Текст книги "Концепты. Тонкая пленка цивилизации"

12. Концепты—двойники вообще. Двойничество Анны Ахматовой

Вот верное наблюдение Надежды Мандельштам: «Двойничество не только литературная игра, но и психологическое свойство Ахматовой, результат ее отношения к людям. В зеркалах и в людях Ахматова искала свое отражение. Она и в людей гляделась, как в зеркала, ища сходства с собой, и все оказывались ее двойниками. Ольга Судейкина, по словам Ахматовой, „один из моих двойников“, Марина Цветаева – „невидимка, двойник, пересмешник“, надпись на книге мне – „Мое второе я“. Сколько у человека может быть „я“ и почему они между собой такие несхожие? Познакомившись с Петровых, Ахматова спрашивала меня и Мандельштама, узнаём ли мы ее в новой знакомой. На старости Ахматова вдруг узнала себя в дочери Ирины Пуниной, Ане Каминской, и даже заставила ее отрезать себе челку. Аня показалась мне абсолютно нелепой в ахматовской челке, и Ахматова отчаянно на меня обиделась. В старости Ахматова начала и всех мужчин считать двойниками, не своими, конечно, а друг друга.» (Надежда Мандельштам. «Вторая книга». Женева; Париж: YMCA – Пресс, 1972. С. 490).

13. Один из самых красивых концептов Франции – «Цветущие яблони под ледяным дождем и Крестьяне на проселочных дорогах Франции» (Марсель Пруст)

В сущности, это не один, а два концепта, соединенные как метафора. Это яблони Нормандии – земли не винограда и коньяка, а сидра. И это крестьяне Северной Франции, не быстрые и говорливые, а молчаливые и с обветренными лицами. И это концепт о любви. К Франции. Во Франции.

Как это вообще может быть? А вот как – послушаем Марину Цветаеву: уже в детстве «Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее немножко больше), не в двух, а в их любовь» («Мой Пушкин» [Цветаева 1953: 36]).

(Сейчас, для редактуры, сверяю Цветаеву и что это? случайность? – нет, в концептах нет случайного. Цветаева, оказывается, тут же пишет: «Из „К няне“ Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину – потому—то – родная – можно любить больше, чем молодую – потому что молодая и даже потому – что любимая. Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения – Марселя Пруста. Пушкин. Пруст. Два памятника сы—новности» (с. 51)).

Теперь сам текст Пруста. И текст также предваряем комментарием, уже внутри текста. Да, в сущности, он и построен как комментарий самим автором. ([Proust 1954: 775–781]). Вот он, Marcel, приезжает на свой любимый курорт в Balbec (на берегу Ламанша, в Нормандии), где он раньше познакомился со своей возлюбленной Альбертиной (Albertine) и где бывал со своей милой бабушкой. Сейчас бабушки нет, она недавно умерла, но здесь все полно воспоминаниями о ней. Силой обстоятельств – романного времени и, как мы сразу чувствуем, «реального», жизненного времени – в один день в сознании Марселя переплетаются вечная любовь к бабушке и как бы уже дрогнувшая – любовь к Альбертине.

Несмотря на только что пролившийся дождь и поминутно меняющееся небо, я проводил Альбертину до Эпревиля к тамошнему маленькому пляжу, откуда она курсировала, по ее выражению, «как челнок», сюда. Я решил пройтись один по большой проселочной дороге, – мы ездили сюда гулять с бабушкой в экипаже.

Большие лужи, которые солнце уже покрыло блеском, но еще не высушило, превратили почву в настоящее болото. Бывало, бабушка не могла ступить двух шагов, чтобы не забрызгаться грязью. Но сейчас, едва я дошел до дороги, все вдруг просияло. Там, где в августе с бабушкой я видел только листву и как бы места для яблонь, теперь, до края неба, они стояли сами, стройные, видимые во всей красоте, в розовом цвету как в бальном платье, но с голыми ногами в черной земле, не боясь забрызгать свой роскошный розовый атлас, и он сиял на солнце.

Отдаленный горизонт моря придавал этим яблоням фон японской гравюры. Когда я поднимал глаза вверх, я видел синеву между розовых лепестков, она, густая, почти лиловая, казалось, открывает свою глубину – картину рая. Но вот налетел легкий, но холодный ветерок и начал раскачивать розовые букеты. Синие ласточки садились на ветви и кувыркались между цветов, доступные, как нежные капризные модели какого—нибудь любителя экзотики, который собрал их здесь.

И, пусть утонченная и экзотическая, эта красота трогала до слез, потому что была естественной. П о т о м у ч т о э т и я б л о н и с т о я л и здесь, на вспаханной земле, как крестьяне на проселочной дороге Франции.

Вот, внезапно, лучи солнца уступили место дождю. Струи проливного дождя исчеркали горизонт, закрыли ряды яблонь серой сеткой. Но яблони все равно вздымали вверх свою красоту, белую в розовом, пусть и под ледяным дождем: это был весенний день, это была весна! (Разрядка моя. – Ю. С. Кто хочет, может заглянуть в оригинал. О чем нам следовало бы подумать и в связи с Расином, но его меньше читают в оригинале в российских институтах.)

Malgré la pluie récente et le ciel changeant à toute minute, après avoir accompagné Albertine jusqu'à Épreville, car Albertine faisait, selon son expression, la «navette» entre cette petite plage… et Incarville, où elle avait été «prise en pension» par les parents de Rosemonde, je partis me promener seul vers cette grande route que prenait la voiture de M^me de Villeparisis quand nous allions nous promener avec ma grand'mère; des flaques d'eau, que le soleil qui brillait n'avait pas séchées, faisaient du sol un vrai marécage, et je pensais à ma grand'mère qui jadis ne pouvait marcher deux pas sans se crotter. Mais, dès que je fus arrivé à la route, ce fut un éblouissement. Là où je n'avais vu, avec ma grand'mère, au mois d'août, que les feuilles et comme l'emplacement des pommiers, à perte de vue ils étaient en pleine floraison, d'un luxe inouï, les pieds dans la boue et en toilette de bal, ne prenant pas de précautions pour ne pas gâter le plus merveilleux satin rose qu'on eût jamais vu et que faisait briller le soleil; l'horizon lointain de la mer fournissait aux pommiers comme un arrière—plan d'estampe japonaise; si je levais la tête pour regarder le ciel entre les fleurs, qui faisaient paraître son bleu rasséréné, presque violent, elles semblaient s'écarter pour montrer la profondeur de ce paradis. Sous cet azur, une brise légère mais froide faisait trembler légèrement les bouquets rougissants. Des mésanges bleus venaient se poser sur les branches et sautaient entre les fleurs, indulgentes, comme si c'eût été un amateur d'exotisme et de couleurs qui avait artificiellement créé cette beauté vivante. Mais elle touchait jusqu'aux larmes parce que, si loin qu'elle allât dans ses effets d'art raffiné, on sentait qu'elle était naturelle, que ces pommiers étaient là en pleine campagne, comme des paysans sur une grande route de France. Puis aux rayons du soleil succédèrent subitement ceux de la pluie; ils zébrèrent tout l'horizon, enserrèrent la file des pommiers dans leur réseau gris. Mais ceux—ci continuaient à dresser leur beauté, fleurie et rose, dans le vent devenu glacial sous l'averse qui tombait: c'était une journée de printemps.

14. Французский концепт—идея – «le Droit», франц. «Право. Закон»

В таком качестве этот концепт введен в словарь Мадариаги. В отличие от английского концепта «fair play» концепта—действия и вышеуказанных французских концептов в нашем словаре, которые являются концептами—состояниями души, данный справедливо называется у Мадариаги «концептом—идеей». «Это, —

говорит наш испанский автор, – то решение, которое калькуляторно—вычисли—тельная компонента французского мышления (espiritu саlсulador) нашла для проблемы равновесия между индивидом и обществом. Французское le droit – это геометрическая линия, которая на карте интеллекта прочерчивается вокруг границы свободы каждого отдельного человека. В то время как fair play представляет собой приспособление к действию в его совершенном, великолепном эмпиризме, le droit очерчивает геометрию ментальных правил, к которой должно приспосабливаться само понятие действия. Если fair play симультанно с действием, то le droit предшествует действию. Можно сказать, что fair play – это действие, а le droit – это интеллект [Madariaga 1934: 21].

ИСПАНСКОЕ
15. Испанский концепт «Честь» – почти национальная идея

На самом деле, далеко не многие, даже великие, концепты приближаются к этому рангу. Скажем, Федра – великий национальный художественный образ, но вряд ли кто скажет – «национальная идея». Русское «Береги честь смолоду, а платье снову» (т. е. пока оно без пятнышка), хоть и высоко ставит честь, но все—таки сравнивает с платьем. Испанское же el honor «честь» не сравнивает ее ни с чем, кроме идеи Бога.

И вместе с тем, это испанское слово – слово из реальной, даже повседневной жизни. Если это возможно, автор этой книги посвящает это слово своим первым учителям испанской речи – дорогим испанским парням и девушкам, «испанским ребяткам», привезенным в СССР с испанской войны 1936—39 гг. И сама эта «своя война» (до нашей оставалось еще 2 года) называлась у всех нас тогда по—испански «la guerra nuestra», «наша война».

«Здесь у вас все хорошо, – говорили они, – и войны нет, – но только…» – «Что только?» – «… Мы здесь уже три месяца, а еще ни разу не было солнца»(стоялдекабрь).

Сейчас, для своего текста, перечитываю новые публикации по «испанской теме», в частности: «Гражданская война в Испании» [Томас 2003].

Неопрятная редактура русского издания не позволяет уяснить годы публикации английских оригиналов, но можно понять, что в России ее могли издать только недавно. Этим, а не своими уже не новыми фактами, она и ценна для русского читателя. Она полна прекрасных хрестоматийных цитат и примеров. Вот о начале революционного подъема (с. 23): знаменитый философ Хосе Ортега—и–Гассет (осень 1930 г.) в публичной лекции восклицал: «Испанцы! Вашего государства больше не существует! Нет монархии! По старым рецептам XIX столетия был подготовлен переворот. Мы не жаждем кульминации революционной драмы. Но нас глубоко трогает униженное состояние народа Испании. Когда существуют Закон и Справедливость, революция всегда будет преступлением или актом сумасшествия. Но она всегда возникает при господстве Тирании».

Испания за своими рубежами воспринималась как страна торжествующего католицизма; в 1930 году церковь в Испании насчитывала 20 000 монахов, 60 000 монахинь и 31 000 священников. Но вот, оказывается, только пять процентов сельского населения Новой Кастилии в 1931 г. соблюдали Пасху; в некоторых андалузских деревнях церковь посещал только один процент мужчин; порой случалось, что священники служили мессу в полном одиночестве (с. 35–36).

На этом фоне мы вернее оценим, чуть ниже (14), испанский «национальный концепт» el honor «честь» – как «внутреннее». Но прежде – «внешнее» и бытовое.

Как и любая другая, ярко отличная от «среднеевропейской», культура, Испания в определенное время привлекала своим ярким «испанизмом». Так же Китай XVIII века привлекал художественную Францию своей, говоря по—французски, «chinoiserie», «китайщиной». А Испанию и в наши дни новорусские туристы и искусствоведы рассматривают как «испанскую матрешку», как сами испанцы говорят для них в таких случаях, «Espana de pacotilla» (но те, конечно, этого не понимают). (См. Кич.) Но в случае Испании для этого были и внутренние основания. Не случайно М и г ель де Унамуно в 1916 г. к концу великой «первой мировой войны», счел необходимым опубликовать сборник своих работ (1894–1911) под названием «En torno al casticismo» («Вокруг „испанизма“»). Словом «испанизм» мы передали испанское «casticismo» – «чистый, исконный, кондовый» испанизм.

Вернемся, однако, от «испанизма» как внешнего и, возможно, поддельного (см. об одной испанской фотографии здесь в разд. IV, 3) к подлинному и вечному – к испанскому концепту «Честь».

16. Испанский концепт – «el honor» «честь». Русские переводы К. Бальмонта, В. А. Жуковского и Ф. Шиллера

В отличие от вышеназванных, испанское el honor, по Мадариаге, это «концепт—психологическая сущность». И она еще не получила полного освещения.

Действительно – как ни странно – у самого Мадариаги приводится для этого только одно ключевое слово el honor муж. рода «честь», между тем, в испанском имеется и еще одно слово того же корня – la honra жен. рода с таким же, в общем, значением «честь».

Словарь испанской Академии (Real Academia Espanola. Diccionario de la len—gua espanola) (разные издания, многократные переиздания) определяет их так: «El honor муж. р. Свойство морали, которое влечет нас к самому жесткому исполнению нашего долга в отношении нашего ближнего и нас самих»; «La honra жен. р. Уважение и соблюдение своего достоинства». Словарные примеры, в общем, однотипны, но художественные примеры из текстов, с XIV по XVII вв. различаются довольно тонко.

Мадариага напоминает широко известный отрывок из драмы Кальдерона «Саламейский алькальд» («El alcalde de Zalamea») («алькальд» – городской голова или сельский староста, так в последнем случае. Саламея – название большого селения в провинции Эстремадура). Происходит следующий диалог: Дон Лопе, королевский военачальник, Креспо, старый крестьянин алькальд (в переводе К. Бальмонта, изд. 1989 г.):

 
Дон Лопе
Клянусь, вы знать должны, что нужно,
Раз вы есть вы, терпеть повинность,
Которую вам указали?
 
 
Креспо
Имуществом моим, о, да,
Клянусь, служу, но лишь не честью.
Я Королю отдам именье
И жизнь мою отдам охотно,
Но честь – имущество души,
А над душой лишь Бог властитель.
 

Последние слова (разрядка наша) хорошо определяют испанский концепт «Честь».

Однако в нем есть и еще нечто, что вовсе не присуще европейскому, и тем более французскому, пониманию. Это Мадариага выделяет в испанском так называемом народном романсе о графе Леонском («Romance del conde de Le ón») (сейчас в нашем прозаическом переводе):

 
Этот дон Мануэль,
по прозванию граф Леонский,
совершил такой подвиг при дворе,
который никогда забыт не будет.
 

Однажды, после знатного обеда, гуляя с обожаемыми дамами из своего окружения по королевскому дворцу, остановились они передохнуть перед ареной с четырьмя львами, на которых можно было любоваться со страхом и трепетом, глядя с балюстрады. И тут Донья Анна, дама достойная и знатная, как бы невзначай уронила на арену свою перчатку и нежным голосом говорит: «Кто будет тем знатным рыцарем, который пройдет между львов и возьмет у них мою перчатку? Даю слово чести: тот станет моим желанным и любимым». Эти слова услышал Дон Мануэль, которому досталась и его доля этого оскорбления, произнесенного при всех. Он вынул свой меч из ножен, обмотал левую руку плащом и, нисколько не изменившись в лице, вошел ко львам. Львы уставились на него не шелохнувшись. Тогда он, взяв перчатку, не торопясь поднялся по лестнице наверх и вышел там, где и вошел, с перчаткой в левой руке.

Он подошел к этой даме и сначала, не подавая ей перчатки, ударил ее по щеке, а потом дал перчатку и сказал: «Вот она, возьмите! И впредь не рискуйте напрасно честью достойного рыцаря! Если же кому не нравится то, что я сделал, тот пусть выйдет в поле спросить у меня ответа!».

Честь, из—за которой можно дать пощечину даме, – действительно нечто характерно испанское, не общеевропейское. Напротив, сюжет испанского романса стал общеевропейским, как об этом свидетельствует хотя бы перевод В. А. Жуковского из Шиллера:

ПЕРЧАТКА

Повесть

(Из Шиллера)

 
Перед своим зверинцем,
С баронами, с наследным принцем,
Король Франциск сидел;
С высокого балкона он глядел
На поприще, сраженья ожидая;
За королем, обворожая
Цветущей прелестию взгляд,
Придворных дам являлся пышный ряд.
 
 
Король дал знак рукою —
Со стуком растворилась дверь:
И грозный зверь
С огромной головою,
Косматый лев
Выходит;
Кругом глаза угрюмо водит; И вот, всё оглядев,
Наморщил лоб с осанкой горделивой,
Пошевелил густою гривой
И потянулся, и зевнул,
И лег. Король опять рукой махнул —
Затвор железной двери грянул,
И смелый тигр из—за решетки прянул;
Но видит льва, робеет и ревет,
Себя хвостом по ребрам бьет
И крадется, косяся взглядом,
И лижет морду языком,
И, обошедши льва кругом,
Рычит и с ним ложится рядом.
И в третий раз король махнул рукой —
Два барса дружною четой
В один прыжок над тигром очутились;
Но он удар им тяжкий лапой дал,
И лев с рыканьем встал…
Они смирились,
Оскалив зубы, отошли
И зарычали, и легли.
 
 
И гости ждут, чтоб битва началася.
Вдруг женская с балкона сорвалася
Перчатка… все глядят за ней…
Она упала меж зверей.
 
 
Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной
И колкою улыбкой говорит:
«Когда меня, мой рыцарь верный,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».
 
 
Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идет,
Перчатку смело он берет
И возвращается к собранью снова.
 
 
У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканьем встречен он;
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но, холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую награды».
 

1831

(По изд.: [Русские поэты XVIII–XIX вв. 1940: 427]).

И другая баллада В. А. Жуковского «Поликратов перстень» (приводим отрывок) со сходным сюжетом:

 
…
Чудесен рассказ показался царю:
«Мой кубок возьми золотой;
Но с ним я и перстень тебе подарю,
В котором алмаз дорогой,
Когда ты на подвиг отважишься снова
И тайны все дна перескажешь морскова».
То слыша, царевна с волненьем в груди,
Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель, его пощади!
Подобное кто совершит?
И если уж должно быть опыту снова,
То рыцаря вышли, не пажа младова».
 
 
Но царь, не внимая, свой кубок златой
В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,
Когда, с ним воротишься ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
Заступница, будет твоею женою».
 
 
В нем жизнью небесной душа зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она;
Он видит: в ней жалость и страх.
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны.
 
 
Утихнула бездна. и снова шумит.
И пеною снова полна.
И с трепетом в бездну царевна глядит.
И бьет за волною волна.
Приходит, уходит волна быстротечно.
А юноши нет и не будет уж вечно.
 

1822 и 1831

[Там же].

ПОЛЬСКО—РУССКОЕ
17. Один польско—русский концепт – Ярослав Ивашкевич «За что я ненавижу и люблю Россию»

Стихотворение Ярослава Ивашкевича (1894–1980) подлинное, но сам концепт – наша реконструкция (и, кажется, ко времени).

На моей кафедре в Московском Университете, давно уже, работал молодой стажер поляк Я н В а в ж и н ь ч и к, с которым мы вместе учились своим языкам – он у меня русскому, я у него польскому. Совсем недавно мы получили от него прекрасную книгу «Wiełki słownik Polsko—Rosyjski. Польско—русский словарь. Redaktor Naczelny prof. Dr. hab. Jan Wawrzy ńczyk, Wydawnictwo Naukowe PWN. 2005.

А у меня в одной пьесе (1989 г., конечно, неопубликованной, рукописи не горят, но «рукописи не публикуются и не возвращаются») есть замечательный персонаж – гениальный танцор балета Вацлав Нижинский, и он там читает по русски польские стихи Я. Ивашкевича. Весь этот эпизод и образовал этот польско—русский концепт.

Do Rosji

 
O czym mam ci powiedzieć, Rosjo, czy to, że Puszkin jest pisarz niebeski?
Сzу о tym, że mnie wzgardą smagał Dostojewski?
Czy, że mi oddalone granie za ścianą przypomina
Świecące nocą, kopuły, zdrowie stepu i dreszcze Skriabina?
 
 
Czy to, że po twym ciele kołysze się słodkie i ciężkie zb о ż е?
Czy to, że dzieli nas przepaść, na którą już nic nie pomoże,
Przepaść, którą mnie boli i p аli, jak no żem zatrutym zadana nieuleczalna rana?
Mam ci rzec, że cię nenawidzę? Czy rzec, że jesteś ukochana?
 

России

 
Что я скажу тебе? – Что Пушкин – дивный гений?
Что Достоевский жжет меня огнем своих презрений
К полякам? Что во мне твоей музьши звуки,
Негасный блеск крестов и куполов, и жар степей, и Скрябина озноб и муки?
 
 
Что знаю я твоих полей безмолвие и силу?
И пропасть между нами как могилу?
Как рану ножевую, что терплю?.
Так, что же – ненавижу? Иль люблю? (Перевод мой. – Ю. С.)
 

Мы уже знаем (на испанско—русском примере разд. 15 выше), что концепты можно п о с в я щ а т ь. Тогда этот польско—русский я посвящаю Яну Вавжиньчи—ку, автору и соавтору прекрасных работ, важных для русско—польского культурного общения, в частности, обширного коллективного «Польско—русского словаря» (PWN, Warszawa, 2005) и лично его двухтомника «Теоретические и практические основы перевода с русского языка на польский» (Tom I (A – M), Łódź, 2000, tom II (Н—Я), Łódź, 2001).