Текст книги "Карьера Отпетова"

Не менее полезные сведения почерпнуты нами и из программки театра, где идет «Уркаган» драматичный. В ней любезно сообщается, что режиссер, поставивший эту вещь, в течение нескольких лет был на подхвате, а это его первая самостоятельная работа. Понятненько? Тоже молодой! Мы, побывав на его спектакле, сподобились на него посмотреть, на режиссера то есть, и даже слегка побеседовать. Произошло это в фойе, во время антракта, когда он бродил среди публики незнаемый и совершенно неотличимый от нее в своем джинсовом костюме, пытливо вглядываясь в лица и силясь разгадать, какое впечатление произвело на зрителей первое действие. Мы поняли это своим художническим чутьем и подошли. Режиссер, видимо, тронутый нашим к нему вниманием, тут же начал изливать душу. Ставить свое, самостоятельное, ему долго не давали, а когда кто-то стал нажимать, чтобы театр взялся за «Уркагана», никто из режиссеров не захотел в это лезть.

– «Я тоже сперва отказался, (хоть ему ничего другого и не светило), но главный режиссер, которому все равно надо было пьесу выпихнуть на сцену, вызвал и сказал: – «Даю первый и последний шанс – не будешь ставить – попру без рекомендательного». На размышление дал мне ночь…

Утром позвонил сам драматург и пообещал машину без очереди устроить. Пришлось согласиться – жить-то надо… А теперь вот жну. Публика ходит какая-то нагрузочная, провинциальная, реагирует только на штукаря, тут она большая ценительница. Хотел трагизму напустить – весь велели выбросить – жизнерадостность, видите ли, должна превалировать над глупостью… Коллеги надо мной все время изгаляются, называют мою постановку «Дело Бейлиса», хотя фамилия у меня – Дрейфус. Их юмор я ценю и понимаю, что мой давний однофамилец тоже был на несколько лет осужден без вины на страдания, в то время, как Бейлис еще легко отделался – не всегда бывает такой благополучный исход, если стряпается дело, в подоснове которого лежит невежество людей, к какому бы слою они не принадлежали»…

Но бог, как говорится, троицу любит, и скоро мне было суждено познакомиться еще с одним молодым деятелем искусства – а именно с начинающим кинорежиссером Эдипом Кегельбаном, поставившим вестерн-боевик «Скрипуха в разводе», на котором он правда, имени не сделал, но зато Отпетов сделал ему квартиру в Святоградске с разрешением на проживание в ней, подписанным человеком его эконома Черноблатского в Магистрате по Соблюдению, после чего Эдип мог себе позволить даже жениться, взяв за себя не состоящее с ним в близком родстве совсем еще юное существо, исполнявшее в его фильме, как вы понимаете, заглавную роль. Так что – за Отпетовым не пропадает!

Эх, молодость, молодость – золотая пора девственно чистой невинности, когда еще нет ни репутации, которую можно замарать, ни положения, которое можно потерять, и связей нет – знакомств со многими хорошими и благородными людьми – стало быть, еще и некого стыдиться. Как сладко быть неискушенным в профессиональных творческих интригах, как хочется самозабвенно и нетерпеливо стремиться к немедленному блестящему успеху… А тут на пути – благодеятель и искуситель – Их преподобие виршист и драмостроитель Антоний Софоклов, урожденный Отлетов… И вот ты уже при деле, и вот тебе уже доверено, и ты – воплощаешь! А за Отпетовым, в свою очередь, не пропадает!..

Для того, чтобы по-настоящему оценить драматургию Антония Софоклова, необходимо прочитать все, что он написал, а не только его пьесы. Но если даже ограничиться ими одними, не пожалев при этом своего времени и сил, то в конце концов придется согласиться с Минервой-Толкучницой – да, первая его пьеса как две капли воды похожа на последнюю и наоборот – та же драматургическая беспомощность при удивительной, прямо скажем, патологической самоуверенности, ощущаемой в каждом элементе сочинения – полное отсутствие стиля, скудный примитивный совершенно не продуманный язык персонажей, мелкость, даже мелочность коллизий – безразлично, придуманных драматургом или взятых из жизни каких-то мелких людишек. Можно, конечно, назвать манеру Отпетовского драматургического письма самородной, нестандартной, если понимать под этим его уникальную авторскую мораль, главной чертой которой является полное и высокомерное безразличие ко всему тому, к чему он прикасается в своем, с извинением, творчестве.

Почему же тогда эти пьесы ставят, спросите вы. Но это уже другой вопрос, и ответ на него занял бы у нас сейчас слишком много времени. Впрочем, просматривается интересная закономерность в их появлении на сцене. В самом начале их ставили даже раньше публикации в журналах, потом премьеры пошли впритык с этими публикациями, затем стали на месяцы и даже на годы отставать от них, а теперь многие из пьес попросту не ставятся вообще – они, видимо, так и останутся навсегда на бумаге, и то до той поры, пока для бумаги, которая их терпит, не настанет время быть употребленной с большей пользой для человечества. Но даже там, где пьесы Антония Софоклова еще идут, отношение к ним весьма своеобразное, их даже и в календарный план заверстывают соответствующим образом – на одной из афиш мы, например, не без удивления прочли: – Сегодня – «Уркаган», завтра – «Не все коту масленница», послезавтра – «Агония», далее – «Живой труп»…

Хорошо, скажете вы, но ведь зритель на него ходит, пусть и не косяком, но идет все же… Ну, на этот вопрос нам частично уже ответил театрально-коммерческий деятель, а мы со своей стороны можем привести сравнение – бросаются же пчелы на искусственные цветы, когда у них бескормица. Вы опять же имеете право возразить, что ведь и хороших пьес других авторов идет немало. В этом мы с вами, безусловно, согласны, с одной лишь оговоркой, для чего перефразируем «соль» известного анекдота: –» Мадам! Пьес – до и больше – местов нема!»…

Ну, ладно, продолжит настаивать решительно настроенный въедливый читатель, но ведь в пьесах Антония Софоклова пусть даже плохо и поверхностно, говорится все же о делах, имеющих место быть в нашей текущей жизни… Значит, объективно вода течет на нашу мельницу? Но вода воде рознь – а если вода эта мутная, если в ней растворены медленнодействующие ядовитые вещества, хотя бы тот же опиум в количестве, превышающем лекарственные нормы? Так есть же противоядие, возразит скептик, есть же настоящая литература, читаемая человеком с раннего детства, есть, наконец, школьная хрестоматия… Вот то-то, что хрестоматия – можете ли вы учесть всех, кто только ею и ограничился, продолжая свое самообразование посредством знакомства с литературой по экранизациям и инсценировкам великих книг на малом экране? Разве вам не приходилось быть свидетелями, когда те же хрестоматики, оторвавшиеся от «ящика», в зале кинотеатра или театра как такового начинают жеребцово ржать в тот самый момент, когда вас душат слезы обиды или сострадания? Разве вас не убивали их павианьи комментарии к самым тонким душевным движениям героев драматических произведений? Разве вам никогда в ответ на ваше деликатное и справедливое замечание или даже робкую просьбу помолчать такие люди не отвечали бранными словами, из которых еще самые лучшие и благородные – «интель вонючий» или «буржуй недорезанный» – хотя это именно вы с винтовкой в руках рождали ему его власть или защищали ее, кидаясь грудью на амбразуру?

Зрительская масса, дорогой мой неверующий Фома, совсем не однородна, даже перепись населения не в состоянии дать точной картины нашего среднего культурного уровня в эпоху всеобщего среднего образования, которое само по себе средним и остается, если человек не стремится возвысить себя над этим уровнем – ведь кругозор наш тем шире, чем выше мы поднялись по крутым уступам духовных вершин человеческой культуры, а не только по ступеням духовной иерархической лестницы, и поэтому нет ничего удивительного, если вместе с вами в зале модерновейшего зрелищного чертога оказывается определенное количество людей, у которых преобладает слишком серое вещество. Этаких дубокожих снежных человеков – по примеру дубленок: мехом внутрь… И не пускать их туда нельзя – их же не различишь – никаких рентгенов для этого не придумали…

Так что, если без демагогии, то моральные потери от Отпетовского и ему подобного опиума, на котором вскормлены наши не столь уж малочисленные соседи по жизни, столь огромны, что по масштабам своим носят характер стихийного бедствия. И примирись мы с ними – последствия от этого для нас будут поистине катаклизматические».

* * *

Отпетов споткнулся на последнем слове, несколько раз повторил про себя, медленно двигая мясистыми влажными губами, словно пытался его разжевать, потом наткнулся глазами на маленький крестик, стоящий под статьей вместо подписи, и тупо уставился на него, морща лоб в усилии вспомнить что-то упорно не поддающееся его памяти, но так ничего и не вспомнил, потому что за свою жизнь видел столько крестов больших и маленьких, золотых и деревянных, православных и чужеверных, что еще один, изображенный даже под такой обидной и оскорбительной для него статьей в этом столь ненавистном ему журнале «Божий мир», не смог пробить достаточной бреши в еще не укрепившемся, но уже понемногу крепчающем склерозе. Несколько минут он просидел недвижимо, продолжая по инерции пришлепывать губами, будто все еще читал возмутительное богомерзкое писание, и неизвестно, сколь долго продолжалось бы такое состояние, если бы неподвижно наблюдавший за ним в течение всего чтения Тихолаев тихо, почти шопотом, но с глубокой укоризной не сказал:

– Креста на них нет!

– Креста?! – очнулся Отпетов и впился в него своим искристым волчьим взглядом, – атомной бомбы на них нет!!! – и так грохнул кулаком по столу, что сам собой включился селектор, и елейный голос Ганны вопросил:

– Чего желаешь приказать, кормилец?

Отпетов вздрогнул, не соображая откуда взялся этот странно знакомый голос, но тут, наконец, пришел в себя и распорядился:

– Многоподлова, Низоцкого, Минерву – ко мне, Бекасу – готовность номер один!

Военный совет длился считанные минуты и завершился вызовом Бекаса, которому было дано распоряжение – не жалея сил и средств, установить автора рецензии. Дали ему на это двадцать четыре часа.

Бекас, однако, уложился в полсрока – управился за одну ночь с помощью ставшей ему близко-знакомой курьерши, завербованной им во вражеском стане с присущей ему стремительностью и при наличии встречной безотказности со стороны слабой на аморальную устойчивость после окончания рабочего дня скороходки.

Профессионально подкованный Бекас первым делом кинулся в бухгалтерскую – за разметкой, однако в ведомости против названия статьи «Почем опиум?» стояло: «Не платить – автор от гонорара отказался». Бекас, сильно удивленный такой небывальщиной, долго размышлял, куда сунуться дальше, но раздумья его прервала добровольная помощница, запросившая аванса. Потеряв на нее драгоценные полчаса, Бекас полез в шкафы с надписью «Оригиналы», однако в папках отдела театральной критики и критики вообще нужной рукописи не оказалось. Бекас не растерялся, вспомнил о предисловии к статье и потребовал ключ от кабинета Творцовского, который был ему выдан, разумеется, не сразу… Но недаром говорится, что если следствие ведут знатоки, то в финале их ждет полный успех и чувство глубокого морального удовлетворения – рукописи статьи и предисловия преспокойненько лежали в одном из ящиков стола, да еще и на самом верху, так что их и искать не пришлось. Бекас отколол статью, сунул ее в карман пиджака, заколол его большой английской булавкой и, несмотря на позднее время, решил немедленно ехать к Отпетову. Он даже рванулся было к выходу, но боевая подруга решительно потребовала: – «А под расчёт?!», и утомленный сыскник добрался до «Неугасимой лампады» только глубоким утром. Узнав о его успехе, Отпетов бросил свеженачатую пьесу и тут же примчался в редакцию, где вновь собрал на оперативное совещание первую пятерку. Рукопись была исследована вдоль и поперек, в результате чего установили следующее: статья написана незнакомым почерком, в котором маленькие круглые аккуратные бисерные буквицы плотно лепятся одна к одной. В начале рукописи имеются написанные другой рукой варианты заголовков – «Письмо читателя», «Заметки зрителя», однако оба они решительно зачеркнуты и оставлен заголовок первоначальный. Внизу под рукописью подпись отсутствует, а вместо нее стоит крестик, появившийся явно в последний момент, потому что прежде статья была подписана непонятными буквами: «б/п», теперь зачеркнутыми.

Стали гадать, что бы значили эти буквы, что под ними зашифровано. Посыпались предположения: – «беспардонный, борзописец, беспаспортный, беспутный, богопротивный и даже – буйнопомешанный», однако, к единому мнению так и не пришли. Зато все согласились с Минервой, что писал никакой не читатель, и тем более не зритель, а специалист высокого класса, вероятнее всего, какой-то опытный театральный критик. Это родило здоровую идею опросить персонал всех театров, где идут пьесы Самого, на предмет возможно имевших место визитов предполагаемого профессионала.

На операцию были брошены лучшие силы неугасимовцев, но луч света мелькнул опять же фартовому Бекасу, который вынюхал, что за кулисами театра «На Обрате» побывала какая-то девица, но беседовала она только с одним из работяг сцены. Тот же на все расспросы отвечал, что девицы не разглядел, так как у нее в руках была бутылка, и она его спросила, кем он тут значится, а когда он ответил: – «Осветитель», она ему и отдала бутылку со словами: – «Вот и отлично, тогда освети мне ряд неясных вопросов». Больше ничего от этого обратовца добиться не удалось, хотя он изо всех сил хотел помочь и даже запросил вперед бутылку, однако, будучи человеком честным, откровенно признался, что ничего не помнит из того говоренного девице, но точно помнит, как она в конце их разговора сердечно его благодарила и твердо заверила его в своем уважении.

Словом, визит девицы в театр «На Обрате» если и ложился в логическую связь с проклятой рукописью, то еще не давал возможности делать из этого какие-нибудь надежные выводы: статья была написана так, что по ней пол писавшего ее человека не устанавливался. Последним крючком, на который еще можно было что-то выудить, оставался крестик. Он позволял предполагать, что сначала статья предлагалась в какой-то мирской журнал и была подписана – «б/п», а потом ее либо там отвергли, либо сам автор передумал и передал рецензию в правословный «Божий Мир», где под ней и поставили крестик. Отпетову опять долго что-то припоминалось, в связи с этим крестиком, но, увы, так и не вспомнилось, и он решил, что ему просто мерещится, что что-то было…

На этом расследование сочли оконченным и стали искать меру пресечения. Здесь, в результате беглого просмотра всех вариантов, реально вырисовывался лишь один – скупить на корню весь тираж этого номера «Божьего мира» и на корню же его уничтожить. Антоний Софоклов тут же выдал требуемую сумму, и начался телефонный розыск журнала. Экспедиция типографии издательства Центральной Епархии ответила, что тираж уже ушел в Главное Святоградское Бюро Доставки – туда и надо обращаться. ГСБД, куда тут же позвонили, с гордостью ответило, что ввиду проводимой ими декады отличного обслуживания журнал всем подписчикам доставлен в день получения, а розница два часа тому назад развезена по киоскам. Моторизованная группа, возглавленная Черноблатским и Митькой Злачным, в течение часа проверила все точки, но добыла только два номера, которые им киоскеры уступили за десятикратную против номинала цену, так как они уже обещали кому-то отдать их за пятикратную – выяснилось, что «Божий мир» вообще расходится со свистом…

Так в мыслях и хлопотах пролетел этот кошмарный день. Было уже совсем темно, когда Настоятель «Неугасимой лампады» отпустил всех своих присных и остался в кабинете один. Он подошел к окну, посмотрел на сверкающий вечерними огнями город и с ненавистью подумал:

– «Иллюминацию устроили, точно в праздник, гады!..

У человека, можно сказать, большое горе, а они, видите ли, счастливы и радуются – вон в каждом окне свет запалили!»…

В данном случае Отпетов был совершенно несправедлив к населению Святоградска, зря и безосновательно обвиняя его в счастье и радости в период сплошной электрификации – никакая это не была иллюминация, а просто люди еще жили очень тесно – в каждой комнате по семье, а то чего бы ради им во всей квартире одновременно лампы палить – счетчик, он ведь тоже отщелкивает хотя и мелкую, но все же монету.

Отпетов перефокусировал глаза с города на само стекло и вдруг увидел в нем свое отражение: он стоял на фоне переливающегося золотым светом города совершенно голый и не просто отражался в стекле, а был кругово виден со всех сторон, будто находился в зеркальной комнате. Его огромное белое тело матово клубилось в черном стекле, и только щеки и ягодицы сияли румянцем вышесреднеупитанной сытости. На левой ягодице сияние, правда, было несколько омраченным, сбитым из-за старого невнятной формы шрама. Отпетову показалось, что он спит, и все это, как и сам он, ему снится. Он попытался проснуться, но понял, что происходящее никакой не сон, а самая явная явь.

– «Голый среди волхвов», – тоскливо подумалось ему, и он вспомнил, что волхвов считают адептами языческой веры и еще от зари утверждения единобожия безбожно преследуют – даже казнить их может любой человек, и не только без суда, но даже и без следствия. – Неужто, вне закона? – ужаснулся он. – И вдобавок голый!».

Он впервые в жизни почувствовал себя таким беззащитным, причем беззащитным вдвойне – вникните, каково приходится человеку, объявленному вне закона, если он к тому же еще и совершенно голый…

– «Кто посмел?! Кто посягнул?! – яростно взметнулась в нем былая сила. – Опять этот полуживой классик, злой демон всей его жизни – ведь и на опиумной рукописи красуется его автограф: «В печать – Творцовский»…

Отпетов с отвращением взглянул на ненавистный журнал и потянулся за сигаретой. Огонек спички отразился в темном стекле и стер с него голого Отпетова – на его месте снова оказался крупный человек в солидном костюме, в каковом и приличествует находиться телу Настоятеля «Неугасимой лампады», известного писателя Антония Софоклова.

– «А Мандалина-то еще ничего не знает!» – вспомнил он и, решив ехать на дачу, нажал кнопку звонка. Тут же вошла Ганна и спросила:

– Какие указания, кормилец?

– Машину вызывай, на дачу поеду… Отдохну от скверны….

– Неужто, батюшка, и досе еще не сковырнул опаскудства?..

Отпетов как-то странно и непривычно глянул на Ганну и в первый раз заметил, что голова ее как-то пусто просвечивает.

– «Сменить ее пора, – подумал он, – совсем стара и вконец оглупела… Хотя, пожалуй, не вконец, раз и она соображает, что помои на мне не отмыты…».

Ганна же уставилась на толстую голубоватую книжку «Божьего Мира», лежащую на Отпетовском столе и не могла понять, почему та дымится – ей не видна была сигарета, забытая в заслоненной журналом пепельнице. Отпетов перехватил ее взгляд, взял сигарету, глубоко затянулся и длинной струей выпустил дым, мгновенно занавесивший сизой кисеей черное стекло. Он стоял и смотрел в слепое окно неподвижным потухшим взглядом. Ганна повернулась, чтобы выйти, и в этот момент Отпетов неожиданно сказал своим обычным, правда не совсем еще спокойным, но довольно твердым, чуть гнусавящим голосом:

– Ничего! Зубы острые – отгрызёмся!.

Ганна вернулась и взглянула на него, ожидая нового распоряжения – многолетний опыт подсказал ей, что оно сейчас последует – вон и глаза у кормильца сверкнули, и шерсть на загривке вызверилась…

И она не ошиблась – Антоний Софоклов вдруг непонятно улыбнулся и уже решительно скомандовал:

– А ну, убогая, соедини меня по синодальному с Их Блаженством Серым Кардиналом Митридатом Лужайкиным! …

Продолжение следует?

Июнь 1977 – Июль 1980

Вместо продолжения «Карьеры Отпетова»…

«Лариса, что вы хотите сказать этой иконой?»…

Р.

Не могу понять, почему они прицепились к этому знаку вопроса, которым я завершил первую книгу романа? А вот никто почему-то не обратил внимания на эпиграф, который, по существу, предрекал гибель нашего государства, каковая и свершилась десятилетием позже. Я, собственно, вроде и не предрекал, а как бы просто предупреждал, что такое может случиться, а ведь случилось!

Государство это казалось настолько несокрушимым, что мой друг и почти брат, замечательный башкирский поэт (и прозаик, и драматург) Мустай Карим, прочитав только что законченную рукопись, сказал:

– Ты очистился… Но это никогда не будет напечатано!

А вот теперь печатай сколько угодно и что угодно, были бы деньги… Но я ему тогда не внял, попытки опубликования предпринимал, и вот теперь, через тридцать лет, захотелось рассказать, что из этого выходило…

Знак вопроса я прицепил к словам «Продолжение следует» не из кокетства, как резюмировал мой рецензент, а просто потому, что не был уверен в том, что мне удастся написать вторую и третью книги, которые уже были продуманы, разбиты по главам, и их надо было только написать, к чему я, в общем-то, был готов.

Но – по порядку… Роман был почти окончен – оставалось дописать последнюю фразу, и я знал какую, но решил отложить на завтрашнее утро – это был день открытия московской Олимпиады-80, и мне захотелось ознаменовать такое событие чем-то особенным. Однако, одной фразой дело не ограничилось, и получилась целая страница. Окончив сей «труд, завещанный от бога», я отправился к моему другу-однополчанину, точнее – одноэскадрильцу Георгию Витальевичу – смотреть открытие Олимпиады по цветному телевизору, которого у меня в ту пору не было. Захватил с собой и копию рукописи, вернее – машинописи, потому что писал я его именно на машинке. Жена его Валя была заядлая книгочейка, и вцепилась в мой труд, как черт в грешную душу… Вскоре я получил от нее отзыв в письменном виде, очень веселый, умный и добрый… Но первым моим рецензентом – официальным – стал Алексей Иванович Кондратович, известный критик и публицист. Как ни стараюсь, не могу вспомнить, кто мне посоветовал дать ему почитать мою работу – как профессионалу, бывшему заместителю Твардовского по «Новому миру», погоревшему вместе со всем коллективом при разгроме журнала… Ни о каком рецензировании еще и речи не шло – просто, чтобы услышать просвещенное мнение. Он в это время работал в журнале «Советская литература», теоретическом и третьеразрядном – в первые ряды его уже не допускали, перекрыв кислород, как и всем бывшим новомировцам. Журнал этот помещался на набережной Тараса Шевченко, в доме, на котором я увидел мемориальную доску с барельефом…Александра Трифоновича Твардовского. Оказывается, проживал он тут, и в этом я усмотрел какой-то добрый знак… В общем, так оно и оказалось – Алексей Иванович встретил меня очень радушно, расспросил дотошно обо всем, согласился прочитать рукопись быстро и назначил мне встречу через несколько дней. Роман ему понравился, по поводу публикации в обозримом будущем он выразил большие сомнения, но «на потом» сказал так:

Вы моложе прототипа вашего главного героя, и со временем сможете роман напечатать…

По поводу же того, что я собираюсь его продолжить, может быть, до трилогии, посоветовал сделать концовку первой книги так, чтобы она казалась завершенным произведением.

В те дни я давал читать роман разным своим друзьям и знакомым, но только тем, кому доверял – все-таки книга была еще не «обкатанная». Устроил и одно коллективное чтение – собрал своих коллег-огоньковцев (я тогда уже работал в журнале «Советское фото»), которым полностью доверял – их было семеро – опытные редактора и журналисты. Они всё одобрили, но одна из дам, особа весьма осторожная, узнав, что будет продолжение, в котором появятся крупные политические фигуры, предостерегла:

Объявят диссидентом, и будешь сидеть…

Эта фраза вернула меня из заоблачных высей на грешную землю, и я понял, что надо подстраховаться. Так как я к тому же еще и фотограф, то немедленно репродуцировал всю рукопись на «леечную» пленку, причем в двух экземплярах. Один запрятал в гараже, а второй намотал на бобышку от семнадцатиметровой гэдээровской упаковки, на него накрутил в темноте нормальную незасвеченную пленку, и эту «куклу» повез в Берлин, куда мы с женой как раз в это время были званы в гости к друзьям. Там я попытался найти фотоателье, где бы взялись мне отпечатать мой роман, но не нашел – выходило очень долго и к тому же дорого, и тогда мой друг – фотокорреспондент Альфред Пасковьяк сказал:

Да что ты тыркаешься, давай я тебе отпечатаю.

Я вручил ему несколько пачек фотобумаги, которой запасся еще в Москве, и он за одну ночь отшлепал двести пятьдесят отпечатков – на каждом кадре у меня было по две страницы… Теперь я располагал фотокопией, которую дал читать моим друзьям, владеющим русским языком, и оставил ее им на сохранение, как и саму пленку…

Обезопасив себя таким образом, я вернулся в Москву и продолжил свои «литературные игры».

Пожалуй, тут надо бы рассказать, откуда пошел этот роман.

За двадцать семь лет работы в редакции журнала «Огонёк» – сначала фотолаборантом, затем фоторепортером, потом корреспондентом пишуще-снимающим, и, наконец, специальным корреспондентом-международником – я насмотрелся много чего… Почему-то меня очень занимал вопрос – как это получается, что на командные – верхушечные должности и посты проникают совершенно бездарные, порой попросту неграмотные и тупые люди… Не говоря уже, что это люди аморальные, и в делах, и в быту…

Одним из таких «деятелей» мне виделся главный редактор нашего журнала Анатолий Софронов. Правда, я не часто с ним общался лично, а вот наблюдать за его деятельностью приходилось постоянно. И дальше этого наблюдения ничего вроде бы не следовало. Но однажды я обнаружил в планах одного издательства (были такие справочники) заявку на книгу главной его прихлебательницы, плодящей статьи о его творчестве везде, где только могла. В романе ей присвоено имя Минерва-Толкучница. Название книги предлагалось такое – «Принадлежит России». И вот тут меня завело, и я решил написать что-то вроде памфлета, в котором действие должно было происходить в древней Греции, и называться – «Принадлежит Элладе». Тут же родилось и имя для героя этого сочинения – Отпетов, с литературным псевдонимом – Антоний Софоклов! Но тормозило меня сознание, что я вот написать напишу, а сам-то ничего против этого типа предпринимать не предпринимаю… Потом мне объяснили, что это было бы и не обязательно. Но я вот так думал. А потом произошло нечто, развязавшее мне руки – я схватился с ним в рукопашную – взбунтовался против творимых им в редакции бесчинств. Мне удалось вытащить его на высшее партийное судилище, использовав при этом их же главный приём – оголтелую демагогию, которую называл – «стоять на партийном принципе». Я думал, что, рассказав о нём всё, что знаю, открою глаза высшему руководству страны, оно ужаснется и «примет меры». Но в ходе всей этой истории я увидел, что и оно состоит из таких же отпетовых в большей или меньшей степени. Его-то я, как бы, победил, только при этом уперся в систему, и всё дело завязло в ее тенетах. Хотя со мной в редакции ничего сделать не могли – были на то причины – мне стало там невтерпёж, и я решил уходить. Друзья-журналисты, среди которых был и небезызвестный Егор Яковлев, посоветовали мне написать небольшую книжку для детей – материал для которой у меня был, а они помогут протолкнуть ее в издательстве, и гонорара мне хватит на год-полтора безбедного существования, а за это время я найду себе подходящую новую работу. У меня был в резерве неиспользованный отпуск, которым я для этой цели и воспользовался. Поселившись на даче у другого моего фронтового друга, я «взялся на перо». Через пару недель большой кусок был написан, но в одно прекрасное утро я отодвинул к чертям собачьим стопку исписанной бумаги, заложил в машинку чистый лист и начал писать вот этот самый роман…

Но какие бывают завихрения в судьбах… Одним из моих первых читателей был Светозар Барченко, славный парень, занимавший в ту пору в «Огоньке» должность ответственного секретаря. Незадолго до этого ушел предыдущий ответсек, и он из замов передвинулся на это место. Но ему как раз под момент предложили какое-то очень хорошее место в другом журнале, и он стал увольняться. Начальство ему бросило упрек, что он, дескать, оголяет секретариат, на что он ответил:

А вы поставьте на это место Кривоносова, он отлично справится…

И ушел. А через несколько дней я начал свою битву с главным редактором. И они усмотрели в словах Светозара указание на его дружбу со мной. А так как у этой банды был схвачен весь Союз писателей и не только, то они мгновенно поломали ему возможность утвердиться на новом месте. И куда бы он после этого не пытался устроиться, его нигде не брали – вот как у них это делалось!.. Но пути Господни неисповедимы, – через короткое время разогнали все руководство издательства «Современник», кстати, имевшее тесные связи с софроновской компанией, и туда пришли новые люди, которые были близкими друзьями Барченко, судьба которого теперь круто переломилась – его пригласили туда заведовать отделом прозы. Он тут же позвонил мне:

– Тащи твой роман!».

Я ему говорю:

– Да ведь не напечатают…

А он:

– Да какая тебе разница, все равно же «лежит без последствиев»…

И я принес. Его там записали в толстый журнал, а мне выдали бумагу на красивом бланке, что моё произведение принято… Ну, как тогда водилось, нужна была внутренняя рецензия, и Светозар спросил, кого бы я хотел. Я ему назвал четырех людей, читавших рукопись, и он решил, что лучшим будет Кондратович – и человек порядочный, и как-никак новомировец… Алексей Иванович охотно согласился, ему послали рукопись, о чем он меня уведомил, сказав, что напишет быстро и как надо… И вдруг он мне звонит и произносит вот такую фразу:

– В издательство был звонок, но это строго между нами, после которого ваши шансы на опубликование равны нулю. Но я рецензию, как вам и обещал, все-таки допишу…

Завершил он свой отзыв очень быстро – уже через неделю звонок редактора:

– На вас есть рецензия, можете придти и получить. Если меня не будет, вам ее даст дежурный редактор…

А роман?

Роман по вашему усмотрению…

Это в каком смысле?

Можете потребовать повторного рецензирования, вроде бы как дать отвод составу суда…

И от этого может что-то измениться?

Ровным счетом ничего! Но рецензию возьмите, почитайте, а потом поговорим…

Я помчался в издательство узнать у Светозара, что же случилось, но его на месте не оказалось, и я пошел к редактору, в ведение которого был вверен мой роман.