   Детство
   Сборник рассказов

   Алексей Макаров

   © Алексей Макаров, 2017

   ISBN 978-5-4485-5236-6
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

   Дорогой друг, если ты не пыхтя с палочкой заходишь в свою квартиру на пятом этаже, а просто взлетаешь в неё, мечтая о том, что там тебя вновь встретит твоя любовь, если ты ещё молод душой и полон сил, то ты поймёшь всю серьёзность, юмор и тонкость жизни нашего детства.

А. Макаров

А мы с Черёмой

Поджигатели

   Уроки на сегодня закончены. Портфель брошен в угол комнаты, и надо чем-то заняться. Я слонялся по комнате и не знал, что мне делать.
   А делать есть всегда что. Ведь вчера папа дал мне книгу про Гекльберри Финна и Тома Сойера. Об их невероятных приключениях на реке Миссисипи. Я читал запоем о приключениях этих отважных мальчишек. И даже маму, когда она сказала, что надо идти спать, я не послушал, а залез под одеяло, чтобы продолжить чтение об этих храбрецах. С фонариком под одеялом читать было душно и неудобно, но желание узнать о новых приключениях полюбившихся мне авантюристов пересилило все неудобства.
   Больше всего мне понравилось их спасение на острове, где они палили костёр и искали еду, чтобы выжить.
   Как же это всё сделать у нас? У нас нет ни такой громадной реки, ни лодок, ни рабовладельцев, ни негров. У нас есть только бешеная река Ардон и крутые горы. Но всё равно надо же как-то жить! С этой мыслью я метался по комнате и поглядывал на часы. Потому что скоро Черёмина бабушка закончит его кормить после школы и тогда он сможет спокойно выйти на улицу.
   Но пока есть время, я взял авоську, положил в неё с десяток картошек, завернув их в газету, положил туда же спички и вынес всё это в коридор.
   Стрелка часов приблизилась к двум часам, и я решил, что кормление Черёмы закончено и мы сможем встретиться.
   Я пулей вылетел из квартиры и побежал к подъезду Черёмы. По пути мне попался Жаронд. Он, как всегда, что-то жевал. И его длинная рыжая чёлка мешала мне рассмотреть его глаза. Что у него было на уме? Никто не знал. Может быть, он опять затеет новую драку или просто даст тебе подзатыльник. Всё зависело от его настроения. Но сегодня он был благосклонен ко мне. У него в руках был кусок хлеба с маслом, посыпанный сахаром, и он упивался его вкусом. Меня он просто не замечал. Главнее для него был этот бутерброд, а не малявка под ногами с какой-то авоськой за плечами.
   Я незаметно прошмыгнул мимо Жаронда и юркнул за угол.
   – Черёма! – прокричал я вполголоса. Дай бог бы, чтобы ни Жаронд, ни Черёмина бабушка не услышали мой крик. Черёмина бабушка была глуховата и не всегда слышала, что делается вокруг. Порой мы этим и пользовались. Но Черёмина голова сразу же свесилась с балкона.
   – Чего надо? Тихо. Бабка только уснула, – чуть ли не шёпотом шептал он мне с балкона.
   – Давай, иди сюда. Дело есть, – так же шептал я ему, показывая на свёрток.
   Глаза Черёмы оживились, и он одобрительно махнул мне рукой.
   Через минуту он уже был рядом со мной. Мы осторожно выглянули за угол. Где же Жаронд? Но его уже не было. Путь был свободен.
   И мы быстренько выбежали со двора.
   Только отбежав подальше от двора, мы присели за ближайшим сараем.
   – Ну, чего надо? Чего кричал? Что это у тебя там, в авоське? – забросал меня вопросами Черёма.
   – Что-что, – недовольно и загадочно говорю ему. – А ты читал про Гекльберри Финна и Тома Сойера, как они спаслись на острове?
   – Нет, не читал, – удивлённо ответил Черёма. – А откуда ты это взял?
   – Да папа мне вчера дал эту книгу. Знаешь, как там у них всё было здорово. Они там чуть не умерли с голода на необитаемом острове, и только костёр смог спасти им их жизни. Ты есть хочешь?
   – Нет, – удивлённо ответил Черёма, – меня бабушка уже покормила, – все ещё ничего не понимая, пожал он плечами.
   – Балбес. Не о еде идёт речь. А о том, как можно выжить без неё. Надо просто развести костёр и спасаться тем, что есть в руках. Вот мы и пожарим в нём картошку.
   – Так где же её взять, эту картошку? – спросил он удивлённо. Но потом, взглянув на мою авоську, радостно вскрикнул: – Так мы спасены! У нас есть средство для выживания! Я знаю место, где мы можем спасти наши жизни!
   Мы полезли в гору за последние сараи. Недавно там был построен последний сарай из катаных брёвен. Его задняя стена почти входила в основание горы и была привалена большими камнями.
   Внутри сарая слышалось блеяние овец, оттуда шёл тёплый запах кошары. Вот тут мы и решили развести костёр для нашего выживания.
   Мы насобирали небольшую кучку щепок и мелких веток. Привалили их к брёвнам сарая и уложили шалашиком, а внутрь подсунули газетку, в которую перед этим была завёрнута картошка.
   С первой спички костёр, конечно же, не загорелся, но со второй попытки он вспыхнул и горел почти бездымно. Мы начали подкладывать в него картошку. Как только её бока начинали чернеть, мы её переворачивали палочками и пробовали её мягкость.
   От копоти костра и начинающих чернеть брёвен сарая дыма было всё больше и больше. Я смотрел на Черёму, а лицо у него было такое же, как и у Тома Сойера: закопчённое, и губы были, точно как негритянские. Такие мы были чёрные. Мне было весело, и мы смеялись, показывая друг на друга пальцами. Ели полусырую картошку. Она была хоть и твёрдая, но вкусная. Если оторвать обгорелый край, то она там была даже и сладкая. Мы чувствовали себя на необитаемом острове, на котором нам удалось выжить.
   Но тут перед нами вырос здоровенный мужик, который что-то орал по-осетински. Он сграбастал нас в охапку, вытащил из-под крыши сарая и вцепился в наши уши. И тут уже по-русски стал кричать на нас:
   – Вы что надэлали?! Вы зачем захотели загорэть мой сарай? Где твой родители? Они мнэ сейчас за всё заплатят! Я вам всэ ваши уши оторву!
   Мы с Черёмой только орали, вопили и визжали от боли и неожиданности, что наше спасение не необитаемом острове так печально закончилось.
   А в это время какие-то женщины заливали наш костёр водой и громко-громко причитали.
   И вот так нас, визжащих, орущих от страха, перепуганных, прокопчённых, этот страшный мужик дотащил до нашего дома.
   А там уже во дворе стояли моя мама и тётя Галя, мама Черёмы. Они нас потеряли и пытались нас найти.
   Мужик бросил нас к ногам наших матерей.
   – Ви знаетэ, что они только что не сожгли мой дом и моих овец? Куда ви смотрела? Ви что, не можете смотреть за своими дэтьми? Если у мэнэ что-нибудь сгорело, ты будэшь платить, – грозно пообещал он, развернулся и ушёл.
   Ну а теперь начало наступать самое страшное – расплата за содеянное.
   Тётя Галя взяла Черёму за шиворот, затем последовал и мой черёд. Меня так же, за шкварник, без всяких рассусоливаний затащили на третий этаж и долго-долго воспитывали через одно очень доходчивое место.
   А утром, как всегда, тётя Галя во дворе попросила мою маму довести Черёму до школы. У моей мамы ещё было время перед работой сделать это, а до поликлиники тёти Гали был очень далеко, и она сильно торопилась.
   – Ты уж и моего пожарника прихвати, – попросила она мою маму, усмехаясь.
   Взъерошенный Черёма выглянул из-за юбки своей матери и посмотрел на меня невинными глазами. Когда его мама ушла, я шепнул ему:
   – Ну, что? Лупили?
   Тот, поёжившись, кивнул, а я заговорщицки подмигнул ему:
   – И меня тоже. Но зато мы знаем, как выживают индейцы, – ободряюще сказал я ему, на что Черёма только улыбнулся мне.
   Мама взяла нас за руки и повела в школу. А мы иной раз, когда немного обгоняли её, смотрели друг другу в глаза и понимающе смеялись.

Биток

   Весна началась. И у нас начался новый сезон игр. Зимой и вообще всегда мы играли в яльчики, но сейчас у нас началась игра в шарики-ролики.
   На линии должны были выставляться шарики от подшипников или ролики от тех же подшипников. Столько, сколько было желающих. От каждого по два шарика или ролика. Потом надо было установить их в ряд, а тот, кто будет бить первым, должен был иметь большущий шарик от подшипника. Это был биток. И чем больше был биток, тем была большая вероятность, что он собьёт больше шариков в ряду и заберёт сбитые шарики себе. Проигравшие опять будут выставлять шарики на линию и ждать своей очереди, чтобы ударить битком.
   Бьющий отходил на 15 шагов и кидал в ряд шариков свой биток. Биток – это был обычно очень большой и круглый шарик от подшипника. Если удавалось выбить из ряда хотя бы один шарик, то бьющий подходил к отметке 10 шагов и опять бил по ряду шариков. Дело было в битке. Чем крупнее он был, тем меньше он зависел от неровностей асфальта и тем больше он сбивал шариков в ряду.
   У нас с Черёмой на двоих было всего 20 шариков и маленький биток. Шансов выиграть было очень мало. И мы с ним иногда сидели и завидовали пацанам с большими битками. У нас такого битка не было. И где его можно было взять, мы не представляли.
   И как-то после школы мама позвонила домой, справиться об моих уроках. Она всегда так делала, чтобы быть спокойной, что я дома и опять чего-нибудь не набедокурил.
   Конечно, я ответил ей, что все уроки сделаны, в комнате порядок и я читаю книжку. Но в этот день мама была особо добра и предложила мне прийти к ней на фабрику, где она захотела показать мне, как и где она работает. Она давно это обещала. Но сейчас у неё выдалось свободное время, и она могла выполнить столь долгожданное обещание.
   Она даже предложила:
   – Можешь взять с собой кого-нибудь из своих друзей.
   Вот этого я вообще не ожидал. Хотя я давно просил её об этом. Я так давно мечтал попасть на её фабрику. Каждый день я видел, как вагонетки по канатной дороге привозили руду на фабрику и возвращались обратно пустыми на рудники.
   На рудниках добывалась руда, там работало много горняков. Папа несколько раз по воскресеньям брал меня в шахты и показывал, как и где он работает, а вот мама ни разу не брала меня на свою работу. И вот такое счастье случилось! Она позвала меня к себе на фабрику.
   Я немедленно сообщил об этом тёте Глаше, нашей домработнице, и начал собираться на фабрику. Но не одному же мне идти! Тем более мама предложила взять друзей. А друг кто? Да Черёма же! Я выбежал во двор.
   Мы уже переехали из каменного в трехэтажный дом, в котором на первом этаже был ресторан. Черёма теперь тоже жил в новом доме рядом, где был магазин. Балкона у них уже не было, и всегда приходилось подниматься на второй этаж и стучать в их дверь. До звонка я едва дотягивался.
   Я пробежал в соседний двор, поднялся на второй этаж и забарабанил в дверь. Днём это было можно. Бабка уехала, и дома мог быть только Черёмин старший брат Юрка. Он и открыл мне дверь.
   – Чего ломишься, – как всегда, недовольно встретил он меня и прокричал вовнутрь квартиры: – Вовка! Иди. К тебе Макарон припёрся, – и ушёл.
   Черёма тут же высунулся из двери своей комнаты:
   – Чего надо? – заинтересованно спросил он меня.
   – На фабрику хочешь сходить? Мама нас зовёт. Она хочет показать, как работает фабрика. Хочешь?
   Глаза у Черёмы загорелись.
   – Конечно! – восторженно чуть ли не прокричал он. – Жди. Сейчас оденусь, – и исчез.
   Через минуту он был уже готов. И мы пошли на проходную фабрики. Попросили вахтёра позвать маму и стали её ждать. Мама скоро вышла к нам и была очень удивлена, что нас только двое. Но я пообещал ей, что в следующий раз я приведу весь класс. Мама потрепала нас по головам и повела за собой.
   Мы поднялись на самый верх. Туда, где вагонетки по канатной дороге привозили руду. Тихо вращались огромные колёса, негромко жужжал несущий трос. Вагонетки шли одна за другой. Заезжали в бункер и специальным устройством переворачивались. Руда с грохотом летела куда-то вниз.
   Мама объясняла нам всё, и нам это было очень интересно. Но самое страшное было в дробильном цехе. Там стоял невероятный шум. Вращались громадные барабаны, и в них что-то грохотало. Сквозь этот грохот был почти не слышен мамин голос. Но когда мы вышли из этого ужасного цеха, она нам объяснила, что в эти барабаны насыпается руда и она дробится большими чугунными шарами, которые вон там горкой лежат на фабричном дворе. Барабаны назывались грохотами.
   Потом мы пошли во флотационный цех, где медленно вращались какие-то пропеллеры, я был поражён количеством грязи в нём. Но мама нас остерегла:
   – Будьте осторожны, не перепачкайтесь. Это не грязь, это рудный концентрат. Его по конвейеру потом будут грузить вон в те огромные баки и увезут в город. А уже там из него будут выплавлять и цинк, и свинец. И даже немного серебра.
   Мы были так ошарашены этим зрелищем, шумом и всеми громадными механизмами на фабрике, что просто потеряли дар речи. По сравнению с увиденным, по-настоящему ощущалось, что мы все были такими очень маленькими. Почти букашками, по сравнению с этой громадной фабрикой.
   А когда мама сказала, что нам ещё очень многому надо научиться, чтобы управлять такими механизмами, мы были полностью с ней согласны. И мне даже захотелось побыстрее домой, чтобы доделать незаконченные задания по математике.
   Тут мы спустились в самый низ и через токарный цех пошли к выходу.
   В цехе было много разнообразных станков. На них работали люди. Они точили какие-то детали на этих станках. Я увидел несколько знакомых дядек и нашего соседа, которые были сосредоточены на своей работе.
   Но один станок, самый большой, стоял разобранный, и около него находилось несколько человек. Руки у них были перепачканы мазутом, в руках были какие-то приспособления. Они пытались что-то сделать. Мы тоже туда сунулись, но мама нас предупредила:
   – Не надо мешать дядям, они и так заняты. Им сегодня обязательно надо сделать этот станок, чтобы изготовить новую деталь для грохота. Кроме них это никто не сможет сделать. И если они этого не сделают сегодня, то фабрика не сможет работать в полную силу и месячный план не будет выполнен. Не мешайте им, – и повела нас к выходу.
   От этих важных слов моё любопытство превзошло себя и заставило меня сунуть свой нос посреди дядек в грязной спецодежде.
   И что же я увидел! Это то, что я увидел, затмило все мамины слова, всю ценность экскурсии по фабрике, всё, что было у меня перед этим! Это был подшипник, который эти дядьки должны были поставить на этот громадный станок. Что это был за подшипник! О! Это был громадный подшипник! Это был изумительный подшипник! Это был не просто подшипник – это был заведомый путь ко всем нашим будущим выигрышам в шарики.
   В нём были такие шарики! Ни у кого из всех наших пацанов не было таких громадных шариков. Это были битки! Это был наш выигрыш!
   Я подтолкнул Черёму локтем и показал ему глазами на этот подшипник. Черёма ничего не понял, а только лупал глазами. Я заторопился покинуть токарный цех и потянул за собой Черёму, чтобы побыстрее выйти через проходную фабрики.
   Мама даже забеспокоилась:
   – Куда же это вы?
   – Уроки надо доделать, мама, – озабоченно, уже на бегу крикнул я ей.
   Черёма ничего не понимал, когда мы выбежали за проходную фабрики.
   – Что такое? Что случилось? Чего ты бежишь? – всё повторял он.
   – Быстрее, быстрее, – всё торопил я его.
   Мы оббежали фабрику вокруг, подкрались к забору и оказались как раз напротив токарного цеха. Мужики всё ещё толпились около станка, но, видимо, собирались уже уходить.
   – Тихо сиди, – приказал я Черёме. – Сейчас они уйдут на перерыв, после него установят вон тот громадный подшипник на место, и у нас не будет битков.
   – А-а-а, – протянул Черёма. – А я думаю, куда ты побежал? – и тут же стал соображать. – А как же мы его вытащим? А как мы его разобьём?
   – Подожди. Всё потом. Самое главное – надо, чтобы нас никто не заметил. А потом уже сообразим, что нам делать.
   И мы стали ждать. Мужики и в самом деле скоро ушли. Я же слышал, как они тогда говорили, что если они не закончат работу до конца рабочего дня, то всё равно будут работать, пока станок не будет собран.
   Мы немного подождали и прокрались в цех. Там никого не было. Все станки стояли, и вокруг была тишина. Рабочее время первой смены было закончено, и поблизости никого не было.
   Подшипник лежал на прежнем месте. Мы попытались поднять его. Но не тут-то было. Оказалось, что он очень тяжёлый и неподъёмный для нас. Пришлось катить его к забору. Еле-еле мы просунули его в дырку и докатили до бетонной стенки. Поставили его вертикально. Я пару раз ударил его палкой, но он даже не сдвинулся с места.
   Что же было делать? Неужели мы его зря стырили? Неужели придётся переть его назад? Ну уж нет! Надо было что-то делать. И тут мысль пронзила меня. Во дворе же лежит куча чугунных шаров от грохотов. А если ими разбить этот подшипник. Правда, шары тяжёлые, но прикатить их можно. Точно! Так и сделаем.
   – Давай шары прикатим. Ты один, да и я другой, – предложил я Черёме, но тот с недоверием посмотрел на меня.
   – А получится?
   – Не бзди горохом. Давай быстрее, пока у них пересменка.
   Мы опять проникли на заводской двор через дырку в заборе и с превеликим трудом прикатили к бетонной стенке два шара. С трудом закатили их на стенку и сели передохнуть.
   – Значит, так, – поучал я Черёму. – Берём по шару и кидаем на подшипник. Он должен расколоться. Пацаны говорили, что они быстро колются, – хотя в своих словах я был не особо уверен. Потому что я знал это только со слов пацанов. Тем более, что они рассказывали только о маленьких подшипниках. А про такой здоровенный подшипник никто никогда и не говорил. Черёма смотрел на меня с недоверием.
   – Так уж и расколется? – с недоверием переспросил он меня. – Смотри, какой он здоровый. А эти шары маленькие. Надо же ещё и попасть по нему?
   – Попадём, – с нахальной уверенностью, сплюнув на сторону, процедил я ему.
   – Давай поднимай, – приказал я ему.
   Мы вдвоём подняли этот хоть и маленький, но тяжеленный чугунный шар, прицелились и бросили вниз на подшипник.
   Хоть мы и попали в него с первого раза, но подшипник не раскололся, а только глубже ушёл в землю. Я догадался. Под подшипником должно быть что-то твёрдое. Мы нашли большой плоский камень, притащили его к стенке и установили на него ребром подшипник. Приготовились к броску и бросили вновь вниз этот тяжеленный шар. Удар был неточен. Шар полетел в одну сторону, ну а подшипник только завалился набок.
   После пятой попытки силы у нас закончились. Мы сидели взъерошенные, потные, грязные, запыхавшиеся (на нас же была школьная форма, в которой мы пришли на экскурсию к маме) и усталые.
   – Всё! Давай в последний раз. Получится, так получится. А не получится разбить эту гадину, то откатим его обратно в цех, – решил я.
   Мы опять вдвоём подняли этот тяжеленный чугунный шар, прицелились и бросили его на подшипник, который зловеще стоял внизу.
   И о чудо! Шар попал точно по подшипнику. Тот как-то звонко крякнул и раскололся. Некоторое время мы стояли в недоумении. Как? У нас получилось? Да! Получилось! Мы всё-таки раскололи этого монстра! И мы заплясали и заорали на краю бетонной стенки. Потом спустились вниз и начали собирать раскиданные шарики. Но это были необычные шарики. Это были шары. Это были битки! Ни у кого из наших пацанов таких битков ещё никогда не было. Теперь мы будем вечными победителями! Ура!
   Завернули битки в какую-то тряпку и осторожно отнесли к нам в сарай. Ключ от сарая лежал под порогом. Так что сарай было легко открыть и спрятать там битки.
   Вот тут только мы и посмотрели друг на друга. Да! Вид у нас был не из лучших. Вся наша школьная форма была перемазана грязью, ржавчиной от чугунных шаров и тавотом от подшипника. Вот за это нам уж точно попадёт. Мы попытались оттереть грязь друг с друга, но ничего не вышло.
   – Да ладно. Будь что будет. Отлупят, так отлупят, – по-философски решили мы. – Зато у нас есть битки! – и мы разошлись по домам.
   Дома я быстренько спрятал грязную форму в ванной и долго-долго мылся с мылом. Тётя Глаша ничего не заметила. Потом пришла мама. Она покормила нас и уложила спать. Но от всего пережитого мне не спалось.
   Папа пришёл поздно вечером. Слышалось, что он был не в духе. Что-то серьёзное случилось на работе. Я осторожно вылез из кровати, пристроился за углом в коридоре и пытался подслушать, о чём же они будут говорить.
   Мама накрыла на стол и села рядом с папой. Папа и вправду был зол. А мама всё допытывалась:
   – Что же случилось? Ведь вечером всё же было хорошо.
   На что папа ей начал изливаться:
   – Эти спецы из токарного цеха пропили подшипник или задевали его куда-то. Они так и не собрали станок. Они так и не выточили вал к барабану грохота. И теперь месячный план фабрики не будет выполнен, и мы все лишимся месячной премии. Чёрт бы их всех побрал, – негодовал он. – Поувольняю всех к едрёне бабушке. Сколько сил я потратил, чтобы добыть этот подшипник. И всё коту под хвост! Нет! Этого я так не оставлю!
   Мама как-то пыталась успокоить его, а я потихоньку, как нашкодивший кот, быстро юркнул к себе в комнату, зарылся под одеяло и крепко заснул. День был очень трудный.
   Никогда папе я не рассказывал про этот подшипник. Да он меня бы и не понял. Он был по-настоящему красным директором, для которого смыслом жизни была работа.
   А мы с Черёмой стали победителями этого сезона в шарики-ролики. У нас их было столько, что потом мы и не знали, куда их девать.

Кислота

   Я ждал Черёму после уроков. Их класс сегодня по каким-то причинам немного задержали, и я стоял около лестницы на выходе из школы, чтобы не пропустить Черёму. Я знал, что он не будет выходить через заднее крыльцо. Оттуда в это время было опасно выходить. В это время там во дворе играли пацаны из интерната. И можно было запросто нарваться на неприятности, которые обычно заканчивались дракой.
   Поэтому мы всегда использовали для выхода парадный вход и всегда старались вываливаться оттуда гурьбой, чтобы никто из интернатских к нам не пристал.
   Но сегодня у выхода из парадных дверей школы я стоял один. Наконец-то Черёмин класс стал выбегать из дверей.
   Вот и Черёма.
   – Вовка! – окликнул я его.
   Он увидел меня и засиял. Ему тоже не хотелось идти одному домой. А вдвоём интереснее и веселее.
   – Привет! – ответил он мне, как будто две перемены назад мы не гоняли вместе с ним в школьном дворе. – Чего ждёшь? Или скучно идти домой?
   – Нет. Не скучно, – загадочно посмотрел я на Черёму. – Дело есть.
   – Какое это дело? Опять лупить потом будут? – опасливо спросил Черёма.
   – Да не бзди горохом, – веско растягивая слова, ответил я ему. – Просто после школы переодевайся, и пойдём в одно интересное место. Я вчера там был, и одному там мне не справиться. Твоя помощь нужна.
   – Ага. Так и нужна, – всё так же настороженно смотрел на меня Черёма. Он всё ещё не верил в мои благие намерения. Но, почесав затылок, согласился. – Ладно. Рассказывай.
   Я взахлёб начал ему рассказывать о перспективе сегодняшнего похода.
   – Ты знаешь сарай у задних ворот фабрики? – загадочно спросил я Черёму.
   Тот, подумав, ответил нехотя:
   – Ну, знаю.
   Ещё бы он не знал его. Этот сарай манил нас своей загадочностью, потому что двери его всегда были закрыты на громадный замок, узкие окошки были затянуты колючей проволокой, ночью на него всегда светил огромный прожектор. Сколько раз мы подбирались к нему, чтобы заглянуть вовнутрь, через щели в дощатых стенах, но внутри ничего не было видно. И это нас ещё больше раззадоривало.
   – Вчера я там был вечером, – заговорщицким шёпотом пытался я объяснить всё Черёме. – Одна доска на задней стенке отошла, и можно туда залезть. Но одному мне не отогнуть эту доску. Силы маловато. Но я притащил туда трубу. Вместе мы отогнём эту доску. Да и внутри темно. Надо, чтобы кто-нибудь светил фонарём. Ведь там такая темень, как в пещере Алладина.
   – Нет! Я туда не полезу, – категорически отказался Черёма. – А если поймают? Что тогда будет? Опять лупить будут? Нет, я этого не хочу, – по-прежнему отказывался Черёма.
   Мы уже подошли к его дому, и пора было прощаться. Но мне так хотелось залезть в этот сарай и узнать, что же там такое секретное хранится. И тогда я привёл последний аргумент:
   – Друг ещё называется, – обиженно пробурчал я, отворачиваясь. И добавил: – Вон Том Сойер со своим другом не расставался, и они нашли клад.
   О приключениях Тома Сойера и его друга Гекльберри Финна мы читали взахлёб, и нам тоже очень хотелось найти клад и стать знаменитыми пацанами. Мы так об этом мечтали.
   – А вдруг в этом сарае абреки спрятали клад? И если мы его найдём, то отдадим его в школу и о нас напишут в газете, – всё ещё не сдавался я.
   И этот мой последний аргумент полностью сломил сопротивление Черёмы. Он согласился:
   – Ладно. Вот покушаю и тогда выйду. Без этого меня из дома не выпустят, ты же знаешь.
   Я был безмерно рад. Черёма пошёл домой, а я взлетел на второй этаж нашего нового дома, закинул портфель в угол и заглянул на кухню. Нашёл пару бутербродов, съел их, запил молоком и начал собираться в поход за кладом.
   Поменял батарейку в фонаре, а то после недавнего путешествия по подвалам нашего дома он светил слабовато. Эти плоские батарейки всегда были в продаже в нашем хозяйственном магазине, но не всегда можно было сэкономить деньги на их покупку. Но вчера я перетерпел искушение купить пирожки в буфете школы. И теперь у меня была новая батарейка. Фонарь светил хорошо. Я проверил его в темноте ванной комнаты. Луч бил прямо и сильно. Я отрегулировал точку и остался доволен своим сокровищем. Это был китайский фонарик, который папа привёз мне из Москвы.
   Надо было взять ещё складной нож, который подарил мне папа, небольшой моток проволоки и верёвки. Это на всякий случай. А вдруг придётся спасаться. Тогда без них нам совсем будет плохо. И, конечно, спички. У настоящих путешественников всегда с собой были спички. Я завернул их в кальку и перевязал резинкой. На случай дождя во время нашего путешествия.
   Всё это богатство я рассовал по карманам, оделся и выбежал из дома.
   Вовка жил в таком же соседнем доме, но только их квартира была зеркальным отображением нашей. Я поднялся на второй этаж и, еле дотянувшись до звонка, позвонил.
   Дверь, как всегда, открыл Юрка, Вовкин старший брат. Он сверху вниз презрительно посмотрел на меня и крикнул вглубь квартиры:
   – Вовка! Иди! К тебе Макарон припёрся.
   Вовка сразу же выбежал.
   – Заходи, – торопливым шёпотом встретил он меня, – я сейчас, – видно, он тоже нешуточно собирался.
   Вскоре мы вышли из дома и направились к задним воротам фабрики.
   Огромный серый сарай, как и прежде, возвышался возле них. Он как бы составлял часть забора и являлся продолжением ворот.
   Мы осторожно огляделись перед подходом к этой громадине и осторожно прокрались к задней стенке сарая. По всей видимости, недавно кто-то ремонтировал забор и, когда прибивал колючую проволоку на соединении сарая с забором, повредил одну из досок сарая.
   Я это только вчера обнаружил. Доска немного отошла от общей стенки, и за ней зияла щель. Но щель была мала, чтобы в неё пролезть.
   Вчера я притащил кусок трубы, чтобы расширить её, но силы у меня одного не хватило, чтобы отогнуть её. Поэтому я привлёк для этой операции Вовку.
   Мы подкрались к задней стенке сарая и заглянули в щель. Внутри была зловещая темнота. Даже фонарь не пробивал её. Это всё предвещало то, что там внутри обязательно должен быть клад.
   – Давай возьмём трубу, просунем её в щель, надавим вдвоём и увеличим щель. Этого нам хватит, чтобы пролезть вовнутрь, – предложил я Вовке.
   Тот уже был на всё согласен. Его уже увлекла жажда путешествий и открытий.
   Мы просунули трубу в щель, навалились на неё, и доска с противным скрипом сдвинулась с места.
   Теперь щель была настолько большая, что в неё можно было пролезть, что мы и сделали через минуту. Конечно, мы не ящерицы, которые свободно проникают в самые узкие щели, но туда мы пролезли друг за другом. И даже нигде не зацепились ни за какие углы и гвозди и не порвали ни брюки, ни куртки.
   Внутри была кромешная темень. Воздух был жарким и спёртым. Было очень тихо. Даже шум фабрики не проникал сюда. Это ещё больше подчёркивало таинственность нашего проникновения в сарай. Мы сразу включили фонарики.
   К стенке сарая почти вплотную были поставлены в несколько рядов какие-то ящики. Пройти вперёд было невозможно. Пришлось взобраться на самый верх этой пирамиды из ящиков по самим ящикам.
   Паутина противно липла к лицу и рукам, но мы, цепляясь за края ящиков и вставляя пальцы в щели между ними, взобрались на самый верх. Сверху этой пирамиды мы осветили сарай. Вдоль всех стенок стояли стопки картонных ящиков, и на каждом из ящиков была или жёлтая, или красная этикетка. Вниз спускаться было страшновато – высоко.
   Я попытался спуститься, но один из ящиков, за который я держался, зашатался и рухнул вниз. В абсолютнейшей тишине раздался страшный грохот. Это было пострашнее грома в грозу или грохота взрыва, когда буровики взрывали породу. Это был ад! Мы замерли от страха и сидели наверху ни живы, ни мертвы. Не дай бог, если бы кто-нибудь услышал этот грохот. Но грохот стих. Мы подождали ещё некоторое время, притаившись на вершине пирамиды из ящиков. Но никто не появлялся. Вокруг сарая по-прежнему было ни души. Значит, никто нас не услышал и можно продолжать дальнейшие исследования.
   Мы сидели, затаившись в наступившей тишине. От страха у меня тряслись колени. Да ещё снизу началось раздаваться какое-то странное шипение. Как будто внизу проснулась тысяча змей.
   Я посветил вниз фонарём. По полу сарая разливалась какая-то жидкость из разбившихся ящиков. И она начинала пениться. Это уже было интересно. Дрожь от первого страха прошла, и начало разбирать любопытство.
   Я вытащил нож и надрезал крышку одного из ящиков. Посветил во внутрь. Внутри были какие-то серебряные цилиндры.
   – Смотри: серебро. Это что? Клад? – заворожённо прошептал Черёма.
   – Сейчас посмотрим, что это за клад, – как бывалый кладоискатель, ответил я ему. Вытащил один из серебряных цилиндров из ящика, потряс его. Внутри что-то булькало. Странно. Наверное, это была та жидкость, что разливалась по полу. Я размахнулся и швырнул цилиндр вниз.
   Стекло цилиндра с грохотом раскололось, и из него потекла какая-то маслянистая жидкость. Вовка светил вниз и наблюдал, как она со зловещим шипением расползается по полу.
   Он тоже вспорол другой ящик и вытащил оттуда такой же цилиндр. Размахнулся и тоже швырнул его вниз. Цилиндр раскололся, и из него тоже потекла та же жидкость. Когда его и моя жидкость встретились, то, к нашему удивлению, они стали пениться.
   Вот это да! Вот это здорово! Мы совсем осмелели и начали швырять серебряные цилиндры вниз один за другим, толкать ящики ногами, чтобы они падали вниз.
   Вокруг стоял только звон разбитого стекла и шипение разлившихся жидкостей. Весь пол был в пене. Нас обуял азарт. Хотелось, чтобы пены было больше и больше. Но тут Вовка чего-то закашлялся, да и у меня стало першить в горле и слезиться в глазах.
   Поняв, что мы что-то тут такое натворили, мы быстренько спустились с этой пирамиды ящиков вниз и вылезли через щель. Пол около щели был почему-то мокрый.
   Когда мы вылезли и отдышались, то у нас начало щипать лицо, руки и ноги. Мы побежали к ближайшей колонке мыть их.
   Каково же было моё удивление, когда я увидел, что чулки в сандалиях стали разлезаться на ниточки. Тут уж мы воды не жалели. По очереди жали рычаг колонки и то и дело подставляли под упругую струю воды то руки, то ноги.
   Хорошо, что на нас были старые брюки. На них тоже стали появляться дыры.
   Мы заворожённо смотрели на это чудо, как наша одежда сама собой разлезалась на клочки.
   – Смотри, Вовка. У меня от чулок почти ничего не осталось, – удивлённо смотрел я на свою одежду.
   – И у меня тоже, – так же удивлённо лепетал Вовка.
   – Давай, бежим быстрее по домам. Надо сразу умыться и переодеться. А эту старую одежду надо побыстрее выкинуть на помойку. Только ничего никому не говори. А то нам точно влетит. Это должно остаться нашей самой страшной тайной, – скомандовал я, и мы со всей нашей прытью понеслись по домам.
   Дома ещё никого не было. Я скинул всю одежду и залез в ванну. Горячей воды не было. Для этого надо было бы растопить колонку. Но уже был пятый час, и мама должна была скоро вернуться с работы. На растопку колонки времени не было. И я, повизгивая от холода воды, старался промыть те места, которые до сих пор чесались.
   После мытья на ногах и на руках остались только небольшие покраснения. Но это было уже не страшно. Я собрал повреждённую одежду в мусорное ведро и вынес его на помойку. Потом разложил учебники и стал ждать маму.
   Она вскоре пришла, но, увидев меня за раскрытыми книжками и тетрадками, только похвалила меня:
   – Умница. Занимайся, занимайся, – а когда она увидела, что и мусор вынесен, то вообще растрогалась, подошла ко мне и погладила по голове:
   – Ты вообще сегодня молодец. Я пойду в детский сад за Андрюшкой, а ты продолжай заниматься. Когда я приду, то мы вместе всё и проверим.
   Когда она ушла, то я вздохнул с облегчением: «Фу! Ничего не заметила! Пронесло. Как там дела у Черёмы? Не попался ли он?» – всё донимала меня мысль.
   По телефону я набрал Вовкин номер. Трубку поднял Юрка.
   – Позови Вовку, – попросил я его. Тот, как всегда, недовольным голосом позвал Вовку.
   – Ну как у тебя? – шёпотом спросил я у него.
   – Да всё хорошо. Мусор вынес. Меня даже за это похвалили, – так же шёпотом отвечал мне мой подельник.
   – Ладно. Если не заметили, то всё хорошо. Давай. До завтра, – и повесил трубку.
   Папа всегда приходил поздно вечером. У него всегда было очень много работы. Мама его кормила, а потом он звал нас и рассказывал нам нескончаемую сказку о солдате Иване Ивановиче и его приключениях.
   Эти сказки были очень интересными, и на прошедших каникулах я даже записал в тетрадку часть этих сказок. Получилась почти целая тетрадь. Я бы и больше записал, но меня отправили в пионерский лагерь, а потом мы всей семьёй поехали в Сочи. Тетрадка была куда-то закинута, и я о ней забыл. А сейчас папа продолжал эти нескончаемые сказки. Мы с братом заворожённо их слушали и всегда с неохотой воспринимали папины слова:
   – Ну, а что было дальше, вы узнаете завтра.
   И сегодня сказка закончилась теми же словами. Пришлось опять идти мыться перед сном. Мама увидела розовые пятна на моих руках и ногах и всполошилась.
   – Опять, что ли, у Алёши началась аллергия, – говорила она папе на кухне. На что тот ей ответил:
   – Посмотрим завтра. Если пятна не пройдут, то отвезу его с утра к Собанову.
   Сердце моё так и обмерло. Точно: лупить будут.
   Я долго ворочался с боку на бок, представляя завтрашнее разоблачение.
   Но утром у меня никаких пятен не было. Мама была просто счастлива. Она только меня допытывала о том, что я ел вчера. Ну, тут моя фантазия ограничений не имела. Я знал, что мне есть нельзя:
   – Цахтон с чёрным хлебом и солёные огурцы, а потом шоколадку, – не сморгнув, соврал я.
   – Да что же это такое! Я же тебе тысячу раз говорила, что это тебе нельзя, – возмущению мамы не было предела. – Хочешь опять в больницу? Теперь ты уже не у Собанова будешь лежать неделю, а в городе целый месяц! И мы к тебе не сможем приезжать. Целый месяц ты там будешь один, – пугала она меня.
   Нет. Туда мне точно не хотелось. И я, заканючив, пустил слезу. На маму слёзы подействовали моментально. Она немного успокоилась и назидательно внушала мне:
   – Пообещай мне, что ты это больше кушать не будешь. Только хорошо пообещай. Чтобы я могла тебе верить.
   Пришлось обещать всё то, что требовала мама. И это возымело результат.
   – А если ты будешь выполнять свои обещания, то мы с папой, когда будем в городе, купим тебе новый альбом для марок и самые новые серии марок.
   Ну, за это я вообще был готов на всё. И тогда уже я от всей души клялся, что ни за что на свете не нарушу маминых запретов.
   Но пора было идти в школу. Уже стоя в дверях, я услышал, как мама говорила папе:
   – Видишь, ребёнок не может самостоятельно правильно питаться. Нам нужна домработница. Она будет за ним следить. И тогда мы забудем о лекарствах и больницах.
   Что ответил папа, я уже не услышал, потому что ринулся вниз по лестнице и мчался к Черёминому дому.
   Вон и он. Черёма уже шёл впереди меня. Я догнал его. Запыхавшись, я выпалил:
   – Ну, что? Обнаружили?
   Черёма сверкнул глазами.
   – Не-а! Я всё убрал и выкинул, как и договаривались, – тарахтел он. И тут же снизил голос и, оглядываясь по сторонам, прошептал: – А здорово эта штука шипела и пенилась! Что же это такое было?
   – А! Не знаю, – отмахнулся я. – Наверное, какая-то химия. Забудь. И никому не говори. А то точно нам головы открутят.
   И мы продолжали наш путь в школу через мост над бушующим Ардоном вдоль стройки и нашего бывшего детского садика.
   Жизнь наладилась. Я выполнял данное маме обещание, приносил только хорошие отметки. Прасковья Антоновна не звонила больше маме о моём безобразном поведении. У нас появилась домработница тётя Глаша. Всё было прекрасно. Папа каждый вечер нам рассказывал о нескончаемых приключениях солдата Ивана Ивановича.
   Но как-то он в разъярённом состоянии вернулся поздно вечером домой. Я понял: сегодня сказок не будет.
   Папа даже ничего и не поел. Он только ходил по кухне и у себя в кабинете долго курил. Мама пыталась его успокоить, но у неё ничего не получалось.
   Из любопытства я прокрался к кабинету и слушал, как папа поносил каких-то пожарных, которые только и знают, что спать и пить араку. Они сорвали очередное освидетельствование пожарного оборудования. Теперь из-за их разгильдяйства половина запасов зарядов для огнетушителей разбита и уничтожена. Управлению из-за их халатности придётся выплачивать какие-то штрафы и нести громадные убытки. Папа в пылу обещал им всем снести головы, наказать, оштрафовать, снять с должности.
   Сердце моё уже не билось от страха, оно где-то трепыхалось далеко в пятках. А папины слова «кислота, разбитая кислота» испугали меня больше всего.
   Так вот почему разлезлась наша одежда и пекло кожу на руках и щеках. Это была страшная кислота. Она же могла нас просто сжечь, оставить слепыми или калеками. Нам просто повезло, что мы сидели наверху и этот страшный яд не коснулся нас. Ну его к чёрту, эти клады. В посёлке их точно не найдёшь. Надо их искать в другом месте.
   А сарай этот мы с Черёмой обходили потом десятой дорогой.

Пистолет

   Сегодня папа пришёл домой в хорошем настроении и не такой усталый. Мама его покормила, и он позвал нас на очередную сказку о похождениях Ивана Ивановича. Как всегда, мы уселись вокруг кухонного стола и внимательно, не перебивая папу, слушали о том, какой же он молодец, этот солдат.
   Как обычно, папа закончил сказку словами:
   – А что будет дальше, вы узнаете завтра, – и затем выпроводил нас спать, несмотря на все наши стоны и просьбы продолжить рассказ.
   Но после впечатлений от похождений нашего любимого героя я не мог уснуть и выбегал то в туалет, то попить, а то просто разрешить насущно важный жизненный вопрос, который возник в данный момент. На эти мои выбегания родители реагировали спокойно и всегда старались полностью удовлетворить моё любопытство.
   А сегодня, в один из таких вечерних визитов к родителям я услышал, как папа рассказывал маме о том, что произошло сегодня у них в рудоуправлении и почему у него такое хорошее настроение.
   Оказывается, что сбылась его давнишняя мечта. Теперь в нашей столовой будет самый настоящий морозильный прилавок, и продукты теперь не будут пропадать, и рабочие всегда смогут кушать свежие блюда и пить холодные напитки. Папа потратил очень много сил, чтобы этот прилавок был у нас. И теперь он был очень доволен.
   Прилавок должны будут привезти завтра после обеда. А через несколько дней приедут специалисты и поставят его в столовой.
   Мне было очень интересно, что же это за такое чудо этот агрегат, который будет помогать жить рабочим фабрики и жителям всего нашего посёлка. И я решил, что надо обязательно посмотреть на это чудо техники, когда его привезут. С этой мыслью я и уснул.
   На уроках мне спокойно не сиделось, и учителя постоянно делали мне замечания, чтобы я не вертелся и не отвлекал других учеников от занятий.
   Наконец-то уроки закончились, и я пулей побежал домой.
   Своей озадаченностью я на переменках поделился с Черёмой. Мы договорились с ним обязательно встретиться после школы около столовой.
   Задний двор столовой выходил на небольшую площадь, где находились базар и несколько магазинов.
   Место было очень знакомое. Когда было трудно с хлебом, то я торчал там часами в очереди, ожидая подвоза свежей порции хлеба у магазина. Каждый день мама посылала меня туда в молочный магазин за молоком. И после школы я всегда ходил туда с бидоном. Чтобы было нескучно, то и Черёма иногда ходил туда вместе со мной. Ему тоже давали задание, чтобы он покупал молоко.
   А сейчас нам ни хлеба, ни молока не было нужно. Мы просто пришли посмотреть, что это за прилавок такой интересный. Папа вчера говорил, что его привезут после обеда. Но послеобеденное время уже наступило, а машины с прилавком так ещё и не было.
   Черёма прямо изнылся:
   – Вот сидим мы тут только зря. Время идёт, а прилавок так и не везут. А привезут ли его вообще? Пора делать уроки. Мать придёт, увидит, что уроки не сделаны, и будет ругать. Нет, пора идти домой. Завтра вот и посмотрим на этот прилавок. А то и лучше будет посмотреть на него, когда он будет уже в столовой.
   Я уговаривал Черёму подождать ещё немного. Ведь до города далеко, и машина может опоздать, ведь это же не автобус, который ходит по расписанию. Но Черёма не унимался и всё ныл. Тогда я уже пошёл на крайнюю меру. Мы пошли на базар, и я купил самый большой стакан семечек за десять копеек, которые я сегодня сэкономил на завтраке. Набили семечками карманы, сели на корточки у стены парткома и щёлкали их. Тут уже Черёму слышно не было, так как рот его был занят семечками.
   Подъехал подъёмный кран и встал около ворот на входе во двор столовой. Водитель его прошёл в помещение столовой. А через несколько минут подъехал грузовик. Из него вышли двое дядек. Они тоже прошли в столовую.
   Я подтолкнул Черёму в бок:
   – А ты не верил, что привезут, – и мы подбежали к грузовику посмотреть, что же там лежит в кузове. Но борт грузовика был очень высок, и мы ничего не успели рассмотреть, так как из столовой вышли дядьки, открыли борт грузовика, залезли туда, зацепили какой-то деревянный ящик и краном вытащили его. Ящик поставили у забора.
   Потом дядьки сели в грузовик, а водитель крана в свой кран, и они разъехались.
   Ворота у столовой закрылись, и на площади мы остались только одни.
   Вот это да! Вот это облом! Мы были не то что разочарованы, мы были просто убиты. Где же это то чудо, про которое вчера весь вечер рассказывал папа? Что же это такое? Как же так? Что? Ничего нет? Просто какой-то ящик! И всё?
   Ещё больше мне было неудобно перед Черёмой. Я-то порассказывал ему про какие-то чудеса, а в итоге мы увидели только простой ящик. И больше ничего.
   У Черёмы на лице было точно такое же выражение удивления и разочарования. На что он мне только и сказал:
   – Эх ты… Трепло. Тут только ящик и никаких прилавков. Пошёл-ка я домой. Уроки надо делать.
   Я остался один. Но как же так? Почему ящик?
   И только сейчас до меня дошло. Ведь чтобы не повредить этот прилавок, его просто запаковали. Потому и ящик. Ведь это же только упаковка! Прилавок – внутри! Всё просто!
   Я огляделся. Никого на площади не было. Никто на меня не обращал никакого внимания. И я решил пробраться во двор столовой. В воротах была громадная щель. В неё я пролез без труда. Во дворе тоже никого не было. Ящик так же стоял у забора в углу.
   Я быстренько пробежал к нему и спрятался за угол. Здесь меня тоже никто не увидел. Я посидел несколько минут. Подождал, пока меня перестанет бить нервная дрожь. Отдышался и стал ощупывать ящик. Он был просто громадный. Доски были сбиты неаккуратно, и можно было заглянуть внутрь него через широкие щели. Внутри я ничего не разглядел. Но там точно было что-то очень большое.
   Я просунул пальцы в щель между досками и попытался отодрать одну из них. На удивление, доска поддалась с противным скрипом. Он был настолько пронзителен, что я подумал, что все люди в столовой и во дворе его услышат. Но вокруг было по-прежнему тихо. Никто не выбежал из столовой, никто не кричал на меня и не тащил за ухо к директору или к родителям. Тогда я ещё больше отогнул доску и просунул голову внутрь ящика. Никакого чуда я не увидел. Перед носом у меня были какие-то провода и медные трубки. А дальше в темноте ничего невозможно было разглядеть.
   Разочарованный, я вытащил голову из ящика, огляделся и опять вылез на площадь через щель в воротах.
   Когда я пришёл домой, то сразу сел за уроки. Но мысль о трубках и проводах не давала мне покоя. Задачи не решались, стихи не учились. Я сделал всё кое-как, с надеждой, что когда придёт мама, то мы с ней всё исправим.
   Меня всё глодала мысль об этих блестящих медных трубках. Давно мы с Черёмой их искали. Где только ни лазили, но таких трубок, как нам было надо, мы нигде не смогли найти. И вот тебе на! Они находятся в этом самом ящике, который стоит во дворе столовой. Это же тот самый размер, который бы подходил под патрон мелкашки.
   Недавно пацаны смастерили из таких трубок поджиг. Они выстругали из доски приклад, примотали к нему проволокой медную трубку. В трубке сбоку проделали отверстие для запала. Дуло набивалось серой от спичек, потом она утрамбовывалась пыжом, сверху укладывалась дробинка, она тоже утрамбовывалась таким же пыжом. Потом через боковое отверстие заряд поджигался, и поджиг стрелял. На стенах сараев оставались чёрные пятна. Правда, в воробья попасть было невозможно, так как поджиг долго шипел перед выстрелом, а воробей, испугавшись шипения, уже успевал улететь. Но всё равно было очень интересно.
   Но у меня была другая мысль, и мы с Черёмой её уже обсуждали. Не надо набивать дуло серой, надо просто стрелять патронами от мелкашки. Они запросто продавались у нас в хозяйственном магазине. Юрка, Вовкин брат, недавно купил целую коробку за пятьдесят копеек, и они ходили в горы со своими пацанами стрелять из винтовки. Вовка стырил у Юрки десяток патронов, и их наличие не давало нам покоя. А чтобы стрелять патронами, надо было иметь такую медную трубку, которую я видел в ящике на столовском дворе. Но надо было ещё сделать затвор.
   Вопрос, как его делать, мы тоже уже разработали с Вовкой. Надо было просто снять шпингалет с окна и заточить напильником его один конец, чтобы он с помощью пружины бил по капсюлю патрона своим остриём. Этот шпингалет должен был стать бойком. Пружина у нас была. Её откуда-то притащил Черёма. Откуда скрутить шпингалет, я уже знал.
   Самое трудное – это надо было заточить правильно конец шпингалета. Шпингалет должен был быть зажат в тиски. Нам на уроках труда в школе показывали, как работать напильником. И мы часами на уроках труда пилили какие-то железяки, измеряли их штангенциркулями и подгоняли под нужные размеры.
   Но это было в школе, а тут совсем другое дело. Дома было нельзя пилить. Тётя Глаша моментально рассказала бы об этом маме. Значит, надо было делать это в сарае. Сарай у нас был большой, тёплый и светлый. Там был стол для работ и кое-какой инструмент. Самое главное – там были маленькие тиски, которые папа подарил мне после инцидента с Басиевым.

//-- * * * --//
   У нас в посёлке было две «Волги». Одна у директора, а вторая у папы. Шофёры этих машин были очень уважаемыми людьми. Они всегда ходили в чистой, отглаженной одежде и возили своих хозяев только в город. На рудники же они ездили только в «ГАЗиках».
   А тут под нами на второй этаж поселился один дядька, у которого была своя «Волга».
   Как-то я слышал, что папа говорил, что такую машину честным путём нельзя купить. И поэтому папа особо не дружил с этим соседом.
   А сосед построил рядом с нашим домом для своей машины гараж. Когда гараж был построен, а это было воскресенье, он позвал всех мужчин нашего дома отметить окончание постройки гаража.
   Сосед зашёл к нам домой и лично пригласил папу. Папе было неудобно отказаться, и он согласился. Мама тоже была недовольна этим приглашением. На что папа сказал ей:
   – Ну не могу я отказаться. Ведь это же наш главный снабженец. От него очень многое зависит. Нельзя мне портить с ним отношения, – на что уже маме нечего было сказать, и она молча отпустила папу. За папой увязался и я.
   Двери гаража были открыты. «Волга» стояла рядом с гаражом. А перед дверями был поставлен мангал, и на нём жарился шашлык. В гараже стоял стол со скамейками по обе стороны. Было шумно и весело. Женщины принесли пироги, всяческие закуски. На столе стояло несколько бутылок и чайники. Я знал, что в этих чайниках не чай, а арака.
   Папа сел со всеми мужчинами за стол. Они много говорили, ели и пили. Нам, мальчишкам, тоже перепадало то по куску мяса, то пирога. Но самое интересное было внутри гаража. Это был верстак.
   Я протиснулся к нему и с интересом рассматривал всяческие инструменты, которые были прикреплены к стене или лежали на полках.
   Больше всего меня заинтересовали маленькие тиски. Они были точной копией тисков, которые были в мастерской нашей школы. Но только они были маленькие. Да к тому же ещё и красного цвета. Я не отходил от них. Крутил ручку зажима в разные стороны, старался зажать в них то гвоздь, то дощечку. Всё выходило на этих маленьких тисках точно так же, как и на больших.
   Басиев увидел мою заинтересованность и подошёл ко мне.
   – Что? Нравятся? – с улыбкой спросил он меня. Я мотнул головой в знак согласия.
   – Забирай, – громко сказал он и махнул рукой. Я не ожидал такого поворота событий и от неожиданности потерял дар речи. – Ничего-ничего, забирай, – всё так же уверенно говорил Басиев.
   Этот разговор услышал папа и подошёл к нам.
   – Не надо этого делать, Сослан, – спокойно обратился он к нему. – Я же только вчера купил Алёше точно такие же. Спасибо за подарок, но они у тебя здесь в гараже смотрятся лучше.
   Басиев ещё немного повозражал, но успокоился и снова сел за стол к мужчинам.
   Папа взял меня за руку, и мы пошли домой. Я был в недоумении:
   – Пап! Так где же эти тиски? Я их никогда и нигде не видел.
   – В гараже у дяди Гриши. Просто я забыл их принести домой. Хотел сразу унести их в сарай, но вчера мы вернулись из города поздно вечером. Думал сегодня это сделать, но дядя Гриша отдыхает, и я не захотел его тревожить по пустякам. А у Сослана ничего не надо брать. А то он подумает, что дал мне взятку, и мне потом трудно будет с ним работать. Договорились? А завтра после работы ты сможешь забрать тиски у дяди Гриши.
   Да какой же это пустяк! Это же тиски! Ни у кого таких тисков нет, и папа сам догадался купить их мне. Я был очень рад и вместе с тем удивлён.
   – Как же ты догадался, что я хочу точно такие же тиски? – допытывался я у папы. На что тот, загадочно ухмыльнувшись, ответил:
   – Секрет. Вырастешь – сам всё поймёшь.
   Весь день мне не было покоя. Я десяток раз бегал к гаражу, но дяди Гриши там не было, и гараж был закрыт. Только уже вечером дядя Вася, шофёр директора, сказал мне, что они с моим папой опять уехали в город.
   Папа на самом деле вернулся очень поздно. И в руках у него был свёрток. Я так и впился в него глазами. А папа, увидев мой взгляд, улыбнулся:
   – Держи. Вот они, твои тиски.
   Это и в самом деле были точно такие же тиски, только они были зелёного цвета, но это уже не играло никакой роли. Главное, что папа выполнил своё обещание. Теперь тиски есть и у меня. Это было просто счастье ощущать их вес в своих руках и вдыхать в себя идущий от них запах свежей смазки.
   На следующий день я выпросил у папы целый рубль, пошёл в хозяйственный магазин и купил напильники. Потом, пока было ещё светло, прикрепил их на стенку над рабочим столом в сарае. И довольный вернулся домой.

//-- * * * --//
   Так что тиски у нас были. Приклад для будущего пистолета мы уже выстругали и даже отполировали его наждачкой. Но вопрос, где же взять трубку, так и стоял ребром. Нам очень нужна была трубка, которая бы стала дулом для нашего будущего пистолета. Теперь я знал, где достать трубку, и обдумывал план, как бы её добыть из ящика, который стоял во дворе столовой.
   Пока мамы не было дома, я приготовил фонарь, кусачки и ножовочное полотно. Я читал, как Овод перепиливал прутья решётки в тюрьме, и подумал, что без такого полотна мне не обойтись. Всё это я рассовал по карманам своей куртки. По продуманному плану, я съел остатки конфет, а те, которые уже в меня не влезали, вынес во двор и раздал пацанам. Сегодня я во дворе был героем. И они еле-еле отпустили меня домой, даже после того, как мама позвала меня кушать.
   Когда мама накормила нас ужином, мы сели пить чай. Мама вынула из серванта вазу с конфетами, но она оказалась пустая. Мама очень удивилась, но промолчала, а я ненавязчиво попросил:
   – Давай я схожу в магазин. Я быстро. Бегом. И тогда попьём чай со вкусом.
   Мама подумала немного и согласилась. Ведь я же уже большой и легко справлюсь с такой простой задачей, как купить конфеты. Она дала мне рубль, убедилась, что я знаю, какие конфеты надо купить, и выпустила меня из дома.
   На улице уже смеркалось, и надо было действовать в скоростном режиме.
   Через минуту я был уже у ворот столовой. Змейкой проскользнул в щель ворот и тенью пробежал к ящику.
   Доска была так же отодвинута. Я вытащил фонарь, посветил внутрь и увидел долгожданные трубки. Достал из кармана кусачки и нажал ими на трубку. Вот тут-то и случилось то, что я даже и не предполагал.
   Из повреждённой трубки раздалось громкое и страшное шипение. Всё пространство заполнилось каким-то туманом. Я закашлялся и вынырнул из ящика. И сел около него ни жив, ни мёртв. Снаружи шипение не казалось таким уж страшным и громким. Тем более что оно постепенно затихало. И я решил подождать. А может быть, оно и совсем прекратится? Оно и в самом деле вскоре прекратилось, и я вновь пролез внутрь ящика. Теперь мне пригодилось ножовочное полотно. Я быстро перепилил трубку с одного конца, затем с другого. И вот долгожданная трубка оказалась у меня в руках. Я теперь по-настоящему понял, как узники застенков совершали побеги из тёмных казематов. И действовал, как они.
   Рассовав инструмент по карманам, выскользнул в щель ворот и как ни в чём не бывало пошёл в магазин. Купил именно тех конфет, о которых говорила мама, и побежал домой. Но не тут-то было. На пути стоял Жаронд.
   – Что несёшь? А ну давай сюда! – скомандовал он. – Всех сегодня угощал. А про меня забыл? – он бесцеремонно заглянул в кулёк, выгреб оттуда горсть конфет и, отвесив мне подзатыльник, пошёл своей дорогой.
   С одной стороны, это и было хорошо. Можно было объяснить свою задержку маме, но, с другой стороны, уж очень жалко было конфет.
   Мама сразу заметила, что конфет меньше, чем надо, и что у меня зарёванное лицо.
   – Что опять произошло? Опять этот Жаронд к тебе приставал? – негодовала она. – Я завтра ему все уши оборву.
   А под этот шумок я вынул в раздевалке весь инструмент из карманов, спрятал трубку и пошёл умываться.
   Когда пришёл папа, то было решено, что завтра мама пойдёт к маме Жаронда и всё ей расскажет. Я был даже рад, когда представил, как лупят этого Жаронда и он извивается от боли от ударов ремнём. А лупили Жаронда по-настоящему, не то что нас. Нам доставалось так, для острастки, но всё равно иногда бывало и больно. Надо было просто посильнее орать и побольше выпускать слёз. А Жаронду и это не помогало. Он просто молча извивался под ударами ремня. Но потом и отыгрывался на нас. Так что пощады мы от него никогда не ждали.
   Следующий день для нас с Вовкой был самым счастливым днём. После школы, побросав портфели и переодевшись, мы побежали в наш сарай.
   Трубка была зажата в тиски. Линейкой я отмерил длину будущего дула и отрезал его по размеру. Пока Черёма снимал заусенцы с концов будущего дула, я зажал шпингалет в тисках и начал обрабатывать его ударный конец. Я думал, что обточить боёк будет так же легко, как и отпилить медную трубку. Но не тут-то было. Сталь на шпингалете оказалась очень твёрдой и поддавалась с трудом.
   Скоро я устал, сел отдохнуть, а Вовка продолжил эту работу. И вот так, сменяя друг друга, мы долго-долго выпиливали боёк для нашего пистолета.
   Но если что-нибудь начать, то оно всегда получится. Боёк вскоре был готов. Чтобы удобнее было работать, приклад был тоже зажат в тиски, и мы прикрепили к нему и боёк, и пружину.
   Как же было приятно смотреть на готовый пистолет. Никто из наших пацанов не имел такого, а мы с Черёмой сделали!
   Вовка достал патроны, и мы попытались сделать первый выстрел. Но он сразу не получился. То пружина не взводилась, то она потом не спускалась. Пистолет ходуном ходил в руках во время выстрела, и невозможно было точно прицелиться.
   Наконец-то мы догадались закрепить его в тисках, и тогда уже пистолет выстрелил.
   Радость переполняла нас. Мы прыгали и орали, как дикие негры в пустыне Сахара.
   Было решено, что завтра после школы мы пойдём подальше от посёлка в горы и постреляем оставшимися патронами.
   Но вечером папа пришёл с работы злой и расстроенный. Оказывается, прилавок ему подсунули бракованный, с поломанной охлаждающей системой. Специалисты пообещали починить его только через неделю, и тогда уже он будет установлен на место.
   Через неделю прилавок и правда стоял в столовой. Он сиял своими стёклами в витринах и никелированной сталью на боках. Мы с Черёмой даже подошли к нему и погладили его прохладные бока. Он был очень красивый, и нам было так жаль, что мы доставили ему столько страданий. Но об этом знали только мы и прилавок. Так это и осталось навеки нашей тайной.
   А стрелять мы периодически ходили в горы. Потом боёк затупился, пистолет стал давать осечки, и я запрятал его в одно из секретных мест нашего сарая. Может быть, он и до сих пор там лежит.

Уроки труда

   Большая перемена длится двадцать минут. За это время можно было купить в буфете пирожок и съесть его, поиграть в догонялки во дворе школы. А можно было просто поиграть в яльчики или послоняться по двору. Да мало ли что? Со временем всё это надоедало. Хотелось заняться чем-нибудь интересным.
   Сегодня мне не очень-то хотелось заниматься прежними делами во время перемены. Я дождался Черёму, когда он отойдёт от буфета. Тот с аппетитом уплетал очередной пирожок с повидлом.
   – Слышишь, Вовка, – потянул я его в сторону, – ну его, этот двор. Пойдём к Ардону.
   Вовка с удивлением посмотрел на меня.
   – А что мы там будем делать? – как всегда, наивно спросил он.
   – Что, что?! Камни покидаем. Сегодня тепло. Смотри, как солнце печёт. Не бойся, не опоздаем на урок, – уверенно сказал я ему и показал на свои часы на руке, – у нас ещё целых пятнадцать минут в запасе.
   Вовка недоверчиво посмотрел на меня, но согласился:
   – А пошли. Часы у тебя идут точно.
   И мы выбежали со двора школы, повернули налево к Ардону и спустились вниз к этому нескончаемому бешеному потоку воды.
   Сейчас, осенью, вода в реке была зеленоватой и не такой холодной. Хотя из-за шума воды приходилось кричать друг другу чуть ли не на ухо, чтобы хоть что-то услышать.
   От реки шла прохлада. У огромных валунов, на которые накатывались стремительные потоки воды, стоял небольшой туман от брызг, и иногда над некоторыми из них даже светилась радуга. После школьного двора здесь было свободно и вольготно.
   Это весной, когда высоко в горах тают снега, Ардон на самом деле был бешеным. Его воды были грязными и намного стремительнее, чем осенью. Они переворачивали огромные камни и легко несли эти обломки скал далеко вниз по течению. Вырванные с корнем деревья неслись, как щепочки. Эту воду невозможно было ни пить, ни умываться в ней. Поэтому в посёлок была проведена труба с водой из верховьев Бадки, и у нас в кранах всегда была чистая и вкусная вода. Папа гордился тем, что люди пили чистую воду. Это была его идея – проложить эту трубу. И он её осуществил. А перед этим в кранах посёлка была вода только из Ардона. Весной вода была негодной для питья.
   Я постоянно поглядывал на часы и, когда стрелка подошла к отметке возвращения, скомандовал Вовке:
   – Всё! Пора. А то опоздаем на урок.
   И мы помчались в свои классы.

//-- * * * --//
   Часы у меня на руке были марки «Победа». Это недавно мы так же были на берегу Ардона и копались в картонных ящиках, выброшенных из магазина.
   Иногда в этих ящиках нам попадались интересные вещи. То расчёски, то мыло. Однажды мы даже нашли огромный флакон с одеколоном. Мы им так наполивались, что мама долго-долго отмачивала меня в ванне, чтобы из меня выветрился дух этого одеколона. Опустошённые и проверенные ящики мы с криком победителей швыряли в воду и смотрели, как они, ныряя в бешеных водах Ардона, скрывались за ближайшим поворотом.
   И вот однажды в одном из таких ящиков я нашёл коробочку. Когда я её открыл, то был поражён. В ней были часы. Коробочка была вся мокрая. Из неё даже полилась вода, когда я её открыл. Часы были очень красивые. Белый корпус и зелёный циферблат.
   В тот день мы перекопали все ящики на этой свалке, но для Черёмы часов так и не нашли.
   Часы не работали. Даже после того, как я сушил их весь день на подоконнике, влага из них не ушла. Пришлось рассказать всё маме. Та мне просто не поверила. И только когда тётя Галя подтвердила правоту моих слов (после страстного допроса Вовки), только тогда она сама отнесла часы часовщику, купила для них кожаный ремешок и разрешила мне их носить.
   В классе часы были только у меня. И на уроках мне приходилось десятки раз отвечать на вопросы одноклассников, сколько же времени осталось до конца уроков. Так что когда начинаются и заканчиваются уроки и перемены, я знал чётко. И поэтому на урок мы с Вовкой не опоздали.

//-- * * * --//
   После школы, когда уроки закончились, мы вместе шли домой и обсуждали наше сегодняшнее приключение.
   – Что? Пойдём завтра на переменке на Ардон? – допытывался я у Вовки. Но тут и допытываться не надо было. Вовка был сразу согласен.
   На следующий день мы повторили наш поход на берег реки. Но через несколько дней кидать камни в реку стало надоедать. И мы решили сделать разведку вдоль берега.
   Вниз по реке, сразу после спуска, находилась большая заводь. Воды Ардона проносились мимо неё с бешеной скоростью. Тут когда-то давным-давно была построена стенка, укрепляющая берег, и на ней была возведена большущая трансформаторная будка из тёсаных камней, которая и создавала эту тихую заводь.
   Мы иногда подходили к этой будке и пытались рассмотреть в щели дверей, что же там такое находится. Но сквозь щели ничего не было видно. Из будки шёл только зловещий гул, и это нас ещё больше интриговало. Двери были закрыты на громадные замки.
   В будку проникнуть было невозможно. Да ещё к тому же на дверях были прикреплены таблички со словами «Не влезай. Убьёт» и нарисован страшенный череп с перекрещенными костями.
   В глубине заводи виднелся вход в таинственную пещеру.
   Когда Ардон бушевал весной, то этот вход всегда был залит водой. Вода в заводи бушевала не меньше, чем и на самом течении. А вот сейчас, осенью, воды в реке было мало, и вход в пещеру был свободен. Вода в заводи была почти без волн, но в пещеру всё равно зайти в школьной форме было невозможно. Ноги бы промокли до колен.
   На одной из перемен мы с Вовкой почти вплотную пробрались к входу в пещеру. С нашей позиции можно было разглядеть только вход и сырой пол, уходящий куда-то вглубь.
   Такая таинственность ещё больше будоражила наше воображение. Мы недавно посмотрели фильм «Граф Монте-Кристо», и наше воображение разыгралось. Нам казалось, что мы на самом деле нашли вход в пещеру, в которой нашёл сокровища беглец из замка Ив.
   После уроков было решено идти искать эти сокровища. Главное надо было надеть сапоги и взять фонари.
   Вот мы снова около этого таинственного входа. Теперь можно было не бояться и смело идти внутрь пещеры. Фонари включены, и мы двинулись вперёд.
   Если идти прямо вдоль скалы и немного подняться на её край, то можно было бы идти без сапог, но внутри пещеры на полу было много воды, и именно там сапоги бы и пригодились.
   В самой пещере стоял полумрак. Шум реки почти не был слышен, и каждый шаг по лужам отдавался эхом от влажных стен. С них порой капали громадные капли воды. Так что скоро наши макушки стали мокрыми, и неприятные струйки холодной воды начали стекать по спине.
   Пещера оказалась не очень-то и длинной. Мы обследовали все её закоулки. Но следов клада так и не обнаружили. Зато посередине пещеры стояла железная лестница. Она уходила куда-то высоко вверх. И с пола пещеры не было видно её окончания. Конец лестницы терялся в темноте. Силы фонарей не хватало пробить эту толщу тьмы.
   Мы с Вовкой стояли в нерешительности.
   – Ну что? Что будем делать? Давай полезем наверх. Лестница обязательно должна вести к какой-то двери, – таинственным шёпотом уговаривал я Вовку. Тому тоже было интересно.
   – Конечно, полезем. Только ты впереди, а я буду подсвечивать тебе снизу, – поддержал меня Вовка.
   Я взялся руками за влажные ржавые ступеньки железной лестницы и полез вверх. Вовка хорошо светил, и скоро стало видно, что лестница упирается в какой-то странный люк.
   Я подобрался к нему поближе и попытался сдвинуть его рукой. Но не тут-то было. Люк не сдвинулся.
   – Он не двигается, – шипел я вниз Вовке. И тут он предложил:
   – А ты попробуй сдвинуть его не рукой, а спиной.
   Ничего не оставалось делать, как последовать совету Вовки. Я поднялся ещё на одну ступеньку. Упёрся ногами и руками в ступеньки, подставил спину под люк и, поднатужившись, попытался сдвинуть его в сторону. На удивление, люк легко поддался и отодвинулся. В образовавшуюся щель вниз хлынул поток света, и свет Вовкиного фонаря поблёк. Я ещё больше увеличил щель и вылез в какое-то помещение. Следом за мной туда проник и Вовка.
   Мы с интересом оглядывались.
   – Где же мы? – недоумевал я.
   – Да мы же в трансформаторной будке! – с восторгом чуть ли не заорал Вовка.
   И в самом деле. Из угла раздавался знакомый зловещий гул, и на серых шкафах в дальнем углу так же висели таблички с надписями «Не влезай. Убьёт» и такой же череп с перекрещенными костями. Но гул был намного сильнее, чем он слышался снаружи. И казалось, что там находится трёхголовый дракон, который готов плюнуть в нас своим беспощадным огнём.
   Мы обследовали внутренности этой будки, но ничего там интересного не нашли. Только в углу валялись какие-то алюминиевые провода.
   – А давай сделаем стрелы из этих проводов и уничтожим этого затаившегося дракона, – предложил Вовка. – Помнишь, как в кино Иван Царевич дрался с этим трёхголовым чудищем?
   – А что? Давай! – не отставал я от него.
   Мы нашли обрывки проводов покороче, выпрямили их, и у нас получились самые настоящие боевые дротики.
   – Огонь по дракону! – дружно прокричали мы и кинули в сторону зловещего шума свои дротики.
   Но они долетели только до щита, ударились об него и отскочили. Но первый промах нас не огорчил. Ведь у нас в запасе было ещё по несколько штук этих железных дротиков.
   – А если подойти поближе и кинуть дротики за щит? Ведь дракон сидит за ним. Вот тогда мы его уже точно поразим! – не унимался я.
   Мы подошли на несколько шагов ближе к щиту, за которым был зловещий дракон. Прицелились. И по команде «Огонь!» бросили дротики за щит.
   Наверное, мы попали в самое сердце дракона, и он уже точно был поражён. Из-за щита вылетел сноп огня, блеснула яркая молния, и всё стихло. Стояло неописуемо тихо. От страха и от огневых спецэффектов мы сидели на полу и ни слова не могли сказать друг другу.
   Я только моргал и старался осмыслить, что же произошло. В глазах вращались какие-то жёлто-синие круги, вокруг всё было серое, и Черёма был еле различим. Он так же сидел напротив меня и с недоумением вертел головой. Постепенно пелена стала сходить с глаз, предметы стали приобретать знакомые очертания, сознание стало возвращаться:
   – Что это было? – хрипло выдавилось из полураскрытого рта Вовки.
   – Наверное, это была смерть дракона, – таким же хриплым голосом просипел я. Тут Вовка неожиданно подскочил, как будто его кольнули в зад шилом. И с криком: «Ой, помогите, спасите! Бежим!» – ринулся к полураскрытому люку. И исчез в нём. Я помню, как однажды я на Вовкином заду испытал остроту моего шила. Тогда он подпрыгнул точно так же. Но так сильно он тогда не орал.
   Его крик как бы и меня разбудил. Но сил хватило только на то, чтобы я встал, поднял наши фонарики, рассовал их по карманам, спустился на пару ступенек вниз по лестнице и задвинул люк. Сразу наступила кромешная темень. В глазах всё ещё плавали разноцветные круги, но мысль работала чётко.
   Я включил фонарь и осторожно, крепко цепляясь за прутья лестницы, медленно стал спускаться вниз. Внизу меня ждал Вовка. Он ошалело смотрел на меня и только шептал:
   – Давай быстрее. Быстрее бежим отсюда, – только и бормотал он.
   Мы, конечно, не побежали, а осторожно выбрались из пещеры, взобрались на косогор возле школы. Я был удивлен количеством бегающих во дворе учеников. Все орали одно и то же:
   – Ура! Света нет! Уроков на сегодня не будет.
   Оказалось, что на третьем уроке второй смены свет неожиданно потух. Особенно радовались те, у кого были труды. Мастерские находились в полуподвальных помещениях, и там вообще стояла кромешная темень.
   И только мы с Вовкой не ликовали. Ведь, как стало потом нам понятно, свет шёл в школу из этой злосчастной трансформаторной будки, в которой за щитом сидел огнедышащий дракон. Тихонечко, чтобы никто нас не заметил, мы улизнули от этой галдящей оравы и рассосались по домам.
   Наутро мы с Вовкой поклялись, что про огнедышащего дракона мы никому в жизни не расскажем. Так оно и было. Мы больше никогда не спускались туда, вниз к этой зловещей пещере и никому никогда не рассказывали о страхах, которые мы пережили от встречи с драконом.
   Но в шестом классе эта история вспомнилась мне снова. И это случилось только потому, что у нас были труды. На трудах мы пилили напильником какие-то железяки. И это было так нудно и долго, что мне каждый этот урок давался через силу. Учитель труда был страшным занудой. Он придирался ко всему. То не в такой стойке стоишь, то не так держишь напильник, то плоскость пошла вкось, то сотую миллиметра переточил, то недоточил. И так продолжалось целых два урока. После уроков труда в столярной мастерской работа в слесарке была сущим наказанием.
   Но кому-то и нравилось выпиливать напильником из бруска железа молоток. А мне это занудство стало поперёк горла. И тогда я вспомнил о наших приключениях с Черёмой, произошедших несколько лет назад, и решил осуществить свой план прекращения уроков труда.
   Теперь-то мне было ясно, что никакого дракона за теми щитами не было. Это были только наши детские фантазии. Там были обычные распределительные щиты от трансформаторов, через которые подавалось электричество в школу и соседние дома.
   На перемене перед уроками труда я вновь спустился к пещере. Подсветил себе путь до лестницы и стал потихоньку взбираться по ней вверх.
   Теперь я знал, куда мне надо взбираться и что меня ждёт впереди. Было абсолютно не страшно, потому что конечная цель мне была известна.
   Люк под напором моего плеча поддался легко, не то что в прошлый раз. Я выбрался из него и осмотрелся. Казалось, что с прошлого раза тут ничего не изменилось. Так же в углу валялась куча проводов. Так же натужно гудело за щитом. Даже наши дротики, брошенные от страха перед зловещим драконом, валялись на прежних местах. Только вот пыли стало больше.
   Я осторожно подобрал дротики и обратно залез по пояс в люк. Размахнулся и бросил за щит один из проволочных дротиков. После броска я моментально присел и спрятался в люк. Но ничего не произошло. Наверное, дротик не попал на электрические контакты. Тогда я повторил свою попытку снова. Опять ничего! Щит так же постоянно гудел.
   Тогда я прицелился точнее и после броска снова присел на лестнице, чтобы моя голова не возвышалась над люком. Глаза были закрыты. И тут как полыхнёт! Даже сквозь закрытые глаза была видна яркая фиолетовая вспышка.
   Но теперь я уже был научен. И не ослеп, как в прошлый раз.
   После вспышки я приподнялся в люке. Убедился, что щит уже не гудит, закрыл люк и быстро вернулся во двор школы.
   Света в школе не было. Как ни в чем не бывало я прошёл к классам труда. Но там, в коридоре было темно. Все наши толпились у входа и не решались пройти внутрь. Вышел учитель и объявил нам:
   – Пока света нет, никому не расходиться. Когда дадут свет, то уроки продолжатся. Всем находиться во дворе.
   Но света не дали ни через час, ни через два. И мы спокойненько пошли домой. Во дворе дома меня встретил Черёма. Он подошёл ко мне и заговорщицки спросил:
   – Ты сделал?
   Оглянувшись по сторонам, я утвердительно мотнул головой.
   – А не страшно было? – не унимался он.
   – Всё нормально, – бывало процедил я сквозь зубы. – Всё отработано.
   На следующий день на перемене я увидел электриков нашего посёлка, которые входили в школу. Они прошли к кабинету директора. В руках одного из них были куски проволоки, в которых я узнал свои дротики. Сердце ёкнуло. Всё – хана! Теперь всё обнаружится.
   Электрики долго были у директора. Из полуоткрытой двери я только и услышал, что они убеждали директора, что вчерашнее происшествие со светом – это хулиганство наших школьников.
   Директор с ними не соглашалась и пообещала, что приложит все усилия, чтобы узнать правду.
   В этот же день была созвана линейка всей школы, и директор с гневной речью рассказала о вопиющем хулиганстве, произведённом кем-то из учеников нашей школы. Но хулиган так и не был найден. Происшествие это вскоре забылось. Жизнь продолжалась своим чередом.
   Мне всё равно приходилось ходить на эти нудные уроки труда, и больше трёх моя отметка по ним никогда не поднималась. Хотя по остальным предметам в конце первой четверти троек у меня не было. Преобладали только пятёрки.

Рыбалка

   Над Черёмой жил очень серьёзный дядька по фамилии Бочкарев. Работал он в том же рудоуправлении, что и папа. Почти каждый выходной день он ходил на рыбалку. Уходил он утром. Наверное, очень рано. Этого мы никогда не видели. А вот когда он возвращался, то я всегда с интересом подбегал к нему и просил показать пойманную рыбу.
   Бочкарев никогда не отказывался показать свой улов. Вокруг сразу же собирались наши пацаны, и мы всегда с восторгом и интересом разглядывали форель, которая водилась в наших бурных реках.
   Трудно было себе представить, как эти рыбины могли преодолевать такое стремительное течение Ардона. И как вообще они могли жить в такой холодной и бурной воде? Бочкарев нам рассказывал о премудростях рыбалки в горных реках, и нам было интересно каждое его слово.
   Но таких удочек и крючков ни у кого из нас не было. И нам только и оставалось, что с завистью смотреть на эти уловы Бочкарева.
   Приходя домой, я всегда с восторгом рассказывал об этих рыбинах, пойманных Бочкаревым, папе. Тот внимательно меня выслушивал и как-то пообещал, что если я закончу год без троек, то он обязательно купит мне такую же удочку, как у Бочкарева, и точно такие же снасти.
   Учебный год закончился. Закончил я его хорошо. Но всё-таки в дневнике была одна тройка по труду. Я знал, что не выполнил обещание, данное папе, и поэтому долгожданной удочки я не ждал. Было очень обидно и даже стыдно перед папой. Но что уж тут поделаешь? Одним словом, я обещание не выполнил – и удочки мне не видать.
   Начались каникулы. Большинство пацанов уехало в пионерский лагерь «Горняк», который находился недалеко от города. Остальные разъехались по бабушкам и дедушкам, а я остался почти один в нашем посёлке. Были, конечно, и другие пацаны. Но они не были моими друзьями, и мне с ними было неинтересно. Я целыми днями сидел дома и читал книги.
   Отец Черёмы имел богатейшую библиотеку, и я ею пользовался. У нас было тоже много книг, но у Черёмы их было намного больше. И выбор был лучше. Поэтому я уже перечитал многое из Майна Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна, Александра Беляева, подобрался к книгам Станислава Лема и Конана Дойля. Я жил в мире приключений и фантастики. Гулять на улице с малознакомыми пацанами мне не хотелось. Просто с ними мне было неинтересно.
   Мама всё время пыталась выпроводить меня на улицу, но я находил всяческие причины, чтобы не идти туда. Книги стали моими друзьями.
   Папа тоже смотрел на меня с непониманием. И вот однажды он приехал из города с каким-то длинным свёртком в руках. Мы, как всегда, радостно его встретили. И он с такой хитрецой в глазах стал разворачивать этот загадочный свёрток.
   Моему восторгу не было предела, когда я увидел, что из свёртка появились удочки. Одна большая и две поменьше.
   – Большая удочка – это для меня, – объяснял он. – А эти две – это для тебя и Вовы, – и он протянул нам с братом такое сокровище.
   Это были лёгкие бамбуковые удочки. Они легко собирались и разбирались. Их вес почти не ощущался в руке. С восторгом мы благодарили папу за такой подарок. А папа так же загадочно вынул второй пакет и достал из него несколько катушек с леской и крючками. Мама только всплеснула руками:
   – Сколько же ты потратил на всё это? – негодовала мама, на что папа только улыбался.
   – Теперь мы не будем сидеть сиднями дома, как старые деды, а будем по выходным ходить на рыбалку! – торжественно произнёс он.
   Мы прямо завизжали от радости. Но папа немного охладил наш восторг:
   – Но для этого надо научиться готовить снасти. Надо научиться готовить лески, привязывать к ним грузила и крючки. А вот как это сделать, покажет вам дядя Витя Бочкарев. Я с ним договорился. Поэтому завтра после работы вы можете пойти к нему домой, и он покажет вам маленькие хитрости рыбаков.
   Следующий день, наверное, был самым длинным днём в моей жизни. Я никак не мог дождаться его конца. Вот и мама уже пришла с работы. Значит, рабочий день уже закончился!
   Я приставал к маме:
   – Мам, ну позвони дяде Вите. Ну, узнай, когда можно будет к нему прийти, – ходил я за ней следом и постоянно канючил.
   В конце концов, она не выдержала и отчитала меня:
   – Ты что такой непонятливый? Он же только что пришёл с работы. Дай ты ему отдохнуть. Он же хотя бы поесть должен! – но, уступив моему нытью, всё-таки позвонила. Поговорила, положила трубку и уже мягче сказала: – Иди уже. Он тебя ждёт.
   Долго уговаривать меня было не надо. Я пулей вылетел из дома с пакетом, в котором находились лески, грузила и крючки.
   Дверь мне открыли сразу. Дядя Витя оказался не таким угрюмым, каким он ходил по улице. Он улыбался, много рассказывал о рыбалке и учил меня премудростям приготовления снастей.
   Пальцы не слушались, когда я вывязывал узлы. Было обидно, что у дяди Вити получается всё красиво и гладко, а у меня только какие-то «бороды».
   – Ничего-ничего, – приговаривал ободряюще дядя Витя, – у всех с первого раза ничего не выходит гладко. Ты только старайся. И у тебя всё получится. Вон Юрка, – указал он на своего сына, который появился в проёме дверей, – тот только с десятого раза правильно привязал крючок.
   Юрка был высокий красивый парень. Он дружил вместе с Юркой Черёминым и Юркой Козловым. Все они были высокими статными ребятами. Они уже учились в девятом классе, хорошо играли в волейбол и играли за сборную школы. Вот и сейчас он собирался на очередную тренировку. Поэтому он не обратил внимания на слова отца, а только потрепал меня по затылку:
   – Учись. Когда научишься, возьмём тебя с собой на рыбалку.
   Дядя Витя поддержал его:
   – А что? Завтра можно и сходить. У меня завтра свободный день. Как ты, Юра, пойдёшь?
   Юрка, уже из дверей, крикнул:
   – Нет. Мы должны тренироваться. Наша команда должна стать самой лучшей. Скоро соревнования. Пропускать тренировки нельзя. Возьми с собой Лёшку. Ему будет интереснее, – и он захлопнул за собой дверь.
   – А что? Неплохая идея, – рассудительно сказал дядя Витя. – Пойдёшь завтра со мной? – поглядел он на меня.
   Какие могут быть разговоры?! Какие могут быть вопросы?! Идти на рыбалку с самим Бочкаревым! Это же предел мечтаний! Но из меня только и выдавилось:
   – Да.
   – Ну и хорошо, – удовлетворённо произнёс Бочкарев. – Только подъём будет в пять часов, потому что выходим мы в полшестого, – он ещё раз глянул на меня. – А если хочешь рыбачить, то давай учись и повторяй за мной всё. На рыбалке учёбой уже некогда будет заниматься. Там надо быть готовым ко всяким неожиданностям.
   Я ещё долго мучился с этими непослушными узлами. Наконец-то у меня кое-что, похожее на снасть, стало получаться. И вот! Первая снасть получилась!
   Бочкарев посмотрел на неё, подёргал за крючок и грузило и одобрительно сказал:
   – Вот её-то мы и привяжем к удочке, но надо ещё сделать две штуки в запас. А то вдруг снасть затащит течением под камень и не будет возможности её вытащить. Вот тогда и пригодится запасная.
   Я с удовольствием начал делать ещё снасть под покровительственным взором Бочкарева. Прощаясь, тот напомнил мне:
   – Не забудь: полшестого, как штык чтобы был у моего дома. Если опоздаешь, то я тебя ждать не буду. На рыбалке бывает каждая минута дорога. Понял? – и, получив мой утвердительный кивок, добавил: – И скажи маме, чтобы она приготовила тебе поесть. Весь день будем ходить по реке.
   Дома я взахлёб рассказывал о будущей рыбалке. Показывал снасти, демонстрировал своё умение в завязывании крючков. От переполнявшего меня счастья я не мог успокоиться в предвкушении завтрашней рыбалки. Меня невозможно было остановить. Я всё рассказывал и рассказывал о навыках, которые я сегодня получил, и как я буду их применять завтра. Даже вечернее папино чтение романа Жюля Верна меня не успокоило.
   Теперь папа нам на ночь читал по одной главе из приключенческих романов. Сказки о похождениях Иван Ивановича закончились. Вечернее чтение для нас оказалось даже интереснее. Это и нас самих побуждало читать и переживать с героями романов их радости и невзгоды. Но сегодня даже папины слова: «А что будет дальше, мы узнаем завтра», – не расстроили меня. Я был полон мечты о завтрашней рыбалке.
   Я долго ворочался в кровати и никак не мог уснуть. В конце концов, я вышел на кухню и пожаловался папе, что не могу заснуть. На что папа спросил меня:
   – Что, думаешь о завтрашней рыбалке?
   Я утвердительно кивнул головой. Тогда папа немного подумал и решительно сказал:
   – Я дам тебе самое лучшее снотворное. Когда я не могу заснуть, то я сам пью его. Если ты тоже выпьешь его, то моментально заснёшь. Только спи не очень крепко, а то прозеваешь звонок будильника и проспишь всю рыбалку, – с этими словами он полез в свою аптечку, вынул оттуда какую-то большую таблетку, посмотрел на неё и дал со словами: – Вообще-то эта доза для тебя будет велика. Дам-ка я тебе половинку. Для детей твоего возраста этого будет вполне достаточно.
   Я запил таблетку водой и отправился в свою комнату спать. Возбуждённость сразу пропала, я расслабился и, как говорил папа, моментально заснул. (Только много лет спустя папа со смехом рассказал, что он тогда дал мне просто обыкновенный кальций).
   Будильник неожиданно затрезвонил над моим ухом. От его трезвона я подскочил и сел на кровати. Ошалело огляделся по сторонам, ничего не понимая. Что это за звон такой и почему этот надоедливый будильник так настойчиво звонит?
   Но тут я уже окончательно проснулся, и главная мысль пронзила меня. Мне же надо на рыбалку!!! Как же я это совсем забыл?!
   Быстро соскочив с постели, я побежал в ванную комнату. Холодная вода полностью прогнала сон. Я немного поплескался в ней, почистил зубы и вышел в кухню.
   Мама с любовью посмотрела не меня:
   – Рыбачок ты мой. Садись кушать, а то и вправду если будешь копаться, то Бочкарев без тебя уйдёт, – приговаривала она и собирала мне небольшую сумочку с едой на весь день.
   Но меня не надо было уговаривать. Я всё делал быстро и чётко, поел и оделся. Одежда была собрана с вечера, так что сборы не заняли много времени. Удочка и снасти, собранные с вечера, стояли в углу коридора.
   Я схватил их и попытался выбежать, но мамины нежные руки обняли меня. Она наклонилась и поцеловала меня в жёсткую макушку:
   – Иди уж, иди, рыбачок ты мой, – подтолкнула она меня к двери. – Лови рыбку и большую, и маленькую, – улыбнулась она мне и распахнула дверь.
   Тут уже меня не надо было держать, я пулей вылетел на улицу и помчался к дому Бочкарева.
   Но у подъезда никого не было. Неужели я опоздал? Неужели я так долго копался дома? От обиды я чуть ли не расплакался. Но потом поглядел на часы. До половины шестого ещё оставалось пять минут. Тогда я проглотил противный слёзный комок в горле и принялся ждать. Секундная стрелка почти стояла на месте. Она медленно-медленно двигалась по циферблату. Я даже потряс часы, чтобы убедиться, что часы идут. Но тут дверь подъезда открылась, и из неё вышел дядя Витя.
   – О! Ты уже здесь, – удовлетворённо произнёс он. – Молодец. Не заставил никого ждать. Значит, всё у нас будет по расписанию и мы не опоздаем на утренний клёв. Ну, что? Пошли.
   И мы тронулись. Сначала до школы, а потом по ущелью в верховья Бадки. Солнце ещё не заглянуло в ущелье нашего посёлка, и было прохладно.
   Чтобы не ощущать утреннюю прохладу, Бочкарев шёл быстро. Я старался не отставать от него. До Первого моста шли с одним привалом. В этом месте на дороге была поляна с большими, плоскими и удобными для сидения камнями. Когда мы вместе с папой ходили по этой дороге, то тоже всегда останавливались на этой поляне. Папа проверял наш багаж, и всегда обнаруживалось, что кто-то из нас обязательно что-нибудь забыл дома. Поэтому папа так и прозвал эту поляну – поляна Растерях.
   Сейчас я тоже проверил, всё ли я взял. Оказалось, что сегодня я ничего не забыл. И когда я рассказал дяде Вите о названии этой поляны, то тот даже рассмеялся.
   От поляны вниз уходил крутой обрыв. И где-то там внизу шумела Бадка. Чтобы перебить жажду, я сорвал несколько листочков барбариса и старательно их пережёвывал. По сторонам дороги круто вверх поднимались голые скалы. Казалось, что они своими пиками прямо вонзаются в небо. А оно становилось всё синее и синее. Где-то за этими горными вершинами уже начало подниматься солнце.
   Бочкарев поднялся, поправил рюкзак и подмигнул мне:
   – Ну что, рыбак? Потопали дальше?
   Я был только за это предложение. Мне так не терпелось начать мою первую рыбалку.
   Через несколько поворотов дороги, идущей круто вверх, мы дошли до Первого моста. Он был сделан из толстенных брёвен. Они были надёжно скреплены скобами и тросами. Внизу под ним бесновалась Бадка. В весеннее время, когда вода в реке сильно поднималась из-за таяния снегов и она была серо-чёрного цвета, её уважительно называли Баддон. А сейчас, летом, Бадка обмелела, но не потеряла своей стремительности. Смотреть вниз с моста на эти пенистые и стремительные потоки воды было даже страшно. Но я только одним глазком глянул вниз и сразу же отпрянул от края моста. Бочкарев предостерегающе предупредил:
   – Никогда не лезь к краю. Тут можно и поскользнуться. А там внизу спасенья уже не будет.
   Прошли этот опасный Первый мост. До Второго моста путь был немного короче. Вокруг были те же голые скалы, на которых изредка встречались кусты барбариса и каких-то лиственных деревьев, да Бадка шумела где-то рядом. Её воды уже были видны с дороги. Вокруг стояла водяная пыль. Стало намного прохладнее. Несмотря на то, что мы двигались быстро и наши тела были разгорячены от ходьбы, холод добирался до тела.
   Я старался не отставать от Бочкарева. Тот только с усмешкой поглядывал на меня, но темпа движения не снижал.
   Тут уже был и Третий мост. Он чем-то напоминал Второй. Отличие его заключалось только в том, что он был намного мощнее предыдущих мостов, так как воды Бадки были совсем рядом. Поэтому весной, в половодье он мог противостоять бешенству Баддона, хотя иногда непокорные воды реки переливались и через него.
   Ущелье стало расширяться, и перед нами открылась широкая долина реки. Папа рассказывал, на этих пологих склонах когда-то росло множество сосен. Но бельгийцы, которые здесь начинали разработки полиметаллов, вырубили их для постройки посёлка и шахт. Сейчас на заросших травой склонах виднелись только редкие сосны. Но чем выше в горы, тем гуще они росли. А вершины были сплошь покрыты тёмно-густой зеленью елей. Прошлым летом мы с папой забрались туда и собрали множество маслят и лисичек. Так хорошо было бродить среди большущих, пахнущих хвоей сосен и кустов можжевельника, выискивая спрятавшиеся грибы.
   А сейчас мы с Бочкаревым взошли на Четвёртый мост и оглянулись назад, в узкое горло ущелья. Перед нами предстала невероятно красивая картина.
   Первые лучи восходящего солнца окрасили розовым цветом громадную гряду серых гор, которая виднелась далеко-далеко напротив нас. Панорама Столовой горы завораживала своей красотой, и от неё невозможно было отвести взгляд.
   Особенность этой горы была в том, что рельеф её напоминал лежащего человека, который спал на спине, скрестив руки на груди. Справа возле его головы находилась другая гора. Она имела круглую форму и, по преданию, была собакой этого спящего человека. Она как будто охраняла вечный сон своего хозяина.
   Картина была настолько красивой, что Бочкарев долго стоял и любовался ею. Я был тоже заворожён такой красотой и молча стоял рядом. Прошлым летом папа даже сфотографировал её. Но рыбалка была сейчас важнее всего.
   Пройдя немного вверх от Четвёртого моста, мы спустились к самой реке. В этом месте река разлилась, и её воды спокойно текли по ровному, усыпанному мелкими камнями дну.
   – Ну, а вот теперь будем искать наживку, – бодро сказал дядя Витя, расправил голенища сапог и вошёл в воду. Он переворачивал большие камни и снимал с них каких-то маленьких сереньких рачков. Потом он вышел на берег и показал мне свою баночку, в которой шевелились эти самые серые рачки.
   – Давай-давай! – подбадривал он меня. – Делай, как я. Собирай для себя наживку. Без неё ты ничего не поймаешь. Форель, кроме как на эти рачки, ни на что не клюёт.
   Я тоже зашёл в воду. Вода была настолько холодная, что даже через сапоги ноги стали мёрзнуть и неметь. Не говоря уже о руках. Их моментально свело, и они ничего не чувствовали. Пальцы ещё шевелились, но почти потеряли всю чувствительность. Поэтому собирать рачков с перевёрнутых камней было вообще невозможно. Они то проскальзывали между пальцев, то одеревеневшие пальцы их вообще не могли взять.
   Но кое-что я насобирал. Вода хоть и шумела, но мне был слышен ободряющий голос дяди Вити:
   – Ничего, что холодно. Если руки окоченели, ты их разотри, и делай это регулярно. Тогда они всегда будут тёплыми, и рачков станет собирать легче.
   Я послушался его совета. На самом деле: к рукам вернулась чувствительность, и сбор рачков облегчился. Вскоре и моя баночка пополнилась рачками.
   Дядя Витя вышел из реки, посмотрел в мою баночку и ухмыльнулся:
   – А Юрка в первый раз вообще ни одного рачка не смог найти. А ты молодец. У тебя хоть что-то есть. На вот тебе ещё немного и пойдём, начнём ловить. Смотри, солнце уже начинает подбираться к вершинам.
   Вершины в долине и в самом деле начинали розоветь. У реки было прохладно. От её холода и прохлады долины меня начало трясти от холода. Хоть я и кутался в курточку, которую с боем всё-таки надела на меня мама, но зуб на зуб не попадал, челюсти прямо стучали, но я старался не показывать это дяде Вите. Он быстро пошёл вверх по крутому берегу реки. Я едва успевал за ним. От ходьбы я немного согрелся.
   Когда мы пришли к первой заводи, то дядя Витя уселся на большущий камень, раскрыл свой рюкзак и вынул оттуда термос. Он налил горячий чай в чашки и одну протянул мне.
   – На, пей. А то трясёшься как осиновый лист. А рыбаку нельзя трястись. Чувствительности в руках не будет.
   Я взял трясущимися руками чашку и сделал глоток. Чай оказался очень вкусным. Тепло разлилось по всему телу, и дрожь прошла.
   Бочкарев и сам согрелся чаем. Потом он потёр руки и весело сказал:
   – Ну, вот и начнём сейчас нашу рыбалку. Ты, главное, не торопись. Видишь, в этом месте проток воды повернул к тому берегу, а у этого берега вода не бурлит, поверхность её гладкая. Это и есть заводь. Раскрывай свою баночку. Нанизывай на крючок по одному или по два рачка. Заходи с берега так, чтобы тебя из воды не было видно. Или прячься за кусты. Осторожно ходи. Вода в реке хоть и бурлит, но рыба слышит посторонний шум и пугается. В то место, где поток воды подходит к началу заводи, бросай леску и выводи ей в заводь. Но в спокойную воду не веди, веди вдоль всего бурного течения. Обмани форель. Сделай вид, что рачки занесены течением. Если в заводи есть рыба, то она обязательно бросится на предложенных рачков. Ты это сразу почувствуешь. По руке тебя как будто ударят. Ну а если после нескольких попыток никто не клюнул, то иди и ищи другую заводь. Может быть, там будет рыба.
   И мы пошли вдоль берега вверх по течению. Бочкарев наблюдал, как у меня получается с рыбалкой. И, убедившись, что я всё понял, перешёл по камням на другой берег и вскоре исчез где-то впереди.
   Я старательно выполнял все рекомендации Бочкарева. Осторожно подкрадывался к каждой заводи. Выискивал вход потока воды в заводь и бросал туда свою леску. Хоть грузило и было тяжёлым, но таким стремительным течением его всё равно уносило. Со временем я приноровился к непокорным водам, и леска стала заплывать в заводь. Я вёл удочку вдоль потока. И так повторял по три-четыре раза на каждой заводи. Но долгожданного удара по рукам так и не происходило. Рука только чувствовала гул течения, редкие удары грузила о камни и больше ничего. От такого однообразия я расслабился и стал зевать по сторонам, рассматривая противоположный берег. В общем, я потерял бдительность. Мне уже стало надоедать это однообразие. Никакой рыбы я не видел, а закидывать удочку мне уже стало надоедать.
   Вот тут-то я и поплатился за мою невнимательность. По руке как будто что-то ударило, удочка была вырвана из моих рук. Я онемел от неожиданности, а удочка упала в воду и вот-вот могла быть вынесена на течение и унесена бурлящей водой. Не знаю как, но я бросился в ледяную воду Бадки за уплывающей удочкой. Мне удалось подхватить её в самом конце заводи. Я выхватил её из бурлящего потока воды и выкарабкался на берег.
   Я был весь мокрый. После этого купания в ледяной воде Бадки у меня вновь затряслись руки и ноги. Опять я не мог сомкнуть челюсти. Зубы стучали. Но я был доволен. Удочка спасена! Можно продолжать рыбалку! Так вот, значит, как клюёт эта загадочная форель, которую я так и не смог разглядеть и обхитрить!
   Я поглядел на пустой крючок. Наживки на нём не было. Значит, рыба всё-таки съела его. Есть здесь рыба! Ну, если ты такая хитрая, то я должен тебя поймать. Я тебя обману, если ты ещё здесь и я не распугал тебя своим купанием.
   Я вылил воду из сапог. Разделся, выжал брюки и рубаху. Хорошо, что перед подходом к этой большой заводи я снял сумку с плеч и положил около громадного гладкого камня. Она так там и лежала. В ней была коробочка с рачками и еда. Я достал маленький термос, который мне всучила мама, с ещё тёплым чаем, отпил несколько глотков и начал есть бутерброд. Дрожь от холода стала понемногу проходить, и тогда я вновь взялся за удочку, нанизал рачков на крючок плохо гнущимися пальцами и вновь закинул её в начало заводи.
   Десятки раз я повторял этот приём обмана рыбы, но удара по рукам я больше не получал. Наверное, своим купанием я всё-таки распугал всю рыбу. Но я упорно раз за разом забрасывал удочку. И вдруг как будто кто-то вновь ударил меня по рукам. Но я был всё это время сосредоточен на своей удочке и каждую секунду ждал такого удара. Сейчас он для меня уже не был неожиданностью.
   Я дёрнул удочку немного вбок по течению, а затем вверх. И о чудо! Вместе с леской из воды вылетело что-то громадное и серебристое. Я продолжил свой рывок в сторону берега, бросил удочку на траву и кинулся к этому серебристому существу, которое вылетело из воды. Это была рыбина! Она билась в траве, и её невозможно было взять в руки. Настолько она была скользкая и изворотливая.
   Но наконец-то она оказалась у меня в руках. Я крепко держал её. Какая же она была красивая. Я разглядывал её со всех сторон и не мог наглядеться на неё. Она была серебристая, как ледники на вершинах гор. Бока были усеяны чёрными и красными пятнышками. Рыба тяжело разевала рот, пытаясь дышать. А я не мог отвести от неё глаз, так она мне нравилась.
   Но надо было продолжать рыбалку. Я отмыл руки от слизи, которую оставила на них моя рыба, и попытался вновь приступить к рыбалке. Азарт охватил меня. Мне хотелось ещё и ещё ощутить удар по рукам от поклёвки очередной рыбины.
   Но удача на сегодня отвернулась от меня. Несмотря на все мои старания по обману хитрых форелей, ни одна рыбка больше не клюнула на мой крючок.
   Солнце выглянуло из-за горных вершин. В долине становилось всё теплее и теплее. Меня уже не трясло от холода. Пришлось даже снять куртку.
   Вскоре меня нашёл Бочкарев. На его кукане висело пять таких же рыбин.
   – Как дела, рыбак? – приветствовал он меня. – Чем можешь похвалиться?
   Я с гордостью показал ему свой трофей.
   – Вот это молодец. Вот это да, – приговаривал Бочкарев. – Это же надо! С первого раза выловить такую рыбину! Молодец! Хвалю. Но на сегодня рыбалки хватит. Давай перекусим и тронемся в обратный путь.
   Я был невероятно горд своим достижением. Вот! Я теперь настоящий рыбак! Теперь-то я знаю, как ловится эта хитрая форель. И всем пацанам я смогу рассказать, как по-настоящему надо ловить рыбу.
   Путь домой был намного короче. Идти вниз всегда легче. И вскоре мы пришли в посёлок.
   Я с дядей Витей гордо шёл по улице с удочкой на плече. Пацаны с завистью смотрели на нас. Некоторые просили показать наш улов. И я с видом бывалого рыбака вынимал свою рыбину и демонстрировал её любопытным. А дядя Витя с хитроватой улыбкой посматривал на меня и одобрительно поддакивал, когда я описывал свою победу над этой мощной рыбиной. Конечно, никому из них я не рассказал о моём купании в Бадке, но в данный момент это уже было не столь важно.
   Родителей не было дома. Тётя Глаша никак не отреагировала на результат моей рыбалки. Она просто убрала рыбу в холодильник.
   – Вот придут родители, тогда и покажем им твою рыбку, а пока не мешай мне. Мне надо ещё закончить варить борщ и убрать квартиру, – она, как всегда, была озадачена домашними проблемами.
   Делать опять было нечего. Пришлось опять сесть за роман Майна Рида. До самого вечера я упивался приключениями индейцев. Теперь они мне стали более понятны после сегодняшней рыбалки.
   Когда вечером папа увидел мою добычу, то он тоже порадовался вместе со мной. Я с увлечением рассказал ему обо всех подробностях сегодняшнего утра. Особенно о том, как я выдернул эту рыбину из воды. Всё это я рассказывал и показывал в таких красках, что папа, улыбаясь, утвердительно произнес:
   – Теперь ты у нас будешь главным специалистом по рыбной ловле. В эти выходные мы обязательно сходим на Бадку и порыбачим там. И пусть удача не отвернётся от нас. Мы выловим не один десяток таких форелей, – в словах папы чувствовалась только уверенность.
   Потом мы сели вместе с ним за стол и начали мастерить снасти для папиной и Вовкиной удочек.
   Об этих наших походах на рыбалку, за грибами, просто на отдых с мамой и папиными друзьями у нас в наших семейных альбомах есть множество фотографий. После таких походов мы с папой всегда садились вместе в затемнённой кухне и печатали фотографии.
   Ещё раз я вспомнил о такой рыбалке в порту Портленд в США.

//-- * * * --//
   После рабочего дня и ужина мы стояли на палубе. Увольнения уже не было. Да там и пешком до города за день не дойдёшь. На контейнеровозе стоянки короткие, особо не разгуляешься по берегу. Но погулять, хоть по причалу, очень хотелось. Был уже поздний вечер, и в порту работы уже не велись. Я подошёл к нашему помполиту:
   – Виктор Михайлович, а можно мы со вторым механиком погуляем вдоль причала? – с надеждой на утвердительный ответ спросил я.
   – А что! Можно. Только гуляйте вдоль причала. За контейнеры не уходите. Будьте в пределах видимости вахтенного матроса. С американцами в контакт не вступать, – наставлял он нас. – Понятно?
   – Да, всё ясно, Виктор Михайлович. Нам бы просто погулять.
   – Хорошо. Идите. Вахтенный будет за вами наблюдать.
   Я этому был безумно рад. И мы с Володей спустились на причал. Не спеша прошлись сначала в одну сторону, потом в другую. За беседой и не заметили, как из-за угла вынырнула здоровенная полицейская машина. Она остановилась возле нас. Мы уже почти подошли к трапу, когда услышали окрик из этой машины.
   С удивлением мы обернулись в её сторону и увидели, что за рулём сидит довольно-таки симпатичная девица. Она вышла из машины. Бог ты мой! Чего только на ней не было навешано. Пистолет, рация, наручники, фонарь и ещё много чего, что было прикреплено к её поясу.
   – Что вы тут делаете? – довольно резко спросила она нас.
   – Да ничего. Просто дышим свежим воздухом. Целый день работали в машинном отделении, а теперь перед сном решили немного отдохнуть, – попытался ответить ей я. Конечно, мой английский был далёк от совершенства, но она меня поняла.
   – Да какой же это свежий воздух? Здесь всё пропахло заводами. Вот свежий воздух – это в горах. Особенно он чувствуется на рыбалке, когда ты ловишь рыбу в горных реках.
   Я был удивлён. В каких это горах? Откуда здесь горные реки? Когда мы стоим на этой грязной речке Колумбия. Правда, течение здесь быстрое и глубина достигает тридцати метров, но прохлады и чистоты горного воздуха здесь не чувствуется.
   Я напряг все свои мозги и попытался на ломаном английском всё это ей объяснить. На удивление, она снова меня поняла. И у меня с ней завязался разговор. Ей, наверное, делать было нечего, смена её приближалась к концу, поэтому она стояла и болтала с нами.
   Володя посмотрел вверх на борт судна и переменился в лице:
   – Дядя Витя смотрит на нас, – прошептал он одними губами. Но я как-то не обратил на его слова внимания и продолжал разговаривать с общительной девушкой-полицейским. Разговор уже зашёл о хитростях горной рыбалки. Я, как мог и насколько позволял мне мой английский, пытался показать и рассказать о них. Девушка тоже проявила к этому свой интерес и всячески пыталась рассказать мне свои случаи и истории.
   Но дядя Витя спустился с трапа и пронизал нас взглядом кобры. Кровь начала стынуть в моих жилах. Это было приближение нашего конца.
   Но девушка ещё больше разошлась, полезла в машину и достала какую-то коробочку. Когда она её открыла, то я был поражён. Там были крючки. На каждом из них была нанизана большущая муха. Но не живая. Девушка объяснила, что это она сама сделала всех этих мух. Теперь я понял, что она рассказывала мне о рыбалке на хариусов. А я пытался ей вдолбить особенности рыбалки на форель. Хариусов я не раз ловил на горных речках в тайге на севере Амурской области и знал, как он ловится.
   Ошибка была понята. Девчонка рассмеялась и подарила мне один из крючков, а дядя Витя медленно выдавил нас к трапу. Пришлось подняться на борт судна, помахав на прощанье рукой этой интересной рыбачке. Только уже на борту дядя Витя дал волю своему голосу.
   – Немедленно по каютам. Чтобы я вас до отхода вообще больше не видел на палубе, – грохотал он.
   Пришлось подчиниться и запереться в каюте, где я продолжил чтение своей первой книги на английском языке. А всё-таки он нужен, этот английский!
   Утром был отход. Дядя Витя вызвал меня после вахты и долго промывал мозги. Но так как я был комсоргом судна и первым выдвиженцем в кандидаты КПСС от судна, то был прощён. И вообще отличный мужик был наш помполит. Он многому меня научил, заставил полюбить море и свою профессию механика. Может быть, поэтому я проработал в море долгие тридцать восемь лет. Я думаю, что в этом есть и его вклад.
   А крючок с мухой, который подарила мне американка, долго ещё путешествовал со мной по морям. Его так и не пришлось применить по назначению.

   Владивосток, 2013

Детство

   Озорной лучик пробрался в комнату, где спали мальчишки, и начал баловаться. Он сначала поиграл Алёшкиными волосами, пощекотал ухо и перебрался на лицо. От его приставаний Алёшка ещё мог скрыться, но вот от голоса тёти Тамары скрыться было невозможно.
   – Мальчишки, вставайте! Смотрите, какое замечательное утро! Быстро умывайтесь – и за стол, – нёсся звонкий голос тёти Тамары.
   Но не тут-то было. Алёшка с Таймуразом сразу же глубже залезли под одеяло. Так не хотелось покидать тепло постели. Но разве от тёти Тамары скроешься?
   Одеяло откинуто, и тёплые, нежные руки то щекочут, то потихоньку массажируют спинки мальчишек.
   Утро наступило. Надо вставать. И с визгом, наперегонки мальчишки бросились к умывальнику. Повизгивая от холодных струек воды, они смеялись, и в этой игре успевали чистить зубы, мыть лицо и от души хохотать.
   Фатима, проходя мимо, презрительно на них посмотрела. Малыши ещё, что с них взять. Она уже давно встала, помогла матери с завтраком и по дому.
   Долина постепенно прогревалась от вышедшего из-за высоких хребтов солнца. Оно радостно прорывалось во все укромные уголки скал и гнало прохладу ночи прочь. Альпийские луга уже были прогреты, и лёгкий утренний ветерок волновал их море, расцвеченное разноцветьем трав. Тепло постепенно шло к аулу. Туман был изгнан из расщелин, листья кустарников и деревьев уже скинули утреннюю росу. Всё радовалось наступлению дня.
   Один дед Ибрагим невозмутимо сидел на крыльце дома и курил. Он уже был одет в свой старый бешмет, подпоясанный тонким ремешком, разукрашенный серебром, и спокойно смотрел на плещущихся мальчишек. Он уже был таким старым, что Алёшка думал, что старее есть только горы. Они белели вдали от аула своими ледниками и чернели загадочными перевалами. Об их жизни напоминал рокочущий внизу Заромаг.
   Дед Ибрагим смотрел на мальчишек из-под огромной папахи своими маленькими подслеповатыми глазами. И было непонятно: одобряет он их возню или, наоборот, осуждает. Ведь они хотя и маленькие, но всё же мужчины. Но если бы он не одобрял суету мальчишек, то лежащий у его ног Джульбарс, огромная кавказская овчарка, дал бы об этом знать. Он бы зарычал или подошёл разнять мальчиков. Но он лежал, высунув язык, и, как дед Ибрагим, так же невозмутимо смотрел на них.
   А вода только вселяла озорство в мальчишек. Умывание уже было забыто, началась игра, которая у Алёшки с Таймуразом никогда не заканчивалась. Но тётя Тома всё знает и видит.
   – Мальчики, пора за стол, – опять прервала она их игру. – Быстро одеваться. Солнце уже вон где, а вы ещё не поели. Отара уже заждалась.
   Ароматный хлеб с подсоленной брынзой ненадолго прекратили их игру. Уже допивая ещё тёплое козье молоко, они её продолжали. Сейчас ещё можно поиграть, повеселиться. А днём в горах надо быть осторожным и осмотрительным. За овцами всегда нужно особое внимание. В чём им всегда помогает огромный козёл Казбек.
   Голова Казбека всегда откинута назад. Нелегко ему носить такие большущие рога. Но это он с виду такой грозный. А Алёшку он очень любит и за окурки от папирос что захочешь, то сделает, и куда захочешь, туда и пойдёт.
   Сегодня Алёшка хозяин Казбека. Он вчера собрал десять окурков, и теперь он будет сидеть первым на спине Казбека и, держась за его рога, будет направлять эту громадину, куда ему будет нужно. Таймураз сегодня будет сзади. Но он не обижается. Вот он тоже соберёт и тогда покормит Казбека, и тот признает его за хозяина, как сегодня Алёшку.
   Овцы сгрудились в углу двора. Тётя Тома с Фатимой выгоняли их из сарая. Им помогал Джульбарс.
   Алёшка с Таймуразом первыми вышли со двора. У каждого за спиной в котомке был сегодняшний обед. Тётя Тома всегда заботится о них. Они же уходят на целый день, они же идут в горы. В котомках есть всё. И поесть, и попить, и даже чем накрыться, если пойдёт дождь. Но сегодня светит солнце, сегодня нет ветра, и так хорошо и уютно на спине Казбека. Алёшка даёт ему окурок, и тот его долго и смачно жуёт. Казбек за окурки всё отдаст. Сейчас, прикрыв глаза, Казбек пережуёт табак и пойдёт. Он не любит что-либо делать быстро. Он любит всё делать важно. И поэтому его уважают и слушаются все овцы. Вот и сейчас они сгрудились за ним и ждут, когда же Казбек пойдёт. Но вот он тронулся.
   Джульбарс забегает вперёд и проверяет, нет ли кого отставшего, а то всё время крутится кругами вокруг стада. С ним не страшно. Волков и чужих собак он раздерёт, а людей просто не подпустит.
   Алёшка сегодня сам выбирает путь на пастбище. Его руки лежат на огромных рогах Казбека, и он слушается любого его приказа. Сначала надо спуститься к источнику.
   Какая же вкусная в нём вода! Она бьёт в нос, заставляет жмуриться и выбивает слезу. Мальчишки пьют её и смеются, видя, как очередная слезинка бежит из глаз. Хотя совсем не плачешь. А в носу всё равно щиплет до слёз. Надо наполнить бурдюк водой на целый день. Овцы не хотят уходить из низины. Они чувствуют, что их погонят всё вверх и вверх. А им этого не хочется. Ведь трава и здесь есть. Но Алёшка делает то, что велел дед Ибрагим. Тот знает, где самые лучшие пастбища. Он их однажды показал Алёшке.
   А теперь через мост и наверх по тропе. Овцы идут за Казбеком гурьбой. Они идут и едят траву. За ними остаётся примятая дорога. Казбек впереди. Мальчишки то слезают с него, то вновь у него на спине. Трава такая густая и высокая. Иногда выше головы. Вот в ней и может оказаться змея. Но мальчишки шумят, раздвигают палками траву. Они умеют и знают, как бороться с этими страшными чудовищами.
   Всё выше и выше. Иногда подбежит Джульбарс, посмотрит в глаза, как бы спрашивая, скоро ли привал. Но Алёшка знает, когда привал, и Джульбарс убегает. Вот и она, поляна Растерях.
   Здесь, как ни проверяй, обязательно обнаружится, что что-то ты всё равно забыл дома.
   Сегодня стоим здесь. Тут и трава вкуснее, и ручеёк есть. Отсюда как на ладони виден аул, его дома и окружающие его деревья.
   Весной красивее. Груши и яблони цветут. Аул весь бело-розовый. А сейчас дома прикрыты зеленью, на плоских крышах кое-где видны люди. Наверное, женщины хозяйничают. Дорога вьётся от аула вдаль. То пропадая, то появляясь вновь. Она уходит в горы, к Мамисонскому перевалу, где сурово стоят острые заснеженные пики скал, а из долины, в другую сторону, она идёт в город. Там когда-то и жил Алёшка. Но папа с мамой уехали в далёкую Африку и оставили его у тёти Томы.
   Алёшка каждый день смотрит на эту дорогу. Он каждый день мечтает, что вон в той машине едет за ним его мама. И хотя он уже большой мужчина, ему уже шесть лет, но так ему хочется к маме… А иногда ночью, когда она ему снится, ему невольно плачется. Тётя Тома берёт его тогда к себе и успокаивает, иногда она поёт ему нежные песни. Её тёплые руки приносят тепло и уют, но это не мамины руки. Они у неё лучше, но Алёшка всё равно сладко засыпает от тепла и ласк тёти Томы.
   Только он утром прячет глаза от Таймураза. Не хочется ему быть плаксой и нытиком. Ему хочется только одного: чтобы рядом была только его мама.
   Вот и сейчас какая-то машина катит к аулу. Они наперебой с Таймуразом начинают мечтать, у кого сегодня будет пир. К кому они пойдут в гости. И где съедят по куску ароматного фыдчина, выпьют по чашке горячего бульона и убегут с громадным куском мяса.
   Да. Вечером будет пир. А сейчас надо смотреть за отарой. Джульбарс хоть и верный друг, но они тоже не зря здесь. С высокой скалы просматривается вся поляна, видны все овцы. Казбек их водит. Они спокойно щиплют траву.
   Солнце уже стоит над головой. Звенит зной. Пора бы и перекусить. Джульбарс это уже понял и сидит рядом. Что там вкусненького сегодня положила нам тётя Тома? Да, сегодня мы с голоду не умрём и Джульбарсу не позволим. Он с нами полностью согласен. Он виляет своим пушистым хвостом и преданно смотрит в глаза. Всё! Обед окончен. Остатки отложим на ужин. А сейчас надо попить и спрятаться от солнца и овец с него убрать.
   Но кто-то там идёт по тропе вверх. Он что-то машет руками, стараясь привлечь их внимание. Постепенно приближаясь, фигура превращается в Фатиму. Она что-то яростно жестикулирует руками. Но они же мужчины. Что они будут суетиться при виде женщины? Надо соблюдать спокойствие, хотя любопытство разбирает. Фатима почти никогда к ним не приходит. У неё свои дела. Но если что важное, то её посылают за мальчишками. Что же случилось? Плохое или хорошее? Связано ли это с приехавшей машиной? Но вот уже различим голос Фатимы.
   – Алёшка! Алёшка! – кричит она и машет руками.
   Он не выдерживает и срывается к ней. Фатима, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, еле переводя дыхание, выпаливает одним выдохом:
   – К тебе мама приехала!
   Как? Неужели в той машине, которую они видели на дороге, была его мама? И он этого не почувствовал! Как же так? Она там уже так долго в ауле. А он здесь, в горах, на этой поляне Растерях с овцами.
   – Беги! Ну что же ты стоишь? Ведь она же ждёт тебя! – чуть не кричит Фатима.
   Да, правда! Что это он тут застыл? И он понёсся вниз, к аулу, к тому, кто его так сильно ждал. К тому, кто так долго к нему ехал. К своей мамочке. К своей любимой мамочке.
   Он нёсся вниз, раздвигая траву, где прятались такие страшные чудовища. Но не страшны они ему были сейчас. Он бежит к маме. Спотыкаясь о кочки и ветки, падая и вставая, он не чувствовал боли, её у него не было. У него была только одна мысль, которая гнала его вниз: «Мама, мамочка, ты меня не забыла, ты меня не бросила, ты вернулась за мной. Значит, вот так я тебе сильно нужен. Ты бросила свою Африку и вернулась за мной», – неслось в его голове.
   Маленький человечек бежал, маленький человечек спешил. Ничто его не может остановить. Ни удары по лицу острых веток и травы, ни опасность этих ненавистных змей, ни ударенная коленка. Ничего! Его маленькие ножки несут его к маме.
   Но вот и мост, а там, через несколько домов, он увидит своё долгое ожидание. Он увидит то, что ему так много раз снилось. Он увидит свою маму. Пот застилает глаза, дыхание сбивается, но он не хочет останавливаться, передохнуть. Он бежит, и он будет всегда бежать туда, где есть его мама. Вот она!
   Она стоит в воротах, распахнув свои такие большие и нежные руки. И вот он в них.
   О! Эти руки! Они прижимают маленького, взъерошенного, с ободранным лбом человечка. Губы покрывают его поцелуями. А он… Ничего ему больше не надо. Он, уткнувшись в гриву маминых волос и стараясь скрыть слёзы радости, всё крепче прижимается к ней, к своей маме. Такой вкусной и тёплой. Он вдыхает аромат её шикарных распущенных волос и, обняв своими ручонками её за шею, старается вытереть свои глаза от бегущих слёз и заглянуть в это так много раз вспоминаемое во сне её лицо.
   Он так и не слез с маминых рук. Ему не нужны были эти фыдчины, бульоны и мясо. Ему было нужно только мамино тепло и её ласковые слова, как полуденный ветер, щекотавший уши:
   – Алёшенька, мой любимый сыночек.
   Он так и остался на её руках, пока уже крепко спящего его не отнесли к себе в постель. Но его ручки так и не разжались и не отпускали мамину шею. Он словно хотел впитать её в себя.

   А сегодня было необычное утро. Солнце светило по-особому. Небо было необычно голубым. Даже горы были ласковее. Конечно, все они понимали, что для Алёшки сегодня счастливейший день. Ведь к нему приехала мама. Она всё бросила и приехала. Она его заберёт из аула, и он осенью пойдёт в школу. Сегодня он встанет быстрее солнечного лучика. Пусть он играет с Таймуразом, а Алёшке надо быстрее встать, умыться и побыстрее прибежать к своей маме.
   Как много хочется ей рассказать о своей жизни без неё. Как он скучал, как ему было плохо одному, и он плакал. Он покажет ей свои секретные места за оградой аула, он поведёт её далеко-далеко в луга. Он ей всё покажет и ни на шаг от себя никогда больше не отпустит.
   Он выскочил во двор, на солнце, которое сразу радостно ему улыбнулось. Он думал, что это он сегодня первый встал. А выйдя во двор, увидел, что там уже тётя Тома с мамой о чём-то говорили. При виде его они обе к нему повернулись.
   – О, наш главный мужчинка уже проснулся. Иди быстрее ко мне, моё солнышко, – своим нежным голосом позвала его мама, протягивая к нему свои такие красивые и нежные руки.
   И вновь он у неё в объятьях. И вновь ему замечательно хорошо от её тепла, от её голоса, от вкусного запаха её волос. Он с мамой. Он на всё готов ради своей мамы. Только бы она опять не оставила его одного.
   – А ты пойдёшь со мной в луга? А ты хочешь, я тебе покажу свои секреты? А ты знаешь, какая вкусная вода в роднике? От неё в носу щиплет, – засыпал он её вопросами.
   А она только в ответ улыбалась и на каждый его вопрос утвердительно махала головой и целовала его в его розовые щёчки и непокорные русые вихры.
   – Радость ты моя, конечно, я с тобой куда захочешь пойду и что хочешь сделаю… – только и успевала отвечать она. – Но ты сначала умойся. Мы поедим, я схожу к соседям, а потом пойдём в твои места. Можем и Казбека взять, и Джульбарса тоже. Сегодня всё можно.
   Как долги эти сборы. Алёшка их терпеть не мог. А сегодня – особенно. Ведь всем нужна его мама. Все хотят с ней поговорить. Они что, забыли, что она только к нему приехала? Она за ним приехала, и только потому она здесь. Он не отходил от неё ни на шаг. Задрав голову, он только и смотрел в её лицо. Он впитывал её слова, её голос. Он ловил каждый её жест и взгляд. Он ничего не хотел пропустить. Он так соскучился по ней.
   Ну вот. Дела закончены, и они вдвоём идут за ограду аула. Мама несёт сумку. Там что-то очень вкусное, что она специально сделала для Алёшки. А он, не переставая говорить, всё рассказывает ей о своей жизни. О мелких обидах, о больших радостях, о своей тоске по ней. Обо всём, что случилось тогда, когда её, мамы, не было.
   Он привёл маму на самый красивый луг, который был полон цветов, и рядом журчал небольшой ручеёк. Его кристально чистые струи неслись вдоль большущих камней, сверкая в лучах радостного солнца.
   Голубое мамино платье с ромашковыми цветами было продолжением этой природной красоты. Она уютно устроилась на разостланном коврике и, раскладывая снедь, давала Алёшке попробовать то одно, то другое. Она озорно смеялась, когда он испачкал вареньем щёку.
   Алёшке было не обидно, а весело от всего этого. Он только и подставлял щёку, чтобы мама поцелуем отмыла его от этого липучего варенья. Она отвечала на все его вопросы, она рассказывала ему о далёкой Африке. А он ловил её слова и каждое её дыхание. Он вновь и вновь показывал, что он умеет и знает. А она то смеялась, то серьёзно смотрела на него своими огромными красивыми карими глазами. Как же ему было хорошо от её присутствия, от её понимания, от её ласковых и нежных рук. И он не выдержал, сорвался, побежал по этому ковру цветов. Он бежал, и из него вырывался крик счастья:
   – А-а-а! Мама-а-а…
   Ромашки и колокольчики били его по голове, а он бежал навстречу солнцу в этом пахучем разнотравье, раскинув руки навстречу ему, и не мог не кричать и не восторгаться счастьем, которое ему дано…

   Луч солнца скользнул в иллюминатор, когда судно разворачивалось в Ормузском проливе и осветило лицо спящего механика Макарова. Он попытался отвернуться от него, не желая прогонять ещё не окончившийся сон. Но, взглянув на часы, заставил себя встать.
   Непроизвольно глянул на часы. Обед уже закончился, надо идти в машинное отделение. Скоро подход к очередному порту. Со вторым механиком надо было обсудить объём ремонтных работ, которые предстояло произвести в нём.
   До конца контракта оставалось ещё два месяца.

   Тихий океан, апрель, 1999 —
   Ватерфорд, 2001

Первый день

   Я иду за руку с мамой. Она такая красивая. Мне так приятно держаться за её руку и смотреть на неё снизу вверх. На её роскошные русые волосы. На её красивое платье.
   И всё время встаёт в памяти, как она держала меня вчера на руках в детском садике и радовалась вместе со мной, когда мне вручали портфель с учебниками. Ведь завтра я должен стать первоклассником. А она, не отпуская меня со своих рук, обнимала и целовала меня то в щёки, то в лоб.
   «Какой же ты вырос у меня большой», – всё повторяла она.
   А сегодня утром она помогла мне одеться в школьную форму и сложить учебники в новый портфель.
   И вот сейчас мы с ней идём в мою новую жизнь – в школу!!!
   Тёплый ветерок трепещет мои белокурые волосы. Мы проходим мимо зелёного забора нашего детского садика, переходим по мостику речку Бадка и оказываемся перед большущими ступенями, ведущими в школу.
   Здесь уже собрались все ученики нашей школы. Девчонки в белых фартуках, мальчишки в костюмах, а некоторые даже в бешметах.
   Мама подвела меня к Прасковье Антоновне. Та погладила меня по голове.
   – Стой рядом с Женечкой Терентьевой, вы будете парой. Сейчас я к вам других ребят поставлю, и мы после звонка пойдём в класс.
   Я посмотрел на свою соседку. Какое-то маленькое, белобрысое, остроносое существо. Какой-то бант на башке пришпандюрен. Сзади болтается крысиный хвост из таких же белых волос тоже с таким же бантом. Меня аж передёрнуло от соседства с ней.
   Мама гладила меня по голове и успокаивала. Она думала, что я сильно волнуюсь, о чём мне постоянно напоминала с самого утра.
   И тогда, когда мы выбирали учебники для сегодняшнего дня после детского садика, и когда мы вечером примеряли школьную форму.
   Вообще-то я сказал вчера вечером Черёме, что моё поступление в первый класс не будет разрывом нашей дружбы. Неважно, что он младше меня всего лишь на несколько месяцев. Он всё равно поступит в первый класс на следующий год. И мы навсегда с ним останемся друзьями.
   А тут вот сейчас меня ставят вместе с какой-то девчонкой рядом и хотят, чтобы я взял её за руку.
   Ага. Дождётесь вы от меня этого.
   Но мама заставила меня взять эту девчонку за руку. И эта рука оказалась как неживая. Холодная. Я заглянул ей в лицо.
   Лицо тоже было бледное и замершее. Она чего-то боялась.
   – Не бойся, это я временно с тобой. Дойдём до класса, и ты будешь сидеть уже на другой парте.
   Та преданно посмотрела на меня своими огромными карими глазами и только всхлипнула.
   Но приходилось постоянно держать её за руку, потому что другую мою руку держала мама. А Женькину руку держала с другой стороны её мама.
   Торжественная часть закончилась. Какую-то осетинку в национальной одежде со звонком в руках катал по кругу на плечах высокий парень. А мы стояли и ждали. Куда же нас поведут?
   Последние речи, последние поздравления, и Прасковья Антоновна повела нас в класс.
   Как же я был удивлён, когда на первой парте в среднем ряду, где усадили меня, по левую руку от меня посадили всё ту же Женьку. Сзади меня сидели Мирзоев и Котаев. Они с усмешкой поглядывали на меня. Ведь они сидели не с девчонками.
   Мама посмотрела на меня из полуоткрытой двери и под взглядом нашей учительницы закрыла дверь.
   Все родители были за дверью. Начинался наш первый урок в нашей новой жизни.
   Детский сад со вчерашним своим утренником остался в прошлом. И впереди стояла только наша Прасковья Антоновна, которая должна была научить в нашей новой жизни нас чему-то новому.
   А мне было мерзко и противно сидеть за одной партой с какой-то белобрысой девчонкой.
   Учительница с восторгом говорила о нашем тожественном первом дне в стенах школы, но мне было не до этого.
   Самое обидное, что меня посадили с девчонкой. Рядом все пацаны осетины насмешливо поглядывали на меня. Мол, как будто я и сам девчонка.
   Рука незаметно полезла в портфель, стоящий под партой. Я влюблёнными глазами смотрел на учительницу, которая расхаживала перед нашей партой и рассказывала нам о нашем первом счастливом дне.
   Моя рука вытащила из портфеля мешочек с чернильницей-непроливайкой.
   Куда её деть? Я не представлял себе. Но тут же рука нашла в портфеле ручку с пером, тетрадь, и я вытащил их тоже на парту.
   – Макаров, – прервала свою речь Прасковья Антоновна, – писать мы будем на следующем уроке, а пока сложи обратно всё это в портфель, – настойчиво выговорила она это мне.
   Делать нечего. Я уже демонстративно открыл крышку парты, достал портфель.
   Женька сидела, задрав голову на учительницу. Меня это ещё больше подзадорило.
   И я стал складывать все свои манатки обратно в портфель. Тетрадь, ручку…
   А вот чернильницу, вынув её из мешочка, который сшила для этой цели мама, я поставил в лунку для чернильниц на заднюю парту за собой.
   Сзади раздался смех, и Таймураз по-осетински спросил меня, а зачем я это сделал.
   Но я ещё глубже залез под парту, всовывая в портфель всё перед этим вытащенное в него обратно.
   Моя левая рука знала своё подлое дело. Она выловила крысиный хвостик Женькиных волос с коричневым бантом и засунула его в чернильницу-непроливайку, которая стояла сзади на парте.
   Мирзоев с Котаевым были в шоке. Они только могли произносить междометия. Учительница обмерла. Ведь это всё делалось у неё на виду. Перед её глазами.
   Женька завизжала. В классе началась неразбериха. Дверь в класс открылась, и в неё ворвались родители.
   Вокруг стоял крик и гам. Только я молчал и наблюдал за всем этим бедламом.
   Ну не хотел я сидеть с девчонкой за одной партой всю свою оставшуюся жизнь!
   Женькина мать кричала на мою маму. Моя мама вытащила меня из-за парты и лупила меня по каким только местам, что ни придётся.
   Прасковья Антоновна в шоке стояла перед нами. Остальные родители полностью поддерживали Женькину маму. Они были убеждены, что этому сынку начальника не место в этом классе.
   Меня, естественно, мама вытащила из школы. И, периодически лупцуя, препроводила домой. А вечером, когда папа пришёл с работы, был допрос с пристрастием. Ох, и долго же они меня лупцевали…

   Но школа есть школа. И если она началась, то уже никогда не закончится. Будь то просто школа или школа жизни.
   Косу Женьки подрезали. И это был не просто крысиный хвостик, как мне показалось с первого раза, у неё на самом деле была шикарная коса настоящей блондинки, цвету которой позавидуют даже жительницы Скандинавии.
   А с Женькой мы просидели за одной партой до шестого класса.
   За это время я никому из осетин не позволил её обидеть.
   Сколько контрольных я за неё решил и переправлял её сочинения, я не помню. Но к её косе я больше никогда не притрагивался.

   Мы, до нашего последнего расставания, мы навсегда оставались с ней друзьями.
   И никогда я не забуду её большущие, доверчивые карие глаза, в которых всегда была уверенность и непоколебимость в своём друге.
   Наверное, папина порка в отношении уважения к женщинам пошла мне на пользу.
   На всю мою оставшуюся жизнь.
   Но это жизнь, и в ней всегда много терний, чтобы добраться до звёзд.

   Владивосток, 2012

Пылесос

   Путь до школы был неблизкий. Надо было пройти мимо нескольких двухэтажек, затем трёхэтажек, стройки, которая почему-то была огорожена высоким забором с колючей проволокой. У входа можно было просто остановиться и поговорить с солдатами. Они зачем-то охраняли этот забор и дядек, которые что-то строили внутри него.
   Обычно у двухэтажек меня ждал Ляжкин, которого мама всегда провожала до выхода из подъезда его дома.
   Вообще-то он не Ляжкин. Он – Таймураз Катаев. Голова у него огурцом, что мне иногда даже бывало смешно смотреть на неё. Мы всегда с ним дружили. И в детском саду, и после него на улице. Мы всегда играли вместе. В детском саду даже наши кровати всегда стояли рядом. Он осетин. Иногда он плохо говорит по-русски, и тогда он учит меня говорить по-осетински. Вот поэтому для меня нет проблем, чтобы понять его, а ему – меня.
   Его мама частенько передавала ему для меня всякие вкусности, а моя мама всегда напоминала мне, чтобы я угостил Таймураза бутербродами, которые она оставляла мне, если задерживалась на работе.
   Таймураз был повыше и посильнее меня. Поэтому нам с Черёмой никогда не было страшно затевать потасовки с другими пацанами с улицы и из соседних дворов. Они всегда знали, что наша тройка неделима и мы вместе и сильнее всех их. Но иногда Жаронд, рыжий, хитрый пацан из соседнего подъезда, вылавливал нас поодиночке и вымещал свои обиды.
   Но это ему редко сходило с рук. Возмездие всегда настигало его в лице нашей тройки. В конце концов, Жаронд от нас отстал, и мы всегда спокойно играли и у нас во дворе, и в соседних тоже.
   А сейчас мы идём вместе в школу. Черёму уже отвели в детский сад. А мы, уже взрослые первоклассники, идём самостоятельно в школу. Ведь мы уже учимся целую неделю в первом классе. И все премудрости этой школы нам знакомы, и мы их легко преодолеваем.
   Вот мы подошли к стройке. Поглазели на солдат с настоящими автоматами и на злобных овчарок. Чуть что не так, они сразу же начинали лаять. Но с солдатами мы уже познакомились. Овчарки слушались их, и только недоверчиво косились в нашу сторону, и порой только рычали.
   Нас так и тянуло поглядеть в щели в заборе. Что же там делают люди, которых так строго охраняют?
   Прошли мимо зелёного забора нашего детского сада. Иногда мне было очень грустно, что больше никогда нельзя будет вернуться назад в свою группу, к своей воспитательнице в детском садике.
   Но ничего. Вечером, когда Черёмина мама пойдёт забирать его, я обязательно пойду с ней и попаду в такую знакомую и добрую обстановку.
   Но вот забор нашего детского садика закончился, и сразу открывается вид на школу. Она находится за небольшой речкой Бадкой. Сейчас Бадка быстро катит свои прозрачные воды в бушующий Ардон. Это она сейчас очень мирная. А весной, когда тает снег, она бешеная. Её тогда уже уважительно называют Баддон. Она даже может катить огромные камни, и вода в ней тогда очень грязная и чёрно-коричневая. Родители всегда предупреждают нас, чтобы мы близко к ней не подходили в этот период. А сейчас с берега на берег можно перебраться по обнажённым гладким камням, что мы иногда и делали летом.
   Но сейчас не до этого. Надо учиться. Надо идти в класс и постараться всё делать так, как говорит Прасковья Антоновна.
   Школа у нас большая, двухэтажная. Класс наш находится на первом этаже. У него очень большие, высокие окна. Поэтому в нём всегда светло. А сегодня с самого утра в них светит солнце.
   Я устраиваюсь со своей соседкой Женькой на первой парте. Таймураз уходит на задние парты. Он ведь высокий, и ему определили место там.
   Женька на меня больше не обижается. Она знает, что я не со зла макнул её косу в чернильницу. Она смотрит на меня своими большущими карими глазами и улыбается.
   Но мне сегодня не до её улыбок. Папа вчера вечером сказал, чтобы я внимательно слушал учительницу и впитывал в себя все её слова как губка. Вот этим я и собираюсь сегодня заняться с полной серьёзностью.
   Я вынул чернильницу и ручку, разложил тетрадку на парте и слегка залез на Женькину половинку. Та вызывающе глянула на меня:
   – Не лезь на мою половину парты, – ехидно прошипела она.
   Я послушно отодвинулся. Всё-таки я ещё чувствовал себя виноватым.
   Но она тут же задвинула свою тетрадь на мою половину.
   Нет! Такого я стерпеть не смог. Я моментально смёл её тетрадь в сторону. Заодно были сметены и её, и мои ручки. Чернильницы чудом задержались в лунках.
   Прасковья Антоновна сразу же заметила нашу потасовку.
   – Макаров, ты опять принялся за старое! – грозно окрикнула она меня, когда я полез под парту за утерянной ручкой.
   – Ничего я не начинаю, – пропыхтел я из-под парты. – Она сама всё начала.
   Но когда я вылез, то уже у парты стояла Прасковья Антоновна. Она строго смотрела на меня. Я невольно содрогнулся. Ну вот, опять всё началось заново.
   Из громадных Женькиных глаз катились слёзы. Она с такой обидой смотрела на меня, что мне вообще стало плохо. Предчувствие наказания нависло надо мной.
   – Ну, сколько можно издеваться над нами, Макаров? – громыхал голос Прасковьи Антоновны. – Ты постоянно мешаешь мне проводить уроки. Выйди из-за парты и встань в угол.
   Пришлось подчиниться, выйти и встать в угол около учительского стола лицом к стене.
   Было так обидно. Собирался ведь с утра впитывать все знания. А тут как их впитать, когда сам стоишь в углу и весь класс сверлит твой затылок глазами? В голове не было ни одной мысли до самого звонка. Только обида терзала меня, да иногда предательские слёзы сами выкатывались из глаз.
   Зазвенел звонок. Все задвигались в классе, захлопали крышками парт. Прасковья Антоновна подошла ко мне, развернула лицом к себе.
   – Ну что? Понял свою ошибку? – строго глядя на меня, спросила она.
   Какую ошибку? Что за ошибку? Но надо было соглашаться, а то потом неизвестно что будет.
   Хлюпнув носом для большего эффекта, я мотнул головой. Наверное, моё раскаяние понравилось учительнице, и она подобревшим голосом сказала:
   – Ладно. Иди, погуляй на переменке.
   Я поплёлся к двери. За дверью меня ждали сочувствующие друзья. Таймураз похлопал меня по плечу:
   – Не реви. Всё уже прошло. Училка больше тебя не накажет.
   Другие пацаны тоже сочувствующе смотрели на меня. Они понимали, что наказание было несправедливым. Я перестал хлюпать носом, вытер его кулаком и огляделся.
   В другом конце коридора стояла группа девчонок. Они окружили Женьку и что-то там шептались.
   Какая сила потянула меня туда, я не знаю. Но мы всей ватагой грозно приблизились к этой группке беззащитных одуванчиков. Я выдвинулся вперёд и зловеще пообещал, вытянув вперёд кулак:
   – Ну, всё! Хана вам пришла. После уроков встретимся.
   Побледневшие девчонки только плотнее сгрудились. Раздался звонок, который помешал мне высказать накипевшие обиды. Все помчались в класс и уселись за парты.
   Я тоже занял своё место. Но какое уже тут было впитывание знаний? Какая учёба? Голова была полна коварных замыслов о предстоящей расправе. Все переменки мы обсуждали нашу месть вообще всем девчонкам. У всех пацанов были какие-то обиды на этих задавак.
   Так прошло ещё два урока, и наконец-то прозвенел долгожданный звонок.
   Наша банда гурьбой выбежала из школы. Мы быстро перебежали мост и спрятались за дровяным сараем школьного сторожа Геора, который был построен около зелёного забора детского садика.
   В засаде пришлось сидеть довольно долго. Уже прошли все первоклассники из других классов, но наших девчонок всё не было.
   Но вот они показались на мосту. Осторожно оглядываясь, они группкой перешли мост.
   И вот настало наше время.
   Места для отступления у противника не было. Мы с тыла неслись на врага с криками и воплями, грозно задрав портфели над головами.
   Я, Таймураз, Икаша, Козёл, Пигич, Созий, Свисток. Нас было около десятка. Мы были полны мести и решимости. Расплата за нанесённые обиды была неминуема. Но тут раздался грозный окрик, и мы увидели хромого сторожа Геора. Он выскочил из-за моста и быстро приближался к нам, грозно тряся своей палкой над головой.
   Конечно, силы были неравны, и наша ватага изменила направление набега. Скорее всего, это был побег от разъярённого Геора.
   С криками «Мы ещё встретимся» мы быстро удрали за детский садик и стройку. Там мы обсуждали дальнейшие планы нашего мщения. И, довольные, разошлись по домам.
   Вечером мама просмотрела мои тетрадки и отправила меня спать.
   На следующий день первый урок начался как обычно. Но необычно.
   Прасковья Антоновна, медленно осмотрев весь класс пронзительным взглядом, зловеще произнесла:
   – И что же это вы сотворили вчера? Позор! Стыд какой! Нападать на девочек! Да разве я вас этому учу? Встать всем участникам! – грозно произнесла она.
   Под её тяжёлым взглядом волей-неволей пришлось встать. Вся наша банда стояла, потупив головы.
   – Хорошо, хоть смелости хватило признаться в своём безобразном поведении, – так же грозно рокотал её голос. – Хорошо, что мне не надо вас об этом допытывать и вы в этом сами сознались. И поэтому мне не надо об этом безобразии ставить в известность директора школы.
   От этих слов невольный холодок пробрался по спине, мурашки пошли по коже. Но училка была непреклонной:
   – Всем нарушителям порядка! Немедленно принести и положить свои дневники мне на стол, – и с невероятным треском она ладонью обозначила место на столе, куда именно надо принести и положить дневники. – Я напишу вашим родителям о ваших героических похождениях. Пусть они с вами сами разбираются.
   У меня не только холод пронизал всю спину, а начали трястись коленки, когда я представил, что случится с моей нижней задней частью тела, когда папа прочтёт такую запись в моём дневнике.
   Медленно, с явной неохотой преступники несли свои дневники на стол. Кроме меня.
   Я тоже сделал вид, что ищу дневник в портфеле. Но незаметно я перепрятал его в мешок, где лежал мой завтрак, и поглубже засунул его под парту. Женька вопросительно глянула на меня. Я прижал палец к губам. Молчи, мол. Она утвердительно кивнула головой.
   Прасковья Антоновна, грозно глядя на меня, медленно произнесла:
   – А тебя, Макаров, что, моё приказание не касается?
   Хоть поджилки и тряслись у меня, но я, не моргнув глазом, соврал:
   – А я его дома забыл.
   Прасковья Антоновна не поверила мне. Она подошла ко мне. Открыла парту, достала мой портфель и заглянула в него. Дневника не было. Она удивлённо перевела глаза на меня:
   – Ну, что же. Значит, ты принесёшь его завтра. Но запись я тебе всё равно сделаю, – и начала урок.
   Я благодарно посмотрел на Женьку. Но та только дёрнула плечом. Мол, подумаешь. Но я всё равно был ей благодарен. Это не Валька Бекузарова. Она Таймураза сразу заложила учительнице в прошлый раз.
   На следующий день урок начался точно так же. Прасковья Антоновна первым делом спросила у меня:
   – Ну, что, Макаров? Ты принёс дневник? – вопрос был так же грозен, как и вчера.
   Но дневника у меня в портфеле сегодня на самом деле не было. Я его засунул глубоко под тумбочку, на которой стоял приёмник.
   Это было самое новое и интересное приобретение моих родителей. Если поднять верхнюю лакированную крышку у него, то там был патефон, и на нём можно было проигрывать пластинки. А на шкале приёмника были названия городов всего мира и десяток клавиш под ней, которыми переключались радиоволны. Короткие, ультракороткие, длинные. От этих названий кружилась голова. И мы подолгу с Черёмой и Таймуразом щёлкали ими. Ловили музыку всего эфира, всей Земли.
   – Нет, я его не смог найти. Он куда-то неизвестно куда задевался, – лопотал я невразумительно.
   У Прасковьи Антоновны от удивления поднялись брови:
   – Как это неизвестно куда задевался? У него, что, есть ноги или крылья, что он сам может деваться, куда ему захочется? – так же удивлённо произнесла она. – Очень даже странно. Придётся мне с тобой вместе пойти к тебе домой и попытаться разыскать его.
   Вот те раз. Меня прямо молнией пригвоздило. А вдруг найдут! Вот тогда мне уже точно попадёт.
   – Да нет, Прасковья Антоновна, вы даже и не пытайтесь его искать. Его даже с помощью пылесоса невозможно отыскать, так глубоко он задевался, – я всё пытался избежать неизбежно приближающейся порки и поэтому придумал про пылесос.
   Папа недавно привёз его из Москвы. Такого в нашем посёлке ещё ни у кого не было. Я подумал, что учителка и не догадывается о существовании такого агрегата. Но не тут-то было.
   – Странно, – произнесла в очередной раз Прасковья Антоновна. – Но домой мы к тебе всё же сходим после уроков, – многообещающе сказала она и начала урок.
   Какой тут урок! Какие тут знания! Я сидел на иголках с одной мыслью, как бы успеть перепрятать дневник и избежать предстоящего раскрытия преступления.
   После всех уроков учительница не дала мне даже приподняться с парты, пригвоздив к ней меня своим взглядом. Я молча сидел и ждал, когда она закончит проверку наших тетрадей.
   Перед выходом из школы Прасковья Антоновна зашла в учительскую. Я слышал, как она что-то говорила по телефону. Но и без слов было понятно, что она звонит моей маме и о чём-то её просит.
   Вот мы и вышли из школы. Ни яркое солнышко, ни нежный осенний ветерок – ничто не радовало меня. Я плёлся рядом с учительницей и однозначно отвечал на её вопросы. Никогда ещё дорога домой не казалась мне столь длинной.
   Но вот мы и перед дверью нашей квартиры. На стук в дверь её открыла мама. Ну, ничего себе! Так и папа, оказывается, дома?! Он обычно приходил только поздно вечером, а тут в середине дня и он дома. Всё это очень странно. Под ложечкой противно заныло.
   Родители гостеприимно встретили Прасковью Антоновну. Усадили её в гостиной за круглый стол, накрытый белой скатертью. Меня поставили перед своими очами и начали допрос.
   Меня, как вражеского агента, всячески допытывали о столь злостном событии, как о потере дневника. Но оказывается, что это только вершина айсберга. Начало-то было совсем другое. И моё главное преступление в раскрытии заговора по нападению на девчонок, и мерзкая мстительность моего характера, и моё злостное враньё – всё было раскрыто разом.
   От злости за мои преступления голос папы стал ещё более басовитым. При появлении таких ноток в его голосе гроза над моей головой сгущалась. Добра это мне уже никак не могло принести. Надо было сознаваться. Сознаваться как можно скорее и искреннее.
   Я разрыдался, наверное, вполне естественно, потому что мама схватилась за грудь, и с таким рёвом я полез под тумбочку за этим злополучным дневником.
   Предмет преступления был изъят и выставлен на всеобщее обозрение.
   Прасковья Антоновна была довольна. Свою воспитательную миссию она выполнила. Она быстро засобиралась домой. Родители её проводили и вернулись в комнату, где я был оставлен.
   Папа был очень недоволен и нервничал.
   – Это же надо додуматься. Пылесосом не достать, – грозно вопрошал он. – И что же мне с тобой делать, с таким умным и сообразительным? – его рука непроизвольно тянулась за ремнём. По моей спине прошёл смертельный холод, рыдания переросли в нешуточный вопль, слёзы градом текли, как из брандспойта, в надежде на родительское сострадание.
   Первой не выдержала мама:
   – Ну, успокойся, ну, не плачь, – приговаривая так, она прижала меня к своей груди, гладя меня по голове. Когда я понял, что наказание миновало, и увидел, что папина рука оставила ремень, мои рыдания стали ещё громче и слёз покатилось в десять раз больше.
   Я долго ещё не мог успокоиться от рыданий. И даже когда мама поила меня чаем, всхлипывания то и дело сотрясали меня.
   Папа ходил мрачнее тучи. Он всё ждал, когда же я перестану рыдать. Он так больше сегодня и не пошёл на работу.
   А вечером началась экзекуция. Я стоял между папой и мамой. Они пытались достучаться словами до моих мозгов. Нет, они ничем мне не угрожали, они просто разговаривали со мной и всячески пытались мне объяснить, где я был неправ и как бы надо было поступить в данном случае.

//-- * * * --//
   Последняя такая беседа со мной проводилась в мои семнадцать лет. Но, видно, их слова слишком долго идут до тех, кому они предназначаются. И только сейчас, когда мои мама и папа смотрят на меня с небес, я могу осознать, как же были они правы и насколько они хотели поселить добро в мою юную голову.

//-- * * * --//
   А наутро была снова школа и пытливые взгляды моих «друзей». Только и слышалось:
   – Ну, что, отлупили? Ну, что сказала учителка? Что, зад болит? – ехидничали мои «друзья» по банде.
   Их всех не пожалели дома и отделали ремнём. Даже Таймураз пожаловался.
   – Мама долго-долго меня бил.
   А я фертом прошёлся перед ними.
   – У вас у всех есть красная запись в дневнике. А мой так и остался чистым.
   Наверное, это и был первый урок всем моим «друзьям».
   Ох, и сколько подлостей они сделали мне в моей юношеской жизни. И Козёл, и Икаша, и Пигич. Все, кроме Ляжкина.
   Таймураз навсегда остался мне моим самым лучшим и преданным другом.

   Владивосток, 2012

Покурили

   Закончился мой первый день во втором классе. Я вернулся домой после школы. Портфель непомерно оттягивал руку, и поэтому приходилось постоянно перекладывать его из руки в руку. Я поднялся на наш этаж и позвонил в дверь тёти Томы. Она отдала мне ключ от квартиры. Посмотрела и сказала, глядя мне вслед, со вздохом:
   – Совсем уже взрослый стал.
   Меня распирало от гордости. Я уже совсем взрослый! Даже вот и сейчас мне позволено быть одному в квартире и делать всё, что мне вздумается.
   Я переоделся, достал из холодильника оставленные мамой бутерброды и молоко. Поел, разложил учебники на своём новом столе. Аккуратно повесил в шкаф свою новую школьную форму. Прошёлся по квартире из угла в угол пару десятков раз и понял, что меня не радуют ни игрушки, ни сегодняшний радостный день. Ничего меня не радует, хотя в окно светило радостное солнце, и сегодня всё-таки произошёл знаменательный день. Я – уже настоящий второклассник. А не какой-нибудь первоклашка. И мне хотелось это доказать. Или сделать что-нибудь такое, что удивило бы всех.
   Я вышел на наш большущий балкон. Мама на нём всегда высаживала цветы. И сейчас к осени они буйно разрослись.
   Бабушка всегда говорила, когда видела, как я ухаживаю за цветами:
   – Ой, наверное, будет садовником мой внучок, как и его прадед.
   Про того прадеда мне было пропето много песен. И я устал слушать про то, что он посадил на Крестовом острове липовую аллею в Санкт-Петербурге, что он был садовником у графа Воронцова, что у него было много детей и он был очень замечательным человеком.
   Я полил цветы. Всё было необычно после летних каникул. Мама всегда готовила ужин и позволяла мне поиграть во дворе.
   А сейчас всё было по-другому. Мама на работе. И нескоро ещё придёт. Солнце бьёт своими лучами во двор. Никого во дворе нет. И я с грустью смотрел вниз с третьего этажа на наш пустой двор. Но тут я заметил, что из соседнего подъезда вышел Черёма. У него сегодня был первый школьный день в первом классе.
   Тот тоже просто слонялся по двору. Видно, ему тоже делать было нечего. Я замахал руками и закричал ему:
   – Черёма, что будешь делать?
   Тот поднял голову и так же прокричал мне в ответ:
   – А не знаю! Давай выходи!
   Я быстро собрался и моментально оказался во дворе.
   Черёма был рад мне. С девчонками мы не играли и поэтому оставили их на клумбах и в песочнике. Надо было что-то делать. Но куда деть переполнявшую нас энергию, мы не знали.
   Делать было на самом деле нечего. Мы уже и туда сходили, и сюда. И покачались на качелях, и подразнили девчонок. Но что-то всё равно ещё надо было сделать. И Черёма предложил:
   – А давай закурим!
   Я с недоверием посмотрел на него:
   – И где мы возьмём это курево?
   – Бабка у меня уснула, а её папиросы остались лежать на столе. Если я стырю пару, то никто не заметит.
   – Точно! А у меня и спички припрятаны на чердаке, – поддержал я его.
   Черёма быстро смотался домой и с таинственным лицом показал мне пачку папирос.
   – Ты зачем стырил всю пачку? Бабка же нас засечёт!
   – Не бойся, это не её, это отцовские. Тот про них вообще забыл, – с таинственным видом сообщил он. – Где спички?
   – Где-где. На чердаке.
   – Так что мы тут сидим? Давай быстрее туда. Там вообще нас никто не увидит, – протараторил Черёма, и мы быстро вбежали в подъезд.
   На чердаке был полумрак, и от раскалённой крыши шёл жар. Вокруг стояла духота.
   Мы прошли в самый тёмный угол чердака и присели.
   – Ну, давай зажигай! Где твои спички? – торопил меня Черёма.
   Но вокруг стояла такая духота, что я предложил Черёме:
   – Давай у окна. Там и светлее.
   Черёме тоже, видно, было жарко. И он согласился.
   – Давай пошли.
   Мы сели под чердачным окном. Оно было открыто, и из него шёл хоть какой-то свежий воздух. И было не так и жарко.
   – А ты когда-нибудь курил? – спросил меня Черёма.
   – Нет. Я только видел, как это делают дядьки и папа.
   – Я тоже, – с сожалением сказал Черёма. – Но ничего. Давай попробуем.
   И мы начали пробовать. Для начала размяли папиросы. Папа всегда так делал. Потом продули мундштуки. Мундштук был замят и вставлен в рот. Мы сидели друг против друга с папиросами во рту. Важные и гордые, что вот, мол, какие мы взрослые. Даже можем и с папиросой посидеть. Но никто из нас не решался сделать решительный последний шаг – зажечь спичку и закурить. Было страшновато. И Черёма не вытерпел.
   – Чего ждёшь? Зажигай! – заговорщическим шёпотом прошипел он мне.
   Я зажёг спичку и протянул её к Черёминой папиросе. Тот потянул из неё воздух, но не вдохнул и сразу же выпустил изо рта клуб дыма.
   Я был поражён. Черёма курит! Ну, ничего себе!
   Я придвинул спичку к своей папиросе, потянул воздух из неё и непроизвольно вдохнул его.
   Что тут началось! В глазах всё поплыло. Из глубины груди стал вырываться кашель, который довёл меня до рвоты. Из глаз слёзы лились рекой. Весь мир померк. Осталась одна темнота. У меня стояли передо мной только удивлённые Черёмины глаза. Тот пытался мне что-то сказать. Но я ничего не слышал и не понимал.
   Через какое-то время кашель утих, слёзы перестали литься из глаз. И я увидел гордого Черёму.
   – Слабак. Смотри, как я это делаю, – и он заправски потянул из папиросы и тут же выпустил дым. Я был удивлён.
   – Привыкнуть надо, – тоном знатока веско говорил Черёма. – Что ты её сразу тянешь? Потихоньку тяни. И всё у тебя получится.
   Несмотря на то, что Черёма был младше меня на пять месяцев и на класс в школе, я его послушался.
   Через некоторое время мы уже оба сидели и дымили папиросами. Вокруг нас стояло целое облако дыма, и оно потихоньку выходило в чердачное окно.
   Мы были королями. Нам уже всё было безразлично. Мы узнали вкус взрослой жизни. Важность и гордость переполняли нас.
   Но тут свет в чердачном окне поник, и из него выглянула голова Валерки Четверякова.
   Валерка уже перешёл в десятый класс. И для нас, мелюзги, он был непререкаемым авторитетом. Со всеми неразберихами и склоками мы всегда обращались к нему. И он всегда справедливо разрешал наши споры. Родителей он никогда к этому не подключал.
   И теперь он, неожиданно для нас, возник в чердачном окне.
   – Это что вы тут делаете, засранцы? Вы что? Подпалить дом хотите? А ну марш отсюда!
   Этого мы, конечно, не ожидали, что Валерка будет сегодня загорать на крыше. Ведь он же должен быть уже в школе. Мы были ошарашены тем, что кто-то нас мог застать за этим непристойным занятием.
   Валерка без разговоров схватил нас за шиворот и, несмотря на наши вопли и сопротивления, выволок на улицу.
   На этот случай, невезучий, во дворе стояла моя мама с тётей Галей, Черёминой мамой.
   Валерка, не церемонясь, выпустил наши шкварники перед ногами наших матерей и сказал, возвращаясь в подъезд:
   – Забирайте ваших курильщиков. Они чуть дом не спалили, – и бросил на землю пачку папирос и спички.
   Конечно, наши мамы обнюхали нас. И что тут началось! В ушах стоял только их крик, который прерывался увесистыми подзатыльниками и подзадниками. Черёму я уже не видел, потому что был затащен домой самым бесцеремонным образом и как злостный курильщик посажен в тёмную кладовку до прихода папы.
   Папа, как всегда, пришёл домой поздно вечером.
   Я слышал из кладовки, как открылась входная дверь, как мама что-то объясняла ему. И вот дверь в моё заточение открылась. В темноту кладовки хлынул свет из коридора. На пороге стоял спокойный папа.
   – Ну что, куряка, выходи. Поговорим, покурим. Обсудим твою учёбу и успехи, – как бы с усмешкой произнёс он.
   Что оставалось делать? Пришлось выходить. Я с осторожностью, бочком вышел.
   – Да не бойся ты. Ты же взрослый. Что ты переживаешь? Никто тебя не тронет. Просто чисто по-мужски поговорим.
   Я с недоверием просочился в комнату. Сел на краешек предложенного мне стула у стола.
   Папа сел напротив. Он долго молчал. Мама сидела напротив. Наконец-то он промолвил:
   – Ничего не хочешь мне сказать? – но, видя моё упорное молчание, предложил: – Ну что же, остаётся только закурить и обсудить по-мужски эту проблему.
   Он выложил на стол пачку папирос. Достал себе одну папиросу и протянул мне другую.
   Ничего не оставалось делать, как только взять её.
   Минуты тянулись. Папа разминал в пальцах папиросу. Он о чём-то думал. Ну а мне что оставалось делать. Я тоже разминал в пальцах папиросу. Он посмотрел на мои пальцы и ухмыльнулся:
   – Да ты уже специалист, я смотрю. Тогда давай уже и закурим.
   Он зажёг спичку и протянул её мне. Я представил себе, что случится, если я затяну в себя этот вонючий дым. Мне очень не хотелось пережить те боли и муки, которые я перенёс с Черёмой на чердаке.
   Я потихоньку потянул в себя дым, но не вдыхал его в себя. Как только дым наполнил мой рот до отказа, я его выплюнул, выдохнул и специально свалился со стула. Я изображал то, что на самом деле произошло со мной на чердаке. Но сейчас я изображал все мои рвотные конвульсии, кашель, вопли, слёзы, корчась и катаясь по полу комнаты, якобы это действительно происходит со мной сейчас.
   А слёзы на самом деле текли по-настоящему. Рёв из горла и кашель на самом деле были неподдельными. Ведь не изобрази я сейчас этот спектакль, быть бы мне в итоге поротым как сидоровой козе. А что у папы рука тяжёлая, я уже не раз пробовал. Поэтому, страшась предполагаемой расправы, я орал и вопил от души.
   Первой не выдержала мама. Она с криками и стенаниями бросилась ко мне. Подхватила меня на руки и принялась целовать моё лицо, глаза, слёзы.
   – Ты что же это такое сотворил?! Ты же ребёнка чуть не убил! – кричала она в лицо папе. А тот только бормотал в ответ:
   – Ну, как же так? Ну, только раз? Да не может же этого быть.
   Но мама не обращала на него внимания. Она быстро унесла меня в ванную комнату. Раздела и поставила под тёплый душ. Слёзы потихоньку смешались с тёплыми струями воды, рыдания постепенно прекратились. Она вынула меня из ванны, завернула в тёплое полотенце и уложила в кровать. Сама легла рядом со мной. Всхлипывания мои стали затихать, и я провалился в сон.
   Утро было прекрасное. Папы уже не было дома. Он уехал на какую-то аварию на шахте.
   Вместе с мамой я вышел из дома. Навстречу нам попались тётя Галя с потрёпанным Черёмой.
   – Ты уж доведи моего оболтуса до школы, – попросила она маму, а сама заспешила в другую сторону.
   Мама взяла нас обоих за руки и довела до школы. Поцеловала меня в щёку и погладила по макушке.
   – Смотри, будь хорошим мальчиком, – в напутствие проворковала она мне, достала кошелёк и дала мне двадцать копеек. – А это потратишь в буфете. По своему усмотрению.
   Двери школы закрылись. Мамы не было. До звонка ещё было десять минут. Я взглянул на понурого Черёму.
   – Ну что? Лупили вчера?
   Черёма пошевелил лопатками и поёжился:
   – Отец как сдурел, ремнём лупил прямо по спине.
   – А ты что? Ни в чём не сознался? – с ехидцей спросил я его.
   – Да ты что? Он бы меня тогда вообще бы убил, – угрюмо бубнил он.
   – Ну и дурак. А мне мама, видишь, даже двадцать копеек дала на пирожки вместо пяти. Это всё за правду.
   – Дашь укусить? – я чувствовал, что Черёму даже толком и не покормили. Или у него не было с утра аппетита после порки.
   – После первого урока прибегай к буфету! – прокричал я ему на ходу.
   Я увидел его большие добрые глаза и упрямый подбородок:
   – А курить я всё равно буду, – услышал я вслед. Это меня как будто окатило холодной водой. Я остановился. Повернулся к нему и подошёл.
   – Если закуришь, за пирожком на перемене не подходи, – и уже по-настоящему убежал в класс.
   Насколько мне было известно, Вовка Черёмин так никогда больше и не курил, хотя меня перипетии судьбы заставили это сделать.

   Владивосток, 2012

Вой волка

   Как всегда, после школы делать было нечего.
   В школе хорошо.
   Можно было на уроках с умным видом слушать Прасковью Антоновну. Она специально пересадила меня с Женькой со среднего ряда и передней парты в первый ряд первой парты прямо у своего стола, который стоял впритык к этим партам. Чтобы я всегда был у неё на виду. И это было не просто так. Она с моей мамой была постоянно озадачена моим поведением.
   Многих осетинов оставили на осенние занятия по русскому языку и арифметике, а меня… Прасковья Антоновна сомневалась, брать ли меня в следующий класс с таким поведением или оставить на второй год следующей учительнице.
   Я сейчас понимаю, что это был только один из воспитательных приёмов педагогов. Но этот приём на меня подействовал.

//-- * * * --//
   Перед первым сентября, если мы подтвердим свои знания, нас переведут во второй класс, а если нет, то мы будем второгодниками.
   А у меня по поведению в конце года так и была цифра «два», которую надо был исправить на занятиях перед школой. Но это зависело только от решения учительницы. И об этом моя мама с папой очень серьёзно однажды с ней разговаривали.

   Мне было необходимо приходить в школу в девять часов утра и сидеть спокойно за партой четыре часа, пока все осетины не выучат арифметику или русский язык.
   И вот так на первой парте в третьем ряду мне приходилось проводить эти четыре часа.
   Конечно, после окончания этих занятий меня у ступеней нашей школы ждал Таймураз, а иногда и Женька. И мы вместе убегали в ущелье и носились там по лугам.
   Но как мне трудно было высидеть эти четыре урока с второгодниками, которые не могли понять объяснений Прасковьи Антоновны. Я иногда пытался им помочь, но вездесущее око нашей учительницы не позволяло мне сделать этого.
   Поняв, что лучше просто сидеть спокойно и получать за каждый отсиженный день пятёрку, я смирился. На каждый вопрос, заданный второгодникам, я уже заранее знал все ответы. Ведь мы их уже проходили в первом классе. Мне было странно и удивительно, почему эти осетины не поняли это во время школьных занятий. И обидно. Их учат пропущенным знаниям. А меня за что тут держат? Чему меня учат? Смирению?
   И я сидел. Руки под партой. Ни слова не скажи. Это таким образом я исправлял свою двойку по поведению.
   Но у парты есть крышка. Она поднимается. А между партой и крышкой всегда остаётся щель.
   Первые дни я в эту щель разглядывал только свои руки. Через неделю я начал приносить в карманах солдатиков, которые папа привёз мне из Москвы.
   С виду я сидел спокойно, понурясь. Но мои руки воевали. Иногда с двумя солдатиками, а иногда и с четырьмя.
   Главное – ничем себя не выдать учительнице и временами делать подсказки особо одарённым своим одноклассникам.
   Прасковья Антоновна сразу прерывала меня:
   – Макаров, сиди спокойно.
   – Ой, Прасковья Антоновна, я совсем забылся, – я делал прискорбную физиономию на своём лице.
   После этого учителка про меня забывала, и я мог играть в солдатики дальше.
   Но вчера Таймураз принёс мне патрон от мелкашки. И сейчас он был у меня в руках. Под щелью от парты я его разглядывал и был им так заинтересован, что потерял бдительность. Надо мной возвышалась Прасковья Антоновна. Крышка парты была с треском откинута, и перед её всевидящим оком предстали мои шаловливые ручонки с неразряженным патроном в руках.
   Прасковья Антоновна медленно взяла патрон из моих рук, прошла к столу, сняла очки, спокойно выдохнула и тихим голом произнесла:
   – Макаров, марш отсюда. Чтобы я тебя больше здесь не видела до первого сентября.
   Мне этого только и надо было. Меня просто смыло, как волной прибоя, из класса с оставшимися тупариками.
   На улице меня ждали Таймураз и Женька. Мы долго смеялись и не жалели о потере утраченного патрона. Потом просто сорвались и с криками и гиканьем побежали вверх по дороге, вдоль по речке Бадке к поляне Растерях, второму мосту, на альпийские луга, где было так хорошо и свободно.
   А вечером…
   Конечно, опять папа и мама разговаривали со мной целый вечер. Они объясняли мне недостойность моего поведения.
   Ой! Как мне плохо было чувствовать себя таким плохим и безобразным хулиганом. Я стоял между ними, слушал их правильные слова, из моих глаз лились такие правдивые слёзы, мне было так плохо, что я сам в это верил. А после этого мама меня брала на ручки, жалела, говорила ласковые слова и укладывала спать. Она всячески старалась успокоить меня. И я засыпал с одной только мыслью: чтобы все отстали от меня, и быстрее бы наступило завтра, и снова можно будет бегать и играть с друзьями.
   А что я мог поделать с собой? Если мне было так интересно, из чего же состоит этот патрон. И не виноват я в том, что Прасковья Антоновна обнаружила его в моих руках. Ну, просто так получилось. Зато мы провели после этого замечательный день в горных лугах вместе с Ляжкиным и Женькой.

//-- * * * --//
   Теперь по просьбе моей мамы я был всегда под наблюдением у Прасковьи Антоновны. Мама была рада, что из школы ей больше не звонили о моих нарушениях и что я всегда приносил только хорошие отметки. Женькина мама тоже была довольна, что её дочь учится хорошо, что она больше с Лёшкой не бегает в горы.
   Но эта тростиночка Женька постоянно косила глазом в мои тетради. А я специально отодвигал руку, чтобы ей лучше были видны всегда правильные ответы в моих тетрадях. Я так показывал ей свои тетради, чтобы и Прасковья Антоновна не видела этого, и её сынок Свисток, который сидел на второй парте за нами.
   У Свистка не работала правая рука после полиомиелита. Он всегда писал левой рукой, но если что и видел, то сразу на перемене закладывал своей маме. Но когда я подставлял Женьке для списывания свою тетрадку, Свисток тоже списывал с неё. И тогда уже он маме не рассказывал, что я помогаю Женьке. Поэтому Прасковья Антоновна была уверена, что её сынок, несмотря на атрофированную правую руку, всё равно самый умный мальчик.
   Да пусть так оно и будет, лишь бы Свисток не мешал мне и Женьке. А то иной раз он, толстопузый задавака, на переменках предлагал Женьке то пирожок, то чебурек. А Женька, как мне казалось, всегда сторонилась Свистка. Но если мама давала мне в школу бутерброды с колбасой, а иногда и с ветчиной, то она никогда не отказывалась от них. Мой друг Ляжкин и Женька всегда были на переменках со мной. Если надо было запить наши бутерброды, то Ляжкин бегал за водой. Женька же оставалась рядом. Мы ни о чём с ней не разговаривали. Просто красота её карих глаз всегда обвораживала меня. Я всегда хотел поделиться с ней всем самым своим лучшим, что было у меня.
   Моя мама знала о нашей дружбе и всегда давала мне бутербродов на троих. Когда уже у нас стала жить домработница тётя Глаша, то она всегда, как правило, спрашивала меня:
   – А Женька с Таймуразом тоже покушают не переменке?
   В моём портфеле всегда оставлялось место для этих бутербродов.
   А вот сейчас уроки закончились. Я вернулся домой. Поел, сделал уроки на завтра. Что делать дальше? Эта мысль меня терзала больше всего.
   Отрезал от булки кусок белого хлеба, намазал его маслом, посыпал сахаром и решил выйти во двор. С таким богатством во дворе всегда кто-нибудь да встретится. Обязательно попросит «сорок», то есть откусить кусочек. Но сегодня никого не было. Я откусил кусок от своего бутерброда и заорал во всю глотку:
   – Черёма!
   Через некоторое время на его балконе открылась дверь, и с перил свесилась Черёмина голова:
   – Чего надо? – полушёпотом спросил он. – Бабка только заснула, – объяснил он свой шёпот.
   Я так же шёпотом позвал его:
   – Спускайся, дело есть, – и показал ему бутерброд.
   Черёма облизнулся и удовлетворительно мотнул головой.
   Через несколько минут он был уже внизу. Мы вместе с ним доели этот огромный бутерброд и в нерешительности поглядели друг на друга.
   – Ну, и что дальше?
   – Смотри. Видишь вон ту старую грушу на горе?
   – Ну, вижу, – непонимающе посмотрел на меня Черёма. Он как будто предвидел какую-то очередную пакость.
   – Так вот, слушай. Она настолько старая, что груши с неё не падают летом. А падают они только после первых холодов. И мы будем первыми, кто соберёт их. Мы их соберём и отдадим нашим родителям. Они знаешь как будут от этого рады? Ты даже не представляешь!
   У Черёмы и в самом деле в глазах появилась какая-то мысль.
   – Точно. А давай и вправду их соберём, пока бабка спит.
   Меня это подзадорило, и мы вышли со двора. Зашли к нам в сарай, где квохтали две курицы-несушки. Взяли по мешку и медленно стали карабкаться в гору.
   Эта старая груша росла у ручья. Под её тенью всегда можно было полежать летом и отдохнуть. Под ней всегда было спокойно и уютно. Но её ствол был настолько толст, что на эту грушу было невозможно взобраться и набрать плодов. Они просто сами падали после первых заморозков. Надо было просто забраться на гору и собрать их. Весной эта груша всегда была белая при цветении, осенью – жёлтая от плодов. Из-под неё уже собирали урожай многие жители нашего посёлка.
   А сейчас я надеялся, что и мы соберём последние плоды.
   Взбираться на гору, к этой груше, очень трудно и долго. Уж очень отвесные горы у нас здесь.
   Если мы с папой летом, когда ходили за грибами, добирались туда почти час, то сейчас я решил сэкономить время, и мы добрались до груши наикратчайшим путём. Черёма пыхтел и полз за мной.
   Однажды дед Геор показал мне эту тропу. Но он тогда сказал мне, чтобы я никогда больше этой тропой не пользовался. Она была, по его мнению, очень крутой и опасной. С неё легко можно было свалиться вниз на острые камни.
   Но сейчас мне надо было срочно добраться до груши, и я нарушил своё обещание, данное деду Геору.
   Вот мы и добрались до этой груши! Передохнули. Хотя земля и была уже холодная, но мы легли на мешки и долго смотрели в небо.
   Рядом журчал ручей. Вокруг была тишина, только последние листья старой груши шелестели над нами, разрывая её своим шелестом. Мы лежали и не думали ни о чём. Нам просто надо было передохнуть, собрать плоды и вернуться домой. Вокруг было столько опавших жёлтых груш!
   Я зачерпнул из ручейка вкуснейшей воды. Напился и предложил Черёме:
   – Ну что? Давай собирать.
   Тот еле-еле поднялся, взял в рот лежащий рядом с ним жёлтый плод, укусил его и остолбенел.
   Откуда-то сверху донёсся волчий вой.
   У меня всё обмерло внутри, и непроизвольно вырвалось:
   – Нас сейчас сожрут, – и я посмотрел на Черёму.
   Это было настолько страшно. Этот страшный волчий вой, о котором мы слышали только по рассказам, холодил кровь, заставлял сжиматься и думать только лишь об одном: как бы быстрее избежать встречи с этими волками.
   Мы в страхе переглянулись и, забыв свои мешки, сорвались с места. Мы мчались вниз, к посёлку, что было сил. Мозг сверлила только одна мысль: «Подальше, подальше от этих проклятых мест. Подальше от этой груши». И это была та мысль, которая гнала нас только вниз, к дому.
   – Мамочка, дорогая, спаси и защити нас. Мы никогда ничего плохого делать не будем. Только люби нас и сбереги нас, – так мы орали во весь голос и неслись вниз с воплями: – А-а-а-а-а.
   На очередном повороте я заметил, что Черёмы нет. Он исчез. И, как бы мне не было страшно, я остановил свой бег вниз и заорал:
   – Черёма, ты где?!!!
   В ответ не было ни звука, и только где-то сверху нёсся страшный волчий вой: «У-у-у-у».
   Нет! Без Черёмы я не мог вернуться назад.
   Я всё время орал, кричал, взывал:
   – Черёма, Черёма, Вовка! Где ты, нас же убьют, сожрут! Появись. Ты где? Ты куда пропал?
   Он и на самом деле появился откуда-то из-под земли.
   – Лёшка! Ты чего орёшь? Быстрее. Иди сюда. Вытащи меня отсюда, – прокричала мне его голова, торчащая из-под земли.
   Глаза его были круглые от страха, лицо бледное.
   – Там мертвецы, скелеты. Там темно, – в страхе кричал он мне. – Быстрее бежим отсюда.
   Я подал ему руку и помог выбраться из ямы. В руках у Черёмы была какая-то короткая палка, на которую он опирался и которой разгребал себе дорогу.
   Черёма выкарабкался из ямы, и мы вновь рванули вниз, подальше от этого страшного волчьего воя.
   Уже внизу, почти у самых домов, мы сели за сараями, чтобы перевести дух.
   Страшно было и в самом деле. Мы посмотрели друг на друга, на свои испуганные лица, на перепачканную одежду и руки. А потом долго-долго смеялись. Вой волков уже не был слышен. Мы были в безопасности. Вон он, наш дом. Вон там уже люди. И нет нигде этих страшенных волков. Мы от них убежали.
   Только потом мы поподробнее стали осматривать себя. Как говорится, зализывать раны.
   И тут только обнаружили, что в руках у Черёмы не палка, а железяка.
   Мы попытались отчистить её от грязи и были очень удивлены.
   Это, оказывается, не железяка, а настоящий кинжал. Ножны его ещё были в грязи, но в некоторых местах они ещё поблёскивали серебром. Лезвие кинжала хоть и было покрыто ржавчиной, но притягивало своей красотой. Рукоятка кинжала была покрыта какими-то рисунками. Мы были ошарашены этой находкой.
   – Ты где это взял? – со страхом спросил я Черёму.
   – Откуда я знаю, – непонимающе смотрел он на меня. – Я провалился в яму. Что-то свалилось на меня. Я как заору. А на меня только скелеты смотрят. Страшно. Жуть! Я давай выкарабкиваться от них, а они за мной. Я орать, а один протянул мне палку и махнул в сторону света. Я туда на четвереньках и выполз. А потом ты помог мне выбраться от этих смертей.
   Я посмотрел на Черёму и только сейчас понял, что ему на самом деле было страшно от этих мертвецов, которых он увидел в яме.
   – Что будем делать с кинжалом? – спросил я его. – Нам же всё равно попадёт. Лучше уж сразу сознаться.
   Черёма понимающим взглядом смотрел на меня и невольно почёсывал свой зад.
   – Чего ты его чешешь? Всё равно влетит! Давай сознаваться.
   Черёма недовольно согласился, и мы уже через несколько минут были около нашего дома. А там моя мама с тётей Галей уже ждали нас. Видно было, что они уже оббегали весь посёлок, потому что уж очень растрёпанный вид был у них.
   Нас не лупили. Нас просто схватили на руки и обливали слезами, обнимали и расцеловывали.
   Несколько недель назад со скалы свалился и погиб Тутик. Его хоронили из нашего двора. Мамы с нас брали обещание, что мы больше никогда не будем ходить в горы одни. Мы тогда им всё это обещали. Но сегодня так получилось, что мы нарушили свои обещания.
   Меня мама сразу посадила в ванну и отмывала с меня грязь. Она всё боялась, чтобы я не простудился. Потом, укутанного в тёплые полотенца, мама поила меня чаем с малиной.
   Вечером пришла тётя Галя с этим злосчастным кинжалом, и они с мамой держали совет, что же с ним делать. Решено было сдать его в музей.
   Отлично! Завтра не надо идти в школу!
   Утром к дому подъехал дядя Лаврик (папин шофёр), и мы все вместе поехали в Тамийск. Там был музей.
   У Черёмы был очень важный вид, когда он отдавал кинжал директору музея. Черёма был просто герой. Обычно после наших похождений его лупили как сидорову козу. Но сегодня он просто лоснился от гордости. А тётя Галя была счастлива. Ведь её сын сделал такую важную находку.
   На гору, в обнаруженную могилу, родители нас не пустили. Занимался этим дядя Геор. Он и раньше знал про этот склеп. Но где он, так и не мог его найти. По нашим рассказам он его нашёл.
   И теперь частица истории осетинского народа так и лежит в музее. Наш класс как-то привозили туда. Очень интересно было рассматривать уже очищенный кинжал, газыри, одежду людей, которые жили задолго до нас.

   Владивосток, март 2013

Поболел

   Я проснулся утром от того, что всё моё тело чесалось. Я чесал его то здесь, то там. Но чесалось везде. Зуд был невыносимый. И с мелким повизгиванием и стенаниями я поплёлся к маме.
   Мама ещё спала, но я лёг ей под бочок и, скуля от непреодолимых желаний чесаться, толкал её в бок:
   – Мам, я весь чешусь, мне плохо. Мам, ну проснись. Я чешусь.
   Мама моментально подскочила, включила свет и, осмотрев меня, всплеснула руками:
   – Боже мой, что же с тобой стряслось? – причитала она.
   Я лежал в постели, и мне на самом деле было плохо. Руки сами тянулись туда, где всё у меня чесалось.
   Мама протёрла меня мокрым полотенцем с каким-то снадобьем, но зуд не утихал. Тогда она позвонила тёте Гале, Черёминой маме, с просьбой прийти и осмотреть меня.
   Вердикт тёти Гали был прост:
   – Вези его к Собанову в Верхний Згид. Он в этом деле специалист.
   Папа был тоже поднят по тревоге и бегал между мной, тётей Галей и мамой. Но когда он узнал, что нужно ехать, он моментально вызвал дядю Лаврика. Это был его личный шофёр.
   Тот был у нас в доме через полчаса. Меня на руках снесли вниз, такого больного и бессильного, к машине. Машина тронулась.
   Я лежал на заднем сиденье. И это было так приятно слышать из уст папы и дяди Лаврика, что я ужасно болен. И болен я к тому же ещё какой-то неизвестной болезнью. Поэтому надо как можно быстрее везти меня в больницу. К доктору Собанову, на срочное лечение. От этих слов я ещё больше разболелся. Мне стало плохо. Слёзы лились из моих глаз. Папа всё сильнее прижимал меня к себе, стараясь облегчить мои страдания. Он вылез из «ГАЗика» и пересел на заднее сиденье, чтобы взять меня на руки. Я прижался к нему, чувствуя родное, любимое тепло его тела, и заснул, несмотря на все ухабы и серпантины горных дорог.
   Машина прошла Садон и начала взбираться по крутым серпантинам вверх до самого Верхнего Згида. Я периодически просыпался, смотрел в окно, но в тёплых и сильных папиных руках засыпал снова.
   Вердикт дяди Васи Собанова был прост:
   – Оставляйте его здесь, в больнице. Я сделаю всё возможное. Но только чаще наведывайтесь к нему. Он же ещё ребёнок. Поддержка родителей ему будет лучшим лекарством.
   Меня переодели в пижамку. Медсестра взяла меня за руку и попыталась увести от папы. Тут из моих глаз опять сами собой полились слёзы.
   Что это значит? Что, меня тут бросают одного, больного и никому не нужного? Все отказались от меня! Значит, никому я такой больной уже не нужен! О! О! У-а-у! У-а-у!
   Я рыдал навзрыд. Но Собанов взял меня на руки и повёл вдоль по коридору. Папа оставался где-то вдалеке. Я тянулся к нему руками, но меня уводили от него всё дальше и дальше.
   Собанов завёл меня в палату и усадил на кровать. И уже по-осетински обратился к мужчинам в палате:
   – Мужчины, вы видите, что это ещё ребёнок. Успокойте его, пожалуйста. Сделайте для него всё самое лучшее. Я вас очень прошу.
   И уже по-русски продолжал:
   – Алёша, слушайся их. Они очень хорошие люди. Они помогут тебе.
   Со всех коек послышались одобрительные возгласы:
   – Ты не волнуйся, доктор.
   – Будь спокоен.
   – Ничего с ним не случится. Не переживай. Иди.
   Дядя Вася поцеловал меня в голову и ушёл. А мне от этого стало ещё хуже. Слёзы лились сами собой. Рыдания сотрясали мои плечи этого всеми брошенного ребёнка.
   Но тут ко мне стали подходить все мужчины, которые находились в палате.
   Каждый старался сказать мне доброе слово и чем-то утешить. Их басовитые голоса меня стали успокаивать. Я открыл глаза и осмотрел тех, кто хотел меня пожалеть.
   Один из них был с перевязанной рукой, другой на костыле. У того, кто держал меня за плечи, была перевязана голова. А тот, который лежал напротив моей кровати, просто улыбался мне.
   – Нэ пэрэживай. Нэ надо плакать. Мама всё равно нэ услышит тэбя. Ты у нас гость. А гостям надо делать подарки. На. Возми, – и протянул мне яблоко.
   Не зная почему, но я впился в него зубами и смотрел на этих всех больных дядек. Неужели им больнее, чем мне, и они не плачут? Неужели им так плохо, а они такие весёлые, что разговаривают со мной? Как же всё это происходит? Почему это всё сейчас происходит со мной?
   Слёзы сами собой высохли. Но икота от прежних рыданий всё ещё сотрясала мои плечи. Мне уже было просто интересно, что это такие за дядьки и что они здесь делают.
   А они, увидев, что я перестал рыдать, сами развеселились, заулыбались. И каждый из них старался обнять меня за плечи, посадить к себе на койку, погладить по голове, сказать одобряющее слово.
   Я успокоился. И сам попытался им рассказать о моих приключениях в школе, о моём друге Черёме, о братьях.
   Как же они были великодушны и добры ко мне! Все они меня внимательно слушали, понимающе смотрели в глаза, гладили своими большими шершавыми руками по моей голове. Каждый из них старался пригласить меня к себе на кровать и чем-нибудь угостить.
   Только Азамат, что лежал напротив моей кровати, не вставал. Он просто сгрёб меня в охапку, когда я старался прошмыгнуть мимо, и шепнул:
   – А посмотри, что у меня есть в тумбочке, – и открыл её дверцу.
   Оттуда просто вырвался дух свежего фыдчина.
   – Бери-бери. Заодно и мне отломишь кусок. А вот и молоко. Очень полезное. Это от моих коз. Давай наливай. Пить будем. Говорить будем. Ты же из нас самый здоровый. Помогать нам будешь. Вместе мы со всем справимся.
   Его яркие зелёные глаза смотрели на меня так дружелюбно, что я ни от чего не мог отказаться. Я пристроился на его кровати. Остальные мужчины подошли к нам, расстелили на тумбочке скатерть, поставили стаканы, вынули фыдчины и другие продукты. Из большой тёмной бутылки налили себе в стаканы молока. Мне налили молоко из другой бутылки, которая была посветлее.
   – Ну, дорогой ты наш уважаемый больной, поздравляем тэбя за то, что ты появился у нас, и желаем тебэ скорэйшего выздоровления.
   Они между собой переглянулись, подняли свои стаканы. Я тоже поднял свой стакан с козьим молоком и выпил его. Оно было очень вкусное и тёплое. Пахло травами и домашним теплом. Мне так стало хорошо от того, что все эти дядьки, которых я никогда перед этим не знал, сидели вместе со мной, держали меня на руках, ели со мной один и тот же хлеб и смотрели на меня как на равного себе.
   Между собой они заговорили по-осетински. Я плохо понимал, что они говорят, но в основном они были все благодарны Собанову, что он их спас и что они сейчас живы. Они налили себе из тёмной бутылки ещё молока, выпили и уже говорили о своих делах, детях, семьях. Все они были только рады, что остались живы после последней аварии на шахте. И во всём этом были очень благодарны доктору Собанову.
   Я сидел среди них, ел их пироги, пил козье молоко и слушал, что говорят эти настоящие мужчины, которые пережили смерть.
   У нас в посёлке мало кто говорил по-осетински, но мы, мальчишки, между собой использовали его. Особенно когда выясняли отношения с Жарондом (рыжим и толстым пацаном, он был на 3 года старше меня) или с Хетагом (очень задиристым и вредным пацаном). А здесь, высоко в горах, это и был их основной язык. И если эти дядьки и обращались ко мне по-осетински, то я их с трудом понимал, но после первых вопросов старался отвечать им по-осетински. Плохо, с запинками, но я старался, чтобы они меня понимали. После первых же моих слов они были удивлены и обрадованы, что я могу говорить и понимать их. Но в дальнейшем всё равно старались обращаться ко мне по-русски.
   Мужчины прибрались на тумбочке Азамата и разошлись по своим кроватям. Кто пытался заснуть, а кто потихоньку говорил между собой. Я тоже смотрел в окно. Несколько лет назад и мы здесь жили. Из большого окна палаты я видел наш бывший дом и вспомнил, как родился мой брат. Тогда это наделало много шума в нашем доме.

//-- * * * --//
   В тот день меня, как всегда, уложили днём спать. Но просыпаться мне не хотелось. Я чуть-чуть приоткрыл глаза и наблюдал, что же происходит вокруг. Из комнаты, где я спал, выносили вещи, и она становилась непривычно пустой. Но в середине её всё ещё оставался стоять большой круглый стол, покрытый новой белой скатертью. Старую скатерть я же спалил. А спалил я её не нарочно. Она почему-то сама загорелась. Я просто залез под стол с коробком спичек. Было интересно зажечь спичку, поднести её к белой скатерти и ткнуть в неё этой горящей спичкой. Спичка тухла, а на скатерти оставался тёмный след. Было так интересно, когда спичка сразу тухла. И я подолгу разглядывал оставшийся чёрный след. Тут я решил подольше держать спичку у скатерти. Что же из этого получится? А получилось всё совсем неожиданно. Скатерть вспыхнула. Мне стало страшно. Я так и оставался сидеть под столом. В комнату забежал папа, сдёрнул скатерть со стола и затоптал её ногами. Пламя потухло. Потом папа заглянул под стол и увидел меня, съёжившегося там от страха. Он вытащил меня оттуда и со словами: «Ах ты, дрянь такая. Ах ты, пожарник недоделанный», – лупил меня почём зря.
   Испуганная мама тоже стояла рядом и от страха за произошедшее плакала.
   Теперь в комнате оставался только этот круглый стол, опять накрытый новой белой скатертью. Раздались какие-то крики. Толпа людей зашла в комнату. Все громко говорили. Все были возбуждены и радостны. Они положили что-то на стол и стояли вокруг него, громко переговариваясь. Потом куда-то засобирались и вышли из комнаты. Мне стало очень интересно, а что же это там лежит на столе.
   Я вылез из своей кровати, подставил к столу табуретку, взобрался на неё и заглянул на стол. Там был какой-то свёрток. Я подтянул его к себе. Поднял покрывальце и заглянул внутрь него. Оказывается, там был ребёнок. Мама говорила мне, что у меня скоро будет братик. Что она сходит в больницу и принесёт мне его оттуда.
   Значит, это правда. Она принесла его мне. Я сграбастал этот свёрток, перевернул его и ещё раз посмотрел внутрь. На меня смотрело красное маленькое личико. Ребёнок спал.
   Это что же получается? Мой брат спит, а я что буду делать? Для меня этот свёрток был тяжёлый. Но я всё равно стащил его со стола и перенёс к себе на кровать. Там мы вдвоём укрылись одеялом и заснули.
   Меня разбудили крики:
   – Где мой сын? Вы куда все смотрели? Почему его здесь нет? – мама рыдала и кричала на окружающих её мужчин.
   От этих криков и я проснулся. Выглянул из-под одеяла и с интересом смотрел, о чём там так громко говорят взрослые. Но на меня никто не обращал внимания. Я был никому не нужен. Им был нужен только вот этот свёрток, который лежал под моим одеялом.
   И тут свёрток стал верещать, кряхтеть. Все взрослые вдруг затихли и стали прислушиваться, откуда же идёт это кряхтение. Первый, кто содрал с меня одеяло, был папа. Возглас облегчения прошёл по комнате:
   – Вот он! Нашёлся!
   Свёрток отобрали у меня. И все ушли вместе с ним. Оказывается, я никому оказался не нужен. Я был брошен. Им важнее всего этот свёрток с моим новым братом, чем я.
   Я зарылся в подушку головой, и слёзы сами струями текли из моих глаз. Мои плечики так и содрогались от рыданий. Я был оставлен в этой большой пустой комнате один-одинёшенек, брошенный всеми на произвол судьбы. Мне было так плохо от ощущения, что я никому-то был не нужен.
   – Вау-вау-вау, – рыдал я, и слёзы лились из глаз чуть ли не потоками.
   – Сынок ты мой дорогой, – услышал я голос папы, – ты же у меня самый хороший. Успокойся, мой любимый.
   Тепло папиных сильных рук заставило меня ещё больше разрыдаться. Я крепко обнял его за шею и, продолжая так же плакать, понял, что я нужен и очень нужен только своему папе.
   Тот новый брат. Да и пусть он останется с мамой. А папа всегда будет мой. Он никогда не отпустит меня из своих рук. Я прильнул к нему, а он, как самую большую драгоценность для себя, не выпускал меня из своих могучих рук. Потому что папа у меня самый сильный, самый лучший. Он всегда всех победит. И никогда не допустит, чтобы кто-нибудь обидел меня.

//-- * * * --//
   А сейчас я нахожусь в этой больнице и смотрю на наш дом, где мы когда-то жили. Непроизвольно вспомнилось, как однажды около этого дома меня бодал маленький бычок.
   Папа из города привёз мне красивый костюмчик красного цвета. Папа с мамой надели его на меня и долго любовались мной. А я такой важный ходил по дому. Потом родители переключили своё внимание на другие дела и перестали обращать на меня внимание.
   Тогда мне надоело ходить по дому, и я вышел на крыльцо. Вниз от дома простирался огромный луг, заросший высокой травой. Напротив, через маленький ручей, тоже был луг с красивыми цветами и травой. В траве было столько много цветов, что мне захотелось их всех собрать и принести в подарок маме. Я спустился вниз по крутому откосу, перешёл ручеёк по небольшому мостику и стал подниматься к этим красивым цветам, которые я видел с крыльца своего дома.
   Но тут дорогу мне преградил бычок. Ростом был с меня. Он неожиданно появился из травы, всё ещё пережёвывая травку, застыл. Наверное, он тоже был поражён нашей встречей. Даже жевание его прекратилось. Он недобро уставился на меня и замычал.
   Я, в недоумении, тоже остановился и смотрел на него. Что ему надо? Мне было этого не понять. Я иду за цветами. Ты жуёшь траву. Ну и жуй. Но нет, он не пропускал меня вперёд. Он пригнул голову и пошёл на меня с мычанием.
   Для меня это было полной неожиданностью, чтобы какой-то бычок меня бодал. Ведь я такой чистый. У меня новый красный костюмчик. Я хочу маме принести вон тех красивых цветов. А этот бычок сбивает меня с ног и пытается дальше бодать. Хотя рогов у него не было, но лоб у него всё равно был очень твёрдый. Мне было очень больно. Но я же мужчина! Под руки подвернулась какая-то палка. Я вскочил на ноги и огрел этого бычка по его твёрдому лбу. Тот обидно замычал и исчез в траве.
   Я, не выпуская палку, подошёл к цветам. Сколько же их было здесь таких красивых! И синих, и фиолетовых, и розовых, и белых! Я насобирал их целую охапку и пошёл вниз к ручью.
   А там уже меня ждали папа и мама.
   – Куда же ты делся? – всё причитала мама.
   Но когда она увидела цветы в моих руках, то поняла, что эти цветы для неё. Она расплакалась, подхватила меня на руки и, омывая меня своими слезами, принесла меня домой.
   – Хорошенький ты мой, любименький. Не уходи больше так далеко. Я тебя очень люблю. Никогда больше не делай так, – уговаривала она меня.
   А вечером на столе в банке с водой стояли цветы, которые я принёс маме.

//-- * * * --//
   Всё было видно из окна этой больницы: и дом, и луг, и ручей. Но это было так давно. Я уже об этом и не вспоминал. А сейчас в палату вошла медсестра с каким-то поддончиком в руке, и там на нём лежал страшенный огромный шприц. При виде его у меня остановилось дыхание, округлились глаза. Одна только мысль о том, что это всё для меня, приводила меня в ужас.
   Она, как вершины Казбека, приближалась с этим громадным шприцом ко мне. Предчувствуя невероятное насилие над своей личностью, я, с огромно выпученными глазами, пятился от неё. Вот я уткнулся спиной в свою койку. Ходу дальше нет. Слёзы сами собой начали литься из глаз. Но, чувствуя, что от окружающих я тоже не получу поддержки, я почти заорал во всю глотку:
   – Ой! Спасите! Ой! Помогите!
   Но в ответ были только уговоры мужчин.
   – Ты посмотри. Ты только послушай. Нам же тоже колют эти уколы. Мы же нэ плачем. Зачэм плачешь? Фатима просто хочэт твоего здоровья. Ложись. Это только один сэкунда. А потом будэт только здоровье. Потэрпи немножко. Ты же мужчина, – только и приговаривали они.
   Несколько по-настоящему ласковых, но сильных мужских рук положили меня на кровать, перевернули и оголили попку. И я бы заорал от совершаемого насилия, но от укола мне было совсем не больно. Только небольшое неприятное ощущение на попе.
   Все окружающие меня засмеялись:
   – Ну что? Больно? Видишь, ничего же не случилось. Ты же стал от этого только здоровее.
   Да ведь и правда! Ничего же не случилось. Я так же лежу. Вокруг те же самые мужчины. Все они довольны и улыбаются. И даже Фатима уже не казалась страшной горой, а предложила мне из ампулы пососать очень вкусную и сладкую водичку.
   Я поднялся с кровати, подтянул пижамку, уселся и посмотрел на окружающих. Какие же все они хорошие. Я их всех любил. Каждый из них, несмотря на свои раны и увечья, старался сделать мне добро. И то, что это добро шло от них, я это чувствовал. Мне стало легко. Я улыбнулся, вытер слёзы. Кто-то меня взял на руки. Мне было хорошо, несмотря на то, что не было рядом ни папы, ни мамы.
   Уколы надо было делать каждые шесть часов. Второй укол я пережил намного легче, а остальные почти не замечал. Даже ночью, когда медсестра переворачивала меня с боку на бок, я просто только чуть ойкал и опять засыпал.
   Папа приезжал ко мне почти каждый день. И поэтому неделя, проведённая в больнице, мне показалась праздником, по сравнению с днями в школе.
   Собанов во время прощания потрепал меня по моему жёсткому ёжику на голове и сказал:
   – Ты уж, пожалуйста, Лёшка, не какай так жидко и больше не чешись. А то придётся тебя ещё больше здесь подержать.

//-- * * * --//
   Это он вспомнил случай из тех времён, когда мы ещё жили на Верхнем Згиде.
   Собанов возвращался после ночного дежурства и увидел меня, стоящего на косогоре. Настроение у него было хорошее, и он приветливо мне крикнул:
   – Привет, Лёшка! Как дела?
   Я, не меняя позы, трагически поведал ему:
   – Пвохо.
   – А что такое? Что с тобой случилось?
   Я, не меняя тона, честно ответил на поставленный вопрос:
   – Жидко какаю.
   Собанов, едва сдерживая смех, успокоил меня:
   – Ничего. Это дело поправимое. Ты только слушайся маму. Она тебя обязательно вылечит.
   С тех пор они с папой иногда вспоминали мою «болезнь».

//-- * * * --//
   – А что, можно и больше? – я видел в окне раненых горняков, которые смотрели на меня, на моё прощание с больницей. Они о чём-то говорили между собой. Но их разговора я не слышал. Мне так захотелось быть вместе с ними, что я вырвался из рук Собанова и папы и бросился назад – в больницу. К мужчинам, которые мне стали ближе, чем родные. Они были всем для меня за эту последнюю неделю. Я бросил всё и кинулся к ним. И я, этот маленький мальчишка, прорвался через заграждения взрослых рук, двери и прыгнул в руки тех, кто поддержал меня в минуты моих горьких слёз, радости и улыбок.
   Я оказался у них на руках. Они меня обнимали, тормошили мои непослушные, жёсткие вихры. Они, настоящие мужчины гор, дарили мне тепло своими жёсткими рабочими руками.
   Папа с Собановым молча, с улыбкой наблюдали это прощание.
   Потом мужчины передали меня на руки папе. Азамат обратился к моему папе:
   – Береги своего сына. Со временем из него вырастет настоящий мужчина. Я бы хотел, чтобы и у меня был такой же сын. Но тебе повезло больше. Пусть он будет здоровый. Пусть у него в жизни всё будет хорошо.
   Папа, наверное, не ожидал этого от простых горняков. Он пожал им руки, взял меня своими огромными руками в охапку, и мы покатились на «ГАЗике» вниз, в Мизур.
   В классе я, конечно, был героем. Все меня спрашивали о трудностях в больнице. И я, конечно, всем пересказывал о невероятных перенесённых мной там мучениях. И даже показывал на переменах пацанам следы от уколов на попе.
   Даже Прасковья Антоновна посоветовала мне особо не бегать после такого интенсивного лечения. Что я и делал.
   После каждого звонка весь класс выбегал на улицу с криками и воплями, а я, стараясь хромать, еле-еле вылезал из-за парты и очень медленно проходил во двор. Там, стоя у стены, доедал свой бутерброд. Или просто смотрел на бегающих ребят. Даже Женька не понимала, что со мной происходит. Она, как всегда участливо, спрашивала меня:
   – А у тебя сейчас чего-нибудь болит? А гулять ты после школы выйдешь?
   Но я, делая болезненный вид, вяло отвечал на все её вопросы.
   Ляжкин, тот вообще ко мне не подходил. У него были свои интересы.
   Прасковья Антоновна меня, ввиду моего болезненного состояния, к доске не вызывала, заданий мне не задавала и вообще не трогала меня, несмотря на то, что я сидел перед ней на первой парте. Женька тоже была довольна. Её тоже не вызывали.
   До дома я добирался, хромая. И все соседи видели, насколько болезненны были уколы в больнице. Но дома всё становилось так, как надо. Братья у меня ходили как шёлковые. Если что, то кулак под дых был каждому обеспечен, и у меня была масса времени почитать Майна Рида, книги которого недавно купил папа. Но когда приходила с работы мама, то у меня опять начинали болеть ноги после уколов, и мне делали компрессы на попу, чтобы сошли шишки после них.
   Теперь утром мне не надо было торопиться к первому уроку.
   Мама кормила всех нас, убегала на работу. С Вовкой и Андрюшкой оставалась тётя Глаша, которая меня провожала в школу.
   А теперь. Ведь я же очень больной! Едва я отходил, хромая, от дома, то за углом вся моя болезнь пропадала. Я бегом возвращался в тутовый сад. У меня была рогатка. И я устраивал охоту на воробьёв. Подходящие камни я после школы собирал на берегу Бадки. Иногда удавалось попасть в одного или двух. Их тельца я складывал в карман и потом ими кормил школьного Джульбарса. Тот был всегда мне за это благодарен. И если он к кочегарке никого не допускал, то мне всегда был рад. Я заходил туда в отсутствии Геора и подкидывал несколько лопат угля в топку. А потом смотрел, как там начинает гореть уголь. Джульбарс же лежал у входа в кочегарку и никого туда не пускал. Только после того, как пламя прогорало в топке, я уходил оттуда, а он провожал меня до входа в школу.
   Только после всех этих важных дел я приходил на второй урок и, вновь хромая, заходил в класс.
   Прасковья Антоновна всегда спрашивала меня:
   – Что, опять укол сделали?
   И я с томным видом подтверждал её догадки:
   – Да, папа меня возил на укол в больницу. И он только что уехал на работу.
   Прасковья Антоновна так же томно вздыхала:
   – Ах, как жаль, что мы не смогли с ним повидаться. Мне у него надо очень много расспросить о твоём здоровье. – «Что уж тут поделаешь с сынком начальника», – говорил весь её вид.
   Но, как всегда, если у чего-то есть начало, то у него всего будет и конец. О чём мне в то время было ещё невдомёк.
   И это вскоре произошло.
   В тутовый садик, где мы в то время так мирно гуляли с мамой, вошла Прасковья Антоновна.
   Мама родная! В моей душе всё тысячу раз перевернулось и сжалось. Что тут сейчас будет?! Мама с радостной улыбкой пошла навстречу моей школьной учительнице, и та в свою очередь не отказала ей в любезности распахнуть объятья.
   Они мирно уселись на скамейке и стали любезно беседовать. Вокруг них бегали Андрюшка с Вовкой и кругами ходил Свисток.
   Свисток – это был сынок нашей училки. У него не работает правая рука после полиомиелита. От остальных пацанов он отличался тем, что с самого детского садика старался делать мне пакости. И теперь назревала ещё одна. Я чувствовал, что где-то назревает очередная пакость. Почему-то чесался зад, и на макушке вставали дыбом волосы.
   Из-за кустов я наблюдал за выражением маминого лица. Оно из радостного постепенно стало переходить в озабоченное. Потом она что-то стала жестикулировать, поднялась со скамейки и позвала:
   – Дети, домой. Алёша, ты где? Иди сюда. Быстро домой, – уже грозно слышался её голос.
   Я вылез из кустов, подошёл к маме, прижался к ней и увидел ехидный взгляд Свистка, который сам собой говорил: «Сейчас тебе будет!»
   И в самом деле. Мне было.
   Болезнь с попы перешла в реально ощутимые воздействия, от которых я сначала извивался в маминых руках, а позднее, когда пришёл с работы папа, то и в его.
   Сколько слов я выслушал о своём недостойном поведении и лжи. О! Если бы я их запомнил, то сейчас я бы написал кодекс чести. А тогда была мысль только о том, будут лупить или нет.
   У папы рука была неслабая. Лупил он меня от души, несмотря на предварительно проведённую душещипательную профилактическую беседу. Ох и орал же я! Но это больше для виду. Особо больно-то и не было. Это чтобы мама меня пожалела. Она и пожалела. Вырвала меня у папы из рук, прижала к себе, унесла в кроватку и всё приговаривала:
   – Ты же не будешь так больше? Ты же у меня самый лучший? Солнышко золотое моё, ну успокойся, спи.
   И в таких ласковых и тёплых руках я заснул. Тепло их я до сих пор помню.
   А утром, когда я без опоздания, почти самый первый вошёл в класс, Свисток ехидно со своей парты прошептал:
   – Ну, что? Досталось? Так тебе и надо, больной.
   Я и сейчас иногда болею, но всегда возникает вопрос: а почему я заболел?
   Если болезнь не так серьёзна и можно, взяв себя в руки, перенести её, то, наверное, это стало результатом той папиной взбучки. А её уже никогда больше не будет, потому что папы уже нет. А так бы иногда хотелось услышать грозный папин голос.
   А если я и на самом деле заболеваю, то так бы хотелось ощутить тепло маминых рук, которых уже тоже никогда не будет.
   И их мне всегда не хватает и не будет хватать, пока у меня самого навек не закроются глаза.

   Владивосток, октябрь 2013

Белеет парус одинокий…

   У моей мамы было огромное желание, чтобы мы, её сыновья, занимались музыкой, чтобы мы могли играть на инструментах, петь, заниматься науками и выросли интеллигентными и образованными людьми. Она делала для этого всё возможное, и в частности, чтобы мы были музыкально образованны.
   И вот, когда я пошёл в первый класс, мама заставила папу купить пианино. Пианино называлось «Кубань». Оно было тяжеленное. Я не знаю, сколько оно весило. Но если мы жили на втором этаже и его туда затаскивало шесть человек, то оно было ну очень тяжёлое.
   Естественно, никто на этом пианино играть не мог, оно стояло мёртвым грузом. Пап иной раз подойдёт, что-то попиликает на клавишах. И каждый раз он при этом говорил:
   – А вот у вашего дедушки – удивительный слух. Он нигде не учился музыке, но виртуозно играл на балалайке и сам выучился играть на баяне. Вот бы его сюда. Он бы показал нам всем класс игры.
   Но потом мама сказала:
   – Мы не можем на нём играть, потому что оно не настроено.
   Из Орджоникидзе был вызван настройщик. Он настроил пианино и весь вечер играл разные мелодии. Так он испытывал пианино. Его только утром должны были отвезти в город, и поэтому папа попросил его остаться у нас. Они пили коньяк, и после каждой стопки настройщик исполнял что-нибудь на вновь настроенном пианино. Мама была просто счастлива, что наше пианино так прекрасно звучит.
   Да, настройщик-то настроил пианино, но играть всё равно на нём никто не мог. И оно так же стояло в комнате, поблёскивая своими красно-бордовыми боками, с которых наша домработница тётя Глаша осторожно стирала пыль.
   У нас в посёлке была музыкальная школа. И вот когда я уже пошёл во второй класс, мама в сентябре повела меня поступать в эту школу.
   За пианино сидела директор школы, она же и была одним из преподавателей музыки. Она поставила передо мной простую деревянную доску и заставила простучать там какую-то мелодию, проверяя, как я могу отбивать такт. Не знаю, что я там настучал, но от моего стучания лицо преподавательницы всё больше кривилось и кривилось.
   Потом она заставила меня спеть детскую песенку. Потом она меня ещё и ещё заставляла что-то делать. В итоге после всех этих испытаний преподавательница горестно сказала маме:
   – Вы не расстраивайтесь, но этого ребёнка бесполезно чему-нибудь учить. У него абсолютно нет слуха. Ему медведь давным-давно наступил на ухо, и я не знаю, получится ли что-нибудь из вашего ребёнка в нашей музыкальной школе. Но если вы хотите, мы попробуем с ним позаниматься.
   Ну, естественно, мама хотела. И со мной начали заниматься.
   Вот тут-то всё и началось. Сначала меня заставляли держать правильно руку. Это надо было долго и терпеливо изображать, что ты держишь в руке яблоко. Потом заставляли играть гаммы, а так как в руке ещё не было яблока, то и гаммы не выходили. Пальцы куда-то не дотягиваются, то излишне растягиваются. Надо было нажимать эту ноту там, ту ноту сям, а это так, а это не так. Что и как нажимать, я абсолютно не понимал. И сидел балбес балбесом, долбя эти проклятые клавиши.
   Мало мне было обычной школы. Там-то мне всё было понятно и ясно, хотя писал я как курица лапой и считать у меня получалось лучше на пальцах, чем на бумаге. Так тут мне ещё добавилась и эта музыкальная школа, где я был дурак дураком. Кроме обычных уроков в этой школе, мне приходилось часами сидеть дома под пристальным родительским вниманием. Меня заставляли сидеть за этим долбаным пианино каждый день дома по часу, а то и по два. Как только приходило время готовить домашнее задание по музыке, тётя Глаша срочно собиралась или в магазин, или на базар, дабы избежать прослушивания какофонии в моём исполнении и треска подзатыльников за неправильно исполненное какое-нибудь великое произведение типа гаммы до-мажор, уже производимое родителями.
   Я садился на стул перед пианино, как, наверное, садятся на кактус. Как на кактус, это точно. Ой, как мне не хотелось учиться, как я ненавидел это пианино, его красно-бордовые бока и крышки и всё то, что на нём было блестящего. Я ненавидел все эти белые и чёрные клавиши, но за спиной стоял папа, а иной раз и мама с готовой рукой для очередного подзатыльника. Мама иной раз, если я там что-то не так играл, огревала меня мокрым полотенцем, и поэтому мне приходилось пиликать на этом пианино эти треклятые произведения типа гамм, скрепя зубы и глотая слёзы.
   Однажды, когда мамы не было, я так разозлился на это пианино и как дал по одной клавише! И это была нота ля. Как я до сих пор её помню! И эта квадратная нашлёпка с клавиши возьми и отклейся. Я не на шутку перепугался. Чем её приклеить? Я не знал. Что у нас дома было клеящего? Тут я вспомнил, что если ешь варенье, то руки всегда становились клейкими. И тогда приподнял на клавише ноты ля оторванную пластинку, намазал под ней вареньем и прижал пластинку к клавише пальцами. Но пластинка всё равно не приставала к клавише. Тогда я поставил сверху на эту чёртову клавишу папину гантель. Дома никого не было. Пластинка вроде бы прилипла, когда я потрогал её через несколько часов. Но через какое-то время поверхность её стала выпуклой. Поэтому когда я играл на пианино, то эту оторванную ля я жалел и не бил больше её сильно, боясь, что она вот-вот совсем отвалится. К счастью, этого не случилось, и никто не заметил эту оторванную ля. С такой нотой ля оно потом и было продано уже через много лет.
   Но занятия музыкой продолжались. Мне надо было заниматься музыкой дома каждый день и три раза в неделю ходить в музыкальную школу. Занятия продолжались по 45 минут, но мне тогда казалось, что каждое занятие – это вечность. Да ещё к тому же надо было идти на занятия с нотной папкой в руке через весь посёлок. Я иду, а пацаны смеются, что я с папкой иду в музыкальную школу. Они вольно бегают по горам, по берегу Ардона, а я иду в музыкальную школу, чтобы сидеть на уроках сольфеджио и петь хором: «до, ре, ми…»
   Господи боже мой, какая же это нудная наука музыкальная грамота!
   К концу первого года я еле-еле выучил мелодию одного из опусов древнерусского творчества. Это была мелодия песенки «Во поле берёзонька стояла».
   Изучить и запомнить ноты этого шедевра было хуже, чем выучить теорию относительности, изучение интегралов, дифференциалов, сопромата и теоретической механики вместе взятых. А с ними мне потом пришлось столкнуться позднее и освоить в совершенстве все эти науки без особого труда. Но запомнить, какие ноты когда и где надо нажимать, было верхом сложности. Но всё-таки у меня кое-что получалось.
   После первого года обучения у нас был академический концерт. Преподаватели стояли в одном углу концертного зала, родителей посадили в другой угол. Мы выходили на сцену один за другим, играли произведения, которым нас обучили за этот год в школе.
   Я исполнял мелодию песенки «Птичка за моим окошком гнёздышко для деток вьёт».
   Пока я играл эту мелодию, я, наверное, раз десять сделал в ней ошибки, сбивался с такта, фальшивил, путал ноты, но всё-таки доиграл мелодию до конца и заслужил аплодисменты. Слёзы радости были в глазах моей мамы, оттого что её сын всё-таки освоил сложности музыкальной грамоты и что он что-то может нажимать на клавишах, были максимальной оценкой за все мои мучения.
   Мне бы погонять по горам. Ляжкин вместе с Женькой каждый день ждали меня после уроков, чтобы побегать по горам, а мне надо было идти в музыкальную школу. Я туда ходил как на каторгу целых три года, но потом у нас в школе появилась девчонка. Ольга Омельченко. На мой взгляд это была красивая девочка. Она мне очень понравилась! Я попытался ухаживать за ней. Я пытался стать её другом. Она видела, что я оказываю ей знаки внимания, а в итоге избегала меня и пряталась от меня со своими подружками-девчонками на переменках.
   Училась она в параллельном классе и никак не хотела со мной встречаться. Моя мама дружила с мамой Оли, потому что они работали в одном отделе в управлении. Моя мама была очень довольна тем, что я пытаюсь подружиться с девочкой, что я не удираю с Ляжкиным неизвестно куда, и не лазаю с Икашей или Козлом по горам, и не прихожу грязный и оборванный по вечерам. А то, что я хожу к девочке делать уроки, было, по мнению мамы, очень хорошо. Она теперь стала чаще заходить в гости к своей подруге, Олиной маме. Когда она ходила к ней, то всегда брала меня с собой. А когда была занята, то сама звонила Олиной маме и предупреждала о том, что я пойду делать уроки к ним. Олина мама всегда радушно встречала меня и, наверное, тоже потворствовала нашим встречам.
   Но им-то в их классе давали одно задание, а нам другое, хотя темы были одни и те же, но иногда и по-разному. У них на завтра был один предмет, а у нас другой предмет. Ну, всё равно я всегда с таким удовольствием сидел с Олей и делал уроки. Иногда я делал и свои, и её задания.
   Оля тоже ходила в музыкальную школу. Вот тут-то меня и пронзило что-то такое, от чего музыкальная школа мне стала нравиться, и я стал туда ходить с удовольствием, потому что там была Оля.
   В один и тот же день у нас было сольфеджио. И в сольфеджио я даже начал делать успехи. В один и тот же день у нас был хор, где мы пели песни, и, оказывается, у меня прорезался какой-то голос. Оказывается, мне не так сильно медведь на ухо наступил, как об этом думала директорша.
   Когда на 7-е ноября наш хор исполнял в клубе посёлка песню «Лёшенька, Лёшенька, сделай одолжение, Лёшенька, Лёшенька, выучи таблицу умножения», то я выходил вперёд и пел своим мальчишеским громким, звонким голосом: «Я заниматься не привык, я отстающий ученик…» Хор опять пел: «Лёшенька, Лёшенька, сделай одолжение» и т. д.
   Это был триумф. Мама сидела, чуть ли не рыдая от счастья, в первом ряду и хлопала в ладоши. Они вместе с Олиной мамой смотрели на меня, какой я, оказывается, замечательный певец.
   Потом был новогодний и первомайский концерты. На 1-е мая мы исполняли песню: «Люди мира, на минуту встаньте, слушайте, слушайте, это раздаётся в Бухенвальде колокольный звон, колокольный звон. Звон летит, летит над всей землёю…»
   Это была песня, которая поразила меня своим звоном, своей яркостью слов, музыкой. И я пел эту песню от всей души вместе с Лоркой. Лорка Кадзаева, отличница нашего класса, тоже училась в нашей музыкальной школе – мы пели эту песню с ней вдвоём, стоя перед хором. А хор гремел своим припевом за нашими спинами.
   Оля так и не стала дружить со мной, она всё время от меня скрывалась, убегала с девчонками. Мне вскоре надоело ухаживать за ней, таким образом выпрашивать у неё встречи и вечно оставаться осмеянным после того, как она не приходила на них. Мне было интереснее и веселее с Черёмой. Или с Ляжкиным. А с Женькой наша дружба так никогда и не прекращалась. Мы с ней почти до самого моего отъезда из Мизура виделись каждый день в школе. У нас всегда были свои интересные темы для разговоров. Поэтому спустя год-полтора Оля отошла на второй план, а потом и совсем забылась. Вскоре они и вовсе уехали куда-то из Мизура. Её папу перевели на новое место работы.
   Музыкальная школа стала мне опять как вилы в горло.
   Вовку, моего среднего брата, тоже отдали в музыкальную школу. Теперь у нас дома стало два «музыканта». И вот мы наперегонки стремились заниматься этой долбаной музыкой. В смысле, кто первый останется последним.
   Я всегда старался отстать, чтобы Вовку первого сунули за пианино, чтобы он первый начал делать домашние задания по музыке. Каждый день у нас был один и тот же «концерт».
   Раздавался мамин непререкаемый голос:
   – Дети, идите заниматься музыкой.
   На что Вовка реагировал всегда первый:
   – Нет, я не хочу, давай-ка ты сначала! – отнекивался он шёпотом. Тогда я подносил ему к носу кулак и так же многообещающим шёпотом угрожал:
   – Вот как сейчас набью тебе морду… Ну-ка давай, иди и садись за этот долбаный инструмент.
   Вовке ничего больше не оставалось делать, как идти и первому начинать бренчать по клавишам. В комнате его ждала мама, а сзади нешуточно торчал мой кулак. Ну и Вовка вынужден был идти на эту Голгофу, т. е. к этому пианино. Он садился и играл там свои гаммы и прочее, что ему задавали. Занимался он прилежнее моего, хотя результаты наши были примерно одинаковые.
   В школе всегда говорили, что Вовка был умным мальчиком:
   – Вот, Инна Ефимовна, у вас два сына. Старший и младший – как земля и небо.
   Естественно, Вова был небом, а я – землей. Я был приземлённым, мне надо было по ней носиться, мне надо было рвать штаны, ботинки, лезть во все дыры. Вова же учился на одни пятёрки, Вову ставили всем в пример. Он никогда не дрался, но морду я ему бил частенько. Поэтому он сейчас доктор наук, профессор в университете, а я – обычный старший механик, сижу тут на этом долбаном плавкране и вспоминаю всё своё детство. Ну, всё равно тогда, когда надо было заниматься музыкой, Вовка под страхом моего кулака шёл пиликать на пианино.
   Я уже пошёл в шестой класс музыкальной школы, а Вовка – в третий, когда на одном из уроков музыки было решено, что надо начинать готовиться к академическому концерту. Это в младших классах академические концерты были два раза в год. После пятого класса они происходили по окончании каждой четверти.
   Моей преподавательницей была молодая симпатичная девчонка. Она была чуть старше меня. Мне было 14, а ей – 19 или чуть больше. Но она чувствовала себя очень большой начальницей надо мной. Она всегда подчёркивала эту разницу между нами. Когда я приходил в класс, она мне говорила:
   – Ну-ка, садись.
   Я садился. А когда начинался урок, то тут она отвязывалась на мне по полной схеме.
   Для разминки она заставляла меня играть гаммы. И тут оказывается, что и пальцы мои не там стояли, она меня за это хлопала по рукам – что надо палец туда тянуть, а не просто его растягивать; и мизинец я не туда тяну, как надо; и скорость руки у меня не такая; и даже сидел я не так, как подобает.
   И по представлениям моей преподавательницы мне надо было на свиноферме вилами играть на заборе. Музыка бы получалась более благозвучной. Но тут приближалось окончание четверти, и мы должны были на выпускной концерт к концу этой четверти сыграть с ней ансамблем какую-нибудь знаменитую мелодию. То есть она будет играть басы, а я буду играть первую партию. Она решила, что я буду играть мелодию романса на стихи Лермонтова «Белеет парус одинокий». В один из дней на занятиях мы и начали разучивать с ней этот шедевр.
   А учить ничего не хотелось. Была хорошая погода, с пацанами у нас были свои дела, и мы носились по вечерам по всем окрестностям посёлка. Теперь я частенько грозил Вовке, когда он сидел и пиликал на пианино:
   – Вот только скажи маме, что я не занимался, я тебя вообще тогда прибью и морду твою расквашу.
   Поэтому я частенько не садился за пианино, чтобы готовить домашние задания. Вовка знал, что я слов на ветер не бросаю. Ему частенько перепадало по этой самой морде.
   Мне было интереснее перефотографировать с Черёмой картины из книг по истории искусства, а потом печатать фотографии, чем долбить какую-то мелодию. На концерте меня устроил бы и трояк. Двойку мне не поставят. Это я знал чётко.
   То, что мне училка задавала на дом, я, естественно, дома не учил. И раз за разом приходил на урок музыки как белый лист бумаги. Без единого навыка, как надо играть этот «Белеет парус одинокий».
   Уроки шли, училка показывала мне, как играют этот «Белеет парус одинокий». Сейчас мне нравится этот романс, я могу спеть его, а тогда я смертельным образом ненавидел каждую ноту этой мелодии.
   Занятия проходили примерно так. Мы садились с училкой рядом и начинали вместе играть. Я начинал: «Белеет па…», и у меня палец попадал на эту знаменитую ля, которую я так лелеял дома на своём пианино. Вот палец добирался до ля и – бах… Я всегда помнил, что у нас, на нашем пианино, эта ля была отклеена, я её всё время жалел дома и не бил по ней со всей силы. А тут на ней надо было делать акцент. Поэтому я нажимал ля-бемоль или си-бемоль. И вот по этой самой привычке я и на уроке нажимал не на ту клавишу.
   Училка ещё спокойно говорит мне:
   – Макаров, давай-ка начни играть сначала.
   Бум-бум-бум, играет она басы, а я веду первую партию: «Белеет па…», моя рука опять срывается, и я нажимаю не ту ноту.
   Училка меня – бах – трескает по руке ладонью:
   – Ну-ка начинай заново! – уже более зло говорит она. И опять начинает играть басы, а я – «Белеет па…», опять палец попадает не на ту ноту. Училка уже злее бьёт меня по руке кончиками пальцев с оттяжкой.
   Мне это издевательство уже стало надоедать, и я говорю ей:
   – Не могу я эту ля взять! У меня палец не растягивается до неё.
   Училка уже со злостью посмотрела на меня и чуть ли не выкрикнула:
   – Смотри! Вот как это надо делать, – она наваливается на меня своей девичьей грудью. Мне от этого становится неудобно, аж в жар бросило от ощущения твёрдости её груди. Но училка не замечает моего смущения и уже чуть ли не орёт мне в ухо:
   – Ты сделай так, чтобы она нажималась, – и, уже сдвигая меня со стула, говорит: – Ну-ка, отойди, я покажу тебе, как это делается, – у нее всё получается просто замечательно. – Вот так! Вот так! – показывает она мне начало мелодии. Потом, немного успокоясь, она пересела на свой стул и говорит: – Теперь ты так же попробуй сыграть.
   Я начал медленно выводить эту треклятую мелодию, которая уже костью в горле сидела у меня. Если я играл медленно, то у меня всё выходило нормально. Я повторил мелодию несколько раз медленно. Училка успокоилась и предложила:
   – Вот видишь! Всё у тебя получается. Давай начнём играть вдвоём.
   Как только мы начали опять играть вдвоем, то бац, палец опять соскальзывает с этой ля. Уж тут училка всерьёз разозлилась на меня. Она со всей силы как треснет меня по руке. Аж со звоном. Рука скользнула по клавиатуре, и та жалобно отреагировала: «Блям-блям-блям…»
   И тут, я сам не знаю как, но правая рука, по которой ударила училка, сама отреагировала и врезала училке по физиономии. Она бряк – и со стула отлетела на пол. А стул был без спинки. Поза была, конечно, у нее, я скажу, аховая. Сидит на полу, раскорячив ноги в недоумении, моргая своими огромными глазищами, и хочет чего-то сказать. «Ам-ам-ам», а слова изо рта не вылетают.
   Потом она вдруг как завизжит, как завопит, как подскочит, как выскочит из класса в коридор. А я как сидел, так и сижу. Сам ничего не понимаю, что же именно произошло.
   Через пару минут в класс врывается директор школы. А директорша эта учила меня во втором и третьем классах. Она тайно ненавидела меня и поэтому при первой же возможности сбагрила меня молодой училке, потому что я был по её мнению тупой, потому что других мнений, кроме её, в природе не существовало и из меня никогда ничего толкового не получится. И старания всей музыкальной школы над повышением качества моего музыкального образования – это только пустая трата времени. Она всегда так говорила и полностью была уверена в своей правоте.
   А так как папа был большой человек в нашем посёлке, она терпела меня только из-за положения моего папы и настойчивости мамы.
   И тут такой шанс! Наконец-то ей можно надо мной поиздеваться и выместить на мне то, что накипело у неё на душе за эти долгие годы. Она может наконец-то вышвырнуть меня из музыкальной школы. Наконец-то её мучения закончатся. Отольются кошке мышкины слёзы.
   Она меня хватает за шиворот:
   – А ну встань немедленно! – кричала она на меня. – Что ты себе позволил?! Ты поднял руку на учительницу?!
   А я на самом деле сижу и думаю: «Вот это да, как же это так получилось, что ж такое вышло!»
   А директорша не успокаивается:
   – Немедленно вон со школы!
   И наконец-то меня выгнали из музыкальной школы!
   Мама потом пришла в музыкальную школу. Она долго извинялась перед этой бедной девочкой и директоршей. А мне дома была прочитана очередная проповедь о недостойности моего поведения.
   Вот так бесславно и закончилось моё музыкальное образование. Ходить туда, в эту долбаную музыкальную школу, я перестал с превеликим удовольствием. А так как моё музыкальное образование закончилось, то Вовка заявил родителям:
   – Лёшка не ходит, и я не буду ходить в музыкальную школу.
   Ну и ладно. Мама устала сопротивляться, тем более мы уже скоро собрались уезжать из Мизура. Я увлекался книгами, гонял по улицам с Ляжкиным и с Женькой. С Черёмой мы продолжали печатать фотографии. У меня были свои интересы, которые шли вразрез с родительскими. Мама только одно говорила:
   – Слава богу, что он с Козлом не общается и вообще с этой непонятной осетинской братией.
   Она была довольна тем, что я был с Черёмой, с Ляжкиным и Женькой. Теперь ей это нравилось. Учёбе эти мои занятия не мешали. Отметки в школе стали только лучше. И тогда папа уже окончательно убедил маму:
   – Пусть они не ходят в эту музыкальную школу.
   Последний довод был, пожалуй, самый весомый: что каждый месяц надо было платить за нас по 12 рублей – и за Вовку, и за меня. Это было последним доводом, который пересилил всё. В итоге мама сказала папе:
   – А теперь ты можешь свободно позволить купить себе хорошие туфли.
   Папа согласился с этим доводом и в ближайшее время купил себе и всем нам очень красивые туфли на лето, чем мама была очень довольна.
   Пианино осталось стоять в большой комнате на прежнем месте, иной раз тетя Глаша вытрет с него пыль, поставит какую-нибудь вазочку, посидит и поохает над ним:
   – Ой, какой хороший инструмент, и никто на нём не играет.
   На что я, проходя, говорил ей:
   – И никто не будет на нём играть.
   Но тётя Глаша только ахала и охала.
   При переезде в город пианино опять спустили со второго этажа, потом погрузили в грузовик.
   А уж потом из грузовика студенты заперли его на пятый этаж, и оно стояло у нас просто мебелью. Единственное, что я исполнил на пианино в последний раз, это была песня из кинофильма «Республика ШКИД». Это произошло, когда зимой к нам из Новокузнецка приехал дедушка, Даниил Иванович. Он подобрал эту популярную тогда мелодию, и мы с надрывом её пели:
   – У кошки четыре ноги, позади у неё длинный хвост, но потрогать её не моги за её малый рост…
   Я так классно пел эту песенку, что бабушка с дедушкой прямо умилялись, что я был точь-в-точь похож на того артиста из «Республики ШКИД».
   Когда мы уезжали из Орджоникидзе, то за две недели до отъезда нашёлся, наверное, такой же, как и моя мама, идейный человек, который для своей дочери захотел приобрести пианино. А так как оно было не новое, так как эта нота ля, которую я приклеил вареньем, вздыбилась и стояла бугром на фоне этих остальных клавиш, что было видно невооружённым глазом, пианино мама продала по дешёвке.
   После одной из последних тренировок по боксу, когда я пришёл домой, с облегчением вздохнул, увидев, что пианино нет:
   – Слава тебе, господи, пианино нет!
   Я был несказанно рад, что его продали и теперь его нет дома. Дышать стало легче, жизнь стала веселей. Я был такой счастливый и довольный, что наконец-то мы избавились от этого ужаса моего детства.
   Сейчас, может быть, это смешно, не знаю, но в своё время я был просто счастлив, что никто больше никогда не заставит меня сесть за вертящийся табурет перед этим монстром – пианино.

   Владивосток, июль 2014

Стул

   Осенние каникулы закончились. Сегодня был первый учебный день. Уроки тянулись нестерпимо долго. Учителя нудно объясняли новые темы. И, как назло, сегодня было целых шесть уроков. И это после недели свободы! Я был предоставлен сам себе, делал, что хотел: играл, ездил и занимался своими делами, где и как хотел. А тут надо было сидеть без движения целых сорок пять минут. Писать, слушать, запоминать – и так шесть уроков подряд. Это было невыносимо трудно.
   Всю эту неделю каникул я провёл у папы. Его перевели из рудоуправления в город директором техникума. Приезжал он домой только на субботу и воскресенье. Без него дома было грустно и скучно. Папа тоже скучал, и перед каникулами он предложил маме:
   – А что, если Алёша приедет на каникулы ко мне? Посмотрит город. Немного привыкнет к нему. Ведь скоро и вы туда переедете.
   На что мама только сказала:
   – Посмотрим, как он закончит четверть, – многозначительно посмотрела она на меня. – Вот если он заслужит своими отметками эту поездку, то я буду не против.
   Поэтому я с нетерпением ждал окончания первой четверти и наступления каникул.
   Четверть я закончил без троек. Только вот по русскому и литературе у меня были четвёрки, да и труды, как всегда, давали о себе знать. С русским у меня всегда были нелады. То ли это из-за моей невнимательности, то ли, как мама говорила, из-за торопыжничества. В моей писанине всегда было полно ошибок, помарок, исправлений и грязи. Почерк оставлял желать лучшего, и напоминал каракули, и, опять же, по словам мамы, намалёванные как будто курица лапой. Сколько мама ни билась надо мной, но почерк не улучшался. Иной раз она меня сажала за письменный стол и заставляла писать тексты. Но даже несмотря на исписанные под диктовку целые тетради, мои слёзы и нытьё, что я устал, что у меня болит спина или онемели руки, почерк не улучшался и наличие грязи в тетрадях не уменьшалось. Ведь писали мы чернилами и перьевыми ручками. Ох, какие же огромные кляксы оставляли они!
   Особенно мне доставалось со словом «мальчик». Ну не писалось оно у меня! Несколько раз мама заставляла меня писать это слово по целым страницам. И, что самое удивительное, я старался писать его правильно, прилежно выводя каждую букву, пыхтя и потея, но ошибки были в каждом слове «мальчик», сколько бы раз я его ни повторял. Мама даже как-то пошутила:
   – Ну не хочет он уже быть мальчиком, потому что он, видите ли, уже стал мужчиной.
   А папа один раз даже взял листок, исписанный этими моими перлами, и сказал:
   – Положу-ка я его в наш архив. Пусть он там будет лежать для потомков. И вот представь себе, что когда ты сам станешь папой или дедушкой, то твои дети или уже внуки найдут это сокровище. Ой, как здорово они будут смеяться, – с этими словами он положил в свой портфель этот листок и убрал его в свой шкаф.
   Не знаю, сохранился ли этот листок, скорее всего нет, но мне тогда было даже стыдно за свою безграмотность, и я стал делать в дальнейшем намного меньше ошибок. Но знаменитые слова «виня», «песя», «челодан» вместо «вишня», «песня», «чемодан» или «тута», «здеся», «тама», «вона» так и вспоминались папой до самых его последних дней. Когда он заглядывал в тетради своих внуков, со смехом говорил, увидев как-то примерно такой же перл Алёны – «звеня с разъерошенной пиной»:
   – Это всё ничего, вот ваш отец выдавал ещё похлеще.
   Конечно, сейчас я писал намного грамотнее и чище. Чище, наверное, потому что мы стали писать шариковыми ручками. Грамотнее – из-за того, что я стал много читать. Но почерк оставался, мягко говоря, прежним.
   Когда я показал маме дневник с четвертными отметками, то она была очень довольна такими результатами и позвонила папе, чтобы сообщить ему очередную новость. Выслушав её, папа сказал мне в телефонную трубку:
   – Поездку в город ты и в самом деле заслужил. Молодец. Если мама будет не против твоей поездки, то я жду тебя на каникулах.
   От такой похвалы я даже загордился, что я такой умный и старательный.
   Мама долго ещё разговаривала с папой по телефону, а потом сказала:
   – Уговорили вы меня. Завтра поедешь.
   Конечно, радости моей не было предела.
   На следующий день утром мама купила мне билет и посадила в автобус, который шёл в город. Она с беспокойством смотрела на меня и всё повторяла:
   – Никуда не выходи. Выйдешь только в городе. Сядешь на трамвай, доедешь до техникума, а там уже и папу найдёшь. Он сегодня тебя не сможет встретить. У него большое совещание в горкоме партии, но секретарша о тебе позаботится.
   От нашего посёлка надо было ехать до Алагира по Военной Осетинской дороге, потом ещё до Орджоникидзе по равнине. Всего семьдесят километров. Путь был долгим и интересным. Я сидел у окна и смотрел на пробегающие мимо горы, селения, бушующий Ардон. Автобус иногда останавливался. Люди заходили и выходили. Вся эта поездка для меня была очень интересная.
   Это путешествие было совсем другим, чем раньше. В город я ехал не первый раз, но самостоятельно ехать получилось впервые. Потому я чувствовал себя вполне взрослым. Раньше нас всегда возил дядя Гриша или дядя Лаврик. Но сейчас папа не был начальником в рудоуправлении, и служебной машины у него уже не было. Везти меня было некому. А так, на автобусе, даже было намного интереснее. Автобус был намного выше «Волги», и вид из его окна был лучше. Людей много. Они разговаривали между собой на разные темы. Слушать их было тоже интересно.
   Женщина, которая сидела рядом, ещё по просьбе мамы по приезду на городской автовокзал показала мне, как пройти к трамваю, и я поехал на улицу Ноя Буачидзе.
   Кондуктор предупредила меня об остановке, на которой мне надо было выходить. Трамвай останавливался как раз напротив дверей техникума. У входа в здание я узнал, где находится кабинет директора, у одного из парней, которые толпились у входа. Тот с интересом посмотрел на такую малявку, как я, сверху вниз, но махнул рукой:
   – Иди налево. Там табличка. Не промахнёшься, найдёшь.
   Коридоры были длинные, чистые, с высоченными потолками. Двери были тоже громадные и резные. На каждой из них была табличка. Вскоре по ним я и нашёл нужную дверь в приёмную директора.
   Там за столом сидела дородная тётенька. Когда она узнала, что я сын директора, она провела меня в кабинет со словами:
   – Пока сиди здесь. Папа скоро приедет. Вот тогда он и скажет, что тебе делать дальше, – и ушла.
   Потом зашёл другой дяденька и грозно спросил меня:
   – Когда кушал в последний раз? – Узнав, что только утром, властно приказал мне идти за ним.
   Мы пришли в столовую. Он усадил меня за стол, принёс поднос с едой и приказал есть. Я наелся до отвала. Дяденька тоже покушал вместе со мной. Потом он отвёл меня обратно в кабинет к папе, потрепал по голове и так же грозно, но уже с улыбкой произнёс:
   – Потерпи. Отэц скоро приедет, – и ушёл.
   Хороший это был дядька. Этот Георгий. Добрый, отзывчивый и очень преданный нашей семье. Он потом помог мне устроиться в секцию бокса. Сколько раз он возил меня и папу обратно в Мизур. Как он помогал нам с разбитыми стёклами в межкомнатных дверях, которые почему-то разбивались от наших игр. Как он потом помогал маме вывозить вещи из квартиры, когда она осталась одна после нашего отъезда в город Свободный. Тогда мама была очень больна. Этого никогда не забыть. Он был поистине горцем. Преданным и надёжным. Как в своих словах, так и в делах. До сих пор я сравниваю его со всеми людьми с Кавказа, которых когда-либо мне пришлось встретить в жизни. Жаль, что не все такие, как Георгий, попадались на моём пути.
   Папы не было ещё с час. Но вот дверь открылась, и он сграбастал меня в свои объятья. Я был бесконечно рад, что моё одиночество закончилось и я снова вместе с папой.
   Эта неделя в городе пролетела как один день.
   Мы ходили по магазинам, несколько раз кушали в разных ресторанах. Были в Русском и Осетинском театрах, в парках и музеях. Гуляли в папин выходной за городом. Даже взбирались на Лысую гору. Правда, ходили только около её подножья и насобирали приличный пакет диких яблок. Впечатлений было очень много. Свобода. Постоянное общение с разными людьми.
   Папа пока жил в общежитии. Наша новая квартира ещё была не достроена. Мы даже ходили на стройку, где строился наш будущий дом. А в общежитии я познакомился с несколькими парнями-студентами и много болтал с ними в отсутствие папы.
   А тут надо снова сидеть на уроках. Так хотелось побегать. Вот на переменах я этим и занимался. Как только учитель покидал класс, мы с диким воем срывались со своих мест и мчались к выходу. У дверей всегда была давка. Но выбежав на свободу, эта дикая толпа давала волю своим чувствам.
   Первые переменки были особенно бешеными. Когда они заканчивались, то звонок из-за наших воплей был едва слышен. Когда он звенел, то всё начиналось наоборот. В дверях из коридора в класс опять была давка. А ворвавшись в класс, толпа визжащих и орущих дикарей разбегалась по своим местам на партах.
   На последней переменке всё повторилось точно так же.
   Женька так и осталась сидеть на первой парте в среднем ряду, а я в начале этого года пересел на другое место. Так было легче заниматься своими личными делами, которые с учительского места были не видны. Память и слух у меня были отличные. И поэтому писать, читать, разговаривать я мог одновременно. И если в такие моменты учителя меня поднимали и спрашивали, то я всегда чётко отвечал им о том, что они объясняли, или о том, что только что произошло.
   Сидел я сейчас с Лидкой Варзиевой на предпоследней парте. Прямо у двери. А за мной сидел Ляжкин. Он тоже пересел. Эта его позиция всегда позволяла ему заглянуть в мою тетрадь и, при «крайней» необходимости, всегда списать у меня нужную информацию. Тем более что и вариант у нас всегда был один. Я этому списыванию не противился. Наоборот, всегда отодвигался так, чтобы Ляжкину была лучше видна моя тетрадь.
   Так как моя парта стояла как раз прямо напротив дверей, мне было легко занять своё место после перемены. Достаточно было только проскользнуть в дверь, и я уже был на своём месте за партой. Труднее всего было тем, кто сидел у окна. Надо было пробежать до доски, развернуться у учительского стола, ворваться между рядами парт и занимать места.
   Я уже сидел за своей партой и наблюдал, как последние пацаны несутся к своим местам. Последним бежал Козёл.
   Точнее, Витька Козлов. Он жил в нашем доме на третьем этаже прямо над нами. Хотя мы и были соседями и одноклассниками, но особой дружбы у нас не было. Он был гораздо выше и сильнее меня. Козёл частенько задирался ко мне или к моему брату Вовке. Давал нам подзатыльники, которые мы периодически сносили. Но когда наше терпение лопалось, мы звали с собой Черёму и подкарауливали Козла, чтобы отлупить его. Несколько раз это у нас получалось, но потом Козёл вылавливал нас поодиночке и вымещал на нас свою злость. Вот такое недружелюбное соседство было у меня.
   Козёл хорошо учился. У него была бабушка, которая помогала ему решать задачи сначала по арифметике, а сейчас и по алгебре. Она всегда проверяла у него уроки и заставляла Козла учиться хорошо. Иногда, когда у меня не получалась какая-нибудь задача по алгебре, я поднимался к Козловым и спрашивал совета у бабушки Козла. Она была доброй и радушной. Всегда с охотой помогала мне. Но она не решала за меня задачи, а заставляла думать и самому находить правильные решения.
   Когда я начал собирать марки, то мы обменивались ими с Козлом. Во время таких обменов Козёл был особенно добрый. Он всеми правдами и неправдами старался выдурить у меня марки получше. Иногда это у него получалось. Поэтому с Козлом у меня особой дружбы не получалось. Он любил, чтобы его слушали, бегали за ним. Своей силой и авторитетом он подчинил себе некоторых пацанов в классе, и они были всегда готовы выполнить его любой каприз.
   Хоть я и был маленького роста, и силы у меня было недостаточно, чтобы бороться с Козлом, но я никогда ему не подчинялся и не бегал у него на побегушках. Я терпеть не мог зависимости от кого-либо, поэтому с поселковыми пацанами у меня частенько были конфликты, из-за которых у меня появлялся то синяк под глазом, то была разбита губа. Иногда в таких конфликтах принимал участие и Ляжкин, но когда его не было рядом, то приходилось драться самому, защищая своё достоинство и независимость.
   Дрались мы один на один. Это было правило. И это было честно, когда выясняют отношения двое пацанов. Остальные стояли рядом, Ляжкин в том числе, и наблюдали, чтобы всё было по-честному и чтобы никто в этот спор не вмешивался. В таких случаях я применял только один приём – надо было бить первым и бить точно в глаз. Тогда противник сразу хватался за подбитый глаз и орал во всю глотку от боли. Вскоре поселковые пацаны перестали ко мне приставать, говоря, что с бешеным Макароном лучше не связываться. Но бывало, что и мне перепадало. Вот тогда-то и появлялись очередные синяки и шишки.
   А в нашем классе Козёл был самый сильный. И он частенько этим пользовался, чтобы доказать свою правоту. Никто не хотел с ним связываться, потому что все были почти на голову ниже его и, естественно, слабее. Когда мы выстраивались на уроках физкультуры в линейку, то Козёл всегда по росту был самый первый, а я в конце. За мной стояли только Солтанов, Пигич, Петрак и Кожа.
   Авторитет Козла был непререкаем. Когда в третьем классе Козёл решил, что наш класс должен стать первым по сбору металлолома в школе, то он всех заставил искать этот металлолом и таскать его на школьный двор. Так наш класс стал первым по школе, и мы получили грамоту.
   Потом в пятом классе Козёл решил, что мы должны стать самым лучшим классом по чистоте, дисциплине и успеваемости в школе. После этого мы несколько вечеров драили парты, полы и стенки класса. Класс стал самым чистым в школе. Нас даже ставили в пример. Успеваемость тоже подтянулась. Все были обязаны приходить за полчаса до начала уроков и проверять друг у друга домашние задания. Так даже второгодники перестали получать двойки. Во время уроков в классе стояла гробовая тишина. Никто не смел ни пикнуть, ни даже лишний раз повернуться. Если кто и нарушал этот запрет о тишине, то на перемене имел дело с Козлом, и тот с помощью кулака призывал нарушителя к порядку.
   Учителя и директор были удивлены такой неожиданной перемене с одним из неблагополучных классов. Но долго это не могло продолжаться. Козлу вскоре надоело заниматься порядком, у него появились другие увлечения, и всё вернулось на круги своя. Дисциплина и успеваемость, конечно, немного улучшились, и класс стал просто обычным классом, и ничего выдающегося ни в нём, ни в нас не было.
   Сидел Козёл всегда на задней парте у окна, и сейчас, одним из последних, он рвался к своему месту. Пробегая мимо учительского стола, на повороте в свой ряд он задел ногой упавший стул.
   Его сбил кто-то из ранее пробегавших учеников. Кто именно, я со своего места не видел.
   Стул с треском отлетел к стенке, ударился об неё, и что-то в нём треснуло. Треск был такой сильный, что все замолкли и уставились на Козла. Тот обернулся на отлетевший стул и остановился. Вернулся к нему и поднял его с пола. В руках у Козла был учительский стул, но у него осталось только три ноги. Козёл ещё раз нагнулся, поднял отломившуюся ножку стула и оглянулся в сторону замершего класса:
   – Сейчас будет ржачка, – бодренько сказал он и поставил трёхногий стул у учительского стола, подпёр его отломленной ножкой и покачал его. Убедившись, что стул стоит достаточно прочно, вразвалочку прошёл на своё место.
   В классе стояла тишина. Все ждали: что же произойдёт дальше? А последним уроком у нас был урок пения. Вела его молоденькая учительница. Она недавно окончила музучилище. У нас в музыкальной школе она преподавала сольфеджио, а здесь она учила нас, балбесов, хоть что-то и как-то петь. Конечно, ей было тяжело справиться с толпой наглых идиотов, которые, видя беспомощность молодой красивой девушки, строили ей различные козни. Но всё равно она заставляла нас разучивать песни, и мы пели их, как могли.
   Вот и сейчас мы приготовились к очередной пакости.
   Учительница, как мотылёк, впорхнула в дверь класса и прошла к столу. В классе было непривычно тихо. Это её, по всей видимости, насторожило. Она положила классный журнал на стол, оглядела класс своими огромными глазами и певуче спросила:
   – А сегодня все присутствуют в классе? – потому что пара второгодников с задних парт порой игнорировала её уроки. Но в ответ была только тишина. Тогда она наклонилась над столом, пытаясь раскрыть классный журнал. Но сделать это ей мешал стул, который Козёл почти вплотную придвинул к столу. Тогда она рукой попыталась отодвинуть мешающий стул. Но тот неожиданно завалился набок. В гробовой тишине только был слышен стук упавшей ножки стула. Учительница остолбенела. Журнал вывалился из рук. Она пыталась что-то сказать, но звуки не выходили из её раскрытого рта.
   В классе по-прежнему стояла гнетущая тишина. Но вдруг её разорвал девчачий визг:
   – Кто это сделал? Вы что, совсем ополоумели? Вы что? Смерти моей хотите? – кричала громче паровозного свистка эта с виду хрупкая, такая миловидная осетинская девушка.
   Но после её крика тишина в классе стояла прежняя. Все молчали и сидели, опустив головы и потупив взгляды. Никто не проронил ни единого слова. Тогда учительница вновь, уже более спокойным, но ещё дрожащим голосом обратилась к нам:
   – Я ещё раз спрашиваю вас. Кто хотел сделать такую подлость, чтобы я упала, и посмеяться надо мной? Кто хотел опозорить меня?
   Но класс молчал.
   Она выдержала паузу и вновь повторила свой вопрос уже более твёрдым голосом:
   – Что? Среди вас нет по-настоящему смелого и честного человека?
   Класс опять молчал.
   – Значит, у вас нет смелости встать и сознаться в своей подлости по отношению ко мне? Выходит, что вся ваша смелость заключается только в том, чтобы поиздеваться над моей беззащитностью, а потом и посмеяться над этим? – так же громко и чётко выговаривала она нам. Но в ответ опять была только тишина.
   – И у этого человека нет смелости, чтобы сознаться в своём поступке. Вы даже боитесь посмотреть мне в глаза. Где они, эти ваши наглые глаза? Вы только горазды на непослушание, когда вас много и вы уверены в своей безнаказанности. А сейчас вы все трусы. И тот, кто подстроил эту подлость мне, тот вдвойне трус, – на этих последних словах обвинительной речи в наш адрес её голос взлетел до предела и завис в прежней звенящей тишине.
   – Так что? Нет смельчака, который бы сознался в своём поступке? – вызывающе бросила она снова в нашу сторону, но, видя всё те же потупленные головы, закончила с вызовом: – Тогда я отказываюсь вести урок и иду за директором. Пусть уже директор разбирается с вами, – и, схватив классный журнал со стола, она выбежала из класса.
   После ухода учительницы в классе по-прежнему было тихо. Но эта тишина незаметно стала нарушаться нарастающим ропотом. И вдруг из-за своей парты встала Лорка Кодзаева, обернулась к окну и громко выкрикнула в сторону Козла:
   – Что, Козлов, нет у тебя смелости сознаться? Что, теперь всем нам вместе придётся отвечать за этот поломанный стул? Ты позоришь весь наш класс своей трусостью.
   Козёл сидел на своей задней парте, красный как рак, и молчал.
   – Ты должен сознаться в своём поступке, – так же непререкаемо чеканила Лорка.
   Лорка была лучшей ученицей в нашем классе. По математике, да и по остальным предметам у неё всегда были только пятёрки. Не раз мои родители ставили мне её в пример. Лорка была председателем нашего пионерского отряда. Она всегда была аккуратно причёсана, белый фартук и красный галстук у неё всегда были выглажены. Но списывать она никому не давала. На предложения типа: «Лора, задача не получилась, дай списать», «Лора, забыл сделать пример, дай списать» всегда следовал однозначный категорический отказ, мотивировка была только одна: «Не дам. Сам делай. У тебя такие же мозги, как и у меня».
   Поэтому с такими провокационными предложениями к ней перестали обращаться уже давно. А вот объяснить она никогда не отказывалась. Я сам даже несколько раз напрашивался к ней домой, чтобы он объясняла мне сложные задачи. Может быть, из-за того, что сама Лорка нравилась мне. Моя мама даже довольна была нашей дружбой. Для неё это значило одно: что я не лазаю по горам и всяким тёмным местам, а делаю уроки с самой умной и красивой девочкой нашего класса.
   Тут все уставились на Козла. Тот вроде бы хотел что-то ответить, но тут резко открылась дверь, и в неё вошли директор, завуч и ещё пара учителей вместе с учительницей пения. Ропот моментально стих, все быстро заняли свои места за партами в ожидании, что же будет дальше.
   Учителя прошли к учительскому столу. Директор приподняла лежащий стул, посмотрела на его три ноги и показала этого калеку своим спутникам. Потом она подняла глаза и пытливым взглядом обвела затаившийся класс. Чеканя каждое слово, она громко сказала:
   – Я так понимаю, что напакостившего смельчака здесь нет, – и, не снижая тона, она продолжала, – но вы все знаете, кто это сделал. Я не буду вас сейчас пытать и заставлять сознаться, кто это сделал. Но я всё равно узнаю, кто это сделал и зачем он это сделал. И если сейчас этот пакостник трусит сознаться и не встанет сейчас перед всеми нами с честным признанием, то потом, когда я сама узнаю правду, ему пощады не будет. Он будет наказан самым строгим образом.
   Вдруг неожиданно зазвенел звонок, который заставил всех вздрогнуть. Звонок звенел необычно очень долго, мешая директору закончить свою речь. Но та уже и не пыталась что-то сказать ещё. Она развернулась и пошла к выходу из класса. За ней проследовали и остальные учителя.
   Некоторое время после их ухода в классе царила тишина. Потом захлопали крышки парт, и все стали собираться домой как ни в чём не бывало.
   Я тоже быстро собрался и выбежал из класса. Подождал у входа Черёму, и мы вместе пошли домой. Черёма озадаченно спросил меня:
   – А что такое там у вас произошло? Чего это директор у вас там была?
   – Да Козёл сломал стул и не сознаётся. Теперь нам всем будет за это несладко, – неохотно ответил я. – А все молчат. Никто его не продаст. А если кто и вякнет, то того Козёл потом замочит. Только вот Лорка его не боится. Чего ей бояться? Она сама кому хочешь в глаз даст.
   Черёма со мной согласился. Лорка жила в их доме, и он частенько с ней встречался. Хоть она и была девчонка, но ни одному пацану спуску не давала. Черёма это прекрасно знал. Лорку за это и уважали все окружающие пацаны.
   На следующий день с утра было продолжение вчерашней истории. На этот раз нас ждала встреча с классным руководителем. Это была наша математичка Наталья Борисовна, но нам кто-то из старшеклассников сказал, что она гречанка, и почему-то прозвище у неё было Мацука. Это была строгая, стройная женщина. Её лицо никогда не выражало никаких эмоций, и поэтому никогда нельзя было предположить, что же ждёт тебя в дальнейшем при разговоре с ней. Но алгебру и геометрию она нам преподавала замечательно. После её объяснений мне сразу всё становилось понятно. Задачи и уравнения просто сами собой решались. А для некоторых, для которых в решении такой задачи, как дважды два, ответ был всегда засекречен, у неё был ключ. Настоящий огромный железный ключ от входной двери её квартиры. Она доставала его из кармана и с вопросом: «А сколько будет?.. А как решить это уравнение?» – тюкала отвечающего умника по темечку. Ответ всегда был быстрым, чётким и правильным.
   Так что Мацука уже ждала нас в классе. По её виду можно было понять, что разговор предстоит серьёзный. Она расхаживала около учительского стола и ждала, когда же мы все соберёмся. Первым уроком у нас как раз и была алгебра. Так что торопиться Мацуке было некуда. Времени у неё было предостаточно.
   Когда дверь за последним учеником закрылась, она приостановила своё хождение и впилась глазами в класс. Вот её взгляд дошёл и до меня, и тут я понял, насколько она сейчас разозлена и с каким усилием она сдерживает эту свою злость, чтобы не поубивать всех нас тут же на месте. От её взгляда у меня по спине прошли мурашки, и меня как будто пригвоздили к парте.
   Выдержав паузу, она металлическим голосом спросила:
   – Ночь прошла. Наступил новый день. Времени для раздумий было достаточно. И что же вы решили, мои дорогие? Как долго я ещё буду ждать правду от вас? Где же этот смельчак, который всем нам тут напакостил? – она вновь обвела тем же ледяным взглядом весь класс. Стояла тишина. Никто не мог вымолвить ни слова. Наши головы были опущены, и если бы где-то летала муха, то это бы было сейчас прекрасно слышно.
   – Так, – многозначительно продолжала Мацука. – Значит, правды я от вас не добьюсь. Понятно, что вы не хотите выдавать своего товарища. Хотя я догадываюсь, кто этот ваш товарищ, чей проступок вы так пытаетесь скрыть. И смелости у него тоже нет, чтобы сознаться и признать свою вину.
   Я невольно скосил взгляд в сторону Козла. Тот сидел так же молча, как и все, потупив голову и надув щёки.
   Недавно мы смотрели в клубе фильм, где фашисты выстроили военнопленных и искали виновного. Они поступили тогда ужасно просто. Они расстреливали каждого десятого человека, чтобы узнать правду, но там, даже при таких суровых обстоятельствах, никто не выдал виновника.
   Нас тут не расстреливали и не пытали, как молодогвардейцев, про которых мы тоже недавно смотрели фильм. Поэтому, насмотревшись таких примеров, мы стойко молчали.
   – Ну, что же. Вы не хотите выдавать своего товарища. А вообще-то, какой он вам товарищ? В трудную минуту этот товарищ точно так же промолчит и оставит вас в беде. Ну, это дело каждого из вас. Пытать и насильно вытаскивать из вас правду я не собираюсь. Правда – она сама себя покажет. И тогда уже за свой проступок этому так называемому вашему товарищу будет стыдно вдвойне. А сейчас займёмся тем, чем мы и должны заниматься на наших уроках, – и она начала свой урок.
   Жизнь продолжалась своим чередом. Прошло два дня. Событие со стулом стало забываться. Даже последний урок пения прошёл мирно и спокойно. Никто нам больше не напоминал о произошедшем. Только через пару дней я услышал, как на перемене Игорь Созиев говорил Козлу, что его отец должен будет заплатить пять рублей за поломанный стул.
   У Игоря отец был завхозом школы. Это был очень высокий и сильный дядька. Он был участником войны и даже был в плену в лагере Бухенвальд. Про этот Бухенвальд мы даже разучивали песню в музыкальной школе. Она мне очень нравилась. Там, в этом лагере, он, наверное, и выучил немецкий язык. И когда у нас не было учителя немецкого языка, то он нам его преподавал. Он был очень требовательным учителем и никогда не давал нам никаких поблажек. Даже своему сыну за невыученный урок он один раз поставил двойку, а потом и отлупил его ремнём дома. После этого Игорь всегда старательно готовился к урокам немецкого языка.
   Игорь особой дружбы с Козлом не водил. Вёл себя независимо. Учился хорошо и всегда был очень спокоен, но всегда был в компании ребят, которые окружали Козла.
   Козёл ничего не ответил Игорю. Только набычился, надул щёки и ушёл в другой конец коридора.
   На следующий день на одной из перемен ко мне подошёл отец Игоря. Я только что вырвался из толкучки у буфета, где покупал себе пирожок. Он потрепал меня по макушке и ласково спросил:
   – Как дела, Макаров?
   А что можно ответить на такой вопрос? Я доедал пирожок с повидлом, и мне не особо-то и хотелось разговаривать с этим суровым дядькой.
   – Нормально, – бодро отвечаю ему и стараюсь выкрутиться из объятий его железной руки. Но не тут-то было. Сильные пальцы впились в моё плечо, как клещи, и выкрутиться из них, а тем более удрать, было невозможно. Тогда он отвёл меня в дальний угол коридора и, наклонившись к моему уху, тихо спросил:
   – Как же нормально? – ласково говорил отец Игоря, хотя взгляд его буравил меня, как бурильщик породу под шпур с динамитом в штольне. – А кто же тогда стул сломал? – Но, видя мой испуг, ободрил меня: – Ты не бойся. Я никому не скажу об этом. Мне просто интересно, за какого же это обормота я заплачу пять рублей. Он будет тут всё ломать, а мне придётся и дальше за него расплачиваться. Ты ведь понимаешь, что это несправедливо. Я же учил вас тому, что правда должна быть всегда впереди. Тем более что ты пионер. Ты просто должен сам быть первым борцом за правду, – его глаза прямо-таки буравили меня. Мне даже было страшно в них смотреть, а сладкий голос так и лился в уши: – Не переживай и, главное, не бойся. Это просто останется нашей маленькой тайной. Никто же не узнает об этом. Будем знать только ты и я. Договорились? – так же проникновенно ворковал он над моим ухом.
   Как так получилось, я до сих пор и не знаю. То ли это был результат сладостных уговоров, то ли от боли в плече, произведённой цепкой рукой отца Игоря, но из меня как-то само собой вырвалось:
   – Так это же Козёл сделал! Все об этом знают, только не хотят об этом говорить. Все боятся Козла. Он любого может отлупить.
   Хватка от руки на моём плече ослабла.
   – Ну, вот и хорошо. Вот и молодец, – умиротворённо прошептал отец Игоря. – Теперь мне будет спокойнее жить. А за Козла не бойся. Я с ним сам поговорю. А если он хоть пальцем тебя когда-нибудь тронет, то я сам растерзаю его вот этими вот руками, – и он показал мне свои огромные ладони с крючковатыми и волосатыми пальцами. Только от одного их вида у меня по спине пробежали мурашки. Моё плечо всё ещё ныло от общения с ними. Так что нетрудно было представить себе, что будет с тем, кого эти пальцы будут терзать. – Договорились? Тогда давай, иди. Ты очень хороший ученик. Продолжай так же хорошо учиться, – и он подтолкнул меня в сторону класса.
   Уроки прошли спокойно, и я стал забывать о разговоре с завхозом. Но после пятого урока в класс вошла Мацука и грозно сказала:
   – Козлов, завтра без родителей в школу не приходи. Пусть придут сразу оба твои родителя: и отец, и мать. С ними хочет побеседовать директор, – она грозно посмотрела на последнюю парту, чтобы убедиться, что Козёл её понял.
   Тот встал и подтвердил, что понял её. Убедившись, что Козёл понял её, Мацука вышла из класса, оставив всех нас в недоумении. Только у меня засосало под ложечкой. «Неужели отец Игоря не сдержал своё слово и рассказал ещё кому-то о нашем разговоре? Нет, не может этого быть! Ведь он же обещал никому ничего не говорить! Какой же я дурак, что поверил ему!» – корил я себя. Но уже ничего нельзя было поделать. Приходится только ждать, что же из этого выйдет.
   А события покатились одно за другим и привели к последствиям, от которых мне и до сих пор больно вспоминать.

   Владивосток, декабрь 2013

Молчание

   Родители Козла пришли в школу в конце последнего урока. Мы их не видели, только догадались, что они пришли, потому что кто-то из учителей заглянул в класс и позвал Козла к директору. Тот собрал портфель и вышел из класса.
   Я понял, что всё! Отец Игоря не сдержал своё слово. На душе было муторно. Учителя я не слушал, а только ждал звонка. Как только прозвенел звонок, я тут же выскочил из класса и побежал к кабинету директора.
   Дверь была немного открыта, и в щель можно было разглядеть родителей Козла и его самого, стоящего с опущенной головой посередине кабинета. Подглядывать в дверь было стыдно, и я вышел из школы. Черёма меня ждал у входа:
   – Ну, что там у вас в классе происходит? – засыпал он меня вопросами. – Что там делается у директора в кабинете? Я же видел, что ты подглядывал туда.
   – Не знаю, что они там делают, но Козла сегодня точно будут лупить.
   Мы все знали, что отец Козла держит его в ежовых рукавицах, как говорит мой дедушка, и только бабушка защищает Козла от очередной порки. Отец Козла был суровый и неразговорчивый дядька, наверное, потому что он участвовал в войне, и у него было много орденов и постоянно болели полученные раны.
   Мы с Черёмой пошли домой, обсуждая сложившуюся ситуацию. А вечером Козла здорово лупили. Было слышно, как его отец приговаривал после каждого удара ремнём: «А вот тебе за трусость. А вот тебе за подлость. А вот тебе за нечестность». И так далее. Козёл орал по-серьёзному. Дубасил его папаша от души.
   Даже утром в школе вид у Козла был довольно-таки помятый. Он сидел на задней парте и молчал. Только на первой перемене он подозвал к себе Икашу, Игоря Созиева, Петрака, Кожу, Пигича и Солтанова. И они всю перемену что-то там тихо обсуждали.
   У Икаши отец был участником войны и имел звание Героя Советского Союза. Он был во время войны лётчиком. Поэтому у нас все относились к Икаше хорошо. Учился он также хорошо, но во всём всегда слушался Козла, который использовал его в своих целях. Они всегда и везде ходили вместе, и Икаша выполнял все поручения Козла: и по сбору металлолома, и по наведению порядка в классе. А если кто-нибудь не слушался Козла, то потом каким-то образом Козёл узнавал всё об ослушнике и сам разбирался с ним. Естественно, с помощью кулака.
   Петрак был худеньким и тщедушным пацаном, учился еле-еле. Оценка тройка была для него праздником. Поэтому Козёл давал всегда ему списывать большинство задач. И Петрак был благодарен Козлу за это, и всегда делал то, что было надо Козлу. Он постоянно крутился вокруг Козла и ловил каждое его слово.
   Кожа, а вообще-то Стасик, был толстым и неповоротливым мальчишкой. Из-за своей неразворотливости он частенько попадал в различные комические ситуации. Даже его кличка Кожа произошла именно из-за этого. Как-то на уроке истории он у доски отвечал о военных действиях белогвардейцев во время гражданской войны. Урок он знал неважно и поэтому постоянно путался в ответах. О действиях белогвардейцев он мямлил:
   – С севера на молодую Советскую Республику нападал Юденич, с востока Колчак, с запада немцы, а с юга генерал Кожа.
   Весь класс тогда долго-долго хохотал. Это Стасик назвал атамана Шкуро генералом Кожа. Так по жизни Стасик и пошёл под прозвищем Кожа. Но он на это не обижался, так как был покладистым и добрым мальчишкой.
   Пигич – тот был самым маленьким в классе и стоял на физкультуре самым последним. Учился средне. Его очень обижало, что с ним никто не считается и никто его всерьёз не воспринимает. Хотя он хотел быть всегда первым и важным. Козёл, наверное, это понимал и поэтому всегда держал его под рукой для своих поручений. И Пигич смотрел Козлу в рот, был готов выполнить всё, что бы тот ни пожелал. Он летал быстрее молнии, чтобы выполнить любой приказ Козла.
   Когда началась вторая перемена, то Солтанов первым прыгнул к двери и загородил путь на выход из класса.
   Никто ничего не понял. Все стояли в недоумении. К доске не спеша вышли Икаша, Петрак и Пигич.
   – Что, Макарон? Предателем стал? Да? Теперь ты всех нас всегда будешь предавать? А ну, иди сюда! Если есть у тебя смелость. Расскажи всему классу, какой ты предатель, – громко, во весь голос заявил Икаша. Козёл так и оставался сидеть на своей задней парте у окна. Он даже не сдвинулся с места. Наверное, он хорошо усвоил обещания отца Игоря Созиева.
   Делать было нечего. Я встал и вышел из-за своей парты. Сзади почувствовал тычок в спину. Это Солтан начал подталкивать меня к доске. Идти на эти разборки мне уж очень не хотелось. Однозначно – будут лупить. Но делать было нечего. Пришлось выйти. Не показывать же всем свою трусость.
   Напротив меня стояли Петрак и по бокам от него Кожа и Пигич. Сзади меня оставался Солтан.
   Икаша стоял у стола за тройкой «смельчаков». Из-за их спины он ехидненько спросил у меня:
   – Ну и как ты предавал всех нас?
   Но я молчал. Я ждал. Что же сейчас случится? Кто начнёт драку первым?
   – Что? Теперь отваги не хватает признаться в предательстве? А давай наваляем ему, чтобы больше никогда его язык не смог произнести ни одного слова против своих друзей, – уже прокричал он. И ватага «храбрецов» ринулась на меня.
   Интуитивно я присел, ожидая первый удар. Но тут через меня перелетел Солтан, который сзади тоже ринулся на меня. Он врезался в группу «храбрецов» и спутал их ряды.
   Этим приёмом, но наоборот меня как-то отлупили осетины в пионерском лагере. Трое напирали спереди, а задний, которого я не видел, встал на четвереньки. Не видя его, я пятился, споткнулся об него, упал на спину и был отколошмачен передней группой нападавших.
   Сейчас же получилось всё наоборот. Впереди была давка, а я оставался присевший. Но, как-то оценив ситуацию, я подскочил и врезал под зад упавшего Солтана. Перепрыгнув его, левой рукой ударил Пигича в глаз, правой достал Петрака по губе, потом опять левой дал Коже в нос и, оттолкнув его, пошёл с кулаками на Икашу. Тот, вместо того чтобы обороняться, попятился за стол.
   Но тут откуда-то между нами появилась Лидка Варзиева. Откуда она там взялась и как она оказалась, я не понял. Она встала между столом, за который пытался спрятаться Икаша, и мной. Обернулась к группке «храбрецов» и врезала ногой Коже под зад, затем засветила по оплеухе Пигичу и Петраку. В своём возмущении она звонко кричала:
   – Что же вы делаете? Что же вы все на одного? А ну, быстро убрались отсюда! А то я тоже стану предателем и всё, как было, расскажу директору.
   В классе стояла тишина. Только Сокхи крикнул с последней парты:
   – А ну, перестаньте бить Макарона!
   Сокхи в нашем классе был первый год, потому что в предыдущем он остался на второй год. Это был рослый, немногословный пацан, которого все почему-то сразу стали уважать. То ли за его немногословность, то ли за суровый вид, то ли за его силу. Даже Козёл иногда пасовал перед Сокхи.
   Наверное, от этих событий у всех были раскрыты рты. Но Лидка, не обращая ни на кого внимания, взяла меня за плечи и вывела из класса.
   Была большая перемена на двадцать минут. Она вывела меня за школу, взяла меня за плечи и посмотрела мне в лицо. Лидка была на голову выше меня, поэтому смотрела на меня сверху вниз. Она была хорошей спортсменкой. Лучше всех девчонок играла в волейбол, была, даже для её возраста, очень физически развита.
   – Что? Ты и вправду их предал? – требовательно спросила она меня.
   Что уж со мной случилось, я не знаю. Но слёзы сами полились из моих глаз. Слюни и сопли распустились, я рыдал навзрыд. И сквозь эту слякоть я пытался ей что-то объяснить:
   – Никого, ой-уй-вай, я не предавал, ой-уй-вай, – слёзы сами текли. – Это отец Игоря у меня всё выспросил. Я случайно ему рассказал про Козла, ой-уй-вай. Но он обещал никому об этом не рассказывать, ой-уй-вай…
   Взгляд Лидки смягчился:
   – Я тебе верю. Ты не предатель. Ты просто дурак. Зачем ты связался с этим Козлом? Теперь он точно тебя прибьёт, – участливо приговаривала она. Но поток моих слёз и рыданий не прекращался.
   – Где твой платок? – уже другим голосом спросила она меня. Я полез в карман, достал платок и попытался вытереть свои слёзы и сопли. Но ничего из этого не вышло. Я их только размазал по лицу.
   Видя мои тщетные усилия, Лидка выхватила платок, утёрла мою физиономию, треснула по затылку и крикнула мне в лицо:
   – Всё! Хватит ныть. Ты уже сделал всё, что мог. Заткнись! И пошли. Сейчас начнётся урок, – она хватанула меня за руку и потащила за собой. Я поплёлся следом за ней.
   В класс первой вошла Лидка, а уж после звонка и я. Там царила прежняя тишина. Как будто ничего не произошло. Все сидели на своих местах. Никто не обернулся ко мне, когда я закрыл за собой дверь. Даже когда крышка моей парты с треском упала, никто не обернулся на этот звук. Только Лидка сжала на мгновение мою руку, и Валька Бекузарова, обернувшись, сочувственно посмотрела на меня.
   Так же ничего не происходило и в последующие дни. Никто не обращал на меня никакого внимания. Меня для них не было. Никто со мной не разговаривал. Никто меня не замечал. Вокруг меня образовалась пустота. Оставались только слева Лидка, впереди Валька и сзади Ляжкин. И больше никого. Для остальных, тридцати с лишним человек, я перестал существовать. Со мной даже старались не встречаться взглядами. Никто со мной не разговаривал и не замечал меня.
   На уроках, когда меня вызывали к доске, я не ждал поддержки ни от кого. Приходилось надеяться только на себя. Поэтому дома я уделял особое внимание домашним заданиям. Я старался выполнять их всегда сам. Мои визиты к Лорке прекратились. Мама была очень довольна, что её уже больше не вызывают в школу из-за моих проказ и двоек по поведению, что у меня в дневнике только положительные отметки и в тетрадях нет никаких красных помарок. Она теперь сосредоточила всё своё внимание на Вовке и Андрюшке. А соседям она только и говорила, что я уже перестал быть мальчиком и становлюсь настоящим мужчиной. Она даже доверила мне воспитание моего младшего брата Андрюшки.
   Но в создавшейся ситуации в классе я прекрасно понимал, что это Козёл подговорил всех не разговаривать со мной. И это только под его влиянием весь класс полностью игнорирует меня.
   Козловская квартира была над нами. Устав от одиночества в школе, я как-то решил прийти к нему. Хотя бы спросить:
   – Витя, ну что же такого произошло? Ну, извини меня. Не хотел я этого делать. Так получилось. Не моя в этом вина. Завхоз меня заставил так сказать.
   И я пришёл к нему. Долго стоял перед его дверью с мыслью, позвонить или нет. Но рука не поднялась к звонку. И я не позвонил, и не задал те вопросы, которые, возможно бы, разрешили этот конфликт. Одно меня удержало, чтобы не нажать кнопку этого звонка, – это то, что после него я стану просто шестёркой, такой же, как Пигич, Созий, Султан, Петрак. Я не хотел бегать у Козла на побегушках и всегда с удовольствием вспоминал те моменты, когда мы с Черёмой и Вовкой вылавливали Козла и лупили его от души. Только это и оберегло меня от того, чтобы не поднять руку и не нажать кнопку звонка.
   Я ещё больше сблизился с Черёмой. У его отца была богатейшая библиотека. У них в большой комнате все стены были застроены стеллажами с книгами. Оттуда я познал мир Стругацких, Станислава Лема, Александра Беляева, Козакова, Конана Дойля, Майна Рида, Фенимора Купера, а потом уже Дюма, Мопассана и Золя.
   С Черёмой мы учились делать фотографии с репродукций итальянских и испанских художников. Теперь все наши сбережённые деньги мы тратили на фотопринадлежности и порой допоздна засиживались в затемнённой ванной при печатании фотоснимков. Так я начал заниматься фотографией. Это увлечение сохранилось у меня на всю жизнь, и поэтому история моей семьи в основном описана с помощью моих фотографий. Хотя первые уроки фотодела мне преподал папа. Это он научил меня обращаться с фотоаппаратом «Смена-2». Это он привил мне первые навыки по проявке и печатанию фотографий.
   Да, я меньше стал бывать на улице, меньше стал играть в футбол.
   Настоящий футбольный мяч был только у меня в посёлке. Его мне папа привёз из Москвы. И как-то днём после уроков я опять читал что-то увлекательное из Майна Рида. В дверь позвонили. Я пошёл и открыл её. В дверях стоял Пигич.
   – Дай мяч поиграть, – заискивающе попросил он. – А то мы тут хотим с Козлом и Икашей поиграть.
   Столько было просьбы в его словах, что я не смог отказать. Я вынес мяч и отдал его Пигичу в руки:
   – Только сегодня же принеси, – попросил я Пигича. Мне очень хотелось помириться с Козлом. И я не знал, как это можно сделать. С чего начать наше примирение. Одна мысль была, что после игры Козёл сам занесёт мяч мне домой, как он делал это и раньше. И мы помиримся. И опять жизнь наладится, и я перестану быть изгоем в нашем классе.
   Пигич пообещал вскорости вернуть мяч. Я обратно сел за чтение книги о благородных ковбоях и их прекрасных возлюбленных.
   Через пару часов от этого чтива меня снова оторвал звонок в дверь. Это Пигич вернул мяч. Мяч был спущен. Но у Пигича вид виноватым не был. Он так ехидненько улыбнулся и бросил мяч мне в руки:
   – В заборе торчал гвоздь, и мяч попал на него, – с подленькой улыбкой он кинул мне мяч и убежал вниз.
   Вот это был удар! Мяч был точно проткнут, но не об забор, а каким-то острым предметом. Потому что там все гвозди мы сами загнули. Значит, Витя и не намеревается мириться со мной. Значит, ещё и кроме школьных унижений, он хочет перенести их и во двор. Мне вновь стало больно и плохо. И только звонок от Черёмы вывел меня из этого состояния.
   Много произошло подобных уколов в сердце и сознание мальчишки под названием Лёшка Макаров за следующие полтора года в Мизурской школе.
   Единственными друзьями были мне Черёма и книги, из которых я черпал кладезь жизни. А в школе оставался всё тот же верный Ляжкин.
   Даже в конце седьмого класса, когда мы уже получили годовые отметки, и тогда Козёл захотел устроить мне прощальный урок.
   Уже всем было известно, что мы уедем в Орджоникидзе и что уже больше ничего меня не связывает с Мизуром. Вот тогда-то Козёл и подстроил мне последнюю подлянку. Он, наверное, помнил слова отца Игоря Созиева, завхоза нашей школы, что ему не поздоровится, если он тронет меня.
   Ниже нашего дома была улица, по которой все любили прогуливаться. И вот уже после последнего звонка я возвращался домой. Навстречу мне приближалась группа пацанов во главе с Козлом. По мере приближения ко мне они о чём-то переговорились, Козёл отступил назад, и передо мной оказались Икаша, Пигич и Петрак.
   Икаша был уже ростом с Козла, да и Петрак от него в росте не отставал. А Пигич так и был малявкой, даже пониже меня ростом. Хотя я тоже подрос за эти прошедшие полтора года.
   От неожиданности засосало под ложечкой. «Всё! Будут напоследок лупить, – пронеслась мысль. – Но как? Тут среди белого дня? Прямо на центральной улице?»
   Всё произошло очень быстро. Каждый из приближавшихся нанёс мне по удару, и как ни в чём не бывало эта троица проследовала дальше. Во рту стало солоно от крови, а замыкающий тройку Козёл только презрительно плюнул мне вслед. Всё произошло так быстро, что только сгустки крови изо рта давали о себе знать, как Козёл сказал мне своё прощальное слово.
   Я только сплюнул кровь изо рта и вернулся домой. Дома моих переживаний и разбитых губ никто и не заметил. Родители занимались упаковкой багажа. Ведь завтра должна была приехать машина, которая всё это должна увезти в Орджоникидзе. В нашу новую квартиру. Ведь теперь мы будем жить уже там. Там начнётся и моя новая жизнь. Поджав разбитые губы, чтобы их не заметили родители, я принялся помогать им в укладке багажа.

   Владивосток, март 2014

«Друг»

   Какое сегодня прекрасное утро! Ярко-синее небо без единого облачка. Лёгкий тёплый ветерок, дующий в лицо, и такая тишина, которую просто трудно было себе представить. В Мизуре было совсем наоборот. Только открой окна или выйди на улицу, то тебе будет всегда слышен рокот грозного вездесущего Ардона. Когда приезжали к нам дедушка с бабушкой из Новокузнецка, то они не могли спать – так им мешал этот голос беснующейся реки. Но мы так привыкли к этому вездесущему рокоту, что не замечали его.
   А здесь, в Орджоникидзе, не было слышно этого голоса гор. И сейчас, даже утром, не слышен был звук моторов проезжающих автомобилей. Только вдали виднелась Столовая гора, похожая на лежащего человека с собакой у ног. Она была видна и с Бадкинского ущелья. Но там она терялась в окружении многих островерхих заснеженных пиков и гряд гор, а здесь можно было посмотреть на эту Столовую гору с балкона лоджии.
   Я опёрся на перила лоджии и с любопытством рассматривал окрестности. Вчера не было времени даже немного передохнуть, не то чтобы смотреть по сторонам.
   Машина с нашими вещами подъехала к новому пятиэтажному дому уже ближе к вечеру. Я ехал в кузове на тюках и чемоданах. Было здорово так ехать! Смотреть на уходящие и остающиеся сзади, за бортом грузовика, крутые повороты Военно-Осетинской дороги и обрывистые берега Ардона. Иной раз, когда дорога спускалась прямо к реке, вдыхать запах поднятой им водяной пыли на перекатах. Потом смотреть на равнины, которые открылись за Алагиром. Я был в кузове один. И от восторга самостоятельности и переполнявшей душу радости хотелось просто смеяться и кричать.
   А потом, когда машина подъехала к нашему дому, я легко выпрыгнул из кузова и с непроходящим любопытством осмотрелся.
   Да, это был тот же самый дом, на который мы с папой приходили смотреть прошлой осенью. Только сейчас он уже был полностью достроен, и во дворе была идеальная чистота. Прежние кучи мусора исчезли, были проложены асфальтовые дорожки, посажены какие-то кусты и хиленькие деревца.
   Слева ещё оставались частные одноэтажные дома, а справа высился довольно-таки высокий забор, составленный из камня, напоминавший чем-то мизурские подпорные стенки, по которым я научился быстро лазать. Метрах в пятидесяти, прямо перед домом, стоял деревянный забор, наверное, оставшийся ещё от стройки.
   Но рассматривать всё это было некогда. К грузовику, на котором мы приехали, подошли молодые парни, открыли его борта и начали всё выгружать и заносить на пятый этаж. В нашу новую квартиру.
   Я тоже не отставал от этих весёлых и неугомонных парней. Как потом оказалось, это были студенты из папиного техникума. Иной раз я нёсся с ними наверх с каким-нибудь ящиком или связкой книг наперегонки. А вниз без груза мы уже слетали как на крыльях.
   Перед отъездом папа долго паковал все вещи в чемоданы и картонные ящики, которые то и дело подвозили дядя Гриша и дядя Лаврик. А теперь эти ящики в руках молодых и озорных парней просто улетали на пятый этаж.
   Папа не успевал их расставлять по квартире. Мама только охала, чтобы парни ничего не побили и не разбили содержимое ящиков при переноске. А парни неутомимо всё носили и носили их наверх.
   Уже когда окончательно стемнело, переноска вещей была закончена. Мама к этому времени накрыла импровизированный стол с кушаньями, которые соседки по посёлку подарили ей в дорогу. В Мизуре мама уже и не знала, куда деть столько угощений. Она их уложила в кузове грузовика и многократно напоминала мне, чтобы я чего-нибудь не разбил во время поездки и тем более не лазал в эти свёртки, чтобы поесть. А теперь всё это стояло на столе, и это изобилие было сметено наработавшимися студентами за один присест. После уничтожения всего того, что находилось на столе, они быстро собрались и ушли. А папа и ещё несколько мужчин немного засиделись за столом при свете единственной лампочки в комнате. Ведь люстры были ещё запакованы и лежали неизвестно где. Мужчины не спеша обсуждали планы по установке мебели на завтра за небольшой баклажкой араки.
   После такой интересной поездки, необычной работы и сытной еды меня потянуло в сон. Мама уже постелила нам, мальчишкам, на матрасах, разложенных прямо на полу в одной из комнат. И я отправился спать в нашу будущую мальчишечью спальню.
   Там, на разложенных матрасах, уже посапывали Вовка с Андрюшкой. Я пристроился рядом и провалился в сон.
   Зато утром я проснулся первым. И вот сейчас с высоты пятого этажа рассматривал открывшиеся внизу окрестности.
   Справа, за каменным забором, был двор соседнего трёхэтажного дома. Во дворе было пусто. Только вдоль этого забора и внутри двора росли какие-то большущие деревья. При более подробном обследовании я увидел, что в листве этих деревьев просматривались какие-то фрукты. Это были или яблоки, или груши. С балкона определить вид плодов было просто невозможно. Скорее всего это были груши. На вид они были большие и спелые с розовыми боками. Они прямо-таки манили к себе.
   В Мизуре у нас таких не росло. Там в садике перед нашим домом росли только тутовые деревья, с которых мы нещадно обирали ягоды тутовника, иной раз залезая на самые верхушки деревьев. В садике Коста Хетагурова росли грецкие орехи, но их можно было собирать только осенью, потому что если собирать их летом, когда они ещё зелёные, то ты весь будешь покрыт коричневой краской от кожуры орехов, которая практически не отмывалась. И грабитель сада сразу легко распознавался. В начале Бадкинского ущелья был ещё сад яблонь, но туда было опасно залезать, потому что здоровенные дядьки Сослановы могли и пальнуть в тебя солью. Хотя яблоки там были прямо-таки громадные и сладкие. При надкусывании из них тёк сладкий и терпкий сок. Один раз мне всё-таки удалось пробраться в этот сад. Но удирал я оттуда быстрее космической ракеты, спасаясь от одного из этих дядек.
   А здесь! Прямо у забора, только руку протяни, и ты уже на дереве, и вот они, эти громадные, с розовыми боками яблоки-груши. Я долго вглядывался в стенку каменного забора, гадая, как же было бы удобнее по нему взобраться к ближайшему дереву. Я прикидывал и так, и сяк, как бы лучше, и незаметнее, и с наименьшими потерями при отступлении было бы возможно осуществить ближайший налёт. Здесь надо было надеяться только на себя, а не на моего друга Ляжкина, который всегда был мне защитой. Здесь я был один. И надо было быть вдвойне осторожнее. Ведь я ещё не знал, кто живёт в этом дворе, кто и как охраняет эти деревья. Кому-то же они принадлежат. Кто-то же за них отвечает. Хотя двор этот был общественный и деревья, по всей видимости, никому не принадлежали. Поэтому надо было сначала проследить за домом, а потом уже лезть туда.
   Пока я вынашивал планы ближайшего нападения, на лоджию вышел папа.
   Я был так занят разглядыванием этой стены и подходов к ней, что даже не заметил, как он вышел на лоджию. Я только услышал, как он разминает свои мышцы, как потягивается до хруста в костях и как глубоко вдыхает этот утренний воздух. Он долго глядел на небо, щурясь от лучей яркого утреннего солнца, и сказал мне:
   – Прекрасное утро, ты, я смотрю, уже давно не спишь. И что же ты тут делаешь в одиночестве, если не секрет?
   – А что, пап, я тут делаю. Смотрю на наш двор, что на нём находится, где входы и выходы с него. Ведь с высоты нашего этажа это всё можно намного лучше разглядеть, чем с нашего балкона в Мизуре, – повернувшись к нему, ответил я.
   – А, – протянул он, – понятно. Ну, тогда давай, заканчивай свои разглядывания и иди умываться и завтракать. А вот потом и начнём растаскивать вещи из ящиков по квартире.
   – Хорошо! – бодро в ответ ему согласился я. – Есть заканчивать обзорную экскурсию и приступать к домашним делам.
   – А потом, – он подумал и уже заботливо продолжал спрашивать, – а как ты вообще? Не устал от вчерашних гонок? Я видел, что ты бегал тут быстрее всех студентов. Наперегонки ты что ли с ними гонялся?
   – Так, – пожал я плечами, подумал и неохотно ответил ему: – Да нет, не очень-то и устал. Уже отдохнул, – хотя у самого и ноги, и руки побаливали с непривычки. Чувствовалось, что на самом деле натаскался. Потому что спортом-то я не занимался, даже по утрам зарядку перестал делать в последнее время. А тут пришлось побегать, покрутиться, так что даже ноги немели. На это наши мальчишки всегда говорили, что там выработалось много молочной кислоты.
   Но виду я не подал, только бодро посмотрел на папу.
   – Ну что же. Будем сегодня работать, – папа посмотрел на меня и потрепал по вихрам. – Работы сегодня много. Видишь те ящики, что стоят вдоль стенки? Их надо разнести по комнатам, а содержимое разложить по шкафам. Давай завтракать, а то скоро придут мужчины, чтобы расставлять мебель.
   С лоджии было два выхода в квартиру. Один на кухню, а второй в большую комнату. Мы прошли сразу на кухню, где папа начал что-то доставать из ящиков. Мама вчера перемыла всю посуду и поставила её в один из свободных ящиков. Папа начал доставать сковородки и тарелки, чтобы приготовить завтрак, а я пошёл в нашу комнату, где спали Вовка с Андрюшкой.
   – Давай, вставайте, – пинал я их, – хватит валяться. Быстро встали, заправили постели! Умываться – да папе помогать надо, а то он уже почти завтрак приготовил, – привычно командовал я младшими братьями.
   Ну, а те не торопясь встали и нехотя вылезли из постелей. Еле-еле двигаясь, они поплелись в туалет и ванную. Я слышал, как они там плескались.
   Ванная, по сравнению с той, что у нас была в Мизуре, была просто огромная. Там сама ванна была длинная, хотя помещение ванной было маленькое и часть его ещё к тому же занимала колонка, которую мы топили дровами. Чтобы получить горячую воду, надо было натопить колонку. А чтобы её натопить, надо было принести дров из сарая. А перед этим их надо было нарубить.
   Сарай находился довольно-таки далеко. И вечерняя баня превращалась в целый день довольно приятных для меня забот. После школы я рубил дрова. Иногда и впрок. Затем таскал их домой. Делал пять-шесть ходок из сарая с охапками дров. А вот уже вечером начиналось самое интересное. Я разжигал дрова в колонке и сидел около неё, подкладывая одно полено за другим в ненасытную глотку топки. Подолгу смотрел на завораживающие языки пламени и ждал, когда же колонка вся прогреется и можно будет набрать горячей воды в ванну, чтобы долго-долго плюхаться в ней.
   А здесь, в новой квартире, была газовая колонка. К колонке подходила только холодная вода. Надо было просто зажечь газ, и через полминуты из крана уже шла горячая вода. Папа научил меня, как обращаться с колонкой. Только сделал особое замечание:
   – А спички надо держать сухими и хранить их повыше, чтобы вот эти шаловливые ручонки, – он с хитрецой кивнул на моих младших братьев, – не добрались до них.
   Когда колонка зажглась, то братья с визгом от радости обливались тёплой водой и чистили зубы. Тут уже и мама встала. Она выпроводила нас из ванной комнаты со словами:
   – Идите кушать. Папа уже всё приготовил, – и усадила нас за импровизированный стол, который так же остался стоять после еды вчерашних рабочих и папиных друзей.
   Когда мы позавтракали, то тут уж папа начал командовать нами:
   – Ящики неси сюда. Детские вещи туда. Каждый берёт своё и тащит к себе в комнату. Куч не наваливать, а складывать всё аккуратно, – то и дело слышались его команды.
   Через час-полтора пришли папины друзья. Они расставили по комнатам шкафы и остальную мебель. В нашу спальню нам поставили письменный стол и шкаф. Стулья мы уже сами притащили и в шкаф уложили все свои вещи.
   Каждый старался выделить для себя уголочек и в нём обустроиться. Ну, а там уже как получалось. Правда, иногда то Вовке, то Андрюшке от меня перепадал то пинок, то подзатыльник, чтобы они не занимали лишнего места. Или, наоборот, чтобы занимали то, что нужно. А иногда просто для профилактики, чтобы быстрее суетились.
   И потом, когда уже ближе к обеду, к тому времени мама успела приготовить его, мужчины закончили работы с расстановкой мебели.
   Папа за обедом как бы между прочим сказал, что ему пообещали выдать стенку:
   – Пока её нет в наличии. Но когда она появится у нас на складе, то я её куплю и её сразу завезут к нам.
   В спальне у них уже были установлены кровать и шкаф. Но больше всего вчера вечером заняла переноска пианино, потому что это пианино уж очень было тяжёлое. В Мизуре мужики его еле-еле стащили со второго этажа и заволокли в машину. И тут тоже было столько проблем с этим пианино, чтобы затащить его на пятый этаж. По квартире оно легко каталось на колёсах. В Мизуре у нас пол был паркетный, и поэтому оно тоже там легко двигалось. А тут пол был просто из досок, выкрашенных вишневым цветом. Когда по ним прокатили пианино, то на них остались следы от колёс этого монстра.
   – Ой! Вы же всю краску испортили! – только и ойкнула мама. Но это как-то воспринялось как само собой разумеющееся. Сначала надо въехать, расставить мебель, расселиться. И только после этого уже можно было бы думать об уюте и красоте. И только после этого наводить порядок.
   Уже ближе к вечеру все разошлись, и уже в большой комнате был установлен обеденный стол. Мама приготовила ужин. Мы поужинали, и я отпросился погулять.
   – Куда погулять ты собрался? Поздно уже. Да и места тебе незнакомые, – не поняла моего желания мама.
   Но когда узнала, что я буду гулять только во дворе, то неохотно согласилась:
   – Ну, ладно, иди уж. Ты же будешь только во дворе? – она испытующе поглядела на меня. – Смотри, чтобы тебя куда-нибудь не занесло, – зная меня, не успокаивалась она.
   – Да! Только во дворе. Во дворе я буду, – подтвердил я все её сомнения.
   Мама посмотрела на папу. Тот в согласии кивнул головой, и я был отпущен.
   Во двор я вышел осторожно. Осмотрелся по сторонам. Вчерашние пацаны, которые помогали с переездом, жили в первом подъезде. Никого во дворе уже не было, смеркалось. Вокруг стояла первозданная тишина, которая вынудила меня идти почти на цыпочках.
   Я осторожно, оглядываясь по сторонам, перебежал к каменной стене соседского дома справа, посмотрел на неё снизу вверх и оценил её высоту.
   Стена была метра три высотой, сложена довольно-таки неаккуратно, так что из неё то тут, то там выступали камни, которые были всё равно что ступеньки, ведущие к её вершине. Так что можно было легко зацепиться за эти камни руками и влезть наверх. Сделать это мне не доставило особого труда. Я мигом взобрался на эту стену и оказался на самой её вершине.
   Прямо у стены росло дерево. И это дерево оказалось грушей. Её ветви наполовину уходили на наш двор, хотя росла она во дворе того дома, который был построен задолго до нашего.
   Оказалось, что я сидел как раз в ветвях этой самой груши. Ни со двора соседского дома, ни с нашего меня не было видно. Я был спрятан в её ветвях.
   Я перевёл дух и осмотрелся: что бы такое сорвать? Тут я увидел несколько таких громадных груш, которые смотрели прямо на меня.
   Промелькнула мысль: «Что сейчас будет? И, вообще, надо ли срывать эти груши, чтобы их только попробовать?»
   Но когда я попробовал одну из них, то она оказалась такой сладкой и такой вкусной, что я не удержался, набил ими полную пазуху и быстренько спустился со стены в свой двор. Так же тихо, с быстротой молнии взлетел на свой этаж и юркнул к себе в комнату. Там я рассовал груши под кровать братьев и под свою.
   Когда Вовка с Андрюшкой увидели такое сокровище, то они сразу пристали ко мне с вопросами:
   – Ты чего это там тыришь? Что ты там приволок?
   Не обращая внимания на их вопросы и чтобы подкупить их, я стал расписывать им принесённые груши:
   – Груши такие вкусные. Не поверите. Из них только сок течёт. Мама такие только на базаре покупала.
   Братья немного подумали и вновь стали приставать ко мне:
   – Тогда дай и нам хоть по одной.
   Вовка пригрозил:
   – А то я маме всё расскажу, что вечером тырил груши.
   Мне, конечно, не хотелось, чтобы мама узнала о моих вечерних похождениях, но я всё равно цыкнул на братьев:
   – Тихо! Замолчали! Родителям ничего не рассказывать! Там во дворе целое дерево растёт. Груш там немерено.
   – Пойдем ещё! Нарвём их побольше, – стали приставать они ко мне, как только попробовали по первой груше.
   Не в моих интересах было шастать по ночам в темноте, поэтому я попытался их успокоить:
   – Да уже поздно, не выпустят нас родители. На сегодня хватит нам поесть. Давайте, жуйте. А поход за ними отложим на завтра.
   Ну, а завтра была совсем другая история.

//-- * * * --//
   Как лазить по деревьям и собирать эти яблоки, у меня был опыт. Тогда мы были в пионерском лагере «Шахтёр». Родители отправляли нас в июне и июле на первую и вторую смены в этот пионерский лагерь. На территории лагеря росли высокие яблони, но они были уже пустые, без яблок. Пацаны с них сдирали даже завязи кислых яблок. Зато за территорией лагеря был огромный яблоневый сад. Но там его охранял сторож. Больше там, за забором нашего лагеря, ничего и не было, только яблони. А сторож. Где он был? Мы сами ещё тогда не знали этого. Поэтому с вожделением поглядывали за запретную территорию, опасаясь быть пойманными сторожем.
   Но мы рискнули и один раз сделали вылазку. В заборе, ведущем в этот рай яблок, мы ещё в первую смену обнаружили несколько сломанных штакетин, через которые можно было проникнуть в этот край щедрот.
   Был первый день заезда второй смены, и у нас только что закончился мёртвый час. Ещё никто ничего толком не знал, что надо делать, какого распорядка придерживаться. Кого слушать. Кто тут стал командиром.
   Поэтому в этот мёртвый сонный час я подговорил соседских пацанов, койки которых стояли рядом с моей, нанести набег на этот рай.
   Я долго расписывал пацанам обилие и сочность яблок, находящихся за запретным забором. Под воздействием моих уговоров, ведь я тут всё знал, по их размышлению, ведь я уже пробыл здесь одну смену, они нехотя, но согласились. И тогда мы решили навести визит в это яблочный рай после полдника.
   В эти первые дни в лагере царили разброд и шатание. А сейчас после мёртвого часа все готовились к полднику. Никакого сбора нам объявлено не было. Так что после мёртвого часа мы были свободны и предоставлены сами себе. Свободного времени до полдника у нас было полчаса. Вот этими свободными тридцатью минутами мы и воспользовались.
   Мы пробрались сквозь разломанный штакетник в яблоневый сад. Трава была нам по пояс, но потихоньку, пригнувшись, как разведчики, быстренько-быстренько мы обследовали незнакомый нам яблоневый сад. Яблони были старые и ветвистые, так что их ветви опускались почти до земли. Поэтому взобраться на них было легко. Этим мы и воспользовались. В тот раз мы наелись яблок до отвала, да и с собой прихватили достаточное количество. Вернувшись назад, мы никому об этом не рассказали. И такую разведку боем мы проводили следующие несколько дней.
   Но, несмотря на «строжайшую» тайну, в набеге каждый раз участвовало всё больше и больше пацанов.
   Но на этот раз нам не повезло.
   Наверное, сторож обнаружил результаты наших набегов. Мы-то грабили сад, который он охранял. Вот он и подстерёг нас как раз в тот момент, когда мы обычно отправлялись в набег.
   Или траву мы там помяли, или наши следы там настолько явно присутствовали. Но сторож нас всё-таки вычислил. Он выскочил из-за одного из деревьев и как заорёт:
   – Стоять! Ни с места. Сейчас стрелять буду!
   От такого громкого и требовательного голоса мы со страху так и повалились с деревьев.
   У каждого была полная пазуха наворованных яблок.
   От страха быть пойманными пришлось бежать что было сил. А бежать-то надо было быстро, потому что сторож тоже бежал за нами следом. Пришлось даже выдрать рубашку из штанов, чтобы скинуть яблоки, которые замедляли наш бег.
   И вдруг раздался выстрел. Наверное, сторож, скорее всего, палил в воздух, но по нам. Все говорили, что он стреляет солью, поэтому, схватившись за свои зады, мы припустили в своём беге. После раздавшегося выстрела меня обуял просто животный страх!
   Я тоже выдрал рубашку из штанов. Собранные яблоки моментально из них высыпали, но это прибавило мне скорости к вожделенному штакетнику, за которым был лагерь и свобода.
   Штакетник был, наверное, с меня высотой или выше. Я видел, как пацаны толкутся у дырки в заборе, стараясь протиснуться сквозь неё. Не знаю, как они там просачивались сквозь эту дыру, но времени у меня лезть туда уже не было.
   Я вижу, что они в эту дырку лезут, а нас было пятеро. Бежал я последним, потому что дальше всех залез в сад. Но когда я увидел, что мне не дождаться очереди, чтобы влезть в эту дыру, я сходу прыгнул через штакетник. Ну, сколько у меня тогда был рост? Да чуть более полутора метров. Но я как бежал, так и скаканул через этот штакетник. Без всяких там изгибов и приёмов для преодоления высоты. И только уже в отряде пацаны восхищались мной:
   – Ну, ты и прыгун! Ты перепрыгнул через штакетник.
   Я сам был удивлён таким результатом:
   – Да не может такого быть! Я только метр могу перепрыгнуть, и то если удастся хорошо разбежаться и перевернуться спиной к планке.
   Но пацаны только смеялись над моими словам. Ведь первым же в отряд прибежал я.
   После ужина мы вновь пошли к этому злополучному забору. Я подошёл к нему. Штакетник и в самом деле был выше меня ростом.
   Тогда мы пошли на стадион натянуть верёвку на высоту забора. Я попробовал перепрыгнуть эти полтора метра. Ага, но не тут-то было, я даже близко не смог допрыгнуть до этой отметки. Тогда чемпионом мира по прыжкам в высоту был Брумель. И мы все равнялись на этого Брумеля, на нашего чемпиона мира с его рекордной высотой 2,25.
   И вот после этого прыжка все участники наших тайных вылазок окрестили меня чуть ли не Брумелем. Но об этом никто слишком не распространялся. Наши вылазки так и остались тайной. Больше в этот сад мы не лазили. Сторож заколотил дырку, а на вечерней линейке было рассказано о каких-то хулиганах, которые грабили сад. Нам объяснили, что это дело недостойно ленинских пионеров. И мы всем лагерем торжественно обещали никогда не лазать по чужим садам и не нарушать распорядок дня.

//-- * * * --//
   Наутро, когда я проснулся, меня что-то подтолкнуло куда-то идти. Я опять вышел во двор. Вновь оглядывал это дерево и то место, куда я вчера взбирался, и как пройти по этой стене, чтобы добраться до другого дерева, где было еще больше груш. Конечно, это была моя ошибка, что я вновь забрался на эту стену и залез на соседнее дерево.
   Я сидел на дереве и объедался этими сладкими и сочными грушами. А много ли их съешь? Ну, две, три – больше в тебя не влезет. Я нарвал ещё с десяток, набил ими сводное пространство между телом и вожделеющим брюхом, но в разумных пределах, чтобы быстренько слезть на стену и удрать к себе во двор. Но что-то я расслабился и потерял бдительность, когда снизу раздался голос с осетинским акцентом:
   – Ты что там делаешь? Ты чего в наш двор залез? Ты кто такой? – смотрю, внизу стоит пацан моего возраста, может быть, чуть помладше.
   От досады, что я обнаружен, я огрызнулся:
   – Не твоё дело.
   – Откуда ты? – не отстаёт от меня этот осетин. Он уже вплотную подошёл к дереву и внимательно разглядывал меня.
   Я так же дерзко отвечаю ему:
   – Я оттуда, из соседнего двора.
   – А что ты там делаешь на нашем дереве? – не отставал от меня этот въедливый пацан. – А, давай, слезай, а то я сейчас своего брата позову! Он тут в нашей тринадцатой школе учится.
   Думаю – что этот шпендик от меня не отстаёт? И без страха взял и слез. Вытряхнул груши из-за пазухи и без страха подошёл к нему. Подошёл к нему вплотную и толкнул его животом:
   – Чё это ты тут разорался? А ну заткнись! – припугнул я его приподнятым кулаком, которым я якобы собирался нанести ему удар. – А то точно по морде получишь, – я с угрозой теснил этого осетина. Но тот не испугался и ещё пуще прежнего продолжал кричать:
   – Я тебе сам сейчас морду набью! Сейчас вот позову наших пацанов, они уж точно морду твою начистят.
   Ну, подумаешь! Испугал он меня. Я взял и без дальнейших разговоров треснул ему в лоб.
   В Мизуре меня звали Лёхой Бешеным. Если кто-то на меня нападал, то я бил ему сразу в глаз – и тогда тот начинал рыдать от боли. Да, удар в глаз, естественно, самый болючий. Фингал возникал моментально, слёзы сами из глаз лились ручьём. Человек орал и ретировался, держась обеими руками за лицо. А тут я ему просто в лоб дал, потому что он был где-то на полголовы пониже меня, да и слабее меня, конечно. Да и не хотелось поднимать излишний шум в незнакомом дворе. Пацан сел от неожиданности на зад. Да как заорёт:
   – Пацаны! Сюда! Нас грабят! Меня лупят!
   Что делать? Какие пацаны? И точно, на самом деле. Из-за угла выбежали ещё три пацана. Они все были повыше меня и по возрасту немного старше. Мне-то надо было идти в восьмой класс. Но те, по-моему, уже перешли в девятый.
   Они втроём выскочили из-за угла на крик этого визжащего пацана и, увидев меня, стали медленно приближаться ко мне:
   – Ты чего нашего Витька тут обижаешь?
   Не ожидав такую подмогу, я уже нерешительно говорю им:
   – Да ничего я его не обижаю. Просто он от испуга взял и упал.
   – А, знаем мы, как он тут упал, – усмехнулся один из них. На вид он был младше остальных и немного их ниже.
   А этот Витёк по-прежнему вопит:
   – Он меня в лоб ударил! Он у нас груши крадёт! Он с наших деревьев груши ворует!
   – Ага. Груши ест? Это ты, значит, в наш двор залез, чтобы нас ограбить? – они всё ближе и ближе подходили ко мне. Я отскочил в сторону от них и искал ближайшего пути до спасительной стенки, намереваясь побыстрее взобраться на неё и удрать от этой недружелюбной компании.
   Витёк же этот как-то исчез из моего поля зрения. А эти трое пацанов тем временем всё наступают и наступают на меня. Мне оставалось только пятиться назад к спасительной стенке. А эта падла, оказывается, встал сзади меня на четвереньки. Пацаны идут на меня с довольно-таки недружелюбными мыслями, а я отступаю – и, пятясь назад, налетаю на этого Витька (потому что сзади-то себя я не видел, что делается) и падаю на землю.
   Витёк со смехом вскакивает, а пацаны, когда увидели, что я лежу на земле, сразу кинулись ко мне.
   Двое из них схватили меня за руки, а третий сел на ноги. Я лежу, как распятый Иисус Христос, на земле и ничего не могу сделать – ни шевельнуться, ни дрыгнуться. И тут этот Витёк берёт, пакостный гадёныш, гнилую грушу и с издёвкой говорит:
   – Это он хотел наши груши поесть? – с ехидной ухмылочкой приближается он ко мне. – А вот на тебе! А ешь её! – и давай запихивать мне в рот эту отвратительную гнилую грушу.
   Что делать-то? Волей-неволей пришлось глотать эту гниль, эту воняющую гнилью подобранную с земли грушу. Тогда они втроём принялись и вторую гнилушку засовывать мне в рот. Но потом, когда они увидели, что у меня уже слёзы полились и я уже не могу дышать, отпустили меня со словами:
   – А ну иди отсюда! Пошёл вон! – и давай втроём подталкивать меня к забору. – Как ты залез? Тут залез? Ну-ка лезь так же к себе назад! И чтобы мы тебя тут больше не видели, а то вообще пожалеешь, что на свет появился.
   Под угрожающие крики воинственно настроенных пацанов я взобрался не стенку, спустился с неё и рванул к своему подъезду. Взлетел на пятый этаж, тихонечко прокрался в полуоткрытую дверь, папа то выносил, то заносил какие-то вещи по квартире, и я юркнул в ванную.
   Там я постарался отмыться от пакости этой гнилой груши. Прополоскал рот. А так как они насильно совали мне в рот эту гнилую грушу, губы у меня были раскушенные и все кровоточили. Поджав под себя губы так, чтобы ничего особо видно не было, не показывая слёзы, я вышел из ванной. Мама с папой были заняты обустройством квартиры. Конечно, они не заметили того, что я побитый и губы у меня расквашены. Они просто не заметили моего отсутствия, так они очень были заняты своими делами. Вовка с Андрюшкой им тоже помогали.
   Папа вскользь бросил мне:
   – Где ты ходишь? Давай быстрее присоединяйся к нам и тоже помогай.
   Пришлось суетиться до самого вечера, так же, как и пару дней назад, когда мы уезжали из Мизура. Родители были заняты только переносом и укладкой вещей. Меня они использовали только для того, чтобы я им помогал, а на моё лицо и губы вообще никто и внимания не обратил.
   А вечером раздался стук в дверь. Мама пошла открывать. Что такое? Заходит осетинка, а за ней следом этот Витёк. Она зло с самого порога начала выговаривать маме:
   – А ваш сынишка дома?
   – Да, – говорит ничего не понимающая мама, – он тут. Дома. Он весь день помогает нам по дому. Лёша! Иди сюда, – позвала она меня.
   Я подошёл к ней. Они уже сидели в большой комнате.
   – Подойди-ка ко мне! – ещё раз приказала мама. – Подойди-подойди, – уже более спокойным тоном продолжала она.
   Я подошёл и встал около мамы, ещё больше поджав разбитые губы.
   – Вы кого воспитываете? Вы что? Бандита воспитываете, – чуть ли не орала эта вошедшая осетинка. – Вы что, только что приехали и сразу свой горский бандитизм тут же на наших детях отрабатываете? Почему он моего младшего сыночка избил? Ты посмотри, что он с ним сделал!
   Ну, не знаю как, но у этого Витька точно на лбу был огромный шишак и под глазом почему-то светился синяк. Как такое оказалось, я понятия не имел. Я-то треснул этого Витька только один раз. И то в лоб, чтобы на его паскудной морде не было никаких следов. Откуда синяк-то под глазом появился? Я был в недоумении. Неужели я его так сильно треснул? Да! Шишак у него был отменный! Прямо-таки лиловый. Но почему и под глазом тоже была синева?
   Мама строго посмотрела на меня:
   – Твоих рук дело? – и, увидев мой утвердительный кивок, сорвалась на крик: – Ты что это делаешь? Мы же только приехали! Как ты начинаешь жизнь на новом месте?
   И тут в комнату вышел папа:
   – Так, подождите, давайте не будем кричать. Ну-ка, женщины, успокойтесь. Давайте спокойно всё обсудим и разберёмся, что же произошло.
   Он усадил всех за стол. В комнате уже стояли стол и стулья. Он пододвинул ближайший стул и дал его этой осетинке. Она села и давай на меня кричать:
   – Хулиган! – а потом, обращаясь к маме и не снижая тона, она по-прежнему продолжала орать: – Вы тут приехали со своими горскими замашками. С гор сорвались! Никакой интеллигентности у вас нет, никакой воспитанности, ничего у вас нет! И вы хотите, чтобы мы вас тут спокойно воспринимали? Посмотри, что он с моим ребёнком сделал, – она вытолкнула Витька на середину комнаты.
   И этот сучонок Витёк, падла, стоит такой понурый, такой несчастный, как будто он невинное дитя и не он совал с матами мне гнилые груши в рот. Как будто это не он раздирал мне губы, чтобы глубже воткнуть туда это поганое гнильё. Нет, не он ли это сделал? Тут стоял невинный агнец. Он стоит, падла, понурив глазки, и скромно посапывает у юбки своей орущей мамаши.
   Ну, папа, естественно, чтобы утихомирить взбесившуюся мамашу, спокойно увещевал её:
   – Так. Хорошо. Вы успокойтесь. Мы с ним проведём беседу. Я поговорю со своим сыном. Он больше не будет трогать этого вашего… как его зовут?
   – Витя, – уже спокойнее произнесла осетинка.
   – Витю он не будет больше трогать и пальцем. И в ваш двор он больше заходить не будет. Он будет под моим постоянным контролем. Так что вы не беспокойтесь, идите спокойно домой. Я с ним проведу беседу, мой сын больше вашего никогда не тронет.
   Удовлетворённая осетинка взяла под ручку своего Витька и с гордым видом проследовала на выход. А этот сволочонок ещё на меня так косо глянул и показал мне кулак из-за спины матери. Но этого никто не видел, только я разглядел этот недоброжелательный жест потерпевшего Витька. Разговор о том, что и меня побили в их дворе, конечно, не начинался. И, естественно, во всём виноватым оказался я.
   После их ухода папа подозвал меня к себе:
   – Ну что ж ты? Одно дело – мы там, в посёлке жили, ты там чуть ли не каждый день дрался. В школе ты там выступал, тебя из пионеров исключали. Что? Ты все эти замашки и сюда привёз? Учти. Тут город, тут люди по-другому живут, не как у нас там жили, где ты был кум королю: то в горы удрать, то где-то ещё носиться. Здесь надо жить аккуратно, осторожно. Жизнь тут совсем другая, тут жизнь городская, тут люди по-другому привыкли жить. Ты пойми меня, – то увещевал, то отчитывал он меня.
   – Да ладно, папа. Понял я всё. Не буду я больше к ним лезть, – стараясь не разжимать губы, соглашался я с ним.
   К вечеру опухоль как-то и упала на губах, может быть, её и не особо было видно. Во всяком случае, папа так и не заметил, что губы мои были поцарапанные и распухшие. Глотка и язык у меня до сих горели от проглоченных твёрдых остатков груш. Старясь много не говорить и не раскрывать широко рот, я согласился с папой:
   – Хорошо, папа. Я не буду ничего больше делать. И в тот двор ходить не буду. Тем более скоро школа, там у меня появятся новые друзья.
   – Ну, ладно, – папа был доволен, что я согласен с ним и что я его понял.
   Посидели. Он ещё мне рассказывал о своём военном детстве. Как он работал на сенокосах в свои 14 лет наравне с взрослыми женщинами и мужчинами-инвалидами. Мне же тоже было 14.
   – В свои 14 лет, – вспоминал папа, – я был не по годам здоровый, – он рассказал мне, как они косили сено на лугах, а его заставляли подавать вилами охапки снопов наверх стогов, потому что все мужчины были на фронте. Работать было некому. Были только женщины и девушки, а он был одним из самых здоровых пацанов. Поэтому ему поручали самую тяжёлую работу. Рассказывая о себе, он как-то на меня особого внимания не обращал. Он был сосредоточен на себе, на своих рассказах. А я просто сидел и слушал его.
   После своего рассказа папа разрешил мне идти в спальню:
   – Ну, ладно, иди, всё. А я ещё попью чайку.
   Привычка такая была у него – вечером налить себе стакан крепкого чая, сидеть и читать книгу.
   У нас была очень большая библиотека. Все книги, которые были в ней, папа перечитал. Всё, что папу ни спросишь, на всё он всегда давал обстоятельный ответ. Любой вопрос, с каким бы ты к нему ни подошёл, будь то по книге или с обычным вопросом по жизни, папа на всё всегда отвечал. Он всё обстоятельно рассказывал, старался добиться, чтобы его мысли были понятны нам. Всегда советовал, какую книжку лучше было прочитать. И где найти ответы на все вопросы, которые возникали в нашей жизни.
   Через несколько дней за ужином папа сказал:
   – Мы с мамой решили съездить в гости через несколько дней к Гараевым. Они тоже получили новую квартиру, наверное, уже обустроились. Посмотрим, как они живут. Помнишь Борьку-то?

//-- * * * --//
   Я помнил этого Борьку. Обычный осетинский пацан, квадратная морда, острый носик. Учился хорошо, на пятёрки. Лучше меня учился. Тихенький такой, всегда чистенький.
   Его папа в то время был в Мизуре директором нашего Садонского рудоуправления. А мой папа – главным инженером. Когда Гараев уехал на повышение в Орджоникидзе, директором назначили другого осетина, а папа так и остался главным инженером. Как-то раз я услышал из папиного разговора, когда он ещё был секретарём парткома нашего рудоуправления, что на ответственные должности в дальнейшем будут назначать только местные национальные кадры. Это было решение республиканского Комитета КПСС в Северной Осетии. Наверное, поэтому папу и не сделали директором.
   И мы сейчас жили в Орджоникидзе. Особых таких знакомых у папы не было. Несколько раз, когда папа брал меня с собой в поездки в Орджоникидзе, мы заезжали к этим Гараевым. Папа у них подолгу в доме не задерживался, но о чём-то всегда долго разговаривал с самим Гараевым.
   А один раз папа с мамой просто поехали на «Волге» к Гараевым в гости. Гараев сам работал где-то в республиканском Комитете КПСС СОАССР и был там каким-то секретарём.

//-- * * * --//
   И правда, через несколько дней родители собрались в гости к ним. До дома Гараевых надо было ехать две остановки. От нашего дома нужно было спуститься вниз, пройти по аллее, потом пройти до площади Штыба, там сесть в трамвай и ехать две остановки по мосту через Терек. Вот там, у Цагараевых, и была новая квартира, по-моему, на четвёртом или на пятом этаже.
   Поднялись. У них было чисто, аккуратно, хорошо. Они встретили нас очень радушно. А потом после долгих разговоров взрослые сели за стол и стали опять разговаривать.
   Нас, братьев, было трое. А Борька рос в семье один. Он позвал нас к себе в комнату – ну так, то ли играть, то ли ещё для чего. Борька тоже подрос и был ростом, как и я, около 160 сантиметров. Потом Борька позвал своего друга-соседа по площадке, и играть было уже интереснее. Мы рассказывали друг другу различные истории, свои планы, как в школу идти (потому что уже был август). Тогда мы и договорились, что завтра встретимся вновь.
   Соберёмся в два часа дня у Борьки дома. А потом поедем на Водную станцию. На Водную станцию ещё надо было долго ехать на трамвае. Поэтому безопаснее было ехать туда компанией.
   Семьёй мы тоже ездили туда. Правда, ездили только вечером, когда родители приходили с работы. Днём я там почти никогда не бывал, исключая многочисленные лагерные выводки на купание в пионерском лагере. И те вылазки, что мы делали тайком от пионервожатых.
   Папа сейчас был директором Горного техникума, и ему не надо было мотаться где-то по горам до поздней ночи. После пяти он всегда был дома. Так же работала и мама. И если дома не было особенных работ, то мы всей семьёй собирались на Водную станцию и купались там чуть ли не дотемна.
   Уже вечером, когда мы вернулись от Гараевых домой, я сказал папе:
   – А Борька приглашает меня завтра съездить на Водную станцию.
   Папа подумал и говорит:
   – Ну а что, почему бы и нет? Хорошо! Съездите на эту Водную станцию. Тем более с мальчишками, не один. Только смотри тут, через осетинскую слободку будешь проходить – осторожнее иди, чтобы пацаны к тебе там не пристали, – потрепал меня по моим непокорным вихрам и подтолкнул к спальне. – А сейчас марш спать.
   Я долго ворочался, предвкушая завтрашнюю поездку, но вскоре сон сморил меня.
   До Борькиного дома я доехал на трамвае, вышел на остановке. Всё было нормально. Никто ко мне не приставал, и я двинулся к нему домой.
   Борька пригласил с собой своего соседа, и мы весело собрались в дорогу. Снова сели в трамвай и поехали на Водную станцию. Там сдали вещи в гардероб. Кабинки закрывались на ключики. Свой ключик я привязал себе к руке. Потом, весело переговариваясь, предвкушая прекрасное купание, пошли по мосткам в сторону вышки.
   Перед этим, когда мы ездили семьёй на Водную станцию, мы никогда не купались под вышкой. Там было глубоко, и родители, опасаясь за нас, не позволяли нам там плавать. Мы купались только на нижнем озере.
   Я много раз бывал на этой Водной станции и без родителей. Даже наш пионерский лагерь «Шахтёр» находился рядом, и нас водили туда купаться. Водили нас только на Нижнее озеро, а на Верхнем озере, где были мостки и вышка для ныряния, там ныряли и плавали только храбрецы.
   Но сейчас мы решили всё-таки нырнуть. С каким-то страхом я поднялся по лестнице вышки до первой площадки. Борька со своим другом без задержки и какого-либо страха сразу же прыгнули вниз. Мне было слегка страшновато, но, не желая оказаться трусом, я, зажмурив глаза, сиганул вниз столбиком.
   Ушёл глубоко под воду. И, когда движение вниз прекратилось, заработал руками на всплытие. Воздуха хватило, чтобы всплыть. Я огляделся. И, увидев Борьку с другом на мостках, поплыл к ним. Они подали мне руку и помогли выбраться на мостки. Мы разлеглись на мостках, стараясь обогреться под ярким солнцем. Благо в это время на мостках народу было мало и можно было просто растянуться на солнышке.
   И надо же такому… К нам стала приближаться там ватага пацанов. Среди них я заметил того самого гнусненького Витька. А пацанов было, как я их потом пересчитал, 12 человек. Приблизившись к нам, Витёк кому-то из этой ватаги показывает на меня пальцем:
   – Вот он меня бил, вот у меня ещё синяк остался и шишка. Это вот этот вот Лёха из соседнего дома, – показывает своим пацанам на меня пальцем.
   Ватага этих пацанов подошла к нам вплотную. Мы втроём сначала поднялись на корточки, а потом и встали во весь рост. И тут случилось неожиданное. Борька со своим другом переглянулись, оценили безвыходность ситуации и, ни слова не говоря, одновременно нырнули в воду. Я на мостках остался один. Для меня это оказалось полной неожиданностью. Те, с кем я только что смеялся, те, кто только что подавал мне руку, чтобы вытащить из воды, те, рядом с которыми мне было нестрашно в незнакомом месте, просто предали меня. Они меня бросили в самый трудный для меня момент, оставив одного против недоброжелательной толпы разъярённых пацанов.
   А ватага этих плюющихся от злости пацанов продолжала напирать на меня. В конце концов, они прижали меня к забору с вопросами, заводящими их самих:
   – Ты что, такой сильный, что маленьких обижаешь? Тебе что, чем меньше ребёнок, тем легче его избить? Ах ты гад, ты ещё у нас посмотришь! – и, продолжая материться, всё ближе и ближе приближались ко мне. Их выкрики и маты были наполовину по-осетински. Я тоже по-осетински им отвечаю:
   – Ничего я его не трогал, ничего я не бил его, он сам упал.
   – Тогда откуда у него синяк?
   – Не знаю, откуда у него синяк, не трогал я вашего Витька.
   – Ага, мать говорит, что ты его трогал! И мы это всё слышали.
   И размашистыми ударами они принялись бить меня пощёчинами, каждый из них вкладывал в каждый свой удар не силу, а удовольствие. Удары-то были несильные. Все они проходили вскользь. Я понял, что их задача была не избить меня до полусмерти, а просто унизить и показать всю мою ничтожность.
   Витёк просочился сквозь ряд избивавших меня пацанов, такой сморчок, но как даст кулаком мне по челюсти. Он попал мне прямо по губе! Губа разбилась, и я почувствовал, что во рту стало солоновато. Я ещё крепче сжал губы, зубы – ну, думаю, только бы не разрыдаться, и приказывал себе ничего не делать, а только терпеть. И эти распоясавшиеся и обнаглевшие от безнаказанности мстители наносили мне одну пощёчину за другой, при каждом ударе стараясь оскорбить меня и сказать мне какую-нибудь пакость:
   – Ах ты свинья! Сволочь хохлянская! Ты ещё будешь маленьких обижать?! Мы тебе тут покажем, как тебе тут придётся жить. Ты ещё, хохлянская свинья, будешь ноги нам целовать! – и каждое слово, вылетавшее из их перекошенных злобой ртов, сопровождалось матом и пощёчиной. Но кулаками они не били ни в тело, ни в лицо. Били они пощёчинами. Особенно двое или трое, которые больше всех издевались и плевали мне в лицо. Да так мерзко они меня били, с таким отвращением и издевательством. Эти пощёчины наносились по моему лицу как бы нехотя, с оттяжкой. Деваться мне было некуда. Что делать? Дожидаться, пока они вообще не размажут меня по забору? Или в самом деле заставят целовать ноги этого подонка Витька и просить у него прощения? Через забор не перепрыгнешь, он был выше моего роста. Что же делать?
   «Надо прорываться», – мелькнула мысль.
   И тогда я рванулся вперёд. Сквозь гущу распоясавшихся пацанов. Кого-то там толканул кулаком, кого-то ногой и, добежав до края мостков, нырнул в воду. Долго-долго плыл под водой, пока хватило дыхания. Вынырнул. Посмотрел назад. Вслед за мной никто не плыл. Преследования не было. Тогда я поднырнул под противоположные мостки, дыхания хватило, чтобы доплыть под водой под ними, и вынырнул с другой стороны мостков у забора. Как раз там было такое место, чтобы вылезти на берег.
   Меня колотило от боли, от злости, от бессилия, от перенесённых унижений. Плечи, руки тряслись, слёзы сами собой катились по распухшему от ударов лицу. Непонятно было: то ли это слёзы, то ли это была просто вода, которая стекала с моих волос на лицо.
   И, ничего не понимая, я пошёл на Нижнее озеро, пересёк дорогу между Верхним и Нижним озером, сел на берегу, а потом нырнул в это Нижнее озеро и сколько мог плыл и плыл, чтобы вся эта злость, вся эта негативная энергия и бессилие из меня вышли.
   Полностью обессилев, я вылез на берег и пристроился на небольшом камне у воды, но меня все равно ещё колотило и трясло, мне было холодно, меня знобило, хотя солнце палило нещадно. На самом деле день был жарким. Перед тем как мы зашли на Водную станцию, мы были покрыты потом, настолько было сегодня жарко на улице. Но мне было холодно, меня всего трясло и било мелкой дрожью.
   Краем глаза я увидел проходящих за моей спиной тех двух пацанов из соседнего двора. Один из них перешёл в девятый класс, а другой в десятый. Это были те, которые держали меня за руки, когда Витёк кормил меня гнилой грушей.
   Я услышал обрывок их разговора:
   – Смотри, мало ему ещё надавали наши пацаны! Смотри! Да он не просто плачет, он рыдает. И поделом ему, пусть посидит тут, поймёт и усвоит до конца жизни, что нечего пасть разевать на наш двор.
   Другой пацан вторил ему:
   – После этой науки он теперь вряд ли попробует появиться в нашем дворе.
   Мои плечи трясло, я не мог остановить их тряску, слыша эти голоса. Конечно, была мысль: «Ну, если они сейчас меня начнут бить, я вскочу, я не знаю, что я буду делать, – я кинусь на них, я зубами буду их рвать».
   Несмотря на то, что мне надо было идти всего лишь в восьмой класс, а этому длинному в девятый, а тому коротышке в десятый – все равно я буду драться, я буду защищаться, я порву их в клочки. Ну, а те не спеша прошли за моей спиной и удалились, не обращая больше на меня никакого внимания, занятые только своей беседой.
   Дрожь понемножку утихала. Я встал и медленно пошёл обратно в гардероб Водной станции. Оделся, сел в трамвай и поехал домой. Дома родителей ещё не было, только Андрюшка с Вовкой сидели и во что-то играли. Да что они…
   Я посмотрел на себя в зеркало – ну да, били сильно, но синяков на лице не было, только губы опять были разбиты. Крови на них уже не было, но они были ещё припухшие. Авось, родители опять ничего не заметят. Не надо будет опять перед ними оправдываться и снова выслушивать их нотации.
   Я умылся, причесался и вышел на лоджию. Во двор идти было страшновато. Думаю, ничего себе, выйду в этот двор, а они опять соберутся своей бандой и как снова дадут. Никто разбираться не будет. Виноват, не виноват, они там королями в этом своём старом доме живут, у них там своя банда, а я тут никого не знаю, я тут один. А что я один сделаю?
   Я вышел на балкон, посмотрел налево, направо – такие же лоджии. И вдруг слева выходит девчонка, ну, наверное, с меня ростом, 15—16 лет. И так, как будто невзначай посмотрела на меня. Я оглядел её – красивенькая такая, причёсанная, короткая стрижка, в лёгком платье. Я говорю ей:
   – Соседка, что ли? Давно приехали? – а она, обрадовавшись, что я с ней заговорил, и заулыбалась:
   – Да нет, недавно. Родители уже как с месяц въехали, а мы с сестрой только несколько дней тут живём. Я видела, как ты таскал вещи при вашем переезде. На нас даже никакого внимания не обращал, такой был весь занятый, – он даже изобразила, какой я был занятый. – Мы всё видели сверху, как ты там внизу ящики с машины вместе с другими пацанами вытаскивал.
   Тут выходит ещё другая девчонка. Оказывается, одну зовут Лариса, другую зовут Люда. Между нашими лоджиями расстояние в метр. Глазки у них слегка подкрашенные, одеты в лёгкие платьица, фигурки точёные… А потом оказалось, что они ещё к тому же и сводные сёстры. Папа с мамой поженились, у каждого было по дочке, и они поэтому являлись сводными сёстрами. Обе после окончания восьмого класса сдали документы в техникум. Сейчас у них заканчиваются вступительные экзамены, и они очень переживали за результаты этих экзаменов. Значит, они на год старше меня. Ну, я виду не подал, что они старше, то да сё, из себя такого гордого корчу.
   А Лариса вдруг и говорит:
   – А что же это у тебя губы побиты? Ты с кем-то дрался, что ли?
   Тут я понял, что нечего уж тут красоваться своей внешностью, надо куда-то и губу свою спрятать. Прикрылся, но Лариса говорит:
   – Да мы всё видим, не надо прятать свои губы, и так видно, что тебе досталось сегодня. Наверное, ты познакомился с теми пацанами, которые живут в соседнем дворе? – она кивнула в сторону соседского дома. – О, у них там целая банда. Ты там смотри, особо к ним не лазь, потому что мы видели, как они отлупили одного пацана из первого подъезда. Так что будь осторожен, – озабоченно советовала мне она.
   Ну что же, соседки меня предупредили. Я им и за это был благодарен. Они ещё немного поболтали со мной. А потом тоже куда-то убежали. Сверху я видел, как они выходили из своего подъезда.
   Ну, хорошо, на сегодня я науку понял. Сегодня на примере своего «друга» Бориса Цагараева тоже понял один из нюансов моей будущей городской жизни. Что это такое – дружба по-городскому. Это значит, что никто за тебя не вступится, даже если тебя даже будут рвать на куски. Тут городская жизнь, каждый сам за себя, и по-волчьи надо выть, если ты в стае волков. Это не то что, как у нас было: если кто-то с кем-то дерётся, то никто в эту драку не вмешивается, только двое выясняют отношения. И это было законом. А тут – вот так – бандой напасть и лупить до посинения слабого. Нет бы, правда, была бы драка один на один. Поставили синяк, шишку. Не так было бы обидно. Пропустил удары. Заслужил. Ведь это было же один на один. А тут пощёчины. Позор такой!
   У меня в груди клокотала такая злость, такая ненависть к этим подлым рукам, которые касались моего лица, что иной раз темнело в глазах. Запомнил я их всех. Их лица, искорёженные ненавистью, злобой и гримасами, до сих пор так и стояли у меня перед глазами. Как только я вспоминал всё, произошедшее сегодня, меня опять начинало колотить, трясти, и кулаки в ненависти сжимались сами собой.
   Но надо было что-то делать. А что тут делать – через пару недель надо было идти в школу. Единственное, чем можно было отвлечь себя, это читать книги. Папа был занят в техникуме. Он только поздно вечером приходил домой. Мама устроилась на новое место работы и поэтому не могла уходить раньше с неё, как она это иногда делала в Мизуре. Пацаны были предоставлены сами себе. Вовка готовился в пятый класс, Андрюшка должен был пойти в первый. Все мы готовились к школе.
   Дни родители проводили на работе, а потом прибегала мама, и мы неслись по магазинам. Она покупала нам одежду, учебники, ручки, тетрадки, карандаши, портфели – всё то, что было необходимо для школы. Подумаешь, разбитые губы. Кто на них обращал внимание? Мама была занята младшими. Мне только неслись команды:
   – Иди туда. Принеси то. Сходи сюда. Сделай это, а потом – то. В магазин иди, сбегай быстренько туда и обратно.
   А на улицу вообще-то было страшновато идти, особенно когда было темно. Ну, когда день, светло, так выскочишь, потому что в нашем доме с обратной стороны был магазин. Надо было то купить, это, если чего не хватало к столу. Мама меня иной раз туда посылала, если забывала что-нибудь купить сама по дороге с работы.
   А дня через два или три губы сами поджили, и на них не было видно никаких шрамов. Только языком я иногда касался их.
   Как-то папа пришёл с работы, поел и пил чай, читая книгу. Я подошёл к нему и спросил:
   – Папа, – начал я издалека, – папа, ты говорил, что в городе какая-то совсем другая жизнь. Тут можно проявить себя в различных делах. Ну, например, спортом можно заниматься или ходить в какие-либо секции. Я вот подумал и решил, а не пойти ли мне в секцию бокса.
   – Почему на бокс? У тебя и в волейбол получалось хорошо играть в школе, пошёл бы на волейбол. Бегом бы начал занимался или лёгкой атлетикой.
   – Нет, я хочу заниматься боксом, – настаивал я.
   – Да? Ладно, я подумаю, – нехотя согласился он со мной. – Думаю, наш тренер в техникуме знает хороших тренеров по боксу в городе. Я не знаю, имеет ли он отношение к «Спартаку», но там, говорят, есть очень хорошая секция бокса. Я попробую узнать всё поподробнее и поговорю с нашим тренером на эту тему.
   Я был доволен, что добился своего. Потому что если папа что-нибудь обещает – он всегда выполнит обещанное.
   Через несколько дней, перед первым сентября, раздался стук в дверь. Я открыл дверь. На площадке стоял мужчина. Высокий, статный, в спортивном костюме.
   – Ты, что ли, Алёша? – оглядев меня с ног до головы, дружелюбно спросил он.
   Я отвечаю ему:
   – Я Алёша.
   – Ну, тогда поехали со мной, папа твой попросил. Я тебя познакомлю с хорошим тренером. Поедем на стадион, и, может быть, если тренер тебя возьмет, то он с тобой и займётся тем, что тебе нравится.
   Я был несказанно рад, аж подпрыгнул от счастья. Быстренько переоделся и спустился вместе с тренером вниз. Он приехал за мной на «Москвиче». «Москвич 412» – роскошная тачка. Мы очень быстро в этом «Москвиче» доехали до стадиона. Оказалось, что стадион от нас не так уж и далеко. Его чашу можно было разглядеть прямо из нашего окна. Она была всего лишь в двух кварталах от нашего дома.
   При входе в ворота стадиона тренер показал своё удостоверение. Нас беспрепятственно пропустили, и мы пошли не в центральный вход туда, к стадиону, где было футбольное поле, а налево. Там находились двухэтажные здания. Как оказалось, это были спортивные залы. Вот в один из них мы и зашли.
   Тренер завёл меня в одно из этих помещений. По моим меркам, это был громадный спортзал. На первом этаже была баскетбольная площадка, а на втором этаже на антресолях были установлены ринги. Два ринга. Такие ринги вживую и так близко я видел первый раз в жизни.
   Пока он разговаривал со своим другом (оказалось, что мой будущий тренер – это его друг, потом мы его звали Митя, но сейчас это был Дмитрий Иванович, с этим Митей он и поговорил).
   Дмитрий Иванович подошёл ко мне:
   – Так, – продолжительно протянул он, разглядывая меня. – Ты, что ли, хочешь заниматься боксом? – Я только утвердительно кивнул в ответ на его слова. – Ну ладно. Слушай дальше. Мы после первого сентября начинаем новый учебный спортивный год. 10 числа будет первая тренировка. Так что приходи десятого.
   Обворожённый спортивными сооружениями и духом спорта в этих чистых и светлых помещениях, я спросил у Дмитрия Ивановича:
   – А что мне надо с собой взять, чтобы заниматься?
   А он со смехом говорит:
   – Голову не забудь. Да, и чтобы на тебе были кеды, спортивное трико и полотенце возьми. Надо обязательно купить эластичные бинты. Эластичные бинты на руки тебе понадобятся уже потом, потому что сразу я тебе, конечно, перчатки не дам. Сначала займёмся твоей физической подготовкой, а там и до бинтов, и до перчаток дойдёт дело.
   Он пощупал мои мышцы и разочарованно продолжал:
   – Да, слабоват ты немножко, подкачаться тебе надо будет. Да побегать надо будет хорошенько, чтобы развить твоё дыхание.
   – О, да бегать я могу столько, сколько угодно, я по горам как носился!.. – попытался я похвастаться.
   – Посмотрим, посмотрим, как ты носился, – посмеиваясь, сказал Дмитрий Иванович. – Но ты, видно, парень шустрый, может быть, толк из тебя и получится.
   Я был очень доволен такой похвалой.
   Тренер из техникума, когда мы вышли из спортзала, посадил меня в свой «Москвич» и довёз до дома. На прощанье он мне сказал очень нужные незамысловатые слова, которые потом не раз вспоминались мне:
   – Ну, вот и всё, а остальное содержится только в твоих руках и голове. Если ты мужчина, значит, добьёшься всего, что сам решил.
   – Хорошо, спасибо. Я постараюсь.
   Тренер крепко, по-мужски пожал мне руку и посмотрел в глаза:
   – О, так и рука у тебя ещё к тому же сильная. Настоящая – мужская. Смотри-ка, широкая какая. Нормально. Действуй. Ну ладно, до свидания, я поехал.
   Он высадил меня у дверей нашего дома, а сам уехал. Я влетел домой такой счастливый и довольный. Меня взяли в секцию бокса!
   До первого сентября оставалось всего-то несколько дней. Я просто ждал начала школьных занятий. На улицу я не хотел ходить. Иногда Люда с Ларисой выходили на лоджию, а то иной раз и я выскочу, загляну – сидят ли они там. Я поставил себе на лоджии несколько ящиков, вытащил откуда-то старый матрасик, положил его на ящики и сказал маме:
   – Мама, я буду закаляться, – заявил я ей. – Спортсмены должны быть здоровыми. Поэтому я решил спать на лоджии.
   Чувствуя, что мама может возразить или воспрепятствовать моей затее, я уже более настойчиво с надрывом продолжал:
   – Не буду я спать в этой спальне. Жарко там очень.
   Мама с удивлением посмотрела на меня и неожиданно согласилась. У неё и без меня хватало других забот.
   В Мизуре у меня тоже было такое же лежбище на балконе. Но там на балконе было ночами прохладно. Посёлок же находился на высоте более тысячи метров, в горах. Один раз я так продрог и дрожал, что прибежал обратно к нам в спальню и залез греться в свою постель. Ну, а тут ничего. Ночи были тёплые, и я спал на лоджии без всяких проблем до тех пор, пока солнце не нагревало меня и не будило утром своими жаркими лучами.
   На лоджии был свет, и поэтому я там допоздна читал книжки. Как-то я спросил у папы, какие книги лучше всего мне прочесть. Он посоветовал мне прочесть несколько книг Дюма, которые он недавно купил, и если Дюма мне не будет особо интересен, то Станислава Лема. Этот сборник недавно пополнил нашу обширную библиотеку.
   Вот так я и жил. Время шло к первому сентября. В соседский двор я больше не лазил. Не хотел я больше никаких конфликтов, потому что мысль у меня была только одна: надо научиться хорошо за себя стоять, надо научиться хорошо драться, чтобы ни одна тварь, ни одна паскуда не могла на меня поднять руку и чтобы все знали, что могут получить отпор. Я хотел научиться быть мужчиной, настоящим мужчиной, который мог бы постоять за себя, ради себя, отстоять свои интересы и всегда настоять на своём.
   Я не знал, как это у меня получится, думая в одиночестве на балконе. Смогу ли я это сделать? Хватит ли у меня сил, чтобы преодолеть все трудности? Но мне очень хотелось быть сильным, серьёзным и самостоятельным. Прочитав «Мартина Идена» и остальные рассказы Джека Лондона, я проникся духом его героев, мне хотелось быть похожим на них: таких же смелых, отважных, которых ничего не останавливало перед собой – ни морозы, ни горы, ни тайга, ни трудности. Я хотел, как и они, пройти через все невзгоды и пробиться к поставленной цели.
   Я хотел, чтобы эти невзгоды, которые сейчас меня коснулись в какой-то малости, были преодолены с честью. Также я понимал, но только где-то внутри себя, что это всего лишь мелочь, которая сейчас меня коснулась, но она была так обидна для меня, что мне хотелось просто отомстить. Эти все лица, искажённые злобой, бешенством и ненавистью ко мне, они все так и стояли у меня в глазах. Я хотел научиться защищать себя и показать этим сволочам, что я ещё что-то значу. Потому-то я и ждал начала сентября. Тогда начнутся тренировки, тогда начнётся новый отсчёт моей жизни.
   Перед первым сентября мама отвела нас в школу. К директору. Школа находилась недалеко от нашего дома. Справа у нас был дом, в котором росли груши, следующим зданием и была школа №13. Рядом с ней находился музей Коста Хетагурова, интересный такой, красивый. Но в нём я так и не побывал никогда.
   В школу вход был с нашей улицы. Интересное старинное здание, потому что было сделано из старинного красного кирпича. Двери были высокие, резные, коридоры были длинными и гулкими.
   Мы прошли к кабинету директора. Мама подождала, пока придёт директор. Когда он появился, то он, увидев нас, сразу пригласил нас зайти к себе в кабинет.
   Директор сел за стол, переложил какие-то бумажки, потом ещё раз посмотрел на нас:
   – Хотите у нас учиться? – как-то грозно спросил он.
   – Конечно. Мы по соседству живём. В новом доме, что от вас находится слева, – торопливо отвечала мама.
   Директор оценивающе окинул нас взглядом и уже более доброжелательно ответил на мамину просьбу:
   – Тогда давайте документы на ваших мужчин. Посмотрим, какие ученики вольются в нашу школу.
   Мама вынула документы из портфеля и подала их директору. Тот просмотрел их и вновь обратился к маме:
   – Тут кое-чего не хватает. Я вам напишу список. Вам, наверное, придётся ещё зайти с ними к нам. А где же вы до этого жили раньше?
   – Мы жили в посёлке Мизур.
   – О! Это же так высоко в горах! На Военно-Осетинской дороге?
   – Да-да, именно там.
   – Никогда не был там, но много хорошего слышал про эти места. Вот и возьмите в школе Мизура ещё эти выписки, – директор сказал маме именно какие и протянул ей список этих документов.
   Мама их взяла, и мы покинули кабинет директора.
   Я с интересом осматривал школу, директора, кабинет. Директор предупредил, что школа эта осетинская, в части классов обучение ведётся на осетинском языке, но я буду учиться в русском классе.
   Андрюшка тоже с первого сентября пойдёт в школу в первый класс, Вовка – в пятый. Так что – начнём жить по-новому! Вовка закончил начальную школу в Мизуре, а у Андрюшки она только будет начинается здесь, где я буду заканчивать среднюю школу. В конце восьмого класса у нас будут выпускные экзамены с выдачей аттестата. В этой школе есть и девятый, и десятый классы, и если мы будем и дальше жить в Орджоникидзе, то я смогу ходить здесь и в девятый, и десятый класс.
   Все мы были довольны, что всё это рядом. Мама была довольна, конечно, больше всех. Самое главное, что это недалеко от дома, что не надо никуда ходить и ездить. Она была просто счастлива от того, что она услышала от директора, а особенно от того, что у нас будет русский класс.
   Через несколько дней она собралась в Мизур и привезла нужные бумаги, сама сходила и окончательно оформила нас в школу.
   Первого сентября с утра мама взяла Вовку с Андрюшкой и повела их в школу. Моя учеба начиналась во вторую смену. Она отвела их, а мне оставалось только сидеть и ждать, когда же наступит час дня, чтобы уже и самому идти в школу. И это время пришло.
   Двери школы ещё были закрыты, около них грудились девчонки с косичками в школьных платьях. Девчонки были в коричневых платьях и белых фартуках. Мальчишки – в серой школьной суконной форме. Это была наша форма, которую не обязательно, но надо было носить при посещении школы. Правда, тогда уже не обязательно было носить фуражку.
   Я никого не знал в этой толпе снующих школьников. Стою себе в сторонке, никого не трогаю, жду, когда откроются двери и можно будет пройти в свой класс.
   И тут появляется этот Витёк, неуспокоенный, неугомонный, наверное, одухотворённый ещё тем, что тогда такой толпой они меня избили. Что он такой герой, что он всё это сотворил. Его брат должен был пойти в десятый класс в этой же школе. Я уже узнавал об этом. Я его видел – здоровый такой, высокий, чёрный – настоящий горец.
   И этот Витёк, младший сыночек в семье, любимчик мамы, подошёл ко мне вихлястой походочкой, остановился рядом, сплюнул сквозь зубы на землю:
   – Ну что, Макар? – мне уже и кличку, оказывается, придумали. – У нас будешь учиться? Смотри тут у меня. Если что, то теперь тебя всегда можно найти.
   Следом за ним подошли ещё трое пацанов. Они говорили между собой по-осетински.
   – Смотри на эту хохляцкую свинью. Он Витька тронул. Так ему так дали. Что сейчас смиреньким смотрится. Били его, что надо. Но если понадобится, то мы его и здесь проучим. А если ещё и выступать будет, то накостыляем ему ещё больше.
   Они стоят и безбоязненно разговаривают, как будто я их не понимаю. А я по-осетински им отвечаю:
   – Это мы ещё посмотрим, кто кому накостыляет.
   Пацаны немного опешили, но тут же один из них, видно главарь, ответил:
   – Ты тут не слишком-то выступай. Сильно носом не крути-верти. Будешь ходить и делать то, что я тебе буду говорить. Это я тебе, Комар, говорю, – уже по-русски, подошедши ко мне вплотную, прошипел он мне в лицо.
   Но тут к нам подошёл ещё какой-то высокий стройный мальчишка:
   – Вы что к нему пристали? – независимо спросил он у группки, обступившей меня.
   – А тебе-то что надо? Ты что? К нему пришёл? – огрызнулся Комар.
   – Да он, – говорит тот Комару, – в нашем классе будет учиться, потому и интересно мне с ним познакомиться.
   Как потом оказалось, это был Валерка Варзиев.
   Рядом с Валеркой стоял кореец. Они оба были примерно одинакового роста. Комар даже был чуть поменьше, а пацаны, которые были с Комаром, были такого же роста, как и Комар. Когда Комар услышал, что Варзиев с этим корейцем за меня вступились, он, стараясь не показывать свой испуг, процедил:
   – Ладно-ладно, сам смотри за ним, как бы тебе потом плохо не было, – и с какими-то угрозами на осетинском отошёл.
   Варзиев был удивлен:
   – Ты что, и по-осетински понимаешь что ли?
   – Да. Я же из Мизура. Там у нас почти все говорят по-осетински, – попытался я объяснить ему.
   – Вот это да! Смотри на него. Я и не ожидал такого, думал, что ты чисто русский, – с интересом продолжал Варзиев. – Смотри! Дверь открывается. Пошли тогда уже в класс.
   Дверь на самом деле открылась, и мы вместе со всей толпой ворвались внутрь школы. Мы неслись по чистым, гулким коридорам весёлые, счастливые и довольные, что наконец-то наступил этот долгожданный учебный год. Ну а мне не особо хотелось-то и радоваться. Потому что мне тут сразу показали, где моё место, где и как я должен находиться и вести себя. Чтобы был постоянно на взводе и ждал очередную пакость от этого Витька. А он, оказывается, только в шестой класс пошёл. Особо меня это не напрягало, потому что у меня появились два новых друга. А когда мы уже вошли в класс, то там ещё оказался и длинный Костя Литвиненко.
   Нас было четверо пацанов в классе да ещё двадцать девочек. Всего в классе было 24 человека. Так и началось это моё первое сентября.
   Для меня первый урок прошёл спокойно. Все сидели тихо, слушая учителя, и иногда я ловил на себе любопытный взгляд. Конечно, ко мне приглядывались, ведь я новенький. Я сидел в ряду у окна на четвёртой парте и тоже приглядывался к тем, кто меня окружал.
   Первый урок вела наша учительница русского языка, как потом оказалось, она к тому же была и нашим классным руководителем. Полная женщина с квадратным лицом, двойным подбородком, немножко оплывшая, с чётким, поставленным голосом.
   Как она говорила:
   – Вы будете знать русский язык лучше, чем вы его сейчас знаете. Я этого добьюсь. И так как я ваш классный руководитель, вы должны эти слова запомнить и иметь в виду, что свободного времени у вас от русского языка не будет, вы будете его учить. Учить и учить. Вы будете его хорошо знать. И не то слово, что хорошо. Вы будете знать его отлично. Из всех моих учеников, которые вышли от меня, ещё никто не пожалел, что учил русский язык у меня. Запомните это.
   Понятно, что мы его будем учить. Все сидели и молча впитывали каждое её слово. Она была русская, но фамилия у неё была – Хабалова.
   Потом пришёл математик, высокий, худой мужчина, который легко мелом на доске писал различные уравнения. Ими он начал прессовать нас с первого же дня. Он писал, задавал нам множество вопросов, заставлял читать задачи, составлять уравнения и думать. Но самое главное – это шевелить мозгами. Мне всё это очень понравилось. И это как-то отдалило меня от тех грязных событий, которые произошли сегодня перед дверями школы.
   Так и прошёл первый день. Девчонки были в основном осетинки. Несколько девчонок было русских. Одну звали Катя, даже не Катя, а Екатерина, её звали так даже преподаватели: «Екатерина». По всей видимости, она была из очень хороших, таких успешных девочек, отличниц. Ещё была Еналдиева Лида, та тоже вела себя вызывающе, естественно, по отношению к нам, пацанам. О, эта Еналдиева, так она сразу изобразила на своём лице вид, что она самая умная и грамотная. Да и по ней было видно, что она кроме пятёрки ни на какую другую оценку не согласна. И всё, что она делает, она делает только на оценку пять. Ну и ладно, бог с ней. Со временем разберёмся и с этой Еналдиевой.
   У меня была одна особенность. Это я мог одновременно говорить, смотреть, писать, слушать и, если меня спросить, сразу ответить на то, что рассказывал преподаватель. Я мог сидеть вертеться, но ушки у меня всегда были на макушке. Я всегда знал, о чём говорит преподаватель. Уроки я всегда делал сразу после школы, такая привычка выработалась у меня давно: после того как наша Прасковья Антоновна несколько раз жаловалась на меня папе и тот, реагируя на её жалобы, страстно внедрял их в меня ремнём. Поэтому каждый вечер у меня был всегда свободен.
   Первый день в школе закончился хорошо. Я спокойно вышел с Нигаем и Варзиевым из дверей школы. Когда мы прощались с Варзиевым, то он вдруг неожиданно сказал:
   – А мы знаем, что тебя тут на Водной станции отлупили.
   Нигай разговаривает по-русски без акцента, хоть он и кореец. Тут он тоже неожиданно предлагает:
   – Давай мы тебя лучше доведём до твоего подъезда. Покажешь, где ты живёшь. А то тут мимо этого дома пойдёшь, – кивнул он на соседский дом, где росли во дворе груши, – обязательно эти сволочи к тебе пристанут. А когда они увидят, что ты с нами, мы-то сами с Осетинской слободки, нас никто не тронет. Давай, не стесняйся.
   – Хорошо, – согласился я.
   Мы пошли вдоль улицы к нашему дому. Я показал им свой подъезд и говорю:
   – Только сейчас мама дома, не могу я вас всех позвать к себе. Да и у нас там не прибрано, мы недавно переехали и ещё ничего не успели сделать в квартире.
   Нигай говорит:
   – Ладно, тогда жди вечером, я приду, тут хоть в окрестностях погуляем.
   Я говорю ему удивлённо:
   – А уроки?
   – Да ну их, эти уроки.
   Как потом оказалось, Нигай к домашним заданиям относился абсолютно безразлично. Он просто не хотел их делать. Ему было лень их делать, хотя пацан он был умный, во всё сразу вникал, всё сразу понимал. У Варзиева кличка была интересная – Мопс. Он, как бульдог, за всё хватался. Схватится – и всё, уже ничего не отпустит. И он поддержал Нигая:
   – Ладно, уроки сделаем потом как-нибудь. Сейчас надо, ещё пока тепло, гулять, – говорил он это нехотя и тут же предложил Нигаю: – Пошли ещё погуляем.
   Пацаны распрощались со мной и ушли.
   Я поднялся домой. Вовка с Андрюшкой сидели, что-то рисовали. Я тоже сел с ними за стол. Разобрал книжки, учебники, посмотрел, что нам задали, быстренько сделал всё заданное, даже с удовольствием сделал, потому что было хорошо от того, что хоть какие-то друзья появились, хоть с кем-то можно о чём-нибудь поговорить, потому что во дворе моих ровесников не было.
   Люда с Лариской, которые тут рядом жили, – девчонки. Что с девчонками? Посидели, постояли на балконе, поговорили. У них своё щебетание там про причёски, платья, а мне хотелось так, чисто по-мужски. Я всё-таки скучал по Мизуру, по Ляжкину, может быть, по Женьке даже. С Женькой можно было хоть пройтись, никто бы не сказал, что жених и невеста и прочее, с Ляжкиным тоже всегда дел было невпроворот. Когда мы ходили втроём по посёлку, никто на нас внимания не обращал, а тут я не знаю, как отнеслись бы посторонние к отношениям между девчонкой и пацаном, тем более мне уже было 14 лет. Я не знал, как к этому отнесутся окружающие.
   В первом подъезде жили пацаны, но они были младше меня. В третьем подъезде тоже жили ребята или старше, или младше. А под нами жили ещё две рыжие девчонки. Самое интересное, что у них был ещё брат. Брат поступил в какое-то военное училище, потом из них в дальнейшем получились охранники в лагеря. А девчонки поступали в медицинский институт. Их было две сестры, две близняшки. Они были рыжие-рыжие, все в конопушках. Обе поступили в медицинский институт. К ним, тоже для поступления в институт, приехала перед этим ещё одна девчонка, их двоюродная сестра Надя. Она все были старше меня. Я в восьмой класс перешёл, а они десять классов уже окончили. Они относились ко мне совсем как к ребёнку. Им со мной было неинтересно. Зато мне было интересно смотреть, как они готовятся к каждому экзамену. Особенно когда они радовались очередной положительной оценке за сданный экзамен. Или когда огорчались при провале. Как их двоюродная сестра Надя. Надя завалила какой-то экзамен и очень сильно расстраивалась из-за этого. Но мы нашли с ней общий язык. Я даже принял участие в её успокоении от этой неудачи. Мы подолгу сидели у них на лоджии и разговаривали с ней. И она позволяла даже иногда взять себя за руку, что было выражением лучшего чувства дружбы с её стороны. Ей не хотелось возвращаться домой в свой Пятигорск. И она до начала занятий своих сестёр продолжала жить у них. А Наташка с Лариской, эти рыжие хохотушки-конопушки, только смеялись надо мной:
   – Пацан, пацан, иди отсюда. Молодой-то молодой, но хоть и маленький, но очень шустренький. Рано тебе ещё к нам женихаться и иметь дела с нами.
   Естественно, когда экзамены закончились и сёстры стали первокурсницами, они ещё больше зазнались. Куда мне было до них. Здоровые они больно были для меня. Чуть ли не на полголовы выше меня.
   У них в квартире был телевизор. У нас телевизора ещё не было дома.
   Телевизор я первый раз увидел в Мизуре, когда мне было лет 12. Приехали Омельченки. Они жили рядом. А у них была красивая девчонка. Как она мне понравилась! Ой, я даже в гости ходил к ним, чтобы с ней специально уроки делать. Вот у них дома и стоял телевизор. Приехали они откуда-то с севера. Телевизор у них стоял на видном месте, накрытый красивой салфеткой. Когда я в первый раз увидел его пустой экран, то в недоумении спросил:
   – А что это за приемник такой, у которого такое белое всё?
   А эта Оля так издевательски и рассмеялась прямо мне в лицо:
   – Так это же телевизор, горец ты наш.
   И как он показывает, как он работает, я даже и не знал. Хотя и учился я в музыкальной школе, но понятия не имел, что такое телевизор и как он работает. Только потом, когда у нас поставили на одной из гор ретранслятор, в некоторых домах стал работать телевизор. Помню этот сине-белый цвет экрана, так интересно было на него смотреть. У кого-то в посёлке на первом этаже был телевизор, так мы в окна заглядывали, в щёлочки между штор, чтобы увидеть, как же этот телевизор работает. На экране были люди. Настоящие, живые люди, как в кино, и не надо было платить по 20 копеек за сеанс. Тут тебе дома и кино по телевизору, и концерт. Всё показывает. Ой, как хорошо было. Всё это мне так нравилось!
   Так что у этих девчонок Лариных на четвёртом этаже был телевизор. Я помню какой-то фильм был про замок, что-то страшное такое, детектив, чуть ли не с вампирами. Это был знаменитый фильм ужасов «Призрак замка Морисвиль». Вот вечерами я и ходил к ним смотреть эти ужасы. Фильм этот к тому же был ещё и многосерийный. Перед началом фильма девчонки обязательно звали меня:
   – Лёшка! – кричат они мне с четвёртого этажа.
   Я высовываюсь через поручни балкона, а они, задрав головы, кричат мне:
   – Иди, скоро фильм начнётся.
   Я всегда отпрашивался у мамы, чтобы ей было спокойнее:
   – Мама, можно я пойду телевизор смотреть? Там у Лариных кино начинается.
   – Ну, иди-иди. Возьми Вовку с собой.
   И с Вовкой мы идём к Лариным смотреть кино. Обычно мы садились вместе Надей. Она меня брала за руку, и мы смотрели фильм. Когда в фильме было что-нибудь страшное или ужасное или там возникал какой-то монстр, который пил кровь, то у этой Наденьки от страха рука сжималась. Она сжимала мою руку, а у меня аж сердце трепетало, что девушка мне так сжимает руку. Она мне нравилась, эта Наденька. Такая красивая, длинноволосая, стройная девчонка.
   В конце августа Надя уехала, потому что с первого сентября начались занятия в институте. А она, к сожалению, не поступила в этот институт. Вечером перед отъездом она пообещала мне вернуться в наш город для повторного поступления.
   – Вот тогда я уже точно поступлю. Я всё равно стану врачом, – пылко заверяла меня она.
   У Лариных папа был русский, а мама была осетинка. А девчонки по-осетински вообще не разговаривали, только их брат Володя. Тот говорил немного по-осетински. Мать их так и не научила осетинскому языку.
   Вот такие у меня были соседи, общение с которыми скоротало мне время до начала моих занятий в школе.
   Но больше всего я ждал того времени, когда я пойду на тренировки по боксу. Я так ждал этого момента, чтобы научиться стоять за себя, научиться защищать себя и не бояться никого, нигде и ни при каких обстоятельствах не проявлять малодушия и всегда быть уверенным в самом себе, в своих поступках и делах.
   Тренировки мне очень нравились, особенно первая тренировка. К ней я очень тщательно подготовился. Я подготовил всё, о чём сказал мне Дмитрий Иванович. Специальные трусы (я так просил о них маму, что она нашла время и сшила мне их) или трико на первое время, футболка или майка и обязательно кеды или боксерки.
   Что такое боксерки, я не знал, потому что у меня были только кеды. Кеды были китайские, два мяча – в то время это были самые шикарные кеды. Папа мне их привёз из Москвы. Эластичные бинты я нашёл в одной из аптек. Для формы у меня была специальная сумка. Это была вместительная кожаная сумка на ремне через плечо, отделанная замшей. Форма была заранее приготовлена. Она только ждала дня начала тренировок.
   И вот этот день настал. Тренировка начиналась в 10 часов утра.
   Все мальчишки пришли вовремя. Мы с интересом приглядывались друг к другу. Старожилы деловито переодевались и с каким-то чувством превосходства смотрели на нас, на новичков. Тренер выстроил нас в ряд, бодро поздоровался со всеми, обошёл тех, кто уже занимался и в прошлом году, и, оказывается, были и такие, которые уже занимались не один год у него и имели хорошие успехи. После ознакомления он назвал всех по именам, представил нас, новичков, другим мальчишкам, а потом спросил:
   – Вопросы есть? – и вновь осмотрел нас пытливым взглядом. Ну, мне вообще не терпелось быстрее начать эту долгожданную тренировку. Я поднял руку, вышел из строя на шаг и громогласно спросил:
   – Дмитрий Иванович, а когда же мы начнём заниматься боксом?
   Тренер немного ухмыльнулся и обратился индивидуально ко мне:
   – Ну, для того чтобы стать боксёром, не надо просто махать кулаками. Это вы можете сделать и без меня. Только выйдите за угол спортзала и, пожалуйста, начинайте свой бокс. А вот для того чтобы стать боксёром, для начала надо научиться бегать, правильно дышать, научиться управлять своими ногами и работать на них. И одно из немаловажных замечаний в дополнение к вашим желаниям – это подкачать ваши хиленькие мышцы. И только после этого, когда я посмотрю и оценю ваши успехи в физической подготовке, только тогда я дам вам перчатки. И вот тогда уже будет видно, на что вы способны и какой боксёр из вас получится.
   Но меня это не удовлетворяло. Я хотел прямо сейчас, чтобы мне выдали перчатки и я сразу начал заниматься боксом. То есть начал кого-нибудь лупить. Мне так хотелось на этот ринг, который стоял на антресолях.
   Дмитрий Иванович, поняв мой задор, ещё раз ухмыльнулся и продолжил:
   – Подождите. Успеете вы ещё подраться, а сейчас я посмотрю, что с вами будет через полчаса.
   И скомандовал самому старшему из нас, как оказалось потом, он занимался уже два года у Дмитрия Ивановича:
   – Вперёд, Серёга! Давай-ка, прогони их вокруг стадиона. Посмотрим, что из них получится после этой пробежки.
   Ну, мы и побежали за этим Серёгой. Он легко, не спеша побежал вперёд. Мы, семеня – за ним. Пробежали полкруга, чувствую, дыхания не хватает, в животе колет, справа где-то там вообще иголка какая-то застряла, пот льётся. Хотя в горах я и на скалы лазал, и на самые крутые вершины забирался, но такого, как сейчас, со мной никогда не было. А тут ещё Серёга командовать стал: «Рывок!» Рывок сделали на 10 секунд, потом опять медленно побежали. Через минуты 2—3 опять рывок. И вот так рывками мы бегали весь второй круг. После этих двух кругов вокруг стадиона мы пришли, как выжатые мочалки.
   Дмитрий Иванович, ухмыляясь, посмотрел:
   – Ну что, есть желающие брать перчатки?
   Серёга и мальчишки, которые уже имели опыт тренировок, тоже запыхались и ушли в кладовку, выбрали себе перчатки и намотали на руки эластичные бинты. Дмитрий Иванович сразу обратился к нам, новичкам:
   – А вот теперь смотрите внимательно, как они это делают. Одно из главных правил – бинт должен быть намотан правильно, потому что если вы его намотаете неправильно, то во время боя вы собьёте себе руки или вывихнете палец, а это – только ваш проигрыш.
   Я смотрел на всю подготовку бывалых боксёров с любопытством и желанием всё понять и запомнить. Когда мальчишки, уже в перчатках, были готовы, Дмитрий Иванович распределил их по парам и приказал отрабатывать приём: прямой в голову, прямой в туловище, один бьёт – другой уклоняется, через несколько серий ударов боксёры меняются местами, потом меняются парами, меняются партнерами. И всё это вертелось, как в калейдоскопе. События за событиями. От резкой их смены у меня оставался раскрытым только рот.
   – А вы тут чего стоите, желторотые птенчики мои? – обратился к нам Дмитрий Иванович, когда дал всем старшим задания на тренировку.
   – Вон там, в том углу, – он указал рукой в дальний угол, – для вас лежит как раз то, что именно сейчас вам и нужно.
   Там лежали гири, гантели и штанги.
   – Вот-вот-вот, ну-ка, ну-ка, давайте, давайте идите и займитесь этими гирями, гантелями. Вот тогда мы и посмотрим, сколько килограммов этого бесценного груза способен поднять каждый из вас. Но только делать упражнения надо с малыми весами и быстро, резко и ни в коем случае не медленно. Кто будет делать медленно, у того ухудшится реакция, тот может пропустить такой удар, от которого он потом в жизни никогда не оправится.
   Ну, что оставалось делать? Мы пошли в тот угол. Я выбрал себе какие-то гантели, давай их поднимать.
   – Чем вы там занимаетесь? – вновь подошёл к нам Дмитрий Иванович. – Ну-ка, делайте такое упражнение! – он показал одно, после этого показал второе упражнение. – Каждое упражнение делается по 10 раз. Повторять по три раза с небольшими перерывами. Другие упражнения я покажу вам позже.
   Как только мы заканчивали одно упражнение, он подходил, показывал ещё одно. Тем временем он успевал наблюдать за мальчишками, которые отрабатывают приёмы и которые менялись парами, то ускорял темп их работы, то замедлял. Он успевал везде, он постоянно находился в движении, ничего не ускользало от его зоркого взгляда. Но на этой тренировке на ринг из нас, новичков, конечно, так никто и не вышел.
   Я был просто разочарован. Что такое? Никого на ринг не поставили, заставили только тут железо таскать. Мальчишки меж собой хоть какие-то приёмы отрабатывали. А мы таскали только эти гантели. Почему нет настоящего бокса? Как будто чувствуя, что я думаю, Дмитрий Иванович построил нас перед роспуском домой и сказал:
   – Вот сегодня у всех вас была первоначальная тренировка после длительного перерыва, и поэтому прошла она таким образом, как вы все сейчас видели. Завтра будет то же самое. Эта неделя будет вводной, надо мне убедиться, в каком состоянии вы пришли с ваших каникул. Понятно? – то ли строго, то ли дружелюбно спросил он у нашего понурившегося строя.
   – Понятно, – уныло протянули мы.
   – А вот уж на следующей неделе посмотрим, что будет с вами.
   Я шёл домой недовольный. Меня начали тренировать. А разве так тренируют? Мне нужны перчатки. А надо ли мне это железо вообще? И все мысли были именно такие. Грустные и нудные. Но потом всё-таки умные слова, которые сказал нам Дмитрий Иванович, стали доходить до меня. Так это что получается? У меня, значит, сил маловато?
   Я видел, как Серёга – левша – подтягивался на турнике. Он подтянулся 10 раз без всяких проблем. Встал, попрыгал, перевёл дыхание, ещё раз подтянулся 10 раз, ещё опять соскочил, чтобы подтягиваться далее.
   Я подумал: а смогу ли я точно так же подтянуться? Ну-ка! Давай-ка и я попробую так. Посмотрим, у кого силы мало.
   Я вскарабкался на турник, ряд которых выстроился у спортзала. У нас во дворе мальчишки тоже подтягивались на таких же турниках и делали «солнце». Мы только смотрели, а сами… Ну, наверное, сил было маловато или ещё чего. Может быть, навыка. Ну, короче, болтались мы на этих турниках, как сосиски. Еле-еле по одному разу подтягивались.
   И сейчас, когда я попытался подтянуться, у меня получился точно такой же конфуз. Я смог подтянуться только два раза. Хорошо, что этого позора не видел никто из пацанов нашей секции. Значит, точно говорит Дмитрий Иванович. Нет у меня силы. А чтобы мне быть таким же сильным, как Серёга-левша, который уже стал чемпионом города и республики, надо стремиться стать таким же, как и он. Ну вот, значит, надо начинать дело с утренней зарядки и на тренировках не сачковать, как говорит мой дедушка, а выкладываться на полную силу.
   Решив так, я пришёл домой и собрался в школу. Через час должны были начаться занятия в школе. А в школе, как всегда, что-то было опять не так.
   Около ворот опять стоял Комар с этим Витьком Тамаевым. Они приставали ко всем с одним и тем же вопросом: дай 10 копеек, дай 5 копеек, дай это, дай то.
   Но денег я с собой в школу не брал и сказал эти двум «стражам порядка»:
   – Нет у меня денег.
   – Завтра принесёшь, будешь должен, – безапелляционно ответили те.
   – Ну, ничего себе! Это почему? Что за беспредел? – возмутился я.
   – Ты тут ещё поговори у нас, вот тогда мы тебе точно скажем, почему. Фингал получишь под глаз, а то и вообще башку снесём.
   И Тамаев, этот маленький змеёныш, взял и ударил меня кулаком в живот. Но я как-то успел отреагировать на этот подлый удар, пресс напрягся, и удар получился вскользь и не очень болезненный. Я не показал виду, что удар достиг цели, но и не ответил этому Тамаеву, этой мелкой гниде, на его удар. Только протолкнулся через «кордон» вымогателей и прошёл в класс.
   Когда Мопс с Нигаем увидели меня, то сразу пристали с расспросами:
   – Ты что такой недовольный? Опять что-то произошло?
   Я говорю им:
   – Да что? Вон Комар 10 копеек требует и долг назавтра назначил отдать. Уже 20 копеек. Откуда у меня эти 20 копеек? Мама мне не давала. Дом рядом. Зачем на какой-то буфет тратить, когда можно домой сбегать и покушать? Да я и поел хорошо.
   – Ну ладно, не обращай внимания. Разрешим мы твою проблему, – самоуверенно заверил меня Мопс.
   На самом деле на следующий день, когда я пришёл в школу, Комар ко мне не приставал. Видать, Мопс ему что-то сказал.
   Мопс, Нигай и Длинный, они хоть и учились в восьмом классе, но этот Комар был всё-таки второгодником. Он тоже должен был быть в их классе, но два раза уже оставался на второй год. Не знаю, как его дотянули до шестого класса? Учился он в осетинском классе. Это нас совсем не волновало. У нас был свой русский класс, девчонки свои были, такие… Еналдиева – та вообще была отличница, Катька – та тоже вся из себя такая стройненькая, вся из себя такая зазнайка. Хетагурова – на прадеда-поэта равнялась. И оказалось, что Тамаева Тамарка – это и есть сестра вот этого гнидёныша Витька Тамаева. Ёлки-палки! А я-то думал, что никакого за мной догляда не будет делаться, а тут вот, оказывается, сестрёнка его в одном классе со мной. Но получилось наоборот. На одной из перемен Тамарка подошла ко мне и говорит:
   – Я знаю, что мама ходила к вам домой и про нашего Витька разговаривала. Но он такой паразит, он такой противный, ты не обращай на него внимания. Я ему скажу, чтобы он к тебе не приставал. Если будет приставать, я его дома так нагружу работой или надаю ему подзатыльников, что он забудет, как к тебе приставать. Не переживай. Ты, я вижу, мальчишка хороший.
   Тамара была высокой черноволосой девушкой с роскошными громадными глазами. Она была выше меня ростом. Это была уже оформившаяся девушка.
   – Не переживай, – повторила она мне, – всё будет хорошо. Мы с тобой в одном классе. Я думаю, что мы будем с тобой друзьями.
   Класс был, конечно, хороший. Мы все как-то сразу вместе сдружились, всё было замечательно и хорошо. Особенно когда все поняли, что я не какой-нибудь дурачок, а разбираюсь во всём и учусь хорошо. Отметки у меня были только четвёрки и пятёрки. И всегда я знал, что надо отвечать, и уроки у меня всегда были готовы, и списывать я легко давал тому, кто не успел или не хотел делать домашние задания. Мог посоветовать и подсказать кое-что по математике, физике, которая была у нас новым предметом. Или по географии, даже по геометрии. Всем, кто что-нибудь у меня спрашивал, я всегда старался отвечать. Сразу открывал книгу, показывал, где и что задали. И никогда не стеснялся сказать:
   – А вот этого я не знаю. – В таких случаях я всегда отвечал: – Ну ладно, я почитаю, я узнаю, а потом тебе расскажу.
   И прочитав, дома у нас была хорошая библиотека, я всегда опять с этим же вопросом обращался к тому, кто мне его задал, и объяснял, что к чему и как. Поэтому отношения в классе у меня со всеми были хорошие. Даже Мопс, который уроки никогда не делал, только списывал у меня, и Нигай – тот вообще был лентяй, и они оба еле-еле тянули на тройки и всегда говорили: «Макар, а ну-ка подскажи» или «Что там надо сказать?»
   Или если вызывали кого-нибудь к доске, то всегда толкали или смотрели на меня: «Ну-ка, давай, подсказывай». Я и подсказывал потихонечку.
   Вот так и шла эта моя школьная жизнь. Комар не приставал, с этим Тамаевым-младшим я не виделся и не встречался, а тренировки продолжались.
   Где-то под Новый год Дмитрий Иванович устроил соревнования, потому что в соседнем зале тренировалась другая секция боксёров и у нас на конец года были запланированы спарринги с этой секцией.
   Стиль работы того тренера был совсем другой. Он выдавал своим ученикам перчатки и заставлял их лупиться между собой. Поэтому они частенько ходили то с разбитым носом, то с фонарём под глазом. А у нас этого не было, потому что мы отрабатывали приёмы. У нас в неделю было три тренировки. В пятницу мы отрабатывали приёмы усиленно. Или Дмитрий Иванович делал нам спарринги. А в спарринги он ставил нас так, чтобы бои мы проводили с противниками, равными себе по силам. Со слабыми или более сильными противниками он бои не допускал. Получалось так, что я встречался на спаррингах только с одними и теми же партнёрами. И ни с кем больше возможности помериться силами у меня не было.
   Нас было всего-то новичков пять-шесть человек. И я уже знал, кто и как из них боксирует. А началось это так. Как-то Дмитрий Иванович выдал нам перчатки со словами:
   – Да, сила у вас появилась, но никто не отменял физических нагрузок. Поэтому, ребятки, давайте, старайтесь изо всех сил и работайте. Работайте теперь уже в перчатках.
   И мы работали. Каждую пятницу после этого события у нас были спарринги. И вот буквально перед Новым годом наши тренеры договорились о совместных спаррингах.
   В назначенный день спаррингов тренеры собрали наши обе секции вместе. В строю нашей секции я стоял последним. Вид у меня был хлипенький, мышц у меня особых не было, ростом я был самый маленький в нашей секции.
   Перед спаррингами оба тренера решали, кто с кем будет боксировать. Ну, и Дмитрий Иванович и говорит соседскому тренеру:
   – Вот у меня тут Макаров есть, он ещё новичок. Толком ещё не обучен. Давай его поставим вот с этим твоим, – и они указали на пацана, который был чуть-чуть повыше меня и на вид сильнее. Но по весу, когда мы встали на весы, были почти одинаковы.
   Соседский тренер согласился:
   – Ну, хорошо, если вес одинаковый, то пусть и бьются сегодня.
   Сначала выступали взрослые мальчишки. Они рубились по два раунда, то есть всего четыре минуты с минутным перерывом. Всё шло хорошо, почему-то наша секция побеждала. Почти после каждого боя победа оказывалась за нашими ребятами. Ну, вот и наступила моя очередь.
   Наше выступление было почти в самом конце. Там выступали такие же «мухачи», как и я.
   Дмитрий Иванович посмотрел на меня и как-то хитро подмигнул мне. Я даже удивился. Чего это он подмигивает? Потом, только уже после боя, мне стало понятно, что он подмигивал мне неспроста. Он хотел таким образом поддержать меня. Ободрить.
   Ну, а когда нас выпустили на ринг, то мой противник сразу же пошёл в атаку.
   Во время отработки приёмов Дмитрий Иванович не раз показывал, как надо отходить, если противник сильно на тебя идёт в атаку, и что сделать, чтобы остановить его атаку. Ну, я это и сделал, как он учил меня.
   Четыре шага назад ёлочкой. Уклон от прямого в голову влево и правой – в корпус, потом опять отход. Я провёл этот приём трижды, уклоняясь то вправо, то влево. Таким образом, я не пропустил ни одного удара. А когда противник в четвёртый раз пошёл на меня точно так же, целя только в голову, то тут я сделал шаг вперёд и вправо вбок, уже не отступая. И ударил в корпус левой. Так я поймал его на встречном ударе и пробил всю его защиту – пацан оказался на полу. Я сам удивился. Как это так у меня получилось? Откуда у меня есть такие силы?
   Дмитрий Иванович, а я смотрел на него, стоял за канатами в моём углу, ещё раз подмигнул мне:
   – Жди.
   Пацан поднялся и опять как ни в чём не бывало кинулся на меня. Я его встретил таким же ударом и, вынырнув у него из-под левой руки, перевёл правый в голову. Пацан опять оказался на полу. Но тут прозвучал гонг, и я отошёл в свой угол.
   Дмитрий Иванович просто сиял от счастья. Такое счастливое у него было лицо. Он усадил меня на табуретку, обтёр влажным полотенцем лицо и горячим шёпотом говорил мне скороговоркой:
   – Молодец! Так держать! Работай на тех же контратаках!
   Второй раунд. Соперник начал его более осторожно. Он не пёр как танк в атаку. Некоторое время мне пришлось ожидать его атаки. Но атаки так и не было. Тогда я прибегнул к другой тактике – вызвать его на атаку. Это я подходил к нему якобы с желанием ударить в голову и резко отскакивал, этим самым вынуждая его проваливаться и идти следом за мной. Со второго или третьего раза мне это удалось. Соперник пошёл на меня в атаку, забыв про все указания, которые, наверное, дал ему тренер в перерыве, и опять стал махать руками. При очередном взмахе левой руки я пошёл вперёд с уклоном вправо, сделал нырок, резко выпрыгнул из-под прошедшей надо мной руки, разрядился, отталкиваясь правой ногой. Правая рука вылетела пружиной и резко влетела в челюсть противника. Соперник моментом отлетел в сторону. Для меня это оказалось вновь неожиданно. Как так? От моего удара вот такой здоровый парень может упасть на землю? Дмитрий Иванович из своего угла кричал:
   – Назад, назад. Быстро в угол.
   Рефери (а это был один из боксёров соседней секции) стал считать:
   – Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь.
   На седьмом счёте тот как-то потряс головой и стал подниматься. После восьмого счёта, на девятом, тренер его из угла крикнул, что уже всё, больше не надо бокса, хватит. Бой прекращается.
   Дмитрий Иванович, обрадованный, держал меня за плечо и всё время шептал:
   – Ну, ты молодец! Вот и правильно! Ты всё это верно сделал.
   А что неверного было? Мы вышли на центр ринга, рефери поднял мою руку в знак моей победы, и я вернулся в свой угол, к своим мальчишкам. Те меня обнимали. Мне было очень радостно, что я победил. Никто из нашей секции сегодня не проиграл ни одного боя мальчишкам из соседнего зала.
   Те уходили понурые. Тренеры о чём-то говорили между собой. Ну, а я просто думал, когда возвращался домой, почему же я выиграл. В глазах до сих пор проносились секунды боя. И ответ выходил сам собою. Да просто потому что те приёмы, которые я отрабатывал на тренировках по десять, двадцать, тридцать, может быть даже иногда и по сто раз, они у меня дошли до автоматизма. И вот этот удар, который я применил в последний раз, это был автоматический удар. Просто как-то он сам получился, потому что это уже было наработано.
   Я пришёл домой довольный, счастливый, рассказал папе о моих успехах. Папа тоже был доволен, что сегодняшний спарринг я выиграл.
   Время уже приближалось к Новому году. В школе тоже все готовились к Новому году, к окончанию второй четверти. Проходили контрольные. Мопс с Нигаем, которые и в течение года-то не учились, они и сейчас не испытывали особого стремления к получению хороших отметок, а только смотрели на меня, как бы я им в чём-нибудь помог. Ну, естественно, на всех контрольных правдами и неправдами я передавал им шпаргалки.
   Они старались садиться со мной в разных рядах. В классе было три ряда из парт. Они рассаживались по этим рядам, но выполняли мы один и тот же вариант. То есть мой вариант, который я выполнял и по математике, и по физике. Ну и по остальным предметам. Один раз Мопсу даже поставили четвёрку за контрольную работу. Ну, а Нигай был доволен и тройкой.
   Учебный год закончился нормально. У меня не было ни одной тройки, были только четвёрки и пятёрки. Конечно, отметки были похуже, чем в Мизуре. Но мне и это было тоже хорошо. А преподаватель русского языка сказала:
   – Макаров, а я тебя всё равно заставлю выучить русский язык.
   Потому что правила русского языка для меня были тёмной грамотой. Ну, лень мне было их учить. Я их не учил, я их просто понимал, потому что я очень много прочитал книг и знал, как пишутся все выражения и слова. Все правила как-то автоматически усвоились у меня в голове, и они автоматически переходили из головы в руку, и так-то это у меня само собой и писалось. Когда я писал слово, допустим, с ошибкой, я видел, что тут вот в этом слове ошибка, и автоматически ее исправлял. В дальнейшем я уже не допускал её, если это слово повторялось в диктантах. А вот разбор предложений по составным частям – это было для меня что-то невероятное. И тут иной раз у меня и два выходило, и три выходило, но в итоге перед Новым годом в четверти получилась по русскому всё-таки четвёрка.
   Новый год прошёл замечательно. Как-то я не запомнил, как он прошёл дома, потому что ёлка у нас была в домашней обстановке. Ну а потом, уже после Нового года, всё продолжалось точно так же: учёба, спорт, постоянные тренировки, бег, тренировки на выносливость и на рывки.
   Особое внимания я уделял, конечно, спорту. Учёба давалась легко, без всяких проблем. Самое главное было прийти домой после школы и за час, а может быть и за два, сделать все уроки. Даже если задачи по математике или по другим предметам оказывались трудные, они у меня решались легко, сами собой.
   Физика… Мне нравилась физика. Как-то наша преподавательница на первом уроке физики сказала:
   – Ну что, девочки, будем учить физику. Для вас это новый предмет. Ой, извините, я назвала всех вас девочками. Ну, так как большинство в классе девочки, то я и в дальнейшем буду вас так и называть: девочки.
   И в дальнейшем она приходила и всегда здоровалась с нами:
   – Здравствуйте, девочки.
   И тогда и нам приходилось вставать и хором, вразброд, отвечать:
   – Здравствуйте… – как звали по имени-отчеству эту осетинку, я не помню.
   Ну, а то, что весь класс она называла девочками, мы вскоре просто перестали замечать. Потому что все её уроки всегда проходили интересно и насыщенно. И вопросов после её объяснений ни у кого никогда не возникало.
   Жизнь в школе проходила своим чередом. Для меня она проходила очень легко и удивительно быстро.
   Так и закончилась третья четверть. В четвёртой четверти было то же самое.
   Мопс с Нигаем были моими постоянными клиентами на всех контрольных, изложениях, сочинениях и прочем. Чем мог, я им помогал. Длинный делал всё сам себе, выполнял все задания сам. Но иной раз старался и у меня кое-что списать. Он был очень принципиальный пацан, поэтому он даже садился на второй вариант, чтобы всё решать самому. Если я был на первом варианте, то он специально садился на второй вариант. Он всегда хотел добиться всего сам. Ну, если хочет – пожалуйста. Мне меньше было проблем на уроках.
   И в конце третьей четверти, перед каникулами, Митя (теперь и мы стали называть так за глаза Дмитрия Ивановича) сказал:
   – Ну что, на каникулах планируется чемпионат города.
   Мы это знали и поэтому тренировались с особым усердием. Мы готовились к чемпионату. Всем хотелось в нём участвовать. Всем хотелось помериться силами с бойцами из разных районов нашего города. Мне было даже иной раз страшновато, как этот чемпионат города будет проходить. Особенно сильные бойцы были в Суворовском училище, секцию которых тоже тренировал Митя. Один раз он возил нас туда на спарринги. Для меня это оказалось хорошей практикой в преодолении трудностей.
   Перед соревнованиями обстановка была немножко нервозная. За неделю до начала соревнований Митя нам выдал белые трусы, майку со спартаковской буквой «С» на груди и заставил нас всех купить новые бинты, проверил наши боксерки, в которых мы выступали, и назвал нам дату начала соревнований. Она как раз пришлась на одну из пятниц наших весенних каникул. Об этом тоже, кстати, узнали и Мопс, и Нигай, и Длинный. Как-то раз они прибежали во двор и высвистали меня. Обычно вечером они приходили во двор и длинным свистом вызывали меня на балкон. Папа всегда говорил:
   – Иди, твои дружки пришли, – когда слышал этот свит. Я выходил и кричал вниз:
   – Сейчас… – и спускался к ним.
   В один из вечеров после такого свиста я спустился вниз. Длинного не было. Стояли Мопс, Нигай, и между ними стоял Комар. Возле Комара, как всегда, вертелся Витёк Тамаев из соседского дома. Он ехидненько подхихикивал где-то там за спинами пацанов. Комар говорит:
   – Ну и что, Лёха, ты собираешься нас приглашать на чемпионат города или нет?
   Я говорю им:
   – Ну, если вам надо, то я достану контрамарки. Нам тренер сказал, что каждому участнику даст по три входных контрамарки, чтобы мы могли привести своих друзей и они бы за нас болели.
   – А для меня ты достанешь? – нагло спрашивает меня Комар.
   – А что бы и не достать? Достану.
   Тогда Мопс с Нигаем одновременно воззрились на меня:
   – А нам?
   Я говорю им:
   – Ну вот, три контрамарки как раз и будет.
   Тогда из-за спин вынырнул этот Тамаев:
   – А я, значит, останусь без билета, да? Макар, ты вообще наглый. Мало тебе морду били.
   Комар повернулся к Витьку и недоумённо спросил:
   – Когда его били?
   – Да вон на Водной станции летом, когда он в наш двор лазил воровать груши.
   Комар хмыкнул и с интересом продолжал допрашивать Витька:
   – Ну, надо же. А как били?
   – Как били, как били. Вот кулаками и били.
   Тут Комар замахнулся в мою сторону:
   – Вот так били, что ли? – и Комар выкинул кулак правой руки в мою сторону.
   Каким образом, я так и не понял, как у меня это вышло, но такого удара, который, может быть, был и шуточный, но мне показалось, что Комар целил этот удар мне прямо в лоб, я не ожидал. Инстинктивно я уклонился от этого удара, шагнул вправо и левой ударил Комара прямо в челюсть. Тот не ожидал такого подхода и как подрубленный осел на колени.
   Некоторое время он оставался стоять на коленях, опустив голову вниз, и что-то мычал. Он так мычал несколько секунд, а потом помотал головой и говорит:
   – Ты что, Макар, вообще сдурел? Я тебя не хотел бить. Я просто хотел показать тебе, так ли тебя били, – он медленно встал на ноги. – Ладно, в другой раз, смотри, будь осторожен, а то я тебя вообще тут урою, если ты будешь на меня так махать кулаками. Мы с пацанами придём и из тебя тогда шашлык сделаем.
   Да я и сам не ожидал, что так получится. А Мопс с Нигаем продолжали стоять по краям от Комара и в недоумении вертели головами. Они не ожидали, что ситуация примет такой оборот.
   Но Комар, не знаю почему, не захотел дальше связываться со мной. Он развернулся и, ни слова не говоря, ушёл. Нигай с Мопсом последовали за ним. Только Нигай уже от забора помахал мне рукой, мол, жди.
   На следующий день Нигай пришёл вечером один и высвистал меня. Я вышел во двор к нему и спросил:
   – Чего тебе опять надо?
   Он, как всегда, негромко говорит:
   – Ну что, взял контрамарки?
   Я вынул контрамарки из кармана и протягиваю ему:
   – Взял. Вот тебе, Мопсу и ещё один для Комара.
   – Комару не надо. У Комара теперь другие проблемы.
   Как потом оказалось, Комар мало того что хулиган и второгодник, так он ещё ударился и в воровство. То, что он курил, об этом знала вся школа, но он со своей бандой обворовал несколько киосков. Они стащили парфюмерию и много всего разного. Куда деть наворованное барахло, они сами не знали. Запрятали где-то всё под школой и ещё где-то в сараях. Денег взяли немного. Потом ограбили хлебный магазин. Там денег было не более 25 рублей. Да потом ещё и ларёк ограбили.
   Это он попал под влияние взрослого пацана, который только что вышел из колонии, отсидев два года. Ему было уже лет семнадцать. И Комар попал под его влияние. А тот в свою очередь, как потом оказалось, был под влиянием более старшего вора, тоже недавно вышедшего из лагеря, которому было около тридцати лет. В общем, Комар бегал у них на побегушках, выполнял все их дела. И когда мы в июне уезжали из Орджоникидзе, то Комара поймала милиция и посадила в тюрьму. Я не знаю, чем закончилась его жизнь. Скорее всего, что жизнь у него была вся лагерная.
   Но не в этом дело. Нигаю я отдал две контрамарки, и у меня оставалась лишняя контрамарка.
   На следующий день у нас начинались соревнования. На три дня соревнований Митя дал мне шесть контрамарок. На каждой из них были написаны даты. И когда я пришёл к десяти часам утра в Центральный дом физкультуры, там уже толпился народ, все стояли в ожидании начала соревнований.
   Ребята из нашей секции стояли отдельно. Я подошёл к ним. В тот же момент подошёл и Митя. Двери открылись, мы пошли в спортзал раздеваться. Соревнования начинались в 11.00. У нас был час на сборы. И вот наша команда выстроилась вдоль периметра центрального ринга. Началась церемония открытия чемпионата. От нашей секции были не все весовые категории. Тяжеловесов, конечно, не было, мы же юноши. Всем нам было не больше шестнадцати лет. Кое-кто из нас был вообще без разряда, вот такие, как я, допустим. Один мальчишка у нас имел первый юношеский. Он был левшой. Он работал правой, а добивал левой. Он был очень перспективный боксёр, и Митя очень надеялся на его победу. Прошла торжественная часть, и боксёры парами стали выходить на ринг.
   Вот наступила и моя очередь. Пока я смотрел на выступления других боксёров, я и забыл, что и у меня будет бой. Я был абсолютно спокоен, перчатки у меня уже были надеты и бинты намотаны на руки. Митя сам бинтовал мне руки и надевал перчатки.
   – Ну, что же. Пошли, – подтолкнул он меня к выходу на ринг, когда по трансляции прозвучала моя фамилия. Мы вместе подошли к рингу. Митя приподнял канат и запустил меня в ринг. В противоположном углу уже стоял мальчишка выше меня ростом, может быть, даже и пошире в плечах.
   У нас на тренировках был такой случай. В тот день мы все опять отрабатывали приёмы, но у меня не было пары. Кто-то из моих постоянных напарников заболел. А несколько дней назад к нам в секцию пришёл мальчишка. Он приехал из Пятигорска и пришёл, чтобы продолжать заниматься.
   Митя ему сказал:
   – Ты смотри, осторожней. Ты-то разрядник, опыта у тебя достаточно, а с Лёшкой будете просто отрабатывать приёмы. Это чтобы у тебя пара была, чтобы ты не бездельничал. И смотри, будь осторожнее. Не проводи удары в голову.
   Вот с этим мальчишкой мы и тренировались. Я как мог, так и отрабатывал приёмы. Во время отработки приёмов противник бил в назначенную точку не с силой, а просто обозначал удар. Поэтому синяков у нас не было, как в соседней секции, где пацаны ходили то с разбитой губой, то с синяком под глазом.
   Только по пятницам у нас между собой были спарринги. И как раз сегодня и была пятница. Когда в конце осталось полчаса до окончания тренировки, Митя скомандовал:
   – Ну, а теперь пошло время спаррингов, – и включил секундомер.
   Мы с противником начали поединок. Интересно то, что он был сильнее меня и немного тяжелее, но бил он меня осторожно. Но и эти его осторожные удары были, как кувалды, если они достигали цели. И вот в одной из своих атак противник показал глазами, что он идёт на меня и хочет провести удар левой рукой. Конечно, я тут же переключил всё своё внимание на его левую руку, которой он якобы хотел меня ударить, а в это время он мне врезал справа в корпус. Да так сильно врезал, что я летел метра два. Я же шёл в атаку на него, чтобы опередить его удар с левой руки, а он, получается, обманул меня и провёл удар с правой.
   Я лежал на полу, не понимая, как я там оказался. Ко мне подбежал Митя, приподнял меня, похлопал по щекам и с причитаниями:
   – Ой-ой, что такое? Всё, не надо, хватит. Я же говорил, что он тяжелее тебя, он разрядник, ты – нет. Я же предупреждал, чтобы ты был осторожен, – уже выговаривал он моему противнику, который стоял рядом с понурой головой.
   – Ты сильно там не ушибся? – уже подняв меня, всё спрашивал и впрямь перепуганный Митя.
   Он посмотрел в мои глаза. Убедился, что со мной всё в порядке, и прекратил тренировку. После тренировки я вышел на улицу вместе с Митей. И уже тогда я рассказал ему о хитрости, которую применил против меня противник. В дальнейшем Митя взял этот приём на вооружение, и мы его отрабатывали на тренировках.
   И вот мой первый бой. На меня вышел, как танк, этот здоровущий парень. Он был выше меня на полголовы, и руки у него были длиннее моих. Подойти к нему было невозможно. А я всё время хотел закрутить его направо. В один из таких заходов направо я показал глазами, что сейчас проведу удар справа. И противник попался на эту уловку и выставил защиту от моего удара, а я провёл удар слева в печень и, когда руки противника опустились от этого удара, потому что, наверное, всё-таки ему было больно, зарядил в челюсть уже точно справа. Противник оказался на полу. Ничего пока страшного не произошло. Соперник лежал на полу, а я моментально отбежал в угол. И, пока рефери считал, раунд закончился.
   Начался второй раунд. Я думаю: дай-ка я проведу ещё раз такой же удар. Только показал глазами в другую сторону. Пацан опять поддался на эту удочку. И я ему опять засветил таким же образом, но уже слева. Тут же он вновь оказался на полу ринга. Бой прекратили за явным преимуществом, потому что соперник два раза побывал на полу во время боя. Правила бокса для юношей были очень лояльные. Мы работали без масок, только с капами в зубах. Вот так в своём первом бою я оказался победителем.
   В субботу опять были бои. Мальчишка мне попался примерно такого же роста, как и я. Как-то раз на тренировке я его видел. Он тренировался в Суворовском училище. И победить мне его не стоило особого труда, потому что я уже знал манеру его боя. Хотя суворовец и был старше меня на год, но бой всё равно я закончил досрочно.
   Мои друзья всё время меня сопровождали, встречали после победы и в пятницу, и в субботу. Все были довольны. Но на завтра были уже назначены финальные бои. Кто и с кем должен был встречаться, я не знал, но на взвешивание надо было прийти в 9 часов. Обязательно надо было чётко взвеситься, а потом жеребьёвкой выбирались пары. По жеребьёвке мне попался опять мальчишка выше меня ростом и с более длинными руками. Мне не везло с этим. А что было делать? Я сам пока не знал.
   Митя меня морально готовил к победе, говоря ободрительные речи. Но я понимал, что исход поединка будет зависеть только от меня. И только я смогу принять то верное решение, которое должно привести меня к победе.
   Когда я вышел на ринг и увидел, что противник выше меня и руки у него длиннее, то я не чувствовал никакого неудобства и страха. У меня была только мысль: «Как же перехитрить его и вновь добиться победы?»
   Митя, давая последние наставления в углу ринга, подтолкнул меня в центр со словами:
   – Не дрейфь. Иди на него вперёд и сделай так, как ты сделал в пятницу.
   Ну как в пятницу у меня не получилось, так в субботу тоже не вышло. И во втором раунде, когда уже в середине чувствовалось, что мальчишка-то этот меня побеждает, потому что подойти к нему вплотную я не мог. Он расстреливал меня с дистанции. Шансов на победу не было. Я пропустил много ударов, но крепко стоял на ногах и искал какую-нибудь лазейку в обороне противника.
   И тут я провёл очередную провокацию. Как будто я его пропускаю вперед. Он пошёл на меня в атаку, а я поднырнул под его длинные руки и так же, как тогда от Комара во дворе, увернулся от бокового удара и всадил ему правой снизу в челюсть. Тот точно так же, как и Комар, осел на колени. Он стоял на коленях, мотал головой из стороны в сторону и чего-то мычал до восьмого счёта. На десятом счету бой прекратили. Вот так я и стал чемпионом города.
   Когда я вышел из ринга, меня все поздравляли. Потом была торжественная часть, вручали грамоты.
   Распростившись с ребятами из секции и с Митей, я вышел на улицу. Там меня уже ждали Мопс с Нигаем и Длинный. Третью контрамарку Мопс с Нигаем всё-таки передали Длинному. Комар не пошёл на эти соревнования. Все они болели за меня. Мы были очень счастливые и довольные.
   И вот, когда мы вышли из дверей, что-то меня кольнуло изнутри. Я посмотрел налево и увидел пацана, лицо которого показалось мне очень знакомым. Меня прошило, как молнией: «Это же один из тех, которые меня били на Водной станции».
   Такой красивенький, хорошенький осетинский мальчик. Он был в компании своих друзей. Это были всё тоже те же пацаны, которые принимали участие в моём избиении на Водной станции. Их было человек пять-шесть. И я остолбенел. Нигай с Мопсом заметили моё замешательство:
   – Что такое? Что случилось? Ну-ка скажи.
   Я им и говорю:
   – Видите вон тех пацанов?
   – Ну, видим, – в недоумении они даже остановились.
   – Помните, я вам как-то рассказал, что на Водной станции меня поймали пацаны из Центра и отлупили?
   – Помним, – всё ещё не понимая, тянули друзья.
   – Да вон же они. Всё той же компанией, – указал я на своих недругов.
   Нас было четверо, а их пять-шесть. Нигай с Мопсом оценили обстановку. И Нигай говорит:
   – Нет-нет, не надо. Сейчас день, центр города. Ничего не надо с ними делать сейчас. Мы их потом поодиночке выловим. Я сейчас пойду за ними и просто прослежу, где они живут, а потом уже и отловим их.
   Я согласился с Нигаем, хотя Мопс с Длинным уже приготовились к нападению:
   – Ладно. Проследи. Я не против, – согласился я с Нигаем.
   Злость и желание отомстить начинали закипать внутри меня. Вновь в моей груди начинало опять что-то клокотать. Я видел этих гадов, которые такие счастливые и довольные вышли из Дома физкультуры. Они уже и забыли, как издевались надо мной. И иной раз, когда я вспоминал, как они надо мной издевались, какие пощёчины отвешивали, какие мерзости говорили и плевали мне в лицо, меня вновь начинал колотить озноб бешенства.
   Я вновь и вновь вспоминал исковерканные злостью и ненавистью их рты, у меня голова разрывалась от боли, и в груди, как в вулкане, что-то кипело и клокотало.
   Иной раз ночью я просыпался от этих чувств, переполнявших меня, и подолгу не мог заснуть, потому что, сжав кулаки, мне хотелось всё вокруг бить и крушить. Но от самого себя никуда не денешься. И твои мысли всегда останутся при тебе, куда бы ты ни уехал или ни улетел.
   А эти гады вот они – рядом. Заметив меня, они отвернулись, прошли своей группкой мимо нас и сели в трамвай. Нигай с Длинным сели в тот же трамвай и поехали на разведку, а я с Мопсом остались одни на улице.
   В течение всех оставшихся каникул Нигай больше не приходил ко мне. Он куда-то пропал.
   С Нигаем у меня дружба была особая. Он подходил утром к школе и говорил:
   – Лёшка, слышь, что-то мне неохота сегодня учиться. А там такое кино идёт на 9 утра. Пойдем, сходим. Билеты дешевые – по 10 копеек. А потом мы узнаем, что нам задали. Ты выучишь все уроки и всё мне расскажешь, а что нужно, то я спишу.
   Несколько раз я с ним соглашался. Наша классная руководительница вызвала папу, рассказала ему, что я прогуливаю уроки и что я связался с этим нехорошим Нигаем. Тот на меня оказывает плохое влияние. Моя дисциплина катится вниз. Оценки покатились тоже вниз. А Нигай, оказывается, уж очень плохой мальчик, с ним нельзя дружить, поэтому она, наша классная руководительница, была недовольна моим поведением.
   После этой беседы с нашей классной руководительницей папа пришёл домой и долго-долго беседовал со мной. Как они нудно проводили со мной эту воспитательную беседу! Для того чтобы они отстали от меня, мне приходилось со всеми их доводами соглашаться и давать кровные обещания, что я больше так делать не буду. Я стоял перед ними и кивал в знак полного согласия головой:
   – Да-да, – соглашался я с ними, обещал, что я не буду так больше делать, что я не буду дружить с Нигаем, а с Мопсом тем более.
   А потом после этих «душещипательных бесед» думалось: «А как же я в школу ходить буду? Они там все сидят в классе, смотрят на меня. Что же я с ними вообще разговаривать не буду, что ли?»
   Но папе я всё же обещал:
   – Да-да, ни с Нигаем, ни с Мопсом дружить не буду. Буду только дружить с Катькой, с Еналдиевой, с этой Тамаевой и со всеми хорошими девочками. Только с ними и буду дружить. Буду дружить с соседками с Людкой и Женькой. Но с Нигаем уже всё – покончено.
   Но когда я после таких бесед приходил в школу, Нигай всегда интересовался:
   – Слышь, а классная наша заложила тебя. Тебя что? Лупили? Что-то ты больно хмурый.
   А что мне ему было отвечать, когда я понадавал столько обещаний родителям?
   – Да знаю я, что она всё отцу заложила. Вот поэтому-то вчера у меня и была беседа с родителями.
   – Значит, не лупили? – недоумевал Нигай. – У меня бы лохмотья с зада слезали бы ещё неделю.
   После каникул я опять увидел Нигая в школе. И после первого урока на переменке Нигай с таинственным видом подошёл ко мне и говорит:
   – А я вычислил, где те пацаны живут.
   Какая-то внутренняя радость, какая, не знаю, пронизала меня.
   – И где это?
   – Пошли, сейчас и покажу, – потянул меня Нигай к выходу из школы.
   Но, вспомнив данные вчера дома обещания, я возразил ему:
   – Да ты что? Нельзя. Я папе пообещал хорошо учиться и больше не прогуливать уроков. Давай досидим до конца уроков, а ты потом мне всё покажешь.
   Нигай с презрением посмотрел на меня сверху вниз, но согласился.
   Уроки мы еле-еле досидели до конца. Книжки закинули ко мне домой. Мама всё равно на работе была до пяти. Делать было нечего. Вовка с Андрюшкой уже были дома после первой смены. Мы тогда все в первую смену учились. Я им показал каждому кулак под нос и сказал:
   – Если скажете, что я куда-то ухожу, я вообще раздавлю вас всех и морды понабиваю.
   Зная, что я своих слов просто так не бросаю, братья единогласно заверили меня:
   – Да-да, ладно, ничего не скажем.
   И мы пошли с Нигаем в то место, где жили эти пацаны, которых Нигай отслеживал оставшиеся дни каникул.
   Мы поехали за мост, в центр и подошли к новым домам. Возле одного из них Нигай остановился:
   – Вот один из них живёт вот в этом доме, – он показал на новый панельный дом.
   Мы подошли к этому дому. Нигай показал мне подъезд, где живёт этот мальчишка. Был день, часа три дня, и мы сели во дворике.
   Нигай и говорит:
   – Давай посидим, подождём. Он обычно выходит на улицу в это время. Уроки в школе у них закончились, и он выйдет на улицу погулять с пацанами. Если сейчас не выйдет, то вечером мы опять придём сюда. Я знаю одного пацана, который может его позвать.
   Мы сели во дворике. Апрель, всё распускается, тепло, хорошо. И вдруг этот пацан выходит. Нигай меня толкает:
   – Смотри! Вон он! Вышел.
   И мы пошли следом за этим пацаном. Меня, как собаку, которая идёт по следу, даже немножко трясло. Так я был взвинчен и сосредоточен. Не хотелось попасться этому пацану на глаза раньше времени.
   Тот завернул за угол. Видать, его послали в магазин. Когда он зашёл за угол, Нигай его догнал и потрепал по плечу:
   – Слышь, подожди, тут некоторые хотят с тобой поговорить.
   Пацан обернулся. Он оглянулся, увидел меня, и почему-то его глаза сразу расширились от страха. Да! Он узнал меня! Он моментально понял мои незамысловатые намерения. Скорее всего, он вспомнил, как он орал на меня и плевал мне в лицо, старался прорваться через плечи своих пацанов, которые хлестали меня по щекам, чтобы тоже добавить мне одну из пощёчин. Да, он всё это вспомнил.
   Я подошёл к нему и негромко так спрашиваю:
   – Ну что, узнал меня?
   Побелевшими от страха губами и заикаясь, просящим голосом тот проскулил:
   – Ой, не бейте. Только не бейте. Я не хотел. Это тогда случайно получилось, – он скулил, подвывал, как собачонка, прижавшись к стене дома. А мы с Нигаем с презрением смотрели на него.
   Нигай мне и говорит:
   – Дай я ему врежу, чтобы он заткнулся.
   Но я остановил его:
   – Не надо. С ним я сам поговорю.
   А пацан, прижавшись к стене, подвывал не умолкая:
   – Не бейте, не бейте. Пожалейте. Что будет с моим лицом? Не надо, – закрывался он обеими ладонями.
   – Да ничего с твоим лицом не будет, – уже с презрением процедил я. И хлёстко, сразу так, без замаха, врезал ему в челюсть. Пацан упал на колени и, стоя на коленях, продолжал выть.
   Я ткнул его ногой и ладонью приподнял зарёванное лицо. Осмотрел его. Крови не было.
   – Сволочь! Гад! Вот ты, оказывается, какой смельчак. Когда вас было двенадцать человек, ты был не такой, ты орал, обзывая меня хохляцкой свиньей, сволочью и по-матерному, и по-русски, и по-осетински. Я тоже могу тебе сказать всё то же самое сейчас, но я этого делать не буду.
   Я пнул его ещё раз. Нет, не ударил, нет. Не наотмашь, а вот так, как лягнул в плечо своим грязным башмаком. След моего грязного ботинка остался на его беленькой рубашечке. Пацан завалился на спину, закрыл лицо руками, в ожидании, что его и дальше будут бить.
   Но мы с Нигаем отвернулись и пошли через дворы к трамвайной остановке.
   Самое интересное, что у меня не было чувства радости, чувства отмщения, чувства удовлетворённости, что я всё-таки победил эту сволочь, которая издевалась надо мной на Водной станции. Ну не было у меня этих чувств! Было чувство неудовлетворённости, чувство какого-то невыполненного желания. И ощущалось чувство мерзости. Как будто я прикоснулся к чему-то грязному, гадкому.
   Я просто шёл молча, опустив голову. Нигай то с одной стороны забежит ко мне, то с другой.
   – Ну что, Лёшка, ну как, нормально? Ну, ты и врезал ему. Вот это был удар!
   А я не чувствовал ни руку, ни кулак. Рука даже и не болела, оттого что я врезал этой сволочи. Просто мне хотелось вытереть свой кулак, не потому что он был в соплях и слюнях этой мрази, к которой он прикоснулся, а просто мерзость прилипла к моей руке.
   Когда мы уже подходили к нашему дому, Нигай и говорит мне:
   – А я знаю, где ещё пять человек живёт из этой же компании. А пошли-ка завтра к ним? Поговорим. Может быть, они и скажут нам что-нибудь толковое.
   А завтра ситуация получалась точно такая же. Очередной храбрец скулил, просил о пощаде, постоянно приговаривая: «Пощадите, пощадите. Не трогайте, пощадите».
   Если бы это было ночью где-нибудь в тёмном углу, где бы мы с ножом приставали и резали его, то можно было пощадить этого засранца, но это же было днём. От страха тот даже обмочился. Светило солнышко. Нагнали мы этого храбреца в переулке. Щадить мы его не стали.
   Я ударил его один раз, второй раз добавил ногой Нигай, и мы опять безбоязненно повернулись к «храбрецу» спинами и пошли домой. Но на этот раз предупредили:
   – Скажешь кому об этом, то мы ещё раз придём к тебе. Вот тогда уже точно вообще изувечим.
   Видать, эти пацаны молчали о том, что их били в одиночку, о том, что они скулили, как они просили пощады, стараясь скрыть своё унижение, и не рассказывали о полученном унижении даже друг другу.
   А когда мы добрались с Нигаем до шестого, то и подавно стало ясно, что они никому ничего не рассказали о своём унижении, даже своим друзьям.
   Да, тогда они скопом били меня, а я просто так. Пришёл к ним в одиночку и просто объяснил им, какие они ничтожные трусы. Нигай стоял просто так – сбоку.
   Мой верный товарищ, верный следопыт, который выследил их всех. Он был доволен тем, что он их выследил, и лелеял себя мыслью: «Посмотрим, как Лёшка разделается с этими пацанами и что он с ними сотворит».
   Он даже рассказал Мопсу об этом. Мопс сразу же пришёл ко мне:
   – Ну, ты, Лёха, даешь! Вот это да. Нигай мне рассказал обо всём.
   Но мне уже, честно говоря, надоело вычислять этих скотов. Смотреть на их сопли, слюни, слёзы и просьбы о прощении. «Простите меня, я больше не буду. Ребята, не бейте, не надо, – слышать от каждого. – Всё, я на вашу сторону никогда больше не приду. Я ничего не буду против вас делать».
   Какие только обещания они ни давали, чтобы их не ударили очередной раз по их поганой морде.
   Но я бил каждого только один раз, второй раз или ногой пинал, когда «храбрец» уже валялся на земле, или в луже, или где-то в куче грязи. А потом просто пинал. Два удара – и всё. И «храбрец» оказывался просто расквашенным дерьмом.
   После шестого такого «храбреца» мне уже надоело их выслеживать и продолжать свою месть. Это было не то, что почти год назад, когда я так страстно хотел этой мести.
   Когда познаёшь радость победы в настоящем, честном бою, это одно. Чувство радости победы, которое мне дал почувствовать бокс. А когда перед тобой размазывает сопли очередной «храбрец», это совсем другое. Это просто противно. После таких «встреч» мне хотелось долго-долго мыть руки, но они как-то не отмывались. На них всё равно оставались частицы мерзости.
   Поэтому я как-то и говорю Нигаю:
   – Их было 12, ну и что, неужели ты их всех вычислил?
   На что тот с запалом говорит:
   – Я их всех вычислил. Я их всех нашёл. Я тебе покажу, где они живут.
   Но я охладил его пыл:
   – Хватит, Нигай. Больше не надо никого вычислять. Тут один только живёт вот в этом доме. Вот его, сволочь, жополиза этого Комаровского, надо точно урыть.
   Но Нигай с осторожностью предупредил меня:
   – Ты же знаешь, что у него есть старший брат, что он в десятый класс заканчивает. Если он нас вычислит, то от нас с тобой мокрого места не останется тогда.
   Подумав над словами Нигая, я ответил ему:
   – Не вычислит. Я его в одиночку завалю, – была у меня просто одна мысль.
   С балкона, у меня был театральный бинокль, я смотрел, когда этот Комаринский прихлёбыш выходил на улицу. Я вычислял время его появления во дворе и всё записывал. Времени у меня было много. Тренировки на этот год закончились, и я начинал подготовку к экзаменам. И чтобы ещё свободнее себя чувствовать, я устроил себе на лоджии кровать. Мама меня в спальню вообще не могла заставить зайти. В нашей комнате я делал только уроки, а всё остальное время проводил на лоджии, где читал, ел и спал.
   У меня там была тёплая кровать-лежанка. Как-то мы нашли голубя, у которого было перебито крыло, и второго голубя, ещё маленького птенца, который, наверное, вывалился из гнезда и не мог летать. Эти два голубя жили со мной на лоджии. Это после того, как наш кот улетел, как парашютист.
   В Мизуре у нас всё время были коты. Папа любил котов. И здесь я как-то притащил котёнка. Оказалось, что это кот, и родители разрешили, чтобы он у нас остался жить. Но этот кот был какой-то ненормальный. У него что-то там в башке было сдвинуто. Иной раз он просто начинал носиться по квартире. Он носился по полу, потом моментально переносил свой бег на стену и делал на ней пируэты, отталкивался от всего, от чего только можно было оттолкнуться. Сколько он перебил посуды! Но мама его терпела и всегда прощала за содеянное, потому что кот постоянно ластился к ней и спал только возле неё.
   В один из своих забегов, когда в квартире было очень жарко и окно в большой комнате было открыто, этот парашютист, разогнавшись по полу, выскочил на стену. Окно на лоджию было открыто, кот продолжил бег по стене и вылетел на лоджию. Он пролетел всю лоджию насквозь и, растопырив в воздухе лапы, улетел с пятого этажа.
   Когда я увидел эту картину, этого летящего кота, я успел посмотреть только вниз. Кот, так же распластавшись, уже лежал на земле. Я спустился во двор и поднял кота. Он был жив, но у него не было никакого желания двигаться. Только глаза раза в два увеличились и изо рта торчал язык. Как он его не откусил? Я себе прямо и не представлял.
   Потом оказалось, всё пузо у кота было аж синее, так он его отбил. После этого полёта кот перестал носиться и бегать, только тихонечко сидел у двери. Наверное, ему не понравилась земля. А в один из каких-то удобных моментов, когда дверь в коридор была открыта, он сквозанул в коридор на площадку и исчез. Я его долго ходил и искал по двору. Но всё было бесполезно. Кот исчез. Мама всё переживала:
   – Куда этот кот делся?
   Так мы его и не нашли, этого кота. И поэтому я завёл у себя на лоджии голубей. Они у меня были, как друзья. На лоджии они всегда были вместе со мной. Я кормил и поил их постоянно.
   Для маленького голубка я соорудил клетку. Для того, который был с поломанным крылом, его он всегда волочил, свободно расхаживая по лоджии. Мы только не пускали его в квартиру. А так он был на лоджии за хозяина.
   Хотели мы с мамой наложить ему шину, но он эту шину скинул. Кость не срослась, так он с одним крылом и шкандыбал по лоджии. Мама была недовольная, что голуби обгадили всю лоджию. И мне каждый вечер приходилось мыть её. Следы преступления этих двух голубей приходилось уничтожать каждый вечер. И каждый вечер мама приходила с контролем. Она заглядывала во все уголки и ворчала:
   – Эти голуби всё тут обделали. Мало мне было кота-парашютиста, так ты ещё и голубей завёл.
   В один из дней голубь, который был с поломанным крылом, упал вниз. Внизу у соседей была натянута верёвка для сушки белья, и он головой как-то об эту верёвку ударился. Когда он упал вниз, у него уже была перебита шея. Мне так было жалко его. А маленький голубок так и остался жить у нас на лоджии. В июне мы уехали из Орджоникидзе в Амурскую область, в город Свободный, а мама ещё месяца два жила одна в квартире. Так этот голубь научился летать. Он постоянно прилетал к маме, и тогда мама всегда вспомнила о нас, приговаривая:
   – О, здравствуй, дорогой ты мой сизарик. Ты прилетел и принёс мне привет от моего старшего сыночка.
   Она кормила голубка, ей было одиноко, ей было плохо, но это было только одно хорошее чувство, которое её немножко ободряло и помогало ей жить.
   Но потом была очень ужасная история, от последствий которой мама страдала вплоть до самой смерти.
   Учебный год у нас приближался к концу. Отметки были нормальные, и я всё-таки решил доказать нашей училке, нашей классной, что я выучу и разбор предложений, и что такое причастие, деепричастие, сказуемое, и подлежащие, и все эти чёртовы члены предложения. Как их обозначать в предложении и как правильно делать эту самую разборку предложений. Мама меня тренировала.
   Когда прошли все экзамены восьмого класса, то оказалось, что математику я сдал на пятёрку, физику – на пятёрку, русский устный – на пятёрку и сочинение я написал на четыре. Там была вольная тема. Я всегда писал сочинения на вольные темы.
   Я был очень доволен результатами экзаменов.
   Вот тогда-то папа и говорит:
   – Ну, всё. Школа окончена, экзамены ты сдал. Поэтому дней через десять мы уезжаем.
   Папа ушёл с поста директора техникума и получил направление в Амурскую область в какой-то золотодобывающий комбинат.
   Мы опять стали паковать вещи. Родители продали пианино и гарнитур, так что в доме уже ничего не было. Остались только пустые комнаты и минимально необходимая мебель.
   А у меня было только одно желание – вычислить этого Тамаева. Комара уже тогда посадили. Тамаев, этот маленький Витёк, в одиночку выходил, и я даже знал, когда он выйдет во двор. Время было засечено по часам.
   Осталось два дня до отъезда. То есть оставалось только сегодня. Завтра утром мы должны уже были уехать. Папа даже показывал нам билеты на самолёт. У меня был последний шанс посчитаться с этим Тамаевым.
   Я подкараулил его ближе к вечеру, когда он вышел во двор один. Я быстренько спустился во двор, перелез через каменный забор и оказался у них во дворе. Когда мы столкнулись с ним лицом к лицу, я ему так нежненько и говорю:
   – Ага, Витёк. Ну, здорово, братишка. Как живёшь?
   Тот сразу перетрухал, предполагая, что я его буду бить, и бить я его буду сильно. Но в этот момент вышли во двор два пацана из их дома. Они были примерно такого же возраста, как и я. Они тоже закончили восьмой класс. Тамаев осмелел и нагло попёр на меня:
   – Да я тебе сейчас надаю таких пиндюлей, что ты долго их будешь помнить. Ты что, забыл прошлогодний урок, который тебе дали на Водной станции?
   Этим тоном и наглостью, чем он наблатыкался от своего Комара, он хотел меня оскорбить и вызвать на драку. За этот год Витёк подрос, окреп и был уже с меня ростом.
   Тогда я сказал двум вышедшим во двор пацанам по-русски:
   – Ребята, вы хотите, чтобы я сейчас вам морду тут набил, а Тамаеву после этого? Тогда давайте нападайте на меня. Если не хотите драки, то отойдите отсюда подальше. У меня разговор только с этим Витьком.
   Пацаны, не говоря ни слова, спокойно ушли со двора. Им не хотелось никакого конфликта.
   Тогда я взял этого поганца Витька за грудки, прижал к стене дома так, как он когда-то бил меня и плевал мне в лицо. Я три раза плюнул ему в лицо и два раза врезал ему пощёчину. Вот тут-то я и почувствовал, что отомстил за своё унижение.
   Не те пацаны, которых я отлавливал и бил и которые скулили, вопили и просили пощады, удовлетворили моё мщение, а вид униженного гнидёныша, этой ничтожной маленькой мерзости, сволочи, что заставляла меня весь этот год в душе носить клочок ненависти, клочок злости, что наконец-то покинул мою душу.
   Я просто навесил ему пару оплеух. Я не разбил ему губы, даже не поставил и синяка. Я просто врезал ему по щекам слева и справа, чтобы он заткнулся и захлебнулся своими соплями.
   Я выпустил эту мерзость из своих рук. Витёк осел на землю, продолжая захлёбываться слезами. И вот тут только мне стало очень хорошо. Оставив эту мерзость скулить под забором, я перелез через него к себе во двор.
   Эти два русских пацана всё ещё так же и стояли за углом дома. Они не стали вмешиваться в события, которые их не касались.
   Увидев меня, они сделали вид, что не видят меня, отвернулись и пошли в противоположную сторону.
   А я, освобождённый от гнили, точившей меня весь этот год, взбежал на пятый этаж домой и с умиротворением заснул.
   На завтрашний день часов в десять утра подъехала машина, мы погрузили в неё вещи, которые бы нам понадобились по пути к городу Свободному. Потому что все крупные вещи были уже погружены в контейнер несколько дней назад и отправлены по железной дороге в Амурскую область.
   Мама целовала нас на прощанье и плакала.
   Вышли Людка с Лариской и тоже попрощались со мной. Почему-то вышли вчерашние два русских пацана, которые жили в соседнем дворе. Они стояли у соседнего подъезда и издали смотрели на меня, не приближаясь к машине.
   Мы сели в машину. Она тронулась, и я долго махал рукой через заднее стекло тем, кто оставался у дома, потому что я навсегда покидал этот город Орджоникидзе.
   Всё… Я ещё не ощущал, что детство уже закончилось, а впереди меня ждала дорога уже совсем другой яркой жизни.
   Но я об этом ещё не знал…

   Владивосток, июль 2014

Детство Сборник рассказов Алексей Макаров