Александр Керенский
Дело Корнилова

Текст публикуется по изданию 1918 г.

© ООО «Издательство «Вече», 2017
//-- * * * --//

Протокол допроса А. Ф. Керенского следственной комиссии по делу Корнилова

   Следственная комиссия, специально назначенная Временным Правительством по делу Корнилова, поставила свою работу чрезвычайно широко, захватив в поле своего зрения весь период, предшествовавший самому мятежу с момента назначения 8 июля ген. Корнилова Главнокомандующим Юго-Западным фронтом.
   Хотя все эти, предшествовавшие августовским дням, события никакого, собственно говоря, отношения к выступлению ген. Корнилова 26–30 августа, как к предмету судебно-следственных действий, не имели, однако в этом расширении рамок расследования, вплоть до страшных дней 3–6 июля, был глубокий внутренний смысл.
   Этот размах работ следственной комиссии был неизбежен потому, что именно дни 3–6 июля, – дни Петербургского предательства, дни Тарнопольского позора, – выдвинули ген. Корнилова на первое место в армии, и они создали в России ту новую психологию оскорбленного патриотизма, в которой зародились события, разыгравшиеся 26–30 августа.
   Я не буду подробно восстанавливать событий, предшествовавших назначению ген. Корнилова Главнокомандующим Юго-Западным фронтом. Я думаю, нет русского человека, который забыл бы уже эти числа – 18 июня и 6 июля 1917 г. – самоотверженный порыв полков «18 июня» и мрачную оргию погромщиков в Тарнополе и Калуще.
   Кто не помнит это время, когда возродившиеся в России надежды на спасение и честный мир были разбиты двойным ударом, нанесенным русской армии встревоженным за свое будущее германским правительством. Допустив после 18 июня падение канцлера Бетмана-Гольвега и либеральный курс в Вене, правители центральных держав решили экстренными мерами попытаться немедленно остановить возрождение русской армии и взорвать русский фронт.
   Чтобы представить себе, как поставлена была германским штабом эта работа, достаточно привести один пример. Петербургское «восстание» большевиков 3–5 июля застало меня на Западном фронте у Молодечно, где войска наши готовились перейти в наступление. Здесь во время обхода передовых позиций, где еще ничего не было известно о событиях в Петербурге, один из моих адъютантов отобрал у кучки солдат свеженький номер, издававшийся в Вильне германским штабом для русских солдат, газеты «Товарищ». В этом отобранном номере в статье «Россия и наступление», помеченной «Петроград 3 июля (20 июня старого стиля) (П.Т.А.)», говорилось со странным предвидением буквально следующее: «Согласно известиям из России наступление русских в Галиции вызвало среди русского народа сильное возмущение. Во всех больших городах собираются толпы народа, протестуя против массового убийства сынов России. Негодование против англичан, которых все считают зачинщиками и виновниками продолжения ужасов войны, возрастает с каждым днем. Керенского явно называют изменником народа. В Москве, куда были призваны казаки с целью усмирения возмущенного народа, состоялись громадные манифестации. Нынешнее положение не может долго продолжаться. “Русское Слово” сообщает, что осадное положение в Петрограде в последние дни было усилено. В течение последней недели было арестовано очень много крайних левых социалистов. Газета сообщает, что вожаки крайних левых должны были покинуть Петроград и уехать внутрь России».
   Понятно, на какую подготовленную почву попало через несколько дней в этих же окопах уже русское известие о действительных Петербургских беспорядках 3–5 июля, изображавшихся в известной и очень распространенной на фронте русской печати как восстание пролетариата против продавшегося капиталистам Англии и Франции Правительства «изменника Керенского».
   Такая же атака в лоб и с тыла на русскую солдатскую массу шла на всем фронте от Карпат до Риги…
   Прорыв у Тарнополя создал полную растерянность среди командного состава, а между тем нужно было сделать все, чтобы в кратчайший срок восстановить фронт. В это время и состоялось назначение командовавшего 8 армией ген. Корнилова Главнокомандующим Юго-Западным фронтом.
   Этим моментом начинается ниже изложение моего показания; самое же начало его, как не заключающее в себе ничего существенного, опущено.
   Генерал Гутор, о котором идет речь в самом начале показания, был с мая месяца Главнокомандующим Юго-Западным фронтом. Остальными фронтами командовали: Северным – ген. Клембовский, Западным – ген. Деникин, Румынским – ген. Щербачев; Верховным Главнокомандующим был в это время А. Брусилов при начальнике Штаба ген. Лукомском.
   Керенский. Назначение ген. Корнилова Главнокомандующим на Юго-Западном фронте случилось так. Ген. Гутор растерялся… и Корнилов был, по-моему, единственный человек, который тут же на фронте мог его сменить. Казалось тогда, что опасная сторона его характера, зарывчатость в случае успеха, при начавшемся уже отступлении не представляла угрозы. Ведь момент, когда могла проявиться эта его опасная сторона, был так далек! А во время отхода можно было ждать последстствий только его положительных качеств – решимости, умения сорганизовать, проявить инициативу и независимость решения. Вот почему он был назначен на Юго-Западный фронт. Совершенно «никого не было, кроме него. Мне лично эти соображения казались исчерпывающими».
   Решимость активно пользоваться огромными правами боевого начальника, – смелость действовать, не боясь ответственности, не прячась за чужую спину – это были в то время самые нужные качества; качества, которые, к сожалению, мне почти не приходилось встречать среди высшего командного состава нашей армии. Нужно помнить, что вся активная борьба с развалом в армии, со шкурниками и мешочниками, с пораженцами и германофилами, борьба включительно до применения вооруженной силы, почти целиком лежала на плечах комиссаров Военного Министра и на армейских комитетах. Почти весь высший командный состав в период напряженнейшей работы восстановления боеспособности фронтов (май – июль) был «в нетях». А между тем действительное возрождение армии не могло быть завершено при отсутствии авторитетных в частях всей армейской массы вождей. Поэтому понятно, я думаю, почему всякая индивидуальность, всякий человек действия и почина встречал всемерную поддержку со стороны Военного Министра и продвигался вперед вне очереди. Понятно поэтому и то, почему ген. Корнилов, несмотря на своеобразные «ультимативные» формы проявления своей активности, быстро и решительно был выдвинут мною вперед.
   Если же вспомнить всю военно-политическую обстановку начала июля 1917 года, то сделается очевидным, что существо «требований» ген. Корнилова было вовсе не Америкой, им открытой, а являлось только своеобразной формулировкой тех мер, которые уже отчасти проводились, отчасти проектировались Временным Правительством, и что это существо отвечало настроениям ответственных демократических и либеральных кругов.
   В самом деле, 3–6 июля Россия была потрясена и ошеломлена скомбинированным ударом – большевистской попыткой «прорвать внутренний фронт» в Петербурге и действительным прорывом фронта 11-й армии немцами у Тарнополя. Попытка большевиков была ликвидирована почти мгновенно. Задержать немецкое вторжение было в сто крат труднее. Нужно было принимать быстрые и героические меры, и это было легко сделать потому, что в оценке событий и в средствах борьбы с двойным врагом Россия проявила тогда удивительное единодушие.
   «Корпусный съезд Комитетов частей № корпуса (телеграфно сообщалось мне) считает недопустимым дальнейшее пребывание в наших рядах провокаторов – изменников и лиц, призывающих к неповиновению и неисполнению боевых приказов. Мы требуем от всех полковых комитетов немедленного ареста всех этих лиц и препровождения их в армейские комитеты для предания суду. Мы требуем от всех товарищей нашего корпуса задержания всех этих лиц, не принадлежащих к составу данного полка и являющихся в окопы и расположение последнего, и препровождения задержанных для выяснения их личности и деятельности в полковые комитеты».
   Исп. Комитет Юго-Западного фронта и армейский комитет 11-й армии в общей телеграмме от 8 июля, сообщая мне о создавшемся после 6 июля положении, заявляли, что «члены армейского фронтового комитета и комиссары единодушно признают, что положение требует самых крайних мер и усилий, так как нельзя останавливаться ни перед чем, чтобы спасти революцию от гибели. Сегодня Главнокомандующим Юго-Западным фронтом и командующим 11-й армией с согласия комиссаров и комитетов отданы приказы о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна узнает всю правду! Пусть она содрогнется и найдет в себе решимость обрушиться на всех, кто малодушием губит и продает Россию и революцию».
   11 июля Ц.И.К.С.Р. и С.Д. и Исп. Ком. Сов. Кр. Цеп. обратились с воззванием «ко всему населенню», крестьянам, ко всем рабочим и работницам, ко всем советам и комитетам, к армии. В этом последнем воззвании Ц.И.К. говорил: «Мы признали Временное Правительство правительством спасения революции. Мы признали за ним неограниченные полномочия и неограниченную власть. Его приказы да будут законами для всех. Кто ослушается приказов Временного Правительства в бою, тот изменник. А пощады изменникам и трусам не будет. Знайте, лишь упорной борьбой вы завоюете мир для России и для всех народов. Отступая, Вы лишитесь и земли, и воли. Вы лишитесь и мира. Победившие империалисты Германии заставят вас снова и снова воевать в защиту своих интересов. Пусть не будет среди вас ни предателей, ни трусов! Лишь один путь открыт для вас – путь вперед».
   13 июля «Известия Сов. Солд. и Раб. Деп.» в статье «Перед грозной опасностью» писали: «И работа ответственных демагогов уже принесла кровавые плоды на полях сражений. Рознь и смута проникли в ряды армии… И мощь армии, ее боеспособность исчезла, как призрак… Армия распалась, отдельные, разрозненные части ее обратились в бегство перед врагом… Наши армии отступают, – хуже того – бегут в безумном паническом страхе. Вместе с мучительным страхом за судьбу России, за революцию мы испытываем чувство стыда. Полки, храбро сражавшиеся из-под палки при царизме, превратились в толпы жалких трусов, когда над ними взвилось знамя революции, знамя свободы – это ли не позор?!»
   Как бы в ответ на охвативший демократические центры тревожный подъем комиссары армий Юго-Западного фронта во главе с В.В. Савинковым телеграфировали:…«По долгу совести заявляем о том, что сделать надлежит. Выбора не дано: смертная казнь тем, кто отказывается рисковать своей жизнью для родины, за землю и волю». В это время на фронте в Исп. Ком. Юго-Западного фронта лежал уже мой ответ на его вышеприведенную телеграмму: «С полным одобрением отношусь к истинно революционному и совершенно верному в столь грозную минуту решению Исп. Ком. Юго-Западного Фронта».
   На фоне этого, охватившего всю страну великого подъема патриотизма, совершенно естественно было содержание телеграммы командующего 11-й армией (ген. Балуева). «Ознакомившись с настроением войск, я в ужасе от того позора и гибели, которые грозят России и революции. Армия бежит. Весь командный и офицерский состав бессилен что-нибудь сделать, за исключением подвига самопожертвования. Параграф 14-й декларации (право расстрела на месте) почти не применим, ибо начальник один и против него сотни и тысячи вооруженной и думающей только о бегстве толпы… Как преданный сын России, положивший всю свою жизнь на служение Родине, я считаю себя обязанным заявить Правительству, что демократия России и революции гибнут». Дальше генерал предлагает ряд мер и, заканчивая этот ряд смертной казнью, говорит: «Нахожу отмену последней в действующей армии неправильной: Если правительство посылает на смерть от пуль врага, то почему оно дает возможность избежать этой смерти предателям и изменникам?..»
   Единство тогдашних настроений ярко подчеркивает последующее место телеграммы ген. Б. «Литература должна быть допущена в войска только та, которую признает возможным допустить С.С. и Р.Д. и комитеты фронта и армий».
   Неудивительно поэтому, что, переживая общую со всеми великую боль, и ген. Корнилов, выражая общее всем настроение и только по свойственной ему эксцентричности заканчивал свою нашумевшую телеграмму о смертной казни от 11 июля следующим: «Довольно. Я заявляю, что, если Правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному назначению защиты родины и свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия Главнокомандующего». Такова была воля к спасению всей страны. Да по-другому и быть не могло! Временное Правительство не ошиблось в своей уверенности, что встретит общую поддержку, когда еще в самый момент удара потребовало от всех решительных действий. 6 июля начался прорыв 11-й армии, и 6 же июля был издан закон о предании суду, как за государственную измену, всех виновных в призыве во время войны офицеров и солдат к неисполнению «законов и приказов». В ночь с 7-го на 8 июля ген. Корнилов был назначен Главнокомандующим юго-западным фронтом. 8 же июля утром мною был отдан следующий приказ № 28. «Из донесений, полученных мною о событиях, происходящих на Юго-Западном фронте, и в частности о горестных событиях в 11-й армии, я считаю своим долгом вновь отметить неизменно доблестное поведение лиц командного и офицерского состава, свидетельствующее о преданности их свободе, революции и беззаветной любви к родине. Приказываю восстановить в войсках дисциплину, проявляя революционную власть в полной мере, не останавливаясь для спасения армии перед применением вооруженной силы. Разложение армии недопустимо. Необходимо теперь же изъять из войсковых частей все преступные элементы, ведущие путем печати и агитации проповедь неповиновения властям и неисполнения боевых приказов и т. д.».
   12 июля Временным Правительством единогласно (от В.И. Львова до В.М. Чернова) была временно восстановлена смертная казнь на фронте и введены там же военно-революционные суды. 13 июля Военный Министр и Министр Внутренних дел получили право закрывать газеты и журналы «призывающие к неповиновению распоряжениям военных властей, к неисполнению воинского долга и содержащие призывы к насилию и побуждающие к гражданской войне». 15 июля восстановляется военная цензура. Затем мне предоставляется право закрывать собрания, распускать съезды и т. д. и т. д. Целый ряд законодательных актов и мероприятий в порядке управления был проведен Правительством в жизнь менее чем в 2 недели.
   Конечно, повторяю, это было возможно лишь благодаря чрезвычайному единодушию всех слоев русского общества и единству понимания условий момента в руководящих правительственных и общественных кругах, в особенности же в кругах демократических. Начиналось время чрезвычайного отрезвления народных масс, быстрого роста в них государственного сознания и чувства ответственности, время небывалого падения в массах влияния анархо-большевизма. Задача Правительства тогда, в июле, заключалась в том, чтобы углубить эти настроения, закрепить единство общенационального фронта. Вместе с тем Правительство должно было зорко наблюдать за тем, чтобы естественная реакция против максимализма слева не превратилась в максимализм справа…
   Я помню, Брусилов (кстати, как и все командующие и военные авторитеты, с большой опаской относившийся к несколько наивной стремительности ген. Корнилова) отнесся к проекту назначения Корнилова на место Гутора сначала отрицательно, и мне пришлось оказать некоторое давление, чтобы он, Брусилов, не колебался. И вот именно так, как говорю вам сейчас, мотивировал я и А.А. Брусилову необходимость назначения Корнилова.
   Председатель. Затем совещание 16 июля в Ставке. Какие были высказаны на этом совещании взгляды; и не послужило ли оно причиной для наметившейся затем замены Брусилова Корниловым?
   Керенский. Совещание 16 июля несомненно сыграло известную роль в назначении Корнилова. Нужно сказать, что это совещание произвело на меня и на всех, кто там был со мной вместе (Терещенко, Барановский и др.), удручающее впечатление, совершенно удручающее. Я созвал тогда это совещание по собственной инициативе и просил Брусилова пригласить на него все авторитеты, которые могли быть налицо… Вы знаете состав? Не надо повторять?
   Председатель. Нет.
   Состав совещания 16 июля в ставке: Министр-Председатель, Военный и Морской Министр, Министр Иностранных Дел, состоящий в распоряжения Временного Правительства ген. Алексеев, Верховный Главнокомандующий Брусилов, его начальник Штаба ген. Лукомский, Главнокомандующий Северным фронтом ген. Клембовский, Гл. Ком. Зап. фр. ген. Деникин, его начальник Штаба ген. Марков, бывш. Ком. Сев. фр. Рузский, Нач. Инж. ген. Величко, ком. Юго-Западн. фронта Савинков, члены каб. Воен. Министра и штаба Верх. Главнокомандующего.
   Цель совещания была чисто военно-стратегическая. Временному Правительству, и в частности Военному Министру, было чрезвычайно важно составить себе всестороннее и объективное представление о действительном положении нашего фронта, о стратегических последствиях прорыва: наметить основные черты дальнейшей военной политики и т. д. В последнем особенно заинтересован был Министр Ин. Дел, который поэтому и приехал вместе со мною. Нам хотелось выслушать мнение людей с трехлетним опытом этой войны, людей с печальной школой разгрома 1915 г., неудач 1916 г. Мои наблюдения подготовки и выполнения наступления 1917 г. будили во мне тревогу, рождали острые сомнения. И мне хотелось, чтобы ближайшие задачи обороны, хотя бы в общих чертах, были бы намечены собранием из наиболее опытных бывших, настоящих и, может быть, будущих вождей. Эта тревога не могла, конечно, не возбудить во мне некоторых сомнений в целесообразности дальнейшего пребывания ген. Брусилова на посту Главковерха.
   Увы! Вождей на этом совещании не оказалось, не оказалось даже просто военных специалистов, стоящих на уровне требований современной войны. Не оказалось, убежден я, не потому, что не могли, а потому что не захотели ими быть. Невозможность свести счеты затуманила головы! Все несчастья, катастрофы, позор, ужас первых трех лет войны не существовали больше для них! В прошлом все было прекрасно. Причина всех причин, источник июльского «разгрома» только и исключительно революция и ее влияние на русского солдата. Ну а Сольдау, Варшава, Ковно, Перемышль, Сан, Ковель, Митава и т. д., и т. д.?! – Этого не было, вовсе не было… Вино ненависти к новому затуманило старые мудрые головы. Россия и Временное Правительство остались без совета и помощи вождей. Но зато здесь ген. Деникиным впервые была сформулирована та программа «реванша», та «музыка будущего» военной реакции, которая вдохновляла потом многих я многих участников Корниловского движения. А некоторые пункты из программы Деникина уже и раньше предъявлялись Временному Правительству как требования. Так, в самом начале Тарнопольского прорыва Главн. Ком. Союза Оф. Арм. и Фл. в телеграмме, адресованной Временному Правительству, телеграмме вообще очень знаменательной, между прочим, говорит: «Мы настаиваем на восстановлении полной власти, авторитета и дисциплинарных прав начальников всех степеней».
   Керенский. Как раз Корнилова на этом совещании не было. Ему была послана из Ставки такая телеграмма, по которой можно было думать, что его и не хотели приглашать. Я не могу точно воспроизвести фразы, но смысл был такой: ввиду трудной обстановки Юго-Западного фронта вы приехать не можете.
   [Генерал Корнилов так говорит об этой депеше в своем показании: «Я получил телеграмму Главковерха за 5067, что ввиду положения на юго-западном фронте мой приезд в Ставку не признается возможным и что мне предлагается представить свои соображения».]
   На совещании среди совершенно удручающих мнений, предложений, высказанных всеми присутствующими генералами, некоторым просветом была телеграмма Корнилова. Там было столько же тяжелого, но сверх того в ней было некоторое более объективное отношение к солдатской массе и к командному составу. Нужно сказать, что все генералы, в особенности Алексеев, Рузский и Деникин, проявили отсутствие всякого стратегического и политического горизонта. Все несчастие, по их мнению, сводилось исключительно к состоянию солдатской массы. Так один из них говорил, например, что главная реформа, нужная для того, чтобы солдаты не бежали, это – немедленное восстановление отдания чести.
   [Это был не Деникин.]
   В этом роде суждения высказывались! И на этом фоне мнение ген. Корнилова, что переживаемые несчастья заключаются не только в деморализации солдатской массы, но и в коренных недостатках командования, которые были всегда; что поэтому сейчас необходимо одновременно с мерами репрессий и самые решительные меры к оздоровлению командного состава, – это мнение как будто указывало на то, что человек немного шире и глубже смотрит на положение вещей. По стилю этой телеграммы для меня стало ясно потом, что не им составлялась эта телеграмма. Однако, когда Корнилов был назначен Верх. Главнокомандующим, все его назначения исходили из обратного принципа. Он немедленно стал продвигать и восстановлять в должностях людей наиболее старых традиций.
   Хотя бы вот разгром командного состава Юго-Зап. фронта, который начался, как только ген. Корнилов перевел туда генералов Деникина и Маркова. Там началось генеральное уничтожение всех командующих, сочувственно относившихся к войсковым организациям. Мне пришлось выдерживать большую борьбу с Корниловым. Так, он выдвигал во что бы то ни стало на командный пост ген. Лечицкого, который совершенно в новых условиях не был приемлем. Одним словом, практика его была настолько противоположна содержанию его же телеграммы, оглашенной в совещании 16 июля, что мне кажется – эта телеграмма была составлена Савинковым или Филоненко, я не могу утверждать которым, но одним из них.
   [Постоянное стремление ген. Корнилова к назначению на командные должности сторонников дореволюционной системы управления армией, соединенное с пассивным отношением к совершенно нетерпимым эксцессам некоторых начальников по отношению к солдату, безразличное, по меньшей мере, его отношение к кампании против войсковых организаций, поднятой некоторыми командующими и штабами – все это приводило меня в полное отчаяние и вызывало во мне очень тяжелые недоумения, пока я не понял, что у ген. Корнилова две программы – одна для докладов Врем. Правительству и мне, другая для жизни. Так, в одной из его докладных записок, предназначенной Врем. Правительству, об армейских организациях, говорится следующее: «Должно казаться странным и удивительным, насколько эти молодые выборные учреждения мало уклонились от правильного пути и насколько часто они оказывались на высоте положения, кровью запечатлевая свою доблестную воинскую деятельность… Комитеты обеспечивают своим существованием, символизирующим в глазах массы бытие революции, спокойное отношение к тем мероприятиям, которые необходимы для спасения армии и страны на фронте и в тылу». А в жизни лучший по организованности Юго-Западный фронт стал быстро разрушаться благодаря новому курсу ген. Деникина и Маркова, которых одинаково рьяно стали поддерживать «строевик» ген. Селивачев и только что бывший «демократом» ген. Эрдели. Между тем заслуги Исп. Ком. и Комиссаров Юго-Зап. фронта по поднятию боеспособности армии, а затем в борьбе с анархией во время прорыва прямо неоценимы.
   К сожалению, я должен подтвердить правильность следующей характеристики Деникинского курса, сделанной в резолюции И.К. Юго-Зап. фронта. «С момента вступления ген. Деникина на пост Главн. Команд. Юго-Зап. фронтом сразу выразилось явно отрицательное отношение Штаба к выборным войсковым организациям… Обнаружилось также неодинаковое отношение к командному составу. Лица, нарушающие завоеванные революцией права, пользуются одобрением, а лица, находящие необходимым согласованную работу с выборными организациями, подвергаются опале. И не только стремились нарушать право! Пытались явочно восстановить телесные наказания и прибегать к мордобитию!» Кстати, ген. Алексеев в известном письме к П.Н. Милюкову объясняет враждебное отношение И. К. Юго-Зап. фронта к Деникину и Маркову тем, что «Комитет имел счеты с Ден. и Map., поставившими предел запусканию лапы Комитета в казенный денежный мешок». Я считаю своим нравственным долгом засвидетельствовать полную вздорность такого обвинения. И.К. Юго-Зап. фронта был одной из самых серьезных самоотверженных патриотических войсковых организаций, бесстрашно поднявшей после 6 июля свой голос против шкурников и всем своим авторитетом поддержавшей власть в ее борьбе с солдатско-большевистской чернью.
   Председатель. Вот здесь, между прочим, по поводу этого совещания… Деникин участвовал?
   Керенский. Да!
   Председатель. Он ссылался на то, что его взгляды на необходимые в ближайшее время реформы в армии, вызвали ваше одобрение.
   Керенский. Нет. Деникин хороший и мужественный человек. Видите, когда я приехал на это совещание (оно ведь было не в момент успеха, а во время поражений!), я сразу увидал, что все, что накопилось в генералах против меня и против нового строя, готово сейчас вырваться наружу. Но Алексеев, Брусилов и Рузский, как более искушенные в разных тонкостях, очень сдерживались, но так и кипели. А Деникин вел себя как прямой и простой солдат, он выступил с речью такой по содержанию, какой ни при одном Правительстве в глаза Главе Правительства ни один из них не решился бы сказать. Да при старом режиме такую речь едва ли стали бы слушать. Тут были личные нападки на меня… И вот, чтобы подчеркнуть, что я совершенно иначе отношусь к таким выступлениям и ценю свободное мнение, а также, чтобы избежать скандала (остальные генералы не знали, куда деваться), я, когда Деникин кончил, встал, протянул ему руку и сказал: «Благодарю Вас, генерал, за то, что Вы имеете смелость откровенно высказывать свои суждения». Это была моя оценка лично его поступка, а не содержания его речи. Затем я возражал против точки зрения Деникина и защищал свою. Но Деникин только наиболее ярко изложил ту точку зрения, которую про себя разделяли остальные. Немедленное уничтожение выборных организаций, уничтожение всех прав деклараций, восстановление полноты власти и дисциплинарных прав командного состава, восстановление отдания чести – вот программа ген. Деникина.
   [Одним словом, немедленное восстановление старого порядка в армии.] Однако, даже присутствующие здесь его единомышленники признали, что в такой мере – немедленно – сделать это невозможно.
   [Сам ген. Деникин в телеграмме своей № 145 от 27 августа на имя Врем. Правительства, по поводу увольнения ген. Корнилова, так говорил о своей речи на Совещании 16 июля в Ставке: «16 июля на Совещании с членами Врем. Правительства я заявил, что целым рядом военных мероприятий оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена». Он настолько убежден был, что ни одно Правительство не потерпело бы такой критики и прямого нападения со стороны подчиненных, что «оставление свое на посту Главнокомандующего… понял тогда, как сознание Bp. Правительством своего тяжелого греха… Он так и не понял, что Правительство, действительно подчиняющее свою деятельность праву и правде, может и должно спокойно выслушивать всякое честное и свободное мнение».
   Ирония судьбы! Ген. Деникин, арестованный на Юго-Зап. фронте, как соучастник Корнилова, был спасен от ярости обезумевшей солдатской массы только усилиями членов И.К. Юго-Зап. фронта и Комиссаров Врем. Правительства. С каким волнением, помню я, мы читали с незабвенным Н.Н. Духониным рапорт о том, как горсть храбрецов среди тысяч жаждавших крови солдат, провели через весь город ген. Деникина, Маркова и остальных арестованных, посадили их в поезд и, силой очистив путь, вывезли благополучно из Бердичева. Какой гнусной клеветой звучит в том же письме к Милюкову заявление ген. Алексеева о том, «что страсти доведенной до ненависти, грубой толпы и солдат в Бердичеве, созданы искусственно нечистью, дрянненькой личностью г-на N. и развращенным составом Комитета, проявляющим демагогические стремления» и что, «если у низменных деятелей Бердичева, играющих на грубых страстях черни, сорвется их игра – суд в Бердичеве и казнь – то в их распоряжении самосуд оскорбленной демократии». Судьба Н.Н. Духонина показала с потрясающей наглядностью, что при руководителях, действительно играющих на страстях черни, гибель обреченных неизбежна.
   Председатель. Не это ли Совещание послужило основанием замены ген. Брусилова Корниловым?
   Керенский. В известной мере – да. У нас вообще выбор был чрезвычайно маленький. Ген. Брусилов, по-моему, оставаться не мог. Он тоже совершенно растерялся; не знал, что же дальше ему делать, видимо, совершенно потерял возможность продолжать тот курс, с большим уклоном на солдатскую массу, чем на командный состав. А положение было таково, что события могли развернуться с катастрофической быстротой, если бы не было твердой руки уже по всему фронту. Предполагалось, что удар германский будет развиваться дальше. С другой стороны, я должен был считаться с тем, что назначение человека с программой Деникина вызвало бы сразу генеральный взрыв во всей солдатской массе. По этим соображениям и пришлось остановиться.
   Председатель. И не было ли какого-нибудь намека, м. б. политического соображения какого-нибудь в смысле, так сказать, реакционности Брусилова или его склонности даже к контрреволюционным стремлениям? Или таких данных не было и только оставалась растерянность, неуверенность?
   Керенский. Я и раньше, до разгрома уже замечал, что, собственно говоря, Ставка не имеет плана, что все там не твердо и больше идут за событиями, а не руководят ими. Я помню, например, Брусилова в момент, когда выяснилось, что не тот темп развития наступления, который должен был быть. Я видел, что он ужасно не разбирался в обстановке всех фронтов. Но никаких данных к тому, чтобы сказать – Брусилов – контрреволюционер, не было. Я только считал, что при этом отсутствии ориентировки, при этом его колебании он не может дальше руководить армией. На этом совещании он не противопоставил ничего своего этим разговаривающим генералам (пассивно поддаваясь общему настроению).
   Получилось положение, при котором, если бы мы остались с Брусиловым, мы бы шли навстречу событиям в полной неизвестности. Мы не могли бы сказать, пойдем ли завтра по тому или другому пути, что будет с армией, не пойдем ли сразу по всем направлениям и т. д.
   [План наступательной операции 18-го года состоял в общих чертах в том, что все фронты один за другим в известной последовательности наносят удары противнику, с таким расчетом, чтобы противник не успевал вовремя сосредоточивать свои силы на место удара. Таким образом общее наступление должно было развиваться довольно быстро, между тем на практике все сроки были сразу нарушены и необходимая связь между операциями отдельных фронтов быстро утеривалась. А следовательно, исчезал и смысл этих операций. Как только это сделалось более или менее очевидным, я еще перед 6 июля предлагал ген. Брусилову прекратить общее наступление. Однако сочувствия не встретил. На фронтах продолжались отдельные операции, но живой дух, разум этих действий исчез! Осталась одна инерция движения, только усиливающая разруху и распылявшая армию! Помню, что указания ген. Корнилова в телеграмме от 11/VII на необходимость «немедленного прекращения наступления на всех фронтах» имели большое значение в его назначении Главковерхом.]
   Председатель. Не велся ли разговор в вагоне Савинковым и Филоненко по поводу Совещания, чем и вызван наш предыдущей вопрос?
   Керенский. Я не знаю какой разговор! Разговоры были разные.
   Председатель. О намечавшейся замене Брусилова Корниловым.
   Керенский. Должен сказать, что Савинкова от Филоненко нужно отличать. Савинков приехал, насколько я помню, на это Совещание со мной… Ах, нет – он приехал с Юго-Западного фронта [только вызванный мною]. Он был тогда еще комиссаром. Сначала я даже не знал, что Филоненко в Ставке. Вообще я знал работу Савинкова на Юго-Западном фронте. С ним я разговаривал. А Филоненко очень мало мне известная личность. Я его почти впервые здесь в Ставке увидел. После Совещания 16 июля вообще разговор был в вагоне. Я не помню, присутствовал ли Филоненко, но думаю, что так разговаривать, как Савинков, он не мог.
   Председатель. И, может быть, по поводу некоторых перемен в Правительстве велась беседа в связи с этим Совещанием? Какой тогда намечался состав Правительства или некоторые изменения в составе Правительства?
   Керенский. Не помню совершенно, что было тогда в вагоне. Тогда я уже был Министром Председателем, значит… Я не помню, кончился ли тогда этот кризис или не кончился. Как будто это было в то время, когда не был еще пополнен состав Временного Правительства. Не могу сказать. Не помню. Если не был пополнен состав – разговор был. Тогда кризис длился очень долго, кажется, чуть ли не месяц, и кончился моим выходом в отставку. Только этим я заставил общественные круги в конце концов сговориться. Вообще я должен сказать – если ссылаются на какой-нибудь разговор со мной, – что разговоры вокруг меня идут свободно. Я никогда не препятствую никому, не только Комиссару фронта, но даже и подпоручику, высказывать свое мнение, советовать и т. д. Но это редко имеет какое-нибудь значение или влияние на последующие события.
   [Во время самого допроса эти вопросы о разговорах в вагоне казались мне мало относящимися к делу и едва ли нужными. Теперь «на досуге», ознакомившись с показаниями по делу Корнилова, я вижу то употребление, которое пытались извлечь из подобных разговоров и считаю нужным на этом подробнее остановиться.]
   Теперь я понял, что Следственная комиссия выяснила себе вопрос о «безответственных влияниях» на Министра Председателя. Вот относящиеся сюда места тех показаний по делу ген. Корнилова, с кот. я мог познакомиться. Сам ген. Корнилов говорит, что он «открыто заявил Савинкову, что он находит Керенского человеком слабохарактерным, легко поддающимся чужому влиянию. Савинков рассказывает: «По дороге в вагоне я узнал от А.Ф. Керенскаго, что я вызван им с Юго-Западного фронта ввиду формирования нового Кабинета: в вагоне же намечался новый состав этого Кабинета, построенного на принципе утверждения сильной революционной власти… Однако намеченная А.Ф. Керенским в вагоне комбинация по приезде в Петербург не осуществилась. Вопрос о твердой революционной власти остался открытым, но ген. Корнилов был назначен Главковерхом, Филоненко Комиссарверхом и я – Упрвоеннымином». «По пути, – говорит Филоненко, – при энергичной поддержке М. И. Терещенко, мы несколько раз докладывали Министру-Председателю о необходимости образования сильной власти и в частности обсуждался вопрос о Малом “Военном Кабинете” в составе Временного Правительства… За эту мысль, находившую полное сочувствие А.Ф. Керенского, горячо высказался М.И. Терещенко»… Наконец, в дополнительном показании Савинкова есть особый пункт, 4 й, «О безответственнейших советниках», где прямо говорится следующее: «Мне пришлось убедиться, что Н.В. Некрасов и М.И. Терещенко, с ведома А.Ф. Керенского вмешиваются в дела Военного Ведомства». Но ведь Некрасов и Терещенко были полноправными членами Врем. Правительства и по собственному праву, без всякого моего «ведома», могли «вмешиваться» в управление любого ведомства. И не только могли, но и должны были, т. к. Врем. Правительство несло солидарную коллегиальную ответственность. Но, кроме того, Н.В. Некрасов был тогда моим заместителем, М.И. Терещенко Министром Иностранных Дел. Вопросы военные обоих непосредственно и близко касались. И я с ними гораздо чаще, чем с другими Министрами, советовался, именно, по вопросам военно-политическим. Только очень наивный в вопросах государственного управления человек может в данном случае говорить о безответственных влияниях. «Кроме того, мне пришлось убедиться, – продолжает Савинков, что А.Ф. Керенскому, по делам государственным подают свои советы лица, не принадлежащие к составу Временного Правительства. Так по вопросу о формировании министерства высказывался полковник Барановский и флаг-капитан Муравьев, а также, насколько еще известно, Гоц и Зензинов, а по вопросу об “ультиматуме” – В.Н. Львов, господа Балавинский и Вырубов».
   Балавинский и Вырубов, как это видно будет дальше, оказали мне существенную помощь вечером 26 августа и больше ничего. О том, в каких условиях высказывались полк. Барановский и флаг-капитан Муравьев, я скажу ниже. Что же касается указания на влияния Гоца и Зензинова, то я бы мог очень расширить тот список «безответственных советников», добавив сюда представителей и других политических партий (к.-д., н.-с., с.-д. и т. д.), с которыми при каждом пополнении состава Врем. Правительства я всегда совещался. Я думаю, что нельзя составить сколько-нибудь серьезно Кабинета, не выяснив сначала желания и устремления всех партий, которые затем должны будут поддерживать образуемое Правительство.
   Но вот когда вопрос касался не политического соглашения для составления коалиционного Правительства, а когда дело шло о вопросе, разрешаемом в порядке управления, то здесь самые влиятельные из «безответственных советников» оказывались бессильными, даже «Гоц и Зензинов». Так, они оба от имени партии с.-р. решительно возражали против назначения Б.В. Савинкова Управляющим Военным Министерством, а он все-таки был назначен.
   «Кроме того, полк. Барановский, – продолжает свои разоблачения Б.В. Савинков, – высказывался неоднократно по вопросу о назначении и смещении лиц высшего командного состава».
   Но полковник Барановский был начальником моего Военного Кабинета, обязанный давать мне точные справки и заключения по всем доходившим до меня военным вопросам! Мнения его о личном составе ведомства никогда, однако, не имели решающего значения; он только помогал мне разбираться в этом вопросе. В число «безответственных советников» Савинков включает даже моих 18-летних адъютантов. Ну тут уж я пасую и опровергнуть сие обвинение не в силах!
   Я нарочно сделал все эти подробные выписки для того, чтобы на примере показать, как пишется история и как создаются легенды. События 3–4 июля в Петербурге, прорыв фронта, кризис власти, осложнения с национальностями, экономические затруднения, продовольственная разруха – со всем этим должно было справляться Временное Правительство, да еще в сокращенном составе (к.-д. как раз ушли). Все это, в особенности, падало на меня – почти круглые сутки приходилось разрываться между делами Верховного управлении, вопросами внутренней политики, докладами по Военному и Морскому Министерствам, да еще непрерывно ездить то на фронт, то в Ставку! В такое время вагон это отдых, передышка, когда можно немного распуститься, перестать быть М. Председателем, спокойно сидеть, молчать и слушать. Когда можно дать окружающим вволю наговориться на все темы, т. к. ведь и мои ближайшие сотрудники вне вагона несли каторжный труд. И вот такая вагонная передышка попадает в историю! Случайные участники обычной вагонной беседы на злобы дня превращают ее в политическое событие, ставя себя, конечно, в центре («Мы докладывали» и т. д.). А затем, когда в деятельности Временного Правительства из того, что «мы докладывали», ничего не осуществляется, то, конечно, виновниками оказываются другие советники, позже воспользовавшиеся «слабохарактерностью» Премьера!
   Чтобы управлять, нужно уметь молчать, слушать, а другим давать выговариваться – это дает возможность по отдельным штрихам глубже проникать иногда в неосознанные еще настроения и устремления общественных кругов. Конечно, и в вагоне приходилось и делом заниматься. Так и на этот раз я внимательно выслушал все соображения Савинкова по военным вопросам и его характеристику ген. Корнилова, т. к. оба они предназначались к более ответственной, чем раньше, государственной деятельности.
   Председатель. Каково было отношение Ваше, г. Министр, и Врем. Правительства к предложениям Корнилова по укреплению дисциплины в армии и восстановлению порядка как на фронте, так и в тылу? К его программе, требованиям и т. д., которые он предъявлял с момента его назначения Главковерхом?
   Керенский. Видите, тут надо брать две стороны: сущность его пожеланий и формы, в которых он хотел их проводить в жизнь. Существо его мероприятий в известной мере уже вырабатывалось Военным Министерством и должно было планомерно проводиться в жизнь; напр., урегулирование отношений между комитетами, комиссарами и начальством, урегулирование прав и обязанностей, дисциплины в армии, между прочим, восстановление и укрепление соответствующего положения офицерского состава и т. д. Все это у нас уже разрабатывалось. Прибавилось только одно: проекты превратились в требования которые предъявлялись Врем. Правительству ген. Корниловым. Это было очень подчеркнуто. Кроме того, особенно выдвигалась репрессивная сторона в виде смертной казни, революционных судов в тылу и т. д.: часть Врем. Правительства высказывалась за то, чтобы незамедлительно применить целиком «требования» ген. Корнилова. Я же и другая, большая часть Правительства находили, что Корниловские требования могут быть только материалом, как и предложения других начальников, хотя бы и очень высоких, предложения, подлежащие свободному обсуждению Врем. Правительства, и что мы не можем изменять нашей принципиальной линии, т. е. должны проводить нужные меры постепенно и только то, что приемлемо без всяких излишних потрясений в армии и стране. Это по существу. Что касается формы, то тут решительно мы, Врем. Правительство, должны были самым категорическим образом протестовать против ультимативной манеры обращения к власти и с этой манерой бороться во имя охранения прав Верховной власти Врем. Правительства и вообще престиж Правительственной власти. Ведь первый ультиматум был предъявлен ген. Корниловым сейчас же, как только он был назначен Верховным Главнокомандующим и еще не выезжал из Бендер. Я ему послал, как принято в таких случаях, телеграмму, где поздравлял его с назначением и выражал надежду, что под его командованием… одним словом, как всегда. Мне казалось, что человек без всякой задней мысли действительно хочет и будет работать. В ответ на эту телеграмму я получил сразу с места в карьер первый ультиматум. Вы знаете эту историю о Черемисове? Тогда во Врем. Правительстве я говорил, что нужно немедленно уволить Корнилова, что мы должны, если хотим восстановить дисциплину в армии, показать пример наверху. Это мое предложение не прошло, а Корнилов понял эту снисходительность власти как ясное доказательство ее бессилия.
   [Ген. Корнилов в первые же сутки пребывания своего на посту Главковерха ухитрился послать мне, собственно говоря, даже две ультимативные телеграммы, но мое отношение к ним было совершенно разное. Первую телеграмму я просто принял к сведению. Содержание ее официально Правительству не докладывал, хотя эта телеграмма заключала в себе ни больше ни меньше как «условия» ген. Корнилова, на которых он согласен оставаться на посту Главковерха. Вот эта первая ультимативная телеграмма: «Постановление Врем. Правительства о назначении меня Верховным Главнокомандующим я исполняю, как солдат, обязанный являть пример воинской дисциплины, но уже как Верховный Главнокомандующий и гражданин свободной России заявляю, что я остаюсь на этой должности лишь до того времени, пока буду сознавать, что приношу пользу родине и установлению существующего строя. В виду изложенного докладываю, что я принимаю назначение при условиях: 1) от ответственности перед собственной совестью и всем народом, 2) полное невмешательство в мои оперативные распоряжения и потому в назначении высшего командного состава, 3) распространение принятых на фронте за последнее время мер и на те местности тыла, где расположены пополнения для армии, 4) принятие моего предложения, переданного телеграфно Верховному Главнокомандующему к Совещанию в Ставке 16 июля»…
   Теперь на фоне разыгравшихся потом событий эти «кондиции» (составленные Завойко) делают впечатление далеко не такое наивное, как 20 июля 1917 г. Тогда, если отнестись к ним серьезно, официальное обсуждение этого ультиматума ген. Корнилова, действовавшего «уже как Верховный Главнокомандующий», с неизбежностью должно было повлечь за собою только одно (см. пункты 1-й и 2-й условий): немедленное устранение ген. Корнилова от должности с преданием суду по законам военного времени. А между тем во всем этом документе чувствовалась такая элементарная неграмотность в вопросах государственных, что просто рука не подымалась на этого мужественного солдата, подписавшего документ, явно подсунутый ему «случайными людьми». Ведь тогда я вполне еще присоединился бы к мнению, высказанному впоследствии кн. Г.Н. Трубецким: «Общее мое впечатление, – писал князь о Корнилове, – таково: он прежде всего солдат и в сложных политических вопросах разбирается мало и в этом отношении в нем ярко выразилось то, что было свойственно и всему командному составу… Я помню, что, прочтя эти условия Главковерха, я сейчас же показал телеграмму Савинкову и Барановскому. Оба они сказали, что на это не стоит обращать внимания, а Савинков добавил, что в этом выступлении он видит опять влияние вредных авантюристов, ютящихся около генерала и, что после соответствующего разъяснения Корнилов поймет свою ошибку».
   Если к этому же вспомнить, что тогда «все и вся» обращались к Временному Правительству только с «требованиями», что это была единственная принятая форма общения с властью, форма вполне понятная после долгого рабства у людей, опьяненных свободой, форма, которой пользовались и уличный митинг, и Совещание членов Государственной Думы, органы «революционной демократии» и главный Комитет Союза Офицеров, – если все это вспомнить, то будет понятно, почему к условиям Корнилова я отнесся только, как к словесности. А если еще учесть то, исключительно трудное положение на фронте, которое требовало к себе чрезвычайно бережного отношения, требовало не «политики», а военного искусства, то, я думаю, всякий беспристрастный человек поймет, что ничего другого я и не мог сделать с этой телеграммой Корнилова, как только оставить ее у себя на столе!
   Совсем другого рода было уже дело о генерале Черемисове. На этот раз передо мной была уже не словесность, а совершенно определенное действие, на которое, по моему мнению, должна была последовать немедленная реакция со стороны верховной власти.
   Сам ген. Корнилов так излагает в своих показаниях следственной комиссии этот свой черемисовский «конфликт» с Врем. Правительством.
   «19 июля постановлением Врем. Правительства я был назначен на пост Верховного Главнокомандующего. В ответной телеграмме я изложил те условия, при которых я считаю возможным принять этот пост. Вспомните уже как. Одним из них являлось полное невмешательство Врем. Правительства… и в назначение Высокого Командного Состава. В ответ на эту телеграмму я получил телеграмму от Военного Министра, что за мной признается право назначения моих помощников, а на следующий день из агентских телеграмм узнал, что без моего представления и без моего ведома Главнокомандующим юго-западным фронтом назначен ген. Черемисов. Я вынужден был обратиться к Военному Министру с телеграфной просьбой отменить сделанное назначение, предупредив, что я иначе не признаю возможным принять на себя Верховного Командования. 20 июля я послал к Савинкову телеграмму о том, что до получения категорического ответа на мои телеграммы я в Ставку не выеду».
   Во-первых, одновременное назначение генералов Корнилова и Черемисова последовало Указами Прав. Сенату от 18 июля, т. е. до посылки Корниловым своих условий, а следовательно, мой ответ на телеграмму ген. Корнилова от 19 июля к тому, что произошло 18 июля, отношения иметь не мог.
   Во-вторых, в моей ответной телеграмме никакого согласия на «полное невмешательство» не было, а только говорилось о том, что ген. Корнилов, как Верх. Главнокомандующий имеет право делать назначения, этой должности присвоенные, и никто этого права не оспаривает. Дело в том, что по положению о Верховном Главнокомандующем, выработанном еще в расчете на Вел. Кн. Николая Николаевича, ему, Главковерху, было предоставлено право допускать к исполнению той или другой должности с представлением post factum этих лиц на утверждение Верховной власти. Положение это сохранилось и после революции с тем, что права Верховной власти перешли к Врем. Правительству. На практике, как до, так и после революции, взаимоотношение Верховной власти и Ставки в вопросе назначения высшего командного состава сводилось к предварительному соглашению. Я не помню случая, чтобы Врем. Правительство назначило кого-либо в армию помимо Ставки или не утвердило бы в должности лицо, уже фактически ею назначенное. Но, с другой стороны, должен засвидетельствовать, что и ген. Алексеев и ген. Брусилов никогда не пользовались в серьезных случаях своим правом допущения, не запросив сначала в частном порядке мнение министров – Председателя и Военного. Конечно, попытка ген. Корнилова толковать расширительно права Верховного Главнокомандующего до полной независимости его от Правительства – не удалась. И при Корнилове Врем. Правительство в полной мере пользовалось своим правом контроля и окончательного утверждения высшего командного состава, совершенно решительно вмешиваясь в действия Ставки, когда находило это нужным. В-третьих, и это самое главное, несмотря на мою ответную телеграмму, ген. Корнилов не только продолжал требовать смещения ген. Черемисова под угрозой оставления своей должности во время военных действий, во время наступления врага. Приняв должность Верховного Главнокомандующего 19 июля, Корнилов до 24 июля, т. е. в течение пяти дней, не приступал самовольно к исполнению своих служебных обязанностей. Это было уже далеко не словесность, а весьма серьезное нарушение воинского долга, грозившее тяжелыми для страны последствиями.
   Я признаю себя виновным в том, что не настоял до конца на немедленном тогда же смещении Корнилова, но… но тогда было такое страшное время, на фронте так настоятельна была потребность в волевой личности. Да к тому же при создавшемся положении сохранение ген. Черемисова на посту Главкоюза могло бы принести только вред. При оценке этого «конфликта» нужно помнить, что ген. Черемисов, в должности Командира одного из Корпусов 8-й армии, наносил удар под Галичем и много содействовал новым лаврам ген. Корнилова. При посещении моем 8-й армии, накануне начала Галичской операции, я ничего, кроме хорошего, от ген. Корнилова о Черемисове не слыхал, а на меня лично ген. Черемисов произвел впечатление человека, умевшего командовать войсками в новых пореволюционных условиях. В глазах всякого незаинтересованного человека ген. Черемисов казался естественным заместителем ген. Корнилова. И спешно назначая обоих 18 июля, я и не думал, что создаю «конфликт».
   С тех пор еженедельно я получал от ген. Корнилова какой-нибудь ультиматум. Повторяю, с этими ультиматумами, с этой манерой обращаться с Верховной Властью я борьбу вел самую решительную, боролся с первого дня до последнего.
   Борьба эта тем более была трудна, что я не мог и не хотел прибегать к тому излюбленному тогда и справа и слева средству, которое называется демагогией. Стоит перечитать некоторые газеты того времени, чтобы увидеть, как планомерно через специальных корреспондентов, интервью, декларативные телеграммы (появлявшиеся в газетах раньше, чем на столе Министра Председателя) вела Ставка демагогическую кампанию и какой все это находило отзвук у демагогов слева. Наблюдая эти разыгравшиеся страсти, Правительство всячески старалось смягчить общественную атмосферу, поддержать в демократии авторитет Ставки, как высшего военного центра, ввести в рамки ген. Корнилова, чтобы не усилить рознь в армии. За все эти долгие напряженные недели борьбы нельзя найти ни одного случая выступления кого-либо из Правительства против Ставки. Напротив, воспользовавшись приездом 3 августа ген. Корнилова в Петербург, я в заседании Временного Правительства нарочно устроил маленькое чествование генерала, опубликованное затем во всех газетах. На Московском Совещании и перед ним Правительство принимало, как это будет видно из дальнейшего, все меры, чтобы не дать Корнилову «сорвать» самого себя… Борьба Правительства с Корниловым выразилась, так сказать, в пассивной обороне и выражалась в том, что ему и его сторонникам не удавалось сделать ни шагу дальше тех пределов, которые ставились Временным Правительством. И все попытки провести в жизнь свои требования, пользуясь Врем. Правительством, как средством, кончились полной неудачей. Врем. Правительство исполняло волю всего народа, как она выражалась в соглашении тех политических организаций, которые посылали своих представителей в состав Врем. Правительства, и заставить его уклониться от этой общенародной программы и действовать в интересах только части народа можно было, только сбросив его, что не удалось 27 августа и случилось 25 октября.
   Председатель. Всегда Корнилов направлял требования о реформе в армии и в тылу Вам или они шли через Савинкова и всегда ли Вы были ознакомлены с ними?
   Керенский. Нет, и я должен сказать, что самым критическим в этом отношении временем был момент возможного срыва Московского Совещания накануне его открытия (10–11 августа), когда без моего ведома был вызван Корнилов в Петербург, хотя Корнилов отказался (ввиду тяжелого положения у Риги) ехать сюда. Военное Министерство настаивало, т. е. настаивали Савинков и Филоненко, на его приезде. Когда (около 12 часов ночи в канун приезда Главковерха в Петербург) я узнал об их настаиваниях, я послал Корнилову в путь телеграмму приблизительно такую: Врем. Правительство Вас не вызывало, не настаивало на Вашем приезде и не берет за него никакой на себя ответственности, ввиду стратегической обстановки. Корнилов все-таки приехал, и мне была им предложена [для внесения в тот же день в вечернем заседании Врем. Правительства] записка, якобы выработанная по соглашению между Военным Министром и Главковерхом. Но я ее не видел до того момента, как она была мне показана Верховным Главнокомандующим. Корнилов ее тоже не видел до приезда в Петербург, но думал, что я ее знаю. Вот он сидел на этом маленьком стуле, а я на том кресле и мне как будто удалось доказать ему, что как бы ни относиться к содержанию данной записки, по самой форме невозможно, чтобы от имени Военного Министра исходил документ, содержание коего мне, Военному Министру, неизвестно, и что поэтому до моего подробного ознакомления с ней она не может обсуждаться во Врем. Правительстве.
   Корнилов с этим согласился и взял эту записку и уехал. Однако вечером вернулся с совершенно изменившимся настроением и заявил, что вполне присоединяется к Савинкову с Филоненко и доклад уже подписал.
   Председатель. Так что, эта записка не от него исходила, а, вероятно, писал ее Савинков?
   Керенский. Составлена она, кажется, Филоненко.
   [Как видно будет из дальнейшего, в этом месте моего показания речь идет о так называемой 2-й записке ген. Корнилова. Эта записка должна была быть внесена во Врем. Пр-во вместо первой записки Главковерха, которую он предполагал докладывать Правительству 3 августа, но доклад которой был отложен впредь до согласования ее содержания с мнением Военного Министра. Таким образом, само происхождение этой второй записки указывает, что предварительное мое если не полное согласие с ней по существу, то во всяком случае мое знание ее содержания было непременным предварительным условием внесения ее на обсуждение Врем. Правительства. Да и из показания ген. Корнилова видно, что его решение в 8 часов вечера 10 августа подписать записку Савинкова и Филоненко было вызвано тем, что Савинков, заявляя, «что доклад действительно не был представлен А. Фед. Керенскому в законченном виде, сказал, однако, что он докладывался ему (Керенскому) по частям, по мере подготовления, и во всяком случае содержание доклада Министру-Председателю известно». В действительности мне был известен только первый пункт «О введении военно-революционных судов в тылу». Однако, сам Савинков в своем показании заменяет точное слово – «содержание» неопределенным термином – «сущность». «Эта докладная записка, – говорит Савинков, помимо законопроектов о комитетах и Комиссарах, содержала в себе еще и законопроекты: 1) о введении военно-революционных судов в тылу, 2) о возвращении дисциплинарной власти начальникам, 3) о милитаризации жел. – дор. и 4) о милитаризации предприятий, работающих на оборону. О том, что такая докладная записка изготовляется Военным ведомством, А.Ф. Керенский несколько раз поставлен был мною в известность, причем я несколько раз излагал ему сущность ее, подчеркивая особенно законопроект о военно-революционных судах, которому придавал решающее значение. А.Ф. Керенский не высказывал своего отношения к предлагаемым мною мерам до 8-го августа, когда в доме Военного Министерства он мне категорически заявил, что он ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах такой докладной записки не подпишет. После этого его заявления я сказал, что в таком случае докладную записку во Врем. Правительство представит ген. Корнилов, и я подал в отставку».
   Уже это показание довольно красочно рисует отношение Управляющего Военным Министерством к Военному Министру, но незаменимым комментарием к осторожным словам Савинкова является телеграфная беседа Филоненко с Комиссаром Юго-Западного фронта Гобечиа от 27 августа. «Вы знаете наше правило, – говорил Филоненко, – всегда действовать с ведома не только наших союзников, но и наших действительных или предполагаемых противников. Поэтому мы заранее поставили в известность Председателя Совета Министров о том, что я пишу доклад, что В.В. находится со мной в постоянном контакте, и что ген. Корнилов вполне разделяет наш взгляд на положение вещей… Министр Председатель не нашел возможным доклад поставить на обсуждение Врем. Правительства. Тогда мы предупредили его, что во Врем. Правительстве доклад все-таки будет внесен тем лицом, которое на это имеет право, т. е. Главковерхом. К сожалению, Министр-Председатель не оценил того искреннего и открытого образа действий, который мы приняли… Я, прощаясь (Филоненко вечером 10 августа уезжал в Ставку), заверил Б. В., что в этой исключительном политической борьбе он, конечно, имеет право быть поддержан своими единомышленниками».
   Итак, политическая борьба, ради которой считалось возможным вытребовать ген. Корнилова, несмотря на то, что «изменившаяся стратегическая обстановка требовала его присутствия в Ставке», как, по словам Савинкова, заявил ему сам Корнилов 9 августа по юзу (это были критические дни Риги). Савинков, понимая всю серьезность этого своего поступка, уверил ген. Корнилова, по словам последнего, что «приглашение в Петербург сделано с ведома Временного Правительства». В своем же собственном показании Савинков говорит следующее: «Я вызвал ген. Корнилова в Петроград в полном убеждении, что действую в полном согласии с А.Ф. Керенским, ибо: 1) 3-го августа ген. Корнилов предупредил, что приедет в Петроград для обсуждения докладной записки, и заявление его не встретило возражений со стороны А.Ф. Керенского, 2) 7-го августа ген. Корнилов телеграфировал о том же А.Ф. Керенскому и возражение не встретил и 3) я доложил 8-го августа А.Ф. Керенскому и возражений не встретил. То обстоятельство, что А.Ф. Керенский послал ген. Корнилову телеграмму, не заставшую уже ген. Корнилова в Ставке, с указанием, что приезд его в Петроград не необходим, мне известно не было». Столь точно доказав обоснованность 3-го – 7–8 августа – своего «убеждения» в том, что действует в полном согласии со мной, Савинков забыл, что сам-то он только 9 августа узнал об отказе ген. Корнилова приехать в Петербург. А то, что Савинкову не была известна моя телеграмма вдогонку за Корниловым, объясняется очень просто; она была послана поздно вечером после того, когда я случайно узнал о самовольном повторном вызове Корнилова и, к сожалению, узнал не от самого Савинкова лично.
   Раупах. Это 10-го было?
   Керенский. Все это было 10-го, а 11 августа утром ко мне явился Кокошкин с заявлением о том, что сейчас же выйдет в отставку, если не будет сегодня же принята программа ген. Корнилова. С большим напряжением, но мне удалось эту историю потушить.
   [Надо только вспомнить то исключительное напряжение политических страстей, под давлением которых собиралось и открывалось Московское Совещание, чтобы понять, какое ошеломляющее впечатление утреннее появление Кокошкина с отставкой произвело на меня, бывшего в самом центре этого давления. Утреннее свидание с Ф.Ф. Кокошкиным 11 августа было одним из самых бурных моих политических столкновений, но сейчас мне радостно вспомнить то страстное горение глубокой любви к родине, которое чувствовалось в тайниках души моего противника, любовь, которая так скоро сожгла Ф.Ф. на мученическом костре; любовь, которая тогда дала нам возможность в конце концов заговорить внепартийно и надпартийно братским языком сыновей одной матери – России»…
   Выход группы министров из Врем. Правительства (т. к. за Кокошкиным, вероятно, последовали бы остальные министры: к.-д.) накануне открытия Всероссийского Совещания по основаниям, которые были у Кокошкина, т. е. из-за Корниловских «требований», сделало бы дальнейшее сохранение национального равновесия невозможным. Правительство, однако, слишком хорошо знало о положении страны, чтобы рисковать гибельным опытом «однородной власти», и должно было устранить всякий повод, которым большевики справа могли бы воспользоваться для подготовлявшейся попытки на Московском Совещании создать так называемую сильную власть и во всяком случае отклонить Правительственный курс направо. Конечно, такая попытка сама по себе только жестоко оконфузила бы своих участников. Опасность ее могла быть только в том, что она отбросила бы руководящие демократические круги, в это время честно и искренно шедшие в ногу с Правительством влево. Ведь, я думаю, Московское Совещание доказало, что мечта о том, что народные массы в то время могли бы быть отброшены от Временного Правительства вправо, была вреднейшей утопией, т. к. подобные мечтатели, бессильные что-либо сделать, только раздражали и усиливали недоверие к верхам низов. Тогда, на Московском Совещании, правые утописты были благополучно поставлены на свое место, но никакая действительность не могла их отрезвить, и они продолжали шуметь настолько, чтобы быть в руках левых демагогов удобным орудием для раздражения зверя в массах, который и вырвался, наконец, на свободу!..
   Потом, после Московского Совещания, я предложил и уговорил Савинкова не выходить в отставку. Когда в Москве, как казалось, всем стало ясным, что борьба с Врем. Правительством на такой почве невозможна, я решил, что дальше не стоит развивать все последствия (из этой истории с запиской и вызовом Корнилова).
   Конечно, решение это, может быть, покажется неправильным, но я не видел в действиях Савинкова злого умысла, а видел только чрезмерное проявление его боевого темперамента. Во всяком случае его уход не предотвратил бы Корниловской попытки, т. к. я убежден, что события 27–29 августа подготовлялись за спиной Савинкова. Из дальнейшего, я думаю, будет видно, что этот мой вывод правилен.
   Председатель. Были ли донесения Вам Филоненко о заговоре в Ставке и на чем основывались они; в частности, по поводу Лукомского и Тихменева?
   Керенский. Я читал в газетах, что некоторыми свидетелями какое-то большое значение придается тому, что якобы мне были донесения о заговоре чуть ли не под руководством Лукомского и я не обратил на это внимания… На самом деле обстоятельства были совершенно иные. Разговор о Лукомском был, но вот в какой обстановке. Когда Филоненко был назначен Комиссаром при Верховном Главнокомандующем, то дня через два после этого мне говорит Савинков, что Филоненко что-то «раскрыл» и что он настаивает на «немедленном увольнении» Лукомского. Я ответил – как это он узнал, ведь он только что приехал в Ставку. Тут Филоненко приехал сюда и заявил мне, что «я не доверяю ген. Лукомскому и настаиваю на его немедленном увольнении». Я ответил на это, что не могу этого сделать, потому что уволить начальника Штаба Верховного Главнокомандующего без основания и без данных совершенно невозможно, что мое положение будет совершенно нелепым – скажут, что это произвол в совершенно недопустимой форме: сегодня почему-то увольняет одного, завтра уволит другого. Ген. Лукомский до сих пор добросовестно исполнял свои обязанности и ни в чем не замечен, – если Вы представите данные, тогда разговор будет другой.
   Шабловский. А данных он не представил?
   Керенский. Данных он не представил, он только сказал: я заявляю, что я совершенно не доверяю Лукомскому и настаиваю на его немедленном увольнении. М.И. Терещенко, который как раз в это время был в Ставке, приехав, говорил мне, что настроение там чрезвычайно тяжелое, потому Филоненко ведет самую настойчивую кампанию против Лукомского. После этого никаких новых сообщений о Лукомском не было, больше того – до меня доходили сведения, что взаимоотношения там наладились.
   Шабловский. В связи с этим указанием Филоненко на отсутствие данных, подтверждавших желание его видеть Лукомского уволенным, не было ли дано Вами разъяснение Филоненко, что ему, как Комиссару при Верховном Главнокомандующем, надлежит с Начальником Штаба поддерживать хорошие отношения?
   Керенский. Я сказал так: я вообще считаю такое поведение нежелательным, что без достаточных оснований не следует делать мне подобные заявления и что я настаиваю на том, чтобы отношения с Начальником Штаба были хорошие, корректные.
   Председатель. И что, пока Лукомского Вы не подозреваете в контрреволюционности?
   Керенский. Да. Потому что никаких данных к тому не было. [Генерал Лукомский был назначен Наштаверхом одновременно с назначением Главковерхом А.А. Брусилова. Сравнительно молодой, энергичный, очень умный, опытный специалист с большой административной и боевой практикой, ген. Лукомский образцово нес свои обязанности Начальника Штаба в очень тяжелое время войны, умея тактично очертить круг своих обязанностей и не вмешиваясь ни в какую политику, поэтому для меня последовавшее потом присоединение ген. Лукомского к ген. Корнилову было крайне неожиданно и непонятно. Теперь, когда я ознакомился подробнее со всем тем, что происходило в Ставке перед 27 августа, и когда мне выяснилась роль самого Филоненко в Ставке, я понял, почему в последний момент Лукомский оказался с Корниловым. Тогда же, в конце июля, поход против Лукомского можно было объяснить (да это, видимо, так и было) только стремлением устранить из Ставки человека, в котором не были уверены. Вот характерное место из показания кн. Трубецкого, подтверждающее мои догадки. «Должен сказать, что еще 24 августа, зайдя после разговора с Корниловым к ген. Лукомскому, я указал ему на окружающих генерала Корнилова лиц, высказав опасения на возможность вредного с их стороны на него влияния. Ген. Лукомский, вполне разделяя мои на этот счет взгляды, заметил, что он был совсем в стороне от политических разговоров последнего времени… и что он поставил Корнилову вопрос о доверии, после чего и был ознакомлен в общих чертах с политическими вопросами момента». В другом месте Трубецкой рассказывает, как 27 августа в его присутствии Лукомский просил Корнилова «предоставить ему возможность хотя несколько минут переговорить с ним наедине».
   Я не думаю, чтобы попытка в июле удалить ген. Лукомского была сделана без ведома ген. Корнилова, т. к. его желание переменить Начальника Штаба мне было известно и только на Московском Совещании ген. Корнилов сказал мне, что он столковался с ген. Лукомским.
   Председатель. В частности, г. Министр, по поводу Тихменева, не требовалось ли того же самого на том основании, что он является чуть ли не главой заговора, и не было ли это чем-нибудь обоснованно?
   Керенский. Должен признаться, что история с Тихменевым как сквозь сон прошла для меня. Я слышал, что была послана телеграмма с вызовом Тихменева в Военное Министерство, что потом он был возвращен с пути назад и что все это было сделано на основании той телеграммы Филоненко к Савинкову, фраза из которой потом еще была найдена у Корнилова при аресте на блокноте «о коне бледном». Эта история до меня официально не доходила, весь этот переполох был основан на том, что почти сейчас же по приезде в Ставку Филоненко послал Савинкову условную телеграмму о том, что Тихменев ведет против Корнилова («Мирта») войска («коня бледного»). Потом Филоненко объяснил эту телеграмму тем, что как раз в то время было передвижение 3-го корпуса с юга к Ставке…
   Шабловский. Не поручался ли тогда, в частности, за Тихменева полковник Барановский, говоря, что относительно Тихменева до настоящего времени никаких подозрений не возникало, и что это и послужило реабилитацией Тихменева?
   Керенский. Насчет Лукомского разговор был, – а Тихменевская история до меня не доходила. Только кто-то рассказывал, как курьез, что телеграмма получена такого мистического содержания. Может быть, я путаю, но, кажется, было так.
   [Генерал Тихменев был Начальником военных сообщений при Ставке, а следовательно, распоряжения о перевозке войск посылались из Ставки за подписью этого генерала. Но Тихменев мог делать такие распоряжения, только получив соответствующий приказ Штаба. Таким образом, роль Начальника военных сообщений чисто техническая и служебная. Случай с ген. Тихменевым совершенно ничтожный, почти комический, затронут был Следственной Комиссией, видимо, в связи с той версией, которую усиленно развивал Филоненко и некоторые другие: заговор-то был, но только нити шли из Штаба, а Керенский, успокаиваемый Барановским, закрыл на это глаза… В действительности недоразумение с Тихменевым случилось потому, что во время приезда в Ставку ген. Корнилова туда же шел третий корпус, который был вызван после событий 3–5 июля, для расквартирования в районе Ставки. Дело в том, что, получив ложное сообщение о победе большевиков в Петербурге, Могилевские их советские товарищи пытались произвести такой опыт со Ставкой и являлись уже к генералу Брусилову с предложением о таковом подчинении им. В разговоре по этому поводу выяснилось, что Ставка, собственно говоря, совершенно беззащитна против всякого озорства. А ведь внести, хотя бы только временную путаницу в деловой механизм Ставки – предприятие слишком соблазнительное не только для русских большевиков!.. Поэтому мы с Брусиловым и решили усилить охрану в Ставке. Вот и все.
   Председатель. Затем приезд Корнилова 3 августа. Причина, цели и все, что имело здесь место. И Корнилов и Савинков высказываются по этому поводу очень подробно.
   Керенский. 3 августа. Корнилов приезжал для…
   Раупах. Для изложения стратегического положения вещей…
   Керенский. Да, Да…
   Председатель. Они ссылаются на записку, которую Савинков написал Корнилову и передал через Министра Терещенко. В связи с этим Корнилов дает обширное показание, говорит, что тут произошел перелом в его представлении…
   Керенский. В его показании говорится, что я сказал… Не говорите тут всего.
   Шабловский. Да, а Савинков ему записку дал… Корнилов был вызван Правительством или явился, как 10-го, по вызову Савинкова?
   Керенский. Не могу сказать, по чьей инициативе. Правительство ли его вызывало, или он заявил желание представить доклад. У нас был такой порядок: Верховный Главнокомандующий приезжал, чтобы непосредственно делать общий обзор военного положения и обсуждать совместно с Врем. Правительством самые основные вопросы фронта. Во всяком случае приезд Корнилова 3 августа был совершенно лояльный. По чьей инициативе, все равно. Он приехал, и днем было назначено специальное заседание Врем. Правительства, на котором Корнилов и сделал доклад. Да, этому докладу предшествовало вот что. Корнилов приехал с докладной запиской (не им, конечно, лично написанной, а кем-нибудь в Ставке, не знаком), с запиской такого содержания, что я считал невозможным огласить ее во Врем. Правительстве. Там был изложен целый ряд мер в огромном большинстве вполне приемлемых, но в такой редакции и с такой аргументацией, что оглашение ее привело бы к обратным результатам. Во всяком случае был бы взрыв и при опубликовании ее сохранить Корнилова Главнокомандующим было бы невозможным. Тогда я попросил Управляющего Военным Министерством устроить так, чтобы эта записка не читалась во Врем. Правительстве. Было решено, что записка эта будет переработана вместе с Военным Министром, вместе со мною так, чтобы сделать ее приемлемою для Ставки, для общественного мнения и для меня, а генерал Корнилов в этот день сделает только доклад о стратегическом положении Армии и о возможных военных событиях. Кстати, не знаю, – знаете ли вы, что во второй записке, представленной 10 августа, появилось два совершенно новых отдела – фабрично-заводской и путей сообщения.
   Шабловский. А 3-го не было?
   Керенский. Не было. И оба эти отдела совершенно Щедринского содержания! Они не были, как оказалось, известны Корнилову до приезда его в Петроград 10 августа. В этот день мы, т. е. Некрасов, Терещенко и я, настоятельно просили Корнилова, чтобы он по крайней мере этих отделов не касался на Московском Совещании. Причем говорили ему, что если он эти отделы огласит, то будет просто большой скандал. Действительно, если бы кто-нибудь хотел Корнилова «провалить» на Московском Совещании, ему нужно было бы сделать одно – допустить оглашение этой записки и особенно обоих – путейского и фабрично-заводского – отделов. Тогда все было бы кончено совершенно!
   [Я хорошо помню, как Некрасов и Терещенко осторожно, чтобы не обидеть как-нибудь генерала, всячески старались объяснить ему, ссылаясь на свой опыт в Государственной Думе, Военно-Промышленном Комитете и других общественных организациях, что все его мероприятия по оздоровлению тыла (милитаризация железных дорог и заводов) уже выдвигались в свое время Министрами старого режима и тогда же были забракованы не только общественным мнением, но и знающими бюрократами и специалистами, что нельзя, например, за технические погрешности машиниста карать смертной казнью или прикреплять рабочих к заводу угрозой репрессий и т. д., что выступление ген. Корнилова с таким взятым из бюрократического архива проектом едва ли усилит его авторитет и т. д. Все было напрасно. Слишком в вопросах государственных и экономических наивный генерал, с плеча подмахнувший эту стилизованную под Угрюм-Бурчеева ученическую письменную работу, не верил ни одному слову обоих министров и был убежден, что Врем. Правительство под тем или другим предлогом не хочет, чтобы вся Россия узнала о новой программе спасения страны. Между прочим, ген. Корнилов так был уверен в исключительной значительности содержания этой записки, что в речи на Московском Совещании даже авторство ее приписал себе. «Мой доклад представлен (Врем. Прав.) и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий Военным Министерством Савинков и Комиссар при Верх. Главнокомандующем Филоненко (Возглас «браво».)].
   А 3 августа все случилось так, как было решено. Ген. Корнилов сделал в заседании Врем. Правительства доклад стратегически, заявив, что о мероприятиях по оздоровлению армии он доложит в следующий приезд. Что же касается показания Корнилова в связи с запиской, полученной им в заседании 3 августа от Савинкова, то я не знаю, что Савинков писал ген. Корнилову. Я не хочу судить теперь, искренно или неискренно толкует Корнилов мои слова в связи с этой запиской, но разговор мы имели с ним совершенно иного содержания. Он очень долго докладывал. И по вопросу о предполагаемой тогда наступательной операции на Юго-Зап. фронте, и о целом ряде других мер он уже сказал, а затем начал говорить о разных технических подробностях, деталях. Тогда я наклонился к нему и сказал: «Генерал, здесь эти подробности совершенно не нужны». Вот и все.
   Шабловский. Так общая часть военно-стратегического положения была обрисована?
   Керенский. Больше того – он даже сказал, повторяю я, о готовящемся на Юго-Западном фронте наступлении. Только когда я увидел, что все существенное изложено, я сказал: «Генерал, здесь эти подробности не нужны». Больше ничего. Нужно сказать, что я всегда (члены Врем. Пр-ства могут подтвердить) стремлюсь к возможной краткости заседаний Врем. Пр-ства и совершенно беспощадно режу и Министров, и не Министров, когда вижу, что суть дела уже изложена…
   Крохмаль. Мысли о необходимости конспирации не было?
   Керенский. У меня не было. Просто, если бы это был член Временного Правительства или человек мне близкий, я бы сказал: «Иван Иванович, довольно, это уже ясно». Я не хотел его… Крохмаль, обидеть…
   Керенский. Поставить в неловкое положение и сказал: «Генерал, эти подробности здесь совершенно не нужны».
   Шабловский. А записка Савинкова какого содержания?
   Керенский. Этого я не знаю. Записка Корнилову?
   Шабловский. Да. Корнилову пришла записка от Савинкова, и в своих показаниях теперь он подчеркиваете эту записку.
   Керенский. Я думаю, не было ли этого потом, – и не записки, а разговора. Я сидел рядом с Корниловым и заметил бы, если бы ему была передана записка. Даже если бы это и было сделано за моей спиной, я бы заметил, как Корнилов протянул бы руку.
   Шабловский. Этот эпизод не в Вашей памяти…
   Керенский. Да, я не помню.
   [Чтобы стало ясно, судьбу какой записки и почему так старательно выясняла Следственная Комиссия, привожу известные мне по этому поводу показания Корнилова и Савинкова. Говоря о заседании Временного Правительства 3 августа, ген. Корнилов добавляет: «Я считаю долгом отметить, что, когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти при наличии некоторых условий в наступление, Министр-Председатель, сидевший со мной рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, что в этом вопросе нужно быть осторожным. Немного спустя мне была передана записка Савинкова с таким же предупреждением. Я был страшно поражен и возмущен тем, что в Совете Министров Российского Государства Верховный Главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он в интересах обороны страны считает необходимым поставить Правительство в известность. По окончании заседания из некоторых слов Савинкова мне стало ясно, что предупреждение имело в виду Министра». Об этом же эпизоде Савинков говорит так: «Во время заседания Врем. Правительства я послал А.Ф. Керенскому записку приблизительно следующего содержания: уверен ли Министр-Председатель, что сообщаемые ген. Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке. Кроме того, по окончании заседания я сказал ген. Корнилову, что я, к сожалению, не уверен, что все сказанное во Врем. Правительстве останется тайной. Я, разумеется, не имел в виду обвинять кого-либо из Министров в сношениях с противником, но я знал, что некоторые члены Врем. Правительства находятся в постоянном и товарищеском общении с членами Ц.И.К.С.Р. и С. Д., среди коих, по сведениям контрразведки, имелись лица, заподозренные в сношениях с противником. Помимо этого, мне было известно, что на заседании Ц.И.К. С Р. и С.Д. был однажды приглашен офицер австрийской службы (Отто Бауер)». Из сопоставления этих двух показаний как будто выходит, что Корнилов от Савинкова записки не получал. Что я получил записку от Савинкова, которую тут же и изорвал, – это я помню.] Савинков был очень насторожен, как близко соприкасавшийся с контрразведкой, и учитывал все агентурные сведения. Так в другом месте своего показания он говорит: Господин Завойко подозревался в участии в заговоре и в то же время на него мною было обращено внимание (контрразведкой) в виду его добрых отношений с г. Кюрцем, высланными в г. Рыбинск по подозрению в германском шпионстве…»
   Такова история с запиской на заседании 3 августа. А Следственная комиссия заинтересовалась этой историей, и я подробно ее излагал потому, что вся эта история послужила для ген. Корнилова достаточным основанием для гнусного заявления: «Врем. Правительство… действует в полном согласии с планами Германского Генерального Штаба» – заявления, помещенного в первом знаменитом манифесте Корнилова к «русским людям» (составленном, к слову сказать, приятелем Кюрца – Завойко).
   Председатель. Не ездил ли 3–4 августа в Ставку генерал, полковник тогда, Барановский и чем была вызвана эта поездка? Мы имеем в виду выяснить, когда начинаются более определенные доклады относительно возможного заговора в Ставке.
   Керенский. Это давнишняя история. Гораздо раньше поездки Барановского.
   Шабловский. Раньше 3–4 августа?
   Керенский. Вы знаете, что на Московском Совещании была попытка…
   Шабловский. Это было уже позднее, а 3–4 августа…
   Керенский. Почему ездил Барановский? Может быть, тогда шел вопрос о введении военного положения в связи с Ригой.
   Крохмаль. Нет, Рига была взята после Московского Совещания.
   Раупах. Барановский 23 августа ездил…
   Керенский. Да, он тогда ездил, когда нужно было разрешить вопрос о разделении…
   Либер. Это другая поездка, она известна о выделении территории Петроградской…
   Шабловский. Это вместе с Савинковым они ездили 23–24 августа, а 3–4-го была поездка по поводу тогда уже создавшихся отношений Ставки к Врем. Правительству. Что, собственно, не возникало тогда вопроса о замене Верховного Главнокомандующего?
   Крохмаль. Ведь 3 августа Корнилов был здесь. Чтобы напомнить, поездка Барановского была после этого….
   Украинцев. Полковник Барановский должен был поехать в Киев к больной матери или отцу, а по дороге заехал в Ставку.
   Керенский. Да, он ездил в Киев к больному отцу. Я хочу быть точным и боюсь сказать определенно – я ли просил его или он сам заехал в Ставку; допустим, что я просил его заехать. Вопрос мог идти тогда о позиции Союза офицеров. Нужно сказать, что давно (с 3–5 июля, вероятно, Вы это видели по документам), Союз офицеров занял довольно агрессивную позицию по отношению к Врем. Правительству и посылал телеграммы большевистского «справа» содержания: требуем того, требуем другого, протестуем и т. д. Когда я приезжал туда, то Новосильцев всегда довольно оппозиционно меня встречал. Ведь много бывает в отношениях, особенно в отношениях политических и общественных вещей, которых нечем документировать, но которые ощущаются. И напряженность атмосферы в Ставке, и, в частности, среди Главного Ком. Союза офицеров давно чувствовалась. А, вероятно, за месяц, если не больше, до всех этих событий, так в конце июля, я уже получил точные сведения об офицерском заговоре, который готовился и который имел опорные пункты в Петербурге и в Ставке.
   Шабловский. В конце июля….
   Керенский. Да, даже м. б. раньше, можно сверить с тем, когда был издан закон о праве внеслужебных арестов и высылки за границу.
   Либер. Кажется, 9 июля.
   Керенский. Нет, позже. Недели за две до издания этого закона я лично все думал, как организовать борьбу с заговорщиками. В конце концов законопроект, который еще в апреле месяце я, Министр Юстиции, вносил чисто теоретически, теперь понадобился практически. Конечно, я держал Врем. Правительство в курсе этого нового явления (волны заговоров). Тогда происходили аресты великих князей, но оказалось, мы сознательно были направлены на ложный путь. Барановский же заехал в Ставку для того, чтобы ориентироваться в настроениях и выяснить, в чем там, в Союзе офицеров, дело. Другой раз, когда он ездил вместе с Савинковым, то, вернувшись, он, между прочим, говорил: «Сейчас атмосфера в Ставке убийственная; Вас там совершенно не выносят».
   [Я считаю нужным резко подчеркнуть, что поездка полк. Барановского в Ставку ничего общего с задачами политического розыска не имела и иметь не могла. Заговорщичеством была контрабанда в Союзе офицеров, которая и обследовалась в особом порядке. Главный Комитет Союза офицеров выделял из своей среды активных заговорщиков; его же члены были агентами конспирации на местах; они же давали и легальным выступлениям Союза нужный им тон. Полк. Барановский интересовался Союзом офицеров именно как легальной общественной организацией; притом организацией по задачам своим весьма полезной и нужной, однако проявлявшей в деятельности своего Главного Комитета черты все более и более меня, как Министра-Председателя и Военного Министра, беспокоившие.
   По идее своей и по уставу Союз офицеров был профессиональной, беспартийной организацией. «Союз офицеров Армии и Флота, – говорится на первой странице Устава Союза, – есть Союз профессиональный… Союз не имеет никакой политической платформы и не преследует никаких политических целей. Каждому члену Союза представляется право политического самоопределения. Члены обязуются не вносить политической нетерпимости в служебные отношения и быт Армии и Флота». Совершенно правильное определение характера всякого профессионального Союза. Конечно, требовать полной аполитичности от какого-либо профессионального Союза в России летом 1917 г. было бы просто смешно, но боевым «нетерпимым» политическим Учреждением профессиональный Союз, а тем более его правление, становится никогда не должен и не может. Между тем Главный Комитет Союза офицеров нарушил эту азбуку профессиональной организации и свой собственный Устав коренным образом. Правда, 26 июля прошлого года Вестник Главного Комитета Союза Офицеров Армии и Флота заканчивал свою руководящую передовую так: «Этой статьей мы отвечаем на бывшие и будущие обвинения Союза приписываемой ему политической деятельностью, дабы указать тем, кто захочет тянуть нас к политике, что Союз этим путем не пойдет. Его задача гораздо шире и деятельность плодотворнее, ибо он стремится к тому, чтобы каждому офицеру русских революционных Армий и Флота дать возможность в наилучших условиях исполнить свой долг, с твердой верой, что в лице Союза он найдет полную и организованную поддержку в его стремлении к благу и величию родины». Но в понятие «наилучших условий» для «исполнения долга» Главн. Ком. ввел целую политическую программу и от имени всего офицерства обращался с очень определенными и резкими требованиями, выступал с острыми политическими заявлениями. Чтобы убедиться, как своеобразно понимал свой профессионализм Главн. Комитет Союза офицеров, достаточно просмотреть несколько номеров его Вестника и вспомнить, что Главн. Комитет занимал далеко не нейтральную, а часто просто «нетерпимую позицию» в отношении самого Bp. Правительства.
   Больше, чем кто-нибудь, я, как Военный Министр, и мои ближайшие сотрудники знали весь ужас морального, служебного и политического положения офицерства; лучше, чем кто-нибудь, мы понимали, что вне политики офицеры русской Армии, после революции попав в «козлы отпущения» за чужие грехи, остаться не могли; менее «чем кого-нибудь нас могла удивить и тем более возмутить самая резкая оппозиция со стороны офицерства, т. к., не зная всей сложности новых политических условий жизни страны, оно могло, должно было и субъективно имело право не только сетовать, но и негодовать на Правительство. Оно ведь не знало той страшной силы давления стихии расплавленных революцией народных масс (и массы солдатской в частности), давление, которое испытывал весь государственный организм. Оно не понимало причины той кажущейся медленности, с которой Правительство охлаждало эту стихию, не понимало, что всякий неосторожный толчок мог дать только возможность этой стихии снова прорваться и смыть все на своем пути, а в первую голову как раз офицерство, а с ним всю русскую Армию!
   В раскаленной атмосфере революции, как в знойной пустыне, многие видели перед собой миражи, в стремлении к которым они погубили, к сожалению, не только себя. Увлечение миражом Гл. Ком. Союза офицеров было опасно потому, что Комитет говорил от имени всего офицерства, именовал себя «представителем офицерского корпуса» – свою политическую веру выдавал за религию всех офицеров, ставил свой штемпель на весь командный состав. Это была слишком опасная игра! Игра с огнем у порохового погреба. А если принять во внимание, что Гл. Ком. Союза пребывал в Ставке, прибегал в своей работе к содействию официальных лиц и Штабов, при Штабах фронтов и армий, назначал своих доверенных (представителей), вел черные списки политически разномыслящих с ним офицеров, рассылал собственные следственные комиссии, обращался с одобрениями и порицавшими и т. д.; если, говорю я, принять все это во внимание, то станет понятно, почему выступлениям Гл. Ком. Союза оф-ров, с одной стороны, стали придавать характер «высоко официозный», а с другой – ответственность за действия, даже не всего Союза, а только его Гл. К-та возлагали на все офицерство в целом и на каждого офицера в отдельности.
   Привожу яркий пример той спутанности отношений между военной властью и Гл. К-том, которая наблюдалась прошлым летом и потребовала вмешательства В. Министерства. «Распоряжение Ваше, – телеграфировал Савинков Корнилову, – об обязательном доставлении (Штабами) Гл-му Ком-ту С. Оф-ов при Ставке списков офицеров-большевиков может вызвать нежелательные недоразумения, т. к. этим распоряжением устанавливается некоторый контроль Гл. Ком-та над партийными учреждениями и деятельностью офицеров, каковой контроль совершенно не входит в компетенцию Гл. Ком., а может относиться только к компетенции Комиссаров и подлежащей судебной власти. В виду изложенного я полагал бы желательным отменить это Ваше распоряжение». Штабами также рассылались некоторые боевые резолюции Ком-та, что на местах понималось как официальное одобрение курса Гл. Ком-та и усиливало напряжение в отношениях между командным составом и армейской массой и т. д.
   Я считал такое положение совершенно ненормальным, недопустимым, чреватым весьма серьезными последствиями. Для примера укажу на ту тревогу, которую вызывала деятельность Союза в морской офицерской среде, больно ощущавшей на себе малейшие колебания политической температуры масс. «В виду могущих быть волнений в обоих флотах против офицеров в связи с выступлениями Союза офицеров, прошу довести до сведения флотов, – телеграфировал мне Начальник Морского Штаба Верховного Главнокомандующего в начале августа, – что, по имеющимся у меня сведениям, офицеры Балт. Флота не имели никогда представителей в Гл. Ком. С. Оф. при Ставке, а Черноморские отозвали своего представителя».
   Считая, однако, самую идею Союза здоровой и полезной, я и мои ближайшие сотрудники, в особенности ген. Барановский хотели выяснением общей обстановки, обменом мнений, разъяснением возможных последствий и т. д. удержать Гл. Ком. от увлечений, психологически понятных, но опасных для офицерства в целом и, что еще важнее, гибельных для всей армии. Я, помню, давал даже поручение вызвать лично ко мне Тов. Предс. Гл. Ком. полк. Пронина для переговоров, к сожалению, почему-то не состоявшихся.
   К концу июля стали поступать указания на прикосновенность влиятельной части Гл. Ком. (и вообще Ставочного офицерства) к конспиративной организации. И вопрос о дальнейшей судьбе Гл. Ком. стал еще острее. Нужно было найти какой-нибудь выход, пока еще не было поздно. К сожалению, руководители Гл. Ком., и среди них в особенности бывший член IV-й Гос. Думы полк. Новосильцев (к.-д.), продолжали все настойчивее вести опасную игру и после Московского Совещания, я решил выселить Гл. Ком. из Ставки… Переживаемые ныне кошмарные события в полной мере подтвердили, как жестоко расплатилось офицерство за деятельность отдельных ничтожных групп фантастов и зарвавшихся игроков! А между тем как я говорил, в приказе своем от 22 августа «цвет армии – ее офицерство в братском единении с солдатами переживало великую бескровную революцию, закрепляя работу тех, кто сбросил позорные цепи рабства. Офицерство доказало, что оно плоть от плоти народа. Прошли первые дни ликования – тяжелый долг заставлял каждаго не покидать своего поста, не бросать оружия, чтобы враг не отнял свободы… Офицерство оставалось на посту, лучшая его часть, не взирая ни на какие наветы, с верой в разум народный, проявила высочайший порыв героизма, выводивший в некоторых частях из строя почти весь офицерский состав. Офицерство кровью своей на поле брани доказало верность родине и революции… История воздаст должное этим героям-борцам».]
   Шабловский. Какие, собственно, были сведения о широте заговора, о лицах или, может быть, об организациях, которые могли быть замешаны в этом заговоре? Или были только общие указания, что что-то готовится?..
   Керенский. Не только сообщения о том, что что-то готовится, но и конкретные указания были. Вы знаете положение наше теперешнее. Без настоящих органов розыска мы совершенно, как слепые щенята: нас можно обходить со всех сторон и мы ни черта не видим. Вообще накопился целый клубок сведений, и уже перед Московским Совещанием я ожидал с неизбежностью развивающихся событий. Сведения эти поступили в конце июля и в самом начале августа.
   Шабловский. Это был военный заговор?
   Керенский. То есть лица, на которых указывали, были все военные, но они имели связь с некоторыми штатскими элементами и имели большие средства. Появился целый ряд и ныне процветающих газет, которые тогда начали травлю Врем. Правительства и лично меня. Это были все органы сторонников «сильной власти»: «Живое Слово», «Народная Газета», «Новая Русь», «Вечернее Время» и т. д. Я, конечно, не могу для следствия это сейчас доказать, но для меня ясна вся эта конструкция.
   Шабловский. Подготовка путем печати мнения определенных групп?
   Керенский. Да…
   Шабловский. Но были ли указания, какие, собственно, ближайшие цели?
   Керенский. Захват власти с арестом Врем. Правительства. Подготовлялся типичный переворот, не массовое движение, а переворот.
   Шабловский. На что «они» могли опираться?
   Керенский. Проходили ведь у вас в показании пекоторые квартиры… Фамилии Десеимитьера, вернувшегося… и т. д. «Они» имели связь со Ставкой. Тогда, собственно, указаний на Корнилова не было, но говорилось о части Ставочного офицерства. Первый источник был совершенно достоверный. Это были не агентурные сведения, так сказать доносчические, а от людей чрезвычайно порядочных, которые честно и серьезно были взволнованны, которые хотели предотвратить авантюры и дали мне указания, чтобы я заранее был ориентирован в возможных событиях. Затем сведения были получены уже из менее достоверного источника, но они совершенно совпали с первыми. Тогда мы начали вести «наблюдения», насколько это было в наших средствах. Конечно, это очень трудно было делать вообще, а настроение в Ставке было такое, что всякое лицо, появлявшееся там из центра, вызывало тем самым раздражение и подозрения.
   [К вопросу о заговоре необходимо сделать несколько общих замечаний. Где начало заговорщической волны? Двух ответов быть не может, – ее источник 3–5 июля и Тарнополь! Военный разгром создал на почве оскорбленного национального самолюбия сочувствующую заговорам среду, а большевистское восстание вскрыло для непосвященных глубину распада демократии, бессилие революции против анархии и силу меньшинства, действующего организованно и внезапно. Ведь те, кому это было нужно, хорошо учли, что только кучка казаков и еще сохранявших дисциплину солдат спасла от разгрома Таврический Дворец (т. е. самый Ц. И.К.С.Р. и С. Д.). Дальнейший ряд ошибок, а в особенности совершенно нелепый страх – страх почти панический – перед грядущей контрреволюцией, который сделался положительно «модной» болезнью демократии после 3–5 июля, внушил той среде, из которой вышли будущие авантюристы, мысль: боятся – значить чувствуют свою слабость!
   Началось трагическое недоразумение: одни потеряли веру в свою действительную силу, другие с чужих слов поверили в свою призрачную! Первые паникой перед грядущей контрреволюцией деморализовали свои ряды и тем возрождали в массах влияние анархо-большевиков; вторые все смелели в своих нападениях на «революционную демократию», чем озлобляли массу, к радости тех же бунтарских элементов. Впрочем, в правых кругах полагали, что это им «выгодно», а поэтому считали полезным разжигать страсти в массах. Вот как, например, Суворинская «Народная Газета» подтягивала в июле г. Бронштейном-Троцким:
   «В первые же дни, когда на улицах Петрограда появились торжественные плакаты – Да здравствует Демократическая Республика – мы сказали, что этому политическому скопчеству в России не бывать, ибо в ней может сложиться только великая народная Республика с новым социальным строем – Великая Социальная Республика». А вот своеобразный отклик большевистских лозунгов, уже в подлинно черносотенной – «Грозе». «Рабочие в столице и солдаты сделали 18 июня смотр своим силам для выступления против капиталистов в целях прекратить войну и заменить Министров из купцов и помещиков Министрами из своей среды. В противовес им выступали евреи в поддержку капиталистов и за продолжение войны. Рабочие и солдаты бросились на евреев и избили их, разорвав их знамена».
   На этой «июльской» почве, как грибы, стали расти «беспартийные организации», а вскоре стали уже образовываться разные кружки и группы, практически приступившее к подготовке переворота. Среди разных подобных начинаний выделилось, наконец, серьезное ядро, широко поставившее свою работу. Появилась специальная пресса, началась пропаганда и вербовка членов, появились в разных местах агенты и явочные квартиры. Ценные указания, полученные мною своевременно, дали нам возможность кое-что видеть, по крайней мере взять на учет некоторые фигуры и отчасти выяснить задачи и цели. С несомненностью выяснилось одно – целью переворота не было восстановление низвергнутой династии, а, следовательно, где-то должен был подготовляться какой-то преемник Bp. Правительства, и во всяком случае этот вопрос должен был серьезно обсуждаться. Со временем специальной целью отдельных заговорщических групп сделалось стремление «устранить» меня, не останавливаясь перед самым крайним средством. Мне был известен случай, когда уже был брошен жребий, кому исполнить «приговор» и только случай предотвратил дальнейшее… Взвесив все стороны этого заговорщического движения, я решил, что внесудебные аресты и высылка за границу выдающихся конспираторов будет самой целесообразной мерой «предупреждения и пресечения» в данном случае (между тем как при массовом движении такая мера бесцельна и даже вредна). Однако органы розыска технически были так несовершенны, что мы не смогли своевременно ликвидировать руководящие центры.
   Все время от 3 июля по 27 августа можно разделить на три периода – сначала кустарная работа отдельных кружков и объединение главных из них в одно целое, затем организация сил и средств для попытки использовать Московское Совещание и, наконец, решительная попытка насильственного захвата власти под видом борьбы с большевиками. Цель движения – Военная диктатура].
   Шабловский. Когда Корнилов был 3-го, не вели ли Вы с ним беседы или не совещались ли просто по поводу того, как бы он смотрел на Ваш личный уход от власти, – не было ли такого собеседования, совещания или просто разговоров?
   Керенский. Я читал про это и удивлялся. Где-то были напечатаны его показания, в которых было сказано, что «Керенский со мной совещался или спросил меня, не пора ли ему уходить» – в таком роде что-то.
   Шабловский. У него несколько иначе это изложено…
   Керенский. На самом деле я – это было в этом самом кабинете – всячески доказывал ему, что существующая коалиционная власть единственно возможная комбинация власти и что всякий другой путь гибелен. Я ему говорил: «Ну, положим, я уйду, что же из этого выйдет». Вот что я говорил…
   Шабловский. Так что это было – собеседование…
   Керенский. Совещания никакого не было. Все, что Корнилов и другие говорят о том, что ему, Корнилову, придавалось Врем. Правит. политическое значение, совершенная чепуха. Единственно, что делали я и другие члены Bp. Правительства, кто мог, – это стремились удержать Корнилова от политических выступлений, которые просто ему были не по разуму; он совершенно ничего не понимал в политике и не разбирался в политических отношениях.
   Председатель. Так что этот разговор если имел место, то имел значение рассуждения, а не совещания?
   Керенский. Я говорил: «Чего же, собственно, вы хотите? Вы окажетесь в безвоздушном пространстве: дороги остановятся, телеграфы не будут действовать». В таком духе был разговор.
   [Я помню еще, как на мой вопрос о диктатуре Корнилов в раздумье ответил: «Что же, может быть, и на это придется решиться»… И дальше: «Ваш путь неизбежно приведет к новому избиению офицерства?!» – «Я это предусматриваю, но зато оставшиеся в живых возьмут, наконец, солдат в руки», – решительно ответил Корнилов.]
   Вообще, ведь мое отношение к Корнилову и ко всему этому предприятию отлично известно Bp. Пр-ву и должно быть известно всюду. Мне приходилось все время вести напряженнейшую борьбу за сохранение единства власти и за предотвращение авантюр. Я думаю, что это был единственный метод, которым я пользовался – наблюдать и быть готовым. Я уверен, что это был единственно возможный путь, потому что действовать (т. е. официально предъявлять обвинения и т. д.) по негласным сведениям и просто дружеским сообщениям, которые мы имели, я не мог. Я бы показался тогда общественному мнению человеком, страдающим манией преследования. Ничего бы из этого не вышло! Но я все время был на страже и следил за малейшими изменениями в этих кругах.
   Председатель. Затем это обстоятельство вызова Корнилова, – об этом, г. Министр, Вы изложили раньше в Вашем показании, что Вы, Bp. Пр., не вызывали Корнилова, что Вы стали перед фактом и, узнав о приезде генерала, старались только предупредить и посылали депешу, но разошлись и затем он сюда прибыл, и в этот приезд он уже представил…
   Керенский. Прибыл и вошел ко мне с пулеметами – вот насколько было с его стороны отношение дружеское.
   Украинцев. Как с пулеметами?..
   Керенский. Впереди ехал автомобиль с пулеметом и сзади автомобиль с пулеметом. Текинцы внесли два мешка с пулеметами и положили в вестибюле.
   Председатель. То есть текинцы вошли с пулеметами?
   Керенский. Да.
   Председатель. И оставили?
   Керенский. Их затем взяли, когда стали уезжать. Опять впереди автомобиль с пулеметами и сзади автомобиль с пулеметами. Так и уехали.
   [3 августа Корнилов приезжал еще в Петербург без пулеметов. Следующее сообщение «Русского Слова» дает некоторое представление о той насыщенной атмосфере, которая царила в Ставке перед Московским Совещанием и поездкой в Петербург на 10 августа. «Настроение в Ставке, в связи с отъездом ген. Корнилова, было весьма нервное, особенно усилившееся в связи с неопределенными слухами, шедшими из Петрограда о готовящемся будто бы покушении на Верх. Главнокоманд. Этим объясняется, что во время поездки ген. Корнилова были приняты меры предосторожности… Ближе к Петрограду тревожное настроение охраны усилилось, хотя никаких видимых причин к этому не было».]
   Ах да, я еще забыл, что мне сообщено было о целом таком салоне… политическом что ли, где специально велась кампания за Корнилова и против меня и где шла всяческая агитация и подготовка общественного мнения. Но так как этот салон дамский, то Бог с ним, фамилий называть не буду, это не важно.
   Председатель. Вот тогда Вы в своем прежнем показании показали, что 3 августа эта записка взята им обратно и потом он уже представил ее сам или через Савинкова – в обработанном виде, где появились новые пункты относительно фабричной и заводской производительности.
   Керенский. Нет, он мне ее привез 10-го готовой. Насколько я помню, дело было так: Савинков и Филоненко ездили встречать Корнилова на вокзал и там вручили ему записку. По-моему, это было так, но я могу на этом и не настаивать. Мне кажется, что я верно говорю. Во всяком случае Корнилов с этой запиской приехал прямо ко мне. В конце этой записки было место для его подписи, а ниже уже подписался Савинков, а совсем внизу стояла подпись Филоненко.
   Председатель. И вот эти пункты о железных дорогах и о фабриках и заводах. С этой новой запиской Корнилов явился тогда один или в сопровождении Савинкова?
   Керенский. Нет, он совершенно один приехал. Перед этим Савинков настаивал на том, чтобы Корниловым был сделан доклад во что бы то ни стало Bp. Пр-ву.
   Председатель. Когда? 10 августа, когда Вы его вызывали?
   Керенский. Во Врем. Правит. перед этим я сказал, что в то время, как мы целиком заняты подготовкой к Московскому выступлению Bp. Пр., совершенно не время и не место докладу, который еще нужно подробно обсудить. Тогда они, Савинков и Филоненко, все-таки вызвали его и все-таки то, что я сказал, случилось: доклада 10 августа во Врем. Пр-стве не было. Доклад был здесь, в кабинете, вечером. Я вызывал Терещенко, Некрасова, и Корнилов эту записку нам изложил здесь.
   Председатель. Вы изволили свой взгляд высказать уже днем. Он Вас не ознакомил с этой запиской ранее?
   Керенский. Нет, я днем перелистал, увидел фабрично-заводской и железнодорожный отделы, увидел, что совершенно новые вопросы; кроме того, как я уже сказал Вам, совершенно нелепые вещи там написаны были.
   Председатель. И тогда Вы заявили Ваше отрицательное отношение?
   Керенский. Я говорил, что и формальная сторона была совершенно неправильна. Кто же такой, говорил я, Управляющий Воен. Мин.? Ведь это должностное лицо, состоящее при мне – Министре (ближайший мой сотрудник и мой представитель).
   Управляющий Воен. Мин. не имеет права выступать против своего министра, а тем более подписывать документы. Корнилов согласился, что это вообще вещь невозможная. Он согласился с тем, раз этой записки я не видел, а он приехал с этой запиской, полагая, что она мне известна, то нельзя настаивать на немедленном докладе ее во Врем. Пр-стве. Он понял также, что Савинков поступил недисциплинарно. Вечером, когда Корнилов нам докладывал, пришел Савинков. Мне доложили: Упр. Военным Министерством. Я не принял. Савинков не присутствовал на докладе Корнилова, так как я считал, что он уже тогда был в отставке. Для меня это было ясно.
   [Попытка Савинкова присутствовать на докладе ген. Корнилова 10 августа явно была сделана в рассчете на мою «мягкость», на то, что я не решусь при посторонних отказать в приеме. Дело в том, что, по словам самого Савинкова, он после категорического моего отказа 8 августа подписать проект 2-й докладной записки подал в отставку, заявив, что «в таком случае докладную записку во Врем. Правительство представит ген. Корнилов… Отставка моя не была принята, – продолжает Савинков. – Я продолжал заниматься текущими делами, но на доклады к А.Ф. Керенскому не являлся». («Конечно, самовольно», – добавляю я.) В разговоре с Корниловым 10 авг. Савинков признавал такое свое поведение дисциплинарным преступлением, но находил, что оно не может быть рассматриваемо как явный ущерб государству, ибо спешных докладов за это время не было. С другой же стороны, мое дисциплинарное преступление было единственным доступным для меня средством побудить Министра-Председателя обратить серьезное внимание на докладную записку, которой я придаю исключительное значение». Как в этом сказывается весь Савинков!..
   Прошению Савинкова от 8 августа я действительно не дал официального движения, надеясь, что он образумится и «угрозы» своей генер. Корниловым не приведет в исполнение. Когда же ген. Корнилов действительно приехал и стал выполнять задачу Савинкова, я признал дальнейшее пребывание последнего на службе недопустимым и отставку Савинкова подписал. Причем я, чтобы не ставить в этот день Савинкова в неловкое положение, предупредил его через М.И. Терещенко, чтобы он ко мне в этот день не являлся («Терещенко мне заявил, – говорит Савинков по этому поводу, – что я во Дворец не приглашен»). Каким же образом в такой обстановке Савинков мог рассчитывать на прием и решиться приехать вечером ко мне?!]
   Председатель. То есть тогда было принято так, что бестактность Корнилова произошла благодаря Савинкову. Готовилась записка к докладу Bp. Правительства, о которой Вы не были осведомлены.
   Раупах. А Савинков устно не делал Вам доклада о содержании записки?
   Керенский. Бывало так: он начинал говорить о введении смертной казни в тылу, я всегда возражал, и обыкновенно на этом кончалась у нас беседа. «Раз вы, – говорил Савинков, – с основным пунктом не согласны, остальное все несущественно». А все остальное, за исключением, конечно, железнодорожного и фабрично-заводского отделов, и ранее в Военном Министерстве разрабатывалось. Это совершенное заблуждение, в которое впадает каждый вновь назначенный человек сам и которое поддерживает в обществе, конечно, невольно (будто до него ничего не делалось), будто он впервые приступает к реформам. Савинков впервые, Корнилов впервые, теперь Верховский впервые и т. д. На самом деле все материалы моими сотрудниками давно были собраны полностью и систематически разрабатывались в ряд мер, которые все шли к определенной цели. [Восстановить правильную организацию и боеспособность армии.]
   С самого начала, как я сделался Военным Министром, выяснилось (собственно говоря, на это потребовалось очень мало времени), в каком безвыходном положении бросил Воен. Министерство Гучков со своими нелепыми реформами. Сразу определилось, какая громадная работа требуется для того, чтобы попытаться все это исправить и провести реформу планомерно и целесообразно. Корнилов же захотел действовать сразу, способом, который мог только потрясти Государство.
   [В связи с вопросом об истории реформ в Военном Министерстве не могу не напомнить слов, которые я сказал на Московском Совещании: «Господа, то, что теперь многие ставят на счет революции – это была сила стихии, а не игра сознательной воли злых сил революции: это видно из того, что все, чем возмущаются нынешние возродители армии, все проведено до меня, помимо меня и их руками.
   И действительно: положение о выборных войсковых организациях и комитетах утверждено Гучковым и опубликовано в знаменитом приказе № 213. Пресловутая комиссия ген. Поливанова (быв. Военного Мин.), разработавшая декларацию прав солдата и вообще дорого стоившая армии, существовала при Гучкове и сейчас же мною была сведена на нет. А комиссия Саввича (правый октябрист. 4-й Гос. Думы) чего стоила Морскому Ведомству!? В.И. Лебедев (с.-р.) хоть немного вернул ее к действительности и к рассудку! Военный Совет ухитрился к маю сократить даже содержание офицеров. А без ведома Времен. Пр-ства насажденные национальные войска!? Сколько мне пришлось испытать потом, борясь с неизбежными последствиями этого нововведения! А не понятная никому перетасовка командного состава на фронте и т. д. и т. д.
   Я подписал полученную по наследству и совершенно готовую «декларацию прав солдата». Отказаться ее подписать, когда она уже была известна в самых глухих уголках фронта и уже фактически действовала, было бы политикой страуса. Я взял на себя формальную ответственность за нее, но категорически потребовал, что бы в ней ни подразумевалось, совершенно ясно и открыто говорилось о праве начальника в боевой обстановке действовать против неповинующихся силой оружия. Таково происхождение окончательной редакции знаменитого § 14, который и явился основным поводом для начавшейся большевистской травли меня в Армии. Именно теперь я об этом говорю – пусть еще новое преступление против народа будет предъявлено мне современными властителями, так преклоняющимися перед неприкосновенностью чужой жизни!..
   Да, когда я был Военным Министром, мне приходилось все время урезывать и сокращать разные проведенные при Гучкове «вольности». И мои ближайшие сотрудники, наверное, помнят, как иногда я говорил им, – вот странно, что мне, «неистовому» революционеру, приходится идти против начинаний октябриста «государственника». Наверное, помнят, как, подписывая очередное ограничение или воспрещение, я, смеясь, просил: «Дайте мне что-нибудь приятное для “товарищей” подписать, а то плохо мне будет!» Ах, меньше всего я хочу в чем-нибудь обвинять Гучкова и еще меньше хочу себя оправдывать. История скажет свое слово и всех нас поставит на свои места. Я хочу только, чтобы сейчас больше знали и помнили. Я хочу еще раз, как на Московском Совещании, засвидетельствовать одно, что со времени моего вступления в Военное Министерство ни одна мера, которая могла бы разрушить силу армии или авторитет Командного состава, не прошла. С самого начала мной велась систематическая планомерная работа по пересмотру кодификации и введении в рамки всех новых в армии институтов. И больше всего я считаю нужным сказать отсюда всей Армии снизу доверху и сверху донизу: вся Армия, независимо от чина и положения, должна являть собой образец дисциплинированности и подчинения младшего старшим, всех – власти верховной.
   [Меньше чем через месяц с самого верха Армии был показан пример подчинения «старшему», Власти Верховной. Было подтверждено право каждого с оружием в руках добиваться своей правды. Корниловское движение сыграло для армии ту же роль, что «переворот 25 октября для всей России – оно толкнуло Армию на путь окончательной гибели».]
   Председатель. В этом Совещании 10 августа принимали участие кроме Вас…
   Керенский. Тут были Терещенко, Некрасов и сам Корнилов.
   Председатель. Вы на этом Совещании высказывали свое мнение по поводу записки или Вам не пришлось?
   Керенский. Нет, кажется, было только двое говоривших – Некрасов и Терещенко, а я молчал…
   Председатель. Вы уже днем сказали Ваше мнение.
   Керенский. Мы все говорили одно: в военной части большинство изложенного правильно и приемлемо, по форме – невозможно.
   Председатель. Вот еще один вопрос: в этой записке говорилось что-либо об упразднении комитетов и Советов в Армии?
   Керенский. Во второй записке – нет. Положение как будто бы менялось настолько, что когда на другой день, накануне Московского Совещания, во Врем. Правительстве обсуждалась военная часть правительственного выступления, удалось поставить вопрос о мерах в армии так, что Врем. Правительство приняло существо первой записки Корнилова в моем изложении. На Московском Совещании мне и пришлось излагать записку Корнилова в моей формулировке.
   [Вспоминаю это заседание Врем. Правительства накануне Московского Совещания. Оно было вообще очень нервное и напряженное. Только что утром Кокошкин сделал заявление об отставке, а заседание происходило буквально за несколько часов до отъезда в Москву.
   Когда зашел вопрос о том, что будет сказано по вопросу об Армии от имени всего Правительства, то прежде всего было предложено заслушать докладную записку Верх. Главнокоманд. По оглашении записки (той первой, более боевой по силе, но более приемлемой по существу, без двух Щедринских отделов) началось ее очень острое обсуждение. Тогда я предложил свою формулировку программных пунктов, которые, по моему мнению, могли бы удовлетворить требованиям дела, действительным намерениям самого Bp. Правит. и вместе с тем быть приемлемыми и для Ставки, и для широкого общественного мнения.
   Моя формулировка согласила мнения Министров (за исключением пункта о смертной казни в тылу).
   Вот существо принятых Правительством 11 августа положений о реформе в Армии, как они были изложены на Московском Совещании: «Опыт этих месяцев показал, что все то, что создано было случайно, иногда судорожно, иногда недостаточно продуманно, ныне подлежит пересмотру. Должны быть введены в рамки, как права, так и обязанности каждого несущего службу в русской армии… С начала была случайная, на спех, постройка. Этот спех был нужен, иначе вся эта огромная масса материала после падения деспотической военной власти распылилась бы. Она была задержана в этом своем стремлении. Теперь черновая работа превращается в беловую. Все будет поставлено на свое место, каждый будет знать свои права и обязанности… И комиссар, и комитеты, и дисциплинарные суды будут сохранены. Но все получит те формы, которые нужны ныне для армии… И мы, люди Армии и в Армии бывшие, мы знаем, где предел возможного и где начинается невозможное и авантюра. И там, где есть этот предел, Временное Правительство скажет – дальше ни шагу»… Далее шло уже приведенное мною место о дисциплине.
   Для того чтобы дать понять, чем отличалось заявление Врем. Прав. от «требований» ген. Корнилова, привожу из его речи на том же Московском Совещании выдержку о комитетах и комиссарах: «Я не являюсь противником комитетов, я с ними работал, как Командующий 8-й Армией и как Главнокомандующий Юго-Западным фронтом. Но я требую, чтобы деятельность их протекала в круге интересов хозяйственного и внутреннего быта Армии в пределах, которые должны быть точно указаны законом, без всякого вмешательства в область вопросов оперативных, боевых и выборов начальников. Я признаю Комиссариат как меру, необходимую в настоящее время, но гарантия действительности этой меры – это личный состав комиссариата из людей, демократизм политического мышления которых соответствует также энергии и отсутствию страха ответственности». Если принять во внимание, что и во время Московского Совещания Комитеты «права вмешиваться в область вопросов оперативных и т. д.» по закону имели и сравнить это место Корнилова с моей краткой формулой о тех же комитетах и комиссарах, то видно будет, что разница была только в тоне и в очень личной постановке вопроса у Корнилова.
   Вот что по поводу Московского Совещания от имени Савинкова было напечатано 18 августа в «Известиях Ц.И.К.С.Р. и С.Д.» «Могу Вам заявить, что я остаюсь во главе Управления Военного Ведомства… и по указанию А.Ф. Керенского могу снова работать в полном единении с ним по проведению в жизнь той программы, которую он наметил в некоторых местах своей речи на Московском Совещании и которую я, а также и Верховный Главнокомандующий Корнилов вполне разделяем… Было бы заблуждением думать и появлявшиеся на этот счет в печати сведения абсолютно неверны, что я предлагал урезать войсковые организации. Ни я, ни генерал Корнилов ничего подобного не предлагали. Как и А.Ф. Керенский, так и мы стояли за сохранение и укрепление войсковых организаций, с тем, однако, чтобы они не имели права изменять боевых приказаний и вмешиваться в дело назначения и перемещения командного состава…»
   Насколько жизненно была систематически подготовлена Военным Министерством и настойчиво проводима в жизнь новая организация Армии, будет видно из следующего сопоставления. 28 июля Савинков от имени Военного Министерства так формулировал это новое положение. «С организацией Института Комиссаров за высшим командным составом остаются оперативно-боевые обязанности, за воинскими организациями все то, что входит в пределы самоуправления Армии (хозяйство и быт), за Комиссарами – высший надзор за общеполитической жизнью армии». На Московском Совещании была оглашена декларация армейских комитетов, где говорилось, между прочим, следующее: «Командному составу должна быть предоставлена полная самостоятельность в области оперативной и боевой деятельности, решающее значение в области строевой и боевой подготовки… Проводниками единой революционной политики Временного Правительства, как представителя воли революционного большинства страны, должны являться комиссары… Солдатские организации, являясь органами солдатского самоуправления, должны получить в законе полное закрепление их прав и обязанностей». Наконец, 30 марта 1918 г. опубликовано следующее положение, принятое высшим Военным Советом г. г. народных комиссаров: «Солдатские комитеты сохраняют за собой только хозяйственные функции и лишаются права вмешиваться в оперативно-строевую часть. Все политические вопросы может разрешать особо назначенный комиссар, который действует в контакте с комитетом». Очевидно, оперативно-строевая часть возвращается в компетенцию командного состава, уже не выбираемого.
   Так через кошмарный опыт Крыленковского безумия жалкие остатки армии возвращаются к контрреволюционному строю корниловца Керенского!
   Председатель. На Московском Совещании Вы излагали в Вашей формулировке записку Корнилова, за исключением смертной казни в тылу.
   Керенский. Да, пожалуй за исключением смертной казни в тылу, так как на заседании 11 августа Врем. Пр-ством было решено принципиально признать возможность применения тех или иных мер до смертной казни в тылу включительно, но проводить их в жизнь лишь по обсуждении в законодательном порядке отдельно каждой данной конкретной меры (сообразно с обстоятельствами времени и места).
   [ «Пусть знает каждый, – говорил я на Московском Совещании о смертной казни в тылу, – что эта мера великое искушение, что эта мера великое испытание и пусть никто не осмелится по этому пункту ставить нам какие-нибудь безусловные требования. Мы этого не допустим. Мы говорим только: если стихийные разрушения, развал, малодушие и трусость, предательские убийства, нападения на мирных жителей, сожжение строений, грабежи – если это будет продолжаться, несмотря на наше предупреждение, Пр-ство будет бороться так, как скажет это тотчас». Таким образом, на Московском Совещании я говорил о смер. казни условно и говорил условно потому, что по этому вопросу внутри Bp. Пр-ства не только не было единомыслия за но было почти верное большинство против этой меры борьбы с явлениями развала и распада. С другой стороны, все Правительство единодушно признавало, что нельзя вопрос о смертной казни делать предметом острой политической борьбы, в особенности внутри самого Пр-ства, тем более что после частичного восстановления смертной казни на фронте спор шел уже не о принципе, а лишь о целесообразности. Я лично был решительным противником введения смертной казни в тылу, потому что считал совершенно невозможным привести в исполнение смертный приговор где-нибудь в Москве или в Саратове в условиях свободной политической жизни.
   Убийство по судебному приговору по всем правилам официального смертного ритуала – большая «роскошь», доступная только государствам с очень налаженным административно-полицейским аппаратом. Устраняя всякие гуманитарные соображения, фактическая невыполнимость смертного судебного приговора должна была быть решающим доводом для всякого практического государственного деятеля. Краткий, но печальный опыт военно-революционных судов даже на фронте весьма веско подтвердил это мое рассуждение.
   Я чувствую, как те, кто будет читать эти строки в современной России, будут раздражены этой «маниловщиной» и с негодованием спросят меня, но ведь существуют же «комиссарские» расстрелы, большевистский террор?! Да, именно террор, казни, казни массовые, не безсудные полицейские убийства, но не судебный приговор, а в этом-то и все дело! Именно большевистская реакция доказала, что в России теперь еще нельзя убивать по суду. Насколько я могу судить по доходящим ко мне известиям, г. Бронштейн (Троцкий) все-таки не осмелился ввести свою гильотину, т. е. восстановить смертную казнь, совершаемую в торжественных условиях судебного приговора. В России практикуется теперь «расстрел на месте». Но это уже институт, стоящий вне всякой государственности, вне всякой даже варварской культуры. И для того, чтобы каждый шкурник с фронта превратился в привилегированного убийцу, нужно было сначала до основания разрушить государство… Но и сама по себе идея Корнилова – Филоненко бороться с забастовками, локаутами, расстройством транспорта и другими подобными явлениями смертной казнью – идея сама по себе слишком оригинальная, чтобы решиться ее провести в жизнь в государстве мало-мальски культурном!]
   Председатель. Не обсуждался ли на этом заседании (Bp. Пр-ства 11 августа) вопрос о выступления Корнилова на Московском Совещании?
   Керенский. Да.
   Председатель. Как отнеслись к этому выступление?
   Керенский. У нас была точка зрения совершенно определенная. Мы имели определенную задачу на Московском Совещании. Наша линия, которую мы проводим всюду и везде и которую часто, однако, по недоразумению считают признаком бессилия власти, состоит в том, чтобы не форсировать никаких событий и не вызывать никаких взрывов. В данном случае наша задача заключалась, между прочим, в том, чтобы создать такую обстановку на Московском Совещании, при которой выступление Корнилова, если бы оно состоялось, не вызвало бы настроения против него в широких массах… Нам просто казалось, что Корнилова было некем заменить в то время. Исходя из этих соображений, Правительство приняло план: Главковерх выступает только с таким же по содержанию докладом, какой он нам делал 3 августа, т. е. с докладом о положении на фронте, о состоянии армии, о стратегическом положении и т. д. Bp. Пр-ство вынесло категорическое постановление о рамках выступления ген. Корнилова и несмотря на это…
   Председатель. Несмотря на это, несмотря на предупреждение, он выступил по-своему. А он был предупрежден еще здесь, в Петрограде?
   Керенский. Кажется, он был предупрежден еще здесь.
   [Теперь вспоминаю, что этого не могло быть, так как он уехал накануне заседания Временного Правительства!]
   Когда он приехал в Москву, к нему ездил накануне его выступления министр Путей Сообщения, Затем я говорил по телефону и в театре вызывал его к себе и повторил опять ему решение Врем. Пр-ства и очень просил его поступить соответственно. Когда же он на эту мою просьбу ответил, что будет говорить по-своему, я заявил ему, чтобы он имел в виду, что это будет с его стороны поступком недисциплинарным: «Вы же должны все-таки показывать пример, а Вы нарушаете дисциплину». В это время он был в таком настроении, что был убежден в совершенном бессилии Правительства, считал, что Пр-ство уже в прошлом, так сказать, и с ним считаться не следует. Если, мол, мы, т. е. Пр-ство, говорим, что нужно или не нужно что-нибудь делать, так только потому, что боимся его. Вот, мне кажется, та психология, которая тогда была у него и у близких к нему.
   Либер. Разрешите задать вопрос. Вам известно было, что речь, произнесенная Корниловым на Московском Совещании, была составлена Филоненко, что во всяком случае он принимал участие в составлении ее?
   Керенский. Мне об этом неизвестно.
   [Потом я прочел следующее показание Филоненко, которое, конечно, остается на его совести. «13-го вечером я спросил у ген. Корнилова, подготовлена ли у него речь, с которой он намерен выступить в заседании 14-го числа, и, узнав, что нет, предложил ему помочь выработать ее содержание. Помимо личного желания оказать ген. Корнилову возможное содействие, я считал себя обязанным так поступить в силу той ответственности, которая лежала на мне за все, политического характера, действия Главковерха. Свое содействие предложил также г. Завойко, встретивший ген. Корнилова. Помощь г. Завойко выразилась в том, что он под мою диктовку записал текст речи, предварительно в общих чертах, обсужденную мной с ген. Корниловым. Эту речь с некоторыми дополнениями чисто фактического характера ген. Корнилов произнес на Совещании». Составляя эту речь, Филоненко, видимо, был осведомлен о директивах Пр-ства Главковерху, так как, по существу, эти директивы в речи были выполнены и все острые углы, напр., смертная казнь в тылу, были обойдены.]
   Я забыл еще сказать, что, кажется, накануне приезда в Москву Корнилов, уже зная, что Савинков в отставке, с дороги прислал мне телеграмму, настаивая на оставлении Савинкова на службе. Затем я получил другую телеграмму, где он заявлял, что ему крайне необходимо на Московском Совещании присутствие Савинкова и Филоненко, которые могут поддержать его, – не помню, как это было сказано, – поддержать в требованиях или в выступлении. Одним словом, подобную телеграмму я получил». Будем считать редакцию менее одиозной, скажем – в выступлении, раз я не помню хорошо. При этом там была такая аттестация Савинкова: это человек известный, пользующийся громадным влиянием у демократии. Что-то в этом роде там было изложено.
   [Давая показания, я ошибался. Была только одна телеграмма о Савинкове. Вот она: «До меня дошли сведения о том… Савинков подал в отставку. Считаю долгом доложить свое мнение, что оставление таким крупным человеком, как Борис Викторович, рядов Bp. Пр-ства не может не ослабить престижа Правительства в стране и особенно в такой серьезный момент. При моем выступлении на Московском Совещании 14 августа, я нахожу необходимым присутствие и поддержку Савинковым моей точки зрения, которая, вследствие громадного революционного имени Бориса Викторовича и его авторитетности в широких демократических кругах, приобретает тем большие шансы на единодушное признание»…]
   Раупах. Позвольте мне вернуться к вопросу о записке. Этот проект Корнилова был представлен Врем. Пр-ству от Вашего имени, как Военного Министра, или же представлен Главнокомандующим от своего имени?
   Керенский. Его представил Корнилов от себя.
   Раупах. Новый проект, который обсуждался 10 августа…
   Керенский. Мы просили (Некрасов, Терещенко и я 10 августа… вечером) Корнилова, и он оставил для П-ва проект в первой редакции 3 августа.
   Раупах. Он считал нужным внести…
   Председатель. Г. Министр-Председатель разъяснил нам, что этот проект был новый и подписанный…
   Керенский. Подпись Упр. Военн. Министерством была на втором проекте, но он не читался во Врем. Пр-стве.
   Председатель. Этот второй проект не читали тогда?
   Керенский. Тогда он не фигурировал, этот второй проект. Он тогда и исчез.
   [Я помню, с каким я удивлением слушал на Московском Совещании, как ген. Корнилов говорил о своем представленном Врем. Пр-ству докладе, на котором без всяких оговорок подписались Савинков и Филоненко.
   Меня удивило заявление, что за тройной подписью проект «представлен» Врем. Пр-ству, тогда как с согласия ген. Корнилова я огласил в заседании Правительства 11 августа его первую записку. Только теперь, прочтя разговор по юзу Филоненко с помощником Комиссара Юго-Западного фронта Гобечиа, я узнал, что «ген. Корнилов после обсуждения общего положения (10 августа) уехал на вокзал, имея доклад с собой, но здесь по настоянию Б.В. и моему, находивших, что столь важный вопрос не может разрешиться в порядке частных бесед лиц, хотя бы и высоко ответственных, генералом Корниловым было принято решение представить доклад в конверте Врем. Пр-ству, что и было исполнено». Однако этот «конверт» так до меня и не дошел. Этот случай показывает, как несамостоятелен в своих политических действиях и выступлениях ген. Корнилов.]
   Возвращаясь к Московскому Совещанию, должен сказать, что единственным отступлением, которое было сделано, от условий в речи Корнилова – это было некоторое общее рассуждение о необходимых мерах в тылу, с оговоркой, что он не входит сейчас в обсуждение тех мер, которые необходимо провести на жел. дорогах и в промышленности.
   Раупах. От этого он уклонился?
   Керенский. У нас было оговорено, что он не коснется, например, железных дорог, а он коснулся.
   Председатель. Ко времени Московского Совещания или раньше уже поступали сведения о заговоре, не нарастали ли они и не усиливались ли?
   Керенский. Все время.
   Председатель. Не ставилась ли фамилия Корнилова в связи с заговором?
   Керенский. Фамилия Корнилова уже потом всплыла, незадолго до развернувшихся событий. Тут появлялся еще один офицер, которого я после передал в контрразведку. Немного он был шантажистом, но он очень часто бывал в Совете Казачьих Войск и, видимо, был вообще в курсе. Офицер этот являлся предупреждать меня, так же как и Львов, о том, что мне грозит неминуемая гибель в связи с событиями, которые в ближайшие дни произойдут, именно захват заговорщиками власти.
   Раупах. Справа или…
   Керенский. Захват справа. Он, несомненно, был в курсе, этот офицер, но так для меня и оставалось не совсем ясно – приходил ли он ко мне разведчиком сюда, или он хотел просто выдать и что-либо для себя заработать. Несомненно для меня только одно – он был в курсе дела.
   Председатель. Но он не называл тогда Корнилова или кого-нибудь другого?
   Керенский. Корнилова не называл, но называл элементы близкие к нему: Завойко и других близких к нему лиц, кого я не помню. Затем, во время Московского Совещания, как Вам известно, был вызван Казачий полк в Москву…
   Председатель. 7-й Оренбургский Казачий полк.
   Керенский.…помимо Командующего Московским Округом. В это же время из Финляндии приближался корпус кн. Долгорукого к Петрограду, корпус, который был остановлен Командующим Войсками генералом Васильковским. Среди юнкеров ходили разные слухи. Мы получили, например, сообщение от Московских юнкеров, что их предупреждал один офицер о том, что во время Московского Совещания будет провозглашена Диктатура. К каким результатам пришло расследование этого случая, я не знаю. Я не знаю, для чего полк Казачий двигался.
   Председатель. Корнилову неизвестно было. Нужно думать – для поддержания каких-то требований.
   Керенский. Вероятно.
   Председатель. Точно не установлено, кем был вызван полк?
   Керенский. Известно было, что помимо Командующего Московским Округом, помимо Врем. Правительства и Военного Министра был экстренно вызван полк. Мы ничего не знали, успели его остановить в Можайске.
   Председатель. Вот тогда в Москве не возникали ли у Прав. в связи с тем, что Корнилов не хотел подчиниться директивам Врем. Пр-ства, сомнения относительно личности его, т. к. имелись слухи о заговоре, в связи с этим не ставило ли Врем. Пр-ство личность Корнилова под сомнение?
   Керенский. Видите ли, нужно сказать, что часть Врем. Пр-ства была совершенно загипнотизирована тогда личностью Корнилова. Я это говорю, конечно, не в том смысле, что в этой части Правительства было хоть какое-нибудь особое соприкосновение с ним или сочувствие его аллюрам, а просто некоторым Министрам казалось, что этот человек вне политики, честный, смелый солдат, который может и должен организовать Армию, (но которому трудно найти верный тон в сложных «штатских» условиях).
   А потому они смотрели на эту попытку как на попытку с негодными средствами. Это человек, совершенно ничего не понимающий в политике, неумелый, но у каждого, мол, есть свое гражданское чувство… Я же это все учел, как и некоторые другие министры. Приехав сюда, помню, я говорил близким друзьям, а также и во Врем. Правительстве, что я очень доволен Московским Совещанием, т. к. то, что мне нужно было, я совершенно учел и видел что и как. После, когда Корниловское выступление совершилось, мне один из к.-д. сказал: «Только теперь мы поняли занятую Вами вообще на Московском Совещании позицию, Ваш тон, а тогда нам казались непонятными Ваши угрозы в правую сторону».
   [Вот соответствующие места из моей речи на Московском Совещании: «…Но пусть еще более остерегаются те, кто думает, что настало время, опираясь на штыки, низвергнуть революционную власть (Бурн. аплод. слева.)… А другие на своих собраниях осмеливаются произносить против Верховной власти Государства Российского слова, за которые они при старом режиме, как за оскорбление Величества, оказались бы за пределами досягаемости… И ныне я с такой же решительностью (как 3–5 июля) с помощью всего Врем. Правительства поставлю предел стремлениям великое несчастие русское… использовать во вред общенациональным интересам. И какой бы и кто бы мне ультиматум ни предъявлял, я сумею подчинить его воле Верховн. власти… Но еще раз говорю: всякая попытка большевизма наизнанку найдет предел во мне».
   Московское Совещание вообще чрезвычайно важный этап в развитии движения за утверждение в России Военной Диктатуры. Это пролог к 27 августа. Здесь русская республиканская реакция окончательно осознает себя. Здесь своеобразный русский буланжизм окончательно выбирает себе вождя, здесь производится подсчет еил, здесь объединяются те общественные круги, которые идейно и материально питают это движение. Здесь сильно увеличивается круг активных конспиративных работников, здесь, наконец, впервые был представлен России ее будущий диктатор – Корнилов. Подготовка и организация сочувствующих Военной Диктатуре кругов были поставлены настолько солидно, что еще 30 августа ген. Корнилов мог серьезно думать о «поддержке», заявляя Правительству, что только при исполнении последним известных условий он «немедленно примет меры к тому, чтобы успокоить те круги, которые шли за ним»; настолько солидно, говорю я, что после своего ареста ген. Корнилов с горечью говорил о том, как все покинули его в решительную минуту, а ген. Алексеев 12 сентября в письме к Милюкову предупреждал, что «ген. Корнилов вынужден будет широко развить перед судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, их участие, чтобы показать русскому народу, с кем он шел… и как в тяжелую минуту он, покинутый всеми, с малым числом офицеров и т. д.».
   Не заглядывая даже за кулисы этой «подготовки» и переговоров, можно было перед Московским Совещанием и на открытой сцене видеть, как мобилизовались и сосредоточивались силы. Происходил целый ряд собраний влиятельных в некоторых кругах организаций, которые, как по команде, одна за другой выносили постановление о несменяемости ген. Корнилова. 6 августа в экстренном собрании Сов. Союза Казачьих войск постановили: довести до сведения Врем. Прав. и Военного Министра и распубликовать в газетах во всеобщее сведение, что: «…2. ген. Корнилов не может быть сменен, как истинный народный вождь и, по мнению большинства населения, единственный генерал, могущий возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения.
   3. Сов. Союза Каз. войск, как представитель всего Российского казачества, заявляет, что смена генерала Корнилова неизбежно внушит казачеству пагубную мысль о бесполезности дальнейших казачьих жертв, ввиду нежелания власти спасти родину действительными мерами.
   4. Сов. Союза Каз. войск считает нравственным долгом заявить Врем. Правительству и народу, что он снимает с себя возложенную на него ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу при смене ген. Корнилова.
   5. Сов. Союза Каз. войск заявляет громко и твердо о полном и всемерном подчинении своему вождю – герою генералу Лавру Георгиевичу Корнилову».
   7 августа Главн. Ком. Союза Оф. Армии и Флота разослал по телеграфу Военному Министру, Главнокомандующим Фронтами и командующим Армиями свое постановление о генерале Корнилове, весьма дипломатично составленное, заканчивающееся так: «Мы призываем всех честных людей и все русское офицерство незамедлительно высказать ему полное доверие. Мы не допускаем возможности вмешательства в его, утвержденные Правительством, действия, каких бы то ни было лиц или учреждений и готовы всемерно поддерживать его законные требования до последней капли крови!» Поздно ночью на 8 августа там же, в Ставке Союза Георгиевских Кавалеров, была вынесена следующая резолюция: «Обсудив резолюции Сов. Каз. Войск, Конференция Союза Георгиевских Кавалеров в заседании (экстренном) 7 августа единогласно постановила всецело присоединиться к резолюции и твердо заявить Врем. Пр-ству, что если оно допустит восторжествовать клевете и ген. Корнилов будет смещен, Союз Георгиевских Кавалеров немедленно отдаст боевой клич всем Георгиевским Кавалерам о выступлении совместно с Казачеством». Подобные же резолюции были вынесены Военной Лигой и т. п. организациями.
   Это движение за несменяемость Корнилова было «увенчано» знаменательным постановлением Совещания общественных деятелей, которое происходило в Москве между 6–10 августа перед Всероссийским Советом и на котором собрался весь свет прогрессивного блока IV Государственной Думы. «Совещание Общественных деятелей, – говорится в телеграмме Родзянко к Корнилову, – приветствует Вас, Верховного Вождя русской Армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв Вашего авторитета в Армии и России оно считает преступным и присоединяет свой голос к голосу офицеров Георгиевских Кавалеров и Казачества. В грозный час тяжкого испытания вся мыслящая Россия смотрит на Вас с надеждой и верой»… Вся эта кампания была вызвана якобы «возможной отставкой» под давлением Ц.И.К.С.Р. и С.Д. На самом деле эта кампания была боевым кличем, соединявшим в одно целое все отдельные общественные группы, тяготевшие к «сильной власти». Совещание общественных деятелей, возглавляемое Родзянкой, было тем центром, где был произведен смотр войскам, где были установлены идейные цели развивающегося движения, где все окончательно было подготовлено к штурму Врем. Пр-ства на Всероссийском Совещании. У руководителей движения была такая уверенность в успехе, что некоторые весьма реальные политики решились принять участие в составлении такой резолюции, о которой уже через три дня им не хотелось больше вспоминать.
   В это же время происходили частные поездки в Ставку как представителей различных организаций, так и частных лиц, совещания на некоторых московских квартирах и т. д. Одним словом, кое-что подготовлялось более реальное на случай, если уверенность в успехе движения за «сильную власть» оправдается на Всер. Совещании. При благоприятном стечении обстоятельств готовились на нем самом довести дело до конца. Отсюда попытка «подтянуть» реальную помощь, подготовить психологию юнкеров. Уже перед самым приездом в Москву ген. Корнилова по городу усиленно распространилась специальная брошюрка под заглавием – не то «Корнилов народный герой», не то «Корнилов – народный вождь», написанная в соответствующих тонах видным членом одного из военных союзов. Наконец, состоялся по заранее выработанному торжественному церемониалу (до Иверской включительно) въезд ген. Корнилова в Москву. Здесь во все время пребывания в салон-вагоне шел прием совсем не военных лиц. Крупнейшие финансисты В. и П. «докладывали», по словам московских газет, о финансовом положении России. Аладьин был с докладом об общем международном положении. «Представлялся» Пуришкевич. «Был принят» П.Н. Милюков, приезжал, конечно, Каледин и т. д.
   Однако Московское Совещание совершенно не оправдало надежд. Пришлось не только оставить всякую попытку опереться на Совещание для провозглашения диктатуры, но даже и сжатый на предварительном Совещании общественных деятелей кулак оказался разжатым для дружеского рукопожатия. Затеи обоих крайних флангов были просто как-то сразу смыты общим настроением съехавшейся на Всероссийское Совещание провинции, и объявленная большевиками всеобщая забастовка имела не больший успех, чем и поездка к Иверской.
   На Московском Совещании так характерно выявилась та недооценка одними и переоценка другими своих сил, о которой я уже говорил. Перед Московскими днями в среде самой демократии многие из заразившихся болезненным страхом контрреволюции с опаской ждали Московского Совещания, думая, что голос страны зазвучит в унисон с возродившимся тогда в Москве Прогрессивным Блоком, и заподозривая меня в заигрывании с реакцией. (Тогда я еще не был признанный контрреволюционер.) С другой стороны, и руководителям готового к штурму власти блока «всей мыслящей России», по выражению Родзянко, пришлось самим под давлением «своей» провинции, переделать заготовленные резолюции. Подводя итоги Московского Совещания, «Известия Ц.И.К.С.Р. и С.Д. с некоторым удивлением устанавливали в номере от 16 августа, что «все третьеиюньцы, которые уже приготовились как следует лягнуть мертвого льва, все они испытали в эти дни Московского Совещания глубокое разочарование». Подчеркивая то единство, которое на Совещании проявили представители рабочих, крестьян, армейские и флотские массы, земства, города, кооперативы, железнодорожники, учителя и т. д., «Известия» справедливо говорили, что «демократия выходит из Московского Совещания укрепленной»… Однако этот результат Московского Совещания, который, казалось, уже во всяком случае опрокинул все рассчеты на возможность переворота справа, не только не успокоил активных сторонников диктатуры, но побудил их еще решительнее идти к цели, но уже другим путем. Открытая борьба на широкой политической арене с Bp. Пр-ством оказалась не по силам – тогда решили взять его внезапно «коротким ударом».
   Председатель. Вот после Московского Совещания не возникал ли вопрос об изменении в составе Врем. Пр-ства, не назывались ли какие-либо фамилии?
   Керенский. Нет, были только разговоры, что необходимо воспользоваться создавшимся настроением после эпизода «Бубликов – Церетелли» и понемногу начать переговоры с промышленниками о вхождении их во Врем. Правительство. Тогда вопрос сводился именно к тому, чтобы вернуть к участию в Управлении Государством представителей цензовых элементов не к.-д., а именно Коновалова и других подлинных цензовиков.
   Председатель. Какие были у Вас сведения о выступлении большевиков, от кого исходили эти сведения, не были ли они провокационными?
   Керенский. Видите ли, почти через каждые одну-две недели появлялись сведения о большевистских выступлениях: так, незадолго до 27 августа в заседании Правительства кто-то из Министров задал вопрос, известен ли мне, Министру Вн. Дел, слух о готовящемся большевистском выступлении и насколько он серьезен. Тогда я и, кажется, Скобелев ответили, что эти слухи несерьезны.
   Председатель. Какие меры предпринимались Правительством на случай ожидавшегося выступления большевиков в Петербурге и Кронштадте?
   Керенский. В Кронштадте?.. Никаких не предполагалось. Я должен сказать, что никакой роли выступление большевиков тогда не играло. У меня есть показание, которое я давал судебному следователю о разговоре с В. Львовым. Там говорится о том, что Львов уверял меня, что большевистское выступление неминуемо, а я возражал, что, по нашим сведениям, большевистское выступление не предполагается. Я даже сказал: вы так уверенно говорите, как будто сами участвуете в выступлении.
   [Теперь, после большевистской контрреволюции, или, правильнее сказать, Всероссийской Пугачевщины, уничтожившей Государство русское и при замечательной способности нашей вовсе не помнить вчерашний день, многим и многим, читая это место моего показания, подумается, что, стреляя по воробьям (Корниловцам) из пушек, Временное Пр-ство «прозевало» настоящего зверя, а другие скажут – вот предвидел же Корнилов большевистское восстание, а Прав. ничего не видело или на левый глаз окривело! Такие рассуждения в корне ошибочны, т. к. 1) даже во время Корниловского мятежа не было не только реальной угрозы, но даже и признаков большевистского восстания, 2) до Корниловщины против «большевистской опасности была огромная сила организованной демократии в лице новых местных самоуправлений, Советских и Армейских организаций и т. д., сила, ограждавшая страну и власть от хаоса слева.
   Корниловское движение подготовлялось как раз во время напряженнейшей борьбы государственно мыслившей и патриотически настроенной демократии с ее анархо-большевистскими противогосударственными элементами. Еще 8 июля Ц.И.К.С.Р. и С.Д. подчеркивал в своей резолюция «резкий перелом в настроении широких масс, вызванный авантюристской попыткой вооруженного выступления против Врем. Пр-ства… Попыткой, которую подготовляли анархо-большевистские элементы и действовавшие под их флагом темные силы».
   18 июля тот Ц.И.К.С.Р. и С.Д. единогласно признает, что «основной задачей момента является усиленная работа по воссозданию боеспособности армии». Я уже приводил выдержки из других, проникнутых здоровыми настроениями воззваний и резолюций Ц.И.К. Да стоит перелистать «Известия Ц.И.К.» за июль – август месяцы, чтобы наглядно убедиться, с каким напряжением шла эта борьба государственников с анархией, как все более и более классовые интересы в сознании демократии подчинялись нуждам общегосударственным, как возрождалась тяга к труду и порядку, как все глубже в толщу народную проникало сознание о необходимости жертв во имя родины. Нужно вспомнить, как самоотверженно армейские организации и комиссары боролись на фронте со шкурничеством – большевизмом, как многие искупали невольные ошибки первых дней революции, кровью своей освящая эту борьбу с трусами и предателями. Стоит пересмотреть сотни и сотни батальонных, полковых, дивизионных и т. д. постановлений этих месяцев, чтобы убедиться, как быстро шел процесс оздоровления в самой солдатской массе, в это же время улучшалось положение командного состава. На местах в эти же месяцы усиленно развивалась деятельность новых органов самоуправления за смерть «Совдепов» и разных самочинных комитетов. Сама руководящая Советская пресса признавала это явление и считала его признаком здорового развития революционной государственности. А главное, нельзя же забывать, что тогда большевики всюду были в меньшинстве и в роли безответственной оппозиции. Жалкая попытка большевистской «общей забастовки» в дни Московского Совещания, лишение большевиков по постановлению бюро Ц.И.К.С.Р. и С.Д. права самостоятельно выступать на самом Совещании, а в то же самое время смелый шаг с протянутой рукой навстречу буржуазии – все это не фантазия, а та подлинная действительность, в которой мы жили перед 27 августа и которая давала мне возможность на предложение подождать с объявлением военного положения до прихода 3-го Конного Корпуса ответить – «для этого он мне вовсе не нужен».
   Одним словом, реальное соотношение сил было таково, что всякая попытка повторить 3–6 июля была заранее обречена на полный провал. Тем более совершенно ничтожна была реальная опасность для существовавшего тогда порядка вещей от всякой попытки справа. Правый большевизм никогда не был опасен сам по себе. Это был не пороховой погреб, взрыв которого разрушает все кругом до основания, а только спичка, которая могла попасть в склад взрывчатых веществ и тогда… Последствия 27 августа показали, что последует тогда.
   Один из виднейших лидеров с.-р., известный своей неискоренимой склонностью к левейшим из левых, на последнем съезде этой партии в ноябре 1917 г. по поводу Корниловского мятежа сказал: «Взрыв энергии в борьбе против опасности военного заговора и контрреволюции на одну минуту восстановивший единство демократического революционного фронта против продолжавшей занимать двусмысленную позицию единственно большой партии цензовой России – партии народной свободы – этот взрыв энтузиазма и подъем настроения упрочили позицию социалистической демократии и поколебавшуюся было позицию Советов! Советам, поправевшим после событий 3–5 июля, после дней прорыва единства демократического фронта этот поворот позволил выправить линию, вызвать новый их сдвиг влево. И неудивительно, товарищи, поэтому, что многие – и я в том числе – поздравляли друг друга с выступлением Корнилова, как с фактом, который это поправение страны доводит до абсурда, до его логического конца, до военного заговора и тем дает возможность загладить и поправить то, что было сделано ошибками и безумиями слева, пользуясь ошибками и преступлениями справа».
   Я не был в числе тех многих, которые «поздравляли себя» с возможностью обольшевистить Советы, но я должен признать, что действительно только 27 августа сделало возможным 25 октября. И в этом подлинное великое преступление, неискупимый грех перед родиной наивных фантастов, искусных политиков и просто дерзких авантюристов, взявшихся спасать Россию «Белым Генералом»! В своем обращении «к русским людям» ген. Корнилов, наперекор всякой очевидности, утверждал, что «Врем. Пр-ство под влиянием большевистского большинства советов действует» и т. д. Был ли Корнилов введен сам в заблуждение или сознательно говорил неправду, это все равно, но тогда ничего подобного в «поправевших» советах еще не было. Зато сам Корнилов оказался замечательным пророком. Почти следом за этим его заявлением Советы действительно были повсюду захвачены большевиками.
   27 августа зажженная спичка действительно попала в пороховой погреб. 1 сентября вносится в Ц.И.К.С.Р. и С.Д. резолюция большевиков – программа переворота 25 октября. Вот наиболее характерные из нее места… «Решительно должны быть прекращены всякие колебания в деле организации власти, должна быть пресечена в корне политика соглашательства… Нетерпимы далее ни исключительные полномочия Врем. Прав., ни его безответственность. Единственный выход – в создании из представителей революционного пролетариата и крестьянства власти, в основу деятельности которой должно быть поставлено следующее: немедленная отмена частной собственности, а помещичьей земли без выкупа и т. д., введение рабочего контроля в общегосударственном масштабе над производством и распределением. Национализация важнейших отраслей промышленности, беспощадное обложение крупных капиталов и имуществ и конфискация военных прибылей. Объявление тайных договоров недействительными и немедленное предложение всем народам воюющих государств всеобщего демократического мира. В качестве немедленных мер должны быть декретированы: прекращение всяких репрессий, направленных против рабочего класса и его организаций (понимай – большевиков), немедленная отмена смертной казни на фронте и восстановление полной свободы агитации и всех демократических организаций в армии… и т. д.».
   В том же заседании Ц. И.К. уже и Дан протестует против «безответственности Врем. Правит.» и заявляет, что власть не должна предпринимать никаких репрессивных актов (в сторону рабочих), не обсудив предварительно вопроса с «нашей комиссией борьбы с контрреволюцией». И тут же Ц.И.К. принимает резолюцию протеста против закрытия 2 большевистских травивших офицерство газет.
   Возникает и быстро развивается красная гвардия, и к 5 сентября в Москве уже выработан ее устав.
   6 сентября меньшевистско-эсеровский президиум Петербургского С.Р. и С.Д. слагает свои полномочия и через несколько дней на месте Гоца, Скобелева и Церетели появляются Бронштейн (Троцкий), Розенфельд (Каменев) и т. д.
   Всюду происходит вакханалия самочинных арестов, возникают самочинные комитеты борьбы с контрреволюцией, которые открыто отказываются подчиниться моему приказу о прекращении своей деятельности после подавления Корниловского мятежа. Так наз. «междурайонное Совещание» в С.-ПБ. 6 сентября постановляет: обсудив приказ Керенского… революционных организаций по борьбе с контрреволюцией не распускать и довести об этом до сведения Ц.И.К.С.Р. и С.Д., и Ц.И.К. со своей стороны разделил точку зрения междурайонного совещания.
   7 сентября впервые в Москве, в Совете Р. и С.Д. проваливается резолюция меньшевиков, резолюция с выражением доверия и поддержки Врем. Прав-ства при условии невхождения в министерство представителей к. – д….Совет принимает ту большевистскую резолюцию, которая 1 сентября еще не прошла в Петербурге.
   В армии и во флоте 30 августа возобновляются гнусные избиения офицерства, и я должен был послать флоту следующую телеграмму: «Требую немедленного прекращения отвратительных насилий, чинимых позабывшими свой долг и совесть командами, прикрывающими свои преступления спасением родины и свободы, а в действительности вносящих полный развал в боевую готовность флота перед лицом врага и поэтому являющихся изменниками родины. Позорные контрреволюционные действия убийц и насильников лягут несмываемым пятном на все команды Балтийского флота. Жду немедленных донесений о полном восстановлении порядка». Положение командного состава делается поистине отчаянным! Армейские организации под давлением разъяренной агитаторами солдатчины самовольно захватывают себе новые права, и для того, чтобы хоть что-нибудь спасти, приходится многое из того, что с таким напряжением было восстановлено, снова выбрасывать за борт!
   В умелых руках демагогов, почуявших добычу, нелепая авантюра группы лиц превращается в «контрреволюционный заговор властей против трудящихся масс». Более чем неосторожное прикосновение к Корниловщине отдельных видных партийных деятелей дает возможность объявить преступной и контрреволюционной организацией самую влиятельную либеральную партию; дает эту возможность тем самым людям, которые еще только в июле так негодовали на попытки справа возложить ответственность за 3–5 июля на всю партию большевиков. Идее общенациональной власти сознательно наносился смертельный удар в тот момент, когда заменить ее было нечем, кроме анархии.
   А в это же время доведенные до бешенства неудачей явные и тайные корниловцы открывают бесстыдную клеветническую кампанию против меня, создавая легенду о великой провокации, которая в ловких руках писателей из «Правды» сама превращается в сказку о моем соучастии, о том, что я корниловец! Начинается хаос! Сентябрь и октябрь – это мучительная агония революции, которой суждено было превратиться в агонию России… У нас так скоро забывают вчерашний день. Для тех, кто искренно его забыл, я говорю: не проклинайте одну только демократию за гибель Родины, помните, что без 3–7 августа не было бы 25 октября!]
   Председатель. Предполагавшееся объявление Петербурга на военном положении было вызвано стратегическими соображениями и не было в связи с большевистским выступлением и организацией твердой власти?
   Керенский. Если бы у меня было свободное время, то по старой привычке больших судебных следствий по политическими делам я бы всю эту историю восстановил по-настоящему. В Ставке, несомненно, была какая-то группа лиц, которая все явления, происходящие в государстве, стремилась использовать всегда в одном определенном направлении. Так, после прорыва у Риги сейчас же я стал получать требования о введении военного положения, о передаче всех войск С.-ПБ, Округа в распоряжение Главнокомандующего.
   Крохмаль. Требования от кого?
   Керенский. Из Ставки от Корнилова. Вот тогда и началась для меня довольно трудная работа, потому что опять часть Врем. Прав. готова была пойти на все, что шло из Ставки. Я, с одной стороны, считаясь с политическим положением вещей, а с другой стороны, учитывая то, что фронт все приближается к С.-ПБ. и все местности, ближайшие к Петербургу, постепенно могут сделаться тылом армии, что до Протопоповского выделения, которое последовало 16 февраля 1917 г., т. е. за несколько дней до революции, окрестности Петербурга были в распоряжении Верховного Главнокомандующего, что только 7 месяцев этого нет и что у меня нет мотива это выделение сохранять, – считаясь со всем этим, я поставил себе только одну цель: сохранить самостоятельность Правительства, цель, которую мотивировал во Врем. Прав. тем, что ввиду острого политического положения вещей невозможно Правительству отдавать себя совершенно в распоряжение – в смысле командования вооруженными силами – Ставке. Я предлагал: Петроград и его близкие окрестности во всяком случае выделить и оставить в подчинении Правительству. На этом я категорически настаивал: Врем. Прав. передает Ставке все, что нужно по стратегическим соображениям, а С.-ПБ, как политический центр, пока здесь находится Врем. Прав., должен быть экстерриториален, т. е. в военном отношении независим от Ставки. Вот за принятие этого плана я около недели вел борьбу, и в конце концов удалось привести к единомыслию всех членов Времен. Прав. и получить формальное согласие от Корнилова. Как выяснилось потом, Корнилов думал, что эта отсрочка дней на 4–5, т. к. он условие – «пока в Петрограде Врем. Прав.» – понял в том смысле, что Времен. Прав. чуть ли не на другой день по объявлении нового положения уедет из Петрограда, хотя этого, конечно, никто не предполагал делать, т. е. тогда почти не было приступлено к подготовке возможной эвакуации. После мне сказал перед самоубийством ген. Крымов, что он ехал сюда в качестве командующего армией с приказом о введении осадного положения и распределения всего Петрог. на военные комендатуры. Так что во всякое время мы были бы тут скушаны. И вот в связи с настроениями Ставки и с возможными осложнениями при новом положении вещей в Петербурге с выводом войск на позиции (который у нас происходил не совсем гладко), затем в связи с возможными эксцессами при переезде правительственных учреждений в Москву и предполагалось иметь определенное количество вооруженной силы, именно в распоряжении Врем. Правит. и никаким образом не в подчинении Верховному Главнокомандующему (т. е., Главнокомандующему Северным фронтом или Верховному Главнокомандующему, все равно).
   Председатель. Так что вообще, военное положение не должно было быть введено ввиду выделения Петрограда?
   Керенский. Нет, оно должно было быть введено, но на особых основаниях под непосредственным наблюдением Врем. Прав., а не Верх. Главнок.
   Шабловский. Предполагалось ли разоружение Кронштадта и какими соображениями это было вызвано? Вызывалось ли это стратегическими соображениями?
   Керенский. В это время в связи с введением военного положения в С.-ПБ. никакого разговора не было. Это старая летняя история.
   Либер. 8 августа была подписана официальная бумага, следовательно, в связи с этим?
   Керенский. Нет, это старая история. В Кронштадте находятся весьма ценные орудия, которые нам были нужны на других позициях, а Кронштадт их не выдавал. Я думаю, что здесь было не только революционное увлечение, но и сознательная германская работа, потому что в Кронштадте много немецких агентов. Были требования из Ставки с самого начала революции, особенно летом, о передаче этих орудий в распоряжение Северного фронта на вновь созданные позиции, но это встречало решительное сопротивление гарнизона Кронштадта якобы потому, что это требование Ставки есть не что иное, как измена, что хотят обезоружить Кронштадт.
   Крохмаль. По политическим соображениям?
   Керенский. Не только по политическим, но и по изменническим стремлениям. Они, кронштадтцы, довели дело до того, что соответствующая позиция и сейчас недостаточно вооружена и уже не может быть вооружена в ближайшем будущем. Было решено, если не в июне, то во всяком случае в июле упразднить Кронштадтскую крепость и сделать из Кронштадта базу снабжения, место для разных складов и т. д.
   Шабловский. Не считалась ли крепость в военном отношении нулем и не более ли существенным считалось прибрежье?
   Керенский. Да, поэтому все это и предполагалось – вывоз орудий и упразднение крепости. Это было вызвано соображениями чисто военно-стратегическими.
   Либер. А вывод гарнизона Кронштадта?
   Керенский. Это было бы следствие упразднения Кронштадта как крепости. Если бы крепость была нужна и имела значение как оборонительный пункт, то каков бы ни был гарнизон, Правительство из политических соображений не постановило бы разоружить и упразднить крепость – это нелепость. С выводом же оттуда тяжелой артиллерии это имело смысл. Вообще, Кронштадт никакого военного стратегического значения не имеет.
   [Вопрос о Кронштадте был вызван, видимо, следующим показанием ген. Корнилова. Говоря о двух задачах, которые должен был выполнить Крымов по прибытии с войсками в С.-ПБ., ген. Корнилов пишет, что по исполнении первой задачи «ген. Крымов должен был выделить одну бригаду с артиллерией в Ораниенбаум и по прибытии туда потребовать от Кронштадтского гарнизона разоружения крепости и перехода на материк». Согласие Министра-Председателя на разоружение крепости Кронштадта и вывод его гарнизона последовал 8 августа. «Не я давал согласие» на разоружение крепости, а я, как Морской министр, возбудил этот вопрос и получил согласие Врем. Прав-ства на упразднение Кронштадтской крепости, и я не давал согласия на способ ликвидации крепости, предложенный ген. Корниловым, который, кроме того, и никаких задач не мог давать отряду, идущему в распоряжение Врем. Правительства…» Нужно сказать, что сдача Риги несколько отрезвила кронштадтцев, и в то время, как Корнилов давал задачу Крымову, они уже «отдавали» орудия. По страшной иронии судьбы еще в феврале, когда гарнизон Кронштадта в решении Ставки вывезти оттуда тяжелую артиллерию заподозрил измену, – основанием к этому послужила находившаяся на бумаге из Ставки подпись с немецкой фамилией капитана Альтфатера, ныне, по-видимому, играющего большую роль у господ народных комиссаров и бывшего «экспертом» в Бресте. Легенда об измене в Ставке так укоренилась в Кронштадте, что каждая попытка вывезти артиллерию вызывала там прямо ярость толпы, ярость разжигаемую ловкими агитаторами.
   Я должен вообще отметить, как это ни покажется странным, если не судить по страшным результатам полугодовой деятельности революционных организаций матросов Балтийского флота, я должен отметить, что в массе они весьма легко воспринимали всякие нелепые сказки и слухи об измене и искали ее всюду с исключительным рвением. Так в Прибалтийском крае матросы в своем усердии при поисках изменников среди местных баронов превзошли все примеры в этом роде, оставленные практикой агентов старой власти.
   Либер. Ограничение работ по укреплению Финляндии было предпринято с ведома Корнилова и об этом на Московском Совещании было решено?
   Керенский. Нет, это было гораздо раньше решено.
   Либер. Но с ведома ли Корнилова? Было ли ему это известно?
   Керенский. Нет. Это было решено раньше, до назначения Корнилова Верховным Главнокомандующим. Это можно проверить по журналам Врем. Прав. Это было вызвано признанием ненужности и нелепости этих мероприятий по укреплению Финляндии. Выяснилось, что это ни к чему. А это почему имеет значение?
   Либер. Потому, что Корнилов в своих показаниях показал, что прекращение работ в Финляндии является определенным актом со стороны Правительства, который теперь имеет печальные последствия.
   Керенский. Вот чепуха.
   [ «Определенным актом»… Член Следств. комиссии чересчур мягко передал мысль ген. Корнилова. «Ограничение работ» по укреплению Финляндии служит у ген. Корнилова доказательством того, что Врем. Прав. «действует в полном согласии с планом германского генерального штаба». Рассказ о записочке в заседании 3 августа – это была, так сказать, подготовка к бою. Финляндия – это уже обстрел из 48-дюймовых орудий. Я не возмущаюсь, не негодую: год революции слишком глубоко вскрыл изнанку человека. Хочу только сказать всем бывшим, настоящим и будущим клеветникам – для того чтобы успешно клеветать, нужно знать то, о чем говоришь.
   Ограничение работ в Финляндии, насколько я помню, произошло ранней весной, и во всяком случае этот вопрос возник при А.И. Гучкове. Дело в том, что в Финляндии, кроме нужных военных оборонительных сооружений, под видом работ на оборону производились работы, очень выгодные для тех, кто ими распоряжается, но не нужные для защиты страны, безумно дорогие для казны, крайне вредные политически, т. к. хищения, грабежи и насилия над жителями, сопровождавшие эти работы, были лучше германофильской пропаганды Финляндии. Производились лесные вырубки на десятки квадратных километров вокруг Гельсингфорса и в других местах. Бесцельно и бессмысленно уничтожались ценнейшие леса и расхищалось народное богатство. Обязанностью Правительства было немедленно прекратить эту вакханалию и поставить точку в деятельности мародеров тыла. Едва ли нужно говорить, что все действительно нужные работы для обороны не прекращались в Финляндии ни на минуту.
   Вообще, можно было бы назвать целый ряд работ и предприятий, которые при старом режиме производились под флагом обороны, иногда просто для того, чтобы не обращаться за разрешением на расходы в Государственную Думу. И ограничение работ в Финляндии было только частью миллиардных сокращений «военных расходов», которые производились Правительством и производились в спешном порядке главным образом по требованию всех четырех министров финансов без различия их партийной окраски: Терещенко, Шингарева, Некрасова и Вернадского. Но какое дело всем этим демагогам справа и слева до скучной действительности, когда так много простецов, готовых поверить всякому вздору!]
   Председатель. Ожидалась ли ввиду предстоящего введения военного положения какая-либо оппозиция со стороны совета против этой меры и входило ли Правительство в собеседование или в совещание с Ц.И.К. об устранении возможного конфликта?
   Керенский. Нет, никаких переговоров не было. Это, вероятно, и Либер знает, что по вопросу о введении военного положения никаких переговоров я по крайней мере не вел и от моего имени никто не вел. У нас было достаточное количество советских представителей. Авксентьев, Чернов, Скобелев. Никакого возражения ни с чьей стороны это не встречало. Врем. Прав. хотело одного: гарантировать столицу и страну от неожиданностей и экспериментов.
   Шабловский. Так что 3-й Корпус, который сюда двигался, должен был быть той военной силой, которая должна была поступить не в распоряжение Верховн. Главнокомандующего, а Времен. Правит. на всякий случай?
   Керенский. Да.
   Шабловский. Предполагалось ли употребить этот Корпус на подавление беспорядков, если бы таковые возникли или вопрос об этом не возбуждался во Врем. Прав-стве?
   Керенский. Для чего понадобятся эти войска, определенно не устанавливалось. Вообще, на всякий случай. Для того, чтобы Правительство имело бы опору. Еще неизвестно было, в какую сторону надо будет их употребить. Да я и не думал, что их придется пустить в ход. Во всяком случае они никакого отношения к командующему фронтом или к Верхов. Главнокомандующему не должны были иметь.
   Шабловский. Не должен ли был этот Корпус быть ячейкой для формации новой армии на побережье ввиду прорыва на Рижском фронте?
   Керенский. Это едва ли. Был старый спор, образовать ли прибрежную армию. Это специальный военный вопрос. Он был поднят еще при Гучкове, между Ставкой, с одной стороны, и Гучковым с Корниловым – с другой. Было много предположений, как организовать Петроградские войска на всякий случай, если им придется охранять не только «революцию», но и подступы к Петрограду. Это был давнишний вопрос.
   Крохмаль. Мысль о вызове этого 3-го Корпуса возникла только после взятия Риги?
   Керенский. Да.
   Крохмаль. У Вас с Савинковым не было ли какого-нибудь разговора относительно прямого назначения этого Корпуса для возможного подавления большевистского восстания здесь и неизвестно ли, в какой форме Савинков говорил с Корниловым по поводу вызова этого Корпуса?
   Керенский. В какой форме Савинков говорил с Корниловым, сказать не могу, потому что, по газетным сообщениям, я вижу, что в Ставке говорилось многое то, о чем здесь даже не упоминалось, например я читал, что там происходили обсуждения возможного состава Врем. Правительства с совершенно фантастическими именами, о чем мы здесь и представления не имели. Но здесь, во Врем. Пр-стве, вопрос конкретно – вызывать для большевиков – в такой форме не ставился. Вообще, того значения, которое в Ставке придавалось тогда, видимо, большевикам, здесь им не придавалось; это было между прочим. В то время вообще никаких особых разговоров не было. Например, одно время, когда думали, что мы будем переезжать в Москву, предполагалось вызвать железнодорожный батальон, чтобы поднять работоспособность Николаевской жел. дороги. Это все такие эпизоды, которым мы значения не придавали. Я помню, что только когда Савинков вернулся из Ставки, кажется 25 августа, тогда впервые было мне сказано, что идет именно 3-й Корпус. Я так говорю потому, что, когда началась вся эта история, многие, кто был ближе ко мне, спрашивали: не помню ли я, как возникла эта история, почему третий корпус – и мы никто не могли вспомнить, как это началось, почему и что – настолько не фиксировано это у нас было здесь.
   [Вот как Савинков формулирует в заявлении от 12 сентября основания вызова Конного Корпуса. «Конный Корпус был испрошен мною у Верх. Главнокомандующего по требованию Министра-Председателя для реального осуществления военного положения в Петрограде. Военное же положение в Петрограде было вызвано стратегической необходимостью подчинения Петроградского Военного Округа в виду последних событий на фронте Верховному Главнокомандующему. Проект объявления Петрограда на военном положении был одобрен, насколько мне известно, Врем. Пр-ством, в числе членов которого состоял и Чернов. Само собой разумеется, что этот Конный Корпус, поступив в распоряжение Временного Правительства, должен был бы его защищать от всяких посягательств, с чьей бы стороны эти посягательства ни шли, как, например, Сводный отряд защищал Врем. Правительство в начале июля от посягательств большевиков» («Воля народа» от 12 сентября). Формулировка эта совершенно правильна. Весьма вероятно, что Савинков, предлагая от моего имени ген. Корнилову командировать в распоряжение Врем. Пр-ства отряд войск, обосновывал это только опасностью слева. Да и что другое он мог говорить генералу Корнилову!?.. Но что сам Савинков достаточно был предусмотрителен и вправо, видно из следующего его показания. «Я был удовлетворен (24 августа) заявлением ген. Корнилова о готовности его всемерно поддерживать А.Ф. Керенского. Несмотря на это, общее настроение в Ставке показалось мне напряженным и поэтому, когда на обратном пути, в вагоне Комиссара 8-й Армии г. В. заговорил со мной о возможности заговорщических попыток со стороны Штаба Ставки, я не удивился и на его предложение в этом случае немедленно предоставить в распоряжение Врем. Правительства всю 8-ю, хорошо ему известную, Армию ответил благодарностью и обещанием в случае нужды послать ему телеграмму. Телеграмму эту я послал г. В. 27 августа, доложив предварительно об этом моем разговоре А.Ф. Керенскому». Мне же по приезде из Ставки 25 августа Савинков говорил, что в первый день его там пребывания, отношение ген. Корнилова ко мне было совсем «непримиримым», но что в конце концов на второй день ему, Савинкову, удалось это настроение переломить. Нужно сказать, что сам Савинков в заговоре все время подозревал Штаб Ставки, выделяя только самого Корнилова.]
   Керенский. А что касается именно 3-го Корпуса, я помню, что, вернувшись из Ставки, Савинков сказал мне, что ему удалось отклонить сюда посылку Дикой Дивизии и назначение Крымова. Я не знаю, известно ли Вам, что я как раз в это время подписал указ о назначении Крымова Командующим 11-й Армией. Это было сделано для большего успокоения.
   Крохмаль. Для чьего успокоения?
   Керенский. Для моего успокоения: я знаю, что Крымов – Командующий 11-й Армией, и вопрос кончен. Оказывается, он все время сидел в Ставке и вырабатывал эту дислокацию войск «на случай восстания большевиков» и затем вдруг очутился здесь. Когда мне сказали, что Крымов под Петербургом, я удивился – как здесь? Его я спрашиваю; «Кто Вы такой?» – «Я – Командующий Особой Армией». – «Какой?» – «Которая назначена в Петроград».
   Крохмаль. Но приказа о назначении его Командующим этой Армией не было?
   Керенский. Нет. Тут во время моего разговора с Крымовым был и мой помощник ген. Якубович. Я спрашиваю его: «А Вы знаете?» – «Нет, я ничего не знаю, и Военное Министерство ничего не знает».
   Председатель. У нас пробел о генерале Крымове, т. к. он не был у нас допрошен, поэтому комиссия просит сказать, были ли у Вас какие-либо объяснения?
   Керенский. Я могу Вам всю сцену восстановить, потому что эта сцена у меня осталась в памяти.
   Председатель. Какие сведения были до момента его появления вообще о движении его корпуса?
   Керенский. Видите ли, мы послали к нему в Лугу офицера, который когда-то у него служил, для того чтобы разъяснить ему обстановку. Это мы сделали уже тогда, когда наши телеграммы о простановке движения оставались у него без исполнения. Миссия эта удалась. С этим офицером (ген. Самариным) ген. Крымов сюда приехал. Когда мне было доложено, что явился ген. Крымов, я вышел к нему, просил его войти в кабинет, и здесь у нас был разговор. Насколько я помню, тут присутствовал еще ген. Якубович, Тов. Воен. Министра. В начале ген. Крымов говорил, что они шли отнюдь не для каких-либо особых целей, что они были направлены сюда в распоряжение Врем. Правительства, что, по их сведениям, они должны были оказать здесь Правительству содействие; что никто никогда не думал идти против Правительства, что как только выяснилась вся обстановка, то все недоразумение разъяснилось и он остановил дальнейшее продвижение. Потом он добавил, что имеет с собой по этому поводу приказ. Сначала этот приказ он не показал мне, а я никаких оснований сомневаться в том, что он был введен в заблуждение, не имел. Видимо, у него было некоторое колебание, и, наконец, он отдал мне этот приказ такого яркого и определенного содержания.
   Председатель. Вы изволили мне его передать.
   Керенский. Вы знаете его… Он написал очень ловко. Я прочел приказ. Я знал Крымова и относился всегда с очень большим уважением к нему, как к человеку с определенно очень умеренными движениями, но очень честного и порядочного. Я встал и медленно стал подходить к нему. Он тоже встал. Он увидел, что на меня приказ произвел особенное впечатление. Он подошел сюда, к этому столу; я приблизился к нему вплотную и тихо сказал: «Да, я вижу генерал, Вы действительно очень умный человек. Благодарю Вас». Крымов увидел, что для меня уже ясна его роль в этом деле. Сейчас же я Вас (обращаясь к Председателю) вызвал я передал Вам.
   Председатель. Вы передали приказ.
   Керенский. После этого во время разговора Крымов мне сказал, что он находился в Ставке, что они там выработали дислокацию и положение о введении осадного положения в Петрограде, затем говорил о том, что предполагалось Петроград по этому плану разделить на военные комендатуры… Ему, думаю я, невыносимо было сознание, что он, Крымов, уклонился от истины: во-первых, он не сказал откровенно о своей роли, а, во-вторых, в приказе п. 4-й начинается словами: «из Ставки мне сообщили и по моим личным сведениям, в Петрограде происходят бунты и т. д….Я его спросил, какие же основания он имел от своего личного имени объявлять о бунтах. Он принужден был сослаться на неизвестно откуда неизвестно куда проезжавшего офицера; вообще, он никакого объяснения этому не мог дать. Тогда я расстался с ним, т. е. отпустил его, не подав ему руки.
   [Кажется, всего только через час или два по выходе из моего кабинета ген. Крымов застрелился. Пусть никто не подумает, что я перестал уважать его, отказывая ему в рукопожатии. О, совсем нет! Все поведение ген. Крымова во время свидания со мной – эта спокойная решимость, после минутных колебаний, тут же лично передать мне изобличающий его документ (приказ по корпусу), это благородное молчание о телеграммах ген. Корнилова от 27–29 августа, это мужественное исповедание своей веры в диктатуру – все это дает ген. Крымову неотъемлемое право на глубокое к нему уважение его политических врагов. Все это так ярко характеризует честную мужественную и сильную сущность этого человека. Но я был официальнейшим лицом в официальной обстановке среди официальных лиц; передо мной, и Министром-Председателем и Военным Министром, стоял генерал, государственный преступник, и я не мог и не имел права поступить иначе…
   Между прочим, ген. Крымов был один из тех высших офицеров русской армии, кто в зиму перед революцией 27 февраля участвовал в подготовлявшемся частью «цензовиков» перевороте для низвержения Николая II.
   История движения 3-го Корпуса во главе с ген. Крымовым на С.-Петербург имеет огромное значение для разрешения вопроса, было ли восстание ген. Корнилова «недоразумением», порожденным моей «провокацией», как говорится в корниловском объявлении к «русским людям», или это было обдуманным заранее преступлением. Привожу последовательно разрешающие этот вопрос факты, не делая пока из них вывода.
   23 августа приезжает в Ставку Упр. Военн. Министерством Савинков и передает Верх. Главнокомандующему предложение Министра-Председателя направить в распоряжение Врем. Пр-ства отряд войск, при непременном условии, чтобы во главе отряда не было ген. Крымова и чтобы с отрядом не посылалась Туземная Кавказская Дивизия.
   24 августа Савинков уезжает из Ставки, получив от ген. Корнилова «согласие» на посылку конного корпуса, причем ген. Корнилов обещал, по показанию Савинкова, не назначать командиром этого корпуса ген. Крымова и заменить туземную дивизию регулярной кавалерийской дивизией. Но 1) ген. Крымов, только что назначенный Врем. Пр-ством в обычном порядке, т. е. по представлению того же Верховн. Главнокомандующего, Командующим 11-й армией оказывается в Ставке, как «предназначенный» к командованию Петербургской армией, и как раз в это время заканчивается ознакомление не только с «планом обороны» С.-Петербурга от немцев, но и с планом занятия его самого; 2) не только конный корпус остается под командой ген. Крымова, но, насколько помню, именно 24 августа особым приказом Главковерха ему подчиняется и туземная дивизия; 3) туземная дивизия не только не заменяется регулярной кавалерией, но идет головной частью к Петербургу и, наконец, 4) отряд идет не только не в распоряжение Врем. Пр-ства, но двигается для выполнения «двух задач», специально данных генералу Крымову ген. Корниловым.
   25 августа Савинков возвращается в Петербург и докладывает мне «о согласии» ген. Корнилова, а в это время к Петербургу уже подтягиваются войска, но, по существу, не те, которые имели бы право двигаться к Петербургу.
   26 августа ген. Корнилов подписывает приказ о сформировании Петербургской армии, но приказ этот, якобы по преждевременности, в войска «не рассылается» и Правительству не сообщается.
   Почему же именно 26 августа? Да ведь нужно же было иметь какое-нибудь основание для того, чтобы уезжавшему в этот же день вдогонку за своим отрядом ген. Крымову перед отъездом дать задачу: «В случае получения от меня (ген. Корнилова), или непосредственно, на месте сведений о начале выступлений большевиков, немедленно двигаться с корпусом на Петроград, занять город, обезоружить части Петроградского гарнизона, которые примкнут к движению большевиков, обезоружить население Петрограда и разогнать Советы». Все это произошло до вечера 26 августа, т. е. до моей беседы с В.Н. Львовым и до разговора моего по прямому проводу с генер. Корниловым, когда и совершилась якобы «великая провокация». 27 августа в 2 ч. 40 м. утра ген. Корнилов, не зная еще о своем смещении, посылает Упр. Военн. Министерством телеграмму, начинающуюся словами: «Корпус сосредоточится в окрестностях Петрограда к вечеру 27 августа»… предоставляя Пр-ству думать, что это тот самый отряд, который без Крымова и туземной дивизии должен был придти в распоряжение Правительства. А именно к 28 августа, никоим образом не позже, меня и Савинкова усиленно «ждут в Ставке». Недаром В.Н. Львов умолял меня не ездить туда. И каково было бы положение Временного Правительства, если бы оно, согласно той же телеграмме, объявив на 29 августа Петербург на военном положении, оказалось с глазу на глаз с Крымовским отрядом, имеющим особую задачу. Не оказалось ли бы тогда само Пр-ство объявленным действующим под влиянием большевистского большинства Советов, «как это вскоре (27 августа) и случилось».
   В чем же меняется поведение Ставки после вечера 26 августа, после разговора моего с Корниловым по прямому проводу? Да ровно ни в чем.
   «Невыполнение им (ген. Крымовым) возложенной на него задачи» объясняется ген. Корниловым только тем, что «с ним была прервана связь и он не мог получить последних моих (ген. Корнилова) указаний. Особых мер для поддержания с ним связи не было принято потому, что корпус направлялся в Петроград по требованию Врем. Пр-ства и я не мог предвидеть такого положения дел, что связь его со Ставкой будет прервана приказом Правительства же», т. е., другими словами, ген. Корнилов предполагал, что и после предъявленных через В.Н. Львова требований и «разговора» нашего по прямому проводу я буду пребывать в спокойной уверенности, что никакой связи между «предложениями» из Ставки и приближением 3-го Корпуса нет!
   29 августа ген. Корнилов приказывает ген. Крымову продолжать движение к Петрограду и «в случае дальнейшего перерыва связи, действовать сообразно с обстановкой, в духе моих первоначальных указаний».
   Но этот приказ был уже не первым с 27 августа. А утром 29 августа сам ген. Крымов уже издает свой приказ № 128, который потом и вручает мне лично. Вот наиболее характерные из него места. «1) Объявляю копии телеграмм Министра-Председателя и Верх. Главнокомандующего (приводится текст моего объявления о смещении ген. Корнилова и причинах этого и текст заявления ген. Корнилова об открытом его выступлении против Временного Правительства)… 3) получив телеграмму Министра Керенского, командирован к Главнокомандующему Северным фронтом за получением приказаний. Ген. К-ский приказал передать, что все Главнокомандующие признают в это тяжелое время Верховным Главнокомандующим лишь одного ген. Корнилова, все распоряжения которого действительны. А казаки (нужно помнить, что 3-й Корпус казачий) давно постановили, что ген. Корнилов несменяем, о чем и объявляю для руководства. 4) Сегодня ночью из Ставки Верховн. Главнокомандующего и из Петрограда я получил сообщение о том, что в Петрограде начались бунты. Голод увеличивается еще и от того, что обезумевшие от страха люди при виде двигающихся к Петрограду своих же войск разрушили жел. дор. и тем прекратили подвоз продовольствия к столице». И каких же войск испугались? Тех, которые присягали на верность новому строю, тех, которые на Московском Совещании громко заявили, что лучшим правлением для России они считают республиканский образ правления и т. д.
   Едва ли этот приказ нуждается в каких-либо объяснениях! Я думаю, всякий теперь поймет, почему не сразу передал мне приказ свой ген. Крымов. И не вспоминается ли, в частности, при прочтении этого приказа и Калединское выступление на Московском Совещании, и шумная кампания «за несменяемость» ген. Корнилова, о которой я уже говорил выше, и многое, многое другое.
   Насколько предусмотрено было движение ген. Крымова к Петрограду и какие серьезные надежды возлагались на него, видно из того, что в Ставке до конца не могли примириться с действительностью. Еще 1 сентября ген. Лукомский говорил по аппарату юза ген. Алексееву, находившемуся уже в пути к Могилеву, в Витебске.
   «Для получения мною вполне определенного ответа от ген. Корнилова было бы крайне желательно получение от Вас освещения вопроса, что делается с Крымовым».
   Да и сам Корнилов признает, что лишь «узнав из разговора по прямому телеграфному проводу о смерти ген. Крымова, я принял меры для бескровной и безболезненной для страны и армии ликвидации столкновения моего с Министром-Председателем Керенским».]
   Таковы факты! Да позволено будет мне подчеркнуть только одно. Предложение мое, как Министра-Председателя, прислать в распоряжение Врем. Пр-ства на определенных условиях отряд войск Верховн. Главнокомандующим выполнено не было, а следовательно и поход Крымовского отряда «соглашением» с Правительством объяснить невозможно. А тогда возникает неотвязный вопрос, почему же еще до вечера 26 августа двигались эти войска к С.-Петербургу.
   Крохмаль. Вопрос о вызове сюда дополнительных войск проходил через Временное Пр-ство или через частное Совещание части Врем. Пр-ства?
   Керенский. Я думаю, что это было в порядке переговоров. Обыкновенно во время заседания Врем. Пр-ства бывают вопросы ко мне Министров – каково общее положение, достаточно ли сил, на которые Пр-ство может рассчитывать, какие взаимоотношения и настроения той или другой части войск и т. д.
   Крохмаль. Не в официальных заседаниях?
   Керенский. У нас бывают разные заседания – деловые, политические, частные. Я всегда стараюсь представлять Врем. Пр-ству, насколько возможно, общий очерк политического положения, чтобы оно всегда было в курсе. Тогда возник вопрос о необходимости в такое трудное время в достаточной мере обеспечить Пр-ство силой для поддержания порядка. Я помню, что тут в прибавку ко всему остальному возник еще большой вопрос о потоке беженцев из Балтики. Я, между прочим, помню Ваше (Шабловского) сообщение по этому поводу в связи с положением вещей на Прибалтийских ж. д.; я тогда же докладывал об этом Врем. Пр-ству. Шла большая агитация в войсках на путях отступления к Петрограду. Вообще, настроение было напряженное, и если еще к этому прибавить неизбежность ожидавшегося мною рано или поздно конфликта со Ставкой, то придется, я думаю, признать, что обстановка была достаточно серьезна для того, чтобы несколько беспокоиться о положении Петербурга!
   Крохмаль. Когда и в каком составе Врем. Пр-ства обсуждался этот вопрос о вызове, Вы не помните?
   Керенский. Нет. Я думаю, даже наверное могу сказать, что о том, чтобы вызвать определенно 3-й Корпус или 5-й или 12-й, вообще разговоров не было. Просто спросили, достаточно ли Вы обеспечены, а Военн. Министр (или Министр Вн. Дел) ответил – меры принимаются или обеспечение будет достаточно.
   Крохмаль. В составе Врем. Пр-ства поднимался вопрос о необходимости вызова войск в связи с возможным или ожидавшимся определенно выступлением большевиков. Вы не помните?
   Керенский. Нет, не помню.
   Крохмаль. Савинков Вам не говорил?
   Керенский. Может быть, такие разговоры и были.
   Крохмаль. Но чтобы это было определенно связано с вызовом войск, этого не было?
   Керенский. Чтобы на этом было сосредоточено все внимание, чтобы ожидался взрыв большевиков – нет. 7 мая у меня лично внимание было сосредоточено в другую сторону. Вы помните, как раз все это время происходили аресты Великих Князей и ряд других обысков. После Московского Совещания для меня было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева.
   Председатель. Савинков ездил в Ставку с ведома и по поручению Пр-ства или сам по себе?
   Керенский. И то и другое. Видите, он назначил в Ставке, я даже не знал (или забыл) об этом, на 24 августа Совещание всех Комиссаров для обсуждения проектов реформ и в то же время нужно было выяснить и разрешить ряд срочных вопросов – о Союзе офицеров, о посылке отряда войск и т. д., а т. к. шел вопрос и о Военном положении, с выделением территории Петербурга, то я просил Барановского поехать вместе, чтобы и военная сторона вопроса была обставлена лучше.
   [Я помню, как в этом самом кабинете собрались Савинков, 2 моих товарища – Якубович и Туманов, Барановский. Мы как раз здесь определяли территорию, которая должна была быть изъята из подчинения Главковерха после передачи С.-Петербургского округа Ставке. Тут же было решено, что в Ставку поедет и Барановский.]
   Председатель. Доложено ли Вам было, известно ли Вам было, что Савинков берет с собой Миронова и для чего он это делает?
   Керенский. Нет, про Миронова я не знаю. Я помню, как раз на другой день после их отъезда мне Миронов понадобился для установления наблюдения за новым лицом. Я вызвал Миронова. Мне сказали, что он уехал с Савинковым в Ставку.
   [Н.Д. Миронов был в то время Начальником контрразведки при Штабе С.-Петербургского военного округа. Приезд его в Ставку вместе с Савинковым вызвал там целый переполох и страшное раздражение. «Так и доложите, – говорил возбужденно Корнилов Савинкову, – Керенский хочет арестовать достойного офицера… С Вами он посылает профессора санскритского языка Миронова! Я знаю, чем Миронов занимается – политическим розыском, он приехал сюда следить». – «Миронов приехал со мной, – возражал Савинков, с моего разрешения. Керенский не знал даже, что он едет со мной». – «Все равно. Предупреждаю: я велю текинцам его расстрелять, если он посмеет здесь арестовать кого-либо». – «Он никого не может арестовать без моего приказания»… Вот красочный отрывок из разговора Савинкова с Корниловым 24 августа. Может быть переполох в Ставке по поводу приезда Миронова и станет понятным, если вспомнить, что Савинков должен был в эту свою поездку принять серьезные меры по отношению к Гл. Ком. Союза оф. и политическому Отделу при Ставке в связи со сведениями о заговоре.]
   Председатель. Какой доклад представил Вам Савинков о своей поездке?
   Керенский. Не особенно подробный. Кроме того, он сообщил, что в первый день (23 авг.) было со стороны Корнилова отношение ко мне крайне возбужденное, непримиримое, что ему путем длительных переговоров удалось смягчить это настроение и «что когда он уезжал, то к нему приехал, не помню, сам ли Корнилов или кто-то от него, чтобы передать, что Корнилов желает работать со мной и мне предан».
   В это же время вернувшийся Барановский говорил мне, как я уже упоминал, что атмосфера в Ставке невыносимая, что там «Вашего имени даже и произносить невозможно», а работа «почти не идет», т. к. все за всеми столами всюду ведут только политические разговоры.
   [Нужно сказать, что одной из совершенно неожиданных для меня сторон в поведении Корнилова было то, что с момента его назначения Верх. Главнок., собственно говоря, вопросы военные, стратегические, фронтовые совершенно Ставку не интересовали. И то, что обыкновенно было прежде всего в разговорах моих с Алексеевым, Брусиловым, тут было на втором плане. Помню, как я иногда говорил, что меня удивляет, как это возможна такая гипертрофия политики там, где ее не должно быть вовсе.]
   Председатель. Предупреждал ли Вас Савинков, г. Министр, что им предположено объявление Петрограда на военном положении поставит в зависимость от продвижения 3-го Корп. к Петрограду?
   Керенский. Так было, но я говорил, что никакого для меня значения приближение корпуса не имеет, что я нахожу это ожидание совершенно лишним, что эта мера необходима лишь ввиду изменившейся обстановки и что объявление военного положения возможно, не ожидая никакого прихода. Таким образом, я мнение Савинкова оспаривал. В Пр-стве этот частный вопрос не обсуждался.
   Председатель. Только доложил Вам.
   Керенский. Насколько помню, Пр-ству доклада не делалось по этому вопросу, а только об общих результатах поездки.
   Председатель. Не предполагалась ли посылка Терещенко тогда в Ставку, чем эта посылка вызывалась?
   Керенский. Собственно когда, какая посылка?
   Председатель. А вот сейчас же после возвращения Савинкова. Чем это было вызвано?
   Керенский. Он в июле ездил. Привез сведения, что Филоненко ведет интригу против Лукомского.
   Либер. А перед Львовым?
   Керенский. Ах, да. Он ездил по своим делам и, может быть, хотел говорить лично о создавшемся положении. Кажется, в это время должен был туда ехать Маклаков, который предполагался послом в Париж.
   Председатель. Так что это стояло вне всякой связи с посылкой Савинкова?
   Керенский. Мне кажется, это такая мелочь! Тогда я не этим был занят. (Теперь могу сказать – никакой связи с поездкой Савинкова не было.)
   Раупах. Извиняюсь, на минуту задержу. Варановский, когда ездил с Савинковым, имел самостоятельную задачу или нет?
   Керенский. Он ездил, как Начальник Военного Кабинета, главным образом для выяснения военной стороны вопроса о выделении СПБ, и присутствовал только на заседании по этому вопросу.
   Раупах. И, значит, он должен был настаивать на выделении!
   Керенский. Все военные и на упомянутом совещании у меня – Якубович, кн. Туманов, – всегда были против выделения СПБ. Но я хотел просто, по своим соображениям развить перед Корниловым военную точку зрения, и т. к. тут они были все более или менее солидарны, то и поехал туда Барановский с тем, чтобы в Ставке присутствовать и проводить мою точку зрения.
   Шабловский. Когда у Вас, г. Министр, была впервые беседа с Львовым по вопросу о преобразовании и усилении власти, по чьей инициативе возник этот разговор, какие конкретные предложения исходили от Львова?
   Керенский. Такой беседы у меня с ним не было,
   Шабловский. Какие конкретные предложения он делал?
   Керенский. В числе бесконечного ряда лиц, приходящих ко мне с разного рода разговорами, серьезными предложениями и «прожектами», полезными советами и болтовней (потому что каждый считает причиной всех несчастий то, что я именно его не выслушал), пришел и Львов. Он не столько говорил о своих прожектах, о перемене состава Bp. Правит-ства, а сколько о том, что «моя песенка спета», что я не имею никакой опоры нигде потому, что, с одной стороны, меня теперь «ненавидит правая часть», а с другой стороны, большой решительностью в применении репрессий и борьбой с большевиками я «подорвал» и свое положение в демократии, что я и мое Bp. Правит. «без почвы», что нужно такую опору найти, что он в этом может помочь, что нужно изменить состав кабинета, внести туда элементы более правые, чем к.-д. Так как это было в скором времени после Московского Совещания, то я считал естественным, что человек приходит и высказывает подобные мысли. Я ему отвечал общими местами, что я являюсь убежденным сторонником коалиции и т. д. Теперь я не помню подробностей этого разговора, но суть его, повторяю, была главным образом в стремлении В. Львова показать, что я «без опоры», а у него есть кто-то или что-то за спиной. Он все время говорил: «мы то, мы другое». Я спрашиваю, кто такой «мы», кто у Вас есть; что Вы можете дать; от какой группы Вы говорите. Он на такие вопросы отвечал: «Я не имею права Вам этого сказать, я только уполномочен спросить Вас, желаете ли Вы разговаривать». Из слов его вытекало, что он является по поручению какой-то группы. Да, это было несомненно! Он неоднократно говорил, что он откуда-то только что приехал и сегодня же должен туда же уехать и что, «уезжая я должен знать Ваше мнение». Подчеркивал он: «Мне поручено спросить, угодно Вам или неугодно ввести новые элементы во Bp. Правит. и по этому поводу вести беседу?» На это я возражал, что «прежде чем дать ответ, я должен знать, с кем я имею дело, какая такая группа и чего они хотят». – «Общественные деятели». – «Ну, общественные деятели бывают разные», – заметил я и т. д. В конце концов я говорю: «Ну, что же, если я ни на кого не опираюсь, то Вы-то что можете предложить, какую реальную силу. Я представляю Ваш круг, знаю, кто эти “общественные деятели”». Тут он стал намекать, что я ошибаюсь, что «они» имеют достаточную реальную силу, с которой необходимо считаться. Вот приблизительно такой был разговор, конечно, я никаких поручений, никаких полномочий не давал. Он, кажется, признался, что «превысил» свои права, говоря в Ставке от моего имени. Разумеется, я ему этого не говорил, я сказал: «Прежде чем я мог бы что-либо ответить, Вы мне скажите, с кем я имею дело?»
   Шабловский. И он говорил, что не имеет права пока сказать?
   Керенский. Да. Это меня и заинтересовало. На фоне целого клубка разных сведений, имеющихся у меня, и ранее намечавшихся линий поведения разных групп, меня заинтересовала такого рода тайна. Вообще, я Львова давно знаю. Я видел, что он зашел не попросту поболтать. Он говорил, что хорошо ко мне относится, что заинтересован мной лично (что не хочет моей гибели и т. д.).
   Шабловский. Так как он не называл, от кого именно он явился, то не предложили ли Вы ему, что, если он не имеет права назвать, получить это право высказаться яснее?
   Керенский. Я не сказал «право», я сказал: «прежде чем сказать свое мнение, я должен знать, с кем я имею дело, кто говорит, что говорит, от чьего имени Вы говорите?»
   Шабловский. Как же он кончил свой разговор?
   Керенский. Он не кончил. Он спросил: «Значит, Вы будете разговаривать, если я это скажу». Я говорю: «Скажите более определенно, что и почему Вы хотите от меня знать». Он простился и ушел. Больше ничего не было. [А слово «Ставка» даже не упоминалось.]
   Шабловский. После этой беседы ждали Вы, что он явится с чем-то более определенным и выскажется яснее, или Вы считали разговор с ним оконченным?
   Керенский. Я считал, что дело на этом и кончится, и вообще, никакого значения этому не придавал. Но некоторые подробности и, скорее, тон Львова несколько меня заинтересовали. Я думал, что слова В. Львова относились к той Родзянковской группе, к группе «бывших людей», которая тогда засела в Москве. Вообще, ведь это было время разных разговоров, переговоров, досужих комбинаций! Еще в июне – июле изредка кой-какие господа ко мне заявлялись с разными предложениями организации власти. Мне даже были прямые предложения диктатуры. Эти последние мне несколько облегчали наблюдение за окружающими Корнилова, потому что я видел там тех же, кто раньше пытался ко мне захаживать.
   Шабловский. А Львов предлагал только ввести эти правые элементы, на которые можно опираться, или он предлагал усиление власти путем привлечения более широких масс в состав Правительства или предлагал какую-нибудь реальную силу в смысле усиления власти?
   Керенский. Когда он был в первый раз, разговор был именно о введении новых элементов, которые бы расширили базу Bp. Правительства. А когда я говорил ему: «Кто же может усилить базу, ну, будет двумя, тремя министрами больше». Тогда он, несколько улыбаясь, отвечал: «Ну, Вы можете ошибиться, силы у нас есть». – «Какие же силы?» – «Вы не знаете, но силы у нас есть». Вот это-то меня и заинтересовало. Мне показалось, что Львов не от себя болтает и что-то знает.
   Шабловский. Вы, г. Министр, говорили Вашим товарищам Зарудному и Некрасову или кому-нибудь другому об этих предложениях, которые были сделаны Львовым в том духе, что вот заманчивое предложение преподнес Львов, и не давали Вы кому-нибудь поручение выяснить, на что опирается Львов, откуда у него это предложение исходит?
   Керенский. Не помню. [Нет, наверное, поручений не давал никому.]
   Шабловский. В смысле осведомления о том факте, который имел место?
   Керенский. Не могу Вам сказать. Я скорее предполагаю, что я кому-нибудь просто, между прочим, сказал, что, мол, был Львов с разговорами. Но точно сказать сейчас не могу, потому что серьезного значения я этому посещению никакого не придавал. Нужно сказать, что во второй приезд (26 августа) он совершенно изменил манеру. Он очень меня добивался. Помню, у меня не было ни времени, ни охоты с ним видеться, тем более что он ушел озлобленным из состава Bp. Правит. Он, кажется, Терещенко резко сказал обо мне в связи со своим уходом: Kerensky – c’est mon enneml mortel! Когда он пришел второй раз, я встретил его словами: «Вы, значит, опять по этому делу о пополнении Bp. Правит. пришли разговаривать». [Не ручаюсь за слова, но смысл был таков.] Но он ответил: «Нет, теперь все по-другому, обстановка совершенно изменилась». В этот раз он уже не говорил вовсе о том, что надо ввести во Bp. Правит. новые элементы, что надо расширить базу. Он с места в карьер сказал, что приехал меня предупредить, что мое положение крайне рискованно, что я обречен, что в ближайшем будущем будет большевистское восстание и Правительству не будет оказано никакой поддержки и за мою жизнь никто не ручается и т. д. Когда же он увидел, что ничего не действует и что я отшучиваюсь – «что суждено, то суждено» и т. п., – тогда он сразу оборвал разговор; потом, видимо, очень волнуясь, сказал: «Я должен Вам передать формальное предложение». – «От кого?» – «От Корнилова». Когда он излагал все эти нелепости, мне казалось, что или он сумасшедший, или что-то случилось очень серьезное! Насколько я был взволнован, это могут подтвердить все меня окружающие. Когда я Львова выпустил из кабинета, сейчас же вошел В.В. Вырубов. Я показал ему написанный только что документ и говорю: «Вот до чего мы дожили, что делается!»
   [Я считаю нужным, извиняюсь за некоторые неизбежные повторения, насколько могу, точно воспроизвести все события вечера 26 августа. Ведь допрос шел по отдельным эпизодам события, общее содержание которого Следственной Комиссии уже было достаточно известно, но которое может ускользнуть у читающего мое показание. А между тем вечер 26 августа – момент исключительной важности, т. к. благодаря приезду Львова удалось «взорвать приготовленную мину, по правильному выражению Н.В. Некрасова, на два дня раньше срока» (28 августа). И именно поэтому, по поводу событий этого вечера, ген. Корнилов заявил о «великой провокации», а корниловцы повели против меня и части Bp. Правит. ожесточенный поход.
   Итак, в 6-м часу дня 26 августа в мой официальный кабинет вошел В.Н. Львов и после довольно долгих разговоров о моей обреченности, о его желании спасти меня и т. д. на словах изложил приблизительно следующее. Ген. Корнилов через него, Львова, заявляет мне, Керенскому, что никакой помощи Правительству в борьбе с большевиками оказано не будет; что, в частности, Корнилов не отвечает за мою жизнь нигде, кроме как в Ставке; что дальнейшее пребывание у власти Bp. Правит, недопустимо; что ген. Корнилов предлагает мне сегодня же побудить Bp. Правит. вручить всю полноту власти Главковерху, а до сформирования им нового кабинета Министров передать текущее управление делами Товарищам Министров, объявить военное положение по всей России; лично же мне с Савинковым в эту же ночь выехать в Ставку, где нам предназначены министерские посты: Савинкову – военное, а мне – юстиции. Причем В.Н. Львов оговорил, что последнее (т. е. отъезд в Ставку и т. д.) сообщается только для моего сведения и оглашению в заседании Bp. Прав. не подлежит.
   Такое заявление было совершенно неожиданно для меня вообще, а в устах В.Н. Львова в особенности потому, что ни в каких сообщениях и сведениях, накопившихся у меня о заговоре, его имя никогда не упоминалось. Сначала я расхохотался. «Бросьте, – говорю, – шутить, В. Н.». – «Какие тут шутки, положение чрезвычайно серьезно», – возразил Львов и крайне взволнованно, несомненно искренно стал убеждать меня спасти свою жизнь, а для этого «путь только один – исполнить требование Корнилова». Он сам на себя похож не был. Я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать, в чем дело, почему Львов и т. д. Вспомнил его заявление в первый приезд о «реальной силе», сопоставил с настроениями против меня в Ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорческой попытке, несомненно со Ставкой связанной, и как только прошло первое изумление, скорее даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать. Действовать немедленно и решительно! Голова уже работала, ни минуты не было колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения, если… если слова Львова хоть в чем-нибудь соответствуют действительности…
   Успокоившись, я сознательно сделал вид, что перестал сомневаться и колебаться и лично решил подчиниться. Я стал объяснять Львову, что я не в состояния буду сделать во Bp. Прав. совершенно голословное заявление. Он успокаивал меня, утверждая, что в его словах только правда… В конце концов я предложил Львову письменно изложить Корниловские пункты. Та готовность, та уверенность и быстрота, с которой согласился и написал Львов «предложение Корнилова», дали мне полную уверенность в том, что Львов не только знает, но и не сомневается в осуществимости задуманного.
   Вот текст записки В. Львова: «1) Ген. Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.
   2) Передать всю власть военную и гражданскую в руки Верх. Главнокомандующего.
   3) Отставка всех министров, не исключая и Министра-Председателя, и передача временно управления министерствами Товарищам Министров впредь до образования Кабинета Верх. Главнокомандующим. В. Львов. Петроград. Августа 26-го дня 1917 г.».
   Как только он стал писать, исчезли у меня последние сомнения! Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале, не давая ему разгореться, предупреждая возможное выступление сочувствующих в самом Петрограде. Все предыдущее – деятельность разных союзов, хлопоты вокруг Московского Совещания, печать, донесения о заговорах, поведение отдельных политических деятелей, ультимативная кампания Ставки, посещения князя Г.Е. Львова Аладьиным, недавняя телеграмма Корнилова, поддерживающая железнодорожников в их невероятных требованиях, настаивание на передаче Ставке Петербургских войск – все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, мысль напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Bp. Прав. этим же вечером могло принять решительные меры. Нужно было сейчас же «закрепить» самого Львова, т. е. заставить его повторить весь разговор со мной в присутствии третьего лица. Я чувствовал, что нужно действовать так, а не иначе… Между тем Львов написал и, подавал мне документ, сказал: «Это очень хорошо, теперь все кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Bp. Прав, перешла легально. Ну а Вы, что же, поедете в Ставку?» – закончил он. Не знаю, почему этот вопрос как-то кольнул, насторожил меня, и почти неожиданно для самого себя я ответил: «Конечно, нет. Неужели Вы думаете, что я могу быть Министром Юстиции у Корнилова?» Тут произошло нечто странное. Львов вскочил, просиял и воскликнул: «Конечно, конечно, не ездите! Ведь для Вас там ловушка готовится! Он Вас там арестует, уезжайте куда-нибудь подальше, но обязательно уезжайте из Петрограда… А там Вас ненавидят», – волновался Львов.
   Тут нами было «решено», что об отставке ген. Корнилов будет извещен телеграфно, а я в Ставку не поеду. «А что будет, Владимир Николаевич, – говорю я, – если Вы ошиблись или над Вами пошутили? В каком же тогда Вы будете положении? Ведь это очень серьезно, то, что Вы написали!» Львов стал очень энергично доказывать, что ни ошибки, ни шутки здесь нет, т. к. действительно дело очень серьезное, что ген. Корнилов «никогда не откажется от своих слов». Тогда-то и явилась у меня мысль по прямому проводу получить подтверждение самого Корнилова. Львов ухватился за это предложение, и мы сговорились, что к 81/2 часа съедемся в дом Военного Министра для того, чтобы совместно переговорить по юзу с Корниловым.
   Пришел ко мне Львов в начале 6-го. Вышел, насколько помню, после 7. До встречи в доме Военного Министра оставалось приблизительно около часу. Уходя, в дверях кабинета Львов столкнулся с Вырубовым, входившим ко мне. Ознакомив его с происшедшим и попросив остаться при мне, я послал адъютанта приготовить прямой провод и приказал вызвать к 9 часам вечера ко мне во дворец Помощника Начальника Главного Управления по делам милиции Балавинского и Помощника Командующего Военным Округом капит. Козьмина.
   К 81/2 часа поехал с Вырубовым на прямой провод. Все было готово. Корнилов у аппарата. Львова нет. Позвонили к нему на квартиру по телефону, ответа не было. Корнилов уже минут 20–25 ждал у провода. Решил говорить один, так как характер предстоящего разговора делал присутствие или отсутствие одного из нас у аппарата совершенно безразличным, ведь тема разговора было заранее установлена.
   Нужно сознаться, что, кажется, у нас обоих, у Вырубова и у меня, теплилась еще надежда, когда я начинал разговор, что ген. Корнилов с полным недоумением спросит: «Что я должен подтвердить? Какой Львов?» Надежда не оправдалась!
   Привожу целиком по ленте юза весь разговор.
   Разговор Министра Председателя Керенского с Верх. Главнокомандующим генералом Корниловым. (Некоторые места подчеркнуты, и цифры поставлены мною.)
   Министр-Председатель Керенский ждет генерала Корнилова.
   У аппарата генерал Корнилов.
   1) Здравствуйте, генерал. У аппарата В.Н. Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.
   Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, вновь заявляю: события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.
   2) Я, Владимир Николаевич, Вас спрашиваю – то определенное решение нужно исполнить, о котором Вы просили известить меня Александра Федоровича только совершенно лично, без этого подтверждения лично от Вас Александр Федорович колеблется вполне доверить.
   Да, подтверждаю, что я просил Вас передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев.
   3) Я, Александр Федорович, понимаю Ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем, Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра; нужен ли Савинков.
   Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с Вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать Вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить Вас.
   4) Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае.
   Во всяком случае.
   До свидания, скоро увидимся.
   До свидания.
   Это классический образец условного разговора, где отвечающий с полслова понимает спрашивающего, так как им обоим известен один и тот же предмет разговора (напр. в 1-м ответе «вновь заявляю»; 2-й ответ (где все ясно для посвященного, знающего действительную суть разговора, и все загадочно для постороннего; где нет ни одного наводящего вопроса, ни одного вопроса, по которому можно было бы судить, что известно уже по этому поводу спрашивающему, и, однако, ответы оказывались именно те, которые ожидались: они совпадали с заявлениями В. Львова (особенно ответы 2 и 3).
   Этот разговор дал больше, чем можно было ожидать: он подтвердил не только полномочия В. Львова говорить от имени Корнилова, но удостоверил и точность передачи слов последнего первым…
   Теперь оставалось только закрепить в свидетельские показания третьего лица мой разговор с В. Львовым «наедине». Мы поехали втроем назад в Зимний Дворец. По дороге произошла сцена, о которой говорится ниже в самом показании.
   По возвращении в том же моем кабинете был мой повторный разговор с В. Львовым, о котором присутствовавший в той же комнате С.А. Балавинский показал на другой день, 27 августа, судебному следователю, между прочим, следующее.
   «Я находился в кабинете Керенского и хотел уйти, ввиду предстоящей беседы его с Львовым, но Керенский попросил меня остаться, и я оставался в кабинете во все время разговора. Керенский привез с собою два документа. Прежде всего он прочел вслух Львову ленту телеграфного прямого провода со Ставкой, содержащую разговор его, Керенского, с ген. Корниловым, ту самую, которую Вы мне теперь предъявляете (свидетелю предъявляется телеграфная лента, представленная при допросе А.Ф. Керенским, и Львов подтвердил правильное изложение на ленте разговора). Затем А.Ф. Керенский прочел вслух Львову предъявляемую мне собственноручную записку Львова, и тот тоже подтвердил правильность этой записки, удостоверяя, что все предложения в этой записке исходят от ген. Корнилова… Далее В. Львов говорил, что общество и все в Ставке так возбуждены против А.Ф. Керенского и Bp. Правит-ства., что ген. Корнилов не ручается за личную безопасность А.Ф. Керенского ни в одном месте России и потому приезд А.Ф. Керенского и Савинкова в Ставку необходим, а Львов, со своей стороны, дает Керенскому «добрый совет» принять и исполнить условия ген. Корнилова. Советуя Керенскому исполнить требования ген. Корнилова, В.Н. Львов говорил, что ген. Корнилов во вновь образуемом им Кабинете Министров предлагает посты: Керенскому – Министра Юстиции, Савинкову – Военного и, как мне кажется, Морского Министра. В своем разговоре со Львовым Керенский несколько раз возвращался к вопросу о том, что так как, по имеющимся у него точным сведениям, 27 августа выступления большевиков не будет, то чем же в таком случае мотивируется и какие причины делаемого ген. Корниловым предложения о необходимости вызова Керенского и Савинкова в Ставку, но Львов этот вопрос Керенского обходил молчанием. В своем разговоре Львов упоминал, что он четыре ночи уже не спал, чувствует себя утомленным и просил Керенского скорее принимать решение. С кем будет вести в своем кабинете разговор вернувшийся Керенский, я сначала не знал, а, присутствуя в кабинете при разговоре Керенского с Львовым, я остался последним незамеченным».
   После этого разговора, который происходил около 10 часов вечера, В. Львов был взят под стражу… Началась ликвидация!
   Спрашивается: имел ли я право после всего, что произошло между 5 и 10 часами вечера 26 августа, объявить населению, что 26 августа ген. Корнилов прислал ко мне Члена Государственной Думы В. Львова с требованием передачи Bp. Прав-вом всей полноты гражданской и военной власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое Правительство для управления страной? Действительность полномочий Члена Гос. Думы Львова сделать такое предложение была подтверждена затем ген. Корниловым при разговоре со мной по прямому проводу».
   «Телеграмма Министра Председателя во всей своей первой части является сплошной ложью», как осмелился заявить русским людям ген. Корнилов. Или, наконец, все это было, по стыдливому выражению осторожных защитников Корнилова, «взаимное недоразумение».
   Сам ген. Корнилов не оспаривает, что он прислал ко мне Члена Гос. Думы В. Львова с поручением нечто мне передать. Разговаривая 27 августа около 5 часов дня по прямому проводу с Савинковым, Корнилов, между прочим, говорит: «Вчера вечером, во время разговора с Мин. Председателем по аппарату я подтвердил ему переданное через Львова и был в полном убеждении, что Мин. Председатель, убедившись в тяжелом положении страны и желая работать в полном согласии со мной, решил сегодня выехать в Ставку, чтобы здесь принять окончательное решение». Правда, давая потом показания Следств. Комиссии, ген. Корнилов утверждал, что он «подтвердил только приглашение свое А.Ф. Керенскому приехать в Ставку». Но достаточно взглянуть на самый текст разговора по юзу, чтобы увидеть, что прежде чем подтвердить необходимость моего приезда в Могилев, ген. Корнилов сначала (п. I) ответил категорическим подтверждением на первый общий вопрос, могу ли я действовать по сведениям Львова. Кроме того, весь характер 2-го вопроса и ответа на него ген. Корнилова в связи с дальнейшими его словами – «сказанное в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу» – с несомненностью показывает, что Корнилов отлично понимал, почему «А.Ф. колеблется вполне доверить», понимал, что это значит, что не только выехать, но и «это сделать» сегодня нельзя и т. д. Одним словом, весь текст разговора по юзу не оставляет сомнения, что След. Комиссии ген. Корнилов не решился сказать правду. И если бы ген. Корнилов подтвердил только свое приглашение приехать, то почему же «после этого разговора вздох облегчения вырвался из его груди, и на мой вопрос, – рассказывает князь Трубецкой: Значит, Правительство идет Вам навстречу во всем?» – он ответил: «Да». Почему?!
   Итак, не было «ложью» мое утверждение, что ген. Корнилов с чем-то прислал ко мне Львова.
   Не были ложью и слова моего объявления о том, что это что-то было «требованием передачи Bp. Прав. всей полноты власти» ген. Корнилову. Что с этим поручением явился ко мне Львов. «События требуют вполне определенного решения в самый короткий срок», – подтвердил слова Львова по прямому проводу Корнилов. А на другой день в том же разговоре с Савинковым ген. Корнилов говорит: «По отъезде Вашем мною были получены новые тревожные известия о положении дел на фронте и в тылу (да и Крымов уже двинулся к Петрограду, – добавлю я). Я заявил (Львову), что, по моему глубокому убеждению, я единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положении. Я просил В. Львова передать Керенскому и Вам, что участие Вас обоих в составе Правительства считаю безусловно необходимым; просил передать мою настойчивую просьбу приехать в Ставку для принятия окончательного решения, причем заявил, что ввиду имеющихся у меня точных сведений о готовящемся в Петрограде выступлении большевиков я признаю положение крайне грозным и, в частности, считаю нахождение Вас и Керенского в Петрограде весьма опасным для вас обоих, почему и предложил приехать в Ставку, гарантируя своим честным словом Вашу полную безопасность».
   Разве не более чем очевидно полное совпадение передачи Львова с подлинными мыслями ген. Корнилова?! А «опасение» за мою жизнь первого так странно совпадает с обещаниями безопасности второго! Почему, правда, Главковерх должен давать «честное слово», что Мин. – Председатель, глава Государства, останется жив, приехав к нему в Ставку по его же приглашению?!
   То, что происходило в Ставке после разговора по юзу и «вздох облегчения» еще раз подтверждают, что Львов не фантазировал, предъявляя мне требования к немедленному исполнению («в самый короткий срок», по юзограмме ген. Корнилова). «Полагая, что между ним и Мял. Председателем установилось полное принципиальное согласие, Верховный Главнокомандующий, – продолжает свой рассказ кн. Трубецкой, – отдал распоряжение, в подкрепление к уже данным ранее приказаниям, об отправке к Петрограду нужных воинских частей. В то же время он по телеграфу обратился к некоторым видным политическим деятелям с приглашением прибыть в Ставку для обсуждения создавшегося положения, имея в виду привлечь их вместе с членами Bp. Пр-ства (Керенского и Савинкова) к составлению нового Кабинета, который, по мнению ген. Корнилова, должен был осуществлять строгую демократическую программу, закрепляя народную свободу и поставив во главе угла разрешение земельного вопроса». Я должен добавить, что еще недели за 2 до 26 августа в Ставку приезжал из Москвы некий профессор «для беседы» по земельному вопросу, а к 26 августа уже был готов проект земельного не то закона, не то манифеста.
   Таким образом, уже в эпоху Московского Совещания ген. Корнилов интересовался беседами не только по финансовым и международным вопросам, не только с железнодорожниками разговаривал.
   Итак, картина совершенно ясная. 28 августа в Ставке оказались бы вокруг Главковерха «старейшины нации» – Министр Председатель с Военным Министром, «согласившимся» передать власть ген. Корнилову, а в Петербурге – войска Крымова, обезглавленное Bp. Пр-ство, «большевистское большинство» Советов, на это Пр-ство «давящее», и Правительство это «лояльно» перестало бы существовать.
   Ген. Алексеев, весьма осведомленный в намерениях заговорщиков, в том же интимном письме к Милюкову утверждает, что Корниловское движение «было направлено исключительно против последовательно вступающих в состав Министерства и быстро уходящих из него лиц», т. е. против данного Bp. Пр-ства. И признает, что для этой цели двигался 3-й конный корпус к Петербургу.
   А насколько к вечеру 26 августа в Ставке все уже было продумано и предусмотрено, подтверждает следующий характерный разговор Корнилова с тем же Трубецким. «На мой вопрос, почему Корнилов настаивает на участии в Кабинете Керенского и Савинкова (значит, был кто-то, кто не настаивал), я получил ответ: «Новая власть в силу обстоятельств должна будет прибегнуть к крутым мерам, я бы желал, чтобы они были наименее крутыми. Кроме того, демократия должна видеть и знать, что она не лишится своих любимых вождей и наиболее ценных завоеваний». Мотивировка не совсем стыдливая, но зато откровенная!
   Я думаю, никто продумавший и знающий дело Корнилова не будет в состоянии отрицать, что намерения Корниловской группы по отношению к Bp. Пр-ству. как к таковому были совершенно определенными, что Пр-ство должно было склониться перед волей диктатора, что насчет Bp. Пр-ства в целом в Ставке не было никаких «недоразумений», что 28 августа разрешился бы роковой вопрос, зачем двигались Ставочные войска к Петрограду; что Львов действительно «мину», приготовленную для Bp. Пр-ства, вольно или невольно взорвал на 2 дня раньше срока.
   Да и сами участники мятежа не отрицали и не отрицают своих намерений по отношению к Bp. Пр-ству; не отрицали даже тогда, когда объявляли «сплошной ложью» слова Мин. Председателя. Нужно вчитаться в первые строки объявления Верховного Главнокомандующего к русским людям, чтобы понять их настоящий смысл и оценить ловкость рук автора этого объявления – Завойко. Вот эти строки: «Телеграмма Министра Председателя за № 4163 в своей первой части является сплошной ложью: не я послал Члена Гос. Думы В. Львова к Bp. Пр-ству; а он приехал ко мне, как посланец Министра Председателя, тому свидетель Член Гос. Думы А. Аладьин». Таким образом, свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества.
   Как понять прямой смысл этих строк, сопоставляя их с телеграммой моей за № 4163. Там Министр Председатель объявляет: 1) Явился ко мне В. Львов от ген. Корнилова; 2) Предъявить требование Bp. Пр-ству передать власть Корнилову; 3) Корнилов полномочия Львову подтвердил. «Сплошная ложь все это», – отвечает автор устами Корнилова, т. е. подумает наивный читатель. – 1) Львов к Керенскому вовсе не являлся; 2) Требований Правительству не предъявлял; 3) Почему Корнилов и полномочий не мог подтвердить. И не только этого ничего нe было, но все было как раз наоборот: Львов-то и был посланцем Керенского, он только к Корнилову и приезжал! Вот несомненный прямой смысл этого места объявления Корнилова, разосланного в ночь на 28 августа по всем линиям железных дорог («всем начальствующим лицам, дорожным комитетам»). Вот строки, которые говорят о прямом расчете на то, чтобы сразу, вульгарно выражаясь, «ошарашить» тех, у кого, по словам того же воззвания, «бьется в груди русское сердце, кто верит в Бога, в храмы». Ошарашить и вызвать нужный отклик, прежде чем опомнятся, узнают правду.
   Но этот демагогический смелый текст, приноровленный к распространению в широкой публике, имеет другой настоящий смысл, понятный только более вдумчивому или знающему читателю. Да, я предъявлял требования Bp. Пр-ству, этого я не отрицаю, но предъявлял с ведома Министра Председателя, он первый прислал ко мне Львова для переговоров, Керенский меня спровоцировал. Вот этот настоящий смысл!
   И вот началась вакханалия. Керенский притворялся и предал – клевещут справа; Керенский – корниловец, контрреволюционер, хотел предать демократию – бессовестно лгут, к сожалению, не только большевистские демагоги. «Участие Керенского бесспорно» – как бы подводит итог всем легендам ген. Алексеев.
   Если бы даже это было и так, то все-таки в чем я участвовал, осталось бы преступлением, только стало бы больше еще одним преступником. Но чем же доказывается мое участие? Оно косвенно доказывается – вызовом 3-го Конного Корпуса (о чем я уже говорил) в связи с некоторыми действиями и словами Савинкова, поведением в Ставке г. Филоненко (о чем ниже) и, наконец, посольством Львова.
   Мне кажется, что из всего предыдущего изложения с достаточной ясностью вытекает нелепость этого последнего доказательства, этой неловкой выдумки господ заговорщиков. Впопыхах они забыли даже самое простое соображение – ну если действительно через Савинкова и Филоненко я был в соглашении с Корниловым, то зачем же мне было в последний момент вводить в дело стороннего человека, да еще после выхода из Bp. Пр-етва мне враждебного.
   В чем же в действительности дело и каким образом В.Н. Львов оказался 26 августа вечером у меня в кабинете? А вот так!
   В.Н. Львов, приехав на Московское Совещание, останавливается в Национальной гостинице (Московская «штаб-квартира» Завойко и Аладьина) и здесь встречается со своим старым знакомым неким Добрынским, членом Пси. Комитета Союза Георгиевских Кавалеров, сослуживцем Крымова и частым посетителем в то время Ставки. Добрынский знакомит Львова с Аладьиным, и оба они вводят В.Н. несколько в курс дела. В это время (сейчас же после Московского Совещания) подготовка шла на всех парах, и как раз нужен был человек для специальной задачи: проникнуть ко мне, в обход обычных путей сношений со Ставкой (через Савинкова или Барановского). На собственном опыте Аладьин знал, что людям его сорта ко мне лично не попасть. Попытка того же Аладьина проникнуть ко мне через посредника пе удалась. Князь Г.Е. Львов, к которому он обращался незадолго перед приездом ко мне В. Львова, с просьбой устроить ему, Аладьину, свидание по исключительной важности делу, отказался это сделать. Уходя от князя, Аладьин все-таки предусмотрительно сказал, что будет столько-то дней (не помню сколько) ждать ответа в Национальной гостинице, причем в разговоре подчеркивал, что он из Ставки. Ответа, однако, не последовало, и тогда послан был Г.Е. Львов, которому, как Члену Государ. Думы и бывшему Члену Bp. Пр-ства, никогда не могло быть отказано в приеме.
   Вот относящиеся сюда чрезвычайно интересные даты: между 16 и 21 августа Аладьин был у князя Львова. 17 августа Добрынский возвращается из Могилева с известием, что «Ставка решила добиться реформ», и рассказывает об этом Львову. 21 августа Добрынский, по словам Аладьина, представляет ему Львова, и Львов тут же заявляет Аладьину, что он поедет в Петербург к Керенскому и, как «близкий друг», будет настаивать на необходимости сформировать министерство, пользующееся доверием. 21 же августа Львов уезжает ко мне, 23-го он возвращается в Москву. В той же Национальной гостинице, в присутствии Добрынского, заявляет тому же Аладьину, что Керенский «согласился вести переговоры со Ставкой». Из заявления Львова перед отъездом ко мне, в изложении того же Аладьина, как будто совсем не вытекают его слова о Ставке по возвращении от меня. Но это не смущает г. Аладьина! В тот же день, 23 августа, Львов и Добрынский спешно едут в Ставку с письмом Аладьина к Завойко.
   24 августа туда же едет Аладыин. В тот же день вечером Львов был принят ген. Корниловым. Беседа шла сначала наедине, а затем «в присутствии ординарца Завойки, я (ген. Корнилов) подтвердит Львову суть моих заявлений». После свидания с Корниловым Львов почти всю ночь проводит с Завойко, Аладьиным, Родионовым (насколько я помню, автором «нашего преступления») и К°.
   25 августа Львов уже мчится в Петербург и 26 августа почти прямо с поезда влетает ко мне в приемную. Вдогонку ему несется из Ставки телеграмма по адресу: «Зимний Дворец, Керенскому для Львова. На обратном пути заезжайте за Родзянкой. Добрынский». Увы! Телеграмма эта была получена уже после ареста Львова.
   Итак, с 21 августа (в день «представления» г. Аладьину) Львов не знал ни отдыха ни срока! Недаром он жаловался у меня в кабинете, что он «четыре дня не спал». Правда, странный был мой «посланец»! Не от меня ездил, а ко мне приезжал – раз из Москвы от Аладьина с Добрынским, другой раз из Могилева, где проводил время в обществе Корнилова, Завойко и опять тех же Добрынского и Аладьина. Ну, после этого кто же лучше Аладьина мог бы свидетельствовать перед «верящими в Бога и храмы», что Львов «посланец» мой, а все остальное – «сплошная ложь»?
   Я нарочно привел точное расписание времяпровождения Львова в интересующий нас период с пояснительным текстом самих же заинтересованных лиц для того, чтобы каждый сам мог видеть, как неловко пытаются увильнуть от правды г.г. заговорщики. Какую роль играл Львов в их среде и насколько он был посвящен в подробности, выяснить это мне до сих пор не удалось. Во всяком случае, нужно думать, что он не принадлежал к главным деятелям заговора, а скорее должен быть отнесен к тем лицам, которыми в меру их сил и способностей пользовались главные деятели.
   Показание все того же стороннего наблюдателя кн. Трубецкого красочно иллюстрирует эту мою догадку. «Когда я узнал, что В. Львов был у Корнилова, я спросил у кого-то из адъютантов, знает ли Корнилов, что Львов человек ограниченный. Адъютант улыбнулся и ответил, что это знают все. Но ген. Корнилов сказал, что ведь передать-то сказанное ему он может и что, кроме того, еще недавно он был членом Кабинета Керенского». «Передать-то сказанное он может»… Вот ставочная оценка Львова, и отношение к нему было соответствующее. Сначала послали ко мне с требованиями, а затем, когда игра сорвалась, в его же уста вложили мое предложение ген. Корнилову принять диктатуру с объявлением таковой нынешним Bp. Пр. – ством (слова ген. Корнилова Савинкову по юзу 27 августа). Здесь еще раз видно полное совпадение передачи Львова с действительно «сказанным» ген. Корниловым: особенно важен лояльный переход власти, говорил мне Львов вечером 26 августа, а главное, этими словами по юзу ген. Корнилов целиком подтвердил основной 2-й пункт письменного ультиматума Львова.
   Сам В. Львов после ряда своих сумбурных, растерянных, полуправдивых или не совсем лживых показаний в своем последнем показании, направленном уже целиком против меня, хотя и утверждает, что я дал ему поручение, но все-таки говорит, что поручение состояло не в том, чтобы от моего имени что-либо предлагать, а наоборот, в том, чтобы узнать желания других – желание различных общественных групп, в том числе Ставки.
   Нужно сказать, что впоследствии, давая показания Следственной Комиссии и зная по обстоятельствам дела, что разговор мой «наедине» с Львовым прослушан третьим лицом, ген. Корнилов уже сам превращает Львова из «предлагающего» «в спрашивающего» и берет на себя инициативу диктатуры. В. Львов заявил мне от имени Керенского, что если, по моему мнению, дальнейшее участие последнего в управлении страной не дает власти необходимой силы и твердости, то Керенский готов выйти из состава Пр. – ства. Если Керенский может рассчитывать на поддержку, то он готов продолжать работу. Я очертил общее положение страны и армии, заявил, что, по моему глубокому убеждению, единственным исходом из тяжелого положения страны является установление диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении. (Срав. 1-й пункт ответа Корнилова по юзу 26 августа.) Я заявил, что лично не стремлюсь к власти и готов немедленно подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия. Львов заявил, что не исключается возможность такого решения, что ввиду тяжелого положения страны Bp. Пр. – ство в его нынешнем состав само придет к осознанной необходимости установления диктатуры и, «весьма возможно, предложит мне обязанности диктатора». Какой, с Божьей помощью, поворот.
   История о посылке моей в Ставку посла с всепокорнейшим настоянием «придти и володей нами» – просто скверная попытка растерявшихся людей, пойманных с поличным, спрятаться за чужую спину и замести свои следы, совершенно не стесняясь для этого в средствах! К сожалению, это была не единственная подобного рода попытка. В тот же день, когда была разослана прокламация со сплошной ложью о «великой провокации», ген. Лукомский прислал мне телеграмму № 6406, где, между прочим, писал, что ген. Корнилов принял «окончательное решение» после «приезда Савинкова и Львова, сделавших предложение ген. Корнилову в том же смысле от Вашего имени… и идя, согласно с Вашим предложением, отдал окончательное распоряжение, отменять которое теперь уже поздно». Прочитав эту телеграмму, Савинков сейчас же подал мне письменное заявление. Это заявление было мною сейчас же сообщено Bp. Пр-ству, а затем передано Председателю Следств. Комиссии, почему и привожу его по памяти.
   «Ознакомившись с изложенной в телеграмме ген. Лукомского за № 6406 от 27 августа ссылкой относительно меня, заявляю, что это клевета. Никаких политических заявлений от Вашего имени ген. Корнилову я не делал и не мог делать. Подпись. 27 августа 1917 г.». Савинков этой клеветой был возмущен, высказал это по прямому проводу ген. Корнилову, повторив, что слова ген. Лукомского о нем – клевета. И на это сейчас же последовал единственно возможный ответ – в телеграмме Лукомского подразумевалось, мол, только то, что говорилось Савинковым в присутствии ген. Лукомского, ген. Романовского и полк. Барановского, по поводу посылки в распоряжение Bp. Пр-ства войск и введения военного положения.
   На этот раз сорвалось сразу. К сожалению, беседа с Львовым происходила наедине или при таком, с позволения сказать, «свидетеле», как Завойко. А поэтому и установить здесь правду очень и очень трудно. Кстати, ген. Лукомский вовсе не случайно, сразу вспомнил и Львова, и Савинкова. Они оба 22 августа видели меня в Петербурге. Оба в тот же вечер выехали – один в Москву, другой (Савинков) – прямо в Могилев; оба были там 24 августа – Савинков уезжал, Львов только что приехал. Спрашивается, почему же я выбрал для «конспирации» круговой путь через Москву Львова и пренебрег скорым прямым и удобным средством сообщения – Савинковым, тем более что ему гораздо легче и незаметнее для посторонних можно было побеседовать наедине?!]
   Председатель. Вот 26 августа, когда появился здесь Львов, он доложил заранее через кого-нибудь или внезапно появился? И затем, г. Министр, не доходило ли до Вас сведений в тот день, что Львов распространяет по городу какие-то тревожные слухи?
   Керенский. К сожалению, об этом я узнал после, когда он уже ушел от меня. Перед Львовым у меня сидел Верховный Комиссар Туркестана с очень важным докладом, он вышел и сразу вошел Львов… Кто мне сказал? Да, кто-то там видел из моих, что Львов был в довольно возбужденном состоянии… Позвольте, тут еще кто-то перед приемом разговорился с ним и потом отмечал, что, кроме разговора на улице, он и здесь, в Зимнем Дворце, очень остро позволил себе говорить… Я не помню, кто об этом рассказал.
   Председатель. Затем доклад Львова. Как он его мотивировал? Ставил ли его в связь с предшествующим посещением Вас или так, внезапно, новое что-нибудь провел?
   Керенский. Вот именно. Он совершенно изменился. Все предшествующее как будто насмарку пошло.
   Председатель. Так что вне связи с предшествующим…
   Керенский. Да, я ведь уже говорил, что встретил его словами: «Вы опять с Вашей материей»? А он ответил: «Нет, обстоятельства изменились»… что-то в этом роде сказал. На этот раз уже вопрос шел об одном: я должен сдать должность и уходить. Ни о каком «введении новых элементов» во Bp. Пр. – ство или о «расширении» его базы тут не было и речи… Я остаюсь при твердом убеждении, которое тогда же высказывал, что это был, может быть, единственный вечер, когда В. Львов был искренен и, зная грядущие события, действительно хотел меня спасти от чего-то. Совесть ли в нем заговорила, или испугался он – все равно. Особенно ярко подтвердил это мое убеждение разговор в автомобиле (на пути с прямого провода в Зимний Дворец), когда при В.В. Вырубове я нарочно сказал В.Н. Львову, что переменил решение и поеду в Ставку; сказал, чтобы проверить его. И тогда, он, странно волнуясь, схватился за грудь и говорит: спаси Вас Бог и ради Бога не ездите, потому что Ваше дело там плохо…
   [Когда 30 августа, находясь под арестом, Львов узнал о полной ликвидации Корниловского выступления, он прислал мне записку: «Поздравляю Вас от души. Рад, что спас Вас от рук Корнилова. Ваш В. Львов. 30 августа». Эту записку я также передал Председателю Следств. Комиссии и пишу на память, но за смысл ее ручаюсь.]
   Председатель. Он Вам подробности какие-нибудь рассказывал – почему и как или только требования предъявил, – ультиматум?
   Керенский. Ультиматум. Он сказал: «Я имею поручение от ген. Корнилова».
   Председатель. Он подробно Вам рассказывал? Какие-нибудь имел сведения?
   Керенский. Нет, он только изложил пункты. Очевидно, он хорошо их знал, т. к. и устно и письменно излагал точно: введение военного положения, передача власти и отставка и 4-й пункт (только для меня и Савинкова) – немедленный отъезд в Ставку. Вот почему 4-й пункт, которого на бумаге не было, я хотел закрепить на ленте юза. Для меня в разговоре по ленте почти решающее значение имело то место, где я спрашиваю: «Нужен ли Савинков?». Львов говорил мне, что Корнилов одинаково настаивает на немедленном приезде и моем и Савинкова. Поэтому я и задал вопрос – относится ли предложение о приезде только ко мне или и к Савинкову. Категорический ответ насчет Савинкова и затем заявление, что только «сознание ответственности» заставляют его «так настойчиво просить», тем сделали для меня совершенно очевидным, что Львов в курсе дела.
   Председатель. Записку эту читал Вырубов?
   Керенский. Я подал и говорю: читайте.
   Председатель. Какое впечатление произвело на Вырубова?
   Керенский. Он говорит: что же делать? Я сказал какие меры принимаю. Потом вечером Львова арестовали.
   Председатель. Так что Львова тогда не было?
   Керенский. Львов вышел, Вырубов вошел. Я попросил Вырубова быть своевременно к 8 час. вечера на прямом проводе в доме Военного Министра. Затем вызвал Балавинского, Пом. Ком. войсками Козьмина. Одним словом, все организовал для того, чтобы установить «факт».
   Раупах. Значит, Львов предложил эти пункты не как мнение Корнилова, не как совет, а как требование, как ультиматум?
   Керенский. Ни о каком мнении разговора не было, а был ультиматум, требование. Второе, что для меня в разговоре по ленте было чрезвычайно важно – это был ответ на мой вопрос, приезжать ли только в случае выступления (большевиков). Когда я вел разговор с Львовым, я старался выяснить вопрос, нужно ли поехать только в случае опасности от большевиков или во всяком случае. Мне хотелось узнать, действительно ли они верят в большевиков или это только предлог. Я Львову задавал несколько раз вопрос: «Все это нужно только в том случае, если действительно будет выступление большевиков, а если никаких выступлений большевиков не будет, все равно надо поехать?» – «Все равно». Тот же вопрос я задал Корнилову. Не помню, как на ленте.
   Раупах. «Необходимо ли мне приехать»…
   Керенский. «Только в случае выступления или во всяком случае». Ответ: «во всяком случае». Таким образом, эти два человека, Корнилов и Львов, находясь на огромном расстоянии, не зная, что говорил каждый, отвечали на одни и те же вопросы совершенно одинаково. И затем, третий раз, когда вернулись я и Львов с прямого провода, я при С.А. Балавинском задал тот же вопрос…
   Председатель. Львову?
   Керенский. Да. Ехать ли во всяком случае или только, если будет выступление большевиков. Я-то наверно знал, что никаких большевистских выступлений не будет 27 августа.
   Председатель. Так что арест Львова был Вами решен после разговора с Корниловым и в связи с предстоящей поездкой?
   Керенский. Нет, в связи с тем, что для меня стало совершенно ясно, что этот человек в чем-то участвовал или что-то знает и не говорит правду. Он, особенно в первом разговоре, часто употреблял слово «мы».
   Председатель. Кому же, г. Министр, в порядке постепенности, Вы изволили рассказывать об этом эпизоде со Львовым и Ваш разговор с Корниловым?
   Крохмаль. Я хотел задать вопрос, каким образом получился этот документ?
   Керенский. Ах, он получился очень просто. Я уже об этом показывал при первом допросе. Львов изложил все устно и требовал от меня исполнения категорически. Я ему наконец сказал: «Вы сами понимаете, Владимир Николаевич, что, если я приеду во Bp. Пр. – ство и сделаю такое заявление, ведь все равно никто не поверит и сочтут меня зa сумасшедшего, или пошлют раньше проверить и спросить, делал ли мне такое предложение Корнилов. Я же буду в глупом положении. Какое я имею право делать такие заявления Bp. Пр. – ству? Я Вам доверяю, я отлично Вас знаю, но не могу же я говорить голословно». – «Будете, я ручаюсь». – «Если Вы ручаетесь, так напишите». – «С удовольствием, потому что я, как Вы знаете, никогда неправду не говорю». Взял и написал.
   Раупах. Это было до разговора по ленте?
   Керенский. Это было до разговора. Эти пункты я показывал Вырубову и затем поехал говорить по ленте.
   Раупах. Львова не было с Вами?
   Керенский. Он опоздал, но приехал. Когда мы спускались, он подымался. Поэтому я и прочел ему потом весь разговор по ленте, чтобы он подтвердила.
   Раупах. Разговор шел от Вашего имени и от имени Львова?
   Керенский. Да. Он сказал мне, что, может быть, запоздает несколько, но так как Корнилов был уже около 20 минут у аппарата, то я не стал ждать и вопросы задавал от имени двух.
   Раупах. А почему Вы считали необходимым от имени двух говорить, чем это было вызвано? Так было удобнее с Корниловым разговаривать?
   Керенский. Потому что Львов от Корнилова ко мне приехал. Он сказал, что исполняет поручение Корнилова. Мы так и условились, что будем говорить вместе. Когда мы спускались, а Львов шел навстречу, он спросил меня, говорит: «Что же, Александр Федорович, я верным другом оказался? Не обманул Вас»? Я говорю: «Нет».
   Раупах. Это после разговора (с Корниловым)?
   Керенский. Да. А затем поехали вместе сюда.
   Раупах. Здесь в присутствии Балавинского?
   Керенский. Здесь, в присутствии Балавинского, Львов в основных чертах повторил, что нужно было из дневного разговора со мной. А главное, мне важны были не столько слова, сколько возможность установить через свидетеля тон, взволнованность и ту серьезность исключительную, которые придавал всему этому сам Львов.
   Колоколов. А Львов знал, что Балавинский присутствовал?
   Керенский. Нет, не знал.
   [Только теперь, когда перед моими глазами вся кампания, которую ведут против меня оба крайних фланга на почве корниловщины, только теперь я вполне оценил все значение того, что тогда, 26-го, в самом вихре, я успел сообразить о необходимости хотя бы некоторой гарантии для ограждения себя самого. Могу себе представить, что было бы, если бы разговор с В. Львовым «наедине» не был бы запротоколен хотя невольным, но живым свидетелем, известным общественным деятелем.]
   Председатель. Кому же в порядке постепенности Вы изволили передать то предложение Львова и разговор с Корниловым по ленте? И когда прочитали эту ленту и записку, не было ли каких-нибудь возражений со стороны Ваших товарищей?
   Керенский. Было так. Мы вернулись к аппарату. Произошел второй разговор со Львовым. Затем я приказал его арестовать. К этому времени тут собрались, насколько я помню, Некрасов, Вырубов, Балавинский, кажется, был, я не помню, Терещенко приехал в это время или нет. Мест довольно много было занято за этим столом, но кто был, не помню хорошо, потом Савинков пришел.
   Председатель. Никто, ознакомившись с этой лентой, не сделал возражений Вам по этому поводу?
   Керенский. Савинков предлагал сейчас же переговорить с Корниловым по прямому проводу, это я помню.
   [Я помню также очень хорошо, что в этой просьбе я Савинкову отказал. Отказал я потому, что, по мнению Савинкова, Пр-ство обязано было «исчерпать» все средства для мирной и без огласки ликвидации конфликта. Я же находил, что на лицо был не «конфликт», т. е. не столкновение двух равноправных сторон, а преступление, которое нужно было ликвидировать мирно, но не переговорами с преступным генералом, а волей Bp. Пр-ства, которой нарушивший свой долг Главнокомандующий должен немедленно подчиниться. С той минуты как, разговаривая по прямому проводу с Корниловым, я убедился в его замысле, меня никто и ничто не могло уже сбить с этой точки зрения.
   Мысль же, что Львов «напутал» и что все здесь «недоразумение», эта мысль стала популярной уже на другой только день – 27 августа. Сам Савинков утром 27 августа говорил еще по прямому проводу с Филоненко так: «К сожалению, Вы недостаточно осведомлены: ген. Корнилов подтвердил соображения своего посланника, разговаривая с А.Ф. по юзу. Решения приняты». А вечером 26 августа Савинков же предложил мне послать на фронт телеграмму, чтобы двинуть к Ставке известную ему «верную» часть: сведения же, полученные из Ставки в ночь на 26 августа, могли только усилить тревогу. А именно около часа ночи Филоненко дал довольно смутное сообщение своим «условным» языком – о высотах (Корнилов), переходящих из рук в руки; о доблестных генералах, идущих в атаку; о танце между двумя геркулесовыми столбами (Керенский, Корнилов); о каком-то предполагаемом в Ставке съезде высоких лиц и т. д. Из этого сообщения было видно только одно, что в Ставке происходит что-то необычное.
   А происходило там вот что: в ожидании результатов миссии Львова в кабинете у Корнилова шло «окончательное обсуждение форм диктатуры». Шел спор – быть ли Корнилову единоличным диктатором с советом министров при нем, или создать «совет обороны под председательством Корнилова, а министров подчинить этому совету». Победила вторая схема. И «установление единоличной диктатуры» было признано нежелательной ими же, господами Завойко, Аладьиным и Филоненко. Причем честь провала личной диктатуры приписывает себе г. Филоненко.
   Установив в столь компетентном собрании форму правления, Корнилов в этом же обществе набрасывает список министров, обсуждает программу и т. д. Наконец, получив мое «согласие» сдать без боя Bp. Пр-ство, г. Корнилов, облегченно вздохнув, спешно рассылает «излюбленным людям»: Милюкову, Родзянко, Маклакову и т. д., телеграфное приглашение ввиду грозного положения пожаловать в Ставку. Вот какого рода «недоразумение» происходило в Ставке!
   Однако на другой день после разговора Савинкова с Корниловым, около 6 час. вечера, в Петербурге распространяется версия о том, что Львов напутал, что в действительности произошло недоразумение. Эта версия завоевывает себе много энергичных сторонников. Тот же Савинков утром, настаивая на отъезде из Ставки Филоненко, еще говорит ему: «Прошу Вас верить мне, что я более осведомлен, чем Вы, и что от Вас поневоле ускользнуло многое, как оно ускользнуло последний раз в Ставке и от меня». После же разговора с Корниловым Савинков около 8 час. вечера едет в Зимний Дворец и настаивает на необходимости «попробовать исчерпать недоразумение и вступить с ген. Корниловым в переговоры». Между тем ведь в этом разговоре ген. Корнилов не только заявил о своем отказе сдать командование, но и признал факт посылки им Львова с заявлением о диктатуре. Он только объяснил, что это заявление было ответом на мое предложение. В чем же было недоразумение, требовавшее переговоров? Очевидно, по отношению к Bp. Пр-ству в целом, даже по версии самого Корнилова, никакого недоразумения не было. Командующий всеми действующими вооруженными силами генерал, делающий Пр-ству заявление о немедленном введении диктатуры, – никаким Пр-ством ни одной минуты не может быть оставлен во главе армий! А генерал в этих условиях, отказывающийся сдать командование, является уже тяжким государственным преступником.
   Недоразумение тут могло состоять, если верить словам Корнилова, только в том, что или я действительно сделал ему соответствующее предложение и потом от него отказался, или кто-нибудь ввел ген. Корнилова от моего имени в заблуждение. Но тем, кто поверил буквально словам Корнилова, а, следовательно, признал меня его соучастником, тем, говорю я, не ко мне следовало обращаться с предложением о переговорах, а ко Bp. Пр-ству с требованием моего ареста.
   Те же, кто допускал добросовестное заблуждение ген. Корнилова, могли оставаться при этом убеждении только до того момента, пока ген. Корнилову не было выяснено, что Львов никаких полномочий от меня иметь не мог и не имел.
   Да, и во всяком случае, если можно было 27 августа еще допускать, что ген. Корнилов действовал, добросовестно заблуждаясь, то нельзя было не признать, что действовал-то он преступно. А, следовательно, и речи не могло быть о переговорах Пр-ства с лицом, совершающим преступление. Можно только было говорить о необходимости отнестись к нему более мягко, признавая это заблуждение смягчающим вину обстоятельством. Вот почему, полагая, что Савинков и др. сторонники переговоров 27 августа исходят только из предположения о добросовестном заблуждении ген. Корнилова, я считал возможным их выслушивать и с ними разговаривать. Я предлагал им самим вести переговоры с ген. Корниловым, т. е. просил их оказать на него возможное воздействие для того, чтобы он подчинился Bp. Пр-ству, пока еще не поздно и пока его выступление не вызвало никаких тяжелых последствий лично для него, а главное, для всего государства. Не только каких-либо переговоров со стороны Правительства я не мог допустить, я не мог допустить даже малейшего промедления в принятии мер против ген. Корнилова! Только в быстроте и решительности пресечения дальнейшего развития событий я видел возможность избежать кровавых потрясений.
   Конечно, искренние сторонники предположения, что все события вызваны тем, что Корнилов был введен Львовым в заблуждение, могли говорить о переговорах только до утра 28 августа, т. е. до появления объявления Корнилова о «великой провокации» и о «посланничестве» Львова. С этого момента всякие сомнения для них должны были исчезнуть: злая воля была налицо. По крайней мере, для них должно было сделаться очевидным, что всякая возможность переговоров исчезла. Тот же Савинков, когда под утро 28 августа узнал не только то, что Корнилов отказался сдать должность, но и то еще, что он задержал Филоненко и двинул в авангард Конного Корпуса туземную дивизию, а командиром Корпуса назначил ген. Крымова, т. е. не исполнил «данных обещаний», он понял, что «при этом положении дел» уже невозможно было вступить с ген. Корниловым в переговоры. А на другой день Савинков уже издал в качестве Петроградского военного губернатора обращение к гражданам Петрограда, начинавшееся словами: «В грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, ген. Корнилов поднял мятеж против Bp. Пр-стра и Революции и встал в ряды их врагов».]
   Керенский. Ночью, когда я читал во Bp. Пр-стве оба документа (ленту разговора с ген. Корниловым и пункты Львова) один за другим, то никаких возражений не было, насколько я помню.
   Председатель. Так что, вслед затем было созвано заседание в ночь с 26 на 27 и там…
   Керенский. Заседание и так должно было состояться в этот день. На нем я все подробно изложил, как и что было: и посещение Львова, и все последующее. Затем предложил… Мое предложение тогда сводилось к тому, чтобы Корнилов сдал должность и больше ничего.
   Председатель. А не предложено ли было министрами Вам или Вами министрам, ввиду сложившегося положения, ввиду мятежа, который налицо, предоставить вам особые полномочия, всю полноту власти для борьбы с контрреволюцией?
   Керенский. Да. Не помню, в какой форме. Кажется, я не предлагал в такой форме, но указывал на необходимость, чтобы мне была предоставлена некоторая свобода действий. Я считал, что иначе нельзя было действовать.
   Председатель. Значит, уже Bp. Пр-ство обсуждало в этом заседании с 26 на 27 вопрос о мятеже, с которым мы имеем дело?
   Керенский. Я не помню, употреблялось ли слово «мятеж». Вообще, говорилось о чрезвычайно серьезной обстановке и явном непонимании Корнилова, попытке опровержения Bp. Пр-ства.
   Да… Я забыл еще сказать, почему «они» хотели, чтобы я ехал в Ставку. Львов неоднократно повторял, что самое важное для них это именно то, чтобы произошла легальная передача власти, чтобы не было захвата, а чтобы было формальное постановление Bp. Пр-ства. На этом «они», видимо, очень настаивали. По крайней мере, Львов раза три возвращался к этому и говорил, что чрезвычайно важно для них, чтобы было постановление Пр-ства о передаче власти, чтобы все в легальных формах произошло.
   Раупах. Скажите, пожалуйста, что, сдача портфелей министрами на этом ночном совещании не вызывалась стремлением предоставить Вам более широкую власть для борьбы с мятежом?
   Керенский. Да. Положение было такое сложное. Перед этим уже были довольно трудные взаимоотношения внутри Bp. Пр-ства. А теперь, при создавшейся обстановке, едва ли могли быть быстро приняты все нужный меры. Не было сплоченности и солидарности в Пр-стве. В особенности затрудняла полярность Кокошкина и Чернова. Это были элементы, которые едва ли могли действовать и даже быть вместе в этот час.
   [Полномочия, полученные мною для подавления мятежа ген. Корнилова в ночь на 27 авг. от Bp. Пр-ства, были так сформулированы в моем обращении к населенно от того же 27 августа: «Вр. Пр-ство признало необходимым для спасения Родины и Республиканского строя уполномочить меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне пресечь всякие попытки посягнуть на Верховную власть в государстве и на завоеванные в Революции права граждан. Все необходимые меры к охране порядка и свободы в стране мною принимаются». Этот текст подтверждает, что в ночь на 27 авг. я получил не всю полноту власти, а только определенные полномочия для разрешения определенной задачи – скорейшей и безболезнейшей ликвидации Корниловского выступления. И если после почти мгновенной ликвидации мятежа наступило время «пяти», или так называемой директории, то такая форма управления менее всего соответствовала моим желаниям. Необходимость же такой концентрации власти, как это произошло 27 августа, я думаю, ясна сама собой. В борьбе с заговором, руководимым единоличной волей, государство должно противопоставить этой воле власть, способную к быстрым и решительным действиям. Такой властью не может быть никакая коллегия, тем более коалиционная.
   Удар, наносимый Корниловым, был ударом в самый стык коалиционных сил, правивших страной, – во Bp. Пр-ство, и неизбежно вызывал в нем усиление центробежных сил. Bp. Пр-ство переживало такое же состояние, в каком оно находилось 3–5 июня, только переменились роли флангов. Борьба же с Корниловым должна была вестись от имени и при участии всего народа, и власть должна была действовать, как власть общенародная, не уклоняясь в сторону правого крыла к соглашению с мятежниками, ни в сторону левого фланга к борьбе под видом подавления контрреволюции с целыми группами и классами населения. Эту задачу сосредоточения власти Bp. Пр-ство, насколько мы сами о себе можем судить, выполнило; во всяком случае ни одной капли крови не было пролито, ни одной лишней жертвы не было допущено, ни одного шага в сторону от клятвенного обещания править только во имя общих интересов всего государства не было сделано!
   В этом и мой ответ на риторический вопрос, заданный 5 сент. на демократическом заседании И.Г. Церетелли: «Правильно или неправильно было то, что в момент натиска Корнилова, чтобы получить свободу действий против Корнилова, идущего с диктатурой к революционному Петербургу, в этот момент глава Пр-ства ощутил необходимость противопоставить Корнилову революционную единоличную власть, только на этот момент»? Сам Церетели тут же отвечает, что, по его мнению, «это неправильно». Он полагает, что «фактически только слияние всей демократии в этот момент, непрерывное единение власти и всех представителей власти с демократией, могло спасти революцию и… спасти ее на самом деле».
   Если спасли, так в чем же дело?! Почему Церетели не только говорил про меня, что «в этот момент управления он совершил ошибки», но и считает возможным заявить: «Пусть демократия сама пеняет на себя, если на этой высоте у ее представителя закружится голова». (Рукоп.). В чем же выразилось это головокружение? В том, что я не бросился 27–30 августа в объятия стихии и не провозгласил, опираясь на Советы, поход против всей несоветской России, утверждая свое всевластие на ужасах гражданской войны?! Или в том, что, оставаясь представителем всей демократии, всей свободной и свободе преданной России, я не явился в ночь на 28 августа в Ц.И.К.С.Р. и С. Д., чтобы «неразрывно слиться» только с одной, хотя бы и очень влиятельной частью демократии?! Разве тогда не было ясно каждому, что, если бы у меня действительно закружилась голова, я бы именно в Ц.И.К. в ночь на 28 августа мог, прикрываясь лозунгом «Вся власть Советам», на 2 месяца раньше вернуть Россию к тирании. Или, наконец, в том, что на другой же день после бескровного конца Корниловского движения я настаивал на восстановлении деятельности Bp. Правительства в его целом, и только препятствия извне помешали осуществить это и заставили меня три недели, стиснув зубы, наблюдать, как разрушалось государство и гибла революция только потому, что победа всей единой в своем настроении России была целиком приписана исключительно Советам С.Р. и С.Д. и мнимые победители все собирались продиктовать свои условия России и Пр-ству?! Нет, вино победы не ударило мне в голову, но, если угодно, у меня действительно кружилась голова, однако только от сознания, что, несмотря на все соблазны, я и на этот раз остался хоть и одиноким, но трезвым до конца. Остался одиноким в самом начале мятежа, когда, придравшись к поведению Милюкова и газеты «Речь», слева началась травля всей партии к.д., и «Известия» Ц.И.К. требовали удаления представителей этой партии из Пр-ства. Тогда я один говорил то, о чем на Демократическом Совещании тщетно напоминал И.Г. Церетелли – «нельзя подходить с уголовным критерием к политическим течениям»; или «но когда вам говорят: надо определить степень участия отдельных лиц или организаций и на этом основании от политического дела отмести целую политическую партию, включающую в себя разнородные элементы, то это неверная политическая постановка вопроса».]
   Раупах. Так что с этого момента, когда портфели были Вам вручены, Вы считали, что вся полнота власти принадлежит Вам?
   Керенский. Нет, я не считал, почему и отставок не принимал. Задача заключалась только в том, чтобы создать возможность быстро и решительно действовать и сделать, если понадобится перегруппировку во Bp. Пр-стве. На этом создалось некоторое обострение с частью министров к.-д. Выяснилась некоторая разница отношения к событиям. Большинство министров продолжали исполнять обязанности и фактически всемерно содействовать прекращению мятежа. И только небольшая очень группа министров (собственно, двое) сразу поставила вопрос об отставке, совершенно формально и решительно устранилась от малейшего прикосновения к Bp. Пр-ству. Они подчеркивали, что они больше не министры. Я заявил им тогда, что, значит, они сами вышли в отставку, так как мной общая отставка членов Bp. Пр-ства не принята.
   [Чернов тоже сразу вышел тогда из состава Bp. Пр-ства, но усиленно подавлял мятеж, объезжал позиции вокруг СПБ. и выпустил свое, нашумевшее тогда, воззвание «селянского министра». Теперь, когда в России, или, лучше сказать, в Московии, как и встарь, свирепствуют рыцари «слова и дела», я считаю своим долгом подчеркнуть, что поведение этих двух министров к.-д. вовсе не было типично. Остальные министры к.-д. остались с большинством Bp. Пр-ства. Тем более по поведению этих двух лиц во Bp. Пр-стве нельзя заключать о тогдашнем настроении всей кадетской партии.
   Нужно быть объективным и вспомнить 3–5 июля. Тогда все было так же, но только наоборот. Тогда попытка восстания исходила от враждебных коалиций, но только левых элементов; также нужно было принять быстрые и решительные меры и также были колебания, но только на другом фланге Bp. Пр-ства; были колебания, пока не докатились раскаты грома из-под Калуща и Тарнополя. Теперь, как и тогда, никто не одобрял «способа действия»: оба раза в этом вопросе была полная солидарность обоих флангов Bp. Пр-ства. Оба раза вопрос был лишь в том, как бороться – решительно или искать путь к примирению. И как после 3–5 июля людям, совершенно чуждым социал-максималистскому строю души, самое колебание в вопросе о необходимости решительных мер казалось преступлением, так и после 26–30 августа в ряды «изменников революции» попали все те, кто, по существу, был виновен в том же, т. е. виновен в чрезмерной близости к душевному строю корниловцев: слишком интимном понимании мотивов их деятельности. Обе стороны, каждая в свое время, из-за деревьев не видела леса, из-за своих личных переживаний не видела государства и той страшной опасности, которая одинаково таилась и в большевизме, и в корниловщине. Оба раза положение членов Bp. Пр-ства, слишком понимающих мотивы преступных выступлений, было тем более трудно, что в недрах их собственных партий этот то левый, то правый максимализм находил уже действенный отклик. Вспомним Камкова, Мартова в дни 3–5 июля; Милюкова, Струве в дни Корниловского движения.
   Недостаточная резкость граней была и силой, и слабостью коалиционной власти; была силой, пока государственное сознание побеждало классовые и групповые интересы; делалась слабостью, когда гасло это сознание.
   Возвращаясь к министрам к.-д., бывшим во Bp. Пр-стве во время, до и после корниловщины, я должен засвидетельствовать всю заведомую злостность обвинения таких чистых людей, как Карташев, Ольденбург, Кишкин и др., в каких-либо кознях и заговорах против демократии. Радикалы по убеждению, они если и представляли, как члены партии к.-д., русскую буржуазно, то ту ее разумную часть, «которая, по словам того же Церетели, поняла, что в этот момент Корниловская затея обозначала не утверждение тех начал, во имя которых выступал Корнилов, а полное разрушение страны». И партия к.-д. в целом поняла ошибку своих отдельных членов: после 27–29 августа Милюков вскоре уехал «отдыхать» в Крым, а мне, как Министру-Председателю, пришлось вплоть до открытия Временного Совета Республики при переговорах с партией к.-д. иметь дело, главным образом, с чрезвычайно разумным, прозорливым и действительно государственным человеком – В.Д. Набоковым.]
   Раупах. Я этот вопрос о Ваших полномочиях предлагаю потому, что увольнение Верх. Главнокомандующего возможно лишь только указом Правительства.
   Керенский. Это и было сделано до отставки.
   Раупах. А был указ, постановление Пр-ства об увольнении Корнилова?
   Керенский. Это сейчас же решили.
   Председатель. И он имеется в письменной форме?
   Керенский. Я не знаю, имеется ли в письменной форме, т. к. было бурное заседание.
   Раупах. Так что, увольнение не было актом лично Вашим, а это было постановление Пр-ства?
   Керенский. Конечно. Я не могу только сказать, было ли постановление тут же записано. Во время заседания сидят Управляющий делами Bp. Пр-ства, чины Канцелярии, и потом все постановления вносятся в журнал. Я помню только, что мое предложение заключалось в том, что необходимо немедленно предложить Корнилову сдать должность. Так я и заявил.
   Раупах. Не помните, как была редактирована телеграмма – от имени Вашего или что Bp. Пр. – ство предлагает?
   Керенский. Телеграмма была наспех составлена.
   Раупах. В исходящий журнал не была внесена?
   Керенский. Она очень наспех была составлена. Нужно помнить обстановку этой ночи.
   Раупах. Но она должна иметься, она была передана по прямому проводу. Здесь она должна иметься, там мы ее найти не могли.
   Керенский. Где там?
   Раупах. В Ставке – там ее не оказалось.
   Керенский. То есть как не оказалось?
   Illабловский. Она оказалась затерянной. Она была взята Корниловым, бралась в штаб, пользовались ею как показанием, но там ее не оказалось. Подлинника мы не получали.
   Раупах. Так что увольнение Корнилова было актом не лично Вашим, а постановлением Правительства? Это очень важно.
   Керенский. Это было предложено и принято во Bp.-Пр-стве до вручения мне отставок. Это несомненно. Я сделал подробный доклад и соответствующий из него вывод.
   [Следст. комиссия так подробно выясняла момент увольнения ген. Корнилова и условия, при которых состоялась посылка ему телеграммы об этом, потому, что с течением следствия одним из серьезных мотивов Корниловского отказа сдать командование стали выдвигать формальные дефекты той телеграммы, о которой идет речь в этом месте моего допроса. Недостатки эти были: 1) отсутствие на ней номера, простая подпись – «Керенский», без обозначения моих званий. В отсутствие ссылки на постановление Bp. Пр-ства. Но если бы действительно возникли у ген. Корнилова какие-либо серьезные сомнения в подлинности этой телеграммы или в моем правомочии ее послать, то, во-первых, Корнилов сейчас же мог бы и должен был бы сделать проверочный запрос, а во-вторых, эти сомнения как-нибудь отразились бы в разговоре по юзу с Савинковым днем 27 августа. Ничего подобного, конечно, не случилось. В мотивах отказа сдать должность, изложенных в юзограмме, ни слова нет о формальных дефектах телеграммы и только в одном из мне известных показаний мельком говорится: «Утром 27 августа я получил телеграмму за подписью “Керенский”, но без №, с указанием сдать должность Лукомскому». И все!
   Филоненко, если в данном случае его показанию можно доверять, устанавливает, что только он возбудил у ген. Корнилова сомнение в подлинности этой телеграммы и что сам же он в разговоре с Савинковым 27 августа днем выяснил ее достоверность. Другими словами, и по версии Филоненко вытекает, что разъяснение сомнений в подлинности телеграммы ровно никак не отразилось на дальнейшем поведении Корнилова. Да и ген. Лукомский вовсе не сомневался в подлинности моей телеграммы, так как он до всяких разъяснений послал мне свою ответную телеграмму с мотивированным отказом вступить в командование вместо ген. Корнилова.
   Я нарочно более подробно выяснил этот ничтожный эпизод с телеграммой, чтобы показать, с какой тщательностью и вниманием Следст. Комиссия проверяла всякое указание в пользу ген. Корнилова; стремилась установить малейший факт, который мог бы дать поведению генерала оправдывающий его мотив. Как далека была деятельность Следст. Комиссии, лично мной составленной, от стремления «в быстроте суда и в могилах скрыть истину, цели движения, участие в деле членов Правительства»! А между тем именно эти цели приписывает ген. Алексеев «невидимым участникам (Корниловского восстания), которые явились вершителями судеб и руководителями следствия». А разве весь протокол моего допроса не доказывал, той действительной независимости Следст. Комиссии, которая давала ей возможность так тщательно, а иногда и придирчиво исследовать связанные с делом Корнилова действия самого «вершителя судеб»… Не доказывает ли Алексеевская инсинуация лишь одного – что общество, воспитанное Щегловитовской юстицией, заслуживает только «Стучкина суда»!]
   Шабловский. Что произошло, г. Министр, после отправки первой телеграммы в хронологическом порядке, какие были возражения ввиду вырабатывающегося сообщения Мин. Председателя от 27 августа?
   Керенский. Кажется, возник вопрос о желательности задержать эту телеграмму, и она была задержана, кажется… Собственно, о какой телеграмме идет речь?
   Шабловский. О сообщении от Вашего имени 27 августа. (Один из членов Комиссии дает Керенскому телеграмму, о которой идет речь.)
   [Помню, что рассылка этой телеграммы (обращения моего к населению) была задержана по радио, но не по тем мотивам, на которых настаивали лица, предлагавшие ее задержать. Эти лица хотели отсрочить вообще опубликование «конфликта», по их словам, Bp. Пр-ства с ген. Корниловым для того, чтобы не потеряна была возможность найти «компромисс, исчерпать недоразумение мирными средствами на почве взаимных уступок». Я уже объяснил, почему на это пойти я не мог. К тому же к вечеру 27 и особенно в ночь на 28-е большинство соглашателей настаивало на компромиссе, исходя уже не из гипотезы о добросовестном заблуждении Корнилова (она к этому времени уже была опровергнута фактами), а исходя «из трезвого подсчета реальных сил». К этому времени ген. Корнилов был уже борющейся стороной, мобилизовавшей свои силы.
   В широком общественном мнении существует убеждение, что активное выступление ген. Корнилова против Bp. Пр-ства началось после ознакомления его с разосланным по телеграфу моим обращением к населению от 26 августа и после телеграфного запрещения железным дорогам исполнять распоряжения «бывшего» Главковерха, т. е. Корнилова. Это убеждение – совершенное заблуждение! Заблуждение, которое усиленно поддерживается корниловцами. Да и сам Корнилов, говоря, что только 28 августа он «решил выступить открыто и, произведя давление па Bp. Пр-ство, заставить его…», пытается это свое выступление изобразить как следствие того, что «28 августа Bp. Пр-ство объявило меня изменником родины».
   На самом деле обращение мое в решении Корнилова выступить не сыграло никакой роли. Это видно хотя бы из той резолюции, которую ген. Корнилов того же 28 августа положил на доложенной ему копии моей телеграммы ген. Клембовскому от 27 августа: «Прошу ген. Клембовского срочно уведомить меня о его решении, так как на основании его вчерашней (т. е. от 27 авг.) телеграммы мною уже принято определенное решение, отмена которого явится причиной больших потрясений в Армии и стране». 27 же августа эшелоны Крымова стали насильственно прорываться вперед, так что пришлось для задержания их начать разборку. 27 августа закончились сношения ген. Корнилова с фронтами и послано предписание командующим войсками тыловых округов впредь подчиняться Корнилову, по крайней мере такая телеграмма командующему Московским округом мне известна. Ген. Деникин в тот же день успел послать Bp. Пр-ству свою лапидарную, но ясную телеграмму № 145, начинающуюся словами: «Я солдат и в прятки играть не умею»… и принять на месте ряд недвусмысленных мер. Одним словом, 27 августа в Ставке шла самым напряженным образом мобилизация сил для операций широким фронтом. Таким образом, в ночь на 28 августа, когда соглашатели осаждали меня в Зимнем Дворце, в Ставке давно уже было принято бесповоротное решение «заставить Bp. Пр-ство: 1) исключить из своего состава тех министров, которые, по имеющимся у меня (Корнилова) сведениям, были предатели родины, 2) перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твердая власть. Для оказания давления на Врем. Пр-ство я решил воспользоваться 3-м конным корпусом ген. Крымова, которому и приказал продолжать сосредоточение к Петербургу», делает ценнейшее признание ген. Корнилов, полагая, что его честному солдатскому слову поверит каждый и ни у кого и сомнений не явится в том, что только оскорбленный Пр-ством Корнилов внезапно решился на открытое выступление. А между тем даже проект знаменитого объявления к русским людям был заготовлен 27 августа, и мое обращение, может быть, только ускорило его опубликование с соответственно измененным в начале текстом.

Обращение к населению

   ОБЪЯВЛЯЮ:
   26 августа ген. Корнилов прислал ко мне Члена Гос. Думы В.Н. Львова с требованием передачи Bp. Пр. – ством всей полноты гражданской и военной власти с тем, что им по личному усмотрению будет составлено НОВОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО для управления страной. Действительность полномочий Члена Гос. Думы Львова сделать такое предложение была подтверждена затем ген. Корниловым при разговоре со мной по прямому проводу. Усматривая в предъявлении этих требований, обращенных в моем лице к Bp. Прав., желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжелым положением государства для установления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Bp. Пр. – ство признало необходимыми:
   Для спасения родины, свободы и республиканского строя уполномочить меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне пресечь всякие попытки посягнуть на верховную власть в Государстве и на завоеванные революцией права граждан.
   Все необходимые меры к охране свободы и порядка в стране мною принимаются, и о таковых мерах население своевременно будет поставлено в известность.
   Вместе с тем приказываю:
   1) Ген. Корнилову сдать должность Верховного Главнокоманд. ген. Клембовскому, Главнокомандующему армиями северного фронта, преграждающего пути к Петрограду. Ген. Клембовскому временно вступить в должность Верховного Главнокомандующего, оставаясь в Пскове.
   2) Объявить г. Петроград и Петроградский уезд на военном положении, распространив на него действие правил о местностях, объявленных состоящими на военном положении (Ов. Зак. т. II общ учр. губ. ст. 23 и прил. к ней 1892 г., а по грод. 1912 г.).
   Призываю всех граждан к полному спокойствию и сохранению порядка, необходимого для спасения Родины. Всех чинов армии и флота призываю к самоотверженному и спокойному исполнению своего долга – защиты Родины от врага внешнего.
   Министр Председатель, Военный и Морской Министр А.Ф. Керенский. 27 августа 1917 года.

Объявление верховного главнокомандующего

   Телеграмма Министра Председателя за № 4163 во всей своей первой части является сплошной ложью: не я послал члена Гос. Думы Владимира Львова к Bp. Пр. – ству, а он приехал ко мне, как посланец Министра Председателя. Тому свидетель член Гос. Думы Алексей Аладьин.
   Таким образом, свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу ОТЕЧЕСТВА.

   РУССКІЕ ЛЮДИ!
   Великая родина наша умирает.
   Близок час кончины.
   Вынужденный выступить открыто – я, ген. Корнилов, заявляю, что Bp. Пр. – ство под давлением большевистского большинства советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба, одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье, убивает армию и потрясает страну внутри.
   Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей РОДИНЫ. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы, молите Господа Бога об объявлении величайшего чуда, спасения Родной Земли. Я, ген. Корнилов, – сын казака-крестьянина, заявляю всем.
   Итак, моя телеграмма, которую хотели задержать соглашатели, не только ничего не вызвала, но оказала даже существенную помощь Ставке, дав ей возможность еще больше запутать следы. Сначала было принято определенное решение, отмена которого «явится причиной больших потрясений в армии и стране», только тогда последовал отказ сдать должность. Вот действительная последовательность событий.
   Только быстрые решительные меры могли спасти страну и спасли ее тогда от больших и кровавых потрясений. Я тем более не мог допустить никакого промедления, что для меня еще с вечера 26 авг. стало очевидно, что мы имеем дело с событиями, развертывающимися по заранее обдуманному плану, что, рассчитывая взять Bp. Пр-ство без боя врасплох, заговорщики предусматривали возможность и другого поворота событий. Нужно было также учесть возможность всяких неожиданностей со стороны тех подготовленных в разных местах в том числе в СПБ. кадров, о которых мы имели сведения. Не мешает отметить, что в поездах, задержанных в пути 27–28 августа по направленно от Могилева к СПБ., ехали группы лиц, которые должны были проявить себя в СПБ. активной поддержкой Ставке.]
   Председатель. Не было ли возражений против посылки этой телеграммы от 27 августа?
   Керенский. Были возражения. Говорили, что дело м. б. кончится компромиссом. Говорили это те, кто держался точки зрения наиболее ярко выраженной потом Милюковым, который явился ко мне с предложением посредничества и с заявлением, что я должен считать, что вся реальная сила на стороне Корнилова.
   Пока не выяснилось окончательно, что мои предсказания были правильны, т. е. пока Корнилов не оказался совершенно в безвоздушном пространстве. До последней минуты была масса сторонников компромисса или, вернее сказать, сдачи позиций Корнилову.
   [Посещение Милюковым моего кабинета произошло 28 авг. днем.
   По этому поводу в своем показании ген. Алексеев говорит следующее: «Так как представлялось весьма вероятным, что в этом деле ген. Корнилов действовал по соглашению с некоторыми членами Bp. Пр-ства и что только последние дни 26–28 августа это соглашение или было нарушено, или народилось какое-то недоразумение, то в 3 часа дня 28 августа Милюков и я отправились еще раз к Министру Председателю, чтобы сделать попытку склонить его к командированию в Могилев нескольких членов Правительства и Милюкова для выяснения соглашения, или уже в крайнем случае к продолжению переговоров по аппарату Юза. Но в этом нам было решительно отказано». Я должен сказать, что тогда у меня в кабинете ген. Алексеев все время молчал, за исключением нескольких слов о положении фронта при создавшемся безначалии, и для меня было не совсем даже ясно, зачем он присутствовал при объяснении моем с Милюковым. Во всяком случае, тогда в 3 часа дня 28 августа мне и в голову не приходило, что предо мной сидят не только единомышленники, но еще единомышленники, являющиеся ко мне с некоторого собрания, как я потом узнал. Едва ли нужно говорить, что на ту мотивировку необходимости продолжать переговоры, которая изложена в показании ген. Алексеева, в разговоре со мной Милюков ни разу даже не намекнул, ибо, если бы это случилось, то ему… не пришлось бы свою беседу довести до конца.
   Милюков аргументировал интересами государства, патриотичностью мотивов выступления ген. Корнилова, заблуждающегося только в средствах и, наконец, как ultimo ratio он привел мне решающий, по его мнению, и реальнейший довод – вся реальная сила на стороне Корнилова! На это, помню, я ему ответил, что я предпочитаю погибнуть, но аргументу силы право не подчиню; что меня удивляет, как можно являться с предложением переговоров ко мне – Министру Председателю после того, как ген. Корнилов осмелился объявить Членов Врем. Пр-ства агентами германского генерального штаба… Да, я был взбешен; я страшно возмутился, что Милюков совершенно не реагирует на этот, более чем недопустимый.
   На какие реальные силы рассчитывали в Ставке и как тщательно там была обоснована уверенность в широкой поддержке и успехе «открытого выступления против Bp. Пр. – ства», видно из следующей авторизованной ген. Корниловым «дипломатической» телеграммы князя Трубецкого, посланной им утром 28 августа за № 262 Министру Ин. Дел; я говорю о телеграмме, авторизованной ген. Корниловым, потому что прежде, чем послать в ОПБ, князь Трубецкой показал ее ген. Корнилову и тот, «ознакомившись с текстом, заметил – “посылайте”». Вот текст этой, только теперь сделавшейся мне известной, телеграммы.
   «Трезво оценивая положение, приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым. На его сторону станет в тылу все казачество, большинство Военных Училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить превосходство военной организации над слабостью правительственных организмов, моральное сочувствие всех социалистических слоев населения, а в низах растущее недовольство существующих порядков, в большинстве же народной и городской массы, притупившейся ко всему, равнодушие, которое подчиняется удару хлыста. Нет сомнения, что громадное количество мартовских социалистов не замедлит перейти на сторону их. С другой стороны, последние события на фронте и в тылу, особенно в Казани, с наглядной очевидностью выяснили картину полной несостоятельности нынешнего порядка вещей и неизбежность катастрофы, если немедленно не произойдет перелом. Это соображение является, по-видимому, решающим для ген. Корнилова, который сознает, что только решимостью можно остановил Россию у края бездны, в которую она иначе скатится. Говорить, что Корнилов подготовляет торжество Вильгельма, не приходится в ту минуту, когда германским войскам останется преодолеть только наши пространства. От людей, стоящих ныне у власти, зависит, пойдут ли они навстречу неизбежному перелому, чем сделают его безболезненным и охранят действительные залоги народной свободы, или же своим сопротивлением примут ответственность за новые неисчислимые бедствия. Я убежден, что только безотлагательный приезд сюда Министра-Председателя, Управляющего Воен. Минист., а также Вас для совместного с Верховн. Главнокоманд. установления основ сильной власти может предотвратить грозную опасность междоусобия». Не подтверждает ли эта телеграмма еще раз, что и мои срочные меры против выступления ген. Корнилова были в достаточной мере обоснованы.
   Выпад Корнилова, хотя во Врем. Пр-стве сидят его ближайшие политические друзья. Даже Трубецкой, находившийся под сильным давлением Ставочной атмосферы, рассказывает, что, когда днем 28 августа ознакомился с содержанием объявления к русским людям (приказа № 1), он был «настолько удивлен им, что усомнился в его подлинности», и ему стало ясно, что «случайные люди подсунули ген. Корнилову документ, который тот, не продумав его глубоко, подписал». Текст этого документа сделал кн. Трубецкому ясным, что примирение невозможно.
   Помню также, как во время этого разговора, когда я указывал Милюкову, что мое отношение к выступлению Корнилова не может быть иным, чем отношение мое в июле к большевикам, что с точки зрения государственной власти и тогда и теперь положение совершенно одинаково, что Правительство стоит перед такой же попыткой насильственного захвата власти и т. д., помню, как Милюков из разницы мотивов преступления (разницы мотивов не отрицал и не отрицаю и я) приходил к требованию различного отношения власти и к самому преступлению. Передо мной был июльский Мартов наизнанку. Да ведь и передовицы в «Речи» этого времени соответствовали передовицам «Новой Жизни» – времени большевистского восстания.
   Я уже говорил, какой благодарный материал отдельные видные либералы своим поведением в корниловские дни дали большевистским и полубольшевистским демагогам. На единственную государственную идею, которая спасала Государство от политической смерти, на идею единой общенациональной власти начался в рядах демократии последний натиск. Одни шли в атаку открыто, другие трусливо, прикрываясь лозунгом – «коалиция без кадет» – отлично зная, что этот лозунг практически означает отрицание коалиции, так как все прогрессивное, но не демократическое, включительно до Московской промышленной аристократии, объединилось тогда вокруг партии к.-д.
   После корниловского выступления Правительство осталось одиноко в своем стремлении вновь объединить «представителей всех тех элементов, кто вечные и общие интересы родины ставит выше временных и частных интересов отдельных партий или классов», каковые стремления Правительство объявило своей ближайшей задачей в обращении к населенно 1 сентября, провозглашая Россию Республикой.
   «Вечное и общее» было забыто всеми партиями и классами во имя «временного и частного»! И среди демократии, и среди буржуазии непримиримое, но активное меньшинство быстро захватывает влияние и власть. Если можно понять большевиков, которые, разнуздывая все темные звериные инстинкты народных масс, хотели захватить п использовать для своих целей колоссальную реальную силу этих масс, то совершенно становишься в тупик перед «реальной политикой» непримиримого буржуазного интеллигентского крыла, ставившего себе целью освободить государство от давления всей «революционной демократии», не имея в то время никакой реальной силы в своем распоряжении! Поистине, кого Бог захочет наказать, у того отнимет разум. Но, наказывая себя, «трезвые» элементы страны сильно помогли анархо-большевикам сбросить Россию в бездну!]
   Керенский. Кроме попыток компромисса, в это время был массовый «исход» из места, заведомо обреченного на гибель. Была одна такая ночь, когда я почти в единственном числе прогуливался здесь не потому, что не хотел ни с кем вместе действовать. Просто создалась такая атмосфера кругом, что полагали более благоразумным быть подальше от гиблых мест!
   [Должен признать, что внешне Милюков выбрал очень удобную минуту для того, чтобы доказывать мне, что реальная сила на стороне Корнилова. День 28 августа был как раз временем наибольших колебаний, наибольших сомнений в силе противников Корнилова, наибольшей нервности в среде самой демократии. Длительный самогипноз «контрреволюцией» заставлял многих и много раз просто преувеличивать силу сторонников республиканской реакции в стране. Сбитые с толку шумихой корниловских резолюций, многие и многие ошибались так же грубо, как и Милюков. Я никогда не забуду мучительно долгие часы понедельника и особенно ночи на вторник! Какое давление приходилось испытывать мне все это время, сопротивляться и в то же время видеть вокруг себя растущее смущение. Эта петербургская атмосфера крайней психической подавленности делала еще более непереносимым сознание того, что безначалие на фронте, эксцессы внутри страны, потрясение транспорта могли каждую минуту вызвать непоправимые последствия для и без того едва скрипевшего государственного механизма. Ответственность лежала на мне в эти мучительно тянувшиеся дни поистине нечеловеческая. Я с чувством удовлетворения вспоминаю, что не согнулся я тогда под ее тяжестью, с глубокой благодарностью вспоминаю тех, кто тогда просто по-человечески поддержал меня…
   Только на другой день – 29 августа – проявилась могучая реакция всей страны на безумную попытку заговорщиков. Я уже говорил и еще раз должен подчеркнуть, что честь победы над Корниловым никоим образом не может быть приписана специально «советам». Корниловское движение в первый же момент было раздавлено бескровно только подъемом и единством всей страны, объединившейся вокруг общенациональной, демократической власти. Это объединение захватило неизмеримо более широкие слои населения, чем тогдашние советские круги. Новые городские и земские самоуправления сыграли тогда огромную в народном движении роль. Сотни и сотни телеграмм из всех уголков России наглядно говорили о том, что тогда еще «объединение всех живых сил страны» не было пустым звуком. Не нужно забывать, что в это время как раз происходил здоровый процесс ущерба государственно-политического значения Советов. Процесс, прерванный корниловщиной, превратил Советы в большевистские цитадели. Не нужно также забывать, что все решения Правительством были приняты и распоряжения были отданы раньше, чем кто-нибудь посторонний власти узнал о самом выступлении Корнилова. Легенда, что Правительство приняло меры против Корнилова только под давлением Ц.И.К. С Р. и С.Д. совершенно противоречит действительности. Перелистывая газеты той эпохи, я наткнулся в № «Известий Ц.И.К.С.Р. и С. Д.» от 27 августа на характерную статейку – «Тревожная ночь», – которая так ярко говорит о том, как далеки были даже самые осведомленные обитатели Петербурга уже утром 27 августа от действительности. В этой заметке описывается, как всю ночь на 27 августа происходили непрерывные тревожные заседания Министров, совещание Министра-Председателя с военными чинами и объясняется все это ожиданием каких-то уличных выступлений в полугодовой день революции. Газета оканчивает это описание тревожной ночи сообщением, что «на запрос большевистских и других организаций были получены категорические заявления, что никаких выступлений эти организации не готовили и не готовят. Такие же заявления сделаны всеми демократическими организациями». И действительно, день 27 августа прошел в Петербурге совершенно спокойно, и даже намеков никаких не было на то большевистское восстание, о котором так уверенно пророчил В. Львов. Автор приведенной выше статейки и не догадывается, как он был близок к истине, передавая «предположения о том, что такие выступления могут быть провоцированы правыми организациями».
   29 августа был самый трудный по неопределенности день. А к вечеру 29-го сделалось уже возможным составить следующее Правительственное сообщение: «Мятежная попытка ген. Корнилова и собравшейся вокруг него кучки авантюристов остается совершенно обособленной от всей действующей Армии и Флота… Лишь небольшие отряды войск, двинутые ген. Корниловым к Петрограду, остаются в заблуждении но дальнейшее движение этих эшелонов остановлено, связь между ними прекращена… Из провинции отовсюду получаются сведения о полной верности войск и населения Bp. Пр-ству, а от всяких общественных организаций – заявления о решимости поддержать правительство…» А 30 августа Зимний Дворец опять полон был людей и оживления; счетчики «реальных сил» забыли о своих колебаниях; ген. Алексеев вечером выехал в Ставку, но… Но уже 1 сентября Bp. Пр-ство должно было писать: «Мятеж ген. Корнилова подавлен. Но велика смута, внесенная им в ряды армии и страны. И снова великая опасность, угрожающая судьбе родины и ее свободе… Bp. Пр-ство своей главной задачей считает восстановление государственного порядка и боеспособности армии»… А от 3 го сентября «Известия Ц,И.К.С.Р. и С.Д.» в статье «Не губите армию» должны были задавать страшный вопрос: «Разве самочинные действия и убийства, позорящие имя русского солдата, спасли Россию от заговора Корнилова? – нет, Россию спасло совсем другое»… Если в одной из газет нейтрального государства задавался недавно германскому Пр-ству трагический вопрос, будет ли в Берлинской Аллее Побед поставлен памятник победителю России – Ленину, то я совершенно серьезно утверждаю, что на одной из площадей бывшей России должен быть поставлен большевиками обелиск Корнилову с надписью: «Сим победили!»]
   Председатель. Не было ли у Вас разговора по поводу создавшегося положения с Терещенко, Дутовым, Карауловым, Савинковым?
   Керенский. Эти разговоры никакого отношения к телеграмме моей от 27 августа не имеют. Дутов и казаки приходили, насколько я помню, в тот же день ночью.
   Председатель. Да… Так…
   Керенский. Они приходили с заявлением, что хотели бы поехать для посредничества, для урегулирования отношений с Корниловым. Я ответил, что дам соответствующее разрешение. Но на другой день (28 августа), когда последовал со стороны Корнилова не только явный акт неповиновения, но и объявление нас (Bp. Пр-ства) немецкими агентами, я отказал казакам в разрешении на проезд в Ставку и сказал, что при создавшихся условиях никаких посредничеств, никаких поездок для урегулирования не может быть, так как вопрос перешел совершенно в другую стадию. Казаки сильно волновались, выражали претензию, что я сначала обещал пропустить, а потом отказал. Я им все время отвечал, что обстановка изменилась решительным образом.
   [Вообще, поведение в августе Совета Казачьих Войск было достаточно вызывающее, а в эти дни члены Совета и, в особенности, председатель его прямо с трудом сдерживались, чтобы не высказать своих настоящих мнений и намерений. Мне приходилось говорить с ними очень резко, тем более что я их политическим заявлениям мог противопоставить настроения фронтового казачества, которое со времени резолюции о «несменяемости Корнилова» протестовало передо мной против политики Совета Казачьих Войск. Затем, когда 29–30 августа стали прибывать одна за другой депутации от частей (казачьего) 3-го Корпуса, мне впервые пришлось убедиться в чрезвычайной преувеличенности представления о каком-то особом единении верхов и низов казачества. Еще раз я в этом мог убедиться на собственном опыте в Гатчине. Когда туда приехала делегация от Совета Казачьих Войск и, между прочим, стала работать против меня, как «предателя» Корнилова, то успеха в низах корпуса не имела, где, наоборот, хорошую почву нашли большевистские агитаторы и приехавший затем Дыбенко, тоже агитировавшие против меня, но сосредоточившие свое внимание совсем на других темах. В конце концов казаки, решив «выдать меня» Дыбенке, чуть-чуть не постановили арестовать и своих собственных офицеров… Вот почему я нисколько не удивился, когда до меня дошли сведения о печальном конце борьбы Дона с Московской анархией.]
   Раупах. А предложение Якубовича, Туманова, Савинкова, Лебедева пойти на компромисс?..
   Керенский. Я не помню разговора с Якубовичем и Тумановым. С Савинковым был разговор о том, чтобы была предоставлена ему возможность переговорить со Ставкой по прямому проводу еще вечером 26-го.
   Раупах. А после того он не говорил, что есть еще возможность?
   Керенский. Ему была предоставлена возможность говорить по прямому проводу, и он говорил целый день. А когда пришла телеграмма Лукомского, Вы ее помните, вероятно, то он, прочитав ее, подал мне заявление о том, что ссылка на него клевета, что от моего имени он переговоров не вел и вести не мог, и он это заявил по прямому проводу и Корнилову.
   Раупах. А этот разговор не послужил ли основанием к тому, что Савинков указывал, что возможно.
   Керенский. Это было ночью.
   Раупах. После переговоров по прямому проводу?..
   Керенский. Может быть, я не помню.
   Раупах. Я, собственно, хочу выяснить о всех лицах, о которых говорится здесь.
   Керенский. Тут лица совершенно разные, их нужно разгруппировать. Что касается казачьего посещения, то казаки просто хотели вовремя до Ставки доехать. Для меня совершенно несомненно, что они принадлежали к тем лицам, которые, как Милюков, наприм., были убеждены, что победа будет на стороне Корнилова, а не на стороне Революции.
   Раупах. На стороне реальных сил…
   Керенский. Нельзя, говорю я, в одну кучу всех этих лиц смешивать: что касается Якубовича и Туманова, то, вообще, я не помню разговора с ними. Может быть, они и говорили со мной, но это был столь ничтожный разговор, что я его не помню. Я знаю только одно: когда я спросил, почему я не вижу ни Туманова, ни Якубовича, то мне было сказано, не помню кем, кажется, Савинковым, что на Туманова так все подействовало, что он в очень угнетенном состоянии находится. Якубович потом, кажется, пришел. Я его, если не ошибаюсь, просил пригласить кое-кого на помощь для организации обороны. Но то, что я помню твердо, это было предложение Савинкова переговорить по прямому проводу ночью на 27 августа. Затем был 29-го Милюков. Затем в заседании Bp. Пр-ства, когда мы обсуждали этот вопрос, кажется, накануне уже разрешения кризиса, часть Правительства высказалась за необходимость компромиссного решения ввиду «соотношения сил» и необходимости избегать потрясений. Некоторые аргументировались тем, что неизбежно усилится большевистское течение… Разные были разговоры, но это было уже в другой плоскости, плоскости оценки соотношения сил. Я стоял на определенной точке зрения, что тут нет двух сторон, а есть Bp. Прав. и нарушивший свой долг генерал. Была группа лиц, часть общественного мнения, которое считало, что есть две стороны, которые равноправны и в борьбе за власть, и в праве вести между собой, так сказать, мирные переговоры, и в обращении к посредничеству. Я считал, что такой путь наносит решительный удар идее революционной власти, ее единству с момента революции, и поэтому на этот путь двух лагерей, переговаривающихся через посредников, я встать не мог и считал, что нарушил бы присягу, если бы встал на него.
   Раупах. Предложение переговоров ввиду возможности недоразумений не было?
   Керенский. Савинков делал предложение вечером 26-го.
   Раупах. После разговоров по ленте… А Терещенко и Лебедев?
   Керенский. Про Лебедева не помню, скорее наоборот. Лебедев очень недоверчиво относился к роли Филоненко в этом деле, и уход Филоненко был вызван, собственно говоря, сообщением Лебедева о некотором разговоре, который происходил в штабе в ночь приезда Филоненко из Ставки. А Терещенко – да, Терещенко одно время был сторонник соглашения и даже в одном из заседаний Bp. Пр-ства сказал, что это дело надо ликвидировать так, чтобы обоих за штат отправить – и Керенского, и Корнилова, обе стороны удовлетворить взаимным жертвоприношением.
   Шабловский. Кем было составлено обращение к областным губернским Комиссарам? За Вашей, г. Министр, подписью?
   Крохмаль. Виноват, а кем составлено сообщение 27 августа?
   Керенский. Не помню.
   Шабловский. А губернским Комиссарам?
   Керенский. Тоже не могу сказать.
   Шабловский. Нас интересует роль Некрасова. Не была ли это его редакция?
   Керенский. Какая же «роль» Некрасова?! Никакой такой особой роли Некрасова не было.
   Шабловский. Мы спрашиваем в связи с газетной заметкой, в которой говорится, что Bp. Пр-ство готово было воздержаться от депеши, в которой объявляло заговор, но Некрасов поторопился это сделать и сделал вопреки мнения Пр-ства, поставив Правительство перед совершившимся фактом.
   Керенский. Не помню. Я помню, что телеграмма, которая должна была идти по радио, была задержана просто потому, что мы считали, что не следует чрезмерно возбуждать общественное мнение и настроение.
   [ «Роль Некрасова»! Это один из злобных вымыслов в деле Корнилова. Почти у каждого свидетеля прокорниловца обязательно встречается какая-нибудь ссылка на роль Некрасова – роль злого гения Министра-Председателя, «легко поддающегося чужим влияниям»! То Некрасов без ведома Правительства рассылает телеграмму, которой «делает невозможным дальнейшие переговоры», то он самовольно приказывает разобрать рельсы по пути Корниловских отрядов, то он выступает в качестве безответственного советника и т. д. Я сам, помню, прочел в одной из прокорниловских газет, как Некрасов «взорвал возможность соглашения Керенского с Корниловым». Заметки в таком стиле появлялись постоянно. Конечно, все это было сплошной вымысел, и сам Некрасов совершенно правильно устанавливает, что все руководящие указания шли от меня, и без меня ничего серьезного не предпринималось. Однако дыма без огня не бывает – Некрасов действительно много сделал для скорейшей ликвидации выступления Корнилова. Это и было его преступлением, которое ему не могли простить корниловцы! Они мстили Некрасову за то, что он, как министр-заместитель, т. е. как ближайший мой помощник по управлению, весьма добросовестно и с исключительной энергией в те тревожные дни общей неуверенности исполнял свои служебные обязанности, т. е. помогал мне. Я уже не говорю, что просто как гражданин Некрасов имел бы полное право и помимо всяких своих обязанностей содействовать скорейшему подавлению мятежа… Может быть, корниловцы смягчили бы несколько к нему свое отношение, если бы знали, что был один такой час, когда и Некрасова я не видел около себя!
   Но почему роль Некрасова, ускорившего подавление восстания, могла так интересовать Следственную Комиссию, это я не совсем понимаю. Не могу же я допустить, что энергичная деятельность по ликвидации мятежа больше интересовала некоторых членов Следственной Комиссии, чем самый мятеж.
   Какая беззастенчивая травля началась в разных корниловских листках против всех виновников корниловского краха, видно хотя бы из того, как изложен в «Новом Времени» от 10 октября мой допрос Следственной Комиссии, подлинный протокол которого сейчас перед глазами читателя. Приведу характерные выдержки из этого изложения. Сообщив для вступления, что «А.Ф. Керенский сам неоднократно принимал участие в допросе свидетелей» (совершенная ложь), газета начинает передачу моего показания так: «Первоначально Керенский дал краткие объяснения, изложив в сжатой форме весь ход своих переговоров с ген. Корниловым. Эти объяснения вызвали однако ряд дополнительных вопросов… Один из членов следственной комиссии заинтересовался вопросом о том, поручил ли Министр Председатель В.Н. Львову вести переговоры со Ставкой. А.Ф. Керенский ответил утвердительно (?). Подтвердил (?) также Министр Председатель, что при разговоре по аппарату Юза 26 августа Львов не присутствовал, и заявил, что ввиду тревожного момента и государственной важности вопроса прибегнул к такой уловке (?)… Затем Керенскому был задан ряд вопросов о причине ухода некоторых министров и о том давлении (?), какое оказывал в этом вопросе на Министра Председателя бывший его заместитель Некрасов. Вообще на роли Некрасова чрезвычайной следственной комиссией было сосредоточено большое внимание. Министру Председателю задан был вопрос об авторе известного обращения А.Ф. Керенского к народу по поводу выступления ген. Корнилова, который был назван мошенником (?), предателем и изменником (?). А.Ф. Керенский заявил, что автором телеграммы был Н.В. Некрасов (?). Член следственной комиссии расспрашивал подробно (?) о вмешательстве Некрасова в чисто военные вопросы и об оказывавшемся им давлении при решении вопросов о смещении лиц высшего командного состава армии». Такая смесь извращений и просто лжи была поднесена читателю, как изложение моего допроса. Чтобы вполне оценить работу редакции «Нового Времени» и подобных ей газет, нужно помнить, что, пользуясь очень хорошим источником, корниловские газеты имели в своем распоряжении все подлинные протоколы и документы следственной комиссии чуть ли не в тот же день, как они появлялись. К сожалению, только слишком поздно я узнал, кто был этим источником.]
   Председатель. А как относительно Крымова, отряда 3-го Корпуса? Были отданы распоряжения о задержке, о порче пути и т. д.? Вызывались они документами или опасением каким-нибудь мало обоснованным? Временно, только вследствие создавшейся обстановки, Крымов оказал явное неповиновение распоряжениям Штаба?
   Керенский. Крымов, как я уже говорил, был участником мятежа и лично шел, а с ним небольшое количество офицеров, с совершенно определенными намерениями. Вспомнил небольшой штрих: когда Крымов застрелился, один офицер, кажется, Багратион, хорошо не помню, сказал: «Теперь все концы в воду канули». Распоряжение остановить движение он не исполнил и продолжал двигаться вперед.
   Шабловский. Так что распоряжения, если делались, то вызывались документами?
   Керенский. Да, сообщениями о месте нахождения соответствующих частей. Главную роль здесь играли железнодорожники, которые осведомляли о малейших изменениях.
   Шабловский. Когда прибыл Филоненко из Ставки, что, собственно, он доложил?
   Керенский. Для меня приезд в Петербург Филоненко был не совсем понятным. Не знаю, собственно, зачем он появлялся. Он мне ничего не докладывал, пока я его не вызвал сам сюда во Дворец. Я его видел ночью в Штабе Округа. Как только появился там Филоненко, Савинков заявил мне, что желает видеть его ближайшим своим помощником по обороне Петербурга. Я возражал, но в конце концов, считая, что ближайший руководитель дела может выбирать себе кого угодно помощником за своей ответственностью, я согласился. А на другой день выяснилось, что Филоненко вел весьма несоответствующий с ген. Корниловым разговор. Тогда я вызвал его сюда и здесь он признался, какой был разговор, и изложил его. А Савинков стал давать целый ряд смягчающих комментарий. Савинков, нужно сказать, очень доверчивый человек и раз поверит человеку, очень долго не замечает никаких в нем недостатков. Филоненко рассказал следующее: Корнилов спросил его, не своевременно ли объявить ему свою диктатуру. Филоненко ответил, что он против личной диктатуры, и отказался поддержать Корнилова. Тогда Корнилов предложил «диктатуру коллективную» в составе – Корнилова, Керенского, Филоненко и Савинкова, – на что Филоненко ответил, что в такую комбинацию он войти готов. Я счел, что этот разговор настолько сам по себе недопустим, – а ведь, кроме того, всякий мог предположить, что у Филоненко есть какие-нибудь основания так говорить, раз он является представителем центральной власти при Верх. Главнокоман., что признал дальнейшее пребывание его на службе невозможным. Сначала я хотел далее арестовать Филоненко, но потом отменил приказ, ввиду позиции, занятой в этом вопросе Савинковым, решил, что это можно будет и после сделать. А пока предложил ему немедленно освободить занимаемое им место.
   [Филоненко явился из Ставки в С.-ПБург в ночь на 29 августа. А рано утром 29-го ко мне пришел В.И. Лебедев (бывший упр. Морск. Мин., назначенный мной 28 авг. помощником Генерал-Губернатора), крайне встревоженный, и сообщил о слышанной им вместе с полковником Вагратуни (Начальник Штаба С.-ПБ. военного округа) о совершенно недопустимой фразе Филоненко, сказанной им в разговоре с Савинковым. Я отдал распоряжение об аресте Филоненко. Через некоторое время явился ко мне Савинков с заявлением, что он просит или арестовать его вместе с Филоненко, или выслушать обвинителей Филоненко в моем и его, Савинкова, присутствии. Тогда я приказал сейчас же вызвать ко мне в кабинет Лебедева, Вагратуни и Филоненко и около 11 часов утра они все были у меня. Дальнейшее я привожу по весьма точному изложению, сделанному В.И. Лебедевыми в № 145 «Воли Народа»: «“Я Вас созвал, господа, по следующему поводу, – сказал А.Ф. Керенский, – В.И. Лебедев заявил мне, что М.М. Филоненко в докладе Б.В. Савинкову была употреблена фраза: “Я же все время отстаивал нашу схему: Корнилов и Керенский, как два столпа диктатуры”. Вы, г. полковник Вагратуни, подтверждаете это?” – “Да, подтверждаю”. – “А Вы, М.М. Филоненко?” – “Да”, – произнес он.
   Затем г. Филоненко рассказал, что им после приезда В.Н. Львова совместно с Корниловым обсуждался план диктатуры в виде “Совета обороны” из следующих лиц: ген. Корнилова, А.Ф. Керенского, Савинкова и его самого, г. Филоненко. План этот им обсуждался, как противовес возможности единоличной диктатуры Корнилова, которая иначе была бы небезопасна. Министр-Председатель был совершенно поражен этим признанием. “Как Вы, Верховный Комиссар Временного Правительства, вели подобный разговор с ген. Корниловым? Кто Вас на это уполномочил? Ведь теперь ген. Корнилов может действительно сказать, что он косвенно был введен в заблуждение”.
   Г. Филоненко пытался указать на то, что этот план был им выдвинут в противовес планам заговорщиков, что времени нельзя было терять, что разговор, наконец, велся в порядке личных отношений, личной дружбы.
   “Вы для ген. Корнилова – Верховный Комиссар… И этот Ваш разговор – разговор Верховного Комиссара с Верховным Главнокомандующим. Вы являетесь для ген. Корнилова представителем Временного Правительства, Временное Правительство Вас никогда не уполномочивало на подобные заявления”.
   На указания Савинкова и г. Филоненко на то, что, по существу, подобный же план “Совета обороны” выдвигался Временным Правительством, А.Ф. Керенский ответил: “Никогда, никогда. Поднимался вопрос и прошел об образовании “Совета Обороны” (не “Сов. Обороны”, а “Военного Кабинета”. – А. К.) из состава самого Bp. Пр-ства для сосредоточения в его руках всей обороны страны, по примеру Англии. Но никогда никому и в голову не приходило, что в состав такого Совета может войти подчиненный Вр-му Пр-ству ген. Корнилов. Вы же, Комиссар Bp. Пр-ства, обсуждали с ген. Корниловым без ведома Пр-ства планы директории, куда должны были войти три лица, не принадлежащие к составу Bp. Пр-ства, – Вы, Б.В. Савинков и ген. Корнилов, – и одно из его состава – я, ничего даже об этом не знавшее.
   А.Ф. Керенский в результате разговора сказал, что он считает поступок М.М. Филоненко по меньшей мере бестактным и считает продолжение политической деятельности для него невозможным.
   Я со своей стороны заявил, что считаю поведение М.М. Филоненко в Ставке преступным.
   Г. Филоненко согласился подчиниться решению А.Ф. Керенского и уйти от участия в политической жизни страны, но с протестом выступил г. Савинков, отстаивавший правильность поведения г. Филоненко и пояснивший признание г. Филоненко таким образом, что А.Ф. Керенский поправил его несколько раз, говоря: “Ведь мы втроем, я, В.И. Лебедев, и полк. Вагратуни слышали, что говорил М.М. Филоненко. Он говорил не то”. Так как Савинков настаивал на правильности действий г. Филоненко и солидаризировался с ним, Министр-Председатель предложил перенести все дело во Bp. Пр-ство, отчего г. Филоненко отказался, заявив, что он предпочитает подчиниться решению А.Ф. Керенского».
   В этот же день к вечеру Филоненко был официально уволен.
   Выше я указывал, что поведение Филоненко в Ставке служит одним из трех доказательств моего сговора с Корниловым. Генерал Алексеев так и говорил, что вопрос о выступлении Корнилова обсуждался с Керенским через Савинкова и Филоненко. О Савинкове я уже говорил и еще буду говорить, что же касается Филоненко, то, я думаю, одна эта сцена в моем кабинете достаточно убедительно доказывает, что через Филоненко ничего со мной не обсуждалось и больше я этого вопроса касаться не буду!
   Но это признание г. Филоненко само по себе чрезвычайно важно, так как оно совпадает с соответствующим показанием ген. Корнилова и с его юзограммой от 27 августа. Если же прибавить сюда еще показания Трубецкого, Лукомского и некоторых других, то получится точная картина того, как видоизменялась схема диктатуры в Ставке и по чьей инициативе этот вопрос, вообще, возник.
   Разговор Корнилова с Филоненко о диктатуре происходнл вечером 26-го. Львову же свое заявление генерал Корнилов сделал вечером 24-го. В этот день Савинкову было дано фиктивное согласие не посылать Крымова с Дикой дивизией в Петербург, и в этот же день эта дивизия особым приказом была подчинена ген. Крымову и выступила в Петербург. По признанию самого ген. Корнилова в беседе своей с Львовым, он по собственной инициативе заявил о необходимости введения диктатуры. Для Филоненко приезд и отъезд Львова из Ставки делается известным задним числом, со слов заехавших к нему Завойко и Аладьина. Из телеграфных переговоров по юзу 27 авг., соответствующих показаний Корнилова и Филоненко устанавливается, что до самого вечера 26 авг. предполагалось введение единоличной диктатуры Корнилова. В показаниях нет данных для того, чтобы утверждать или отрицать участие Филоненко в каких-либо совещаниях по вопросу о диктатуре до вечера 26 авг. Но нет также никаких указаний, что, отстаивая коллективную диктатуру, Филоненко внезапно изменил по этому вопросу свою точку зрения. Таким образом, какова бы ни была роль Филоненко в Ставке, инициатором введения личной диктатуры его признать нельзя.
   Я думаю, что будет совершенно соответствовать действительности утверждение, что и вообще вопрос о диктатуре возник помимо Филоненко и положение этого вопроса в Ставке не было ему известно в полном объеме. К сожалению, совещание ген. Корнилова с Крымовым и др. военными участниками заговора остались, кажется, вовсе не освещенными следствием. Между тем, как я совершенно убежден, что с такими умными людьми, как Крымов, и обсуждалась деловая сторона предприятия; в их среде, может быть, и нашелся бы настоящий инициатор всего дела. На основании же известных мне материалов если не инициатором, то наиболее активным сторонником в Ставке личной диктатуры нужно признать самого Корнилова.
   Вся обстановка окончательного совещания о диктатуре 26 августа указывает как будто на то, что, может быть, и правду говорил у меня в кабинете Филоненко, утверждая, что только поставленный перед фактом неизбежная объявления личной диктатуры Корнилова, он, как меньшее зло, выдвинул контрпроект введения коллективной диктатуры. Во всяком случае по делу твердо устанавливается, что этот проект возник только 26 августа на совещании Корнилова, Завойко, Аладьина и Филоненко. А никакого другого объяснения этого внезапного изменения плана в данных по делу Корнилова мне найти не удалось, кроме версий г. Филоненко.
   Но и рассказ Филоненко не вскрывает тех мотивов, которые заставили ген. Корнилова пойти на это видоизменение формы диктатуры. Убедил ли его действительно Филоненко в большей целесообразности своей схемы или, нуждаясь по тем или иным причинам в согласии в тот вечер Филоненко, ген. Корнилов только сделал вид до поры до времени, что Филоненко его убедил – это остается неясным. Я делаю второе предположение потому, что почти невозможно допустить, чтобы ген. Корнилов не видел всей нелепости этого диктаторского квартета, состоящего из Корнилова, Керенского, Савинкова и Филоненко! Просто я думаю, в этот вечер формы диктатуры не особенно интересовали Корнилова, который если не понимал, то чувствовал, что на другой день после переворота окончательно решать будет тот, в чьих руках будет сила!
   Что касается степени участия в заговоре самого Филоненко, то я склонен скорее к мнению, что он, как, напр., и Лукомский, был втянут в дело в самое последнее время, поставленный перед фактом и связанный своей Хлестаковской болтовней. Хотя возможно, что тщательное судебное исследование вскрыло бы и более глубокую прикосновенность его к заговору. Во всяком случае выяснить роль Филоненко в Ставке очень трудно, так как, с одной стороны, его поведение было очень скользкое, а с другой стороны, отношение к нему в Ставке было очень неровное. То он был persona grata у Корнилова, то его с трудом выносили, то его приказывали арестовать, то давали экстренный поезд для отъезда в Петербург. Он сам, по словам свидетелей, то нападал на меня, то настаивал на том, что никакое Правительство без меня невозможно; то требовал удаления Лукомского, то вместе с ним и с Корниловым обсуждал состав будущего кабинета, причем сам претендовал на пост Министра Иностранных Дел, и только в крайнем случае «соглашался» быть Мин. Внут. Дел! «Во всех своих отношениях к Корнилову Филоненко, – пишет, насколько помню, Лукомский, – показывал полное согласие со всеми его предначертаниями и говорил, что он идет с ним рука об руку, а в то же время Филоненко в Ставке не доверяют».
   Даже об аресте Филоненко существуют две версии: по одной, он сам себя просил арестовать, т. к., мол, «как представитель Времен. Прав, он должен быть на его стороне, между тем как всей душой сочувствует Корнилову». По другой – видя в Филоненко полную перемену и считаясь с обстановкой, ген. Корнилов заявил, что он его задерживает в Ставке». В чем же дело? 27-го утром, после получения моей телеграммы об увольнении Корнилова, у него в кабинете собрались Лукомский, Завойко, Аладьин и Филоненко. Обсуждалось создавшееся положение. Филоненко в разговоре заявил, что должен уехать по вызову в Петербург. По окончании беседы Корнилов с Лукомским вышли из кабинета и прошли вдвоем дальше. Следом за ними из кабинета вышел в залу Завойко и тут же объявил присутствующим, что «Филоненко только что просил его арестовать». Между тем Лукомский, встретившись с Трубецким, сказал ему, что «с Филоненко взято честное слово о невыезде». Сам Филоненко решительно утверждает, что не он просил себя арестовать, а его задержал Корнилов и что это произошло во время только что описанной утренней беседы в кабинете у Корнилова. Подтверждение слов Филоненко Лукомским делает его рассказ более достоверным.
   Почему же понадобилось Завойке изображать Филоненко в виде гоголевской унтер-офицерши?! Отчего вообще так скользка и изменчива фигура Филоненко в Ставке? Почему, посылая из Ставки 27 августа в Петербург телеграмму о необходимости сохранения Корнилова на посту Главковерха и соглашения с ним, он, проскочив в Петербург, выпускает здесь боевую против Корнилова прокламацию. Ответить на это определенно я не могу по недостаточности материала. Во всяком случае поведение Филоненко в Ставке как Комиссара Времен. Прав. при Верховн. Главноком. настоятельно требовало судебного расследования, и я не чувствую угрызений совести, что хотел его арестовать.]
   Шабловский. Вообще передвижение служебной карьеры Филоненко вызывалось и его личными качествами или это был протеже Савинкова?
   Керенский. Савинков до встречи с ним во время отступления и операций на Юго-Западном фронте очень плохо его знал. По крайней мере, я помню следующее: Филоненко в разговоре со мной перед назначением в Армию ссылался на Савинкова, а Савинков потом сказал мне, что он его очень мало знает. Филоненко был одним из молодых военных, которые много сделали по организации армейских комиссариатов и посылке на фронт Комиссаров, бравших на себя обязательство действовать на фронте не только уговорами, но и личным участием в боях. Это – «Комиссары личного примера». Он сам проявил большое мужество в 8-й Армии во время наступления и отхода. Здесь, на фронте, Савинков и Филоненко, видимо, сошлись. Затем, когда было неизбежно назначение Корнилова, я, учитывая его «особенности», хотел назначить при нем Верховным Комиссаром Савинкова. Я дальше этого не шел. Но Савинков указывал, что было бы более правильным, если бы Филоненко был комиссаром, потому что он привык к Корнилову, с ним работал. Я Филоненко раз или два видел в Петербурге весной, потом видел его, когда был день в районе 8-й Армии, но почти никогда с ним не разговаривал. Видел его в Ставке и поезде после совещания 16 июля.
   Тогда впервые должен был быть назначен комиссар при Верховном Главнокомандующем, между прочим, для того, чтобы ввиду особенностей характера ген. Корнилова быть всегда уверенным в правильности политического курса Ставки. Я хотел, чтобы эту политико-общественную деятельность контролировал и направлял Савинков, который первоначально и предназначался в Комиссарверхи. Когда же Савинков был назначен Управл. Военн. Минист., для меня вопрос о личности комиссара при Главковерхе сделался безразличным, т. к. руководство политической работой Ставки оставалось в руках Савинкова.
   Шабловский. На нас произвело впечатление в показании Савинкова отстаивание им Филоненко. Он отожествлял его даже с собой. Когда Вам было угодно его устранить, то Савинков чуть ли не ставил его в зависимость от своего ухода.
   Керенский. Да, я говорил Савинкову: «Я Вам вполне доверяю. Нахожу, что Вы можете делать ошибки, но я нисколько не сомневаюсь в Вашей преданности революции, Филоненко я совсем не знаю».
   Это особая черта Савинкова отстаивать «преданных» ему людей до конца, то же было и в данном случае. Он каждый раз ставил вопрос о Филоненко, как о себе лично. Когда я предложил Филоненко немедленно прекратить исполнение служебных обязанностей, то Савинков поставил вопрос о своем уходе, и мне пришлось немного оттянуть официальный уход Филоненко (т. к. я не хотел терять Савинкова). Но я считал невозможным оставление на службе Филоненко. Почти сейчас же ушел Савинков. Он сам категорически заявил мне, что не желает больше со мной служить, т. к. новые назначения Верховского и Вердеревского он не одобряет и категорически настаивает на своей отставке.
   По поводу признания Филоненко может возникнуть недоуменный вопрос, почему же я, несмотря на то что Филоненко говорил «о нашей схеме» т. е. о схеме не только своей, но и Савинкова, почему я хотел арестовать только Филоненко и ему одному предложил выйти в отставку? Должен ответить прямо: потому что непричастность Савинкова к заговору была для меня несомненна и в словах Филоненко я видел только попытку его оправдать перед Савинковым свое участие в недопустимом и преступном разговоре. А в упорных, но безнадежных попытках Савинкова у меня в кабинете вложить в уста Филоненко слова, которых он не произносил, я видел только его желание во что бы то ни стало спасти Филоненко.
   Что Савинков вовсе не был посвящен в разговор, это видно, во-первых, из того, что еще 23–24 августа он вел в Ставке борьбу с Гл. Ком. С. Оф. и с политическим отделом Ставки (во главе которого стоял чл. того же Гл. Ком. С. Оф. капитан С.), с двумя организациями, многие члены которых были деятельными участниками событий; во-вторых, из того, что ген. Корнилов обманул лично Савинкова в вопросе о Крымове и о Кавказской Туземной Дивизии; насколько помню, даже присутствие Крымова в Ставке осталось неизвестным Савинкову; в-третьих, из того, что даже в самый острый момент, после телеграммы Лукомского о предложениях Львова и Савинкова, ген. Корнилов на прямое заявление последнего, что ссылка на него клевета, не только не мог ничего возразить, но должен был молчаливо это признать; в-четвертых, из того, что Савинков не только не был в близком общении с Завойко и Аладьиным, но не терпел первого из них вовсе, относился к нему весьма подозрительно, избегал встречаться и раз даже добился его временной высылки; в-пятых, из того, что сам Савинков подозревал и пытался раскрыть заговор Ставки, он только выделял самого Корнилова, считая его «чуждым политике» патриотом; в 6-х, из того, что 27–30 августа Савинков ни минуты не колебался, на чьей стороне ему быть.
   Для того чтобы уяснить характер отношений между Корниловым и Савинковым и на мою роль в их отношениях, я приведу несколько отрывков из разговора 23 авг. Савинкова с Корниловым по записи самого Савинкова.
   Савинков. Лавр Георгиевич, я бы хотел побеседовать с Вами наедине. (При этих словах присутствовавшие тут Лукомский и Филоненко встают и уходят.) Дело в следующем: телеграммы, получаемые последнее время Министерством за подписью разных лиц, чинов Штаба Ставки, не скрою от Вас, вселяют во мне тревогу. В телеграммах в этих нередко трактуются вопросы политического характера и при том недопустимо… Я уже докладывал Вам, что я уверен, что Вы лояльно поддержите Времен. Пр-ство и против него не пойдете. Но того же самого я не могу сказать о Вашем Штабе.
   Корнилов. Я должен Вам сказать, что Керенскому и Времен. Пр-ству я больше не верю… Стать на путь твердой власти, единственно спасительной для страны, Bp. Пр-ство не в силах… Что касается Керенского, он не только слаб и нерешителен, но и неискренен. Меня он незаслуженно оскорбил (?) на Москов. Совещании. Кроме того, он вел за моей спиной разговоры с Черемисовым и хотел назначить его Верховным. (Ничего подобного никогда не было. – А. К.)
   Савинков. Мне кажется, в вопросах государственных личным обидам нет места. О Керенском же я не могу думать так, как Вы. Я знаю Керенского…
   Корнилов. Надо изменить состав Пр-ства.
   Савинков. Насколько я знаю, такого мнения и Керенский,
   Корнилов. Нужно, чтобы Керенский не вмешался бы в дело.
   Савинков. Это сейчас невозможно, если бы даже было нужно…
   Корнилов. Нужно, чтобы в Пр-стве были Алексеев, Плеханов, Аргунов.
   Савинков. Вернее нужно, чтобы советские социалисты были заменены несоветскими. Это Вы хотите сказать.
   Корнилов. Да. Советы доказали свою нежизнеспособность, свое неумение оборонять страну.
   Савинков. Все это дело будущего. Вы недовольны Пр-ством, поговорите с Керенским, во всяком случае Вы не можете не согласиться, что без Керенского, без возглавления им – никакое Правительство не мыслимо.
   Корнилов. В Правительство я не пойду. Вы, конечно, правы – без возглавления Керенским Правительство немыслимо. Но Керенский нерешителен, он колеблется, он обещает и не исполняет обещаний.
   Савинков. Это не верно. Разрешите Вам доложить, что за 6 дней, истекших после Моск. Совещания, когда Керенский заявил о том, что становится на путь твердой власти, Воен. Мин. сделано было следующее…
   Этот разговор происходил 23 августа. А вот отрывки из разговора на другой день…
   Корнилов. Хорошо, я не назначу Крымова.
   Савинков. А.Ф. хотел бы, чтобы Вы назначили ген. Д.
   Корнилов. А.Ф. имеет право отвода, но не может мне указывать, кого назначать.
   Савинков. А.Ф. не указывает – он просит.
   Корнилов. Я назначу Д. начальником штаба.
   Савинков. А туземная дивизия?
   Корнилов. Я заменю ее регулярной кавалерийской.
   Савинков. Покорнейше благодарю. А.Ф. еще мне поручил просить Вас откомандировать в его распоряжение полк. Пронина (Тов. Пред. Гл. Ком. С. Оф.).
   Корнилов. Пронина? Зачем? Я понимаю: скрытый арест. Пронина я не отпущу, дайте мне доказательства, и я сам арестую Пронина.
   Савинков. Хорошо, я так и доложу А.Ф.
   Корнилов. Так и доложите (дальше уже идет приведенный мной разговор о Миронове…)
   Савинков. Лавр Георгиевич, разрешите вернуться ко вчерашнему разговору, каково ваше отношение к Временному Правительству?
   Корнилов. Передайте А.Ф., что я буду его всемерно поддерживать, ибо это нужно для блага отечества.
   Савинков. Лавр Георгиевич, я счастлив слышать эти слова. Я в вас никогда не сомневался. Я передам вами сказанное А.Ф.
   После этого разговора, в 3 часа дня, Савинков, успокоенный и уверенный в Корнилове, уезжает обратно (в Петербург). А через несколько часов после его отъезда происходит прием В.Н. Львова и ему делается известное заявление для передачи мне. Такова была искренность и правдивость Корнилова в отношениях даже с Савинковым! Стараясь как-нибудь объяснить Савинкову двойственность своего поведения, Корнилов в разговоре по прямому проводу с ним 27 августа говорит, что «по отъезде Вашем мною были получены новые тревожные известия о положении дел на фронте и в тылу». Это-то в продолжение 3–4 часов, протекающих между прощанием Корнилова на вокзале с Савинковым и появлением у него в кабинете Львова?! Допустим. Но, перечисляя эти новые тревожные сведения (кстати, ничего нового в себе не заключающие), ген. Корнилов не упоминает о каком-нибудь экстренном известии, полученном им за эти часы из Петербурга. Так почему же он лично не предупредил хотя бы на вокзале Савинкова о том, что на основании точных сведений из Петербурга он признал положение «крайне грозным» и дальнейшее пребывание меня и Савинкова в Петербурге «весьма опасным» для нас обоих?! И зачем после столь дружественного последнего свидания с Савинковым ген. Корнилов признал нужным не только столь тревожные известия передавать через случайного человека, но еще и «гарантировать» через него же полную безопасность нашего пребывания в Ставке? Ни один мудрец не разрешит этого загадочного поведения Корнилова, пока будет думать, что перед ним искренний и правдивый солдат, «чуждый политики», а для человека, бесстрастно ищущего правды, этот день, 24 августа, освещает события глубже, чем целый ворох документов. Он увидит, как, искренно разговаривая с Савинковым, в это же время не разговаривали, а делали дела с Крымовым Завойко и др. посвященные. Да, Савинков виноват, но не в сговоре с Корниловым, не в том, что, как думает Алексеев, через него я был заранее «осведомлен» в выступлении Корнилова. Он виноват в том, что, совершенно не отдавая себе отчета в фигуре и в настоящих намерениях Корнилова, он бессознательно содействовал ему в его борьбе за власть, выдвигая Корнилова как политическую силу, равноправную Правительству. Виноват в том, что, выступая в Ставке, он превышал данные ему полномочия и действовал не только в качестве моего ближайшего помощника, но и ставил себе особые политические задачи. Виноват в том, что, недостаточно осведомленный об общем положении государства и после долгого заграничного изгнания не разобравшись еще в сложных и политических отношениях и действительных настроениях масс, он самоуверенно начал вести личную политику, совершенно не считаясь с опытом и планами даже тех, кто выдвинул его на исключительно ответственный пост, взяв на себя формальную ответственность за всю его государственную деятельность.
   Но какова бы ни была моя личная оценка такого поведения Савинкова, я должен решительно протестовать против относящегося к Савинкову и сделанного на 4-м съезде партии с.-р. 26 ноября прошлого года заявления В.М. Чернова о том, что в деле Корнилова «более чем двусмысленная, можно сказать, предательская роль выпала на долю человека, который когда-то был членом партии c.-p.». Никаких данных для подобного заявления дело Корнилова не дает. Бросать подобное более чем неосторожное обвинение было особенно недопустимо в такое время, какое переживала Россия в ноябре прошлого года, – время разгула кровожадных инстинктов!
   Именно потому, что я знал о непричастности Савинкова к заговору, мне и в голову не приходило вместе с Филоненко увольнять и Савинкова. Однако сам Савинков продолжал с исключительной настойчивостью солидализировать себя с Филоненко, и с утра 29 августа я видел, что он ищет только предлога, чтобы уйти. Предлог этот был найден в моем «некорректном» к нему отношении (чего, как вопроса чисто личного, я здесь касаться (не буду) и в назначении на пост Военного и Морского Министров – Верховского и Вердеревского. Против дисциплинарного повода отставки я тогда ничего не мог возразить, а теперь должен признать, что отрицательное отношение к этим назначениям Савинкова объективно оправдалось: тех результатов, которые ожидались от назначения на мое место «настоящих» верных, совсем не получилось!
   Однако нужно признать, что между Верховским и Вердеревским была существенная разница. Умный и большой дипломат Вердеревский отлично понимал созданное корниловщиной положение, хотел спасти, что было еще возможно спасти, но главной задачей своей считал защиту оставшихся еще невредимыми офицеров флота от дальнейших самосудов и окончательного истребления. Этим объяснялся и его чрезмерный оппортунизм в сношениях с матросскими организациями. Однако, кое-как «отбрыкиваясь» от натиска низов, Вердеревский весь ушел в разработку и подготовку ряда серьезных мероприятий для того, чтобы пытаться восстановить боеспособность флота.
   Генерал же Верховский не только не мог совершенно овладеть положением, но даже не смог и понять его… Был подхвачен политическими игроками слева и помчался без руля и без ветрил прямо навстречу катастрофе. Мне может быть с большим основанием поставлено в вину назначение на пост Военного Министра именно Верховского, и я принимаю эти упреки. Это было самое неудачное из всех назначений: Верховский в свою деятельность внес нечто неуловимо комическое. Однако, не в оправдание себе, а так просто, для объективности, я должен сказать, что до назначения Военным Министром Верховский представлял из себя несколько другую фигуру. Я уже не говорю о его деятельности в Севастополе и раньше, но еще 27 августа в телеграмме Корнилову он выражал свою солидарность с существом корниловских мероприятий, протестуя только против метода действий Корнилова: «Можно и нужно было менять политику, но не подрывать последние силы народа во время прорыва фронта». Приехав же после своего назначения в Петербург, Верховский всем представлялся как «корниловец». Кроме того, благодаря некоторой неопределенности поведения во время Корниловского движения, иных желательных кандидатов выбирать мне было буквально не из кого. Видеть же военного на посту Военного Министра захотели вдруг справа и слева.
   Шабловский. Не было ли у Правительства каких-либо данных при предании суду Корнилова, Лукомского и Кислякова, Деникина и Маркова, чего-нибудь такого, чего у нас нет, каких-нибудь сведений, которые мы упустили? Мы производили расследование в Петрограде сейчас, допрашивая отдельных лиц, но, может быть, у Правительства есть еще что-нибудь, чего мы не знаем?
   Керенский. Насколько я знаю, преданы были суду все те, кто активно проявил себя после формального отчисления Корнилова от должности. Ген. Кисляков продолжал делать соответствующие распоряжения. Лукомский, ну, его позиция, я думаю, и вся деникинская история и Маркова вам известна.
   Шабловский. Особых докладов не было?
   Керенский. Напротив, телеграммы и поведение Лукомского для меня было неожиданностью, я не думал, что Лукомский пойдет таким путем. Я и сейчас думаю, что, вероятно, Лукомский одним из последних примкнул. Все-таки суть этого дела, несомненно, в Завойко, Аладьине и К°.
   Раупах. Вопрос, который только что предложил Председатель, нас интересует потому, что в редакции было указано, что они предаются суду за мятеж. Какие фактические данные свидетельствовали о том, что они участвовали в мятеже?
   Керенский. Это вы переходите в область квалификации того преступления, которое они совершили.
   Мы считали, что явное неповиновение Верховного Главнокомандующего Верховной Власти и отказ его от сдачи должности с теми призывными прокламациями и приказами войскам, которые издавал Корнилов, – мятеж. А участники и сторонники его являются участниками мятежа. Преступление всегда определяется по главному виновнику. Я не знаю, как еще по-другому квалифицировать?!
   Раупах. Но степень участия Кислякова, Лукомского, Деникина, Маркова?
   Керенский. У нас, кажется, вообще предполагается так: если Временное Правительство принимает меры преследования, то оно является организацией мятежнической!.. Но это зависит от точки зрения!.. Для меня несомненно, что генерал, который позволяет себе называть Временное Правительство «агентами немецкого штаба» и объявляет себя властью – мятежник. Я не знаю, в чем неправильность квалификации?!
   Раупах. Я против квалификации не возражаю, но были ли данные против Деникина, Лукомского, Кислякова, Маркова и других?
   Керенский. Они продолжали сотрудничать с восставшим генералом – совершенно достаточные данные. Когда генералу Лукомскому предлагается принять должность Верховного Главнокомандующего, что он обязан делать по закону, и, в случае сопротивления Корнилова, его арестовать, он заявляет, что он не может этого сделать, потому что он на стороне Корнилова. Что же еще нужно!?
   Председатель. Вот затем по поводу Новосильцева (Председ. Гл. Ком. Союза Оф.). Как произошел его арест? Не было ли какого-либо доклада по поводу действий Новосильцева? Как его арестовали?
   Керенский. Новосильцев был арестован по местной инициативе.
   Председатель. Ведь он председатель Главного Комитета, но он не находился там.
   Керенский. Он уезжал как раз в то время.
   Председатель. Как будто бы приказ об его аресте был отсюда тоже?..
   Керенский. Я думаю, что если был приказ, то это был приказ в порядке административном. Ведь Правительство – Военный Министр и Министр Внутренних Дел – имеют право арестовать вообще кого мы хотим, по идейным соображениям.
   Председатель. Я только в смысле сведений, г-н Министр. Быть может у Вас были сведения?
   Керенский. Точных? Нет. Лично я убежден (доказать, быть может, в условиях нашего розыскного дела не удастся), что часть Союза офицеров, и в частности Главного Комитета, была весьма близка ко всем попыткам, и к этой в том числе. Я уже говорил, что в приготовлениях, которые здесь, в С.-Петербурге, делались, часть Союза офицеров участвовала… Я уже не говорю о легальных, так сказать, телеграммах, – они все подписывались Новосильцевым… Как он вел себя во время этого дела. Если бы он не уехал, то, я думаю… Вот, если бы, например, Де-Семитьер появился теперь (он скрылся, когда его хотели арестовать, и этим самым в известной мере подтвердил подозрения). Но, если бы он появился, он прекраснейшим образом был бы восстановлен в своей должности: он – офицер Генерального штаба, нужно его поддержать, а мы, правительство, ничего, конечно, кроме явного пристрастия и произвола, проявить не можем. Он бы мог служить. (Де-Семитьер, по достоверным сведениям, был одним из самых главных агентов заговора в Петербурге. Через него «проходили» те лица, которые направлялись из Ставки и из фронтов в столицу «для содействия». У него была одна из так называемых явочных конспиративных квартир, и т. д. К моменту появления соответствующих чинов в его квартире для обыска и ареста он уже выехал в Финляндию; к сожалению, конспиративно-техническая сторона подготовки движения осталась, насколько я знаю, совершенно неосвещенной в работах Следственной Комиссии. Поэтому только фигуры Завойко, Аладьина и т. п. получили слишком резкие очертания в деле. Только эпизод с Крымовым немного приподымает завесу над технической стороной дела. Такой пробел объясняется не только большой сплоченностью той среды, которая руководила военной и конспиративно-технической стороной дела, но и тем, что под влиянием вовремя сделанных контрмаршей (провокация, «недоразумения» и т. д.) и хорошо поставленной оборонительной кампании в прессе по германскому правилу: лучшая оборона, это – наступление, – внимание Следственной Комиссии невольно было сосредоточено главным образом на тех сторонах дела, которые особенно тогда заинтересовали общественное мнение.
   А тем временем исчезла возможность по свежим следам проникнуть в самую лабораторию заговора!
   [Отвечая на вопрос о Новосильцеве ссылкой на Семитьера, я тем хотел подчеркнуть, что я не сомневался в участии Новосильцева в движении Корнилова и вместе с тем хотел указать Комиссии на ту большую обоснованность, при которой мы только и считали возможным принимать меры предупреждения в административном порядке.
   Вообще, по тексту стенограммы можно заметить, что в этом месте допроса я говорил несколько раздраженным тоном. Сознаюсь – я был раздражен той чрезмерной беспристрастностью некоторых членов Комиссии, которая переходила уже в явную склонность не видеть ничего преступного в деятельности лиц, привлеченных к ответственности по делу Корнилова. В таком настроении части Комиссии я видел нарушение почти единственного, данного мною Следственной Комиссии при начале ее деятельности указания – «вести следствие, не поддаваясь никаким посторонним влияниям». Думаю, что весь характер моего допроса достаточно свидетельствует, что от «влияния» Правительства Комиссия была более чем свободна. Я полагал, что во имя своего же достоинства Комиссия не должна была допускать в вопросах отдельных своих членов признаков влияния прокорниловского общественного мнения.
   Я дал еще два показания Следственной Комиссии. В телеграмме от 2 сентября № 8887 на имя Председателя Комиссии, где я говорил о недопустимости влияния, я предложил еще вести следствие «самым энергичным образом и кончить его в кратчайший срок». А третье и последнее указание, данное мной устно Председателю Комиссии, заключалось в том, чтобы Следственная Комиссия ограничила свою деятельность в военной среде по возможности только обследованием виновности главных участников. Эти два последних указания я сделал потому, что считал необходимым в кратчайший срок парализовать влияние в армии самого страшного, может быть, последствия корниловщины – возрождения в армии недоверия ко всему офицерству со стороны солдатской массы.]
   Председатель. Опять-таки в связи с газетными заметками. У нас не было показания Алексеева, а в газетах было относительно приказания полк. Короткому взять Могилев. Был ли дан приказ в период накопления войска?
   Керенский. Да, был. Дело вот в чем. Мой план, к счастью доведенный до конца, заключался в том, чтобы мирным путем ликвидировать эпизод с Корниловым, по возможности без всяких эксцессов. Был вызван генерал Алексеев, который взял на себя эту очень трудную миссию. А в это время мы были осаждены целым рядом…
   Председатель. Требований.
   Керенский. Не только требований, но и отчасти потом оказавшимися фантастическими сведениями вроде окружения Могилева фортификационными сооружениями, установки пулеметов и орудий на склонах губернаторской горки и в губерн. саду. Кроме того, всюду самовольно начали возникать отряды войск, которые стремились к Могилеву для подавления Короткова в конце концов Моск. Воен. окр…
   Председатель. По поводу вот движения эшелонов…
   Керенский. Командующий Моск. Воен. окр-м, даже когда ген. Алексеев уехал туда в Ставку, очень категорически настаивать на том, чтобы ему немедленно разрешено было двинуть смешанный отряд из пехоты, артиллерии и кавалерии по направлению к Могилеву. И вот когда отряд Короткова самочинно появился в Орше, я дал телеграмму полк. Короткову о том, чтобы он подготовлял, организовывал наступление, но чтобы он действовал только по соглашению с Алексеевым. Таким образом все вводилось в известные рамки.
   Председатель. Так что все это движение отдельных частей и, в частности, вот это организованное Моск. В. окр-ом, оно обязательно повиновалось Времен. Прав-ву?
   Керенский. Нам, собственно, нужно было в известном отношении осторожно действовать. Я лично всем этим сведениям не особенно доверял, но на всякий случай нужно было считаться со всеми этими слухами. Ведь, если бы мы не приняли никаких мер, а потом оказались бы эти слухи действительностью, я тогда оказался бы уже окончательно «предателем и контрреволюционером». Достоверным оказалось только то, что действительно осадное положение было введено в Могилеве и некоторый террор довольно серьезный там был. Корнилов там прямо и объявил, что те, кто будет против него, будут расстреливаться. Это, собственно говоря, спасает всех участников, т. к. каждый из них теперь имеет основание ссылаться на то, что действовал под террором, создавшимся в Могилеве.
   [Мирная ликвидация самого Корнилова в Ставке – это одно из тех воспоминаний, которое дает мне величайшее нравственное удовлетворение! Как и в самом начале революции, необходимо было во что бы то ни стало охранить жизнь отдельных людей от диких самосудов, и это я сделал. После некоторых колебаний я настаивал на принятии ген. Алексеевым должности Начальника Штаба Верх. Глав.
   Несмотря на все раздражение против него в широких демократических кругах, несмотря на его личные упорные отказы в течение двух дней (пока не выяснилось реальное соотношение сил), настаивал все время, как только понял, что лишь Алексеев благодаря своей близости к Ставке и огромному влиянию своему в высших военных кругах мог успешно выполнить задачу безболезненной передачи командования из рук Корнилова в новые руки.
   Алексеев был вызван, насколько помню, рано утром 27 августа. В ночь на 28-е он был уже в Петербурге и до утра 30 августа не давал решительного ответа на сделанное ему предложение принять должность Начальника Штаба. А между тем время шло; вопрос о Верховном Командовании оставался невыясненным в Ставке; в самом сердце армии все оставался Корнилов, продолжая отдавать технические приказания. Все это страшно нервировало массы, которые и без того не пришли еще в себя от охватившей их паники. На этой почве с каждым часом все быстрее росло настроение «самим» идти «покончить» с Корниловым, раз начальство не то не может его «убрать» из Ставки, не то само с ним «стакнулось». Положение становилось прямо критическим, т. к., не говоря уже о соображениях гуманности и чести, нельзя было допустить малейшего перерыва и тем более потрясения в деятельности Ставки. Медлительность одной стороны и нервная настойчивость другой делались прямо невыносимыми. Тогда мне пришлось прибегнуть к ультимативным воздействиям по отношению к медлившим и в то же время сдерживать нервничавших и рвавшихся на «усмирение» Корнилова добровольцев. Привожу юзограмму от 1 сентября начальника моего кабинета Барановского в Ставку, отлично рисующую тогдашнее положение вещей. «А.Ф. Керенский поставил генералу Алексееву срок два часа, который истек в 19 ч. 10 м., до сих пор ответа нет. Главковерх требует, чтобы ген. Корнилов и его соучастники были арестованы немедленно, ибо дальнейшее промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Демократия взволнована свыше мер и все грозит разразиться взрывом, последствия которого трудно предвидеть. Этот взрыв в форме выступления Советов и большевиков ожидается не только в Петербурге, но и в Москве и в других городах. В Омске арестован Командующий войсками и власть перешла к Советам. Обстановка такова, что дальше медлить нельзя: или промедление и гибель всего дела спасения родины, или немедленные и решительные действия и аресты указанных вам лиц. Тогда возможна еще борьба. Выбора нет. А.Ф. Керенский ожидает, что государственный разум подскажет ген. Алексееву решение и он примет его немедленно: арестуйте Корнилова и его соучастников. Я жду у аппарата вполне определенного ответа, единственно возможного, что лица, участвующие в восстании, будут арестованы… Для вас должны быть понятны те политические движения, которые возникли и возникают на почве обвинения власти в бездействии и попустительстве. Нельзя дальше так разговаривать. Надо решиться и действовать». На это несколько спустя последовал ответ самого генерала Алексеева: «Около двадцати двух часов вечера ген. Корнилов и т. д. арестованы».
   А в это же время ген. Верховский, уже Военный Министр, просит, почти требует у меня разрешения на целую военную экспедицию в Ставку и посылает Алексееву следующую телеграмму: «Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооруженным отрядом для того, чтобы покончить с тем издевательством над здравым смыслом, которое до сих пор имеет место. Корнилов и другие (идет перечисление фамилий) должны быть немедленно арестованы, – это является целью моей поездки, которую считаю совершенно необходимой». Чрезмерная нервность и агрессивность тона Верховского отчасти, может быть, объясняется теми разговорами, которые 24 августа Верховский имел в Ставке, и той телеграммой за № 6457, которую от 27 августа получил он от генерала Корнилова: «В настоящую грозную минуту, дабы избежать междоусобной войны и не вызвать кровопролития на улицах Первопрестольной, предписываю вам подчиниться мне и впредь исполнять мои приказания».
   Верховскому на его неоднократные запросы я, так же как и полк. Короткову, неизменно отвечал предложением «готовиться», но без моего разрешения не выступать. Только с громадным напряжением, пуская в ход все свое влияние и настойчивость, мне удалось предотвратить возможное осложнение в Ставке. Конечно, в показаниях ген. Алексеева вся эта тяга добровольцев к Ставке превращается в какую-то «злую волю», которая во что бы то ни стало хотела «толкнуть войска на Могилев». Нетрудно догадаться, где ищет ген. Алексеев источник этой злой воли! Ну да Бог с ним.
   Как бы там ни было, задачу, возложенную на него по ликвидации Ставки, ген. Алексеев выполнил. Длительное сотрудничество для нас обоих было невозможно. Алексеев подал в отставку. Я без возражений ее принял.
   Кстати, не могу не вспомнить, что в Быховской тюрьме все время, пока я был Главковерхом, ген. Корнилова постоянно охраняли не только солдаты, но и его личный конвой из текинцев, тех самых, вместе с которыми и с пулеметами он приезжал ко мне в Зимний Дворец. Такая двойная охрана была создана Председателем Следственной Комиссии для того, чтобы сторожить Корнилова не только от побега, но и от солдатского самосуда. Помню, как настойчиво травила меня за это левая пресса и как будущий попуститель дикой расправы с Духониным ген. Бонч-Бруевич являлся ко мне во главе с депутацией от местного «совдепа» с требованием «убрать текинцев из Быхова», которым революционный трибунал не доверяет, и усилить охрану Корнилова. Я был возмущен такой ролью генерала русской службы, в прошлом одного из вернейших слуг царизма, хотел убрать его из Ставки, и помню, как чистый и честный Духонин заступился за него. Такова судьба!]
   Председатель. У меня общих вопросов нет. Может быть, господа члены имеют вопросы?
   Колоколов. Я имею вопросы.
   Керенский. Я должен сам дать общее заключение этому показанию. Скажу, очень трудно, я думаю, для Следственной Комиссии и, может быть, невозможно будет установить действительную картину, настоящих лиц, принимавших участие в организации Корниловского выступления. В этом вина уже и администрации, и нашего правительства, что мы не можем, по отсутствию розыскной части, дать тех материалов, которые имела бы возможность предъявить вам старая власть. Мы их предъявить не можем. Но для меня лично несомненно, что за Корниловым работала совершенно определенная группа лиц, связанная не только готовящимся планомерным заговором, но и обладающая большими материальными средствами и располагающая возможностью получать средства из банков. Это для меня совершенно несомненно.
   [Знаменитое письмо ген. Алексеева к Милюкову от 12 сентября, опубликованное в № 249 от 12 декабря 1917 г. в «Изв. Ц. И.К.С.Р. и С. Д.», превратило эту мою субъективную уверенность, которая ни для кого не была обязательна, в объективную действительность, которой уже никто не сможет отрицать.
   Главная цель письма – привлечь внимание «честной печати» к страшной судьбе арестованных по делу Корнилова, – «видимых участников заговора», которых «самым примитивным из судов – суду военно-революционному и заслуженной смертной казни» хотят предать «невидимые участники заговора», «вершители судеб» и «руководители следствия». Цель таких гнусных действий «вершителей судеб» генерал объясняет очень просто: «Преступление Корнилова не было тайной для членов Правительства. Вопрос этот обсуждался Савинковым, Филоненко и через них с Керенским. Только примитивный военно-революционный суд может скрыть участие этих лиц в предварительных переговорах и соглашениях. Савинков уже должен был сознаться в печати в этом… Участие Керенского “бесспорно”». Во-первых, ген. Алексеев должен был бы не просто утверждать, а сначала еще доказать это, – «через них с Керенским» так как до сих пор об этом «через» никому в свете, кроме ген. Алексеева, известно не было. И пока ген. Алексеев не опубликует данных, которые позволили ему это утверждать, он заслуженно может носить звание клеветника. Во-вторых, ни до, ни после 12 сентября Савинков нигде печатно не сознавался в заговоре, а говорил только о тех действительных переговорах и соглашениях (не исполнявшихся Корниловым), которые ничего общего с Корниловскнм выступлением не имеют.
   На чем же еще основывается «бесспорность» моего участия, ген. Алексеев? – На движении 3-го конного во главе с Крымовым Корпуса, на телеграмме Корнилова № 6394, посланной Савинкову в 2 ч. 30 мин. ночи 27 августа, о введении в Петербурге военного положения и, наконец, на телеграмме Лукомского № 6406, говорящей о сделанном Савинковым и Львовым «от моего имени» предложении ген. Корнилову. Вот и все! Каждому, кто ознакомился с этим моим показанием и объяснениями к нему, я думаю, ясно, что этими данными доказать мое участие в заговоре совершенно невозможно, если не придавать фактам заведомо лживого толкования. Генерал Алексеев не мог не знать и истории Крымовского корпуса, и действительного смысла телеграммы Лукомского, и, наконец, настоящих причин вызова войск в распоряжение Временного Правительства: все документы, нужные для того, чтобы знать, правду, были в его распоряжении, как Начальника Штаба Верх. Главноком. И, во всяком случае, в начале сентября, когда он строчил свой интимный донос, он имел возможность получить все нужные ему разъяснения как от Председателя Следственной Комиссии, так и от меня лично.
   Итак, «участники невидимые хотят погубить видимых», и этих видимых участников обязаны спасти те, кто знал обо всем. Кто же они? «Дело Корнилова не было делом кучки авантюристов, – пишет Алексеев, – оно опиралось на сочувствие и помощь широких кругов нашей интеллигенции… Вы, П.Н. (т. е. Милюков), до известной степени знаете, что некоторые круги нашего общества не только знали обо всем, не только сочувствовали идейно, но, как могли, помогали Корнилову… У меня есть еще просьба. Я не знаю адреса господ В.П. и других. Семьи заключенных офицеров начинают голодать… Я настойчиво прошу их прийти на помощь. Не бросят же они на произвол судьбы и голодание семьи тех, с кем они были связаны общностью идей и подготовки. Я очень прошу вас взять на себя этот труд и известить о результатах. В этом мы, офицеры, более чем заинтересованы». Все это содержание Алексеевского письма не было бы серьезным указанием на чье-либо участие в Корниловском заговоре, особенно если принять во внимание чрезвычайную свободу в обращении с фактами ген. Алексеева, если бы эта «просьба» оказать помощь и начать немедленную кампанию в пользу обвиняемых на страницах «честной печати» не сопровождалась бы убийственной для тех, кого имел в виду автор письма, припиской: «Тогда, т. е. (если просьба не будет немедленно удовлетворена. – А. К.) г. Корнилов вынужден будет широко развить перед Судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, или участие, чтобы показать русскому народу, с кем он шел, какие истинные цели он преследовал и как в тяжелую минуту он, покинутый всеми, с малым числом офицеров предстал перед спешным судом… Вот суть моей мольбы к Вам». Не имея весьма веских доказательств в руках, такими недвусмысленными угрозами разоблачений не сопровождают просьбы о помощи даже шантажисты! Я не хочу вовсе касаться моральной стороны такого способа просить: тем более что, видимо, ген. Алексеев лучше знал среду, к которой обращался, чем я. По крайней мере, в номере от 13 декабря 1917 г. газеты «Речь» автор передовой статьи находит, что в письме Алексеева нет ничего «компрометирующего» и что он «рисует автора чрезвычайно чистым и благородным». Разные бывают понятия о благородстве и чистоте! Конечно, автор передовой статьи тут же спешит присоединиться к «совершенно правильному взгляду» Алексеева на «двойственную позицию Керенского» в деле Корнилова. Я не последую в приемах политической борьбы ни за Алексеевым, ни за органом г. Милюкова и еще раз повторю, что письмо Алексеева, убийственное для участников и организаторов Корниловского выступления, никоим образом не должно быть использовано как орудие борьбы с целыми партиями и группами населения.]
   Либер. Один вопрос, А.Ф., когда предполагалось введение военного положения в Петрограде, не предполагало ли Правительство, что оно может встретить противодействие, и, во всяком случае, резко отрицательное со стороны Советов отношение, если предполагалось, то не предполагалось ли принять какие-либо меры?
   Керенский. Я могу сказать, что если в Правительстве были разговоры о большевиках, то разговоров о Советах, которые в то время были далеко не большевистскими, и о Ц.И.К. никаких не возникало.
   Либер. Я должен определенно сказать, что Савинков показывал, что это играло очень большую роль. Он определенно показывает, что возможно было ожидать противодействия именно со стороны Совета и, если бы подобное предположение о сопротивлении могло иметь место, то, конечно, корпус мог бы пригодиться и для этого. Для нас важно восстановить вообще, было ли подобное предположение Правительством обсуждаемо или нет.
   [Для того чтобы было ясно, о каком противодействии Советам говорил сам Савинков, привожу соответствующую выписку из составленного уже после 27 августа, а, следовательно, в условиях наиболее благоприятных для того, чтобы слова Савинкова изложить возможно ближе к намерениям Ставки, ген. Корниловым, Лукомским и Романовским протокола о «пребывании в Могилеве управ. Воен. Министерством 23 и 24 августа»:
   «Вам, конечно, известно, – говорил по этому протоколу Корнилову Савинков, что примерно 28 или 29 авг. в Петербурге ожидается выступление большевиков. Опубликование ваших требований, приводимых вами через Времен. Прав., конечно, послужит толчком для выступления большевиков, если бы последнее почему-либо задержалось. Хотя в нашем распоряжении достаточно войск, но на них мы вполне рассчитывать не можем. Тем более что еще неизвестно, как к новому закону отнесется С.С. и Р.Д. Последний также может оказаться против Правительства, и тогда мы рассчитывать на наши войска не можем. В случае, если кроме большевиков выступят и члены С.Р. и С.Д., то нам придется действовать и против них». Даже из этого изложения слов Савинкова явствует, что о Советах он говорил только предположительно, в связи с их отношением к будущему закону, который тогда еще и во Времен. Прав. не обсуждался, но так как во Времен. Прав. находились представители Ц.И.К.С.Р. и С.Д., то очевидно и этот предположительный случай в действительности был невозможен, так как или военный законопроект был бы принят в формах, приемлемых для всей коалиции, а следовательно и для Советов, или само коалиционное Правительство перестало бы существовать до принятия этого проекта.
   Когда Савинков ознакомился с этим постфактум и в его отсутствие составленным протоколом, то он сделал след. к тексту замечание: «слов “требования ген. Корнилова” я никогда не употреблял». Не было у меня и мысли, что С.Р. и С.Д. непременно выступят против Времен. Прав. в случае возникновения беспорядков. Я настойчиво приводил мысль, что испрошенный мною от Верх. Глав. по поручен. Министра-Пред. 3-й Конный Корпус поступал в распоряжение Времен. Правительства, должен защищать Правительство от всяких выступлений, откуда бы они ни шли. Если бы к моменту восстания большевиков С.Р. и С.Д. были бы большевистскими, то в таком случае 3-й Конный Корпус должен был бы действовать и против Совета С.Р. и С.Д.]
   Керенский. Видите ли, состав правительства вам дает представление, что и о Ц.И.К.С.С. и Р.Д., и о Совете как таковом и разговоров не могло быть.
   Затем вводить военное положение не предполагалось в формах одиозных для широкого общественного мнения. Наконец, если и были разговоры о большевиках вообще (вы знаете, всегда ходили слухи о возможности повторения событий 3 и 5 июля), то предполагалось, что большевики будут с одной стороны, а вся страна на другой стороне (баррикад).
   Колоколов. Разрешите предложить вопрос. Вот Вы изволили сказать, господин министр, что нет никаких данных, которые могли бы с совершенной точностью установить наличность заговора, но все-таки есть у Вас какие-либо данные, проверка которых была бы необходима для следственной комиссии?
   Керенский. Я могу только ответить: спросите М.И. Терещенко, Мин. Ин. Дел, не помнит ли он разговора, который он передавал мне, как Завойко говорил о тех средствах, которыми «они» располагаюсь для низвержения Правительства.
   [Во время моих странствований после 25 октября я встретил одно лицо, которое рассказало мне о достоверно известных ему подобных же разговорах с Завойко в начале лета прошлого года.]
   Но я должен сказать, что в настоящее время очень трудно вообще давать сведения. С момента переворота у нас совершенно перестали отделять Правительство от частных лиц: те сведения, которые мы имеем в качестве членов Правительства, очень быстро делаются достоянием кого угодно и превращаются в орудие личных счетов с требованием доказательств заинтересованных лиц и т. д. Об организации заговора группой военных людей, офицеров, мы имели весьма точные сведения и за участниками заговора, поскольку это было для нас возможно, следили. События корниловские показали, что мы кое-что знали. Затем большой «осведомленностью» обладала и часть Совета Союза Казачьих войск. Для меня это тоже несомненно, но опять-таки это сейчас еще не доказуемо формально и т. д. Однако по многим соображениям исследования в эту сторону (военную) не желательно вести сейчас… Да просто результаты не окупят тех последствий расследования, которые неизбежно будут, судя по теперешним настроениям масс. Нам не желательно, я лично не хотел бы создавать новых поводов для розни между отдельными группами населения, потому что за действия отдельных лиц группа как таковая не отвечает.
   Колоколов. Затем я хотел бы Вам предложить такой вопрос: вот в сообщениях Вашего имени от 27 августа значится, что действительность иолномочий члена Гос. Думы Львова Корнилов подтвердил, между тем в ленте по прямому проводу говорится – «да, я подтверждаю, что я просил вас приехать в Ставку». Вот я хотел бы спросить Вас, почему Вы считали, что он подтвердил действительность полномочий. Я хотел бы более подробного разъяснения во избежание кривотолков.
   Керенский. Там есть и другое. От имени Влад. Ник. я говорил: «Алек. Федорович сомневается, исполнять ли, и не доверяет», я хорошо не помню, как там сказано. Где эта лента (Колоколов дает ленту Керенскому, из которой Керенский читает отдельные места.) Тут из самой конструкции фразы из контекста совершенно ясно, что полномочия Львова Корнилов подтвердил. Вся обстановка, все содержание разговора совершенно ясно показывали, что генерал Корнилов понимал, о чем идет речь, напр., когда он на ленте прочел: «то определенное решение нужно исполнить, о котором Вы просили меня известить Алекс. Фед. только совершенно лично». Он не ответил бы подтверждением приглашения приехать, а спросил бы «что за решение» и т. д. Он отлично знал, в чем дело.
   Колоколов. Потом второй вопрос – какие Вы, господин министр, имели основания к аресту Львова?
   Керенский. Для меня совершенно было ясно из всего разговора, что он гораздо больше знает, чем говорит. Я понял так, что он предупредил меня о ЛИЧНОЙ опасности в последнюю минуту или просто испугавшись, или, может быть, потому, что у него заговорила совесть. Ведь, кроме хорошего, он ничего от меня не видел. А что он мог пойти против меня сначала, на это указывают те настроения, с которыми он ушел из Врем. Прав. (о которых я ему уже говорил). А. Аладьин… Я не знаю, известно ли Вам посещение Аладьиным кн. В.Н. Львова в Москве. Как раз перед приходом ко мне В.Н. Львова Вырубов от имени кн. Львова передал мне, что у кн. был Аладьин и совершенно серьезно сказал ему: «Пусть Керенский имеет в виду, что впредь никаких перемен в Правительстве без согласия Ставки не должно быть». Это произвело на князя впечатление. Затем по поводу аграрной реформы: я знал, что идет подготовка аграрного манифеста, или закона; не помню фамилии этого профессора из Москвы.
   Председатель. Я – ъ.
   Керенский. Все это подтверждает, что подготовка была.
   Украинцев. В связи с тем указанием Вашим, что по вопросу о заговоре у Вас имеется «целый клубок» сведений о нем, что имеются два источника – один достоверный, а другой недостоверный – не найдете ли Вы возможным передать их нам. Это бы дало нам возможность раскрыть заговор.
   Керенский. Нет, я могу повторить – одни сведения агентурные, другие от контрразведки. Был еще третий источник, потом четвертый – я передал в контрразведку этого офицера… Как фамилия… да – В. Он тоже приехал ко мне предупреждать о том, что мне грозит неминуемая…
   Украинцев. Это не тот ли офицер, который вращался в казачьих кругах и который указывал на Завойко?
   Керенский. Да. О Завойке давно были скверные сведения. Он вообще человек довольно странного прошлого. Странны, непонятны его пребывание и роль в Ставке. Однако это был человек, который наибольшее имел влияние на ген. Корнилова. Раз Савинкову на Юго-Западном фронте удалось устранить Завойко, так как тогда уже он имел скверное влияние. Затем он вернулся и тут прибавился Аладьин. Генерал о своих отношениях к Завойко показал следующее: «С В.С. Завойко я познакомился в апреле этого года в Петербурге. По имеющимся у меня сведениям, он несколько лет тому назад был предводителем дворянства Гайсинского уезда Подольской губ., работал на нефтяных промыслах в г. Баку и, по его рассказам, занимался исследованием горных богатств в Туркестане и Западной Сибири. В мае месяце он приехал в Черновицы и, зачислившись добровольцем в Дагестанский конный полк, остался при штабе Армии в качестве личного при мне ординарца, отлично владеет пером. Поэтому я поручил ему составление тех приказов и тех бумаг, где требовался особенно сильный художественный стиль». Мне неоднократно приходилось касаться объявления «к русским людям». Этого блестящего образца не только художественного стиля, но и ловкости рук господина Завойко. Из всех обстоятельств дела видно, что положение Завойко в кругах, близких к Корнилову, ничего общего не имеет с его скромной должностью ординарца. Прошлое финансового дельца давало, видимо, возможность Завойко содействовать притоку в Ставку тех средств, о которых некоторые сведения могли бы дать и упоминаемые в письме ген. Алексеева В. и П., а также и редакции некоторых листков и газеток, так усиленно все лето травивших меня и восхвалявших ген. Корнилова. Завойко – это одна из самых темных и отталкивающих фигур среди заговорщиков, и трудно понять, в чем был секрет его влияния на Корнилова!
   Керенский. Кроме упомянутого г. В., я еще ряд других офицеров передавал для наблюдения.
   Председатель. А-ву.
   Керенский. А-ву я передал для ближайшего наблюдения этого г. В. Нужно сказать, все эти «осведомители» кружили все у тех же тем.
   Украинцев. Вы, между прочим, говорили, что Вам было сделано предложение о диктатуре и потом этих лиц Вы встречали среди окружающих Корнилова. Кто были эти лица?
   Керенский. Из тех же казачьих кругов бывали такие разговоры. Затем некоторые общественные деятели…
   Украинцев. Значит, Вы можете указать слои, но не отдельных лиц?
   Керенский. Я не хотел бы указывать.
   Крохмаль. Но это не имело вида предложения формального – это был совет, так сказать.
   Керенский. То есть говорили так: если Вы согласитесь, то мы и т. д., но это попадало на бесплодную почву. Бог с ними.
   Украинцев. Значит, может быть и самые предложения не имели характера конкретных предложений?
   Керенский. Нет, когда «общественность» разочаровалась во мне, как в возможном организаторе и главном деятеле изменения системы управления «в сторону сильной власти», тогда уже начались розыски другого «человека»… Я считаю, что эта жажда найти человека была очень сильна. Еще 26 августа с кем-то в разговоре В. Львов говорил: «Он не хотел быть диктатором, так мы ему его дадим».
   Либер. Докладывали Вам, что по тому вопросу, о котором Вы говорите, который тогда муссировался, назывались кандидаты: Керенский, Савинков и Корнилов?
   Керенский. Да, вообще нащупывалась почва. После моего отказа некоторые находили, что самое лучшее, что я мог бы сделать, – это «уйти, не путаться, не мешать карты». Они сами говорили, что предвидят с моим уходом время засилия большевиков, но что это даст им возможность в конце концов восторжествовать. Корнилов был просто неудачным исполнителем чужих планов, так как для того, чтобы создать в России настоящую диктатуру, необходимо обладать не только «львиным сердцем», но и некоторыми умственными качествами, которые не у всех и не часто встречаются.
   [Личные качества ген. Корнилова сделали всю его попытку утвердить в России личную диктатуру слишком наивной и легкомысленной для того, чтобы она могла рассчитывать даже на минутный успех. Но и всякая другая, более серьезно задуманная и умно проведенная авантюра имела бы неизбежно тот же, после более или менее длительного периода борьбы, конец. Или бы сама вконец развалила государство и открыла бы двери германцам так же, как через два месяца после Корнилова это действительно и сделали более опытные и ловкие в политике анархо-большевики. Трагизм положения России к концу лета в том и заключался, что она не достигла еще той политической зрелости, которая давала бы ее руководящим политическим кругам возможность до конца сознать и провести в жизнь ту единственную систему организации государственной власти, которая одна еще могла остановить начавшийся вместе с мировой войной грозный процесс распада государства, – систему коалиций всех государственно мыслящих политических партий для создания общей национальной власти. Состояние хозяйственного организма и технического аппарата государства сделало невозможным во время войны управление страной только силами какого бы то ни было меньшинства, которое неизбежно вынуждено держать в подчинении своем большинство, лишь применяя полицейский террор. Суровая действительность, повелительно указывавшая всем сознательным и ответственным элементам страны единственный путь спасения государства, путь подчинения всех интересов и требований отдельных классов и слоев населения нуждам государства, объединяла волей-неволей все эти элементы вокруг Временного Правительства. И всякое меньшинство, решившееся на борьбу с Правительством, должно было в конце концов оказаться в союзе или со своей доморощенной, или зарубежной реакцией. Мы видели, какие двусмысленные и в политическом, и в социальном отношении элементы окружали Корнилова. Мы увидели еще горшее, увидели, как единственные в мире «коммунисты» спасли прусское юнкерство и отдали ему в экономическую и политическую кабалу русские трудящиеся массы.
   К сожалению, руководящие политические круги, волей-неволей признавшие необходимость коалиции, действенно и честно не поддерживали ее. Они скорее боялись только взять на себя политическую ответственность за формальный крах этой системы, но про себя надеялись на «избавителя», которого ожидали одни справа, а другие слева. И в своей «безрадостной любви» мечтали о «разлуке без печали». Они все ждали, когда же, наконец, я «уйду». Но сами не отпускали меня, боясь ответственности; однако, удерживая, хотели, чтобы кто-нибудь пришел и сбросил меня, надеясь воспользоваться чужим преступлением в своих политических интересах. Дни 24 октября – первого ноября я наблюдал этот трепет ожидания среди моих левых «друзей» так же, как в Корниловские дни я видел этот трепет у некоторых «сторонников коалиции» справа. Все, кто винит меня за то, что я вовремя не «ушел» и кому-то в чем-то мешал, нужно запомнить раз навсегда, что я никогда не добивался власти и не держался за нее. Я мешал только захватчикам и авантюристам. Политически же ответственные круги не только не встретили бы во мне помехи, если бы захотели организовать власть без меня, но, наоборот, я сам не раз предлагал им это сделать. Еще месяц до большевистского восстания я в закрытом заседании бюро Ц.И.К.С.Р. и С.Д. с президиумом Демократического Совещания и представителями всех социалистических партий (в том числе и большевиков), ставил вопрос об отношении присутствующих к власти и заявлял, что со своей стороны сделаю все возможное для безболезненного и быстрого перехода государства к новой системе управления, если собравшиеся возьмут на себя ответственность за разрыв коалиции с цензовыми элементами и укажут лицо, которое возьмет на себя задачу сформирования нового состава Временного Правительства, так как эту задачу я сам, по совести, выполнить не мог бы. Решимости и смелости взять на себя ответственность за все последствия создания «однородного правительства» у собрания не оказалось. Если учесть безвыходное положение, в котором очутилась демократия (после Демократического Совещания), окажется, что она была не в силах организовать власть иначе, чем передав ее «в руки Керенского», говорил на последнем партийном съезде один из членов Цент. Ком. партии с.-р. «Вывод из этого такой – нужна была жертва этой вере масс, что все сделать можно, а между тем всего сделать нельзя было. Но эта жертва нужна была. И в жертву принесли Керенского, и он пошел на эту жертву, зная, что она ему несет»… Это была не жертва, а сознательное исполнение своего долга до конца. Я видел, что честно никто не станет поддерживать ту форму власти, при которой только и возможно было сохранить государство от распада. Но я не мог во имя личного пойти навстречу стихии и своим уходом хоть на один день приблизить роковой взрыв. Да и в душе еще теплилась надежда, что сумеет демократия победить в себе все темное и звериное!]
   Украинцев. Вы, характеризуя разговор с Львовым, упомянули, что он в ультимативной форме сделал предложение, а не обратили Вы внимания потом, когда он письменно излагал, что он заменил слово «требует» словом «предлагал» (ген. Корнилов)?
   Керенский. Если бы я заметил это, я бы сказал: «Вы пишите так, как говорите», а я просто сложил бумагу и спрятал в карман.
   [Да, ведь, собственно говоря, разницы никакой нет – Корнилов «требует» или «предлагает» то и то. Предложение тоже может быть ультимативно и часто оно является только более деликатной формой требования или приказания. Я сам часто писал «предлагаю такому-то то-то».]
   Украинцев. Вы обратили внимание только на пункты?
   Керенский. Да. Только на пункты и положил в карман. Обстановка разговора для меня настолько была убедительна… я не мог предвидеть, что общественному мнению будет угодно превратить меня не то в участника Корниловского заговора, не то в какую-то малопонятную, двусмысленную фигуру. Если бы я это мог предусмотреть, то я бы все в этот вечер, может быть, совсем по-другому поставил. Во всяком случае, я считаю, что сделал все, когда решительно и чрезвычайно быстро, в корне пресек эту попытку.
   Украинцев. Имели ли Вы какие-нибудь сведения относительно того, что ген. Корнилов борьбу с Врем. Правительством возлагает именно на 3-й Корпус или эта борьба усматривалась только в движении на Петроград?
   Керенский. Нет. Усматривал я в этом положении, которое занимал Крымов, и в том, что Дикая дивизия была вопреки решению в пути к Петербургу. Вообще все расчеты были на Дикую дивизию. Я считаю, что просто Львов сорвал все. Может быть, он на день, на два раньше сказал (или сказал больше, чем следовало, и не в том тоне). Если бы отряд Крымова дошел сюда, то не так легко было бы справиться, потому что тогда начали бы действовать те силы, которые ожидали здесь развития событий, т. е. те присланные люди, которые съехались сюда, и те группы, которые были сорганизованы в некоторых… и которые в нужный момент должны были оказать поддержку с тыла.
   Украинцев. В докладе Савинкова о военной реформе не приходилось ли Вам обратить внимание, что в докладе придавали большое значение не военной реформе, а общеполитическому характеру?
   Керенский. 10 августа я принял отставку Савинкова потому, что считал ее актом, которого не ожидал от человека, мною же привлеченного к ответственной работе. Меня ставили перед фактом.
   Вообще Савинков хотел, видимо, во что бы то ни стало меня и Корнилова против воли связать воедино. Мне кажется, Савинков с Филоненко были во всей этой истории использованы. Савинков никогда не стремился к тому, чтобы упразднить Временное Правительство и меня. Этого плана у него не было. Но… он думал, что он самый умный, а на самом деле нашлись люди, которые его переумнили. Он был только очередным орудием в той работе, которая велась вокруг Корнилова.
   [Савинков в своем показании подтвердил мои догадки. Он говорит: «Хотя я и был свидетелем этой все нараставшей напряженности отношений, я все же не терял надежды, что А.Ф. Керенский и ген. Корнилов могут, работая вместе, осуществить твердую революционную власть, и по мере моих сил… пытался сблизить А.Ф. Керенского с ген. Корниловым».]
   Украинцев. Затем еще один вопрос относительно беседы, которая имела место по возвращении из Ставки после Совещания 16 июля, – не предлагал ли Филоненко составить особый Военный Кабинет в составе Временного Правительства?
   Керенский. Не помню. Со мной у него никаких бесед не было. Я вспоминаю его разговор здесь 29 августа. Действительно, Филоненко с помощью Савинкова стремился, как я уже говорил, превратить этот разговор в Ставке о диктатуре в беседу якобы о том самом, о чем шла речь во Временном Правительстве и Военном Кабинете. «Но это небо и земля – и между ними ничего общего». Нужно или притворяться, или быть идиотом, чтобы серьезно думать, что у Временного Правительства или у меня могла быть мысль, что Филоненко может быть членом Временного Правительства. Это настолько нелепое предположение, что оно просто смешно. Это неловкий способ выйти из глупого положения. Повторяю, разговор у Филоненко с Корниловым был, но тема ничего общего с «Военным Кабинетом» не имела.
   Председатель. Позвольте Вас поблагодарить, господин министр.
   [Тот, кто внимательно прочел все мое показание до конца, поймет, какую и сколько веры в конечное торжество правды нужно было иметь, чтобы молча выносить всю бешеную травлю. Молча наблюдать, как все глубже яд сомнений проникал в самую толщу народную, разрывая одну за другой кровные связи мои с ней, видеть, как даже наиболее сознательные круги демократии не понимали причин молчания Правительства и в этом молчании видели подтверждение «разоблачений», производящих впечатление глубокой внутренней убедительности (из резолюций бюро Ц.И.К.С.Р. и С.Д. от 12 го сентября).
   Кто поднял голос в защиту людей, безнаказанно травимых только потому, что они, исполняя свой государственный и общественный долг, молчали, связанные тайной следствия, – тайной, бесстыдно другими нарушаемой? Только теперь я получил возможность сказать свое слово.
   Кажется, слишком поздно. Дело уже сделано.
   Оправдались мои слова, сказанные на Московском Совещании: «Если у народа не хватит разума и совести, то погибнет Государство русское, захлестнутое волной развала, распада и предательства!.. И ныне, рожденный к свободе и великий в своем прошлом народ, обманутый и опозоренный, в страшном дурацком колпаке пляшет и кривляется перед своим жестоким Берлинским Барином».
   Но не падайте духом. Не проклинайте темную массу народную, не бросайте ее! Идите к народу со словами суровой правды, будите в нем уснувшую совесть, и раньше, чем вы думаете, возродится в нем мужество и загорится жертвенный пламень любви к Родине и Свободе!

Иллюстрации

В дни революции. Петроград. Февраль 1917 г.

Временный Исполнительный комитет Государственной думы

А.Ф. Керенский в своем кабинете

А.Ф. Керенский и сопровождающие его лица в Царском Селе в день ареста императрицы

Главнокомандующий Петроградским ВО Л.Г. Корнилов принимает парад юнкеров у Зимнего дворца. Март 1917 г.

«Июньский прорыв»

«Тарнопольский прорыв»

Л.Г. Корнилов. Фотопортрет и статья, посвященные наступлению русской армии летом 1917 года в журнале «Искры»

Л.Г. Корнилов

М.В. Алексеев и А.Ф. Керенский в 1917 г.

А.А. Брусилов

В.Н. Клембовский

Генералы Корнилов и Духонин в Ставке. Могилев. 1917 г.

А.Ф. Керенский на фронте

М.И. Терещенко

В.Н. Львов

Корнилов и Савинков в автомобиле у Зимнего дворца

Встреча Корнилова на Николаевском вокзале в Москве. Август 1917 г.

«Народный герой в Москве». Журнал «Искры» с материалом о прибытии Корнилова в Москву в августе 1917 г.

А.Ф. Керенский и другие участники Государственного Совещания в Москве. Август 1917 г.

Участники Государственного Совещания в Москве во главе с Керенским. Август 1917 г.

Приказ Верховного Главнокомандующего № 900

Телеграмма Керенского на все телеграфные станции с запрещением передавать телеграммы в ставку Корнилова. Август 1917 г.

Солдаты, принимавшие участие в корниловском выступлении, сдают оружие

Арестованные в Быховской тюрьме: 1. Л.Г. Корнилов. 2. А.И. Деникин. 3. Г.М. Ванновский. 4. И.Г. Эрдели. 5. Е.Ф. Эльснер. 6. А.С. Лукомский. 7. В.Н. Кисляков. 8. И.П. Романовский. 9. С.Л. Марков. 10. М.И. Орлов. 11. Л.Н. Новосильцев. 12. В.М. Пронин. 13. И.Г. Соотс. 14. С.Н. Ряснянский. 15. В.Е. Роженко. 16. А.П. Брагин. 17. И.А. Родионов. 18. Г.Л.Чунихин. 19. В.В. Клецанда. 20. С.Ф. Никитин

Участники корниловского выступления с чинами Текинского полка

Александр Керенский Дело Корнилова

Протокол допроса А. Ф. Керенского следственной комиссии по делу Корнилова

Обращение к населению

Объявление верховного главнокомандующего

Иллюстрации

Александр Керенский
Дело Корнилова