Николай Гумилев
Еще не раз Вы вспомните меня…

Из сборника «Путь конквиста́доров»

«С тобой я буду до зари…»

     С тобой я буду до зари,
     Наутро я уйду
     Искать, где спрятались цари,
     Лобзавшие звезду.

     У тех царей лазурный сон
     Заткал лучистый взор;
     Они – заснувший небосклон
     Над мраморностью гор.

     Сверкают в золоте лучей
     Их мантий багрецы,
     И на сединах их кудрей
     Алмазные венцы.

     И их мечи вокруг лежат
     В каменьях дорогих,
     Их чутко гномы сторожат
     И не уйдут от них.

     Но я приду с мечом своим;
     Владеет им не гном!
     Я буду вихрем грозовым,
     И громом, и огнём!

     Я тайны выпытаю их,
     Все тайны дивных снов,
     И заключу в короткий стих,
     В оправу звонких слов.

     Промчится день, зажжёт закат,
     Природа будет храм,
     И я приду, приду назад,
     К отворенным дверям.

     С тобою встретим мы зарю,
     Наутро я уйду,
     И на прощанье подарю
     Добытую звезду.

<Осень 1905>

Credo

     Откуда я пришёл, не знаю…
     Не знаю я, куда уйду,
     Когда победно отблистаю
     В моём сверкающем саду.

     Когда исполнюсь красотою,
     Когда наскучу лаской роз,
     Когда запросится к покою
     Душа, усталая от грёз.

     Но я живу, как пляска теней
     В предсмертный час больного дня,
     Я полон тайною мгновений
     И красной чарою огня.

     Мне всё открыто в этом мире –
     И ночи тень, и солнца свет,
     И в торжествующем эфире
     Мерцанье ласковых планет.

     Я не ищу больного знанья,
     Зачем, откуда я иду;
     Я знаю, было там сверканье
     Звезды, лобзающей звезду.

     Я знаю, там звенело пенье
     Перед престолом красоты,
     Когда сплетались, как виденья,
     Святые белые цветы.

     И жарким сердцем веря чуду,
     Поняв воздушный небосклон,
     В каких пределах я ни буду,
     На всё наброшу я свой сон.

     Всегда живой, всегда могучий,
     Влюблённый в чары красоты.
     И вспыхнет радуга созвучий
     Над царством вечной пустоты.

<Осень 1905>

Рассказ девушки

     В вечерний час горят огни…
     Мы этот час из всех приметим,
     Господь, сойди к молящим детям
     И злые чары отгони!

     Я отдыхала у ворот
     Под тенью милой, старой ели,
     А надо мною пламенели
     Снега неведомых высот.

     И в этот миг с далёких гор
     Ко мне спустился странник дивный.
     В меня вперил он взор призывный,
     Могучей негой полный взор.

     И пел красивый чародей:
     «Пойдём со мною на высоты,
     Где кроют мраморные гроты
     Огнём увенчанных людей.

     Их очи дивно глубоки,
     Они прекрасны и воздушны,
     И духи неба так послушны
     Прикосновеньям их руки.

     Мы в их обители войдём
     При звуках светлого напева,
     И там ты будешь королевой,
     Как я могучим королем.

     О, пусть ужасен голос бурь
     И страшны лики тёмных впадин,
     Но горный воздух так прохладен
     И так пленительна лазурь».

     И эта песня жгла мечты,
     Дарила волею мгновенья
     И наряжала сновиденья
     В такие яркие цветы.

     Но тих был взгляд моих очей,
     И сердце, ждущее спокойно,
     Могло ль прельститься цепью стройной
     Светло-чарующих речей.

     И дивный странник отошел,
     Померкнул в солнечном сиянье,
     Но внятно-тяжкое рыданье
     Мне повторял смущённый дол.

     В вечерний час горят огни…
     Мы этот час из всех приметим,
     Господь, сойди к молящим детям
     И злые чары отгони.

<Осень 1905>

«Когда из тёмной бездны жизни…»

     Когда из тёмной бездны жизни
     Мой гордый дух летел, прозрев,
     Звучал на похоронной тризне
     Печально-сладостный напев.

     И в звуках этого напева,
     На мраморный склоняясь гроб,
     Лобзали горестные девы
     Мои уста и бледный лоб.

     И я из светлого эфира,
     Припомнив радости свои,
     Опять вернулся в грани мира
     На зов тоскующей любви.

     И я раскинулся цветами,
     Прозрачным блеском звонких струй,
     Чтоб ароматными устами
     Земным вернуть их поцелуй.

<Осень 1905>

Людям настоящего

     Для чего мы не означим
     Наших дум горячей дрожью,
     Наполняем воздух плачем,
     Снами, смешанными с ложью.

     Для того ль, чтоб бесполезно,
     Без блаженства, без печали
     Между Временем и Бездной
     Начертить свои спирали.

     Для того ли, чтоб во мраке,
     Полном снов и изобилья,
     Бросить тягостные знаки
     Утомленья и бессилья.

     И когда сойдутся в храме
     Сонмы радостных видений,
     Быть тяжёлыми камнями
     Для грядущих поколений.

<Осень 1905>

Людям будущего

     Издавна люди уважали
     Одно старинное звено,
     На их написано скрижали:
     «Любовь и Жизнь – одно».
     Но вы не люди, вы живёте,
     Стрелой мечты вонзаясь в твердь,
     Вы слейте в радостном полёте
     Любовь и Смерть.

     Издавна люди говорили,
     Что все они рабы земли
     И что они, созданья пыли,
     Родились и умрут в пыли.
     Но ваша светлая беспечность
     Зажглась безумным пеньем лир,
     Невестой вашей будет Вечность,
     А храмом – мир.

     Все люди верили глубоко,
     Что надо жить, любить шутя
     И что жена – дитя порока,
     Стократ нечистое дитя.
     Но вам бегущие годины
     Несли иной нездешний звук,
     И вы возьмете на Вершины
     Своих подруг.

<Осень 1905>

Пророки

     И ныне есть ещё пророки,
     Хотя упали алтари.
     Их очи ясны и глубоки
     Грядущим пламенем зари.

     Но им так чужд призыв победный,
     Их давит власть бездонных слов,
     Они запуганы и бледны
     В громадах каменных домов.

     И иногда в печали бурной
     Пророк, не признанный у нас,
     Подъемлет к небу взор лазурный
     Своих лучистых, ясных глаз.

     Он говорит, что он безумный,
     Но что душа его свята,
     Что он, в печали многодумной,
     Увидел светлый лик Христа.

     Мечты Господни многооки,
     Рука Дающего щедра,
     И есть ещё, как он, пророки –
     Святые рыцари добра.

     Он говорит, что мир не страшен,
     Что он Зари Грядущей князь…
     Но только духи тёмных башен
     Те речи слушают, смеясь.

<Осень 1905>

Русалка

   Посв. А. А. Горенко

     На русалке горит ожерелье
     И рубины греховно-красны,
     Это странно-печальные сны
     Мирового, больного похмелья.
     На русалке горит ожерелье
     И рубины греховно-красны.

     У русалки мерцающий взгляд,
     Умирающий взгляд полуночи,
     Он блестит, то длинней, то короче,
     Когда ветры морские кричат.
     У русалки чарующий взгляд,
     У русалки печальные очи.

     Я люблю её, деву-ундину,
     Озаренную тайной ночной,
     Я люблю её взгляд заревой
     И горящие негой рубины…
     Потому что я сам из пучины,
     Из бездонной пучины морской.

На мотивы Грига

     Кричит победно морская птица
     Над вольной зыбью волны фиорда.
     К каким пределам она стремится?
     О чем ликует она так гордо?

     Холодный ветер, седая сага
     Так властно смотрят из звонкой песни,
     И в лунной грёзе морская влага
     Ещё прозрачней, ещё чудесней.

     Родятся замки из грёзы лунной,
     В высоких замках тоскуют девы,
     Златые арфы так многострунны,
     И так маняще звучат напевы.

     Но дальше песня меня уносит,
     Я всей вселенной увижу звенья,
     Моё стремленье иного просит,
     Иных жемчужин, иных каменьев.

     Я вижу праздник весёлый, шумный,
     В густых дубравах ликует эхо,
     И ты проходишь мечтой бездумной,
     Звеня восторгом, пылая смехом.

     А на высотах, столь совершенных,
     Где чистых лилий сверкают слёзы,
     Я вижу страстных среди блаженных,
     На горном снеге алеют розы.

     И где-то светит мне образ бледный,
     Всегда печальный, всегда безмолвный…
     …Но только чайка кричит победно
     И гордо плещут седые волны.

<Осень 1905>

Осень

     По узкой тропинке
     Я шел, упоённый мечтою своей,
     И в каждой былинке
     Горело сияние чьих-то очей.

     Сплеталися травы
     И медленно пели и млели цветы,
     Дыханьем отравы
     Зелёной, осенней светло залиты.

     И в счастье обмана
     Последних холодных и властных лучей
     Звенел хохот Пана
     И слышался говор нездешних речей.

     И девы-дриады,
     С кристаллами слёз о лазурной весне,
     Вкусили отраду,
     Забывшись в осеннем, божественном сне.

     Я знаю измену,
     Сегодня я Пана ликующий брат,
     А завтра одену
     Из снежных цветов прихотливый наряд.

     И грусть ледяная
     Расскажет утихшим волненьем в крови
     О счастье без рая,
     Глазах без улыбки и снах без любви.

«Иногда я бываю печален…»

     Иногда я бываю печален,
     Я забытый, покинутый бог,
     Созидающий, в груде развалин
     Старых храмов, грядущий чертог.

     Трудно храмы воздвигнуть из пепла,
     И бескровные шепчут уста,
     Не навек ли сгорела, ослепла
     Вековая, Святая Мечта.

     И тогда надо мною, неясно,
     Где-то там в высоте голубой,
     Чей-то голос порывисто-страстный
     Говорит о борьбе мировой.

     «Брат усталый и бледный, трудися!
     Принеси себя в жертву земле,
     Если хочешь, чтоб горные выси
     Загорелись в полуночной мгле.

     Если хочешь ты яркие дали
     Развернуть пред больными людьми,
     Дни безмолвной и жгучей печали
     В свое мощное сердце возьми.

     Жертвой будь голубой, предрассветной…
     В тёмных безднах беззвучно сгори…
     …И ты будешь Звездою Обетной,
     Возвещающей близость зари».

<Осень 1905>

Из сборника «Романтические цветы»

Сонет

     Как конквиста́дор в панцире железном,
     Я вышел в путь и весело иду,
     То отдыхая в радостном саду,
     То наклоняясь к пропастям и безднам.

     Порою в небе смутном и беззвёздном
     Растёт туман… но я смеюсь и жду,
     И верю, как всегда, в мою звезду,
     Я, конквиста́дор в панцыре железном.

     И если в этом мире не дано
     Нам расковать последнее звено,
     Пусть смерть приходит, я зову любую!

     Я с нею буду биться до конца
     И, может быть, рукою мертвеца
     Я лилию добуду голубую.

Крыса

     Вздрагивает огонёк лампадки,
     В полутёмной детской тихо, жутко,
     В кружевной и розовой кроватке
     Притаилась робкая малютка.

     Что там? Будто кашель домового?
     Там живёт он, маленький и лысый…
     Горе! Из-за шкафа платяного
     Медленно выходит злая крыса.

     В красноватом отблеске лампадки,
     Поводя колючими усами,
     Смотрит, есть ли девочка в кроватке,
     Девочка с огромными глазами.

     – Мама, мама! – Но у мамы гости,
     В кухне хохот няни Василисы,
     И горят от радости и злости,
     Словно уголечки, глазки крысы.

     Страшно ждать, но встать ещё страшнее.
     Где он, где он, ангел светлокрылый?
     – Милый ангел, приходи скорее,
     Защити от крысы и помилуй!

Между 1903 и 1907

Рассвет

     Змей взглянул, и огненные звенья
     Потянулись, медленно бледнея,
     Но горели яркие каменья
     На груди властительного Змея.

     Как он дивно светел, дивно страшен!
     Но Павлин и строг, и непонятен,
     Золотистый хвост его украшен
     Тысячею многоцветных пятен.

     Молчаливо ждали у преддверья;
     Только ангел шевельнул крылами,
     И посыпались из рая перья
     Лёгкими сквозными облаками.

     Сколько их насыпалось, белея,
     Словно снег над неокрепшей нивой!
     И погасли изумруды Змея
     И Павлина веерное диво.

     Что нам в бледном утреннем обмане?
     И Павлин, и Змей – чужие людям.
     Вот они растаяли в тумане,
     И мы больше видеть их не будем.

     Мы дрожим, как маленькие дети,
     Нас пугают времени налёты,
     Мы пойдём молиться на рассвете
     В ласковые мраморные гроты.

<1907>

Смерть

     Нежной, бледной, в пепельной одежде
     Ты явилась с ласкою очей.
     Не такой тебя встречал я прежде
     В трубном вое, в лязганье мечей.

     Ты казалась золотисто-пьяной,
     Обнажив сверкающую грудь.
     Ты среди кровавого тумана
     К небесам прорезывала путь.

     Как у вечно жаждущей Астреи,
     Взоры были дивно глубоки,
     И неслась по жилам кровь быстрее,
     И крепчали мускулы руки.

     Но тебя, хоть ты теперь иная,
     Я мечтою прежней узнаю.
     Ты меня манила песней рая,
     И с тобой мы встретимся в раю.

<Осень 1905>

Думы

     Зачем они ко мне собрались, думы,
     Как воры ночью в тихий мрак предместий?
     Как коршуны, зловещи и угрюмы,
     Зачем жестокой требовали мести?

     Ушла надежда, и мечты бежали,
     Глаза мои открылись от волненья,
     И я читал на призрачной скрижали
     Свои слова, дела и помышленья.

     За то, что я спокойными очами
     Смотрел на уплывающих к победам,
     За то, что я горячими губами
     Касался губ, которым грех неведом,

     За то, что эти руки, эти пальцы
     Не знали плуга, были слишком тонки,
     За то, что песни, вечные скитальцы,
     Томили только, горестны и звонки,

     За всё теперь настало время мести.
     Обманный, нежный храм слепцы разрушат,
     И думы, воры в тишине предместий,
     Как нищего во тьме, меня задушат.

<Октябрь 1906>, Париж

Крест

     Так долго лгала мне за картою карта,
     Что я уж не мог опьяниться вином.
     Холодные звёзды тревожного марта
     Бледнели одна за другой за окном.

     В холодном безумье, в тревожном азарте
     Я чувствовал, будто игра эта – сон.
     «Весь банк, – закричал, – покрываю
     я в карте!»
     И карта убита, и я побеждён.

     Я вышел на воздух. Рассветные тени
     Бродили так нежно по нежным снегам.
     Не помню я сам, как я пал на колени,
     Мой крест золотой прижимая к губам.

     «Стать вольным и чистым, как звёздное небо,
     Твой посох принять, о, Сестра Нищета,
     Бродить по дорогам, выпрашивать хлеба,
     Людей заклиная святыней креста!»

     Мгновенье… и в зале весёлой и шумной
     Все стихли и встали испуганно с мест,
     Когда я вошел, воспалённый, безумный,
     И молча на карту поставил мой крест.

<Июнь 1906>

Маскарад

     В глухих коридорах и в залах пустынных
     Сегодня собрались весёлые маски,
     Сегодня в увитых цветами гостиных
     Прошли ураганом безумные пляски.

     Бродили с драконами под руку луны,
     Китайские вазы метались меж ними,
     Был факел горящий и лютня, где струны
     Твердили одно непонятное имя.

     Мазурки стремительный зов раздавался,
     И я танцевал с куртизанкой Содома,
     О чем-то грустил я, чему-то смеялся,
     И что-то казалось мне странно знакомо.

     Молил я подругу: «Сними эту маску,
     Ужели во мне не узнала ты брата?
     Ты так мне напомнила древнюю сказку,
     Которую раз я услышал когда-то.

     Для всех ты останешься вечно чужою
     И лишь для меня бесконечно знакома,
     И верь, от людей и от масок я скрою,
     Что знаю тебя я, царица Содома».

     Под маской мне слышался смех её юный,
     Но взоры её не встречались с моими,
     Бродили с драконами под руку луны,
     Китайские вазы метались меж ними.

     Как вдруг под окном, где угрозой пустою
     Темнело лицо проплывающей ночи,
     Она от меня ускользнула змеёю,
     И сдёрнула маску, и глянула в очи.

     Я вспомнил, я вспомнил – такие же песни,
     Такую же дикую дрожь сладострастья
     И ласковый, вкрадчивый шёпот: «Воскресни,
     Воскресни для жизни, для боли и счастья!»

     Я многое понял в тот миг сокровенный,
     Но страшную клятву мою не нарушу.
     Царица, царица, ты видишь, я пленный,
     Возьми моё тело, возьми мою душу!

<Июль 1907>

После победы

     Солнце катится, кудри мои золотя,
     Я срываю цветы, с ветерком говорю.
     Почему же не счастлив я, словно дитя,
     Почему не спокоен, подобно царю?

     На испытанном луке дрожит тетива,
     И всё шепчет и шепчет сверкающий меч.
     Он, безумный, ещё не забыл острова,
     Голубые моря нескончаемых сеч.

     Для кого же теперь вы готовите смерть,
     Сильный меч и далёко стреляющий лук?
     Иль не знаете вы – завоёвана твердь,
     К нам склонилась земля, как союзник и друг;

     Все моря целовали мои корабли,
     Мы почтили сраженьями все берега.
     Неужели за гранью широкой земли
     И за гранью небес вы узнали врага?

<Июнь 1906>

Выбор

     Созидающий башню сорвётся,
     Будет страшен стремительный лёт,
     И на дне мирового колодца
     Он безумье свое проклянёт.

     Разрушающий будет раздавлен,
     Опрокинут обломками плит,
     И, Всевидящим Богом оставлен,
     Он о муке своей возопит.

     А ушедший в ночные пещеры
     Или к заводям тихой реки
     Повстречает свирепой пантеры
     Наводящие ужас зрачки.

     Не спасёшься от доли кровавой,
     Что земным предназначила твердь.
     Но молчи: несравненное право –
     Самому выбирать свою смерть.

<Осень 1906>

Умный дьявол

     Мой старый друг, мой верный Дьявол,
     Пропел мне песенку одну:
     «Всю ночь моряк в пучине плавал,
     А на заре пошел ко дну.

     Кругом вставали волны-стены,
     Спадали, вспенивались вновь,
     Пред ним неслась, белее пены,
     Его великая любовь.

     Он слышал зов, когда он плавал:
     «О, верь мне, я не обману»…
     Но помни, – молвил умный Дьявол, –
     Он на заре пошел ко дну».

<Июнь 1906>

Отказ

     Царица – иль, может быть, только
     печальный ребёнок,
     Она наклонялась над сонно-вздыхающим
     морем,
     И стан её, стройный и гибкий, казался так
     тонок,
     Он тайно стремился навстречу серебряным
     взорам.

     Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула
     птица,
     И вот перед ней замелькали на влаге
     дельфины.
     Чтоб плыть к бирюзовым владеньям
     влюблённого принца,
     Они предлагали свои глянцевитые спины.

     Но голос хрустальный казался особенно
     звонок,
     Когда он упрямо сказал роковое: «Не надо»…
     Царица, иль, может быть, только капризный
     ребёнок,
     Усталый ребёнок с бессильною мукою
     взгляда.

<Сентябрь 1907>, Париж

Воспоминание

     Над пучиной в полуденный час
     Пляшут искры, и солнце лучится,
     И рыдает молчанием глаз
     Далеко залетевшая птица.

     Заманила зелёная сеть
     И окутала взоры туманом,
     Ей осталось лететь и лететь
     До конца над немым океаном.

     Прихотливые вихри влекут,
     Бесполезны мольбы и усилья,
     И на землю её не вернут
     Утомленные белые крылья.

     И когда я увидел твой взор,
     Где печальные скрылись зарницы,
     Я заметил в нём тот же укор,
     Тот же ужас измученной птицы.

<Август 1907>, Париж

Перчатка

     На руке моей перчатка,
     И её я не сниму,
     Под перчаткою загадка,
     О которой вспомнить сладко
     И которая уводит мысль во тьму.

     На руке прикосновенье
     Тонких пальцев милых рук,
     И как слух мой помнит пенье,
     Так хранит их впечатленье
     Эластичная перчатка, верный друг.

     Есть у каждого загадка,
     Уводящая во тьму,
     У меня – моя перчатка,
     И о ней мне вспомнить сладко,
     И её до новой встречи не сниму.

<1907>

Мне снилось

     Мне снилось: мы умерли оба,
     Лежим с успокоенным взглядом,
     Два белые, белые гроба
     Поставлены рядом.

     Когда мы сказали: «Довольно»?
     Давно ли, и что это значит?
     Но странно, что сердцу не больно,
     Что сердце не плачет.

     Бессильные чувства так странны,
     Застывшие мысли так ясны,
     И губы твои не желанны,
     Хоть вечно прекрасны.

     Свершилось: мы умерли оба,
     Лежим с успокоенным взглядом,
     Два белые, белые гроба
     Поставлены рядом.

<1907>

Сада-Якко

     В полутёмном строгом зале
     Пели скрипки, вы плясали.
     Группы бабочек и лилий
     На шелку зеленоватом,
     Как живые, говорили
     С электрическим закатом,
     И ложилась тень акаций
     На полотна декораций.

     Вы казались бонбоньеркой
     Над изящной этажеркой,
     И, как беленькие кошки,
     Как играющие дети,
     Ваши маленькие ножки
     Трепетали на паркете,
     И жуками золотыми
     Нам сияло ваше имя.

     И когда вы говорили,
     Мы далёкое любили,
     Вы бросали в нас цветами
     Незнакомого искусства,
     Непонятными словами
     Опьяняя наши чувства,
     И мы верили, что солнце
     Только вымысел японца.

<1907>

Самоубийство

     Улыбнулась и вздохнула,
     Догадавшись о покое,
     И последний раз взглянула
     На ковры и на обои.

     Красный шарик уронила
     На вино в узорный кубок
     И капризно помочила
     В нём кораллы нежных губок.

     И живая тень румянца
     Заменилась тенью белой,
     И, как в странной позе танца,
     Искривясь, поникло тело.

     И чужие миру звуки
     Издалёка набегают,
     И незримый бисер руки,
     Задрожав, перебирают.

     На ковре она трепещет,
     Словно белая голубка,
     А отравленная блещет
     Золотая влага кубка.

<Сентябрь 1907>, Париж

Принцесса

     В тёмных покрывалах летней ночи
     Заблудилась юная принцесса.
     Плачущей нашел её рабочий,
     Что работал в самой чаще леса.

     Он отвел её в свою избушку,
     Угостил лепёшкой с горьким салом,
     Подложил под голову подушку
     И закутал ноги одеялом.

     Сам заснул в углу далёком сладко,
     Стала тихо тишиной виденья,
     Пламенем мелькающим лампадка
     Освещала только часть строенья.

     Неужели это только тряпки,
     Жалкие, ненужные отбросы,
     Кроличьи засушенные лапки,
     Брошенные на пол папиросы?

     Почему же ей её томленье
     Кажется мучительно знакомо,
     И ей шепчут грязные поленья,
     Что она теперь лишь вправду дома?

     …Ранним утром заспанный рабочий
     Проводил принцессу до опушки,
     Но не раз потом в глухие ночи
     Проливались слёзы об избушке.

<Ноябрь 1907>, Париж

Влюблённая в дьявола

     Что за бледный и красивый рыцарь
     Проскакал на вороном коне,
     И какая сказочная птица
     Кружилась над ним в вышине?

     И какой печальный взгляд он бросил
     На моё цветное окно,
     И зачем мне сделался несносен
     Мир родной и знакомый давно?

     И зачем мой старший брат в испуге
     При дрожащем мерцаньи свечи
     Вынимал из погребов кольчуги
     И натачивал копья и мечи?

     И зачем сегодня в капелле
     Все сходились, читали псалмы,
     И монахи угрюмые пели
     Заклинанья против мрака и тьмы?

     И спускался сумрачный астролог
     С заклинательной башни в дом,
     И зачем был так странно долог
     Его спор с моим старым отцом?

     Я не знаю, ничего не знаю,
     Я ещё так молода,
     Но я всё же плачу, и рыдаю,
     И мечтаю всегда.

<Апрель 1907>

Любовники

     Любовь их душ родилась возле моря,
     В священных рощах девственных наяд,
     Чьи песни вечно-радостно звучат,
     С напевом струн, с игрою ветра споря.

     Великий жрец… Страннее и суровей
     Едва ль была людская красота,
     Спокойный взгляд, сомкнутые уста
     И на кудрях повязка цвета крови.

     Когда вставал туман над водной степью,
     Великий жрец творил святой обряд,
     И танцы гибких, трепетных наяд
     По берегу вились жемчужной цепью.

     Средь них одной, пленительней,
     чем сказка,
     Великий жрец оказывал почёт.
     Он позабыл, что красота влечёт,
     Что опьяняет красная повязка.

     И звёзды предрассветные мерцали,
     Когда забыл великий жрец обет,
     Её уста не говорили «нет»,
     Её глаза ему не отказали.

     И, преданы клеймящему злословью,
     Они ушли из тьмы священных рощ
     Туда, где их сердец исчезла мощь,
     Где их сердца живут одной любовью.

<Ноябрь 1907>, Париж

Заклинание

     Юный маг в пурпуровом хитоне
     Говорил нездешние слова,
     Перед ней, царицей беззаконий,
     Расточал рубины волшебства.

     Аромат сжигаемых растений
     Открывал пространства без границ,
     Где носились сумрачные тени,
     То на рыб похожи, то на птиц.

     Плакали невидимые струны,
     Огненные плавали столбы,
     Гордые военные трибуны
     Опускали взоры, как рабы.

     А царица, тайное тревожа,
     Мировой играла крутизной,
     И её атласистая кожа
     Опьяняла снежной белизной.

     Отданный во власть её причуде,
     Юный маг забыл про всё вокруг,
     Он смотрел на маленькие груди,
     На браслеты вытянутых рук.

     Юный маг в пурпуровом хитоне
     Говорил, как мёртвый, не дыша,
     Отдал всё царице беззаконий,
     Чем была жива его душа.

     А когда на изумрудах Нила
     Месяц закачался и поблек,
     Бледная царица уронила
     Для него алеющий цветок.

<Июль 1907>, Париж

Корабль

     «Что ты видишь во взоре моём,
     В этом бледно-мерцающем взоре?»
     «Я в нём вижу глубокое море
     С потонувшим большим кораблем.

     Тот корабль… Величавей, смелее
     Не видали над бездной морской.
     Колыхались высокие реи,
     Трепетала вода за кормой.

     И летучие странные рыбы
     Покидали подводный предел
     И бросали на воздух изгибы
     Изумрудно-блистающих тел.

     Ты стояла на дальнем утесе,
     Ты смотрела, звала и ждала,
     Ты в последнем весёлом матросе
     Огневое стремленье зажгла.

     И никто никогда не узнает
     О безумной, предсмертной борьбе
     И о том, где теперь отдыхает
     Тот корабль, что стремился к тебе.

     И зачем эти тонкие руки
     Жемчугами прорезали тьму,
     Точно ласточки с песней разлуки,
     Точно сны, улетая к нему.

     Только тот, кто с тобою, царица,
     Только тот вспоминает о нём,
     И его голубая гробница
     В затуманенном взоре твоём».

<Август 1907>, Париж

Ягуар

     Странный сон увидел я сегодня:
     Снилось мне, что я сверкал на небе,
     Но что жизнь, чудовищная сводня,
     Выкинула мне недобрый жребий.

     Превращен внезапно в ягуара,
     Я сгорал от бешеных желаний,
     В сердце – пламя грозного пожара,
     В мускулах – безумье содроганий.

     И к людскому крался я жилищу
     По пустому сумрачному полю
     Добывать полуночную пищу,
     Богом мне назначенную долю.

     Но нежданно в тёмном перелеске
     Я увидел нежный образ девы
     И запомнил яркие подвески,
     Поступь лани, взоры королевы.

     «Призрак Счастья, Белая Невеста»…
     Думал я, дрожащий и смущённый,
     А она промолвила: «Ни с места!»
     И смотрела тихо и влюблённо.

     Я молчал, её покорный кличу,
     Я лежал, её окован знаком,
     И достался, как шакал, в добычу
     Набежавшим яростным собакам.

     А она прошла за перелеском
     Тихими и лёгкими шагами,
     Лунный луч кружился по подвескам,
     Звёзды говорили с жемчугами.

<Июль 1907>, Париж

За гробом

     Под землёй есть тайная пещера,
     Там стоят высокие гробницы,
     Огненные грёзы Люцифера,
     Там блуждают стройные блудницы.

     Ты умрёшь бесславно иль со славой,
     Но придёт и властно глянет в очи
     Смерть, старик угрюмый и костлявый,
     Нудный и медлительный рабочий.

     Понесёт тебя по коридорам,
     Понесёт от башни и до башни.
     Со стеклянным, выпученным взором,
     Ты поймешь, что это сон всегдашний.

     И когда, упав в твою гробницу,
     Ты загрезишь о небесном храме,
     Ты увидишь пред собой блудницу
     С острыми жемчужными зубами.

     Сладко будет ей к тебе приникнуть,
     Целовать со злобой бесконечной.
     Ты не сможешь двинуться и крикнуть…
     Это всё. И это будет вечно.

<Сентябрь 1907>, Париж

Сады души

     Сады моей души всегда узорны,
     В них ветры так свежи и тиховейны,
     В них золотой песок и мрамор чёрный,
     Глубокие, прозрачные бассейны.

     Растенья в них, как сны, необычайны,
     Как воды утром, розовеют птицы,
     И – кто поймет намёк старинной тайны? –
     В них девушка в венке великой жрицы.

     Глаза, как отблеск чистой серой стали,
     Изящный лоб, белей восточных лилий,
     Уста, что никого не целовали
     И никогда ни с кем не говорили.

     И щёки – розоватый жемчуг юга,
     Сокровище немыслимых фантазий,
     И руки, что ласкали лишь друг друга,
     Переплетясь в молитвенном экстазе.

     У ног её – две чёрные пантеры
     С отливом металлическим на шкуре.
     Взлетев от роз таинственной пещеры,
     Её фламинго плавает в лазури.

     Я не смотрю на мир бегущих линий,
     Мои мечты лишь вечному покорны.
     Пускай сирокко бесится в пустыне,
     Сады моей души всегда узорны.

<Ноябрь 1907>, Париж

Жираф

     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
     И руки особенно тонки, колени обняв.
     Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.

     Ему грациозная стройность и нега дана,
     И шкуру его украшает волшебный узор,
     С которым равняться осмелится только луна,
     Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

     Вдали он подобен цветным парусам корабля,
     И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
     Я знаю, что много чудесного видит земля,
     Когда на закате он прячется в мраморный грот.

     Я знаю весёлые сказки таинственных стран
     Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
     Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
     Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

     И как я тебе расскажу про тропический сад,
     Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
     Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.

<Сентябрь 1907>, Париж

Носорог

     Видишь, мчатся обезьяны
     С диким криком на лианы,
     Что свисают низко, низко,
     Слышишь шорох многих ног?
     Это значит – близко, близко
     От твоей лесной поляны
     Разъярённый носорог.

     Видишь общее смятенье,
     Слышишь топот? Нет сомненья,
     Если даже буйвол сонный
     Отступает глубже в грязь.
     Но, в нездешнее влюблённый,
     Не ищи себе спасенья,
     Убегая и таясь.

     Подними высоко руки
     С песней счастья и разлуки,
     Взоры в розовых туманах
     Мысль далёко уведут,
     И из стран обетованных
     Нам незримые фелуки
     За тобою приплывут.

<Ноябрь 1907>, Париж

Озеро Чад

     На таинственном озере Чад
     Посреди вековых баобабов
     Вырезные фелуки стремят
     На заре величавых арабов.
     По лесистым его берегам
     И в горах, у зелёных подножий,
     Поклоняются страшным богам
     Девы-жрицы с эбеновой кожей.

     Я была женой могучего вождя,
     Дочерью властительного Чада,
     Я одна во время зимнего дождя
     Совершала таинство обряда.
     Говорили – на сто миль вокруг
     Женщин не было меня светлее,
     Я браслетов не снимала с рук.
     И янтарь всегда висел на шее.

     Белый воин был так строен,
     Губы красны, взор спокоен,
     Он был истинным вождём;
     И открылась в сердце дверца,
     А когда нам шепчет сердце,
     Мы не боремся, не ждём.
     Он сказал мне, что едва ли
     И во Франции видали
     Обольстительней меня
     И как только день растает,
     Для двоих он оседлает
     Берберийского коня.

     Муж мой гнался с верным луком,
     Пробегал лесные чащи,
     Перепрыгивал овраги,
     Плыл по сумрачным озёрам
     И достался смертным мукам;
     Видел только день палящий
     Труп свирепого бродяги,
     Труп покрытого позором.

     А на быстром и сильном верблюде,
     Утопая в ласкающей груде
     Шкур звериных и шёлковых тканей,
     Уносилась я птицей на север,
     Я ломала мой редкостный веер,
     Упиваясь восторгом заранее.
     Раздвигала я гибкие складки
     У моей разноцветной палатки
     И, смеясь, наклоняясь в оконце,
     Я смотрела, как прыгает солнце
     В голубых глазах европейца.

     А теперь, как мёртвая смоковница,
     У которой листья облетели,
     Я ненужно-скучная любовница,
     Словно вещь, я брошена в Марселе.
     Чтоб питаться жалкими отбросами,
     Чтоб жить, вечернею порою
     Я пляшу пред пьяными матросами,
     И они, смеясь, владеют мною.
     Робкий ум мой обессилен бедами,
     Взор мой с каждым часом угасает…
     Умереть? Но там, в полях неведомых,
     Там мой муж, он ждёт и не прощает.

<Октябрь-декабрь 1907>, Париж

Основатели

     Ромул и Рем взошли на гору,
     Холм перед ними был дик и нем.
     Ромул сказал: «Здесь будет город».
     «Город как солнце», – ответил Рем.

     Ромул сказал: «Волей созвездий
     Мы обрели наш древний почёт».
     Рем отвечал: «Что было прежде,
     Надо забыть, глянем вперёд».

     «Здесь будет цирк, – промолвил Ромул, –
     Здесь будет дом наш, открытый всем».
     «Но нужно поставить ближе к дому
     Могильные склепы», – ответил Рем.

<Январь 1908>, Париж

Императору

     Призрак какой-то неведомой силы,
     Ты ль, указавший законы судьбе,
     Ты ль, император, во мраке могилы
     Хочешь, чтоб я говорил о тебе?

     Горе мне! Я не трибун, не сенатор,
     Я только бедный бродячий певец,
     И для чего, для чего, император,
     Ты на меня возлагаешь венец?

     Заперты мне все богатые двери,
     И мои бедные сказки-стихи
     Слушают только бездомные звери
     Да на высоких горах пастухи.

     Старый хитон мой изодран и чёрен,
     Очи не зорки, и голос мой слаб,
     Но ты сказал, и я буду покорен,
     О император, я верный твой раб.

<Октябрь 1906>

Каракалла

     Император с профилем орлиным,
     С чёрною, курчавой бородой,
     О, каким бы стал ты властелином,
     Если б не был ты самим собой!

     Любопытно-вдумчивая нежность,
     Словно тень, на царственных устах,
     Но какая дикая мятежность
     Затаилась в сдвинутых бровях!

     Образы властительные Рима,
     Юлий Цезарь, Август и Помпей, –
     Это тень, бледна и еле зрима,
     Перед тихой тайною твоей.

     Кончен ряд железных сновидений,
     Тихи гробы сумрачных отцов,
     И ласкает быстрый Тибр ступени
     Гордо розовеющих дворцов.

     Жадность снов в тебе неутолима:
     Ты бы мог раскинуть ратный стан,
     Бросить пламя в храм Иерусалима,
     Укротить бунтующих парфян.

     Но к чему победы в час вечерний,
     Если тени упадают ниц,
     Если, словно золото на черни,
     Видны ноги стройных танцовщиц?

     Страстная, как юная тигрица,
     Нежная, как лебедь сонных вод,
     В тёмной спальне ждёт императрица,
     Ждёт, дрожа, того, кто не придёт.

     Там, в твоих садах, ночное небо,
     Звёзды разбросались, как в бреду,
     Там, быть может, ты увидел Феба,
     Трепетно бродящего в саду.

     Как и ты, стрелою снов пронзённый,
     С любопытным взором он застыл
     Там, где дремлет, с Нила привезённый,
     Тёмно-изумрудный крокодил.

     Словно прихотливые камеи –
     Тихие, пустынные сады,
     С тёмных пальм в траву свисают змеи,
     Зреют небывалые плоды.

     Беспокоен смутный сон растений,
     Плавают туманы, точно сны,
     В них ночные бабочки, как тени,
     С крыльями жемчужной белизны.

     Тайное свершается в природе:
     Молода, светла и влюблена,
     Лёгкой поступью к тебе нисходит,
     В облако закутавшись, луна.

     Да, от лунных песен ночью летней
     Неземная в этом мире тишь,
     Но ещё страшнее и запретней
     Ты в ответ слова ей говоришь.

     А потом в твоём зелёном храме
     Медленно, как следует царю,
     Ты, неверный, пышными стихами
     Юную приветствуешь зарю.

<Октябрь 1906>

Из сборника «Жемчуга»

Волшебная скрипка

   Валерию Брюсову

     Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
     Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
     Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
     Что такое тёмный ужас начинателя игры!

     Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
     У того исчез навеки безмятежный свет очей,
     Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
     Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

     Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
     Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
     И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
     И когда пылает запад и когда горит восток.

     Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
     И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, –
     Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
     В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

     Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
     В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
     И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
     И невеста зарыдает, и задумается друг.

     Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
     Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча.
     На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
     И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

1907

Потомки Каина

     Он не солгал нам, дух печально-строгий,
     Принявший имя утренней звезды,
     Когда сказал: «Не бойтесь вышней мзды,
     Вкусите плод, и будете, как боги».

     Для юношей открылись все дороги,
     Для старцев – все запретные труды,
     Для девушек – янтарные плоды
     И белые, как снег, единороги.

     Но почему мы клонимся без сил,
     Нам кажется, что кто-то нас забыл,
     Нам ясен ужас древнего соблазна,

     Когда случайно чья-нибудь рука
     Две жёрдочки, две травки, два древка
     Соединит на миг крестообразно?

<1909>

Камень

   А. И. Гумилевой

     Взгляни, как злобно смотрит камень,
     В нём щели странно глубоки,
     Под мхом мерцает скрытый пламень;
     Не думай, то не светляки!

     Давно угрюмые друиды,
     Сибиллы хмурых королей,
     Отмстить какие-то обиды
     Его призвали из морей.

     Он вышел чёрный, вышел страшный
     И вот лежит на берегу,
     А по ночам ломает башни
     И мстит случайному врагу.

     Летит пустынными полями,
     За куст приляжет, подождёт,
     Сверкнёт огнистыми щелями
     И снова бросится вперёд.

     И редко кто бы мог увидеть
     Его ночной и тайный путь,
     Но берегись его обидеть,
     Случайно как-нибудь толкнуть.

     Он скроет жгучую обиду,
     Глухое бешенство угроз.
     Он промолчит и будет с виду
     Недвижен, как простой утес.

     Но где бы ты ни скрылся, спящий,
     Тебе его не обмануть,
     Тебя отыщет он, летящий,
     И дико ринется на грудь.

     И ты застонешь в изумленьи,
     Завидя блеск его огней,
     Заслыша шум его паденья
     И жалкий треск твоих костей.

     Горячей кровью пьяный, сытый,
     Лишь утром он оставит дом,
     И будет страшен труп забытый,
     Как пёс, раздавленный быком.

     И, миновав поля и нивы,
     Вернётся к берегу он вновь,
     Чтоб смыли верные приливы
     С него запёкшуюся кровь.

Одержимый

     Луна плывёт, как круглый щит
     Давно убитого героя,
     А сердце ноет и стучит,
     Уныло чуя роковое.

     Чрез дымный луг, и хмурый лес,
     И угрожающее море
     Бредёт с копьём наперевес
     Моё чудовищное горе.

     Напрасно я спешу к коню,
     Хватаю с трепетом поводья
     И, обезумевший, гоню
     Его в ночные половодья.

     В болоте тёмном дикий бой
     Для всех останется неведом,
     И верх одержит надо мной
     Привыкший к сумрачным победам:

     Мне сразу в очи хлынет мгла…
     На полном, бешеном галопе
     Я буду выбит из седла
     И покачусь в ночные топи.

     Как будет страшен этот час!
     Я буду сжат доспехом тесным,
     И, как всегда, о coup de grace!
     Я возоплю пред неизвестным.

     Я угадаю шаг глухой
     В неверной мгле ночного дыма,
     Но, как всегда, передо мной
     Пройдёт неведомое мимо…

     И утром встану я один,
     А девы, рады играм вешним,
     Шепнут: «Вот странный паладин
     С душой, измученной нездешним».

Поединок

     В твоём гербе – невинность лилий,
     В моём – багряные цветы.
     И близок бой, рога завыли,
     Сверкнули золотом щиты.

     Я вызван был на поединок
     Под звуки бубнов и литавр,
     Среди смеющихся тропинок,
     Как тигр в саду, – угрюмый мавр.

     Ты – дева-воин песен давних,
     Тобой гордятся короли,
     Твое копье не знает равных
     В пределах моря и земли.

     Вот мы схватились и застыли,
     И войско с трепетом глядит,
     Кто побеждает: я ли, ты ли,
     Иль гибкость стали, иль гранит.

     Я пал, и, молнии победней,
     Сверкнул и в тело впился нож.
     Тебе восторг – мой стон последний,
     Моя прерывистая дрожь.
     И ты уходишь в славе ратной,
     Толпа поет тебе хвалы,
     Но ты воротишься обратно,
     Одна, в плаще весенней мглы.

     И, над равниной дымно-белой
     Мерцая шлемом золотым,
     Найдешь мой труп окоченелый
     И снова склонишься над ним:

     «Люблю! Ты слышишь, милый, милый?
     Открой глаза, ответь мне: «Да».
     За то, что я тебя убила,
     Твоей я стану навсегда».

     Ещё не умер звук рыданий,
     Ещё шуршит твой белый шёлк,
     А уж ко мне ползет в тумане
     Нетерпеливо-жадный волк.

Портрет мужчины

   Картина в Лувре работы неизвестного

     Его глаза – подземные озёра,
     Покинутые царские чертоги.
     Отмечен знаком высшего позора,
     Он никогда не говорит о Боге.

     Его уста – пурпуровая рана
     От лезвия, пропитанного ядом.
     Печальные, сомкнувшиеся рано,
     Они зовут к непознанным усладам.

     И руки – бледный мрамор полнолуний,
     В них ужасы неснятого проклятья,
     Они ласкали девушек-колдуний
     И ведали кровавые распятья.

     Ему в веках достался странный жребий –
     Служить мечтой убийцы и поэта,
     Быть может, как родился он – на небе
     Кровавая растаяла комета.

     В его душе столетние обиды,
     В его душе печали без названья.
     На все сады Мадонны и Киприды
     Не променяет он воспоминанья.

     Он злобен, но не злобой святотатца,
     И нежен цвет его атласной кожи.
     Он может улыбаться и смеяться,
     Но плакать… плакать больше он не может.

Царица

     Твой лоб в кудрях отлива бронзы,
     Как сталь, глаза твои остры,
     Тебе задумчивые бонзы
     В Тибете ставили костры.

     Когда Тимур в унылой злобе
     Народы бросил к их мете,
     Тебя несли в пустынях Гоби
     На боевом его щите.

     И ты вступила в крепость Агры,
     Светла, как древняя Лилит,
     Твои весёлые онагры
     Звенели золотом копыт.

     Был вечер тих. Земля молчала,
     Едва вздыхали цветники,
     Да от зелёного канала,
     Взлетая, реяли жуки.

     И я следил в тени колонны
     Черты алмазного лица
     И ждал, коленопреклонённый,
     В одежде розовой жреца.

     Узорный лук в дугу был согнут,
     И, вольность древнюю любя,
     Я знал, что мускулы не дрогнут
     И остриё найдёт тебя.

     Тогда бы вспыхнуло былое:
     Князей торжественный приход,
     И пляски в зарослях алоэ,
     И дни весёлые охот.

     Но рот твой, вырезанный строго,
     Таил такую смену мук,
     Что я в тебе увидел бога
     И робко выронил свой лук.

     Толпа рабов ко мне метнулась,
     Теснясь, волнуясь и крича,
     И ты лениво улыбнулась
     Стальной секире палача.

<1909>

Товарищ

     Что-то подходит близко, верно,
     Холод томящий в грудь проник.
     Каждою ночью в тьме безмерной
     Я вижу милый, странный лик.

     Старый товарищ, древний ловчий,
     Снова встаёшь ты с ночного дна,
     Тигра смелее, барса ловче,
     Сильнее грузного слона.

     Помню, всё помню; как забуду
     Рыжие кудри, крепость рук,
     Меч твой, вносивший гибель всюду,
     Из рога турьего твой лук?

     Помню и волка; с нами в мире
     Вместе бродил он, вместе спал,
     Вечером я играл на лире,
     А он тихонько подвывал.

     Что же случилось? Чьею властью
     Вытоптан был наш дикий сад?
     Раненый коршун, тёмной страстью
     Товарищ дивный был объят.

     Спутано помню – кровь повсюду,
     Душу гнетущий мёртвый страх,
     Ночь, и героев павших груду,
     И труп товарища в волнах.

     Что же теперь, сквозь ряд столетий,
     Выступил ты из смертных чащ, –
     В смуглых ладонях лук и сети,
     И на плечах багряный плащ?

     Сладостной верю я надежде,
     Лгать не умеют сердцу сны,
     Скоро пройду с тобой, как прежде,
     В полях неведомой страны.

1909

В библиотеке

   М. Кузмину

     О, пожелтевшие листы
     В стенах вечерних библио́тек,
     Когда раздумья так чисты,
     А пыль пьянее, чем наркотик!

     Мне нынче труден мой урок.
     Куда от странной грёзы деться?
     Я отыскал сейчас цветок
     В процессе древнем Жиль де Реца.

     Изрезан сетью бледных жил,
     Сухой, но тайно благовонный…
     Его, наверно, положил
     Сюда какой-нибудь влюблённый.

     Ещё от алых женских губ
     Его пылали жарко щёки,
     Но взор очей уже был туп,
     И мысли холодно-жестоки.

     И, верно, дьявольская страсть
     В душе вставала, словно пенье,
     Что дар любви, цветок, увясть
     Был брошен в книге преступленья.

     И после, там, в тени аркад,
     В великолепьи ночи дивной
     Кого заметил тусклый взгляд,
     Чей крик послышался призывный?

     Так много тайн хранит любовь,
     Так мучат старые гробницы!
     Мне ясно кажется, что кровь
     Пятнает многие страницы.

     И терн сопутствует венцу,
     И бремя жизни – злое бремя…
     Но что до этого чтецу,
     Неутомимому, как время!

     Мои мечты… они чисты,
     А ты, убийца дальний, кто ты?!
     О, пожелтевшие листы,
     Шагреневые переплёты!

В пути

     Кончено время игры,
     Дважды цветам не цвести.
     Тень от гигантской горы
     Пала на нашем пути.

     Область унынья и слёз –
     Скалы с обеих сторон
     И оголённый утес,
     Где распростерся дракон.

     Острый хребет его крут,
     Вздох его – огненный смерч.
     Люди его назовут
     Сумрачным именем «Смерть».

     Что ж, обратиться нам вспять,
     Вспять повернуть корабли,
     Чтобы опять испытать
     Древнюю скудость земли?

     Нет, ни за что, ни за что!
     Значит, настала пора.
     Лучше слепое Ничто,
     Чем золотое Вчера!

     Вынем же меч-кладенец,
     Дар благосклонных наяд,
     Чтоб обрести наконец
     Неотцветающий сад.

Старый конквиста́дор

     Углубясь в неведомые горы,
     Заблудился старый конквиста́дор,
     В дымном небе плавали кондо́ры,
     Нависали снежные громады.

     Восемь дней скитался он без пищи,
     Конь издох, но под большим уступом
     Он нашел уютное жилище,
     Чтоб не разлучаться с милым трупом.

     Там он жил в тени сухих смоковниц
     Песни пел о солнечной Кастилье,
     Вспоминал сраженья и любовниц,
     Видел то пищали, то мантильи.

     Как всегда, был дерзок и спокоен
     И не знал ни ужаса, ни злости,
     Смерть пришла, и предложил ей воин
     Поиграть в изломанные кости.

<Май 1908>

Орёл

     Орёл летел всё выше и вперёд
     К Престолу Сил сквозь звёздные
     преддверья,
     И был прекрасен царственный полёт,
     И лоснились коричневые перья.

     Где жил он прежде? Может быть в плену,
     В оковах королевского зверинца,
     Кричал, встречая девушку-весну,
     Влюблённую в задумчивого принца.

     Иль, может быть, в берлоге колдуна,
     Когда глядел он в узкое оконце,
     Его зачаровала вышина
     И властно превратила сердце в солнце.

     Не всё ль равно?! Играя и маня,
     Лазурное вскрывалось совершенство,
     И он летел три ночи и три дня
     И умер, задохнувшись от блаженства.

     Он умер, да! Но он не мог упасть,
     Войдя в круги планетного движенья.
     Бездонная внизу зияла пасть,
     Но были слабы силы притяженья.

     Лучами был пронизан небосвод,
     Божественно-холодными лучами,
     Не зная тленья, он летел вперёд,
     Смотрел на звёзды мёртвыми очами.

     Не раз в бездонность рушились миры,
     Не раз труба архангела трубила,
     Но не была добычей для игры
     Его великолепная могила.

1909

Покорность

     Только усталый достоин молиться богам,
     Только влюблённый – ступать по весенним лугам!

     На небе звёзды, и тихая грусть на земле,
     Тихое «пусть» прозвучало и тает во мгле.

     Это – покорность! Приди и склонись надо мной,
     Бледная дева под траурно-чёрной фатой!

     Край мой печален, затерян в болотной глуши,
     Нету прекраснее края для скорбной души.

     Вон порыжевшие кочки и мокрый овраг,
     Я для него отрекаюсь от призрачных благ.

     Что я: влюблён или просто смертельно устал?
     Так хорошо, что мой взор, наконец, отблистал!

     Тихо смотрю, как степная колышется зыбь,
     Тихо внимаю, как плачет болотная выпь.

Рыцарь с цепью

     Слышу гул и завыванье призывающих рогов,
     И я снова конквиста́дор, покоритель городов.

     Словно раб, я был закован, жил, униженный, в плену,
     И забыл, неблагодарный, про могучую весну.

     А она пришла, ступая над рубинами цветов,
     И, ревнивая, разбила сталь мучительных оков.

     Я опять иду по скалам, пью студёные струи,
     Под дыханьем океана раны зажили мои.

     Но, вступая, обновлённый, в неизвестную страну,
     Ничего я не забуду, ничего не прокляну.

     И, чтоб помнить каждый подвиг, – и возвышенность, и степь, –
     Я к серебряному шлему прикую стальную цепь.

<1908>

Путешествие в Китай

   С. Судейкину

     Воздух над нами чист и звонок,
     В житницу вол отвёз зерно,
     Отданный повару пал ягнёнок,
     В медных ковшах играет вино.

     Что же тоска нам сердце гложет,
     Что мы пытаем бытиё?
     Лучшая девушка дать не может
     Больше того, что есть у неё.

     Все мы знавали злое горе,
     Бросили все заветный рай,
     Все мы, товарищи, верим в море,
     Можем отплыть в далёкий Китай.

     Только не думать! Будет счастье
     В самом крикливом какаду,
     Душу исполнит нам жгучей страстью
     Смуглый ребёнок в чайном саду.

     В розовой пене встретим даль мы,
     Нас испугает медный лев.
     Что нам пригрезится в ночь у пальмы,
     Как опьянят нас соки дерев?

     Праздником будут те недели,
     Что проведём на корабле…
     Ты ли не опытен в пьяном деле,
     Вечно румяный, мэтр Раблэ?

     Грузный, как бочки вин токайских,
     Мудрость свою прикрой плащом,
     Ты будешь пугалом дев китайских,
     Бёдра обвив зелёным плющом.

     Будь капитаном. Просим! Просим!
     Вместо весла вручаем жердь…
     Только в Китае мы якорь бросим,
     Хоть на пути и встретим смерть!

<1909>

Завещание

     Очарован соблазнами жизни,
     Не хочу я растаять во мгле,
     Не хочу я вернуться к отчизне,
     К усыпляющей, мёртвой земле.

     Пусть высоко на розовой влаге
     Вечереющих горных озёр
     Молодые и строгие маги
     Кипарисовый сложат костёр

     И покорно, склоняясь, положат
     На него мой закутанный труп,
     Чтоб смотрел я с последнего ложа
     С затаённой усмешкою губ.

     И когда заревое чуть тронет
     Тёмным золотом мраморный мол,
     Пусть задумчивый факел уронит
     Благовонье пылающих смол.

     И свирель тишину опечалит,
     И серебряный гонг заревёт,
     В час, когда задрожит и отчалит
     Огневеющий траурный плот.

     Словно демон в лесу волхвований,
     Снова вспыхнет моё бытиё,
     От мучительных красных лобзаний
     Зашевелится тело моё.

     И пока к пустоте или раю
     Необорный не бросит меня,
     Я ещё один раз отпылаю
     Упоительной жизнью огня.

<1908>

Озёра

     Я счастье разбил с торжеством святотатца,
     И нет ни тоски, ни укора,
     Но каждою ночью так ясно мне снятся
     Большие ночные озёра.

     На траурно-чёрных волнах ненюфары,
     Как думы мои, молчаливы,
     И будят забытые, грустные чары
     Серебряно-белые ивы.

     Луна освещает изгибы дороги,
     И видит пустынное поле,
     Как я задыхаюсь в тяжёлой тревоге
     И пальцы ломаю до боли.

     Я вспомню, и что-то должно появиться,
     Как в сумрачной драме развязка:
     Печальная девушка, белая птица
     Иль странная, нежная сказка.

     И новое солнце заблещет в тумане,
     И будут стрекозами тени,
     И гордые лебеди древних сказаний
     На белые выйдут ступени.

     Но мне не припомнить. Я, слабый, бескрылый,
     Смотрю на ночные озёра
     И слышу, как волны лепечут без силы
     Слова рокового укора.

     Проснусь, и, как прежде, уверенны губы.
     Далёко и чуждо ночное,
     И так по-земному прекрасны и грубы
     Минуты труда и покоя.

1908

Свидание

     Сегодня ты придёшь ко мне,
     Сегодня я пойму,
     Зачем так странно при луне
     Остаться одному.

     Ты остановишься, бледна,
     И тихо сбросишь плащ.
     Не так ли полная луна
     Встает из тёмных чащ?

     И, околдованный луной,
     Окованный тобой,
     Я буду счастлив тишиной,
     И мраком, и судьбой.

     Так зверь безрадостных лесов,
     Почуявший весну,
     Внимает шороху часов
     И смотрит на луну,

     И тихо крадётся в овраг
     Будить ночные сны,
     И согласует лёгкий шаг
     С движением луны.

     Как он, и я хочу молчать,
     Тоскуя и любя,
     С тревогой древнею встречать
     Мою луну, тебя.

     Проходит миг, ты не со мной,
     И снова день и мрак,
     Но, обожжённая луной,
     Душа хранит твой знак.

     Соединяющий тела
     Их разлучает вновь.
     Но, как луна, всегда светла
     Полночная любовь.

«Ты помнишь дворец великанов…»

     Ты помнишь дворец великанов,
     В бассейне серебряных рыб,
     Аллеи высоких платанов
     И башни из каменных глыб?

     Как конь золотистый у башен,
     Играя, вставал на дыбы,
     И белый чепрак был украшен
     Узорами тонкой резьбы?

     Ты помнишь, у облачных впадин
     С тобою нашли мы карниз,
     Где звёзды, как горсть виноградин,
     Стремительно падали вниз?

     Теперь, о скажи, не бледнея,
     Теперь мы с тобою не те,
     Быть может, сильней и смелее,
     Но только чужие мечте.

     У нас, как точёные, руки,
     Красивы у нас имена,
     Но мёртвой, томительной скуке
     Душа навсегда отдана.

     И мы до сих пор не забыли,
     Хоть нам и дано забывать,
     То время, когда мы любили,
     Когда мы умели летать.

«Он поклялся в строгом храме…»

     Он поклялся в строгом храме
     Перед статуей Мадонны,
     Что он будет верен даме,
     Той, чьи взоры непреклонны.

     И забыл о тайном браке,
     Всюду ласки расточая,
     Ночью был зарезан в драке
     И пришёл к преддверьям рая.

     «Ты ль в Моём не клялся храме, –
     Прозвучала речь Мадонны, –
     Что ты будешь верен даме,
     Той, чьи взоры непреклонны?

     Отойди, не эти жатвы
     Собирает Царь Небесный.
     Кто нарушил слово клятвы,
     Гибнет, Богу неизвестный».

     Но, печальный и упрямый,
     Он припал к ногам Мадонны:
     «Я нигде не встретил дамы,
     Той, чьи взоры непреклонны».

1910

Кенгуру

   Утро девушки

     Сон меня сегодня не разнежил,
     Я проснулась рано поутру
     И пошла, вдыхая воздух свежий,
     Посмотреть ручного кенгуру.

     Он срывал пучки смолистых игол,
     Глупый, для чего-то их жевал,
     И смешно, смешно ко мне запрыгал,
     И ещё смешнее закричал.

     У него так неуклюжи ласки
     Но и я люблю ласкать его,
     Чтоб его коричневые глазки
     Мигом осветило торжество.

     А потом, охвачена истомой,
     Я мечтать уселась на скамью;
     Что ж нейдет он, дальний, незнакомый,
     Тот один, которого люблю!

     Мысли так отчётливо ложатся,
     Словно тени листьев поутру.
     Я хочу к кому-нибудь ласкаться,
     Как ко мне ласкался кенгуру.

1910

Маэстро

   Н. Л. Сверчкову

     В красном фраке с галунами,
     Надушённый, встал маэстро,
     Он рассыпал перед нами
     Звуки лёгкие оркестра.

     Звуки мчались и кричали,
     Как виденья, как гиганты,
     И метались в гулкой зале,
     И роняли бриллианты.

     К золотым сбегали рыбкам,
     Что плескались там, в бассейне,
     И по девичьим улыбкам
     Плыли тише и лилейней.

     Созидали башни храмам
     Голубеющего рая
     И ласкали плечи дамам,
     Улыбаясь и играя.

     А потом с весёлой дрожью,
     Закружившись вкруг оркестра,
     Тихо падали к подножью
     Надушённого маэстро.

<1907>

Дон Жуан

     Моя мечта надменна и проста:
     Схватить весло, поставить ногу в стремя
     И обмануть медлительное время,
     Всегда лобзая новые уста.

     А в старости принять завет Христа,
     Потупить взор, посыпать пеплом темя
     И взять на грудь спасающее бремя
     Тяжёлого железного креста!

     И лишь когда средь оргии победной
     Я вдруг опомнюсь, как лунатик бледный,
     Испуганный в тиши своих путей,

     Я вспоминаю, что, ненужный атом,
     Я не имел от женщины детей
     И никогда не звал мужчину братом.

Читатель книг

     Читатель книг, и я хотел найти
     Мой тихий рай в покорности сознанья,
     Я их любил, те странные пути,
     Где нет надежд и нет воспоминанья.

     Неутомимо плыть ручьями строк,
     В проливы глав вступать нетерпеливо
     И наблюдать, как пенится поток,
     И слушать гул идущего прилива!

     Но вечером… О, как она страшна,
     Ночная тень за шкафом, за киотом,
     И маятник, недвижный как луна,
     Что светит над мерцающим болотом!

«У меня не живут цветы…»

     У меня не живут цветы,
     Красотой их на миг я обманут,
     Постоят день, другой, и завянут,
     У меня не живут цветы.

     Да и птицы здесь не живут,
     Только хохлятся скорбно и глухо,
     А на утро – комочек из пуха…
     Даже птицы здесь не живут.

     Только книги в восемь рядов,
     Молчаливые, грузные томы,
     Сторожат вековые истомы,
     Словно зубы в восемь рядов.

     Мне продавший их букинист,
     Помню, был и горбатым, и нищим…
     …Торговал за проклятым кладбищем
     Мне продавший их букинист.

Это было не раз

     Это было не раз, это будет не раз
     В нашей битве глухой и упорной:
     Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
     Завтра, знаю, вернёшься покорной.

     Но зато не дивись, мой враждующий друг,
     Враг мой, схваченный тёмной любовью,
     Если стоны любви будут стонами мук,
     Поцелуи – окрашены кровью.

<1910>

Молитва

     Солнце свирепое, солнце грозящее,
     Бога, в пространствах идущего,
     Лицо сумасшедшее,

     Солнце, сожги настоящее
     Во имя грядущего,
     Но помилуй прошедшее!

До 1910

«Рощи пальм и заросли алоэ…»

     Рощи пальм и заросли алоэ,
     Серебристо-матовый ручей,
     Небо, бесконечно-голубое,
     Небо, золотое от лучей.

     И чего ещё ты хочешь, сердце?
     Разве счастье – сказка или ложь?
     Для чего ж соблазнам иноверца
     Ты себя покорно отдаешь?

     Разве снова хочешь ты отравы,
     Хочешь биться в огненном бреду,
     Разве ты не властно жить, как травы
     В этом упоительном саду?

<Ноябрь 1908>, Царское Село

Вечер

     Ещё один ненужный день,
     Великолепный и ненужный!
     Приди, ласкающая тень,
     И душу смутную одень
     Своею ризою жемчужной.

     И ты пришла… Ты гонишь прочь
     Зловещих птиц – мои печали.
     О, повелительница ночь,
     Никто не в силах превозмочь
     Победный шаг твоих сандалий!

     От звёзд слетает тишина,
     Блестит луна – твое запястье,
     И мне опять во сне дана
     Обетованная страна –
     Давно оплаканное счастье.

<Ноябрь 1908>, Царское Село

Беатриче

I

     Музы, рыдать перестаньте,
     Грусть вашу в песнях излейте,
     Спойте мне песню о Данте
     Или сыграйте на флейте.

     Дальше, докучные фавны,
     Музыки нет в вашем кличе!
     Знаете ль вы, что недавно
     Бросила рай Беатриче,

     Странная белая роза
     В тихой вечерней прохладе…
     Что это? Снова угроза
     Или мольба о пощаде?

     Жил беспокойный художник.
     В мире лукавых обличий –
     Грешник, развратник, безбожник,
     Но он любил Беатриче.

     Тайные думы поэта
     В сердце его прихотливом
     Стали потоками света,
     Стали шумящим приливом.

     Музы, в сонете-брильянте
     Странную тайну отметьте,
     Спойте мне песню о Данте
     И Габриеле Россетти.

1906

II

     В моих садах – цветы, в твоих – печаль.
     Приди ко мне, прекрасною печалью
     Заворожи, как дымчатой вуалью,
     Моих садов мучительную даль.

     Ты – лепесток иранских белых роз,
     Войди сюда, в сады моих томлений,
     Чтоб не было порывистых движений,
     Чтоб музыка была пластичных поз,

     Чтоб пронеслось с уступа на уступ
     Задумчивое имя Беатриче
     И чтоб не хор менад, а хор девичий
     Пел красоту твоих печальных губ.

III

     Пощади, не довольно ли жалящей боли,
     Тёмной пытки отчаянья, пытки стыда!
     Я оставил соблазн роковых своеволий,
     Усмирённый, покорный, я твой навсегда.

     Слишком долго мы были затеряны в безднах,
     Волны-звери, подняв свой мерцающий горб,
     Нас крутили и били в объятьях железных
     И бросали на скалы, где пряталась скорбь.

     Но теперь, словно белые кони от битвы,
     Улетают клочки грозовых облаков.
     Если хочешь, мы выйдем для общей молитвы
     На хрустящий песок золотых островов.

IV

     Я не буду тебя проклинать,
     Я печален печалью разлуки,
     Но хочу и теперь целовать
     Я твои уводящие руки.

     Всё свершилось, о чём я мечтал
     Ещё мальчиком странно-влюблённым,
     Я увидел блестящий кинжал
     В этих милых руках обнажённым.

     Ты подаришь мне смертную дрожь,
     А не бледную дрожь сладострастья,
     И меня навсегда уведёшь
     К островам совершенного счастья.

Из сборника «Огненный столп»

Лес

     В том лесу белесоватые стволы
     Выступали неожиданно из мглы,

     Из земли за корнем корень выходил,
     Точно руки обитателей могил.

     Под покровом ярко-огненной листвы
     Великаны жили, карлики и львы,

     И следы в песке видали рыбаки
     Шестипалой человеческой руки.

     Никогда сюда тропа не завела
     Пэра Франции иль Круглого Стола,

     И разбойник не гнездился здесь в кустах
     И пещерки не выкапывал монах.

     Только раз отсюда в вечер грозовой
     Вышла женщина с кошачьей головой,

     Но в короне из литого серебра,
     И вздыхала и стонала до утра,

     И скончалась тихой смертью на заре
     Перед тем как дал причастье ей кюре.

     Это было, это было в те года,
     От которых не осталось и следа.

     Это было, это было в той стране,
     О которой не загрезишь и во сне.

     Я придумал это, глядя на твои
     Косы, кольца огневеющей змеи,

     На твои зеленоватые глаза,
     Как персидская больная бирюза.

     Может быть, тот лес – душа твоя,
     Может быть, тот лес – любовь моя,

     Или может быть, когда умрём,
     Мы в тот лес направимся вдвоем.

<1919>

Слово

     В оный день, когда над миром новым
     Бог склонял лицо свое, тогда
     Солнце останавливали словом,
     Словом разрушали города.

     И орел не взмахивал крылами,
     Звёзды жались в ужасе к луне,
     Если, точно розовое пламя,
     Слово проплывало в вышине.

     А для низкой жизни были числа,
     Как домашний, подъяремный скот,
     Потому что все оттенки смысла
     Умное число передает.

     Патриарх седой, себе под руку
     Покоривший и добро и зло,
     Не решаясь обратиться к звуку,
     Тростью на песке чертил число.

     Но забыли мы, что осиянно
     Только слово средь земных тревог,
     И в Евангелии от Иоанна
     Сказано, что слово это Бог.

     Мы ему поставили пределом
     Скудные пределы естества,
     И как пчелы в улье опустелом
     Дурно пахнут мёртвые слова.

<1919>

Душа и тело

I

     Над городом плывет ночная тишь
     И каждый шорох делается глуше,
     А ты, душа, ты всё-таки молчишь.
     Помилуй, Боже, мраморные души.

     И отвечала мне душа моя,
     Как будто арфы дальние пропели:
     – Зачем открыла я для бытия
     Глаза в презренном человечьем теле.

     – Безумная, я бросила мой дом,
     К иному устремясь великолепью.
     И шар земной мне сделался ядром,
     К какому каторжник прикован цепью.

     – Ах, я возненавидела любовь,
     Болезнь, которой все у вас подвластны,
     Которая туманит вновь и вновь
     Мир мне чужой, но стройный и
     прекрасный.
     – И если что ещё меня роднит
     С былым, мерцающим в планетном хоре,
     То это горе, мой надежный щит,
     Холодное презрительное горе. –

II

     Закат из золотого стал, как медь,
     Покрылись облака зелёной ржою
     И телу я сказал тогда: – Ответь
     На всё, провозглашённое душою. –

     И тело мне ответило моё,
     Простое тело, но с горячей кровью:
     – Не знаю я, что значит бытие,
     Хотя и знаю, что зовут любовью.

     – Люблю в соленой плескаться волне,
     Прислушиваться к крикам ястребиным,
     Люблю на необъезженном коне
     Нестись по лугу, пахнущему тмином.

     И женщину люблю… когда глаза
     Её потупленные я целую,
     Я пьяно, будто близится гроза,
     Иль будто пью я воду ключевую.

     – Но я за всё, что взяло и хочу,
     За все печали, радости и бредни,
     Как подобает мужу, заплачу
     Непоправимой гибелью последней.

III

     Когда же слово Бога с высоты
     Большой медведицею заблестело,
     С вопросом – кто же, вопрошатель, ты? –
     Душа предстала предо мной и тело.

     На них я взоры медленно вознёс
     И милостиво дерзостным ответил:
     – Скажите мне, ужель разумен пёс,
     Который воет, если месяц светел?

     – Ужели вам допрашивать меня,
     Меня, кому единое мгновенье
     Весь срок от первого земного дня
     До огненного светопреставленья?

     – Меня, кто, словно древо Игдразиль,
     Пророс главою семью семь вселенных,
     И для очей которого, как пыль,
     Поля земные и поля блаженных?

     – Я тот, кто спит, и кроет глубина
     Его невыразимое прозванье:
     А вы, вы только слабый отсвет сна,
     Бегущего на дне его сознанья!

<1919>

Канцона первая

     Закричал громогласно
     В сине-чёрную сонь
     На дворе моём красный
     И пернатый огонь.

     Ветер милый и вольный,
     Прилетевший с луны,
     Хлещет дерзко и больно
     По щекам тишины.

     И, вступая на кручи,
     Молодая заря
     Кормит жадные тучи
     Ячменём янтаря.

     В этот час я родился,
     В этот час и умру,
     И зато мне не снился
     Путь ведущий к добру.

     И уста мои рады
     Целовать лишь одну,
     Ту, с которой не надо
     Улетать в вышину.

<1919>

Канцона вторая

     И совсем не в мире мы, а где-то
     На задворках мира средь теней,
     Сонно перелистывает лето
     Синие страницы ясных дней.

     Маятник старательный и грубый,
     Времени непризнанный жених,
     Заговорщицам секундам рубит
     Головы хорошенькие их.

     Так пыльна здесь каждая дорога,
     Каждый куст так хочет быть сухим,
     Что не приведет единорога
     Под уздцы к нам белый серафим.

     И в твоей лишь сокровенной грусти,
     Милая, есть огненный дурман,
     Что в проклятом этом захолустьи
     Точно ветер из далёких стран.

     Там, где всё сверканье, всё движенье,
     Пенье всё, – мы там с тобой живём,
     Здесь же только наше отраженье
     Полонил гниющий водоем.

Подражанье персидскому

     Из-за слов твоих, как соловьи,
     Из-за слов твоих, как жемчуга,
     Звери дикие – слова мои,
     Шерсть на них, клыки у них, рога.

     Я ведь безумным стал, красавица.

     Ради щёк твоих, ширазских роз,
     Краску щёк моих утратил я,
     Ради золотых твоих волос
     Золото моё рассыпал я.

     Нагим и голым стал, красавица.

     Для того, чтоб посмотреть хоть раз,
     Бирюза – твой взор, или берилл,
     Семь ночей не закрывал я глаз,
     От дверей твоих не отходил.

     С глазами полными крови стал, красавица.

     Оттого что дома ты всегда,
     Я не выхожу из кабака.
     Оттого что честью ты горда,
     Тянется к ножу моя рука.

     Площадным негодяем стал, красавица.

     Если солнце есть и вечен Бог,
     То перешагнешь ты мой порог.

<1919>

Персидская миниатюра

     Когда я кончу наконец
     Игру в cache-cache со смертью хмурой,
     То сделает меня Творец
     Персидскою миниатюрой.

     И небо, точно бирюза,
     И принц, поднявший еле-еле
     Миндалевидные глаза
     На взлёт девических качелей.

     С копьём окровавленным шах,
     Стремящийся тропой неверной
     На киноварных высотах
     За улетающею серной.

     И ни во сне, ни наяву
     Невиданные туберозы,
     И сладким вечером в траву
     Уже наклоненные лозы.

     А на обратной стороне,
     Как облака Тибета, чистой,
     Носить отрадно будет мне
     Значок великого артиста.

     Благоухающий старик,
     Негоциант или придворный,
     Взглянув, меня полюбит вмиг
     Любовью острой и упорной.

     Его однообразных дней
     Звездой я буду путеводной,
     Вино, любовниц и друзей
     Я заменю поочередно.

     И вот когда я утолю,
     Без упоенья, без страданья,
     Старинную мечту мою
     Будить повсюду обожанье.

<1919>

Шестое чувство

     Прекрасно в нас влюблённое вино
     И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
     И женщина, которою дано,
     Сперва измучившись, нам насладиться.

     Но что нам делать с розовой зарёй
     Над холодеющими небесами,
     Где тишина и неземной покой,
     Что делать нам с бессмертными стихами?

     Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
     Мгновение бежит неудержимо,
     И мы ломаем руки, но опять
     Осуждены идти всё мимо, мимо.

     Как мальчик, игры позабыв свои,
     Следит порой за девичьим купаньем,
     И ничего не зная о любви,
     Всё ж мучится таинственным желаньем.

     Как некогда в разросшихся хвощах
     Ревела от сознания бессилья
     Тварь скользкая, почуя на плечах
     Ещё не появившиеся крылья.

     Так век за веком – скоро ли, Господь?
     Под скальпелем природы и искусства
     Кричит наш дух, изнемогает плоть,
     Рождая орган для шестого чувства.

<1919>

Слонёнок

     Моя любовь к тебе сейчас – слонёнок,
     Родившийся в Берлине, иль Париже
     И топающий ватными ступнями
     По комнатам хозяина зверинца.

     Не предлагай ему французских булок,
     Не предлагай ему кочней капустных,
     Он может съесть лишь дольку мандарина,
     Кусочек сахару или конфету.

     Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
     Он сделается посмеяньем черни,
     Чтоб в нос ему пускали дым сигары
     Приказчики под хохот мидинеток.

     Не думай, милая, что день настанет,
     Когда, взбесившись, разорвёт он цепи
     И побежит по улицам и будет,
     Как автобу́с, давить людей вопящих.

     Нет, пусть тебе приснится он под утро
     В парче и меди, в страусовых перьях,
     Как тот, великолепный, что когда-то
     Нёс к трепетному Риму Ганнибала.

Заблудившийся трамвай

     Шёл я по улице незнакомой
     И вдруг услышал вороний грай,
     И звоны лютни, и дальние громы,
     Передо мною летел трамвай.

     Как я вскочил на его подножку,
     Было загадкою для меня,
     В воздухе огненную дорожку
     Он оставлял и при свете дня.

     Мчался он бурей тёмной, крылатой,
     Он заблудился в бездне времен…
     Остановите, вагоновожатый,
     Остановите сейчас вагон.

     Поздно. Уж мы обогнули стену,
     Мы проскочили сквозь рощу пальм,
     Через Неву, через Нил и Сену
     Мы прогремели по трём мостам.

     И, промелькнув у оконной рамы,
     Бросил нам вслед пытливый взгляд
     Нищий старик, – конечно тот самый,
     Что умер в Бейруте год назад.

     Где я? Так томно и так тревожно
     Сердце моё стучит в ответ:
     Видишь вокзал, на котором можно
     В Индию Духа купить билет.

     Вывеска… кровью налитые буквы
     Гласят – зеленная, – знаю, тут
     Вместо капусты и вместо брюквы
     Мёртвые головы продают.

     В красной рубашке, с лицом как вымя,
     Голову срезал палач и мне,
     Она лежала вместе с другими
     Здесь в ящике скользком, на самом дне.

     А в переулке забор дощатый,
     Дом в три окна и серый газон…
     Остановите, вагоновожатый,
     Остановите сейчас вагон.

     Машенька, ты здесь жила и пела,
     Мне, жениху ковёр ткала,
     Где же теперь твой голос и тело,
     Может ли быть, что ты умерла!

     Как ты стонала в своей светлице,
     Я же с напудренною косой
     Шел представляться Императрице,
     И не увиделся вновь с тобой.

     Понял теперь я: наша свобода
     Только оттуда бьющий свет,
     Люди и тени стоят у входа
     В зоологический сад планет.

     И сразу ветер знакомый и сладкий,
     И за мостом летит на меня
     Всадника длань в железной перчатке
     И два копыта его коня.

     Верной твердынею православья
     Врезан Исакий в вышине,
     Там отслужу молебен о здравьи
     Машеньки и панихиду по мне.

     И всё ж навеки сердце угрюмо,
     И трудно дышать, и больно жить…
     Машенька, я никогда не думал,
     Что можно так любить и грустить.

<1920>

Ольга

     Эльга, Эльга! – звучало над полями,
     Где ломали друг другу крестцы
     С голубыми, свирепыми глазами
     И жилистыми руками молодцы.

     Ольга, Ольга! – вопили древляне
     С волосами, желтыми, как мед,
     Выцарапывая в раскалённой бане
     Окровавленными ногтями ход.

     И за дальними морями чужими
     Не уставала звенеть,
     То же звонкое вызванивая имя,
     Варяжская сталь в византийскую медь.

     Всё забыл я, что помнил ране
     Христианские имена,
     И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани
     Слаще самого старого вина.

     Год за годом всё неизбежней
     Запевают в крови века,
     Опьянен я тяжестью прежней
     Скандинавского костяка.

     Древних ратей воин отсталый,
     К этой жизни затая вражду,
     Сумасшедших сводов Валгаллы,
     Славных битв и пиров я жду.

     Вижу череп с брагой хмельною,
     Бычьи розовые хребты,
     И валькирией надо мною
     Ольга, Ольга, кружишь ты.

Пьяный дервиш

     Соловьи на кипарисах и над озером луна,
     Камень чёрный, камень белый, много выпил я вина,
     Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
     Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!

     Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера,
     Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.
     И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
     Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!

     Я бродяга и трущобник, непутёвый человек,
     Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек,
     Ради розовой усмешки и напева одного:
     Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!

     Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
     О любви спросить у мёртвых неужели мне нельзя?
     И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
     Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!

     Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
     На высоких кипарисах замолчали соловьи,
     Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
     Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!

<1919>

Леопард

   Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.
Абиссинское поверье.

     Колдовством и ворожбою
     В тишине глухих ночей
     Леопард, убитый мною,
     Занят в комнате моей.

     Люди входят и уходят,
     Позже всех уходит та,
     Для которой в жилах бродит
     Золотая темнота.

     Поздно. Мыши засвистели,
     Глухо крякнул домовой,
     И мурлычит у постели
     Леопард, убитый мной.

     – По ущельям Добробрана
     Сизый плавает туман,
     Солнце красное, как рана,
     Озарило Добробран.
     – Запах мёда и вервены
     Ветер гонит на восток,
     И ревут, ревут гиены,
     Зарывая нос в песок.

     – Брат мой, брат мой, рёвы слышишь,
     Запах чуешь, видишь дым?
     Для чего ж тогда ты дышишь
     Этим воздухом сырым?

     – Нет, ты должен, мой убийца,
     Умереть в стране моей,
     Чтоб я снова мог родиться
     В леопардовой семье. –

     Неужели до рассвета
     Мне ловить лукавый зов?
     Ах, не слушал я совета,
     Не спалил ему усов.

     Только поздно! Вражья сила
     Одолела и близка:
     Вот затылок мне сдавила,
     Точно медная, рука…

     Пальмы… с неба страшный пламень
     Жжет песчаный водоём…
     Данакиль припал за камень
     С пламенеющим копьём.

     Он не знает и не спросит,
     Чем душа моя горда,
     Только душу эту бросит,
     Сам не ведая куда.

     И не в силах я бороться,
     Я спокоен, я встаю,
     У жирафьего колодца
     Я окончу жизнь мою.

Перстень

     Уронила девушка перстень
     В колодец, в колодец ночной,
     Простирает лёгкие персты
     К холодной воде ключевой.

     «Возврати мой перстень, колодец,
     В нём красный цейлонский рубин,
     Что с ним будет делать народец
     Тритонов и мокрых ундин?»

     В глубине вода потемнела,
     Послышался ропот и гам:
     «Теплотою живого тела
     Твой перстень понравился нам».

     «Мой жених изнемог от муки,
     И будет он в водную гладь
     Погружать горячие руки,
     Горячие слёзы ронять».

     Над водой показались рожи
     Тритонов и мокрых ундин:
     «С человеческой кровью схожий,
     Понравился нам твой рубин».

     «Мой жених, он живёт с молитвой,
     С молитвой одной любви,
     Попрошу, и стальною бритвой
     Откроет он вены свои».

     «Перстень твой, наверное, целебный,
     Что ты молишь его с тоской,
     Выкупаешь такой волшебной
     Ценой – любовью мужской».

     «Просто золото краше тела
     И рубины красней, чем кровь,
     И доныне я не умела
     Понять, что такое любовь».

Мои читатели

     Старый бродяга в Аддис-Абебе,
     Покоривший многие племена,
     Прислал ко мне чёрного копьеносца
     С приветом, составленным из моих стихов.
     Лейтенант, водивший канонерки
     Под огнём неприятельских батарей,
     Целую ночь над южным морем
     Читал мне на память мои стихи.
     Человек, среди толпы народа
     Застреливший императорского посла,
     Подошел пожать мне руку,
     Поблагодарить за мои стихи.

     Много их, сильных, злых и весёлых,
     Убивавших слонов и людей,
     Умиравших от жажды в пустыне,
     Замерзавших на кромке вечного льда,
     Верных нашей планете,
     Сильной, весёлой и злой,
     Возят мои книги в седельной сумке,
     Читают их в пальмовой роще,
     Забывают на тонущем корабле.

     Я не оскорбляю их неврастенией,
     Не унижаю душевною теплотой,
     Не надоедаю многозначительными
     намёками
     На содержимое выеденного яйца,
     Но когда вокруг свищут пули,
     Когда волны ломают борта,
     Я учу их, как не бояться,
     Не бояться и делать, что надо.

     И когда женщина с прекрасным лицом,
     Единственно дорогим во вселенной,
     Скажет: «Я не люблю вас»,
     Я учу их, как улыбнуться,
     И уйти, и не возвращаться больше.
     А когда придёт их последний час,
     Ровный, красный туман застелет взоры,
     Я научу их сразу припомнить
     Всю жестокую, милую жизнь,
     Всю родную, странную землю
     И, представ перед ликом Бога
     С простыми и мудрыми словами,
     Ждать спокойно Его суда.

<1921>

Из сборника «Шатёр»

Вступление

     Оглушённая рёвом и топотом,
     Облечённая в пламя и дымы,
     О тебе, моя Африка, шёпотом
     В небесах говорят серафимы.

     И твоё раскрывая Евангелье,
     Повесть жизни ужасной и чудной,
     О неопытном думают ангеле,
     Что приставлен к тебе, безрассудной.

     Про деянья свои и фантазии,
     Про звериную душу послушай,
     Ты, на дереве древнем Евразии
     Исполинской висящая грушей.

     Обречённый тебе, я поведаю
     О вождях в леопардовых шкурах,
     Что во мраке лесов за победою
     Водят полчища воинов хмурых;

     О деревнях с кумирами древними,
     Что смеются улыбкой недоброй,
     И о львах, что стоят над деревнями
     И хвостом ударяют о ребра.

     Дай за это дорогу мне торную,
     Там где нету пути человеку,
     Дай назвать моим именем чёрную,
     До сих пор неоткрытую реку.

     И последняя милость, с которою
     Отойду я в селенья святые,
     Дай скончаться под той сикоморою,
     Где с Христом отдыхала Мария.

<1918>

Красное море

     Здравствуй, Красное Море, акулья уха,
     Негритянская ванна, песчаный котел!
     На утёсах твоих, вместо влажного мха,
     Известняк, словно каменный кактус, расцвёл.

     На твоих островах в раскалённом песке,
     Позабыты приливом, растущим в ночи,
     Издыхают чудовища моря в тоске:
     Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.

     С африканского берега стаи пирог
     Отплывают и жемчуга ищут вокруг,
     И стараются их отогнать на восток
     С аравийского берега сотни фелук.

     Если негр будет пойман, его уведут
     На невольничий рынок Ходейды в цепях,
     Но араб несчастливый находит приют
     В грязно-рыжих твоих и горячих волнах.

     Как учитель среди шалунов, иногда
     Океанский проходит средь них пароход,
     Под винтом снеговая клокочет вода,
     А на палубе – красные розы и лед.

     Ты бессильно над ним: пусть ревёт ураган,
     Пусть волна как хрустальная встанет гора,
     Закурив папиросу, вздохнёт капитан:
     – Слава Богу, свежо! Надоела жара!

     Целый день над водой, словно стая стрекоз,
     Золотые летучие рыбы видны,
     У песчаных, серпами изогнутых кос
     Мели, точно цветы, зелены и красны.

     Блещет воздух, налитый прозрачным огнём,
     Солнце сказочной птицей глядит с высоты:
     – Море, Красное Море, ты царственно днём,
     Но ночами вдвойне ослепительно ты!

     Только тучкой скользнут водяные пары,
     Тени чёрных русалок мелькнут на волнах,
     Да чужие созвездья, кресты, топоры,
     Над тобой загорятся в небесных садах.

     И огнями бенгальскими сразу мерцать
     Начинают твои золотые струи,
     Искры в них и лучи, словно хочешь создать,
     Позавидовав небу, ты звёзды свои.

     И когда выплывает луна на зенит,
     Ветр проносится, запахи леса тая,
     От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит,
     Как Эолова Арфа, поверхность твоя.

     На обрывистый берег выходят слоны,
     Чутко слушая волн набегающих шум,
     Обожать отраженье ущербной луны,
     Подступают к воде и боятся акул.

     И ты помнишь, как, только одно из морей,
     Ты исполнило некогда Божий закон,
     Разорвало могучие сплавы зыбей,
     Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.

<1918, 1921>

Сахара

     Все пустыни друг другу от века родны,
     Но Аравия, Сирия, Гоби –
     Это лишь затиханье Сахарской волны,
     В сатанинской воспрянувшей злобе.

     Плещет Красное море, Персидский залив,
     И глубоки снега на Памире,
     Но её океана песчаный разлив
     До зелёной доходит Сибири.

     Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей,
     Ты в одной лишь пустыне на свете
     Не захочешь людей и не встретишь людей,
     А полюбишь лишь солнце да ветер.

     Солнце клонит лицо с голубой вышины,
     И лицо это девственно-юно,
     И, как струи пролитого солнца, ровны
     Золотые песчаные дюны.

     Всюду башни, дворцы из порфировых скал,
     Вкруг фонтаны и пальмы на страже,
     Это солнце на глади воздушных зеркал
     Пишет кистью лучистой миражи.

     Живописец небесный вечерней порой
     У подножия скал и растений
     На песке, как на гладкой доске золотой,
     Расстилает лиловые тени.

     И, небесный пловец, лишь подаст оно знак,
     Прозвучат гармоничные звоны,
     Это лопнет налитый огнём известняк
     И рассыплется пылью червлёной.

     Блещут скалы, темнеют под ними внизу
     Древних рек каменистые ложа,
     На покрытое волнами море в грозу,
     Ты промолвишь, Сахара похожа.

     Но вглядись: эта вечная слава песка –
     Только горнего отсвет пожара,
     С небесами, где лёгкие спят облака,
     Бродят радуги, схожа Сахара.

     Буйный ветер в пустыне второй властелин,
     Вот он мчится порывами, точно
     Средь высоких холмов и широких долин
     Дорогой иноходец восточный.

     И звенит и поет, поднимаясь, песок,
     Он узнал своего господина,
     Воздух меркнет, становится солнца зрачок
     Как гранатовая сердцевина.

     И чудовищных пальм вековые стволы,
     Вихри пыли взметнулись и пухнут,
     Выгибаясь, качаясь, проходят сквозь мглы,
     Тайно веришь – вовеки не рухнут.

     Так и будут бродить до скончанья веков,
     Каждый час всё грозней и грознее,
     Головой пропадая среди облаков,
     Эти страшные серые змеи.

     Но мгновенье… отстанет и дрогнет одна
     И осядет песчаная груда,
     Это значит – в пути спотыкнулась она
     О ревущего в страхе верблюда.

     И когда на проясневшей глади равнин
     Все полягут, как новые горы,
     В Средиземное море уходит хамсин
     Кровь дурманить и сеять раздоры.

     И стоит караван, и его проводник
     Всюду посохом шарит в тревоге,
     Где-то около плещет знакомый родник,
     Но к нему он не знает дороги.

     А в оазисах слышится ржанье коня
     И под пальмами веянье нарда,
     Хоть редки острова в океане огня,
     Точно пятна на шкуре гепарда.

     Но здесь часто звучит оглушающий бой,
     Блещут копья и веют бурнусы.
     Туарегов, что западной правят страной,
     На востоке не любят тиббусы.

     И пока они бьются за пальмовый лес,
     За верблюда иль взоры рабыни,
     Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес
     Заметают пески из пустыни.

     Потому что пустынные ветры горды
     И не знают преград своеволью.
     Рушат стены, сады засыпают, пруды
     Отравляют белеющей солью.

     И, быть может, немного осталось веков,
     Как на мир наш, зелёный и старый,
     Дико ринутся хищные стаи песков
     Из пылающей юной Сахары.

     Средиземное море засыпят они,
     И Париж, и Москву, и Афины,
     И мы будем в небесные верить огни,
     На верблюдах своих бедуины.

     И когда наконец корабли марсиан
     У земного окажутся шара,
     То увидят сплошной золотой океан
     И дадут ему имя: Сахара.

<1918-1921>

Суэцкий канал

     Стаи дней и ночей
     Надо мной колдовали,
     Но не знаю светлей,
     Чем в Суэцком канале,

     Где идут корабли,
     Не по морю, по лужам,
     Посредине земли
     Караваном верблюжьим.

     Сколько птиц, сколько птиц
     Здесь на каменных скатах,
     Голубых небылиц,
     Голенастых, зобатых!

     Виден ящериц рой
     Золотисто-зелёных,
     Словно влаги морской
     Стынут брызги на склонах.

     Мы кидаем плоды
     На ходу арапчатам,
     Что сидят у воды,
     Подражая пиратам.

     Арапчата орут
     Так задорно и звонко,
     И шипит марабут
     Нам проклятья вдогонку.

     А когда на пески
     Ночь, как коршун, посядет,
     Задрожат огоньки
     Впереди нас и сзади;

     Те красней, чем коралл,
     Эти зелены, сини…
     Водяной карнавал
     В африканской пустыне.

     С отдаленных холмов,
     Лёгким ветром гонимы,
     Бедуинских костров
     К нам доносятся дымы.

     С обвалившихся стен
     И изгибов канала
     Слышен хохот гиен,
     Завыванья шакала.

     И в ответ пароход,
     Звёзды ночи печаля,
     Спящей Африке шлёт
     Переливы рояля.

<1921>

Сомалийский полуостров

     Помню ночь и песчаную помню страну
     И на небе так низко луну.

     И я помню, что глаз я не мог отвести
     От её золотого пути.

     Там светло, и, наверное, птицы поют,
     И цветы над прудами цветут,

     Там не слышно, как бродят свирепые львы,
     Наполняя рыканием рвы,

     Не хватают мимозы колючей рукой
     Проходящего в бездне ночной!

     В этот вечер, лишь тени кустов поползли,
     Подходили ко мне сомали,

     Вождь их с рыжею шапкой косматых волос
     Смертный мне приговор произнес,

     И насмешливый взор из-под спущенных век
     Видел, сколько со мной человек.

     Завтра бой, беспощадный, томительный бой
     С завывающей чёрной толпой,

     Под ногами верблюдов сплетение тел,
     Дождь отравленных копий и стрел,

     И до боли я думал, что там, на луне,
     Враг не мог бы подкрасться ко мне.

     Ровно в полночь я мой разбудил караван,
     За холмом грохотал океан,

     Люди гибли в пучине, и мы на земле
     Тоже гибели ждали во мгле.

     Мы пустились в дорогу. Дышала трава,
     Точно шкура вспотевшего льва,

     И белели средь чёрных, священных камней
     Вороха черепов и костей.

     В целой Африке нету грозней сомали,
     Безотраднее нет их земли,

     Столько белых пронзило во мраке копье
     У песчаных колодцев её,

     Чтоб о подвигах их говорил Огаден
     Голосами голодных гиен.

     И, когда перед утром склонилась луна,
     Уж не та, а страшна и красна,

     Понял я, что она, точно рыцарский щит,
     Вечной славой героям горит,

     И верблюдов велел положить, и ружью
     Вверил вольную душу мою.

<1918, 1921>

Мадагаскар

     Сердце билось, смертно тоскуя,
     Целый день я бродил в тоске,
     И мне снилось ночью: плыву я
     По какой-то большой реке.

     С каждым мигом всё шире, шире
     И светлей, и светлей река,
     Я в совсем неведомом мире,
     И ладья моя так легка.

     Красный идол на белом камне
     Мне поведал разгадку чар,
     Красный идол на белом камне
     Громко крикнул: – Мадагаскар! –

     В раззолоченных паланкинах,
     В дивно-вырезанных ладьях,
     На широких воловьих спинах
     И на звонко ржущих конях

     Там, где пели и трепетали
     Лёгких тысячи лебедей,
     Друг за другом вслед выступали
     Смуглолицых толпы людей.

     И о том, как руки принцессы
     Домогался старый жених
     Сочиняли смешные пьесы
     И сейчас же играли их.

     А в роскошной форме гусарской
     Благосклонно на них взирал
     Королевы мадагаскарской
     Самый преданный генерал.

     Между них быки Томатавы,
     Схожи с грудою тёмных камней,
     Пожирали жирные травы
     Благовоньем полных полей.

     И вздыхал я, зачем плыву я,
     Не останусь я здесь зачем:
     Неужель и здесь не спою я
     Самых лучших моих поэм?

     Только голос мой был не слышен,
     И никто мне не мог помочь,
     А на крыльях летучей мыши
     Опускалась тёплая ночь.

     Небеса и лес потемнели,
     Смолкли лебеди в забытье…
     …Я лежал на моей постели
     И грустил о моей ладье.

<1918>

Замбези

     Точно медь в самородном железе,
     Иглы пламени врезаны в ночь,
     Напухают валы на Замбези
     И уносятся с гиканьем прочь.

     Сквозь неистовство молнии белой
     Что-то видно над влажной скалой,
     Там могучее чёрное тело
     Налегло на топор боевой.

     Раздаётся гортанное пенье.
     Шар земной обтекающих муз
     Непреложны повсюду веленья!..
     Он поёт, этот воин зулус.

     «Я дремал в заповедном краале
     И услышал рычание льва,
     Сердце сжалось от сладкой печали,
     Закружилась моя голова.

     Меч метнулся мне в руку, сверкая,
     Распахнулась таинственно дверь,
     И лежал предо мной, издыхая,
     Золотой и рыкающий зверь.

     И запели мне духи тумана:
     – Твой навек да прославится гнев!
     Ты достойный потомок Дингана,
     Разрушитель, убийца и лев! –

     С той поры я всегда наготове,
     По ночам мне не хочется спать,
     Много, много мне надобно крови,
     Чтобы жажду мою утолять.

     За большими, как тучи, горами,
     По болотам близ устья реки
     Я арабам, торговцам рабами,
     Выпускал ассагаем кишки.

     И спускался я к бурам в равнины
     Принести на просторы лесов
     Восемь ран, украшений мужчины,
     И одиннадцать вражьих голов.

     Тридцать лет я по лесу блуждаю,
     Не боюсь ни людей, ни огня,
     Ни богов… но что знаю, то знаю:
     Есть один, кто сильнее меня.

     Это слон в неизведанных чащах,
     Он, как я, одинок и велик,
     И вонзает во всех проходящих
     Пожелтевший изломанный клык.

     Я мечтаю о нём беспрестанно,
     Я всегда его вижу во сне,
     Потому что мне духи тумана
     Рассказали об этом слоне.

     С ним борьба для меня бесполезна,
     Сердце знает, что буду убит,
     Распахнётся небесная бездна
     И Динган, мой отец, закричит:

     – Да, ты не был трусливой собакой,
     Львом ты был между яростных львов,
     Так садись между мною и Чакой
     На скамье из людских черепов!»

Дамара

   Готентотская космогония

     Человеку грешно гордиться,
     Человека ничтожна сила:
     Над землею когда-то птица
     Человека сильней царила.

     По утрам выходила рано
     К берегам крутым океана
     И глотала целые скалы,
     Острова целиком глотала.

     А священными вечерами
     Над высокими облаками,
     Поднимая голову, пела,
     Пела Богу про Божье дело.

     А ногами чертила знаки,
     Те, что знают в подземном мраке,
     Всё, что будет, и всё, что было,
     На песке ногами чертила.

     И была она так прекрасна,
     Так чертила, пела согласно,
     Что решила с Богом сравниться
     Неразумная эта птица.

     Бог, который весь мир расчислил,
     Угадал её злые мысли
     И обрек её на несчастье,
     Разорвал её на две части.

     И из верхней части, что пела,
     Пела Богу про Божье дело,
     Родились на свет готентоты
     И поют, поют без заботы.

     А из нижней, чертившей знаки,
     Те, что знают в подземном мраке,
     Появились на свет бушмены,
     Украшают знаками стены.

     А вот перья, что улетели
     Далеко в океан, доселе
     Всё плывут, как белые люди;
     И когда их довольно будет,

     Вновь срастутся былые части
     И опять изведают счастье.
     В белых перьях большая птица
     На своей земле поселится.

Экваториальный лес

     Я поставил палатку на каменном склоне
     Абиссинских, сбегающих к западу, гор
     И беспечно смотрел, как пылают закаты
     Над зелёною крышей далёких лесов.

     Прилетали оттуда какие-то птицы
     С изумрудными перьями в длинных хвостах,
     По ночам выбегали весёлые зебры,
     Мне был слышен их храп и удары копыт.

     И однажды закат был особенно красен,
     И особенный запах летел от лесов,
     И к палатке моей подошел европеец,
     Исхудалый, небритый, и есть попросил.

     Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,
     Клал сардинки на мяса сухого ломоть,
     Как пилюли проглатывал кубики магги
     И в абсент добавлять отказался воды.

     Я спросил, почему он так мертвенно бледен,
     Почему его руки сухие дрожат,
     Как листы… – «Лихорадка великого леса», –
     Он ответил и с ужасом глянул назад.

     Я спросил про большую открытую рану,
     Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,
     Что с ним было? – «Горилла великого леса», –
     Он сказал и не смел оглянуться назад.

     Был с ним карлик, мне по пояс, голый и чёрный,
     Мне казалось, что он не умел говорить,
     Точно пёс он сидел за своим господином,
     Положив на колени бульдожье лицо.

     Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,
     Он оскалил ужасные зубы свои
     И потом целый день волновался и фыркал
     И раскрашенным дротиком бил по земле.

     Я постель предоставил усталому гостю,
     Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,
     Жадно слушая длинную дикую повесть,
     Лихорадочный бред пришлеца из лесов.

     Он вздыхал: – «Как темно… этот лес бесконечен…
     Не увидеть нам солнца уже никогда…
     Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?..
     Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!

     Почему нас покинули чёрные люди?
     Горе, компасы наши они унесли…
     Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы;
     Только посвист и шорох вверху и внизу!

     Пьер, заметил костры? Там наверное люди…
     Неужели же мы, наконец, спасены?
     Это карлики… сколько их, сколько собралось…
     Пьер, стреляй! На костре – человечья нога!

     В рукопашную! Помни, отравлены стрелы…
     Бей того, кто на пне… он кричит, он их вождь…
     Горе мне! На куски разлетелась винтовка…
     Ничего не могу… повалили меня…

     Нет, я жив, только связан… злодеи, злодеи,
     Отпустите меня, я не в силах смотреть!..
     Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе,
     На утесе у моря играли детьми.

     Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?
     Я плюю на тебя, омерзительный зверь!
     Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?
     Да, я понял, ты богом считаешь меня…

     Ну, бежим! Не бери человечьего мяса,
     Всемогущие боги его не едят…
     Лес… о, лес бесконечный… я голоден, Акка,
     Излови, если можешь, большую змею!» –

     Он стонал и хрипел, он хватался за сердце
     И на утро, почудилось мне, задремал;
     Но когда я его разбудить, попытался,
     Я увидел, что мухи ползли по глазам.

     Я его закопал у подножия пальмы,
     Крест поставил над грудой тяжёлых камней,
     И простые слова написал на дощечке:
     – Христианин зарыт здесь, молитесь о нём.

     Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно,
     Но, когда я закончил печальный обряд,
     Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,
     Как олень, убегая в родные леса.

     Через год я прочел во французских газетах,
     Я прочел и печально поник головой:
     – Из большой экспедиции к Верхнему Конго
     До сих пор ни один не вернулся назад.

Дагомея

     Царь сказал своему полководцу: «Могучий,
     Ты высок, точно слон дагомейских лесов,
     Но ты всё-таки ниже торжественной кучи
     Отсеченных тобой человечьих голов.

     «И, как доблесть твоя, о, испытанный воин,
     Так и милость моя не имеет конца.
     Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин
     Быть слугой моего золотого отца».

     Барабаны забили, защелкали бубны,
     Преклоненные люди завыли вокруг,
     Амазонки запели протяжно, и трубный
     Прокатился по морю от берега звук.

     Полководец царю поклонился в молчаньи
     И с утеса в бурливую воду прыгнул,
     И тонул он в воде, а казалось, в сияньи
     Золотого закатного солнца тонул.

     Оглушали его барабаны и клики,
     Ослепляли солёные брызги волны,
     Он исчез. И блестело лицо у владыки,
     Точно чёрное солнце подземной страны.

Из сборника «К Синей звезде. Неизданные стихи»

«Из букета целого сиреней…»

     Из букета целого сиреней
     Мне досталась лишь одна сирень,
     И всю ночь я думал об Елене,
     А потом томился целый день.

     Всё казалось мне, что в белой пене
     Исчезает милая земля,
     Расцветают влажные сирени
     За кормой большого корабля.

     И за огненными небесами
     Обо мне задумалась она,
     Девушка с газельими глазами
     Моего любимейшего сна.

     Сердце прыгало, как детский мячик,
     Я, как брату, верил кораблю,
     Оттого, что мне нельзя иначе,
     Оттого, что я её люблю.

Июль 1917

«Много есть людей, что, полюбив…»

     Много есть людей, что, полюбив,
     Мудрые, дома себе возводят,
     Возле их благословенных нив
     Дети резвые за стадом бродят.

     А другим – жестокая любовь,
     Горькие ответы и вопросы,
     С желчью смешана, кричит их кровь,
     Слух их жалят злобным звоном осы.

     А иные любят, как поют,
     Как поют и дивно торжествуют,
     В сказочный скрываются приют;
     А иные любят, как танцуют.

     Как ты любишь, девушка, ответь,
     По каким тоскуешь ты истомам?
     Неужель ты можешь не гореть
     Тайным пламенем, тебе знакомым?

     Если ты могла явиться мне
     Молнией слепительной Господней,
     И отныне я горю в огне,
     Вставшем до небес из преисподней?

<1917>

Прогулка

     Мы в аллеях светлых пролетали,
     Мы летели около воды,
     Золотые листья опадали
     В синие и сонные пруды.

     И причуды, и мечты и думы
     Поверяла мне она свои,
     Всё, что может девушка придумать
     О ещё неведомой любви.

     Говорила: «Да, любовь свободна,
     И в любви свободен человек,
     Только то лишь сердце благородно,
     Что умеет полюбить навек».

     Я смотрел в глаза её большие,
     И я видел милое лицо
     В рамке, где деревья золотые
     С водами слились в одно кольцо.

     И я думал: «Нет, любовь не это!
     Как пожар в лесу, любовь – в судьбе,
     Потому что даже без ответа
     Я отныне обречен тебе.

<1917>

«Мой альбом, где страсть сквозит без меры…»

     Мой альбом, где страсть сквозит без меры
     В каждой мной отточенной строфе,
     Дивным покровительством Венеры
     Спасся он от ауто-да-фэ.

     И потом – да славится наука! –
     Будет в библио́теке стоять
     Вашего расчётливого внука
     В год две тысячи и двадцать пять.

     Но американец длинноносый
     Променяет Фриско на Тамбов,
     Сердцем вспомнив русские берёзы,
     Звон малиновый колоколов.

     Гостем явит он себя достойным
     И, узнав, что был такой поэт
     Мой (и Ваш) альбом с письмом пристойным
     Он отправит в университет.

     Мой биограф будет очень счастлив,
     Будет удивляться два часа,
     Как осёл, перед которым в ясли
     Свежего насыпали овса.

     Вот и монография готова,
     Фолиант почтенной толщины:
     «О любви несчастной Гумилёва
     В год четвёртый мировой войны».

     И когда тогдашние Лигейи,
     С взорами, где ангелы живут,
     Со щеками лепестка свежее,
     Прочитают сей почтенный труд,

     Каждая подумает уныло,
     Лёгкого презренья не тая:
     «Я б американца не любила,
     А любила бы поэта я».

Июль 1917

Роза

     Цветов и песен благодатный хмель
     Нам запрещён, как ветхие мечтанья.
     Лишь девственные наименованья
     Поэтам разрешаются отсель.

     Но роза, принесённая в отель,
     Забытая нарочно в час прощанья
     На томике старинного изданья
     Канцон, которые слагал Рюдель, –

     Её ведь смею я почтить сонетом:
     Мне книга скажет, что любовь одна
     В тринадцатом столетии, как в этом,

     Печальней смерти и пьяней вина,
     И, бархатные лепестки целуя,
     Быть может, преступленья не свершу я?

<1917>

Сон

     Застонал я от сна дурного
     И проснулся, тяжко скорбя;
     Снилось мне – ты любишь другого,
     И что он обидел тебя.

     Я бежал от моей постели,
     Как убийца от плахи своей,
     И смотрел, как тускло блестели
     Фонари глазами зверей.

     Ах, наверно таким бездомным
     Не блуждал ни один человек
     В эту ночь по улицам тёмным,
     Как по руслам высохших рек.

     Вот стою перед дверью твоею,
     Не дано мне иного пути,
     Хоть и знаю, что не посмею
     Никогда в эту дверь войти.

     Он обидел тебя, я знаю,
     Хоть и было это лишь сном,
     Но я всё-таки умираю
     Пред твоим закрытым окном.

<1917>

Портрет

     Лишь чёрный бархат, на котором
     Забыт сияющий алмаз,
     Сумею я сравнить со взором
     Её почти поющих глаз.

     Её фарфоровое тело
     Томит неясной белизной,
     Как лепесток сирени белой
     Под умирающей луной.

     Пусть руки нежно-восковые,
     Но кровь в них так же горяча,
     Как перед образом Марии
     Неугасимая свеча.

     И вся она легка, как птица
     Осенней ясною порой,
     Уже готовая проститься
     С печальной северной страной.

Июль 1917

«Пролетала золотая ночь…»

     Пролетала золотая ночь
     И на миг замедлила в пути,
     Мне, как другу, захотев помочь,
     Ваши письма думала найти –

     Те, что вы не написали мне…
     А потом присела на кровать
     И сказала: «Знаешь, в тишине
     Хорошо бывает помечтать!

     Та, другая, вероятно, зла,
     Ей с тобой встречаться даже лень,
     Полюби меня, ведь я светла,
     Так светла, что не светлей и день.

     Много расцветает чёрных роз
     В потайных колодцах у меня,
     Словно крылья пламенных стрекоз,
     Пляшут искры синего огня.

     Тот же пламень и в глазах твоих
     В миг, когда ты думаешь о ней,
     Для тебя сдержу я вороных
     Неподатливых моих коней».

     Ночь, молю, не мучь меня! Мой рок
     Слишком и без этого тяжёл,
     Неужели, если бы я мог,
     От неё давно б я не ушел?

     Смертной скорбью я теперь скорблю,
     Но какой я дам тебе ответ,
     Прежде чем ей не скажу «люблю»
     И она мне не ответит «нет».

<1917>

«Об озёрах, о павлинах белых…»

     Об озёрах, о павлинах белых,
     О закатно-лунных вечерах,
     Вы мне говорили, о несмелых
     И пророческих своих мечтах.

     Словно нежная Шахерезада
     Завела магический рассказ,
     И казалось, ничего не надо
     Кроме этих озаренных глаз.

     А потом в смятеньи ‹…› туманных
     Мне, кто был на миг Ваш господин,
     Дали два цветка благоуханных,
     Из которых я унес один.

<1917>

«Однообразные мелькают…»

     Однообразные мелькают
     Всё с той же болью дни мои,
     Как будто розы опадают
     И умирают соловьи.

     Но и она печальна тоже,
     Мне приказавшая любовь,
     И под её атласной кожей
     Бежит отравленная кровь.

     И если я живу на свете,
     То лишь из-за одной мечты:
     Мы оба, как слепые дети,
     Пойдём на горные хребты,

     Туда, где бродят только козы,
     В мир самых белых облаков,
     Искать увянувшие розы
     И слушать мёртвых соловьев.

<1917>

Телефон

     Неожиданный и смелый
     Женский голос в телефоне, –
     Сколько сладостных гармоний
     В этом голосе без тела!

     Счастье, шаг твой благосклонный
     Не всегда проходит мимо:
     Звонче лютни серафима
     Ты и в трубке телефонной!

<1917>

«Отвечай мне, картонажный мастер…»

     Отвечай мне, картонажный мастер,
     Что ты думал, делая альбом
     Для стихов о самой нежной страсти
     Толщиною в настоящий том?

     Картонажный мастер, глупый, глупый,
     Видишь, кончилась моя страда,
     Губы милой были слишком скупы,
     Сердце не дрожало никогда.

     Страсть пропела песней лебединой,
     Никогда ей не запеть опять,
     Так же как и женщине с мужчиной
     Никогда друг друга не понять.

     Но поет мне голос настоящий,
     Голос жизни близкой для меня,
     Звонкий, словно водопад гремящий,
     Словно гул растущего огня:

     «В этом мире есть большие звёзды,
     В этом мире есть моря и горы,
     Здесь любила Беатриче Данта,
     Здесь ахейцы разорили Трою!
     Если ты теперь же не забудешь
     Девушку с огромными глазами,
     Девушку с искусными речами,
     Девушку, которой ты не нужен,
     То и жить ты, значит, недостоин».

<1917>

«Дремала душа, как слепая…»

     Дремала душа, как слепая,
     Так пыльные спят зеркала,
     Но солнечным облаком рая
     Ты в тёмное сердце вошла.

     Не знал я, что в сердце так много
     Созвездий слепящих таких,
     Чтоб вымолить счастье у бога
     Для глаз говорящих твоих.

     Не знал я, что в сердце так много
     Созвучий звенящих таких,
     Чтоб вымолить счастье у бога
     Для губ полудетских твоих.

     И рад я, что сердце богато,
     Ведь тело твое из огня,
     Душа твоя дивно крылата,
     Певучая ты для меня.

<1917>

Самофракийская победа

     В час моего ночного бреда
     Ты возникаешь пред глазами –
     Самофракийская Победа
     С простертыми вперёд руками.

     Спугнув безмолвие ночное,
     Рождает головокруженье
     Твое крылатое, слепое,
     Неудержимое стремленье.

     В твоём безумно-светлом взгляде
     Смеётся что-то, пламенея,
     И наши тени мчатся сзади,
     Поспеть за нами не умея.

Я и Вы

     Да, я знаю, я вам не пара,
     Я пришёл из иной страны,
     И мне нравится не гитара,
     А дикарский напев зурны.

     Не по залам и по салонам
     Тёмным платьям и пиджакам –
     Я читаю стихи драконам,
     Водопадам и облакам.

     Я люблю – как араб в пустыне
     Припадает к воде и пьет,
     А не рыцарем на картине,
     Что на звёзды смотрит и ждёт.

     И умру я не на постели,
     При нотариусе и враче,
     А в какой-нибудь дикой щели,
     Утонувшей в густом плюще,

     Чтоб войти не во всём открытый,
     Протестантский, прибранный рай,
     А туда, где разбойник, мытарь
     И блудница крикнут: вставай!

<1917>

Синяя звезда

     Я вырван был из жизни тесной,
     Из жизни скудной и простой,
     Твоей мучительной, чудесной,
     Неотвратимой красотой.

     И умер я… и видел пламя,
     Невиданное никогда:
     Пред ослеплёнными глазами
     Светилась синяя звезда.

     Преображая дух и тело,
     Напев вставал и падал вновь,
     То говорила и звенела
     Твоя поющей лютней кровь.

     И запах огненней и слаще
     Всего, что в жизни я найду,
     И даже лилии, стоящей
     В высоком ангельском саду.

     И вдруг из глуби осиянной
     Возник обратно мир земной,
     Ты птицей раненой нежданно
     Затрепетала предо мной.

     Ты повторяла: «Я страдаю», –
     Но что же делать мне, когда
     Я наконец так сладко знаю,
     Что ты – лишь синяя звезда.

Июль 1917

Соединение

     Луна восходит на ночное небо
     И, светлая, покоится влюблённо.

     По озеру вечерний ветер бродит,
     Целуя осчастливленную воду.

     О, как божественно соединенье
     Извечно созданного друг для друга!

     Но люди, созданные друг для друга,
     Соединяются, увы, так редко.

<1918>

«Ещё не раз Вы вспомните меня…»

     Ещё не раз Вы вспомните меня
     И весь мой мир, волнующий и странный,
     Нелепый мир из песен и огня,
     Но меж других единый необманный.

     Он мог стать Вашим тоже, и не стал,
     Его Вам было мало или много,
     Должно быть, плохо я стихи писал
     И Вас неправедно просил у Бога.

     Но каждый раз Вы склонитесь без сил
     И скажете: «Я вспоминать не смею,
     Ведь мир иной меня обворожил
     Простой и грубой прелестью своею».

Июль 1917

«Так долго сердце боролось…»

     Так долго сердце боролось,
     Слипались усталые веки,
     Я думал, пропал мой голос,
     Мой звонкий голос вовеки.

     Но вы мне его возвратили,
     Он вновь моё достоянье,
     Вновь в памяти белых лилий
     И синих миров сверканье.

     Мне ведомы все дороги
     На этой земле привольной…
     Но ваши милые ноги
     В крови, и вам бегать больно.

     Какой-то маятник злобный
     Владеет нашей судьбою,
     Он ходит, мечу подобный,
     Меж радостью и тоскою.

     Тот миг, что я песнью своею
     Доволен, – для Вас мученье…
     Вам весело – я жалею
     О дне моего рожденья.

Июль 1917

«Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?..»

     Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?
     Могу я быть тобой любим?
     Ты счастье странное пророчишь
     Гортанным голосом твоим.

     А я плачу за счастье много,
     Мой дом – из звёзд и песен дом,
     И будет сладкая тревога
     Расти при имени твоём.

     И скажут: «Что он? Только скрипка,
     Покорно плачущая, он,
     Её единая улыбка
     Рождает этот дивный звон».

     И скажут: «То луна и море,
     Двояко отражённый свет, –
     И после – О какое горе,
     Что женщины такой же нет!»»

     Но, не ответив мне ни слова,
     Она задумчиво прошла,
     Она не сделала мне злого,
     И жизнь по-прежнему светла.

     Ко мне нисходят серафимы,
     Пою я полночи и дню,
     Но вместо женщины любимой
     Цветок засушенный храню.

1917

Прощанье

     Ты не могла иль не хотела
     Мою почувствовать истому,
     Своё дурманящее тело
     И сердце бережёшь другому.

     Зато, когда перед бедою
     Я обессилю, стиснув зубы,
     Ты не придёшь смочить водою
     Мои запёкшиеся губы.

     В часы последнего усилья,
     Когда и ангелы заблещут,
     Твои сияющие крылья
     Передо мной не затрепещут.

     И ввстречу радостной победе
     Моё ликующее знамя
     Ты не поднимешь в рёве меди
     Своими нежными руками.

     И ты меня забудешь скоро,
     И я не стану думать, вольный,
     О милой девочке, с которой
     Мне было нестерпимо больно.

Август 1917 – весна 1918

«Нежно-небывалая отрада…»

     Нежно-небывалая отрада
     Прикоснулась к моему плечу,
     И теперь мне ничего не надо,
     Ни тебя, ни счастья не хочу.

     Лишь одно бы принял я не споря –
     Тихий, тихий, золотой покой
     Да двенадцать тысяч футов моря
     Над моей пробитой головой.

     Что же думать, как бы сладко нежил
     Тот покой и вечный гул томил,
     Если б только никогда я не́ жил,
     Никогда не пел и не любил.

Август 1917 – весна 1918

Обещанье

     С протянутыми руками,
     С душой, где звёзды зажглись,
     Идут святыми путями
     Избранники духов ввысь.

     И после стольких столетий
     Чьё имя – горе и срам,
     Народы станут, как дети,
     И склонятся к их ногам.

     Тогда я воскликну: «Где ты,
     Ты, созданная из огня,
     Ты помнишь мои обеты
     И веру твою в меня?

     Делюсь я с тобою властью,
     Слуга твоей красоты,
     За то, что полное счастье,
     Последнее счастье ты!»

1917 год

«Ты пожалела, ты простила…»

     Ты пожалела, ты простила
     И даже руку подала мне,
     Когда в душе, где смерть бродила,
     И камня не было на камне.

     Так победитель благородный
     Предоставляет без сомненья
     Тому, кто был сейчас свободный,
     И жизнь и даже часть именья.

     Всё, что бессонными ночами
     Из тьмы души я вызвал к свету,
     Всё, что даровано богами
     Мне, воину, и мне, поэту,

     Всё, пред твоей склоняясь властью,
     Всё дам и ничего не скрою
     За ослепительное счастье
     Хоть иногда побыть с тобою.
     Лишь песен не проси ты милых,
     Таких, как я слагал когда-то,
     Ты знаешь, я их петь не в силах
     Скрипучим голосом кастрата.

     Не накажи меня за эти
     Слова, не ввергни снова в бездну, –
     Когда-нибудь при лунном свете,
     Раб истомлённый, я исчезну.

     Я побегу в пустынном поле
     Через канавы и заборы,
     Забыв себя и ужас боли,
     И все условья, договоры.

     И не узнаешь никогда ты,
     Чтоб в сердце не вошла тревога,
     В какой болотине проклятой
     Моя окончилась дорога.

<1917>

О тебе

     О тебе, о тебе, о тебе,
     Ничего, ничего обо мне!
     В человеческой, тёмной судьбе
     Ты – крылатый призыв к вышине.

     Благородное сердце твое –
     Словно герб отошедших времен.
     Освящается им бытие
     Всех земных, всех бескрылых племен.

     Если звёзды, ясны и горды,
     Отвернутся от нашей земли,
     У неё есть две лучших звезды:
     Это – смелые очи твои.

     И когда золотой серафим
     Протрубит, что исполнился срок,
     Мы поднимем тогда перед ним,
     Как защиту, твой белый платок.

     Звук замрёт в задрожавшей трубе,
     Серафим пропадёт в вышине…
     …О тебе, о тебе, о тебе,
     Ничего, ничего обо мне!

<1918>

Рассыпающая звёзды

     Не всегда чужда ты и горда
     И меня не хочешь не всегда,

     Тихо, тихо, нежно, как во сне,
     Иногда приходишь ты ко мне.

     Надо лбом твоим густая прядь,
     Мне нельзя её поцеловать,

     И глаза большие зажжены
     Светами магической луны.

     Нежный друг мой, беспощадный враг,
     Так благословен твой каждый шаг,

     Словно по сердцу ступаешь ты,
     Рассыпая звёзды и цветы.

     Я не знаю, где ты их взяла,
     Только отчего ты так светла

     И тому, кто мог с тобой побыть,
     На земле уж нечего любить?

<1916-1918>

Уста солнца

     Неизгладимы, нет, в моей судьбе
     Твой детский рот и смелый взор
     девический,
     Вот почему, мечтая о тебе,
     Я говорю и думаю ритмически.

     Я чувствую огромные моря,
     Колеблемые лунным притяжением,
     И сонмы звёзд, что движутся горя,
     От века предназначенным движением.

     О, если б ты всегда была со мной,
     Улыбчиво-благая, настоящая,
     На звёзды я бы мог ступить пятой
     И солнце б целовал в уста горящие.

Август 1917 – весна 1918

Девочка

     Временами, не справясь с тоскою
     И не в силах смотреть и дышать,
     Я, глаза закрывая рукою,
     О тебе начинаю мечтать.

     Не о девушке тонкой и томной,
     Как тебя увидали бы все,
     А о девочке тихой и скромной,
     Наклонённой над книжкой Мюссе.

     День, когда ты узнала впервые,
     Что есть Индия – чудо чудес,
     Что есть тигры и пальмы святые –
     Для меня этот день не исчез.

     Иногда ты смотрела на море,
     А над морем сходилась гроза.
     И совсем настоящее горе
     Застилало туманом глаза.

     Почему по прибрежьям безмолвным
     Не взноситься дворцам золотым?
     Почему по светящимся волнам
     Не приходит к тебе серафим?

     И я знаю, что в детской постели
     Не спалось вечерами тебе.
     Сердце билось, и взоры блестели.
     О большой ты мечтала судьбе.

     Утонув с головой в одеяле,
     Ты хотела стать солнца светлей,
     Чтобы люди тебя называли
     Счастьем, лучшей надеждой своей.

     Этот мир не слукавил с тобою,
     Ты внезапно прорезала тьму,
     Ты явилась слепящей звездою,
     Хоть не всем – только мне одному.

     Но теперь ты не та, ты забыла
     Всё, чем в детстве ты думала стать.
     Где надежда? Весь мир – как могила.
     Счастье где? Я не в силах дышать.

     И таинственный твой собеседник,
     Вот я душу мою отдаю
     За твой маленький детский передник,
     За разбитую куклу твою.

<1917>

«На путях зелёных и земных…»

     На путях зелёных и земных
     Горько счастлив тёмной я судьбою.
     А стихи? Ведь ты мне шепчешь их,
     Тайно наклоняясь надо мною.

     Ты была безумием моим
     Или дивной мудростью моею,
     Так когда-то грозный серафим
     Говорил тоскующему змею:

     «Тьмы тысячелетий протекут,
     И ты будешь биться в клетке тесной,
     Прежде чем настанет Страшный суд,
     Сын придёт и Дух придёт Небесный.

     Это выше нас, и лишь когда
     Протекут назначенные сроки,
     Утренняя, грешная звезда,
     Ты придёшь к нам, брат печальноокий.

     Нежный брат мой, вновь крылатый брат,
     Бывший то властителем, то нищим,
     За стенами рая новый сад,
     Лучший сад с тобою мы отыщем.

     Там, где плещет сладкая вода,
     Вновь соединим мы наши руки,
     Утренняя, милая звезда,
     Мы не вспомним о былой разлуке».

<1917>

Отрывок из пьесы

     Так вот платаны, пальмы, тёмный грот,
     Которые я так любил когда-то.
     Да и теперь люблю… Но место дам
     Рукам, вперёд протянутым как ветви,
     И розовым девическим стопам,
     Губам, рождённым для святых
     приветствий.
     Я нужен был, чтоб ведала она,
     Какое в ней благословенье миру,
     И подвиг мой я совершил сполна
     И тяжкую слагаю с плеч порфиру.
     Я вольной смертью ныне искуплю
     Моё слепительное дерзновенье,
     С которым я посмел сказать «люблю»
     Прекраснейшему из всего творенья.

1917 год

Николай Гумилев Еще не раз Вы вспомните меня…