Текст книги "За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка"

 
Детства, юности пора!
Всё для нас тогда игра:
ешь да спи, да бегай вволю.
В лес, на речку… (мимо Поля,
мимо Дела ноги носят!)
Поиграться – «в школу» просят,
тянут, тянут как бычка,
ну разок дадут тычка.
Поиграть – помочь по дому:
повкуснее взять батоны,
ну ещё там что послаще,
да побольше, да почаще.
А потом в руках «игрушки» -
мамы, бабушки–старушки.
На экзаменах играют -
вольной тему выбирают:
"Дядя Стёпа мне примером,
буду милиционером!"
Что ж, свободная ведь тема.
Ну а тут, изволь, С и с т е м а:
делать так–то, делать то–то,
называется – Р а б о т а!
 
 
"Та–ак, – сказал себе Никита, —
где собака–то зарыта", —
вспомнил деда приговорку.
Что ж, захлопни страхов створку
да уйми дрожанье ног.
Где, который твой станок?
Мастер буркнул: "Вот, токарный.
Подожди…" – Исчез из глаз.
Что, уж кончился показ?
М-да, станочек не шикарный,
и хозяин он станка
в званьи му–ученика…
 
 
"… Хм, вид пощипанного гуся!
Здравствуй, парень. – Тётя Дуся."
Перед ним, усмешно глядя,
встала… тётя, а не дядя.
Крепко сбита, как отлита.
Поморгал. «А я – Никита.»
"… Не хватало мне заботы -
вот тебя препоручили.
Как ты думаешь работать:
на кино ли, на харчи ли?
Ладно, вот он, револьверный.
Будет друг тебе он верный,
если ты к нему с душой.
Ну а так… – прок небольшой.
В общем, этот механизм
строит базу в коммунизм.
«Ясно?»
«Ясно.»
"Ну и ладно.
Я сама к работе жадна,
и мне некогда с тобой,
тут у нас за планы бой.
А тебе вот в руки ветошь. —
В рукавичках? – Что ты, лето ж!
Так протри, чтоб был игрушка.
Убери вокруг всю стружку.
Дела тут часа на три.
Ну, валяй, коль нет вопросов.
Да!… – Ты нос–то – подотри!"
Машинально тряпку к носу…
Тётя Дуся вся хохочет:
«Во–от, теперь ты – наш, рабочий…»
 

 
Полетели дни, недели,
по погоде стал им счёт.
Осень листьями метелит,
отдаётся дрожью в теле.
Мысли вдаль, как птиц, влечёт.
Жар морозца грудь вбирает,
чуть дохни – клубит парок.
Молодая кровь играет,
до утра не замирает
скор–девичий говорок.
Вся природа – ожиданье.
Так невеста ждёт наряд…
Той поре – ты отдал дань ей?
Пил морозное свиданье,
миг, когда глаза искрят?
 
 
Лишь Никита наш невесел,
ходит голову повесив.
Так, плывёт, лишь бы несло
календарное число,
чёрным дни, а красным – даты…
 
 
Мастер, знай: беги туда–то,
подсоби вон там, вот тут.
А! Какой там институт!
Тряпки, масло, стружка, грязь.
Духом пал, со всем смирясь.
В скоростях станок рычит,
тётя Дуся всё ворчит,
мастер походя кричит.
Острой шпагой лезет стружка,
за резцом «летит» резец.
Нет ни друга, ни подружки.
Сгиб Никита–молодец.
Как старался! – всё с придиркой:
всё–то им плоха «обдирка»,
не такой оставлен «припуск»…
На губах солёный привкус,
скулы сводит напряженье,
от окурков в горле жженье.
Вот проклятая работка,
поотбила всю охотку!
И тоска, хоть волком вой.
 
 
"… Да-а, видок не боевой.
Что ж ты так, герой, сомлел,
или каши мало ел?" -
Тётя Дуся–Дульцинея,
(той родня, из «Дон–Кихота»?), —
до всего вот ей охота,
вся в работе пламенеет.
"Тяжелы ученья кочки?
Подтяни–ка, друг, порточки, —
вишь, кругом снуют девчата,
дел–то, дел – край непочатый!
А ты тут развесил нюни:
помоги–ите, тёти-Дуни!…
Ты кто – парень? – Так не трусь.
Обойдись без тётек-Дусь.
Во все дырки суйся, суйся,
всем про всё интересуйся.
Эх вы, временные люди,
подавай вам всё на блюде.
Вас ведь тут десятка по три…
Мать–то, чай, поди–ка ждёт,
вот сыночек в ВУЗ пройдёт.
И куда отец твой смотрит!"
«На войне он.»
"На войне-е…
Ну, прости, коль в чём обида.
Я ведь так, шучу для вида,
прикипел ты к сердцу мне,
вижу – маешься, угрюм.
Ладно, я поговорю…"
 
 
Тут же сразу, по–привычке, —
что ей вывески–таблички,
указатели пути -
как и с чем к кому идти,
(всё ей ясно что–почём!) —
пошепталась с Кузьмичём,
старым мастером–провидцем.
За себя не так бы рада:
"Всё. Берёт. Старик с ехидцей,
только делай всё как надо.
Завтра выйдешь к нему в смену,
во–он на тот станок подменным.
Ну, счастливой путь–дорога!"
Голос дрогнул так, немного,
и глаза на мокром месте, —
всё уж порознь, хоть и вместе.
 

 
"… Вот станок тебе, ДИП-двести, —
ввёл в права его Кузьмич. —
Это должен бы ты знать:
ДИП – Догнать И Перегнать!
Лозунг был. Не лозунг – клич!"
И остро взглянул на парня, —
понял – нет юнец–напарник?
Было ж, о-о!… А вот старик.
Эх, пора – счастливый миг!
Замер, глядя отрешённо.
"М-да, – прокашлялся смущённо. —
Мда, ну ладно, это – было.
Но… что было – не уплыло:
нету в нас того уж пыла,
этот клич теперь – для вас!
Понял?"
«Понял.»
«В добрый час!»
 
 
Знал Кузьмич: лишь на доверьи
отрастают крыльев перья;
и когда ясны все дали.
"… Изучи станок в деталях.
Обучи резец заточке.
Присмотрись к делам соседа,
что не так – спроси, разведай.
Как готов – поставим точки."
 
 
Что ж Никита – рад безмерно?
Как сказать…
Не суеверный,
всё ж – тьфу–тьфу – через плечо,
вдруг работа увлечёт?
Потихонечку, с оглядкой
чутко тронул рукоятки,
нежно так повёл резечек, —
и станок завёл с ним речи,
существо совсем живое:
вот ворчит, натужно воя, —
тяжело, убавь подачу,
обороты скинь чуть–чуть,
да не так, не наудачу,
а точней узнай, в чём суть;
вот поёт, звенит! – в охотку
чистовая обработка.
Скорость вдруг на миг угасла, —
в кулачках поджал деталь,
и – с шипеньем, как по маслу,
синевой струится сталь;
вот резец алмазным жалом
вьёт металла лёгкий пух;
вот державка задрожала, —
эй, смотри, наловишь мух!
 
 
Для порядка, (для «натаски»),
как и все, начал он с «фаски».
Робко так сперва, сторожко,
ну потом – что в ужин ложкой!
А Кузьмич – старик хитрец:
мельком глянет на резец,
будто так чертёж подсунет,
мельком острым взглядом клюнет,
и – весь вид: мол, хата с краю.
А Никита пот стирает,
мастерство в себя вбирает.
Всё сложней, сложней детали.
 
 
Ноги словно гири стали,
и спина… не сразу прямо.
Ничего, и он упрямый,
одолеть надо «резьбу»!
Вспомнил деда, луг, косьбу:
как потел! – косу заносит;
нет уж сил… – коса вдруг косит! —
И резьба того же просит?…
Хо, уж смена! Вот же, чёрт,
в деле время как течёт!
«Можно, я ещё немножко?…»
И Кузьмич блуждает взглядом:
«Мне… там тоже кой–что надо.»
Сел в конторке у окошка,
трёт щетину подбородка.
"М–да–а… Как сало в сковородке:
чуть прижги – пахнёт приятно.
Только – чуть прижечь, понятно…"
 

 
Мы потом не помним строго,
что мелькнёт на всех дорогах,
но уж юности пора -
как зарубка топора.
В память всё врезает юность:
взгляд, улыбку, смех, угрюмость.
Юность всё берёт на веру,
и ни в чём не знает меры.
Молодому – молодое:
работнуть, так норму вдвое,
погулять, так уж запоем,
спать, так хоть пали над ухом, —
ни пера им и не пуха,
молодцам и молодухам!
 
 
Вот, – сказал себе Никита, —
где собака та зарыта!
Захватило, понесло
чудо–юдо ремесло.
Словно коней под уздцы,
«взял» станок свой за резцы,
показал–провёл по кругу,
подтянул ремень–подпругу,
молча гикнул: ну–ка, черти!
И – забылся в круговерти.
Ночь ли, день, число какое,
холод–жар, остро–тупое, —
гей! – несётся колесница.
Колеса мелькают спицы,
всё быстрей, быстрей разгон.
Цех, станки кружатся, лица,
и душа поёт–резвится,
и в ушах весенний звон.
И сверкает круг под лампой,
слились спицы в светлый диск.
Брызжет искрами таланта
разудалый русский риск.
Круто вьёт спирали стружка,
стынет грани чёткий рез.
А вокруг друзья, подружки,
взгляды, шутки, интерес.
Жжёт печёною картошкой -
перебрось! в руках деталь.
И пахнёт дымком немножко,
горьковатым маслом сталь.
Вдоль тугой точёной глади
чуть дрожит дорожка–блеск…
 
 
Вот со лба откинул пряди,
и в глазах зарницы всплеск.
Вот он брови свёл упрямо,
молоточки бьют в висок…
В жизни к цели – только прямо.
Прямо! – не наискосок.
 
 
У конторки, в отдаленьи
как в строю, плечо в плечо,
в тихом счастливом волненьи
тётя Дуся с Кузьмичём.
Так, стоят, любовно глядя.
Эта глаз, тот ус погладят.
Видят молодости дали…
 
 
Тёти–Дуси, Дяди–Вали!
Людям вы себя отдали,
без остатка, бескорыстно.
И – да пусть: отныне, присно,… —
сердца доброго веленье,
поколенью – поколенье!
 
 
Кепка сбита на макушку,
бьёт в лицо порыв метельный.
До чего ж сладка подушка!
Как хорош обед артельный!
Как вокруг всё интересно!
Как чудесен день воскресный! —
встать попозже крепким, сильным,
приодеться так чуть стильно,
да пройтись, – ведь не монах,
ощутить всю прелесть… – ах,
стуки сердца – как вы звонки,
каблучки шальной девчонки!
 

 
Стёрлись боя рубежи.
Время знай себе, бежит.
То уймётся, не торопит,
то сгустится как в сиропе.
Цех, завод – родные стены.
Колобродье после смены.
Всё, что было необычным,
стало будничным, привычным.
Шире стал под лампой круг.
Всё порядком.
Только вдруг…
Всплыли, вспухли разом слухи,
липнут слухи словно мухи,
бьют как пули, цель одна:
где–то, что–то… це–ли–на ?!
И – крутнулось время шало.
Разом сникло, обветшало
что сверкало, украшало.
Даль – когда нас устрашала?
Неизвестность, новизну -
дай попробую, лизну!
 
 
«…Здравствуй, дед! Пишу в вагоне…»
Вот те – на, как просто ноне!
Долго дед шуршит открыткой,
водит стёклышком очков. —
Ну – Никитка, ну ж – Никитка,
посвистел – и был таков?
Ишь, «с учёбой не удалось», —
мимоходом, как про малость.
Поработал уж в заводе, —
«не удалось» тоже, вроде.
Всем поклоны, всем приветы.
И – «следите по газетам…»
Вот так жизнь, пошли порядки, —
так себе, играют в прятки!…
 

Глава IV. Целина

 
Минет время, сто лет, двести,
что там! – пусть полста сполна, —
спросит внук, (кто станет тестем,
кто и свёкром сразу вместе):
что такое – ц е л и н а?
 
 
Что?
Невспаханное поле?
Молодых мужанье, воля?
Битва, что войне равна?
 
 
Сердца памятные боли:
первых мирных лет страна;
поле в шрамах, иссечёно…
 
 
Распахнув глаза, галчонок
ждёт пытливо: ну же, деда!
 
 
Как ему, о чём поведать?
Про войну сказать, Победу?
«Заострить» о роли тыла?
(Эх, слова… – душа остыла.)
 
 
А… ведь вот как это было.
 
 
И в газетах, и в народе
то–то подняли волну!
Ну, раз так, то надо вроде
ехать всем на целину.
 
 
Что же, надо – значит, надо!
Молодые без обряда,
но с правами уж «законных»,
виснут в будках телефонных:
"… Где? Когда? У них путёвка?! —
А тебе? – Эх, недотёпка!…"
И мелькают туфли–шпильки,
(словно в очередь за килькой…)
 
 
Бьёт волна о стенки мола -
в зданье штаба комсомола.
Комсомолец? – Комсомолец.
Не беда и если – нет.
Важно то, что доброволец
городов и сёл–околиц.
И неважно сколько лет -
молодой, с усами, старше.
Слесарь, повар, медик, сварщик.
Холостой, семьёй, с невестой,
(разбирать о том не место).
Флегматичный, непоседа.
Чья жена – своя, соседа.
От детей сбежал, от тёщи ль.
В шик одет, иль так, попроще.
Чистый глаз, иль катаракта.
Знаешь, нет ли плуг и трактор,
поле, севообороты.
Рядовым был, иль комроты.
Всё прошёл, иль только школа.
В потолок, иль рост от пола.
Всей душой, иль так, с оглядкой.
Всё ли там с тобой в порядке.
Русский ты, грузин, еврей,
(хочешь – «брой», а хочешь – «брей»), —
 
 
в выходной, в субботу, в среду,
утром, вечером, к обеду -
всё идут, идут и едут…
 
 
Всколыхнулось люда море!
Взбилось пеной, с ветром споря,
(пена не играет роли),
и – как ртуть сорвалась в пролив,
понесся лихой поток
по дорогам на восток!
 

 
Наш Никита – не отстать бы
от такой бурливой «свадьбы» -
шустро сбегал «в комсомол»,
доказал, что тоже, мол,
там он может пригодиться,
и не станет он рядиться,
(в деле ведь не так уж «лют») —
будет там, куда пошлют.
 
 
Комсомольский комитет
как отлаженный квартет:
сверху чуть труба построже -
снизу мигом вторят то же.
В комитете все согласны:
он – целинник первоклассный,
дать решенье в штаб, повыше.
 
 
На средину зала вышел,
Вроде б все свои вокруг.
Заробел, смешался вдруг:
вряд, за бархатом столов
сколько ж их, сидит «голов»,
комсомольцев руководства!
(Правда, часть от производства).
И средь них… одна «головка».
Нет, совсем не как золовка, —
как цветок, как вздох нежна
комсомольская княжна.
То – сама хозяйка бала.
Вот легко плывёт по залу,
мило так кивнёт головкой
и вручит путёвку ловко.
 
 
Шёл по улице хмельной,
небо в красках, мир иной:
вот она, в руках путёвка!
 
 
Слышит, вслед ему с издёвкой
гоготнул, ругнулся смачно
паренёк на вид невзрачный:
«Х-рад, батрачить нанялся!…»
Весь Никита затрясся:
"Т-ты… – умнее? – Порося!
Хрюкай, спи, чеши свой бок!"
И взглянул как только мог.
И пошёл своей дорогой.
Успокоился немного:
"Такова, видать, природа,
что в семье не без урода."
 

 
Взбудоражил всё окрест
тех целинников отъезд.
И как водится – (обычай,
вразумляй, не вразумляй) —
начинается с приличий,
а конец – одно: гуляй!
 
 
Сборы что, они коротки:
застегнуть косоворотку,
подтянуть ремень потуже,
и – желаем тебе, друже,
многи лета, многи годы!…
Собираться у завода.
 
 
А уж там, у проходной
как в весенний выходной,
словно в праздник демонстранты:
и флажки, и транспаранты.
И оркестр играет тут же,
молодёжь асфальт утюжит.
Толкотня, веселье, шутки!
Вот плывёт начальство уткой,
все «по случаю» в парадном,
(как и все – «того» изрядно, —
человеки ж, хоть и в свите).
Вот парторг готовит митинг,
люд вобрала круг–воронка.
 
 
Встал Никита чуть в сторонку.
"Жаль, не сбегал к Кузьмичу.
Надо будет извиниться…
Что б сейчас? Чего хочу?
Дом, село, родные лица…
И – Москва, страны столица.
Иль… покрепче похмелиться?"
 
 
"Хочешь, сходим поклониться? —
Мавзолею, Ильичу?"
Тётя Дуся!…
Мысли комом, —
так пахнуло родным домом!
Как она смогла понять?
Захотелось так обнять,
как несказанного друга!
Чуть земля поплыла кругом.
"… Встретим наших на вокзале.
А начальству мы сказали.
Вон Кузьмич там, у ворот."
 
 
Вот же люди! Эх, народ!…
Сердца лопнула пружинка,
бьётся мухой в паутинке.
«Я сейчас,… вот… жмут ботинки.»
 
 
«Эх ты, дитятко–детинка!…»
 

 
Кремль седой, седая даль.
Старина, святая Русь…
Так светла моя печаль,
так легка на сердце грусть.
Будет всё благословенно!
 
 
Площадь, древностью согбенна.
«Ленин» – как бы на стене.
 
 
Кремль. Москва. Страна Советов.
 
 
Русью всё зовётся это.
Ленин – всё зовётся это.
Разве жизнь дороже мне?
 
 
Счастье – ветер, переменно,
иногда не тем концом.
Но уж если не бойцом, —
в главном, самом сокровенном,
никогда! – быть подлецом…
 
 
… На ветру стоят, молчат,
думой как один пронизан.
Поколенье Ильича.
Идеалов коммунизма.
 

 
Где билет? Какой вагон?
Звякнул колокол как гонг.
Паровоз, коняка сытый,
в нетерпеньи бьёт копытом,
из ноздрей парами пышет…
(Пой, кричи – никто не слышит,
всё вокруг гудит как улей:
там смеются, тут всплакнули.
Обнимают внуков деды,
брата брат, сосед соседа.
Что их ждёт – приволье? беды?
И над всем: Даёшь Победу!)
… Сдал назад как для разгона, —
переборный лязг вагонов
скрежетнул по сотням душ.
И оркестр тут грянул туш!
 
 
Целовались, руки жали,
за вагонами бежали.
Долго взглядами следили.
Провожали…
Проводили.
 
 
Паровоз бежит ретиво,
развевает искры в ночь.
Бьёт частушкою игривой,
сыплет маменькина дочь:
"Эх-я уеду на край света,
меня только разозли!
Посылай домой приветы, —
посадили, повезли!…"
 
 
Удивительное время!
Ни наград не ждали, премий.
Как конфетой без фольги
были общностью богаты:
копанём канал лопатой!
по вагончикам! (из хаты),
двинем рельсы вглубь тайги!
Парням – в ВУЗ, девчат – на трактор,
все – на стройки, все – на ГЭС…
И прокладывались тракты,
и стонал таёжный лес.
И не надо было КЗоТа:
хлеб, металл, тайга, забой -
это общая забота!
Как на бой шли на работу,
шли горды своей судьбой…
 

 
Ночь, казахский полустанок.
Где–то там, за Карталы.
Свет машин усталых рваный
гасят снежные валы.
В спешке сонной, молчаливой
слово стынет на–лету.
Сердце бьётся сиротливо,
руки шарят – всё ли тут…
 
 
В тишине, нависшей звоном,
человек…
На ящик встал,
и совсем домашним тоном
доверительно сказал:
"Ну, скучает по жаре кто?
Там – тепло, и там наш дом.
Мы вас ждём. А я – директор,
познакомимся потом.
А сейчас – прошу в машины."
 
 
Взвилось криком петушиным:
"По–машинам!
… по маши–на–ам!…"
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Мужание

Глава IV. Целина (продолжение)

 
Соком радости и жизни
тронь! весной живое брызнет.
Вновь весна звенит капелью.
Синь и солнце в вышине!
Резко пахнет талой прелью.
 
 
Дед в дремоте–полусне, —
ух, как знатно припекает!
Кошка, лапки отряхая,
не спешит укрыться в дом.
Воробьиный гвалт–содом,
то–то чествуют весну!
Паучок спустился с крыши,
не иначе как к письму.
Не сейчас, так верно, пишет…
Ох, Никита! вот стервец,
изождались ведь вконец.
Что–то думает же он?…
Ба! а вот и почтальон!
 
 
Дед с письмом к окну на свет.
И сноха тут горемычно,
так, на краешке, привычно,
как положено вдове,
как сидят они вовек.
 
 
«Здравствуй, мама!…» -
Дед тут крякнул,
начал бороду скрести.
"Здравствуй, мама! Всё в порядке.
Мама, ты меня прости…"
Руки мать сидит скрестив.
Здравствуй, мама… – Мой сыночек!
Сердце, ох ты, погоди.
Дни и ночи, дни и ночи,
до такого… от груди.
Вспомнил, понял…
Грудь стеснило,
жар ли, холод, бьёт озноб.
Душно как, раскрыть окно б, —
уж весна в оконной раме…
Как ты там, сыночек милый?
 
 
Дед прочёл, очки вверх сдвинул,
приподнял глаза, и… замер:
это ль ты, моя сношонка… —
бог ты мой, и не узнать!
Перед ним сидела… Мать.
Гордо голову откинув,
отрешённо глядя вдаль,
молодая как девчонка,
и… седая как Печаль.
Волны радости и боли…
 
 
«Поля! Что ты, дочка, – Поля!»
Чуть дрожит в руках косынка.
 
 
Э-эх! прости меня мой сынка.
Море бед, и горя реки,
и – забыл о человеке.
Человек из глаз пропал.
Руки–клешни, иссечёны.
Ноги–брёвна в жилах чёрных,
будто молнии припал.
Ступни грузчика–мужчины.
Всё лицо секут морщины.
С губ… рвёт радость, боли крик ли… —
Боже мой, а мы – привыкли!
(Бабка, – пусть земля ей пухом, —
та хоть как–то привечала).
И – ни жалобой, ни звуком… —
всё внутри, всегда молчала.
Вечность жизни. Изначало.
 
 
Вся очнулась вдруг смущённо,
будто стала как согрета
тихим внутренним подсветом,
как святые на иконах.
"Я… задумалась, отец.
Как он там, о чём же пишет?"
 
 
Ах ты грех, – заныл крестец,
закололо что–то выше…
"д-Скоро в армию ему.
Толком только не пойму:
уж домой он хочет, видно,
да, вишь, не с чем – пишет – стыдно.
Обнимает – пишет – предков,
крепко–крепко. – Так–то, – крепко!
(Взгляд у матери лучистый:
знать, умнеет понемногу.
А душой такой же чистый.)
… деньги выслал на дорогу, —
чтобы не было, мол, сбою;
жду я вас к себе обоих…
Ну а так – всё слава богу."
 
 
Повидаться, – что дороже!
Вместе всем… Куда б как гоже…
Долго мать сидит в раздумье,
гладит кисти полушалка.
А хозяйство на кого же?
На соседа, – ведь он кум ей?
И не ехать ох как жалко,
счастье послано судьбою.
Тихо, как сама с собою:
"Надо ж… около овец,
всё скотина, хоть и малость.
Поезжайте вы, отец.
Я уж будто повидалась…"
 
 
Гнал как ересь, наважденье
от себя поездку дед.
Будто в двадцать – день рожденья, —
сон бежал и стыл обед.
А потом… как что–то сбило,
лихорадка зазнобила,
злость забрала, взмыл азарт,
(как–никак тепло уж, март), —
эх ты, где не пропадало!…
 
 
Стариной тряхнул удалой
проводницу улестил
и к Никите покатил.
 
 
В ресторан пошёл обедать.
 
 
Целину решил проведать.
 

 
Ждёт Никита дальний поезд.
Разговор людской угас.
Провода метелью воют.
 
 
"… Странно. Тот же день и час.
Та же ночь. И полустанок.
Как тогда!
Там – Карталы.
Свет машин усталых рваный
гасят снежные валы…"
Сердце так щемяще–звонко!…
 
 
Обнял нежно, как ребёнка,
старика детина–внук.
«Как же деда годы гнут!…»
«… Два, поди, как здесь, минуло», —
про себя, сквозь слёзы, дед.
«Давним детством как пахнуло!» -
взглядом внук ему в ответ.
 
 
Так на том же полустанке,
(что когда–то был приманкой,
где вагончиков останки),
ровно – «два годка» спустя
у Никиты дед в гостях.
 
 
Целина, она с порога
и была и есть – дорога.
Времени не тратя даром,
(вон как крутит снежным паром!
еле виден тёмный «газик», —
дал директор, свой, для встречи) —
дед кряхтя в тот газик «влазит»;
в самый раз начать бы речи,
да… ещё кого–то ждут.
Впопыхах шепнул Никита:
«Делегация… Идут.»
 
 
(… Голос, будто позабытый?…)
Шутки, смех не так весёлый.
Из столицы, к новосёлам.
 
 
В темноте набились плотно,
позатихли враз дремотно.
Распахнул Никита дверку:
"Все? – спросил он для проверки. —
Дома будем… так, к обеду.
А тебе – тулуп вот, деда."
И закутал хлопотливо.
«Сам–то что же, непоседа?»
«Я на свой извоз. Счастливо!»
И шагнул к себе на трактор.
Застрелял «пускач» ДэТэшки,
взвыл мотор, ровняя такты.
Лязг и грохот вперемешку:
где не так, мол, здесь – вот так–то!
Дёрнул, – с богом! – на буксире…
Как всё разно в этом мире:
дед про печь свою тут вспомнил,
делегаты – свой уют.
И юзит машина–дровни,
и «дрова» во сне клюют.
 
 
Эх, целинные дороги!
Вечность только им сродни.
Неба Раки–Козероги
им маячные огни.
В свете фар струит позёмка,
колеи бугрится след.
Тормошит ДэТэ «газёнка»,
тот лишь крякает в ответ.
Долевые гребни–гряды
во всё поле, ряд за рядом,
(как нарочно снегопахом…)
Рушит трактор гряды смаху,
бьёт стрельбой взахлёб ДэТэшка.
И ползёт за вешкой вешка,
заметаясь снежной пылью.
Словно сказка въяве с былью.
 
 
То привычно для Никиты.
Голова ж другим забита:
дед, и гости из столицы, —
есть ему чем похвалиться?
Что такое – «два годка»:
по спирали два витка,
или так, мечты заплата?
Было всё, чем жизнь богата
в восемнадцать–двадцать лет.
Дальний край, своя зарплата,
быта свой кордебалет…
Первых дней шумливый табор, —
молодые без узды -
ложку лишь не мимо рта бы…
Светлость Первой Борозды!…
Суховей… Надежд утрата?
Пытка, жгло всё на корню.
Стиснув зубы, боль упрятав,
хлеб пахали как стерню…
Были песни, были слёзы,
пот в мороз, в жару озноб…
Стрекотали как стрекозы,
величая Первый Сноп!…
У степи свои законы:
как натянутой струной
урожай победным звоном
прозвенел над всей страной!
И сейчас всё в добром росте.
 
 
Что ж, пожалуйте к нам гости:
мелководье воду пенит, —
кто поймёт, тот и оценит!
 
 
Полыхнул восход неистов, —
степь багряно–золотисто
вся зарделась, встав от сна.
Стоп машины.
Тишина.
 
 
Во–от какая… ц е л и н а!
 
 
Словно в зимней келье бесов
зыбко, сумрачно, белесо.
Лишь восток пожар ярит.
Лампу вздул колдун–старик.
 
 
Горизонт блеснул на миг,
как шлея сверканьем бляшек.
Там метель в лохмотьях пляшет,
будто кто граблями машет,
кто–то сеет, кто–то пашет…
 
 
Дед глаза потёр, лицо,
к блеску снега привыкая.
"Хоть бы… горочка какая,
иль хотя бы деревцо.
Сбоку будто солнце светит.
Ну и ну-у, чего на свете… !"
И запнулся, вдруг приметив:
эти гости из столицы -
ба! знакомые все лица!
«Дед Никита?!»
"Сын Данилы!
Ну а этот сын Гаврилы?
Вот так встреча! Так порой,
говорят, гора с горой…
Ну а девушка, что – ваша?"
«Наш коллега, звать – Наташа.»
"Ну и ну-у… А вот мой внук,
то ж Никитою зовут.
Растрясти немножко кости -
вот приехал, к внуку в гости.
(И Никиту церемонно):
Вот он, наш неугомонный!…"
 
 
Что такое с парнем вдруг?
Нет лица, один испуг…
 
 
«Это… вы?!» – дохнул Никита.
Образ давний, незабытый:
как тогда – важна, нежна
комсомольская княжна.
Что княжна, – сама царевна!
Поднялась шутливо–гневна,
на подножку, – стоя вровень,
удивлённо вскинув брови,
глядя свойски, чуть кокеткой, —
помахала всем газеткой,
тоном – будто детвора:
«Это я. Но в путь пора!»
 
 
От войны знакомо – «хальт», —
стой!
Начался тут асфальт.
«Отцепи!» – сигналит газик.
На асфальт хозяйски «влазит»,
«вжик !» – дымком обволокся…
Трактор обочь затрясся.
Дружба, что крепчей базальта,
продолжалась… до асфальта.
"Что ж, на то мостится гать,
кто–то ползать, кто – летать…"
Так Никита невесёлый
въехал с думами в посёлок.
 
 
Был директор в кабинете.
Чутко так Никиту встретил:
"Что нерадостен твой вид?
Деда, и гостей столичных,
раз ты знаешь их отлично,
познакомь со всем как гид.
Да не будь бурёнкой дойной, —
представляй им всё достойно!"