Текст книги "Раневская, которая плюнула в вечность"

Раневская и Жаров

Вы уже прочитали эпизод, в котором Сталин похвалил Раневскую, сравнивая ее игру с игрой Жарова. Кратко напомню: Сталин сказал, что, дескать, Жарова мы все любим, он актер настоящий и народный, хороший. Но во что Жарова ни одень, как ни загримируй, он так и останется Жаровым. А вот Раневская и не гримируется, а в каждом фильме – совсем другая, не узнать.

Такая оценка очень обрадовала Фаину Раневскую. Причины этого нами были рассмотрены, как говорится, со всех точек зрения.

А Жаров… затаил обиду. Самую настоящую. И вполне справедливую. Потому что можно очень долго и много награждать актера за его игру, но одно маленькое сравнение сразу затмит своей чернотой сияние всех орденов.

Сталин умел использовать принцип: «Разделяй и властвуй». Уверен, и фраза об игре Жарова и Раневской была сказана им неспроста. Нужно ли высшему руководителю страны, чтобы самая умная, культурная часть населения жила в дружбе и согласии? Нет, конечно.

Вот и проясняется главная причина появления этой и всех прочих фразочек великого вождя. Сталин безошибочно пользовался своим оружием, делал вчерашних друзей врагами, заставлял их с подозрением относиться друг к другу.

Сейчас я даже усмехнулся сам себе. Знаете, такая нелепая мысль проскочила: а что было бы в то время, будь в распоряжении тех людей наш сегодняшний Интернет, фейсбук, твиттер? Что бы там тогда стали писать? Сколько защитников нашлось бы у Жарова? Ведь человек он был очень известный. Что ни говорите, а талантливый актер. Три Сталинских премии получил – это вам не шутки.

Фаина Раневская испытала на себе плоды такой вот оценки Сталиным ее и Жарова мастерства уже очень скоро. Актрису пригласили на съемки фильма «Девушка с гитарой». Сценарий ей очень не понравился: сырой, не доработанный как нужно, не содержательный, без какой-либо изюминки. Вначале Раневская наотрез отказалась там сниматься. Ее роль в этой картине была эпизодическая, но фактурная, из тех, которые и делают кино смешным и веселым.

До этого в фильме «Весна» Фаина Раневская уже прошла, что называется, школу подобных ролей. Там она играла в паре с Пляттом, умницей, как говорила о нем Фаина Георгиевна. Они смогли вдвоем сделать буквально из ничего, из нескольких строчек сценария такой дуэт, который был с самым искренним восторгом принят зрителями.

Вот и теперь от Раневской и Плятта ожидали такой же искрометности.

Фаина Георгиевна все же поддалась уговорам. Но тут неожиданно заболел Плятт. А съемки уже начались. Те эпизодические сцены нужно было снимать здесь и сейчас. Так уж сложились обстоятельства. Тогда режиссер пригласил в пару к Фаине Раневской Михаила Жарова.

Вы будете безусловно правы, если подумаете сейчас, что ничего у этого дуэта не получилось.

Раневская пыталась из всех сил сделать из пустого сценарного эпизода нечто веселое, привлекательное. Нужен был гротеск, импровизация. Но это возможно только в том случае, если партнер стремится к тому же самому. С Пляттом все получалось. С Жаровым – ничего.

Во время обсуждения сцен он будто бы соглашался с Фаиной Раневской, вроде как интересовался каждым эпизодом. Но в момент съемок артист потухал, «сваливал» игру в обыденность.

Раневская все понимала. Жаров не мог перебороть самого себя. Она, конечно же, немного злилась, но не стала жаловаться режиссеру, устраивать сцен и разборок, винить в чем-то партнера.

Когда все эпизоды с их участием были сняты, Фаина Георгиевна лишь вскользь заметила Жарову:

– Кажется, у меня получилось сделать ту роль, за которую мне будет стыдно.

Так и вышло. Фильм провалился на показах, публика не приняла пустую комедию. Эпизоды с участием Жарова и Раневской оказались какими-то искусственными.

Пройдет время, Жаров приобретет огромную популярность со своим участковым Анискиным. Он напишет воспоминания. Конечно же, успех у этой книги будет немалый. Одну такую книжку Жаров подарит Раневской.

На ней он напишет: «Любимой Фаине Раневской. Дорогому другу, товарищу и бесконечно талантливой (образцово-показательной) актрисе. Я работаю (во всяком случае – всегда стараюсь) с оглядкой на Вас: а как и что сделала бы здесь Раневская. Всегда Ваш».

Обратите внимание: «образцово-показательной». Это ведь тонкий намек на те слова Сталина. Не забыл, помнил даже через столько лет, носил в себе обиду.

Фаина Раневская прочла надпись и рассмеялась. Она ее позабавила. Потом актриса вздохнула уже с грустью. Она все понимала. Не надо всерьез воспринимать автографы, особенно если они сделаны заранее, дома. «Всегда ваш», значит? Ну-ну.

Она как никто другой понимала, что затаенная обида прежде всего отягощает душу своего хозяина. Она не желала нагружать свое естество ненужными чувствами, которые могут лишь разрушать, а не созидать.

Фаина Раневская и директор театра

Директор театра – должность сложная. Он одновременно и царь, и слуга, и директор, и дворник, и режиссер, и продавец билетов. В общем, это такой человек, которому до всего есть дело, потому что он же за все и отвечает. В первую очередь, конечно, за жизнь самого театра.

Интересно, что имена директоров театра порой остаются мало кому известными. Вот режиссеры – это другое. Они творят. Как и актеры. А директора – люди приземленные, нисколько не творческие. Им важно «обеспечить жизнедеятельность». Чтобы лампочки горели, не холодно было зрителям, через дырявую крышу не текло, люди деньги в кассу несли.

Хороший директор понимает, что его задача в отношении актеров – создать условия для их работы. А плохой будет уверен в том, что задача актеров – играть так, чтобы были деньги для решения всех остальных проблем.

Одно время директором театра, в котором на тот момент работала Фаина Раневская, был именно такой человек. Не станем нагружать вашу память его фамилией, тем более что он благополучно исчез в Лете. Пусть так и остается – «директор театра».

Так вот этот самый директор считал себя царем-батюшкой в своем театре. Актеры были для него простыми работниками. Он не выбирал выражений в разговорах с ними, не стеснялся показывать свое невежество в вопросах культуры. В общем, хам и дурак, но с этакой житейской, кулацкой хваткой. Деньги этот субъект делал буквально из ниоткуда, был скупым до неприличия.

Как-то в нескольких гримерных комнатах актеров сделали ремонт. В частности, были заменены фанерные двери. И вот в страстном желании и здесь сэкономить хотя бы копейку директор распорядился не устанавливать на дверях внутренних защелок. Дескать, а зачем? Разве есть что прятать советскому человеку от товарищей? Да и воспитательная цель налицо. Нельзя закрыться, значит, нет возможности и заняться каким-либо непотребным делом.

Сам он, имея партийный билет в кармане, считал, что правило, обязывающее людей стучаться в закрытые двери, должно работать следующим образом. Подчиненный стучится к начальнику, тот делать этого никоим образом не обязан. Поскольку товарищи артисты являются подчиненными директора, то стучаться к ним в гримерки будет крайне унизительно для него.

Гримерные комнаты в театре на то время представляли собой небольшие закутки. Актеры могли в них переодеться, отдохнуть, подготовиться к выходу на сцену. Ключевое слово для женщины в этом перечислении – «переодеться».

И вот как теперь должна была чувствовать себя женщина, зная, что в театре полно людей?! Ведь директору с его правилом не стучаться в гримерки последовали и рабочие. Актрисе нужно переодеваться, а никакого крючка на дверях попросту нету. Попросить, чтобы прибили, – откажут. Сделать самой – на полном серьезе привлекут за порчу государственного имущества.

Ладно Фаине Раневской с ее-то отношением к обнаженности и прочим условностям. Но ведь в театре работали совсем девочки, молодые, стеснительные. Да у них от слащавых мужских взглядов кожа на ушах готова была лопнуть от приливавшей крови. Каково им было? Вот так и переодевались. Одна держала какую-нибудь ширмочку на входе, вторая в спешке стаскивала с себя одежки и надевала другое платье.

Раневская подошла к директору только один раз и заявила:

– Дорогой, мне кажется, в гримерных комнатах после ремонта исчезла одна маленькая деталька на дверях. Сейчас женщины испытывают некоторые затруднения при подготовке к выходу на сцену…

– Нету у меня денег на защелки, нету! – тут же ответил директор, все прекрасно понимая. – Их же не только купить нужно, но и за установку заплатить. Вот отремонтируем пол в гардеробе, подумаем. Вы же понимаете, дорогая Фаина Георгиевна, нет денег! Не хватает на все, с утра до вечера кручусь как белка в колесе, не успеваю затыкать дыры. Изыщем, обязательно изыщем. Потерпите, дорогая, уж как-нибудь…

Раневская ничего не ответила, но об этом разговоре не забыла.

Спустя неделю, в один из самых обычных дней, директор в десятый, наверное, раз обегал театр. Возле одной гримерной он учуял запах дыма. Курение вообще-то не запрещалось в таких местах, но тут директор заподозрил неладное. Раз там курят, но делают это тихо, значит, в гримерке, конечно же, происходит небольшая попойка.

К подобным мероприятиям он относился очень болезненно. Тут мы должны вспомнить, что практически все актеры были коммунистами, а партия требовала от своих членов соблюдения дисциплины. На одном собрании он как раз и говорил о недопустимости распивания спиртных напитков в гримерных. Директор был уверен в том, что последствием приема алкоголя могли стать всякие действия нехорошего, откровенно аморального характера.

Директор неслышно подошел к двери, прислушался и резко ее распахнул.

Фаина Раневская сидела в своем кресле, откинувшись на спинку, вся раскрепощенная, вытянув красивые ноги. Она только что затянулась папироской, теперь же спокойно глядела на директора, буквально ворвавшегося в гримерную, и медленно выпускала дым.

Директор застыл, пораженный увиденным.

Дело в том, что Раневская сидела в кресле абсолютно голая! На ней не было совершенно ничего. Самым диким для директора в этом моменте было то, что актриса даже не шелохнулась в ответ на распахивание дверей и его появление. Если бы она взвизгнула – а бабы ведь всегда так и делают, он не раз с этим сталкивался! – если бы бросилась себя чем-то суетливо прикрывать, то это было бы естественно и понятно.

Но Фаина Раневская сидела голая, во всей красоте своего здорового тела, абсолютно неподвижно, спокойно. Только глаза ее сейчас чуть сузились, а на лице проявилось что-то напоминающее чувство вины.

– Это ничего, что я курю? – просительно спросила Фаина Георгиевна у опешившего директора.

Тот сам уже не помнил, каким образом оказался за дверьми, захлопнул их и помчался в свой кабинет. Там директор выпил стакан воды, с ужасом думая о том, что это было. Первый раз он испытал самый настоящий стыд за свое поведение. Такое чувство было для него новым, неожиданным, весьма неприятным.

Директор не стал ждать завтрашнего утра. Уже через полтора часа рабочий театра устанавливал на дверях гримерных комнат внутренние защелки.

А назавтра директора остановила в коридоре Раневская. Она была с большущим букетом роз – только что закончился спектакль с ее участием.

– Это цветы для вашей жены. – Она протянула букет директору. – Спасибо, голубчик. – Фаина Георгиевна поцеловала ошалевшего мужика в щеку.

Вряд ли нужно писать еще и о том, что директор после того случая никогда больше не вламывался без стука в гримерные.

Фаина Раневская и директор санатория

Была весна, вторая или третья послевоенная. В санатории было скучно и нелюдимо. Этой порой тут отдыхали только несколько человек. В том числе группа из пяти военных, непропорционально толстых, должно быть, тыловиков. В первый же день к ним примкнула небольшая компания женщин разного возраста. Но ощущалось, что все они занимаются чем-то одним и тем же, то ли бухгалтеры, то ли счетоводы.

Фаину Раневскую, конечно же, все узнали. Еще до войны вышел на экраны знаменитый фильм «Подкидыш». Раневская сыграла в нем роль жены-мещанки Ляли. Фразочка «Муля, не нервируй меня» сделала ее известной и узнаваемой в любом обществе. Но вся беда в том, что здесь, в этом санатории, ее и принимали именно как Лялю, образ и героиню, но не живую актрису, человека, женщину, в конце концов.

Фаина Раневская попыталась было в первый вечер в столовой подружиться со всеми, но не помогла и бутылка старого коньяка. Он был выпит безо всякого восторга, как самая обыкновенная водка. Раневской бросили пару-тройку пустых фраз, а потом она почувствовала себя лишней. Внезапно и очень явственно.

Зачем актриса согласилась сюда ехать? На кой ляд ей был нужен этот санаторий? Все врачи: «Вам следует отдохнуть! Вам обязательно нужно сменить обстановку». Хорошо, сменила. Всучили путевку в этот захудалый пансионат, где есть все и нет ничего. В наличии ежедневные газеты, лесопарк, неплохая, в общем-то, столовая. И одиночество. Его было так много, что Фаине Георгиевне уже не хватало общения.

Нет, даже не общения. Ей не хватало чего-то родственного, близкого, такого человека, с которым можно было бы и говорить, и молчать. Без этого ей было очень тяжело. Фаина Раневская с волнением думала о том, что настоящее одиночество становится для нее в действительности чем-то очень болезненным.

Там, в Москве, его тоже вполне хватало. Но оно было каким-то регулируемым, что ли. Фаина Георгиевна могла позволить себе как быть одной, так и оказаться в центре шумной компании или за беседой с человеком, близким душой. А здесь была тишина. Вечерами можно было говорить по телефону, но Раневская понимала, что это ее не спасет.

В санатории были поварихи и работницы столовой. Но они оказались вороватыми тетками, главная забота которых состояла в том, чтобы украсть чего-либо побольше и незаметно унести по тропинке в ближайшие кусты. Там увесистые сумки подхватывали быстрые длинноногие мальчуганы, суровые на вид.

Все это Фаина Раневская увидела во второй же вечер. Ей было неприятно думать об этом воровстве, гадко представлять, что этот санаторий работал и в военное время. Эти самые тетки с одутловатыми лицами и маленькими бегающими глазками точно так же таскали в кусты продукты. Вовсе не объедки со столов, а то, что они не докладывали в порции.

Был в санатории какой-то мужик, то ли дворник, то ли садовник, то ли рабочий. Во всяком случае, он занимался всем: утром тяжело махал огромной метлой, в обед возился в кустах сада, во второй половине дня мог ремонтировать забор. Фаина Раневская попыталась поговорить с ним, но ничего хорошего из этого не вышло. Она была обескуражена его жуткой ограниченностью, каким-то просто невероятным нежеланием этого человека выйти за предел своих собственных границ, установленных им же ради спокойного существования.

Раневской впервые показалось, что ее уверенность в том, что каждый человек представляет собой необыкновенно сложный и загадочный мир, несостоятельна. Она увидела тех персонажей, которых ее заставляли играть в первых спектаклях в далекие двадцатые годы. У этих живых схем, людей-роботов была одна-единственная цель в жизни.

Актриса утешала себя тем, что ей нужно побольше пообщаться. Может быть, это она сама виновата? Люди боятся знаменитой артистки или ее семитского лица? Вдруг они не в действительности такие, а просто сидят в коконе, свитом ради собственной безопасности?

На третьи сутки Фаина Раневская нашла себе друга и собеседника на долгие дни – пока не уехала. Это была тощая сука с огромным пузом и свисающими темно-розовыми сосками.

Собака боязливо пробежала из близкого леса к тыльной стороне здания, где находилась кухня, обнюхала место, куда работницы выливали воду. Она нашла там что-то съестное, тут же его судорожно проглотила, прогнувшись всем телом. Животина воровато огляделась по сторонам и тут встретилась со взглядом Фаины Раневской – та все это время наблюдала за собакой.

Собаки понимают взгляд человека куда лучше, чем сами люди. Беременная сука долго смотрела на Раневскую. И они поняли главное в жизни друг друга – безысходное одиночество.

Раневская подошла поближе, сука отбежала подальше. Жизнь наверняка научила ее не особенно доверяться только одному взгляду.

Фаина Раневская через заднюю дверь заскочила на кухню.

– Девочки, милые, – поспешила она успокоить встревоженных работниц, которые, отдуваясь, пили горячий чай с булками. – Уж простите меня, нет ли у вас каких косточек для собаки? Я даже заплачу вам, – уточнила она, увидев совсем не светлые лица.

Тетки нашли несколько куриных костей с остатками мяса, еще Фаина Раневская выпросила у них хлеба. С этим угощением она вышла из кухни, увидела, что собака отбежала дальше в лес, но сидит на опушке, ждет. Уж не ее ли?

Раневская двинулась к ней. Собака отбежала еще дальше. Там, на опушке, Фаина Георгиевна положила на газету кости и хлеб, сама отошла. Собака подскочила к угощению почти сразу же. Голод наверняка довел ее до такого состояния, когда достаточно даже малейшего доверия для того, чтобы так рисковать.

Так они подружились – одинокая беременная собака и актриса Фаина Раневская.

Фаина Георгиевна съездила в город, купила хорошего вина и одну бутылку на следующий день принесла на кухню. Это было воспринято очень благожелательно, и теперь косточки не нужно было выпрашивать. Женщины стали сами собирать их для этой странной одинокой еврейки.

Прошло дня четыре. Сука теперь брала еду почти из рук Фаины Раневской. Они беседовали. Конечно, говорила Раневская, но если бы кто увидел взгляд собаки, то он бы мог бы поклясться, что та все-все понимала.

На пятый день встреч Фаина Раневская не нашла суки на месте, та не встретила ее на опушке. Актриса встревожилась, но потом поняла, что собака ощенилась – ведь было видно, что она донашивает последние дни. Но где искать животину? Жила она явно где-то в лесу. Обыскивать эти заросли?

Собака нашлась неожиданно, через пару часов. Она встретила Раневскую на территории санатория, а потом побежала вперед, оглядываясь, зовя за собой.

За какой-то будкой непонятного назначения, среди старых досок и разного хлама на чем-то грязном, бывшем в далеком прошлом фуфайкой, шевелились тельца щенков.

Фаина Раневская взвизгнула от восторга. Она брала маленьких щенков на руки, близко подносила к лицу, рассматривала.

– Уй, какие же вы блохастые! – приговаривала актриса. – Ничего, вот завтра окрепнете, я вас помою, всех до единого.

Теперь она приносила еду собаке дважды в день, не съедала свое мясное блюдо, уносила с собой. Через несколько дней Фаина Георгиевна с бутылкой вина навестила сестру-хозяйку, попросила у нее помощи. Женщины взяли с собой ведра с водой, черное дегтярное мыло, и вскоре за будкой закипела работа. Щенков мыли, вытирали, потом укладывали на старое, рваное, но чистое одеяло, которое нашлось у сестры-хозяйки.

Фаина Раневская была как никогда весела и хлопотлива. Искренняя радость светилась в ее глазах. Она с нескрываемым удовольствием занималась такой непривычной для себя работой, но управлялась умело, будто всю жизнь избавляла щенков от блох.

Все это время собака сидела рядом, следила большими глазами за женщинами, но не мешала, только иногда тихонько повизгивала. Потом пришел и ее черед. Женщины окатили молодую мамашу мыльной водой.

Раневская придерживала ее, чтобы не убежала, и приговаривала:

– Потерпи, детки малые, а и то все вынесли.

Собака не протестовала, лишь вздрагивала.

Наконец все было закончено. Пятеро щенков и их мама заняли место в своем доме, почти новом. Раневская и крышу им здесь получше сделала, и придумала, как от сквозняков защитить. Счастливая актриса ушла пить коньяк с сестрой-хозяйкой. Они отлично поработали!

Еще целых два дня длились эти радостные свидания. Собака встречала Фаину Раневскую почти осмысленным взглядом своих больших глаз. Она поправилась, шерсть на ней после мытья гладко лоснилась. Смешные щенки успокаивались и затихали в руках Раневской.

Потом… однажды утром щенки исчезли.

Фаина Раневская бросилась искать. Кто?.. Может, они еще живы?

Работницы кухни шепотом сказали: «Тот дворник».

Раневская нашла этого угрюмого, большого и нескладного человека в саду. Он не стал ожидать вопросов.

Как только Раневская приблизилась к нему, мужик опустил глаза в землю и сказал коротко:

– Утопил. Директор приказал.

Директора Раневская видела каждый день. Нет, они не встречались, но она видела, как в санаторий заезжала черная «Победа». Из нее вальяжно выбирался небольшого роста человек в шляпе, упитанный до полной овальности тела. Он осматривался по сторонам – так проверял порядок.

Недалеко от него в это время застывал с метлой дворник, готовый, как верная собака, броситься, если нужно, к ногам хозяина. Однажды актриса увидела, как директор шевелением пальца подозвал его. Этот неуклюжий человек шел к нему почти строевым шагом. Это было так унизительно, так противно, что встречаться с директором Фаине Раневской расхотелось мгновенно, хотя она и желала познакомиться с ним.

Сейчас же она шла к этому типу. Она выглядела так, что машинистка в приемной привстала, чтобы предупредить, мол, начальник занят и не принимает, но только хлопала своими коровьими глазами.

Одного взгляда Раневской было достаточно, чтобы та испуганно пролепетала:

– У себя, да, на месте.

Фаина Раневская распахнула дверь, умышленно не закрыла ее за собой и зашла в кабинет.

– Что вы… – начал было директор санатория и тут же замолк.

Он даже привстал, увидев, как к нему приближается Раневская, высокая, полная решимости.

– Это вы?! – выкрикнула Фаина Георгиевна. – Вы приказали утопить щенят?

Директор соскочил со стула. Раневская наступала на него. Он в один момент превратился в жалкого слизняка и медленно пятился в угол.

– Правила… порядок… не…

– Изувер фашистский! – Фаина Георгиевна вышла из кабинета.

Слова страшнее этих в ту пору, когда страна только начала зализывать послевоенные раны, вряд ли можно было найти.

Раневская пришла к собаке, опустилась возле нее. Животина смотрела ей не в глаза – в душу.

– Прости, милая, прости, – прошептала Раневская, поглаживая собаку по голове.

Они долго сидели вот так – одинокая женщина и собака, лишенная своих детей. Никто не видел, как собака своим теплым языком лизнула Фаину Раневскую в щеку, не давая слезе упасть на старое, но чистое одеяло, которое еще пахло щенятами.