   Не игра
   Сборник рассказов

   Алекс Фрайт

Ничего не бойся, милый

   Звонок. Устройство внутренней связи, уютно прикорнувшее в сетке ажурной подставки, тревожно запульсировало красными отблесками: вызов из администрации президента. Нейропрограммист сбросил ноги со стола, протянул руку, прикоснулся к поверхности нетерпеливо мигающего шарика, и слегка сдавил его ребристые бока. На мониторе внутренней связи появилось лицо второго чиновника в государстве.
   Глава администрации выглядел торжественно, даже празднично, довольно потирал холеные руки. Накачался синтезируемыми эмоциями, подумал с неприязнью нейропрограммист и непроизвольно потянул носом воздух. Ему показалось, что даже через пятьдесят с лишним этажей «Серебряного Шпиля», разделяющих их, чиновник благоухает дорогим парфюмом.
   Специалист по нейрочипам принял деловой вид и начал доклад. Некоторое время высокий чин скучающе слушал сухие технические выкладки, затем нетерпеливым жестом руки прервал речь собеседника.
   – Вот как? – чиновник скептически хмыкнул. – Я полагаю, что основой безграничного доверия является равнодушие. А в вашей гипотетической психоматрице оно отсутствует напрочь. И еще. Не оставляйте им ничего, кроме страха. Эксперты считают: «боятся, значит, принимают такими, как есть». Немедленно займитесь этим.

   ***
   Миронович неторопливо шагал по проспекту Независимости и пристально разглядывал витрины каждого магазина на пути. Внимательно всматривался в отражения прохожих, запоминал их внешность, походку, жесты. В следующей витрине он пытался определить тех, чье отражение уже видел. Иногда он резко останавливался, сухо кивал в ответ на извинения наткнувшихся на него людей, и обшаривал быстрым взглядом окружающих. Однако никто не пытался избежать его внимания: мужчины не отводили глаз в сторону, женщины не начинали судорожно рыться в сумочках.
   Парень остро воспринимал усиливающееся напряжение внутри и был уверен, что за ним уже следят, хотя ощущал чье-то близкое присутствие лишь на уровне подсознания. Он почувствовал опасность с первых шагов по проспекту и страстно желал, чтобы связной так же проникся витающей в воздухе бедой и не подошел к нему. Внезапно Миронович застыл на месте – позвоночник ухватили чьи-то холодные узловатые пальцы, сжали на миг и отпустили. В его короткой жизни такое уже случалось несколько раз, когда он находился поблизости от чужих. Он понял, что его вычленили из толпы, просканировали, и осторожно ведут, стараясь пока оставаться незамеченными. Сейчас, более чем когда-либо, он был убежден, что его глупое мальчишеское согласие выполнить просьбу этого пожилого человека с ледяным взглядом привлекло внимание службы, наделенной полномочиями ломать человеческие жизни. И ее сотрудники, чье предназначение как раз и заключалось в том, чтобы всячески пресекать деятельность Мироновича и ему подобных, находятся где-то рядом.
   Людей вокруг было как никогда много, но он сразу выделил в толпе парочку. Высокий, крепкий мужчина, с челюстью, как слесарные тиски, и девушка с хмурым выражением на красивом лице. Квартал назад он уже встречал их отражения в зеркальной витрине. Впервые он увидел преследователей и сразу понял – это за ним. Только двое? Миронович оглянулся, попытался определить – есть ли с ними кто-то еще. И поймал взгляд широкоплечего мужчины. На удивление доброжелательный взгляд, прямой и открытый. Мужчина приподнял одну бровь и заговорщицки подмигнул ему другим глазом. Если они даже не пытаются скрыть слежку, значит, и не думают ждать его встречи со связником. Миронович всунул руку в карман, нащупал за подкладкой карту памяти в пришитом намертво защитном контейнере и развернулся в обратную сторону, продолжая неторопливо идти. Конечно, лучшим вариантом было бы выбросить такую опасную улику, но это уже вряд ли возможно сделать незаметно – сканер сразу зафиксирует такой предмет, едва он покинет оболочку.
   Он лихорадочно прокручивал в голове варианты – куда скрыться с этого широкого проспекта? Парень осознавал риск, на который пошел, но еще больше осознавал, что незначительные предыдущие опасности не идут ни в какое сравнение с сегодняшним днем. Подошедший к остановке автобус вызвал непреодолимое желание впрыгнуть в раскрывшиеся двери. Однако он не сомневался, что преследователи продолжат вести его из какого-нибудь автомобиля цепким взглядом, или войдут следом за ним. По этой же причине отпадает и такси. Я всего лишь курьер, в который раз за последний час попытался убедить себя Миронович. «Ничего не бойся, милый»: – вспомнил он напутствие, прижавшейся к нему девушки. Нежные губы, ласковый взгляд, теплые руки. «Ничего не бойся, милый». Он вздрогнул, прогоняя из головы образ Асты.
   Миронович пошарил взглядом поверх голов людей, безразлично обходящих его, и решительно шагнул к ступенькам входа в метро. Сейчас он вольется в людской водоворот и растворится в нем, выиграет у преследователей несколько секунд, а возможно, сумеет оторваться от них, затеряться в толпе на одной из станций. И когда за пять шагов до прозрачных дверей подземелья метро дорогу ему преградила хмурая девушка, а под руку крепко взял ее спутник, он потерянно вздохнул.
   – Пройдите с нами, – тихо, но твердо произнес мужчина.
   Никакой угрозы в голосе сбоку. Девушка достала из кармана пачку сигарет, вытряхнула одну, небрежно приклеила фильтром к губе и вопросительно взглянула на Мироновича.
   – Не курю, – буркнул он, напрягшись и анализируя призрачный шанс проскочить мимо них за турникет.
   Мужчина железной хваткой стиснул Мироновичу руку выше локтя. Они стояли втроем в нескольких шагах от спасительного для него метро, и толпа равнодушно обтекала их, как льдины ледокол. Неотъемлемый признак населения больших городов – абсолютное равнодушие к происходящему. Конечно, иногда эта безразличная толпа может остановиться, чтобы поглазеть на муки изувеченного под колесами грузовика тела, но только не сейчас. Парень с взглядом загнанного оленя и его собеседники интересовали прохожих не больше, чем наводнение в далекой Австралии. Пусть они остановятся и глазеют на мое тело под колесами, мелькнула у Мироновича мысль. Отчаянным рывком он высвободил свою руку и рванулся на проезжую часть.
   Жестокий удар кулака по ребрам отбросил его от дороги к мачте освещения. Его согнуло пополам от нестерпимой боли, и он судорожно попытался протолкнуть в себя хоть глоток воздуха, когда рядом наклонился второй из мужчин.
   – Не заставляйте нас применять силу. И, пожалуйста, не пробуйте повредить содержимому ваших карманов, – и снова весело подмигнул
   У бордюра остановился автомобиль, и хмурая девушка указала Мироновичу на него незажженной сигаретой:
   – Садитесь.
   В ста метрах дальше, на боковой улице другая высокая девушка безуспешно пыталась заглушить беззвучные рыдания, закрыв ладонями лицо. Ее спутник, пожилой мужчина, дождался, когда Мироновича затолкают в машину и, взяв девушку под руку, увлек ее дальше от многолюдного проспекта.
   – Аста, немедленно выброси телефон, – негромко приказал он.
   Девушка еще раз обернулась залитым слезами лицом в сторону проспекта, уронила телефон на асфальт и, сгорбившись, остановилась, сжав кулаки.
   – Немедленно прекрати, – зашипел на нее пожилой.
   Он поднял телефон и швырнул его в урну, затем крепче взял девушку под руку:
   – Они проглотили наживку. Уходим.
   – Ненавижу вас, – глухо сказала она. – Вы еще хуже, чем они.
   – Он же согласился сам, – мягко возразил мужчина.
   Девушка закусила губу, глотая слезы:
   – Он был уверен, что он обычный курьер. А вы включили его нейрочип на передачу, – она резко отвернулась и, втянув голову в плечи, быстро пошла прочь.

   ***
   Миронович никогда не думал, что закончит жизнь обыденно, что все произойдет так просто, и от банальности случившегося он почувствовал отвращение к себе. Его уверенность в эффективности методов службы безопасности чужих до сегодняшнего дня ничем не подтверждалась: кого-то куда-то вызывали, о чем-то спрашивали, кто-то видел знакомого что-то сказавшего. Не было ничего кроме разговоров и боязливых намеков. А сегодня эти разговоры превратились в реальность. Мироновича, сжатого мощными мужскими плечами на заднем сидении автомобиля, везли по маршруту, который он сам проделал несколько часов назад. В какой-то момент он ощутил радостную надежду, когда автомобиль, не снижая скорости, миновал национальную библиотеку, но эта надежда умерла через долю секунды. Машина, по-прежнему не снижая скорости, свернула к огромному зданию напротив станции метро «Восток». «Серебряный Шпиль» – место, к которому любой человек не рискнет по доброй воле приблизиться и под страхом смертной казни.
   Его вытряхнули из автомобиля, споро, со знанием дела обыскали, тут же разблокировали защитный контейнер карты памяти и втолкнули в лиф, доставивший их на самый верх.
   Помещение, в котором он оказался, более напоминало фойе приличной гостиницы, чем кабинет для допросов. Открытая дверь на смотровую площадку, окруженную каменной балюстрадой, тут же, как магнитом, притянула взгляд Мироновича, и он больше не выпускал из поля зрения возможность избежать прямого контакта с методами чужих.
   Мужчина со слесарной челюстью уселся за стол, требовательно взглянув на Мироновича:
   – С кем вы должны были встретиться?
   Сидящий за столом, повертел в пальцах карту памяти и резким движением скормил ее картридеру. Компьютер довольно пискнул, и на мониторе замигало приглашение ввести пароль.
   Безжизненный голос чужого, лишенный малейших эмоций, вызывал у Мироновича противные спазмы внизу живота и мелкую дрожь в коленях. Двадцать пять лет – небольшой срок для того, чтобы проститься с жизнью и добровольно шагнуть в небытие. Он не готовил себя к этому и не понимал, за что придется страдать.
   – Назовите код доступа, и мы сохраним вам жизнь, – предложил чужой.
   Миронович угрюмо смотрел в широкое окно, сжимая обильно потеющие ладони до судорог в кистях. Он отрицательно качнул головой и моргнул, смахнув непроизвольно выкатившуюся из глаза слезу. И вдруг ясно почувствовал, что на самом деле обречен, и ему остается быстро сделать одну простую вещь. Но при этой мысли ноги вмиг сделались ледяными и инстинкт самосохранения, такой яркий и всепоглощающий, подчинил его разум, приковав к месту. Парень с тоской констатировал, что выбирает самым вероятным исходом своей жизни самоубийство, и в то же время так же тоскливо желал предоставить право быть главным героем в данном сценарии кому-либо другому. Но он должен использовать единственный оставшийся выход – попытаться выбросится в окно до того, как его смогут остановить.
   – Ну что же, – чужой безразлично пожал плечами. – Мы подвергнем ваш мозг полному зондированию. К сожалению, это последнее, что вы почувствуете в этом мире.
   В эти несколько минут, оставшейся ему жизни, в памяти Мироновича возникла вчерашняя встреча в доме, затерявшемся где-то в пригороде Минска. Аста привела его туда, соблюдая все мыслимые и немыслимые предосторожности.
   – Вы курьер, – с удовлетворением сказал тогда пожилой человек, приподнявшись из кресла и протянув руку. – Сопротивлению требуется ваша помощь. Вы сможете доставить нашим друзьям в городе посылку.
   – Но…
   – Нейрочип, – мужчина побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. – Полицейские сканеры отслеживают в городе их все, а ваш не вызовет никакого подозрения у агентов службы безопасности. Любой патруль будет уверен, что вы выполняете свою работу.
   – Если нейрочип перейдет в режим передачи данных, то меня сразу задержат.
   Мужчина усмехнулся, но светлые глаза, совершенно лишенные улыбки, просверлили Мироновича насквозь:
   – Несколько недель назад мы заблокировали вашу психоматрицу.
   – Вот именно, – Миронович неожиданно обрел уверенность, под жестким взглядом. – Во мне не будет страха.
   – Отключенная психоматрица позволяет вам испытывать всю полноту эмоций, недоступных остальным людям, но не позволяет перестать бояться самому. Только этот страх естественный, не культивируемый строками кода нейропрограммистов, но от этого не менее реальный. Для сканера он абсолютно идентичен искусственному.
   – Вы не учитываете, что с недавних пор, – Миронович тепло посмотрел на девушку, – я стал серьезно опасаться за свою жизнь и настолько страшусь за нее, что не согласен взять на себя никакое поручение, особенно такое.
   – У вас максимальные шансы безопасно для всех нас справится с этим заданием.
   – Нет.
   – Но благодаря сопротивлению вы получили возможность наслаждаться любовью, – мужчина указал на Асту. – У вас появилась цель в жизни. И взамен мы просим оказать нам маленькую услугу. Единственную. И больше никогда не побеспокоим вас.
   В комнате воцарилась гнетущая тишина.
   – Присаживайтесь, – прервал затянувшееся молчание мужчина. – Позвольте, я напомню вам маленький кусочек истории? Пять минут, чтобы ввести в курс сложившейся обстановки?
   Миронович не нашелся, что ответить. Он осторожно присел на диван напротив и беспомощно оглянулся на Асту. Девушка устроилась рядом, грустно улыбнулась ему и ободряюще взяла за руку.
   Мужчина поерзал в кресле, принял более удобную позу для разговора, потер переносицу и устало начал:
   – Никто не сможет сейчас сказать, когда в наш мир пришли чужие. Когда они захватили ключевые посты во всех государствах. Сто лет назад или тридцать? – он пожал плечами. – У нас ушли десятки лет, чтобы хоть немного понять их. Их раса несопоставимо древнее нашей. Но на пути к вершине эволюции, в погоне за чистыми знаниями, они стерилизовали себя от эмоций, оставив разуму лишь стремление понять Вселенную. И когда они осознали ошибку, было уже поздно что-либо изменить. Казалось бы, что такая высокоразвитая цивилизация с безграничными знаниями должна обладать и бесконечным гуманизмом, но они эгоисты до мозга костей. До встречи с нами их раса вымирала. Наткнувшись на человечество, они нашли способ сделать нас своими эмоциональными донорами. Чужие забрали у нас то, чего лишили себя по доброй воле. Теперь вымираем мы. Медленно, почти незаметно. Равнодушные к любви, желанию продолжить собственный род, занятиям спортом, учебе, стремлению к звездам.
   Пожилой мужчина бросил испытующий взгляд на Мироновича и тихо продолжил:
   – Мы сами помогли чужим, используя нейрочипы. Эффект от них был несомненный: любые болезни диагностировалась на ранней стадии, местонахождение каждого человека можно было определить мгновенно, исчезла преступность, войны стали редкостью. Но чужие создали психоматрицу и изменили код нейрочипа. Теперь они контролируют не только наши эмоции, но и помыслы. Наши действия доведены до автоматизма, а мысли односложные и короткие, как и наши имена. Единственные чувства, доступные нам – равнодушие к себе и неподконтрольный страх перед ними. И все это представляет собой тщательно выверенные строки кода, записанные в психоматрице, внедренной в нейрочип. Мы машинально глотаем что-то у стоек кафе, выпиваем чашку безвкусного напитка, равнодушно смотрим друг на друга. Нам все равно, что мы едим не для того, чтобы доставить себе удовольствие: пища поддерживает силы, а главное в нашей жизни – иметь достаточно сил, чтобы бояться. Я мог бы продолжать бесконечно, но, надеюсь, вам и так ясна постигшая человечество катастрофа.
   – Что конкретно вы хотите от меня, – хрипло спросил Миронович, не поднимая взгляда от пола.
   – Мы просим вас доставить в Минск контейнер с картой памяти. Вам просто следует завтра идти по проспекту Независимости до встречи со связником. Он найдет вас сам и у него будет блокирующее устройство для следящего сканера. Вам ничего не грозит. Обычная курьерская доставка.
   – Что на карте памяти? – Миронович поднял глаза.
   Мужчина помялся, снова забарабанил пальцами по подлокотнику кресла, но ответил:
   – Она не содержит паролей, списков и инструкций для сопротивления.
   Миронович снова посмотрел в пол, сжал кулаки и задумался. Храбрость, абсолютно глупая и совершенно неуместная, прорвалась наружу. Он решительно кивнул головой.
   – Ничего не бойся, милый, – Аста крепко прижалась к нему.

   – Сканируйте его, – донесся откуда-то издалека нетерпеливый голос.
   Он уже не надеялся ни на что. Неимоверным усилием Миронович заставил свое тело прыгнуть к парапету, ухватился руками за теплый камень ограждения, но так и не увидел внизу спасительный бетон брусчатки. Ослепительная вспышка перед глазами, удар по затылку и он растянулся на полу, не добравшись до желанной пустоты свободного падения нескольких сантиметров.
   В течение десяти минут Миронович был сломлен десять раз подряд. Его измученный, изжеванный, полуживой разум давно перестал сопротивляться психическому воздействию, стараясь сосредоточиться на единственной, чрезвычайно важной для него мысли: «Ничего не бойся, милый». Только, когда его, наконец, оставили в покое и бросили на пол тряпичной куклой, он понял угасающим сознанием, что эти слова и есть ключ к информации на карте памяти.
   – Это вирус. Блокируйте систему, – истошный вопль резкой болью отозвался в умирающем мозгу.
   – Невозможно, – донеслось едва слышно. – Включен режим автономности.

   ***
   Небольшая группа чужих собралась возле парапета смотровой площадки «Серебряного Шпиля».
   – Сколько вам потребуется времени для перезапуска системы? – мужчина с квадратной челюстью посмотрел на нейропрограммиста.
   Тот не ответил, оглядел панораму Минска и засветившиеся панели, смонтированные в сплошной экран на национальной библиотеке, кажущейся с высоты последнего этажа крупным алмазом. Гигантский логотип белорусской государственной телекомпании, вспыхнул плазменным разрядом на всех гранях здания, плавно повернулся и сменился цифрой «десять». До начала трансляции новостей осталось меньше десяти секунд.
   – Девять, – все-таки ответил нейропрограммист.
   – Сколько? – переспросили его.
   – Полчаса: отключить автономность системы, локализовать и уничтожить вирус, перезапустить. Полчаса по времени этой планеты.
   – Так чего вы ждете.
   – Конца, – он отвернулся, отошел вглубь помещения. – У нас нет больше времени. Позовем остальных? Они еще успеют подняться.
   – Что это? – хмурая девушка перегнулась через каменную стену и указала остальным на странные строки символов, бегущих сплошной полосой по стенам библиотеки внизу.
   – Государственные новости в этой стране транслируются прямо в мозг людей. Через несколько секунд все все перезагрузятся с новой программой, где нет места нашей психоматрице.
   – Так позовем остальных? – девушка поддержала вопрос нейропрограммиста.
   – Зачем? – спросил широкоплечий мужчина и подмигнул остальным.
   – Умирать вместе не так страшно.
   Теперь все смотрели на специалиста по нейрочипам.
   – Там, – он кивнул куда-то за окно, – программируется ненависть. Мы станем для них хуже клопов в постелях, тараканов в пище, саранчи на посевах. Они выжгут нас со своей планеты быстрее, чем я доберусь до аварийного источника питания системы контроля. Они уже ненавидят нас больше, чем боялись. И они возвращают наш дар обратно.
   Хмурая девушка с красивым лицом перевернула скорчившееся на полу тело ногой, пристально посмотрела в широко открытые глаза Мироновича и усмехнулась:
   – Когда-то, в самом начале создания психоматрицы, я изучала литературу этой расы. Пыталась разобраться, почему в одних жизненных ситуациях они испытывают неприкрытый ужас, а к другим жутким обстоятельствам в жизни они совершенно равнодушны. Один из их писателей, Толстой, кажется, сказал о книгах Андреева: «Он пугает, а мне совсем не страшно». Вот этого человека он бы испугался. Даже мертвого.
   Мужчина с квадратной челюстью взглянул на темные мониторы системы контроля:
   – Перефразирую вопрос. Сколько осталось нам?
   Хмурая девушка безразлично пожала плечами и шагнула к каменному ограждению, вслушиваясь в нарастающий гул в воздухе.
   – Не все ли равно? – весело ответил второй мужчина и подмигнул растущим черным точкам в небе.

   ***
   Первое звено истребителей, поднявшихся с аэродрома в Мачулищах, разорвало безмятежную тишину над Минском ревом реактивных двигателей. Тройка красно-белых самолетов заложила вираж вокруг «Серебряного Шпиля» и, развернувшись, выпустила по зданию целый рой ракет, а стекла в городе уже дрожали от тяжелого гула идущих на цель бомбардировщиков.
   – Неужели он должен был умереть? – девушка оторвала покрасневшие глаза от огненного смерча, бушующего на месте бывшей колонии чужих.
   – Он отучил людей бояться, – тихо отозвался старый человек.
   – А вы снова научили их ненависти. Чем же вы лучше чужих? – горько упрекнула его девушка.
   – Ты права.
   Старик опустил голову, и девушка вдруг остро осознала всю тяжесть решения, принятого этим человеком и его печаль.
   Очередная волна бомбардировщиков утюжила раскаленный кратер на месте «Серебряного Шпиля», осыпалась обломками стекла и бетона национальная библиотека, расплавленная земля перетекала через проспект Независимости, и от улицы Калиновского доносился лязг траков бронетехники.
   – Ты права, – повторил старик, не поднимая глаз. – Равнодушие, ненависть и полное отсутствие страха. Что может быть хуже такого человечества?

Фиалки для проклятых

   Разгорающийся закат над узкими улочками Тешоара. Время, когда небо закручивается в пылающие воронки, и от огненных спиралей начинают отрываться ослепительные молнии. Я поправляю темные очки. Знакомый переулок. Замерзшая грязь, перемешанная со снегом и навозом вьючных животных, хрустит под ногами. Ветер колючими иглами в лицо. Облачка пара от дыхания. Я отбрасываю капюшон куртки из шкуры северной змеи на спину – несколько минут под жестким излучением не принесут вреда.
   Низкая дверь в кабак. Я так и не научился правильно произносить его название на местном языке. Для меня это просто кабак, таверна, гостиница. Прежде чем войти, несколько секунд вглядываюсь в далекий купол Ледяной Пристани, втиснутый между острыми горными пиками. Три долгих зимних года я не был здесь.
   За дверью меня встречает пьяный гул сотни глоток безобразных гуманоидов. Невыносимая жара в задымленном помещении. Факелы, задыхающиеся от недостатка кислорода. Бесформенные тени шевелятся на потолке. Стойкий запах местного самогона и прогорклого чада от подгоревшей пищи. Я сглатываю ком в горле – съесть что-то в этом притоне самоубийство. Разве что немного алкоголя. Осматриваюсь в поиске свободного стола. Рыжий отблеск в полутьме. Миловидное девичье лицо. Айхана?
   Она поднимается с табурета и быстро идет ко мне. Армейские ботинки, стеганые штаны с широким поясом. На боку короткого жилета ножны с клинком. Зимняя куртка в руках. Глубокие шрамы рисунка на обнаженном плече.
   – Я так давно жду тебя, Чужой.
   Прижатая к сердцу ладонь, сияющие глаза, неприкрытая радость в мелодичном голосе. Я не могу оторвать взгляд от головы снежного волка на ее коже. Она проклятая, рожденная зимой. И мне столько лет знакомо ее лицо.

   Крохотный каменный мешок под самой крышей. Хлипкая дверь с таким же хлипким запором. Пламя факела в железной оправе устало лижет закопченный потолок. Ветер яростно трясет кусок рваной кожи на окне, холодными щупальцами обшаривая маленькую комнату. В прорехи заглядывает огненная ночь. Небо Бельтэйна, как мазки кисти сумасшедшего художника – океан разноцветного огня, полыхающий яркими вспышками и испещренный полосами полярного сияния. Тусклые блики на отсыревших за зиму стенах. Топорно сколоченное, расшатанное ложе. Ворох одежды на полу. Тонкий силуэт бледного лица. Теплое тело, прижавшееся ко мне.
   – Чужой?
   Она приподнимается на локте, и оскалившаяся морда зверя на ее плече оживает в ночном свете. Я прикрываю глаза. Мне не хочется сейчас говорить. Протягиваю руку и касаюсь тяжелого золота волос. Втягиваю ноздрями запах, пропуская сквозь пальцы роскошные мягкие пряди. За долгую зиму их единственным ароматом стал дым очага. Они никогда не пахли матиолой, и она даже не слышала такого слова.
   – Чужой, я дитя зимы.
   Едва слышно. Три слова. Начало отчаяния и конец биографии.
   – Наплевать.
   Я притягиваю ее к себе. Всхлип. Лицо обжигают слезы. Она лихорадочно ищет мои губы.
   Требовательный стук снаружи. Безразличный голос:
   – Оплата закончилась.
   Девушка сжалась, поймала мой взгляд. Жаркий шепот:
   – Не оставляй меня, умоляю.
   – Еще сутки, – рычу я на дверь.
   Непроизвольно матерюсь вслед удаляющимся по коридору шагам. Наступающий рассвет приглушает яркость пылающего неба, разжигая огонь в ее глазах.
   – Забери мою жизнь.
   – Зачем?
   – У меня ничего больше нет.
   – Зачем?
   Я повторяю вопрос. Она отворачивается. Молчит так долго, что я не выдерживаю и грубо разворачиваю ее лицом к себе. Девушка вскрикивает. Закусила губу, сдерживая слезы. Она же айхана – нежная и хрупкая, как эльфийские женщины из древних сказок. Ей больно. Я проклинаю себя за несдержанность и слишком крепкие руки. Глажу вздрагивающие плечи.
   – В Ледяной Пристани найдется дом? Для нас с тобой?
   Она поднимает на меня безумный взгляд.
   «Я дитя зимы!».
   Беззвучный крик и огромные зеленые глаза, стремительно наполняющиеся робкой надеждой, словно физически ощупывают мое лицо.
   – Наплевать, – твердо говорю во второй раз. – Я заберу вместе с жизнью тебя.
   Она бросается к сваленной в общую кучу одежде, судорожно роется в складках ткани. Оборачивается ко мне, держа в руках короткий обоюдоострый клинок. Неожиданно роняет его на пол, натолкнувшись на мою улыбку. Закрывает лицо ладонями. Рыдания сотрясают ее тело.
   – Ты не веришь?
   Я поднимаю ее на руки и укладываю на измятую постель. Нагибаюсь за кинжалом. Пробую пальцем остроту лезвия. Поворачиваю голову девушки, отбрасывая с белых плеч пряди волос. Над ее ключицей непрерывной дрожью пульсирует вена. За какую-то долю секунды вспоминаю разнообразные символы у женщин, несколько раз сопровождавших меня на дорогах этого мира. Резким движением вырезаю на ее груди круг, перечеркивая его внутри крест-накрест – старый знак Земли. Она со стоном поднимает слипшиеся от слез ресницы, недоверчиво смотрит на окровавленный кончик стального жала, прикладывает ладонь к порезу, подносит к глазам.
   Смазанные дорожки крови. Алые капли рубинами на бархатистой коже. Счастливая улыбка. Гордость в голосе:
   – Пока бьется сердце.
   – Сказано и приговорено.
   В огненном зареве Бельтэйна, расплескавшемся в ее глазах, вспыхивают никогда невиданные здесь звезды. Артерии, переполненные вскипающей кровью, натужно скрипят, растягиваясь. Бьют молоты в наковальню мозга. И ни убогая обстановка, ни сполохи взбесившегося утреннего неба, ни ногти, вонзающиеся в спину, не могут отвлечь меня от горячего, шелковистого тела, толчками выгибающегося навстречу.
   Ее зовут Эола. И теперь я в ответе не только за свою жизнь.

   Мне снится Земля. За открытой дверью веранды золотой разлив подсолнухов. Серебристая змея ленивой реки под ярким солнцем. Невесомые перья облаков на горизонте. Смех серебряными колокольчиками. Протягивающая руки девушка. Цветастый сарафан. Смуглые плечи. Черный провал в обрамлении черных прядей волос. Я давно не могу вспомнить, как она выглядела. Только обугленную маску вместо лица. Ольга!
   Я опоздал с высадкой десанта на Кейларе на несколько минут. Ее изнасиловали и пытались сжечь во время переговоров с советом колонистов. Ее и всю женскую группу послевоенного контакта. Мы торопливо погрузили тела в шлюз под ураганным обстрелом. С окаменевшим сердцем я поднимал корабль на маршевых двигателях прямо с поверхности планеты.
   Восемь лет подряд мне снится жизнь, которая кажется нереальной. Мне часто снится Земля, и только еще одному миру в моей памяти отведено не меньше места. Но иногда в мои сны вкрапляются и воспоминания о том, как я оказался здесь.
   …Тяжелые створки кованых дверей разошлись в стороны. Шорох мантий крыльями летучих мышей. Деревянный скрип стульев. Запах пудры. Отстраненные лица в локонах париков. Атмосфера средневековья. Председатель военного суда, до отвращения напоминающий инопланетного гуманоида, тщедушный маленький человечек, трижды грохнул деревянным молотком по подставке:
   – Капитан Хомич отказался от последнего слова.
   «Сволочи, – я скриплю зубами и сплевываю на пол. – Могли бы ради проформы дать высказаться и мне». Я не обращаю внимания на зачитываемый судом список преступлений, пристально рассматривая толстого, в противоположность председателю, обвинителя. «Надо же – инкриминирование геноцида человечества. Сын дерева, не иначе, – думаю я о профессиональной принадлежности представителя военной прокуратуры».
   Я ни в чем не раскаиваюсь. Ни тогда на Кейларе, ни сейчас. Прищуриваюсь. Мысленно ловлю его жирную физиономию в перекрестье визоров боевого шлема, и через отверстие в прозрачном ограждении клетки отвисшие щеки обвинителя кажутся мне огромными, как зад у бегемота. С такого расстояния не промахнуться и из детского пугача. Но только я приподнимаюсь, намереваясь выпустить пулю во зло и несправедливость, как охранник, стоящий за спиной, дергает меня за наручники вниз.
   – Сидеть.
   Жесткий приказ из-под защитного шлема вполголоса. Сажусь обратно. Я прекрасно знаю, что следующим предупреждением будет удар в затылок прикладом.
   Стук молотка. Гул крови в ушах. Слова сквозь ватную тишину:
   – Бельтэйн. Пожизненно…

   Весна в этом году задержалась на горных перевалах, и полутемное помещение полно туземцев. Десятки пар глаз рассматривают нас, пока мы спускаемся по трухлявой лестнице и идем к двери. Возбужденные пьяные крики.
   – Чужой наконец-то нашел себе шлюху из своих, – голос с жутким акцентом от ближайшего стола.
   Одеревеневшие скулы Эолы. Смертоносный шорох клинка в ножнах.
   – Попробуй лучше одну из наших, – визгливый гогот.
   У них короткая память. За три года они совершенно забыли, как в прошлом платили за оскорбление. Ненависть затмевает мне разум. Я вздергиваю крикуна за шиворот и вполсилы бью в волосатый подбородок, отшвырнув ударом к стене. Хруст костей. Я морщусь. Хотел только оглушить и забыл, насколько они квелые. Он бесформенным кулем валится обратно на стол, разбрасывая посуду. Ребром ладони ломаю конечность с ножом второму. Очумелый крик боли. Окидываю предостерегающим взглядом остальных. Тонкий луч лазерного прицела пробегает по заросшим жесткой щетиной лицам. Последствия им хорошо знакомы. Толпа в панике бросается к выходу, опрокидывая столы и топча упавших.

   Безлюдные коридоры Ледяной Пристани. Гулкие, как пустые раковины. Множество дверей. Морозный узор на полупрозрачном куполе мерцает всеми цветами радуги. Сверкающий иней в паутине трещин. Полинявший глянец панелей освещения. Я показываю глазами вверх.
   – Гоар, излучение очень скоро доберется и сюда.
   Глава колонии открывает дверь наружной галереи и тяжело садится в ближайшее кресло. Худое лицо искажает болезненная гримаса.
   – Это уже не имеет значения. Мы вымираем гораздо быстрее.
   – Купол рассчитан на двести человек. Сколько вас сейчас?
   Напряженное молчание. Тоскливый ответ:
   – Тридцать два.
   – Вы проклинаете собственных детей, родившихся зимой. Изгоняете их из Ледяной Пристани. Для начала отмените варварский обычай.
   Он сводит вместе седые брови, играет желваками. Складки вокруг рта стали глубже, глаза потемнели от гнева, но Гоар сдерживается. Его голос по-прежнему ровный, почти не окрашен эмоциями.
   – Мы живем по законам Айханта. Твое предложение не только возмутительно, но и лишено смысла. Почему ты напоил клинок Эолы ее кровью?
   – Она бы не приняла другого признания.
   – Рожденная зимой бесполезна для продолжения рода. Это не традиция – она генетически бесполезна.
   – Она обычный человек. Айхант заселили земляне. На Бельтэйне колония айхан. Мы все одного вида.
   – Ты дал ей надежду. Стал лекарством от одиночества. Однако она сама оборвет нить своей жизни, как только на самом деле осознает, что не сможет подарить тебе детей. И это тоже генетически.
   – Пока бьется сердце?
   Он безнадежно вздыхает:
   – Она последняя. На самом деле последняя. После нее ни один новорожденный не увидел огненную ночь этой планеты, оторвавшись от материнской груди.
   Я смотрю вниз на заснеженные обломки скал. Эола неподвижно сидит у входа в купол, укутавшись с головой в мою куртку. Гоара не удовлетворило мое объяснение нашего совместного визита – для девушки дверь закрыта навсегда. «Вдали от Бельтэйна ты обязательно станешь матерью, – теплое чувство поднимается внутри».
   – Шкура полярной змеи ей не поможет.
   Оборачиваюсь.
   – Туземцы размножаются, как кролики.
   – Нам делали прививки. Несколько поколений наблюдали специалисты с Айханта. Раньше мы не испытывали никаких проблем. Затем началась война.
   – Она давно закончилась.
   – Мы рады, что Айхант теперь вспомнит о своих детях.
   Меня вдруг начинает терзать желание нагрубить старику. С трудом сохраняю невозмутимость.
   – Ты выжил из ума, Гоар. Айханту нужны рудники на этой планете. И на Земле, в алчной колыбели человечества, чхать хотели на колонию, на тебя, на меня. Но не на Бельтэйн. Не на кладовую редких элементов. Контакт второго уровня. Не слышал о таком? Договор с гуманоидами, которые никогда не смогут развязать еще одну межгалактическую войну, даже если бы и пожелали. Запрет на технологии. Но я знаю, как доказать им обратное.
   Он вздрогнул всем тощим телом, как от удара кнутом. Сгорбился. Стал похож на нахохлившуюся под дождем цаплю. Глухо сказал:
   – Три года назад ты ушел к Зеркалу.
   Я насмешливо смотрю на старика.
   – Это запрещено?
   – К Бельтэйну прибыл корабль с Кейлары. Я получил приказ с Айханта выдать тебя им.
   Теперь я откровенно улыбаюсь:
   – Почему же не выдал?
   – Они совершили посадку и пропали. Рядом с Зеркалом. На борту корабля был груз, о котором я предпочел бы никогда и не слышать.
   – Неужели? Кроме клетки для меня они привезли всепланетное раскаяние?
   – Не ерничай. Ты видел их там?
   Я щелкнул клавишей блокировки двери.
   – Ты считаешь, я должен был их встретить?
   – Если у тебя есть корабль…
   Он сверлит меня взглядом. Я пожимаю плечами и выхожу в коридор.
   Снова пустые переходы этажей на пути к выходу. За восемь лет на этой планете я так и остался для айхан чужим. Даже немногочисленные обитатели купола не желают меня видеть.
   «Ты прав, Гоар, – мрачные мысли сопровождают меня от лестницы к лестнице. – У меня есть корабль. Другие миры для Эолы и три распределителя для ненавистной мне планеты. Восемь лет назад во мне укоренилось зерно отмщения, взросло, набралось сил, и само стало питать меня пламенем лютой злобы. Если мне еще когда-нибудь встретится житель Кейлары, я заберу его жизнь, не раздумывая ни секунды. У любого. Мальчика, девочки, старухи, беременной женщины, тем более мужчины. Так же, как взял жизни безоружных пилотов и вооруженного конвоя, присланного за мной. Так же, как сжег сотни тысяч, поднимая над кварталами Феса корабль на главном приводе».

   Раскаленный ветер. Песчаная поземка скручивается в шевелящиеся струи на кромке стекловидной поверхности. В ней отражаются горящие клочья облаков. Первозданный хаос цвета. Сияющие краски, для которых не подобрать названия. Приглушенные оранжевые блики рассветного неба, мерцающие хризолиты заката, ослепительный блеск огненной полночи. Повсюду сверкающие вспышки, обжигающие глаза даже сквозь защитные очки. Зеркало Бельтэйна – результат неуемной человеческой тяги к разрушению. Здесь, на площади в тысячи квадратных километров, распределитель разбил радугу на осколки и перемешал ее с расплавленным металлом и бетоном космопорта.
   Мы ползем. Я не вижу Эолы, даже обернувшись. Только иногда легкое касание ботинка подсказывает, что она совсем рядом. Здесь расстояние не значит ничего. Значит только время, в течение которого чешуя полярной змеи на комбинезонах сможет сопротивляться радиации.
   Над поверхностью Зеркала излучение кажется осязаемым. Пылающее марево. Миражи прошлого. Протянутая вперед рука становится Вавилонской башней, с пальцев стекает Ниагарский водопад, застывая в вереницу кладбищенских плит. Передо мной проплывают тысячи лиц, тысячи жертв выполненных мной военных приказов, тысячи черных отверстий стволов, направленных на меня. Зеркало начинает петь. Похоронный мотив звучит прямо в мозгу.
   След.
   Сто метров бесконечного пути.
   Я не отрываю кончик ножа от тонкой бороздки на гладкой поверхности. Три года назад я вырезал ее несколько часов, искрошив в пыль бриллиант обручального кольца Ольги.
   Одна линия вперед.
   Тот же след назад.
   Мы должны отыскать корабль. Рано или поздно мы упремся в его опоры.
   Я ощупываю полированную обшивку. Мириады фрагментированных обломков входов и выходов плывут в воздухе вокруг нас. В этом калейдоскопе дверей есть та, которую нельзя открыть ни силой, ни даже самой универсальной отмычкой. Для нее нужны особые, единственные в своем роде ключи. Один был у пилота – я машинально поднес руку к шее и ощупал под одеждой короткую цепочку с металлическим диском, покрытым по обеим сторонам сложнейшей, объемной гравировкой. Второй – у Эолы. Он в ее генах. Буквально. Ни один осужденный во всех мирах не сможет получить доступ к шлюзу корабля.
   Я срываю ключ с шеи и опускаю диск в узкую щель замка под ладонью. Не так. Переворачиваю. Гул сервопривода. Первый щелчок ригеля. Прерывистое дыхание рядом. Прижимаю ее палец к замку. Тихий всхлип от боли. Иголка пробивает кожу. Несколько мгновений сканирования базы данных и дверь тяжело откатывается в корпус. Я втаскиваю девушку в шлюз. Шипение герметизации, и Зеркало разжимает смертельные объятия.
   Лицо Эолы белее мела. Тонкие струйки крови из ноздрей. Синюшные мешки под глазами. Закатившиеся вверх зрачки. Мелкая дрожь по телу. У меня холодеет внутри.
   – Ты снимала капюшон!? – от предчувствия непоправимого у меня хрипит в горле.
   Стон. Едва заметно шевелятся губы:
   – Я… так… боялась… потерять… тебя…

   Сгустком рыжего пламени волосы на белом фоне стола. Заострившиеся черты лица. Обнаженное тело. Паутина проводов. Холодные пальцы сжимают мою ладонь. Впивающиеся в мозг строки на мониторе. Красная, красная, красная. Каждый всплеск информации тревожно пульсирует – повреждение не совместимо с жизнью. Зеленая полоса с коротким сообщением: беременность – положительно. И снова столбцы таблиц одного цвета с кровью.
   Эола вздыхает. Трепет ресниц, открытые невидящие глаза. Слабое касание моего лица кончиками пальцев. Ладонь накрывает шрам на груди. Шепот:
   – Помни…
   Я сжимаю кулаки.
   – Пока бьется сердце.
   Прямая линия на мониторе. Звук тоскливой ноты в оглушительной тишине.

   Инверсионный след на краю пылающей атмосферы. Второй. Третий. Двигатели корабля сотрясают корпус, стабилизируя тысячи тонн бронированной стали на орбите. Щелчок в коммуникаторе. Настойчивый сигнал вызова. Обреченный голос сквозь треск помех.
   – Ты активировал распределители.
   – Не думай о смерти, Гоар. Цель не Бельтэйн.
   – Ты должен их понять, Чужой. Была война.
   – Понять, не значит простить.
   Молчание. Тоскливое, как похоронная процессия.
   – На твоей совести столько жизней, что даже их имена не вместит ни один мемориал. Остановись.
   – Была война, Гоар. Ты сам это сказал. Распределители запрограммированы с задержкой в десять лет. У людей еще достаточно времени, чтобы попытаться не только найти их, но и не начать новую войну.
   – Тебя проклянет все человечество.
   – Тебе ли говорить об этом. Ты проклял собственную дочь.
   – Ради Эолы, Чужой.
   – Она была беременна, Гоар. У вас еще есть шанс.
   – Была?
   – Прощай.
   Я отключаю связь, разворачивая корабль от планеты. Координаты звезды Бельтэйна давно введены в компьютер. Осталось подождать совсем немного. Спускаюсь в трюм. Лоснящиеся от смазки туши распределителей намертво закреплены в транспортном положении. Гоар не военный. Он должен был увидеть какой-нибудь запуск. Этого достаточно. Я прижимаю ладонь к оболочке спящей смерти и в этот раз вспоминаю лицо Ольги.

   Корона звезды жадно облизывает корпус корабля. Захлебывающийся вой сигнала тревоги. Стремительно повышающаяся температура. Аромат ночных фиалок. Система вентиляции разносит запах земной летней ночи по отсекам корабля. Я целую застывшие в последней улыбке губы Эолы и прижимаюсь к ее волосам – они пахнут матиолой

Не умирай без меня

   Вечер сегодня прекрасен: быстро краснеющий диск Солнца, дует теплый ветер, а внизу, по глади маленького ручья, снуют странные насекомые. Отсюда не разглядеть, но она знает – их называют водомерками.
   Она долго искала такое место на вершинах низких холмов, откуда одновременно можно видеть и закрытые наглухо ворота, и посадочную площадку. Корабль прилетал только в это время, и вот уже несколько месяцев каждый последний вечер недели для нее начинался одинаково в любую погоду – быстрый взгляд вверх на огромный воздушный шар с названием космопорта. Потом внимательный осмотр окрестностей на предмет наличия вблизи военного патруля, а затем она удобно устраивалась на мягкой траве, запустив в нее пальцы, как в волосы, и неподвижно ждала до наступления ночи. Ночью обязательно возвращалась боль, и приходилось отправляться на несколько километров дальше, стиснув зубы медленно спускаясь с холма, чтобы в голос не завыть по-звериному. И с каждой ночью ей становится все труднее сдерживаться от крика.
   Посадочная площадка сегодня осталась пустой. И у нее не было уверенности, хорошо ли это? Пару раз она видела, как садилось одновременно несколько транспортных судов, и космопорт заполнялся гулом вертолетов, в которые грузили длинные ящики. Эти машины медленно взлетали и, разворачиваясь, ложились курсом на Крупки, на военное кладбище. Один-два летательных аппарата брали на борт защитные капсулы и стремительно уходили в сторону Борисова, или дальше, на Минск – живых торопились доставить в госпиталь. Тогда она выходила на дорогу и показывала на стоянке наземного транспорта техническому персоналу лист бумаги с одной вопросительной фразой «седьмой сектор?». Теперь бумага ей не нужна – эти два слова она произносила без малейшего акцента, патруль больше никто не вызывал, но ответ всегда был отрицательный.
   Последний луч Солнца окрасил полупрозрачные облака багряным и исчез. Ей нравился здешний закат: плавный и спокойный. На Бельтэйне он другой. Там день быстро растворялся в слепящей глаза полосе, бешено продирающейся между горными вершинами. Небо, беременное огненными сполохами, раскалывалось по линии горизонта, скручивалось в пылающие воронки, и первые молнии приближающейся ночи с оглушительным грохотом вонзались в оплавленные выбоины на склонах скал. Ослепительными сумерками ночь на ее планете вступала в свои права, а здесь она была темной, ласковой, наполненной ленивым светом звезд и желтого спутника.
   Быстро стемнело, а на посадочной площадке не включили прожектора. Пора. Однако уйти незамеченной не удалось. Прямо перед ней появился патруль.
   – Встать, – для этого приказа ей не потребовался перевод.
   Она поднялась и мучительно вздохнула, поняв, почему не заметила военных – патруль был одет в экранирующие плащи.
   – Это закрытая зона. Покажите пропуск или приложите палец к сканеру.
   Боль просыпалась: осторожно куснула, пробуя на вкус, заворочалась тяжестью в плече. Она вздрогнула, сглотнула слюну и показала ладонь с узким ободком кольца на безымянном пальце.
   – Не понимаю, – ответила на общем языке, который знали все армейские.
   Загудел разрядник направленного на нее оружия, сканер убрали, щелкнули приближающие линзы на шлеме. Гравировку на кольце рассмотрели.
   – Пропуск.
   Она покачала головой, протянула руку в сторону бетонной ограды космопорта, сказала, медленно выговаривая слова, чтобы не задохнуться от острого приступа боли:
   – Капитан Кора знает, кто я. Третья ударная бригада звездного десанта Земли. Сержант Супранович мой мужчина.
   – Муж?
   – Мужчина.
   – Ясно, – ствол жестко уперся ей в грудь. – Третьей бригады на планете нет, – старший патруля включил коммуникатор. – База? Вызовите дежурную машину в четырнадцатый квадрат. У нас диверсант.
   Она поняла смысл последнего слова по едва уловимой интонации чужого языка, сжала кулаки и горько усмехнулась – для нее это было оскорблением, ведь она всегда помнила причину своих страданий с необычайной четкостью.

   …Тишина.
   Что-то струится по лицу.
   Вода.
   Холодная.
   Она открыла глаза, машинально слизнула капли влаги с солоноватым привкусом, почувствовала, как по подбородку тягуче течет кровь из прокушенной насквозь губы.
   – Очнулась.
   Звуки вернулись в сознание. Она услышала, как кто-то сопит за спиной, переминаясь с ноги на ногу, что-то металлически звякнуло, зашипел газ в баллоне, а затем свет раздвинул тьму. Перед затуманенным взором появились глаза над хирургической маской: жестокие, пугающие своей неподвижностью за стеклами очков.
   – Все почти закончилось.
   – Почему так… – ее опухшие губы едва обозначили начало вопроса.
   Следом за словами пришла боль – накрыла волной разум, острой пилой вгрызлась в кости плеча, заставила захлебнуться криком.
   – Кричи, девочка, кричи. Это твоя карма, твое проклятие. Сейчас тебе больно, потом станет очень больно, а потом боль останется внутри навсегда, и до самой смерти будет напоминать, кто есть кто в этом мире.
   Она забилась пойманной в силки птицей, выгнулась дугой, пытаясь порвать ремни, стянувшие в кресле ее хрупкое тело, и ничего больше не слышала из-за собственного нечеловеческого воя…

   *****

   Сканер тихо пискнул, подтверждая считывание данных с имплантированного чипа, и вывел на монитор информацию:
   Гражданство – Федерация. Место рождения – Седьмой сектор, Бельтэйн. Тип – айхана. Возраст – 18—19 лет по земному времени. Личный номер – неизвестен. Имя – неизвестно. Статус – неизвестен. Дата смерти – второе сентября текущего года.
   – Айхана? Умрет через 2 недели? – лейтенант потрясенно взглянул на девушку: побелевшее лицо, закушенная губа, капельки пота на лбу. – Даже сейчас она красива, – тихо добавил он.
   Капитан Кора мягко притронулась к ее щеке:
   – Потерпи, девочка. Постарайся. Рассвет летом наступает быстро.
   Второй голос показался ей знакомым, очень знакомым, но все попытки вспомнить блокировала невыносимая боль. Она с трудом приоткрыла глаза, сквозь мутную пленку слез попробовала сфокусировать взгляд на настенном календаре. Тринадцатое или восемнадцатое? Она попыталась уточнить дату у знакомого голоса, но горло издало только стон.
   – Надо немедленно вызвать врача, – лейтенант стал лихорадочно искать коммуникатор.
   – И чем он ей поможет? Погладит по щеке, как и я?
   – На то он и медик, чтобы знать, чем… – он запнулся, вспомнив, как осторожно прижимал к себе в машине потерявшую сознание девушку, и как гладил ее волосы, уговаривая потерпеть. Несколько минут назад он сам относился к ней, как к собственной дочери.
   – Не надо никого вызывать. Это приказ, – капитан решительно отключила устройство связи.
   – Я буду вынужден подать рапорт о вашем отказе в оказании помощи гражданину Федерации, – лейтенант медленно встал.
   – Сядьте. Это снова приказ.
   «Приказ? Надо приказать боли уйти на секунду. Тринадцатое или восемнадцатое? Не важно. Главное не закричать и вспомнить голос, – она снова попробовала рассмотреть календарь».

   …Крики. Чужие. Не ее.
   Взрыв. Выбитая дверь в коридор. Резкий запах горящего пластика. Частый грохот выстрелов из плазменных разрядников, словно с большой высоты бросали на камни железные бочки. Одну за другой, одну за другой. Она закрыла глаза, прижала ладони к ушам, чтобы не слышать оглушительного звона лопающейся стали.
   Снова тишина.
   Быстрые шаги в комнате.
   Кто-то положил ей ладонь на голову. Она вздрогнула так, что чуть не сорвала повязки.
   – Страшно, девочка?
   Участливый вопрос в добром женском голосе.
   Ей захотелось оглянуться, кивнуть головой, заплакать и, свернувшись клубочком, положить голову на колени матери. Но слез нет. Совсем. Пусть слиплись ресницы и опухли веки. Она подумала несколько секунд и прикрыла глаза, соглашаясь – хотя бы поддержать разговор и снова не остаться одной в этом безумии.
   – Значит, все-таки страшно, – женщина, стоящая у нее за спиной не убрала руку.
   – Что они со мной сделали? – воспоминания о пережитом ужасе заставили ее передернуться.
   – Ты думаешь, что я спросила с целью выказать превосходство? – пальцы скользнули по волосам, женщина наклонилась через ее плечо и приблизила свое лицо.
   Глаза у гостьи яркие, не такие безжизненные, как у того, явно рожденного для исполнения пыток и наказаний. Ее глаза притягивали – те заставляли отводить взгляд.
   – Разве тебя запугали и забили насмерть? Девочка, их ничего не интересует, кроме самого главного вопроса – как скоро это произойдет? Но ответа на него нет.
   Женщина обошла стул и остановилась напротив. Теперь ее можно было рассмотреть полностью, от высокой шнуровки армейских ботинок до мягких очертаний серьезного лица в обрамлении тусклого золота волос, непокорными прядями падающих на открытые плечи. Взгляд девочки сразу зацепился за тяжелую кобуру, оттягивающую широкий кожаный пояс штанов. Затем пробежал вверх по ремням боевого обвеса звездного десанта, и замер: жуткие линии глубоко вырезанного рисунка уродовали загорелую кожу. Она быстро прикоснулась к своей повязке и, как зачарованная, не могла оторвать взгляд от оскаленной морды снежного волка, уставившегося на нее дикими глазами с плеча гостьи.
   – Пойдем.
   Женщина протянула руку: шрамы на коже разгладились, зверь зевнул, прикрыл глаза.
   – Домой?
   – Нет.
   Она снова чувствовала нарастающую внутри боль…

   Голос. Она вспомнила.
   – Кора, – девушка выпрямилась на жестком диване, наконец-то укротив боль.
   – Он обязательно прилетит. Не сомневайся, – капитан присела рядом с ней, обняла, тихо заговорила на незнакомом лейтенанту языке.
   Девушка глубоко вздохнула, положила голову на женские колени и спокойно уснула, впервые за несколько лет почувствовав материнское тепло.
   – Капитан? – лейтенант поерзал в кресле, смущенно кашлянул.
   – Ответ на вопрос – да. Я айхана, лейтенант. Как и она.

   *****
   Они разговаривали шепотом, боясь потревожить спящую девушку.
   – Почему она умрет через две недели? Разве бывают такие точные прогнозы, если неизлечимых болезней больше нет?
   Капитан насмешливо взглянула на лейтенанта:
   – Почему вы решили, что она больна?
   – Ну, – он озадаченно потер переносицу, – чип идентификации, например.
   – Чип? Я сама программировала его, – женщина больше не улыбалась. – Это гораздо проще, чем готовить двигатель десантного корабля к прыжку.
   – То есть, она не умрет именно второго сентября по неизвестным причинам?
   – Разве я так говорила?
   – Нет. Но вы преднамеренно не желаете ее вылечить.
   – Лейтенант, я вам еще раз повторяю – она не больна.
   – И причина ее страданий вам известна?
   – Да.
   – Именно она доставляет ей столько боли?
   – Несомненно.
   – Не понимаю.
   – Ее перепрограммировали.
   – Человека? Невозможно.
   – Возможно. Не знаю как, но она – результат. Она та самая девушка, которую мы спасли во время десанта на Фес и теперь вечно убиваем, заставляя жить снова и снова. Спасли слишком поздно для ее полноценного существования, и слишком вовремя для звездного флота.
   – Что с ней сделали?
   – Клянусь, не знаю. Единственное, что я поняла за это время – как переводить ее внутренние часы на время взрыва в лаборатории Феса. Каждый раз плюс два года.
   – Второе сентября?
   – Да, лейтенант.
   – Кого она ждет все время?
   – Сержант Кам Супранович. Знаете, как бывает? Молодость, первое нежное прикосновение, дальше больше: любовь, безумная страсть украденными у службы часами, клятвы в верности. Третья ударная бригада звездного десанта. Дерьмо, – вдруг выругалась капитан.
   – Третьей бригады больше нет. Все в Крупках именами на граните. Вы годами лжете ей.
   – А что мне делать? Просто убить ее?
   – Сказать правду.
   – Лейтенант, она айхана. Она сделала выбор. Для нее больше нет мужчин в этом мире.
   – А для вас?
   – Имя моего мужчины на две строки ниже.

   *****

   Крупки. Высокие купола остались позади, и здесь, за чертой города, никто не пользовался наземным транспортом. Сквозь широкие трещины в асфальте буйно рвался мелкий кустарник, в трещинах помельче благоденствовала трава, а в глубоких разломах встречались и небольшие деревья. Запахло близкой водой. Она сверилась с картой. Бобр. Где-то на берегу этой реки военное кладбище.
   Она шла босиком по вымытым до зеркального блеска дорожкам, держа в руках отпечатанный коммуникатором лист бумаги. Встретившийся гид, взглянув на текст, вежливо вручил ей план кладбища, отметив нужное место, и долго стоял, глядя вслед красивой девушке с печальным лицом и ужасными шрамами на плече.
   Лучи Солнца нагрели красный гранит стены и она, положив руки на теплый камень, медленно читала дублирующие надписи на общем языке. Вот! Восемь лет назад он погиб при освобождении ее родной планеты. Бельтэйн снова в составе Федерации, но никаких эмоций она не испытывала. Ей все равно.
   Она потерла голову снежного волка на коже. Сейчас ей ясна причина боли, пронизывающей тело по ночам. Шепот Коры до сих пор звучит у нее в мозгу: «Она генетически не может сосуществовать с этим рисунком. Это закон Айханта, нашей первой родины. Только рожденная зимой носит это клеймо, так как в принципе не способна к продолжению рода. А она появилась на свет летом. Клеймо для нее хуже проклятия. Даже приняв это за неизбежность, она не перестанет страдать. Вдобавок из нее сделали киборга без чужеродных человеческому организму деталей. Идеальный диверсант. Мы, рожденные зимой, программировали двигатели кораблей звездного флота, и она легко могла стать одной из нас. Никто и не заподозрил бы».
   «Кто я теперь? Киборг в возрасте восьми лет по земному времени? Айхана в двадцать шесть? Или обычная влюбленная девчонка в восемнадцать? – она потерянно посмотрела по сторонам, пытаясь найти объяснение на пустых аллеях кладбища».
   Она покрутила колечко на пальце, прочитав витиеватую гравировку «Не умирай без меня», наверное, в тысячный раз, и только теперь осознала всю горечь этой фразы любимого человека. Он надел ей на палец кольцо на трапе звездолета на Ганимед, отправив в самый далекий от военных действий сектор.
   И тогда она окинула долгим взглядом прозрачное небо, клочья пушистой ваты облаков, далекий лес на другом берегу реки, взглянула на слепящее солнце этой планеты. В последний раз вдохнула влажный воздух глубоко-глубоко, положила ладонь на камень, прижав кольцо к имени любимого.
   – Кора, третье сентября больше никогда не наступит, – прошептала она и запретила себе дышать.

Не игра

   Дайнович проснулся одновременно с включившимся будильником компьютера, посмотрел на монитор, где приветливо мигала надпись «день рождения Аленки», и улыбнулся, вспомнив вчерашнее заявление девушки. Алена только что сдала экзамен, и сидела в университетском кафе за небольшим столиком. Она держала стаканчик с ароматным обжигающим чаем и аккуратно откусывала маленькие кусочки от пирожного, смешно пытаясь поймать языком рассыпающуюся начинку. Иногда девушка оглядывалась, словно высматривая кого-то среди входящих в зал, и рассеянно кивала светловолосой головкой на восхищенный треп смутно знакомого Дайновичу студента с параллельного потока. Она заметила его и радостно замахала рукой. Ее собеседник с сожалением поднялся, что-то невнятное пробурчал недовольно, прощаясь с девушкой, и ушел. Дайнович присел на его место, а Алена заговорщицки улыбнулась и взяла его за руку. «Мне без минуты восемнадцать. Хочу завтра же переехать к тебе», – смущенно сказала она. «Ты чудо», – он притянул ее к себе, касаясь мягких губ.
   С Аленой они познакомились на одном из туров городской ролевой игры несколько месяцев назад, оказавшись случайно в одной команде. Потом вежливо здоровались при встрече. И совершенно неожиданно девушка стала оказывать ему явные знаки внимания, искренне не понимая причины его отстраненности. Однажды она вдруг пришла вечером к нему домой, хотя сегодня игры не было. От растерянности Дайнович не мог вымолвить ни слова и потерянно молчал. А затем Алена увидела свою фотографию на стене. «Почему ты никогда не пригласишь меня на свидание?» – тихо спросила она тогда, а Дайнович наощупь, с чуть уловимым ухом шелестом, пересчитал тощую стопку купюр в кармане и вздохнул: денег катастрофически не хватало даже на оплату квартиры – тут не до свиданий. Девушка сразу все поняла. «Деньги не главное», – она крепко прижалась к нему.
   Сейчас у него есть Алена, да и финансов вполне достаточно. Уже неделю его доходы превращаются из редких капель в небольшой ручеек. А возможно скоро станут и полноводной рекой. Приняв участие в конкурсе разработчиков оружия для популярнейшей коммерческой онлайновой игры «Чистилище», он смог обеспечить достойное существование не только себе. Правда, сначала его изобретение встретили в штыки. Игра максимально приближена к реальности, а геймер теперь стал разборчив. Никто не желал покупать гипотетическое оружие, стреляющее капсулами с бактериями, моментально пожирающими живую плоть. Аргумент у оппонентов был один, но весомый, как стальная плита – таких организмов нет. Нет, конечно, они существуют на планете во множестве видов, но скорость их воздействия на живую органику просто смехотворна – любое существо скорее умрет от старости, чем от такой бактерии. И тогда Дайнович, без пяти минут дипломированный вирусолог, за три недели обосновал техническую возможность производства штамма микроорганизма, который обладает подобными свойствами, и дополнительно разработал устройство для стрельбы биологическими капсулами. Статья Дайновича «Миф или прорыв?», совершенно неожиданно благосклонно принятая и в научном обществе, не оставила камня на камне от насмешек конкурентов. Однако принесла и неприятности: суровые мужчины из КГБ всерьез заинтересовались его персоной и маленьким киллером со сто процентной эффективностью – такую расшифровку придумали благодарные геймеры микроорганизму «МК-100». Виртуальную бактерию стали покупать. Геймеры продолжали расплескивать из базук по камням развалин земных городов инопланетных монстров, и с удовольствием выстреливали следом в норы чудовищ несколько капсул «МК-100», выедающего все живое вокруг. Теперь разработчики игры спешно пытались придумать новые виды существ, устойчивых к подобному воздействию.
   Дайнович встал, подошел к компьютеру, просмотрел по электронной почте отчет с сервера игры. Суммы транзакций его ошеломили – «МК-100» уверенно возглавил топ самого продаваемого оружия в игре. Он отсалютовал фотографии Алены на стене. «Сегодня мы купим тебе самый лучший подарок», – счастливо подумал он и вдруг нахмурился, пристально оглядел комнату.
   Квартирка ему нравилась: пусть и однокомнатная, но зато со всеми необходимыми удобствами. Туалет, душевая кабина с массажерами, просторная кухня. В комнату проведено кабельное телевидение и выделенная интернет-линия. Лоджия, хоть и маленькая, но солнечная. Соседи приятные – старики-одиночки, спокойные, музыку никто громко не включает, вечеринки до утра не устраивает. Аленка тоже была от квартиры в восторге. «Теперь придется сменить», – грустно подумал Дайнович и отодвинул рамку с фотографией девушки на стене. Проверять стену уже стало для него обязательным утренним ритуалом, когда месяц назад на ней впервые появились непонятные отметины. Обои снова были целыми, ровными, без малейшего изъяна. Замирая от радостного предчувствия, он заглянул за телевизор. Три неровных выщербины в стене за плазменной панелью пропали. «Точно отметины от пуль. Говоришь, что появляются только утром? А днем нет? Полтергейст какой-то. Может быть, уфологов пригласить?», – сказал как-то его друг Ленька Наумов, колупая пальцем покореженную штукатурку. Дайнович тогда только вздохнул в ответ. Первое время он тщательно замазывал неровные выбоины, закрашивал, заглаживал, но отметины всегда появлялись наутро. Даже скоростная цифровая камера, взятая напрокат и установленная на пару ночей, ничего не прояснила: на видео сначала ничего нет, а на следующем кадре стена уже побитая. Потом он махнул рукой – «полтергейст» неприятностей не доставлял. А сейчас выщербленная поверхность была девственно чиста. «А я хотел квартиру сменить», – изумился он. Настроение подпрыгнуло еще на уровень вверх и ему захотелось петь.
   Дайнович все еще довольно мурлыкал себе под нос веселый мотив, когда резко прозвучали трели дверного звонка. На пороге стояли двое в мокрых темных плащах: высокий крепкий мужчина и миниатюрная симпатичная девушка. «Под поливочную машину умудрились попасть», – отметил Дайнович про себя, так как майское утро снаружи было абсолютно сухим.
   – Департамент контроля разработок биологического оружия, – представился мужчина и распахнул плащ – на лацкане пиджака сверкнул какой-то значок.
   – Исполнители второго сектора, – девушка перевела взгляд на спутника и, показав Дайновичу блестящий ламинированный прямоугольник, добавила: – Гайнеко и Матусевич.
   – Ролевые игры закончены еще вчера, – грубо ответил он и попытался захлопнуть дверь.
   – Не думаю, – мужчина с такой силой толкнул парня внутрь квартиры, что Дайнович едва не потерял равновесие и не растянулся на полу.
   Странные посетители бесцеремонно вошли в квартиру, и девушка захлопнула дверь.
   – Сейчас вы умрете, – безразлично сказала она.
   Дайнович схватил мобильник со стола, ткнул пальцем в кнопку экстренного вызова и поднял телефон.
   – Надеюсь, наряд милиции вас образумит, – хмуро ответил он девушке.
   Вспышка, и неимоверная сила выбила телефон из его рук, едва не вывернув руку в локте, сзади зазвенело стекло.
   – Что за… – парень с удивлением взглянул на длинный ствол пистолета, сжатого в кулаке мужчины, и судорожно сглотнул слюну.
   – Сядьте, – ни один мускул не дрогнул на лице гостя.
   Дайнович потрясенно осмотрел разбитую вдребезги рамку с фотографией Алены, перевел взгляд выше и остолбенел: отметина на стене появилась вновь. «На самом деле от пули»: – он рухнул в кресло, пытаясь унять сердце, бешено запрыгавшее от ужаса.
   – Кто вы? – испуганно выдохнул он, как каркнул.
   – Мы уже представились, – мужчина пожал широкими плечами.
   Девушка достала из кармана плаща электронный планшет, включила и начала зачитывать текст с экрана совершенно спокойным голосом. «Виновен в преступлении против человечества… ознакомить подсудимого с решением суда… приговор привести в исполнение немедленно…». Дайнович закрыл глаза и мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение. «Сейчас я проснусь, и весь этот кошмар окажется сном», – отчаянно убеждал он сам себя, а где-то внизу живота тугой ком из скрутившихся в узел от страха внутренностей уверял его в реальности происходящего.
   – …приговор привести в исполнение немедленно, – девушка спрятала планшет и подняла глаза на Дайновича. – Вам все понятно, обвиняемый?
   – По заключению экспертов психоаналитиков он абсолютно здоров, и вправе отвечать за свои поступки, – ее спутник кивнул.
   – Если хотели меня напугать, то вам это полностью удалось, – Дайнович медленно и тщательно подбирал слова, надеясь не вызвать у визитеров новый приступ агрессии. – Я не знаю, в какой игре вы застряли, но клянусь, – он поднял голову, – я не буду вызывать милицию, если вы сейчас просто уйдете.
   – Вы еще так и не поняли, что мы из будущего? – миловидное личико девушки превратилось в безжизненную маску. – Воплощение технических характеристик вашей идеи в жизнь превратило Землю в кромешный ад. Человечество потратило десятки лет на борьбу с организмом «МК-100» и потерпело поражение. Земляне были вынуждены переселиться на другие планеты. Сейчас мы имеем возможность исправить вашу ошибку. «МК-100» никогда не будет создан.
   Дайнович похолодел от этих слов. «Бред какой-то. Они по-настоящему верят в свою игру», – мелькнула тоскливая мысль.
   – Я ничего не разрабатывал, – хрипло завопил он злым голосом. – Тем более, это виртуальное оружие. Это игра!
   – Нет. Не игра.
   Ледяной взгляд мужчины заставил его съежиться в кресле. «Господи, за что? Хотелось бы знать, на какой из игр можно так свихнуться? Маньяк. Ведь может выстрелить еще раз, не задумываясь. И на этот раз прямо в меня. Черт, я же совсем не знаю, как общаться с психами», – мысли в голове Дайновича мчались, как скоростные поезда навстречу друг другу.
   – Для любого специалиста ваши выкладки по штамму смертельного организма настоящее руководство к его созданию. Вы разработчик биологического оружия и ради спасения всего человечества умрете, – подтвердила девушка его худшие опасения в адекватности визитеров.
   – Но ведь все уже опубликовано, – он попробовал воззвать к их здравому смыслу. – Моя смерть ничего не изменит. Вам придется убить десятки тысяч человек, уничтожить их компьютеры, перерыть весь интернет, а на это никакой жизни не хватит.
   Дайнович внезапно успокоился и лихорадочно соображал, как спастись, просчитывая все возможности проскочить мимо этих сумасшедших гостей. У девушки, наверное, нет оружия. Сбить мужчину с ног и открыть дверь дело одной секунды. На улице люди. Милиция, в конце концов. Может быть, даже соседи вышли на лестничную площадку от шума.
   – Вы снова не поняли, или совершенно не слушали обвинение. Мы приведем приговор в исполнение дважды, – мужчина улыбнулся. – Согласно параграфу пять пункта два приговора мы обязаны сообщить обвиняемому степень его вины и решение суда.
   – В реальном времени вы умрете еще в прошлом месяце, до возникновения мыслей о «МК-100», – глаза девушки зловеще блеснули, и в ее руке появилось такое же оружие, как и у спутника.
   Дайнович с трудом подавил противную дрожь в коленях и напрягся, вцепившись руками в подлокотники кресла. Неодолимое желание жить заполнило все его существо.
   – Даже не пытайтесь, – мужчина ухмыльнулся и качнул длинным стволом.
   «Опоздал», – с горечью подумал Дайнович и все-таки попытался, пружиной выбросив себя из кресла. Направленный на него пистолет дважды бесшумно выплюнул ослепительные огненные сгустки, остановив тело в прыжке, и плазменный телевизор за его спиной разлетелся по комнате веером острых осколков. Грудь Дайновича пронзила обжигающая боль, и он, складываясь пополам, краем стремительно угасающего зрения зацепился за стену с пулевыми отметинами.
   «Почему четыре? Ведь стреляли трижды», – еще успел подумать он, прежде чем выстрел девушки швырнул его на пол.

Дом за кромкой леса

   Ночь, теплая, бархатная, с низко висящими крупными звездами, медленно серела, отступала перед рассветом, втягиваясь под сень могучих дубов окраины дикого чернолесья. Узкая бледная полоса на востоке ширилась, выдавливая на заболоченную равнину новый день. На невысокой возвышенности, сразу за домишками посадских людей, выступая в мутном свете утра темным иззубренным пятном, ощетинился острыми кольями частокол детинца. Над его крепкими стенами мелькали редкие сполохи факелов, отражаясь в сонных водах Свислочи и Немиги, встретившихся перед городищем. До самого леса доносился звук голосов перекликающихся воинов стражи, удовлетворенных спокойной ночью и ожидающих скорую смену.
   Заполошно заголосили петухи в избах поселенцев – Менск просыпался. Из густого подлеска на опушку выехал всадник, остановился, прислушиваясь к первым голосам утреннего города, пристально вгляделся в недалекие хаты, огладил лошадь между короткими ушами.
   – Вужалки, – бросил он через плечо, – ждите до следующего рассвета.
   За деревьями послышалось тихое шипение, и две нагие девушки на миг показались из-за огромного ствола.
   – Ты приведешь ее еще до окончания купальской ночи. Мы знаем, – мелодичный девичий голосок прозвучал с уверенностью.
   Всадник кивнул, не оборачиваясь, потер три полоски широкого браслета из кожи выползней на левой руке.
   – До рассвета, – повторил он и тронул поводья.
   – Пусть боги помогают тебе, Будикид, – негромко донеслось ему в спину их напутствие.
   Солнце тяжело карабкалось над горизонтом, пронизывая первыми робкими лучами туманную дымку над равниной. Всадник выехал на утоптанную дорогу к городу и неспешно направился к крайним избам, возле которых уже суетились жители посада.
   Две молодицы, набиравшие воду в колодце, заметили его появление и позвали мужчин. Одни старики в хате, отметил про себя Будикид. Он неторопливо приблизился к старцам, остановился, бросил суровый взгляд на поселенцев. Он помнил, что в этих местах полагалось сначала приветствовать воинов.
   – Утро доброе, – самый старый первым поклонился. – Лихие времена ноне, вой. Несподручно одному в дороге.
   – И ты будь здрав, – всадник с достоинством слегка кивнул, хлопнул ладонью о потертые ножны клинка. – Я не один.
   Молодицы поклонились следом за мужчинами, а более бойкая из них, совсем молоденькая девка, прикрыв рот платком, прыснула в кулак:
   – Конь у тебя чудной. Маленький и мастью на мыша похож. Половецкий?
   Будикид усмехнулся, провел рукой вдоль темной полосы на хребте животного, взъерошил короткую и так от природы встопорщенную гриву.
   – Нет. Лесной.
   – На Купалле к нам придешь?
   Она с наигранным смущением опустила глаза и тут же получила тычок в бок от старшей. Вторая молодица и сама желала обратить на себя внимание статного всадника.
   – В Менске князеву службу ищешь? – старик злобно зыркнул на девок, мол, придержите языки.
   – Не службу ищу. Людей. Юндзила и Зденку.
   – Опоздал ты, вой, – старик потеребил бороду. – Юндзил вот уж годков с десять, как в земле лежит. Срубили в сече с друцкой дружиной. А Зденка, – он сокрушенно махнул рукой. – На постоялом дворе, среди жонок охочих ищи.
   – Подождешь до осени, так и дочь ее, Омелицу, там встретишь, – снова встряла младшая.
   – Пошто так? – улыбнулся Будикид.
   – Власта, – старик топнул ногой, – молока горлач принеси. Не видишь, человек с дороги дальней.
   Всадник спешился, потянулся крепким телом, забугрился мышцами, отбросил светлую прядь волос с высокого лба, сверкнул глазами. У молодой девки испуганно бухнуло сердце, когда она увидела браслет из змеиной кожи. Неужто навьих кровей будет. Свят, свят, свят… она торопливо перекрестилась и бросилась в хату.
   Старики вежливо молчали, ожидая пока воину принесут напиться. Власта вернулась на подгибающихся от страха ногах, дрожащей рукой протянула Будикиду посудину с парным молоком от утреннего удоя, подождала, пока он утолит жажду.
   – Кто ты, вой? Откуда? – тихо спросила, не удержавшись.
   – Будикид я. Из Витебска.
   Принимая горлач обратно, девка ненароком коснулась теплых пальцев воина и у нее отлегло от сердца.
   – Придешь на праздник? – сразу раскраснелась она.
   – Брысь, окаянная, – замахнулся старик.
   Будикид одним легким движением запрыгнул в седло, сунул руку в кошель на поясе, вытащил монету, бросил старику.
   – Держи. За молоко, – он дернул поводья. – И девкам твоим на подарки.
   Власта, замирая, посмотрела на ладонь старика, и у нее сладко заныло внизу живота – монета была серебряная.

   Дорогу к постоялому двору спрашивать в городах Белой Руси не принято, да и так все ясно – незатравевшая, утоптанная тысячами ног и укатанная колесами повозок, обильно унавоженная животными, она не требует указателей. Такая дорога может вести только в княжий детинец, да на торжище, а там и хата гостю найдется. Будикид свернул на перекрестке, оставляя верхний город в стороне, и вскоре выехал на песчаный пустырь, окруженный амбарами торговых людей.
   Постоялый двор – низкая, длинная изба с соломенной крышей, исхлестанной непогодой и временем, напоминающая сарай, а не людское жилье, заставила Будикида поморщиться. Он оставил лошадь маленькому оборванцу у коновязи, скривившему побитое оспой лицо при виде воина на невзрачном лесном коне, кинул в замызганную ладошку медяк, чтобы присмотрел за животным. Из дверей вывалился хмельной мужик, справил нужду прямо с порога, поддернул портки, зыркнул на вновь прибывшего гостя и шмыгнул обратно.
   Корчма, а не постоялый двор, с отвращением подумал Будикид, толкнул низкую дверь и протиснулся в полутьму душного помещения: в очаге, лишенном дымохода, тлели угли, и режущий глаза дым пластами стелился под потолком, медленно вытекая в незаконопаченные щели. Носатый мужчина в теле, расплывшийся от лишнего веса, как опара в кадке, неспешно поворачивая вертел с искромсанной тушей косули, так же неспешно посмотрел на вошедшего, вытер руки о грязный фартук на животе, силясь сквозь чад распознать гостя. На лавках, за столами из едва оструганных дубовых досок, сидели с десяток воинов и посадских мужиков, слушали седого бродячего музыку, облаченного в ветхие лохмотья. Музыкант-сказитель был слеп, это Будикид сразу понял по его неуверенным движениям, когда он отставил глиняный горлач с пенистым медом на столешницу и повернул голову в его сторону.
   – Сбитень подай, – Будикид отвел взгляд, звякнул монетами в кошеле и поторопил корчмаря, высматривая место в стороне от воинов. – И снедь на стол ставь.
   Некоторые из сидящих покосились на гостя, но никто не спросил кто он и откуда. По обычаю гость должен утолить голод и жажду с дороги, а уж потом сам расскажет, из каких краев далеких добрался в Менск.
   Корчмарь отхватил ножом от истекающей жиром косули приличный кусок мяса, бросил на деревянную тарелку дичину, почти обугленную с одной стороны и совершенно сырую с другой. Щедро зачерпнул грубой глиняной плошкой медового напитка из деревянной бочки, протянул гостю. Будикид отхлебнул сразу половину, кивнул удовлетворенно, и корчмарь тут же окунул объемистый горлач в хмельной сбитень, понес угощение за гостем.
   – Девка потребна? – он сально ощерился, потер жирными пальцами. – Почти задаром, вой. Лавка на ночь в избе и та дороже.
   – Позднее, – кивнул в ответ Будикид, и корчмарь удовлетворенно засопев, поспешил к очагу.
   Будикид неторопливо жевал жесткое мясо и прислушивался к голосам за соседними столами.
   – Кровавы берега Немиги, не добром посеяны – сынов русских костьми посеяны, – старик осторожно трогал струны, – только навьего следа среди них не сыскать никому.
   Голос слепого старца разливался в воздухе безмятежными летними водами Свислочи, неторопливо тек, навевал Будикиду воспоминания. Он отставил свою посуду, подпер щеку рукой, прикрыл глаза…

   Новогородок пылал. Смрадный дым, с тошнотворным привкусом горелого мяса, крылом черного бусла простирался над вершинами окрестных холмов, засыпал хлопьями сажи ноздреватый мартовский снег на их склонах. Между посадскими избами, сыплющими во все стороны шипящими углями, княжьи воины волоком тащили за растрепанные волосы визжащих девок. Тут же, на потемневшем от копоти и крови снегу, среди обезображенных тел защитников городища, споро связывали пленниц и бросали в сани. Отчаянный, нечеловеческий вой, не уступающий в злобе волчьему, доносился из-за пылающего частокола детинца – там озверевшие от битвы дружинники добивали уцелевших.
   Всеслав Чародей с мрачным удовлетворением смотрел на очередной поверженный город. Из-под погнутого в схватке шлема – кто-то из осажденной киевской дружины едва не достал князя цепом со стены – тонкой струйкой стекала кровь, собиралась на брови и мерно капала на светлую бороду.
   – Буде заразить, – князь Полоцкий поднял руку.
   Зычный крик князя подхватили, усилили, понесли окрест десятки глоток, осипших от крика, дыма и мороза, останавливая кровавую бойню. Жуткая тишина, разбавляемая лишь треском горящего дерева, наступила на мгновение, и вместо яростного полоцкого клича «Рубон!» все вокруг заполнил истошный бабий вопль, проклинающий Всеслава. Князь поморщился, подозвал телохранителя Вячку, хотел что-то сказать, но его прервал чей-то возбужденный громкий возглас.
   – Гонец, княже.
   Воины стащили с исходящей паром загнанной лошади дружинника, заиндевевшего от долгой скачки по морозу, и бросили под ноги княжьему жеребцу. Гонец скрюченными ладонями хватал грязный снег, жадно глотал из горсти холодную жижу, мотал головой не в силах сказать слово. Затем он поднял лицо, покрытое давними шрамами, как старческими морщинами, рванул ворот изрезанной кольчужной рубахи и с трудом встал.
   – Менск, княже, – прохрипел он.
   – Изяслав? – у князя страшно задергалась щека, он спешился и с ненавистью уставился на гонца.
   – С братьями. И воев тьма, – гонец обеими руками судорожно вцепился в заледеневшую бороду и рухнул на колени. – Посад спалил, на стены детинца лезет. Всех вырежу, вместе со скотиной, грит. Поспеши, княже. Не сдюжить менакам.
   Всеслав ухватил гонца за железо колец на груди, вздернул вверх и зашипел ему в ухо:
   – Навьев стезей зрел?
   – С версту от городища, с холма на сечу глядят, скалятся, а от воронья на деревьях черно. На самой вершине оборотень на дивной лошади. И девка с ним. Торопись, кричит мне, иначе и пепел от Менска остынет, а глазами смеется. Ведьма, – воин торопливо перекрестился.
   – Вячка, – выдохнул Всеслав и с хрустом сжал кулаки, – бросить все. К Менску идем. Киев землю нашу топчет…

   Будикид вспомнил очумелый взгляд гонца, усмехнулся про себя и открыл глаза.
   – Навьи пришли – Всеслав опоздал, – неожиданно громко прозвучал его голос.
   Внезапно наступившая тишина тугой пеленой отгородила его от сидящих на соседних скамьях хмельных воинов.
   – И стояша на костьм, – прошептал слепой, откладывая гусли.
   – Так и было, – Будикид осушил свой горлач до дна. – Навьи помогли князю Полоцкому. Он остался стоять на костях – не Киев.
   – Ты-то откель знаешь? – воин, сидящий за соседним столом, поднял на него глаза, такие же мутные от крепкого меда, как и бычий пузырь на прорубленном в бревнах окошке.
   – В Полоцке слыхал. Всеслава-то недаром прозвали Чародеем. С навьями да волхвами дружбу водил.
   – Полочанин? – другой воин, сидящий сзади, хватил тяжелым кулаком по столу, уперся по-медвежьи крепкими руками в столешницу, с ненавистью посмотрел в спину Будикида и потянул меч из ножен. – Три года подряд слышал я под этими стенами проклятый клич «Рубон!». Не осилить Полоцку Менск.
   – Мой дом в Витебске, – Будикид даже не обернулся, не притронулся к своему клинку.
   Спокойный ответ гостя снял внезапно возникшее между ними напряжение и удовлетворил воинов, они снова потребовали от слепого старых преданий, но неприязненно косились через плечо на странного гостя. Будикид недоуменно пожал широкими плечами, выпрямился, едва не задевая головой балки под закопченным потолком, подозвал корчмаря, сыпанул в услужливо подставленные потные ладони горсть медяков.
   – Зденку поклич, – безразлично сказал он.
   Корчмарь, удивленно вытаращился на Будикида, хотел что-то сказать, но махнул рукой, и, тяжело пыхтя, опрометью бросился в другую дверь.
   – Зденка, – завопил он где-то за стеной, а посадские и воины снова уставились на гостя, – подь сюды быстро. Гость требует.
   Невысокая женщина, вошедшая в избу, выглядела худой, изможденной, и до того момента, когда ее назовут старухой годков почти не осталось. Русые волосы, заплетенные в жиденькую косу, перекинутую через грудь, тусклый взгляд, глубокие скорбные складки вокруг тонких губ. В честь сегодняшнего праздника ее скромная холщевая одежда была украшена несколькими яркими лентами, а вышитый передник на белой юбке сиял новизной, словно был одет впервые.
   – Вот, – запыхавшийся корчмарь протянул руку, указывая на своего гостя. – И будь ласкова с ним, – добавил угрожающе.
   – Не впервой, боров ты этакий.
   Женщина криво улыбнулась воинам, подняла глаза на Будикида и отшатнулась. Смертельная бледность залила ее щеки. Зденка поднесла руку ко рту, сдерживая крик, застонала и стала медленно сползать по стене. Мужчины вокруг загоготали.
   – Вот так вой, – заливался кто-то тоненьким голоском. – Баба увидала и враз сомлела.
   – Беги, схорони свою дочь, Крумец, – хохотал, как рычал, князев стражник, тыча хмурого посадского мужика в бок. – Увидит такого молодца – сразу раскорячится.
   – Ага, и с копыт долой.
   – Ниче, – веселились остальные. – Седни Купалле. Седни можно.
   Крумец замахнулся глиняным горлачом на насмешников, но его опередили могучим ударом в грудь, скинули с лавки на земляной пол, и он поднимался с белыми от ярости глазами, судорожно искал нож на поясе. Воины хватались за оружие. На Зденку и Будикида уже никто не обращал внимания, и он взвалил женщину на плечо, как куль с мукой.
   – Проводи, – Будикид схватил корчмаря за жирное плечо, и тот шустро распахнул еще одну дверь.
   – Светелку со щеколдой сам найдешь. Все пустые ноне. Купалле.
   Будикид положил женщину на лавку за первой же попавшейся дверью. Подошел к открытому на теплое время окошку. Долго смотрел через крохотный проем в стене на двух девок, весело отбрехивающихся на площади от непотребных намеков молодых дружинников. Он ждал, когда заговорит Зденка. А та лежала притаившейся в подполье мышью, пыталась унять тяжкие удары сердца, холодела от страха, путалась мыслями.
   – Зачем ты пришел, Будикид? – выдохнула она одними губами, открывая глаза.
   Будикид насмешливо взглянул на нее, не ответил, и она съежилась под этим взглядом от предчувствия непоправимого, слезы медленно поползли по изрезанным морщинками впалым щекам. Тринадцать лет прошло с их первой и единственной встречи, а он совсем не постарел, подумала она и непроизвольно всхлипнула от жалости к себе. Она до сих пор помнила, с какой неистовой страстью прижималась к нему в те несколько часов июльской ночи, как пряно пахли невиданные лесные травы, как прикасались его губы к девичьей груди молоденькой Зденки, судорожно сжимающей в кулачке цветок папоротника. А сейчас? Кости ее Юндзила давно уж сгнили в болотистой пойме Свислочи, да и ей немного осталось до могильного креста на погосте. Своей смертью и не помрешь – татары уволокут на аркане, или свои соседи-разбойники продадут на берега моря Греческого, или степнякам половцам переправят мимо Киева. Господи, хоть бы Омелицу миновала чаша сия, беззвучно кричали ее наполненные слезами глаза, устремленные на Будикида. Умоляю, забери нас отсюда.
   – Я пришел за своей дочерью.
   Холодные слова вмиг отрезвили Зденку. Она с горечью поняла, что в жизни этого мужчины ей никогда не то, чтобы не было места – уголка не нашлось. Да и дочь их, наверное, понадобилась ему для каких-то своих черных дел. В этот момент Зденка возненавидела Будикида всем нутром. Высокого, широкоплечего, полного сил молодого мужчину. Нет, не мужчину – навья.
   – Проклятый колдун, – прошипела она, и гнев мгновенно высушил слезы. – Убирайся в лес, дьявольское отродье. Омелица дочь Юндзила.
   – Она моя дочь, – спокойно ответил Будикид. – Неужели ты думаешь обмануть меня.
   – Нет, – она даже привстала от мысли, неожиданно вспыхнувшей в мозгу, и постаралась скрыть лихорадочный блеск глаз. – Разве можно что-то утаить от навья? Омелица твоя дочь. Только слепой не увидит этого, поставь вас рядом. Но ты не получишь ее.
   – Ты все эти годы продолжала считать меня колдуном? – Будикид рассмеялся.
   – Живете вечно, лесная и болотная нечисть вам поклоняется, от людей вас не отличить. Так кто вы, как не колдуны, продавшие душу дьяволу?
   – Ты понесла и родила Омелицу от колдовства? – Будикид смотрел на Зденку с нескрываемым интересом.
   – Нет, но этот грех мне не отмолить никогда.
   – Мы живем долго – это правда…
   Будикид вдруг умолк, насторожился, ему показалось, что за дверью раздался какой-то шорох. Несколько секунд он стоял, склонив голову набок, прислушиваясь, затем продолжил.
   – Нечисть? Так у вас в каждой хате кикиморы детские люльки качают, домовые за избой и конями присматривают, лазники по баням сидят. А то, что мы похожи, так мы люди и есть, только немного больше люди, чем вы.
   Зденка молчала. Единственное, чего ей хотелось, чтобы Будикид немедленно ушел, исчез, провалился сквозь землю. Завтра, мстительно думала она, завтра же я отдам Омелицу пейсатому жирному Ашеру. Давно уже котом смотрит на нее. Что ты сделаешь, Будикид, когда узнаешь, как твою родную кровь станут ежедневно насиловать гости этого постоялого двора? Отомстишь? Мне все равно умирать, а ты понесешь это оскорбление через всю свою бесконечную жизнь, как и я всю жизнь страдала от воспоминаний об одной единственной ночи. Цветок папоротника в Купальскую ночь не принес мне счастья, так пусть же принесет одни несчастья и твоей дочери.
   – Я буду ждать Омелицу до заката у Змеиной горки. Скажешь ей все сама.
   Женщина продолжала молчать, уставившись в стену.
   – До заката, Зденка. Я жду ее до заката. Иначе вернусь. Клянусь богами, Зденка, я вернусь в этот город не один, – он снял с пояса кошель, бросил ей на колени, и хлопнул дверью, невозмутимый, уверенный, знающий, как и что взять от этого мира.
   Пока малец выводил из конюшни серую лошадь Будикида, Зденка вышла на порог постоялого двора и смотрела по сторонам, надеясь, что Омелица сейчас с другими девками и не придет к ней. Толстый хозяин постоялого двора, протиснул свое брюхо в дверь вслед за ней, встал рядом, вытирая руки о передник.
   – Кто таков? – спросил он.
   – В дружине слуцкой с моим Юндзилом был, – солгала Зденка.
   – Грошей хоть оставил? А то воев кликну.
   – Оставил, Ашер, оставил, – женщина мрачно усмехнулась. – Надолго хватит.
   Будикид взял лошадь под уздцы, неторопливо направился на окраину города, ведя коня в поводу. Он не оглядывался, только лесной конь коротко заржал, вскинув голову и косясь назад. Ашер похолодел, ему показалось, что глаз лошади радужно блеснул дикой злобой, а само серое животное на миг стало огромным черным жеребцом, и на его шкуре ярко засеребрились белые пятна. Корчмарь суеверно сплюнул три раза через плечо и поторопился в избу.

   Будикид лежал на каменистом темени холма, безмятежно смотрел сквозь листья на темнеющее небо и неспешно отсчитывал минуты до заката. Солнце налилось красным по самую макушку, неторопливо погружалось за кромку дальнего леса, бросало тусклые последние взгляды на Змеиную горку. Будикид ждал, и время влачилось, словно старец, поднимающийся в гору, и в широко открытых васильковых глазах ворочалось нетерпение, давно сжигающее его изнутри.
   Он ждал до последней минуты, и поднялся вместе с красным пожаром, затухающим на бледных перьях далеких облаков, неторопливо спустился вниз, хватаясь на крутом склоне за пучки травы. Легонько свистнул, подзывая коня, и замер – одинокая светлая фигурка показалась на тропинке между плоскими соседними холмами. Омелица. В вечернем лесном воздухе, не загаженном кислым духом изб поселенцев, Будикид легко распознал обонянием навью кровь даже на таком расстоянии. Он явственно ощутил, как легкое дуновение свежего ветерка коснулось щеки девушки. Почувствовал, как туман, начинающий собираться в траве у сырого подножия Змеиной горки, холодными капельками оседает на ее босых ногах.
   – Омелица, – тихо позвал он.
   Девушка испуганно вздрогнула, остановилась, прислушиваясь, настороженно оглянулась по сторонам, сделала еще один шаг вперед.
   – Я пришла, – выдохнула она в ответ едва слышно.
   Тоненькая, как веточка ивы, худенькая девушка, в простой белой рубашке до колен, шла к Будикиду, и когда между ними осталось не больше одного шага, остановилась, зябко обхватила себя руками, словно дохнула на нее холодом наступающая июльская ночь.
   – Будикид? – робко спросила она дрожащим голоском.
   – Зденка сказала тебе, кто я? – он сжал кулаки в ожидании ответа.
   – Нет, – девушка опустила голову, – дверь хилая – сама услышала.
   Будикид протянул руку, коснулся пальцами подбородка Омелицы, приподнял голову, смахнул с ее лба пряди светлых волос, заглянул в лицо. Впалые от недоедания щеки с двумя влажными дорожками от слез, высокие скулы, прямой нос и глаза – огромные, завораживающие, васильковые, прозрачные, как утреннее небо. Навьи глаза.
   – Дверь хилая? – спросил требовательно. – Что еще было слышно под той дверью?
   Девушка прикрыла глаза длинными ресницами, сжалась, словно ожидая удара, и прошептала:
   – Что ты мой настоящий отец. И ты из навьев.
   Будикид вздохнул, потер переносицу, словно принимая решение, оглянулся по сторонам.
   – Я могу забрать тебя с собой, если ты пожелаешь.
   Омелица ничего не ответила, нашла его руку, припала к ней губами, затем подняла голову.
   – Куда угодно, отец. Я пойду куда угодно, только бы не обратно. Я чувствую, что мать задумала недоброе.
   – Тогда я должен тебе кое-что показать, – он обнял ее за хрупкие плечи и решительно повернул к лесу.
   За первыми же деревьями лес пропал, растворился в воздухе, открыв взгляду Омелицы холмистую равнину. Величественный замок вздымался мощными каменными стенами прямо на вершине ближайшего холма, тянулся острыми шпилями в небо, сверкал в лунном свете остроконечными крышами на башнях. А дальше, насколько хватало взора, возвышались еще более причудливые башни, еще более крепкие стены, еще более высокие шпили. Мощеные камнем дороги соединяли настежь распахнутые ворота, по подвесным мостам проезжали вооруженные всадники, прогуливались девицы, радостно кричали дети, играя на травянистом берегу широкой реки.
   – Навье, – Будикид сделал широкий жест рукой. – Здесь твой дом.
   Омелица зажмурилась. О таком удивительно прекрасном месте она даже не слышала никогда. И даже в мечтах, сотканный, как приданое в девичьих грезах бессонными ночами, ее придуманный мир был бледной тенью Навье. Она открыла глаза и остолбенела – сплошная стена корявых стволов высилась прямо перед ней.
   – Пока ты еще ничего не можешь сама. Ты должна найти цветок папоротника, чтобы открылось истинное зрение, чтобы ты всегда могла найти дорогу домой.
   Будикид не выпускал руку дочери, и они шли через буреломы, через непроходимые переплетения ветвей упавших деревьев, прямо сквозь стволы высоченных елей и ни одна веточка не коснулась их, будто путь пролегал по широкой дороге. Наконец, они остановились на небольшой лесной прогалине. Мириады светлячков чертили над поляной сверкающий узор быстрыми крыльями, вспыхивали раскаленными капельками живого огня, и таким же ослепительными сполохами переливался цветущий папоротник, мерцал холодным светом на резных листьях.
   Будикид легонько подтолкнул девушку на поляну, ободряюще улыбнулся. Омелица сделала несколько шагов, осторожно протянула руку, коснулась пальцами невесомого цветка, принимая в ладони чудесное сияние. И вдруг удивительный свет исчез, погасли светлячки, потускнел месяц. Что-то зашевелилось во мху, заворочалось в дуплах, заелозило в траве змеиными животами. Целый ворох рогатых нечистиков с хрустом вывалился из кустов, словно их выплеснули из ведра, и полез под ноги, вереща и плюясь. Зло заухал филином, продираясь сквозь чащу леший, замелькали кругом чьи-то красные глаза, тоскливо и жутко завыл волк.
   Омелица прижала сорванный цветок к груди, но не бросилась бежать сломя голову от страха, спасая свою жизнь. Девушка застыла на месте, и Будикид, заглянув в ее широко распахнутые глаза, смог различить в них лишь твердую уверенность – этот призрачный цветок папоротника, мягко освещающий ее напряженное лицо сквозь пальцы, она не отдаст никому в этом мире, разве что только вместе с жизнью.
   – Сгинь, нечисть, – замахнулся Будикид.
   – Прости, – заголосили хором нечистики, пырснув во все стороны.
   Поляну снова заполнил лунный свет, мелькнул один светлячок, другой, полыхнуло в резных листьях папоротника гроздьями цветов, одуряюще заблагоухали ночные фиалки, из-за замшелого ствола осторожно выбрался лохматый леший.
   – Будь добр к ним, Будикид, – леший бухнулся ему в ноги. – Несмышленыши еще. Не признали навью кровь. Да и я, старый, девицу красную впервые вижу.
   – Дочь моя. Омелица.
   Хозяин леса, заросший жестким волосом по самые уши, пополз к девушке, мел бородой по черничным кустам, пытался целовать ее босые ноги.
   – Отец?
   Она испуганно прижалась к Будикиду, потрясенно рассматривая пустую ладонь. Цветка в ней не было.
   – Довольно.
   Твердый голос враз остудил пыл лешего, и тот, пятясь, растворился во тьме между могучими стволами, продолжая бормотать извинения. Нечистики, попрятавшиеся в высокой траве и кустарнике, робко выглядывали между ветвей, осмелев, подбирались ближе к девушке.
   – Черти лесные, – Будикид неожиданно улыбнулся. – Дети малые совсем и ласки просят, как кошки. Не страшишься?
   Омелица отрицательно качнула головой, присела, протянула руку, и оглушительный счастливый визг заполнил все вокруг: нечистики, бросились к ней, отталкивали друг друга, обнимали колени девушки, удовлетворенно сопели, когда ее рука касалась жесткой шерсти.
   – В тебе течет навья кровь, и ты сама частичка этого мира. Ты должна сделать выбор до рассвета и с первыми лучами солнца принять его. Единственный раз в своей жизни ты можешь выбрать дом в одном из двух миров, поступить по своему желанию, по зову сердца, по велению разума.
   – Я уже выбрала. Мой дом здесь. С тобой, – девушка поднялась с колен и с надеждой посмотрела на Будикида.
   – Это твое желание, – он горько усмехнулся. – Ты не сумела распознать настоящий цветок папоротника сердцем, а разумом ты там, в Менске.
   Будикид поднял руку, прикрыл на секунду Омелице глаза и резко убрал ладонь.
   – Смотри сейчас.
   Девушка с изумлением рассматривала темную поляну. Исчезли сверкающие гирлянды, развешиваемые светлячками в воздухе, мутные нити тумана шевелились между деревьями, и только три тусклых рубиновых точки едва виднелись в затянутой паутиной траве рядом с деревьями.
   – Навье не всегда такое яркое и сразу бросающееся в глаза. Оно здесь, – Будикид притронулся к своей груди, и мир снова стал красочным, замерцал отблесками драгоценных камней.
   Омелица опустила голову.
   – Навье не принимает меня? – тихо спросила она дрожащим от слез голоском.
   – Навье твой дом, – спокойно ответил Будикид. – Но ты никогда не увидишь его, если не прислушаешься к своему сердцу. Ты сама выбираешь свой путь в этом мире, и я могу только подсказать дорогу, но пройти по ней ты должна сама. Ищи цветущий папоротник сердцем, и… – он на секунду крепко прижал к себе девушку и отвернулся, – одна.
   – Я приду домой, отец, – Омелица смотрела в спину уходящего Будикида, глотая слезы. – Обещаю, – и она повернулась лицом к мрачному лесу.

   – Она останется? – шипящий голос донесся из-за деревьев.
   Будикид осторожно перешагнул кольцо из гадюк, ядовитой и недремлющей стражей окружающее дочерей Ужиного Короля.
   – Моя дочь наполовину человек, – он нахмурился и безразлично дернул плечом. – Кто знает.
   Одна из Вужалок огладила руками змеиный хвост, прошептала что-то, и хвост сполз кожей выползня, раздвоился, превращаясь чешуей в нежные волоски на бархатной коже пары стройных девичьих ног. Нагая девушка поднялась, слегка раздвинула мохнатые еловые лапы, заглянула сквозь иголки и сделала знак Будикиду приблизиться, прижав палец к губам.
   Залитая лунным светом равнина мягко светилась звездными отражениями в первых каплях ночной росы. На густой влажной траве, прижав к груди крепко стиснутый кулачок с крохотной, тусклой рубиновой искоркой цветка папоротника, лежала юная девушка, счастливо улыбаясь звездам Гусиного Шляха.
   – Ты еще сомневался, какой мир выберет твоя дочь? – тихо спросила Вужалка и осторожно отпустила ветви ельника. – Тебе предстоит научить девушку стольким вещам в ее короткой человеческой жизни. Может быть, начнешь прямо сейчас?
   – Нет, – Будикид на этот раз сам искренне улыбнулся, – пошлите Омелице сон. Мы все придем к ней утром.

Белая дорога из черного камня

   Высоко в прозрачном небе пел жаворонок. Солнечный свет заливал крохотную поляну, поросшую буйным разнотравьем, и вместе с ним вниз изливалась птичья трель, будто звенящая пляска отдаленных струй весеннего ручья. Сонная, умиротворенная тишина старого леса, казалось, была единственным слушателем пернатого певца. Да еще ветер, заблудившийся в верхушках могучих, высоченных елей, осторожно теребил иголки на их разлапистых ветвях, словно боясь спугнуть жаворонка. И только огромный валун и россыпь замшелых камней, торчащих проплешинами в траве, были безразличны и холодны к птичьим трелям.
   На поляну из леса вышли трое. Седой, как лунь старец держал за руки мальчика и девочку. Неподвижный воздух над поляной разбил короткий девичий вскрик.
   – Деда, смотри!
   Девочка, в холщевых, больших для ее роста штанах, подпоясанная обрывком грубой веревки, дернула старика за рукав свободной рукой. В ее огромных васильковых глазах, вскинутых на старого, сверкала радость.
   – Да, Альгеора, мы пришли, – он отпустил ладошку девочки, и нежно прикоснулся ладонью к ее растрепанным русым волосам, в беспорядке ниспадающим на тонкую белую рубашку. – Начало дороги домой.
   – Она не навредит моей сестре? – мальчик хмуро посмотрел вперед и поднял голову вверх.
   Коротко остриженный, одетый точно так же, как и девочка, но с тяжелым для его возраста широким клинком, оттягивающим пояс, он твердо взглянул в глаза старцу.
   – Ты же сумеешь защитить сестру на дороге, Кольдерон? – старик спокойно выдержал требовательный взгляд второй пары васильковых глаз, дождался кивка в ответ и отпустил руку мальчика.
   – Так тихо, – задумчиво произнесла девочка и сделала шаг вперед.
   – Она просто ждет вас.
   Старик отступил к деревьям и, не оборачиваясь, быстро пошел вглубь леса. А на поляне, которая всего минуту назад безмятежно вслушивалась в трели жаворонка, зашевелились камни, выстроились булыжниками перекрестка на замощенной древней дороге, подкатились к ногам детей, меняя цвет. На примятой траве поляны появились две узкие полосы из камней – белая и черная.
   – Кольдерон, – девочка протянула руку и крепко сжала пальцы брата.
   – Их две, – он с сомнением посмотрел на сестру.
   Альгеора потерла колечко на пальце и начертила в воздухе несколько линий странного символа. Она не выпускала пальцы брата из своей руки, и Кольдерон увидел ее глазами две составляющих древней дороги. Белую, за которой открывался удивительный вид на залитые солнцем белоснежные стены прекрасного замка с теряющимся в высоте шпилем, и черную – за которой не было ничего.
   – Наш дом там, – он решительно встал на белую полосу из камней.
   – Этот путь кажется легким, и именно поэтому от него нужно отказаться. В том мире совсем не ждут ведьму и воина, – и девочка мягко потянула брата на черную половину перекрестка.
   Через два шага дорога оборвалась с хлюпающим звуком. Поляна пропала, исчез солнечный свет, сменившись сумерками, торфяная болотная жижа захлестнула детей до пояса и продолжала подниматься. Кольдерон, поддерживая сестру, тащил и себя и ее к сухой твердой земле недалекого ельника с искривленными стволами.
   Тяжело волоча свое непослушное тело, он с трудом вытолкнул Альгеору на какую-то кочку, поросшую жесткой травой, о которую немедленно изрезал пальцы. С трудом выбрался сам. Ему было холодно, больно и страшно, но можно было отдышаться, не опасаясь захлебнуться жидкой грязью.
   Небо над ними казалось бесконечным в своей осенней серости. Ветер гонял по нему клочья таких же серых облаков, но вокруг, насколько хватало глаз, мир был совсем другим. Сумрачным. Мокрым. Злым.
   – Альгеора, – позвал он. – Вернемся?
   – Я выдержу, – тихий голосок девочки был наполнен отчаянием. – Здесь всегда так.
   Кольдерон удивленно посмотрел на сестру:
   – Откуда ты знаешь?
   – Я же ведунья. Чувствую.
   Девочка попыталась встать, но зыбкая болотная кочка предательски поползла в сторону и они снова оказались в трясине. Однако в этот раз им повезло больше. Альгеора наткнулась в чахлой траве на сломанный ствол молодой березки. Опираясь на него, как на ступеньку лестницы, подтягивая свои тела на длину волоса, они поползли. Трясина вокруг булькала и стонала, пуская дурно пахнущие пузыри, но дети понемногу приближались к твердой почве, упорно двигаясь вперед.
   Добравшись до суши, Кольдерон был готов целовать пронизанные прожилками белесой плесени древесные стволы, не веря своему избавлению. Альгеора, едва заметно улыбаясь брату уголками губ на измазанном лице, нашла его руку и закрыла глаза, хрипло втягивая в легкие гнилой воздух. Комары, почуяв тепло человеческого тела, занудели вокруг, собираясь со всем округи на нежданное пиршество.
   Отдышавшись, они заметили впереди, между деревьями, просвет и поспешили в ту сторону, яростно отмахиваясь от комаров. Дети еле держалась на ногах, но не желали больше оставаться рядом с трясиной ни секунды.
   Ночь, глубокая, темная, со сверкающими в небе крупными звездами заполнила мир, изгоняя тусклые сумерки. Искривленный мелкий ельник сменился изломанным лесом с зарослями ежевики. Ни одного листика, ни одной живой травинки не было в этом лесу, только ржаво-красные стебли прошлогоднего папоротника зло хрустели под ногами. Весна сюда еще не добралась и, дрожа от холода, мальчик и девочка с трудом продирались сквозь густой бурелом по колючим веткам.
   Грязь на их лицах подсохла, одежда превратилась в бесформенные лохмотья и кожа отчаянно чесалась. Альгеора остановилась, привалившись к толстому стволу, и зябко обхватила себя руками. Кольдерон обнял сестру, пытаясь хоть немного задержать тепло, быстро покидающее тела сквозь многочисленные прорехи в одежде. Перед их лицами прозрачными клубящимися облачками поднимался пар от дыхания.
   – Надо идти, – хрипло выдохнула девочка. – Иначе мы замерзнем.
   – Почему дед Ингорн не пошел с нами? – тяжело дыша, спросил мальчик.
   – У каждого своя дорога. Свой путь он уже проходил.
   Кольдерон непонимающе пожал плечами:
   – Он мог бы просто отвести нас домой.
   – Нет, так нельзя. Мы должны сами найти свой настоящий дом, – вздохнула Альгеора и предостерегающе приложила палец к губам брата. – Слушай.
   Недалеко от них, правее, за стеной деревьев, раздался тоскливый вой.
   – Бежим, – выкрикнула девочка.
   Из последних сил дети бросились через заросли. Вой преследовал их, ширился, наполнялся множеством голосов, толкал в спину, заставляя напрягать силы, которых уже не осталось. Затем сзади появилась тень: призрачный сгусток темноты, более плотный, чем ночь, зашелестел пожухлой травой, метнулся вперед, обгоняя, и скрылся за деревьями.
   – Оборотень, – девочка схватила брата за руку, принуждая остановиться. – Он ждет нас у края леса.
   – Почему не напал сразу? – мальчик пристально вглядывался в темноту, крепко зажав в кулаке рукоять короткого клинка.
   – Он молод. Для него охота как игра.
   Она быстро отерла руки о грязную рубашку и стала тщательно протирать пальцами эмалевые вставки в виде дубовых листьев на тоненьком колечке.
   – Стань сзади, – Кольдерон пригнулся, выставил клинок вперед.
   – Погоди, – Альгеора огляделась, сделала шаг вперед, ощупывая стволы молодой поросли. – Вот. Осина. Сруби мне копье.
   Мальчик подрубил дерево под корень, очистил от ветвей, несколькими ударами лезвия придал одному концу короткого обрубка заостренную форму, протянул сестре.
   – Теперь мне спокойнее, – Альгеора погладила шероховатую кору.
   Она стояла, вся напряженная, вытянутая, как древко своего примитивного копья, кулачки, сжимавшие смертоносный стержень, побелели. Кольдерон закрыл своим телом сестру от предполагаемо нападения, и они медленно пошли вперед. Несмотря на нервное напряжение, холод и страх, терзающий их сердца, дети прошли около сотни метров и выбрались на небольшую прогалину в лесу.
   В этой части леса время года снова неожиданно сменилось. Сонная луна висела над головой, роса голубовато поблескивала в ее свете, весенние цветы источали одуряющий аромат. Где-то недалеко плескалась и шумела река, и безмятежность царила на этом островке спокойствия. Только зловещая тень, стоящая к ним спиной, напомнила, что для них путь еще только начинается.
   Тень медленно развернулась и сделала шаг к Кольдерону, застывшему с клинком в руке. Оборотень не принял своего настоящего облика, хоть и стоял уже на четырех конечностях, но по-прежнему выглядел человеком. Позади него образовалась пустота, звездная ночь отшатнулась во мрак, и шорох ее присутствия был не громче, чем шепот ветра в верхушках деревьев. Все вокруг затянулось черной туманной пеленой, оставив в этом мире только троих. Басовито ухнул где-то в ветвях филин и испуганно затих. Оборотень перевел взгляд на девочку, которая гладила пальцами колечко и что-то шептала.
   – Маленькая ведьма, – оскалился человек на коленях. – Твое колдовство не поможет вам миновать моего желудка.
   – Ты переиграл, не превратившись. Теперь не сможешь и уйти, – звонко крикнула Альгеора, – а с человеком мы попробуем справиться.
   – Так почему же от вас тогда пахнет, как от мухи, намертво прилипшей к паутине?
   Оборотень рыкнул, стал вытягиваться конечностями и обрастать шерстью, появились изо рта острые загнутые клыки. Вдруг он дернулся, дико завыл и упал на бок, суча ногами, словно от нестерпимой боли, терзающей его внутренности. Кольдерон бросился к нему, чтобы вонзить клинок в корчащееся существо, но оборотень откатился в сторону, поднялся на дрожащие ноги, шумно выдохнул, разгибаясь. Теперь перед детьми стоял обычный мужчина: голый, крепкий, с длинными жилистыми руками и полный ненависти.
   – Ты лишила меня наслаждения разорвать ваши тела клыками и когтями, – в горле оборотня клокотала ярость, как будто выплескиваясь детям под ноги. – Но у меня крепкие зубы и ногти.
   Мужчина злобно сверкнул белками глаз и тяжко пошел на них, косолапя по-медвежьи. Кольдерон рубанул клинком по протянутой к сестре руке. Лезвие глубо рассекло мышцы, но силы удара у мальчика не хватило – кость осталась цела. Оборотень, молча, не обращая внимания на хлынувшую кровь, отшвырнул Кольдерона в сторону и внезапно остановился, удивленно уставившись на торчащий в животе острый осиновый ствол.
   – Маленькая ведьма, – прорычал он, переводя дыхание, здоровой рукой вытер кровь, показавшуюся в уголке рта, и снова сделал шаг к девочке.
   Альгеора, зацепившись за корень дерева, упала на спину и с ужасом смотрела на надвигающегося оборотня. Кольдерон, поднимаясь с земли, уже никак не успевал помочь сестре. И тогда мальчик бросил свой короткий клинок в спину мужчины, как метательный нож. Тяжелое лезвие с хрустом пробило кость лопатки, войдя по самую рукоять. Простая сталь никак не смогла бы повредить оборотню, но обычному раненому мужчине такой удар почти мгновенно оборвал жизнь. Оборотень, всхлипнул, как-то по-младенчески, захныкал и мешком завалился в траву.
   Туман вокруг них тут же рассеялся, и лесная полянка приняла свой прежний сонный вид. Только звезд на небе уже почти не осталось – бледная полоса рассвета стремительно ширилась вверху. Кольдерон помог подняться Альгеоре, с трудом выдернул свой клинок из тела оборотня, тщательно вытер его о траву.
   – Пойдем, – девочка протянула руку брату, – нам к реке.
   Не успели они сделать и нескольких шагов, как в верхушках деревьев взвыл ветер, затряс широкие кроны, сыпанул вниз сухие еловые иглы щедрыми горстями, и издалека докатился рокотом шум приближающейся грозы.
   Отдаленные раскаты грома и первые холодные капли дождя заставили их ускорить шаг. И когда они добрались до первых деревьев на той стороне прогалины, хлынул настоящий ливень. Вокруг было сыро, мокрая паутина липла на лицо, за шиворот струйками бежала вода, но они упрямо брели в поисках сухого укрытия.
   Гроза закончилась также внезапно, как и началась. Вытаскивая ноги из грязи, продираясь сквозь истекающий влагой лес, измученные дети набрели на едва приметную тропинку. Над верхушками огромных деревьев скользили рваные обрывки туч, изредка тяжко и гулко грохотало в небе. Ничего сверхъестественного вокруг не происходило, но потихоньку в их души просачивалась тревога, и тем дальше они углублялись в лес, тем подозрительнее казались им огромные стволы.
   – Кольдерон, – девочка остановилась и с тревогой спросила. – Ты слышишь хоть что-нибудь, кроме шума капель?
   Мальчик прислушался и непроизвольно положил руку на рукоять клинка. Лес вокруг, с кронами деревьев, пронизанными кое-где солнечными утренними лучами, был совершенно безмолвным. Но он понял, что хотела узнать сестра – совсем не слышно щебета птиц, а под ногами сплошная крапива и багульник. Тихий лес казался вымершим лишь на первый взгляд. Ему почудилось, что деревья сами собой поворачиваются им вслед и ожесточенно трясут сучьями.
   – Альгеора, – он вздрогнул и ухватил сестру за плечо, – что ты почувствовала?
   – Когда я смотрю вверх, то вижу солнце, облака, уносящиеся вдаль. Когда опускаю взгляд, то ощущаю, как кто-то следит за нами, отсиживаясь в зарослях до поры до времени. Деревья подбираются к тропинке слишком близко, становятся частоколом из шершавых замшелых стволов, а только поднимешь глаза, как они снова отдаляются, спокойно стоят, зарывшись корнями в густой мох.
   – Тропинка исчезла, – мальчик прижал дрожащую сестру к себе и поднял клинок лезвием вверх.
   – Пепелище, – тихо выдохнула Альгеора.
   На голой проплешине бугра высились два венца обугленных толстых бревен. Недоеденная огнем изба, вросшая в землю, и все вокруг засыпано глянцевыми от дождя угольками, а на скользком бревне сидела скрюченная старуха в грязных лохмотьях. Такая изломанная телом, что, казалось, ее кости неоднократно ломали, а они никогда не срастались правильно.
   Альгеора притронулась к колечку. Кольдерон крепко перехватил рукоять клинка в ладони. Старуха пристально посмотрела на них из-под спутанных редких прядей волос, вздрогнула, хищно оскалилась на детей, блеснув желтыми клыками.
   – Кольцо Астелары? – удивленно проскрежетала она хриплым голосом. – Так ко мне пожаловали дети Кирибута, столь долго скрываемые в недоступном для меня мире от моей мести? Старый Ингорн совсем выжил из ума, отправив вас по дороге одних. Но я рада этому, очень рада.
   – Кто ты?
   Девочка лихорадочно терла пальцами кольцо. Заметив это, безобразная старуха встала, сделала несколько странных, вихляющихся шагов вперед, словно обходя невидимые препятствия, и расхохоталась.
   – Зачем тебе это знать? Это мой дом. В этом месте твое слабое ведьмино искусство бесполезно, как и клинок твоего брата. Я так давно ждала вас. И сегодня у меня будет самая желанная еда.
   – Могу сказать только одно – тот, кто в прошлый раз принес тебе еды, был неизмеримо сильнее тебя, если сжег твой дом, – гневно сказала Альгеора, но ее голосок предательски дрогнул.
   – Не радуйся, маленькая ведьма, – старуха сверкнула красными угольями глаз, мерзко хихикнула. – Твоя мать, колдунья Астелара, будет оплакивать тебя до конца жизни. Вот только костей твоих никто не сыщет. А твой брат, – она пожевала тонкими губами, – пусть попробует стать таким же могучим воином, как и ваш отец. И когда мы встретимся с ним снова, я положу его кости рядом с Кирибутом. Уж ему я сполна отомстила за свой дом.
   Старуха махнула костлявой рукой:
   – Уходи, мальчишка.
   – Нет, – мальчик плюнул в колдунью и встал рядом с сестрой.
   – Ваша семья, как яма, – зашипела старуха. – Чем больше из нее берешь, тем больше она становится. Но ничего, – она приблизилась, отшатнулась, свернула в сторону, снова шагнула к детям, встала. – Я положу этому конец.
   – Посмотри на тени, – шепнула Альгеора на ухо брату. – Она боится солнечного света. Видел, как обходит его лучи?
   Дети медленно, след в след, двинулись в обход старухи, наступая только на пятна солнечного света, струящегося сквозь листву, надеясь лишь на то, что никакая туча сейчас не закроет солнце. Костлявая старуха бесновалась вокруг них, тянула высохшие желтые руки с крепкими коричневыми когтями, злобно брызгала слюной, трясла жидкими лохмами волос. Несколько раз скрюченные пальцы едва не схватили Кольдерона и, ему пришлось отрубать клинком тонкие кисти старухи, которые тут же отрастали вновь.
   – Я вырву ваши сердца и сожру их на ваших глазах, – хрипло выла она, кружась вокруг. – А затем мои сестры снова придут в Кройдан, но там некому будет поднять воинов, чтобы встретить нас. Я каждый день гладила кости Кирибута, мечтая о мести его семье. Сегодня я положу рядом с ними кости его детей.
   Страшная игра в догонялки продолжалась около часа, пока дети не выбрались на открытое место. Старуха злобно рычала, каталась по земле, грызя землю, проклинала их, но преследовать дальше не могла.
   Дети бежали, закрыв уши от злобного крика, и вскоре перестали его слышать.
   – Кройдан? – задыхаясь, спросил Кольдерон. – Это же мир из сказок деда Ингорна.
   Альгеора упала ничком и долго лежала, вздрагивая плечами, не в силах отдышаться от быстрого бега.
   – Может дед говорил правду, а мы не понимали его, – тихо и задумчиво произнесла она, тяжело поднимаясь.
   Вскоре они добрались до реки, вернее, до ее обрывистого берега с редкими деревьями, беспечно наклонившимися с самого края, словно заглядывающими за обрыв. Вода внизу текла мимо высоченных стволов леса на том берегу, сизом и туманном с такого расстояния. Над глубокими омутами вскипала тонкая пена, в неспешном течении дрожала рябь, стреляя во все стороны солнечными зайчиками. Вода была такой чистой и прозрачной, что можно было разглядеть лопушистые водоросли на мелководье и крупные завитые раковины улиток на отмели.
   Рискуя сорваться вниз, цепляясь за корни, змеями свисающими из песчаной стены, или остро торчащими обломками, они медленно и осторожно спустились к самой воде. Теплая, по-летнему ласковая река мягко обнимала их ноги.
   – Лодка, – удивленно показал рукой Кольдерон.
   – Как будто нас и дожидается, – улыбнулась одними глазами на измученном лице Альгеора. – Черной дороги больше нет. Я чувствую.
   Девочка стряхнула с рук песок и с наслаждением опустила ладони в воду, плескала в лицо прозрачную воду, смывая грязные потеки на лбу и щеках.
   – Люди примут нас за нищих оборванцев в таком виде, – с грустью сказал мальчик.
   Альгеора с сожалением оглядела отвратительно грязные клочья ткани на своем теле, которые даже с большой натяжкой никто не осмелился бы назвать одеждой и твердо ответила:
   – Мы возвращаемся не с прогулки.
   – Поплывем на тот берег, сестра? – Кольдерон махнул в сторону лодки, нетерпеливо пританцовывающей на мелких волнах.
   – Немедленно, – качнула головой в знак согласия девочка и побрела по мелководью к берегу.
   В маленькой лодке, привязанной к вбитому в землю колышку, чья-то заботливая рука аккуратно уложила и весла. Дети, не раздумывая, отвязали лодку и уселись в нее. Кольдерон пристроил весла в уключины и принялся размеренно грести к далекому берегу.
   – Здесь так спокойно, – Альгеора зачерпнула ладошкой воду за низким бортом, медленно раздвинула пальцы и смотрела, как капли воды, блестя на солнце, падают обратно в воду. – И здесь, – она притронулась рукой к груди.
   Мальчик перестал грести, позволив лодке скользить по течению.
   – Альгеора, – спросил он. – Почему дед Ингорн никогда не говорил о наших родителях? Всегда становился мрачным, если я спрашивал его и отмалчивался?
   – Не знаю, – девочка пожала плечами.
   – Почему мы должны сами найти свой настоящий дом? Разве у нас его не было?
   – Все познается в сравнении. Не зная своего настоящего дома, ты не можешь оценить и его отсутствие. Мы поймем это на том берегу реки.
   Кольдерон снова взялся за весла.
   Лес на другом берегу ласково шумел могучими кронами, заливались трелями, невидимые в ветвях птицы, деловито жужжали мохнатые шмели, перелетая с цветка на цветок. И тропка вилась между деревьями – солнечная, чистая, манящая тут же вступить на нее.
   Без тени сомнения Альгеора и Кольдерон вошли в лес. Тропинка становилась все шире и, наконец, выплеснулась из леса на бескрайнюю холмистую равнину широкой мощеной дорогой. Прямо впереди виднелись высокие башни замка, ослепительно сверкающие в лучах солнца. У детей захватило дух от открывшегося им зрелища. Все окрестные холмы, насколько мог окинуть взгляд, были покрыты величественными стенами, увенчанными резными зубцами. А вдалеке, над всем этим великолепием, возвышалось такое циклопическое сооружение, опоясанное сводчатыми галереями, что вершина его, казалось, достигает самих звезд.
   – Это же Кройдан, – мальчик потрясенно обернулся к сестре.
   – Невр, – прошептала она и протянула руку. – А вон там дальше Навье. Сказочные места из дедовых рассказов.
   Пряный запах цветущих трав возбуждающе пьянил, ласкал ноздри, вызывал странные чувства родства с этим местом. Альгеора присела и нежно огладила руками траву.
   – Это наш настоящий дом, – тихо сказала она, и деревья за их спинами медленно сдвинулись, сдавили тропинку, засыпали иглами, затянули пологом мягкого мха, отделив их от старого мира.
   – Это тот же шпиль, что я видел в начале другой дороги. Мы могли вернуться домой прямым путем, – сказал Кольдерон.
   – Нет, – Альгеора покачала головой. – Тот путь не рождает понимания. Не узнав зла, не сможешь распознать и добро. Это как выбор ночной тьмы, если ты знаешь, что за ней обязательно наступит новый день.
   Кольдерон согласно кивнул:
   – Черная дорога всегда приводит к белому замку, но никогда наоборот. Ты стала вести взрослые речи, сестра.
   – И ты. Это место так на нас воздействует. Мы вернулись. Я знаю, что… – воскликнула Альгеора и неожиданно умолкла, прислушиваясь.
   Легкое дуновение ветерка донесло до их ушей нарастающий грохот лошадиных копыт. Следом за его тяжким перестуком из-за холма вылетели всадники, вздыбили лошадей перед ними, перекрывая дорогу. Седоки: два воина, закованные в доспехи, и молодая светловолосая женщина в короткой белой тунике. И они с нескрываемой враждебностью разглядывали детей из высоких седел.
   – Кто вы? – громко и требовательно спросила девушка, и ее васильковые глаза недобро блеснули.
   – Воин и ведьма, – твердо ответил Кольдерон, обнимая сестру, и решительно потянул за рукоять клинка.
   – Мы идем домой, – добавила Альгеора, показав рукой на величественные белоснежные стены, вздымающиеся впереди, и колечко на ее пальце ярко сверкнуло.
   Мужчины вдруг широко улыбнулись и выхватили из ножен свои мечи, тронули поводья лошадей, съехав на самую обочину, освобождая дорогу. Подняли оружие вверх, приветствуя равных, а молодая девушка склонила голову в вежливом глубоком поклоне.
   – Мы так давно ждем вас, – искренне сказала она, легко спрыгивая с лошади и протягивая руки. – Наконец-то вы вернулись в Кройдан, дети Кирибута.

Курьеры

   Дождь елозил по стеклу холодным языком. Мелкие капли воды собирались в тонкие струйки и зигзагами бежали к карнизу. Провал между домами казался бездонным, а заостренные кровли возносились перед ним в мутное небо с едва заметным в окружающей серости расплывчатым диском луны. Мокрая мостовая далеко внизу, подсвеченная дергающимся отблеском неоновой вывески какого-то банка, была пустынной. Только изредка ко входу питейного заведения подкатывало такси, разгоняя призрачный свет рекламы яркими лучами фар, и, забрав клиента, оставляла ему невеселую перспективу таращиться на промокший насквозь безлюдный переулок. Он невольно сглотнул, прижался лбом к стеклу: там, всего за десять этажей и десять шагов через мостовую, были посетители, нормальная выпивка, беспечные разговоры, еда, в конце концов.
   – Не маячь, Хромой, – женский голос за спиной прозвучал раздраженно.
   Он усмехнулся про себя: впервые за время короткого знакомства его спутница не использовала местоимение. Всунул руку в карман, достал смятую пачку с сигаретами, залез внутрь пальцами, осторожно ощупал две последние, пересчитывая их снова и снова, затем вытянул губами одну и загремел спичками в коробке.
   – Курево закончилось, – сказал, словно самому себе.
   – У меня есть.
   – Рад за тебя, Гальса.
   – Сказала же, не маячь.
   Он обернулся, насмешливо оттопырил нижнюю губу с прилипшей сигаретой, встряхнул коробком возле уха и хмыкнул:
   – Трешь их, трешь, как…
   – Договаривай, – зло бросила она и выпустила из рук носовой платок.
   – Как кобель сучку.
   Она прихлопнула ладонью на низком столике россыпь тусклой латуни патронов, смахнула со лба прядь волос и вздернула подбородок. В неверных красноватых бликах вывески ее распахнутые темные глаза, тонкие черты лица и желваки, перекатывающиеся от гнева на скулах, вызвали у Хромого циничный смешок. В других обстоятельствах он, может, и промолчал бы, но третьи сутки бесполезного уединения с этой симпатичной девушкой заставили его напрочь забыть о хороших манерах.
   – Не зыркай, – он чиркнул спичкой, – не из пугливых.
   – Остряк, – огрызнулась она и потянулась за оброненным клочком ткани. – Ствол бы проверил.
   – Ты в своем уме?
   – Ты даже не смотрел, – она скосила на него глаз и хихикнула. – Мой негодным был.
   – Неужели? – он прошел через комнату, едва заметно приволакивая ногу, и уселся вплотную, выдохнув вместе с дымом ей в лицо: – Гензер никогда мне испорченный товар не подсовывал.
   – Не ту песню поешь, – она сморщилась и стиснула зубы. – Я, кстати, думаю, что самое время сломать тебе и вторую ногу.
   – Господи, – он снова затянулся, но выпустил дым в сторону и спрятал сигарету в кулак, – неужели во всей этой мерзкой дыре кроме тебя никого в напарники не нашлось?
   – Взгляни, – она протянула открытую ладонь. – Заменить пришлось. У тебя другой?
   – Почему проверить решила? – он хмуро повертел в пальцах спусковой механизм и поднес его к самым глазам – только что не обнюхал.
   – Привычка.
   – Давняя?
   – Ага, – кривая улыбка изогнула уголки ее губ. – Жива пока.
   – Один выстрел? – он помрачнел, бросил окурок на пол, раздавил его подошвой и задумчиво почесал переносицу.
   – Один, потом довзвод его заклинит.
   – И ты всегда носишь с собой запчасти от «Глока»?
   – Одну деталь. Пластик, – она пожала плечами. – Хоть в аэропорту через рамку.
   – А патроны? Как проверишь, пока на курок не нажмешь?
   – Свои. Потому и ствол только этой марки, и на самолет нам не надо было.
   – Понятно.
   – Проверишь?
   – Не сомневайся.
   Он достал пистолет, не глядя разобрал его на части, бросая детали ей на колени. Затем медленно и аккуратно собрал вновь, кинув тревожный взгляд на дверь. Досадливо положил оружие рядом с собой.
   – Почему раньше не сказала? Рот кто заклеил? – он насупился, окинул ее настороженным взглядом исподлобья.
   – Я в этом деле недавно, а с тобой первый раз, – она суетливо поерзала, почему-то тронула патроны, выровняв их, как под линейку, одернула юбку и стала судорожно снаряжать обойму. – Думала, так надо, может, проверяешь, боишься, чтобы глупостей не наделала. Я же видела, какой ты был. Спокойный, сосредоточенный, опасности не видел. Считала, что все обойдется.
   – Не обойдется.
   Он болезненно сморщился, потер не ко времени занывшее бедро, с каким-то безразличием вспомнил, что Гальса уже не первый его напарник, и которая вот-вот может умереть. То, что придется умереть и ему, тревожило не особо. К этому все и шло. Слишком неудачно складывались в последнее время дела. И когда в прошлом году Гензер, кряхтя, втиснул свою тушу рядом с ним на кладбище, бросив горсть земли на гроб Ники, и прошептал, что в этих похоронах его вины нет, он не видел причин сомневаться в его словах. Потом он сам рыл могилу для Анны в безводной степи, откуда едва выполз, чуть не потеряв ногу. Змея не таилась, в отличии от старого дружка: оставила им по две отметины – сначала ей под коленом, а потом ему в бедре, когда бросился на вскрик. Через час от укусов потянулись под кожей во все стороны черные нити, несмотря на глубокие разрезы, что успел сделать, чтобы выпустить отравленную кровь. Анна не стенала, молча держалась позади, стиснув зубы, а потом он просто не услышал за спиной скрипа сапог по камням. Расчехлил саперную лопатку и постарался отрыть в твердом грунте яму поглубже, чтобы сохранить тело от падальщиков. Вернуться за ним он так и не смог. Да и Анна в эту схему не вписывается – жуткое стечение обстоятельств. А вот Хелен, которую сбил грузовик, едва за угол завернула? Теперь, разглядывая узкие плечи сгорбившейся Гальсы, он уверился, что из-за всех этих смертей торчали уши Гензера. Если он жив, конечно. В другое время эта мысль бы его позабавила, но только не сейчас. Всех, всех напарниц подбирал ему именно он, и все неудачи – правда, пока только две – были связаны с доставкой для этого жирного ублюдка. И совершенно неожиданно для самого себя он рассказал ей о своих женщинах, смутных догадках, слежке и подозрениях.
   Гальса смотрела на него округлившимися глазами, нахохлившаяся, похожая на замерзшего воробья, нервно комкала в руках платок. Он тяжело поднялся, снова подошел к окну, прижался щекой к стеклу и, вытягивая шею, попробовал заглянуть за угол здания. Откуда-то донесся приглушенный перезвон церковного колокола. Хромой подумал, что если выбраться из окна, то через пару минут можно пройти по скользкому карнизу до другого номера, а там попробовать выбраться на крышу. Даже с его ногой есть шанс, если кто придержит вначале за шиворот, даст ему возможность уцепиться за причудливую лепнину орнамента, опоясывающую этаж над окнами. Только вот тоненькая Гальса его точно не удержит. В крайнем случае, мостовая не так уж и далеко – долго вопить не придется. Он кивнул самому себе, перевел взгляд вниз и заметил огонек сигареты, мелькнувший в подворотне. Так или иначе он привык не полагаться на случайности, и эта зыбкая красная точка, что описала дугу и сверкнула, достигнув рта курильщика, вряд ли оказалась здесь случайно. И вряд ли внизу ненастным вечером просто так ожидал кого-то добропорядочный гуляка. Едва различимая тень пересекла мостовую, нырнула в узкий проем между стен и огонек пропал. Не слишком таятся, но следят внимательно. Правда, в такой темени, сеющей моросью, снизу ничего разглядеть не получится, да и дождь усиливается. И он решил, что попробовать стоит. То, что лестничный пролет и коридор уже перекрыты, он не сомневался. Вели-то их с самого вокзала. Грамотно вели, неприметно, профессионально, спиной почувствовал, а разглядеть удалось всего пару раз. Не Гензера люди. Чужие. Гальса? Да нет, вон как колени дрожат.
   – Ты его давно видела? – резко спросил он.
   – Гензера? С полгода назад, – глухим голосом отозвалась она. – Все так серьезно?
   – Уходить надо, – он обернулся и кивнул на окно. – Тебе.
   – Свихнулся, – она покрутила пальцем у виска. – Я на третьем этаже на балкон не выхожу. Акрофобия.
   – Сдохнуть собралась из-за такой ерунды? – он удивился.
   – Без шансов, Хромой, – ее тихий голос прозвучал с испуганной безнадежностью.
   – Ты должна попробовать. Они будут уверены, что у нас всего два выстрела. Одного я точно уберу, как морду вверх задрать попробует. А дальше… дальше я пас. Сама, девочка, сама, своими шикарными ножками.
   – Я думала, тебе наплевать на женщин, – с неожиданной горечью сказала она. – Как тебя мать назвала? Не Хромым же.
   – Свечку хочешь в церкви поставить за здравие? – он присел рядом.
   – Поминальную, – окрысилась Гальса. – Делать, что будем?
   – Я же сказал, прикрою. Собирайся.
   – Не на свадьбу идем. Все при мне, но туда я не полезу.
   – Тогда звони, – он усмехнулся и коснулся сережки в ее ухе, – и не говори ничего лишнего. Иначе, если уцелеешь, он найдет тебя и прикончит. Может быть, и не своими руками, а все равно уничтожит. Найдет способ. А не убьет – инвалидом на всю жизнь сделает.
   – Он? – она отстранилась и показала глазами на его ногу.
   – Нет, – буркнул Хромой. – Это не Гензер, но за его спиной встанет весь этот паршивый городишко.
   – С другой стороны, как встанет, так и обратно присядет, стоит только вбить ему в глотку пару свинцовых затычек.
   – Ты что ли вбивать собралась?
   – Я уже, значит, не в счет?
   – Горячо это для тебя.
   – А кто меня льдом все дни кормил?
   – Тебе это не нужно. И так ледышка.
   – Пока не позвоним, что готовы, у нас есть время. Так? – хрипло спросила она, нашла его ладонь и положила себе на грудь.
   – Нет, – он отдернул руку.
   Она вздрогнула, прикусила губу и отвернулась.
   – Скотина, – скрипнула зубами. – Я, может, сдохну через час. Надеюсь, что после тебя.
   – Не строй из себя оскорбленную монашку, – он почесал подбородок, требующий бритвы уже который день, и всунул руку в карман. – Послушай, Гальса.
   – Я тебя тоже за мужчину не считаю, – тихо отозвалась она.
   – Посылку подай, – он тронул ее за плечо.
   – Что ты в ней такого интересного увидеть захотел? – она обернулась, окатив его презрением в сузившихся зрачках. – Все равно ведь открыть не сможешь.
   – Как сказать, – он хмыкнул, подбрасывая на ладони гранату. – Хорошо, что не самолетом, да?
   Гальса облизнула пересохшие губы, осторожно положила пальцы на черную ребристую поверхность. Он накрыл ее руку своей, замер на миг, вспоминая, как сделал подобную ловушку пару лет назад. Тогда у него была простенькая хлопушка, а сейчас у них в общем сжатом кулаке предмет не в пример серьезнее и крупнее.
   – Так почему молчала? – спросил он.
   – Не верила.
   – Жить хочешь?
   – Почему ты работаешь только с женщинами?
   Он промолчал.
   – Ходили слухи о твоих напарницах, – сказала она, медленно высвобождая руку из-под его пальцев. – Ведь не верила, до последнего не верила, пока тебя на перроне не увидела, а потом и оружие не разобрала, еще в купе. Зачем ему это? Надежные курьеры под ногами не валяются. Не наркотики же доставляем.
   – Сама, как считаешь?
   – Не знаю. Наша доля?
   Он подумал о газетах, освещавших полицейские расследованиях громких ограблений в подробностях, несколько упоминаний его спутниц, как пособниц, впрочем, журналисты не утруждались поиском неопровержимых доказательств. О нем никто не писал ни разу. Не было в хрониках ни одного мужского имени и примет хромого. Дела не раскрывались, страховщики выплачивали возмещение, преступники оставались на свободе, но в их случае было что-то совершенно другое. Настолько другое, что он сжал гранату в кулаке так, словно хотел раздавить ее на части по всем насечкам. Прокрутил в памяти такой же дождливый и хмурый вечер, когда он бросил на стол Гензеру мокрую сумку с посылкой, а тот уставился на него, как на привидение, с нескрываемым страхом взял сумку и запер ее в сейф. Затем дрожащими пальцами придвинул к себе телефон и принялся набирать номер. «Что-то мне подсказывает, что не особо ты меня и ждал? – покосился он на перекошенное, лоснящееся от жира лицо, рассматривая этикетки на бутылках спиртного». «Беги! – неожиданно заорал тот и швырнул на стол конверт с деньгами и автомат. – Прячься! Ничего не спрашивай. Выживу – найду». В тот вечер ему не хватило полшага до смерти. Грузовик снес Хелен, повернувшую перед ним. Через месяц Гензер позвонил, назначил встречу… и не пришел. И вот спустя полгода от его имени поступил заказ, подкрепленный их кодовой фразой, и появилась Гальса, знающая ответ на пароль. Уже в поезде ему передали посылку с металлическим ящиком и неисправное оружие. А вот тот автомат Гензера был надежен.
   – Полиция, – он скривился. – Она устала от насмешек и жаждет настоящей крови. Похищенное вернут. В этот раз журналистам будет, что сказать и о мужчинах.
   – Кажется пустым и легким, – Гальса потрясла стальной ящик. – Что же такого в нем может быть, что нас обложили со всех сторон?
   – Что угодно, – он пожал плечами. – Бриллиантов там точно нет. Я знаю о многих странных заказах. Однажды я доставил посылку, и Гензер сказал, что если набить подобный ящик алмазами, то и тогда он будет выглядеть дешевкой рядом с ней. По его словам, она была бесценной. Оказывается, есть такие вещи, которые сможет купить не каждое государство. В этом он не сомневался.
   – Он сказал, что в ней было?
   – Свиток, написанный самим Сатаной.
   – Посылка из ада? – свистящим шепотом спросила она и непроизвольно отодвинулась.
   – А почему бы и нет? Оттуда ее и отправим, – он пошарил рукой в своей сумке, вытащил шнурок от ботинка, задумался на секунду и вдруг усмехнулся: – Ты поверила в этот бред?
   – У него ведь была причина сказать такое? – она обхватила себя руками за вздрагивающие плечи и испуганно посмотрела в темноту у дверей.
   – Конечно. Он был пьян, как сапожник.
   Губы Гальсы сжались в тонкую линию.
   – Ты это только что выдумал? – злобно спросила она.
   – Ну, – он коротко хохотнул, – по большей части да.
   – Ты идиот, – она шумно перевела дыхание. – У меня чуть сердце не остановилось.
   – Не расслабляйся. Все только начинается, – он взял ящик и склонился над сумкой.
   Задребезжал звонок вызова. Она неприязненно уставилась на телефон и неохотно протянула к нему руку.
   – Громкую связь включи, – предупредил он.
   – Гальса, – она нажала кнопку. – Говорите.
   Некоторое время он вслушивался в короткие, отрывистые фразы инструкций, пока звонок не оборвали. И ощутил, что внутри стремительно разливается мерзкое чувство страха, такое же скользкое и отвратительное, как и заплесневелые от постоянного дождя стены этого города, сплюнул и сказал:
   – У нас полчаса.
   – Он?
   – По крайней мере голос был похож.
   – Почему он тебя сдал? Он же твой друг, или был другом.
   – Потому что он мертв. Тот тип в телефоне должен был произнести давно оговоренные слова. Не важно, есть опасность, или нет. Этих слов не было. Иногда лучше не иметь друзей совсем. Напарниц тоже.
   У нее вытянулось и посерело лицо.
   – Ты любил их? Хоть одну из всех?
   – Какая разница, – теперь отвернулся он. – Пистолет спрячь куда-нибудь, если не хочешь лезть на крышу.
   Гальса вытерла вспотевшие ладони и нахмурилась.
   – С такой дрянью точно не обойдется, – она с ненавистью посмотрела на сумку между ними. – А с нами, как обойдутся?
   – Дай помаду, – буркнул он, игнорируя ее вопрос.
   Линии, которые он чертил на столе ее красным тюбиком, казались Гальсе в полутьме номера влажными мазками крови. Она снова зябко передернулась, и уже в который раз за этот вечер непонимающе спросила:
   – Что это?
   – Тридцатый этаж и холл офиса Гензера. Дальше тебе хода не будет, – он поставил несколько крестиков и раздавил помаду о столешницу. – Здесь твое место. Делай что угодно, но ты должна оказаться в этом кресле. Это кабинет, а это лифт. Он будет исправен. Обещаю.
   – Ты взорвешь гранату? – она охнула и испуганно прижала ладонь к губам.
   – Если придется.
   Он поднял на нее глаза, и столько жесткой, остервенелой силы было в этом взгляде, что она твердо уверилась – теперь уж точно ничего не обойдется. Где-то далеко снова раздался приглушенный звон церковного колокола.
   – Символично, – сказал Хромой, прислушиваясь. – Молись, если успеешь.
   Он выдернул из замка молнии шнурок и встряхнул сумку. Гальса не выдержала, вскочила, опрокидывая стол и завопила от ужаса.

   Ее привезли в первой машине, намертво сдавленную между мужскими плечами, вытряхнули на мокрую мостовую, едва ли не пинками загнали в лифт, проверили сумочку, быстро ощупали сверху донизу. У нее на миг остановилось дыхание, когда жесткие пальцы скользнули по груди, животу, ногам, полезли под юбку, пройдя всего на миллиметр рядом с рукоятью «Глока», приклеенного пластырем над чулком. Трое охранников с подозрением уставились на нее. Первый, стоящий у двери с кобурой на поясе, безразлично смотрел перед собой, перекатывая во рту жвачку. Второй, высокий и крепкий, больно хлопнул ее по ягодицам.
   – Странно, но она чистая.
   – Ствол где? – третий, коренастый, с бритым наголо черепом, пожевал губами, окинув ее тонкую фигурку жадным взглядом.
   – Хромой забрал, – буркнула она. – Не доверяет.
   – Правильно, а то с его бабами одни неприятности, – осклабился длинный. – Тащи сюда. Проверим.
   Ее спутника обшарили не в пример тщательнее. Бритый сжал через кожу сумки металлический ящик и почесал затылок, не рискнув расстегнуть молнию.
   – Скажешь, что потерял? – злобно спросил он.
   – В номере оставил, – хмыкнул тот. – А, может, тебя пугать не хотел.
   – Веселишься? – длинный отодвинул Гальсу в сторону и крепко сжал ему плечо. – Пошли, клоун.
   Хромой скосил на нее глаз, показывая, что та стоит не в том месте, и шагнул к дверям. «Свечку поставь»: – беззвучно шевельнулись его губы.
   Она двинулась следом, обходя бритого справа, и тот схватил ее за руку, развернул, грубо толкнул в нужное кресло.
   – Посиди пока, – он огладил складки на голом черепе. – Шевелись поменьше – проживешь подольше.
   Она несколько минут бросала злые взгляды на ухмыляющуюся физиономию, шепча под нос оскорбления, потом, словно спохватившись, одернула задравшуюся юбку. Краем глаза заметила движение у выхода на лестницу, и только вскинула на плечо ремень сумочки, как за дверью ударил раскат грома. Массивное дубовое полотно слетело с петель, пронеслось через холл, прихватив за собой молчаливого охранника, и разлетелось в щепки о стену. Следом, позади оглушительного грохота, из разрушенного входа вылетело облако черного дыма, куски штукатурки и древесины шрапнелью смели бритого, вспух огненный шар и ревущее пламя взметнулось под потолок. Гальсу швырнуло на пол вместе с перевернувшимся креслом. Обезумевший вопль ввинчивался ей прямо в мозг. Она вскочила, диким взглядом окинула разверзшуюся вокруг огненную бездну, пытаясь разглядеть орущего. Затем отодрала пластырь, выхватила пистолет, осознала, что слышит собственный крик, и сквозь непроницаемую завесу горящего дыма и пыли разрядила всю обойму по лестничному проему, где за долю секунды до взрыва появились вооруженные люди. Опустив «Глок», она машинально вогнала в него вторую обойму и выпустила в клубящийся хаос следующие восемь пуль. На лестнице раздались крики, и чернота впереди взорвалась ответным огнем из автомата. Она бросилась на пол, подползла к стене, прислонившись спиной к холодному бетону, с трудом удерживая ладонями плещущуюся в висках боль. Гальса не сомневалась, что Хромого и всех остальных в кабинете перемешало с объятыми пламенем обломками мебели, но пересилить страх и заползти в кровавое месиво за выбитой дверью она не могла себя заставить. Знала, как это будет: сначала сгорят ее волосы, потом займется одежда, следом вздуется кожа, лопнут глаза, затем вся она запылает, как соломенное чучело, а Хромой стоял перед глазами, протягивал руку, кричал что-то сквозь огонь. Свечку поставь, так он просил. Она распласталась на полу, закрыла глаза и наощупь поползла в разрушенный офис Гензера под градом пуль, осыпающих ее бетонными осколками.
   – Я выберусь, – она со стоном перевела дыхание, скрипнула зубами и ударила в стену кулаком от отчаяния. – Ради тебя, Хелен.
   Звонко лопнул металл, на спину хлынули струи воды из заработавшей системы пожаротушения, а позади негромко хлопнуло, взметнулся гудящий факел газа из поврежденной трубы, полыхнула ослепительная вспышка. Взрывная волна пронеслась по холлу, придавила ее креслом, протащила под ним через порог. Вопли на лестнице сменила сирена пожарных машин. Она заставила себя выпрямиться на дрожащих ногах. «Лифт! – орал у нее в мозгу Хромой. – Он должен уцелеть!». И она вытянула вперед дрожащие руки, двинулась куда-то, спотыкаясь, отбросив даже малейшую возможность, понять, в чьей крови скользят ее ноги. Лифт был на месте. Сработала и кнопка, утопленная в раму вокруг стальных створок, распахнувшихся от прикосновения. Гальса ввалилась внутрь, согнулась пополам, вывернув остатки обеда себе под ноги, зашлась безудержным кашлем. Лифт мягко качнулся, пошел вниз, и она принялась лихорадочно срывать с себя одежду, заливаясь слезами и судорожно втягивая воздух широко открытым ртом. Затем вытряхнула из сумочки простенькое платье и плащ.
   Внизу она смешалась с толпой, рвущейся в панике из здания наружу, и нырнула в темноту ближайшего переулка. Выбросила в подвернувшуюся урну бесполезный «Глок», до сих пор стиснутый в ладони, и быстрым шагом, едва не срываясь на бег, двинулась по мостовой, бездумно сворачивая в любые подворотни, чтобы замести следы. Она позволила себе остановиться лишь у кованной решетки островерхой башни костела, с оголовка которой не так давно разнеслись удары колокола, и которые она впервые услышала несколько часов назад. Облегченно перевела дыхание, погладила изъеденное временем железо, бросила взгляд в теплую полутьму за открытой дверью, прислушалась к шороху воды в водостоке, оглянулась на недалекий полицейский участок, перед которым царила суматоха, и, запахнув мокрый плащ, решительно шагнула внутрь.
   – Службу хочу заказать по мужчине, – она протянула крупную купюру. – Поминальную.
   – Как звали раба божьего? – священник нацепил очки, щелкнул колпачком ручки и неторопливо пролистнул страницы до веревочной закладки.
   – Хромой.
   – Имя должно быть в каноническом произношении.
   – Не знаю, – через силу выдавила Гальса и всхлипнула.
   Она втянула голову в плечи, а служитель церкви вздохнул, поставил жирный прочерк и поднял на нее удивленный взгляд.
   – Кем был покойный?
   – Курьером, – прошептала она.
   – Почтальон, значит, – он аккуратно вписал профессию в нужную графу. – Не беспокойся, дочь моя. Бог сам знает имя каждому. Отслужим.
   Она развернулась и вышла под дождь, поежилась от попавших на шею холодных капель, вытирая вновь хлынувшие слезы. Свернув на ближайшем перекрестке, Гальса обессиленно прислонилась лбом к шершавому камню стены и отрешенно подумала, что на кладбище к сестричке Хелен она сходит, когда все закончится, а пока… Она вздернула воротник плаща вверх, прислушалась к далекому реву сирен в соседнем квартале и медленно пошла прочь, перебирая в памяти адреса владельцев грузовиков.

Проще простого

   Пожилой мужчина, сидящий за столиком полутемного зала кафе, напомнил Рыжему известного диснеевского персонажа: маленький, щуплый, трость на спинке кресла, очки в простой оправе. «Прямо дядюшка Скрудж, – хмыкнул про себя Рыжий, грузно опускаясь в кресло напротив и пожимая протянутую вялую руку». С первого взгляда у него сложилось впечатление, что его визави не здоров – какой-то невзрачный тип с помятым пожелтевшим лицом.
   – Кофе, – он махнул официантке.
   Легонько помешивая ложечкой в чашке, которая в его лапище казалась игрушечной, Рыжий посмотрел собеседнику прямо в глаза. Тот ответил ему тем же, на долю секунды перестав быть серым и безликим. У мужчины, плавно покачивающего на узкой ладони бокал с коньяком и представившегося неделю назад как Франц Витольдович, взгляд отнюдь не был больным: твердый взгляд, по-змеиному холодный и неподвижный. Глаза за стеклами очков выразили любопытство, затем ожидание, наконец, понимание. Но лишь на мгновенье. Через секунду мужчина опять стал тем, кем был – больным уродцем.
   – Значит, просто Рыжий? – он усмехнулся, уставился в бокал, прикусил губу и задумался о чем-то своем.
   Рыжий не мешал ему размышлять, закурил и сквозь кольца сигаретного дыма ненавязчиво рассматривал человека напротив, пытаясь понять истинность его намерений. Ему позвонили, как делали уже неоднократно, представились, назвали несколько имен, которые у него не вызвали ничего, кроме доверия. От этих людей кто угодно мог прийти в любое время суток и попросить о чем угодно. Правда, он не знал, насколько далеко простираются его возможности, но выслушать задание и попробовать его выполнить он был готов всегда.
   – Вполне вероятно, что вы назовете мое предложение безумным, – мужчина аккуратно поставил бокал, содержимое которого он так и не пригубил, на стол. – У меня полно возможностей доверить дело посредникам, но оно столь серьезно, что я пришел сам.
   Рыжий кивнул, наклонив немного голову вперед, как делал всегда, концентрируя внимание. Он прекрасно понимал собеседника – анонимность была для него обыденностью, и он не знал настоящих имен девяноста девяти процентов своих контактов-подельников, не говоря уже о заказчиках. Репутация, провались она пропадом, обязывает, и она у него отменная – не стоит портить лишними знаниями. Он сделал маленький глоток кофе, затянулся сигаретой, прислушался к своим вкусовым ощущениям и, прикрыв глаза, удовлетворенно кивнул.
   – Понимаю. Что вы хотите конкретно от меня?
   – Мне надо от вас… Нет, не так. Необходимо, чтобы с одним человеком случилось несчастье. И оно никогда не случится, пока вы не вмешаетесь. Я прошу вас помочь убить.
   – Простите, – Рыжий напрягся, резко затушив сигарету в пепельнице. – Я не киллер и могу вам сразу сказать, что обращение не по адресу.
   – Мне сообщили о вашей принципиальности бескровного решения проблем, – мужчина снисходительно улыбнулся. – Не понимайте мои слова буквально.
   – Тогда что вам надо?
   – Вы достаточно много знаете о ворах, – голос собеседника наполнился злостью.
   Теперь с той же снисходительностью усмехнулся Рыжий, а щека пожилого человека вдруг страшно задергалась, и он прижал ее рукой.
   – Представьте себе гипотетическую ситуацию, – мужчина справился с волнением. – Кто-то влезает в банковский счет некоего лица и переводит деньги в свою пользу. Много денег, очень много. И тот, кого ограбили, выбросился из окна, отравился, вскрыл себе вены, застрелился, в конце концов. Ведь деньги принадлежали не ему, не его компании, а… скажем так, серьезным людям, не принимающим подобных объяснений произошедшего. Спрашивается, кто помог тому человеку покончить с собой?
   – Все это словоблудие. С какой стороны не посмотри, а на курок вор не нажимал.
   – То есть, если бы на месте этого вора были вы, то ответственность за эту гипотетическую смерть не помешала бы вам крепко спать и сладко есть?
   – Нисколько, – Рыжий издал булькающий смешок, понимая, что его пытаются загнать в угол каким-то гнилым философским парадоксом.
   Мужчина замолчал, осмысливая циничный ответ. Потом вспомнил про коньяк, отхлебнул, побарабанил пальцами по столешнице и отвернулся к окну, за которым в неоновом свете фонарей сеялась с неба мелкая морось.
   – Врачи дают мне не больше трех месяцев, – глухо сказал он, сжав маленькие кулачки. – Но я не собираюсь умирать раньше, чем эта мразь, толкающая меня на самоубийство, всерьез задумается о том, стоит ли ей жить, а затем приставит пистолет к своему виску и нажмет курок.
   – Я должен найти человека нагревшего вас на… эм, крупную сумму?
   – Искать никого не надо. Он рядом, на «Володарке».
   Рыжий одним глотком допил кофе, совершенно не заметив, что остывший напиток приобрел неприятный привкус, оглянулся по сторонам, чувствуя себя актером, выучившим не ту роль в не самой удачной театральной постановке.

   ***

   Рыжий остановился на пересечении Володарского и Городского Вала рядом с урной у пешеходного перехода, неторопливо закурил, незаметно рассматривая ярко освещенную стену тюрьмы, над которой, словно вынырнув из далекого средневековья, возвышалось суровое монументальное сооружение с массивными угловыми башнями.
   Минск с полным правом может гордиться своей тюрьмой. Не в каждой столице она занимает столь почетное место в самом центре в окружении культурных и правительственных учреждений. Ежедневно тысячи людей спешат по своим делам, не задумываясь о том, что происходит за кирпичными стенами в симпатичном, словно игрушечном, домике с аккуратными башенками. Однако поздним вечером сооружение теряло всю свою привлекательность и представало перед глазами случайных прохожих именно тем, чем было всю свою двухсотлетнюю историю – Пищаловским замком, Минским острогом, прообразом знаменитого Владимирского Централа.
   «Здесь сидели при Александре II „освободителе“, при Александре III „миротворце“, – Рыжий хмыкнул, вспомнив Ильфа, Петрова и новейшую историю. – Сидели до и после революции и во время немецкой оккупации. Сидят при нынешней власти. Каменные башни замка всегда использовались строго по назначению».
   Где-то в сквере утробно заорал кот: то ли проявляя признаки демографической заинтересованности, то ли жалуясь на городскую жизнь бронзовому Мицкевичу между мокрыми деревьями.
   – Сучья погода, – выругался Рыжий вполголоса, – а кошаку по барабану.
   Он поежился от холодной капели, попавшей за воротник плаща с ветвей, приподнял плечи, плотнее прикрывая шею одеждой, отшвырнул окурок в сторону. Рыжий бросил последний взгляд на стену и выше. Небо над Минском напоминало своей серостью грязный матерчатый потолок со скрытыми тканью светильниками, под которыми в мутной пелене моросящего дождя едва проступали зубцы башен и полукруглые окна-бойницы выглядели черными кляксами с нечеткими очертаниями. Нельзя было даже предположить, за какой из них находится камера с нужным больному заказчику заключенным.
   – Мне необходимо только то, что у него в голове. Об остальном пусть позаботится государство, – процитировал он слова недавнего собеседника показавшейся в кустах кошачьей морде. – А почему бы и нет, как считаешь? – спросил у животного и утвердительно кивнул на очередной кошачий вопль.
   Рыжий достал мобильный телефон, вставил новую сим-карту, активировал ее и по памяти набрал номер, продиктованный Францем Витольдовичем два часа назад.
   – Я попробую помочь вам.
   Он снова ощутил волну холодного озноба, принесенного клочьями тумана с водохранилища у Троицкого Предместья, вытряхнул из пачки новую сигарету и, засунув руки глубоко в карманы, двинулся вверх по улице в сторону Немиги, так и не прикурив.

   ***

   Снаружи быстро темнело. Ветер усиливался, яростно тряс тент пивного павильона у магазина внизу и швырял в лицо редким прохожим пригоршни холодного воздуха. Тяжелые капли первой в этом году грозы елозили мокрыми языками по оконному стеклу, пробуя его на вкус, звонко щелкали по жестяному карнизу.
   Гость подошел к окну, закрыв широченными плечами едва ли не весь проем, тихо спросил, слегка повернув голову:
   – Вы согласны?
   Тихий, как шелест октябрьских листьев, вкрадчивый голос мужчины показался Матусевичу оглушительным раскатом грома. Он смотрел в пол, молчал, избегая даже на долю секунды встретиться взглядом с глазами странного клиента, и нервно сжимал неожиданно вспотевшие ладони. Клиент явно не шутил. Невероятное предложение и небрежность, с которой он едва ли не с порога вытряхнул на стол из конверта ворох банкнот, испугали Матусевича.
   Молодой человек исподлобья бросил быстрый взгляд над столом на могучий затылок своего визитера, поросший коротким рыжим волосом, и вздохнул.
   – Вы молчите уже десять минут, – внезапно громко сказал гость, – а я не могу ждать до бесконечности. Итак?
   Матусевич быстро кивнул, подняв глаза. Он по-прежнему не мог поверить в происходящее. Этого с ним просто не могло случиться. С кем-нибудь другим. С кем угодно, но только не с ним. За такую не пыльную работу такие деньги! Еще со вчерашнего вечера он ожидал выгодного предложения на запланированной встрече с клиентом. Но чтобы вот так!
   – Простите, – Матусевич хрипло откашлялся в ответ на замечание и вдруг осознал, что руки помимо воли сами тянутся к конверту. – Я согласен.
   Мужчина медленно вернулся к столу, словно неся свою мощную фигуру через комнату, криво улыбнулся одним уголком губ. Придвигая ближе к хозяину квартиры деньги, мужчина отнюдь не был похож на человека, чьим стилем жизни была филантропия – скорее, наоборот. Жесткое, как боксерский кулак, лицо посетителя искривилось, пошло морщинами, глаза зажглись недобрым огнем, а губы превратились в тонкую линию, словно он шел наперекор каким-то своим, одному ему известным принципам.
   – Надеюсь, вам в голову не придет мысль считать эту сумму подарком доброго волшебника и не выполнить работу?
   В этот раз Матусевич шумно набрал в легкие воздух, намереваясь с праведным возмущением отстаивать свою репутацию, и встретился с жуткими глазами гостя.
   «Черт! Да с него, наверное, образ Фредди Крюгера списали, – тоскливо подумал парень и проглотил возражения».
   – Неделя, – буркнул он в ответ, – с гарантией.
   – Расписки не надо. Я приду сам.
   Мужчина встал рядом, нависая над ним железобетонной глыбой, сунул руку в карман плаща и бросил поверх конверта карту памяти безумного ядовито-зеленого цвета.
   – Не провожайте, – коротко простился он и наклонил голову, чтобы не задеть колпаки потолочной лампы, – я позвоню.
   За окном грохнуло, полыхнула раскоряченная во все стороны ослепительная молния, следом гулко хлопнула входная дверь, сквозняк взметнул купюры над столом, и Матусевич коршуном бросился на них, смахнув на пол карту памяти. Пересчитав и сложив деньги в аккуратную стопку, он подобрал флэшку. Затем снова разложил веером свой гонорар, нежно оглаживал портреты Франклина с твердой уверенностью в легальности их получения, и прежде чем положить банкноту в ящик стола, с удовольствием обдумывал, на что он потратит именно эту. Мысли ветвились, плавно текли под шум усиливающегося дождя, формируясь в надежду начала перелома в жизни.
   Матусевич не был физически крепким с младенчества, и если он чем-нибудь заболевал, то страдал от инфекции долго и мучительно, вызывая у любого работодателя зубовный скрежет от количества больничных листов. По этой причине высокооплачиваемой работы и престижного автомобиля он не имел, мужественная привлекательность обошла его стороной по вине родителей, и по совокупности всех факторов вниманием противоположного пола он был катастрофически обделен. Мягко говоря, в развлечениях Матусевич был патологическим неудачником, как для самого себя, так и для любой компании, имевшей неосторожность пригласить его к себе. И, в конце концов, спустя два года после окончания университета, начисто отлученный всевозможными военными комиссиями от армии, окончательно примирившись со своей ущербностью с точки зрения веселых компаний и красивых девушек, он выбрал одиночество. Не такое одиночество, чтобы стать отшельником и убраться с людских глаз навсегда. Нет. Он просто стал избегать личного общения, а его единственными друзьями стали редкие гонорары от заказчиков определенного вида услуг. Сменив свой ник достаточно известного в узких кругах интернета программиста на новый, он с головой ушел в одиночество, которое как стиль жизни привлекало его все больше, не оставляя места рядом с ним никому. Он даже удалил с компьютера «Скайп», предоставляющий возможность общения глаза в глаза. Но теперь…
   Совершенно неожиданно для себя он вспомнил бывшую сокурсницу Марину, всегда смотревшую на него с презрением: красивая шлюха с потрясающей фигурой, но доступная только обладателям тугих кошельков. Матусевичу никогда сказочно не везло в этой жизни, и он ни разу не держал в руках такую сумму. И только сейчас до него дошло – эти деньги отдают такой махровой уголовщиной, что ему следовало бы вообще никогда не иметь компьютера. Матусевич с хрустом сжал рукой стопку банкнот и с отчаянием уставился в монитор.

   ***

   Милицейский наряд хмуро занимал свои места в микроавтобусе, а кладбищенский сторож косил мутным взглядом на непосредственное руководство и безуспешно пытался застегнуть телогрейку дрожащими пальцами.
   – Дык, нечистая сила, етить ее через коромысло, – бормотал он, тяжело сглатывая слюну и дергая кадыком на худой шее. – Думал, ночью разрыли.
   – Спал пьяный?
   – Помилуй, господи. Петр Ефимович! Да ни в жисть!
   Сторож истово перекрестился, из-за распахнутого ворота рубашки сверкнул фрагмент странного амулета на грязном шнурке, и руководству вкупе с парами перегара сразу стало ясно – по этому пациенту наркологический диспансер уже выплакался до предела.
   – Еще раз и… – крепкие руки ухватили сторожа за грудки и брезгливо отдернулись.
   Петр Ефимович поморщился от сивушного запаха, распространяемого подчиненным, и вздохнул, покосившись на представителя желтой прессы, вытягивающего шею и фотоаппарат в их сторону. «Черти, – поставил он окончательный диагноз, – допился бедняга до белой горячки». Он наклонился ближе к сторожу и прошептал:
   – Фомич, не строй из себя идиота. Столько лет на кладбище и не знаешь, как обращаться с разными вампирами и зомби?
   Тот понимающе затряс головой:
   – Уж я управлюсь, уж я…
   Петр Ефимович вздрогнул, увидев его глаза – сузившиеся, наполненные злобой и подступающим безумием. «Сегодня же дам поручение найти нового сторожа, – принял он решение и быстро направился к следственной бригаде утрясать неприятности с ложным вызовом».

   ***

   Откуда-то из-под толстой двери, напоминающей своей шершавой поверхностью терку, тянуло пронизывающим холодом, затхлостью стоячей воды с примесью фекалий, дохлыми крысами и еще чем-то непонятным, но не менее омерзительным. Три раза в день сквозняк усиливался, поднимая с пола пыль, и бледный красный лучик системы безопасности становился более насыщенными, пунктирно простреливая сверкающую пыль. Это происходило, когда ему приносили пищу, такую же мерзкую, как и воздух, которым здесь дышали. В ожидании этого момента Хижук практически все время лежал, уставившись в потолок и отрешенно рассматривал причудливые пятна плесени между сетью трещин в старой известке.
   Он взял в руки мобильный, к немалому его удивлению принесенный позавчера надзирателем, который по своему словарному запасу и поведению больше подходил на вакансию постояльца этой камеры, чем он сам. К телефону прилагалось и разрешение на использование.
   Он встал с узкой койки и отошел к стене, подняв голову. В зарешеченном окне под потолком серел подступающий рассвет. Хижук обреченно покрутил в руке мобильник – он так и не включал его. Зачем? Те, кто упрятал его сюда, заставляют давиться жуткой едой и ждут звонка. Те, чьи деньги он присвоил, так же жаждут выйти на его контакты. Скоро у тех и других лопнет терпение. Его начнут бить, пичкать сывороткой правды или устроят побег, не спрашивая его желания? Какой бы вариант не стал первым, он все равно умрет.
   Отойдя от обшарпанной стены на шаг, он вздохнул, осмотрел себя, словно в последний раз: странное предчувствие давило тяжестью, добавляя к опротивевшему гротеску камеры, похожей на гроб, напоминание о бессмысленности существования. Хижук вспомнил худосочного горемыку Матусевича, над которым потешался весь курс, и на его измученном лице появилась улыбка. «Надеюсь, в этот раз незадачливый лузер сможет сложить дважды два и действовать быстро, – он нажал кнопку включения мобильника».
   Хижук дождался появления заставки на дисплее, прислушался к урчанию желудка в животе и только собрался набрать номер, как пол ушел из-под ног и яркий солнечный свет хлынул в камеру.
   Он очнулся наполовину погребенный в груде битого кирпича. Вид снаружи камеры был не менее отвратительным, чем внутри. Какие-то сараи, ржавые ворота, мусорные баки с тучей мух и горами зловонных отходов переваливающимися через верх. Но еще ужаснее выглядели его ноги, участвующие в этом параде мерзостей – они отражались в грязных осколках битого стекла, рассыпанного вокруг: раздавленные, скрученные, с торчащими обломками костей. Странно, но боли он не чувствовал. Хижук поднес к глазам руку, крепко сжимающую телефон. На треснувшем дисплее светился значок оператора мобильной связи и символ устойчивой связи. Набрав номер Матусевича негнущимися пальцами, он говорил и говорил, пока не накатилась резким ударом запоздалая боль и кровь, хлынувшая горлом, не прервала монолог.

   ***

   Рыжий скривил губы в усмешке, не понимая сам, над чем, или над кем именно он пытается посмеяться – то ли представшей перед ним мрачной действительностью, то ли над скукоженным пигмеем, погруженным в нее с головой. Грунтовые воды, возраст и недобросовестность строителей позапрошлого века сделали свое дело: одна из четырех башен Пищаловского замка простояла 200 лет, пережила две мировые войны и рассыпалась за несколько секунд. «Володарка» выглядела именно так, как ему и сообщили, передав заодно и конфиденциальный список погибших. Ближе спускаться не имело смысла – в солнечном свете даже с Коллекторной были видны все подробности утренней трагедии.
   Он выудил из кармана мобильник:
   – Франц Витольдович? – спросил у молчания в трубке. – Необходимо немедленно встретиться. Там же.

   – Я был уверен, что переживу его, – маленький человек смотрел в окно, и Рыжий сочувственно подумал, что и в профиль тот не выглядит лучше. – Просто, мне хотелось в один из дней лично прийти к нему, дождаться пока у него не остекленеет взгляд и забрать свои деньги. А он оставил меня у разбитого корыта с пистолетом у виска.
   – Мне жаль, – Рыжий изобразил на лице чуть больше сочувственной заинтересованности. – Возможно, еще что-то можно изменить. С мобильного телефона, который вместе с липовым разрешение мы смогли отправить в следственный изолятор, был сделан звонок, достаточно длинный, чтобы передать какую-то информацию. Мы отработаем этот контакт. Время еще есть.
   – Уже нет. Есть обстоятельства, абсолютно не зависящие ни от меня, ни от вас, – мужчина повернулся. – Как считаете, сердце остановилось, не выдержав всего объема работы на благо общества лучше, чем пуля в голове по обязательствам долга чести?
   В голосе собеседника не было и признака волнения, но Рыжий счел за благо промолчать.
   – Выбрать из двух решений с одинаковым результатом, оказывается, совершенно не простая задача. Это у детей все легко. Проще простого. А все зависит от элементарной случайности. Да что это я все о смерти, – Франц Витольдович вяло улыбнулся и выложил на стол пухлый конверт. – Здесь ваш гонорар. Прощайте.
   Рыжий забрал конверт, не глядя сунул его в карман плаща, встал с кресла.
   – Кликните на улице мою охрану, – пожилой мужчина смахнул с рукава несуществующую пылинку и погладил висок.
   «Надо быстро найти внезапно замолчавшего Матусевича и попробовать опередить органы. Дело того стоит, – Рыжий бешено просчитывал в голове возможные варианты и задумчиво вертел в руках мобильный, возмущенный фатализмом клиента».
   Он уже сделал десяток шагов вверх по Короля, когда до него донесся приглушенный звук выстрела.

   ***

   Воздух вырывался из легких со свистом, пот лил градом, но Матусевич не останавливался, чтобы отдышаться и вытереть лицо. Страх и желание сделать все как можно быстрее заставляли его махать лопатой, как заведенного, вверх, вниз, вверх, вниз… выбрасывая комья земли за край выкопанной им ямы, засыпая выдернутый из могилы крест и чью-то дань уважения в виде лент на куче венков. Внезапно лопата вонзилась в дерево. Он замер, провел концом лезвия по тому месту, которое издало деревянный звук.
   Работа подходила к концу и он обретал все большую уверенность, что сможет скрыться от оперативников. С такими-то деньгами! То, что он взломал следственную базу МВД и вписал в режим содержания Хижука разрешение на мобильник, виделось ему детской шалостью по сравнению с последующими действиями. Уничтожив запись разговора и свои данные у мобильного оператора, он понимал, что вопрос его задержания или уничтожения – это вопрос времени. Чем быстрее он сбежит из страны, тем лучше. Все-таки деньги не государственные. «Мастерски придумал, – восхищался он сокурсником. – Скрываясь от преследования, незаметно всунуть свой телефон в гроб во время похоронной процессии. А там, на флэшке все номера счетов и пароли к ним».
   Матусевич оперся на лопату, выпрямился во весь рост, протянул руки за край ямы и лихорадочно выбрался наружу. Нашаривая в темноте среди колышущихся теней деревьев сумку с инструментами, он не заметил, что рядом появилась еще одна тень, не имеющая к растительности никакого отношения. Внезапно он услышал какой-то звук, словно камушек хрустнул под подошвой. Матусевич, не разгибаясь, медленно повернул голову и увидел прямо за собой чью-то фигуру. Сердце екнуло, рванулось, часто запрыгав в груди. Он даже не успел открыть рот для крика, как Фомич, хакнув, вонзил в его тело осиновый кол, обильно сбрызнутый освященной водой.
   – Не по нраву угощение? – прохрипел сторож, затаскивая щуплое тело Матусевича в разрытую им же самим могилу. – Не сомневайся, Ефимыч, у нас завсегда с нечистью разговор короткий будет. Проще простого.
   Налитому по самые брови дешевым самогоном, Фомичу было совершенно наплевать, что у приконченного им вурдалака ладони и лицо отнюдь не ледяные, а кровь на конце заостренного кола выглядит один в один настоящей. Его больше всего заботило другое – успеет ли он до утра привести могилу в порядок.

Мы придем после заката

   Легкий ветерок лениво играет с полотном дедерона, и ажурное плетение колышется перед глазами, мешая рассматривать дом напротив. Уже час мы с Никой не отрываем взгляд от выгоревших провалов окон квартиры на третьем этаже.
   – Почему мы должны умереть? – тоскливо спросила девушка.
   В который уже раз за сутки испуганно скрутились в водовороте мысли, и я повернул к ней голову. Глаза у Ники тусклые, безжизненные. Запавшие бледные щеки, заострившийся нос, нервно подрагивает уголок сухих губ.
   – Ты же слышала пожарных, – я провел рукой по ее волосам. – Квартира была пустой.
   – До заката всего ничего, – она всхлипнула и отвернулась.
   – Мы попробуем уцелеть, – я сжал кулаки, заглянув прямо в покрасневшее око Солнца, коснувшееся сверкающей глади Чижовского водохранилища.
   Чиркнув спичкой, я зажег спиртовку и проверил меловую черту, проведенную по полу вокруг дивана – белая линия выглядит сплошной и нигде не прерывается. Уселся рядом с девушкой, осторожно, чтобы не упала открытая бутылка водки, притянул внутрь круга журнальный столик и тщательно расправил скомканный листок письма на столешнице. В десятый раз за день я пересчитал предметы. Слева пачка соли, пара головок чеснока, метровый прут арматуры и бутылка бензина с торчащим фитилем. Правее старая дедова двустволка и четыре картонных патрона, набитых серебряными обрубками цепочки Ники и шариками от подшипников. На самом краю банка со святой водой, десяток нательных крестиков и несколько католических и православных образков, приобретенных у ближайших храмов. Все, что мы смогли найти быстро. Я переломил ружье пополам, аккуратно вогнал в стволы охотничьи патроны, положил оружие на колени и налил себе водки, тщетно пытаясь забыть о вчерашнем вечере под Борисовом.

   Автомобиль подпрыгнул на очередной колдобине, и с жалобным стоном ухнул обратно в колею, выбросив на обочину тонну жидкой грязи. Я едва не лязгнул зубами о рулевое колесо и матерно выругался, проклиная Стася Машковича и его совет: для сокращения пути проехать через военный полигон. «Дорога отличная. Дачники там чуть ли не на кабриолетах рассекают, – уверял он меня, рисуя план. – Пять минут и ты на месте». «Если тут кто и рассекает, то только военные на гусеничных тягачах, – мрачно подумал я. – Угораздило же меня свернуть с трассы». Глухой скрежет по днищу возвестил о скрытых в грязи камнях, а может и оторванных частях авто пресловутых дачников. Я поморщился, выворачивая до упора руль, чтобы миновать лужу с два заметно выпирающим из ее середины остовом какого-то механизма и бросил взгляд на Нику, намертво вцепившуюся в дверную ручку.
   – Ничего не говори, – простонала девушка. – Я сама его прибью, как только приедем.
   – Наконец-то, – удовлетворенно выдохнул я, когда танковая колея сменилась сухой грунтовой дорогой, плавно поднимающейся к рукотворным курганам на правом берегу Березины.
   Карта, наспех нарисованная Машковичем на обороте дисконтной карты какого-то фотоателье, оказалась приближенной к идеалу. Через несколько километров мы выехали на песчаный берег реки и увидели машину, костер и самих виновников нашего ралли по пересеченной местности.
   Стась изумленно смотрел на заляпанный грязью автомобиль и наши злые лица, забыв о мясе, а Лида отжимала руками мокрые после купания волосы и прыгала на одной ноге, одновременно пытаясь приветственно помахать нам и вытряхнуть из ушей попавшую воду. Она подруга моего приятеля и по совместительству сегодняшнего повара на открытом воздухе. Парня циничного, даже местами хамоватого. Лида эффектная блондинка с таким шикарным бюстом, что я как-то прямо заявил приятелю, что он гладил у скульптуры горожанки в Михайловском сквере не колено, как все, желающие быстрее познакомиться с девушкой, а грудь. И гарантированно сразу обеими руками. Тогда в ответ он только ухмыльнулся.
   – Ну? – спросила Ника ледяным тоном, не ответив на приветствие. – Это была удачная идея с полигоном? – девушка грубо ткнула меня под ребра, заметив мой интерес к верхней части бикини ее подруги.
   – Да уж, – Лида хихикнула. – Вот же дорога.
   Она показала рукой влево, и мы услышали гул мчащейся на высокой скорости машины.
   – Могли бы и навигатор включить, – хмыкнул Стась и хлопнул девушку по едва прикрытому заду. – Не желаете ли освежиться перед обедом?
   – Когда-нибудь и мы пригласим вас на шашлыки, – буркнула Ника, расстегивая блузку.
   Божественный запах шипящих на углях стейков щекотал ноздри, и мы хором скандировали, воздевая руки с пустыми пластиковыми тарелками в безоблачное вечернее небо:
   – Мясо! Мясо! Мясо!
   – Да вы прорвы какие-то! Не нажретесь никак! – завопил Стась, ставя перед нами поднос с аппетитными ломтями мяса. – Здрасте, – он карикатурно поклонился и, выпрямившись, уставился за наши спины.
   Мы тут же обернулись. Высокий старик, несмотря на жаркий вечер, облаченный в резиновые сапоги и длинный, застегнутый наглухо брезентовый плащ, остановился рядом, с улыбкой рассматривая наше застолье. Харизматичный персонаж даже для сельской местности: редкие волосы, худое морщинистое лицо и прокуренные до корней зубы под подпаленными усами.
   – Добрый вечер, дедуля, – в один голос приветствовали его девушки. – Присаживайтесь с нами.
   – И по чарке найдется, – Стась поднял бутылку «Сваяка» и подмигнул. – И не по одной.
   – Вы здесь на ночь, – вместо приветствия спросил старик.
   Я утвердительно кивнул:
   – Шашлык, уха и все остальное.
   – Немедленно уезжайте, – неожиданно ошарашил он нас.
   – Разве это частная земля? – вежливо спросила Ника.
   – Нет, но был пожар.
   – Всегда где-то что-то горит, – философски заметил я.
   – К сожалению, на пожаре никто не погиб, – скорбно добавил старик.
   – Наоборот! – удивленно воскликнула Лида. – К счастью.
   – К счастью для родственников – не придется тратиться на похороны. Но смертельно для вас.
   Лида демонстративно покрутила пальцем у виска.
   – Я не сумасшедший, – старик обвел рукой пустой берег. – Выходные, рыба на голый крючок бросается и ни одного рыбака.
   – И это все из-за пожара? – насмешливо бросил Машкович.
   Дед присел к огню, вытащил пачку папирос «Беломорканал», пошевелил в углях сучком, неторопливо прикурил от него и обвел нас задумчивым взглядом. «Где он их берет? – почему-то подумалось мне. – Я вообще никаких папирос в продаже несколько лет не видел».
   – Подозреваю, что вы никогда не слышали об этой истории с пожаром. Иначе схватили бы ноги в руки и бежали без оглядки. Вы еще совсем молоды, чтобы умирать.
   – Да не волнуйся, дед, – хохотнул Стась. – Еще лет сто проживем.
   – На твоем месте я не стал бы зарекаться даже на эту ночь, – старик посмотрел на заходящее солнце.
   Стало так тихо, что я услышал, как потрескивают угли в костре и Березина мягко трется правым боком о песчаную отмель. Лида мгновенно побледнела, бросив испуганный взгляд на Машковича, а Ника так вцепилась ногтями мне в предплечье, что я едва не заорал. Стась с открытым ртом смотрел на странного гостя.
   – Ты кто? Ясновидящий, или местное пугало для приезжих? – через несколько секунд хрипло спросил он.
   – Нет, – старик не обиделся на грубость, – но я расскажу, что произойдет. Надеюсь, вы поверите мне и уедете еще до заката. Но не обольщайтесь, история вам точно не понравится.
   – Смочи горло, дед. Легче лапшу на уши вешать будет, – к Стасю снова вернулся обычный сарказм, он протянул старику пластиковый стаканчик с водкой, но тот отрицательно мотнул головой. – Ну, тогда я сам для храбрости. Давай свою сказку.
   – Сейчас здесь профилакторий завода «БАТЭ» и спортивная база, – наш странный гость ткнул мундштуком папиросы куда-то за спину. – Километра полтора. А в советские времена тут был пионерский лагерь от этого предприятия.
   – О, как? – Машкович налил себе второй стаканчик и презрительно пожал плечами. – Пионерская страшилка. Я сейчас от ужаса обмочусь.
   – Да замолчи уже, – буркнула Лида.
   Старик не обратил на слова Стася внимания, затянулся в последний раз, бросив окурок в костер, и продолжил, словно его и не перебивали:
   – Давно это было. В одной из смен, уж не помню в какой, девочка лет двенадцати привела на кухню бродячего пса. Огромного, как волкодав, но худющего, как скелет, словно его год не кормили – ребра за двадцать метров и слепой бы пересчитал. Повариха тут же доложила начальнику лагеря. А как же, от своих свиней в деревне пришлось бы оторвать объедки, оставь кобеля в лагере. Ну, а старшим был мужик, слепо следовавший правилам, циркулярам и прочим вышестоящим указаниям. Он приказал немедленно вышвырнуть пса за ограду. Девочка наотрез отказалась расстаться с собакой. Разгневанное начальство заперло строптивую пионерку в подсобке, чтобы поумнела в темном одиночестве и больше не перечила старшим. Пса прогнали. А через час пожар.
   Старик достал новую папиросу. В этот раз я сам протянул ему головню из костра.
   – Сначала тушили собственными силами, – гость выпустил сквозь порыжелые усы густой клуб сизого дыма, – не справились. Вызвали пожарных. Начальник лагеря в обмороке. Водой отливали сердечного – наказанная девчонка в горящем здании. Когда прибывший пожарный расчет справился с огнем, то под обломками стен и крыши нашли тело, вернее, то, что от него осталось.
   Он помолчал несколько секунд, обвел нас грустным взглядом и поднялся.
   – Никто так и не узнал причину пожара, как не узнал того, каким образом там оказался и собачий скелет. Девочка умерла, обнимая пса, и кости спеклись в одно целое. Говорят, так и хоронили вместе в закрытом гробу. Они и сейчас приходят вдвоем.
   – Сейчас? – Ника прикусила палец, чтобы не показать свой испуг.
   – Да уж, – протянул Стась. – прямо мистика какая-то с тем пожаром. Но причем здесь мы?
   – Вчера на пожаре не было жертв. А когда злой рок по какой-либо причине допускает промах, то она всегда исправляет его ошибку. Всегда. Так уже происходит не в первый раз. На пожарах должны умирать. И она обязательно придет за вами. Вместе с псом. Сразу после заката.
   Он встал и медленно пошел прочь, бросив на прощание через плечо пару фраз:
   – Уезжайте немедленно. Вы не первые герои, которых больше не видели.
   – Эй, дед! – крикнул ему вдогонку Машкович. – А как от нее откупиться, если придет? Конфетами или костями для собаки?
   Старик не остановился и не обернулся, только рукой махнул. Обреченно так махнул. Я посмотрел на далекую кромку леса за рекой. От багрового блюдца солнца, почти скрывшегося за деревьями, остался один осколок, и длинные тени начинали сливаться в единое целое, предваряя наступление ночи.
   – И настал его час, и пришел черед, и сказал ему друг – пора, – Стась плеснул водку в стаканчик и протянул мне. – Давай. За девочку и ее собаку. Пусть земля им будет пухом.
   – К черту! – Лида выбила из его рук пластиковую емкость. – Мы сейчас же уезжаем.
   – С какого это перепуга? – набычился Машкович, доставая другой стаканчик. – Никто не уезжает.
   – Немедленно! – Ника повернулась ко мне, взяв за руку, и я поразился, какие у нее холодные пальцы, а в глазах плещется неприкрытый ужас. Она едва сдерживалась, чтобы не броситься к машине.
   – Поздно, – глупо хихикнул Стась. – Солнце зашло и у нас…
   Его шутка прервалась на полуслове хрипом. Стремительная, фрагментировано расплывчатая тень собаки возникла прямо из воздуха, вцепившись ему в горло и бросив на землю. Я буквально остолбенел. Внутренности обожгло от страха, а единственная мысль «не может этого быть!» скомкалась и забилась, как рыба на крючке. Над распростертым телом, оскалив окровавленные клыки и издавая утробное рычание, стоял крупный поджарый пес, и сквозь его тело я отчетливо видел то, что стало со Стасем. Мозг превратился в огромную яму, полную мрака и безнадежности. От ужаса у меня встали дыбом волоски по всему телу. Ника мешком повисла на мне, а Лида с криком бросилась бежать к реке. Призрачное животное одним рывком встряхнуло тело Стася, словно это была тряпичная кукла, отбросило в сторону и мощными прыжками рванулось вдогонку за девушкой.
   Мне удалось быстро втащить Нику в машину. На удивление двигатель завелся с полпинка. Я судорожно рвал рычаг переключения передач, когда увидел ее: худенькая девчушка в пионерском галстуке с обгорелыми кончиками стояла прямо перед машиной, разглядывая нас. Меня словно потянуло в черный бездонный колодец, раскрывающийся в ее глазах, и неведомая сила стала отжимать ногу от педали акселератора. Тьма в ее зрачках не была совершенно пустой. Она мгновенно наполнилась образами. В одном – солнечный день и хохочущая девчонка, в другом – горящее здание и в нем мы с Никой. Этот взгляд вполз ко мне в сознание, заполонив и раздавив весь разум сумасшествием, оставив лишь одно желание – умереть прямо здесь и сейчас рядом с ней. Истошный вопль Ники в ответ на могучий удар в правую дверцу вернул меня в реальность, заставив вжать педаль в пол. Я так и не отпускал ее до самого Минска, окаменевшими пальцами сжимая руль.
   В нашем дворе была настоящая суматоха: повсюду открытые окна с любопытными, сполохи от мигалок по стенам, несколько пожарных машин, бурлящая толпа зевак. Только с матом мне удалось найти место для стоянки рядом с пожарными. Один из них снял защитную маску и сказал старшему:
   – Все к чертям сгорело, – сплюнул. – Хорошо, что хозяев не было.
   – Очень плохо, – Ника сгорбилась и медленно побрела к подъезду.
   Пожарные недоуменно посмотрели ей вслед.
   В почтовом ящике нас ожидало еще одно испытание: обычный листок из школьной тетради с несколькими словами. Прочитав, Ника охнула и закрыла лицо руками, а я всей спиной ощутил, как девочка смотрит нам вслед на берегу Березины и в затылок пахнуло ледяным холодом из собачьей пасти. Уже дома, в своей квартире, я все еще продолжал чувствовать ее взгляд и непрерывно тушил окурки о дно пепельницы, такое же черное, как и глаза призрака.
   За окном изредка вспыхивали отблески молний далекой грозы, словно где-то там наверху кто-то забавлялся с неисправным фонариком. Ника тихо плакала и непрерывно ворочалась на тахте. Я встал из кресла и отдернул штору, повинуясь какому-то странному чувству. Во дворе злобно трясли костистыми ветвями деревья над решетчатой оградой, тени ломались на потрескавшемся асфальте перед крыльцом обгорелого остова полуразрушенного здания, девочка в пионерском галстуке тянула ко мне руки, и тоскливо подвывал огромный пес, задрав морду в мою сторону.
   Я задернул штору, отгородившись от нереальности плотной тканью. Но отгородиться от их глаз у меня не получалось, даже если я закрывал свои. Снова и снова я перечитывал полученное послание и только теперь полностью начинал осознавать, что в своей жизни не испытывал ничего более жуткого.
   Все-таки я, наверное, задремал и проснулся от собственного беззвучного крика. Кошмар не отпустил, и лед внутри не собирался таять, но судьба подарила нам целый день.
   – Ника? – вполголоса позвал я, скомкав письмо в кулаке. – Нам еще столько надо успеть до заката.

   Я только поднял полный стакан, как в густых сумерках, вползающих в комнату, раздался тихий стон, медленно переходящий в сдерживаемое рычание: такой странный звук, вероятно, издавала ночь на торфяном болоте, когда через него пробиралась собака Баскервилей, отыскивая след. Жуткое ощущение внутри, настолько сильное, что начинает слабеть мочевой пузырь – вроде бы еще и не ночь, когда силы зла властвуют безраздельно, а белый день, кажется, уже остался где-то в конце двадцатого столетия. Я крепко сжал цевье ружья и прижал ладонью листок с единственной строкой округлых букв детским почерком «Мы придем после заката». Из-за входной двери донесся злобный рык, следом мягкий девичий голос, успокаивающий животное. Кукарекнул дверной звонок. Ника вскрикнула, сжав в руках стальной прут, а я мрачно усмехнулся, набросил на шею всю связку религиозных атрибутов и решительно взвел оба курка.

Ночной «Минск-Брест»

   Дверь в баре тренькнула о колокольчик, впустив внутрь тихий шепот дождя. Яскевич обернулся на звук. Миловидная девушка с влажными прядями волос сразу от порога цепким взглядом окинула небольшой зал, прошла к стойке, уселась на высокий табурет и отбросила полу плаща, призывно демонстрируя полоску тугого бедра над черным чулком. Немногочисленные посетители равнодушно вернулись к своим напиткам: вечер только начинался, и мужчины пока еще не желали разбавлять свое одиночество сомнительными развлечениями. Жирный мазок яркой помады на капризно изогнутых губах девушки сузился в тонкую линию, по бледному лицу проскользнула понимающая гримаса, и она повернулась к бармену:
   – Кофе, – голос резкий, с хрипотцой.
   Яскевич отвел взгляд и скрипнул зубами на ухмылку пожилого мужчины, сидящего напротив. Тот взял свою порцию спиртного и протянул навстречу:
   – За баб-с?
   Стаканы соприкоснулись с легким дребезжанием. Два мужских взгляда над стеклянными кромками пересеклись, замерли в клинче на секунду, как боксеры на ринге.
   – Пропади они пропадом, – хмуро бросил Яскевич через стол и отставил свой стакан.
   – Брезгуешь? – насмешливо поинтересовался собеседник. – А ведь она прилично выглядит. Взгляни.
   – На что там смотреть? Обычная шлюха.
   Яскевич все-таки бросил короткий взгляд через плечо, желая еще раз убедиться в правильности первого впечатления.
   – Как и твоя бывшая. Не находишь?
   Слова задели за живое, и Яскевич напрягся, сжал кулаки.
   – Заткнись, Портной, – процедил он сквозь зубы.
   – Как скажешь, как скажешь, – пожилой мужчина хихикнул, и вдруг дряблая кожа в уголках его губ собралась в жесткие складки. – Не нравится мне твой тон. Очень не нравится. Обидно мне.
   – Извини, – буркнул Яскевич. – Сорвалось.
   – Сорвалось у него, видите ли, – прошипел мужчина в ответ и тут же заулыбался. – Разве я виноват, что твоя баба оказалась редкостной сукой? А ведь я когда-то предлагал зайти к ней, побеседовать и выслушать извинения.
   – После таких визитов у криминалистов желудки выворачивает наизнанку при осмотре твоих собеседников, – буркнул Яскевич, непроизвольно поежившись. Кличку «портной» его спутник получил за жуткую привычку носить в кармане ножницы, отточенные до остроты бритвы, которыми он с легкостью кроил человеческую кожу, выбивая нужную заказчику информацию, и редко кто мог без содрогания смотреть на последствия его искусства.
   – Издержки метода, – забулькал смехом в горле Портной. – Теперь под стол загляни, Снайпер.
   Что-то твердое уперлось в колено Яскевичу. Скосив глаза вниз, он увидел толстую трубку глушителя на длинном стволе. Оружие качнулось, сдвигаясь в область паха.
   – Отстрелю яйца, если еще раз услышу от тебя слово «заткнись», – тихий вкрадчивый голос прозвучал жестче грубого окрика.
   – Мне дважды повторять не надо. Ты же знаешь, – твердо ответил Яскевич, подняв глаза.
   Он постарался, чтобы голос прозвучал бесстрастно, хотя все внутри сжалось от страха и сердце бешено запрыгало в груди. Портной удовлетворенно кивнул, пряча оружие, а Яскевич нащупал в кармане патрон от пистолета, ласково погладил теплую латунную гильзу своего афганского талисмана и сразу успокоился. За десять лет патрон вытерся о ткань и пальцы до зеркального блеска, и он вдруг подумал, что в последнее время стал слишком часто просить поддержки у бездушного кусочка металла. Это тогда, в Афганистане, девятнадцатилетний снайпер, забившись в незаметную узкую щель в скале и приставив к виску пистолет погибшего лейтенанта, твердо знал, что кроме единственного патрона у него больше нет боевых товарищей. Всю ночь он держал дрожащий палец на спусковом крючке и тоскливо слушал, как перекликались душманы, разыскивая его. В тот раз не нашли, а сейчас, словно подобрались почти вплотную. Он еще раз потер патрон, вспомнив, как тогда прилетела поисковая группа, и он с трудом разогнул скрюченные пальцы, передернул затвор и поцеловал тусклую латунь последнего патрона, выпавшего на ладонь.
   Все, сегодня пришло время закончить со всем этим дерьмом, получить свою долю и забиться в какую-нибудь щель, а то еще ненароком накроит из него Портной заготовок по собственным лекалам, решил Яскевич. С некоторых пор это партнерство стало пугать его до смерти, и патрон в кармане снова показался ему единственным и никому не известным другом.
   – Только приступила или подстава?
   – Что?
   – Спрашиваю, шалава эта – начинающая, или подстава? Как считаешь? – Портной улыбался, как ни в чем не бывало: по его мнению, конфликт был исчерпан. – Абсолютно трезвая, водку не лакает – кофе ей подавай. Одета, как проститутка, а взгляд странный, без наглости. Под кайфом?
   Яскевич еще раз осмотрел девушку внимательно. Та, заметив в зеркале барной стойки, что ею заинтересовались, обернулась, приветливо улыбаясь, огладила ладонью бедро, замерла на секунду в ожидании и почему-то отвернулась. Приятное лицо, отметил он про себя, да и фигурка ничего.
   – Сейчас ты скажешь, что она ни то ни другое, а лесбиянка, – хмыкнул Яскевич.
   – Не скажу, – Портной вновь стал серьезен. – Запомнил ее? Рита. Моя дочь.
   – Да уж, – только и смог протянуть от изумления Яскевич, с трудом удержавшись, чтобы еще раз не оглянуться.
   – Последняя акция, Снайпер, – перешел на шепот его спутник, вынимая из кармана паспорт.
   У Яскевича все обмерло внутри, словно мужчина догадался о его мыслях слинять куда подальше с утра.
   – Держи, – документ придвинули ближе. – Здесь немецкая виза, билеты на поезд, чеки по пять штук на предъявителя. Через три часа ты начинаешь путь в благополучную Германию.
   Портной всегда сообщал детали их планов в последнюю минуту. Или детали акций, как он их называл. Однако за столько лет такое дело ему было в новинку, и Яскевич недоуменно спросил:
   – В Германию? А твоя дочь, каким боком здесь?
   – Она узнает в поезде и передаст тебе номер купе, где едет счастливый билет в наше будущее. В силу определенных обстоятельств я не стал выяснять этого заранее – мало ли чьи уши случайно повернутся не в ту сторону, а Рита помнит клиента в лицо. Я сейчас отправляюсь в Барановичи и присоединюсь к тебе там. Никаких телефонных звонков. Все понятно?
   – Не в первый раз, – Яскевич кивнул.
   – И бабу свою из головы выбрось, – Портной злобно оскалился. – Не хватало еще, чтобы из-за твоих случайных эмоций сорвалась решающая в моей жизни акция. Да и в твоей гребаной жизни, кстати, тоже.
   Яскевич снова угрюмо кивнул:
   – Не напоминай. Я уже давно забыл.
   – Никогда не забывай. Никогда, – Портной прищурился, побарабанил пальцами по столешнице. – У каждого из нас есть свой скрытый враг. Постоянно будь готов переступить через очередной труп. Запомни, Снайпер. Всегда есть кто-то, страстно желающий испоганить тебе жизнь. Ты крепко держался меня, и поэтому не ты на кладбище, а твои недруги. А завтра станешь еще и богат, как Крез. Иди, собирайся. Оружие обязательно.
   Он прав – ничего я не забыл, вздохнул Яскевич про себя, напрасно пытаясь выбросить из головы воспоминания о том вечере. Год назад к нему, пьяному до помутнения сознания, приехал Портной и швырнул на пол целлофановый мешок. Один взгляд на его содержимое заставил Яскевича выблевать и выпитую водку, и скромную закуску. То, что сделал Портной с любовником его жены, не могло привидеться даже моджахедам в их кровожадных снах. «Поехали, покажем твоей лярве, – трясли его крепкие руки». А он мог только мычать что-то невразумительное в ответ. Это состояние и спасло его тогда: наряд милиции, выломавший через полчаса дверь съемной квартиры, застал его барахтающимся в собственной блевотине с остекленевшим взглядом, а соседи подтвердили, что уже днем видели его не намного трезвее, чем сейчас. Жена написала заявление, обвиняя его в смерти любовника, а сама где-то скрывалась. Он был рад, что Портной решил не разбираться с ней сам, хотя для него найти любого человека в Минске было делом нескольких часов. «Потом, – усмехнулся через пару дней его старший напарник. – Когда будешь готов сам». Яскевич уже решил, что плевать ему на жену, как и решил, что не будет столько пить. «Пусть задыхается от страха в ожидании, – надеясь, что беспечно, отмахнулся он. – А ты был неосторожен». «Я всегда знаю, что надо сделать и когда, – серьезно сказал Портной. – Держись меня и все будет отлично».
   Он поднялся одновременно с заливистыми трелями колокольчика: подвыпившая компания молодежи ввалилась в бар.
   – Смотри, какая краля, – радостно завопил кто-то. – Давай с нами, малышка. Не соскучишься.
   Несколько юнцов вальяжно рассаживались по обе стороны Риты. Яскевич нерешительно посмотрел на своего спутника.
   – Иди, – бросил ему Портной. – Она сама о себе позаботится.

   ***

   Вагон качнуло особенно сильно: поезд с лязгом кренился на стрелках. Яскевич выругался про себя. Он курил в тамбуре уже пятую сигарету подряд, всматриваясь в полутемный коридор. Риты все не было, а за мокрыми стеклами уже замелькали огоньки ночного города. Барановичи. Хлопнула дверь. Девушка появилась не с той стороны состава, как он ожидал. Выглядит неброско: джинсы, свитер, легкая куртка, маленькая сумочка через плечо. Ни тени улыбки, минимум косметики на бледном лице. Сухо бросила на ходу, не останавливаясь:
   – Четвертый. Седьмое.
   Он только кивнул в ответ, что расслышал. Поезд замедлял ход, втягиваясь на станцию. Пришла проводница, оттеснила внушительным бюстом в сторону, шикнула: «Пройдите в купе, если не выходите». В проходе появился народ с чемоданами и сумками, и Яскевич побрел к себе, продираясь через кладь, отдавливая ноги и бормоча извинения.
   Сидя в купе, он угрюмо рассматривал мутную кисею дождя между станционными фонарями, вглядывался в пассажиров, торопливо шлепающих по лужам на перроне, терпеливо ждал Портного. «Что там ждет, за кордоном бывшего Союза? – отрешенно и вяло думал Яскевич. – Германия огромная страна – затеряться не проблема. Язык в школе учил. Наверное, вспомню быстро?»
   Портной вошел в купе уверенно, бросил мокрый плащ на диван, выжидающе посмотрел на него.
   – Четвертый вагон. Купе семь, – тут же сказал Яскевич.
   – Хмм… Видел я проводницу из четвертого. Ты ею займешься. Здоровая девка, – он уселся напротив. – Начнем сразу после Жабинки. У нас будет десять минут. Давай-ка обсудим детали.
   Поезд проехал Березу, а Портной все еще дотошно инспектировал напарника, многократно повторял возможные варианты развития событий, наконец, хлопнул ладонью по столу:
   – Ну, все, – состав вкатывался на вокзал Жабинки. – Смотри, чтобы проводница не переполошила вагон. Будешь сидеть у нее, пока Рита не позовет. Мы с ней возьмем на себя охранника и клиента. Если до Бреста сигнала от нас не услышишь, уходи сам, как сможешь. Все факторы учесть невозможно. Билет на завтрашний берлинский у тебя есть. Так что выкрутишься, в случае чего.
   – Что везет клиент?
   – Камни, Снайпер. Камни. Немного, но уж на очень впечатляющую сумму в буржуйской валюте.
   Портной взглянул на часы:
   – Через минуту выходи за мной, – он набросил плащ, дернул дверь. – Последняя акция, Снайпер, – Яскевич с удивлением отметил, что ему подмигнули.
   Поезд тронулся, набирая ход, и Яскевич тоже встал: до Бреста ехать всего ничего. Проверил документы, приготовил оружие, осмотрелся в проходе вагона. Никого – пассажиры сидели на вещах сторожевыми собаками по своим купе. По статистике, грабят их перед крупными станциями, и народ был научен горьким опытом.
   В тамбуре Яскевич встретился с Портным. Тот сделал предостерегающий жест, вновь посмотрел на часы. Секундная стрелка плавными рывками добралась до двенадцати:
   – Пора, – напарник рывком распахнул дверь в четвертый вагон.
   Возле седьмого купе сидел на откидном стуле охранник, крупный мужчина, фигурой похожий на спортсмена, который сразу же встал и подозрительно повернулся к ним. Сзади него взвизгнула вторая дверь. Он бросил короткий взгляд через плечо на Риту, не считая ее достойной внимания, сосредоточился на мужчинах. Яскевич еще успел заметить, как из рукава девушки появилось длинное блестящее лезвие, и толкнул дверь к проводникам.
   Портной ошибся самую малость: девка была не здоровой, а очень крупной, и очень некрасивой. Она самозабвенно дула в блюдечко с чаем, смешно выпятив толстые губы. Цветастый заварочный чайник, нарезанный белый батон, банка с домашним вареньем. Крестьянская идиллия, хмыкнул про себя Яскевич, оценив увесистый зад девицы, приминающий диван до каркаса. Проводница повернула голову, добродушно улыбаясь широким жабьим ртом, спросила по-свойски:
   – Чайку?
   – Позднее, если не возражаешь, – он вытащил из-под плаща руку с пистолетом, запирая дверь.
   Она уставилась на рябую от частого употребления трубу глушителя и вскочила, уронив блюдце с чаем на стол. Кровь моментально отхлынула от пухлых щек, и девица открыла рот, собираясь завопить. Одним коротким ударом Яскевич вдавил ствол пистолета в нервный узел на ее похожем на квашню животе. Проводница выпучила глаза, судорожно стала хватать воздух ртом, пятясь назад, тяжело упала на диван.
   – Удавлю на хрен, – он сунул ей оружие под нос. – Лечь на живот. Руки назад. Ясно?
   Проводница быстро закивала головой, заливаясь слезами. Яскевич достал из кармана плаща упаковочный скотч и крепко перетянул ей кисти рук.
   – Голову подними, – широкая полоса склеила губы, волосы, пройдясь в несколько слоев.
   – Отдыхай, – он с угрозой рассматривал, как она пытается сесть, изредка поднимая на него наполненные страхом и слезами глаза. – Ложись, не стесняйся, только тихо лежи, как мышка. Ферштейн? – проводница покорно кивнула. – Вот и молодец. А я у тебя пока посижу.
   Яскевич спрятал оружие и устроился на диване напротив. От нечего делать он листал какой-то железнодорожный справочник, временами бросая равнодушный взгляд на неподвижное тело проводницы. В дверь поскреблись.
   – Это Рита, – приглушенно донеслось из коридора, и Яскевич слегка приоткрыл дверь в купе проводников.
   – Прибирайся, – прошептала девушка, бросив косой взгляд на связанную проводницу. – Стукнешь два раза в седьмое. Поторопись. Скоро Брест.
   Яскевич обернулся, вытащил из-за пояса пистолет, привычно отжал предохранитель, и поморщился от острого запаха мочи. Выпученные от ужаса глаза девицы, казалось, совсем вылезли из орбит, она сучила толстыми ногами по мокрому дивану, пытаясь вжаться в стену, глухо мычала, мотая головой. Еще несколько минут назад она лежала спокойно, надеясь, что все обойдется, а теперь сходила с ума, почувствовав холодное дыхание смерти.
   – Закрой глаза, – хмуро буркнул он, поднимая с пола подушку.
   Проводница выгнулась дугой, скатилась с дивана, забилась головой об пол. Форменная блузка брызнула пуговицами, открыв на удивление маленькую для такой полной фигуры грудь. Яскевич вдруг представил на ее месте свою бывшую жену и, не сомневаясь, что она так же отвратительно будет выглядеть, когда они встретятся, с ненавистью вогнал носок ботинка под ребра проводнице. Она мгновенно потеряла сознание от боли.
   – Так-то лучше, – пробормотал он, бросил ей на голову подушку и дважды нажал на курок, топорща пулями колючие перья под наволочкой.
   Вагон мерно качало, колеса выстукивали на стыках рельс обычный дорожный мотив, влажный ветер задувал в купе, шевеля занавеску. Яскевич посмотрел на тело проводницы с бесстыдно раскинутыми ногами, на задранную юбку, открывающую дешевое нижнее белье. Снова резанула взгляд несоразмерно маленькая грудь, под которую уже начала затекать кровь, и какое-то тоскливое чувство зашевелилось у него внутри. Жила-была девушка, пусть толстая и некрасивая, никому не мешала, но все равно пришла к ней ночью такая сволочь, как Яскевич и, походя, отняла то единственное, что она имела – жизнь. А все потому, что он испугался, как бы его смазливую физиономию она не описала в деталях суровым мужикам из отдела по борьбе с бандитизмом. А дальше все было бы делом техники: арест, если не лень будет брать живым, камера с пидорами, выстрел в затылок и зароют, как собаку в безымянной могиле. Ударить бы ее по голове, чтобы отключилась на сутки, да и дело с концом, запоздало прикинул он другой вариант, пряча оружие. Он тряхнул головой, прогоняя неприятные мысли, внезапно сдернул покрывало со второго дивана и набросил на проводницу, в который уже раз за последнее время, вспомнив Пашку.
   Несколько лет назад, после очередного реабилитационного курса, ноги сами принесли его к безногому сержанту Пашке Миронюку. «Присядь, брат, – пробасил тот. – Скромно, но помянуть у меня всегда есть». И он изливал Пашке давно накопившееся внутри о ночных кошмарах, никчемных психологах и вообще о грязи вокруг. «Забудь, брат, – Пашка разливал водку. – Искалечила нас война. Тебя головой, а меня вот, телом. Бабу найди себе стоящую, женись, детишек заведете. Все образуется». И совершенно неожиданно он рассказал сержанту, что и сейчас снайпер, и руки не трясутся после выстрела, это только ночью беда. Знал, друг не выдаст, но такой реакции не ожидал. Не помогли и клятвенные заверения, что ликвидирует исключительно бандитов. Пашка, которого он сам же и выскреб из горящего бэ-тэ-эра; этот обрубок, которого на плечах тащил под обстрелом в укрытие, стараясь уберечь от ударов его перебитые пулеметной очередью ноги, плюнул в его стакан и сказал: «Пойди и тихо сдохни где-нибудь в канаве. Может быть, тогда во всем этом море дерьма и появится хоть один чистый островок – твоя могила». Яскевич молча встал и ушел: ему нечего было возразить. А через день он узнал, что Миронюк отравился обезболивающим (глотнул целую пригоршню и водкой запил), оставив прощанием на кухонном столе глубоко вырезанную надпись «Сука, лучше бы я сгорел». Яскевич не сомневался, что прощались, таким образом, именно с ним, с названным братом. Сначала он неделю кричал во сне, просыпался от ужаса, когда душманы раз за разом бросали гранату в его маленький мирок в трещине скалы, рыдал и умолял Пашку простить его. Потом снова зачерствел и встретил Ленку, которая стала его женой. Оттаял, задумался, а Ленка искалечила и то последнее, что оставалось в нем правильного. Вот тогда он и стал напарником такой лютой гиены, как Портной.
   Яскевич потеряно вздохнул и вышел в пустой проход вагона, тускло освещенный ночными лампами. Тщательно запер дверь в купе проводников, машинально испортив замок, выждал пару минут и направился в другой конец вагона. Остановился, внимательно присматриваясь к нескольким влажным точкам на ковровом покрытии пола. Неаккуратно с охранником разобрался Портной, ох неаккуратно: кровь впиталась в зеленый ворс, четко выделяясь для тренированного глаза на светлом фоне. Яскевич махнул рукой – кто станет задумываться о грязных пятнах, когда снаружи сутки идет дождь. Он дважды тихо стукнул костяшками пальцев в дверь седьмого купе, привычно став в недосягаемости прямого выстрела из открытой двери.
   Портной высунул голову, удивленно крутнул ею по сторонам, недовольно прошипел:
   – Нашел время, профессионал хренов. Быстро сюда.
   Диван в купе был залит кровью, мерно капавшей на пол. На втором диване лежал мертвый охранник. Яскевич наступил в полутьме на женскую ногу, вздрогнул от неожиданности. Жертва скрючилась на коленях, безобразно выставив прямо к двери голый зад, упершись головой в ножку стола, и широкая рваная полоса кожи свисала с ее спины на пол. Он непроизвольно сглотнул слюну от отвращения к методам напарника. «Да и дочка ему под стать. Такая же мразь, несмотря на женский пол, – с едва скрываемой злобой подумал Яскевич, бросив на нее неприязненный взгляд».
   – Закончили удачно? – хрипло выдохнул он.
   – Удачно, Снайпер. Удачно, – вместо Портного со смешком ответила Рита, что-то складывая в свою сумочку.
   – На, помяни, и в свой вагон, – Портной протянул ему плоскую фляжку. – Мы тут сами управимся. До встречи в Берлине.
   Яскевич послушно сделал несколько глотков и, возвращая фляжку, успел заметить в слабом освещении брезгливое выражение на лице Риты, удовлетворение в блеклых глазах ее отца, а затем в его желудке распрямилась раскаленная пружина. Он схватился за оружие и мешком рухнул на обезображенное женское тело, сворачиваясь клубком от пронизывающей внутренности боли. Портной аккуратно вытянул из-за пояса его пистолет, выпустил оставшиеся пули в охранника и бросил ствол следом.
   – Прощай, Снайпер. В Европе тебя никто не ждет, – ухмыльнулся он, вытаскивая из кармана Яскевича запасную обойму, паспорт и чеки. – В аду свидимся.
   Дверь купе защелкнулась с тихим вздохом, и Яскевич, всхлипывая от бессилия, попытался втащить себя на диван. Он тянул отказывающими конечностями свое тело вверх так же, как и в далеком Афганистане протискивал себя по миллиметру сквозь узкую щель в крохотную пещерку в скале, куда, казалось бы, и ребенок не влезет. Тогда ему повезло. Удалось и сейчас. Скуля от боли и напряжения, он поднял голову и взглянул в окно. Сквозь вязкую муть в мозгу, Яскевич различил в десяти метрах перед собой на ночной платформе Портного и Риту, оживленно жестикулирующих перед милиционером. Тот с сомнением качал головой, а затем включил рацию и начал что-то быстро говорить в микрофон, обшаривая взглядом окна вагона. Яскевич со стоном дотянулся до пистолета, едва не уронив его, с трудом выудил из кармана афганский талисман и горько усмехнулся онемевшими губами. Боль волнами пульсировала в животе, скручивала невыносимыми спазмами внутренности, застилала мутной пеленой глаза. Он попытался передвинуться ближе к окну, но нижняя часть тела даже не пошевелилась.
   По залитому неоновым светом перрону брестского вокзала бежали к вагону пограничники, рассыпаясь цепью, и Яскевич, насквозь прокусив от усилий губу, непослушными пальцами передернул затвор, загоняя патрон в ствол. Рука тряслась, как у паралитика, мушка прыгала в зыбком мареве перед глазами и тогда, резко выдохнув через пронзительную боль, он крепко сжал пистолет обеими руками, уперев локти в столик купе. «Никогда не думай о промахе, – мягко прозвучал в голове голос инструктора из учебки. – И никогда не сомневайся». «Будет тебе, Пашка, чистое место посреди дерьма. Уж будь уверен, – беззвучно шевельнулись губы». Зацепившись последним проблеском сознания за ускользающую реальность, Яскевич поймал голову Портного в прицел и плавно нажал на спуск, проваливаясь в небытие одновременно с грохотом выбиваемой двери.

Не игра Сборник рассказов Алекс Фрайт