Текст книги "Концепты. Тонкая пленка цивилизации"

5. Некоторые современные добавления к предыдущему о логике

Здесь мы можем исходить прямо из текста П. С. Попова, вообще понятие текста как непосредственной реальности и будет прежде всего современным. Взглянем еще раз на этот текст: «Традиционная логика интерпретирует операции анализа в соответствии с делением понятий по объему. Во всяком случае, это есть исходное толкование для традиционной логики» [Попов 1960: 28].

Может ли здесь быть добавлено нечто «современное»? Нам думается, да. Для примера приведем из новой работы: А. В. Родин «Математика Евклида в свете философии Платона и Аристотеля» [Родин 2003: 22, 92, 160–161]. Автор предлагает различать в определениях Евклида их смысловую и синтаксическую стороны, вторую он называет «диэретическим синтаксисом» (от греч. «диэреза», «диайресис» – «разделение»). В сущности, речь идет об обычном делении понятий по роду и виду, но с «плавающим» термином «род».

Если в рассуждениях Платона мы находим многочисленные примеры использования диэрезы, то Аристотель сам не пользуется диэрезой. Однако Аристотель дает описание диэрезы, весьма близкое к тому, которое дали мы сами в параграфе 2.1. приводя при этом платоновские диэретические определения в качестве примеров: «Сперва следует рассмотреть диэретические определения. В такое определение не входит ничего, кроме рода, называемого „первым“, и видовых отличий. А другие роды – это первый род с относящимися к нему видовыми отличиями, например: первый род – „животное“, следующий – „животное двуногое“, и далее „животное двуногое бесперое“ [т. е. человек – см. этот же пример в „Политике“ Платона, рассмотренный в 2.1.]; подобным образом делается и в случае большего [числа видовых отличий]» (Met. 1037b28 – 1°38a1). Тот же синтаксис может быть описан иначе: «Из того, что постоянно присуще каждой вещи, нечто простирается на большее, не выходя при этом за пределы рода… Таковые следует брать до тех пор, пока не получают их столько, чтобы каждое из них простиралось на большее, ибо это необходимо есть сущность вещи. Например, всякой тройке присуще быть числом, нечетным и в двояком смысле первичным – в том смысле, что она не измеряется числом [т. е. является простым числом], и в том смысле, что она не слагается из чисел [так как числами здесь Аристотель называет натуральные числа больше единицы – ср. „Начала“ определения 7.1–2]. Итак, это уже есть тройка: число нечетное первичное [в первом смысле] и другим образом [во втором смысле] первичное» (An. Post. 96a25 —37). Это последнее описание синтаксиса определения с легкостью интерпретируется в терминах теории множеств: искомое множество определяется как пересечение покрывающих его множеств.

«Первый» род при такой интерпретации является первым только в том смысле, что он берется первым, а вообще говоря, порядок родов может быть каким угодно, так как операция нахождения пересечения двух множеств коммуникативна.

Итак, сказанное здесь Аристотелем полностью соответствует современной практике математических определений и потому не нуждается в специальных комментариях [Родин 2003].

Может быть, более интересным добавлением к сюжету П. С. Попова, во всяком случае по духу, здесь было бы сопоставление его «объемного» толкования понятий с более старой работой В. Н. Карпова «Систематическое изложение логики» (СПб., 1856). Но здесь мы можем отослать интересующихся к нашей книге «Протей. Очерки хаотической эволюции» [Степанов 2004б: 181 и сл.].

6. Проблема обозначения сущностей: «События», «факты» и «суждения о фактах». Нехватка терминов в современной гуманитарной науке («утверждение», «суждение», «предложение», «пропозиция», англ. judgement, sentence, proposition, франц. phrase и т. д.)

Названные в заголовке термины вообще, как класс терминов, общие, но различающиеся в разных европейских языках науки и поэтому в некотором смысле – синонимы (подробнее [Булыгина 2001: 634]. К примеру, «предложение» используется в общеупотребительном русском языке («Предложение – относительно законченное сообщение, оформленное грамматической конструкцией и словесной интонацией»), «пропозиция» – в сущности, то же самое, но используется только в языке науки, и т. д. Само их наличие, т. е. «наличие различий», свидетельствует о том, что внутри «гуманитарной науки» происходят напряженные процессы, не являющиеся осознанным научным актом, осознанным утверждением. Но именно этот факт и следует осознать.

Это будет трудное чтение для «историко—филологически образованного читателя». (Но и для автора тоже.) Поскольку надо сохранять чувство юмора, то здесь эпиграфом могла бы быть французская поговорка – Couper un cheveu en quatre – «Стараться разрезать один волосок вдоль на четыре части».

Но «тонкая пленка» достигается не легкими средствами.

Для нас имеет смысл рассмотреть некоторые суждения о положениях З. Фрейда, – суждения, которые высказывают не специалисты по фрейдовской философии, не медицинские работники, а люди, размышляющие над явлениями культуры. Например, если в каких—то фрейдистских анализах используется опыт с электрошоком, то это заведомо не может относиться к нашей теме. Н о л о– гический анализ – может.

Из филологов одним из первых обратился к этой проблеме учитель автора Э. Бенвенист в статье «Заметки о роли языка в учении Фрейда» (1956). (По—французски «Функция языка в открытии Фрейда» – «La fonction du langage dans la découverte freudienne» [ «La Psychanalyse» (Paris), I, 1956], но когда я сдавал русский перевод в печать [Бенвенист 1974], цензура воспротивилась: «Вот еще, „открытие“! Убавьте тон! Иначе вряд ли…». (Между тем, и по—французски «découverte» в таком контексте звучит достаточно скромно, просто: «В том, что открывает З. Фрейд в своем учении».)

Все же Бенвенист, культуролог и лингвист, очень критически относится к Фрейду:

То, чего Фрейд тщетно искал в «исторических» языках, он мог бы в какой—то степени найти в мифах или в поэзии. (Например,) в поэзии сюрреализма, которой он, по словам Бретона, не понимал.

Причина путаницы у Фрейда кроется, по нашему мнению, в том, что он постоянно стремится к «истокам»: истокам искусства, общества, религии, языка. Он постоянно превращает то, что ему кажется «первобытным» в человеке, в «первобытное первичное» вообще, проецируя то, что можно было бы назвать хронологией человеческой психики, на историю окружающего человека реального мира. Правомерно ли это? То, что онтогенез позволяет психоаналисту отнести к архетипу, является таковым только по отношению к тому, что его деформирует или вытесняет в подсознание. Но если поставить это вытеснение в генетическую параллель с развитием общества, тогда так же невозможно представить себе какую—либо общественную ситуацию без конфликта, как и конфликт вне общества. Рохайм [Ro—heim] обнаружил Э д и п о в к о м п л е к с в самых «примитивных» обществах. Если этот комплекс внутренне присущ обществу как таковому, то Эдип, могущий жениться на своей матери, есть противоречие в самом определении. И в этом случае, если в человеческой психике есть нечто ядерное (nucléaire), то это именно конфликт. Но тогда понятие «первобытного первичного» утрачивает всякий смысл (цит. рус. изд., с. 123).

Мы увидим дальше (в разд. 7 ниже), что, казалось бы, частный вопрос об «Эдиповом комплексе» распространяется, подобно масляному пятну на бумаге, – но таково, по—видимому, свойство «тонкой (не сказать же „масляной“) пленки».

7. Логический анализ сущностей (лучше будет сказать «прикладной логический анализ»). К термину «суждение» и др

Так, со времени классической работы Е. Д. Смирновой «К проблеме аналитического и синтетического» (1962) известно, что обычное, почти уже можно сказать «бытовое», различение аналитических и синтетических суждений, требует: «наиболее адекватное определение аналитичности может быть получено на основе понятия интерпретации системы» [Смирнова 1962: 362].

Понятие системы как целого постоянно доминирует над понятием фрагмента системы, частного случая системы и т. д.

В нашем «случае Шлимана» (см. выше) мы опирались на – также классическую – книгу А. Черча «Введение в математическую логику» (рус. пер. 1960), где различаются и противопоставляются понятия «денотата» и «концепта» по Фреге, связанные с пониманием того, что такое слово—термин.

Но уже в 1986 г. в связи с рассуждениями о положениях Фрейда мы вынуждены обратиться к существенной модификации этих терминов и понятий – в кн. «Логический анализ естественного языка» («Новое в зарубежной лингвистике», вып. XIII. Сост., общ. ред. и вступ. ст. В. В. Петрова [Петров 1986: 9]. На месте трех вышеназванных терминов, возникших из системы Г. Фреге, мы находим существенное расширение: «Там, где у Фреге была дихотомия „Sinn – Be—deutung“ (ближе всего к „смысл“ – „значение“. – Ю. С.), современные теории говорят о трихотомии «смысл – значение – референция». […] Именно этой установки мы и стремились придерживаться при переводе статей данного сборника», указывает В. В. Петров (цит. соч., с. 9).

И уже буквально в процессе публикации цитируемого сборника внутри него (в статье З. Вендлера) возникло самое новое (на тот момент) уточнение на месте данной ячейки семантического «треугольника Фреге» – как новые, различаемые, семантические сущности – «событие» (event) и «факт» (fact).

Приходится сказать, что автору здесь для нового чтения З. Фрейда пришлось перечитать свою работу 1998 г. – «„Cause“ in the light of Semiotics» (Концепт «Причина» в свете семиотики // In the World of Signs. Essays in honour of Professor Jerzy Pelc. Ed. by J. J. Jadacki and W. Strawi ński. Rodopi. Amsterdam – Atlanta, G A. (Pozna ń studies of the philosophy of the sciences and the humanities), 1998).

Здесь имеет смысл вернуться к названной выше статье З. Вендлера «Причинные отношения» (Z. V e n d l e r. Causal relations // The Journal of Philosophy, 1967, vol. 64, № 21, p. 704–713. Пер. с англ. Н. Н. Перцовой в изд.: [Вендлер 1986: 264–276].

Мы уже заметили выше, как трудно выразить на русском или английском языке некоторые уже выработанные научным сознанием сущности. Так и З. Вендлер для того, чтобы перейти к «случаю Эдипа», вынужден прежде существенно уточнить базовые термины, относящиеся к понятию «причина» (ведь речь будет идти о причине гибели Эдипа): «причина», «результат», «пропозиция» (предложение), «событие», «факт».

Все эти термины являются именами существительными английского, как и русского языков, хотя в некоторых случаях они требуют и очень существенных различений, зависящих именно от формы каждого из двух языков.

З. Вендлер утверждает свое базовое положение: «Если верно, что трагедию Эдипа вызвал его брак с собственной матерью, то должно быть верным и то, что его трагедию вызвал брак с Иокастой». Эдип же знал, что он женат на Иокасте, не знал же он лишь того, что он женат на собственной матери. Поэтому требуются очень тщательные логико—лингвистические разграничения (мы делаем их здесь, принимая определения З. Вендлера, но, конечно, говорим об этом по—своему).

Для того, чтобы выразить суть базовых терминов, нужны какие—то «имена» (с этим понятием – «имя» мы уже столкнулись на примере «Случая Шлимана» по Фреге – Черчу выше). Имя – это то, что может обозначать денотат (т. е. «предмет», «вещь», «человека» как денотат). Но имен всегда не хватает – если иметь в виду имена существительные, фиксированные как таковые в обычных словарях.

Поэтому в современных высокоразвитых языках функции имен выполняют их исполнители – «именные группы» (их терминологическое наименование – «номинализованные группы»), например, «конфликт» – это «имя», «конфликто—вание в условиях стабильности» – это «именная группа».

Вендлер различает:

– «полностью номинализованные группы» (они подобны именам существительным, скажем, слову «event» («событие») и имеют его набор признаков: глаголы со значением «наблюдать», «обозревать», «слушать», «изображать», прилагательные «внезапное», «медленно развивающееся», «прогрессирующееся», «последовательное» и т. п., his beautiful singing of the song – это «событие»;

– не полностью номинализованные группы подобны слову «факт» («fact»), в не полностью номинализованных группах глагол сохраняет некоторые из своих глагольных признаков: может управлять прямым дополнением, иметь показатели времени, модальные глаголы и наречия: например, his having sung the song – это факт, а не событие.

По—английски можно сказать his singing of the song is unlikely «Пение им песни маловероятно» – и это «факт», а не «событие»; но нельзя сказать His having sung the song was loud «То, что он пел песню, было громким», и это также факт, а не событие.

Приведенные З. Вендлером выражения – «не полностью номинализованные группы», а также добавляемые нами из других языков: рус. «То, что.»; «Тот факт, что.»; франц. Le fait qu'il soit parti… с глаголом в форме Subjonctif (в примере «Тот факт, что он уехал.»);

испан. El que haya salido… также с глаголом в форме такого же наклонения, как франц. («Тот факт, что он уехал.»), причем французский и испанский создали особые формы предложений – с особым союзом и особым порядком слов – обычно перед главным предложением, – все говорит о том, что современные языки Европы выработали какие—то новые языковые формы для выражения того, что мы со своей стороны назвали «тонкой пленкой» выражения, отлично от «материального выражения».

З. Вендлер завершает таким выводом: «Оказывается, что „пропозиция“ – это абстрактная сущность, охватывающая все члены набора перифраз для не полностью номинализованных групп. Как представляется, к нашему случаю может оказаться применимо средневековое понятие „полная абстракция“.

Утверждение, что Эдип женился на Иокасте, не является перифразой утверждения, что Эдип женился на своей матери […]

Люди, имеющие веру, делающие утверждения и т. п., как предполагается, должны знать свой язык. Таким образом, они не могут не ощущать единства пропозиции: перифразы узнает каждый. В то же время единство факта зависит от референционно эквивалентных средств (это специальное определение мы здесь, чтобы излишне не затруднять читателя, не рассматриваем. – Ю. С.). И для овладения этими средствами требуется нечто большее, чем простое знание языка. А потому, хотя бедный Эдип, зная, что он женат на Иокасте, не мог не знать одновременно того, что он состоит в браке с Иокастой [равно как и остальные перифразы этого предложения], для него могло явиться откровением то, что он состоит в браке с собственной матерью.

Трудность заключается в том, что факт нельзя сообщить абстрактно, без обращения к некоторому перифрастическому набору словесных выражений и даже без использования некоторого предложения на естественном языке, относящегося к соответствующему набору» (с. 272–274).

Наше, более простое, заключение: трагедия Эдипа разразилась в тот момент, когда он, имевший знание на своем родном естественном языке, получил полное знание, полученное от языка богов (т. е. переведенное с языка богов на его родной греческий язык).

Случай З. Фрейда (уже не Эдипа, а Фрейда по поводу Эдипа) мы резюмируем так: это неустанные попытки открыть – по ту сторону естественного данного нам языка – некий глубинный язык (подсознания, архетипов, богов и т. п.) или даже просто массовых действий людей типа «Парижского синдрома» молодежной революции (см. ниже VIII, 3).

8. Глубинный язык открывается ближайшим образом в самом тонком звене «тонкой пленки» – в «суждении». Анализ суждения по О. Конту, по Лейбницу, по Канту, П. С. Попову, Е. Д. Смирновой

Представление о «тонкой пленке» цивилизации было определено с самого начала (I). Здесь необходимо подчеркнуть, что при классификации (различении) концептов мы будем исходить из внутреннего ядра концепта, принимая, что в

этом ядре заключено суждение. «Суждением называется мысль о предмете (или предметах), в которой посредством утверждения или отрицания раскрывается тот или иной его признак или отношение между предметами» [Попов 1957: 3].

В настоящее время в связи с развитием «теории речевых актов» и обычного «языка в действии» (англ. «ordinary language») вся эта проблематика необычайно развилась, но мы намеренно останавливаемся на данном, самом простом и к разным теориям подходящем определении.

Все остальные определения, в частности и названные выше в заголовке, мы в соответствии со своим «концептным» подходом рассматриваем как последовательные, накапливающиеся, «кумулятивные» определения.

В этой связи поэтому нам важнее остановиться на их «внутреннем, интимном» звене в содержании суждения, которое, в свою очередь, входит в концепт. Причем это звено в свете нашей задачи н е м о ж е т р а с с м а т р и в а т ь с я психологически, это составило бы предмет отдельной науки психологии. В центре нашего предмета нечто иное – анализ самого явления суждения и анализ понятия, которое является субъектом необходимого (в логическом смысле) суждения.

Но чтобы подойти к этому в аспекте «научного», нам потребуются некоторые штрихи из общей атмосферы «научности» в последние десятилетия. Для нашей цели важна сначала классификация по типу наук.

Одним из величайших ученых—классификаторов XIX в. является О г ю с т К о н т, со своей схемой наук:[2]2
  * Здесь по изданию: Auguste Comte. Cours de philosophie positive. Avec une introduction et un commentaire par Ch. Le Verrier. Tome premier. Deuxi ème leçon. Librairie Garnier Frères. Paris, 1949 [Comte 1949].


[Закрыть]

Эта классификация, как известно, стала основанием его грандиозного шеститомного труда «Курс позитивной философии» и далее всего крупнейшего философского течения двух веков, XIX–XX, начиная с «п е р в о г о» («классического») п о з и т и в и з м а (с 1830–х гг.), «второго» (эмпириокритицизма) и «третьего» (неопозитивизма). (Ср. [Новая филосовская энциклопедия 2000–2001, 3: 256]).

Как мы уже поступали в других местах своей книги, здесь обратим внимание, помимо общей схемы О. Конта, на некоторые выступающие детали его текста, т. е. стиля: «Прежде всего следует отметить, как в общем решающее подтверждение точности нашей классификации, ее во всем существенном совпадение с тем, как координируются, в некотором роде спонтанно, имплицитные классификации разных ученых, занимающихся изучением различных областей естественной философии (l'étude des diverses branches de la philosophie naturelle)» («Deuxième leçon», X) [Comte 1949: 166]. (Здесь надо отметить, что французское выражение «la philosophie naturelle», «естественная философия», соответствует, как указывает сам О. Конт, английскому выражению И. Ньютона «philosophia naturalis», так называется главный философский труд И. Ньютона «Philosophiae naturalis principia mathematica».)

Тут же Конт продолжает: «Обычно составители энциклопедических систем обрабатывают по отдельности (cultivent séparément) различные науки, которые таким образом по отдельности, без обдуманного намерения, создал сам ход человеческого познания и установил между ними субординацию, соответствующую позитивным отношениям развития в повседневной жизни. Однако такое согласие есть, разумеется, самый верный признак хорошей классификации. Различия, которые спонтанно возникли в научной системе, могли сложиться только под воздействием действительных потребностей человеческого духа, которого не отвлекали фальшивые системы. Отсюда не следует заключать, что установившиеся общие для ученых опытные привычки делают наше энциклопедическое обобщение ненужным. Напротив, они как раз сделали возможной саму эту операцию – фундаментальное отличение рациональной концепции от чисто эмпирической классификации» (Там же. С. 166) (Я склонен передать здесь слова О. Конта несколько иначе: «фундаментальное отличие рациональной концепции – не просто „от“, а с какой целью, „д л я“ – чисто эмпирической классификации»).

Один пункт в первом разделе «Deuxième leçon» X [Comte 1949: 90], пункт, достаточно тонкий, прямо необходим для нашей темы в этой книге: «Позитивистская иерархия наук прямо указывает на относительную степень совершенства каждой ступени в порядке иерархии: различие между точностью и уверенностью (distinction entre l a précision et la certitude)». Об этом отличии говорил в своих лекциях по математике А. Н. Колмогоров (его пример: математическое утверждение «больше, чем»: например, «4 > 2» – не «точно», но «строго»).

Интересно для нашей темы проступило это отличие в работах о суждении П. С. Попова. Приведем фрагмент его брошюры «Суждение» [Попов 1957: 35–36) (читатель простит идеологические реплики ее автора, характерные для научной атмосферы той поры; но сами мысли актуальны; их подчеркивание разрядкой – наше).

Изображать условные суждения как произвольные допущения, не зависимые от объективных связей, было бы чистейшим субъективизмом, идеализмом. Нечто подобное получается при неправильном использовании так называемой импликации.

Импликацией в современной логике называется операция образования сложного суждения «если – то», составленного из двух простых суждений х и у (х – у) (знак – обозначает, что одно суждение влечет за собой другое). Отличие от условных суждений в том, что, условное суждение берет соответствующее сложное суждение в целом и, исходя из него, судит об истинности или ложности составляющих его простых суждений. Импликация же идет обратным путем: сочетая эти простые суждения, устанавливает, при каких условиях (истинности или ложности х и y) истинно или ложно сложное суждение в целом (х – у). Поэтому связь, фиксируемая в импликации, гораздо слабее по сравнению с той зависимостью, которая выявляется условным суждением.

В учебниках по математической логике приводится такой пример:

Если 2 х 2 = 4, то снег бел,

Если 2 х 2 = 4, то снег черен,

Если 2 х 2 = 5, то снег бел,

Если 2 х 2 = 5, то снег черен.

Попытка указать на неправильный характер такого истолкования встречает возражения. Говорят, что в импликациях важно не конкретное содержание предыдущего, последующее и их зависимости как основания и следствия, а отношение зависимости между истинностью и ложностью членов импликации. Но для выражения этой важной стороны дела совсем не мешают обычные примеры «с точки зрения обыденной речи». Например, «Если Иван и Петр братья, то они родственники» и т. д. Более того, именно такие примеры недвусмысленно и лучше выражают сущность отношения импликации.

Приводимое матричное исчисление импликации, как правило, не выводится, не доказывается, а просто утверждается:

Это обстоятельство также создает впечатление искусственности, произвольности и может быть использовано для пропаганды идеализма.

Правомерность случаев истинности импликации доказывается теоретически и оправдано практикой. И это свидетельствует лишь об объективном значении связей, выраженных в импликации.

Чтобы выявить связь между предшествующим и последующим в импликации и охарактеризовать то обстоятельство, что эта связь гораздо более слабая по сравнению со связью в условных суждениях, обратимся к осмысленному истолкованию, не разделяя той точки зрения, будто импликация лучше всего иллюстрируется примерами бессмысленными, подобно вышеприведенной импликации типа: «если 2 х 2 = 4, то снег бел».

Можно дело истолковать так, что п о д и с т и н о й в и м п л и к а ц и и разумеется нечто более слабое, чем истинность о б ы ч н ы х с у ж д е н и й. Приравняем истинность обычных суждений к случаям, когда какое—либо определенное обещание выполняется, к истинности же в импликации отнесем не только случаи, когда обещание выполняется, но и когда оно только остается ненарушенным. П у с т ь о б е щ а н и е не будет выполнено, лишь бы оно не было попрано. Эти случаи здесь для нас также будут значить: истина.

Продолжая, П. С. Попов тонко филологически развивает свой стиль при анализе одного из самых существенных пунктов – анализе суждения по Лейбницу (в кн. [Попов 1960: 63–64]).

С точки зрения теории анализа, которой придерживается Лейбниц, доказательство того или иного положения сводится к обнаружению скрывающегося в них тождества предиката с субъектом. Все вторичные аксиомы доказываются через сведение их к первоначальным, непосредственным, не подлежащим доказательству тождественным предложениям.

Анализ есть разложение понятия, которое является субъектом необходимого суждения. Каждая ступень такого разложения основана на аксиоме тождества. Всегда в истинных суждениях весь субъект (или часть его) может быть сведен к предикату. Сведение аксиом к положению тождества делается на основании выводов и определений.

Мы эти выводы производим путем подстановки определений. Итак, для того чтобы начать доказательство, мы должны иметь определение и должны уметь произвести соответствующую подстановку определения, регулируемую аксиомой тождества. Доказательство есть умение оперировать определениями. Оперирование будет заключаться в подстановке, в замене равного равным.

Математики очень озабочены тем, чтобы суметь обосновать первоначальные арифметические действия. Сложное мы потом получим, а самое простое должно быть доказано.

Как доказать, что 2 + 2 = 4, исходя из определения того, что собой представляет то или иное число, и пользуясь различными приемами подстановки? Чтобы убедительно показать, что 2 + 2 = 4, мы должны иметь три определения: что такое 2, что такое 3, что такое 4. Причем мы владеем только возможностью прибавлять единицу к данному числу и таким образом получать следующее число.

2 = 1 + 1

3 = 2 + 1

4 = 3 + 1

Таким образом мы исходим из определений этих трех чисел:

2, 3 и 4.

Теперь раскроем самое доказательство. Оно тоже будет состоять из трех этапов.

По определению первому: 2 + 2 = 2 + 1 + 1.

По определению второму: 2 + 1 + 1 = 3 + 1.

По определению третьему: 3 + 1 = 4.

Таким образом я доказал, что 2 + 2 = 4. Можно это изобразить при помощи схемы:

2 + 2

2 + 1 + 1

3 + 1

4

2 + 2 это то же самое, что 2 + 1 + 1, но 2 + 1 это 3, а 3 + 1 это и есть 4. Таким образом, 2 + 2 = 4, что и требовалось доказать.

Если мы что—нибудь доказываем, то должны оперировать какими—то терминами, которые можно определить. Мы начинаем комбинировать эти термины, заменять в них равные части равными до тех пор, пока мы не получим искомого тезиса.

Вывод сводится к постепенному разложению содержания субъекта, причем полученные через разложение элементы распадаются на новые элементы до того момента, пока разложение не дойдет до предиката.

Приведенная выше последовательность анализа является типичной для культуролога, тем более в нашем случае, поскольку нам необходимо в конечном счете подойти к анализу Канта.