Текст книги "Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)"

Кондрат пришел в себя от резкой боли в связанных руках. Он попытался крикнуть, но не смог. Рот плотно забила вонючая тряпица-кляп. Притороченный поперек седла бегущей лошади, он видел только мелькавшую под копытами узенькую тропку. Лицо хлестали стебли высокой травы. Скосив глаза, Хурделица пытался разглядеть своего победителя. Тот скакал впереди, держа на поводу лошадь своего пленника. Кондрату в ночной мгле была видна только широкая спина всадника и его островерхая татарская лисья шапка-малахай.

«Татарин, видно. Турок не одел бы такого малахая», – решил Хурделица. Он напряг мускулы, пытаясь разорвать ремни, которыми были связаны его руки и ноги, но тщетно. Сыромятная бечева не поддавалась. Ох, до чего же искусно связал его коварный враг! «Крепки татарские узелки», – тоскливо подумал Кондрат.

А лошадь несла его дальше и дальше в сторону вражеского стана. От толчков во время скачки, а главное от прилива крови к голове у Кондрата глаза стало застилать пеленой. Он снова впал в беспамятство.

Только когда начало светать, всадник стишил бег коня, свернул с тропы в камышовую заросль и сделал привал у старой ивы. Чтобы дать отдых лошади, татарин отвязал своего пленника от седла и, как мешок с зерном, сбросил на землю. Хурделица снова пришел в сознание. Он почувствовал, как грубые руки, обшарив его кафтан, вытащили из-за пазухи спрятанный пакет. Кондрат забился в ярости, стараясь разорвать ремни, а татарин, спокойно вскрыв пакет, с любопытством стал рассматривать приказ командующего. Вдруг резким движением руки он вырвал кляп изо рта Кондрата.

– Говори, собака, что здесь написано! – по-татарски крикнул ордынец пленнику и угрожающе выхватил из ножен кривую саблю.

Уже окончательно рассвело. Только теперь Хурделице удалось по-настоящему рассмотреть своего победителя. Глянув на сердитое лицо молодого татарина, Кондрат невольно ахнул. Перед ним было дорогое ему лицо убитого друга Озен-башлы, словно его кунак-побратим чудесно воскрес. Сходство татарина с убитым потрясло Хурделицу.

Его изумление не мог не заметить ордынец.

– Озен-башлы! – вырвалось у Кондрата.

Татарин, отшвырнув в сторону бумаги и саблю, бросился на Кондрата и стал трясти его за плечи.

– Ты, гяур, знаешь, где мой брат? Скажи, где мой брат? Что с ним? Где он сейчас? Жив? Жив?

– Озен-башлы погиб в Хаджибее, – ответил Кондрат.

Услышав эти слова, ордынец закрыл лицо руками и замер. Но через миг он схватил свою саблю и снова бросился к Кондрату.

– Вы, неверные, убили моего брата! Я отомщу за него… Прими смерть, презренный! – И татарин взмахнул кривым клинком.

– Я видел, как погиб твой брат. Его убил турок. И если ты зарубишь меня, то никогда не узнаешь, как погиб Озен-башлы. Никогда! Только мне привелось видеть его гибель.

– Говори, как умер мой брат, – сказал ордынец, опуская клинок. Нервная судорога прошла по его лицу.

– Сначала развяжи мне ноги, освободи от ремней грудь, чтобы я мог свободно дышать и сидеть, – потребовал спокойно Кондрат. И, видя, что татарин раздумывает над его словами, добавил: – Неужели ты боишься меня, безоружного?

Татарин метнул на него свирепый взгляд и молниеносным взмахом сабли разрезал ремни, связывающие пленника. Хурделица с наслаждением размял затекшие ноги, сел и облегченно вздохнул. Только руки его оставались связанными.

– Так слушай… С братом твоим мы кунаки с детства, а заколол его проклятый турок Халым, – начал свой рассказ Кондрат и поведал внимательно слушавшему ордынцу историю своей многолетней дружбы с Озен-башлы. – Он геройски погиб во время штурма султанской крепости. Я похоронил его на мусульманском кладбище в Хаджибее с Кораном в руках. Как положено по вашему закону, – сказал грустно Кондрат. – Твой брат перешел к нам не зря. Что пользы вам, татарам, быть сторожевыми псами у супостатов наших? Вам бы землю пахать да скот пасти, а вы свою да чужую кровь льете. Переходи к нам, как брат твой. Так лучше будет. Большая сила наша на турка идет. Всех султанцев с земли нашей сметем. А коли вы с ними будете, так и вас…

Но молодой ордынец решительно отказался:

– Ёк! Никогда! Я, Селим, поклялся на книге святой во имя Аллаха драться с вами, гяурами, и никогда не изменю султану.

Пленник испытующе взглянул на Селима и уловил в его лице мрачную суровость. Кондрат понял, что ему не удастся переубедить ордынца. В отчаянии изо всех сил напряг связанные сзади руки и почувствовал, что впившиеся в тело ремни немного ослабли. Чтобы отвлечь внимание татарина от своих движений, он громко расхохотался. Его неожиданный смех удивил Селима.

– Ты чего смеешься, нечестивый? – спросил недоуменно ордынец.

– Как не смеяться, когда тебя клятвой крепче, чем ты меня арканом, попутал хитрый турок.

– Не смейся! Святая клятва – нерушима. Я дал ее Аллаху, а не туркам…

– Но эта клятва заставляет тебя служить туркам. Вот это-то и понимал твой брат, Озен-башлы, когда брал вместе с нами их волчье логово – Хаджибей. Крепость эту султанцы построили против нас и против вас, татар.

– Хаджибей построили не турки, а татары. Ты ничего не знаешь об этом, гяур, – сказал важно Селим.

Новым усилием мускулов Кондрату удалось еще больше ослабить ремни. Теперь он уже мог незаметно освободиться от своих пут. Чтобы усыпить внимание татарина, Хурделица продолжал разговор.

– А мне по-другому один старый человек сказывал. Мол, построен Хаджибей турками по повелению самого султана. Нарекли сию крепость Ени-Дунью – Новым Светом, значит… А после позабыли это название турецкое… Стали крепость по имени вашего татарского поселка Хаджибеем звать.

– Подожди, гяур! Не так все было, – прервал его ордынец. – Совсем не так! Не запомнили вы, урусы! – Лицо Селима покраснело, черные глаза заблестели. Сейчас он особенно походил на Озен-башлы.

«Ох, до чего же схож на брата! Только, пожалуй, погорячей его будет», – мелькнула у Кондрата мысль. Он продолжал незаметно, обдирая кожу о ремни, освобождать связанные руки. Несмотря на боль, он все же ухмыльнулся в ответ на последние слова татарина. Это еще больше разгорячило ордынца.

– Ты, урус, не смейся! Твой старик ничего о Хаджибее не знал. Слушай! Хаджибей строили мы, татары, а не турки. Может быть, когда из неволи освободишься, своим об этом расскажешь. А было вот как. – Он ближе подвинулся к пленнику. – Слышал я это еще в детстве от отца, который служил садовником при дворе последнего нашего хана Крым-Гирея. Тогда у хана чтецом священных книг был ученый человек Мегмет-оглы-бей. Он был приметен высоким ростом и красотой. Много путешествовал, много повидал на свете и умел рассказывать такие интересные истории, что вскоре стал одним из первых любимцев хана.

Мегмет-оглы-бей презирал женщин. Хан за это еще больше стал доверять ему во всем. В Бахчисарайском дворце Мегмет-оглы-бей чувствовал себя как дома и даже часто ночевал там. Однажды он попросил у Крым-Гирея дозволения совершить путешествие в Мекку и получил разрешение.

В отсутствие Мегмета хан был угрюм и печален. Он тосковал о своем друге-паломнике и, когда тот вернулся из путешествия, встретил его в белой чалме, как родного брата. По возвращении из святых мест Мегмет получил право на святое имя – Хаджи, и стали его все называть Хаджибеем. Крым-Гирей полюбил его еще крепче.

– Хаджибей? – переспросил Кондрат, не спуская глаз с Селима. Он уже незаметно стянул ремни и теперь расправлял занемевшие руки.

– Да, Хаджибей, – повторил Селим, недовольный тем, что его перебили. И продолжал: – Прошел год. Как-то раз вечером хан вышел в сад. И вдруг под одной из чинар увидел любимую свою наложницу Фатиму в объятиях Хаджибея. Хан, не доверяя себе, стал протирать глаза. В страхе наложница убежала. А Хаджибей, вынув кинжал из ножен, протянул его хану и упал перед ним на колени, прося тут же убить его.

В гневе Крым-Гирей схватил кинжал. Замахнулся. Но овладел собой.

– Уходи от меня сегодня же! Уходи, и никогда не встречайся мне на пути, – сказал он своему неверному другу.

Через день Хаджибей отплыл на каком-то судне из Крыма в Стамбул, захватив с собой богатства, подаренные ему Крым-Гиреем. В Стамбуле он выпросил себе у султана деревушку Качибей, что находилась на берегу Черного моря. В этой деревушке он на свои деньги построил крепость. Турецкие корабли с той поры стали частенько останавливаться в гавани Качибея. Затем султан прислал в крепость несколько своих янычар и двенадцать пушек – все под команду Хаджибея. С тех пор Качибей начал называться Хаджибеем[47]47
  Легенда эта приводится также В.А. Яковлевым в «Истории завоевания Хаджибея» (Одесса, 1889).


[Закрыть].

Селим умолк.

– Но турки все равно отняли у вас, татар, Хаджибей, – сказал Кондрат.

– Такова воля Аллаха, – согласился ордынец.

– А ты бы, Селим, хотел побывать на могиле своего брата?

– Это можно сделать только после войны. Я ведь дал клятву воевать с вами, урусы, – с какой-то грустью ответил ордынец.

– Так я помогу тебе освободиться от клятвы, Селим!

– Это невозможно.

– Возможно, – усмехнулся пленник.

Вдруг на лице Кондрата появилось выражение тревоги, и он испуганно посмотрел в ту сторону, где были привязаны лошади. Селим невольно оглянулся. В ту же секунду огромное тело Кондрата распростерлось в прыжке. Ударом кулака в голову Хурделица сбил татарина с ног и навалился на него. Селим попытался было вырваться из объятий Кондрата, но, получив еще один удар в лицо, впал в беспамятство. Через несколько мгновений татарин был связан по рукам и ногам и приторочен к седлу в таком же положении, в каком недавно находился Кондрат. Хурделица забил ему в рот ту же самую тряпицу, что побывала в его собственном горле. Кондрат спрятал за пазуху разорванный пакет с документом, опоясался саблей, проверил кремни пистолетов и отвязал коней.

– Я освободил тебя, Селим, от клятвы! – усмехнулся он, садясь в седло своей лошади.

Только к вечеру Кондрат добрался до Татарбунар, где на холме белели палатки арьергарда армии. Перед тем как въехать в лагерь, Хурделица разрезал ремни, которыми был связан Селим, и вырвал из его рта кляп. Освобожденный ордынец тяжело сполз с лошади и повалился на землю. Кондрат помог пленнику встать на ноги и, когда тот поднялся, сказал:

– Я взял тебя, Селим, в полон и этим освободил от твоей клятвы служить султану. Теперь ты – мой ясырь. Но если ты сейчас поклянешься мне памятью твоего брата, а моего кунака-побратима Озен-башлы никогда не лить кровь нашу, тогда я отпущу тебя на волю.

Селим удивленно посмотрел на Хурделицу. Затем смуглое лицо ордынца стало серым от волнения, и он срывающимся голосом произнес слова клятвы.

– Добре. Верю тебе, – промолвил Кондрат и добавил: – Садись на коня и скачи, куда хочешь. Ты свободен!

Татарин ловко вскочил в седло и с песней, похожей на радостный вой, помчался по степи.

Кондрат же направился своей дорогой. Но когда он подъезжал к лагерю, то услышал позади цокот копыт. Обернувшись, Хурделица увидел ордынца.

– Я с тобой… – задыхаясь, на скаку прокричал Селим. – Джурой твоим буду, как брат мой, – с тобой!..

Кондрат недоуменно поскреб затылок. Для него эта просьба Селима была неожиданной. Взять ордынца к себе в джуры, как тот просил, означало зачислить его на военную службу. Но как на это взглянет начальство? К султанцам теперь дорога татарину заказана, коли он с нами воевать не хочет. Видно по всему – он человек честный. В брата своего пошел и клятву держать верно будет. Раз так, то грех не помочь человеку. Возьму его к себе вроде в денщики, выпрошу на это разрешение. И Хурделица, улыбнувшись, весело вскрикнул:

– Добре! Следуй за мной!

Они поехали вдоль линейки лагеря к шатру начальника арьергарда генерал-аншефа Гудовича. Встречные солдаты и офицеры с любопытством посматривали на странного вида всадников: высокого статного офицера в запыленном гусарском мундире и следовавшего за ним в рваном халате татарина.

Иван Васильевич Гудович сразу принял гонца. Кондрат, как было приказано Меллером-Закомельским, лично вручил Гудовичу донесение. Заметив, что запечатанный секретный пакет уже разорван, Гудович удивленно поднял седые щетинистые брови. И Хурделица подробно рассказал ему о своем дорожном приключении.

Генерал-аншеф с любопытством поглядел на поручика. Руки в свежих ссадинах, лопнувший во многих местах по швам камзол, оборванные обшлага и пуговицы, измятый, рваный ментик – все это было красноречивее его слов.

Выслушав Кондрата, Гудович сказал:

– Молодец, что из плена вырвался!

На нервном морщинистом лице генерала промелькнула улыбка.

И этого было достаточно, чтобы Хурделица, облегченно вздохнув, попросил:

– Дозвольте, ваше сиятельство, пленника моего в денщики определить.

Иван Васильевич от души рассмеялся:

– Ишь чего захотел! Взял басурмана в плен – да прямо в денщики. Ты мне так соглядатая турецкого в армию приведешь.

– Ваше сиятельство, да он же брат побратима моего – Озен-башлы, кунака, что еще в Хаджибее за нас в бою голову сложил, – взмолился Кондрат.

– Ох и прост же ты, милостивый государь! Смотри, с ордынцами погаными брататься вздумал! Ведь ты же теперь офицер, к дворянской чести приобщенный, а блюсти – то эту честь не умеешь, – уже с сердцем сказал Иван Васильевич. Но, глянув на расстроенное лицо Хурделицы смягчился. – Беда мне с тобой! А ну-ка, веди сюда своего татарина. Гляну, каков он…

Кондрат бросился за Селимом и быстро возвратился с ним в шатер генерал-аншефа. Татарин увидел перед собой пожилого человека, одетого в расшитый золотом мундир, и сразу понял, что перед ним главный русский «паша», который сейчас решит его судьбу. Селим опустился перед ним на колени и согнулся в поклоне так, что коснулся лбом земляного пола. Сделал это ордынец не из страха: таков был турецкий обычай приветствовать высшее начальство.

– Встань, – поморщился генерал-аншеф, но Селим не понял и поднялся на ноги только по знаку Кондрата.

Красивое лицо ордынца, его смелый открытый взгляд понравились Гудовичу.

– На лазутчика никак не похож, – усмехнулся он. – Что ж, пожалуй, я возьму его к себе. Татары – люди услужливые, аккуратные. Что ты на это скажешь? – обратился он к Хурделице.

– Ваше сиятельство! – воскликнул Кондрат. – Ведь я обещал Селимке, что он со мной будет. Оставьте его при мне!

Просьба Хурделицы привела в веселое настроение Гудовича, и он расхохотался.

– Ох и потеха с тобой! Я вижу, что ты к басурману успел привязаться. Пусть по-твоему будет. Бери его в денщики. Только помни: за него – твоя голова в ответе.

Хурделица, решив, что разговор закончен, хотел было уже выйти из шатра, но Иван Васильевич жестом руки остановил его.

– Надо спешить в Килию, чтобы к штурму поспеть. Ты дорогу туда знаешь – тебе повелеваю и вести нас. Понял? Так вот – даю тебе час на сон и еду. А экипировкой твоей да басурманом этим мой интендант займется. Уж очень-то вы оба одеждой поиздержались.

Через час Хурделица в тщательно вычищенном и отглаженном, словно новом, мундире, побритый, в завитом напудренном парике выехал из лагеря во главе отряда разведчиков-гусар. Позади трусил на своем татарском коньке Селим.

За ними из лагеря потянулись походные колонны пехоты и артиллерии, составлявших главное ядро арьергарда.

Хурделица со своими конниками произвел глубокую разведку, но нигде не обнаружил следов неприятеля и доложил об этом Гудовичу.

– Видно, генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов со своими егерями успели перерезать коммуникации между Килией и Измаилом. Татарская конница из крепости и носа высунуть не смеет! – весело промолвил Иван Васильевич, вспомнив донесение разведчиков.

Путь на Килию был в самом деле свободен. По дороге, проложенной вдоль топких берегов и камышовых зарослей, с огромным трудом двигались тяжелые осадные пушки, дальнобойные шуваловские гаубицы-единороги. Орудия по самые лафеты проваливались в болотистый грунт. Тощие артиллерийские лошаденки порой не в силах были вытащить их из цепкой грязи, и только дружные усилия солдат помогали – грозная артиллерия то под забористую ругань, то под залихватскую песню медленно приближалась к турецкой крепости.

Всю ночь длился каторжно трудный марш. Командирам не надо было подгонять людей. Измученные тяжелой работой и бессонницей, солдаты и не помышляли об отдыхе. Лишь бы скорее прийти на помощь товарищам, которые начали штурм вражеской твердыни!

Только утром колонне Гудовича удалось выйти на холм, откуда виднелась осажденная Килия. Ветер доносил грозный гул битвы.

Весь день 5 октября 1790 года Меллер-Закомельский с нетерпением ожидал прихода артиллерии и появления военной флотилии. Он мог бы еще на несколько часов отложить штурм – подождать прихода артиллерии Гудовича. Ведь приказ Потемкина «скорее достать Килию в руки» не был призывом к немедленному штурму. Тем более сам-то Потемкин всегда по месяцам топтался с войском около каждой вражеской крепости, прежде чем решиться на штурм. Командующий армией должен быть и решительным, и осторожным. Таким был всегда Суворов. Но желание взять турецкую крепость без помощи Гудовича и де Рибаса пересилило в нем осторожность.

И вот на другой день рано утром он появился перед выстроившимися войсками на огромном белом коне, одетый в полную парадную форму, при всех регалиях. Построив полки в боевой порядок, он отдал приказ штурмовать Килию.

Турецкую крепость со стороны поля окружали пояса окопов и отдельное невысокое земляное укрепление – ретраншемент. Главный удар армии Меллер-Закомельский и нацелил на этот ретраншемент, направив туда свой любимый Херсонский полк.

В белых волнах рассветного тумана, принесенного ветром с реки, гренадеры с примкнутыми к ружьям штыками, под барабанную дробь, двинулись в атаку.

Турецкие пушки с крепостных стен и боевых кораблей, стоящих на Дунае, открыли сильный перекрестный огонь по наступающим херсонцам. Но гренадеры, смыкая редеющие шеренги, молча, без единого выстрела добрались до земляного укрепления и здесь стремительным штыковым ударом выбили неприятеля из ретраншемента. Турки бросились бежать. На плечах противника гренадеры ворвались в окопы. Завязалась рукопашная схватка.

И здесь произошло то, что не предвидел командующий русской армией. Из обоих распахнувшихся ворот турецкой крепости, подобно потоку бурлящей реки, внезапно хлынули толпы вооруженных ятаганами янычар. В один миг орды турецких солдат окружили и смяли боевые порядки гренадеров. Разрозненные группы русских солдат, отстреливаясь на ходу от наседающих султанцев, стали беспорядочно отступать.

Меллер-Закамельский, увидев, что янычары опрокинули херсонцев и всему нашему фронту угрожает прорыв, выхватил саблю и поскакал на своем белом коне в самый центр сражения. За ним, обгоняя его тяжеловесную, привыкшую к медленному бегу лошадь, устремились солдаты и егеря Лифляндского корпуса. Опередив командующего, они успели сомкнуть ряды и заслонить его от передней волны янычар. Встреченные ружейной пальбой, турки с воем отпрянули назад. Но тотчас нахлынула новая орда султанцев и отчаянным натиском прорвала русскую шеренгу.

Первый плутонг[49]49
  Взвод.


[Закрыть] роты Херсонского полка был мгновенно вырублен янычарами. Меллер-Закомельский понял, что настал решительный миг схватки. Он пришпорил коня и, крикнув солдатам: «За мной, ребята!», ринулся на наседающих янычар. Встреченный градом пуль и ударами ятаганов, огромный белый конь главнокомандующего встал на дыбы, но тут же рухнул с перерезанным горлом на землю вместе со своим всадником.

Горбоносый янычар с торжествующим воплем подскочил к распростертому на земле командующему и занес над ним ятаган. Но отточенное лезвие кривого клинка скользнуло по стальному стволу солдатского ружья: это вовремя подоспевший ефрейтор Иван Громов отпарировал удар ятагана своей фузеей. В следующий миг он обрушил приклад ружья на голову горбоносого турка, а штыком поддел другого наседающего янычара.

Но, наверное, плохо пришлось бы и самому Ивану Громову, и не помогли бы ефрейтору ни его богатырская сила, ни воинская выучка, если бы за его плечами не раздалось дружное русское «ура!». То поручик Василий Зюзин со своим взводом бросился в контратаку.

Яростный штыковой удар отбросил янычар, и они в беспорядке стали отступать.

Травушкин и еще несколько пехотинцев освободили из-под храпящей в смертельной агонии лошади главнокомандующего. Но генерал-аншеф не мог встать на ноги. Расшитый золотом мундир, украшенный алмазными и золотыми звездами, намок от крови. Травушкин перевязал ему рану, и солдаты, сделав из ружей носилки, положили на них Меллер-Закамельского. Зюзин построил свой взвод в каре, и солдаты сомкнулись живой стеной над командующим.

Янычары также успели перегруппироваться в боевую колонну и снова начали наступление. Они со всех сторон теснили русских, во что бы то ни стало стараясь разорвать их железный строй. Но горстка храбрецов, отстреливаясь и отбиваясь штыками, пробивалась к лагерю, унося раненого полководца.

Положение русских полков продолжало оставаться опасным. Турки стремились развить успех. Из Килии прибывали все новые и новые отряды янычар. Увлеченные фанатиками-дервишами и муллами, которые распевали стихи из Корана, турки, не обращая внимания на ружейный огонь, вступили в рукопашную схватку и в нескольких местах потеснили наши колонны. Некоторые турецкие отряды пробились к самому лагерю. Русских солдат охватило смятение. Неотвратимую беду почувствовали многие ветераны. Даже Василий Зюзин, всегда улыбающийся и веселый, сейчас побледнел…

В это время раздался внезапный гром пушечной пальбы, заглушивший все звуки сражения. Этот нарастающий грохот слышался со стороны русского лагеря. Зюзин оглянулся и увидел: всю степь заволокло густыми клубами черного порохового дыма, прорезанного языками пламени.

«Гудович подошел с пушками. В самый раз», – мелькнула радостная мысль у Василия, и в его зеленоватых глазах снова вспыхнули веселые искорки.

Зюзин не ошибся. Увидев отступление наших войск, Гудович приказал немедленно палить изо всех пушек по наступающим янычарам. И осадные орудия-единороги, и мортиры, стреляющие двухпудовыми ядрами, и полковые пушки развернулись с хода жерлами в сторону противника и открыли огонь. Картечь и ядра произвели страшное опустошение в рядах янычар. Немало полегло и русских воинов, попавших под обстрел своих же орудий. Первые залпы остановили турецкие орды, заставили их медленно податься назад, а затем броситься в паническое беспорядочное бегство. Казаки и гусары начали преследовать и рубить бегущих, но Гудович остановил кавалеристов.

– Трубите отбой! Трубите! – приказал он горнистам и пояснил удивленным офицерам: – Неровен час… Казаков наших-то из крепостных пушек могут достать.

Иван Васильевич взял подзорную трубу. Турецкая крепость отчетливо была видна со всеми своими пятью башнями, из которых две массивные восьмиугольные грозно впились каменными зубцами в кровавое закатное небо.

В открытые ворота Килии вбегали, толпясь и давя друг друга, спасавшиеся от русских ядер и картечи турки.

Гудович внимательно осмотрел поле сражения, где рядом с трупами янычар лежало много убитых русских. Вздохнув, он покачал головой:

– Ох и много же барон понапрасну солдатушек наших загубил… Да и сам, гляди, живота своего не пощадил.

Кондрат, стоявший невдалеке от командующего, услышав эти слова, помрачнел. Глядя на павших товарищей по оружию, он почувствовал и свою вину перед ними. Не попади он в засаду, не опоздай он с донесением, Гудович пришел бы со своей артиллерией раньше и потери наши были бы меньше. И Хурделица, встав во фрунт, обратился к Гудовичу:

– Ваша светлость… Я повинный больше всех.

Гудович внимательно оглядел взволнованного офицера и медленно покачал головой:

– Нет этой вины за тобой, прапорщик. Ты долг свой выполнил. А в том, что на час фортуна к тебе спиной повернулась и ты в плен попал, разве твоя вина? Отнюдь! Война полна предосадных случайностей… Ты же, по-моему, похвалы достоин в том, что из силка, судьбой расставленного, вырвался и с честью донесение доставил. Сие не всякий сможет… А ежели не доставил бы ты мне пакета, вряд ли бы мы успели битву эту нашими пушками решить. Тогда, наверное, пагуба была бы обширнее.

Кондрату показалось, что слова командующего сбросили с его плеч страшную гнетущую тяжесть. И он смог только повторить дрогнувшим от радости голосом:

– Верно, ваша светлость…

Гудович вытер вспотевшее лицо батистовым платком.

– Так вот, прапорщик, ты про это мыслить прекрати. Душевное спокойствие воину потребно. А я возьму теперь сию отаманскую твердыню без единой потери. Недаром-то единороги наши на всемирном испытании артиллерии в Вене над всеми пушками иноземными верх добыли. Я в наши пушечки зело верю…