Текст книги "Карьера Отпетова"

Припоминается мне в этой связи чья-то давняя эпиграмма, озаглавленная «Пошлец». В ней, помнится, были такие строки:

 
– «Старичок-пошлячок,
Прописной бодрячок
Видит мир без очёк
Как сплошной бардачок,
А надевши очков,
Видит всюду альков…».
 

Деду его шантажи сходят с рук исключительно потому, что герои-любвники и героини-любовницы, которые уже вообще полные инженю-наивнячки, настолько не доверяют своим сердечным партнерам, насколько автор уверен в незыблемой безотказности заученных им театральных канонов. Нам же остается только удивляться тому, что столь примитивные – хочется избежать слова и литературные – поделки вообще проникают на сценические площадки, и жалеть тех, кому их приходится играть. Впрочем, к чести актеров мы должны констатировать, что они – и это им делает особую честь – прекрасно понимают, куда их заводят превратности профессии, и с успехом вымещают на самих пьесах чувство своего оскорбленного достоинства и ущемленного самолюбия. Им даже удается порой сорвать аплодисменты, к чему Антоний Софоклов не имеет вообще никакого отношения – происходит это исключительно в тех случаях, когда актеры начинают пороть отсебятину, что им особенно удается во втором и третьем актах, после того, как все театральное начальство уезжает домой, а закулисный служебный буфет начинает форсировать выполнение плана. Даже в театре «На Обрате», где, ударившись в развлекательность, труппа окончательно растеряла свои принципы, так и там пьесы Антония Софоклова играются с веселой издевкой. Ведущий актер, любимец руководства и публики Заливохо-Грицько, обожает, например, плюсовать к каждой своей реплике неизменно приводящую его в смешливое состояние гениальную фразу, вышедшую из-под пера автора «Скрипухни»: – «Во мне звучит душевный клекот, грудной набат, горловный рык…». Кроме того, когда в хорошем поддатии Грицько каждую минуту рушится на святые подмостки, то обычно подползает к ближайшему партнеру и выдает универсальный авторский аргумент, которым тот любит во всех случаях возмещать свою неспособность оправдать действия героя, заменяя мотивировку их, заверением в верности и преданности, как в любви, так и в делах:

– «Хочешь, я перед тобой на колени грохнусь? «. Когда смотришь на все это, создается впечатление, что на сцене играют пародию, впрочем, оно не покидает тебя даже тогда, когда в театре присутствуют какие-нибудь именитые зрители, и труппа старается держать себя в руках. Причиной тому, видимо, само содержание Отпетовской драматургии, звучащей как пародия на самое себя. Это еще больше подчеркивается густым потоком пошлости, не только граничащей с неприличием, но порой и переходящей всяческие границы. Здесь в богатом выборе бесконечные скабрезные двусмысленности по поводу перин, пазухи, вдовьего положения, взаимоотношений души и тела – мы даже не решаемся повторять ту похабщину, которую из его пьес выкидывают еще на корню, не допуская ее и до видавших виды актеров. Но редактурная плотина не без щелей, и вся эта дребедень широким половодьем заливает речь действующих лиц, несмотря на то, что персонажи Антонием Софокловым задуманы не как отъявленные босяки или какая-нибудь шпана – напротив, он утверждает, что все они передовые чистой души блюстители веры, исповедующие благие идеалы. Но когда вслушиваешься в диалоги, звучащие на сцене, хочется заткнуть уши – ни один из героев не говорит нормальным человеческим языком – каждый норовит сказать другому грубость, торжествует сплошное перекрестное хамство, в котором особенно сильны и изобретательны представительницы нежного пола: – «Сейчас вот как звездану качалкой по черепушке!», «Проваливай, хрен шаршавый!», «Кудысь ты ходил надысь с эвтой тыдрой? – Можеть выдрой? – Не можеть! Я ее мумию криворебрую на «вы» называть ишшо не собираюсь!», «Ишшо не бывало, чтобы я под мужиками ходила!» – Ну и лежи на здоровьичка!»…

Думается, что и этих нескольких примеров вполне достаточно, чтобы передать наиболее характерные для Антония Софоклова лексические конструкции, а ими каждая пьеса пестрит до ряби в ушах. И когда в конце спектакля вы слышите заявления счастливо соединившихся пар о том, что их любовь прошла все испытания, то верите, что так оно и есть, ибо выслушивать на протяжении нескольких часов подобные изречения и выдержать их нормальному человеку едва ли было бы под силу. А на долю героев выпадало и еще кое-что: – к примеру, каждый партнер как словами так и телодвижениями норовил доказать своему суженому, что он любит совсем не его, а наоборот – какого-то перекрёстного соперника, а так как у Антония Софоклова всегда в любовных тенетах заплетено несколько пар одновременно, то сами они распутаться совершенно не в состоянии, и если в финале они и разгуливают, пошатываясь от счастья, то это им удается единственно лишь с помощью самого автора.

Сейчас, видимо, самое время извиниться перед читателем за те частности, которыми мы его заморочили, вместо того, чтобы прямо и толково рассказать, в чем же суть самой истории, которую нам с таким жаром пытается развернуть автор в цикле, квалифицируемом нами как «СкрипухА» или «СкрипухнЯ». История эта проста и немудряща…

– «В небольшой сельский приход, носящий название «Павлиний источник», где запущена музыкально-песенная работа, присылают для оживления ее молодую скрипачку, или на местном диалекте – скрипуху», – читаем мы в первой же авторской ремарке. Далее, с вашего разрешения, мы попытаемся рассказывать уже своими словами.

Новоприбывшая Скрипуха – кроме ремарки автор везде ее пишет с большой буквы – производит на «мужское поголовье» «Павлиньего источника» (термин автора) крайне благоприятное впечатление, и каждый норовит завязать с ней более или менее серьезный флирт, чего бы мы никак не сказали о женской части списка действующих лиц. Приехавшая вслед за Скрипухой ее мамаша так зорко блюдет свою дочку, что ухажеров на первых порах берет оторопь, и лишь после того, как выясняются подробности Скрипухиной прежней личной жизни – муж у нее однажды уже был, да сплыл по причине лютого коварства: сбежал с заезжей русалкой – ухажеры наваливаются на нее с новой силой, как женихи на Пенелопу, в чем просматривается общая судьба соломенных вдовиц в историческом разрезе. В приходе идет жуткий захлест любовно-ревностной лихорадки, в которую впутывается все больше и больше народу, отчего хозяйство стремительно приходит в запустение, и начинается столь же стремительный, хотя и закономерный, падеж павлинов, которые до Скрипухи были не только в центре внимания, но и составляли главную статью дохода и пропитания местного населения, промышлявшего изготовлением украшений из павлиньего пера для удовлетворения ритуальных надобностей чуть ли не всей Патриархии. На этой тоскливой ноте и заканчивается действие первой пьесы. Но вслед за ней появляется с невероятной быстротой ее продолжение под названием «Скрипуха за морем». Содержание этой пьесы, несмотря на заковыристое название, мало чем отличается от предшествующей, только к музыкальным обязанностям Скрипухи теперь прибавились и заботы по восстановлению женского поголовья павлиньих несушек, для чего она приняла на себя груз руководства крупной фермой, находящейся однако не в самом приходе, а за морем, которое к тому времени построили и заполнили водами протекавшего здесь ручья с известным нам именем – «Павлиний источник». Личная же жизнь Скрипухи по-прежнему проходит неотрегулированно по причине скованности нерасторгнутым браком с мужем, обретающимся в перманентных бегах. Она честно пытается склонить свою благосклонность то в одну, то в другую сторону, но этому неимоверно препятствуют скандальные ситуации, возникающие по причине подбрасывания не по адресу подметных писем, производимого безымянной, но отнюдь не безвредной делопутной бабкой, внедрившейся в местную почтовую контору и вскрывающей всю заморскую корреспонденцию, циркулирующую между Скрипухой и оставшейся на противоположном берегу рукотворного моря неутоленной частью ухажеров. Но павлины в неволе размножаются намного медленнее, чем дохнут, и Скрипуха вносит смелое предложение – скрестить их с домашними индейками, чем повысить хлипкую жизнестойкость и яйценоскость деликатных представителей подсемейства радужноперых. Инициатива Скрипухи поддержана сверху – ей даже прислал поздравительное письмо сам глава хозслужбы Епархии, в которую входит приход «Павлиньего источника», и, как сообщает нам автор, получено указание поставить Скрипуху во главе всего павлиньего хозяйства. На этой мажорной ноте эстафету Скрипухиных дел принимает следующая пьеса – «Индейские павлины «, где уже во всю ширь разворачивается гибридная работа, и поголовье быстро растет, стараясь не отставать в своем расплоде от темпа бодрых мелодий, которые главная героиня не забыла включить в трансляционную сеть, имеющую ответвления в каждое помещение прихода, включая, разумеется, и здания птицеферм…

В четвертой пьесе речь пошла о мясопоставках, видимо, Антоний Софоклов сам забыл, что приходу было поручено не животноводство, а производство ритуальных украшений, но как бы там ни было, только автор к этому моменту целиком погрузился в судьбу индеек, почти позабыв о самой Скрипухе, и человечеству, вероятно, так и не удастся узнать, как сложилась ее семейная или хотя бы личная жизнь, потому что едва Антоний Софоклов вошел во вкус своей «Скрипухни», как сменилась ситуация, и уже никто не захотел ставить даже эту четвертую пьесу. Театр «На Обрате» бросил ее на второй или третьей репетиции, а когда автор попытался запротестовать, его деликатно, но недвусмысленно спросили:

– Доколе?..

Тут бы, пожалуй, самое время и нам задать себе тот же вопрос, но для того, чтобы полностью его закрыть, нам придется осветить еще один, пусть и маленький, но, как нам представляется, немаловажный момент, или даже правильнее сказать, компонент «Скрипухни», о котором мы только вскользь упомянули, а именно – о музыкально-песенной работе Скрипухи в гуще народных масс.

Музыку мы вам, как вы сами понимаете, показать не сумеем, потому что это, во-первых, совсем другая стихия, а потом, честно говоря, мы просто забыли нотную грамоту и не можем изобразить графически подо что исполнялись песни, а вернее сказать тексты их, сочиненные, как вы догадываетесь никакой не Скрипухой, а самим Антонием Софокловым. Мы лишь потому решили затронуть эту сторону его деятельности, что он в своем творчестве выделяет песни в особую статью, и в тех нескольких смехотворных сборниках, где нашли свой последний приют его поэтические произведения, песни стоят на особицу под одноименной же рубрикой. Примечательно, что, несмотря на наличие несметного количества стихотворений, сложенных Антонием Софокловым, ни на одно из них не было написано музыки, то есть ни одно не стало песней. Тексты последних он создавал специально, а между понятиями – «текст» и «стихотворение» существует определенная разница. Как говорится, не нужно быть слабым поэтом, чтобы писать тексты эстрадных песен, но это существенно помогает. Можно быть также популярным автором непопулярных песен и наоборот, и опять-таки это ничего не значит. Что за поэт Антоний Софоклов, читатели, видно, разобрались, потому что каждый имел такую возможность в силу частой издаваемости и огромных тиражей виршей рассматриваемого автора, во всяком случае, тот, кто хотел, мог успеть пролистать их прежде, чем они исчезали в библиотечных подвалах или уходили в макулатуру. И если уж, по определению одного из классиков нашей поэзии, даже у хороших поэтов песни, песенные тексты – самое слабое, а у так называемых, поэтов-песенников просто песенные болванки и больше ничего, то что уж там говорить в этом плане об Антонии Софоклове – лучше мы вам приведем перл-другой из его болванистики, и то лишь затем, чтобы не обойти молчанием песенное сопровождение спектаклей, раз оно включено самим автором в ткань рассматриваемых пьес. Однако, справедливости ради, следует признать, что эти «включенные» песни значительно отличаются от песен Антония Софоклова, выпущенных в мир, так сказать, неорганизованно, В них нет лнхостей и многозначительных междометий, отсутствуют, как правило, рубацкие припевы и прозрачные намеки. Эти театральные песни, по мысли автора, отвечают соответственно складывающейся сценической ситуации. Одни из них затрагивают творческие проблемы, как, к примеру, вот эта:

 
– Возьму билет с сезонной скидкой,
Взойду на трап в аэроплан,
И стюардесса мне с улыбкой
И с холодком нальет нарзан.
А я взметнуся в поднебесье
За кучевые облака,
И, очутясь на новом месте,
Я вновь прославлюсь на века –
Свою кипучую натуру
Не в силах я остановить,
И для себя роман аллюром
Я в силах в рифмах сочинить…
 

В других усматриваются мотивы чисто бытовые:

 
– Попевочки-припевочки,
Припевы-празднопевочки,
Куплеты-стихомелочи
Для вас пою с похмелочки:
Коварные и гарные
Девчоночки амбарные –
Бубенчики ударные –
Колокола пожарные:
На вкус вы, как инжирные,
На глаз – разноранжирные,
На запах – жуть угарные,
На ощупь – самоварные….
 

Или:

 
– Пью самогон, закусывая смальцем,
Ты говоришь, меня завидя: – «Ах!».
И я веду на фильмы и на танцы
Тебя в смазных яловых сапогах….
 

Но иногда автор хочет подняться и до больших философских обобщений:

 
– Мне как-то поведал
Восточный факир,
Что в дранной одежде
Поболее дыр.
И также открыл мне
Каирский индус,
Что тот, кто картавит,
Еще не француз.
Шепнул мне в Калькутте
Бенгальский феллах,
Что тот, кто на небе,
Еще не аллах.
Китайский философ
Сказал мне: – Малыш!
Есть много вопросов,
А как их решишь?..
 

Конечно, все мудрые мысли, заложенные в последней песне – философском трактате, можно было бы почерпнуть, и не посещая столь отдаленные места, но, как говорится, а точнее, поется в другой песне: – «Кто ищет, тот всегда найдет», и если человек простой ищет там, где повиднее, то поэту, как сказал опять-таки классический поэт, большое видится на большом расстоянии…

Другой же поэт и тоже классик уже не сказал, а написал однажды: – «… Стоит попробовать прочесть слова иной самой модной песни, чтобы увидеть, какой невзыскательный и бессодержательный набор слов может скрываться за хорошей музыкой…». А один совсем незнакомый мне рецензент, обозревая продукцию, выпущенную в свет целым музыкальным издательством, воскликнул в отчаянии: – «… Сколько черемух, рябин, набивших оскомину красноталов и черноталов в бесконечных, бесчисленных вариантах «колосятся» в эфире, крутятся на пластинках граммзаписи, истекают соком махровой банальщины в клавирах и партитурах!».

Прошу меня простить, если я утомляю Вас цитатами, но это дает мне возможность сделать плавный переход к следующему разделу драматургии Антония Софоклова: – «Уркаганиде», как мы с вами уже согласились его называть. Ведь «Уркаганида» начинается именно с песни, позволяющей продолжить только что продемонстрированный список древесно-кустарниковых насаждений. Но предоставим слово самому драматургу. В своей стартовой ремарке он указывает: – «Издалека густо-псалмово и исподвольно возникает и развивается песня об Осине:

 
– Ах, эта зябкая Осина
Стоит в осенней наготе,
А я с тобой – наполовину:
У нас дела уже не те…
Нам вышла разная дорога –
Любви окончен сладкий пир…
Была когда-то недотрога,
Теперь – поверженный кумир.
 
 
Все улетает без возврата,
Как с тополей хлопчатый пух,
И ты сама в том виновата,
Что я к тебе остыл-потух:
Могла бы, что ли, воздержаться
И ничего не говорить,
Но ты рвалася обвенчаться,
Чтобы моей деньгой сорить…
 
 
Любовь проходит, как хвороба,
А за зимой придет весна,
И с нею новая зазноба
Вдали заблещет, как блесна…
И уж не зябкую Осину,
А самого берет мандраж…
Вдали я вижу Магдалину –
Она идет на абордаж….
 

Вдумчивый читатель, очевидно, заметил определенную разницу между песней об Осине и всеми предыдущими: – Да, она от них значительно отличается определенной отточенностью формы. Но это еще не свидетельство того, что Антоний Софоклов стал писать лучше – мысли и взгляд на жизнь тут его собственные, а вот слова какие-то пришлые, он таких и не знает, нет их в его словаре – мы его очень внимательно еще раз просмотрели. Написал ее кто-то другой, для которого наш подрецензурный, скорее всего, сделал «рыбу» или рассказал, о чем должна идти здесь речь. Сам он просто не мог бы так написать – это мы вам заявляем с полной ответственностью и знанием дела. Но заказана им эта песня была специально для пьесы «Уркаган», что видно уже из того, что в ней есть откровенная символика. Уже наличие какой-то женщины по имени Магдалина и сама концепция пьесы дают основание утверждать, что написана она в свое собственное оправдание за скоропалительную смену жен, и перед нами ни что иное, как неоригинальный случай использования литературы в личных целях.

Содержание пьесы вкратце таково. В один приход, где строится новая образцово-показательная церковь, зачастила Магдалина Черноризцева – высокопоставленная духовная особа женского пола, по первоначальному тексту пьесы – заместительша Архимандрита по быту, то есть, ведающая строительными, продовольственными, промтоварными, квартирными и им подобными вопросами, что-то вроде мирской бургомистриссы, в общем – второе лицо в Епархии. Официальный повод ее посещений – контроль за строительством собора, а фактически у нее взахлеб крутится самый обыкновенный романчик с местным священником – отцом Егорием Осиным. Встречаются они на конспиративной квартире, потому что у Егория есть законная супруга – попадья Панарева, соответственно тоже Осина. Панарева давно уже безнадежно больна, о чем возлюбленные прекрасно осведомлены, и когда Магдалина бывает в доме Осиных, то они с Егорием не боятся строить друг другу глазки и чуть ли не обнимаются, пользуясь тем, что у попадьи из-за болезни сильно ослабло зрение. И вообще эта возлюбленная пара непрестанно занимается барьерным бегом, сигая через моральные шлагбаумы, как сиги через речные пороги.

– А если это любовь? – могут спросить меня сердобольные люди. Чистосердечно признаюсь – самые тщательные поиски не смогли навести нас хотя бы на припорошенные следы вышеупомянутого чувства, в пьесе таковым и не пахнет, и если мы употребляем в нашем разборе термин «любовь», то лишь в качестве эрзаца, – условно-иронически…

Один из прихожан – отрицательный герой – известен всей округе как жулик или попросту Уркаган, но он пока еще не пойман и потому ходит на свободе. Уркаган тоже семейный и строит дом, для чего ему, естественно, нужны строительные материалы, которые он решает урвать от собора, но тут, наконец-то, попадается, и ему грозит отсидка. Спасти его может, разумеется, Егорий Осин, если возьмет на поруки, но тому его брать не с руки – у них какие-то старые счеты. Судьба разыгрывает любовную карту: – Уркаган случайно узнает о церковном романе и начинает шантажировать этим возлюбленных, требуя амнистии. Священник упирается, и дело доходит до Архимандрита, вынужденного лично заниматься аморалкой. Егорий отделывается легким испугом, и тогда Уркаган решает в отместку запустить ему в дом черного таракана, т. е. открыть его жене тайну личной жизни батюшки, правда, сделав ему предварительно последнее предупреждение на предмет, чтобы самому вывернуться от тюряги. Но кому не везет – тому уж не везет: – в самый последний момент начинается внезапное землетрясение, и Панарева Осина безвременно погибает, развязывая руки любовникам и надевая наручники (по выражению автора) на пястья и запястья Уркагана.

Для того, чтобы рассказать, как воспользовались духовные отец и мать внезапно свалившейся на них сексуальной свободой, надо проследить судьбу самой пьесы «Уркаган», претерпевшей сложную четырехступенчатую трансформацию. Это ведь часто случается, что на одной и той же основе возникают совершенно разные вещи. Мне, например, приходилось сталкиваться с подобной трансформацией предмета, имевшего определенное отношение к самому драматургу: проект памятника одной из его жен, послужившей, как нам кажется, прототипом Панаревы, превратился сначала в вешалку для одежды, потом в шкаф и, наконец, в бар-камин. Подобно этому и пьеса превратилась сперва в драматический спектакль, затем в оперу и в балет.

Нужно отдать должное тому небольшому театру, где ее поставили как драму, – там немало поработали над первоначальным текстом, выбросив из него основные благоглупости, потому что если бы попытались выкинуть все, то от пьесы просто бы ничего не осталось. К сожалению, ни зрители, ни театральные критики, не обращавшиеся к «литоснове» «Уркагана», не имеют возможности познакомиться с авторской точкой зрения на жизненную ситуацию, которую он пытался нам изложить и изложил бы, кабы не бдительная театральная редактура. Она вычеркнула из текста два кардинальных момента, изменив на сто восемьдесят градусов заложенную автором мораль. Первый – это тирада Магдалины Черноризцевой, в которой она с большим пафосом оценивает свою роль в правословном церковном мире, говоря о том, как высоко вознесли ее церковная эмансипация и администрация, доверившая ей высокий епархиальный пост и широкие руководящие обязанности, но не отнявшая у нее при этом интимных женских прав, как духовных, так и телесных, благодаря чему она не обязана блюсти постную праведность и может свободно жить и с сучками, и с задиринами. Словом, Богу – Богово, а бабе – впору логово!

В литчасти театра, видимо, решили, что такое для столь высокого сана несколько чересчур, и, вырубив этот монолог, на всякий случай и в должности ее понизили – в спектакле она уже не второе лицо в Епархии, а просто Настоятельница отдела по надзору за строительством культовых сооружений. Архимандрит же был оставлен в своем чине, но и у него сделали большую купюру, чем избавили автора от крупных неприятностей, которые грозили бы ему, останься все в первоначальном виде и попади на спектакль кто-нибудь из руководства Догмат-Директории. Но тут нам придется объясниться несколько подробнее.

По пьесе Уркаган не только узнал об упомянутом адюльтерчике, но и застукал батюшку после свидания купающимся на речке, причем на его пастыре оказались (да извинит нас читатель за относимую нами на счет драматурга нескромную подробность) женские трусики – как говорится, бес попутал… Уркаган, не будь дурак, успел его в таком виде сфотографировать и явился к Архимандриту с документальными вещественными доказательствами. Разгневанный Владыко призвал священника Егория Осина на правеж и врезал ему за любодейство его, что называется, по первое число, после чего вопросил, сделал ли тот для себя соответствующие выводы. Перепуганный и удрученный батюшка искренне покаялся и заверил Владыку, что ни в жисть больше не соблазнится бесовской приманкой, на что получил коррективу, что выводы он сделал ошибочные – просто впредь пусть следит за трусами собственными, снимать которые надлежит лишь с одной ноги, и вообще пора бы ему научиться устраиваться в этом милом деянии без скандальной огласки…

Полагаем, что столь смелая постановка вопроса могла бы выйти Антонию Софоклову боком, не окажись в театре столь опытного и бдительного пъесообработчика, как Венька Таборнов.

Но главная (впрочем, не известно, какую он сам-то считает главной) Отпетовская мораль в этом спектакле осталась – «Не спеши, но и не затягивай»: – его герои-возлюбленные, получив, наконец, полную свободу, демонстрируют тронутому зрителю свою высокую нравственность и благородство душ – у них хватило сил удержаться от того, чтобы тут же, прямо на могиле, не кинуться друг к другу в объятия. Ай, паиньки! Ай, молодцы! Так прямо и заявили: – «Пусть могилка травкой пообрастет… Вот пройдет, согласно обычаю, положенный срок… в сорок дней, тогда уж… Правда, надо быть справедливым к Магдалине – воздержание идет по ее инициативе, в то время как отец Егорий Осин в финале все-таки очень ярится и на нее изрядно-таки наседает.

Но, вероятно, какие-то нарекания театру по поводу спектакля были, потому что уже в опере образы несколько изменены, во всяком случае, Магдалина кается здесь значительно активней, а Егорий уламывает ее более вяло, уже не нажимает, а, скорее, канючит. Кстати, оперная Магдалина могла бы быть посмелей и посвободней, так как она опять сменила свою должность – здесь она летописеца приходской многотиражки, а, следовательно, и спросу с нее значительно меньше. В балете же о спросе вообще уже не может идти речи, потому что там Магдалина почему-то становится гейшей, и на балетном кладбище, где разворачивается финал, бушуют такие страсти, перед которыми вальпургиева ночь или ночь на Лысой горе – детский лепет!

С изменением жанра театральная эпопея «Уркаганида» дарит нас все новыми и новыми сюрпризами. Если, скажем, в драме шантажист Уркаган крадет стройматериалы, складированные на площадке, где возводится собор, то в опере он норовит их упереть из запертого сарая, для чего привязывает к амбарному замку динамитный пакет и рвет его со страшным грохотом, отчего тут же, конечно, сбегается весь приход, и хор взрывается воплем: – «Позор! Позор! Попался, – значит, вор! Позор ему! В тюрьму! В тюрьму!»…

В оперном варианте «Уркаган» выглядит еще более нелепо, чем в драме и даже в балете. Вдумайтесь только: – ария Уркагана-взломщика, ария Архимандрита, ария Полюбовницы-разлучницы, ария Экономки, ария Штукаря. Без него дело и тут, конечно, не обошлось. Состряпанный по уже известной нам колодке, он здесь особенно низкопробен – стоит ему только появиться на сцене и – пошла походом пошлость, заходила ходуном ходульность… Одетый в какую-то атаманскую полувоенную униформу, в которой преобладают багряного колера галифе, черкеска с лафитниками на месте газырей, он по ухваткам своим истинный гоголевский дьячок, только вместо Солохи выкобенивается вокруг Экономки, все время почему-то накрывающей на стол: – «Поспешите подавать, скоро время поддавать», – гнусавит он свою каватину. Экономка время от времени выдает ему порцию, приняв которую, Штукарь начинает весьма вольно хватать ее руками за всякие места, похотливо взвизгивая: – «А это что у Вас, прелестная матрона?».

Словом – балаган…

Но есть в «Уркаганиде» и загадки – так, например, при всех жанровых трансформациях осталось непонятным, зачем понадобилось Панареве Осиной бежать во время землетрясения в уже рушащийся дом, когда все как раз из него выскакивали. Единственное напрашивающееся объяснение – беспомощность драматурга, не сумевшего найти более оригинальный способ преобразовать любовное трио в дуэт, нежели предельно банальное умерщвление одной из соперниц. Представляется также странным, что во всех постановках режиссеры не смогли или не пожелали искать различные внешние рисунки главных героев – все театры сделали их похожими на самого Антония Софоклова и его действительных жен – Егорий Осин, так тот и ходит-то, несмотря на свой сан, в любимом автором замшевом пиджаке, и в лице его читается тоже что-то волчье, у Магдалины же злые типично рысьи глаза – в этой парочке просматривается такое коварство, слившееся с кровожадностью, что, кажется, дай им волю – всех перережут. А, не дай бог, к тому же у них промеж себя случайно детки пойдут – те еще будут зверские гибридики…

Если вы помните, на оперу мне пришлось пойти во время школьных каникул, когда билеты, как выяснилось, распределяются в принудительном порядке и главным образом среди детей, обучающихся в музыкальных школах и кружках. Казалось бы, театр должен быть полон, аи нет – он пуст почти наполовину. Видимо, те родители, что побогаче или, во всяком случае, еще не на пенсии, не приходят даже продать навязанные их отпрыскам билеты. Может быть, сам театр плох, спросите вы, так я вам на это отвечу – на следующий день моя попытка побывать там на детском балете по мотивам жизни зверей оказалась бесплодной – лишние билетики спрашивали аж за пять остановок.

Однако давайте закончим с оперой. Музыкальные дети, за которыми мне удалось понаблюдать, к музыкальной стороне спектакля никакого интереса не проявляли, главное, что занимало их одухотворенные мысли – был дирижер, почему-то все время то нырявший в свою яму, то выскакивающий из нее, точно поплавок, когда рыба клюет. Публика в зале непринужденно общалась, сидевшая впереди меня девочка зевала, зевала, терлась головой о спинку кресла, пока не заснула – разбудил ее Уркаган, взревевший:

– «Я отомщу вам всем кошмарно!» Девочка затряслась и прижалась к маме, а какой-то пацан сорвался с места и бегом рванул к дверям, где был перехвачен бдящей билетершей и ввергнут обратно в мир музыки. Можно только подивиться мужеству этих женщин, вынужденных, несмотря на свои уже немолодые годы и почтенные седины, весь спектакль ловить по проходам беглых детишек, пытающихся вырваться за пределы слышимости этого произведения искусства. Но их можно оправдать – неокрепшему молодому уху не так-то легко выдержать непрерывный ор, в который сливается каскад всех громобойных арий, дуэтов, квартетов, хоров…

Побывав на «Уркагане», начинаешь понимать несостоятельность утверждения некоторых теоретиков о том, что музыка убивает поэзию – не поэзию она убивает, а зрителей, особенно там, где поэзией совсем и не пахнет…

Меня могут спросить, кто же написал эту оперу, и что заставило композитора взяться за столь неблагодарный сюжет. А вы приучите себя читать театральные программки, и тут же сами начнете получать ответы на многие, на первый взгляд кажущиеся очень сложными, вопросы. Вот передо мной программки спектаклей «Уркаганов», идущих в разножанровых театрах. Раскрываем оперную, и нам становится ясно, что усиленно распространяемый Антонием Софокловым и его приближенными слух о том, что на премьеру, послушать «Уркагана», пожаловал сам Магистр по музыкальной Композиции их Сладкозвучие Хитон Приправников, полностью соответствует действительности, но вот причина этого посещения открылась нам через программку другой стороной – в списке создателей постановки мы нашли коротенькую строчку:

– «Художник – Нейлона Хитоновна Приправникова». Так что их Сладкозвучие приезжали дочкину работу посмотреть, пожертвовав даже своим нежным слуховым аппаратом – но ради детей такие ли еще жертвы приносятся… А еще мы из программки узнали, что опера «Уркаган» – первая опера молодого композитора Кашкадава Шумовского, недавнего выпускника Божественно-музыкальной Академии, ученика великого Маэстро Хванчкарена. Но Маэстро – есть Маэстро, а практическая жизнь – есть способ существования белковых тел, и в ней надо быть тонким, звонким и прозрачным и существовать еще и за счет питания реальными белками, жирами и углеводами. Юного же Орфея распределили было в такую губернию, где снабжение вышеназванными элементарными продуктами поставлено не лучшим образом, и таким образом само существование для него становилось проблематичным. И восклицать бы молодому композитору в течение долгих лет сакраментально-прозаическую фразу: – «Нет, это не способ существования белковах тел!», кабы не явился ему ангел-спаситель в лице известнейшего драматурга Антония Софоклова, вопросившего: – «Жить хочешь?». Надеемся, что ответ Орфея приводить не надо? Условием жизни Отпетов поставил написание оперы – знал ведь, что тот не откажется, если ему гарантировать постановку в Святоградске – какой же молодой, да и, пожалуй, пожилой композитор, устоял бы перед таким соблазном. Так началась творческая карьера Кашкадава Шумовского и закончилась творческая жизнь Хванчкарена, смерть которого совпала с рождением музыкально-драматического крупноблочного тандема: – Антоний Софоклов – Кашкадав Шумовский – старый учитель, известный своим светлым началом в Великом Искусстве, не перенес триумфа победоносного ученика. Спрашивается, откуда мы узнали об описанном сеансе соблазна? Думаем, что нам совсем не обязательно публично объявлять о своих источниках информации, но можем добавить – нам так же стало известно, что кое-где в провинциальных Епархиях уже гремит и еще одна опера, испеченная этой парочкой, и имя той опере (держитесь крепче!) – «Скрипуха»!