Текст книги "Опасная профессия"

В марте 1970 года издательство Колумбийского университета прислало моему редактору, профессору М. Лернеру, первый годовой отчет, и он смог перевести, по моей просьбе, во Внешторгбанк СССР на мое имя причитающуюся мне сумму долларов. Благодаря торговой сети «Березка» валютные переводы могли обеспечить жизнь нашей семьи на привычном уровне. Я мог даже оказывать некоторую помощь друзьям, оказавшимся в трудном положении, и родителям Риты в Калинине.

Как раз в то время мой друг профессор Валентин Турчин, в недалеком прошлом капитан команды КВН Обнинска, живший теперь в Москве и получивший на отзыв рабочий экземпляр моей рукописи «Международное сотрудничество ученых и национальные границы», сообщил мне о том, что у его знакомого научного работника, доктора физико-математических наук, сотрудники КГБ произвели обыск и конфисковали некоторые произведения самиздата, в том числе и мою рукопись, которую Турчин дал своему коллеге для ознакомления. Сам я пострадавшего не знал и разрешения на передачу ему моей рукописи не давал. Однако Турчин, работавший в то время в Институте прикладной математики, где директором был М. В. Келдыш, президент АН СССР, не особенно считался с необходимостью конспирации. В это время он сблизился с академиком А. Д. Сахаровым, и они совместно обращались с «меморандумами» в ЦК КПСС о необходимости демократизации страны. В отличие от моего стремления действовать изолированно и единолично, у Сахарова, Турчина, Валерия Чалидзе и некоторых других московских правозащитников существовала убежденность в том, что с помощью определенных документов и работ, широко распространяемых в самиздате и в «тамиздате», в кооперации с рядом западных правозащитных организаций типа «Международной амнистии» можно создать и в СССР относительно организованное демократическое движение, с которым, при наличии в его рядах достаточного числа авторитетных ученых, писателей и журналистов, будет считаться и руководство страны. А. Сахаров, В. Чалидзе и А. Твердохлебов создали Комитет прав человека, состоявший первоначально из трех человек, и широко объявили об этом иностранным корреспондентам. Заявления этого комитета озвучивались теперь зарубежными радиостанциями, создавая впечатление о нем, как о большой и влиятельной организации. Наиболее известных диссидентов без их согласия стали избирать почетными членами-корреспондентами этого комитета, присвоив первые такие звания (несмотря на их несогласие и протесты) Александру Солженицыну и Александру Галичу. На присвоение каких-либо званий комитет не имел никаких прав. Лично я считал, что условий для организованной, открытой и легальной правозащитной деятельности с прямым выходом в зарубежный эфир в СССР пока еще нет.

Моя книга «Международное сотрудничество ученых…» не могла классифицироваться как «антисоветская», так как основывалась на конкретном фактическом материале. В феврале 1970 года, когда КГБ конфисковал рукопись у приятеля Турчина, она уже переводилась на английский в Лондоне. До конца марта за мной серьезной слежки еще не было. О книге «Тайна переписки охраняется законом», которую я закончил именно в это время, никто еще не знал. Мои встречи в Москве с Джеймсом Райтом, редактором издательства «Мастillan», с которым я в начале апреля подписал договора на издание книг и который увез в Лондон рукопись последней книги, прошли – благодаря мерам предосторожности с обеих сторон – незамеченными. Плотной слежки с прослушиванием квартиры за мной не было потому, что я большую часть времени работал дома за письменным столом и о своих планах никому не рассказывал. Но домашний телефон, возможно, был под контролем.

9 апреля 1970 года меня вызвала к себе председатель горсовета Н. П. Антоненко. Вызов, неожиданно для меня, был связан не с устройством на работу, как первый, а с нашим старшим сыном Сашей, который в это время готовился к выпускным экзаменам в школе. У нас с Ритой тогда действительно были с ним некоторые проблемы. В недавнем прошлом очень хороший ученик, он стал хуже учиться, нередко приходил домой поздно. Все родители, имеющие детей такого возраста (16–17 лет), сталкивались с подобными трудностями, поэтому нет необходимости входить здесь в подробности. Антоненко сказала мне, что на завтра меня вызывают в Калугу в областной отдел образования (облоно) для беседы по поводу сына. При этом она показала официальное письмо из Калуги, подписанное Вовк, заведующей отделом, с просьбой обеспечить приезд Ж. А. Медведева в Калугу к 11.30.

Конечно, я сразу понял, что это какая-то ловушка именно для меня. К тому же на 10 апреля у меня были дела в Москве. Я попросил перенести визит в Калугу на другой день. Но в калужском облоно, куда Антоненко сразу позвонила, настаивали, что следует приехать именно завтра. Я согласился, но сказал, что в облоно приедет моя жена, она член детской комиссии месткома и знает все проблемы лучше меня. Антоненко сразу отклонила этот компромисс, заявив, что в Калуге хотят говорить только со мной. Я пообещал, что постараюсь приехать, отложив дела в Москве. Из горсовета сразу пошел в школу, в которой учился Саша. Как я и ожидал, директрису школы о моем сыне из калужского облоно никто не запрашивал и его «личным делом» или даже успеваемостью никто не интересовался. Она также сказала, что родителей в Калугу никогда не вызывают, все проблемы решаются на местном городском уровне. После этого я дал телеграмму в облоно, что приехать по их вызову не могу в связи с делами в Москве.

Вызов в Калугу именно таким образом был мне понятен. Родители по делам своих детей готовы ехать сразу куда угодно, не задавая лишних вопросов. Через десять дней, 20 апреля, та же Вовк позвонила мне домой и уже лично попросила меня приехать в Калугу на следующий день опять-таки для беседы по поводу сына. Я ответил, что у директора школы нет к сыну никаких претензий и что выпускной аттестат по результатам экзаменов он должен получить. На мой вопрос, в чем состоит проблема, Вовк сначала отказалась отвечать, сославшись на высокую стоимость междугородних телефонных разговоров. Я сказал, что позвоню ей сам, чтобы сэкономить бюджетные деньги. После этого Вовк все-таки объяснила, что меня вызывают на лекцию заведующего калужским психдиспансером доктора Лезненко, который будет рассказывать родителям о проблемах трудных подростков и даст много ценных советов. Дальнейший разговор с Вовк терял всякий смысл, и я сказал ей, что знаю в Москве значительно более опытных психиатров, чем Лезненко.

Не было никаких сомнений в том, что вызов в Калугу имел целью подвергнуть психиатрической экспертизе лично меня. На этот счет поступила, по-видимому, директива из Москвы.

Использование психиатрических больниц для насильственного заточения некоторых диссидентов, слишком досаждавших властям, началось, пока в ограниченных масштабах, в тех случаях, когда обвинение в антисоветской или клеветнической деятельности (по статьям УК РСФСР 70 и 190.1) оказывалось затруднительным. К апрелю 1970 года в психиатрических больницах томились генерал Петр Григоренко, боровшийся за восстановление прав крымских татар, Иван Яхимович, председатель колхоза, требовавший равных прав для рабочих и колхозников, Владимир Буковский, студент МГУ, включившийся в правозащитную деятельность, и некоторые другие диссиденты в Москве, Киеве, Минске и, очевидно, в других городах. Оснований для ареста этих людей не было. Судебные разбирательства даже по статье 190.1 оказались достаточно сложным делом. Судебная защита еще не имела опыта и умения работать независимо, но прокуроры теряли прежние исключительные права. Сталинский аппарат массового террора, когда «доказательства» добывались пытками, суды заменялись «тройками», «особыми совещаниями» или трибуналами, а подсудимых приговаривали списками даже к высшей мере, нередко без вызова в суд, был демонтирован после XX съезда КПСС. Но новая система следствия и правосудия была пока приспособлена лишь к работе с обычными уголовными преступлениями и правонарушениями на бытовой почве. Медленно возникала система разбора экономических и финансовых преступлений. Для решения дел по политическим статьям (70 и 190.1) нужны особые суды и другой состав судей и народных заседателей. Советский Союз через репрессивную диктатуру (Сталин) и авторитаризм (Хрущев) перешел к однопартийному тоталитаризму, но аппарат управления для этих различных систем менялся медленно. Применение психиатрии в тех случаях, когда человек нарушал не законы, а правила или инструкции, нередко секретные, либо действовал вопреки решениям партийных органов разного уровня, необязательным для беспартийных, власти считали удобной альтернативой. Отправить в психиатрическую больницу значительно проще, чем посадить в тюрьму, а замена приговора «диагнозом» казалась хорошим способом дискредитировать оппонентов.

О практике неожиданных психиатрических экспертиз я знал. Уже было несколько случаев, когда военнообязанных возмутителей спокойствия вызывали на вполне законное медицинское переосвидетельствование в райвоенкомат, а работавшие в медкомиссиях военкоматов врачи отправляли законопослушных граждан на дальнейшую экспертизу в психиатрические больницы, и экспертиза эта могла затянуться на месяцы, а то и на годы. Такой же ход, но не через военкомат, готовили, очевидно, и для меня. Решения по таким вопросам принимались где-то наверху – в КГБ или в ЦК КПСС. Но как житель Калужской области я подлежал медицинскому обслуживанию именно здесь.

Через две недели меня снова вызвала в горсовет Н. П. Антоненко для беседы по поводу трудоустройства. Однако на этот раз в ее кабинете находился незнакомый мужчина, который представился, не назвав своей фамилии, работником калужского облоно. Разговор о возможностях трудоустройства длился довольно долго. Лишь после этого незнакомец вступил в беседу и среди прочих стал задавать вопросы о моем брате-близнеце и его семье. На эти вопросы я не стал отвечать. Было очевидно, что передо мной сидит психиатр, который хочет знать мою семейную историю и провести так называемый близнецовый анализ.

В начале мая последовали еще два приглашения в Калугу, которые я проигнорировал. Стало ясно, что из Москвы пришло указание – провести психиатрическое обследование Жореса Медведева. О возможности поставить нужный диагноз там не беспокоились, в психиатрии существовало немало скрытых и вялотекущих заболеваний. Даже неадекватность обстановке попала в диагноз генерала Григоренко. Но как обследовать человека без его присутствия в психиатрическом стационаре Калуги, врачи не знали. Для любой подобной экспертизы нужна комиссия из трех-четырех человек (консилиум) и достаточно обстоятельный разговор. Мне стало известно, что в ИМР калужские психиатры расспрашивали обо мне моих бывших коллег.

Я был, конечно, озабочен этими сигналами и даже подумывал, не уехать ли на один-два месяца в Астрахань, где жили мои тети Тося и Катя, о которых почти никто не знал. Тося приехала в родную Астрахань из Ленинграда после блокады, Катя жила там всегда. Своих детей у них не было. Переписка с ними была очень редкой. Но спешить я не хотел. Насильственная госпитализация, по существующим правилам, применялась лишь к депрессивным душевнобольным, при угрозе самоубийства, к буйным, представляющим угрозу для окружающих, и к тяжелым наркоманам. По отношению ко мне такая крайняя мера была бы незаконной.

29 мая мне позвонил из обнинского психдиспансера его заведующий Кирюшин и попросил прийти по очень срочному делу, о котором он не хотел говорить по телефону. Я ответил, что к нему придет моя жена, так как мне надо ехать в Москву. «Нет, Жорес Александрович, я хотел бы поговорить именно с вами. Дело такое, что с женой будет неудобно его обсуждать». Я сразу решил, что мне действительно следует уехать в Москву, упаковал портфель, отправил Сашу к друзьям, написал записку Рите, ее в это время не было дома, и послал Диму на велосипеде найти ее. После ухода ребят подошел к шкафу, чтобы надеть пиджак. В этот момент у подъезда послышался скрип тормозов. Я выглянул из-за шторы в окно. Из санитарного микроавтобуса вышли три милиционера, Кирюшин и еще какой-то мужчина. Через несколько секунд в дверь постучали. Я решил дверь не открывать и не реагировать на стук. Неприкосновенность жилища охранялась Конституцией СССР. Стук в дверь повторился, довольно громкий, а потом с еще большей силой. Затем дверь стали трясти, пытаясь сломать замок. Из-под дверных косяков посыпалась штукатурка. Затем за дверью я услышал голос Димы и звук поворачиваемого ключа.

– Папа, к нам… – начал Дима и осекся, увидев мое лицо.

А за ним уже врывались в квартиру три милиционера.

– Постойте, – закричал я, – это частная квартира… У вас есть разрешение прокурора? Покажите его.

– Мы не собираемся вас арестовывать, – ответил сержант, – мы только сопровождаем врачей. – Он показал на Кирюшина и его спутника.

Этот спутник по-хозяйски прошел в кабинет и сел на стул возле моего письменного стола. Кирюшин уселся в стороне на диване, показывая, что он тут не главный. Я сел в свое кресло за стол, напротив незнакомца, пытаясь его разглядеть. Это был интеллигентный человек, очень щуплого телосложения. Лицо его было в нервных пятнах, пальцы рук слегка дрожали. На мой вопрос о причинах столь грубого и незаконного вторжения в мою квартиру он ответил:

– Я главный врач Калужской психиатрической больницы Лифшиц Александр Ефимович.

– В своей квартире я имею право с вами не разговаривать, я вас не приглашал и поводов к вашему визиту не давал.

– Если вы откажетесь с нами беседовать, то мы будем вынуждены сделать соответствующие выводы, – он многозначительно кивнул в сторону стоявших у двери милиционеров.

В этой ситуации целесообразно было продолжить разговор, чтобы дождаться хотя бы возвращения Риты. Последовали общие вопросы о семье.

Когда в комнату вбежала Рита, она сразу поняла, в чем дело, и забросала Лифшица и Кирюшина возмущенными вопросами. Я быстро решил, что беседа с психиатрами должна происходить при свидетелях, и, отозвав Риту в сторону, попросил ее срочно пригласить нескольких бывших коллег из института, живших поблизости. Вскоре пришли пять или шесть человек. Все они имели медицинское образование и знали основы психиатрии. Разговор стал общим. Лифшиц явно колебался. Оснований для срочной насильственной госпитализации не было. Законных причин для этого он не видел, о моей деятельности его подробно не информировали, и моих работ, вызвавших недовольство «верхов», он не читал. Он хотел обеспечить «добровольное» согласие на «трехдневное» обследование. Я тут же отвечал, что никакой добровольности при наличии милиции не может быть. Разговор продолжался уже около часа.

Неожиданно в комнату вошел майор милиции. Это было странно. Столь высокие чины не участвуют в операциях, в которых нужна лишь физическая сила. Тем не менее майор сразу взял на себя командование операцией.

– Почему вы отказываетесь подчиниться требованиям врача? – спросил он довольно грубым тоном.

– А кто вы такой, я ведь не приглашал вас в свою квартиру, – ответил я тоже не слишком вежливо.

– Майор милиции Немов Николай Филиппович. Прошу вас следовать в машину.

– Если вы майор милиции, то должны знать законы о неприкосновенности жилища граждан, ведь милиция – это орган охраны порядка и законности.

– Мы орган насилия! – Немов ударил себя кулаком в грудь. – Это квартира государственная, и милиция имеет право входить в любую квартиру. Встать! – вдруг скомандовал он. – Я вам приказываю встать!

Не обнаружив никакой реакции с моей стороны, майор распорядился всем выйти из комнаты. Этому не подчинилась только Рита. Майор сделал какой-то знак милиционерам, и они бросились ко мне. Рита, однако, встала на их пути и заявила, что не позволит применять насилие. Милиционеры схватили ее за руки и силой оттащили в другую комнату. Майор Немов припер ногой дверь. Двое сержантов подошли ко мне, опытным приемом выкрутили мне руки назад и приподняли с кресла. С выкрученными руками меня вывели на лестницу, а затем во двор. У машины уже собралась толпа любопытных. Меня втолкнули в автобус, милиционеры сели рядом, и автобус на полной скорости выехал на шоссе.

Меня поместили в общую палату на шесть человек одного из корпусов Калужской областной психиатрической больницы. Здесь было душно, ночью свет полностью не выключался и в палате все время дежурила медсестра. После медосмотра у меня забрали одежду, заменив ее ярко-полосатой «психиатрической» пижамой. Затем Лифшиц еще полтора часа со мной беседовал, он и сам многого в этом деле не понимал, но я не старался его просвещать. Мне тоже нужно было многое понять, и прежде всего – на каком уровне принималось решение об операции, а также какова степень осведомленности местных психиатров.

Утром я познакомился с заведующей отделением Бондаревой Галиной Петровной. Она практически ничего не знала о моем деле. Палата была «спокойной». Один пациент, научный работник, попал сюда с депрессивным психозом. Юношу с подозрением на психопатию обследовали по направлению из военкомата. Третий сосед был направлен из прокуратуры после драки в отделении милиции. Больница должна была определить его вменяемость для привлечения к суду. Четвертый мужчина лечился от алкоголизма. Самым тяжелым считался пятый, приятный молодой человек, находившийся здесь уже несколько лет с диагнозом «вялотекущая шизофрения», признаки которой обычному человеку были вообще незаметны. Больница находилась за городом, была огорожена и состояла из нескольких корпусов. Железные решетки на окнах имелись лишь на трех из них. В нашем корпусе были обычные окна и комната для свиданий с выходом в небольшой сад. Поскольку пациенты направлялись сюда не по решению суда, то им разрешались свидания с родными и друзьями.

Осваиваясь в новой обстановке, я тщательно обдумывал весь сценарий. Главный врач столь большой больницы, возможно кандидат медицинских наук, безусловно, не выезжает лично, да еще в другой город, чтобы руководить насильственной госпитализацией незнакомого ему ученого. Мои данные из отдела кадров, наверное, ему известны. Операция готовилась с апреля. При этом был нажим и на Антоненко, председателя горсовета, Кирюшина и Вовк из калужского облоно. Директивы из горкома или обкома могли быть только вторичными, каких-либо досье на беспартийных здесь не собирают. То, что Лифшиц знал о существовании моей книги о Лысенко и был ознакомлен с несколькими главами из рукописи «Международное сотрудничество ученых…», свидетельствовало о том, что проект «психиатрического сценария» был составлен в Пятом управлении КГБ и согласован с идеологическим отделом ЦК КПСС. Оттуда поступали директивы и в местные калужские и обнинские организации. Лифшиц как главный врач больницы не подчиняется непосредственно обкому или областному КГБ. Общие психиатрические больницы объединены в специализированную службу Министерства здравоохранения РСФСР. Генерал Григоренко, Яхимович и Буковский содержались в совершенно другой системе «судебной психиатрии», входившей в МВД и имевшей «тюремный» статус. Они были отправлены туда по решениям суда после судебных экспертиз. В моем случае суда не было, и мне предстоит лишь борьба с фальшивым диагнозом. Для Лифшица установление диагноза по книгам и рукописям, которые он не читал, может оказаться трудной задачей.

Рита наверняка еще вчера известила брата и многих наших московских друзей о случившемся. Но что они могут сделать в субботу и в воскресенье, когда все учреждения закрыты?

Примерно в час дня меня пригласили на комиссию в кабинет заведующей отделением. Первым, кого я увидел в кабинете, был тот самый безымянный работник облоно, который еще в начале мая пытался беседовать со мной в кабинете председателя горсовета Антоненко. Он сидел за столом и нагло улыбался. «Лезненко Владимир Николаевич, – представил его Лифшиц, – заведующий Калужским психиатрическим диспансером». Третьим членом комиссии была Бондарева. «Сегодня у нас предварительная комиссия, – сказал Лифшиц, – основная будет завтра, и в нее включен психиатр из Москвы».

Беседа была довольно долгой и касалась моей работы в институте, рукописи о Лысенко и первых глав работы о международном сотрудничестве ученых. Было очевидно, что все эти сведения они получили из отрывков в каком-то досье и полного представления о моих проблемах не имеют. Некоторые вопросы они задавали явно по заданию КГБ:

– Как попал к переводчику экземпляр рукописи по генетической дискуссии?

– Хотите ли вы опубликовать книгу о международном сотрудничестве также за границей?

– Знакомы ли вы с переводчиком лично, где и когда с ним встречались?

И так далее. Я эти вопросы отводил как не имеющие отношения к психиатрии. Меня даже порадовало, что в КГБ очень мало знают о моих последних книгах и об их судьбе.

На медицинские вопросы и темы, касавшиеся научной работы, я отвечал более подробно. Бондарева в основном молчала. Информацией, явно исходившей из КГБ, владел Лезненко. Лифшиц, главный в комиссии, был менее осведомлен. Возможно, в КГБ ему просто меньше доверяли.

После комиссии мне разрешили свидание с женой, двумя друзьями, приехавшими из Москвы, и братом. Рой рассказал, что он уже известил о случившемся Сахарова, Астаурова и Дудинцева. Других моих московских друзей известила о случившемся еще 29 мая вечером Рита.

В воскресенье 31 мая меня пригласили на вторую, главную комиссию. Кроме трех прежних членов в нее входил врач, которого мне представили как профессора Шостаковича Бориса Владимировича из Института судебной психиатрии имени Сербского.

– Борис Владимирович приехал сюда не как судебный психиатр, а как консультант по общим вопросам по приглашению больницы, – пояснил Лифшиц.

На этот раз задавал вопросы главным образом Шостакович, который принял на себя функции председателя. Он был лучше осведомлен о моем досье в КГБ и, безусловно, получил там нужные инструкции. Большинство вопросов касалось истории публикации в США книги о Лысенко и книги «Международное сотрудничество ученых…». На мой вопрос, где он мог прочитать эту книгу (как и Лифшиц, он знал лишь первые главы), Шостакович не стал отвечать. Он явно был подготовлен к своей роли заблаговременно и ждал результатов первой комиссии, чтобы не повторяться. Но нередко он задавал точно такие же вопросы, как накануне Лезненко. У них был, очевидно, общий список. Беседа с комиссией продолжалась около двух часов.

Воскресенье было в больнице днем свиданий. В комнате для свиданий я был очень рад увидеть вместе с Ритой и академика Б. Л. Астаурова, моего старого друга. Мы с ним регулярно встречались с 1961 года. Астауров хотел побеседовать и с главным врачом. Лифшиц сначала сослался на занятость, но, обнаружив, что Астауров готов ждать, все же согласился на беседу. На этой беседе присутствовала и Рита. Астауров, хотя и генетик, хорошо разбирался в психиатрии. Отец Астаурова был психиатром, достаточно известным. Три дня кончались, и прошедшая только что комиссия должна была принять решение. Судя по объяснениям Бондаревой и Лифшица, «резких» нарушений и отклонений психики не было обнаружено, но комиссия сочла целесообразным продлить наблюдение в условиях больницы еще несколько дней. Между тем, как сообщила мне Рита, в Калужскую психиатрическую больницу, в Прокуратуру СССР и в Министерство здравоохранения СССР поступило уже множество телеграмм от моих друзей, знакомых, коллег и немалого числа известных ученых с протестами против незаконного насильственного заключения в психиатрическую больницу здорового человека. В субботу вечером подробности насильственного психиатрического ареста Медведева были изложены в передачах зарубежных радиостанций, причем не только на русском, но и на других европейских языках. Иностранные корреспонденты в воскресенье уже дежурили возле квартиры Роя. Он рассказал им основные подробности.

Вторым днем свиданий был вторник, и от Риты я узнал, что с протестами (в виде телеграмм в ЦК КПСС и Минздрав) по поводу насильственной психиатрической госпитализации Жореса Медведева уже выступили академики А. Д. Сахаров, П. Л. Капица, В. А. Энгельгардт, М. А. Леонтович и некоторые другие, а также писатели А. Т. Твардовский, В. А. Каверин и В. Я Лакшин и кинорежиссер Михаил Ромм. Все они знали меня лично. Сообщения о грубой процедуре ареста были опубликованы и во многих ведущих западных газетах. Некоторые делали обобщения, объединяя мой случай с другими.

В четверг 4 июня стало известно, что вторая комиссия с участием профессора Шостаковича приняла слишком либеральное решение, не найдя у обследуемого признаков, требующих длительной принудительной госпитализации. Резких отклонений от нормы не было обнаружено, и Ж. А. Медведева рекомендовали отправить домой «под диспансерное наблюдение». Однако, как узнал Рой, приехавший в Министерство здравоохранения с группой старых большевиков, это решение комиссии было отменено лично министром здравоохранения Б. В. Петровским. Министр назначил новую комиссию, которая выезжала в Калугу на следующий день, 5 июня. В нее были включены Г. В. Морозов. директор Института судебной психиатрии им. Сербского (председатель), Д. Р. Лунц, заведующий отделением спецэкспертизы этого же института, профессор А. А. Портнов, директор Института психиатрии АМН СССР, и В. М. Морозов, заведующий кафедрой психиатрии Института усовершенствования врачей. От Калужской больницы в комиссию входил А. Е. Лифшиц.

Один из друзей Роя сообщил ему, что семья имеет право назначить в комиссию одного психиатра, которому она доверяет. В качестве такого психиатра от родственников брат включил в комиссию, по рекомендации, профессора Д. Е. Мелехова и потребовал вывести из нее Д. Р. Лунца – как психиатра, имевшего чрезвычайно плохую репутацию в других подобных делах. Мелехов, которому изложили суть дела, дал свое согласие.

Примерно в пять часов вечера, когда я еще продолжал разговаривать с Ритой, меня неожиданно пригласили в кабинет заведующей отделением. Там я увидел Лифшица и еще троих почтенных мужчин. Лифшиц сообщил, что со мной хочет побеседовать новая комиссия.

– Но мне сказали, что комиссия будет в пятницу, – удивился я.

– Да, это было так, но мы решили не затягивать дело и приехали сегодня, – сказал один из членов комиссии.

Я поинтересовался ее составом. В нее теперь входили Г. В. и В. М. Морозовы и Р. А. Наджаров, заместитель директора Института психиатрии АМН СССР. Членом комиссии оставался и Лифшиц как главный врач больницы. Назначенный семьей профессор Мелехов отсутствовал. Досрочный консилиум был явно связан с желанием избежать присутствия независимого эксперта. До Калуги из центра Москвы ехать на автомобиле не менее трех часов.

Заседание вел Г. В. Морозов. Он задавал вопросы в очень быстром темпе, не дожидаясь часто окончания ответов. Все собеседование продолжалось не дольше 25–30 минут. Вопросы я запомнил и, выйдя из кабинета, сразу продиктовал их Рите. Первым опять был вопрос о цели моей книги о международном сотрудничестве ученых, которую, кстати, Морозов не читал. Несколько вопросов имели чисто биографический характер, другие были пустой формальностью: «Кого из своих детей вы любите больше? С какого возраста интересуетесь биологией?» и т. п. После этого комиссия заседала еще около часа. Затем Лифшиц вышел в комнату свиданий к Рите и сообщил ей, что комиссия нашла возможным выписать меня из больницы. «Сегодня уже поздно, приезжайте завтра днем».

Вечером Лифшиц пришел в палату. «Завтра будете выписываться, – при всех сказал он с некоторым облегчением, – я просил старшую сестру подготовить вашу одежду».

Однако на следующий день меня не выписали и были отменены все свидания. Мне запретили даже прогулку. С Ритой и приехавшим братом мы объяснялись знаками через стеклянную дверь. Как вскоре стало известно, министр здравоохранения Петровский действительно дал указание отправленной столь срочно в Калугу комиссии не проводить полноценной экспертизы и обеспечить быструю выписку Медведева из Калужской психиатрической больницы… как не оборудованной и не подготовленной для содержания столь опасных больных, имеющих политические аномалии. В Калуге не было психиатров, способных находить «скрытые болезни» у диссидентов. Они действительно хотели найти диагностируемое психическое заболевание. Именно поэтому предварительное наблюдение Медведева длилось столь долго. Узнав, что в ИМР заведует одной из лабораторий мой студенческий друг, знавший меня с 1944 года, Лифшиц съездил в институт, чтобы поговорить и с ним. Он поначалу воспринимал все действительно как медицинскую проблему. Лифшицу не решались объяснить, что нужна не реальная диагностика, а профессиональная фальсификация. Меня теперь должны были не просто освободить и выписать домой, а лишь выписать из областной больницы, перевезти в Москву и поместить в больницу Института судебной психиатрии им. Сербского, где я был бы изолирован от всех посетителей и пребывал там бессрочно. Для осуществления этого плана необходимо было предъявить мне по линии КГБ какое-нибудь обвинение в незаконных деяниях по статье 190.1 («преднамеренная клевета») УК РСФСР, которая казалась министру вполне подходящей для данного случая. После этого главный прокурор Калужской области имел законное право просить проведения психиатрической экспертизы уже не в калужской больнице, а в Институте судебной психиатрии, куда поступают лица, находящиеся под следствием. Проблема была лишь в том, что у Медведева уже был диагноз, поставленный второй комиссией, законно оформленный, подписанный ее членами и вошедший в историю болезни. Отмена этого диагноза министром, по профессии хирургом, не имела юридической силы. Решения консилиумов врачей не утверждаются в административном порядке. Решение третьей комиссии, которая рекомендовала выписку пациента, не выносилось по всем правилам и не оформлялось как диагностический документ. Прибывшие столь срочно «врачи в штатском» просто убедились, что Жорес Медведев не может оставаться в Калуге, во всяком случае долго. Но на столь необходимое обвинение по статье 190.1 УК РСФСР требовалось некоторое время – речь ведь шла о рукописи объемом 250 страниц, которую следовало изучить экспертам и найти в ней «преднамеренную клевету».

Министр Петровский явно не знал существующих юридических норм и полагал, что КГБ все может сделать очень быстро. Но для КГБ первым шагом в таком деле должен был быть обыск в квартире с изъятием бумаг, а затем их изучение. Уверенности в том, что они смогут при этом найти что-либо политически криминальное, не было. Осторожность Медведевых была им известна. Андропову уже звонил по этому делу Мстислав Ростропович, с которым я был знаком. Между тем кампания в мою защиту приобретала международный характер. Само по себе столь непосредственное участие Петровского в этом деле не могло быть его собственной инициативой. То, что весь предварительный материал готовился в КГБ, не вызывало сомнений. Поначалу там не спешили. Дело ускорилось после конфискации рукописи о международном сотрудничестве ученых. По характеру этой работы, основанной на фактическом материале, было очевидно, что она готовилась не для публикации в СССР. Но и КГБ не имел полномочий на меры политического характера без санкции Секретариата ЦК КПСС или Политбюро. По общим особенностям событий, как происшедших, так и последующих, мы с Роем пришли к выводу, что относительно меня существовало решение Политбюро, очевидно, по докладу из КГБ. Главную роль в Политбюро в этом деле мог играть М. А. Суслов. Брежнев плохо разбирался в идеологических проблемах. Политбюро в подобных случаях не вдается в медицинские или юридические тонкости. Оно просто могло обязать КГБ или Министерство здравоохранения изолировать Ж. А. Медведева и лишить его доступа к иностранным издательствам. Технические детали должны были разработать сотрудники либо КГБ, либо Минздрава СССР. Кагэбэшники понимали сложность судебного разбирательства по книге, которая только что написана, никому пока не известна, не распространялась и не издавалась. Такое судебное дело могло лишь привлечь к ней повышенное внимание и привести к ее широкому распространению. Поэтому КГБ возложил изоляцию Медведева на Министерство здравоохранения. Так было проще и быстрее. Петровский понял, что фальшивый диагноз трудно обеспечить в обычной больнице и задачу нужно все-таки решать совместно с КГБ через судебную психиатрию. Но это требовало времени. В сложившейся ситуации надежда возлагалась на того же Лифшица. (Ему, как я узнал позже, обещали звание заслуженного врача РСФСР.) Лифшицу следовало держать меня в больнице под разными предлогами как можно дольше. Он не нес за это никакой юридической ответственности. До 1961 года произвол психиатров можно было обжаловать в судебном порядке. Однако при подготовке нового кодекса законов статьи о судебной ответственности психиатров были исключены. Их действия теперь можно было обжаловать или оспаривать лишь в восходящем административном порядке, сначала в облздраве, затем в Министерстве здравоохранения РСФСР, а затем в Минздраве СССР.