Тарас Григорьевич Шевченко
КОБЗАРЬ

   В переводе русских писателей:
   Н. В. Берга, И. А. Бунина, И. А. Белоусова, Ф. Т. Гаврилова, И. В. Гербеля,
   В. А. Гиляровского, Е. П. Гославского, Н. Н. Голованова, С. Д. Дрожжина,
   В. В. Крестовского, П. М. Ковалевского, А. А. Коринфского, Л. А. Мея,
   М. И. Михайлова, С. А. Мусина-Пушкина, А. А. Монастырского, А. Н. Плещеева, Н. Л. Пушкарева, И. Д. Радионова, И. 3. Сурикова, П. А. Тулуба, А. Шкаффа и др.
   25 февраля 1814 года, в селе Моринцах, Звенигородского уезда, Киевской губернии, у крепостного крестьянина помещика Энгельгардта, Григория Шевченка, родился сын Тарас, – будущий знаменитый украинский поэт. Тарас был третьим ребенком у Григория: – первым был сын Никита, а вторым – дочь Катерина. Вскоре после рождения Тараса отец переселился жить в с. Кириловку, того же уезда, где и протекли первые младенческие годы будущего поэта; на этом основании Т. Г Шевченко в своей известной автобиографии, написанной по просьбе редактора журнала «Народное Чтение» А. А. Оболенского, – Кириловку называет своей родиной.
   Как прошло детство Т. Г. Шевченка, об этом мы находим описание в одном из его сочинений на великорусском языке. Вот как он вспоминает о своем детстве:
   «Передо мною наша бедная, старая, белая хата, с потемневшею соломенною крышей и черным «дымарем», а около хаты «на причилку», яблоня с краснобокими яблоками, а вокруг яблони цветник, любимец моей незабвенной сестры, моей терпеливой, моей нежной няньки. А у ворот стоит старая развесистая верба с засохшею верхушкою, а за вербою «клуня» (хлебный сарай), а за «клунею» по косогору пойдет уже сад, а за садом – «левада» (сенокос), – а за «левадою» – долина, а в долине тихий, едва журчащий, ручеек, уставленный вербами и калиною, окутанный широколиственными, темно-зелеными лопухами. А в этом ручейке купается кубический белокурый мальчуган; выкупавшись, вбегает в тенистый сад, падает под первою грушею и засыпает… Проснувшись, он смотрит на противоположную гору и думает: а что же там, за горою?.. Там должны быть железные столбы, что поддерживают небо!..»
   «И пошел этот белокурый мальчуган (не кто иной, как автор рассказа, Тарас Григорович), к железным столбам, долго шел, до самой ночи, и пришел, сам не зная куда; к счастью, попались ему чумаки и довезли его до дому… Когда я пришел домой, то старшая сестра (продолжает рассказ Шевченко) подбежала ко мне, схватила меня на руки, понесла через двор и посадила в кружок «вечерять» (ужинать), сказавши: «Сидай вечерять, приблудо». – Повечерявши, сестра повела меня спать, уложила в постель, перекрестила, и поцеловала»…
   Эти воспоминания относятся к 5–6 летнему возрасту поэта. Как видно, здесь Тарас Григорович с большой любовью вспоминает о сестре и ни слова не говорит о матери. Как объяснить это обстоятельство? По-нашему, очень просто: мать, «вековечная работница», батрачка для своей семьи, не могла заниматься с детьми, которых у нее после Тараса было еще двое – Ирина и Осип. Дети были предоставлены сами себе: старшие сестры исполняли роль нянек для младших братьев.
   В 1823 г. умерла мать Шевченка; с этого года в жизни маленького Тараса произошла большая перемена: беззаботное детство кончилось, началась жизнь, полная лишений, невзгод и несчастий, не покидавших поэта до самых последних дней его жизни.
   Отец Шевченка, у которого на руках осталось 5 человек детей, никак не мог вести хозяйство без женщины и вскоре после смерти своей первой жены женился во второй раз на вдове с детьми. Пошли раздоры; – мачеха возненавидела Тараса за враждебное отношение его к ее детям, за скрытность и упрямство, но отец не переставал заботиться о сиротах, оставшихся без родной матери: не желая, чтобы, дети его были безграмотными, Григорий Шевченко отдал маленького Тараса учиться к мещанину Губскому.
   Грамота далась мальчику сразу, но успехам в обучении мешали нескончаемые шалости и проказы свободолюбивого ребенка. К тому же это учение прервалось, благодаря горестному обстоятельству: умер Григорий Шевченко, когда сыну его Тарасу минуло только 11 лет. Умирая, Григорий Шевченко оставлял своих детей от 1-й жены круглыми сиротами и вот ему хотелось чем-нибудь их обеспечить; когда, при разделе «крестьянской худобы», дошла очередь до Тараса, Григорий сказал: «Сыну Тарасу из моего хозяйства ничего не нужно; он не будет каким-нибудь человеком: из него выйдет или что-нибудь очень хорошее, или большой негодяй»…
   После смерти мужа мачеха, чтобы избавиться от лишнего рта в доме, чтобы не видеть надоедливого ребенка, постаралась сбыть Тараса из дома: она нашла ему занятие, – пасти свиней и телят кирилловских крестьян. С ломтем черного хлеба за пазухой, с кнутом в руках, мальчик целые дни проводил на пастбище, в степи, где только одни «могилы» – курганы «стоят и сумуют». Тарас любил эти безмолвные «могилы»; – ляжет на траву, подопрет голову ручонками и смотрит долго, долго в синюю даль. Кто знает, – может быть эти родные картины привольных степей так резко запечатлелись в детском мозгу, что потом выплыли наружу, вылились в чудных стихах в период творческой деятельности поэта…
   Но вот наступила зима; – Тарас остался опять без дела, опять мачехе надо было думать, что делать с ненавистным пасынком; чтобы выжить его из дома, она отдала его в ученье к дьячку Бугорскому, где Тарас снова засел за Часослов и Псалтирь; потом он перешел к священнику Нестеровскому, где научился писать… Что за преподаватель был Бугорский, можно судить по тому, что сам поэт писал впоследствии в своих воспоминаниях: «Мое детское сердце было оскорблено этим исчадием деспотических семинарий миллион раз, и я кончил с ним так, как вообще оканчивают выведенные из терпения беззащитные люди – местью и бегством.
   «Найдя его однажды бесчувственно пьяным, я употребил против него собственное его оружие – розги и, насколько хватило детских сил, отплатил ему за все жестокости»…
   Сначала Шевченко скрывался в садах, куда сестры носили ему пищу; потом Тарас бежал в м. Лисянку к дьякону, который занимался «малярным искусством», т. е. был живописец. Страсть к рисованию уже в это время у Шевченка пробудилась; но только 4 дня мог выдержать Тарас у дьякона – «художника», не отличавшегося ничем в приемах преподавания от прежних учителей. Сначала Шевченко направился в Стеблов (Каневского у.), а потом в Тарасовку к дьячку – «хиромантику», но этот последний наставник нашел будущего поэта ни к чему не способным и удалил от себя.
   Куда было двинуться бедняге – сироте? Он вернулся в родное село; – больше, кажется, некуда было идти? Он решил опять приняться за прежнюю работу – пасти свиней и телят.
   Старший брат Шевченка, Никита, хотел было приучить Тараса к хозяйству, но подвижная натура Тараса была не сродни этому упорному и постоянному труду, – и он опять покинул родное село и поселился в селении Хлебновском, славящемся «малярами». Один из хлебновских «маляров» продержал его две недели, а больше держать не решился: у крепостного мальчика не было отпускного свидетельства. За этим-то свидетельством и посоветовал «маляр – хозяин» Тарасу сходить к управляющему имениями Энгельгардта – Димитренко; к нему и отправился Шевченко; но управляющий, вместо того, чтобы дать ему разрешение на жительство в Хлебновском, заметив расторопность 15-ти-летнего юноши, оставил его у себя в числе дворовой челяди. Это случилось в 1829 году, а как раз в это время Энгельгардту потребовались разные дворовые люди, которых он и приказал управляющему набрать из своих крепостных. Димитренко собрал до дюжины мальчиков, в число которых попал и Шевченко; перед отправлением их к барину в Вильно, управляющий сначала разместил их у себя на разные должности в виде испытания. Шевченко попал в поваренки и стал помогать главному повару; на его обязанности лежало носить дрова, чистить кастрюли, выносить помои. Но страсть к рисованию не покидала Шевченка и среди этой работы: в глухом уголке сада он устроил нечто вроде картинной галереи, – развесил по сучкам картинки, – и в свободную минутку уходил туда списывать с них карандашом копии. Если отсутствие «художника» замечалось главным поваром, то «художник» получал неизбежную дерку.
   После испытания дворовых, Димитренко отправил их в Вильно с поименным списком, в котором значились способности и качества каждого. Будущий поэт был отмечен – «годным для комнатного живописца».
   Однако на этот аттестат в Вильно не обратили внимания, и Шевченко сделали «комнатным казачком», занятие которых состояло в постоянном пребывании в передних, в подавании трубки и проч. Но и здесь художник вырвался наружу: Шевченко срисовывал все, как только находил время и место.
   Барин в это время путешествовал по России; Шевченко следовал за ним в качестве неотлучного казачка. Прошел год; барин, может быть, заметил наклонности к художеству у Шевченка и, в бытность свою в Варшаве, отдал его в науку к комнатному живописцу, но последний, обладая искусством красить только потолки и стены, заметил необыкновенные способности ученика и объявил об этом барину, посоветовав отдать Шевченка известному в то время портретисту Лампи. Энгельгардт, в надежде иметь своего хорошего художника, воспользовался советом и «казачка» преобразили: обчистили, вымыли, приодели и приказали ходить на уроки, которые, однако, продолжались недолго: по случаю восстания в Польше, Энгельгардт уехал в Петербург, а всю свою дворню приказал отправить туда по этапу; этот прием объясняется тем, что помещику не хотелось тратиться на доставку людей, да кстати, чтобы быть гарантированным от побега с дороги.
   По прибытии в Петербург Энгельгардт не оставил намерения сделать из Шевченка «своего» художника и отдал его на 4 года к живописцу Ширяеву. Этот новый учитель Шевченка применял точно такие же приемы в преподавании, как и предыдущие его наставники, – т. е. дьячок-спартанец, дьякон-«маляр» и другой дьячок – «хиромантик».
   «Несмотря на весь гнет его тройственного гения, – пишет Шевченко, – я в светлые осенние ночи бегал в Летний сад рисовать со статуй». В это время Шевченко познакомился с художником – земляком, Иваном Максимовичем Сошенко… И. М. Сошенко так рассказывает о своем знакомстве с Тарасом Григоровичем: «Когда я был «в гипсовых головах», или нет, кажется «в фигурах», не то в 35-м, не то в 36-м году, вместе со мной приходил в академию швагер Ширяева. От него я узнал, что у его зятя находится в мальчиках мой земляк Шевченко, о котором я кое-что слыхал еще в Ольшаной, живя у своего первого учителя, Превлоцкого. Я убедительно просил. родственника Ширяева прислать земляка ко мне на квартиру. Узнав о моем желании познакомиться с ним, Тарас на другой же день, в воскресенье, отыскал мою квартиру в 4-й линии Васильевского острова и явился ко мне в таком виде: на нем был замасленный тиковый халат; рубаха и штаны из толстого деревенского холста были запачканы в краске; босой, «расхристанный» и без шапки. Он был угрюм и застенчив.
   С первого же дня я заметил в нем сильное желание учиться живописи. Он начал ходить ко мне, не пропуская ни одного праздника. Во время таких посещений, Тарас урывками передавал мне некоторые эпизоды из своего прошлого и почти всегда заканчивал свои рассказы ропотом на судьбу…»
   Сошенко был тронут участью своего молодого земляка и всей душой желал помочь ему. Прежде всего, он посоветовался со своим знакомым, известным малорусским писателем Е. Гребенкой. Гребенка сердечно отнесся к Тарасу Григоровичу: он помогал ему и советами, и деньгами; давал ему читать книги из своей библиотеки. Но Сошенко не довольствовался этим первым шагом к облегчению участи Шевченка: он обратился с просьбою к секретарю академии Григоровичу избавить даровитого юношу от тяжелого положения у живописца Ширяева.
   В это время Тарас Григорович через Гребенку познакомился с придворным живописцем Венециановым, который, по просьбе Григоровича, представил Шевченка В. А. Жуковскому. Можно судить, как повлияли эти знакомства на молодого человека. Жуковский, желая ближе познакомиться с начинающим художником, задал ему тему: описать жизнь художника. Как удовлетворил желание Жуковского Шевченко, осталось неизвестным. Известно только, что с того времени воспитатель Державного Освободителя крестьян стал усиленно хлопотать о выкупе крепостного автора.
   А жизнь Шевченка у Ширяева шла своим чередом; положение не изменялось. Проработавши целый день в мастерской, Шевченко поздними вечерами или по ночам любил уходить в Летний сад, набрасывать контуры со статуй или мечтать о свободе.
   В этом же Летнем саду начались его первые литературные опыты. «Украинская строгая муза, – говорит он, – долго чуждалась моего вкуса, извращенного жизнью в школе, в помещичьей передней, на постоялых дворах и городских квартирах. Но когда предчувствие свободы возвратило моим чувствам чистоту первых лет детства, проведенных под убогою батьковскою стрехою, она, спасибо ей, обняла и приласкала меня на чужой стороне»…
   Заветной мечтой Шевченка было попасть в академию; Энгельгардт, преследуя цель иметь дарового художника, не был против этого желания, но как раз доступ в академию в это время крепостным был закрыт; Шевченко остался на полдороге; заветные мечты были разрушены; гнет крепостничества еще тяжелее лег на его чуткую душу, и когда он узнал, что взявшиеся хлопотать об освобождении его от крепостной зависимости, – даже такие влиятельные люди, как Жуковский и Вьельгорский, – ничего не могли поделать с упрямым помещиком, – нехорошее чувство проснулось в сердце, много наболевшем сердце, поэта, и он в минуту раздражения поклялся жестоко отомстить своему господину. Это было в квартире у Сошенька: последний, видя такое настроение своего друга, очень беспокоился за него, понимая, что в подобные минуты человек на все способен…
   Сошенко пошел к Ширяеву и упросил его дать Шевченку месячной отпуск, чтобы он ходил для изучения живописи в залу общества поощрения художеств. Ширяев согласился; но гнетущее состояние не покидало поэта. Случайно узнал об этом В. А. Жуковский и прислал успокоительную записку. Насколько был благодарен Шевченко Жуковскому за его участие и сердечное отношение к нему, можно заключить из того, что присланную Жуковским записку Тарас Григорович хранил, как святыню, и постоянно носил ее при себе.
   Если эта записка могла успокоить Шевченка, то в ней, наверное, было высказано что-нибудь положительное относительно его освобождения.
   Кроме Жуковского много хлопотал об освобождении поэта и К. П. Брюлов; он сам ездил к Энгельгардту, но вынес из своего посещения лишь то убеждение, «что это самая крупная свинья» и больше не поехал к Энгельгардту, но попросил съездить к нему Сошенка. Последний в свою очередь упросил Венецианова, как более влиятельного человека, которому Энгельгардт прямо отрезал: «Моя решительная цена – 2500 рублей».
   Тогда Брюлов с Жуковским придумали средство добыть «цену свободы». – Брюлов взялся написать портрет с Жуковского и разыграть его в лотерею, и на собранные деньги выкупить Шевченка. Шевченко в это время заболел тифом и лежал в больнице. Портрет был готов; билеты распроданы. Между прочим, участие в этой лотерее принимала и Царская Фамилия. Розыгрыш состоялся, и 22 апреля 1838 г. Шевченко стал свободным человеком; он в это время находился на пути к выздоровлению и ничего не знал о случившемся. Сошенко хотел было сейчас же известить друга о такой великой радости, но доктор посоветовал обождать, чтобы сильное волнение не повредило неокрепшему здоровью больного. Однако Шевченко узнал о своей свободе от Ширяева, и когда Сошенко пришел в больницу навестить его, то Тарас Григорович спросил его: «Правда ли, что меня выкупили?» Сошенко ответил: «Пока похоже на правду». Шевченко залился слезами и долго не мог успокоиться.
   По выходе из больницы Шевченко начал посещать классы академии художеств. Поселился он у своего земляка – Сошенка. Перемена, происшедшая в жизни недавнего крепостного, бесконечно радовала его. «Я, – пишет в своих воспоминаниях Шевченко, – ничтожный замарашка, на крыльях перелетел в волшебные залы академии и пользовался наставлениями и дружескою доверенностью величайшего из художников».
   В это время через Брюлова Шевченко познакомился с лучшими петербургскими домами; он вошел в моду; его приглашали, как диковинку, и он стал разъезжать по вечерам, одеваться франтом. «Вообще, – говорит Сошенко, – в него вселился светский бес», и не раз журил его за это и заставлял не тратить попусту время, а приниматься за дело; делом же Сошенко считал только живопись. «Я и сам думал, – пишет Шевченко в 1857 году, – что живопись – моя будущая профессия и насущный хлеб, но вместо того, чтобы изучать глубокие таинства живописи, под руководством такого учителя, как бессмертный Брюлов, я, – говорит он, – сочинял стихи, за которые мне никто гроша не платил и которые лишили меня свободы»…
   «Что же я делал в этом святилище (в мастерской Брюлова)? – спрашивает себя Шевченко и отвечает: «Странно подумать, – я занимался тогда сочинением малороссийских стихов, которые такою тяжестью впоследствии упали на мою душу. Перед дивными произведениями Брюлова я задумывался и лелеял в своем сердце «Слепца-Кобзаря» и своих кровожадных «Гайдамак». В тени его изящно-роскошной мастерской, как в знойной степи надднепровской, передо мною мелькали мученические тени бедных гетманов. Передо мной расстилалась степь, усеянная курганами. Передо мной красовалась моя прекрасная, моя бедная Украина во всей непорочной, меланхолической красоте своей. Я не мог отвести духовных очей своих от этой родной, чарующей прелести… Призвание – и ничего больше!..»
   У Сошенка Тарас Григорович прожил 4 месяца, потом поселился у художника Михайлова.
   Как ни велики были соблазны светской жизни, однако, поэт не забывал и себя: в первые годы академической жизни, в 1888–1889 году, Тарас Григорович особенно усиленно работал над своим развитием; в этом рвении к самообразованию ему много способствовали Брюлов и Гребенка. Обширная библиотека Брюлова была открыта для Шевченка и в ней он прочитал лучшие произведения русских и польских художников слова; не довольствуясь этим, он посещал некоторые лекции профессоров университета, учился французскому языку…
   Круг знакомых у Шевченка расширился: много было знакомых художников, были и свои братья-земляки… Но как ни хорошо чувствовал себя Шевченко, освобожденный от крепостной зависимости, он ни на минуту не забывал, что его братья и сестры все еще крепостные. Он писал письма в деревню, входил в их семейные дела, и вообще заботился об их положении.
   В конце 1839 года, Шевченко познакомился с П.И. Мартосом, который ходил к нему на сеансы. В это время Гребенка задумал издать стихотворения Шевченка, но не находилось издателя; таковым согласился быть Мартос, и в следующем 1840 году вышел небольшой сборник стихов Шевченко на малорусском наречии, под заглавием «Кобзарь».
   На Украине пришли в восторг от стихов родного поэта, и радостно приветствовали появление «Кобзаря». Старый писатель Квитка-Основьяненко, получивши экземпляр «Кобзаря», вот что писал его автору: «Когда мы с женой начали читать «Кобзаря», волосы на голове поднялись, в глазах зеленело, а сердце как-то болит… Я прижал вашу книгу к сердцу; ваши мысли ложатся на сердце… Хорошо! Очень хорошо! Больше не умею сказать».
   В 184 1 г. вышла отдельным изданием поэма «Гайдамаки».
   Первое появление в печати произведений Тараса Григоровича было встречено русскими критиками глумлением и насмешками над малорусским наречием и народностью. Отзывы эти сильно повлияли на Шевченка, и он начал писать по-русски; насколько известно, в это время им была написана драма «Слепая красавица». Друзья-земляки старались убедить поэта в ложном понимании критики и указывали ему на то, что критика признает его талант, а только нападает на язык и на то, что он, «мужичий поэт». Шевченко долго колебался и, наконец, в 1843 г., так высказался в своем письме к Тарновскому:
   «Меня называют энтузиастом, т. е. дураком, – ну и пусть! Пускай я буду мужичий поэт, лишь бы только поэт; мне больше ничего и не надо!»…
   В 1843 г. Тарас Григорович отправился на родину; первое время он начал было усердно посещать балы богатых помещиков, которые большую часть времени проводили за картами и выпивкой и даже образовали общество «Мочемордия». Шевченко разделял сначала компанию с этими «мочимордами», но скоро он разочаровался в них: крепостной гнет, который поэт видел на каждом шагу, отравлял минуты его существования. Чужбинский в своих воспоминаниях рассказывает очень характерный случай, происшедший с Шевченком при посещении им одного богатого пана. «Мы пришли, – говорит Чужбинский, – на обед довольно рано. В передней слуга дремал на скамейке. К несчастию, его хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего слугу, разбудил его собственноручно, по-своему, не стесняясь нашим присутствием. Тарас Григорьевич покраснел, надел шапку и ушел домой».
   Другой случай, подобный первому, произошел с помещиком Лукашевичем:
   «Однажды, в суровую зиму, Лукашевич прислал своего крепостного человека в Яготин к Шевченку (за 30 верст расстояния) по какому-то неважному делу и строго наказал ему возвратиться с ответом в тот же день. Узнав о таком бесчеловечном приказании слуге, Тарас Григорович не хотел верить своим ушам; но факт был налицо и ему пришлось горько разочароваться в своем мнении о человеке, которого он считал за порядочного. Шевченко написал Лукашевичу письмо, полное желчи и негодования, и заявил ему, что прекращает навсегда с ним знакомство».
   Крепостник Лукашевич ответил Тарас Григоровичу письмом, где было ясно высказано, что таких олухов, как Шевченко, у него 300 душ». Первое время, когда Тарас Григорович рассказывал кому-нибудь об этом случае, то плакал, как ребенок.
   Но среди подобного рода знакомых выдавались люди, отличавшиеся гуманностью и образованием: к числу последних принадлежала семья украинского генерал-губернатора кн. Репнина, к дочери которого, княгине Варваре Николаевне, Тарас Григорович питал какое-то особенное благоговение.
   В 1844 г. Шевченко был на родине, а в следующем году снова посетил родные места; на этот раз он изъездил большую часть Украины и побывал у всех своих родных и везде был встречаем с приветствиями. Явилась масса знакомств, двери квартиры, занимаемой им, не затворялись, – все спешили взглянуть на своего Кобзаря.
   Весною 1846 г. Шевченко приехал в Киев; здесь он задумал срисовать многие достопримечательности этого города: поселился он на квартире художника Сожина. «Вечером – говорит Чужбинский, – мы все трое сходилось. Ничего не было приятнее наших вечеров; мы усаживались за чай и передавали друг другу свои дневные приключения».
   В этом же 1846 г., в Киеве, Шевченко познакомился с Н. И. Костомаровым. «Жил я тогда, – пишет Н. И. Костомаров, – на Крещатике, в д. Сухоставского.
   «Напротив моей квартиры был трактир с номерами, а в одном из этих номеров появился Шевченко, по возвращении из-за днепровской Украины. После Пасхи, не помню с кем из моих знакомых, пришел ко мне Шевченко и с первого раза произвел на меня приятное впечатление. Достаточно было с этим человеком поговорить час, чтобы вполне сойтись с ним и почувствовать к нему сердечную привязанность.
   «В это время мою душу занимала идея славянской взаимности. В первый день праздника Рождества Христова, того же 46 г. мы сошлись с поэтом и одним молодым помещиком у нашего общего приятеля Н.И. Гулака. Разговор у нас шел о делах славянского мира; высказывались надежды будущего соединения славянских народов в одну федерацию, под скипетром Всероссийского Императора, и я при этом излагал мысль о том, как было бы хорошо существование «ученого общества славянского». Общество это должно было называться «Кирилло-Мефодиевским».
   «Между тем, за стеной квартиры Гулака была другая квартира, из которой слушал наши беседы какой-то неизвестный господин, оказавшийся студентом Алек. Петровым, который постарался написать и послать куда следует сообщение о нас, сбив чудовищным образом в одно целое наши разговоры о славянской взаимности и об эпохе Хмельницкого, которою я тогда усердно занимался, и выведя отсюда существование политического общества».
   Вскоре после этого события Шевченко уехал в Черниговскую губернию, и когда он через несколько дней возвращался в Киев, был задержан на пароме при переправе через Днепр полицейским чиновником.
   В июне 1847 г. Шевченко был доставлен в Петербург, зачислен в рядовые Оренбургского линейного батальона; через три месяца он очутился на месте ссылки в Орской крепости; ему было запрещено писать и рисовать. И тянулись долгие годы заключения со многими превратностями, которые зависели от людей, власть имеющих над ссыльными. Были времена, когда на Шевченко кара наказания ложилась всею своею тягостью и только его закаленная натура могла перенести этот гнет. Но были и послабления; между прочим, Шевченко был взят лейтенантом Бутаковым в экспедицию по исследованию берегов Аральского моря, для снятия видов; когда же труды Шевченка были представлены генералу, с ходатайством об облегчении участи ссыльного, – получилось совершенно обратное: из Петербурга пришел приказ перевести Шевченка на Азиатский берег Каспийского моря в отдаленное Новопетровское укрепление, со строгим приказом коменданту наблюдать, чтобы Шевченко не мог ничего ни писать, ни рисовать.
   Буквально оторванный от живого мира, поэт загрустил. Должно быть, так ему было холодно кругом, так пусто, если у него могли вырваться такие слова в письме к Гулаку: «Родился и вырос в неволе, да и умру, кажется, солдатом!.. Какой-нибудь да был бы конец, а то, право, надоело»…
   В конце 1852 г. в Новопетровской администрации произошла перемена: назначен новый комендант, майор Усков.
   Жена Ускова еще в Оренбурге слышала о Шевченке и ехала в Новопетровск с мыслью принять участие в облегчении участи поэта. Шевченко не сразу, постепенно, но близко сошелся с семьей Усковых, где было двое маленьких детей, – это была одна из причин, притягивающих его к дому коменданта: Тарас Григорович страстно любил детей. Усковы полюбили Шевченка, как близкого родного; он стал как бы нераздельным членом их семьи.
   С этого времени начались постепенные облегчения по службе. Шевченко вздохнул свободнее: его уже перестали без толку мучить «муштрою», да и жить он стал не в «смердячей казарме».
   А в Петербурге друзья поэта не забывали хлопотать о нем; первое место между этими людьми занимала А. И. Толстая, супруга вице-президента академии; она сначала через художника Осипова, а потом сама лично, вела переписку с поэтом и, как только можно, ободряла его и поддерживала надежду на освобождение в его измученной душе.
   В это время скончался Император Николай I и на престол вступил Император Александр ІІ. Шевченко с нетерпением ждал милостивого манифеста. Манифест появился, но в нем о Тарасе Григоровиче не было и помину. «И отчего же это я не был представлен к этой Высочайшей милости и вычеркнут из реестра мучеников? Преступление мое велико, но и наказание безгранично. К материальным страданиям 50-летнего солдата присоединилось страдание моральное: мне, которого вся жизнь была посвящена божественному искусству, было запрещено писать стихи и рисовать. Да, уже девять лет казнюсь я за грешное увлечение моей бестолковой молодости!.. О, спасите меня!..» – писал Тарас Григорович гр. Толстой в 1856 году.
   С воцарением нового Императора многое изменилось в положении Шевченка; друзья поэта, прежде лишенные возможности не только переписываться с ним, но и сочувственно относиться к его положению, – теперь как будто ожили, стали посылать ему письма, деньги, и хлопоты об освобождении усилились. Особенно много полезного сделал в это время для поэта М. М. Лазаревский; он первый сообщил Тарасу Григоровичу весть о помиловании. «Поздравляю тебя с великою Царскою Милостью. По просьбе гр. Толстой и графа Толстого ты получаешь отставку и избираешь род жизни», – писал Лазаревский от 2 мая 1857 года.
   Ожидая окончательной свободы, поэт составил план поездки; – ему хотелось побывать в Екатеринодаре, Крыму, Харькове, Полтаве, Киеве, в Вильно, но друзья поэта не одобряли этого плана. «Приезжай скорей в Петербург; на Украину не езди; об этом просит тебя графиня, и ты должен ее послушать» – писал ему Лазаревский.
   Распоряжение об освобождении должно было пройти всю лестницу инстанций, начиная от шефа жандармов, министров и кончая ротным командиром. На это потребовалось бы немало времени.
   «22 июля 1857 г. получилось официальное сообщение о моем освобождении (пишет Тарас Григорович гр. Ф. П. Толстому). В тот же день я просил коменданта дать мне пропуск через Астрахань до Петербурга; но он без воли высшего начальства не может этого сделать»…
   Наконец Тарас Григорович уговорил Ускова дать ему пропуск до Петербурга, и 2 августа 1857 года, в 9 часов вечера, он оставил Новопетровское укрепление, пробывши в неволе 10 лет, 3 месяца и 27 дней.
   После трехдневного плавания в рыбачьей лодке Шевченко прибыл в Астрахань.
   В Астрахани Тарас Григорович задержался на несколько дней, дожидаясь парохода; 15 августа пришел из Нижнего пароход «Князь Пожарский» и простоял в Астрахани 7 дней, а 22-го отплыл снова в Нижний, увозя с собой Тараса Григоровича.
   Когда Шевченко прибыл в Нижний, там уже было получено предписание задержать его. Дело заключалось в том, что при амнистии Шевченку не дозволялось жить в столицах; он должен был отправиться в Оренбург и там ждать назначения местожительства. Усков же, выдавая Шевченку проездной билет, не знал этого. Опять пошли хлопоты, благодаря которым Тарас Григорович не поехал в Оренбург, а остался ждать решения в Нижнем. Сюда приезжал навестить поэта друг его – знаменитый артист М. С. Щепкин.
   Нижегородское общество отнеслось к Шевченку очень внимательно и дружелюбно, но певец Украины чувствовал себя одиноким, – его тянуло в Петербург, в академию, к друзьям; ему тяжело было одиночествовать, отсюда и вытекает его неудачное сватовство к актрисе Пиуновой. Молоденькая 16-летняя девушка, малообразованная, не могла разделять взглядов 44-летнего Шевченка и сватовство это кончилось отказом Тарасу Григоровичу.
   По приезде в Петербург Шевченко не успокоился; вернулся он в этот город «с запасом горечи на дне души», как говорит в своих воспоминаниях И. С. Тургенев). Наконец, весною 1859 г., ему удалось побывать на родине.
   Поселился он сначала у своей сестры Ирины, в это время овдовевшей; погостил он у братьев; все его родные были еще крепостными людьми. Горько было на душе поэта! – и это чувство вылилось у него в прекрасном стихотворении «Сестре».
   Измученный всем виденным и слышанным, Тарас Григорович от сестры поехал отдохнуть к названному брату своему Варфоломею Григорьевичу, и прожил у него около 2 месяцев; в это время он решил приобрести себе небольшой участок земли на берегу Днепра и поселиться там. А между тем за Шевченком, как за поднадзорным, не переставали следить, и по доносу, где говорилось, что Шевченко непочтительно относится к монахам и полиции, – он был арестован, при отъезде от Максимовича с Михайловой горы, и препровожден к киевскому генерал-губернатору кн. Васильчикову. Губернатор освободил его из-под ареста и сказал; «Поезжайте отсюда скорее в Петербург, – там, стало, люди более развитые и не придираются к мелочам». Вместе с тем ему было позволено пробыть в Киеве сколько будет нужно.
   По приезде в Петербург Тарас Григорович поселился на антресолях в здании академии художеств. Петербург ему уже показался не таким привлекательным, – его тянуло на родину, отдохнуть, – он устал, измучился. Ему уже было 45 лет.
   Началась горячая переписка с братом Варфоломеем; поэт торопит его с покупкой земли. Наконец, Варфоломей Григорьевич пишет брату, что нашел для него подходящее место недалеко от Канева, на правом берегу Днепра.
   «Там, на высокой горе, – пишет ему Варфоломей Шевченко, есть лесочек, посреди того лесочка – полянка; далеконько от города; внизу несколько рыбачьих хат.
   «На горе очень много диких яблонь и груш; можно будет садик развести. Любый староденный Днипро будет казаться тебе под самыми ногами. Криничная вода недалеко, а рыба каждое утро будет свежая: рыболовы будут возить ее мимо твоего порога»…
   Тарас Григорович был доволен сообщением, но он чувствовал, что одинокому человеку будет пусто и в новой хате, – и вот он решает, во что бы то ни стало, жениться, Варфоломей Григорьевич советует ему взять жену из образованного круга, «а с простою крестьянкой ты еще больше затоскуешь», – пишет Варфоломей Тарас Григоровичу. – «Я по плоти и духу сын и родной брат нашего бесталанного народа, – так как же я могу соединиться с панскою кровью?»
   «Да и что такое образованная барышня будет делать в моей мужицкой хате?»
   «Мать – при всяких условиях мать; если она любящая и разумная, то и дети выйдут в люди; если же она, хотя и образованная, но лишена разума и сердца, то и дитя вырастет негодяем, все равно как в шинке», – отвечает ему поэт и просит его сделать предложение от его имени крепостной девушке Харитине, служащей у Варфоломея в работницах. Однако, Харитина заупрямилась: она считала Тарас Григоровича за большого пана и боялась за него выйти.
   После этого случая Тарас Григорович обратился к жене Максимовича: «Жените, – просит он ее, – будьте так добры. А то, если не жените, то и сам Бог не женит, – так и пропаду бурлаком на чужой стороне»…
   Наконец, поэт сам нашел себе невесту в Петербурге; у одних его знакомых служила девушка-украинка, – ее звали Лукерьей; к ней-то и присватался Тарас Григорович. Ветреная, неразвитая Лукерья Полусмакова сначала дала согласие, считая Шевченка за богатого человека, но и это сватовство расстроилось…
   Заботясь о своих семейных делах, Тарас Григорович не забывал и родных, – он горячо хлопотал об их освобождении от крепостной зависимости, что и было им сделано за несколько месяцев до 19 февраля 1861 года.
   Но не одни семейные дела занимали поэта; – он задумал полное собрание своих сочинений с присоединением «Гайдамаков». Надо было искать издателя, надо было возиться с цензурой. Издатель нашелся в лице богатого сахарозаводчика Семеренка и в 1860 году явился «Кобзарь», с портретом автора, рисованным М. О. Микешиным.
   На этот раз столичная критика сочувственно отнеслась к новому изданию «Кобзаря», а в Малороссии все были в восторге.
   «У нас чуть ли не по «Кобзарю» и Богу молятся»… – пишет Кулиш Тарасу Григоровичу из Полтавы.
   В конце 60 года Тарас Григорович стал недомогать; доктора определили водянку и советовали беречься. Поэт нигде уже не появлялся и не выходил из дома… 25 февраля, в день своих именин, Тарас Григорович не мог подняться с постели.
   «Вот, если бы мне добраться домой, там, быть может, я и поправился бы»… говорил он своим друзьям, собравшимся поздравить его.
   Но ни попасть домой, ни поправиться ему не удалось. 26 февраля, в 5 часов утра, Тарас Григорович встал, выпил стакан чаю и сошел вниз в свою мастерскую; с ним сделалось дурно, он упал и… поэта не стало!..
   Сначала Тараса Григоровича похоронили в Петербурге на Смоленском кладбище, а потом, помня завет поэта, выраженный им в стихотворении «Завещание», перевезли прах его на Украину и похоронили на том месте, где он мечтал поселиться: – на берегу Днепра, недалеко от г. Канева, на кургане, похожем на стародавние казацкие могилы. Одиноко белеет крест на высокой горе, а под горою старый Днепр катит свои волны и, ударяясь ими о берег, словно рассказывает печальнику народному, – как живут его братья – люди…
   Так протекла жизнь этого «гениального горемыки», как назвал Шевченко один из его биографов. Рожденный под «стрихою крипацкой хаты», испытывавший все ужасы крепостной зависимости, не успевший вполне насладиться благами кратковременной свободы, сменившейся подневольным пребыванием в киргизских степях, Шевченко тем не менее не был сломлен этими личными несчастиями, и до смерти сохранил тот святой огонь любви к родному краю и народу, который один только согревал его и вливал надежду в его измученное сердце. Будучи по профессии художником, – и по отзывам специалистов очень талантливым художником, – Шевченко уступил голосу более сильного призвания, чтобы стать выразителем духовной жизни народности. «Народ как бы поручил Шевченке петь за него», говорит Н. И. Костомаров, а по выражению А.И. Григорьева, – Шевченко вдунул новый дух в украинскую литературу, вывел ее на новую дорогу и ввел в круг литератур цивилизованного человечества. Деятельность Шевченка блестящим образом опровергла сомнения в способности украинского народа к созданию собственной литературы. Заговорив к народу его родным языком, сделавшись выразителем нужд и стремлений темной массы. Шевченко является одним из наиболее характерных проявлений демократического и освободительного движения, отметившего собою XIX век в истории человечества.
   В этом и состоит громадное значение Шевченка, в этом и кроются его бессмертные заслуги перед родиной, которую он призвал к жизни, и перед человечеством, которому он возвратил многомиллионный народ для культурного сотрудничества.
   Шевченко соединил в своих произведениях блестящую форму с общечеловеческим содержанием, и потому значение его не ограничивается пределами, занятыми украинским народом, а простирается на все мыслящее человечество. Нечего и говорить, что влияние Шевченка все-таки наиболее чувствуется на его родине: он надолго сделался образцом для украинских писателей; на его произведениях воспитывались целые поколения, почерпая в его огненных словах вдохновение и пример истинного служения родному народу; и его слава «не вмре, не поляже», но будет жить вечно и будет служить ярким образцом, как нужно служить народу и как нужно любить его!..
   Не лишним считаю закончить характеристику знаменитого «кобзаря» Украины стихотворением Н. А. Некрасова, написанным на смерть его:

     Не предавайтесь особой унылости:
     Случай предвиденный, даже желательный, —
     Так погибает по Божьей по милости
     Русской земли человек замечательный.
     С давнего времени молодость трудная,
     Полная страсти, надежд, увлечения,
     Смелые речи, борьба безрассудная,
     Вслед за тем – долгие дни заключения.
     Все он изведал: тюрьму петербургскую,
     Справки, доносы, жандармов любезности, —
     Все – и раздольную степь оренбургскую,
     И ее крепость. В нужде, неизвестности
     Жил он солдатом с солдатами жалкими,
     Жил, оскорбляемый всяким невеждою; —
     Мог умереть он, конечно, под палками,
     Может, и жил только этой надеждою;
     Но сократить, не желая страдания.
     Поберегло его в годы изгнания
     Русских людей провиденье игривое, —
     Кончилось время его несчастливое:
     Все, чего с юности ранней не видывал
     Милое сердцу ему улыбалося…
     Тут ему Бог позавидовал:
     Жизнь оборвалася!..

И. Белоусов

до 1844 года

ДУМЫ

     Ой, вы, думы, мои думы, —
     Горе, думы, с вами!
     Что вы встали на бумаге
     Хмурыми рядами?
     Что вас ветер не развеял
     Словно пыль степную?
     Что вас горе не заспало
     Словно дочь родную?
     Горе злое вас на свете на смех породило;
     Доливало вас слезами, – что ж не затопило?
     Что не выбросило в море, не размыло в поле?
     Не узнали бы за что я проклинаю долю!..
     Позабыли б меня люди, – вспоминать не стали.
     «Делать нечего!» – с насмешкой мне бы не сказали!..
     Думы мои, думы мои, —
     Сердцу дорогие, —
     Для чего ж любил, лелеял
     Вас, мои родные?
     Кто ж над вами плакать будет
     Здесь, на белом свете
     Так, как я? Ох, думы, думы, —
     Думы – мои дети!
     Может быть найдутся очи
     С черными бровями,
     Что, услышав вас, заплачут
     Горькими слезами?
     Мне не надо слез обильных, —
     Мне слезинку надо, —
     Буду пан я над панами —
     Вот моя отрада!
     Думы мои, думы мои,
     Тяжело мне с вами!
     Вы туда рвались, где очи
     С черными бровями,
     А за вами сердце рвалось,
     Думы выливало,
     Выливало, как умело
     Все, что прежде знало:
     Темный вишневый садочек,
     Словно море – ночи,
     Ласки жаркие девичьи,
     Черны брови, очи…
     Степи, степи да могилы
     Там – на Украине!..
     Но о них молчит, ни слова
     Сердце на чужбине.
     И не хочет, чтоб собралась
     В снежном поле рада
     С булавами, с бунчуками
     Славная громада.
     Пусть же души запорожцев
     Мирно там витают, —
     Где простор степной начала
     И конца не знает,
     Как та воля, что минула…
     Днепр широкий, милый,
     Степь и грозные пороги,
     Горы и могилы, —
     Там казацкая родилась
     Воля, воспиталась;
     Там шляхтою, татарвою
     Поле засевалось.
     Долго билась и уставши,
     Тихо опочила,
     А над волей в это время
     Выросла могила.
     Сторожа могилу, черный
     Там орел летает
     И кобзарь про волю людям
     Песни распевает;
     О былом он выливает
     В песнях думы – грезы;
     Он от Бога дар имеет, —
     Я же только слезы
     За родную Украину
     Плача проливаю,
     Как словами людям горе
     Высказать – не знаю.
     Горе, горе! – Что ж такое?
     Кто его не знает?
     Много слез оно на свете
     Горьких проливает.
     Тяжело живется в мире
     С чуткою душою, —
     Ад ему на этом свете,
     А на том…
     Тоскою
     Не прикличу себе доли
     И не дозовуся,
     А над теми, кто смеется, —
     Сам я посмеюся.
     Схороню тоску я в сердце,
     Чтобы не видали
     Горьких слез, и жалоб, смеха
     Люди не слыхали.
     Пусть же дума словно ворон,
     Каркая летает,
     А сердечко соловейком
     Тихо распевает.
     Пусть же льются горьки слезы
     Дни и темны ночи,
     Пока мне чужой землею
     Не засыплют очи!
     Так вот так-то! Что же делать?
     Плачь не плачь – все то же.
     Кто завидует несчастным —
     Тех суди ты, Боже!..
     Думы мои, думы мои —
     Думы мои дети.
     Где же я найду, родные,
     Вам приют на свете?
     На Украину идите —
     Нашу Украину,
     На задворки, к бедным людям,
     Я же здесь загину!
     Там любовь найдете, думы;
     Там вас приласкают;
     Там и правда!.. А быть может
     Славой увенчают!..
     Так прими же моих деток,
     Родина святая, —
     Приласкай их неразумных
     Словно мать родная!..

И. Белоусов

ИВАН ПОДКОВА

//-- 1 --//

     Было время – по Украйне
     Пушки грохотали;
     Было время – запорожцы
     Жили – пировали;
     Пировали, добывали
     Славы, вольной воли.
     Все то минуло – остались
     Лишь могилы в поле;
     Те высокие могилы,
     Где лежит зарыто
     Тело белое казачье,
     Саваном повито,
     И чернеют те могилы,
     Словно горы в поле,
     И лишь с ветром перелетным
     Шепчутся про волю.
     Славу дедовскую ветер
     По полю разносит…
     Внук услышит – песню сложит
     И с той песней косит.
     Было время – на Украйне
     В пляску шло и горе;
     Как вина да меду вдоволь —
     По колена море!
     Да, жилось когда-то славно!
     И теперь вспомянешь
     Как-то легче станет сердцу,
     Веселее взглянешь.

//-- 2 --//

     Встала туча над Лиманом.
     Солнце заслоняет,
     Лютым зверем сине море
     Стонет, – завывает.
     Днепр надулся. «Что ж, ребята,
     Время мы теряем?
     В лодки! – море расходилось:
     То-то погуляем!»
     Высыпают запорожцы —
     Вот Лиман покрыли
     Их ладьи. «Играй же, море!»
     Волны заходили…
     За волнами, за горами
     Берега пропали.
     Сердце ноет; казаки же
     Веселее стали.
     Плещут весла; песня льется;
     Чайка вкруг порхает…
     Атаман в передней лодке
     Путь-дорогу знает.
     Сам все ходит вдоль по лодке;
     Трубку сжал зубами;
     Взглянет вправо, взглянет влево —
     Где б сойтись с врагами?
     Закрутил он ус свой черный,
     Вскинул чуб косматый,
     Поднял шапку, – лодки стали —
     «Сгинь ты, враг проклятый!
     Поплывемте не к Синопу,
     Братцы-атаманы,
     А в Царьград поедем в гости
     К самому султану».
     – «Ладно, батька!» – загремело.
     – «Ну, спасибо, братцы!»
     И накрылся.
     Вновь горами
     Волны громоздятся…
     И опять он вдоль по лодке
     Ходит, не садится;
     Только молча, исподлобья
     На волну косится…

М. Михайлов

ПЕРЕБЕНДЯ

     Стар и слеп наш Перебендя, —
     Кто его не знает?
     Ходит-бродит он по свету,
     На кобзе играет.
     Старика встречают люди
     С радостью, приветом:
     Он печаль разгонит, – сам же
     Тяготится светом.
     Нет приюта горемыке, —
     Нет ему покоя; —
     Спит под тыном; – знать над старым
     Шутит горе злое.
     А ему хоть что! – Затянет —
     «Не шуми дуброва!..»
     И о том, что одинок он —
     Никому ни слова!..
     Вот таков-то Перебендя, —
     Он чудак не малый, —
     Песню грустную затянет,
     Кончит разудалой.
     Попадет к девчатам, – грянет
     «Грицу» да «Веснянку»,
     Как в шинке приступят парни, —
     «Сербина», «Шинкарку»
     А с молодками на свадьбе,
     Где свекровь лютая, —
     Про «Тополю», «Долю злую»,
     Иль поет – «У гаю»…
     На базаре – про «Лазаря»,
     А чтоб люди знали, —
     Он рассказывает в песне,
     Как Сеч разоряли…
     Вот таков-то Перебендя, —
     Он чудак не малый, —
     Песню грустную затянет,
     Кончит разудалой!..
     Ветер по полю гуляет,
     Веет, – повевает,
     На кургане Перебендя
     На кобзе играет.
     А кругом его, как море,
     Ширина степная,
     За могилою – могила, —
     Без конца и края.
     Чуб и ус седой, играя,
     Ветер развевает, —
     То, прислушиваясь, стихнет,
     Как кобзарь играет.
     Как сердце смеется, как очи слезятся —
     Послушает ветер и вдаль полетит;
     И вновь, распевая, старик одинокий
     В широкой степи на могиле сидит.
     Никто там не видит, не слышит седого,
     Лишь ветер слова его полем несет,
     Чтоб люди не знали… То Божие слово,
     И с Богом то сердце беседу ведет,
     И Господа славу оно восхваляет, —
     А дума на туче край света гуляет.
     Парить сизокрылым могучим орлом,
     До самого неба касаясь крылом,
     И ясному солнцу вопрос задает:
     Где солнце ночует, как солнце встает?
     И слушает чутко, как море шумит,
     И спросит могилу, – что вечно молчит?
     И снова на небо, – там горя людского
     Не видит… На свете местечка такого
     Тому не найдется, кто знает все, чует,
     Как море шумит, и где солнце ночует…
     Приюта никто старику не дает, —
     Один средь людей он как солнце сияет,
     С людьми незаметным на свете живет.
     А если бы знали, как он распевает, —
     То Божие слово они б осмеяли,
     Назвали бы дурнем и прочь бы прогнали, —
     Пускай, мол, он с морем беседу ведет…
     Да и ладно, друг кобзарь мой,
     Что к могиле ходишь,
     И что с ней в степи безлюдной
     Речь свою заводишь,
     И ходи, покуда сердце
     Не уснуло, бьется;
     Так, чтоб люди не слыхали
     Пой, пока поется.
     Но чтоб люди не чуждались, —
     Примирись с толпою:
     «Скачи, враже, як пан каже, —
     Он богат казною»…
     Вот таков-то Перебендя, —
     Оп чудак не малый, —
     Песню грустную затянет,
     Кончит разудалой!..

И. Белоусов

ТАРАСОВА НОЧЬ

     За селом кобзарь на кобзе
     Жалобно играет;
     Вкруг него молодки, парни
     Маком расцветают.
     Он играет, распевает,
     Говорит словами,
     Как Москва, орда и ляхи
     Бились с казаками;
     Как громада собиралась
     В воскресенье рано:
     Хоронили казачину
     В поле у кургана.
     И поет кобзарь, играет —
     Горе с ним смеется:
     Было время – Сечь стояла,
     Было – не вернется!
     Встала туча из-за моря,
     А другая с поля!
     Закручинилась Украйна:
     Знать, такая доля!
     Закручинилась Украйна,
     Как дитя рыдает:
     Не приходят к ней на помощь;
     Вольность погибает;
     Гибнет слава; негде деться —
     Места нет на свете;
     Некрещеными казачьи
     Вырастают дети;
     Не повенчанные пары…
     Без попа хоронят;
     Вера куплена жидами —
     Вон из церкви гонят.
     Как те вороны на поле,
     С ляхами станицей
     Налетают униаты —
     Некому вступиться.
     Отозвался Наливайко —
     Пала с ним кравчина!
     Отозвался вслед Павлюга —
     Сгинул казачина!
     Отозвался пан Трясило
     Горькими слезами:
     «Ненаглядная Украйна
     Стоптана врагами!»
     «Отозвался на защиту
     Пан Тарас Трясило —
     Отозвался: не забудут
     Ляхи нашей силы!
     Отозвался: «Нам Украйны
     Не спасти слезами!
     А пойдем-ка лучше, братцы,
     Биться с поляками!»
     Уж не три дня, не три ночи
     Бьется пан Трясило.
     От Лимана до Трубежи
     Землю кровь вспоила.
     Встосковался казачина —
     Крепко истомился,
     А поганый Конецпольский
     Вдруг развеселился:
     Вкруг себя сбирает шляхту —
     Пировать до света.
     Казаков Тарас сбирает
     Попросить совета:
     «Атаманы, панибраты,
     Господа-громада!
     Дайте мне совет хороший,
     Что нам делать надо?
     Торжествуют вражьи ляхи
     Наше безголовье.
     Пусть пируют, торжествуют,
     Пусть их – на здоровье!
     Пусть поют, покамест солнце
     За горою сядет,
     А казак, как ночь наступит,
     С паном-ляхом сладит»!
     Село солнце за горою,
     Звезды засияли,
     А казаки, словно туча,
     Ляхов окружали,
     Только месяц стал средь неба,
     Пушка взговорила;
     Всполошились паны-ляхи,
     Да уж поздно было.
     Всполошились папы-ляхи
     Да уже не встали:
     Встало солнце-паны-ляхи,
     Мертвые лежали.
     Альта красною змеею
     Весть несет поведать —
     Манит воронов из степи
     Падали отведать.
     Тучей вороны слетелись —
     Ляхов добудиться;
     А казачество сошлося
     Богу помолиться.
     Громко вороны кричали,
     Вырывая очи;
     А казаки пели песни
     Под покровом ночи,
     Той кровавой, темной ночи,
     Что навеки стала
     Славой войска и Тараса,
     Что врагов заспала.
     «Над рекой, в степи могила
     Высится, чернеет:
     Где казачья кровь лилася —
     Травка зеленеет.
     Ворон каркает печально
     На могиле, в поле…
     Вспомнит Сеч казак за плугом
     И вздохнет о воле».
     Смолк кобзарь, горюя: руки
     Что-то не играют.
     Вкруг него молодки, парни
     Слезы утирают.
     Встал кобзарь, да как с кручины
     Грянет-заиграет —
     Мигом молодцы вприсядку…
     Он им припевает:
     «Вот что будет, поглядите!
     Дети, дома посидите;
     Я в кабак пойду, горюя,
     Повстречаю там жену я,
     Повстречаю – с ней напьюся,
     Над врагами посмеюся!

Н. Гербель

ТОПОЛЬ

     По дубраве ветер воет,
     По полю гуляет,
     Гибкий тополь у дороги
     До земли сгибает;
     Стан высокий, лист широкий
     Пышно зеленеет…
     А к чему? Вокруг, как море,
     Только степь синеет.
     Чумаки ль пройдут, – их сердце
     Сдавится тоскою.
     На холме ль пастух с свирелью
     Сядет там порою,
     Поглядит, – заноет сердце:
     Хоть росла б былинка…
     Одиноко на чужбине
     Гибнет сиротинка.
     Кто ж взрастил на злую гибель
     Стройный стан сиротки?
     Погодите, расскажу я, —
     Слушайте ж, красотки!
     Молодой казак девице
     Больно приглянулся;
     Он уехал – и обратно
     К милой не вернулся.
     Если б знала, что он сгинет,
     Верно б не любила;
     Если б знала, что он сгинет,
     Верно б не пустила,
     Если б знала, – не ходила б
     Поздно за водою,
     Не стояла б до полночи
     С милым под вербою.
     Знай она!.. И то не ладно,
     Если прежде знаешь,
     Что ты горе или счастье
     В свете повстречаешь, —
     Лучше доли вам не ведать —
     Сердце сыщет друга…
     Пусть же, пусть до двери гроба
     Сохнет от недуга.
     Ведь не век вы, чернобровы,
     Ваши очи ясны,
     И румянцем пышут щечки
     И уста прекрасны;
     Стукнет полдень – все завянет,
     Личико слиняет…
     Так любите ж, наслаждайтесь,
     Как сердечко знает.
     Соловей засвищет звонко
     На лугу в калине,
     Запоет казак удалый,
     Бродя по долине.
     Он поет, пока не выйдет
     Сердцу дорогая;
     Подойдет он к ней и спросит;
     «Била ли родная?»
     Обоймутся, станут слушать, —
     Трели звонко льются…
     И послушавши, тихонько
     Снова разойдутся,
     И никто того не видит,
     И никто не спросит:
     «Где была ты? Где гуляла?»
     Все в сердечке носит.
     Так красавица любила,
     А сердечко млело;
     Сердце чуяло невзгоду,
     А сказать не смело.
     И одна она осталась,
     День и ночь скучает
     Как без голубя голубка…
     А никто не знает.
     Соловей уж не рокочет
     В роще над водою;
     Не поет уже красотка,
     Стоя под вербою.
     Не поет, сироткой вянет
     От недуга злого;
     Мать с отцом – для ней чужие
     Без дружка милого.
     Без милого солнце светит —
     Словно враг смеется; —
     Без него весь свет могила,
     А сердечко бьется.
     Год прошел, другой проходит,
     Друга не приносит;
     Сохнет, бедная, как цветик,
     А никто не спросит:
     «Отчего ты горько плачешь?»
     Мать не спросит слова
     И тайком в мужья ей метит
     Богача седого.
     «Выйди, замуж, мать твердит ей,
     Век не быть девицей;
     Он богатый, одинокий —
     Заживешь царицей».
     – «Не хочу я жить Царицей,
     Ручники уж сшиты
     И меня в сырую землю
     Ими опусти – ты.
     Пусть попы поют, а дружки
     Плачут надо мною;
     Легче в гроб, чем с ним венчаться,
     Стать его женою».
     Не послушалась старуха,
     Делала что знала:
     Дочь все видела и сохла,
     Сохла и молчала.
     Раз пошла она к ворожке,
     Чтоб от ней добиться:
     Долго ль в свете ей без друга
     Плакать и томиться?
     «Ах, бабусенька, голубка,
     Цветик мой отрадный!
     Расскажи ты мне всю правду
     Где мой ненаглядный?
     Жив ли? Любит ли как прежде,
     Иль забыл, покинул?
     Я пойду за ним повсюду,
     Если он не сгинул.
     Где он, бабушка, голубка?
     Расскажи, родная.
     Хочет мать, чтобы с немилым
     Под венец пошла я.
     Полюбить его, бабуся,
     Верь мне, не могу я;
     Утопилась бы, да жалко:
     Душу загублю я.
     Если умер чернобровый,
     Сделай, моя пташка,
     Чтоб домой я не вернулась; —
     Ах, как тяжко, тяжко!
     Ждет там старый со сватами,
     Укажи ж мне долю…
     – Хорошо! Исполни только
     Прежде мою волю!
     И сама была я девкой,
     Это горе знаю;
     Все прошло, я научилась,
     Людям помогаю.
     О судьбе твоей, голубка,
     Я заране знала —
     И заране для тебя я
     Зелья припасала.
     Вышла старая и с полки
     Скляночку достала,
     «Вот возьми, и с этим к речке
     Ты ступай сначала.
     И пока не крикнул пивень,
     Вымойся водою,
     После выпей – и кручину
     Снимет, как рукою.
     Как напьешься, добеги ты,
     Чтоб не приключилось,
     Вплоть до места, где надолго
     С милым распростилась.
     Там ты стань, а выйдет месяц,
     Выпей вновь отсюда;
     Не придет твой друг, – пей снова, —
     И свершится чудо:
     После разу зацветешь ты
     Прежней красотою;
     После двух, в степи широкой
     Топнет конь ногою;
     Если жив казак твой милый,
     Мигом он прибудет;
     После третьего ж… но лучше
     Ты не знай, что будет.
     Да смотри ты не крестися:
     Все снесет водою…
     Ну, пойди, же, полюбуйся
     Прежней красотою».
     Зелье девушка приняла…
     «Ну, прощай, бабуся…
     Что, пойти иль воротиться?
     Нет, не ворочуся».
     Вмиг умылась да напилась
     И похорошела…
     А как в третий раз хлебнула
     Сонная, запела:
     «Плавай, плавай, белый лебедь,
     Плавай в синем море;
     Ты расти повыше, тополь,
     На степном просторе.
     Разрастись высок и тонок,
     Вплоть до самой тучи;
     Там узнай – дождусь ли друга,
     Иль иссохну, ждучи.
     Разрастися выше, выше,
     Погляди за море;
     Там за морем мое счастье, —
     Здесь тоска и горе.
     Там мой милый, чернобровый
     Бродит в чистом поле;
     Здесь – я плачу, годы трачу
     В муках и неволе.
     Ты скажи ему, что всякий
     Надо мной смеется;
     Ты скажи ему, что сгину,
     Если не вернется.
     Мать сама толкает в землю
     Дочь свою родную;
     Где ж потом она приклонит
     Голову седую?
     Кто ей в старости поможет?
     Кто пригреет? Кто же?
     Мать моя!.. О доля, доля!
     Милосердный Боже!
     Погляди же, гордый тополь,
     Если друга нету,
     Плачь, но так, чтоб не видали,
     Рано до рассвету.
     Разрастайся же повыше
     На степном просторе!
     Плавай, плавай, белый лебедь,
     Плавай в синем море»!..
     Только песенка умолкла,
     Диво совершилось;
     Черноокая казачка
     В тополь превратилась.
     Не вернулась в дом родимый
     И милого ждучи,
     Доросла – тонка, упруга —
     Вплоть до самой тучи.
     По дубраве ветер веет,
     По полю гуляет.
     Гибкий тополь у дороги
     До земли сгибает.

А. Шкафф

ГАМАЛЕЯ

     «Что ни ветру, ни волны от родимой стороны,
     От Украйны милой?
     Что-то наши не летят: видно биться не хотят
     С некрещеной силой.
     Ветер, ветер, зашуми, в море синем подыми
     До неба пучину,
     Наши слезы осуши, наши вздохи заглуши
     И развей кручину.
     Ты волной из края в край, море синее, взыграй,
     Взвой под байдаками:
     То казаки к нам плывут, скоро-скоро будут тут,
     Загуляют с нами.
     Хоть бы то и не по нас, добрый путь им в добрый час
     Дай, великий Боже!
     Хоть взглянуть на них глазком, наши головы потом
     Веселей мы сложим».
     Так-то в крепости в Скутари казаки поют, гутарют;
     И на слезы их горючи взвыл Босфор могучий,
     Встал, широкий, встрепенулся, к морю оп метнулся,
     И понес он в сипе-море казацкое горе;
     Сине-море подхватило, к Днепру прикатило —
     Речи братних голосов,
     Весточку из плена.
     Встал наш дед: с седых усов
     Побежала пена.
     Зашумел он: «Слышишь, Луг?
     Ты, сестра-Хортица?».
     – «Слышу, слышу, братец-друг!»
     Молвила сестрица.
     Днепр покрыли байдаки;
     И запели казаки:
     «У турчанки молодой
     На сторонушке на той
     Хата на помосте.
     Море синее, играй!
     Скалы черные ломай!
     К ней мы едем в гости
     «У турчанки молодой
     Сундуки, лари с казной,
     И всего есть вволю.
     Не карманы вытряхать —
     Едем резать… выручать
     Братьев из неволи».
     «У турчанки молодой
     Янычаров с их пашой
     Целая орава.
     Мы управимся с врагом!
     Умирать нам нипочем!
     Наша воля, слава!»
     Так-то плыли, распевали:
     Весело казакам.
     Атаман их Гамалея
     Управлял байдаком.
     Только сердце Гамалеи
     Вдруг захолонуло:
     Заиграло сине-море
     И байдак качнуло.
     Да не больно синя-моря
     Наши испугались:
     За волнами, за горами
     Спрятались, сховались.
     Дремала в гареме – в раю Византия,
     Дремал и Скутари; лишь шумен Босфор:
     Ревет и клокочет, как будто бы хочет
     Старик с Византией вступить в разговор;
     Но море в ту пору сказало Босфору:
     «Молчи, а не то твои ребра-валы
     От краю до краю песком закидаю!
     Смотри-ка какие летят соколы!
     И море завыло: знать наших любило;
     Босфор испугался; утесы дрожат.
     Турчанка не внемлет. Султан же – тот дремлет,
     Лишь только в Скутари казаки не спят:
     Все очи возносят, Всевышнего просят
     И в гости кого-то из-за моря ждут;
     А волны-то скачут, и воют, и плачут,
     И на берег рвутся, и страшно ревут.
     «Всемогущий покровитель
     Всей Украйны милой,
     Наш защитник и хранитель,
     Господи, помилуй.
     Горьки слезы льем рекою
     Здесь и дни, и ночи;
     А умрем – чужой землею
     Нам засыплют очи.
     Запорожцам верным, Боже,
     Возврати свободу!»
     – «Бей неверных!» – Это кто же?
     Тьма кругом народу!
     То они неверных страх,
     То казаки на валах,
     То на Гамалее
     Шапочка алеет!
     Вот и пушки, лежа в ряд,
     На Скутари говорят,
     Но козацтво смело
     Градом овладело.
     Разбивают казаки
     У тюрьмы лихой замки.
     Слышат соколята
     Гамалея-хвата.
     «Вольны пташки, из тюрьмы
     Вылетаем снова мы!»
     Ночь – и та проснулась,
     Словно встрепенулась;
     Засмотрелся целый мир
     На казацкий славный пир;
     Все при Гамалее Стали веселее.
     «Что впотьмах нам есть шашлык?
     Мы огня добудем в миг!»
     Вплоть до самой тучи
     Дым встает летучий.
     Гамалеевцы зажгли
     На Босфоре корабли.
     Видя Византия
     Огнища такие,
     Пробудилася – и вот
     Помогать своим плывет,
     Яростно скрежещет
     И очами блещет…
     Вот уж близко доплыла —
     И на пиках замерла.
     Как в аду Скутари
     Мечется в пожаре;
     По базарам кровь течет
     И в Босфор широкий льет;
     А в дыму казаки
     Вьются, точно птахи,
     Добываючи добро;
     Жемчуги и серебро
     Шапками таскают,
     В лодки насыпают.
     Трубки в полыме зажгли,
     К байдакам своим пошли,
     По волне кровавой
     Поплыли со славой.
     По волнам они плывут,
     Сами песенки поют:
     «Атаман наш Гамалея,
     Атаман завзятый!
     Знают турки Гамалею,
     Знают супостаты!
     Как поехал Гамалея
     По морю гуляти,
     Но синю морю гуляти,
     Братьев выручати.
     Как приехал он в Скутари,
     Где свои бедуют,
     Дожидаясь лютой казни,
     Плачут и горюют.
     Крикнул-гаркнул Гамалея:
     «Братья, биться будем!
     Будем жить да пить горелку,
     Горе позабудем!
     Будем бить поганых турок,
     Воевать с ордою,
     Курени же крыть атласом,
     Золотой парчею!»
     Выезжали запорожцы
     В поле жито жати;
     Жито сжали, в копны склали,
     Песни зачинали:
     «Честь и слава, Гамалея,
     Атаман наш смелый,
     Честь тебе на всю Украйну
     И на весь свет белый,
     Что казаков, наших братьев,
     Не хотел покинуть,
     Что ты не дал на чужбине
     Им в неволе сгинуть».
     Так плывут, забывши горе,
     Казаки чрез сине-море.
     Гамалея свой народ,
     Как орел орлят, блюдет.
     Страшно гнаться супостату:
     Он боится за Галату,
     Чтобы снова молодец
     Не спалил ее Чернец;
     А не то Иван-Подкова
     Их не вызвал в море снова.
     Гамалей домой летит.
     Солнце волны золотит
     Заходящими лучами,
     А под нашими ладьями
     Море Черное шумит…

Н. Берг

ПОРЧЕНАЯ

     Ревет и стонет Днепр широкий.
     Сердитый ветер вербы гнет,
     И гребни волн горой высокой
     Взметает вверх и вдаль несет.
     А месяц бледный той порою
     Сквозь тучи изредка сиял,
     Как челн над бездною морскою,
     То вынырял, то утопал,
     Еще в селе не просыпались,
     Три раза петел не пропел,
     Сыпи в лесу перекликались,
     Да ясень гнулся и скрипел.
     В эту пору у дубравы,
     Под крутой горою,
     Что-то белое мелькает,
     Бродит над водою.
     Может быть русалка вышла
     Мать искать сироткой,
     Али парня ждет, чтоб ночью
     Извести щекоткой.
     Нет, то девица гуляет,
     И сама не знает, —
     Знать испорчена бедняжка —
     Что в ночи блуждает.
     Так колдунья сворожила.
     Чтобы не скучала,
     Чтоб, бродя в глухую полночь,
     Спала – поджидала
     Казака, что прошлым летом
     Бедную покинул,
     Обещался воротиться,
     Да, должно быть, сгинул!
     Не китайкой синей очи
     Зоркие покрылись;
     Не девичьи слезы градом
     На лицо катились:
     Ворон вынул кари очи
     Средь чужого поля,
     Тело волки растерзали —
     Знать, такая доля!
     Ночь, а девица милого
     Ждет да поджидает.
     Не вернется чернобровый
     И не приласкает,
     Не расчешет чудо-косу,
     Шеи не повяжет:
     Не в постель она – в могилу
     Сиротою ляжет.
     Такая ей доля… Господняя сила.
     За что ж ты караешь ее красоту?
     За то ль, что так крепко она полюбила
     Казацкие очи?.. Прости сироту!
     Кого ж ей любить?.. – ни отца, ни родимой…
     Одна, как касатка в далеком краю,
     Пошли ж ты ей долю – быть тоже любимой,
     А то засмеют сиротину мою.
     Виновна ль голубка, что голубя любит?
     Аль винен тот голубь, что пал под грозой?
     Тоскует голубка, да думу голубит,
     Что, может, в лесу заблудился милой.
     Счастлива голубка: высоко летает,
     Летит она к Богу – про друга пытать.
     И кто ей расскажет, и как кому знать,
     Кого ж сиротина расспросит – узнает,
     Где милый ночует: в лесу ль, в чуждом крае,
     Аль поит коня во быстром во Дунае,
     Аль, может, другую давно полюбил,
     И черные брови ее позабыл?
     Когда б ей даны были орлие крылья,
     За синим бы морем милого нашла,
     Живого б – любила, ее б – задушила,
     А к мертвому в яму сама бы легла!
     Не так любит сердце, чтоб с кем поделиться,
     Не так оно хочет, как Бог нам велит;
     Жить сердце не хочет, не хочет крушиться,
     «Крушись!» молвит думка – и горе сулит.
     О, Боже мой! знать такова Твоя воля,
     Такое ей счастье, такая ей доля!
     Она все ходит; с уст ни вздоху…
     Тиха Днепра стальная грудь:
     Разбив мрак туч, с переполоху
     Лег ветер к морю отдохнуть;
     А месяц по небу гуляет,
     И лес, и воду озаряет;
     Кругом, как в ухе, все молчит.
     Ан глядь – смеясь повыныряла
     Толпа детей из водной мглы.
     «Пойдем-ко греться!» закричала:
     «Зашло уж солнце!» Все голы;
     Зеленых кос густые сети,
     Переплетаясь здесь й там,
     Бегут по мраморным плечам,
     Затем – что девочки те дети…
     «Аль все вы тут?» – скликает мать;
     «Пойдем-ка ужина искать».
     «Запоем-ка, заиграем,
     С нашей песней погуляем.
     Ух! Ух!
     Соломенный дух, дух!
     Мать меня на свет родила,
     Некрещеной положила…
     Месяц молодой,
     Сердцу дорогой!
     Приходи-ко к нам на ужин:
     С нами парень; он недужен:
     Спит в зеленом тростнике;
     Золот перстень на руке;
     Молод, статен, черны брови;
     Мы нашли его в дуброве.
     Свет свой дольше лей по полю —
     Нагуляться бы нам в волю.
     Пока ведьмы пролетают,
     Петухи не запевают,
     Посвети нам… Кто-то ходит —
     Вон под дубом кто-то бродит!
     Ух! Ух!
     Соломенный дух, дух!
     Мать меня на свет родила,
     Некрещеной положила».
     Захохотали зубоскалки…
     Лес отозвался: зык и вой…
     Как сумасшедшие, русалки
     Под дуб кидаются толпой.
     Притаилися – и смотрят
     Сквозь покров листвины;
     Что-то лезет вверх по дубу,
     Лезет до вершины;
     Это та краса-девица,
     Что во сне бродила:
     Так проклятая колдунья
     Ей наворожила.
     Влезла, стала на вершине…
     (Под сердце подводит!)
     Вкруг взглянула, поглядела —
     И на землю сходит.
     Некрещеные вкруг дуба
     Молча поджидали;
     Подхватили молодую —
     И защекотали.
     Долго, долго дивовались
     На ее породу…
     Третьи петелы пропели —
     Побросались в воду.
     Залился, взлетая к небу,
     Жаворонок звонкий;
     Вот кукушка где-то стала
     Куковать сторонкой;
     Соловей запел-защелкал…
     Месяц потухает;
     Зорька рдеет за горою;
     Пахарь напевает.
     Лес чернеет за горою,
     Где враги ходили;
     Засинели длинным рядом
     Над Днепром могилы;
     Шелест, гул пошел дубровой;
     Шепчутся былинки…
     А девица спит под дубом
     На краю тропинки.
     Знать, что крепко спит – не слышит
     Гула на рассвете,
     Не пытает у кукушки —
     Долго ль жить на свете?
     А казак меж тем из леса
     Едет – выезжает;
     Конь под ним, как ворон черный,
     Чуть переступает.
     «Изнемог ты, знать, товарищ!
     Скоро – прочь забота:
     Близко хата, где отворит
     Девица ворота,
     Уж, быть может, отворила,
     Да не мне – другому…
     Шибче, конь! несись стрелою
     Ты к селу родному!»
     Притомился конь ретивый,
     Шаг – и спотыкнется…
     А вкруг сердца удалого
     Дума змеем вьется.
     «Вот и он, тот дуб кудрявый…
     Боже! Катерина!
     Задремала поджидая
     Друга, сиротина!»
     Кинул повод и к желанной.
     «Боже Ты мой, Боже!»
     Кличет милую, целует…
     Не помочь… «За что же,
     Ох, за что же разлучили
     Нас они с тобою?»
     Засмеялся, разбежался —
     Да в дуб головою.
     Вот идут жницы в поле жать,
     Да распевают идучи:
     Как провожала сына мать,
     Как бились нехристи в ночи.
     Идут – под дубом вороной,
     Понурив голову, стоит,
     С ним рядом парень молодой
     С пригожей девицей лежит.
     И к парню каждая спешит,
     Чтобы, подкравшись, испугать;
     Взглянули – видят, что убит,
     И с перепугу ну бежать.
     Собиралися подружки —
     Слезы утирают;
     Собиралися соседи —
     Ямы им копают;
     Шли священники с крестами…
     Много было звону…
     Схоронили целым миром,
     С честью, по закону,
     И насыпали над ними
     Две могилы в жите.
     Кто допытываться станет,
     Кем они убиты?
     Посадили над удалым
     Явор и рябину,
     А над девицей пригожей
     Красную калину.
     Прилетает к ним кукушка
     Куковать зарями;
     Прилетает соловейко
     Щебетать ночами;
     И поет, – покамест месяц
     Встанет, загорится.
     Да русалки из пучины
     Выйдут порезвиться.

В. Крестовский

КАТЕРИНА

//-- 1 --//

     Чернобровые, любитесь,
     Но не с москалями:
     Москали чужие люди,
     Помыкают вами.
     Что ему? – шутя, полюбит
     И шутя, покинет:
     Он простится и уедет,
     А она – загинет.
     Пусть сама б… еще не горе!
     Пусть!.. а то могила
     С нею ждет и мать-старуху,
     Что на свет родила.
     Сердце вянет, распевая,
     Как причину знает;
     Люди сердца не расспросят —
     Прямо осуждают.

     Чернобровые, любитесь,
     Но не с москалями:
     Москали – чужие люди,
     Помыкают вами.
     Полюбила Катерина
     Москаля лихова:

     Полюбила – не сказала
     Никому ни слова.
     Полюбила молодого;
     По ночам ходила
     В сад, пока себя и долю
     Там не загубила.
     Кличет ужинать старуха —
     Не докличет дочку:
     Где с соколиком гуляет,
     Там проспит и ночку.
     Дни и ночи кари очи
     Жарко целовала,
     А тем временем дурная
     Слава вслед бежала.
     Пусть позорят злые люди —
     Что ей в том позоре?
     Полюбила – не слыхала
     Как подкралось горе.
     Пронеслись дурные вести —
     В трубы затрубили.
     На войну москаль поехал;
     Девицу покрыли.
     Не печалит Катерину,
     Что коса покрыта:
     Любы слезы, словно песни,
     Если не забыта.
     Обещался чернобровый,
     Если цель вернется,
     Обещался к ней приехать.
     То-то заживется!
     Будет девица московкой,
     Горе позабудет…
     А пока – пусть осуждают,
     Пусть смеются люди.
     Не тоскует Катерина —
     Слезы утирает,
     Что ее с собой подружки
     Петь не зазывают.
     Не тоскует Катерина,
     Хоть и плачут очи…
     С коромыслом за водою
     Выйдет ополночи,
     Чтоб враги не увидали;
     Станет под калиной
     У колодца и про «Гриця»
     Запоет с кручиной.
     И калина плачет – столько
     В песне той печали.
     Воротилася – и рада,
     Что не повстречали.
     Не тоскует Катерина,
     Тяжких дум не знает —
     У окна в цветном платочке,
     Друга поджидает.
     Поджидала Катерина
     Целые полгода:
     Защемило возле сердца,
     Подошла невзгода.
     Расхворалась Катерина
     Еле-еле дышит…
     Чуть оправилась – к запечку
     И дитя колышет.
     А соседки-щебетухи
     Матери толкуют,
     Что у дочки, по дороге,
     Москали ночуют.
     «У тебя красотка дочка
     И не одиночка:
     Нянчит, холит у запечка
     Москаля-сыночка.
     Чернобровым завелася…
     Вместе, знать, грешили…»
     Чтоб вас ведьмы, щебетухи,
     Злыдни задавили.

     Катерина, разразилось
     Горе над тобою!
     Где ты голову приклонишь
     С малым сиротою?
     Кто расспросит, приголубит
     В свете без милова?
     Мать, отец – чужие люди:
     Тяжко это слово!
     Вот оправилась бедняжка —
     Подойдет к окошку,
     И все нянчится с ребенком,
     Смотрит на дорожку.
     Смотрит – нет да нет милова…
     Может, и не будет?
     В сад поплакать бы сходила.
     Да увидят люди.
     Ночь настанет – Катерина
     По саду гуляет,
     На руках качает сына,
     Горе поверяет:
     «Здесь его я поджидала
     Вечером, бывало,
     Тут клялись… а там… сыночек…»
     И не досказала.

     Зацвели в саду черешни,
     Зацвела калина;
     Как бывало, в сад зеленый
     Вышла Катерина.
     Вышла, только не поется
     Бедной, как бывало,
     Как в саду вишневом ночью
     Друга поджидала.
     Не поется чернобровой —
     Проклинает долю.
     А меж тем враги смеются,
     Потешаясь вволю,
     Распускают злые речи —
     Бедной не оставят…
     Если б милый – он сумел бы
     Их молчать заставить;
     Но далеко чернобровый —
     Сердцем не почует,
     Как враги над ней смеются,
     Как она горюет.
     Может спит он за Дунаем
     Под Сырой землею,
     Аль в Московщине слюбился
     С девицей иною?
     Нет, он жив, здоров и весел —
     Он не пролил крови…
     Где ж найдет такие очи
     И такие брови?
     Нет в Московщине – пройди хоть
     Всю ее до моря —
     Нет такой, как Катерина,
     А живет на горе…
     Мать сумела дать ей брови
     И глаза на диво,
     Не сумела только сделать
     Девицу счастливой.
     А краса без доли, счастья,
     Что цветочек в поле:
     Сушит солнце, треплет ветер,
     Каждый рвет по воле.
     Лей же слезы, Катерина,
     В хижине убогой:
     Ой, москалики вернулись,
     Да не той дорогой.

//-- 2 --//

     За столом сидит родимый —
     На руки склонился.
     Не глядит на свет он Божий:
     Сердцем истомился.
     Рядом мать сидит старуха —
     Старая-седая —
     И, сквозь слезы, еле слышно
     Говорит, вздыхая:
     «Что же свадьба, Катерина?
     Где жених твой – пара?
     Где подруги, сваты, дружки,
     Староста, бояра?
     Знать в Московщине! Иди же
     К ним, когда посмеешь,
     Да не сказывай дорогой,
     Что ты мать имеешь.
     Видно в день и час проклятый
     Я тебя родила!
     Если б знала, до восхода
     Солнца утопила:
     Пусть бы гадина сглодала —
     Не москаль поганый!
     Ой, дитя мое родное,
     Цветик мой румяный!
     Точно ягодку, как пташку
     Нежила, растила —
     На беду, знать… Так-то, дочка,
     Мне ты отплатила!
     Ну, иди же – на чужбине
     Поищи свекрухи,
     Если слушать не хотела
     Матери-старухи!
     Поищи ее: отыщешь —
     Крепко приласкайся!
     Будь счастлива меж чужими,
     К нам не возвращайся —
     Никогда не возвращайся
     Из чужого края!
     Кто-то мне глаза закроет,
     Без тебя, родная?
     Кто меня здесь пожалеет
     В людях сиротину?
     Кто посадит на могиле
     Красную калину?
     Кто помянет – кто молиться
     Будет надо мною?
     Ой, ты, дочка дорогая,
     Дитятко родное…
     Ну, иди ж…»
     Благословила:
     «Бог с тобой, родная».
     И на лавку повалилась,
     Будто не живая.

     Встал отец и молвил: «С Богом!
     С Богом, сиротина!»
     Зарыдала и упала
     В ноги Катерина:
     «Ты прости меня, родимый,
     В чем я согрешила!
     Не кляни меня ты бедной.
     Если опостыла!»

     «Пусть Господь тебя и люди
     Добрые прощают!
     Помолись – и в путь-дорогу…
     Сердце зла не знает!»

     Еле встала, поклонилась,
     Вышла со слезами —
     И старик с своей старухой
     Стали сиротами.
     Вышла в садик, помолилась,
     Горсть земли набрала
     И на крест ее в мешочке
     Крепко навязала.
     «Не вернусь, проговорила:
     Далеко умру я —
     И чужие закопают
     В землю мне чужую;
     А своя – щепотка эта —
     Надо мною ляжет,
     И про долю, и про горе
     Добрым людям скажет…
     Не рассказывай, голубка,
     Где б ни схоронили,
     Чтобы грешницу по смерти
     Люди не бранили!
     Ты не скажешь – вот кто скажет,
     Кто его родная?
     Боже мой, куда я денусь,
     Убегу куда я?
     Я сама, дитя родное,
     Спрячусь под водою,
     Ты же грех мой отстрадаешь
     В людях сиротою,
     Без отца!» Пошла деревней —
     Плачет Катерина;
     Повязалася платочком
     И глядит на сына.
     За деревней оглянулась —
     Сердце в ней заныло —
     Покачала головою
     И заголосила.
     Стала в поле при дороге,
     Словно те березы;
     Как роса перед зарею,
     Полилися слезы.
     Из-за слез из-за горючих
     Бела дня не чует,
     Только сына обнимает,
     Плачет, да целует.
     А ребенок, точно ангел,
     Ничего не знает:
     К груди крохотной ручонкой
     Тянется, хватает.
     Солнце село; за дубравой
     Зорька догорает…
     Отвернулась – и в дорогу…
     Вот уж чуть мелькает…
     На селе еще соседки
     Долго толковали,
     Но ни мать, ни старый батько
     Их уж не слыхали.

     Так-то с ближними на свете
     Люди поступают!
     Режут, тешатся… иной же
     Сам себя терзает.
     А за что? Господь их знает.
     Свет, кажись, широкой,
     А в нем места не отыщет
     Странник одинокой.
     Одному отмерит доля
     С краю и до краю;
     А другому лишь оставит
     То, где закопают.
     Где ж те люди, где ж те братья,
     С кем мы так желали
     Жить, кого любить сбирались?
     Сгинули, пропали!
     Есть на свете доля —
     С кем она спозналась?
     Есть на свете воля —
     Да кому досталась?
     Есть на свете люди —
     Золотом сияют,
     Кажется, чего бы —
     Долюшки не знают.
     Ни доли, ни воли!
     Кафтан надевают
     С кручиной, а плакать —
     Так стыд запрещает.
     Золото возьмите,
     Будьте им богаты,
     Мне же – дайте слезы
     Выплакать утраты.
     Затоплю недолю
     Частыми слезами,
     Затопчу неволю
     Босыми ногами!
     Тогда я богатый,
     Тогда я довольный —
     Как сердце взыграет.
     Касаткою вольной.

//-- 3 --//

     Стонут совы; спит дуброва;
     Звездочки сияют;
     По окраинам дороги
     Суслики играют.
     Люди добрые уснули:
     Каждого стомило
     Или счастье, или слезы —
     Ночка все покрыла.
     Всех покрыла, словно деток
     Мать, когда уснули…
     Где ж уснула Катерина:
     В хате ли, в лесу ли?
     Сына в поле, под копною,
     Тешит, забавляет,
     Аль в лесу из-за колоды
     Волка выживает?
     Пропадайте, чорны брови!
     Лучше не родиться,
     Чем такой бедою в жизни
     Из-за вас платиться.
     Что-то дальше повстречает?
     Тяжко будет, тяжко.
     Зной, пески, чужие люди
     Ждут тебя, бедняжка!
     Встретит стужа; но желанный
     Встретит ли – кто знает:
     Приласкает ли бедняжку,
     Нет ли – все бывает!
     Нет! С ним девица забудет
     Зной, пески, кручину:
     Он, как мать, как брат, приветом
     Встретит Катерину.

     Все увидим, все услышим!
     А пока немного
     Отдохнем, да порасспросим
     На Москву дорогу.
     Дальний путь! Дорогу эту
     Знаю, братцы, знаю!
     Даже сердце замирает,
     Как припоминаю.
     Вымерял и я когда-то —
     Чтоб ее не мерить!
     Рассказал бы я про горе,
     Только не поверят!
     Скажут: «Лжет он!» – да и станут
     За глаза порочить:
     «Вишь рассказывает сказки,
     Да людей морочит!»

     Правда, братцы, ваша правда!
     Для чего пред вами
     Стану горе да кручину
     Выливать слезами?
     Знать, печали да заботы
     Каждому не диво…
     Ну их к бесу!.. Лучше дайте
     Трубку да огниво,
     Чтобы, знаете, родные
     Дома не крушились.
     Что рассказывать про беды!
     Разве, чтоб приснились!
     Ну их к бесу! Лучше взглянем,
     Что-то, той порою,
     Сталось с нашей Катериной,
     С малым сиротою.
     За Днепром, дорогой в Киев,
     Идут темным бором
     Чумаки, родную песню
     Распевая хором.
     Ввстречу им идет молодка:
     Видно, с богомолья.
     Что ж глаза у ней припухли?
     Али от бездолья?
     В свитке худенькой, в заплатах,
     В лаптях и с клюкою;
     На руках ее ребенок,
     Узел за спиною,
     Повстречалась с чумаками,
     Мальчика прикрыла.
     «Как в Москву пройти мне, братцы?»
     Их она спросила.

     – «Прямо, прямо, молодица!
     А куда дорога?»

     – «Да в Москву иду. Подайте
     Бедной, ради Бога!»
     Дали грош ей. Задрожала:
     Тяжко брать ей, тяжко!
     И зачем ей?.. А ребенок?
     Жаль его бедняжки!
     Зарыдала, поплелася;
     В Броварах немного
     Отдохнула, да купила
     Пряник на дорогу.
     Долго, долго, горемыка
     Шла, разузнавала…
     А случалось – под забором
     С сыном ночевала.

     Видите ль, на что ей очи пригодились:
     Чтоб из них рекою слезы лились, лились.
     Слушайте и кайтесь, красные девицы,
     Чтоб не довелося плакать и томиться.
     Чтоб не довелося мужа на чужбине
     Вам искать, как нашей бедной Катерине.

     Тогда не пытайтесь разведать, узнать.
     За что не пускают в избу ночевать!
     Не пытайтеся разведать —
     Люди ведь не знают:
     Тех, кого Господь карает,
     И они карают….
     Люди гнутся, точно лозы,
     Ветер чуть повеет.
     Солнце светит сиротине – Светит, да не греет…
     Люди б солнце заступили,
     Если б можно было,
     Чтобы сирым не светило,
     Слезы не сушило.
     А за что, за что не знает
     Бедная отрады?
     Чем она не угодила?
     Что им, людям, надо?
     Чтобы плакала!.. Не плачь же,
     Сердце-Катерина!
     Пусть не видят слез тех люди!
     Прочь змея-кручина!
     А чтоб личико не блекло
     С черными бровями,
     До зари в лесу дремучем
     Вымойся слезами.
     И никто тогда бедняжку
     Лихом не помянет;
     А пока струятся слезы,
     Сердцу легче станет.
     Но не лучше ль нам вернуться
     К нашей Катерине
     И взглянуть, как ей живется,
     Круглой сиротине.
     Под плетнями ночевала,
     На заре вставала —
     И так шла все дальше, дальше…
     Глядь – зима настала,
     Свищет ветер, стонет вьюга,
     А она в убогой
     Свитке и лаптях плетется
     Снежною дорогой.
     Чуть ступает… Вдруг мелькнуло!
     Глянула – бледнеет:
     Москали идут дорогой….
     Горе! сердце млеет!..
     Повстречала. «Не слыхали ль —
     Говорит – случаем,
     Где Иван мой чернобровый?»
     Те ей: «Знать не знаем!»
     И, как водится, солдаты
     Шутят да смеются:
     «Ай да баба! Ай да наши!
     Всюду доберутся!»
     Посмотрела Катерина:
     «Ох, ты доля, доля!..
     Ты не плачь, мой горемычный!
     Видно, Божья воля!..
     Побреду – ходила больше…
     Может и найду я:
     Передам тебя, голубчик,
     А сама умру я».

     Воет вьюга, стонет вьюга,
     Но полю гуляет.
     Катерина среди поля
     Слезы проливает.
     Уходилась злая вьюга —
     Еле повевала…
     Все бы плакала бедняжка,
     Только слез не стало.
     Посмотрела на ребенка:
     Политый слезою,
     Рдеет крошка, как цветочек
     Утром под росою.
     Усмехнулась Катерина,
     Горько усмехнулась:
     Возле сердца лютым змеем
     Горе шевельнулось.
     Осмотрелась Катерина,
     Видит – лес чернеет,
     А под лесом, у дороги,
     Огонек светлеет.

     «Ну пойдем же, может, пустят
     В хату нас с тобою;
     А не пустят – заночуем
     В поле, под межою;
     Под избою заночуем —
     Места нам достанет…
     Где-то будешь ночевать ты,
     Как меня не станет?
     Ты с собаками дружися —
     Право, лучше будет!
     Если злые – покусают…
     Все же не осудят…
     С ними есть и пить придется
     Моему Ивану…
     Ох, ты доля, моя доля!
     Что я делать стану?»

//-- 4 --//

     Свищет ветер, стонет вьюга;
     По лесу завыло;
     Словно море, белым снегом
     Поле обложило.
     Из избы лесничий вышел;
     Чтоб пройти дозором —
     Так куда ты! Зги не видно:
     Так и свищет бором.

     – «Эге-ге, какая вьюга!
     Нет, тут не до лесу…
     Лучше в хату… Что такое?
     Э, да ну их к бесу!
     Ведь несет же вражья сила,
     Будто и за делом.
     Как их снегом-то… Никифор,
     Глянь-ка – точно в белом».

     – «Москали?.. Да где?.. Да где же?»

     – «Что ты, Бог с тобою!»

     – «Где они, мой голубь сизый?»

     – «Вон идут межою».

     Побежала Катерина,
     Вихрем понеслася.
     – «Знать Московщина бедняжке
     Солоно пришлася!
     По ночам – одно и знает —
     Москаля все кличет».

     Через пни бежит бедняжка,
     Еле-еле дышит.
     Добежала… утирает
     Слезы рукавами.
     Ей навстречу выезжают
     Москали рядами.
     «Ох, ты доля, моя доля!»
     К ним… глядит – узнала:
     Впереди всех едет старший.
     «Милый!» – закричала:
     «Мой Иван, мой ненаглядный!
     Что ж ты не вернулся?»
     И к нему… хватает стремя…
     Старший оглянулся —
     И коня в бока толкает.

     «Что ж ты уезжаешь?
     Аль забыл меня, желанный?
     Аль не распознаешь?
     Погляди: я Катерина,
     Я твоя, мой милый!
     Что ж ты стремя вырываешь
     У меня – постылой?»

     А он будто и не видит —
     Все коня торопит.
     «Посмотри – уж я не плачу»
     Катерина вопит:
     «Не узнал меня, мой милый?
     Посмотри, вглядися:
     Я, ей-Богу, Катерина!»
     – «Дура, отвяжися!
     Прочь безумную! Возьмите!»

     – «Боже! Отказался!
     Хочешь бросить Катерину…
     А не ты ли клялся?»

     – «Да возьмите ж! Что стоите?»

     – «Как, ты прогоняешь?
     Да за что ж, скажи, мой голубь?
     На кого оставишь
     Катерину, что бывало,
     В сад к тебе ходила,
     Что тебе малютку-сына,
     Скорбная родила?
     О, мой сокол ненаглядный!
     Ты хоть не гнушайся!
     Я твоей батрачкой буду…
     Ты ж с другой спознайся,
     С целым светом… Я забуду,
     Что счастливы были,
     От тебя имела сына,
     Что меня покрыли…
     Стыд-то, стыд-то! И за что мне
     Гибнуть бесталанной?
     Ты покинь меня, но сына
     Не кидай, желанный!
     Не покинешь? Не беги же
     От меня, мой милый!
     Принесу тебе я сына».

     Стремя опустила —
     И в избушку. Воротилась,
     Обнимает сына,
     Неповитый, неодетый,
     Плачет сиротина.

     «Посмотри – вот он, желанный!
     Где ж ты? – схоронился?
     Он уехал… Сына, сына
     Бросил, отступился!
     Боже мой! Куда я денусь,
     Дитятко, с тобою?..
     Люди добрые, возьмите
     Бедного с собою:
     Не гнушайтесь им, родные —
     Он, ведь, сиротина!
     Ой, возьмите – и отдайте
     Старшему за сына,
     А не то – и я покину,
     Как отец покинул:
     Чтоб его не покидала
     Горькая судьбина!
     Ой, грехом на свет, мой цветик,
     Мать тебя родила —
     Вырастай же на смех людям!»
     (Наземь положила).
     «Поищи отца по свету —
     Я уж поискала».
     И с дороги, как шальная,
     В лес – и убежала.
     Плачет мальчик… Москали же —
     Что им – миновали…
     Что ж, и лучше! Да на горе
     Люди услыхали.
     Вот уж ночь, а Катерина
     По лесу блуждает,
     Проклинает долю злую,
     Стонет и рыдает.
     Но вот вышла на поляну,
     Глянула – спустилась
     Вниз, к пруду, взглянула в прорубь
     И остановилась.

     «Упокой, Господь, мне душу,
     Вы ж – примите тело,
     Воды темные!» – и в прорубь….
     Только зашумело
     Подо льдом.

     Нашла бедняжка
     То, чего искала.
     Прошумел, пронесся ветер —
     И следа не стало.
     То не ветер, то не буйный,
     Что дубы ломает;
     То не горе, что родная
     Рано умирает;
     Та семья не стала сирой,
     Что похоронила
     Мать свою: у ней остались
     Имя и могила.
     Насмеются злые люди —
     Сироту осудят:
     Выльет слезы на могилу,
     Горе позабудет.
     А тому, тому на свете,
     Что тому осталось,
     Кто отца в глаза не видел,
     Мать же отказалась?
     Что безродному осталось?
     Люди злы и строги!
     Ни родни, ни теплой хаты…
     Труд, пески, дороги…
     Брови, личико – на диво.
     Что в них? Чтоб узнали!
     Расцветила, не укрыла…
     Лучше б полиняли!

//-- 5 --//

     Шел кобзарь в престольный Киев,
     Шел – и сел дорогой.
     С ним вожак. Он весь обвешан
     Сумками, убогой.
     Мальчуган прилег – и дремлет,
     Дремлет, засыпает;
     А кобзарь-слепец «Исуса»
     Тихо напевает.
     Подают – кто грош, кто хлеба
     Край – никто не минет:
     Всяк – слепому, а молодка —
     Та малютке кинет.
     «И босой-то он, и голый!»
     Думает молодка:
     Есть краса, да нету счастья,
     Потому – сиротка!»
     Экипаж, дорогой в Киев,
     Едет шестернею.
     В экипаже едет барин
     С молодой женою.
     Едет – вдруг остановился:
     Взвились клубы пыли.
     Подбежал Ивась: в окошко
     Крошку поманили.
     Бросив грош, она малюткой
     Бедным занялася.
     Барин глянул – отвернулся:
     Он узнал Ивася!
     Он узнал собольи брови
     И сокольи очи;
     Он узнал в малютке сына,
     Да признать – нет мочи.
     – «Как зовут тебя?» – «Ивасем!»
     «Прелесть?» – проронила….
     Пыль взвилась из-под дормеза
     И малютку скрыла.
     Бедняки сочли подачку,
     Помолились Богу,
     Помолились и пустились
     Снова в путь-дорогу.

Н. В. Гербель

ГАЙДАМАКИ

     Все идет, проходит, без конца, без краю.
     Где ж оно девалось? И отколь взялось?
     И мудрец и глупый «ничего не знаю», —
     Может лишь ответить на такой вопрос.
     То цветет, то вянет – и навеки вянет
     И сухие листья ветер разнесет.
     А над всем тем солнце, как и прежде встанет,
     Зорька золотая, как всегда, всплывет;
     А за нею следом и ты, светлоликий,
     На твердь голубую выйдешь погулять, —
     В малый ручеёк, в океан великий
     Станешь ты глядеться и равно сиять, —
     Как над Вавилоном и его садами,
     Так над тем, что будет с нашими сынами.
     Вечен без конца ты! Любо мне с тобой
     Речь повесть, как будто с братом иль сестрой.
     Думой поделиться, лишь тобой внушенной;
     Молви же мне, месяц, молви благосклонно, —
     Куда же деваться мне с моей тоской?
     Я не одинокий, я не сирота, ведь,
     У меня есть дети – их куда девать?
     Взять ли их с собою в тесную могилу, —
     Грех живую душу в землю закопать.
     Может быть ей легче б на том свете стало,
     Если бы прочел кто те слезы-слова,
     В них она когда-то горе изливала,
     И над ними часто слезы проливала… —
     Нет не закопаю: грех, – душа жива.
     Где ж найти ей выход, миновав могилу?
     Без ответа тяжко, горько умереть!
     Девушки, поймите, – вам понять под силу;
     Алые цветочки, – вас она любила,
     Счастия у Бога вам она просила
     И про вашу долю так любила петь!
     А пока ложитесь, дети, почивать, —
     Дайте мне подумать, куда вас девать.
     Дети мои, гайдамаки, —
     Свет широк, как воля!
     Разгуляйтесь, мои детки,
     Поищите долю.
     Сыновья мои родные,
     Кто вас приголубит?
     Без родной на белом свете
     Кто же вас полюбит?
     Вы сынки мои, орлята,
     Мчитесь к Украине,
     Если вам и плохо будет,
     Так не на чужбине.
     Там найдутся вам родные,
     Там вас приголубят!..
     Здесь же… тяжко, тяжко, дети, —
     Здесь, ведь, вас не любят.
     Если даже пустят в хату,
     Будут насмехаться:
     Все ученый люд, – поправить
     Солнца не боятся.
     Не оттуда будто всходишь,
     И не ярко светишь.
     Надо вот бы как!.. На это
     Что ты им ответишь?
     Надо слушать, – может вправду
     Солнышко не ладно
     Светит, – все народ ученый, —
     Спорить с ним накладно.
     А запой про нашу славу, —
     Рты они разинут,
     Поглядят, да посмеются,
     И под лавку кинут.
     Пусть покамест почивают,
     Пока батька встанет.
     Тот по-нашему, наверно
     Гетманов вспомянет,
     А то глупый рассказал нам
     Мертвыми словами
     И какого-то Ярему
     Вывел перед нами.
     И в лаптях, и в свитке! – Дурень,
     Мало ли что было, —
     От казачества, гетманства
     Высоки могилы
     Только в свете и остались,
     Да и те разрыты,
     А ты хочешь удивить нас
     Стариной забытой! —
     Труд напрасный, пане-брате, —
     Коли хочешь грошей,
     Или славы пожелаешь, —
     Пой-ка про Матрешу,
     Про Парашу – радость нашу,
     Про султан, да шпоры,
     Вот бы как! А то затянешь: —
     «Ходят волны – горы…»
     Сам заплачешь, – за тобою
     Весь тот люд сермяжный,
     Что тебя послушал, плачет…
     – Правда, барин важный, —
     Очень теплы ваши шубы,
     Не по нас, жаль, шиты,
     А разумные советы
     Брехнею подбиты.
     Говори ты, убеждай ты, —
     Слушать я не буду:
     Где со мною, дурнем, ладить
     Разумному люду!
     И пойду я, дурень бедный,
     К хате моей старой,
     Запою я, зарыдаю,
     Как ребенок малый;
     Запою, как море стонет,
     Да как ветер ходит,
     Степь чернеет, а могила
     С ветром речь заводит.
     Запою я, – развернется
     Старая могила,
     Степь покроет вплоть до моря
     Запорожцев сила.
     Выступают атаманы
     Перед бунчуками,
     А Днепровские пороги
     Между берегами —
     Воют, стонут, – рассердились,
     Пенятся, бушуя!..
     Даже дивно слушать! Встану
     Да у них спрошу я:
     «Что вы, старые, ревете?»
     – «Не весело, сыне, —
     Крепко батька-Днепр серчает
     Горько Украине!»
     Я заплачу… Предо мной же
     Пышными рядами
     Выступают атаманы,
     Сотники с полками,
     А за сотниками следом —
     Гетманы-все в Злате;
     Вот пришли и всей громадой
     Сели в моей хате;
     Сели вкруг меня, – заводят
     Про Украйну речи,
     Про былое вспоминают, —
     Про раздолье Сечи;
     Вспоминают, как казаки
     По морю гуляли, —
     Чрез Днепровские пороги
     Челноки пускали,
     Как по синему гуляли,
     Грелися в Скутари,
     Как закуривали трубки
     В Польше на пожаре…
     А вернувшись, пир горою
     Заведут казаки.
     «Лей, шинкарь! Играй, кобзарь, нам!»
     Гикают гуляки;
     И шинкарь им подливает —
     Уж не отвернется; —
     Под ногами запорожцев
     Остров весь трясется…
     – Гуляй, барин без кафтана,
     Гуляй, вихрь залетный!
     Лей, шинкарь! Играй, кобзарь наш,
     Вольно, беззаботно!
     Руки в боки – и вприсядку Парубки с дедами…
     Вот так, детки; – славно, детки, —
     Будете панами!
     Атаманы на пирушке,
     Словно средь совету,
     О делах ведут беседу, —
     Но терпенья нету Казакам, – засеменили
     Старыми ногами…
     Как взгляну я, посмотрю я, —
     Засмеюсь с слезами!..
     И гляжу, смеюсь я, слезы утираю…
     Есть с кем жить на свете, – я не одинок:
     В хате моей бедной, как в степи без краю
     Вольных запорожцев бушует поток.
     В хате моей бедной море завывает,
     Чернеют могилы, шепчут тополя,
     Девушка тихонько «Гриця» напевает…
     Есть с кем жить на свете – не один здесь я!..
     Так вот в чем мое богатство,
     Вот где моя слава,
     За совет… спасибо, люди,
     За совет лукавый.
     На всю жизнь довольно будет
     Вашего мне слова,
     Чтоб тоску и слезы вылить.
     Будьте же здоровы!..
     Провожу вас в путь далекий,
     Дорогие дети, —
     Может, старого казака
     Сыщете на свете,
     Что вас бедных приголубит
     Теплыми слезами, —
     Мне и будет; – и скажу я:
     «Пан я над панами!»
     Вот как, у стола присевши,
     Ваш отец гадает, —
     Кто повесть вас согласится?
     На дворе светает:
     Месяц гаснет; блещет солнце;
     Гайдамаки встали
     И толпою окружили
     Старика. – В печали.
     Словно бедные сироты,
     Молча обступили:
     «Дай, отец, благословенье,
     Пока еще в силе;
     Отпусти искать нас счастье
     На широком свете!»
     – Эй, смотрите, – свет – не хата,
     А вы малы дети,
     Неразумные; кто будет
     Вас учить, бедняжки? —
     Наставлять?.. Беда мне с вами,
     Горько мне и тяжко!
     Я растил вас и лелеял,
     И любил не мало,
     В люди вывел; там теперь все
     Грамотное стало.
     Я учил вас очень мало, —
     Потому что били,
     Много били меня, только
     Мало научили.
     Буки-аз-ба, – только знаю
     Ну и твердо, слово…
     Надо будет за вас, дети,
     Попросить другого.
     Правда, есть отец названный,
     (У меня родного
     Нет давным-давно на свете) —
     Он вам скажет слово,
     Как вам в жизни встретить надо
     Горе да невзгоду;
     У него душа живая,
     Казацкого роду.
     Не стыдится он тех песен,
     Что мать напевала,
     Не стыдится речи той, что
     В детстве с ним болтала;
     Не стыдится тех сказаний
     О житье старинном,
     Что слепой старик печально
     Нам поет под тыном.
     Любит он о нашей славе
     Дорогие сказки, —
     Любит!.. Сходим к нему, дети,
     Да попросим ласки.
     Если б он мне, как родному,
     Не помог в кручине, —
     Я под снегом спал бы крепко,
     Вечно на чужбине.
     Закопали б и сказали:
     «Был негодный!» – Знаю;
     Но за что меня не любят? —
     Вот не отгадаю.
     Все прошло. Не вспоминать бы!..
     Так пойдем, ребята, —
     Коль он мне не дал погибнуть
     И любил, как брата, —
     Примет он и вас с приветом,
     Как родных. Оттоле,
     Помолившись, вы ищите
     В Украине доли.
     День же добрый, батько! В хате,
     На твоем пороге
     Дай сынкам благословенье
     К далекой дороге…

Интродукция

     Был когда-то шляхтич вольным,
     Был он славным паном, —
     Силой мерялся с Москвою,
     С Ордою, с султаном,
     Или с немцем. Был когда-то, —
     Но что не минует?
     Прежде, чванится, знай, шляхта,
     День и ночь пирует;
     Хорошо подвохи строит —
     Не скажу – Стефану
     Иль Собесскому – двух этих
     Я считать не стану
     Всех же прочих… Бедняки же
     Молча управляли;
     Сеймы, сеймики гремели;
     Соседи молчали,
     Да глядели все, как в Польше
     Жить король не хочет,
     Или слышали, как шляхта
     На сеймах гогочет:
     «Не позволим, не позволим!»
     Паны повторяют;
     А магнаты палят хаты,
     Сабельки гуляют.
     Долго, долго так велося, —
     Наконец в Варшаву
     Королем приехал Польским
     Понятовский бравый.
     Задумал шляхту взять он в руки,
     За дело взялся горячо,
     Он, как отец, добра желал им,
     А может и чего еще.
     Он только слово – «не позволим!»
     Хотел у шляхты отобрать,
     Но вдруг вся Польша запылала,
     Поднялась шляхта, ну – кричать
     «Гонору – слово! Дарма праца!»
     Наемник гнусный москаля!
     На зов Пулацкого и Паца
     Встает шляхтецкая земля
     И – разом сто конфедераций…
     Разбрелись конфедераты
     В Польше и в Волыни,
     По Литве, в краю Молдавском,
     И по Украине.
     Разбрелись, да и забыли
     За свободу драться;
     Стали жечь они и грабить
     Да с жидами знаться.
     Жгли они и разрушали,
     Церквами топили,
     А тем часом гайдамаки
     Ножи освятили!..

Галайда

     – «Ярема! Слышь, отродье Хама!
     Ступай и приведи коня,
     Подай для барыни ботинки,
     Воды наносишь для меня!
     Потом, как приберешься дома,
     Посыпь индейкам и гусям,
     Корове постели солому…
     Да торопись скорее, Хам!
     Управившись, сходи в Вильшаны,
     Так нужно барыне»… И вот
     Ярема бедный мой идет.
     Так утром рано жид поганый
     Над казаком повелевал;
     Ярема гнулся, – он не знал,
     Не чувствовал, бедный, он выросших крылий,
     Не знал, что взлетит он, лишь крылья развить;
     Не знал, покорялся… О, Боже мой милый, —
     Жить тяжко на свете, а хочется жить!
     Хочется видеть, как солнце сияет,
     Хочется слышать, как море играет,
     Как пташка щебечет, как чаща гудет,
     И как чернобровая в чаще поет…
     О, Боже мой милый, как весело жить!..
     Сирота Ярема, сирота убогий, —
     Ни сестры, ни брата, ни души родной!
     Он батрак жидовский, вырос у порога,
     Не клянет людей он, ладит он с судьбой.
     Что их клясть? Не знают
     Кого приголубить, а кого казнить.
     Пусть себе пируют! Что дает им счастье,
     Сироте-то надо самому добыть!
     Он порой заплачет, – тихо слезы льются, —
     Но не от того, что сердце грусть гнетет:
     Что-нибудь припомнит, что-нибудь увидит,
     И вновь за работу; – вот так жизнь идет!
     Для чего ж родные, для чего ж палаты, —
     Если друга в жизни сердцу не иметь?
     Сирота Ярема, – сирота богатый:
     Есть с кем и поплакать, есть с кем песню спеть.
     Есть, карие очи, как зорьки сияют,
     И белые руки его обнимают,
     И девичье сердце в ответ ему бьется…
     По воле Ярема грустит и смеется.
     Вот такой-то мой Ярема —
     Сирота богатый!
     Вот таким бывал я тоже,
     Девушки, когда-то…
     Все исчезло, все пропало,
     Не осталось и следа;
     Сердце млеет только вспомнишь,
     Как живалося тогда.
     Зачем все исчезло, зачем все пропало?
     Легче бы слезами горе выливать.
     Люди все отняли, – будто бы им мало,
     «На что ж ему счастье? – Надобно отнять
     Он и так богатый»… Горем? Да, пожалуй;
     Много слез пролито; – век не осушить.
     Где ты мое счастье? Где ты запропало?
     Воротися снова, дай с тобой пожить.
     Хоть бы ты явилось мне в минутном сне,
     Лягу спать я ночью – да не спится мне…
     Люди добрые, простите,
     Что сказал не ладно.
     За людей порой обидно,
     За людей досадно!
     Может встретимся еще раз,
     Покуда блуждаю
     Я с Яремою по свету,
     Может быть! – Не знаю.
     Плохо, люди, всюду плохо, —
     Негде приютиться,
     Знать со всем, что даст мне доля,
     Надо примириться.
     Пред судьбою гнуться молча,
     Чтоб люди не знали
     То, что кроется на сердце,
     Чтоб не приласкали.
     Пусть их ласка достается
     Тем, кто сердцем слабы,
     Нам же, бедным, и не снилась
     Лучше никогда бы!
     Говорить про горе тяжко,
     А молчать – нет мочи;
     Выливайся ж, слово, в слезы, —
     Солнце взглянет в очи,
     Не осушит слез… Делиться
     Стану я слезами
     Не с сестрою и не с братом,
     С немыми стенами
     На чужбине… А покамест
     Вновь Ярему-друга
     Вспомню. Что в корчме творится
     Поглядим. Жидюга,
     Изогнувшись над огарком,
     Червонцы считает;
     Озираясь, под перину
     Деньги убирает.
     А жидовка… Знать ей жарко, —
     Руки раскидала,
     По постеле. И раскрылась,
     Словно розан алый
     Разгорелась; с белой груди
     Сорвала сорочку,
     Верно душно на постеле
     Спать ей в одиночку;
     Про себя все шепчет, верно
     Не с кем пошептаться.
     Хороша жидовка, – можно
     Ей залюбоваться.
     Это дочка, а то – батька.
     Черта он страшнее!
     Рядом Хайка схоронилась
     В перине поганой…
     Где ж Ярема? Взявши торбу,
     Он ушел в Вильшаны.

Конфедераты

     – Отворяй, проклятый жид, —
     Иль сейчас ты будешь бит!
     Двери вон одним ударом, —
     Что тут медлить с чертом старым!
     – Пощадите, я сейчас.
     – Ну, свиное ухо, нас
     Что так долго ты морочишь,
     Иль шутить ты с нами хочешь?
     – Я, с панами? – О, мой Боже!
     Я сейчас, лишь дайте встать.
     Паны – ясные вельможи
     (Свиньи, шепотом сказать).
     – Пан-полковник, ей, ломай-ка
     Двери настежь!.. – И нагайка
     По спине уж бьет жида.
     – Здравствуй, чертов сын, здорово,
     Жид, – свиное ухо!.. Снова
     Уж нагайка поднята.
     Спину жид согнул дугою:
     – Не шутите, господа,
     В дом пожалуйте за мною!
     – Нет, постой, – скажи покуда,
     Дочка где? Веди-ка к ней!
     Умерла? – Нет, лжешь, Иуда
     Где нагайка? Снова: «Бей!»
     Плачет, стонет жид поганый:
     – Ой, голубчики! Ой, паны,
     Да ей-Богу, дочки нет:
     – Врешь ты, шельма; врешь, я вижу
     – Пусть я Богу дам ответ.
     – Нам, – не Богу, говори же?
     – Будь она жива, не гоже
     Мне ее от вас скрывать;
     Прокляни меня, мой Боже,
     Если я решуся лгать,
     Паны…
     – Начал черт молиться,
     Ха-ха-ха! – Перекрестись!
     – Я не знаю, как креститься!
     – Ты не знаешь? Вот учись?
     Крест кладет поляк; – Иуда
     Вслед за ним, – А, старый хрыч,
     Окрестился, – вот так чудо!
     Подавай же магарыч,
     Да скорее, выкрест, живо!
     – Мигом все сейчас подам!»
     Как шальные, все крикливы;
     Кубок ходит по рукам.
     «Еще Польша не сгинела!»
     Запевают. Бедный жид
     Окрещенный, то и дело
     В погреб из дому бежит.
     Паны веселы. «Жид, меду!
     Где цимбалы? – в пляс пойдем!..
     Жид играет им в угоду;
     Хата ходит ходуном.
     Отхватали вальс, мазурку,
     Отхватали краковяк; —
     Видно панскую натурку!..
     «Пой теперь!» – кричит поляк.
     – Не умею петь, ей-Богу!
     – Не божись, а пой сейчас.
     – Да какую? Про «Бедняжку»
     Разве только спеть для вас?
     – Убогою Гандзя
     Калекой была,
     Божилась, что вовсе
     Ходить не могла.
     На барщину лень ей,
     В лесочек – так вмиг
     Тихонько, легонько
     За молодцем шмыг!..
     – Иль ты не выбрал песни хуже?
     Схизматики ее поют!
     – Не по душе вам песня? – Ну же
     Вот й другая тут как тут!
     – Перед паном Федорком
     Заходил жид ходуном.
     И задком
     И передком
     – Перед паном Федорком!..
     – Стой! Теперь давай нам плату.
     – Паны, шутите? За что?
     – Нет, не шутим мы; за то,
     Что мы слушали, проклятый,
     Как ты пел. Где деньги. – Ну?
     – Где мне взять? От панов ласку
     Получал я, – не казну!
     – Не морочь нас глупой сказкой,
     Пес, а деньги нам готовь,
     Или палкой!..
     В самом деле
     Над несчастным Лейбой вновь
     Батогами засвистели,
     Снова трепка началась,
     Только перья полетели!
     – Уверяю, паны, вас, —
     Ни копейки! Пощадите!
     – Как тебя не пощадить!
     – Все скажу я отдохните.
     – Говори же, так и быть,
     Да не ври, а то, пожалуй,
     И убьем!..
     – В Вильшанах… там….
     – Не твои ли капиталы?
     – Не мои. Да где же нам? —
     Там схизматики богаты!
     Вот что, паны вы мои, —
     Да! В углах одной же хаты
     По три там живут семьи.
     – Это знаем; мы ведь сами
     До того их довели.
     – Нет, не то… Чтоб с мужиками
     Даром время не терять,
     А чтоб денег вам достать,
     Отправляйтеся в Вильшаны;
     Ктитор там костёльный есть,
     У него есть дочь Оксана.
     Ах, мой Боже, что за панна!
     Глаз с нее нельзя отвесть.
     А червонцев! Хоть чужие
     Да не все ль равно для вас.
     – Безразлично нам – какие…
     Правда, Лейба, прав твой сказ.
     Для проверки тех известий,
     Поезжай ты с нами вместе;
     Одевайся!..
     И спешат
     Ляхи буйные в Вильшаны;
     Лишь один конфедерат
     Спит, свалясь под лавку, пьяный…

Ктитор

     Ветер в лесочке
     Лист не колышет;
     Ясная ночка;
     Зоренька пышет.
     Жду я в волненьи;
     Сердце бьет шибко!
     Выдь на мгновенье,
     Выдь, моя рыбка!
     Хоть на часочек,
     Выдь, голубочек,
     Мы поворкуем;
     Выдь на беседу…
     Ночью в далекий
     Путь я поеду.
     Здесь я и близко,
     Выдь, моя пташка,
     Мы поворкуем…
     Ой, тяжко, тяжко!..
     Так поет Ярема мой,
     По лесу гуляя;
     Ждет, он ждет, а нет Оксаны,
     Нет ее… Сгорая,
     Зорька блещет. Бледноликий
     Блещет так что чудо.
     Соловью внимают вербы,
     Наклоняясь к пруду;
     Заливается он песней
     Над водой в калине,
     Словно знает, что Ярема
     Сохнет по девчине.
     А Ярема этим часом
     Все ходил, томился,
     И не слыша, и не видя…
     «Зачем я родился,
     Если нету доли, если нету счастья?
     Годы молодые даром пропадут;
     Я один на свете без роду и доли,
     Словно бы былинка на чужом мне поле;
     Бедную былинку ветры разнесут.
     Где ж мне приютиться? То не знают люди, —
     Прочь все отступились: я ведь сирота;
     Одно только сердце, в одной только груди
     Бывало жалело меня, да и та
     И та отступилась…
     И слезы потоком
     Из глаз полились, он утер рукавом.
     «Так будь же здорова! В краю я далеком
     Сложу свою голову. Ты не заплачешь,
     Не будешь ты знать, как клюет вороньё
     Те карие очи, те очи казачьи,
     Что ты целовала, сердечко мое.
     Забудь мои слезы, забудь же дружечка;
     Забудь, что клялася, – ищи уж других, —
     Тебе я не пара, – ты ктитора дочка,
     А я одинокий. Быть-может жених
     И лучше найдется. Такая мне доля!
     Забудь меня, пташка, забудь, не томись,
     А если узнаешь, что труп в чистом поле
     Яремы нашли, – ты тайком помолись.
     Хоть одна ты в целом свете
     Помолися обо мне!..»
     И рыдания Яремы
     Раздалися в тишине.
     Плачут горько, плачут очи,
     А среди бурьяна
     Словно ласочка, тихонько
     Крадется Оксана.
     «Сердце, сердце!» Слышен шепот, —
     И, дыханье затая,
     Замолчали. Снова:
     «Сердце! Пташка милая моя!»
     Слышны звуки поцелуев.
     – «Голубь сизый, дорогой, —
     Я устала, утомилась».
     – Сядь здесь рядышком со мной!
     Он на землю свитку бросил.
     – «Зорька ясная моя,
     Что ко мне не шла так долго?
     – В хлопотах сегодня я.
     За отцом я все ходила, —
     Целый день лежал больной…
     – А меня и позабыла?
     – Ах, какой ты милый мой!
     И в глазах Оксаны ясных
     Слезка заблестела,
     – Нет, не плачь же, – ведь шучу я.
     – Шутишь!..
     Просветлело…
     И она, склонив головку,
     Славно задремала.
     – Я шучу, Оксана, полно,
     А ты плакать стала…
     Ну, не плачь, гляди мне в очи;
     Завтра утром рано
     От тебя умчусь далеко,
     Далеко, Оксана!..
     Не увидимся с тобою:
     Далеко я буду.
     Завтра ночью в Чигирине
     Нож себе добуду;
     Даст он серебро и злато,
     Даст он мне и славу.
     Наряжу тебя, украшу,
     Посажу, как паву.
     И смотреть, как на гетманшу
     Вплоть до смерти буду.
     – Может-быть и позабудешь?
     – Я? Тебя забуду?
     – Может быть уедешь в Киев,
     Как богат ты будешь?
     Там найдешь себе под пару,
     Про меня забудешь?..
     – Разве есть Оксаны краше?
     – Может и найдется!
     – Не гневи, голубка, Бога!
     Ярема клянется:
     – Ни на небе, ни за небом,
     В море-океане
     Не найдется, кто б равнялся
     Красотой Оксане.
     – Правда это?
     – Правда, рыбка!..
     Вновь, и вновь, – и долго,
     Долго все про то же речи
     Лились без умолку.
     Крепко, крепко обнимались,
     Крепко целовались;
     И божились, и клялися,
     И еще раз клялись.
     Долго вел рассказ Ярема,
     Как любить он станет,
     Как всю в золото оденет,
     Счастье как достанет.
     Как все ляхи по Украйне
     Лягут в чистом поле;
     Как он, если уцелеет,
     Заживет на воле…
     Даже слушать надоело!
     Ей-же ей, девицы.
     – Вот какой! Ведь все в рассказе
     Правда говорится.
     А что, если старые батька и матка
     Узнают, мои дорогие, про вас,
     Про то, что читаете вы со слезами,
     Про ласки любовные грешный рассказ?
     Что тогда?
     – Да что б не было, —
     Любопытно очень знать.
     – Делать нечего, – придется
     И про то вам рассказать, —
     Как под вербой казачина
     Оксану целует,
     А Оксана, как голубка
     Сизая, воркует.
     То замрет, а то заплачет,
     И головку склонит,
     «Сердце мое! Сокол ясный!
     Счастье!» – Так и стонет.
     Даже вербы наклонились,
     Слушают несмело…
     Да рассказывать не стану
     Я про это дело:
     Как про то расскажешь на ночь? —
     Ночью вам приснятся.
     Нет, тихонько, как сошлися,
     Надо им расстаться.
     Тихо, тихо и неслышно,
     Чтоб не знали люди
     Ни девичьих слез, ни вздохов
     Молодецкой груди.
     Пусть! Быть-может, суждено им
     В свете повстречаться
     И еще не раз; – посмотрим; —
     Все ведь может статься.
     Между тем из окон дома
     Ктитора ложится
     Яркий свет! Что за причина?
     Что же там творится?
     Заглянем, посмотрим мы к ктитору в дом.
     Узнаем – расскажем, что делалось в нем.
     И стыдно, и больно про то рассказать: —
     Смотрите – глядите, – то конфедераты,
     Те люди, что волю клялись защищать,
     О, будьте же все вы навеки прокляты!
     Все, все вы, и вас породившая мат.
     И день тот, и час тот, как вас понесла,
     Как вас породила, на свет привела;
     Того вы достойны; вот ваша награда!..
     У ктитора в доме какие дела
     Творят ныне эти исчадия ада?
     В углу, среди ночного мрака
     Проклятый жид дрожит собакой.
     – «Жить хочешь?» ктитору кричат
     Конфедераты. «Ты богат!
     Все говорят, что деньги были!»
     И руки по локоть назад
     Ему веревкою скрутили.
     – «Молчишь? Ни слова? Подожди же…
     А где смола? Бери его!
     Вот так, холоп! Вот этак! Жги же!
     Что? – скажешь, шельма? Каково?»
     Не подал голоса, ни крика…
     – «А, бестия! – Ну, подожди-ка, —
     В сапог ему насыпать жару!..»
     Не вытерпел той пытки старый…
     «Гвоздь в голову ему! Чтоб показанье
     Добыть!..» Но ктитор тут упал,
     Дух испустил без покаянья…
     «Оксана! Дочь моя!» сказал
     Старик пред смертью. Обступили
     Его поляки. «Что же с ним
     Мы делать будем, братцы?
     Вот что: давайте церкву запалим!»
     Вдруг крик отчаянный: «Спасите!
     Кто в Бога верит, помогите!»
     Смутились ляхи. «Кто такой?»
     Оксана в дверь. «Его убили!..»
     И падает на труп. Старшой
     Махнул всем остальным рукой,
     Чтоб вон из хаты выходили.
     За ними вышел старый лях
     С Оксаной бедною в руках.
     А где же был тогда Ярема?
     В тот час он был далек от дома,
     Один, в далекой стороне,
     Он ехал степью на коне,
     Про Наливайку напевая
     И горя, и беды не зная!
     Пропали ляхи без следа,
     Пропала с ними и Оксана.
     Собаки лишь кой-где в Вильшанах
     Затявкают и замолчат.
     Сияет месяц. Люди спят.
     Спит ктитор, – он не встанет рано, —
     Навеки, праведный, заснул.
     Свеча горела и погасла;
     Вот и последний свет блеснул
     И труп во мраке потонул.

Праздник в Чигирине

     Гетманы, гетманы! Если бы вы встали,
     Встали, посмотрели на тот Чигирин,
     Что вы собирали, где вы пановали, —
     Плакали бы горько: вы бы не узнали
     Прежней вашей славы – убогих руин.
     Базары, где войско, как море под солнцем,
     Перед бунчуками бывало горит,
     А ясновельможный на вороном коне
     Блеснёт булавою – и море кипит!
     Закипит и разольется
     Вольными степями, —
     Пропадай ты злое горе! —
     А за казаками…
     Вспоминать ли?.. Все минуло,
     Было все и сплыло!
     Что же будет, если вспомнишь,
     Вспомнишь и заплачешь?
     Ну, хоть взглянем мы на прежний
     Чигирин казачий…
     Из-за леса, из тумана
     Месяц выплывает
     Красный, словно бы от крови,
     Горит, не сияет,
     Не сияет, – да что людям,
     Если он не светит?
     Ведь пожары Украину
     Озарят, осветят.
     Вечереет; в Чигирине
     Темно, как в могиле.
     Темно, было в Украине,
     Как ножи святили
     В ночь на Маккавеев…
     На базаре,
     Нетопырь лишь мимо
     Пронесется, да простонут совы;
     Где же люди? Под Тясмином
     В темные дубровы,
     Собрались и станом стали,
     Ждут, чтоб им ножей священных
     Старшины раздали.
     На темном просторе зеленой дубровы
     На привязи кони отаву жуют.
     Привязаны седла, и кони готовы,
     Куда лишь поедут? Кого повезут?
     А вот посмотрите, – лежат на долине,
     Как будто убиты, без звука, без слов, —
     Тот люд – гайдамаки. К родной Украине
     Слетелись могучие стаи орлов.
     Их очи кровавою местью пылают; —
     Жидов и поляков они разнесут:
     За кровь и обиды им адом кромешным
     Со злобой они воздадут.
     С запасом пушечных снарядов.
     У леса ряд возов стоит, —
     То славной Матушки подарок, —
     Пускай со славою царит!
     И не пройдешь между возами:
     Украйны вольные сыны
     На зов отчизны собралися, —
     И казаки, и старшины.
     Вожди поодаль встали вместе, —
     Все в черных свитках, как один; —
     Они ведут беседу тихо,
     Глядят вперед на Чигирин.

   Первый старшина.
   Старый Головатый что-то хитрит!
   Второй старшина.
   Умная голова! сидит себе на хуторе, словно и не знает ничего. А посмотришь, – всюду Головатый. «Если, говорит, чего сам не сделаю, – так сыну передам докончить!»
   Третий старшина.
   Да и сын тоже удался! Вчера я повстречался с Железняком, – так он такие вещи про него рассказывал, чтоб пусто ему было! «Кошевым, говорит, буду, а то и гетманом, если не так…»
   Второй старшина.
   А Гонта на что? а Железняк? К Гонте «сама» писала: Если, говорит…
   Первый старшина.
   Тише, тише, как будто звонят…
   Второй старшина.
   Нет, – это люди шумят.
   Первый старшина.
   Дошумятся, пока ляхи услышат. Ох, старые да разумные головы! Думают, думают, гадают, гадают да и смастерят из лемеха иголку. Где нужен большой мешок, там малая торба не годится. Купили хрену, – надо есть, хоть и глаза вылезут: видели, что покупали – не пропадать даром! А то думают, думают, – а в то время ляхи догадаются, – вот тебе и осечка! А что там народ собрался, а звону не слыхать? Ну и народ же! – никак не урезонишь, чтобы без шума обходился. Да и то сказать – не десять душ, а слава Богу – вся Смолянщина, коли не вся Украина. Чу! – Слышишь, – поют?
   Третий старшина.
   И то правда, – пойду уйму.
   Первый старшина.
   Не трогай, пусть поет, лишь бы не громко!
   Второй старшина.
   Должно, быть это волох; не утерпел-таки старый дурень.
   Третий старшина.
   И умно поет – и все новое. Пойдемте, братцы, поближе, послушаем, а тем временем и зазвонят.
   Первый и второй старшина.
   Так что ж, – пойдем.
   Третий старшина.
   Ладно, – идем!
   (Старшины тихо стоят около дуба, под которым сидит Кобзарь; кругом него запорожцы и гайдамаки. Кобзарь тихо и протяжно поет:

     Волохи, волохи,
     Вас остались крохи;
     А вы, молдованы,
     Уж теперь не паны
     И ваш господарь.
     Уж не то, что встарь, —
     Раб он перед ханом,
     Да и пред султаном.
     У татар суровых
     Вы давно в оковах!
     Что же ждать вам дале?
     Вы бы дружно встали,
     Побратались с нами,
     С нами, казаками,
     Вспомнили б Богдана,
     Прежнего гетмана, —
     Стали бы панами!
     Пойдемте с ножами,
     С ножами святыми,
     С батькою – Максимом.
     Всю ночь погуляем,
     Ляхов попугаем;
     Так-то погуляем,
     Что ад засмеется
     И небо зажжется!..)

   Запорожец.
   Хорошо погуляем! Правду старый поет, если не врет. Не будь он волох, – что за кобзарь из него бы вышел!
   Кобзарь.
   Да я не волох, я только жил когда-то среди волохов, а люди и стали звать меня волохом, сам не знаю за что.
   Запорожец.
   Ну, да ладно. А ну-ка затяни еще какую-нибудь; – хвати-ка про батьку Максима.
   Гайдамак.
   Да не очень громко, чтобы старшины не услыхали.
   Запорожец.
   А что нам старшины? Услышат, – так пусть слушают, если есть чем слушать – и только. У нас один есть старшина – батька Максим. А если он услышит, так еще деньгами наградит. Пой, старец Божий, не слушай его!
   Гайдамак.
   Так-то оно так, приятель; про то я и сам знаю; да говорится: «Не так пани, как подпанки!» Или еще вот что: «Пока солнце взойдет, роса очи выест!»
   Запорожец.
   Болтовня! Пой, старец Божий, какую знаешь, а то и звона не дождемся – уснем!
   Все.
   Правда уснем; ну, затягивай какую-нибудь.
   Кобзарь.

     Летал орел, летал сизый
     Да под небесами: —
     Гулял Максим, гулял батько
     Степями, лесами.
     Ой, орел ли летал сизый —
     С ним его орлята, —
     То Максим гуляет батько, —
     С ним его ребята,
     Его дети-запорожцы;
     Весело им жить с ним.
     С ними думает он думу:
     Нить ли, или пить им?
     Танцевать ли? Затанцуют,
     Так земля трясется;
     Запоет ли с ними песню, —
     Горе засмеется!
     В рот горелку он не чаркой —
     Ковшиком кидает,
     А врага, – будь ночь иль полночь, —
     Уж не проморгает.
     Вот таков-то атаман наш —
     Орел сизокрылый;
     И воюет, и пирует
     Сколько хватит силы.
     Нету хаты у» Максима,
     Ни пруда, ни сада;
     Степь и море – все дорога,
     Нет нигде преграды!
     Кайтесь, прячьтесь, вражьи ляхи —
     Хищные собаки;
     С Железняком «Черным шляхом»
     Идут гайдамаки!

   Запорожец.
   Вот это так отделал. – нечего сказать: и складно, и правдиво. Славно, ей, ей, славно! Что захочет, так и врежет. Спасибо, спасибо!
   Гайдамак.
   Я что-то в толк не взял, что он пел про гайдамаков?
   Запорожец.
   Ну и олух же ты, право! Видишь ли, что он пел, – чтобы ляхи, поганые собаки, каялись, потому что Железняк идет с гайдамаками «Черным шляхом», чтобы, видишь, ляхов резать…
   Гайдамак.
   И вешать, и резать! Славно, ей-Богу, славно! Вот это так! Ей-ей, дал бы ему целковый, если бы не пропился вчера. Жалко!.. Ну, да «пусть старая вязнет, – больше мяса будет!..» А ты подожди, – завтра отдам… А еще что-нибудь не продернешь про гайдамаков?
   Кобзарь.
   Я не жаден до денег, – слушать была бы охота, а за песнями дело не станет: буду петь, пока не охрипну; да коли и охрипну, – только чарочку, другую пропустить – и снова готов петь. Так, слушайте:

     Ночевали гайдамаки
     В зеленой дуброве
     На веревках пасли коней
     В седлах наготове.
     Ночевали паны-ляхи
     У жидов поганых,
     Напилися, растянулись
     Да и…

   Все.
   Тсс!.. Словно звонят. Слышишь? Вот еще раз… Чу!
   Кобзарь.

     «Зазвонили! Поплыл месяц
     Над дубровой в вышине.
     Вы идите и молитесь, —
     Песню время кончить мне!»
     Повалили гайдамаки —
     Стонет лес и поле;
     На плечах везут телеги,
     А кони на воле.
     И опять кобзарь за ними
     С песней заученной:
     «Ночевали гайдамаки
     В дуброве зеленой».
     Пой другую! – слышны крики,
     Старец, пой другую.

   Кобзарь.

     Ладно, хлопцы! Ну же разом
     Хватим хоровую.
     Хватим дружно!
     Воздух дрогнул;
     Казаки ж с возами
     Так и режут. Он играет
     Поддает словами:
     Ой гоп, так и так! —
     Кличет Ганзю казак, —
     Выйди, Ганзя, погуляем,
     Погуляем, поиграем!..
     Поищи, Ганзя, попа, —
     Богу помолиться.
     Нету хлеба ни снопа, —
     Вари вареницы.
     Я женился, разорился
     Дома нету ничего;
     Голодают одни детки —
     Веселюсь я от того!
     В хате чисто – ни-ни-ни;
     В сенях тоже – ни-ни-ни,
     Испеки, жена, блины
     Из того всего ни-ни.
     – Знатно! Славно! Еще так! —
     Кричит деду гайдамак.

   Кобзарь.

     Ой, гоп, что за диво!
     Наварили ляхи пива,
     А мы будем торговать
     Да хозяев угощать.
     Панов-ляхов угостим,
     На паненок поглядим.
     Ой, гоп, – так и сяк,
     Кличет панну казак:
     «Панна, пташка моя!
     Панна, доля моя,
     Не стыдися ручку дай
     Да со мною погуляй.
     Пусть не сладко будет людям, —
     Мы с тобою гулять будем!
     Мы с тобой одни, вдвоем
     Погуляем и попьем,
     Панна, пташка моя.
     Панна, доля моя!»

   Гайдамаки.

     Еще раз! Еще раз!

   Кобзарь.

     А коль так, – так и так, так и так!
     Ах, когда бы запорожский казак,
     Да когда бы молодой, молодой,
     Походил бы он по хате со мной!..
     Страх как мне не хочется
     С стариком морочиться!..

     – «Эй, сумасшедшие, – молчать!
     Прочь расходитесь! Ты ж, собака,
     Где бы молиться, да вздыхать,
     Их поганью морочишь всякой!»
     Так молвил атаман, – и вдруг
     Все смолкло; – замерли все миром,
     К святым внимательны стихирам.
     Дьячки, попы поют; вокруг
     С кадилами и со крестами
     Они проходят меж возами
     И, как над пасхами, кадят, —
     Теперь они ножи святят!
     «Молитесь, братия, молитесь! —
     Так благочинный начал речь, —
     Да снидет с неба Светлый Витязь,
     Чтобы Украйну оберечь.
     Крылатый станет к Чигирину —
     Святых не выдаст распинать!
     А вы от палачей бесстыдных
     Должны Украйну охранять!
     Пожар не гаснет, люди мрут, —
     Тому свидетелями все вы;
     И дети без крестов растут;
     Отцы и деды в тюрьмах; девы —
     Земли Украинской краса —
     У ляха пропадает – вянет,
     И не покрытая коса
     Ея стыдом вам станет.
     Сестру не хочет расковать —
     Казак к тому уж не стремится.
     И спину он теперь сгибать
     Пред ляхом гнусным не стыдится
     В его ярме!.. О, горе, горе!..
     Молитесь, дети, – страшный суд
     Украйне ляхи принесут.
     Заплачут долы, горы вскоре…
     О, дети, вспомните, что было
     При гетманах? Где их могилы,
     Где Остраница, гроб Богдана?
     А Наливайки прах, – где он?
     Живой и мертвый он сожжен!
     Забыты годы славы бранной
     И где Богун, и где те зимы,
     Когда в замерзнувший Ингул
     Он их вогнал неустрашимый —
     И тысячами лях тонул!
     Теперь везде простор для ляха, —
     Нигде, ни в чем уж нет им страха;
     Богдана нет их укротить;
     Забыта Рось и Желты воды;
     Корсунь не вспомнит стары годы, —
     Не знает с кем тоску делить.
     И Альта плачет – тяжко жить:
     Не в батьков уродились дети, —
     Я сохну, сохну; – где Тарас?
     О, скоро ль минут годы эти!..
     Не плачьте, братия, за нас
     И души праведных, и сила
     Архистратига Михаила;
     Не за горами кары час!
     Молитесь, братия…
     Молилось
     Казацтво жарко, как дитя.
     Взялось за дело не шутя,
     В конце концов все, все забылось,
     Давно травою все покрылось!..
     Но дьякон громко возглашает:
     «Пусть лях – наш ворог погибает!
     Теперь себе вы взять должны
     Ножи, – они освящены!..»
     По Украине звон несется
     И грозной вестью раздается, —
     Восстали вольницы сыны, —
     Ножи, ножи освящены!

Третьи петухи

     Еще день мучили нас ляхи
     Проклятые; еще один
     Последний день держали в страхе
     Украйну всю и Чигирин.
     Украинским «Великим святом»
     Настал день Маккавеев вновь.
     А лях с жидом – поганым братом
     Горелку пили, пили кровь.
     Кляли схизматиков поляки,
     Что больше нечего с них взять.
     Но молча ждали гайдамаки,
     Пока поганцы лягут спать;
     Легли, не ведая покуда,
     Что завтра им уж встать не в мочь.
     Заснули ляхи все, жиды же
     Считали золото всю ночь;
     Без свеч считали барыши,
     Чтоб бедняки их не видали.
     Легли на деньги и в тиши
     Дремой нечистой задремали…
     Легли, задремали – и дремлют вовек,
     А часом тем месяц по небу потек;
     Течет оне1 оглядывать в тихом дозоре
     И небо, и зори, и земли, и море.
     Взглянуть на людей, что хотят затевать,
     Чтоб Богу по утру про все рассказать.
     И светит он ясный на всю Украину,
     И светит, – а видит ли он сиротину —
     Оксану в Вильшанах – мою сироту?
     Что деется с ней, как голубка воркует? —
     Ярема про это не знает, не чует…
     Но после об этом; теперь я не ту,
     Не ту я сбираюся песню играть,
     Не то буду петь я, на кобзе играя, —
     Не девицам – ляху под песню плясать:
     Пою я несчастье казацкого края!
     Так слушайте ж, чтоб и детям рассказать,
     Чтоб дети узнали и внукам сказали,
     Как шляхту казаки за то наказали,
     Что власть не умели, как должно, держать!..
     Бушевала Украина
     Долго бушевала;
     Долго, долго кровь ручьями
     Степи обагряла; —
     Обагряла, да застыла —
     Травка зеленеет;
     Деды умерли, – над ними
     Могилы синеют, —
     Высоки могилы, – только
     Их никто не знает,
     И никто о них не плачет
     И не вспоминает.
     Только ветры лишь над ними
     Тихо-тихо веют,
     Только росы жемчуг слезный
     На чело их сеют.
     Да и то – проглянет солнце
     И те слезы смыты.
     Ну, а внуки? Им то что же? —
     Сеют себе жито.
     Вон курганы, а кто скажет,
     Кто из внуков знает, —
     Гонта праведный страдалец
     Где опочивает?
     Железняк – душа живая —
     Где схоронен? Где он?
     Тяжко! Тяжко!..
     Бушевала Украина,
     Долго бушевала,
     Долго кровь лилась ручьями,
     Степи обагряла!
     День и ночь резня и крики —
     Так что степь трясется;
     Страшно вспомнить! А как вспомнишь, —
     Сердце засмеется!..
     Месяц ясноокий! Спрячься ты за гору, —
     С голубого неба свет не нужен нам;
     Хоть Альту, и Сену, и Рось твои взоры
     Видали, хоть крови лилось много там,
     Лилася ручьями, лилась целым морем, —
     Теперь же что будет? Так прячься скорей,
     Не то, ты мой ясный, подавленный горем,
     Ронять будешь слезы из старых очей.
     Месяц тускло светит с неба; —
     Над землею мрак.
     По Днепру – знать с вечерницы
     Тащится казак.
     Он не весел; казачину
     Ноги чуть тащат:
     Может, девица не любит,
     Что он не богат? —
     Нет, его подруга любит
     Хоть и бедняка; —
     Может, будет и богатым, —
     Чернобров пока!
     Что ж печален чернобровый,
     Плачет отчего?
     Сердце вещее не впору
     Чует у него, —
     Чует сердце, а не скажет,
     Что беда близка.
     И ничья душа не слышит
     Стонов казака.
     Ни души кругом не видно,
     Лишь в глуши лесной
     Издалёка, издалёка
     Слышен волчий вой; —
     Не до них! Знать не к Оксане
     Он направил шаг,
     Он идет теперь в Черкассы, —
     Пусть же гибнет лях!
     Третий раз перед зарею
     Уж пропел петух;
     Там теперь идет Ярема—
     Днепр бушует вкруг!..
     Ой, Днепр ты мой, Днепр мой широкий и синий!
     Не мало ты крови казацкой носил
     До синего моря; нести тебе ныне
     Не мало придется; свой вал червонил
     Ты ею не раз – не упился досыта,
     А ныне упьешься. Нежданной грозой
     Вдруг «адское свято» над нашей землей
     Нагрянет; и будет тут крови людской
     Не мало пролито, не мало пролито, —
     Все крови шляхтецкой. Казак оживет, —
     Воскреснет, весь в золоте, гетманов род;
     Воскреснет прошедшее – славное то же;
     Воскликнет казак золотые слова:
     «Нет ляхов! жидов нет!» И дай это Боже…
     Над степью Украйны блеснет булава…
     Так думал Ярема, в сермяге идучи —
     Бедняга-Ярема с «священным» в руках,
     И Днепр его слушал – широкий, могучий,
     Горами вздымаясь…
     В прибрежных кустах
     Ревет, стонет, завывает,
     Тростник нагибает
     Гром грохочет; огнь небесный
     Тучи раздирает.
     Но Ярема наш не чует,
     Как бушуют грозы: —
     То забьется радость в сердце,
     То задушат слезы.
     «Там Оксана, – там я счастлив
     И в худом кафтане;
     Здесь же может быть погибну, —
     Как узнать заране?
     Из оврага петушиный
     Крик вдруг раскатился.
     «А, Черкассы!» И Ярема
     Наш перекрестился.

Кровавый пир

     Колокольный звон раздался
     По Украйне. Гайдамаки
     Заревели, закричали:
     «Сгинь ты, шляхтич всякий!..
     Мы нагреем тучи в небе
     Заревом-пожаром; —
     Не пройдет кровавый пир наш
     Панам-ляхам даром
     Занялася Смолянщина,
     Чигирин, Черкассы;
     Из-под Канева и Смелы
     Кровь уж полилася.
     На Волыни, на Полесье;
     Гонта уж гуляет;
     Железняк же в Смолянщине
     Нож в крови купает;
     А Ярема свой «священный»
     Пробует впервые
     Под Черкассами!..
     «Так, детки,
     Детки дорогие!
     Ладно, хлопцы!» На базаре
     Железняк лютует.
     Разгулялись гайдамаки, —
     Целый ад бушует!
     А Ярема – страшно видеть —
     Бьет врагов поганых
     По четыре, по три… «Так их,
     Режь их, окаянных!
     Будешь праведником, сын мой,
     Или есаулом!..
     Ну-те, детки, принимайтесь!..
     С воем, гиком, гулом
     Ходят дети, ходят в клети,
     В тайники, подвалы;
     Всех у клали, все забрали —
     Все, что ни попало.
     «Будет, хлопцы, – чай устали, —
     Спать пора!..»
     Базары
     Сплошь завалены телами.
     «Мало ляхам кары!
     Еще раз бы их замучить,
     Чтоб не поднялися!»
     И толпами гайдамаки
     На базар сошлися.
     Железняк Ярему встретил, —
     Встретил, подзывает.

   Железняк.

     Подойди, коли тебя мой вид не испугает?

   Ярема.

     Что бояться!..
     Снял он шапку,
     Встал как перед паном.

   Железняк.

     Кто такой, откуда, братец?

   Ярема.

     Да я из Вильшаны.

   Железняк.

     Из Вильшаны? Там ктитора
     Ляхи порешили.

   Ярема.

     Где? Какого?

   Железняк.

     Да в Вильшанах.
     Дочь же утащили.

   Ярема.

     Ой, Оксана! Ой, Оксана!
     И как сноп тяжелый пал Ярема.

   Железняк.

     – Жалко хлопца!
     Подними, Никола.

   Ярема.

     Батька! Брат!.. Ах жалко, жалко,
     Что я не сторукий!
     Дайте нож мне, дайте силу!
     Муки ляхам, муки!
     О, я сделаю, что ад весь,
     Ад весь содрогнется!

   Железняк.
   На святое дело, сын мой,
   Нож всегда найдется.
   Мы сейчас идем в Лисянку, —
   Хочешь, хлопец, с нами?
   Ярема.

     Атаман, отец родимый!
     На край света с вами;
     В ад пойду; на шаг единый,
     Братцы, не отстану…
     Только я теперь нигде уж
     Не найду Оксану…

   Железняк.

     Может, сыщешь. Ну, а звали
     Как тебя там, дома?
     Как прозванье?

   Ярема.

     Просто так – Ярема.

   Железняк.

     Как же так и без прозванья!
     Запиши, Никола,
     В списке там своем: Ярема,
     Ну, Ярема Голый.

   Ярема.

     Так не ладно будто…

   Железняк.

     Как же?.. Ну пиши «Бедою»

   Ярема.

     Да и это…

   Железняк.

     Ну так пусть он
     Будет «Галайдою».

   Записали.
   Железняк.

     Ну, Галайда,
     Едем разгуляться!
     Сыщешь счастье… а не сыщешь…
     Братцы, собираться!

     И Яреме дали лошадь, —
     Взяли из обоза.
     Сел он бодро, усмехнулся,
     Да и снова в слезы.
     Вот и город миновали, —
     Весь он, весь пылает.

   Железняк.

     – Все ли, детки?

   Галайда.

     – Все здесь, батька!
     Пролагает
     По Днепру себе дорогу
     Казацкая сила;
     И волох-кобзарь за ними
     Плетется уныло;
     Чуть в седле сидит и тихо
     Под нос напевает:
     «Гайдамаки, гайдамаки!
     Железняк гуляет!»
     Дальше едут, а Черкассы
     Все горят-пылают,
     И никто на них не взглянет;
     Смеются да лают
     Шляхту. Кто молчит, кто тихо,
     Тихо речь заводит.
     Железняк вперед всех едет,
     Головой поводит;
     Едет, молча трубку курит,
     Никому ни слова,
     А за ним немой Ярема,
     Зелена дуброва
     Горы, чащи, Днепр широкий
     Все – и неба своды,
     Зорьки, звезды, счастье, люди,
     Лютые невзгоды —
     Ко всему он безучастен,
     Как мертвец не чует
     Ничего. Но как ни тяжко,
     Все без слез тоскует;
     Слез не видно, – знать все слезы
     Змея выпивает.
     Грусть без слез на душу давит,
     Сердце разрывает.
     «Ох, вы слезы, – горьки слезы,
     Смоете вы горе;
     Так смывайте ж! Тяжко, трудно!
     Не достанет моря
     И Днепра, чтоб смыть те слезы, —
     Мало будет, мало!..
     Погубить мне разве душу?..
     Где ты запропала?
     Погляди ты на Ярему,
     Как грустит рыдая,
     Как тебя все вспоминает…
     Где ты, дорогая?
     Долю злую проклиная,
     Может умираешь,
     Иль в цепях у пана стонешь,
     Иль в тюрьме сгниваешь?
     Вспоминаешь про Ярему,
     Былое, Вильшану,
     Да и думаешь: «Ярема,
     Обними Оксану,
     Обними меня, соколик,
     И умрем с тобою;
     Пусть на нас смеются ляхи, —
     Не до них!..
     Волною
     Ветер дует от Лимана,
     Гнет деревья в поле;
     Гнется девица покорно
     Куда хочет доля.
     Потоскует да поплачет,
     А потом забудет, —
     В парчовом кафтане пани
     Вельможная будет!..
     Покарай мне душу, Боже,
     Вылей муки море,
     Дай какую хочешь кару,
     Лишь не это горе!
     Если б камнем сердце было! —
     Все ж бы разорвалось.
     Счастье, – милая Оксана,
     Где ты задевалась?
     И отколь взялися слезы
     И хлынули градом…
     Железняк же той порою
     Крикнул над отрядом:
     «В лес, ребята! Рассветает!
     Кони утомились.
     Покормить!»
     И в чаще леса
     Гайдамаки скрылись!

Разгром

     Встало солнце. Украина
     Пылала и тлела.
     Шляхта всюду заперлася,
     В крепостях засела.
     По деревням трупы, трупы
     Навешаны всюду
     Самых знатных, а незнатных
     Навалены груды.
     На улицах, на распутьях
     Собаки, вороны
     Рвут те трупы, клюют очи, —
     Нету обороны!
     Кто спугнет их? – дома только
     Дети да собаки;
     Даже жены с рычагами
     Ушли в гайдамаки.
     Вот что было на Украйне —
     Было хуже ада;
     А за что, спросить бы, людям
     Гибнуть было надо?
     Одного отца, ведь, дети, —
     Жить бы, да брататься;
     Не умели, не хотели, —
     Принялися драться!
     Надо крови, братской крови.
     В злобе, что у брата
     Полон двор и кладовые
     И уютна хата.
     Смерть же брату! Спалим хату!
     Сказано – и сталось.
     Все бы ладно; – но в отмщенье
     Потомство осталось.
     Подросли в слезах сироты,
     Развязали руки
     И за кровь отдали кровью,
     Муками за муки!..
     Даже страшно и подумать —
     Сколько злобы скрыто
     В сердце братьев! Кто ж виною? —
     Ксендзы, езуиты.
     Пробирались гайдамаки
     Чащами, лесами,
     А за ними и Галайда
     С горькими слезами.
     «Миновали Вороновку,
     Прибыли в Вильшану.
     «Разве кое-что разведать,
     Спросить про Оксану? —
     Не спрошу; – пускай не знают,
     За что пропаду я!»
     Дальше едут гайдамаки,
     Вильшану минуя —
     Он у мальчика пытает:
     – «Ктитора убили?» —
     – «Нет, – рассказывал отец мне,
     Что огнем спалили;
     Ляхи вон где – вон где скрылись
     И Оксану взяли;
     А ктитора на погосте
     Вчера закопали»…
     Не дослушал!.. «Конь мой, мчится!..»
     И поводья кинул,
     «Что вчера, пока не знал я,
     Что вчера не сгинул?
     А сегодня, коль умру я,
     Так из гроба встану, —
     Мучить ляхов, страшно мучить,
     Мучить за Оксану!»
     Замолчал; нахмурясь едет,
     Шагом вслед обоза.
     Тяжко бедному бороться
     С долей, – душат слезы.
     Вот уж близко Боровики, —
     К ним он подъезжает;
     Вот корчма за речкой Лейбы
     Тлеет-догорает.
     Усмехнулся мой Ярема,
     Горько усмехнулся, —
     Не вчера ль еще, не здесь ли
     Пред жидом я гнулся?
     А сегодня? – Жалко стало
     Той беды прошедшей.
     Гайдамаки, вкруг оврага
     Лесом обошедши,
     Догоняют пешехода, —
     В лохмотьях детина
     И в лаптях, такой убогий,
     На плечах корзина.

   Железняк.

     – Гей, постой-ка, старичина!

   Старик.

     – Не старик я, паны —
     Гайдамак я, паны, вольный!

   Железняк.

     – Ты откуда ж, драный?

   Старик.

     – Из Кириловки я родом. —
     Здешний в этом крае.

   Железняк.

     – Знаешь озеро в Будищах?

   Старик.

     – Озеро-то знаю, —
     Вон оно, за тем оврагом.
     Близко до него.

   Железняк.

     – Ну, а ляхов нынче видел?

   Старик.

     – Нет, не видел никого, —
     А вчера их было много;
     Венки не святили, —
     Ляхи не дали; за то их
     Славно мы побили.
     Я своим ножом священным
     Тоже не дал маху, —
     Мой отец и мать…

   Железняк.

     Ну ладно, —
     Так и надо ляху.
     Вот возьми себе червонец…
     Посмотрел немного.
     После взял, сказал – «Спасибо!..

   Железняк.

     – Ну, теперь в дорогу!
     Только слышите, без шуму.
     Галайда, за мною!
     Есть там озеро в овраге
     И лес под горою, —
     Там обоз. Скажи-ка хлопцам,
     Чтобы подбирались
     Оцепить его, – чай ляхи
     Сторожить остались.
     Оцепили лес; – ни ляха
     Нет на карауле…

   Железняк.

     Вон их сколько! – Как на ветках
     По нависли дули; —
     Так сбивайте их скорее, —
     Так живей, ребята!
     И посыпались на землю
     Тут конфедераты, —
     Словно груши гнилобоки
     Наземь повалились.
     И не долго гайдамаки
     С ляхами возились,
     Нашли ямы, раскопали, —
     Все успели взять,
     И отправились в Лисянку
     Ляхов добивать…

Пир в Лисянке

     Вечереет. Над Лисянкой
     Зарево пылает, —
     Железняк то с Гонтой-братом
     Трубки разжигает.
     Разожгли и закурили;
     В пекле не умеют
     Так курить; вся Тыкич-речка
     Кровью червонеет
     И шляхтецкой и жидовской.
     И дома, и хаты
     Всё в огне: карает доля
     Бедных и богатых.
     Железняк и Гонта вместе
     Встали средь базара
     И кричат: «Проклятым ляхам
     Кара, – ляхам кара!
     Пусть покаются злодеи!..»
     И дети карают…
     Стон и плач: те просят жизни,
     Эти проклинают;
     А тому грехи пред братом
     Исповедать надо —
     Уж пред мертвым. Гайдамаки
     Режут без пощады;
     Злы как смерть, – не разбирают
     Возраста и рода;
     Кровь шляхтенок и жидовок
     Льют, как будто воду.
     И калек, и малых деток
     Режут без разбору: —
     Никому не удалося
     Пережить ту пору.
     Все шляхетство, все жидовство
     Покотом лежало;
     А пожарище до тучи
     Пламя поднимало!
     Галайда же знай взывает:
     «Кара ляхам, кара!»
     Как безумный мертвых режет,
     Бьется средь пожара.
     «Дайте мне жида и ляха, —
     Крови их поганой!
     Море крови! Мало моря!..
     Оксана! Оксана!
     Где ты?» Крикнет и исчезнет
     Весь в дыму, в пожаре!..
     Вот столы уж гайдамаки
     Ставят на базаре, —
     И несут туда съестное,
     Где что захватили,
     Чтоб поужинать до ночи…
     «Гуляй!» – Завопили.
     Сели ужинать; над ними
     Зарево краснеет,
     А на виселицах трупов
     Целый ряд чернеет.
     Подгорит ли столб – и в пламя
     Панский труп свалится.
     «Может быть еще придется,
     Братцы, нам сойтиться
     С важной шляхтой – честь большая, —
     Кто про это знает?»
     Железняк единым духом
     Кубок выпивает.
     «Поруганье вашим трупам,
     А душам проклятье!
     Пью еще раз! Пей же, Гонта!
     Пейте, други-братья!»
     – «Подождите, скоро ляхи»…
     – «Где они, какие?»
     Встал Ярема.
     Заперлися
     Там вон проклятые.
     – «Разнесем!»
     Нет, выпей лучше, —
     Старой, брат, постройки:
     Сам Богдан когда-то строил, —
     Значит будут стойки!
     Я послал сказать проклятым,
     Чтоб выдали Паца,
     Подниму не то на воздух,
     Не хотят коль сдаться!..
     Пой, кобзарь, да не про дедов, —
     Ляхов мы караем
     Их не хуже; не про горе, —
     Мы его не знаем.
     Пой, играй, – да веселее, —
     Чтоб земля дрожала, —
     Про вдовицу-молодицу, —
     Как она гуляла.
     (Кобзарь играет и поет).
     От села до села музыка играла;
     Кур и яйца продала —
     Башмаки достала.
     От села до села
     Танцевать мне сладко;
     Ни коровы, ни вола —
     Лишь осталась хатка!
     Я отдам, я продам
     Хатку ту соседу;
     Торговать, шинковать
     Под плетнем засяду.
     Торговать, шинковать
     Чарочками буду;
     Танцевать и гулять
     С молодцами всюду.
     Вы, голубки мои, —
     Детки мои малы, —
     Не печальтесь, не глядите,
     Что мать загуляла.
     Сама в наймы пойду, —
     Деток в школу отдам,
     А своим башмакам
     Уж задам, уж задам!
     – «Плясовую – ну-ка, ну-ка
     Плясовую!» Весь базар
     Заплясал, пошел в присядку,
     Разгулялся мал и стар.
     Степь трясется.

   Железняк.

     Ну-ка, Гонта!

   Гонта.

     А ударь-ка, брат Максим, —
     Погуляем, пока целы
     И попьем, и покутим!..

   (Поет).

     Не дивитеся, девчата,
     Что я ободрался:
     Мой отец все делал гладко, —
     Я в него удался!

   Железняк.

     Славно, Гонта! славно, брат мой!
     Хорошо, ей-Богу!

   Гонта.

     Ну, а ты, Максим, чего же?

   Железняк.

     Подожди немного!

   (Поет).

     Так как я – ты поступай —
     И девиц не разбирай:
     Всех люби, – хотя дьячкову,
     Хоть попову, – мужикову…

     Все танцуют, а Галайда
     Не видит, не чует;
     На конце стола сидит он, —
     Плачет и тоскует,
     Как ребенок. А чего бы? —
     Деньги есть, кафтаны;
     Есть и золото, и слава,
     Только нет Оксаны.
     Не с кем счастьем поделиться,
     Не с кем песню спеть! —
     Знать придется одиноким,
     Сиротою умереть.
     Но, бедняга, он не знает,
     Что он близ Оксаны,
     Что за Тыкичем-рекою
     Держат ее паны,
     Что отца ее убили…
     Скрылись, негодяи,
     Да и смотрят из-за стенок
     На невзгоду края,
     Да на то, как бьют их братьев, —
     Род жидов поганый.
     На пожар Лисянки смотрит
     Из окна Оксана.
     «Где-то, где-то мой Ярема?»
     И вздохнет глубоко;
     А сама того не знает,
     Что он недалеко.
     Что в Лисянке, да не в свитке, —
     В алом он кафтане
     Тоже думает, вздыхает
     О своей Оксане:
     «Где она, моя голубка,
     Как-то ей живется?»
     Из оврага, в плащ окутан,
     Кто-то там крадется,
     «Кто там? Кто такой?» —
     Галайда В темноте пытает.

   Жид.

     Я посол от пана Гонты.
     Пусть он погуляет, —
     Подожду я.

   Галайда.

     Не дождешься
     Его, жид-собака!

   Жид.

     Я не жид, – аль не узнаешь, —
     Я, брат, гайдамака!
     Вот копейка, – посмотри-ка,
     Не узнаешь, что ли?

   Галайда.

     Знаю, знаю! (И за ножны,
     Вынул нож оттоле.)
     Жид проклятый, признавайся,
     Где моя Оксана?

   (Замахнулся.)
   Жид.

     Бог помилуй!
     Там же, там у пана
     И вся в золоте, в палатах…

   Галайда.

     Выручай, проклятый!..

   Жид.

     Ладно, ладно! И какой ты,
     Ярема, завзятый!
     Мигом сделаю, – ведь деньги
     Помогают много.
     Дам знать ляхам, что от Паца!..

   Галайда.

     Ну, теперь в дорогу!

   Жид.

     Мигом, мигом! Тороплюся…
     Гонту забавляйте
     До полночи. Ну, а дальше…
     Идите, гуляйте!..
     А свести куда Оксану, —
     Я того не знаю.

   Галайда.

     В монастырь под Лебедином,
     Знаешь?

   Жид.

     Знаю, знаю!..

     И Галайда пляшет с Гонтой,
     Железняк играет
     На кобзе.
     – «А ну-ка, кобзарь,
     Попляши-ка, старче!» —
     И слепец развеселился:
     Молодого жарче,
     Пыль взметает сапогами,
     Наддает словами:
     «В огороде пустарнак, пустарнак!
     Чем тебе я не казак, не казак?
     Иль тебя я не люблю, не люблю?
     Иль тебе я башмаков не куплю?
     Куплю, куплю, черноброва, —
     Я куплю тебе обнову!
     Вуду, сердце, ходить,
     Буду, сердце, любить!..
     Ой, гоп, гопака!
     Полюбила казака,
     Да рыжего старика я, —
     Знать уж доля мне такая!
     Иди, доля, за тоскою,
     А ты, старый, за водою.
     Я в шинок пойду одна,
     Выпью чарочку вина,
     За одной потом другую…
     Баба выпила шестую,
     Подыскала казака
     И пошла с пим гопака.
     Рыжий, старый женку кличет,
     А та ему кукиш тычет.
     Коль женился, сатана, —
     Добывай теперь пшена;
     Надо деток накормить
     И за ними походить.
     Не сердись, не обижайся
     И уж больше не греши,
     А за печку забирайся,
     Колыбельку колыши!..
     Как была я молодою греховодницею, —
     Так повесила передник под оконницею.
     Кто пройдет, не минет,
     То кивнет, то моргнет,
     А я шелком вышиваю,
     Да в окошечко киваю.
     Ой, Семены! Ой, Иваны
     Надевайте-ка кафтаны,
     Погулять со мной пойдем,
     Сядем вместе запоем!
     Загоняй наседку в клетку,
     А цыпляток в хату…
     Ни гу-гу!
     Загнул батька дугу,
     А супонь затянет мать, —
     Тебе, дочка, вязать!..
     Стойте! Будет! – крикнул Гонта,
     Стойте, – погасает.
     Свету, детки! А где Лейба,
     Где он пропадает?
     Эй, найти, да и повесить
     Петлею свинячей.
     Ну-ка, детки, – погасает
     Светильник казачий!
     А Галайда: – Атаман, мы
     Пройдемся в присядку, —
     Ярко светит, – на базаре
     И светло, и гладко.
     Где кобзарь? Играй живее!..

   Гонта.

     Не хочу плясать я.
     Эй, огня, да дегтю с паклей,
     Кстати пушки, братья!
     Да пустить огонь в подкопы, —
     Жалость, что ль, мы знаем?
     Заревели гайдамаки:
     «Ладно! Понимаем!»
     Через речку повалили
     С гиканьем и криком.
     «Стойте!» им кричит Галайда
     В ужасе великом:
     Подождите, не стреляйте,
     Там моя Оксана!
     Подождите хоть часочек, —
     Я ее достану.

   Гонта.

     Железняк, скажи казакам,
     Чтоб зажгли. Шучу я,
     Что ли, с ляхами?.. Голубчик,
     Сыщется другая!

     Оглянулся, – нет Галайды.
     С грохотом могучим
     Вместе с ляхами вся крепость
     Полетела к тучам.
     Что осталось – занялося,
     Адом запылало.
     «Где Ярема?» Гонта кличет
     Нет его – не стало…
     Пока казаки танцевали,
     Ярема с Лейбой не зевали,
     И дело сделали свое, —
     В подвалы панские пробрались,
     Нашли Оксану и ее
     Ярема вынес чуть живую, —
     Их конь оседланный уж ждал,
     И в монастырь под Лебедином
     Ярема с нею ускакал…

Лебедин

     – Я сиротка из Вильшаны, —
     Сирота, бабуся;
     Батька ляхами замучен,
     А меня… боюся
     Рассказать тебе, голубка, —
     Увезли с собою.
     Не расспрашивай, бабуся,
     Что было со мною.
     Я молилась, я рыдала,
     Сердце надрывала, —
     Сердце рвалось, слезы сохли;
     Если бы я знала,
     Если б знала, что придется
     Встретиться с ним снова,
     Вдвое, втрое бы стерпела
     За одно лишь слово.
     Ты скажи, моя голубка,
     Может я грешила;
     Может Бог за то карает,
     Что я полюбила?
     Полюбила стан высокий
     И карие очи,
     Полюбила, как умела,
     И как сердце хочет.
     Не себе, не батьке – Божьей
     Милости просила, —
     Нет, бабуся, нет, – ему лишь,
     Кого я любила.
     Суд пошли мне, Боже, – волю
     Твою не нарушу;
     Страшно вымолвить, – хотела
     Загубить я душу;
     Коль не он бы, может статься,
     Вправду загубила, —
     Тяжко было! В голове же:
     Боже ты мой милый. —
     Сирота он, кто приветит
     Без меня бедняжку,
     Приласкает, как от горя
     Станет ему тяжко;
     Кто, как я, его обнимет?
     Кто его полюбит?
     Кто бедняжку добрым словом
     В свете приголубит?
     Так я думала, бабуся, —
     Сердце же смеялось.
     Сиротинка я, одна я
     На земле осталась.
     Он ведь там один на свете,
     И меня он любит,
     А про смерть мою узнает —
     И себя погубит!..
     Так я думала, молилась,
     Долго дожидалась;
     Нет его, нейдет ко мне он, —
     Я одна осталась…
     И заплакала. Черница,
     Стоя перед нею
     Наклонилася.

   Оксана.

     – Бабуся,
     Расскажи мне, где я.

   Черница.

     – В Лебедине, моя пташка;
     Не вставай, – больна ты.

   Оксана.

     – В Лебедине? А давно ли?

   Черница.

     – Третий день слегла ты.

   Оксана.

     – Третий день! Постой, припомню:
     Пожар над водою,
     Жид… корчма и Майдановка…
     Зовут Галайдою…

   Черница.

     – Галайдою и Яремой
     Себя называет,
     Кто привез тебя.

   Оксана.

     – А где он,
     Где он пропадает?

   Черница.

     Обещался чрез неделю
     Быть он за тобою.

   Оксана.

     Чрез неделю только, Боже,
     Счастья я не стою.
     Ах, бабуся, – знать минуло
     Горе мое ныне? —
     Мой Ярема – тот Галайда,
     Славный в Украине.
     Я, ведь, знаю, как горели
     Села, и как в страхе
     Пред Галайдою дрожали
     Лиходеи – ляхи,
     Знают ляхи, верно знают
     Кто он, как он рыщет
     По Украйне, словно буря,
     И кого он ищет.
     Он меня искал, нашел он,
     Мой орел прекрасный,
     Прилетай же, мой голубчик,
     Мой соколик ясный!..
     О, как весело на свете,
     Весело как стало.
     Чрез три дня еще, бабуся, —
     Дожидать не мало…
     «Загребай, мама, жар, жар, жар, —
     Тебе будет дочка жаль, жаль, жаль»…
     О, как весело на свете!
     А тебе, бабуся,
     Иль не весело?

   Черница.

     – Тобой я,
     Пташка, веселюся.

   Оксана.

     Почему же не поешь ты?

   Черница.

     Мы свое отпели…
     Вот, к вечерне призывая,
     Звоны загудели,
     И одна осталась в келье
     Оксана. Черница
     В Божий храм пошла к вечерне
     За нее молиться.
     Чрез неделю мой Ярема
     С Оксаной венчался;
     В тот же вечер, попрощавшись,
     От нее умчался; —
     Новобрачную покинул
     Ярема Оксану, —
     Поспешил усердный хлопец
     Снова к атаману
     Ляхов резать… С Железняком
     Свадьбу он справляет
     Там на Уманьских пожарах…
     В келье поджидает
     Друга милого Оксана, —
     Все глядит с тоскою
     Уж не едет ли Ярема,
     Чтобы взять с собою…
     Чтоб избавиться от горя,
     Надо помолиться.
     Ну, а мне настало время
     В Умань воротиться…

Гонта в Умани

     Проходят дни; минуло лето,
     А Украина все горит.
     По селам плачут малы дети;
     Отцы убиты. Шелестит
     Листами желтыми дуброва,
     И солнце светит не светло,
     И в деревнях не слышно слова,
     И чуя трупы, зверь без страха
     Идти торопится в село, —
     Теперь ведь не хоронят ляха,
     А кормят трупами волков,
     Пока не скрыл покров снегов.
     Не закрылась снегом кара:
     Ляхи мерзли, а казаки
     Уселись у пожара.
     Вот весна вернулась снова,
     Землю разбудила, —
     Яркой зеленью, цветами
     Всю ее покрыла.
     Соловей и жаворонок
     Песни распевают, —
     То они в лесу и поле
     Так весну встречают…
     Для людей – ну, рай и только
     Люди же, признаться,
     Не хотят на рай тот светлый
     И полюбоваться:
     Им все надо кровью скрасить,
     Озарить пожаром,
     Мало солнца, красок мало, —
     Горько им не даром!
     Скоро ль будет вам довольно
     Благ, что под руками?
     Скоро ль ада жаждать люди
     Перестанут сами?
     Не унять весне раздоров
     С злобою людскою.
     Тяжко! – Но, ведь, то же было,
     Если вспомнить Трою;
     Так и будет…
     Гайдамаки
     Ляхам мстят, гуляют;
     Где пройдут – земля сгорает,
     Кровью заплывает.
     Подыскал Максим сыночка! —
     На всю Украину;
     Не родной хоть сын Ярема —
     Славная детина.
     Железняк лишь только режет, —
     Ярема – лютует.
     Нож в руках; он на пожарах
     Днюет и ночует.
     Капли жалости не зная,
     Все карает строго, —
     Он за ктитора мстит ляхам,
     За отца святого,
     За Оксану… – Вспомнит, – сердце
     У Яремы рвется.
     А Максим ему: – Гуляй, сын,
     Пока удается!..
     Погуляем!..
     Погуляли…
     Тел – на куче куча;
     Путь от Умани на Киев
     В ляхах мертвых. Тучей
     Гайдамаки ополночи
     Умань обступили,
     И еще не встало солнце,
     Умань запалили, —
     Запалили с грозным криком:
     «Кара ляхам снова!»
     Покатились по базару
     «Полки Narodovi»,
     Пали тут малютки дети,
     И калеки вскоре.
     Полилася кровь повсюду,
     Разлилась как море,
     Гонта встал средь моря крови
     С Максимом завзятым
     И кричат: «Так, детки! Ладно!
     Горе им проклятым!..»
     К Гонте ксёндза-иезуита
     Привела дружина
     И двух мальчиков. «Эй, Гонта,
     Не твои ль два сына?
     Только это, – знаешь, Гонта,
     Это католики;
     Что же встал? – Зарежь скорее,
     Пока не велики, —
     Подрастут и много горя
     Принесут тебе же…
     – Бейте пса! Щенят поганых
     Я и сам зарежу!
     Клич громаду! Признавайся, —
     Ты католик тоже?
     – Я по матери католик!..
     О, Великий Боже!
     Замолчите! – Знаю, знаю…
     Вот громада в сборе.
     – Дети мои – недоверки;
     Чтоб не быть нам в ссоре,
     Чтобы не было насмешек, —
     «Панове-громада»…
     Бить католиков я клялся, —
     Всех их резать надо!..
     Дети мой дорогие,
     Ах, зачем вы малы,
     Что не режете вы ляхов!?
     – Будем…
     Нет, пожалуй,
     И не будете!.. Проклятье
     Той, кто вас родила,
     Той проклятой католичке,
     Что вас погубила;
     Что не бросила вас в реку
     В самый день рожденья.
     Не легло бы мне на душу
     Это прегрешенье.
     Не пришлося бы мне делать
     Рокового шага.
     А теперь… не я убью вас,
     А моя присяга!
     Нож блеснул; – детей не стало.
     «Тятя» – лепетали —
     «Тятя, тятя! – Мы не ляхи, —
     Мы»… И замолчали.
     – Схоронить их что ль?
     – Не надо
     Недоверкам гроба!..
     Дети мои дорогие,
     Что вы малы оба!
     Что не резали вы ляхов
     И той католички,
     Вас родившей?..
     – «Ну, идем же,
     Братец!» По привычке
     Взял Максим его под руку.
     Идут по базару
     С грозным, страшным криком оба
     «Кары ляхам, кары!»
     И карали страшно, страшно!
     Умань запылала.
     И ни в крепости, ни в церкви
     Никого не стало:
     Полегли все. Не бывало
     Кары столь тяжелой,
     Как тогда досталось ляхам!..
     Базилиян школу,
     Где учились дети Гонты,
     Сам он разоряет.
     – Ты вспоила моих деток—
     Ляхов проклинает, —
     Ты вскормила неразумных, —
     Добру ль научила?
     Вали стены!
     Стены школы
     Толпа развалила.
     Ксендзов камнями побили, —
     Мучили, терзали…
     А детей же всех в колодезь
     В воду побросали.
     Так кровью до ночи ножи обагрялись;
     Души не осталось, – а Гонта кричит:
     «Где вы, людоеды? Куда подевались?
     Вы деток заели!.. Ох, сердце болит.
     Уж мне не увидеть их черные брови —
     Родных моих деток!.. О, крови, мне крови
     Поганой шляхтецкой, – мне хочется пить!
     Хочу наглядеться, как кровь червонеет,
     Хочу ей напиться! Что ж ветер не веет,
     Не гонит мне ляхов? Ох, тяжко мне жить!
     Тяжело мне плакать! Праведные зори,
     Скройтесь за горою, свет не нужен стал:
     Я детей зарезал! Горе мне! О, горе!
     Куда мне деваться?»..
     Так Гонта кричал,
     По Умани бегал. А среди базара
     Столы гайдамаки уж ставят в крови:
     Добычу отовсюду туда нанесли
     И ужинать сели. – Последняя кара,
     И ужин последний!..
     – Ребята, гуляй! —
     Кричит Железняк, – не стесняйся, и жарь!
     Пей, пока пьется и бей, пока бьется!
     Пускай под ногами земля затрясется.
     Живей плясовую по струнам ударь! —
     И вот ударяет по струнам кобзарь:
     «А мой батька шинкарь
     И чеботарь;
     Моя матка и пряха
     И сваха!
     А как брат мой сокол, —
     Он привел
     Мне корову
     Из дубровы;
     Он принес мне
     Серьги, бусы, —
     В них я, Христя,
     Наряжуся!
     У меня ль у Христы
     Дороги монисты;
     На плечах сорочки,
     А на них-то строчки —
     Все листы листочки!
     Сапожки Козловы,
     А на них подковы;
     В них пойду я рано
     За своей коровой;
     Я корову папою,
     Подою;
     С молодцами постою,
     Постою!..
     Ужин кончен; ну теперь
     Запирайте, дети, дверь!
     Ты, старуха, не крушись,
     Ко мне ближе ты садись!..
     Все гуляют. Где же Гонта?
     Что он не гуляет?
     Что не пьет он с казаками?
     Что не распевает?
     Нет его; на ум ему, знать,
     Песня не приходит.
     Кто же черный, словно туча,
     По базару бродит?
     Встал, кого-то ищет, роет
     В груде трупов целой;
     Вот нагнулся и приподнял
     Два малюток тела.
     Взял к себе он их на плечи
     И, позад базара,
     Зашагал чрез трупы мертвых
     В дымной мгле пожара.
     Кто такой? – То бедный Гонта,
     Сломленный тоскою.
     Погребать несет двух деток, —
     Скрыть их под землею,
     Чтобы псы не оглодали
     Нежное их тело.
     Темной улицей идет он,
     Меньше где горело,
     Чтоб могилок их безвестных
     Не видали люди,
     Не слыхали б слез и вздохов
     Из казацкой груди!
     В поле чистое он вынес,
     Нож он вынимает,
     Роет он ножом могилу,
     Деток укладает;
     А вдали пылает Умань,
     Светит на работу,
     Светит заревом на деток…
     Гонта, отчего ты
     Озираешься? Крадешь ли,
     Прячешь ли добычу,
     Или трусишь? Иль не слышишь
     Победного клича?
     Гайдаматчина гуляет,
     Весело пирует,
     Но не слышит их веселья
     Гонта и не чует.
     Он глубокую средь степи
     Строит детям хату,
     А в ушах его все голос:
     «Мы не ляхи, тату!»
     Вот китайку из кармана
     Гонта вынимает;
     Очи мертвые целует,
     Крестит, покрывает
     Детям головы казачьи
     Той китайкой алой;
     Вот раскрыл их снова, – плачет
     Как ребенок малый.
     «Дети мои, поглядите
     Вы на Украину, —
     За нее ведь вы погибли, —
     За нее я сгину!
     А меня кто похоронит
     Средь чужого поля?
     Кто заплачет надо мною?
     Доля моя, доля! —
     Доля горькая и злая,
     Что ты натворила? —
     Для чего детей дала мне,
     Меня ж не убила?
     Пусть не я их, а они бы
     Здесь меня зарыли».
     Покрестил, поцеловал их
     Да и скрыл в могиле. «Почивайте, мои детки,
     Спите! – Неужели
     Не сготовила вам лучшей
     Злая мать постели?
     Без цветов в сырой могиле
     Здесь усните, дети,
     Да у Бога попросите,
     Чтоб на этом свете
     Покарал за грех мой страшный!
     Не питаю гнева,
     Что католиками стали;
     Смерть простите мне вы!..»
     Землю он сравнял, могилку
     Дерном покрывает:
     Где почиют дети Гонты
     Пусть никто не знает!
     «Поджидая меня, батьку,
     Почивайте дети.
     Скоро к вам приду, – недолго
     Жить и мне на свете;
     И меня убьют. Скорей бы!
     Одного не знаю—
     Кто схоронит? Гайдамаки?
     С ними погуляю!..»
     Пошел Гонта наклонившись, —
     Что ни шаг – споткнется;
     Все кругом горит – и Гонта
     Взглянет, усмехнется.
     Страшно, страшно усмехался,
     А потом на степь взглянул;
     Вытер очи и в пожарном
     Дыме утонул!..

Эпилог

     Давно это было! В то время ребенком,
     Оборвышем жалким блуждал,
     Порою голодный, по тем я сторонкам,
     Где Гонта когда-то с «священным» гулял.
     Давно это было; – по тем же оврагам,
     Где шли гайдамаки, младенческим шагом
     Ходил я и все человека искал,
     Который добру бы меня поучал.
     И вспомнил, – и жаль стало мне, что беда миновала, —
     Беда молодая. О, если бы снова настала, —
     И я на нее бы все счастье сменял.
     Припомню невзгоды и степи без края, —
     И батьку, и дедушку я вспоминаю:
     Отец мой давно уж покинул наш свет,
     Но – старец столетний – все жив еще дед,
     Бывало отец мой, закрывши Минею,
     С соседом подвыпив, за чаркой своею,
     У деда просил, чтобы он рассказал
     Про старое время, про старые годы,
     Как Гонта с Максимом поляков карал.
     Столетние очи сияют, как зори,
     И слово за словом смеялось, лилось, —
     Как ляхи бежали, как Смела горела, —
     И сердце нередко от страха немело;
     Мне тоже ребенку не раз довелось
     За ктитора плакать. Кому же забота,
     Что малому мальчику плакать охота?
     Возиться кому было надобно с ним?
     Спасибо, что славу казачью, дедуся,
     Ты помнил; со внуками ныне делюся,
     Делюся я дивным рассказом твоим!..
     Вы простите, добры люди, —
     Рассказал не слишком
     Складно, мало
     Доверяя книжкам.
     Коли дед не так поведал, —
     Многи ему лета, —
     Так и я за ним; не знал он,
     Что писанье это
     Расскажу я грамотеям.
     Не вини, дедуся!
     Но пускай, с чего уж начал,
     Я к тому вернуся.
     Как во сне на Украину
     Унесусь мечтою;
     Полюбуюсь, да припомню
     Прошлое, былое, —
     Где ходили гайдамаки
     С «святыми» ножами,
     Те дороги, что я мерил.
     Малыми ногами.
     Погуляли гайдамаки,
     Славно погуляли; —
     Чуть не год шляхтецкой крови
     Реки проливали,
     И исчезли; и ножи их
     Ржавчина покрыла.
     Гонты нет; и где – не знаю
     Без креста могила.
     Лихо буйный ветр развеял
     Пепел гайдамачий, —
     Даже некому поплакать
     О судьбе казачьей;
     Только брат один названный
     И остался в свете.
     Да и тот, когда прослышал,
     Как «бесовы» дети
     Расплатились с ним, – впервые
     Предался кручине,
     И заплакал и с слезами
     Умер на чужбине;
     Грусть-тоска его свалила
     Не в родимом поле,
     А в чужой земле зарыла —
     Злая его доля.
     Грустно, грустно гайдамаки
     Железную силу
     Погребли и накопали
     Над нею могилу.
     Поплакали, разошлися
     Кто откуда взялся;
     Только мой один Ярема —
     Он один остался.
     Долго он стоял. «Ну, батька,
     Спи ты на чужбине,
     Коль тебе не стало места
     В милой Украине.
     Спи же с миром; – будет время,
     Кто-нибудь вспомянет!..»
     И пошел он, сиротина;
     Отойдет да взглянет
     И смахнет слезу с ресницы.
     Вот ушел далеко —
     И осталася могила
     В степи одинокой…
     Посеяли гайдамаки
     Рожь на Украине,
     Но пожать не удалося;
     Нам пожать ли ныне?
     Не родилась правда, – только
     Кривда процветает.
     Разошлися гайдамаки
     Кто куда желает.
     Тот домой пошел, с «священным»
     Этот не расстался
     И с жидами кончить счеты
     Здесь еще остался.
     Той порой пришел последний
     Час и старой Сечи.
     Разбрелися кто за Кубань,
     За Дунай – далече;
     Лишь пороги среди степи
     Стонут, завывают:
     «Рассеяли наших деток,
     И нас разрывают!»
     И ревут пороги, плачут —
     Время их минуло, —
     И Украина навеки,
     Навеки заснула!..
     И с тех пор по всей Украйне
     Нивы зеленеют;
     Пушек более не слышно, —
     Только ветры веют;
     Нагибают вербы в чаще,
     Да цветочки в поле…
     Все безмолвно. – Пусть безмолвно, —
     На то Божья воля!..
     Лишь Днепром порой ночною
     Идут гайдамаки Поседелые; – их песня
     Слышится во мраке:
     «Высока Галайды хата, —
     Не достанет и беда!
     Разыграйся сине море,
     Веселися Галайда!..

Н. Голованов и И. Б – ов.

1844 г.

РАБОТНИЦА

//-- ПРОЛОГ --//

     Поле, утренним туманом
     Все покрытое, лежит,
     А в тумане, над курганом,
     Словно деревцо стоит
     Молодица-молодая,
     Что-то к сердцу прижимая,
     И с туманом говорит:
     «Что меня ты не задавишь,
     Что не скроешь под землей;
     Что мне веку не убавишь, —
     Не убавишь доли злой?
     Или нет, голубчик мой,
     Не дави, а только в поле
     Спрячь, чтоб люди не нашли;
     Чтоб моей несчастной доли
     Знать и видеть не могли!
     Не одна, не сирота я:
     Мать с отцом еще живут,
     И еще, – туман, мой братец, —
     Есть сыночек; вот он тут…
     «Ты, дитя мое родное,
     Некрещеное дитя!
     В час недобрый, на невзгоду,
     Горемычного тебя
     Окрестят чужие люди,
     А твоя родная мать,
     Может быть, и не узнает,
     Как сыночка будут звать.
     Ах, ведь я была богата…
     Не вини ты мать свою!
     Стану Богу я молиться,
     Много горьких слез пролью —
     С неба выплачу я долю
     И к тебе ее пошлю!»
     И пошла она полем, рыдая,
     Укрываясь в тумане, пошла;
     И тихонько сквозь слезы запела —
     Про вдову эта песня была;
     Как вдова на Дунай выходила,
     Как в Дунае детей схоронила…
     «Во чистом поле могила.
     К той могиле приходила
     Молода вдова гулять, —
     Злого зелья поискать.
     Злого зелья не нашла,
     Двух сыночков принесла.
     В китаечку повила —
     На Дунай реку пошла.
     Тихий, тихий, мой Дунай,
     Моих деток забавляй.
     Ты, песочек золотой,
     Под собою их укрой.
     Накорми моих детей,
     Искупай их и повей!»

//-- I --//

     Был старик, была старушка;
     С давних пор они вдвоем
     Над прудом за рощей жили
     В хуторочке небольшом;
     И, бывало, всюду вместе,
     Словно парочка ребят.
     Подружились с малолетства,
     Как пасли еще ягнят;
     А потом себе женились
     И хозяйничать пошли:
     Хутор, мельницу, садочек
     Понемножку завели.
     Было пчел у них не мало,
     И во всем порядок был;
     Только деточками бедных
     Их Господь не наградил.
     А уж смерть-то за спиною
     Косу точит уж свою.
     Кто ж их старость приголубит?
     Кто им будет за семью?
     Кто схоронит, кто поплачет,
     Кто помянет их добром.
     Распорядится, как должно,
     Всем, что нажито трудом?
     Тяжело в некрытой хате
     Малых пестовать детей;
     Но состариться в довольстве.
     Да бездетным, – тяжелей.
     Тяжелей между чужими
     Одиноко умирать.
     В посмеянье на растрату
     Все добро им покидать!

//-- IІ --//

     В воскресенье раз сидели
     Старички мои рядком,
     В чистых беленьких сорочках,
     На скамье пред хуторком;
     Небо радостно сияло,
     Тучек не было на нем;
     И спала далеко в сердце
     Грусть, как зверь в лесу глухом.
     Что ж в раю таком печалит
     Стариков? Какое зло?
     Горе старое, быть может,
     Снова в хату к ним пришло?
     Или в сердце шевельнулось,
     Что подавлено вчера?
     Или новая невзгода
     Повстречалась им с утра?
     Я не знаю, что тоскуют
     Старики, что их гнетет:
     Собрались, быть может, к Богу?
     Кто же в дальнюю дорогу
     Им лошадок запряжет?
     «Настя! Кто нас похоронит?»
     – Знает Бог… Спроси Его.
     Я уж думала не мало,
     Да так горько, горько стало.
     Много есть у нас всего,
     А кому мы накопили?
     Одинешеньки с тобой
     Мы состарились… —
     «Постой!
     Мне сдается, кто-то плачет
     У ворот… Никак дитя!
     Вот опять… пойдем скорее…
     Что? Неправду молвил я?»
     Поднялись, бежать пустились;
     Прибегают к воротам
     И как вкопанные встали,
     Увидав ребенка там.
     Перед самым перелазом,
     Свиткой новенькой покрыт,
     И легко, легко повит,
     Он лежал. Знать повивала
     Мать своей рукой его…
     И хоть лето, все же свитку
     Положила на него.
     И дивились, и молились
     Старики мои… У них
     Сердце выпрыгнуть хотело.
     А ребеночек притих:
     Не кричал уж и не плакал,
     Улыбаясь, лишь глядел
     И ручонками, казалось,
     Стариков достать хотел.
     «Вот и доля, вот и счастье!
     Видишь, как я угадал!
     Не одни теперь мы, Настя, —
     И сыночка Бог послал!
     Пеленай его, да в хату…
     Ишь, как смотрит, – молодцом!
     Ну! скорей за кумовьями
     В город я пущусь верхом».
     Чудно, право, как посмотришь,
     Белый свет наш сотворен!
     Этот сына проклинает
     И из дому гонит вон;
     Те с молитвой и слезами
     Перед образом святым
     Ставят свечку, добытую
     На копейку трудовую,
     Чтоб Господь дал деток им!

//-- III --//

     Вот ребенка окрестили,
     Марком назвали его;
     Кумовьев три пары было
     На крестинах у него.
     Марк растет. Его лелеют,
     Холят, нежат, берегут:
     Что и делать с пим, не знают,
     Положить где – не найдут;
     Даже дойная корова
     В страшной роскоши живет.
     Марк растет; проходит год.
     И в работницы на хутор
     Наниматься раз пришла,
     Молодица-молодая
     Черноброва и бела.
     «Не взять ли, Настенька?»
     – Пожалуй,
     Возьмем, Трохимушка. Хотя
     И подросло теперь дитя,
     А все ж заботы с ним не мало;
     Мы стары, хилы, захворать
     Мы оба можем… Надо взять.
     «И у меня уж сил-то мало!
     Пожить и мне-таки пришлось…
     Ну, что ж? Какую бы желала
     От нас ты плату? В год небось,
     Иль в месяц, что ли?» – Как хотите.
     Вы лучше сами положите. —
     «Э, нет! Святое дело труд,
     И счет, голубка, нужен тут.
     Кто не считает, у того
     Весь век не будет ничего.
     А разве так уговориться;
     Ты поживи да нас узнай
     И нам к себе привыкнуть дай;
     А там и станем уж рядиться.
     Ну, что же, дочка, по рукам?»
     – Идет! – «Так просим в хату к нам».
     Дело слажено; довольна
     Молодица, весела,
     Точно с паном породнилась
     Иль деревню нажила.
     Все трудится, все хлопочет,
     Ввечеру и на заре;
     То скребет и моет в хате,
     То с скотинкой на дворе.
     А ребенка как лелеет!
     Лучше матери родной.
     В праздник, в будни головенку
     Моет тепленькой водой.
     Мальчик в чистенькой рубашке
     Щеголяет каждый день;
     Перед ним молодке нашей
     И плясать, и петь не лень.
     Научилась и тележки
     Вырезать она ему;
     А уж в праздник с рук не спустит,
     Не уступит никому.
     Старики не надивятся,
     Бога все благодарят,
     Что послал им на подмогу
     Не работницу, а клад;
     А не знают, что проводит
     Ночи целые, без сна,
     Злую долю проклиная,
     Горемычная она!
     И никто того не знает…
     Разве Марк… Но для него
     Непонятно, отчего
     Так над ним она рыдает
     И целует так его!
     В хлопотах сама нередко
     Не доест и не допьет,
     А малютку не забудет,
     Покормить его придет!
     Ах! не знает Марк, что ночью,
     Как застонет он подчас,
     И она с постели вскочит
     И с него не сводит глаз,
     Покачает и прикроет,
     И молитву сотворит…
     Каждый вздох младенца слышит,
     Хоть в другом покое спит.
     Ранним утром, чуть проснувшись,
     Мальчик тянется скорей
     К неусыпной доброй Ганне,
     И лепечет «мама» ей…
     Так идет за годом год
     Марк и крепнет, и растет.

//-- IV --//

     С тех пор не мало лет минуло,
     Воды не мало утекло.
     На хутор горе завернуло
     И слез не мало принесло.
     Не стало там бабуси Насти,
     Чуть не отправился во след
     За нею, с горя, старый дед.
     Промчалось страшное несчастье
     Подобно вихрю – и потом
     Опять заснуло крепким сном;
     И из-за лесу благодать
     Вернулась в хутор отдыхать.
     Марк давно уж чумакует
     И осеннею норой
     Дома вовсе не ночует.
     «Время сватать!» сам с собой
     Рассуждает старый дед.
     У кого бы? На совет
     Ганну надобно позвать;
     А она не прочь заслать
     Сватов к царским дочерям.
     – Спросим Марка. – Скажет сам. —
     – Ладно, спросим. И потом
     Тотчас сватов позовем».
     Расспросили. Согласились,
     И спровадил в тот же миг
     К сватам Марка наш старик.
     Скоро сваты воротились,
     Рушники и хлеб святой
     Принесли они с собой.
     Марку высватали кралю,
     Да такую, что не знали,
     Как о ней и рассказать:
     Хоть бы гетману под стать;
     И в жупане словно панна!
     Рад Трохим и рада Ганна.
     «Ну спасибо, молодцы!
     Так сведем же мы концы:
     Надо тут же порешить,
     Где и скоро ль свадьбе быть.
     Да еще, – промолвил дед, —
     Кто же матерью у нас
     Будет?.. Насти бедной нет,
     Нет ее! Не дождалась…»
     По лицу у седого Трохима
     Покатилися слезы рекой;
     А меж тем у дверей недвижима,
     За косяк ухватившись рукой,
     Как убитая Ганна стояла.
     В хате стихло… речей не слыхать,
     И работница только шептала:
     «Кто же матерью будет?.. Где мать?»

//-- V --//

     Каравай месить на хутор
     Молодиц гурьба сошлась.
     Старый дед развеселился
     И пустился с ними в пляс;
     Так и топает, и скачет,
     И ногами двор метет;
     И прохожих, и проезжих
     Всех во двор к себе зовет,
     Варенухой угощает,
     И на свадьбу просит всех.
     На дворе и в хате слышны
     Песни, говор, шум и смех.
     Старый мечется, хоть ноги
     Изменяют уж совсем;
     А из погреба за бочкой
     Бочку катят между тем.
     Напекли и наварили
     Много всякого добра;
     И скребут, и выметают
     Всюду с самого утра.
     Только все чужие люди…
     Что ж работница не там?
     В Киев Ганна поклониться
     Побрела к святым мощам.
     Не пускал старик, и плакал
     Марк, прося, чтобы за мать
     У него она на свадьбе
     Оставалась. Удержать
     Не могли, однако, ж Ганны.
     – Нет уж, Марк, пусти меня.
     Мне за мать сидеть не ладно…
     Богачи твоя родня,
     Я работница… Пожалуй,
     Осмеют тебя, как раз.
     Помоги вам Бог. Молиться
     Лучше я пойду за вас…
     Если примете, оттуда
     К вам опять я ворочусь
     И, покуда силы хватит,
     В вашей хате потружусь. —
     И ему благословенье
     С сердцем искренним дала
     И заплакала… И тихо
     Из ворот она пошла.
     Пир на хуторе в разгаре:
     Не смолкает шум и гам;
     Достается музыкантам,
     Достается каблукам;
     Варенухой лавки моют.
     А меж тем свой дальний путь
     Уж работница кончает;
     Не успела отдохнуть
     И к хозяйке, где пристала,
     Нанялась уж поскорей —
     И таскает воду ей.
     На пути деньжонки вышли;
     Надо что-нибудь скопить,
     Чтоб Варваре преподобной
     Хоть молебен отслужить.
     Работает, воду носит;
     Накопила семь рублей.
     Марку шапочку купила
     У святых она мощей,
     Голова чтоб не болела…
     Для жены его потом
     От Варвары преподобной
     Запаслася перстеньком;
     И, святым всем поклонившись,
     Побрела опять домой.
     Воротилась; Марк встречает
     У ворот ее с женой;
     Входят в хату и сажают
     Нашу странницу за стол.
     Накормили, и про Киев
     Разговор у них пошел.
     Отдохнуть ей Катерина
     Постлала сама постель.
     – Что они меня так любят!
     О, мой Боже! Неужели
     Обо всем они узнали…
     Догадалися, кто я?
     Нет, а добрыми родились!..
     И из глаз у ней катились
     Слезы, слезы в три ручья!

//-- VI --//

     Река уж трижды замерзала,
     И трижды уносились льдины;
     И в дальний Киев провожала
     Уж трижды Ганну Катерина,
     Как мать родную провожала.
     В четвертый раз далеко с нею
     Прошлася полем – до кургана
     И все просила, чтоб скорее
     На хутор возвращалась Ганна;
     Как бы без матери, уныло
     У них в семье без Ганны было.
     После Троицы, однажды
     В воскресенье, дед Трохим
     На дворе сидел у хаты;
     И с собакой перед ним
     Внук играл, а внучка юбку
     Катеринину нашла
     И, в нее одевшись важно,
     Тихо в гости к деду шла.
     Засмеялся старый, внучку
     Рядом сесть он пригласил
     Будто вправду молодицу,
     И потом ее спросил:
     «А куда ты хлеб девала?
     Может, отнял кто в лесу?
     Иль испечь его забыла?
     Так вот я тебя, лису!»
     А работница в ворота
     Входит в этот самый миг;
     Ей с внучатами навстречу
     Живо бросился старик.
     – Где же Марк? – спросила Ганна.
     Видно все в дороге? – «Да».
     – Ох! насилу я, насилу
     Дотащилась к вам сюда.
     Умирать-то не хотелось
     Мне в далекой стороне.
     Хоть бы Марк скорей вернулся.
     Что-то больно, тяжко мне. —
     И гостинцы из лукошка
     Вынимает для ребят:
     Внучке старшенькой Орише
     Крестик, бусы и дукат;
     В золотой, из фольги, ризе
     Образочек тоже ей;
     И для Карпа есть игрушки:
     Два коня и соловей.
     Катерине с богомолья
     Уж четвертый раз с собой
     Перстенек она приносит
     От Варвары, от святой.
     Вот три свечки из святого
     Воску деду отдала.
     А себе и Марку нынче
     Ничего не принесла:
     Денег больше не хватило,
     А работать нету сил.
     – Да! Ведь бубличка кусочек
     У меня есть где-то там… —
     Отыскала и внучатам
     Разделила пополам.

//-- VII --//

     В хате тотчас ей умыла
     Ноги Маркова жена,
     Принесла потом ей полдник;
     Но не ест, не пьет она.
     – Катерина! После завтра
     Воскресенью надо быть;
     Хоть бы вынуть часть за здравье
     Да молебен, отслужить
     Чудотворцу Николаю.
     Что-то Марк у нас пропал…
     Как бы где-нибудь в дороге,
     Бедный, он не захворал. —
     И катились тихо слезы
     Из потухших старых глаз;
     Изнуренная, насилу
     С места Ганна поднялась.
     – Ох, не та уж, Катерина,
     Стала я. Хила, стара,
     На ногах едва держуся;
     На покой мне, знать, пора.
     Хоть в тепле, а тяжко, Катря,
     Умирать в дому чужом. —
     Захворала крепко Ганна.
     Посылали за попом
     И соборовали маслом,
     Но не стало легче ей.
     Катерина не спускала
     С умирающей очей,
     День и ночь над ней сидела,
     Грустно голову склонив.
     Дед бродил все по надворью
     И уныл, и молчалив.
     По ночам над хатой слышен
     Был зловещий крик совы.
     С каждым часом становилось
     Ганне хуже. Головы
     Уж она не подымала
     И не ела ничего,
     Только Марка вспоминала…
     – Катря! Ох, когда б я знала,
     Что увижу я его…
     Я еще бы подождала… —

//-- VIII --//

     Беззаботно с чумаками
     Степью Марк себе идет;
     Не спешит он, распевает
     И волов в степи пасет.
     Он сукна везет в гостинец
     Дорогого два куска
     Для жены и пояс алый
     Для Трохима старика,
     Парчовой очипок Ганне,
     Да еще купил он ей
     С расписной каймой платочек;
     А для маленьких детей
     Черевички, винограду, —
     Всем же вместе из Царьграду
     В бочке красное вино;
     И икры не мало с Дону
     У него запасено.
     Он идет да распевает,
     А что дома ждет – не знает.
     Дотащился понемногу;
     Вот и дома он опять.
     Помолившись прежде Богу,
     Стал ворота отворять.
     – Катря, Катря! Иль не слышишь?
     Воротился Марк. Иди
     Поскорей ему навстречу,
     Да сюда его веди.
     Слава Господу! Дождаться
     Грешной мне сподобил Он… —
     И читала Ганна тихо
     «Отче наш», как бы сквозь сон.
     На дворе ярмо снимает
     Расписное дед с волов.
     Вышла к мужу Катерина,
     На него глядит без слов.
     «Катря! Где же наша Ганна?
     Что нейдет ко мне сюда?
     Уж, помилуй Бог, жива ли?
     Не случилась ли беда?»
     – Нет! А крепко захворала…
     Уж давно она лежит,
     Все тебя зовет… «Когда же
     Марк вернется?» – говорит.
     Поскорей пойдем, а, батько
     За волами приглядит. —
     Входят в хату. Марк не смеет
     Перейти через порог.
     – Слава Богу! шепчет Ганна.
     Не пугайся, Марк, дружок,
     Подойди: а ты, Катруся,
     Выйдь из хаты и вдвоем
     С ним оставь нас. Нужно Марка
     Расспросить мне кой-о-чем… —
     Вон выходит Катерина.
     Марк нагнулся над больной.
     – Марк, голубчик! Подивися,
     Посмотри ты, что со мной!
     Видишь, я какая стала?..
     Вся измучилась, больна…
     Не работница, не Ганна
     Я… —
     И стихла вдруг она.
     Марк и плакал, и дивился,
     И стоял не шевелясь,
     Вдруг глаза она открыла
     И слезами залилась.
     – Не вини меня! Казнилась
     Я весь век в чужой избе.
     Не вини меня, сыночек,
     А прости: я мать тебе. —
     Земля как будто расступилась
     Под бедным Марком в этот миг.
     Он с воплем к матери приник…
     Но сердце матери не билось.

А. Н. Плещеев

1845 г.

К ОСНОВЬЯНЕНКЕ

     На Днепре шумят пороги;
     Всходит, как бывало,
     В небе месяц… Только Сечи —
     Сечи уж не стало!
     Камыши, к воде склоняясь,
     Синий Днепр пытают:
     «Где же, где же наши дети?
     Где они гуляют?»
     С жалким стоном вьется чайка,
     Словно деток ищет;
     По казачьей вольной степи
     Буйный ветер рыщет.
     А вдоль степи за могилой
     Высится могила,
     С буйным ветром те могилы
     Шепчутся уныло:
     «Где же наши? Где вы, братья?
     Где запировались?
     Воротитесь! поглядите…
     Мы одне остались —
     Где паслися ваши кони,
     Где трава шумела,
     Где татарской, ляшской кровью
     Степь кругом алела…
     Воротитесь!»
     – Не вернутся! —
     Глухо простонали
     Волны в море: – не вернутся!
     Все навек пропали! —
     Правда, правда, сине море:
     Такова их доля.
     Не вернутся удалые,
     Не вернется воля,
     Не вернется век казачий,
     Не придут гетманы,
     Не покроют всей Украйны
     Красные жупаны.
     Над Днепром она горюет
     Жалкой сиротою,
     И ничьей души не тронет
     Горькою бедою.
     Только враг один смеется:
     Лишь ему забава!
     Смейся! Все пускай погибнет —
     Не погибнет слава;
     Не погибнет, а расскажет,
     Что творилось в свете,
     Чья неправда и чья правда,
     Скажет чьи мы дети.
     Нашей думы, нашей песни
     Ворог наш не сгубит —
     И родную нашу славу
     Песня та протрубит.
     Нет в ней злата, камней ценных
     Степи да оковы,
     А громка, светла, правдива,
     Как Господне слово.
     Так ли, так ли, мой сердечный?
     Правду ль говорю я?
     Эх, и рад бы молвить больше,
     Да молчишь, горюя.
     А кругом земля чужая,
     Да чужие люди.
     Может, скажешь: «Пой, не бойся!»
     Что ж в том проку будет?
     Осмеют псалом мой горький,
     Вылитый слезами;
     Осмеют его… Ах, тяжко, —
     Тяжко жить с врагами!
     Может я и поборолся б,
     Если б стало силы,
     И запел бы – только голос
     Стужей захватило.
     Таково-то мое горе,
     Милый мой, родимый!
     Затянуть средь зимней вьюги
     Свой напев любимый —
     Голос рвется. Ты ж, сердечный —
     Все тебя там знают,
     И тебя за голос громкий
     Люди, уважают.
     Пой про Сеч им, голубь сизый,
     Пой им про могилы.
     Кто насыпал их, кого в них
     Мать-земля укрыла.
     Пой про старь, про то что было,
     И чего уж нету…
     Пой, чтоб голос твой далеко
     Разнесся по свету;
     Пой, что делалось в Украйне,
     Как она терзалась,
     Отчего казачья слава
     С края в край промчалась!
     Пой, орел мой! я с тобою
     Сердцем погорюю,
     Хоть во сне ее увижу —
     Родину святую;
     Пусть хоть раз еще услышу,
     Как море играет,
     Как под вербою девица
     «Гриця» запевает;
     Пусть хоть раз я на чужбине
     Встрепенусь душою —
     А уж там засыплют очи
     Мне чужой землею.
     М. Михайлов.
     Завещание.
     Как умру я – схороните
     На Украйне милой;
     Пусть курган в степи широкой
     Будет мне могилой.
     Мне оттуда будут видны
     Днепр, луга и кручи;
     Будет слышно, как волнами
     Днепр ревет могучий…
     Схоронив, соединитесь
     В братстве вольном, новом
     И меня не позабудьте
     Вспомнить добрым словом!..

И. Белоусов

Мертвым, и живым, и ненарожденным землякам моим, в Украине и не в Украине находящимся, мое дружеское послание

//-- «Аще кто речет, яко люблю Бога, а брата своего ненавидит – ложь есть.» --//

     Солнце всходит и садится, —
     Божий день проходит,
     И уставший, утомленный
     Люд покой находит;
     Только я, как окаянный
     День и ночь все плачу, —
     Окружен толпою шумной
     Даром слезы трачу, —
     Видеть их никто не хочет,
     Словно и не чуют. —
     И оковами меняясь,
     Правдою торгуют;
     И людей в ярмо впрягая,
     Бога унижают;
     Пашут ими и бедою
     Поле засевают.
     А что будет? – Посмотрите —
     Что там выйдет в поле!
     Опомнитесь, недолюдки,
     Дети злой недоли!
     Полюбуйтесь, посмотрите
     На рай – Украину,
     И всем сердцем полюбите
     Родину-руину…
     Цепь порвав, соединитесь
     Вы и на чужбине;
     Не ищите понапрасну
     Чего нет в помине
     И на небе, – а не только
     У чужого поля; —
     В своей хате – своя правда
     И сила, и воля!..
     Другой Украйны нет на свете,
     Другого нет нигде Днепра! —
     А вы стремитесь на чужбину
     Там добывать себе добра, —
     Добра святого, братства, воли,
     Любви и истины…. Нашли, —
     Несли, несли с чужого поля
     И в Украину принесли
     Одни слова! – Слова – и только;
     А кто из вас нам не кричал,
     Что вы избранники, пророки,
     Что сам Господь вас к нам послал
     Не для того, чтоб пред неправдой
     Склонялись головы у вас!
     А гнетесь вы, как гнулись прежде,
     Дерете шкуру так же с нас
     С людей и темных и убогих,
     И снова в правде подкреплять
     Себя в неметчину стремитесь…
     О, если бы с собою взять
     Могли все доброе, что деды
     Для вас награбили, – тогда
     И Днепр, и горы б сиротами
     Без вас остались навсегда!..
     Когда бы так сталось, что вы не вернулись,
     Там сгибли, где свет вам пришлось увидать, —
     Не плакали б дети, и мать не рыдала б, —
     Не стали б напрасно на Бога роптать!
     И вы не носились бы гнойной заразой
     Над чистой, широкой, свободной землей;
     И что за орлы вы – не знали бы люди,
     И не кивали б на вас головой!..
     Оглянитесь! Или скоро
     К вам беда нагрянет:
     Люд порвет свои оковы
     И свободный встанет.
     Суд придет, – и Днепр, и горы
     Скажут вам – о, горе!..
     Кровь реками разольется
     И польется в море.
     Брат от брата отречется;
     Мать свою родную
     Не признает сын в ту пору —
     В ту годину злую.
     И дым тучею закроет
     Солнце перед вами,
     И навеки проклянетесь
     Вашими сынами!..
     Умойтеся, образ Божий
     Грязью не скверните,
     Господами быть над нами
     Деток не учите.
     Будет время – Правда Божья
     В душу им заглянет
     И суда, расправы грозной
     День для них настанет.
     Когда б учились вы как нужно,
     То мудрость бы была своя,
     А то залезете на небо —
     «И мы – не мы! И я – не я!
     И все-то вижу, все-то знаю
     И ада нет, и нету рая,
     И Бога нет! – а только я
     Да немец мудрый и ученый…»
     – Так в чем же мудрость-то твоя?
     – «Пусть за нас ответит немец, —
     Мы про то не знаем!»
     – Так вот как вы просветились
     Чужеземным краем!
     Немец скажет: «Вы монголы!»
     – Монголы, монголы!
     Золотого Тамерлана
     Мы внучата голы!
     Немец скажет: «Вы славяне!»
     – Мы славяне, верно —
     Наших прадедов великих
     Правнуки мы скверны!..
     Шафарика и Коляра,
     Ганку изучают
     И брататься со славянством
     От души желают.
     Все истории, языки —
     Все вы изучили,
     Научиться лишь родному
     Языку забыли.
     – «Как понять родное слово,
     Немец нам укажет,
     А пока он нам же нашу
     Жизнь всю порасскажет.
     Вот тогда мы разойдемся!»
     Ну, и заходили, —
     По немецкому показу
     Все заговорили,
     Так что немец сам не понял —
     Учитель великий;
     Где же вникнуть серым людям?
     А гвалту, а крику!
     И гармония, и сила. —
     Музыка Эдема!
     А история, – народа
     Вольного поэма!
     Что там с Брутами своими
     Старый Рим надменный! —
     У нас Бруты и Коклесы
     В славе незабвенной!
     У нас воля вырастала,
     Днепром умывалась,
     Под головы горы клала,
     Степью укрывалась.
     И не раз ей приходилось
     Кровью умываться,
     Сном тяжелым на казацких
     Трупах забываться!..
     Пораздумайте об этом,
     Прочитайте снова
     То, что сказано о славе
     От слова до слова.
     И ни титлы, и ни знака
     Вы не пропускайте, —
     Что такое вы за люди —
     Подлинно узнайте
     Кто отцы? и чьи вы дети?
     И кому в неволю
     Вы запродали навеки
     Свою вольну волю!
     Польской знати сор и грязь
     Ваши славные гетманы;
     Чем же чванитеся вы, —
     Вы украинские паны?
     Тем, что носите ярмо
     Лучше дедов, как бывало?
     С вас теперь дерут ремни,
     А из них топили сало!..
     И конец пришел Украйне! —
     Пусть про это знают, —
     Что, как ляхи, свои дети
     Ее распинают.
     Словно пиво, кровь из ребер
     Праведную точат, —
     Современными огнями
     Просветить, вишь, хочут,
     Мать седую и слепую
     Повести за веком,
     По немецкому указу
     Сделать человеком.
     – Что ж, – ведите и учите, —
     Будет вам награда:
     Перед вашими очами
     Упадет преграда,
     И поднимется и встанет,
     Перед вами слава
     Ваших прадедов и дедов
     И отцов лукавых!..
     Учитеся, братцы мои, —
     Учитесь, читайте;
     Но чужому научаясь,
     Свое не бросайте:
     Кто забудет мать родную, —
     Тех Господь карает,
     От людей тот ни привета,
     Ни ласки не знает.
     Свои дети – как чужие;
     И нигде для злого
     На всей земле бесконечной
     Нет приюта, крова!
     Я рыдаю, – только вспомню
     Про дела былые
     Наших дедов.
     Чтоб забыть их
     Годы молодые
     Я бы отдал, – не жалел бы
     Жизни половины. —
     Вот какая наша слава,
     Слава Украины!
     Глубже вдумайтесь, вчитайтесь,
     Чтобы перед вами
     Вся неправда поднялася
     С вашими делами.
     Чтоб раскрылися могилы
     И вам показали
     Тех, кого за правду люди
     В прошлом распинали…
     Обнимите же, о, братья,
     Брата бедняка, —
     Пусть у матери не льется
     Горьких слез река.
     Пусть она благословит их
     Твердыми руками,
     Вы же братьев поцелуйте
     Вольными устами; —
     И забудется навеки
     Давняя година, —
     Снова в доброй славе встанет
     Наша Украина;
     Свет великий разольется
     По родному краю…
     Обнимитесь же, о, братья,
     Я вас умоляю…

И. Белоусов

1846 г.

ПУСТАЯ ХАТА

//-- (М. С. Щепкину) --//

     Научи меня, кудесник,
     Друг мой седоусый,
     Как быть в мире равнодушным,
     Так, как ты? Боюся,
     Погорелую разрушить
     Хату нету воли,
     Схоронить живое сердце
     Жалко мне до боли!..
     Может быть придет надежда, —
     Приплывет с водою —
     Животворною, целебной —
     С тихою слезою.
     Может быть придет надежда
     Зимовать со мною,
     И нагреет мою хату
     Лютою зимою.
     С нею легче заживется
     Мне на белом свете, —
     И проснутся, и вернутся
     Думы-мои дети,
     С ними вместе погорюю
     И зальюсь слезою, —
     Хоть сквозь сон увижу правду
     Над родной землею.

И. Белоусов

1847 г.

УТОПЛЕННИЦА

     Ветер по лесу не рыщет —
     Спит – опочивает!
     А пробудится – тихонько
     Тростинки пытает:
     «Кто здесь косу холит, чешет,
     Бродит по откосу?
     Кто там, кто там за рекою
     Рвет и треплет косу?
     Кто же это? Кто?» – тихонько
     Спросит он, повеет —
     И опять заснет, доколе
     Небо не зардеет.
     «Кто же это? Кто же?» – спросит
     Девица иная.
     Та, что ходит по откосу —
     Дочка, а другая,
     Что блуждает за рекою—
     Мать ее родная.
     Уж давным-давно Украйна
     Ту былину знала,
     Как в селе, в нарядной хате,
     Вдовушка живала.
     Черноброва, белолица,
     Статна да высока;
     А в жупане, словно панна —
     Спереди и с боку.
     Молода была, пригожа,
     А за молодою,
     Да к тому ж еще за вдовой,
     Казаки ордою
     Так и ходят.
     И за нею
     Вся орда ходила
     До тех пор, как на свет дочку
     Вдовушка родила…
     И не тужит; к добрым людям
     Вызнала дорожку,
     И сдала в чужой деревне
     Дочку на кормежку.
     Подождите, то ли будет!
     Люди дочь растили,
     А вдова-то – был ли праздник.
     Или будни были —
     С холостым ли, иль женатым —
     Пила да гуляла
     До тех пор, пока на горе
     Уж не тою стала:
     Не слыхала, как минули
     Красные годочки…
     Горе, горе! мать стареет,
     Расцветает дочка,
     Вырастает… И вот – Ганна
     Выросла на воле
     Высока, тонка, красива,
     Словно тополь в поле.
     «Я Ганнуси не боюся».
     Мать им напевает:
     А молодчики смеются,
     Да на дочь моргают.
     Тут рыбак ей подвернулся,
     Бравый да кудрявый:
     Млеет, сохнет, чуть сойдется
     С Ганною чернявой.
     Увидала мать-старуха —
     К ней простоволосой:
     «Вишь растрепанная погань,
     Выкидыш ты босый,
     Разневестилась некстати —
     С парнями гуляешь…
     Больно рано! – вот постой-ка!
     Мать ведь не захаешь,
     Нет, голубка!»
     И, со злости,
     Съела бы, казалось…
     И то мать была! Где ж сердце
     Женское девалось —
     Сердце матери? Ох, горько
     Так на свет родиться:
     Красоту иметь, а сердце
     Не иметь, девицы!
     Стан согнется, взор потухнет,
     Брови блекнуть станут—
     И не хватитесь; а люди,
     Смеючись, вспомянут
     Ваши годы молодые,
     Да и скажут: «Свяла».
     Тяжко плакала Ганнуся,
     И сама не знала
     От чего ее родная
     Лает-проклинает,
     Без стыда дитя родное
     Выкидышем хает.
     Крепко мучила, томила —
     Все не помогало:
     Словно мак на огороде,
     Ганна расцветала;
     Как калина при долине
     Под росистой зорькой,
     Красотой разубиралась,
     Мылась слезкой горькой.
     «Заколдована!.. постой же!»
     Шепчет мать со злости:
     «Уж пойду же я за зельем
     К старой ведьме в гости!»
     Отыскала ведьму, зелья
     У нее добыла,
     И тем зельем до рассвета
     Дочку напоила.
     Все нет толку… И с досады
     Мать клянет, бывало,
     Тот и день, и час, в который
     Дочь на свет рожала.
     – «Душно мне. Пойдем-ка, дочка,
     В озеро купаться».
     – «Ладно, мама».
     На откосе
     Стали раздеваться.
     И раскинулась Ганнуся
     На сорочке тонкой…
     А рыбак чуть дышит, глядя
     Сквозь ивняк сторонкой…
     (Ах, и я, бывало!.. вспомнишь —
     Стыд одолевает…)
     Как дитя, зеленой веткой
     Девица играет.
     Стан сгибает, разгибает
     И на солнце греет.
     Мать глядит и от досады
     Млеет и немеет.
     Растрепавшися, босая
     Ходит по откосу
     С пеной у рта и с досады.
     Рвет да треплет косу…
     Вдруг как кинется на Ганну —
     В косы ей вцепилась…
     – «Мама! Мама! Что с тобою?»
     Бездна расступилась,
     Закипела, застонала
     И обеих скрыла.
     Только тут рыбак очнулся —
     Знать проснулась сила —
     В воду кинулся; руками
     Волны рассекает;
     Вот доплыл – нырнул в пучину
     Снова выплывает,
     И утопленницу Ганну
     На берег выносит,
     Из заклятых рук старухи
     Вырывает косы.
     – «Ох ты, сердце мое, доля!
     Дай взглянуть мне в очи!
     Погляди же, улыбнися!
     Аль уж нет и мочи?»
     Плачет, падает на землю,
     Очи ей целует,
     Раскрывает. «Погляди же!..
     Нет, она не чует!»
     На песке лежит недвижно,
     Руки раскидала…
     Рядом с нею мать-старуха
     Мертвая лежала:
     На лоб выкатились очи
     От ужасной муки:
     Глубоко в песок впилися
     Скорченные руки.
     Долго плакал чернобровый:
     «Нет у парня роду.
     Нету доли здесь на свете,
     Так пойдем же в воду!»
     Поднял девицу – целует…
     Бездна застонала,
     Расступилась, вновь закрылась —
     И следа не стало…
     С той поры к пруду дорога
     Заросла травою;
     Не купаются девицы, —
     Ходят стороною;
     А завидят – начинают
     Набожно креститься,
     И зовут его заклятым…
     А в ночи, девицы,
     Выплывает мать-старуха,
     Сядет на откосе,
     В мокрой, порванной сорочке,
     Рвет и треплет косы,
     И глядит на берег дальний
     И чего-то просит.
     А волна меж тем Ганнусю
     На берег выносит.
     Вся нагая, встрепенется,
     Сядет на песочке…
     И рыбак плывет с подарком
     Ганне на сорочку:
     Он несет ей трав душистых…
     Поцелует в очи —
     Да и в воду: любоваться
     На красу нет мочи.
     И никто того не знает,
     Что в лесу бывает:
     Только ветер у осоки
     Пошептом пытает:
     «Кто там легкой, светлой тенью
     Бродит по откосу,
     И, роняя слезы, чешет
     Шелковую косу?»

В. Крестовский

Н. МАРКЕВИЧУ

     Бандурист! Орел наш сизый!
     Хорошо тебе, родной:
     Есть и сила, есть и крылья, —
     Взял да взвился над землей.
     Вот летишь ты на Украйну. —
     Будут там тебя встречать
     Полетел бы за тобою
     Да кому меня там ждать?
     Здесь живу я одиноким,
     И в родимой стороне
     Сиротливо, мой голубчик,
     Одиноко будет мне!..
     Что же сердце бьется-рвется?
     Сирота я, сирота!..
     А Украина родная,
     Вольной степи широта?
     Там повеет буйный ветер,
     Словно брат заговорит;
     Там в широком поле – воля,
     Море синее шумит
     И волнами хвалит Бога.
     Места нет печали там
     И беседуют могилы
     С буйным ветром по ночам, —
     Разговор ведут тоскуя,
     И о том у них печаль, —
     То, что было, не вернется.
     И прошедшего им жаль…
     Полетел бы я, поплакал
     И послушал бы я их, —
     Только доля приковала
     Посреди людей чужих!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Льется речка в сине море,
     Да не вытекает;
     Ищет доли казачина —
     Долюшки не знает.
     И пошел казак по свету…
     Бьется сине море,
     Бьется сердце в нем, а дума
     Говорит про горе:
     «Ты куда идешь – не спросишь?
     На кого покинул
     Мать, отца, красу-девицу?
     Бросил все – и сгинул?
     «Там не те – иные люди:
     Тяжко жить меж ними:
     Не с кем будет поделиться
     Думами своими».
     И сидит казак над морем:
     Бьется сине море;
     Думал, доля повстречает —
     Повстречало горе.
     Журавли домой несутся
     Целыми стадами.
     Зарыдал казак: дороги
     Поросли тернами.

Н. Гербель

//-- * * * --//

     Ветер буйный, ветер буйный,
     Говоришь ты с морем, —
     Разыграйся, разбуди ты,
     Спроси сине море:
     Оно знает, где мой милый —
     Под ним бушевало;
     Оно скажет, сине море,
     Где его девало?
     Если друга утопило —
     Разбей сине море:
     Я пойду искать милого,
     Утоплю я горе…
     Отыщу его, прижмуся,
     На груди застыну
     И с волною понесуся,
     Вместе с ним я сгину;
     Если ж милый друг далече,
     Ты, мой буйный, знаешь,
     С кем он ходит, хлеб-соль водит, —
     Ты с ним держишь речи.
     Если плачешь – и я плачу,
     А нет – распеваю;
     Если ж умер чернобровый —
     Смерти я желаю!
     Понеси ты мою думу
     Туда, где мой милый,
     И цветущею калиной
     Поставь над могилой.
     Будет легче в чуждом поле
     Сироте остаться —
     Над ним будет его люба
     Цветом расстилаться.
     Я калиною густою
     Цвесть над милым буду,
     Чтоб не жгло чужое солнце,
     Не топтали люди.
     Ночь придет, – я погорюю,
     А с зарей поплачу;
     Встанет солнце – вытру слезы,
     Ото всех их спрячу.
     Ветер буйный, ветер буйный,
     Говоришь ты с морем, —
     Разыграйся, разбуди ты,
     Спроси сине море.

П. Ковалевский

ДУМКИ

//-- * * * --//

     Для чего мне черны брови,
     Годы молодые,
     Красота моя девичья,
     Очи голубые?
     Даром годы молодые
     В грусти пропадают.
     Очи плачут, черны брови
     Блекнут и линяют.
     Сердце светом тяготится,
     Как в неволе пташка;
     Что мне в том, что я пригожа,
     Если жить мне тяжко?
     Тяжело мне жить на свете
     Бедной сиротою;
     Меж своими, меж родными
     Вечно быть чужою.
     Нет того, кто расспросил бы —
     Что так плачут очи,
     Отчего так сильно сердце
     Ноет дни и ночи?
     Отчего оно голубкой
     День и ночь воркует?
     Ах, никто того не знает,
     И никто не чует!
     Да зачем чужим то ведать,
     Что меня терзает?
     Пусть сиротка вечно плачет,
     Пусть она рыдает!
     Плачь же, сердце, плачьте, очи,
     Если не устали; —
     Громче, жалобней, чтоб стоны
     Ветры услыхали;
     Пусть их буйные относят
     В дальний край, за море,
     К чернобровому красавцу
     На лихое горе!..

А. Шкафф

//-- * * * --//

     Тяжко, тяжко жить на свете
     Сироте без роду.
     Где деваться, приютиться?
     Хоть с горы да в воду!
     Утопился б, чтобы лишним
     В свете не болтаться;
     Утопился б! Тяжело мне,
     Некуда деваться!
     У иного доля в поле
     Жатву собирает,
     А моя, бедняга, где-то
     За морем гуляет!
     Хорошо тому, кто счастлив, —
     Люди его знают.
     А меня при встрече даже
     И не замечают.
     Богача, хоть и урода,
     Красная девица
     Любит, чтит и уважает,
     Даже им гордится;
     Надо мною же смеется,
     Бедным сиротою.
     Разве я в красе и силе
     Обделен судьбою?
     Над тобою я, девица,
     Разве надсмеялся?
     И к тебе не крепко разве
     Сердцем привязался?
     Так люби кого ты знаешь
     Юною душою,
     Но не смейся, не глумися
     Ты над сиротою.
     Я уйду теперь далеко
     В сторону чужую
     И погибну. А быть может
     Там найду другую.
     Буду счастлив… И тоскуя,
     Он ушел далеко;
     Не нашел себе там доли —
     Бедный, одинокий!
     Все глядел на край родимый,
     Умирая в поле…
     Сиротине на чужбине
     Умирать легко ли?..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Отчего мне тяжко, отчего мне больно?
     Отчего так сердце плачет и кричит,
     Как ребенок малый? Чем ты недовольно,
     Расскажи мне, сердце? Что тебя томит?
     Голодно ты что ли, иль уснуть желаешь,
     Чтоб забыть неволю в стороне чужой?..
     Так усни навеки, и тогда не станешь
     Биться ты и горя разделять со мной.

С. Дрожжин

//-- * * * --//

     Идут, проходят дни за днями:
     Минуло лето; шелестит
     Гонимый ветром лист осенний;
     Без дум, без жизни сердце спит.
     Все так спокойно, что не знаю —
     Живу ли я, иль доживаю
     Иль просто по свету влачусь, —
     Уже не плачу, не смеюсь!
     Боже, не дал Ты мне доли
     В жизни никакой!
     Если было жалко доброй —
     Не жалел бы злой.
     А без доли, да без счастья
     Заживо умрешь;
     Как негодная колода
     Пропадешь, сгниешь!..
     Боже добрый! Боже щедрый!
     Дай душой мне жить
     И весь мир твой – чудный, дивный
     И людей любить!
     Страшно, тяжко жить в неволе —
     Взаперти сидеть;
     Но страшней на вольной воле
     Мертвецом глядеть
     На борьбу, на труд упорный,
     Что кипит кругом!..
     Жить – и следа не оставить
     По себе ни в чем —
     Страшно!.. Доля, отзовися!
     Где твой след пропал?..
     Если доброй доли не дал,
     Боже, злую б дал!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     За думою дума роем вылетает;
     Одна давит сердце, другая сжимает,
     А третья как будто тихо, тихо плачет
     И с собой все слезы в самом сердце прячет.
     Так кому ж я их доверю,
     И кому, тоскуя,
     В сердце спрятанную думу
     Громко расскажу я?
     Все оглохли, и поникли
     Робко головою…
     И никто понять не может,
     Друг мой, нас с тобою.
     До седых волос по свету
     Нам пришлось скитаться,
     Что же делать? Будем век свой
     Плакать и смеяться.

С. Дрожжин

//-- * * * --//

     Не женися на богатой, – выгонит из хаты, —
     Скажет: – «Вон пошел, оборвыш, из хором богатых!»
     И наплачешься тогда ты вволю на просторе…
     Не женися и на бедной, – много будет горя.
     А женись-ка ты на воле, – на казацкой воле, —
     Беззаботной и свободной, словно ветер в поле.
     Не беда, что одиноким век свой скоротаешь,
     Не беда, – зато и горя меньше ты узнаешь.
     Заболеешь ли, не спросят: отчего хвораешь?
     Отчего, легко иль тяжко, – знал один и знаешь.
     Говорят, – вдвоем не трудно сжиться и с тоскою,
     Говорят, – вдвоем и слезы легче лить порою, —
     Да неправда, – легче плакать за пятью замками,
     Чем открыто пред людскими зоркими очами…

С. Лютов

К СЕСТРЕ

     Не проси моих ты песен,
     Милая сестрица, —
     В моих песнях, как в могиле,
     Грусть-тоска таится.
     Что же слушать, как на кровле
     Филин завывает, —
     Коль соловушка в садочке
     Сладко распевает?
     Не одно с тобой досталось
     В жизни мне, сестрица: —
     Твое солнце только всходит,
     А мое садится!
     Пусть же путь твой устилают
     Розы расцветая;
     Пусть весна твоя проходит,
     Непогод не зная.
     Пусть же доля, что смаленьку
     На меня все злится,
     Тебя счастьем наделяет,
     Милая сестрица!..

И. Белоусов

РУСАЛКА

     В барских каменных палатах
     Мать меня родила;
     Отнесла к Днепру украдкой —
     Там и утопила.
     Так, меня бросая в воду,
     Тихо говорила:
     «Ты плыви, плыви, родная
     С синею волною;
     Завтра выплыви русалкой
     Ты ночной порою;
     Завтра выйду с ним гулять я, —
     Замани с собою
     Своего родного батьку,
     Пусть он не смеется, —
     Не моими кровь-слезами,
     А водой упьется.
     Пусть в реке он погуляет
     С дочкою родною…
     Так плыви, плыви, сиротка.
     С синею волною…»
     И от берега, рыдая,
     Побежала мать моя.
     Поплыла, качаясь тихо,
     По волнам Днепровским я —
     И русалок повстречала, —
     Захватив меня с собой,
     Дно они мне показали,
     Стали звать меня сестрой.
     Вот неделя – как расту я,
     С сестрами гуляю,
     В полночь в заросли зеленой
     Батьку поджидаю.
     Да и думаю: быть может
     Мать его простила,
     И живет, и веселится —
     Про меня ж забыла!
     И русалка в Днепр глубокий
     Бросилась, нырнула
     Словно камень, только ива
     Ветви всколыхнула…
     Вышла мать гулять на берег
     Полночью глубокой:
     Пана Яна нету дома, —
     Скучно одинокой.
     Вот и вспомнилась ей дочка
     Будто ненароком,
     Как она ее топила
     В омуте глубоком.
     И опять пошла к палатам
     В сердце без печали,
     А ее в кустах русалки
     Ждали, поджидали;
     Обступили незаметно
     Целою толпою
     И со смехом потащили
     В воду за собою.
     Поиграли, посмеялись,
     В вершу запихали…
     У одной русалки только
     Слезы засверкали!

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Буйный ветер клонит лозу,
     Тополь нагибает;
     Мчится вихрем – дуб могучий
     С корнем вырывает.
     Так и доля: кого сломит,
     Или нагибает;
     Меня клонит, а где свалит —
     Знать того не знает!

//-- * * * --//

     В каком краю меня схоронят?
     Где тлеть судьбой мне суждено?
     Умру – никто меня не вспомнит,
     Когда мне счастья не дано!
     Никто, хоть на смех мне не скажет:
     «Покой ему в земле сырой, —
     Он только тем был, бедный, счастлив,
     Что рано кончил путь земной!»

И. Белоусов

КАЛИНА

     – «Что все ходишь на могилу?»
     Говорила – дочке мать.
     «И о чем тебе так плакать,
     «Убиваться и рыдать».
     – Так я, матушка! – на это
     Дочь старухе отвечала;
     И ушла опять к могиле;
     Мать все дочку поджидала…
     Не сон-трава на могиле
     В ночи расцветает, —
     То девица на могиле
     Калину сажает.
     Просит Господа и плачет
     Горькими слезами:
     Ты полей, Господь, калину
     По утрам росами,
     Чтоб калина зеленела,
     Листьями одета;
     Прилетит, быть может, милый
     Птичкой с того света.
     Я совью ему гнездечко,
     Стану дожидаться;
     Сядя рядом, друг на друга
     Будем любоваться; —
     Будем плакать да друг другу
     Думы поверять,
     И на небо каждым утром
     Будем улетать…
     И калина принялася,
     Ветви распустила:
     Так три года на могилу
     Девица ходила.
     На четвертый – не сон-трава
     В ночи расцветает, —
     То девица под калиной
     Плачет, причитает:
     – Широкая, высокая,
     Калина моя,
     Не водой тебя поутру
     Поливала я!
     Широкие реки-слезы
     Тебя полили, —
     Их славою лукавою
     Люди пронесли.
     Осмеяли подруженьки
     Подругу свою,
     Осмеяли калинушку
     Красную мою!..
     Покрой мою головушку,
     Росою умой
     И ветвями широкими
     От солнца закрой!
     Люди сыщут, похоронят,
     Да и осмеют;
     Твои ветви зеленые
     Дети оборвут!..
     Рано утром на могиле
     Птичка щебетала;
     Под калиною девица
     Крепко почивала:
     Утомилась молодая,
     Навеки заснула;
     Вышло солнышко на небо,
     На землю взглянуло.
     Встали люди; – а старуха
     Спать и не ложилась:
     Все ждала с погоста дочку, —
     Плакала, крушилась!

И. Белоусов

ТРИ ДОРОГИ

     Три дороги в перекрестке
     Вместе все сошлися;
     По дорогам, мать покинув,
     Братья разошлися.
     Первый брат жену оставил,
     А второй сестрицу;
     Третий, младший брат, покинул
     Красную девицу.
     Три ясеня посадила
     Старуха седая;
     Посадила тополь в поле
     Женка молодая.
     Посадила при долине
     Три дуба сестрица;
     Посадила калинушку
     Красная девица.
     Не принялись тополь, ясень
     И расти не стали;
     Три дубочка и калина
     Засохли, завяли…
     Не идут назад три брата,
     Плачет мать седая;
     Плачет с детками своими
     Женка молодая.
     Поискать пошла сестрица
     Братьев на чужбине,
     А девица молодая
     Сгинула в кручине.
     Не идут назад три брата, —
     По свету гуляют;
     Три широкие дороги
     Терном зарастают!..

И. Белоусов

ПОКИНУТАЯ ХАТА

     Пред зарею шли гурьбою
     Новобранцы из села,
     А за ними, молодыми,
     Красна девица пошла.
     Да надумала, родная,
     Дочку с милым разлучить,
     И пришлось потом ей дочку
     Уговаривать, учить.
     Уговаривала дочку,
     Утешала, как могла,
     Только скоро дочь скончалась,
     Мать же схиму приняла.
     И стоит село, как прежде,
     Мало изменилось,
     Лишь покинутая хата
     На бок наклонилась.
     Перед ней хромой солдатик
     Тихо ковыляет,
     Смотрит в садик перед хатой,
     В окна взор кидает.
     'Но не выглянет, как прежде,
     Девушка из хаты,
     Мать-старуха не покличет
     Ужинать солдата.
     Был он близок им когда-то:
     Полотенца ткались,
     И платки ему на свадьбу
     Шелком вышивались;
     Думал жить он, припевая,
     Целый век любиться,
     А теперь… пришлось слезами
     Бедному умыться!
     И сидит он перед хатой;
     Тень идет полями,
     Из окна ж сова, как баба,
     Хлопает глазами.

Пр. Б.

ПЛАТОК

     То была ли Божья воля,
     Иль ее такая доля? —
     Сиротою вырастала,
     Друга по сердцу сыскала,
     Был и сам он сиротою,
     Подружившись с молодою;
     Вместе ночи коротали,
     «Покрова» лишь ожидали.
     Дождалися…
     В Чигирине,
     И по всей-то Украине
     Звоном войско созывали,
     Чтоб скорей коней седлали,
     Сабли острые точили,
     На гулянье выходили, —
     На веселый пир кровавый,
     Собирались в путь за славой!..
     В воскресенье рано-рано
     Громко трубы затрубили.
     Стройным войском запорожцы
     На дорогу выходили.
     Мать-вдова родного сына
     Провожала в путь далекий.
     И прощался сиротина
     С сиротинкой одинокой.
     Коня ворона девица
     У колодца напоила,
     Сбрую вынесла и саблю
     И далеко проводила;
     Проводила за три поля,
     Попрощалась при долине
     И дала платок свой другу,
     Чтобы помнил на чужбине…
     Ой, платок мой, много, много,
     Я трудилась над тобой!
     Ради славы, друг мой милый,
     Им седло коня покрой!..
     Воротилась, горько плача:
     Сиротой опять осталась! —
     Все смотрела на дорогу, —
     Друга сердца дожидалась.
     Каждый праздник уходила
     На курган она высокий, —
     Дожидалась, – не вернется ль
     Запорожец черноокий.
     Год проходит незаметно;
     Вслед за ним идет другой,
     А на третий – запорожцы
     Возвращаются домой.
     Рать за ратью выступает; —
     Их, бедняга, не считай! —
     Ждет тебя за третьей ратью
     Горе злое, – это знай.
     Гроб везут, китайкой крытый,
     А за гробом тем идут
     Старшина, полковник старый,
     Есаулы же несут,
     Плача, ратные доспехи:
     Вместе с саблей золотой
     Пистолеты-самопалы,
     Панцирь, кровью залитой.
     И коня ведут. Уныло
     Конь поникнул головой;
     А седло платком покрыто, —
     То подарок другу твой!..

И. Белоусов

ВЕЧЕР

     Вишнёвый садик возле хаты;
     Жуки под вишнями гудят;
     Плуг с нивы пахари тащат.
     И, распеваючи, девчаты
     Домой на вечерю спешат.
     Семья их ждет – и все готово.
     Звезда вечерняя встает, —
     И дочка ужин подает,
     А мать сказала бы ей слово,
     Да соловейко не дает.
     Мать уложила возле хаты
     Малюток – деточек своих;
     Сама заснула возле них…
     Затихло все: одни девчата,
     Да соловейко не затих.

Л. Мей

//-- * * * --//

     За байраком – байрак,
     Дальше – степь и могила;
     Из могилы казак
     Встает старый, унылый; —
     Он один лишь встает,
     Ночью степью идет,
     Грустно песню поет:
     «Наносили земли
     И домой все ушли —
     И про нас позабыли.
     Триста всех, как стекло,
     Наших братьев легло; —
     Нет покоя в могиле!..
     Как в неволю гетман
     Запродал христиан, —
     Мы же братьев и гнали, —
     И зарезали их!..
     Кровью братьев родных
     Землю мы поливали; —
     Так все в братней крови
     И в могилу легли…»
     Замолчал и с тоской
     Он поник головой,
     Опершись на копьё,
     Вспоминая житьё
     Прежних дней, и рыдал,
     И на Днепр взор бросал; —
     Глухо волны шумели,
     Эхо лесом прошло, —
     Там, где было село.
     Петухи уж пропели. —
     Провалился казак,
     Встрепенулся байрак, —
     Застонала могила!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Ох, одна я, одна,
     Как былинка в поле!
     Обделил меня Бог
     И в счастье, и в доле!
     Наделил лишь меня
     Ясными очами,
     Да и те выжгла я
     Жгучими слезами.
     Я ни брата, сестры,
     Ни родных не знаю,
     Меж чужими живу —
     Вяну, засыхаю!..
     Где же суженый мой?
     Где же мой желанный?
     Видно век жить одной —
     Бедной, бесталанной!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     «Останься!» Мать тебе сказала,
     Ты не осталась, ты ушла;
     Мать и искала, и ждала,
     И ждать, бедняжка, перестала —
     Скончалась, плачучи… С тех пор
     Все пусто там, где ты играла:
     Собака без вести пропала;
     Зарос травой широкий двор;
     Тиха покинутая хата;
     В зеленом садике ягнята
     Днем травку щиплют, а в ночи
     В нем стонут совы да сычи,
     И не дает их крик проклятый
     Соседям спать; и твой крещатый
     Заглохнул барвинок, красу
     Невесту тщетно осуждая;
     И, понемногу высыхая,
     Весь высох пруд твой в том лесу,
     Где ты купалась в полдень знойный,
     И лес, старик, когда-то стройный,
     Поник, горюя. Не слыхать
     В нем птичек пенья, словно взять
     И их с собой ты ухитрилась…
     В овраге речка засорилась;
     Засохла верба, прилегла
     И ветви в воду опустила,
     И та тропа, где ты ходила,
     Колючим терном заросла.
     Куда ушла ты? Где ты скрылась?
     Легко ль тебе в земле чужой?
     В чужой семье! Чей взор собой
     Ты веселишь? Кому решилась
     Себя отдать? Сдается мне,
     Что ты там счастлива вполне,
     Что дом твой – пышные палаты,
     Что ты любима и не жаль
     Тебе покинутой здесь хаты…
     Дай Бог, дай Бог, чтобы печаль
     Тебя до смерти не смутила,
     Чтоб след к палатам не нашла;
     Чтоб Бога ты не осудила,
     И мать свою не прокляла!

Н. Пушкарев

КОСАРЬ

     Он по полю идет, да покосы кладет,
     Не покосы кладет он, а горы;
     Под ногой косаря стоном стонет земля,
     И гудит – отзывается море.
     Только старым сычам виден он по ночам;
     Беспрерывно он косит и косит.
     И, занятый трудом, не уважит ни в чем
     Никому, если кто и попросит.
     Хоть проси не проси – он не точит косы
     И работы на миг не бросает;
     Дашь ли город ему, дашь ли хатку одну, —
     Все, как бритвою, старый снимает.
     Мужика и купца, и сиротку-певца,
     Припевая, кладет он под ноги;
     По дороге большой косит все он косой,
     Не минет и царя на дороге.
     И меня не минет, на чужбине сомнет,
     За решеткой нежданно задавит,
     И никто обо мне и не вспомнит нигде,
     И креста надо мной не поставит!..

Пр. Б.

//-- * * * --//

     Ох, вы думы мои, думы!
     Хоть бы вы-то в час лихой
     Не скрывались, оставались,
     Думы верные, со мной!
     Прилетайте же, голубки,
     От Днепровских берегов
     Степь наведать, да разведать
     Про киргизов-голяков.
     Пусть проходят средь лишений
     И в убожестве их дни,
     Да на воле, хоть и голы,
     Богу молятся они…
     Прилетайте ж, мои дети,
     Мои верные друзья!
     Тихой речью я вас встречу
     И заплачу с вами я!

Пр. Б.

МОИМ СОЮЗНИКАМ

     Друзья, припомните (дай Бог
     Те годы к нам не возвращались!),
     Как сквозь решетки мы тогда
     На Божий свет взглянуть старались,
     С надеждой думали: когда,
     Когда же вырвемся на волю?
     Беседу тихо заведем
     Про жизнь, про счастье и про долю…
     Знать ничему тому не быть, —
     Нам из Днепра воды не пить!
     В леса дремучие и степи
     Свою недолю понесем, —
     Недолго поживем надеждой,
     Потом, как все, мы заживем!..
     А пока то будет, братцы,
     Родину любите,
     За Украину родную
     Господа молите,
     А что было – позабудьте
     И не вспоминайте,
     И меня порой в неволе
     Лютой вспоминайте!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     В неволе тяжко, – но и воли,
     Сказать по правде, я не знал;
     Хоть на чужом, но все же поле
     Кой-как я время коротал.
     О. как бы я теперь желал
     Недоброй этой старой доли!..
     И жду ее я, поджидаю,
     Свой глупый разум проклинаю,
     Что дал себя я одурить
     И в луже волю утопить!
     И страшно мне! и я боюсь,
     Что не в Украйне схоронюсь,
     Что не в Украйне буду жить,
     Людей и Господа хвалить!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Не спалося; а ночь, как море…
     Кругом лишь мрак тюрьмы глухой,
     И некому души больной
     Поведать тягостного горя, —
     Не говорить же со стеной!?.
     Не сплю я, жду лучей дневных,
     А за дверями про свое
     Солдатское житье-бытье
     Толкуют двое часовых.
     Первый.
     – «… Ну, и красавица собой!
     И меньше белой не дарила.
     А барин плохонький такой!
     Вот раз нас вместе и застали;
     Меня в Калугу тот же час,
     Да там в солдаты и отдали!
     Вот видишь, случай-то какой!
     Второй.
     А я… так страшно и подумать!..
     В солдаты я охотой шел.
     Да слушай вот: – в своем селенье
     Невесту я себе нашел;
     И мать ее – вдова-старуха
     Была согласна дочь отдать.
     Пошел я к барину, – ответил:
     «Мала еще!» – Пришлося ждать!
     Вот через год опять пошел я,
     Старуху-матку захватил: —
     Опять ответ: «Коль хочет свадьбы,
     Пятьсот, а меньше б не носил!»
     Ах, бедный я! Что было делать?
     Где столько сразу денег взять?..
     Пошел я, братец мой, работать,
     Пошел я денег добывать!
     И где я только не работал? —
     На Черноморье, на Дону…
     Раздобылся; купив подарков,
     Шел, думу думая одну: —
     Приду домой да и за свадьбу!
     Пришел домой уже в ночи,
     Взошел в знакомую избушку, —
     Лежит старуха на печи,
     А печь разваливаться стала;
     Зажег огня я над больной, —
     Она меня не узнавала:
     От старой пахло уж землей!
     Я побежал к попу скорее,
     Чтобы старуху приобщить,
     Пришел с попом, да поздно было:
     Она велела долго жить!..
     И стал я спрашивать соседа:
     «Где ж дочь ее? Что ж не идет?
     – Ты разве, говорит, не знаешь, —
     Она в Сибири, ведь, живет!
     Все с нашим баричем гуляла;
     Детину, слышь, с ним прижила,
     Да и в колодце утопила,
     За то и сослана была!..»
     Я нож схватил, из хаты вышел,
     Не чуя под собой земли, —
     Хотел покончить я с поганцем, —
     Его же в Киев увезли, —
     Там в школе, видишь, он учился….
     Так вот тебе судьба моя, —
     Оставил мать свою и батьку
     И продался в солдаты я!
     А и теперь бывает страшно,
     Когда я вспомню о былом; —
     Хотел себя лишить я жизни
     И барский дом спалить огнем,
     Да Бог помиловал!.. А знаешь,
     Его в наш полк перевели
     Из армии?..
     Первый.
     – Так что же?
     Ну, вот теперь и приколи!
     Второй.
     Нет; пусть! Господь поможет
     Забыть. Не буду вспоминать!..
     Они так долго говорили;
     Я перед светом стал дремать,
     Да барчуки мне тут приснились
     И не дали поганцы спать!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Живем мы в мире и не знаем
     Зачем на свет мы рождены?
     На зло ль, добро ль осуждены?
     Куда идем? Чего желаем?
     И без ответа умираем,
     Бессилья жалкого полны.
     Какой пошлешь Ты суд свой правый,
     Господь, за все дела мои?..
     Ах, лучше б дети не росли,
     Которые, родясь в неволе,
     Не видя в жизни светлой доли,
     Хулу по свету пронесли!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     И самому чудно! Что ж делать?
     Куда деваться, что начать?
     Людей и долю проклинать
     Я не могу. Так как же быть —
     В чужой далекой стороне
     И одному? Что делать мне?
     О, если б кандалы разбить
     Иль перегрызть их! Так не те,
     Не те их кузнецы ковали,
     Не так железо закаляли,
     Чтоб перегрызть… О, горе нам
     Невольникам и сиротам
     В степи бескрайной за Уралом…

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Солнце за горы садится; темнеет;
     Птички замолкли; поле немеет;
     Люди, измучившись, крепко уснули.
     Думы в Украйну меня потянули.
     В темном садочке я думой витаю, —
     Сердцем измученным в нем отдыхаю…
     Вот потемнели поля и леса,
     В небе зарделась зари полоса, —
     С грустною думой гляжу, на нее:
     Видят ли там, на Украйне, ее?
     Радостно ль зорьку на небе встречают?
     Бедного часто ль меня вспоминают?
     Знаю там карие очи одни, —
     Помнят меня, иль забыли они?
     Если не видят зари золотой —
     Значит забыт я в Украйне родной!..
     Пусть же те очи погаснут тогда,
     Чтоб им меня не видать никогда!..

И. Белоусов

//-- * * * --//
   Привыкнет, говорят, собака за возом бежать, так бежит и за санями.

     Так вот и я теперь пишу, —
     С чернилами бумагу трачу;
     А прежде (право не брешу!)
     Так напишу, что сам заплачу,
     И хоть на миг перелечу
     Я на Украину мечтою;
     Как будто сделаю добро
     И отдохну я там душою.
     Нельзя сказать, что не люблю,
     Что я Украйну забываю,
     Людей лукавых проклинаю
     За то, что я теперь терплю, —
     Ей-Богу, братцы, все прощаю,
     И взоры к небу обращаю,
     Чтоб злом не помнили меня, —
     Ведь худа вам не делал я?!
     Всю жизнь ведь я средь вас скитался, —
     Так, может, след какой остался?!

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Сойдемся ли с тобой мы снова?
     Иль наши разошлись пути?
     И довелось нам правды слово
     В вертепы, степи понести…
     Пусть так!.. Хоть не Украйну мать
     Пришлося, брат, нам уважать, —
     То воля Господа! Смириться
     И Богу надо нам молиться
     И завещать один другому
     Украйну милую любить,
     Любить ее во время люто,
     И ей в последнюю минуту
     Добра у Господа просить!..

И. Белоусов

КНЯЖНА

     Зорька, зорька золотая,
     Выйди над горою!
     Побеседуй-ка в неволе,
     Ясная, со мною.
     Расскажи о том, как солнце
     За горой садится,
     Как в волнах Днепра родного
     Тихо золотится;
     Как в степи шатром широким
     Тополь распустилась;
     Как над самою водою
     Ивушка склонилась,
     И, склонясь, в волнах купает
     Край ветвей зеленых,
     А в ветвях кишит рой резвых
     Деток некрещеных;
     Иль о том, как на могиле
     Вурдалак ночует,
     А сова из леса стонет,
     Словно горе чует;
     Иль как в полночь зацветает
     Сон-трава в долине…
     А о людях?.. Ну, их к Богу!
     Я и сам их ныне
     Знаю добрых… Зорька, зорька,
     Друг ты мой случайный!
     Ничего-то ты не знаешь
     О степях Украйны!
     Рассказать тебе? Пожалуй, —
     Благо спать не ляжешь.
     А ты завтра тихо-тихо
     Богу все расскажешь.

//-- * * * --//

     Село – и сердце отдыхает!
     Село в Украйне… Кто не знает
     Украйны чудное село?
     Сверкает речка, как стекло;
     Цветут сады; белеют хаты;
     Белеют барския палаты
     С горы, как замок, а кругом
     Ряд тополей шумит на воле,
     А там все лес, и лес, и поле,
     И Днепр, и горы за Днепром…
     Сам Бог витает над селом!
     Село! Село! Красивы хаты,
     Красивы барские палаты, —
     Пусть лучше б терном поросли;
     Чтоб к ним и следу не нашли,
     Чтоб и не знали их!.. Когда-то
     В селе том Божьем жил да был
     Какой-то князь. Я не спросил,
     Как он попал туда. Богато
     С своей княгиней молодой
     Жил князь тот, взысканный судьбой.
     Красив был дом его высокий,
     Внизу, в овраге, пруд глубокий
     И чистый-чистый, и большой;
     И сад зеленый под горой,
     И с тенью ив, и с тополями,
     И в поле мельницы рядами,
     И дальше, с версту от хором,
     Село-картинка над Днепром.
     Когда-то весело там было —
     Без пиршеств дня не проходило.
     Бывало гусли день-деньской
     Гудят, ревут; вино рекой
     Гостей несытых наливает;
     Все пьют. А князь тому и рад:
     Знай, ходит, руки потирает,
     Да сам несмелым подливает
     Да и орет еще: «Виват!
     Виват!»
     Пьян князь и гости пьяны, —
     И повалились на диваны.
     А завтра снова оживут,
     И вновь кутят, и снова пьют,
     И так за днями дни другие
     Мелькают. Души крепостные
     Уж и не стонут, а пищат;
     В судах за князя Бога молят,
     А гости, знай, себе изволят
     Им восторгаться, знай, кричат:
     «Наш князь – муж правил самых строгих!
     «И патриот, и брат убогих,
     «Наш славный князь! Виват! Виват!»
     А патриот, убогих брат,
     С крестьян чуть шкуры не сдирает,
     Последней дочки не щадит…
     Княгиня пленницей сидит:
     Ее и в сени не пускает
     Убогих брат… А кто ж виной?
     Тебе ль не пел отец седой,
     Тебя ли мать не умоляла,
     Чтоб ты за знатью не гналась;
     Так нет – за князя… Вот и князь!
     Вот и пишись теперь княгиней?
     Загинешь, бедная! Как иней
     В ночь травку в поле, так тебя
     Убьет навек здесь доля злая;
     Так и зачахнешь тут, не зная,
     Как люди любят, как любя,
     Живут и сердцем Бога славят…
     А жить так хотелось,
     И жить, и любить;
     Хоть годик, хоть часик
     На воле побыть…
     Да нет! А казалось,
     Тебе ль, что желать?
     Все было, все дочке
     Дала тебе мать.
     Сама, что картинка,
     Что образ какой,
     Хоть встань и молися,
     Как будто святой…
     И жить бы да жить так.
     Да Бога хвалить,
     Да Божьей красою
     Людей веселить!
     Так нет! Надо горя…
     Иль Бог так хотел?
     О, Боже мой, Боже,
     Все дать Ты сумел:
     Дал волю, дал разум,
     И сердце – любить,
     II ясные очи, —
     Да не дал пожить!
     Да не дал на рай Твой,
     На мир Твой святой
     Вполне наглядеться
     Всем сердцем-душой;
     Вполне намолиться,
     Вполне налюбить,
     И, всем насладившись,
     В земле опочить,
     Мир – рай, а весело ли жить
     И в нем, как некого любить?
     Вот так и ей, и одинокой
     Моей княгине черноокой.
     Всегда одна, всю жизнь одна
     Грустит и сохнет, как в пустыне.
     И вчуже страшно! А княгине
     Не страшно было. И она
     Жила и жизнь себе молила.
     Теперь ей есть кого любить:
     Она уж матерью ходила,
     Уж и мечтала, и любила
     Свое дитя. И дал дожить
     Ей Бог до радости желанной:
     Обнять его, поцеловать,
     И первый крик, так долго жданный,
     Своей малютки услыхать…
     Ох, дети, дети! Как не скажешь:
     Святая Божья благодать!
     Слезы высохли, пропали,
     Солнце просияло,
     И совсем не той, что прежде,
     Вдруг княгиня стала.
     Словно вновь на свет родилась:
     Пела и шутила
     И княжне, своей малютке
     Рубашонки шила,
     Шила, шелком вышивала;
     Нянчилась, носилась,
     И качала, и купала,
     И сама кормила;
     Все княгини только знают,
     Как детей рожают,
     А о том, как берегут их,
     Как растят – не знают.
     Да потом и, ну, всем охать:
     «Детки нас забыли!»
     А за что ж им вас и помнить?
     Разве, что родили.
     А моя с своей княжною
     Все сама бывала,
     Князя-пьяницу и к детской
     Близко не пускала.
     Как зимой цветок в теплице,
     Берегла малютку.
     И малютка уж болтала…
     И учила в шутку
     «Мамой» звать ее княгиня…
     «Папой» – не учила,
     И с картинками ей книжек
     В Ромне накупила.
     Забавляла, заставляла
     И молиться Богу,
     И учиться по картинкам
     Буквам понемногу.
     Каждый день сама купала,
     Спать раненько клала
     И всю ночь над ней сидела,
     Очи не смыкала;
     Любовалась, восхищалась,
     Думала-гадала
     И в мечтах своих уж замуж
     Дочку выдавала.
     Косы длинные, как змеи,
     Расплетать уж стала,
     И заплакала вдруг – князя
     В грезах увидала.
     Князя пьяного, в мундире…
     Что он ей пророчит?
     А малютке словно снится,
     Словно молвить хочет:
     «Ах, оставь, не расплетай ты
     Кос моих, родная…
     Посекутся!..»
     С каждым годом
     Дочка, подрастая,
     Больше радостей приносит
     Матери счастливой;
     Словно роза расцветает
     Всем живым на диво.
     Расцветает, да не долго
     Веселить собою
     Мать придется ей. Княгиню
     Бог карает злою,
     Злою карой… А с чего бы,
     Кажется? Кто знает,
     Отчего благое гибнет,
     Злое вырастает?
     Расхворалася княгиня…
     Даже сам смутился, —
     За знахарками по селам
     Разъезжать пустился.
     Понаехали. Лечили.
     Пичкали, морили
     До тех пор, пока бедняжку
     В гроб не уложили.
     Не стало ангела. В земле
     Лежит княгиня без печали —
     И гусли снова заиграли
     В веселом княжеском селе.
     Гудят… А дочь ее родная,
     Ее любимица, босая,
     В грязи, без няньки, во дворе
     Весь день печется на жаре:
     Сорочку носит до износу;
     Лопушки ест в саду; без спросу
     В овраге бегает с ордой
     Мальчишек грязных; день-деньской
     Прудит пруды по лужам с ними…
     Умойся, милая! Вон мать
     Из рая смотрит и узнать
     Не может дочку меж чужими
     И шепчет: «Верно умерла!..»
     Умойся, сердце! Чтоб могла
     Взглянуть без слез, чтоб увидала
     Тебя, единую свою;
     Чтоб отличила, чтоб узнала
     И Бога вновь, благословляла
     За долю добрую твою!
     Пошла, умылась. А родные,
     Прибравши, в Киев, в институт
     Свезли… Что ж далее?
     Ревут,
     Гудят опять, как в дни былые
     В палатах гусли; на столе
     Вино; пьян князь и гости пьяны,
     Дрожат полы, звенят стаканы,
     А голод стонет на селе…
     Он стонет по Украйне всей —
     То Божья кара на людей!
     Скирды же панские гниют, —
     Паны жидам все продают…
     А той порою
     И дочь вернулась на село,
     И над ограбленным – с княжною
     Как будто солнышко взошло.
     Черноброва, черноока —
     Вылитая мать.
     Только грустная такая…
     А с чего б скучать?
     Иль, быть может, уж такою
     Родилась она?
     Иль, быть может, молодая
     Просто влюблена?
     Нет, едва ли. В институте
     Вряд в кого могла;
     Нет, как в Киеве гостила,
     Весела была,
     Весела, пока случайно
     Не узнала зол —
     Не увидела печальных
     Разоренных сел.
     Словно сизая голубка.
     Хаты облетела;
     Всех увидеть, всех проведать,
     Навестить успела.
     Все село повеселело;
     Этих обдарила,
     Этих словом приласкала;
     Каждый день ходила,
     Помогала всем, а дети
     Сироты гурьбою
     К ней ходили и своею
     Матерью святою
     Называли; и все люди
     За нее молились.
     А тем временем с казною
     И купцы явились.
     Весел князь. С соломой жито
     За ничто спускает
     И на помощь недобитых
     Мужиков сгоняет.
     Смолотили. Да не в пользу:
     Мигом все провеял,
     Все – и с клуней. Только продал,
     Тотчас пир затеял:
     В парк гостей на вспрыски просит;
     Пьет там, да гуляет…
     Дома б лучше, да неловко —
     Дочка почивает.
     В зеленом парке гам и грохот;
     Срамные песни, женский хохот…
     Князь пьет, «Кутнем, друзья», – кричит, —
     «Покуда дочка наша спит»!..
     А дочка грустная сидит
     В своей светлице одинокой;
     Глядит, как над горой высокой
     Из-за туманных облаков,
     Краснея, месяц выплывает,
     И все как будто оживает —
     И лес, и горы; строй дерев
     Выходит в поле из дубровы,
     И филин ухает, и совы
     Из чащи весело летят;
     И жабы квакают, гудят…
     Любуйтесь, очи молодые!
     Любуйтесь, чистые, святые,
     Как зори алые встают,
     Как месяц всходит и краснеет,
     Пока вас месяц этот греет,
     А зори спать вам не дают!..
     Сидит, головкой молодою
     На ручку белую склонясь;
     Сидит до полночи с тоскою
     На зори алые дивясь,
     Княжна-красавица. И тихо
     Вдруг зарыдала. Иль про лихо
     Шепнуло сердце ей тайком?
     Как знать! Утерла рукавом
     Тихонько слезы, помолилась,
     Легла в постель и позабылась
     Девичьим чистым-чистым сном.
     А в парке лоском все лежало —
     Бутылки, гости; где что пало,
     Там и осталось. Не упал
     Лишь сам, – остатки допивал.
     И те осилил… Встал. Подходит,
     Шатаясь, к дому; дверь находит…
     Куда ты лезешь, гад? Вернись!..
     Нет, не вернулся. Ключ влагает
     В замок и двери отпирает,
     И лезет к дочке… О, проснись!
     Проснися, чистая! Очнись!
     Здесь гад… Убей – иль искусает!
     Убей – и Бог не покарает!
     Убей, как Ченчио сама
     Убила древле кардинала —
     Отца кинжалом… Нет, не встала!
     А Бог, – хоть в комнате и тьма, —
     Бог видит все, да не карает —
     Грехам великим попускает.
     Умолкло все. Промчался миг.
     А после шум, а после крик
     И плач донесся до дубровы;
     Но плач тот слышали лишь совы.
     Замолк и он. И в этот час
     Вдруг клуня тихо занялась.
     В скирдах, треща, пылает колос
     И хоть бы слово, хоть бы голос
     На этот треск отозвался.
     Паны в лесу не шевелились,
     А мужики сошлись, столпились
     Да молча издали дивились,
     Как дым вплоть до неба вился.
     Утром гости пробудились,
     Видят: в доме – лихо,
     И покинули все князя
     Любо так да тихо.
     Так и мы его покинем;
     Так и Бог покинет.
     Лишь тебя, княжна-бедняжка,
     Черный день не кинет.
     Много лет тебе придется
     Пострадать на свете,
     Быть всю жизнь за грех отцовский
     Без вины в ответе.
     Эх, ты, доля, доля злая,
     Брось ее! На воле
     Дай пожить ей хоть под старость,
     Хоть на чуждом поле,
     На безлюдье… Нет, не бросишь,
     До конца догонишь,
     До могилы, да сама же
     В ней и похоронишь.
     Стоит село. Невесело
     Чернеют над селом
     С горы палаты барские.
     Хиреет с каждым днем,
     Хворает князь. Не в силах уж
     Ни встать сам, ни ходить
     И нет кому по горнице
     Больного поводить.
     Никто о нем не сетует,
     Никто к нему нейдет
     К болящему, к скорбящему
     В поганый терем тот.
     Народ, опомнясь, молится
     Творцу и день и ночь,
     Чтоб вновь в село вернулася
     К ним княжеская дочь.
     Но нет княжны. Не видеть им
     Святой уж никогда:
     Она в черницы, в Киеве,
     Постриглась навсегда.
     Родилась жить, желать, любить,
     Сиять Господней красотою,
     Витать над грешными святою
     И благо каждому творить, —
     А вот в глуши, от света втайне,
     Пришлось навек себя зарыть!..
     Скитаясь долго по Украйне,
     Мне раз случилось посетить
     Одну обитель в Чигирине,
     Что за песками, на трясине,
     Стоит от мира в стороне
     Меж ив зеленых. Там-то мне
     И рассказала – потрудилась —
     Одна монахиня-сестра,
     Как с год назад из-за Днепра
     В их монастырь святой явилась
     Княжна какая-то. Пришла,
     Совсем здоровая была —
     Кровь с молоком, и молодая,
     И прекрасивая такая,
     Да вдруг свернулася. Слегла,
     Седьмицы с три, знать, пролежала
     И перед смертью на одре
     Болезни все нам рассказала —
     И мне, и Ксении-сестре.
     Дивлюся я. – Где ни ходила,
     Каких святынь не посетила,
     Прошла все Божии места,
     А здесь, у нас, вдруг опочила…
     Да, вот и самая могила —
     Еще не ставили креста…

Н. Пушкарев

//-- * * * --//

     Мне все равно, что нет, что будет
     В Украйне жить мне суждено;
     Что, кто вспомянет, кто забудет
     Меня в снегах здесь… все равно!
     В неволе рос я меж чужими
     И, неоплаканный своими,
     В неволе, плача я умру
     И все с собою заберу, —
     Весь скарб. Умру, как будто в тайне.
     И не вспомянет обо мне
     Никто в родной моей Украйне,
     В моей – не нашей – стороне.
     И не вздохнет, не скажет сыну
     Отец: «Помолимся. Он свой.
     Он за Украйну на чужбину
     Когда-то загнан был враждой!»
     Мне все равно, что нет, что станет
     Тот сын молиться… все равно!
     Не все равно мне лишь одно:
     Не все равно, что не вспомянет
     Украйну Бог, что всем дано
     В ней право грабить, красть, глумиться,
     Над обокраденной кичиться…
     Ох, далеко не все равно!..

Н. Пушкарев

//-- * * * --//

     Мне снилось: снова я ребенок,
     Пасу ягняток за селом:
     На небе солнышко сияет,
     Светло и весело кругом.
     И мне так радостно, что словно
     Не на земле я, а в раю.
     Давно позвали уж обедать,
     А я в бурьяне все стою, —
     Невинной детскою душою
     Молюся Богу в тишине;
     О чем молился я, – не знаю,
     Но было радостно так мне;
     Лазурью небо отливало
     И грело солнышко тепло,
     Играли весело ягнята,
     Смотрело весело село!..
     Да недолго солнце грело, —
     Верилось, молилось, —
     Все засохло, потемнело, —
     Все переменилось.
     Я проснулся – удивился:
     Где ж село родное?
     Где же солнце, где же небо
     Ясно-голубое?
     Поглядел я на ягняток —
     Не мои ягнята;
     Стал искать родную хату —
     Нет моей и хаты!
     Ничего-то Бог мне не дал!
     Больно сердцу стало;
     Я заплакал; а девица
     У дороги жала,
     Подошла ко мне и нежно,
     Нежно приласкала.
     Снова свет переменился:
     Солнце засияло!
     Посмотрел я – все родное, —
     Сад, и лес, и поле,
     И вдвоем пасти ягняток
     Стали мы на воле!..
     То бред и сон! Но только вспомню,
     Я снова плачу, слезы лью:
     Зачем Господь Бог не дозволил
     Дожить мне век свой в том раю?
     Пахал бы я родное поле
     И больше ничего не знал;
     Не слыл бы в свете юродивым,
     Людей бы я не проклинал!..

И. Белоусов

Н. И. КОСТОМАРОВУ

     Играя, спряталося солнце
     В весенних тучках золотых.
     Гостей, закованных своих
     Холодным чаем напоили
     И часовых переменили —
     Синемундирных часовых.
     Теперь, к дверям, на ключ замкнутым,
     К решетке частой, что в окне
     Привык я, слава Богу, – мне
     Не жаль давно, давно прожитых,
     Давно схороненных, забытых
     Моих кровавых, тяжких слез;
     А их не мало разлилось
     Напрасно в жизни. Хоть бы травка
     И той-то даже не взошло!..
     И вспомнил я свое село,
     Когда, кого оставил в нем, —
     Родных на кладбище родном
     И облилося сердце кровью,
     Что вспомнить некому с любовью
     Меня на родине. И вдруг, —
     Мой милый брат, сердечный друг,
     Я вижу мать твоя прошла,
     Как будто крест она несла, —
     Я видел, бедная она,
     Была измучена, больна!..
     И пал пред Богом я с мольбой,
     Что эту жизни злую долю,
     Мою тюрьму, мою неволю
     Делить уж некому со мной.

И. Белоусов

1848 г.

//-- * * * --//

     Огни горят, оркестр играет,
     Оркестр и стонет, и рыдает;
     Как яркий, дорогой алмаз,
     Сияют взоры юных глаз;
     Они полны святых мечтаний, —
     Пред ними мир волшебных грез,
     Любви, надежд, очарований…
     Лишь я сдержать не в силах слез:
     Гляжу с мучительной тоскою,
     Один, забытый среди всех
     На общий хохот, танцы, смех,
     И горько плачу над собою!..
     О чем же плачу горько я?
     Что без привета, без участья,
     Во мгле холодного ненастья,
     Погибла молодость моя!..

//-- * * * --//

     Не для вас я, люди-братья,
     Песни вольные пою;
     Не для славы выливаю
     В песнях душу я свою.
     Для себя пою; душою
     С песней оживаю,
     Легче гнет неволи тяжкой
     Я переживаю.
     Звуки песен из Украйны,
     С родины несутся,
     Выливаясь на бумагу,
     Плачут и смеются,
     И мою больную душу
     Радуют, как дети.
     Хорошо, привольно жить мне
     С песнями на свете!
     Как отец, детьми счастливый,
     Я молю у Бога,
     Чтоб широкая для песен
     Пролегла дорога.
     Чтобы песни из неволи
     К родине слетали, —
     Как им тяжко, как им больно
     Людям рассказали.
     Там их встретят и приветят
     С чистою душою:
     Старец древний покачает
     Белой головою;
     Скажет мать: на горе деток
     Лучше б не родила!
     Скажет красная девица:
     Я их полюбила!..

И. Белоусов

ВАРНАК

     В глуши, скитаясь, над Элеком
     Со старым-старым человеком
     Я раз столкнулся. Наш земляк
     И недомученный варнак
     Старик тот был. Однажды в поле,
     В траве, за валом, мы на воле
     Разговорились с ним. Седой
     Припомнил с прежнею тоской
     Опять Волынь свою святую
     И волю-долю молодую,
     И все былое…
     Долгий век!
     Сказал, вздохнув, он. – Все от Бога…
     От Бога все. А так немного
     Зла сделать может человек.
     Я сам, как видишь, пропадаю,
     Сам враг был счастья своего,
     И никого не проклинаю,
     И не прошу ни у кого…
     На что? О чем?.. Вот так в чужбине,
     В неволе, может быть, земляк,
     И сгину даром, как в пустыне,
     Здесь, в этих дебрях…
     И варнак
     Заплакал.
     – Брат! И в каземате
     Есть дверь на волю… Не рыдай.
     Пока живет надежда в хате,
     Пускай живет, не выгоняй!
     Пусть холодную нагреет
     И, как в дни былые,
     Из очей твоих вновь брызнут
     Слезы молодые.
     И умытое слезами,
     Сердце встрепенется
     И в Украйну из неволи
     Птицей понесется…
     – Куда как многого не стало, —
     Сказал старик. – Воды не мало
     Из Иквы в море утекло…
     Над Иквой есть одно село.
     В селе том дальнем на просторе
     Я рос на гибель да на горе.
     У нашей старой госпожи, —
     Как раз в ту пору однолетки
     Со мной проклятым, – были детки.
     Вот госпожа и прикажи
     Меня в покои взять, чтоб с ними
     Играть и играми своими
     Их забавлять. Ну барчуки
     Росли, как водится, играли…
     Кого-кого не покусали
     За детство, злые, как щенки!
     Потом, подростков их, решили
     Учить, за книжки засадили.
     Зубрят весь день забившись в класс,
     Паны, зубрю и я с панами…
     Омылось кровью и слезами,
     Увы, зубренье то! Чтоб нас,
     Скотов, ценимых господами
     Собак дешевле, с их сынками
     Учить?!..
     Смиряться пред судьбой,
     Страдать, молиться да с тоской
     Шагать за плугом, спотыкаться, —
     Вот все, чем должен заниматься
     Невольник в жизни. Уж таков
     Ему, знать, жребий дан. Побился
     Не мало лет я, научился,
     Подрос, и вот, без дальних слов,
     Прошусь на волюшку… Куда ты!
     И не пускает, и в солдаты
     Отдать не хочет. Как тут быть?
     Пошел я землю боронить,
     А барчуков поотдавали
     В ту пору в гвардию.
     Настали
     Года тяжелые. Пришла
     Пора пожить сам друг с сохою.
     Я был безродным сиротою,
     А супротив меня росла
     Такая ж круглая сиротка,
     Как я. работница красотка.
     Судьба сдружила нас, и я…
     О, доля-долюшка моя!
     Она в те дни еще моложе
     Меня была… Не нам, о, Боже!
     Не нам судить твои дела!..
     Зачем росла? На что цвела?
     Не удалось полюбоваться!
     А я уж думал повенчаться
     И веселиться с ней, и жить,
     И Бога славить…
     Накупили
     Товаров, пива наварили,
     Да не. пришлось то пиво пить!
     Седой любовник паньи старой
     Расхитил, изверг, те товары,
     Сцедил все пиво то: сгубил —
     Бесчестной по свету пустил…
     Все миновало. Не пристало
     И вспоминать теперь. Пропало…
     Бесследно страшное прошло…
     Покинул с горя я село;
     Покинул, мучась и тоскуя,
     Соху, и плуг, и борону я;
     Покинул хату, огород,
     Все, все покинул, брат… И вот
     Черт в волость писарем наняться
     Помог мне как-то. Знай, строчу
     Да тороплюсь с людьми брататься,
     Да добрых молодцов учу.
     Так, год за годом, два промчались.
     На третье лето барчуки
     Опять в село к нам посъезжались
     Уж женихами все. С тоски
     До свадеб тешились, гуляли
     По паркам, пели, в банк играли,
     Да красных девок без стыда,
     Смеясь, в селе перебирали…
     Простое дело: господа!
     Все ждут. В тревоге вся усадьба…
     И мы ждем тоже скоро ль свадьба…
     Вот как-то в Троицыны дни
     Ксёндзы в костеле их (они
     Все ляхи были от рожденья)
     И повенчали. Нет сомненья,
     Сам Бог от века не видал
     Красавиц краше и милее Тех молодых…
     Наш час настал, Их из костела по аллее
     Домой вели, а мы, на грех,
     Их повстречали гам и всех —
     С детьми, с гостями, с молодыми —
     Руками грязными своими
     Всех перерезали… В крови
     Омылось празднество любви!
     Никто не спасся от булата,
     Все, все, гуртом, как поросята,
     На бойне смрадной полегли.
     А мы, управившись, пошли
     Искать по свету новой хаты.
     Пошли, искали и нашли
     Себе зеленые палаты
     В лесу дремучем. На лугах,
     В степях широких, в байраках
     Крутых, глубоких – всюду хата!
     Есть где спастись от супостата,
     Есть где в той хате и кутнуть,
     И погулять, и отдохнуть.
     Вся шайка с самого начала
     Во власть мне рабски отдалась.
     Семья моя все вырастала
     И уж до сотни разрослась.
     Как поросячья, кровь лилась…,
     Я резал всех, кто звался паном
     Без милосердья и без зла.
     И сам не знаю, что была
     Мне за нужда. Так атаманом
     Три года ровно, как резник,
     Как бич святой небесной кары,
     Ходил с ножами я… И крик,
     И кровь, и слезы, и пожары,
     Все, все привычно стало мне.
     Порой ребенка на огне
     Спалишь, как жабу, вздев на спицу;
     Порой панянку-чаровницу
     Распнешь нагую на коне
     И пустишь в степь… Всего не мало,
     Всего в те дни у нас бывало,
     И все противно стало мне.
     Одурел я. Тяжко стало
     Век в вертепах этих жить.
     Думал сам себя зарезать,
     Чтоб тоску свою забыть.
     И зарезал бы, да диво,
     Диво дивное со мной
     Вдруг случилось, с людоедом.
     Помню, небо уж зарей
     Занималось. Я из лесу
     В Броварах с ножом в руках
     Вышел резаться – и вижу,
     Словно в небе, в облаках
     Наш святой великий Киев
     Чудом Божиим висит;
     Чудом блещет каждый храм в нем,
     Словно с Богом говорит.
     Я гляжу, а сам невольно
     Так и млею весь… Пошел
     Звон по Киеву… О, Боже!
     Как прекрасен Ты! Я шел
     И все плакал, долго плакал,
     И легко так стало мне,
     И следа моей печали
     Не осталось. В тишине
     Поглядел, полюбовался,
     Словно вдруг переродясь,
     И побрел себе тихонько
     С сердцем радостным, крестясь,
     В славный Киев – помолиться,
     У святых мощей побыть,
     Да суда, суда людского
     У людей себе просить.

Н. Пушкарев

Монах

     Было время – на Подоле
     Все довольны были долей,
     Да былое не вернется,
     Не вернется, хоть и ждется…
     Я же буду, брат мой милый,
     Вспоминать про то, что было,
     Буду ждать да поджидать,
     Не вернется ли опять…
     Там на Киевском Подоле,
     Было время вольной воли:
     Ни холопа нет, ни пана,
     Ни души нет без жупана, —
     Стелют бархатом дороги,
     Подстилают шелк под ноги,
     Ни пред кем спины не гнут
     И с дороги не свернут.
     Как на Киевском Подоле
     Казаки гуляют:
     Из бочонков, словно воду,
     Вина разливают;
     Погребки и кабаки
     С винами, медами
     Закупили казаки,
     Да и пьют ковшами;
     Веселятся казаки,
     Музыка играет,
     А из окон бурсаки
     Молча взор кидают:
     Жаль, что нет им в школе воли —
     Всем бы угодили.
     Но кого там запорожцы
     Кругом обступили?
     В красных бархатных штанах,
     Землю подметая,
     Запорожец, уж в летах,
     Пляшет, припевая;
     Как присел на каблуки —
     Только пыль взлетает!
     Удивились казаки,
     Он же распевает:
     «По дороге рак, рак,
     Пусть уж будет так, так;
     Если б только молодице
     Да посеять мак, мак!
     Ой, задам я каблукам,
     Знатно перцу им задам,
     Да задам уж и носкам!
     И носки, и каблуки
     Набралися злой тоски.
     Ну, задам же перцу вам,
     На все корки вам задам,
     Да задам уж и носкам!»
     До Межигорского Спаса
     Старый доплясался,
     А за ним и целый Киев
     Тоже разгулялся;
     Доплясался до ворот он,
     Крикнул: «Отворяйте,
     Да в монахи казака,
     Братья, принимайте!»
     В монастырь святой ворота
     Казака впустили
     И навек назад дорогу
     Старому закрыли.
     Кто же лысый тот казак,
     Кончивший монахом, —
     Сечевик Семен Палей,
     Недобитый ляхом!
     В гору солнышко восходит,
     Под гору заходит:
     Старичок монах по келье
     В длинной рясе бродит;
     То из Вышгорода грустно
     Он на Киев глянет, —
     И присядет на пригорке
     И задумчив станет.
     То сойдет он вниз в долину,
     Чтоб испить водицы, —
     И припомнит, как на свете
     Трудно было биться.
     То печально в келье взглянет
     На стены немые, —
     И припомнит годы детства,
     Годы молодые.
     То за Библию возьмется,
     Вслух ее читает, —
     Только думка у монаха
     Далеко летает…
     Обратилась келья в Сеч;
     Божье слово замирает;
     Все былое оживает
     И ведет с монахом речь.
     Перед ним встает и смотрит
     Старый гетман, как сова;
     Танцы, музыка… Бердичев…
     Звон цепей… потом – Москва
     Дальше – лес, снега, морозы…
     Беспредельный Енисей…
     И у старца из очей
     Покатились градом слезы…
     «Вставай, старик, клади поклоны,
     Плоть старикову усмиряй,
     Да чаще Библию читай;
     Внимай церковному трезвону,
     А сердцу воли не давай:
     Оно в Сибирь тебя водило,
     Оно весь век тебя мутило!
     Свою гордыню забывай,
     Чтоб и души не загубила!
     Не то пропал ты, так и знай!»
     И заплакал старец горько,
     Бросил Библию читать,
     Походил, присел и тяжко
     В келье начал он вздыхать:
     «Для чего я в мир родился
     И Украйну так любил?»
     Утром колокол раздался;
     Старец грудь перекрестил,
     Взял свой посох, облачиться
     Поспешил в клобук скорей…
     И за родину молиться
     Поплелся монах Палей.

Пр. Б.

//-- * * * --//

     На беса ли я время трачу,
     Бумагу, перья? А порой
     К тому ж еще и горько плачу,
     Не скорбью тронут мировой,
     Не делом жизни, – а как дед
     Подвыпивший – и стар, и сед, —
     Расплачется, – причина ж та,
     Что он, поймите, сирота!..

Е. Гославский

//-- * * * --//

     Ой, взгляну ли, посмотрю ли
     Я на степь, на поле, —
     Неужели хоть под старость
     Не дождусь я воли?
     Я пошел бы на Украйну,
     К хутору родному;
     Как бы мне там были рады,
     Старику седому!
     Отдохнул бы там немного,
     Богу стал молиться,
     Стал бы я… Да что и думать, —
     Ничему не сбыться!
     Без надежды и без воли
     Как я век пробьюся?
     Научите, люди! – или.
     Я ума лишуся!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Порой и старику седому
     На сердце радость западет —
     И снова он помолодеет,
     И снова песню запоет.
     И станет жизнь ему милее, —
     Светло и ясно впереди;
     Надежда ангелом безгрешным
     Забьется радостно в груди…
     Чему ж он рад? Что оживило
     Его измученную грудь? —
     Добро задумал старый сделать,
     В беде помочь кому-нибудь!..
     Да, хорошо тому, чье сердце
     Не разучилося любить;
     Не в тяжесть в Божьем вольном мире
     И старику седому жить.
     Не раз он, жизнь благословляя,
     Цветком весенним расцветет…
     Так, если в яму хоть случайно
     Луч солнца ясного скользнет, —
     Н дно глубокой, темной ямы
     Зеленой травкой порастет!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Невзгоды ль жизни, иль неволя
     Иль пережитые года
     Разбили душу? Иль быть может
     Я ею не жил никогда?
     Я душу чистую опошлил,
     Живя средь пошлости людской;
     Смеясь же люди называют
     Ее до сих нор молодой,
     И непорочной, и святой
     Еще какою-то, – не знаю…
     О, люди! Лживый род людской, —
     Мне душу чистую не вы ли
     Так загрязнили, осквернили,
     Что я теперь уж позабыл
     Как чистым я когда-то был!..
     И вы с небес меня сманили,
     По-своему писать учили;
     Вы тяжкий камень положили
     Мне на дороге и разбили
     О камень сердце. Без пути
     Куда же мне теперь идти?
     Теперь без цели я скитаюсь,
     Себя и вас и все кляня;
     Иду с трудом и спотыкаюсь,
     А вы смеетесь на меня!..
     Я плачу горькими слезами, —
     Смеюсь и плачу я с тоской —
     И над собою, и над вами,
     И над погибшею душой!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Жизнь в радость тем, кому судьбою
     Дан отчий дом, дана семья, —
     Мать, сестры, ласка их… А я?..
     В борьбе с неволею и тьмою
     Мне счастья знать не привелось…
     Бог знает, как всегда жилось!..
     И вот пришлось однажды мне
     В чужой, далекой стороне
     Взгрустнуть, что сир я, что нет дома,
     Что только скорбь душе знакома…
     Мы долго по морю блуждали;
     Лишь к вечеру на якорь стали,
     Когда к Сыр-Дарье подошли;
     С «Ватаги» письма принесли.
     Все приумолкли, все читали,
     А мы с NN. – мы прилегли
     И тихо в полумгле болтали.
     Я думал: будет ли пора
     И мне иметь семью на свете,
     Ждать писем с мыслью о привете…
     – А у тебя?
     – Жена и дети.
     Есть дом, есть мать, есть и сестра
     А писем нет!..

П. Тулуб

//-- * * * --//

     Эх, не начать ли мне посланье
     К себе ль самому писать,
     И все, что нужно и не нужно
     В посланьи этом рассказать?
     А то по правде кто напишет,
     Любовью к истине горя?
     А вот уж год идет десятый
     Как людям дал я «Кобзаря».
     У всех как будто рот замазан,
     Никто и звука не издаст,
     Как будто нет меня на свете!
     Не похвалы я жду от вас, —
     И без похвал я обойдуся, —
     Мне нужен добрый лишь совет;
     Должно быть без него придется
     Мне умереть, – покинуть свет!
     А, Господи, как мне хотелось
     Чтоб слово кто-нибудь сказал, —
     За что люблю я Украину
     И для кого всю жизнь писал?
     Так и состареюсь я с думой:
     Что делаю, – не знаю сам;
     Пишу лишь для того, чтоб время
     Не тратить так, по пустякам.
     А иногда казак усатый
     Приснится грешному во сне, —
     С своею волей удалою
     На черном-вороном коне…
     А больше ничего не знаю,
     Хотя за то и пропадаю
     Теперь в далекой стороне.
     Должно быть так уж жизнь сложилась?»
     А может Богу не молилась,
     Меня носивши, мать моя?..
     Как будто лютая змея
     В степи под солнцем издыхает,
     Людской растоптана ногой, —
     Так больно грудь моя страдает,
     И просит, ждет, и умоляет,
     Покоя лишь в земле сырой!..
     За что все это, – я не знаю;
     Но все-таки ее люблю —
     Мою Украину родную, —
     И Бога за нее молю;
     Хотя я в ней и одинокий
     (Подруги там я не нашел),
     И до погибели дошел…
     Эх, друг мой милый, не печалься; —
     Себя терпением окуй,
     Усердно Богу помолися,
     А на толпу людей наплюй!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     И золотой, и дорогой,
     Сказать по правде вам, не жаль
     Мне прошлой воли молодой;
     А иногда-таки печаль
     Так сдавит душу, что порою
     Зальюсь я горькою слезой,
     Когда в селе увижу хлопца; —
     Забитый, бледный и худой,
     Как лист, оторванный от ветки,
     Под тыном бедный он сидит,
     И кафтанишка – рваный, рваный —
     На плечах худеньких висит…
     И думаю, – вот это я,
     Вот это молодость моя!..
     О нем я думаю: он воли
     Уж не дождется никогда; —
     Промчатся годы молодые,
     Жизнь пронесется без следа;
     На вольном и широком свете
     Себе приюта не найдет.
     Чтоб где-нибудь да приютиться, —
     В солдаты, бедный, попадет.

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Мне снился сон: где под горою
     Склонились вербы над водою,
     Там хатка белая стоит,
     А рядом с ней старик сидит
     И внука на руках качает.
     И дальше снилось: вот сбегает
     Мать, улыбался, с крыльца,
     Целует сына и отца;
     Ребенка на руки берет
     И в хату спать его несет.
     Старик один сидит и тихо
     Он шепчет: «Где ж ты, горе-лихо?»
     Крестясь он «Отче наш» читает;
     Сквозь вербы солнышко сияет,
     Садясь за дальнею горой; —
     И спать идет старик домой…

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Мы вместе с ней детьми росли
     И под одною кровлей жили;
     Любуясь матери на нас,
     «Жених с невестой!» – говорили.
     Но не сбылися их слова:
     О чем мечтали – не дождались!
     Похоронивши стариков,
     Мы разошлись и не встречались.
     Меня по воле и неволе
     Носило всюду; принесло
     Под старость к хутору родному,
     В родное, милое село.
     И показалось мне седому,
     Что изменилося оно, —
     Как я, – старо, убого стало
     И неприглядно и темно!
     Мне показалось так, – все то же
     Село родное, как было:
     В нем ничего не изменилось, —
     Не выросло и не сгнило».
     Все тот же лес, все то же поле,
     Колодезь тот же все стоит,
     И верба, будто в злой неволе,
     Над ним склонилась и грустит…
     Прудок и мостик. Из-за леса
     Все та же мельница глядит
     И дуб зеленый под горою,
     Как молодой казак, стоит.
     На горке садик, а в садочке
     Под вишней белой, в холодочке,
     Как будто бы в раю – лежат
     Отец и мать и крепко спят.
     Кресты с могилок их упали
     И надписи на них слиняли:
     Быть может, смыло их дождем,
     Иль время стерло!.. Мирным сном
     Пусть спят родные…
     – Ты не знаешь,
     Жива Оксаночка? Пытаю
     У брата тихо я.
     – Какая?
     – А вот, что с нами-то жила.
     Такая бойкая была?
     – Но что ж ты слезы утираешь?
     – Я ничего…
     – Ну, брат, сбежала
     Твоя Оксаночка в поход
     С солдатами, и там пропала.
     Вернулась, правда, через год,
     Да не одна, – вдвоем с дитею
     Она вернулась, братец, к нам;
     Бродить все стала по ночам;
     Бывало ходит, распевает,
     Иль в косы что-нибудь вплетает,
     Иль сядет у плетня сидит,
     Кукушкой громко так кричит…
     Потом куда-то вновь девалась —
     И не видали, как ушла.
     А что за девица была —
     Ну, просто краля! Жалко, – бедной
     Господь, знать, счастия не дал!
     А может дал, да кто украл?

И. Белоусов

//-- * * * --//

     И станом гибким, и красою,
     Красой безгрешной молодою,
     Старику, порой я веселюсь,
     Гляжу, гляжу, не нагляжусь
     И вдруг… и вдруг, как пред святою,
     Перед тобою замолюсь.
     И жаль в тот миг, так жаль мне станет
     Твоей небесной красоты…
     Как жить с ней в мире будешь ты?
     Кто за тебя на страже станет
     Твоим заступником земным?
     Кто сердцем чистым, молодым
     Твое, безгрешное, сумеет
     Понять? Кто грудь тебе согреет
     Огнем любви? Кто он такой?
     Ты в жизнь вступаешь сиротой.
     Тиха, пуста твоя дорога, —
     Ты кроме праведного Бога
     На ней покуда никого
     Еще не встретила… И благо,
     Что так. Моли, моли Его,
     Чтоб ниспослал все жизни блага
     Тебе Он с неба Своего…
     Молись… Помолимся, родная,
     Вдвоем…
     Пророчески остер
     Вдруг стал мой старый, тусклый взор.
     В глазах вся жизнь твоя земная
     Плывет и замерли уста
     Для слов молитв, и красота
     Твоя в тот миг уж мне не в радость.
     И снится мне: уходит младость;
     Ты… ты уж мать. И не шутя,
     И не в шелках, и не в палатах, —
     В нужде, голодное, в заплатах,
     В грязи растет твое дитя.
     И вянешь ты. А дни проходят.
     Идут и все с собой уводят,
     Все блага жизни и земли…
     Вот и надежду увели.
     И ты одна вдруг очутилась,
     Совсем одна. Пока росло,
     Одно добро не разлучилось
     С тобой – дитя, а оперилось,
     И то, любимое, ушло.
     Стара и немощна, с мольбою
     В очах, с протянутой рукою
     Весь день ты бродишь от дверей
     К дверям, иль сытых богачей,
     С клюкой догнать, спеша их сзади,
     Тоскливо молишь: «Христа ради!..»
     Так часто, старый, я тобой,
     И станом гибким, и красой
     Твоей любуюсь и тоскую,
     И долю лучшую, иную
     Молю у Господа. Как я,
     Моли и ты, как нищий хлеба,
     Да снизойдет святого неба
     Та доля лучшая твоя…

Н. Пушкарев

//-- * * * --//

     Под старость-то и мы похожи
     Хоть капельку на образ Божий, —
     Конечно, что не все… а так —
     Кой-кто…
     Крутой овраг,
     Чернеясь мрачно в чистом поле,
     Как будто бы цыган лежит,
     Спит мертвым сном или усталый, —
     А по долине на раздолье
     По степи перекати-поле,
     Резвясь, ягненочком бежит
     Воды напиться к речке малой,
     А речка-то его взяла,
     Да в Днепр широкий отнесла;
     Днепром его умчало в море,
     В чужую сторону, на горе…
     Жалко, жалко мне бедняжку,
     Жалко сиротину!
     И пойду я закручинясь,
     Выйду на долину.
     Тихо шепчет лес зеленый
     Молодой листвою…
     О, как хочется великий
     Мир объять душою!
     Как хочется, Боже милый,
     Жить на вольной воле,
     И служить Твоей лишь правде,
     И Твоей лишь воле…
     Хорошо тебе, мой друже,
     Не пойдешь к соседу:
     У тебя своя есть хата, —
     Заведешь беседу
     В ней хоть с малым неразумным.
     Но и он, ведь, знает
     Твои думы. Чистым сердцем
     Бог сам управляет.
     Я живу здесь на чужбине
     Грустный, одинокий,
     И с тоскою вспоминаю
     Край родной далекий.
     Кто с тобой заговорит здесь
     С бедным, бесталанным? —
     Вкруг лежит одна пустыня
     Трупом бездыханным!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Готово все! Натянут парус, —
     По волнам синим в Сыр-Дарью
     Сквозь заросль гоним мы ладью.
     Прощай убогий Кос-Арал!
     Два целых года разгонял
     Тоску ты лютую мою…
     Спасибо, друг! Теперь гордись,
     Что люди для тебя нашлись, —
     И вольный, дикий степи рай
     Отныне стал неволи край!
     Прощай! Тебе ни похвалы,
     Не стану петь я, ни хулы;
     В другом краю, когда-нибудь,
     Когда тоска загложет грудь,
     Тебя придется вспомянуть…

Ф. Тищенко

//-- * * * --//

     В раю у Бога за дверями
     Лежала острая секира,
     А Бог с Петром по стогнам мира
     Ходил в то время меж людьми.
     А кайсак на лихо,
     Да на горе краю
     И украдь из раю
     Ту секиру тихо.
     Наметил дерево – и тюк!
     Ан вдруг как вырвется из рук
     У вора божья та секира,
     Да как пойдет на ужас мира
     Гулять по свету… Дерева —
     Дубы-гиганты, как трава,
     Покосом стелются, а с кручи
     Встает пожар и дыма тучи
     Все небо вкруг заволокли.
     И стала тьма, и от Урала,
     Вплоть до Тингиза, до Арала
     Кипит в озерах вся вода.
     Пылают села, города,
     Рыдают люди; звери стонут,
     Бегут в Сибирь, в Тоболе тонут.
     В снегах скрываются… Семь лет
     Секира божья та гуляла;
     Семь лет все гибло, все стонало
     И мерк за дымом божий свет.
     В восьмое утро воскресенье,
     Светло, как в первый день творенья,
     Святое солнышко взошло.
     Вся степь в пустыню превратилась:
     Где были город, где село —
     И головня уж не дымилась,
     И пепел ветром разнесло.
     Нигде и следу не чернеет;
     Один роскошно зеленеет
     Во всей степи сингиг-агач.
     Краснеет глина, как кумач;
     Кой-где торчит бурьян колючий;
     Кой-где ручей, пробившись с кручи,
     Болотцем с тощей осокой
     Внизу чернеет под горой;
     Да иногда кайсак, с бессильной
     Тоской, свернет с дороги пыльной
     (С верблюдом на гору всплывет…
     И диво дивное творится
     В тот миг: вся степь что оживится
     Как будто с Богом заведет
     Вдруг речь о чем-то. Прослезится
     Верблюд усталый и кайсак,
     Понуря голову, привстанет,
     Оглянет степь, Кара-бутак;
     Вздохнув, сингиг-агач помянет,
     Тихонько. спустится с горы
     И сгинет в глиняной пустыне.
     Одно единое доныне
     С тех самых дней до сей поры
     Стоит то дерево святое,
     Одно Творцом не проклятое,
     Секирой божьей не снято,
     Огнем не тронуто. С кручиной
     Стоит и шепчется с долиной
     О том, что было. И никто,
     И ни один кайсак поныне,
     Не минет в страшной той пустыне
     Его, святое, без того,
     Чтоб и дарами, и мольбами
     Не ублажить и со слезами
     Не помолить в душе его:
     Да не посохнет, да не сгинет,
     Как сгибло все в пустыне той!
     Да корни лес свои раскинет
     В степи их мертвой и немой.

Н. Пушкарев

НА РОЖДЕСТВО

     Не домой идя от кума
     Вечером из хаты
     И не спать ложась, брат милый,
     Вспомни про меня ты, —
     А когда нагрянет горе
     На всю ночь до света, —
     Вот тогда меня зови ты,
     Друг мой, для совета;
     Вот тогда ты и подумай:
     Как в дали над морем,
     Друг твой мается в пустыне,
     Как он бьется с горем;
     Как он в сердце затаивши
     Думы те – тревогу, —
     Бродит молча одинокий,
     Молится там Богу,
     О тебе, да об Украйне
     Милой озабочен…
     Иногда и загрустит он —
     Только… так – не очень…
     Посмотри, – на двор уж праздник
     Наступает ныне…
     Тяжко, брат, встречать его мне
     Одному в пустыне.
     Завтра рано на Украйне
     Благовест начнется.
     И народ со звоном вместе
     В церкви соберется
     Помолиться… Завтра ж рано
     Будет выть голодный
     Зверь в пустыне, и повеет
     Ураган холодный,
     Занесет песком и снегом
     Хату и завьется
     По пустыне… Вот как праздник
     Встретить мне придется!
     Что ж теперь? На то и горе,
     Чтобы с ним… бороться!..
     Так вот, так-то, друг единый, —
     Так мне здесь живется.
     Прочитай посланье это,
     Да и знай, – что доли
     Хуже нет, как жить в пустыне
     Одному в неволе.
     Да и там живут… хоть тяжко
     Сердце изнывает.
     Умереть бы? Так надежда,
     Брат, не умирает!

Ф. Гаврилов

1849 г.

//-- * * * --//

     Как будто степью чумаки
     Версту проходят за верстою, —
     Так жизни дни мои идут, —
     И горя мало мне!.. Мечтою
     Живу – и книжки сочиняю,
     И в них стихами забавляю
     Седую голову свою,
     И цепи на себя кую…
     А как про это да узнают, —
     О том по месту донесут?
     Так что ж? – пускай хоть разопнут:
     Два года я тайком пишу
     И в третий год не усижу!

И. Белоусов

//-- * * * --//

     По небу тучка за солнцем плывет,
     Червонные полы свои расстилая,
     И в море безбрежное манит-зовет,
     Покровом багряным окрест застилая.
     Любуются очи красою заката…
     Минуты затишья – покой для души:
     Дремотой и негой природа объята,
     И зреет молитва в глубокой тиши…
     Но вот переливы зари угасают;
     Туман, словно враг, над водою встает, —
     И отблеск последней зари покрывает,
     И холод, и тьму за собою ведет.
     Объят и окутанный тьмою немою
     Я долго, так долго безмолвный стоял
     В раздумья тяжелом. Но с верой святою
     Я нового света зари ожидал!..

С.Д.

//-- * * * --//

     Туманно небо, хмуры тучи,
     И вдоль по берегу реки,
     Как будто пьяные, от ветра
     Качаясь, гнутся тростники…
     О, Боже, долго ли здесь мне
     Сидеть в незапертой тюрьме,
     Здесь над пустынным грустным морем
     С тоской тяжелою и горем?
     Когда ж конец? Трава степная,
     Под ветром голову склоняя,
     Молчит и гнется, как живая,
     Не хочет правды мне сказать, —
     А больше от кого ж узнать?..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     И снова почта из Украйны
     Мне ничего не привезла!
     В пустыне грозный Бог карает
     Меня за грешные дела.
     За что меня Господь карает
     Я не пытаюся узнать;
     Но сердце горько, горько плачет,
     Когда начну я вспоминать
     О том, что прожито когда-то
     В Украйне милой и родной
     В те годы юности печальной,
     Что пронеслися надо мной!
     А было время, – дружбе вечной
     Клялись друзья не изменить;
     Забылось все, как на чужбине
     Мне одному пришлося жить.
     Мы разошлися так спокойно
     Без сожалений и без слез;
     И вот как мне под старость вспомнить
     Своих друзей теперь пришлось!..
     Нет, нет! – Не хуже люди стали, —
     Должно быть умерли они,
     А то хоть на клочке б прислали
     Мне весточку
     Я от той печали лютой,
     От тоски ли той глубокой,
     Чтоб не видеть, как читают
     Письма с родины далекой, —
     Одинокий, бесприютный
     Я у моря погуляю,
     На Украину родную
     Думой вольною слетаю.
     Запою я, – мне и людям
     Песня радостью повеет;
     Песня правду скажет; горе
     По надбережью развеет!..

И. Белоусов

УКРАИНЕ

     Нет большей скорби, как в неволе
     Про волю вспоминать… А я,
     Страданье жгучее тая,
     Тобою брежу в тяжкой доле.
     Досель ты не казалась мне —
     В далекой родине – такою
     Пленительной и дорогою,
     Как здесь – на чуждой стороне,
     В неволе горькой… Доля, доля!
     Моя загубленная воля,
     Взгляни сюда из-за Днепра
     И улыбнись!..
     Призыву послушная,
     Горя и пылая,
     Выходит из-за моря
     Зоря золотая.
     Выходит желанная,
     Ведя за собою
     Лета моей юности…
     Встает предо – мною
     Из-за моря синего
     Селенье над долом,
     С садами вишневыми,
     С народом веселым.
     Село мне знакомое, —
     В нем люди когда-то
     Меня одинокого—
     Считали за брата;
     Родимая матушка,
     Старушка седая,
     К тебе собирается ль
     Беседа былая?
     По старым обычаям,
     И рада привету,
     С игрою веселою
     От света до света.
     Красавицы милые,
     Блестящие глазки,
     У старой играете ль
     Под песни и пляски?
     И ты, мое счастье,
     С очами живыми,
     С бровями собольими,
     И ты между ними
     С улыбкой приветливой
     Чаруешь красою.
     И люди любуются
     Невольно тобою?
     Святыня единая,
     Моя дорогая,
     Случится, быть может,
     С тобою играя,
     Обступят подружки,
     Смеясь, с прибаутками,
     С присловьями складными,
     С веселыми шутками.
     Иная нечаянно
     Тараса вспомянет,
     Обмолвится именем,
     Расспрашивать станет.
     Тогда, моя милая,
     Засмейся ответно,
     Чтоб горе сердечное
     Прошло незаметно.
     Ведь люди завистливы,
     Судить любят строго…
     И я с благодарностью
     Хвалить стану Бога!

А. С. Мусин-Пушкин

//-- * * * --//

     И долину, и курганы,
     И вечерний тихий час —
     Все, что снилось, говорилось,
     Вспоминал я много раз!
     Разошлись мы, будто вовсе
     И не знались никогда,
     И минули невозвратно
     Наши лучшие года!
     Отцвели мы… Я – в неволе,
     Ты – вдовой. Мы не живем,
     Только бродим, вспоминая,
     Как живалось нам в былом!..

А. Н. Плещеев

//-- * * * --//

     Когда бы встретились мы снова,
     Ты удивилась бы, иль нет?
     Какое бы сказала слово
     Мне на приветствие в ответ?
     Смолчала бы, и не узнала! —
     А может вспомнила б мельком,
     Что ты во сне меня видала…
     Мне стало б весело потом, —
     Как будто молодость вернулась
     И снова юность увидал, —
     И сладко б сердце встрепенулось, —
     Я зарыдал бы, зарыдал!..
     И помолился, что с тобою
     Не во вражде расстался я,
     Что залилось слезой-водою
     Былое, доля ты моя!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Полно, полно мне шататься, —
     Людям докучать, —
     Пойду в сторону чужую
     Долюшку искать.

//-- * * * --//

     Выйдет доля – буду жить я, —
     Нет – так утоплюсь,
     Но продаться – не продамся.
     В наймы не наймусь!

//-- * * * --//

     И пошел, прошел не мало,
     Доли не сыскал, —
     Свою волю добрым людям
     Без торга отдал!..

И. Родионов

КАЗАЦКАЯ ДОЛЯ

     Для чего же мне жениться,
     Для чего венчаться?
     Казаки чтоб после стали
     Надо мной смеяться?
     Вот женился, люди скажут.
     На голодной доле;
     Загубил он неразумный,
     Молодую волю!..
     Да и правда! Что же делать?
     Люди, научите!
     Из-за хлеба лишь в работу
     Бедного возьмите!
     Нет, чужих волов пасти я
     Вовсе не желаю.
     Тешу старую, и злую
     Я не уважаю.
     Лучше буду красоваться
     В голубом кафтане
     На коне пред казаками,
     Лихо на поляне.
     Отыщу себе невесту
     В степи, при долине, —
     Позабытую могилу
     В нашей Украине…
     Выйдут удалые,
     Руки порасправят;
     Вынесут и ружья,
     Пушки в ряд поставят,
     Понесут тут брата
     Все на новоселье;
     Пушки загрохочут, —
     Экое веселье!
     Спрячут атамана
     Спать в холодной хате,
     Загрустят, заплачут
     Об удалом брате.
     Пушки загрохочут
     Грозно по долине, —
     Пронесется слава
     По всей Украине…

В. Гиляровский

//-- * * * --//

     Я нередко слышу речи:
     «Если б побывал
     Ты в деревне нашей паном,
     Ты тогда бы знал,
     Как назвать их тех несчастных,
     Что «покрыл» народ;
     А теперь – смешно, ей-Богу
     Разный вздор несет,
     Да и думает: берусь я
     Людям показать,
     Как девчат моих бездольных
     Стыдно презирать,
     Научу их опасаться
     Ваших барчуков!
     Не трудись напрасно, братец!
     До конца веков,
     Если только будут в селах
     Бары пановать,
     Будут девки с москалями
     В кабаках гулять!»
     Хорошо, пускай. А все же —
     Отвечаю я —
     Вот еще вам напоследок
     Песенка моя.
     На лугу поемном сено
     Девушки гребли,
     Парни копны накладали,
     Разговор вели;
     А девчата щебетали
     Словно воробьи,
     Да к ручью ходили щеки
     Освежить свои.
     Наилучшая красотка
     Из всего села
     С кувшином своим давно уж
     На ручей ушла
     И пропала. А смотритель
     Видит и молчит,
     Видно – старая собака —
     Был не даром бит.
     Крик послышался в долине…
     Парни всей толпой
     Понеслись туда на помощь.
     Там же, сам не свой,
     Повалил барчук девчину,
     Под собою смял…
     Та кричит, а он дерется —
     Молод да удал!
     Парни смотрят, да боятся
     Тронуть барчука.
     Лишь один не удержался:
     Поднялась рука;
     Взял он вилы и, как жабу,
     Пана просадил;
     Тот лишь охнул и свалился…
     Словно и не жил!
     Посоветывались парни,
     Дали в город знать;
     Суд наехал, судьи дело
     Стали разбирать;
     Много пили… заковали
     Паренька того,
     Да в тюрьму и засадили…
     Больше ничего.
     В чистом поле на дороге,
     На пути большом,
     Был трактир; тенистой рощей
     Он оброс кругом.
     Близ трактира арестанты
     Сели отдохнуть,
     И, напившись, отправлялись
     Снова в дальний путь,
     Разговор вели бедняги
     Тихо меж собой;
     Только видят – поезжане
     Едут под горой.
     Вот подъехали к трактиру,
     Тройки распрягли;
     Вот невестины подружки
     С песнями прошли:
     А невеста встала с места
     И пошла кругом, —
     Арестантов и конвойных
     Угостить вином.
     Только видит – Боже правый!
     Перед ней в цепях
     Мститель девушки несчастный…
     В дальних рудниках
     Проводить ему придется
     Молодость свою —
     Все за то, что заступился
     Он за честь твою;
     Ты же будешь жить беспечно
     И не будешь знать,
     Как он стонет ежечасно…
     Даже угощать
     Бедняка она не стала,
     Только на него
     Исподлобья посмотрела…
     Больше ничего.
     Поезжан сначала дальше
     Тройки повезли,
     А за ними арестанты
     Тихо побрели.
     Никого вблизи трактира
     Больше не видать,
     Лишь одна еще с хозяйкой
     Села поболтать.
     Дымом пыль кругом носилась.
     Уж сходила тень:
     Ведь и век проходит живо,
     А не только день.
     Танцы, музыка на свадьбе
     До полночи шли;
     Только к утру новобрачным
     Стлать постель пошли.
     Молодая ж тихо вышла,
     Словно погулять,
     И пропала. Как ни бились,
     Не могли сыскать.
     Где же делась? – С арестантом
     Злой удел его
     Разделить она бежала…
     Больше ничего.

Пр. Б.

//-- * * * --//

     Зацвела в долине
     Красная калина, —
     Словно улыбнулась
     Девушка-красотка.
     Все приветней стало,
     Все повеселело;
     Птицы рады солнцу
     Сыплют звонко песни.
     На их песни вышла
     Девушка из хаты, —
     Вышла в белой свитке, —
     В рощу она вышла
     На простор долины.
     Из зеленой чащи
     Девице навстречу
     Казак чернобровый.
     Смотрит ей он в очи,
     Нежит, да целует, —
     И идут, обнявшись,
     Муравой долины,
     С песней, словно дети;
     Подошли к калине,
     На траве присели, —
     Снова смех, да ласки…
     Так какого ж рая
     Нам просить у Бога?..

П. Тулуб

//-- * * * --//

     Не так наши недруги,
     Как добрые люди
     Обкрадут жалеючи,
     Плачучи, осудят.
     Позовут и в дом свой
     И осыплют лаской,
     От тебя узнать все
     Про тебя стараясь,
     Чтоб потом смеяться, —
     Над тобой смеяться, —
     Чтоб тебя с улыбкой
     Добить без пощады!
     Без врагов возможно
     Век прожить на свете;
     Добрые же люди
     Нас найдут повсюду, —
     И на том-то свете
     Даже не забудут!..

П. Тулуб

СОТНИК

//-- I. --//

     В одном… Иль прямо говорить,
     В каком посаде белобоком?
     Сказать бы так, чтоб ненароком
     И горе в смех не превратить…
     И так, вблизи от Борисполя,
     В слободке, сходной с ним на вид,
     На самом везде, среди поля,
     Доднесь ряд тополей стоит.
     Как будто девушки-красотки
     Толпой повышли из слободки,
     Да так и стали. Уж давно,
     Не нынче, братцы, тут за тыном,
     Был сад с сиренью и жасмином,
     А в том саду одно окно;
     И не одно окно – и хата…
     Да! Хата сотника была.
     А так как сотник жил богато,
     То у седого и росла
     В дому на Божьем иждивеньи,
     Не то за дочь, не то в ученьи,
     Подкидыш-девочка. Иль так,
     Быть-может взял старик-казак
     Чью сироту, да и голубит,
     Да и растит ее и любит,
     Как дочь. А сына (сотник был
     Женат, но женку схоронил),
     А сына в бурсу обучаться
     Спровадил в Киев… Да н ждет,
     Не может дня того дождаться.
     Когда сиротка подрастет,
     Чтоб породниться с ней. Не сына
     В мужья ей прочил старичина, —
     Как будто бес им овладел, —
     Сам дурнем стать вдруг захотел.
     А чтоб никто не знал об этом,
     Он ни к кому и за советом.
     Еще не бегал. Знай, сидит,
     Да все на ус себе мотает;
     А уж соседки… Бес их знает!
     Не даром притча говорит,
     Что бабы новость носом чуют, —
     Уж все прознали и толкуют
     И потешаются
     Сидит сотник пригорюнясь,
     Думает-гадает;
     А красотка-Настя птичкой
     По саду летает.
     То к нему подсядет тихо,
     Нежно приласкает;
     То страшенными усами
     Старика играет.
     Ну шалит, как дочь, известно,
     Балует седого,
     А седому не до шуток —
     Хочется иного:
     Грешной ласки тело просит,
     И дрожа, и млея…
     И руками старый сотник
     Держит, как два змея,
     Косы Насти: то распустит,
     То опять сплетает,
     То вкруг шеи белоснежной
     Трижды обмотает.
     А она, моя голубка,
     Ничего не знает;
     Словно мышь с котом лукавым
     У норы играет.

   Сотник.

     Да откоснись же… Вот пристала!
     Что кос-то с плеч не подберешь?
     Вишь, как русалка разметала…
     И отчего ты не вплетешь
     В них лент, что тетки подарили?

   Настя.

     Когда б на музыку пустили,
     Я в них и ленты бы вплела,
     И все, все сделать бы сумела:
     Сапожки б желтые надела,
     Цветную юбку, убрала
     Себе бы барвинком все косы…

   Сотник.

     Востер пострел простоволосый…
     Дурняшка! Где ж бы ты взяла
     Так много барвинков?

   Настя.

     А с тына!
     Он там зацвел уж… да такой
     Весь синий, синий-голубой!

   Сотник.

     Каков ни есть, а все едино
     Не будешь девкой жить!

   Настя.

     А что?
     Умру, что ль, завтра?

   Сотник.

     Нет, не то.
     А снилось в осень мне в ту пору,
     Как помнишь, Настя, мы к забору
     Садили прутья… Снилось мне,
     Что если свянет по весне
     Из них хоть прутик, значить – скверно,
     А нет, так быть тебе наверно,
     Голубка, замужем. Ну, вот…

   Настя.

     Нет! Нет! И прутья все сломаю!

   Сотник.

     И как барвинок зацветет…

   Настя.

     Весь и барвинок посрываю!

   Сотник.

     А все ж от свадьбы не уйдешь.

   Настя.

     Уйду, уйду, да и заплачу,
     Еще…

   (Плачет).
   Сотник.

     Вот дал мне Бог задачу!
     Ну, ну, не плачь. Иль не поймешь;
     Я пошутил, а ты горюешь
     И впрямь… Неси-ка, мой дружок,
     Мне лучше скрипку да смычок:
     Ты с горя лихо потанцуешь,
     А я сыграю. Что ж? Идет?

   Настя.
   Идет! Идет!
   (Повеселела—
   И в хату птичкой полетела).
   Сотник.

     Нет, видно рано! Не поймет!
     Придется ждать… Оно бы, верно,
     Что ж и не ждать, да вот что скверно;
     Года-то, брат ты мой, не ждут, —
     Года летят, года идут,
     А дума лютою змеею
     Вот так к груди и приросла…

   (Увидав входящую Настю).

     А! ты уж и скрипку принесла.
     Ну так какую ж мы с тобою?

   Настя.

     Э, нет! Чур прежде не играть,
     Пока я вся не убралася
     В цветы… Извольте подождать!

   (Идет к тыну, рвет барвинки, убирает ими волосы и поет. Сотник настраивает скрипку).
   Сотник.

     Уж вот одна оборвалася!
     Чтоб и другой не оборвать…

   Настя (возвращается с цветами в волосах, напевая).

     Если б крылья мне да силу
     Соколиную,
     Полетела б я за милым
     За дружиною.
     Полетела б я в дуброву
     В рощу темную.
     Полетела б за Дунай реку,
     За огромную!

   (В то время, как она поет, в сад входит молодой парень в соломенной шляпе, в коротком синем жупане, в зеленых шароварах, с сумкою за плечами и нагайкой в руках).
   Петр.
   С тем днем, что нынче, Бог вас милуй!
   Настя.
   Отец! Отец! Наш Петр, мой милый
   Брат Петр из Киева пришел!
   Сотник.
   А видом видать, слыхом слыхать! Как?
   По воле или по неволе?
   Петр.
   По воле, батюшка, да еще и богословом.
   Сотник.
   У-ф!
   Настя.
   Богословом! Даже страшно!
   Сотник.
   Глупая, чего ж ты боишься? (Подходит к сыну, крестит его и целует). Благослови тебя Бог, сынок! Настя, сведи его в хату, да накорми хорошенько. Ведь с дороги-то поди и перекусить малую толику не мешает?
   Петр.
   Не прочь, бо слаб есмь, яко плоть…
   (Идет за Настей в хату).
   Сотник.

     И даровал же мне Господь
     На старость лет такого сына!
     И богослов уже… Причина!
     Причина мудрая, ей-ей! (Задумывается).
     Чего ж я думаю? Скорей
     В попы, – поп видный будет, ражий…
     А не пойдет, так добрый меч,
     Коня, нагайку да на Сечь…
     И там не сгинет хлопец вражий!
     Вишь, как хитро стал говорить:
     «Бо… есмь»… Да, кстати, не забыть;
     Заставить нужно богослова,
     Чтоб он и здесь баклуш не бил,
     Чтоб лучше заповедь вдолбил
     В головку Насте. После снова
     Дьячка придется нанимать,
     Как для покойной. А уж знаю:
     Отец Фома так и венчать
     Не станет… Да пойти сказать.
     А то забуду.

   (Уходит в хату).
//-- II. --//

     Жить бы, да жить, да Бога славить,
     Да детьми гордиться,
     Так нет, надо, вишь, на старость
     Самому срамиться!
     Захотел жениться, глупый,
     На такой красотке!
     Не срамися, не женися
     На смех всей слободке!
     Не женися, худо будет —
     Пропадете оба,
     И она с тобой запахнет,
     И ты сам до гроба
     Будешь каяться, томиться.
     Плакать дни и ночи,
     И никто тебе, седому,
     Не осушит очи.
     И тебе ль! В твои ли годы!
     Брось и мысли эти…
     У тебя ль судьба не счастье?
     У тебя ль не дети?
     И покорны, и пригожи,
     И ума палаты…
     И за что ж ты молодых их
     Вдруг убьешь? Куда ты!
     Знай уперся, дурень сивый,
     Даже вчуже мучит.
     А Настюша с богословом
     Заповеди учит.
     Вот смотрите, в темный садик
     Погулять выходят,
     Как два голубя, воркуя,
     По дорожкам бродят.
     Благо старого нет дома, —
     Воля нашалиться,
     Вон под тополью зеленой
     Сели поучиться, —
     И глядят, без слов, друг другу
     В очи молодые,
     Так в раю на Бога смотрят
     Ангелы святые,
     Как они, и Петр ей шепчет:

   Петр.
   Что ж ты, Настя, мучишь!
   Что и вправду, никакую
   Заповедь не учишь?
   Настя.
   А разве я школяр какой, иль что? Не хочу и баста!
   Петр.
   Хоть одну маленькую сегодня выучи, ну хоть пятую.
   Настя.
   И пятой, и шестой, и никакой не хочу.
   Петр.
   Ведь не выучишь, так поп и венчать не будет.
   Настя.
   И пусть себе не венчает!
   Петр.
   А со мной?
   Настя.
   И с тобой пусть себе… Э! нет, с тобой пусть повенчает.
   Петр.
   Так читай же, а то…
   Настя.
   А то что сделаешь?
   Петр.
   Поцелую. Вот увидишь!
   Настя.
   Целуй себе, сколько хочешь, а я все-таки учить не буду.
   Петр (целует ее и приговаривает).
   Так вот же тебе раз! Вот тебе два!
   А сотник выглядывает из-за тына и входит в хату, не подавши никакого знака.
   Настя.
   Постой! Да перестань же! Неравно батька придет,
   И вправду читать нужно…
   Петр.
   А! И читать вдруг согласилась!
   Сотник (выходя из хаты).
   Ну, дети, полно вам гулять, —
   Пора обедать!
   (Петр и Настя молча идут в хату).
   Сотник (один).

     Научилась,
     Отлично, нечего сказать!
     Вот и мала и недогодка!
     Э! Нет, постой, моя лебедка!
     Я захожу теперь не так!
     Пока сто раз не поцелуешь.
     И не читает… Вот мы как!
     А богослов-то… Ах, бурсак!
     Собачий сын, смак носом чуешь!
     Вот я сочтусь, с тобой с дружком,
     Не так как в бурсе… Помелом!
     Чтоб здесь твоей бурсацкой рожи
     И духу не было! Мир Божий
     Велик – не сгинешь в нем… Каков!
     Ах, пес! Ах, нехристь толсторылый!
     Вот вам и сын, и богослов —
     У батьки крадет. Ладно, милый!
     Каких нет в мире злых людей!
     А что же в хате там творится?
     Чай, снова начали учиться…
     Пойти пугнуть их поскорей.
     Вот такие-то на свете
     Есть отцы! Скажите,
     Что в них проку? Только горе!
     А любите, чтите,
     Уважайте и такого:
     То отец ваш, дети,
     То отец ваш старый, мудрый…
     Счастлив тот на свете,
     Кто живет, отцов подобных
     Никогда не зная,
     Бога ропотом не муча,
     Жизнь не проклиная!

   Настя (заплаканная, выбегая из хаты).

     Не дает и пообедать —
     Гонит в Киев… Боже!
     Что ж мне делать? Что ж мне делать?
     Убегу с ним тоже!
     Убегу и не вернуся…

   (Заглядывает в хату).

     Ух, какой сердитый!..
     Да не страшен, не ударишь…
     А и буду битой,
     Все равно с Петрушей в Киев
     Убегу, ей-Богу!
     Я не струшу, даже ночью
     С ним найду дорогу!..

   Настя.

     Все до одной.
     Вот хоть сегодня на говенье
     К отцу Фоме.

   Сотник.

     Что ж, в воскресенье
     Не повенчаться ль нам с тобой?

   Настя.

     А отчего ж! Нет, лучше, милый,
     Как отговеем уж – тогда.

   Сотник (целуя ее).

     Ах, ты мой голубь сизокрылый,
     Моя ты ягодка! Да! Да!

   (Подплясывает и приговаривает).

     По горох, —
     Ох, ох, ох, —
     Я с дружком ходила;
     И впотьмах, —
     Ах, ах, ах,
     Бусы там забыла!

   Настя.
   Да будет же вам с этими бусами, право! Шли бы скорее к отцу Фоме, да потолковали… Вот что!
   Сотник.

     Правда, правда, мой бутончик! Побегу же я
     Скоренько, а ты тут погуляй скромненько. Да
     Уберись в цветы алые. – Меня скоро не жди,
     Может быть и на вечерню останусь.

   (Целует ее и уходит).
   Настя.
   Ладно, ладно, не дождусь…
   (Поет).

     «Не дождуся, не дождуся!
     Свитку лучшую возьму,
     В бусы, в ленты уберуся
     И к Петруше моему!»

   Обнимемся, поцелуемся, возьмем друг друга за рученьки, да и пойдем себе вдвоем… Хоть за Киев. Нужно убраться, однако, цветами, может в последний раз; он говорил, что в Броварах и повенчаемся.
   (Рвет цветы и поет).

     «Ой пойду я не берегом – лугом,
     Повстречаюсь с несуженым другом.
     Здравствуй, здравствуй, дружок мой унылый,
     Сильно, жарко, несуженый милый,
     Мы любились, – да с тем и осталися:
     Разошлись, только горя набралися!»

   Вот надумала какую! Чур ей, какая поганая… Побегу шибче… Будьте здоровы, мои высокие тополи и мой звездистый барвинок.
   (Уходит).

     Идет впотьмах к себе домой,
     Мыслете пишет сотник пьяный,
     Идет веселый и румяный,
     И, знай, толкует сам с собой:
     – Да! пусть и наших люди знают!
     Пускай все сотника ругают,
     Пусть он и сед, пусть и горбат,
     А он… хе! хе! а он – женат!
     Да… Да! Женат! Ей-Богу, лихо!
     Насилу в хату влез, и тихо
     Лег спать, чтоб Настю не будить,
     Чтоб спьяна бед не натворить.
     Уж и «Достойно» отзвонили,
     Уж добрый люд домой спешит,
     А Насти нет, а сотник спит…
     Едва седого разбудили
     Да рассказали – так и так.
     Вскочил, очухался казак,
     Коня быстрейшего седлает
     И скачет в Киев. В Броварах
     Уж молодой с Петром гуляет
     Настюша в желтых сапожках!
     Угрюм вернулся сотник бедный,
     Три дня, три ночи пролежал,
     Ни с кем ни слова не сказал
     И на четвертый желтый, бледный,
     Встал, точно месяц прохворал.
     Век трудами деньги копишь,
     А того не знаешь,
     Что под старость может сам же
     Все их размотаешь.
     Так теперь и сотник старый,
     То же с глупым сталось:
     Разогнал детей по свету,
     А добро осталось
     И не знает сам бедняга,
     С кем им поделиться;
     И пришлось мотать, транжирить
     Самому пуститься;
     И добра на грош не сделать
     Никому, и целой
     Притчей стать для всех и охать
     В хате опустелой.
     Кто, как встарь, ее затопит,
     Подметет, обмоет?
     Знай, ходи да ной, – покуда
     Филин не завоет
     Под окном избы холодной,
     Над холодным трупом,
     А наемщица немого
     Стареньким тулупом
     Не прикроет. «Спи. сердечный!
     Нагулялся»! – скажет,
     И от ящика с казною
     Ключ с креста отвяжет.
     То же самое и с нашим
     Сотником случилось:
     Не прошло еще и года,
     Как Настюша скрылась,
     А уж все не то, что было:
     Почернела хата,
     В темном садике зеленом
     Свиньи да телята
     Роют землю, а у тына
     Барвинок хрещатый,
     Настин барвинок любимый,
     Сохнет, вянет смятый,
     А сам сотник, нарядившись
     В полушубок рваный,
     Ходит по двору, гуляет,
     Весь опухший, пьяный;
     Все не то уж: и на крышах.
     Посгнила солома,
     И стога ничем не крыты
     И прислуг нет дома,
     И добра не стало – пусто
     И в избе, и в поле…
     А наемщица в лохмотьях
     Да и та по воле
     Помыкает паном старым…
     Так и надо злому:
     Не гоняй, впредь, дурень сивый,
     Деток вон из дому!
     Вот и плачься, брат! Не долго
     Прожил сотник пьяный:
     С год бродил еще, бедняга,
     Не умытый, рваный
     По шинкам он. Миновало
     И второе лето,
     А под осень сотник найден
     Был убитым где-то
     На дороге. А, быть может,
     От шинкарки пьяный,
     Шел, упал да так и умер
     Там, как нес поганый.
     Добрым людям, что за дело!
     Подняли, посняли
     Что получше, и как падаль,
     В поле закопали.
     И гниет в том поле старый,
     Без креста, что клятый…
     Даже вчуже жаль: когда-то
     Был казак богатый,
     Жил отлично, есть и дети,
     И родню оставил,
     А не стоил, чтоб по смерти
     Кто хоть крест поставил.
     Умер сам, сгнила и хата,
     Все пообломалось,
     Все пропало, все истлело,
     Только и осталось,
     Что те тополи: стоят там,
     Словно из слободки
     Вышли в поле милых встретить
     Девицы-красотки.

Н. Пушкарев

//-- * * * --//

     Все дороги на Украйну
     Заросли терном;
     Может быть навек покинул
     Я свой отчий дом.
     Может быть мне Украины
     Не видать родной!..
     Жить мне с думами своими
     Бедным сиротой…
     Боже добрый! Боже милый!
     Как мне тяжко жить:
     В голове роятся думы, —
     С кем их поделить?
     Не дал Ты мне, Боже, доли —
     Не дал никакой,
     И без доли, и без счастья
     Век проходит мой!
     Не пришлось мне чувства сердца
     Разделить с другим —
     С сердцем девичьим – горячим
     С сердцем молодым.
     И прошел в тоске-кручине
     Век мой молодой;
     Счастья, радости не знал я
     В стороне чужой!..
     Одинок я в Божьем мире
     И людьми забыт; —
     А, ведь, думы не уснули,
     Сердце ведь не спит!
     Тяжело в горячем сердце
     Думы те носить
     И не знать, – кому поведать.
     С кем их разделить?
     Так и кончить жизнь земную
     И навек заснуть…
     Как мучителен, как труден
     Мой тернистый путь!..
     Боже правый! Хоть пред смертью
     Ты взглянуть мне дай
     На бесславный и забытый
     Мой родимой край!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Расскажи мне, отчего ты
     Почернело, поле?
     – Почернело я от крови,
     Что лилась за волю.
     Вкруг местечка – Берестечка
     На четыре мили
     Меня славны Запорожцы
     Все собой покрыли.
     Стаей вороны летают,
     Вьются надо мною,
     Покрывают меня, поле,
     Словно тьмой ночною;
     Не казачье тело – только
     Рвут они лишь очи…
     Так за вашу волю стало
     Я темнее ночи!..
     Но я вновь травой оденусь,
     Как весна вернется;
     А из вас никто уж больше
     Воли не дождется.
     Не вернуться вам на волю!..
     С края и до края
     Вы меня пройдете с плугом,
     Долю проклиная!

И. Белоусов

ЧУМА

     Пришла с лопатою чума,
     Могилы рыла и сама
     Бросала в землю мертвецов —
     Детей, и женщин, и отцов,
     И «Со святыми упокой!»
     Не пела жалобно, с тоской
     С лопатой шла Чума селом,
     Людей мела, как помелом.
     Весна. В селе цветут сады,
     Росой умылися поля.
     Не чувствуя людской беды,
     Пирует весело земля.
     Покрылись зеленью луга,
     Но люди небеса винят
     И от жестокого врага,
     Как стадо струсивших ягнят,
     Укрылись в хатах: там и мрут.
     Волы голодные ревут;
     Пасутся сами табуны
     На всем раздолий степном;
     Под обаянием весны,
     Уснули люди вечным сном.
     Неделя светлая пришла,
     Но не гремят колокола,
     Не вьется синий дым из труб,
     Огни в избушках не горят.
     Везде лежит близ трупа труп,
     Везде могил чернеет ряд.
     Покрывшись шкурой, засмолясь,
     Могильщики селом идут
     И, труп увидя, не молясь,
     Крючком зацепят – и кладут
     Погибших братьев, как рабов,
     В сырую землю без гробов.
     Минули месяцы. Село
     Крапивой жгучей поросло
     И онемело. И в пыли,
     Близ хат могильщики легли,
     И тихо спят, уснув навек;
     Не выйдет добрый человек,
     Чтоб их с молитвой схоронить:
     Они должны открыто гнить…
     Как оазис, в чистом поле
     Нива зеленеет;
     Но никто туда не ходит,
     Только ветер веет,
     Листья желтые разносит,
     Сеет их по полю,
     Людям песню напевая
     Про лихую долю.
     Долго поле зеленело,
     Разнося заразу;
     Наконец решили люди
     Истребить все сразу;
     Подожгли село сгорело,
     Нет ему и следу…
     Так-то люди одержали
     Над Чумой победу.

Л. Н. Трефолев

ВДОВА

     Словно гуси прокричали
     Целою станицей, —
     Пронеслась худая слава
     Про одну вдовицу.
     Пронеслась худая слава, —
     Люди все узнали, —
     Будто часто ко вдовице
     Казаки езжали;
     Пили с ней вино и пиво,
     Ночи пировали
     И в одной светлице с нею
     Вместе ночевали.
     И не даром эта слава
     Про вдову сложилась:
     Через год вдова-молодка
     Сыном разрешилась!
     Мать растила мальчугана,
     Грамоте учила,
     А потом коня лихого
     Молодцу купила.
     И седельце боевое
     Вышила шелками,
     И кафтан сынку расшила
     Красный галунами.
     На коня сажала сына,
     По селу водила;
     «Полюбуйтесь, подивуйтесь!»
     Людям говорила.
     И на службу в войско сына
     Отдала вдовица,
     А сама ушла и стала
     В Киеве черницей.

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Воет ветер, злится вьюга,
     Снег кругом взметает:
     По селу вдова-старуха
     Бродит, чуть ступает.
     Осыпаемая снегом
     Спереди и сзади,
     Бродит, просит горемыка,
     Просит Христа-ради.
     Бродит, просит со слезами
     У людей богатых,
     Что ее кормильца-сына
     Отдали в солдаты.
     А ведь думала когда-то:
     «Вот женю сыночка, —
     Отдыхать под старость буду
     За невесткой-дочкой.
     Не сбылось! Пошла старуха
     По миру с сумою,
     Но чужим углам скитаться
     Горькой сиротою.
     На добытую копейку
     Свечечку за сына
     Богу ставит, а сама-то
     Плачет, сиротина…

И. З. Суриков

СИРОТКА

     День святой, великой Пасхи.
     Ярко солнце светит;
     Перед солнцем на крылечке
     Собралися дети.
     Похваляясь друг пред другом,
     Весело шумели.
     Что, какие кто обновки
     На себя надели:
     Кто платок, кто душегрейку,
     Башмачки козловы,
     А кто платье… Одна только
     Стоит без обновы
     Сиротиночка, – ручонки
     На груди сложила.
     На детей богатых смотрит,
     Бедная, уныло.
     Вот за нею молвить слово
     Очередь настала, —
     Нечем бедной похвалиться,
     И она сказала:
     «Есть у всех у вас обновки,
     Но вам не случалось
     У попа гостить в день Светлый…
     А я разговлялась!»

И. З. Суриков

//-- * * * --//

     Умер старый батюшка,
     Умерла и мать;
     Некому сироточку
     Дочку приласкать,
     Что же, что же делать мне —
     Сироте одной, —
     В люди ли отправиться,
     Дома ль жить с тоской?
     Выйду в сад зеленый я,
     Цветик посажу,
     И на этом цветике
     Так заворожу:
     Будет рость, – останусь я, —
     Друга стану ждать,
     Если ж нет, – судьба моя
     В людях пропадать…
     С каждым годом в садике
     Цветик тот растет,
     К сироте ж работнице
     Жданный друг нейдет!..

И. Родионов

//-- * * * --//

     Во зеленой, темной роще
     Кукушка кукует;
     Одинокой сиротою
     Девица тоскует.
     А веселые, младые,
     Годы золотые
     Уплывают, как на волнах
     Цветики степные….

И. Бунин

//-- * * * --//

     Ах не ветер в поле тополь
     Клонит, нагибает, —
     То девица-горемыка
     Долю проклинает…
     – Лучше б, доля, в синем море
     Тебе утопиться,
     Что ни с кем ты не даешь мне
     По любви сойтиться!
     Все-то, все мои подружки
     С парнями гуляют;
     Хорошо ль ин, что целуют,
     Что их обнимают,
     Никогда того не знать мне!..
     Тяжело, родная, —
     С кем сойтиться, полюбиться
     Целый век не зная!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Нет мне радости, веселья,
     Мать меня ругает
     И к соседям на беседу
     На ночь не пускает.
     Долго ль мучиться, терпеть мне,
     Долго ль с горем биться?
     Выйти ль замуж за другого,
     Или утопиться?
     Ох, надену я сережки,
     В бусы наряжуся,
     И на ярмарку пойду я,
     Другу покажуся.
     Я скажу ему: «Послушай,
     Друг мой, не сердися:
     Если любишь, так посватай, —
     Нет – так откажися!»
     Чем терпеть мне все попреки,
     С матерью браниться,
     Чем идти мне за другого, —
     Лучше утопиться!..

И. З. Суриков

//-- * * * --//

     Хороша, богата
     Я – да толку мало!
     Видно, бесталанна:
     Друга не сыскала.
     Тяжко, тяжко сердцу
     Без любви томиться;
     Скучно одинокой
     В бархат мне рядиться.
     С парнем чернобровым,
     Круглым сиротою,
     Мы бы полюбились —
     Да глядят за мною
     Мать с отцом так зорко,
     Даже сна не знают,
     И гулять под вечер
     В садик не пускают.
     А когда и пустят,
     Так все с ним с проклятым,
     С недругом противным,
     Стариком богатым…

А. Н. Плещеев

//-- * * * --//

     Родилася я в палатах
     И роскошных, и богатых —
     Счастлива была.
     Как цветок я наряжалась,
     В шелк и бархат одевалась, —
     Так росла, росла.
     Вот и выросла на диво —
     Черноброва и красива —
     Белая лицом.
     Сироту я полюбила;
     Мать родная не пустила
     Повенчаться с молодцом.
     И осталась я в палатах
     И роскошных, и богатых…
     Зла судьба моя!
     И без счастья, и без доли,
     Как былинка в чистом поле,
     Увядаю я.
     Я живу с тоской глубокой
     И стареюсь одинокой,
     Проклиная мать.
     Ты прости меня, родная, —
     До могилы, век страдая,
     Буду проклинать!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Уж как выйду ль я из хаты, —
     Сяду на крылечко;
     Хоровод девицы водят, —
     Где ж мое сердечко?
     В хороводе без нее
     Нет игры веселой, —
     И сдавило сердце мне
     Думою тяжелой: —
     Чай теперь ее свекровь
     Лютая ругает,
     А она меня тайком
     Смотрит – поджидает…

И. Белоусов

//-- * * * --//

     В огороде, возле броду,
     Маков цвет не всходит,
     И до броду за водою
     Девица не ходит.
     В огороде хмель зеленый
     Сохнет на тычине;
     Черноброва, белолица
     Девица в кручине.
     В огороде, возле броду,
     Верба наклонилась;
     Загрустилась черноброва,
     Тяжко загрустилась.
     Плачет, бедная, рыдает,
     Точно рыбка бьется:
     А над нею, молодою,
     Молодец смеется.

И. З. Суриков

//-- * * * --//

     Жди, вернусь я из похода —
     Мне гусар сказал.
     Я ждала, ждала, все нету, —
     Нет его, пропал.
     Что ж о нем я так тоскую
     И себя гублю?
     За кафтан короткий, что ли,
     Я его люблю?
     Иль за то, что ус он черный
     В кольца завивал?
     Иль за то, что милой Машей
     Часто называл?
     Нет, не та моя кручина, —
     Жить мне тяжело:
     Как я выйду, покажуся
     Из избы в село, —
     Все смеются надо мною,
     Замуж не берут,
     И на улице – гусаркой
     Девицу зовут.

И. З. Суриков

//-- * * * --//

     Полюбила я,
     На печаль свою,
     Сиротинушку
     Бесталанного!
     Уж такая мне
     Доля выпала!..
     Разлучили нас
     Люди сильные;
     Увезли его,
     Сдали в рекруты…
     И солдаткой я,
     Одинокой я,
     Знать в чужой избе
     И состареюсь…
     Уж такая мне
     Доля выпала!..

А. Н. Плещеев

//-- * * * --//

     Я гуляю ли, молюсь ли,
     В поле работаю ль —
     Все про милого дружочка
     Думаю, гадаю.
     Как глупа я, что ждала все —
     Долго дожидалась,
     Что пришлет он сваху сватать,
     Да и не дождалась,
     Обманул меня мой милый, —
     Сердце мое знало;
     Сердце знало, только мне-то
     Слова не сказало.
     Если б сердце мне сказало,
     Я бы не любила
     И к нему в лесочек темный
     Я б не выходила.
     А то вечером и утром —
     Каждый день видалась;
     Доходилась до того, что
     Девицей осталась!
     Тяжело мне с маткой старой
     Дома оставаться;
     Тяжелее мне бездольной
     По людям шататься!..
     И до сих пор – работаю ль,
     Или так гуляю —
     Про него моя все дума…
     И сама не знаю
     Зачем думаю, зачем я
     Во лесок ходила,
     И за что его так долго,
     Горячо любила?..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Дитятко милое, баюшки-баю,
     Сын мой, усни!
     Будешь скитаться потом по Украйне
     Ночи и дни…
     Сын мой, сыночек! Отца только лихом
     Не поминай!..
     Я виновата, меня – если хочешь—
     И проклинай!..
     Осиротеешь, – родного участья
     В людях не жди…
     Лес ни о чем сироту не расспросит, —
     В лес уходи.
     В лесе, увидишь, краснеет калина, —
     Ей все открой;
     Эту калину когда-то любила
     Я, милый мой!
     В сёла пойдешь – головою победной
     Ты не клонись;
     Если где с детками мать повстречаешь, —
     То не дивись!..

А. Коринфский

//-- * * * --//

     Ой, не пьются мед и пиво,
     Не пьется вода, —
     С чумаком в степи случилась
     Тяжкая беда,
     Головы поднять не может,
     Заболел живот, —
     Как упал чумак у воза —
     С места не встает.
     Из Одессы чумаки же
     Завезли чуму…
     Все товарищи далеко, —
     Горюшко ему!
     Воз с понурыми волами
     Сиротой стоит;
     Со степи на шлях проезжий
     Вороньё летит…
     «Черны вороны, не клюйте
     Чумака чумного, —
     Наклюетесь – не увидеть
     Вам гнезда родного!
     Сизокрылые, летите
     К батюшке родному, —
     Пусть отслужит панихиду
     По мне, молодому!
     По моей душе – скажите —
     Пусть псалтирь читает!
     А красавица-девица
     Пусть не поджидает!..»

А. Коринфский

//-- * * * --//

     В воскресение раненько —
     Только зорька занялась,
     Я младешенька-младенька.
     В путь-дорогу собралась.
     Побежала я, младенька,
     Чтоб про то не знала мать,
     Молодого чумаченька
     Издалека повстречать.
     Повстречала, – его волы
     Идут сиротами,
     А младого чумаченька
     Нет меж чумаками!..
     Ой, копали ему яму
     Средь степи широкой,
     Положили и накрыли
     Насыпью высокой.
     И оставили могилу
     В степи сиротою…
     А я его так любила
     Сердцем и душою!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Ох, пошла я к речке за водою,
     Там мой милый гуляет с другою, —
     А эта другая, —
     Разлучница злая,
     Богатая соседушка—
     Вдова молодая.
     Вместе с ней вчера я,
     Посконь выбирая,
     На меже стояла
     Да все рассказала, —
     Что меня друг любит,
     Что жениться будет, —
     И к себе ее, злодейку,
     Я на пир просила!..
     Друг сердечный милый,
     Друг мой ненаглядный, —
     Для чего покинул
     Ты меня, желанный?
     Бог тебя накажет
     За измену злую,
     Что берешь ты замуж
     Не меня, – другую!..

С. Дрожжин

//-- * * * --//

     Подле рощи на могиле,
     На широком поле,
     Пара тополей высоких
     Выросла на воле.
     И без ветра им спокойно
     Рядом не стоится —
     Все теснят они друг друга,
     Силясь разделиться…
     Эти тополи средь поля —
     Сестры-чаровницы.
     В одного влюбились обе —
     Люб Иван обеим,
     Но Иван, на горе сестрам,
     Был лихим злодеем:
     И с одною, и с другою
     Он любился тайно…
     Наконец, все трое ночью
     Встретились случайно.
     – А так вот как! Дождались мы
     За любовь – обмана?..
     Порешили сестры – завтра ж
     Отравить Ивана;
     Накопали зелья, варят,
     Плачут и вздыхают,
     Тяжело, да что же делать?
     Надо, – сами знают.
     Приготовивши, Ивана
     Зельем отравили
     И в могиле подле рощи
     В поле схоронили.
     Что ж. и все тут?.. Не совсем-то!
     Каждый день ходили
     Сестры плакать над Иваном
     Горькими слезами,
     Наконец, с тоски да с горя,
     Отравились сами.
     И Господь, в науку людям,
     Тополями в поле
     Их поставил на могиле…
     Там они на воле
     Разрослись, но им спокойно
     Рядом не стоится —
     Все теснят они друг друга,
     Силясь разделиться…

Пр. Б.

//-- * * * --//

     Проторила я дорожку
     Через яр,
     Через горы, мой сердешный,
     На базар.
     Парням бублики носила
     Вечерком;
     Продала – и воротилась
     С пятаком.
     Я два гроша, ох, два гроша
     Пропила.
     На копейку музыканта
     Наняла.
     Ты сыграй-ка мне на дудке
     На своей,
     Чтоб забыла я кручину —
     Горе с ней…
     Вот какая, мой сердешный,
     Девка я!
     Сватай – выйду я, пожалуй,
     За тебя!

А. Н. Плещеев

//-- * * * --//

     Как будто праведных детей,
     Господь, любя своих людей,
     Послал на землю им пророка, —
     Святому разуму учить,
     Свою любовь благовестить…
     И вот, как Днепр, волной широкой
     Его слова лились, текли
     И в сердце падали глубоко,
     Огнем людские души жгли.
     Пророка люди все признали, —
     Свои грехи исповедали…
     Потом же… (род людской лукавый!)
     Господнюю святую славу
     Растлили, и чужим богам
     Вновь закурили фимиам,
     И снова жертвы запали!..
     Пророка ж… (Горе, горе вам!)
     На стогнах, камнями побили
     И снова принялись гулять,
     Святою кровью торговать!
     Так вот за что Господь Великий
     На них озлобленных и диких
     Оковы повелел ковать
     И мрачных тюрьм намуровать,
     И вместо кроткого пророка,
     Чтоб Бога люд не забывал,
     Над ними править самовластно
     Владыку грозного послал.

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Из-за лесу солнце всходит
     И за лес заходит;
     По долине темной ночью
     Казак грустный ходит.
     Ходит день, другой – все ждет он
     Милую подругу;
     Не проходит черноброва
     По зелену лугу…
     А из темного лесочка
     Барин выезжает;
     На казака стаю борзых
     Псов он выпускает.
     Белы руки ему вяжет,
     Под замок сажаете,
     А девицу, обесчестив,
     По миру пускает!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Я отправлюсь с верным другом
     В путь не для забавы,
     А пойду искать по свету
     Правды я и славы.
     Не лугами, берегами,
     Не большой дорогой, —
     По глухим пойду проселкам,
     Крадучись с тревогой.
     Всех спрошу тогда где правда, —
     Всех я попытаю:
     Шляхтич, жид ли попадется,
     Пана ль повстречаю.
     И монаха, коль случится, —
     Пусть он не гуляет,
     А читая Божье слово,
     Правде поучает:
     Чтоб не резали брат брата
     Да не обкрадали;
     И в солдаты чтобы сына
     У вдовы не брали.

Ф. Гаврилов

1850 г.

//-- * * * --//

     Ни лишних слез, ни лишних слов:
     Мы спели только и расстались…
     Сойдемся ли, споем ли вновь,
     Или навеки распрощались?
     Еще быть может… Полно! Как
     С тобой мы встретимся, какими?
     Уже наверно не такими,
     Не здесь и не споем уж так!
     Печальны песни наши были,
     А жизнь порою тяжела;
     Но горе вместе мы делили,
     Душа надеждами цвела.
     Мы вспоминали Днепр могучий,
     Веселый, милый сердцу край,
     И омраченный черной тучей
     Наш молодой, наш грешный рай!

ИЗБУШКА

     За детей молитв не слала
     Наша мать родная,
     Только с песней пеленала,
     Одного желая:
     Чтоб, растя, мы понемногу
     Телом укрепились.
     Стал я крепок, слава Богу,
     В люди же не вылез.
     Лучше было б не родиться,
     Умереть, родная,
     Чем без доли в мире биться,
     Бога проклиная!
     А так ведь мало, так немного
     Молил на долю я у Бога!
     Иметь в лесу избу свою,
     Да пару тополей с ней рядом,
     Да бесталанную мою…
     Мою Оксану, чтобы взглядом
     Мы любовались с ней сам-друг
     На Днепр широкий, сердцу милый,
     Да на высокие могилы;
     Чтоб тихо думы к нам сошли
     О тех событиях, какие
     Здесь совершались в дни былые,
     Как ляхи гетмана сожгли…
     Потом с горы бы мы сошли
     И над Днепром в лесу зеленом
     Мы с ней гуляли б без забот,
     Пока смеркаться не начнет,
     Пока не станет холодно нам,
     Пока с вечернею зарей
     Не станет месяц над горой
     И не окутает поляны
     В густые, серые туманы.
     Мы посмотрели бы, потом
     Мы помолились перед сном
     И, разговор ведя дорогой,
     Пошли б на ужин свой убогий…
     Даешь Ты, Господи, единый,
     Сады панам твоим в раю, —
     Даешь высокие палаты, —
     Паны ж несытые – пузаты, —
     На рай Твой, Господи, плюют,
     И посмотреть нам, не дают
     На рай из бедной нашей хаты!..
     И я прошу, молю немного: —
     Одну лишь хаточку у Бога
     Чтоб умереть мне на Днепре
     Хоть на малюсенькой горе!..

Пр. Б.

ПЕТРУША

     Жил пан на хуторе с женой.
     И пан, и женка оба были
     Не из зажиточных и жили
     Скромненько с дочкой молодой.
     И вдруг к той дочке раз на диво
     От генерала едет сват, —
     Затем, что страх была красива,
     А генерал был страх богат.
     Вот и талан на хутор бедный
     Послал Господь. Благодарят
     Царя небесного; спешат
     Нашить обнов невесте бедной;
     Девице косы расплели,
     Да поскорее обвенчали,
     И генеральшею назвали,
     И в Киев цугом повезли.
     На том же хуторе росло
     Дитя безродное; пасло
     Свиней в селе; Петрушей звалось.
     Дитя то дочери досталось
     И в генеральское село
     На ту же должность перешло.
     За балом бал у генерала;
     Вкруг генеральши молодой
     Орда вельмож вилась, жужжала,
     А генеральша начинала
     Уж тихо плакать в час ночной:
     «Заела век ты мой, родная!
     Замрет здесь, даром увядая,
     Краса и молодость моя!..»
     – Ты, душка, плачешь тут? —
     – Кто? Я?..
     Нет, я не плачу…
     – Скучно Мане? А знаешь, в городе армяне.
     Купи, дружок, у них хоть шаль…—
     – Нет, нет! На что мне эти шали?..—
     – Не поддавайся ж так печали, —
     Купи, голубка! Мне не жаль.
     Не мучь мне сердца. А весною
     В Париж отправимся с тобою,
     А не в Париж, так хоть в село…
     Как хочешь! —
     Тихо-тихо вскоре Зима прошла. Затихло горе,
     Под самым сердцем прилегло.
     Весной чета в деревню скачет…
     Пошли балы, пошли пиры,
     А генеральша чуть не плачет.
     А генерал до сей поры
     И не заметит то, что стали
     Все замечать уже.
     С печали
     Она раз утром в темный сад,
     Чтоб хоть часок побыть на воле,
     Пошла, задумавшись, и в поле
     Зашла, и видит, там ягнят
     Пасет на жнитве мальчик бледный.
     – О, горе-горюшко, мне, бедной!
     Прожить полжизни и на грош
     Добра не сделать никакого!..
     То ты, Петрушенька? —
     – Ан кто ж?
     Известно, я.
     – Пойдем. Мы снова,
     Как встарь, на хуторе вдвоем,
     С тобой здесь, милый, заживем!.. —
     И загрустила, и с тоскою
     Глядит на мальчика… Чужою
     Для всех в селе она была, —
     Одна меж старыми росла,
     Девичьи годы коротала
     И за седого генерала
     Бедняжку продали потом. —
     И деньги пропили гуртом.
     – Пойдем, мой милый! Я богата…
     Пойдем в мой сад, пойдем в мой дом! —
     – Нельзя. А что мои ягнята?
     Кто ж им здесь будет пастухом? —
     – Найдут.
     И мальчика в заплатах
     Ведет в палаты, а в палатах
     Принарядила, прибрала
     И тотчас в школу отдала.
     И любо ей. Пускай лелеет,
     Пока надежда сердце греет,
     Пока из зернышка того
     иль плевел, иль пшеница, —
     Кто впредь предскажет, что за птица
     С годами выйдет из него?
     Все в Божьей воле!.. Если б знала
     Мать горе горькое твое,
     Не отдала б за генерала
     Дитя любимое свое,
     Не отдала б… И то, – кто знает,
     Каких на свете не бывает
     Злых матерей!..
     За годом год
     Идет. Петруша, знай, на воле
     Гуляет, с книжками то в школе,
     То вон из школы да растет.
     Весь дом приемыша лелеет.
     С ним генеральша молодеет
     Сама как будто, а супруг
     И рад, что с женкою сам-друг
     Добро такое сотворили.
     Петра на волю отпустили,
     Зимою в Киев отвезли
     И в пансион там поместили.
     И там не мало поучили…
     И вот из школы, взяв диплом,
     Уж господином и Петром
     В село Петруша воротился.
     Ложатся кудри на плечо,
     И очи жгут так горячо,
     И черный ус уже пробился,
     И все… Да это не уйдет, —
     Расскажем после, в свой черед,
     Про то, чем грезил барин новый.
     А генеральше чернобровой.
     А ей что грезилось?..
     Горит
     Всю ночь огонь перед Пречистой.
     Бедняжка молится, дрожит,
     Рыдает, бьется и нечистой
     Слезой жжет мрамор хладных плит.
     Она молила Пресвятую,
     Чтоб Та… чтоб Та ее спасла,
     Чтоб обезуметь не дала
     Ей, непорочная… И всуе —
     Молитва ей не помогла.
     Она забыла, все забыла —
     Она Петрушу полюбила…
     И тяжко-тяжко ей, живой,
     Душе безгрешной, молодой…
     А как спастись? Не стало воли,
     Не стало сил. Да и легко ли,
     Любви не ведая, одной
     Прожить все лета молодые?
     Не дважды в жизни, золотые,
     Они даются нам… Иди,
     А горе встретишь – обойди,
     Пройди сторонкой, да подальше,
     Не то задавит. Генеральше
     Не обойти его… О, нет!
     Ей нужны воля, счастье, свет…
     Ей нужны?! – Г-м! Густенька каша,
     Да жаль, что каша-то не наша,
     А нам-то – без соли кулеш, —
     Как знаешь, так его и ешь!
     – «Мой Петр! Мой демон-искуситель!
     Мой сын! Мой ангел! Мой хранитель!
     Спаси меня… не попусти…
     О, Матер Божья! защити
     От наваждения!..»
     И рыдала,
     И мать, и мир весь проклинала
     В саду в то время Петр гулял,
     Тихонько песни напевал, —
     Не знал он, как она страдала,
     Что делать было ей с собой, —
     С своею грешною мечтой?..
     – Поеду в Киев помолиться
     Святым. Молитва отженет
     От мысли дьявола, быть-может, —
     Нет, Петр! И это не поможет, —
     Меня молитва не спасет…
     Я брошусь в Днепр. Мне нет гробницы
     Иной. Молитеся, девицы,
     Просите Господа, чтоб мать
     Из-за расчетов, из-за платы,
     За генерала, за палаты
     И вас не вздумала продать!
     Любитесь, красные, весною
     И без корысти. Молодою
     И непорочной, и святою
     Любовь и в хате будет жить.
     Она за бедность не осудит
     И будет мир ваш сторожить
     Вплоть до могилы…
     Что-то будет
     С превосходительной? Каким
     Святым должна ты помолиться
     Чтоб мог покой твой воротиться,
     Покой, украденный твоим
     Петром? увы! Кто в мире станет
     Твоим защитником? Поверь,
     Никто руки вам не протянет.
     Боюсь и вымолвить теперь
     Конец судьбы твоей позорной.
     Молилась; в Киеве была;
     Пешком в Почаев к Чудотворной
     Ходила… Нет, не помогла,
     Не помогла святая сила, —
     А ты ль уж жарко не молила?
     Ты ль слез от сердца не лила?
     И вот с решимостью холодной
     Вернулась вновь она домой —
     С змеей у сердца подколодной
     И с зельем в склянке небольшой.
     Три дня, приехавши, не ела.
     Три ночи длинных не хотела
     Лечь спать. Знай, бродит день-деньской
     Как тень; с усмешкой ледяной,
     Знай, как в бреду, во мраке ночи
     Бормочет что-то. Впали очи,
     Нет в карих прежнего огня;
     Засохли губы… Так три дня
     Она сама себя морила;
     В четвертый зелье развела,
     И генерала напоила,
     И спать, покончив с ним, легла.
     – «Теперь седого закопаю,
     А молодого приласкаю
     И стану жить себе да жить —
     Петрушу милого любить!» —
     Сказала ль так, иль не решилась?..
     Легла – и сном не позабылась,
     И свет ждала все и дожить
     До света Божьего страшилась.
     И вот в предутренней тиши
     Вдруг слышит, в доме заходили…
     Все объяснилось. Зазвонили
     В честь Генераловой души;
     Идет, валит народ гурьбою;
     Про что-то страшное тайком
     Толкуют люди меж собою,
     Спеша проститься с мертвецом.
     Бегут отвсюду – слева, справа,
     Бегут и шепчут: Яд… отрава…»
     И суд в село упрямо ждут.
     Идут догадки. Все в смятеньи
     И разом стихли на мгновенье:
     Явились. Доктор нож достал
     И генерала разрезает. —
     И впрямь отравлен генерал.
     Вся дворня глухо присягает;
     Присяга кончилась, и вот
     Допрос, как следует, идет:
     «Теперь скажите, христиане,
     Кто отравил его?» – Как звон,
     Гудит по зале: «Пани… Пани…
     Жена!» – в ответ со всех сторон.
     Тут Петр из ряда, выступает,
     Идет и судьям объявляет:
     «Я это дело совершил,
     Я генерала отравил.
     Мой грех. Вяжите.» Обступили
     Петра, скрутили тотчас по рукам
     И тотчас в город потащили.
     И там не долго по судам
     И тюрьмам бедного таскали,
     И порешили в добрый час; —
     В железо крепко заковали,
     Переголили про запас,
     К спине пришили туз бубновый —
     И поволок мой Петр-герой
     Свои тяжелые оковы
     В снега Сибири за собой.

Н. Пушкарев

1857 г.

     Сижу в неволе одинокий
     И слова некому сказать;
     Ищу кругом с тоской глубокой
     Того, кто б мог меня понять.
     Найти стараюсь правду в людях,
     Подобье Бога отыскать, —
     А нахожу лишь то я в мире,
     Что, право, стыдно и сказать!..
     Так вот что сделала, лукаво
     Жизнь посмеявшись надо мной.
     И грустно молодости годы
     Прошли под тучей грозовой
     В борьбе с судьбою. Добрым словом
     Нельзя, что было помянуть;
     А все же хочется поведать,
     Что на душе, кому-нибудь.
     Душа хоть слова ласки просит, —
     И нет надежды, – все обман!
     Так неостывший труп заносит
     В степи бушующий буран!..

И. Белоусов

НЕОФИТЫ

   Сия глаголит Господь: сотворите суд и сохраните правду, приближе бо ся спасение Мое прийти, и милость Моя открыется.
   (Исаия, кн. У, гл. 1)
//-- М. С. Щепкину --//
//-- (На память 24 декабря 1857 г.). --//

     Любимец муз и граций! Знаю,
     Что тщетно жду тебя, рыдаю
     И думу скорбную мою
     Твоей душе передаю.
     Приголубь ее, будь ласков
     С горькой сиротиной,
     Чудотворец наш великий,
     Друже мой единый!
     Приголубишь – не погибнет
     Сирая с тобою,
     Не утонет в мутной Лете,
     А огнем-слезою
     Канет на землю и притчей
     Станет, мир гнетущим
     Распинателям народным,
     Деспотам грядущим…

//-- ПРОЛОГ. --//

     Давно уж я сижу в неволе,
     В тюрьме, как изверг за замком;
     Гляжу печально то на поле,
     То на ворону над крестом,
     То на погост, то на дорогу.
     Из стен острога моего
     Не видно больше ничего.
     И то не мало: слава Богу
     Все ж часом видишь, как живет,
     Как Богу молится и мрет
     Крещеный люд.
     Позолоченный,
     Немного на бок наклоненный
     Крест на погосте том стоит.
     Не бедный кто-то, знать, лежит!..
     И нарисовано: распятый
     За нас Сын Божий на кресте.
     Спасибо сиротам, что те
     Не поскупились – крест богатый
     Над ним поставили! С тоской
     Смотрю, – таков уж, видно, мой
     Злой рок, – смотрю не насмотрюся
     На крест тот скорбный день-деньской;
     Смотрю, смотрю – и помолюся.
     И горе горькое мое,
     Как убаюканный ребенок,
     Вдруг словно стихнет… и тюрьма
     Как будто шире… Запевает
     И плачет сердце… Оживает
     И у тебя, о, Боже мой,
     И у святых Твоих пытает:
     Что Он им сделал, тот Святой,
     Тот, предреченный нам в Мессии,
     Сын богоизбранной Марии,
     Тот Назареянин, тот Бог?
     Что, кроткий, сделать им Он мог?..
     Что?.. За что Его, Святого,
     Били-истязали
     И главу Его честную
     Терном увенчали?
     И наверх горы Голгофы
     Возвели с позором,
     Чтоб распять там, как злодея,
     С извергом и вором?
     За что?..
     Единая от века,
     Благословенная в женах,
     Мать Сына-Богочеловека,
     Не дай, не дай в глухих стенах
     Тюрьмы влачить мне дни и лета!
     В неволе сгибнуть мне не дай,
     Скорбящих Радость! Осияй
     Лучом божественного света
     Мой мрак бессветный! Воззови
     Великой правды словом новым
     И разум скорбный мой тем словом
     Прощенья, мира и любви
     И просвети, и оживи!
     И расскажу я людям горе
     Про то, как мать одна лила
     Таких же слез кровавых море,
     Как ты; и, вылив все, возжгла
     В душе, отчаяньем томимой,
     Свет счастья высшего – незримый
     Свет Бога, Сына Твоего…
     Ты, Мать Распятого, Его,
     Ты слезы матери до краю,
     До капли вылила!.. Рыдаю,
     Молю, склоняясь до земли,
     С рыданьем скорбным тем; вели
     Чтоб вновь в душе воскресла сила;
     Чтоб вдруг огнем заговорила;
     Чтоб слово пламенем взялось;
     Чтоб людям сердце растопило
     И на Украйну понеслось
     То слово – Божие кадило,
     Кадило истины… Аминь.

//-- I. --//

     Не в нашем крае. Богу милом,
     Не в пору сеймов, королей
     И вольных гетманов – в постылом
     Железном Риме старых дней
     Творилось зло то. Кто в те годы
     Был император – враг свободы
     И Бога Деций иль Нерон —
     Забыл, не помню. Пусть хоть он…
     Да он и точно!
     О России
     Еще в те дни давно былые
     Никто и слыхом не слыхал,
     Когда в том Риме расцветал
     И цвел, как лилия, пленяя
     Всех и улыбкой, и красой,
     Цветок роскошный – молодая
     Римлянка стройная. С какой
     Любовью мать ее растила!
     Как и ласкала, и любила,
     Как мужа по сердцу была
     Найти ей рада! И нашла,
     Да помолившись Гименею
     И свадьбу справив, из своей
     Веселой, светлой в гиникею,
     Чужую – к мужу поскорей
     Ее свести поторопилась.
     И не напрасно потрудилась,
     Не зря старушка, – не была
     Бесплодна дочь та. Зачала,
     Красавцем сыном разрешилась,
     Пенатам, вставши, помолилась
     И в Капитолий отнесла.
     Не мало жертв, чтоб защитили,
     Чтоб сына-первенца хранили
     Святые идолы. И ночь,
     И день горит перед пенатом
     Огонь; курится ароматом
     Вкруг фимиам. Ликует дочь,
     Ликует мать: богов эгида
     Хранит семью их, весь в Алкида,
     В отца, лицом, из года в год,
     Их сын, Алкид ее растет.
     Растет… В тревоге все гетеры
     И перед идолом Венеры
     Лампады светят…

//-- II. --//

     Той порой
     Над Вифлеемом уж вставала
     Заря великой, мировой
     Всесветной правды. Замерцала…
     Все шире… выше – и взошла,
     И в мире мир всем принесла,
     И мир, и свет. Лишь фарисеи
     И все в их мерзкой Иудеи
     Вдруг всполошились, завились,
     Шипя, как гады на болоте,
     На Сына Божьего во плоти,
     И кровью Божьей облились.
     И успокоились, устали
     Лить кровь ту злобно палачи,
     Святую кровь Твою, и спали,
     А ты, нежданно, вдруг, в ночи,
     Восстал из гроба. Слово встало —
     И слово правды понесли
     Твои апостолы святые.

//-- III. --//

     От Рима пыльного вдали
     Алкид, гетеры молодые —
     Красавиц римских лучший цвет,
     Пять-шесть друзей его, да дед —
     Злой фавн пьянчужка козлоногий
     Близ самой Аппия дороги
     Раз в роще мирно улеглись.
     Все сплошь кругом перепились.
     Все, пав, Приапу поклонились —
     И вдруг все разом отрезвились.
     Как раз в ту пору, духом бодр.
     Но плотью слаб, апостол Петр
     Шел в Рим, любви святой глаголом
     Сердца людские в нем будить,
     И утомясь в пути тяжелом,
     В ту рощу жажду утолить
     Свернув, узрел их: «Мир вам, братья»,
     Главу усталую склонив,
     И скорбным знаменьем распятья —
     Крестом их пир благословив,
     Сказал апостол утомленный;
     Возлег меж ними на одре
     И кротко, свыше вдохновленный,
     Стал говорить им о добре,
     О божьей правде, о прощеньи,
     О братолюбьи, – и в волненьи
     Все – и гетеры, и Алкид,
     И тот, кто пьян, и тот, кто сыт,
     И даже фавн тот козлоногий —
     Враз поклонились до земли
     Святому старцу и в чертоги
     На пир свой в термы повели.

//-- IV. --//

     В разгаре оргия. Горят
     Чертоги пурпуром и златом;
     Курятся тонким ароматом
     Амфоры пышные; блестят
     Красой, чуть-чуть что не нагия,
     Киприды жрицы молодые,
     И гимн поют ей. Смех и крик…
     На ложах гости… Все готово…
     Сверкнули вина… В этот миг
     Гетеры странника седого
     Белобородого ввели.
     И потекли за словом слово,
     Слова любви из уст святого
     Драгим елеем потекли.
     И стихло все кругом. И жрица
     Киприды – оргии царица —
     Поникла радостным челом
     Перед апостолом – и встала.
     И все с ней встали, – и из зала
     Вслед за апостолом Петром
     В мрак катакомб пошли. С другими
     Пошел безропотно за ними
     И твой Алкид, твой сын. А ты,
     Знай, в мрак вечерней темноты
     Всмотреться силишься; знай, рвешься
     Скорей любимца своего
     Обнять. Все нет… И не дождешься!
     Одна, печальная, вернешься
     Домой ты нынче без него.
     Одна, без милого, пенатам
     Своим помолишься; одна,
     Тоски отчаянья полна,
     На ложе пышном и богатом
     Вкушать возляжешь… Не вкушать —
     Рыдать и долю клясть, рыдать
     И клясть, и стариться… И, горе!
     Как прокаженная, как в море
     Ладья, гонимая волной,
     Так одинокой, всем чужой
     И кончишь век свой…

//-- V. --//

     Не томили
     В судах, – не та была пора, —
     Стремглав ко древу пригвоздили
     Того апостола Петра,
     А остальных всех посковали
     И в Сиракузы отослали.
     И твой Алкид, твой сын, твоя
     Любовь единая, твой милый,
     В тюрьме и смрадной, и унылой
     Влачит там цепи бытия.
     А ты, бедняжка, и не знаешь:
     Где он? Что сталось с ним? Желаешь
     В Сибирь… Тьфу! в Скифию искать
     Идти пропавшего… И ты ли,
     Одна ль ты только?.. Нет семьи,
     Нет в Риме дома, где б не лили
     Таких же слез везде ручьи;
     Где б здесь не плакались о женах,
     Там не скорбели о мужьях,
     Где б люди гибли не в цепях,
     Иль в бриттских, галльских легионах
     Не истязались… О Нерон!
     О, изверг лютый, кровожадный!
     Суд Божий правый, беспощадный
     Тебя осудит. Близок он.
     На ложе нег, в дороге, в поле
     Тебя настигнет вдруг тот суд.
     И прилетят, и приплывут
     Святые мученики воли —
     Все жертвы зверств твоих. Со всей
     Земли, из тундр, из-за морей,
     Отвсюду скорбные слетятся;
     Как тени черные столпятся,
     Недвижным строем окружат
     Твой одр предсмертный – и простят.
     Без слез, без жалоб, без проклятья
     Простят: зане они и братья,
     И христиане все. А ты…
     Ты деспот проклятый и Богом
     И миром!..

//-- VI. --//

     Мрут от тесноты,
     Кишат по тюрьмам и острогам,
     Томятся в путах рабских уз
     По всем застенкам Сиракуз
     Христа поборники. А мщенье,
     Знай, спит, без просыпу пьяно…
     Пусть спит! Не вечно опьяненье.
     Воспрянет, грозное, полно
     Святой враждой, святой любовью
     И – горе деспотам! – их кровью
     Похмелье справит.
     Обошла
     Все земли, где ни побывала,
     Где сына тщетно ни искала,
     Нигде Алкида не нашла —
     И в Сиракузы приплыла:
     Лишь тут нашла уж. Не пустили
     И повидаться. Говорили,
     Что по утрам их выгонять
     Всех скоро станут из острога
     Мести бульвары. Стала ждать
     Близ стен тюрьмы его, как Бога,
     Все ждать и ждать… Ни есть, ни спать —
     Все ждать.
     А Рим дивится чуду…
     А в Рим, как волны отовсюду
     Текут народные толпы.
     Все мира древнего столпы —
     Весь цвет патрициев, плебеи,
     Сатрапы Фив и Иудеи,
     Преторианцы и сенат,
     Жрецы и ликторы стоят
     Вкруг Капитолия и хором
     Поют гимн кесарю. А вот
     И сам он, гордый, с наглым взором,
     Средь свиты царственной идет
     И перед ним его ж, литую
     Из бронзы, статую большую
     В дыму кадильниц и амфор
     Несут.

//-- VI. --//

     Не даром и весь двор,
     И все сенаторы решили
     Устроить чудо то. Все, в хор,
     Так много цезаря хвалили,
     Так изолгались, что никто
     И сам не ведал уж и что,
     И как солгать еще. Тогда-то
     И согласились, чтоб пресечь
     Ту ложь, велением сената,
     Взять, богом кесаря наречь.
     И нарекли, и отписали
     Ко всем сатрапам: «Так и так…
     Кто всемогущ, тот бог; кто благ,
     Тот также бог. Наш кесарь выше,
     Чем бог; он равен двум богам».
     И в главном храме, в лучшей нише,
     Отлив из бронзы, мастерам
     Его поставить приказали.
     И в нота-бене приписали,
     Что новый бог тот, по дарам
     И по мольбам смотря, как боги,
     Всех будет миловать. Чтоб шли…
     И запестрели все дороги,
     И заскользили корабли.
     И ты, порвавшая все узы
     Со всем, с чем некогда ушла,
     И ты, покинув Сиракузы,
     Поспешно в Рим вновь приплыла.
     И ты ль одна лишь так спешила!
     Не много ль тысяч вместе плыло
     Таких же скорбных вас?..
     Увы!
     В кого уверовали вы?
     К кому с мольбами и дарами
     Из всех земель вы притекли?
     Кому вы слезы принесли?
     Кому вы принесли с слезами
     Свои надежды?.. Палача ль
     Склонить на милость? Жаль мне, жаль,
     Глубоко жаль вас! Преклонитесь
     Лишь перед Богом. Лишь Ему,
     Лишь слову истины молитесь…
     Лишь Им – и больше никому…

//-- VIII. --//

     Перед Нероном, перед новым
     Тем богом, миловать готовым,
     Сперва молились весь сенат
     И все патриции: и далось
     Им всем, что каждому желалось,
     И каждый данному был рад.
     Преторианцы помолились —
     Преторианцам дан указ:
     «В чем впредь бы вы не провинились,
     Мы, бог ваш, милуем всех вас».
     И вы, бедняги-гречкосеи,
     Не меньше знатных гнули шеи;
     Рабы бесправные, и вы
     Молились жарко, с чувством, с толком,
     Да вас не милуют, увы!
     Вас и помиловать-то толком
     Иль не умеют, знать, иль лень.

//-- IX. --//

     Лишь после всех, на третий день
     Пускать молиться разрешили
     И за несчастных христиан.
     И вы пришли, и вы молили.
     И милосердный истукан
     Вам внял. Из Рима в Сиракузы
     Приказ немедленно был дан,
     Чтоб крепко-на-крепко всех в узы
     Сковав, доставить христиан
     Вновь в Рим. И рады вы! И снова
     Пред ликом идола святого
     Усердно молитесь!.. А он,
     Кумир тот новый ваш, тот новый
     Юпитер, мрачный и суровый,
     Сидит, в раздумье погружен.
     Кто знал в тот миг, что за идеи
     Роились в пьяной голове?
     Найдется чем людской молве
     Прославить праздник в Колизее:
     Великий пир, пир на весь мир
     Задаст вам скоро ваш кумир!
     А пока что, встреть родного,
     Отдохни душою
     Хоть на миг с ним, благо рок наш
     Скрыт от нас судьбою;
     Благо ты еще не знаешь,
     Что за бог суровый,
     Что за бог лукаво-лживый
     Этот бог твой новый.

//-- X. --//

     И пошла… Идет с другими
     Милых сердцу встретить;
     Бога-кесаря не знает
     Чем в душе приветить.
     Без дороги по болотам
     Берегом шагает…
     Вот, как будто из-за леса
     Что-то выплывает.
     Уж не барка ль?.. Нет. Галера; —
     И на ней, в оковах,
     С неофитами другими
     И твой сын. Всех новых
     Лишь слегка пооковали,
     А его, суровый
     Страж, – уж он не неофит был,
     А апостол новый, —
     Заковал в тройные цепи,
     Все не помогает:
     Дух нельзя сковать цепями…
     Вот он распевает:
     «Псалом Господеви новый,
     Всеблагого славя,
     Воспоем честным собором
     Сердцем не лукавя!
     Во псалтыри и тимпаны
     Воспоем, да знает
     Всяк, как Бог – неправых кара —
     Правым помогает!
     Преподобные во славе,
     Окружив подножье
     Трона Божьего, ликуют,
     Славят Имя Божье.
     И мечи в руках их добрых
     Остры обоюду
     На отмщения языцам
     И в науку людям.
     Окуют царей несытых
     Крепко кандалами;
     Окрутят им всем, преславным,
     Руки их цепями,
     И судом своим осудят
     Честно, не лукаво,
     И вовеки станет слава,
     Преподобным слава!»

//-- XI --//

     А ты на береге стояла,
     Как будто темная скала,
     Ты вряд ли много поняла;
     Ты, как другие не рыдала,
     А «аллилуйя» прошептала
     За матерями христиан…
     Угрюмы лица назарян,
     Гремят, бряцают их оковы.
     Лишь твой Алкид, апостол новый,
     И бодр, и духом не уныл,
     Перекрестясь, вновь возгласил:
     «Молитесь, братия, молитесь
     За всех врагов и за него —
     За палача, за своего
     Тирана злобного; смиритесь
     И перед ним, но не склонитесь
     Перед гордынею его:
     Молитва – Богу. Пусть, как знает,
     Лютует в мраке и во зле;
     Пускай пророков побивает,
     Пусть всех нас жжет и распинает, —
     Не сгибнет правда на земле.
     Не днесь, не мы, так наши дети,
     Так наши внуки в оны дни, —
     Они растут уж, внуки эти,
     Растут… Не мстители они —
     Христовы рыцари святые.
     Не угрожая, не кляня,
     И без ножа, и без огня,
     Господним духом зачатые,
     Стратеги Божии придут
     С одними правды словесами,
     И все нечистые толпами
     От чистых сердцем побегут!
     Молитесь, братия!»
     Молились
     Перед крестом, не помня зла;
     Все духом снова укрепились
     И стали радостны. Хвала!
     Хвала вам, души молодые!
     Хвала вам, чистые, святые!
     Вовеки вечные хвала!

//-- XII. --//

     И в Рим галера приплыла.
     Проходят сутки. Кесарь пьяный,
     Никем не прошенный, не званый,
     Залезший в небо, поскорей
     Решил устроить юбилей
     Перед святым своим кумиром.
     В цветах весь тонет истукан,
     Везут возами ладан с муром,
     Гуртами гонят христиан,
     Как скот на бойню, к Колизею.
     Все хвалят мудрую затею,
     Всем праздник кесаря в любовь.
     И гладиатор, и патриций,
     И хищный лев, и тигр с тигрицей
     Равно довольны: дым и кровь
     Всех опьянили. Заструились
     Потоки пота, задымились
     Костры, нет счета всем людским
     Слезам… Ликует старый Рим!
     Льет кровь, не мысля, много ль сбавит
     Он славы кровью той святой…
     По Сципионам тризну правит.
     Ликуй, бесчинствуй, пей и пой
     В вертепах терм своих, развратный,
     Слепой старик! Близка заря
     Иной, денницы благодатной…
     Она сойдет, огнем горя,
     Взойдет на зло и лжи и мраку —
     И ты падешь. Не Божий гром
     Сразит: ножом, тупым ножом
     Тебя зарежут, как собаку…
     Все, все минует, все пройдет.

//-- XIII. --//

     Второй день стонет и гудет
     Арена. Пурпуром алея,
     Лидийский золотой песок
     Залился кровью. Рим не мог
     Еще узреть средь Колизея
     Вновь привезенных христиан:
     На третий день был только дан
     Приказ привесть их. Изможденных,
     Средь леса сабель обнаженных,
     Ввели на бойню их в цепях.
     Взревел весь цирк; дрогнули стены…
     А сын твой смело в дверь арены
     Вошел с псалмами на устах.
     Затрясся кесарь разъяренный,
     Дал знак рукой… Промчался миг —
     И вдруг из двери отворенной
     Громадный барс, и зол, и дик,
     На помост вышел, помавая,
     Хвостом. Момент – и полилась,
     И полилась вкруг кровь святая…
     Как будто буря пронеслась,
     Как будто вихрь над Колизеем
     Взыграл – и стих вновь. Где ж была
     Ты в страшный миг тот? Что ж не шла
     Спасать? Что ж злобно на злодея
     Сама не бросилась как зверь,
     Как дикий барс тот?.. Не пустили.
     Тройною стражей окружили
     Вход в ложу кесаря, и дверь
     Железным кованным засовом
     Замкнули наглухо за новым
     Твоим Юпитером святым.
     И ты одна, одна осталась,
     Одна с отчаяньем своим.
     Все стихло. Дверь не открывалась;
     Угрюм и пуст был мрачный двор…
     «О горе! Горе и позор!
     Позор и горе мне! Куда я
     Пойду? Что буду я теперь
     Без сына, старая, больная,
     На свете делать?» – и о дверь,
     Что сил, с разбега головою
     Ударясь, хлопнулась как труп.

//-- XIV. --//

     А святой великий кесарь
     С травли возвратился;
     Забрал ликторов и в термы
     На ночь с ними скрылся.
     Колизей один остался —
     Без него, без стражи
     И без римлян. Одинокий,
     Тих он, чуть ли даже
     Не всплакнуть рад. Как гора та,
     Что в степи чернеет,
     Черным призраком стоит он…
     Тихо, тихо веет
     Из-за Тибра, из Альбана
     Ветер понад Римом.
     А над черным Колизеем,
     Словно красным дымом
     Весь обвит, всплывает месяц…
     Мир наш первозданный
     Опочил на лоне ночи
     В смутной мгле туманной.
     Только мы, твои потомки
     Праотче Адаме,
     Все преступные, грыземся,
     Днями и ночами
     Из-за каждого объедка.
     Из-за всякой кости.
     Да подчас еще и Бога
     Зря клянем со злости.
     А тебя-то уж, наш старый
     Праотче, тебя-то…
     Да Господь с ним!

//-- XV. --//

     Не до смерти
     Старая разбилась.
     Сила жизненная силой
     Ночи обновилась.
     Ожила. Перед замкнутой
     Дверью заходила;
     Все сама с собой о чем-то;
     Ходя говорила.
     Уж не кесаря ль святого
     С горя клясть решилась?
     Может статься. Походила,
     Робко приложилась
     К двери ухом; постояла,
     Странно усмехнулась,
     Что-то вновь проговорила,
     Вновь на миг пригнулась,
     Вновь послушала – и села,
     На руку склонилась.
     А тем временем и дверь вдруг
     Настежь отворилась.
     Скрипят возы; громычут дроги;
     Стучат колеса колесниц…
     И храп коней, и вид возниц,
     Все полно тайны и тревоги;
     Все смутно, страшно, как кошмар…
     То Колизей шлет Тибру дар,
     То взгроможденные горами,
     Святых растерзанных зверями
     Святые чистые тела.
     Их в Тибр топить везут. Телами
     Людскими в Тибре, – чтоб была
     Вкусней, – кормили для стола
     Нерона рыбу. Не глазами —
     Лишь сердцем сына мать нашла.
     Нашла – и тихо за возами,
     Как туча черная пошла.
     А робким скифам, сероглазым,
     Рабам последних из рабов,
     Немым погонщикам, всем разом
     Помнилось с страшных их возов,
     Что то сама сестра Марока
     Проводит римлян мертвых в ад.
     Все в Тибр с возов, в мгновенье ока,
     Их побросали – и назад,
     Скорей с возами. Ты осталась
     Одна, и взором полным мук,
     От глади вод не отрывалась,
     Следя, как там за кругом круг
     Всплывал, все рос, все расплывался
     Над сыном праведным твоим;
     Все рос, все рос – и вдруг сливался
     В ничто, чтоб место дать другим.
     Тогда лишь только ты очнулась,
     И горько, горько усмехнулась,
     Когда от них уж на воде
     И следу не было нигде.
     И, усмехнувшись так, упала
     И в первый раз вдруг зарыдала.
     И помолилась в первый раз
     За нас Распятому. И спас
     Тебя Распятый, сын Марии,
     И ты слова Его святые
     В живую душу приняла
     И от лачуги до чертога
     Живого, истинного Бога
     В мир слово правды понесла.

Н. Пушкарев

1858 г.

ДОЛЯ

     Ты не лукавила со мною,
     Ты другом, братом и сестрою
     Сиротке стала. Ты взяла
     Меня, сердечного, за руку
     И в школу хлопца отвела
     К дьячку запойному в науку.
     «Учись, мой милый, – ведь авось
     Людьми мы будем!» – ты сказала,
     И я послушался, – пришлось
     Всему учиться. Ты ж солгала:
     Что мы за люди?.. О, мой свет!
     Мы не лукавили с тобою,
     Мы просто шли; у нас ведь нет
     Зерна неправды за собою…
     Идем же, доля ты моя, —
     Мой бедный друг, но нелукавый, —
     Идем все дальше, дальше слава,
     А слава заповедь моя!..

А. Монастырский

МУЗА

     И ты, прекрасная, святая,
     Подруга Феба молодая,
     Меня в объятия взяла
     И, с колыбелью разлучая,
     Далеко в поле отнесла.
     Там на могилу положила,
     Туманом сизым обвила —
     И на раздолье ворожила,
     И петь, и плакать зачала…
     То были чары чаровницы!
     Везде и всюду с этих пор,
     Как светлый день, как луч денницы,
     Горит на мне твой дружний взор!
     В степи безлюдной, вдалеке,
     Блистала ты в моей неволе,
     В моем страдальческом венке,
     Как пышный цвет сияет в поле!
     В казарме душной надо мной
     Ты легким призраком носилась —
     И мысль тревожно за тобой
     На волю и простор просилась!
     Золотокрылой, дорогой
     Ты пташкой надо мной парила
     И душу мне живой водой
     Ты благотворно окропила!
     Пока живу я – надо мною
     Своей небесною красою
     Свети же, зоренька моя!
     Моя заступница святая,
     Моя отрада неземная,
     Не покидай меня! В ночи
     И ясным днем, и вечерами
     Ты людям истину учи
     Вещать нелживыми устами.
     За край любимый, край родной
     Мне помоги сложить молитву,
     И в самый час последний мой,
     Как я закончу жизни битву,
     Не покидай меня – пока
     Последний свет в очах не сгинет;
     Поплачь о мне хотя слегка —
     И горсть земли твоя рука
     Пускай тогда на гроб мой кинет!..

Н. Курочкин

//-- * * * --//

     В те дни, когда мы были казаками,
     Об унии и речи не велось,
     О, как тогда нам весело жилось!
     Гордилась мы привольными степями,
     И братом нам считался вольный лях;
     Росли, цвели в украинских садах,
     Как лилии, казачки наши в холе.
     Гордилась сыном мать: среди степей
     Он вольным рос, он был утехой ей.
     Под старость лет в немощной, скорбной доле.
     Но именем Христа в родимый край
     Пришли ксендзы и мир наш возмутили,
     Терзали нас, пытали, жгли, казнили —
     И морем слез и крови стал наш рай!
     И казаки поникнули уныло,
     Как на лугу помятая трава;
     Рыданье всю Украйну огласило;
     За головой катилась голова;
     И посреди народного мученья
     «Те-Деум!» – ксендз ревел в ожесточенье…
     Вот так-то, лях, вот так-то, друг и брат!
     Голодный ксендз да буйный ваш магнат
     Расторгли нас, поссорили с тобою.
     Но если бы не козни их, поверь,
     Что были б мы друзьями и теперь.
     Забудем все! С открытою душою
     Дай руку нам, и именем святым
     Христа, наш рай опять возобновим!

А. Н. Плещеев

ЖНИЦА

     Она на барском поле жала
     И тихо побрела к снопам, —
     Не отдохнуть, хоть и устала,
     А покормить ребенка там.
     В тени лежал и плакал он;
     Она его распеленала,
     Кормила, нянчила, ласкала
     И незаметно впала в сон,
     И снится ей, житьем довольный,
     Ее Иван: пригож, богат;
     На вольной, кажется, женат,
     И потому, что сам уж вольный.
     Они с лицом веселым жнут —
     На поле собственном пшеницу.
     А детки им обед несут…
     И тихо улыбнулась жница.
     Но тут проснулась… Тяжко ей!
     И, спеленав малютку быстро,
     Взялась за серп – дожать скорей
     Урочный сноп свой до бурмистра.

А. Н. Плещеев

1859 г.

МАРКУ ВОВЧЕКУ

     Недавно я по-за Уралом
     Блуждал и Господа просил,
     Чтоб наша слава не пропала,
     Чтоб наша речь не умирала, —
     И выпросил! Господь послал
     Тебя нам – кроткого пророка
     И обличителя жестоких
     Людей… О, жизнь моя,
     Моя ты зоренька святая,
     Моя ты сила молодая, —
     Свети и обогрей меня
     Святым огнем! В моей груди
     Больное сердце разбуди; —
     Я снова встану, оживу
     И думу вольную на волю
     Из гроба к жизни воззову;
     И думу вольную – о, доля, —
     Твоею думу назову!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     О, Боже, Боже мой! Как мало
     Святых людей на свете стало!..
     Одни другим везде куют
     Оковы в сердце… А словами,
     Медоточивыми устами
     Лепечут «брат» и часа ждут,
     Когда-то брата на кладбище
     Родные с пира повезут…
     Но Ты, о, Боже справедливый,
     Скуешь лукавые уста,
     Скуешь язык велеречивый,
     Поющий: «Мы – не суета,
     Мы рук без дела не оставим,
     Мы возвеличим, мы прославим
     И разум наш, и наш язык…
     Да где ж тот вождь, что нам прикажет
     Так говорить?..» О, близок миг!
     «Воскресну я! – тот вождь вам скажет, —
     Воскресну снова ради их,
     Людей закованных моих,
     Убогих нищих. Не оставлю
     Во тьме томиться их; прославлю
     Рабов бездольных и немых
     И на стороже подле них
     Поставлю слово»…
     Время близко.
     Он к нам придет… И низко-низко
     Тогда поникнут, как трава,
     Все ваши думы, все слова.
     Как свиток стали закаленный
     Семь раз искусно пережженный
     Огнем в горниле, словеса
     Твои, о, Господи, такие!
     Раскинь же их, свои святые,
     По всей земле – и в чудеса
     Твои поверует в то время
     Все меньших братьев наших племя!

Н. Пушкарев

//-- * * * --//

     На горе-то мак цветет,
     Под горой казак идет, —
     У тоски своей пытает —
     Где-то доля обитает?
     В кабаках ли с богачами,
     В степи вольной с чумаками?
     Или доля в чистом поле
     С ветром вьется на раздолье?
     Нет, не там! – Она в светлице
     У красавицы девицы
     В полотенцах да платках
     Схоронилась в сундуках!

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Есть у меня кари очи, —
     Кого ж взглядом приласкать?
     Кого ж, матушка родная, приласкать?
     Есть у меня белы руки, —
     Кого ж ими обнимать?
     Кого ж, матушка родная, обнимать?
     Есть у меня резвы ножки, —
     С кем же буду танцевать?
     С кем же, матушка родная, танцевать.

И. Белоусов

СЕСТРЕ

     Минуя бедные селенья
     В Позаднепровской стороне, —
     Я думал: где ж мне приютиться,
     И где найти местечко мне?
     И снился сон мне чудный, дивный:
     В саду цветами убрана,
     Как будто красная девица,
     Стоит избушечка одна.
     Широко вольный Днепр разлился,
     Сияет, старый, и горит;
     Пoнад Днепром, в темном садочке,
     Под вишней белой, в холодочке
     Сестра голубушка сидит,
     Как будто бы в раю святая…
     Многострадальная сестра
     Меня беднягу поджидает
     Из-за широкого Днепра, —
     И видит: челн плывет дощатый,
     С волною борется седой —
     То над волною восплывая,
     То вновь скрываясь под волной.
     «Мой милый брат!» – Кричит родная…
     И я проснулся. Снова ты
     На барщине, а я в неволе!
     Не сбылись светлые мечты; —
     Дорогу нам загородили
     Иглистый терн и бурелом!..
     Молись, сестра! – Господь поможет,
     Мы трудный путь легко пройдем!..

И. Белоусов

1860 г.

     Гой ты, темная дубрава!
     Твой наряд прелестный
     Трижды в год переменяет
     Твой Отец Небесный.
     Уберет тебя сначала
     Всю в покров зеленый
     И любуется тобою
     Долго, как влюбленный…
     Налюбуется Он дочкой —
     Рощей молодою
     И возьмет ее – оденет
     Ризой золотою,
     А потом ее укроет
     Всю парчею белой
     И задремлет, утомившись
     От такого дела…

Пр. Б

//-- * * * --//

     Росли они и подросли,
     Играть по-детски перестали
     И ненадолго разошлись,
     Потом женой и мужем стали,
     И дни их весело пошли;
     Душой и сердцем чисты были
     Они до самого конца,
     А меж людей они ведь жили!..
     О, дай же, Господи Всещедрый,
     И мне расти так и цвести,
     Подругу жизни так найти
     И, не сходя с прямой дороги,
     На тот свет тихо перейти!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Нет, я на Бога не ропщу.
     И людям зла я не желаю;
     Себя обманываю я, —
     Сижу и песни распеваю.
     Свою я полосу пашу
     И, словом добрым засевая,
     Живу несбыточной мечтой
     И дожидаюсь урожая,
     Не обижая никого —
     Себя лишь только одного!..
     Расстилайся ж, моя нива,
     Долом, да горою;
     Поливайся, моя нива,
     Волей золотою.
     Расстилайся, моя нива,
     Полем расстилайся;
     Засевайся добрым житом, —
     Долей поливайся!
     Расстилайся шире, шире
     Ты простором смелым;
     Но не словом засевайся —
     Разумом да делом!
     Выйдут в пору люди жать —
     То-то будет жниво!
     Расстелись же, развернись же,
     Убогая нива!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     Промчались годы молодые,
     Мечты не сбылись дорогие
     И от надежды золотой
     Уже повеяло зимой.
     Сиди один в избе холодной
     И слова некому сказать
     И никого кругом не видно
     Кому бы думы передать!
     Сиди и жди – пока надежда
     Тебя же, дурня, осмеет
     И думы гордые развеет,
     Морозом очи окует!
     Сиди один с своей тоскою,
     Не жди уж встретиться с весною:
     Нет, не придет весна, чтоб снова
     Вернуть дни счастия былого, —
     Садочек твой позеленить.
     Твои надежды обновить
     И дать тебе иную долю!
     И дума вольная на волю
     Уже не вырвется. Сиди
     И больше ничего не жди!..

И. Белоусов

//-- * * * --//

     И тут, и там – кругом погано!
     Душа моя проснулась рано.
     Напряла мало – и легла,
     А воля душу стерегла.
     – «Проспись и волю дай слезам, —
     Не выйдет больше солнце к нам;
     Не будет правды на земле —
     И все потонет в темной мгле».
     Так говорила воля мне,
     И было страшно в тишине…
     Но час придет – и солнце встанет,
     День за собою приведет —
     И все гнетущее погибнет,
     И снова правда оживет.

И. Белоусов

//-- * * * --//

     И день идет, и ночь идет…
     И голову склонив на руки,
     С вопросом ждешь – что ж не идет
     Апостол правды и науки?

Н. Т.

//-- * * * --//

     Не грущу я, а не спится
     Часто до полночи, —
     Все глядят мне прямо в душу
     Твои черны очи,
     Словно тихо говорят мне:
     «Хочешь, бедный, раю?
     Рай найдешь в моем ты сердце…»
     Я же верно знаю,
     Что в груди не сердце бьется —
     А кусок лишь мяса!..
     Для чего ж тебе такая
     Красота далася?..
     Не грущу я, а до света
     Часто мне не спится, —
     Все одна и та же дума
     Не дает забыться:
     Как бы век прожить мне тихо,
     Так, чтоб среди ночи
     Мой покой не нарушали
     Твои черны очи!..

И. Белоусов

МОЛИТВЫ

//-- I. --//
     Мне зло желающим, о, Боже,
     Цепей – оков не посылай,
     Но тюрьмам их не рассылай;
     Но всем добро творящим Ты
     Свою святую силу дай,
     Своей их правде поучай.
     А кротких сердцем? – возле них
     Поставь Ты ангелов своих
     И чистоту их соблюдай.
     И всем нам здесь – гостям земли
     Ты братолюбие пошли,
     Единомыслие подай!..
     II.
     Работящим рукам.
     Работящим умам
     Перелоги орать,
     Думать, сеять, не ждать.
     Что посеяно – жать
     Работящим рукам.
     Кротким сердцем – не злым
     Трудолюбцам святым,
     Творче неба, земли.
     Долгоденствие дай
     На сем свете – и рай,
     Рай небесный пошли!..

И. Белоусов

1861 г.

//-- * * * --//

     – А что, не бросить ли нам, Муза,
     Стихи ненужные писать; —
     Пора в далекую дорогу
     С добром воза нам отправлять!
     Поедем, друг мой, прямо к Богу —
     Спокойно спать и отдыхать.
     Устали мы, поизмотались,
     Но разуму таки набрались, —
     Довольно с нас! Идем же спать,
     Идем же в хату почивать!
     Найдем мы вечный там покой —
     В веселой, новой хате той!..
     – Подожди, не ходи, —
     Рано, друг мой, рано,
     Походи, посиди,
     Да на свет погляди, —
     Как он волен, широк,
     Как он ясен, глубок!..
     – Что же, Муза, пойдем,
     Мы на гору взойдем;
     Будут звезды на нас —
     Твои сестры – сиять,
     И молитву Творцу
     Будем вместе слагать.
     Помолясь, отойду
     К вечному покою, —
     Ты меня осени
     Славою святою!..
     А пока и то и сё, —
     Просто к доктору пойдем
     Полечиться; – дань ему,
     Друг мой милый, отнесем.
     Может он обманет Парку
     И Харона-старика,
     И с лекарствами своими
     Старый возится пока, —
     Будет время позаняться
     И стихами снова нам, —
     Написали б кучу прозы
     На съедение мышам!..
     Но пока огонь священный
     В сердце, друг мой, не погас,
     Мы попросим-ка Харона
     Перевесть чрез Лету нас.
     Через Лету бездонную
     Мы с тобой переплывем;
     Нашу славу вековечную
     Мы с собой перенесем.
     Или, впрочем, обойдемся, —
     Без нее мы проживем!..
     И над Стиксом, как в раю,
     Как будто над Днепром-рекою
     Поставлю хаточку свою, —
     И заживем, мой друг, с тобою!
     Вишневый садик возле хатки
     Я сам с любовью насажу, —
     И прилетишь ко мне туда ты, —
     Тебя, как кралю, посажу!
     И, сидя, вспомним мы с тобою
     Родимый Днепр в краю родном,
     Родные сёла и могилы, —
     И песню весело споем!..

И. Белоусов

   Стихи эти (должно быть «К Музе»), надо предполагать, – последние стихи Т. Г. Шевченка. На подлиннике под первою частью стихотв., после слов «Славою святою», стоит «14 февраля», а под второю половиною дня не обозначено.

Тарас Григорьевич Шевченко КОБЗАРЬ