Текст книги "Карьера Отпетова"

Вот они и говорят, что он Творцовского (Твардовского) удантесил, т. е. короче говоря, он его там всячески осквернил.

Но потом произошло такое явление, когда народ откачнулся от этой «Советской индустрии» и прикачнулся к «Новому миру». И вот тут и говорится: смотрите, что они в журнале «Божий мир» тиснули. Подаёт ему толстый журнал, тот читает:

 
Он беллетрист, а мордой сотский.
В делах палач, в словах Гапон –
Серж Искандерович Низоцкий,
Ни человек, и ни закон.
 

Это я придумал, конечно, эту эпиграмму, и это она даже в моей книжечке «Скоро ёжики проснутся» приведена. Ну вот.

109. Литерная епархия – это имеется в виду что ли Союз писателей, или какое-то высшее литературно-идеологическое учреждение.

Ещё стр. 110. На Афишкина пародия. Где? В «Божьем мире». Отречёмся от «Божьего мира»! В пародии говорится, что нажимают на психотерапию, а также на терапию психов и благодарят за то, что мы его печатаем. Это была пародия Сан Саныча Иванова на Афишкина. Надо бы привести её. Это очень хорошая смешная пародия, но её надо найти.

На 111. Афишкин….. «А по-моему, это где-то выходит за рамки здоровой критики». Это у нас была целая компания такая письменная против «Огонька», через ЦК организованная. Когда пришло это письмо от одного скульптора, что он возмущён стихами в «Огоньке», Афишкин ответил, что «это где-то выходит за рамки здоровой критики». Т. е. эта фраза взята с натуры.

Здесь же, что назначен новый редактор в «Божий мир» Гесиод Симон из Тьму-Таракани. Ну это Константин Симонов, рождённый в Тьму-Таракани. А Гесиод – был такой древний литератор, которому я просто Симона подставил, чтобы как-то пристроить его.

На 112 внизу. Здесь вот начинается разговор – это просто списано с редколлегии, на которой всё это происходило. Софронов очень болезненно относился к материалам, относящимся к театру вообще, потому что для него это была главная кормушка. А здесь шёл материал, где предлагали театр Лучеферул из Молдавии. И дальше он спрашивает, какой спектакль? Ему говорят: «Антигона». Так и было. А он говорит: «Это современная пьеса?» Ему отвечают: «Классика». А он говорит: «Я молдавской классики не знаю». Вот это его подлинные слова. Ну и дальше пошло….

Далее на стр. 114 разговор о фотографе Михаиле Архангелове. Это интересная фигура. Михаил Архангелов потому, что он был очень сильный антисемит. Фотограф-то он был неплохой. Такой, можно сказать, ограниченный человек. И он придумал создать в Сасове Рязанской области свой мемориальный музей ещё при своей жизни. И вот в Сасово посылал материалы. Короче говоря, он организовал там свой личный музей. И вот об этом тут идёт речь.

На 114 тут же внизу. «Кто смел, тот и съел». На самом деле была фотография, где он был снят перед плакатом, на котором было написано: «Кто смел, тот цел».

А вот на 116 внизу идёт речь о том, что тут про рассказы с голодухи о писателях и.т.д. Тут речь идёт вообще-то о Юрии Олеше. И тут у него действительно была статья насчёт торта и т. д. и они ему припоминают «Трёх толстяков» и всё прочее, и говорят, как они его будут катать, чтобы его не напечатать только. И его, в общем, отсунуть.

На 118 внизу идёт разговор, что из этой самой литерной епархии прислали материал об Афоньке-мастере. А Афонька-мастер это подразумевается Михаил Булгаков. И тут идёт речь о том, что он написал «Записки на манжетах» … и. т. д.

На 119 идёт речь о том, как сам он вроде бы собирается писать роман. Это имеется в виду «Мастер и Маргарита». И вот они на это хотят отреагировать так, чтобы не дать ему ни писать, ни работать. И тут они думают по-своему разбирать историю божественную и тут же решают, что они будут начинать печатать произведение братьев Цвайнеров. Вообще-то это братья Вайнеры. Первоначально я хотел их назвать братья Швайнеры, но вообще они были ребята хорошие, поэтому я их не Швайнерами назвал, а Цвайнерами, потому что их двое. Они вроде бы близнецы, но они не близнецы. Ну и детектив с продолжением «Гонка за буханкой» – имеется в виду «Гонки по вертикали», где герой по прозвищу Батон… И действительно это было у них надолго, на много номеров рассчитано. А дальше идёт вопрос такой антисемитский, обсуждают, зачем нам эти живцы, зачем нам нужны эти иноземцы, и они стараются отбиться от живцов-жидов. Но Отпетов хитрый, ему они нужны, он знал, чем можно попользоваться, и так в жизни делал. Он использовал композиторов евреев и вообще всех выгодных евреев использовал. В этом смысле, когда речь шла о его личных своих доходах и личных делах, для него все были равны, он не разделял никого, всё это отметал.

На 122. «Бей китов, спасай твердыню». Это ясно, что за лозунг. Это Михаил Архангелов этим, в основном, грешил, вообще был антисемит ужасный. Не буду расшифровывать его настоящую фамилию, пусть он так и останется.

Далее появляется Юлиан Евгеньевич Сазонов. В это время в «Литературке» на 16-ой полосе шли такие хохмаческие материальчики некого Евгения Сазонова, якобы такой там автор придуманный, вроде братьев Серапионовых. Здесь подразумевается следующее: раз он Юлиан Евгеньевич, то это Юлиан Семёнов, Юлик. Он действительно был неимоверно плодовитый, неимоверно работящий, чем он себя и сгубил. Не знаю, чем он себя обессмертил. Думаю, что не Штирлицем. Не было бы никакого Штирлица, если бы не было Татьяны Лиозновой. Это она сделала Штирлица, а читать сам роман – это очень тяжело. Он также написал роман «Горение» о Дзержинском, и я ещё в вёрстке 2–3 куска пробовал прочесть и не смог – мне просто скулы сводило.

Вот ещё 123. Там внизу говорится о романе «Бурный поток». Это то, что в «Литературке» по одной фразе в каждом номере печатался роман пресловутого Евгения Сазонова. Это и был «Бурный поток».

На 124 стр. упоминается поэма Елисея Морокова «Берегись Аматёры». Я забыл, как у него это всё называлось. Это имеется в виду Алексей Марков – жуткий тип из софроновской банды – все жуткие графоманы. И он со всеми своими поэмами, и их надо было всё время переделывать. Волынка была жуткая. И однажды такую поэму предложили исправлять Кудрейке, который ведал отделом поэзии. Дальше у меня он упоминается как Кудреняк. И он отказался перелопачивать всю эту поэму, потом его выперли, и на его место поставили Афишкина. А когда Кудрейко отказывался, они стали его агитировать, что они его стихи переведут на песни, и они будут исполняться как песни. А Кудрейко сказал тогда Софронову: «Я своими песнями человечество не утруждаю».

Софронов, конечно, дико взвился, потому что это был намёк на его проталкивание песен. А Кудрейко был очень независимый человек, поэтому его потом и выкинули.

А вот откуда взялся этот Афишкин – на самом деле его прототип? Когда мы были на Кубе с Левой Шерстенниковым в командировке и нам попался очередной номер «Огонька», нет, «Литературной газеты», где была жуткая, взахлёб похвальная статья по поводу стихов Софронова, и подписано каким-то Афишкиным, скажем так, Я спрашиваю: «Лёва, это кто такой?» Говорит – не знает. Приезжаем в Москву, а он уже заведует поэзией в «Огоньке». А Кудрейку выперли.

На стр. 125 реплика Афишкина – Ах, я беспамятная собака! Для содержания оно значения, в общем-то, не имеет, просто я люблю этот всплеск, и расскажу специально для тебя, откуда я это вытащил. У Брокгауза и Ефрона есть статья «Беспамятная собака» и ее толкование – «Собака жадная до азартности» (Беспамятная – написано через Ять, а то не найдешь). А подоплека тут такая – когда готовили словарь, редактор давал задания студентам и они строгали разные статьи, а когда приходили за деньгами, то часто обнаруживали, что им денежки не выписаны, тогда они ругаться шли с этим редактором, и он хлопал себя по лбу и кричал: «Ах, я беспамятная собака!» Вот студенты взяли и протащили в словарь эту самую статейку ему в отместку. Такая вот история, не зная ее невозможно понять, что это за фигня такая! А на Афишкина – точнее его прототипа очень смешную пародию сделал Сан Саныч Иванов, я тебе ее пришлю, надо найти блокнот, куда я ее вклеил.

Еще на 125 – стихи они будут печатать Ифихенио Петушенко. Это, конечно, Евгений Евтушенко. Но стихи не его. Вот эти стишки: «Не впервой мы в этом зале и т. д. и … дешевле коньяки…» Это мы написали с Олегом Куприным для какого-то капустника. Вот я решил сюда присобачить.

На 126-й стр. в самом начале есть Андрияс Холуян, на самом деле был Михаил Андриясов, прихлебатель софроновский. Он из Ростова. Он же прихлебатель также Шолохова, он очень часто ошивался у Шолохова. И вообще это была группа писателей, там были ещё и другие, их называли «подонки» – писатели, которые живут по Дону. Все они старались взахлёб запугать Шолохова, что его хотят по «Тихому Дону» разоблачить, а они, мол, его защищают. Он их тоже поэтому защищал.

А вот с этим Андриясовым был момент, когда он принёс какой-то совершенно дикий очерк, и я начал его править. Он побежал жаловаться Софронову, что я его правлю как школьника. Софронов вызвал меня и говорит: «Знаете, вы его не правьте». Я говорю: «Вы что, хотите, чтоб он с голой задницей выходил? Пусть выходит с голой задницей, я его править больше не буду». Так он и вышел с голой задницей.

Далее на этой же странице есть туманная фраза «пропал у меня кастрат масти палевой, голова лысая». Это было просто объявление в районной газете города Нижнеудинска. Я вычитал это объявление. Наверное, кто-то скотину потерял, поэтому дал это объявление. У меня это было как бы из народного фольклора.

И тут Фарцов на Бану – это Ростов-на-Дону, естественно.

На 127 в самом начале Ксаня Кобелёв. Это был один из оформителей. Он на одной литературной редколлегии объявил, что мы в этом номере будем печатать цветные вкладки художника Кустоедова. Это его подлинные слова – Кустоедова. Вот такие были грамотеи. Ну а Литрова-Водкина это я ещё придумал и добавил.

В конце – выражение «Заладила ворона говно мороженое долбить». Это любимая поговорка моего друга детства, моего одноклассника Юрки Смирнова. Он погиб на войне. Бывало, как кто-нибудь одно и то же заладит, он всегда говорил: «Заладила ворона говно мороженое долбить».

На 128 там внизу – Минерва жалуется на свою сотрудницу Изиду Семёнову. Это была Ида Семёновна. Была такая сотрудница, которая работала в отделе искусств. Она не хотела потакать всем этим блатным делам, и всё время сопротивлялась, и у них там была такая внутренняя оппозиция. Они её тоже хотели попереть, но она умерла, может быть так нервничала, что не выдержала этой обстановки.

Стр. 130. Тут Отпетов говорит, что надо, вот, ездить, я-то вот всё путешествую – это он всё назидательно говорил на редколлегиях, на летучках. «Вот кстати, я недавно был проездом через Бердичев, и там узнал, что Бальзак в Бердичеве венчался». А Бардыченко спрашивает: «От Чебутыкина узнал?». А Чебутыкин – доктор в Чеховских «Трёх сёстрах» – всякие такие штуки, нелепости записывал. Он, наверное, Чехова никогда не читал и спрашивает: «Кто такой Чебутыкин?». Полковой доктор. А про Бальзака с его венчанием в Бердичиве – это была истина, всем известная. А для него это было открытием. Он вообще был жутко темный человек. Писал он действительно кошмарно. Но доподлинно известно, что одна такая Чавелла сказала: «Как бы я хотела научиться писать вот так как он!». На что Минерва сказала: «Чтоб так писать, надо иметь право». Это подлинная фраза. Я имею в виду прототипов.

Это стр. 131. И тут разговор у них заходит об обложке, где Богородицина задница на переднем плане. Это история такая. В «Огоньке» была напечатана обложка – прыгает девица с вышки (прыжки в воду). Красивая фотография, но ракурс был такой, что задница немножко выделялась. Из ЦК был звонок, сигнал. Что это у вас там на обложке задница на переднем плане… А это была фотография Лёвы Бородулина, знаменитого нашего спортивного репортёра. Я это обыгрываю несколько по-иному.

133 стр. в середине. Алекса Злостев: «У тебя, батюшка, не голова, а синагог». Это действительно этот самый фотокорреспондент сказал другому фотокору Яшке Рюмкину по какому-то там случаю: «Яшка, у тебя не голова, а синагог». А прототип Алексы Злостева слова «синагога» не знал, может быть, слышал краем уха, тоже антисемит был жуткий. Его так и прозвали – «Синагог», на что он даже откликался.

134. Он говорит: «Мысль мою улавливаете?» Улавливаем. Это было, между прочим, выражение одного автослесаря, который при мне чинил машину. Он всё время мне говорил: «Мысль мою улавливаешь?». Улавливаю. Это я и использовал. Ну и тут Отпетов звонит по вертушке, чтобы утрясти дело с обложкой Митридату Лужайкину. Короче говоря, он позвонил Дмитрию Полянскому в Политбюро и тот сказал, ладно мы скажем, чтоб там не придирались в отделе печати, и скандал замяли.

На 136 появляется инокиня Маруся. Вот эта Маруся будет очень важным действующим лицом далее. Мы потом к ней вернёмся. Вроде бы она была глухонемая. Там это было не совсем так. Но к этому мы ещё вернёмся.

И тут действительно на 137 странице. Кто её прислал, Марусю, в журнал? Тут написано, что её прислал сам Шарадов. Шарадов – имеется в виду Рашидов. Я не знаю точно, кто её прислал: то ли Рашидов, то ли другие из первых секретарей, из Таджикистана… Была там целая история с авиационной катастрофой в Памире, об этом дальше. Прислали сюда в журнал под опекой, поэтому её и взяли.

Под именем Бардыченко у меня выведен Светозар Барченко. Это сын очень крупного партийного работника, ещё при Ленине он был, его репрессировали, а самого этого бедного Светозара загнали в детскую колонию, там он вырос, был прибитый, а потом он попал к нам в «Огонёк» и был заместителем ответственного секретаря. Остроумный весёлый парень. И тут я говорю: «Я за что хочешь проголосую». Когда в редакции я к нему приходил с какой-нибудь бумагой и говорил: «Светозар, подпиши вот тут». Он всегда говорил: «Да я тебе что хошь подпишу».

На 142 внизу идёт разговор о том, что вот этот самый Низоцкий… Про него говорили, что Чавелла за него ручается, она его знает по семинарской многотиражке – это «Комсомольская правда». И он там работал до того, как попал в «Человек и закон», ещё даже до того, как попал в «Социалистическую индустрию». Там был как раз тогда вопрос – история с псевдонимами. Действительно тогда в «Комсомолке» была жуткая антисемитская компания по поводу псевдонимов, которая потом выплеснулась на большие широкие просторы. Но об этом немножко потом.

Название самой тетради «Казаки-разбойники» связано с тем, что вся, в основном, эта публика была с Дона, и там вокруг Шолохова они все гужевались, поэтому они называются казаки-разбойники.

Стр. 146 тетрадь 3-я. Суета вокруг усопшей. Я тут перефразирую немножко Стругацких – у них «Понедельник начинается в субботу» – там есть глава «Суета вокруг дивана». Ну а я сделал «Суета вокруг усопшей». Стругацкие прочитали и в этом деле никакого криминала не обнаружили.

Здесь, значит, из Саши Чёрного стоит эпиграф «У поэта умерла жена». Это перекликается абсолютно с софроновской поэмой «Поэма прощания», которое он написал, уже прихвативши какую-то новую бабу, и вообще наплюнув на ту, которую похоронил. Это он использовал как темочку для стихов.

Теперь вот здесь описывается катастрофа самолёта в горах и Маруся, которая попадает в эту катастрофу. Это списано, по существу, с натуры. Вот я уже говорил о Рае Коробовой – Рая, она же Лариса, мы её звали то так, то так. Она действительно попала в эту катастрофу и единственная осталась жива. Она даже потом какой-то очерк об этом написала. Я ей помог, поправил текст и даже свой образ отдал в её очерк. Она единственная выжила и каким-то образом выбиралась.

Вся история с катастрофой самолёта написана так, как оно было с ней, с настоящей живой Раей. Это было на Памире. Здесь точно не указано, какие горы. Потом через много лет, когда я уже это написал, прочитал в прессе, и у меня даже вырезка эта сохранилась – разбился самолёт в Андах – то ли в Перу, то ли в Чили – и описание того, что там происходило, до того совпадает с «марусиной» аварией, просто удивительно. У меня эта вырезка где-то хранится, но т. к. у меня так далеко всё засунуто, не смогу сейчас найти, где, в какой стране это происходило. Но я внёс какие-то свои чисто авиационные детали, которые мне понятны. Кое-что из фактуры, конечно, я тут присочинил чуть-чуть, но вся канва, вся основа, всё, что это происходило именно так. Поэтому здесь даже нечего комментировать по поводу этой аварии.

Далее после того, как этот кусок с катастрофой кончается, далее там рассказ о том, как идёт сон, это, по-моему 182-я страница. Сон, который мне приснился о Парашкеве. Сон этот не придуманный. И сон этот как был, один к одному и я описываю, как было точно. И даже, когда я проснулся действительно, я пошёл по всем комнатам смотреть, где, что, зажигал свет в каждой комнате. Я был один в доме. Мои где-то были. Мама была в больнице, жена была где-то в отъезде. И вот я один оказался той ночью. И этот сон я сразу записал, потому что я знал, как легко забыть сон. В деталях. Я просто сел за машинку и записал этот сон точно, как он был. Вот это было написано.

На стр. 191 я пишу о том, как я увидел капюшон, у которого изнанка была не такая, как весь халат, чёрные перекрещенные линии. В клетку на жёлтом фоне. Для меня это вообще символ чего-то трагического и ужасного. Я впервые увидел где-то стену с такими перекрещениями, как бы решётки, чёрный цвет и вот какой-то признак неволи, какой-то признак угнетения. И у меня всегда, когда я вижу какую-то чёрную клетку на жёлтом фоне, это всегда вызывает у меня чувство опасности.

Далее со стр. 193 идёт описание поездки Элизабет и Маруси на дачу Отпетова. Нужно сказать, что когда они подъезжали, там был указатель – «Кротовая». На самом деле его дача была в Кратово, а у меня – «Кротовая». Или «Кротовое»? Ну, это очень близко по звучанию. Дальше идёт описание самой дачи, это очень интересно. Во-первых, эта дача составлена из двух разных дач, которые я видел. Одна дача – передний двор, всё в бетоне, такую я видел в Видном. Просто это не дача, а концлагерь, плац какой-то. А второе описание дачи – это описание его дачи, которую я и видел, и не видел. Мы как-то ездили смотреть эту дачу, но нам показалась она какой-то никудышной. Но потом нам рассказывали два человека, муж и жена, которые бывали на этой даче, причём каждый увидел своё, отличное от другого. Муж увидел, как она устроена, как построена, т. е. техническую сторону всей этой дачи. А его жена увидела, какая отделка дачи, где, что, как, чем обшито, чем и как приклеено, т. е. в деталях. Муж не заметил всю эту внутреннюю начинку, она не заметила техническую начинку. Получился такой симбиоз этих дач.

Описываемое на стр. 198 – портрет Магдалины – это портрет жены софроновской Эвелины. Этот портрет я видел. Это работа Ильи Глазунова. И дальше идёт такой рассказ. Элизабет рассказывает про Филю Яецкого. Яецкий – это Илья Глазунов. Он также и Софронова рисовал. Он вообще всяких таких рисовал. Тут правильно написано, что он всем рисовал одинаковые глаза. Но приём, как это у меня уже написано, он передрал у болгарского художника-иконописца Захария Зографа, который на всех портретах рисовал такие же точно глаза. Видимо, это были глаза его любимой, и он это делал так. И у Глазунова то же самое. Я думаю, что Глазунов это содрал.

На стр. 200 описывается, как кормились в какой-то синодальной столовой или ресторанном пункте. Это не придумано. Это было то же самое на улице Грановского (тогда она так называлась) – была вот такая столовая для всякого начальства, и туда шофёры приезжали с судками и прочей посудой и привозили обеды своим, так сказать, хозяевам. У шофёров это называлось «ездить за щами». Это из лексики шофёров этой всей кремлёвской компании.

На стр. 202 появляется имя этой служанки, этой бабульки, которая на этой даче постоянно живёт, – Третья бабка. Почему Третья бабка, не могу вспомнить. Может быть, дальше где-то на это наткнусь, тогда объясню, почему Третья бабка.

Стр. 204. Речь идёт о двух фотографиях, которые висят в кабинете Отпетва. Одна – на которой он сам, а на другой он с каким-то мелким мужчинкой в такой полувоенной форме. На этом двойном портрете Софронов и Шолохов. Софронов огромный, а Шолохов маленький, поэтому это так выглядит. Это настоящая фотография висела в кабинете.

На стр. 215, 216 и 217 мы обнаруживаем, что Маруся на самом деле не глухая, а всё слышит прекрасно. И дальше мы увидим, что она и говорить тоже может. Просто она поняла, побыв в отключке, что очень выгодно – делать вид, что ты глухонемая. По каким-то своим соображениям она это сделала. Но она и слышала и видела. И оттуда это явствует.

На стр. 217 опять появляется Филя Яецкий, о котором было уже сказано, что прототип его – Илья Глазунов.

На 218 стр. одновременно с тремя критиками-ведунами появляется ещё человек, названный Перекушев. Прототипом его являлся некий Прокушев, который был директором издательства «Современник», и который всячески блатные дела для софроновской команды обеспечивал и печатал бесконечно эту всю муру этих нужных блатных людей.

На 220 стр. есть выражение: «поощрительно обнимает». Это я взял из ремарки какой-то из софроновских пьес.

На стр. 221 Начинается поэма «Чао». Это я перефразирвал его «Поэму прощания». И далее у него по главам названия. Я их тоже переделывал. И вот первая глава называется «Туманные картины», а у него там в поэме – «Созвездие туманов».

На 229 стр. появляется новая глава, которая здесь именуется «Грязные ворота». А у него в поэме называется «Красные ворота».

На стр. 233 появляется опять новая глава, которая у него называлась «Лесная 5», а у меня – «Степная 6».

На стр. 244 у него, значит, возлюбленная Петрарки Беатриче… – он всё путал. Он в каком-то своём высказывании говорил – героиня его сонетов была Беатриче, в то время, как она Лаура. Далее начинается новая глава «Красноталы-чернобылы», но я не помню, как у него называлась. Мне это сейчас искать сложн, и не стоит искать. Также как на стр. 252 глава называется «Эвересты». Мне кажется, что у него в его поэме называлась «Гималаи», но, может быть, я ошибаюсь. Я не все его прототипические названия помню. Надо найти где-то эту книжку. Если я найду эту книжку, дам кое-какие пояснения.

На стр. 282 идёт разговор о том, что у Клыкастова журнал «Ритуальная жизнь». Клыкастов – он Зубков, а журнал, в котором он был главным редактором, – «Театральная жизнь».

На стр. 288 хотят привлечь такую Байкальскую-Омулевич для своей там рекламы. Байкальская-Омулевич – под ней подразумевается Мария Ангарская, хорошая, в общем, баба. Писать она, конечно, не умела, но она была, в общем, активистка такая. Это дочь Ангарского-Клёстова, который был в своё время знаменитый редактор, издатель, который публиковал Булгакова и был связан с Булгаковым. И в воспоминаниях Любови Евгеньевны Белозерской упоминается и Ангарский и, кстати говоря, детишки его, что они где-то за грибами вместе ездили. Эта же женщина при «Огоньке» кормилась вообще-то. А ей покровительствовал Сергей Михалков, он её проталкивал туда к Софронову. И мы её печатали, правда, она писала всякие довольно-таки слабые очерки, но она подписывалась всегда: «Почётный строитель Усть-Илимской ГЭС», насколько мне память не изменяет. Потому что она организовала там библиотеку, ездила туда, привлекала там всяких писателей для встреч. Она этим очень гордилась. А вообще она была неплохая тётка.

На протяжении чтения всей этой поэмы всё время Элизабета и Маруся делают для себя какие-то высказывания, но, как говорится, для себя. Причём Элизабета всё время фактически говорит вещи, которые были на самом деле, а не как у него написано. Маруся делает чисто литературные замечания, языковые замечания, из чего видно, что она филолог по образованию, потому что вот там где-то, когда была авария самолёта, говорится, что она летела к деду из города, где она училась в институте. Училась она как раз на филологии, потому что прототип Маруси тоже была филолог.

На стр. 290, 291 речь идёт о магистрате по соблюдению и о магистре, который возглавляет этот магистрат. Это имеется в виду МВД, а магистр, который им покровительствовал, был министр МВД Щёлоков.

Стр. 296. Здесь называется «Дом ортодоксов теологии», на котором много мемориальных досок. На самом деле это дом, который находится на улице Грановского, правительственный дом, где все высшие всякие чины жили когда-то. И там действительно всё обвешано кругом мемориалом. И именно в этом доме, и именно на первом этаже была квартирка, где свидания устраивал Софронов со своей любовницей Парашкевой Вообще-то её звали Прасковьей. И там была квартирка, ключи от которой им давала одна из сотрудниц «Огонька». Только она не была Элизабет-кофеварка, а это была ретушёрша. Она-то им и давала ключи – там у них были свиданья. А всё остальное написано так, как оно там и было.

На стр. 303 сказано, что похоронили Парашкеву в Пересёлках. Пересёлки – здесь имеется в виду Переделкино, где был посёлок писательский дачный, и где у Софронова была дача. Вот и на том кладбище она была похоронена, а он дачу тут же продал и съехал.

Причём ещё интересно во всём этом разговоре. Когда Элизабет рассказывает Марусе про все эти дела, они обсуждают, что наверху кто-то есть, какая-то там комната тайная, и Маруся ей показывает пальцами, как будто бы на машинке стучит, и не догадывается Элизабет, что Маруся-то слышит, потому что она указывает на потолок и потом изображает как будто это. Но Элизабет могла, по моему мнению, подумать, что Маруся вибрацию воспринимает, поэтому она и не засекла, что Маруся всё слышит, и всё знает, и говорить может. Но Элизабет этого не поняла.

На стр. 320. Вся эта история с макетом памятника – ничего мной не придумано. Так оно и было. Значит, эти самые оформители сделали макет огромный такой памятника. Всё тут точно: и портрет наклеен и надпись. И принесли в кабинет Софронова и поставили перед ним этот макет памятника. Он смотрел, он его утвердил, потом они его обратно унесли. И дальше всё написано так, как оно было. И этот вот ящик фанерный так и стоял потом в комнате ретушёров. И всё, что с ним было, с этим шкафом, так оно и было, ничего не придумано. Это всё с натуры.

Весь этот кусок, который начинается на стр. 332 и идёт до конца этой части – это история на кладбище. Это написано документально. Только это не Маруся ходила, это я ходил на кладбище и искал эту могилу. И всё так и написано, как оно и было, абсолютно всё так, ничего тут не придумал. Также совершенно случайно я набрёл на могилу его матери. Но только там надпись была не Анна-Амалия, как я уже Анамалию сделал. Его мать звали Адель. И там на могиле была надпись – Адель. А рядом был похоронен его отчим, муж его матери. И у меня написана фамилия Ястребов, но я забыл – то ли была его фамилия Соколов, то ли Коршунов. Вот это я не могу вспомнить. У меня это где-то записано, конечно, какая это была фамилия, но, кажется, Соколов. Вот это было такое уточнение. Остальное всё точно так же, как и было. Причём там же говорится, что фамилия этой Парашкевы – Плаксина. На самом деле её фамилия была Ревунова. Поэтому я сделал Плаксина. А вот фамилия Овечко, вот это сейчас я попробую вспомнить. Да не Овечко, её фамилия была Корж. Вот эта одна её фамилия была Корж, т. е. Ревунова-Корж. И то ли одна, то ли другая у неё фамилия была девичья. Вот такая судьба этой несчастной женщины.

На стр. 340 приводится надпись, которая на этой каменной плите была от его имени начертана. Ну, я надпись эту сам придумал (в романе). На самом деле была надпись другая какая-то начертана, весьма паскудная, и поэтому сын Парашкевы никогда не приходил на это кладбище. Он считал, что эта могила опозорена вот этой самой надписью. И, кстати, сам Софронов никогда на этой могиле не был. После похорон Парашкевы он там ни разу не появился.

А я специально выбрал какой-то день, ещё я в «Огоньке» работал, отпросился, сел на машину и поехал в Переделкино. Вот всё: и дождик, и закрытая сторожка, и реактивный самолет – ну всё я описываю абсолютно так, как оно было на самом деле, ничего не придумал. И даже как свечка там гаснет в конце, всё это было. Там говорится, что вот она достала белую чашечку такую, для лампадочки. Там валялась в грязи где-то под деревьями такая белая лампадочка. И вот я её увидел, и это я вот написал, что она лампадочку принесла – Маруся. Вот лампадочку-то я связал с Марусей. А всё остальное так оно и было. Это я написал, в общем, в один присест – историю про кладбище, и это было ужасно для меня тяжело писать, очень тяжело, потому что я должен был точно передать настроение. Может быть, это и удалось.

Стр. 346. Вот тут написано, что он, наконец, избавился от позорной эпитафии. Это было так. У него был строгий выговор, записанный ему в Комитете партийного контроля ЦК, когда его прикладывал Пельше. Но не сняв этот выговор, он не мог получить никаких наград. Ему нужно было снять, а Комитет никак не давал ему снять этот выговор. Но когда этот работник комитета был в отпуске в это время, они использовали этот момент и Цвигун, который – ты знаешь, кто такой Цвигун, если нет – это был заместитель Андропова по КГБ – помог ему эту штуку провернуть, и с него взыскание сняли. И поэтому к его юбилею ему дали Героя социалистического труда.

Стр, 351. Он устроился там в литературный кружок на Ростсельмаше. И там начал быстренько забирать, как говорится, силу, начал всех давить, а ты об этом дальше прочитаешь…

Сир. 354. Тут написано: седьмой нуль без соли доедает. Тут вместо «нуль» другое слово должно быть, матерное, но его она заменила.

Стр. 362. Тут возникает у них такой художественный руководитель в кружке Ашуг Гарный Кирьян. На самом деле это был их руководитель, которого звали Ашот Гарнакерьян. Он был поэт. Он руководил такой самодеятельностью, этим самым кружком. Он долгое время переписывал за Софронова его вирши, выправляя их, таким образом, помогал ему. Это длилось довольно долго, пока, как там дальше будет написано, они не поссорились из-за какой-то девицы. И Ашот Гарнакерьян перестал его править, и для того началась катастрофа, потому что писать он с детства не умел.

На стр. 363 появляется Мирра Мирская. О ней надо рассказать особо. Мирра Мирская – под этим именем у меня выведена Сара Бабёнышева. Сара Бабёнышева была очень интересный человек. Мне её порекомендовал один мой сослуживец по «Огоньку», редактор отдела прозы Ступникер. Он мне сказал: «Вам надо с ней познакомиться. Она из Ростова и знает всю подноготную, начиная с детских лет Софронова, всю там эту историю знает. Она и в литкружке была. Я поехал к Саре, Саре Эммануиловне, по-моему. Поехал я к ней в Переделкино. Пришёл к ней, и она мне сказала, или её сын сказал: «Переставьте машину, пожалуйста, туда на полянку, чтобы у нашего дома она не стояла, потому что соседи не любят, когда тут машины ставят», Как я потом выяснил, не причём тут были соседи – они просто за мою безопасность заволновались. Потому что за ними уже была слежка, потому что они были диссиденты, и мама, и сын, по-моему, Александр его звали. У них был «Митрополь» – рукописный экз. № 1. Я познакомился с «Митрополем». И вот мы с ними разговорились. И вот всё, что здесь написано, она мне рассказала про него. Но я тут немножко видоизменил. Потом они уехали, эмигрировали в Америку, и Сара Эммануиловна работала в издательстве Ардис у Профферши, и она помогала ей редактировать тома Булгаковского многотомника. И даже там её фамилия имеется. У меня, по-моему, 2-й том из этого собрания сочинений, и там Сара Бабёнышева указана, как редактор, который участвовал в подготовке этого материала. Но больше я с ней не смог связатся, я ей писал туда, но ответа не получил, не знаю почему. Вот эти сведения я от неё знаю.