Текст книги "Всадники"

И тут, совершенно непроизвольно, не сговариваясь, конь, саис и его спутница остановились и глубоко вдохнули вечерний воздух. Им всем троим, вышедшим из животного потока, нужно было отдохнуть, перевести дух, почувствовать себя стоящими на твердой земле. За ними затухали шумы каравана.

– Аллах всемилостивый! – прошептал Мокки. –

Посмотри, Зирех… посмотри на его ногу!

Та посмотрела на зияющую рану с воспаленными и разорванными краями, источающими кровь и гной.

– Это от трения о шерсть животных, – сказала она.

– Можешь помочь ему прямо сейчас? – вопросительно посмотрел на нее Мокки.

– Могу, – кивнула головой Зирех.

Когда саис хотел сообщить об этом Урозу, тот с трудом пошевелил бескровными губами на исхудалом до костей лице:

– Я слышал.

И направил Джехола вперед.

* * *

В конце дня они достигли караван-сарая, стоявшего в стороне от дороги, в излучине речушки, окружавшей заведение с трех сторон. С четвертой стороны был крутой склон холма. Это был приземистый дом, не такой большой, как тот, где слепой писарь написал завещание Уроза, но зато более прочный и находившийся в хорошем состоянии. Путников встретили во дворе двое слуг с факелами; старший из них после традиционных приветствий обратился к Урозу:

– Ты хочешь спать со всеми другими путниками или вместе со своими слугами в отдельной комнате?

– Я хочу быть один, – с трудом выговорил Уроз… – Я и мой конь.

Бача взял Джехола под уздцы и провел вновь приехавших через весь общий зал для спанья. Зал был на удивление чистым, и в нем не было заметно того беспорядка, который обычно бывает свойствен такого рода пристанищам. Погонщики мулов там держались вместе, пастухи овец – тоже, равно как и погонщики верблюдов. И животные, их окружавшие, держались отдельно – стадо от стада. Одинокие путники, как пешие, так и конные, или ремесленники со своим инструментом – все имели свои места. Керосиновые лампы с чисто протертыми стеклами освещали все эти группы. Затем следовал широкий коридор, по обе стороны которого находились ячейки со сводчатым потолком, где могли поместиться несколько человек и даже лошадь. У входа стояли корыто с водой и кормушка с сеном. У стены напротив входа лежали вязанки соломы, чтобы на них спать.

Когда Уроз лег, яркий свет фонаря, висевшего в углу, осветил рану во всем ее ужасном состоянии. Запах от нее шел такой, что бача отшатнулся. Зирех шепотом попросила Мокки:

– Попроси у него кипятку и чистых тряпок.

Саис выполнил ее просьбу. Женщина из малых кочевников не имела права отдавать приказы даже слуге караван-сарая.

На неподвижном, суровом лице Уроза лежала маска из пыли, поднятой караваном. Зирех обмыла рану и открыла свой мешочек. Но не успела она сунуть в него руку, как резко отдернула ее. Плетка, с которой Уроз не расставался, хлестнула ее по руке.

– Больше никаких мазей, никаких трав, никаких порошков, – просвистела, почти не разжимая зубов, глиняная маска с мертвыми веками.

Тем же свистящим, почти невнятным голосом Уроз приказал слуге:

– Черного чаю… очень крепкого… очень сладкого… немедленно…

Слуга бегом удалился.

– Мокки… завтра… на заре… перевязать ногу… А теперь… она и ты… вон отсюда.

В коридоре саис и Зирех увидели молодого слугу, прижавшегося к стене: он подслушивал.

– Скажи мне, скажи, – обратился тот шепотом к Мокки, – он не умрет?.. У нас такого еще не было.

– Нет, обещаю тебе, – заверил его саис. – Он очень устал, день был тяжелый… Чай его подкрепит.

– У нас всегда наготове два самовара с кипятком, – похвастался бача.

Они прошли в общее помещение. Там осталась зажженной только одна лампа. Большинство людей и животных уже спали, лежа на чистом полу, на отведенных им местах.

– Хозяин, надо думать, здесь умный, – отметила Зирех.

– О, он… – ответил бача. – Он не намного меня старше. Всем руководит его мать, вдова.

Мокки и Зирех стояли над спящим царством. Сам того не замечая, саис переступал с ноги на ногу, снова стесняясь своего большого роста… Но в эту ночь, в этом большом помещении, полном сонных звуков, смущение Мокки имело причиной не столько его долговязость и неловкость, сколько нетерпение, в природе которого он не решался признаться. Он сделал нерешительное движение в сторону угла, где спали одиночки, и взглянул на Зирех:

– Ну что, пойдем спать?

Та молчала. Мокки вынужден был продолжать. Голос его показался и самому ему фальшивым, когда он произнес:

– Ты, наверное, очень устала… идем.

Зирех впилась ногтями в его руку и, не говоря ни слова, потащила его наружу.

Они вышли во двор. Над входом в дом висел небольшой фонарь. Зирех прильнула грудью к Мокки.

– Мой большой саис, – сказала она, – мой большой саис, весь день я ждала, еле дождалась.

И вдруг отпрянула. В полутьме раздался громкий, решительный женский голос:

– Прекращайте.

Голос, казалось, исходил из стены. Мокки и Зирех увидели над фонарем узкое окно, бывшую амбразуру. При свете сального фитиля в глубине окошка видна была бесформенная масса в черном одеянии и с капюшоном на голове. Видны были только глаза, сверкающие в ночи. Мокки прошептал: —Привидение, Зирех…

– Успокойся, – возразила она ему тоже шепотом. – Это всего-навсего хозяйка караван-сарая, вдова… которой не спится.

Голос из-под капюшона вновь заговорил:

– Блудите, где хотите, но только не у меня… Убирайтесь отсюда прочь!

Мокки торопливо потащил Зирех к воротам. Она обернулась у выхода и сделала тремя пальцами оскорбительный жест, ругнувшись сквозь зубы:

– Холера на твою голову, святоша несчастная, даже ночью не снимающая чадру! Холера на твою голову, старая ведьма, завидующая молодым женщинам, которых еще можно любить.

От резкого холодного ветра у Зирех зуб на зуб не попадал. Мокки распахнул свой чапан, накрыл ее полой и привлек к себе. Его рубашка была такой же рваной, как и платье Зирех. Через дыры в одежде их тела соприкасались. Они пошли куда глаза глядят, то и дело спотыкаясь. Только звезды освещали их путь. Ручей, огибавший караван-сарай, не стал для них помехой. Мокки взял Зирех на руки и, легко перепрыгнув его, оказался на другом берегу. И продолжал нести ее на руках, сквозь густой кустарник. Их царапали колючие ветки, но они этого не замечали. Скоро колючки кончились, и Мокки почувствовал под ногами траву. Полянка оказалась крошечной, длинной и шириной в человеческое тело. Зирех обвила руками его шею, ногами – его талию и сильным толчком повалила его на мох, мокрый и холодный.

Нежный мир спустился на них, а потом они неясно почувствовали, что в их отношениях что-то переменилось. К взаимной симпатии и сказочному наслаждению прибавились еще доверие, уверенность, плотская дружба. Их счастье было безоблачно.

Холод вывел их из состояния блаженства. Они пытались ему сопротивляться. Тепло их тел, сплетавшихся в экстазе, было так велико, что оно согревало их долго. Зирех нежно гладила грудь Мокки, натыкаясь пальцами на дыры в его рубашке. Сейчас желания ее были утолены, и впервые в жизни она познала чувство, объектом которого была не она сама. Дотрагиваясь сквозь рваную одежду до этой кожи, она прикасалась к царящей в мире несправедливости.

«Почему, – размышляла Зирех с такой болью в душе, что голова у нее начинала кружиться, – почему люди сделали так, что лучший из них ничего не имеет, кроме этих лохмотьев, тогда как другие…»

Зирех вдруг сказала очень спокойно:

– Эта лошадь должна принадлежать тебе.

Мокки больше думал о легких движениях ее пальцев, чем о произносимых ею словах, и потому мирным голосом ответил:

– Джехол станет моим только в случае, если Уроз умрет.

– Почему это? – спросила Зирех.

– По завещанию, – сообщил Мокки.

– По какому завещанию? – удивилась она. – Расскажи-ка мне. Я должна все знать.

Мокки рассказал, где и как Уроз продиктовал свою волю. Пока он рассказывал, Зирех, чтобы лучше слышать, отстранилась от него. Когда рассказ окончился, оба они почувствовали, что холод буквально обжигает их отделившиеся друг от друга тела.

И они одновременно встали. Зирех стояла на своем:

– Мертвый он или живой – это не имеет значения. Мы найдем способ увести лошадь.

– Без завещания меня отдадут под суд, – не согласился с ней саис.

– А почему тебя вдруг станут арестовывать? – повернулась она к нему.

– Этого коня, достойного Пророка, знают все, – воскликнул Мокки.

– Все? Где это его знают все? – спросила Зирех.

– Да везде. И в Меймене, и в Мазари-Шарифе…

Она рассмеялась нежным смехом:

– Для тебя вся страна сводится к этим твоим захудалым степям.

Но смех ее вдруг резко оборвался. Зубы ее отбивали дробь от холода. Мокки опять прикрыл ее полой своего чапана.

– Афганская земля очень большая, она широкая и длинная, – продолжала Зирех. – И каждая долина – это все равно, что отдельная страна… Так что, мой большой саис, мы можем до конца своих дней бродить из края в край и жеребца твоего никто не узнает.

– Нет… прошу тебя, без завещания я бы никогда не избавился от страха, – по-прежнему не соглашался саис.

Зирех погладила ему руку, как успокаивают испуганного ребенка.

– И бумагу мы тоже возьмем, – пообещала она.

– А на что мы будем жить? – вполголоса спросил Мокки.

– Ты будешь зарабатывать на скачках, – был готов ответ у Зирех.

– Но ведь бузкаши проводятся только у нас, – попытался возразить Мокки.

Зирех опять засмеялась и провела ладонью между тканью и согревающим ее плечом.

– Опять ты про свои степи, – ласково сказала она. – Кроме бузкаши существуют и другие скачки. А на этом скакуне такой всадник, как ты, всегда будет победителем…

Она помолчала мгновение и закончила так:

– Там, перед чайханой, ты был прекрасен, как принц…

Вспомнив об этом, она снова обмякла от желания, но сумела удержаться. Потом, потом… когда они будут одни, когда смогут распоряжаться собой… когда станут хозяевами коня.

– Вернемся, – предложила она.

Мокки обнял Зирех, и пока они шли из кустов, пока он переносил ее через ручей и пока шли к караван-сараю, она шептала ему:

– С таким конем, чтобы не вызывать подозрения, нам нужна хорошая одежда. Ты сильный. Я ловкая. Мы сможем зарабатывать каким-нибудь ремеслом. И будем откладывать каждый афгани. На одежду мы быстро заработаем. И тогда…

Тут Зирех так сильно прижалась лбом к его мускулистой груди, словно ей захотелось проделать в ней для своей головы нишу.

– И тогда, тогда, слушай, саис, – продолжала она, и в голосе ее послышалась интонация, с какой признаются в давней и страстной мечте. – Слушай меня. Если отсюда идти туда, где заходит солнце, то через много дней дойдешь до Хазареджата. Это горный край, и на его плоскогорьях царит свобода. Там нет таких дорог, по которым можно ездить на колесах. Посередине там есть луга неописуемой красоты. Я никогда их не видела, но знаю о них, знаю.

Тут в темноте появились неясные очертания караван-сарая.

– Постой, давай постоим, дай мне договорить, – остановила Зирех его.

Мокки еще крепче прижал ее к себе и подставил ухо к горячим губам молодой женщины.

– В тех местах полгода никто не живет, – грезила она вслух. – Все бывает покрыто снегом… Но весной появляется трава, свежая, густая и такая зеленая, что глаз радуется. Распускаются цветы. Они покрывают склоны гор до самой середины лета. И тут приходят, один за другим, караваны пуштунов, как тот, который мы видели сегодня, только этот возвращался к себе, сейчас осень… Так большие кочевники перегоняют свои бесчисленные стада в Хазареджат, чтобы там их пасти. И когда они все там собираются, слушай, слушай, мой большой саис, то проводится большая-большая ярмарка. Все эти такие гордые, такие богатые племена в праздничных одеждах… Их там пятьсот… сто тысяч людей… везде расставлены шатры с роскошными коврами и драгоценным оружием. Музыканты и танцоры, радости хватает на всех. И мы тоже будем вместе с ними. Не будем бояться, будем хорошо жить. На нас будут новые одежды, и мы с тобой будем сидеть на самом прекрасном в мире коне, я позади самого большого, самого сильного, самого ловкого всадника, и все будут нам завидовать…

Приглушенный, страстный голос Зирех вибрировал где-то у самой груди Мокки, еле прикрытой дырявыми лохмотьями. Ему казалось, что этот голос исходит из его собственной груди. И так ему захотелось скорее подарить Зирех этот чудный город из шатров, что он резко опустил ее на землю, склонился к ней, приблизил губы к ее уху:

– Ладно, пошли забирать Джехола.

Зирех сжала лицо саиса обеими ладонями и долгим поцелуем выпила все его дыхание до полного изнеможения.

* * *

Во дворе караван-сарая фонарь светил хуже, чем раньше, а дымил сильнее. В нем, скорее всего, осталось мало растопленного жира. Мокки и Зирех украдкой взглянули в бывшую амбразуру и вздохнули с облегчением. Там никого не было.

– А что, если, услышав шум копыт, опять появится хозяйка? – забеспокоился Мокки.

– Ты ответишь, что ведешь коня купать в реке по приказу хозяина, – шепотом подсказала ему Зирех.

Они быстро и бесшумно прошли по общему залу и остановились у входа в ячейку, где лежал Уроз. Тот лежал, не шевелясь. Его лицо по-прежнему было похоже на маску смерти.

– Займись конем, – распорядилась Зирех, почти не разжимая губ. – А я займусь завещанием, у меня рука легче.

Мокки отвязал Джехола, заставил его встать. Конь слегка встряхнулся и лизнул саису щеку. Зирех склонилась над Урозом и пальцами, такими легкими, словно в них не было никакой субстанции, пробежала вдоль туловища. Она нащупала бумагу, сложенную пополам, схватила ее кончиками ногтей. Тут маска тихо промолвила:

– Чтобы заполучить бумагу, надо сперва меня убить.

Зирех отдернула руку и, чтобы не закричать, закрыла ею рот. Мокки не упал только лишь потому, что держался за гриву Джехола. Колени его подогнулись.

– Привяжи Джехола обратно и оставайся возле него, – сказал ему Уроз. – Как рассветет, займешься моей ногой. А шлюха пускай убирается. Немедленно.

Зирех убежала. А Уроз, прежде чем поддаться, наконец, желанию заснуть, ощутил в голове такую ясность и беспощадную решимость, как перед началом великого бузкаши.

V
ГРОМ И БИЧ

Солнце приближалось к зениту. С самого рассвета они ехали без помех. Дорога плавно поднималась в гору среди скоплений тополей, небольших полей пшеницы и бобов, а иногда и виноградников. Вода была в изобилии. Ручьи, ручейки, потоки, маленькие речки держали землю в своих сотканных из серебряных нитей сетях. Даже на каменистой почве весело зеленела густая трава. Все чаще встречались селения, больше стало попадаться людей. Прохожие были спокойны и любезны. Они приветствовали путников жестом, здоровались. Некоторые останавливались, дабы призвать милость Аллаха на гордого всадника и его верного слугу.

Их похвалы досаждали Мокки. Покидая караван-сарай, он отмыл лицо Уроза от пыли, промыл и перевязал рану, наложил шины на место перелома, и при этом раненый, несмотря на боль, не издал ни звука. И Мокки вскричал в своем сердце: «Прости… Прости меня, сын Турсуна! Дьявол вселился в меня, и я захотел обокрасть тебя и оставить одного, беззащитного». А теперь он все время повторял: «Я подумал, что он неизлечим, обречен, потому что пожелал его коня. Я был убийцей… Клянусь Аллахом, никогда, никогда больше, даже в мыслях, я не причиню вреда человеку, который дал мне Зирех».

Мокки часто поглядывал через плечо на свою спутницу. Она шла позади с низко опущенной головой. И лоб ее, под подобием платка, покрывающим волосы, казался еще более выпуклым и упрямым…

Так прошел день.

К вечеру путники подошли к ущелью, еще на заре веков промытому в горах рекой Бамиан, и остановились: они не знали, как назвать их ощущения.

Внезапно мир заполыхал огнем. И причина пожара была не столько в лучах заходящего солнца, наполнившего собой анфиладу гигантского ущелья, сколько в цвете самой горной породы. Снизу и доверху, куда ни глянь, вертикальные склоны, между которыми шумела и пенилась река, были красными. Колоннады, фронтоны, портики, выпуклости и углубления – все было красным. Каждый гребень, каждая складка сверкала ярко-красным, алым и пурпурным огнем. Там, где стены были гладкими, пламя от них отражалось, словно были они гигантскими зеркалами, повисшими над водой в самом сердце пожара. А огромные руины крепости, господствующей над ущельем и опирающейся на красные скалы, были подобны костру, зажженному в незапамятные времена и собирающемуся гореть вечно.

– Аллах! О, Аллах! – встрепенулся Уроз.

– О, Всемогущий! – не меньше его удивился Мокки.

– О, Всемилостивейший, – прошептала Зирех.

Как ни разделены были они между собой, в эту минуту они оказались во власти одного и того же, причем очень странного чувства. Это был страх, но такой, который не подавлял, не замораживал кровь в жилах. От ужаса захватывало дыхание, но сердце не замирало. Это было похоже на колдовские чары, на головокружение, пугающее и вместе с тем вызывающее желание, чтобы оно продолжалось без конца.

– Аллах! О, Аллах! – повторил Уроз.

А Мокки:

– О, Всемогущий!

И Зирех:

– О, Всемилостивейший!

Говорили они опять все вместе, ибо и чопендоз, и саис, и кочевница были вылеплены из одной и той же глины, и для защиты от этого мира им нужен был тот, кто эту глину замесил.

Уроз был не в состоянии выдержать это больше одного мгновения. Он направил коня по дороге, протоптанной бесчисленными ногами и копытами, между пенящейся водой и огненного цвета горой.

Постоянно поднимаясь, они шли вдоль бурного потока с водопадами, завихрениями и порогами. Сверкающая река оглушала их своим победоносным гимном. А великолепный пожар все продолжался. Наконец подъем стал менее крутым, река чуть спокойнее. Стены из пылающих скал расширились. И вдруг они увидели долину Бамиана.

Путники вновь остановились. На этот раз удивление смешивалось с восхищением. Перед ними простирался огромный оазис, редкое явление, на высоте почти в десять тысяч футов. Он весь сверкал ртутью водных протоков посреди изумрудной зелени рощ, садов, огородов, между которыми виднелись многочисленные дома. Слева от оазиса вдаль уходила могучая сливающаяся с небом цепь гор. А справа, вдоль дороги, по-прежнему возвышалась стена краснеющих скал.

Мимо проходили стада, медленно двигались направлявшиеся на ночлег караваны верблюдов. Из крыш спрятанных в зелени домов поднимались дымки. Их становилось все больше. Путники поняли, что перед ними был Бамиан. И сразу почувствовали, как они устали от изнурительного перехода. Захотелось найти укрытие. Но, пройдя еще немного, они снова остановились.

В стене головокружительной высоты, гладкой и окрашенной в кровавый цвет, у подножия которой они стояли, они увидели огромное углубление, явно сделанное человеческими руками. Углубление имело форму куба, над которым находилась выемка в виде купола. В глубине, у стены, стояло существо колоссальных размеров. Высота его была раза в три больше сторожевых вышек, поставленных друг на друга. Тело заполняло все помещение. А голова занимала весь объем купола. Овал головы был кругл и мягок, но лица не было. Оно исчезло, словно было отрублено. Однако в полутьме углубления сохранившийся лоб изваяния казался живым, даже способным думать.

Благодаря передаваемым испокон веков из уст в уста рассказов путников, караванщиков, сказителей, Уроз, Мокки и даже Зирех знали, что в Бамиане существуют огромные памятники, воздвигнутые в честь древнего бога по имени Будда. Но после всех доставшихся на их долю испытаний, после всей накопившейся в них усталости каменный гигант их просто испугал. По сравнению с ним всадник выглядел букашкой.

– Аллах, только Аллах – истинный бог, – воскликнул Уроз.

– Воистину! Воистину! – сказали вместе Мокки и Зирех.

Через несколько минут за высокими тополями они увидели кишлак.

Вдоль дороги вытянулись дома с плоскими крышами, оштукатуренные и побеленные известкой. В них помещались мастерские ремесленников и мелкие лавочки. В самом большом доме располагался постоялый двор. В нем было просторнее и более удобно, чем в обычных чайханах.

Урозу предоставили отдельную комнату, а Джехолу – место в конюшне.

– Пусть смотрят за моим конем, как за принцем, – наказал Уроз хозяину.

Он сразу же заснул глубоким сном. Такая возможность спокойно поспать была слишком драгоценна, чтобы терять минуты. Другая такая возможность могла возникнуть очень нескоро.

Саис нашел Зирех прислонившейся к стене харчевни. На белом фоне стены, там, где кончалась терраса, она смотрелась, как маленькое коричневое пятнышко. Мокки сел рядом, не прикасаясь к ней. Медленно проплыли силуэты прохожих. В соседнем доме громко играл граммофон с трубой, слышалась монотонная и чувствительная песня, прерываемая потрескиванием старой пластинки.

– Я видела конюшню, – прошептала Зирех. – Огромный бача лежит там рядом с конем… Этой ночью не будем пытаться.

– И в следующую тоже, и потом, и потом тоже, никогда больше не будем, – более чем охотно согласился Мокки.

– Ты так перепугался… – проговорила тихо Зирех, – потому, что… вчера нам не удалось?

В полутьме она увидела, как Мокки отчаянно мотает головой.

– Украденный конь принесет мне несчастье, – настаивал он.

Зирех просунула ладонь в рукав чапана Мокки, погладила его руку, тихо засмеялась и сказала:

– Я знаю все заговоры против несчастья.

– Нет, нет, клянусь Пророком! – воскликнул Мокки.

И умолк, испугавшись собственного крика.

– Успокойся, прошу тебя, большой саис, – изменила тактику Зирех. – Чего ты волнуешься? Ты же ведь знаешь, кто из нас двоих решает и повелевает. Не я же, в конце концов. Я всего лишь женщина.

И Мокки поверил, поверил и успокоился. И никогда любовь его не была так сильна и так смиренна.

Зирех пошла спать в отделение для прислуги, а саис — на солому в конюшне. Между ним и Джехолом лежал здоровенный парень. И Мокки был рад этому.

Лунный свет лился на скалы с Буддами. В глубине гигантских ниш из тени едва-едва выступали неясные контуры колоссальных статуй. А в соседнем доме граммофон все крутил и крутил одну и ту же заезженную пластинку.

* * *

Мокки встал на рассвете. Бодрящий воздух нагорья был свеж и чист. Саис умылся в арыке, одном из тех, что несут воду на поля из горной реки. И вода тоже была холодной и чистой и так же бодрила. В этот момент гребень красных скал озарился первыми лучами солнца. И Мокки с чистой совестью совершил молитву. Беспредельны были милость Аллаха и благолепие мира сего.

Ему захотелось чаю с лепешками, и он побежал на кухню.

Мокки полагал, что в столь ранний час увидит там какого-нибудь одинокого слугу, зевающего и потягивающегося возле только что зажженного очага. Как же велико было его удивление, когда он застал в полном сборе всех работников постоялого двора. Все мужчины и женщины были заняты своим делом. Одни засыпали горящие угли в большие медные самовары. Другие месили и раскатывали тесто. Кто-то расставлял посуду на подносы. Кто-то варил горы риса, пек лепешки, резал дыни и арбузы, разливал кислое молоко по пиалам, наполнял корзины миндалем и виноградом, разбивал и взбивал яйца, ощипывал птицу, нарезал мясо и сало, нанизывая затем куски их на шампуры.

– Сегодня базарный день, – крикнул бача на ухо Мокки. – Два раза в неделю такой бывает.

– И в самом деле, и в самом деле, – кивнул Мокки.

Гвалт голосов, смех, распоряжения, брань, позвякивание чашек, стук горшков и котелков, шипение жаркого, шум закипающей воды, запах пряностей и пригорелого мяса – все это оглушило и ошарашило Мокки. Он увидел Зирех, вместе с другими женщинами готовившую пищу. Ловкие, легкие руки ее работали, а глаза жадно смотрели то на мясо, то на молоко, то на рис, то на горы сладостей. Никогда в своей жизни не видела она так много вкусной пищи сразу. Мокки не решился позвать ее. Получив чайник, он тут же ушел на террасу.

И там тоже Мокки оказался не первым. Торговцы уже раскладывали там свой товар на ткани, в которые он был завернут: старые ручные часы, огромные замки и ключи к ним, глиняные детские игрушки из Исталифа, окрашенные в желтый, коричневый или синий цвет, изображающие львов, коз, петухов, всадников, сидящих на конях или на верблюдах. Был там и слепой музыкант, настраивавший свой струнный инструмент. А поводырь его, мальчик лет десяти, спал, положив голову на бубен.

По старой дороге, вдоль которой и выросли дома Бамиана, пастухи гнали на продажу овец, коз, ослов и мулов с тем, чтобы потом на обочине этой же дороги ими и торговать. Ремесленники везли на верблюдах ковры и ткани. Прошла семья цыган. Глава ее вел на цепи гималайского медведя. У женщины на плечах сидели обезьянки, привезенные из Индии. Мокки не переставал удивляться при виде стольких людей, идущих из больших и малых кишлаков, чтобы продавать скотину, продукты или свое умение развлекать народ.

Чем выше поднималось солнце, тем больше становилось на улице торгового люда. Оазис пустел, базар разрастался. По обе стороны дороги расставлялись лотки и прилавки, высились горы дынь, арбузов и фруктов, выстраивались ряды скота, подобранного так, что в одном месте была только одна масть, в другом – другая. Улицы уже не хватало, и рынок подступал к пещерам, высеченным в красных скалах. Сидя на террасе, Мокки видел, как из гротов, из тени, проступают постепенно гигантские фигуры. При виде их его охватывала дрожь. Он спрашивал взглядом соседей, но никто не обращал внимания на страшные статуи. Боги прошлого стали частью их жизни.

Вдоль террасы прошел бача. Он кричал: «Саис самого прекрасного в конюшне коня! Саис раненого всадника! Тебя зовет хозяин…»

Во дворе Мокки встретил Зирех. В глазах у той горел жесткий, как у сороки-воровки, огонек.

– Ты видел, видел, – прошептала она, – видел, какой базар? Я только на минутку выскочила. О, Аллах, какие ткани, какие гребни, какие пояса, какие ожерелья!

И повторила:

– О, Аллах всемогущий!

Желание купить побольше тканей и драгоценностей отразилось на ее лице в виде страдальческой гримасы. Саис, никогда в жизни не задумывавшийся о деньгах, тут почувствовал себя виноватым в том, что он такой бедный. О, как хотелось ему подарить любимой все богатства со всех прилавков! Не глядя на Зирех, он произнес:

– Я должен идти.

В комнате Уроза зловоние было удушающим. Тот лежал с лихорадочным блеском в глазах и румянцем на скулах.

– Уходим, – распорядился он.

– Как? Прямо сейчас? – воскликнул Мокки.

– Немедленно, – подтвердил Уроз.

– А покупки? Ты же знаешь, что все наше добро осталось в горах, – вскричал Мокки.

– Купим все, что нужно, по дороге, – нахмурился Уроз. – Иди, приготовь Джехола.

– Но сегодня же здесь базар, – жалобно проговорил саис.

– Какой еще такой базар? – удивился Уроз.

– Огромный, правда-правда, просто чудесный базар, – закивал головой Мокки. – Музыканты, рассказчики, джат…

Уроз нетерпеливо пожал плечами. Потом отрывисто спросил:

– А бои животных будут?

– Конечно, конечно, обязательно будут, – закричал Мокки. – Я даже видел, как вели двух бойцовых баранов: просто потрясающие! Одного зовут Гром, а другого Бич.

– Гром и Бич, – повторил Уроз. Затем приказал:

– Приди за мной к началу первого боя.

* * *

На севере над дорогой, вдоль которой выстроились в то утро лотки, возвышалась скала Будд. С другой стороны легкий склон вел к реке. Неподалеку от нее, на ровной площадке, была устроена примитивная арена для боя. Полукругом были забиты колышки, которые соединили между собой колючими ветками и таким образом обозначили границу арены. На берегу росла короткая, нежная трава. Прямая изгородь закрывала дальнюю часть арены, а в ней была калитка. За ней виднелось несколько заброшенных мазанок, а живые изгороди из ив, тополей и высоких камышей вокруг них скрывали русло реки, откуда доносилось приятное журчание. Зато со стороны дороги подходы и вид были открыты, а небольшой наклон берега создавал подобие трибун для зрителей. Кроме того, вдоль ограждения были разложены ковры и подушки для тех, кто выделялся по званию или по богатству.

Когда Уроз подъехал на Джехоле, которого вел под уздцы Мокки, они увидели плотную толпу возбужденных людей. Но ему не пришлось просить пропустить его вперед. Народ расступился, движимый естественным благородным желанием оказать гостеприимство приехавшему издалека человеку. К тому же раненому, которого следует защищать. И уж, конечно, хозяин такого великолепного коня и такого могучего саиса мог сидеть не иначе как в первом ряду.

Мокки выбрал такое место, чтобы солнце светило сзади, спустил Уроза с седла, усадил на гору подушек и стреножил Джехола, позаботившись, чтобы тот находился как можно ближе к ним.

Как и подобает, Уроз поблагодарил двух мужчин, любезно подвинувшихся, чтобы предоставить ему побольше места. Судя по всему, это были люди знатные.

Тот, что сидел слева, был явно очень богатым человеком, о чем свидетельствовала и тонкая ткань его одежды, и мягкая кожа его сапог с острыми мысками, и полные цветущие его щеки, и ухоженная седеющая, подстриженная веером борода. Однако богатство, похоже, не сделало его ни горделивым, ни капризным. Своим добродушием и простотой в обращении он напомнил Урозу Осман-бая из Меймене, славного владельца благородных скакунов.

Другой сосед Уроза был в грязной одежде, лицо имел желчное, в оспинах, с невыразительными глазами и острым подбородком, на котором в беспорядке торчали пучки редких седых волос. Но чопендоз обратился именно к нему первому со словами благодарности. Ибо его зеленый тюрбан, свидетельствовавший о совершенном им паломничестве в Мекку, ставил его выше даже самых богатых и самых могущественных людей.

– О, святой человек, – сказал ему Уроз, – обещаю тебе, что пронесу до самого дома, до моей далекой провинции хвалу паломнику из Бамиана, великодушно уступившему место проезжему всаднику.

– Если только гниющая твоя нога позволит тебе дожить до этого дня, – съязвил человек в зеленой чалме скрипучим голосом. – Посмотри.

Он поднял палец к небу. Уроз посмотрел наверх. Низко над ним кружил огромный черный ворон. Худшего предзнаменования невозможно было и придумать. В этот момент над Урозом склонилась голова саиса, загородившего ему поле зрения.

– Джехол в хорошем месте и тут, рядом, – сообщил он.

На сердце у Уроза отлегло. Мокки загородил его от беды.

– Тебе сейчас ничего не нужно? – спросил саис.

– Ты сделал как раз то, что было надо, – посмотрел на него Уроз.

Потом повернулся к соседу слева и спросил:

– Не скажешь ли ты свое имя Урозу, сыну Турсуна, чтобы он мог оказать тебе подобающую честь?

– Меня зовут Амджяд Хан, – ответил толстяк с любезностью и достоинством.

– Запомню на всю жизнь, – продолжал Уроз. – И если я обращаюсь к тебе, о Амджяд Хан, столь поздно, то, клянусь Аллахом, это вовсе не от неблагодарности или от грубости. Как ты видел, мне не позволил это сделать святой человек… по своей доброте.