   Мария Александровна Лохвицкая
   Собрание сочинений в трех томах
   Том 1

Русская Сафо

   В русской литературе Мирре Лóхвицкой (1869–1905) должна по праву принадлежать слава основоположницы поэзии женского чувства. Не «женской поэзии» – поэтессы были и до нее. Но именно она первой с удивительной для своей эпохи смелостью заговорила о том, что до нее было высказано лишь мужскими устами. «Именно она, а не Ахматова, научила женщин говорить», – писал известный американский славист русского происхождения В.Ф. Марков. Тем не менее об этой заслуге Лохвицкой вспоминают редко. Судьба поэтессы, – как личная, так и творческая, – сложилась трагически, и этот трагизм во многом связан с декларируемой ею позицией: «Я – женщина, и только». Однако по прошествии более чем ста лет со времени ее смерти, несмотря на то, что ее стихи почти не переиздавались, а в кругах любителей поэзии принято было смотреть на нее свысока, память о «русской Сафо» не угасла. Ее творчество продолжает находить новых поклонников, а загадка ее судьбы – волновать и увлекать внимательных читателей, как некогда, возможно, даже сам того не желая, предрек Валерий Брюсов.
   Настоящее издание является полным собранием сочинений Лохвицкой и задачи его – прежде всего историко-литературные: показать творчество поэтессы в динамике развития, а также отметить параллели и отголоски у современников и поэтов последующей эпохи. Разумеется столь полный охват заведомо предполагает неравноценность включенных в собрание произведений, однако в этом есть определенные плюсы: читатель может составить собственное представление, не завися от пристрастий и литературного вкуса составителя. Комментарии лишь помогут увидеть смысл тех или иных стихотворений в биографическом и историко-литературном контексте. В собрание сочинений включены также письма Лохвицкой и ответы ее корреспондентов из архивов Москвы и Петербурга. Некоторые из них публикуются впервые.
   Биографический очерк, помещаемый в этой книге, не претендует на полноту. Более обстоятельно изложенную биографию поэтессы читатель может найти в моей книге «Истаять обреченная в полете» [1 - Александрова Т.Л. Истаять обреченная в полете. Жизнь и творчество Мирры Лохвицкой. СПб., 2007.]. Однако за прошедшее десятилетие обнаружились некоторые новые данные, поэтому именно на них будет сделан акцент.
   Сведения о жизни Марии Александровны Лохвицкой-Жибер (именно так, двойной фамилией, надписаны собрания ее сочинений и таково ее официальное имя) весьма скудны для автора рубежа XIX–XX веков. Жизнь ее души отразилась главным образом в стихах, – до нас не дошло ни интимно-исповедальных признаний в прозе, ни доверительных писем, ни дневников. Сохранившиеся эпистолярные образцы из хранилищ Москвы и Петербурга, были, по-видимому, тщательно отсортированы родными и отданы в архив по принципу «кесарю – кесарево», поэтому они касаются лишь деловых связей поэтессы с представителями литературного мира. Безусловно, они представляют определенный интерес для историка литературы, но очень мало говорят о личности самой поэтессы. Замкнутая и застенчивая, несмотря на всю свою несколько скандальную известность, а кроме того прикованная к дому обязанностями матери, Лохвицкая нечасто появлялась в литературных кружках и не была замечена многими мемуаристами, воссоздавшими впоследствии яркие картины эпохи. Об этом остается только пожалеть, потому что в памяти тех, кто ее знал чуть ближе, она оставила неизгладимое впечатление.
   Более того, есть целая тема, до сих пор сокровенная и не замечаемая исследователями: Лохвицкая была не только поэтом, но и сделалась музой для сразу нескольких выдающихся писателей: Константина Бальмонта, который ее любил, Ивана Бунина, который с ней дружил и, по-видимому, был втайне ею увлечен, и Валерия Брюсова, который ее ненавидел, но, тем не менее тоже запечатлел в своем творчестве. Можно также вспомнить, что уже посмертно Лохвицкая стала своего рода Прекрасной дамой для молодого Игоря Северянина, который благоговейно чтил ее память и посвятил ей множество стихов. Уже названных имен достаточно для того, чтобы понять, что и личность, и творчество Лохвицкой заслуживают пристального внимания. А если добавить к этому вышеназванную заслугу основоположницы поэзии женского чувства и то, что молодые Ахматова и Цветаева [2 - «Уместно здесь вспомнить, что творчеством рано ушедшей поэтессы была увлечена в юные годы Марина Цветаева, – мне довелось держать в руках три тома М.А. Лохвицкой со многими маргиналиями на книжных полях, сделанными ее рукой» (Марков В.Ф. Лохвицкую называли «Русской Сафо» // Русская словесность. 1993. № 5. С. 80).], выступив на литературное поприще оглядывались, равнялись прежде всего на нее, с ней, уже умершей, состязались и спорили, на ее фоне самоутверждались, то необходимость полного издания собрания сочинений Лохвицкой покажется совершенно насущной.
   Имя, под которым поэтесса приобрела известность в кругах любителей поэзии – Мирра Лохвицкая – включавшее ее домашнее прозвище и девичью фамилию – утвердилось за ней только после смерти, с началом литературной деятельности ее младшей сестры Надежды, которая не сразу взяла свой прославленный псевдоним – Тэффи. Отношения двух сестер были непростыми и в этом тоже отчасти кроется причина забвения, постигшего старшую сестру: младшая вспоминала о ней неохотно, пренебрежительно и сухо.
   Мария Александровна Лохвицкая родилась 19 ноября (1 декабря) 1869 года в Петербурге в семье известного адвоката и профессора права Александра Владимировича Лохвицкого (1830–1884) и его жены Варвары Александровны, урожденной фон Гойер. Тэффи в автобиографии писала, что их прадедом был известный мистик и масон XVIII века Кондратий Андреевич Лохвицкий, однако эта связь не безусловна и может оказаться частью той биографической мифологии, которую Тэффи создавала вокруг себя. Она же, к примеру, писала, что мать была француженкой, хотя на самом деле Варвара Александровна происходила, по-видимому, из рода остзейских баронов. У Александра Владимировича, вероятно, были польские, а может быть, и еврейские корни, но, если последнее предположение верно, то очевидно, что в семье этот факт замалчивали [3 - На эту мысль наводит имя родственника М. Лохвицкой, упомянутого в свидетельстве о ее венчании, хранящемся в собрании Тихвинского историко-мемориального и архитектурно-художественного музея: Лев Иосифович Лохвицкий. За эти сведения приношу благодарность Тамаре Алексеевне Александровой.]. Как бы то ни было, в его некрологе говорится, что это был человек, сделавший себя сам и получивший образование, несмотря на материальные лишения [4 - А.В. Лохвицкий. Некролог // Московские ведомости. 1884. № 135.].
   Мария была пятым ребенком в семье, у нее были две старшие сестры – Лидия и Варвара, и два старших брата – Вадим и Николай (1867–1933); последний впоследствии стал генералом и видным участником Белого движения. Потом родились еще две сестры: Надежда, будущая Тэффи (1872–1952) и Елена (1874–1919). Волею судьбы четыре из пяти сестер Лохвицких так или иначе пробовали себя в литературе. Помимо Марии-Мирры и Надежды-Тэффи печатались Варвара (под псевдонимом Мюргит, взятым из стихотворения Мирры) и Елена (под псевдонимом Элио). В семье будущую поэтессу звали Машей. Тэффи в воспоминаниях нередко называет ее именно так, иногда поясняя, что речь идет о поэтессе Мирре Лохвицкой.
   В 1874 году Лохвицкие переехали в Москву. Если верить автобиографическим рассказам Тэффи, лето они проводили в имении матери в Волынской губернии. В Москве старшие дети начали свое обучение. «Воспитывали нас по-старинному: всех вместе на один лад, – вспоминала впоследствии Тэффи. – С индивидуальностью не справлялись и ничего особенного от нас не ожидали» [5 - «Первые литературные шаги. Автобиографии современных русских писателей», собрал Ф.Ф. Фидлер. М., 1911. С. 204.]. Старшие дочери учились в институтах, сын – в кадетском военном училище. Вслед за сестрами Мария в 1882 году поступила в Московский Александровский институт, который закончила в 1888 году. Но еще до этого, в 1884-м, умер ее отец, а мать с младшими дочерьми вернулась в Петербург. Маша оказалась разлучена с семьей и видеть родных могла только приезжая на каникулы. Институтское воспитание наложило определенный отпечаток на ее мировоззрение и характер. Институты благородных девиц, со времен Екатерины II возникшие во многих российских городах, по изначальному замыслу готовили «просвещенных» женщин, однако фактически главной жизненной целью и мечтой институток было удачное замужество. Девушки получали основательную подготовку в языках, французском и немецком, учились музицированию, танцам, в остальном же программа была не слишком сложной. Большое внимание уделялось воспитанию хороших манер, умению держать себя. Жизнь в отрыве от семьи, со строгой дисциплиной, у одних закаляла характер, других же внутренне ломала. Во всяком случае многие бывшие институтки зарекались давать подобное воспитание своим дочерям. Институтки росли в искусственно созданной тепличной атмосфере, их наивность была притчей во языцех. Этот наивно-институтский взгляд на жизнь, со стремлением сбросить оковы жесткой дисциплины, вырваться на волю, встретить любовь, понимаемую как высшее счастье, вполне выразился в ранних стихах Лохвицкой. Отсюда, из институтского детства, ее образы «весталок» и «монахинь», мечтающих о свободе, – они могут показаться несколько манерными, однако для нее это был личный, пережитой и выстраданный опыт. Не исключено, что воспитание в казенной атмосфере института вызвало и тот душевный надлом, который стал довольно быстро заметен в ее стихах.
   Возможно, институту Лохвицкая обязана также появлением своего литературного имени Мирра, хотя Тэффи в одном из рассказов дает другое объяснение. По ее словам, в семье все писали стихи и тщательно это скрывали. «Вне подозрений был только самый старший брат, существо, полное мрачной иронии. Но однажды, когда после летних каникул он уехал в лицей, в комнате его были найдены обрывки бумаг с какими-то поэтическими возгласами и несколько раз повторенной строчкой:

     “О, Мирра, бледная луна!”

   Увы, и он писал стихи.
   Открытие это произвело на нас сильное впечатление и, как знать, может быть, старшая сестра моя Маша, став известной поэтессой, взяла себе псевдоним “Мирра Лохвицкая”, именно благодаря этому впечатлению» [6 - Тэффи Н.А. Как я стала писательницей // Тэффи. Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. СПб., 1999. С. 334.].
   Училась Лохвицкая хорошо, хотя и без особого блеска, если не считать литературных занятий. Она рано начала писать стихи, которые, по собственному признанию, пела как песни. Она серьезно училась «итальянскому пению» и даже подумывала стать певицей. Что пресекло эти намерения, неизвестно. Однако понятно, что отчасти поэтому ее стихи были музыкальны, певучи и порой напоминали романсы. Для нее такая форма была совершенно естественна. Надо сказать, что и стих, якобы сочиненный старшим братом, был не совсем верным переводом строчки из популярного романса на итальянском языке: «Mira la bianca luna» [7 - Александрова. Истаять обреченная в полете. С. 28.]. Имя Лохвицкой писали по-разному, возможно, воспринимая его на слух: встречается и вариант «Мира», хотя сама она так никогда не писала. Имя-благовоние, отзывающееся библейским и античным колоритом, стало частью ее поэтической сущности. Может быть, оно указывало и на официально не афишируемые еврейские корни (отсюда – чувство собственной «неправильности», некоей тяготящей тайны).

   Стихи, которые Мария писала, получили одобрение как в семье, так и у учителей: незадолго до выпуска два ее стихотворения – «Сила веры» и «День и ночь» – были изданы отдельной брошюрой [8 - Исторический вестник. 1905. № 10. С. 358–359.]. К сожалению, известно об этом лишь косвенно, само издание не сохранилось. По характеру Лохвицкая, по-видимому, не была бунтаркой. Она доверяла взрослым, дружно хвалившим те стихи, которые у нее получались, и не сразу озаботилась поиском новых форм.
   Окончание института и воссоединение с семьей в Петербурге стали для Лохвицкой новым этапом жизни. На короткое время она сблизилась с младшими сестрами. Лето семья проводила на даче в так называемой Ораниенбаумской колонии недалеко от Петергофа. Живший по соседству Александр Бенуа вспоминал «прелестных барышень» Мирру и Надю. С Надей он дружил, хотя никаких подробностей этой дружбы не рассказывает, Мирру упоминает лишь один раз.
   Видимо, в это время между сестрами, каждая из которых мечтала о поэтической славе, возник странный договор, – то есть появление его вполне объяснимо в их юном возрасте, однако похоже, они воспринимали его вполне всерьез. Об этом договоре рассказывает И.И. Ясинский, к которому младшие Лохвицкие, Надежда и Елена, напросились в гости, чтобы он оценил их стихи. Ясинский одобрил поэтические опыты и стал расспрашивать девочек о семье:
   «– Ваш отец не был ли присяжным поверенным?
   – Да. Он был знаменитым присяжным поверенным, и мы хотели бы тоже быть знаменитыми. У вас мы проверили свои силы, узнали ваше мнение, но Мирре Лохвицкой на нашем семейном совете предназначено занять первое место среди нас. Вторая выступит Надежда, а потом уже я. И еще мы уговорились, чтобы не мешать Мирре, и только когда она станет уже знаменитой и, наконец, умрет, мы будем иметь право печатать свои произведения, а пока все-таки писать и сохранять, – в крайнем случае, если она не умрет, для потомства.
   Было это довольно комично и оригинально.
   Старшая, Надежда, потом несколько раз приходила ко мне и вручила мне начисто переписанное ею стихотворение “К звезде”, с надписью: “Посвящается И.И. Ясинскому”.
   – С просьбой, – сказала она, – не печатать ни в коем случае.
   – А что же не приходит Елена? – спросил я.
   – Как младшая, она не хочет мне мешать. <…>
   Что же касается Мирры Лохвицкой, то в самом деле ее поэтическое дарование оказалось перворазрядным. Вслед за сестрами она в одно из воскресений побывала у меня на Бассейной и пожаловалась на редакторов “Севера” Гнедича и Сафонова, которые не взяли ее стихотворения.
   – Я считаю это обидой для себя. Я знаю, что я даровитее своих сестер, иначе я не приняла бы их жертвы не печататься, пока я печатаюсь.
   – Но почему же вам всем трем не печататься?
   – Тогда не будет благоговения. Начнется зависть и конкуренция. Согласитесь сами, однако, что если вы признали их стихи хорошими, и достойными печати, а “Север” меня отверг, то чья же тут ошибка: Гнедича и Соловьева или ваша?
   – Что же вы хотели, чтобы я вам сделал?
   Она глубоко сидела в кресле, томно раскинувшись, словно дама, уже уставшая жить, хотя она была совсем молоденькая и казалась младше своих сестер – такая была худенькая – и сказала:
   – Я сейчас вам покажу стихи, и прошу вашего суда.
   Действительно, стихи сверкали, отшлифованные, как драгоценные камни и звонкие, как золотые колокольчики.
   – Стихи прелестны, – согласился я, – но, знаете, что? Их нельзя печатать.
   – Почему? Ну, хорошо: я сейчас поняла, почему. Молодая девушка не имеет права затрагивать такие темы.
   Мирра засмеялась и продолжала:
   – Я вспомнила, как г-н Соловьев, возвращая мне злополучное стихотворение, сказал с такой смешной серьезностью: “Но, сударыня, наш журнал читают также дети”… Да, он назвал меня сударыней! А я присела и сказала: “Извините, милостивый государь”.
   – Дайте ему другое какое-нибудь стихотворение. У вас настоящий талант.
   – Но, правда, я пишу лучше, чем сестры?
   Мне больше ничего не надо. Но беру с вас слово, что вы не расскажете сестрам о том. Что я была у вас. Я для них тайна» [9 - Ясинский И. Роман моей жизни. М., 1926. С. 259.].
   По воспоминаниям Ясинского понятно, что «зависть и конкуренция», которой пытались избежать девушки, на самом деле уже присутствовала в их жизни: впоследствии она приведет даже к разрыву отношений между Миррой и Надеждой, когда последняя, в возрасте уже за тридцать, начнет свою литературную карьеру.
   Почему-то призрак ранней смерти уже веял над Миррой, хотя никаких серьезных проблем со здоровьем у нее не было. Конечно, Ясинский, который пишет свои мемуары уже после ее кончины, мог слегка подогнать их под последующие факты, однако мысль о собственной кратковечности возникает и в стихах Лохвицкой, даже задолго до знаменитого «Я хочу умереть молодой», написанного в 1896 году, но опубликованного позднее. «В даровании Лохвицкой, в некоторой экзотичности ее чувства, в прирожденном мистицизме был естественный скат к декадентству», – писал впоследствии в ее некрологе критик А.А. Измайлов [10 - Биржевые ведомости. 1905, 30 августа.].
   Воспоминания Ясинского отражают и подлинную проблему, с которой Лохвицкая столкнулась в начале своей литературной деятельности и которая преследовала ее до конца: ее стихи, которые для читателя XXI века совершенно невинны, в конце XIX века возбуждали бурный гнев блюстителей нравственности. В них старательно выискивали признаки «нравственной нечистоты» и, выудив какое-нибудь отдельное смелое словечко, спешили пригвоздить юную нарушительницу приличий к позорному столбу. Иначе как ханжеством и укоренившимся гендерным шовинизмом такое отношение объяснить нельзя, но в те годы это была почти непробиваемая броня, и поэтому борьба за то, что последующим поколениям женщин-поэтов казалось самоочевидным: право оставаться в поэзии самой собой и говорить о том, что волнует, а не о том, что «должно волновать», – отняла у Лохвицкой немало сил и в конце концов ввергло ее в безысходную депрессию.
   Интересно, что, если верить воспоминаниям Василия Ивановича Немировича-Данченко, к стихам Лохвицкой со снисхождением и пониманием отнесся Лев Толстой, безжалостный обличитель царившего в российском обществе фарисейства: «Это пока ее зарядило… Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет и потекут чистые воды!» [11 - Немирович-Данченко В.И. Погасшая звезда // Немирович-Данченко В.И. На кладбищах. Воспоминания. М., 2001. С. 117. Полностью очерк см. в 3-м т. наст. изд.].

   Тем не менее в эти годы поэтесса начинает активно печататься в петербургских журналах, ищет контактов в литературной среде. Довольно подробный, хотя и не вполне достоверный, рассказ об этом ее периоде дает Немирович-Данченко в своих воспоминаниях «Погасшая звезда». В них рассказана трогательная история дружбы девочки-подростка («лет четырнадцати») и маститого писателя, дружба, якобы начавшаяся с наивного письма Лохвицкой с вопросом «Стоит ли писать дальше?» «Я не помню, что я набросал “начинающему поэту”, но через несколько дней ко мне – я жил тогда в “Hotel d’ Angleterre” на Исаакиевской площади, – постучалась подросток лет четырнадцати, в кофейном мундирчике с беленькой пелеринкой, наивная, застенчивая, мерцавшая ранним огнем прелестных глаз. Потом она часто бывала у меня, неизбежно сопровождаемая старой дуэньей, как и полагается девочке de la bonne famille» [12 - Немирович-Данченко В.И. Погасшая звезда // Немирович-Данченко В.И. На кладбищах. Воспоминания. М., 2001. С. 117.]. Далее следует рассказ о том, как маститый писатель и юная поэтесса подружились на почве любви к прекрасному и к дальним странствиям, которые для него были жизнью и личными впечатлениями, для нее – лишь мечтой. “Мне не дают воли! – говорила она. – Ну и развернусь же я потом. Каждою порою жить буду вовсю. Я за все эти годы возьму свое… У меня в сутках сорок восемь часов окажется…”».
   В этом рассказе отображена строгость семейной атмосферы, в которой выросла Лохвицкая: одну ее на улицу долго не отпускали, отчего она и впоследствии плохо ориентировалась в городе и, прожив в Москве с мужем четыре года, знала всего лишь несколько главных улиц. Однако ее знакомство с Немировичем-Данченко на самом деле началось иначе. Не Лохвицкая была инициатором общения, а сам Немирович. Он составлял антологию поэзии «Русская муза», а она уже успела приобрести некоторую известность. В свои 14 лет Лохвицкая училась в московском институте и гулять по Петербургу не могла. Впечатления же от гимназической формы – с фотокарточки, которую Лохвицкая прислала для антологии.
   Важными представляются сведения о том, что через посредство Немировича поэтесса познакомилась с Владимиром Соловьевым. Важны они потому, что в поэзии Лохвицкой определенно есть точки пересечения с творчеством Соловьева и именно от него она могла воспринять свою «мистику любви», некоторые неоплатонические идеи. Если верить Немировичу-Данченко, в Соловьеве поэтесса увидела раздвоенность, которая впоследствии будет близка ей самой:
   – Знаете, в нем и ангел, нет не то: и пророк, и демон.
   – Вот тебе и на!
   – В самом деле. Верхняя половина лица – апостол, аскет, прямо его в Фиваиду. А нижняя – особенно рот – сатана…
   По рассказу можно предположить, что Лохвицкая была влюблена в Немировича-Данченко, – в его устах это выглядит как наивная влюбленность ребенка, однако учитывая, что на самом деле ей было не четырнадцать – пятнадцать, а девятнцадцать – двадцать лет, понятно, что он что-то недоговаривает, но почему – неизвестно.
   «– Вы не знаете, как мне досталось за вас!
   – За меня?
   – Да… Даже рассказать не могу.
   – От кого?
   – От мамы!
   Помолчала с минуту.
   – Я, может быть, скоро выйду замуж.
   – Вы любите?
   – Нет… А впрочем, не знаю. Он хороший… Да. Разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь» [13 - Немирович-Данченко В.И. Погасшая звезда // Немирович-Данченко В.И. На кладбищах. Воспоминания. М., 2001. С. 126.].
   Со своим будущим мужем, Евгением Эрнестовичем Жибером, сыном известного архитектора Эрнеста Ивановича Жибера, обрусевшего француза, Лохвицкая познакомилась на даче, в Ораниенбаумской колонии. Замужество определило всю будущую судьбу поэтессы, однако мы очень мало знаем об истинных ее отношениях с мужем, не знаем, был этот брак заключен по любви. Немирович-Данченко, похоже, свидетельствует, что для Мирры замужество было вынужденным шагом, чтобы освободиться от домашнего гнета. Однако по стихам самой поэтессы вырисовывается иная картина, хотя, возможно, в них она выдавала желаемое за действительное. Однако внешне Евгений Эрнестович Жибер вполне подходил на роль «черноокого красавца» ранних произведений Лохвицкой. В стихах явственно слышатся отголоски какой-то драмы. В поэме «У моря» лирическая героиня влюблена в «черноокого красавца» и отказывается от выгодного брака с немолодым претендентом на ее руку и сердце и в конце, как в омут, бросается на свидание с возлюбленным, грозящее ей утратой доброго имени.
   В автобиографической справке Лохвицкая говорит, что вышла замуж в 1891 году. На тот же год указывает в своих записях Ф.Ф. Фидлер (со слов поэтессы): «Уже семь лет она замужем, у нее трое детей» [14 - Фидлер Ф.Ф. Из мира литераторов: характеры и суждения / пер. с нем., указ. и примеч. К.М. Азадовского. М., 2008. С. 230.]. Однако в свидетельстве о венчании, сохранившемся в Собрании Тихвинского музея, указана точная дата венчания: 23 августа 1892 года [15 - За предоставление сведений автор приносит благодарность Тамаре Алексеевне Александровой.]. Не совсем понятно, как вписывается в эти даты рождение старшего сына Михаила. В непроверенных интернет-источниках всплывает дата 30 октября 1891 года. В принципе, она могла быть и ошибочной, поскольку в связи с революцией и эмиграцией документы менялись и нередко возникала путаница. Но нельзя исключить, что стихи оказывались правдивее документов и горестное восклицание лирической героини Лохвицкой: «Ужели первою грозою // Вся жизнь изломана моя?» – принадлежит самой поэтессе. Возможно, с этими нестыковками рождения старшего сына и формальной даты заключения брака связаны многочисленные переезды семьи: Тихвин, Ярославль, Москва. Тем не менее мемуаристы единодушно вспоминают Лохвицкую как «целомудренную» женщину, хотя в этом «целомудрии», возможно, было нечто болезненное: некая задавленность чувством вины, истинной или мнимой, – закомплексованность, как сказали бы сейчас. Именно такой запомнил Лохвицкую духовный писатель Евгений Поселянин, случайно видевший ее в одном литературном собрании: «Когда она вышла на сцену, в ней было столько беспомощной застенчивости, что она казалась гораздо менее красивою, чем на своей карточке, которая была помещена во всех журналах» [16 - Поселянин Е. Отзвеневшие струны // Московские ведомости. 1905, 15 сентября. № 253.].
   Едва ли этот портрет можно назвать портретом счастливой женщины, даже если списать такую манеру поведения на непривычку к публичным выступлениям. Не выглядит Лохвицкая счастливой и на портрете с мужем, сделанным вскоре после свадьбы. После ее смерти звучали даже мнения, что именно семейная жизнь, к которой поэтесса не имела склонности, свела ее в могилу. Об этом говорят Немирович-Данченко и Ясинский.
   «Эта очаровательная поэтическая девушка, исключительно одаренная и, по-видимому, не предназначенная к семейной жизни, вскоре завоевала видное место в литературе и вышла замуж за чиновника, имевшего общение с поэзией, по-видимому, только через посредство жены. Мирра Лохвицкая писала смелые эротические стихи, среди которых славился “Кольчатый змей”, и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге. На ее красивом лице лежала печать или, вернее, тень какого-то томного целомудрия, и даже “Кольчатый змей”, когда она декламировала его где-нибудь в литературном обществе или в кружке Случевского имени Полонского, казался ангельски кротким и целомудренным пресмыкающимся. Измученная частыми родами и снедаемая какой-то вечной тоской, Мирра умерла во цвете лет» [17 - Ясинский. Указ. соч. С. 260.].

   Возможно, в этом есть доля тенденциозного преувеличения, вызванного взглядами, характерными для этой эпохи, однако, оглядывая жизнь поэтессы, надо признать, что семейные интересы в ее жизни всегда ставились выше личных и в конечном итоге она стала настоящей мученицей семейной идеи. Однако в посвящении к первому сборнику стихов, вышедшему в 1896 году, Лохвицкая непосредственно обращается к мужу и говорит, что счастлива:

     Думы и грезы мои и мечтанья заветные эти
     Я посвящаю тебе. Все, что мне в жизни ты дал, —
     Счастье, и радость, и свет – воплотила я в красках и звуках,
     Жар вдохновенья излив в сладостных песнях любви.

   Нельзя сказать, что муж препятствовал литературной карьере Лохвицкой. Нет, он иногда посещал литературные вечера с участием жены (в одном из писем она просит для него билет); будучи юристом, немного помогал ей отстаивать права в переписке с редакциями. Однако понятно, что мечта об освобождении, которую Мирра лелеяла, выходя замуж, не сбылась. Не сбылись и мечты о дальних странствиях. За всю жизнь она один или два раза побывала в Крыму и один раз, за три года до смерти, – в Швейцарии. Последняя поездка, скорее всего, была связана с необходимостью лечения. А между тем социальный и имущественный статус семьи вполне позволял ей ездить за границу, где бывали многие люди ее круга. Должно быть, она по-прежнему хотела бы своими глазами увидеть Италию, Испанию, Грецию, но, видимо, в семье эти ее желания не воспринимались всерьез и поэтому осуществлены не были [18 - Бунин в воспоминаниях называет ее «большой домоседкой», но это, по-видимому, «выученная беспомощность» от слишком продолжительной невозможности уехать.]. Муж Лохвицкой, как уже отмечалось, по профессии был юристом [19 - Сведения, приведенные в моей книге «Истаять обреченная в полете» (с. 68), почерпнутые в календаре «Весь Петербург», согласно которым он был инженером-архитектором, ошибочны; Е.Э. Жибера, по-видимому, перепутали с одним из его братьев.]. Почему-то по долгу службы ему часто приходилось уезжать, отчего жена оказывалась надолго предоставлена сама себе. «Мой муж, как всегда, блистает своим отсутствием, – жалуется она А.А. Коринфскому в сентябре 1898 года. – Вернется только через два месяца» [20 - Мирра Лохвицкая. Неопубликованные стихотворения, переписка, воспоминания о ней (1890–1920-е) / Публикация Т.Л. Александровой // Российский архив. XIV. М., 2005. С. 568.].
   Рождение нескольких детей подряд прочно привязало ее к дому. Все дети были мальчики и всего их было пятеро. С датой рождения старшего сына, Михаила, как мы уже сказали, существуют неясности. К сожалению, не осталось и фотографий, которые могли бы как-то скорректировать хронологию. Но сохранилась фотография 1894 года, где Лохвицкая запечатлена вместе с сыном Евгением, которого она выделяла из всех, надеясь, что он станет поэтом. Ребенку на этой фотографии нет и года и это, кажется, единственный портрет, где глаза его матери сияют счастьем. Евгений, таким образом, родился либо в конце 1893 года, либо первой половине 1894 (если так, то Михаил в принципе мог родиться в первой половине 1893 года и дата 1891 год неверна). На другом фото, 1896 года, она снята со следующим сыном, Владимиром, тоже еще совсем маленьким, так что он, по-видимому, появился на свет в 1895 году. Потом был перерыв в несколько лет, в 1900 году родился четвертый сын, Измаил, получивший свое необычное имя, по-видимому, из-за южной внешности, выделявшей его среди братьев. К его младенчеству относится шутливое стихотворение, рисующее будни многодетной матери, со смесью наблюдательности, усталости, легкого раздражения, и всепобеждающей нежности. Заканчивается стихотворение таким выводом-выбором:

     Но и почести и славу
     Пусть отвергну я скорей,
     Чем отдам свою ораву:
     Четырех богатырей!

   Последний сын, Валерий, родился в 1904 году. Ему посвящено несколько нежных и печальных стихотворений Лохвицкой. Этот этап ее материнства нельзя назвать иначе, как трагическим, но о нем еще будет сказано чуть ниже.
   «В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная своим хозяйством, – вспоминал критик А.Л. Волынский. – Она принимала своих гостей совсем на еврейский лад: показывала своих детей, угощала заботливо вареньем и всякими сластями. <…> В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливавшимися лишь в стихах» [21 - Волынский А.Л. Русские женщины // Минувшее. Т. 17. М.; СПб., 1994. С. 237–238.].
   Сходный портрет рисует в своих воспоминаниях Бунин, познакомившийся с Лохвицкой в Москве зимой 1894–1895 года: «Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали ее себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем, – муж ее был один из московских французов по фамилии Жибер, – что она мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает лежа на софе в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив. Болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью, – все, очевидно, родовые черты, столь блестяще развившиеся у ее сестры, Н.А. Тэффи. Такой, по крайней мере, знал ее я, а я знал ее довольно долго, посещал ее дом нередко, был с ней в приятельстве, – мы даже называли друг друга уменьшительными именами, хотя всегда как будто иронически, с шутками друг над другом.
   – Миррочка, дорогая, опять лежите?
   – Опять.
   – А где ваша лира. Тирс, тимпан?
   Она заливалась смехом:
   – Лира где-то там. Не знаю, а тирс и тимпан куда-то затащили дети…» [22 - Бунин И.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 9. С. 289. Полностью очерк см. в 3-м т. наст. изд.]
   Надо сказать, что это называние друг друга уменьшительными именами для Лохвицкой – случай совершенно исключительный, свидетельствующий о большом дружеском доверии. В ее переписке нет ни одного адресата, к которому она бы обратилась не по имени-отчеству. Бунин, рассказывая об этом немного небрежно и как будто вскользь, похоже, тоже многого недоговаривает. Уже одно то, что Бунин-мемуарист с теплотой отзывается об авторе своего поколения и декадентской направленности, – случай совершенно исключительный. Во-вторых, тот портрет Лохвицкой, который он запечатлел в записях, поразительно напоминает его любимых героинь.
   «И все в ней было прелестно – звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая, легкая шутливость… Она и правда, была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет ее лица, – матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока. На ней было что-то нарядное, из серого меха, шляпка тоже меховая. И все это было в снегу, в крупных белых хлопьях, которые валили, свежо тая на ее щеках, на губах, на ресницах…» [23 - Бунин И.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 9. С. 290.] – это о Лохвицкой. «Вдруг раздался звонок и быстро вошла она. На ней был серый костюм, серая беличья шапочка, в руках она держала блестящие коньки, и все в комнате сразу радостно наполнилось ее морозной молодой свежестью, красотой раскрасневшегося от мороза и движения лица» [24 - Там же. С. 211–212.], – это о Лике в «Жизни Арсеньева». Нетрудно увидеть, что это два портрета, списанные с одного оригинала.

   «Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу, – говорит безымянная героиня бунинского «Чистого понедельника». – “Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном”…» [25 - Бунин И.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 7. С. 246.] Здесь обыгрывается древнерусская «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Однако возлюбленной змея является не Феврония, а невестка Петра, жена его брата, князя Павла, которая в «Повести» упоминается лишь вскользь. Если не сверяться с оригиналом, а читать только бунинский текст, создается впечатление, что змий прилетает к главной героине жития и, несомненно, искушает главную героиню рассказа. Почему так? Случайно ли это или Бунин тщательно подбирал слова, чтобы создать именно такое впечатление?
   Ответ на этот вопрос дает стихотворение Лохвицкой «Змей Горыныч», в котором рассказывается именно о змее-возлюбленном:

     …День от дня все чахну, сохну я,
     Давит грудь мою печаль-тоска…
     Истомил меня проклятый Змей,
     Сердце бедное повызнобил!..

     Чу! Летит он!.. Слышу свист его,
     Вижу очи искрометные…
     Пропадай же, грусть постылая,
     Дай душе моей натешиться!..

     Будут жечь меня уста его
     Жарче зноя солнца летнего,
     Распалит он сердце ласками,
     Отуманит разум чарами….

     Добрый молодец, прости-прощай!
     Проходи своей дорогою;
     Не хочу я воли девичьей, —
     Мне мила теперь судьба моя!

   Каковы были чувства Бунина к Лохвицкой, мы по недостатку сведений не можем сказать определенно. Возможно, он просто использовал понравившийся типаж. Но очень может быть, Лохвицкая была предметом тайной и безответной любви, а ее сломанная судьба и ранняя смерть стали для Бунина источником не только вдохновения, но и неиссякающей боли. Чем-то напоминает ее и Оля Мещерская из «Легкого дыхания», гимназистка с «радостными, поразительно живыми глазами» (здесь можно вспомнить фотографию Лохвицкой с сыном Евгением), в своей искренней неосторожности равнодушно и беспощадно загубленная фарисейским обществом, в котором под личиной благопристойности прячется хищничество и разврат.
   В начале 1890-х Бунин, тоже только входивший в литературную среду, поддерживал дружеские отношения с Константином Бальмонтом, который в те годы тоже был начинающим поэтом, еще мало кому известным. Не исключено, что через Бунина Бальмонт и познакомился с Лохвицкой. Возможно, встреча произошла в Крыму: на это указывают многие стихи, которые в данном случае оказываются основным источником сведений об отношениях двух поэтов. Сами ли они, или их родственники, но кто-то позаботился, чтобы никаких иных улик не осталось, за исключением единственного письма Бальмонта в архиве Лохвицкой, да довольно скупых намеков у современников, бывших свидетелями разыгравшегося романа, весьма драматичного для обоих.
   Первое свидетельство их знакомства относится к февралю 1896 года – это дарственная надпись на свежеизданном сборнике стихов: «От читательницы и почитательницы». Почтительный тон не должен вводить в заблуждение: Лохвицкая смотрит на Бальмонта не как ученица. Подаренный сборник был удостоен Пушкинской премии, что выводило Лохвицкую в круг наиболее многообещающих поэтов своего поколения. Бальмонту до таких достижений тогда было далеко.

     Ты вся была полна любви невыразимой,
     Неутоленности, – как Сафо оных дней.
     Не может с любящим здесь слитным быть любимый
     И редки встречи душ при встрече двух людей…

   – писал он в стихотворении «Мирра», написанном вскоре после ее смерти. Это одно из немногих его произведений, посвященных ей прямо, хотя с момента их встречи – а это была подлинная «встреча душ»! – их поэтические миры были постоянно устремлены друг к другу. Это даже нельзя назвать неким обменом стихотворными обращениями, поэзия этих двух авторов в значительной части образует единый интертекст, который только как интертекст и становится по-настоящему понятен. Они могли отвечать друг другу спустя годы, могли откликаться на стихи, изначально обращенные к кому-то другому, созданные еще до встречи, но уже дышавшие предчувствием этой встречи.
   По-видимому, именно это явление изобразил Брюсов в «Огненном ангеле»: ангел Мадиэль, которого Рената знает с детства, внезапно воплощается в графа Генриха. Разумеется, Брюсов не афишировал этого источника своего романа, имея в запасе другой, который сам и создавал: отношения с Ниной Петровской и любовный треугольник с Андреем Белым. С Бальмонтом и Лохвицкой у него тоже получился треугольник, но здесь в основе была не любовь двух мужчин к одной женщине, а дружба двух мужчин, которая разбилась из-за того, что один предпочел другу – женщину. Но это произошло чуть позже.
   Иные любовные треугольники в истории Лохвицкой и Бальмонта возникли сразу, поскольку она была замужем, а он собирался жениться. Его избранницей была одна из богатейших московских невест, купеческая дочь Екатерина Андреева. Впоследствии Бальмонт будет неоднократно признаваться, как публично, так и лично, что именно Андреева была главной женщиной его жизни, хотя судьба их разделила. Но, похоже, в те годы все было отнюдь не так однозначно. Союз наследницы значительного состояния с небогатым поэтом родственники невесты приняли с трудом. Однако Екатерине Андреевой было уже 29 лет, – возможно, отчасти это обстоятельство вынудило родных согласиться. У жениха были препятствия в виде первого брака, еще не расторгнутого. Тем не менее молодые, не стесняясь предрассудками, стали жить вместе еще до венчания, а каноническое затруднение сумели обойти: нашелся документ, в котором Бальмонт значился неженатым, и священник, согласившийся обвенчать пару.
   О самой же свадьбе недавно открылось свидетельство мемуариста, которое рушит все стереотипы: «Невеста ожидала в церкви, а жених, приехав на тройке в компании поэтессы М. Лохвицкой, уже на пороге церкви никак не мог вырваться из страстных прощальных объятий» [26 - Семенов М. Вакх и сирены. М., 2008. С. 227.]. Подробности не сообщаются, автор мемуаров личным свидетелем описанного эпизода не был, поэтому тут возможны преувеличения и домыслы. Тем не менее этот образ тройки с колокольчиками не раз будет возникать у обоих поэтов. Похоже, для обоих это был мучительный момент выбора. По намекам в стихах можно предположить, что Бальмонт предлагал Лохвицкой уехать вместе и жить в невенчанном союзе, но она отказалась, потому что не смогла бросить детей.

     …И слышалось будто сквозь облако грез:
     «Умчимся, умчимся в край солнца и роз».
     Но острым кинжалом мне в сердце проник
     Ребенка нежданно раздавшийся крик.

(«Полуденные чары»)
   Бальмонт, в те годы увлекавшийся Шелли, проецировал свои отношения с женщинами на творчество английского поэта. Для него и Лохвицкой «книгой судьбы» стала поэма Шелли «Розалинда и Елена». Именно отсюда был взяты образ поэта-бунтаря Лионеля, с чувствами, вольными, как ветер, и его возлюбленной Елены, которая согласилась уйти с ним, презрев условности общества. Как говорится в поэме, церковью для них стала звездная ночь, алтарем – земля, а священником – шепчущий ветер (ст. 852–854). Что Лионель в стихах Лохвицкой – это Бальмонт, было замечено давно. Но что Елена у Бальмонта – это Лохвицкая, заметить труднее, тем более, что Еленой звали третью жену поэта, которая стала своего рода двойником поэтессы. Тем не менее на это указывают законы их общего интертекста, ключевые образы поэтической переклички.
   Сразу после свадьбы Бальмонт с женой уехал за границу. Именно тогда их с Лохвицкой «роман в стихах» развернулся в полную силу. Их взаимные посвящения узнаются по использованным стихотворным размерам, образам, иногда – по мимолетным фразам. Сложенные вместе, эти стихи читаются как связное повествование, в котором отразились все перипетии их любовной истории.
   В 1905 году Бальмонт опубликует драму «Три расцвета». Вне контекста стихотворной переклички с Лохвицкой она малопонятна, поэтому внимания никогда не привлекала. Три расцвета – это три этапа взаимоотношений неизменной героини, Елены и трех ипостасей героя: Юноша – Любящий – Поэт. Трем «расцветам» соответствуют три цвета: золотой, красный, голубой. Золотой расцвет – чистая полудетская влюбленность Елены и Юноши. Но Елена не хочет сказать Юноше: «Люблю» – и он гибнет. Здесь присутствуют аллюзии на стихи 1895–1896 годов. Не случайно и посвященный Лохвицкой цикл в сборнике Бальмонта «Тишина» назывался «В дымке нежно-золотой».
   Красный расцвет – период страсти. В стихах обоих поэтов, созданных в 1897–1899 годах, действительно, много красного цвета, красных цветов, огня. Но красный цвет угнетает Елену и Любящий тоже гибнет.
   Наконец, третий расцвет – голубой. Елена и Поэт встречаются где-то в горном замке, где все голубое, вместе смотрят на луну, Елена наконец признается Поэту в любви и оба тают в лунном сиянии.
   До конца понять, что за этим стоит, невозможно, потому что никаких дневниковых или эпистолярных пояснений поэты не оставили. Здесь много общей литературной игры, однако исключительно к игре эти взаимоотношения не сводятся, они слишком много значили для обоих.
   Для Лохвицкой, которая вела жизнь домашней затворницы, вечно в отсутствии мужа, вечно при детях, дружба с Бальмонтом поначалу была глотком свежего воздуха. Несмотря на свое разгоревшееся увлечение, она прекрасно понимала, что не уйдет к нему, и отнюдь не только потому, что не могла помыслить о том, чтобы бросить детей, и не потому, что брачные обеты не были для нее пустым звуком (даже если допустить, что ее брак начался «неправильно»). При всей своей привязанности к Бальмонту, она, по-видимому, не верила, что с ним можно связать судьбу, что совместная жизнь принесет им счастье. Женившись на Андреевой, Бальмонт получил средства для путешествий и самореализации, а также ценные родственные связи. Через Андрееву он породнился с меценатом С.А. Поляковым, который впоследствии стал директором издательства «Скорпион». Иными словами, это родство способствовало славе Бальмонта. Лохвицкая не могла предложить ему ничего равного. Вместе их вероятно, ожидали бы отверженность, бедность, неустроенность, а кроме того – подводные камни в виде сложностей собственных характеров. Это определило ее выбор.
   В середине 1890-х годов Лохвицкая начала писать стихотворные драмы. У широкой публики эти произведения успеха не встретили, однако они необыкновенно интересны с точки зрения автобиографических мотивов. Первая из этих драм – «На пути к Востоку». В главной героине, царице Балькис, узнается сама поэтесса. Вообще, все героини Лохвицкой похожи на нее саму, – в этом ее поэзию можно сравнить с художественным творчеством Зинаиды Серебряковой, чьи героини всегда немного похожи на автопортреты художницы. Итак, в драме Лохвицкой Балькис Савская направляется в восточную страну, чтобы встретиться с премудрым Соломоном. В Соломоне угадывается лирический герой ее ранних стихотворений. Биографический подтекст тут неясен [27 - «Царь Соломон» в драме «На пути к Востоку», «Маг Сильвио» в драме Вандэлин – нет ли здесь намека на Владимира или Всеволода Соловьева?]. На пути не без участия злого духа Ивлиса Балькис встречается с юношей Гиацинтом. В этом образе однозначно узнается Бальмонт. Балькис и Гиацинт влюбляются друг в друга, увлеченная любовью Балькис отстает от каравана, однако в результате Гиацинт, узнав, что они остались одни, и что царица намерена ждать, когда за ней вернутся, бросает ее на произвол судьбы. В следующей сцене, уже по прошествии времени, к царице Балькис приводят схваченных пленников: это Гиацинт и его невеста, грубая и неотесанная фиванка Комос, которой приданы портретные черты Андреевой. И Гиацинт, и Комос униженно просят Балькис пощадить их, что она и делает. Остатки прежнего чувства лишь дают ей возможность больнее уязвлять обожающую Гиацинта Комос.
   Из всего этого можно заключить, что Лохвицкая все же была обижена на Бальмонта и ревновала. К Андреевой она была явно несправедлива: та не была ни грубой, ни неотесанной. По свидетельству мемуаристов, держалась Андреева всегда с достоинством и бесчисленные романы своего мужа всерьез не воспринимала. Однако тот факт, что сама Андреева а в воспоминаниях постаралась вычеркнуть Лохвицкую из биографии Бальмонта, упомянув ее лишь вскользь и всего один раз, пожалуй, говорит о том, что поэтесса была для нее опасной соперницей и насмешек жена Бальмонта ей не простила.
   Постоянно общаясь в стихах на расстоянии, за последующие годы поэты встречались лишь считаные разы, однако эти встречи были знаменательны. Одна из этих встреч состоялась 19 ноября 1897 года, когда Бальмонт приехал в Москву договариваться об издании своего сборника «Тишина». Дата узнается косвенно. Это – день рождения Лохвицкой. И именно в этот день разочарованный Валерий Брюсов записывает в дневнике: … приехал Бальмонт, которого я так ждал, так жаждал. На нем двойной галстук, он подстрижен так тщательно.

     La llena luna… Полная луна…
     Иньес бледна, целует, как гитана.
     Te amo… amo… Снова тишина…
     Но мрачен лик печальный Дон-Жуана…» [28 - Брюсов. Дневники. Письма. Автобиографическая проза. М., 2002. С. 46.]

   Брюсов таким образом намекает, что Бальмонт предпочел любовное свидание задушевной беседе с долгожданным другом. «В своих письмах он говорил, что в России ему нужен я один. О, конечно, оригинал не таков, как мечты» [29 - Там же. С. 45.].
   Бальмонт познакомил возлюбленную с другом, однако сближения не получилось. «С Бальмонтом мы расстались холоднее, чем я ждал. Быть может, его обидели мои неблагосклонные впечатления о г-же Лохвицкой, которая показалась мне довольно бездарной женщиной» [30 - Там же. С. 46.]. Впоследствии Андреева в воспоминаниях выскажет предположение, что трещина в отношениях двух друзей возникла из-за того, что Бальмонт попытался ухаживать за женой Брюсова. Однако скорее всего она замалчивает имя Лохвицкой.
   Брюсов и в дальнейшем отзывался о Лохвицкой почти исключительно неблагосклонно. В то же время творчеством ее он интересовался и пристально изучал его: об этом свидетельствуют многочисленные пометки в томиках ее стихов, сохранившихся в его библиотеке. В полушутливой-полусерьезной пародии на пророческие слова Христа, в которой Брюсов обличает новых поэтов, он включает Лохвицкую в их число: «Горе тебе, словесность русская! И ты, о Бальмонт, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься. Отринута ты. Зинаида Прекрасная! Ты пошла и убоялася, и вспять обратилася. Также и Мирра Александровна, сотворила бо себе кумира и поклониласья ему земле долу» [31 - Брюсов. Дневники. Письма. Автобиографическая проза. М., 2002. С. 63.]. Этих новых поэтов он, однако, отделяет от презренных «стихослагателя Федорова» и «Ап. Коринфского».
   В принципе, Лохвицкая и должна бы упоминаться в числе старших символистов. В своем развитии она прошла тот же путь, ее достижения и неудачи – того же уровня и порядка. Но если имя ее все же чаще отбрасывается в «предсимволизм», то в значительной мере именно из-за несложившихся отношений с Брюсовым, Гиппиус [32 - Ср. запись Фидлера о Лохвицкой: «Декламировала другие свои стихи, причем Зина Мережковская – во время чтения – отвернулась с выражением плохо скрываемой зависти». (Фидлер. Из мира литераторов… С. 233.)], да и просто из-за того, что она по замкнутости характера не появлялась в модернистских литературных собраниях. Вторая причина: скорый успех, выпавший на долю ее первых стихов, которые и стали восприниматься как ее визитная карточка. Почти все поэты ее поколения (Бальмонт, Сологуб, Вячеслав Иванов) начинали примерно с таких же стихов – в традиции отчасти Фета, отчасти – Надсона. Но если их первые сборники канули в Лету и не ассоциировались с последующим творчеством, то Пушкинская премия, увенчавшая первый сборник Лохвицкой, во многом сослужила ей дурную службу. Сама поэтесса, похоже, была уверена в незыблемости существующего миропорядка, не чувствуя, что скоро изменится все, в том числе и привычная система оценок. Она, разумеется, хотела признания, но добивалась его путем традиционным и академичным: представляя сборник за сборником на суд той же комиссии, присуждавшей Пушкинские премии. За первым томом, снискавшим успех, последовали третий, четвертый и пятый (второй был пропущен, потому что Лохвицкая сама считала, что в нем слишком много эротики [33 - Фидлер запечатлел в записях свой диалог с Лохвицкой: «Считаете ли Вы, что второй том Ваших стихотворений лучше первого?» – «Во втором такое количество эротики, что э т о п р о с т о н е п р и л и ч н о!» (Фидлер. Из мира литераторов… С. 230.)]). Из тех, что были поданы на премию, награжден был только последний, пятый, но уже – посмертно и, похоже, больше из сожаления о безвременной кончине автора. В этом была своя справедливость: после смерти Лохвицкой в некрологах зазвучали суждения, что литературная критика виновата перед ней и что ее попросту затравили. Однако в сознании современников и потомков Пушкинские премии вскоре обесценились, выше стали ставиться суждения мэтров нового искусства, – и здесь мы вновь возвращаемся к невольному конфликту Лохвицкой с Брюсовым.
   В творчестве Лохвицкой Брюсов больше всего ценил «песни греха и страсти», но и сама поэтесса сильно интересовала его как психологический феномен. В его ненависти было определенное неравнодушие: он видел в ней интересующий его типаж (или тоже был втайне увлечен ею). Несомненно, именно Лохвицкая, а не Нина Петровская, изначально вызвала к жизни его Ренату, которую потом Петровская воплотила. Еще один сходный персонаж – Реа из «Алтаря победы». Брюсова и Лохвицкую объединял интерес к «тайному знанию», но она, судя по всему, никогда не доходила до магических практик. Ее колдуньи – не от выбора в пользу порочности, аморализма и зла, а от отчаяния чистой души, которая не может совладать со своими порывами, хотя и продолжает нести свой «подвиг скучных будней». Религиозно-философские искания Серебряного века, сомнительные с точки зрения ортодоксальной конфессиональности, в сущности, не могли быть иными: живая мысль не довольствовалась православием, превращенным в государственную идеологию. Однако если Лохвицкая где-то и могла «преступать черту» в своем творчестве, то в жизни религиозные убеждения оставались для нее незыблемым императивом. Именно в этом состояла драма ее отношений с Бальмонтом.
   До какой степени близости доходили эти отношения, мы не можем сказать, да это и не так важно. Важно, что творчество обоих питалось этими чувствами, весьма сильными. Поэты не виделись два года, с лета 1896 по осень 1898 года (если не считать краткого приезда Бальмонта в декабре 1897 года). Но именно в это время создаются те самые «песни греха и страсти», которые больше всего нравились и Бальмонту, и Брюсову. Летом 1898 года Лохвицкая с семьей переехала в Петербург. В сентябре того же года она побывала в Крыму и там виделась с Бальмонтом. Зиму 1898–1899 годов Бальмонт с женой проводят в Петербурге. Это период наиболее тесного общения его с Лохвицкой. Частым местом встреч становятся литературные «Пятницы» К.К. Случевского. Здесь оба поэта попадают в поле «немецкого служки в храме русской литературы», переводчика и педагога Ф.Ф. Фидлера, который втайне собирает скабрезные подробности из жизни литераторов. В первый год после своего возвращения в Петербург Лохвицкая сильно интересует Фидлера, хотя впоследстии его интерес ослабевает. 19 ноября 1898 года Фидлер оказался в числе гостей на дне рождения Лохвицкой (на котором почему-то отсутствовал ее муж) и записал все, что видел и слышал:
   «Почти не слова не произнес и Коринфский; он вздыхал, бросая на Лохвицкую похотливые взгляды Она оказывала ему (правда, незначительные) знаки внимания, хотя по отношению к Бальмонту вела себя куда откровеннее (говорят, она “живет” с ним)» [34 - Фидлер. Из мира литераторов… С. 233.]. Вскоре эти слухи Фидлеру подтвердил сам Бальмонт. «После завтрака (выпито было немало) Бальмонт потащил меня к себе. Он занимает вместе с женой (непривлекательная особа высокого роста, которая вскоре удалилась) изящно обставленную квартиру из трех комнат на Малой Итальянской, 41. На столе появилось пиво, и Бальмонт принялся рассказывать о себе. Ему тридцать два года. Двадцатилетним юношей он женился в Москве, но через несколько лет они разошлись. От этого брака было двое детей, девочка, которая умерла, и мальчик, который живет сейчас с матерью. При разводе он взял всю вину на себя, но заключить брак с нынешней женой (ее зовут Екатерина Алексеевна) ему удалось лишь с помощью поддельного документа. Уже несколько лет живет с Лохвицкой. Она, по его словам, артистка сладострастия и так ненасытна, что однажды они занимались любовью целых четыре часа подряд. Вместе с тем она очень стыдлива, и всегда накрывает обнаженную грудь красным покрывалом. Бальмонт ставит сладострастие превыше всего в мире и опьяняется его “красотой”» [35 - Фидлер. Из мира литераторов… С. 249.].
   Несмотря на предельную откровенность этих признания, не исключено, что поэт выдавал желаемое за действительное. Во всяком случае, Лохвицкая отрицала какие бы то ни было отношения с ним кроме литературных и дружеских. Вероятно, до нее дошли слухи об их отношениях и о том, что рассказывает о ней Бальмонт, именно это вызвало к жизни ее последнюю стихотворную драму – «In nomine Domini» – на исторический сюжет процесса над Луи Гофриди, которого оговорила влюбленная в него монахиня Мадлен. Золотые кудри Мадлен в драме Лохвицкой невольно наводят на мысль, что гендерные роли там порой меняются местами: в образе Мадлен запечатлен Бальмонт, сама же поэтесса ситуационно оказывается в роли Гофриди.
   В драме под видом монахов, ведущих следствие по делу Мадлен и с похотливым любопытством осматривающим ее на предмет обнаружения «бесовской печати», явно изображены и фарисействующие ревнители нравственности, которых много было в ее окружении:

   МИХАЭЛИС

     …Есть у нее бесовская печать.
     На правой ножке, около колена.
     Тот стигмат нам не лучше ль рассмотреть
     Подробнее, для пользы правосудья,
     Пока малютка дремлет? Прав ли я?

   БР. ФРАНЦИСК

     Брат Михаэлис, никогда, клянусь вам,
     Вы не были так правы, как теперь!

   БР. ПАСКАЛИС

     И я того же мнения.

   БР. АНТОНИЙ

     Я тоже.

   МИХАЭЛИС

     Как мне отрадно, братья, что меж нас
     Явилось наконец единодушье!

   (Наклоняется к Мадлен.)

     Спи, крошка, я тебя не разбужу.

   БР. ФРАНЦИСК

     Но где же знак?

   МИХАЭЛИС

     Его не нахожу я.

   БР. ФРАНЦИСК (заглядывая через плечо Михаэлиса.)

     Не этот ли?

   МИХАЭЛИС

     Родимое пятно.
     Хорошенькое пятнышко, не боле.

   Этот пассаж драмы «In nomine Domini» прекрасно коррелирует с записями Фидлера, о существовании которых Лохвицкая не знала, но, видимо, догадывалась. «То, что пишет Лохвицкая, – скорее порнография, чем поэзия», – записывает он мнение писателя-народника П.Ф. Якубовича [36 - Фидлер. Из мира литераторов… С. 312.]. Сам Фидлер, похоже, готов присоединиться к подобной оценке, однако прилежно переписывает наиболее откровенные стихи и тщательно фиксирует непристойные шутки писателей по этому поводу. При этом, насколько можно судить по сохранившимся письмам, Фидлер был одним из немногих, с кем Лохвицкая общалась и кого принимала в своем доме.
   Зимой 1898–1899 годов созданы многие стихотворения, которые Бальмонт позднее включит в посвященный Лохвицкой цикл «Зачарованный грот» сборника «Будем как солнце» (1903). Бурные страсти этого периода отразились и в более раннем сборнике «Горящие здания» (1900). Однако к концу той зимы между поэтами произошел если не разрыв, то заметное отчуждение. Можно предположить, что конфликт был вызван отказом Лохвицкой воплотить в жизнь то, что было воспето в стихах (это не согласуется с признанием Бальмонта Фидлеру, но вполне согласуется с той страстной неудовлетворенностью, которой полны его стихи), или же связь, если таковая была, прекратилась.
   В 1899–1900 годах Лохвицкая пишет драму «Бессмертная любовь», в которой сплетаются воедино уже намечавшиеся у нее «готические» мотивы. Главная героиня, Агнеса, замужем за графом Робертом, которого безумно любит. Но Роберт уезжает, оставив ее в тоске. В отсутствие Роберта в гости к ней приезжает его младший брат Эдгар, которым Агнеса увлекается под действием колдовского напитка забвения, который легкомысленно согласилась выпить в надежде облегчить душевную боль. В Эдгаре несомненно узнается Бальмонт. Впрочем, и Роберт похож на его «темного двойника». Заканчивается драма возвращением грозного Роберта и его жестокой расправой с женой, заподозренной в неверности. Умирая под пытками, Агнеса, «несчастная, но верная жена», прощает своего мучителя. В целом «Бессмертная любовь» предвосхищает литературу «темного фэнтези». В то же время в ней воплотилась мистика всепобеждающей, спасающей, торжествующей над смертью любви.
   Та же идея выражена в «Сказке о принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной»:

     Но и смерть не властна над любовью,
     И любовь Джемали не погибла,
     А зажглась лазурною звездою
     Над широкой, мертвою пустыней.

     И горит, горит звезда пустыни,
     Все ей снится, что из синей дали
     Вместе с ветром чей-то голос плачет:
     «Любите ли вы меня, Джемали?»

   Драматические сочинения и поэмы Лохвицкой успеха у читателей не имели, отраженная в них драма ее собственной души воспринималась с поразительным равнодушием. После разрыва с Бальмонтом и соответственно – отказа от темы страсти и чувственности Лохвицкая попыталась найти себя в религиозно-философской поэзии, но тут же обнаружилось, что на эти темы женщина тоже не имеет говорить, потому что ее внутренний опыт никем всерьез не воспринимается. Надо сказать, что это была скорее проблема читательского восприятия, чем самой поэтессы, мастерство которой значительно возросло по сравнению с первыми стихами. Но теперь у нее появились критики и читатели, которые хотели бы слышать продолжение «песен греха и страсти». Отзывы на III и IV тома ее собрания сочинений, которые художественно намного интереснее первых, почти исключительно критические.
   В результате Лохвицкая оказалась в некоем вакууме. Она не находила понимания ни в семье, ни в литературном окружении, ни у читателей. Надо думать, что такое положение было для нее весьма тяжело, однако тяжелее всего был разрыв с другом, единомышленником и возлюбленным – Бальмонтом. Их встречи вновь прекратились, последняя, по-видимому, относится к 1901 году. Роковую роль сыграло, вероятно, то, что в отсутствии личного общения Бальмонт, продолжая стихотворную перекличку, не мог оценить чувств предмета своей страсти. Лохвицкая не случайно подметила, что в нем «нет участья». Роль палача, которую он охотно играет в стихах той поры, выглядит чудовищно при сопоставлении с той ролью затравленной жертвы, в которой нередко выступает лирическая героиня Лохвицкой (а в сущности – сама поэтесса).
   Единственное письмо Бальмонта, сохранившееся в архиве Лохвицкой [37 - Мирра Лохвицкая. Неопубликованные стихотворения, переписка… С. 586.], официально по тону, не содержит ни приветствия, ни обращения и посвящено исключительно творчеству. Однако многое в нем читается между строк. Так, например, Бальмонт спрашивает Лохвицкую, каково ее впечатление от Гауптмана. Вероятно, имеется в виду переведенная им поэма «Потонувший колокол», которая стала для обоих поэтов еще одним предметом стихотворного диалога.
   Посвящение Лохвицкой страстно-эротического цикла «Зачарованный грот», а на деле – практически всего сборника «Будем как солнце» (так как «солнечную» тематику первой открыла именно она в своем раннем стихотворении «К солнцу») было, как минимум, вопиющей бестактностью, что заметили даже критики Лохвицкой, такие, как обозреватель одиозно-официозной газеты «Новое время» В.П. Буренин: «Не знаешь, чему более удивляться: неприличию ли скандалиста, издевающегося над поэтессой, во всяком случае, талантливой, или его упадочной тупости, т. к. он не в состоянии понять, что г-же Лохвицкой “не поздоровится от этаких похвал”» [38 - Буренин В.П. Критические очерки // Новое время. 1904, 9 января.]. О негативной реакции самой Лохвицкой на творчество Бальмонта этого периода свидетельствует Фидлер, записывая 30 декабря 1903 года: «Вчера и сегодня я наносил благодарственные визиты писательницам, принявшим участие в юбилейном обеде в мою честь <…> Лохвицкая сказала (сегодня) о Бальмонте, что как поэт он сделался банкротом, причем злостным, поскольку сам з н а е т, какую он пишет чушь» [39 - Фидлер. Из мира литераторов… С. 364.].
   Сложно сказать, какие цели преследовал Бальмонт. Если не считать его алкоголических «отпадений», он не был жестоким человеком. Возможно, нарушая все границы и подвергая возлюбленную откровенному глумлению, он рассчитывал рано или поздно освободить ее от предрассудков, которыми, по его мнению, она была опутана. Во всяком случае, даже в этой ненависти было еще очень много любви. Это время триумфальных успехов Бальмонта, – как на поэтическом поприще, так и в личной жизни. Вполне благополучный брак со свободомыслящей Екатериной Андреевой совмещается у него с бесчисленными романами, один из которых – с Еленой Цветковской – оказался наиболее прочным. В отличие от душевно уравновешенной Андреевой, Цветковская готова была полностью погрузиться в миф, творимый Бальмонтом. Попутно Бальмонт ведет переписку с Брюсовым, где делится с ним сокровенными переживаниями, до конца непонятными со стороны, но, судя по многочисленным отсылкам к образам переклички с Лохвицкой, непосредственно связанными с ней. Неожиданная и реальная смерть Лохвицкой 27 августа 1905 года легла водоразделом в этой странной поэтической игре.
   «Она рано умерла; как-то загадочно… Как последствие нарушенного равновесия ее духа… Так говорили…» [40 - Гриневская И.А. Я среди людей мира или мой энциклопедический словарь // Российский архив. XIV. С. 591.] – писала в своих воспоминаниях приятельница Лохвицкой, Изабелла Гриневская. Действительно, трудно не заподозрить связи между депрессивным, нередко на грани отчаяния, настроением последних книг Лохвицкой и ее преждевременной кончиной. Дотошный Фидлер сохранил для истории и медицинское заключение из больницы, где причины смерти названы: сердечное заболевание, дифтерит и Базедова болезнь. Этот диагноз кое-что объясняет. Базедова болезнь, вероятно, в значительной мере обусловила то неуравновешенное душевное состояние, в котором пребывала поэтесса. Когда у нее развилась сердечная болезнь (в некрологе, написанном корреспонденткой «Московских ведомостей», Юлией Загуляевой, названа «сердечная жаба», то есть стенокардия), неизвестно, но если бы она была длительной, едва ли Лохвицкая могла бы родить пятерых детей. Последние два-три года жизни она действительно много болела. В записке, адресованной Фидлеру, от 3 января 1903 года. поэтесса жалуется, что «лишена возможности видеть кого бы то ни было, кроме докторов и сиделок» [41 - См.: Александрова. Истаять обреченная в полете… С. 208–209.]. Но, по-видимому, состояние ее здоровья катастрофическим не было, потому что осенью 1904 года родился ее последний сын, Валерий. «Покойная была серьезно больна уже с декабря прошлого 1904 года, – писала в некрологе Лохвицкой журналистка Юлия Загуляева, – и порой с большим пессимизмом смотрела на свое положение, удивляясь, после ужасающих приступов боли и продолжительных припадков, что она еще жива». Возможно, роковую роль сыграла третья болезнь, упомянутая Фидлером: дифтерит, вследствие которого и наступила сердечная декомпенсация.
   «На лето она переехала на дачу в Финляндию, – продолжает Загуляева, – и там, под влиянием чудесного воздуха, ей стало немного лучше, но недавно болезнь ее настолько обострилась, что пришлось не только перевезти ее в город, но даже поместить в клинику, чтобы дать полный покой, не достижимый дома. У покойной было пятеро детей (младшему из них всего год), и несмотря на то, что она была нежнейшей матерью, она не могла более выносить детского шума и крика. Последние дни ее жизни были сплошным мучением. Ни днем, ни ночью не знала покоя бедняжка от нестерпимо острых страданий, и наконец страдания эти приняли такой ужасающий характер, что пришлось прибегнуть к впрыскиваниям морфия. Под влиянием морфия больная и спала последние свои два дня… и так и скончалась, бессознательно заснула, не зная, что умирает…» [42 - Загуляева Ю. Петербургские письма // Московские ведомости. 1905, 7 сентября. № 245. Полностью очерк см. в 3-м т. наст. изд.]
   Смерть Лохвицкой стала для всех неожиданностью несмотря на предшествующую продолжительную болезнь. Отчасти это говорит о том, что по-настоящему близких людей у нее в литературных кругах не было. Бальмонт, из друга ставший почти что врагом, продолжал страстно-воинственные нападки на «прекрасную колдунью» и «немую отшельницу», как он называл ее в стихах, но по-видимому, не подозревал, насколько его возлюбленная близка к роковой грани и насколько она нуждается в человеческом участии. Известие о ее кончине застало его в Прибалтике и на похороны он приехать в любом случае не мог.
   Похороны Лохвицкой – на Никольском кладбище Александро-Невской лавры – описаны несколькими свидетелями. Все они констатируют поразительное малолюдство – все-таки, несмотря на спад популярности в последние годы, она была очень известной поэтессой и многие любили ее стихи. Наиболее убедительное объяснение этому дает Фидлер: «Объявление о смерти появилось лишь в “Новом времени” – эту газету многие бойкотируют; жирным шрифтом выделены фамилия Жибер и имя, данное при крещении – Мария; в назначенный час (и до, и после) с непроглядно серого неба лил сильный дождь» [43 - Фидлер. Из мира литераторов… С. 413.]. К этому надо добавить, что заметка была напечатана в самый день погребения, 29 августа. Это трудно объяснить как-то иначе, кроме как нежеланием родных (видимо, прежде всего, мужа) видеть эти похороны публичными. Эти похороны, а также сделанная впоследствии надпись на памятнике, сохранившаяся доныне: «Мария Александровна Жи-бер (М. Лохвицкая)» – как нельзя лучше объясняют ее семейную ситуацию. Внутренняя жизнь ее души, ее творчество в семейной шкале ценностей всегда отодвигались на второй план по сравнению с обязанностями жены и матери.
   «Оба старших ее сына (гимназисты) держались совсем безучастно, – пишет далее Фидлер. – И только вдовец долго плакал над гробом, в котором лежала мертвая с искаженным лицом [44 - Выражение лица умершей описывала Загуляева: «Выражение лица покойной было какое-то странное: полуоткрытый рот точно улыбался, тогда как верх застывшего лица был сосредоточенно серьезен».]; он целовал ей лоб, губы и руки. Надежда Александровна Бучинская (Тэффи) была, подобно остальным сестрам, облачена в траур, что никоим образом не отражалось на ее лице» [45 - Там же.].
   К моменту смерти Мирры отношения между нею и Тэффи были настолько испорчены, что они не встречались совершенно, даже в гостях – и это все знали. Если в доме принимали одну, другой отказывали. В чем причина такой вражды и ограничивается ли она нарушением со стороны Тэффи давнего полудетского договора, неизвестно. Скорее всего, были какие-то другие причины. Может быть, Лохвицкая не одобряла развода сестры, которая сделала то, на что никак не могла пойти она сама: оставить детей мужу и предпочесть свободу и творчество. Сама Тэффи в воспоминаниях о Бальмонте вскользь рассказывает о своем знакомстве с ним «у сестры Маши» и о том, в каких комплиментах он перед ней рассыпался. Вероятно, здесь была затронута какая-то болевая точка.
   Бальмонт вскоре все же побывал в Петербурге. Свободу его передвижения ограничивал запрет на въезд в столичные города, однако в сентябре 1905 года уже вовсю бушевала революция и визит внешне оказался связан и с этим. Андреева писала в воспоминаниях, что он участвовал в митингах и произносил речи, влезая на тумбы. Но это, если и было, осталось лишь внешней стороной. Поэт остановился тогда на еще не еще не ставшей знаменитой «Башне» Вячеслава Иванова. По-видимому, они говорили о Лохвицкой, результатом этого общения стал ее некролог в журнале «Вопросы жизни», написанный Ивановым.
   Его взгляд близок к позиции Бальмонта: «В ней была древняя душа, страстная и простая, не страдающая расколом духа и плоти, а глубина ее была солнечная глубина, исполненная светом, и потому не казавшаяся глубиной непривычному взгляду» [46 - Вопросы жизни. 1905. № 9. С. 292.].
   Бальмонт, по-видимому, был потрясен смертью возлюбленной, но еще не отошел от прежней ненависти и высказывал вещи весьма противоречивые. «Лохвицкая – красивый романс» [47 - Литературное наследство. Т. 98. В.Я. Брюсов и его корреспонденты. Ч. 1. С. 168.] – равнодушно пишет он Брюсову. Осенью 1905 года он пишет стихи, составившие сборник «Злые чары», который вышел в 1906-м году. Само название – не просто словесное клише, но один из ключевых образов стихотворной переклички Бальмонта и Лохвицкой.
   Еще один биографический момент, который едва ли можно отнести к числу случайных совпадений: после смерти Лохвицкой Бальмонт не возвращается к Андреевой, хотя всячески заверяет ее в неизменности своих чувств. Отныне его постоянной спутницей до конца жизни становится Елена Цветковская, с которой в конце 1905 года он уехал за границу. В 1907 году у них рождается дочь Мирра. Для Бальмонта, по-видимому, это было не просто увековечение памяти поэтессы в имени дочери, это была своего рода реинкарнация. Мирре Бальмонт от рождения было определено стать поэтессой и она действительно впоследствии стала писать стихи, но ее жизнь в итоге оказалась совершенно искалечена этим навязанным ей от рождения чужим мифом. Однако у Бальмонта была своя логика. Предпочтение Елены Цветковской Екатерине Андреевой, вероятно, и было связано с тем, что первая готова была жить в его мифе, вторая – нет, и к тому же именно Андрееву Лохвицкая считала своей соперницей.
   Сборники Бальмонта 1906–1912 годов – «Злые чары», «Птицы в воздухе», «Зеленый вертоград», «Зарево зорь» – полны созидаемым мифом о возлюбленной, утраченной но вечно живой. Эмоциональное напряжение в них очень сильно, не исключено, что вторая в жизни попытка самоубийства, предпринятая поэтом в 1909 году, обусловлена теми же переживаниями. В стихах этих лет продолжается тот же интертекст, полный аллюзий на поэзию Лохвицкой, но малопонятный вне контекста. Читательская публика, от которой Лохвицкую уже заслонили собой поэты нового поколения, более значительные и яркие, уже не улавливала этих аллюзий, и Бальмонт тоже начал терять свою популярность: у него видели лишь самоповторы, уже лишенные прежней энергии. Однако его творчество развивалось по собственным законам. Подлинный расцвет его поэзии, до сих пор не оцененный по достоинству, был еще впереди – он приходится на послереволюционную эмиграцию.
   В 1913 году Бальмонт вернулся в Россию и поселился в Петербурге. Было ли в этом выборе желание быть ближе к могиле Лохвицкой, неизвестно, однако до нас дошло еще одно его признание, сделанное все тому же Фидлеру, который записал 13 ноября 1913 года: «Вчера вечером, без четверти одиннадцать, когда я уже ложился спать на оттоманке в моем кабинете, явился Бальмонт со своей Еленой. Он был совершенно трезв. <…> О Мирре Лохвицкой (мы были одни в кабинете, снова утратившем спальный вид) Бальмонт сказал, что любил ее и продолжает любить до сих пор: ее портрет сопровождает его во всех путешествиях» [48 - Фидлер. Из мира литераторов… С. 615.]. Этот портрет (среди портретов других любимых женщин) останется при нем до конца его жизни. В своих стихах он продолжает тот же интертекст и поздние его произведения намного глубже и драматичнее ранних:

     Велика пустыня ледяная,
     Никого со мною в зорком сне.
     Только там, средь звезд, одна, родная,
     Говорит со мною в вышине.

     Та звезда, что двигаться не хочет,
     Предоставя всем свершать круги,
     В поединке мне победу прочит
     И велит мне: «Сердце сбереги»

(«Поединок»)
   Несомненно, речь идет о той же «звезде пустыни», о которой Лохвицкая писала в своей странной сказке, где все герои погибли, но любовь их все же не пропала напрасно. В поздних стихах Бальмонта мерцают все те же цвета «расцветов»: «желтый – красный – голубой», – или пара, тоже обыгранная в перекличке: «зеленый – красный», – цвет жизни и цвет смерти. Давно умершая возлюбленная, его Аннабель Ли, ждет лирического героя в саркофаге, чтобы им навеки упокоиться вместе.

     И вот восходит звезда морская,
     Маяк вечерних, маяк ночных.
     Я сплю. Как чутко. И ты – живая,
     И я, весь белый, с тобою тих

(«Белый луч»)
   Именно это когда-то предсказала Лохвицкая:

     Мне снилось – мы с тобой дремали в саркофаге,
     Внимая, как прибой о камни бьет волну.
     И наши имена горели в чудной саге
     Двумя звездами, слитыми в одну

(«В саркофаге»)
   Принято думать, что Лохвицкую забыли вскоре после смерти (об этом, в частности, говорит Бунин в воспоминаниях о ней). Однако это не совсем так. Официально новой поэзией она была отвергнута. Брюсов даже не поместил в «Весах» посвященного ей некролога. Однако это было не невнимание к ней как к персоне незначительной, а сознательно и не без колебаний принятое решение. Дело в том, что некролог ее Брюсов задумал, но не дописал: он остался в черновиках. Назывался он «Памяти колдуньи» и начинался словами: «Творчество Лохвицкой – неизменная, неутолимая тоска [жажда] по не-земному, не-здешнему». Не исключено, что он не стал печатать этот некролог именно потому, что не хотел, чтобы Лохвицкую опознали в его Ренате (он как раз работал над «Огненным ангелом» и был захвачен подпитывающими работу страстями). Через пять лет он задним числом включит в сборник «Далекие и близкие» другой некролог, о котором мы упоминали вначале. Но в целом его негативная оценка творчества Лохвицкой не изменится, а приобретшее авторитет мнение окажет существенное влияние на восприятие ее в модернистской среде. С тех пор о Лохвицкой не было принято говорить иначе, как с пренебрежением, хотя аллюзии на ее поэзию присутствуют у многих поэтов Серебряного века и даже более позднего времени: от Блока и Гумилева, Ахматовой и Цветаевой – вплоть до Бродского. Однако эта преемственность, как правило, не афишировалась.
   Единственным, кто открыто признавал влияние Лохвицкой, был Игорь-Северянин, посвятивший памяти Лохвицкой множество стихов и перепевший множество ее мотивов.

     «Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»
     Он в душе у меня, твой лазоревый стих!
     Я склоняюсь опять, опечален и тих,
     У могилы твоей, чуждой душам рабов.

     У могилы твоей, чуждой душам рабов,
     Я склоняюсь опять, опечален и тих.
     «Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»
     Он в душе у меня, твой пылающий стих!

     Он в душе у меня, твой скрижалевый стих!
     «Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»
     У могилы твоей, чуждой душам рабов,
     Я склоняюсь опять, опечален и тих.

     Я склоняюсь опять, опечален и тих,
     У могилы твоей, чуждой душам рабов,
     И в душе у меня, твой надсолнечный стих:
     «Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»

(«Рондолет»)
   Северянин даже создал своеобразный культ Лохвицкой и назвал ее именем вымышленную страну – Миррэлию. Но при том, насколько эпатажной была его собственная манера и неоднозначной – его собственная слава, авторитета Лохвицкой это не прибавило.
   После революции в России Лохвицкую, разумеется, не издавали по идеологическим причинам, причем отчасти потому, что ее фамилия оказалась под запретом из-за брата, генерала Лохвицкого, видного участника Белого движения. Отдельные подборки ее стихов входили в антологии, – здесь можно отметить издание «Поэты 1880-х – 1890-х гг.» Большой серии Библиотеки поэта и сборник «Русские поэтессы XIX в.», подборка в котором, пожалуй, наиболее удачна. Эмиграция также не обнаружила интереса к наследию Лохвицкой, хотя ее продолжали помнить как сестру знаменитой Тэффи. Сама Тэффи, по-видимому, так и не простила ей своих обид и ничего о ней не написала.
   К величайшему сожалению, та исключительная жертва, которую Лохвицкая принесла своей семье, предпочтя интересы детей – собственным, не обеспечила благополучия и счастья ее сыновьям. Их судьбы драматичны, как драматична вся история их поколения. Старший, Михаил, участник Белого движения, эмигрировал сначала во Францию, потом в США, но уже в старости, в 1967 году, покончил с собой, будучи не в силах пережить смерть любимой жены. Два средних сына, – Евгений, вопреки материнским надеждам, так и не ставший поэтом, и Владимир – остались в России и умерли в Ленинграде во время блокады.
   Особенно трагично сложилась жизнь четвертого сына Лохвицкой, Измаила. Он также прошел фронты гражданской войны и оказался в эмиграции, где судьба свела его с семьей Бальмонта. Кажется, что такие истории невозможны в жизни и бывают только в романах, однако это случилось в реальности: сын Лохвицкой влюбился в дочь Бальмонта Мирру, «новое воплощение» своей матери, и, отвергнутый ею, покончил с собой в возрасте двадцати четырех лет. Эта драма косвенно отразилась в рассказе Тэффи «Майский жук», хотя никаких биографических выводов из него сделать нельзя.
   Судьбы младшего сына Лохвицкой, Валерия, а также ее мужа, неизвестны. Никто из родственников ничего о ней не написал – потомки тех, кто остался в России, порой даже не знали об этом родстве. Так, уже будучи взрослым человеком, открыл для себя родство с поэтессой внук ее младшей сестры Елены, Николай Иванович Пландовский-Тимофеев, в недавние годы восстановивший ее надгробный памятник на Никольском кладбище.
   «Стихотворения Лохвицкой не были оценены по достоинству и не проникли в “большую публику”, – писал в ее некрологе М.О. Гершензон, – но кто любит тонкий аромат поэзии и музыку стиха, те сумели оценить ее замечательное дарование и для тех ее недавняя смерть была утратой… Прежде всего, очарователен стих Лохвицкой. Вся пьеса удавалась ей сравнительно редко: она точно не донашивала свой поэтический замысел и воплощала его часто тогда, когда он в ней самой еще не был ясен. Но отдельная строфа, отдельный стих часто достигают у нее классического совершенства. Кажется, никто из русских поэтов не приблизился до такой степени к Пушкину в смысле чистоты и ясности стиха, как эта женщина-поэт; ее строфы запоминаются почти так же легко, как пушкинские» [49 - Гершензон М.О. Рецензия на сб. «Перед закатом» // Вестник Европы. 1908. № 7. C. 338.].
   Несмотря на весьма консервативную позицию российского литературоведения, почему-то канонизировавшего фактическое исключение Лохвицкой из истории русской литературы и не стремящегося к исправлению этой ошибки, вопрос этот по-прежнему остается насущным. За последние десятилетия дело слегка сдвинулось с мертвой точки, появилось несколько исследований ее творчества, причем сначала – на Западе. По словам В.Ф. Маркова, «жгучий, женственный стих» Лохвицкой «определенно требует внимания и реабилитации». Марков также назвал ее «кладезем пророческих предвосхищений». «Ее любовь к Солнцу опередила Бальмонта лет на десять (знаменитое “Солнца! Дайте мне солнца! Я к свету хочу!..”) <…> до Бальмонта она воспевала Майю и интересовалась русским фольклором и Египтом. Но она писала и о “канатной плясунье” (и об “одиночестве вдвоем”) до Ахматовой, ставила в стихи “дождь” и “плащ” до Юрия Живаго и употребляла слова вроде “теревинф” до Вячеслава Иванова; у нее даже есть слабые предвестия Цветаевой» [50 - Markov V. Kommentar zu den dichtungen von K.D. Bal’mont, 1890–1919. Köln, Wien, 1988. S. 157.]. Однако рецепция ее в последующей литературе еще ждет своих исследователей и здесь возможны потрясающе интересные открытия. Помимо тех отголосков, которые уже были упомянуты выше, можно назвать и другие. К примеру, разве не очевидна параллель между летающими колдуньями Лохвицкой, одну из которых зовут Мюргит, и булгаковской Маргаритой? То, что Лохвицкую мало упоминают, ни о чем не говорит: при той негативной репутации, которая была создана вокруг ее имени, читатели (и особенно читательницы) часто просто не желали идти против устоявшегося мнения, навлекая на себя обвинения в дурном вкусе, а между тем втайне отыскивали ее стихи и увлекались ими. Право утверждать это пишущей эти строки дает ряд признаний, полученных от разных лиц в ходе многолетних исследований творчества поэтессы.
   Итак, выпуская в канун 150-летия рождения поэтессы полное собрание ее сочинений, мы надеемся, что путь ее в «большую публику» только начинается.

Т.Л. Александрова

Стихотворения

   Мужу моему
   Евгению Эрнестовичу Жибер

     Думы и грезы мои и мечтанья заветные эти
     Я посвящаю тебе. Все, что мне в жизни ты дал, —
     Счастье, и радость, и свет – воплотила я в красках и звуках,
     Жар вдохновенья излив в сладостных песнях любви.

Том I

1889–1896

«Душе очарованной снятся лазурные дали…»

     Душе очарованной снятся лазурные дали…
     Нет сил отогнать неотступную грусти истому…
     И рвется душа, трепеща от любви и печали,
     В далекие страны, незримые оку земному.

     Но время настанет, и, сбросив оковы бессилья,
     Воспрянет душа, не нашедшая в жизни ответа,
     Широко расправит могучие белые крылья
     И узрит чудесное в море блаженства и света!

«Если б счастье мое было вольным орлом…»

     Если б счастье мое было вольным орлом,
     Если б гордо он в небе парил голубом, —
     Натянула б я лук свой певучей стрелой,
     И живой или мертвый, а был бы он мой!

     Если б счастье мое было чудным цветком,
     Если б рос тот цветок на утесе крутом, —
     Я достала б его, не боясь ничего,
     Сорвала б и упилась дыханьем его!

     Если б счастье мое было редким кольцом,
     И зарыто в реке под сыпучим песком,
     Я б русалкой за ним опустилась на дно, —
     На руке у меня заблистало б оно!

     Если б счастье мое было в сердце твоем, —
     День и ночь я бы жгла его тайным огнем,
     Чтобы мне без раздела навек отдано,
     Только мной трепетало и билось оно.

1891

Весна

     То не дева-краса от глубокого сна
     Поцелуем любви пробудилась…
     То проснулась она, – молодая весна,
     И улыбкой земля озарилась.

     Словно эхо прошло, – прозвучала волна,
     По широким полям прокатилась:
     «К нам вернулась она, молодая весна,
     Молодая весна возвратилась!..»

     Смело в даль я гляжу, упованья полна, —
     Тихим счастием жизнь осветилась…
     Это снова она, молодая весна,
     Молодая весна возвратилась!

1889

«Вы снова вернулись – весенние грезы…»

     Вы снова вернулись – весенние грезы,
     Летучие светлые сны!
     И просятся к солнцу душистые розы —
     Любимые дети весны.

     Чаруют и нежат волшебные звуки,
     Манят, замирая вдали.
     Мне чудится… чьи-то могучие руки
     Меня подымают с земли.

     «Куда ж мы летим? где приют наслаждения?
     Страну моих грез назови!»
     И вот – будто отзвуки чудного пенья —
     Мне слышится шепот любви:

     «Туда мы умчимся, где царствуют розы,
     Любимые дети весны
     Откуда слетают к нам ясные грезы,
     Прозрачные, светлые сны.

     Туда, в ту безбрежную даль унесемся,
     Где сходится небо с землей,
     Там счастьем блаженным мы жадно упьемся
     И снова воскреснем душой!»

     Я плачу… но это последние слезы…
     Я верю обетам весны…
     Я верю вам, грезы, весенние грезы,
     Летучие, светлые сны!

1889

1889

Песнь любви

     Хотела б я свои мечты,
     Желанья тайные и грезы
     В живые обратить цветы, —
     Но… слишком ярки были б розы,

     Хотела б лиру я иметь
     В груди, чтоб чувства, вечно юны,
     Как песни стали б в ней звенеть, —
     Но… порвались бы сердца струны!

     Хотела б я в минутном сне
     Изведать сладость наслажденья, —
     Но… умереть пришлось бы мне,
     Чтоб не дождаться пробужденья!

Notturno

     Что за ночь!.. как чудесно она хороша!
     Тихо веет зефир с высоты.
     Ароматом лугов и прохладой дыша,
     Он целует, ласкает цветы.
     Гимн победный звучит и несется в окно, —
     О блаженстве поет соловей.
     Но к чему, если гордое сердце одно
     Не заставит он биться сильней?
     И зачем так пленительно блещет луна
     В ореоле прозрачных лучей?
     И зовет… и манит… И, томленья полна,
     Я с нее не спускаю очей.
     Ах, когда бы с тобой в эту ночь я могла,
     Как и прежде, внимать соловью, —
     Я бы жизнь, я бы душу свою отдала
     За единую ласку твою!
     Я б созналась теперь, как давно о тебе
     Я тоскую при свете луны,
     Как измучилось сердце в бесплодной борьбе,
     Как любви обольстительны сны!
     Я б шептала под трели ночного певца
     Речи, полные страсти живой,
     Про любовь без границ, про восторг без конца,
     Про желанья души огневой!
     Я б сказала… Но поздно… замолк соловей…
     Лишь одна, неизменно ясна,
     Из-за темной листвы задремавших ветвей
     Упоительно блещет луна…

1889

Утренняя серенада

   Зажглась заря, а сон тебя ласкает.
Русский романс

     Блистает день, и пурпурный, и ясный,
     На высях гор.
     Тебе пою; мне вторит хор согласный,
     Воздушный хор.
     Проснись, дитя! забудь ночные грезы,
     Рассей мечты.
     В твоем саду уже раскрылись розы, —
     Проснись и ты!
     Цветов любви в окно я набросаю
     На грудь твою.
     Тебя люблю, но страсть свою скрываю,
     В душе таю.
     И только в песне пламенной и нежной
     Звучит она,
     И льется песнь, как моря шум
     мятежный,
     Тобой полна!

Фея счастья

     На пестром ковре ароматных цветов,
     При трепетном свете луны,
     Уснул он под лепет немолчный листов,
     Под говор хрустальной волны.

     Но вдруг притаился шумливый ручей,
     Замолк очарованный лес.
     Он видит… качели из лунных лучей
     Спускаются тихо с небес.

     Он видит… с улыбкой на ясном лице,
     В одежде воздушной, как дым,
     Вся светлая, в дивно-блестящем венце,
     Склонилася фея над ним.

     «Мой мальчик! садись на качели ко мне,
     Нам весело будет вдвоем…
     Вздымаясь все выше к сребристой луне —
     Мы в лунное царство порхнем!

     Земную печаль и невзгоды забудь, —
     Страданье неведомо мне.
     Головкой кудрявой склонись мне на грудь
     И счастью отдайся вполне…

     Ты слышишь ли шепот, лобзанья и смех,
     Аккорды невидимых лир?
     То к нам приближается царство утех,
     Мой лунный, серебряный мир!»

     Хотел он проснуться, но чудного сна
     Он чары рассеять не мог.
     А фея звала его, страсти полна,
     В свой тайный волшебный чертог.

     И долго качалась и пела над ним,
     Когда ж заалелся восток,
     Она унеслась к небесам голубым,
     На грудь его бросив цветок.

«Весна!.. Наконец в эту светлую, ясную ночь…»

     Весна!.. Наконец в эту светлую, ясную ночь
     Могу я вполне насладиться,
     Могу отогнать все сомненья тревожные прочь
     И в грезах волшебных забыться.

     Весна!.. Сколько счастья и сколько страданья опять
     В душе пробудилось невольно.
     Как будто еще не довольно любить и страдать,
     И верить, и ждать не довольно?

     Как будто… Но запахом свежим весенних цветов
     Пахнуло в окно отпертое, —
     И вспомнилось время беспечно-счастливых годов,
     То время – давно отжитое.

     «Оно возвратится, оно возвратится опять! —
     Мне шепчет весна молодая. —
     Вновь сердце забьется, и будет рассудок дремать
     Под сказки зеленого мая».

«Ни речи живые, ни огненный взгляд…»

     Ни речи живые, ни огненный взгляд
     В ней душу его не пленяли,
     Но косы, но русые косы до пят
     Расстаться с русалкой мешали.

     Напрасно он бился в коварных сетях,
     Напрасно к сопернице рвался,
     Запутался в чудных ее волосах
     И с нею навеки остался.

Царица снов

     Говорят, в царстве гномов есть чудо-дворец,
     Весь из золота слит и порфира;
     Там рубиновый трон и алмазный венец
     Ждут царицу подземного мира.

     Есть на дне океана коралловый грот,
     Где блестят жемчуга дорогие,
     Там усердно служили б владычице вод
     Шаловливые рыбки морские.

     Но в подземные недра меня не манит
     Обещанье заманчивой сказки,
     Я люблю, если солнце мне душу живит,
     Если ярко мне косы оно золотит,
     Рассыпая горячие ласки.

     И хрустальная глубь не прельщает мой взор,
     Не сулит мне желанной свободы; —
     Мне милее лазурного неба шатер
     И полей и лугов необъятный простор,
     Красота беспредельной природы.
     Нет, царить я б хотела над миром теней,
     Миром грез и чудес вдохновенья,
     Чтобы сны покорялися воле моей,
     Чтоб послушны мне были виденья!

     Я послала бы детям веселые сны,
     Чтоб смеялись они, засыпая;
     И приснились бы птичкам проказы весны,
     Наслажденья цветущего мая.

     А сама я, надев серебристый покров
     Из тумана и лунного света,
     Полетела б на землю царицею снов,
     Чтоб припасть к изголовью поэта…
     Он проснется… он вспомнит о радужных снах,
     Позабудет заботы земные —
     И в каких вдохновенных, могучих стихах
     Перескажет виденья ночные!

Призыв

     Полупрозрачной легкой тенью
     Ложится сумрак голубой, —
     В саду, под белою сиренью,
     Хочу я встретиться с тобой.

     Тоска любви!.. С какою силой
     Она сжимает сердце мне,
     Когда я слышу голос милый
     В ночной унылой тишине!

     Деревья дремлют… Небо ясно…
     Приди! – я жду тебя одна.
     О, посмотри, как ночь прекрасна,
     Как упоительна весна! —

     Все полно неги сладострастья,
     Неизъяснимой красоты…
     И тихий вздох избытка счастья
     Раскрыл весенние цветы.

«Ты не думай уйти от меня никуда…»

     Ты не думай уйти от меня никуда!..
     Нас связали страданья и счастья года;
     Иль напрасно любовью горели сердца,
     И лобзанья, и клятвы лились без конца?

     Если жить тяжело, можно страх превозмочь,
     Только выберем темную, темную ночь,
     И когда закатится за тучу луна, —
     Нас с высокого берега примет волна…

     Разметаю я русую косу мою
     И, как шелковой сетью, тебя обовью,
     Чтоб заснул ты навек под морскою волной
     На груди у меня, неразлучный со мной!

«Могла ль не верить я, когда с такою страстью…»

     Могла ль не верить я, когда с такою страстью
     Твой неотступный взор следил за мной везде?
     Да, я поверила обманчивому счастью,
     Недостижимо блещущей звезде!

     Могла ль не верить я, когда мои сомненья
     Умел рассеять ты улыбкою одной?
     Без жарких слов любви, без клятв и уверенья
     Ты овладел отзывчивой душой.

     Могла ль не верить я, когда могучей властью
     Был побежден мой ум и воля вся моя?
     Да, я поверила обманчивому счастью…
     Но, милый друг, могла ль не верить я?

Последние листья

     Я вышла в сад. Осеннею порой
     Был грустен вид дерев осиротелых,
     И на земле – холодной и сырой —
     Лежал ковер из листьев пожелтелых.

     Они с нагих срывалися ветвей,
     Кружилися и падали бесшумно, —
     Как сон… как смерть… А жить душе моей
     Хотелося так страстно, так безумно!

     О, где ты, зной томительных ночей?
     Где пенье птиц, цветов благоуханье
     И животворных солнечных лучей
     Безмолвные, но жаркие лобзанья?..

     Зачем мечты мою волнуют грудь? —
     Прошла весна, исчезли чары лета…
     Зачем же сердце хочет их вернуть,
     И рвется к ним, и требует ответа?..

«Придешь ли с новою весной…»

     Придешь ли с новою весной,
     О светлый май, о май желанный,
     Как мальчик, резвый и живой,
     И, как цветок, благоуханный?

     Тебя с восторгом встретит вновь
     В тебя влюбленная природа,
     С тобой вернется к нам свобода,
     Вернется счастье и любовь!

     Ты мысли, чувства и желанья
     Сольешь в стремлении одном, —
     И снова зазвучат лобзанья
     В прозрачном сумраке ночном!

Мрак и свет

//-- I --//

     Покрыла землю дымкой голубою
     Горячая мерцающая ночь.
     Недолго я боролася с собою, —
     Я не могла желанья превозмочь.
     Из душной кельи вышла я украдкой
     И чудный мир открылся предо мной,
     Заворожил меня истомой сладкой,
     Окутал синей пеленой…
     В болезненно-томительном чаду
     Я шла вперед, сама не сознавая,
     Куда иду, зачем иду…
     Мне чудилось, вершинами кивая,
     Меня приветствовал деревьев темный ряд…
     И слышалось шептание дриад…
     А под ногой змеилась, как живая,
     Лазурная и мягкая трава.
     Но странные тревожили слова
     Мой чуткий слух… Казалось, в отдаленье
     Звучало и лилось таинственное пенье,
     Все ближе … все сильней!.. Дыханье затая,
     Впивала я неведомые звуки…
     Вдруг… страстные мой стан обвили руки —
     И кто-то прошептал: «Ты наша… Ты моя!..»
     И все смешалось в сумраке ночном…
     Но как сквозь сон чарующий, могу я
     Припомнить жар и трепет поцелуя
     И светлый серп на небе голубом…

//-- II --//

     Минула ночь… На берегу крутом
     Очнулась я; тоска меня давила.
     Возможно ль жить!.. А после… а потом?..
     Не лучше ли холодная могила?..
     Не лучше ли на дне глубоком спать,
     Не чувствовать, не думать, не желать,
     От бед земных, отчаянья, сомненья,
     Там вечное найти успокоенье?..
     В последний раз на землю долгий взор
     Я кинула, и… сердце встрепенулось!..
     Вокруг меня все ожило, проснулось.
     Сквозь утренний туман алели выси гор,
     Темнели берегов далеких очертанья,
     Пестрел лугов нескошенный ковер…
     И так хорош, так полон обаянья
     Был Божий мир, что жгучая печаль
     Утихнула… и жизни стало жаль.
     Зажглась заря… живительной прохладой
     Повеял с моря легкий ветерок,
     И первый луч надеждой и отрадой
     Сменил тоску в взволнованной груди…
     Еще так много счастья впереди!..
     «Ты наша… ты моя!..» Нет! слезы умиленья
     Мне вызвал на глаза прилив иной любви…
     О, Боже мой! прости мне заблужденья
     И на борьбу и жизнь меня благослови…

1890

«Зачем твой взгляд, – и бархатный, и жгучий…»

     Зачем твой взгляд, – и бархатный, и жгучий,
     Мою волнует кровь
     И будит в сердце силою могучей
     Уснувшую любовь.

     Встречаясь с ним, я рвусь к тебе невольно,
     Но страсть в груди давлю…
     Ты хочешь знать, как сладко мне и больно, —
     Как я тебя люблю?..

     Закрой глаза завесою двойною
     Твоих ресниц густых, —
     Ты не прочтешь под маской ледяною
     Ни дум, ни чувств моих.

«Да, это был лишь сон! Минутное виденье…»

     Да, это был лишь сон! Минутное виденье
     Блеснуло мне, как светлый метеор…
     Зачем же столько грез – блаженства и мученья
     Зажег во мне – неотразимый взор?

     Как пусто, как мертво!.. И в будущем все то же…
     Часы летят… а жизнь так коротка?..
     Пусть это был лишь сон, но призрак мне дороже
     Любви живой роскошного цветка.

     Рассеялся туман, и холод пробужденья
     В горячем сердце кровь оледенил…
     Ведь это был лишь сон… минутное виденье…
     Но отчего ж забыть его нет сил?

В монастыре

     Вечный холод и мрак в этих душных стенах,
                    Озаренных сияньем лампад,
     И вселяет невольно таинственный страх
                    Образов нескончаемый ряд…

     Раз, весной, вместе с лунным лучом, мотылек
                    В мою темную келью впорхнул;
     Он уста мои принял за алый цветок
                    И лобзаньем к ним жадно прильнул.

     С этих пор я не знаю, что сталось со мной…
                    Будто что-то припомнила я…
     Все мне чудится сад, освещенный луной,
                    Все мне слышится песнь соловья…

     И забыться нет сил, и молиться нет слов…
                    Я нема пред распятьем святым…
     О, сорвите с меня этот черный покров,
                    Дайте волю кудрям золотым!..

     Ах, зачем родилась я не птичкой лесной, —
                    Я в далекий умчалась бы край,
     И заботы, и радости жизни земной
                    Заменили б потерянный рай!

«Как тепло, как привольно весной…»

                   Как тепло, как привольно весной!
     Наклонилися ивы над зыбкой волной,
                   Как зеленые кудри русалок.
                   И разлился по чаще лесной
                   Упоительный запах фиалок.

                   Тише, сердце!.. Умолкни, усни!..
     Не обманут тебя эти майские дни
                   Обаяньем весны благодатной; —
                   Как весенние песни, – они
                   Отзвучат и замрут невозвратно…

     Вновь нависнет осенний туман,
                   Перелетных потянется вдаль караван,
                   Охладеют свинцовые воды.
                   Для чего ж этот вечный обман,
                   Эта старая сказка природы?

«Сирень расцвела; доживали смелее…»

     Сирень расцвела; доживали смелее
     Свой радужный век мотыльки,
     Одна я бродила по старой аллее
     В приливе невольной тоски.

     Что в душу закралось, чей голос так нежно
     Навеял былые мечты?..
     Я счастья искала и с ветки небрежно
     В раздумье срывала цветки.

     Вставали минувшего милые тени,
     Слезою туманился взор,
     И сыпались венчики белой сирени,
     Как снег, на зеленый ковер…

     А все наслаждалось, все жизнью дышало
     В весенний ликующий день,
     И, тихо качаясь, кругом разливала
     Свой сладостный запах сирень…

Ночи

     Как жарко дышат лилии в саду!
     Дыханьем их весь воздух напоен…
     И дремлет сад: к зеркальному пруду
     Склонился весь, в мечтанье погружен.

     Как эта ночь немая хороша! —
     Аллеи спят, безмолвны и темны…
     Не рвется в мир таинственный душа…
     Ни соловьиных песен, ни луны.

     Очами звезд усыпан неба свод:
     Их трепетный, зеленоватый свет
     Чуть серебрит поверхность сонных вод, —
     Они глядят… и шлют земле привет.

     Спокойно все – и небо, и вода.
     Ласкающий весь мир объемлет мрак…
     Ни дум, ни грез… О, если бы всегда,
     О, если б вечно, вечно было так!..

     Но помню я ночь лунную, она
     Тревожна так и горяча была…
     И соловей все плакал у окна,
     Все пел… о чем? – понять я не могла.

     Печальный взор на небо устремив,
     Я слушала и странною тоской
     Сжималась грудь. Загадочный призыв
     Звучал и рос… Могучею волной

     Захватывал он душу и терзал,
     И влек ее!.. Так бешеный поток
     На грозный риф, к уступам диких скал
     Несет порой доверчивый челнок…

     Но канула, исчезла без следа
     Больная ночь. – Прохлады полный мрак
     Царит кругом… О, если бы всегда,
     О, если б вечно, вечно было так!

Не забыть никогда

//-- I --//

     Ты помнишь скамейку на дальней дорожке,
     Где липовый свод был так густ и высок,
     Где как-то случайно с споткнувшейся ножки
      Упал на траву башмачок?
     Ты помнишь ли трепет любви и смущенья,
     И сладость блаженства в минуту забвенья, —
     Взаимного чувства невольный порыв?
     Волшебные сны!.. Ты забудешь ли их?
     О, верь мне, безумно захочешь ты снова
     Вернуть на мгновенье хоть призрак былого —
     Не вырвать из памяти счастья года, —
     Не забыть никогда, не забыть никогда!

//-- II --//

     Ты помнишь, как чары весенней природы
     Сводили нас дивною властью своей,
     Дразнили возможностью тайной свободы,
      Мерцанием светлых ночей?
     Ты помнишь ли наши вечерние встречи,
     Горячие ласки, заветные речи?
     Весны золотой невозвратные дни,
     Как песни любви отзвучали они!
     О, верь мне, нигде не найдем мы забвенья, —
     Минувшего счастья восстанут виденья,
     От них нам всю жизнь не уйти никуда…
     Не забыть никогда, не забыть никогда!

//-- III --//

     Ты помнишь, как нежил нас ветер душистый,
     На мысль навевая истому и лень,
     Как долго искали мы чащи тенистой
      В июньский томительный день?
     А солнце палящими жгло нас лучами,
     И мучило нас, и смеялось над нами,
     Стараясь сквозь ветви деревьев взглянуть
     На русые косы, на белую грудь.
     О, верь мне, напрасно, отдавшись надежде,
     Захочешь ты жизнью упиться, как прежде, —
     Минувшие дни отошли без следа…
     Не вернуть никогда, не вернуть никогда!

//-- IV --//

     Ты помнишь, как в сумраке темного парка
     Мы часто бродили в полуночный час
     И звезды сияли так чудно, так ярко,
      С любовью взирая на нас?
     А старые сосны, в безмолвной печали,
     Вершинами хвойными грустно качали,
     Да с ветки черемухи песней своей
     Влюбленную пару встречал соловей…
     О, верь мне, бессмертны такие мгновенья,
     В них рая блаженство, в них ада мученья,
     Их сердце с тоской сохранит навсегда…
     Не забыть никогда, не забыть никогда!

//-- V --//

     Ты помнишь, как жарко тебя я любила,
     Как страсть разгоралась сильней и сильней?
     Казалось, ни время, ни жизнь, ни могила
     Любви не изменят моей.
     С тобой я готова была на изгнанье,
     На горе и муки, на смерть и страданье, —
     Но с первым дыханьем холодной зимы
     Спокойно и гордо рассталися мы.
     О, верь мне, разлука не может быть вечна,
     Затем что люблю я тебя бесконечно!
     Пусть прежнего счастья померкла звезда, —
     Мне тебя не забыть, не забыть никогда!

30 октября 1890

Среди цветов

     Вчера, гуляя у ручья,
     Я думала: вся жизнь моя —
                   Лишь шалости и шутки.
     И под журчание струи
     Я в косы длинные свои
                   Вплетала незабудки.

     Был тихий вечер и кругом,
     Как бы в дремоте перед сном,
                   Чуть трепетали ивы —
     И реяли среди цветов
     Стада стрекоз и мотыльков,
                   Беспечно-шаловливы.

     Вдруг слышу шорох за спиной…
     Я оглянулась… Предо мной,
                   И стройный, и высокий,
     Стоит и смотрит на меня
     Очами, полными огня,
                   Красавец черноокий.

     «Дитя, зачем ты здесь одна?
     Смотри уже взошла луна,
                   Огни погасли в селах…»
     А я в ответ: «Среди цветов
     Пасу я пестрых мотыльков,
                   Пасу стрекоз веселых».

     И рассмеялся он тогда:
     «Дитя, оставь свои стада
                    Пасти самой природе;
     Пойдем со мной в прохладный грот…
     Ты слышишь? – Соловей поет
                    О счастье, о свободе…

     Под вечный лепет звонких струй
     Там слаще будет поцелуй,
                    Отраднее молчанье;
     И не сомнется твой венок,
     И не сотрется бархат щек
                    От нежного лобзанья!»

     Мне странен был язык страстей, —
     Не тронули души моей
                    Мольбы и заклинанья;
     Как лань, пустилась я домой,
     Стараясь страх умерить мой
                    И груди трепетанье…

     С тех пор потерян мой покой! —
     Уж не брожу я над рекой
                    В венке из незабудок.
     Борюсь с желанием своим, —
     И спорит с сердцем молодым
                    Неопытный рассудок.

Звезды

     Посмотри на звезды; чистое сиянье
     Льют они на землю из лазурной дали.
     Что пред ними наши страсти и страданья, —
     Мелкие утраты, детские печали?
     Все пройдет бесследно, минет скоротечно, —
     Только звезды людям не изменят вечно.

     Если грусть на сердце, если жизнь постыла,
     Если ум тревожат дум тяжелых муки, —
     Ты вглядись поглубже в вечные светила,
     И утихнет горе и тоска разлуки.
     Все пройдет бесследно, минет скоротечно, —
     Только звезд сиянье не погаснет вечно!

9 декабря 1890

У моря
(Поэма)

//-- 29 мая --//

     О, море!.. Ту же грусть и то же восхищенье
     Невольные переживаю я, —
     Как прежде, как тогда, в глубокое волненье
     Опять душа погружена моя.
     Как прежде, как тогда!.. То был ли сон блаженный,
                   Под говор волн, навеянный весной
                   И соловьиной песнью вдохновенной?
                   Минувшее воскресло предо мной:
     Вот старый парк, свидетель первой встречи,
     И где, в аллее темной и густой,
     Внимала я смущенною душой
                   Его восторженные речи…
     А вот кладбище, где, среди могил,
     Он мне о «вечном» счастье говорил…
     А вот беседка… вот обрыв заветный,
     Все те места, где зрела неприметно
     И разгоралась страсть моя
     Лишь для того, чтоб вспыхнуть на прощанье
     В тяжелый миг последнего свиданья…
     Но минул год, – печальный, долгий год, —
     И снова здесь я с думою унылой
     У этих вечно-синих вод,
     Стою и жду с тревогой встречи милой
                   И прошлого ищу следа…
     Он не идет… Когда же… о, когда?

//-- 5 июня --//

     Я видела его… я говорила с ним…
     И что же? – все мои надежды, ожиданья
                  Погибли и рассеялись как дым…
                  О, Боже мой! Такого ли свиданья
                  Молила я с мученьем и тоской?
                  Как он спокойно говорил со мной!
     Как холодно взглянул, – как сухо жал мне руку!
     Возможно ли!.. И это в парке! – там,
     Где все на память приводило нам
     Былые встречи, раннюю разлуку…

     В его лицо я устремила взор, —
     Как он хорош! – Должно быть, я сначала
     Слепа была?.. О, как до этих пор
     Я красоты его не замечала!
     Как будто я сегодня в первый раз
     Его увидела… И, им любуясь тайно,
     Я с трепетом ловила взгляд случайный
                  Его глубоких черных глаз…
     Что было там, в бездонном этом взоре,
     Я не могла прочесть: загадочно-темна
     Была его немая глубина,
     И мысль моя терялась в нем, как в море…

//-- 9 июня --//

     Я счастлива была! Он ласков был со мною,
     Он вспоминал о прошлом, о былом…
     И день был так хорош… Мы шли тропой лесною,
                  Блаженствуя вдвоем.

     Фиалки отцвели, но ландышей дыханье,
     Как музыка, неслось навстречу нам:
     И шепот ветерка, и птичье щебетанье
                   Не молкли по кустам.

     Когда же соловья пленительное пенье
     Вдруг раздалось в минутной тишине, —
     Боялась я, что вот – рассеются виденья,
                   Что я живу во сне!

     Но это был не сон: я помню образ милый,
     И этот лес, и пенье, и цветы —
     Все, как являли мне своей чудесной силой,
                   Заветные мечты…

     О, если б я могла продлить мгновенья в вечность!
     Я в этот миг душой пережила
     Все радости любви, всю страсти бесконечность, —
                   Я счастлива была.

//-- 12 июня --//

                   Как холодно… Как страшно!.. Что со мною?
     О, нет, то сон пустой!..
     Возможно ль наяву
                   Страдать так сильно слабою душою?
     И я не умерла?.. Я все еще живу?!
     «Расстаться мы должны… прощай… мне надоели
                   Свидания без смысла и без цели…
     Довольно исполнял я прихоти твои,
                   Довольно тратил время и терпенье…
     Я не люблю тебя… И знай, что нет любви, —
                   Есть только страсть и наслажденье…

     Итак, прощай, иль мне…» – «Прощай!..» – сказала я
     И гордо отошла… Ни слезы, ни рыданья
     Не изменили мне – покорно грудь моя
                   Сдержала вздох подавленный страданья…
                   Зато, когда из вида скрылся он
                   Среди кустов акаций и сирени, —
                   Бессильно я упала на колени…
     Хотела звать, кричать… но только тихий стон
     Из сердца вырвался… Он не любил!.. О, Боже!
                   Зачем же он бесстыдно уверял,
                   Что я ему всего дороже,
                   Что мной одной и жил он, и дышал.
     Так вот она любовь «до гроба», «до могилы»!
     Ах, раньше позабыть его могла бы я,
     Теперь же поздно, поздно!.. В нем вся жизнь моя!
                   Люблю его!.. И разлюбить нет силы!..

//-- 14 июня --//

     День угасал. Одна с моей печалью
     Скользила я над бездною морской…
     Сияло небо яркой синевой
     Его лазурь с морской сливалась далью,
     И в созерцанье долгом и немом
     Тонул мой взор в пространстве голубом…
     Не правда ли, какою странной властью
     Манит всегда неведомая даль
     В чудесный край, к таинственному счастью? —
     В душе моей рассеялась печаль,
     И стихла боль отчаянья и горя
     Под вечный шум немолкнущего моря.

                 На запад златой
                  Я чайкой морской
     Беспечно отдавшись теченью,
                  Несусь по волнам
                  К чужим берегам,
     К свободе, любви, наслажденью!

                  Забыта печаль,
                  В безбрежную даль
     Смотрю я, полна упованья, —
                  Там блещет в лучах,
                  Скользит в облаках
     Пурпурного солнца сиянье!

                  Я к счастью туда
                  Умчусь навсегда
     От скорби, тоски и мученья,
                  Иль в бездне морской
                  Найду мой покой
     Желанный покой и забвенье!

     Лилася песнь все шире, все сильней…
     Аккорды волн смежалися, ей вторя,
     В одну гармонию; но не слыхало море,
                  Не поняло мольбы моей
     И повинуясь воле Провиденья,
     Мне не дало ни счастья, ни забвенья…

//-- 23 июня --//
//-- (Вечер на Ивана Купалу) --//

     С утра поля покрыл туман свинцовый,
     Окрестности неясны и бледны,
     И море приняло оттенок новый —
     Опаловой прозрачной глубины.

     Сегодня в ночь волшебную гаданья,
     Со дна его волнующихся вод
     Завьется в блеске лунного сиянья
     Утопленниц воздушный хоровод.

     И если б я решилась в мир подводный
     Уйти навек от горестей земных —
     Теперь счастливой, гордой и свободной
     Влилась бы в круг сестер моих. —

     Венок купальский в море брошен мною, —
     Я грустным взором следую за ним…
     Он, зеленея темною листвою,
     Мне изумрудом кажется живым…

     Как бешено кружит его теченье!
     Вот, разрезая белую волну,
     Он показался, скрывшись на мгновенье…
     Вновь вынырнул и… канул в глубину.

//-- 23 июля --//

                    Блистающий средь сумрака ночного —
                    Горел огнями Петергоф.
       Громадная толпа гудела бестолково
                    И вырвавшись из мраморных оков,
                    Взметая вверх клубы алмазной пыли,
                    Струи фонтанов пламенные били.
                    Роскошные гирлянды фонарей
                    Повиснули причудливо и ярко
                    На темной зелени ветвей,
       Как пестрые цветы диковинного парка —
                  Сверкая в глубине аллей,
     И в зеркале прудов, обманывая взоры,
                  Сливалися в волшебные узоры.
                  Я шла, безвольно руки опустив,
                  Под гнетом грусти бесконечной,
                  В душе моей все рос тоски прилив,
                  Среди толпы довольной и беспечной.
     Бенгальского огня зелено-красный свет,
     Веселый говор, смех и громкий треск ракет,
                  Все то, что прежде было мне так мило,
                  Теперь меня терзало и томило.
                  Вдруг прогремел оркестра первый взрыв
                  И странной болью в сердце отозвался.
                  Еще аккорд… Но, в воздухе застыв,
                  Он замер вмиг, – и тихий вальс раздался…

     Я музыку люблю, как солнце, как цветы;
     Она ласкает слух и, душу услаждая,
                  Уносит в даль крылатые мечты…

                  Но в этот миг напеву струн внимая,
                  Я плакала… Веселья каждый звук
     Во мне рождал так много новых мук, —
     И под мотив, исполненный печали,
     В груди слова унылые звучали.
     О, верь мне, страданье мое бесконечно,
     Все сердце изныло безумной тоской!..
     Люблю, – и любить тебя буду я вечно,
     В тебе мое счастье, и жизнь, и покой.
     Душа моя рвется к тебе!.. Я готова
     Поверить любви обольстительным снам;
     За миг упоенья, за призрак былого
     Я лучшие годы с восторгом отдам!
     О, верь мне, молчанье твое бессердечно,
     Ты видишь, – я плачу, я мучусь, любя! —
     Люблю – и любить тебя буду я вечно,
     Я жить и дышать не могу без тебя…

     Кончался фейерверк, но вальс не умолкал
                  И повторялся хором в отдаленье…
                  А предо мной невольно восставал
                  Души моей заветный идеал,
                  Неотразимое виденье.
                  И в обаянье резкой красоты,
                  Мне виделись знакомые черты.
                  Мне чудился любимый образ стройный,
                  Улыбка дерзкая прекрасного лица
                  И этот взгляд, и бархатный, и знойный,
                  Суливший мне блаженство без конца!

//-- 29 июля --//

     Барон фон Л. просил руки моей.
     Он некрасив, не очень молод тоже,
     (Я на семнадцать лет его моложе),
     Но, кажется, любить меня сильней,
     Чем любит он, никто не в состоянье.
     Мне нравится почтительность его,
     Глубокое, слепое обожанье;
     Он от меня не просит ничего
     И все дает. – Лишь счастья одного
       Не в силах дать… О, если б можно было
       Прошедшее от сердца оторвать, —
       Я ожила бы вновь, и вновь бы полюбила…
                    Но не сотрут ни время, ни могила
                    Неизгладимую печать…
       Как грустно было мне, когда он ждал ответа,
       В лицо мое смотрел и говорил, любя:
       «Доверься мне. Я увезу тебя
       В Италию, страну тепла и света;
       Там, вдалеке от холода и вьюг,
       Рассеется мучительный недуг
       Твоей тоски необъяснимой,
       Там проведу я много чудных дней
                    С тобой, возлюбленной моей,
                    Моей женой боготворимой…

     Ты любишь красоту; мы посетим
     Венецию, Неаполь, вечный Рим
     Где гением бессмертного искусства,
     В созданья дивные слилися мысль и чувство…
     Лишь захоти, и все тебе я дам:

     Богатство, роскошь, блеск и поклоненье,
     Моей любви восторги и мученья,
                  Все принесу к твоим ногам!

     И вот невеста я… Как странно это слово
     Звучит в ушах моих… Как дико и смешно
     Мне кажется… Но что ж, – теперь мне все равно…
                  Мне счастья не вернуть былого…

//-- 1 августа --//

     Я встретила его на берегу
     И мне шепнул он на прощанье:
     «Сегодня… в полночь… к дубу»… Как свиданья
     Он смел просить, – понять я не могу!
     Иль с той поры, как я женой другого
     Решилась быть, я вновь ему мила?
     Иль хочет он, чтоб сила страсти снова
     Во мне и долг, и честь превозмогла?
     Какой самообман, какое заблужденье!
     Ужель он думает, что я всю жизнь мою
     Для прихоти того беспечно разобью,
     Кто признает лишь «страсть и наслажденье»?
     Уж я не та, и не поддамся вновь,
     Я докажу ему, что есть иная —
     Святая, чистая, высокая любовь,
     Что прошлое забвенью предала я.

     Одиннадцать уж пробило давно.
      – Как душно в комнате… Сейчас в мое окно
     Тяжелый жук ударился с гуденьем
     И улетел… И снова тишина

     Томит меня тоской и нетерпеньем…
     Недвижная сижу я у окна…
     Какая ночь… Сребристое сиянье,
     Клубясь, как дым, ложится на поля,
     И, кажется, весь мир, и небо, и земля —
     Все замерло в тревожном ожиданье…
     Безмолвный парк, мечтаний тайных полн,
     Не шелестит листвой завороженной…
     Издалека несутся вздохи волн
     И моря ропот возбужденный.
     А я смотрю и жду, и рвусь туда,
     Куда летят все мысли, все желанья…
     Как сильно аромат разносит резеда…
     И лилии не спят, – их жаркого дыханья
     Пахнула мне в лицо душистая струя…
     Чу!.. полночь бьет! Уже!.. А там что слышу я?
     То ветра шум, иль шепот заклинанья,
     Иль гиацинтов чудный звон?
     То счастья зов, иль арфы лепетанье?
                  Иль безысходной муки сон?
     Вонзаясь в грудь, невольно, силой властной,
     Огнем неведомым и негой сладострастной
                  Мне душу наполняет он…
     Туда, туда!.. к блаженству упоенья!
     «Лишь захоти… и все тебе я дам…
     Богатство… роскошь… блеск… и поклоненье…
     Что в них?.. Туманным будущим годам
     Пожертвую ль минутою забвенья?
     Чего мне ждать? – Бесцветной и пустой
     Промчится жизнь… Лишь мелкие ненастья,
     Лишь проблеск радости мне принесет с собой…

     Отдам ли я отрады миг живой
     За эти годы полусчастья?..
     Меня страшит покой и пустота…
     Когда мои горячие уста
     Коснулись жадно чаши наслажденья
     И очи ослепил любви могучий свет, —
     Я поняла, что мне возврата нет,
                  Что невозможно отступленье, —
     Но я еще надеялась, ждала…
                  Я вижу, – поздно, нет спасенья!..
     Смешалось все в болезненном бреду…
     Скорей! Туда… к блаженству упоенья!..
     Он там… он ждет меня… иду!

1891

Вечерняя звезда
(Из Мюссэ)

     Ты, чистая звезда, скажи мне, есть ли там,
     В селениях твоих забвенье и покой?
     Когда угаснет жизнь – к далеким небесам
     Могу ли унестись от сени гробовой?

     Скажи, найду ли я среди твоих высот
     Всех, сердцу дорогих, кого любил я тут?
     О, если да, – направь души моей полет
     Туда, в иную жизнь, в лазурный твой приют!

Первая гроза

     Дождя дождалася природа; —
     Леса шумят: «гроза идет!»
     Защитой каменного свода
     Манит меня прохладный грот.
     Вхожу… Темно и душно стало…
     Вот звучно грянул первый гром…
     Его раскатам я внимала,
     Томясь в убежище своем!
     То не грозы ли обаянье
     Так взволновать меня могло?
     Вдруг чье-то жаркое дыханье
     Мне грудь и плечи обожгло…
     За миг блаженства – век страданья!..

     С тех пор, услыша дальний гром,
     Я не могу сдержать волненья, —
     Он будит тайные виденья
     В воспоминании моем…
     Болит душа моя! Тоскою
     Теснится грудь… и плачу я…
     Ужели первою грозою
     Вся жизнь изломана моя?!

Незваные гости

     Под легкий смех и тайный разговор
     Проходят маски вереницей длинной…
     Спит зал… И вот, с высоких хор
     Томительно полился вальс старинный.

     К печальной нимфе с лилией в кудрях
     Подходит рыцарь с спущенным забралом
     И вместе с ней смешался с карнавалом,
     Воздушный стан ее обняв.

      – Красавица, с вами я вижусь впервые,
     Но взгляд ваших грустных и пламенных глаз
     Невольно напомнил мне годы былые,
     Свиданья в полуночный час…
     На ту, о которой безумно тоскуя,
     Ни ночью, ни днем позабыть не могу я,
     Есть что-то похожее в вас.

      – Нет, рыцарь, то вальс так волнует мечтанья!
     Ведь та, о которой ни ночью, ни днем
     Забыть вы не в силах – позор и страданья
     На дне позабыла речном…
     Оставим же мертвым покой и забвенье,
     Под вальса манящего тихое пенье
     Так сладко кружиться вдвоем!..

     И длится вальс, томительно и нежно
     Звучит его ласкающий мотив.
     Вот Мефистофель, с грацией небрежной
     В полупоклон свой гибкий стан склонив
     Уводит маску в белом покрывале
     И с четками у пояса; одна
     Вдали от всех, на этом шумном бале
     Была покинута она.

      – Сударыня, вас ли в простом одеянье
     Смиренной монахини вижу теперь?
     Надеетесь, верно, что ключ покаянья
     Отворит вам райскую дверь?
     Ха, ха! Ну, туда-то вас пустят едва ли, —
     Не смоется с ручек невинная кровь…
     Поверьте, навеки нас с вами сковали
     Судьба и преступная наша любовь…
     Меня вы узнали ль? – сообщник ваш ныне
     Нежданно предстал в мефистофельском чине
     Пред вашими взорами вновь!

     Вы думали, тайну сокроет могила,
     Но видите, здесь я… Я с вами опять!
     Теперь ни земная, ни адская сила
     Меня не заставит добычу отдать!
     Поверьте, небес не смягчить вам любовью,
     Слезами и бденьем, и долгим постом, —
     Уж место для вас приготовлено мною
     В таинственном царстве моем…
     Теперь же, да здравствует миг упоенья,
     Под вальса манящего тихое пенье
     Так сладко кружиться вдвоем!

     И длится вальс… – «Мой друг, мне страшно стало! —
     Хозяйка дома мужу говорит. —
     О, прекрати забаву карнавала…
     Моя душа и ноет, и болит!..
     Нездешние и странные все лица
     Под масками сокрыты у гостей…
     О, скоро ли проглянет луч денницы?
     Тоска и страх в груди моей!»

     Смеется муж… И длится вальс старинный,
     Его напев несется в темных хор,
     И пляшут маски медленно и чинно
     Под легкий смех и тайный разговор.

«Если смотрю я на звезды – в их вечном сиянье…»

     Если смотрю я на звезды – в их вечном сиянье
     Жизни бессмертной иной – вижу чудесный залог.
     Тихо слетает мне в душу тогда упованье,
     Дальше бегут от меня мрачные тени тревог.

     Только зачем эти тучи? – Они, застилая,
     Небо и звезды мои, тьмой беспросветной гнетут.
     Боже, рассей их скорее! – пусть вера былая
     Снова мечты унесет в светлый небесный приют!

     Если я любящим взором, любя бесконечно,
     В милые очи гляжу, – сладко становится мне;
     Верю тогда, что разлука не может быть вечна, —
     Пламя бессмертной души светится в их глубине.

     Но отчего же без тебя мне так больно, так скучно,
     Будто наутро с тобой я не увижусь опять?
     Значит, не правда ль, с любовью тоска неразлучна,
     Значит, нельзя на земле полного счастья искать?

1892

«Месяц серебряный смотрится в волны морские…»

     Месяц серебряный смотрится в волны морские,
     Отблеск сиянья ложится на них полосою,
     Светлый далеко раскинулся путь перед нами, —
     К счастью ведет он, к блаженному счастью земному.
     Милый, наш челн на него мы направим смелее!
     Что нам тревожиться страхом напрасным заране?
     Видишь как я и тверда, и спокойна душою,
     Веря, что скоро достигнем мы берег желанный.
     Тьма ли наступит в безлунные летние ночи, —
     Что мне грустить, – если будут гореть мне во мраке
     Чудных очей твоих огненно-черные звезды,
     Если любовью, как солнцем, наш путь озарится?
     Станет ли ветер вздымать непокорные волны, —
     Что мне до бури, до рифов да камней подводных, —
     Если с тобою всегда умереть я готова,
     Если с тобою и гибель была бы блаженством!

11 января.

Сон весталки

     На покатые плечи упала волна
     Золотисто каштановых кос…
     Тихо зыблется грудь, и играет луна
     На лице и на глянце волос.

     Упоительный сон и горяч, и глубок,
     Чуть алеет румянец ланит…
     Белых лилий ее позабытый венок
     Увядает на мраморе плит.

     Но какая мечта взволновала ей грудь,
     Отчего улыбнулась она?
     Или запах цветов не дает ей уснуть,
     В светлых грезах покойного сна?

     Снится ей, – весь зеленым плющом обвитой,
     В колеснице на тиграх ручных
     Едет Вакх, едет радости бог молодой
     Средь вакханок и фавнов своих

     Беззаботные речи, и пенье, и смех.
     Опьяняющий роз аромат —
     Ей неведомый мир незнакомых утех,
     Наслажденья и счастья сулят.

     Снится ей: чернокудрый красавец встает,
     Пестрой шкурой окутав плечо,
     К ней склоняется… смотрит… смеется… и вот —
     Он целует ее горячо!

     Поцелуй этот страстью ей душу прожег,
     В упоенье проснулась она…
     Но исчез, как в тумане, смеющийся бог,
     Бог веселья, любви и вина…

     Лишь откуда-то к ней доносились во храм
     Звуки чуждые флейт и кимвал,
     Да в кадильницах Весты потух фимиам…
     И священный огонь угасал.

13 февраля

Прощание королевы

     – Боже, как тягостен миг расставания,
     Муж и король мой, прости!
     Верь, я безропотно все испытания,
     Милый, готова нести.

     Верь, не погибнет в тоске и бессилии
     Преданность в сердце моем,
     Вышью тебе я три белые лилии,
     Плащ твой украшу гербом.

     Буду я с башни смотреть в ожидании,
     Нет ли герольда вдали,
     Не посылает ли весть о свидании
     Милый из чуждой земли.

     Если увижу в окно потаенное
     Пыль на дороге большой, —
     Трепетно сердце забьется влюбленное,
     Снова воскресну душой!

     Вышлю навстречу я пажа проворного,
     Свиту отправлю свою…
     Мрачные думы предчувствия черного
     Глубже в себе затаю.

     Если услышу, что – павши в сражении, —
     Милый погиб для меня,
     Плакать не стану в бесплодном мучении,
     Жизнь безрассудно кляня.

     С серой стеною обитель священную
     Видишь на холме крутом? —
     Там я обоим нам участь блаженную
     Вымолю долгим постом…

     Крепче меня обними на прощание…
     Труден наш жребий земной…
     Будем же верить в отраду свидания
     Здесь – или в жизни иной!

17 февраля

Весенняя сказка

     Давно кого-то ждет Царица Мая,
     Кого-то ищет взор ее влюбленный, —
     Идет она по роще отдаленной,
     С головки светлой ландыши роняя.

     Там с нею долго ждал желанной встречи
     Июнь – красавец с томными очами,
     Но, встретившись, они смутились сами,
     От страстных дум не находили речи…

     Заворожив сердца истомой сладкой,
     Их здесь свела неведомая сила; —
     Она ресницы скромно опустила,
     А он шепнул «Люблю тебя!» украдкой.

     Вся трепеща в восторге бесконечном,
     Смущенная и робкая сначала:
     – Люблю тебя! – Царица отвечала,
     И души их слились в блаженстве вечном…

     И тихо обнял стан Царицы Мая
     Июнь – красавец с томными очами,
     И шли они, куда – не зная сами,
     Куда любовь манила молодая.

     И шли они, и скрылись за кустами
     Черемухи душистой и сирени…
     И пал тогда пред милой на колени
     Июнь – красавец с томными очами…

     – Вы знаете ль, – поют цветам стрекозы, —
     Где были мы, откуда прилетели?
     Мы ткали полог детской колыбели
     Из лепестков осыпавшейся розы.

     Его раздвинет мальчик темноокий,
     Дитя Июль с кудрями золотыми,
     Когда лучами жгучими своими
     Разбудит солнце сон его глубокий.

     И скажут люди: лето наступило,
     Затем что дни и жарки, и прекрасны,
     Затем что ночи душные безгласны,
     Загадочно-безмолвны, как могила…

Астра

     В день ненастный астра полевая
     К небесам свой венчик подняла,
     И молила, солнце призывая,
     В страстной жажде света и тепла:
                   – «О, владыка дня,
                   Оживи меня! —
                   Я твоим сиянием жила…»

//-- * * * --//

     И природы вечное светило,
     Вняв мольбам продрогших лепестков,
     Вновь улыбкой землю озарило,
     Сбросив тучи мертвенный покров…
                   Тьмы и хлада нет, —
                   Ярко блещет свет
                   Сквозь завесу влажных облаков.

//-- * * * --//

     Но головку солнцу подставляя,
     Под его губительным огнем,
     Стала блекнуть астра полевая,
     Все твердя в безумии своем:
                   О, еще, молю!
                   Я твой свет люблю,
                   Жизнь моя и упоенье в нем!..

//-- * * * --//

     И когда спустилась мгла ночная
     И закрыли небо облака,
     Облетели, землю усыпая,
     Лепестки увядшего цветка…
                   Если счастья час
                   Убивает нас, —
                   Эта смерть блаженна и легка!

«Quasi una fantasia»

   Под впечатлением сонаты Бетховена

     Откуда этот тихий звон? —
     Он в сердце болью отозвался…
     То лиру тронул Аполлон,
     Иль филомелы гимн раздался?..
     О, нет, то гулкий бой часов
     С высокой башни к нам несется…
     Чье сердце страхом не сожмется,
     Услыша смерти близкий зов!
     Порвется жизни нашей нить, —
     Спешите ж ею насладиться,
     Спешите юностью упиться,
     Любить, страдать, – страдать, любить!

//-- * * * --//

     Мы изменить не властны тут
     Святую волю Провиденья;
     Они летят, они бегут —
     Неуловимые мгновенья…
     За часом час, и день за днем,
     Пройдут века, тысячелетья…
     За гробом буду ли жалеть я
     О жизни, счастье… обо всем?..
     Плывет волна, скользит волна, —
     Куда, откуда? – Нет ответа.
     Глубокой вечность мглой одета
     И неразгаданна она…

//-- II --//

     Я знаю, меня не покинешь ты вечно, —
     Но все же разлука всегда бесконечна,
     И как ты ни близок, о милый, со мною, —
     Грозит она встать между нами стеною…

     О, если б могла я любовью земною
     Связать мою душу с душою родною,
     Из мира печали, вражды, преступленья —
     В надзвездные вместе умчаться селенья!

     Унылых часов не боюся я зова,
     И смерть я с улыбкою встретить готова,
     Я верю, что души, любившие много,
     Сойдутся за гробом, по благости Бога.

     О, если бы слиться могла я с тобою,
     Зажечься навеки звездой голубою —
     В краю, недоступном для слез расставанья
     Где время бессильно, – и вечно свиданье!

22 апреля

Подруге

     За смоль эбеновых волос,
     За эти кудри завитые
     Я б волны отдала густые
     Своих тяжелых русых кос.

     И детски-звонкий лепет мой
     Отдам за голос незабвенный,
     Твой голос, – низкий и грудной,
     Как шепот страсти сокровенной.

     Мой взор горящий каждый раз
     Тускнеет, встретясь с долгим взором
     Твоих печальных темных глаз,
     Как перед мрачным приговором.

     Очей твоих немая ночь
     Смущает тайною своею…
     Я не могу тебе помочь,
     Я разгадать тебя не смею!..

     Но если злобы клевета
     Тебя не минет, ведь, – едва ли
     Тебя осудят те уста,
     Что так недавно целовали.

Под звуки вальса

     В корсаже голубом, воздушна и стройна,
     Как светлый эльф, явилася она
     И стала посреди арены…
     Весь блестками искрится тонкий стан,
     Скрывает бледность слой румян,
     И гибкие трико обтягивает члены.

     Послав небрежный публике привет,
     К трапеции под град рукоплесканья
     Она приблизилась… Лазурный, мягкий свет
     Был брошен на нее, как лунное сиянье.
     Одной рукой взяла она канат
     И тихо подниматься стала,
     Слегка откинувшись назад,
     Все выше, выше… Нежно зазвучала
     В оркестре арфа, страстно ей вослед
     Певучих скрипок несся лепет знойный,
     И лился трепетно лазурный, мягкий свет…
     И вот, на высоте, с улыбкою спокойной
     Над бездною повиснула она
     Вся из лучей как будто создана…

     Но из толпы беспечно-равнодушной,
     Не отрываясь ни на миг,
     Чей взор следит ее полет воздушный?
     Знакомый взгляд, знакомый лик!..
     И вспомнила она тенистые аллеи,
     Гирляндами плюща увитый старый дом,
     Дерновую скамью у мраморной Психеи
     И кущи белых роз, разросшихся кругом…

     На бархат и атлас в таинственном покое
     Струится лунный свет с небесной высоты,
     Бледнит его лицо безумно-дорогое,
     Прекрасные и гордые черты.
     Но близок час зари; редеет мрак алькова —
     И с шелестом ветвей, и с щебетаньем птиц,
     Врывается в окно луч солнца золотого,
     Свевая сладкий сон с опущенных ресниц,
     И дрогнули они в минуту пробужденья,
     Огонь двух черных глаз зажегся страстью вновь…
     О, где ты, сон любви, блаженного виденья,
     Где запах белых роз, и солнце, и любовь?
     И думою терзаясь беспокойной,
     Склонив головку на плечо,
     Она забылася… И несся горячо
     Певучих скрипок лепет знойный
     И вскрикнуть ей хотелось: «О, прости!
     В прощенье лишь возможно мир найти…
     О, вспомни радость прежних дней,
     Волшебный сон былого счастья,
     Всю страсть, весь жар любви твоей,
     Все упоенье сладострастья!

     О, вспомни боль тоски немой,
     Минут тяжелых испытанье,
     Покорность в ревности немой,
     В самом безумии страданья!

     О, вспомни светлые мечты,
     Все, что слилось с душой моею,
     Все, что забыл так скоро ты,
     Все, что забыть я не умею!»

     Под тихий вальс очнувшися опять,
     Качаясь с грацией свободной,
     Она старалася поймать
     Тот взгляд пытливый и холодный.
     И взоры встретились… Что нежные глаза
     В глазах знакомых прочитали —
     Осталось тайною, и жгучая слеза
     Страданье выдала едва ли…
     Но выше лишь качавшийся канат
     Под легкой ношею вздымался…
     Еще один последний взгляд,
     И… крик пронзительный раздался
     Средь наступившей тишины…
     И что-то светлое, как чистый луч луны,
     Мелькнуло в воздухе… Под шум и ликованье,
     Окончив путь тяжелый испытанья,
     Как яркая, падучая звезда,
     Она, блеснув на миг, померкла навсегда.

Песнь торжествующей любви

     Мы вместе наконец!.. Мы счастливы, как боги!..
                   Нам хорошо вдвоем!
     И если нас гроза настигнет по дороге, —
     Меня укроешь ты под ветром и дождем
                   Своим плащом!

     И если резвый ключ или поток мятежный,
                   Мы встретим на пути, —
     Ты на руках своих возьмешь с любовью нежной
     Чрез волны бурные меня перенести, —
                   Меня спасти!

     И даже смерть меня не разлучит с тобою,
                   Поверь моим словам.
     Уснешь ли вечным сном, – я жизнь мою с мольбою,
     С последней ласкою прильнув к твоим устам
                   Тебе отдам!

20-го ноября

1893

«Поймут ли страстный лепет мой…»

     Поймут ли страстный лепет мой,
     Порывы пламенных мечтаний,
     Огонь несбыточных желаний,
     Горячий бред тоски больной?

     Ужель твоя душа одна
     Мои стремленья не осудит,
     И для нее лишь ясной будет
     Туманных мыслей глубина?

     Быть может – да, быть может – нет,
     Но сердце ждет с надеждой вечной —
     Иль здесь, иль в жизни бесконечной
     Желанный услыхать привет.

7 декабря

«Что ищем мы в бальном сиянии…»

     Что ищем мы в бальном сиянии,
     Цветы и алмазы надев,
     Кружася в чаду ликования
     Под нежащий вальса напев?
     В чарующем сне упоения,
     Под говор, веселье и смех, —
     Забвения, только забвения
     Мы ищем средь шумных утех!

     Что ищем мы в жарком лобзании,
     В блаженстве и муках любви,
     Когда безрассудство желания
     Огонь зажигает в крови?
     Отбросить тоску и сомнения,
     И смерти мучительный страх, —
     Забвения, только забвения
     Мы ищем на милых устах!

     Пусть манят нас грезы чудесные
     В волшебный неведомый край,
     Восторги сулят неизвестные,
     Сулят нам потерянный рай,
     И в сладостный миг вдохновения
     Нам шепчут пленительный стих, —
     Забвения, только забвения
     Мы ищем в мечтаньях своих!..

6 января

«Нет, мне не надо ни солнца, ни яркой лазури…»

     Нет, мне не надо ни солнца, ни яркой лазури,
     Шелеста листьев и пения птиц не хочу я;
     Все здесь изменчиво, все здесь коварно и ложно —
     Дальше от мира – от зла и страдания дальше…
     Будем мы жить в глубине недоступной пещеры,
     Камнем тяжелым задвинется выход за нами,
     И, вместо факелов брачных, огнями цветными
     Вспыхнут во мраке рубины, сапфиры, алмазы…
     Там не коснутся земные тревоги и бури
     Нашего счастья – его мы ревниво сокроем,
     И, среди ночи немого подземного царства —
     Будем мы двое, и будет любовь между нами.
     Тайну открою тебе… О, вглядися мне в очи!
     Знаешь, кто я? – Я – царица подземного мира!
     Мне же подвластны прилежные старые гномы, —
     Это они нам в скале прорубили пещеру…

Среди лилий и роз

     Я искала его среди лилий и роз,
     Я искала его среди лилий…
     И донесся из мира видений и грез
     Тихий шелест таинственных крылий…

     И слетел он ко мне, – он в одежде своей
     Из тумана и мглы непросветной
     Лишь венец серебристый из лунных лучей
     Освещал его образ приветный…

     Чуть касаясь стопами полночных цветов
     Мы летели под сумраком ночи;
     Развевался за ним его темный покров,
     И мерцали глубокие очи…

     Мы скользили над зыбкой морскою волной,
     Обнимаясь четой беззаботной, —
     Отражался в воде его лик неземной,
     Отражался в ней образ бесплотный.

     Выше, выше, к созвездьям далеких светил
     Мы неслись над зияющей бездной.
     Он о вечном блаженстве со мной говорил,
     Говорил мне о жизни надзвездной.

     Но лишь первой улыбкой зари золотой
     Занялись снеговые вершины —
     Мы спустились на землю влюбленной четой
     Над обрывом бездонной пучины.

     И где бурные волны, дробясь об утес,
     Бьются с ревом бесплодных усилий, —
     Он пропал, он исчез… легкий ветер унес
     Тихий шум его реющих крылий…

     И безумной слыву я с тех пор, оттого,
     Что незримого друга люблю я,
     Что мне с ветром доносится шепот его,
     Дуновенье его поцелуя…

     Пусть непонятой буду я в мире земном,
     Я готова страдать терпеливо,
     Если рай нахожу я в безумье своем,
     Если бредом своим я счастлива!

     Ах, не плачьте!.. Не надо мне вздохов и слез…
     Вы, тоскуя, как я, – не любили!..
     Схороните меня среди лилий и роз,
     Схороните меня среди лилий…

     Он склонится, развеет таинственный сон
     Среди лилий и роз погребенной,
     И воскресну тогда я бесплотной, как он,
     И сольюсь с ним душой окрыленной!

4 марта

Элегия

     Я умереть хочу весной,
     С возвратом радостного мая,
     Когда весь мир передо мной
     Воскреснет вновь, благоухая.

     На все, что в жизни я люблю,
     Взглянув тогда с улыбкой ясной, —
     Я смерть свою благословлю —
     И назову ее прекрасной.

5 марта

Окованные крылья

     Была пора, когда могла
     Я жить, паря в лазурной дали,
     Когда могучих два крыла
     Меня с земли приподымали.

     Но вот я встретила тебя…
     Любви неодолима сила! —
     И крылья я свои сложила,
     Чтоб жить, страдая и любя…

     С тех пор напрасно к светлой дали
     Стремить души своей полет, —
     Мне крылья легкие сковали
     Любовь и гнет земных забот.

     Но жизнь мою связав с твоею,
     Я не могу роптать, о, нет!
     Пока мне счастья блещет свет —
     О небесах я не жалею.

     Когда же страсть в твоей груди
     Сменится холодом бессилья, —
     Тогда, молю, освободи
     Мои окованные крылья!

27 июня

Колыбельная

     Вечер настал, притаились ручьи,
     Гаснет сиянье зарниц;
     Нежно упала на щечки твои
     Тень шелковистых ресниц.

     В дальнем лесу на прощанье свирель
     Трель отзвучала свою…
     Тихо качая твою колыбель,
     Песню тебе я пою.

     Долго, любуясь тобой перед сном,
     Я созерцаю, любя, —
     Небо во взоре невинном твоем
     Рай мой в глазах у тебя.

     Долго смотрю я на ангельский лик:
     «Милый, – твержу я, грустя —
     Ты еще крошка, а свет так велик…
     Будешь ли счастлив, дитя?» —

     Видит лишь месяц средь темных ночей,
     Чтo я на сердце таю;
     Шлет он мне сноп серебристых лучей,
     Слушает песню мою…

     Спи, не одна я счастливой судьбой
     Бодрствую в мраке ночном.
     Ангел-хранитель твой бдит над тобой
     И осеняет крылом.

11 сентября

Во сне

                    Мне снилося, что яблони цвели,
     Что были мы детьми, и, радуясь, как дети,
     Сбирали их цветы опавшие – с земли,
     Что было так светло, так весело на свете
                    Мне снилося, что яблони цвели…

                    «Смотри наверх, – сказала я, – скорей.
     Там бело-розовый бутон раскрылся новый,
     Сорви его, достань! – По прихоти моей
     Ты влез на дерево, но, спрыгнуть вниз готовый,
                    Упал на груду сучьев и камней.

                    И умер ты… Но грустно было мне
     О том лишь, что одна осталась я на свете,
     Что не с кем мне играть, и по твоей вине…
     Не правда ли, как злы порой бывают дети,
                    И как на них похожи мы… во сне?

                    Мне снился бал. Гремящий с дальних хор —
     Оркестр был так хорош, так сладки вальса звуки,
     Мой стройный кавалер так ловок и остер,
     Что упоенье нам тесней сближало руки
                    И влагою подернуло наш взор.

                    Мне нравился весь этот блеск и ложь;
     В чаду восторга я смеялась и плясала,
     Нарядна, как цветок, как бабочка… И что ж?
     Вдруг весть ужасную приносят мне средь бала,
                    Что болен ты, что ты меня зовешь!

                    И велика печаль была моя,
     Но сердцем я, мой друг, не о тебе скорбела, —
     Я плакала, в душе тоску и гнев тая,
     Что вальс из-за тебя я кончить не успела,
                    Что рано бал должна оставить я!

                    О, эти сны!.. Ведь это только – сны?
     Зачем же все растет в груди моей тревога
     И мысли торжеством мучительным полны?
     За то, что я тебя – люблю, люблю так много,
                    Моя любовь и грусть отомщены?!

15 сентября

Из отголосков прошлого

     Спустился вечер голубой,
     Сердцам усталым нежно вторя, —
     Он мирный сон принес с собой
     И мрак, и влажный запах моря.

     Но страшно мне, что ночь близка!
     С ее томящей негой лета —
     Придут мечты, придет тоска,
     И истерзают до рассвета!

Чародейка

     Там, средь песчаных пустынь зноем палимой Сахары,
     Вижу волшебницу я. Реют, воркуя над ней,
     Реют и вьются – ее тайные сладкие чары,
     Стаей воздушной, как дым, – белых, как снег, голубей.

     С ветром пустыни летят вздохи ее заклинаний,
     Шепот невнятный ее, лепет таинственных слов.
     Слышен в них музыки звон, нежные звуки лобзаний,
     Шелест незримых одежд, смех, и бряцанье оков.

     Ветер пустыни несет роз аромат сладострастный,
     Тихо свевая его с волн золотистых кудрей…
     Очи подымет она – взгляд ее яркий и властный
     С болью вонзается в грудь, тайной смущая своей.

     Сердце ли смертной у ней бьется в груди белоснежной,
     Или под пурпуром уст жало таится змеи?
     Страсть ли сжигает ее? – Пламя любви безнадежной
     Кто разгадает, кому шлет она чары свои…

     Дикие звери пустыни – три кровожадные львицы
     К стройным царицы ногам с ревом ложатся глухим.
     Ждут с нетерпеньем они, – скоро ль послы чаровницы
     Новую жертву найдут – на растерзание им!

«Весны утраченные дни…»

   O, primavera! gioventu dell’ anno!
   O gioventu! Primavera della vita! [51 - О, весна! Юность года!О, юность! Весна жизни! (итал.)]

     Весны утраченные дни,
     Полуслова, полупризнанья,
     Невольной прелестью они
     Влекут к себе воспоминанья…

     О, пусть безумно горячи,
     Нас в полдень нежат ласки лета,
     Мы не забудем час рассвета
     И утра робкие лучи.

     О, взгляд, исполненный значенья
     И мимолетный, как мечта,
     Когда от счастья и волненья
     Молчали гордые уста…

     Иль в миг отрадный встречи нежной
     Пожатье трепетной руки…
     О, сколько было в нем тоски,
     Мольбы и грусти безнадежной!

     А первый поцелуй любви
     С его восторгом и смущеньем?
     Каким могучим обольщеньем
     Он будет спящий огнь в крови!

     О, если бы могла отдать я
     За чары тайные его —
     Все упоение объятья,
     Всей пылкой страсти торжество!

     Как я тоскую, вспоминая,
     Как я волнуюсь и теперь,
     Стуча в затворенную дверь
     Давно потерянного рая…

     Так майский ландыша наряд
     Цветов июльских нам приветней,
     И благовонней розы летней
     Его весенний аромат!

21 ноября

К солнцу!

     Солнца!.. дайте мне солнца!.. Я к свету хочу!..
     Я во мраке своем погибаю!..
     Я была бы так рада живому лучу,
     Благодатному, теплому краю!
     Я хочу, чтоб вокруг меня розы цвели,
     Чтоб зубчатые горы синели вдали…
     Я о солнце грущу и страдаю!

     Есть загадочный край, полный вечных чудес,
     Там лиан перекинулись своды,
     Неприступные скалы и девственный лес
     Отражает прозрачные воды…
     Среди пальм там хрустальные блещут дворцы,
     В белых мантиях сходят седые жрецы
     В подземельные тайные ходы…

     Там, как музыка, слышится шум тростника
     И под солнцем роскошного края
     Распускается венчик гиганта-цветка,
     Всею радугой красок играя.
     И над лотосом чистым священной реки
     Вьются роем живые цветы-мотыльки,
     И сияет луна огневая…

     Солнца!.. Дайте мне солнца!.. Во мраке своем
     Истомилась душа молодая.
     Рвется к свету и грезит несбыточным сном,
     Все о солнце грустя и страдая…
     Крылья!.. дайте мне крылья! Я к свету хочу!
     Я на крыльях воздушных моих улечу
     К солнцу, к солнцу волшебного края!

24 ноября

«Из царства пурпура и злата…»

     Из царства пурпура и злата
     Случайным гостем залетев,
     Блеснул последний луч заката
     Среди серебряных дерев.

     И вот, под лаской запоздалой,
     Как мановеньем волшебства,
     Затрепетала искрой алой
     Оледенелая листва.

     И встрепенулся лес суровый,
     Стряхнул с ветвей могильный сон, —
     И ожил он в одежде новой,
     Багряным светом озарен.

     Аккордом звуков серебристых
     Несется фей лукавый зов…
     Клубится рой видений чистых
     Вокруг сверкающих стволов…

     Но гаснет луч в борьбе бесплодной,
     Еще мгновенья – и сменят
     Метель и мрак зимы холодной
     Природы призрачный наряд.

30 ноября

«Как будто из лунных лучей сотканы…»

     Как будто из лунных лучей сотканы,
               Над зеркалом дремлющих вод
               Играют прекрасные духи весны,
               В воздушный сплетясь хоровод.

     В струях голубых отражает вода
               Прозрачные формы теней,
               Бесшумно – как волны, как ветр – без следа
               Проносятся образы фей…

     Чье сердце незлобно и вера тверда —
               Спеши в заповеданный лес,
               Пред тем, кто любил и страдал, никогда
               Не заперты двери чудес.

     Но бойся, с душою преступной злодей, —
               Свершится таинственный суд
               Над дерзким, вступившим в святилище фей, —
               И праха его не найдут.

1894

К чему?

     (Под звуки фонтана)

     Тускнеет солнца яркий щит,
     Не шелохнется воздух сонный…
     Один фонтан поет, журчит —
     И бьет струей неугомонной.

     Ни день, ни ночь… Вдали едва
     Погас последний луч светила,
     И мглы густая синева
     Лазурь прозрачную затмила…

     Везде без шума и следа
     Ложатся трепетные тени…
     Белеют в зеркале пруда
     Террасы мраморной ступени…

     Деревья в сумраке молчат…
     Лишь ветерок пахнет украдкой,
     И лишь медвяный аромат
     Сменит акаций запах сладкий…

     «Зачем любить, зачем страдать?» —
     Журчит фонтан» – и плещет снова…
     Но сердце дрогнуло опять
     Исканьем жребия иного.

     О, если счастие – мечта,
     К чему же природы совершенства,
     Земли и неба красота, —
     Весь рай земной… где нет блаженства?

Quasi una fantasia

//-- I --//

     Однообразны и пусты —
     Года томительные шли,
     Напрасно тайные мечты
     В туманной реяли дали.
     Не много счастья, – больше зла
     И мук мне молодость дала:
     И жизни гнет, и смерти страх,
     И наслажденье лишь в мечтах…

//-- II --//

     Чудес ждала я. – Как в чаду,
     Я мнила в гордости слепой,
     Что жизни путь я не пройду
     Бесследно, общею тропой.
     Что я не то, что все, – что Рок
     Мне участь высшую предрек
     Великих подвигов и дел,
     И что бессмертье – мой удел.

//-- III --//

     Но доказала мне судьба,
     Что жизнь не сказка и не сон,
     Что я – страстей своих раба,
     Что плотью дух порабощен…
     Что грешный мир погряз во зле,
     Что нет бессмертья на земле,
     И красоты и славы свет —
     Все тлен, все суета сует!

//-- IV --//

     Потом заботою иной
     Сменились дни моих тревог, —
     Души я жаждала родной,
     И душу ту послал мне Бог.
     И вот, любовь узнала я
     И смысл, и радость бытия,
     И чувство матери – из всех
     Высоких высшее утех.

//-- V --//

     Была ль я счастлива? – О, да!
     Но вечный страх за жизнь детей,
     За прочность счастия – всегда
     Отравой жизни был моей…
     А час настал, и пробил он, —
     И смерть подкралася как сон,
     Коснулась бренного чела
     И жизни нить оборвала…

//-- VI --//

     Как будто, вдруг, на странный бал
     Попала я, казалось мне…
     Так мрачно там оркестр играл,
     Кружились пары, как во сне…
     Жар… холод… лабиринт дверей…
      – «Домой! – молила я, – скорей!»
     Мы сели в сани: я и он,
     Знакомый с давних мне времен…

//-- VII --//

     Мы едем; вижу я, вдали
     Мелькнул и скрылся мирный дом,
     Где тихо дни мои текли
     В заботах жалких о земном.
      – «О, пусть ничтожна жизнь моя,
     Я жить хочу! – взмолилась я, —
     Мой спутник, сжалься надо мной,
     Еще велик мой путь земной!»

//-- VIII --//

     Но он молчит! – И снова я:
      – «Мой друг, прошу я за того,
     С кем связана судьба моя. —
     Я не могу забыть его…
     Назад!.. остановись, молю!
     Мне жизни жаль, я жизнь люблю!..»
      – «Молчи! – промолвил он в ответ. —
     К прошедшему возврата нет!»

//-- IX --//

     Мы мчимся… Снежной мглой крутя,
     Несется вьюга впереди…
     Мне вспомнилось мое дитя,
     И сердце сжалося в груди,
      – «Назад! – я вскрикнула. – домой!..
     Остался там ребенок мой! —
     Он будет плакать, звать, кричать…
     Пойми, я жить должна… я мать!» —

//-- X --//

     Молю напрасно, – он в ответ
     Качает странно головой.
      – «Что значит горе детских лет?
     Утешится ребенок твой». —
     «Еще…» – я молвила, стеня, —
     «Еще осталось у меня…
     Ты знаешь, что!» – Но он в ответ
     Твердит одно: – «Возврата нет!»

//-- XI --//

      – «Возврата нет, – пойми, забудь
     Земную скорбь с земной тоской»…
     Я поняла, – и тотчас в грудь
     Влился божественный покой…
     Отчизна есть у нас одна, —
     Я поняла, что там она,
     Что прав чудесный спутник мой:
     Гостила я, – пора домой!

//-- XII --//

     И вот… какая красота!..
     Какой могучий, яркий свет!..
     Родные вижу я места,
     Знакомый слышу я привет!
     Я узнаю… о, сколько их, —
     Бесплотных, чистых, но живых,
     Всех близких мне – забытых мной
     В чужом краю, во тьме земной!..

22 января 1894

Сумерки

     С слияньем дня и мглы ночной
     Бывают странные мгновенья,
     Когда слетают в мир земной
     Из мира тайного виденья…

     Скользят в тумане темноты
     Обрывки мыслей… клочья света…
     И бледных образов черты,
     Забытых меж нигде и где-то…

     И сердце жалостью полно,
     Как будто ждет его утрата
     Того, что было так давно…
     Что было отжито когда-то…

17 февраля 1894

Царица Савская

     Положи меня, как печать
     на сердце твое, как перстень
     на руку твою, ибо сильна,
     как смерть, любовь

Из Песни Песней Соломона 8, 6

//-- I --//

     Купаясь в золоте лучей
     В лазури теплой небосклона
     Летят двенадцать голубей
     На юг далекий от Сиона.

     Гостей пернатых с давних пор
     Ждала царица, изнывая, —
     И в злато-пурпурный шатер
     Их резвая впорхнула стая…

     Навстречу им идет она,
     Сойдя с блистающего трона,
     Как пальма Енгади – стройна,
     Свежа, как роза Ерихона…

     На лике дивном горячо
     Разлился вмиг румянец нежный,
     И свеял голубь белоснежный
     На обнаженное плечо.

     Из клюва алого посланье
     Поспешно, трепетной рукой
     Она взяла… Невольниц рой
     Умолк и замер в ожиданье…

     Лишь над венчанною главой
     Чуть шелестело опахало…
     Царица, взор потупя свой,
     Посланью царскому внимала.

     И слово каждое его,
     Казалось, отклик находило
     В груди, где прежде место было
     Для самовластья одного:

     «Лобзаю легкие следы
     Прекрасных ног моей царицы!
     Ее глаза, как две звезды,
     Горят сквозь темные ресницы…
     Что говорю я?… Две звезды?!
     То молний яркие зарницы!
     И сердце, ими сожжено,
     Любви безумием полно!

     О, кто сравниться может с ней,
     С возлюбленной! Ее ланиты,
     Как лилии, цветы полей,
     Зарей вечернею облиты…
     Что говорю я?! – Цвет лилей?!
     Алее роз ее ланиты!
     И сердце, ими прельщено,
     Любви безумием полно!

     Как упоительно-нежны
     Ее одежд благоуханья!
     Пленяет взор, как свет луны,

     Красы чудесной обаянье…
     Что говорю я?! – свет луны?!
     То солнца южного сиянье!
     И сердце, им ослеплено,
     Любви безумием полно!»

//-- II --//

     Окончил раб… Но далеко
     Царицу унесли мечтанья,
     Туда, в страну обетованья,
     «Где льется мед и молоко»..
     Где бьет ключом сикер душистый
     И брызжет сок янтарных вин,
     Где теревинф возрос ветвистый
     И сень платанов, и маслин…

     Где блеском сказочным палаты
     Затмили роскошь южных стран,
     Где мирра, ладан и шафран
     Струят с курильниц ароматы…
     Семь ступеней… и пышный трон…
     И, славой вечной осиянный,
     Он – цвет долин благоуханный,
     «Нарциссс Саронский» – Соломон!
     О, миг, ей памятный доныне,
     Под взглядом властным и живым,
     Когда, подобная богине,
     Она предстала перед ним, —
     Перед победой иль позором,
     Тая борьбы невольный страх,
     С опущенным лукаво взором,
     С усмешкой тонкой на устах…

     «Что ж передать прикажешь ты
     Царю Востока от царицы,
     И тихо дрогнули ресницы,
     От чудной пробудясь мечты…

     Алее розы Ерихона,
     Под грезой сладостного сна,
     Послам крылатым Соломона
     Со вздохом молвила она:
               Не от царицы – от рабыни
               Скажите вашему царю,
               Что я его боготворю
               И осчастливлена им ныне!
               Что я дивлюсь его уму,
               Могуществу, богатству, краю…
               Люблю его!.. и рвусь к нему!..
               И от любви изнемогаю…»

Покинутая

     Опять одна, одна с моей тоской
     По комнатам брожу я одиноким,
     И черным шлейфом бархатное платье
     Метет за мной холодный мрамор плит…
                О, неужели ты не возвратишься?

     Мои шаги звучат средь зал пустых…
     С высоких стен старинные портреты
     Глядят мне вслед насмешливо и строго
     И взорами преследуют меня…
                О, неужели ты не возвратишься?

     У ног моих, играя на ковре,
     Малютка наш спросил меня сегодня:
     «Где мой отец, и скоро ли вернется?»
     Но что ж ему ответить я могла?
                О, неужели ты не возвратишься?

     Я видела, как сел ты на коня
     И перед тем, чтоб в путь уехать дальний,
     Со всеми ты простился, как бывало,
     Лишь мне одной ты не сказал «прости!»
     О, неужели ты не возвратишься?

     Но, помнится, как будто по окну,
     Где колыхалась тихо занавеска,
     Скрывавшая меня с моим страданьем,
     Скользнул на миг зажегшийся твой взгляд…
                О, неужели ты не возвратишься?

     Свое кольцо венчальное в тот день,
     В безумии отчаянья немого
     Так долго я и крепко целовала,
     Что выступила кровь из губ моих!..
                О, неужели ты не возвратишься.

     И медальон на цепи золотой
     По-прежнему ношу я неизменно…
     Ты хочешь знать – чье там изображенье
     И прядь волос? Так знай – они твои!
                О, неужели ты не возвратишься?

     Иль над моей всесилен ты душой?
     Но день и ночь, во сне, в мечтах, всечасно,
     Под ветра шум и легкий треск камина —
     Всегда, всегда я мыслю о тебе…
                О, неужели ты не возвратишься?

     Давно угас румянец щек моих,
     И взор померк… Я жду!.. я умираю!..
     И если я не шлю тебе проклятья, —
     Как велика, пойми, моя любовь!..
                О, неужели ты не возвратишься?

Мое небо

     Небо и все наслаждения неба я вижу
     В личике детском – и глаз оторвать не могу я…
     Ангел безгрешный, случайно попавший на землю,
     Сколько ты счастья принес! Как ты мне дорог, дитя!

     Вьются и золотом кудри твои отливают,
     Блещут вкруг милой головки твоей ореолом,
     Весь ты – как облачко, светом зари залитое,
     Чистый, как ландыш лесной – майский прелестный
                                                                              цветок!

     С кроткою ласкою иссиня-темные глазки
     В душу мне смотрят и цветом походят на небо,
     Вмиг потемневшее перед грозою весенней…
     Небо во взоре твоем я созерцаю, дитя!

     Где та страна, о которой лепечут нам сказки?
     В край тот чудесный тебя на руках бы снесла я,
     Молча, босая, по острым каменьям пошла бы,
     Лишь бы избавить тебя – терний земного пути!

     Боже! Послав мне ребенка, Ты небо открыл мне,
     Ум мой очистил от суетных, мелких желаний.
     В грудь мне вдохнул непонятные, новые силы
     В сердце горячем зажег пламя бессмертной любви!

30 июня

Весенний сон

     Мне снилося утро веселого мая, —
     Я бабочкой пестрой была, —
     С фиалки на ландыш беспечно порхая,
     Я нежилась в царстве тепла…
              О, чудный сон,
              Блаженный сон!
     Он счастьем весны напоен!..

     Я реяла долго, кружилась привольно,
     Как греза светла и легка, —
     И усиком тонким коснулась невольно
     Двух бархатных крыл мотылька…
              О, чудный сон,
              Блаженный сон!
     Он счастьем весны напоен!..

     И, страстно воздушные крылья сплетая,
     Друг к другу, ласкаясь, прильнув,
     Слилися мы с утром веселого мая,
     В лазури небес утонув…
              О, чудный сон,
              Блаженный сон!
     Он счастьем весны напоен!

«Пустой случайный разговор…»

     Пустой случайный разговор,
     А в сердце смутная тревога, —
     Так заглянул глубоко взор,
     Так было высказано много.

     Простой обмен ничтожных слов,
     Руки небрежное пожатье, —
     А ум безумствовать готов,
     И грудь, волнуясь, ждет объятья…

     Ни увлеченья, ни любви
     Порой не надо для забвенья, —
     Настанет миг – его лови, —
     И будешь богом на мгновенье.

1 июля

Титания

     В стране неведомых чудес,
     Где, разрастаясь на просторе,
     Шумел столетних буков лес
     И синее плескалось море, —
     В плаще зеленом, – окружен
     Малюток-эльфов резвой свитой,
     В беседке, розами увитой,
     Сидел красавец Оберон.
                 К нему в сиянье розоватом
                 Последних солнечных лучей,
                 Блистая золотом кудрей
                 И вся пронизана закатом,
                 Склонилася царица фей.
                 Но тщетно нежные напевы
                 И звуки арф неслися к ней, —
                 Все неприветней и грустней
                 Сдвигались брови королевы;
                 И тщетно царственный супруг
                 Старался лаской на мгновенье
                 Развеять чуждый ей недуг, —
                 Слова тоски и пресыщенья
                 +С капризных уст сорвались вдруг:

   ТИТАНИЯ:

      – Оставь меня! Мне скучно, Оберон!
     Мне надоели игры и забавы,
     И шум ветвей, и ясный небосклон…
                      Вся наша жизнь – не жизнь, а сон!
     Мы видим, как цветы, деревья, травы

                              Уносит время без следа,
     А мы?.. Мы вечно молоды, как дети,
     Без слез и радостей, без цели и труда,
                Как мотыльки живем на свете
                И будем жить всегда, всегда!

   ОБЕРОН:

     Дитя! Счастливей нас с тобою,
     Поверь мне, в мире нет земном;
     Довольна будь своей судьбою,
     Не мы ль блаженствуем вдвоем?

   ТИТАНИЯ:

     О нет, мой друг! Я так несчастна!..
     Ты знаешь ли, как хороши
     Слова любви, когда в них страстно
     Звучат моления души?

   ОБЕРОН:

     Титания! Тебя не узнаю я…
     Страдаешь ты?.. О, если бы я мог
     Постичь тебя!.. Капризное созданье,
                Владычица моя!
     Ты знаешь, все твои желанья
     С восторгом исполняю я…
     Откройся мне, какою силой
     Увлечены твои мечты,
     Чего с такой тоской унылой,
     С таким безумством жаждешь ты?

   ТИТАНИЯ:

     Так выслушай мое признанье:
     Раз, вечером, я эльфов созвала
     И, сняв венец алмазный мой с чела,
     Играла им при месячном сиянье.
     Переливались блеском огневым
     В лучах луны бесценные каменья…
                 Я долго любовалась им,
     И вдруг, шутя, движением живым
     Его забросила… Все кинулись в смятенье
                 Искать его в траве и меж ветвей,
                 И я осталась на мгновенье
                 Без свиты ветреной моей;
     И слышу звук подавленный лобзанья
     И тихий вздох под дубом вековым,
     Куда так ярко лунное сиянье
     Снопом упало голубым…
     Откинув кудри черные на плечи,
     К ногам красавицы, во власти сладких чар
                 Припал прекрасный рыцарь Вальдемао;
     Его взволнованные речи
     И взоры, полные огня,
     Чудесный, новый мир открыли для меня!
     И притаясь за деревом, я жадно
     Внимала им – словам любви земной, —
                 И было мне и горько, и отрадно…
                 О! Так никто не говорил со мной!
     Никто мне не давал такого поцелуя,
     Не плакал, не молил, припав к моим ногам…
                 И ты меня любить не в силах сам,
     Как любят смертные, и как любить хочу я.
     Хочу я слышать тот шепот странный,
     Хочу внимать словам признания,
     Томиться, плакать… и в миг желанный
     Сгорать от тайного лобзания!
     Пусть в час свиданья – от жажды встречи —
     Стеснится грудь тоскою страстною,
     Пусть замирают восторга речи
     Под лаской робкою и властною…
     Пусть сердце сердцу отдастся смело
     В забвенье жаркого объятия, —
     Что за блаженство – отдать всецело
     И жизнь, и душу, без изъятия!
     В тот мир, о друг мой, я рвусь невольно,
     Хочу земной безумной страсти я,
     Чтоб было сладко, чтоб было больно,
     Чтоб слезы брызнули от счастия.

   ОБЕРОН:

     Титания! Пойми, тебя люблю я
                    Не так, как любят у людей, —
                    Не сомневаясь, не ревнуя,
                    Но всею волею своей!
     Люблю тебя, воздушное созданье,
                    Владычица моя!
     Ты луч зари, ты роз благоуханье,
                    С тобою счастлив я!
     Люблю тебя, о мой цветочек нежный,
     Любовью эльфов – светлой, безмятежной
                    Как пенье соловья!

   ТИТАНИЯ:

     Не то!.. Не так!.. Все это надоело…
                   О, замолчи!.. Не продолжай!
     Оставь меня!.. О как бы я хотела
                   Уйти навек в тот чудный край,
     Туда, туда!..

   ОБЕРОН:

     …Где лучшие мгновенья
     Тебе отравит ненависти яд,
     Где голод, месть, болезни, преступленья…
                   Где лишь о смерти говорят
                   И жаждут одного – забвенья!

   ТИТАНИЯ:

     Какие страшные слова!
     «Болезни», «голод», «преступленья»…
     И «смерть»! Я поняла едва
     Их безнадежное значенье!

   ОБЕРОН:

     Да, в мире том ты счастья не найдешь!
     Настанет день, – и ты ко мне придешь,
                   Ничтожная в своем бессилье,
     Сложившая свои изломанные крылья,
                   В неравной павшая борьбе…
     Но я тогда… я не прощу тебе.

   ТИТАНИЯ:

     «Борьба» – «бессилье»… это скучно!
     Мне режет слух речей унылых звон,
     Мой ум сомненьем утомлен…
     Я вновь с тобою неразлучна,
     Я остаюсь, мой Оберон!

   ОБЕРОН:

     Приди ко мне! Минутное смущенье
                   Забудем, друг мой, навсегда.
                   Средь игр и смеха, – как виденья,
                   Как чудный сон без пробужденья
     Пройдут волшебные года…
     Мы будем счастливы, как прежде – бесконечно!
                   Как мотыльки живя беспечно,
     Своей довольные судьбой…
                   Ведь ты моя?.. И вновь с тобой
     Мое блаженство вечно?

   ТИТАНИЯ:

                   …Вечно!

1894

Миг блаженства

   И будете как боги…
Книга Бытия, 3, 4

     Любовь-чародейка свела нас на этом пути,
     Из тысячи тысяч дала нас узнать и найти,
     Свела – и связала навеки, и бросила нас
     В объятья друг друга в полночный таинственный час…

     Нагрянул миг грозой нежданной,
     И для борьбы не стало сил…
     И он, прекрасный и желанный,
     Мой страх лобзаньем погасил!..

     И страсть затуманила взор… И казалося мне,
     Что вихрь подхватил нас – и мчит, и кружит в вышине…
     Нам встречные сферы со свистом дорогу дают,
     Блаженства небесного нас ожидает приют!..

     Под нами из сумрака ночи была чуть видна
     Спаленная зноем, забытая небом страна,
     Где вечную жажду ничем утолить не могли
     И гибли, страдая, ничтожные дети земли.

     Их вопли и стоны едва доносилися к нам, —
     Мы мчались все выше к большим лучезарным звездам,
     Где, тучи прорезав гигантским и ярким серпом,
     Раскинулся месяц, сияя во мраке ночном…

     И мысли, как вихри, кружились, неслись без следа…
     Не знаю, – что были мы – люди иль боги тогда?!
     Высокое с низким, и зло, и безумье – с добром
     В хаос первозданный слилися в мгновении том!..

     И небо раскрылось над нами!.. И чудилось нам,
     Что ангельским внемлем божественным мы голосам,
     Что в душу нам с жизнью вливаются радость и свет,
     Восторг необъятный, которому равного нет!..

     Угасло мгновенье, рожденное в мире огня…
     И небо закрылось… и струны порвались, звеня…
     Низвергнуты в бездну, лежим мы во тьме и пыли, —
     Минутные боги, – ничтожные дети земли…

Водяной цветок

     Деревьев трепетная сень
     И полусвет, и тишина…
     Не проникает яркий день
     Сквозь чащу леса в царство сна;

     Смолою воздух напоен
     И острым запахом земли;
     Гудят, как нежный арфы звон,
     Лесные пчелы и шмели;

     Прохладой влажною дыша,
     Ручей лепечет и журчит,
     Купая листья камыша
     И ветви гибкие ракит.

     Раскинув круглые щиты,
     Смотрясь в зеркальный свой приют,
     Как воск, прозрачны и чисты,
     Нимфеи-лилии цветут…

     И вот, тихонько раздвигая
     Их ароматные ряды,
     Вся в брызгах блещущей воды
     Головка вышла молодая…

     В лице смущенье… легкий страх…
     И ожидание… и тайна…
     И солнца луч, попав случайно,
     Горит в каштановых кудрях…

     Ресниц решетчатые тени
     На бледном зареве ланит…
     В движеньях медленных сквозит
     Печать томления и лени…

     Чаруют юные черты,
     Суля нирвану наслажденья —
     Не обаяньем красоты,
     Но бесконечностью забвенья.

Песня Титании

     Эльфы милые, внемлите
     Королевы вашей зов,
     В колесницу ей впрягите
     Девять белых мотыльков.

     Уж давно жену-малютку
     В хоровод на дальний луг,
     Рассердившись не на шутку,
     Ждет мой царственный супруг.

     Быть грозе! я это знаю, —
     Как и силу чар своих, —
     И венец мой надеваю
     Из алмазов дорогих…

     Чу! доносится мне с бала
     Серебристый, нежный звон…
     Значит, туча миновала, —
     То смеется Оберон!

1895

«Когда б могла душа на миг с себя стряхнуть…»

     Когда б могла душа на миг с себя стряхнуть
     Свое к земле прикованное тело, —
                   Я б вольной пташкой полетела,
     И аромат полей вдохнула б жадно в грудь!

     Как сладко при луне, душистой ночью лета
     Плясать в кругу виллис, под звонкий их напев,
                   Качаться на ветвях дерев,
     Купаяся в лучах серебряного света…

     Иль рыбкой золотой нырнуть в пучину волн,
     Где людям все неведомо и ново,
                   Познать все тайны дна морского,
     Всего, что скрыто там, чем ропот моря полн…

     Как хорошо в грозу носиться вместе с тучей,
     Когда средь молний гром грохочет в небесах,
                   Неся земле и смерть, и страх…
     Какая власть и мощь, какой простор могучий!

     Но нет! – ведь если бы могла душа моя
     Хотя на миг постичь восторг свободы, —
                   Я прокляла бы жизни годы
     И плоть свою, и кровь, – оковы бытия!

8 января.

Джамиле

      – Вы так печальны, Джамиле?
     Ваш взор парит в дали безбрежной…
     Но что, скажите, на земле
     Достойно вашей грусти нежной?..
     Вы так печальны, Джамиле?

      – За мной следят… и я грустна,
     А в сердце страсть и ожиданье…
     Сегодня ночью я должна
     Пробраться тайно на свиданье…
     Мой лик суров и взор угрюм, —
     Не выдаст сердце тайных дум. —

//-- * * * --//

      – Вы улыбнулись, Джамиле?
     И жизнь, и радость в вашем взоре, —
     В его глубокой, знойной мгле
     Все переменчиво, как в море…
     Вы улыбнулись, Джамиле? —

      – Да, я смеюсь… но ад во мне.
     И смерть, и ужас в блеске взора.
     Сегодня по моей вине
     Был брошен труп на дно Босфора.
     И я смеюсь… но знаю я,
     Что завтра очередь моя!

«И ветра стон… и шепот мрачных дум……»

     И ветра стон… и шепот мрачных дум…
     И жить отрады нет…
     А где-то зной – и моря тихий шум,
     И солнца яркий свет!

     Гудит метель и множит в сердце гнет
     Невыплаканных слез…
     А где-то мирт, зеленый мирт растет
     И кущи белых роз!

     Проходит жизнь в мечтаньях об ином,
     Ничтожна и пуста…
     А где-то смех, и счастье бьет ключом,
     И блеск, и красота!

22 января
Ярославль

«Весна идет…»

     Весна идет,
     Весна цветет!
     И жизнь, и свет!
     И смерти нет!

     Уже цветы
     Раскрылись вновь…
     Мою любовь
     Поймешь ли ты?…

     Поймешь ли зной
     Горячих дум
     И что весной
     Тревожит ум?

     Когда мечты
     Уносят вдаль, —
     Мою печаль
     Поймешь ли ты?…

     Каких забот
     На сердце гнет,
     Как велика
     Моя тоска,

     О чем грущу,
     Чего ищу,
     Мои мечты
     Поймешь ли ты?…

Идеалы

     Я помню, и в юные годы
     Мне жизнь не казалась легка, —
     Так жаждало сердце свободы,
     Так душу терзала тоска.

     Когда же ночные виденья
     Слетались на ложе ко мне,
     В каком-то не детском волненье
     Томилась я часто во сне.

     Не шалости, куклы, забавы, —
     Мне снилися страны чудес,
     Где пальм колыхалися главы
     На золоте алом небес.

     Мне чудился замок высокий
     И в розах ползучих балкон,
     Там ждал меня принц черноокий
     Как в сказке хорош и влюблен.

     Стоит он и смотрит так нежно,
     Весь в бархат и шелк разодет,
     На темные кудри небрежно
     Широкий надвинут берет…

     Исчезли и замки, и розы,
     Виденья волшебной весны;
     Поруганы детские грезы,
     Осмеяны чудные сны…

     Одной только вечной надежде
     Осталося место во мне, —
     И черные очи, как прежде,
     Мне блещут в блаженной стране.

     И призрачный мир мне дороже
     Всех мелких страстей и забот, —
     Ведь сердце осталось все то же,
     И любит, и верит, и ждет!

Мой возлюбленный

//-- 1 --//

     Вы исчезните, думы тревожные, прочь!
     Бронзу темную кос, белый мрамор чела
                  Крупным жемчугом я обвила…
     Буду ждать я тебя в эту майскую ночь,
                  Вся, как майское утро, светла…

     Звезды вечные ярко горят в вышине,
     Мчись на крыльях своих, прилетай же скорей,
                  Дай упиться любовью твоей.
     И, услыша мой зов, он примчался ко мне,
                  В красоте благовонных кудрей…

     О мой друг! – Ты принес мне дыхание трав,
     Ароматы полей и цветов фимиам,
                  И прекрасен, и чуден ты сам!
     И в бесплотных, но страстных объятиях сжав,
                  Ты меня унесешь к небесам!

//-- 2 --//

     В час, когда слетают сны,
     В ночи ясные весны,
     Слышен вздох мой в тишине:
     «Друг мой! вспомни обо мне!»

     Колыхнется ли волна,
     Занавеска ль у окна,
     Иль чудесный и родной
     Донесется звук иной.

     Всюду чудится мне он,
     Кто бесплотный, будто сон,
     Все качает ветки роз,
     Все шуршит в листве берез.

//-- * * * --//

     Только выйду, – вслед за мной,
     Вея страстью неземной,
     По цветам он полетит,
     По кустам зашелестит,

     Зашумит среди дерев
     И, на яблони слетев,
     Нежный цвет спешит стряхнуть,
     Чтобы мой усеять путь.

     Иль нежданно налетит
     И на бархате ланит
     Бестелесный, но живой
     Поцелуй оставит свой

     И когда слетают сны,
     В ночи ясные весны —
     Я не сплю… Я жду… И вот, —
     Мерный слышится полет.

     И, таинственный, как сон,
     Ароматом напоен,
     Он мой полог распахнул,
     И к груди моей прильнул…

     Образ, видимый едва…
     Полу-внятные слова…
     Тихий шорох легких крыл…
     Все полночный мрак покрыл…

12 мая

«Пасмурно зимою…»

               Пасмурно зимою
               Небо надо мною,
     Небо голубое радостной любви, —
               Утомляют ласки,
               Усыпляют сказки
     Гаснущее пламя дремлющей крови.

               Но вернулось снова
               Счастия земного
     Время золотое, – возвратилось вновь.
               И в былинке каждой
               С ненасытной жаждой —
     Жаждой наслажденья, – родилась любовь!

               Снова льются трели,
               Песни зазвенели
     Из зеленой чащи кленов и берез…
               Опьяняют ласки,
               Вдохновляют сказки
     И уносят в царство позабытых грез!

26 мая

Четыре всадника
Баллада

//-- I --//

     Вспыхнуло утро, багрянцем горя,
     Брезжит в окне золотая заря…
      – Спишь ли ты, Майя, любимая дочь?
     Гостя принять выходи мне помочь;
     Гость мой прекраснее юной весны,
     Кудри его из лучей сотканы,
     Нежно звучит его смех молодой,
     Жизнь и веселье несет он с собой!
                  – Дай мне дремать в очарованном сне…
                  Мальчик кудрявый, забудь обо мне.
                  Грезы мои упоенья полны…
                  Дай досмотреть вдохновенные сны!

//-- II --//

      – Выйди, о Майя, любимая дочь,
     Гостя другого принять мне помочь,
     Лучший наряд и венец свой надень,
     Видишь, восходит торжественно день.
     Гость мой и славен, и знатен вполне, —
     Вот он въезжает на белом коне, —
     Вьется за ним его плащ голубой,
     Блеск и богатство несет он с собой!
                  – Гость твой хорош, но обманчивый вид
                  Столько забот о ничтожном таит,
     Столько забот о ничтожном – земном…
                  Дай же забыться мне сладостным сном!

//-- III --//

     Солнце пурпурное скрылось давно,
     Вечер таинственный смотрит в окно…
      – Выйди, о Майя, любимая дочь,
     Ставни закрыть приходи мне помочь!
     Кто-то печальный, в молчанье немом
     Будто сейчас промелькнул за окном. —
     Геспер в лучистом сиянье своем
     Блещет звездою над ясным челом…
                  – Гостя напрасно не приняла ты…
     Слышишь, сильнее запахли цветы
     Ставни скорей распахни, моя мать,
     Сладко мне воздух вечерний впивать!

//-- IV --//

      – Спи, моя Майя, любимая дочь!
     Вот уж сгустилася темная ночь —
     Кто-то на стройном коне вороном
     Тихо подъехал и стал под окном.
     Лик его чудный внушает мне страх,
     Месяц играет в его волосах.
     Черные очи так ярко горят,
     Траурным флером окутан наряд!
                  – Встань же, родная, и двери открой, —
                  Это примчался возлюбленный мой,
                  С ним я в объятии жарким сольюсь,
                  К звездному небу навек унесусь.

4 июля

Любовь

     Придешь ли ты, угасшая так рано,
     Души моей владычица, – любовь?
     Иль сладкий яд минутного обмана
     Мой бедный ум не отуманит вновь?…

     Она пришла, – как светлый вестник рая, —
     Опять восторг!.. и слезы!.. и мечты!..
     Я счастлива, надеясь и страдая,
     И жизнь полна бессмертной красоты!

«Что мне в том, что с меня ты не сводишь очей…»

     Что мне в том, что с меня ты не сводишь очей? —
     Я измучена тайной борьбой.
     В мраке долгих ночей, в мраке зимних ночей,
     Я хочу быть любимой тобой…

     Целый мир упоенья во взоре твоем,
     Что ж легло между нами стеной? —
     Ведь с тобою вдвоем, в наслажденье одном,
     Мы б узнали восторг неземной!

Умей страдать

     Когда в тебе клеймят и женщину, и мать, —
     За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
     Безмолвствуя, храни покой бесстрастья, —
                  Умей молчать!

     И если радостей короткой будет нить,
     И твой кумир тебя осудит скоро,
     На гнет тоски, и горя, и позора, —
                  Умей любить.

     И если на тебе избрания печать,
     Но суждено тебе влачить ярмо рабыни,
      Неси свой крест с величием богини, —
                  Умей страдать!

«Азраил, печальный ангел смерти…»

     Азраил, печальный ангел смерти,
     Пролетал над миром усыпленным,
     Бледный лик его сиял чудесно
     Неземной и страшной красотою.

     И роптал печальный ангел смерти:
     «Боже! Все здесь любит и любимо,
     И звезда с звездою жаждет слиться,
     Только я – один страдаю вечно!

     Все меня живое ненавидит
     И встречает с трепетом и страхом,
     Не клянут меня одни лишь дети,
     Только дети, ангелы земные!»…

     И роптал печальный ангел смерти,
     С смоляных ресниц ронял он слезы,
     И, упав на дно морской пучины,
     Эти слезы обращались в жемчуг…

      – Азраил! Прекрасный ангел смерти!
     Не роняй бесценный жемчуг в море, —
     Без тоски, без трепета и страха
     Жду с тобой блаженного свиданья!

     Отвори мне дверь моей темницы,
     Дай расправить связанные крылья, —
     И с тобой я буду неразлучна
     И любить тебя я буду вечно!

Две красоты

     Лазурный день. На фоне бирюзовом
     Как изумруд, блестит наряд ветвей,
     И шепот их – о счастье вечно-новом,
     О счастье жить – твердит душе моей.

     Немая ночь. Рассыпанных над бездной —
     Мерцанье звезд в далекой вышине…
     В груди тоска! – И рвусь я в мир надзвездный,
     Хочу уснуть… и умереть во сне.

Русские мотивы

Осенняя сказка

//-- I --//

                Сквозь прозрачную зелень берез
                Ярко пышет заря золотая;
                Отражаясь на крыльях стрекоз,
                На росинках хрустальных играя,
     Смотрит зорька в оконце из стекол цветных,
     Где, на белую ручку головку склонив,
                Горько плачет царевна младая.

//-- II --//

                Алым светом лучей залитой,
                Блещет венчик в алмазном сиянье…
                Под воздушною, легкой фатой
                Видно круглых плечей очертанье…
     Лебединая грудь, соболиная бровь,
     На сердечке печаль, а во взорах любовь,
                А во взорах любовь и страданье…

//-- III --//

                И вещает ей зорька: о чем
                Ты грустишь в этот вечер прекрасный?
                 – Ах, бывало, с последним лучом
                Прилетал ко мне сокол мой ясный.
     Прилетев, ударялся о землю крылом,
     Становился… Но тяжко и вспомниить о том,
                Кто разбил мое сердце напрасно!..

//-- IV --//

                 Как терзаюсь и мучаюсь я —
                 Знает Бог да мое изголовье!..
                 Разлучила нас злая змея,
                 Насмеялась над нашей любовью.
     Раз, смотрю, на окне во светелке моей
     Вбито много ножей и железных гвоздей,
                 Орошенных горячею кровью.

//-- V --//

                 С той поры мой утрачен покой…
                 Ты видала ль, заря золотая:
                 На утесе, над бездной морской,
                 Есть чугунная башня литая, —
     Там лежит он больной, без движенья и сил,
     И не может расправить израненных крыл,
                 И томится, меня проклиная!..

//-- VI --//

                 Услыхав эти речи, заря
                 Потускнела, подернулась мгною,
                 И потухли лучи, догоря
                 За высокой и темной горою…
     Замер пташек в кустах утомившийся хор
     И раскинула ночь свой лазурный шатер
                 Над окутанной мраком землею.

//-- VII --//

                 Позабылась царекна во сне,
                 Задремав у окна отпертого…
                 А над ней, в серебристом челне,
                 Выплыл месяц из мира ночного.
     Он блеснул-заиграл на алмазах венца,
     Освтил красоту молодого лица
                 И промолвил отрадное слово:

//-- VIII --//

                 – Не печалься, царевна-краса!
                 Минет осень, отбудут морозы, —
                 Зашумят, зеленея, леса,
                 Заалеют махровые розы,
     Пробудится природа от долгого сна,
     И чудесней еще возродится весна, —
                 С ней любовь и любовные грезы.

//-- IX --//

                 Лишь начнет соловей запевать
                 И запахнет душистой сиренью —
                 Милый к милой вернется опять,
                 И рассеется грусть и сомненье…
     И забудутся злые осенние сны
     Под ласкающий шепот царицы-весны,
                 Под немолкнущий лепет и пенье.

24-го сентября 1890.
С.-Петербург.

Змей Горыныч

     – Сжалься, сжалься, добрый молодец!
     Кто бы ни был ты, спаси меня!
     Ох, высок зубчатый терем мой,
     Крепки стены неприступные!..

     Я росла-цвела в семье родной
     Дочкой милой, ненаглядною;
     Полюбил меня Горыныч-Змей
     Страстью лютою, змеиною.

     Полюбил меня, унес меня
     В дальний край за море синее,
     Словно пташку в клетку тесную —
     Заключил в неволю тяжкую…

     Я уснула беззаботная
     В светлой горнице девической,
     Пробудилась – изумилася
     И глазам своим не верила.

     На спине железной чудища
     Я неслась, как легкий вихрь степной,
     Над горами, над оврагами,
     Над пучинами бездонными.

     Подо мной ширинкой пестрою
     Расстилалися луга-поля,
     Извивались реки быстрые
     И шумел дремучий, темный бор.

     Надо мною звезды частые
     Робко светили, пугалися,
     На меня смотрели жалостно
     И давались диву-дивного.

     А Горыныч-Змей летел-свистел,
     Изгибая хвост чешуйчатый,
     Бил по воздуху он крыльями,
     Сыпал искрами огнистыми.

     Он примчал меня, спустил меня
     Во дворец свой заколдованный,
     Обернулся статным молодцем
     И взглянул мне в очи ласково…

//-- * * * --//

     Как на утро я проснулася,
     Обошла покои чудные,
     Много злата, много серебра
     В сундуках нашла я кованных.

     Убралась я золотой парчой,
     В алый бархат нарядилася,
     Нитью жемчуга бурмитского
     Перевила косу русую…

     Да как вспомнила про отчий дом,
     Про житье-бытье привольное, —
     Заломила руки белые,
     Залилась слезами горькими.

     Ах, на что мне серьги ценные,
     Бусы-камни самоцветные? —
     Не верну я воли девичьей,
     Не узнаю сна покойного!

     Не встречать уж мне весну-красну
     В хороводе пеньем-пляскою,
     Не ласкать мне мужа милого,
     Не качать дитя любимое.

     День от дня все чахну, сохну я,
     Давит грудь мою печаль-тоска…
     Истомил меня проклятый Змей,
     Сердце бедное повызнобил!..

     Чу! Летит он!.. слышу свист его,
     Вижу очи искрометные…
     Пропадай же, грусть постылая,
     Дай душе моей натешиться!..

     Будут жечь меня уста его
     Жарче зноя солнца летнего,
     Распалит он сердце ласками,
     Отуманит разум чарами….

     Добрый молодец, прости-прощай!
     Проходи своей дорогою;
     Не хочу я воли девичьей, —
     Мне мила теперь судьба моя!

1891, 22 января

Черный всадник

     – Девицы, что за стук я слышу?
               Милые, что я слышу?
               – Слышен конский топот,
               Раздается в поле.

     – Девицы, кто же в поле едет?
               Милые, кто там скачет?
               – Мчится черный витязь,
               Сам бледнее смерти.

     – Девицы, отчего ж он бледен?
               Милые, что так бледен?
               – От тоски по милой,
               От разлуки с нею.

     – Девицы, что ж он в дверь стучится?
               Милые, что стучится?
               – По твою ли душу,
               По твою ль младую.

     – Девушки, умирать так страшно!
               Милые, ох, так страшно!
               – Кто любил до гроба,
               Тот сильнее смерти!

Наговорная вода

     У моей сестрицы Любушки,
     Ненаглядная краса, —
     С поволокой очи синие,
     Светло-русая коса.

     «Словно белая березынька
     Высока я и стройна» —
     Предо мной, сестрою младшею,
     Похвалялася она.

     Всем была б и я красавица,
     Только ростом не взяла:
     Как цыганка чернобровая —
     И бледна-то, и мала.

     Замуж вышли мы по осени, —
     Ей достался молодой,
     А меня сосватал силою
     Дед с седою бородой.

     Кто заставит лебедь белую
     Злому коршуну служить?
     Кто прикажет мужа старого
     Молодой жене любить?..

     Ах, зачем сгубили бедную!
     Иль напрасно я весной
     Умывалася до солнышка
     Свежей утренней росой?

     Иль напрасно ворожила я
     Темной ночью до утра?..
     Будь ты проклята, разлучница,
     Ненавистная сестра!

//-- 2 --//

     Распустился лес березовый,
     Зелен, строен и высок…
     «Отпусти меня по ландыши,
     Я сплету себе венок!»

     Не пустил меня суровый муж,
     Но в зеленый лес тайком
     Пробралася я и спряталась
     За ракитовым кустом.

     У ракиты той по камушкам,
     Во овраге во крутом,
     И журчал, и пел студеный ключ
     Переливным серебром.

     Наклонилась я над зыбкою,
     Над холодною волной
     И шепнула слово тайное:
     «Кто напьется, будет мой!»

     И вспенилась белым яхонтом
     Наговорная волна,
     Налила струей гремучею
     Золотой кувшин сполна…

//-- 3 --//

     Тише пойте, пташки певчие…
     Иль послышалося мне?
     Словно кто-то звонким топотом,
     Подъезжает на коне?..

     И подъехал – не сторонний кто,
     А свояк мой молодой,
     И промолвил мне: «Красавица,
     Напои меня водой!.

     Затаила я, запрятала
     Злобной радости следы
     И дала ему с усмешкою
     Заколдованной воды.

     Лишь отпил он, сам не ведая,
     Наговорного питья —
     Как сменилась долей сладкою
     Участь горькая моя, —

     Всю-то ночь в лесу березовом
     Мы смеялись до утра
     Над тобой, постылый, старый муж
     И разлучница-сестра!..

1893,
28 ноября

Чары любви

     – Есть ли счастье на свете сильней любви?

     Каждый вечер ждала я желанного,
     Каждый вечер к окну подходила я…
     Не проехал ли мимо возлюбленный?
                    Не видал ли кто?

     Он в доспехи закован железные,
     Он мечом опоясан сверкающим,
     И горит, и играет в руках его
                    Золоченый щит…

     Стало солнце склоняться к сырой земле,
     Потянулися тени неровные;
     Вижу, выехал из лесу милый мой
                    На коне своем…

     Я оделась зарею вечернею,
     Я украсилась розами вешними
     И, рассыпав красу золотистых кос,
                    Подошла к окну.

     – Есть ли счастье на свете сильней любви?

     Лишь со мной поравнялся возлюбленный,
     Улыбнулась ему я приветливо
     И с улыбкою тихо промолвила:
                    «Полюби меня!

     О, возьми ты меня на коня к себе,
     Золоченым щитом ты прикрой меня,
     Увези меня в даль недоступную,
                    В твой чудесный край!»

     Наклонилася я из окна к нему, —
     И посыпались розы из кос моих
     Вороному коню его под ноги,
                    И измял их конь…

     И ни слова мне милый не вымолвил,
     Он не поднял забрала железного,
     Лишь обжег меня взглядом очей своих
                    И исчез, как сон…

     – Есть ли горе на свете сильней тоски?

     Собрала я цветы запыленные,
     Положила их на ночь на грудь свою,
     И сгорели они, словно уголья,
                    От тоски моей…

     Целый год ожидала я милого
     И волшебными тайными чарами
     Закалила красу мою гордую,
                    Непобедную.

     Соткала я одежду из мглы ночной,
     Я надела венец из небесных звезд
     И, умывшись росой, опоясалась
                    Ясным месяцем.

     И, облитая дивным сиянием,
     Вышла я на крыльцо, на дубовое,
     Ожидать своего ненаглядного
                    Из далеких стран.

     – Есть ли счастье на свете сильней любви?

     Я узнаю его и средь сумрака!
     Сквозь забрало горит блеск очей его,
     Из-под шлема по ветру волнуются
                    Кудри черные!..

     Лишь со мной поровнялся возлюбленный,
     За узду я схватила коня его —
     И смеясь, и рыдая, воскликнула:
                    «Полюби меня!

     Для тебя я оделась в ночную мглу,
     Для тебя нарядилась в венец из звезд
     И, умывшись росой, опоясалась
                    Ясным месяцем…

     «О, скажи мне, теперь – я мила ль тебе?..
     Увезешь ли меня ты в свой чудный край?»
     Но ни слова в ответ мне не вымолвил
                    Мой возлюбленный…

     – Есть ли горе на свете сильней тоски?

     И на землю от муки я бросилась,
     Чтоб меня растоптал он конем своим!..

     Но взвился и прыгнул его черный конь
                    И пропал во тьме…

     И катилися слезы из глаз моих,
     Застывали они на груди моей,
     А наутро, смотрю я, блестят они
                    Скатным жемчугом.

     Я послушалась голоса тайного:
     Коль бессильны все чары недобрые,
     Так поможет мне сила небесная,
                    Сила Божия!

     Целый год я молилась и плакала,
     Разодрала одежды волшебные
     И надела вериги тяжелые
                    На младую грудь.

     – Слава Богу на небе и мир земле!

     Вот настало и утро желанное, —
     Расцвело а моем садике деревцо,
     Все покрыто цветами душистыми,
                    Белоснежными.

     На востоке заря занималася,
     Ярко вспыхнуло небо лазурное…
     Вижу, едет опять мой возлюбленный
                    На коне своем.

     И смутилася я, и запряталась
     За моим расцветающим деревцом,

     За цветами моими душистыми,
                    Белоснежными.

     Лишь подъехал поближе возлюбленный —
     Приглянулось ему мое деревцо,
     Начал рвать он цветы белоснежные…
                    И нашел меня…

     – Есть ли счастье на свете сильней любви?

     Распустила я волны волос моих
     И закрылася ими от милого,
     Но не скрылись вериги тяжелые
                    От очей его.

     Наклонился ко мне мой возлюбленный,
     Приподнял он забрало железное,
     И увидела я лучезарный лик
                    Неземной красы!

     Взял мой милый тогда меня за руки,
     Крепко к сердцу прижал и промолвил мне:
     «Ты теперь мне милей света белого,
                    Я люблю тебя!»

     Посадил он меня на коня к себе
     И щитом золоченым прикрыл меня,
     И умчал меня в даль недоступную,
                    В свой чудесный край…

     – Слава тем, чья любовь побеждает смерть!

Вихорь

     Вихорь в небе поднялся,
     Закружился, завился,
     Взвил столбом песок и пыль,
     Со степной травой ковыль.

     Легкой птицей на коне,
     Станом гибким наклонясь,
     Мчится с ветром наравне
     Молодой татарский князь.

     Полн отваги жгучий взгляд,
     Блещет золотом наряд,
     Кровь горячая сквозит
     Сквозь загар его ланит.

     «Ветр! – зовет он, – улетай
     От родных моих степей,
     Весть неси в далекий край
     Полоняночке моей.

     На горе стоит крутой
     Светлый терем золотой;
     Там давно сидит она
     У косящата окна.

     Чище снега и сребра
     Томный цвет ее лица,
     Брови – ночь среди утра,
     Взор – блаженство без конца.

     Очи – моря глубина,
     Грудь – зыбучая волна,
     В кудрях – блеском янтаря
     Заигралася заря.

     Но скрывает красоту
     Белоснежная фата,
     Лишь алеют сквозь фату
     Розы вешние – уста…

     Ты шепни ей: “Помнит он,
     Вновь примчится и, в полон
     Захватив к себе опять,
     Уж не даст тебя отнять!”

     Ты шепни ей: “Не грусти!
     Коль тебе былого жаль —
     Я рассею по пути
     Всю тоску твою, печаль!”»

     Вмиг улегся вихрь кругом,
     Взвеял легким ветерком
     И понесся с вестью той
     В светлый терем золотой…

23 апреля 1894

Сонеты

Сонет I

     Люблю твое лицо в блаженный час ночной;
     Преображенные волшебницей луной —
     Бледны твои черты, и пламенные очи
     Горят, как две звезды, во мраке полуночи.

     Люблю я наблюдать, как чудно меркнет в них
     Подавленный огонь безумного желанья,
     То вспыхнет… то замрет… И неги трепетанье
     Блистает глубоко в тени ресниц густых…

     Люблю я этот взор, чарующий и властный,
     Когда дрожишь ты весь в истоме сладострастной…

     И, голову с мольбой на грудь твою склонив,
     Изнемогаю я от счастия и муки…
     И силы падают… и холодеют руки…
     И страсти бешеной я чувствую прилив!..

1890

Сонет II

     О, знаю я, как чуден темный лес,
     Окутанный душистой мглой ночною!
     Но заменит ли мне весь мир чудес
     Сокровище, утраченное мною?

     О, знаю я, как хороша луна,
     Сквозь чащу сосен золотом блистая!
     Но не сулит мне счастия она, —
     Краса небес, царица золотая…

     Нет, не зови… Я не приду опять…
     Зачем напрасно страсти возбуждать
     И упиваться ядом поцелуя,
     Когда нельзя на миг забыться мне,

     Ни насладиться жизнию вполне…
     Когда тебе отдаться не могу я?

29 июля 1890

Сонет III

     Палящий зной сменил тепло весны
     И шлет земле губительные ласки…
     О, посмотри, как лилии бледны
     И как фиалок потемнели глазки!

     А красный мак… весь рдеет он, взгляни!
     Жасмины мне во всем признались сами…
     Ты хочешь знать, о чем всю ночь они
     Шепталися с далекими звездами?

     Но я не выдам бедные цветы,
     Я замолчу… А то узнаешь ты,
     Что их тоской душа моя больная
     Давно томится та сумраке ночном,

     Что их недуг мне близок и знаком
     И что таким же солнцем сожжена я!

1890

Сонет IV

     С томленьем и тоской я вечера ждала
     И вот сокрылся диск пурпурного светила,
     И вечер наступил, и синей дымкой мгла
     И горы, и поля, и лес заворожила.

     Желанный час настал… Но светлые мечты
     Не озарили счастьем грудь мою больную;
     Одна, при виде тайн вечерней красоты,
     Еще мучительней томлюсь я и тоскую.

     Как хорошо вокруг… Зачем же грустно мне?
     Должно быть, счастья нет ни в розах, ни в луне,
     Ни в трелях соловья, ни в грезах вдохновенья,

     Должно быть, есть другой могучий талисман, —
     Не бледная мечта, не призрачный обман,
     Но жизни вечный смысл, и цель, и назначенье.

1890

Сонет V

     В святилище богов пробравшийся как тать
     Пытливый юноша осмелился поднять
     Таинственный покров карающей богини.
     Взглянул – и мертвый пал к подножию святыни.

     Счастливым умер он: он видел вечный свет,
     Бессмертного чела небесное сиянье,
     Он истину познал в блаженном созерцанье
     И разум, и душа нашли прямой ответ.

     Не смерть страшна, – о, нет! – мучительней сознанье,
     Что бродим мы во тьме, что скрыто пониманье
     Глубоких тайн, чем мир и чуден и велик,

     Что не выносим мы богини чудной вида,
     Коль жизнь моя нужна – бери ее, Изида,
     Но допусти узреть божественный твой лик.

1891

Осенний сонет

     Давно ли Божий мир был полон обаянья,
     Шумел зеленый лес и ландыши цвели?
     Как высоко тогда неслись мои мечтанья,
     Какое счастие светилось мне вдали!

     Молящая тепла душа была согрета…
     Забыться хоть на миг – так сладко было мне!..
     И я забылася в блаженном полусне,
     Подпасками любви, в усладах знойных лета…

     Дни упоения, куда летите вы?
     О, не спешите так, помедлите!.. Увы,
     Возврата больше нет!.. Бессильно негодуя
     И чувствуя зимы дыханье над собой,

     Слабею я в борьбе с безрадостной судьбой…
     И жизни мне не жаль, и умереть хочу я!

1891

Сонет VII

     Твои глаза черны, как мрак Эреба, —
     Не оттого ль, что ад в груди твоей?
     Что над тобой любви закрылось небо,
     Померкло солнце, – счастье прежних дней?

     О, не грусти, – тебя я обожаю! —
     Моя душа тобой одним полна;
     Как Пери льнет к потерянному раю, —
     Так о тебе тоскует вновь она.

     Вчера была я холодна с тобою
     Лишь для того, чтоб чувству отдых дать;
     Сегодня же, ты видишь, я опять
     Послушною готова быть рабою…

     Пойми меня, поверь моей любви —
     И страсть мою капризной не зови.

1892

Под небом Эллады

Эллада

//-- I --//

     Туда, туда, в страну цветущих роз,
     Где Зевсу гимн возносит Филомела, —
     Стремится рой моих крылатых грез,
     Там жить бы я и умереть хотела!
     Мне кажется, как будто прежде там
     Любила я, томилась и желала…
     И, волю дав причудливым мечтам,
     Лечу туда, где я жила сначала,
     К невозвратимо канувшим годам,
     К иным минутам счастья и печали,
     Когда меня Тимандрой называли…
     Свои мечты я в строфах передам,
     Затем что ближе к музыке созвучий
     И лепет волн, и кедра шум могучий.

//-- II --//

     Как в смутном сне, я помню знойный день:
     Держа в руках цветочные корзины,
     Усталая я седа на ступень
     У пьдестала мраморной Афины.
     Был полон рынок, солнцем залитой,
     Кипела жизнь роскошная Эллады,
     Пленяли взор изящной простотой
     Красавиц стройных легкие наряды.
     Как много лиц мелькало предо мной:
     Философы, носильщики, рабыни…
     Звучал язык, забытый мною ныне,
     Но некогда и близкий, и родной,
     И падала, журча, струя фонтана
     Из губ открытых каменного Пана…

//-- III --//

     Но вот нежданно я окружена
     Ораторов толпой красноречивой;
     Кому гвоздика пышная нужна,
     Кому – корзина с жгучею крапивой
     (Невзрачное растенье, но оно
     Одобрено бессмертной Афродитой
     И почему-то ей посвящено),
     Кому – венок из роз, плющом увитый,
     Иль алый мак, простой цветок полей,
     Желанный тем, что нам дает забвенье, —
     Через него в блаженном сновиденье
     Покинутым отраду шлет Морфей;
     Его потом я оценила тоже,
     Тогда ж – фиалки были мне дороже.

//-- IV --//

     И на груди лиловенький букет
     Я спрятала рукою торопливой,
     Сказав: «В лесу фиалок больше нет!»
     Ораторов толпе красноречивой.
     Ax, есть меж ними юноша один:
     Зеленый лавр чело его венчает,
     Он говорит – и молкнет шум Афин,
     И с трепетом народ ему внимает!
     Никто, как он, на левое плечо
     Так царственно не может плащ закинуть
     Иль взглядом гордым вкруг себя окинуть,
     Когда, с врагами споря горячо,
     Он вступится за честь родного края
     И речь его гремит, не умолкая…

//-- V --//

     Но не со мной он грозен и суров,
     Мне ласк его знакома страсть живая…
     Я встретилась с соперником богов,
     Душистые фиалки продавая.
     И предложила я ему цветы,
     Пролепетав приветствие простое, —
     Он принял их. – Сбылись мои мечты
     В тот светлый миг, в то утро золотое!..
     С тех пор всегда лиловенький букет
     Скрываю я на дне своей корзины
     И жду его у мраморной Афины,
     Твердя другим: «Фиалок больше нет!»,
     Сама фиалкой сделаться желая,
     Чтобы ему отдать себя могла я!..

//-- VI --//

     Куда спешит, волнуяся, народ?
     Что там за гул, за крики исступленья?
     Кто там с челом увенчанным идет,
     Как славный вождь, окончивший сраженье?…
     То он, то он, его я узнаю!
     Но кто она, красавица чужая?
     Зачем ей руку подал он свою,
     Ее с восторгом счастия встречая?
     Красив ее обдуманный наряд,
     Как бабочка весной – она одета…
     Но кто ж она? – «Гетера из Милета», —
     Мне из толпы с насмешкой говорят.
     Гетера? – да! Но как бледны и жалки
     Пред этой розой скромные фиалки!

//-- VII --//

     Перикл, Перикл! меня не видишь ты?
     Не подаришь улыбкою привета?
     О, пусть дождем летят к тебе цветы,
     К твоим ногам не брошу я букета!
     Нет, я горда, и не хочу я быть
     Соперницей с продажною гетерой,
     Забытая – сумею позабыть
     Свою любовь с поруганною верой.
     Косматый фавн давно в меня влюблен
     И от меня он жаждет поцелуя;
     К нему на луг сегодня убегу я,
     Хоть, правда, он неловок и смешон,
     Как будто – хром, как будто – кос немного,
     Зато женой я буду полубога.

//-- VIII --//

     И вот, из мести к милому врагу,
     Цветами фавну рожки обвила я,
     Застав его уснувшим на лугу,
     И разбудила… Очи протирая,
     Проснулся фавн, – к смеющимся устам,
     Как флейту, он прижал тростник прибрежный,
     И зазвучал по рощам и лугам
     Певучий звук, ласкающий и нежный.
     На этот зов откликнулся народ
     Кудрявых фавнов, хитрый и задорный,
     Пришел сатир, покрытый шерстью черной,
     Сбежалися нагие нимфы вод,
     И закружился в пляске хороводной
     Весь этот мир беспечный и свободный…

//-- IX --//

     И я… я тоже счастлива была!
     Забыв измены легкую невзгоду,
     Я виноградом кудри убрала
     И к резвому примкнула хороводу.
     Забыто все: Перикл… любовь… тоска…
     И торжество Аспазии презренной…
     Казалась жизнь светла и широка
     Под эти звуки песни вдохновенной!..
     Любовь, как солнце, тем так хороша,
     Что красит все для любящего взора,
     Весельем грусть в душе сменяет скоро,
     Затем что к свету просится душа,
     Что ею лишь мы счастливы и рады…
     Для жизни жить – таков закон Эллады.

1892

Гимн Афродите

     Веет прохладою ночь благовонная
     И над прозрачной водой —
     Ты, златокудрая, ты, златотронная,
     Яркою блещешь звездой.

     Что же, Киприда, скажи, светлоокая,
     Долго ль по воле твоей
     Будет терзать эта мука жестокая
     Страстные души людей?

     Там, на Олимпе, в чертогах сияющих,
     В дивном жилище богов,
     Слышишь ли ты эти вздохи страдающих,
     Эти молитвы без слов?

     Слышишь, как трепетно неугомонное
     Бьется в усталой груди?
     Ты, златокудрая, ты, златотронная,
     Сердце мое пощади!

1889

Легенда желтых роз

     Мы на холме священном расцвели,
     Под тенью мирт; меж наших кущ, в пыли,
     Рукою времени безжалостной разбиты,
     Лежат развалины: здесь прежде чудный храм
     Воздвигнут был в честь юной Афродиты, —
     Приют любви и смертным и богам,
     Где голуби Кипридины, воркуя,
     Не заглушали звуков поцелуя,
     И не смущал бряцанием цепей
     Влюбленных пар суровый Гименей…
     И мы росли, мы пышно увядали,
     Мы алым цветом взоры восхищали,
     И цвет наш – означал любовь…

     Но раз к порогу мраморной святыни
     Пришла красавица, печальна и бледна;
     С осанкой царственной и поступью богини,
     Приблизясь к храму, молвила она:
     «Сюда, к жилищу граций и харит,
     Пришла и я, истерзана тоскою…
     Здесь все блистает радостью одною,
     Все о любви, о счастье говорит…
     Вокруг меня повсюду розы, розы!..
     Завидую вам, милые цветы:
     Вы счастливы… Богиня красоты,
     Тебе несу моления и слезы…
     Пойми меня… я гибну… пощади!..
     Перстами дивными коснись моей груди…
     Ужель навек мои умчатся грезы,

     Как сладостный, как мимолетный сон?
     И не поймет, и не узнает он,
     Как я… Сильней благоухайте, розы,
     И заглушите сердца стон!..»
     Так говоря, она смотрела вниз,
     Где на ристалище, луною освещенный,
     Меж сверстников, прекрасный как Парис,
     Стоял Тезея сын. Борьбою увлеченный,
     Метая диск искусною рукой,
     Не видел он в игре своей беспечной,
     Как чей-то взор с безумною тоской
     В него впивался, с нежностью такой
     И мукой страсти бесконечной!

     «Я помню день, – шептала вновь она, —
     Когда, надежд на счастие полна,
     Впервые я под мужний кров вступила,
     Столь дорогой и ненавистный мне,
     Где думала в спокойной тишине
     Прожить всю жизнь… и где ее разбила…
     Мой брачный пир уж подходил к концу,
     Венок из белых роз так шел к его лицу!..
     Не знаю, почему – спросить я не посмела,
     Кто он; но все мне нравилося в нем…
     И взор его, пылающий огнем,
     И кудри темные, упавшие на плечи,
     И стройный стан, и мужественный вид,
     И легкий пух его ланит,
     Спаленных солнцем… голос!.. речи!..
     О, нет! – то был не человек, а бог!
     Никто из смертных, из людей не мог

     Вместить в себя такие совершенства…
     И вмиг ключом во мне забила кровь!..
     Вся трепетала я от муки и блаженства!..
     Я все смотрела, глаз не опуская,
     На милый лик… – «Вот, Федра дорогая,
     Сказал Тезей, мой сын, мой Ипполит;
     Люби его!..» И я его люблю!..
     Киприда светлая! один лишь миг, молю,
     Дай счастья мне!.. О, только миг один!..
     Сюда, ко мне!.. мой друг, мой бог!.. мой сын!..»
     Но вздохи страсти эхо разнося,
     Одно ей вторило… И изнывала вся,
     И плакала она от тягостной печали,
     От безнадежной, пламенной тоски…
     А мы сильней, сильней благоухали
     И… пожелтели наши лепестки!
     С тех пор прошло уж много долгих лет.
     Разрушен храм бессмертной Афродиты,
     И жертвенник погас, и гимны позабыты,
     А мы живем… Нас нежит солнца свет,
     К нам соловьиные несутся трели…
     Но грустно нам звучит любви привет,
     Мы от тоски, от горя пожелтели!
     Наш ненавистный, наш презренный цвет
     Не радует уж больше взор влюбленных, —
     То скорби цвет, страданий затаенных,
     Преступной страсти, ревности сокрытой,
     Любви отвергнутой и мести ядовитой!

1889

Сафо

     Темноокая, дивная, сладостно-стройная,
     Вдохновений и песен бессмертных полна, —
                   На утесе стояла она…
                   Золотилася зыбь беспокойная,
                   На волну набегала волна.

     Ветерок легкокрылый, порой налетающий,
     Край одежды широкой ее колыхал…
                   Разбивался у ног ее вал…
                   И луч Феба, вдали догорающий,
                   Ее взглядом прощальным ласкал.

     Небеса так приветно над нею раскинулись,
     В глубине голубой безмятежно-светло…
                   Что ж ее опечалить могло?
                   Отчего брови пасмурно сдвинулись
                   И прекрасное мрачно чело?

     Истерзала ей душу измена коварная,
     Ей, любимице муз и веселых харит…
                   Семиструнная лира молчит…
                   И Лесбоса звезда лучезарная
                   В даль туманную грустно глядит.

     Все глядит она молча, с надеждой сердечною,
     С упованьем в измученной страстью груди —
                   Не видать ли знакомой ладьи…
                   Но лишь волны чредой бесконечною
                   Безучастно бегут впереди.

3 дек. 1889

Невинность и любовь

     В одежде воздушной, подобная чистой лилее,
     Ребенок-красавица ниткой опуталась длинной;
     На нитке привязанный, горного снега белее,
     Блистающий голубь вился над головкой невинной.
     Эрот увидал… Загорелись лукавые глазки:
     «Дай птичку погладить!» – звучит голосок его нежныйі.
     Незлобное сердце склонилось на просьбы и ласки, —
     И в ручки Эрота попал голубок белоснежный.
     В миг пальчиком ловким оборвана нить золотая, —
     Хорошенький пленник исчез, упорхнул, как виденье…
     «Поймай, если можешь!» Эрот прокричал, улетая,
     И смех его чудный, как музыка, стих в отдаленье.

Пастушка и Эрот

//-- I --//

     Умерил зной прохладный ветерок;
     От дальних гор легли на землю тени;
     Я доплести спешила свой венок
     Из ландышей, фиалок и сирени.
     Как вдруг, смотрю, стоить передо мной
     Шалун Эрот с колчаном за спиной
     И, будто тешась новою забавой,
     Глядит в упор с улыбкою лукавой.

//-- II --//

     И странен был, и чуден взор его,
     Загадочная в нем таилась сила…
     И я, сама не знаю отчего,
     Вся вспыхнула… и очи опустила…
     А бог любви небрежный бросил взгляд
     На скромный мой пастушеский наряд,
     Украшенный гирляндою душистой,
     И покачал головкой золотистой.

//-- III --//

     «Все полевые дикие цветы!»
     «Я не люблю мечтательных фиалок
     И ландыша холодной красоты».
     «Брось твой венок! – бесцветен он и жалок;
     Тебе взамен цветов любви я дам…»
     Тут ворох роз упал к моим ногам
     И все цвета: пурпурный, белый, алый,
     Смешалися с красою небывалой…

//-- IV --//

     Их нежный вид меня очаровал,
     Пленили сердце пламенный краски…
     «Они твои!»… мне мальчик прошептал,
     И ласково его блеснули глазки.
     «Клянусь тебе бессмертием богов, —
     «В уборе пышном царственных цветов
     Ты прелестью и грацией своею,
     Красавица, затмишь мою Психею!»

//-- V --//

     «Когда ж угаснет молодости жар.
     И отцветут поблекшие ланиты,
     Поверь, тебе не принесет свой дар
     Прекрасный сын богини Афродиты.
     Минувшее не возвратится вновь…
     Уж не придет крылатая любовь,
     И позднего раскаяния слезы
     Не оживят увянувшия розы».

//-- VI --//

     В пятнадцать лет кто опытом богат?..
     К цветам любви склонилась я невольно,
     Влюбленная в их блеск и аромат,
     Схватила их – и укололась больно!
     Эрот исчез… Спасибо за урок!
     И, вся в слезах, я бросила в песок,
     Что за минуту было мне так мило…
     Ах!.. про шипы-то я и позабыла!..

1890

Сафо в гостях у Эрота

     Безоблачным сводом раскинулось небо Эллады,
     Лазурного моря прозрачны спокойные волны,
     Средь рощ апельсинных белеют дворцов колоннады,
     Создания смертных слились с совершенством природы.

     О, тут ли не жизнь, в этой чудной стране вдохновенья,
     Где все лишь послушно любви обольстительной власти?
     Но здесь, как и всюду, таятся и скорбь, и мученья,
     Где волны морские – там бури, где люди – там страсти.

     На холм близ Коринфа, где высится храм Афродиты,
     Печальная путница входит походкой усталой.
     Разбросаны кудри, сандалии пылью покрыты,
     И к поясу лира привязана лентою алой.

     Уже доносились к ней смеха и пения звуки,
     Уж веял зефир, ароматами роз напоенный…
     К стене заповедной в мольбой возвела она руки,
     И тихо «люблю» прошептал ее голос влюбленный.

     Вмиг дверь отворилась от силы волшебного слова,
     И взорам пытливым представился сад Афродиты,
     Где в каждом цветке все услады блаженства земного,
     Любви торжествующей, были незримо разлиты.

     Прекрасные дети: Нарцисс, Ганимед и другие
     Оставили игры и путницу все обступили
     – Могу ли я видеть Киприду, мои дорогие?
     Спросила их дева, хитон отряхая от пыли.

     – Богини нет дома, – Нарцисс отвечал без смущенья, —
     – На свадьбу в Милет пригласили ее и Гимена,
     Но с нами Эрот, – перед ним ты повергни моленья,
     Да кстати, о милая, выпусти крошку из плена!

     Тут мальчик раздвинул жасмина пахучие ветки…
     Прелестный ребенок, сложив мотыльковые крылья,
     В оковах лежал в глубине позолоченной клетки
     С унылым сознаньем неволи, тоски и бессилья.

     – Клянуся Кипридой, терплю понапрасну я, дева!
     За детскую шалость томлюся теперь в заключенье! —
     Вскричал он, и глазки его заблистали от гнева, —
     А пухлые ручки решетку трясли в нетерпенье.

     Красавица камень схватила: под сильным ударом
     Замки обломились и тесная клетка открыта..
     – Однако, признайся, Эрот, ведь, наверное, даром
     Любимого сына не стала б карать Афродита?

     – Ну, веришь ли, даже не стоит рассказывать, право:
     Однажды на праздник в Афины отправились боги;
     А я сговорился (не правда ль, пустая забава)
     С друзьями моими разграбить Олимпа чертоги.

     Со мной во главе, все за дело взялись, не робея;
     Тот тащит сандалии, посох и шляпу Гермеса,
     Кто – тирс Диониса, кто – шлем и доспехи Арея,
     Кто – лук Артемиды, кто – жезл и перуны Зевеса.

     Затем мы поспешно спустилися в сад Афродиты
     И в розовых кущах добычу запрятали тайно.
     Никто б не узнал, где пропавшие вещи сокрыты,
     Когда бы Гимен не проведал об этом случайно…

     Докучный мальчишка! Я это ему не забуду,
     Не дам похваляться Гефеста горбатого сыну!
     Иль мало ему, что от тяжких цепей его всюду
     Лишь ссоры одни, – о влюбленных же нет и помину.

      – Нет, мальчик, – ответила дева, – ты ропщешь
                                                                            напрасно,
     Меня не связуют желанные узы Гимена,
     А я… я страдаю!.. Фаона любила я страстно,
     И камнем тяжелым мне грудь его давит измена! —

      – Мы горю поможем, – Эрот улыбнулся, – тобою
     Спасенный от клетки, тебя наградить я сумею.
     Подай-ка мне лиру, я так ее нежно настрою,
     Что милого сердце вернешь ты, наверное, ею!

     И точно, когда, возвратившись к себе в Митилены
     В божественных строфах «десятая муза» воспела
     Могущество вечное сына «рожденной из пены»,
     Изменник вернулся и сердце ей отдал всецело.

     Бессмертного имени слава объемлет полмира;
     Блажен, кто избегнул волны поглощающей Леты,
     Чья, чести достойная, лавром увенчана лира, —
     Награда, которой поныне гордятся поэты.

1891

Том II

1896–1898

Amori et dolori sacrum [52 - Любви и страданию посвящается (лат.).]

«В кудрях каштановых моих…»

     В кудрях каштановых моих
     Есть много прядей золотистых, —
     Видений девственных и чистых
     В моих мечтаньях огневых.

     Слилось во мне сиянье дня
     Со мраком ночи беспросветной, —
     Мне мил и солнца луч приветный,
     И шорох тайн манит меня.

     И суждено мне до конца
     Стремиться вверх, скользя над бездной,
     В тумане свет провидя звездный
     Из звезд сплетенного венца.

Гимн возлюбленному

     Пальмы листьями перистыми
     Чуть колеблют в вышине;
     Этот вечер снами чистыми
     Опьяняет душу мне.

     За горами темно-синими
     Гаснет радужный закат;
     Ветер, веющий пустынями,
     Льет миндальный аромат.

     Грозный там, в стране загубленной,
     Он притих на склоне дня…
     Мой желанный, мой возлюбленный,
     Где ты? Слышишь ли меня?

     Помня клятвы незабытые —
     Быть твоею иль ничьей,
     Я спешу к тебе, залитая
     Блеском розовых лучей.

     Тороплюсь сорвать запястия,
     Ожерелья отстегнуть…
     Неизведанного счастия
     Жаждет трепетная грудь, —

     Сбросить бремя жизни тягостной,
     Прах тернистого пути.
     О, мой светлый, о мой радостный,
     Утомленную впусти!

     Я войду в чертог сияющий,
     Где, на ложе мирт и роз,
     Ты покоишься, внимающий
     Лепетанью райских грез.

     Выну масти благовонные,
     Умащу твою главу,
     Поцелую очи сонные,
     Грезы райские прерву.

     Я войду в твой храм таинственный,
     Ласки брачные готовь.
     Мой прекрасный, мой единственный,
     Утоли мою любовь!

Полуденные чары

     Пустыня… песок раскаленный и зной…
     Шатер полосатый разбит надо мной…
     Сижу я у входа, качая дитя,
     Пою я, и ветер мне вторит, свистя…

     И вижу я – кто-то несется ко мне
     На черном, как уголь, арабском коне,
     Рисуясь на склоне небес голубом,
     В чалме драгоценной с алмазным пером.

     «Привет тебе, путник! В шатер мой войди,
     Останься, коль долог твой путь впереди;
     Я фиников лучших для гостя нарву,
     И миррой твою умащу я главу.

     Я мех твой наполню струею вина…
     Властитель уехал, – войди, – я одна…
     Привет тебе, гость мой, посланный судьбой,
     Да внидут и мир и отрада с тобой!»

     «Устал я, – он молвил, – и путь мой далек,
     В край солнца и роз я спешу на восток…
     Но некогда медлить… я еду… прощай!..
     Один поцелуй лишь на счастье мне дай».

     Прозрачную ткань отвела я с чела
     И с тихим смущеньем к нему подошла…
     И вот наклонился к мне он с коня
     И обнял так крепко, так жарко меня.

     И кудри его благовонной волной
     Закрыли мгновенно весь мир предо мной!..
     Лишь очи, как звезды, сверкали во тьме
     И страстные думы рождали в уме…

     И слышалось будто сквозь облако грез:
     «Умчимся, умчимся в край солнца и роз».
     Но острым кинжалом мне в сердце проник
     Ребенка нежданно раздавшийся крик.

     И руки мои опустились без сил,
     И с ропотом он от меня отступил…
     Как чары полудня, мелькнув предо мной,
     Исчезли и всадник, и конь вороной…

     И замерли звуки манящих речей,
     Что сладко в душе трепетали моей, —
     Их ветер пустыни унес без следа
     Далеко… далеко… навек… навсегда…

«Мертвая роза»

     Я «мертвая роза», нимфея холодная,
     Живу, колыхаясь на зыбких волнах,
     Смотрюсь я, как женщина, в зеркало водное,
     Как нимфа, скрываюсь в речных камышах.

     Разбросив, как волосы, листья зеленые,
     Блещу я во мраке жемчужной звездой;
     На мне серебрятся лучи отдаленные,
     Влюбленного месяца свет молодой.

     Но песнь соловьиная, песня победная,
     Меня не обвеет небесной тоской.
     Я «мертвая роза», бесстрастная, бледная,
     И мил мне, и дорог мой гордый покой.

     Над венчиком белым, цикады отважные,
     Напрасно в ревнивый вступаете бой, —
     Для вас лепестки не раскроются влажные,
     Останется мертвым цветок роковой.

     Летите к фиалкам. где влага росистая
     Сверкает призывно алмазами слез.
     Я «мертвая роза», я лилия чистая,
     Я нежусь в сиянье серебряных грез.

Спящий лебедь

     Земная жизнь моя – звенящий,
     Невнятный шорох камыша,
     Им убаюкан лебедь спящий,
     Моя тревожная душа.

     Вдали мелькают торопливо
     В исканьях жадных корабли,
     Спокойно в заросли залива,
     Где дышит грусть, как гнет земли.

     Но звук, из трепета рожденный,
     Скользнет в шуршанье камыша,
     И дрогнет лебедь пробужденный,
     Моя бессмертная душа,

     И понесется в мир свободы,
     Где вторят волнам вздохи бурь,
     Где в переменчивые воды
     Глядится вечная лазурь.

Между лилий

   – Возлюбленный мой принадлежит мне,
   а я – ему; он пасет между лилий
Песни Песней, 2, 16

     Лилии, лилии чистые,
     Звезды саронских полей
     Чаши раскрыли душистые
     Горного снега белей.

     Небу возносит хваления
     Сладостный их фимиам.
     Золото – их опыление,
     Венчик – сияющий храм.

     В ночи весенние, лунные,
     К тени масличных дерев
     Овцы спешат белорунные,
     Слышен свирели напев.

     В лунные ночи, бессонные,
     После дневного труда,
     Друг мой в поля благовонные
     К пастбищу гонит стада.

     Друг мой, что облако ясное,
     Луч возрожденный из тьмы.
     Друг мой, что солнце прекрасное
     В мраке дождливой зимы.

     Взоры его – благосклонные,
     Речи – любви торжество.
     Блещут подвески червонные
     Царской тиары его.

     Пурпур – его одеяния,
     Посох его – золотой,
     Весь он – восторг и сияние
     Весь – аромат пролитой.

      – Друг мой! Под свежими кущами
     Сладок наш будет приют.
     Тихо тропами цветущими
     Овцы твои побредут,

     Лозы сомкнут виноградные,
     Песни забудут твои,
     Вспенят потоки прохладные,
     Вод галаадских струи.

     Утром жнецами и жницами
     Мирный наполнится сад;
     Будут следить за лисицами,
     Гнать молодых лисенят.

     Будут тяжелыми урнами
     Светлый мутить водоем…
     Друг мой, ночами лазурными
     Как нам отрадно вдвоем!

     Кроют нас чащи тенистые,
     Сумрак масличных аллей.
     Друг мой! Мы – лилии чистые,
     Дети саронских полей.

«Быть грозе! Я вижу это…»

     Быть грозе! Я вижу это
     В трепетанье тополей,
     В тяжком зное полусвета,
     В душном сумраке аллей.

     В мощи силы раскаленной
     Скрытых облаком – лучей,
     В поволоке утомленной
     Дорогих твоих очей.

Очарование

     Синевато-черные ресницы,
     Бросив тень на бледные черты,
     Знойных грез рождают вереницы,
     И роятся страстные мечты.

     И огонь несбыточной надежды
     В этот миг горит в моей груди…
     О, оставь опущенными вежды,
     Тайну чар нарушить погоди!

     Тайнам чар душа отдаться рада,
     Ждать и жаждать чуда – мой удел,
     И меня волнует больше взгляда
     Эта тень колеблющихся стрел.

«Так низко над зреющей нивой…»

     Так низко над зреющей нивой
     Проносится вихрь торопливый,
     Из тканей заоблачных свит.
     Он дышит горячими снами,
     Бесплотными веет крылами,
     Незримой одеждой шуршит.

     Колосья покорны и тихи,
     И розово-белой гречихи
     Склонился подкошенный цвет.
     Пред ним расступились дубравы,
     За ним зазмеилися травы,
     Поклон ему шлют и привет.

     И вольный, в полете широком,
     Промчавшись над бурным потоком,
     Наметил серебряный след —
     Для тех, кто слагает молитвы,
     Кто ищет восторгов и битвы,
     Кто жаждет и гроз, и побед.

«Я не знаю, зачем упрекают меня…»

     Я не знаю, зачем упрекают меня,
     Что в созданьях моих слишком много огня,
     Что стремлюсь я навстречу живому лучу
     И наветам унынья внимать не хочу.

     Что блещу я царицей в нарядных стихах
     С диадемой на пышных моих волосах,
     Что из рифм я себе ожерелье плету,
     Что пою я любовь, что пою красоту.

     Но бессмертья я смертью своей не куплю
     И для песен я звонкие песни люблю
     И безумью ничтожных мечтаний моих
     Не изменит мой жгучий, мой женственный стих.

Триолет

     В моем аккорде три струны,
     Но всех больней звучит вторая,
     Тоской нездешней стороны.
     В моем аккорде три струны.
     В них – детства розовые сны,
     В них – вздох потерянного рая.
     В моем аккорде три струны,
     Но всех больней звучит вторая.

«Бывают дни, когда – в пустые разговоры…»

     Бывают дни, когда – в пустые разговоры,
     В докучный шум и смех, и громкий стук колес,
                 Вторгаются таинственные хоры,
                 Несущие отраду сладких слез.

     Пусть правит миром грех. В тщете своих усилий
     Замрут и отзвучат надменные слова, —
                 И в смрад земли повеет запах лилий,
                 Нетленное дыханье Божества.

     Пусть властвует порок, пусть смерть царит над нами.
     Бывают дни, когда, оковы сокруша,
                 Встряхнет нежданно мощными крылами,
                 Восстав от сна, бессмертная душа.

Марш

//-- 1 --//

     Сегодня, лишь забрезжил свет,
                 Как в чуткой тишине
     Далеких лет родной привет
                 В окно донесся мне.

     То марш звучал, то марш играл
                 Средь чуткой тишины
     И грезы яркие вплетал
                 В предутренние сны.

     То он, мой рыцарь, мой жених,
                 Окончив славный бой,
     Ведет ряды дружин своих
                 Усталых за собой.

     Блестит его тяжелый щит
                 И вьется шелк кудрей…
     К нему душа моя летит…
                 О, друг, я жду!.. скорей!

     И вот все ближе, все слышней,
                 Мне чудится сквозь сон,
     Что вторит топоту коней
                 Доспехов лязг и звон.

     Но мимо. – Есть предел мечтам,
                 И грез прошел черед.
     Смолкает марш – и скоро там,
                 В немой дали, замрет.

//-- 2 --//

     Что-то призывное было
     В звуках торжественных тех,
     Что-то влекло и манило
     В мир невозвратных утех.

     Пусть разрастаются муки,
     Сладкой бывает тоска,
     С вечным томленьем разлуки
     Мысль о свиданье близка.

     Звуки рассеялись, тая,
     Стихли в дали голубой…
     Только мечта золотая
     Шепчет: «Я здесь, я с тобой!

     Грани веков между нами
     Встали бессильной стеной.
     Друг мой, мы связаны снами,
     Ты неразлучна со мной».

«Есть что-то грустное и в розовом рассвете…»

     Есть что-то грустное и в розовом рассвете,
                 И в звуках смеха, тонущих вдали.
     И кроется печаль в роскошно-знойном лете,
                 В уборе царственном земли.

     И в рокот соловья врываются рыданья,
                 Как скорбный звон надорванной струны.
     Есть что-то грустное и в радости свиданья,
                 И в лучших снах обманчивой весны.

Моим собратьям

     Поэты – носители света,
     Основы великого зданья.
                   Уделом поэта
     И было и будет – страданье.

     Для высшей вы созданы доли
     И брошены в море лишений.
                   Но ковы неволи
     Расторгнет воспрянувший гений.

     Не бойтесь волненья и битвы,
     Забудьте о жалкой забаве.
                   Слагая молитвы,
     Служите не призрачной славе.

     И, сильные духом, не рвите
     Цветов, наклонившихся к безднам.
                   Алмазные нити
     Связуют их с миром надзвездным.

     И вечность за миг не отдайте,
     Мишурному счастью не верьте.
                   Страдайте, страдайте,
     Страданья венчает бессмертье.

Во ржи
(Во сне и наяву)

//-- I --//

                Мы шли во ржи. Полоска золотая
                Еще горела в розовой дали.
                Смеялись мы, шутили, не смолкая,
                Лишь потому – что плакать не могли.
     И шли мы об руку, – но тень была меж нами.
     И близки были мы, и страшно далеки.
                Лазурно-темными глазами
                На нас смотрели васильки.

                И в этот час, томительно-печальный,
     Сказать хотела я: «О, милый друг, взгляни:
     Тускнеют небеса и меркнет свет прощальный, —
                Так в вечности угаснут наши дни.
     Короток путь земной, но друг мой, друг любимый,
     Его мы не пройдем вдвоем, рука с рукой…
     К чему ж вся эта ложь любви, поработимой
                Безумием и завистью людской!
                Ты слышишь ли жужжанье прялки странной,
                Где зыблются предвечные огни?
     То Парки заняты работой непрестанной…
     Туда, на небеса потухшие, взгляни.
     О, друг мой, мы – песок, смываемый волнами,
                Мы – след росы под пламенем луча».
     Сказать хотела я… Но тень была меж нами.
     А нива двигалась, вздыхая и шепча,
     А вечер догорал бледнеющим закатом,

     И сыростью ночной повеяло с реки.
                Чуть слышно, тонким ароматом
                Благоухали васильки.

//-- II --//

     И снилось мне в ту ночь: мы снова бродим в поле,
     Колосья-призраки волнуются кругом.
     Нам радостно, и нет преград меж нами боле,
                И нет тоски во взоре дорогом.
     И льется речь твоя, звучат мольбы и пени,
     И вот мы на цветах таинственной межи
                Ты голову склонил мне на колени,
     И в золоте кудрей, как в гроздьях спелой ржи
     Запутались мои трепещущие руки…
                В стране чудес, где нет разлуки,
                Мы были вместе: ты и я.
                И шорох прялки неустанной
                Растаял в вечности туманной
                Затих во тьме небытия…

«Кто – счастья ждет, кто – просит славы…»

     Кто – счастья ждет, кто – просит славы,
     Кто – ищет почестей и битв,
     Кто – жаждет бешеной забавы,
     Кто – умиления молитв.

     А я – все ложные виденья,
     Как вздорный бред угасших дней,
     Отдам за негу пробужденья,
     О друг мой, на груди твоей.

Ревность

     Где сочная трава была как будто смята,
     Нашла я ленты розовой клочок.
     И в царстве радостном лучей и аромата
     Пронесся вздох, – подавлен, но глубок.

     Иглой шиповника задержанный случайно,
     Среди бутонов жаждущих расцвесть,
     Несчастный лоскуток, разгаданная тайна,
     Ты мне принес мучительную весть.

     Я сохраню тебя, свидетеля обмана,
     На сердце, полном горечи и зла,
     Чтоб никогда его не заживала рана,
     Чтоб месть моя достойною была!

В полевых цветах

     Мне донесся в час заката
     Аромат твоих кудрей;
     Ты меня любовью брата
     Оживи и отогрей.
     Приходи на луг цветистый,
     Где бесшумно под ногой
     Дрок струится золотистый
     Благовонной пеленой.
     Где меж крестиков гвоздики
     Блекнет, сломанный борьбой
     В цепких листьях повилики
     Колокольчик голубой.
     Там, над ложем красной кашки
     С гулким звоном вьется шмель,
     Желто-белые ромашки
     Стелют мягкую постель.
     Там зыбучим покрывалом
     Травы сонные цветут,
     Там печальным, там усталым
     Зреет ласковый приют.
     Будь мне другом иль влюбленным,
     Но безмолвствуй о любви,
     Поцелуем исступленным
     Светлых снов не отрави.
     Дай забыться в грезах чистых
     И, проснувшись поутру,
     Разбуди в цветах росистых
     Не подругу, а сестру.

«Напрасно спущенные сторы…»

     Напрасно спущенные сторы
     Не пропускают свет дневной,
     Напрасно жгут и нежат взоры, —
     Они бессильны надо мной.

     С улыбкой бледной, безучастной,
     Внимаю я твоим мольбам;
     Ужели гордость доли властной
     Так безрассудно я отдам?

     Поверив страсти малодушной,
     Пойду ли всюду за тобой
     Твоей любовницей послушной,
     Твоею преданной рабой:

     Но цепи рабства слишком близки…
     О, дай упиться перед ним
     Минутной властью одалиски
     Над повелителем своим.

«Ревнивых мук растравленную рану…»

     Ревнивых мук растравленную рану
     Ты хочешь скрыть от взора моего,
     Но я терзать тебя не перестану,
     И тайное мне сладко торжество.

     Как ты смешон с твоим надменным взором,
     Когда огонь твою сжигает грудь!
     Иль холодно-спокойным разговором
     Ты думаешь мне сердце обмануть?

     Я жду, мой друг, начни без промедлений,
     На мне тоску и боль свою сорви;
     За бешенством напрасных оскорблений
     Предвижу я экстаз твоей любви.

«Мы, сплотясь с тобою…»

     Мы, сплотясь с тобою
     Против бурь и битв
     Шли на бой с судьбою
     С пламенем молитв.

     Но в душе не стало
     Прежнего огня.
     Друг мой, я устала,
     Поддержи меня!

     Я искала счастья
     В мимолетных снах…
     Брось мне свет участья,
     Прогони мой страх, —

     Сердцу мир даруя
     Сказкой о весне.
     И когда умру я,
     Помолись о мне.

Зимние песни

1. * * *

     Зачем так бледна я, зачем холодна я,
     Зачем так упорно сомкнуты уста? —
     О солнце страдая, но солнца не зная,
     Как пленная птичка, томится мечта.
     Манит ее счастье и доля иная,
     Ей чудятся пальмы далекого края,
     Ей снятся: свобода, любовь, красота.
     От лунного света, печального света,
     Сбежали весенние краски с лица.
     И бедное сердце ничем не согрето,
     И просит, и молит, и жаждет ответа,
     А сумерки длятся – и нет им конца!

     Но солнце проглянет, – и вспыхнут ланиты,
     И будут уста для лобзаний открыты,
     И все, что таилося в сердце моем,
     Что крылось под маской, холодной и бледной,
     Прорвется, зажжется, как факел победный,
     Таким ослепительно ярким огнем.
     И жизнь озарится бессмертными снами,
     Шатрами раскинутся пальмы над нами,
     И слезы восторга в глазах заблестят.
     Впервые услышишь ты смех мой счастливый
     И встретишь не прежний, немой и пытливый,
     Но смелый, но страстный, но радостный взгляд!

2. Ветка туберозы

         (Зимняя любовь)

     Не страшны зимы угрозы
     Тем, кто любит и любим; —
     Ветка белой туберозы
     Чащу лип заменит им.

     Чужеземному растенью
     Незнаком природы гнет, —
     Полусветом, полутенью
     Тайна дышит и живет.

     Пусть неясны очертанья
     В тусклом трепете свечей, —
     Тем сильней очарованье,
     Тем признанья горячей.

     Пусть бледнее будут лица
     И загадочней черты…
     В мягком сумраке теплицы
     Скрыто больше красоты,

     Чем в сиянье неба чистом,
     В блеске первого луча,
     В лепетанье серебристом
     Монотонного ключа —

     Чем в ничтожестве докучном
     Тех же ласк и тех же слов,
     В повторенье однозвучном
     Надоедливых часов.

3. Ветер

     Холод и вьюга. Под хлопьями снега
     В сумраке трудно дорогу найти.
     Кто-то добраться спешит до ночлега,
     Кто-то с безвестного сбился пути.

     Крик твой замрет и никто не услышит…
     Лучше усни, отдохни от забот.
     Ветер суровый деревья колышет,
     Ветер сугроб над тобой наметет.

//-- * * * --//

     Розовый свет. Ароматное тело
     Блещет жемчужной своей наготой.
     Гибкие члены раскинулись смело,
     Спутались кудри, как шлем золотой.

     Заткан шелками и розами вышит
     Полог у входа в таинственный грот.
     Ветер свободный деревья колышет,
     Ветер весенние песни поет.

Вакхическая песня

     Эван, эвоэ! Что смолкли хоры?
     Восторгом песен теснится грудь.
     Манят призывы, томят укоры,
     От грез бесплодных хочу вздохнуть.

     К чему терзанья, воспоминанья?
     Эван, эвоэ! Спешим на пир!
     Умолкнут пени, замрут стенанья
     Под звон тимпанов, под рокот лир.

     Пусть брызжет смело в амфоры наши
     Из сжатых гроздьев янтарный сок.
     Эван, эвоэ! поднимем чаши,
     Наш гимн прекрасен, наш мир высок!

     Гремите, бубны, звените, струны,
     Сплетемте руки, – нас жизнь зовет.
     Пока мы в силах, пока мы юны,
     Эван, эвоэ! вперед, вперед!

Она и он
(триолеты)

//-- 1 --//

     Сулит блаженство, но не счастье,
     Влюбленный взор твоих очей.
     В нем нет любви, в нем нет участья, —
     Ты дашь блаженство, но не счастье,
     Лобзаний жадных сладострастье
     Во тьме удушливых ночей.
     Сулит блаженство, но не счастье,
     Ревнивый взор твоих очей.

//-- 2 --//

     Лови крылатые мгновенья,
     Они блеснут и отзвучат.
     Не для любви, для вдохновенья —
     Лови крылатые мгновенья;
     Мы ищем бездну для забвенья,
     Нам для восторгов нужен ад.
     Лови крылатые мгновенья,
     Они блеснут и отзвучат!

В лунном свете

     Улеглись ночные тени
     Легким сумраком давно;
     Белой веткою сирени
     Я стучу в твое окно.
     Выходи, моя отрада,
     И пойдем бродить со мной
     В глубь серебряного сада,
     Озаренного луной.
     Смолкли звуки песни милой,
     И тихонько из окна,
     Будто ангел белокрылый,
     Наклонилася она.
     И казалась в дымке ясной,
     Лунным светом залита,
     И печальной и прекрасной,
     Как виденье иль мечта…

Перед рассветом

     Ароматной прохладой весны
     Потянуло в окно отпертое,
     Все прозрачней становятся сны,
     Скоро солнце взойдет золотое.

     Ночь еще и темна, и тиха,
     Но мгновенье – и утро проснется,
     И призывный рожок пастуха
     По росистым лугам пронесется.

     Слышен взмах осторожный крыла
     От дремоты очнувшейся птицы.
     О, как жизнь хороша и светла
     И отрадно сиянье денницы.

     И природы мне слышится зов:
     Поскорее бы в рощу и в поле,
     Надышаться дыханьем цветов,
     Побродить и помыслить на воле.

     Дрожь листвы возвещает рассвет,
     Но роятся и медлят виденья,
     И не знаю я, сплю я, иль нет,
     И томительно жду пробужденья.

     Сон мой полон весенних затей
     И весеннею негой волнуем.
     О, мой друг! Эти грезы рассей,
     Ты меня разбуди – поцелуем!

Предчувствие грозы

     В душу закралося чувство неясное —
                 Будто во сне я живу.
     Что-то чудесное, что-то прекрасное
                 Грезится мне наяву.

     Близится туча. За нею тревожно я
                 Взором слежу в вышине.
     Сердце пленяет мечта невозможная,
                 Страшно и радостно мне.

     Вижу я, ветра дыхание вешнее
                 Гнет молодую траву.
     Что-то великое, что-то нездешнее
                 Скоро блеснет наяву.

     Воздух темнеет… Но жду беззаботно я
                 Молнии дальней огня.
     Силы небесные, силы бесплотные,
                 Вы оградите меня!

«Я томилась весь день. Что-то, властвуя мной…»

     Я томилась весь день. Что-то, властвуя мной,
     Приливало мне к сердцу горячей волной,
     И, мечтой золотой неустанно дразня,
     И звенело, и пело в груди у меня.

     О, приди! – Улетим от страданья и слез
     К небесам голубым, в царство лилий и роз, —
     Тех цветов, что, мистической тайны полны,
     Раскрываясь, впивают сиянье луны.

     Выше туч, выше гор недоступных высот,
     Будет чувства простор, будет мысли полет,
     Там, в заоблачных сферах, в лазури, вдали
     От ничтожной земли, от презренной земли.

     О, пойми, – не объятий я жажду твоих, —
     Жду восторгов нездешних и ласк неземных,
     Чтобы взоры, как звезды, остались чисты,
     Чтоб несмятыми были под нами цветы.

«Я видела пчелу. Отставшая от роя…»

     Я видела пчелу. Отставшая от роя,
     Под бременем забот и суеты дневной —
     Вилась она, ища прохлады и покоя,
                    В палящий летний зной.

     И алый мак полей, дарующий забвенье,
     Ей отдал влагу рос и медом напоил.
     Усталая пчела нашла отдохновенье,
                    Источник новых сил.

     Когда же серп луны взошел над спящей нивой
     И вечер наступил, и благостен, и тих,
     Она вернулась вновь в свой улей хлопотливый.
                    – Я жажду губ твоих!

Первый поцелуй

     Мы остались вдвоем, – и летели мгновенья…
     Я ждала, замирая, томясь и любя.
     Я искала восторга, искала забвенья,
     Я любила тебя, я желала тебя.

     И под бременем грез опустились ресницы,
     И сомкнулись – в предчувствии сладком – сне.
     И сплелись мы с тобою, как вольные птицы,
     Чей полет мы ревниво следим в вышине.

     И надолго забылась я в странном мечтанье:
     Мне казалось, что пальмы над нами шумят,
     И звучало невидимых арф трепетанье,
     И цветов неизвестных забил аромат.

     Как листок, увлеченный теченьем потока,
     Иль дыханием бури – песчинка земли,
     В этот миг унеслась я далеко, далеко,
     Утонула в лазури, в безбрежной дали…

     Но сквозь облако сна и туман сладострастья,
     О, какой мне сиял бесконечный экстаз
     На лице дорогом, побледневшем от счастья,
     В глубине затемненных и меркнущих глаз!

Но не тебе

     В любви, как в ревности, не ведая предела, —
     Ты прав, – безжалостной бываю я порой,
     Но не с тобой, мой друг! С тобой бы я хотела
     Быть ласковой и нежною сестрой…

     Сестрою ли?.. О, яд несбыточных мечтаний,
     Ты в кровь мою вошел и отравил ее!
     Из мрака и лучей, из странных сочетаний
     Сплелося чувство странное мое.

     Не упрекай меня, за счастие мгновенья
     Другим, быть может, я страданья принесу,
     Но не тебе, мой друг! – тебе восторг забвенья
     И сладких слез небесную росу.

Песнь любви

     Где ты, гордость моя, где ты, воля моя?
     От лобзаний твоих обессилела я…
     Столько тайн и чудес открывается в них,
     Столько нового счастья в объятьях твоих!

     Я бесстрастна была, безучастна была,
     И мой царский венец ты похитил с чела.
     Но сжимай, обнимай – горячей и сильней,
     И царица рабынею станет твоей.

     Ты был кроток и зол, ты был нежно-жесток,
     Очарованным сном усыпил и увлек,
     Чтоб во сне, как в огне, замирать и гореть,
     Умирая, ласкать и от ласк умереть!

Лионель

     Лионель, певец луны,
     Видит призрачные сны,
     Зыбь болотного огня,
     Трепет листьев и – меня.

     Кроют мысли торжество
     Строфы легкие его,
     Нежат слух, и дышит в них
     Запах лилий водяных.

     Лионель, мой милый брат,
     Любит меркнущий закат,
     Ловит бледные следы
     Пролетающей звезды.

     Жадно пьет его душа
     Тихий шорох камыша,
     Крики чаек, плеск волны,
     Вздохи «вольной тишины».

     Лионель, любимец мой,
     Днем бесстрастный и немой,
     Оживает в мгле ночной
     С лунным светом и – со мной.

     И когда я запою,
     Он забудет грусть свою,
     И прижмет к устам свирель
     Мой певец, мой Лионель.

«Посмотри, блестя крылами…»

     Посмотри, блестя крылами
     Средь лазоревых зыбей
     Закружилася над нами
     Пара белых голубей.

     Вот они, вздымая крылья,
     Без преград и без утрат,
     Полны неги и бессилья
     В знойном воздухе парят.

     Им одним известно счастье,
     Незнакомое с борьбой.
     Это счастье – сладострастье.
     Эта пара – мы с тобой.

«Уснуть, уснуть, уснуть!.. Какое наслажденье…»

     Уснуть, уснуть, уснуть!.. Какое наслажденье
     Забыть часов унылых звон…
     О, пусть не минет нас отрава пробужденья, —
     Зато как сладок будет сон!

     Когда ж настанет день и вновь рассудок бедный
     Опутает сомнений сеть, —
     Мой друг, готова я с улыбкою победной
     Тебя обнять – и умереть.

Ландыш

     Этот ландыш лесной
     Благодатной весной
     Распустился при ясной луне.

     И дыханье весны,
     И весенние сны
     Отразил он в своей глубине.

     Я убила его —
     И всю ночь оттого
     Замирала, томясь в забытьи.

     Этот майский цветок
     Был бесстрастно – жесток,
     Он напомнил мне ласки твои.

     И всю ночь он мне мстил,
     Он мне мстил и томил,
     Навевая несбыточный сон…

     И баюкал меня,
     Ароматно звеня,
     Колокольцев серебряных звон.

«Пусть разрыв жесток и неминуем…»

     Пусть разрыв жесток и неминуем,
     Сны блаженства светят впереди.
     Темный знак, прожженный поцелуем,
     Я храню на мраморе груди.

     И таю до праздника забвенья —
     От ревнивых взоров и тревог —
     Этот след бессмертного мгновенья
     И грядущих радостей залог.

Это ты?

     Нет прохлады над потоком,
     Всюду зной и тишина.
     Но в томленье одиноком,
     Мнится мне, – я не одна.

     Кто-то робкий еле дышит
     На спаленные цветы,
     Травы сонные колышет,
     Что-то шепчет… Это ты?

     Кто одежды легкой складки
     Шевельнул и с темных кос,
     Разметав их в беспорядке,
     Ленту белую унес?

     И, кружа ее над нивой,
     Кто концом моей фаты
     С лаской нежной и ревнивой
     Стан обвил мне? Это ты?

     Это ты, чей гнет суровый
     Так жесток для южных стран,
     Где клубишь ты с силой новой
     Грозных смерчей ураган.

     Где ты мчишься вместе с тучей,
     Гнешь деревья, рвешь листы,
     И коварный, и могучий,
     И незримый, это ты!

«Нивы необъятные…»

     Нивы необъятные
     Зыблются едва,
     Шепчут сердцу внятные,
     Кроткие слова.

     И колосья стройные
     В мирной тишине
     Сны сулят спокойные, —
     Но не мне, не мне!

     Звезды блещут дальние
     В беспредельной мгле,
     Глуше и печальнее
     Стало на земле.

     И томят мгновения
     В мертвой тишине.
     Ночь дает забвение —
     Но не мне, не мне!

Двойная любовь

     Приблизь свое лицо, склонись ко мне на грудь,
     Я жажду утонуть в твоем прозрачном взоре,
                       В твои глаза хочу я заглянуть,
                       Зеленовато-синие, как море.

     В их влажной глубине, как в бездне водяной,
     Два призрака мои притягивают взгляды.
                       В твоих глазах двоится образ мой,
                       В них две меня смеются, как наяды.

     Но в глубь души твоей вглядеться страшно мне,
     И странное меня томит предубежденье:
                       Не тожественных скрыто там на дне,
                       А два взаимно-чуждых отраженья.

Сопернице

     Да, верю я, она прекрасна,
     Но и с небесной красотой
     Она пыталась бы напрасно
     Затмить венец мой золотой.
     Многоколоннен и обширен
     Стоит сияющий мой храм;
     Там в благовонии кумирен
     Не угасает фимиам.
     Там я царица! Я владею
     Толпою рифм, моих рабов;
     Мой стих, как бич, висит над нею
     И беспощаден, и суров.
     Певучий дактиль плеском знойным
     Сменяет ямб мой огневой;
     За анапестом беспокойным
     Я шлю хореев светлый рой.
     И строфы звучною волною
     Бегут послушны и легки,
     Свивая избранному мною
     Благоуханные венки…
     Так проходи же! Прочь с дороги!
     Рассудку слабому внемли:
     Где свой алтарь воздвигли боги,
     Не место призракам земли!
     О, пусть зовут тебя прекрасной,
     Но красота – цветок земной —
     Померкнет бледной и безгласной
     Пред зазвучавшею струной!

Поэту

//-- 1 --//

     Если прихоти случайной
     И мечтам преграды нет,
     Розой бледной, розой чайной
     Воплоти меня, поэт.

     Двух оттенков сочетанье
     Звонкой рифмой славословь:
     Желтый – ревность страданье,
     Нежно-розовый – любовь.

     Вспомни блещущие слезы,
     Полуночную росу,
     Бледной розы, чайной розы
     Сокровенную красу,

     Тонкий, сладкий и пахучий
     Аромат ее живой
     В дивной музыке созвучий,
     В строфах пламенных воспой.

     И осветит луч победный
     Вдохновенья твоего
     Розы чайной, розы бледной
     И тоску и торжество.

//-- 2 --//

     Эти рифмы – твои иль ничьи,
     Я узнала их говор певучий,
     С ними песни звенят, как ручьи
     Перезвоном хрустальных созвучий,

     Я узнала прозрачный твой стих,
     Полный образов сладко-туманных
     Сочетаний нежданных и странных
     Арабесок твоих кружевных.

     И внимая напевам невнятным
     Я желаньем томлюсь непонятным:
     Я б хотела быть рифмой твоей,
     Быть, как рифма, – твоей иль ничьей.

«Если хочешь быть любимым нежно мной…»

     Если хочешь быть любимым нежно мной,
                 Ты меня сомненьями не мучь.
                 Пусть над страстью чистой, но земной
                 Светит веры неугасный луч.

     Если хочешь силу знать любви моей,
                 Разгони тревог ревнивых рой!
                 Ты в глаза мои гляди ясней,
                 Ты заветных дум своих не крой.

     Если кубок жаждешь ты испить до дна,
                 Не страшись отдаться сладким снам,
                 И возьмем мы все, чем жизнь полна,
                 Что доступно лишь богам и нам!

Небесный цветок

                  На закате бесплодного дня
                  Распустился цветок голубой.
     Слишком поздно тебя я нашла,
     Слишком рано рассталась с тобой.

                  Он так нежно расцвел, но в лучах
                  Угасавших раскрыться не мог.
     О, как горько немой поцелуй
     Безответные губы обжег.

                  И завял ароматный цветок
                  И лазурной головкой поник.
     Никогда, никогда, никогда
     Не вернешь ты потерянный миг!

«О, друг мой! если в час ночной…»

     О, друг мой! если в час ночной
     Тебя замучают виденья,
     Зови меня, побудь со мной
     В стране меж сна и пробужденья.

     Сольются тени. Мы вдвоем.
     Я не ропщу! Я не ревную…
     Ты в сладком имени моем
     Найдешь отраду неземную.

     И дни, сотканные судьбой,
     В туманных двигнутся картинах…
     И будет дух мой над тобой
     Витать на крыльях голубиных.

     И луч немеркнущей любви
     Прорежет сумрак заблужденья…
     Ко мне, мой друг! Меня зови,
     Когда колеблются виденья.

«Ты будешь моим, нераздельно моим…»

     Ты будешь моим, нераздельно моим,
     Томимый, как жаждой, желаньем одним.
     Но ласк запоздалых не вытравишь ложь,
     Но взоров усталых мечтой не зажжешь.

     И будем мы вместе, и будем вдвоем,
     Но сердце знакомым не вспыхнет огнем;
     Под гнетом былого замру я опять
     И буду другого в мечтах призывать.

«Избрав свой путь, я шествую спокойно…»

     Избрав свой путь, я шествую спокойно.
     Ты хочешь слез моих? —
     Мой стих звучит уверенно и стройно, —
     Ты не увидишь их.

     Нет места снам, ни радостной надежде
     В больной душе моей.
     Не верю я, не верю я, как прежде,
     В рассвет грядущих дней.

     Все та же я; но избранный отныне
     Тернист мой путь земной.
     Тернист мой путь, затерянный в пустыне, —
     Ты не пойдешь за мной.

     Темно вокруг. Чуть брезжит свет далекий
     Блуждающих огней.
     И гибну я, и гибну – одинокой,
     Но не рабой твоей.

Весенний день

     Приди, приди,
     Весенний день!
     В моей груди
     Расторгни тень.
     Уж тает снег,
     Уж ломок лед,
     И слышен бег
     Свободных вод.

     С волной волна
     Журчит, звеня,
     Поет она
     Про царство дня.
     Блесни же нам,
     Весенний день,
     Дай жизнь лугам,
     Леса одень.

«Смотри, смотри…»

     Смотри, смотри,
     Как я бледна,
     Я до зари
     Не знаю сна.
     Боюсь вздохнуть,
     Томлюсь в слезах,
     И давит грудь
     Неясный страх.

     Взгляни, взгляни,
     Как стражду я!
     Замри, усни,
     Тоска моя.
     Пробивший час
     Вернешь ли чем?
     В ком свет угас —
     Тот глух и нем.

«Моя душа, как лотос чистый…»

     Моя душа, как лотос чистый,
     В томленье водной тишины
     Вскрывает венчик серебристый
     При кротком таинстве луны.

     Твоя любовь, как луч туманный
     Струит немое волшебство.
     И мой цветок благоуханный
     Заворожен печалью странной,
     Пронизан холодом его.

Осенние мелодии

1. Пора любви

     О нет, пора любви – не светлая весна,
     Разлюбленная мной;
     В ней день шумлив и слишком ночь ясна,
     Истома, грусть, покоя нет, ни сна,
     Порывы странные, стремленья в мир иной…
     Я не могу любить весной.
     И в душный летний зной томительна любовь —
     Цветок ночной она.
     Ей дай туман, завесы приготовь,
     С восходом солнца спрячется любовь,
     Свой кубок золотой не осушив до дна. —
     Нет, в летний зной я холодна.
     Любовь мою живит лишь меркнущий закат,
     Где вздохи разлиты,
     Увядших трав осенний аромат,
     Последний блеск под сумраком утрат,
     И вспышки дерзкие, и жадные мечты
     Больной, но сладкой красоты.

2. У камина

     Пасмурно. Дождь зарядил утомительно.
     Холодно, сыро, темно.
     Серые будни проходят медлительно,
     Сердцу вздохнуть не дано.

     Крупные капли, как слезы бесплодные,
     В окна тоскливо стучат.
     Только мечты не уснули свободные,
     Только желанья не спят.

     Игры в камине ведя прихотливые,
     В пляске дрожат огоньки.
     К свету прикованы взоры пытливые,
     Мысли мои далеки.

     Жажду восстать я от сна непробудного,
     Мертвенный сбросить покров.
     Жажду я тайного, страшного, чудного,
     Огненно-красных цветов…

     Осень стремленья зажгла беспокойные,
     Сердце змеей обвила.
     Снятся мне образы, образы стройные,
     Гибкие снятся тела.

     Слышу я возгласы скопища бурного,
     Близкие вижу уста…
     Блещет в потоке сиянья пурпурного
     Мраморных ног красота.

     Чьи наслажденья равняются с нашими
     В мире нездешних утех?!
     Спелые гроздья сомкнутся над чашами,
     Дерзкий послышится смех!

     Будут измятые розы и лилии
     Брошены в пламя костра…
     Будут кружиться и падать в бессилии,
     Будут плясать до утра!

     Силы иссякнут и в миг пресыщения
     В сердце сойдет тишина. —
     Холодно… тускло… исчезли видения,
     Гаснет камин. Я одна.

     Искры чуть тлеют, и уголья черные
     Яркие скрыли огни. —
     Пеплом засыпьтесь, мечты непокорные,
     В мраке, душа, отдохни…

3. Дети лазури

     Колеблются ветви дыханием бури,
     И пасмурно всюду, и грустно везде.
     Мы вольные птицы, мы дети лазури,
     Укрылись от холода в теплом гнезде.

     Прижавшись друг к другу, внимаем спокойно
     Напевам без звуков и гимнам без слов.
     Мы счастливы вместе. Нам сладко, нам знойно
     Под тенью ненастной седых облаков.

     Пусть мглой и туманом природа одета,
     Пусть множатся сонмы разорванных туч,
     Мы – дети лазури, мы – гении света,
     Над нами сияет немеркнущий луч!

     И хмурая осень нам кажется маем,
     И в бурю нам снятся весенние сны.
     Мы жизнью играем, мы песни слагаем,
     Беспечные песни во славу весны.

     И пусть там летят не мгновенья, а годы,
     Живут, умирают, смеясь иль стеня.
     Мы – вольные птицы, мы – дети свободы,
     Мы тонем в лазури безбрежного дня.

II фантазии

Разбитая амфора

     Где снегом увенчаны горы
     И солнце палит горячо,
     Под гнетом тяжелой амфоры
     Устало нагое плечо.
     В пути изнемогшая рано,
     От дышащих зноем полей
     Спешила я в царство тумана,
     Неся драгоценный елей.
     И вслед мне напрасно звучали
     Напевы родных голосов;
     Стремилась я к новой печали,
     На грез неизведанных зов.

     Стремилась к неведомой цели,
     К виденьям, тонувшим вдали.
     Лазурные своды зардели,
     Лиловые тени легли.

     И тихо, в мечтанье цветистом,
     Провидя грядущие сны,
     Склонилась я к лилиям чистым,
     К нарцисссам саронской страны.

     Раздался упавшей амфоры
     Глухой и надтреснутый звон…
     Умолкли незримые хоры,
     Песками мой путь занесен…

     О, если б хоть ветер пустыни
     Мой вздох подхватил и домчал
     Туда, где спокойны и сини
     Вздымаются призраки скал!

     Где лижут прохладные волны
     Не знающий жажды гранит,
     Где ночи сияния полны
     И полдень огнем не томит.

     Где чайки семьей беззаботной
     Для моря забыли утес…
     О, если б хоть ветер залетный
     Мой вздох подхватил и донес!

     И слезы туманят мне око.
     Я вижу вверху над собой —
     Два голубя, взвившись высоко,
     Порхнули в простор голубой.

     И скрылись… И пара другая
     Взлетела, – и следом за ней,
     Как снежные хлопья, мелькая,
     Помчались стада голубей.

     О, голуби, светлые птицы,
     Несите вы скорбную весть,
     Что сон мне туманит ресницы,
     И грезы готовы отцвесть!

     Что меркнут усталые взоры
     И жизнь догорает моя.
     Из жерла разбитой амфоры
     Янтарная плещет струя.

     Скажите приморскому краю,
     Что пролит бесценный елей,
     Что, падая, я умираю
     Средь лилий саронских полей.

Вампир

//-- I --//

     О, Боже мой! Твой кроток лик,
     Твоих щедрот не перечесть,
     Твой мир прекрасен и велик,
     Но не для всех в нем место есть.

     Мне блещет хор Твоих светил,
     И трепет звезд, и солнца свет,
     Но день докучный мне не мил,
     А ночью мне забвенья нет.

     Лишь только очи я сомкну, —
     Как чья-то тень ко мне прильнет,
     Прервет глухую тишину,
     Аккорды скорбные внесет.

     И мучась, мучась без конца
     От боли властной и тупой
     Туманно-бледного лица
     Я вижу облик над собой.

     Я жгучей сетью обвита,
     Глядит мне в очи взгляд змеи,
     И ненасытные уста
     В уста впиваются мои…

     Куда бежать, кого мне звать? —
     Мой взор дремотою повит…
     Как смертный одр – моя кровать…
     Недвижно тело… воля спит…

     И мнится мне: звучит прибой
     Под чуждым небом дальних стран,
     Лепечет, ропщет сам с собой,
     Свивая волны, океан.

     Прибой растет, прибой гремит,
     И вот, из бездны водяной
     Всплывают сонмы нереид,*
     Осеребренные луной.

     Чело без облака тревог,
     Покой в улыбке роковой,
     И рыбьи плесы вместо ног
     Блестят стальною чешуей…

     Но меркнут звезды – близок день, —
     Потух огонь в моей крови…
     Уйди, мучительная тень,
     Уста немые оторви!

     Прерви проклятый поцелуй, —
     Прибой растет, прибой гремит
     О торжестве прохладных струй,
     О ликованье нереид!

//-- II --//

     Бежала я во мрак ночной
     От чар покинутой постели.
     Ужасный дух гнался за мной;
     Чрез рвы и кручи мы летели.

     Бежала я от ложа нег,
     Где дух терзал меня влюбленный,
     То был бесстрашный, дикий бег,
     Нездешней силой окрыленный.

     В лесах встречал нас шум и гам,
     Нам глухо вторили утесы,
     И бились, бились по ногам
     Мои распущенные косы.

     – О, духи света, духи дня,
     Ко мне! Мой ум изнемогает…
     Вампир преследует меня,
     Одежды легкие хватает! —

     Так умоляла я, стеня,
     И прояснел восток туманный
     И духи света, духи дня
     Взмахнули ризой златотканной.

     Скрестилось пламя надо мной
     Мечей, исторгнутых из ножен,
     Взвиваясь, гонит мрак ночной,
     И враг в бессилье уничтожен.

     И дальней тучки волокно
     Зажглось отливом перламутра.
     Очнулась я. – В мое окно
     Дышало радостное утро.

Грезы бессмертия

     Там, на острове мира великого,
     Полюбила я друга прекрасного,
     Пышнокудрого, радостно-ясного,
     Светлоликого.
     Прилетал он с закатом докучного дня
     И до утра гостил у меня.

     Ниспадали покровы туманные
     На одежды его многоцветные,
     Были речи бессвязны ответные
     И загадочны взоры странные.

     Алых маков, пылавших пурпурным огнем,
     Был венок благовонный на нем.
     Он мне сказки шептал вдохновенные,
     Навевал мне видения знойные:
     То безгрешные, то беспокойные,
     То блаженные.
     В заповедную даль, в золотые края
     С ним мечта улетала моя.

     Но от шума дневного усталая,
     Изнывая от мук без названия,
     Раз, в томительный миг расставания,
     Вся в слезах, ему прошептала я:
     «О мой друг, без тебя мне так грустно одной,
     Отчего ты не вечно со мной?»

     И сказал он: «Что может быть вечного?
     И века промелькнут как мгновенияю
     На земле не найдешь ты забвения
     Бесконечного».
     И со вздохом в лучах восходящего дня
     Он исчез, он покинул меня.

     Но в часы одиночества скучного
     Я блаженства ждала совершенного,
     Я, сгорая, звала неизменного,
     Друга верного, неразлучного.
     И предстал он и тенью взволнованных крыл,
     Черной тенью меня осенил.

     И взглянул он с улыбкой приветною,
     И чела, отягченного думою,
     Отягченного думой угрюмою,
     Беспросветною
     И очей, и груди, истомленной тоской,
     Он коснулся целящей рукой.

     И я сбросила плоть утомленную,
     Я вериги сняла бесполезные,
     И в далекие сферы, надзвездные,
     Обновленную просветленную,
     Он вознес меня к свету безбрежного дня,
     Чтоб вовек не покинуть меня.

III Молох
(Песни тоскующей любви)

«Ты жжешь меня, Молох! – Лишь только вольной птицей…»

   Moloch, tu me brules!
Salambo, XI, Flaubert [53 - Молох, ты жжешь меня! (фр.) Саламбо, XI, Флобер.].

     Ты жжешь меня, Молох! – Лишь только вольной птицей
     Готова мысль моя в лазури утонуть, —
     Ты сетью огненной мою сжимаешь грудь.
     И грезы яркие усталой вереницей
                   Опустятся на бренные цветы,
                   И в необъятности лазурной
                   Вся ширь небесной красоты —
                   Потеряна для вспышки бурной
                   Под пеплом тлеющей мечты.

     Ты жжешь меня, Молох! Глумясь над мукой скрытой,
     Над сердцем, над умом и волею моей, —
     На девственный расцвет моих весенних дней
     Ты, злобствуя, дохнул отравой ядовитой.
                   Ты детским снам суровый дал ответ,
                   Безумием зажег мне очи,
                   Затмил восторги лучших лет,
                   Повив в покровы мрачной ночи
                   Непобедимый вечный свет.

     Ты жжешь меня, Молох! Но не рабой покорной,
     Со скрежетом зубов плачу я дань тебе.
     И, духом сильная, не падаю в борьбе,
     Туда, на высоту мой путь змеится торный
                   Где ждет покой иного бытия.
                   И, вольная, как ветер, вешний,
                   Поет о счастье песнь моя,
                   Быть может, чище и безгрешней
                   Призывных трелей соловья.

«Мы с тобой в эту ночь были оба детьми…»

     Мы с тобой в эту ночь были оба детьми,
                   О мой друг!
     Мы с тобой в эту ночь были оба детьми,
     Но теперь, если мрак нас обступит вокруг, —
     Опоясан кольцом холодеющих рук,
     Поцелуем ты губы мои разожми,
                   Ты меня утоми.

     Если раны не зажили в сердце твоем —
                   О, забудь!
     Если раны не зажили в сердце твоем,
     Успокой эту боль, заглуши как-нибудь,
     Хоть на миг отдохни, хоть на миг дай вздохнуть!
     Если долгая ночь нас застанет вдвоем,
                   Позабудь обо всем.

     Если струны звучат, – пусть порвутся, звеня,
                   О мой друг!
     Если струны звучат, пусть порвутся, звеня.
       Мы раздвинем цепей заколдованный круг,
       Неизведанных ласк будет сладок недуг…
       И тоской, незнакомой с сиянием дня,
                     Истомишь ты меня!

«Я жажду наслаждений знойных…»

     Я жажду наслаждений знойных
     Во тьме потушенных свечей,
     Утех блаженно-беспокойных,
     Из вздохов сотканных ночей.

     Я жажду знойных наслаждений,
     Нездешних ласк, бессмертных слов,
     Неописуемых видений,
     Неповторяемых часов.

     Я наслаждений знойных жажду,
     Я жду божественного сна,
     Зову, ищу, сгораю, стражду,
     Проходит жизнь, – и я одна!

Мой сад

                   Юный мой сад и цветущ и богат,
                   Розы струят в нем живой аромат,
     Яркие – будто раскрытые жадно уста,
     Матово-бледные – девственных плеч красота,
     Чуть розоватые – щек заалевшихся цвет,
     Есть и другие, которым сравнения нет.
     Нет им сравненья, но дышат они и цветут,
     В зное томятся, и бури, как счастия, ждут.
     . . . . . . . . . . .
     Вихри, сомните махровые венчики роз,
     Бури, несите им громы сверкающих гроз!
     Жгите их молнии, чистым небесным огнем,
     Пусть отцветают весенним ликующим днем.
                   В полном расцвете, без жалких утрат
                   Пусть умирает и гибнет мой сад!

Песнь разлуки

     Слыхал ли ты, как плачет ветер Юга
     О рощах пальм, забытых вдалеке,
     Когда от мук смертельного недуга
     И злится он, и мечется в тоске?
     Видал ли ты, как вянут в полдень розы,
     Едва успев раскрыться и расцвесть,
     Под зноем дня, когда замедлят грозы
     Нести дождя живительную весть?

     Знавал ли ты бесплодное страданье
     От жгучих грез, рождаемых в бреду?
     Поймешь ли ты, что значит ожиданье,
     Поймешь ли ты, что значит слово «жду»?

Осенняя песнь

     Осенний дождь утих —
     И слышно листьев тленье.
     Я жажду ласк твоих,
                   Я жажду их,
                   Мое томленье!

     Приди! – В мертвящий день
     Внеси дыханье бури,
     Любовь мою одень
                   В лучи и тень
                   И блеск лазури.

     С тобой и под дождем,
     И в сумраке ненастья,
     Горя одним огнем
                   Найдем вдвоем
                   Тепло и счастье!

«Я обниму тебя так крепко, что тоска…»

     Я обниму тебя так крепко, что тоска,
     Сжимавшая мне грудь в отчаянье разлуки,
     Утихнет и замрет, и будет далека,
     И будут мниться сном пережитые муки.

     Я обниму тебя так жарко, что сильней
     Не станет жечь огонь негаснущий Эреба,
     Который ждет меня за счастье этих дней,
     За то, что для тебя я отреклась от неба.

     Я обниму тебя так нежно, что в раю
     Святые ангелы, из выси недоступной
     Взирая на любовь безмерную мою,
     Не назовут ее нечистой и преступной!

Поэмы

Любовь и безумие
(фантастическая поэма)

//-- I --//

     День обрученья моего,
     Желанный день настал;
     Сегодня в замке в честь него
     Дается пышный бал.

     Спешу одеться я, – но тут
     Я вижу, побледнев,
     Мне платье белое несут,
     Наряд воздушный дев.

     О, нет! – Заклятия печать
     Лежит на белом всем,
     И в белом буду я лежать,
     Уснув последним сном.

     Мне дайте розовый наряд,
     В нем красота моя
     Живей и ярче, говорят, —
     Прекрасной буду я.

     Несут цветы… к чему они
     С их бледностью немой. —
     Иль сочтены младые дни
     И гроб готовят мой?

     Мне дайте роз, махровых роз,
     И лучший мой убор,
     Но не жемчужный, – символ слез,
     Что мой туманят взор…

     Ужасный сон разбил мечты
     И счастье, и покой,
     С тех пор все мысли заняты
     Лишь смертью и тоской.

     Хочу забыть, хочу уснуть,
     Воскреснуть к жизни вновь…
     Не странно ль, – горе давит грудь,
     Когда в душе любовь?

//-- II --//

     Пестрел, шумел старинный зал
     Нарядною толпой.
     И на руке моей блистал
     Заветный перстень мой.

     А вот и кубки налиты,
     Веселый слышен звон,
     И поздравленья, и цветы
     Летят со всех сторон.

     И страх в душе моей утих,
     Обетам счастья вняв…
     Ко мне подходит мой жених, —
     Роберт, венгерский граф.

     И грянул вальс, и как огнем
     По жилам пробежал…
     Все расступились: с ним вдвоем
     Мы открываем бал.

     Роберт! Роберт! – ваш чудный взор
     Так жжет меня зачем?
     Двух душ неслышный разговор,
     Боюсь, понятен всем… —

     А вальс и нежит, и томит…
     То правда иль мечта?
     Как будто зарева ланит
     Коснулися уста?

     О сердце, сердце, оживи,
     Воскресни и ликуй!
     То был любви, самой любви
     Незримый поцелуй!

     За мыслью мысль летит стрелой,
     И все смешалось вдруг
     И все слилось передо мной
     В один блестящий круг.

     И в мире звуков и огня
     В объятиях своих
     Сжимал меня и жег меня
     Прекрасный мой жених!

//-- III --//

     Проехать мимо должен он, —
     Скорей к окну, скорей!
     Сбылся, сбылся ужасный сон,
     И смерть в груди моей!..

     Народ томится под окном,
     Должно быть, кончен суд,
     Под черным траурным сукном
     Уже коня ведут…

     Я выбегаю на балкон…
     О Боже, пощади!..
     Сбылся, сбылся ужасный сон,
     И смерть в моей груди!

     Осанку гордую храня,
     Поводья в руки взяв,
     Садится тихо на коня
     Роберт, венгерский граф.

     В нем отблеск прежней красоты,
     Но бледен воск чела,
     И на небесные черты
     Земная грусть легла.

     Во взоре, пламенном дотоль,
     Видна тоска одна,
     И в кудри, черные, как смоль,
     Вплелася седина.

     Но тот же все надменный вид
     С поднятой головой,
     Напрасно реквием звучит
     И дробный слышен бой.

     И над шумливою толпой
     Высокий эшафот,
     Вдали чернея, огневой
     Ревниво жертвы ждет.

     Ему цветы бросаю я…
     О Боже, этот взор!
     Навеки в нем душа моя
     Прочла свой приговор…

     О чем так страстно молит он?!
     О, сжалься, пощади!..
     Сбылся, сбылся ужасный сон,
     И смерть в моей груди!..

//-- IV --//

     «Как он красив, как он богат!»
     Шептала я, надев,
     Венчальный, белый свой наряд,
     Наряд воздушный дев.

     О, как нежны, как хороши
     Вы, бледные цветы,
     Эмблема девственной души,
     Невинной чистоты!..

     К чему отчаянье и страх
     Прошедших дней моих?
     Он жив! – он мой и в небесах
     Возлюбленный жених!

     Нас ждет там счастье без конца,
     Блаженный ждет приют!
     Нам два сияющих венца
     Из ярких звезд сплетут!

     И там, где благ Всевышний Суд,
     Нет казней, ни тюрьмы,
     Где хоры ангелов поют,
     Венчаться будем мы!

     Восторг наполнил грудь мою,
     Свиданья близок час,
     И вечный брак в святом раю
     Навеки свяжет нас…

     К чему отчаянье и страх?
     Иду! – готова я!
     О друг! – окрепшая в скорбях
     Чиста любовь моя!

Праздник забвения
(Средневековая поэма)

//-- I --//

     О, как бесцветна жизнь моя!
     С утра – от пряжи ноют руки,
     С утра одна томлюся я
     От одиночества и скуки.

     Ползет лениво день за днем,
     Пустые радости так редки:
     Случайный гость заглянет в дом,
     Иль вечеринка у соседки.

     Мой муж со мной не тратит слов,
     Ему в застенке дела много.
     С толпой заплечных мастеров —
     Пытать и жечь «во славу Бога».

     Всегда угрюм, всегда брюзглив,
     В добро давно утратив веру,
     Со мной он холодно-ревнив
     И подозрителен не в меру.

     Не знаю я, что значит смех.
     В окно не смею бросить взора.
     Наш дом – страшилище для всех,
     Преддверье смерти и позора.

     Я слышу стоны, слышу плач,
     И криком жертв должна внимать я:
     «Проклятие тебе, палач!»
     И с палачом делить проклятья.

     О, как ничтожны дни мои!
     Шей, вышивай, пряди без толку,
     Тоску и злобу затаи
     Да корчь усердно богомолку.

     Не сможешь – ведьмой назовут,
     А там, как всем, одна дорога,
     Тюрьма допрос, мученья, суд —
     И дни костра «во славу Бога».

     И нечем жить. А смерть не ждет.
     Я изнываю… Солнца, света!..
     Мертвящей жизни давит гнет,
     И нет исхода, нет ответа!

//-- II --//

     «Помочь тебе, друг мой, хотела бы я,
                    Недуг твой давно мне знаком», —
     Сказала Инесса, подруга моя,
                    Ко мне заглянув вечерком.

     «О друг мой, тебе я могла бы помочь,
                    Лишь только скажи, повели,
     И будешь со мной в эту долгую ночь
                    Далеко от скучной земли».

     Мы тихо скользнем в заповедную даль,
                    Незримо, неслышно для всех.
     Узнаем восторги, узнаем печаль,
                    Истому нездешних утех.

     Я тайной владею; открыла мне мать
                    Могущество власти своей.
     Я грозы и ливни могу вызывать
                    И слать их на жатвы полей.

     Хочу – и надвинутся тучи, как щит,
                    На ясную неба лазурь,
     И гром загрохочет, и вихрь загудит,
                    И стоны послышатся бурь.

     И воронов черных несметная рать
                    Завьется в сиянье луны…
     Ты хочешь ли ПРАЗДНИК ЗАБВЕНЬЯ узнать,
                    Увидеть бессмертные сны?

     Уйдем же туда, в заповедную даль,
                    Где с воплями борется смех.
     Где будут восторги и будет печаль
                    Истома нездешних утех!..»

//-- III --//

     Раздвинулись стены. Пред нами сверкал
     Пурпурными тканями убранный зал;
     Их тяжкие складки казались красней,
     Кровавясь под блеском несметных огней.

     Мы поздно явились. Окончился бал.
     Но воздух от пляски еще трепетал.
     И музыки сладкой и нежной, как сон,
     Стихал, замирая, серебряный звон.

     Собрание странное видели мы:
     С людьми здесь смещались исчадия тьмы,
     Инкубы и ларвы, меж ведьм без числа
     Вилися бесшумно, как призраки зла.

     И наши тут были. Узнали мы их.
     Среди опьяневших, безумных, нагих,
     И тех, что с давнишних считалися пор
     За лучших из жен, дочерей и сестер…

     Вампиров мне сердце прожгла красота!
     Вампиров, как маки, сияли уста,
     Как маки кладбища на мраморе плит,
     Алели и рдели меж бледных ланит.

     И вспухшие губы, пятная любовь,
     В лобзаньях по капле вбиравшие кровь,
     Змеились улыбкой, дразнили мечты,
     Сулили восторг неземной красоты…

     Мы ждали. – И миг несказанный настал,
     И кто-то, суровый, пред нами предстал,
     В венце и порфире, одетый в виссон,
     Зловеще-багровым огнем окружен.

     И все мы, объятые чувством одним,
     Невольно во прахе склонились пред ним.
     Но молча и гордо проследовал он
     Туда, где сиял раззолоченный трон.

     И арфу он взял, и на арфе играл,
     И звуками скорби наполнился зал.
     И вздохи той песни росли и росли,
     И в царство печали меня унесли!

     Он пел о растущих над бездной цветах,
     О райских, закрытых навеки, вратах,
     И был он прекрасен, и был он велик,
     В нем падшего ангела чудился лик.

     И дрогнуло сердце отзывной струной,
     Далекое вновь пронеслось предо мной,
     Как будто, завесу над прошлым моим
     Рассек лучезарным мечом серафим.

     И вспомнилось время безгрешных годов
     Небесных мечтаний, божественных снов,
     Унылую жизнь озаривших едва, —
     И детской молитвы святые слова…

     И плакали, тесной сомкнувшись стеной,
     В отчаянье общем и в муке одной,
     Бесплотные духи и дети земли,
     Что крест свой нести до конца не могли.

     О, сколько страданий воскресло вокруг!
     Расширенных взоров, ломаемых рук…
     И крик матерей, и рыдания вдов,
     Мольбы и проклятья, и скрежет зубов.

     «Все то же; их горем не тронут я!» —
     Сказала Инесса, подруга моя.
     «Оставим стенанья юдоли земной,
     Мы здесь собралися для цели иной». —

     И гроздья она обвила вкруг чела,
     И кубок янтарным вином налила,
     Высоко взметнула бокал золотой
     И стала, блистая своей наготой.

     И все оживилось и ринулось вдруг,
     Сцепился, завился ликующий круг, —
     И бубны звучали, и слышался смех
     Средь царства печали рожденных утех…

//-- IV --//

     Я не помню – когда и не знаю – зачем,
     Я очнулась в юдоли земной.
     И весь мир мне казался безлюден и нем,
     Мне, вкусившей от жизни иной.

     И опять потянулись бесцветные дни
     Лицемерных молитв и труда.
     Все – как прежде, но чистые грезы одни
     Не вернутся ко мне никогда.

     И со смехом теперь я предстану на суд,
     И на пытке не выдам сестер.
     Пусть терзают и жгут, пусть на площадь ведут,
     Я спокойно взойду на костер.

     И скажу я: «Знаком ли вам, дети земли,
     Наслажденья восторг неземной,
     Тех, что крест свой нести до конца не могли
     И вкусили от жизни иной?

     Вы знавали ль мгновенья бессмертные тех,
     Кто – меж скукой земли и грехом —
     Дерзновенно и радостно выбрали грех
     И пред смертью не плачут о нем? —

     Но слыву я примерной и доброй женой,
     И не говор мне страшен людской;
     Я бледна, я больна от печали одной,
     Я томлюсь безысходной тоской.

     И спешу я во храм, но, смущенная, там,
     Как пред дверью с забытым ключом,
     Я не смею и взоры поднять к небесам,
     И не в силах просить ни о чем.

     Я молитву начну и не кончу ее, —
     Струны арфы послышатся мне.
     И звучит, и вливается в сердце мое
     Чей-то голос в немой тишине.

     Чей-то голос звучит, чей-то голос поет
     О величье тернистых дорог,
     Серых дней и забот, чей безропотный гнет
     Пред Всевышним, как подвиг, высок.

     Он твердит о ничтожестве бренных утех,
     О раскаянье, жгущем сердца.
     И дрожу я, и вижу, что страшен мой грех,
     Что страданью не будет конца.

     И холодные плиты под сумраком ниш
     Тайных слез окропляет роса.
     О мой Боже! Ты благ, Ты велик, Ты простишь
     И над бездной блеснут небеса!

Стихотворения, не включенные автором в сборники
(1889–1898)

Мгновение

//-- 1 --//

     Проснулась я… в углу едва мерцал
     Один фонарь, уныло догорая,
     И трепетно лучи свои ронял.
     Фигуры спящих слабо озаряя…
     Глубоким сном объят был весь вагон;
     Меня опять клонить уж начал сон,
     И, может быть, я снова бы заснула,
     Когда б вперед случайно не взглянула.

//-- 2 --//

     Я пред собой увидела того,
     Кого давно душа моя искала, —
     Я в снах горячих видела его,
     Когда в мечтах о счастье засыпала…
     И вот, теперь… я вижу… он со мной!
     Возможно ли?.. Не призрак ли пустой
     Мне создало мое воображенье?..
     Нет! то не сон, не греза, не виденье…

//-- 3 --//

     И завязался тихий разговор.
     О чем? – Не помню… да и вспомнить трудно
     Весь этот милый, детски-милый вздор, —
     Его пытаться было б безрассудно
     Вам передать. Нет, он неуловим,
     Как тонкий пар, как этот легкий дым,
     Несущийся навстречу нам клубами
     И тающий, сливаясь с небесами.

//-- 4 --//

     О, как хорош был он! Глаза его
     В глаза мои настойчиво впивались,
     И под наплывом чувства одного,
     Сильнее все и ярче разгорались.
     И пламя страсти мне передалось…
     И сердце сердцу молча отдалось,
     Само собой, так просто, незаметно,
     И так послушно, свято, безответно.

//-- 5 --//

     И наступил он, – жданный мною час,
     Я дождалась блаженного мгновенья,
     Но не смутят и не встревожат нас
     Напрасных клятв пустые уверенья…
     Ведь скоро сон свиданья пролетит, —
     Итак, пока он нам принадлежит,
     Пусть царствуют в случайной нашей встрече
     Пожатья рук и пламенные речи.

//-- 6 --//

     Он мне шептал: приляг на грудь мою,
     Склонись ко мне головкою своею,
     Я расскажу, как я тебя люблю,
     Как долго ждать и верить я умею…
     Как я давно томился и страдал, —
     И наконец, желанный день настал, —
     Я встретился с подобной мне душою
     И я любим!.. Я понят был тобою…

//-- 7 --//

     Я не искал божественной любви,
     Возвышенно-святого идеала.
     О, нет: все мысли тайные мои
     Одна мечта заветная пленяла.
     Хотел я сердце чуткое найти, —
     И ты одна мне в жизненном пути,
     Как звездочка небесная блистая,
     Светиться будешь вечно, дорогая.

//-- 8 --//

     Когда спала ты в темноте ночной,
     Раскинувшись небрежно предо мною,
     Невольно взор ты приковала мой,
     Я все смотрел с отрадою немою
     На очертанья бархатных бровей,
     На светлый шелк разбросанных кудрей…
     А ты во сне чему-то улыбалась,
     И тихо, тихо грудь твоя вздымалась.

//-- 9 --//

     Но вот проснулась ты, о жизнь моя,
     Как спящая царевна старой сказки,
     Привстав, закрылась ручкой от огня
     И сонные прищурилися глазки.
     Потом вагон ты взором обвела
     И, вздрогнув вся, как будто замерла,
     Слегка вперед свой гибкий стан склонила
     И долгий взгляд на мне остановила…

//-- 10 --//

     Мы встретимся, мы разойдемся вновь,
     Но эту встречу я не позабуду,
     И образ твой, поверь, моя любовь,
     В груди моей хранить я вечно буду,
     Найду ль тебя?.. Какою, где, когда?..
     Иль, может быть, надолго, навсегда
     Нам предстоят страдания разлуки,
     Взаимные томительные муки.

//-- 11 --//

     Свой быстрый ход умерил паровоз;
     Мы к станции последней подъезжали.
     В окно пахнуло ароматом роз…
     Кусты сирени гроздьями качали…
     То был прелестный, райский уголок.
     «Вот, если б здесь, без горя и тревог,

     Жить с ним всегда, жить жизнию одною!
     Подумала я с тайною тоскою.

//-- 12 --//

     Мы на платформу вышли… Мысль одна
     Терзала нас… Он молча жал мне руки…
     Откуда-то неслися вальса звуки,
     И соловей так сладко, сладко пел,
     Как будто он утешить нас хотел…
     И очи звезд бесстрастные сияли,
     Не ведая ни счастья, ни печали…

Портрет

   (Посвящается М. П-ой)

     Она не блещет красотою,
     Чаруя прелестью своей,
     И воля с детской простотою
     В ней воплотилась с юных дней.

     Искусства чудо неземное
     Она сумеет оценить,
     И все прекрасное, святое
     Способна искренно любить.

     Ей чужды мелкие желанья,
     Воззренья узкие людей,
     Чужда их жизнь, их прозябанье
     Без чувств глубоких и страстей.

     Когда ж усталою душою
     Она захочет отдохнуть,
     И непонятною тоскою
     Сожмется молодая грудь, —

     Она не ищет состраданья,
     Ни утешенья у друзей,
     И молча, горе и терзанье
     Хранит на дне души своей.

     Улыбка счастья, слезы муки
     Ей не изменят никогда,
     Но в миг свиданья, в миг разлуки,
     Прорвется чувство иногда.

     Под маской холодно-спокойной
     Горячая бунтует кровь…
     Она подобна ночи знойной —
     Вся страсть, вся нега, вся любовь!

Искание Христа

     Когда душа была чиста,
     Когда в возвышенных стремленьях
     Искала пламенно Христа, —
     Он мне являлся в сновиденьях.

     И вера детская росла,
     Горела в глубине сердечной,
     Как тихий свет Его чела —
     Не ослепляющий, но вечный.

     Потом, казалося, во мне
     Иссякли добрые начала.
     Ни наяву, ни в мирном сне
     О небесах я не мечтала.

     Хоть ни на миг в душе моей
     Не зарождалося сомненье,
     Но стали чужды прежних дней
     Живой восторг и умиленье.

     То был ли бред?.. То был ли сон?..
     Иль образ призрачно-туманный?
     Но мне опять явился Он,
     Небесной славой осиянный!

     Лучи нетленного венца
     Лик дивный кротко озаряли,
     И очи благость без конца
     И милосердие являли.

     С тех пор тоски и страха нет.
     Что жизни гнет и мрак могилы?
     Когда надежды блещет свет,
     Любить и верить хватит силы!

«Спаситель, вижу Твой чертог…»

     Спаситель, вижу Твой чертог,
     Он блещет славою Твоею,
     Но я одежды не имею,
     Чтобы войти в него я мог.

     О, просвети души моей
     Даятель света, одеянья,
     И в царстве славы и сиянья
     Спаси от горя и скорбей.

Песнь любви

     Целовать, целовать, целовать
     Эти губы хочу исступленно я!
     Пусть влюбленные, неутоленные,
     В наслажденье сольются сердца!
     Целовать, целовать без конца…

     Мы потушим огни. Мы одни.
     Минет ночь. И рассудку подвластная,
     Вновь бесстрастная, вновь безучастная
     Я застыну, как в прежние дни.
     Друг мой, тайну мою сохрани.

     Отдохни на груди у меня.
     А наутро, от ласк утомленная,
     Но влюбленная, неутоленная
     Я растаю, как пламя огня,
     Я угасну с дыханием дня.

Стихотворения, не публиковавшиеся при жизни, и наброски из рабочих тетрадей
1896–1898 гг

«Я персик поднесла к губам…»

     Я персик поднесла к губам
     И кожей мягко-бархатистой
     Меня коснулся плод пушистый,
     Колеблясь тихо, будто сам
     Пушистый плод прильнул к губам
     И аромат мне был так нов,
     Прикосновенье так отрадно,
     И сок я высосала жадно,
     Как пьет пчела росу цветов,
     Забыв, что избранным готов
     Безмерный дар – питье богов.

«Он мне предстал в мерцанье звезд неверном…»

     Он мне предстал в мерцанье звезд неверном,
     Отмеченный печалью неземной,
     Как символ зла с страданием безмерным.
     Он мне сказал: «Иди за мной».

     Твоей мечты я царства не разрушу
     Но мысли дам и холод, и покой.
     Я исцелю твою больную душу,
     Твой бедный ум, истерзанный тоской.

     И будешь ты, внимая безучастно,
     Добру и злу, и смеху, и слезам…

«Солнцем клянись мне, что светит над нами…»

     Солнцем клянись мне, что светит над нами,
     Сердце любовью согрей.
     Дай поиграть мне густыми волнами,
     Золотом длинных кудрей…

«Из всех музыкальных орудий…»

     Из всех музыкальных орудий,
     Известных с времен Иувала,
     Певучую нежную лиру
     Избрал вдохновенный поэт.
     За то ль, что ее очертанья
     Походят изяществом линий
     На контуры женского стана,
     За то ли, что звуки ее
     Походят на смех и стенанья,
     На лепет обманчивых слов…

«Не в гимн звенящий и победный…»

     Не в гимн звенящий и победный
     Слагаю я мечты свои,
     Но розой чайной, розой бледной
     Цвету в страданьях и любви.

     Не от толпы я жду ответа,
     Меня манит восторг иной:
     Дышать и жить в мечтах поэта
     Благоухающей весной.

«Скорее смерть, но не измену…»

     Скорее смерть, но не измену
     В немой дали провижу я.
     Скорее смерть. Я знаю цену
     Твоей любви, любовь моя.

     Твоя любовь – то ветер вешний
     С полей неведомой страны,
     Несущий аромат нездешний
     И очарованные сны.

     Твоя любовь – то гимн свирели,
     Ночной росы алмазный след,
     То золотистой иммортели
     Неувядающий расцвет.

     Твоя любовь – то преступленье,
     То дерзостный и сладкий грех,
     И неоглядное забвенье
     Неожидаемых утех…

«Колышутся водные дали…»

     Колышутся водные дали,
     Тоскующий слышен напев.
     Уснула принцесса Джемали
     В тени апельсинных дерев.

     Ей снится певец синеокий,
     Влюбленный в простор и туман,
     Уплывший на север далекий
     От зноя полуденных стран.

     Забывший для смутной печали
     Весну очарованных дней.
     И плачет принцесса Джемали
     В цвету апельсинных ветвей.

     И медленно шагом усталым
     К ней идет нарядный гонец,
     Смиренно на бархате алом
     Он держит жемчужный венец:

     «Проснитесь, принцесса, для трона,
     Забудьте весенние сны,
     Вас ждет и любовь, и корона
     Владыки восточной страны.

     Пред гордой султаншей Джемали
     Во прахе склонятся рабы.
     Пред вами широкие дали,
     Над вами веленья судьбы…»

«Не ходите, косари…»

     Не ходите, косари,
     Во цветистые луга,
     Не вздымайте до зари
     Вы лохматые (?) стога.
     Ведь с травою молодой,
     С чередой да лебедой
     Вы погубите цветы
     Неизвестной красоты.

26 июня

«В сумраке тонет гарем…»

     В сумраке тонет гарем,
     Сфинксы его сторожат,
     Лик повелителя нем,
     Вежды рабыни дрожат.

     Никнет в смятенье чело,
     Легкий спадает убор.
     «Любишь?» – «Люблю!» – тяжело
     Властный впивается взор.

     Дым от курильниц плывет,
     Сея душистую тьму,
     Ожили сфинксы и – вот,
     Тянутся в синем дыму.

     В воздухе трепет разлит,
     Душный сгущается чад,
     Глухо по мрамору плит
     Тяжкие когти стучат.

     Синий колеблется пар,
     Свистнула плетка у ног.
     «Любишь?» – «Люблю!» – и удар
     Нежное тело обжег.

     Огненный вихрь пробежал,
     В звере забыт человек.
     «Любишь?» – «Люблю!» – и кинжал
     Вечное слово пресек…

«Ты замечал, как гаснет пламя…»

     Ты замечал, как гаснет пламя
     Свечи, сгоревшей до конца,
     Как бьется огненное знамя
     И синий блеск его венца?

     В упорном, слабом содроганье
     Его последней красоты
     Узнал ли ты свои страданья,
     Свои былые упованья,
     Свои сожженные мечты?

     Где прежде свет сиял отрадный,
     Жезлом вздымаясь золотым,
     Теперь волной клубится смрадной
     И воздух наполняет дым.

     Где дух парил – там плоть владеет,
     Кто слыл царем, тот стал рабом,
     И пламя сердца холодеет,
     И побежденное, бледнеет,
     Клубясь в тумане голубом.

     Так гибнет дар в исканье ложном,
     Не дав бессмертного луча
     И бьется трепетом тревожным,
     Как догоревшая свеча.

«Муж привязан к дубу могучему…»

     Муж привязан к дубу могучему
     Среди леса дремучего.
     Огонь жжет ему колени,
     Жаркий дым выедает очи.
     А жена стоит на еловом срубе.
     Косы темные разметаны,
     Снеговые зубы стиснуты,
     Злые очи смотрят весело.
     И говорит жена мужу: «Мой милый муж,
     Погоди умирать, дай мне слово сказать.
     Два ножа…»

26 марта, утро

Кольчатый змей

     Ты сегодня так долго ласкаешь меня,
     О мой кольчатый змей.
     Ты не видишь? Предвестница яркого дня
     Расцветила узоры по келье моей.
     Сквозь узорные стекла алеет туман,
     Мы с тобой как виденья полуденных стран.
                    О мой кольчатый змей.

     Я слабею под тяжестью влажной твоей,
                    Ты погубишь меня.
     Разгораются очи твои зеленей
     Ты не слышишь? Приспешники скучного дня
     В наши двери стучат все сильней и сильней,
     О, мой гибкий, мой цепкий, мой кольчатый змей,
                    Ты погубишь меня!

     Мне так больно, так страшно. О, дай мне
                                                                    вздохнуть,
                    Мой чешуйчатый змей!
     Ты кольцом окружаешь усталую грудь,
     Обвиваешься крепко вкруг шеи моей,
     Я бледнею, я таю, как воск от огня.
     Ты сжимаешь, ты жалишь, ты душишь меня,
                    Мой чешуйчатый змей!

//-- * * * --//

     Тише! Спи! Под шум и свист мятели
     Мы с тобой сплелись в стальной клубок.
     Мне тепло в пуху твоей постели,
     Мне уютно в мягкой колыбели
     На ветвях твоих прекрасных ног.
     Я сомкну серебряные звенья,
     Сжав тебя в объятьях ледяных.
     В сладком тренье дам тебе забвенье
     И сменится вечностью мгновенье,
     Вечностью бессмертных ласк моих.
     Жизнь и смерть! С концом свиты начала.
     Посмотри – ласкаясь и шутя,
     Я вонзаю трепетное жало
     Глубже, глубже… Что ж ты замолчала,
     Ты уснула? – Бедное дитя!

Мой Лионель

     О нет, мой стих, не говори
     О том, кем жизнь моя полна,
     Кто для меня милей зари,
     Отрадней утреннего сна.

     Кто ветер, веющий весной,
     Туман, скользящий без следа,
     Чья мысль со мной и мне одной
     Не изменяет никогда.

     О песнь моя, молчи, молчи
     О том, чьи ласки жгут меня —
     Медлительны и горячи,
     Как пламя тонкое огня,

     Как струны лучшие звучат,
     Кто жизни свет, и смысл, и цель,
     Кто мой возлюбленный, мой брат,
     Мой бледный эльф, мой Лионель.

<1896>

Письма
1890–1898 гг

Переписка М.А. Лохвицкойс Вас. Ив. Немирович-Данченко

//-- I. Вас. Ив. Немирович-Данченко – М. А. Лохвицкой --//
   9. V.1890
   Исаакиевская площадь Hotel d’ Angleterre, 35
   Милостивая Государыня,
   Мира Александровна!
   Я в настоящее время занят составлением большой антологии лучших произведений молодых наших поэтов. Каждому из них должна предшествовать биография и критический очерк. В инициалах будут помещены портреты.
   Между молодыми нашими поэтами самым талантливым и более всех обещающим – я считаю Вас. Вы пишете не только образно, но главное, чем так не богаты русские поэты – ярко <…>
   Будьте добры, не откажите прислать мне указание, где были помещены Ваши произведения, какие из них Вы считаете лучшими и в какой фотографии я могу приобрести Ваш портрет для помещения его в антологию.

Готовый к услугам, Вас. Немирович-Данченко

   Если у Вас есть ненапечатанные стихотворения, не пришлете ли их мне <нрзб.>?
//-- II. М.А. Лохвицкая – Вас. Ив. Немировичу-Данченко --//
   Многоуважаемый Василий Иванович!
   Ваше письмо не застало меня дома, и потому смею надеяться, что Вы извините меня за медленный ответ.
   Моих стихотворений напечатано в «Севере» очень мало. За 89-й год в №№ 19, 21, 25, 43, 45 и 49, за 90-й – 6, 17 и 19.
   Из них лучшими я считаю № 43 и № 17, но автор не может быть беспристрастным судьею своих произведений и Вы, без сомнения, сделали бы более верную оценку. Ненапечатанных стихов у меня много, но это все больше романсы и песни. Я выберу несколько из них и пришлю Вам, или же, если позволите, занесу сама.
   В настоящее время у меня есть мой портрет только в институтском фартучке и пелеринке, но когда будут готовы мои новые карточки, я не замедлю сейчас же прислать Вам.

Остаюсь с искренним уважением, М. Лохвицкая.

   Когда могу я Вас видеть?
//-- III. Вас. Ив. Немирович-Данченко – М.А. Лохвицкой 10.V.1890 --//
   Я дома – всегда, когда Вам будет угодно, многоуважаемая Мира Александровна. С нетерпением жду возможности познакомиться с талантливым автором стихов, доставивших мне столько удовольствия.
   Хотел бы получить для просмотра и те «романсы», которым Вы, очевидно, не придаете никакого значения (судя по тону Вашего письма), но где, разумеется, отразились симпатичные стороны Вашего молодого дарования.
   Уведомьте только – когда Вы можете завести ко мне Ваши стихи?
   Если Вам угодно знать, когда это удобнее мне, т. е. когда я всего более располагаю временем, – то я свободен совершенно всегда с 8 вечера. Если этот час Вам не подходит, назначьте сами.
   Мне для антологии надо будет около десяти Ваших произведений <…>
   Ваш институтский портрет – больше всех подходит. Будет и оригинально, и верно:
   Вы самая молодая из наших поэтов, отчего же не дать Вас такой?

Жму Вашу руку
Вас. Немирович-Данченко

   Hotel d’ Angleterre
   Исаакиевская площадь
//-- IV. Вас. Ив. Немирович-Данченко – М.А. Лохвицкой --//
   Многоуважаемая Мира Александровна!
   После одиннадцати месяцев скитаний по Африке, югу Франции, Италии, Сицилии и Северной Африки я вернулся в Москву, где застал книгу начавшейся печататься, а Ваш портрет уже готовым. Я толковал с издателем. Он скоро будет у Вас. Хотелось бы повидать Вас мне, в прошлом году я уехал внезапно, не успев навестить Вас в Ораниенбауме. Увижу ли Вас я теперь и где? Могу ли приехать к Вам? Вот бы Вам поехать туда, где я был! Как бы Ваш яркий и симпатичный талант развился там. Вы находите у себя в душе столько блеска и света; что бы это было в другой обстановке, у теплых морей солнечного юга?

Искренне преданный Вам, Вас. Немирович-Данченко

Письмо Т.Л. Щепкиной-Куперник М.А. Лохвицкой

   4 ноября 1894 г.

   Милостивая Государыня!
   Позвольте мне выразить свое искреннее восхищение Вашим сильным, свежим талантом. Часто встречая Ваши стихи, я всегда прочитывала их с таким удовольствием, какое редко мне доставляли наши теперешние поэты. Они всегда задевали в моей душе затаенные струны и что-то во мне поднималось удивительное. Вчера на ночь мне попалась в руки «Русская лира» и я не оторвалась от нее, пока всех Ваших вещей не прочитала, но мне этого мало, пишу Вам, не имея чести Вас знать, специально с той целью, чтобы спросить Вас, где я могу найти все Ваши сочинения, какие только есть. Если будете столь любезны мне ответить – пока мой адрес: Киев, Прорезная, д. № 16, кв. Суховой. По окончании же траура обычный: Москва, редакция «Русских ведомостей».

Татьяна Щепкина-Куперник

Письмо Н.Л. Гондатти М.А. Лохвицкой

   6 августа
   Ново-Мариинский пост

   Благодарю – не ожидал. Что Вы здравствуете и даже хорошо, я это знал, пока не выезжал из Москвы, так как читал произведения Вашей музы, но после для меня все закрылось, и я нахожусь большею частью в полном неведении того, что делается в мире, тем более я обрадован теми немногими (даже чересчур) строками, которые я от Вас, Мария Александровна, только что получил. Не удивляйтесь, что Ваше письмо шло так долго: почта сюда ходит при нормальных условиях – только раз в год и только благодаря какой-нибудь счастливой случайности удается еще раз снестись с остальным миром, зато бывает, что письма идут годами, так с последней почтой пришли некоторые, посланные еще в 91 и 92 гг., думается мне, что даже до Р<ождества> Х<ристова> почта ходила быстрее, чем в наш век электричества и пара. Когда читаешь где-нибудь в газетах, что в каком-нибудь месте за заносами или по другим причинам почты не было «целую неделю», как с ужасом сообщают местные корреспонденты, так только улыбаешься. Здесь я, например, с последней почтой получил газеты за время с мая 95 г. по апрель 96 – все вместе, приходят они обыкновенно в истерзанном виде и в таком беспорядке, что привести их в какую-нибудь систему решительно нет возможности, вот и берешь первую попавшуюся под руку, читаешь и ничего не понимаешь, не зная, где кончается действительность и начинается сон: там Фердинанд, князь болгарский, целуется с Владимиром Александровичем, здесь итальянцы не пропускают в Абиссинию отряд русского красного креста, тут какие-то x-лучи открыли что-то невозможное, а где-то в Чухломе чиновникам жалованье стали платить золотом. Читаешь все это и только удивляешься: что, как, отчего и почему. И невольно вспоминается при этом случай, бывший со мной же, когда я, пробродив целый год среди самоедов, остяков и вогулов, возвращался домой и был уже в местах культурных: ехал по железной дороге от Тюмени до Перми. В вагоне сидела какая-то дама, видимо, с дочкой, уже взрослой; познакомившись, разговорились. Вдруг барышня меня и спрашивает: «А скажите пожалуйста, какого Вы мнения о воляпюке?» Смотрю на нее во все глаза и ничего не понимаю. «Ну да, – продолжает моя настойчивая собеседница, – ведь теперь о нем только и говорят». Сконфуженный (тогда я был еще совсем юношей), робким голосом говорю ей: «Виноват, – я с ним не знаком. Да он кто такой?» Надо было слышать тот гомерический хохот, который тогда раздался в вагоне, и видеть мое лицо. Теперь, правда, надо мною посмеяться некому: я чуть ли не единственный грамотный человек во всей округе (приятное, могу сказать, сознание!), есть священник, но он здесь уже более тридцати лет, да и раньше дальше Якутска никуда не ездил, имеет женатых сыновей и замужних дочерей, – и все неграмотные, – и он, конечно, забыл и то немногое, что знал раньше, а это единственный местный интеллигент, с которым приходится мне делить часы досуга, когда я бываю в Маркове – второй моей столице, отстоящей отсюда верст на восемьсот внутрь страны. Русских здесь очень мало, большинство разных инородцев, среди которых господствующее положение занимают чукчи, сохранившие до сих пор свою независимость и разные обычаи, среди которых есть и такие (даже теперь), как убийство старых и больных. Прежде мне было нелегко, но теперь я научился по-чукотски (он здесь заменяет французский), – все понимаю и о многом могу говорить, и теперь у меня в тундре есть даже друзья, которые все советуют взять в жены одну-двух чукоток, говоря, что тогда буду настоящий начальник, а теперь я пока лишь русский начальник. На одном месте долго не сижу, а все езжу, и однако, несмотря на это и на то, что здесь живу уже третий год, я многого еще не видал, да, вероятно, и не увижу: так велики расстояния и трудны средства сообщения: отсюда, например, до Маркова летом на лодке приходится ехать около месяца, причем роль наших прежних бурлаков заменяют собаки. Однако – довольно. Всего не напишешь, а несколько штрихов о своей жизни дал. Буду с нетерпением ждать от Вас письма (на этот раз, надеюсь, большого), – поверьте, они нигде не читаются и не перечитываются с таким удовольствием, как здесь. Желаю Вам исполнения самого сокровенного Вашего желания. Крепко жму Вашу руку и хоть иногда вспоминайте всегда Вашего Н. Гондатти.

Переписка М.А. Лохвицкой с А.А. Коринфским

//-- I. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   20 сентября 1892 г.

   Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!
   Моя мать очень извиняется перед Вами в том, что не могла ответить на Ваше письмо, причиной тому был ее переезд в Петербург.
   Что касается меня, то я не имела до сих пор минуты свободной. Хозяйство и устройство квартиры до того поглотили меня, что я при всем своем желании не могла сейчас же ответить Вам. Извините.
   Интересно было бы знать, какие именно из моих стихотворений будут помещены в сборник? В «Наблюдатель» я никогда не писала и не имела намерения писать и одно мое стихотворение, «Сафо у Эрота», было просто перепечатано из «Севера», притом же с ошибками, следовательно, если Вы находите нужным включить это стихотворение в число выбранных Вами, то прошу найти его на страницах «Севера» 1891-го года, в № 39.
   Из толстых журналов только в «Русском Обозрении» была помещена моя поэма «У моря».
   На любезное предложение журнала «Наше время» я согласна, но считаю своим долгом предупредить, что хотя я пишу довольно много, но отдаю в печать только половину, а может быть, и меньше из написанного мною. Следовательно, часто не могу присылать свои произведения.
   Биография моя действительно очень коротка.
   Родилась я 19-го ноября 1869-го года в Петербурге. Затем, через несколько лет отец мой – известный в свое время адвокат А.В. Лохвицкий, – переехал с семьей в Москву и потому я получила воспитание в московском Александровском институте. Писать стихи я начала, кажется, с тех пор, как научилась держать перо в руках, и еще ребенком распевала песни собственного сочинения, но серьезно предалась этому занятию с 15-ти лет. В мае 1888 года окончила я курс ученья и переехала в Петербург (где снова поселилась моя мать после смерти отца), и в мае следующего года появилось в «Севере» мое первое стихотворение «Весенние грезы».
   Вот все, что я могу сказать о себе. Когда и за кого я вышла замуж, Вам известно.
   В метрическом свидетельстве я записана Марией, а не Миррой, как меня все называют, и поэтому было бы удобнее официально познакомить меня с публикой под первым именем, а впрочем, как хотите.
   Посылаю Вам мою карточку, которая, по словам других, имеет со мной большой сходство, и подпись на отдельном листе. Портрета (кабинетного) я не посылаю, потому что снята на нем в костюме невесты, и это подало бы повод к разным толкам и издевательствам.
   Стихотворения пришлю вскоре.

С искренним уважением, М. Жибер.

//-- II. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   Ярославль, Романовская ул. д. Кулешова 17 сентября 1894 г.

   Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!
   Если у Вас найдется свободная минута, – не будете ли Вы так любезны разъяснить мне то непонятное, что происходит с «Севером»?
   Журнал становится плох до неузнаваемости: по-видимому, оттуда уходят все выдающиеся сотрудники и появляются никому неведомые до сих пор таланты. Кажется, и Вы тоже отрясли прах от ног Ваших?
   Что это за особа, принимающая такой странный тон с посетителями и берущая на себя смелость занимать место редактора? Неужели она может быть судьей литературных произведений? Не растолкуете ли мне всю эту путаницу? Я здесь решительно ничего не понимаю и чувствую себя не совсем ловко, участвуя в таком… сомнительном журнале.
   Конечно, я могу ошибаться, да и рада была бы ошибиться на этот раз, так как я люблю «Север», где начала печататься и где писала, когда была почти девочкой.
   Пожалуйста, при свидании, передайте Петру Васильевичу Быкову, что я жду обещанного письма.

С глубоким уважением, Мирра Жибер.

   Примите мою благодарность за то высокое наслаждение, которым я обязана Вашему последнему стихотворению «Не проклинай!» Если для Вас значит что-нибудь мое мнение, то скажу Вам, что эта вещь принадлежит к тем редким произведениям поэзии, которые почему-то проникают в душу и не забываются никогда.
//-- III. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   25 февраля 1897
   Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!
   Мне передал Л.М. Медведев, что мое имя значится в числе сотрудников «Севера». Прошу Вас разъяснить мне мое недоумение. Если редакция действительно желает печатать мои стихи, пусть она соблаговолит выслать мне вышедшие номера журнала и представить свои условия, которые при новом издательстве могут быть иными, чем два года назад.
   Радуюсь, что «Север» в Ваших руках и от души желаю ему успеха.

С глубоким уважением, М. Лохвицкая (Жибер)

//-- IV. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой --//
   28. II 97.
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Я очень рад, что узнал Ваш адрес. Действительно, имя Ваше есть в числе сотрудников «Севера». Принимая на себя редактирование журнала, я – зная, что вы некогда были близки ему, и питая неизменное глубокое уважение к Вашему таланту, не могу отказать себе в удовольствии видеть Вас в этом журнале одним из самых желанных сотрудников. Не зная Вашего адреса, я рискнул включить Вас в литературную группу «Севера», полагая, что Вы не припишете моему поступку ничего, кроме того, что руководило мною при этом.
   Я не ошибся… Ваше письмо – доказательство.
//-- V. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   2 марта <1897 г.>
   Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!
   Благодарю Вас за скорый ответ и за книги, которые еще не дошли до меня. Я знакома со всеми Вашими произведениями, так как слежу за ними, но, конечно, мне было бы приятнее получить их от самого автора.
   Посылаю Вам три стихотворения, не руководствуясь никаким выбором, а лишь потому, что они были переписаны. Если они почему-либо не подойдут к направлению журнала, будьте так любезны, пришлите мне их обратно, взамен я дам вам другие. Во «Всемирной иллюстрации» я более сотрудничать не намерена, а потому у меня всегда найдутся для «Севера» мелкие лирические вещи.

С глубоким уважением, М. Лохвицкая (Жибер)

//-- VI. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   20 апреля <1897 г.> Многоуважаемый Аполлон Аполлонович! Верьте, что никак не могла написать Вам раньше.
   Еще раз благодарю за присланные книги. Детские песенки из книжки «На ранней зорьке» заучиваются теперь моими детьми, которые до сих пор воспитывались исключительно на поэзии Пушкина.
   Я сильно заинтригована таинственной незнакомкой, принесшей мне «Север». По почте я все еще ничего не получаю и не знаю, напечатаны ли остальные мои пьесы. На всякий случай посылаю Вам еще две.
   Теперь позвольте обратиться к Вам с просьбой, которая, конечно, покажется Вам очень странной – я хочу иметь Ваш портрет и буду рада получить его.

Искренне расположенная к Вам, М. Лохвицкая-Жибер.

//-- VII. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой --//
   12. V.97.
   Глубокоуважаемая Мирра Александровна.
   Простите великодушно, что до сих пор не отвечал Вам. Стихотворения Ваши получены и ВСЕ будут помещены, – первым пошло «Но не тебе» (В 11-м № журнала). Распоряжение о высылке журнала сделано было немедленно, но сейчас я узнал, что адресa до сих пор не напечатаны и потому №№и не были еще отправлены Вам. На следующей неделе получите непременно. Особенно понравилась мне и другим, кому я читал, из присланных Вами стихотворений «Мертвая роза». Оно – в высокой степени поэтично и выдержанно от первого до последнего слова.
   Мне пишет о Вас Л.М. Медведев в каждом своем письме… Он – прекрасный, хотя и немного резкий в суждениях человек… С ним связывала меня давняя дружба, порвавшаяся было из-за ничтожных недоразумений, но снова восстановившаяся теперь.
   Очень рад, что Вы нашли возможность читать Вашим деткам мои стихи из альманаха «На ранней зорьке»… Нашему брату – присяжному литератору – дорог бывает читатель-друг, а тем более приятно, если слово доходит до «сердца маленьких людей».
   Ваша просьба (о портрете) застает меня врасплох: у меня нет ни одной карточки… Но она нисколько не странная, о – нет, и я с величайшим удовольствием исполню ее в самом непродолжительном времени. Но только ТОГДА я попрошу Вас прислать мне и Ваш новый портрет. Это было бы для меня очень дорого.
//-- VIII. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   Станция Пушкино по Ярославской дороге, Старая Просека, дача Шашкина 24 июня <1897 г.>
   Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!
   Ваше письмо не застало меня в Москве и потому так долго оставалось без ответа. «Север» я, конечно, теперь не получаю, да и не стоит переводить журнал на каких-нибудь два летних месяца, если это сопряжено для редакции с большими хлопотами. По свойственной мне кротости я согласна подождать до августа.
   Не посылаю Вам своего кабинетного портрета не из скупости и не по неимению, а потому что забыла его в городе. Впрочем, эта маленькая карточка, говорят, более других передает сходство.
   Теперь очередь за Вами и я думаю (надеюсь), что Вы не захотите остаться в долгу перед женщиной.

М. Лохвицкая-Жибер

   P.S. Не можете ли Вы сообщить мне что-нибудь о Всеволоде Соловьеве? Я не послала ему до сих пор своей книжки по незнанию адреса и погибаю от угрызений совести.
//-- IX. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой --//
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Сообщаю Вам адрес Всев<олода> Серг<еевича> Соловьева: Малая Итальянск<ая>, 38. Он в настоящее время состоит председателем комиссии народного чтения.
//-- X. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой --//
   11/ 12 97
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Вечер литературно-артистического кружка состоится в субботу, как я уже и говорил Вам. Начало? час 10-го. Афиши не будет. Только избранная публика… Я заеду к Вам в? часа 9-го. Если К.Д. Бальмонт останется в Петерб<урге> на субботу, то, конечно – пойдет и он. Я не видел его со вторника, – сегодня вечером или завтра утром зайду к нему. Впрочем, завтра я встречусь с ним у В.П. Гайдебурова.
   Перечитываю Ваши стихотворения «Небесный цветок» и «Вакхическая песня»… Первое – сама музыка и в то же время так глубоко по содержанию. Только Вы умеете так много высказывать в немногих словах… Второе – очень хорошо, но не западает так в душу, как это. Но все-таки оно, конечно, ПРОИЗВОДИТ впечатление… И это впечатление – вполне эллинское, зовущее «Вперед, вперед!»… Спасибо вам, дорогая Мирра Александровна.

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Мы тогда до <половины> 3-го сидели и говорили о Вас… Конечно, не злословили…
//-- XI. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   20 января <1898 г.> Многоуважаемый Аполлон Аполлонович! До меня дошли слухи, что «Север» переезжает в Одессу. Если это так, не откажите уведомить меня, каким образом могу я получить из «Севера» причитающийся мне гонорар за 97-й год.
   Моя книжка готова, я скоро выпущу ее. Посылаю Вам карточку для «Всемирной иллюстрации». Если не понравится, или окажется слишком маленькой – пришлю другую.
   Я послала два стихотворения в «Неделю» При случае узнайте, пожалуйста, приняты ли они. Телеграмму Вашу я получила, интересно знать, при каких обстоятельствах она отправлена.

Не забывайте искренне расположенную к Вам М. Жибер.

//-- XII. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!
   Очень рада, что «Север» остается в Ваших руках и благодарю за скорый ответ. Пожалуйста, не извиняйтесь, чем длиннее будут Ваши письма, тем большее удовольствие принесут они мне.
   Посылаю Вам курьез, напечатанный обо мне в газете «Волгарь».
   Как Вам нравится эта «начинающая поэтесса, примкнувшая к рифмоплетам»? Видите, как издеваются над Вашей «Сафо». Я очень довольна, что Бальмонт далеко и не может прочесть всех этих гадостей; он человек нервный, впечатлительный и любит мою музу. Его адрес: France, Paris, 145, rue de Grenill, pension Van Pelt. Напишите ему – он будет рад. Вы ему очень понравились.

Не забывайте также и Вашего друга Мирру Жибер.

   P.S. Пожалуйста, пришлите мне адрес Минского. А что же «Север»? Я так и не получаю ни одного номера.
   Мой муж написал Вам официальную записку (у меня самой рука не поднялась). Я окончила большую драматическую поэму, но не знаю, где ее поместить.
   Не посоветуете ли Вы мне что-нибудь?

<Заметка из газеты «Волгарь» прилагается – Т.А.>:

   Поэтическая самореклама
   К числу жалких рифмоплетов в последнее время примкнула молодая начинающая поэтесса г-жа Лохвицкая, получившая известность в литературном мире благодаря рифмованному… цинизму и не перед чем не останавливающейся смелости в изображении личной пустоты. Как и следовало ожидать, критика сурово встретила рифмованные вопли г-жи Лохвицкой и г-жа Лохвицкая написала и поместила в московской газете «Курьер» такую саморекламу:

     Я не знаю, зачем упрекают меня,
     Что в созданьях моих слишком много огня,
     Что стремлюсь я навстречу живому лучу
     И наветам унынья внимать не хочу.

     Что блещу я царицей в нарядных стихах
     С диадемой на пышных моих волосах,
     Что из рифм я себе ожерелье плету,
     Что пою я любовь, что пою красоту.

     Но бессмертья я смертью своей не куплю
     И для песен я звонкие песни люблю
     И безумью ничтожных мечтаний моих
     Не изменит мой жгучий, мой женственный стих.

   Дивно хорошо, как вымазанный сотовым медом указательный перст, и замечательно скромно. «Но бессмертья я смертью своей не куплю», – приходится понимать в том смысле, что г-жа Лохвицкая как «царица в нарядных стихах с диадемой на пышных своих волосах» рассчитывает приписаться к цеху бессмертных при жизни, несмотря на «безумье ничтожных мечтаний», изливающихся в «жгучих, женственных стихах». И помоги ей, бедной, Аполлон!
//-- XIII. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   Что-то Вы безмолвствуете, многоуважаемый Аполлон Аполлонович?
   Получили ли Вы мое письмо со вложением вырезки из газеты и официальную заметку моего мужа (за моей подписью)?
   Пожалуйста, ответьте мне поскорей и прикажите «Северу», чтобы выслал деньги, необходимые мне теперь для новой поездки в Петербург.
   Извините, что надоедаю Вам, но уверяю Вас, мне иначе нельзя. Сообщите мне, что нового в Петербурге? Успокоился ли Афанасьев? Если нет – покажите ему вырезку из «Волгаря» – это на него хорошо подействует.
   Что Немирович-Данченко? Не собирается ли в Москву? Взял ли Гайдебуров мои новые стихотворения? Если нет, пожалуйста, известите. У меня просят многие журналы, но я пишу теперь мало…
   Скучно что-то и тяжело. Выдался такой промежуток, что я совсем одна и одинока. Пустота вокруг, пустота в уме и в сердце. Пишите мне, если Вы еще не совсем забыли меня. Ваши письма мне всегда доставляли большую радость, но теперь они были бы особенно дороги мне, так как мы ценим участие не в минуты веселья, а в грустные дни ненастья и тоски.

Помните искренно расположенную к Вам Мирру Жибер.

//-- XIV. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой --//
   7 / III 98
   Многоуважаемая и дорогая Мирра Александровна!
   Я виноват перед Вами, хотя и не по собственному желанию, – виноват в молчании… Еще 3-го февраля я обращался в контору с просьбою о выдаче мне Вашего гонорара, представляя Вашу доверенность, – обращался и еще письменно… И что же? В ответ получалось: «Пусть г-жа Лохвицкая потрудится придти сама», – или: «Мы пошлем сами!».. Не считая возможным затягивать дальше всю эту прискорбную историю, я посылаю Вам доверенность Вашу обратно. И вот мой совет: когда Вы приедете в Петербург, обратитесь сами в контору и предъявите Ваше требование о выдаче Вам гонорара за все стихи, помещенные в 1897-м и январе-феврале 1898 года (по 35 коп. за строку)
   …В Петербурге нового мало (если не считать немецкой оперы и различных правительственных «листовок» и «назначений»). «Все то же и то же, только нет убитых сил, прожитых лет!»
   …Все это – мелочи, мелочи и мелочи! А Ваш талант – крупная ценность в современной нашей поэзии. И Вы – возьмете свое, если останетесь такою же, как теперь, т. е. будете петь только о том, что волнует, тревожит и вдохновляет Вас, – не ждать, не сочинять, а именно петь…
   Ваши стихи в «Северном вестнике» очень хороши, особенно в 3-й книге и 2-е из вошедших во 2-ю.
   Вас<илия> Павл<овича> Гайдебурова я увижу завтра и немедленно увижу Вас. Ив. Немировича-Данченко в Петербурге: все так же жизнерадостен, энергичен и свободен душою, как всегда…
   ______
   «Одна и одинока…» «Пустота вокруг, пустота в уме и в сердце…» Да побойтесь Вы Бога, не пугайте меня, дорогая Сафо!.. Да, не пугайте, потому что мне – искренне любящему Вас, как человека, и так высоко ценящему Вас, как поэта, – было бы очень тяжело думать, что Вы не окружены счастием среди близких для Вас людей… Не хочу верить, что у Вас могут быть теперь «грустные дни ненастья». Будьте бодры душою и помните, что Вы – гордость всех Ваших друзей.
//-- XV. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   7 мая 1898 г.
   Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!
   Давно не писала Вам, мешало ужасное настроение, не покидающее меня и теперь. Весна, московская весна действует на меня самым гнетущим образом. Днем – удушливая жара и тоска; вечером – пьяные песни под окном, нытье гармоники и тоска, ночью – кошмары и тоска.
   Вы спросите, почему я не уезжаю из этого ада? – Ответ: у меня нет башмаков. Я не шучу. Дело в том, что на мою ногу невозможно найти готовую обувь, но я заказала слишком поздно и теперь приходится ждать. Право, все это вовсе не так смешно, как, может быть, кажется Вам.
   Лето я проведу в Ораниенбаумской колонии, а затем переберусь в Петербург, куда перешел служить мой муж.
   Посылаю стихотворение для «Севера», которого не получаю.

Не забывайте искренне расположенную к Вам Мирру Жибер.

   Мой адрес с 15 мая: Петергоф, 1-я Ораниенбаумская колония.
//-- XVI. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   1 июня
   Сегодня я Вас видела во сне. Боже, какой это был ужасный кошмар! Ведь Вы ничего не имеете против меня и никогда не будете моим врагом, не правда ли? Я так боюсь этих слов.
   Почему бы Вам не навестить меня?
   Я живу совсем одна (если не считать моих детей) и «пользуюсь летним воздухом».

   Если надумаете приехать, известите меня телеграммой. Я тогда встречу Вас в Петергофе.
   Взамен московской серой тоски здесь мучает тоска голубая. Небо, море и далекие берега – все навевает грусть. У меня есть новые стихотворения, но переписывать лень, потом как-нибудь пришлю.

До свидания.
Ваш друг Мирра Жибер

   Мне очень хотелось бы иметь №«Севера» с Вашей рецензией о моей книжке и №, где помещено стихотворение Бальмонта, посвященное мне. М. Жибер
//-- XVII. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой --//
   19/IX 98
   Дорогая Мирра Александровна.
   При всем своем желании – я не могу ни сегодня ни в воскресенье быть у Вас. Мог бы зайти в понедельник вечером [54 - * от 9 ч. до 11, то же и во вторник.]* – в то время, в какое Вы назначите мне. Все лето я был болен, в начале сентября стал чувствовать улучшение здоровья, а теперь опять совсем расклеился. При всем этом – масса работы, парализующей лечение… Невесело жить на свете!.. Только и утешаешься тому, что есть на этом свете хорошие, отзывчивые и родные твоей душе люди.

Ваш душою А. Коринфский.

   P.S. Вы ПЕРЕЕХАЛИ в Петербург? Здесь ли Ваш муж в настоящее время? Мой адрес для писем – по-прежнему редакция «Правительственного вестника».
//-- XVIII. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому --//
   Воскресенье
   Дорогой Аполлон Аполлонович!
   Завтра и послезавтра я буду вечером дома, но прошу Вас зайти ко мне только в том случае, если это не повредит Вашему здоровью и если Вы не потеряете необходимое Вам время. Я поселилась в Петербурге, как предполагаю, навсегда, а потому мы еще успеем увидеться и наговориться, когда Вы будете более свободны и поправите Ваше здоровье.

Сердечно расположенная к Вам,
Мирра Жибер.

   P.S. Мой муж, как всегда, блистает своим отсутствием. Вернется только через два месяца.
   Не забывайте меня. Я одна и очень скучаю.

М. Жибер.

//-- XIX. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой --//
   Дорогая Мирра Александровна!
   Хоть я и писал Вам об устраивающемся сегодня в 6 час<ов> веч<ера> в ресторане «Медведь» обеде участников наших «пятниц» – в честь К.К. Случевского, – но повторяю снова. Сейчас К.К. Случевский сказал, что он будет обижен – не видя Вас на этом обеде рядом с собою. Приезжайте и спросите (<нрзб.> с 28 Конюшенной), где обедают в честь Случевского, и Вас проведут. Я бы приехал за Вами, но так занят в редакции, что положительно не могу – при всем желании.

Ваш душою Апол. Коринфский

   P.S. Будут, м<ежду> пр<очим>, гр. Голенищев-Кутузов, В.П. Гайдебуров, кн. Цертелев, кн. Барятинский, К.М. Фофанов, Д.С. Мережковский, К.Н. Льдов, Ф.В. Черниговец, П.В. Быков, З.Н. Гиппиус и др., и др., и др.

Переписка М.А. Лохвицкой с А.Л. Волынским

//-- I. М.А. Лохвицкая – А.Л. Волынскому 18 окт<ября> <1896 г.> --//
   Милостивый Государь!
   Читая Ваши критические статьи о поэзии, я наивно полагала, что могу до некоторой степени удовлетворить эстетические требования Вашего журнала. Почему именно мои стихи не подошли к нему, остается для меня тайной, и я была бы Вам очень благодарна, если б Вы были так добры – разъяснить мне это.
   Я понимаю, что редакция не может вступать в переговоры по поводу каждого непринятого стихотворения, но я имею смелость думать, что в Ваших глазах я все же не первая встречная, и что с моей стороны не будет слишком дерзко надеяться на Вашу любезность.
   Эти новые вещицы прошу Вас также отослать мне обратно за непригодностью.

С глубоким уважением,
М. Лохвицкая-Жибер

   P.S. «Северный вестник» упрекнул меня в подражании Лермонтову.
   Бедный Лермонтов! – Между нашими музами такое же сходство, как между утесом и цветком, растущим на нем.
//-- II. А.Л. В -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

– М.А. Л -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

--//
   Милостивая Государыня!
   Я неустанно буду просить у Вас все новых и новых стихов, пока не найду среди них то, что мне понравится окончательно. Трудно на бумаге объяснить свое впечатление, но позвольте Вас уверить, что Вы для меня, в самом деле, не «первая встречная». Хорошему, т. е. простому и ясному стихотворению, я обрадуюсь, как собственной удаче.
   «Ветка туберозы» лучше, чем «Поэту», но я жду от Вас гораздо лучших стихов.

Готовый к услугам А. Волынский

   СПб., 1896, октября 22
//-- III. М.А. Лохвицкая – А.Л. Волынскому --//
   26 окт<ября> 1896 г.
   Милостивый Государь!
   Вы просите меня прислать Вам «простое и ясное» стихотворение, а между тем, Вы нашли лучшей самую туманную из моих пиес – «Ветку туберозы».
   Это обстоятельство решительно сбило меня с толку. Посылаю Вам наугад несколько вещей, различных по форме и содержанию. Больше у меня пока нет ничего нового, кроме любовных песен, которые ни в каком случае не могли бы Вам понравиться. Если и этот мой присыл окажется неудачным, то я не рискну вновь беспокоить Вас ни моими письмами, ни моими стихами.
   До сих пор я сотрудничала в журналах только по приглашению редакций и никогда сама не предлагала своих услуг, – но «Северный вестник» всегда привлекал меня своим особым направлением, чуждым общей скуки, тенденции и пошлости, – если я обожглась, тем хуже для меня, но я не хочу быть навязчивой…
   Все отвергнутое Вами прошу Вас возвратить мне, для чего прилагаю конверт с маркой.
   За скорый ответ – благодарю.

С глубоким уважением
М. Лохвицкая-Жибер.

//-- IV. М.А. Лохвицкая – А.Л. Волынскому --//
   18 ноября <1896 г.>
   Милостивый Государь!
   Посылаю Вам два новых стихотворения.
   Я медлила так долго потому, что сама надеялась быть в Петербурге и увидеться с Вами. Но поездку пришлось отложить, – и я снова обращаюсь к Вам письменно. Будьте так добры, – пришлите мне Вашу визитную карточку. Если Вам неприятен официальный тон, то, поверьте, меня, как женщину, он тяготит еще более, чем Вас.
   Мне бы очень хотелось знать Ваше мнение о моих стихах.
   Быть может, это не совсем невозможно.

М. Лохвицкая-Жибер

//-- V. М.А. Лохвицкая – А.Л. Волынскому --//
   27 ноября 1896 г.
   Многоуважаемый Аким Львович!
   Ваше письмо меня очень обрадовало. Наконец-то я могу обратиться к Вам по-человечески и говорить более свойственным мне языком.
   Мне бы, конечно, было приятно, если б мои стихи вышли как можно скорее, но я вполне полагаюсь на Вас; делайте так, как Вам кажется лучшим. Я совершенно согласна с Вами – поэзия и музыка – одно. Древние греки были правы, признавая одну общую богиню Эрато – и сопровождая чтение стихов игрой на лире. Я много занималась музыкой (я готовилась быть певицей) и, вероятно, поэтому я всегда в минуты творчества слышу какой-нибудь музыкальный напев – и остаюсь верна ему.
   Стихи с плохо выдержанным темпом или страдающие отсутствием цезуры – безобразны. Неужели я когда-нибудь грешила в этом отношении? Если – да, то я себе этого никогда не прощу.
   Может быть – Вы думаете, что я имею слишком высокое представление о своем даровании? Если и так, – то я не виновата. Меня избаловали в Петербурге, где я выступила на литературное поприще совсем еще девочкой и где с первых шагов слышала только лестные отзывы. Я была новинкой и, как всякая новинка, возбуждала интерес. Теперь я, кажется, всеми забыта, но это еще не значит, что я умерла, еще много времени впереди. И если я к тридцати годам не оправдаю надежд, возлагаемых на меня в мою счастливую пору, – то лишь тогда сложу я оружие и признаю себя ничтожеством.
   Я хочу знать Ваше мнение, потому что дорожу им.
   До того, что думают обо мне критики таких журналов, как «Русское богатство» или «Русская мысль», – мне нет никакого дела, и даже мне было бы как-то не по себе, если бы им вздумалось (сохрани, Бог!) похвалить меня.
   Повторяю, мне дорого именно Ваше мнение и одна из главных причин моей поездки в Петербург будет, конечно, желание увидеться с Вами.
   Я не говорю «мне кажется, что мы поймем друг друга», потому что я убеждена в этом. Не будь во мне этой уверенности, разве стала бы я Вам, совсем незнакомому мне человеку, писать на четырех страницах, злоупотребляя Вашим временем и терпением?
   Но я знаю, что Вы отнесетесь к этому так, как бы мне хотелось, потому что иначе быть не может, – потому что иначе было бы невозможно.

С глубоким уважением,
М. Лохвицкая-Жибер

//-- VI. А.Л. Волынский – М.А. Лохвицкой --//
   Колокольная, 13 Кв. 6
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Исполняю Ваше желание и посылаю Вам мою фотографическую карточку. Если она внушит Вам желание быть со мною откровенною, буду особенно рад, пожалуйста – повторяю – Ваши стихи доставляют мне огромное удовольствие. Если же, в самом деле, Вы «не отходите» для меня «от стола»! Дайте мне возможность поверить тому, что Вы это сказали не ради одной только любезности. На первых порах удостойте прислать и Вашу драгоценную карточку. Et ego in Arcadia fui – как и Вы, я люблю образные изображения, хотя в данном случае я могу судить о Вас по Вашим письмам, в которых светится душа.
   Пожалуйста, придумайте предлог для приезда в Петербург – хотя бы на самое короткое время, на несколько дней. Сделайте невозможное возможным.
   Думаю, что мы сошлись бы по-дружески.

Жму Вашу руку
А. Флексер

//-- VII. М.А. Лохвицкая – А.Л. Волынскому --//
   1 дек<абря> <1896>
   Многоуважаемый Аким Львович!
   Вашу книгу и письмо я получила сегодня утром – и спешу выразить Вам мою глубокую благодарность.
   Не понимаю, чем могла я заслужить подобное вещественное доказательство Вашего расположения ко мне, но, хотя бы и незаслуженно, буду хранить его и гордиться им.
   Посылаю Вам свой сборник. В нем есть много очень слабых вещей, но прошу Вас принять во внимание, что некоторые из них были написаны мной в возрасте 15-и, 16-и лет.
   Что же касается нашего будущего свидания, то предупреждаю, Вы разочаруетесь потому что, по всей вероятности, Вы составили обо мне неверное представление: я – женщина – в полном смысле этого слова и – только. С типом писательницы, «синего чулка», я не имею ничего общего. Я развита крайне узко, односторонне. Все, что не красота (я подразумеваю высшую красоту), все, что не поэзия, не искусство – для меня не существует и значится у меня под одним названием: «суета сует». Я разделяю людей на две половины; к одной я бы отнесла такие слова, как «приход, расход, большой шлем, акция, облигация и проч<ее>. К другой: жизнь, смерть, восторг, страдание, вечность.
   Понимаете ли Вы, что я хочу сказать? Можете ли Вы понять меня?
   Я живу совсем особенной жизнью, живу так, как будто завтра я должна умереть: все земное, преходящее, меня не касается, – оно мне чуждо, оно раздражает меня.
   После этого Вам не покажется странным, если я скажу, что не имею понятия о самых простых вещах. Например, прожив четыре года в Москве, я знаю только несколько главных улиц, да и то плохо.
   Я пишу Вам об этом для того, чтобы Вы поняли, что я такое и с кем Вам придется иметь дело.
   Не думаю, что наша беседа могла бы быть интересной для Вас – говорить будете Вы один, а я буду Вас слушать: это моя обычная манера.
   Я страшно застенчива и в присутствии нового лица иногда совершенно теряю способность речи. Уж если кому-нибудь из нас придется «просить снисхождения», то, конечно, не Вам.
   Вероятно, я приеду в начале января. Точнее определить время не могу: это зависит не от меня. Но даю Вам слово, что извещу Вас о своем прибытии в тот же день, хотя бы для того, чтобы поблагодарить Вас за Ваше внимание ко мне.

М. Жибер (Лохвицкая)

//-- VIII. А.Л. Волынский – М.А. Лохвицкой --//
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Я был болен – и поэтому не писал никуда и никому, и, вообще, на время, т<ак> с<казать>, вышел из круга этих обыденных занятий и порядков. И теперь еще я чувствую себя довольно плохо, так что Вы не должны сердиться на меня за неразборчивость письма, требующего от меня великого напряжения. Мне нужно сказать Вам по поводу «Кольчатого змея», что я его решительно не понимаю – я даже не догадываюсь, о ком, о каком змее, подлинном или аллегорическом, идет у Вас речь <нрзб.> Ваш «гибкий, цепкий, кольчатый змей» требует объяснения, и я надеюсь, что Вы мне в нем не откажете. Что касается стихов, то, как и всегда, стихотворение это блещет своими достоинствами, но, Бога ради, – напишите мне поскорее, что Вы разумели, создавая этот огненно-страстный, по Вашему обыкновению, гимн любви. Вы легко поймете, что я не могу, по совести, отправлять в набор произведение, смысл которого превышает мои способности разумения.
   За книжку приношу сердечную благодарность. Я изучу ее и со временем представлю отзыв на страницах «Северного вестника».

Крепко жму Вашу руку Ваш А. Флексер

//-- IX. А.Л. Волынский – М.А. Лохвицкой --//
   Колокольная, 13 Кв. 6
   Мирра Александровна!
   Я снимался в Житомире, недавно, в том месяце. Должно быть, карточка Вам показалась страшною, – сужу об этом по некоторым подробностям Вашего милого письма, на этот раз, впрочем, не очень доброго.
   Приехать Вы не можете, потому что нет никакого повода и еще потому, что Вы не придаете теперь значения личному знакомству. Душа Ваша в стихах. Если, таким образом, к фотографической карточке -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Т

   присоединить любезно подаренную мне книгу, то получиться – не правда ли? – весь человек.
   Однако вот сведения о моей жизни. До одиннадцати я дома, а с 11? до двух в редакции. Затем я опять дома – ad infinitum.
   Если решите ехать, без повода и Вашей теории, не известите ли меня об этом днем раньше?
   Мне бы хотелось распорядиться моими занятиями так, чтобы Вы могли позвать меня в любое время – запискою по адресу моей квартиры.

Итак, до свидания
А.Ф<лексер>

//-- X. А.Л. Волынский – М.А. Лохвицкой --//
   Наслаждаюсь мыслью о нашем свидании. Позвольте прийти к 9?. Если бы Вы были добры до конца, Вы известили бы меня о Вашем намерении приехать в П<етербург> – из Москвы и тогда я был бы готов еще вчера. Однако, это ведь не важно, – важно то, что через несколько часов я буду иметь удовольствие беседовать с Вами.

Сердечно преданный, А. Флексер

//-- XI. А.Л. Волынский – М.А. Лохвицкой --//
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Стихотворение Ваше «Песнь любви» – мне очень понравилось. Оно талантливо в самом лучшем смысле слова. Живо, выразительно и с чудесно библейским колоритом в духе «Песни Песней» и потому даже целомудренно, несмотря на пламенный стиль. Прошу Вас, пришлите мне немедленно, если есть, еще одно маленькое стихотворение, менее «пламенное», и я напечатаю его вместе с этой «Песнью любви», хотя и на одной странице с нею. Исполните, пожалуйста, мое желание – буду Вам благодарен.
   В Житомир поеду в конце настоящего месяца и тогда же буду в Москве. Готова ли Ваша книга? Отчего Вы стали писать так редко и так… мало – по содержанию и объему? Я люблю Ваши письма.

Ваш А. Волынский

   P.S. Имейте в виду: у меня есть еще весеннее Ваше стихотворение «Весенний день».
//-- XII. М.А. Лохвицкая – А.Л. Волынскому --//
   13 апреля 1898 г.
   Многоуважаемый Аким Львович!
   Прошу Вас, сделайте строжайшее внушение корректору Вашего журнала. В моем стихотворении, помещенном в апрельской книге, стоит возмутительная опечатка, приводящая меня в отчаяние:
   Вместо рифмы «надзвездный», красуется безрифмица «невзгодный»! Ради Бога, прошу Вас, умоляю и заклинаю – прикажите объявить в следующем номере об этой опечатке. До сих пор даже самые злейшие враги мои не отказывали мне в умении владеть формой. Не давайте им оружия против меня.
   Отчего Вы стали так молчаливы? Надеюсь, Ваше здоровье поправилось? На этот раз могу сообщить Вам новость, очень приятную… для самой себя. В половине мая я приеду в Петербург, в окрестностях которого я проведу лето, и осенью поселюсь в нем окончательно и бесповоротно.
   Пожалуйста, напишите мне, когда думаете уехать из Петербурга.
   Мне хотелось бы повидаться с Вами весной.

До скорого свидания. М. Жибер

   P.S. Понравился ли Вам мой «Двойник»?
//-- XIII. А.Л. Волынский – М.А. Лохвицкой --//
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Вы были добрым другом «Северного вестника», будьте же преданным товарищем моим в новом деле, к которому я буду стоять очень близко – в газете, которая будет выходить с Нового года при моем редакторстве для литературного отдела. При личном свидании я сообщу Вам все подробности относительно этой новой газеты, а теперь прошу Вашего искреннего доверия к моим словам, которое могло бы выразиться в кратком ответе на эту мою записку.

Преданный Вам
А. Волынский

//-- XIV. А.Л. Волынский – М.А. Лохвицкой --//
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Мне было бы приятно увидеть Вас сегодня среди слушателей: я читаю в зале Тенишева (Моховая, 33) лекцию на литературно-философскую тему об идеализме. Приходите. Если не скучно Вам меня послушать. О билетах не беспокойтесь. Пошлите Вашу карточку Н.Т. Мельгунову, устроителю моей лекции.

Преданный Вам А. Волынский

   Загородный 23, кв. 45

Письмо А.И. Урусова М.А. Лохвицкой

   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   На вечере 31 января я жестоко простудился – и засел дома: вот что значит увлекаться литературой – поехал слушать о Буслаеве, а вернулся – больнехонек. Одно время доктор подавал даже надежду на бронхит, но оказался вульгарнейший грипп. И конца не видать.
   Сейчас принесли мне Вашу милую книжку т. II с отличным портретом.
   Я только что успел пробежать первые музыкальные строчки. Да! Только у Вас и есть такие звуки.
   Спешу благодарить Вас. Книжка Ваша <нрзб>. Я сейчас сажусь за нее и буду читать, пока не отупеет восприятие.
   Первое впечатление.
   Вот какие стихотворения понравились мне более других. с. 1. «В кудрях каштановых моих…» – милая музыкальная вещь, полная глубокого смысла. Яркий и красивый символ.
   8. «Спящий лебедь». Красивый образ и звучные стихи. Я ими настолько подкуплен, что принимаю соединение эпитетов: звенящий и невнятный, хотя шорох если звенит, то бывает внятен. 390
   11. «Быть грозе…» – здесь тонкий эротический
   смысл удивительно сочетается с чувством природы, списанной с действительной природы, а не с книжных шаблонов.
   «Очарование» – превосходно выражено. «Триолет» и «Он и она» – грациозно-наивные образцы этой милой формы, которую любят Фофанов и Бальмонт.
   23. «Кто счастья ждет…» – в этом сжатом, кратком стихотворении чувствуется вся страстность поэта, с чисто пушкинскою чистотою стиха.
   Красивые строфы «В полевых цветах» несколько испорчены рифмами «кашки – ромашки».
   27. «Напрасно спущенные сторы…» – прелестно! Слаб только 7-й стих, так как непонятно сразу, в родительном или дательном поставлено «воли властной», да и что такое «властная воля»? Остальное очаровательно.
   «Я видела пчелу…» Здесь эротический символизм прерывается взрывом страсти и все стихотворение очаровательно.
   «Лионель» – прекрасный ритм гармонирует с содержанием <нрзб.>, несет эманацию как на крыльях.
   В «Посмотри – блестя крылами» – прозаичен стих 11-й.
   «Это ты» – здесь чудесно сказалась Ваша чуткая душа.
   «Моя душа как лотос чистый»; «У камина»; «Ты жжешь меня, Молох…»; «Я жажду наслаждений…» – можно смело сказать, что таких сильных и красочных стихотворений никогда еще не писала женщина, что стильность их не нарушается небрежностью рифм или избитыми эпитетами. Здесь все оригинально, и свежо, и ядовито. Поэмы менее оригинальны.
   Как только поправлюсь и буду выпущен на свободу – немедленно явлюсь, чтобы поблагодарить Вас еще раз. Примите уверения в совершенном почтении и преданности.

Письмо К.Н. Льдова М.А. Лохвицкой

   СПб. Екатерин<инский> просп<ект> д. 4. кв. 99.
   Многоуважаемая Мирра Александровна!
   Я прочел и перечел Вашу книгу. Мне кажется, что я в ней кое-что понял и кое-что угадал… Не напишете ли мне, когда я мог бы повидать Вас, не отрывая Вас от занятий? Мне доставило бы большое удовольствие еще раз побеседовать с Вами.
   Так как Вы враг многописания, черкните мне день и час, когда Вы будете дома – и когда Вы не ожидаете к себе «литераторов».

Искренне расположенный,
К. Льдов

   P.S. Как жаль, что у меня теперь нет ни одной книги моих стихотворений! Чувствую себя в долгу, и чтобы хоть немного расквитаться, набрасываю здесь же несколько недавних строк: Зачем, цветок благоуханный, Передо мной трепещешь ты? В стране холодной и обманной Тоскуют южные цветы.

     На лепестках твоих атласных
     Дрожит весенняя роса…
     Дыханье уст твоих безгласных
     Летит, как песня, в небеса.

     Ты весь – напев и трепетанье.
     Истомой тайною объят —
     Как аромат, твое лобзанье,
     Как фимиам, твой аромат.

     Ты дремлешь, нежный и покорный,
     И ждешь под брачною фатой
     Порыва неги животворной
     И блесток пыли золотой.

//-- II --//
   М.А. Лохвицкой
   (при посылке игольника)

     Да будет твой певучий стих
     Так светел, радостен и колок,
     Как острие моих иголок
     В руках чарующих твоих!

     Да будет твой лукавый стих
     Так соблазнителен и гибок,
     Как прелесть девственных улыбок
     В устах колдующих твоих!

     Да будет твой полдневный стих
     К блаженству нитью путеводной
     И, сметан строчкою свободной,
     Вонзится в недругов твоих.

     Да будет твой цветущий стих
     Обилен творческой росою,
     Насквозь пронизанный красою
     Очей задумчивых твоих!

     Да будет чужд земных грехов,
     Отвергнет строй однообразный
     И да падет как дождь алмазный
     На россыпь каменных стихов.

28 дек<абря> 1898 г.

Примечания

Сокращения

   Сборники стихотворений, альманахи, отдельные издания:

   ПЗ Л.А. Лохвицкая-Жибер. Перед Закатом. СПб., 1908.
   ПСН К.Д. Бальмонт. Под северным небом. М., 1894.
   ВБ К.Д. Бальмонт. В безбрежности. М., 1895.
   Тш К.Д. Бальмонт. Тишина. М., 1898.
   БКС К.Д. Бальмонт. Будем как солнце. М., 1903.
   ГЗ К.Д. Бальмонт. Горящие здания. М., 1900.
   ТЛ К.Д. Бальмонт. Только любовь. М., 1903.
   ЛК К.Д. Бальмонт. Литургия красоты. М., 1905.
   ЗЧ К.Д. Бальмонт. Злые чары. М., 1906.
   ПВ К.Д. Бальмонт. Птицы в воздухе. М., 1908.
   ЗВ КД. Бальмонт. Зеленый вертоград. М., 1909.
   Мар. К.Д. Бальмонт. Марево. Париж, 1922.
   ВРД К.Д. Бальмонт. В раздвинутой дали. Белград, 1929.
   Свтсл К.Д. Бальмонт. Светослужение. Харбин, 1937.
   СЦ Северные цветы, Вып. 1–3 (за 1901–1905 гг.). М., 1901–1904.
   СЦ Ассир. Северные цветы Ассирийские. М., 1905.
   ЛН Литературное наследство. Т. 98 (В.Я. Брюсов и его корреспонденты). М., 1991. С. 1–2.
   Брюсов. В.Я. Брюсов. Дневники 1891–1910 гг.
   Дневники. М., 1927.
   Неизданное В. Брюсов. Неизданное и несобран-и несобранное ное. М., 1998.

   Периодические издания:

   ВЕ Вестник Европы.
   ВИ Всемирная иллюстрация.
   ЖО Живописное обозрение.
   ИпкС Иллюстрированное приложение к газете «Слово».
   КН Книжки «Недели».
   ЛПкН Литературное приложение к «Ниве».
   Н Нива.
   НВ Наше время.
   РО Русское обозрение.
   С Север.
   СВ Северный вестник.
   Т Труд.
   Х Художник.

   Архивы:

   РНБ – Российская Национальная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина.
   РО ИРЛИ – Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом), ф. 486
   ЗК-1 РО ИРЛИ, ф. 486, № 1 – Записная книжка (1900–1903 гг.)
   ЗК-2 – РО ИРЛИ, ф. 486, № 2 – Записная книжка с набросками и черновиками (1897–1898 гг.)
   ЗК-3 – РО ИРЛИ, ф. 486, № 3. Записная книжка (1896–1897 гг.)

Том I [55 - Римскими цифрами нумеруются тома прижизненного издания Лохвицкой. Стихотворения публикуются в том же порядке, как они помещены в этом издании.]

//-- 1889–1896 --//
   «Душе очарованной снятся лазурные дали…» – С, 1893, № 2, с. 109. – Программное стихотворение, многое предопределившее в дальнейшей поэзии Лохвицкой.
   «Если б счастье мое было вольным орлом…» – С, 1891, № 3, с. 183. Одно из известнейших стихотворений Лохвицкой, написанное четырехстопным анапестом. Этот размер нередко используется у Бальмонта в качестве скрытого посвящения Лохвицкой. Ср. его стих. «Из-за дальних морей, из-за синих громад…»
   ВЕСНА. – С, 1889, № 19, с. 371. В журнальной публикации 3-я строка 1-й строфы читается: «И просятся к свету душистые розы». Это первое стихотворение Лохвицкой, появившееся на страницах периодической печати. В рецензии на 1-й том стихотворений поэтессы (С, 1887, № 44, с. 1938–1406) поэт и критик А. Коринфский писал: «Как наивны, как детски-наивны эти “розы – грезы”, “весны – сны”, “слезы – грезы” и т. д. Но в то же самое время при чтении уже чувствуется близость чего-то не только не детского, но даже – могучего. Заключительное четверостишье оказалось пророческим в автобиографическом смысле: “но это последние слезы”. И действительно, автор “Весенних грез” более уже не плачет никогда, хотя бы сердце его исходило кровавыми слезами отчаяния… Среди ноющих плакс, расплодившихся в семье современных певцов больного поколения, одно это – и то было бы способно выделить для М.А. Лохвицкой особое место» (Коринфский А. Юные побеги русской поэзии. М.А. Лохвицкая. – С, 1897, № 44, с. 1399). В стихотворении впервые намечен образ «крылатого возлюбленного», который впоследствии будет встречаться неоднократно, по-разному осмысляясь.
//-- 1889 --//
   ПЕСНЬ ЛЮБВИ. – Х, 1892, № 5, с. 291.
   «Ни речи живые, ни огненный взгляд…» – В этом стихотворении впервые появляется характерный для Лохвицкой образ русалки, впоследствии претворившийся в образ нереиды (ср. стих. «Нереида») и нашедший отклик в поэзии Бальмонта (ср. стих. «Русалка» и «Я ласкал ее долго, ласкал до утра …»), а также получивший продолжение в творчестве Ахматовой (ср. стих. «Мне больше ног моих не надо…») и Цветаевой («Кто создан из камня, кто создан из глины…»).
   ПРИЗЫВ. – С, 1892, № 21, с. 1063. Стихотворение вызывало одобрение даже у тех, кто в принципе давал негативную оценку поэзии Лохвицкой (см., напр.: Скриба (Соловьев Е.А.). Литературная хроника // «Новости и биржевая газета», 1898, № 29; в качестве примеров хороших стихов названы «Призыв» и «Покинутая»).
   ПОСЛЕДНИЕ ЛИСТЬЯ. – С, 1889, № 43, с. 850. Ср. стих. И. Северянина: «Ты вышла в сад и ты идешь по саду…»
   МРАК И СВЕТ. – С, 1890, № 6, с. 102. C делением на строфы. I. 1, 3 и 4-я строки 1-й строфы читаются: «Не стало сил бороться мне с мечтою, // Я не могла истомы превозмочь». II. 4–5 я строки 5-й строфы: «И первый луч желанною отрадой сменил тоску в измученной груди…» Здесь впервые вводится дуалистическая тема мрака и света. Ср. стих. Бальмонта «К Елене» (ТЛ): «…Ты для мрака открыта душою // И во тьме ты мерцаешь как свет».
//-- 1890 --//
   «Зачем твой взгляд, и бархатный, и жгучий…» – С, 1892, № 15, с. 763.
   «Да, это был лишь сон! Минутное виденье…» – С, 1891, № 32, с. 1913. 1-й стих читается: «Так это был лишь сон!.. Отрадное виденье…»
   В МОНАСТЫРЕ. – Х, 1891, № 15, с. 191, под загл. «Монахиня». Ср. стих. Брюсова «К монахине» («Ты – монахиня, лилия Бога…»). В этом стихотворении появляется характерная для Лохвицкой тема «диавольского искушения», которое героиня на этот раз побеждает.
   «Как тепло, как привольно весной…» – С, 1890, № 19, с. 362, 4–5-я строфы читаются: «И разлился уж в чаще лесной // Фимиам благовонный фиалок…»
   «Сирень расцвела, доживали смелее…» – Х, 1891, № 11, с. 745, под загл. «Сирень».
   НОЧИ. – С, 1890, № 24, с. 471.
   СРЕДИ ЦВЕТОВ. – Cр. стих. Бальмонта «Мы начинаем дни свои // Среди цветов и мотыльков…»
   ЗВЕЗДЫ. – С, 1891, № 21, с. 1287.
   У МОРЯ. – РО, 1891, № 8, с. 754. Поэма «У моря» – первое относительно крупное произведение Лохвицкой – принесла ей известность, потому что в ней ставился вопрос свободы женского чувства и решался для того времени весьма смело. В поэме вновь появляется тема искушения и героиня Лохвицкой делает выбор в пользу страсти. В поэме отразились реальные впечатления поэтессы от дачной жизни в «Ораниенбаумской колонии» между Ораниенбаумом и Петергофом. Степень автобиографичности поэмы неизвестна, однако именно там Лохвицкая познакомилась со своим будущим мужем, Е.Э. Жибером.
//-- 1891 --//
   ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА. – Х, 1891, № 21, с. 608. Альфред де Мюссэ (1810–1857) – французский поэт-романтик. Стих. Лохвицкой, по-видимому, написано по мотивам стих. L’Etoile du soir (Pâle étoile du soir, messagère lointaine) и сохраняет его размер, но при этом не является переводом. Прекрасно зная французский и немецкий языки, переводами Лохвицкая не занималась.
   ПЕРВАЯ ГРОЗА. – Х, 1891, № 14, с. 100. В стихотворении впервые появляется многозначный образ грота, который впоследствии будет обыгрываться в стихотворной перекличке с Бальмонтом.
   НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ. – В этом стихотворении впервые затрагивается фаустовская тема, которая будет впоследствии развиваться у Лохвицкой в стихотворной перекличке с Бальмонтом. «Если смотрю я на звезды…» – С, 1892, № 3, с. 175.
//-- 1892 --//
   «Месяц серебряный смотрится в волны морские…» – С, 1892, № 18, с. 915. Под загл. «Путь к счастью» с посвящением Е.Ж., т. е. Е.Э. Жиберу. Ср. оценку Д. Михайлова: «Данное стихотворение нашей поэтессы по изяществу и глубине высокоразумного, одушевляющего чувства образа, по прекрасным формам, по целомудренному настроению… может как равное и достойное стоять в одном ряду с лирическими шедеврами гениального поэта» (Михайлов Д. Очерки русской поэзии XIX в. Тифлис, 1904. С. 499).
   СОН ВЕСТАЛКИ. – Т, 1892, № 7, с. 55. Ср. написанное ранее стих. К. Случевского «Весталка». Однако у Случевского весталка видит во сне неизвестного юношу, у Лохвицкой же ей является бог Вакх. Как и другие «античные» стихотворения Лохвицкой, это стихотворение является псевдоисторической фантазией, не свидетельствующей о глубоком интересе к античности, тем не менее здесь присутствует весьма характерная для Лохвицкой антитеза «весталки / вакханки». Ср. стих. А. Коринфского, в котором подмечена эта ее особенность: «Песни ее переполнены страстью безумной, // Песни ее разливаются лавой Гефеста, // Только поет их, сгорая в тоске многодумной, // Чуждая страсти земной, недоступно-холодная Веста» (Коринфский А. Песни Сердца. М., 1894. С. 218). Откликом (или пародией) на это стих. является стих. Брюсова Virgo vestalis («О весталка, о лилия Бога!..»), в которое вплетается характерная уже для Брюсова садистическая тема.
   ПРОЩАНИЕ КОРОЛЕВЫ. – Т, 1892, Т. XIV, с. 584. В этом стихотворении впервые ясно проявляется интерес Лохвицкой к средневековой тематике и уже намечаются контуры сюжетной линии, нашедшие впоследствии воплощение в драме «Бессмертная любовь» (1900, напечатано в 4-м томе стихотворений Лохвицкой). Ср. сцену прощания Агнесы и Роберта (I акт драмы). «Вышью тебе я три белые лилии…» – во II акте Агнеса вышивает лилии для Роберта. Та же тема разрабатывается в нескольких других стихотворениях («Покинутая», «Властелин»).
   АСТРА. – С, 1892, № 41, с. 2083. Откликом на это стихотворение, по-видимому, является стих. Брюсова «Фиалка» («Томимая засухой летней…»).
   ПОД ВПЕЧАТЛЕНИЕМ СОНАТЫ БЕТХОВЕНА «QUASI UNA FANTASIA» – С, 1892, № 46, с. 2373. 2-я строка 1-й строфы в журнальной публикации читается: «Он в сердце с болью отозвался…» «Quasi una fantasia» – общее название фортепьянных «сонат-фантазий» Бетховена (соч. 27, № 1 Es и № 2 cis – «Лунная», 1891 г.). В поэзии заглавие «Quasi una fantasia» использовалось Фетом («Сновиденье // Пробужденье // Тает мгла…») и Цветаевой («Нежные ласки тебе уготованы…»). Для Цветаевой это может быть отсылкой к Лохвицкой.
   ПОД ЗВУКИ ВАЛЬСА. – Вероятно, отсылкой к этому стихотворению Лохвицкой является образ «канатной плясуньи» у Ахматовой («Меня покинул в новолунье…»).
   ПЕСНЬ ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ ЛЮБВИ. – С, 1893, № 1, с. 11. Написано, по-видимому, вскоре после свадьбы. Название заимствовано из тургеневских «Стихотворений в прозе».
   «Поймут ли страстный лепет мой…» – С, 1893, № 1, с. 11.
//-- 1893 --//
   «Что ищем мы в бальном сиянии…» – НВ, 1893, № 8, с. 132.
   СРЕДИ ЛИЛИЙ И РОЗ. – Т, 1894, № 4, с. 29. Возможно, за основу взята известная со времен античности сказка об Амуре и Психее, изложенная у Апулея или гностический миф о Софии Ахамот. Ср. стих Гумилева «Канцона вторая» (сбю «Костер»): «И уста мои рады // Целовать лишь одну, // Ту, с которой не надо // Улетать в вышину».
   Весьма распространенное в поэзии XIX в. и частотное для Лохвицкой сочетание «лилии и розы» восходит к поэтике Библии (ср. 3 Езд. 2, 19). У Лохвицкой это сочетание, наделяемое неким мистическим смыслом, звучит как отсылка к поэзии Владимира Соловьева (Ср.: «У царицы моей есть высокий дворец…»: «И в зеленом суда у царицы моей // Роз и лилий краса расцвела…» – и в особенности, если учитывать несомненный интерес поэтессы к гностическим учениями, «Песни офитов»: «Белую лилию с розой, // С алою розою мы сочетаем, // Тайной пророческой грезой, // Вечную истину мы обретаем»).
   ОКОВАННЫЕ КРЫЛЬЯ. – Т, 1893, № 12, с. 6561, под загл. «Скованные крылья». Последняя строка читается: «Тобою скованные крылья».
   КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ. – Т, 1895, № 5, с. 360.
   ВО СНЕ. – РО, 1894, № 11, с. 46.
   ИЗ ОТГОЛОСКОВ ПРОШЛОГО. – ВИ, 1894, № 1324, с. 393.
   ВЕСНЫ УТРАЧЕННЫЕ ДНИ. – ВИ, 1894, № 1313, с. 210. «О primavera! Gioventu dell՚ anno!» – начальные слова одного из известных «Итальянских мадригалов» немецкого композитора Г. Шютца (1585–1672).
   К СОЛНЦУ. – С, 1894, № 14, с. 679, под загл. «Солнца!». В упомянутой рецензии Коринфского об этом стихотворении говорится: «Ибсеновский призыв “К солнцу” нашел у нас в литературе своего предшественника». Откликом на это стихотворение звучит заглавие бальмонтовского сборника «Будем как солнце» – как, впрочем, и весь основанный им «культ Солнца» (см.: Шевцова Т.Ю. Поэтическое мироощущение К. Бальмонта и М. Лохвицкой // К. Бальмонт, М. Цветаева и художественные искания XX века». Вып. 4. 1999. С. 33–44).
   «Из царства пурпура и злата…» – С, 1894, № 1, с. 31. Ср. стих. Боратынского: «Всегда и в пурпуре, и взлате..»
   «Как будто из лунных лучей сотканы…» – ВИ, 1894, № 1317, с. 275. Образ феи, часто встречающийся в ранних стихах Лохвицкой и у многих ассоциировавшийся с самой поэтессой, впоследствии был использован Бальмонтом в сб. «Фейные сказки».
//-- 1894 --//
   К ЧЕМУ? – С, 1894, № 30, с. 1475.
   QUASI UNA FANTASIA. – Автограф – РНБ, ф. 118, № 1248. В 7-й строфе зачеркнута строка:

     И вот с тоской взмолилась я:
     – О, пусть ничтожна жизнь моя.

   Начало 11-й строфы:

     И вот в мою больную грудь
     Влился божественный покой.

   См. выше примеч. к стих. «Под впечатлением сонаты Бетховена “Quasi una fantasia”». В этом стихотворении наиболее отчетливо отразился мотив пути к небесному отечеству, ставший впоследствии сквозным у Лохвицкой. Мотив этот – неоплатонический. Возможно, в его появлении также сыграло свою роль знакомство с Владимиром Соловьевым.
   СУМЕРКИ. – ВИ, 1894, № 1336, с. 190.
   ЦАРИЦА САВСКАЯ. – Стихотворение, открывающее тему, к которой Лохвицкая впоследствии обратилась в драме «На пути к Востоку». Рассказ о том, как царица Савская посетила царя Соломона содержится в 3 Цар. 10, 1–13. Царица Савская фигурирует также в легендах Агады, где говорится, что царство ее – волшебная страна, в которой песок дороже золота, люди не знают войны и растут деревья Эдемского сада. В мусульманских легендах указывается имя царицы Савской – Билкис (Балкис). В тексте Корана имя Балкис не упомянуто. Согласно одному из вариантов предания, Соломон женится на ней. Подобную версию представляют эфиопские предания, согласно которым царица Савская и Соломон являются основателями эфиопской царской династии. Енгади – город, принадлежаший колену Иудину, находился неподалеку от Иерусалима. Более древнее его название – Хацацон-Фамор («лес пальмовый») – Быт. 14, 7. Это место действительно славилось своими пальмами. Роза Ерихона (Иерихона) в данном контексте просто пышная, прекрасная роза. Розами, согласно Библии, славилась Саронская долина. Что касается сочетания «роза Иерихона», то так называется пустынное растение типа перекати-поле, сухие стебли которого способны оживать при попадании во влажную среду. Лохвицкая, возможно, просто не знала этого и заменила «розу Сарона» н более подходящей по ритму «розой Ерихона». «Роза Иерихона» – название отдельного рассказа и целого сборника рассказов Бунина, изданного в 1924 г. в Берлине. Основная тема книги – память. Как и в целом ряде других случаев, у Бунина легко заметить тяготение к образу, некогда встретившемуся в поэзии Лохвицкой.
   «Что говорю я?.. Две звезды?…» и т. д. В рецензии на 1-й том Лохвицкой (РО, 1896, № 12, с. 1120–1126) был особо отмечен этот отрывок из «большого, прелестного стихотворения, оригинальный по-восточному своими последующими усилениями». «Где льется мед и молоко» – характерный образ земли обетованной, неоднократно встречающийся в Библии (Исх. 3, 8; 17, 3; 3 Езд. 2, 19). «Нарциссс Саронский» – см. Песн. 2, 1.
   ПОКИНУТАЯ. – Т, 1894, № 12, с. 503. – см. примеч. к ст. «Призыв» и «Прощание королевы». Это стихотворение обсуждается в письме П.П. Гнедича к Лохвицкой от 3 декабря 1894 г. «Сейчас в “Труде” прочел Вашу “Покинутую”. Это оригинально и колоритно. Пахнет рыцарским замком. Но ради Аполлона и девяти муз!
   Долой “влез на коня”. Герой не может “лезть”. В седло садятся быстро, одним махом. Даже я, при моей округлости, “сажусь” сразу. Потом мне не нравится “бархатное”. Хотелось бы к шлейфу эпитет другой. А платье пусть будет печальное, траурное, какое хотите, но не бархатное. Вы не сердитесь за придирки? Это от души, не сердитесь». (РО ИРЛИ, ф. 486, № 28, л. 7).
   МОЕ НЕБО. – Ср. в рецензии на 1-й том стихотворений Лохвицкой (РО, 1896, № 12, с. 1126). «Многое прощается за искренность здорового чувства и неподдельность его. А здесь все так полно ими… Сколько, например, глубокой, возвышенной и чистой страсти внесено г-жой Лохвицкой в материнское чувство… Сколько правдивости в этом признании! Такой лиризм правдив и вечен, как само искусство, свидетельство вечности духа человеческого».
   ВЕСЕННИЙ СОН. – Об этом стихотворении пишет В.Я. Брюсов в письме к П.П. Перцову от 14 июня 1895 г.: «Не припомню сейчас, где (не то в “Труде”, не то в “Русском Обозрении”) видел я стихотворение Лохвицкой “Сон”. “Я была во сне бабочкой, а ты мотыльком. Мы обнялись и улетели”. При этом достоверно известно, что г-жа Лохвицкая в самом деле во сне этого не видала. Что же остается от всего стихотворения? Выражения: утро, бабочка, розы, “как греза юна”, мотылек и лазурь? Дурно то, что составился “поэтический словарь”; комбинируя его слова, получают нечто, что у нас называют стихотворением» (Письма В.Я. Брюсова к П.П. Перцову. М., 1927. С. 27). Несмотря на критический отзыв, впоследствии Брюсов использует этот образ возлюбленного-мотылька в романе «Огненный ангел», в рассказе о начале знакомства Ренаты с Мадиэлем: «Так, летом, Мадиэль не раз прилетал большой огненной бабочкой с белыми крыльями и золотыми усиками, и Рената прятала его в своих длинных волосах» (Брюсов В.Я. Огненный ангел. Источник: http:// az.lib.ru/b/brjusow_w_j/text_0108.shtml).
   «Пустой, случайный разговор…» – ВИ, 1894, № 1350, с. 495. В журнальной публикации в 1-й строке читается: «Случайный легкий разговор…»
   ТИТАНИЯ. – Образы взяты из комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь». «Хочу я слышать тот шепот странный // Хочу внимать словам признания…» – В этом стихотвореии Лохвицкая впервые использует гиперкаталектический ямб, который станет одним из главных в стихотворной перекличке с Бальмонтом. В его стихотворении «Я вольный ветер, я вечно вею…», очевидно, размер уже использован как скрытое посвящение Лохвицкой.
   ВОДЯНОЙ ЦВЕТОК. – Т, 1895, № 6Б, с. 532.
//-- 1895 --//
   ДЖАМИЛЕ. – Возможно, отдаленным поводом для написания этого стихотворения стала постановка в 1893 г. на петербургской сцене оперы Ж. Бизе «Джамиле» – по поэме А. де Мюссэ «Намуна». Имя Джамиле приобрело знаковый характер в стихотворной перекличке Лохвицкой и Бальмонта. Оно упоминается в стихотворении Бальмонта «Чары месяца» (ГЗ, 1898), позднее в стих. «Воспоминание» (1921). У Лохвицкой со временем появился другой вариант имени героини – Джема-ли. Ср. поэму «Сказка о принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной», «Волшебное кольцо».
   МОЙ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ. – На это стихотворение Бальмонт откликнулся стихотворением «Однодневка» (Тш), написанным четырехстопным хореем (как и вторая часть стихотворения Лохвицкой). Этот размер (как и размер первой части – четырехстопный анапест) стал одним из знаковых в стихотворной перекличке двух поэтов. Образ крылатого возлюбленного близок образу Мадиэля из романа Брюсова «Огненный ангел».
   ЧЕТЫРЕ ВСАДНИКА. – Имя Майя, по-видимому, связано с индуистским понятием иллюзии. Тематика этого стихотворения свидетельствует об интересе Лохвицкой к теософии.
   «Азраил, печальный ангел смерти…» – РО, 1896, № 2, с. 276, под загл. «Ангел смерти». Азраил (Израил) – ангел смерти в мусульманских преданиях, один из четверых главных ангелов. В описании Лохвицкой он напоминает лермонтовского «Демона» («Я тот, кого никто не любит…»), но у нее Азраил не враг, а служитель Бога. Ср. картину Врубеля «Шестикрылый серафим» («Азраил») – 1904 г. Ср. также стих. Цветаевой «Азраил»: «…А потом перстом, как факелом, // Напиши в рассветных серостях // О жене, что назвала тебя // Азраилом вместо – Эроса». По-видимому, именно этот образ возлюбленного – ангела – демона (ср. стих. «Среди лилий и роз», «Черный Ангел» и др.) лег в основу романа Брюсова «Огненный ангел», первоначальный замысел которого относится к 1897 г. Ср. также стих. Гумилева «Влюбленная в дьявола».
//-- РУССКИЕ МОТИВЫ --//
   ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ. – С, 1892, № 30, с. 1501. А. Коринфский называет это стихотворение одним из наиболее удачных в цикле. В целом Коринфский, знаток русского фольклора, высказывает ряд критических замечаний по поводу «Русских мотивов» Лохвицкой, утверждая, что в них, «при всей их красоте, не слышно внутреннего голоса народности» (С, 1887, № 44, с. 1938–1406).
   В этом стихотворении впервые появляется образ возлюбленного-змея, характерный для Лохвицкой. Источники этого стихотворения неясны. Образ возлюбленного-змея присутствует в житии Петра и Февронии (змей прилетает к жене князя Павла), но там этот мотив – проходной. Бунин в рассказе «Чистый понедельник» упоминает это житие и этот мотив, причем в его повествовании происходит смещение, вследствие которого с возлюбленной змея ассоциируется главная героиня. Возможно, что Бунин ориентируется как раз на стихотворение Лохвицкой. Подробнее см. Александрова Т.Л. «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном» – к вопросу об источниках рассказа Бунина «Чистый понедельник» // Русскоязычные писатели в современном мире: литература и культура русского зарубежья (Вена, октябрь 2013 г.). С. 185–193.
   ЧЕРНЫЙ ВСАДНИК. – Т, 1894, № 8, с. 395. В стихотворении воплотился романтическим мотив «свидания с мертвым женихом», использованный Жуковским в балладах «Ленора», «Людмила», «Светлана».
   НАГОВОРНАЯ ВОДА. – С, 1894, № 23, с. 1119.
   ВИХОРЬ. – Т, 1894, № 24, с. 368. Стихотворение на древнерусский сюжет, но с совершенно нехарактерным для русской литературы изображением татарского князя не как этнического врага, а как возлюбленного. Подобную коллизию создает Бальмонт в стихотворении «Скиф» («Мерю степь единой мерою…», сб. «Белый зодчий»).
//-- СОНЕТЫ --//
   СОНЕТ IV. – С, 1891, № 1, с. 47.
   2-я строфа в журнальном варианте читается так:

     Желанный час настал, но тихие мечты
     Не в силах отогнать печаль мою дневную,
     Одна, средь тайных чар вечерней красоты
     Еще мучительней томлюсь я и тоскую.

   11-я строка читается:

     «Ни в трелях соловья, ни в музыке, ни в пенье…»

   Ср. примеч. А. Коринфского (Указ. соч., с. 1304): «Но у этого любящего безмерной земной любовью человека не менее сильна, если не так же безмерна, жажда познания высшей истины, в которой скрыты “жизни вечный смысл, и цель, и назначенье”».
   СОНЕТ V. – Сюжет, возможно, навеян впечатлением от романа Г. Флобера «Саламбо». Ср. последние слова романа: «Так умерла дочь Гамилькара в наказание за то, что коснулась покрывала Танит». В конце XIX имя египетской богини Изиды, «великой волшебницы», стало условным обозначением разного рода тайных учений, в том числе теософии. После цитированного отрывка Коринфский полностью приводит этот сонет.
//-- ПОД НЕБОМ ЭЛЛАДЫ --//
   ЭЛЛАДА. – РО, 1893, № 11, с. 132.
   ГИМН АФРОДИТЕ. – Х, 1891, № 5, с. 342. В журнальной публикации 3-я строка 1-й строфы читается: «Ты, златокудрая, пеннорожденная». Идея «Гимна Афродите», вероятно, навеяна одноименным стихотворением Сапфо.
   ЛЕГЕНДА ЖЕЛТЫХ РОЗ. – С, 1889, № 45. Имя Париса, употребленное в значении идеала мужской красоты, в устах Федры звучит явным анахронизмом, так как он принадлежал к более позднему поколению героев.
   САФО. – С, 1889, № 49, с. 966. Также одно из программных стихотворений, из-за которого за Лохвицкой утвердилось прозвище «Русской Сафо». А. Коринфский называл ее «Сафо» и в личной переписке. Стихотворение особенно интересно с точки зрения ритмики (см. об этом: Свиясов Е.В. Сафо в восприятии русских поэтов 1880–1890-х гг. // На рубеже XIX и XX вв. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1991. C. 260): «Поэтесса заостряет внимание на интуитивной сопричастности моря, морской волны судьбе героини… Тема волны находит свое развитие не только в лексике, но – что самое важное – в самой структуре строфопостроения, в основе которого лежит умышленный… контрастный прием сбоя ритма… В целом пять строф стихотворения доносят до читателя мерное движение морского прибоя, перенося из строфы в строфу метафору переменчивости людской судьбы и чувства». Е.В. Свиясов указывает также, что «уже в этой пьесе наблюдается тенденция, которая возобладает на последующих этапах творчества Лохвицкой – склонность к употреблению неожиданных, противоречащих друг другу определений (катахрез), что впоследствии вошло в практику русских символистов» (Там же).
   САФО В ГОСТЯХ У ЭРОТА. – С, 1891, № 39, с. 2589–2594. Сюжет этого стихотворения полностью вымышлен самой Лохвицкой. В основе его – легенда о «пленении Эрота», восходящая к традиции Анакреонта. Стилистически стихотворение выдержано в традиции поэзии классицизма. Хотя античность здесь, как и в других стихотворениях Лохвицкой, стилизованная и условная, встречаются некоторые реалии, например, храм Афродиты в Коринфе. Сад Афродиты не имеет специфических коннотаций в греческой мифологии, но для Лохвицкой это, возможно, прообраз будущих «тенистых садов» Лилит.

Том II

//-- 1896–1898 --//
   «В кудрях каштановых моих…» – ЛПкН 1897, № 4, с. 847. Автограф – ЗК-3, л. 36. Стихотворение открывает второй том, являясь как бы посвящением к сборнику. Каштановые волосы – устойчивый признак лирической героини Лохвицкой (ср., например, портрет
   Агнесы в драме «Бессмертная любовь», ср. тж. стих. «Сон». «И суждено мне до конца // Стремиться вверх, скользя над бездной, // В тумане свет провидя звездный // Из звезд сплетенного венца». – Ср. название сборника Брюсова Stephanos (1905), которое можно перевести и как «Венец», его же стих. «Близкой»: «Как страстно ты ждала ответа // И я тебе свой дар принес: // Свой дар святой, свой дар поэта, // Венок из темно-красных роз».
   ГИМН ВОЗЛЮБЛЕННОМУ. – РО, 1896, № 9, с. 185. «Помня клятвы незабытые – Быть твоею или ничьей…» – Ср. ниже «Эти рифмы – твои иль ничьи…»: «Я б хотела быть рифмой твоей, // Быть, как рифма, твоей иль ничьей…» Своеобразную трактовку этого стихотворения предлагает Е. Поселянин (Поселянин Е. Отзвеневшие струны». Московские ведомости, 1905, 15 сентября, № 253): «В стихах г-жи Лохвицкой клокотала горячая, безудержная страсть; в них билось сердце мятежное, ищущее, неудовлетворенное, отчасти языческое. Но эта по большей части физическая страсть доходила и до высоких порывов самоотвержения. Нельзя забыть прекрасного по форме стихотворения, где она рисует (рассказом от первого лица) счастье женщины, сжигаемой с трупом мужа».
   ПОЛУДЕННЫЕ ЧАРЫ. – РО, 1896, № 6, с. 554. Первое стихотворение, посвященное теме «искушения полуденного часа». Ср. Пс. 90, 6: «Не убоишися от страха ночнаго от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тьме преходящия, от сряща (встречи) и беса полуденного». Несмотря на восточный колорит, в стихотворении легко узнаются автобиографические мотивы: речь идет о встрече с Бальмонтом. «Но острым кинжалом мне в сердце проник // Ребенка нежданно раздавшийся крик…» – Лохвицкая называет здесь подлинную причину своего отказа связать свою жизнь с Бальмонтом.
   «МЕРТВАЯ РОЗА». – Ср. написанный тем же размером стих. Бальмонта «Греза» (ЛК): «Мне грустно, Поэт. Ты пойми: не весталка я // И нет, не русалка я, лунно-холодная. // Я только любовница, бледная, жалкая, // Я – греза поэта, я – в мире безродная». Нимфея – водяная лилия.
   СПЯЩИЙ ЛЕБЕДЬ. – ЖО, 1897, № 44, с. 778. Стихотворение продолжает тему «пути к небесному отечеству». «Земная жизнь моя – звенящий, // Невнятный шорох камыша…» – в этих строках особенно узнаваемо имитируется стиль Бальмонта. Ср. стих.: «Полночной порою в болотной глуши // Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши…»; также его стих «Лебедь» (ПСН). Бальмонт в свою очередь продолжает диалог, откликаясь на стих. Лохвицкой. – см, напр., стих «Есть люди…» (ТЛ): «Блажен, с кем говорят негаснущие лики, // Его душа – как лебедь сонный».
   МЕЖДУ ЛИЛИЙ. – СВ, 1897, № 9, с. 239. Автограф ЗК-3, л. 43–44 и 47–48 (чистовик). См. рецензию Пл. Краснова (Краснов Пл. Новые всходы // КН, 1899, № 1, с. 184–186): «Нескромный сюжет песнопений М.А. Лохвицкой требует известного одеяния… М.А. Лохвицкая последовала примеру Л.А. Мея, облекшего свои эротические стихотворения в библейские одежды Песни песней». Данное стихотворение полностью выдержано в стилистике Песни Песней. «Будут следить за лисицами, // Гнать молодых лисенят» (ср. Песн. 1, 15).
   «Быть грозе! Я вижу это…» – С, 1898, № 5, с. 39, под загл. «Перед грозой». Автограф – ЗК-3, л. 60–61.
   ОЧАРОВАНИЕ. – РО, 1896, № 3, с. 375.
   «Так низко над зреющей нивой…» – СВ, 1897, № 1, с. 72. Автограф – ЗК-3, л. 26.
   «Я не знаю, зачем упрекают меня…» – Автограф под загл. «Мое зеркало» – ЗК-3, л. 26 об.–27, 29, 53–53. На л. 26 об.–27 еще две строфы:

     Но поймите, я женщина, я молода,
     Я красивой и юной не буду всегда,
     Пусть же пыл этих глаз, этих губ и ланит,
     Отражая, навеки мой стих сохранит.

   И:

     Пусть, как в зеркале вечном, останется в нем
     Страсть, что душу мою сожигала огнем
     И безумью ничтожных мечтаний моих
     Не изменит мой жгучий, мой женственный стих.

   ТРИОЛЕТ. – Автограф – ЗК-3, л. 69–70. Триолет – восьмистрочный стих с трехкратным повтором начальной строки. Вошел в употребление во Франции XV в. Впоследствии возродился в салонной поэзии рококо и барокко. Лохвицкая обращалась к этой форме несколько раз.
   «Бывают дни, когда в пустые разговоры…» – С, 1897, № 44, с. 1380.
   МАРШ. – РО, 1897, № 1, с. 239. Стихотворение перекликается с драмой «Бессмертная любовь». «Что-то призывное было // В звуках торжественных тех…» – тем же размером написана блоковская «Песня Гаэтана» (драма «Роза и Крест»), тема «радости-страданья» также намечена у Лохвицкой.
   «Есть что-то грустное и в розовом рассвете…» – Автограф – ЗК-3, л. 62.
   МОИМ СОБРАТЬЯМ. – С, 1897, № 34, с. 1059. Автограф – ЗК-3, л. 28 об.–29. Одно из стихотворений, посвященных теме «поэта и поэзии», в трактовке которой Лохвицкая ближе всего стоит к традиции «чистого искусства»: поэту усваивается пророческое служение при отрешенности от сиюминутного.
   ВО РЖИ. – РО, 1897, № 8, с. 614, с подзаголовком «Наяву и во сне». Автограф – ЗК-3, л. 65–69. «Лазурно-темными глазами // На нас смотрели васильки…» – ср. стих. Бальмонта «Сны» (Мар.): «Желанной нет. Безбрежность нив. // Лишь василек один, мерцая, // Поет чрез золотой разлив // Там, где была моя родная». «О друг мой, мы – песок, смываемый волнами…» – Ср. стих. Бальмонта «На разных языках» (БКС): «Я златоцвет, который вечно молод, // А ты – песок на мертвых берегах…» «И в золоте кудрей, как в гроздьях спелой ржи…» – портретные признаки, указывающие на Бальмонта.
   «Кто – счастья ждет, кто – просит славы…» – Автограф – ЗК-3, л. 74–75.
   В ПОЛЕВЫХ ЦВЕТАХ. – Автограф, наброски – ЗК-3, л. 70–71; 73–73. КН, 1898, № 1.
   «Мы, сплотясь с тобою…» – Автограф – ЗК-3, л. 46–47. Последняя строфа читается:

     …Мир душе даруя (Сердцу мир даруя)
     До заката дня.
     И когда умру я,
     Не вини меня.

   «Друг мой, я устала…» – Ср. стих. Бальмонта «Так скоро» (ЛК): «Так скоро ты сказала: //“Нет больше сил моих…”»
   ВЕТЕР. – РО, 1896, № 12, с. 799. В журнальной публикации без заглавия, только первые строфы. Вторая часть стоит в несомненной связи с оперой Р. Вагнера «Тангейзер». Эту оперу очень любил Бальмонт. Согласно легенде, рыцарь и поэт Тангейзер попал во внутренность горы Герзель (в Тюрингии) и год провел в гроте Венеры. В тексте либретто упоминается «грот, наполненный розовым туманом». В последнем акте драмы Тангейзеру, отчаявшемуся в своем спасении, предстает искушающее видение: Венера, покоящаяся на ложе в освещении алого света. Для дальнейшей поэтической переклички Бальмонта и Лохвицкой значимо и противопоставление двух возлюбленных Тангейзера: губительницы Венеры и спасительницы Елизаветы, которая умирает, но все же вымаливает у Бога прощение рыцарю. Таинственный грот – ср. посвященный Лохвицкой цикл Бальмонта «Зачарованный грот» (БКС), а также стих. «Тесовый гроб – суровый грот смертельных окончаний…» (ЗЧ).
   ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ. – С, 1898, № 2, с. 36. Наброски – ЗК-3, л. 12 об.–14. Дата – 9 октября. В автографе (ЗК-3, 100–101) еще два варианта строф:

     Эван, эвоэ! начнем же пляски,
     Желаньем смутным томится грудь.
     Мне блещут взоры, мне снятся ласки,
     От грез бесплодных хочу вздохнуть.

   И:

     Эван, эвоэ! Что медлят хоры?
     Восторгом звуков насыться, грудь.
     Пусть дремлют грезы, молчат укоры,
     От мук бесплодных хочу вздохнуть.

   Это стихотворение, очень важное для понимания творчества Лохвицкой, написано в продолжение традиции пушкинского «Торжества Вакха». Более непосредственным импульсом для написания «Вакхической песни», возможно, послужила «Песня вакханок» Мережковского (1894). Лохвицкая прежде всего дает свою музыкальную интерпретацию этой темы. Вакхическая песня написана гиперкаталектическим ямбом (см. примеч. к стих. «Титания») и уже является звеном в стихотворной переличке с Бальмонтом (откликом на его стихотворение «Я вольный ветер, я вечно вею…» Бальмонт в свою очередь откликнется именно на это стихотворение скандально известным стихотворением «Хочу» («Хочу быть дерзким, хочу быть смелым…»), которое в контексте «вакханалии» звучит не столь скандально.
   ОНА И ОН. – 1897, № 12, с. 54 (без загл.). Автограф – ЗК-3, л. 32–33. Триолет – см. примеч. к одноименному стихотворению. «Лови крылатые мгновенья…» – В словах героя стихотворения легко узнается бальмонтовская «философия мгновения». Ср. его стих. «До последнего дня», посвященный Лохвицкой. Ср. также прозаические рассуждения: «Я живу слишком быстрой жизнью и не знаю никого, кто так любил бы мгновенья, как я» (ГЗ).
   ПЕРЕД РАССВЕТОМ. – ВИ, 1896, № 1426, с. 564.
   ПРЕДЧУВСТВИЕ ГРОЗЫ. – РО, 1897, № 4, с. 388, в цикле «Весенние песни».
   «Я видела пчелу…» – РО, 1897, № 6, с. 644, в цикле «Песни любви».
   ПЕСНЬ ЛЮБВИ. – стихотворение написано четырехстопным анапестом и образует пару к стих. Бальмонта «Из-за дальних морей, из-за синих громад».
   ЛИОНЕЛЬ. – Автограф – ЗК-3, л. 81–83, под загл. «Мой Лионель». В автографе зачеркнута последняя строфа:

     И когда я пропою
     Песнь вечернюю мою,
     Поднесет к устам свирель
     Мой певец, мой Лионель.

   Имя Лионель указывает на Бальмонта. Ср. другое стихотворение под названием «Мой Лионель».
   Это стихотворение было переписано рукой М.И. Цветаевой на странице сборника Бальмонта рядом с его стихотворением «Однодневка» (см. Петрова Т.В. «… Ветви сплелись, лес любви» // Солнечная пряжа. Научно-популярный и литературно-художественный альманах. Вып. 8. Шуя, 2014. С. 42).
   «Посмотри, блестя крылами…» – Ср. название сборника Бальмонта «Птицы в воздухе» (1908) и стихотворение из него: «Мы вольные птицы, мы дважды рожденные». Ср. также стих. «Тринадцать» (сб. «Голубая подкова»,
   1935): «Теперь, когда навек окончен // Мой жизненный июльский зной // Я четко знаю, как утончен // Летящих душ полет двойной».
   ЛАНДЫШ. – Сходным размером с чередованием разностопных анапестов написано стих. Бальмонта «Крымская картинка» и позднейшее стих. Лохвицкой «Метель».
   ЭТО ТЫ? – Ср. у Бальмонта стих. «Однодневка» (Тш): «Вижу взоры красоты // Слышу голос: “Милый, ты?”»…
   «Нивы необъятные…» – С, 1897, № 32, с. 676.
   ДВОЙНАЯ ЛЮБОВЬ. – «В твои глаза хочу я заглянуть, // Зеленовато-синие, как море…» – портретный признак Бальмонта. «Но в глубь души твоей вглядеться страшно мне…» – Ср. в воспоминаниях Е.А. Андреевой-Бальмонт (Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М., 1997. С. 376): «…в Бальмонте жило два человека. Один – настоящий, благородный и возвышенный, с детской и нежной душой, доверчивый и правдивый, а другой, когда он выпьет вина, полная его противоположность: грубый, способный на все самое безобразное». Ср. стих. Бальмонта «Тройственность двух» (ЛК).
   СОПЕРНИЦЕ. – Автограф – ЗК-3, л. 28, 31–32. В автографе содержится еще одна строфа:

     Она красавица – возможно,
     Но все ж она передо мной
     Как нитка швейная ничтожна
     Перед серебряной струной.

   Адресат стихотворения не указан, но, по-видимому, им является вторая жена Бальмонта, Е.А. Андреева-Бальмонт. Она же изображена в роли рабыни Комос в драме «На пути к Востоку».
   ПОЭТУ. – Адресатом обоих стихотворений является Бальмонт.
   «Если прихоти случайной…» – Ср. у Бальмонта стих. «Мировые розы. Крик белоликого» (ЗЧ): «Мне снятся розы белые и золотисто-чайные…». Ср стих Брюсова «Алая роза», написанное тем же размером. Ср. также стих Северянина «Чайная роза».
   «Эти рифмы – твои иль ничьи…» – Обращено к Бальмонту. Ср. его стих. «Глагольные рифмы» (не входило в прижизненные сборники): «”Хотела б я быть рифмою твоей” – // Мне Лохвицкая Мирра прошептала..»
   «Если хочешь быть любимым нежно мной…» – С, 1897, № 44, с. 1379. Автограф – ЗК-3, л. 14 об.–15.
   НЕБЕСНЫЙ ЦВЕТОК. – С, 1898, № 2, с. 35. Автограф – ЗК-3, л. 24 об.–25 об. Строка 3-я 2-й строфы читается: «О, как жарко немой поцелуй…»; строка 2-я 3-й строфы: «лазурной коронкой…»
   «О, друг мой! если в час ночной…» – РО, 1897, № 9. Автограф – ЗК-3, л. 50–50 об.
   «Ты будешь моим, нераздельно моим…» – Автограф – ЗК-3, л. 18 об.–19.
   «Избрав свой путь, я шествую спокойно…» – Автограф – ЗК-3, л. 58–59.
   В автографе наброски еще одной строфы:

     Тяжел мой крест, трудна моя дорога,
     Ты не пойдешь за мной.
     Любя тебя так сильно и так много,
     Мне чужд удел иной.

   ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ. – Это и следующее стихотворения впервые – СВ, 1898, № 3, с. 155, как единое произведение под заголовком «Весенний день». Автограф – ЗК-3, л. 77–79.
   «Смотри, смотри…» – «Смотри, смотри, // Как я бледна». Ср. стих. Бальмонта «Печальница» (ТЛ, 1903): «…Той бледностью она бледна, // Которую всегда заметишь, // Когда монахиню ты встретишь, // Что смертью жить осуждена…», – а также стихотворение, посланное им Брюсову 15/28 мая 1904 г. («Тринадцатого мая // Она, что так бледна, // Отшельница немая // Навек изменена».
   «Моя душа как лотос чистый…» – СВ, 1897, № 11, с. 92. Автограф – ЗК-3, л. 79. Ср. обращенную к Бальмонту пародию Брюсова на это стихотворение: «Твои стихи – как луч случайный // Над вечной бездной темноты…» (Брюсов В.Я. Собр. соч. в 7 т. М., 1973. Т. 3 С. 245–246).
   «О нет, пора любви – не светлая весна…» – Автограф – ЗК-3, л. 33–35.
   У КАМИНА. – РО, № 10, с. 832 (без загл.) Автограф (наброски) – ЗК-3, л 15–16, 62–63. «Жажду я тайного, страшного, чудного, // Огненно-красных цветов…» – здесь впервые появляется образ «красных цветов», символизирующих вакхический разгул и преодоление запрета. Он объясняется у Лохвицкой в стих. «Отрава мира» «Красные цветы» – также и эротический символ, смысл которого ни Лохвицкая, ни Бальмонт, до конца не раскрывали. У Бальмонта образ «красных цветов» будет повторяться неоднократно. Ср. цитированное выше стих.: «Тринадцатого мая // На смену снов мечты // Возникла боль живая // И красные цветы…»). См. также примеч. к стих. «Красный цвет» и «Красная лилия». Ср. также стих. Бунина «Морфей» (1922): «Прекрасен твой венок из огненного мака..» – и далее: «Но сказочно цветет, во мраке пламенея, // Божественный цветок и к радостной стране // Уводит он меня, где все доступно мне, // Где нет преград земных моим надеждам вешним, // Где снюсь себе я сам далеким и нездешним, // Где не дивит ничто – ни даже ласки той, // С кем Бог нас разделил могильною чертой».
   РАЗБИТАЯ АМФОРА. – РО, 1897, № 7, с. 174. «Спешила я в царство тумана…» – продолжается тема «пути к небесному отечеству». «Неся драгоценный елей…» – ср. стих «У брачного чертога». Ср. стих. Бунина «Встреча» (1922): «Ты на плече, рукою обнаженной // От зноя темной и худой, // Несешь кувшин из глины обожженной, // Наполненный тяжелою водой…».
   ВАМПИР. – РО, 1897, № 12, с. 586. Автограф – ЗК-3, л. 17об.–18, 20–21об., 36, 41–42. «И рыбьи плесы вместо ног // Блестят стальною чешуей..» – см. ниже примеч. к стих. «Нереида».
   «Ты жжешь меня, Молох…» – РО, 1898, № 1, с. 393, под загл. «Молох». Автограф – ЗК-3, л. 39–40, 57–58. Стихотворение написано под влиянием романа Флобера «Саламбо». Эпиграф взят из сцены романа, где девственница Саламбо, жрица богини луны Танит, придя к влюбленному в нее Мато, похитителю священного покрывала Танит, чтобы вернуть святыню, внезапно чувствует в себе влечение к своему врагу. Не исключено, что именно это стихотворение (как и весь цикл)
   подтолкнуло Бальмонта к созданию его поэтического «культа солнца». «Туда, на высоту, мой путь змеится торный…» – вновь возникает сквозной мотив «пути к небесному отечеству».
   «Мы с тобой в эту ночь были оба детьми…» – Автограф – ЗК-3, л. 29 об.–31.
   «Я жажду наслаждений знойных…» – Автограф – ЗК-3, л. 19, 70–73.
   МОЙ САД. – Ср. стих Бальмонта «Гибель» (ВБ): «Предчувствием бури окутан был сад…»
   ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ. – РО, 1897, № 6, с. 645, в цикле «Осенние мелодии». 5-я строка 1-й строфы: «…до исступленья»; 3-я строфа читается так: «И будем под дождем // И холодом ненастья, // Горя одним огнем, // С тобой вдвоем, // Стонать от счастья».
   ЛЮБОВЬ И БЕЗУМИЕ. – Здесь продолжается тема, начатая в стихотворении «Прощание королевы» и впоследствии продолженная в драме «Бессмертная любовь». «Ко мне подходит мой жених, // Роберт, венгерский граф…» Роберт – имя героя-возлюбленного в драме «Бессмертная любовь». По-видимому, обыгрывается созвучие с фамилией мужа Лохвицкой – Е.Э. Жибера (Gibert), хотя соответствие между ним и героем довольно условное.
   ПРАЗДНИК ЗАБВЕНИЯ. – РО, 1897, № 2. Наброски – ЗК-3, л. 21 об. – 23. Поэма представляет собой очередной шаг в разработке средневековой темы. «И арфу он взял, и на арфе играл…» – ср. образ диавола, играющего на арфе в драме «Бессмертная любовь». Тот же образ демона-возлюбленного появится в стих. «Спящая». «И со смехом теперь я предстану на суд, // И на пытке не выдам сестер…» – те же мотивы возникнут в драме «In nomine Domini» и в позднейших стихотворениях («Колдунья», «Ночь перед пыткой» и т. д.).
//-- СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВКЛЮЧЕННЫЕ АВТОРОМ В СБОРНИКИ (1889–1898) --//
   МГНОВЕНИЕ. – С, 1889, № 25, с. 490–491.
   ПОРТРЕТ. – Х, 1892, № 11, с. 685. Адресат не установлен.
   ИСКАНИЕ ХРИСТА. – С, 1892, № 13, с. 659.
   «Спаситель, вижу Твой чертог…» – С, 1893, № 7, с. 353, под загл. «Чертог Твой вижду, Спасе мой». Стихотворение близко, местами до полного текстуального совпадения, повторяет стих. П.А. Вяземского «Чертог Твой вижу, Спасе мой..» (1858). Для обоих поэтов источником послужило песнопение Страстной седмицы «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя». Ср. у Вяземского: «О Светодавче, просвети // Ты рубище души убогой, // Я нищим шел земной дорогой: // Любовью и щедротой многой // Меня к слугам своим причти». Тема «брачного чертога», основывается на евангельских притчах о Царстве небесном (МФ. 22, 2–14, 25, 1–13). Тем не менее Лохвицкая предлагает свое, хотя и более наивное по сравнению с Вяземским, решение этой темы: для нее характерна устремленность за грань этого мира, юношески-нетерпеливое нежелание нести крест «горя и скорбей». Тема «брачного чертога» – одна из сквозных у Лохвицкой (ср. стих. «Брачный венок», «У брачного чертога», «Небесные огни»).
   ПЕСНЬ ЛЮБВИ («Целовать, целовать, целовать…») – СВ, 1898, № 2, с. 69.
//-- СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ПУБЛИКОВАВШИЕСЯ ПРИ ЖИЗНИ, И НАБРОСКИ ИЗ РАБОЧИХ ТЕТРАДЕЙ 1896–1898 гг --//
   Большая часть этих стихотворений была опубликована в альманахе «Российский архив» (Мирра Лохвицкая. Неопубликованные стихотворения, переписка, воспоминания о ней (1890–1920-е) / Публикация Т.Л. Александровой // Российский архив. XIV. М., 2005), однако в настоящем издании подборка расширена, внесены исправления и приведены некоторые разночтения.

   «Я персик поднесла к губам…» – Автограф – ЗК-3, л. 37.
   «Он мне предстал в мерцанье звезд неверном…» – Автограф – ЗК-3, л. 63 об. «Он мне сказал: “Иди за мной”…» – Ср. стих. «На высоте», «Черный ангел» (т. 4). Перекличка образов указывает на Бальмонта (ср. его стихотворение «Вершины белых гор…»).
   «Солнцем клянись мне, что светит над нами…» – Автограф – ЗК-3, л. 68–69. «Золото длинных кудрей» – портретная деталь, указывающая на Бальмонта.
   «Из всех музыкальных орудий…» – Автограф – ЗК-3, л. 80. Иувал – сын Ламеха (Быт. 4, 21), изобретатель гуслей и свирели, струнных музыкальных инструментов. Наброски там же, л. 49 об.:

     Не оттого ли,
     Что лира хранит очертания женского тела,
     А женщина – все для поэта.
     Что может быть в мире прекрасней
     Прекрасного женского тела?
     Что может быть в мире нежней
     Отзывчивой женской души?
     Она – его жизнь,
     Она – его свет,
     Источник его вдохновенья.

   «Не в гимн звенящий и победный…» – Автограф – ЗК-2, л. 8–9. «Но розой чайной, розой бледной…» – ср. стих. «Если прихоти случайной…» Под «поэтом» подразумевается Бальмонт. Вариант 2-й строфы:

     Не от толпы я жду ответа,
     Не жажду лести и похвал:
     Дышать и жить в мечтах поэта —
     Мой сокровенный идеал.

   «Скорее смерть, но не измену…» – Автограф – ЗК-2, л. 26.
   «Колышутся водные дали…» Автограф – ЗК-2, л. 65–66. Имя «Джемали» (вариант «Джамиле») неоднократно встречается у Лохвицкой и служит одним из знаков стихотворной переклички с Бальмонтом. Позднее поэтесса использовала имя Джемали в «Сказке о принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной» и в стихотворении «Волшебное кольцо». «Певец синеокий», «уплывший на север далекий» – прямое указание на Бальмонта, в сентябре 1896 г. впервые надолго уехавшего в Европу. Первые наброски этого, так и оставшегося незаконченным, стихотворения, относятся к 1896 г. (ЗК-3, л. 75–76).

     Синеют лазурные дали,
     Тоскующий слышен напев.
     Уснула / проснулась царевна Джемали
     В тени апельсинных дерев.

     Ей снится певец синеокий,
     Влюбленный в простор и туман,
     Уплывший на север далекий
     От неги полуденных стран.

     Не пара для белой голубки
     Скиталец морей альбатрос…

   «Не ходите, косари…» – Автограф – ЗК-3, л. 37. Это стихотворение – одно из свидетельств интереса Лохвицкой к стилистике русского фольклора. Тот же размер употреблен Бальмонтом в стихотворении «Ангел встреч» («Во зеленыим саду, в сновиденной мечте…» (ЗВ).
   «В сумраке тонет гарем…» – Автограф – ЗК-2, л. 109–110.
   «Ты замечал, как гаснет пламя…» – Автограф – ЗК-2, л. 114–115.
   «Муж привязан к дубу могучему…» – Автограф – ЗК-2, л. 118–119.
   КОЛЬЧАТЫЙ ЗМЕЙ. – Печатается по списку, сделанному рукой поэта А.А. Голенищева-Кутузова (РГАЛИ, ф. 143, оп. 1, № 165, с. 55об.–56). Стихотворение было также записано Ф.Ф. Фидлером с рукописи, присланной
   Лохвицкой (Фидлер. Из мира литераторов… С. 232). О попытке поэтессы опубликовать это стихотворение см. здесь же в переписке с А.Л. Волынским (письмо VIII). Попытка успехом не увенчалась, тем не менее стихотворение получило довольно широкую известность в литературных кругах. О нем упоминает в мемуарах И. Ясинский: «Мирра Лохвицкая писала смелые эротические стихи, среди которых славился “Кольчатый змей” и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге. На ее красивом лице лежала печать или, вернее, тень какого-то томного целомудрия, и даже “Кольчатый Змей”, когда она декламировала его где-нибудь в литературном обществе или в кружке Случевского имени Полонского, казался ангельски кротким и целомудренным пресмыкающимся» (Ясинский И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М., 1926. С. 260). Мотив «объятий со змеями» получил развитие в поэзии символистов (Брюсов, Бальмонт, Вяч. Иванов и др.).
   МОЙ ЛИОНЕЛЬ. Автограф – ЗК-3, л. (Илл. прилож. к газ. «Новое время», 19 июля 1914 г., с. 11). Ср. стих. Бальмонта «Я вольный ветер, я вечно вею…»
//-- ПИСЬМА --//
   1890–1898 гг.

   Основная часть архива М.А. Лохвицкой хранится в РО ИРЛИ (ф. 486). Архив довольно скуден и содержит в основном деловую переписку, касающуюся литературной деятельности поэтессы. Для публикации были выбраны наиболее интересные письма, проливающие свет на личность и биографию поэтессы. Большая часть писем была опубликована в альманахе «Российский архив».

   Переписка М.А. Лохвицкой с Вас. Ив. Немировичем-Данченко

   Василий Иванович Немирович-Данченко (1947–1936) – писатель, журналист, брат режиссера Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Непродолжительная переписка с Лохвицкой, относящаяся к началу 1890-х гг., позволяет внести некоторые существенные уточнения в мемуарный очерк (см. в 3-м т. наст. изд.).
   Письма Немировича-Данченко печатаются по автографу РО ИРЛИ, ф. 486, № 43. Почерк читается с трудом, поэтому некоторые фрагменты пропущены. Письмо Лохвицкой печатается по автографу РГАЛИ, ф. 355, оп. 1, № 42. 434
   «Моих стихотворений напечатано в «Севере» очень мало. За 89-й год в №№ 19, 21, 25, 43, 45 и 49, за 90-й – 6, 17 и 19». – Имеются в виду стихотворения «Вы снова вернулись, весенние грезы…», «То не дева краса…», «Мгновение», «Последние листья», «Легенда желтых роз», «Сафо»; «Мрак и свет», – «Фея счастья», «Как тепло, как привольно весной…».

   Письмо Т.Л. Щепкиной-Куперник М.А. Лохвицкой

   Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (1874–1952) – писательница, переводчица, поэтесса, драматург. С Лохвицкой ее связывали приятельские отношения, хотя по характеру и образу жизни они совсем не похожи друг на друга. Щепкина-Куперник – типичная «женщина новой формации» – самостоятельная, активная, легкая на подъем. Была близка к театральным кругам, дружила с Л.Б. Яворской, о которой оставила воспоминания. О Лохвицкой в мемуарах она ничего не говорит. В данном томе приводится самое раннее письмо Щепкиной-Куперник. Более поздняя их переписка, относящаяся к началу 1900-х гг., помещена во 2-м томе наст. изд.
   Письмо Щепкиной-Куперник печатается по автографу РО ИРЛИ, ф. 486, № 66.

   Письмо Н.Л. Гондатти М.А. Лохвицкой

   Письмо Николая Львовича Гондатти (1863–1946) в архиве Лохвицкой выделяется из общего ряда писем людей, так или иначе связанных с литературой, как по своему содержанию, так и по дружескому, неформальному тону.
   Н.Л. Гондатти, сын итальянца и русской, родился в Москве, окончил физико-математический факультет Московского университета. В конце 1880-х – начале 1890-хгг., будучи приват-доцентом университета, ежегодно совершал экспедиции с целью сбора антропологического и этнографического материала, побывал во многих областях России, а также в Европе, Восточной Азии и Северной Америке. В 1893 г. ему была предложена должность начальника Анадырской округи, где он прослужил четыре года, проявив себя не только как выдающийся исследователь, но и как талантливый администратор. В последующие годы он служил заведующим переселением в Приамурском крае, был губернатором Тобольска, Томска, а затем – главным начальником Приамурского края. Последовательно проводил политику сильной России, приложил значительные усилия к строительству Амурской железной дороги. Несмотря на административную занятость, не оставлял и исследовательской деятельности, состоял членом многих научных обществ. В 1911 г. под его руководством завершила свою работу Амурская комплексная экспедиция – самое крупное научное предприятие в царствование Николая II. В 1917 г. Гондатти был отстранен от должности. После революции жил в Харбине, служа в одном из отделов КВЖД. В политической борьбе не участвовал, но до конца дней оставался патриотом России, победу СССР в Великой Отечественной войне воспринял с воодушевлением и гордостью за свою страну.
   Об обстоятельствах знакомства Гондатти с Лохвицкой, к сожалению, сказать можно лишь то немногое, что выясняется из публикуемого письма и общего контекста биографии обоих. Скорее всего, это знакомство было семейным (отец Лохвицкой имел достаточно широкие связи в университетских кругах), и, вероятно, довольно близким в ту пору, когда Гондатти только начинал свою научную карьеру, а Лохвицкая была совсем юной девушкой. Возможно, фамилия Гондатти обыгрывается в рассказе Тэффи «Гаданье», где фигурирует некий «граф Градолли».
   Ново-Мариинский пост – ныне Анадырь, столица Чукотского автономного округа. Воляпюк – искусственный язык, эсперанто. Село Марково – старинное казачье селение в среднем течении реки Анадырь, одно из первых русскоязычных поселений на Чукотке, в XIX – начале XX в. было культурным центром Анадырской округи.
   Фердинанд (1861–1948) – князь, впоследствии царь Болгарии.
   Владимир Александрович (1847–1909) – великий князь, сын Александра II.

   Переписка М.А. Лохвицкой с А.А. Коринфским

   Переписка с поэтом Аполлоном Аполлоновичем Коринфским (1868–1937) – одна из наиболее подробных в архиве Лохвицкой. Однако причина этого – не столько дружеская близость (хотя отношения их были вполне дружескими и Коринфский был даже немного влюблен в Лохвицкую), сколько деловая необходимость: в 1890-е гг. он некоторое время состоял редактором журнала «Север», в котором поэтесса в свое время дебютировала и с которым сохраняла связь на протяжении всей жизни. Тем не менее с биографической точки зрения эта переписка представляет большой интерес.
   Письма Коринфского к Лохвицкой печатаются по автографу РО ИРЛИ, ф. 486, № 37. Письма Лохвицкой к Коринфскому (кроме II) – по автографу РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1, № 211; письмо II – по автографу РГАЛИ, ф. 257, оп. 1, № 46.

   I «Хозяйство и устройство квартиры…» – В 1892 г. Лохвицкая с мужем переехала в Москву. На этом письме адрес не стоит, но в письме П.В. Быкову (РО ИРЛИ, ф. 273, оп. 1, № 228), отправленном чуть раньше (2 сентября 1892 г.) она сообщает и нынешнее свое место жительства: Москва, Большая Молчановка, дом Доброхотова, – и прежнее: Новгородская губерния, г. Тихвин. В Тихвине, у родственников, ее семья иногда проводила летние месяцы.
   «Я получила воспитание в московском Александровском институте…» – В 1880-е гг. Александровский институт официально назывался еще Московским Александровским училищем. Лохвицкая поступила туда в 1882 г. и провела там 6 лет, живя пансионеркой за счет родителей. Копия свидетельства об окончании ею Александровского училища с присвоением звания домашней учительницы хранится в ЦИАМ (ф. 459, оп. 10, № 7534). Из 11 оценок в аттестате три оценки «отлично» (по Закону Божию, словесности и педагогике), остальные – «весьма хорошо», «очень хорошо» и «хорошо» (в институте была 12-балльная шкала оценок). Ее учителем словесности был Д.Д. Языков, известный как библиограф, составитель «Обзора жизни и сочинений русских писателей и писательниц», выходившего во многих выпусках. В архиве Лохвицкой сохранились два его письма (РО ИРЛИ, ф. 486, № 68), из которых явствует, что он содействовал поэтессе в представлении первого сборника ее стихов на Пушкинскую премию, которой она и удостоилась.

   II «Что это за особа, принимающая такой странный тон с посетителями и берущая на себя смелость занимать место редактора?» – Ремезова Мария Ксенофонтовна, издательница «Севера» в 1894–1895 гг.
   Быков Петр Васильевич (1844–1930) – поэт, прозаик, историк литературы, библиограф.

   III. Медведев Лев Михайлович (1865–1904) – поэт.

   VIII. Соловьев Всеволод Сергеевич (1849–1903) – романист, сын историка и брат философа – был редактором журнала «Север», когда Лохвицкая начала печатать там свои первые стихи. Соловьев считал себя ее «крестным отцом» в литературе, в письме к ней писал, что к ее музе «неравнодушен с тех пор, как вывел ее за ручку на свет Божий, – чем вправе гордиться» (РО ИРЛИ, ф. 486, № 20, л. 2).

   X. «Если К.Д. Бальмонт останется в Петерб<урге>…» – В ноябре 1897 г. Бальмонт приехал в Россию из Франции издавать свой сборник «Тишина», был сначала в Москве, где встречался с Лохвицкой и Брюсовым, потом в Петербурге. Судя по этому письму, Лохвицкая в это время тоже приехала в Петербург. Это время – высшая точка ее романа с поэтом.
   Гайдебуров Василий Павлович (1866 – после 1940) – издатель, поэт. В конце 1890-х гг. Издавал газету «Неделя» и ее приложение – журнал «Книжки “Недели”», в котором Лохвицкая сотрудничала. Письма Гайдебурова к Лохвицкой – РО ИРЛИ, ф. 486, № 27. Отношения между ними были дружескими, современники подозревали роман.

   XII. «Его адрес: France, Paris, 145, rue de Grenill, pension Van Pelt. Напишите ему – он будет рад. Вы ему очень понравились». – Одно из свидетельств того, что переписка между поэтами существовала. Бальмонт вернулся во Францию в конце декабря 1897 г. Там его ждало нелегкое испытание: его жена, Екатерина Алексеевна, ждала ребенка и поэт спешил вернуться ко времени ее родов. Роды оказались неудачными, ребенок родился мертвым, у матери начался сепсис, несколько месяцев она находилась между жизнью и смертью. В это время Бальмонт по какой-то причине начал пить. Андреева считала, что он не выдержал нервного напряжения, однако не исключено, что обращение к алкоголю было вызвано образовавшимся любовным треугольником с участием Лохвицкой и неразрешимостью ситуации). В результате чего характер поэта сильно изменился: в прежнем благородном и утонченном «Лионеле» открылась вторая, «сверхчеловеческая» и «звериная» натура, нашедшая отражение в сборнике «Горящие здания» (1900).
   Минский (наст. Виленкин) Николай Максимович (1855–1937) – поэт.
   «Я окончила большую драматическую поэму…» – «На пути
   к Востоку» (1897 г.) – первое из четырех драматических произведений Лохвицкой (см. т. 2 наст. изд.).
   XIII. Афанасьев Леонид Николаевич (1864/1865– 1920) – поэт.

   XIV. «Все то же, то же… только нет // Убитых сил, прожитых лет…» – цитата из стихотворения Некрасова «На Волге».
   «Ваши стихи в “Северном вестнике” очень хороши…» – Речь идет о стихотворениях «Весенний день» («Северный вестник», 1898, № 3), «В саркофаге» и «Песнь любви» («Северный вестник, № 2).

   XVI. «Взамен московской серой тоски здесь мучает тоска голубая…» Ср. стихотворение: «Море и небо, небо и море…» (т. 2 наст. изд.).
   «№“Севера” с Вашей рецензией о моей книжке и №, где помещено стихотворение Бальмонта, посвященное мне». – Рецензия А. Коринфского «Юные побеги русской поэзии. М.А. Лохвицкая» напечатана в 44-м номере «Севера» за 1898 г. (С. 1388–1406). Стихотворений Бальмонта с посвящением Лохвицкой в «Севере» было напечатано несколько: «Из-за дальних морей…» (№ 3), «Я живу своей мечтой…», «Быть может, когда ты уйдешь от меня…» (№ 16). Все они вошли в цикл «В дымке нежно-золотой» (Т).

   XVIII. «Мой муж, как всегда, блистает своим отсутствием…». – «Блистать своим отсутствием» – выражение, очень распространенное в дореволюционную эпоху, представляющее собой аллюзию к известному фрагменту из «Анналов» Тацита (кн. III, 75–76): на похоронах Юнии, сестры Марка Юния Брута и жены Гая Кассия, среди изображений предков покойной, которые полагалось выносить во время торжественной процессии, изображения Брута и Кассия отсутствовали, по поводу чего было сказано, что они «блистали тем самым, что изображений их не было видно». Эта фраза была использована французским поэтом А. Шенье в трагедии «Тиберий», «Brutus et Cassius brillaient par leur absense».
   XIX. Случевский Константин Константинович (1837–1904) – поэт. Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич (1848–1913) – поэт, поборник «чистого искусства». Ему принадлежат два отзыва на книги стихотворений Лохвицкой (I и III тт.), представленные на соискание Пушкинской премии (напечатаны в сборниках ОРЯС АН: Двенадцатое присуждение Пушкинских премий. 1900, т. 66. № 3. С. 63–74 и Пятнадцатое присуждение Пушкинских премий. 1905, т. 78, № 1, с. 121–126). Отзыв на первый сборник – хвалебного тона, за него поэтессе была присуждена Пушкинская премия. Так же восторженно был воспринят поэтом и II том ее стихотворений, о чем свидетельствует его письмо: «С самого начала Вашей поэтической деятельности я с пристальным вниманием слежу за развитием Вашего прекрасного, своеобразного дарования и радуюсь теперь самой искренней радостью, что надежда, возбужденная во мне при первых встречах с Вашими произведениями, не только не обманула меня, но оправдалась свыше моих ожиданий» (РО ИРЛИ, ф. 486, № 29, л. 1). Тем не менее, отзыв на III том – резко отрицательный, т. к., по мнению Голенищева-Кутузова, дарование Лохвицкой «заболело» декадентством.
   Цертелев Дмитрий Николаевич (1852–1911) – поэт, друг Вл. Соловьева.
   Фофанов Константин Михайлович (1862–1911) – поэт.
   Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865–1941) – поэт, прозаик, переводчик.
   Льдов (Розенблюм) Константин Николаевич (1862–1937) – поэт.
   Барятинский Владимир Владимирович (1874–1941), князь – драматург, журналист, муж актрисы Л.Б. Яворской.
   Черниговец (Вишневский) Федор (1838–?) – поэт, переводчик.
   Гиппиус Зинаида Николаевна (1869–1945) – поэтесса, прозаик, критик.

   Переписка М.А. Лохвицкой с А.Л. Волынским

   Критик Аким Львович Волынский на рубеже XIXXX вв. был заметной фигурой. В 90-е гг. он являлся редактором реорганизованного журнала «Северный вестник», вокруг которого группировались писатели зачинавшегося модернистского направления. В 1896 г. Лохвицкая послала ему свои стихи, и между ними завязалась непродолжительная переписка – кажущаяся, впрочем, довольно значительной на фоне общей скудости корреспонденции поэтессы.
   Поначалу Лохвицкая очень стремилась найти в Волынском единомышленника. В письмах ему она объясняла свои творческие принципы и очень хотела быть понятой. Ей, очевидно, была близка «борьба за идеализм», провозглашенная критиком в печати. Тем не менее ее надежды не оправдались. Волынский увидел в ней исключительно «прелестный чисто эротический талант». Тон его ответов подчеркнуто галантен и не вполне серьезен.
   Вероятно, по этой причине более близкое знакомство не состоялось.
   Волынскому принадлежит несколько критических статей о творчестве Лохвицкой – тона вполне одобрительного, но слегка снисходительного.
   Кроме того Волынскому принадлежат краткие воспоминания о Лохвицкой. В очерке «Русские женщины» он задался целью классифицировать типы женщин. В качестве основных он выделяет тип «друидессы» – служительницы идеи (под этот тип в его классификации подходит издательница «Северного вестника» Л.Я. Гуревич), и тип «амуретки», «неоарийской женщины» (примером, с некоторыми оговорками, оказывается З.Н. Гиппиус). Под «протоарийской женщиной» Волынский подразумевает хранительницу домашнего очага.
   «…Лохвицкую, одну из интереснейших женщин в русской литературе, я помню неотчетливо. Стихи ее отливали огнем настоящей эротики в духе библейской «Песни Песней». А в домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная своим хозяйством. Она принимала своих гостей совсем на еврейский лад: показывала своих детей, угощала заботливо вареньем и всякими сластями. Этот сладостно-гостеприимный оттенок имеет восточно-еврейский отсвет. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливавшимися лишь в стихах». (Волынский А.Л. Русские женщины // Минувшее. Т. 17. М.; СПб., 1994. С. 237–238.)
   Письма Волынского к Лохвицкой печатаются по автографу РО ИРЛИ, ф. 486, № 25. Письма Лохвицкой к Волынскому – по автографу РГАЛИ, ф. 95, оп. 1, № 616.
   V. «…Таких журналов, как «Русское богатство» или «Русская мысль…». – Петербургский и московский журналы народнического направления. С редактором «Русской мысли» В.А. Гольцевым у Лохвицкой со временем установились добрые отношения (его письма к ней – РО ИРЛИ, ф. 486 № 30), в начале 1900-х гг. некоторые ее стихотворения были напечатаны в этом журнале.
   Et ego in Arcadia fui – «И я был в Аркадии» – лат. искаженная крылатая фраза. «Et in Arcadia ego» (или «Аркадские пастухи») – картина Н. Пуссена (1594–1665). На ней изображены пастухи, рассматривающие надпись на саркофаге. «И в Аркадии я» – сказано от лица смерти, т. е. смерть не щадит даже счастливых.

   VII. «Посылаю Вам свой сборник…» – имеется в виду I том стихотворений (1896 г.).
   «Некоторые из них были написаны мной в возрасте 15-и, 16-и лет…» – Либо возраст приуменьшен – первые стихи, включенные в сборник, написаны в возрасте 18–19 лет, либо стихотворения были написаны раньше, чем это обозначено в сборнике.
   «Я разделяю людей на две половины…» – Смысловая несогласованность. Возможно, вместо «людей» лучше читать «идеи», но скорее просто пропущено логическое звено.
   «Я страшно застенчива…» – Ср. воспоминания Е. Поселянина, процитированные во вступительной статье.

   XIV. «Я читаю в зале Тенишева…» – Тенишевское театральное училище в Петербурге.
   Письмо А.И. Урусова М.А. Лохвицкой

   Князь Александр Иванович Урусов (1843–1900) – известный адвокат, литературный критик, знаток поэзии французского символизма. Одним из первых признал и оценил талант Бальмонта. Обстоятельства знакомства с ним Лохвицкой неизвестны, но его оценка ее творчества интересна как показатель отношения человека, обладающего литературным вкусом и умеющего чувствовать «новую поэзию». Письмо относится к январю 1898 г., когда II том стихотворений поэтессы только вышел в свет.
   Письмо печатается по автографу РО ИРЛИ, ф. 486, № 61.

   Буслаев Федор Иванович (1818–1897) – русский языковед, фольклорист, историк искусства.

   Письмо К.Н. Льдова М.А. Лохвицкой

   Константин Николаевич Льдов (наст. Розенблюм) (1862–1937) – поэт, сотрудник «Северного вестника», участник «пятниц» К.К. Случевского. Обладал несомненным, изящным дарованием, хотя и не вполне самостоятельным (отчего его называли «второй Фофанов»). Вероятно, Льдов был увлечен Лохвицкой. Ф.Ф. Фидлер, рассказывая об одной из «пятниц» Случевского, замечает, что тот «все время увивался» вокруг нее, а также описывает случай, когда Льдов стал победителем в шуточном конкурсе на лучшее стихотворение «У ног твоих» (судьями в этом конкурсе были дамы, в том числе Лохвицкая). Позднее, рассказывая о похоронах поэтессы, Фидлер особо отмечает поведение Льдова, контрастировавшее с поведением других собравшихся, вполне равнодушных к событию: «Пока пели вечную память, он стоял на коленях, лицо его подрагивало, по щекам катились слезы» (Фидлер Ф.Ф. Из мира литераторов… С. 413).
   Письмо и стихотворение «Зачем, цветок благоуханный…» печатаются по автографу РО ИРЛИ, ф. 486, № 38, стихотворение «М.А. Лохвицкой» печатается по автографу РО ИРЛИ, ф. 486, № 70, л. 22.

Мария Александровна Лохвицкая Собрание сочинений в трех томах Том 1

Русская Сафо

Стихотворения

Том I

1889–1896

«Душе очарованной снятся лазурные дали…»

«Если б счастье мое было вольным орлом…»

Весна

«Вы снова вернулись – весенние грезы…»

1889

Песнь любви

Notturno

Утренняя серенада

Фея счастья

«Весна!.. Наконец в эту светлую, ясную ночь…»

«Ни речи живые, ни огненный взгляд…»

Царица снов

Призыв

«Ты не думай уйти от меня никуда…»

«Могла ль не верить я, когда с такою страстью…»

Последние листья

«Придешь ли с новою весной…»

Мрак и свет

1890

«Зачем твой взгляд, – и бархатный, и жгучий…»

«Да, это был лишь сон! Минутное виденье…»

В монастыре

«Как тепло, как привольно весной…»

«Сирень расцвела; доживали смелее…»

Ночи

Не забыть никогда

Среди цветов

Звезды

У моря (Поэма)

1891

Вечерняя звезда (Из Мюссэ)

Первая гроза

Незваные гости

«Если смотрю я на звезды – в их вечном сиянье…»

1892

«Месяц серебряный смотрится в волны морские…»

Сон весталки

Прощание королевы

Весенняя сказка

Астра

«Quasi una fantasia»

Подруге

Под звуки вальса

Песнь торжествующей любви

1893

«Поймут ли страстный лепет мой…»

«Что ищем мы в бальном сиянии…»

«Нет, мне не надо ни солнца, ни яркой лазури…»

Среди лилий и роз

Элегия

Окованные крылья

Колыбельная

Во сне

Из отголосков прошлого

Чародейка

«Весны утраченные дни…»

К солнцу!

«Из царства пурпура и злата…»

«Как будто из лунных лучей сотканы…»

1894

К чему?

Quasi una fantasia

Сумерки

Царица Савская

Покинутая

Мое небо

Весенний сон

«Пустой случайный разговор…»

Титания

Миг блаженства

Водяной цветок

Песня Титании

1895

«Когда б могла душа на миг с себя стряхнуть…»

Джамиле

Мария Александровна Лохвицкая
Собрание сочинений в трех томах
Том 1

У моря
(Поэма)

Вечерняя звезда
(Из Мюссэ)

Четыре всадника
Баллада

Во ржи
(Во сне и наяву)

Она и он
(триолеты)