Текст книги "Опасная профессия"

Глава 13

В течение первой недели в Калужской областной психиатрической больнице я старался как можно больше узнать об этом учреждении и его пациентах. Почти тридцать лет гонений на генетику привели к серьезному отставанию советской психиатрии от мирового уровня этой науки. Психические заболевания объясняли у нас лишь условиями жизни, а не наследственностью. Это было неизбежным последствием практически ликвидации в СССР медицинской генетики и генетики человека. Психические болезни рассматривались в основном как социальные. Пересмотр таких воззрений, начавшийся лишь в 1965 году, шел медленно. Советский Союз только в 1968 году был принят в Международную ассоциацию психиатрии, очередной конгресс которой ожидался в 1971 году в Мексике.

Поскольку мозг является наиболее сложным и комплексным органом, формирование которого продолжается у человека в течение многих лет и после рождения, то те или иные аномалии в его развитии, очень часто малозаметные и локальные, возникают значительно чаще, чем в других органах. При старении организма неизбежные возрастные изменения тканей и клеток мозга часто проявляются в виде психических расстройств различного типа. Согласно международной статистике, около 1 % детей рождаются с психическими аномалиями, среди которых наиболее распространенными являются аутизм, генетическая природа которого неясна до сих пор, и синдром Дауна, который является результатом хромосомной аномалии в женской яйцеклетке. Синдром Дауна встречается у 0,3 % новорожденных от 18–20-летних матерей, у 1 % от 30-летних и у 3–4 % от женщин, достигших 40-летнего возраста и накопивших в своих яйцеклетках больше генетических изменений. С другой стороны, число психических заболеваний увеличивается и при старении как прямой результат возрастных изменений клеток мозга. Доминирующими болезнями стариков являются старческая деменция (слабоумие, потеря памяти), болезнь Паркинсона и болезнь Альцгеймера. Шизофрения, существующая в очень широком диапазоне различных проявлений, также относится к числу наследуемых болезней. К психическим заболеваниям относятся и наркомания и алкоголизм.

В крестьянской России психиатрических больниц почти не было. Умственно отсталые дети жили в семьях, беспомощные взрослые и старики часто жили в богадельнях при церквях и монастырях. Развитие городов в Европе и в России привело к необходимости создания специализированных психиатрических больниц. В России, а затем в СССР груз психических заболеваний значительно возрос после трех войн в период 1914–1945 годов, а также в результате террора и голода 1921–1922, 1932–1933 и 1946–1947 годов. Церкви и монастыри, принимавшие на себя значительную долю забот о психически больных, слепых и глухих, были в основном ликвидированы. Забота о них перешла в систему здравоохранения. К 1970 году существовало около ста крупных областных психиатрических больниц и множество психдиспансеров. Как правило, эти больницы располагались в 20–30 км от города на большой огороженной территории. Калужская областная психиатрическая больница, расположенная недалеко от села Бушмановка, видимо, мало отличалась от других подобных больниц. В детском корпусе преобладали дети младшего школьного возраста с синдромом Дауна (до 7–8 лет они оставались в семьях) и некоторыми другими синдромами (аутизм старались лечить в диспансерах), и они содержались в больнице до конца своей жизни, завершавшейся к 15–20 годам. Старческие психические аномалии не лечились. Больных кормили плохо, в каждой палате могло содержаться до двадцати человек, никто из родных их не посещал. В больнице было около десяти отделений и, возможно, более тысячи пациентов. Одно или два отделения предназначались для так называемых беспокойных больных.

Статистика по числу психиатрических больных разных групп в СССР засекречивалась. Согласно ежегодной статистике Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), общее число людей с психическими аномалиями постоянно растет. При этом быстрее всего растет число заболеваний, связанных с маниакальными депрессиями (они являются основной причиной самоубийств), старческими аномалиями, алкоголизмом, наркоманией и шизофренией. Экономическое развитие и технический прогресс повсеместно приводят к снижению инфекционных, но к росту психических и неврологических заболеваний, часто требующих госпитализации.

Приезд ко мне в больницу Твардовского и Тендрякова и их довольно-таки острая беседа с главным врачом больницы Лифшицем превратили факт насильственной госпитализации Жореса Медведева в международный скандал. Рассказ Роя об этом визите иностранным корреспондентам появился на следующий день во многих ведущих западных газетах и журналах. Time, Newsweek, Spiegel и другие издания начали готовить более подробные статьи о злоупотреблении психиатрией в СССР. Появились такие термины, как «карательная медицина», «психотюрьмы» и другие.

7 июня на свидание со мной и для беседы с Лифшицем приехали из Москвы мой друг, биохимик, профессор А. Нейфах и писатель В. А. Каверин с женой. На следующий день прибыли старые большевики Иван Павлович Гаврилов и Раиса Лерт. И. П. Гаврилов был другом моего отца еще с Гражданской войны. Он провел в лагерях на Колыме почти восемнадцать лет, но выжил и был реабилитирован в 1956 году. Хотя это был не день свиданий, им разрешили встретиться со мной. Письмо-протест написал президенту АМН СССР Тимакову Петр Михайлович Жуковский. Отдельное письмо он написал моей жене. Академик А. Д. Сахаров передал 7 июня в ЦК КПСС обстоятельный протест на имя Л. И. Брежнева, объявив, что считает его «открытым». Выдержки из его письма были опубликованы в западных газетах и зачитывались зарубежными радиостанциями на русском языке. Игнорировать такую кампанию стало уже трудно. Но решить мою судьбу могли лишь те, кто принимал первоначальное решение, еще до приезда Лифшица в Обнинск.

Чтобы я не лежал без дела в палате, начались всевозможные обследования. По команде невропатолога я находил с закрытыми глазами кончик своего носа указательными пальцами левой и правой руки, не реагировал на щекотку и удары молоточком по коленке. Была проведена запись биотоков мозга (энцефалограмма), и продолжались ежедневные беседы с Бондаревой и Лифшицем. Врачи подробно интересовались моей родословной – мне нужно было рассказать о роде занятий и судьбе всех моих близких родственников по материнской и отцовской линиям, от бабушек и дедушек до троюродных племянниц и племянников. Никто из них психическими болезнями не страдал. Вопросы эти перемежались теми, что были явно получены из КГБ.

– Почему вы не соблюдали инструкцию о служебной переписке, за которую расписались? – вдруг спросил главврач.

Я ответил, что никакой инструкции не подписывал и что моя переписка в большинстве случаев не имела служебного характера.

– С чего начались неприятности у Солженицына? – неожиданно спросила Бондарева.

– А правда ли, что ваша первая научная работа называлась «О сущности жизни»? – спросил Лифциц.

– Полная правда, – ответил я, – но это была не научная работа, а доклад студента первого курса на студенческой конференции в 1945 году с попыткой расшифровать формулу Энгельса из его «Диалектики природы»: «жизнь есть форма существования белковых тел». В 1945 году марксизм считался основой всех наук.

Впоследствии я узнал, что Лифшиц приезжал в Обнинск и расспрашивал соседей по подъезду, не бывает ли у Медведевых скандалов, ссор, крика в квартире. Судя по всему, врачи все еще надеялись найти какие-либо аргументы в пользу того диагноза, который от них требовали. Беседы с ними происходили иногда по два раза в день.

– Оставляете ли вы копии писем, посылаемых за границу? – спросила как-то Бондарева. – Где вы их храните?

Вечером 8 июня Лифшиц долго убеждал меня, что занятие публицистикой, в дополнение к профессиональной научной работе, – это свидетельство раздвоения, или диссоциации, личности. Мысль о моей «плохой адаптации к социальной среде» Лифшиц пытался втолковать жене и брату и получал, естественно, отпор.

Держать меня в больнице без лечения не имело смысла, поэтому 8 июня мне предложили курс химиотерапии трифтазином с галоперидолом – сильнодействующими нейролептиками-депрессантами. Я ответил, что такое «лечение» ничем не будет отличаться от опытов гитлеровских врачей в концлагерях. Врачи имели право и на насильственное лечение, но не решались, так как это могло вызвать бурную реакцию общественности.

Министр здравоохранения Б. Петровский, который наверняка консультировался по моему делу с КГБ и с какими-то инстанциями в ЦК КПСС, получил инструкцию «переубедить» ученых. При наличии достаточно серьезного диагноза, свидетельствующего об «общественной опасности» пациента, там, наверное, рассчитывали перевести Медведева в Институт им. Сербского без всякого судебного разбирательства. Продлевать мое пребывание в калужской больнице, открытой для посетителей, становилось слишком трудно. На 12 часов в пятницу Петровский назначил у себя в кабинете совещание, пригласив пятерых академиков, заявлявших наиболее энергичные протесты (А. Д. Сахарова, П. Л. Капицу, Б. Л. Астаурова, Н. Н. Семенова и А. П. Александрова). Четверо из них возглавляли институты АН СССР. Н. Н. Семенов был лауреатом Нобелевской премии. Со стороны министерства были приглашены главный психиатр Минздрава академик АМН А. В. Снежневский и Г. В. Морозов. В приглашении академикам говорилось, что совещание состоится «по делу о больном Ж. А. Медведеве».

Приглашенных ученых попросили считать это совещание конфиденциальным. Но Сахаров предупредил, что этого условия не принимает. Вечером он рассказал о совещании Рою. Основной доклад делал Снежневский, с которым я никогда раньше не встречался. Он обвинял академиков и писателей в том, что они своими заявлениями наносят ущерб репутации советской психиатрии. Диагноз сформулировал Г. Морозов, который, находясь в Калуге, никаких симптомов после нескольких вопросов ко мне не обнаружил. Теперь же он назвал весьма сложный диагноз – «параноидальная шизофрения с навязчивым бредом реформаторства и раздвоением личности», – относившийся к состояниям, требующим госпитализации. К этому добавлялись «повышенная самооценка» и «отсутствие адаптации». Выписка из больницы могла, по его словам, привести к обострению этих симптомов.

В развернувшейся затем дискуссии Сахаров, Капица, Астауров и Семенов, знавшие меня лично уже немало лет, резко раскритиковали и диагноз и симптомы как смехотворные и полностью надуманные. Повышенная самооценка, как они объяснили, необходима любому ученому, который стремится к каким-либо открытиям. «Раздвоение личности можно было бы назвать синдромом Леонардо да Винчи», – с иронией заметил Капица. Совещание у министра продолжалось около трех часов. Петровский покидал свой кабинет очень мрачным. Изменить позицию ученых (и, следовательно, Академии наук) не удалось. Петровскому и Снежневскому стало ясно, что надо отступать, признав ошибку. Но им предстояло убедить в этом и другие инстанции.

Солженицын, живший в это время на своей дачке недалеко от Обнинска и работавший над новым романом «Август Четырнадцатого», узнал о моей насильственной госпитализации из русской передачи Би-би-си. На следующий день к Рите приехала Решетовская, чтобы узнать все подробности. Солженицын хотел сделать заявление, но решил немного подождать. Простой протест опального писателя не мог оказать особого влияния, следовало обобщить мой случай с другими подобными. Утром в воскресенье 14 июня Александр Исаевич позвонил Рою и предложил встретиться в одном из сквериков недалеко от станции метро «Сокол». Рой рассказал ему, как развивались события, и объяснил, что все обещания о выписке брата из больницы были лживыми, возможно с целью дезинформации, и врачам надо было продлить содержание Жореса Медведева в Калуге, чтобы подготовить его перевод в Институт им. Сербского. Рассказал он и о недавнем совещании у Петровского и оглашенном там «диагнозе».

Рано утром 15 мая Рою домой привезли подписанное Солженицыным открытое заявление «Вот как мы живем», которое к вечеру того же дня стало широко известно и передавалось на русском языке западными радиостанциями:

«…безо всякого ордера на арест или медицинского основания приезжают к здоровому человеку четыре милиционера и два врача, врачи заявляют, что он – помешанный, майор милиции кричит: “Мы органы насилия! Встать!”, крутят ему руки и везут в сумасшедший дом.

Это может случиться завтра с любым из нас, а вот произошло с Жоресом Медведевым – ученым-генетиком и публицистом, человеком гибкого, точного, блестящего интеллекта и доброй души (лично знаю его бескорыстную помощь беззвестным погибающим больным). Именно разнообразие его дарований вменено ему в ненормальность: “Раздвоение личности!” Именно отзывчивость его на несправедливость, на глупость и оказались болезненным отклонением: “плохая адаптация к социальной среде!” Раз думаешь не так, как положено, значит, ты ненормальный! А адаптированные – должны думать все одинаково. И управы нет – даже хлопоты наших лучших ученых и писателей отбиваются, как от стены горох.

Да если б это был первый случай! Но она в моду входит, кривая расправа без поиска вины, когда стыдно причину назвать. Одни пострадавшие известны широко, много более – неизвестных. Угодливые психиатры, клятвопреступники, квалифицируют как “душевную болезнь” и внимание к общественным проблемам, и избыточную горячность, и избыточное хладнокровие, и слишком яркие способности, и избыток их.

А между тем даже простое благоразумие должно было бы их удержать. Ведь Чаадаева в свое время не тронули пальцем – и то мы клянем палачей второе столетие. Пора бы разглядеть: захват свободомыслящих в сумасшедшие дома есть духовное убийство, это вариант газовой камеры и даже более жестокий: мучения убиваемых злей и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся никогда, и все причастные к ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно.

И в беззакониях, и в злодеяниях надо же помнить предел, где человек переступает в людоеда!

Это – куцый расчет, что можно жить, постоянно опираясь только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести.

А. СОЛЖЕНИЦЫН

15 июня 1970»

С 13 июня число посетителей, хотевших встретиться со мной, начало возрастать и особые дни свиданий были отменены. Постоянно звонил междугородний телефон не только в кабинете, но и в квартире Лифшица. В почтовом ящике нашей квартиры Рита обнаруживала конверты с деньгами. На одном было написано: «От ученых Новосибирска». Приехал на свидание ко мне Валерий Чалидзе, председатель неофициального Комитета прав человека. В воскресенье 14 июня приехали обнинские друзья В. Ф. Турчин, А. Г. Васильев и еще несколько ученых из ФЭИ.

Состав моей палаты все время менялся, и было ясно, что «психиатрические аресты» действительно стали правилом. Молодой человек, демобилизованный из армии, попал в нашу палату после обращения в ЦК КПСС о необходимости реорганизовать ВЛКСМ, так как комсомол, по его мнению, превратился в бюрократическую организацию. Средних лет мужчину привезли в больницу, так как он расклеивал листовки с протестом по поводу своего увольнения из училища, где работал преподавателем. Им в качестве лечения назначили инсулиновый шок и нейролептики – для «изменения структурной основы психики». В нашем «спокойном» корпусе третьего отделения неожиданно отменили прогулки. Мне ограничили возможность писать письма. Их теперь полагалось сдавать в открытом виде дежурной сестре.

Однако встреча министра Петровского с академиками 12 июня изменила обстановку. Заявление Солженицына, широко передававшееся в эфире и опубликованное во многих западных газетах 16 июня, безусловно, стало известно и Лифшицу. Днем он пригласил к себе Риту для «последних наставлений» и убеждал ее, что мне нужно сосредоточиться на научной работе и прекратить занятия публицистикой и социологией. Рита резонно отвечала, что выполнение этого условия требует восстановления меня на работе в институте, хотя бы в должности старшего научного сотрудника.

17 июня, прежде чем разрешить мне переодеться в мой цивильный костюм, меня вызвали к Лифшицу и Бондаревой для заключительных наставлений. Оба врача уверяли меня, что они были полны забот лишь о моем здоровье. Они специально просили, чтобы я не писал никаких записок или статей о пребывании в их больнице. «Если вы будете продолжать занятие публицистикой, то мы, врачи, не сможем вам помочь. – Лифшиц развел руками. – Этим займутся другие инстанции».

Я ответил, что мог бы принять эти условия лишь в том случае, если будет формально отменен как ошибочный оглашенный Петровским и Снежневским «диагноз» тяжелого психического заболевания. При устройстве на работу в любое научное или высшее учебное заведение всегда, как известно, требуется справка о здоровье.

Лифшиц ответил, что уже поступила директива Калужского обкома КПСС о предоставлении мне должности старшего научного сотрудника лаборатории биохимии в ИМР.

После этого разговора я, наконец, переоделся и мы с Ритой пошли к автобусной остановке.

Первые дни после моего возвращения к нормальной жизни показали, что моя выписка из больницы и возвращение домой могли быть самостоятельным решением больницы, согласованным с обкомом, но не с Москвой. Главный врач Калужской психиатрической больницы и даже заведующие ее отделениями имеют полное право решать вопросы о судьбе пациентов самостоятельно, не согласовывая свои решения с вышестоящими медицинскими организациями и тем более с министерством. Калужский обком КПСС мог быть в этом вопросе на стороне главного врача. Явный перелом в их позиции произошел после приезда в Калугу Александра Твардовского. С писателем такого масштаба, признанным великим, произведения которого входили в школьные программы, изворачиваться, обсуждая проблему Медведева, Лифшицу было нелегко. Как главный редактор журнала Твардовский был если не психиатром, то психологом. Но Лифшиц не решался говорить и всей правды. В Калужском обкоме тоже наконец поняли, что скандал, возникший вокруг этого дела, можно решить только в Москве. Но и в Москве не ожидали всех возникших осложнений, особенно с международной прессой. О моем возвращении домой московские чиновники, занимавшиеся этим делом, не были даже извещены.

18 июня известного кинорежиссера Михаила Ромма вызвали в райком КПСС для «проработки» по поводу его вмешательства в «лечение Медведева». На столе у секретаря райкома лежала медицинская справка, в которой Медведев был объявлен «социально опасным психически больным», нуждавшимся в изоляции. Попасть на стол секретаря райкома в Москве такая справка могла лишь через ЦК КПСС. В тот же день, 18 июня, на 15 часов в Секретариат Союза советских писателей вызвали беспартийного В. А. Каверина, чтобы сделать ему замечание по поводу его визита в Калугу. В Секретариате был список всех писателей, которые посылали телеграммы протеста или лично приезжали в Калугу. Их «проработка» намечалась на следующие дни. Для таких «проработок» в ССП была создана специальная комиссия. Выписка Медведева из больницы членов этой комиссии крайне удивила (не сама выписка, а то, что они узнали об этом от Каверина). Вызывали в райком КПСС для «замечания» и А. Т. Твардовского. Это говорило о том, что авторы «психиатрического сценария» в Москве не намерены сдаваться. Сдались в Калуге.

А моего брата 18 июня на 15 часов пригласили в КГБ к сотруднику высокого ранга, который, однако, не назвал своей фамилии (да зачастую если сотрудники КГБ и называли свои имена-фамилии, это были псевдонимы). Роя пытались убедить, что вся акция с помещением меня в Калужскую психиатрическую больницу была подготовлена исключительно местными властями и центральный аппарат КГБ не имел к этому никакого отношения. Такую же версию излагали впоследствии и некоторым академикам. Судя по одной из них, референт и спичрайтер Брежнева Александр Бовин, считавшийся либералом, доложил своему шефу о том, что психиатрический арест Медведева вызывает слишком бурную отрицательную реакцию в Академии наук СССР и широко используется западной пропагандой. Брежнев якобы поднял телефонную трубку прямой связи с Андроповым и распорядился срочно освободить Жореса Медведева. Все эти явно наспех придуманные легенды были пущены в оборот уже после 18 июня. Рой известил о моей насильственной госпитализации своих друзей, работавших в аппарате ЦК КПСС, Георгия Шахназарова и Юрия Красина, еще 31 мая. Был информирован и А. Бовин. Он действительно составил для своего шефа докладную в нужном стиле и положил ее на стол генерального секретаря 1 июня. Но у Брежнева были и другие, более влиятельные советники. Данная проблема входила в компетенцию Суслова и Андропова. Именно из КГБ министр здравоохранения Петровский мог получить инструкцию о переводе Жореса Медведева в Институт судебной медицины, а не о выписке домой, а врачи Лифшиц и Бондарева получили большой список вопросов, касающихся моих книг. Никаких прямых указаний Брежнева или Андропова об освобождении Медведева не было. Не был отменен и составленный Г. Морозовым и Снежневским сложный «диагноз», объявлявший Жореса Медведева социально опасным душевнобольным. Мое освобождение стало исключительно результатом широких и решительных протестов ученых и писателей, а также нараставшей кампании в западной прессе. Выступление Солженицына показало, что эта кампания будет и дальше нарастать, а не затухать. Произвол был слишком очевиден и не имел никакой медицинской или юридической базы. Оказались под угрозой бойкота две международные биологические научные конференции в Прибалтике, которые намечались на июль и август. Могло быть отменено и приглашение АМН СССР на Международный конгресс по психиатрии в Мексике в 1971 году. Тихая и незаметная «медицинская изоляция» Жореса Медведева, c тем чтобы лишить его доступа к зарубежным издательствам и контактов с иностранными учеными, не получилась. Но не было и директивного прекращения всего этого «психиатрического дела».

Примерно в середине июля мне позвонил Ю. В. Кирюшин, заведующий обнинским психдиспансером, и попросил прийти к нему на прием. «По какому делу?» – спросил я. «Калужская психиатрическая больница, – ответил он, – произвела вашу выписку под диспансерный учет, с ежемесячным обследованием в нашем диспансере». «С каким диагнозом?» – спросил я. «Диагноз является врачебной тайной и не сообщается пациентам», – ответил Кирюшин. «Доложите Лифшицу, что я на диспансерные обследования являться не буду», – ответил я. История, таким образом, еще не закончилась. Это была попытка шантажа. Существовал лишь один путь ее прекратить – полностью изложить все факты в виде очерка или книги. При этом следовало поторопиться. Я положил перед собой стопку чистых листов бумаги и на первом из них написал крупными буквами заголовок, который сложился сразу: «Кто сумасшедший?»

По свежим в памяти событиям очерк был написан очень быстро, всего за две недели. Рой, прочитав мой текст, решил добавить четыре главы о событиях, происходивших за пределами Обнинска и Калужской психиатрической больницы. В организации сопротивления извне он играл решающую роль. В итоге к сентябрю 1970 года мы имели небольшую совместную книгу с рядом обобщений и анализом других случаев, вполне подходившую для самиздата. В сентябре в журнале Nature (№ 5264) были напечатаны большой отрывок из моей книги «Международное сотрудничество ученых…» (история с ежегодной лекцией по старению в 1966 году) и редакционная статья по этому поводу. Было также объявлено, что вся книга находится в печати на русском и на английском языках. В Москве с ежегодным рабочим визитом находился в это время мой американский друг профессор Дэвид Журавский. Его собственная книга о Лысенко была закончена и издавалась в Гарварде. Для нового проекта он выбрал «позитивную» тему о теориях Сеченова. Как редактор переводившейся книги Роя «К суду истории» он два раза беседовал с ним для обсуждения некоторых вопросов. В КГБ эти встречи, происходившие в библиотеке, не были зафиксированы. Я по-прежнему встречался с Журавским в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина. Мы обедали в пельменной возле станции метро. Журавский согласился отправить рукопись книги «Кто сумасшедший?» моему редактору Джеймсу Райту в британское издательство «Macmillan» с дипломатической почтой американского посольства. Все свои конспекты и выписки, сделанные в библиотеке, он периодически отправлял домой в Эванстон в Иллинойсе таким же путем. В начале октября наша рукопись уже была в Лондоне в руках одного из лучших переводчиков с русского Эллен Де-Кадт (Ellen de Kadt). Она преподавала на кафедре советологии в Лондонской школе экономических и политических наук. Однако издательство решило опубликовать эту книгу сначала на русском, чтобы иметь полный копирайт. Русское издание, 2000 экземпляров, печаталось ускоренным способом. В начале 1971 года британский профессор Стивен Роуз (Steven Rose), приезжавший в Москву на конференцию сторонников атомного разоружения, привез мне большую пачку этих книг. Книга была хорошо издана в небольшом формате и с плотной бумажной обложкой.