Текст книги "Как я был в немецком плену"

Ночь на новом месте провели плохо: мысль, что с нами дальше будет, не выходила у всех из головы. Встали еще с рассветом. Оделись, побрились, помылись, попили на кухне сырую воду вместо завтрака и задолго до 8 часов направились по тропе рядом с железной дорогой к зданию шахтоуправления. По пути заметили, что слева находится поле, на котором уже созрела кукуруза. Поэтому, не раздумывая, забежали на это поле и сорвали себе каждый по большому початку и стали есть на ходу твердые зернышки.

Перед заводоуправлением женщина – главный бухгалтер шахты пригласила нас получить в кассе аванс – 500 рублей. Получив деньги, некоторые сразу «отоварились» – купили у стоявших возле дома бабушек горячие початки кукурузы и молоко в бутылках. Я получил деньги одним из последних и поэтому не сумел ничего себе купить. А бабушки к тому времени уже распродали свой товар. Так что я остался голодным.

Появившиеся начальники познакомили нас с основными специальностями и соответствующие им названия шахтёров: во-первых, забойщики, к которым относятся крепильщики, навальщики, бурильщики, запальщики, лесогоны и пропускальщики, далее – проходчики, бутчики, шахтные дежурные слесари и электрики. Наиболее тяжелыми являются работы крепильщиков и навальщиков, а чуть легче – бурильщиков и остальных рабочих. И оказалось, что уже вчера возле здания шахтоуправления каждого из нас по внешнему виду определили, на какую работу можно будет нас ставить. Из поселенных в нашем общежитии мужчин крепильщиками записали наиболее здоровых на вид Ивана Утюка и Сиволапа, навальщиком – Силаева, Логвиненко и Бушу, бурильщиком – меня, лесогоном – Галиева, пропускальщиками – Юрова и одного западного украинца, а дежурным электриком – Зиновия Филиппенко.

В заключение начальники сказали, что сначала все мы будем числиться учениками, которых прикрепят к определенному мастеру на срок до одного месяца, после чего переведут на самостоятельную работу.

После того как было покончено со всеми организационными вопросами, мы спросили у начальников, какой у нас почтовый адрес, чтобы наладить переписку с родными и близкими. Получили отвёт: «Украинская ССР, Ворошиловградская область, Свердловский район, шахта 3/4, колонна 1 (для проживающих в двух общежитиях) или колонна 2 (для тех, кто живет в двух близких дальних общежитиях) нам сказали, что улицу и номер дома указывать не надо, поскольку народа в посёлке мало, и почтальоны знают всех жильцов. На следующий день я намеревался посетить почту, но Зиновий Филиппенко уговорил сходить с ним на станцию Должанская и посетить районный центр – городок Свердловск. В городке на рынке мы купили по початку сваренной кукурузы и бутылку молока и ими пообедали. Затем побродили по городу, запаслись вареной картошкой на ужин и возвратились в общежитие. Поздно вечером проводили товарищей, уходивших работать в ночную смену, и улеглись спать.

13 сентября в 14 часов 30 минут я, Иван Утюк, Галиев и Зиновий Филиппенко облачились в спецодежду. Под брезентовой курткой и брюками я оставил нательную рубашку и гимнастерку, подаренную мне Сергеем Кулешовым, так что мне никогда не было слишком холодно. Затем каждый отрезал ниткой четвертую часть от 500-граммового куска мыла – для его экономии и во избежание пропажи где-нибудь. Остальные 3/4 части куска я оставил в тумбочке. Взяв с собой обычную верхнюю одежду и обувь, мы отправились на шахту. Там пообедали в буфете и в 15 часов 30 минут явились в «нарядную».

…Наша шахта № 48 была небольшой, недавно открытой. Работали в ней мобилизованные из разных мест Украины и соседних с нею областей. Среди шахтеров были также молодые девушки и еще не старые местные жители. Работа осуществлялась в основном вручную и была очень тяжелой, и особенно для женщин, многие из которых выполняли явно мужские операции. Работали мы почти в полной темноте. У каждого были тусклые керосиновые лампы с металлической сеткой, что не позволяло им гаснуть при сильном движении воздуха. Во время работы лампы прикрепляли к деревянной стойке.

Из шахты мы выходили очень грязными, только зубы сверкали белизной. Шахтная пыль в большом количестве попадала в легкие, что часто приводило к заболеванию силикозом. Пыль могла попадать и в еле заметные царапины или небольшие ранки, и если эту пыль вовремя не удалить, то она навсегда оставалась на коже как наколка тушью. Поскольку наша шахта была не очень глубокой, то в нее спускались по наклонному стволу пешком, а при подъеме иногда использовали перемещаемые электролебёдкой порожние вагонетки.

В лаве забойщики, сильно нагнувшись, доходили до кучи угля и приступали к работе. Два крепильщика устанавливали деревянные стойки, чтобы закрепить кровлю и не допустить её обрушения.

Рис. 9. Схематический разрез типичной наклонной лавы с пластом антрацитового угля:

Стойки делали из сосны и ели. Хотя они не отличались большой прочностью, зато при критической нагрузке начинали трещать и тем самым предупреждали об опасности. А дубовые стойки в аналогичной ситуации не трещат и разрушаются сразу со всеми вытекающими из этого последствиями. Пока крепильщики занимались своим делом, два навальщика сбрасывали взорванную массу совковыми лопатами на металлические желоба – рештаки, по которым эта масса благодаря наклону рештаков спускалась в вагонетку, стоящую на рельсах в штреке. При этом пропускальщику приходилось всё время двигаться вверх и вниз по забою, чтобы не допустить скапливание угля и породы на рештаках. Устанавливали рештаки и снимали их после выработки лавы сам пропускальщик и навальщики. Как только вагонетка заполнялась, женщины-вагонщицы сменяли её на стоявшую рядом пустую и двигали вдвоём заполненную вагонетку к выходу из шахты. Там другие рабочие выгружали вручную содержимое вагонеток на длинный ленточный конвейер для сортировки и отделения массы угля от кусков породы. Этим занимались только женщины, стоявшие у движущейся ленты с её обеих сторон. При этом они сбрасывали куски породы на соседний конвейер, который доставлял их на вершину иногда дымящейся и испускающей зловоние черной горы – террикона. А уголь поступал сразу в полувагоны, находившиеся на железнодорожном пути, для отправки потребителю.

Впереди крепильщиков и навальщиков, выше мест их расположения, находился в забое бурильщик, который в пласте со слоем угля и тонким промежуточным слоем породы пробуривал называвшиеся в шахте бурками (а также шпурами) горизонтальные отверстия диаметром 40–50 мм и длиной до 1,5 метров. Делал он это бормашиной с местным названием «баран». Эта машина вместе со штангой, врезавшейся со скоростью до 100 оборотов в минуту, весила не менее 15 кг. Электричество подводилось к машине из трансформаторной будки в штреке кабелем длиной, почти равной длине лавы. Бурильщику было очень тяжело и сложно было тащить кабель за собой, одновременно перемещая и лампу.

Из-за большой сырости в шахте следовало работать со специальными резиновыми перчатками, чтобы не быть случайно убитым током высокого напряжения. Но перчатки не всегда бывали, и тогда бурильщику приходилось обходиться без них. В нашей шахте нормой работы для бурильщика были 20 бурок в смену. Для успешной работы бурильщику требовались режущие уголь коронки высокого качества, для чего ему приходилось находиться в большой дружбе со слесарями-инструментальщиками, припаивавшими к лопастям коронки твердосплавные пластинки и периодически затачивавшими их. Но эти рабочие находились довольно далеко от шахты, и «вести дела» с ними приходилось в основном в нерабочее время, и нередко ночью.

Закончив работу, все шахтеры отправлялись в длинный и утомительный путь вверх по наклонному стволу и заходили в «ламповую» – маленькую комнату для хранения, заправки керосином и получения ламп. Здесь шахтеры сдавали их молодой, веселой и пахнувшей керосином женщине-ламповщице и направлялись в баню – относительно небольшое деревянное здание, отапливаемое углем.

Перед спуском в шахту шахтеры, сидя на скамейке в предбаннике, переодевались в рабочую одежду и обувь и оставляли в шкафчике чистое белье, мыло, мочалку и полотенце. Душа и парилки в бане не было – мыться приходилось водой, налитой из крана в металлический таз, сидя на длинных деревянных скамейках. Некоторые шахтёры, включая меня, занимались в бане и стиркой нижнего белья.

Очень неприятным для нас были часто проводившиеся шахтоуправлением и партийной организацией «Дни повышенной добычи». Они имели целью продемонстрировать партийному руководству страны и всему народу «высокий трудовой энтузиазм», а фактически были дополнительной возможностью выполнить и перевыполнить плановые задания по добыче угля. Эти дни обычно проводили в конце каждого месяца, а также в праздники 7 ноября и 5 декабря (День Сталинской конституции) и 1 мая.

В Дни повышенной добычи в шахте собирали почти всех служащих и инженерно-технических работников, вручали им различный инструмент и ставили их в помощь забойщикам, проходчикам и рабочим других специальностей. Среди простых рабочих мелькали, «показывая им пример», секретарь партийной организации, заведующий шахтой и её главный инженер. В такие дни игнорировались даже самые элементарные правила техники безопасности.

За весь период моего почти годового пребывания в этом шахтерском посёлке мы ни разу не были в кино, так как, вероятно, его нигде не показывали. Не работала и радиосеть. Так что мы оказались почти в полной изоляции от внешнего мира. Я часто заглядывал на почту и просил работниц дать мне просмотреть центральные газеты, прежде чем письмоносцы разнесут их подписчикам. Эти женщины почти никогда не отказывали мне.

В первый день работы в шахте мне показалось страшновато, но вместе с тем очень любопытно. Начальницей нашей смены была рослая и симпатичная украинка Галя. Она отдала меня в распоряжение, как оказалось, самого лучшего по тресту «Свердловуголь» бурильщика Михаила Денисенко, фамилию и инициалы которого, написанные крупными буквами, я прочитал еще в первый же день на стенде, вывешенном у здания шахтоуправления. Он был примерно лет 30-ти, ростом не выше меня и одет в замасленную и сильно изношенную спецодежду. Он всегда держался спокойно, разговаривал мало и тихо, а в перерывах после трех-четырех сделанных бурок обязательно закуривал свернутую из газетной или книжной бумаги цигарку с махоркой. Его семья жила в поселке, и он являлся ее единственным кормильцем.

Мою учёбу Миша начал с того, что… дал мне покурить приготовленную им самим махорку. Пока курили, Миша кратко объяснил мне устройство барана и порядок его использования.

После простых устных объяснений Миша приступил к практической учёбе, включив машину, а через несколько минут остановил её и отдал мне. Я едва удержал машину – так она была тяжела. Подумалось, что мне ни за что не удастся работать с такой машиной. Однако благодаря учителю я всё же довольно быстро привык и к тяжести машины, и к вибрации штанги. Через неделю я уже мог работать бурильщиком самостоятельно, справляясь с нормой.

В первый же день, когда я начал работать с Мишей, в шахте появилась девушка лет 22-х. Она показалась мне очень красивой своими белым, еще не покрытым угольной пылью лицом и голубыми глазами. Особенно поразил меня её звонкий веселый голос. Еще издалека она громко и с прибаутками поздоровалась с Мишей, а потом подала руку и мне, представившись Ангелиной или просто Гелей. Говорила она, как и Миша, перемешивая украинские и русские слова. Геля была любимицей, наверное, всего мужского коллектива шахты. Жила она в соседней деревне Матвеевка. Трудилась Геля в шахте запальщицей и занималась взрыванием в забоях бурок.

…К 24 часам пришла ночная смена, а мы пошли вверх по наклонному стволу. Так как его длина превышала 100 метров, этот путь был тяжелым. Но наши бойкие девушки проделали его очень легко – усевшись на нагруженные углем вагонетки, чем явно нарушили технику безопасности. Эти девушки в перерывах часто распевали украинские и русские песни, в том числе хулиганистые.

Выйдя из шахты, мы направились в баню. Через щели между досками, отделявшими мужское и женское отделение, мы не только видели друг друга, но даже могли пройти друг к другу. Сквозь пар, заполнивший всё пространство отделений, мы заметили Галю, пригласившую мужчин присоединиться к ним, «чтобы потереть друг другу спины». Услышав это, наш будущий крепильщик Василий Яхин тут же проник к Гале и обнял её. Но та быстро вырвалась из его объятий, схватила полупустой таз и… ударила им Василия по голове. С обеих сторон раздался громкий хохот, и мужчины сразу поняли, что девушки не позволят им «давать волю рукам». Василию ничего другого не оставалось, как извиниться перед Галей и, уложив ее на скамейку, своими большими лапами потереть пару раз с мылом и мочалкой спину Гале. Помывшись, я постирал нижнее бельё и, крепко отжав его, надел снова на себя.

После первого дня работы мы проснулись лишь часам к 9-ти. Надо было идти в буфет позавтракать. Однако я и Иван Утюк решили в первую очередь написать письма родным. Выйдя из почты, мы увидели женщин, торгующих молоком и кукурузной крупой. Такую крупу я увидел впервые в жизни, а украинец Иван сказал, что в детстве часто ел кашу, сваренную из неё. Поэтому мы решили купить эту крупу, но у нас не было тары. Поэтому мы снова забежали на почту и выпросили там две старые газеты. Купили и молока. Каша получилась очень вкусной. В первое время многие из нас тайком ходили на колхозное поле, чтобы украсть там картофель, пока его не убрали. Позже картофель приходилось покупать на рынке или у местных жителей. Покупали также початки кукурузы, лук, морковь и чуть ли не каждый день молоко. В шахтном буфете приобретали главным образом хлеб по своим, якобы хранящимся там нашим продовольственным карточкам, которых мы никогда не видели, и получали бесплатно положенный кусок сала. Нередко излишек хлеба мы меняли у местных жителей на другие продукты и на табак. Не могу еще не отметить, что ни разу за время своего проживания в посёлке мне не пришлось сесть хотя бы одно яблоко, не видел я и белого хлеба, сливочного масла, сыра и колбасы. Крайне редко в магазине появлялись печенье, пряники и даже самые простые конфеты. Но главная проблема заключалась в том, что приближалась зима, а у меня и у большинства товарищей не было никакой верхней одежды.

Недели через две после того, как отправил письмо родным, адресуя его маме Пелагее Матвеевне, получил от неё и брата Геннадия ответ. Читая его, зарыдал, как ребёнок, и долго не мог остановиться. В письме мои родные выразили огромную радость в связи с тем, что я жив и здоров. А Геннадий по этому поводу заметил: «Росло нас в семье четыре брата, трое из них были на войне – на фронте, и все мы остались живы».

Далее в письме сообщалось: мама здорова и по-прежнему работает в деревне учительницей; Геннадий в конце августа демобилизовался из армии из-за тяжелого ранения и работает в райкоме ВКП(б), средний брат Виталий служит на Балтийском флоте; младший брат Анатолий во время войны работал в колхозе, окончил педагогический техникум, стал работать учителем, а единственная сестра Инесса продолжала учиться в средней школе.

Родные просили меня сообщить, в чем я нуждаюсь, и обещали быстро прислать одежду, сухари и чувашскую колбасу – шортан. Так у меня появилась надежда встретить зиму в теплой одежде.

Из Винницы получил ответное письмо также Иван Утюк. Но полученная им весть оказалась ужасной: пока он находился в плену, в его родном городе действовала подпольная группа сопротивления немецким оккупантам, и в ней активное участие принимала горячо любимая Иваном его молодая супруга. Но подпольщиков кто-то выдал, и жена Ивана была повешена. В письме сообщалось также, что оба родителя Ивана живы и отец собирается приехать к нему, но пока это невозможно.

Иван после получения письма долго плакал и часто рассказывал товарищам о погибшей жене. Поделился Иван своим горем и с начальницей смены Ганной, очень хорошей и порядочной девушкой. Вероятно, из-за сочувствия горю своего подопечного, а также из-за того, что Иван внешне был хорош и стало точно известно, что он холост, Ганна «заимела на него виды». Они начали часто встречаться, вместе готовить еду и совместно питаться в общежитии.

Между тем с этого времени Иван заметно изменил своё отношение ко мне. Однажды я не обнаружил в своей тумбочке учебника немецкого языка и «Декамерона», а Иван раздраженно сказал: «Зачем они тебе теперь, ведь ты больше не в Германии и нечего сейчас заниматься немецкой писаниной! Забрали мы книги по моему предложению и разделили на части, чтобы использовать для курения. Оставили и тебе долю». С огромным усилием воли я сдержал себя и сказал: «Наверное, ты прав, Иван!»

Все товарищи расходовали деньги только на питание, которое в основном организовывали себе в общежитии, и на курево – в основном махорку. Главной пищей служил черный хлеб, приобретаемый ежедневно в буфете шахты. Пока почти никто у нас не употреблял спиртные напитки.

В выходные дни и в рабочие дни вечерами после ужина многие из нас выходили погулять и побеседовать с местными жителями, в основном с женщинами. Почти все они были вдовами, у которых мужья или умерли еще молодыми от силикоза, или погибли в шахте от несчастного случая, или сложили головы на фронте. Жили они на жалкие пенсии и пособия от государства и на продукты со своих огородов и крошечных земельных участков.

Были в поселке и девушки, вернувшиеся из Германии и не желавшие устраиваться на грязную работу на шахте, а другой работы для них не было. Особенно сложно было получить место в магазине.

Однажды, выйдя из общежития, я увидел на скамейке хорошо одетую девушку, рядом с которой стояли два молодых человека. Девушка мне сразу понравилась, и я нарочно прошёл мимо всей компании как можно ближе, сказав «Доброе утро!», и услышал в ответ те же слова от девушки. Было ясно, что и она обратила на меня внимание. Я сходил на почту, а когда возвращался, опять встретился с этой же девушкой у колодца, где она набирала воду. Мне не оставалось ничего другого, как помочь девушке, взяв у нее полное ведро.

Оказалось, эта девушка приехала только вчера. Звали ее Ольгой. В домике в это время находились два её брата – Васёк лет 12-ти и Витёк лет 10-ти и мать, которую соседи звали Емельянихой. С ней я уже не раз встречался по пути на работу и здоровался. Все они жили на деньги еще одного члена семьи – девушки лет 18-ти по имени Нюся. Она трудилась на шахте сортировщицей угля. Мать Ольги подробно расспросила меня о моих родных и особо поинтересовалась моим заработком. Я ушел, получив приглашение заходить к ним почаще. И с этого дня я стал регулярно видеться с Ольгой, не допуская по отношению к ней никаких вольностей, которые неизбежны между симпатизирующими друг другу молодыми мужчиной и женщиной. Кажется, это удивляло мою собеседницу.

Постепенно узнал от Ольги о её семье. Оказалось, она русская родом из деревни в Курской области. В 1929 году семью раскулачили, и отец со своими братьями приехали и устроились работать в шахте. Построили хаты. Однако в конце 30-х годов отец и его братья умерли от силикоза, и семья стала жить очень бедно. Ольга проучилась в школе только 7 лет. В конце лета 1942 года немцы увезли ее в Германию, откуда она и возвратилась и, конечно, еще нигде не работает.

В октябре 1945 года важным событием для меня и других бывших пленных стало получение временных – на один год – военных билетов. С этих пор мы стали считаться демобилизованными (уволенными в запас). Этот документ был пока единственным, удостоверяющим нашу личность. В том же месяце я получил несколько писем от родных, и мне так захотелось скорее уехать домой. Моё желание еще более усилилось после второй скверной выходки Ивана Утюка. Перед своим выходным днём он возвратился поздно ночью и начал шуметь и громко петь. Из-за этого мы проснулись и никак не могли уснуть. Не выдержав, я попросил Ивана лечь спать, так как всем нам предстояло рано вставать и идти на работу. Но в ответ услышал от Ивана страшную брань. Иван кричал, что я «не имею теперь права им командовать, как раньше у немцев, у которых был холуём и измывался над пленными, и что меня за это надо судить и повесить». Галиев и Юров соскочили с постелей и быстро раздели и уложили Ивана на койку, и вскоре он уснул. На следующий день, когда мы вернулись с работы, отрезвевший Иван извинился перед нами за вчерашний поступок, заявив, что вообще не помнит, о чем говорил. Это, конечно, не избавило меня от мыслей, что Иван может повторить нечто аналогичное, если не худшее.

Посетив очередной раз почту и просмотрев на ней несколько центральных газет, я наткнулся на единственно возможный для себя выход из положения – в одной из них писалось, что тысячи демобилизованных военных – бывших студентов вузов и техникумов возвратились на учёбу. Кроме того, отмечалось, что в учебных заведениях отменена плата за учёбу и теперь все успевающие студенты получают стипендию. И тут я подумал, ведь я тоже бывший студент, и, поскольку у меня сохранилась зачётная книжка, вопрос только в том, что я был в плену. Поэтому написал письмо во Всесоюзный комитет по делам высшей школы Совета Министров указав, что в октябре 1941 года добровольно, с IV курса Московского института стали ушел в армию, воевал, но в мае 1942 года в большом окружении попал к немцам в плен. Хочу знать, могу ли я тоже вернуться на учёбу в свой институт. Примерно через месяц пришел ответ: «После прекращения Вашей службы в Красной армии и при отсутствии поражения в правах Вы будете иметь возможность продолжить свою учёбу в Институте стали. Зав. Отделом тяжелой промышленности Г. М. Фомин». Поскольку учебный год 1945–1946 уже давно начался, можно было рассчитывать лишь на следующий учебный год.

Проработав ночью в забое с 4 на 5 ноября и поспав с утра, я, как всегда, отправился после обеда на почту, но сначала зашел к слесарям, чтобы сменить или переточить затупившиеся коронки. Подойдя к шахтоуправлению, увидел толпу женщин и мужчин, которые смотрели на прикрепленный к столбу большой красочный плакат с фамилиями передовиков труда. К великому удивлению, я заметил и свою фамилию. Оказалось, что к 7 ноября я выполнил норму на 150 процентов и заработал в октябре 1750 рублей – немалые деньги.

Среди женщин, смотревших на плакат, были также мать Ольги Емельяновой и её сестра Нюся, которые похвалили меня и, как бы шутя, сказали, что за это с меня полагается. Поэтому, отработав ночь на 7 ноября, который был объявлен Днем повышенной добычи угля, я занес к Емельяновым полученные в буфете шахты кусок сала и всю порцию хлеба. Они оказались очень рады этому и предложили мне чарку самогона, но я отказался и отправился спать. В дальнейшем я часто приносил им излишек хлеба.

Ноябрь и декабрь 1945 года запомнились мне тем, что многих мужчин из общежития увели жить «примаками» местные молодые женщины – вдовы и девушки. Из нашей комнаты первым подался к молоденькой и интеллигентной русской девушке, проживавшей с матерью, по-видимому, бывшей учительницей, татарин Галиев, хотя он и был малограмотен и даже не мог как следует говорить по-русски. Ожидалось, что вот-вот уйдет от нас к Ганне и Иван Утюк. Но этого не произошло из-за внезапно изменившейся ситуации. Однажды вечером мы увидели, как мимо нашего общежития проехала телега, на которой с большим багажом сидела очень красивая и хорошо одетая девушка. Ивана потрясла эта девушка, которая, по его словам, лицом и комплекцией показалась ему очень похожей на покойную жену. Поэтому на работе он подробно расспросил о девушке её отчима. Тот сказал, что падчерицу зовут Люба. Как и многие девушки, она была депортирована в Германию и сейчас возвратилась с множеством хорошей одежды и другого добра. Теперь её следовало устроить на работу или выдать замуж за «хорошего», много зарабатывающего и красивого парня. Тут же договорились, что Иван придет в хату отчима девушки и он познакомит молодых людей друг с другом. Скоро Иван и Люба поженились и устроились в отдельной комнате хаты отчима. Я иногда заглядывал к молодым по приглашению их самих или дяди Любы, эрудированного человека, которому я почему-то понравился и с которым мы часто беседовали о жизни, о текущей политике и о других вещах. Пристроился жить у учительницы-вдовы и мой соплеменник – Роман Никитин. К наступлению Нового, 1946 года в нашей комнате остались только я, Юров и Силаев. И жизнь в общежитии, где не было ни радио, ни книг, ни газет, ни шахмат или шашек, ни кино после ухода соседей, стала для нас еще более скучной и унылой.

В третьей декаде ноября я, к великой радости, получил от мамы увесистую посылку. В ней были: теплая фуфайка, старая мохнатая шапка отца, которую я отдал в Москве дедушке Матвею, отправляя его на родину, красноармейская гимнастёрка, принадлежавшая брату Геннадию, его же суконные брюки навыпуск и по паре шерстяных носков, рукавиц и теплого нижнего белья. Кроме них в посылке находился большой комок оригинальной чувашской колбасы-шортана. Такая колбаса могла храниться долгое время даже при плюсовой температуре. Кстати, эта посылка дошла до меня всего за 5 суток.

В свои свободные часы я продолжал встречаться с Ольгой. Я чувствовал, что она ждет от меня главным образом не просто разговоров, а нечто другого, определяющего её дальнейшую жизнь. Она даже сказала: «Вот, ребята ходят ко мне и один из них просит моей руки, но я не знаю, как ему ответить. А ты молчишь, хотя всё зависит от тебя». Разумеется, я тоже тянулся к ней, но сделать решительный шаг воздерживался, рассчитывая на лучшее будущее, чем жизнь в унылом шахтёрском посёлке. Мне хотелось стать инженером, а это требовало, чтобы я пока оставался холостым. К тому же было ясно, что у нас нет настоящей любви друг к другу. Но так продолжаться больше не могло, и скоро я поступил, как часто бывало, по принципу – «куда кривая выведет».