Текст книги "Карьера Отпетова"

ЭЛИЗАБЕТ: – Главная условность в любом театре – это чтобы после премьеры был банкет, и тут уж, милые мои, не скупись!

ОТПЕТОВ: – Так это ж денег надо тьму!

ЭЛИЗАБЕТ: – Тьму не тьму, а кое-что выделять придется, только оно ведь само и окупится: тыщу мест, по два золотых на билет – две тыщи, из которых четверть автору – получается пятьсот, банкет обойдется в тыщу, вот тебе за два спектакля и окупаемость… И это только прямая, потому что застолья вообще способствуют, в них даже самый нелюдимый и скрытный раскисает. Хочешь процветать – устраивай застолья широкой рукой – тут если деньги от тебя и ручьем потекут, то воротятся к тебе – рекой, бурным потоком, не говоря уже о том, что эти застолья с божьей помощью создадут тебе ореол хлебосола…

АНАМАЛИЯ: – Главное – чтобы деньги возвращались, а с чьей помощью уже не так и важно, тем более, что тут они будут оборачиваться, в основном, с помощью широкого зрителя.

ОТПЕТОВ: – Так еще надо, чтобы и зритель был…

ЭЛИЗАБЕТ: – А куда же он денется – город большой, народу много – колбасу и ту расхватывают, не то, что билеты… На четыре миллиона населения – двадцать театров – значит один театр на двести тысяч человек. В среднем если по тысяче мест, то по двести человек на одно место. Получается, что житель за год может отсилы полтора раза в театр попасть. А приезжих сколько? Говорят, каждый день через нас полмиллиона транзитников и всяких прочих гостевых людей шастает в поисках хлеба и зрелищ, и даже те, что за харчами, тоже ладятся в театр смотаться, хотя бы и из-за престижу – были, мол! Пусть из них половина попадает, что навряд ли, то и то четверть миллиона получается, а это еще по двенадцать с половиной человек на место! Одним словом, правословных – пруд пруди, прокормят с гарантией и театры забьют ежевечерне, как сельди в бочке, не говоря уже о дневных спектаклях, куда и детей норовят притащить…

ОТПЕТОВ: – С банкетами мне больно сложно видится, может можно упростить? Выдать лицедеям этим чистой деньгой, пускай себе идут и за мое здоровье принимают в индивидуальном порядке по персональной наклонности и своему ассортименту!? И им хорошо и нам без возни.

ЭЛИЗАБЕТ: – И в голову не бери такие глупости! Да если ты им наличными деньгами дашь, то навсегда для всех наличником и останешься – брезгуешь, скажут, пить с нами не желаешь, не уважаешь, значится… Да это и вообще пустой выстрел – актеру если деньгами дать, то он уже пьет вроде бы на свои, а про тебя и думать забудет, ничего не запомнит про тебя. А ежели банкет – совсем другое дело – тут ты ему поставил! А поставил, значит, уважил, стало быть, все по полной форме, и в мозгу застревает почти что навсегда.

Актер, особенно если он молодой – податлив, ему, с одной стороны, как и тебе, успех нужен немедленный, известности у него еще никакой нету, и он в любую пьесу готов, как головой в омут, а с другой стороны, если актер старый и уже прилично устроился, то будет харю на сторону воротить, кочевряжиться, роль себе повидней выговаривать, а на банкете они в момент промеж себя перемешиваются, потому что перед Вечнозеленым Змием все равны!

ОТПЕТОВ: – Спасибо, крестная, просветила не хуже четьих книг, мне-то казалось, как проще…

АНАМАЛИЯ: – С наше поживешь, тоже кое-чего в мозгах накопишь. А ты, сестра моя, сегодня и впрямь фонтанируешь – идеями прямо по уши завалила, остается только, помолившись, в оборот их запустить.

ЭЛИЗАБЕТ: – Спасительный щит подаждь нам, Господи твое державное заступление имже началозлобнаго побеждающе коварства, венцев славы сподобимся!

ОТПЕТОВ: – Аминь!

АНАМАЛИЯ: – Седяй во славе!

К отцу Геростратию с челобитной идти не пришлось – через несколько дней он сам через своих порученцев разыскал Отпетова и пригласил к себе на сугубо конфеденциальный разговор, имевший следствием крутой поворот в жизни начинающего сочинителя – на него вдруг свалился такой сногсшибательный успех, о каком не могла мечтать даже неукротимая в своих честолюбивых помыслах по поводу возможного процветания любимого сынка свободная фрейлина Анамалия.

Перед Отпетовым нежданно-негаданно распахнули свои врата лучшие театры Святоградска, Софийска и других городов Патриархии, а Главный прохиндюссер небольшого театра Венька Таборнов тут же прибежал к Отпетову и прямо-таки из-под рук выхватывал у него готовые листки, на ходу вгоняя их содержание в необходимую для сцены форму. Но «Скрипухе» не суждено было скоро увидеть свет рампы – Отпетов успел написать только самое ее начало, а потом забросил, углубившись в другие, более актуальные на текущий момент темы.

Мы здесь опустим этот период его жизни и творчества и сделаем это отнюдь не потому, что был он незначительным или проходным – напротив, он определил судьбу Отпетова на долгие годы, если даже не на всю его жизнь – как раз в то самое время и прогремело на всю Патриархию его имя, но уже не как начинающего, а как бы сразу известного литератора Антония Софоклова. Именно значительность этого периода заставляет нас отказаться пока от его освещения, и мы уповаем на то, что где-нибудь дальше нам удастся сделать это достаточно подробно и фундаментально, тем более, что ключа к пониманию его драматургии упомянутый отрезок жизни нам все равно не даст.

Сейчас же мы перекинемся на несколько лет вперед, когда река Отпетовской жизни вернулась в свои нормальные берега, и входить в чертоги Мельпомены он уже мог только на общих основаниях. Правда, тут необходимо оговориться, что и теперь основания не были для него так уж совсем общими, потому что сохранялась еще некоторая инерция имени, поддержанная к тому же покровительством новой важной персоны – ею являлся уже Митридат Лужайкин, а отца Геростратия к тому времени смыло в общественное небытие дезинфицирующим потоком канализации Истории. Брызги, отлетавшие от бывшего патрона, несколько подмочили репутацию Антония Софоклова, и ему приходилось снова браться за черновую работу борьбы за место под солнцем. В силу всех этих обстоятельств история премьеры, о которой мы хотим сейчас рассказать, представляется нам интересной и полезной, поскольку ознакомит читателя с тем, как готовил все свои спектакли во все последующие годы наш герой, ставший к этому времени уже Главным Настоятелем «Неугасимой лампады».

Дню, который мы тут описываем, предшествовали обычные для подготовки к премьере события. Сначала Лужайкин позвонил кому надо, а тот дал команду директору театра ставить новую пьесу, которой оказалась наша старая знакомая «Скрипуха», только что, наконец, законченная. Читки, естественно, не было, и главный режиссер незамедлительно начал репетиции. Затем – генеральная, просмотр, высочайшее разрешение, и – вот он – день премьеры!

На сей раз жертвой драмописания Антония Софоклова стал театр «На Обрате». Театр этот не входил в первую тройку, но тут уж ничего нельзя было поделать, так как и сам Антоний Софоклов уже не входил в первую десятку… Название «На Обрате» не являлось официальным наименованием театра, а прилипло к нему только в последние годы, когда он, не удержавшись, поддался общей тенденции «облегчения содержания» постановок путем упрощения проблем, поднимаемых авторами в пьесах, доведением жизненных ситуаций до предельной ясности и понятности, дабы не перегружать сознание и чувства зрителей отягчающими проблемами бытия. Этот процесс походил на операцию по снятию вершков с молока с помощью сепаратора, и в результате его оставалось как бы снятое искусство, что, разумеется, тут же использовали юмористы, выдавшие каламбур, построенный на схожести звучания сочетаний – «святое искусство» и «снятое искусство», а сам театр, во всяком случае тот, о котором мы рассказываем, какой-то шутник в связи с этим назвал театром «На Обрате», использовав термин, которым определяется снятое молоко. Но вышеуказанный театр и не был в числе второстепенных – в сводной репертуарной афише он значился на четвертом месте, что не дискредитировало имя драматурга, стоящее на этой афише, и, таким образом, самолюбие Антония Софоклова не было особенно ущемлено некоторым снижением в театральном табеле о рангах, тем более, что театр «На Обрате» был все-таки весьма и весьма престижным, а последнее обстоятельство для Антония Софоклова всегда оставалось определяющим.

Дело в том, что после «снятия вершков», репертуар данного театра настолько облегчился, что легкость его вскоре перешла в чистую развлекательность, а это, как известно, очень способствует здоровому пищеварению, по каковой причине именно сюда стали приезжать люди прямо со званных ужинов, банкетов и коктейлей. А так как спектакли начинались сразу же вслед за окончанием рабочего дня во всех предприятиях и учреждениях Патриархии, то с ужинов и т. п. могли приезжать только люди весьма почтенные и солидные – посудите сами, разве доступно какой-нибудь мелкой сошке ужинать, банкетиться и коктейльничать среди бела дня, да еще и в рабочее время? Именно из-за этого вы никогда не увидите в театральном буфете солидной публики – бутербродами с увядшей колбасой или загнувшимся сыром, запиваемыми тепловатым ситро или лимонадом, а в случае своевременного завоза иногда даже и пивом, подкрепляют свои ослабленные мощности только те, кто прибегает в театр в последнюю минуту – прямо с рабочего места…

Так что с театром, в принципе, было все в порядке, но вот сама премьера давала немало поводов для беспокойства – за предыдущие несколько лет, например, никогда не возникала проблема заполнения зала – билеты распределялись в обязательном порядке во всех приходах Епархии, а также на производственных промыслах и в духовных учебных заведениях. Активный прием публикой спектакля тоже всегда был обеспечен – с одной стороны, долгим целенаправленным воспитанием эстетических вкусов зрителя на лучших образцах Отпетовского и ему подобного творчества: – «Если человеку все время внушать, что он поросенок, он все равно рано или поздно захрюкает», а с другой, – преимуществом театрального зала перед кино или телевизором – в кино темно, и все равно ничего не видно, а у телевизора видишь и знаешь, кто сидит с тобой рядом, чего нельзя сказать о театре – пойди, узнай, кто твой сосед, и зачем он сюда пришел, а в те времена вообще каждый второй присматривал за первым, а первый за вторым – попробуй, покажи, что тебе пьеса не нравится, когда она выдержана в духе и одобрена кем надо.

Однако всякое время кончается, после чего начинается ниспровержение предыдущего и возвышение последующего. Премьера «Скрипухи» совпала как раз с тем моментом, когда предыдущее кончилось, а последующее только-только прорезалось, Лужайкин же мог нажать только сверху, публики он на данном этапе собрать не мог, а уж тем более обеспечить ее реагаж. Но Отпетов недаром родился в рубашке – помощь пришла неожиданно в лице Минервы-Толкучницы, только что принятой в «Неугасимую лампаду» за серию статей о спектаклях Антония Софоклова, помещенных ею в некоторых массовых изданиях. Вечером, в канун явления «Скрипухи» народу Отпетов заперся с Минервой за кожаной дверью, отгороженной от остального человечества известным нам стулом, и несколько часов совещался с ней, составляя стратегию грядущего дня.

Ночью Минерва собственноручно обзвонила всех неугасимовцев и предупредила о поголовной явке к восьми ноль-ноль, а те, у кого телефонов не имелось, были оповещены Элизабетой, объехавшей их квартиры на разгонном транспорте. Утром из личного состава «Неугасимой» были отобраны самые горластые и беспардонные, и из них сформировали ударную группу клакёров, получившую билеты на места в центре зала, а вспомогательные тройки и пятерки – во все четыре угла партера, на балкон и галерку. Минерва дотошно проинструктировала каждого – что и в какой момент кричать, когда начинать хлопать, чему смеяться. Остальным служителям был дан строжайший наказ – никуда не отлучаться и ждать посадки в автобусы, которые доставят их в театр. Вышедший в рекреационную залу Отпетов, лично обязал подчиненных поголовно присутствовать на премьере.

– Все пойдем, и с детьми! – заверил его от лица коллектива Митька Злачный.

Последним распоряжением Отпетова явилась команда всем, имеющим собственный выезд, находиться у подъезда в состоянии готовности номер один, то есть обретаться внутри транспортных средств, отлучаясь только в случаях крайней нужды в количестве не более трех минут: обед им будет принесен в машины.

После этих необходимейших приготовлений Отпетов вернулся в кабинет и занялся билетами. Солидная кипа их, упакованная в нарядные конверты, тут же была направлена с нарочными в сотню адресов – таким образом, обеспечили охват наиболее значительных фигур Патриархии, Догмат-Директории, Печатного Приказа и некоторых других высоких сфер. Но это, со всеми неугасимовцами вместе взятыми, составило примерно четверть зала. В одиннадцать утра Отпетов позвонил в кассы театра и справился о реализации билетов. Проданной оказалась еще сотня с небольшим мест. В два часа дня половина зала все еще оставалась нераспроданной.

Отпетов побледнел и схватился за перо. Произведенные расчеты показали, что общая стоимость оставшихся билетов не могла идти ни в какое сравнение с убытками, которыми был чреват срыв премьеры, и не то, чтобы даже полный срыв, а просто сомнение в блестящем успехе. И тогда Минерва помчалась в кассы и закупила на корню все, что там наличествовало, правда, предусмотрительно оставив пару десятков билетов – всегда же найдутся какие-то люди, решившие в последнюю секунду пойти в этот театр хотя бы уже потому, что не смогли попасть куда-нибудь для них поинтересней, и эти люди обязательно создадут в кассах давку и ажиотаж, производя впечатление, что за билетами «буквально убивались!».

Как только Минерва возвратилась в «Неугасимую лампаду», от подъезда рванулись во всех направлениях дремавшие доселе моторы, владельцы которых менее чем за час распуляли по большим и малым приходам и конторам оставшиеся билеты, вручив их из рук в руки полукрупным и средним духовным лицам.

Вечером театр был полон – посудите сами, кто решится не откликнуться на такое приглашение, когда, во-первых, билеты бесплатные, во-вторых, присланы в именных конвертах, что свидетельствует о наличии какого-то списка, по которому могут и проверить, кто явился, а кто нет, что иногда чревато, и, наконец, в-третьих, – всем крупным, полукрупным и средним было известно, что на премьеру пожалуют собственной персоной Их Блаженство Серый Кардинал Митридат Лужайкин из Поднебесной, и, с одной стороны, всегда полезно лишний раз мелькнуть у него перед глазами (чтобы из памяти не стереться), а с другой – не быть обвинёну в неуважении к его патронируемому – все они точно знали о том, что Лужайкин не только покровительствует Антонию Софоклову, но и связан с ним узами какой-то давней, почти утробной дружбы, вплоть до того, что они – «на ты» и по именам – Отпетов этого никогда не скрывал, и даже, напротив, любил повторять как бы мимоходом. И до конца спектакля ни одна душа не ушла – кто же посмеет уйти, когда его начальство сидит, как приклеенное.

А самому начальству уходить было уже никак нельзя, потому что им еще при входе, персонально каждому, были вручены узкие длинные бумажки-билетики с текстом: «Комната № 18», означавшим, что именно в этом вспомогательном закулисном служебном помещении и состоится банкет. Отказаться от него, разумеется, было невозможно – и угощение, так сказать, на дармовуху, и опять же – Лужайкин… Бумажки вручал Тихолаев, как знавший каждого в лицо. Пригласили на банкет и кое-кого из неугасимовцев, понятно, из тех, кто чином или усердием заслужил.

Многоподлов, получивши билетик, вздрогнул-передернулся: он испытывал безотчетный ужас перед числом восемнадцать, считая его для себя фатальным и даже трагическим – ему когда-то в чем-то крупно не повезло восемнадцатого числа, и, хотя он уже даже не помнил, в чем тогда заключалось дело, страх этот в нем жил неусыпно – так и промандражил он весь банкет, расплескав немало водки – руки тряслись, как с хорошего похмелья, и успокоился лишь тогда, когда уснул в углу, марая парадный костюм зажатой в пальцах, наподобие сигары, невесть откуда добытой им неразделанной селедкой. Это, пожалуй, был единственный грустный штрих в картине общего торжественного и безмятежного ликования по поводу только что завершившегося первого выхода в свет новорожденной «Скрипухи». Успех был несомненный – клакёры превзошли самих себя в выражении восторгов, хохотании, выкрикивании браво-бисов и вскипании оваций, грозивших им серьезными травмами верхних конечностей. И даже небольшой, но шумный скандальчик, возникший в кассовом зале уже перед третьим звонком – подрались две группы иногородних туристов, не доставших билетов в другие театры, – пошел на пользу общему благоприятному впечатлению, дав возможность подчеркнуть в рецензии большой спрос на новую постановку, сделанную по пьесе Антония Софоклова в театре «На Обрате».

На следующий день неугасимовцы прибыли на службу с большим опозданием, даже и те из них, кто не попал на банкет, – их после спектакля доставили на автобусах обратно в редакцию, где в рекреационной зале для них было накрыто простое, но достаточно обильное угощение. И уже под самый конец этого следующего почти нерабочего рабочего дня, когда все уже в меру поправились, Отпетов собрал свою паству и поблагодарил ее за усердие, закончив выступление следующими словами:

– Бригаду клакёров, издававшую клики, отмечаю особо и утверждаю в полном составе для участия во всех последующих премьерах! Приказываю поощрить в размере полуторов следующей квартальной манны! Тихолаеву – записать и проследить! За нами не пропадает!

Словом, Антоний Софоклов снова возликовал. Но ни он, и никто другой не уловил и не зафиксировал во время премьеры малюсенького события. Рассказать о нем мог бы единственный очевидец и даже, я бы сказал, невольный его участник, которым был никто иной, как Веров-Правдин. Последний имел неосторожность пригласить на премьеру какого-то своего старинного друга, совсем упустив из виду, в силу ослабевшей памяти, что тот не имеет обыкновения оглядываться вокруг и выплескивает, не сходя с места, все, что он имеет в виду сказать. Так вот, этот друг в первом же антракте начал ему выдавать чуть ли не на весь вестибюль – а был он зело горласт – свои мысли по поводу только что увиденного.

– Да это же брейд оф сив кейбл! – бушевал друг. – Тут же нет никакого содержания! А что это, например, за диалог: «– Стоишь? – Стою! – Ну и стой!»,» – Ходишь? – Хожу! – Ну и ходи!»… Или вот еще почище – о чем это его Скрипуха со своей матерью разговаривает?

– Что ты опять, доченька моя яснозвучная, на нотной бумаге стряпаешь? – Оперу, маменька, пишу… – Чего пишешь? – Не чего, а кому!».

– Тихо, тихо!!! – пытался унять его Веров-Правдин, страшно округляя с перепугу глаза, – он заметил неподалеку Парашкеву, выполнявшую, хотя и не гласно, роль хозяйки автора премьеры.

– А чего тихо? – не унимался друг, увлекаемый Веровым-Правдиным в угол за колонну. – Ты послушай, что она пела очередному ухажёру, и где, – на павлиньей ферме!

 
– Я стесняюся тебя, моя дроля квёлая –
Под своей одёжой я – совершенно голая…».
 

И это еще вдобавок на мотив известного старинного романса!..

Но Веров-Правдин уже почти не слышал ничего из того, что тот ему говорил, потому что в вестибюле показался сам Отпетов.

Метнувшись к буфетной стойке, отчаявшийся Веров-Правдин схватил с подноса огромный бутерброд с вязкой даже на вид ливерной колбасой, швырнул буфетчице, не глядя, какую-то крупную купюру, и в мгновение ока закляпил хлебно-колбасной массой уста своего друга. Пока тот прожевал непредвиденное угощение и вновь обрел дар речи, прошло несколько спасительных минут, в которые Веров-Правдин успел подскочить к своему шефу и промямлить ему восхищения-поздравления. Согласитесь, что ситуация для него сложилась, прямо скажем, жуткая – с одной стороны, он смертельно боялся Самого, а с другой – ему было стыдно перед другом, и не только за свое унижение, но еще и потому, что и сам-то он не был уж таким дураком, чтобы не понимать истинной цены происходящему не сцене. Но ситуация, несмотря на свою внешнюю жуть, была, в общем-то, для Верова-Правдина довольно будничной, привычной. То-ли от природы, то-ли в результате практического опыта он был страшным трусом, его с этой стороны можно было бы сравнить с боксером, пару раз побывавшим в нокауте, или, если пойти по пути литературы и языка и употребить метафору, он подходит под определение Вибранта, что равнозначно Дрожащему Согласному…

Этот незначительный эпизод в фойе, если бы кто-то услышал старого вероправдинского друга, был провозвестником дальнейшей судьбы постановки, столь триумфально начавшей свой путь к зрителю. А судьба эта складывалась так. На втором спектакле зал тоже был битком – молва о вчерашнем успехе постановки «На Обрате» уже на следующее утро прокатилась по всему Святоградску, и привлекла вечером в театр любопытствующую публику, которой, впрочем, пришлось смотреть пьесу на голом энтузиазме, так как им никакого банкета после окончания не светило, что, как известно, успеху спектакля не способствует. Мнение этих, вполне трезво оценивших то, что им показали, зрителей, было для широкой публики весьма авторитетным, в силу чего на третьем представлении ее оказалось в зале, прямо скажем, не густо. Причем, наиболее неосмотрительные смывались прямо с первого акта, а те, что похитрей, уходили после второго, когда в гардеробе уже не было такой большой давки. В дальнейшем святоградцы почему-то на «Скрипуху» не шли, и действующие лица не имели численного превосходства над зрителями лишь потому, что приезжим, в силу малочисленности в городе ресторанов, и полного отсутствия ночной жизни, просто нечего было терять, а вечер, особливо в плохую погоду, убить хошь-нехошь необходимо.

Неполное наполнение зала, конечно, сказывалось на доходах Отпетова, но не выглядело катастрофой – «Скрипуху» по команде Митридата Лужайкина успели поставить в театрах и многих других Епархий, так что денежки текли, по поводу чего Антоний Софоклов даже сочинил маленький стишок домашнего употребления:

 
– «И на душе моей
спокуха,
Когда везде идет
«Скрипуха»…
 

И ведь, действительно, тревожиться ему особенно было не о чем – рецензии уже все равно вышли, как и полагается, на следующий же после премьеры день – позже кто же их печатает, а что зритель потом поредел, знали только кассиры, да театральная администрация, ну разве что еще и актеры, которым это было не только морально тяжело, но ощущалось еще и физически при получении сдельной прибавки к твердому окладу жалования…

Однако бестревожное состояние Отпетова длилось, увы, недолго – на его горизонте замаячила вдруг новая премьера, как это ни печально, уже не его, а, что еще более огорчительно, его давнего и, чего греха таить, довольно-таки ненавистного конкурента – мирского драматурга Алексиса де Мелоне…

Алексис де Мелоне когда-то гремел на весь мир своими яркими, динамичными пьесами, в которых жили веселые и умные герои, а если показывались дураки, то это уже были полные завершенные идиоты – само совершенство несовершенства природы. Помнится, еще садясь впервые за «Скрипуху», Отпетов внутренне содрогался, воображая себе предстоящий двубой с этим автором за место на сцене. Но де Мелоне почему-то вдруг внезапно сошел со сцены сам, и это совпало как раз с моментом внедрения в театральную сферу самого Отпетова, то есть сразу же после вызова его к отцу Геростратию. Было ли это чистой случайностью или закономерно, Отпетов не знал, потому что просто этим не заинтересовался – не до того было, он в тот период только и делал, что лепил пьесу за пьесой, насыщая репертуар потребной продукцией. За золотое Отпетовское десятилетие или, точнее сказать, восьмилетие де Мелоне ни разу не проявился в театральном мире, пьесы его если и шли, то где-то на самой периферии, да и то старые, и создавалось впечатление, что он уже вообще больше ничего не пишет.

Но впечатление это оказалось, как теперь стало ясно, ошибочным – едва только начали исчезать наиболее характерные приметы упоминаемого периода жизни духовной, а если разобраться, и физической, как тут же появились одна за другой пьесы де Мелоне, судя по всему, все эти годы не вылезавшего из-за письменного стола, в который он и складывал все, за это время написанное, а было того не так уж и мало, раз оно так сразу появилось всей массой на свет божий.

Да, он был опаснейшим конкурентом, и возрождение его именно в этот момент несло с собой угрозу убить наповал «Скрипуху» – Антоний Софоклов чутким ухом уловил слова главного режиссера театра «На Обрате», сказанные своему завлиту: –» Надо посмотреть пьесу де Мелоне, и если она столь же хороша, как и когдатошние, то и у себя поставим – это нам позволит в кратчайший срок усилить и осовременить репертуар». Отпетов, к тому времени уже поднаторевший в театральных тонкостях, тут же смекнул, чем это ему грозит – пьесу новоявленного соперника немедленно включат в репертуар, и частота ее проката если и не затрет «Скрипуху» совсем, то, наверняка, сведет ее до одного спектакля в месяц, то есть, до того минимума, чтобы только не мог придраться Лужайкин, который может позвонить кому надо раз-другой, а больше не станет и не из-за нежелания помочь Отпетову, а потому, что уровень не позволит – так измельчаться ему типиконом запрещено, чтобы авторитет не скинулся.

Угроза таилась уже в самом названии пьесы – «История с экономической географией» – что и само по себе говорило об актуальности поставленных в ней проблем, а такое как раз в этот переломный период входило в моду. Отпетов приказал Минерве-Толкучнице кровь из носу добыть рукопись пьесы, но добывать ничего не пришлось, потому что она была напечатана в журнале «Дивадло», где порой печатались пьесы и самого Отпетова, но он в нем ничего кроме своего не читал, как не читал вообще где бы то ни было ничего, кроме собственных сочинений.

Прочтение подтвердило опасения – как пить дать возьмут к постановке в театре «На Обрате» – они, видно, только хитрят, хотят посмотреть, как в другом месте пройдет.

«Другим местом» был небезызвестный своими экспериментами, смелостью почерка и даже определенной лихостью на виражах театр «На Малой Бренной». Удалось также установить, что ставит пьесу хотя и не главный режиссер, но, что еще страшнее, его левая рука – молодой, но талантливый постановщик Мораторий Вопрос, похоже, что из живцов, иначе откуда бы взяться у него такой странной типичной фамилии. Минерва-Толкучница, проведя глубокую разведку и установив все это, сказала: –» Вопрос плохо не поставит, а как именно – нужно посмотреть, и чем быстрее, тем лучше, потому что когда состоится премьера, все будет уже поздно». Возникла проблема – кого послать на предстоящую генеральную репетицию или хотя бы на один из прогонов. Сам Отпетов и Минерва тут же отпали – их в этом театре не то что не любили, а попросту терпеть не могли. Неугасимовцев, особенно руководящих, там тоже знали в лицо, а доверить столь важное дело кому-либо из пешек было бы неосмотрительно – могли и продать при случае, – да и бесполезно – кроме продажности они еще и врать были здоровы, могли, чтобы угодить Самому, дать и неверную информацию по существу вопроса, что в данном случае так же принесло бы ущерб планируемой операции. Тут нужен был человек не очень заметный, «Малой Бренной» не знакомый, конечно же, неглупый и непременно абсолютно надежный, то есть совершенно свой.

И выбор пал на Парашкеву, как отвечающую всем этим параметрам. С немалым трудом и за большие деньги был добыт пропуск на генеральную. Парашкеву подготовила Минерва, составившая целый тест, где той предстояло только проставлять в клеточках плюсы или минусы. Потом ее свели со старушкой, которая должна была ее сопровождать – пропуск был на два лица, и если бы она пошла одна, это бы вызвало подозрения, потому что так не бывает. Старушка была совершенно бесцветная и только мотала головой, но зато с весьма важным знающим выражением на лице, что она отработала также под руководством Минервы-Толкучницы. От бабули этой требовалось создать Парашкеве фон и служить прикрытием. Парашкеву перед самой генеральной малость подгримировали, чтобы она особенно не бросалась в глаза своей природной яркостью, и в ней нельзя было узнать недавнюю хозяйку премьеры в театре «На Обрате».

Принятые меры блестяще себя оправдали – Парашкева беспрепятственно проникла во вражье логово и, никем не замеченная, выполнила свой высокий долг. Вернувшись, она долго и подробно, в деталях рассказывала свои наблюдения.

– Народу было совсем, совсем мало, – обрадованно начала она свое сообщение, – ну, прямо только один партер, а начиная с амфитеатра и дальше, все места даже накрыли чехлами, чтобы зря не пылились…

– Это нормально, – резюмировала Минерва, – на генеральную у них зовут только совсем своих людей…

– Ну, конечно, своих, – подхватила Парашкева, – как это я не сообразила – они там все друг друга видно знали, потому что между собой перездоровывались, раскланивались, по имени-отчествам величались… И все больше пожилой народ, вроде приданной мне бабули, так что мы в них вписались в лучшем виде… И что свои, еще видно, так как хлопали много посредине действия, когда кто-то что-то здорово скажет. И антракт был очень маленький, даже буфет не работал…

– Это тоже нормально, – подтвердила Минерва, – на генеральной так и положено, тем более это всегда днем, и буфет отдыхает перед вечерним спектаклем.

– Но только пьеса в целом, видно, никому из них не понравилась, – продолжала Парашкева, – это я потому сужу, что когда кончился финал, никто не стал хлопать, долго-долго все молчали, а только потом, наверно, спохватились и, чтобы уж совсем своих не расстраивать, начали хлопать очень сильно – неудобно вроде им стало, как никак пригласили, да еще и на бесплатные билеты…

– Это плохо, – расстроилась Минерва и повторила, – очень плохо!

– Что ж тут плохого? – удивился Отпетов, – раз не хотели хлопать?

– Плохо, что не сразу захлопали, это не потому, что не хотели, а потому, что не могли, значит наоборот, проняло их сильно…

– Да нет! – затараторила Парашкева, – тогда бы они цветы понесли, многие там с цветами были, но не понесли, на сцену не выбегали, и артисты, конечно, поняли, что не нравится – даже не вышли на аплодисменты, хотя им, для виду, наверное, еще немного похлопали…

– Я и говорю – плохо, – настаивала Минерва, – цветы они им за кулисы унесли, – на генеральной всегда так делают, и выходить не принято – не спектакль же… А говорили промеж себя что?