Текст книги "Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока"

БОМБАРДА

Мы спустились вниз по Нилу еще на одно лье; пологие песчаные берега тянулись, насколько хватало глаз; богаз, который обычно мешает судам доходить до Дамьетты, в это время был почти неощутим. Два форта защищают вход в Нил; их часто пытались пройти в средние века, но почти всегда это заканчивалось гибелью судов.

Благодаря появлению пароходов морские путешествия сейчас настолько безопасны, что, вступая на палубу парусника, невольно испытываешь некоторую тревогу. Вновь попадаешь во власть рока, который дает рыбам возможность взять реванш за человеческую прожорливость, а людям – перспективу десятилетних странствий вдоль негостеприимных берегов, подобно героям «Одиссеи» и «Энеиды». И если голубые воды сирийского залива когда-либо бороздила столь допотопная посудина, пробуждающая такие фантастические мысли, то это, безусловно, была бомбарда «Санта Барбара». Как только я увидел ее мрачный корпус, напоминающий угольную баржу, с одним-единственным треугольным парусом на единственной мачте, я понял, что сделал неправильный выбор, и у меня даже возникло желание отказаться от этого транспортного средства. Но как это осуществить? Вернуться в город, где свирепствовала чума, и ждать прибытия европейского брига (пароходы не обслуживают эту линию) было не менее рискованным. Я посмотрел на своих попутчиков: они не выражали ни неудовольствия, ни удивления; янычар, казалось, был убежден в том, что он все устроил наилучшим образом; ни малейшей насмешки не было видно на бронзовых лицах гребцов джермы; должно быть, для жителей этой страны судно не выглядело ни смешным, пи опасным для плавания. Во всяком случае, этот бесформенный галеас, эта огромная галоша, по самый борт погруженная в воду под тяжестью мешков с рисом, не обещала быстрого путешествия. Стоит только подуть встречному ветру, и мы рискуем познакомиться с негостеприимной родиной лестригонов и с порфировыми скалами древних феаков. О Одиссей! О Телемах! О Эней! Неужели и мне суждено повторить ваш злополучный путь?

Парусные лодки на Ниле

Тем временем джерма подошла к кораблю, нам сбросили веревочную лестницу с деревянными перекладинами, и вот нас уже подняли на борт и приобщили к радостям корабельной жизни.

– Калимера (Добрый день), – приветствовал нас капитан. Он был одет так же, как и его матросы, и отличался от них только этим греческим приветствием; он спешил погрузить товар, что было для него важнее, чем посадка пассажиров. На корме возвышалась гора мешков с рисом; лишь небольшое пространство на полуюте оставалось свободным для капитана и рулевого; ходить можно было, только наступая на эти мешки; среднюю часть корабля занимала шлюпка; вдоль бортов располагались клетки с курами; единственное свободное место оставалось перед камбузом, который был доверен заботам довольно шустрого юнги.

Как только юнга увидел рабыню, он воскликнул: «Кокона! Кали, кали!» («Женщина! Красивая, красивая!»)

Эти восклицания были не похожи на обычную сдержанность арабов, не позволявшую им выражать свое восхищение женщиной или ребенком. Янычар поднялся с нами на борт и следил за погрузкой товаров, принадлежавших консулу.

– Послушайте, – обратился я к нему, – где же нас устроят? Вы мне сказали, что нам предоставят капитанскую каюту.

– Не беспокойтесь, – ответил он, – сложат эти мешки, а потом вас устроят наилучшим образом.

После чего он попрощался с нами и спустился в джерму, которая тут же ушла.

И вот мы уже находимся бог знает сколько времени на одном из тех сирийских суденышек, которых самая незначительная буря может выбросить на берег, как скорлупку. Чтобы поднять парус, пришлось три часа ждать западного ветра. От нечего делать занялись завтраком. Капитан Николас отдал распоряжение, и на единственную плиту в камбузе поставили готовить плов для него, очередь всех остальных должна была наступить позднее.

Тем временем я пытался отыскать обещанную нам знаменитую капитанскую каюту и попросил армянина поговорить об этом со «своим другом», который, однако, до сего времени, казалось, его не узнавал.

Капитан встал и с надменным видом повел нас к помещению под верхней палубой, куда можно было войти, лишь согнувшись; стены его были буквально усеяны красными насекомыми длиной с палец – «корабельными жуками», вероятно, их привлек сюда сахар, который раньше перевозили на корабле. Я в ужасе отступил, изобразив на своем лице гнев.

– Это моя каюта, – сказал капитан, – по я не советую вам здесь находиться, по крайней мере пока нет дождя; я покажу вам более прохладное и более подходящее место.

И он провел меня к большой шлюпке, которая висела на канатах между мачтой и бушпритом, и дал мне заглянуть внутрь.

– Здесь, – сказал он, – вам будет удобно спать; вам дадут хлопковые матрасы, которые вы расстелите на дне, я велю натянуть навес из холстины, и вы удобно устроитесь.

Было бы глупо не согласиться с этим. Без сомнения, при африканской жаре это было самое прохладное место на корабле, к тому же наиболее изолированное.

ANDARE SUL MARE[60]60
  Плыть по морю (ит.).


[Закрыть]

И вот мы отчаливаем. Я вижу, как постепенно уменьшается, опускается и наконец исчезает в синеве моря узкая полоска песка, которая столь грустно обрамляет великолепие древнего Египта. Только пыльные всполохи пустыни еще долго висят над горизонтом. Некоторое время нильские птицы сопровождают корабль, но и они одна за другой покидают нас, кажется, они улетают к солнцу, которое опускается где-то за Александрией. Между тем над небосводом медленно поднимается яркая звезда, ее огненный отблеск отражается в воде. Это Астарта, вечерняя звезда, древняя богиня Сирии; она всегда горит своим неповторимым светом над этими священными водами, и они всегда узнают ее.

Будь благосклонна к нам, о богиня! Ты не светишь, как луна, мертвенным блеском; ты сверкаешь из твоего далека, как солнце ночи.

Когда проходят первые впечатления, замечаешь, что «Санта Барбара» не лишена экзотики. Уже на следующий день мы прекрасно приспособились, и часы потекли для нас, так же как и для команды, в полном безразличии к грядущему. Я думаю, что корабль вели так же, как корабли древних: днем – по солнцу, а ночью – по звездам. Капитан показал мне компас, но он был явно испорчен. Лицо этого славного человека казалось добрым и решительным одновременно, кроме того, оно носило отпечаток какой-то особой наивности; благодаря этому я доверял скорее капитану, чем кораблю. Как-то капитан признался мне, что в молодости промышлял пиратством, правда, только во времена войны Греции за независимость. Он рассказал это за обедом, который пригласил меня разделить с ним. Обед состоял из плова, поданного в виде огромной пирамиды, куда каждый по очереди погружал деревянную ложку. Я усмотрел в этом некоторый прогресс в сравнении с манерами арабов: те за едой прибегают исключительно к помощи пальцев.

Путешествие на корабле

Глиняная бутыль кипрского вина, того самого, которое называют коммендарийским, скрасила наш десерт. Капитан, ставший более разговорчивым, захотел, как всегда при посредничестве юноши-армянина, посвятить меня в свои дела. Спросив, могу ли я читать по-латыни, он достал из футляра большой лист пергамента с перечнем достоинств его бомбарды. Он хотел знать дословный перевод этого документа.

Я начал читать и узнал, что отцы-секретари святой земли призывали благословение Святой Девы и всех святых на корабль и удостоверяли, что капитан Алексис, грек-католик, уроженец Тарабулуса (сирийский Триполи)[61]61
  Ныне город в Ливане. В XIX в. эта страна нередко включалась в понятие «Сирия», охватывавшее весь регион – от Тавра до Сипая.


[Закрыть], соблюдал все религиозные предписания.

– Тут сказано Алексис вместо Николас, – заметил капитан, – это просто описка.

Я согласился, но про себя подумал, что, если у него нет другого официального документа, ему лучше избегать европейских вод. Турки довольствуются малым: красной печати и креста Иерусалима, приложенных к этому церковному документу, в дополнение к бакшишу вполне достаточно, чтобы удовлетворить требования их мусульманской законности.

Нет лучшего состояния, чем то, которое испытываешь после обеда на море в хорошую погоду; дует нежный бриз; солнце появляется то по одну, то по другую сторону от паруса, чья перемещающаяся тень заставляет нас все время менять место, но вот тень покидает нас окончательно. Наверное, было бы неплохо натянуть еще один парус, чтобы затенить ют, но это никому не приходит в голову, и скоро наши лица краснеют на солнце, словно зрелые фрукты. На солнце особенно выигрывает красота яванской рабыни. Мне и в голову не приходило приказать ей закрыть лицо накидкой по вполне естественному для франка стремлению не скрывать от взоров посторонних лицо принадлежащей ему женщины. Армянин сидел рядом с ней на мешках с рисом; я же смотрел, как капитан играл в шахматы со штурманом. Армянин несколько раз обращался к ней, по-детски сюсюкая: «Кед, йа ситти», по-моему, это означало: «Ну как, госпожа?» Сперва она не отвечала из-за свойственной ей гордости, затем все-таки повернулась к юноше, и беседа завязалась.

Тогда я понял, как много терял, не умея говорить по-арабски. Ее лицо просветлело, на губах заиграла улыбка; и она самозабвенно отдалась той бессмысленной болтовне, которая, по-моему, во всех странах составляет жизненную необходимость для прекрасной половины человечества. Я был, однако, рад тому, что мог доставить ей такое удовольствие.

Армянин, как казалось, выказывал в разговоре уважение ко мне; он несколько раз поворачивался в мою сторону, наверное рассказывая, как я его встретил и принял. Не следует переносить наши представления о жизни сюда, на Восток, считать, что в беседе между мужчиной и женщиной обязательно содержится что-то предосудительное. В характере восточных людей больше простоты, чем у нас; я не сомневался в том, что их беседа была обычной болтовней. По выражению их лиц и по некоторым словам, смысл которых доходил до меня, я мог понять, что их диалог был невинным; поэтому я делал вид, что внимательно наблюдаю, как играют в шахматы (и какие шахматы!) капитан и штурман. Я мысленно сравнивал себя с теми добродушными мужьями, которые на званых вечерах сидят за игральными столами, нимало не беспокоясь тем обстоятельством, что их жены беседуют и танцуют с молодыми людьми.

Да и что представлял собой этот бродяга-армянин, которого мы подобрали в тростнике на берегу Нила, по сравнению с франком, который ехал из Каира, где драгоманы и жители всего квартала оказывали ему почести, достойные мирливы (генерала)? Если, как говорили в прошлом веке во Франции, для монахинь и садовник – мужчина, это отнюдь не означает, что первый встречный должен представлять интерес для мусульманской кадины. У женщин, по-настоящему воспитанных, как и у чудесных птиц, есть какая-то особая гордость, которая не позволяет им поддаваться вульгарному соблазну. Кроме того, я думал, что, полагаясь на ее собственное достоинство, оказываю этой бедной рабыне свое доверие и благосклонность и к тому же, как я уже говорил, считал ее свободной с того момента, как она покинула землю Египта и вступила на христианский корабль.

Но что, в сущности, означает «христианский»? Все матросы «Санта Барбары» были турки; капитан и юнга – представители римской церкви, армянин – какой-то ереси, а я… Кто знает, что может представлять на Востоке парижанин, воспитанный на идеях философии, духовный сын Вольтера, нечестивец, по глубокому убеждению этих парней? Каждое утро, когда солнце вставало над морем, и каждый вечер, когда солнечный диск исчезал в темных волнах, окрашивая горизонт в розовые тона, нежно таявшие в лазури, матросы выстраивались в ряд, повернувшись в сторону далекой Мекки, и один из них торжественно-напевно призывал на молитву, совсем как степенный муэдзин с минарета. Я не мог помешать рабыне присоединиться к этому религиозному излиянию, столь трогательному и торжественному. Так мы и жили с самого первого дня, разделенные вероисповеданием. Капитан время от времени совершал молитву перед каким-то образом, прибитым к мачте; это вполне могла быть покровительница корабля святая Варвара; армянин каждое утро, предварительно помыв голову и ноги своим мылом, бормотал вполголоса какие-то молитвы; только я, не умея притворяться, не совершал регулярных коленопреклонений и испытывал некоторый стыд, потому что эти люди могли подумать, что я менее религиозен, чем они. Восточные люди веротерпимы; каждый из них ставит свою религию на высшую ступень духовной иерархии, но и признает, что и другие не менее их достойны служить господу, хотя бы с нижних ступенек; только философ нарушает эту четкую картину; куда поместить его? Даже в Коране, где прокляты все идолопоклонники, огнепоклонники и звездочеты, нет никакого упоминания о скептицизме.

ИДИЛЛИЯ

На третий день нашего путешествия мы должны были увидеть берега Сирии, но за все утро едва сдвинулись с места: ветер, который поднялся в три часа, изредка надувал парус, однако вскоре совсем стих, и парус безжизненно повис на мачте. Казалось, это мало беспокоило капитана, который делил свой досуг между шахматами и чем-то вроде гитары, на которой он наигрывал одну и ту же мелодию. Есть у каждого на Востоке такая любимая мелодия; ее повторяют сутра до вечера до тех пор, пока ее не вытеснит какая-нибудь новая. Рабыня тоже выучила в каирском гареме какую-то песню, припев которой всегда кончался протяжным и навевавшим сон речитативом. Насколько я помню, там были такие строки:

 
Ya habibi! sakel no!
Ya mahmouby! ya sicli!
 

Несколько слов я понимал, но слова «хабиби» не было в моем словаре. Я спросил его значение у армянина, он мне ответил:

– Это означает «дурачок».

Я записал это существительное на свои карточки с необходимыми пояснениями, как полагается делать, если хочешь выучить язык.

Моряки в XIX веке

Вечером армянин сказал мне, что раздосадован безветрием, которое начинает его понемногу беспокоить.

– Почему же? – спросил я. – Мы только рискуем задержаться дня на два, а нам совсем неплохо на этом корабле.

– Дело не в этом, – объяснил он, – нам грозит опасность остаться без воды.

– Как без воды?

– Да. Вы себе не представляете, насколько беспечны эти люди. Чтобы набрать воды, следовало отправить барку в Дамьетту, поскольку в устье Нила вода соленая, а так как город на карантине, они побоялись формальностей… по крайней мере так они говорят, но, по существу, я уверен, что они об этом просто не подумали.

– Удивительно, – сказал я, – капитан поет как ни в чем не бывало.

Мы с армянином пошли расспросить его по этому поводу.

Капитан встал и показал мне бочки из-под воды, стоящие на палубе, все они были пусты, только в одной воды было примерно на пять или шесть бутылок; затем он опять уселся на юте, взял «гитару» и затянул свою бесконечную песню, прислонившись головой к обшивке борта.

На следующее утро я рано проснулся и поднялся на шканцы в надежде увидеть берега Палестины, но напрасно протирал я свой бинокль: линия горизонта, напоминавшая чуть вогнутое лезвие дамасской сабли, была чиста. По всей вероятности, со вчерашнего вечера мы даже не тронулись с места. Я спустился и направился на бак. Все беззаботно спали; бодрствовал только юнга; он занимался своим туалетом, обильно поливая себе лицо и руки остатками нашей питьевой воды.

Я не сдержался и высказал свое возмущение. По крайней мере я полагал, что дал ему понять, что и морская вода слишком хороша для туалета такого «дурачка», как он; при этом я использовал выражение «йа хабиби», которое записал. Мальчик смотрел на меня и улыбался, его мало задели мои слова. Я объяснил это своим плохим произношением и больше не думал об этом.

Несколько часов спустя, в послеобеденное время, капитан Николас, как обычно, приказал юнге принести огромный кувшин кипрского вина, отведать которое приглашались только христиане – армянин и я; матросы, странным образом истолковывая заповеди Мухаммеда, пили только анисовую водку. Капитан наклонился к армянину и стал что-то шептать ему на ухо.

– Он хочет, – сказал мне армянин, – сделать вам предложение.

– Пусть говорит.

– По его словам это дело деликатное, но он надеется, что вы не обидитесь, если это будет вам не по душе.

– Нисколько.

– Он спрашивает, не согласитесь ли вы поменять свою рабыню на йа улед (мальчика), который принадлежит ему.

Я едва не покатился со смеху, но удержался, видя совершенную серьезность обоих левантинцев. Я усмотрел в этом одну из тех дурных шуток, которую позволяют себе восточные люди по отношению к франкам, особенно если они уверены в своей безнаказанности. Я сказал об этом армянину, который ответил с удивлением:

– Нет же, он говорит серьезно; этот мальчик совсем белокожий, а женщина смугла, – добавил он с видом знатока. – Я вам советую подумать: мальчик стоит женщины.

Меня нелегко удивить, к тому же это бесполезно на Востоке. И я просто сказал, что эта сделка мне не подходит. Но поскольку я не мог скрыть своего раздражения, капитан сказал армянину, что он сожалеет о своей неделикатности и что он хотел сделать мне только приятное. Мне показалось, что в его словах сквозила ирония, и я попросил армянина, чтобы тот более ясно объяснился по этому поводу.

– Так вот, – сказал мне армянин, – капитан говорит, что утром вы делали комплименты йа улед, или по крайней мере так ему сказал мальчик.

– Как! – вскричал я. – Я его назвал «дурачком», потому что он мыл руки нашей питьевой водой. Я был страшно рассержен его поведением.

Искреннее удивление армянина показало мне, что все дело в абсурдном лингвистическом недоразумении; это довольно часто случается с теми, кто посредственно знает языки. Слово «хабиби», так странно переведенное накануне армянином, имело на самом деле значение «нежный», «любимый». Не знаю, почему ему показалось, что слово «дурачок» лучше всего передает это по-французски? Мы вновь, уже в исправленном виде перевели припев из песни рабыни, который означал примерно следующее:

«О мой дорогой, мой возлюбленный, мой брат, мой повелитель».

Так начинаются почти все арабские любовные песни, переводить их можно по-разному; несведущим они напоминают двусмысленности Коридона из античных буколик.

СУДОВОЙ ЖУРНАЛ

Правдивое повествование не обладает неограниченными возможностями романтических и драматических историй. Я рассказываю здесь лишь о событиях, интересных своей достоверностью; я мог бы легко придумать какие-нибудь занимательные приключения для такого банального путешествия, как плавание по сирийскому заливу, но правда не терпит вымысла, и мне кажется, будет гораздо лучше, если говорить простодушно, как древние мореплаватели: «Такого-то дня мы видели бревно, плывшее по волнам, такого-то дня – серую морскую чайку», и так до того момента, когда действие преображается в связи с появлением лодки с дикарями, которые доставляют иньям и жаркое из молочных поросят.

Однако, за неимением обязательной бури, мертвый штиль, вполне достойный Тихого океана, и нехватка пресной воды на корабле, подобном нашему, могли бы привести к сценам, претендующим стать современной «Одиссеей». Судьба лишила меня такой возможности, послав вечером легкий зефир с запада, благодаря которому судно пошло довольно быстро.

Я был весьма обрадован этим обстоятельством и несколько раз требовал от капитана подтверждения того, что на следующее утро мы увидим голубоватую вершину горы Кармель. Внезапно на юте раздались крики: «Фарха филь-бахр! Фарха филь-бахр!»

– В чем дело?

– Курица в море!

Каюта капитана корабля

Происшествие показалось мне незначительным; тем не менее матрос-турок, которому принадлежала курица, выражал свое отчаяние самым трогательным образом, а его товарищи серьезно ему сочувствовали. Его держали, чтобы он не бросился в море. Курица уже издалека подавала сигналы бедствия, за ней следили с большим волнением. Капитан после минутного колебания приказал остановить корабль.

Я счел, что это уж слишком; потеряв два дня, останавливаться при хорошем ветре из-за тонущей курицы. Я дал матросу два пиастра, надеясь, что это решит все дело: араб позволил бы убить себя и за меньшую сумму. Его лицо смягчилось, но он, без сомнения, тут же подсчитал, что получит двойную выгоду, если еще и поймает курицу. В одно мгновение он скинул с себя одежду и бросился в море.

Он проплыл огромное расстояние. Полчаса мы с беспокойством следили за его перипетиями и за приближением ночи. Наконец пловец достиг корабля, но настолько обессилел, что его пришлось вытаскивать из воды: он никак не мог без посторонней помощи вскарабкаться на борт судна.

Оказавшись в безопасности, матрос сразу же занялся своей курицей: он ее согревал, сушил и не успокоился, пока не убедился, что она снова дышит и бегает по палубе.

Корабль вновь двинулся в путь.

– Черт с ней, с этой курицей! – сказал я армянину. – Мы потеряли из-за нее целый час.

– Ну и что, – сказал он мне, – не мог же он дать ей утонуть.

– Но у меня полно кур. Я бы дал ему вместо этой несколько других.

– Это совсем не одно и то же.

– Как это? Я бы пожертвовал всеми курами на свете, лишь бы не потерять часа хорошего ветра, ведь на этом судне мы уже завтра рискуем умереть от жажды.

– Видите ли, – сказал армянин, – эта курица вырвалась у него в левую сторону в тот самый момент, когда он собирался перерезать ей горло.

– Я бы понял это, – удивился я, – если бы он выполнял свой долг мусульманина, спасая живую тварь, но я знаю, что уважение правоверных к животным не простирается так далеко, поскольку они их убивают и едят.

– Конечно, они их убивают, но соблюдая при этом определенные церемонии, произнося молитвы и, кроме того, перерезая им горло не иначе как ножами, в ручки которых вбиты три гвоздя, а на лезвии нет зазубрин. А если бы курица вдруг утонула, то бедняга был бы уверен, что умрет через три дня.

– Теперь понятно, – сказал я армянину.

Итак, для восточных людей убивать животных – дело весьма серьезное. Оно дозволяется, лишь когда необходима пища, причем сопровождается это ритуалом, напоминающим жертвоприношения древних. Как известно, нечто подобное есть у евреев; продавцы мяса обязаны прибегать к услугам резников (шохет), которые принадлежат к особой религиозной корпорации; они убивают животное, соблюдая определенные ритуалы. Этот предрассудок с различными вариациями бытует в большинстве религий Ближнего Востока.

Охотиться разрешается только на хищных животных, как бы в наказание за наносимый ими ущерб. Правда, во времена халифов соколиная охота была любимым развлечением знати, но при этом как бы предполагалось, что вина за пролитую кровь падает на ловчую птицу. По существу, даже не принимая философию индусов, нельзя не признать, что есть что-то благородное в их представлении о том, что не следует убивать животное без особой надобности. В противном случае все ритуалы направлены на то, чтобы животное, которого лишают жизни, страдало возможно меньше; исключение составляет охота.

В связи с этим армянин рассказал мне, что во времена Махмуда Константинополь был полон собак; их было так много, что экипажи с трудом могли проехать по улицам. Собак нельзя было уничтожать ни как хищных животных, ни как необходимых для питания, и было решено перевезти их на пустынные острова, расположенные у входа в Босфор; их тысячами стали погружать в каики. Когда же собаки, не ведая своей судьбы, по-хозяйски разместились в своих новых владениях, с речью к ним обратился имам; он объявил собакам, что их сюда привезли ввиду крайней необходимости и что в смертный час их души не должны гневаться на правоверных. Если же по воле неба им надлежит спастись, сказал он, то спасение непременно придет.

На островах было много кроликов, и собаки сперва не имели ничего против этих иезуитских рассуждений, но несколько дней спустя, измученные голодом, они стали так жалобно выть, что их услышали в Константинополе. Правоверные, взволнованные этими стенаниями, стали протестовать. Султан, который уже вызвал к себе недовольство подданных, подозревавших его в европейских симпатиях, дал приказ возвратить собак. Собаки были с триумфом возвращены и восстановлены во всех своих «гражданских» правах.

Константинополь был полон бродячих собак из-за того, что религия не позволяла уничтожать их