Текст книги "Карьера Отпетова"

Ну, ладно, оставим в покое Достоевского с Агапёновым и вернемся к Вашим замечаниям.

КОНДРАТОВИЧ: «А речь в романе идет о литературных нравах, о карьере одного из «сочинителей». Поскольку автор вовсе не чужд гротеску, напротив, использует все его возможности, то эти нравы и эта карьера действительно приобретают характер чуть ли не дьявольский, невероятный, фантастический, невозможный. И, однако, как свидетельствует роман, не только возможный, но вполне реальный. В этом смешении реальности подлинных фактов, о чем автор прямо предупреждает вас: «Хочу заранее предупредить, что многие вещи, с которыми здесь столкнется читатель, покажутся ему очень знакомыми, он тотчас же узнает в них «дней текущих анекдоты», смешении их с гротесковой преувеличенностью, чаще всего карикатурностью – вся соль романа, острого бичующего то, что, увы, в литературной жизни нашей встречается».

Повторю уже приводившуюся фразу:

«Но тут же обнаруживается и одна особенность романа: он всем своим сатирическим пафосом направлен не столько против определенного явления в литературной жизни, сколько против определенного лица»…

И далее, как уже было показано выше, идет целый список «неугасимовцев». Так против определенного лица или ряда лиц? Вот в чем вопрос…

Следующая претензия:

КОНДРАТОВИЧ: «Впервые в литературной практике приходится сталкиваться и с пародированием всей поэмы героя. Именно всей. С небольшими авторскими ремарками Кривоносов переводит на язык пародии огромную поэму «Чао»…».

Тут у Кондратовича неточность – поэма «Чао» – это как раз и есть пародия, переводится же совсем другая.

А может, это и хорошо, что «в литературной практике» что-то обнаруживается впервые?

Вот один мой приятель не поленился и установил, что поэма «Чао» значительно уступает прототипному сочинению в размахе – в нем, например, не семнадцать глав, а только семь, и 1206 строк вместо 3922-х, то есть, меньше чем в поэме-первооснове в 3,2520729 раза (мой доброхотный комментатор человек дотошный и любит абсолютную точность). Он также обнаружил, что и страниц они занимают соответственно 48,24 против 109-ти – непропорциональность листажа он объяснил большей убористостью печатного набора в сравнении с машинописью… Приведена им и еще одна цифра – практически непроверяемая: как он утверждает, читать поэму «Чао» в 13 раз легче, чем «ту»… Тут у нас с ним даже спор вышел – считать ли поэму «Чао» самостоятельным, оригинальным произведением или пародией на «ту»? Разительное сходство в форме и в содержании, а также серьезный тон обоих сочинений наводят на мысль, что перед нами не пародия, а нечто совершенно иное… По поводу же объема мой приятель выразился так: «Это форма пересказа, что зовется парафраза, жаль не всякий пересказ можно втиснуть в пару фраз». – И добавил: – «Кому не под силу, может через поэмку и перескочить».

И прошу учесть, что в первооснове она издана многотысячными тиражами – уже к миллиону подперла, а ведь ни один критик по сему поводу караула пока что не проорал! Причем, если «Чао» еще можно принять за шутку перефразника, то в «той» поэме вся дичь преподносится на полном серьезе… А ведь Кондратович в нашем приватном разговоре сказал, что эту софроновскую «Поэму прощания» он когда-то читал… Как я понимаю, всю… Вот и пойми его…

КОНДРАТОВИЧ: «Не знаю, был ли уверен автор, что его рукопись можно в таком виде выпустить в свет. Полагаю, что стопроцентной уверенности у него не могло быть. Но, конечно, любому пишущему хочется, чтобы его напечатали: не для собственного же удовольствия он годами занимается писанием, в таком случае мне остается надеяться, что автор, человек в редакционных делах опытный, поймет, что в таком виде его рукопись печатать просто нельзя. Что делать? Тут автору надо думать и думать. Личные эмоции – серьезная побудительная творческая сила. Но к немедленному литературному успеху они вовсе не ведут, даже если пути к успеху прикрыты легким аллегорическим флером».

…«Хочется, чтобы его напечатали…» – это не ко мне – меня печатали насколько десятилетий тиражом до двух миллионов! Так что публикация и «литературный успех» для меня событие обыденное, а что эту вещь не напечатают, я не сомневался, и не позови меня Барченко… Кстати, он выведен в романе как скептик Бардыченко. Я ведь не случайно вывез фотокопию машинописи за границу, прогнозируя возможность опубликования на весьма отдаленное будущее…

Вернемся, однако, к еще одной уже приводившейся цитате:

КОНДРАТОВИЧ: «Автор ни в чем не знает меры и удержу. Если рассказывается полуприключенческая история Маруси, то на сорок страниц, идет история премьеры – «Скрипухи»… опять десятки страниц. Всюду не просто перебор, а «перевыполнение» на триста-пятьсот процентов. Все можно и нужно бы короче…».

Но всё ведь в мире относительно. Вот Алексей Толстой в своей статье «Задачи литературы» высказывает на этот счет мысли несколько иные: – «Мы не должны бояться широких жестов и больших слов. Жизнь размахивется наотмашь и говорит пронзительные жестокие слова. Мы не должны бояться громоздких описаний, ни длиннот, ни утомительных характеристик: монументальный реализм!..».

Далее опять из заготовок к Булгаковскому вступлению, обращенному к Кондратовичу:

– Вы считаете, что сорок страниц на историю Маруси (имеется в виду, видимо, катастрофа в горах), слишком много. А Вы хотя бы раз оставались один на один в горах, с дикими горами? Да Вам бы там час за год показался, а тут на две недели всего-то сорок страниц! Кстати, история эта не полуприключенческая, а полностью реальная, а потому трагическая, описана с абсолютной точностью, причем мне этот случай известен из первоисточника, поверьте, что все это так и было, только страшней и дольше. А Вы это, небось, за час проскочили, да еще дома, в уютной комнате, в тепле да покое… Только я не пойму, откуда Вы взяли «десятки страниц» на премьеру «Скрипухи»? Она ведь вся уложилась в восемь страничек, да еще примерно на столько же срыв премьеры Де Мелоновской пьесы. Что-то Вы пошли на крупные преувеличения, «не зная меры и удержу»…

Никакого «перевыполнения» тут, к сожалению, нет – где надо короче, там оно и короче, а там где – длинней, соответственно и длинней, и объем определяет автор, а не критик, которому хотелось бы уложить все в кажущийся ему оптимальным объем. А если автор имеет своей целью выкупать читателя в своем материале – взятом, между прочим, из самой жизни? Если он хочет, чтобы читатель позавяз и побарахтался в этом дерьме, ощутив его и на ощупь, и на звук, и на запах, чтобы его если бы и не стошнило, то, во всяком случае, помутило бы изрядно, закрепило в нем стойкое отвращение ко всему этому, как у алкаша к водке после лечения гипнозом и другими жестокими способами? Один мой знакомый вот полечился, так уже пятнадцать лет духа ее, окаянной, не выносит…

А вот еще очень показательный кусок из его рецензии:

КОНДРАТОВИЧ: «Но тут мгновенно вступят в силу законы художественности, по которым мы должны судить любое произведение… По-моему, он допускает при всей своей явной талантливости грубейшие просчеты. Автору, должно быть, кажется, что если авторство будет выглядеть так: «Юрий Кривоносов с тремя неизвестными», то это неслыханная новация. А это не больше, чем кокетство. И первая страница, на которой рассказывается, как к нему, Юрию Кривоносову, попала неизвестная ему рукопись, которую он предлагает теперь нашему читательскому вниманию – старый-престарый беллетристический ход, как бы сложно он не обставлялся. Три предисловия трех предположительных авторов рукописи – к чему они, собственно? Неужели современный читатель хоть на секунду поверит в действительность чисто литературной игры, кстати, до чрезвычайности затянутой, утомительной, многословной. Обязательности в болтовне Харона, Холомона и Хиросима решительно никакой нет. Автор заявит, что там есть новые мысли? Где они?.. Ну что это такое, как не пустейшая болтовня, так же как несколько страниц самого автора о «ПравослОвии» и «ПравослАвии», размышлений его воображаемых авторов о религии, Библии, современных нравах и прочем. К чему этот длиннющий беллетристнческий подход к самой, вроде бы случайно попавшей автору, рукописи?..

Между тем при всех своих способностях автор, кажется, абсолютно лишен такого необходимого для художника чувства, как чувство экономии выражения.

Вот он открыл (вообще-то и до него известный) прием включения в прозу драматургического диалога и начинаются разговоры на целых сорок страниц(!) в одном случае, не меньше, в другом, третьем, разговоры нисколько не продвигают вперед ни сюжет, ни прибавляющие ничего особо нового к характеристике персонажей. С самого начала все они отпетые негодяи, мерзость и мелюзга человеческая…».

Ну, что на это сказать? Что три предисловия – никакие не предисловия, а вполне самостоятельные части книги? Что предисловия у этой книги нет, и быть не может по определению, как я это специально оговариваю? Что, например, роман Генриха Бёлля «Женщины на береге Рейна» состоит весь из диалогов и монологов?

И мне хочется обратить внимание всех моих Отзывистов, а их было несколько, на надпись, красующуюся на одном из техасских заведений общепита: «Наш ресторан не обслуживает слабаков, которые не могут разжевать бифштекс!!!».

Хотелось бы сказать тут еще кое-что об узнаваемости и религиозной оснастке… Когда я только еще собирался писать этот роман, то о своих планах рассказал моему коллеге и другу Жене Велтистову, который уже в это время работал в ЦК инструктором по ТВ. Но начинали мы вместе в «Огоньке». В середине пятидесятых годов у нас в редакции «Огонька» появилось несколько молодых сотрудников, которые объединились – вне редакции, разумеется, – в некий литературный кружок, в котором было четыре участника – как бы четыре угла квадрата в сей кружок вписанного.

Итак, нас было четверо – Женька Велтистов, короче – Велт, а еще и Хиросимыч (от отчества – Серафимович), в честь его у меня в романе появился отец Хиросим; Юлик Семенов, прозвища не имевший, третьим был Володя Воронов, по прозвищу «Марсианин» – при небольшом росточке имел большую круглую лысоватую голову и носил внушительные круглые очки. Ну, и я, в ту пору прозвища не имевший, но впоследствии окрещенный «Помидором», а когда женился на Спасе-Зине, получил кличку – «Болгарплодэкспорт»…

Женя окончил журфак МГУ, попал в «Пионерскую правду», где имел успех – придумал хитроумную игру, печатавшуюся с продолжением чуть ли не в каждом номере, тысячи детей в нее играли. Когда мы были с ним в Братске (1959 г.) он там собирал материал и сделал книжку «Путешествие по дну моря». Для детей. В духе того времени, но хорошую. К нам он перешел из «Пионерки». Заведовал отделом юмора и занимательной информации. А потом ушел в журнал ТВ – «Кругозор», оттуда в ЦК, инструктором по телевидению. Писал книги, придумал «Приключения Электроника» – это его коронный номер и лебединая песня.

Когда он еще работал у нас, я ему принес то ли рассказик, то ли эссе – «Птицы большого города». Он прочитал и сказал: – «Поздравляю тебя писателем»… Но в журнале так и не удалось его опубликовать, и вышли мои птицы много лет спустя в газете «Голос Родины», издававшейся для наших соотечественников за рубежом. Правда, в несколько урезанном виде.

Юлик Семенов (а это его псевдоним, исходная фамилия – Ляндрес) окончил Институт восточных языков, с английским и афганским, кроме того, знал немецкий. В «Огонек» пришел литсотрудником. Рвался в писатели. Первую свою книгу он озаглавил – «Дипломатический агент», но ему заменили название на «Посол». Эта книжка быстро вышла в свет. Не помню, ее ли или другую он послал Хемингуэю, тот ему ответил, чем он страшно гордился.

У меня в «Карьере Отпетова» говорится о двух видах писателей – головастиках и задистах. Юлька относился к последним – каждый день с утра усаживался за стол и много часов занимался сочинительством. На мой вкус, он писал скучновато. Как-то создал роман о Дзержинском «Горение», и его печатали с продолжением в «Огоньке». Я начал читать еще в верстке, выдержал два куска, и больше не смог. Мне кажется, что и Штирлиц ожил благодаря Татьяне Лиозновой, которая сделала из его романа (или повести?) конфетку. Человек он был очень разворотливый, умел делать дела, несколько лет кормился Янтарной комнатой, разыскивая ее по всему миру, да так и не разыскал. Мы с ним сделали в 1965 году репортаж из Успенского конезавода, он писал, я снимал. Тоже для «Огонька». Снял его верхом на лошади, хороший кадр получился, но куда я его задевал, понятия не имею. Был еще хороший его снимок, который я сделал в Монголии, когда встретились с ним в Улан-Баторе. И тоже найти не могу. Дальнейшая его биография общеизвестна, но как мне кажется, он сгубил себя усидчивостью – так вкалывать за письменным столом, как он, может далеко не каждый. Вот и подорвался и ушел слишком рано.

На одной из наших посиделок – Женя в тот раз читал свою повестушку про цирк (кажется, она называлась «Глашка и стук-стук», а я – «Сказку про омулят, которые считали себя взрослыми», – Юлик сказал, что у нее польский конец. Я спросил, что значит польский? – Грустный, трагический, – ответил Юлик – тебе надо его переделать, чтобы кто-то смотался за живой водой и оживил омулят, тогда ее можно протолкнуть, как мультфильм. Я возразил, что копчёную рыбу оживить нельзя, и детишек дурить не следует… Так и осталась она в моем архиве в том виде, как я ее написал в Иркутске, в гостинице, когда мы вернулись с Велтом с Байкала.

Володя Воронов, как мне помнится, был однокашником Жени. Кроме журналистики окончил и исторический факультет МГУ. Он у нас заведовал отделом критики, и очень хорошо разбирался в литературных вопросах. На посиделках он был нашим Виссарионом, толково объяснял, что у нас не так, а что годится. У меня с ним возникла какая-то душевная близость и оригинальная манера здороваться. По телефону или при встрече один из нас восклицал: – Мой друг! И другой тут же отзывался: – Отчизне посвятим! Он был из очень простой семьи и пробивался своим трудом, поэтому, как мне думается, был очень чувствителен к любому неуважению, не терпел фамильярности – обычным его выражением было: – Без амикошонства!

Потом он ушел учиться в Академию общественных наук, закончил ее, защитил кандидатскую, и был направлен в журнал «Юность» заместителем главного редактора, каковым в то время там был Борис Полевой. Работалось ему хорошо, но стряслась беда. Подошло двадцатилетие журнала, и они заказали по этому поводу статью Валентину Катаеву, как бывшему главному редактору, основателю «Юности». Тот статью написал, но проходила она в отсутствии Полевого, который был где-то в отъезде. И рассказал там Катаев, как он хотел напечатать Булгакова, но решил посоветоваться с другим, более опытным редактором, зная, кроме всего прочего, что тот «шьется в сферах». А дальше шел словесный портрет Александра Чаковского – вонючая сигара, лисье лицо (или походка, не помню точно), Катаев был мастер слова, и прототип просматривался совершенно отчетливо. Володя не рискнул править столь именитого автора, и материал вышел в юбилейном номере. Чаковский себя узнал, взвился, тем более, что в статье говорилось, как он Катаева обманул, и побежал в ЦК. И все бы обошлось, не будь этого «шьется в сферах», на партийных верхах таких изречений не терпели, и Володьку с треском из журнала выгнали. Слегка помыкавшись, он устроился преподавателем русского языка и литературы в Военно-политическую Академию. В этот период я и написал свой роман «Карьера Отпетова», и дал Володе прочитать. Он мое сочинение одобрил, и сказал: – Напечатать сможешь его, пожалуй, в издательстве Фельтринелли… – Словом, намекнул на то, чем это может кончиться (на примере «Доктора Живаго»). – Впрочем, заключил он, подумав, – лет через сорок этот роман может стать классикой (удивительно, что тот же самый срок определил роману и Марк Виленский – литсотрудник журнала «Крокодил»). И вот теперь осталось каких-то десять лет до классики, интересно было бы дожить и проверить…

Вскоре мы с Володей друг друга потеряли – он перешел на другую работу и куда-то переехал, ни адреса его, ни телефона я так и не смог разыскать. Но вот недавно узнал, что он заведует кафедрой в ГИТИСе, стал доктором наук, автором многих книг и бесчисленных статей…

Остается рассказать о себе, о том, почему я не стал писателем. Но это не сейчас.

Ну вот, мы и отдохнули маленько от рецензии… Но прежде, чем к ней вернуться, еще несколько слов – Велтистов мне посоветовал «снизить уровень» – с самого верха, с которым я ознакомился в процессе борьбы с прототипом Отпетова, до приемлемого местного масштаба.

– Это до управдома, что ли, или до заведующего фельдшерским пунктом, а может быть до приходского священника или церковного старосты?

Последнее мне запало, а вскоре и прояснилось поле битвы – чего же проще – это наша редакция, переведенная в некую епархию, но не православную, а правослОвную, что Кондратовичу было непонятно, и он обвинил меня в «литературной игре». А правословие должно было проясниться во второй и третьей книгах – это система, в которой слова правые, а дела неправые… И тогда явилась у меня идея сделать так, чтобы действие происходило в какой-то церковной епархии, но это, конечно, не должно быть ни православие, ни никакая другая религия, т. е. я не должен был обидеть никакую религию. Скорее это должно было иметь просто некий религиозный подтекст, это давало возможность ввести необычную лексику, что для такого романа, как я считал, было бы необычайно ценно. Вот я и решил, что действие происходит в какой-то епархии, которая относится к правословию, а не к православию. Так что для РПЦ тут нет никакого уничижения, тем более, что в одном из вступлений в роман у меня есть такие слова, относящиеся к разным религиозным направлениям:

«А голосов тех – тьма тьмущая – православные, католики, протестанты, иудеи, мусульмане, буддисты, баптисты, евангелисты, адвентисты, мормоны, пятидесятники, иеговисты и т. д., и т. п., не говоря уже о таких сектах, как трясуны, хлысты…и прочие самоистязатели – до чего ведь дошли, что уж сотнями руки на себя за веру свою накладывают, а и вера-то та, можно сказать, самодельная, ничем свыше не подтвержденная и никем на земле не утвержденная! А беды людские проистекают равно и от веры, и от безверия, и многое зависит от того, кто в данный момент играет на инструменте жизни и по каким клавишам сильнее бьет».

…Когда я только обдумывал эту книгу, то все время размышлял – как было бы здорово написать по-булгаковски, по форме похожее на «Мастера и Маргариту», но потом понял, что так уже написано, нужно по-своему, и стал искать форму, ни на кого не похожую. Хотел вообще сделать книгу абсурда – в соответствии с явлением в ней описываемым, но потом нашел способ соединить ясность с абсурдом. И придумал – каждый кусок в книге написать в своей манере, другим стилем, чтобы форма отвечала содержанию именно этого эпизода. В результате одним читателям понравился сон, другим – случай в горах, многим же – Маруся на кладбище. Машинистка, которая перепечатывала рукопись, сказала, что всё это нечто среднее между Достоевским и Булгаковым. Хотя она человек и начитанный, тут, пожалуй, хватила через край, но уже то, что ей пришла в голову такая мысль, любопытно.

Теперь насчет литературной игры – это же каждому читающему понятная вещь. Игра вообще явление непростое, даже в науке есть Теория игр. Как раз в играх был силен Хиросимыч – то-бишь, Женя Велтистов, о чем я уже упоминал выше… Он мне как раз тогда подарил свою книжку, которая называлась «Гум-Гам», кстати, сказку. Она состоит из трех частей: – «Игра начинается», «Игра продолжается», «Игра не кончается». Так вот, в ней один из героев говорит:» Я бешусь от глупых вопросов… Я точно знаю… что никакая игра не получается, если начнешь твердить: что да зачем…»

И во вступлении во Вторую книгу я пытался объяснить моему рецензенту кое-что по части игр.

Выглядело это так:

«Теперь насчет веры читателя «в действительность чисто литературной игры». Вы, вероятно, хотели сказать, – неужели автор думает, что читатель примет игру за действительность? Потому что в «действительность игры» он не может не поверить, ибо она перед ним, ему предложена совершенно в открытую – давайте не будем считать нашего читателя дураком (насчет «затянутости, утомительности и многословности» этой игры поговорим дальше). Как и к сказке, к литературной игре отношение Ваше весьма отрицательное, и это не только я заметил – Ваш оппонент в статье «Иллюзия достоверности» пишет: «А художественный прием автора, называемый А.К. «литературной игрой», на самом деле опирается на фольклорную традицию.»

Что за игра у нас мы сейчас разберемся, только давайте сначала разберемся, что такое вообще игра. Думаю, что непонимание этого вопроса у Вас тесно связано с непониманием сказки – игра и сказка очень близки между собой, потому что строятся на одном принципе – законе условной логики.

Любой ребенок знает, что кукла – неживая, но это не мешает ему играть с ней как с живой. Он просто принимает условия игры и ведет себя в соответствии с ними, кстати, дети, затевая игру, всегда договариваются о правилах, даже им понятно, что нельзя играть по разным правилам, это вообще запрещенный прием, да и полная нелепость. Все равно, что записывать на магнитофон или снимать кино на одной скорости, а воспроизводить на другой – получается все совершенно искаженным – голос нормального человека звучит либо как плывущий бас, либо как писклявое верещание, изображение, соответственно, тоже движется далеко от естества. Конечно, Вы имеете право не принять правил игры, но тогда нечего в нее и лезть, мне же кажется, что Вы даже не пытались понять правила, которые мы вам предложили, а поступили поистине по-джентльменски – когда правила не дают возможности победить (выиграть), джентльмены меняют правила! Исключение здесь составляют разве только вундеркинды, играющие не как все дети, а по своим правилам, и может быть, именно поэтому из них, как правило, к достижению зрелого возраста ничего не получается.

Тогда Вы должны бы и классиков в банальности упрекать – все вышесказанное имеет прямое отношение и к подставному авторству. Игра дело серьезное, и играть надо уметь. Вам должно быть известно, что игра имеет большое значение для воспитания, обучения и развития детей, выступая как средство психологической подготовки к будущим жизненным ситуациям. Дело это настолько серьезное, что наука, как было уже упомянуто, создала даже специальную Теорию игр – раздел математики, в котором изучаются математические модели принятия оптимальных решений в условиях конфликта, т. е. при явлении, в котором участвуют различные стороны, наделенные различными возможностями выбирать доступные для них действия в соответствии с их интересами. Схемы Теории игр охватывают как собственно игры, так и различные ситуации, возникающие в экономических, военных и других вопросах, в число других с полной очевидностью входят вопросы и литературные, и мы могли бы под этим углом рассмотреть то, что Вы называете у нас «литературной игрой», но делать это сейчас мне представляется не нужным, потому что всё и так постепенно прояснится в процессе самой нашей полемики.

В последующие несколько лет никаких попыток публикации романа я не предпринимал. После смерти Кондратовича «заочную полемику» с ним я, разумеется, прекратил и целиком ушел в Булгакова.

Когда началась перестройка, я решил предложить свой опус журналу «Знамя» – принес рукопись Григорию Яковлевичу Бакланову, тогда главному редактору. Он предложил дать ее на рецензию Андрею Туркову, весьма известному литературному критику… Вообще это было очень интересное правило – вместо того, чтобы самим издателям – редакторам, литсотрудникам – определить, годится произведение для их издания или нет, давали на рецензию сторонним литераторам… Спрашивается, а сами-то они зачем тут сидят, почему полагаются на чужое мнение?

Это уже было горбачевское время – гласность, свобода слова и всё прочее, поэтому никаких звонков «сверху» Бакланову не поступало. И потому Турков меня удивил необычайно, ведь этому кое-что предшествовало…

Надо сказать, что мы когда-то оба работали в «Огоньке, так что знакомы были уже не одно десятилетие. О моей книге он узнал от Егора Яковлева, и, естественно, попросил прочитать – про «Огонек» ведь! Потом встретились, проговорили несколько часов, книгу он одобрил, пожалел, что она не издана, сказал: – По ней будут потом изучать историю советской литературы.

И вдруг в его рецензии обнаружились странные моменты… Я поначалу ничего не понял – он объявил мой роман памфлетом и стал предъявлять к нему соответствующие – не те – требования. Потом занялся ловлей блох – цеплялся к отдельным выражениям моих персонажей, например, почему Анамалия вместо «Майн Гот» говорит искаженное «Майн кот»? Это я еще могу понять, ну не знает Турков берлинского жаргона, в котором «Майн кот» – выражение отнюдь не божественное. А вот зачем лексику героев книги он приписывает лично мне? Я же ее даже не придумывал – просто записывал их язык – на редколлегиях, летучках, разных собраниях. Вот только один пример: – «Нельзя же работать с шортами на глазах» – фраза, сказанная на полном серьезе, принадлежит заместителю главного редактора, писателю Ивану Стаднюку. Другие подобные шедевры – от разных сотрудников редакции. А вот, например, неиспользованная мной тирада из отчетного доклада нашей профсоюзной председательши, выведенной под именем Шихамуры: – «В этом году наш местком был целиком женский, работали мы хорошо, но не смогли дойти до каждого члена нашего коллектива и удовлетворить всех»! Ей богу, ни словечка тут не изменил. Сразу записал и запомнил на всю жизнь… Я вообще на память не жалуюсь…

А вот уже непристойный поступок – абзац, где Турков «засвечивает» прототипа, без всякой к тому необходимости.

ТУРКОВ: «Далеко не все читатели припомнят, что само название кривоносовской книги находится в явном родстве с заглавием сорокалетней давности пьесы – «карьера Бекетова», принадлежащей перу Анатолия Софронова, – но само имя журнала, возглавляемого поэтом и драматургом Отпетовым (он же – Антоний Софоклов), выбрано с определенным прицелом.

Многие вехи биографии реальнейшего лица тоже обозначены в книге с достаточной ясностью».

Повторилась история с Кондратовичем – это ведь я сам Туркову объяснил, откуда взялось название моего романа – мне посоветовал, опять же наш общий коллега, бывший зав. отделом прозы «Огонька» Александр Максимович Ступникер обратить внимание на эту пьесу Софронова – на предмет его способности выкручиваться – ее раскритиковали, так он тут же ее перелопатил, превратив героя из Бекетова в Бекешина… Какая же все-таки была нужда у Туркова выявлять то, что у меня было скрыто, хотя и слегка прозрачно… Скорее всего, чтобы иметь еще один довод к отклонению моего опуса…

Заключительный абзац рецензии у него выглядел так:

ТУРКОВ: «Право, даже имея дело с самыми отвратительными явлениями и типами, не подобает наносить подобные «удары ниже пояса» и, например, острить по адресу одной сотрудницы «Неугасимой лампады» следующим образом: «Да уж, при обладании такой девственностью обладателя не жди!» (Но слова эти не мои, а одного из персонажей, причем с весьма никудышной репутацией. Ю.К.). Всё это и не позволяет рекомендовать книгу Юрия Кривоносова для публикации в журнале. Во всяком случае – в нынешнем ее виде».

Я решил поделиться этим опять-таки с коллегами – позвонил бывшей секретарше нашего огоньковского отдела и прочитал ей эти два абзаца.

Её реакция – Вот говно!

Потом по телефону же прочитал и Олегу Куприну, в это время уже главному редактору серьезной газеты и журнала при ней.

Его реакция – Вот говно!

Ну, слово в слово с секретаршей.

И только вот теперь я связал – именно это и означает на берлинском жаргоне выражение «О, майн кот!».

Спрашиваю Олега – откуда у Туркова такое хамелеонство, время-то уже вроде спокойное…

Вот именно вроде, я так думаю, что он узнал о визите к Лигачеву нескольких главных редакторов – Софронова, Грибачева, Чаковского, Михалкова, и кого-то еще с жалобой на то, что журналисты распоясались, делают, что хотят, и надо бы тут навести большевистский порядок.

И порядок был наведен – последовал окрик, одним из последствий которого был запрет на публикацию в журнале «Юность» повести Михаила Булгакова «Собачье сердце», готовый набор был уничтожен.

Я позвонил Туркову и спросил: – Могу ли считать вашу рецензию отрицательной? Ответ был, на мой взгляд, странный: – Не думаю… Не думаю…

Звоню редакторше отдела в «Знамя», задаю тот же вопрос. Ответ нормальный: – Разумеется, отрицательная!..

В том же 1986 году занес я в издательство «Советский писатель», что на Поварской, всё тот же роман. Встретили меня приветливо – веселый редактор Гарий Немченко (мой давний знакомец), хохотнул из-под груды усов, напоминающих соломенную крышу: – «А что, старик, может, к Христову дню?» – и подмигнул даже. А вскоре хохотнули по мне двумя рецензиями – одна была вполне добрая, только грешила принципиальными теоретическими ошибками, но о ней потом, а вторая…

О, эта вторая, драгоценная для меня рецензия некоего неведомого мне Эрнста Сафонова! Он-то думал, что разнес меня в пух и прах, а на самом деле сделал мне величайший комплимент… Но – по порядку. Сначала процитирую самого Э.Сафонова: «… от столь же бойко нарисованного образа Боба Кавендиша («живет на свете дядя Боб – антисемит и юдофоб») густо пахнет «гапоновщиной»: он ловко «подкинут» читателю – и пусть, дескать, тот примет его на веру, но в любом случае ошибется он, читатель… И только плечами пожмешь: к чему он здесь, этот Боб?!».

Ну, Боба мы оставим в стороне, и займемся словом «Гапоновщина». Вот как оно толкуется Большой Советской Энциклопедией: «Гапоновщина – попытка русского царизма отвлечь рабочих от революционной борьбы путем создания рабочих организаций под контролем правительства». Получается, если верить моему рецензенту, что я кого-то хотел от чего-то отвлечь, да к тому же еще и поставить «под контроль правительства»! Если принять во внимание, что сам Эрнст Сафонов в предтечах перестройки не значился, то слугой какого правительства он меня заподозрил, понять совершенно невозможно. Но совершенно прозрачно прочитывается другое – идущая из глубины минувших десятилетий попытка политической дискредитации автора неугодного сочинения путем навешивания определенного ярлыка. Я сначала, было, разозлился, а потом даже развеселился: да ведь это же то же самое, что «шили» Мастеру! Только того обвиняли в «пилатчине», а меня – в «гапоновщине»! Ну, скажите, кому не прольет бальзама на сердце такая параллель?!