Текст книги "Карьера Отпетова"

Пристрелка

Этому куску, как уже было сказано, я место еще не определил, поэтому он был вроде бы как в резерве. Решив напечатать его отдельно, я дал ему название «ПРИСТРЕЛКА» и обозначил, как Главу из ненаписанной книги.

…Первые десять лет своего правления Иосаф-ака старался особенно не высовываться, хотя не был и в тени. Портреты его висели повсюду, рядом с портретами других Вождей-Бюрополитов, и даже такого же размера. Не очень смущало его и то обстоятельство, что кое-кто из его сподвижников, как и он сам, носил усы. Правда, это несколько нивелировало их всех в портретном ряду, но заставить кого-то обриться и тем самым самому выделиться, не представлялось возможным по ряду житейских причин, да и большой необходимости в том он пока не видел. Отпускать же себе бороду он не захотел, – во-первых, она ему не шла, а во-вторых, он опасался, что борода в свою очередь, нивелирует его по отношению к его предшественнику – Вечному Идеалу Угнетаемого Люда, а он старался быть сам по себе, и лишь до поры до времени сдерживал свои амбиции. И время его настало…

Однажды, самым обыкновенным, ничем не выделяющимся утром, к нему явился один из его ближайших Соправителей – Наместник второй по величине и значению Столицы, он же первый заместитель по Воплощению Идей, светозарный Коста Риков, – и многозначительно положил ему на стол красную, тисненную золотом папку.

– Количество перешло в качество! – торжественно возгласил он. – Все наши заповедные мечтания на нынешнее декагодие осуществились в результате выполнения правословными хозяйственных и организационных задач! Патронархия наша, полностью освоив патриархальный производственный уклад, обрела, наконец-то, и полную независимость по отношению к Всемирскому обществу. Голыми руками отныне нас не возьмешь!

Желтые глаза Иосафа-ака вспыхнули победным огнем, он расплылся в улыбке, отчего его усы встали торчком, картинно обнял Косту Рикова и трижды расцеловал – сначала в обе щеки, а потом и в губы. Подобной милости от него никто никогда не видывал, хотя, если малость подумать, – милость милости рознь, как, впрочем, и поцелуй поцелую…

Но ничего не подумал, и ни о чем не вспомнил в этот торжественный миг беззаветно преданный делу своей веры, чистый в деяниях и помыслах истинно светозарный душой Коста Риков. Ему, радеющему за всю паству Патронархии и пекущемуся даже о запредельных почитателях правословия, и в голову не могло придти, что его-то самого теперь взять голыми руками ничего не стоит. Именно теперь, когда первая великая цель оказалась достигнутой, и успех, как говорится, был налицо. Да и откуда ему было знать, что Иосаф-ака понял, – час его пробил, и он уже ни с кем не собирается делить этот успех, обратив всю славу на себя лично.

Он ласково проводил Косту Рикова, пообещав тут же изучить содержание красно-золотой папки, и немедленно сделать его достоянием всей правословной общественности. Но как только Коста вышел, Иосаф-ака запер папку в свой сейф, вызвал к себе Приора Службы Анализа Моральной Чистоты и уединился с ним в своем кабинете, откуда тот вскоре вышел с озабоченным, белым от волнения лицом и черным пакетом за пазухой.

Через час пакет этот был вручен одному из помощников Косты Рикова со строжайшим предписанием вскрыть его по возвращению в свой Удел на следующее утро ровно в восемь часов пятьдесят семь минут, то есть за три минуты до обычного времени прибытия его шефа на утреннюю службу. Тому не оставалось ничего иного, как только дожидаться указанного времени, потому что за вскрытие пакета до срока можно было и голову потерять.

Впрочем, он ее потерял, вскрыв пакет и в назначенное время, правда, по началу фигурально – придя в ужас и вконец растерявшись от его содержания. Бедняга кинулся было к телефонам, но все аппараты в его кабинете почему-то безмолствовали. О том, чтобы с кем-то посоветоваться или согласовать не могло быть и речи – никакого времени на это уже не оставалось. Он еще раз перечитал полученный им документ и не то чтобы успокоился, а просто попытался утешить себя, спихнуть с души камень – бумага, извлеченная из черного пакета, кончалась словами: «…невыполнение оного приказа ставит вас вне закона со всеми вытекающими отсюда последствиями и ответственностью во внесудебном порядке. Помните, что вы исполняете Высочайшее повеление, за которое ни перед кем не подотчетны. Находящийся в ваших руках документ является для вас охранной грамотой…». Следовавшие за этим подпись и печать заставили его снова задрожать всем телом. Но выхода не было. В конце длинного коридора уже послышались знакомые легкие и упругие шаги Косты Рикова.

Помощник перекрестился, вынул из ящика стола небольшой никелированный пистолет, отвел предохранитель, и, когда шаги поравнялись с его кабинетом, быстро вышел в коридор и, уже мало чего соображая, уткнул ствол пистолета в аккуратно подстриженный лобастый затылок второго лица Патронархии и трижды выстрелил. Оба тела упали одновременно – следовавшие в трех шагах позади Косты Рикова телохранители мгновенно, но, увы, на мгновение позже, чем следовало бы, свалили стрелявшего на пол, выкрутили ему руки и защелкнули на них стальные наручники. Занятые этим делом они не заметили, что, почти синхронно с выстрелами, из-за колонны выскользнул одетый в голубое человек, молниеносно выхватил из кармана покушавшегося чёрный пакет, и подобрал отлетевший в сторону пистолет. Исполнитель страшного приказа взвыл, но вопль его тут же пресёкся – ему зажали рот и поволокли в дежурку.

Выскочившие из всех дверей люди бросились к Коста Рикову, но помочь ему уже не смог бы и сам Господь Бог…

В общей суматохе так никто и не заметил ни появления, ни исчезновения человека в голубом, и тот, беспрепятственно покинув здание, через несколько минут уже летел в Святоградск, увозимый специальным скоростным самолетом. Вскоре человек этот уже был проведен в кабинет Иосафа-ака, которому и вручил перехваченный им черный пакет с находящейся в нем секретной бумагой, читать которую ему самому было строжайше запрещено. Иосаф-ака открыл вделанный в тумбу стола сейф, извлек из него перламутровую шкатулку, из которой в свою очередь вынул черный, отделанный золотом многоугольный орден на тяжелой золотой цепи и надел его на шею пригнувшемуся в почтительном поклоне гонцу. Потом неторопливо вложил привезенный пакет в ту же перламутровую шкатулку, убрал ее на место и замкнул сейф.

– Благодарю вас, мой друг! – проговорил он медленно, словно с трудом разжимая губы мундштуком кривой трубки. – Вы отлично выполнили распоряжение вашего Приора, теперь выполните моё – я вам поручаю расследование всего этого дела, для чего вам надлежит вернуться немедленно в Удел покойного Косты Рикова, принять от тамошней охраны убийцу и доставить его сюда под надежным конвоем… Как мне сообщили, он там содержится в абсолютной изоляции, и всякие разговоры с ним строжайше запрещены. Запрет этот считается в силе и на время этапирования – первый допрос мы проведем с вами вместе, здесь… Ваша миссия продолжает оставаться совершенно секретной. Ясно?!

– Так точно, Ваше…. – захлебнулся восторгом от свалившегося на него доверия и производства в высший сан, сопутствующий награждению Большим орденом гонец, вошедший в кабинет Иосафа-ака мелкой сошкой в Службе Анализа Моральной Чистоты, а вышедший – в ранге Главного следователя….

Тем же спецсамолетом он отправился в обратном направлении и, получив арестованного, тут же вылетел в Святоградск, причем в целях безопасности полета подследственный, предварительно связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, был уложен на полу в грузовом отсеке и привязан к скобам, обычно крепящим багаж. По прилете их ожидал небольшой фургон, во внутренний отсек которого поместили развязанного убийцу – в веревках теперь не было нужды – руки и ноги арестанта пристегивались тут особым способом к сидению и полу. Излишним оказался и кляп – отсек был полностью изолирован от внешнего мира звуконепроницаемой обшивкой и не имел даже отдушины или окошка, освещаясь маленькой лампочкой, забранной частой сеткой. Следователь сел рядом с водителем, а заднее отделение, охраняющее выход из внутреннего отсека, заняли двое голубых стражников.

Фургон выехал за ворота аэродрома и покатил в город, смешавшись с потоком других машин – внешне он совершенно не отличался от фургонов, занимающихся развозом мелких грузов, почему и не привлекал к себе ничьего внимания. Уже показалась возвышавшаяся на береговом холме Резиденция Главы Патронархии, уже фургончик пробежал половину преддворцового моста, уже следователю виделось, как он через пару минут войдет в заветный кабинет с докладом о точном исполнении приказа, и тут произошло нечто совершенно невообразимое – нагнавший фургон здоровенный грузовик, перед которым не возникало ну абсолютно никакого препятствия, почему-то вдруг неожиданно резко затормозил, одновременно вывернув круто передние колеса, вследствие чего его развернуло маятником, и он своим могучим корпусом буквально смахнул с дороги легкий фургончик, отбросив его на перила моста. Раздался хруп чугуна, перила развалились, и фургон полетел на лед реки. К счастью, упал он на все четыре колеса, которые, правда, тут же отвалились, но удар все же был смягчен. Лед треснул и под тяжестью машины стал медленно проседать. Выскочившие в заднюю дверь голубые принялись рвать ручки передней кабины, но ее двери намертво заклинило. Водитель и следователь с безумными глазами колотили кулаками то по дверям, то по стеклам, но ни те, ни другие не поддавались. Тогда голубые принялись стрелять по стеклам, но пули отлетали от них как горох – недаром же эти специальные сверхпрочные пуленепробиваемые стекла носили гордое название «сталинит». Какая-то шалая пуля, неудачно срикошетив, сразила наповал одного из стражей, а второй еле успел соскочить с круто прогнувшейся льдины, по которой скользнула и ушла в черную стылую глубь машина-тюрьма, ставшая смертельной ловушкой не только для распятого в ней узника, но и почти для всех сопровождавших его лиц.

Прибежавший с докладом к Иосафу-ака бледный Приор был бессилен хоть что-то ему объяснить, потому что рассказать о происшедшем было попросту некому – шофер грузовика при попытке скрыться с места преступления врезался в чугунный столб освещения и разбился насмерть – у него почему-то заклинило рулевое управление. Второй охранник из голубых прибежал в казарму обезумевший от ужаса, но сообщить что-либо дежурному начальнику не успел – при попытке достать папиросу из портсигара он был разорван на куски неизвестно почему взорвавшимся этим мирным предметом…

Иосаф-ака горячо поблагодарил Приора за толковый доклад и оперативность, поинтересовался, остались ли еще какие-нибудь документальные или вещественные свидетельства в этом деле, резко оборвал упоминание о черном пакете и одобрительно закивал головой, услышав о том, что сохранился пистолет убийцы:

– Он у меня в сейфе…

– Немедленно принесите!

Через несколько минут Приор вернулся, но в тот миг, когда он переступил порог кабинета, Иосаф-ака легонько придавил коленкой специальную кнопку, отчего в приемной, служившей одновременно и караульным помещением, вспыхнул яркий красный плафон – сигнал предельной опасности. И едва ли не в то же самое мгновение Старшой дежурных телохранителей оказался в кабинете и увидел, как Приор Службы Анализа Моральной Чистоты приближается к столу Хозяина, держа в вытянутой вперед руке холодно сверкающий никелем пистолет. И верный своему долгу страж, не раздумывая, разрядил в Приора всю обойму своего крупнокалиберного шмайзера – думать ему в подобных случаях не полагалось, от него требовалось только неукоснительное выполнение известной назубок инструкции, нарушение которой каралось, согласно другой инструкции, во внесудебном порядке.

Когда труп унесли, пол замыли, а ковер заменили новым, Иосаф-ака вызвал секретаря-порученца и повелел пригласить к нему всех Членов Высочайшей Думы. Пока те собирались в приемной, он осмотрел злосчастный пистолет, достал из сейфа, находящегося, как нам уже известно, в тумбе стола, перламутровую шкатулку, а из нее черный пакет, извлек из него бумагу, послужившую причиной всех трагических событий этого дня, а вместо нее засунул в него пистолет. Подумав, он сорвал с пакета наклейку, указывающую время вскрытия, свернул ее вместе с бумагой-приказом и запихнул в карман кителя, а пакет с новым содержанием поместил в шкатулку, которую в свою очередь вернул в сейф…

Когда Высочайшая Дума собралась, он сообщил ее Членам о происшедших чрезвычайных событиях и объявил, что предлагает ответить на них чрезвычайными же мерами:

– Преступная банда террористов так чисто замела все следы в этом деле, что нам придется забросить частый бредень, чтобы выловить всех участников этой диверсионно-террористической банды лютых врагов правословия. И мы нащупаем каждое звено в этой кровавой цепи и воздадим им всем по заслугам…

– Расстреляем, как бешеных собак! – дружно откликнулись Члены.

Иосаф-ака, одобрительно склонил голову, достал из кармана кителя свою знаменитую кривую трубку, не спеша, набил ее табаком, потом из другого кармана извлек свернутую бумажку, поджег ее спичкой, прикурил от этой бумажки, положил ее в большую тяжелую стеклянную пепельницу и дожёг, помешивая мундштуком трубки…

И полетели одна за другой головы ничего не понимающих правословных, а портреты Иосафа-ака с этого момента увеличились вдвое по сравнению с ликами его ближайших соратников, и Вождём стали называть только его одного….

Юрий Кривоносов

1981–2009.

Напечатано это было в виде самостоятельного рассказа в журнале «Время и место» в 2009 году.

Продолжаем «Слово и дело»

После ночного разговора у Иосафа-ака отец Геростратий призвал Отпетова пред свои светлые очи.

– Ну, что, сын мой, не застоялся ли ты в стойле Пегаса? – встретил его приветливо бывший настоятель свечного производства. – Не пора ли тебе завинтиться на новую орбиту, а то что-то ты, на мой взгляд, захирел последнее время – ни тебя читают, ни тебя поют, ни тебя ставят…

– Интриги интелей! – ответствовал Отпетов, еще не соображая, о чем ведет речь отец Геростратий, но, на всякий случай, решив пожаловаться, помятуя, что интели и живцы у его прежнего шефа всегда вызывали дискомфорт и аллергию. – Говорят, что слово у меня не отточенное, мол, не владею главным творческим оружием, да еще и культтрегером обзывают… Особенно живцы…

– Чушь это, сын мой, – отточенность… Запомни раз и навсегда главное оружие служителя культа – кадило! А по этой части у тебя всё в порядке, почему и пригласил тебя на конфедециальный разговор.

Всё, что я тебе сейчас скажу, прочно запомни и крепко забудь! Есть тебе поручение, и даже не просто поручение, а долговременная задача, для выполнения которой дадим тебе соответствующую высокую должность и широкие полномочия. Тебе, может, такое и не снилось, но это и хорошо, – наяву оно-то лучше… Сон – от лукавого, а явь – от Всевышнего… А он, как раз, и велит нам заняться в первую очередь интелями и живцами, что-то расплодились они в последнее время без меры и много на себя брать начали…

– Так точно, ваше преосвященство! И я о том же…

– А как ты, сын мой, относишься к…

– Как прикажете!

– Приказываю вступить на поприще беспощадной борьбы за чистоту духа правословного, для чего пойдешь первым заместителем к преподобному Раддею, подкрепишь его слово своим делом, завтра же тебя высочайшим повелением и оформим с присвоением соответствующего сана… С чего думаешь начинать?

– Перво-наперво овиноватить всех, кого следует, что проще простого – виноватость – постоянная категория постоянного контингента населения – подросли новые людишки, выперли за общий ранжир – и уже в этом виноваты… Тут и разбираться не требуется – начинаешь разбираться, каждый кричит – не виноват! А раз виноватых не найдешь, то и пусть отвечают все гамузом. А ежели и невинный попадет, тоже не беда, вот ведь говорится в священных книгах – невинно убиенный в рай идет!

– Ну, что ж, сын мой, хорошо, что тебе все так ясно, что и рассуждать не надо, рассуждения, они веру расшатывают… Так мы их и порешим… А ты у нас застрельщиком будешь…

– Кого?

– Кого надо, того и будешь! Главное – твердость и непреклонность!

– За этим не станет! Либерализмом никого не воспитаешь! А уж рассуждать никому не дадим – думать же не запретишь, а с рассуждением проще – следи, чтобы никто рта не разевал, и ежели кого по глазам видно, что думает – его-то и к ногтю! Вот думачей, как и не бывало!

– Правильно понимаешь, сын мой, теперь – за дело, а я тобой руководить буду, направлять. Ты как запоешь, так за литераторов возьмешься, а мы по остальным родам и видам сами пройдемся, и подпевал тебе во всех искусствах подберем, ты будешь главным голосом, а они тебя со всех сторон подкрепят. Операция пойдет под кодовым названием «Слово и Дело». Учти, что не кампания это, а постоянная долговременная линия. Первым делом заготовишь речь-запев, с чего всё и начнем, а потом, не мешкая, составишь списки всех инаков – тех, кто мыслят инако… Будешь присылать их на окончательное утверждение в особой папке с аббривеатуренным грифом – «СД»

– Да я в эти списки всех могу записать – если всех, к слову, выслать, то и забот никаких не останется, и вся крамола – под корень…

– Всех нельзя – кормить-то нас кто будет? Поэтому сосредоточься, в основном, на самых башковитых…

– Ну, уж в этом-то не сомневайтесь! У меня на головастиков давно руки чешутся – тунеядцы богомерзкие… Особенно на тех, кто по свету шатается, да родственников повсюду имеет – этих я в первую очередь на карандаш… Эх, раззудись плечо!..

Мне кажется, что тут всё ясно, но не всем – для нового поколения всё это темно, неясно и запутанно, они тех деятелей не знают, да и из старшего контингента не все были в курсе подноготной событий того времени. Поэтому попробую растолковать, что к чему и кто есть кто.

Раддей, это Александр Фадеев, возглавлявший ССП – Союз советских писателей – много лет – с 1939-го по 1954-й, да и до того с 1926-го командовал российскими пролетарскими писателями… Вот ему-то в помощники и был придан Анатолий Софронов, назначенный секретарем ССП. И назначенный в тот момент, когда стартовала кампания по «битью жидов». Предшествовало этому назначению его послание Сталину и Маленкову от 28 марта 1948 года, в котором ставился вопрос об исключении из Союза писателей «космополитов» – «людей, не имеющих родины».

Это было его Слово, а Дело выглядело следующим образом – была устроена большая провокация – собрали театральных критиков и предложили им высказаться по наболевшим вопросам. И они, по простоте душевной, выложили начистоту все ненормальности в театральной политике и практике – репертуаре и прочем…

Поступила команда от Сталина – начать! И наш герой тут же распорядился «составить список», что и было выполнено сотрудницами секретариата. В него внесли всех евреев, и тех, кто ездил, жил за границей или имел там родственников, и тех, кто не имел… Софронов его откорректировал – перечеркнул и пересоставил: включил в него всех, кто когда-то что-то написал против него. А таких было немало, и он под эту марку разделался со своими личными врагами – для него не так важны были «живцы» вообще, как препятствующие его продвижению на сцену. Первыми вписал Даниила Данина и Абрама Гурвича, потом Иогана Альтмана и других… А скольких он посадил, подписывая от имени секретариата ССП согласие на арест очередного неугодного властям и ему лично писателя!.. Сосчитать это можно, лишь прошерстив архив НКВД той поры….

28 января 1949 года, в «Правде» появилась редакционная статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», отредактированная лично Сталиным. Одним из тех, кто готовил эту статью, был Анатолий Софронов. В статье «Правды» театральные критики – все как на подбор с еврейскими фамилиями (без псевдонимов). Ю.Юзовский, А.Гурвич, Л.Малюгин, А.Борщаговский, Я.Варшавский, Е.Холодов были обвинены в «попытке дискредитировать передовые явления советской литературы и искусства, яростно обрушиваясь именно на патриотические, политически целеустремленные произведения под предлогом их якобы художественного несовершенства».

«Правда» настаивала, что театральные критики известной национальности «являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма… Надо решительно покончить с либеральным попустительством всем этим эстетствующим ничтожествам, лишенным здорового чувства любви к родине…. очистить атмосферу искусства от антипатриотических обывателей…». Словом, мой прототип явился запевалой общесоюзного еврейского погрома.

Последствия этого репрессивного мероприятия для него были самые благотворные. Если в царское время в России существовала такая награда, как медаль с надписью «За усердие», то теперь за это полагались более щедрые дары – одну за другой он получает сталинские премии за свои пьесы, которым распахнуты сцены, как в столице, так и на периферии. А это и почет, и слава, и большие деньги… И в издательствах клепают огромными тиражами его книги, которых в библиотеках никто не спрашивает, а в магазинах не расхватывает. Но это не имеет значения – денежки-то за них всё текут и текут в его расширенный карман.

А вот последствия этого страшного «Слова и Дела» для тысяч, если не миллионов, простых людей широко известны (войдите в интернет и найдёте там столько всего, что и на прочтение никакого времени не хватит), поэтому я не буду дальше развивать здесь эту тему, а только сообщу, чем кончилось для Отпетова это мероприятие. А ничем плохим не кончилось – как только Сталин помер, Софронова быстренько спровадили из секретариата Союза писателей, дабы он не отбрасывал грязной тени на этот сладкозвучный орган. Фадеев поспешил от него избавиться, предоставив ему в вотчину журнал «Огонёк» – поменял его местами с Алексеем Сурковым, при котором мне довелось проработать в этой редакции два года. Его заместитель – Борис Сергеевич Бурков – не пожелав и дня работать с новым шефом, ушел, даже не пересекшись с ним никоим образом. Через тридцать лет, когда мы в журнале «Советское фото» публиковали статью Буркова о работе фоторепортеров «Комсомольской правды» в годы войны (он тогда был ее главным редактором), я его спросил: – Кто дал «Огонек» Софронову?

– Как кто? – ответил он, – конечно Фадеев…

Да, кормушку он ему предоставил отменную и не на одно десятилетие. А сам, не выдержав угрызений совести, застрелился, оставив нам на прощание такие слова:

ФАДЕЕВ: …Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять…

Предсмертное письмо Фадеева, адресованное ЦК КПСС, было изъято КГБ и опубликовано впервые лишь в 1990 году.

Конфликт его со своей совестью до предела обострился после ХХ съезда КПСС. Он признавался своему старому другу Юрию Либединскому: – Совесть мучает. Трудно жить, Юра, с окровавленными руками.

А вот Софронову жить было легко, а то, что руки его были в крови по локоть, его ни в коей мере не беспокоило…

И вот про этого палача мои рецензенты, словно ничего такого о нём и не слышали, пишут следующее:

КОНДРАТОВИЧ: – Автору может не нравиться тот или иной человек, это его личное дело. Но так уж сложилось в литературно-этической практике нашей (и не только нашей) словесности, что негативное выведение реального лица в художественном произведении, да еще при жизни этого лица, расценивается как дело непозволительное. Если, разумеется, мы не имеем дело с прямым нашим врагом. Общим врагом…

ГАЛЬПЕРИН: – Сокрушительной компрометации подвергается реально существующий человек, выставленный на всеобщее посмешище. Чтобы не возникало сомнений, о ком речь, автор на каждом шагу подчеркивает идентичность Антония Софоклова, – это и есть Отпетов, – с Анатолием Софроновым. Установка на эпотаж, на одиозность, на сенсацию.

ТУРКОВ: – Сам герой памфлета и олицетворяет собой и всей своей карьерой печальные последствия такого положения вещей, когда не то что к кормушке, а к высокой идеологической трибуне прорывались люди бесталанные, беспринципные, в сущности – глубоко враждебные той самой идеологии, которую якобы проповедовали и защищали…

Вывод: не рекомендуют публиковать мое сочинение…

Я не мог избавиться от впечатления, что читаю одну и ту же рецензию.

Вот он, социалистический реализм в лучшем его виде – применительно к подлости…

Как тут не вспомнить слова Булгаковского Мастера:

«Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим»…

А ведь благодаря этим теоретикам литературы и искусства и процветали Отпетовы и им подобные! И они палец о палец не ударили, чтобы противостоять этим «корифеям» советской литературы, а стоило мне возвысить свой голос для обличения не столько моих прототипов, сколько этого явления в целом, как они же на меня и обрушились со своих теоретических позиций…

Ишь, как они разрассуждались, разразглагольствовались – призывая меня бороться с этим явлением цивилизованными средствами этого же самого социалистического реализма, не переходя на личности… Сами-то они что сделали на этом поприще? Да абсолютно ничего! А я вот с отпетовыми врукопашную схватился, и потому имею право гвоздить их теперь Словом, между прочим, предварительно отгвоздив Делом!

Первоначально я предполагал, что эта книга будет предназначена только для творческой интеллигенции, но, пропустив ее через разных людей – самых различных профессий и положения на социальной лестнице – увидел, что она годится для всех, кто умеет читать не только саму строку, но и то, что под ней. Вообще-то – нужен массовый читатель, тогда можно судить окончательно.

Еще тридцать лет назад я написал следующие строки:

«В одном я уверен – мой долг продолжать писать. Многие торопят – хотят узнать, что будет дальше. Кое-кто просит прочитать по второму разу, а некоторые уже и прочитали»…

Я полагал, что ее прочитали примерно человек двести. Но это, оказывается, весьма относительно – недавно я получил письмо от Жанны Литвак из Сан-Франциско – вот что она пишет:

«Кстати, в свое время КО прочитало (и слыхало о нем) гораздо больше народу, чем вы думаете. Наш сотрудник по ВНИВИ (Всесоюзный научно-исследовательный витаминный институт) как-то в восторге рассказывал, что ему дали почитать КО на вечер, так что вы даже приблизительно не знаете, сколько у вас было тогда читателей».

Ай да Витамины, ай да молодцы! Вот и поди знай, где шляется твоё дитя…

Между прочим, у меня есть колоссальное преимущество перед другими пишущими – не профессионал я в этом деле, не зарабатываю писанием хлеб насущный, а посему могу себе позволить то, чего они не могут – резвиться без надежды быть напечатанным и при этом без опасения умереть с голоду…

Главное – я от этой работы получаю удовольствие, прочитал и читаю груду литературы, и хотя бы свой собственный кругозор расширял – за несколько лет узнал больше в таких важных областях, как философия, политика, история, чем за всю предыдущую жизнь, или перемножил одно на другое?

Может быть, я и сложно пишу, и не все меня понимают.

Так человек несведущий не замечает явной подтасовки в моих рассуждениях по поводу цитаты – «В начале было Слово…» и т. д. Там трактовка дана навыворот – для развития нужной мне концепции, хотя на вид все вроде бы логично:

«Ай-яй-яй! – воскликнул артист. – Да неужели же они думали, что это настоящие бумажки? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно».(слова Воланда из романа «Мастер и Маргарита»).

Аукнуться же это должно было в конце второй книги и опять же в нужном для меня смысле. И таких «темных мест» в романе немало, почему я и сказал во вступлениях, что с этим Хароном надо ухо держать востро. Тут много чего напрятано, и кое-кто из внимательных читателей это ухватил. В искусстве вообще все не так просто, ведь для многих слушателей диссонансы Шостаковича и Прокофьева, я уже не говорю о Бела Бартаке, так и останутся неорганизованными шумами, и с этим ничего не поделаешь. И поверять алгеброй гармонию тоже опасно, как красиво оно ни звучит. Я вот даже стишок накрапал, для третьей книги предназначавшийся, именно там он должен был прозвучать к определенному месту:

 
Сердце мается болью
Недоказанных теорем…
Привыкать к сердоболью?
А зачем?
Отыскать доказательства?
А потом?
Очевидностью маяться
Аксиом?!
 

Вот так-то!

Вообще с очевидными вещами надо быть поосторожнее – это мешает думать, да они не такие уж и очевидные…

Помню, при мне академик Соболев говорил немецкому журналисту, пишущему о науке, что он не советует ему встречаться с академиком Мальцевым, вот с Канторовичем имеет смысл – он-де (журналист) сможет еще кое-что понять из того, что тот делает, а вот то, над чем работает Мальцев:

– «Я и сам путем понять не могу – это настолько сложно и глубоко фундаментально, что может понадобиться человечеству лет через пятьдесят, двести, или вообще не понадобится, а без его работы наука развиваться в то же время все равно не может!».

Ну, и о эпиграфе, предпосланному этому, как бы, Продолжению – он тут вроде бы ни к селу, ни к городу. Выражение: «Что вы хотите сказать этой иконой» – зачислено в наш семейный обиход, обычно в каждой семье есть какие-то свои присловья. А возникло оно так – жили в нашем доме две дамы – одна писательница, Лариса, особа продвинутая, а другая… как бы вам попроще объяснить – есть у евреев такое понятие, как «транта-ента», иными словами – местечковая баба. Звали ее Розалия. Пришла она зачем-то к Ларисе, увидела у нее на стене икону, изумилась такому святотатству и изрекла: «Лариса, что вы хотите сказать этой иконой???».

Думаю, теперь понятно, почему я избрал эпиграфом именно эти удивительные слова…

Да! Чуть не забыл – я же обещал рассказать, почему не стал писателем… Тут виной моя привязанность, или привязчивость к чему-то предыдущему…

Первой моей любовью была фотография, она же стала моей военной специальностью – аэрофоторазведка, – но это, как воинская служба – призвали, отвоевал, отслужил и вернулся домой. В этом промежутке приходилось играть в любительских спектаклях, но никогда не хотелось стать артистом. Играл в духовом оркестре и в джазе, а для души – на аккордеоне, но никогда даже мысли не было стать музыкантом. А вот кем хотел – так фоторепортером. И стал! Но этого оказалось мало, и начал пописывать – тексты к тем же фотографиям. Это как у верного супруга: семья – это святое, но иногда завернуть налево не считается за грех.