Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Сергей Есенин, Велимир Хлебников, Константин Бальмонт, Александр Блок, Иннокентий Анненский, Марина Цветаева, Зинаида Гиппиус, Владислав Ходасевич, Михаил Кузмин
Поэзия Серебряного века

Иннокентий Анненский

«О нет, не стан…»

     О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
     Я из твоих соблазнов затаю
     Не влажный блеск малиновых улыбок –
     Страдания холодную змею.

     Так иногда в банально-пестрой зале,
     Где вальс звенит, волнуя и моля,
     Зову мечтой я звуки Парсифаля,
     И Тень, и Смерть над маской короля…
     …

     Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
     Зачем мне рай, которым грезят все?
     А если грязь и низость – только мука
     По где-то там сияющей красе?..

19 мая 1906
Вологда

Вербная неделя

   Вале Хмара-Барщевскому

     В желтый сумрак мертвого апреля,
     Попрощавшись с водною пустыней,
     Уплывала Вербная Неделя
     На последней, на погиблой снежной льдине.

     Уплывала в дымах благовонных,
     В замираньи звонов похоронных,
     От икон с глубокими глазами
     И от Лазарей, забытых в черной яме.

     Стал высоко белый месяц на ущербе,
     И за всех, чья жизнь невозвратима,
     Плыли жаркие слезы по вербе
     На румяные щеки херувима.

14 апреля 1907
Царское Село

Пробуждение

     Кончилась яркая чара,
     Сердце очнулось пустым:
     В сердце, как после пожара,
     Ходит удушливый дым.

     Кончилась? Жалкое слово,
     Жалкого слова не трусь:
     Скоро в остатках былого
     Я и сквозь дым разберусь.

     Что не хотело обмана –
     Всё остается за мной…
     Солнце за гарью тумана
     Желто, как вставший больной.

     Жребий, о сердце, твой понят –
     Старого пепла не тронь…
     Больше проклятый огонь
     Стен твоих черных не тронет!

Среди миров

     Среди миров, в мерцании светил
     Одной Звезды я повторяю имя…
     Не потому, чтоб я Ее любил,
     А потому, что я томлюсь с другими.

     И если мне сомненье тяжело,
     Я у Нее одной ищу ответа,
     Не потому, что от Нее светло,
     А потому, что с Ней не надо света.

3 апреля 1909
Царское Село

Константин Бальмонт

«Я вольный ветер, я вечно вею…»

     Я вольный ветер, я вечно вею,
     Волную волны, ласкаю ивы,
     В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
     Лелею травы, лелею нивы.

     Весною светлой, как вестник мая,
     Целую ландыш, в мечту влюбленный,
     И внемлет ветру лазурь немая,
     Я вею, млею, воздушный, сонный.

     В любви неверный, расту циклоном,
     Взметаю тучи, взрываю море,
     Промчусь в равнинах протяжным стоном –
     И гром проснется в немом просторе.

     Но, снова легкий, всегда счастливый,
     Нежней, чем фея ласкает фею,
     Я льну к деревьям, дышу над нивой
     И, вечно вольный, забвеньем вею.

1897

Безглагольность

     Есть в русской природе усталая нежность,
     Безмолвная боль затаенной печали,
     Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
     Холодная высь, уходящие дали.

     Приди на рассвете на склон косогора, –
     Над зябкой рекою дымится прохлада,
     Чернеет громада застывшего бора,
     И сердцу так больно, и сердце не радо.

     Недвижный камыш. Не трепещет осока.
     Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
     Луга убегают далёко-далёко.
     Во всем утомленье – глухое, немое.

     Войди на закате, как в свежие волны,
     В прохладную глушь деревенского сада, –
     Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
     И сердцу так грустно, и сердце не радо.

     Как будто душа о желанном просила,
     И сделали ей незаслуженно больно.
     И сердце простило, но сердце застыло,
     И плачет, и плачет, и плачет невольно.

1900

«Нет дня, чтоб я не думал о тебе…»

     Нет дня, чтоб я не думал о тебе,
     Нет часа, чтоб тебя я не желал.
     Проклятие невидящей судьбе,
     Мудрец сказал, что мир постыдно мал.

     Постыдно мал и тесен для мечты,
     И все же ты далеко от меня.
     О, боль моя! Желанна мне лишь ты,
     Я жажду новой боли и огня!

     Люблю тебя капризною мечтой,
     Люблю тебя всей силою души,
     Люблю тебя всей кровью молодой,
     Люблю тебя, люблю тебя, спеши!

«Есть поцелуи – как сны свободные…»

     Есть поцелуи – как сны свободные,
     Блаженно-яркие, до исступления.
     Есть поцелуи – как снег холодные.
     Есть поцелуи – как оскорбление.

     О, поцелуи – насильно данные,
     О, поцелуи – во имя мщения!
     Какие жгучие, какие странные,
     С их вспышкой счастия и отвращения!

     Беги же с трепетом от исступленности,
     Нет меры снам моим, и нет названия.
     Я силен – волею моей влюбленности,
     Я силен дерзостью – негодования!

«О, женщина, дитя, привыкшее играть…»

     О, женщина, дитя, привыкшее играть
     И взором нежных глаз, и лаской поцелуя,
     Я должен бы тебя всем сердцем презирать,
     А я тебя люблю, волнуясь и тоскуя!

     Люблю и рвусь к тебе, прощаю и люблю,
     Живу одной тобой в моих терзаньях страстных,
     Для прихоти твоей я душу погублю,
     Все, все возьми себе – за взгляд очей прекрасных,

     За слово лживое, что истины нежней,
     За сладкую тоску восторженных мучений!
     Ты, море странных снов, и звуков, и огней!
     Ты, друг и вечный враг! Злой дух и добрый гений!

1894

Зинаида Гиппиус

Юный март

   Allons, enfants de ta patrie…

     Пойдем на весенние улицы,
     Пойдем в золотую метель.
     Там солнце со снегом целуется
     И льет огнерадостный хмель.

     По ветру, под белыми пчелами,
     Взлетает пылающий стяг.
     Цвети меж домами веселыми
     Наш гордый, наш мартовский мак!

     Еще не изжито проклятие,
     Позор небывалой войны.
     Дерзайте! Поможет нам снять его
     Свобода великой страны.

     Пойдем в испытания встречные,
     Пока не опущен наш меч.
     Но свяжемся клятвой навечною
     Весеннюю волю беречь!

8 марта 1917

Апельсинные цветы

   H. B-t

     О, берегитесь, убегайте
     От жизни легкой пустоты.
     И прах земной не принимайте
     За апельсинные цветы.

     Под серым небом Таормины
     Среди глубин некрасоты
     На миг припомнились единый
     Мне апельсинные цветы.

     Поверьте, встречи нет случайной, –
     Как мало их средь суеты!
     И наша встреча дышит тайной,
     Как апельсинные цветы.

     Вы счастья ищете напрасно,
     О, вы боитесь высоты!
     А счастье может быть прекрасно,
     Как апельсинные цветы.

     Любите смелость нежеланья,
     Любите радости молчанья,
     Неисполнимые мечты,
     Любите тайну нашей встречи,
     И все несказанные речи,
     И апельсинные цветы.

1897

Всё она

     Медный грохот, дымный порох,
     Рыжелипкие струи,
     Тел ползущих влажный шорох…
     Где чужие? Где свои?

     Нет напрасных ожиданий,
     Недостигнутых побед,
     Но и сбывшихся мечтаний,
     Одолений – тоже нет.

     Все едины, всё едино,
     Мы ль, они ли… смерть – одна.
     И работает машина,
     И жует, жует война…

1914

Любовь – одна

     Единый раз вскипает пеной
     И рассыпается волна.
     Не может сердце жить изменой,
     Измены нет: любовь – Одна.

     Мы негодуем, иль играем,
     Иль лжем – но в сердце тишина.
     Мы никогда не изменяем:
     Душа одна – любовь одна.

     Однообразно и пустынно
     Однообразием сильна
     Проходит жизнь… И в жизни длинной
     Любовь одна, всегда одна.

     Лишь в неизменном – бесконечность,
     Лишь в постоянном глубина.
     И дальше путь, и ближе вечность,
     И всё ясней: любовь одна.

     Любви мы платим нашей кровью,
     Но верная душа – верна,
     И любим мы одной любовью…
     Любовь одна, как смерть одна.

1896

Михаил Кузмин

Любовь этого лета

   П. К. Маслову

     Где слог найду, чтоб описать прогулку,
     Шабли во льду, поджаренную булку
     И вишен спелых сладостный агат?
     Далек закат, и в море слышен гулко
     Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад.

     Твой нежный взор, лукавый и манящий, –
     Как милый вздор комедии звенящей
     Иль Мариво капризное перо.
     Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
     Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».

     Дух мелочей, прелестных и воздушных,
     Любви ночей, то нежащих, то душных,
     Веселой легкости бездумного житья!
     Ах, верен я, далек чудес послушных,
     Твоим цветам, веселая земля!

«Ничего, что мелкий дождь смочил одежду…»

     Ничего, что мелкий дождь смочил одежду:
     Он принес с собой мне сладкую надежду.

     Скоро, скоро этот город я покину,
     Перестану видеть скучную картину.

     Я оставшиеся дни, часы считаю,
     Не пишу уж, не гуляю, не читаю.

     Скоро в путь – так уж не стоит приниматься.
     Завтра утром, завтра утром собираться!

     Долгий путь, ты мне несносен и желанен,
     День отъезда, как далек ты, как ты странен!

     И стремлюсь я, и пугаюсь, и робею,
     В близость нежной встречи верить я не смею.

     Промелькнут луга, деревни, горы, реки,
     Может быть, уж не увижу их вовеки.

     Ничего-то я не вижу и не знаю, –
     Об очах, устах любимых лишь мечтаю.

     Сколько нежности в разлуке накоплю я –
     Столь сильнее будет сладость поцелуя.

     И я рад, что мелкий дождь смочил одежду;
     Он принес с собой мне сладкую надежду.

Утешение

     Я жалкой радостью себя утешу,
     Купив такую ж шапку, как у Вас;
     Ее на вешалку, вздохнув, повешу
     И вспоминать Вас буду каждый раз.

     Свое увидя мельком отраженье,
     Я удивлюсь, что я не вижу Вас,
     И дорисует вмиг воображенье
     Под шапкой взгляд неверных, милых глаз.

     И, проходя случайно по передней,
     Я вдруг пленюсь несбыточной мечтой,
     Я обольщусь какой-то странной бредней:
     «Вдруг он приехал, в комнате уж той».

     Мне видится знакомая фигура,
     Мне слышится Ваш голос – то не сон, –
     Но тотчас я опять пройду понуро,
     Пустой мечтой на миг лишь обольщен.

     И залу взглядом обведу пустую:
     Увы, стеклом был лживый тот алмаз!
     И лишь печально отворот целую
     Такой же шапки, как была у Вас.

Любовь

1

     Когда я тебя в первый раз встретил,
     не помнит бедная память:
     утром ли то было, днем ли,
     вечером или поздней ночью.
     Только помню бледноватые щеки,
     серые глаза под темными бровями
     и синий ворот у смуглой шеи,
     и кажется мне, что я видел
     это в раннем детстве,
     хотя и старше тебя я многим.

7

     Если б я был древним полководцем,
     покорил бы я Ефиопию и персов,
     свергнул бы я фараона,
     построил бы себе пирамиду
     выше Хеопса,
     и стал бы
     славнее всех живущих в Египте!

     Если б я был ловким вором,
     обокрал бы я гробницу Менкаура,
     продал бы камни александрийским евреям,
     накупил бы земель и мельниц,
     и стал бы
     богаче всех живущих в Египте.

     Если б я был вторым Антиноем,
     утопившимся в священном Ниле, –
     я бы всех сводил с ума красотою,
     при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
     и стал бы
     сильнее всех живущих в Египте.

     Если б я был мудрецом великим,
     прожил бы я все свои деньги,
     отказался бы от мест и занятий,
     сторожил бы чужие огороды –
     и стал бы
     свободней всех живущих в Египте.

     Если б я был твоим рабом последним,
     сидел бы я в подземелье
     и видел бы раз в год или два года
     золотой узор твоих сандалий,
     когда ты случайно мимо темниц проходишь,
     и стал бы
     счастливей всех живущих в Египте.

Александр Блок

«Пусть светит месяц – ночь темна…»

     Пусть светит месяц – ночь темна.
     Пусть жизнь приносит людям счастье, –
     В моей душе любви весна
     Не сменит бурного ненастья.
     Ночь распростерлась надо мной
     И отвечает мертвым взглядом
     На тусклый взор души больной,
     Облитой острым, сладким ядом.
     И тщетно, страсти затая,
     В холодной мгле передрассветной
     Среди толпы блуждаю я
     С одной лишь думою заветной:
     Пусть светит месяц – ночь темна.
     Пусть жизнь приносит людям счастье, –
     В моей душе любви весна
     Не сменит бурного ненастья.

Январь 1898. С.-Петербург

«Я шел во тьме к заботам и веселью…»

   Тоску и грусть, страданья, самый ад – Всё в красоту она преобразила.
Гамлет

     Я шел во тьме к заботам и веселью,
     Вверху сверкал незримый мир духов.
     За думой вслед лилися трель за трелью
     Напевы звонкие пернатых соловьев.
     И вдруг звезда полночная упала,
     И ум опять ужалила змея…
     Я шел во тьме, и эхо повторяло:
     «Зачем дитя Офелия моя?»

2 августа 1898

«Мне снилась смерть любимого созданья…»

   Мне снилось, что ты умерла.
Гейне

     Мне снилась смерть любимого созданья:
     Высóко, весь в цветах, угрюмый гроб стоял,
     Толпа теснилась вкруг, и речи состраданья
     Мне каждый так участливо шептал.
     А я смотрел кругом без думы, без участья,
     Встречая свысока желавших мне помочь;
     Я чувствовал вверху незыблемое счастье,
     Вокруг себя – безжалостную ночь.
     Я всех благодарил за слово утешенья
     И руки жал, и пела мысль в крови:
     «Блаженный, вечный дух унес твое мученье!
     Блажен утративший создание любви!»

10 ноября 1898

На вечере в честь Л. Толстого

     В толпе, родной по вдохновенью,
     В тумане, наполнявшем зал,
     Средь блеска славы, средь волненья
     Я роковой минуты ждал…

     Но прежним холодом могилы
     Дышали мне Твои уста,
     Как прежде, гибли жизни силы,
     Любовь, надежда и мечта.

     И мне хотелось блеском славы
     Зажечь любовь в Тебе на миг,
     Как этот старец величавый
     Себя кумиром здесь воздвиг!..

20 декабря 1898

Песня Офелии

     Разлучаясь с девой милой,
     Друг, ты клялся мне любить!
     Уезжая в край постылый,
     Клятву данную хранить!..

     Там, за Данией счастливой,
     Берега твои во мгле…
     Вал сердитый, говорливый
     Моет слезы на скале…

     Милый воин не вернется,
     Весь одетый в серебро…
     В гробе тяжко всколыхнется
     Бант и черное перо…

8 февраля 1899

«Когда толпа вокруг кумирам рукоплещет…»

   К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы.
Лермонтов

     Когда толпа вокруг кумирам рукоплещет,
     Свергает одного, другого создает,
     И для меня, слепого, где-то блещет
     Святой огонь и младости восход!
     К нему стремлюсь болезненной душою,
     Стремлюсь и рвусь, насколько хватит сил…
     Но, видно, я тяжелою тоскою
     Корабль надежды потопил!
     Затянут в бездну гибели сердечной,
     Я – равнодушный серый нелюдим…
     Толпа кричит – я хладен бесконечно,
     Толпа зовет – я нем и недвижим.

23 февраля 1899

Гамаюн, птица вещая

   (Картина В. Васнецова)

     На гладях бесконечных вод,
     Закатом в пурпур облеченных,
     Она вещает и поет,
     Не в силах крыл поднять смятенных…
     Вещает иго злых татар,
     Вещает казней ряд кровавых,
     И трус, и голод, и пожар,
     Злодеев силу, гибель правых…
     Предвечным ужасом объят,
     Прекрасный лик горит любовью,
     Но вещей правдою звучат
     Уста, запекшиеся кровью!..

23 февраля 1899

Servus – reginae [1 - Слуга – царице (лат.).]

     Не призывай. И без призыва
     Приду во храм.
     Склонюсь главою молчаливо
     К твоим ногам.

     И буду слушать приказанья
     И робко ждать.
     Ловить мгновенные свиданья
     И вновь желать.

     Твоих страстей повержен силой,
     Под игом слаб.
     Порой – слуга; порою – милый;
     И вечно – раб.

14 октября 1899

«Ночь теплая одела острова…»

     Ночь теплая одела острова.
     Взошла луна. Весна вернулась.
     Печаль светла. Душа моя жива.
     И вечная холодная Нева
     У ног сурово колыхнулась.

     Ты, счастие! Ты, радость прежних лет!
     Весна моей мечты далекой!
     За годом год… Всё резче темный след,
     И там, где мне сиял когда-то свет,
     Всё гуще мрак… Во мраке – одиноко –

     Иду – иду – душа опять жива,
     Опять весна одела острова.

11 марта 1900

«Поэт в изгнаньи и в сомненьи…»

     Поэт в изгнаньи и в сомненьи
     На перепутьи двух дорог.
     Ночные гаснут впечатленья,
     Восход и бледен и далек.

     Всё нет в прошедшем указанья,
     Чего желать, куда идти?
     И он в сомненьи и в изгнаньи
     Остановился на пути.

     Но уж в очах горят надежды,
     Едва доступные уму,
     Что день проснется, вскроет вежды,
     И даль привидится ему.

31 марта 1900

«Не призывай и не сули…»

     Не призывай и не сули
     Душе былого вдохновенья.
     Я – одинокий сын земли,
     Ты – лучезарное виденье.

     Земля пустынна, ночь бледна,
     Недвижно лунное сиянье,
     В звездах – немая тишина –
     Обитель страха и молчанья.

     Я знаю твой победный лик.
     Призывный голос слышу ясно,
     Душе понятен твой язык,
     Но ты зовешь меня напрасно.

     Земля пустынна, ночь бледна,
     Не жди былого обаянья,
     В моей душе отражена
     Обитель страха и молчанья.

1 июня 1900

«Последний пурпур догорал…»

     Последний пурпур догорал,
     Последний ветр вздохнул глубоко,
     Разверзлись тучи, месяц встал,
     Звучала песня издалёка.

     Все упованья юных лет
     Восстали ярче и чудесней,
     Но скорбью полнилась в ответ
     Душа, истерзанная песней.

     То старый бог блеснул вдали,
     И над зловещею зарницей
     Взлетели к югу журавли
     Протяжно плачущей станицей.

4 августа 1900

«Твой образ чудится невольно…»

     Твой образ чудится невольно
     Среди знакомых пошлых лиц.
     Порой легко, порою больно
     Перед Тобой не падать ниц.

     В моем забвеньи без печали
     Я не могу забыть порой,
     Как неутешно тосковали
     Мои созвездья над Тобой.

     Ты не жила в моем волненьи,
     Но в том родном для нас краю –
     И в одиноком поклоненьи
     Познал я истинность Твою.

22 сентября 1900

«Измучен бурей вдохновенья…»

     Измучен бурей вдохновенья,
     Весь опален земным огнем,
     С холодной жаждой искупленья
     Стучался я в господний дом.
     Язычник стал христианином
     И, весь израненный, спешил
     Повергнуть ниц перед Единым
     Остаток оскудевших сил.
     Стучусь в преддверьи идеала,
     Ответа нет… а там, вдали,
     Манит, мелькает покрывало
     Едва покинутой земли…
     Господь не внял моей молитве,
     Но чую – силы страстных дней
     Дохнули раненому в битве,
     Вновь разлились в душе моей.
     Мне непонятно счастье рая,
     Грядущий мрак, могильный мир…
     Назад! Язычница младая
     Зовет на дружественный пир!

3 ноября 1900

Из цикла «Стихи о Прекрасной Даме»

Вступление

     Отдых напрасен. Дорога крута.
     Вечер прекрасен. Стучу в ворота.

     Дольнему стуку чужда и строга,
     Ты рассыпаешь кругом жемчуга.

     Терем высок, и заря замерла.
     Красная тайна у входа легла.

     Кто поджигал на заре терема,
     Что воздвигала Царевна Сама?

     Каждый конек на узорной резьбе
     Красное пламя бросает к Тебе.

     Купол стремится в лазурную высь.
     Синие окна румянцем зажглись.

     Все колокольные звоны гудят.
     Залит весной беззакатный наряд.

     Ты ли меня на закатах ждала?
     Терем зажгла? Ворота отперла?

28 декабря 1903

«Ветер принес издалёка…»

     Ветер принес издалёка
     Песни весенней намек,
     Где-то светло и глубоко
     Неба открылся клочок.

     В этой бездонной лазури,
     В сумерках близкой весны
     Плакали зимние бури,
     Реяли звездные сны.

     Робко, темно и глубоко
     Плакали струны мои.
     Ветер принес издалёка
     Звучные песни твои.

29 января 1901

«Душа молчит. В холодном небе…»

     Душа молчит. В холодном небе
     Всё те же звезды ей горят.
     Кругом о злате иль о хлебе
     Народы шумные кричат…

     Она молчит, – и внемлет крикам,
     И зрит далекие миры,
     Но в одиночестве двуликом
     Готовит чудные дары,

     Дары своим богам готовит
     И, умащенная, в тиши,
     Неустающим слухом ловит
     Далекий зов другой души…

     Так – белых птиц над океаном
     Неразлученные сердца
     Звучат призывом за туманом,
     Понятным им лишь до конца.

3 февраля 1901

«Они звучат, они ликуют…»

     Они звучат, они ликуют,
     Не уставая никогда,
     Они победу торжествуют,
     Они блаженны навсегда.
     Кто уследит в окрестном звоне,
     Кто ощутит хоть краткий миг
     Мой бесконечный в тайном лоне,
     Мой гармонический язык?
     Пусть всем чужда моя свобода,
     Пусть всем я чужд в саду моем –
     Звенит и буйствует природа,
     Я – соучастник ей во всем!

30 мая 1901

«Одинокий, к тебе прихожу…»

     Одинокий, к тебе прихожу,
     Околдован огнями любви.
     Ты гадаешь. – Меня не зови. –
     Я и сам уж давно ворожу.

     От тяжелого бремени лет
     Я спасался одной ворожбой,
     И опять ворожу над тобой,
     Но неясен и смутен ответ.

     Ворожбой полоненные дни
     Я лелею года, – не зови…
     Только скоро ль погаснут огни
     Заколдованной темной любви?

1 июня 1901. С. Шахматово

«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…»

     И тяжкий сон житейского сознанья
     Ты отряхнешь, тоскуя и любя.

Вл. Соловьев

     Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –
     Всё в облике одном предчувствую Тебя.

     Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
     И молча жду, – тоскуя и любя.

     Весь горизонт в огне, и близко появленье,
     Но страшно мне: изменишь облик Ты,

     И дерзкое возбудишь подозренье,
     Сменив в конце привычные черты.

     О, как паду – и горестно, и низко,
     Не одолев смертельныя мечты!

     Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
     Но страшно мне: изменишь облик Ты.

4 июня 1901. С. Шахматово

«Не сердись и прости. Ты цветешь одиноко…»

     …и поздно желать,
     Всё минуло: и счастье и горе.

Вл. Соловьев

     Не сердись и прости. Ты цветешь одиноко,
     Да и мне не вернуть
     Этих снов золотых, этой веры глубокой…
     Безнадежен мой путь.

     Мыслью сонной цветя,
     ты блаженствуешь много,
     Ты лазурью сильна.
     Мне – другая и жизнь, и другая дорога,
     И душе – не до сна.

     Верь – несчастней моих молодых поклонений
     Нет в обширной стране,
     Где дышал и любил твой таинственный гений,
     Безучастный ко мне.

10 июня 1901

«Она росла за дальними горами…»

   С. Соловьеву

     Она росла за дальними горами.
     Пустынный дол – ей родина была.
     Никто из вас горящими глазами
     Ее не зрел – она одна росла.
     И только лик бессмертного светила –
     Что день – смотрел на девственный расцвет,
     И, влажный злак, она к нему всходила,
     Она в себе хранила тайный след.
     И в смерть ушла, желая и тоскуя.
     Никто из вас не видел здешний прах.
     Вдруг расцвела, в лазури торжествуя,
     В иной дали и в неземных горах.
     И ныне вся овеяна снегами.
     Кто белый храм, безумцы, посетил?
     Она цвела за дальними горами,
     Она течет в ряду иных светил.

26 июня 1901

«Не пой ты мне и сладостно, и нежно…»

     Не пой ты мне и сладостно, и нежно:
     Утратил я давно с юдолью связь.
     Моря души – просторны и безбрежны,
     Погибнет песнь, в безбрежность удалясь.

     Одни слова без песен сердцу ясны.
     Лишь правдой их над сердцем процветешь.
     А песни звук – докучливый и страстный –
     Таит в себе невидимую ложь.

     Мой юный пыл тобою же осмеян,
     Покинут мной – туманы позади.
     Объемли сны, какими я овеян.
     Пойми сама, что будет впереди.

25 июля 1901

«Ты горишь над высокой горою…»

     Ты горишь над высокой горою,
     Недоступна в Своем терему.
     Я примчуся вечерней порою,
     В упоеньи мечту обниму.

     Ты, заслышав меня издалёка,
     Свой костер разведешь ввечеру,
     Стану, верный велениям Рока,
     Постигать огневую игру.

     И когда среди мрака снопами
     Искры станут кружиться в дыму, –
     Я умчусь с огневыми кругами
     И настигну Тебя в терему.

18 августа 1901

Посвящение

     Встали надежды пророка –
     Близки лазурные дни.
     Пусть лучезарность востока
     Скрыта в неясной тени.

     Но за туманами сладко
     Чуется близкий рассвет.
     Мне мировая разгадка
     Этот безбрежный поэт.

     Здесь – голубыми мечтами
     Светлый возвысился храм.
     Все голубое – за Вами
     И лучезарное – к Вам.

18 сентября 1901

«Зарево белое, желтое, красное…»

     Зарево белое, желтое, красное,
     Крики и звон вдалеке,
     Ты не обманешь, тревога напрасная,
     Вижу огни на реке.

     Заревом ярким и поздними криками
     Ты не разрушишь мечты.
     Смотрится призрак очами великими
     Из-за людской суеты.

     Смертью твоею натешу лишь взоры я,
     Жги же свои корабли!
     Вот они – тихие, светлые, скорые –
     Мчатся ко мне издали.

6 ноября 1901

«Ночью вьюга снежная…»

     Ночью вьюга снежная
     Заметала след.
     Розовое, нежное
     Утро будит свет.

     Встали зори красные,
     Озаряя снег.
     Яркое и страстное
     Всколыхнуло брег.
     Вслед за льдиной синею
     В полдень я всплыву.
     Деву в снежном инее
     Встречу наяву.

5 декабря 1901

«Сны раздумий небывалых…»

     Сны раздумий небывалых
     Стерегут мой день.
     Вот видений запоздалых
     Пламенная тень.

     Все лучи моей свободы
     Заалели там.
     Здесь снега и непогоды
     Окружили храм.

     Все виденья так мгновенны –
     Буду ль верить им?
     Но Владычицей вселенной,
     Красотой неизреченной,
     Я, случайный, бедный, тленный,
     Может быть, любим.

     Дни свиданий, дни раздумий
     Стерегут в тиши…
     Ждать ли пламенных безумий
     Молодой души?

     Иль, застывши в снежном храме,
     Не открыв лица,
     Встретить брачными дарами
     Вестников конца?

3 февраля 1902

«Сны безотчетны, ярки краски…»

   Для солнца возврата нет.
«Снегурочка» Островского

     Сны безотчетны, ярки краски,
     Я не жалею бледных звезд.
     Смотри, как солнечные ласки
     В лазури нежат строгий крест.

     Так – этим ласкам близ заката
     Он отдается, как и мы,
     Затем, что Солнцу нет возврата
     Из надвигающейся тьмы.

     Оно зайдет, и, замирая,
     Утихнем мы, погаснет крест, –
     И вновь очнемся, отступая
     В спокойный холод бледных звезд.

12 февраля 1902

«Верю в Солнце Завета…»

   И Дух и Невеста говорят: прииди.
Апокалипсис

     Верю в Солнце Завета,
     Вижу зори вдали.
     Жду вселенского света
     От весенней земли.

     Всё дышавшее ложью
     Отшатнулось, дрожа.
     Предо мной – к бездорожью
     Золотая межа.
     Заповеданных лилий
     Прохожу я леса.
     Полны ангельских крылий
     Надо мной небеса.

     Непостижного света
     Задрожали струи.
     Верю в Солнце Завета,
     Вижу очи Твои.

22 февраля 1902

«На темном пороге тайком…»

     На темном пороге тайком
     Святые шепчу имена.
     Я знаю: мы в храме вдвоем,
     Ты думаешь: здесь ты одна…

     Я слушаю вздохи твои
     В каком-то несбыточном сне…
     Слова о какой-то любви…
     И, боже! мечты обо мне…

     Но снова кругом тишина,
     И плачущий голос затих…
     И снова шепчу имена
     Безумно забытых святых.

     Всё призрак – всё горе – всё ложь!
     Дрожу, и молюсь, и шепчу…
     О, если крылами взмахнешь,
     С тобой навсегда улечу!..

Март 1902

«Люблю высокие соборы…»

     Люблю высокие соборы,
     Душой смиряясь, посещать,
     Входить на сумрачные хоры,
     В толпе поющих исчезать.
     Боюсь души моей двуликой
     И осторожно хороню
     Свой образ дьявольский и дикий
     В сию священную броню.
     В своей молитве суеверной
     Ищу защиты у Христа,
     Но из-под маски лицемерной
     Смеются лживые уста.
     И тихо, с измененным ликом,
     В мерцаньи мертвенном свечей,
     Бужу я память о Двуликом
     В сердцах молящихся людей.
     Вот – содрогнулись, смолкли хоры,
     В смятеньи бросились бежать…
     Люблю высокие соборы,
     Душой смиряясь, посещать.

8 апреля 1902

«Мы встречались с тобой на закате…»

     Мы встречались с тобой на закате.
     Ты веслом рассекала залив.
     Я любил твое белое платье,
     Утонченность мечты разлюбив.

     Были странны безмолвные встречи.
     Впереди – на песчаной косе
     Загорались вечерние свечи.
     Кто-то думал о бледной красе.

     Приближений, сближений, сгораний –
     Не приемлет лазурная тишь…
     Мы встречались в вечернем тумане,
     Где у берега рябь и камыш.

     Ни тоски, ни любви, ни обиды,
     Всё померкло, прошло, отошло…
     Белый стан, голоса панихиды
     И твое золотое весло.

13 мая 1902

«Свет в окошке шатался…»

     Свет в окошке шатался,
     В полумраке – один –
     У подъезда шептался
     С темнотой арлекин.

     Был окутанный мглою
     Бело-красный наряд.
     Наверху – за стеною –
     Шутовской маскарад.

     Там лицо укрывали
     В разноцветную ложь.
     Но в руке узнавали
     Неизбежную дрожь.

     Он – мечом деревянным
     Начертал письмена.
     Восхищенная странным,
     Потуплялась Она.

     Восхищенью не веря,
     С темнотою – один –
     У задумчивой двери
     Хохотал арлекин.

6 августа 1902

Экклесиаст

     Благословляя свет и тень
     И веселясь игрою лирной,
     Смотри туда – в хаос безмирный,
     Куда склоняется твой день.

     Цела серебряная цепь,
     Твои наполнены кувшины,
     Миндаль цветет на дне долины,
     И влажным зноем дышит степь.

     Идешь ты к дому на горах,
     Полдневным солнцем залитая;
     Идешь – повязка золотая
     В смолистых тонет волосах.

     Зачахли каперса цветы,
     И вот – кузнечик тяжелеет,
     И на дороге ужас веет,
     И помрачились высоты.

     Молоть устали жернова.
     Бегут испуганные стражи,
     И всех объемлет призрак вражий,
     И долу гнутся дерева.

     Всё диким страхом смятено.
     Столпились в кучу люди, звери.
     И тщетно замыкают двери
     Досель смотревшие в окно.

24 сентября 1902

«Она стройна и высока…»

     Она стройна и высока,
     Всегда надменна и сурова.
     Я каждый день издалека
     Следил за ней, на всё готовый.

     Я знал часы, когда сойдет
     Она – и с нею отблеск шаткий.
     И, как злодей, за поворот
     Бежал за ней, играя в прятки.

     Мелькали жолтые огни
     И электрические свечи.
     И он встречал ее в тени,
     А я следил и пел их встречи.

     Когда, внезапно смущены,
     Они предчувствовали что-то,
     Меня скрывали в глубины
     Слепые темные ворота.

     И я, невидимый для всех,
     Следил мужчины профиль грубый,
     Ее сребристо-черный мех
     И что-то шепчущие губы.

27 сентября 1902

«Явился он на стройном бале…»

     Явился он на стройном бале
     В блестяще сомкнутом кругу.
     Огни зловещие мигали,
     И взор описывал дугу.

     Всю ночь кружились в шумном танце,
     Всю ночь у стен сжимался круг.
     И на заре – в оконном глянце
     Бесшумный появился друг.

     Он встал и поднял взор совиный,
     И смотрит – пристальный – один,
     Куда за бледной Коломбиной
     Бежал звенящий Арлекин.

     А там – в углу – под образами,
     В толпе, мятущейся пестро,
     Вращая детскими глазами,
     Дрожит обманутый Пьеро.

7 октября 1902

«Вхожу я в темные храмы…»

     Вхожу я в темные храмы,
     Совершаю бедный обряд.
     Там жду я Прекрасной Дамы
     В мерцаньи красных лампад.

     В тени у высокой колонны
     Дрожу от скрипа дверей.
     А в лицо мне глядит, озаренный,
     Только образ, лишь сон о Ней.

     О, я привык к этим ризам
     Величавой Вечной Жены!
     Высоко бегут по карнизам
     Улыбки, сказки и сны.

     О, Святая, как ласковы свечи,
     Как отрадны Твои черты!
     Мне не слышны ни вздохи, ни речи,
     Но я верю: Милая – Ты.

25 октября 1902

«Я их хранил в приделе Иоанна…»

     Я их хранил в приделе Иоанна,
     Недвижный страж, – хранил огонь лампад.

     И вот – Она, и к Ней – моя Осанна –
     Венец трудов – превыше всех наград.

     Я скрыл лицо, и проходили годы.
     Я пребывал в Служеньи много лет.

     И вот зажглись лучом вечерним своды,
     Она дала мне Царственный Ответ.

     Я здесь один хранил и теплил свечи.
     Один – пророк – дрожал в дыму кадил.

     И в Оный День – один участник Встречи –
     Я этих Встреч ни с кем не разделил.

8 ноября 1902

Песня Офелии

     Он вчера нашептал мне много,
     Нашептал мне страшное, страшное…
     Он ушел печальной дорогой,
     А я забыла вчерашнее –
     забыла вчерашнее.

     Вчера это было – давно ли?
     Отчего он такой молчаливый?
     Я не нашла моих лилий в поле,
     Я не искала плакучей ивы –
     плакучей ивы.

     Ах, давно ли! Со мною, со мною
     Говорили – и меня целовали…
     И не помню, не помню – скрою,
     О чем берега шептали –
     берега шептали.

     Я видела в каждой былинке
     Дорогое лицо его страшное…
     Он ушел по той же тропинке,
     Куда уходило вчерашнее –
     уходило вчерашнее…

     Я одна приютилась в поле,
     И не стало больше печали.
     Вчера это было – давно ли?
     Со мной говорили, и меня целовали –
     меня целовали.

23 ноября 1902

«Всё ли спокойно в народе?..»

     – Всё ли спокойно в народе?
     – Нет. Император убит.
     Кто-то о новой свободе
     На площадях говорит.

     – Все ли готовы подняться?
     – Нет. Каменеют и ждут.
     Кто-то велел дожидаться:
     Бродят и песни поют.

     – Кто же поставлен у власти?
     – Власти не хочет народ.
     Дремлют гражданские страсти:
     Слышно, что кто-то идет.

     – Кто ж он, народный смиритель?
     – Темен, и зол, и свиреп:
     Инок у входа в обитель
     Видел его – и ослеп.

     Он к неизведанным безднам
     Гонит людей, как стада…
     Посохом гонит железным…
     – Боже! Бежим от Суда!

3 марта 1903

«По городу бегал черный человек…»

     По городу бегал черный человек.
     Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.

     Медленный, белый подходил рассвет,
     Вместе с человеком взбирался на лестницу.

     Там, где были тихие, мягкие тени –
     Желтые полоски вечерних фонарей, –

     Утренние сумерки легли на ступени,
     Забрались в занавески, в щели дверей.

     Ах, какой бледный город на заре!
     Черный человечек плачет на дворе.

Апрель 1903

«Скрипка стонет под горой…»

     Скрипка стонет под горой.
     В сонном парке вечер длинный,
     Вечер длинный – Лик Невинный,
     Образ девушки со мной.
     Скрипки стон неутомимый
     Напевает мне: «Живи…»
     Образ девушки любимой –
     Повесть ласковой любви.

Июнь 1903. Bad Nauheim

«Ей было пятнадцать лет. Но по стуку…»

     Ей было пятнадцать лет. Но по стуку
     Сердца – невестой быть мне могла.
     Когда я, смеясь, предложил ей руку,
     Она засмеялась и ушла.

     Это было давно. С тех пор проходили
     Никому не известные годы и сроки.
     Мы редко встречались и мало говорили,
     Но молчанья были глубоки.

     И зимней ночью, верен сновиденью,
     Я вышел из людных и ярких зал,
     Где душные маски улыбались пенью,
     Где я ее глазами жадно провожал.

     И она вышла за мной, покорная,
     Сама не ведая, что будет через миг.
     И видела лишь ночь городская, черная,
     Как прошли и скрылись: невеста и жених.

     И в день морозный, солнечный, красный –
     Мы встретились в храме –
     в глубокой тишине:
     Мы поняли, что годы молчанья были ясны,
     И то, что свершилось, –
     свершилось в вышине.

     Этой повестью долгих, блаженных исканий
     Полна моя душная, песенная грудь.
     Из этих песен создал я зданье,
     А другие песни – спою когда-нибудь.

16 июня 1903. Bad Nauheim

Двойник

     Вот моя песня – тебе, Коломбина.
     Это – угрюмых созвездий печать:
     Только в наряде шута-Арлекина
     Песни такие умею слагать.

     Двое – мы тащимся вдоль по базару,
     Оба – в звенящем наряде шутов.
     Эй, полюбуйтесь на глупую пару,
     Слушайте звон удалых бубенцов!

     Мимо идут, говоря: «Ты, прохожий,
     Точно такой же, как я, как другой;
     Следом идет на тебя не похожий
     Сгорбленный нищий с сумой и клюкой».

     Кто, проходя, удостоит нас взора?
     Кто угадает, что мы с ним – вдвоем?
     Дряхлый старик повторяет мне: «Скоро».
     Я повторяю: «Пойдем же, пойдем».

     Если прохожий глядит равнодушно,
     Он улыбается; я трепещу;
     Злобно кричу я: «Мне скучно! Мне душно!»
     Он повторяет: «Иди. Не пущу».

     Там, где на улицу, в звонкую давку,
     Взглянет и спрячется розовый лик, –
     Там мы войдем в многолюдную лавку, –
     Я – Арлекин, и за мною – старик.

     О, если только заметят, заметят,
     Взглянут в глаза мне за пестрый наряд! –
     Может быть, рядом со мной они встретят
     Мой же – лукавый, смеющийся взгляд!

     Там – голубое окно Коломбины,
     Розовый вечер, уснувший карниз…
     В смертном весельи – мы два Арлекина –
     Юный и старый – сплелись, обнялись!..

     О, разделите! Вы видите сами:
     Те же глаза, хоть различен наряд!..
     Старый – он тупо глумится над вами,
     Юный – он нежно вам преданный брат!

     Та, что в окне, – розовей навечерий,
     Та, что вверху, – ослепительней дня!
     Там Коломбина! О, люди! О, звери!
     Будьте, как дети. Поймите меня.

30 июля 1903. С. Шахматово

Фабрика

     В соседнем доме окна жолты.
     По вечерам – по вечерам
     Скрипят задумчивые болты,
     Подходят люди к воротам.

     И глухо заперты ворота,
     А на стене – а на стене
     Недвижный кто-то, черный кто-то
     Людей считает в тишине.

     Я слышу всё с моей вершины:
     Он медным голосом зовет
     Согнуть измученные спины
     Внизу собравшийся народ.

     Они войдут и разбредутся,
     Навалят нá спины кули.
     И в жолтых окнах засмеются,
     Что этих нищих провели.

24 ноября 1903

«Мы шли на Лидо в час рассвета…»

     Мы шли на Лидо в час рассвета
     Под сетью тонкого дождя.
     Ты отошла, не дав ответа,
     А я уснул, к волнам сойдя.

     Я чутко спал, раскинув руки,
     И слышал мерный плеск волны.
     Манили страстной дрожью звуки,
     В колдунью-птицу влюблены.

     И чайка – птица, чайка – дева
     Всё опускалась и плыла
     В волнах влюбленного напева,
     Которым ты во мне жила.

11 декабря 1903. С.-Петербург

«Мой любимый, мой князь, мой жених…»

     Мой любимый, мой князь, мой жених,
     Ты печален в цветистом лугу.
     Павиликой средь нив золотых
     Завилась я на том берегу.

     Я ловлю твои сны на лету
     Бледно-белым прозрачным цветком.
     Ты сомнешь меня в полном цвету
     Белогрудым усталым конем.

     Ах, бессмертье мое растопчи, –
     Я огонь для тебя сберегу.
     Робко пламя церковной свечи
     У заутрени бледной зажгу.

     В церкви станешь ты, бледен лицом,
     И к царице небесной придешь, –
     Колыхнусь восковым огоньком,
     Дам почуять знакомую дрожь…

     Над тобой – как свеча – я тиха,
     Пред тобой – как цветок – я нежна.
     Жду тебя, моего жениха,
     Всё невеста – и вечно жена.

26 марта 1904

«На перекрестке…»

     На перекрестке,
     Где даль поставила,
     В печальном весельи встречаю весну.

     На земле еще жесткой
     Пробивается первая травка.
     И в кружеве березки –
     Далеко – глубоко –
     Лиловые скаты оврага.

     Она взманила,
     Земля пустынная!

     На западе, рдея от холода,
     Солнце – как медный шлем воина,
     Обращенного ликом печальным
     К иным горизонтам,
     К иным временам…

     И шишак – золотое облако –
     Тянет ввысь белыми перьями
     Над дерзкой красою
     Лохмотий вечерних моих!

     И жалкие крылья мои –
     Крылья вороньего пугала –
     Пламенеют, как солнечный шлем,
     Отблеском вечера…
     Отблеском счастия…

     И кресты – и далекие окна –
     И вершины зубчатого леса –
     Всё дышит ленивым
     И белым размером
     Весны.

5 мая 1904

«Осень поздняя. Небо открытое…»

     Осень поздняя. Небо открытое,
     И леса сквозят тишиной.
     Прилегла на берег размытый
     Голова русалки больной.

     Низко ходят туманные полосы,
     Пронизали тень камыша.
     На зеленые длинные волосы
     Упадают листы, шурша.

     И опушками отдаленными
     Месяц ходит с легким хрустом и глядит,
     Но, запутана узлами зелеными,
     Не дышит она и не спит.

     Бездыханный покой очарован.
     Несказáнная боль улеглась.
     И над миром, холодом скован,
     Пролился звонко-синий час.

Август 1905

Пляски осенние

     Волновать меня снова и снова –
     В этом тайная воля твоя,
     Радость ждет сокровенного слова,
     И уж ткань золотая готова,
     Чтоб душа засмеялась моя.

     Улыбается осень сквозь слезы,
     В небеса улетает мольба,
     И за кружевом тонкой березы
     Золотая запела труба.

     Так волнуют прозрачные звуки,
     Будто милый твой голос звенит,
     Но молчишь ты, поднявшая руки,
     Устремившая руки в зенит.

     И округлые руки трепещут,
     С белых плеч ниспадают струи,
     За тобой в хороводах расплещут
     Осенницы одежды свои.

     Осененная реющей влагой,
     Распустила ты пряди волос.
     Хороводов твоих по оврагу
     Золотое кольцо развилось.

     Очарованный музыкой влаги,
     Не могу я не петь, не плясать,
     И не могут луга и овраги
     Под стопою твоей не сгорать.

     С нами, к нам – легкокрылая младость,
     Нам воздушная участь дана…
     И откуда приходит к нам Радость,
     И откуда плывет Тишина?

     Тишина умирающих злаков –
     Это светлая в мире пора:
     Сон, заветных исполненный знаков,
     Что сегодня пройдет, как вчера,

     Что полеты времен и желаний –
     Только всплески девических рук –
     На земле, на зеленой поляне,
     Неразлучный и радостный круг.

     И безбурное солнце не будет
     Нарушать и гневить Тишину,
     И лесная трава не забудет,
     Никогда не забудет весну.

     И снежинки по склонам оврага
     Заметут, заровняют края,
     Там, где им заповедала влага,
     Там, где пляска, где воля твоя.

1 октября 1905

Взморье

     Сонный вздох онемелой волны
     Дышит с моря, где серый маяк
     Указал морякам быстрины,
     Растрепал у подне́бесья флаг.

     Там зажегся последний фонарь,
     Озаряя таинственный мол.
     Там корабль возвышался, как царь,
     И вчера в океан отошел.

     Чуть серели его паруса,
     Унося торжество в океан.
     Я покорно смотрел в небеса,
     Где Она расточала туман.

     Я увидел Глядящую в твердь –
     С неземным очертанием рук.
     Издали мне привиделась Смерть,
     Воздвигавшая тягостный звук.

     Там поют среди серых камней,
     В отголосках причудливых пен –
     Переплески далеких морей,
     Голоса корабельных сирен.

26 мая 1904

«Вот – в изнурительной работе…»

     Вот – в изнурительной работе
     Вы духу выковали меч.
     Вы – птицы. Будьте на отлете,
     Готовьте дух для новых встреч.

     Весенних талей вздохи томны,
     Звездясь, синеет тонкий лед.
     О, разгадай под маской скромной,
     Какая женщина зовет!

     Вам перепутья даль откроют,
     Призывно засинеет мгла.
     Вас девы падшие укроют
     В приюты света и тепла…

     Открытый путь за далью вольной,
     Но берегитесь, в даль стремясь,
     Чтоб голос меди колокольной
     Не опрокинулся на вас!

Ноябрь 1904

«Она веселой невестой была…»

     Она веселой невестой была.
     Но смерть пришла. Она умерла.

     И старая мать погребла ее тут.
     Но церковь упала в зацветший пруд.

     Над зыбью самых глубоких мест
     Плывет один неподвижный крест.

     Миновали сотни и сотни лет,
     А в старом доме юности нет.

     И в доме, уставшем юности ждать,
     Одна осталась старая мать.

     Старуха вдевает нити в иглу.
     Тени нитей дрожат на светлом полу.

     Тихо, как будет. Светло, как было.
     И счет годин старуха забыла.

     Как мир, стара, как лунь, седа.
     Никогда не умрет, никогда, никогда…

     А вдоль комодов, вдоль старых кресел
     Мушиный танец всё так же весел,

     И красные нити лежат на полу,
     И мышь щекочет обои в углу.

     В зеркальной глуби – еще покой
     С такой же старухой, как лунь, седой,

     И те же нити, и те же мыши,
     И тот же образ смотрит из ниши –

     В окладе темном – темней пруда,
     Со взором скромным – всегда, всегда…

     Давно потухший взгляд безучастный,
     Клубок из нитей веселый, красный…

     И глубже, и глубже покоев ряд,
     И в окна смотрит всё тот же сад,

     Зеленый, как мир; высокий, как ночь,
     Нежный, как отошедшая дочь…

     «Вернись, вернись. Нить не хочет тлеть.
     Дай мне спокойно умереть».

3 июня 1905

Балаганчик

     Вот открыт балаганчик
     Для веселых и славных детей,
     Смотрят девочка и мальчик
     На дам, королей и чертей.
     И звучит эта адская музыка,
     Завывает унылый смычок.
     Страшный черт ухватил карапузика,
     И стекает клюквенный сок.

Мальчик

     Он спасется от черного гнева
     Мановением белой руки.
     Посмотри: огоньки
     Приближаются слева…
     Видишь факелы? видишь дымки?
     Это, верно, сама королева…

Девочка

     Ах, нет, зачем ты дразнишь меня?
     Это – адская свита…
     Королева – та ходит средь белого дня,
     Вся гирляндами роз перевита,
     И шлейф ее носит, мечами звеня,
     Вздыхающих рыцарей свита.

     Вдруг паяц перегнулся за рампу
     И кричит: «Помогите!
     Истекаю я клюквенным соком!
     Забинтован тряпицей!
     На голове моей – картонный шлем!
     А в руке – деревянный меч!»

     Заплакали девочка и мальчик,
     И закрылся веселый балаганчик.

Июль 1905

Поэт

     Сидят у окошка с папой.
     Над берегом вьются галки.
     – Дождик, дождик! Скорей закапай!
     У меня есть зонтик на палке!

     – Там весна. А ты – зимняя пленница,
     Бедная девочка в розовом капоре…
     Видишь, море за окнами пенится?
     Полетим с тобой, дочка, зá море.

     – А за морем есть мама?

     – Нет.

     – А где мама?

     – Умерла.

     – Что это значит?

     – Это значит: вон идет глупый поэт:
     Он вечно о чем-то плачет.

     – О чем?
     – О розовом капоре.

     – Так у него нет мамы?

     – Есть. Только ему нипочем:
     Ему хочется зá море,
     Где живет Прекрасная Дама.

     – А эта Дама – добрая?

     – Да.

     – Так зачем же она не приходит?
     – Она не придет никогда:
     Она не ездит на пароходе.

     Подошла ночка,
     Кончился разговор папы с дочкой.

Июль 1905

Моей матери

     Тихо. И будет всё тише.
     Флаг бесполезный опущен.
     Только флюгарка на крыше
     Сладко поет о грядущем.

     Ветром в полнебе раскинут,
     Дымом и солнцем взволнован,
     Бедный петух очарован,
     В синюю глубь опрокинут.

     В круге окна слухового
     Лик мой, как нимбом, украшен.
     Профиль лица воскового
     Правилен, прост и нестрашен.

     Смолы пахучие жарки,
     Дали извечно туманны…
     Сладки мне песни флюгарки:
     Пой, петушок оловянный!

Июль 1905

«В туманах, над сверканьем рос…»

     В туманах, над сверканьем рос,
     Безжалостный, святой и мудрый,
     Я в старом парке дедов рос,
     И солнце золотило кудри.

     Не погасал лесной пожар,
     Но, гарью солнечной влекомый,
     Стрелой бросался я в угар,
     Целуя воздух незнакомый.

     И проходили сонмы лиц,
     Всегда чужих и вечно взрослых,
     Но я любил взлетанье птиц,
     И лодку, и на лодке весла.

     Я уплывал один в затон
     Бездонной заводи и мутной,
     Где утлый остров окружен
     Стеною ельника уютной.

     И там в развесистую ель
     Я доску клал и с нею реял,
     И таяла моя качель,
     И сонный ветер тихо веял.

     И было как на Рождестве,
     Когда игра давалась даром,
     А жизнь всходила синим паром
     К сусально-звездной синеве.

Июль 1905

«Девушка пела в церковном хоре…»

     Девушка пела в церковном хоре
     О всех усталых в чужом краю,
     О всех кораблях, ушедших в море,
     О всех, забывших радость свою.

     Так пел ее голос, летящий в купол,
     И луч сиял на белом плече,
     И каждый из мрака смотрел и слушал,
     Как белое платье пело в луче.

     И всем казалось, что радость будет,
     Что в тихой заводи все корабли,
     Что на чужбине усталые люди
     Светлую жизнь себе обрели.

     И голос был сладок, и луч был тонок,
     И только высоко, у Царских Врат,
     Причастный Тайнам, – плакал ребенок
     О том, что никто не придет назад.

Август 1905

Вербочки

     Мальчики да девочки
     Свечечки да вербочки
     Понесли домой.

     Огонечки теплятся,
     Прохожие крестятся,
     И пахнет весной.

     Ветерок удаленький,
     Дождик, дождик маленький,
     Не задуй огня!

     В Воскресенье Вербное
     Завтра встану первая
     Для святого дня.

1–10 февраля 1906

Сольвейг

   Сергею Городецкому Сольвейг прибегает на лыжах.
Ибсен. Пер Гюнт

     Сóльвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне,
     Улыбнулась пришедшей весне!

     Жил я в бедной и темной избушке моей
     Много дней, меж камней, без огней.

     Но веселый, зеленый твой глаз мне блеснул –
     Я топор широко размахнул!

     Я смеюсь и крушу вековую сосну,
     Я встречаю невесту – весну!

     Пусть над новой избой
     Будет свод голубой –
     Полно соснам скрывать синеву!

     Это небо – мое!
     Это небо – твое!
     Пусть недаром я гордым слыву!

     Жил в лесу, как во сне,
     Пел молитвы сосне,
     Надо мной распростершей красу.

     Ты пришла – и светло,
     Зимний сон разнесло,
     И весна загудела в лесу!

     Слышишь звонкий топор? Видишь
     радостный взор,
     На тебя устремленный в упор?

     Слышишь песню мою? Я крушу и пою
     Про весеннюю Сóльвейг мою!

     Под моим топором, распевая хвалы,
     Раскачнулись в лазури стволы!

     Голос твой – он звончей песен старой сосны!
     Сóльвейг! Песня зеленой весны!

20 февраля 1906

Ангел-Хранитель

     Люблю тебя, Ангел-Хранитель во мгле,
     Во мгле, что со мною всегда на земле.

     За то, что ты светлой невестой была,
     За то, что ты тайну мою отняла.
     За то, что связала нас тайна и ночь,
     Что ты мне сестра, и невеста, и дочь.

     За то, что нам долгая жизнь суждена,
     О, даже за то, что мы – муж и жена!

     За цепи мои и заклятья твои.
     За то, что над нами проклятье семьи.

     За то, что не любишь того, что люблю.
     За то, что о нищих и бедных скорблю.

     За то, что не можем согласно мы жить.
     За то, что хочу и не смею убить –

     Отмстить малодушным, кто жил без огня,
     Кто так унижал мой народ и меня!

     Кто запер свободных и сильных в тюрьму,
     Кто долго не верил огню моему.

     Кто хочет за деньги лишить меня дня,
     Собачью покорность купить у меня…

     За то, что я слаб и смириться готов,
     Что предки мои – поколенье рабов,

     И нежности ядом убита душа,
     И эта рука не поднимет ножа…

     Но люблю я тебя и за слабость мою,
     За горькую долю и силу твою.

     Что огнем сожжено и свинцом залито –
     Того разорвать не посмеет никто!

     С тобою смотрел я на эту зарю –
     С тобой в эту черную бездну смотрю.

     И двойственно нам приказанье судьбы:
     Мы вольные души! Мы злые рабы!

     Покорствуй! Дерзай! Не покинь! Отойди!
     Огонь или тьма – впереди?

     Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?
     Вдвоем – неразрывно – навеки вдвоем!

     Воскреснем? Погибнем? Умрем?

17 августа 1906

Русь

     Ты и во сне необычайна.
     Твоей одежды не коснусь.
     Дремлю – и за дремотой тайна,
     И в тайне – ты почиешь, Русь.

     Русь, опоясана реками
     И дебрями окружена,
     С болотами и журавлями,
     И с мутным взором колдуна,

     Где разноликие народы
     Из края в край, из дола в дол
     Ведут ночные хороводы
     Под заревом горящих сел.

     Где ведуны с ворожеями
     Чаруют злаки на полях,
     И ведьмы тешатся с чертями
     В дорожных снеговых столбах.

     Где буйно заметает вьюга
     До крыши – утлое жилье,
     И девушка на злого друга
     Под снегом точит лезвее.

     Где все пути и все распутья
     Живой клюкой измождены,
     И вихрь, свистящий в голых прутьях,
     Поет преданья старины…

     Так – я узнал в моей дремоте
     Страны родимой нищету,
     И в лоскутах ее лохмотий
     Души скрываю наготу.

     Тропу печальную, ночную
     Я до погоста протоптал,
     И там, на кладбище ночуя,
     Подолгу песни распевал.

     И сам не понял, не измерил,
     Кому я песни посвятил,
     В какого бога страстно верил,
     Какую девушку любил.

     Живую душу укачала,
     Русь, на своих просторах, ты,
     И вот – она не запятнала
     Первоначальной чистоты.

     Дремлю – и за дремотой тайна,
     И в тайне почивает Русь.
     Она и в снах необычайна.
     Ее одежды не коснусь.

24 сентября 1906

Балаган

   Ну, старая кляча, пойдем ломать своего Шекспира!
Кин

     Над черной слякотью дороги
     Не поднимается туман.
     Везут, покряхтывая, дроги
     Мой полинялый балаган.

     Лицо дневное Арлекина
     Еще бледней, чем лик Пьеро.
     И в угол прячет Коломбина
     Лохмотья, сшитые пестро…

     Тащитесь, траурные клячи!
     Актеры, правьте ремесло,
     Чтобы от истины ходячей
     Всем стало больно и светло!

     В тайник души проникла плесень,
     Но надо плакать, петь, идти,
     Чтоб в рай моих заморских песен
     Открылись торные пути.

Ноябрь 1906

Девушке

     Ты перед ним – что стебель гибкий,
     Он пред тобой – что лютый зверь.
     Не соблазняй его улыбкой,
     Молчи, когда стучится в дверь.

     А если он ворвется силой,
     За дверью стань и стереги:
     Успеешь – в горнице немилой
     Сухие стены подожги.

     А если близок час позорный,
     Ты повернись лицом к углу,
     Свяжи узлом платок свой черный
     И в черный узел спрячь иглу.

     И пусть игла твоя вонзится
     В ладони грубые, когда
     В его руках ты будешь биться,
     Крича от боли и стыда…

     И пусть в угаре страсти грубой
     Он не запомнит, сгоряча,
     Твои оттиснутые зубы
     Глубоким шрамом вдоль плеча!

6 июня 1907

Петр

   Евг. Иванову

     Он спит, пока закат румян.
     И сонно розовеют латы.
     И с тихим свистом сквозь туман
     Глядится Змей, копытом сжатый.

     Сойдут глухие вечера,
     Змей расклубится над домами.
     В руке протянутой Петра
     Запляшет факельное пламя.

     Зажгутся нити фонарей,
     Блеснут витрины и троттуары.
     В мерцаньи тусклых площадей
     Потянутся рядами пары.

     Плащами всех укроет мгла,
     Потонет взгляд в манящем взгляде.
     Пускай невинность из угла
     Протяжно молит о пощаде!

     Там, на скале, веселый царь
     Взмахнул зловонное кадило,
     И ризой городская гарь
     Фонарь манящий облачила!

     Бегите все на зов! на лов!
     На перекрестки улиц лунных!
     Весь город полон голосов
     Мужских – крикливых, женских –
     струнных!

     Он будет город свой беречь,
     И, заалев перед денницей,
     В руке простертой вспыхнет меч
     Над затихающей столицей.

22 февраля 1904

«Вечность бросила в город…»

     Вечность бросила в город
     Оловянный закат.
     Край небесный распорот,
     Переулки гудят.

     Всё бессилье гаданья
     У меня на плечах.
     В окнах фабрик – преданья
     О разгульных ночах.

     Оловянные кровли –
     Всем безумным приют.
     В этот город торговли
     Небеса не сойдут.

     Этот воздух так гулок,
     Так заманчив обман.
     Уводи, переулок,
     В дымно-сизый туман…

26 июня 1904

«Город в красные пределы…»

     Город в красные пределы
     Мертвый лик свой обратил,
     Серо-каменное тело
     Кровью солнца окатил.

     Стены фабрик, стекла окон,
     Грязно-рыжее пальто,
     Развевающийся локон –
     Всё закатом залито.

     Блещут искристые гривы
     Золотых, как жар, коней,
     Мчатся бешеные дива
     Жадных облачных грудей,

     Красный дворник плещет ведра
     С пьяно-алою водой,
     Пляшут огненные бедра
     Проститутки площадной,

     И на башне колокольной
     В гулкий пляс и медный зык
     Кажет колокол раздольный
     Окровавленный язык.

28 июня 1904

«В кабаках, в переулках, в извивах…»

     В кабаках, в переулках, в извивах,
     В электрическом сне наяву
     Я искал бесконечно красивых
     И бессмертно влюбленных в молву.

     Были улицы пьяны от криков.
     Были солнца в сверканьи витрин.
     Красота этих женственных ликов!
     Эти гордые взоры мужчин!

     Это были цари – не скитальцы!
     Я спросил старика у стены:
     «Ты украсил их тонкие пальцы
     Жемчугами несметной цены?

     Ты им дал разноцветные шубки?
     Ты зажег их снопами лучей?
     Ты раскрасил пунцовые губки,
     Синеватые дуги бровей?»

     Но старик ничего не ответил,
     Отходя за толпою мечтать.
     Я остался, таинственно светел,
     Эту музыку блеска впивать…

     А они проходили всё мимо,
     Смутно каждая в сердце тая,
     Чтоб навеки, ни с кем не сравнимой,
     Отлететь в голубые края.

     И мелькала за парою пара…
     Ждал я светлого ангела к нам,
     Чтобы здесь, в ликованьи троттуара,
     Он одну приобщил небесам…

     А вверху – на уступе опасном, –
     Тихо съежившись, карлик приник,
     И казался нам знаменем красным
     Распластавшийся в небе язык.

Декабрь 1904

Песенка

     Она поет в печной трубе.
     Ее веселый голос тонок.
     Мгла опочила на тебе.
     За дверью плачет твой ребенок.

     Весна, весна! Как воздух пуст!
     Как вечер непомерно скуден!
     Вон – тощей вербы голый куст –
     Унылый призрак долгих буден.

     Вот вечер кутает окно
     Сплошными белыми тенями.
     Мое лицо освещено
     Твоими страшными глазами.

     Но не боюсь смотреть в упор,
     В душе – бездумность и беспечность!
     Там – вихрем разметен костер,
     Но искры улетели в вечность…

     Глаза горят, как две свечи.
     О чем она тоскует звонко?
     Поймем. Не то пронзят ребенка
     Безумных глаз твоих мечи.

9 апреля 1905

Невидимка

     Веселье в ночном кабаке.
     Над городом синяя дымка.
     Под красной зарей вдалеке
     Гуляет в полях Невидимка.

     Танцует над топью болот,
     Кольцом окружающих домы,
     Протяжно зовет и поет
     На голос, на голос знакомый.

     Вам сладко вздыхать о любви,
     Слепые, продажные твари?
     Кто небо запачкал в крови?
     Кто вывесил красный фонарик?

     И воет, как брошенный пес,
     Мяучет, как сладкая кошка,
     Пучки вечереющих роз
     Швыряет блудницам в окошко…

     И ломится в черный притон
     Ватага веселых и пьяных,
     И каждый во мглу увлечен
     Толпой проституток румяных…

     В тени гробовой фонари,
     Смолкает над городом грохот…
     На красной полоске зари
     Беззвучный качается хохот…

     Вечерняя надпись пьяна
     Над дверью, отворенной в лавку…
     Вмешалась в безумную давку
     С расплеснутой чашей вина
     На Звере Багряном – Жена.

16 апреля 1905

Незнакомка

     По вечерам над ресторанами
     Горячий воздух дик и глух,
     И правит окриками пьяными
     Весенний и тлетворный дух.

     Вдали, над пылью переулочной,
     Над скукой загородных дач,
     Чуть золотится крендель булочной,
     И раздается детский плач.

     И каждый вечер, за шлагбаумами,
     Заламывая котелки,
     Среди канав гуляют с дамами
     Испытанные остряки.

     Над озером скрипят уключины,
     И раздается женский визг,
     А в небе, ко всему приученный,
     Бессмысленно кривится диск.

     И каждый вечер друг единственный
     В моем стакане отражен
     И влагой терпкой и таинственной,
     Как я, смирён и оглушен.

     А рядом у соседних столиков
     Лакеи сонные торчат,
     И пьяницы с глазами кроликов
     «In vino veritas!» [2 - «Истина в вине!» (лат.).] кричат.

     И каждый вечер, в час назначенный
     (Иль это только снится мне?),
     Девичий стан, шелками схваченный,
     В туманном движется окне.

     И медленно, пройдя меж пьяными,
     Всегда без спутников, одна,
     Дыша духами и туманами,
     Она садится у окна.

     И веют древними поверьями
     Ее упругие шелка,
     И шляпа с траурными перьями,
     И в кольцах узкая рука.

     И странной близостью закованный,
     Смотрю за темную вуаль,
     И вижу берег очарованный
     И очарованную даль.

     Глухие тайны мне поручены,
     Мне чье-то солнце вручено,
     И все души моей излучины
     Пронзило терпкое вино.

     И перья страуса склоненные
     В моем качаются мозгу,
     И очи синие бездонные
     Цветут на дальнем берегу.

     В моей душе лежит сокровище,
     И ключ поручен только мне!
     Ты право, пьяное чудовище!
     Я знаю: истина в вине.

24 апреля 1906. Озерки

Снежное вино

     И вновь, сверкнув из чаши винной,
     Ты поселила в сердце страх
     Своей улыбкою невинной
     В тяжелозмейных волосах.

     Я опрокинут в темных струях
     И вновь вдыхаю, не любя,
     Забытый сон о поцелуях,
     О снежных вьюгах вкруг тебя.

     И ты смеешься дивным смехом,
     Змеишься в чаше золотой,
     И над твоим собольим мехом
     Гуляет ветер голубой.

     И как, глядясь в живые струи,
     Не увидать себя в венце?
     Твои не вспомнить поцелуи
     На запрокинутом лице?

29 декабря 1906

«Когда вы стоите на моем пути…»

     Когда вы стоите на моем пути,
     Такая живая, такая красивая,
     Но такая измученная,
     Говорите всё о печальном,
     Думаете о смерти,
     Никого не любите
     И презираете свою красоту –
     Что же? Разве я обижу вас?

     О, нет! Ведь я не насильник,
     Не обманщик и не гордец,
     Хотя много знаю,
     Слишком много думаю с детства
     И слишком занят собой.
     Ведь я – сочинитель.
     Человек, называющий всё по имени,
     Отнимающий аромат у живого цветка.

     Сколько ни говорите о печальном,
     Сколько ни размышляйте о концах и началах,
     Всё же я смею думать,
     Что вам только пятнадцать лет.
     И потому я хотел бы,
     Чтобы вы влюбились в простого человека,
     Который любит землю и небо
     Больше, чем рифмованные и нерифмованные
     Речи о земле и о небе.

     Право, я буду рад за вас,
     Так как – только влюбленный
     Имеет право на звание человека.

6 февраля 1908

«Она пришла с мороза…»

     Она пришла с мороза,
     Раскрасневшаяся,
     Наполнила комнату
     Ароматом воздуха и духов,
     Звонким голосом
     И совсем неуважительной к занятиям
     Болтовней.

     Она немедленно уронила нá пол
     Толстый том художественного журнала,
     И сейчас же стало казаться,
     Что в моей большой комнате
     Очень мало места.

     Всё это было немножко досадно
     И довольно нелепо.
     Впрочем, она захотела,
     Чтобы я читал ей вслух «Макбе́та».

     Едва дойдя до пузырей земли,
     О которых я не могу говорить без волнения,
     Я заметил, что она тоже волнуется
     И внимательно смотрит в окно.

     Оказалось, что большой пестрый кот
     С трудом лепится по краю крыши,
     Подстерегая целующихся голубей.

     Я рассердился больше всего на то,
     Что целовались не мы, а голуби,
     И что прошли времена Пáоло и Франчески.

6 февраля 1908

В ресторане

     Никогда не забуду (он был, или не был,
     Этот вечер): пожаром зари
     Сожжено и раздвинуто бледное небо,
     И на желтой заре – фонари.

     Я сидел у окна в переполненном зале.
     Где-то пели смычки о любви.
     Я послал тебе черную розу в бокале
     Золотого, как небо, аи.

     Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
     Взор надменный и отдал поклон.
     Обратясь к кавалеру, намеренно резко
     Ты сказала: «И этот влюблен».

     И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
     Исступленно запели смычки…
     Но была ты со мной всем презрением юным,
     Чуть заметным дрожаньем руки…

     Ты рванулась движеньем испуганной птицы.
     Ты прошла, словно сон мой легка…
     И вздохнули духи, задремали ресницы,
     Зашептались тревожно шелка.

     Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
     И, бросая, кричала: «Лови!..»
     А монисто бренчало, цыганка плясала
     И визжала заре о любви.

19 апреля 1910

«Как тяжело ходить среди людей…»

   Там человек сгорел.
Фет

     Как тяжело ходить среди людей
     И притворяться непогибшим,
     И об игре трагической страстей
     Повествовать еще не жившим.

     И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
     Строй находить в нестройном вихре чувства,
     Чтобы по бледным заревам искусства
     Узнали жизни гибельной пожар!

10 мая 1910

«О доблестях, о подвигах, о славе…»

     О доблестях, о подвигах, о славе
     Я забывал на горестной земле,
     Когда твое лицо в простой оправе
     Передо мной сияло на столе.

     Но час настал, и ты ушла из дому.
     Я бросил в ночь заветное кольцо.
     Ты отдала свою судьбу другому,
     И я забыл прекрасное лицо.

     Летели дни, крутясь проклятым роем…
     Вино и страсть терзали жизнь мою…
     И вспомнил я тебя пред аналоем,
     И звал тебя, как молодость свою…

     Я звал тебя, но ты не оглянулась,
     Я слезы лил, но ты не снизошла,
     Ты в синий плащ печально завернулась,
     В сырую ночь ты из дому ушла.

     Не знаю, где приют своей гордыне
     Ты, милая, ты, нежная, нашла…
     Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
     В котором ты в сырую ночь ушла…

     Уж не мечтать о нежности, о славе,
     Всё миновалось, молодость прошла!
     Твое лицо в его простой оправе
     Своей рукой убрал я со стола.

30 декабря 1908

«Я – Гамлет. Холодеет кровь…»

     Я – Гамлет. Холодеет кровь,
     Когда плетет коварство сети,
     И в сердце – первая любовь
     Жива – к единственной на свете.

     Тебя, Офелию мою,
     Увел далёко жизни холод,
     И гибну, принц, в родном краю,
     Клинком отравленным заколот.

6 февраля 1914

«Искусство – ноша на плечах…»

     Искусство – ноша на плечах,
     Зато как мы, поэты, ценим
     Жизнь в мимолетных мелочах!
     Как сладостно предаться лени,
     Почувствовать, как в жилах кровь
     Переливается певуче,
     Бросающую в жар любовь
     Поймать за тучкою летучей,
     И грезить, будто жизнь сама
     Встает во всем шампанском блеске,
     В мурлыкающем нежно треске
     Мигающего cinema! [3 - Кинематограф (фр.).]
     А через год – в чужой стране:
     Усталость, город неизвестный,
     Толпа, – и вновь на полотне
     Черты француженки прелестной!..

Июнь 1909. Foligno

Друзьям

   Молчите, проклятые струны!
А. Майков

     Друг другу мы тайно враждебны,
     Завистливы, глухи, чужды,
     А как бы и жить и работать,
     Не зная извечной вражды!

     Чтó делать! Ведь каждый старался
     Свой собственный дом отравить,
     Все стены пропитаны ядом,
     И негде главы преклонить!

     Чтó делать! Изверившись в счастье,
     От смеху мы сходим с ума
     И, пьяные, с улицы смотрим,
     Как рушатся наши дома!

     Предатели в жизни и дружбе,
     Пустых расточители слов,
     Чтó делать! Мы путь расчищаем
     Для наших далеких сынов!

     Когда под забором в крапиве
     Несчастные кости сгниют,
     Какой-нибудь поздний историк
     Напишет внушительный труд…

     Вот только замучит, проклятый,
     Ни в чем не повинных ребят
     Годами рожденья и смерти
     И ворохом скверных цитат…

     Печальная доля – так сложно,
     Так трудно и празднично жить,
     И стать достояньем доцента,
     И критиков новых плодить…

     Зарыться бы в свежем бурьяне,
     Забыться бы сном навсегда!
     Молчите, проклятые книги!
     Я вас не писал никогда!

24 июля 1908

Поэты

     За городом вырос пустынный квартал
     На почве болотной и зыбкой.
     Там жили поэты, – и каждый встречал
     Другого надменной улыбкой.

     Напрасно и день светозарный вставал
     Над этим печальным болотом:
     Его обитатель свой день посвящал
     Вину и усердным работам.

     Когда напивались, то в дружбе клялись,
     Болтали цинично и пряно.
     Под утро их рвало. Потом, запершись,
     Работали тупо и рьяно.

     Потом вылезали из будок, как псы,
     Смотрели, как море горело.
     И золотом каждой прохожей косы
     Пленялись со знанием дела.

     Разнежась, мечтали о веке златом,
     Ругали издателей дружно.
     И плакали горько над малым цветком,
     Над маленькой тучкой жемчужной…

     Так жили поэты. Читатель и друг!
     Ты думаешь, может быть, – хуже
     Твоих ежедневных бессильных потуг,
     Твоей обывательской лужи?

     Нет, милый читатель, мой критик слепой!
     По крайности, есть у поэта
     И косы, и тучки, и век золотой,
     Тебе ж недоступно всё это!..

     Ты будешь доволен собой и женой,
     Своей конституцией куцой,
     А вот у поэта – всемирный запой,
     И мало ему конституций!

     Пускай я умру под забором, как пес,
     Пусть жизнь меня в землю втоптала, –
     Я верю: то Бог меня снегом занес,
     То вьюга меня целовала!

24 июля 1908

Сусальный ангел

     На разукрашенную елку
     И на играющих детей
     Сусальный ангел смотрит в щелку
     Закрытых наглухо дверей.

     А няня топит печку в детской,
     Огонь трещит, горит светло…
     Но ангел тает. Он – немецкий.
     Ему не больно и тепло.

     Сначала тают крылья крошки,
     Головка падает назад,
     Сломались сахарные ножки
     И в сладкой лужице лежат…

     Потом и лужица засохла.
     Хозяйка ищет – нет его…
     А няня старая оглохла,
     Ворчит, не помнит ничего…

     Ломайтесь, тайте и умрите,
     Созданья хрупкие мечты,
     Под ярким пламенем событий,
     Под гул житейской суеты!

     Так! Погибайте! Чтó в вас толку?
     Пускай лишь раз, былым дыша,
     О вас поплачет втихомолку
     Шалунья девочка – душа…

25 ноября 1909

«Ночь, улица, фонарь, аптека…»

     Ночь, улица, фонарь, аптека,
     Бессмысленный и тусклый свет.
     Живи еще хоть четверть века –
     Всё будет так. Исхода нет.

     Умрешь – начнешь опять сначала
     И повторится всё, как встарь:
     Ночь, ледяная рябь канала,
     Аптека, улица, фонарь.

10 октября 1912

«Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»

     Ты помнишь? В нашей бухте сонной
     Спалá зеленая вода,
     Когда кильватерной колонной
     Вошли военные суда.

     Четыре – серых. И вопросы
     Нас волновали битый час,
     И загорелые матросы
     Ходили важно мимо нас.

     Мир стал заманчивей и шире,
     И вдруг – суда уплыли прочь.
     Нам было видно: все четыре
     Зарылись в океан и в ночь.

     И вновь обычным стало море,
     Маяк уныло замигал,
     Когда на низком семафоре
     Последний отдали сигнал…

     Как мало в этой жизни надо
     Нам, детям, – и тебе и мне.
     Ведь сердце радоваться радо
     И самой малой новизне.

     Случайно на ноже карманном
     Найди пылинку дальних стран –
     И мир опять предстанет странным,
     Закутанным в цветной туман!

1911–6 февраля 1914
Aber’Wrach, Finisture

Анне Ахматовой

     «Красота страшна» – Вам скажут, –
     Вы накинете лениво
     Шаль испанскую на плечи,
     Красный розан – в волосах.

     «Красота проста» – Вам скажут, –
     Пестрой шалью неумело
     Вы укроете ребенка,
     Красный розан – на полу.

     Но, рассеянно внимая
     Всем словам, кругом звучащим,
     Вы задумаетесь грустно
     И твердите про себя:

     «Не страшна и не проста я;
     Я не так страшна, чтоб просто
     Убивать; не так проста я,
     Чтоб не знать, как жизнь страшна».

16 декабря 1913

«Я помню нежность ваших плеч…»

     Я помню нежность ваших плеч –
     Они застенчивы и чутки.
     И лаской прерванную речь,
     Вдруг, после болтовни и шутки.

     Волос червонную руду
     И голоса грудные звуки.
     Сирени темной в час разлуки
     Пятиконечную звезду.

     И то, что больше и странней:
     Из вихря музыки и света –
     Взор, полный долгого привета,
     И тайна верности… твоей.

1 июля 1914

«Милая девушка, чтó ты колдуешь…»

     Милая девушка, чтó ты колдуешь
     Черным зрачком и плечом?
     Так и меня ты, пожалуй, взволнуешь,
     Только – я здесь ни при чем.

     Знаю, что этой игрою опасной
     Будешь ты многих пленять,
     Что превратишься из женщины страстной
     В умную, нежную мать.

     Но, испытавши судьбы перемены, –
     Сколько блаженств и потерь!
     Вновь ты родишься из розовой пены
     Точно такой, как теперь.

9 декабря 1915

«На улице – дождик и слякоть…»

     На улице – дождик и слякоть,
     Не знаешь, о чем горевать.
     И скучно, и хочется плакать,
     И некуда силы девать.

     Глухая тоска без причины
     И дум неотвязный угар.
     Давай-ка, наколем лучины,
     Раздуем себе самовар!

     Авось, хоть за чайным похмельем
     Ворчливые речи мои
     Затеплят случайным весельем
     Сонливые очи твои.

     За верность старинному чину!
     За то, чтобы жить не спеша!
     Авось, и распарит кручину
     Хлебнувшая чаю душа!

10 декабря 1915

«Май жестокий с белыми ночами!..»

   Вл. Пясту

     Май жестокий с белыми ночами!
     Вечный стук в ворота: выходи!
     Голубая дымка за плечами,
     Неизвестность, гибель впереди!
     Женщины с безумными очами,
     С вечно смятой розой на груди! –
     Пробудись! Пронзи меня мечами,
     От страстей моих освободи!

     Хорошо в лугу широком крýгом
     В хороводе пламенном пройти,
     Пить вино, смеяться с милым другом
     И венки узорные плести,
     Раздарить цветы чужим подругам,
     Страстью, грустью, счастьем изойти, –
     Но достойней за тяжелым плугом
     В свежих росах пóутру идти!

28 мая 1908

«Я пригвожден к трактирной стойке…»

     Я пригвожден к трактирной стойке.
     Я пьян давно. Мне всё – равно.
     Вон счастие мое – на тройке
     В сребристый дым унесено…

     Летит на тройке, потонуло
     В снегу времен, в дали веков…
     И только душу захлестнуло
     Сребристой мглой из-под подков…

     В глухую темень искры мечет,
     От искр всю ночь, всю ночь светло…
     Бубенчик под дугой лепечет
     О том, что счастие прошло…

     И только сбруя золотая
     Всю ночь видна… Всю ночь слышна…
     А ты, душа… душа глухая…
     Пьяным пьяна… пьяным пьяна…

26 октября 1908

«Часовая стрелка близится к полнóчи…»

     Часовая стрелка близится к полнóчи.
     Светлою волною всколыхнулись свечи.
     Темною волною всколыхнулись думы.
     С Новым годом, сердце! Я люблю вас тайно,
     Вечера глухие, улицы немые.
     Я люблю вас тайно, темная подруга
     Юности порочной, жизни догоревшей.

4 ноября 1908

На смерть Комиссаржевской

     Пришла порою полуночной
     На крайний полюс, в мертвый край.
     Не верили. Не ждали. Точно
     Не таял снег, не веял май.

     Не верили. А голос юный
     Нам пел и плакал о весне,
     Как будто ветер тронул струны
     Там, в незнакомой вышине,

     Как будто отступили зимы,
     И буря твердь разорвала,
     И струнно плачут серафимы,
     Над миром расплескав крыла…

     Но было тихо в нашем склепе,
     И полюс – в хладном серебре.
     Ушла. От всех великолепий –
     Вот только: крылья на заре.

     Чтó в ней рыдало? Чтó боролось?
     Чего она ждала от нас?
     Не знаем. Умер вешний голос,
     Погасли звезды синих глаз.

     Да, слепы люди, низки тучи…
     И где нам ведать торжества?
     Залег здесь камень бел-горючий,
     Растет у ног плакун-трава…

     Так спи, измученная славой,
     Любовью, жизнью, клеветой…
     Теперь ты с нею – с величавой,
     С несбыточной твоей мечтой.

     А мы – чтó мы на этой тризне?
     Чтó можем знать, чему помочь?
     Пускай хоть смерть понятней жизни,
     Хоть погребальный факел – в ночь…

     Пускай хоть в небе – Вера с нами.
     Смотри сквозь тучи: там она –
     Развернутое ветром знамя,
     Обетованная весна.

Февраль 1910

«Когда-то гордый и надменный…»

     Когда-то гордый и надменный,
     Теперь с цыганкой я в раю,
     И вот – прошу ее смиренно:
     «Спляши, цыганка, жизнь мою».

     И долго длится пляс ужасный,
     И жизнь проходит предо мной
     Безумной, сонной и прекрасной
     И отвратительной мечтой…

     То кружится, закинув руки,
     То поползет змеей, – и вдруг
     Вся замерла в истоме скуки,
     И бубен падает из рук…

     О, как я был богат когда-то,
     Да всё – не стоит пятака:
     Вражда, любовь, молва и злато,
     А пуще – смертная тоска.

11 июля 1910

«Сквозь серый дым от краю и до краю…»

     Сквозь серый дым от краю и до краю
     Багряный свет
     Зовет, зовет к неслыханному раю,
     Но рая – нет.

     О чем в сей мгле безумной, красно-серой,
     Колокола –
     О чем гласят с несбыточною верой?
     Ведь мгла – всё мгла.

     И чем он громче спорит с мглою будней,
     Сей праздный звон,
     Тем кажется железней, непробудней
     Мой мертвый сон.

30 апреля 1912

«В небе – день, всех ночей суеверней…»

     В небе – день, всех ночей суеверней,
     Сам не знает, он – ночь или день.
     На лице у подруги вечерней
     Золотится неясная тень.

     Но рыбак эти сонные струи
     Не будил еще взмахом весла…
     Огневые ее поцелуи
     Говорят мне, что ночь – не прошла…

     Легкий ветер повеял нам в очи…
     Если можешь, костер потуши!
     Потуши в сумасшедшие ночи
     Распылавшийся уголь души!

Октябрь 1912

Из цикла «Кармен»

«Как океан меняет цвет…»

     Как океан меняет цвет,
     Когда в нагроможденной туче
     Вдруг полыхнет мигнувший свет, –
     Так сердце под грозой певучей
     Меняет строй, боясь вздохнуть,
     И кровь бросается в ланиты,
     И слезы счастья душат грудь
     Перед явленьем Карменситы.

4 марта 1914

«На небе – празелень, и месяца осколок…»

     На небе – празелень, и месяца осколок
     Омыт, в лазури спит, и ветер, чуть дыша,
     Проходит, и весна, и лед последний колок,
     И в сонный входит вихрь смятенная душа…

     Чтó месяца нежней, чтó зорь закатных выше?
     Знай про себя, молчи, друзьям не говори:
     В последнем этаже, там, под высокой крышей,
     Окно, горящее не от одной зари…

24 марта 1914

«Есть демон утра. Дымно-светел он…»

     Есть демон утра. Дымно-светел он,
     Золотокудрый и счастливый.
     Как небо, синь струящийся хитон,
     Весь – перламутра переливы.

     Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
     Так этот лик сквозит порой ужасным,
     И золото кудрей – червонно-красным,
     И голос – рокотом забытых бурь.

24 марта 1914

«Бушует снежная весна…»

     Бушует снежная весна.
     Я отвожу глаза от книги…
     О, страшный час, когда она,
     Читая по руке Цуниги,
     В глаза Хозе метнула взгляд!
     Насмешкой засветились очи,
     Блеснул зубов жемчужный ряд,
     И я забыл все дни, все ночи,
     И сердце захлестнула кровь,
     Смывая память об отчизне…
     А голос пел: Ценою жизни
     Ты мне заплатишь за любовь!

18 марта 1914

«Среди поклонников Кармен…»

     Среди поклонников Кармен,
     Спешащих пестрою толпою,
     Ее зовущих за собою,
     Один, как тень у серых стен
     Ночной таверны Лиллас-Пастья,
     Молчит и сумрачно глядит,
     Не ждет, не требует участья,
     Когда же бубен зазвучит
     И глухо зазвенят запястья, –
     Он вспоминает дни весны,
     Он средь бушующих созвучий
     Глядит на стан ее певучий
     И видит творческие сны.

26 марта 1914

«Вербы – это весенняя таль…»

     Вербы – это весенняя таль,
     И чего-то нам светлого жаль,
     Значит – теплится где-то свеча,
     И молитва моя горяча,
     И целую тебя я в плеча.

     Этот колос ячменный – поля,
     И заливистый крик журавля,
     Это значит – мне ждать у плетня
     До заката горячего дня.
     Значит – ты вспоминаешь меня.

     Розы – страшен мне цвет этих роз,
     Это – рыжая ночь твоих кос?
     Это – музыка тайных измен?
     Это – сердце в плену у Кармен?

30 марта 1914

«Ты – как отзвук забытого гимна…»

     Ты – как отзвук забытого гимна
     В моей черной и дикой судьбе.
     О, Кармен, мне печально и дивно,
     Что приснился мне сон о тебе.

     Вешний трепет, и лепет, и шелест,
     Непробудные, дикие сны,
     И твоя одичалая прелесть –
     Как гитара, как бубен весны!

     И проходишь ты в думах и грезах,
     Как царица блаженных времен,
     С головой, утопающей в розах,
     Погруженная в сказочный сон.

     Спишь, змеею склубясь прихотливой.
     Спишь в дурмане и видишь во сне
     Даль морскую и берег счастливый,
     И мечту, недоступную мне.

     Видишь день беззакатный и жгучий
     И любимый, родимый свой край,
     Синий, синий, певучий, певучий,
     Неподвижно-блаженный, как рай.

     В том раю тишина бездыханна,
     Только в куще сплетенных ветвей
     Дивный голос твой, низкий и странный,
     Славит бурю цыганских страстей.

28 марта 1914

«О да, любовь вольна, как птица…»

     О да, любовь вольна, как птица,
     Да, всё равно – я твой!
     Да, всё равно мне будет сниться
     Твой стан, твой огневой!

     Да, в хищной силе рук прекрасных,
     В очах, где грусть измен,
     Весь бред моих страстей напрасных,
     Моих ночей, Кармен!

     Я буду петь тебя, я небу
     Твой голос передам!
     Как иерей, свершу я требу
     За твой огонь – звездам!

     Ты встанешь бурною волною
     В реке моих стихов,
     И я с руки моей не смою,
     Кармен, твоих духов…

     И в тихий час ночной, как пламя,
     Сверкнувшее на миг,
     Блеснет мне белыми зубами
     Твой неотступный лик.

     Да, я томлюсь надеждой сладкой,
     Что ты, в чужой стране,
     Что ты, когда-нибудь, украдкой
     Помыслишь обо мне…

     За бурей жизни, за тревогой,
     За грустью всех измен, –
     Пусть эта мысль предстанет строгой,
     Простой и белой, как дорога,
     Как дальний путь, Кармен!

28 марта 1914

«Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь…»

     Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь.
     Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет,
     Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь.
     Вот почему я – твой поклонник и поэт!

     Здесь – страшная печать отверженности женской
     За прелесть дивную – постичь ее нет сил.
     Там – дикий сплав миров,
     где часть души вселенской
     Рыдает, исходя гармонией светил.

     Вот – мой восторг, мой страх в тот вечер в темном
     зале!
     Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя!
     Вот чьи глаза меня так странно провожали,
     Еще не угадав, не зная… не любя!

     Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо,
     К созвездиям иным, не ведая орбит,
     И этот мир тебе – лишь красный облик дыма,
     Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!

     И в зареве его – твоя безумна младость…
     Всё – музыка и свет: нет счастья, нет измен…
     Мелодией одной звучат печаль и радость…
     Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

31 марта 1914

«Дым от костра струею сизой…»

     Не уходи. Побудь со мною,
     Я так давно тебя люблю.

     Дым от костра струею сизой
     Струится в сумрак, в сумрак дня.
     Лишь бархат алый алой ризой,
     Лишь свет зари – покрыл меня.

     Всё, всё обман, седым туманом
     Ползет печаль угрюмых мест.
     И ель крестом, крестом багряным
     Кладет на даль воздушный крест…

     Подруга, на вечернем пире,
     Помедли здесь, побудь со мной.
     Забудь, забудь о страшном мире,
     Вздохни небесной глубиной.

     Смотри с печальною усладой,
     Как в свет зари вползает дым.
     Я огражу тебя оградой –
     Кольцом из рук, кольцом стальным.

     Я огражу тебя оградой –
     Кольцом живым, кольцом из рук.
     И нам, как дым, струиться надо
     Седым туманом – в алый круг.

Август 1909

На железной дороге

   Марии Павловне Ивановой

     Под насыпью, во рву некошенном,
     Лежит и смотрит, как живая,
     В цветном платке, на косы брошенном,
     Красивая и молодая.

     Бывало, шла походкой чинною
     На шум и свист за ближним лесом.
     Всю обойдя платформу длинную,
     Ждала, волнуясь, под навесом.

     Три ярких глаза набегающих –
     Нежней румянец, круче локон:
     Быть может, кто из проезжающих
     Посмотрит пристальней из окон…

     Вагоны шли привычной линией,
     Подрагивали и скрипели;
     Молчали желтые и синие;
     В зеленых плакали и пели.

     Вставали сонные за стеклами
     И обводили ровным взглядом
     Платформу, сад с кустами блёклыми,
     Ее, жандарма с нею рядом…

     Лишь раз гусар, рукой небрежною
     Облокотясь на бархат алый,
     Скользнул по ней улыбкой нежною.
     Скользнул – и поезд в даль умчало.

     Так мчалась юность бесполезная,
     В пустых мечтах изнемогая…
     Тоска дорожная, железная
     Свистела, сердце разрывая…

     Да что – давно уж сердце вынуто!
     Так много отдано поклонов,
     Так много жадных взоров кинуто
     В пустынные глаза вагонов…

     Не подходите к ней с вопросами,
     Вам всё равно, а ей – довольно:
     Любовью, грязью иль колесами
     Она раздавлена – всё больно.

14 июня 1910

«Приближается звук. И, покорна щемящему звуку…»

     Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
     Молодеет душа.
     И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
     Не дыша.

     Снится – снова я мальчик, и снова любовник,
     И овраг, и бурьян,
     И в бурьяне – колючий шиповник,
     И вечерний туман.

     Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,
     Старый дом глянет в сердце мое,
     Глянет небо опять, розовея от краю до краю,
     И окошко твое.

     Этот голос – он твой, и его непонятному звуку
     Жизнь и горе отдам.
     Хоть во сне твою прежнюю милую руку
     Прижимая к губам.

2 мая 1912

«Грешить бесстыдно, непробудно…»

     Грешить бесстыдно, непробудно,
     Счет потерять ночам и дням,
     И, с головой от хмеля трудной,
     Пройти сторонкой в божий храм.

     Три раза преклониться долу,
     Семь – осенить себя крестом,
     Тайком к заплеванному полу
     Горячим прикоснуться лбом.

     Кладя в тарелку грошик медный,
     Три, да еще семь раз подряд
     Поцеловать столетний, бедный
     И зацелованный оклад.

     И воротясь домой, обмерить
     На тот же грош кого-нибудь,
     И пса голодного от двери,
     Икнув, ногою отпихнуть.

     И под лампадой у иконы
     Пить чай, отщелкивая счет,
     Потом переслюнить купоны,
     Пузатый отворив комод,

     И на перины пуховые
     В тяжелом завалиться сне…
     Да, и такой, моя Россия,
     Ты всех краев дороже мне.

26 августа 1914

«Рожденные в года глухие…»

   3. Н. Гиппиус

     Рожденные в года глухие
     Пути не помнят своего.
     Мы – дети страшных лет России –
     Забыть не в силах ничего.

     Испепеляющие годы!
     Безумья ль в вас, надежды ль весть?
     От дней войны, от дней свободы –
     Кровавый отсвет в лицах есть.

     Есть немота – то гул набата
     Заставил заградить уста.
     В сердцах, восторженных когда-то,
     Есть роковая пустота.

     И пусть над нашим смертным ложем
     Взовьется с криком воронье, –
     Те, кто достойней, боже, боже,
     Да узрят царствие твое!

8 сентября 1914

   Двенадцать
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

1

     Черный вечер.
     Белый снег.
     Ветер, ветер!
     На ногах не стоит человек.
     Ветер, ветер –
     На всем божьем свете!

     Завивает ветер
     Белый снежок.
     Под снежком – ледок.
     Скользко, тяжко,
     Всякий ходок
     Скользит – ах, бедняжка!

     От здания к зданию
     Протянут канат.
     На канате – плакат:
     «Вся власть Учредительному Собранию!»
     Старушка убивается – плачет,
     Никак не поймет, что значит,
     На что такой плакат,
     Такой огромный лоскут?
     Сколько бы вышло портянок для ребят,
     А всякий – раздет, разут…
     Старушка, как курица,
     Кой-как перемотнулась через сугроб.
     – Ох, Матушка-Заступница!
     – Ох, большевики загонят в гроб!

     Ветер хлесткий!
     Не отстает и мороз!
     И буржуй на перекрестке
     В воротник упрятал нос.

     А это кто? – Длинные волосы
     И говорит вполголоса:
     – Предатели!
     – Погибла Россия!
     Должно быть, писатель –
     Вития…

     А вон и долгополый –
     Сторонкой – за сугроб…
     Что нынче невеселый,
     Товарищ поп?

     Помнишь, как бывало
     Брюхом шел вперед,
     И крестом сияло
     Брюхо на народ?..

     Вон барыня в каракуле
     К другой подвернулась:
     – Ужь мы плакали, плакали…
     Поскользнулась
     И – бац – растянулась!
     Ай, ай!
     Тяни, подымай!

     Ветер веселый
     И зол, и рад.
     Крутит подолы,
     Прохожих косит,
     Рвет, мнет и носит
     Большой плакат:
     «Вся власть Учредительному Собранию»…
     И слова доносит:

     …И у нас было собрание…
     …Вот в этом здании…
     …Обсудили –
     Постановили:
     На время – десять, нá ночь – двадцать пять…
     …И меньше – ни с кого не брать…
     …Пойдем спать…

     Поздний вечер.
     Пустеет улица.
     Один бродяга
     Сутулится,
     Да свищет ветер…

     Эй, бедняга!
     Подходи –
     Поцелуемся…

     Хлеба!
     Чтó впереди?
     Проходи!

     Черное, черное небо.

     Злоба, грустная злоба
     Кипит в груди…
     Черная злоба, святая злоба…

     Товарищ! Гляди
     В оба!

2

     Гуляет ветер, порхает снег.
     Идут двенадцать человек.

     Винтовок черные ремни,
     Кругом – огни, огни, огни…

     В зубах – цыгарка, примят картуз,
     На спину б надо бубновый туз!

     Свобода, свобода,
     Эх, эх, без креста!
     Тра-та-та!

     Холодно, товарищ, холодно!

     – А Ванька с Катькой – в кабаке…
     – У ей керенки есть в чулке!

     – Ванюшка сам теперь богат…
     – Был Ванька наш, а стал солдат!

     – Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
     Мою, попробуй, поцелуй!

     Свобода, свобода,
     Эх, эх, без креста!
     Катька с Ванькой занята –
     Чем, чем занята?..
     Тра-та-та!

     Кругом – огни, огни, огни…
     Оплечь – ружейные ремни…

     Революцьонный держите шаг!
     Неугомонный не дремлет враг!

     Товарищ, винтовку держи, не трусь!
     Пальнем-ка пулей в Святую Русь –

     В кондовýю,
     В избянýю,
     В толстозадую!

     Эх, эх, без креста!

3

     Как пошли наши ребята
     В красной гвардии служить –
     В красной гвардии служить –
     Буйну голову сложить!

     Эх ты, горе-горькое,
     Сладкое житье!
     Рваное пальтишко,
     Австрийское ружье!

     Мы на горе всем буржуям
     Мировой пожар раздуем,
     Мировой пожар в крови –
     Господи, благослови!

4

     Снег крутит, лихач кричит,
     Ванька с Катькою летит –
     Елекстрический фонарик
     На оглобельках…
     Ах, ах, пади!..

     Он в шинелишке солдатской
     С физьономией дурацкой
     Крутит, крутит черный ус,
     Да покручивает,
     Да пошучивает…

     Вот так Ванька – он плечист!
     Вот так Ванька – он речист!
     Катьку-дуру обнимает,
     Заговаривает…

     Запрокинулась лицом,
     Зубки блещут жемчугóм…
     Ах ты, Катя, моя Катя,
     Толстоморденькая…

5

     У тебя на шее, Катя,
     Шрам не зажил от ножа.
     У тебя под грудью, Катя,
     Та царапина свежа!

     Эх, эх, попляши!
     Больно ножки хороши!

     В кружевном белье ходила –
     Походи-ка, походи!
     С офицерами блудила –
     Поблуди-ка, поблуди!

     Эх, эх, поблуди!
     Сердце ёкнуло в груди!

     Помнишь, Катя, офицера –
     Не ушел он от ножа…
     Аль не вспомнила, холера?
     Али память не свежа?

     Эх, эх, освежи,
     Спать с собою положи!

     Гетры серые носила,
     Шоколад Миньон жрала,
     С юнкерьем гулять ходила –
     С солдатьем теперь пошла?

     Эх, эх, согреши!
     Будет легче для души!

6

     …Опять навстречу несется вскачь,
     Летит, вопит, орет лихач…

     Стой, стой! Андрюха, помогай!
     Петруха, сзаду забегай!..

     Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах!
     Вскрутился к небу снежный прах!..

     Лихач – и с Ванькой – наутек…
     Еще разок! Взводи курок!..
     Трах-тарарах! Ты будешь знать,
     …
     Как с девочкой чужой гулять!..

     Утек, подлец! Ужо, постой,
     Расправлюсь завтра я с тобой!

     А Катька где? – Мертва, мертва!
     Простреленная голова!

     Чтó, Катька, рада? – Ни гу-гу…
     Лежи ты, падаль, на снегу!..

     Революцьонный держите шаг!
     Неугомонный не дремлет враг!

7

     И опять идут двенадцать,
     За плечами – ружьеца.
     Лишь у бедного убийцы
     Не видать совсем лица…

     Всё быстрее и быстрее
     Уторапливает шаг.
     Замотал платок на шее –
     Не оправиться никак…

     – Что, товарищ, ты не весел?
     – Что, дружок, оторопел?
     – Что, Петруха, нос повесил,
     Или Катьку пожалел?
     – Ох, товарищи, родные,
     Эту девку я любил…
     Ночки черные, хмельные
     С этой девкой проводил…

     – Из-за удали бедовой
     В огневых ее очах,
     Из-за родники пунцовой
     Возле правого плеча,
     Загубил я, бестолковый,
     Загубил я сгоряча… ах!

     – Ишь, стервец, завел шарманку,
     Что ты, Петька, баба, что ль?
     – Верно, душу наизнанку
     Вздумал вывернуть? Изволь!
     – Поддержи свою осанку!
     – Над собой держи контроль!

     – Не такое нынче время,
     Чтобы нянчиться с тобой!
     Потяжеле будет бремя
     Нам, товарищ дорогой!

     И Петруха замедляет
     Торопливые шаги…

     Он головку вскидавáет,
     Он опять повеселел…

     Эх, эх!
     Позабавиться не грех!

     Запирайте етажи,
     Нынче будут грабежи!

     Отмыкайте погреба –
     Гуляет нынче голытьба!

8

     Ох ты, горе-горькое!
     Скука скучная,
     Смертная!

     Ужь я времячко
     Проведу, проведу…

     Ужь я темячко
     Почешу, почешу…

     Ужь я семячки
     Полущу, полущу…

     Ужь я ножичком
     Полосну, полосну!..

     Ты лети, буржуй, воробышком!
     Выпью кровушку
     За зазнобушку,
     Чернобровушку…

     Упокой, Господи, душу рабы твоея…

     Скучно!

9

     Не слышно шуму городского,
     Над невской башней тишина,
     И больше нет городового –
     Гуляй, ребята, без вина!

     Стоит буржуй на перекрестке
     И в воротник упрятал нос.
     А рядом жмется шерстью жесткой
     Поджавший хвост паршивый пес.

     Стоит буржуй, как пес голодный,
     Стоит безмолвный, как вопрос.
     И старый мир, как пес безродный,
     Стоит за ним, поджавши хвост.

10

     Разыгралась чтой-то вьюга,
     Ой, вьюгá, ой, вьюгá!
     Не видать совсем друг друга
     За четыре за шага!

     Снег воронкой завился,
     Снег столбушкой поднялся…

     – Ох, пурга какая, спасе!
     – Петька! Эй, не завирайся!
     От чего тебя упас
     Золотой иконостас?
     Бессознательный ты, право,
     Рассуди, подумай здраво –
     Али руки не в крови
     Из-за Катькиной любви?
     – Шаг держи революцьонный!
     Близок враг неугомонный!

     Вперед, вперед, вперед,
     Рабочий народ!

11

     …И идут без имени святого
     Все двенадцать – вдаль.
     Ко всему готовы,
     Ничего не жаль…

     Их винтовочки стальные
     На незримого врага…
     В переулочки глухие,
     Где одна пылит пурга…
     Да в сугробы пуховые –
     Не утянешь сапога…

     В очи бьется
     Красный флаг.

     Раздается
     Мерный шаг.

     Вот – проснется
     Лютый враг…

     И вьюгá пылит им в очи
     Дни и ночи
     Напролет…

     Вперед, вперед,
     Рабочий народ!

12

     …Вдаль идут державным шагом…
     – Кто еще там? Выходи!
     Это – ветер с красным флагом
     Разыгрался впереди…

     Впереди – сугроб холодный,
     – Кто в сугробе – выходи!..
     Только нищий пес голодный
     Ковыляет позади…

     – Отвяжись ты, шелудивый,
     Я штыком пощекочу!
     Старый мир, как пес паршивый,
     Провались – поколочу!

     …Скалит зубы – волк голодный –
     Хвост поджал – не отстает –
     Пес холодный – пес безродный…
     – Эй, откликнись, кто идет?

     – Кто там машет красным флагом?
     – Приглядись-ка, эка тьма!
     – Кто там ходит беглым шагом,
     Хоронясь за все дома?

     – Всё равно, тебя добуду,
     Лучше сдайся мне живьем!
     – Эй, товарищ, будет худо,
     Выходи, стрелять начнем!

     Трах-тах-тах! – И только эхо
     Откликается в домах…
     Только вьюга долгим смехом
     Заливается в снегах…

     Трах-тах-тах!
     Трах-тах-тах…
     …Так идут державным шагом –
     Позади – голодный пес,
     Впереди – с кровавым флагом,
     И за вьюгой невидим,
     И от пули невредим,
     Нежной поступью надвьюжной,
     Снежной россыпью жемчужной,
     В белом венчике из роз –
     Впереди – Исус Христос.

Январь 1918

Велимир Хлебников

Воззвание председателей земного шара

     Только мы, свернув ваши три года войны
     В один завиток грозной трубы,
     Поем и кричим, поем и кричим,
     Пьяные прелестью той истины,
     Что Правительство земного шара
     Уже существует.
     Оно – Мы.
     Только мы нацепили на свои лбы
     Дикие венки Правителей земного шара.
     Неумолимые в своей загорелой жестокости,
     Встав на глыбу захватного права,
     Подымая прапор времени,
     Мы – обжигатели сырых глин человечества
     В кувшины времени и балакири,
     Мы – зачинатели охоты за душами людей,
     Воем в седые морские рога,
     Скликаем людские стада –
     Эго-э! Кто с нами?
     Кто нам товарищ и друг?
     Эго-э! Кто за нами?
     Так пляшем мы, пастухи людей и
     Человечества, играя на волынке.
     Эво-э! Кто больше?
     Эво-э! Кто дальше?
     Только мы, встав на глыбу
     Себя и своих имен,
     Хотим среди моря ваших злобных зрачков,
     Пересеченных голодом виселиц
     И искаженных предсмертным ужасом,
     Около прибоя людского воя,
     Назвать и впредь величать себя
     Председателями земного шара.
     Какие наглецы – скажут некоторые,
     Нет, они святые, возразят другие.
     Но мы улыбнемся, как боги,
     И покажем рукою на Солнце.
     Поволоките его на веревке для собак,
     Повесьте его на словах:
     Равенство, братство, свобода,
     Судите его вашим судом судомоек
     За то, что в преддверьях
     Очень улыбчивой весны
     Оно вложило в нас эти красивые мысли,
     Эти слова и дало
     Эти гневные взоры.
     Виновник – Оно.
     Ведь мы исполняем солнечный шепот,
     Когда врываемся к вам, как
     Главноуполномоченные его приказов,
     Его строгих велений.
     Жирные толпы человечества
     Потянутся по нашим следам,
     Где мы прошли.
     Лондон, Париж и Чикаго
     Из благодарности заменят свои
     Имена нашими.
     Но мы простим им их глупость.
     Это дальнее будущее,
     А пока, матери,
     Уносите своих детей,
     Если покажется где-нибудь государство.
     Юноши, скачите и прячьтесь в пещеры
     И в глубь моря,
     Если увидите где-нибудь государство.
     Девушки и те, кто не выносит запаха мертвых,
     Падайте в обморок при слове «границы»:
     Они пахнут трупами.
     Ведь каждая плаха была когда-то
     Хорошим сосновым деревом,
     Кудрявой сосной.
     Плаха плоха только тем,
     Что на ней рубят головы людям.
     Так, государство, и ты –
     Очень хорошее слово со сна –
     В нем есть 11 звуков,
     Много удобства и свежести,
     Ты росло в лесу слов:
     Пепельница, спичка, окурок,
     Равный меж равными.
     Но зачем оно кормится людьми?
     Зачем отечество стало людоедом,
     А родина его женой?
     Эй! Слушайте!
     Вот мы от имени всего человечества
     Обращаемся с переговорами
     К государствам прошлого:
     Если вы, о государства, прекрасны,
     Как вы любите сами о себе рассказывать
     И заставляете рассказывать о себе
     Своих слуг,
     То зачем эта пища богов?
     Зачем мы, люди, трещим у вас на челюстях
     Между клыками и коренными зубами?
     Слушайте, государства пространств,
     Ведь вот уже три года
     Вы делали вид,
     Что человечество – только пирожное,
     Сладкий сухарь, тающий у вас во рту;
     А если сухарь запрыгает бритвой и скажет: мамочка!
     Если его посыпать нами,
     Как ядом?
     Отныне мы приказываем заменить слова:
     «Милостью Божьей» –
     «Милостью Фиджи».
     Прилично ли Господину земному шару
     (Да творится воля его)
     Поощрять соборное людоедство
     В пределах себя?
     И не высоким ли холопством
     Со стороны людей, как едомых,
     Защищать своего верховного Едока?
     Послушайте! Даже муравьи
     Брызгают муравьиной кислотой на язык медведя.
     Если же возразят,
     Что государство пространств не подсудно,
     Как правовое соборное лицо,
     Не возразим ли мы, что и человек
     Тоже двурукое государство
     Шариков кровяных и тоже соборен.
     Если же государства плохи,
     То кто из нас ударит палец о палец,
     Чтобы отсрочить их сон
     Под одеялом: навеки?
     Вы недовольны, о государства
     И их правительства,
     Вы предостерегающе щелкаете зубами
     И делаете прыжки. Что ж!
     Мы – высшая сила
     И всегда сможем ответить
     На мятеж государств,
     Мятеж рабов, –
     Метким письмом.
     Стоя на палубе слова «надгосударство звезды»
     И не нуждаясь в палке в час этой качки,
     Мы спрашиваем, что выше:
     Мы, в силу мятежного права,
     И неоспоримые в своем первенстве,
     Пользуясь охраной законов о изобретении
     И объявившие себя Председателями земного шара,
     Или вы, правительства
     Отдельных стран прошлого,
     Эти будничные остатки около боен
     Двуногих быков,
     Трупной влагой коих вы помазаны?
     Что касается нас, вождей человечества,
     Построенного нами по законам лучей
     При помощи уравнений рока,
     То мы отрицаем господ,
     Именующих себя правителями,
     Государствами и другими книгоиздательствами,
     И торговыми домами «Война и К»,
     Приставившими мельницы милого благополучия
     К уже трехлетнему водопаду
     Вашего пива и нашей крови
     С беззащитно красной волной.
     Мы видим государства, павшие на меч
     С отчаяния, что мы пришли.
     С родиной на устах,
     Обмахиваясь веером военно-полевого устава,
     Вами нагло выведена война
     В круг Невест человека.
     А вы, государства пространств, успокойтесь
     И не плачьте, как девочки.
     Как частное соглашение частных лиц,
     Вместе с обществами поклонников Данте,
     Разведения кроликов, борьбы с сусликами,
     Вы войдете под сень изданных нами законов.
     Мы вас не тронем.
     Раз в году вы будете собираться на годичные собрания,
     Делая смотр редеющим силам
     И опираясь на право союзов.
     Оставайтесь добровольным соглашением
     Частных лиц, никому не нужным
     И никому не важным,
     Скучным, как зубная боль
     У Бабушки 17 столетия.
     Вы относитесь к нам,
     Как волосатая ного-рука обезьянки,
     Обожженная неведомым богом-пламенем,
     В руке мыслителя, спокойно
     Управляющей вселенной,
     Этого всадника оседланного рока.
     Больше того: мы основываем
     Общество для защиты государств
     От грубого и жестокого обращения
     Со стороны общин времени.
     Как стрелочники
     У встречных путей Прошлого и Будущего,
     Мы так же хладнокровно относимся
     К замене ваших государств
     Научно построенным человечеством,
     Как к замене липового лаптя
     Зеркальным заревом поезда.
     Товарищи-рабочие! Не сетуйте на нас:
     Мы, как рабочие-зодчие,
     Идем особой дорогой, к общей цели.
     Мы – особый род оружия.
     Итак, боевая перчатка
     Трех слов: Правительство земного шара –
     Брошена.
     Перерезанное красной молнией
     Голубое знамя безволода,
     Знамя ветреных зорь, утренних солнц
     Поднято и развевается над землей,
     Вот оно, друзья мои!
     Правительство земного шара!
     Пропуск в правительство звезды:
     Сун-ят-сену, Рабиндранат Тагору,
     Вильсону, Керенскому.

     Предложения

     Законы быта да сменятся
     Уравнениями рока.
     Персидский ковер имен государств
     Да сменится лучом человечества.
     Мир понимается как луч.
     Вы – построение пространств,
     Мы – построение времени.
     Во имя проведения в жизнь
     Высоких начал противоденег
     Владельцам торговых
     и промышленных предприятий
     Дать погоны прапорщика
     Трудовых войск
     С сохранением за ними оклада
     Прапорщиков рабочих войск.
     Живая сила предприятий поступает
     В распоряжение мирных рабочих войск.

21 апреля 1917

«Бобэóби пелись губы…»

     Бобэóби пелись губы,
     Вээóми пелись взоры,
     Пиээ́о пелись брови,
     Лиээ́эй – пелся облик,
     Гзи-гзи-гзэ́о пелась цепь.
     Так на холсте каких-то соответствий
     Вне протяжения жило Лицо.

1908–1909

«Чудовище – жилец вершин…»

     Чудовище – жилец вершин,
     С ужасным задом,
     Схватило несшую кувшин,
     С прелестным взглядом.
     Она качалась, точно плод,
     В ветвях косматых рук.
     Чудовище, урод,
     Довольно, тешит свой досуг.

1908–1909

«Мои глаза бредут, как осень…»

     Мои глаза бредут, как осень,
     По лиц чужим полям,
     Но я хочу сказать вам – мира осям:
     «Не позволя́м!»
     Хотел бы шляхтичем на сейме,
     Руку положив на рукоятку сабли,
     Тому, отсвет желаний чей мы,
     Крикнуть, чтоб узы воль ослабли.
     Так ясновельможный пан Сапега,
     В гневе изумленном возрастая,
     Видит, как на плечо белее снега
     Меха надеты горностая.
     И падает, шатаясь, пан
     На обагренный свой жупан…

1911

«О, достоевскиймо бегущей тучи!..»

     О, достоевскиймо бегущей тучи!
     О, пушкиноты млеющего полдня!
     Ночь смотрится, как Тютчев,
     Безмерное замирным полня.

1908–1909

«Мы желаем звездам тыкать…»

     Мы желаем звездам тыкать,
     Мы устали звездам выкать,
     Мы узнали сладость рыкать.
     Будьте грозны, как Острáница,
     Платов и Бакланов,
     Полно вам кланяться
     Роже бусурманов.
     Пусть кричат вожаки,
     Плюньте им в зенки!
     Будьте в вере крепки,
     Как Морозенки.
     О уподобьтесь Святославу –
     Врагам сказал: «Иду на вы!»
     Померкнувшую славу
     Творите, северные львы.
     С толпою прадедов за нами
     Ермак и Ослябя.
     Вейся, вейся, русское знамя,
     Веди через сушу и через хляби!
     Туда, где дух отчизны вымер
     И где неверия пустыня,
     Идите грозно, как Владимир
     Или с дружиною Добрыня.

1910

Николай Гумилев

Андрей Рублев

     Я твердо, я так сладко знаю,
     С искусством иноков знаком,
     Что лик жены подобен раю,
     Обетованному Творцом.

     Нос – это древа ствол высокий;
     Две тонкие дуги бровей
     Над ним раскинулись, широки,
     Изгибом пальмовых ветвей.

     Два вещих сирина, два глаза,
     Под ними сладостно поют,
     Велеречивостью рассказа
     Все тайны духа выдают.

     Открытый лоб – как свод небесный,
     И кудри – облака над ним,
     Их, верно, с робостью прелестной
     Касался нежный серафим.

     И тут же, у подножья древа,
     Уста – как некий райский цвет,
     Из-за какого матерь Ева
     Благой нарушила завет.
     Всё это кистью достохвальной
     Андрей Рублев мне начертал,
     И в этой жизни труд печальный
     Благословеньем Божьим стал.

«Ветла чернела. На вершине…»

     Ветла чернела. На вершине
     Грачи топорщились слегка,
     В долине неба синей-синей
     Паслись, как овцы, облака.

     И ты с покорностью во взоре
     Сказала: «Влюблена я в вас».
     Кругом трава была, как море,
     Послеполуденный был час.

     Я целовал пыланья лета –
     Тень трав на розовых щеках,
     Благоуханный праздник света
     На бронзовых твоих кудрях.

     И ты казалась мне желанной,
     Как небывалая страна,
     Какой-то край обетованный
     Восторгов, песен и вина.

Жираф

     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
     И руки особенно тонки, колени обняв.
     Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.

     Ему грациозная стройность и нега дана,
     И шкуру его украшает волшебный узор,
     С которым равняться осмелится только луна,
     Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

     Вдали он подобен цветным парусам корабля,
     И бег его плавен, как радостный птичий полет.
     Я знаю, что много чудесного видит земля,
     Когда на закате он прячется в мраморный грот.

     Я знаю веселые сказки таинственных стран
     Про черную деву, про страсть молодого вождя,
     Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
     Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

     И как я тебе расскажу про тропический сад,
     Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
     Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.

«Из логова змиева…»

     Из логова змиева,
     Из города Киева,
     Я взял не жену, а колдунью.
     А думал – забавницу,
     Гадал – своенравницу,
     Веселую птицу-певунью.

     Покликаешь – морщится,
     Обнимешь – топорщится,
     А выйдет луна – затомится,
     И смотрит, и стонет,
     Как будто хоронит
     Кого-то, – и хочет топиться.

     Твержу ей: «Крещеному,
     С тобой по-мудреному
     Возиться теперь мне не в пору.
     Снеси-ка истому ты
     В днепровские омуты,
     На грешную Лысую гору».

     Молчит – только ежится,
     И всё ей неможется.
     Мне жалко ее, виноватую,
     Как птицу подбитую,
     Березу подрытую
     Над очастью, Богом заклятою.

«Когда, изнемогши от муки…»

     Когда, изнемогши от муки,
     Я больше ее не люблю,
     Какие-то бледные руки
     Ложатся на душу мою.

     И чьи-то печальные очи
     Зовут меня тихо назад,
     Во мраке остынувшей ночи
     Нездешней мольбою горят.

     И снова, рыдая от муки,
     Проклявши свое бытие,
     Целую я бледные руки
     И тихие очи ее.

Любовь

     Надменный, как юноша, лирик
     Вошел, не стучася, в мой дом
     И просто заметил, что в мире
     Я должен грустить лишь о нем.

     С капризной ужимкой захлопнул
     Открытую книгу мою,
     Туфлей лакированной топнул,
     Едва проронив: «Не люблю».

     Как смел он так пахнуть духами!
     Так дерзко перстнями играть!
     Как смел он засыпать цветами
     Мой письменный стол и кровать!

     Я из дому вышел со злостью,
     Но он увязался за мной.
     Стучит изумительной тростью
     По звонким камням мостовой.

     И стал я с тех пор сумасшедшим,
     Не смею вернуться в свой дом
     И всё говорю о пришедшем
     Бесстыдным его языком.

«Нет тебя тревожней и капризней…»

     Нет тебя тревожней и капризней,
     Но тебе я предался давно
     Оттого, что много, много жизней
     Ты умеешь волей слить в одно.

     И сегодня… Небо было серо,
     День прошел в томительном бреду,
     За окном, на мокром дерне сквера,
     Дети не играли в чехарду.

     Ты смотрела старые гравюры,
     Подпирая голову рукой,
     И смешно-нелепые фигуры
     Проходили скучной чередой.

     «Посмотри, мой милый, видишь – птица,
     Вот и всадник, конь его так быстр,
     Но как странно хмурится и злится
     Этот сановитый бургомистр!»

     А потом читала мне про принца:
     Был он нежен, набожен и чист,
     И рукав мой кончиком мизинца
     Трогала, повертывая лист.

     Но когда дневные смолкли звуки
     И взошла над городом луна,
     Ты внезапно заломила руки,
     Стала так мучительно бледна.

     Пред тобой смущенно и несмело
     Я молчал, мечтая об одном:
     Чтобы скрипка ласковая пела
     И тебе о рае золотом.

Носорог

     Видишь, мчатся обезьяны
     С диким криком на лианы,
     Что свисают низко, низко,
     Слышишь шорох многих ног?
     Это значит – близко, близко
     От твоей лесной поляны
     Разъяренный носорог.
     Видишь общее смятенье,
     Слышишь топот? Нет сомненья,
     Если даже буйвол сонный
     Отступает глубже в грязь.
     Но, в нездешнее влюбленный,
     Не ищи себе спасенья,
     Убегая и таясь.

     Подними высоко руки
     С песней счастья и разлуки,
     Взоры в розовых туманах
     Мысль далеко уведут,
     И из стран обетованных
     Нам незримые фелуки
     За тобою приплывут.

О тебе

     О тебе, о тебе, о тебе,
     Ничего, ничего обо мне!
     В человеческой, темной судьбе
     Ты – крылатый призыв к вышине.

     Благородное сердце твое –
     Словно герб отошедших времен.
     Освящается им бытие
     Всех земных, всех бескрылых племен.

     Если звезды, ясны и горды,
     Отвернутся от нашей земли,
     У нее есть две лучших звезды:
     Это смелые очи твои.

     И когда золотой серафим
     Протрубит, что исполнился срок,
     Мы поднимем тогда перед ним,
     Как защиту, твой белый платок.

     Звук замрет в задрожавшей трубе,
     Серафим пропадет в вышине…
     …О тебе, о тебе, о тебе,
     Ничего, ничего обо мне!

Озеро Чад

     На таинственном озере Чад
     Посреди вековых баобабов
     Вырезные фелуки стремят
     На заре величавых арабов.
     По лесистым его берегам
     И в горах, у зеленых подножий,
     Поклоняются страшным богам
     Девы-жрицы с эбеновой кожей.

     Я была женой могучего вождя,
     Дочерью властительного Чада,
     Я одна во время зимнего дождя
     Совершала таинство обряда.
     Говорили – на сто миль вокруг
     Женщин не было меня светлее,
     Я браслетов не снимала с рук.
     И янтарь всегда висел на шее.

     Белый воин был так строен,
     Губы красны, взор спокоен,
     Он был истинным вождем;
     И открылась в сердце дверца,
     А когда нам шепчет сердце,
     Мы не боремся, не ждем.
     Он сказал мне, что едва ли
     И во Франции видали
     Обольстительней меня,
     И как только день растает,
     Для двоих он оседлает
     Берберийского коня.

     Муж мой гнался с верным луком,
     Пробегал лесные чащи,
     Перепрыгивал овраги,
     Плыл по сумрачным озерам
     И достался смертным мукам.
     Видел только день палящий
     Труп свирепого бродяги,
     Труп покрытого позором.

     А на быстром и сильном верблюде,
     Утопая в ласкающей груде
     Шкур звериных и шелковых тканей,
     Уносилась я птицей на север,
     Я ломала мой редкостный веер,
     Упиваясь восторгом заране.
     Раздвигала я гибкие складки
     У моей разноцветной палатки
     И, смеясь, наклонялась в оконце,
     Я смотрела, как прыгает солнце
     В голубых глазах европейца.

     А теперь, как мертвая смоковница,
     У которой листья облетели,
     Я ненужно-скучная любовница,
     Словно вещь, я брошена в Марселе.
     Чтоб питаться жалкими отбросами,
     Чтобы жить, вечернею порою
     Я пляшу пред пьяными матросами,
     И они, смеясь, владеют мною.
     Робкий ум мой обессилен бедами,
     Взор мой с каждым часом угасает…
     Умереть? Но там, в полях неведомых,
     Там мой муж, он ждет и не прощает.

Она

     Я знаю женщину: молчанье,
     Усталость горькая от слов,
     Живет в таинственном мерцанье
     Ее расширенных зрачков.

     Ее душа открыта жадно
     Лишь медной музыке стиха,
     Пред жизнью, дольней и отрадной,
     Высокомерна и глуха.

     Неслышный и неторопливый,
     Так странно плавен шаг ее,
     Назвать нельзя ее красивой,
     Но в ней всё счастие мое.

     Когда я жажду своеволий
     И смел и горд – я к ней иду
     Учиться мудрой сладкой боли
     В ее истоме и бреду.

     Она светла в часы томлений
     И держит молнии в руке,
     И четки сны ее, как тени
     На райском огненном песке.

Памяти Анненского

     К таким нежданным и певучим бредням
     Зовя с собой умы людей,
     Был Иннокентий Анненский последним
     Из царскосельских лебедей.

     Я помню дни: я, робкий, торопливый,
     Входил в высокий кабинет,
     Где ждал меня спокойный и учтивый,
     Слегка седеющий поэт.

     Десяток фраз, пленительных и странных,
     Как бы случайно уроня,
     Он вбрасывал в пространство безымянных
     Мечтаний – слабого меня.

     О, в сумрак отступающие вещи
     И еле слышные духи,
     И этот голос, нежный и зловещий,
     Уже читающий стихи!

     В них плакала какая-то обида,
     Звенела медь и шла гроза,
     А там, над шкафом, профиль Эврипида
     Слепил горящие глаза.

     …Скамью я знаю в парке; мне сказали,
     Что он любил сидеть на ней,
     Задумчиво смотря, как сини дали
     В червонном золоте аллей.

     Там вечером и страшно и красиво,
     В тумане светит мрамор плит
     И женщина, как серна боязлива,
     Во тьме к прохожему спешит.

     Она глядит, она поет и плачет,
     И снова плачет и поет,
     Не понимая, что всё это значит,
     Но только чувствуя – не тот.

     Журчит вода, протачивая шлюзы,
     Сырой травою пахнет мгла,
     И жалок голос одинокой музы,
     Последней – Царского Села.

Портрет мужчины

   Картина в Лувре работы неизвестного

     Его глаза – подземные озера,
     Покинутые царские чертоги.
     Отмечен знаком высшего позора,
     Он никогда не говорит о Боге.

     Его уста – пурпуровая рана
     От лезвия, пропитанного ядом;
     Печальные, сомкнувшиеся рано,
     Они зовут к непознанным усладам.

     И руки – бледный мрамор полнолуний.
     В них ужасы неснятого проклятья.
     Они ласкали девушек-колдуний
     И ведали кровавые распятья.

     Ему в веках достался странный жребий –
     Служить мечтой убийцы и поэта,
     Быть может, как родился он, на небе
     Кровавая растаяла комета.

     В его душе столетние обиды,
     В его душе печали без названья.
     На все сады Мадонны и Киприды
     Не променяет он воспоминанья.

     Он злобен, но не злобой святотатца,
     И нежен цвет его атласной кожи.
     Он может улыбаться и смеяться,
     Но плакать… плакать больше он не может.

Прогулка

     Мы в аллеях светлых пролетали,
     Мы летели около воды,
     Золотые листья опадали
     В синие и сонные пруды.

     И причуды, и мечты и думы
     Поверяла мне она свои,
     Все, что может девушка придумать
     О еще неведомой любви.

     Говорила: «Да, любовь свободна,
     И в любви свободен человек,
     Только то лишь сердце благородно,
     Что умеет полюбить навек».

     Я смотрел в глаза ее большие,
     И я видел милое лицо
     В рамке, где деревья золотые
     С водами слились в одно кольцо.

     И я думал: «Нет, любовь не это!
     Как пожар в лесу, любовь – в судьбе,
     Потому что даже без ответа
     Я отныне обречен тебе».

Рассыпающая звезды

     Не всегда чужда ты и горда
     И меня не хочешь не всегда,

     Тихо-тихо, нежно, как во сне,
     Иногда приходишь ты ко мне.

     Надо лбом твоим густая прядь.
     Мне нельзя ее поцеловать.

     И глаза большие зажжены
     Светами магической луны.

     Нежный друг мой, беспощадный враг,
     Так благословен твой каждый шаг,

     Словно по сердцу ступаешь ты,
     Рассыпая звезды и цветы.

     Я не знаю, где ты их взяла,
     Только отчего ты так светла

     И тому, кто мог с тобой побыть,
     На земле уж нечего любить?

Слоненок

     Моя любовь к тебе сейчас – слоненок,
     Родившийся в Берлине иль Париже
     И топающий ватными ступнями
     По комнатам хозяина зверинца.

     Не предлагай ему французских булок,
     Не предлагай ему кочней капустных –
     Он может съесть лишь дольку мандарина,
     Кусочек сахару или конфету.

     Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
     Он сделается посмеяньем черни,
     Чтоб в нос ему пускали дым сигары
     Приказчики под хохот мидинеток.

     Не думай, милая, что день настанет,
     Когда, взбесившись, разорвет он цепи
     И побежит по улицам, и будет,
     Как автобýс, давить людей вопящих.

     Нет, пусть тебе приснится он под утро
     В парче и меди, в страусовых перьях,
     Как тот, Великолепный, что когда-то
     Нес к трепетному Риму Ганнибала.

Перстень

     Уронила девушка перстень
     В колодец, в колодец ночной,
     Простирает легкие персты
     К холодной воде ключевой:

     «Возврати мой перстень, колодец,
     В нем красный цейлонский рубин.
     Что с ним будет делать народец
     Тритонов и мокрых ундин?»

     В глубине вода потемнела,
     Послышался ропот и гам:
     «Теплотою живого тела
     Твой перстень понравился нам».

     «Мой жених изнемог от муки,
     И будет он в водную гладь
     Погружать горячие руки,
     Горячие слезы ронять».

     Над водой показались рожи
     Тритонов и мокрых ундин:
     «С человеческой кровью схожий,
     Понравился нам твой рубин».

     «Мой жених, он живет с молитвой,
     С молитвой одной любви.
     Попрошу, и стальною бритвой
     Откроет он вены свои».

     «Перстень твой, наверное, целебный,
     Что ты молишь его с тоской,
     Выкупаешь такой волшебной
     Ценой – любовью мужской».

     «Просто золото краше тела
     И рубины красней, чем кровь,
     И доныне я не умела
     Понять, что такое любовь».

Память

     Только змеи сбрасывают кожи,
     Чтоб душа старела и росла.
     Мы, увы, со змеями не схожи,
     Мы меняем души, не тела.

     Память, ты рукою великанши
     Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
     Ты расскажешь мне о тех, что раньше
     В этом теле жили до меня.

     Самый первый: некрасив и тонок,
     Полюбивший только сумрак рощ,
     Лист опавший, колдовской ребенок,
     Словом останавливавший дождь.

     Дерево да рыжая собака –
     Вот кого он взял себе в друзья.
     Память, память, ты не сыщешь знака,
     Не уверишь мир, что то был я.

     И второй… Любил он ветер с юга,
     В каждом шуме слышал звоны лир,
     Говорил, что жизнь – его подруга,
     Коврик под его ногами – мир.

     Он совсем не нравится мне, это
     Он хотел стать богом и царем,
     Он повесил вывеску поэта
     Над дверьми в мой молчаливый дом.

     Я люблю избранника свободы,
     Мореплавателя и стрелка.
     Ах, ему так звонко пели воды
     И завидовали облака.

     Высока была его палатка,
     Мулы были резвы и сильны,
     Как вино, впивал он воздух сладкий
     Белому неведомой страны.

     Память, ты слабее год от году,
     Тот ли это или кто другой
     Променял веселую свободу
     На священный долгожданный бой.

     Знал он муки голода и жажды,
     Сон тревожный, бесконечный путь,
     Но святой Георгий тронул дважды
     Пулею не тронутую грудь.

     Я – угрюмый и упрямый зодчий
     Храма, восстающего во мгле,
     Я возревновал о славе Отчей,
     Как на небесах, и на земле.

     Сердце будет пламенем палимо
     Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
     Стены Нового Иерусалима
     На полях моей родной страны.

     И тогда повеет ветер странный –
     И прольется с неба страшный свет:
     Это Млечный Путь расцвел нежданно
     Садом ослепительных планет.

     Предо мной предстанет, мне неведом,
     Путник, скрыв лицо; но всё пойму,
     Видя льва, стремящегося следом,
     И орла, летящего к нему.

     Крикну я… но разве кто поможет,
     Чтоб моя душа не умерла?
     Только змеи сбрасывают кожи,
     Мы меняем души, не тела.

«Ты не могла иль не хотела…»

     Ты не могла иль не хотела
     Мою почувствовать истому,
     Свое дурманящее тело
     И сердце бережешь другому.

     Зато, когда перед бедою
     Я обессилю, стиснув зубы,
     Ты не придешь смочить водою
     Мои запекшиеся губы.

     В часы последнего усилья,
     Когда и ангелы заплещут,
     Твои сияющие крылья
     Передо мной не затрепещут.

     И ввстречу радостной победе
     Мое ликующее знамя
     Ты не поднимешь в реве меди
     Своими нежными руками.

     И ты меня забудешь скоро,
     И я не стану думать, вольный,
     О милой девочке, с которой
     Мне было нестерпимо больно.

У камина

     Наплывала тень… Догорал камин.
     Руки на груди, он стоял один,

     Неподвижный взор устремляя вдаль,
     Горько говоря про свою печаль:

     «Я пробрался в глубь неизвестных стран,
     Восемьдесят дней шел мой караван;

     Цепи грозных гор, лес, а иногда
     Странные вдали чьи-то города,

     И не раз из них в тишине ночной
     В лагерь долетал непонятный вой.

     Мы рубили лес, мы копали рвы,
     Вечерами к нам подходили львы,

     Но трусливых душ не было меж нас,
     Мы стреляли в них, целясь между глаз.

     Древний я отрыл храм из-под песка,
     Именем моим названа река,

     И в стране озер пять больших племен
     Слушались меня, чтили мой закон.

     Но теперь я слаб, как во власти сна,
     И больна душа, тягостно больна;

     Я узнал, узнал, что такое страх,
     Погребенный здесь, в четырех стенах;
     Даже блеск ружья, даже плеск волны
     Эту цепь порвать ныне не вольны…»

     И, тая в глазах злое торжество,
     Женщина в углу слушала его.

«У меня не живут цветы…»

     У меня не живут цветы,
     Красотой их на миг я обманут,
     Постоят день-другой и завянут,
     У меня не живут цветы.

     Да и птицы здесь не живут,
     Только хохлятся скорбно и глухо,
     А наутро – комочек из пуха…
     Даже птицы здесь не живут.

     Только книги в восемь рядов,
     Молчаливые, грузные томы,
     Сторожат вековые истомы,
     Словно зубы в восемь рядов.

     Мне продавший их букинист,
     Помню, был и горбатым, и нищим…
     …Торговал за проклятым кладбищем
     Мне продавший их букинист.

Шестое чувство

     Прекрасно в нас влюбленное вино
     И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
     И женщина, которою дано,
     Сперва измучившись, нам насладиться.

     Но что нам делать с розовой зарей
     Над холодеющими небесами,
     Где тишина и неземной покой,
     Что делать нам с бессмертными стихами?

     Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
     Мгновение бежит неудержимо,
     И мы ломаем руки, но опять
     Осуждены идти всё мимо, мимо.

     Как мальчик, игры позабыв свои,
     Следит порой за девичьим купаньем
     И, ничего не зная о любви,
     Всё ж мучится таинственным желаньем;

     Как некогда в разросшихся хвощах
     Ревела от сознания бессилья
     Тварь скользкая, почуя на плечах
     Еще не появившиеся крылья, –

     Так век за веком – скоро ли, Господь? –
     Под скальпелем природы и искусства
     Кричит наш дух, изнемогает плоть,
     Рождая орган для шестого чувства.

«Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?..»

     Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?
     Могу я быть тобой любим?
     Ты счастье странное пророчишь
     Гортанным голосом твоим.

     А я плачу за счастье много,
     Мой дом – из звезд и песен дом,
     И будет сладкая тревога
     Расти при имени твоем.

     И скажут: «Что он? Только скрипка,
     Покорно плачущая, он,
     Ее единая улыбка
     Рождает этот дивный звон».

     И скажут: «То луна и море,
     Двояко отраженный свет, –
     И после: – О какое горе,
     Что женщины такой же нет!»

     Но, не ответив мне ни слова,
     Она задумчиво прошла,
     Она не сделала мне злого,
     И жизнь по-прежнему светла.

     Ко мне нисходят серафимы,
     Пою я полночи и дню,
     Но вместо женщины любимой
     Цветок засушенный храню.

Юг

     За то, что я теперь спокойный
     И умерла моя свобода,
     О самой светлой, о самой стройной
     Со мной беседует природа.

     В дали, от зноя помертвелой,
     Себе и солнцу буйно рада,
     О самой стройной, о самой белой
     Звенит немолчная цикада.

     Увижу ль пены побережной
     Серебряное колыханье –
     О самой белой, о самой нежной
     Поет мое воспоминанье.

     Вот ставит ночь свои ветрила
     И тихо по небу струится,
     О самой нежной, о самой милой
     Мне пестрокрылый сон приснится.

Слово

     В оный день, когда над миром новым
     Бог склонял лицо свое, тогда
     Солнце останавливали словом,
     Словом разрушали города.

     И орел не взмахивал крылами,
     Звезды жались в ужасе к луне,
     Если, точно розовое пламя,
     Слово проплывало в вышине.

     А для низкой жизни были числа,
     Как домашний, подъяремный скот,
     Потому что все оттенки смысла
     Умное число передает.

     Патриарх седой, себе под руку
     Покоривший и добро и зло,
     Не решаясь обратиться к звуку,
     Тростью на песке чертил число.

     Но забыли мы, что осиянно
     Только слово средь земных тревог,
     И в Евангелии от Иоанна
     Сказано, что Слово это – Бог.

     Мы ему поставили пределом
     Скудные пределы естества,
     И, как пчелы в улье опустелом,
     Дурно пахнут мертвые слова.

Это было не раз

     Это было не раз, это будет не раз
     В нашей битве, глухой и упорной:
     Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
     Завтра, знаю, вернешься покорной.

     Но зато не дивись, мой враждующий друг,
     Враг мой, схваченный темной любовью,
     Если стоны любви будут стонами мук,
     Поцелуи – окрашены кровью.

Сон

     Застонал я от сна дурного
     И проснулся, тяжко скорбя;
     Снилось мне – ты любишь другого
     И что он обидел тебя.

     Я бежал от моей постели,
     Как убийца от плахи своей,
     И смотрел, как тускло блестели
     Фонари глазами зверей.

     Ах, наверно, таким бездомным
     Не блуждал ни один человек
     В эту ночь по улицам темным,
     Как по руслам высохших рек.

     Вот стою перед дверью твоею,
     Не дано мне иного пути,
     Хоть и знаю, что не посмею
     Никогда в эту дверь войти.

     Он обидел тебя, я знаю,
     Хоть и было это лишь сном,
     Но я всё-таки умираю
     Пред твоим закрытым окном.

Телефон

     Неожиданный и смелый
     Женский голос в телефоне…
     Сколько сладостных гармоний
     В этом голосе без тела!

     Счастье, шаг твой благосклонный
     Не всегда проходит мимо:
     Звонче лютни серафима
     Ты и в трубке телефонной!

Я и вы

     Да, я знаю, я вам не пара,
     Я пришел из другой страны,
     И мне нравится не гитара,
     А дикарский напев зурны.

     Не по залам и по салонам,
     Темным платьям и пиджакам –
     Я читаю стихи драконам,
     Водопадам и облакам.
     Я люблю – как араб в пустыне
     Припадает к воде и пьет,
     А не рыцарем на картине,
     Что на звезды смотрит и ждет.

     И умру я не на постели,
     При нотариусе и враче,
     А в какой-нибудь дикой щели,
     Утонувшей в густом плюще,

     Чтоб войти не во всем открытый,
     Протестантский, прибранный рай,
     А туда, где разбойник, мытарь
     И блудница крикнут: «Вставай!»

«Я сам над собой насмеялся…»

     Я сам над собой насмеялся
     И сам я себя обманул,
     Когда мог подумать, что в мире
     Есть что-нибудь кроме тебя.

     Лишь белая, в белой одежде,
     Как в пеплуме древних богинь,
     Ты держишь хрустальную сферу
     В прозрачных и тонких перстах.

     А все океаны, все горы,
     Архангелы, люди, цветы,
     Они в хрустале отразились
     Прозрачных девических глаз.

     Как странно подумать, что в мире
     Есть что-нибудь кроме тебя,
     Что сам я не только ночная
     Бессонная песнь о тебе,

     Но свет у тебя за плечами,
     Такой ослепительный свет.
     Там длинные пламени реют,
     Как два золотые крыла.

«Я, что мог быть лучшей из поэм…»

     Я, что мог быть лучшей из поэм,
     Звонкой скрипкой или розой белою,
     В этом мире сделался ничем,
     Вот живу и ничего не делаю.

     Часто больно мне и трудно мне,
     Только даже боль моя какая-то,
     Не ездок на огненном коне,
     А томленье и пустая маята.

     Ничего я в жизни не пойму,
     Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,
     Было хуже Богу моему
     И больнее было Богородице».

«Я конквистадор в панцире железном…»

     Я конквистадор в панцире железном,
     Я весело преследую звезду,
     Я прохожу по пропастям и безднам
     И отдыхаю в радостном саду.

     Как смутно в небе диком и беззвездном!
     Растет туман… но я молчу и жду
     И верю, я любовь свою найду…
     Я конквистадор в панцире железном.

     И если нет полдневных слов звездам,
     Тогда я сам мечту свою создам
     И песней битв любовно зачарую.

     Я пропастям и бурям вечный брат,
     Но я вплету в воинственный наряд
     Звезду долин, лилею голубую.

Любовники

     Любовь их душ родилась возле моря,
     В священных рощах девственных наяд,
     Чьи песни вечно радостно звучат,
     С напевом струн, с игрою ветра споря.

     Великий жрец… Страннее и суровей
     Едва ль была людская красота,
     Спокойный взгляд, сомкнутые уста
     И на кудрях повязка цвета крови.

     Когда вставал туман над водной степью,
     Великий жрец творил святой обряд,
     И танцы гибких, трепетных наяд
     По берегу вились жемчужной цепью.

     Средь них одной, пленительней, чем сказка,
     Великий жрец оказывал почет.
     Он позабыл, что красота влечет,
     Что опьяняет красная повязка.

     И звезды предрассветные мерцали,
     Когда забыл великий жрец обет,
     Ее уста не говорили «нет»,
     Ее глаза ему не отказали.

     И, преданы клеймящему злословью,
     Они ушли из тьмы священных рощ
     Туда, где их сердец исчезла мощь,
     Где их сердца живут одной любовью.

Основатели

     Ромул и Рем взошли на гору,
     Холм перед ними был дик и нем.
     Ромул сказал: «Здесь будет город».
     «Город, как солнце», – ответил Рем.

     Ромул сказал: «Волей созвездий
     Мы обрели наш древний почет».
     Рем отвечал: «Что было прежде,
     Надо забыть, глянем вперед».

     «Здесь будет цирк, – промолвил Ромул, –
     Здесь будет дом наш, открытый всем».
     «Но надо поставить ближе к дому
     Могильные склепы», – ответил Рем.

Одиночество

     Я спал, и смыла пена белая
     Меня с родного корабля,
     И в черных водах, помертвелая,
     Открылась мне моя земля.

     Она полна конями быстрыми
     И красным золотом пещер,
     Но ночью вспыхивают искрами
     Глаза блуждающих пантер.

     Там травы славятся узорами
     И реки словно зеркала,
     Но рощи полны мандрагорами,
     Цветами ужаса и зла.

     На синевато-белом мраморе
     Я высоко воздвиг маяк,
     Чтоб пробегающие на море
     Далеко видели мой стяг.

     Я предлагал им перья страуса,
     Плоды, коралловую нить,
     Но ни один стремленья паруса
     Не захотел остановить.

     Все чтили древнего оракула
     И приговор его суда
     О том, чтоб вечно сердце плакало
     У всех заброшенных сюда.

     И надо мною одиночество
     Возносит огненную плеть
     За то, что древнее пророчество
     Мне суждено преодолеть.

«Вы все, паладины Зеленого Храма…»

     Вы все, паладины Зеленого Храма,
     Над пасмурным морем следившие румб,
     Гонзальво и Кук, Лаперуз и де Гама,
     Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!

     Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
     Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
     О ваших победах гремят в дифирамбе
     Седые валы, набегая на мыс!

     А вы, королевские псы, флибустьеры,
     Хранившие золото в темном порту,
     Скитальцы арабы, искатели веры
     И первые люди на первом плоту!

     И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
     Кому опостылели страны отцов,
     Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
     Внимая заветам седых мудрецов!

     Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
     Заветные ваши шептать имена
     И вдруг догадаться, какие наркозы
     Когда-то рождала для вас глубина!

     И кажется, в мире, как прежде, есть страны,
     Куда не ступала людская нога,
     Где в солнечных рощах живут великаны
     И светят в прозрачной воде жемчуга.

     С деревьев стекают душистые смолы,
     Узорные листья лепечут: «Скорей,
     Здесь реют червонного золота пчелы,
     Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»

     И карлики с птицами спорят за гнезда,
     И нежен у девушек профиль лица…
     Как будто не все пересчитаны звезды,
     Как будто наш мир не открыт до конца!

В библиотеке

   М. Кузмину

     О, пожелтевшие листы
     В стенах вечерних библиóтек,
     Когда раздумья так чисты,
     А пыль пьянее, чем наркотик!

     Мне нынче труден мой урок.
     Куда от странной грезы деться?
     Я отыскал сейчас цветок
     В процессе древнем Жиль де Реца.

     Изрезан сетью бледных жил,
     Сухой, но тайно благовонный…
     Его, наверно, положил
     Сюда какой-нибудь влюбленный.

     Еще от алых женских губ
     Его пылали жарко щеки,
     Но взор очей уже был туп,
     И мысли холодно-жестоки.

     И, верно, дьявольская страсть
     В душе вставала, словно пенье,
     Что дар любви, цветок, увясть
     Был брошен в книге преступленья.

     И после, там, в тени аркад,
     В великолепьи ночи дивной
     Кого заметил тусклый взгляд,
     Чей крик послышался призывный?

     Так много тайн хранит любовь,
     Так мучат старые гробницы!
     Мне ясно кажется, что кровь
     Пятнает многие страницы.

     И терн сопутствует венцу,
     И бремя жизни – злое бремя…
     Но что до этого чтецу,
     Неутомимому, как время!

     Мои мечты… они чисты,
     А ты, убийца дальний, кто ты?!
     О, пожелтевшие листы,
     Шагреневые переплеты!

Волшебная скрипка

   Валерию Брюсову

     Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
     Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
     Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
     Что такое темный ужас начинателя игры!

     Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
     У того исчез навеки безмятежный свет очей,
     Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
     Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

     Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
     Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
     И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
     И когда пылает запад, и когда горит восток.

     Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
     И уж ты не сможешь крикнуть,
     шевельнуться и вздохнуть, –
     Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
     В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

     Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
     В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
     И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
     И невеста зарыдает, и задумается друг.

     Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
     Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча.
     На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
     И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Владислав Ходасевич

Дома

     От скуки скромно вывожу крючочки
     По гладкой, белой, по пустой бумаге:
     Круги, штрихи, потом черчу зигзаги,
     Потом идут рифмованные строчки…

     Пишу стихи. Они слегка унылы.
     Едва кольнув, слова покорно меркнут,
     И, может быть, уже навек отвергнут
     Жестокий взгляд, когда-то сердцу милый?

     А если снова, под густой вуалью,
     Она придет и в двери постучится,
     Как сладко будет спящим притвориться
     И мирных дней не уязвить печалью!

     Она у двери постоит немного,
     Нетерпеливо прозвенит браслетом,
     Потом уйдет. И что сказать об этом?
     Продлятся дни, безбольно и нестрого!

     Стихи, давно забытые, – исправлю,
     Все дни часами равными размерю,
     И никакой надежде не поверю,
     И никакого бога не прославлю.

16–17 января 1908
Москва

К Психее

     Душа! Любовь моя! Ты дышишь
     Такою чистой высотой,
     Ты крылья тонкие колышешь
     В такой лазури, что порой,

     Вдруг, не стерпя счастливой муки,
     Лелея наш святой союз,
     Я сам себе целую руки,
     Сам на себя не нагляжусь.

     И как мне не любить себя,
     Сосуд непрочный, некрасивый,
     Но драгоценный и счастливый
     Тем, что вмещает он – тебя?

13 мая – 18 июня 1920

Ласточки

     Имей глаза – сквозь день увидишь ночь,
     Не озаренную тем воспаленным диском.
     Две ласточки напрасно рвутся прочь,
     Перед окном шныряя с тонким писком.

     Вон ту прозрачную, но прочную плеву
     Не прободать крылом остроугольным,
     Не выпорхнуть туда, за синеву,
     Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

     Пока вся кровь не выступит из пор,
     Пока не выплачешь земные очи –
     Не станешь духом. Жди, смотря в упор,
     Как брызжет свет, не застилая ночи.

18–24 июня 1921

Улика

     Была туманной и безвестной,
     Мерцала в лунной вышине,
     Но воплощенной и телесной
     Теперь являться стала мне.

     И вот – среди беседы чинной
     Я вдруг с растерянным лицом
     Снимаю волос, тонкий, длинный,
     Забытый на плече моем.

     Тут гость из-за стакана чаю
     Хитро косится на меня.
     А я смотрю и понимаю,
     Тихонько ложечкой звеня:

     Блажен, кто завлечен мечтою
     В безвыходный, дремучий сон
     И там внезапно сам собою
     В нездешнем счастье уличен.

7–10 марта 1922

Памятник

     Во мне конец, во мне начало.
     Мной совершённое так мало!
     Но всё ж я прочное звено:
     Мне это счастие дано.

     В России новой, но великой,
     Поставят идол мой двуликий
     На перекрестке двух дорог,
     Где время, ветер и песок…

28 января 1928, Париж

Осип Мандельштам

«Звук осторожный и глухой…»

     Звук осторожный и глухой
     Плода, сорвавшегося с древа,
     Среди немолчного напева
     Глубокой тишины лесной…

1908

«Сусальным золотом горят…»

     Сусальным золотом горят
     В лесах рождественские елки;
     В кустах игрушечные волки
     Глазами страшными глядят.

     О, вещая моя печаль,
     О, тихая моя свобода
     И неживого небосвода
     Всегда смеющийся хрусталь!

1908

«Только детские книги читать…»

     Только детские книги читать,
     Только детские думы лелеять,
     Всё большое далеко развеять,
     Из глубокой печали восстать.

     Я от жизни смертельно устал,
     Ничего от нее не приемлю,
     Но люблю мою бедную землю
     Оттого, что иной не видал.

     Я качался в далеком саду
     На простой деревянной качели,
     И высокие темные ели
     Вспоминаю в туманном бреду.

1908

«На бледно-голубой эмали…»

     На бледно-голубой эмали,
     Какая мыслима в апреле,
     Березы ветви поднимали
     И незаметно вечерели.

     Узор отточенный и мелкий,
     Застыла тоненькая сетка,
     Как на фарфоровой тарелке
     Рисунок, вычерченный метко, –

     Когда его художник милый
     Выводит на стеклянной тверди,
     В сознании минутной силы,
     В забвении печальной смерти.

1909

«Есть целомудренные чары…»

     Есть целомудренные чары –
     Высокий лад, глубокий мир,
     Далёко от эфирных лир
     Мной установленные лары.

     У тщательно обмытых ниш
     В часы внимательных закатов
     Я слушаю моих пенатов
     Всегда восторженную тишь.

     Какой игрушечный удел,
     Какие робкие законы
     Приказывает торс точеный
     И холод этих хрупких тел!

     Иных богов не надо славить:
     Они как равные с тобой,
     И, осторожною рукой,
     Позволено их переставить.

1909

«Дано мне тело – что мне делать с ним…»

     Дано мне тело – что мне делать с ним,
     Таким единым и таким моим?

     За радость тихую дышать и жить
     Кого, скажите, мне благодарить?

     Я и садовник, я же и цветок,
     В темнице мира я не одинок.

     На стекла вечности уже легло
     Мое дыхание, мое тепло.

     Запечатлеется на нем узор,
     Неузнаваемый с недавних пор.

     Пускай мгновения стекает муть –
     Узора милого не зачеркнуть.

1909

«Ни о чем не нужно говорить…»

     Ни о чем не нужно говорить,
     Ничему не следует учить,
     И печальна так и хороша
     Темная звериная душа:

     Ничему не хочет научить,
     Не умеет вовсе говорить
     И плывет дельфином молодым
     По седым пучинам мировым.

1909

«Слух чуткий парус напрягает…»

     Слух чуткий парус напрягает,
     Расширенный пустеет взор,
     И тишину переплывает
     Полночных птиц незвучный хор.

     Я так же беден, как природа,
     И так же прост, как небеса,
     И призрачна моя свобода,
     Как птиц полночных голоса.

     Я вижу месяц бездыханный
     И небо мертвенней холста;
     Твой мир болезненный и странный
     Я принимаю, пустота!

1910

Silentium [4 - Молчание (лат.).]

     Она еще не родилась,
     Она и музыка и слово,
     И потому всего живого
     Ненарушаемая связь.

     Спокойно дышат моря груди,
     Но, как безумный, светел день,
     И пены бледная сирень
     В черно-лазоревом сосуде.

     Да обретут мои уста
     Первоначальную немóту,
     Как кристаллическую ноту,
     Что от рождения чиста!

     Останься пеной, Афродита,
     И, слово, в музыку вернись,
     И, сердце, сердца устыдись,
     С первоосновой жизни слито!

1910

«Из омута злого и вязкого…»

     Из омута злого и вязкого
     Я вырос, тростинкой шурша,
     И страстно, и томно, и ласково
     Запретною жизнью дыша.

     И никну, никем не замеченный,
     В холодный и топкий приют,
     Приветственным шелестом встреченный
     Коротких осенних минут.

     Я счастлив жестокой обидою,
     И в жизни, похожей на сон,
     Я каждому тайно завидую
     И в каждого тайно влюблен.

1910

«Скудный луч холодной мерою…»

     Скудный луч холодной мерою
     Сеет свет в сыром лесу.
     Я печаль, как птицу серую,
     В сердце медленно несу.

     Что мне делать с птицей раненой?
     Твердь умолкла, умерла.
     С колокольни отуманенной
     Кто-то снял колокола,

     И стоит осиротелая
     И немая вышина –
     Как пустая башня белая,
     Где туман и тишина.

     Утро, нежностью бездонное, –
     Полу-явь и полу-сон [5 - Здесь и далее стихи даются в авторской орфографии.],
     Забытье неутоленное –
     Дум туманный перезвон…

1911

«Воздух пасмурный влажен и гулок…»

     Воздух пасмурный влажен и гулок;
     Хорошо и нестрашно в лесу.
     Легкий крест одиноких прогулок
     Я покорно опять понесу.

     И опять к равнодушной отчизне
     Дикой уткой взовьется упрек:
     Я участвую в сумрачной жизни,
     Где один к одному одинок.

     Выстрел грянул. Над озером сонным
     Крылья уток теперь тяжелы;
     И двойным бытием отраженным
     Одурманены сосен стволы.

     Небо тусклое с отсветом странным –
     Мировая, туманная боль.
     О, позволь мне быть также туманным
     И тебя не любить мне позволь.

1911, 1935

«Сегодня дурной день…»

     Сегодня дурной день,
     Кузнечиков хор спит,
     И сумрачных скал сень –
     Мрачней гробовых плит.

     Мелькающих стрел звон
     И вещих ворон крик…
     Я вижу дурной сон,
     За мигом летит миг.

     Явлений раздвинь грань,
     Земную разрушь клеть,
     И яростный гимн грянь,
     Бунтующих тайн медь!

     О, маятник душ строг,
     Качается глух, прям,
     И страстно стучит рок
     В запретную дверь к нам…

1911

«Отчего душа так певуча…»

     Отчего душа так певуча,
     И так мало милых имен,
     И мгновенный ритм – только случай,
     Неожиданный Аквилон?

     Он подымет облако пыли,
     Зашумит бумажной листвой,
     И совсем не вернется – или
     Он вернется совсем другой.

     О, широкий ветер Орфея,
     Ты уйдешь в морские края –
     И, несозданный мир лелея,
     Я забыл ненужное «я».

     Я блуждал в игрушечной чаще
     И открыл лазоревый грот…
     Неужели я настоящий,
     И действительно смерть придет?

1911

Раковина

     Быть может, я тебе не нужен,
     Ночь; из пучины мировой,
     Как раковина без жемчужин,
     Я выброшен на берег твой.

     Ты равнодушно волны пенишь
     И несговорчиво поешь;
     Но ты полюбишь, ты оценишь
     Ненужной раковины ложь.

     Ты на песок с ней рядом ляжешь,
     Оденешь ризою своей,
     Ты неразрывно с нею свяжешь
     Огромный колокол зыбей;

     И хрупкой раковины стены, –
     Как нежилого сердца дом, –
     Наполнишь шепотами пены,
     Туманом, ветром и дождем…

1911

«О, небо, небо, ты мне будешь сниться!..»

     О, небо, небо, ты мне будешь сниться!
     Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
     И день сгорел, как белая страница:
     Немного дыма и немного пепла!

1911

«Я вздрагиваю от холода…»

     Я вздрагиваю от холода –
     Мне хочется онеметь!
     А в небе танцует золото –
     Приказывает мне петь.

     Томись, музыкант встревоженный,
     Люби, вспоминай и плачь
     И, с тусклой планеты брошенный,
     Подхватывай легкий мяч!

     Так вот она – настоящая
     С таинственным миром связь!
     Какая тоска щемящая,
     Какая беда стряслась!

     Что, если, вздрогнув неправильно,
     Мерцающая всегда,
     Своей булавкой заржавленной
     Достанет меня звезда?

1912, 1937

«Я ненавижу свет…»

     Я ненавижу свет
     Однообразных звезд.
     Здравствуй, мой давний бред, –
     Башни стрельчатый рост!

     Кружевом, камень, будь,
     И паутиной стань:
     Неба пустую грудь
     Тонкой иглою рань.

     Будет и мой черед –
     Чую размах крыла.
     Так – но куда уйдет
     Мысли живой стрела?

     Или, свой путь и срок
     Я исчерпав, вернусь:
     Там – я любить не мог,
     Здесь – я любить боюсь…

1912

«Нет, не луна, а светлый циферблат…»

     Нет, не луна, а светлый циферблат
     Сияет мне, и чем я виноват,
     Что слабых звезд я осязаю млечность?

     И Батюшкова мне противна спесь;
     Который час? его спросили здесь,
     А он ответил любопытным: вечность!

1912

«Образ твой, мучительный и зыбкий…»

     Образ твой, мучительный и зыбкий,
     Я не мог в тумане осязать.
     – Господи! – сказал я по ошибке,
     Сам того не думая сказать.

     Божье имя, как большая птица,
     Вылетело из моей груди.
     Впереди густой туман клубится,
     И пустая клетка позади.

1912

«Паденье – неизменный спутник страха…»

     Паденье – неизменный спутник страха,
     И самый страх есть чувство пустоты.
     Кто камни нам бросает с высоты,
     И камень отрицает иго праха?

     И деревянной поступью монаха
     Мощеный двор когда-то мерил ты:
     Булыжники и грубые мечты –
     В них жажда смерти и тоска размаха!

     Так проклят будь, готический приют,
     Где потолком входящий обморочен
     И в очаге веселых дров не жгут.

     Немногие для вечности живут,
     Но если ты мгновенным озабочен –
     Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

1912

Царское Село

   Георгию Иванову

     Поедем в Царское Село!
     Свободны, ветрены и пьяны,
     Там улыбаются уланы,
     Вскочив на крепкое седло…
     Поедем в Царское Село!

     Казармы, парки и дворцы,
     А на деревьях – клочья ваты,
     И грянут «здравия» раскаты
     На крик «здорово, молодцы!».
     Казармы, парки и дворцы…

     Одноэтажные дома,
     Где однодумы-генералы
     Свой коротают век усталый,
     Читая «Ниву» и Дюма…
     Особняки – а не дома!

     Свист паровоза… Едет князь.
     В стеклянном павильоне свита!..
     И, саблю волоча сердито,
     Выходит офицер, кичась, –
     Не сомневаюсь – это князь…

     И возвращается домой –
     Конечно, в царство этикета,
     Внушая тайный страх, карета
     С мощами фрейлины седой,
     Что возвращается домой…

1912, 1927

Лютеранин

     Я на прогулке похороны встретил
     Близ протестантской кирки, в воскресенье.
     Рассеянный прохожий, я заметил
     Тех прихожан суровое волненье.

     Чужая речь не достигала слуха,
     И только упряжь тонкая сияла,
     Да мостовая праздничная глухо
     Ленивые подковы отражала.

     А в эластичном сумраке кареты,
     Куда печаль забилась, лицемерка,
     Без слов, без слез, скупая на приветы,
     Осенних роз мелькнула бутоньерка.

     Тянулись иностранцы лентой черной,
     И шли пешком заплаканные дамы,
     Румянец под вуалью, и упорно
     Над ними кучер правил вдаль, упрямый.

     Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
     Тебя легко и просто хоронили.
     Был взор слезой приличной затуманен,
     И сдержанно колокола звонили.

     И думал я: витийствовать не надо.
     Мы не пророки, даже не предтечи,
     Не любим рая, не боимся ада,
     И в полдень матовый горим, как свечи.

1912

Айя-София

     Айя-София – здесь остановиться
     Судил Господь народам и царям!
     Ведь купол твой, по слову очевидца,
     Как на цепи, подвешен к небесам.

     И всем векам – пример Юстиниана,
     Когда похитить для чужих богов
     Позволила эфесская Диана
     Сто семь зеленых мраморных столбов.

     Но что же думал твой строитель щедрый,
     Когда, душой и помыслом высок,
     Расположил апсиды и экседры,
     Им указав на запад и восток?

     Прекрасен храм, купающийся в мире,
     И сорок окон – света торжество;
     На парусах, под куполом, четыре
     Архангела прекраснее всего.

     И мудрое сферическое зданье
     Народы и века переживет,
     И серафимов гулкое рыданье
     Не покоробит темных позолот.

1912

Notre Dame

     Где римский судия судил чужой народ,
     Стоит базилика – и, радостный и первый,
     Как некогда Адам, распластывая нервы,
     Играет мышцами крестовый легкий свод.

     Но выдает себя снаружи тайный план:
     Здесь позаботилась подпружных арок сила,
     Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
     И свода дерзкого бездействует таран.

     Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
     Души готической рассудочная пропасть,
     Египетская мощь и христианства робость,
     С тростинкой рядом – дуб и всюду царь – отвес.

     Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
     Я изучал твои чудовищные ребра,
     Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
     И я когда-нибудь прекрасное создам.

1912

Петербургские строки

   Н. Гумилеву

     Над желтизной правительственных зданий
     Кружилась долго мутная метель,
     И правовед опять садится в сани,
     Широким жестом запахнув шинель.

     Зимуют пароходы. На припеке
     Зажглось каюты толстое стекло.
     Чудовищна, – как броненосец в доке, –
     Россия отдыхает тяжело.

     А над Невой – посольства полумира,
     Адмиралтейство, солнце, тишина!
     И государства жесткая порфира,
     Как власяница грубая, бедна.

     Тяжка обуза северного сноба –
     Онегина старинная тоска;
     На площади сената – вал сугроба,
     Дымок костра и холодок штыка…

     Черпали воду ялики, и чайки
     Морские посещали склад пеньки,
     Где, продавая сбитень или сайки,
     Лишь оперные бродят мужики.

     Летит в туман моторов вереница;
     Самолюбивый, скромный пешеход –
     Чудак Евгений – бедности стыдится,
     Бензин вдыхает и судьбу клянет!

1913

«…Дев полуночных отвага…»

     …Дев полуночных отвага
     И безумных звезд разбег,
     Да привяжется бродяга,
     Вымогая на ночлег.

     Кто, скажите, мне сознанье
     Виноградом замутит,
     Если явь – Петра созданье,
     Медный всадник и гранит?

     Слышу с крепости сигналы,
     Замечаю, как тепло.
     Выстрел пушечный в подвалы,
     Вероятно, донесло.

     И гораздо глубже бреда
     Воспаленной головы
     Звезды, трезвая беседа,
     Ветер западный с Невы.

1913

Бах

     Здесь прихожане – дети праха
     И доски вместо образов,
     Где мелом, Себастьяна Баха,
     Лишь цифры значатся псалмов.

     Разноголосица какая
     В трактирах буйных и в церквах,
     А ты ликуешь, как Исайя,
     О, рассудительнейший Бах!

     Высокий спорщик, неужели,
     Играя внукам свой хорал,
     Опору духа в самом деле
     Ты в доказательстве искал?

     Что звук? Шестнадцатые доли,
     Органа многосложный крик,
     Лишь воркотня твоя, не боле,
     О, несговорчивый старик!

     И лютеранский проповедник
     На черной кафедре своей
     С твоими, гневный собеседник,
     Мешает звук своих речей.

1913

«Мы напряженного молчанья не выносим…»

     Мы напряженного молчанья не выносим –
     Несовершенство душ обидно, наконец!
     И в замешательстве уж объявился чтец,
     И радостно его приветствовали: просим!

     Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо:
     Кошмарный человек читает «Улялюм».
     Значенье – суета, и слово – только шум,
     Когда фонетика – служанка серафима.

     О доме Эшеров Эдгара пела арфа.
     Безумный воду пил, очнулся и умолк.
     Я был на улице. Свистел осенний шелк…
     И горло греет шелк щекочущего шарфа…

1913, 1937

Адмиралтейство

     В столице северной томится пыльный тополь,
     Запутался в листве прозрачный циферблат,
     И в темной зелени фрегат или акрополь
     Сияет издали, воде и небу брат.

     Ладья воздушная и мачта-недотрога,
     Служа линейкою преемникам Петра,
     Он учит: красота – не прихоть полубога,
     А хищный глазомер простого столяра.

     Нам четырех стихий приязненно господство,
     Но создал пятую свободный человек.
     Не отрицает ли пространства превосходство
     Сей целомудренно построенный ковчег?

     Сердито лепятся капризные медузы,
     Как плуги брошены, ржавеют якоря;
     И вот разорваны трех измерений узы,
     И открываются всемирные моря.

1913

«Заснула чернь! Зияет площадь аркой…»

     Заснула чернь! Зияет площадь аркой.
     Луной облита бронзовая дверь.
     Здесь арлекин вздыхал о славе яркой
     И Александра здесь замучил зверь.

     Курантов бой и тени государей:
     Россия, ты, на камне и крови,
     Участвовать в твоей железной каре
     Хоть тяжестью меня благослови!

1913

Кинематограф

     Кинематограф. Три скамейки.
     Сантиментальная горячка.
     Аристократка и богачка
     В сетях соперницы-злодейки.

     Не удержать любви полета:
     Она ни в чем не виновата!
     Самоотверженно, как брата,
     Любила лейтенанта флота.

     А он скитается в пустыне –
     Седого графа сын побочный.
     Так начинается лубочный
     Роман красавицы-графини.

     И в исступленьи, как гитана,
     Она заламывает руки.
     Разлука. Бешеные звуки
     Затравленного фортепьяно.

     В груди доверчивой и слабой
     Еще достаточно отваги
     Похитить важные бумаги
     Для неприятельского штаба.

     И по каштановой аллее
     Чудовищный мотор несется,
     Стрекочет лента, сердце бьется
     Тревожнее и веселее.

     В дорожном платье, с саквояжем,
     В автомобиле и в вагоне,
     Она боится лишь погони,
     Сухим измучена миражем.

     Какая горькая нелепость:
     Цель не оправдывает средства!
     Ему – отцовское наследство,
     А ей – пожизненная крепость!

1913

«Отравлен хлеб, и воздух выпит…»

     Отравлен хлеб, и воздух выпит.
     Как трудно раны врачевать!
     Иосиф, проданный в Египет,
     Не мог сильнее тосковать!

     Под звездным небом бедуины,
     Закрыв глаза и на коне,
     Слагают вольные былины
     О смутно пережитом дне.

     Немного нужно для наитий:
     Кто потерял в песке колчан,
     Кто выменял коня – событий
     Рассеивается туман.

     И, если подлинно поется
     И полной грудью, наконец,
     Всё исчезает – остается
     Пространство, звезды и певец!

1913

Ахматова

     Вполоборота, о печаль,
     На равнодушных поглядела.
     Спадая с плеч, окаменела
     Ложно-классическая шаль.

     Зловещий голос – горький хмель –
     Души расковывает недра:
     Так – негодующая Федра –
     Стояла некогда Рашель.

1914

Домби и сын

     Когда, пронзительнее свиста,
     Я слышу английский язык –
     Я вижу Оливера Твиста
     Над кипами конторских книг.

     У Чарльза Диккенса спросите,
     Что было в Лондоне тогда:
     Контора Домби в старом Сити
     И Темзы желтая вода…

     Дожди и слезы. Белокурый
     И нежный мальчик Домби-сын;
     Веселых клэрков каламбуры
     Не понимает он один.

     В конторе сломанные стулья,
     На шиллинги и пэнсы счет;
     Как пчелы, вылетев из улья,
     Роятся цифры круглый год.

     А грязных адвокатов жало
     Работает в табачной мгле –
     И вот, как старая мочала,
     Банкрот болтается в петле.

     На стороне врагов законы:
     Ему ничем нельзя помочь!
     И клетчатые панталоны,
     Рыдая, обнимает дочь.

1914

«Поговорим о Риме – дивный град!..»

     Поговорим о Риме – дивный град!
     Он утвердился купола победой.
     Послушаем апостольское credo:
     Несется пыль, и радуги висят.

     На Авентине вечно ждут царя –
     Двунадесятых праздников кануны, –
     И строго-канонические луны
     Двенадцать слуг его календаря.

     На дольний мир глядит, как облак хмурый,
     Над Форумом огромная луна,
     И голова моя обнажена –
     О, холод католической тонзуры!

1914

«О временах простых и грубых…»

     О временах простых и грубых
     Копыта конские твердят.
     И дворники в тяжелых шубах
     На деревянных лавках спят.

     На стук в железные ворота
     Привратник, царственно ленив,
     Встал, и звериная зевота
     Напомнила твой образ, скиф!

     Когда с дряхлеющей любовью
     Мешая в песнях Рим и снег,
     Овидий пел арбу воловью
     В походе варварских телег.

1914

«На площадь выбежав, свободен…»

     На площадь выбежав, свободен
     Стал колоннады полукруг, –
     И распластался храм Господень,
     Как легкий крестовик-паук.

     А зодчий не был итальянец,
     Но русский в Риме, – ну, так что ж!
     Ты каждый раз, как иностранец,
     Сквозь рощу портиков идешь.

     И храма маленькое тело
     Одушевленнее стократ
     Гиганта, что скалою целой
     К земле, беспомощный, прижат!

1914

Равноденствие

     Есть иволги в лесах, и гласных долгота
     В тонических стихах единственная мера.
     Но только раз в году бывает разлита
     В природе длительность, как в метрике Гомера.
     Как бы цезурою зияет этот день:
     Уже с утра покой и трудные длинноты,
     Волы на пастбище, и золотая лень
     Из тростника извлечь богатство целой ноты.

1914

«„Мороженно!“ Солнце. Воздушный бисквит…»

     «Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит.
     Прозрачный стакан с ледяною водою.
     И в мир шоколада с румяной зарею,
     В молочные Альпы мечтанье летит.

     Но, ложечкой звякнув, умильно глядеть, –
     И в тесной беседке, средь пыльных акаций,
     Принять благосклонно от булочных граций
     В затейливой чашечке хрупкую снедь…

     Подруга шарманки, появится вдруг
     Бродячего ледника пестрая крышка –
     И с жадным вниманием смотрит мальчишка
     В чудесного холода полный сундук.

     И боги не ведают – что он возьмет:
     Алмазные сливки иль вафлю с начинкой?
     Но быстро исчезнет под тонкой лучинкой,
     Сверкая на солнце, божественный лед.

1914

«Природа – тот же Рим и отразилась в нем…»

     Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
     Мы видим образы его гражданской мощи
     В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
     На форуме полей и в колоннаде рощи.

     Природа – тот же Рим, и, кажется, опять
     Нам незачем богов напрасно беспокоить –
     Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,
     Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!

1914

«Пусть имена цветущих городов…»

     Пусть имена цветущих городов
     Ласкают слух значительностью бренной.
     Не город Рим живет среди веков,
     А место человека во вселенной.

     Им овладеть пытаются цари,
     Священники оправдывают войны,
     И без него презрения достойны,
     Как жалкий сор, дома и алтари.

1914

«Я не слыхал рассказов Оссиана…»

     Я не слыхал рассказов Оссиана,
     Не пробовал старинного вина;
     Зачем же мне мерещится поляна,
     Шотландии кровавая луна?

     И перекличка ворона и арфы
     Мне чудится в зловещей тишине!
     И ветром развеваемые шарфы
     Дружинников мелькают при луне!

     Я получил блаженное наследство –
     Чужих певцов блуждающие сны;
     Свое родство и скучное соседство
     Мы презирать заведомо вольны.

     И не одно сокровище, быть может,
     Минуя внуков, к правнукам уйдет,
     И снова скальд чужую песню сложит
     И как свою ее произнесет.

1914

Европа

     Как средиземный краб или звезда морская,
     Был выброшен последний материк.
     К широкой Азии, к Америке привык,
     Слабеет океан, Европу омывая.

     Изрезаны ее живые берега,
     И полуостровов воздушны изваянья,
     Немного женственны заливов очертанья:
     Бискайи, Генуи ленивая дуга.

     Завоевателей исконная земля –
     Европа в рубище Священного союза:
     Пята Испании, Италии Медуза,
     И Польша нежная, где нету короля.

     Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
     Гусиное перо направил Меттерних, –
     Впервые за сто лет и на глазах моих
     Меняется твоя таинственная карта!

1914

Посох

     Посох мой, моя свобода –
     Сердцевина бытия,
     Скоро ль истиной народа
     Станет истина моя?

     Я земле не поклонился
     Прежде, чем себя нашел,
     Посох взял, развеселился
     И в далекий Рим пошел.

     А снега на черных пашнях
     Не растают никогда,
     И печаль моих домашних
     Мне по-прежнему чужда.

     Снег растает на утесах,
     Солнцем истины палим,
     Прав народ, вручивший посох
     Мне, увидевшему Рим!

1914, 1927

Ода Бетховену

     Бывает сердце так сурово,
     Что и любя его не тронь!
     И в темной комнате глухого
     Бетховена горит огонь.
     И я не мог твоей, мучитель,
     Чрезмерной радости понять.
     Уже бросает исполнитель
     Испепеленную тетрадь.
     …
     …
     …
     Кто этот дивный пешеход?
     Он так стремительно ступает
     С зеленой шляпою в руке.
     …
     …
     С кем можно глубже и полнее
     Всю чашу нежности испить?
     Кто может, ярче пламенея,
     Усилье воли освятить?
     Кто по-крестьянски, сын фламандца,
     Мир пригласил на ритурнель
     И до тех пор не кончил танца,
     Пока не вышел буйный хмель?

     О, Дионис, как муж, наивный
     И благодарный, как дитя!
     Ты перенес свой жребий дивный
     То негодуя, то шутя!
     С каким глухим негодованьем
     Ты собирал с князей оброк
     Или с рассеянным вниманьем
     На фортепьянный шел урок!

     Тебе монашеские кельи –
     Всемирной радости приют,
     Тебе в пророческом весельи
     Огнепоклонники поют;
     Огонь пылает в человеке,
     Его унять никто не мог.
     Тебя назвать не смели греки,
     Но чтили, неизвестный бог!

     О, величавой жертвы пламя!
     Полнеба охватил костер –
     И царской скинии над нами
     Разодран шелковый шатер.
     И в промежутке воспаленном,
     Где мы не видим ничего, –
     Ты указал в чертоге тронном
     На белой славы торжество!

1914

«Уничтожает пламень…»

     Уничтожает пламень
     Сухую жизнь мою,
     И ныне я не камень,
     А дерево пою.

     Оно легко и грубо,
     Из одного куска
     И сердцевина дуба,
     И весла рыбака.

     Вбивайте крепче сваи,
     Стучите, молотки,
     О деревянном рае,
     Где вещи так легки!

1915

«И поныне на Афоне…»

     И поныне на Афоне
     Древо чудное растет,
     На крутом зеленом склоне
     Имя Божие поет.

     В каждой радуются келье
     Имябожцы – мужики:
     Слово – чистое веселье,
     Исцеленье от тоски!

     Всенародно, громогласно
     Чернецы осуждены,
     Но от ереси прекрасной
     Мы спасаться не должны.

     Каждый раз, когда мы любим,
     Мы в нее впадаем вновь.
     Безымянную мы губим
     Вместе с именем любовь.

1915

Дворцовая площадь

     Императорский виссон
     И моторов колесницы –
     В черном омуте столицы
     Столпник-ангел вознесен.

     В темной арке, как пловцы,
     Исчезают пешеходы,
     И на площади, как воды,
     Глухо плещутся торцы.

     Только там, где твердь светла,
     Черно-желтый лоскут злится –
     Словно в воздухе струится
     Желчь двуглавого орла!

1915

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»

     Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
     Я список кораблей прочел до середины:
     Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
     Что над Элладою когда-то поднялся.

     Как журавлиный клин в чужие рубежи –
     На головах царей божественная пена –
     Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
     Что Троя вам одна, ахейские мужи?

     И море, и Гомер – всё движется любовью.
     Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,
     И море черное, витийствуя, шумит
     И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

«Обиженно уходят на холмы…»

     Обиженно уходят на холмы,
     Как Римом недовольные плебеи,
     Старухи овцы – черные халдеи,
     Исчадье ночи в капюшонах тьмы.

     Их тысячи – передвигают все,
     Как жердочки, мохнатые колени,
     Трясутся и бегут в курчавой пене,
     Как жеребья в огромном колесе.

     Им нужен царь и черный Авентин,
     Овечий Рим с его семью холмами,
     Собачий лай, костер под небесами
     И горький дым жилища и овин.

     На них кустарник двинулся стеной
     И побежали воинов палатки,
     Они идут в священном беспорядке.
     Висит руно тяжелою волной.

1915

«С веселым ржанием пасутся табуны…»

     С веселым ржанием пасутся табуны,
     И римской ржавчиной окрасилась долина;
     Сухое золото классической весны
     Уносит времени прозрачная стремнина.

     Топча по осени дубовые листы,
     Что густо стелются пустынною тропинкой,
     Я вспомню Цезаря прекрасные черты –
     Сей профиль женственный с коварною горбинкой!

     Здесь, Капитолия и Форума вдали,
     Средь увядания спокойного природы,
     Я слышу Августа и на краю земли
     Державным яблоком катящиеся годы.

     Да будет в старости печаль моя светла:
     Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;
     Мне осень добрая волчицею была
     И – месяц Цезаря – мне август улыбнулся.

1915

«Я не увижу знаменитой „Федры“…»

     Я не увижу знаменитой «Федры»,
     В старинном многоярусном театре,
     С прокóпченной высокой галереи,
     При свете оплывающих свечей.
     И, равнодушен к суете актеров,
     Сбирающих рукоплесканий жатву,
     Я не услышу, обращенный к рампе,
     Двойною рифмой оперенный стих:

     – Как эти покрывала мне постылы…

     Театр Расина! Мощная завеса
     Нас отделяет от другого мира;
     Глубокими морщинами волнуя,
     Меж ним и нами занавес лежит.
     Спадают с плеч классические шали,
     Расплавленный страданьем крепнет голос.
     И достигает скорбного закала
     Негодованьем раскаленный слог…

     Я опоздал на празднество Расина…
     Вновь шелестят истлевшие афиши,
     И слабо пахнет апельсинной коркой,
     И словно из столетней летаргии
     Очнувшийся сосед мне говорит:
     – Измученный безумством Мельпомены,
     Я в этой жизни жажду только мира;
     Уйдем, покуда зрители-шакалы
     На растерзанье Музы не пришли!

     Когда бы грек увидел наши игры…

1915

Зверинец

     Отверженное слово «мир»
     В начале оскорбленной эры;
     Светильник в глубине пещеры
     И воздух горных стран – эфир;
     Эфир, которым не сумели,
     Не захотели мы дышать.
     Козлиным голосом, опять,
     Поют косматые свирели.

     Пока ягнята и волы
     На тучных пастбищах водились
     И дружелюбные садились
     На плечи сонных скал орлы, –
     Германец выкормил орла,
     И лев британцу покорился,
     И галльский гребень появился
     Из петушиного хохла.

     А ныне завладел дикарь
     Священной палицей Геракла,
     И черная земля иссякла,
     Неблагодарная, как встарь.
     Я палочку возьму сухую,
     Огонь добуду из нее,
     Пускай уходит в ночь глухую
     Мной всполошенное зверье!

     Петух и лев, широкохмурый
     Орел и ласковый медведь –
     Мы для войны построим клеть,
     Звериные пригреем шкуры.
     А я пою вино времен –
     Источник речи италийской –
     И в колыбели праарийской
     Славянский и германский лен!

     Италия, тебе не лень
     Тревожить Рима колесницы,
     С кудахтаньем домашней птицы
     Перелетев через плетень?
     И ты, соседка, не взыщи –
     Орел топорщится и злится:
     Чтó, если для твоей пращи
     Тяжелый камень не годится?

     В зверинце заперев зверей,
     Мы успокоимся надолго,
     И станет полноводней Волга,
     И рейнская струя светлей, –
     И умудренный человек
     Почтит невольно чужестранца,
     Как полубога, буйством танца
     На берегах великих рек.

1916, 1935

«В разноголосице девического хора…»

     В разноголосице девического хора
     Все церкви нежные поют на голос свой,
     И в дугах каменных Успенского собора
     Мне брови чудятся, высокие, дугой.

     И с укрепленного архангелами вала
     Я город озирал на чудной высоте.
     В стенах Акрополя печаль меня снедала
     По русском имени и русской красоте.

     Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
     Где голуби в горячей синеве,
     Что православные крюки поет черница:
     Успенье нежное – Флоренция в Москве.

     И пятиглавые московские соборы
     С их итальянскою и русскою душой
     Напоминают мне явление Авроры,
     Но с русским именем и в шубке меховой.

1916

«На розвальнях, уложенных соломой…»

     На розвальнях, уложенных соломой,
     Едва прикрытые рогожей роковой,
     От Воробьевых гор до церковки знакомой
     Мы ехали огромною Москвой.

     А в Угличе играют дети в бабки
     И пахнет хлеб, оставленный в печи.
     По улицам меня везут без шапки,
     И теплятся в часовне три свечи.

     Не три свечи горели, а три встречи –
     Одну из них сам Бог благословил,
     Четвертой не бывать, а Рим далече –
     И никогда он Рима не любил.

     Ныряли сани в черные ухабы,
     И возвращался с гульбища народ.
     Худые мужики и злые бабы
     Переминались у ворот.

     Сырая даль от птичьих стай чернела,
     И связанные руки затекли;
     Царевича везут, немеет страшно тело –
     И рыжую солому подожгли.

1916

Соломинка

1

     Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
     И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
     Спокойной тяжестью, – что может быть печальней, –
     На веки чуткие спустился потолок,

     Соломка звонкая, соломинка сухая,
     Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
     Сломалась милая соломка неживая,
     Не Саломея, нет, соломинка скорей!

     В часы бессонницы предметы тяжелее,
     Как будто меньше их – такая тишина;
     Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
     И в круглом омуте кровать отражена.

     Нет, не соломинка в торжественном атласе,
     В огромной комнате над черною Невой,
     Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
     Струится в воздухе лед бледно-голубой.

     Декабрь торжественный струит свое дыханье,
     Как будто в комнате тяжелая Нева.
     Нет, не соломинка, Лигейя, умиранье, –
     Я научился вам, блаженные слова.

2

     Я научился вам, блаженные слова:
     Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
     В огромной комнате тяжелая Нева,
     И голубая кровь струится из гранита.

     Декабрь торжественный сияет над Невой.
     Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
     Нет, не соломинка в торжественном атласе
     Вкушает медленный томительный покой.

     В моей крови живет декабрьская Лигейя,
     Чья в саркофаге спит блаженная любовь.
     А та, соломинка, быть может, Саломея,
     Убита жалостью и не вернется вновь.

1916

«Мне холодно. Прозрачная весна…»

1

     Мне холодно. Прозрачная весна
     В зеленый пух Петрополь одевает,
     Но, как Медуза, невская волна
     Мне отвращенье легкое внушает.
     По набережной северной реки
     Автомобилей мчатся светляки,
     Летят стрекозы и жуки стальные,
     Мерцают звезд булавки золотые,
     Но никакие звезды не убьют
     Морской воды тяжелый изумруд.

2

     В Петрополе прозрачном мы умрем,
     Где властвует над нами Прозерпина.
     Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
     И каждый час нам смертная година.

     Богиня моря, грозная Афина,
     Сними могучий каменный шелом.
     В Петрополе прозрачном мы умрем, –
     Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

1916

«Не веря воскресенья чуду…»

     Не веря воскресенья чуду,
     На кладбище гуляли мы.
     – Ты знаешь, мне земля повсюду
     Напоминает те холмы
     …
     Где обрывается Россия
     Над морем черным и глухим.

     От монастырских косогоров
     Широкий убегает луг.
     Мне от владимирских просторов
     Так не хотелося на юг,
     Но в этой темной, деревянной
     И юродивой слободе
     С такой монашкою туманной
     Остаться – значит, быть беде.
     Целую локоть загорелый
     И лба кусочек восковой.
     Я знаю – он остался белый
     Под смуглой прядью золотой.
     Целую кисть, где от браслета
     Еще белеет полоса.
     Тавриды пламенное лето
     Творит такие чудеса.

     Как скоро ты смуглянкой стала
     И к Спасу бедному пришла.
     Не отрываясь целовала,
     А гордою в Москве была.
     Нам остается только имя:
     Чудесный звук, на долгий срок.
     Прими ж ладонями моими
     Пересыпаемый песок.

1916

«Эта ночь непоправима…»

     Эта ночь непоправима,
     А у вас еще светло.
     У ворот Ерусалима
     Солнце черное взошло.

     Солнце желтое страшнее –
     Баю-баюшки-баю, –
     В светлом храме иудеи
     Хоронили мать мою.

     Благодати не имея
     И священства лишены,
     В светлом храме иудеи
     Отпевали прах жены.

     И над матерью звенели
     Голоса израильтян.
     Я проснулся в колыбели –
     Черным солнцем осиян.

1916

«Собирались эллины войною…»

     Собирались эллины войною
     На прелестный остров Саламин:
     Он отторгнут вражеской рукою
     Виден был из гавани Афин!

     А теперь друзья островитяне
     Снаряжают наши корабли.
     Не любили раньше англичане
     Европейской сладостной земли…

     О Европа, новая Эллада,
     Охраняй Акрополь и Пирей!
     Нам подарков с острова не надо:
     Целый лес незваных кораблей.

1916

Сергей Есенин

«Вот уж вечер. Роса…»

     Вот уж вечер. Роса
     Блестит на крапиве.
     Я стою у дороги,
     Прислонившись к иве.

     От луны свет большой
     Прямо на нашу крышу.
     Где-то песнь соловья
     Вдалеке я слышу.

     Хорошо и тепло,
     Как зимой у печки.
     И березы стоят,
     Как большие свечки.

     И вдали за рекой –
     Видно, за опушкой –
     Сонный сторож стучит
     Мертвой колотушкой.

1910

«Там, где капустные грядки…»

     Там, где капустные грядки
     Красной водой поливает восход,
     Клененочек маленький матке
     Зеленое вымя сосет.

1910

Калики

     Проходили калики деревнями,
     Выпивали под окнами квасу,
     У церквей пред затворами древними
     Поклонялись пречистому Спасу.

     Пробиралися странники по полю,
     Пели стих о сладчайшем Исусе.
     Мимо клячи с поклажею топали,
     Подпевали горластые гуси.

     Ковыляли убогие по стаду,
     Говорили страдальные речи:
     «Все единому служим мы Господу,
     Возлагая вериги на плечи».

     Вынимали калики поспешливо
     Для коров сбереженные крохи.
     И кричали пастушки насмешливо:
     «Девки, в пляску! Идут скоморохи!»

1910

«Поет зима – аукает…»

     Поет зима – аукает,
     Мохнатый лес баюкает
     Стозвоном сосняка.
     Кругом с тоской глубокою
     Плывут в страну далекую
     Седые облака.
     А по двору метелица
     Ковром шелковым стелется,
     Но больно холодна.
     Воробышки игривые,
     Как детки сиротливые,
     Прижались у окна.
     Озябли пташки малые,
     Голодные, усталые,
     И жмутся поплотней.
     А вьюга с ревом бешеным
     Стучит по ставням свешенным
     И злится все сильней.
     И дремлют пташки нежные
     Под эти вихри снежные
     У мерзлого окна.
     И снится им прекрасная,
     В улыбках солнца ясная
     Красавица весна.

1910

«Темна ноченька, не спится…»

     Темна ноченька, не спится,
     Выйду к речке на лужок.
     Распоясала зарница
     В пенных струях поясок.

     На бугре береза-свечка
     В лунных перьях серебра.
     Выходи, мое сердечко,
     Слушать песни гусляра.

     Залюбуюсь, загляжусь ли
     На девичью красоту,
     А пойду плясать под гусли,
     Так сорву твою фату.

     В терем темный, в лес зеленый,
     На шелковы купыри,
     Уведу тебя под склоны
     Вплоть до маковой зари.

1911

«Хороша была Танюша, краше не было в селе…»

     Хороша была Танюша, краше не было в селе,
     Красной рюшкою по белу сарафан на подоле.
     У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру,
     Месяц в облачном тумане водит с тучами игру.

     Вышел парень, поклонился кучерявой головой:
     «Ты прощай ли, моя радость, я женюся на другой».
     Побледнела, словно саван, схолодела, как роса.
     Душегубкою-змеею развилась ее коса.

     «Ой ты, парень синеглазый, не в обиду я скажу,
     Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу».
     Не заутренние звоны, а венчальный переклик,
     Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик.

     Не кукушки загрустили – плачет Танина родня,
     На виске у Тани рана от лихого кистеня.
     Алым венчиком кровинки запеклися на челе, –
     Хороша была Танюша, краше не было в селе.

1911

Что прошло – не вернуть

     Не вернуть мне ту ночку прохладную,
     Не видать мне подруги своей,
     Не слыхать мне ту песню отрадную,
     Что в саду распевал соловей!
     Унеслася та ночка весенняя,
     Ей не скажешь: «Вернись, подожди».
     Наступила погода осенняя,
     Бесконечные льются дожди.
     Крепким сном спит в могиле подруга,
     Схороня в своем сердце любовь.
     Не разбудит осенняя вьюга
     Крепкий сон, не взволнует и кровь.
     И замолкла та песнь соловьиная,
     За моря соловей улетел,
     Не звучит уже более, сильная,
     Что он ночкой прохладною пел.
     Пролетели и радости милые,
     Что испытывал в жизни тогда.
     На душе уже чувства остылые.
     Что прошло – не вернуть никогда.

1911–1912

Песнь о Евпатии Коловрате

     За поемами Улыбыша
     Кружат облачные вентери.
     Закурилася ковыльница
     Подкопытною танагою.

     Ой, не зымь лузга-заманница
     Запоршила переточины, –
     Подымались злы татаровья
     На зарайскую сторонушку.

     Не ждала Рязань, не чуяла
     А и той разбойной допоти,
     Под фатой варяжьей засынькой
     Коротала ночку темную.

     Не совиный ух защурился,
     И не волчья пасть оскалилась, –
     То Батый с холма Чурилкова
     Показал орде на зарево.
     Как взглянули звезды-ласточки,
     Загадали думу-полымя:
     Чтой-то Русь захолынулася,
     Аль не слышит лязгу бранного?

     Щебетнули звезды месяцу:
     «Ой ты, желтое ягнятище!
     Ты не мни траву небесную,
     Перестань бодаться с тучами.

     Подыми-ка глазы-уголья
     На рязанскую сторонушку
     Да позарься в кутомарине,
     Что там движется-колышется?»

     Как взглянул тут месяц с привязи,
     А ин жвачка зубы вытерпла,
     Поперхнулся с перепужины
     И на землю кровью кашлянул.

     Ой, текут кровя сугорами,
     Стонут пасишные пажити,
     Разыгрались злы татаровья,
     Кровь полониками черпают.

     Впереди сам хан на выпячи,
     На коне сидит улыбисто
     И жует, слюнявя бороду,
     Кус подохлой кобылятины.

     Говорит он псиным голосом:
     «Ой ли, титники братанове,
     Не пора ль нам с пира-пображни
     Настремнить коней в Московию?»

//-- * * * --//

     От Ольшан до Швивой Заводи
     Знают песни про Евпатия.
     Их поют от белой вызнати
     До холопного сермяжника.

     Хоть и много песен сложено,
     Да ни слову не уважено,
     Не сочесть похвал той удали,
     Не ославить смелой доблести.

     Вились кудри у Евпатия,
     В три ряда на плечи падали.
     За гленищем ножик сеченый
     Подпирал колено белое.

     Как держал он кузню-крыницу,
     Лошадей ковал да бражничал,
     Да пешнёвые угорины
     Двумя пальцами вытягивал.

     Много лонешнего смолота
     В закромах его затулено.
     Не один рукав молодушек,
     Утираясь, продырявился.

     Да не любы, вишь, удалому
     Эти всхлипы серых журушек,
     А мила ему зазнобушка,
     Что ль рязанская сторонушка.

//-- * * * --//

     Ой, не совы плачут полночью, –
     За Коломной бабы хныкают,
     В хомутах и наколодниках
     Повели мужей татаровья.

     Свищут потные погонщики,
     Подгоняют полонянников,
     По пыжну путю-дороженьке
     Ставят вехами головушки.

     Соходилися боярове,
     Суд рядили, споры ладили,
     Как смутить им силу вражию,
     Соблюсти им Русь кондовую.

     Снаряжали побегушника,
     Уручали светлой грамотой:
     «Ты беги, зови детинушку
     На усуду свет Евпатия».

//-- * * * --//

     Ой, не колоб в поле катится
     На позыв колдуньи с Шехмина, –
     Проскакал ездок на Пилево,
     Да назад опять ворочает.

     На полях рязанских светится
     Березняк при блеске месяца,
     Освещая путь-дороженьку
     От Ольшан до Швивой Заводи.

     Прискакал ездок к Евпатию,
     Вынул вязевую грамоту:
     «Ой ты, лазушновый баторе,
     Выручай ты Русь от лихости!»

//-- * * * --//

     У Палаги-шинкачерихи
     На меду вино развожено,
     Кумачовые кумашницы
     Душниками занавешены.

     Соходилися товарищи
     Свет хороброго Евпатия,
     Над сивухой думы думали,
     Запивали думы брагою.

     Говорил Евпатий бражникам:
     «Ой ли, други закадычные,
     Вы не пейте зелена вина,
     Не губите сметку русскую.

     Зелено вино – мыслям пагуба,
     Телесам оно – что коса траве,
     Налетят на вас злые вороги
     И развеют вас по соломинке!»

     Не заря течет за Коломною,
     Не пожар стоит над путиною –
     Бьются соколы-дружинники,
     Налетая на татаровье.

     Всколыхнулось сердце Батыя:
     Что случилось там, приключилося?
     Не рязанцы ль встали мертвые
     На побоище кроволитное?

     А рязанцам стать –
     Только спьяну спать;
     Не в бою бы быть,
     А в снопах лежать.

     Скачет хан на бела батыря,
     С губ бежит слюна капучая.
     И не меч Евпатий вытянул,
     А свеча в руках затеплилась.

     Не березки-белоличушки
     Из-под гоноби подрублены –
     Полегли соколья-дружники
     Под татарскими насечками.

     Возговорит лютый ханище:
     «Ой ли, черти, куролесники.
     Отешите череп батыря
     Что ль на чашу на сивушную».

     Уж он пьет не пьет, курвяжится,
     Оглянётся да понюхает –
     «А всего ты, сила русская,
     На тыновье загодилася».

1912

«Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…»

     Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
     Выходи встречать к околице, красотка, жениха.

     Васильками сердце светится, горит в нем бирюза.
     Я играю на тальяночке про синие глаза.

     То не зори в струях озера свой выткали узор,
     Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор.

     Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
     Пусть послушает красавица прибаски жениха.

1912

«Матушка в Купальницу по лесу ходила…»

     Матушка в Купальницу по лесу ходила,
     Босая, с подтыками, по росе бродила.

     Травы ворожбиные ноги ей кололи,
     Плакала родимая в купырях от боли.

     Не дознамо печени судорга схватила,
     Охнула кормилица, тут и породила.

     Родился я с песнями в травном одеяле.
     Зори меня вешние в радугу свивали.

     Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
     Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
     Только не по совести счастье наготове,
     Выбираю удалью и глаза и брови.

     Как снежинка белая, в просини я таю
     Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.

1912

«Я положил к твоей постели…»

     Я положил к твоей постели
     Полузавядшие цветы,
     И с лепестками помертвели
     Мои усталые мечты.
     Я нашептал моим левкоям
     Об угасающей любви,
     И ты к оплаканным покоям
     Меня уж больше не зови.
     Мы не живем, а мы тоскуем,
     Для нас мгновенье красота,
     Но не зажжешь ты поцелуем
     Мои холодные уста.
     И пусть в мечтах я всё читаю:
     «Ты не любил, тебе не жаль»,
     Зато я лучше понимаю
     Твою любовную печаль.

(1912–1913)

Береза

     Белая береза
     Под моим окном
     Принакрылась снегом,
     Точно серебром.

     На пушистых ветках
     Снежною каймой
     Распустились кисти
     Белой бахромой.

     И стоит береза
     В сонной тишине,
     И горят снежинки
     В золотом огне.

     А заря, лениво
     Обходя кругом,
     Обсыпает ветки
     Новым серебром.

<1913>

«На небесном синем блюде…»

     На небесном синем блюде
     Желтых туч медовый дым.
     Грезит ночь. Уснули люди,
     Только я тоской томим.

     Облаками перекрещен,
     Сладкий дым вдыхает бор.
     За кольцо небесных трещин
     Тянет пальцы косогор.

     На болоте крячет цапля;
     Четко хлюпает вода,
     А из туч глядит, как капля,
     Одинокая звезда.

     Я хотел бы в мутном дыме
     Той звезды поджечь леса
     И погинуть вместе с ними,
     Как зарница в небеса.

(1913–1914)

Пороша

     Еду. Тихо. Слышны звоны
     Под копытом на снегу,
     Только серые вороны
     Расшумелись на лугу.

     Заколдован невидимкой,
     Дремлет лес под сказку сна.
     Словно белою косынкой
     Подвязалася сосна.

     Понагнулась, как старушка,
     Оперлася на клюку,
     А над самою макушкой
     Долбит дятел на суку.

     Скачет конь, простору много,
     Валит снег и стелет шаль.
     Бесконечная дорога
     Убегает лентой вдаль.

<1914>

С добрым утром!

     Задремали звезды золотые,
     Задрожало зеркало затона,
     Брезжит свет на заводи речные
     И румянит сетку небосклона.

     Улыбнулись сонные березки,
     Растрепали шелковые косы.
     Шелестят зеленые сережки,
     И горят серебряные росы.

     У плетня заросшая крапива
     Обрядилась ярким перламутром
     И, качаясь, шепчет шаловливо:
     «С добрым утром!»

<1914>

Узоры

     Девушка в светлице вышивает ткани,
     На канве в узорах копья и кресты.
     Девушка рисует мертвых на поляне,
     На груди у мертвых – красные цветы.

     Нежный шелк выводит храброго героя,
     Тот герой отважный – принц ее души.
     Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя,
     И в узорах крови смяты камыши.

     Кончены рисунки. Лампа догорает.
     Девушка склонилась. Помутился взор.
     Девушка тоскует. Девушка рыдает.
     За окошком полночь чертит свой узор.

     Траурные косы тучи разметали,
     В пряди тонких локон впуталась луна.
     В трепетном мерцанье, в белом покрывале
     Девушка, как призрак, плачет у окна.

(1914)

В хате

     Пахнет рыхлыми драченами;
     У порога в дежке квас,
     Над печурками точеными
     Тараканы лезут в паз.

     Вьется сажа над заслонкою,
     В печке нитки попелиц,
     А на лавке за солонкою –
     Шелуха сырых яиц.

     Мать с ухватами не сладится,
     Нагибается низкó,
     Старый кот к махотке крадется
     На парное молоко.

     Квохчут куры беспокойные
     Над оглоблями сохи,
     На дворе обедню стройную
     Запевают петухи.

     А в окне на сени скатые,
     От пугливой шумоты,
     Из углов щенки кудлатые
     Заползают в хомуты.

1914

«По селу тропинкой кривенькой…»

     По селу тропинкой кривенькой
     В летний вечер голубой
     Рекрута ходили с ливенкой
     Разухабистой гурьбой.

     Распевали про любимые
     Да последние деньки:
     «Ты прощай, село родимое,
     Темна роща и пеньки».

     Зори пенились и таяли.
     Все кричали, пяча грудь:
     «До рекрутства горе маяли,
     А теперь пора гульнуть».

     Размахнув кудрями русыми,
     В пляс пускались весело.
     Девки брякали им бусами,
     Зазывали на село.

     Выходили парни бравые
     За гуменные плетни,
     А девчоночки лукавые
     Убегали, – догони!

     Над зелеными пригорками.
     Развевалися платки.
     По полям, бредя с кошелками,
     Улыбались старики.

     По кустам, в траве над лыками,
     Под пугливый возглас сов,
     Им смеялась роща зыками
     С переливом голосов.

     По селу тропинкой кривенькой,
     Ободравшись о пеньки,
     Рекрута играли в ливенку
     Про остóльние деньки.

1914

«Край любимый! Сердцу снятся…»

     Край любимый! Сердцу снятся
     Скирды солнца в водах лонных.
     Я хотел бы затеряться
     В зеленях твоих стозвонных.

     По меже, на переметке,
     Резеда и риза кашки.
     И вызванивают в четки
     Ивы – кроткие монашки.

     Курит облаком болото,
     Гарь в небесном коромысле.
     С тихой тайной для кого-то
     Затаил я в сердце мысли.

     Все встречаю, все приемлю,
     Рад и счастлив душу вынуть.
     Я пришел на эту землю,
     Чтоб скорей ее покинуть.

1914

Русь

1

     Потонула деревня в ухабинах,
     Заслонили избенки леса.
     Только видно на кочках и впадинах,
     Как синеют кругом небеса.

     Воют в сумерки долгие, зимние,
     Волки грозные с тощих полей.
     По дворам в погорающем инее
     Над застрехами храп лошадей.

     Как совиные глазки, за ветками
     Смотрят в шали пурги огоньки.
     И стоят за дубровными сетками,
     Словно нечисть лесная, пеньки.

     Запугала нас сила нечистая,
     Что ни прорубь – везде колдуны.
     В злую заморозь в сумерки мглистые
     На березках висят галуны.

2

     Но люблю тебя, родина кроткая!
     А за что – разгадать не могу.
     Весела твоя радость короткая
     С громкой песней весной на лугу.

     Я люблю над покосной стоянкою
     Слушать вечером гуд комаров.
     А как гаркнут ребята тальянкою,
     Выйдут девки плясать у костров.

     Загорятся, как черна смородина,
     Угли-очи в подковах бровей.
     Ой ты, Русь моя, милая родина,
     Сладкий отдых в шелку купырей.

3

     Понакаркали черные вороны:
     Грозным бедам широкий простор.
     Крутит вихорь леса во все стороны,
     Машет саваном пена с озер.
     Грянул гром, чашка неба расколота,
     Тучи рваные кутают лес.
     На подвесках из легкого золота
     Закачались лампадки небес.
     Повестили под окнами сотские
     Ополченцам идти на войну.
     Загыгыкали бабы слободские,
     Плач прорезал кругом тишину.
     Собиралися мирные пахари
     Без печали, без жалоб и слез,
     Клали в сумочки пышки на сахаре
     И пихали на кряжистый воз.
     По селу до высокой околицы
     Провожал их огулом народ.
     Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
     Вся опора в годину невзгод.

4

     Затомилась деревня невесточкой –
     Как-то милые в дальнем краю?
     Отчего не уведомят весточкой, –
     Не погибли ли в жарком бою?
     В роще чудились запахи ладана,
     В ветре бластились стуки костей.
     И пришли к ним нежданно-негаданно
     С дальней волости груды вестей.

     Сберегли по ним пахари памятку,
     С потом вывели всем по письму.
     Подхватили тут родные грамотку,
     За ветловую сели тесьму.
     Собралися над четницей Лушею
     Допытаться любимых речей.
     И на корточках плакали, слушая,
     На успехи родных силачей.

5

     Ах, поля мои, борозды милые,
     Хороши вы в печали своей!
     Я люблю эти хижины хилые
     С поджиданьем седых матерей.

     Припаду к лапоточкам берестяным,
     Мир вам, грабли, коса и соха!
     Я гадаю по взорам невестиным
     На войне о судьбе жениха.

     Помирился я с мыслями слабыми,
     Хоть бы стать мне кустом у воды.
     Я хочу верить в лучшее с бабами,
     Тепля свечку вечерней звезды.

     Разгадал я их думы несметные,
     Не спугнет их ни гром и ни тьма.
     За сохою под песни заветные
     Не причудится смерть и тюрьма.

     Они верили в эти каракули,
     Выводимые с тяжким трудом,
     И от счастья и радости плакали,
     Как в засуху над первым дождем.

     А за думой разлуки с родимыми
     В мягких травах, под бусами рос,
     Им мерещился в далях за дымами
     Над лугами веселый покос.

     Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
     Лишь к тебе я любовь берегу.
     Весела твоя радость короткая
     С громкой песней весной на лугу.

1914

«Пойду в скуфье смиренным иноком…»

     Пойду в скуфье смиренным иноком
     Иль белобрысым босяком –
     Туда, где льется по равнинам
     Березовое молоко.

     Хочу концы земли измерить,
     Доверясь призрачной звезде,
     И в счастье ближнего поверить
     В звенящей рожью борозде.

     Рассвет рукой прохлады росной
     Сшибает яблоки зари.
     Сгребая сено на покосах,
     Поют мне песни косари.

     Глядя за кольца лычных прясел,
     Я говорю с самим собой:
     Счастлив, кто жизнь свою украсил
     Бродяжной палкой и сумой.

     Счастлив, кто в радости убогой,
     Живя без друга и врага,
     Пройдет проселочной дорогой,
     Молясь на копны и стога.

1914

«Гой ты, Русь, моя родная…»

     Гой ты, Русь, моя родная,
     Хаты – в ризах образа…
     Не видать конца и края –
     Только синь сосет глаза.

     Как захожий богомолец,
     Я смотрю твои поля.
     А у низеньких околиц
     Звонно чахнут тополя.

     Пахнет яблоком и медом
     По церквам твой кроткий Спас.
     И гудит за корогодом
     На лугах веселый пляс.

     Побегу по мятой стежке
     На приволь зеленых лех,
     Мне навстречу, как сережки,
     Прозвенит девичий смех.

     Если крикнет рать святая:
     «Кинь ты Русь, живи в раю!»
     Я скажу: «Не надо рая,
     Дайте родину мою».

1914

«Черная, потом пропахшая выть!..»

     Черная, потом пропахшая выть!
     Как мне тебя не ласкать, не любить?

     Выйду на озеро в синюю гать,
     К сердцу вечерняя льнет благодать.

     Серым веретьем стоят шалаши,
     Глухо баюкают хлюпь камыши.

     Красный костер окровил таганы,
     В хворосте белые веки луны.

     Тихо, на корточках, в пятнах зари
     Слушают сказ старика косари.

     Где-то вдали, на кукане реки,
     Дремную песню поют рыбаки.

     Оловом светится лужная голь…
     Грустная песня, ты – русская боль.

1914

«Сторона ль моя, сторонка…»

     Сторона ль моя, сторонка,
     Горевая полоса.
     Только лес, да посолонка,
     Да заречная коса…

     Чахнет старая церквушка,
     В облака закинув крест.
     И забольная кукушка
     Не летит с печальных мест.

     По тебе ль, моей сторонке,
     В половодье каждый год
     С подожочка и котомки
     Богомольный льется пот.

     Лица пыльны, загорелы,
     Веки выглодала даль,
     И впилась в худое тело
     Спаса кроткого печаль.

1914

«Топи да болота…»

     Топи да болота,
     Синий плат небес.
     Хвойной позолотой
     Взвенивает лес.

     Тенькает синица
     Меж лесных кудрей,
     Темным елям снится
     Гомон косарей.

     По лугу со скрипом
     Тянется обоз –
     Суховатой липой
     Пахнет от колес.

     Слухают ракиты
     Посвист ветряной…
     Край ты мой забытый,
     Край ты мой родной!..

1914

«Шел Господь пытать людей в любови…»

     Шел Господь пытать людей в любови,
     Выходил Он нищим на кулижку.
     Старый дед на пне сухом, в дуброве,
     Жамкал деснами зачерствелую пышку.

     Увидал дед нищего дорогой,
     На тропинке, с клюшкою железной,
     И подумал: «Вишь, какой убогой, –
     Знать, от голода качается, болезный».

     Подошел Господь, скрывая скорбь и муку:
     Видно, мол, сердца их не разбудишь…
     И сказал старик, протягивая руку:
     «На, пожуй… маленько крепче будешь».

1914

«Заглушила засуха засевки…»

     Заглушила засуха засевки,
     Сохнет рожь, и не всходят овсы.
     На молебен с хоругвями девки
     Потащились в комлях полосы.

     Собрались прихожане у чащи,
     Лихоманную грусть затая.
     Загузынил дьячишко ледащий:
     «Спаси, Господи, люди твоя».

     Открывались небесные двери,
     Дьякон бавкнул из кряжистых сил:
     «Еще молимся, братья, о вере,
     Чтобы Бог нам поля оросил».

     Заливались веселые птахи,
     Крапал брызгами поп из горстей,
     Стрекотуньи-сороки, как свахи,
     Накликали дождливых гостей.

     Зыбко пенились зори за рощей,
     Как холстины ползли облака,
     И туманно по быльнице тощей
     Меж кустов ворковала река.

     Скинув шапки, молясь и вздыхая,
     Говорили промеж мужики:
     «Колосилась-то ярь неплохая,
     Да сгубили сухие деньки».

     На коне – черной тучице в санках –
     Билось пламя-шлея… синь и дрожь.
     И кричали парнишки в еланках:
     «Дождик, дождик, полей нашу рожь!»

1914

Осень

   Р. В. Иванову

     Тихо в чаще можжевеля по обрыву.
     Осень – рыжая кобыла – чешет гриву.

     Над речным покровом берегов
     Слышен синий лязг ее подков.

     Схимник-ветер шагом осторожным
     Мнет листву по выступам дорожным

     И целует на рябиновом кусту
     Язвы красные незримому Христу.

1914

Королева

     Пряный вечер. Гаснут зори.
     По траве ползет туман.
     У плетня на косогоре
     Забелел твой сарафан.
     В чарах звездного напева
     Обомлели тополя.
     Знаю, ждешь ты, королева,
     Молодого короля.
     Коромыслом серп двурогий
     Плавно по небу скользит.
     Там, за рощей, по дороге
     Раздается звон копыт.
     Скачет всадник загорелый,
     Крепко держит повода.
     Увезет тебя он смело
     В чужедальни города.
     Пряный вечер. Гаснут зори.
     Слышен четкий храп коня.
     Ах, постой на косогоре
     Королевой у плетня.

1914–1915(7)

Черемуха

     Черемуха душистая
     С весною расцвела
     И ветки золотистые,
     Что кудри, завила.
     Кругом роса медвяная
     Сползает по коре,
     Под нею зелень пряная
     Сияет в серебре.
     А рядом, у проталинки,
     В траве, между корней,
     Бежит, струится маленький
     Серебряный ручей.
     Черемуха душистая,
     Развесившись, стоит,
     А зелень золотистая
     На солнышке горит.
     Ручей волной гремучею
     Все ветки обдает
     И вкрадчиво под кручею
     Ей песенки поет.

<1915>

«На лазоревые ткани…»

     На лазоревые ткани
     Пролил пальцы багрянец.
     В темной роще, по поляне,
     Плачет смехом бубенец.

     Затуманились лощины,
     Серебром покрылся мох.
     Через прясла и овины
     Кажет месяц белый рог.

     По дороге лихо, бойко,
     Развевая пенный пот,
     Скачет бешеная тройка
     На поселок в хоровод.

     Смотрят девушки лукаво
     На красавца сквозь плетень.
     Парень бравый, кучерявый
     Ломит шапку набекрень.

     Ярче розовой рубахи
     Зори вешние горят.
     Позолоченные бляхи
     С бубенцами говорят.

<1915>

Бабушкины сказки

     В зимний вечер по задворкам
     Разухабистой гурьбой
     По сугробам, по пригоркам
     Мы идем, бредем домой.

     Опостылеют салазки,
     И садимся в два рядка
     Слушать бабушкины сказки
     Про Ивана-дурака.

     И сидим мы, еле дышим.
     Время к полночи идет.
     Притворимся, что не слышим,
     Если мама спать зовет.

     Сказки все. Пора в постели.
     Но а как теперь уж спать?
     И опять мы загалдели,
     Начинаем приставать.

     Скажет бабушка несмело:
     «Что ж сидеть-то до зари?»
     Ну, а нам какое дело, –
     Говори да говори.

(1915)

«Белая свитка и алый кушак…»

     Белая свитка и алый кушак,
     Рву я по грядкам зардевшийся мак.

     Громко звенит за селом хоровод,
     Там она, там она песни поет.

     Помню, как крикнула, шигая в сруб:
     «Что же, красив ты, да сердцу не люб.

     Кольца кудрей твоих ветрами жжет,
     Гребень мой вострый другой бережет».

     Знаю, чем чужд ей и чем я не мил:
     Меньше плясал я и меньше всех пил.

     Кротко я с грустью стоял у стены,
     Все они пели и были пьяны.

     Счастье его, что в нем меньше стыда,
     В шею ей лезла его борода.

     Свившись с ним в жгучее пляски кольцо,
     Брызнула смехом она мне в лицо.

     Белая свитка и алый кушак,
     Рву я по грядкам зардевшийся мак.

     Маком влюбленное сердце цветет,
     Только не мне она песни поет.

<1915>

Дед

     Сухлым войлоком по стежкам
     Разрыхлел в траве помет.
     У гумен к репейным брошкам
     Липнет муший хоровод.

     Старый дед, согнувши спину,
     Чистит вытоптанный ток
     И подонную мякину
     Загребает в уголок.

     Щурясь к облачному глазу,
     Подсекает он лопух,
     Роет скрябкою по пазу
     От дождей обходный круг.

     Черепки в огне червонца.
     Дед – как в жамковой слюде,
     И играет зайчик солнца
     В рыжеватой бороде.

<1915>

Поминки

     Заслонили ветлы сиротливо
     Косниками мертвые жилища.
     Словно снег, белеется коливо –
     На помин небесным птахам пища.

     Тащат галки рис с могилок постный,
     Вяжут нищие над сумками бечевки.
     Причитают матери и крестны,
     Голосят невесты и золовки.

     По камням, над толстым слоем пыли,
     Вьется хмель, запутанный и клейкий.
     Длинный поп в худой епитрахили
     Подбирает черные копейки.

     Под черед за скромным подаяньем
     Ищут странницы отпетую могилу.
     И поет дьячок за поминаньем:
     «Раб усопших, Господи, помилуй».

(1915)

«На плетнях висят баранки…»

     На плетнях висят баранки,
     Хлебной брагой льет теплынь.
     Солнца струганые дранки
     Загораживают синь.

     Балаганы, пни и колья,
     Карусельный пересвист.
     От вихлистого приволья
     Гнутся травы, мнется лист.

     Дробь копыт и хрип торговок,
     Пьяный пах медовых сот.
     Берегись, коли не ловок:
     Вихорь пылью разметет.

     За лещужною сурьмою –
     Бабий крик, как поутру.
     Не твоя ли шаль с каймою
     Зеленеет на ветру?

     Ой, удал и многосказен
     Лад веселый на пыжну.
     Запевай, как Стенька Разин
     Утопил свою княжну.

     Ты ли, Русь, тропой-дорогой
     Разметала ал наряд?
     Не суди молитвой строгой
     Напоенный сердцем взгляд.

1915

«Туча кружево в роще связала…»

     Туча кружево в роще связала,
     Закурился пахучий туман.
     Еду грязной дорогой с вокзала
     Вдалеке от родимых полян.

     Лес застыл без печали и шума,
     Виснет темь, как платок, за сосной.
     Сердце гложет плакучая дума…
     Ой, не весел ты, край мой родной.

     Пригорюнились девушки-ели,
     И поет мой ямщик на-умяк:
     «Я умру на тюремной постели,
     Похоронят меня кое-как».

1915

Корова

     Дряхлая, выпали зубы,
     Свиток годов на рогах.
     Бил ее выгонщик грубый
     На перегонных полях.

     Сердце неласково к шуму,
     Мыши скребут в уголке.
     Думает грустную думу
     О белоногом телке.

     Не дали матери сына,
     Первая радость не впрок.
     И на колу под осиной
     Шкуру трепал ветерок.

     Скоро на гречневом свее,
     С той же сыновней судьбой,
     Свяжут ей петлю на шее
     И поведут на убой.

     Жалобно, грустно и тоще
     В землю вопьются рога…
     Снится ей белая роща
     И травяные луга.

1915

«В том краю, где желтая крапива…»

     В том краю, где желтая крапива
     И сухой плетень,
     Приютились к вербам сиротливо
     Избы деревень.

     Там в полях, за синей гущей лога,
     В зелени озер,
     Пролегла песчаная дорога
     До сибирских гор.

     Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
     Нипочем ей страх.
     И идут по той дороге люди,
     Люди в кандалах.

     Все они убийцы или воры,
     Как судил им рок.
     Полюбил я грустные их взоры
     С впадинами щек.

     Много зла от радости в убийцах,
     Их сердца просты,
     Но кривятся в почернелых лицах
     Голубые рты.

     Я одну мечту, скрывая, нежу,
     Что я сердцем чист.
     Но и я кого-нибудь зарежу
     Под осенний свист.

     И меня по ветряному свею,
     По тому ль песку,
     Поведут с веревкою на шее
     Полюбить тоску.

     И когда с улыбкой мимоходом
     Распрямлю я грудь,
     Языком залижет непогода
     Прожитой мой путь.

1915

«За темной прядью перелесиц…»

     За темной прядью перелесиц,
     В неколебимой синеве,
     Ягненочек кудрявый – месяц
     Гуляет в голубой траве.

     В затихшем озере с осокой
     Бодаются его рога, –
     И кажется с тропы далекой –
     Вода качает берега.

     А степь под пологом зеленым
     Кадит черемуховый дым
     И за долинами по склонам
     Свивает полымя над ним.

     О сторона ковыльной пущи,
     Ты сердцу ровностью близка,
     Но и в твоей таится гуще
     Солончаковая тоска.

     И ты, как я, в печальной требе.
     Забыв, кто друг тебе и враг,
     О розовом тоскуешь небе
     И голубиных облаках.

     Но и тебе из синей шири
     Пугливо кажет темнота
     И кандалы твоей Сибири,
     И горб Уральского хребта.

<1916>

«Гаснут красные крылья заката…»

     Гаснут красные крылья заката,
     Тихо дремлют в тумане плетни.
     Не тоскуй, моя белая хата,
     Что опять мы одни и одни.

     Чистит месяц в соломенной крыше
     Обоймленные синью рога.
     Не пошел я за ней и не вышел
     Провожать за глухие стога.

     Знаю, годы тревогу заглушат.
     Эта боль, как и годы, пройдет.
     И уста, и невинную душу
     Для другого она бережет.

     Не силен тот, кто радости просит,
     Только гордые в силе живут.
     А другой изомнет и забросит,
     Как изъеденный сырью хомут.

     Не с тоски я судьбы поджидаю,
     Будет злобно крутить порошá.
     И придет она к нашему краю
     Обогреть своего малыша.

     Снимет шубу и шали развяжет,
     Примостится со мной у огня.
     И спокойно и ласково скажет,
     Что ребенок похож на меня.

<1916>

«Запели тесаные дроги…»

     Запели тесаные дроги,
     Бегут равнины и кусты.
     Опять часовни на дороге
     И поминальные кресты.

     Опять я теплой грустью болен
     От овсянóго ветерка.
     И на известку колоколен
     Невольно крестится рука.

     О Русь – малиновое поле
     И синь, упавшая в реку, –
     Люблю до радости и боли
     Твою озерную тоску.

     Холодной скорби не измерить,
     Ты на туманном берегу.
     Но не любить тебя, не верить –
     Я научиться не могу.

     И не отдам я эти цепи,
     И не расстанусь с долгим сном,
     Когда звенят родные степи
     Молитвословным ковылем.

<1916>

«Устал я жить в родном краю…»

     Устал я жить в родном краю
     В тоске по гречневым просторам,
     Покину хижину мою,
     Уйду бродягою и вором.

     Пойду по белым кудрям дня
     Искать убогое жилище.
     И друг любимый на меня
     Наточит нож за голенище.

     Весной и солнцем на лугу
     Обвита желтая дорога,
     И та, чье имя берегу,
     Меня прогонит от порога.

     И вновь вернусь я в отчий дом,
     Чужою радостью утешусь,
     В зеленый вечер под окном
     На рукаве своем повешусь.

     Седые вербы у плетня
     Нежнее головы наклонят.
     И необмытого меня
     Под лай собачий похоронят.

     А месяц будет плыть и плыть,
     Роняя весла по озерам,
     И Русь всё так же будет жить,
     Плясать и плакать у забора.

<1916>

«День ушел, убавилась черта…»

     День ушел, убавилась черта,
     Я опять подвинулся к уходу.
     Легким взмахом белого перста
     Тайны лет я разрезаю воду.

     В голубой струе моей судьбы
     Накипи холодной бьется пена,
     И кладет печать немого плена
     Складку новую у сморщенной губы.

     С каждым днем я становлюсь чужим
     И себе, и жизнь кому велела.
     Где-то в поле чистом, у межи,
     Оторвал я тень свою от тела.

     Неодетая она ушла,
     Взяв мои изогнутые плечи.
     Где-нибудь она теперь далече
     И другого нежно обняла.

     Может быть, склоняяся к нему,
     Про меня она совсем забыла
     И, вперившись в призрачную тьму,
     Складки губ и рта переменила.

     Но живет по звуку прежних лет,
     Что, как эхо, бродит за горами.
     Я целую синими губами
     Черной тенью тиснутый портрет.

<1916>

Молотьба

     Вышел зáраня дед
     На гумно молотить:
     «Выходи-ка, сосед,
     Старику подсобить».

     Положили гурьбой
     Золотые снопы.
     На гумне вперебой
     Зазвенели цепы.

     И ворочает дед
     Немолоченый край:
     «Постучи-ка, сосед,
     Выбивай каравай».

     И под сильной рукой
     Вылетает зерно.
     Тут и солод с мукой,
     И на свадьбу вино.

     За тяжелой сохой
     Эта доля дана.
     Тучен колос сухой –
     Будет брага хмельна.

(1916)

«По лесу леший кричит на сову…»

     По лесу леший кричит на сову.
     Прячутся мошки от птичек в траву.
     Ау!

     Спит медведиха, и чудится ей:
     Колет охотник острогой детей.
     Ау!
     Плачет она и трясет головой:
     – Детушки-дети, идите домой.
     Ау!

     Звонкое эхо кричит в синеву:
     – Эй ты, откликнись, кого я зову!
     Ау!

(1916)

«За рекой горят огни…»

     За рекой горят огни,
     Погорают мох и пни.
     Ой, купало, ой, купало,
     Погорают мох и пни.

     Плачет леший у сосны –
     Жалко летошней весны.
     Ой, купало, ой, купало,
     Жалко летошней весны.

     А у наших у ворот
     Пляшет девок корогод.
     Ой, купало, ой, купало,
     Пляшет девок корогод.

     Кому горе, кому грех,
     А нам радость, а нам смех.
     Ой, купало, ой, купало,
     А нам радость, а нам смех.

(1916)

«Прячет месяц за овинами…»

     Прячет месяц за овинами
     Желтый лик от солнца ярого.
     Высоко над луговинами
     По востоку пышет зарево.

     Пеной рос заря туманится,
     Словно глубь очей невестиных.
     Прибрела весна, как странница,
     С посошком в лаптях берестяных.

     На березки в роще теневой
     Серьги звонкие повесила
     И с рассветом в сад сиреневый
     Мотыльком порхнула весело.

<1916>

«Даль подернулась туманом…»

     Даль подернулась туманом,
     Чешет тучи лунный гребень.
     Красный вечер за куканом
     Расстелил кудрявый бредень.

     Под окном от скользких ветел
     Перепельи звоны ветра.
     Тихий сумрак, ангел теплый,
     Напоен нездешним светом.

     Сон избы легко и ровно
     Хлебным духом сеет притчи.
     На сухой соломе в дровнях
     Слаще меда пот мужичий.

     Чей-то мягкий лик за лесом,
     Пахнет вишнями и мохом…
     Друг, товарищ и ровесник,
     Помолись коровьим вздохам.

Июнь 1916

«Я снова здесь, в семье родной…»

     Я снова здесь, в семье родной,
     Мой край, задумчивый и нежный!
     Кудрявый сумрак за горой
     Рукою машет белоснежной.

     Седины пасмурного дня
     Плывут всклокоченные мимо,
     И грусть вечерняя меня
     Волнует непреодолимо.

     Над куполом церковных глав
     Тень от зари упала ниже.
     О други игрищ и забав,
     Уж я вас больше не увижу!

     В забвенье канули года,
     Вослед и вы ушли куда-то.
     И лишь по-прежнему вода
     Шумит за мельницей крылатой.
     И часто я в вечерней мгле,
     Под звон надломленной осоки,
     Молюсь дымящейся земле
     О невозвратных и далеких.

Июнь 1916

«В глазах пески зеленые…»

   Мальвине Мироновне – С. Есенин

     В глазах пески зеленые
     И облака.
     По кружеву крапленому
     Скользит рука.
     То близкая, то дальняя,
     И так всегда.
     Судьба ее печальная –
     Моя беда.

9 июля 1916

Лисица

   А. М. Ремизову

     На раздробленной ноге приковыляла,
     У норы свернулася в кольцо.
     Тонкой прошвой кровь отмежевала
     На снегу дремучее лицо.

     Ей все бластился в колючем дыме выстрел,
     Колыхалася в глазах лесная топь.
     Из кустов косматый ветер взбыстрил
     И рассыпал звонистую дробь.

     Как желна, над нею мгла металась,
     Мокрый вечер липок был и ал.
     Голова тревожно подымалась,
     И язык на ране застывал.

     Желтый хвост упал в метель пожаром,
     На губах – как прелая морковь…
     Пахло инеем и глиняным угаром,
     А в ощур сочилась тихо кровь.

1916

«За горами, за желтыми дóлами…»

     За горами, за желтыми дóлами
     Протянулась тропа деревень.
     Вижу лес и вечернее полымя,
     И обвитый крапивой плетень.

     Там с утра над церковными главами
     Голубеет небесный песок,
     И звенит придорожными травами
     От озер водяной ветерок.

     Не за песни весны над равниною
     Дорога мне зеленая ширь –
     Полюбил я тоской журавлиною
     На высокой горе монастырь.

     Каждый вечер, как синь затуманится,
     Как повиснет заря на мосту,
     Ты идешь, моя бедная странница,
     Поклониться любви и кресту.

     Кроток дух монастырского жителя,
     Жадно слушаешь ты ектенью,
     Помолись перед ликом Спасителя
     За погибшую душу мою.

1916

«Не бродить, не мять в кустах багряных…»

     Не бродить, не мять в кустах багряных
     Лебеды и не искать следа.
     Со снопом волос твоих овсяных
     Отоснилась ты мне навсегда.

     С алым соком ягоды на коже,
     Нежная, красивая, была
     На закат ты розовый похожа
     И, как снег, лучиста и светла.

     Зерна глаз твоих осыпались, завяли,
     Имя тонкое растаяло, как звук,
     Но остался в складках смятой шали
     Запах меда от невинных рук.

     В тихий час, когда заря на крыше,
     Как котенок, моет лапкой рот,
     Говор кроткий о тебе я слышу
     Водяных поющих с ветром сот.

     Пусть порой мне шепчет синий вечер,
     Что была ты песня и мечта,
     Всё ж кто выдумал твой гибкий стан и плечи –
     К светлой тайне приложил уста.

     Не бродить, не мять в кустах багряных
     Лебеды и не искать следа.
     Со снопом волос твоих овсяных
     Отоснилась ты мне навсегда.

<1916>

«Опять раскинулся узорно…»

     Опять раскинулся узорно
     Над белым полем багрянец,
     И заливается задорно
     Нижегородский бубенец.

     Под затуманенною дымкой
     Ты кажешь девичью красу,
     И треплет ветер под косынкой
     Рыжеволосую косу.

     Дуга, раскалываясь, пляшет,
     То выныряя, то пропав,
     Не заворожит, не обмашет
     Твой разукрашенный рукав.

     Уже давно мне стала сниться
     Полей малиновая ширь,
     Тебе – высокая светлица,
     А мне – далекий монастырь.

     Там синь и полымя воздушней
     И легкодымней пелена.
     Я буду ласковый послушник,
     А ты – разгульная жена.

     И знаю я, мы оба станем
     Грустить в упругой тишине:
     Я по тебе – в глухом тумане,
     А ты заплачешь обо мне.

     Но и поняв, я не приемлю
     Ни тихих ласк, ни глубины –
     Глаза, увидевшие землю,
     В иную землю влюблены.

1916

«О красном вечере задумалась дорога…»

     О красном вечере задумалась дорога,
     Кусты рябин туманней глубины.
     Изба-старуха челюстью порога
     Жует пахучий мякиш тишины.

     Осенний холод ласково и кротко
     Крадется мглой к овсяному двору;
     Сквозь синь стекла желтоволосый отрок
     Лучит глаза на галочью игру.

     Обняв трубу, сверкает по повети
     Зола зеленая из розовой печи.
     Кого-то нет, и тонкогубый ветер
     О ком-то шепчет, сгинувшем в ночи.

     Кому-то пятками уже не мять по рощам
     Щербленый лист и золото травы.
     Тягучий вздох, ныряя звоном тощим,
     Целует клюв нахохленной совы.

     Все гуще хмарь, в хлеву покой и дрема,
     Дорога белая узорит скользкий ров…
     И нежно охает ячменная солома,
     Свисая с губ кивающих коров.

<1916>

«О товарищах веселых…»

     О товарищах веселых,
     О полях посеребренных
     Загрустила, словно голубь,
     Радость лет уединенных.

     Ловит память тонким клювом
     Первый снег и первопуток.
     В санках озера над лугом
     Запоздалый окрик уток.

     Под окном от скользких елей
     Тень протягивает руки.
     Тихих вод парагуш квелый
     Курит люльку на излуке.

     Легким дымом к дальним пожням
     Шлет поклон день ласк и вишен.
     Запах трав от бабьей кожи
     На губах моих я слышу.

     Мир вам, рощи, луг и липы,
     Литии медовый ладан!
     Все приявшему с улыбкой
     Ничего от вас не надо.

1916

«Весна на радость не похожа…»

     Весна на радость не похожа,
     И не от солнца желт песок.
     Твоя обветренная кожа
     Лучила гречневый пушок.

     У голубого водопоя
     На шишкоперой лебеде
     Мы поклялись, что будем двое
     И не расстанемся нигде.

     Кадила темь, и вечер тощий
     Свивался в огненной резьбе,
     Я проводил тебя до рощи,
     К твоей родительской избе.

     И долго-долго в дреме зыбкой
     Я оторвать не мог лица,
     Когда ты с ласковой улыбкой
     Махал мне шапкою с крыльца.

1916

«Прощай, родная пуща…»

     Прощай, родная пуща,
     Прости, златой родник.
     Плывут и рвутся тучи
     О солнечный сошник.

     Сияй ты, день погожий,
     А я хочу грустить.
     За голенищем ножик
     Мне больше не носить.

     Под брюхом жеребенка
     В глухую ночь не спать
     И радостию звонкой
     Лесов не оглашать.

     И не избегнуть бури,
     Не миновать утрат,
     Чтоб прозвенеть в лазури
     Кольцом незримых врат.

1916

«Покраснела рябина…»

     Покраснела рябина,
     Посинела вода.
     Месяц, всадник унылый,
     Уронил повода.

     Снова выплыл из рощи
     Синим лебедем мрак.
     Чудотворные мощи
     Он принес на крылах.

     Край ты, край мой родимый,
     Вечный пахарь и вой,
     Словно Вóльга под ивой,
     Ты поник головой.

     Встань, пришло исцеленье,
     Навестил тебя Спас.
     Лебединое пенье
     Нежит радугу глаз.

     Дня закатного жертва
     Искупила весь грех.
     Новой свежестью ветра
     Пахнет зреющий снег.

     Но незримые дрожди
     Все теплей и теплей…
     Помяну тебя в дождик
     Я, Есенин Сергей.

1916

«Там, где вечно дремлет тайна…»

     Там, где вечно дремлет тайна,
     Есть нездешние поля.
     Только гость я, гость случайный
     На горах твоих, земля.

     Широки леса и воды,
     Крепок взмах воздушных крыл.
     Но века твои и годы
     Затуманил бег светил.

     Не тобой я поцелован,
     Не с тобой мой связан рок.
     Новый путь мне уготован
     От захода на восток.

     Суждено мне изначально
     Возлететь в немую тьму.
     Ничего я в час прощальный
     Не оставлю никому.

     Но за мир твой, с выси звездной,
     В тот покой, где спит гроза,
     В две луны зажгу над бездной
     Незакатные глаза.

1916

Голубень

     В прозрачном холоде заголубели долы,
     Отчетлив стук подкованных копыт,
     Трава поблекшая в расстеленные полы
     Сбирает медь с обветренных ракит.

     С пустых лощин ползет дугою тощей
     Сырой туман, курчаво свившись в мох,
     И вечер, свесившись над речкою, полощет
     Водою белой пальцы синих ног.

//-- * * * --//

     Осенним холодом расцвечены надежды,
     Бредет мой конь, как тихая судьба,
     И ловит край махающей одежды
     Его чуть мокрая буланая губа.

     В дорогу дальнюю, не к битве, не к покою,
     Влекут меня незримые следы,
     Погаснет день, мелькнув пятой златою,
     И в короб лет улягутся труды.

//-- * * * --//

     Сыпучей ржавчиной краснеют по дороге
     Холмы плешивые и слегшийся песок,
     И пляшет сумрак в галочьей тревоге,
     Согнув луну в пастушеский рожок.

     Молочный дым качает ветром села,
     Но ветра нет, есть только легкий звон.
     И дремлет Русь в тоске своей веселой,
     Вцепивши руки в желтый крутосклон.

//-- * * * --//

     Манит ночлег, недалеко до хаты,
     Укропом вялым пахнет огород.
     На грядки серые капусты волноватой
     Рожок луны по капле масло льет.

     Тянусь к теплу, вдыхаю мягкость хлеба
     И с хруптом мысленно кусаю огурцы,
     За ровной гладью вздрогнувшее небо
     Выводит облако из стойла под уздцы.

//-- * * * --//

     Ночлег, ночлег, мне издавна знакома
     Твоя попутная разымчивость в крови,
     Хозяйка спит, а свежая солома
     Примята ляжками вдовеющей любви.

     Уже светает, краской тараканьей
     Обведена божница по углу,
     Но мелкий дождь своей молитвой ранней
     Еще стучит по мутному стеклу.

//-- * * * --//

     Опять передо мною голубое поле,
     Качают лужи солнца рдяный лик.
     Иные в сердце радости и боли,
     И новый говор липнет на язык.

     Водою зыбкой стынет синь во взорах,
     Бредет мой конь, откинув удила,
     И горстью смуглою листвы последний ворох
     Кидает ветер вслед из подола.

<1917>

«О край дождей и непогоды…»

     О край дождей и непогоды,
     Кочующая тишина,
     Ковригой хлебною под сводом
     Надломлена твоя луна.

     За перепаханною нивой
     Малиновая лебеда.
     На ветке облака, как слива,
     Златится спелая звезда.

     Опять дорогой верстовою,
     Наперекор твоей беде,
     Бреду и чую яровое
     По голубеющей воде.

     Клубит и пляшет дым болотный…
     Но и в кошме певучей тьмы
     Неизреченностью животной
     Напоены твои холмы.

<1917>

«О Русь, взмахни крылами…»

     О Русь, взмахни крылами,
     Поставь иную крепь!
     С иными именами
     Встает иная степь.

     По голубой долине,
     Меж телок и коров,
     Идет в златой ряднине
     Твой Алексей Кольцов.

     В руках – краюха хлеба,
     Уста – вишневый сок.
     И вызвездило небо
     Пастушеский рожок.

     За ним, с снегов и ветра,
     Из монастырских врат,
     Идет, одетый светом,
     Его середний брат.

     От Вытегры до Шуи
     Он избродил весь край
     И выбрал кличку – Клюев,
     Смиренный Миколай.

     Монашьи мудр и ласков,
     Он весь в резьбе молвы,
     И тихо сходит Пасха
     С бескудрой головы.

     А там, за взгорьем смолым,
     Иду, тропу тая,
     Кудрявый и веселый,
     Такой разбойный я.

     Долга, крута дорога,
     Несчетны склоны гор;
     Но даже с тайной Бога
     Веду я тайно спор.

     Сшибаю камнем месяц
     И на немую дрожь
     Бросаю, в небо свесясь,
     Из голенища нож.

     За мной незримым роем
     Идет кольцо других,
     И далеко по селам
     Звенит их бойкий стих.

     Из трав мы вяжем книги,
     Слова трясем с двух пол.
     И сродник наш, Чапыгин,
     Певуч, как снег и дол.

     Сокройся, сгинь ты, племя
     Смердящих снов и дум!
     На каменное темя
     Несем мы звездный шум.

     Довольно гнить и нóять,
     И славить взлетом гнусь, –
     Уж смыла, стерла деготь
     Воспрянувшая Русь.

     Уж повела крылами
     Ее немая крепь!
     С иными именами
     Встает иная степь.

<1917>

«Проплясал, проплакал дождь весенний…»

     Проплясал, проплакал дождь весенний,
     Замерла гроза.
     Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
     Подымать глаза…

     Скучно слушать под небесным древом
     Взмах незримых крыл:
     Не разбудишь ты своим напевом
     Дедовских могил!

     Привязало, осаднило слово
     Даль твоих времен.
     Не в ветрах, а, знать, в томах тяжелых
     Прозвенит твой сон.

     Кто-то сядет, кто-то выгнет плечи,
     Вытянет персты.
     Близок твой кому-то красный вечер,
     Да не нужен ты.

     Всколыхнет он Брюсова и Блока,
     Встормошит других,
     Но всё так же день взойдет с востока,
     Так же вспыхнет миг.

     Не изменят лик земли напевы,
     Не стряхнут листа…
     Навсегда твои пригвождены ко древу
     Красные уста.

     Навсегда простер глухие длани
     Звездный твой Пилат.
     Или, или, лама савахфани,
     Отпусти в закат.

<1917>

Пропавший месяц

     Облак, как мышь,
     подбежал и взмахнул
     В небо огромным хвостом.
     Словно яйцо,
     расколовшись, скользнул
     Месяц за дальним холмом.

     Солнышко утром в колодезь озер
     Глянуло –
     месяца нет…
     Свесило ноги оно на бугор,
     Кликнуло –
     месяца нет.

     Клич тот услышал с реки рыболов,
     Вздумал старик подшутить.
     Отраженье от солнышка
     с утренних вод
     Стал он руками ловить.

     Выловил.
     Крепко скрутил бечевой,
     Уши коленом примял.
     Вылез и тихо на луч золотой
     Солнечных век
     привязал.

     Солнышко к небу глаза подняло
     И сказало:
     «Тяжек мой труд!»
     И вдруг солнышку
     что-то веки свело,
     Оглянулося – месяц как тут.

     Как белка на ветке, у солнца в глазах
     Запрыгала радость…
     Но вдруг…
     Луч оборвался,
     и по скользким холмам
     Отраженье скатилось в луг.

     Солнышко испугалось…
     А старый дед,
     Смеясь, грохотал, как гром.
     И голубем синим
     вечерний свет
     Махал ему в рот крылом.

<1917?>

Товарищ

     Он был сыном простого рабочего,
     И повесть о нем очень короткая.
     Только и было в нем, что волосы, как ночь
     Да глаза голубые, кроткие.

     Отец его с утра до вечера
     Гнул спину, чтоб прокормить крошку;
     Но ему делать было нечего,
     И были у него товарищи: Христос да кошка.

     Кошка была старая, глухая,
     Ни мышей, ни мух не слышала,
     А Христос сидел на руках у матери
     И смотрел с иконы на голубей под крышею.

     Жил Мартин, и никто о нем не ведал.
     Грустно стучали дни, словно дождь по железу.
     И только иногда за скудным обедом
     Учил его отец распевать марсельезу.

     «Вырастешь, – говорил он, – поймешь…
     Разгадаешь, отчего мы так нищи!»
     И глухо дрожал его щербатый нож
     Над черствой горбушкой насущной пищи.

     Но вот под тесовым
     Окном –
     Два ветра взмахнули
     Крылом;

     То с вешнею полымью
     Вод
     Взметнулся российский
     Народ…

     Ревут валы,
     Поет гроза!
     Из синей мглы
     Горят глаза.

     За взмахом взмах,
     Над трупом труп;
     Ломает страх
     Свой крепкий зуб.

     Всё взлет и взлет,
     Всё крик и крик!
     В бездонный рот
     Бежит родник…

     И вот кому-то пробил
     Последний, грустный час…
     Но верьте, он не срóбел
     Пред силой вражьих глаз!

     Душа его, как прежде,
     Бесстрашна и крепка,
     И тянется к надежде
     Бескровная рука,

     Он незадаром прожил,
     Недаром мял цветы;
     Но не на вас похожи
     Угасшие мечты…

     Нечаянно, негаданно
     С родимого крыльца
     Донесся до Мартина
     Последний крик отца.

     С потухшими глазами,
     С пугливой синью губ,
     Упал он на колени,
     Обняв холодный труп.

     Но вот приподнял брови,
     Протер рукой глаза,
     Вбежал обратно в хату
     И стал под образа:

     «Исус, Исус, ты слышишь?
     Ты видишь? Я один.
     Тебя зовет и кличет
     Товарищ твой Мартин!

     Отец лежит убитый,
     Но он не пал, как трус.
     Я слышу, он зовет нас,
     О верный мой Исус.

     Зовет он нас на помощь,
     Где бьется русский люд.
     Велит стоять за волю,
     За равенство и труд!..»

     И, ласково приемля
     Речей невинных звук,
     Сошел Исус на землю
     С неколебимых рук.

     Идут рука с рукою,
     А ночь черна, черна!..
     И пыжится бедою
     Седая тишина.

     Мечты цветут надеждой
     Про вечный вольный рок.
     Обоим нежит вежды
     Февральский ветерок.

     Но вдруг огни сверкнули…
     Залаял медный груз.
     И пал, сраженный пулей,
     Младенец Иисус.

     Слушайте:
     Больше нет воскресенья!
     Тело его предáли погребенью:
     Он лежит
     На Марсовом
     Поле.

     А там, где осталась мать,
     Где ему не бывать
     Боле,
     Сидит у окошка
     Старая кошка,
     Ловит лапой луну…

     Ползает Мартин пó полу:
     «Соколы вы мои, соколы,
     В плену вы,
     В плену!»
     Голос его всё глуше, глуше,
     Кто-то давит его, кто-то душит,
     Палит огнем.

     Но спокойно звенит
     За окном,
     То погаснув, то вспыхнув
     Снова,
     Железное
     Слово:
     «Рре-эс-пу-у-ублика!»
     Март 1917. Петроград

Отчарь

1

     Тучи – как озера,
     Месяц – рыжий гусь.
     Пляшет перед взором
     Буйственная Русь.

     Дрогнул лес зеленый,
     Закипел родник.
     Здравствуй, обновленный
     Отчарь мой, мужик!

     Голубые воды –
     Твой покой и свет,
     Гибельной свободы
     В этом мире нет.

     Пой, зови и требуй
     Скрытые брега;
     Не сорвется с неба
     Звездная дуга!

     Не обронит вечер
     Красного ведра;
     Могутные плечи –
     Что гранит-гора.

2

     Под облачным древом
     Верхом на луне
     Февральской метелью
     Ревешь ты во мне.

     Небесные дщери
     Куделят кремник;
     Учил тебя вере
     Седой огневик.

     Он дал тебе пику,
     Грозовый ятаг
     И силой Аники
     Отметил твой шаг.

     Заря – как волчиха
     С осклабленным ртом;
     Но гонишь ты лихо
     Двуперстным крестом.

     Протянешь ли руку
     Иль склонишь ты лик,
     Кладешь ей краюху
     На желтый язык.

     И чуется зверю
     Под радугой слов:
     Алмазные двери
     И звездный покров.

3

     О чудотворец!
     Широкоскулый и красноротый,
     Приявший в корузлые руки
     Младенца нежного, –
     Укачай мою душу
     На пальцах ног своих!

     Я сын твой,
     Выросший, как ветла
     При дороге,
     Научился смотреть в тебя,
     Как в озеро.
     Ты несказанен и мудр.

     По сединам твоим
     Узнаю, что был снег
     На полях
     И поемах.
     По глазам голубым
     Славлю
     Красное
     Лето.

4

     Ах, сегодня весна, –
     Ты взыграл, как поток!
     Гладит волны челнок,
     И поет тишина.

     Славен волховский звон
     И Буслаев разгул,
     Закружились под гул
     Волга, Каспий и Дон.

     Синегубый Урал
     Выставляет клыки,
     Но кадят Соловки
     В его синий оскал.

     Всех зовешь ты на пир,
     Тепля клич, как свечу,
     Прижимаешь к плечу
     Нецелованный мир.

     Свят и мирен твой дар,
     Синь и песня в речах,
     И горит на плечах
     Необъемлемый шар!..

5

     Закинь его в небо,
     Поставь на столпы!
     Там лунного хлеба
     Златятся снопы.

     Там голод и жажда
     В корнях не поют,
     Но зреет однаждный
     Свет ангельских юрт.

     Там с вызвоном блюда
     Прохлада куста,
     И рыжий Иуда
     Целует Христа.

     Но звон поцелуя
     Деньгой не гремит,
     А цепь Акатуя –
     Тропа перед скит.

     Там дряхлое время,
     Бродя по лугам,
     Все русское племя
     Сзывает к столам.

     И, славя отвагу
     И гордый твой дух,
     Сыченою брагой
     Обносит их круг.

19–20 июня 1917. Константиново

«Гляну в поле, гляну в небо…»

     Гляну в поле, гляну в небо –
     И в полях и в небе рай.
     Снова тонет в копнах хлеба
     Незапаханный мой край.
     Снова в рощах непасеных
     Неизбывные стада,
     И струится с гор зеленых
     Златострунная вода.

     О, я верю – знать, за муки
     Над пропащим мужиком
     Кто-то ласковые руки
     Проливает молоком.

15 августа 1917

Преображение

Разумнику Иванову

1

     Облаки лают,
     Ревет златозубая высь…
     Пою и взываю:
     Господи, отелись!

     Перед воротами в рай
     Я стучусь:
     Звездами спеленай
     Телицу-Русь.

     За тучи тянется моя рука,
     Бурею шумит песнь.
     Небесного молока
     Даждь мне днесь.

     Грозно гремит твой гром,
     Чудится плеск крыл.
     Новый Содом
     Сжигает Егудиил.

     Но твердо, не глядя назад,
     По ниве вод
     Новый из красных врат
     Выходит Лот.

2

     Не потому ль в березовых
     Кустах поет сверчок
     О том, как ликом розовым
     Окапал рожь восток;

     О том, как Богородица,
     Накинув синий плат,
     У облачной околицы
     Скликает в рай телят.

     С утра над осенницею
     Я слышу зов трубы.
     Теленькает синицею
     Он про глагол судьбы.

     «О, веруй, небо вспенится,
     Как лай, сверкнет волна.
     Над рощею ощенится
     Златым щенком луна.

     Иной травой и чащею
     Отенит мир вода.
     Малиновкой журчащею
     Слетит в кусты звезда.

     И выползет из колоса,
     Как рой, пшеничный злак,
     Чтобы пчелиным голосом
     Озлатонивить мрак…»

3

     Ей, россияне!
     Ловцы вселенной,
     Неводом зари зачерпнувшие небо, –
     Трубите в трубы.

     Под плугом бури
     Ревет земля.
     Рушит скалы златоклыкий
     Омеж.

     Новый сеятель
     Бредет по полям,
     Новые зерна
     Бросает в борозды.

     Светлый гость в колымаге к вам
     Едет.
     По тучам бежит
     Кобылица.

     Шлея на кобыле –
     Синь.
     Бубенцы на шлее –
     Звезды.

4

     Стихни, ветер,
     Не лай, водяное стекло.
     С небес через красные сети
     Дождит молоко.

     Мудростью пухнет слово,
     Вязью колося поля.
     Над тучами, как корова,
     Хвост задрала заря.

     Вижу тебя из окошка,
     Зиждитель щедрый,
     Ризою над землею
     Свесивший небеса.

     Ныне
     Солнце, как кошка,
     С небесной вербы
     Лапкою золотою
     Трогает мои волоса.

5

     Зреет час преображенья,
     Он сойдет, наш светлый гость,
     Из распятого терпенья
     Вынуть выржавленный гвоздь.

     От утра и от полудня
     Под поющий в небе гром,
     Словно ведра, наши будни
     Он наполнит молоком.

     И от вечера до ночи,
     Незакатный славя край,
     Будет звездами пророчить
     Среброзлачный урожай.

     А когда над Волгой месяц
     Склонит лик испить воды, –
     Он, в ладью златую свесясь,
     Уплывет в свои сады.

     И из лона голубого,
     Широко взмахнув веслом,
     Как яйцо, нам сбросит слово
     С проклевавшимся птенцом.

Ноябрь 1917

«Где ты, где ты, отчий дом…»

     Где ты, где ты, отчий дом,
     Гревший спину под бугром?
     Синий, синий мой цветок,
     Неприхоженый песок.
     Где ты, где ты, отчий дом?

     За рекой поет петух.
     Там стада стерег пастух,
     И светились из воды
     Три далекие звезды.
     За рекой поет петух.

     Время – мельница с крылом
     Опускает за селом
     Месяц маятником в рожь
     Лить часов незримый дождь.
     Время – мельница с крылом.

     Этот дождик с сонмом стрел
     В тучах дом мой завертел,
     Синий подкосил цветок,
     Золотой примял песок.
     Этот дождик с сонмом стрел.

1917

«Разбуди меня завтра рано…»

     Разбуди меня завтра рано,
     О моя терпеливая мать!
     Я пойду за дорожным курганом
     Дорогого гостя встречать.

     Я сегодня увидел в пуще
     След широких колес на лугу.
     Треплет ветер под облачной кущей
     Золотую его дугу.

     На рассвете он завтра промчится,
     Шапку-месяц пригнув под кустом,
     И игриво взмахнет кобылица
     Над равниною красным хвостом.

     Разбуди меня завтра рано,
     Засвети в нашей горнице свет.
     Говорят, что я скоро стану
     Знаменитый русский поэт.

     Воспою я тебя и гостя,
     Нашу печь, петуха и кров…
     И на песни мои прольется
     Молоко твоих рыжих коров.

1917

«Нивы сжаты, рощи голы…»

     Нивы сжаты, рощи голы,
     От воды туман и сырость.
     Колесом за сини горы
     Солнце тихое скатилось.

     Дремлет взрытая дорога.
     Ей сегодня примечталось,
     Что совсем-совсем немного
     Ждать зимы седой осталось.

     Ах, и сам я в чаще звонкой
     Увидал вчера в тумане:
     Рыжий месяц жеребенком
     Запрягался в наши сани.

1917

«Я по первому снегу бреду…»

     Я по первому снегу бреду,
     В сердце ландыши вспыхнувших сил.
     Вечер синею свечкой звезду
     Над дорогой моей засветил.

     Я не знаю, то свет или мрак?
     В чаще ветер поет иль петух?
     Может, вместо зимы на полях
     Это лебеди сели на луг.

     Хороша ты, о белая гладь!
     Греет кровь мою легкий мороз!
     Так и хочется к телу прижать
     Обнаженные груди берез.

     О лесная, дремучая муть!
     О веселье оснеженных нив!..
     Так и хочется руки сомкнуть
     Над древесными бедрами ив.

1917

«О верю, верю, счастье есть!..»

     О верю, верю, счастье есть!
     Еще и солнце не погасло.
     Заря молитвенником красным
     Пророчит благостную весть,
     О верю, верю, счастье есть.

     Звени, звени, златая Русь,
     Волнуйся, неуемный ветер!
     Блажен, кто радостью отметил
     Твою пастушескую грусть.
     Звени, звени, златая Русь!

     Люблю я ропот буйных вод
     И на волне звезды сиянье.
     Благословенное страданье,
     Благословляющий народ.
     Люблю я ропот буйных вод.

1917

   Черный человек
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

     Друг мой, друг мой,
     Я очень и очень болен.
     Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
     То ли ветер свистит
     Над пустым и безлюдным полем,
     То ль, как рощу в сентябрь,
     Осыпает мозги алкоголь.

     Голова моя машет ушами,
     Как крыльями птица.
     Ей на шее ноги,
     Маячить больше невмочь.
     Черный человек,
     Черный, черный,
     Черный человек
     На кровать ко мне садится,
     Черный человек
     Спать не дает мне всю ночь.

     Черный человек
     Водит пальцем по мерзкой книге
     И, гнусавя надо мной,
     Как над усопшим монах,
     Читает мне жизнь
     Какого-то прохвоста и забулдыги,
     Нагоняя на душу тоску и страх.
     Черный человек
     Черный, черный!

     «Слушай, слушай, –
     Бормочет он мне, –
     В книге много прекраснейших
     Мыслей и планов.
     Этот человек
     Проживал в стране
     Самых отвратительных
     Громил и шарлатанов.

     В декабре в той стране
     Снег до дьявола чист,
     И метели заводят
     Веселые прялки.
     Был человек тот авантюрист,
     Но самой высокой
     И лучшей марки.

     Был он изящен,
     К тому ж поэт,
     Хоть с небольшой,
     Но ухватистой силою,
     И какую-то женщину,
     Сорока с лишним лет,
     Называл скверной девочкой
     И своею милою.

     Счастье, – говорил он, –
     Есть ловкость ума и рук.
     Все неловкие души
     За несчастных всегда известны.
     Это ничего,
     Что много мук
     Приносят изломанные
     И лживые жесты.

     В грозы, в бури,
     В житейскую стынь,
     При тяжелых утратах
     И когда тебе грустно,
     Казаться улыбчивым и простым –
     Самое высшее в мире искусство».

     «Черный человек!
     Ты не смеешь этого!
     Ты ведь не на службе
     Живешь водолазовой.
     Чтó мне до жизни
     Скандального поэта!
     Пожалуйста, другим
     Читай и рассказывай».

     Черный человек
     Глядит на меня в упор.
     И глаза покрываются
     Голубой блевотой, –
     Словно хочет сказать мне,
     Что я жулик и вор,
     Так бесстыдно и нагло
     Обокравший кого-то.

     ………………
     ………………

     Друг мой, друг мой,
     Я очень и очень болен.
     Сам не знаю, откуда взялась эта боль,
     То ли ветер свистит
     Над пустым и безлюдным полем,
     То ль, как рощу в сентябрь,
     Осыпает мозги алкоголь.

     Ночь морозная.
     Тих покой перекрестка.
     Я один у окошка,
     Ни гостя, ни друга не жду.
     Вся равнина покрыта
     Сыпучей и мягкой известкой,
     И деревья, как всадники,
     Съехались в нашем саду.

     Где-то плачет
     Ночная зловещая птица.
     Деревянные всадники
     Сеют копытливый стук.
     Вот опять этот черный
     На кресло мое садится,
     Приподняв свой цилиндр
     И откинув небрежно сюртук.

     «Слушай, слушай! –
     Хрипит он, смотря мне в лицо,
     Сам всё ближе
     И ближе клонится. –
     Я не видел, чтоб кто-нибудь
     Из подлецов
     Так ненужно и глупо
     Страдал бессонницей.

     Ах, положим, ошибся!
     Ведь нынче луна.
     Что же нужно еще
     Напоенному дремой мирику?
     Может, с толстыми ляжками
     Тайно придет “она“,
     И ты будешь читать
     Свою дохлую томную лирику?

     Ах, люблю я поэтов!
     Забавный народ.
     В них всегда нахожу я
     Историю, сердцу знакомую, –
     Как прыщавой курсистке
     Длинноволосый урод
     Говорит о мирах,
     Половой истекая истомою.

     Не знаю, не помню,
     В одном селе,
     Может, в Калуге,
     А может, в Рязани,
     Жил мальчик
     В простой крестьянской семье,
     Желтоволосый,
     С голубыми глазами…

     И вот стал он взрослым,
     К тому ж поэт,
     Хоть с небольшой,
     Но ухватистой силою,
     И какую-то женщину,
     Сорока с лишним лет,
     Называл скверной девочкой
     И своею милою».

     «Черный человек!
     Ты прескверный гость.
     Эта слава давно
     Про тебя разносится».
     Я взбешен, разъярен,
     И летит моя трость
     Прямо к морде его,
     В переносицу…

     ………………
     ………………

     …Месяц умер,
     Синеет в окошко рассвет.
     Ах ты, ночь!
     Что ты, ночь, наковеркала?
     Я в цилиндре стою.
     Никого со мной нет.
     Я один…
     И разбитое зеркало…

1925

Марина Цветаева

«Я сейчас лежу ничком…»

     Я сейчас лежу ничком
     – Взбéшенная! – на постели.
     Если бы вы захотели
     Быть моим учеником,

     Я бы стала в тот же миг
     – Слышите, мой ученик? –

     В золоте и серебре
     Саламандра и Ундина.
     Мы бы сели на ковре
     У горящего камина.

     Ночь, огонь и лунный лик…
     – Слышите, мой ученик? –

     И безудержно – мой конь
     Любит бешеную скачку! –
     Я метала бы в огонь
     Прошлое – за пачкой пачку:

     Старых роз и старых книг.
     – Слышите, мой ученик? –

     А когда бы улеглась
     Эта пепельная груда, –
     Господи, какое чудо
     Я бы сделала из вас!
     Юношей воскрес старик!
     – Слышите, мой ученик? –

     А когда бы вы опять
     Бросились в капкан науки,
     Я осталась бы стоять,
     Заломив от счастья руки.

     Чувствуя, что ты – велик!
     – Слышите, мой ученик?

1 июня 1913

«Идите же! – мой голос нем…»

     Идите же! – мой голос нем,
     И тщетны все слова.
     Я знаю, что ни перед кем
     Не буду я права.

     Я знаю: в этой битве пасть
     Не мне, прелестный трус!
     Но, милый юноша, за власть
     Я в мире не борюсь.

     И не оспаривает вас
     Высокородный стих.
     Вы можете – из-за других –
     Моих не видеть глаз,

     Не слепнуть на моем огне,
     Моих не чуять сил…
     Какого демона во мне
     Ты в вечность упустил!

     Но помните, что будет суд,
     Разящий, как стрела,
     Когда над головой блеснут
     Два пламенных крыла!

11 июля 1913

С. Э.

     Я с вызовом ношу его кольцо!
     – Да, в Вечности – жена, не на бумаге. –
     Его чрезмерно узкое лицо
     Подобно шпаге.

     Безмолвен рот его, углами вниз,
     Мучительно-великолепны брови.
     В его лице трагически слились
     Две древних крови.

     Он тонок первой тонкостью ветвей.
     Его глаза – прекрасно-бесполезны! –
     Под крыльями раскинутых бровей –
     Две бездны.

     В его лице я рыцарству верна,
     – Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
     Такие – в роковые времена –
     Слагают стансы – и идут на плаху.

3 июня 1914. Коктебель

Встреча с Пушкиным

     Я подымаюсь по белой дороге,
     Пыльной, звенящей, крутой.
     Не устают мои легкие ноги
     Выситься над высотой.

     Слева – крутая спина Аю-Дага,
     Синяя бездна – окрест.
     Я вспоминаю курчавого мага
     Этих лирических мест.

     Вижу его на дороге и в гроте…
     Смуглую руку у лба… –
     Точно стеклянная, на повороте
     Продребезжала арба… –

     Запах – из детства – какого-то дыма
     Или каких-то племен…
     Очарование прежнего Крыма
     Пушкинских милых времен.

     Пушкин! – Ты знал бы по первому слову,
     Ктó у тебя на пути!
     И просиял бы, и под руку в гору
     Не предложил мне идти…

     Не опираясь на смуглую руку,
     Я говорила б, идя,
     Как глубоко презираю науку
     И отвергаю вождя,

     Как я люблю имена и знамёна,
     Волосы и голоса,
     Старые вина и старые троны, –
     Каждого встречного пса! –

     Полуулыбки в ответ на вопросы,
     И молодых королей…
     Как я люблю огонек папиросы
     В бархатной чаще аллей,

     Марионеток и звук тамбурина,
     Золото и серебро,
     Неповторимое имя: Марина,
     Байрона и болеро,

     Ладанки, карты, флаконы и свечи,
     Запах кочевий и шуб,
     Лживые, в душу идущие, речи
     Очаровательных губ.

     Эти слова: никогда и навеки,
     За колесом – колею…
     Смуглые руки и синие реки,
     Ах, – Мариулу твою!

     Треск барабана – мундир властелина –
     Окна дворцов и карет,
     Рощи в сияющей пасти камина,
     Красные звезды ракет…

     Вечное сердце свое и служенье
     Только ему, Королю!
     Сердце свое и свое отраженье
     В зеркале… – Как я люблю…

     Кончено… – Я бы уж не говорила,
     Я посмотрела бы вниз…
     Вы бы молчали, так грустно, так мило
     Тонкий обняв кипарис.

     Мы помолчали бы оба – не так ли? –
     Глядя, как где-то у ног,
     В милой какой-нибудь маленькой сакле
     Первый блеснул огонек.

     И – потому, что от худшей печали
     Шаг – и не больше! – к игре,
     Мы рассмеялись бы и побежали
     За руку вниз по горе.

1 октября 1913

«Какой-нибудь предок мой был – скрипач…»

     Какой-нибудь предок мой был – скрипач,
     Наездник и вор при этом.
     Не потому ли мой нрав бродяч
     И волосы пахнут ветром?

     Не он ли, смуглый, крадет с арбы
     Рукой моей – абрикосы,
     Виновник страстной моей судьбы,
     Курчавый и горбоносый?

     Дивясь на пахаря за сохой,
     Вертел между губ – шиповник.
     Плохой товарищ он был, – лихой
     И ласковый был любовник!

     Любитель трубки, луны и бус,
     И всех молодых соседок…
     Еще мне думается, что – трус
     Был мой желтоглазый предок.

     Что, душу черту продав за грош,
     Он в полночь не шел кладбищем.
     Еще мне думается, что нож
     Носил он за голенищем,

     Что не однажды из-за угла
     Он прыгал, – как кошка, гибкий…
     И почему-то я поняла,
     Что он не играл на скрипке!

     И было всё ему нипочем,
     Как снег прошлогодний – летом!
     Таким мой предок был скрипачом.
     Я стала – таким поэтом.

23 июня 1915

«Отмыкала ларец железный…»

     Отмыкала ларец железный,
     Вынимала подарок слéзный:
     С крупным жемчугом перстенек,
     С крупным жемчугом.

     Кошкой выкралась на крыльцо,
     Ветру выставила лицо.
     Ветры – веяли, птицы – реяли,
     Лебеди – слева, справа – вóроны…
     Наши дороги – в разные стороны.

     Ты отойдешь – с первыми лучами,
     Будет твой путь – лесами дремучими,
     Песками горючими.
     Душу – выкличешь,
     Очи – выплачешь…

     А надо мною – кричать сове,
     А надо мною – шуметь траве…

Январь 1916

«Ты запрокидываешь голову…»

     Ты запрокидываешь голову –
     Затем, что ты гордец и враль.
     Какого спутника веселого
     Привел мне нынешний февраль!

     Позвякивая карбованцами
     И медленно пуская дым,
     Торжественными чужестранцами
     Проходим городом родным.

     Чьи руки бережные трогали
     Твои ресницы, красота,
     Когда, и как, и кем, и много ли
     Целованы твои уста –

     Не спрашиваю. Дух мой алчущий
     Переборол сию мечту.
     В тебе божественного мальчика –
     Десятилетнего я чту.

     Помедлим у реки, полощущей
     Цветные бусы фонарей.
     Я доведу тебя до площади,
     Видавшей отроков-царей…

     Мальчишескую боль высвистывай
     И сердце зажимай в горсти…
     – Мой хладнокровный, мой неистовый
     Вольноотпущенник – прости!

18 февраля 1916

«Четвертый год…»

     Четвертый год.
     Глаза – как лед.
     Брови – уже роковые.
     Сегодня впервые
     С кремлевских высот
     Наблюдаешь ты
     Ледоход.
     Льдины, льдины
     И купола.
     Звон золотой,
     Серебряный звон.
     Руки – скрещены,
     Рот – нем.
     Брови сдвинув – Наполеон! –
     Ты созерцаешь – Кремль.
     – Мама, куда – лед идет?
     – Вперед, лебеденок!
     Мимо дворцов, церквей, ворот –
     Вперед, лебеденок!
     Синий
     Взор – озабочен.
     – Ты меня любишь, Марина?
     – Очень.
     – Навсегда?
     – Да.
     Скоро – закат,
     Скоро – назад:
     Тебе – в детскую, мне –
     Письма читать дерзкие,
     Кусать рот.

     А лед
     Всё
     Идет.

24 марта 1916

Бессонница

1

     Обвела мне глаза кольцом
     Теневым – бессонница.
     Оплела мне глаза бессонница
     Теневым венцом.

     То-то же! По ночам
     Не молись – идолам!
     Я твою тайну выдала,
     Идолопоклонница.

     Мало – тебе – дня,
     Солнечного огня!

     Пару моих колец
     Носи, бледноликая!
     Кликала – и накликала
     Теневой венец.

     Мало – меня – звала?
     Мало – со мной – спала?

     Ляжешь, легка лицом.
     Люди поклонятся.
     Буду тебе чтецом
     Я, бессонница:

     – Спи, успокоена,
     Спи, удостоена,
     Спи, увенчана,
     Женщина.
     Чтобы – спалось – легче,
     Буду – тебе – певчим:

     – Спи, подруженька
     Неугомонная,
     Спи, жемчужинка,
     Спи, бессонная.
     И кому ни писали писем,
     И кому с тобой ни клялись мы…
     Спи себе.

     Вот и разлучены
     Неразлучные.
     Вот и выпущены из рук
     Твои рученьки.
     Вот ты и отмучилась,
     Милая мученица.

     Сон – свят.
     Все – спят.
     Венец – снят.

8 апреля 1916

2

     Руки люблю
     Целовать, и люблю
     Имена раздавать,
     И еще – раскрывать
     Двери!
     – Настежь – в темную ночь!

     Голову сжав,
     Слушать, как тяжкий шаг
     Где-то легчает,
     Как ветер качает
     Сонный, бессонный
     Лес.

     Ах, ночь!
     Где-то бегут ключи,
     Ко сну – клонит.
     Сплю почти.
     Где-то в ночи
     Человек тонет.

27 мая 1916

3

     В огромном городе моем – ночь.
     Из дома сонного иду – прочь.
     И люди думают: жена, дочь, –
     А я запомнила одно: ночь.

     Июльский ветер мне метет – путь,
     И где-то музыка в окне – чуть.
     Ах, нынче ветру до зари – дуть
     Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.

     Есть черный тополь, и в окне – свет,
     И звон на башне, и в руке – цвет,
     И шаг вот этот – никому – вслед,
     И тень вот эта, а меня – нет.

     Огни – как нити золотых бус,
     Ночного листика во рту – вкус.
     Освободите от дневных уз,
     Друзья, поймите, что я вам – снюсь.

17 июля 1916, Москва

4

     После бессонной ночи слабеет тело,
     Милым становится и не своим, – ничьим.
     В медленных жилах еще занывают стрелы –
     И улыбаешься людям, как серафим.

     После бессонной ночи слабеют руки,
     И глубокó равнодушен и враг и друг.
     Целая радуга – в каждом случайном звуке,
     И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.

     Нежно светлеют губы, и тень золоче
     Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
     Этот светлейший лик, – и от темной ночи
     Только одно темнеет у нас – глаза.

19 июля 1916

5

     Нынче я гость небесный
     В стране твоей.
     Я видела бессонницу леса
     И сон полей.

     Где-то в ночи подковы
     Взрывали траву.
     Тяжко вздохнула корова
     В сонном хлеву.

     Расскажу тебе с грустью,
     С нежностью всей,
     Про сторожа-гýся
     И спящих гусей.

     Руки тонули в песьей шерсти.
     Пес был – сед.
     Потом, к шести,
     Начался́ рассвет.

20 июля 1916

6

     Сегодня ночью я одна в ночи –
     Бессонная, бездомная черница! –
     Сегодня ночью у меня ключи
     От всех ворот единственной столицы!

     Бессонница меня толкнула в путь.
     – О как же ты прекрасен, тусклый
     Кремль мой!
     Сегодня ночью я целую в грудь –
     Всю круглую воюющую землю!

     Вздымаются не волосы – а мех,
     И душный ветер прямо в душу дует.
     Сегодня ночью я жалею всех, –
     Кого жалеют и кого целуют.

1 августа 1916

7

     Нежно-нежно, тонко-тонко
     Что-то свистнуло в сосне.
     Черноглазого ребенка
     Я увидела во сне.

     Так у сосенки у красной
     Каплет жаркая смола.
     Так в ночи моей прекрасной
     Ходит пó сердцу пила.

8 августа 1916

8

     Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая
     Свет – люблю тебя, зоркая ночь.
     Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
     Песен, в чьей длани узда четырех ветров.

     Клича тебя, славословя тебя, я только
     Раковина, где еще не умолк океан.
     Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
     Испепели меня, черное солнце – ночь!

9 августа 1916

9

     Кто спит по ночам? Никто не спит!
     Ребенок в люльке своей кричит,
     Старик над смертью своей сидит,
     Кто молод – с милою говорит,
     Ей в губы дышит, в глаза глядит.

     Заснешь – проснешься ли здесь опять?
     Успеем, успеем, успеем спать!

     А зоркий сторож из дома в дом
     Проходит с розовым фонарем,
     И дробным рокотом над подушкой
     Рокочет яркая колотушка:
     – Не спи! крепись! говорю добром!
     А то – вечный сон! а то – вечный дом!

12 декабря 1916

10

     Вот опять окно,
     Где опять не спят.
     Может – пьют вино,
     Может – так сидят.
     Или просто – рук
     Не разнимут двое.
     В каждом доме, друг,
     Есть окно такое.

     Крик разлук и встреч –
     Ты, окно в ночи!
     Может – сотни свеч,
     Может – три свечи…
     Нет и нет уму
     Моему – покоя.
     И в моем дому
     Завелось такое.

     Помолись, дружок,

     за бессонный дом,

     За окно с огнем!

23 декабря 1916

11

     Бессонница! Друг мой!
     Опять твою руку
     С протянутым кубком
     Встречаю в беззвучно –
     Звенящей ночи.

     – Прельстись!
     Пригубь!
     Не в высь,
     А в глубь –
     Веду…
     Губами приголубь!
     Голубка! Друг!
     Пригубь!
     Прельстись!
     Испей!
     От всех страстей –
     Устой,
     От всех вестей –
     Покой.
     – Подруга! –
     Удостой.
     Раздвинь уста!
     Всей негой уст
     Резного кубка край
     Возьми –
     Втяни,
     Глотни:
     – Не будь! –
     О друг! Не обессудь!
     Прельстись!
     Испей!
     Из всех страстей –
     Страстнейшая, из всех смертей –
     Нежнейшая… Из двух горстей
     Моих – прельстись! – испей!
     Мир бéз вести пропал. В нигде –
     Затопленные берега…
     – Пей, ласточка моя! На дне
     Растопленные жемчуга…

     Ты море пьешь,
     Ты зори пьешь.
     С каким любовником кутеж
     С моим
     – Дитя –
     Сравним?

     А если спросят (научу!),
     Что, дескать, щечки не свежи, –
     С Бессонницей кучу, скажи,
     С Бессонницей кучу…

Май 1921

Стихи к Блоку

1

     Имя твое – птица в руке,
     Имя твое – льдинка на языке.
     Одно-единственное движенье губ.
     Имя твое – пять букв.
     Мячик, пойманный на лету,
     Серебряный бубенец во рту.

     Камень, кинутый в тихий пруд,
     Всхлипнет так, как тебя зовут.
     В легком щелканье ночных копыт
     Громкое имя твое гремит.
     И назовет его нам в висок
     Звонко щелкающий курок.

     Имя твое, – ах, нельзя! –
     Имя твое – поцелуй в глаза,
     В нежную стужу недвижных век.
     Имя твое – поцелуй в снег.
     Ключевой, ледяной, голубой глоток.
     С именем твоим – сон глубок.

15 апреля 1916

2

     Нежный призрак,
     Рыцарь без укоризны,
     Кем ты призван
     В мою молодую жизнь?

     Во мгле – сизой
     Стоишь, ризой
     Снеговой одет.

     То не ветер
     Гонит меня по городу.
     Ох, уж третий
     Вечер я чую вóрога.

     Голубоглазый –
     Меня – сглазил
     Снеговой певец.

     Снежный лебедь
     Мне пóд ноги перья стелет.
     Перья реют
     И медленно никнут в снег.

     Так, по перьям,
     Иду к двери,
     За которой – смерть.
     Он поет мне
     За синими окнами,

     Он поет мне
     Бубенцами далекими,
     Длинным криком,
     Лебединым кликом –
     Зовет.

     Милый призрак!
     Я знаю, что все мне снится.
     Сделай милость:
     Аминь, аминь, рассыпься!
     Аминь.

1 мая 1916

3

     Ты проходишь на запад солнца,
     Ты увидишь вечерний свет.
     Ты проходишь на запад солнца,
     И метель заметает след.

     Мимо окон моих – бесстрастный –
     Ты пройдешь в снеговой тиши,
     Божий праведник мой прекрасный,
     Свете тихий моей души!

     Я на душу твою – не зарюсь!
     Нерушима твоя стезя.
     В руку, бледную от лобзаний,
     Не вобью своего гвоздя.

     И по имени не окликну,
     И руками не потянусь.
     Восковому, святому лику
     Только издали поклонюсь.

     И, под медленным снегом стоя,
     Опущусь на колени в снег,
     И во имя твое святое
     Поцелую вечерний снег –

     Там, где поступью величавой
     Ты прошел в снеговой тиши,
     Свете тихий – святыя славы –
     Вседержитель моей души.

2 мая 1916

4

     Зверю – берлога,
     Страннику – дорога,
     Мертвому – дроги,
     Каждому – свое.

     Женщине – лукавить,
     Царю – править,
     Мне – славить
     Имя твое.

2 мая 1916

5

     У меня в Москве – купола горят,
     У меня в Москве – колокола звонят,
     И гробницы, в ряд, у меня стоят, –
     В них царицы спят и цари.

     И не знаешь ты, что зарей в Кремле
     Легче дышится – чем на всей земле!
     И не знаешь ты, что зарей в Кремле
     Я молюсь тебе – до зари.

     И проходишь ты над своей Невой
     О ту пору, как над рекой-Москвой
     Я стою с опущенной головой,
     И слипаются фонари.

     Всей бессонницей я тебя люблю,
     Всей бессонницей я тебе внемлю –
     О ту пору, как по всему Кремлю
     Просыпаются звонари.

     Но моя река – да с твоей рекой,
     Но моя рука – да с твоей рукой
     Не сойдутся, Радость моя, доколь
     Не догонит заря – зари.

7 мая 1916

6

     Думали – человек!
     И умереть заставили.
     Умер теперь. Навек.
     – Плачьте о мертвом ангеле!

     Он на закате дня
     Пел красоту вечернюю.
     Три восковых огня
     Треплются, суеверные.

     Шли от него лучи –
     Жаркие струны пó снегу.
     Три восковых свечи –
     Солнцу-то! Светоносному!

     О, поглядите – кáк
     Веки ввалились темные!
     О, поглядите – кáк
     Крылья его поломаны!

     Черный читает чтец,
     Топчутся люди праздные…
     – Мертвый лежит певец
     И Воскресенье празднует.

9 мая 1916

7

     Должно быть – за тóй рощей
     Деревня, где я жила.
     Должно быть – любовь проще
     И легче, чем я ждала.

     – Эй, идолы, чтоб вы сдохли! –
     Привстал и занес кнут,
     И окрику вслед – óхлест,
     И вновь бубенцы поют.

     Над валким и жалким хлебом
     За жердью встает – жердь,
     И проволока под небом
     Поет и поет смерть.

13 мая 1916

8

     И тучи оводов вокруг равнодушных кляч,
     И ветром вздутый калужский родной кумач,
     И пóсвист перепелов, и большое небо,
     И волны колоколов над волнами хлеба,
     И толк о немце, доколе не надоест,
     И желтый-желтый – за синею рощей – крест,
     И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
     И имя твое, звучащее словно: ангел.

18 мая 1916

9

     Как слабый луч сквозь черный морок адов –
     Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.

     И вот в громах, как некий серафим,
     Оповещает голосом глухим, –

     Откуда-то из древних утр туманных –
     Как нас любил, слепых и безымянных,

     За синий плащ, за вероломства – грех…
     И как нежнее всех – ту, глубже всех

     В ночь канувшую – на дела лихие!
     И как не разлюбил тебя, Россия.

     И вдоль виска – потерянным перстом
     Всё водит, водит… И еще о том,

     Какие дни нас ждут, как Бог обманет,
     Как станешь солнце звать – и как не встанет…

     Так, узником с собой наедине
     (Или ребенок говорит во сне?),

     Предстало нам – всей площади широкой! –
     Святое сердце Александра Блока.

9 мая 1920

10

     Вот он – гляди, – уставший от чужбин,
     Вождь без дружин.

     Вот – горстью пьет из горней быстрины –
     Князь без страны.

     Там всё ему: и княжество, и рать,
     И хлеб, и мать.

     Краснó твое наследие, – владей,
     Друг без друзей!

15 августа 1921

11

     Други его – не тревожьте его!
     Слуги его – не тревожьте его!
     Было так ясно на лике его:
     Царство мое не от мира сего.

     Вещие вьюги кружили вдоль жил,
     Плечи сутулые гнулись от крыл,
     В певчую прорезь, в запекшийся пыл –
     Лебедем душу свою упустил!

     Падай же, падай же, тяжкая медь!
     Крылья изведали право: лететь!
     Губы, кричавшие слово: ответь! –
     Знают, что этого нет – умереть!

     Зори пьет, море пьет, – в полную сыть
     Бражничает. – Панихид не служить!
     У навсегда повелевшего: быть! –
     Хлеба достанет его накормить!

15 августа 1921

12

     А над равниной –
     Крик лебединый.
     Матерь, ужель не узнала сына?
     Это с заоблачной – он – версты,
     Это последнее – он – прости.

     А над равниной –
     Вещая вьюга.
     Дева, ужель не узнала друга?
     Рваные ризы, крыло в крови…
     Это последнее он: – Живи!

     Над окаянной –
     Взлет осиянный.
     Праведник душу урвал – осанна!
     Каторжник койку-обрел-теплынь.
     Пасынок к матери в дом. – Аминь.

Между 15 и 25 августа 1921

13

     Не проломанное ребро –
     Переломленное крыло.

     Не расстрельщиками навылет
     Грудь простреленная. Не вынуть

     Этой пули. Не чинят крыл.
     Изуродованный ходил.

     Цепок, цепок венец из терний!
     Чтó усопшему – трепет черни,

     Женской лести лебяжий пух…
     Проходил, одинок и глух,

     Замораживая закаты
     Пустотою безглазых статуй.

     Лишь одно еще в нем жило:
     Переломленное крыло.

Между 15 и 25 августа 1921

14

     Без зова, без слова, –
     Как кровельщик падает с крыш.
     А может быть, снова
     Пришел, – в колыбели лежишь?

     Горишь и не меркнешь,
     Светильник немногих недель…
     Какая из смертных
     Качает твою колыбель?

     Блаженная тяжесть!
     Пророческий певчий камыш!
     О, кто мне расскажет,
     В какой колыбели лежишь?

     «Покамест не продан!»
     Лишь с ревностью этой в уме
     Великим обходом
     Пойду по российской земле.

     Полночные страны
     Пройду из конца и в конец.
     Где рот-его-рана
     Очей синеватый свинец?

     Схватить его! Крепче!
     Любить и любить его лишь!
     О, кто мне нашепчет,
     В какой колыбели лежишь?

     Жемчужные зерна,
     Кисейная, сонная сень.
     Не лавром, а тёрном –
     Чепца острозубая тень.

     Не полог, а птица
     Раскрыла два белых крыла!
     – И снова родиться,
     Чтоб снова метель замела?

     Рвануть его! Выше
     Держать! Не отдать его лишь!
     О, кто мне надышит,
     В какой колыбели лежишь?

     А может быть, ложен
     Мой подвиг, и даром – труды.
     Как в землю положен,
     Быть может, – проспишь до трубы.

     Огромную впалость
     Висков твоих – вижу опять.
     Такую усталость –
     Ее и трубой не поднять!

     Державная пажить,
     Надежная, ржавая тишь.
     Мне сторож покажет,
     В какой колыбели лежишь.

22 ноября 1921

15

     Как сонный, как пьяный,
     Врасплох, не готовясь.
     Височные ямы:
     Бессонная совесть.

     Пустые глазницы:
     Мертво и светло.
     Сновидца, всевидца
     Пустое стекло.

     Не ты ли
     Ее шелестящей хламиды
     Не вынес –
     Обратным ущельем Аида?

     Не эта ль,
     Серебряным звоном полна,
     Вдоль сонного Гебра
     Плыла голова?

25 ноября 1921

16

     Так, Господи! И мой обол
     Прими на утвержденье храма.
     Не свой любовный произвол
     Пою – своей отчизны рану.

     Не скаредника ржавый ларь –
     Гранит, коленами протертый!
     Всем отданы герой и царь,
     Всем – праведник – певец – и мертвый.

     Днепром разламывая лед,
     Гробóвым не смущаясь тесом,
     Русь – Пасхою к тебе плывет,
     Разливом тысячеголосым.

     Так, сердце, плачь и славословь!
     Пусть вопль твой – тысяча который? –
     Ревнует смертная любовь.
     Другая – радуется хору.

2 декабря 1921

Ахматовой

1

     О муза плача, прекраснейшая из муз!
     О ты, шальное исчадие ночи белой!
     Ты черную насылаешь метель на Русь,
     И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

     И мы шарахаемся, и глухое: ох! –
     Стотысячное – тебе присягает, – Анна
     Ахматова! – Это имя – огромный вздох,
     И в глубь он падает, которая безымянна.

     Мы коронованы тем, что одну с тобой
     Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
     И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
     Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

     В певучем граде моем купола горят,
     И Спаса светлого славит слепец бродячий…
     – И я дарю тебе свой колокольный град,
     Ахматова! – и сердце свое в придачу.

19 июня 1916

2

     Охватила голову и стою,
     – Чтó людские козни! –
     Охватила голову и пою
     На заре на поздней.

     Ах, неистовая меня волна
     Подняла на гребень!
     Я тебя пою, что у нас – одна,
     Как луна на небе!

     Что на сердце вóроном налетев,
     В облака вонзилась.
     – Горбоносую – чей смертелен гнев
     И смертельна – милость.

     Что и над червонным моим Кремлем
     Свою ночь простерла,
     Что певучей негою, – как ремнем,
     Мне стянула горло.

     Ах, я счастлива! Никогда заря
     Не сгорала – чище.
     Ах, я счастлива, что, тебя даря,
     Удаляюсь – нищей,

     Что тебя, чей голос – о глубь! о мгла! –
     Мне дыханье сузил,
     Я впервые именем назвала
     Царскосельской Музы.

22 июня 1916

3

     Еще один огромный взмах –
     И спят ресницы.
     О, тело милое! О, прах
     Легчайшей птицы!

     Что делала в тумане дней?
     Ждала и пела…
     Так много вздоха было в ней,
     Так мало – тела.

     Нечеловечески-мила
     Ее дремота.
     От ангела и от орла
     В ней было что-то.

     И спит, а хор ее манит
     В сады Эдема.
     Как будто песнями не сыт
     Уснувший демон.

     Часы, года, века. – Ни нас,
     Ни наших комнат.
     И памятник, накоренясь,
     Уже не помнит.

     Давно бездействует метла,
     И никнут льстиво
     Над Музой Царского Села
     Кресты крапивы.

23 июня 1916

4

     Имя ребенка – Лев,
     Матери – Анна.
     В имени его – гнев,
     В материнском – тишь.

     Волосом – он – рыж,
     – Голова тюльпана! –
     Что ж, осанна
     Маленькому царю.

     Дай ему Бог – вздох
     И улыбку матери,
     Взгляд – искателя
     Жемчугов.

     Бог, внимательней
     За ним присматривай:
     Царский сын – гадательней
     Остальных сынов.

     Рыжий львеныш
     С глазами зелеными,
     Страшное наследье тебе нести!

     Северный Океан и Южный
     И нить жемчужных
     Черных четок – в твоей горсти!

24 июня 1916

5

     Сколько спутников и друзей!
     Ты никому не вторишь.
     Правят юностью нежной сей –
     Гордость и горечь.

     Помнишь бешеный день в порту,
     Южных ветров угрозы,
     Рев Каспия – и во рту
     Крылышко розы.

     Как цыганка тебе дала
     Камень в резной оправе,
     Как цыганка тебе врала
     Что-то о славе…

     И – высóко у парусов –
     Отрока в синей блузе.
     Гром моря – и грозный зов
     Раненой Музы.

25 июня 1916

6

     Не отстать тебе! Я – острожник,
     Ты – конвойный. Судьба одна,
     И одна в пустоте порожней
     Подорожная нам дана.

     Уж и нрав у меня спокойный!
     Уж и очи мои ясны!
     Отпусти-ка меня, конвойный,
     Прогуляться до той сосны!

26 июня 1916

7

     Ты, срывающая покров
     С катафалков и колыбелей,
     Разъярительница ветров,
     Насылательница метелей,

     Лихорадок, стихов и войн,
     – Чернокнижница! – Крепостница! –
     Я заслышала грозный вой
     Львов, венчающих колесницу.

     Слышу страстные голоса –
     И один, что молчит упорно.
     Вижу красные паруса –
     И один – между ними – черный.

     Океаном ли правишь путь
     Или воздухом, – всею грудью
     Жду, как солнцу подставив грудь
     Смертоносному правосудью.

26 июня 1916

8

     На базаре кричал народ,
     Пар вылетал из булочной.
     Я запомнила алый рот
     Узколицей певицы уличной.

     В темном, с цветиками, платке,
     – Милости удостоиться –
     Ты, потупленная, в толпе
     Богомолок у Сергий-Троицы.

     Помолись за меня, краса
     Грустная и бесовская,
     Как поставят тебя леса
     Богородицей хлыстовскою.

27 июня 1916

9

     Златоустой Анне – всея Руси
     Искупительному глаголу, –
     Ветер, голос мой донеси
     И вот этот мой вздох тяжелый.

     Расскажи, сгорающий небосклон,
     Про глаза, что черны от боли,
     И про тихий земной поклон
     Посреди золотого поля.

     Ты, зеленоводный лесной ручей,
     Расскажи, как сегодня ночью
     Я взглянула в тебя – и чей
     Лик узрела в тебе воочью.

     Ты, в грозовой выси
     Обретенный вновь!
     Ты! – Безымянный!
     Донеси любовь мою
     Златоустой Анне – всея Руси!

27 июня 1916

10

     У тонкой проволоки над волной овсов
     Сегодня голос – как тысяча голосов!

     И бубенцы проезжие – свят! свят! свят! –
     Не тем же ль голосом, Господи, говорят?

     Стою, и слушаю, и растираю колос,
     И темным куполом меня замыкает – голос.

     Не этих ивовых плавающих ветвей
     Касаюсь истово, – а руки твоей!

     Для всех, в томленье славящих
     твой подъезд, –
     Земная женщина, мне же – небесный крест!

     Тебе одной ночами кладу поклоны, –
     И все твоими очами глядят иконы!

1 июля 1916

11

     Ты солнце в выси мне застишь,
     Все звезды в твоей горсти!
     Ах, если бы – двери настежь –
     Как ветер к тебе войти!

     И залепетать, и вспыхнуть,
     И круто потупить взгляд,
     И, всхлипывая, затихнуть,
     Как в детстве, когда простят.

2 июля 1916

12

     Руки даны мне – протягивать каждому обе, –
     Не удержать ни одной, губы – давать имена,
     Очи – не видеть, высокие брови над ними –
     Нежно дивиться любви и – нежней – нелюбви.

     А этот колокол там, что кремлевских тяжеле,
     Безостановочно ходит и ходит в груди, –
     Это – кто знает? – не знаю, – быть может, –
     должно быть –
     Мне загоститься не дать на российской земле!

2 июля 1916

<13>

     А что если кудри в плат
     Упрячу – что вьются валом,
     И в синий вечерний хлад
     Побреду себе …
     – Куда это держишь путь,

     Красавица – аль в обитель?
     – Нет, милый, хочу взглянуть
     На царицу, на царевича, на Питер.

     – Ну, дай тебе Бог! – Тебе! –
     Стоим опустив ресницы.
     – Поклон от меня Неве,
     Коль запомнишь, да царевичу с царицей.

     …И вот меж крылец – крыльцо
     Горит заревою пылью,
     И вот – промеж лиц – лицо
     Горбоносое и волосы как крылья.

     На лестницу нам нельзя, –
     Следы по ступенькам лягут.
     И снизу – глаза в глаза:
     – Не потребуется ли, барынька, ягод?

28 июня 1916

Дон-Жуан

1

     На заре морозной
     Под шестой березой,
     За углом у церкви,
     Ждите, Дон-Жуан!

     Но, увы, клянусь Вам
     Женихом и жизнью,
     Что в моей отчизне
     Негде целовать!

     Нет у нас фонтанов,
     И замерз колодец,
     А у богородиц –
     Строгие глаза.

     И чтобы не слышать
     Пустяков – красоткам,
     Есть у нас презвонкий
     Колокольный звон.

     Так вот и жила бы,
     Да боюсь – состарюсь,
     Да и Вам, красавец,
     Край мой не к лицу.

     Ах, в дохе медвежьей
     И узнать Вас трудно, –
     Если бы не губы
     Ваши, Дон-Жуан!

19 февраля 1917

2

     Долго на заре туманной
     Плакала метель.
     Уложили Дон-Жуана
     В снежную постель.

     Ни гремучего фонтана,
     Ни горячих звезд…
     На груди у Дон-Жуана
     Православный крест.

     Чтобы ночь тебе светлее
     Вечная – была.
     Я тебе севильский веер,
     Черный, принесла.

     Чтобы видел ты воочью
     Женскую красу,
     Я тебе сегодня ночью
     Сердце принесу.

     А пока – спокойно спите!..
     Из далеких стран
     Вы пришли ко мне. Ваш список –
     Полон, Дон-Жуан!

19 февраля 1917

3

     После стольких роз, городов и тостов –
     Ах, ужель не лень
     Вам любить меня? Вы – почти что остов,
     Я – почти что тень.
     И зачем мне знать, что к небесным силам
     Вам взывать пришлось?
     И зачем мне знать, что пахнýло – Нилом
     От моих волос?

     Нет, уж лучше я расскажу вам сказку:
     Был тогда – январь.
     Кто-то бросил розу. Монах под маской
     Проносил фонарь.
     Чей-то пьяный голос молил и злился
     У соборных стен.
     В этот самый час Дон-Жуан Кастильский
     Повстречал – Кармен.

22 февраля 1917

4

     Ровно – полночь.
     Луна – как ястреб.
     – Что – глядишь?
     – Так – гляжу!

     – Нравлюсь? – Нет.
     – Узнаешь? – Быть может.
     – Дон-Жуан я.
     – А я – Кармен.

22 февраля 1917

5

     И была у Дон-Жуана – шпага,
     И была у Дон-Жуана – Донна Анна.
     Вот и все, что люди мне сказали
     О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане.

     Но сегодня я была умна:
     Ровно в полночь вышла на дорогу.
     Кто-то шел со мною в ногу,
     Называя имена.

     И белел в тумане – посох странный…
     – Не было у Дон-Жуана – Донны Анны!

14 мая 1917

6

     И падает шелковый пояс
     К ногам его – райской змеей…
     А мне говорят – успокоюсь
     Когда-нибудь, там, под землей.

     Я вижу надменный и старый
     Свой профиль на белой парче.
     А где-то – гитаны – гитары –
     И юноши в черном плаще.

     И кто-то, под маскою кроясь:
     – Узнайте! – Не знаю. – Узнай! –
     И падает шелковый пояс
     На площади – круглой, как рай.

14 мая 1917

7

     И разжигая во встречном взоре
     Печаль и блуд,
     Проходишь городом – зверски-черен,
     Небесно-худ.

     Томленьем застланы, как туманом,
     Глаза твои.
     В петлице – роза, по всем карманам –
     Слова любви!

     Да, да. Под вой ресторанной скрипки
     Твой слышу – зов.
     Я посылаю тебе улыбку,
     Король воров!

     И узнаю, раскрывая крылья –
     Тот самый взгляд.
     Каким глядел на меня в Кастилье –
     Твой старший брат.

8 июня 1917

Федра

1. Жалоба

     Ипполит! Ипполит! Болит!
     Опаляет… В жару ланиты…
     Что за ужас жестокий скрыт
     В этом имени Ипполита!

     Точно длительная волна
     О гранитное побережье.
     Ипполитом опалена!
     Ипполитом клянусь и брежу!

     Руки в землю хотят – от плеч!
     Зубы щебень хотят – в опилки!..
     Вместе плакать и вместе лечь!
     Воспаляется ум мой пылкий…

     Точно в ноздри и губы – пыль
     Геркуланума… Вяну… Слепну…
     Ипполит, это хуже пил!
     Это суше песка и пепла!

     Это слепень в раскрытый плач
     Раны плещущей… Слепень злится…
     Это – красною раной вскачь
     Запаленная кобылица!

     Ипполит! Ипполит! Спрячь!
     В этом пеплуме – как в склепе.
     Есть Элизиум – для – кляч:
     Живодерня! – Палит слепень!

     Ипполит! Ипполит! В плен!
     Это в перси, в мой ключ жаркий,
     Ипполитова вза – мен
     Лепесткового – клюв Гарпий!

     Ипполит! Ипполит! Пить!
     Сын и пасынок? Со – общник!
     Это лава – взамен плит
     Под ступнею! – Олимп взропщет?

     Олимпийцы?! Их взгляд спящ!
     Небожителей – мы – лепим!
     Ипполит! Ипполит! В плащ!
     В этом пеплуме – как в склепе!

     Ипполит, утоли…

7 марта 1923

2. Послание

     Ипполиту от Матери – Федры – Царицы – весть.
     Прихотливому мальчику, чья красота, как воск,
     От державного Феба, от Федры бежит… Итак,
     Ипполиту от Федры; стенание нежных уст.

     Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст,
     Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам,
     Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст…
     Утоли мою душу: итак, утоли уста.

     Ипполит, я устала… Блудницам и жрицам – стыд!
     Не простое бесстыдство к тебе вопиет! Просты
     Только речи и руки… За трепетом уст и рук
     Есть великая тайна, молчанье на ней как перст.

     О, прости меня, девственник! отрок! наездник! нег
     Ненавистник! Не похоть! Не женского лона – блажь!
     То она – обольстительница! То Психеи лесть
     Ипполитовы лепеты слушать у самых уст.

     «Устыдись!» – Но ведь поздно! Ведь это последний всплеск!
     Понесли мои кони! С отвесного гребня – в прах –
     Я наездница тоже! Итак, с высоты грудей,
     С рокового двухолмия – в пропасть твоей груди!

     (Не своей ли?!) Сумей же! Смелей же! Нежней же! Чем
     В вощаную дощечку – не смуглого ль сердца воск?! –
     Ученическим стилосом знаки врезать… О, пусть
     Ипполитову тайну устами прочтет твоя

     Ненасытная Федра…

11 марта 1923

Провода

1

     Вереницею певчих свай,
     Подпирающих Эмпиреи,
     Посылаю тебе свой пай
     Праха дольнего.
     По аллее
     Вздохов – проволокой к столбу –
     Телеграфное: лю – ю – блю…
     Умоляю… (печатный бланк
     Не вместит! Проводами проще!)
     Это – сваи, на них Атлант
     Опустил скаковую площадь
     Небожителей…
     Вдоль свай
     Телеграфное: про – о – щай…

     Слышишь? Это последний срыв
     Глотки сорванной: про – о – стите…
     Это – снасти над морем нив,
     Атлантический путь тихий:

     Выше, выше – и сли – лись
     В Ариаднино: ве – ер – нись,

     Обернись!.. Даровых больниц
     Заунывное: нé выйду!
     Это – прóводами стальных
     Проводóв – голоса Аида

     Удаляющиеся… Даль
     Заклинающее: жа – аль…
     Пожалейте! (В сем хоре – сей
     Различаешь?) В предсмертном крике
     Упирающихся страстей –
     Дуновение Эвридики:

     Через насыпи – и – рвы
     Эвридикино: у – у – вы,

     Не у –

17 марта 1923

2

     Чтоб высказать тебе… Да нет, в ряды
     И в рифмы сдавленные… Сердце – шире!
     Боюсь, что мало для такой беды
     Всего Расина и всего Шекспира!

     «Все́ плакали, и если кровь болит…
     Все́ плакали, и если в розах – змеи…»
     Но был один – у Федры – Ипполит!
     Плач Ариадны – об одном Тезее!

     Терзание! Ни берегов, ни вех!
     Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,
     Что я в тебе утрачиваю всех
     Когда-либо и где-либо небывших!

     Какия чаянья – когда насквозь
     Тобой пропитанный – весь воздух свыкся!
     Раз Наксосом мне – собственная кость!
     Раз собственная кровь под кожей – Стиксом!

     Тщета! во мне она! Везде! закрыв
     Глаза: без дна она! без дня! И дата
     Лжет календарная…
     Как ты – Разрыв,
     Не Ариадна я и не…
     – Утрата!

     О, по каким морям и городам
     Тебя искать? (Незримого – незрячей!)
     Я прóводы вверяю проводáм,
     И в телеграфный столб упершись – плачу.

18 марта 1923

3

     (Пути)

     Все́ перебрав и все́ отбросив
     (В особенности – семафор!),
     Дичайшей из разноголосиц
     Школ, оттепелей… (целый хор

     На помощь!) Рукава как стяги
     Выбрасывая…
     – Без стыда!
     Гудят моей высокой тяги
     Лирические провода.

     Столб телеграфный! Можно ль кратче
     Избрать? Доколе небо есть –
     Чувств непреложный передатчик,
     Уст осязаемая весть…

     Знай, что доколе свод небесный,
     Доколе зори к рубежу –
     Столь явственно и повсеместно
     И длительно тебя вяжу.

     Чрез лихолетие эпохи,
     Лжей насыпи – из снасти в снасть –
     Мои неизданные вздохи,
     Моя неистовая страсть…

     Вне телеграмм (простых и срочных
     Штампованностей постоянств!),
     Весною стоков водосточных
     И проволокою пространств.

19 марта 1923

4

     Самовластная слобода!
     Телеграфные провода!

     Вожделений – моих – выспренных,
     Крик – из чрева и на ветр!
     Это сердце мое искрою
     Магнетической – рвет метр.

     – «Метр и меру?» Но чет-вертое
     Измерение мстит! – Мчись
     Над метрическими – мертвыми –
     Лжесвидетельствами – свист!

     Тсс… А ежели вдруг (всюду же
     Провода и столбы?), лоб
     Заломивши, поймешь: трудные
     Словеса сии – лишь вопль

     Соловьиный, с пути сбившийся:
     – Без любимого мир пуст!
     В Лиру рук твоих влю-бившийся,
     И в Леилу твоих уст!

20 марта 1923

5

     Не чернокнижница! В белой книге
     Далей донских навострила взгляд!
     Где бы ты ни был – тебя настигну,
     Выстрадаю – и верну назад.

     Ибо с гордыни своей, как с кедра,
     Мир озираю: плывут суда,
     Зарева рыщут… Морские недра
     Выворочу – и верну со дна!

     Перестрадай же меня! Я всюду:
     Зори и руды я, хлеб и вздох,
     Есмь я, и буду я, и добуду
     Губы – как душу добудет Бог:

     Через дыхание – в час твой хриплый,
     Через архангельского суда
     Изгороди! – Все́ уста о шипья
     Выкровяню и верну с одра!

     Сдайся! Ведь это совсем не сказка!
     – Сдайся! – Стрела, описавши круг…
     – Сдайся! – Еще ни один не спасся
     От настигающего без рук:

     Через дыхание… (Перси взмыли,
     Веки не видят, вкруг уст – слюда…)
     Как прозорливица – Самуила
     Выморочу – и вернусь одна:

     Ибо другая с тобой, и в Судный
     День не тягаются…
     Вьюсь и длюсь.
     Есмь я, и буду я, и добуду
     Душу – как губы добудет уст –

     Упокоительница…

25 марта 1923

6

     Час, когда вверху цари
     И дары друг к другу едут.
     (Час, когда иду с горы):

     Горы начинают ведать.
     Умыслы сгрудились в круг.
     Судьбы сдвинулись: не выдать!
     (Час, когда не вижу рук.)

     Души начинают видеть.

25 марта 1923

7

     В час, когда мой милый брат
     Миновал последний вяз
     (Взмахов, выстроенных в ряд),
     Были слезы – больше глаз.

     В час, когда мой милый друг
     Огибал последний мыс
     (Вздохов мысленных: вернись!),
     Были взмахи – больше рук.

     Точно руки – вслед – от плеч!
     Точно губы вслед – заклясть!
     Звуки растеряла речь,
     Пальцы растеряла пясть.

     В час, когда мой милый гость…
     – Господи, взгляни на нас! –
     Были слезы больше глаз
     Человеческих и звезд
     Атлантических…

26 марта 1923

8

     Терпеливо, как щебень бьют,
     Терпеливо, как смерти ждут,
     Терпеливо, как вести зреют,
     Терпеливо, как месть лелеют –

     Буду ждать тебя (пальцы в жгут –
     Так Монархини ждет наложник)
     Терпеливо, как рифмы ждут,
     Терпеливо, как руки гложут.

     Буду ждать тебя (в землю – взгляд,
     Зубы в губы. Столбняк. Булыжник).
     Терпеливо, как негу длят,
     Терпеливо, как бисер нижут.

     Скрип полозьев, ответный скрип
     Двери: рокот ветров таежных.
     Высочайший пришел рескрипт:
     – Смена царства и въезд вельможе.

     И домой:
     В неземной –
     Да мой.

27 марта 1923

9

     Весна наводит сон. Уснем.
     Хоть врозь, а все ж сдается: все́
     Разрозненности сводит сон.
     Авось увидимся во сне.

     Всевидящий, он знает, чью
     Ладонь – и в чью, кого – и с кем.
     Кому печаль мою вручу,
     Кому печаль мою повем

     Предвечную (дитя, отца
     Не знающее и конца
     Не чающее!). О, печаль
     Плачущих без плеча!

     О том, что памятью с перста
     Спадет, и камешком с моста…
     О том, что заняты места,
     О том, что наняты сердца

     Служить – безвыездно – навек,
     И жить – пожизненно – без нег!
     О заживо – чуть встав! чем свет! –
     В архив, в Элизиум калек.

     О том, что тише ты и я
     Травы, руды, беды, воды…
     О том, что выстрочит швея:
     Рабы – рабы – рабы – рабы.

5 апреля 1923

10

     С другими – в розовые груды
     Грудей… В гадательные дроби
     Недель…
     А я тебе пребуду
     Сокровищницею подобий
     По случаю – в песках, на щебнях
     Подобранных, – в ветрах, на шпалах
     Подслушанных… Вдоль всех
     бесхлебных
     Застав, где молодость шаталась.

     Шаль, узнаешь ее? Простудой
     Запахнутую, жарче ада
     Распахнутую…
     Знай, что чудо
     Недр – под полой, живое чадо:

     Песнь! С этим первенцем, что пуще
     Всех первенцев и всех Рахилей…
     – Недр достовернейшую гущу
     Я мнимостями пересилю!

11 апреля 1923

Георгий

С. Э.

1

     Ресницы, ресницы,
     Склоненные ниц.
     Стыдливостию ресниц
     Затменные – солнца в венце стрел!
     – Сколь грозен и сколь ясен! –
     И плащ его – был – ясен,
     И конь его – был – бел.

     Смущается Всадник,
     Гордится конь.
     На дохлого гада
     Белейший конь
     Взирает вполоборота.
     В пол-окна широкого
     Вслед копью
     В пасть красную – дико раздув ноздрю –
     Раскосостью огнеокой.

     Смущается Всадник,
     Снисходит конь.
     Издохшего гада
     Дрянную кровь
     – Янтарную – легким скоком
     Минует, – янтарная кровь течет.
     Взнесенным копытом застыв – с высот
     Лебединого поворота.

     Безропотен Всадник,
     А конь брезглив.
     Гремучего гада
     Копьем пронзив –
     Сколь скромен и сколь томен!
     В ветрах – высокó – седлецо твое,
     Речной осокой – копьецо твое
     Вот-вот запоет в восковых перстах
     У розовых уст
     Под прикрытием стрел
     Ресничных,
     Вспоет, вскличет.
     – О, страшная тяжесть
     Свершенных дел!
     И плащ его красен,
     И конь его бел.
     Любезного Всадника,
     Конь, блюди!
     У нежного Всадника
     Боль в груди.
     Ресницами жемчуг нижет…
     Святая иконка – лицо твое,
     Закатным лучом – копьецо твое
     Из длинных перстов брызжет.
     Иль луч пурпуровый
     Косит копьем?
     Иль красная туча
     Взмелась плащом?
     За красною тучею –
     Белый дом.
     Там впустят
     Вдвоем
     С конем.

     Склоняется Всадник,
     Дыбится конь.
     Все слабже вокруг копьеца ладонь.
     Вот-вот не снесет Победы!
     – Колеблется – никнет – и вслед копью
     В янтарную лужу – вослед копью
     Скользнувшему.
     – Басенный взмах
     Стрел…

     Плащ красен, конь бел.

9 июля 1921

2

     О, тяжесть удачи!
     Обида Победы!
     Георгий, ты плачешь,
     Ты красною девой
     Бледнеешь над делом
     Своих двух
     Внезапно-чужих
     Рук.

     Конь брезгует Гадом,
     Ты брезгуешь гласом
     Победным. – Тяжелым

     смарагдовым маслом

     Стекает кровища.
     Дракон спит.
     На всю свою жизнь
     Сыт.

     Взлетевшею гривой
     Затменное солнце.
     Стыдливости детской
     С гордынею конской
     Союз.
     Из седла –
     В небеса –
     Куст.
     Брезгливая грусть
     Уст.

     Конь брезгует Гадом,
     Ты брезгуешь даром
     Царевым, – ее подвенечным пожаром.
     Церковкою ладанной:
     Строг – скуп –
     В безжалостный
     Рев
     Труб.
     Трубите! Трубите!
     Уж слушать недолго.
     Уж нежный тростник

     победительный – долу.

     Дотрубленный долу
     Поник. – Смолк.
     И облачный – ввысь! –
     Столб.

     Клонитесь, клонитесь,
     Послушные травы!
     Зардевшийся под оплеухою славы –
     Бледнеет. – Домой, трубачи! – Спит.
     До судной трубы –
     Сыт.

11 июля 1921

3

     Синие версты
     И зарева горние!
     Победоносного
     Славьте – Георгия!

     Славьте, жемчужные
     Грозди полуночи,
     Дивного мужа,
     Пречистого юношу:

     Огненный плащ его,
     Посвист копья его,
     Кровокипящего
     Славьте – коня его!

      –

     Зычные – мачты
     И слободы орлие!
     Громокипящего
     Славьте – Георгия!

     Солнцеподобного
     В силе и в кротости
     Доблесть из доблестей,
     Роскошь из роскошей:

     Башенный рост его,
     Посвист копья его,
     Молниехвостого
     Славьте – коня его!

     Львиные ветры
     И глыбы соборные!
     Великолепного
     Славьте – Георгия!

     Змея пронзившего,
     Смерть победившего,
     В дом Госпожи своей
     Конным – вступившего!

     Зычный разгон его,
     Посвист копья его,
     Преображенного
     Ставьте – коня его!

      –

     Льстивые – ивы
     И травы поклонные,
     Вольнолюбивого,
     Узорешенного

     Юношу – славьте,
     Юношу – плачьте…
     Вот он, что розан
     Райский – на травке:

     Розовый рот свой
     На две половиночки –
     Победоносец,
     Победы не вынесший.

11 июля 1921

4

     Из облаков кивающие перья.
     Как передать твое высокомерье,
     – Георгий! – Ставленник небесных сил!

     Как передать закрепощенный пыл
     Зрачка и трезвенной ноздри раздутой
     На всем скаку обузданную смуту.

     Перед любезнейшею из красот
     Как передать – с архангельских высот
     Седла – копья – содеянного дела

     И девственности гневной – эти стрелы
     Ресничные – эбеновой масти –
     Разящие: – Мы не одной кости!

     Божественную ведомость закончив,
     Как передать, Георгий, сколь уклончив
     – Чуть что земли не тронувший едва –

     Поклон, – и сколь пронзительно-крива
     Щель, заледеневающая сразу:
     – О, не благодарите! – По приказу.

12 июля 1921

5

     С архангельской высоты седла
     Евангельские творить дела.
     Река сгорает, верста смугла.
     – О, даль! Даль! Даль!

     В пронзающей прямизне ресниц
     Пожарищем налетать на птиц.
     Копыта! Крылья! Сплелись! Свились!
     О, высь! Высь! Высь!

     В заоблачье исчезать, как снасть!
     Двуочие разевать, как пасть!
     И, не опомнившись, – мертвым пасть:
     О, страсть! – Страсть! – Страсть!

12 июля 1921

6

     А девы – не надо.
     По вольному хладу,
     По синему следу
     Один я поеду.

     Как был до победы:
     Сиротский и вдовый,
     По вольному следу
     Воды родниковой.

     От славы, от гною
     Доспехи отмою.
     Во славу Твою
     Коня напою.

     Храни, Голубица,
     От града – посевы,
     Девицу – от гада,
     Героя – от девы.

13 июля 1921

7

     О, всеми ветрами
     Колеблемый лотос!
     Георгия – робость,
     Георгия – кротость…

     Очей непомерных
     – Широких и влажных –
     Суровая – детская –

     смертная важность.

     Так смертная мука
     Глядит из тряпья.
     И вся непомерная
     Тяжесть копья.

     Не тот – высочайший,
     С усмешкою гордой:
     Кротчайший Георгий,
     Тишайший Георгий,

     Горчайший – свеча моих бдений – Георгий,
     Кротчайший – с глазами оленя – Георгий!

     (Трепещущей своре
     Простивший олень.)
     – Которому пробил
     Георгиев день.

     О лотос мой!
     Лебедь мой!
     Лебедь! Олень мой!
     Ты – все мои бденья
     И все сновиденья!

     Пасхальный тропарь мой!
     Последний алтын мой!
     Ты, больше, чем Царь мой,
     И больше, чем сын мой!

     Лазурное око мое –
     В вышину!
     Ты, блудную снова
     Вознесший жену.

     – Так слушай же!..

14 июля 1921

Поэт

1

     Поэт – издалека заводит речь.
     Поэта – далеко заводит речь.

     Планетами, приметами… окольных
     Притч рытвинами… Между да и нет
     Он, даже размахнувшись с колокольни,
     Крюк выморочит… Ибо путь комет –

     Поэтов путь. Развеянные звенья
     Причинности – вот связь его! Кверх лбом –
     Отчаятесь! Поэтовы затменья
     Не предугаданы календарем.

     Он тот, кто смешивает карты,
     Обманывает вес и счет,
     Он тот, кто спрашивает с парты,
     Кто Канта наголову бьет,
     Кто в каменном гробу Бастилий
     Как дерево в своей красе…
     Тот, чьи следы – всегда простыли,
     Тот поезд, на который все
     Опаздывают… – ибо путь комет –

     Поэтов путь: жжя, а не согревая,
     Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом, –
     Твоя стезя, гривастая кривая,
     Не предугадана календарем!

8 апреля 1923

2

     Есть в мире лишние, добавочные,
     Не вписанные в окоем.
     (Не числящимся в ваших справочниках,
     Им свалочная яма – дом.)

     Есть в мире полые, затолканные,
     Немотствующие: – навоз,
     Гвоздь – вашему подолу шелковому!
     Грязь брезгует из-под колес!

     Есть в мире мнимые – невидимые:
     (Знак: лепрозориумов крап!),
     Есть в мире Иовы, что Иову
     Завидовали бы – когда б:

     Поэты мы – и в рифму с париями,
     Но, выступив из берегов,
     Мы Бога у богинь оспариваем
     И девственницу у богов!

22 апреля 1923

3

     Чтó же мне делать, слепцу и пасынку,
     В мире, где каждый и отч и зряч,
     Где по анафемам, как по насыпям,
     Страсти! Где насморком
     Назван – плач!

     Чтó же мне делать, ребром и промыслом
     Певчей! – Как провод! загар! Сибирь!
     По наважденьям своим – как пó мосту!
     С их невесомостью
     В мире гирь.

     Чтó же мне делать, певцу и первенцу,
     В мире, где наичернейший – сер!
     Где вдохновенье хранят, как в термосе!
     С этой безмерностью
     В мире мер?!

22 апреля 1923

Побег

     Под занавесом дождя
     От глаз равнодушных кроясь,
     – О завтра мое! – тебя
     Выглядываю – как поезд.

     Выглядывает бомбист
     С еще-сотрясеньем взрыва
     В руке… (Не одних убийств
     Бежим, зарываясь в гриву

     Дождя!) Не расправы страх,
     Не… – Но облака! но звоны!
     То Завтра на всех парах
     Проносится вдоль перрона

     Пропавшего… Бог! Благой!
     Бог! И в дымовую опушь –
     Как óб стену… (Под ногой
     Подножка – или ни ног уж,

     Ни рук?) Верстовая снасть
     Столба… Фонари из бреда…
     О нет, не любовь, не страсть,
     Ты поезд, которым еду

     В Бессмертье…

14 октября 1923

«Ты, меня любивший фальшью…»

     Ты, меня любивший фальшью
     Истины – и правдой лжи,
     Ты, меня любивший – дальше
     Некуда! – За рубежи!
     Ты, меня любивший дольше
     Времени. – Десницы взмах! –
     Ты меня не любишь больше:
     Истина в пяти словах.

12 декабря 1923

Двое

1

     Есть рифмы в мире сём:
     Разъединишь – и дрогнет.
     Гомер, ты был слепцом.
     Ночь – на буграх надбровных,

     Ночь – твой рапсодов плащ,
     Ночь – на очах – завесой.
     Разъединил ли б зрящ
     Елену с Ахиллесом?

     Елена. Ахиллес.
     Звук назови созвучней.
     Да, хаосу вразрез
     Построен на созвучьях

     Мир, и, разъединен,
     Мстит (на согласьях строен!),
     Неверностями жен
     Мстит – и горящей Троей!

     Рапсод, ты был слепцом:
     Клад рассорил, как рухлядь.
     Есть рифмы – в мире том
     Подобранные. Рухнет

     Сей – разведешь. Чтó нужд
     В рифме? Елена, старься!
     …Ахеи лучший муж!
     Сладостнейшая Спарты!

     Лишь шорохом древес
     Миртовых, сном кифары:
     «Елена: Ахиллес:
     Разрозненная пара».

30 июня 1924

2

     Не суждено, чтобы сильный с сильным
     Соединились бы в мире сём.
     Так разминулись Зигфрид с Брунгильдой,
     Брачное дело решив мечом.

     В братственной ненависти союзной
     – Буйволами! – на скалу – скала.
     С брачного ложа ушел, неузнан,
     И неопознанною – спала.

     Порознь! – даже на ложе брачном –
     Порознь! – даже сцепясь в кулак –
     Порознь! – на языке двузначном –
     Поздно и порознь – вот наш брак!

     Но и постарше еще обида
     Есть: амазонку подмяв, как лев, –
     Так разминулися: сын Фетиды
     С дщерью Аресовой: Ахиллес

     С Пенфезилеей.
     О, вспомни – снизу
     Взгляд ее! сбитого седока
     Взгляд! не с Олимпа уже, – из жижи
     Взгляд ее, – все ж еще свысока!

     Что ж из того, что отсель одна в нем
     Ревность: женою урвать у тьмы.
     Не суждено, чтобы равный – с равным…
     ………………………………………………….
     Так разминовываемся – мы.

3

     В мире, где всяк
     Сгорблен и взмылен,
     Знаю – один
     Мне равносилен.

     В мире, где столь
     Многого хощем,
     Знаю – один
     Мне равномощен.

     В мире, где всё –
     Плесень и плющ,
     Знаю: один
     Ты – равносущ

     Мне.

3 июля 1924

«Жив, а не умер…»

     Жив, а не умер
     Демон во мне!
     В теле – как в трюме,
     В себе – как в тюрьме.

     Мир – это стены.
     Выход – топор.
     («Мир – это сцена», –
     Лепечет актер.)

     И не слукавил,
     Шут колченогий.
     В теле – как в славе,
     В теле – как в тоге.

     Многие лета!
     Жив – дорожи!
     (Только поэты
     В кости – как во лжи!)

     Нет, не гулять нам,
     Певчая братья,
     В теле, как в ватном
     Отчем халате.

     Лучшего стоим.
     Чахнем в тепле.
     В теле – как в стойле,
     В себе – как в котле.

     Бренных не копим
     Великолепий.
     В теле – как в топи,
     В теле – как в склепе,

     В теле – как в крайней
     Ссылке. – Зачах!
     В теле – как в тайне,
     В висках – как в тисках

     Маски железной.

5 января 1925

«Рас – стояние: вёрсты, мили…»

   Б. Пастернаку

     Рас – стояние: вёрсты, мили…
     Нас рас – ставили, рас – садили,
     Чтобы тихо себя вели,
     По двум разным концам земли.

     Рас – стояние: вёрсты, дали…
     Нас расклеили, распаяли,
     В две руки развели, распяв,
     И не знали, что это – сплав

     Вдохновений и сухожилий…
     Не рассóрили – рассорили,
     Расслоили…
     Стена да ров.
     Расселили нас, как орлов –

     Заговорщиков: вёрсты, дали…
     Не расстроили – растеряли.
     По трущобам земных широт
     Рассовали нас, как сирот.

     Который уж – ну который – март?!
     Разбили нас – как колоду карт!

24 марта 1925

«Русской ржи от меня поклон…»

     Русской ржи от меня поклон,
     Ниве, где баба зáстится…
     Друг! Дожди за моим окном,
     Беды и блажи нá сердце…
     Ты, в погудке дождей и бед –
     То ж, что Гомер в гекзаметре.
     Дай мне руку – на весь тот свет!
     Здесь – мои обе заняты.

7 мая 1925
Вшеноры

Поэма Горы

Liebster, Dich wundert die Rede? Alle Scheidenden reden wie Trunkene und nehmen gerne sich festlich…
Hölderlin [6 - О любимый! Тебя удивляет эта речь? Все расстающиеся говорят как пьяные и любят торжественность. Гёльдерлин. (Перевод М. Цветаевой.)]

Посвящение

     Вздрогнешь – и горы с плеч,
     И душа – горé!
     Дай мне о гóре спеть:
     О моей горé.

     Черной ни днесь, ни впредь
     Не заткну дыры.
     Дай мне о гóре спеть
     На верху горы.

I

     Та гора была, как грудь
     Рекрута, снарядом сваленного.
     Та гора хотела губ
     Девственных, обряда свадебного

     Требовала та гора.
     Океан в ушную раковину
     Вдруг ворвавшимся ура!
     Та гора гнала и ратовала.

     Та гора была, как гром.
     Зря с титанами заигрываем!
     Той горы последний дом
     Помнишь – на исходе пригорода?

     Та гора была – миры!
     Бог за мир взымает дорого.
     Горе началось с горы.
     Та гора была над городом.

II

     Не Парнас, не Синай –
     Просто голый казарменный
     Холм – равняйся! стреляй!
     Отчего же глазам моим
     (Раз октябрь, а не май)
     Та гора была – рай?

III

     Как на ладони поданный
     Рай – не берись, коль жгуч!
     Гора бросалась пóд ноги
     Колдобинами круч.

     Как бы титана лапами
     Кустарников и хвой,
     Гора хватала зá полы,
     Приказывала: – стой!

     О, далекó не азбучный
     Рай – сквознякам сквозняк!
     Гора валила навзничь нас,
     Притягивала: – ляг!

     Оторопев под натиском,
     Как? Не понять и днесь!
     Гора, как сводня – святости,
     Указывала: – здесь…

IV

     Персефоны зерно гранатовое!
     Как забыть тебя в стужах зим?
     Помню губы, двойною раковиной
     Приоткрывшиеся моим.

     Персефона, зерном загубленная!
     Губ упорствующий багрец,
     И ресницы твои – зазубринами,
     И звезды золотой зубец…

V

     Не обман – страсть, и не вымысел,
     И не лжет, – только не дли!
     О, когда бы в сей мир явились мы
     Простолюдинами любви!

     О, когда б, здраво и пóпросту:
     Просто – холм, просто – бугор…
     (Говорят – тягою к пропасти
     Измеряют уровень гор.)

     В ворохах вереска бурого,
     В островах страждущих хвой…
     (Высота бреда – над уровнем
     Жизни)
     – Нá те меня! Твой…

     Но семьи тихие милости,
     Но птенцов лепет – увы!
     Оттого что в сей мир явились мы
     Небожителями любви!

VI

     Гора горевала (а горы глиной
     Горькой горюют в часы разлук),
     Гора горевала о голубиной
     Нежности наших безвестных утр.

     Гора горевала о нашей дружбе:
     Губ – непреложнейшее родство!
     Гора говорила, что коемужды
     Сбудется – по слезам его.

     Еще говорила гора, что – табор
     Жизнь, что весь век по сердцам базарь!
     Еще горевала гора: хотя бы
     С дитятком – отпустил Агарь!

     Еще говорила, что это – демон
     Крутит, что замысла нет в игре.
     Гора говорила, мы были немы.
     Предоставляли судить горе.

VII

     Гора горевала, что только грустью
     Станет – чтó ныне и кровь и зной,
     Гора говорила, что не отпустит
     Нас, не допустит тебя с другой.

     Гора горевала, что только дымом
     Станет – чтó ныне и мир, и Рим.
     Гора говорила, что быть с другими
     Нам (не завидую тем другим!).

     Гора горевала о страшном грузе
     Клятвы, которую поздно клясть.
     Гора говорила, что стар тот узел
     Гордиев – долг и страсть.

     Гора горевала о нашем горе –
     Завтра! не сразу! когда над лбом –
     Уж не memento, а просто – море! [7 - Memento mori – помни о смерти (лат.).]
     Завтра, когда поймем.

     Звук… Ну как будто бы кто-то просто –
     Ну… плачет вблизи?
     Гора горевала о том, что врозь нам
     Вниз, по такой грязи –

     В жизнь, про которую знаем все мы:
     Сброд – рынок – барак…
     Еще говорила, что все поэмы
     Гор – пишутся – тáк.

VIII

     Та гора была, как горб
     Атласа, титана стонущего.
     Той горою будет горд
     Город, где с утра и дó ночи мы

     Жизнь свою – как карту бьем!
     Страстные, не быть упорствуем.
     Наравне с медвежьим рвом
     И двенадцатью апостолами –

     Чтите мой угрюмый грот.
     (Грот, была – и волны впрыгивали!)
     Той игры последний ход
     Помнишь – на исходе пригорода?

     Та гора была – миры!
     Боги мстят своим подобиям.
     Горе началось с горы.
     Та гора на мне – надгробием.

IX

     Минут годы, и вот означенный
     Камень, плоским смененный, снят.
     Нашу гору застроят дачами, –
     Палисадниками стеснят.

     Говорят, на таких окраинах
     Воздух чище и легче жить.
     И пойдут лоскуты выкраивать,
     Перекладинами рябить,

     Перевалы мои выструнивать,
     Все овраги мои вверх дном!
     Ибо надо ведь – хоть кому-нибудь
     Дома – в счастье, и счастья в дом!

     Счастья – в доме, любви без вымыслов,
     Без вытягивания жил!
     Надо женщиной быть – и вынести!
     (Было-было, когда ходил,

     Счастье – в доме!) Любви, не скрашенной
     Ни разлукою, ни ножом.
     На развалинах счастья нашего
     Город встанет – мужей и жен.

     И на том же блаженном воздухе
     – Пока можешь еще – греши! –
     Будут лавочники на отдыхе
     Пережевывать барыши,

     Этажи и ходы надумывать –
     Чтобы каждая нитка – в дом!
     Ибо надо ведь – хоть кому-нибудь
     Крыши с аистовым гнездом.

X

     Но под тяжестью тех фундаментов
     Не забудет гора – игры.
     Есть беспутные, нет беспамятных:
     Гóры времени – у горы!

     По упорствующим расселинам
     Дачник, поздно хватясь, поймет:
     Не пригорок, поросший семьями, –
     Кратер, пущенный в оборот!

     Виноградниками Везувия
     Не сковать! Великана льном
     Не связать! Одного безумия
     Уст – достаточно, чтобы львом

     Виноградники заворочались,
     Лаву ненависти струя.
     Будут девками ваши дочери
     И поэтами – сыновья!

     Дочь, ребенка расти внебрачного!
     Сын, цыганкам себя страви!
     Да не будет вам места злачного,
     Телеса, на моей крови!

     Твéрже камня краеугольного,
     Клятвой смертника на одре:
     – Да не будет вам счастья дольнего,
     Муравьи, на моей горе!

     В час неведомый, в срок негаданный
     Опознáете всей семьей
     Непомерную и громадную
     Гору заповеди седьмой!

Послесловие

     Есть пробелы в памяти, бельма
     На глазах: семь покрывал…
     Я не помню тебя – отдельно.
     Вместо черт – белый провал.

     Без примет. Белым пробелом –
     Весь. (Душа, в ранах сплошных,
     Рана – сплошь.) Частности мелом
     Отмечать – дело портных.

     Небосвод – цельным основан.
     Океан – скопище брызг?
     Без примет. Верно – особый –
     Весь. Любовь – связь, а не сыск.

     Вороной, русой ли масти –
     Пусть сосед скажет: он зряч.
     Разве страсть – делит на части?
     Часовщик я, или врач?

     Ты – как круг, полный и цельный.
     Цельный вихрь, полный столбняк.
     Я не помню тебя отдельно
     От любви. Равенства знак.

     (В ворохах сонного пуха
     – Водопад, пены холмы –
     Новизной, странной для слуха,
     Вместо: я – тронное: мы…)

     Но зато, в нищей и тесной
     Жизни – «жизнь, как она есть» –
     Я не вижу тебя совместно
     Ни с одной:
     – Памяти месть.

1 января – 1 февраля 1924
Прага. Смиховский холм
Декабрь 1939
Голицыно, Дом писателей