Текст книги "Исповедь молодой девушки"

ХХХI

Накануне моего девятнадцатилетия Мариус переехал в Тулон, получив там небольшую должность, более приятную, чем работа служащего в фирме Малаваля. Жалованье у него было очень скромным, но зато исполнилось одно из желаний моего кузена: он получил право носить форму моряка, не будучи таковым на самом деле. Мариус надевал хорошо сшитый синий костюм и фуражку, обшитую шнуром, не опасаясь, что его отправят в плаванье.

Он вновь стал красивым, а с улучшением условий жизни улучшился и его характер. Мариус по-прежнему был насмешливым, но стал более живым и веселым.

Имея не много служебных обязанностей, он проводил теперь у нас каждое воскресенье и вскоре заметил, какие странные гримасы корчит Галатея при одном лишь упоминании о Фрюмансе. Склонность к насмешкам заменяла Мариусу проницательность; он понял то, о чем Женни даже не догадывалась. И стал с наслаждением мучить мадемуазель Капфорт. Мой кузен писал ей письма с невероятными признаниями от имени Фрюманса, назначал свидания в укромных уголках наших гор, подстраивал так, чтобы Галатея находила любовные послания даже в своей обуви. А потом стал забавляться, делая вид, будто влюблен в нее и ревнует к Фрюмансу. В общем, если Мариус не свел мадемуазель Капфорт с ума, то лишь потому, что она была слишком глупа, чтобы потерять рассудок.

Я не одобряла жестоких выходок своего кузена и не участвовала в них, но когда Мариус (который, придумывая свои проделки, не советовался со мной), рассказывал мне обо всем, не могла удержаться от смеха. Я так давно не веселилась! Общество кузена возвращало меня к счастливым дням моего детства и успокаивало смущавшие меня причуды воображения.

Он сопровождал нас к мессе, куда мы в теплое время года часто ходили пешком. Мариус дружески относился к Фрюмансу, и тот считал его любезным и добрым. Кузен давал мне возможность спокойно заниматься, поскольку уводил Галатею в сад или к ручью и там устраивал ей сцены ревности, которые она принимала всерьез, так что уже и не знала, кого ей следует любить – Фрюманса или Мариуса. Мне кажется, она умудрялась мечтать об обоих, что вызывало у нее приступы безумного веселья, во время которых она говорила и действовала так, будто была пьяна. Иногда мой кузен развлекался тем, что якобы терял Галатею в горах, и, вернувшись, говорил мне, что не следует ждать ее – она вернулась в Белломбр одна. Мы отправлялись домой вместе с Мишелем, Галатея же, к огромному удивлению Фрюманса, возвращалась в Помме. Он догадывался, что это шалости Мариуса, но совершенно не предполагал, что сам каким-то образом в них вовлечен. Провожая к нам мадемуазель Капфорт, Фрюманс проявлял любезность и простодушие, а она испытывала смертельный ужас, видя, как Мариус выходит им навстречу с пистолетами. Однажды он прислал к ней мальчика с запиской: «Когда вы вернетесь, я буду уже хладным трупом!!!» Галатея поверила, что он покончит с собой, и примчалась со всех ног. Мариус спрятался и заставил два часа его искать.

Ничто не могло вывести бедную дурочку из заблуждения. Когда я пыталась объяснить ей, что Мариус над ней смеется, Галатея заявляла, что я влюблена в него и ревную. Признаюсь, после этого я начинала презирать ее и оставляла на милость преследователя.

Затевая эти козни, Мариус откровенно разговаривал со мной о забавных причудах любви и, по его собственным словам, был в восторге, когда убеждался, что я так здраво и положительно мыслю на этот счет. Дело в том, что если бы кузен захотел внушить мне нежные чувства, ему бы это не удалось. Он был слишком холоден, чтобы испытывать страсть, и слишком ироничен, чтобы изображать ее, но привел меня к теории, разрушавшей мои романтические иллюзии до основания. Мариус внушил мне, что супружество есть просто дружеское соглашение, преимущества которого исключают энтузиазм и страсть. Он сам искренне в это верил: если его уму и было двадцать два года, то сердцу можно было дать все сорок.

Я стала думать так же, как и Мариус, лишаясь идеала, который завел меня слишком далеко. Желая убедить себя в том, что я выше любви, я все равно отдавала ей дань, считая, что возвышаюсь над чем-то очень значительным. Теперь же, глядя на нелепые чувства Галатеи, которые из-за жестоких шуток моего кузена казались мне карикатурой моих прежних иллюзий, я говорила себе, что недооценила рассудительность Фрюманса, что я никогда ни для кого не была идеалом – по той причине, что для разумных людей не существует идеальной любви.

Сколько колебаний и раздумий для моей бедной девятнадцатилетней головы! В новой фазе своей юности я вновь стала скептиком. Мариус снова обрел утраченную было власть надо мной. Я стала смешливой и энергичной, не будучи веселой по-настоящему, ибо любое разочарование нагоняет грусть. И вот я ищу в рассказах Фрюманса лишь сухие исторические факты, больше не люблю поэзию, удивляю своего учителя холодной рассудочностью суждений и кажусь ему большей атеисткой, чем он сам.

Еще один кризис положил конец моему женскому тщеславию. Однажды, отчитывая Мариуса за слишком жестокие шутки над Галатеей, я спросила, желая его растрогать: неужели он не в состоянии, несмотря на нелепое поведение Галатеи, разглядеть ее подлинную привязанность к Фрюмансу, чувство преувеличенное, плохо осознаваемое и слабо выраженное, но само по себе достойное уважения.

– Впрочем, – добавила я, – что мы знаем о будущем? В конце концов, Фрюманса мог бы растрогать тот факт, что эта богатая девушка предпочла его более выгодным женихам, а поскольку мы с тобой оба очень любим Фрюманса, мы будем жалеть о том, что так мучили и, можно сказать, унижали его жену.

– Что за странная мысль? – ответил Мариус. – Во-первых, уважающий себя человек никогда не женится на Галатее. Фрюманс же, кроме того, что является таким человеком, имеет серьезную, вовсе не романтичную, но давнюю склонность к одной знакомой тебе особе… Почему ты покраснела? Думаешь, я выдаю тебе секрет? Это не так. Меня посвятили в него уже давно, и поскольку я вижу, что ты тоже осведомлена об этом, я скажу тебе, откуда это узнал. Помнишь, четыре года назад, решив уйти из дома, я испытывал предубеждение против Женни и Фрюманса? Я был неправ. Они доказали это, проявили ко мне привязанность и деликатность. Меня настроили против них с помощью злых россказней, которые я тебе, по-моему, повторил – вторая ошибка, но тогда я был еще ребенком, и потому следует забыть об этом. Но я никогда не забуду, как меня отчитала твоя бабушка, открыв истинное положение дел. Видимо, она вообразила, будто я ухаживаю за Женни, и сочла необходимым напомнить мне о том, что я дворянин и не могу, да, вероятно, и не захочу жениться на простолюдинке, какой бы привлекательной она ни была. И добавила: «Кстати говоря, Женни вообще не вольна вас слушать. Она обручена с добрым и мудрым Фрюмансом. Мне по душе этот брак, и я замолвила за него словечко. Женни не смогла сразу же принять окончательное решение – по очень серьезным причинам, о которых вам совершенно незачем знать, но которые могут быть устранены со дня на день. Так вот, Женни в моем присутствии обещала Фрюмансу выйти за него замуж, как только исчезнут препятствия, и вы можете сказать людям, клевещущим на эту достойную и дорогую мне женщину, что на свете нет ничего более законного и благородного, чем дружеские чувства, которые испытывает к ней Фрюманс, и ее уважение к нему».

Это откровение Мариуса вызвало у меня удивление и огромное волнение. Мы как раз ехали в Помме, оба верхом, так как в этот день моему кузену одолжили коня в Тулоне; Галатея же сидела на лошади позади Мишеля.

Я не смогла устоять перед соблазном еще раз сыграть роль в этой новой пьесе, о которой только что узнала. Мне было очень стыдно за то, что я не узнала обо всем этом вовремя (тогда я не стала бы изливать на Фрюманса свое сочувствие), а также за то, что не догадалась: крик его сердца – Любовь, дружба, о Гименей! – был адресован вовсе не мне, а моей милой Женни.

Оставшись наедине с Фрюмансом, я испытала желание изменить впечатление, которое могла произвести на него своим поведением и неосторожными расспросами. Как знать? Возможно, этот проницательный человек разгадал мое детское заблуждение на его счет? Я перевела разговор, который обычно направляла, как мне заблагорассудится, на тему брака. Сначала Фрюманс слегка нахмурился, возразив, что я уже знаю историю этого вопроса во все времена и во всех цивилизованных странах и что в его обязанности не входит знакомить меня с понятиями, применимыми к настоящему времени.

– Это настолько логичная и общепринятая с точки зрения морали вещь, – добавил он, – что я не могу поделиться с вами по этому поводу какими-то особыми философскими понятиями.

– Прошу простить меня, Фрюманс, – ответила я чрезвычайно серьезно. – Я достигла такого возраста, когда не сегодня завтра мне придется сделать выбор; не можете ли вы сказать мне, должна ли я принять это как необходимость, неизбежную в моем положении, или же вы посоветуете мне дождаться времени, когда я стану более образованной, рассудительной и проницательной?

– Я ничего не могу вам посоветовать. Если бы вы были абсолютно свободны, я сказал бы вам, что торопиться незачем, но если ваша бабушка, опасаясь, что вы останетесь в этом мире одна, захочет, чтобы вы поторопились, мне ни в коем случае не следует ей противоречить.

И тогда, чтобы выведать истину, я солгала.

– Думаю, – сказала я, – моя бабушка хочет, чтобы я вышла замуж.

– В таком случае слушайтесь бабушку и Женни, которые сделают все для вашего счастья.

– Моего счастья, Фрюманс! Почему вы используете столь банальные выражения, вы, мыслящий столь возвышенно! Следует ли рассматривать брак как обещание счастья? Может быть, нужно принять его как обязанность, дань уважения к обществу и семье, не спрашивая себя, буду ли я чувствовать себя хорошо или плохо?

– Если вы настолько сильны, мой дорогой философ, – сказал, улыбаясь, Фрюманс, – то это отличная броня от непредсказуемых случайностей, но позвольте надеяться, что судьба вознаградит вас за эту благородную мудрость, которую вы накапливаете впрок.

– Зачем вы питаете меня иллюзиями, которые мне более не нужны, дорогой Фрюманс? Вы знаете, что они у меня были; я была романтична.

– Да, – смеясь, сказал Фрюманс, – лет этак сто… то есть год или два тому назад.

– Если я и поверила, что брак может составлять радость жизни, то по вашей вине, друг мой.

– По моей вине? Как это?!

– О господи! Разве вы не были во власти желаний, поразивших меня… Согласна, вы в этом не виноваты; но разве вы не были готовы любить, не полюбили кого-то, кого и сейчас, думается мне, продолжаете любить?

Фрюманс покраснел. Его смуглое мужественное лицо все еще способно было выражать по-детски непосредственные эмоции.

– Люсьена, – ответил он, – будучи романтичной, вы проявляли любопытство. Тогда это было логично, но сейчас…

– Сейчас, дорогой Фрюманс, я говорю серьезно и перехожу непосредственно к теме, которая меня интересует; пожалуйста, проявите ко мне доверие и уважение. Я умею хранить тайны и уже давно заметила вашу склонность к одной особе, которая мне дорога.

– Это она сказала вам об этом?

– Нет, но я знаю, что моя бабушка уже долгое время желает этого брака, и удивляюсь количеству препятствий на вашем пути.

– Возможно, эти препятствия будут существовать вечно, Люсьена. Вы видите, что я принимаю это с достоинством, в соответствии с обстоятельствами.

– Да, но должна ли я из этого заключить, что вы более не считаете, будто счастье есть награда за исполненный долг, что вы не верите в загробную жизнь?

– Дорогое дитя, – сказал Фрюманс, вставая, как бы для того, чтобы прервать этот разговор, – я верю в необходимость исполнения долга и в счастье, обретенное в этой жизни, потому что последнее является если не наградой, то, по крайней мере, необходимым следствием первого. Сознание святой любви к женщине дает мне уверенность в том, что я получу удовлетворение, доказав ей это; но если роковое стечение обстоятельств вынудит меня пройти мимо этого счастья, не познав его, я все-таки найду утешение в том, что смогу сказать себе: в каждую минуту своей жизни я был достоин того, чтобы претендовать на него, и унесу в могилу уважение моей подруги. С такими мыслями уже не мучаешься и не лелеешь несбыточные мечты, а просто выполняешь свой долг преданности – столько времени, сколько на это потребуется, а если это ни к чему не приведет, умираешь спокойно: в этом никто не виноват!

Фрюманс говорил это стоя, положив одну руку на стол, другую на грудь, без аффектации, но с какой-то искренней торжественностью. Мне показалось, что он преобразился. Я никогда не видела его таким. Его лицо и поза были восхитительными, глаза сверкали, как два черных бриллианта, освещенных солнцем.

Я была взволнована. Вид Фрюманса подействовал на меня как откровение. Я ничего не смогла сказать в ответ; я намеревалась вынудить его открыть мне свой секрет, секрет терпения и настойчивости, в котором угадывала, кроме силы стоика, более властное таинственное пламя, еще прекраснее, чем философия. Призрак любви, увиденный и отвергнутый, стоял перед моими глазами, внушая мне необъяснимое уважение, смешанное со страхом и, возможно, сожалением!

XXXII

Мариус с помощью шуточек пытался развеять мое волнение. Я покинула Помме удивленная и сосредоточенная, и в этот день кузен напрасно старался меня развеселить. Я твердо решила подвергнуть Женни такому же испытанию, что и Фрюманса. Прежде чем последовать по ледяной дороге, которую открывала передо мной ирония Мариуса, я хотела узнать, существует ли в высокой душе любовь морально возвышенная и может ли женщина любить мужчину, не уподобляясь при этом томной Галатее.

В тот же вечер, уединившись с Женни, я попыталась вызвать ее на откровенный разговор, но испытывала при этом гораздо большее смущение, нежели во время беседы с ее женихом. В Женни было нечто столь суровое, что я впервые почувствовала застенчивость. Как только она поняла, о чем именно я ее спрашиваю, Женни посмотрела на меня довольно строго.

– И кто же сказал вам об этом? – спросила она. – Об этом знали лишь три человека: ваша бабушка, Фрюманс и я.

Даже не пытаясь солгать ей, я рассказала, о чем поведал мне кузен.

– Мсье Мариусу следовало держать это при себе, – произнесла Женни. – А вам еще рано беспокоиться о будущем других людей. У вас будет довольно хлопот, когда речь пойдет о вас самой.

– Когда же это произойдет?

– Тогда, когда вы выразите подобное желание. Или оно уже возникло?

– Нет, дорогая Женни, я просто растеряна и хотела бы знать, нужно ли любить своего мужа.

– Да, безусловно, нужно любить его больше всех на свете, если он того заслуживает, а если нет, следует посвятить свою жизнь тому, чтобы скрывать его ошибки и проступки. Это очень больно. Вот почему необходимо иметь супруга достойного, заслуживающего любви, а не выходить замуж, не подумав как следует.

– А ты вышла замуж совсем юной, Женни?

– Да, слишком рано.

– И была несчастна?

– Не будем говорить обо мне.

– Ну уж нет! Ты согласилась стать женой Фрюманса, значит, ты его уважаешь.

– Да, я очень его уважаю.

– Выходит, ты любишь его больше всех на свете?

– Нет, Люсьена.

– Как это – нет?

– Есть человек, которого я люблю больше, чем его.

– И кто же это?

– Вы.

– О, милая Женни, – воскликнула я, обнимая ее, – ты боишься, что я буду ревновать! Но я не хочу быть ревнивой. Я не эгоистка и согласна, чтобы ты любила своего мужа больше, чем меня.

– Фрюманс мне не муж, Люсьена, и вполне возможно, что никогда им не станет.

– Почему бы это?

– По причинам, открыть которые я вам не могу и которые не зависят ни от него, ни от меня.

– Как ты таинственна, Женни!

– Я вынуждена быть такой, дитя мое.

Я заметила, что ее лицо омрачилось. Я еще никогда не видела ее такой грустной. Я бросилась ей на шею, рыдая.

– Ты пугаешь меня, – сказала я. – Мне кажется, что ты несчастна.

– Здесь? С вами? – произнесла Женни, улыбаясь. – Нет, это невозможно. Если я и была несчастлива в этом мире, в том не было моей вины, и поэтому я, как вы видите, спокойна.

– Ты говоришь, как Фрюманс, но еще более спокойно, чем он. Он утверждает, что чистая совесть есть награда за все; но когда говорит это, его глаза блестят и видно, что он любит тебя больше всего на свете.

– Так вы беседовали обо мне с Фрюмансом? О, безрассудная девочка, вы ни перед чем не останавливаетесь!

– Ты осуждаешь меня за это?

– Нет, вы поступаете так, потому что добры и, возможно, потому, что заблуждаетесь на наш счет, а мне бы этого не хотелось; вы можете решить, будто мы с Фрюмансом думаем о себе, а ведь мы думаем лишь о вас.

– А почему бы вам не подумать о себе?

– Дорогая девочка, – сказала Женни с серьезным и уверенным видом, – мне не хочется снова выходить замуж. Но ваша бабушка, настоящий ангел доброты, внушила себе, что мне нужен еще один друг, кроме вас и нее самой. Фрюманс поверил в это, потому что так сказала ваша бабушка. Но сейчас он знает, что я прежде всего мать, что вы мой единственный ребенок и я не та женщина, которая беспокоится о своем будущем, – будь что будет. Я подумаю о нем, когда ваше будущее будет обеспечено. Вашему мужу я, возможно, не понравлюсь так же, как вам… тогда… ну, тогда посмотрим!

– Значит, привязанность, которую ты испытываешь к Фрюмансу, зависит от твоего желания? Ты настолько сильна, что можешь сказать: «Я могла бы полюбить его, но не пожелала этого» или: «Я полюблю его в такой-то день, тогда, когда мне захочется».

– Вы издеваетесь надо мной, насмешница? – по-прежнему спокойно спросила Женни. – Ну да, я такая. Я прошла школу, которую вам, слава богу, не доведется пройти, и накопила такой же прочный запас силы воли, какой Фрюманс обрел благодаря своим книгам. Придет время, и я расскажу вам о себе, но пока что не могу этого сделать.

– Скажи мне хоть что-нибудь, Женни! Ты веришь в Бога?

– Да, конечно, что за вопрос? Люди, много страдавшие, не могут не верить в Бога.

– А тебе известно, что Фрюманс атеист?

– Да, я знаю, он так мыслит!

– И тебя не беспокоит это, когда ты думаешь, что, возможно, станешь его женой?

– Во-первых, я нечасто об этом думаю. Нет смысла думать о том, чего не можешь ни приблизить, ни отдалить. Следует принимать жизнь такой, какова она есть. Кроме того, если мне придется жить с человеком, сомневающимся в существовании Бога, я надеюсь, что смогу его изменить.

– А если тебе не удастся это сделать?

– Я успокоюсь. Скажу себе, что он прозреет в лучшей жизни, что Бог сочтет его достойным и даст ему больше света, чем во время земной жизни… Послушайте, Люсьена, уже одиннадцать часов. Спите спокойно, и пусть моя судьба вас не волнует. Мне было бы стыдно жаловаться на нее, ведь вы так сильно меня любите.

Женни поцеловала меня в лоб и ушла в свою спальню, такая же спокойная, как всегда.

Исповедь Фрюманса приоткрыла мне дверь к идеалу, а возражения Женни ее закрыли. В течение какого-то времени мое будущее было скрыто от меня непроницаемым облаком. Души сильные, как у Фрюманса, мечтали о любви и преодолевали ее. Души возвышенные, как у Женни, откладывали любовь, не мечтая о ней. Оказывается, этот тиран наших сердец довольно добродушен и его легко обуздать, если только обладаешь сильным характером, а я имела претензию никому в этом не уступать.

XXXIII

И вот тогда, беседуя от нечего делать о Фрюмансе, Женни и даже об этой дурочке Галатее, мы с Мариусом незаметно перешли к разговору о нас самих. Во мне росла странная досада на судьбу, и кузен каким-то образом догадался, что мое сердце исполнено грусти и разочарования. Он не действовал с дурным умыслом, просто воспользовался этим, как использовал всё, что попадалось ему под руку.

– Ты очень наивна, – сказал мне Мариус, – раз так заботишься о будущем! Оно у тебя очень простое, тебе остается лишь принять его. Ты благородного происхождения, хорошо воспитана, и независимо от того, богат твой отец или нет, есть у него другие дети или нет, я знаю, что твоя бабушка уже сделала тебя своей единственной наследницей. У тебя будет около двенадцати тысяч ренты, тысяча франков в месяц, – для провинции это весьма приличный капитал!

– Но Мариус, меня не интересуют деньги; я никогда о них не думала.

– Напрасно. Прежде всего нужно знать, на что можно рассчитывать в этой жизни. Ты – хорошая партия и должна понимать, что в обществе тебя считают независимой особой.

– Допустим. Но что мне делать с этой независимостью?

– То же, что и всем женщинам: выходить замуж.

– То есть сразу же отказаться от столь драгоценной независимости?

– Ты неверно судишь о браке. Только для несчастных и простых людей супружество – это ярмо. Светские же господа совершенно не думают о том, чтобы угнетать друг друга.

– А что им может в этом помешать?

– Нечто очень сильное, то, что правит миром: светский этикет.

– И всё?

– И всё. Но это действительно всё. Ты, наверное, веришь в богобоязненность, добропорядочность, любовь?

– А ты?

– Ну да, я тоже, но лишь постольку, поскольку все это является частью главного, того, что я называю светским этикетом, то есть уважением к себе и боязнью презрения других светских людей.

– Твои рассуждения кажутся мне весьма холодными, Мариус!

– Дорогая, лишь холод сохраняет, жар же все портит.

– Итак, в первую очередь я должна искать себе мужа в мире, подчиняющемся светскому этикету?

– Да, в мире, к которому ты принадлежишь и из которого не сможешь вырваться, не испытав постыдного унижения.

– Но ведь существуют же и вне его большие умы и великие личности?

– Опасайся всего великого и большого. Море большое, и в нем рождаются бури. Если ты стремишься к трудной, героической судьбе, не спрашивай у меня совета, мне не нравится все слишком сложное и сверхъестественное. Я вижу счастье в соблюдении приличий, ведь это проще простого. Никаких ложных амбиций, никаких мудреных идей! Практический здравый смысл, сдержанный нрав, приятные взаимоотношения, доброжелательность и благополучие; насмешка над мыслью о мести дуракам, уважение и любезная забота о людях, которых любишь; достаточно свободного времени и спокойствия, для того чтобы воспитывать своих детей в уважаемом и мирном кругу: что еще нужно двум благовоспитанным и рассудительным людям?

Постоянно возвращаясь к этой теме, Мариус сумел убедить меня в том, что он прав, и я устыдилась своих фантазий. Я начала пересматривать свои принципы и убедилась в том, что пошла по неверному пути. Осознав свое инстинктивное кокетство по отношению к Фрюмансу, теперь я тешила себя мыслью, что он этого не замечал. А потом задумалась: что случилось бы, если бы он был человеком амбициозным, беспринципным или просто слабохарактерным? Я представила себе весь ужас этой немыслимой ситуации, нелепые страдания, вроде тех, что испытывает Галатея, осуждение света, неодобрение Женни, отчаяние бабушки. И все это могло случиться со мной, невзирая на невинность моей души и чистоту моих намерений! Я сурово осуждала себя, стараясь в то же время примириться с собой, говоря себе, что Мариус избавил меня от тщетных иллюзий и я должна быть признательна ему за это.

Я обдумывала все это, пытаясь успокоиться и прилагая для этого огромные усилия, которые как раз и мешали мне обрести спокойствие. Впервые встретившись с Фрюмансом после того, как я вырвала у него признание, я взглянула на него другими глазами. Мне показалось, что его физическая красота, которая была реальной, но всегда оставляла меня равнодушной, являлась отражением интеллектуальных достоинств, и их было больше, чем я полагала ранее. Я почувствовала, что меня раздражают пылкие собственнические взгляды, которые бросала на Фрюманса Галатея. Я была с ним как никогда серьезна и сдержанна, хотя ранее не удостаивала его такой чести. Изучая его с точки зрения пресловутого светского этикета, так высоко ценимого Мариусом, я находила, что непринужденные манеры и свободная речь Фрюманса делали его поведение более изысканным, а выражения более естественными. Я простодушно поделилась своими наблюдениями с кузеном, на что он ответил:

– Конечно, Фрюманс приличный и очень тактичный малый, в этом и заключаются умения и достоинства людей низкого сословия.

Эти слова шокировали меня, и я сказала Мариусу о своих чувствах. Он расхохотался и спросил меня, не намерена ли я пойти по стопам Галатеи. Это сравнение настолько меня оскорбило, что кузену пришлось попросить у меня прощения.

Однако эта небольшая стычка повторилась и взволновала меня больше, чем следовало. Я невольно думала о Фрюмансе так же часто, как тогда, когда заставляла себя жалеть его. Я больше не витала в небесах, больше не была ангелом его мечтаний. Зато он становился навязчивым, загадочным, возможно, даже небезопасным предметом моих грез. Я не была влюблена в него, о нет, разумеется, я не могла его любить; но Фрюманс олицетворял для меня любовь сильную и настоящую, верную и преданную, такую, какой я воображала ее во время романтического периода, и, вспоминая об этом счастливом времени, когда я уже готова была поверить в свое высшее предназначение, я жалела о нем и находила действительность грустной и бесцветной. Часто я восклицала в одиночестве: «Стоит ли жить?!»

Поскольку мое состояние ухудшалось, я совершила подлинный акт героизма: решила отказаться от уроков и бесед с Фрюмансом. Мне помог уход Галатеи, которую, уступив моим просьбам, Мариус наконец вразумил. Да и сам Фрюманс начал догадываться о чувствах этой девушки и дал ей понять, что ему это неприятно. Мариус взял на себя обязанность разуверить Галатею и пожурить ее за такое поведение. Поскольку к ней впервые отнеслись серьезно, именно теперь эта девица сочла себя преданной и осмеянной. Она устроила нам сцену отчаяния и однажды утром сама ушла к матери, которая отругала ее и вечером снова привела к нам. Женни пришлось открыть ей правду. Мадам Капфорт не рассердилась. Она смиренно поблагодарила Женни за добрые советы, а Мариуса за доброту, которую он проявил к «ее бедному, слишком простодушному ребенку». Мадам Капфорт ушла, благословив всех нас, но была глубоко унижена и пылала к нам непримиримой ненавистью.

Воспользовавшись случаем, я заявила Женни, что не считаю более необходимым бывать в Помме по воскресеньям. Я боялась, что Галатея в приступе идиотизма признается матери, что ревниво воспринимала «предпочтение», которое Фрюманс мне оказывал, и тогда мадам Капфорт обвинит меня в том, что я поставила ее дочь в смешное и невыгодное положение. Женни согласилась, что я права, и пообещала рассказать моей бабушке о том, что произошло.

Итак, внезапно и по собственной воле я перешла к новому этапу своей жизни – моральному одиночеству, – рискнув без посторонней помощи взвалить на себя ужасный груз волнений смущенного и ничем не занятого сердца. Я не делала вид, будто избегаю Фрюманса. Он приходил с дядюшкой, который по большим праздникам проводил богослужение в Белломбре. Иногда я также встречалась с ним во время прогулок и дружески заговаривала, но, поскольку я всегда ехала верхом, а Фрюманс шел пешком, мы расставались, едва обменявшись парой слов. Я больше не посылала ему выписок и ни о чем с ним не советовалась.

По-моему, у Мариуса в это время была какая-то интрижка в Тулоне; под разными предлогами он прекратил свои еженедельные визиты и теперь бывал у нас не чаще раза в месяц. Женни так мало поощряла мои излияния, что я более не разговаривала с ней о том, что меня озадачивало. Вместе с ней я была поглощена заботами о бабушке, за которой я ухаживала почти весь день, после того как она вставала утром с постели. По вечерам, когда она ложилась в кровать, а это всегда было довольно рано, я еще немного читала в своей спальне. С шести до десяти утра я либо ездила верхом вместе с Мишелем, либо прогуливалась по нашему обширному поместью, которое иногда все же покидала, сменяя его одиночество на уединение скрытых в горах, пустынных оврагов.

Я стала такой прилежной и мечтательной, что Женни забеспокоилась, но ей пришлось смириться с этим. Я просто не вынесла бы этого ужасного одиночества, если бы не стала со всей страстью развивать свой ум. Я изучала древние языки, естественные науки и философию. Читала серьезные книги, начала осваивать геометрию. Я находила способ заполнить свои дни и постепенно стала считать их слишком короткими для всего, что мне хотелось узнать или хотя бы понять в природе и человечестве.

Мои познания были теперь весьма обширными для моего возраста и пола, но это не избавило меня от жестоких страданий из-за пустоты в сердце, и чем больше я старалась заглушить его порывы, тем сильнее оно напоминало о себе в дни тревог. В конце концов я стала относиться к нему как к опаснейшему врагу и обвинять его во всем. Богу известно, однако, что оно оставалось таким же чистым и требовало лишь исключительной и невинной привязанности. Но куда ее поместить? Мой разум отвечал сердцу, что для этого нет места и бесцельная любовь – это опасный инстинкт, который следует побороть. Интеллектуальный труд был для меня серьезной опорой; каждый раз занятия доставляли мне такое удовольствие и давали столько вдохновения, что я уже воображала, будто навсегда успокоилась и вышла победительницей из этого поединка, но затем внешние обстоятельства, которые были мне неподвластны, вновь нарушали мой покой.

Бабушка хотела выдать меня замуж, и время от времени ее друзья – мсье Бартез, мсье де Малаваль, доктор и некоторые другие – приезжали, чтобы обсудить с ней какие-то неясные планы или предложить претендентов, готовых явиться к нам. Бабушка советовалась со мной сама или через Женни, но то, что рассказывали мне об этих претендентах, мне не нравилось. Прежде всего, я хотела бы никогда не расставаться с бабушкой и убедиться в том, что меня не разлучат с Женни. В этом и заключалась сложность: одни были моряками, бездомными и зависимыми людьми; мне пришлось бы следовать за ними или приезжать в разные порты; у других были семьи, с которыми они не могли расстаться. Мне говорили о мужчинах, с которыми я была знакома и которые начинали вызывать у меня антипатию, как только, вспоминая о них, я думала о том, что мне придется от них зависеть. Я начинала смертельно ненавидеть их лишь потому, что они мне не очень понравились. В положении девицы на выданье таятся свои тревоги и опасности, на которые мужчины не особенно обращают внимание. Они считают высокомерной и вздорной девушку, которая, не испытывая к ним отвращения, не начинает сразу же испытывать симпатию. Мужчины менее привередливы, чем мы, потому что уверены: они всегда будут нами повелевать, а уж если у них есть какие-то личные и социальные преимущества, они считают, будто оказывают нам честь, предлагая свое покровительство. Мы же, зная, что, отдав предпочтение мужчине, больше не будем принадлежать себе и своим близким, очень боимся этого чужого человека, который приходит, чтобы нас купить, и часто при этом торгуется. Желание и детское любопытство приводят к замужеству чаще, чем рассудительность. В пятнадцать лет у тебя мало возражений; в двадцать же начинаешь бояться, а я была уже в этом возрасте, когда мне стали поступать серьезные предложения.