Текст книги "Опасная профессия"

8 октября 1970 года я находился в Москве в связи с переговорами о возможном трудоустройстве и днем заехал в гости к Веронике Туркиной, двоюродной сестре Н. Решетовской. Около трех часов дня по радио передали сенсационную новость: Александру Солженицыну присуждена Нобелевская премия по литературе за 1970 год с формулировкой «За ту этическую силу, с какой он развивает бесценные традиции русской литературы».

Все иностранные корреспонденты конечно же хотели взять интервью у нобелевского лауреата. Но никто не знал номера его телефона. Солженицын только что переехал по приглашению Ростроповича на его дачу в элитном поселке Жуковка. При большой даче музыканта, построенной по его собственному проекту, включавшему даже небольшой концертный зал на пятьдесят человек, имелось два флигеля, один из них – для садовника. В нем и поселился Солженицын, находившийся в это время в крайне угнетенном состоянии из-за неизбежности бракоразводного процесса. Хотя Наталия (Аля) Светлова ждала от него ребенка, Решетовская все равно отказывалась от добровольного развода, что означало необходимость судебного процесса в Рязани. Солженицын запретил давать кому-либо номер телефона на даче Ростроповича. До этого он с иностранными журналистами не встречался и никаких интервью не давал. Но натиск журналистов был слишком силен, ведь сообщение о присуждении ему Нобелевской премии стало сенсацией дня, поэтому необходимо было получить заявление лауреата. Телефон самого Ростроповича тоже был засекречен. Многие корреспонденты готовы были ехать в Жуковку и искать писателя там. О присуждении Нобелевских премий обычно объявляли 8 и 9 октября. Солженицын, регулярно слушавший иностранные передачи, наверное, уже знал о своем награждении, список номинантов был известен.

Логично было дать первое интервью представителю шведской прессы. Еще в сентябре Дэвид Журавский познакомил меня с журналистом Пером Эгилом Хегге (Per Egil Hegge), и мы несколько раз встречались с ним. Пер Хегге был норвежцем, прекрасно говорил по-русски и представлял в Москве не только крупную ежедневную газету Aftenposten, но и одну шведскую газету. Он был большим поклонником Солженицына. Мы с Туркиной позвонили ему и дали нужный номер телефона.

Вечером 8 октября, уже по иностранным радиопередачам, я узнал, что Пер Хегге был первым и единственным иностранным журналистом, который поздравил Солженицына с присуждением Нобелевской премии и получил от него интервью по телефону. Александр Исаевич тепло поблагодарил Шведскую академию за оказанную честь и выразил готовность приехать в Стокгольм на традиционную церемонию вручения Нобелевских премий. До этой церемонии, 10 декабря, оставалось два месяца. При всем своем опыте Солженицын полагал, что присуждение Нобелевской премии советскому автору будет позитивно принято в ЦК КПСС и станет основой для его реабилитации. Он действительно хотел поехать в Швецию и немедленно начал составлять письмо М. А. Суслову, секретарю ЦК КПСС и члену Политбюро, выбрав его просто потому, что встречался с ним в 1962 и в 1963 годах и получил от него лестные отзывы о своих произведениях, опубликованных в «Новом мире». Но в то время Солженицына поддерживал и Хрущев. В своем письме Суслову Солженицын ставил ряд совершенно невыполнимых условий для быстрого решения накопившихся проблем:

«В кратчайший срок напечатать (при моей личной корректуре) отдельной книгой, значительным тиражом, и выпустить в свободную продажу повесть “Раковый корпус” (Гослитиздату, если ему будет указано, вся эта работа посильна в две-три недели). ‹…› Если потребуется личная встреча, беседа, обсуждение – я готов приехать».

Но осуществить издание «Ракового корпуса», объемом 600 страниц, за две-три недели и без цензуры было попросту невозможно. Ошибкой было и обращение к Суслову, наибольшему консерватору в Политбюро. Как свидетельствует сборник изданных журналом «Источник» рассекреченных документов ЦК КПСС («Кремлевский самосуд», 1994), именно Суслов уже 9 октября провел Постановление Секретариата ЦК КПСС «О мерах в связи с провокационным актом присуждения А. Солженицыну Нобелевской премии 1970 года в области литературы» (с. 87–88). Солженицын явно находился в состоянии эйфории, рассчитывая говорить с властями на равных. Вечером 14 октября в Жуковку без предупреждения приехала Решетовская. Ее планы относительно развода неожиданно изменились. Сначала она «как жена» хотела поехать в Швецию. Получив отпор, очевидно очень крутой, Решетовская попыталась покончить жизнь самоубийством, приняв большую дозу снотворного – тогда это были барбитураты. Солженицын обнаружил жену без сознания утром 15 октября. Но он позвонил не в скорую помощь, а Туркиной и затем Льву Копелеву и просил их срочно приехать с врачом. Приехавшие через два часа два врача диагностировали коматозное состояние и настояли на вызове скорой помощи. Решетовскую доставили в клиническую больницу № 1 – этот номер присваивался лишь кремлевским клиникам. Через два дня было объявлено, что ее состояние вне опасности.

Жуковка – это правительственный дачный поселок в лесу в 20 км от Москвы по Савеловской ж/д. Здесь были дачи двух членов Политбюро, отставных маршалов, академиков-атомщиков (и А. Д. Сахарова) и нескольких бывших лидеров, в том числе В. М. Молотова. Поселок хорошо охранялся, и Солженицын неизбежно находился там под плотным наблюдением. Из Жуковки скорая помощь доставляла больных сразу в кремлевские больницы. О попытке самоубийства Решетовской конечно же доложили Андропову, что обеспечило в последующем вмешательство КГБ и в бракоразводный процесс.

По директиве Секретариата ЦК КПСС уже 9 октября началась травля писателя. 9 октября в вечернем выпуске газеты «Известия» появилась поспешная заметка «Недостойная игра. По поводу присуждения А. Солженицыну Нобелевской премии». Однако коммунистическая пресса западных стран отнеслась к присуждению Нобелевской премии Солженицыну весьма положительно.

Александр Твардовский в то время был тяжело болен. У него диагностировали рак легких. Сначала он лежал в Кремлевской больнице, но затем его перевезли на дачу в Пахру. Здесь его посетил в конце октября Рой. Когда речь зашла о Нобелевской премии Солженицыну, Твардовский несколько оживился:

– Это и наша премия, – сказал он, имея в виду прежнюю, недавно смещенную редколлегию «Нового мира».

Большое «Открытое письмо» главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Советская культура» и «Литературной газеты» отправил 31 октября, вернувшись из зарубежной поездки, Мстислав Ростропович. Он сравнивал преследование Солженицына с преследованиями композиторов Д. Шостаковича и С. Прокофьева, Н. Мясковского и А. Хачатуряна в 1946–1948 годах, произведения которых объявлялись «чуждыми народу».

Письмо Ростроповича быстро распространилось в самиздате и было опубликовано за границей. В связи с этим сразу отменили гастрольные поездки музыканта в Финляндию и во Францию по уже подписанным контрактам. В последующем были отменены и другие заграничные поездки великого виолончелиста. Галина Вишневская, жена Ростроповича, считавшаяся лучшей оперной певицей Большого театра, потеряла вскоре свои первые роли. Супруги, которых раньше приглашали в Кремль на все важные приемы, лишились и этих привилегий.

Личные проблемы и враждебная кампания в советской прессе привели Солженицына к выводу, что ему могут дать разрешение на поездку в Швецию, но лишь с тем, чтобы лишить возможности вернуться на родину. Семейные проблемы делали такую перспективу слишком рискованной. Александр Исаевич решил, что можно провести церемонию вручения ему премии в посольстве Швеции в Москве. В связи с этим он начал готовить текст нобелевской лекции и передал свои предложения послу Швеции Гунмару Яррингу (Gunmar Jarring). Солженицыну теперь необходим был посредник между ним, Шведской академией и посольством. Я порекомендовал на эту роль Хегге. 20 ноября вечером, уже в Москве, я представил его Солженицыну. Встреча происходила на бульваре возле Арбатской площади. С первых минут разговора стало видно, что Александр Исаевич сразу почувствовал к Хегге искреннее доверие и симпатию. Однако новости, которые сообщил Хегге, оказались неожиданными. Посольство Швеции соглашалось на организацию вручения премии, но лишь в том случае, если не будет никакой церемонии с лекцией и приглашением в посольство друзей лауреата. (Список для приглашений был у Солженицына в кармане, но так и не понадобился.) Солженицына приглашали в посольство Швеции на 27 ноября, чтобы обсудить все детали. Посол и другие сотрудники посольства приняли писателя вежливо, но официально. Ему объяснили, что Шведская академия – это независимая организация, тогда как посольство – государственное учреждение и не вмешивается в подобные конфликты. Посол Ярринг сказал, что он готов содействовать получению диплома и медали, но в своем собственном кабинете. Никакого приема или церемонии по этому поводу посольство без инструкции от своего правительства устраивать не может. Солженицын решил отказаться от такого предложения. Через Хегге он отправил в Стокгольм короткий текст выступления, который был зачитан 10 декабря секретарем академии Карлом Гировым (Karl Gierow) на традиционном банкете в честь лауреатов в Королевском дворце. Из этого текста были, однако, исключены все резкие выражения о судьбе советских политзаключенных.

Однако в событиях, происходивших в Москве в ноябре и декабре 1970 года, я принимал уже ограниченное участие. Калужский обком КПСС, не добившись согласия АМН СССР на восстановление меня на работе в ИМР, убедил директора института, находящегося недалеко от Обнинска в небольшом городе Боровске, принять меня на работу. Это был довольно большой институт с длинным названием – Всесоюзный научно-исследовательский институт физиологии, биохимии и кормления сельскохозяйственных животных (ВНИИФБиК с/х животных). Мне предложили должность исполняющего обязанности (до конкурса) старшего научного сотрудника лаборатории белков и свободный выбор темы исследований. Для меня создавали отдельную группу, в которую входили младший научный сотрудник и два лаборанта. Институтская лаборатория белков имела приличное оборудование. Заведовал лабораторией сам директор института академик ВАСХНИЛ Николай Александрович Шманенков. Он был биохимиком, специалистом по белкам и аминокислотам. Для моей группы выделили две лабораторных комнаты и небольшой кабинет. Предложение было согласовано во всех инстанциях, включая Президиум ВАСХНИЛ. Из медицины я снова возвращался в сельскохозяйственную науку, но мог продолжать исследования по проблемам старения. «Возрастные изменения белков крови» были одной из тем общей программы института. Это предложение я принял без всяких условий и 19 октября 1970 года приступил к новой работе. От Обнинска до Боровска можно было доехать с пересадкой с электрички на автобус за 40–50 минут. Боровск – старинный русский город, известный еще с XV века. Институт физиологии, биохимии и кормления сельскохозяйственных животных занимал за городом большую территорию с полями и лугами. Некоторые корпуса еще строились. Немало сотрудников, работавших здесь, окончили зоотехнический факультет Московской сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева.