Текст книги "Опасная профессия"

Между тем книги, договора на издание которых были заключены в 1970 году (см. главу 11), начали выходить в Лондоне и Нью-Йорке. Первой, весной 1971 года, вышла на русском языке наша совместная с Роем книга «Кто сумасшедший?». За ней в конце июля последовало английское издание книг «Международное сотрудничество ученых» и «Тайна переписки охраняется законом», объединенных в одном томе под названием «The Medvedev Papers». Вскоре появилось и издание этих книг на русском, тоже объединенных в одном томе. Я понимал, что относительной новинкой для КГБ стала прежде всего книга о почтовой цензуре, так как она почти не распространялась в самиздате. Большие отрывки из этих книг звучали в радиопередачах русской службы Би-би-си, но сам я этих передач не слышал.

Директор боровского института Н. А. Шманенков не получал в отношении меня никаких новых директив ни из Калужского обкома, ни из Москвы, но, по собственной инициативе, два раза вызывал меня к себе, возмущался тем, что по Би-би-си передают мои «антисоветские» работы, и интересовался, нельзя ли это как-нибудь прекратить. Его явно смущало, что автора представляли теперь как научного сотрудника института, находящегося в его подчинении. Я объяснял, что попытки остановить эти публикации уже были предприняты в прошлом году с помощью психиатрии. Теперь, пока официально не отменен вынесенный высшими авторитетами «диагноз», на мои публикации за пределами биохимии и геронтологии не следует обращать внимания. Законы любых стран обеспечивали мне юридический иммунитет.

Вышедшие в свет книги широко и очень положительно рецензировались в британской и американской прессе. Я получил лишь небольшую часть рецензий, которую мне передали московские корреспонденты западных газет. Изредка рецензии приходили и по почте. Издательства собирают рецензии для авторов, но советская почтовая цензура не пропускала письма с вырезками из газет. Среди рецензентов были известные историки и советологи – Эдвард Крэнкшоу (Edward Crankshow), Леонид Шапиро (Leonid Schapiro) и другие, а также ученые-психиатры и мои британские и американские друзья – Алекс Комфорт, Дэвид Журавский, Ральф Купер. Иногда рецензии публиковались в виде очерков в воскресных изданиях газет и в журналах (Nature, The Economist, The Observer, Spectator, The Listener, The New York Review, Time, Newsweek). Обзоры рецензий иногда звучали и в русскоязычных программах западных радиостанций.

В 5-м Управлении КГБ тоже, по-видимому, собирали эти рецензии и получали русские и английские издания книг. Какой-то сотрудник управления, а может быть, даже и не один, занимался теперь только братьями Медведевыми. Наши издательства, «Macmillan» в Англии и «Alfred Knopf» в США, были теперь известны. Для представителей КГБ в советских посольствах этих стран не представляло большого труда узнать по каталогам издательств, анонсирующих новинки на следующее полугодие, что в их планах есть и книга Роя Медведева «К суду истории. О Сталине и сталинизме». Ее выход под названием «Let History Judge: The Origin and Consequences of Stalinism» анонсировался издательством «A. Knopf» на январь 1972 года. Для КГБ это стало неожиданностью, Юрию Андропову был известен лишь вариант рукописи 1968 года, который он считал незаконченным и о котором докладывал в ЦК КПСС. В рассекреченных материалах КГБ, направлявшихся в ЦК КПСС, не было пока найдено каких-либо документов о реакции КГБ или ЦК КПСС на новую ситуацию. Однако оставлять безнаказанным издание такой книги явно сочли недопустимым. В сентябре 1971 года было, как теперь известно, принято решение об аресте Роя Медведева. Но явного юридического повода не возникало. Перед арестами по таким делам всегда проводится обыск на квартире, конфискуются какие-то материалы, которые могут подойти под статьи 70 или 190.1. Но на обыск, конфискацию и изучение сотен бумаг и книг ушло бы много времени. Поэтому обыск и арест Роя искусственно привязали к уже существовавшему уголовному делу Ш., одной из сотрудниц Академии педагогических наук, обвиненной ранее в краже редких книг из Государственной публичной библиотеки им. В. И. Ленина. Следователь по делу Ш. «предположил», что некоторые из этих книг могли попасть и в библиотеку Роя. Рой знал эту женщину как сотрудницу библиотеки Академии педагогических наук. 13 октября семеро сотрудников КГБ и МВД явились на квартиру брата с ордером на обыск «для поиска книг, похищенных Ш.». Обыск продолжался несколько часов, и прибывшая группа изъяла и увезла семь больших мешков разных рукописей и других бумаг. На следующий день последовал срочный телефонный вызов Роя в Прокуратуру СССР.

Обычно в прокуратуру вызывают повесткой, которую приносит курьер. Вызываемый расписывается в ее получении и обязан явиться к прокурору в назначенный день и час. Неявка по повестке – это уже нарушение закона, оправдывающее арест и принудительную доставку подозреваемого к следователю или прокурору. Отказ подчиниться телефонному вызову ничем не грозит: телефонный разговор – это не документ. Явка в прокуратуру по подобным делам обычно заканчивалась решением об аресте после короткого допроса. Из прокуратуры подозреваемого отправляли в следственный изолятор. Быстрота вызова после обыска говорила о том, что решение об аресте уже есть. (В 1989 году Рой, будучи народным депутатом, узнал, что решение об аресте действительно было принято и осуществить его поручили 5-му Управлению КГБ.)

Брат решил скрыться и перейти на какой-то срок на нелегальное положение. В СССР это крайне трудная задача. Сложив в портфель необходимые вещи, оставив записку жене, работавшей обычно допоздна в Институте эндокринологии АМН СССР, и взяв имевшиеся деньги, Рой вышел из дома. После моего освобождения из Калужской психиатрической больницы и Рой и я имели небольшие финансовые резервы, которые могли бы обеспечить несколько месяцев жизни «в укрытии». Рой жил в Химках недалеко от Речного вокзала, поэтому первой идеей было отправиться в теплоходный круиз Москва – Астрахань, который продолжается десять или двенадцать дней. Купить билет на теплоход или поезд можно было в то время без предъявления паспорта. Имена пассажиров в билеты не вносились. Однако по дороге на Речной вокзал Рой заметил слежку. За автобусом следовала «Волга» с четырьмя пассажирами. Через три остановки на площади перед станцией метро Рой пересел в такси и поехал к друзьям, жившим в высотном доме – двенадцать этажей и тридцать шесть квартир в каждом подъезде. Дом этот был выделен Моссоветом специально для реабилитированных старых большевиков, и Рой знал там очень многих жильцов, поскольку некоторые из них нередко писали воспоминания о репрессиях и лагерях, использованные в книге «К суду истории» (всегда с согласия авторов). Некоторые из них читали или даже хранили рукопись книги Роя.

Следившие за ним оперативники увидели лишь подъезд, в который зашел Рой, но не знали, в какой именно квартире нашел убежище объект их преследования. А это была квартира Сурена Газаряна, и он, сам в прошлом следователь, арестованный в Тбилиси в 1937 году и отбывший пятнадцать лет в тюрьмах и лагерях, понимал, что КГБ сможет достаточно быстро установить через прослушку телефонных разговоров и другими способами нужную квартиру и не остановится перед проверкой нескольких квартир. Поэтому нужно было спешить. В подъезде на двух этажах уже появились «дежурные», а возле подъезда стояла «Волга» с четырьмя оперативниками, сменявшимися каждые восемь часов. На следующий день невестка Газаряна, театральный работник, пошла за помощью в театр. План спасения Роя был очень прост: нужны были парик, борода, усы и немного грима. Но перевоплощение требовало рук профессионала. Рой был очень удивлен, когда все необходимое для этого обеспечил, не задавая лишних вопросов, Зиновий Ефимович Гердт, известный всей театральной Москве заслуженный артист РСФСР. Когда утром на следующий день из подъезда вышел с палочкой и сумкой для покупок сутулый старик, оперативная «Волга» не сдвинулась с места, как и «дежурные» в подъезде. Большинство жителей этого дома были пенсионеры. Не меняя нового облика, Рой купил билет на скорый поезд Москва – Одесса. В Одессе жил его студенческий друг Леонид Курчиков, у которого кроме квартиры в городе имелась небольшая дачка на берегу Черного моря. Курчиков в это время был профессором философии Одесского университета. Его жена Ирина также знала Роя со студенческих времен. Пожив в Одессе несколько недель, Рой отправился в круиз по Черному морю на теплоходе «Адмирал Нахимов». Посетил Севастополь, Ялту, Новороссийск, Сухуми. Через пятнадцать дней он был в Батуми. Бороду он снял, но усы, уже собственные, оставил. На Кавказе все местные мужчины ходят с усами. Затем Рой вернулся в Одессу обратным рейсом и месяц прожил в доме отдыха – все подобные учреждения в декабре пустовали и были рады любому отдыхающему. В конце декабря Рой переехал в Ленинград, найдя временный приют у Аркадия Райкина. Было уже очень холодно, и Райкин подарил Рою финскую дубленку. Из Ленинграда Рой поехал в эстонский город Тарту, где около недели прожил у своего студенческого друга Леонида Столовича, ставшего к 1970 году профессором университета. Ни жена Роя, ни я не знали, где он скрывался. Первые открытки с сообщением, что он жив и здоров, пришли из Николаева, хотя сам он там не был.

Между тем дело Ш., по которому проводились обыск и конфискации у Роя, пошло в суд, кажется в декабре. Для судов по статьям 70 и 190.1 обычно создавались особые составы из «надежных» судей и народных заседателей городских или областных судов. Мелкие уголовные дела шли в районные суды. По данному делу, начатому еще до обыска у Роя, судьей была сравнительно молодая женщина, давление на которую со стороны КГБ оказалось контрпродуктивным. Она вынесла приговор Ш., специально подчеркнув в нем, что в «деле нет никаких данных, компрометирующих Роя Александровича Медведева». Такое отдельное решение по Медведеву было необходимо, так как Ш. по требованию прокурора и КГБ дала показания против Роя – в обмен на обещание сделать ее наказание условным после апелляции в городской суд.

Оправдание в суде уменьшало риск ареста. Однако Рой вернулся домой лишь после того, как в США вышла книга «К суду истории» и появилось множество рецензий, которые в западных странах принято приурочивать к поступлению книг в продажу. Известные газеты и журналы получают от издательства последнюю верстку книги, сообщение о дате выхода ее в свет и заказывают рецензии заранее. О выходе книги Роя как о сенсации сообщали и зарубежные радиостанции. Арест автора именно в этот период, очевидно, сочли в КГБ нецелесообразным. Он еще больше привлек бы внимание к самому автору и его книге, то есть послужил бы рекламе. Но, вернувшись в Москву, Рой оказался безработным. Шансов на любую должность по специальности у него теперь не было.

С Александром Твардовским я познакомился в 1962 году в период самиздатской циркуляции моей рукописи «Биологическая наука и культ личности», которая не могла миновать и редакцию «Нового мира». Но, бывая в редакции журнала, я в основном беседовал с заместителем главного редактора Алексеем Кондратовичем и членом редколлегии Владимиром Лакшиным, литературным критиком. В то время и сам Твардовский, и все члены редколлегии были поглощены разработкой стратегии и тактики для получения одобрения «сверху» публикации повести Солженицына, которую принес в редакцию весной 1962 г. Лев Копелев, лагерный друг Солженицына. (Повесть была написана в Рязани в 1959 году, но не поступала в самиздат.) Твардовский сумел в нужный момент показать ее Хрущеву, прочитать отрывки и получить его одобрение. Главный редактор имел полномочия заказать типографский набор и отпечатать около сорока экземпляров верстки без санкции цензора. Но для преодоления всех барьеров, и главное – для визы Главлита «в печать», требовались изменения многих цензурных правил, для чего необходимо было официальное решение Президиума ЦК КПСС. Повесть дважды обсуждалась на этом уровне и лишь во второй раз, под сильным нажимом Хрущева, получила одобрение на публикацию. Этот процесс занял несколько месяцев.

Солженицын не был первопроходцем в литературе о сталинских репрессиях и лагерях. Первым, которого тогда уже знали многие, был Варлам Шаламов, начавший писать «Колымские рассказы» в 1954 году – сразу после своего освобождения. Но Шаламов не предлагал их для публикации, понимая невозможность этого, и они циркулировали только в самиздате и производили на читателей огромное впечатление. Из профессиональных писателей тему сталинских репрессий и лагерей первым поднял известный военный корреспондент «Красной звезды», прославившийся репортажами из осажденного Сталинграда, и писатель Василий Гроссман в своем романе «Жизнь и судьба», который он писал несколько лет. (По сюжету романа некоторые герои этой битвы оказались впоследствии в тюрьмах и лагерях.) Гроссман сделал много копий рукописи, прежде чем отнести ее весной 1961 года на рассмотрение в журнал «Знамя». Но главный редактор этого журнала Вадим Кожевников передал рукопись М. А. Суслову, и затем по приказу Суслова все экземпляры рукописи, найденные при обыске в квартире писателя, были конфискованы КГБ. Интенсивный конвейерный допрос пожилой женщины-машинистки, которая перепечатывала рукопись, установил наличие дополнительных копий. Их искали у друзей и родственников писателя. Всего было конфисковано семнадцать экземпляров. До своей смерти в 1964 году Гроссман не знал, что один экземпляр романа все же сохранился. По этому экземпляру он был опубликован за границей в 1980 году и в СССР в 1989-м. На квартире Гроссмана конфисковали все черновики, заметки и даже копировальную бумагу.

Именно Твардовский предложил Солженицыну название повести «Один день Ивана Денисовича» (машинописный оригинал имел названием лагерный номер главного героя – «Щ-854»). Из повести были удалены, с согласия автора, некоторые абзацы как явно «непроходимые», например критика коллективизации и колхозов в некоторых разговорах заключенных и в мыслях главного героя. Было несколько сокращено присутствие лагерного жаргона. Усилен кульминационный момент повествования, особенно понравившийся Хрущеву, где труд, хотя и каторжный – кладка шлакоблоковой стены дома на 25-градусном морозе крестьянином-печником и солдатом Иваном Денисовичем, был все же для него радостью, а не в тягость – он продолжал работу, чтобы использовать весь заготовленный цементный раствор, даже после конца смены и несмотря на недовольство всей бригады, уже собравшейся в колонне и торопившейся уйти со стройки.

«Вот что такое настоящий рабочий человек», – говорил Хрущев своим партийным товарищам. Без умелых шагов и усилий Твардовского повесть Солженицына не была бы напечатана и могла лишь пополнить самиздат, уступив в этом случае приоритет (психологический и литературный) Шаламову, Гроссману и Евгении Гинзбург (матери Василия Аксенова), двухтомное повествование которой «Крутой маршрут» о женских лагерях на Колыме было выдающимся литературным и документальным произведением, изданным впервые на русском языке в Италии.

Историческим для советской литературы событием стало не столько написание, сколько публикация «Одного дня Ивана Денисовича» именно в «Новом мире». Солженицын не открыл лагерную тему, а первым прошел через ту дверь, которую смог приоткрыть ему Твардовский. За ним пошли и другие. В 1963 году в журналы поступили сотни произведений на лагерные темы. В «Новый мир» после публикации повести Солженицына приходили на его имя и на имя Твардовского тысячи писем от бывших заключенных и множество рукописей. Солженицын увозил из редакции в 1963 году чемоданы с такими материалами. Именно из этого огромного потока откликов начала формироваться в 1964 году эпопея Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

В течение нескольких лет Твардовский писал поэму «По праву памяти» о судьбе своего отца, смоленского крестьянина и кузнеца, арестованного при раскулачивании и сосланного в Сибирь во время коллективизации (он не погиб и через несколько лет смог вернуться в родную деревню). В начале 1969 года, сочтя работу законченной, он подписал ее в набор, намереваясь опубликовать в апреле. Цензура эту поэму не пропустила. Твардовский, будучи главным редактором, включил поэму в майский номер журнала, но она опять была запрещена цензурой. То же самое повторилось и с июньским номером «Нового мира». Твардовский заказал в типографии двадцать экземпляров верстки, чтобы текст поэмы могли обсудить в Секретариате ЦК КПСС. Но при Брежневе там были уже другие порядки. Обсуждать поэму просто отказались, сославшись на то, что такие проблемы решает Главлит.

Летом 1969 года мы с братом ездили к Твардовскому на его дачу в Пахру и прочитали там эту поэму. Рой тогда был в дружбе с поэтом, и в редакции журнала почти все сотрудники прочитали рукопись Роя «К суду истории». Один экземпляр ее теперь хранился в сейфе Твардовского. Секретов между ними не было. Однако в 1969 году ни Твардовский, никто другой в редакции не знали о существовании рукописи Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Она была уже закончена и даже отправлена за границу, в США и ФРГ, но глубоко засекречена. В июне 1969-го Твардовский подарил верстку своей поэмы Рою и некоторым другим друзьям, но не разрешил пока ее распространять. Это было очень сильное произведение. Из текста поэмы было видно, что автор будет бороться за нее до конца:

 
– Напрасно думают, что память
Не дорожит сама собой,
Что ряской времени затянет
Любую быль,
Любую боль.
Что так и так – летит планета,
Годам и дням ведя отсчет,
И что не взыщется с поэта,
Когда за призраком запрета
Смолчит про то, что душу жжет…
Нет, все былые недомолвки
Дополнить ныне долг велит. –
……………..
А я – не те уже годочки –
Не вправе я себе отсрочки
Предоставлять.
Гора бы с плеч –
Еще успеть без проволочки
Немую боль в слова облечь.
 

В руководстве ЦК КПСС к началу 1970 года созрело решение расформировать редакцию «Нового мира». Но принимать его в самом Политбюро не хотели. Был разработан другой план. Секретариат Союза советских писателей не имел полномочий снимать и назначать главных редакторов ведущих журналов. Но он имел право менять членов редколлегии. В феврале 1970 года были неожиданно удалены из редколлегии «Нового мира» А. И. Кондратович, И. И. Виноградов, В. Я. Лакшин и И. А. Сац, руководители основных отделов. Вместо них назначили других литераторов, не согласовав это решение с Твардовским. Твардовский опротестовал такие изменения, написав заявление в Президиум ЦК КПСС, но протест был отклонен. И тогда он, естественно, подал заявление об отставке, которую быстро приняли.

В своем рабочем кабинете в редакции Твардовский хранил в сейфе немало рукописей, которые пока не смог напечатать, и теперь, стараясь сохранить их для будущего, он передал все надежным друзьям. Три или четыре рукописи лагерных воспоминаний уже покойных авторов Твардовский отдал Рою. Когда Александр Трифонович навещал меня в Калужской психиатрической больнице, он уже не был главным редактором, что снимало с него и ряд ограничений. Поэма «По праву памяти» стала распространяться через самиздат. Коллектив авторов, сплотившихся вокруг «Нового мира», не распался, и журнал, с другой уже редколлегией, сохранил свою популярность и многие традиции.

Я случайно встретился с Твардовским в сентябре 1970 года в главном зале Центрального телеграфа на улице Горького. За три месяца после нашей встречи в Калуге он сильно изменился и выглядел очень больным человеком. «Жорес Александрович, вам нужны деньги? – сразу спросил он, – тысячу, две? Вот здесь моя сберкасса», – он показал на правую сторону зала. Я поблагодарил и отказался. «Моя сберкасса тоже здесь», – сказал я и показал ему сберкнижку. Твардовский понял, что меня удивил его нездоровый вид. «Ложусь в больницу, что-то с легкими, трудно дышать…»

В Кремлевской больнице диагностировали рак легких, уже сильно запущенный. Твардовский был давним курильщиком, предпочитая дешевые крепкие сигареты без фильтра. Состояние признали безнадежным уже в октябре. Но Твардовский с большими мучениями продержался больше года. Физически он был очень сильным человеком. «Глыба», – говорили о нем близкие и друзья. В начале 1971 года его выписали из больницы, и он лежал теперь на даче в Пахре. Родные и друзья навещали его каждый день. Солженицын приезжал и читал отрывки из нового романа «Август Четырнадцатого». В ноябре 1971 года состояние Твардовского сильно ухудшилось, и его снова поместили в Кремлевскую больницу, подозревая метастазы в мозг. В ночь на 18 декабря Александра Трифоновича не стало. Чувство огромной потери для всех друзей поэта было очень острым. Ему шел лишь 61-й год.

21 декабря мы с Ритой приехали на прощание с покойным в Центральный дом литераторов на улице Герцена. Но цензура не оставила поэта в покое и здесь. Траурный митинг был коротким, не дали выступить ни одному из близких Твардовскому литераторов или прежних членов редколлегии. В коротких речах были только слова о поэте, но не о главном редакторе «Нового мира». Когда объявили об окончании церемонии, молодая женщина в центре зала вдруг громко произнесла: «Почему вы закрываете митинг так быстро? Неужели никто не скажет, что мы хороним здесь нашу гражданскую совесть! Что поэту заткнули рот раньше, чем он закрыл его сам?!»

К ней тут же бросились дружинники, но она, закрыв голову платком, смешалась с толпой, выходившей из зала, и, видимо, смогла уйти без помех. В последующем ни друзья, ни родные Твардовского не смогли узнать ее имени.

Церемония на Новодевичьем кладбище была еще короче. Вдову Твардовского Марию Илларионовну подводили под руки к вырытой могиле Лакшин и Солженицын. Незнакомый мужчина, державший в руке полиэтиленовый пакет с землей, просил пропустить его вперед. Я спросил, что он несет. «Это земля с родины Твардовского… с холма над братской могилой павших за освобождение Смоленска, Холма героев». Мужчина пробился вперед, чтобы посыпать гроб этой землей с родины поэта. Неожиданно к открытому гробу быстро подошел Солженицын и перекрестил и поцеловал покойного. Это было крестное знамение, элемент православного ритуала похорон. Его сразу зафиксировали вспышками фотоаппараты иностранных корреспондентов. Именно эта фотография Солженицына у гроба Твардовского и крестного знамения появилась на следующий день на первых страницах западных газет.