Часть 2 Корзинка с хорошим настроением

Степа, 9 лет

   Я так и не смог забыть того момента, когда перестал дышать. Вставал с кровати, пытался вытащить маму из своей головы. Не смог. Сидит глубоко.
   Но мне отчаянно хочется жить дальше. Я с тех пор как никогда с головой в рисовании (папа записал меня на дополнительные занятия в Академию, там сейчас проводят платные курсы для детей). Так что я как никогда в движении, даже когда просто сижу в кресле.
   Просыпаюсь выходным зимним утром – активирует меня запах блинчиков, донесшийся с кухни. У меня этим богоподобным запахом пропиталась пижама. Папа готовит самые вкусные блинчики в мире – чуть толстые, сладкие, с мягким тестом, которое тает во рту. Его секрет рецепта мне известен: папа влюблен. Пока тянусь на подушке, он вплывает в мою комнату в своих «плюс десяти набравшихся килограмм» и в фартуке. Он так улыбается, обнаружив меня, будто не ожидал меня тут увидеть. На костях под кожей у него наконец-то появились щеки, плечи и мышцы, поверх всего перечисленного добра – цвет человеческого здоровья, а сама кожа стала персиком, что особенно заметно в свободных от татуировок местах, так даже дедуля сказал, когда общался с папой по скайпу.
   Теперь, когда я каждым утром просыпаюсь рядом с мыслью о том, что маму убила татуировка, мне страшно смотреть на наколки отца. Как будто все это время я смотрел на львиную пасть, не задумываясь о том, что во рту у нее клыки. Еще осенью, прежде чем дедуля вернулся в Питер, мое ухо опять влезло в замок и я узнал о том, что папа разговаривал с мужем мамы. В пыль растоптанный горем Демьян рассказал, какой рисунок наколола себе моя мама. Довольно глупый способ проявления любви, но папа сказал, это было точно в ее стиле. Рисунок, говорят, было плохо видно из-за воспаления и шрама, но все-таки. В качестве татуировки Марта выбрала мой портрет. У меня были подозрения, когда я думал о ее смертельной татуировке, в голове моей стояли на повторе события последних дней и то, с какой любовью она за мной ухаживала. Но мне казалось, мама выбила на коже мое имя, так некоторые знаменитости делают. Однако повторю. Я до сих пор так считаю. Это довольно странный способ проявления любви. Любовь – это когда папа залетает ко мне в комнату с утра пораньше заявить, что они с Юлей испекли блинчики. Это когда он наливает нам с Юлей чай и прежде чем поставить чашки перед нами на стол, проверяет, достаточно ли сладко, не слишком ли горячо. Когда он вечно проверяет, тепло ли я одет. И эти его вечные попытки жертвовать своими интересами. Я же вижу, как он мигает фиолетовым во время выставок картин, но ради меня все равно посещает их. Пока я дышу метафорными, яркими картинами на стенах, он дышит только мной. Он смотрит на меня, а не на стены, – даже если бы там висела настоящая Мона Лиза, папа продолжал бы в отношении нее мигать фиолетовым, потеряв меня из поля зрения. Все это – проявления любви. А татуировки – это не любовь. Это демоны, просачивающиеся через поры некоторых людей.
   За завтраком папа предлагает сегодня вечером нарядить елку. Учитывая его нелюбовь ко всему новогоднему (для папы все, что слишком празднично – враждебно для психики), мы с Юлей таращим глаза и переглядываемся, а затем смотрим на папу. А тот продолжает.
   – Я куплю живую. Знаю, где продают самые красивые. – Говорит, – А еще гирлянду. Старая не работает, проверял. Так как?
   Старую гирлянду, не помню, в каком году зажигали в последний раз. Кажется, это вообще было не при мне и даже не при дедуле. Каждый Новый год папа просто посылал меня в гости с ночевкой к Паштету. Вот у кого был настоящий праздник с елкой, огоньками и даже прикольным Дедом Морозом, в которого наряжался дядя Женя, но не у нас. И вот в конце этого года лицо папы светится желанием и энтузиазмом (слово давно в Волшебном Блокноте), говоря о подступающем на пороги всех домов празднике. Его улыбка и светящиеся надеждой глаза кажутся намного сказочней, чем сам Новый год собственной персоной и городской фейерверк в его честь. Его лицо сейчас само как праздник, но мы с Юлей смотрим на него так, точно папа – псих на прогулке.
   Юля, что ты такое делаешь с моим папой каждый день? – крутится в голове. Вместо этого я говорю:
   – Сделка есть сделка. Договорились. Правда, я сделаю это дважды, потому что Дмитрий Валерьевич нас погонит наряжать коридор и кабинет.

   Четыре номера по матехе, два номера по русскому языку, чтение пересказа на десять тысяч страниц, который никому не понравился, пересказ главы по истории и природоведению, подготовка реферата на тему «Животные Красной книги природы», рисование в контурной карте по географии – таков Дмитрий Валерьевич в своем самом прекрасном расположении новогоднего духа.
   Раздав всем не только хороших люлей за то, что полкласса забыли прочитать предыдущий рассказ по чтению, учитель, раздав всем еще и заданий по украшению кабинета и коридора (каждый отвечает за свой объект новогоднего имущества), пошел в учительскую за журналом на пять секунд, но мы-то знаем, что бабы его оттуда так просто не отпустят, пока не накокетничаются с ним всласть и не вынюхают с его рубашки все духи.
   У Паштета, Мягкушки и Ковчега задание рисовать на окнах, как и у меня. Еще моя задача – повесить гирлянду на длинные лампы над классной доской. Это задание со мной разделяет Ярослав. И, признаться, дурацкие бумажные фонарики стали моей проблемой посерьезнее, чем репетиционная контробаша по матехе, с которой боролись всем родительским комитетом и проиграли. Остальные несколько человек украшают елку, метут пол и моют парты, оставшаяся часть класса выгнана в коридор лепить на окна и зеркала снежинки.
   – У тебя лучше получилось. – Униженно говорит Паштет, когда мы победили дурацкие бумажные фонарики и принялись рисовать.
   Я смотрю на своего зайца. Потом на зайца Паштета. Голос его звучит так, словно он хочет стереть с лица окна своего странного зайца с черной бабочкой, очень странно напоминающего знаменитый символ Плейбоя. Но и даже при этом ничего плохого в нем нет.
   – Заяц как заяц. Нормальный заяц. – Говорю я, дорисовывая зубики своему.
   – Я рукожоп.
   – Не пашуться. Дорисуй зайцу глаза, чтоб он увидел, кто его нарисовал. – С моим покончено. Я кидаю кисть, отхожу на шаг, оцениваю зайца и поворачиваюсь на двести градусов вокруг оси. – Значит так, все рисуем так, словно в последний раз живем, поняли все? Поняли?!
   Люди галдят. Каждый, кто занят изображением с помощью красок узоров, снежинок и шариков, обращаются за помощью ко мне. Диане, которая все не в состоянии начать, я помогаю сделать на стекле намек на Снегурочку, дальше она справляется сама. Позже я достаю из пакета и раздариваю друзьям свои картины, которые нарисовал для каждого персонально. Я не стал на этот раз делать им картины на заказ, я вообще не спрашивал их, чего они хотят увидеть, а просто раскрыл свое сердце и достал оттуда каждого из них. Все они, как один, спрашивают меня, действительно ли я вижу их такими. Кроме Ковчега, который приуныл:
   – А чо ты мне не скинул килограмм так десять на своем рисунке?
   – Полюби себя таким. – Говорю я, а потом Хоббит, стащив со стола учителя черный маркер, предложил мне поставить на каждом рисунке автограф.
   – Каждый художник оставляет свою подпись в правом нижнем углу. – Говорит он.
   – А на заднице расписаться слабо, как рок-музыкант?
   – Давай. – Киваю в сторону Паштета, пока остальные ухохотывают кабинет.
   – Нет! – пучит глаза Ярослав. – Это шутка.
   – Это намек. Давай.
   – Но только девочкам, чур, не смотреть.
   – На что, интересно?
   Мы отходим к дальнему окну, и я оставляю Ярославу автограф, где он заказывал. Получается криво-косо, потому что он все время ржет, как и все остальные. В какой-то момент в класс залетает физрук, но зачем, забывает, потому что Ярослав сразу хвастается автографом чуть ниже талии, и глаза Вилена Робертовича выпадают из орбит.
   – Эээ. – Выдыхает он не без дымка. – У вас, парни, вообще какая ориентация?
   – Праздничная.
   – Сразу видно. Где ваш Дмитрий Валерьевич?
   – В учительской. Вилен Робертович, а зацените свой автопортрет. – Я машу рукой в сторону нарисованного на плакате огнедышащего дракона. – Нравится? С наступающим годом Дракона вас! – на этот раз физрук щурится и сжимает рот так, что мы больше не видим ни его глаз, ни губ. Своим взглядом он словно хочет сказать «Когда произносишь мое имя, крестись, даже если не веришь ни во что».
   По возвращению Дмитрия Валерьевича наша гирлянда с бумажными фонариками, которую мы с Паштетом так старательно сроднили с лампами, грохнула вниз, причем на голову учителю. Нам с другом пришлось призвать на помощь Дэна и Кристину Веник, которая больше времени любовалась учителем и просила его снять с себя очки, чем наводила уборку в классе.
   – Я его видел без очков. – Хвастаюсь я, и Кристина громко ахает, задрожав, как пороховая бочка перед взрывом.
   – Ну и как?!
   – Такой пусик! – сделав продолговатый голосок, прямо как у Кристины, отвечает Хоббит. При этом он дергает плечами и улыбается во все десны, подражая однокласснице.
   – Я так не говорю!
   Дмитрий Валерьевич отбивает ладонь.
   – Зачем вы бьете стол? – спрашивает Денис.
   – Могу побить тебя.
   – Не надо!
   – А расскажите еще какую-нибудь историю, пока мы разбираемся с этой чертовой штуковиной. – Предлагаю я, распутывая гирлянду.
   – Повыражайся у меня. Слезьте со стульев, прежде чем начать что-либо говорить.
   Но нам надо вернуть обратно фонари.
   – Порадуйте ребенка. – Пристает Кристина, прилипнув к учителю сбоку. Мне приходится толкать Паштета вбок, чтобы отвлечь его от лицезрения за Кристиной, повисшей на руке учителя, как обезьяна на ветке, и всех чувств, которые у него это вызывает.
   – Принципиально не сниму. Чем тебе не нравятся мои очки?
   – Скажите хотя бы, сколько вам лет. Мы слышали, – Кристина, тряхнув шевелюрой, переглядывается со мной, – что училки готовят вам сюрприз на юбилей.
   – Вот и угадайте, сколько мне лет.
   – Выглядите, как мой старший брат, которому двадцать пять. – Рассудила она.
   – Тридцать пять многовато, хотя кто знает. – Вступает в диалог Ярослав.
   – А я – делаю ставку на тридцать. – Говорю я, слезая со стула и не веря, что с гирляндой покончено. Не веря, что покончено навсегда. Она еще упадет кому-нибудь в волосы, честное слово.
   – Ну… пока еще двадцать девять. – Покривлявшись в изображаемой обиде, отвечает учитель, а затем картинно задирает нос, и все девки, что бы вы подумали, тают. Как мороженное. И все примеряют к Дмитрию Валерьевичу эту цифру, словно галстук, проверяя, как сильно ему идет. Со страшной силой идет!
   Кому что, но под конец этого предновогоднего дня мне хочется сказки. Проучив нас несколько месяцев, у Дмитрия Валерьевича наконец-то получается их рассказывать, хотя раньше вытянуть из него сказку было таким же простым, как отличить кролика от зайца. Или как заставить Дракона примерить свадебное платье. Или попросить повариху испечь шарлотку. И нужно отдать Дмитрию должное, любая сказка у него превосходно и так тепло получается, что даже меняется его лицо. И наши лица тоже. Когда я оглядываюсь назад во время его рассказов, я замечаю, что у ребят раскрыты губы и глаза. И даже лентяи заболевают дневной школьной бессонницей.
   Тут в классе что-то грохается на пол, а потом Ковчег, поправив очки, со страхом и сожалением говорит:
   – Дмитрий Валерьевич! Я сломал вашего Буратино, которого вы делали сами, когда стирал пыль с него! Простите!
   Учитель, молча подперев кулаком лицо, со скорбью смотрит на деревянную фигурку Буратино, точнее его расчлененные останки. Голова отлетела от туловища на несколько метров. Эта вещь значила для него много счастливых воспоминаний о папе, он специально принес поделку в класс на видное место, чтобы обращать на нее внимание каждый день, но сказал он об этом только мне, и то случайно, судя по тому, как сверкнули его глаза сразу после признания. В его глазах я видел доверие и любовь, словно он долгие годы молчал об этом, чтобы дождаться кого-то особенного и рассказать об этом ему. Он выгнал тогда меня из класса одним взглядом, потому что только Дмитрий Валерьевич обладает способностью прогонять прочь глазами и потому что сделал вид, будто это я каким-то образом вытянул из него слова, причем не в первый раз.
   – Ты его обезглавил. – Обвиняю я, поднимая Буратино. – Математику ты решаешь на ура, Макс, но руки у тебя растут из ж…
   – Кипятков, – предупреждает Дмитрий Валерьевич.
   – Что? Если это так! – я смотрю вниз, где на ладони у меня лежат две части его счастливого прошлого, и когда снова поднимаю глаза, учитель смотрит на Буратино в моих руках больше не как на игрушку, а только на то, с каким временем она связана. Он снова оказывается от нас подальше и лицо его отламывается, поэтому я его возвращаю, ни то опять скажет, что я ему сердце раскрываю насильно. Выжимаю из него не те слова. Снимаю с него кожу и выворачиваю наизнанку, как куртку, в карманах которой много всякого интересного. Ничего подобного я не делаю. – А почему вы нам сами не преподаете труды? – спрашиваю я. – Вы умеете делать красивые штуки.
   – Только когда хорошее настроение.
   – Оно так редко бывает хорошим? – спрашивает Кристина, втягивая в разговор не только себя, уже все ребята устремили свои глаза и уши в сторону учителя.
   – Когда я устраивался на эту работу, то предупредил директора, что у меня давно нет достаточно души преподавать труды и рисование. К счастью, у вас этим занимаются отдельные учителя. Красивые штуки, как и красивые картины, Степа, делают не твои руки, а твое горячее сердце. Музыка, которую ты находишь в пианино, тоже идет из твоего сердца, инструмент только помогает воплотить. И люди, которые хорошо меня знают, скажут, что на протяжении какого-то времени у меня вовсе не было сердца. Чтобы сделать чудо, надо почувствовать его внутри себя.
   – Вы больше не верите в чудеса? – продолжает наседать Кристина, но меня не отпускают его слова об отсутствии сердца.
   – Подождите, я вас хорошо знаю, но никогда не чувствовал, что у вас сердца нет вообще.
   – Когда взрослеешь, – отвечает учитель Кристине, – приходится переставать в них верить.
   – Нет, стойте, вы учите нас чему-то не тому. – Опять встреваю я, несмотря на то, что он меня так грамотно проигнорировал.
   – Что ж. Кто-то просил сказку? Давайте расскажу сказку. А вы доделывайте всю работу, особенно те, кто хочет уйти домой пораньше. Ну? Чего встали, как будто швабры проглотили? Ими надо пол мыть, а не виснуть, как на вешалке.
   Я оглядываюсь. Одноклассники действительно повисли – на швабрах, на окнах, на партах, везде, где остановились мыть, убирать, рисовать и шлифовать, все ради того, чтобы погрязнуть в сказке. Я подсаживаюсь ради сказки на парту. Люди вокруг торопливо заканчивают и суетятся, ради нее же. Через несколько минут каждый расселся вокруг учителя, так и не закончив наводить красоту, потому что Дмитрий Валерьевич рассказывает очень интересную сказку о злой колдунье, которую спас мальчик. Колдунья была злая из-за непрекращающегося одиночества, но этот пацан «подарил ей волшебную корзинку с хорошим настроением», и колдунья опять нашла в себе силы творить чудеса. Оказывается, добрая магия все еще оставалась у нее в самом сердце, да и сердце было на месте, просто на какое-то время магия отключилась, но пацан со своим заразительным настроением починил ее, и магия заработала.
   – Как же он это сделал? – спрашивает Паштет. – Как он подобрал ключик к такому ржавому замку?
   – Нужно уметь налаживать людей. Как это у некоторых получается – загадка, которую необязательно разгадывать. – Говорит Дмитрий Валерьевич, лишь легким перышком коснувшись взглядом меня, но, конечно же, мне это только показалось.
   – А что было в корзинке с хорошим настроением? – спрашивает Принцесса Лали, которая сидит на моих коленях, но никого, включая учителя, это не смущает.
   – Никто не знает. В идеальной сказке должно быть место загадке. Я всегда представлял, что в корзинке сидел рыжий, пушистый котенок.
   Кристина улыбается, как солнышко на детском рисунке, а потом подытоживает:
   – Вы верите в такие сказки, Дмитрий Валерьевич?
   И тогда Дмитрий охотно признается:
   – Некоторые ситуации просто заставляют поверить. Не имеет значение, что тебе скоро тридцать лет. Да. Она произошла со мной. – На этот раз он смотрит в упор, так, что даже остальные оглядываются, словно по плечу у меня ползет тот самый рыжий и пушистый котенок. – Правда, мой спаситель был не только умен, но и покуривал тайком. Молчу о им сказанных абсолютно странных чисто-русских словах, которые не знаю даже я.
   – А меня пугают тихие люди, которые не ругаются, не пьют и не курят. – Старательно рассуждает Денис, что можно предусмотреть по его лбу, который собрался от этих рассуждений складочками. – Мне кажется, что они ночью в лесу трупы закапывают. Вот Паштет по-любому закапывает.
   – Очень захватывающе! – деланно одобряет учитель под хохот.
   – Ну, должно же быть в человеке хоть что-то плохое…
   – Это весьма хитрое, но тем временем неубедительное оправдание для курящих и пьющих людей.
   – Вы – пробовали курить? – продолжает сыпать вопросами Кристина, прищурившись. Ее тон говорит о том, что она заранее надеется, что это не так. Паштет никогда не отводит от нее взгляд, особенно внимательно присматривается, пока она говорит, и так же внимательно продолжает смотреть, пока Дмитрий Валерьевич ей отвечает.
   – Скажем так: даже если такое случилось, это было самое сомнительное решение в моей жизни. Вредные привычки сокращают жизнь. Некоторые убивают сразу.
   В меня вонзается это слово «убивают». Так вонзается, что я даже перестаю думать о той части Лалиного тела, которой она прижалась к моим ногам.
   Татуировки – тоже вредная привычка? Одна из них убила мою маму сразу.
   Искусство помогает выжить. Особенно, когда ты с головой. Всю жизнь я плавал в находчивом мире творчестве, как в бассейне с водой, но после смерти мамы пошел дальше и меньше времени провожу на Точке. Никто и слова не говорит. Будто понимают, куда меня втянуло, зачем и после чего.
   И да, это помогает. Рисование продлевает жизнь, но рисование на коже – нет, если это не временная татуировка хной.
   С тех самых пор смерть любого существа на свете вызывает у меня еще более отталкивающее чувство безысходности, которое стало еще крепче, чем раньше, когда я просто знал, что смерть есть, но никогда не примерял ее черное пальто на себя. Как это происходит? Она приходит, набрасывает тебе на плечи пальто, и… все? А что дальше? Я не хочу, чтобы дальше ничего не было.

   На следующий и последний перед каникулами учебный день Дмитрий Валерьевич заявляет, что отменяет урок чтения ради еще одного урока русского языка. Ну, сперва он приказывает всем закрыть рты, а потом уж переходит к сути: сейчас он выдаст нам тетради для сочинений и каждый из нас сможет полюбоваться своими оценками за последнюю работу, в которую я вложил целую душу, хотя и написал сочинение-миниатюру за один день.
   Но мне не выдают тетрадь. Паштет рядом со мной делает протяжный выдох через рот так, что его облегчение эффектом «пылесос наоборот» сдувает со стола учителя книги. Кристина Веник и Диана Мягкушка подкидывают свои красивые подбородки высоко под потолок, потому что получили по одной «пятерке» и тут же всем похвастались. «Что тебе? А тебе что? Зато мне – пять!» Таким девкам – унизить, как шагнуть. Ничего нет проще, чем зазнайствовать, если найдется повод. Я вот не знаю, что мне делать – выдыхать, бросать подбородок или прятаться под линолеум, потому что я не вижу своей тетради. В чем дело? У меня «два»? За сочинение о папе? После такого я не просто спрячусь под линолеум, я беспробудно стану под ним ночевать.
   Дэн Фаталин, он же Хоббит, говорит, что ему тетрадь тоже не выдали. Его тонкий голос, благодаря которому по телефону люди путаются и вместо «Денис, дай маме трубку» говорят «Привет, подруга!», превратившийся в баритон за несколько миллисекунд, выдувает возмущение, но, как вы понимаете, Ковтун быстро закрывает ему рот.
   Учитель берет в руки две тетради, среди которых моя. Движение его дышит опасностью. Губы – галстук-бабочка. Выражение лица – «Здравствуйте. Я хочу купить Вашу библиотеку».
   – У меня в руках тетради Кипяткова и Фаталина. Встали оба.
   На ногах мне становится небезопасно. Что там такого нафаталил Хоббит? И я накипятил. Я как волна-убийца в маленьком бочонке. Всего тела слишком мало для моих недоумения и обиды. Что мне поставил этот паук? Я трудился, ничего в себе не утаив, как только мог, и сочинение показалось мне особенным.
   – Один из вас написал лучшее сочинение, лучшее не только в этом классе, но и за всю мою историю работы в школах, а второй… Блин. Второй понаделал столько ошибок, что его за это мало даже просто прибить. – Говорит Дмитрий Валерьевич, и меня бросает в жар даже еще сильнее, чем мгновение назад. Начнем с того, что он никогда не говорил при детях «блин», если речь не идет о еде. На наше «вот блин» он всегда орал «Ну-ка без блинов!», а сегодня сам не сдержался. У меня горят щеки, все тело дрожит. Я написал круче всех или отстойнее? Мой блин растаял у учителя во рту? Или ему захотелось его выплюнуть?
   – Кипятков. – Звук собственной фамилии разжевывает мое сердце, всей душой я боюсь, что я отстойный, напоминаю себе, что скоро примерю черное пальто смерти, поскольку знаю, что с меня сделает Ковтун за эту отстойность.
   – Кто, я?
   – Нет, копия твоя. К доске вышел! – выполняю грубоватый приказ, как в замедленной съемке. Ну вот, придется делать эту позорную работу над ошибками. – Да смелее же! Не бойся, не буду бить, – говорит учитель с улыбкой, которую я вижу у него не снаружи, а внутри, потому что она только для меня. И вручает мне тетрадь для контрольных работ. Можно подумать, что это грамота за лучшее поведение в мире. Не врубаюсь.
   Жизнь резко меняется, я тону в коробке со смехом, потому что когда вижу две «пятерки» и ору «есть!» со вскинутой рукой, рука моя задевает потихоньку отваливавшуюся гирлянду на лампе, и вскоре я весь пропадаю под Ее Бумажным Величеством. Паштет, одной ладонью прикрыв свой смеющийся рот, включает на телефоне фотокамеру. Дмитрий Валерьевич оглядывается медленно, не спеша узнавать, что может увидеть позади нечто похуже прошлого.
   – Повесь обратно. – Цедит он спокойненько. Обратите внимание на мимику лица. Закатив глаза и соорудив из губ бантик, учитель показывает всем, что жальче меня существа в мире не видел, словно я грязное пятнышко на обоях, которое портит идеальный интерьер, и пока я поправляю новогодний декор, он интересуется у Хоббита, как можно учиться в третьем классе и писать с безграмотностью одиннадцать ошибок в страницу. – Какая скоростная глупость. Пример для подражания. – Говорит он, а Дэн в ответ, ругая самого себя, забывает постесняться в выражении, прежде чем открыть рот.
   – Мать вашу за ногу. Ой, я хотел сказать, как поживает ваша мама.
   Дмитрий Валерьевич, выгнув брови, смотрит на Хоббита «да что ты говоришь» взглядом.
   Слишком нецензурно выразившись, Дэн получает еще и замечание в дневник. Думаю, теперь и у него там есть страничка с кроваво-красным «аморальным поведением», лучшей живописью Дмитрия Валерьевича.
   Я зачитываю работу классу.
   «Сочинение-миниатюра: «За что я больше всего благодарен».
   В рисовании иногда, если начинаешь плыть по течению, по настроению, картина, написанная честным языком, получается лучше, чем было задумано. Когда я писал это сочинение дома, я просто позволил себе плыть по течению. Включил внутренний монолог:
   «Бывают дни с ощущением, что весь мир вокруг настроен против тебя. Это чувство сложно отбить. В такие минуты покой и душевное равновесие возвращает улыбка папы. Порой между нами происходят непростые моменты, пазл не складывается, ограничитель громкости ломается и каждый из нас спускается по длинным ступенькам глубоко в себя. Через пыль обид мы забываем, насколько нам необходима наша дружба и не знаем, как друг друга переводить. Я хочу сказать, что папа для меня единственный человек, которому я могу доверить все, в любой момент нашей жизни. Потому что его я почувствую даже через стену. Неприятности, которые захаживают иногда в каждый дом, являются одним из поводов стать ближе. Мой папа выглядит необычно для отца. Порой так и хочется сказать „папа, повзрослей!“ Его кожа покрыта шрамами и татуировками прошлого, он ездит на мотоцикле на такой скорости, словно спешит жить, словно на заднем сидении сидит Смерть и подгоняет его. При всем этом папа трудится на самой серьезной в мире работе, поскольку работает в суде, а ведь суд – такое место, где необходимо выключать не только свои чувства, но и свою скорость. Папа безудержный, но восхитительный. Хорошее настроение пробуждает в нем отличного кулинара! Но я об отношениях. Иногда есть впечатление, что он забывает обо мне, но стоит прийти беде, как оказывается, что мой папа – настоящий друг, который, не думая о себе, выручает меня. Трудно представить, что кто-то может нуждаться во мне сильнее. Если его слова перебрать, как рис и гречку, разум и эмоции подальше друг от друга, то многие из его слов для меня бесценны. В какие бы жизненные ситуации он ни попадал, всегда выходил победителем. Папа чуткий человек, просто порой приходится прятаться под маской. Его внешний вид сбивает с толку. Под таким видом трудно разглядеть талант и ум, из-за чего многие не знают его так, как я. Он доверяет мне свои тайны, рассказывая разные истории о прошлом, которое не всегда было мрачным. Однажды прошлое было настоящим. И это настоящее обдавало его светом. Одну из его историй я запомню на всю жизнь и буду относиться к папе с такой же преданностью, как и он ко мне. Сегодня хочу сказать то, что мы говорим редко, а жаль: „Папа, больше всего в жизни я благодарен за то, что у меня есть ты!“ Ты делаешь все, что можешь, и тебе было тяжело со мной одному. Тебе пришлось расстаться с юностью так надолго. Тебе пришлось отдать каждый студенческий год. Ты работаешь, чтобы моя одежда была мне по размеру, и чтобы я мог приглашать друзей в кафе. Именно на твои деньги куплены краски, которыми я каждый день переделываю горизонт, море, солнце и небо. Так почему же я хоть что-то должен иметь против человека, дарящего мне такие яркие цвета? В том числе то, что у меня все было не как у людей, особенно семья. Глупо грустить у окна, пассивно наблюдая за миром вместо того, чтобы в него окунуться, и все из-за того, что родители не вместе. Уходя, они желают добра не только себе, но и нам, потому что не хотят, чтобы мы убегали из дома. Однажды ты сказал, что готов расстаться со всем, кроме меня. Папа, я не понимал, но теперь вижу: не тебе пора повзрослеть, а мне пора прекратить строить из себя взрослого. Ты – самая большая любовь моей жизни. Давай не будем вспоминать плохое».
   Класс взрывается от хлопков, словно горючий газ под давлением, словно это рок-концерт, а я некто из Роллинг Стоунз, и Дмитрий Валерьевич вскидывает руку, как дирижер. В этот момент стихает весь мир. А ведь он у нас, и правда, правая рука Бога. Я могу слышать, как перед ухом у Дэна пролетает муха, хотя Дэн сидит за последней партой на краю света почти в соседней вселенной.
   Учитель оборачивается ко мне всем корпусом. Хлюпает носом, сохранив безжалостную кожу. Под маской этой – воздействие моих слов. И насколько ему это понравилось, ровно настолько же он растекается в критику. Прежде чем комментирует, как он офигел от моего сочинения, Ковтун делает замечания, но звучат они с его голосом как… этот… как там говорят юристы? Строгий выговор. Во-первых, вместо «папа работает в суде» я должен был написать «папа работает судьей», поскольку, как замечает (строго выговаривает) Ковтун, в суде можно и уборщиком работать, а из моего текста совершенно непонятно, какой такой «серьезной в мире работой» мой отец прикрывает свой ненадлежащий вид. Мой класс почти бросается в учителя тапками, даже девчонки. А он продолжает, говоря, что «красные строчки» – мое больное место. Я просто не представляю, где же начинается новый абзац, и решаю просто-напросто избавить себя от него. Весь текст сочинения представляется сплошняком, где нет ни одного отступа – так дело не катит. Мой класс кидается в него тапками и камнями, карандаши летят в учителя стрелами, воздух наполнен чем-то тяжелым, кажется, если сейчас включить зажигалку, этот воздух весь загорится, но Дмитрий Валерьевич не замечает ничего, ни одного вихря чувств, ни одного карандаша, торчащего стрелами из его груди. Он продолжает меня придавливать к стенке безграмотности. Ему не очень понравилась концовка. Концовка, по его мнению, получилась рваной. Хотя в это я уже не верю. Напоследок он решил не иначе как придраться, но в итоге… поставил мне две «пятерки», поскольку, цитата: «еще никогда не встречал сочинений такого необычного стиля изложения среди детей». Это настолько ярко и так красочно бросается в глаза, отношения между мной и папой настолько западают в душу, в сочинении среди строчек и между ними слышится стук такого любящего сердца, что на фоне этого учитель закрывает глаза на косячки. Впервые в жизни.
   Впервые в жизни он закрывает глаза на чьи-то ошибки и ставит «пять»! Из уст Ковтуна это звучит как признание в вечной любви. Я ощущаю себя лауреатом книжной премии.
   – Я… – сделав паузу, вздыхает Дмитрий Валерьевич, – покорен во всем величии этого слова, а ведь между мной и литературой такое случается редко. – Заканчивает он тихо, словно чтобы никто не узнал. – Спасибо, Степа.

Глеб, 27 лет

   Я вырываю из себя страницы слепой ярости. Неприятное ожидание истлевает, словно старая рассыпающаяся на куски бумага. Я сижу за столом и смотрю на своего крутого папу, на своего самого лучшего, любимого сына и его самого верного друга с чутким сердцем, на свою самую-самую любимую девушку, даже на себя вот этого нового и, кажется, люблю Новый год. Снова. Я смотрю на то, как поправляется в компании друга мой сын. Смотрю, как классно сегодня выглядит в этом платье Юля. Слушаю, порой закатывая глаза, как с каждой последующей рюмкой слова моего отца преисполняются все большим сумасбродством («Налейте мне еще!»). Незадолго до того, как не стало Марты, папа изменился, он повышал себе настроение выпивкой, и я боюсь спросить, из-за чего. Слушаю его сейчас, прикрыв лицо, потому что мне впервые в жизни не наплевать и потому что мне реально стыдно, когда папа начинает учить Степу с Ярославом общаться с девочками. Нет, с девушками. Информация, как он считает, пригодится им в жизни. («Спешка – первый признак плохого секса!») Вы представляете? Не то чтобы я по жизни был душкой, но раз на то пошло, пусть отец выкусит и не воспитывает меня. Высказываясь на тему «спешки» достаточно долго, папа не замечает, как Ярослав, подергав Степу за рукав, просит, шепча на ушко, пойти к нему, потому что он спать хочет. Спать! Типа.
   – Папа, – говорю я, прибавив к голосу побольше давления, – мальчикам неинтересно. Мальчики, уже поздно, идите спать, если хотите.
   – Пусть еще едят. – Пьяным громким голосом месит папа. – Степа выдумал быть вегетарианцем. Надеюсь, твоя Лали, став женщиной, научится так классно готовить мясо, что выбьет из твоей головы эту дурь. Даже животные мясо едят! Вот Ярослав – рулит. Ешь еще крылышко, дружище.
   – Спасибо, дядя Вова. Что-что я сегодня не упустил, так это наесться до отвала.
   – Ты ешь медленно. Едой надо наслаждаться именно так, а не просто сесть, быстро закинуть в себя и полететь спасать мир. Мир подождет. Вкусную еду надо смаковать не спеша. Как женщину! Всю ее об…
   – Пап! – предупреждаю я. – Эта лечка, по ходу, не кончится до талого. – Шепчу Юле. – Перестань нести на белый свет чушь при детях. И вообще, – смотрю на новые наручные часы, подарок папы и Юли, – два часа. Тебе пора надавить на рыло.
   – Чего, чего? – переспрашивает у Степы Ярослав, и сын ему объясняет:
   – Это значит – лечь спать.
   – О боже…
   – Сладкие мгновения надо продлевать. – Не сдаваясь в бою, продолжает папа. Думаю, он решил продлить нам это мгновение до утра следующих каникул. – И никакая это не чушь. Мальчики – будущие мужики.
   – Папа… – меня заводят, как мотор. Мне хочется купить папе ближайший прямой рейс от аэропорта Владивосток до аэропорта Санкт-Петербург. И не дай бог обратно.
   – Предварительные ласки – прежде всего! – я вздыхаю, варясь в своем стыде, и с трудом выжимаю улыбку, когда Степа тянет Ярослава за руку и они, прихватив по кусочку торта с соком и подарки, ретируются из гостиной в детскую космическую комнату. Только даже в отсутствие пацанов отец не останавливает лечку, приступает теперь нас с Юлей пролечивать, как будто мы не знаем, как со своей страстью управляться. Я б ему рассказал! Но оставлю только себе. – Лишь в одном случае можно без них. Если девушка связана. Тогда можно обойтись. Она возбуждается мгновенно. Особенно, когда спиной. – Мои глаза выкатываются. Скоро мне придется их на ковре ловить. – А еще важно место. Тепло. Романтика. Свет. Запахи. Хотя, конечно, каждому свое. Да, сына? – томно выдувает папа, глядя на меня через призму своего пьянства. И тогда мне кажется, что с меня сняли шкуру. Как будто ему настолько подробно известно о моих лифтах, сараях, гаражах и подъездах. Если да, мне интересно узнать, откуда он знает? Откуда он знает места, где я с Юлей не могу сдержаться от всего, что к ней чувствую, и когда папа успевает установить в этих местах камеру видеонаблюдения? – Вот я, например, люблю в ванне. И на море ночью. Когда небо ясное… Когда звездочки. А еще и если Луна… Лунная рябь на поверхности воды. И тут мы такие на берегу. Эх. – Избавив меня от своего проницательного глаза, папа отпивает шампанского. Мыслями в этот момент он переносится куда-то подальше. – Порой один раз, всего один-единственный раз, можно растянуть на целый час.
   – Не знал, что у тебя так долго не встает. – Унижение неуклюже срывается у меня с языка, Юля сдерживает смех в руке, мои же руки сплетаются на груди. А папа смотрит на меня так, словно придумывает, что соорудить из моей головы, которую он мне сейчас снимет с плеч.
   Благо, через полчаса он умывается и обрушивается на диван, избавляя нас от всех своих глупостей. Юля успевает убрать со стола и сам стол убирает, пока я делаю так, чтоб все папины конечности лежали на диване под одеялом. В перерывах между укладыванием груды пьяного хлама успеваю смотреть на Юлю, которая перегибается в своем коротком платье через стол, сметая с него последние тарелочки и крошки. Из-за гирлянды, мигающей на нашей живой свежей елке до потолка, наша кожа меняет цвет с желтого на синий, с синего на красный, с красного на малиновый и еще на тысячу цветов.
   – Ну что? Пора уходить? – уточняет Юля, чья рука с новым подаренным мною золотым браслетом зависает над выключателем.
   – Валим. – Говорю я, вытаскивая из папиной руки пустую рюмку, и Юля тушит мигающие огоньки.
   В первый раз за сто лет я ощущаю себя в гостях у новогодней сказки, как будто мне снова лет шесть-семь. В ту пору папа в обязательном порядке покупал мне живую елку и подарки. А еще каждый год – новые шарики на ветки. Он никогда не знакомил меня со своими девушками, всякий праздник мы проводили вдвоем, готовили, украшали елку, играли, и воспоминания об этих днях, об этом промежутке между старым и новым годом со мной остались самые лучшие. Я вырос и подумать не мог, что волшебство вернется. После стольких страниц боли, которые мы с папой перелистнули.
   Единственный минус этого Нового года – папа долбанулся на отличненько при Юле и при мальчиках. Такого даже со мной не бывало, но с годами моего старика все труднее отучить от приколов. Он боится стареть и подкармливает в себе романтика. Надеюсь, на Степу наши гены не обратят внимания. Тогда он будет одержим Лали, красками и кисточками – всем хорошим и полезным. И он никогда не потеряет свою Принцессу и Ярослава. И меня – еще нескоро. Терять – отстой.
   Ночью, которая заполнила квартиру, превратив ее в коробку из темноты и тишины вокруг нас, я слышу, как мой сын сплетничает с другом. Как мой сын откровенничает с ним о том, что на мое сердце взваливать не хочет, боясь, что оно провиснет.
   – Жить можно, – слышу Степин голос, крадясь из кухни в спальню мимо его приоткрытой двери, – но когда случайно касаюсь взглядом ее фотографии или рисунка, в груди вибрирует. Вот тут. Или вот здесь, в животе. Судорожная волна прокатывает какая-то.
   – Душа шевелится. – Отвечает Ярослав. – Мой папа говорит маме: у меня от тебя душа шевелится. Правда, сам при этом штаны поправляет.
   Хихиканье Ярослава быстро смолкает, как только Степа издает хлюп. Он рассказывает другу, что мог бы стать чьим-то старшим братом. И что по маме скучает. «Просто безумно». А я не знаю, как сделать так, чтобы повернуться и не скрипнуть полом. Как самому не перейти в режим тоски. Юля ловит меня в коридоре, видимо слишком громко, потому что мальчики смолкают. А потом мы с ней закрываемся у себя, и схваткообразная пульсация разливается по моим груди и животу до самого низа, а затем по рукам, плечам, лопаткам – везде, где она касается. Я глубоко впиваюсь ей в рот, у меня шевелится душа. Я до отказа напился света. Я съедаю маленькие кусочки зефира с ее груди. Я мучаю ее. Своим языком. Своими пальцами. Мы запиваем поцелуи остатками рома. Я пою ее из бокала. Вытряхиваю остатки с донышка на ее рот, щеки и шею. Выпиваю прямо с кожи. От движений души на теле оживают рисунки, начинают жить своей жизнью, начинают двигаться и дышать. Как мы, которым все мало одного поцелуя и двух пар рук. Я люблю ее, люблю и люблю, пока от нас не остается ничего.

Степа, в ожидании 10-летнего юбилея

   Голубой потолок неба накрывает тех, кто откровенно мечтал о мае. Когда солнце палит жарче, запахи обретают суть, а на Точке можно будет играть в одной футболке и тонких штанах. Я так сильно жду этих каникул, что с начала года чувствую, как они подкрадываются ко мне лениво, прогулочным шагом.
   Настроение Принцессы Лали мне не нравится. В воскресенье она рассказывает, что порвала отношения с Дианой, потому что Лали гуляет со мной чаще, чем с ней. Я давно говорил Принцессе Лали, что девчонка, намеренно подбивающая идеальную почву для ссор, явно не является подругой. Я рисовал Мягкушку всего раз в жизни. Даже карандаш знал составляющую ее начинку. Глаза свои Мягкушка на моем рисунке скосила в сторону, а рука судорожно теребила прядку волос. Это был типичный завистливый прищур совершенной завистницы с премией Величайших Завистников Всея Земли. Когда Лали ей сообщила, что мы собираемся покататься во дворе Ковчега на качелях, Диана пригласила ее в кино, но та отказалась, ведь мне уже пообещала. Диана пришла к выводу, что им лучше не дружить. В конце концов, Лали с щемящим сердцем согласилась.
   Несколькими минутами позже я ощущаю, как папа наблюдает за нами из окна. Он всегда так делает, хотя кто знает. Когда я сказал Лали, что Диана крыса, достойная, чтоб воспоминания о ней были стерты, я еще был в чем-то уверен, но когда мы захотели есть и разошлись по домам, я оказался неуверен ни в чем. Папа наблюдал из окна? Папа мыл Юлю! И до сих пор моет. Словно она кошка.
   – Ой, ой, – пищит отец за стенкой. – Наш надзиратель с улицы приперся. Пора выходить.
   – А голову мне помыть? – обиделась Юля. Мокрая, дранная кошка. Ой, я хотел сказать, хорошая кошечка. Просто ангел.
   – А я ее еще не помыл?
   – Нет.
   – А что ж я мыл-то все это время?
   – Вспомни-ка.
   Я не хочу знать, что папа ей мыл, сперва испачкав. Отхожу от ванной как можно дальше, делаю вид, что меня тошнит, но зачем? Никто не видит. Хочется убежать в лес. Иногда есть чувство, что только с лесом я в хороших отношениях. Сегодня я свой обед скорее найду в дупле у Выжившего дерева, чем на столе родной кухни, ведь папа настолько в отношении меня фиолетовый, что от его фиолетового светится вся квартира. Найдя в кухне между печкой и шкафом на одной из полок где-то в следующем континентальном округе жалкую пачку банановых чипсов, наливаю себе чай, напоминаю, что сегодняшний мой отдых – сдохнуть от голода, и закрываюсь в детской, предварительно закатив глаза, когда слышу очередное «мяу», а может быть и «вау» из ванной. Лицо морщится от этого так, что когда я прохожу мимо зеркала, мне кажется, что летом мне стукнет не десять, а сто десять.
   Давайте я заполню свою голову чем-то более безопасным. Завтра предстоит контрольный диктант по русскому языку, мне нужно прочесть хотя бы несколько правил, чтобы попытаться написать на «четыре», но в этом семестре я настолько уверен в себе по этому предмету, что сажусь за стол рисовать… голод.
   Ну, нет.
   Ради «избавить новую бумагу от отстойной картины» я гремлю ключами, но отец не замечает, как я ухожу из дома. Клянусь трудом, миром и маем – я гремел связкой, как бубном, прямо под дверями ванной, но вся дверь в ответ мигала фиолетовым. Я планировал написать Паштету, но мои руки уснули в карманах, а ноги приволокли меня к дверям квартиры Дмитрия Валерьевича.
   – Здарова, – говорит он хрипловато, словно звук доносится из жестяной банки. Видимо, спал. Уставшая футболка висит на его прожеванном теле. Очки съехали вбок, словно он уснул над одной из любимых книг, которые зачитывает до дырок и знает наизусть начало, середину и конец каждой главы. – Давно тебя не было.
   – Если вы сегодня не настроены для гостей, – говорю я, описывая его помятость глазами, – так и скажите, я не обижусь.
   – Дело не в этом. Если ты не сбежал из дома, то заходи. – Теперь его руки сплетаются на груди, но так медленно, что за это время можно сдать экзамен. Я думаю, а когда он, собственно, хоть когда-то двигался торопливо, без грации? Он почти ничего никогда не делает быстро, живет, пританцовывая, а это – его типичная поза под названием «Так, и что же ты на сей раз накуралесил?»
   – А если я сбежал? То что?
   – Возьму за ухо и провожу домой. – Ничуть не быстрее этого движения отвечает учитель. Точно, спал. Из нутра его квартиры прорывается запах жизни. Я ловлю ноздрями запахи стен, вещей и еды. Желудок морщится от желания.
   – Я не сбежал. – Вытаскиваю из карманов руки. Дедуля сказал, когда человек говорит не правду, он старается прикрыть как можно больше своего тела. И прикасается к лицу. Ни того, ни другого моя фигура не делает. – Я выходил из квартиры, очень громко гремя ключами. Папа и Юля были дома.
   Дмитрий Валерьевич приоткрывает губы и развязывает руки на этот раз быстро, а потом передумывает спрашивать, сглатывая. Он хочет задать мне вопрос, который изредка задает последние полгода так тонко и осторожно, что гениальности ему не занимать. «Готовишься ко дню рождения, да? Юбилей, десять лет. Не каждый день исполняется десять. Согласен? На холодильнике корзинка с записками, говоришь? Придумываешь конкурсы? Интересно, а на папину свадьбу ты тоже приготовишь что-то особенное?» Даже если наш разговор исключительно о том или ином уроке, он умудряется намекнуть на папину свадьбу. «Вот вырастишь и сделаешь своей Принцессе предложение посерьезнее. Спросишь у папы, как он это сделал. Или не сделал?» Прищур через очки в мою сторону. Только я ему ничего не отвечаю. Если бы мой папа наконец-то решился сыграть с Юлей свадьбу, Дмитрий Валерьевич бы узнал, хоть мы и не в деревне живем, но все же в одном районе, и по выходным мир моего учителя вовсе не всегда сужается до размеров его домашней библиотеки, и разговаривать он умеет не с одним своим черным котом Василием Васильевичем.
   С согнутыми в коленях ногами и с истомно расслабленным лицом, поглаживающий кота, говорящий другим голосом… в первый раз мне было поразительно узнать об этой стороне Дмитрия Валерьевича.
   – Вы опять просидели дома? Вечер субботы и сегодня? – спрашиваю я, но надеюсь на обратное. Учитель заменяет стыдливое «да» вопросом «А что?» Беру свои мысли обратно. Его мир сужен до ширины этой комнаты. В лице его я вижу, что ему давно плевать. – Ничего. Кстати! – я вскидываю палец, возвращая себе его внимание, и вытаскиваю из кармана ветровки, которую положил на край кровати, кое-что дорогое учителю, то, что я брал к себе домой, а сегодня решил вернуть. – Я починил его для вас. Вы не заметили, как он исчез. – В раскрытую ладонь Дмитрия Валерьевича садится деревянный Буратино. Игрушка теперь цела, я ее вылечил, правда голова, которая раньше могла вертеться вокруг своей оси, теперь стоит на месте.
   – Спасибо. – Тихо говорит учитель, хотя в его голосе и лице я чувствую гораздо большее. Словно я починил не только игрушку. – Раньше он был значительно больше моей ладони. Мне папа помогал его делать, когда я учился в начальной школе. Буратино был моим любимым героем, я его так обожал, так хотел, чтобы он выскочил со страниц сказки, так хотел, чтоб он был со мной всегда. Я был впечатлен, когда папа мне впервые прочитал. И показал фильм. Мне казалось, что Буратино настоящий, никак не мог отделаться от чувства, что его не выдумали. Папе… после вырезки из дерева удалось нарисовать ему такое лицо, почти копию с актера в нашем старом советском фильме про Буратино.
   – Да. Действительно похоже. Тот же самый не закрывающийся от улыбки рот. Озорство в глазах. У вашего папы талант. Но что вас так сильно впечатлило в Буратино?
   – Он веселый. И веселость это не поддельна. Я хотел быть таким же, но что-то мешало стать чуть легкомысленней – я был похож на Пьеро. Особенно когда не стало друга.
   – А сейчас?
   – О чем ты?
   – Кто ваш любимый герой сейчас?
   Помолчав, как будто сдерживая ненавистные слезы, Дмитрий Валерьевич признается. Папа.
   – Он мой настоящий герой, он был всем, что мне нужно. Был папа – было все. А потом не стало ничего. – Я не могу насытиться воздухом, так густо становится от тоски в центре груди. Мне хочется спросить учителя, как можно жить в тоске. Если мир рухнул, почему нельзя поднять осколки? Построить что-то другое. Заполнить новый мир красками, фигурами, лицами, солнцем и небом, дружбой, людьми и счастьем. Мне хочется знать ответ, потому что мой собственный мир когда-то рухнул, и я до сих пор не подобрал осколки и ничего нового из них не построил. Потом на миг я представляю, что за мамой уходит и папа, и раздумываю узнавать. Темнота после смерти папы могла бы быть настолько беспросветной, что я до конца своей жизни не смог бы заполнить ее тысячей новых людей, не разбавил бы ее лучом солнца, которое бы перегорело прямо в небе. – Но раз ты его починил, – Дмитрий Валерьевич протягивает своего деревянного любимчика обратно, – забери себе. Поскольку ты настоящий друг, он принесет тебе счастье на своем длинном носу.
   – Вы уверены?
   – Абсолютно.
   – Дмитрий Валерьевич. А когда вы… когда вам пришлось расстаться с другом и с папой, вы хотели, чтобы время начало идти быстрее? – спрашиваю я осторожно, вспоминая его историю, которую он все же мне доверил, хотя я не думал, что учитель кому-нибудь расскажет, как умер его друг. Что произошло в тот день? Что он видел и не может забыть? Меня передернуло. Много раз я пытался представить себя на его месте, представлял, как мы с Паштетом полезли бы на дерево, кто выше, а потом Паштет бы сорвался, и его голова раскололась бы у меня на глазах, как вазочка с красным соком.
   – Конечно. Мне было интересно, войдет ли в мою жизнь счастье или я уже не смогу почувствовать вкуса, не смогу различить истинные цвета вещей. Каждый подсознательно хочет начать жить дальше, хотя есть ощущение, что жить не захочется никогда. Мне – захотелось. Юля. Я влюбился в нее, полный надежд. Столько же надежд мы пережили, живя вместе. И все почти напрасно. Потому что хоть и закончилось это, счастьем после смерти папы смогла заполнить меня только она.
   – Вы еще встретите свою любовь.
   – Такое происходит только раз. Юля – самая большая любовь в моей жизни. Только не переживай.
   – Мне тоже хочется, чтоб время пролетело быстрее. До момента чего-нибудь самого интересного. Почему мне кажется, что самое счастливое время еще где-то впереди и его просто надо дождаться?
   – Потому что так и есть. Только представь, сколько еще классных картин ты напишешь в своей жизни.
   – Я любуюсь шедеврами искусства и начинаю бояться, что я бездарь.
   – Это не так. Отличный художник не может просто взять и стать бездарем. Все твои шедевры впереди. Сравнивай себя с собой прошлым. Ты еще не окончил школу и не поступил в Академию. Кроме того, Глебу с тобой повезло. Совершенствуйся, но всегда гордись собой.
   – Глебу повезло с Юлей. Стол пустой, мой живот пустой, а зато они в ванной друг другу спинку моют. – Возмущаюсь я, прежде чем подумать и как будто тут же врезаюсь в стену под его взглядом.
   Можно подумать, учителя снесло с берега волной в океан ревности, уныния, злости – чего угодно. Но когда он спохватывается нагреть мне тарелку борща, мне становится стыдно, насколько я его недооценил. Пока ем, Дмитрий Валерьевич спокойно вызывает моего отца, впервые в жизни к себе домой, а не в школу, и затем, чтобы выразить возмущение в его сторону, но излишняя ярость даже не смыкается у него над головой. Учитель предельно разборчив на эмоции. С некоторых пор это случилось. Несмотря на то, что Дмитрий Валерьевич проиграл Юлю и до сих пор скучает по ней, он больше приобрел, чем потерял.
   Хотя в начале разговора эмоции ненадолго становятся выше его роста.
   Он говорит, мой папа заплыл в своей ванной слишком далеко для того, чтобы понять, что его сын хочет есть. Говорит, он настолько застрял в роли Ромео, что забыл о своей роли отца. Пока уделял внимание самым интересным частям своего тела, не услышал, как сын ушел из дома. Борщ у меня в желудке бурчит от отвращения, несмотря на то, как было вкусно его есть – сейчас не дай бог папа с учителем будут говорить друг другу жуткие пакости. Начало-то, как видите, впечатляющее! Я слушаю то, чего слышать не хочу, сидя на стуле в кухне, переглядываясь с желтыми глазами кота, палящего на меня с высоты подоконника. Меня немного пугают его никогда не мигающие глаза, как фонари на фоне всепоглощающей темноты. На миг они сужаются, перенося меня в ужасный сон из прошлого. На месте Дмитрия Валерьевича я бы назвал этого кота Тень. Или Тьма. Или Полночь, как в фильме про женщину-кошку. Или лучше Мрак, поскольку это мальчик. Но никак не Вася. Когда вы слышите имя Вася, вы представляете себе как минимум свойского дружищу на четырех лапах с прехорошенькой мордой. Кот моего учителя – сплошная черная грация. Готическая красота. Обо всем этом я думаю, глотаю, и слышу, как сзади на меня надвигается нечто подобное же коту, только больше и сильнее. Точно волк из ночного кошмара. Оно дышит. Оно крадется. И отбиваться от него никчемной ножкой от табуретки будет бестолково. Где-то посреди прихожей оно съело Дмитрия Валерьевича, и его кровь стекает с клыков животного на паркет кухни. Капли отбивают бит. Мягкие шажки приближаются, воздух хрустит от неминуемой жести. Совсем не сомневаюсь, что это – папа. Таков он в своем тигрином гневе с походкой рыси.
   Но что сегодня случилось с моим определителем настроения? Он сломался, потерял башню, как Буратино под Новый год. Или у него крышка открутилась и закатилась под елку, как у пьяного дедули в новогоднюю ночь? Когда я оборачиваюсь всем корпусом на стуле, мои глаза видят совсем не то, что видел внутренний взор.
   – Пойдем, дружище, домой. – Нежно говорит папа. А меня бесят его розовые щеки. Ну, хоть не похож на анютины глазки по цвету.
   – А ты больше не станешь меня обзывать «надзирателем»? – спрашиваю я, достав откуда-то этот прокурорский тон, не имея понятия, что у меня такой есть. – Ощущение, будто я из тех, кто по щелям любит заглядывать. Я не такой! Больше.
   – Ну не буду, господи. Еще есть ко мне исковые заявления? Нет? Тогда порулили, да давай по шурику. – Его рука тянется ко мне. Мне безумно хочется до нее дотронуться, чтобы снова перенестись домой, чтобы снова почувствовать себя в безопасности, но я сдерживаюсь. Вместо этого из меня вылетает что-то такое темное, как Васина шерсть. Втайне от всех я впервые признаюсь, что не голод меня сюда притащил, а чувство, сжимавшее сегодня мой желудок, не назвать пустотой.
   Я встретил Юлю. Она мне понравилась. Я познакомил папу с Юлей. Они влюбились. Говорят, бойтесь своих желаний, ведь они сбываются. То, что было моим желанием, не было моим желанием. Понял я это, когда оно исполнилось. Папа почти забыл Альбину. Юля забыла учителя. Они вместе. У папы есть большая любовь. Но папа-то только мой. Всегда был. Я его не хочу ни с кем делить. Однажды в горячке он проорал, что не будет меня делить с Мартой. Что я только его игрушка. Это было эгоистично, но правдиво. Каков отец, таков и сын. («Потому что с генетикой не поспоришь!») Он мне нужен весь полностью. Вот чего я хотел, когда между нами были стены. Я хотел вернуть папу, использовал первый попавшийся способ, да, самый верный, но меня что-то заставляет о нем жалеть. Я хотел вернуть его, но только себе. И теперь моя мечта об их расставании покрывается новым слоем каждый день. Я не выдумываю сценарии к свадьбе, вот почему избегаю отвечать на вопрос Дмитрия Валерьевича – никакой свадьбы я не хочу. Мне нужен папа. Мне нужна мама. Нежелание папы делить меня с мамой было настолько сильно, что злой рок разлучил нас с ней смертью. Я не желаю смерти кому-либо. Боюсь смерти больше всего на свете.
   Не хочу думать о смерти. Мне хватило случая с мамой. Дедуля говорит, что все люди разные. Но как можно поверить? Если все, увидев на улице мертвую птичку или мышку, исполнятся отвращением и скажут «фу», пускай и только в своих мыслях. Но ни секунды не подумают, при каких обстоятельствах погибла крохотная частичка природы, и что ей было больно. Я всегда зачем-то об этом думаю. Мне жаль животных, и я хочу, чтоб каждое из них было на своем месте – мышь в норе, птица в небе, где ей и место, а курица в деревне, а не у меня в супе.
   Смерть – никакая. Только жизнь полна красок. Она – прекрасна. И Юлия прекрасна, в ее руках я таю, но в качестве мачехи никого не хочу, даже ее. Дмитрий Валерьевич страдает, я и его люблю тоже. И должен найти способ слепить эту пару вместе снова. Но несколько месяцев меня тормозила мысль, как палка в колесе: а папа тогда будет счастлив? Будет ли ему достаточно одного меня? Я сам себя загнал в лабиринт и не могу найти идеального выхода. Я знаю, чтобы все было идеально, папа сам должен захотеть уйти от Юлии, но едва ли, если он не может от нее даже оторваться на секунду.
   – Папа… У меня вопрос. Ты по-прежнему готов расстаться со всем, кроме меня?
   – Ты меня приревновал к Юле?
   – Не приревновал. Ему противно. – Вмешивается Дмитрий Валерьевич, почерпнув побольше настойчивости. Побольше уверенности, что сейчас слово предоставляется именно ему. – Потому что не надо заниматься при ребенке своим баловством. У меня совет: станьте образцовым родителем. Плевать, что это вызовет снегопад в середине августа.
   Я перестаю дышать, и сердце ухает куда-то к соседям снизу. За одну наносекунду отец раскалился докрасна от злости так, что к его коже страшно прикасаться. Он уже надвигается к учителю походкой рыси, словно чтобы внезапно выскочить и вцепиться ему в горло. Даже на расстоянии я вижу, что Дмитрий Валерьевич заглатывает разряд электричества, потому что его всего передергивает, но судя по лицу вовсе не от страха, от чего-то такого, о чем я не хотел бы знать.
   – Знаешь, что я тебе скажу, ботаник? – Не надо, папа. Не смей ничего такого говорить! – Три слова, не больше. – Папа подплывает настолько близко, что учитель делает шаг назад к большой полке с множеством книг, и еще один шаг, пока не врезается лопатками в корешки. – Найди себе бабу. – Говорит отец с целью раскрутить его, как винтик.
   – Вы что-то приняли, видимо, раз при ребенке ни в чем не стесняетесь?
   Мои ребра сжимаются от душевной боли. Неужели вот это – жизнь? А не испорченная картина.
   – Скажите спасибо, что я не рассказал всего, что о вас успел узнать, Дмитрий Валерьевич. Мне по фиг. – Воздух раскаляется. Папа всего в секунде до того, как опрокинет учителя словами.
   – Он все знает. Мы друзья.
   – Это я все о нем знаю. Это я его друг. – Говорит отец, пока от друга в нем остается не больше, чем просто слово. – Хотя вы правы, давайте проверим, все ли знает его величество художник. Вы ведь любите проверять знания? Степа, – он резко поворачивается, а меня уже трясет так, что стены вокруг нас вот-вот должны начать синхронизировать, даже слова «его величество художник» папа проговаривает с должным стебом. Все, что сегодня находит свою тему на его языке, подвергается издевке. – Ты в курсе, какой скандал учитель устроил в ресторане? Примерно да, с моих слов, пока подслушивал мой с папой разговор. Как насчет деталей, которые я не озвучивал? Ты также знаешь, что он Юлю в постель затащил, когда она уже жила с нами. Об этом я рассказывал папе тем же вечером, и ты слышал. А знаешь ли ты, что он ответил на мой звонок ночью? Знаешь или нет? Как я набрал номер Юли, а твой учитель тонко намекнул, что я не вовремя позвонил, поскольку она в душе? – папе приходится повторить вопрос после моего продолжительного молчания. Я киваю, стараясь не смотреть Дмитрию Валерьевичу в глаза, в его глаза, полные отвращения и неверия, что перед ним отец ученика. Вот только последнее, что меня волнует, это прошлое. – Допустим, ты знаешь и это. – Сдается папа. – Но ты не слышал, что он мне сказал и как он это сказал. Это нужно было слышать самому, ни один пересказ не передаст всего настроения… Твой Дмитрий Валерьевич бросал Юлю одну в горе, пил и гулял после всех ее выкидышей.
   Это уже сверх меры подло. Мир становится так невыносим. Все не на своих местах. Словно птицы тонут в воде, а рыбы задыхаются в небе. А у меня душа и сердце не на месте, обе руки левые, а ноги как у кузнечика. Что-он-такое-говорит?! И это – мой папа?
   – Папа, замолчи. – Когда в легкие снова врывается воздух, я почти взрываюсь от омерзения и боли, которую разделяю с учителем, чтобы ему не так много досталось.
   – А теперь он стал домашним котиком, не дать не взять. – Продолжает папа, сверкая фиолетовым на мое смущение. – Теперь он сидит дома и читает! – с полки он стаскивает книгу и, держа ее двумя пальцами, словно тряпку для стирания пыли, вертит перед носом учителя.
   – Не трогайте мои вещи. – Учтиво произносит Дмитрий Валерьевич, спокойно забирая книгу.
   – Мне достаточно того, что я трогаю твою бывшую жену. – Мой докрасна раскаленный папа так близко к лицу учителя, что через секунду тот смотрит на него через запотевшие очки. – Но вы не переживайте, всегда можно вспомнить, как выглядит женщина. Я вам на день учителя подарю календарь с обнаженной девушкой, повесите ее на стену, пускай она у вас хоть где-то будет.
   Я закрываю глаза. Если бы это происходило не со мной, я бы не поверил. В жизни всегда происходит то, чего не может быть? Как хоть кто-нибудь может это терпеть? Мир смазывается, словно по окну размазали наши рисунки. Пора убираться отсюда. Весь дом как электроподстанция под напряжением. Пора убираться отсюда мыть окна.
   – Степа… выйди. – Тихо и глубоко говорит Дмитрий Валерьевич, но чего-то поздно.
   – А я уже все сказал. – В триумфе добавляет папа, оставив очередную паршивую цитату на десерт: – Веселых вам выходных дома на диване.
   – Теперь я абсолютно уверен, в чем сыр-бор. Как я и предполагал с самого начала. Это не у мальчика, а у вас проблемы с поведением. Вы никак не можете вырасти, опасности не различаете и не боитесь ничего, но в вашем случае это страшно. На ребенка вам плевать. Судя хотя бы по вашим трюкам на мотоцикле. Вы, наверное, думаете, что сделаны со своим железным конем из одних и тех же запчастей, раз даже боли ни черта не боитесь?
   – Очень смешно.
   – Мне – нет.
   Каким образом проигравший может быть настолько спокойнее и увереннее победителя? И на самом ли деле я правильно распределил роли победителей и проигравших? В проигрыше ли тот, кто одинок, но спокоен, ведь спокойствие и есть счастье? (Мое спокойствие – лишь ты… – папина любимая цитата из песни). А может, учитель зол настолько, что у него огрубела шкура и слова не ранят его глубоко? Счастлив ли обезумевший победитель? Вся жизнь сплошное противоречие. Ни одного верного ответа, мнения, стиля, вкуса не существует. Папа оборачивается и едва заметно улыбается, словно я хрупкая вазочка на краю стола, словно я в любой момент могу начать биться в истерике. Я не хочу при них разбиваться. Мне надо свалить отсюда, пока я не споткнулся стоя или не заплакал.

Глеб, 28 лет

   На пороге в его комнату я глубоко вдыхаю запах его вещей, пыль с его столика, где он творит, запах красок заполняет мой нос, и я таю под его взглядом – мы помирились. Еще до того, как я позвонил его учителю и извинился.
   – Эй. – Говорит он. – Моя серия рисунков закончена.
   – Где? – я буквально воспламеняюсь, полгода сын обещает мне некую «серию рисунков», которая «перевернет мое сознание», и есть в этом обещании нечто завораживающее, нечто, заставляющее помогать стрелкам двигаться быстрее.
   – Уже темно. Я покажу тебе завтра, после школы. – Его улыбка над кончиком одеяла переносит меня в один из наших дней, я не знаю, почему именно туда, но когда Степа ходил в садик, я возил его на папиной машине, и мы играли в вопрос-ответ «Угадай, чего бы мне хотелось прямо сейчас?».
   «А ты знаешь, чего бы мне хотелось прямо сейчас?» – первым спрашивал я. «Мороженное?» «Нет». «Рисовать?» «Нет». «Сдаюсь». «Вареную кукурузу». «Фу! А ты знаешь, чего хочу я?» «Мороженное?» «Нет». «Поцеловать меня?» «Нет». «Сдаюсь». «Не вставать рано». «О, как же я не догадался». Все еще стоя над его кроватью, я думаю о продолжении игры вечером, когда я забрал Степу из садика после своих пар в универе. «Ты знаешь, чего бы мне хотелось прямо сейчас?» – спрашивал я. «Вареную кукурузу?» «Уже нет». «Домой?» «Мы почти дома. А еще?» «Поцеловать меня?» «Да. Но ты будешь сидеть на месте и хорошо держаться, пока папа ведет дедулину машину, ладно?»
   Воспоминания закружились во мне вихрем и почему-то, но не понятно, почему, я никак не могу ими насытиться. Думаю, настал самый идеальный момент сказать то, что постоянно вертится в уме.
   Я боюсь твоего взросления. Боюсь не твоего возраста, а того, в кого ты можешь превратиться в будущем. Продолжишь ли ты рисовать? Будешь ли долго счастлив со своей Принцессой? Не притронешься к тому, что принесет ложное удовольствие, но проблему внутри не разрешит? Хочешь ли ты или не хочешь делить меня с Юлей? Я не буду делать ей предложения, я никогда не был женат, но жил и живу с девушкой, не знаю в чем отличие, если только не с чисто юридической стороны. Я вижу ее глаза, молча умоляющие меня об этом, а потом твои вижу, молча и тонко ставящие на мои действия тормозной кран. Я боюсь твоего взросления, как своего не боялся, потому что не задумывался, что произойдет нечто, заставляющее меня кидаться в окна и швыряться мебелью, кричать так, что у соседей кровь застывала в жилах. Не взрослей. Давай остановимся в этом дне на несколько лет. Тогда ты никогда не потеряешь Лали, как мы с твоим дедушкой потеряли своих женщин. Тогда я сяду на твою кровать, и буду вечно пересказывать тебе, что когда я смотрел на тебя, мое горе смывалось. Как когда я носил тебя на руках, все обретало смысл – и то, зачем папа вырвал меня из лап зависимости, и то, зачем я встретил Марту, и почему у меня выработалась какая-то свойская связь с гравитацией, когда я вышел из здания через окно, но отделался шрамом на морде. Не теряй себя. Я горжусь тобой. Твое сочинение-миниатюру храню вместе с письмом Альбины. И когда ты засыпаешь, говорю то, что люди друг другу не говорят: я люблю тебя. Откажусь ради тебя от всех. Жизнь удержала меня здесь не напрасно, я понял, в чем был прикол. Просто ей очень нужно было, чтобы на свете был ты. За тебя больше никто не сделает меня таким собой, в которого влюбляюсь даже я. И никто никогда не нарисует таких картин, только ты.
   Думаю, некоторые слова никогда не дожидаются идеального момента.
   Я сажусь на его одеяло. Так осторожно, словно чтобы кровать не развалилась.
   – Когда я сказал, что готов бросить все ради тебя, я не преувеличил. Ты не представляешь, насколько это правда. Я… привязан к тебе… так сильно, что самому страшно, насколько я привязан. Я… никогда тебе не рассказывал. Альбина.
   – Что – Альбина? – бровки сына от тревожного ожидания собираются в кучу. Он знает меня, как вычищенного. Это одна из самых паршивых сторон взросления, до которой Степа дорос рано, и давно – когда ты вырастаешь, начинаешь по-настоящему узнавать родителей. Так произошло со мной. Моя мама умерла, и папа втирал, что больше ни с кем никогда не встречался и не встречается, когда как оказалось, что папа слаб на передок. Всю жизнь. До мамы. После мамы. Во время мамы! И это то, в чем на него не похож ни я, ни мой сын.
   – После очередного загула по Питеру Альбина захотела уехать навсегда. Вместе со сводным братом, который покупал там квартиру. И который, к слову, вечно пялился на ее самые выдающиеся места. Я его терпеть не мог. Скользкий тип. А она – наивная. Она ради города этого была готова бросить свои старые мечты, школу и меня. В тот вечер, когда она погибла, мы были в ссоре. Она уходила из моей квартиры, спускалась по лестнице, не захотела даже ждать лифт, настолько сильно я орал на нее, потому что она хотела от меня уехать, а ведь влюбленные наоборот ищут способы максимально сблизиться. Не то, что просто сблизиться, срастись вместе. А она уезжала и с таким весельем мне рассказывала, что теперь будет жить в Санкт-Петербурге, как будто нет ничего круче, чем убегать от меня через всю территорию России. Как будто наше прошлое значит меньше, чем жить в том городе, который прекрасен, но я верил, что любовь еще прекраснее. Я решил, что она не любит меня достаточно. Не любить достаточно подразумевает под собой отсутствие всего смысла отношений. Любить надо так, чтобы даже не задавался вопрос. Вы должны быть с головой в любви, терзаемые этими чувствами сильнее, чем любым другим желанием. Таким в любви был я, а она нет. Это было наше первое несоответствие. Я прогонял ее в тот вечер из квартиры с той целью, что когда она вернется назад, она поймет, ну, выберет то, что важнее. Я выгонял ее, чтобы выиграть. Чтобы в разлуке она поняла, куда ее тянет на самом деле. А она так тяжело обдумывала эту ситуацию, что не заметила машину.
   – Ничего.
   – Моими последними словами в ее адрес были слова «я всем сердцем ненавижу тебя». Она погибла и больше никогда не узнает, что слова эти носили прямо противоположный характер, иначе бы не были высказанными. Мы причиняем боль только тем, кого любим всем сердцем – у нас нет причины причинять боль чужим.
   – В моем сочинении было все, что я хотел бы тебе сказать. – Говорит Степа вместо тысячи слов. Смотрит с само собой разумеющейся любовью, хотя он единственный знает, насколько я неукротим. Насколько я не соответствующий хоть одному крохотному шаблону. Насколько сильно мне подходит само это понятие – неподходящий. Что происходит с ним сейчас, пока он пробует на вкус мысль о том, что он мой сын? Какого, по его мнению, быть моим сыном? На его лице я шока или хотя бы удивления не вижу. Одновременно не хочу, чтобы он так хорошо знал меня и хочу рассказать ему все-все. Потому что когда я это рассказываю, я как будто бы уже могу не заморачиваться.
   – Знаю. – Я отхожу от этой темы к столу, где по поверхности расположилось много иных более красочных тем. – Что еще такого накалякал, Леонардо? – я касаюсь пальцами раскрытого альбома, в котором досыхают две вишни, нарисованные так правдиво почти в стиле 3D, что действительно лежат на бумаге, как на салфетке. Я едва сдерживаюсь потянуть за веточку, забыв, что она тоже нарисованная. Рядом энциклопедия рисования, по одной из схем которой и изготовлены вишни.
   – А ты знаешь, что Леонардо Да Винчи – гей? – говорит сын. Меня передергивает от этого последнего слова из его уст.
   – А кто его знает, спустя миллиард лет? О Микеланджело такие же слухи ходят. При желании и обо мне такие слухи можно пустить.
   – Да.
   – Что да? Что обо мне можно пустить слухи, вроде этих?
   – Что многие художники геи, в том числе Да Винчи. По крайней мере, так рассказывали по телику. Оказывается, он писал Мону Лизу со своего любовника. Некого мальчика, которого называл «мой дьяволенок». – У меня вылезают глаза. В особенности из-за того, каким диалектом это сказано Степой – с истомой закатанными глазами и в придачу таким же закатанным голосом, словно внутри у него сидят два мальчика: один насмехается, а другой восхищается. Мало того, что с начала сентября Степа вырос на пять метров, выглядит в свои подступающие десять на все тринадцать и его ноги скоро свесятся с кровати, так он еще и составляет собственные теории, мнения и отношение к однополой любви. Говорит он об этом без презрения, вот что неправильно, но я надеюсь, все художники как психологи – у них такая работа, видеть людей до стенок души и понимать. Все-все хорошо понимать. Ибо художники и сами сумасшедшие. Психологи и психи – все в одном и вдвойне! – На картине художник зашифровал мальчика под женщину, – объясняет в заразительном интересе сын, – это был его шифр, поскольку в те времена геев сжигали на костре.
   – Код Да Винчи, что ли?
   – Да, только не выдуманный.
   Кто знает.
   Беру со стола тюбик с какой-то краской, чтобы вертеть его вместе со своими словами. Поразительно, что его содержимое в правильных руках способно превратиться в образ на бумаге.
   – Сейчас, через сотни лет, люди заняли удобнейшую позу выдумывать о великом человеке что угодно. На вряд ли его старый дух поднимется из нутра саркофага, чтобы в отместку прокричать «сами вы педики!» Блин! – я отскакиваю в сторону, словно это мне поможет избежать брызг. Краска оказывается фиолетовой. Цвет безразличия, как считает Степа. И теперь она у меня на животе, но я никогда еще не был настолько неравнодушным, как в этот момент. Что-то меня тревожит. Заставляет задержаться рядом с сыном дольше. – Пора спать. – Говорю я быстро, бросая тюбик.
   Степа разражается над моей футболкой своим собственным смехом, в лице его я встречаю того самого пацана, на сто процентов моего – с которым я не виделся несколько месяцев. Я на такого Степу молиться готов. Даже не хочу вырубать в его комнате свет, чтобы стоять и просто бесконечно смотреть на него.

Степа, в ожидании 10-летнего юбилея

   Я тут подумал. Вернее, давно подумал и не раз, просто боялся сказать папе и сейчас боюсь.
   Может, зря ты так возвышаешь вашу с Альбиной любовь, ставишь ее в пример? Может, она умерла на том отрезке жизни, когда ты не успел узнать о ней достаточно? И неизвестно, как сложилась бы ваша жизнь, если бы она не погибла? Может, кто-то из сестер времени срезал как раз тот конец нити, на котором Альбина в бане, но не с тобой, а со своим сводным братом-стервятником? Питер он такой, заставляет людей влюбляться, люди вдыхают в Питере особенный воздух, мистику памятников, розовый туман, гуляют на набережных, прикасаются к истории, и заражаются особенными частицами – так говорит дедуля, а ты знаешь, какой он романтик. Но может, ты не знал, что Альбина такая же? Даже хуже. Что она ветреная или доступная или слабая? Может, лучше любить Мертвую Принцессу, чем ненавидеть Живую?
   Вчерашний разговор дал мне понять, что папа в курсе. Так что не важно, скажу я ему свою версию или нет, в любом случае я в выигрыше. Я все успел от себя сказать папе, он знает, он прочтет сочинение-миниатюру и услышит на страницах мой голос. Он поймет. Я не собираюсь перелетать через всю страну ради «жить в лучшем городе на земле» без папы. Мое сердце не уедет вместе со мной. Оно останется на подушке в моей комнате ждать домой возвращения тела, в котором бьется. Папа будет ждать. Я ему нужен весь полностью. У нас обоих есть ответ на вопрос, который мы даже не задаем. Некоторые двери не имеют замков, они просто изначально созданы быть открытыми.
   Когда лес остается позади, мы входим в наш район – я, Принцесса Лали и Паштет с Кристиной (которая сегодня у него еще ни разу не побывала Веником), всю дорогу от бухты до дома идем пешком, поскольку всеми оставшимися деньгами решили обогатить официанта в ближайшем кафе.
   – Всякий фильм, который мы смотрим вместе, у меня начинает ассоциироваться с тобой, – говорит Принцесса Лали так, словно сама хочет оказаться со мной в одном фильме. Я смотрю на нее, а она смотрит в ответ так, словно я лучший из тех, с кем только можно вместе попасть в один фильм. Ярик и Кристина рядышком идут, держась за руки, и я превращаюсь в обтянутый человеческой кожей рассвет. Сейчас, когда я вернусь домой и начну рисовать это, то розовые, оранжевые, голубые и кремовые краски будут сочиться прямо из моих пальцев. Лали сильнее прижимается к моей руке (они у нас словно всю жизнь пробыли вместе в замке), потом прижимается губами к моему уху и ее шепот оказывается на моей коже: – Я хочу с тобой туда, где никто не видит.
   Меня пронзает стрелой высокооктавной мечтательности. Я заряжаюсь собственным электричеством. Смотрю на Паштета и Кристину, они тоже держатся за руки, Паштет проглотил язык, Кристина улыбается, оба смотрят в землю под ногами и как будто тоже хотят туда, где никто не видит. Пока мы идем, я периодически представляю, что мы стоим на месте, а дорога под нами движется, как лента конвейера.
   – А вам фильм понравился? – спрашиваю я чересчур радостно для такого обычного вопроса, хотя кино было реально необычным – пацан нашего возраста, типа вундеркинд, много чего знает, занимается поисками, за кадром время от времени включаются внутренние монологи, как у меня в голове. Душевно, эмоционально, просто зашибись, невероятно и правдиво одновременно, я такие фильмы просто обожаю.
   – Мне – очень. Сейчас загуглю пацана этого. – Выскакивает с идеей Кристина. Мы с Лали теряемся в водовороте смеха, глаза Ярика закатываются так, что пару секунд смотрят на заднюю стенку его черепа, а потом он выхватывает у Кристины телефон, чуть ли не в первый раз за день подает голос (ведь он вспыльчивый тихоня) и прячет чудо современной техники у себя в толстовке.
   – Задрала, иди спокойно. Не можешь дышать без красоты всех мальчиков на свете. Телефон дома отдам, когда провожу. – На одном дыхании выходит из него, и по Кристине я вижу, что ей нравится его тон, его рука, стискивающая ее руку, и то, как он не предложил ей робко проводить ее, а прямо отрезал, сказав, что проводит. И я уже вижу, как это будет, как они вырастут и как Паштет начнет на нее наезжать, но чертовски любить, потому что на всех, кто безразличен, наезжать неинтересно и нецелесообразно, а сердце Кристины станет расцветать, так что в груди для лепестков места не останется, зато Винником или Веником она больше не будет. Сейчас ее радость засветится и в темноте, будто высшее счастье – это то, как он ее тащит через лес и через улицу, да пусть хоть через всю вселенную, лишь бы только не останавливался. Из этого я дохожу до вывода, почему до Ярослава Кристина влюблялась сначала в Дракона, затем в Дмитрия Валерьевича.
   – Ее возбуждают властные мужчины. – Это как-то без согласия вдруг выходит из моего рта и Лали снова хохочет. Прямо из души. Если бы смех можно было нарисовать, это были бы нежные цветы-колокольчики, едва задетые ветром. Ярослав на мое замечание никак не отвечает. Когда я смотрю на него, он только закусывает щеки, чтобы не заржать. Кристина делает вид, что ее заинтересовала воображаемая птица на майском небе.
   А мы с Лали делаем вид, что не хотим избавиться от них. Через несколько минут они сами избавляются от нас, а мы от них, но на прощание я сильно-сильно обнимаю Паштета, потому что обожаю его, люблю больше всего в мире, потому что когда мне придется от кого-то отказаться, это точно будет не он. Когда отстраняюсь, я вижу, что брови Паштета спрашивают «чего это ты» и я начинаю размышлять, чего это я. А действительно – чего? Просто так, дружище. Потому что обожаю. И кстати, я бы тоже поперся искать тебя ночью с фонариком в сумрачный опасный лес. Я бы пошел за Ярославом хоть на дно. Его следующим после папы спасал бы, если бы весь мир тонул.
   Но и Принцессу Лали – тоже. Одной рукой – его, другой рукой – ее. Когда мы заходим в подъезд Лалиного дома и прячемся за каким-то большущим растением в надорвавшемся от усилий горшке, мое «ну пока», предвосхищающее маленький поцелуй, тонет в таком поцелуе, словно она всю неделю репетировала, подглядывая за предками. Но судя по тому, как я вторю, хоть и не репетировал, а только мечтал, эти знания как-то заранее сокрыты в наших губах. Мне кажется, что у меня по очереди начинают трястись все органы. Мои руки попадают в ее прическу и портят ее. Если мы сейчас не остановимся, мне никогда не забыть того, как я:
   – вдруг захотел дорасти до возраста лет четырнадцати хотя бы, а лучше сразу восемнадцати, чтобы испортить Лали с головы до ног, а она бы соглашалась, и никто бы слова не сказал;
   – как я вдруг на какое-то мгновение залез в шкуру своего отца и увидел, почему это может так нравиться.
   Через минуту (или сто лет) Лали на меня смотрит и целует теперь только щеки улыбающимися глазами, а потом снова, и когда я уже решаю, что она закончила, или испугалась, или пожалела, она все повторяет.

   Дойдя до дороги, которая делит наши улицы, стараюсь вернуться к себе и обратно втеснить в себя собственный дух, чтобы заставить руки не трястись, и начать дышать, просто дышать, чтобы освободить голову, но крышка у меня совершенно откручена и я не знаю, куда она закатилась. Я даже не хочу ее искать, мне хорошо, я не хочу делать с этим что-либо, кроме как наслаждаться высшим благом. Мне даже не хватит восклицательных знаков. Я счастлив. Счастлив так, что боюсь, что об этом узнает хоть кто-нибудь, потому что каждый хочет, чтобы счастьем поделились, а я сегодня жадина.
   На телефон мне сто раз позвонил папа и на сто первый я ответил ему, что просто не слышал и чтобы он меня за это извинил. Он поорал всего секунду и перестал, словно дождь, который захотел пролиться, но тучу снесло ветром.
   – Иду. Я почти дома, папа. – Замечаю, что произношу последнее слово, как говорю ему, что люблю и что самого первого бы его спасал, если бы тонули все остальные. Убираю телефон с чувством, как будто открыл перед папой дверь в Страну чудес, и он с радостью в нее всосался, потому что настолько тепло и мечтательно ответил мне:
   – Так сильно я жду одного тебя. – Прежде чем мы окончили разговор.
   Дойдя до «зебры», я думаю, что мне пора выключить Принцессу Лали всего на секундочку, просто для того, чтобы перейти дорогу, потому что я помню, как это случилось с папиной Альбиной, пока она бежала без оглядки, вся заполненная самыми разными чувствами, не смогла вырубить ни одно, словно под ее скорлупой очутилось сразу несколько цыплят, и все они, щебеча и залезая друг на друга, рвались поскорее сбежать прямо через ее кожу. Я гляжу в обе стороны (никого, почти никого, только одна машина, едет быстро, даже очень, но я успею, учитывая расстояние между нами и время, за которое я перейду быстрым шагом).
   С противоположной стороны улицу, по мере того, как солнце прячется за высотки, начинает накрывать одеяло темноты. До меня доносится слабый писк самого нежного существа на свете. Мне хватило мамы. И мне хватило мертвых мышек и птичек на дорогах. Я ненавижу курицу в своем супе. И никогда не брошу котенка, неуверенно смотрящего на проезжую часть. Мои глаза открываются и открываются. Что-то щелкает в моем сознании и я вижу, как меняется жизнь с того момента, как в ней появляется рыжий пушистый кот, который через несколько лет вырастает из пищащего возле этой дороги комочка. Где его мама? Он ее потерял. Фиолетово, что папа их терпеть не может. Мне не надо ждать праздника – те, кого мы любим, находят нас сами.
   Стой там. – Телепатически взываю я до котенка. – Стой. Пусть проедет. Он едет слишком быстро. Сейчас, сейчас я тебя возьму.
   Куда делись из меня все мысли об объятиях Паштета? Поцелуй Лали? Голос папы… Так сильноя жду одного тебя. Мой кот принимает решение, когда я ему этого не велел, вот глупый, колесо размажет его по асфальту, и тогда… и тогда… тогда я… точно никогда не забуду! Я вышел из Той Самой Комнаты и едва смиряюсь с тем, что мама уплыла в Небесный замок, не прислав нам с папой по билету (я прохожу через это каждый день), но этого… этого я не забуду никогда. Его маленькие быстрые шажки короткими лапками. Как мило он трясется от своего крошечного бега, но ужас, этот ужас мечом пронзает меня в макушку головы до самого пола под ногами. Какой опасный маневр. Опаснее, чем отец летает над городом на байке, проскальзывает между поездами и колесами от грузовиков. И я всем собой бросаюсь вперед. Только кажется, что собственное сердце все равно меня обгоняет.
   Успеваю. Успеваю! Котенок мягко приземляется в траву, вылетая из моих раскрытых ладоней, сложенных конвертиком. Картина будет то, что надо, финальная в этой серии – о том, как я приношу домой нового друга в конверте. Присланного экспресс-доставкой, обратный адрес – Небо. От кого: мама. Иначе почему я так сильно ощущаю ее дыхание на своей коже? Это по-любому она. Воздух дышит и теплеет. В этом воздухе столько мамы! Мысли проносятся во мне с фантастической скоростью.
   А потом весь мир перемешивается, как в мясорубке.
   И все.

Глеб, 28 лет

   Я мечусь в квартире, как в бочке с порохом. Сквозь осколки новой реальности, которые впиваются так глубоко, что хоть больше не дыши. Я просыпаюсь в мире, полном глупой тишины. И страшной темноты. Думаю, мне вкололи в вену. А может, я сам себе вколол! Я сам! Снова сорвался. А почему? Что предшествовало?
   Отмотаю назад. «Я почти дома, папа». «Так сильно я жду одного тебя». А как он произнес слово «папа»! Я чуть сознания от счастья не лишился! Это все, что могу вспомнить. Больше ничего. Как будто больше ничего хорошего не было. Как будто сознание резким пинком вытолкнуло из головы то, что переварить отказалось. В противном случае я воскресаю после этого Нечто как после передозировки (лекарств? наркотиков? эмоций?), с чем я переборщил на этот раз? С чем переборщили меня? Все тело болит так, словно каждая завсегдатая татуировка на коже стала свежевыполненной. Одно время я просыпаюсь, почти полностью открыв глаза и на самом деле в полном серьезе готов увидеть на своем теле бинты – я готовлюсь к тому, что попал в аварию или в пожар. Мои внутренности горят.
   – Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете? – спрашивает кто-то, кого я не знаю, я не могу даже определить, женщина ли надо мной или мужчина. Любые предпосылки, подсказки в фигуре, выдающие, какого пола этот человек, скрывает его/ее белый костюм. Поэтому сквозь дымящееся от жара тело я выдаю первую фразу, которая впитана, как вода в губку, прямо в мой язык:
   – Где мой сын?
   Голос так скрежещет, что я его не узнаю. Это снова кто-то другой. В этот момент веки вдруг становятся гораздо тяжелее, чем весит все мое тело. Проваливаюсь в наркотический сон. Теряюсь во времени, во всех этих лучах солнца, стрелках – во всем, что помогает нам определять, который день и час, но когда я вижу отца, я понимаю, что прошло как минимум двести лет. Папа сидит надо мной согнутый, словно жгут, кажется, его позвоночник такой мягкий и гибкий, что его можно связать бантиком, папа постарел, жутко постарел, кожа на лице висит, и в себе он тоже держит нечто перевязанное жгутом, нечто полыхающее, чего не может выпустить в мир. Смотрит он на меня так, словно я, его единственный сын, прыгнул с парашютом, но тот не раскрылся на нужном расстоянии от земли. И теперь я и моя смерть стремительно несемся навстречу друг к другу, как электрички. Раньше папа так никогда не смотрел, даже когда меня избавляли от наркоты – тогда в его лице горе шло вперемешку со злостью, может, ненавистью, но не вот с этим. Кроме того меня скручивает от недоумения: что заставило моего супер-сильного невероятного судью-отца оторваться от дел в Санкт-Петербурге и вернуться? Словно я опять его самый маленький сын в мире. Словно здесь целая планета вышла из-под его контроля.
   – Папа? – хриплю я, собирая голос кусок за куском. – Когда ты приехал?
   – Недельку назад. Когда мне сообщили, – голос папы еще хуже моего, словно попадает в пульсирующий воздух или словно у него на глазах убили щеночка. Это все. Мне хреново, страшнее некуда. Это больше не мой отец. Обсматриваю его всего, шевеля только глазами. Его брови застыли в одном-единственном выражении скорби. Почему-то когда меня озаряет это странное слово, я выталкиваю его из головы ногами.
   – Что сообщили, пап? Не бойся. Я заболел? Чем? У меня рак?
   – Нет… Нет! – папа почти орет, хотя тихо. Не думал, что шепотом можно орать. Короткое слово несет в себе намного больше слов, целое разнообразие «не думай, не смей так говорить, да ты что, ну и фантазия у тебя» и самое пугающее «ты – все, что у меня осталось».
   Нет. Теперь заорать надо мне. И не шепотом. Боль в горле чудным образом подсказывает, что этим я уже занимался. Не год назад. Сегодня-вчера. Только что.
   – Не приведи… – папа осекается, словно позабыв имя бога. Есть в этом какой-то смысл. – Ты в порядке, ты здоров. – Как-то неуверенно твердит папа. Твердости, отмечаю, у него в горле было раньше больше. Это был голос, который он использовал на заседаниях. Был и другой, игривый, который он использовал, кокетничая с девушками. А сегодня я наблюдаю, как папа медленно теряет самого себя настоящего.
   Мне кто-нибудь объяснит, каким чертом меня занесло в больничную палату? Может, я тоже потерял себя? И если да, то, как я могу себя найти? «Извините, вы не подскажете, где я могу найти… себя?» Хотя подождите. Знаю, как. И говорю.
   – Приведи, скорее, Степу. Позови его. Где он? Скажи ему то же самое. Скажи ему то же самое. Что я здоров. Что я в порядке.
   Папа до чертиков пугается моих слов, а что я такого сказал-то? Лицо его исполнено жуткой солянкой из шока и боли. Он смотрит в настоящем ужасе, точно я сказал ему, что пора жить на дереве, точно я сумасшедший, хотя настоящим психом, находящемся на лечении и обследовании в центре медико-психологической коррекции, выглядит папа. Что? Это ведь элементарно. Степка придет, я поправлюсь. Все вернутся домой. Все вернутся к своим делам. Я поеду в суд. Папа в Питер. Степа скоро на три месяца забросит школу ради всего, что любит больше всего на свете – ради творчества, ради друзей, ради Принцессы. От этой мысли мне на лицо лезет улыбка, но даже с ней я не могу доказать своему отцу, что не чокнутый. Улыбка лишь подтверждает ему обратное.
   Когда думаешь, что дальше падать уже некуда, ад становится еще шире, глубже и просторнее. Раздается звук, полный тревоги – скрипит дверь, в которую входят Юля с Дмитрием Валерьевичем. Точнее, их жалкие копии. Ни грамма свойственного каждому из них огня. Ни один глаз не горит жизнью. При виде них я немного (то есть ужасно сильно) поражаюсь, что скоро лето. При виде них у меня повсюду зима. Меня губит состояние между «я не хочу спать» и «я не хочу просыпаться». В голову врывается боль. Чувство, словно в нее проросли корни. Все, что приходит в движение в моем теле – это глаза и рот. Остальные части меня потеряли душу. Юля и учитель Степы встают у моих ног и смотрят с вгрызающимся в стены прискорбием, поэтому я ненароком ожидаю священника, который зачтет мне предсмертную молитву для отпущения грехов. Ну, хотя бы четверти из них. На все мои грехи и недели не хватит. Пусть уделит внимание хоть одному самому страшному из них, но мой выбор не останавливается на одном – какой самый ужасный? А потом Юля садится ко мне на кровать, и я привожу в движение еще одну часть тела – свою руку, она теперь у любимой на мокрой щеке. Ее глаза как грязные лужи. И с каких пор она не подчеркивает их томным макияжем? И облачилась в черное. Нет. Это даже так не описать. Это не одежда. Скорее черный цвет проступил через ее кожу. Юля вплела в волосы ленту. В ее лице очерчиваются действующие вулканы, землетрясения и прочие стихийные бедствия. Меня вспарывает злость. Хочу заорать на нее, пока не потеряю голос, спихнуть ее с кровати. Чтоб ее. Лучше посмотрю на Ковтуна. Но и тот не цветочнее Юли выглядит – его очки теперь единственное, что на нем блестит, все остальное погасло, спина буквой «с». В его лице, ничем не лучше, отчетливо видно жизнь, жизнь эта его доконала и не вкатила, и выбила пол из-под его ног в самом плохом смысле. В щеках его отражаются слезы всех детей из его класса, в особенности Лали, которая никогда не повзрослеет на рисунках Степы. С чего бы мне ни представилась эта фраза, я сбрасываю ее с десятого этажа своего разума.
   – Кого ты хоронишь? – злость питает клеточки тела силой. Моя голова совершает первое движение в сторону Юли. Мне действительно интересны обстоятельства, которые вызвали всеобщее непростительное помешательство, но Дмитрий Валерьевич закрывает свое потрясение в лице ладонью.
   А потом они мне сообщили.
   И я вспоминаю, что сообщили мне об этом в третий раз. Первый и второй дубль мой мозг настойчиво откатывал как по подключенной по умолчанию опции «не глотать». Вот из-за чего я провел неделю в больнице. Сегодня первый день почти вменяем, если не учитывать, сколько животных рвется из меня при их попытках удержать мое взрывающееся тело на месте, но снова вернуться в неподвижное состояние я не могу. Каждый орган полыхает пожаром, мне хочется достать один за другим и выкинуть. Да-да, я хочу быть пустым. Я не хочу ненавидеть жизнь. Не хочу думать о картинах, которые не успел написать Степа. Не хочу посылать папу, он не виноват, кроме того мы делим горе пополам, дробим его и боремся, чтоб нас не угробило, но беда только приумножается, как проклятье. Из-за меня ему достается сильнее. Я не хочу с ругательствами пытаться напасть на учителя, и Юле не хочу кричать, что все кончено – между нами все кончено, суть моего существования кончена, музыка в пианино и гитаре умерла, нет ни одного действующего закона, в мире хаос, все небеса раскололись, и я ничего не хочу, особенно орать им всем вслед, что Степу снова украли и где-то держат (куда вы дели моего мальчика?!!), но я делаю все это, то, чего не хочу, но то, что у меня получается само собой, как дыхание, как вдох и выдох, как биение сердца, которое не останавливается несмотря на конец всего. А как же остальные люди? Будут жить дальше, пока в мире существует такая боль? Пока я буду гореть заживо изнутри, они будут по-прежнему где-то бухать и ржать, воспитывать своих детей, обнимать своих собак, работать и ждать зарплаты, целоваться везде, куда заведет желание, переживать по поводу экзаменов, переживать влюбленность, ждать момента самой желанной в мире встречи, поддаваться импульсам, купаться в море и стараться продлить сладкий момент. Весь мир снаружи продолжит быть. Словно мир этот до сих пор такой прекрасный. Словно нет ничего круче, чем жить.
   Перед тем, как палата извергнута всех, кроме папы и меня, я вижу, как Дмитрий Валерьевич помогает закрывать Юле ее уши, чтобы избежать моего звериного воя. Вот они и снова сплавились, как две сраные свечи. Я надеюсь, что вижу их в последний раз в своей жизни. Я надеюсь, что на этот раз у них все получится.
   После я начинаю засыпать. Горло от криков горит пульсирующей болью. Весь кислород, весь воздух вокруг меня болит. Оказывается, здесь только что суетились медики. Трое. Я никого не заметил. Двое из них явно были мамонты. Третий медик, похожий на человека, уколол мою вену. Как просто – укололся и беда прошла.
   Не прошла. И не пройдет.

   Вначале я сплю и сплю под препаратами, они теперь моя сила. Опять. Утром шевелится моя шея, лицо устремляя к окну, словно это прекрасное утро с поющими как ни в чем не бывало птицами – как раз то, что мне понадобится осветить свой выгоревший мир. Все это не то. Чтобы остаться в живых, мне нужен парашют, но парашют – это Степа, а Степы у меня больше нет. Вдох – и воздух с трудом проходит по телу, как по засоренной ржавой трубе. Надо отключить в мире звук. Солнце разбить рогаткой, как фонарь. Огромнее в миллиарды раз нашей планеты, солнце для меня теперь как никчемный огонек света, едва способный прорезать целую ночь у меня внутри. Не проверив, нет ли на мне проводов или иглы в вене, переворачиваюсь кубарем и лезу в окно. Этот выход – моя единственная цель. И я лезу к желанному квадрату в стене тысячу лет, пропахивая коленями холодную поверхность пола. Но происходит невероятное – когда я вскарабкиваюсь на подоконник, потому что нет ничего сложнее, чем вскарабкаться на подоконник и раскрыть окно, я замечаю, что палата моя на втором этаже и опять кто-то там по ту сторону болеет за мою жизнь, второй этаж не позволит мне разбиться больше, чем я уже разбит, и я сползаю на пол и продолжаю/начинаю выбрасываться из тела через выкрики.
   Это все равно, что мне сообщили бы в четвертый раз.
   В первый раз это сделал дорожный инспектор. Мы с Юлей полетели к дороге. Степа уже был накрыт, я узнал его только по кедам и джинсам, пополз к нему по земле, слыша какие-то хрипы в своей груди, которые не собирался воспроизводить, но кто-то не позволил мне стащить с него одеяло. Во второй раз это было на следующий день в этой палате. Я проснулся, встал спокойно и спросил, что я здесь делаю, у пустоты. Пустота мне не ответила. Только когда появился папа, я узнал во второй раз. В третий раз это было вчера, при участии Юли и учителя – вернее, их жалких оболочек, никакого душевного огонька, ни особенности личности, ни стиля в одежде, ни характера, ни грамма самих себя.
   И вот в четвертый.
   Если в тот самый день («Я почти дома, папа…») мне показалось, что вместо рук у меня крылья, то теперь это – пара тощих и серых лезвий. Так что я без труда могу разрезать воздух на части. К сожалению, выходит ужасно громко. Перестаю дышать, запахи в меня больше не попадают, лицо соленое, меня слишком слышно, пока кто-то не затыкает мне рот. В буквальном смысле. Это папа. Чувствую позади папу. Это ОН вечно на стороне моей жизни. Никогда не давал спокойно разбиться. Понимаю его. Наверное, я удерживал его в этой жизни после смерти мамы, как меня удерживал Степа после Альбины. Издевка судьбы в том, что они погибли одинаково. Издевка судьбы в том, что папа осознал всю свою любовь к маме после ее смерти. Мне же со времен старшей школы известно, что плюс ко всему мама догадалась. Что папа ей изменяет. Однажды она, в одури после очередной химиотерапии, прошептала папе «представить не могу, сколько у этой планеты от тебя детей». Папа прикрылся фразой «у тебя побочный эффект», а я прикрылся дверью в свою спальню, делая вид, что не слышал, как папа делился этой историей с мамой Альбины, которая порой захаживала к папе «поговорить» и в основном они вместе мечтали о нашем с Альбиной совместном будущем, но я сам слышал, как папа решил доверить ей этот свой секрет, который не доверял никому, вот только почему? Почему ей доверил?
   Не знаю. Я осознаю, что все неприятности нашей семейной истории наваливаются на меня разом: папа не пропускает ни одной юбки. Все женщины не способны устоять перед папиным обаянием. Мама Альбины смотрит на папу, не дыша. Разговор между ними, пока я сидел тем летом дома, набрасывая Альбине ответ на письмо. Потом Альбина влюбилась в какой-то паршивый город сильнее, чем в меня. Ее смерть. Миллиард моих ошибок. Марта. Степа. Степа, который меня спас. Степа, которого я не уберег. И теперь я осознаю, как это происходит. Каков на вкус весь кошмар процесса под названием «разрушение».
   Вся жизнь пошла не так. И раньше это так же происходило. Я осознаю, что теперь меня точно ничего не удерживает, мой спасительный трос оборвался, и я на всей скорости лечу с карусели. Думаю, что сейчас все, вот-вот еще чуть-чуть, но папа появляется прямо в воздухе, как добрый Джин, и так всю жизнь.
   На его месте я бы не поступал по-другому. Не успел я только «как в воздухе» появиться на той дороге. И позволял стенам вырастать между нами, теперь я понимаю этот образ в голове Степы. Папа не позволяет, он заламывает мне руки, накрывает мои ноги одеялом, затыкает рот, чтобы не напали медики и не вкололи очередную дозу. Мне это нельзя. В прошлый раз именно так я и подсел: проспал сутки или двое, понимая, что искусственный отдых не приносил мне ни капли страданий. Вместо того чтоб мириться с реальностью, привык уходить в неизвестность, нашел самое привлекательное решение в мире в страшном «обезболивающем». Я тебе обещаю, папа. Такого в нашей жизни больше не будет.
   – Не надо, милый. – Шепчет он мне в ухо. – Что ты хочешь сделать со мной? Я не хочу потерять сына следом за внуком. Степа с Мартой, она любит его, и теперь они всегда будут вместе в своем Замке, как тогда… Мы за ними. Но не будем лезть вперед очереди. Надо дождаться ее.
   Говорит ли папа, что мы все туда уйдем? Значит ли это, что неизбежность смерти его успокаивает? Только в одном я уверен. Степа был ему как сын. Он любил его больше жизни. Я – его единственный сын. Он и меня любит больше жизни.
   С силой жмурюсь, выталкивая из глазниц воду, и переворачиваюсь на кровати (папа наконец-то ослабляет все свои руки, но не убирает на совсем), в ответ я вжимаюсь во весь его рост, обнимаю и позволяю себе застыть.
   Я обещаю, папа. Этого больше не повторится в твоей жизни. Жизнь потеряет смысл, но я обязательно найду еще один.

   Мои соседи каждую ночь слушают леденящие душу крики из фильма ужасов – хотят они того или нет. Наступил захороненный в тумане июнь. По квартире разлетается мебель. Бьется прежняя жизнь. Я испускаю из себя вой за воем, как будто теперь я вот так дышу. Папа меня не трогает. Но бывает, что когда я наорусь и захочу побыть с ним, я застаю его, дрожащего, бледного, будто он заглотил демона, того самого, которого я пытаюсь вызволить из себя, и плотно затыкающего свои уши, словно я врублен на полную и ору до сих пор. Веки у папы повисли, как у грустной собаки. Тогда я пытаюсь отнять от его головы его руки, но они всегда оказываются каменными. Папа сам как каменный памятник, мне приходится мотаться туда-сюда в жалких попытках отклеить от головы руки, я мотаюсь, как псих, пытающийся вылезти из клетки, мои отросшие волосы вытряхивают запах наших сигарет. Нам не поговорить. Мы теперь словно каждый в своем пузыре. И прежде мы с папой никогда не курили друг перед другом. Мы вообще почти не курили. Я боюсь того, в кого наше горе превратило папу. В кого я продолжаю его превращать своими криками из фильма ужасов – словно меня кто-то невидимый режет, а я никак не могу защититься, потому что оно прямо внутри, ломает мне все кости.
   Я без конца и без края возвращаюсь к компьютеру и перелистываю фотографии Степы. Он взобрался на два сросшихся римской цифрой «пять» дерево, одна нога висит в воздухе, на лице улыбка, от которой не отвести взгляд. Он в пиццерии смотрит в окно, стекло отражает его залитое солнцем лицо, от улыбки глаз не отвести. Он со своей кучкой друзей, ребята прижались друг к дружке, взобравшись на одну из перекладин на детской площадке, ставят друг другу рожки. Он в кинотеатре на фоне афиши к фильму, шея чуть вытянута и он с улыбкой, внимательно посматривает в камеру, будто оттуда выглядывает кот. Он с Лали Бабенко на выставке картин, с ней же на фоне зеленой травы (Степа хотел эту фотографию сопоставить с их лучшим свадебным снимком через несколько лет). С ней же он на песке на фоне океана, Степа и Лали держатся за руки, голые ножки зарылись в песок, этих детей уже просто невозможно представить раздельно. На следующем снимке лица взяты крупным планом, снимок рассказывает целую историю любви, они смотрят друг другу в глаза, у Степы самозабвенный прищур от солнца, но не от настоящего, он смотрит не просто на Лали, а внутрь нее, как будто там окно в его дом.
   Прощались со Степой, конечно же, без меня – я заживо сгорал изнутри в больнице, в нервном отделении. Со всем покончено, подаю в отставку, уезжаю с папой домой, в Питер, заставляю года отлетать днями, а снегу этого горя оседать на моих ресницах. Как хоть на минуту потерять чувствительность? Может, заморозить себя в холодильнике?
   Папа все организовал сам. Он рассказывал мне, что на мраморном монументе вывели фотографию Степы (приходя на кладбище, мы сможем смотреть в его глаза); папа заказал увековечить на могильном камне выпуклое изображение ангела и короткую надпись под датой. Самый страшный день я пропустил, словно меня из него исключили, и по рассказам папы, сильнее всех плакал Дмитрий Валерьевич. Дети окружали его и постоянно убирали с его лица потоп, а он молчал и ничего не замечал, кроме маленького гроба, заваленного цветами.
   Солнце светило в тот день, как оголтелое.
   Закончив с просмотром фотографий и приступив к размышлению, за что зацепиться, чтобы выжить, я чувствую, как сзади ко мне на кухне подходит папа. Наша кухня утратила запахи шедевров кулинарии, и стол этот теперь время от времени завален прозрачными контейнерами с едой, покупается которая нынче в магазине и очень быстро портится.
   – Завтра риелтор приведет первых претендентов на квартиру. – Говорит папа, и я кладу свою руку поверх его руки. Вот за это я и зацеплюсь. Больше не осталось спасительных ниточек, теперь отец мой лучший друг, только он, а я его. Пару дней назад мы выставили на продажу мамину квартиру, и мне чертовски трудно представить себя застрявшим в Питере навсегда, без возможности побыть у Степы в комнате, но мы должны сбежать отсюда подальше, и уже пакуем свои подсознательные чемоданы. Тут до меня доходит недоумение. Кого не хватает?
   – Пап. Юля где?
   Лицо папы зависает у меня над головой, я смотрю вверх и вижу его одетым в очередное потрясение.
   – Я пытался тебя отговорить, это твоя любовь, твоя половинка, она тоже часть твоей жизни, и с ней бы тебе стало легче, но ты сам выгнал Юлю из своей жизни. Причем, несколько раз. Она писала, звонила, приходила. Ты игнорировал свой телефон и указывал на дверь. – Все это сказано папой на одном дыхании в тоне «Неужели ты не помнишь? Ты забыл?»
   Я действительно вымыл из головы какие-либо мысли об этом. С тех пор, как настал самый страшный день и всю мою душу перегрызли черные кошки, я мчусь на самой запрещенной скорости, спешащий вперед, убегающий, гонимый, отчаянный. Я жду и жду момента отлива. Того самого утра после шторма, когда просыпаешься и горишь не бедой, а надеждой, что сейчас можно подняться, отряхнуться и очистить берег, и все сделать как прежде, снова построить дом, снова раскинуть руки и вдохнуть океан, а вместе с ним и счастье. А потом построить скворечник. Нарисовать граффити в честь Степы. Вспомнить, что он улыбается даже под каменным ангелом. Что он сам есть ангел. Что он у нас внутри, а в нем – огромная сила, яркая, добрая, творческая.

   Вы, наверно, сочли мою эфемерную надежду наивной. Поверьте, на следующий же день я и сам почувствовал себя профаном. Как удалось мне уснуть и проснуться, я не знаю, но из моей головы моментом выскочили все берега, скворечники и счастливые пустяки. Сон выдал мне очень правдоподобный образ Степы, который показывал мне свои рисунки, да какие удивительные, сильные, прекрасные и безупречные работы. Каждая картина была вылизана с огромной любовью и душой. Но потом я открыл глаза.
   Какой-то ужас оттого, что я должен жить, поднимается вместе со мной с постели. Я кажусь себе отжатой тряпкой, у меня есть отстраненное впечатление, что не существует решения ни одной проблемы. Сильная тревога заставляет дрожать, ведь мое раздавленное тело пытается подняться на кровати Степы. Мне ее вполне хватило уместиться, да еще место осталось. Ложась спать, я весь скукожился старым рваным кедом, кроме того уменьшился в размерах до бесхребетной улитки, а голова моя сейчас напоминает душку булавки. Я боюсь сойти с ума, не от безумия, а именно от этого. Что никогда не вернуться назад. Не забежать на несколько лет вперед, чтобы пропустить дни в бездне. Все мое тело один безмолвный вопль. Мое сердце беснуется, будто в рыданиях. А затем в комнату входит папа: «Доброе утро, любимый». Чертовщина. Он меня так никогда не называл. Весь мир перевернулся и рухнул. Заявив сперва, что в дом скоро пожалуют предполагаемые покупатели наших стен, тех стен, в которые впитаны самые разные воспоминания, наши воспоминания, папа помогает мне сесть, захватывает меня в плен крепких рук, а не просто обнимает, и я на его груди разрываюсь на части, если не сказать, что на части разрываются те мои части, которые остались от моего прошлого существа, миллион раз разбившегося на мелкие кусочки.
   Вместе с его сердцем не остановилась жизнь на планете. – Думаю я, но молчу при отце, напоминая себе, что превращаюсь в песок. За то время, что мы сидим, обнимаясь, планета делает круговорот вокруг своей оси. Степа навсегда исчез из этого мира, а вместе с ним исчезли и те шедевры, которые он не успел нарисовать. Он так и будет теперь рисовать их в своем воображении у меня в воображении. У меня во сне. А самое главное, из этого мира исчез и я. Я больше никогда не двинусь вперед. Стою перед дорожным знаком «тупик». Но назад не свернуть, движение одностороннее. Я застрял в конце жизненной дороги Степы, и жалею, что не умею ездить по стенам.

   «Отношения продолжаются в новых условиях, которых не изменить».
   «Я пройду через это с тобой. Ты не будешь одинок, пока я жива».
   Прости, Юля. Прости, прости, прости. С этими мыслями я удаляю все ее слова. Сообщение за сообщением. Чувство, как будто я слышу стук в свою дверь и спускаюсь по простыням через окно, пока она не успела сломать мои баррикады и не вошла в комнату. Она должна понять. В моем теле не осталось ни одного чувственного желания, ни одной эмоции, даже внезапного импульса поцеловать, ничего романтического, ничего, что я хотел и любил делать раньше. Юле я уже объяснял. Она потрясающая, невероятная, но мою жизнь поддерживал сын. Так было изначально, не изменилось и потом. Может быть, я люблю как-то не так, я ведь фрик. Просто чертов фрик. Хоть хватило ума не жениться. Я никогда женат не был и, думаю, уже никогда не решусь – зачем, если у меня больше не родится Степа?
   Одевшись, я осторожно наступаю за порог в детскую с космическими обоями, звезды с планетами захватывают меня со всех сторон, а я бреду не спеша и осторожно, словно пытаясь получить разрешение войти. Раньше я стучал или барабанил, и наш со Степой день начинался – с солнечной любовью или эмоциональными ссорами, но всегда красочно, почти со специальными эффектами. Жестко приземлившись от бессилья на пол, принимаюсь собирать в коробку разбросанный конструктор, который он совсем забросил после смерти Марты, предпочтя рисование. Нахожу под кроватью закатившиеся свидетельства яркой творческой жизни: бумажки, фантики, малой носок, обтесанный кубик, три сантиметра вырисованного карандаша, старые машинки, потерявшиеся пазлы и крышечку от красной гуаши. Накатившая на берег души следующая слишком дерзкая волна боли едва не выталкивает меня из квартиры без обуви, телефона и ключей, но остатки здравого смысла подбрасывают мысль, куда? И считать до трехсот тысяч, прежде чем совершить не имеющий смысла поступок.
   Я застываю над столом в поисках сына. Все, что от него осталось, распределено по столу в художественном беспорядке.
   Степа. Я не могу без тебя.
   Вчера я побывал на кладбище. Впервые увидел его вместе с каменным ангелом. «Ты перевернул целый мир, а нам осталась вечность без тебя», – написал кто-то на плотной двусторонней цветной бумаге, сложенной в открытку. Почерк взрослый. Но не папин. «Ты сделал счастливыми многих людей», – следующая открытка с детским почерком. «Тебя невозможно ни повторить, ни забыть», – надпись по мрамору. Папа держал меня за руку. Еще один огромнейший нонсенс в нашей жизни, слишком остро напоминающий о том, насколько все изменилось. Кто-то на той стороне (мама??) уберег меня от боли находиться здесь в день похорон, когда все это вселенское горе сжимало лес до размеров спичечного коробка.
   Прежде чем услышать стук в дверь, я становлюсь на паузу перед столом сына. Я открываю и закрываю ящики, где нахожу кучу набросок, в каждом наброске рельефно выступает жизнь, я также нахожу книгу под названием «Волшебный Блокнот Знаний», изобретенную руками Степы с разными интересными фактами, необычными для него словами и лавиной закладок, которые сыплются у меня через пальцы.

   «Эфемерный – т.е. кратковременный»,
   «Пролечивать – капать на мозги, врать или просто надоедать разговором, как дедуля иногда папе»,
   «Совместный труд сближает людей» Верить!
   «Гротеск – нереально крутая примесь кошмара и красоты в одном флаконе»,
   «Херувим – некий библейский образ, по мне так просто ангел-урод»,
   «Татуировка – живопись на коже. Обычно делается с целью заглушить боль души с помощью причинения боли телу»,
   «Анима Сола, – не знаю, верно ли написал, но это в общем тоже библейский образ тетки в чистилище»,
   «Открученная крышка, – дедулин вымысел, но после того, как это выражение прилипло к нам с папой, нам кажется, что это нашего воображения дело. Человек с открученной крышкой – бесбашенный, с ума сошел»,
   «С пулей в голове, – почти то же, что и крышка открученная. Человек с большим заскоком»,
   «Статуя правосудия, – это когда мы с папой ругаемся, и тут в гости приезжает спасать ситуацию дедуля»,
   «Заседание окончено – когда папа выходит из-за обеденного стола»,
   «Любовь или Принцесса Лали, – для меня синонимы (схожие по смыслу слова) – это то, что не дает спать, то, что заставляет рисовать, мечтать и воплощать. Некоторые говорят, любви нет, есть только слова. Любовь есть. И для ее описания не хватит никаких слов. Это не просто слово. Это не просто имя»,
   «Бессердечность – паралич души, неподвижное состояние, почти смерть»,
   «Эстет, – поклонник искусства»,
   «Безудержный – неуправляемый, гонимый чувствами, необузданный и бесстрашный. Мой папа».

   И другие свидетельства его собственного видения мира, вызывающие у меня улыбку через наводнение в глазах. Мне хочется читать эту книгу бесконечно. Забираю себе, на потом. В этом мире существуют картины, серия рисунков, которую мне не успел показать Степа. Мне кажется, я смогу это найти. И в тот момент, когда ко мне в квартиру входит гость, я погружаюсь в портфолио, достойное отправки в Академию искусств. Гость не успевает застать меня в комнате, ведь, по сути, я захлопываю дверь глубоко в себе, оставшись наедине с сыном. Меня захватывают ярко выполненные картины, море цвета и идеальные контуры, с эмоциональностью и дерзкой ухваткой, свойственной Степе, разложенные, как мне кажется, в строгом хронологическом порядке.
   «Одержимая»: Альбина в толпе, прячет капюшоном лицо, чтоб никто не раскрыл ее мечты.
   «Смертельный номер»: Альбина воспаряет в небеса, я остаюсь на коленях на земле с прозрачной грудью. В руке моей девушки конец веревки, второй конец которой обвязан вокруг моего сердца. Суть картины несет страшное послесловие, предчувствие плохого завершения. Очевидно, что последует дальше, после того, как Альбина достигнет высоты… Узел просто затянется до предела и мое сердце разорвется.
   «Киндер-Сюрприз»: три картинки в виде комикса. Марта протягивает мне крохотного мальчика на ладонях, я принимаю, и она убегает. Причем третий кадр вызывает жалость и боль – я отчаянно протягиваю руку, в которой не держу крошечного Степу, словно кричу Марте вслед «Стой! Что мне с этим делать?»
   «За стеной боли»: я, папа и Степа втроем. Степа держит своего дедушку за руку, я отдельно от них. Между нами толстая стена.
   «Медуза»: Равшана с черными змеями вместо волос, которые опутались вокруг моего тела. Это, видимо, гротеск.
   «Точка»: Степа с друзьями сидят, обнявшись, на ядовито-яркой радуге.
   «Все на свете»: мой папа высыпает Степе на голову ведро крошечных сердечек, кисточек, нот и книжек. Степа высоко тянет руки, желая все это поймать.
   «В лучах юпитеров»: в центре рисунка светится Дмитрий Валерьевич, а вокруг девчачьи лица с сердечками вместо глаз.
   «Эффект бабочек в животе»: Лали прижимается к губам Степы, и он рассыпается на миллион бумажных бабочек, причем бабочки на рисунке действительно вырезаны из бумаги.
   «Собирая счастье по кусочкам»: Степа складывает пазлы, из которых получается мое улыбающееся лицо.
   «Как в кино»: я и Юля с книгами в руках, нанизанные на одну стрелу. Юля. Прости меня. Прости меня.
   «Поиграем в прятки»: Марта ищет Степу, сложив руку козырьком, а тот сидит в клетке, на которую я набрасываю штору.
   «Открученная крышка»: два рисунка как комикс. Первый: Ярослав рвет бумажного Степу на клочки. Второй: плача, собирает снова.
   «Учитель-паук»: Юля с крыльями бабочки за спиной, путается в паутине, позади страшный паук в очках, как у Дмитрия Валерьевича.
   «Возвращение Паштета»: на обнимающихся Ярослава и Степу с неба сыплются звезды, хотя на небе при этом светит солнце.
   «Сбежавший цыпленок»: лицо Степы надтреснуто, как скорлупа, и за трещиной видно, что внутри у него черная пустота. Цыпленок в стороне далеко от треснувшей головы, бежит наутек. Даю зуб, он символизирует радость и счастье.
   «Падение в темноту»: Степа сидит в лесу, тело прозрачное, и мне видно, как внутри у него образовалась пещера с дыркой.
   «Корзинка с хорошим настроением»: Степа дарит учителю корзинку, из которой выглядывает рыжий котенок.
   Картины настолько живые, настолько настоящие, почти с дыханием, словно люди, словно мои хорошие друзья, и я так хочу, чтобы они меня забрали отсюда. Не знаю, какую выбрать лучшей. Я все это хочу повесить на стену. Со спины ко мне подходит Дима. С которым мы на «ты» с некоторых пор. На нем нет очков, видимо, вместо них линзы. Это создает иллюзию молодости, с которой оканчивают одиннадцать классов. И стиль у него сегодня молодежный – футболка с надписью и джинсы. Ну, точно сам еще в школе учится! Под лицо мне проникает улыбка, затем мои чувства и снаружи становится видно, правда теперь я не могу улыбаться без слез. Моя улыбка и мои слезы зарегистрировали свои отношения и теперь совершенно неразлучны.
   – Позволишь посмотреть?
   Посмотри. И скажи. Почему Бог решил, что Степе самое время уходить? Хотя, что я такое говорю? Никакого Бога после этого нет. – Крутится в голове, а на деле: «Конечно. Можешь выбрать любую, которая понравится». – Говорю.
   Когда нет слов кричать, приходится громко молчать.
   Учитель делает свой последний вдох перед просмотром, по лицу я вижу, что ему нравится все-все до потери рассудка, он смотрит целую вечность и не дышит, а я смотрю, как он не дышит и смотрит. Его слеза разбивается брызгами о край последней работы этой серии, а вместе с ней на нее падает и выбор.
   – «Корзинку…», – говорит он.
   – Забирай. Она по праву твоя.

Глеб, 31 год

   Лежу и жду окончания времен горя. Но не дожидаюсь. Я не уверен в том, что однажды проснусь здоровым. Я уже давно вообще ни в чем не уверен. Конец горя недостижимый. Никто его не достигает и не достигнет. Только если бы благодаря противоречивому движению времени и пространства я мог убежать от мира туда, к этому пейзажу, какие раньше рисовал Степа, никто никогда не нашел бы меня там. Я бы напрасно ожидал, сам не зная чего, и не дождался бы ничего, кроме медленного падения ночи, что окрашивает мир в цвет самых черных на свете туч.
   В комнате квартиры папиных друзей, у которых мы остановились, очень уютно, легкие остатки ночного дождя барабанят по окну. Из окна льются потрясающие оранжевые краски. Степа сейчас нарисовал бы это еще лучше, чем видно из окна. Вчерашние перелеты с пересадкой через Москву прошли удачно. Кто-то на Той Стороне болеет за нас с папой. Даже не трясло ни разу. И мы не ударились об облако, которое от исходящей от нас приближающейся печали стало плотным, точно скала. Мы снова здесь, как и каждый год.
   Папа еще спит на диване в другом конце комнаты, подложив под щеку ту руку, что с обручальным кольцом. В оранжевом свете кольцо сияет на его пальце, как звездочка. Из окна двадцатого этажа свежевыстроенного дома город с заложенными в него воспоминаниями виден как на ладони. Дом Юли. Дом учителя. Средняя школа. Наш старый дом. За ним лес (едва ли от него что-то осталось). За лесом бухта. Прошлое захватывает меня с головой. Вчера я был для этого слишком уставший. А живо ли еще Степино Выжившее дерево? Если оно еще существует на этой земле, то я готов снова поверить в чудеса.
   Подняв с постели все свои разрисованные кости, я привожу челку в порядок одним движением, умываюсь, одеваюсь и пешком валю через лес короткой дорогой, купив по пути искусственные цветы. Много-много цветов. Я набрал всяких разных. А еще маленькую плитку красок зачем-то купил. И ныряю в лес. Я бегу к деревьям или от них. Только не узнавайте меня. Не вглядывайтесь в мое лицо. Не заговаривайте со мной. Мертвым не место в мире живых.
   Через дорогу захожу в соседний лес с оградами, тропинками и каменными надгробиями, которые тянутся ввысь из-под земли, разбитые или новые, но все как один как будто стремящиеся еще уцепиться за эту жалкую жизнь. Кривые старики-деревья не знают, нужно ли им под конец мая становиться деревьями или пора осыпаться разноцветной листвой и уходить в землю… перед началом июня.
   Едва я дохожу до участка, где среди мертвых, у которых ему не место, спит мой Степа, как в ноздри мне попадает не только запах свежести после ночного безумного дождя, но и не громко будет сказано – запах лета. Отличнейший день. Солнце, безоблачное небо, легкий ветер, двадцать семь градусов тепла с самого утра. Я как будто шагнул в другой мир с собственной погодой, перешагнул черту, проник сквозь стену. И уже подкрадываюсь к нужному забору в грязных из-за мокрой земли кедах, как меня с другой стороны тропинки, не обращая внимания на черноволосого призрака с кучей цветов и плиткой красок, огибает тусовка подростков. Две девчонки и трое пацанов, всего пятеро (оказывается, я наскоро пересчитал). Я остаюсь в тени якобы с деревом парочкой слов перекинуться, касаюсь пальцами рыхлого ствола, а сам неустанно наблюдаю за взрослыми детьми, взгляда не могу оторвать. Банда тем временем дружески жужжит и весело перекрикивается. Самый активный в компании сжимает руку одной из девчонок – кто из них краше, одна или другая, кудрявенькая или рыжая, не могу понять, обе стройные и с длинными волосами. Все они, обмениваясь фразами, держа мягкие игрушки и цветы, направляются к Степиной ограде. Самый активный отворяет, крича на самого тощего и маленького ростом:
   – Дай я открою, перелазать через черту нельзя, Дэн, придурок.
   – Чье-то пиво сегодня будет выпито. – Угрожает тощий здоровяку.
   – А на кого-то до сих пор думают, что он в первом классе. Прошу! – первой здоровяк пропускает девчонку с кудрявыми волосами, а второй рыженькую, которую вел за руку. Затем вышагивают парни по одному, каждый кладет свой подарок туда, куда командует самый активный пацан. Даже если это оказался бы Ярослав, я бы ни в коем случае не поверил! Откуда он достал это лидерство и куда убрал смущение?
   Сначала я долго глотаю их диалоги, а когда ребята рассаживаются около памятника и робко смолкают, будто проникают за черту, в пределах которой не выживают клеточки смеха, я выхожу из тени. Правда, меня так сложно отличить от призрака, что я невидим все равно. Разговоры и редкие улыбки подростков поглощает старый кладбищенский лес. Мир едва удерживается в воздухе, полном духов. Парень, отворивший калитку, ни на минуту не отворачивается от Степиного лица на памятнике, а мгновением позже нежно кладет на него ладонь, то ли протирая, то ли лаская памятник, а затем гладит и дату ниже (03.06.2002 – 14.05.2012), и каменного ангела, плачущего на фотографию – он совершенно исключительный, ангел, как и то, что я вижу. Как этот мальчик хочет прикоснуться ко всему, из чего сейчас состоит Степа. Девчонка с кудрявыми волосами плачет, наблюдая за его рукой. Главарь тусовки, наконец, прекращает трогать камень и растирает скупые слезы по лицу. После такого дня начинаешь верить в дружбу без горечи предательств, в вечную память и в вечную любовь. Даже если не хочешь ни во что верить. Это немыслимо прекрасно, как если каждая душа была бы на своем месте, а в мире был бы полный порядок – все равно, что расставить книги по цвету, по размеру и по алфавиту – именно тот случай, когда картинка складывается идеально.
   Тишина на свете зависает такая сильная, что хочется раздавить ее в кулаке. Зная, что меня не заметят, пока я не воспроизведусь, я делаю столько шагов, сколько достаточно дойти до ограды, и начинаю говорить.
   – Привет, ребята. – Пять испуганных внезапностью взглядов прокалывают меня насквозь, а потом рот и глаза каждого раскрываются шире, у каждого по одному желанию на душу заговорить со мной, подойти и обнять, но все движения застревают в костях, а слова – в горле.
   Спустя минуту забвения просыпается главарь:
   – Глеб Владимирович. – Мое имя исходится шепотом, в моем имени нет тональности, с которой обращаются к бедному отцу, сына которого насмерть сбило на дороге три года назад. Нет. В голосе этом огромнейшее приветствие и радость, неожиданная и приятная невероятность того, что я есть, что меня видно, что я не умер. – Вы не представляете, как я вас рад снова увидеть! Это я, Ярослав! – Ярослав подлетает ко мне с распростертыми, словно чайка, и зажимает подкаченными сильными руками, потому что я и его отец тоже.
   – Ребята, я здесь больше не живу, простите, совсем забыл, что вы существуете.
   – Мы существуем, Глеб Владимирович!
   – Это круто! Еще помните. И все вместе. – Следом за ним я обнимаю остальных, поочередно узнавая в повзрослевших чертах маленьких детей, которых видел три года назад в последний раз. – Ярик, боже, боже мой, вот это да, ну ты и конь, пять метров роста, мышцы, все дела, так держать, молодец, дружище!
   – О, ну спасибо, Глеб Владимирович, особенно за коня и пять метров.
   – Просто Глеб. Это невероятно, просто невероятно, вы как со Степиных рисунков, только большие. Лали? Лали! Ты красавица, просто красавица. Кристина, и ты! Какие волосы, никогда не обрезайте, девочки! Денис, чего такой маленький? Расти, давай, спортом занимайся, вытягивайся. О боже, все равно хорошенький, очень-очень симпатичный. А ты? Ты Максим? Максим Ноев? Боже мой. Дорогой, ты вымахал, похудел! Очки линзами сменил? Так держать, ботаник! Так держать. – Наобнимавшись за последнюю тысячу лет, утонув в слезах грусти и счастья, и в смехе, и в чувствах и в словах, я отхожу на шаг, чтоб еще раз очертить всех издали. Громко выдыхаю избытки энергии. – Черт подери. Глаз не отвести. – Добавляю спокойнее. – Как ты, Паштет?
   От напоминания мною прозвища ребята разулыбались.
   – Обычно меня спасает планшет. У меня куча музыки и электронные книги. Еще рассматриваю его картины, которые… – он сглатывает, – вы мне позволили сфотать. Почти все. То есть, я надеюсь, что там все. Особенно, где… – Ярослав перекрещивает руки и закусывает губу, – мы вместе. И просто я.
   – Прости, Ярослав, у тебя далеко не все. Есть еще одна из серии. Я ее подарил. Дмитрию Валерьевичу. – И я рассказываю о дне нашей последней встречи с учителем. О «Корзинке с хорошим настроением». Ребята в ответ рассказывают о сказке, которую им поведал в третьем классе учитель, пока они наряжали к Новому году класс. И тогда я все понимаю. Еще более глубокий, чем прежде, смысл картины догоняет меня. Спустя три года. – Как удивительно просто и грустно люди, даже живые, иногда уходят из твоей жизни. – Замечаю я, глядя в землю, когда мы присаживаемся, кто-то на корточки, а кто-то на оградку.
   – К ним еще можно вернуться. – Я поднимаю взгляд на говорящего. То есть, на Кристину Винник. На веки она нанесла черные «стрелки» и густо накрасила ресницы, что сделало ее и без того колдовские по детству глаза еще более обезоруживающими. Ярослав смотрит через них прямо в ее душу, не моргая и не дыша. Мне не приходится спрашивать, вместе ли они. Это слишком очевидно и слишком ярко выделяется в толпе. Сидя рядышком, они касаются бедрами и теребят друг другу пальцы, будто для них нет ничего естественней. – Мы каждый год первого сентября ходим к Дмитрию Валерьевичу в гости. Он никогда не показывал нам этой картины, но я уверена, – она смотрит в глаза Ярославу и тот словно съедает солнечный луч, – если мы его попросим, ну очень сильно попросим, он откроет ее для нас и даже позволит нам ее сфотографировать.
   – С такой же охотой, как когда снял очки? Знаю я твой талант убеждать, – прищуривается Ярослав, впечатывая Кристину себе под бок. Дети смеются над чем-то, чего мне не понять, но мне хочется улыбаться все равно. Просто оттого что они живы, здоровы, красивы, что они взрослеют и расцветают, и что не могут забыть Степу, который больше не догонит их по росту. Я замечаю, что Ярослав следит не только за моим взглядом (могилка Степы свежа, убрана и как всегда завалена подарками), но и за ходом моих мыслей, в которых сейчас мелкими капельками заморосил дождик. – Если бы Кипяток сейчас вышел к нам в своем возрасте, в котором завис навеки, мы бы с ним оказались на одном уровне все равно. Он был взрослый. Так много знал. Я поражался, как же я этого ничего не знаю. Но в его компании я себя никогда не чувствовал глупым. Наоборот. С ним я всегда чувствовал себя особенным.
   – Ты особенный, разумеется. – Я вмешиваю в свой голос твердость самых прочных ископаемых на свете. – Ты настоящий друг. Яркий, тонко чувствующий. С огромным, как мир, сердцем. Спасибо.
   – И вам, Глеб.
   – Он с кем-нибудь живет? Ваш Дмитрий Валерьевич. Может, с Юлией Юрьевной?
   – Нет, с другой девчонкой. Моложе него на девять лет. – Отвечает Максим, поглядывая умными глубокими глазами из-под темной челки, подчеркивающей его скулы, свидетельствующие о настойчиво приобретенной стройности. – Я думал, вы забрали Юлию с собой.
   – Ммм. Нет.
   – Вы общаетесь? Вы что-нибудь о ней слышали? – спрашивает Денис.
   – Нет. Давно не слышал ничего.
   – А как насчет вас? – намекая, спрашивает Ярослав, и по его шкодным глазам мне ясно, какой истории он жаждет.
   – Вынужден тебя разочаровать. Я одинок. – И это более значимо, чем можно представить. – Но! Пару лет назад в Санкт-Петербурге произошла невероятная история. Я вам расскажу. – И вы заодно послушайте. – Мой отец познакомился с девушкой, которая претендовала на свободную вакансию секретаря судьи. Работу, к сожалению, получил другой человек, но папа продолжил общение с Мариной, чтобы познакомить ее со мной. Ее интересы были схожи с моими, даже внешне чуток, говорит, срисована с меня. Ты, говорит, должен с ней пообщаться. Пообщался и забыл. Пошел грустить дальше. Папа долго уговаривал меня встретиться еще, дать себе шанс, позволить новой жизни ворваться в мой мир. Но я не поддался. Не смог и не захотел. Ни его предложения, ни ее очарования, ни другой жизни, а потом папа… сам в нее влюбился и женился на ней. Марина моя ровесница. Три месяца назад я стал старшим братом. Марина родила дочку от моего папы. Степанидой назвали. Как вам такой поворот?
   Я смотрю, как ребята переглядываются, еще не решив, поверить мне или сказать «классная шутка». Когда показываю доказательства, где мой папа и его красавица кружатся и милуются носами в ослепительных эмоциях, смех подростков по ощущению словно проникает, подскакивает под моей кожей, заставляя ее шевелиться на костях. Этот смех проносится по лесу, от него даже шелестят листья. Как чертовски приятно удивить их! Это подтвердило продолжение моего существования. Ребята вздыхают над видео, запускают лучи улыбок и добрых комментариев на фотографии, где папа и Марина на Невском, целуются, как впервые влюбленные подростки, у всех на глазах; где они на Ваське сжимают друг друга руками и смеются в камеру (я сам их фотографировал), и где они в загсе во время страстного поцелуя. Я собственной персоной в этом кадре засветился как раз в тот момент, когда с меня бежало три ручья плюс река Нева, поскольку был рад за папу так, как за себя никогда не радовался в этой жизни. Отчего-то у папы после Марины изменилась речь, приоритеты и даже походка. Вместо кокетства пришла бережность, игривость и ветреность сменились здоровым чувством юмора и желанием что-то сохранить навсегда. В общем, я не переживаю за Марину и никогда не расскажу ей, какой шлюшкой был мой папа. Все равно бы сейчас никто не поверил.
   – Ваш папа заткнул вас за пояс! – переведя дух после смеха, говорит Ярослав, но слова эти, несомненно, так и благоухают комплиментами. – Вот человечище! Такие, как он, рулят планету. И выглядят отпадно.
   – Жизнь научила отца не сдаваться. – Говорю я. – А иногда так хочется. Сдаться. Лечь и смотреть в потолок. Потому что не отмотать назад, на тот эпизод жизни, где я еще не потерял себя настолько. Годы не отрезать. Я каждый год только и занимаюсь тем, что воображаю Степу в десять, в одиннадцать, в двенадцать… Сейчас вот в тринадцать лет.
   – Я практикую то же самое, что и вы. Поверьте. И мне… невыносимо обидно. Но из этого колодца со слезами надо выбираться к свету.
   Да. Всем. И мне тоже. Правда, сколько ни включай фонарей, а горечи утраты не осветить.

   Через несколько минут лес за мною заканчивается, и я возвращаюсь домой к папиным друзьям, на ходу забивая папе сообщение с извинением о том, что не сдержался пойти без него. Обещаю, что позже мы снова сходим, на этот раз вдвоем, или проедем туда, если папин друг позволит нам взять его машину.
   Мой телефон снова нервничает от нового сообщения, на этот раз мне кто-то пишет на почту, и в сотый раз за последние годы это очередная мольба от Юли. На кладбище я наврал ребятам, что ничего о ней не знаю. Я знаю многое – она не живет с учителем и не живет с кем-то еще. Она живет отчаянными попытками вернуть меня, но я лишь однажды ответил на письмо лаконичным «прости, но я тоже мертв». За этим последовала лавина проигнорированной мною почты – уверен, будь эти письма бумажными, мне не хватило бы и футбольного поля, чтобы их хранить.
   Вечером после второй вылазки на кладбище я опять бросаю папу, и на автобусе еду на набережную, посмотреть, что изменилось, посмотреть на море, на молодые парочки, на детей.
   На детей лет десяти (таким Степа останется навечно), резвящихся на великах и скейтах, прыгающих в приятельских дурачествах друг на друга пацанов. Смеющихся на всю улицу, счастливых и симпатичных, что, мозоля мне глаза, излучают свет и жизнь, подростков лет тринадцати (таким мог бы быть Степа сейчас, если бы не человек, который слишком сильно спешил в тот вечер домой, тот, кто не остановился, когда сбил ребенка, тот, кого мы ни чуточки не нашли). Почему ощущение, что мне не место в этом месте, выживает со мной через года? Почему даже сейчас я, окунаясь в теплое море счастья, все еще чувствую себя медведем без берлоги? Птицей без неба?
   Едва отстав от молоденькой любовной парочки на роликах, я, пригнувшись под их сцепленными руками, как под аркой, выхожу к пирсу и долго смотрю на мягкое двигающееся одеяло моря под ногами. Теперь на все в мире я пытаюсь смотреть глазами сына и отчаиваюсь, зная, что все равно вижу и чувствую не так.
   Как давно я не окунался в соленую воду! Я как будто пролежал в склепе. Вокруг меня никого, кроме двух рыбаков, и я достаю телефон перечитать последнее Юлино сообщение. На этот раз она стреляет цитатой из моего письма после Чертова Четверга:

   «Я забуду, какой занимаю пост, спущусь в самый низ, встану на колени…
   Это того стоит.
   Глеб!
   Я ненавижу этот мир без тебя.
   На меня вышел твой папа. Сказал, вы в городе.
   Пожалуйста, давай встретимся у Выжившего дерева в девять вечера. Оно все еще там, на полянке в паре метрах от тропинки, все еще является частью Степиного мира. Ты сразу его заметишь, даю слово. Я ходила туда три года каждый месяц ощутить его присутствие, оставляла в пещере цветы.
   Приходи.
   Я всего лишь незавершенная картина, похоронившая своего художника. Совсем одна без тебя, даже в толпе.
   Юля».

   Я взрываю узел своей тоски, перемешанной с радостью, чувствую, как детонирует сразу вся моя боль, скопленная тремя годами, но почему-то никто не разбегается с криками ужаса из-за того, что все вокруг разбивается в пыль, нет, люди по-прежнему куражатся, облитые горячими лучами солнца. Слизываю с губ соль, но не морскую. Прости меня, прости меня. Прости – повторяю и повторяю я снова и снова, шепчу эти слова берегу на противоположном конце города, шепчу солнцу и медузам, танцующим в воде свистопляску в своих прозрачных юбочках и чепчиках. Прости меня, Юля, за эти три несчастных года, что я сдавался. И торопливо набираю ответ: «Я на набережной, разговариваю с медузами. Если опоздаю, дождись!»
   Но я успеваю вовремя.

   Когда оранжевое майское солнце, опустившись гораздо ниже, начинает еще сильнее хлестать цвет на зеленую траву и одуванчики, влажные после природного душа, когда деревья опускаются, готовясь лечь и уснуть, когда диски луны и солнца принимаются бороться за место в плей-листе неба, без пятнадцати девять вечера я стою у входа в пещеру Выжившего дерева, в которое был так влюблен мой любимый художник. Сюда же он убегал от горя. И здесь же его отыскал Ярослав. Вход в пещеру примерно в полный Степин рост весь завален всевозможными цветочками, где самые первые букеты, смявшиеся и мертвые, лежат последним слоем под более свежими цветами. Все покоятся с миром. У меня болит и разрывается сердце.
   Слышу щелк веточки позади. Щемит в груди. Это она. Наступила на нее подошвой кед. Щиплет глаза.
   Не рассказывай Юле, что случилось с тобой сегодня на автобусной остановке, когда ты спешил к ней, а мальчик лет десяти с папкой в руке спросил тебя, на каком автобусе ему доехать до бухты.
   Он так навел все мои силы на мысли о сыне с этими своими темными волосами, и карими, полными страсти художника глазами, что мое сердце разбилось на кусочки. Три года при виде каждого второго ребенка в мире я думаю: черт. Не он.
   Но когда из последних лучей этого дня ко мне выходит Юля, меня склеивают по кусочкам и переполняют ее взволнованные мягкие черты. Волосы, ставшие еще длиннее и мягче. Фигура, ставшая еще более манящей. Руки, которые тянутся ко мне, тем самым пытаясь зацепиться за единственное спасение – так, что я начинаю плакать, а потом мои слезы заражают и Юлю. Я ловлю ее налету, собираю ее осколки, всю ее обхватываю руками. Она собирает в ладони капли с моего лица и поцелуями стирает с моей кожи остатки усталости. Она набрасывается на меня с этим своим отчаянием, надеждой и ожиданием, которые себя оправдали, и мы замираем, задыхаясь в объятиях друг друга. И впервые за последние три года я совершенно уверен в одном – что никогда не разожму рук.

За четыре года до этого

   «Вова, привет. Это я.
   Вчера я сделала еще одну татуировку. Не знаю, зачем тебе это говорю. Скоро у меня будет второй ребенок, но Степа по-прежнему занимает главное место в моем сердце. Позволь напомнить тебе кое о чем, в конце письма ты узнаешь, о чем я хочу попросить. Помнишь тот день, когда ты был в городе, и я привела Глеба домой без чувств? Мы долго с ним шатались по району, он был безумен, пьян, но несильно, затащил меня в дурацкий гараж, а после этого, когда, видимо, понял, что… ничего и никто не может заменить ему Альбину, он напился сильнее. И ты сказал, что мы его спасем. Эта твоя фраза… что мы его спасем. Мы его спасем. Не ты. А мы. Сколько в ней оказалось смысла, но мы сами тогда не поняли. Тебя всего трясло от ужаса, ведь твой сын попал в очередную беду, сначала смерть девушки, затем наркота, попытка суицида, теперь – алкоголь. И он все еще в депрессии, она не проходит. Не вытащить его ничем. Казалось, он не сможет взять себя в руки, начать учиться, использовать свой ум, не потерять его, стать человеком. «Что же делать?» – хватался за голову ты. Мы с тобой в ту ночь совершили странный поступок, пока он спал. Странный, но, как оказалось, это было самым идеальным способом спасти Глеба. Прости меня. Ты обладаешь такой магнетической способностью соблазнять, что я просто не смогла удержаться! Мы договорились о двух вещах. Первое – Глеб ничего не узнает о результатах ДНК. Второе – что если он узнает, то только от меня. Прошу тебя этим письмом. Вова. Пожалуйста. Никогда не говори Степе и Глебу правду. Что у нас с тобой что-то было. Когда я забеременела в восемнадцать, я поначалу была в шоке. Хотела прервать все. Помнишь, как ты прижал меня к стенке и чуть не придушил? «Не смей убивать ребенка! Я не брошу тебя с ним одну!» Ты почти уже рассказал Глебу правду. Что, скорее всего, отец ты. Но. Твой план изменился. И действительно, зачем мальчику очередное потрясение? Превратим-ка мы ужасное потрясение в приятное! Вова! Этот новый план сработал идеально! Ты сказал, что мы все равно проведем экспертизу, но знать будем только мы… Ребенок – единственное лекарство для Глеба. Он будет его спасать каждый день тем, что он у него есть. «Пусть он будет его жизнью, пусть будет тем, кто вытянет его из всех темных дыр», сказал ты. Пусть Степа станет ЕГО сыном. Это было гениально, Вова, и никогда. Никогда им ничего не говори. Это письмо удали из ящика после прочтения. Но дай знать. Что прочитал и согласился. Мне так будет легче жить дальше. Эти люди всегда будут любить друг друга всей душой. Этих людей соединяет не кровь, а любовь. Какая разница – братья или отец с сыном. В любом случае родные.
   Послесловие: я наколола на руке Степин портрет, чтобы он остался со мной навсегда. В любом случае я – его мама.
   Марта».

Благодарности

   Эта книга – мой способ сказать «люблю» моей семье и друзьям. С самого раннего детства я любила выдумывать длинные истории, а в четырнадцать начала писать по этим «фильмам в моей голове» книги, чтобы не запутаться в сюжетах. Также это был единственный способ вызволить сценарии из головы. Не только для того, чтобы отпустить тот или иной «фильм» и перестать думать о нем, но и чтобы он не пропал, чтобы кто-нибудь еще мог прикоснуться к этому, кто-нибудь из тех, кому может это понравиться, если я доведу дело до конца. Я и сама обожаю читать. Для меня почти нет большей причины, чтобы жить, чем слушая бессмертный рок и читая необычные эмоциональные книги об отношениях и увлечениях людей. Тех увлечениях, что смыкаются у нас над головой. Я наблюдаю за людьми на улице, в автобусах и везде, издалека и поблизости я смотрю и наблюдаю, как они выглядят, что ими движет, что они говорят, на что обращают внимание – идея может поджидать на всяком углу. Больше одиннадцати лет (по состоянию на 2017 год) я закрывалась в себе, двери в мою комнату были подперты бревном, я мало кому давала читать отрывки из романов, долгие годы учила себя писать книги, но пришло время снять двери с петель, хотя я готова работать над этим до конца своей жизни, для чего приходится закрываться, и постоянно – такова судьба творческого человека, по-настоящему увлеченного, и одиночество здесь вовсе не протест, а цена, которую приходится нести. Порой стены между людьми вовсе не значат, что они не нужны друг другу. Еще как нужны. Этот роман я посвящаю всем, кого люблю. Жизнь – миг, и может быть кому-то из нас так и не удастся сказать о самом главном. Но в глубине души мы знаем, что любовь друг к другу – это причина всего, чем мы заняты каждый день. Я люблю вас всех, но эту книгу посвящаю в первую очередь брату, у которого растет сын. Мой брат – самый преданный друг на свете. И его сыну с ним очень повезло. Я хочу, чтобы они всегда были дружищами, а стен между ними никогда не было.
   Один знакомый мент сказал «ты набросила на себя мантию». Да. Иногда хочется быть невидимкой, чтоб меня не видел никто, но я видела все. Мою мантию не так легко с меня сорвать. Поэтому также говорю спасибо тем немногим в моей жизни людям, которым это удалось сделать. Это те из моих коллег, которые стали мне подругами, превратив мое нахождение в Управлении почти как дома. Однажды Степа сказал о комнате, где сидит человек, в словах с которым можно не быть осторожным. Он – говорил о музыке. Я – говорю о вас. Я нашла таких людей тогда, когда меньше всего ожидала этого.
   P.S.: Однажды Выжившее дерево существовало на самом деле. Если у него получилось, то и у нас получится.

Аморальное поведение Екатерина Мельникова

Часть 1 Выжившее дерево

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Альбина, 16 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Дмитрий, 29 лет

Глеб, 27 лет

Степа, 9 лет

Часть 2 Корзинка с хорошим настроением

Степа, 9 лет

Глеб, 27 лет

Степа, в ожидании 10-летнего юбилея

Глеб, 28 лет

Степа, в ожидании 10-летнего юбилея

Глеб, 28 лет

Глеб, 31 год

За четыре года до этого

Благодарности

Аморальное поведение

Екатерина Мельникова