-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Михаил Юрьевич Лермонтов
|
|  Белеет парус одинокий
 -------

   Михаил Лермонтов
   Белеет парус одинокий


   Составитель и автор вступительной статьи А. Марченко
   Серия «Золотая коллекция поэзии»
   Оформление серии Н. Ярусовой

   © Марченко А., вступ. ст., 2020
   © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
 //-- * * * --// 


   Если бы этот мальчик остался жив

   Считается, что истинное место Лермонтова в истории отечественной словесности сразу после Пушкина, как якобы утверждал еще при жизни поэта Виссарион Белинский. Белинский действительно написал о Лермонтове несколько замечательных по проницательности статей, но на такую дерзость все-таки не осмелился. Глубокая творческая натура, поэт с большими, даже великими надеждами, но, увы, ушел из жизни, так и не преобретя права быть сравниваемым не только с Пушкиным, но и с Гоголем. Это право Михаил Юрьевич Лермонтов приобрел лишь шестьдесят лет спустя, после того, как Александр Блок взял на себя смелость заявить во всеуслышание:
   «Лермонтов и Пушкин образы «предустановленные», загадка русской жизни и литературы…».
   Загадка эта до сих пор не разрешилась… Причем варианты разгадок предлагаются самые удивительные. Недавно, например, один молодой и бойкий прозаик объявил миру и граду, что Николай Мартынов и не думал убивать своего однокашника по юнкерской школе, а по его настоятельной просьбе хотел нанести приятелю «небольшое ранение», дабы поэта не отправили на чеченский фронт! Правда, выдвигались и еще более несуразные, смехотворно дилетантские версии. Дескать, Михаила Юрьевича пристрелил спрятавшийся в кустах казак, подкупленный жандармами по личному приказу императора Николая. Впрочем, и вполне серьезные литераторы до сих пор, основываясь на ранних, полудетских его стихах, считают Лермонтова одни «демонической личностью» и чуть ли не «избранником зла», другие поэтом сверхчеловеческого, третьи убеждены, что и под чеченские пули, и под дуэльный пистолет он подставился, чтобы избавиться от «скуки жизни». Даже Б. М. Эйхенбаум, замечательный филолог, написавший о творчестве Лермонтова несколько классических исследований, утверждал, что поэт не только в ранней юности, но и в зрелые годы был занят только своей судьбой как мировой проблемой!
   Между тем если, освободившись от давления авторитетных мнений, своими глазами взглянуть на те произведения, которые Михаил Лермонтов счел возможным и необходимым опубликовать, а не на опыты, оставшиеся в черновых рабочих тетрадях, нельзя не прийти к прямо противоположному заключению! Именно у Лермонтова поразительно мало «песен про себя»!
   «Маскарад», «Сашка», «Княгиня Лиговская», «Тамбовская казначейша», «Смерть Поэта», «Поэт», «Памяти Одоевского», «Гете», «Бородино», «Песня про царя Ивана Васильевича…», «Мцыри», «Казачья колыбельная песня», «Не верь себе, мечтатель молодой…», «Дума», «Герой нашего времени», «Три пальмы», «Дары Терека», «Воздушный корабль», «Родина», «Свиданье», «Завещание», «Валерик», «Спор», «Сон», «Тамара», «Листок», «Морская царевна», «Кавказец».
   Петербург, Москва, провинция, Кавказ и кавказцы, война и мир, быт и история… И ведь не просто же панорама, собрание пестрых глав, сцен и картин, но и характеры и судьбы, лица и положения! А о себе любимом? Раз-два и обчелся: «Молитва», «И скучно, и грустно…», «Ребенку», «Выхожу один я на дорогу…», «Как часто пестрою толпою окружен». Можно с известной натяжкой добавить в этот дневник души «Пленного рыцаря», но и только, ибо три удивительных женских автопортрета А. С. Смирновой, М. А. Щербатовой и В. К. Воронцовой-Дашковой это портреты не модных красавиц, а характеристических лиц светского Петербурга, и вовсе не личные лирические послания к женщинам своего вкуса и эстетического выбора. Как бы заготовки к тем огромным романам, план которых Лермонтов продумал до мелочей, пока его держали под арестом за глупейшую вздорную дуэль с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. Один роман «из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкою в Вене. Второй из Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране» (Из воспоминаний Михаила Глебова, секунданта поэта на последней (июль 1841) дуэли с Николаем Мартыновым).
   Словом, воленс-ноленс, а придется признать: больше всего похоже на разгадку загадки Лермонтова мнение Льва Толстого: «…если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский!»

 Алла Марченко



   «Выхожу один я на дорогу…»



   Выхожу один я на дорогу;
   Сквозь туман кремнистый путь блестит;
   Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
   И звезда с звездою говорит.
   В небесах торжественно и чудно!
   Спит земля в сиянье голубом…
   Что же мне так больно и так трудно?
   Жду ль чего? жалею ли о чем?
   Уж не жду от жизни ничего я,
   И не жаль мне прошлого ничуть;
   Я ищу свободы и покоя!
   Я б хотел забыться и заснуть!
   Но не тем холодным сном могилы…
   Я б желал навеки так заснуть,
   Чтоб в груди дремали жизни силы,
   Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
   Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
   Про любовь мне сладкий голос пел,
   Надо мной чтоб, вечно зеленея,
   Темный дуб склонялся и шумел.
   1841



   М. Ю. Лермонтов в годы студенчества.
   Худ. П. Е. Заболотский. 1840 г.

   Я не могу любовь определить,
   Но это страсть сильнейшая! любить
   Необходимость мне; и я любил
   Всем напряжением душевных сил.



   Из глубины монастырской кельи красота Тамары бросает вызов Демону… Все… конфликты родятся у Лермонтова около красоты. У него она одно из осложнений жизни, одна из помех для свободной души… Когда я читаю в песне о Стеньке Разине, как чествовал он когда-то Волгу персидской царевной, я невольно думаю именно о Лермонтове.

 Иннокентий Анненский.
 Из эссе «Символ красоты у русских писателей»




   Люблю, люблю одну!



   В. А. Лопухина в виде испанской монахини.
   Акварель М. Ю. Лермонтова




   В прозаическом отрывке «Я хочу рассказать вам…» Лермонтов высказал одну из заветнейших своих мыслей: «Во всяком сердце, во всякой жизни пробежало чувство, промелькнуло событие, которых никто никому не откроет, но они-то самые важные и есть, они-то обыкновенно и дают тайное направление чувствам и поступкам». В жизни самого Лермонтова таким чувством, давшим тайное направление многим его поступкам, а главное стихам, была его любовь к Варваре Александровне Лопухиной. В первой главе нашей книги представлены произведения, либо прямо к ней, «подруге юных дней», обращенные, либо в той или иной степени отражающие историю их отношений. На том же основании в этом же разделе поэма «Демон» печатается в варианте 1838 года, который был подарен Варваре Александровне с особым Посвящением.

 А. Марченко




   Будучи студентом, он был страстно влюблен… в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную Варвару Александровну Лопухину… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно. И едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения.

 Аким Шан-Гирей [1 - Аким Шан-Гирей троюродный брат поэта. Товарищ его детства и юности.].
 4 декабря 1831 года.
 День именин Варвары Лопухиной.
 Москва. Малая Молчановка

   Вечером, возвратясь. Вчера еще я дивился продолжительности моего счастья! Кто бы подумал, взглянув на нее, что она может быть причиною страданья!

 М. Ю. Лермонтов. Из дневниковых заметок



   «Она не гордой красотою…»


   Она не гордой красотою
   Прельщает юношей живых,
   Она не водит за собою
   Толпу вздыхателей немых.
   И стан ее не стан богини,
   И грудь волною не встает,
   И в ней никто своей святыни,
   Припав к земле, не признает.
   Однако все ее движенья,
   Улыбки, речи и черты
   Так полны жизни, вдохновенья,
   Так полны чудной простоты.
   Но голос душу проникает,
   Как вспоминанье лучших дней,
   И сердце любит и страдает,
   Почти стыдясь любви своей.
   1832


   К*
   («Мы случайно сведены судьбою…»)


   Мы случайно сведены судьбою,
   Мы себя нашли один в другом,
   И душа сдружилася с душою;
   Хоть пути не кончить им вдвоем!

   Так поток весенний отражает
   Свод небес далекий голубой,
   И в волне спокойной он сияет
   И трепещет с бурною волной.

   Будь, о будь моими небесами,
   Будь товарищ грозных бурь моих;
   Пусть тогда гремят они меж нами,
   Я рожден, чтобы не жить без них.

   Я рожден, чтоб целый мир был зритель
   Торжества иль гибели моей,
   Но с тобой, мой луч-путеводитель,
   Что хвала иль гордый смех людей!

   Души их певца не постигали,
   Не могли души его любить,
   Не могли понять его печали,
   Не могли восторгов разделить.
   1832



   Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «вот новость прочти», и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной.

 Аким Шан-Гирей.
 1835 год. Весна. Петербург



   К Л
   (Подражание Байрону)


   У ног других не забывал
   Я взор твоих очей;
   Любя других, я лишь страдал
   Любовью прежних дней;
   Так, память, демон-властелин,
   Все будит старину.
   И я твержу один, один:
   Люблю, люблю одну!
   Принадлежишь другому ты,
   Забыт певец тобой;
   С тех пор влекут меня мечты
   Прочь от земли родной;
   Корабль умчит меня от ней
   В безвестную страну,
   И повторит волна морей:
   Люблю, люблю одну!
   И не узнает шумный свет,
   Кто нежно так любим,
   Как я страдал и сколько лет
   Я памятью томим;
   И где бы я ни стал искать
   Былую тишину,
   Все сердце будет мне шептать:
   Люблю, люблю одну!
   1831




   В. А. Лопухина в атласном капоте и блондовом чепце, как она описана в «Княжне Лиговской».
   Акварель М. Ю. Лермонтова. 1836 г.



   …С самого начала нашего знакомства я не чувствовал к ней ничего особенного, кроме дружбы… говорить с ней, сделать ей удовольствие было мне приятно и только. Ее характер мне нравился: в нем видел я какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах. Одним словом, что-то первобытное, допотопное, что-то увлекающее частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки много ли надо, чтоб разбудить таящуюся искру?.. Во мне она вспыхнула; я был увлечен этой девушкой, я был околдован ею; вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе; она вырвала у меня признание, она разогрела во мне любовь, я предался ей как судьбе, она не требовала ни обещаний, ни клятв… но сама клялась любить меня вечно мы расстались она была без чувств, все приписывали то припадку болезни я один знал причину я уехал с твердым намерением возвратиться скоро. Она была моя я был в ней уверен, как в самом себе. Прошло три года разлуки, мучительные, пустые три года, я далеко подвинулся дорогой жизни, но драгоценное чувство следовало за мною. Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье. Но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, убийственную для них ни одна меня не привязала и вот, наконец, я вернулся на родину… я ее нашел замужем. Я проглотил свое бешенство из гордости… но один Бог видел, что происходило здесь.

 М. Ю. Лермонтов. Из драмы «Два брата».
 Январь 1836 года. Тарханы



   «Расстались мы, но твой портрет…»


   Расстались мы, но твой портрет
   Я на груди моей храню:
   Как бледный призрак лучших лет,
   Он душу радует мою.
   И, новым преданный страстям,
   Я разлюбить его не мог:
   Так храм оставленный все храм,
   Кумир поверженный все Бог!



   Ангел


   По небу полуночи ангел летел,
   И тихую песню он пел;
   И месяц, и звезды, и тучи толпой
   Внимали той песне святой.

   Он пел о блаженстве безгрешных духов
   Под кущами райских садов;
   О Боге великом он пел, и хвала
   Его непритворна была.

   Он душу младую в объятиях нес
   Для мира печали и слез;
   И звук его песни в душе молодой
   Остался без слов, но живой.

   И долго на свете томилась она,
   Желанием чудным полна;
   И звуков небес заменить не могли
   Ей скучные песни земли.
   1831


   Русалка


   Русалка плыла по реке голубой,
   Озаряема полной луной;
   И старалась она доплеснуть до луны
   Серебристую пену волны.

   И шумя и крутясь, колебала река
   Отраженные в ней облака;
   И пела русалка и звук ее слов
   Долетал до крутых берегов.

   И пела русалка: «На дне у меня
   Играет мерцание дня;
   Там рыбок златые гуляют стада;
   Там хрустальные есть города;

   И там на подушке из ярких песков
   Под тенью густых тростников
   Спит витязь, добыча ревнивой волны,
   Спит витязь чужой стороны.

   Расчесывать кольца шелковых кудрей
   Мы любим во мраке ночей,
   И в чело и в уста мы в полуденный час
   Целовали красавца не раз.

   Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
   Остается он хладен и нем;
   Он спит и, склонившись на перси ко мне,
   Он не дышит, не шепчет во сне!..»

   Так пела русалка над синей рекой,
   Полна непонятной тоской;
   И, шумно катясь, колебала река
   Отраженные в ней облака.
   1832–1836



   Тростник


   Сидел рыбак веселый
   На берегу реки,
   И перед ним по ветру
   Качались тростники.
   Сухой тростник он срезал
   И скважины проткнул,
   Один конец зажал он,
   В другой конец подул.
   И, будто оживленный,
   Тростник заговорил —
   То голос человека
   И голос ветра был.
   И пел тростник печально:
   «Оставь, оставь меня!
   Рыбак, рыбак прекрасный,
   Терзаешь ты меня!
   И я была девицей,
   Красавица была,
   У мачехи в темнице
   Я некогда цвела,
   И много слез горючих
   Невинно я лила;
   И раннюю могилу
   Безбожно я звала.
   И был сынок любимец
   У мачехи моей,
   Обманывал красавиц,
   Пугал честных людей.
   И раз пошли под вечер
   Мы на берег крутой
   Смотреть на сини волны,
   На запад золотой.
   Моей любви просил он,
   Любить я не могла,
   И деньги мне дарил он,
   Я денег не брала;
   Несчастную сгубил он,
   Ударив в грудь ножом,
   И здесь мой труп зарыл он
   На берегу крутом;
   И над моей могилой
   Взошел тростник большой,
   И в нем живут печали
   Души моей младой.
   Рыбак, рыбак прекрасный,
   Оставь же свой тростник.
   Ты мне помочь не в силах,
   А плакать не привык».
   1832


   «Есть речи – значенье…»


   Есть речи значенье
   Темно иль ничтожно,
   Но им без волненья
   Внимать невозможно.

   Как полны их звуки
   Безумством желанья!
   В них слезы разлуки,
   В них трепет свиданья.

   Не встретит ответа
   Средь шума мирского
   Из пламя и света
   Рожденное слово;

   Но в храме, средь боя
   И где я ни буду,
   Услышав, его я
   Узнаю повсюду.

   Не кончив молитвы,
   На звук тот отвечу,
   И брошусь из битвы
   Ему я навстречу.
   1839


   Молитва
   («В минуту жизни трудную…»)


   В минуту жизни трудную
   Теснится ль в сердце грусть:
   Одну молитву чудную
   Твержу я наизусть.

   Есть сила благодатная
   В созвучье слов живых,
   И дышит непонятная,
   Святая прелесть в них.

   С души как бремя скатится,
   Сомненье далеко —
   И верится, и плачется,
   И так легко, легко…
   1839




   Зарисовки В. А. Лопухиной в юнкерской тетради М. Ю. Лермонтова (1832–1834 гг.)

   Посылаю Вам стихотворение, которое случайно нашел в моих дорожных бумагах, оно мне довольно-таки нравится… Молитва странника: «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою».
   М. Ю. Лермонтов. Из письма М. А. Лопухиной [2 - Мария Александровна Лопухина. Старшая сестра Варвары.].
   15 февраля 1838 года. Петербург


   Молитва странника


   Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
   Пред твоим образом, ярким сиянием,
   Не о спасении, не перед битвою,
   Не с благодарностью иль покаянием,

   Не за свою молю душу пустынную,
   За душу странника в свете безродного;
   Но я вручить хочу деву невинную
   Теплой заступнице мира холодного.

   Окружи счастием душу достойную;
   Дай ей сопутников, полных внимания,
   Молодость светлую, старость покойную,
   Сердцу незлобному мир упования.

   Срок ли приблизится часу прощальному
   В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
   Ты восприять пошли к ложу печальному
   Лучшего ангела душу прекрасную.
   1837



   Приехала в Петербург В.А. с мужем, проездом за границу. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки; только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну, как вы здесь живете? Почему же это вы? Потому что я спрашиваю про двоих. Живем, как Бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть. Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно лет десять тому назад.

 Аким Шан-Гирей

   Варинька и Николай Федорович были у нас в Петербурге. Поехала купаться в Апсель близ Ревеля. Очень худа, слаба. Ребенок, что родила, умер на третий день, а Олинька здорова.

 13 июля 1838 года. Петербург.
 Е. А. Верещагина дочери А. М. Верещагиной-Хюгель



   Ребенку [3 - Первый биограф Лермонтова П. Висковатов, заставший в живых многих современников поэта, утверждает, что стихотворение адресовано ребенку Варвары Александровны Лопухиной-Бахметевой, двухлетней Ольге, отсюда и обращение в мужском роде: «…ты на нее похож», как и предписывали грамматические правила той поры.]

   О грезах юности томим воспоминаньем,
   С отрадой тайною и тайным содроганьем,
   Прекрасное дитя, я на тебя смотрю…
   О, если б знало ты, как я тебя люблю!
   Как милы мне твои улыбки молодые,
   И быстрые глаза, и кудри золотые,
   И звонкий голосок! Не правда ль, говорят,
   Ты на нее похож? Увы! года летят;
   Страдания ее до срока изменили,
   Но верные мечты тот образ сохранили
   В груди моей; тот взор, исполненный огня,
   Всегда со мной. А ты, ты любишь ли меня?
   Не скучны ли тебе непрошеные ласки?
   Не слишком часто ль я твои целую глазки?
   Слеза моя ланит твоих не обожгла ль?
   Смотри ж, не говори ни про мою печаль,
   Ни вовсе обо мне… К чему? Ее, быть может,
   Ребяческий рассказ рассердит иль встревожит…

   Но мне ты все поверь. Когда в вечерний час,
   Пред образом с тобой заботливо склонясь,
   Молитву детскую она тебе шептала
   И в знаменье креста персты твои сжимала,
   И все знакомые родные имена
   Ты повторял за ней, скажи, тебя она
   Ни за кого еще молиться не учила?
   Бледнея, может быть, она произносила
   Название, теперь забытое тобой…
   Не вспоминай его… Что имя? звук пустой!
   Дай Бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.
   Но если как-нибудь, когда-нибудь, случайно
   Узнаешь ты его ребяческие дни
   Ты вспомни, и его, дитя, не прокляни!
   1838



   Сон


   В полдневный жар в долине Дагестана
   С свинцом в груди лежал недвижим я;
   Глубокая еще дымилась рана,
   По капле кровь точилася моя.

   Лежал один я на песке долины;
   Уступы скал теснилися кругом,
   И солнце жгло их желтые вершины
   И жгло меня но спал я мертвым сном.

   И снился мне сияющий огнями
   Вечерний пир в родимой стороне.
   Меж юных жен, увенчанных цветами,
   Шел разговор веселый обо мне.

   Но, в разговор веселый не вступая,
   Сидела там задумчиво одна,
   И в грустный сон душа ее младая
   Бог знает чем была погружена;

   И снилась ей долина Дагестана;
   Знакомый труп лежал в долине той;
   В его груди, дымясь, чернела рана,
   И кровь лилась хладеющей струей.
   1841



   Мы с ним так дружны были он мне правнучатый брат и всегда называл: cousine, а я его cousin и любила как родного брата. Так меня здесь и знали под именем charmante cousine Лермонтова… Он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала… А тут еще любовь: он был страстно влюблен в В. А. Бахметеву… я думаю, он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был.

 Екатерина Быховец. Из письма.
 Август 1841 года. Пятигорск



   «Нет, не тебя так пылко я люблю…»


   Нет, не тебя так пылко я люблю,
   Не для меня красы твоей блистанье;
   Люблю в тебе я прошлое страданье
   И молодость погибшую мою.

   Когда порой я на тебя смотрю,
   В твои глаза вникая долгим взором:
   Таинственным я занят разговором,
   Но не с тобой я сердцем говорю.

   Я говорю с подругой юных дней,
   В твоих чертах ищу черты другие,
   В устах живых уста давно немые,
   В глазах огонь угаснувших очей.
   1841



   Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна. Ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву отказалась. За границу отказалась и заявила, что решительно не хочет больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу эти расстройства к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений…

 Сентябрь 1841 года. М. А. Лопухина.
 Из письма А. М. Верещагиной-Хюгель



   Любовь мертвеца


   Пускай холодною землею
   Засыпан я,
   О друг! всегда, везде с тобою
   Душа моя.
   Любви безумного томленья,
   Жилец могил,
   В стране покоя и забвенья
   Я не забыл.

   Без страха в час последней муки
   Покинув свет,
   Отрады ждал я от разлуки,
   Разлуки нет!
   Я видел прелесть бестелесных
   И тосковал,
   Что образ твой в чертах небесных
   Не узнавал.

   Что мне сиянье Божьей власти
   И рай святой?
   Я перенес земные страсти
   Туда с собой!
   Ласкаю я мечту родную
   Везде одну,
   Желаю, плачу и ревную,
   Как в старину.

   Коснется ль чуждое дыханье
   Твоих ланит,
   Душа моя в немом страданье
   Вся задрожит.
   Случится ль, шепчешь, засыпая,
   Ты о другом,
   Твои слова текут, пылая,
   По мне огнем.

   Ты не должна любить другого,
   Нет, не должна!
   Ты с мертвецом святыней слова
   Обручена!
   Увы! твой страх, твои моленья,
   К чему оне?
   Ты знаешь, мира и забвенья
   Не надо мне.
   1841



   Оправдание


   Когда одни воспоминанья
   О заблуждениях страстей,
   На место славного названья,
   Твой друг оставит меж людей

   И будет спать в земле безгласно
   То сердце, где кипела кровь,
   Где так безумно, так напрасно
   С враждой боролася любовь,

   Когда пред общим приговором
   Ты смолкнешь, голову склоня,
   И будет для тебя позором
   Любовь безгрешная твоя, —

   Того, кто страстью и пороком
   Затмил твои младые дни,
   Молю: язвительным упреком
   Ты в оный час не помяни.

   Но пред судом толпы лукавой
   Скажи, что судит нас иной
   И что прощать святое право
   Страданьем куплено тобой.
   1841


   «Они любили друг друга так долго и нежно…»

   Sie liebten sich beide, doch keiner
   Wollt'es dem andern gestehn.
 Heine [4 - Они любили друг друга, но ни один не желал признаться в этом другому. Гейне (нем.).]


   Они любили друг друга так долго и нежно,
   С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
   Но, как враги, избегали признанья и встречи,
   И были пусты и хладны их краткие речи.

   Они расстались в безмолвном и гордом страданье
   И милый образ во сне лишь порою видали.
   И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
   Но в мире новом друг друга они не узнали.
   1841




   Автопортрет в бурке был сделан Лермонтовым для В. А. Лопухиной и отослан вместе с поэмой «Демон» осенью 1838 г.



   Публикуемый в нашем сборнике вариант поэмы «Демон» (так называемая шестая, лопухинская редакция) окончен 8 сентября 1838 года и тогда же отослан Варваре Александровне Лопухиной-Бахметевой. Копию Михаил Юрьевич заказал переписчику, но титульный лист сделал сам. Кроме того, поэт велел переписчику пропустить несколько строк после четверостишия: «Средь полей необозримых/ В небе ходят без следа / Облаков неуловимых / Волокнистые стада…» и эти пропущенные строки вписал в перебеленный каллиграфически текст сам, собственноручно, знакомым подруге юных дней почерком:

   Час разлуки, час свиданья —
   Им ни радость, ни печаль;
   Им в грядущем нет желанья
   И прошедшего не жаль.
   В час томительный несчастья
   Ты о них лишь вспомяни;
   Будь к земному без участья
   И беспечна как они.
   Тем же почерком написано и обращенное к Варваре Александровне «Посвящение» (публикуется в конце поэмы), понятное лишь им двоим воспоминание о днях их первой юности, о зимнем предрождественском вечере, когда Мишель впервые прочитал милой соседке ранний вариант поэмы о Демоне, а потом и рисовал ее в костюме испанской монахини.

 А. М. [5 - Здесь и далее инициалы А. М. означают Алла Марченко (составитель).]



   Демон


   1838 года сентября 8 дня
 //-- Часть I --// 
   Печальный Демон, дух изгнанья,
   Летал над грешною землей,
   И лучших дней воспоминанья
   Пред ним теснилися толпой;
   Тех дней, когда в жилище света
   Блистал он, чистый херувим;
   Когда бегущая комета
   Улыбкой ласковой привета
   Любила поменяться с ним;
   Когда сквозь вечные туманы,
   Познанья жадный, он следил
   Кочующие караваны
   В пространстве брошенных светил;
   Когда он верил и любил,
   Счастливый первенец творенья!
   Не знал ни страха, ни сомненья,
   И не грозил душе его
   Веков бесплодных ряд унылый;
   И много, много и всего
   Припомнить не имел он силы!

   С тех пор отверженный блуждал
   В пустыне мира без приюта.
   Вослед за веком век бежал,
   Как за минутою минута,
   Однообразной чередой.
   Ничтожной властвуя землей,
   Он сеял зло без наслажденья.
   Нигде искусству своему
   Он не встречал сопротивленья —
   И зло наскучило ему!

   И над вершинами Кавказа
   Изгнанник рая пролетал:
   Под ним Казбек, как грань алмаза,
   Снегами вечными сиял;
   И, глубоко внизу чернея,
   Как трещина, жилище змея,
   Вился излучистый Дарьял;
   И Терек, прыгая, как львица
   С косматой гривой на хребте,
   Ревел и хищный зверь, и птица,
   Кружась в лазурной высоте,
   Глаголу вод его внимали;
   И золотые облака
   Из южных стран, издалека
   Его на север провожали;
   И скалы тесною толпой,
   Таинственной дремоты полны,
   Над ним склонялись головой,
   Следя мелькающие волны;
   И башни замков на скалах
   Смотрели грозно сквозь туманы
   У врат Кавказа на часах
   Сторожевые великаны!
   И дик и чуден был вокруг
   Весь Божий мир; но гордый дух
   Презрительным окинул оком
   Творенье Бога своего,
   И на челе его высоком
   Не отразилось ничего.

   И перед ним иной картины
   Красы живые расцвели;
   Роскошной Грузии долины
   Ковром раскинулись вдали.
   Счастливый, пышный край земли!
   Столпообразные раины,
   Звонко-бегущие ручьи
   По дну из камней разноцветных,
   И кущи роз, где соловьи
   Поют красавиц, безответных
   На сладкий голос их любви;
   Чинар развесистые сени,
   Густым венчанные плющом;
   Ущелья, где палящим днем
   Таятся робкие олени;
   И блеск, и жизнь, и шум листов,
   Стозвучный говор голосов,
   Дыханье тысячи растений;
   И полдня сладострастный зной,
   И ароматною росой
   Всегда увлаженные ночи;
   И звезды яркие, как очи,
   Как взор грузинки молодой!
   Но, кроме зависти холодной,
   Природы блеск не возбудил
   В груди изгнанника бесплодной
   Ни новых чувств, ни новых сил:
   И все, что пред собой он видел,
   Он презирал иль ненавидел.

   Высокий дом, широкий двор
   Седой Гудал себе построил;
   Трудов и слез он много стоил
   Рабам, послушным с давних пор.
   С утра на скат соседних гор
   От стен его ложатся тени;
   В скале нарублены ступени,
   Они от башни угловой
   Ведут к реке; по ним, мелькая,
   Покрыта белою чадрой [6 - Белое покрывало. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)],
   Княжна Тамара молодая
   К Арагве ходит за водой.

   Всегда безмолвно на долины
   Глядел с утеса мрачный дом:
   Но пир большой сегодня в нем,
   Звучит зурна [7 - Род флейты. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)], и льются ви́ны!
   Гудал сосватал дочь свою,
   На пир он созвал всю семью.
   На кровле, устланной коврами,
   Сидит невеста меж подруг.
   Средь игр и песен их досуг
   Проходит; дальними горами
   Уж спрятан солнца полукруг.

   И вот Тамара молодая
   Берет свой бубен расписной;
   В ладони мерно ударяя,
   Запели все, одной рукой
   Кружа его над головой,
   Увлечена летучей пляской,
   Она забыла мир земной;
   Ее узорною повязкой
   Играет ветер; как волна,
   Нескромной думою полна,
   Грудь подымается высоко;
   Уста бледнеют и дрожат,
   И жадной страсти полон взгляд,
   Как страсть палящий и глубокий!
   Клянусь полночною звездой,
   Лучом заката и востока,
   Властитель Персии златой
   И ни единый царь земной
   Не целовал такого ока!
   Гарема брызжущий фонтан
   Ни разу жаркою порою
   Своей алмазною росою
   Не омывал подобный стан!
   Еще ничья рука земная,
   По милому челу блуждая,
   Таких волос не расплела;
   С тех пор как мир лишен был рая,
   Клянусь, красавица такая
   Под солнцем юга не цвела!..

   В последний раз она плясала.
   Увы! заутра ожидала
   Ее, наследницу Гудала,
   Свободы резвую дитя,
   Судьба печальная рабыни,
   Отчизна, чуждая поныне,
   И незнакомая семья.
   И часто грустное сомненье
   Темнило светлые черты;
   Но были все ее движенья
   Так стройны, полны выраженья,
   Так полны чудной простоты,
   Что если б враг небес и рая
   В то время на нее взглянул,
   То, прежних братий вспоминая,
   Он отвернулся б и вздохнул.

   И Демон видел… На мгновенье
   Неизъяснимое волненье
   В себе почувствовал он вдруг;
   Немой души его пустыню
   Наполнил благодатный звук;
   И вновь постигнул он святыню
   Любви, добра и красоты!
   И долго сладостной картиной
   Он любовался; и мечты
   О прошлом счастье цепью длинной,
   Как будто за звездой звезда,
   Пред ним катилися тогда.
   Прикованный незримой силой,
   Он с новой думой стал знаком,
   В нем чувство вдруг заговорило
   Родным, понятным языком.
   То был ли признак возрожденья?..
   Он подойти хотел не мог!
   Забыть? Забвенья не дал Бог —
   Да он и не взял бы забвенья!

   На брачный пир к закату дня,
   Измучив доброго коня,
   Спешил жених нетерпеливый;
   Арагвы светлой он счастливо
   Достиг зеленых берегов.
   Под тяжкой ношею даров
   Едва, едва переступая,
   За ним верблюдов длинный ряд
   Дорогой тянется, мелькая:
   Их колокольчики звенят.
   Он сам, властитель Синодала,
   Ведет богатый караван;
   Ремнем затянут стройный стан,
   Оправа сабли и кинжала
   Блестит на солнце; за спиной
   Ружье с насечкой вырезной.
   Играет ветер рукавами
   Его чухи [8 - Верхняя грузинская одежда. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)], кругом она
   Вся галуном обведена.
   Цветными вышито шелками
   Его седло, узда с кистями.
   Под ним весь в мыле конь лихой
   Бесценной масти золотой;
   Питомец резвый Карабаха
   Прядет ушьми и, полный страха,
   Храпя, косится с крутизны
   На пену скачущей волны.
   Опасен, узок путь прибрежный:
   Утесы с левой стороны,
   Направо глубь реки мятежной.
   Уж поздно. На вершине снежной
   Румянец гаснет; встал туман;
   Прибавил шагу караван.

   И вот часовня на дороге…
   Тут с давних лет почиет в Боге
   Какой-то князь, теперь святой,
   Убитый мстительной рукой.
   С тех пор на праздник иль на битву,
   Куда бы путник ни спешил,
   Всегда усердную молитву
   Он у часовни приносил,
   И та молитва сберегала
   От мусульманского кинжала;
   Но презрел молодой жених
   Обычай прадедов своих;
   Его коварною мечтою
   Лукавый Демон возмущал;
   Он, в мыслях, под ночною тьмою
   Уста невесты целовал!
   Вдруг впереди мелькнули двое,
   И больше выстрел! Что такое?
   Привстав на звонких стременах,
   Надвинув на́ брови папах [9 - Баранья шапка, персидская. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)],
   Отважный князь не молвил слова;
   В руке сверкнул турецкий ствол,
   Нагайка щелк! и, как орел,
   Он кинулся… и выстрел снова!
   И дикий крик, и стон глухой
   Промчался в тишине долины!
   Недолго продолжался бой,
   Бежали робкие грузины.

   И стихло все. Теснясь толпой,
   Верблюды с ужасом смотрели
   На трупы всадников: порой
   Их колокольчики звенели.
   Разграблен пышный караван,
   И над телами христиан
   Чертит круги ночная птица.
   Не ждет их мирная гробница
   Под слоем монастырских плит,
   Где прах отцов их был зарыт.
   Не придут сестры с матерями,
   Покрыты белыми чадрами,
   С тоской, рыданьем и мольбами
   На гроб их из далеких мест!
   Зато усердною рукою
   Здесь у дороги над скалою
   На память водрузится крест,
   И плющ, разросшийся весною,
   Его, ласкаясь, обовьет
   Своею сеткой изумрудной;
   И, своротив с дороги трудной,
   Порой усталый пешеход
   Под Божьей тенью отдохнет.

   Несется конь быстрее лани,
   Храпит и рвется будто к брани,
   То вдруг осадит на скаку,
   Прислушается к ветерку,
   Широко ноздри раздувая,
   То, разом в землю ударяя
   Шипами звонкими копыт,
   Взмахнув растрепанною гривой,
   Вперед без памяти летит.
   На нем есть всадник молчаливый:
   Он бьется на седле порой,
   Припав на гриву головой.
   Уж он не правит поводами,
   Задвинул ноги в стремена,
   И кровь широкими струями
   На чепраке его видна.
   Скакун надежный господина
   Из боя вынес как стрела,
   Но злая пуля осетина
   Его во мраке догнала.

   В семье Гудала плач и стоны,
   Толпится на дворе народ:
   Чей конь примчался запаленный?
   Кто бледный всадник у ворот?
   Недолго жениха младого,
   Невеста, взор твой ожидал.
   Сдержал он княжеское слово,
   На брачный пир он прискакал;
   Увы! Но никогда уж снова
   Не сядет на коня лихого.

   На беззаботную семью,
   Как гром, слетела Божья кара!
   Упала на постель свою,
   Рыдает бедная Тамара;
   Слеза катится за слезой,
   Грудь высоко и трудно дышит;
   И вот она как будто слышит
   Волшебный голос над собой:

   «Не плачь, дитя! не плачь напрасно!
   Твоя слеза на труп безгласный
   Живой росой не упадет;
   Она лишь взор туманит ясный,
   Ланиты девственные жжет.
   Он далеко; он не узнает,
   Не оценит тоски твоей;
   Небесный свет теперь ласкает
   Бесплотный взор его очей;
   Он слышит райские напевы…
   Что жизни мелочные сны
   И стон и слезы бедной девы
   Для гостя райской стороны?
   Нет, жребий смертного творенья,
   Поверь мне, ангел мой земной,
   Не стоит одного мгновенья
   Твоей печали дорогой.

   На воздушном океане,
   Без руля и без ветрил,
   Тихо плавают в тумане
   Хоры стройные светил;
   Средь полей необозримых
   В небе ходят без следа
   Облаков неуловимых
   Волокнистые стада;
   Час разлуки, час свиданья —
   Им ни радость, ни печаль;
   Им в грядущем нет желанья
   И прошедшего не жаль.
   В день томительный несчастья
   Ты об них лишь вспомяни;
   Будь к земному без участья
   И беспечна, как они.

   Лишь только ночь своим покровом
   Долины ваши осенит,
   Лишь только мир, волшебным словом
   Завороженный, замолчит,
   Лишь только ветер над скалою
   Увядшей шевельнет травою,
   И птичка, спрятанная в ней,
   Порхнет во мраке веселей,
   И под лозою виноградной,
   Росу небес глотая жадно,
   Цветок распустится ночной,
   Лишь только месяц золотой
   Из-за горы тихонько встанет
   И на тебя украдкой взглянет,
   К тебе я стану прилетать!
   Гостить я буду до денницы
   И на шелковые ресницы
   Сны золотые навевать…»

   Слова умолкли. В отдаленье
   Вослед за звуком умер звук.
   Она, вскочив, глядит вокруг;
   Невыразимое смятенье
   В ее груди: печаль, испуг,
   Восторга пыл ничто в сравненье!
   Все чувства в ней кипели вдруг,
   Душа рвала свои оковы,
   Огонь по жилам пробегал,
   И этот голос чудно-новый,
   Ей мнилось, все еще звучал.
   И перед утром сон желанный
   Глаза усталые смежил,
   Но мысль ее он возмутил
   Мечтой пророческой и странной.
   Пришлец туманный и немой,
   Красой блистая неземной,
   К ее склонился изголовью;
   И взор его с такой любовью,
   Так грустно на нее смотрел,
   Как будто он об ней жалел.
   То не был ангел-небожитель,
   Ее Божественный хранитель:
   Венец из радужных лучей
   Не украшал его кудрей.
   То не был ада дух ужасный,
   Порочный мученик о нет!
   Он был похож на вечер ясный —
   Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет!
 //-- Часть II --// 
   «Отец, отец! оставь угрозы,
   Свою Тамару не брани;
   Я плачу, видишь эти слезы,
   Уже не первые они!
   Не буду я ничьей женою,
   Скажи моим ты женихам;
   Супруг мой взят сырой землею,
   Другому сердца не отдам.
   С тех пор как труп его кровавый
   Мы схоронили под горой,
   Меня тревожит дух лукавый
   Неотразимою мечтой.
   В тиши ночной меня тревожит
   Толпа печальных, странных снов;
   Молиться днем душа не может:
   Мысль далеко от звука слов!
   Огонь по жилам пробегает,
   Я сохну, вяну день от дня.
   Отец! душа моя страдает,
   Отец мой, пощади меня!
   Отдай в священную обитель
   Дочь безрассудную свою,
   Там защитит меня Спаситель,
   Пред ним тоску мою пролью;
   На свете нет уж мне веселья…
   Святыни миром осеня,
   Пусть примет сумрачная келья,
   Как гроб, заранее меня».

   И в монастырь уединенный
   Ее родные отвезли,
   И власяницею смиренной
   Грудь молодую облекли.
   Но и в монашеской одежде,
   Как под узорною парчой,
   Все беззаконною мечтой
   В ней сердце билося, как прежде.
   Пред алтарем, при блеске свеч,
   В часы божественного пенья,
   Знакомая среди моленья
   Ей часто слышалася речь;
   Под сводом сумрачного храма
   Знакомый образ иногда
   Скользил без звука и следа
   В тумане легком фимиама:
   Он так смотрел! Он так манил!
   Он, мнилось, так несчастлив был!

   В прохладе меж двумя холмами
   Таился монастырь святой:
   Чинар и тополей рядами
   Он окружен был, и порой,
   Когда ложилась ночь в ущелье,
   Сквозь них мерцала в окнах кельи
   Лампада грешницы младой.
   Кругом, в тени дерев миндальных,
   Где ряд стоит крестов печальных,
   Безмолвных сторожей гробниц,
   Спевались хоры легких птиц.
   По камням прыгали, шумели
   Ключи студеною волной
   И, под нависшею скалой
   Сливаясь дружески в ущелье,
   Катились дале меж кустов,
   Покрытых инеем цветов.

   На север видны были горы.
   При блеске утренней Авроры,
   Когда синеющий дымок
   Курится в глубине долины
   И, обращаясь на восток,
   Зовут к молитве муэцины,
   И звучный колокола глас
   Дрожит, обитель пробуждая;
   В торжественный и мирный час,
   Когда грузинка молодая
   С кувшином длинным за водой
   С горы спускается крутой,
   Вершины цепи снеговой
   Светло-лиловою стеной
   На чистом небе рисовались;
   А в час заката одевались
   Они румяной пеленой.
   И между них, прорезав тучи,
   Стоял, всех выше головой,
   Казбек, Кавказа царь могучий,
   В чалме и ризе парчевой.

   Но Демон огненным дыханьем
   Тамары душу запятнал,
   И Божий мир своим блистаньем
   Восторга в ней не пробуждал.
   Страсть безотчетная как тенью
   Жизнь осенила перед ней;
   И стало все предлог мученью,
   И утра луч и мрак ночей.
   Бывало, только ночи сонной
   Прохлада землю обоймет,
   Перед божественной иконой
   Она в безумье упадет
   И плачет, и в ночном молчанье
   Ее тяжелое рыданье
   Тревожит путника вниманье,
   Сквозь шум далекого ручья
   И трель живую соловья.
   Бывало, разбросав на плечи
   Волну кудрей своих, она
   Стоит без мысли, холодна,
   И странные лепечут речи
   Ее дрожащие уста;
   И грудь желание волнует,
   И чудный призрак все рисует
   Пред нею в сумраке мечта.
   Утомлена борьбой всегдашной,
   Склонится ли на ложе сна —
   Подушка жжет, ей душно, страшно,
   И вся, вскочив, дрожит она.

   .
   .

   Вечерней мглы покров воздушный
   Уж холмы Грузии одел;
   Привычке сладостной послушный,
   В обитель Демон прилетел;
   Но долго, долго он не смел
   Святыню мирного приюта
   Нарушить. И была минута,
   Когда казался он готов
   Оставить умысел жестокой.
   Задумчив у стены высокой
   Он бродит. От его шагов
   Без ветра лист в тени трепещет.
   Он поднял взор: ее окно,
   Озарено лампадой, блещет:
   Кого-то ждет она давно!
   И вот средь общего молчанья
   Чингуры [10 - Род гитары. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)] стройное бряцанье
   И звуки песни раздались.
   И звуки те лились, лились,
   Как слезы, мерно друг за другом;
   И эта песнь была нежна,
   Как будто для земли она
   Была на небе сложена.
   Не ангел ли с забытым другом
   Вновь повидаться захотел,
   Сюда украдкою слетел
   И о былом ему пропел,
   Чтоб усладить его мученье?..
   Тоску любви, ее волненье
   Постигнул Демон в первый раз.
   Он хочет в страхе удалиться —
   Его крыло не шевелится!
   И чудо! Из померкших глаз
   Слеза тяжелая катится…
   Поныне возле кельи той
   Насквозь прожженный виден камень
   Слезою жаркою, как пламень,
   Нечеловеческой слезой.

   И входит он, любить готовый,
   С душой, открытой для добра;
   И мыслит он, что жизни новой
   Пришла желанная пора.
   Неясный трепет ожиданья,
   Страх неизвестности немой,
   Как будто в первое свиданье
   Спознались с гордою душой.
   То было злое предвещанье!
   Он входит, смотрит перед ним
   Посланник рая, херувим,
   Хранитель грешницы прекрасной,
   Стоит с блистающим челом
   И от врага с улыбкой ясной
   Приосенил ее крылом.
   И луч божественного света
   Вдруг ослепил нечистый взор,
   И вместо сладкого привета
   Раздался тягостный укор.

   «Дух беспокойный, дух порочный,
   Кто звал тебя во тьме полночной?
   Твоих поклонников здесь нет.
   Зло не дышало здесь поныне;
   К моей любви, к моей святыне
   Не пролагай преступный след.
   Кто звал тебя?»

   Ему в ответ
   Злой дух коварно усмехнулся,
   Зарделся ревностию взгляд,
   И вновь в душе его проснулся
   Старинной ненависти яд.
   «Она моя, сказал он грозно,
   Оставь ее, она моя;
   Отныне жить нельзя нам розно,
   И ей, как мне, ты не судья.
   На сердце, полное гордыни,
   Я наложил печать мою;
   Здесь больше нет твоей святыни,
   Здесь я владею и люблю!..»
   И ангел грустными очами
   На жертву бедную взглянул
   И медленно, взмахнув крылами,
   В эфире неба потонул.

   .

   Тамара
   О! кто ты? речь твоя опасна!
   Тебя послал мне ад иль рай?
   Чего ты хочешь?

   Демон
   Ты прекрасна.

   Тамара
   Но молви! кто ж ты? Отвечай…

   Демон
   Я тот, которому внимала
   Ты в полуночной тишине,
   Чья мысль душе твоей шептала,
   Чью грусть ты смутно отгадала,
   Чей образ видела во сне.
   Я тот, чей взор надежду губит,
   Едва надежда расцветет,
   Я тот, кого никто не любит
   И все живущее клянет;
   Ничто пространство мне и годы,
   Я бич рабов моих земных,
   Я враг небес, я зло природы,
   И, видишь, я у ног твоих.
   Тебе принес я в умиленье
   Молитву тихую любви,
   Земное первое мученье
   И слезы первые мои;
   О, выслушай, из сожаленья!
   Меня добру и небесам
   Ты возвратить могла бы словом.
   Твоей любви святым покровом
   Одетый, я предстал бы там,
   Как новый ангел в блеске новом;
   О! только выслушай, молю;
   Я раб твой, я тебя люблю!

   Когда я в первый раз увидел
   Твой чудный, твой волшебный взор,
   Я тайно вдруг возненавидел
   Мою свободу, как позор.
   Своею властью недовольный,
   Я позавидовал невольно
   Неполным радостям людей;
   В бескровном сердце луч нежданный
   Опять затеплился живей,
   И грусть на дне старинной раны
   Вдруг шевельнулася, как змей.
   Что без тебя теперь мне вечность,
   Моих владений бесконечность?
   Пустые, звучные слова;
   Обширный храм без божества!

   Тамара
   Оставь меня, о дух лукавый!
   Молчи, не верю я врагу!
   Творец увы! я не могу
   Молиться; тайною отравой
   Мой ум слабеющий объят.
   Послушай, ты меня погубишь!
   Твои слова огонь и яд…
   Скажи, зачем меня ты любишь?

   Демон
   Зачем, красавица? Увы,
   Не знаю. Полон жизни новой,
   С моей преступной головы
   Я гордо снял венец терновый,
   Я все былое бросил в прах:
   Мой рай, мой ад в твоих очах.
   Люблю тебя нездешней страстью,
   Как полюбить не можешь ты:
   Всем упоением, всей властью
   Бессмертной мысли и мечты!
   В душе моей с начала мира
   Твой образ был напечатлен;
   Передо мной носился он
   В пустынях вечного эфира.
   Давно, тревожа мысль мою,
   Мне имя сладкое звучало —
   Во дни блаженства мне в раю
   Одной тебя недоставало!
   О! Если б ты могла понять,
   Какое горькое томленье
   Всю жизнь, века, без разделенья
   И наслаждаться и страдать,
   За зло похвал не ожидать,
   Ни за добро вознагражденья!
   Жить для себя, скучать собой,
   И этой долгою борьбой
   Без торжества, без примиренья;
   Всегда жалеть и не желать;
   Все знать, все чувствовать, все видеть,
   Стараться все возненавидеть —
   И все на свете презирать!

   Лишь только Божие проклятье
   Исполнилось, с того же дня
   Природы жаркие объятья
   Навек остыли для меня;
   Синело предо мной пространство,
   Я видел брачное убранство
   Светил, знакомых мне давно:
   Они текли в венцах из злата!
   Но что же? прежнего собрата
   Не узнавало ни одно.
   Изгнанников, себе подобных,
   Я звать в отчаянии стал,
   Но слов и лиц и взоров злобных,
   Увы, я сам не узнавал.
   И в страхе я, взмахнув крылами,
   Помчался но куда? зачем?
   Не знаю… прежними друзьями
   Я был отвергнут; как Эдем,
   Мир для меня стал глух и нем:
   По вольной прихоти теченья
   Так поврежденная ладья
   Без парусов и без руля
   Плывет, не зная назначенья;
   Так ранней утренней порой
   Отрывок тучи громовой,
   В лазурной вышине чернея,
   Один, нигде пристать не смея,
   Летит без цели и следа
   Бог весть откуда и куда!

   Как часто на вершине льдистой,
   Один меж небом и землей,
   Под кровом радуги огнистой
   Сидел я мрачный и немой,
   И белогривые метели,
   Как львы, у ног моих ревели;
   Как часто, подымая прах,
   В борьбе с могучим ураганом,
   Одетый молньей и туманом,
   Я шумно мчался в облаках,
   Чтобы в толпе стихий мятежной
   Сердечный ропот заглушить,
   Спастись от думы неизбежной
   И незабвенное забыть!
   Что повесть тягостных лишений,
   Трудов и бед толпы людской,
   Грядущих, прошлых поколений,
   Перед минутою одной
   Моих непризнанных мучений?
   Что люди? Что их жизнь и труд?
   Они прошли, они пройдут —
   Надежда есть, ждет правый суд:
   Простить он может, хоть осудит!
   Моя ж печаль бессменно тут,
   И ей конца, как мне, не будет;
   И не вздремнуть в могиле ей!
   Она то ластится, как змей,
   То жжет и плещет, будто пламень,
   То давит мысль мою, как камень,
   Мечтаний прежних и страстей
   Несокрушимый мавзолей!

   Тамара
   Зачем мне знать твои печали?
   Зачем ты жалуешься мне?
   Ты согрешил…

   Демон
   Против тебя ли?

   Тамара
   Нас могут слышать!..

   Демон
   Мы одне.

   Тамара
   А Бог?

   Демон
   На нас не кинет взгляда;
   Он занят небом не землей!

   Тамара
   А наказанье муки ада?

   Демон
   Так что ж? ты будешь там со мной.
   Мы, дети вольные эфира,
   Тебя возьмем в свои края;
   И будешь ты царицей мира,
   Подруга вечная моя.
   Без сожаленья, без участья
   Смотреть на землю станешь ты,
   Где нет ни истинного счастья,
   Ни долговечной красоты;
   Где преступленья лишь да казни,
   Где страсти мелкой только жить,
   Где не умеют без боязни
   Ни ненавидеть, ни любить.

   Иль ты не знаешь, что такое
   Людей минутная любовь?
   Волненье крови молодое,
   Но дни бегут и стынет кровь.
   Кто устоит против разлуки,
   Соблазна новой красоты,
   Против усталости и скуки
   И своенравия мечты?
   И пусть другие б утешались
   Ничтожным жребием своим:
   Их думы неба не касались,
   Мир лучший недоступен им.
   Но ты, прекрасное созданье,
   Не в жертву им обречена;
   Тебя иное ждет страданье,
   Иных восторгов глубина.
   Оставь же прежние желанья
   И жалкий свет его судьбе;
   Пучину гордого познанья
   Взамен открою я тебе.
   О! верь мне! Я один поныне
   Тебя постиг и оценил:
   Избрав тебя моей святыней,
   Я власть у ног твоих сложил.
   Твоей любви я жду, как дара,
   И вечность дам тебе за миг:
   В любви, как в злобе, верь, Тамара,
   Я неизменен и велик!
   Толпу духов моих служебных
   Я приведу к твоим стопам,
   Прислужниц легких и волшебных
   Тебе, красавица, я дам;
   И для тебя с звезды восточной
   Сорву венец я золотой;
   Возьму с цветов росы полночной,
   Его усыплю той росой.
   Лучом румяного заката
   Твой стан, как лентой, обовью,
   Дыханьем чистым аромата
   Окрестный воздух напою.
   Всечасно дивною игрою
   Твой слух лелеять буду я;
   Чертоги пышные построю
   Из бирюзы и янтаря.
   Я опущусь на дно морское,
   Я полечу за облака,
   Я дам тебе все, все земное –
   Люби меня!

   И он слегка
   Коснулся жаркими устами
   Ее трепещущим губам,
   И лести сладкими речами
   Он отвечал ее мольбам.
   Могучий взор смотрел ей в очи;
   Он жег ее; во мраке ночи
   Над нею прямо он сверкал,
   Неотразимый, как кинжал.
   Увы! злой дух торжествовал…
   Смертельный яд его лобзанья
   Мгновенно кровь ее проник;
   Мучительный, но слабый крик
   Ночное возмутил молчанье.
   В нем было все: любовь, страданье,
   Упрек с последнею мольбой
   И безнадежное прощанье —
   Прощанье с жизнью молодой!..

   В то время сторож полуночный
   Один вокруг стены крутой,
   Когда ударил час урочный,
   Бродил с чугунною доской;
   И под окошком девы юной
   Он шаг свой мерный укротил
   И руку над доской чугунной,
   Смутясь душой, остановил;
   И сквозь окрестное молчанье,
   Ему казалось, слышал он
   Двух уст согласное лобзанье,
   Чуть внятный крик и слабый стон.
   И нечестивое сомненье
   Проникло в сердце старика;
   Но пронеслось еще мгновенье,
   И смолкло все. Издалека
   Лишь дуновенье ветерка
   Роптанье листьев приносило,
   Да с темным берегом уныло
   Шепталась горная река.
   Канон угодника святого
   Спешит он в страхе прочитать,
   Чтоб наважденье духа злого
   От грешной мысли отогнать;
   Крестит дрожащими перстами
   Мечтой взволнованную грудь
   И молча скорыми шагами
   Обычный продолжает путь.

   .

   Как пери спящая мила,
   Она в гробу своем лежала.
   Белей и чище покрывала
   Был томный цвет ее чела.
   Навек опущены ресницы —
   Но кто б, взглянувши, не сказал,
   Что взор под ними лишь дремал
   И, чудный, только ожидал
   Иль поцелуя, иль денницы?
   Но бесполезно луч дневной
   Скользил по ним струей златой,
   Напрасно их в немой печали
   Уста родные целовали —
   Нет, смерти вечную печать
   Ничто не в силах уж сорвать!
   И все, где пылкой жизни сила
   Так внятно чувствам говорила,
   Теперь один ничтожный прах;
   Улыбка странная застыла,
   Едва мелькнувши на устах;
   Но темен, как сама могила,
   Печальный смысл улыбки той:
   Что в ней? Насмешка ль над судьбой,
   Непобедимое ль сомненье?
   Иль к жизни хладное презренье?
   Иль с небом гордая вражда?
   Как знать? для света навсегда
   Утрачено ее значенье!
   Она невольно манит взор,
   Как древней надписи узор,
   Где, может быть, под буквой странной
   Таится повесть прежних лет,
   Символ премудрости туманной,
   Глубоких дум забытый след.
   И долго бедной жертвы тленья
   Не трогал ангел разрушенья;
   И были все ее черты
   Исполнены той красоты,
   Как мрамор, чуждой выраженья,
   Лишенной чувства и ума,
   Таинственной, как смерть сама!

   Ни разу не был в дни веселья
   Так разноцветен и богат
   Тамары праздничный наряд:
   Цветы родимого ущелья
   (Так древний требует обряд)
   Над нею льют свой аромат
   И, сжаты мертвою рукою,
   Как бы прощаются с землею…

   Уж собрались в печальный путь
   Друзья, соседи и родные.
   Терзая локоны седые,
   Безмолвно поражая грудь,
   В последний раз Гудал садится
   На белогривого коня —
   И поезд двинулся. Три дня,
   Три ночи путь их будет длиться:
   Меж старых дедовских костей
   Приют покойный вырыт ей.

   Один из праотцев Гудала,
   Грабитель путников и сел,
   Когда болезнь его сковала
   И час раскаянья пришел,
   Грехов минувших в искупленье
   Построить церковь обещал
   На вышине гранитных скал,
   Где только вьюги слышно пенье,
   Куда лишь коршун залетал.
   И скоро меж снегов Казбека
   Поднялся одинокий храм,
   И кости злого человека
   Вновь успокоилися там.
   И превратилася в кладбище
   Скала, родная облакам,
   Как будто ближе к небесам
   Теплей последнее жилище!

   Едва на жесткую постель
   Тамару с пеньем опустили,
   Вдруг тучи гору обложили,
   И разыгралася метель;
   И громче хищного шакала
   Она завыла в небесах
   И белым прахом заметала
   Недавно вверенный ей прах.
   И только за скалой соседней
   Утих моленья звук последний,
   Последний шум людских шагов,
   Сквозь дымку серых облаков
   Спустился ангел легкокрылый
   И над покинутой могилой
   Приник с усердною мольбой
   За душу грешницы младой.
   И в то же время царь порока
   Туда примчался с быстротой
   В снегах рожденного потока.
   Страданий мрачная семья
   В чертах недвижимых таилась;
   По следу крыл его тащилась
   Багровой молнии струя.
   Когда ж он пред собой увидел
   Все, что любил и ненавидел,
   То шумно мимо промелькнул
   И, взор пронзительный кидая,
   Посла потерянного рая
   Улыбкой горькой упрекнул…
 //-- _______ --// 
   На склоне каменной горы
   Над Койшаурскою долиной
   Еще стоят до сей поры
   Зубцы развалины старинной.
   Рассказов, страшных для детей,
   О них еще преданья полны…
   Как призрак, памятник безмолвный,
   Свидетель тех волшебных дней,
   Между деревьями чернеет.
   Внизу рассыпался аул,
   Земля цветет и зеленеет,
   И голосов нестройный гул
   Теряется; и караваны
   Идут, гремя, издалека,
   И, низвергаясь сквозь туманы,
   Блестит и пенится река;
   И жизнью вечно молодою,
   Прохладой, солнцем и весною
   Природа тешится шутя,
   Как беззаботное дитя.

   Но грустен замок, отслуживший
   Когда-то в очередь свою,
   Как бедный старец, переживший
   Друзей и милую семью.
   И только ждут луны восхода
   Его незримые жильцы;
   Тогда им праздник и свобода!
   Жужжат, бегут во все концы:
   Седой паук, отшельник новый,
   Прядет сетей своих основы;
   Зеленых ящериц семья
   На кровле весело играет,
   И осторожная змея
   Из темной щели выползает
   На плиту старого крыльца.
   То вдруг совьется в три кольца,
   То ляжет длинной полосою
   И блещет, как булатный меч,
   Забытый в поле грозных сеч,
   Ненужный падшему герою…
   Все дико. Нет нигде следов
   Минувших лет: рука веков
   Прилежно, долго их сметала…
   И не напомнит ничего
   О славном имени Гудала,
   О милой дочери его!
   И там, где кости их истлели,
   На рубеже зубчатых льдов,
   Гуляют ныне лишь метели
   Да стаи вольных облаков;
   Скала угрюмого Казбека
   Добычу жадно сторожит,
   И вечный ропот человека
   Их вечный мир не возмутит.



   Посвящение


   Я кончил и в груди невольное сомненье!
   Займет ли вновь тебя давно знакомый звук,
   Стихов неведомых задумчивое пенье,
   Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?
   Пробудится ль в тебе о прошлом сожаленье?
   Иль, быстро пробежав докучную тетрадь,
   Ты только мертвого, пустого одобренья
   Наложишь на нее холодную печать;
   И не узнаешь здесь простого выраженья
   Тоски, мой бедный ум томившей столько лет;
   И примешь за игру иль сон воображенья
   Больной души тяжелый бред…
   1838 сентября 8 дня




   В субботу 29 октября мы имели большое удовольствие послушать Лермонтова (который обедал у нас), прочитавшего свою поэму «Демон», избитое заглавие, скажешь ты, но, однако, сюжет новый, полный свежести и прекрасной поэзии. Это блестящая звезда, которая восходит на нашем литературном горизонте, таком тусклом в данный момент.

 Софья Николаевна Карамзина.
 Из письма сестре Е. Н. Карамзиной.
 4 ноября 1838 года. Петербург




   Пушкиным началась наша современная культура… наше современное мышление и духовное бытие. Пушкин возвел дом нашей духовной жизни, здание русского исторического самосознания. Лермонтов был его первым обитателем. В интеллектуальный обиход нашего века Лермонтов ввел глубоко независимую тему личности, обогащенную впоследствии великолепной конкретностью Льва Толстого, а затем чеховской безошибочной хваткой и зоркостью к действительности.
   Влияние на него Байрона бесспорно, под его обаянием находилась тогда чуть не половина Европы. Однако то, что мы ошибочно принимаем за лермонтовский романтизм, в действительности, как мне кажется, есть не что иное, как стихийное, необузданное предвосхищение всего нашего субъективно-биографического реализма и предвестие поэзии и прозы наших дней.
   Я посвятил «Сестру мою жизнь» не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он жил среди нас, его духу, до сих пор оказывающему влияние на нашу литературу. Вы спросите, чем был для меня Лермонтов летом 1917 года? Олицетворением творческого поиска и откровения, двигателем повседневного творческого постижения жизни.

 Борис Пастернак




   Что ищет он с стране далекой?



   Коляска, запряженная четверкой.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова

   Извозчик едет тихо, дорога пряма как палка. На квартире вонь, и перо скверное!.. Растрясло меня, и потому к благоверной кузине не пишу а вам мало… До Петербурга с обеими прощаюсь…

 М. Ю. Лермонтов. Из письма С. А. Бахметевой.
 Июль 1832 года. Тверь




   Летом 1832 г. Лермонтов, забрав документы из университета, уехал в Петербург. В университете было обнаружено «тайное общество», нескольких его однокашников обвинили в сочувствии восставшим полякам. Они были арестованы и вскоре «отданы в солдаты». В студенческой среде началась паника, «хватали» по самому пустяковому доносу. Елизавета Алексеевна, потерявшая в сходных обстоятельствах любимого брата (Дм. Столыпин, связанный с лидерами декабризма, умер от разрыва сердца, узнав об арестах единомышленников), не хотела рисковать внуком. Лермонтов не стал возражать бабушке. Внезапный отъезд Мишеля озадачил Лопухиных. Лермонтов попытался объяснить свой странный поступок написал стихотворение «Парус». Той же осенью он поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Сам поэт назвал свои юнкерские годы «страшными». Но этот страшный опыт был опытом не напрасным. Он научил «молодого мечтателя», как видно из стихотворения «Не верь себе, мечтатель молодой», не любоваться созданными в уме мирами, а любить действительную жизнь, «без экстаза и надрыва, серьезно и целомудренно». (Закавыченные слова принадлежат поэту И. Ф. Анненскому.)
   Во второй главе собраны в основном юнкерские и гусарские произведения Лермонтова, это своего рода сцены из армейской жизни 30-х гг. прошлого века.

 А. М.




   Дуэль. 1832–1834 гг.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова


   «Нет, я не Байрон, я другой…»


   Нет, я не Байрон, я другой,
   Еще неведомый избранник,
   Как он, гонимый миром странник,
   Но только с русскою душой.
   Я раньше начал, кончу ране,
   Мой ум немного совершит;
   В душе моей, как в океане,
   Надежд разбитых груз лежит.
   Кто может, океан угрюмый,
   Твои изведать тайны? Кто
   Толпе мои расскажет думы?
   Я или Бог или никто!
   1832



   Молитва
   («Не обвиняй меня, Всесильный…»)

   Не обвиняй меня, Всесильный,
   И не карай меня, молю,
   За то, что мрак земли могильный
   С ее страстями я люблю;
   За то, что редко в душу входит
   Живых речей твоих струя;
   За то, что в заблужденье бродит
   Мой ум далеко от Тебя;
   За то, что лава вдохновенья
   Клокочет на груди моей;
   За то, что дикие волненья
   Мрачат стекло моих очей;
   За то, что мир земной мне тесен,
   К Тебе ж проникнуть я боюсь,
   И часто звуком грешных песен
   Я, Боже, не тебе молюсь.

   Но угаси сей чудный пламень,
   Всесожигающий костер,
   Преобрати мне сердце в камень,
   Останови голодный взор;
   От страшной жажды песнопенья
   Пускай, Творец, освобожусь,
   Тогда на тесный путь спасенья
   К Тебе я снова обращусь.
   1829




   Рисунок М. Ю. Лермонтова

   Я отнюдь не разделяю мнения тех, которые говорят, будто жизнь есть сон; я осязательно чувствую ее действительность, ее привлекательную пустоту. Я никогда не мог бы отрешиться от нее настолько, чтобы искренне презирать ее.

 М. Ю. Лермонтов. Из письма М. А. Лопухиной.
 2 сентября 1832 года. Петербург



   «Я жить хочу! хочу печали…»


   Я жить хочу! хочу печали
   Любви и счастию назло;
   Они мой ум избаловали
   И слишком сгладили чело.
   Пора, пора насмешкам света
   Прогнать спокойствия туман;
   Что без страданий жизнь поэта?
   И что без бури океан?
   Он хочет жить ценою муки,
   Ценой томительных забот.
   Он покупает неба звуки,
   Он даром славы не берет.
   1832



   Парус


   Белеет парус одинокой
   В тумане моря голубом!..
   Что ищет он в стране далекой?
   Что кинул он в краю родном?..
   Играют волны ветер свищет,
   И мачта гнется и скрыпит…
   Увы, он счастия не ищет
   И не от счастия бежит!
   Под ним струя светлей лазури,
   Над ним луч солнца золотой…
   А он, мятежный, просит бури,
   Как будто в бурях есть покой!
   1832



   Не могу еще представить себе, какое впечатление произведет на вас моя важная новость: до сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв принес своему неблагодарному кумиру, и вот теперь я воин. Быть может, это особая воля Провидения.

 М. Ю. Лермонтов. Из письма М. А. Лопухиной.
 Около 15 октября 1832 г. Петербург



   Юнкерская молитва

   Царю небесный!
   Спаси меня
   От куртки тесной,
   Как от огня.
   От маршировки
   Меня избавь,
   В парадировки
   Меня не ставь.
   Пускай в манеже
   Алёхин глас
   Как можно реже
   Тревожит нас.
   Еще моленье
   Прошу принять —
   В то воскресенье
   Дай разрешенье
   Мне опоздать.
   Я, Царь Всевышний,
   Хорош уж тем,
   Что просьбой лишней
   Не надоем.
   1833



   Рисунок М. Ю. Лермонтова

   «Созрев рано, как и все современное ему поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней ничего».

 Е. Ростопчина. Из письма А. Дюма



   «На серебряные шпоры…»


   На серебряные шпоры
   Я в раздумии гляжу;
   За тебя, скакун мой скорый,
   За бока твои дрожу.

   Наши предки их не знали
   И, гарцуя средь степей,
   Толстой плеткой погоняли
   Недоезженных коней.

   Но с успехом просвещенья,
   Вместо грубой старины,
   Введены изобретенья
   Чужеземной стороны;

   В наше время кормят, холют,
   Берегут спинную честь…
   Прежде били нынче колют!..
   Что же выгодней? Бог весть!..
   1833



   Пора мечтаний для меня миновала; нет больше веры; мне нужны материальные наслаждения, счастие осязаемое, счастие, которое покупают на золото, носят в кармане, как табакерку, счастие, которое только обольщало бы мои чувства, оставляя в покое и бездействии душу!.. Вот что мне теперь необходимо, и вы видите, любезный друг, что с тех пор, как мы расстались, я несколько переменился. Как скоро я заметил, что прекрасные грезы мои разлетаются, я сказал себе, что не стоит создавать новых; гораздо лучше, подумал я, приучить себя обходиться без них.

 М. Ю. Лермонтов. Из письма М. А. Лопухиной.
 4 августа 1833 года. Петербург



   Не верь себе

   Que nous font apres tout les vulgaires abois
   De tous ces charlatans, qui donnent de la voix.
   Les marchands de pathos et les faiseurs d'emphase
   Et tous les baladins qui dansent sur la phrase?
 А. Barbier [11 - Какое нам, в конце концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, торговцев пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе? О. Барбье (франц.).]

   Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
   Как язвы, бойся вдохновенья…
   Оно тяжелый бред души твоей больной
   Иль пленной мысли раздраженье.
   В нем признака небес напрасно не ищи:
   То кровь кипит, то сил избыток!
   Скорее жизнь свою в заботах истощи,
   Разлей отравленный напиток!

   Случится ли тебе в заветный, чудный миг
   Открыть в душе давно безмолвной
   Еще неведомый и девственный родник,
   Простых и сладких звуков полный, —
   Не вслушивайся в них, не предавайся им,
   Набрось на них покров забвенья:
   Стихом размеренным и словом ледяным
   Не передашь ты их значенья.

   Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
   Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, —
   Не выходи тогда на шумный пир людей
   С своею бешеной подругой;
   Не унижай себя. Стыдися торговать
   То гневом, то тоской послушной,
   И гной душевных ран надменно выставлять
   На диво черни простодушной.

   Какое дело нам, страдал ты или нет?
   На что́ нам знать твои волненья,
   Надежды глупые первоначальных лет,
   Рассудка злые сожаленья?
   Взгляни: перед тобой играючи идет
   Толпа дорогою привычной;
   На лицах праздничных чуть виден след забот,
   Слезы не встретишь неприличной.

   А между тем из них едва ли есть один,
   Тяжелой пыткой не измятый,
   До преждевременных добравшийся морщин
   Без преступленья иль утраты!..
   Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
   С своим напевом заучённым,
   Как разрумяненный трагический актер,
   Махающий мечом картонным…
   1839



   Он был дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впоследствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица… в самые юные его годы… и решила его образ мыслей… Не признавая возможности нравиться, он решил соблазнять или пугать и драпироваться в байронизм… В то время я его два раза видела на детских балах… Он тогда был в Благородном пансионе… Впоследствии он перешел в Школу гвардейских подпрапорщиков; там его жизнь и его вкусы приняли другое направление: насмешливый, едкий, ловкий проказы, шалости, шутки всякого рода сделались его любимым занятием… Он был первым в беседах, в удовольствиях, в кутежах, словом, во всем, что составляет жизнь в эти годы… По выходе из Школы он поступил в один из самых блестящих полков… Там опять живость, ум и жажда удовольствия поставили Лермонтова во главе его товарищей, он импровизировал для них целые поэмы, на предметы самые обыденные из их казарменной и лагерной жизни. Эти пьесы, которые я не читала, так как они написаны не для женщины, как говорят, отличаются жаром и блестящей пылкостью автора. Он давал всем разные прозвища в насмешку; справедливость требовала… чтобы и он получил свое; к нам дошел из Парижа, откуда к нам приходит все, особый тип, с которым он имел много сходства, горбатого Майе (Mayeux), и Лермонтову дали это прозвище…

 Е. Ростопчина.
 Из письма Ал. Дюма



   Петергофский праздник
   (Фрагмент из юнкерской поэмы)


   Кипит веселый Петергоф;
   Толпа на улицах пестреет;
   Печальный лагерь юнкеров
   Приметно тихнет и пустеет.
   Туман ложится по холмам,
   Окрестность сумраком одета —
   И вот к далеким небесам,
   Как длиннохвостая комета,
   Летит сигнальная ракета.
   Волшебно озарился сад,
   Затейливо, разнообразно.
   Толпа валит вперед, назад,
   Толкается, зевает праздно.
   Узоры радужных огней,
   Дворец, жемчужные фонтаны,
   Жандармов черные султаны,
   Корсеты дам, гербы ливрей,
   Колеты [12 - Колет – короткая верхняя одежда в некоторых конных полках.] кирасир мучные,
   Лядунки [13 - Лядунка – патронташ у конного войска.], ментики [14 - Ментик – короткая, отделанная золотым шнуром гусарская накидка с меховой опушкой.] златые,
   Купчих парчовые платки,
   Кинжалы, сабли, алебарды,
   С гнилыми фруктами лотки,
   Старухи, франты, казаки,
   Глупцов чиновных бакенбарды,
   Венгерки мелких штукарей…
   Толпы приезжих иноземцев,
   Татар, черкесов и армян;
   Французов тощих, жирных немцев,
   И долговязых англичан —
   В одну картину все сливалось
   В аллеях темных и густых,
   И сверху ярко освещалось
   Огнями склянок расписных…
   1834



   Уланша
   (Фрагмент из юнкерской поэмы)


   Идет наш пестрый эскадрон [15 - В Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров во времена Лермонтова не было единой формы одежды. Каждый воспитанник носил мундир своего будущего полка, это создавало впечатление пестроты, отсюда и название: «пестрый эскадрон».]
   Шумящей, пьяною толпою;
   Повес усталых клонит сон.
   Уж поздно. Темной синевою
   Покрылось небо, день угас.
   Повесы ропщут:
   «Эдак нас
   Прогонят через всю Европу!
   Ужель Ижорки не видать?..
   Ты, братец, придавил мне ногу!..
   Дай трубку!.. тише!..
   Вот подняли опять тревогу!»
   Но вот Ижорка, слава Богу!
   Пора раскланяться с конем.
   Как должно, вышел на дорогу
   Улан с завернутым значком;
   Он по квартирам важно, чинно
   Повел начальников с собой.
   Хотя, признаться, запах винный
   Изобличал его порой.
   Но без вина что жизнь улана?
   Его душа на дне стакана
   И кто два раза в день не пьян,
   Тот, извините, не улан.
   .
   Пируют… В их кругу туманном
   Дубовый стол и ковш на нем
   И пунш в ушате деревянном
   Пылает синим огоньком…



   Офицер, курящий трубку.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова



   Всадник в лесу.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова

   Он, сам хороший пейзажист, дополнял поэта живописцем.
   Е. Ростопчина. Из письма Ал. Дюма



   Столыпин и Лермонтов вдвоем совершили верхами… поездку из села Копорского близ Царского Села на петергофскую дорогу, где в одной из дач близ Красного кабачка все лето жила наша кордебалетная прелестнейшая из прелестных нимфа, Пименова, та самая, что постоянно привлекает все лорнеты лож и партера, а в знаменитой бенуарной ложе «волокит» производит появлением своим целую революцию. Столыпин был в числе ее поклонников, да и ей он очень нравился. Не мог же девочке со вкусом не нравиться этот писаный красавец… Но громадное богатство приезжего из Казани, некоего, кажется, господина Моисеева, чуть ли не из иерусалимской аристократии и принадлежащего, кажется, к почтенной плеяде откупщиков, понравилось девочке больше черных глаз «Монго», с которым шалунья тайком видалась, и вот на одно из этих тайных свиданий и отправились оба друга, то есть «Монго» с «Майошкой»…
   Из рассказов А. И. Синицына
   в записи В. П. Бурнашева



   Монго
   Поэма


   Садится солнце за горой,
   Туман дымится над болотом,
   И вот дорогой столбовой
   Летят, склонившись над лукой,
   Два всадника лихим полетом.
   Один высок и худощав,
   Кобылу серую собрав,
   То горячит нетерпеливо,
   То сдержит вдруг одной рукой.
   Мал и широк в плечах другой.
   Храпя, мотает длинной гривой
   Под ним саврасый скакунок,
   Степей башкирских сын счастливый.
   Устали всадники. До ног
   От головы покрыты прахом.
   Коней приезженных размахом
   Они любуются порой
   И речь ведут между собой.
   «Монго, послушай тут направо!
   Осталось только три версты».
   «Постой! уж эти мне мосты!
   Дрожат и смотрят так лукаво».
   «Вперед, Маешка! только нас
   Измучит это приключенье,
   Ведь завтра в шесть часов ученье!»
   «Нет, в семь! я сам читал приказ!»

   Но прежде нужно вам, читатель,
   Героев показать портрет:
   Монго повеса и корнет,
   Актрис коварных обожатель,
   Был молод сердцем и душой,
   Беспечно женским ласкам верил
   И на аршин предлинный свой
   Людскую честь и совесть мерил.
   Породы английской он был —
   Флегматик с бурыми усами,
   Собак и портер он любил,
   Не занимался он чинами,
   Ходил немытый целый день,
   Носил фуражку набекрень;
   Имел он гадкую посадку:
   Неловко гнулся наперед
   И не тянул ноги он в пятку,
   Как должен каждый патриот.
   Но если, милый, вы езжали
   Смотреть российский наш балет,
   То, верно, в креслах замечали
   Его внимательный лорнет.
   Одна из дев ему сначала
   Дней девять сряду отвечала,
   В десятый день он был забыт
   С толпою смешан волокит.
   Все жесты, вздохи, объясненья
   Не помогали ничего…
   И зародился пламень мщенья
   В душе озлобленной его.

   Маешка был таких же правил:
   Он лень в закон себе поставил,
   Домой с дежурства уезжал,
   Хотя и дома был без дела;
   Порою рассуждал он смело,
   Но чаще он не рассуждал.
   Разгульной жизни отпечаток
   Иные замечали в нем;
   Печалей будущих задаток
   Хранил он в сердце молодом;
   Его покоя не смущало,
   Что не касалось до него;
   Насмешек гибельное жало
   Броню железную встречало
   Над самолюбием его.
   Слова он весил осторожно
   И опрометчив был в делах;
   Порою: трезвый врал безбожно,
   И молчалив был на пирах.
   Характер вовсе бесполезный
   И для друзей и для врагов…
   Увы! читатель мой любезный,
   Что делать мне он был таков!

   Теперь он следует за другом
   На подвиг славный, роковой,
   Терзаем пьяницы недугом,
   Изгагой мучим огневой.
   Приюты неги и прохлады —
   Вдоль по дороге в Петергоф,
   Мелькают в ряд из-за ограды
   Разнообразные фасады
   И кровли мирные домов,
   В тени таинственных садов.
   Там есть трактир… и он от века
   Зовется «Красным кабачком»,
   И там для блага человека
   Построен сумасшедших дом,
   И там приют себе смиренный
   Танцорка юная нашла.
   Краса и честь балетной сцены,
   На содержании была:
   N.N., помещик из Казани,
   Богатый волжский старожил,
   Без волокитства, без признаний
   Ее невинности лишил.
   «Мой друг! ему я говорил,
   Ты не в свои садишься сани,
   Танцоркой вздумал управлять!
   Ну где тебе <…>».

   Но обратимся поскорее
   Мы к нашим буйным молодцам.
   Они стоят в пустой аллее,
   Коней привязывают там,
   И вот, тропинкой потаенной,
   Они к калитке отдаленной
   Спешат, подобно двум ворам.
   На землю сумрак ниспадает,
   Сквозь ветви брезжит лунный свет
   И переливами играет
   На гладкой меди эполет.
   Вперед отправился Маешка;
   В кустах прополз он, как черкес,
   И осторожно, точно кошка,
   Через забор он перелез.
   За ним Монго наш долговязый,
   Довольный этою проказой,
   Перевалился кое-как.
   Ну, лихо! сделан первый шаг!
   Теперь душа моя в покое,
   Судьба окончит остальное!

   Облокотившись у окна,
   Меж тем танцорка молодая
   Сидела дома и одна.
   Ей было скучно, и, зевая,
   Так тихо думала она:
   «Чудна судьба! о том ни слова —
   На матушке моей чепец
   Фасона самого дурного,
   И мой отец простой кузнец!..
   А я на шелковом диване
   Ем мармелад, пью шоколад;
   На сцене знаю уж заране —
   Мне будет хлопать третий ряд.
   Теперь со мной плохие шутки:
   Меня сударыней зовут,
   И за меня три раза в сутки
   Каналью повара дерут,
   Мой Pierre не слишком интересен,
   Ревнив, упрям, что ни толкуй,
   Не любит смеху он, ни песен,
   Зато богат и глуп, <…>
   Теперь не то, что было в школе:
   Ем за троих, порой и боле,
   И за обедом пью люнель.
   А в школе… Боже! вот мученье!
   Днем танцы, выправка, ученье,
   А ночью жесткая постель.
   Встаешь, бывало, утром рано,
   Бренчит уж в зале фортепьяно,
   Поют все врозь, трещит в ушах;
   А тут сама, поднявши ногу,
   Стоишь, как аист, на часах.
   Флёри хлопочет, бьет тревогу…
   Но вот одиннадцатый час,
   В кареты всех сажают нас.
   Тут у подъезда офицеры,
   Стоят все в ряд, порою в два…
   Какие милые манеры
   И всё отборные слова!
   Иных улыбкой ободряешь,
   Других бранишь и отгоняешь,
   Зато вернулись лишь домой —
   Директор порет на убой:
   Ни взгляд не думай кинуть лишний,
   Ни слова ты сказать не смей…
   А сам, прости ему Всевышний,
   Ведь уж какой прелюбодей!..»

   Но тут в окно она взглянула
   И чуть не брякнулась со стула.
   Пред ней, как призрак роковой,
   С нагайкой, освещен луной,
   Готовый влезть почти в окошко,
   Стоит Монго, за ним Маешка.
   «Что это значит, господа?
   И кто вас звал прийти сюда?
   Ворваться к девушке бесчестно!..»
   «Нам, право, это очень лестно!»
   «Я вас прошу: подите прочь!»
   «Но где же проведем мы ночь?
   Мы мчались, выбились из силы…»
   «Вы неучи!» «Вы очень милы!..»
   «Чего хотите вы теперь?
   Ей-богу, я не понимаю!»
   «Мы просим только чашку чаю!»
   «Панфишка! отвори им дверь!»
   Поклон отвесивши пренизко,
   Монго ей бросил нежный взор,
   Потом садится очень близко
   И продолжает разговор.
   Сначала колкие намеки,
   Воспоминания, упреки,
   Ну, словом, весь любовный вздор…
   И нежный вздох прилично томный
   Порхнул из груди молодой…
   Вот ножку нежную порой
   Он жмет коленкою нескромной,
   И говоря о том, о сем,
   Копаясь, будто бы случайно
   Под юбку лезет, жмет корсет,
   И ловит то, что было тайной,
   Увы, для нас в шестнадцать лет!
   Маешка, друг великодушный,
   Засел поодаль на диван,
   Угрюм, безмолвен, как султан.
   Чужое счастие нам скучно,
   Как добродетельный роман.
   Друзья! ужасное мученье
   Быть на пиру <…>
   Иль адъютантом на сраженье
   При генералишке пустом;
   Быть на параде жалопером
   Или на бале быть танцором,
   Но хуже, хуже во сто раз
   Встречать огонь прелестных глаз
   И думать: это не для нас!

   Меж тем Монго горит и тает…
   Вдруг самый пламенный пассаж
   Зловещим стуком прерывает
   На двор влетевший экипаж:
   Девятиместная коляска
   И в ней пятнадцать седоков…
   Увы! печальная развязка,
   Неотразимый гнев богов!..
   То был N. N. с своею свитой:
   Степаном, Федором, Никитой,
   Тарасом, Сидором, Петром,
   Идут, гремят, орут, Содом!
   Все пьяны… прямо из трактира,
   И на устах – <…>
   Но нет, постой! умолкни лира!
   Тебе ль, поклоннице мундира,
   Поганых фрачных воспевать?..
   В истерике младая дева…
   Как защититься ей от гнева,
   Куда гостей своих девать?..
   Под стол, в комод иль под кровать?
   В комоде места нет и платью,
   Урыльник полон под кроватью…
   Им остается лишь одно:
   Перекрестясь, прыгнуть в окно…
   Опасен подвиг дерзновенный,
   И не сносить им головы!
   Но вмиг проснулся дух военный —
   Прыг, прыг!.. и были таковы…

   .
   .

   Уж ночь была, ни зги не видно,
   Когда, свершив побег обидный
   Для самолюбья и любви,
   Повесы на коней вскочили
   И думы мрачные свои
   Друг другу вздохом сообщили.
   Деля печаль своих господ,
   Их кони с рыси не сбивались,
   Упрямо убавляя ход.
   Они <…> спотыкались,
   И леность их преодолеть
   Ни шпоры не могли, ни плеть.

   Когда же в комнате дежурной
   Они сошлися поутру,
   Воспоминанья ночи бурной
   Прогнали краткую хандру.
   Тут было шуток, смеху было!
   И право, Пушкин наш не врет,
   Сказав, что день беды пройдет,
   А что пройдет, то будет мило…

   Так повесть кончена моя,
   И я прощаюсь со стихами,
   А вы не можете ль, друзья,
   Нравоученье сделать сами?
   1836




   Я был у Жуковского, отнес ему по его просьбе «Тамбовскую казначейшу»; он понес ее к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; им очень понравилось, решили напечатать в ближайшем номере «Современника».

 М. Ю. Лермонтов. Из письма М. А. Лопухиной.
 15 февраля 1838 г. Петербург, по дороге из Тифлиса в Гродненский полк, расквартированный под Новгородом Великим




   Офицер и дама.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова


   Тамбовская казначейша
   Поэма

   Играй, да не отыгрывайся.
 Пословица

 //-- I --// 
   Тамбов на карте генеральной
   Кружком означен не всегда;
   Он прежде город был опальный,
   Теперь же, право, хоть куда.
   Там есть три улицы прямые,
   И фонари, и мостовые,
   Там два трактира есть, один
   «Московский», а другой «Берлин».
   Там есть еще четыре будки,
   При них два будочника есть;
   По форме отдают вам честь,
   И смена им два раза в сутки;
   .
   Короче, славный городок.
 //-- II --// 
   Но скука, скука, Боже правый,
   Гостит и там, как над Невой,
   Поит вас пресною отравой,
   Ласкает черствою рукой.
   И там есть чопорные франты,
   Неумолимые педанты,
   И там нет средства от глупцов
   И музыкальных вечеров;
   И там есть дамы просто чудо!
   Дианы строгие в чепцах,
   С отказом вечным на устах.
   При них нельзя подумать худо:
   В глазах греховное прочтут
   И вас осудят, проклянут.
 //-- III --// 
   Вдруг оживился круг дворянский;
   Губернских дев нельзя узнать;
   Пришло известье: полк уланский
   В Тамбове будет зимовать.
   Уланы, ах! такие хваты…
   Полковник, верно, неженатый
   А уж бригадный генерал,
   Конечно, даст блестящий бал.
   У матушек сверкнули взоры;
   Зато, несносные скупцы,
   Неумолимые отцы
   Пришли в раздумье: сабли, шпоры
   Беда для крашеных полов…
   Так волновался весь Тамбов.
 //-- IV --// 
   И вот однажды утром рано,
   В час лучший девственного сна,
   Когда сквозь пелену тумана
   Едва проглядывает Цна,
   Когда лишь куполы собора
   Роскошно золотит Аврора
   И, тишины известный враг,
   Еще безмолвствовал кабак,
   .
   .
   Уланы справа по шести
   Вступили в город; музыканты,
   Дремля на лошадях своих,
   Играли марш из «Двух слепых».
 //-- V --// 
   Услыша ласковое ржанье
   Желанных вороных коней,
   Чье сердце, полное вниманья,
   Тут не запрыгало сильней?
   Забыта жаркая перина…
   «Малашка, дура, Катерина,
   Скорее туфли и платок!
   Да где Иван? Какой мешок!
   Два года ставни отворяют…»
   Вот ставни настежь. Целый дом
   Трет стекла тусклые сукном —
   И любопытно пробегают
   Глаза опухшие девиц
   Ряды суровых, пыльных лиц.
 //-- VI --// 
   «Ах, посмотри сюда, кузина,
   Вот этот!» «Где? майор?» «О нет!
   Как он хорош, а конь картина,
   Да жаль, он, кажется, корнет…
   Как ловко, смело избочился…
   Поверишь ли, он мне приснился…
   Я после не могла уснуть…»
   И тут девическая грудь
   Косынку тихо поднимает —
   И разыгравшейся мечтой
   Слегка темнится взор живой.
   Но полк прошел. За ним мелькает
   Толпа мальчишек городских,
   Немытых, шумных и босых.
 //-- VII --// 
   Против гостиницы «Московской»,
   Притона буйных усачей,
   Жил некто господин Бобковской,
   Губернский старый казначей.
   Давно был дом его построен;
   Хотя невзрачен, но спокоен;
   Меж двух облупленных колонн
   Держался кое-как балкон.
   На кровле треснувшие доски
   Зеленым мохом поросли;
   Зато пред окнами цвели
   Четыре стриженых березки
   Взамен гардин и пышных стор,
   Невинной роскоши убор.
 //-- VIII --// 
   Хозяин был старик угрюмый
   С огромной лысой головой.
   От юных лет с казенной суммой
   Он жил как с собственной казной.
   В пучинах сумрачных расчета
   Блуждать была ему охота,
   И потому он был игрок
   (Его единственный порок).
   Любил налево и направо
   Он в зимний вечер прометнуть,
   Четвертый куш перечеркнуть,
   Рутёркой понтирнуть со славой,
   И талью скверную порой
   Запить цимлянского струей.
 //-- IX --// 
   Он был врагом трудов полезных,
   Трибун тамбовских удальцов,
   Гроза всех матушек уездных
   И воспитатель их сынков.
   Его краплёные колоды
   Не раз невинные доходы
   С индеек, масла и овса
   Вдруг пожирали в полчаса.
   Губернский врач, судья, исправник —
   Таков его всегдашний круг;
   Последний был делец и друг
   И за столом такой забавник,
   Что казначейша иногда
   Сгорит, бывало, от стыда.
 //-- X --// 
   Я не поведал вам, читатель,
   Что казначей мой был женат.
   Благословил его создатель,
   Послав ему в супруге клад.
   Ее ценил он тысяч во сто,
   Хотя держал довольно просто
   И не выписывал чепцов
   Ей из столичных городов.



   Рисунок М. Ю. Лермонтова


   Предав ей таинства науки,
   Как бросить вздох иль томный взор,
   Чтоб легче влюбчивый понтер
   Не разглядел проворной штуки,
   Меж тем догадливый старик
   С глаз не спускал ее на миг.
 //-- XI --// 
   И впрямь Авдотья Николавна
   Была прелакомый кусок.
   Идет, бывало, гордо, плавно —
   Чуть тронет землю башмачок;
   В Тамбове не запомнят люди
   Такой высокой, полной груди:
   Бела как сахар, так нежна,
   Что жилка каждая видна.
   Казалося, для нежной страсти
   Она родилась. А глаза…
   Ну, что такое бирюза?
   Что небо? Впрочем, я отчасти
   Поклонник голубых очей
   И не гожусь в число судей.
 //-- XII --// 
   А этот носик! эти губки,
   Два свежих розовых листка!
   А перламутровые зубки,
   А голос сладкий, как мечта!
   Она картавя говорила,
   Нечисто «р» произносила;
   Но этот маленький порок
   Кто извинить бы в ней не мог?
   Любил трепать ее ланиты,
   Разнежась, старый казначей.
   Как жаль, что не было детей
   У них!.
   .
   .
 //-- XIII --// 
   Для бо́льшей ясности романа
   Здесь объявить мне вам пора,
   Что страстно влюблена в улана
   Была одна ее сестра.
   Она, как должно, тайну эту
   Открыла Дуне по секрету.
   Вам не случалось двух сестер
   Замужних слышать разговор?
   О чем тут, Боже справедливый,
   Не судят милые уста!
   О, русских нравов простота!
   Я, право, человек нелживый
   А из-за ширмов раза два
   Такие слышал я слова…
 //-- XIV --// 
   Итак, тамбовская красотка
   Ценить умела уж усы
   .
   .
   Что ж? знание ее сгубило!
   Один улан, повеса милый
   (Я вместе часто с ним бывал),
   В трактире номер занимал
   Окно в окно с ее уборной.
   Он был мужчина в тридцать лет;
   Штаб-ротмистр, строен, как корнет;
   Взор пылкий, ус довольно черный:
   Короче, идеал девиц,
   Одно из славных русских лиц.
 //-- XV --// 
   Он все отцовское именье
   Еще корнетом прокутил;
   С тех пор дарами провиденья,
   Как птица божия, он жил,
   Он спать, лежать привык; не ведать,
   Чем будет завтра пообедать.
   Шатаясь по Руси кругом,
   То на курьерских, то верхом,
   То полупьяным ремонтёром,
   То волокитой отпускным,
   Привык он к случаям таким,
   Что я бы сам почел их вздором,
   Когда бы все его слова
   Хоть тень имели хвастовства.
 //-- XVI --// 
   Страстьми земными не смущаем,
   Он не терялся никогда.
   .
   .
   Бывало, в деле, под картечью
   Всех рассмешит надутой речью,
   Гримасой, фарсой площадной
   Иль неподдельной остротой.
   Шутя однажды после спора
   Всадил он другу пулю в лоб;
   Шутя и сам он лег бы в гроб —
   .

   Порой незлобен, как дитя,
   Был добр и честен, но шутя.
 //-- XVII --// 
   Он не был тем, что волокитой
   У нас привыкли называть;
   Он не ходил тропой избитой,
   Свой путь умея пролагать;
   Не делал страстных изъяснений,
   Не становился на колени;
   А несмотря на то, друзья,
   Счастливей был, чем вы и я.
   .
   .
   Таков-то был штаб-ротмистр Гарин:
   По крайней мере, мой портрет
   Был схож тому назад пять лет.
 //-- XVIII --// 
   Спешил о редкостях Тамбова
   Он у трактирщика узнать.
   Узнал немало он смешного —
   Интриг секретных шесть или пять;
   Узнал, невесты как богаты,
   Где свахи водятся иль сваты;
   Но занял более всего
   Мысль беспокойную его
   Рассказ о молодой соседке.
   «Бедняжка! думает улан,
   Такой безжизненный болван
   Имеет право в этой клетке
   Тебя стеречь и я, злодей,
   Не тронусь участью твоей?»
 //-- XIX --// 
   К окну поспешно он садится,
   Надев персидский архалук;
   В устах его едва дымится
   Узорный бисерный чубук.
   На кудри мягкие надета
   Ермолка вишневого цвета
   С каймой и кистью золотой,
   Дар молдаванки молодой.
   Сидит и смотрит он прилежно…
   Вот, промелькнувши как во мгле,
   Обрисовался на стекле
   Головки милой профиль нежный;
   Вот будто стукнуло окно…
   Вот отворяется оно.
 //-- XX --// 
   Еще безмолвен город сонный;
   На окнах блещет утра свет;
   Еще по улице мощеной
   Не раздается стук карет…
   Что ж казначейшу молодую
   Так рано подняло? Какую
   Назвать причину поверней?
   Уж не бессонница ль у ней?
   На ручку опершись головкой,
   Она вздыхает, а в руке
   Чулок; но дело не в чулке
   Заняться этим нам неловко…
   И если правду уж сказать —
   Ну кстати ль было б ей вязать!
 //-- XXI --// 
   Сначала взор ее прелестный
   Бродил по синим небесам,
   Потом склонился к поднебесной
   И вдруг… какой позор и срам!
   Напротив, у окна трактира,
   Сидит мужчина без мундира.
   Скорей, штаб-ротмистр! ваш сюртук!
   И поделом… окошко стук…
   И скрылось милое виденье.
   Конечно, добрые друзья,
   Такая грустная статья
   На вас навеяла б смущенье;
   Но я отдам улану честь —
   Он молвил: «Что ж? начало есть».
 //-- XXII --// 
   Два дня окно не отворялось.
   Он терпелив. На третий день
   На стеклах снова показалась
   Ее пленительная тень;
   Тихонько рама заскрипела.
   Она с чулком к окну подсела.
   Но опытный заметил взгляд
   Ее заботливый наряд.



   Рисунок М. Ю. Лермонтова


   Своей удачею довольный,
   Он встал и вышел со двора —
   И не вернулся до утра.
   Потом, хоть было очень больно,
   Собрав запас душевных сил,
   Три дня к окну не подходил.
 //-- XXIII --// 
   Но эта маленькая ссора
   Имела участь нежных ссор:
   Меж них завелся очень скоро
   Немой, но внятный разговор.
   Язык любви, язык чудесный,
   Одной лишь юности известный,
   Кому, кто раз хоть был любим,
   Не стал ты языком родным?
   В минуту страстного волненья
   Кому хоть раз ты не помог
   Близ милых уст, у милых ног?
   Кого под игом принужденья,
   В толпе завистливой и злой,
   Не спас ты, чудный и живой?
 //-- XXIV --// 
   Скажу короче: в две недели
   Наш Гарин твердо мог узнать,
   Когда она встает с постели,
   Пьет с мужем чай, идет гулять.
   Отправится ль она к обедне —
   Он в церкви, верно, не последний;
   К сырой колонне прислонясь,
   Стоит все время не крестясь.
   Лучом краснеющей лампады
   Его лицо озарено:
   Как мрачно, холодно оно!
   А испытующие взгляды
   То вдруг померкнут, то блестят —
   Проникнуть в грудь ее хотят.
 //-- XXV --// 
   Давно разрешено сомненье,
   Что любопытен нежный пол.
   Улан большое впечатленье
   На казначейшу произвел
   Своею странностью. Конечно,
   Не надо было б мысли грешной
   Дорогу в сердце пролагать,
   Ее бояться и ласкать!
   .
   .
   .
   Жизнь без любви такая скверность;
   А что, скажите, за предмет
   Для страсти муж, который сед?
 //-- XXVI --// 
   Но время шло. «Пора к развязке! —
   Так говорил любовник мой. —
   Вздыхают молча только в сказке,
   А я не сказочный герой».
   Раз входит, кланяясь пренизко,
   Лакей. «Что это?» «Вот-с записка;
   Вам барин кланяться велел-с;
   Сам не приехал много дел-с;
   Да приказал вас звать к обеду,
   А вечерком потанцевать.
   Он сам изволил так сказать».
   «Ступай, скажи, что я приеду».
   И в три часа, надев колет,
   Летит штаб-ротмистр на обед.
 //-- XXVII --// 
   Амфритрион был предводитель —
   И в день рождения жены,
   Порядка ревностный блюститель,
   Созвал губернские чины
   И целый полк. Хотя бригадный
   Заставил ждать себя изрядно
   И после целый день зевал,
   Но праздник в том не потерял.
   Он был устроен очень мило:
   В огромных вазах по столам
   Стояли яблоки для дам;
   А для мужчин в буфете было
   Еще с утра принесено
   В больших трех ящиках вино.
 //-- XXVIII --// 
   Вперед под ручку с генеральшей
   Пошел хозяин. Вот за стол
   Уселся от мужчин подальше
   Прекрасный, но стыдливый пол —
   И дружно загремел с балкона,
   Средь утешительного звона
   Тарелок, ложек и ножей,
   Весь хор уланских трубачей:
   Обычай древний, но прекрасный;
   Он возбуждает аппетит,
   Порою кстати заглушит
   Меж двух соседей говор страстный —
   Но в наше время решено,
   Что все старинное смешно.
 //-- XXIX --// 
   Родов, обычаев боярских
   Теперь и следу не ищи,
   И только на пирах гусарских
   Гремят, как прежде, трубачи.
   О, скоро ль мне придется снова
   Сидеть среди кружка родного
   С бокалом влаги золотой
   При звуках песни полковой!
   И скоро ль ментиков червонных
   Приветный блеск увижу я,
   В тот серый час, когда заря
   На строй гусаров полусонных
   И на бивак их у леска
   Бросает луч исподтишка!
 //-- XXX --// 
   С Авдотьей Николавной рядом
   Сидел штаб-ротмистр удалой —
   Впился в нее упрямым взглядом,
   Крутя усы одной рукой.
   Он видел, как в ней сердце билось…
   И вдруг не знаю, как случилось,
   Ноги ее иль башмачка
   Коснулся шпорой он слегка.
   Тут началися извиненья
   И завязался разговор;
   Два комплимента, нежный взор —
   И уж дошло до изъясненья…
   Да, да как честный офицер!
   Но казначейша не пример.
 //-- XXXI --// 
   Она, в ответ на нежный шепот,
   Немой восторг спеша сокрыть,
   Невинной дружбы тяжкий опыт
   Ему решилась предложить —
   Таков обычай деревенский!
   Помучить способ самый женский.
   Но уж давно известна нам
   Любовь друзей и дружба дам!
   Какое адское мученье
   Сидеть весь вечер tête-a-tête
   С красавицей в осьмнадцать лет
   .
   .
   .
 //-- XXXII --// 
   Вобще я мог в году последнем
   В девицах наших городских
   Заметить страсть к воздушным бредням
   И мистицизму. Бойтесь их!
   Такая мудрая супруга,
   В часы любовного досуга,
   Вам вдруг захочет доказать,
   Что два и три совсем не пять;
   Иль вместо пламенных лобзаний
   Магнетизировать начнет —
   И счастлив муж, коли заснет!..
   Плоды подобных замечаний,
   Конечно б, мог не ведать мир,
   Но польза, польза мой кумир.
 //-- XXXIII --// 
   Я бал описывать не стану,
   Хоть это был блестящий бал.
   Весь вечер моему улану
   Амур прилежно помогал.
   Увы.
   Не веруют амуру ныне;
   Забыт любви волшебный царь;
   Давно остыл его алтарь!
   Но за столичным просвещеньем
   Провинциалы не спешат;
   .
   .
   .
 //-- XXXIV --// 
   И сердце Дуни покорилось;
   Его сковал могучий взор…
   Ей дома целу ночь все снилось
   Бряцанье сабли или шпор.
   Поутру, встав часу в девятом,
   Она за вечную канву —
   Все тот же сон и наяву.
   По службе занят муж ревнивый,
   Она одна разгул мечтам!
   Вдруг дверью стукнули. «Кто там?
   Андрюшка! Ах, тюлень ленивый!..»
   Вот чей-то шаг и перед ней
   Явился… только не Андрей.
 //-- XXXV --// 
   Вы отгадаете, конечно,
   Кто этот гость нежданный был.
   Немного, может быть, поспешно
   Любовник смелый поступил;
   Но, впрочем, взявши в рассмотренье
   Его минувшее терпенье
   И рассудив, легко поймешь,
   Зачем рискует молодежь.
   Кивнув легонько головою,
   Он к Дуне молча подошел
   И на лицо ее навел
   Взор, отуманенный тоскою;
   Потом стал длинный ус крутить,
   Вздохнул и начал говорить:
 //-- XXXVI --// 
   «Я вижу, вы меня не ждали —
   Прочесть легко из ваших глаз;
   Ах, вы еще не испытали,
   Что в страсти значит день, что час!
   Среди сердечного волненья
   Нет сил, нет власти, нет терпенья!
   Я здесь на все решился я…
   Тебе я предан… ты моя!
   Ни мелочные толки света,
   Ничто, ничто не страшно мне;
   Презренье светской болтовне —
   Иль я умру от пистолета…
   О, не пугайся, не дрожи;
   Ведь я любим скажи, скажи!..»
 //-- XXXVII --// 
   И взор его притворно скромный,
   Склоняясь к ней, то угасал,
   То, разгораясь страстью томной,
   Огнем сверкающим пылал.
   Бледна, в смущенье оставалась
   Она пред ним… Ему казалось,
   Что чрез минуту для него
   Любви наступит торжество…
   Как вдруг внезапный и невольный
   Стыд овладел ее душой —
   И, вспыхнув вся, она рукой
   Толкнула прочь его: «Довольно,
   Молчите слышать не хочу!
   Оставите ль? я закричу!..»
 //-- XXXVIII --// 
   Он смотрит: это не притворство,
   Не штуки как ни говори, —
   А просто женское упорство,
   Капризы черт их побери!
   И вот о, верх всех унижений! —
   Штаб-ротмистр преклонил колени
   И молит жалобно; как вдруг
   Дверь настежь и в дверях супруг.
   Красотка: «Ах!» Они взглянули
   Друг другу сумрачно в глаза;

   Но молча разнеслась гроза,
   И Гарин вышел. Дома пули
   И пистолеты снарядил,
   Присел и трубку закурил.
 //-- XXXIX --// 
   И через час ему приносит
   Записку грязную лакей.
   Что это? чудо! Нынче просит
   К себе на вистик казначей,
   Он именинник будут гости…
   От удивления и злости
   Чуть не задохся наш герой.
   Уж не обман ли тут какой?
   Весь день проводит он в волненье.
   Настал и вечер наконец.
   Глядит в окно: каков хитрец —
   Дом полон, что за освещенье!
   А все засунуть или нет? —
   В карман на случай пистолет.
 //-- XL --// 
   Он входит в дом. Его встречает
   Она сама, потупя взор.
   Вздох полновесный прерывает
   Едва начатый разговор.
   О сцене утренней ни слова.
   Они друг другу чужды снова.
   Он о погоде говорит;
   Она «да-с, нет-с» и замолчит.
   Измучен тайною досадой,
   Идет он дальше в кабинет…
   Но здесь спешить нам нужды нет,
   Притом спешить нигде не надо.
   Итак, позвольте отдохнуть,
   А там докончим как-нибудь.
 //-- XLI --// 
   Я жить спешил в былые годы,
   Искал волнений и тревог,
   Законы мудрые природы
   Я безрассудно пренебрег.
   Что ж вышло? Право, смех и жалость!
   Сковала душу мне усталость,
   А сожаленье день и ночь
   Твердит о прошлом. Чем помочь?
   Назад не возвратят усилья.
   Так в клетке молодой орел,
   Глядя на горы и на дол,
   Напрасно не подъемлет крылья —
   Кровавой пищи не клюет,
   Сидит, молчит и смерти ждет.
 //-- XLII --// 
   Ужель исчез ты, возраст милый,
   Когда все сердцу говорит,
   И бьется сердце с дивной силой,
   И мысль восторгами кипит?
   Не все ж томиться бесполезно
   Орлу за клеткою железной:
   Он свой воздушный прежний путь
   Еще найдет когда-нибудь,
   Туда, где снегом и туманом
   Одеты темные скалы,

   Где гнезда вьют одни орлы,
   Где тучи бродят караваном!
   Там можно крылья развернуть
   На вольный и роскошный путь!
 //-- XLIII --// 
   Но есть всему конец на свете,
   И даже выспренним мечтам.
   Ну, к делу. Гарин в кабинете,
   О чудеса! Хозяин сам
   Его встречает с восхищеньем,
   Несет шампанского стакан.
   «Иуда!» мыслит мой улан.
   Толпа гостей теснилась шумно
   Вокруг зеленого стола;
   Игра уж дельная была,
   И банк притом благоразумный.
   Его держал сам казначей
   Для облегчения друзей.
 //-- XLIV --// 
   И так как господин Бобковский
   Великим делом занят сам,
   То здесь блестящий круг тамбовский
   Позвольте мне представить вам.
   Во-первых, господин советник,
   Блюститель нравов, мирный сплетник,
   .
   .
   А вот уездный предводитель,
   Весь спрятан в галстук, фрак до пят,
   Дискант, усы и мутный взгляд.

   А вот, спокойствия рачитель,
   Сидит и сам исправник но
   Об нем уж я сказал давно.
 //-- XLV --// 
   Вот, в полуфрачке, раздушенный,
   Времен новейших Митрофан,
   Нетесаный, недоученый,
   А уж безнравственный болван.
   Доверье полное имея
   К игре и знанью казначея,
   Он понтирует, как велят,
   И этой чести очень рад.
   Еще тут были… но довольно,
   Читатель милый, будет с вас.
   И так несвязный мой рассказ,
   Перу покорствуя невольно
   И своенравию чернил,
   Бог знает чем я испестрил.
 //-- XLVI --// 
   Пошла игра. Один, бледнея,
   Рвал карты, вскрикивал; другой,
   Сидел с поникшей головой.
   Иные, при удачной талье,
   Стаканы шумно наливали
   И чокались. Но банкомет
   Был нем и мрачен. Хладный пот
   По гладкой лысине струился.
   Он все проигрывал дотла.
   В ушах его «дана», «взяла»
   Так и звучали. Он взбесился —
   И проиграл свой старый дом
   И все, что в нем или при нем.
 //-- XLVII --// 
   Он проиграл коляску, дрожки,
   Трех лошадей, два хомута,
   Всю мебель, женины сережки,
   Короче все, все дочиста.
   Отчаянья и злости полный,
   Сидел он бледный и безмолвный.
   Уж было за полночь. Треща,
   Одна погасла уж свеча.
   Свет утра синевато-бледный
   Вдоль по туманным небесам
   Скользил. Уж многим игрокам
   Сон прогулять казалось вредно,
   Как вдруг, очнувшись, казначей
   Вниманья просит у гостей.
 //-- XLVIII --// 
   И просит важно позволенья
   Лишь талью прометнуть одну,
   Но с тем, чтоб отыграть именье
   Иль «проиграть уж и жену».
   О страх! о ужас! о злодейство!
   И как доныне казначейство
   Еще терпеть его могло!
   Всех будто варом обожгло.
   Улан один прехладнокровно
   К нему подходит. «Очень рад,
   Он говорит, пускай шумят,
   Мы дело кончим полюбовно,
   Но только чур не плутовать —
   Иначе вам несдобровать!»
 //-- XLIX --// 
   Теперь кружок понтеров праздных
   Вообразить прошу я вас,
   Цвета их лиц разнообразных,
   Блистанье их очков и глаз,
   Потом усастого героя,
   Который понтирует стоя;
   Против него меж двух свечей
   Огромный лоб, седых кудрей
   Покрытый редкими клочками,
   Улыбкой вытянутый рот
   И две руки с колодой вот
   И вся картина перед вами,
   Когда прибавим вдалеке
   Жену на креслах в уголке.
 //-- L --// 
   Что в ней тогда происходило —
   Я не берусь вам объяснить:
   Ее лицо изобразило
   Так много мук, что, может быть,
   Когда бы вы их разгадали,
   Вы поневоле б зарыдали.
   Но пусть участия слеза
   Не отуманит вам глаза:
   Смешно участье в человеке,
   Который жил и знает свет.
   Рассказы вымышленных бед
   В чувствительном прошедшем веке
   Не мало проливали слез…
   Кто ж в этом выиграл вопрос?
 //-- LI --// 
   Недолго битва продолжалась;
   Улан отчаянно играл;
   Над стариком судьба смеялась —
   И жребий выпал… час настал…
   Тогда Авдотья Николавна,
   Встав с кресел, медленно и плавно
   К столу в молчанье подошла —
   Но только цвет ее чела
   Был страшно бледен. Обомлела
   Толпа, все ждут чего-нибудь —
   Упреков, жалоб, слез… Ничуть!
   Она на мужа посмотрела
   И бросила ему в лицо
   Свое венчальное кольцо —
 //-- LII --// 
   И в обморок. Ее в охапку
   Схватив с добычей дорогой,
   Забыв расчеты, саблю, шапку,
   Улан отправился домой.
   Поутру вестию забавной
   Смущен был город благонравный.
   Неделю целую спустя,
   Кто очень важно, кто шутя,
   Об этом все распространялись.
   Старик защитников нашел.
   Улана проклял милый пол —
   За что, мы, право, не дознались.
   Не зависть ли?.. Но нет, нет, нет!
   Ух! я не выношу клевет.
 //-- LIII --// 
   И вот конец печальной были,
   Иль сказки выражусь прямей.
   Признайтесь, вы меня бранили?
   Вы ждали действия? страстей?
   Повсюду нынче ищут драмы,
   Все просят крови даже дамы.
   А я, как робкий ученик,
   Остановился в лучший миг;
   Простым нервическим припадком
   Неловко сцену заключил,
   Соперников не помирил
   И не поссорил их порядком…
   Что ж делать! Вот вам мой рассказ,
   Друзья; покамест будет с вас.



   Рисунок М. Ю. Лермонтова


   «В рядах стояли безмолвной толпой…»


   В рядах стояли безмолвной толпой,
   Когда хоронили мы друга;
   Лишь поп полковой бормотал и порой
   Ревела осенняя вьюга.
   Кругом кивера над могилой святой
   Недвижны в тумане сверкали,
   Уланская шапка да меч боевой
   На гробе дощатом лежали.
   И билося сердце в груди не одно,
   И в землю все очи смотрели,
   Как будто бы все, что уж ей отдано,
   Они у ней вырвать хотели.
   Напрасные слезы из глаз не текли:
   Тоска наши души сжимала,
   И горсть роковая прощальной земли,
   Упавши на гроб, застучала.
   Прощай, наш товарищ, недолго ты жил,
   Певец с голубыми очами;
   Лишь крест деревянный себе заслужил
   Да вечную память меж нами!
   1833



   Открыл я ныне еще поэтическую вещь в Лермонтове… «Умирающий гладиатор». Эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша.

 Лев Толстой.
 Из Дневника. Июль 1854 года



   Умирающий гладиатор

   I see before тe the gladiator lie…
 Byron [16 - Я вижу пред собой лежащего гладиатора… Байрон (англ.).]

   Ликует буйный Рим… торжественно гремит
   Рукоплесканьями широкая арена:
   А он пронзенный в грудь, безмолвно он лежит,
   Во прахе и крови скользят его колена…
   И молит жалости напрасно мутный взор:
   Надменный временщик и льстец его сенатор
   Венчают похвалой победу и позор…
   Что знатным и толпе сраженный гладиатор?
   Он презрен и забыт… освистанный актер.

   И кровь его течет последние мгновенья
   Мелькают, близок час… Вот луч воображенья
   Сверкнул в его душе… Пред ним шумит Дунай…
   И родина цветет… свободный жизни край;
   Он видит круг семьи, оставленный для брани,
   Отца, простершего немеющие длани,
   Зовущего к себе опору дряхлых дней…
   Детей играющих возлюбленных детей.
   Все ждут его назад с добычею и славой…
   Напрасно жалкий раб, он пал, как зверь лесной,
   Бесчувственной толпы минутною забавой…
   Прости, развратный Рим, прости, о край родной…
   1836


   Стихотворение «Умирающий гладиатор» мы печатаем в усеченной редакции, в той, в какой читал его Лев Толстой. В том же виде текст опубликовал и Ал. Блок, когда редактировал и комментировал однотомник Лермонтова 1921 года. История его крайне занимательна. Впервые стихотворение (вольный перевод из Байрона) опубликовал А. А. Краевский в апрельском за 1842 год номере журнала «Отечественные записки». В апреле того же года прах Лермонтова был перевезен из Пятигорска в Россию и погребен в Тарханах в фамильном склепе Арсеньевых. Публикация была венком на могилу поэта и содержала достаточно ясный для тогдашних читателей намек. Земляк и приятель Белинского Николай Сатин под большим секретом рассказывал верным людям, и прежде всего, конечно же, Виссариону Григорьевичу, кавказский эпизод 1837 года, которому был свидетель и в котором были «задействованы»: поэт-декабрист Александр Одоевский (ему посвящено знаменитое стихотворение Лермонтова «Памяти А. И. Одоевского»), сам поэт и претендующий на роль русского Цезаря император Николай Первый: «Представьте себе ночь осеннюю ночь, черную… Через Ставрополь проезжал Николай… Народ толпами… А в гостинице молодые люди. Один Лермонтов… Другой тоже поэт… Из декабристов. Одоевский Александр… Пили вино. Разговаривали… Вдруг декабрист Одоевский выскочил на балкон… Плошки чадили… Мрачно! Заметьте: император был в Ставрополе и Одоевский закричал: Аве, цезар, моритури те салютант». (Здравствуй, Цезарь. Обреченные на смерть тебя приветствуют!)

 А. М.




   Во дни торжеств и бед народных



   Иллюстрация к повести А. Мерсинского «Аммалат-Бек».
   Рисунок М. Ю. Лермонтова



   В Лермонтове готовился не только великий живописец русского быта, но и гениальный исторический писатель: Толстой до Толстого. В день последней дуэли он говорил своему секунданту Михаилу Глебову, что выработал план двух романов: одного из эпохи наполеоновских войн, а другого из кавказской жизни «с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов».
   В четвертой главе нашего сборника мы сделали попытку собрать те поэтические вещи М. Ю. Лермонтова, в которых, как «сквозь магический кристалл», план этих уже обдуманных, толстовского размаха и масштаба, романов пусть еще и неясно, но различается, где его стих звучит, «как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных».

 А. М.



   Поэт


   Отделкой золотой блистает мой кинжал;
   Клинок надежный, без порока;
   Булат его хранит таинственный закал —
   Наследье бранного востока.

   Наезднику в горах служил он много лет,
   Не зная платы за услугу;
   Не по одной груди провел он страшный след
   И не одну прорвал кольчугу.

   Забавы он делил послушнее раба,
   Звенел в ответ речам обидным.
   В те дни была б ему богатая резьба
   Нарядом чуждым и постыдным.

   Он взят за Тереком отважным казаком
   На хладном трупе господина,
   И долго он лежал заброшенный потом
   В походной лавке армянина.

   Теперь родных ножон, избитых на войне,
   Лишен героя спутник бедный,
   Игрушкой золотой он блещет на стене —
   Увы, бесславный и безвредный!

   Никто привычною, заботливой рукой
   Его не чистит, не ласкает,
   И надписи его, молясь перед зарей,
   Никто с усердьем не читает…

   В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
   Свое утратил назначенье,
   На злато променяв ту власть, которой свет
   Внимал в немом благоговенье?

   Бывало, мерный звук твоих могучих слов
   Воспламенял бойца для битвы,
   Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
   Как фимиам в часы молитвы.

   Твой стих, как Божий дух, носился над толпой
   И, отзыв мыслей благородных,
   Звучал, как колокол на башне вечевой
   Во дни торжеств и бед народных.

   Но скучен нам простой и гордый твой язык,
   Нас тешат блёстки и обманы;
   Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
   Морщины прятать под румяны…

   Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
   Иль никогда, на голос мщенья,
   Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
   Покрытый ржавчиной презренья?..
   1838



   Предсказание


   Настанет год, России черный год,
   Когда царей корона упадет;
   Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
   И пища многих будет смерть и кровь;
   Когда детей, когда невинных жен
   Низвергнутый не защитит закон;
   Когда чума от смрадных, мертвых тел
   Начнет бродить среди печальных сел,
   Чтобы платком из хижин вызывать,
   И станет глад сей бедный край терзать;
   И зарево окрасит волны рек:
   В тот день явится мощный человек,
   И ты его узнаешь и поймешь,
   Зачем в руке его булатный нож:
   И горе для тебя! твой плач, твой стон
   Ему тогда покажется смешон;
   И будет все ужасно, мрачно в нем,
   Как плащ его с возвышенным челом.
   1830



   В январе 1837 года все были внезапно поражены слухом о смерти Пушкина. Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования… он в один присест написал несколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова.

 Аким Шан-Гирей



   Смерть поэта


   Погиб Поэт! невольник чести —
   Пал, оклеветанный молвой,
   С свинцом в груди и жаждой мести,
   Поникнув гордой головой!..
   Не вынесла душа Поэта
   Позора мелочных обид.
   Восстал он против мнений света
   Один, как прежде… и убит!
   Убит!.. к чему теперь рыданья,
   Пустых похвал ненужный хор
   И жалкий лепет оправданья?
   Судьбы свершился приговор!
   Не вы ль сперва так злобно гнали
   Его свободный, смелый дар
   И для потехи раздували
   Чуть затаившийся пожар?
   Что ж? веселитесь… он мучений
   Последних вынести не мог:
   Угас, как светоч, дивный гений,
   Увял торжественный венок.
   Его убийца хладнокровно
   Навел удар… спасенья нет:
   Пустое сердце бьется ровно,
   В руке не дрогнул пистолет.
   И что за диво?.. издалёка,
   Подобный сотням беглецов,
   На ловлю счастья и чинов
   Заброшен к нам по воле рока;
   Смеясь, он дерзко презирал
   Земли чужой язык и нравы;
   Не мог щадить он нашей славы;
   Не мог понять в сей миг кровавый,
   На что́ он руку поднимал!..

   И он убит и взят могилой,
   Как тот певец, неведомый, но милый,
   Добыча ревности глухой,
   Воспетый им с такою чудной силой,
   Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

   Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
   Вступил он в этот свет завистливый и душный
   Для сердца вольного и пламенных страстей?
   Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
   Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
   Он, с юных лет постигнувший людей?..

   И прежний сняв венок они венец терновый,
   Увитый лаврами, надели на него:

   Но иглы тайные сурово
   Язвили славное чело;

   Отравлены его последние мгновенья
   Коварным шепотом насмешливых невежд,
   И умер он с напрасной жаждой мщенья,
   С досадой тайною обманутых надежд.

   Замолкли звуки чудных песен,
   Не раздаваться им опять:
   Приют певца угрюм и тесен,
   И на устах его печать.

   А вы, надменные потомки
   Известной подлостью прославленных отцов,
   Пятою рабскою поправшие обломки
   Игрою счастия обиженных родов!
   Вы, жадною толпой стоящие у трона,
   Свободы, Гения и Славы палачи!
   Таитесь вы под сению закона,
   Пред вами суд и правда вcё молчи!..
   Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
   Есть грозный суд: он ждет;
   Он не доступен звону злата,
   И мысли и дела он знает наперед.
   Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
   Оно вам не поможет вновь,
   И вы не смоете всей вашей черной кровью
   Поэта праведную кровь!
   1837




   …Мишенька по молодости и ветрености написал стихи на смерть Пушкина и в конце написал неприлично насчет придворных… Государь изволил выписать его в Нижегородский драгунский полк в Грузию; и он на днях едет…

 Из письма Е. А. Арсеньевой А. И. Философову, мужу своей племянницы А. Г. Столыпиной.
 Март 1837 года, Петербург




   Сани, запряженные тройкой.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова


   «Когда волнуется желтеющая нива…»


   Когда волнуется желтеющая нива,
   И свежий лес шумит при звуке ветерка,
   И прячется в саду малиновая слива
   Под тенью сладостной зеленого листка;

   Когда, росой обрызганный душистой,
   Румяным вечером иль утра в час златой,
   Из-под куста мне ландыш серебристый
   Приветливо кивает головой;

   Когда студеный ключ играет по оврагу
   И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
   Лепечет мне таинственную сагу
   Про мирный край, откуда мчится он, —

   Тогда смиряется души моей тревога,
   Тогда расходятся морщины на челе,
   И счастье я могу постигнуть на земле,
   И в небесах я вижу Бога…
   1837



   Москва. Вид в Кремле у Спасских ворот. Начало XIX в.
   Гравюра Ж. Лори по рисунку Ж. Делабарта.


   Панорама Москвы [17 - Как свидетельствуют однокашники Лермонтова по «Пестрому эскадрону», любимыми предметами Михаила Юрьевича были русская история и отечественная словесность. «Панорама Москвы» выпускное сочинение юнкера М. Ю. Лермонтова (А. М.).]
   (Фрагмент)

   Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! у нее есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта!.. Как у океана, у нее есть свой язык, язык сильный, звучный, святой, молитвенный!.. Едва проснется день, как уже со всех ее златоглавых церквей раздается согласный гимн колоколов…
   О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотясь на узкое мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая витая лестница… Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир с высоты!
   На север перед вами, в самом отдалении на краю синего небосклона, немного правее Петровского замка, чернеет романическая Марьина роща, и пред нею лежит слой пестрых кровель, пересеченных кое-где пыльной зеленью булеваров, устроенных на древнем городском валу; на крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, все хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться.
   Ближе к центру города здания принимают вид более стройный, более европейский; проглядывают богатые колоннады, широкие дворы, обнесенные чугунными решетками, бесчисленные главы церквей, шпицы колоколен с ржавыми крестами и пестрыми раскрашенными карнизами.
   Еще ближе, на широкой площади, возвышается Петровский театр, произведение новейшего искусства, огромное здание, сделанное по всем правилам вкуса, с плоской кровлей и величественным портиком, на коем возвышается алебастровый Аполлон, стоящий на одной ноге в алебастровой колеснице, неподвижно управляющий тремя алебастровыми конями и с досадою взирающий на кремлевскую стену, которая ревниво отделяет его от древних святынь России!..
   На восток картина еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой, как чешуею, зелеными черепицами; немного левее этой башни являются бесчисленные куполы церкви Василия Блаженного, семидесяти приделам которой дивятся все иностранцы и которую ни один русский не потрудился еще описать подробно.
   Она, как древний Вавилонский столп, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной, зубчатой, радужного цвета главой, чрезвычайно похожей (если простят мне сравнение) на хрустальную граненую пробку старинного графина. Кругом нее рассеяно по всем уступам ярусов множество второклассных глав, совершенно непохожих одна на другую; они рассыпаны по всему зданию без симметрии, без порядка, как отрасли старого дерева, пресмыкающиеся по обнаженным корням его.
   Витые тяжелые колонны поддерживают железные кровли, повисшие над дверями и наружными галереями, из коих выглядывают маленькие темные окна, как зрачки стоглазого чудовища. Тысячи затейливых иероглифических изображений рисуются вокруг этих окон; изредка тусклая лампада светится сквозь стекла их, загороженные решетками, как блещет ночью мирный светляк сквозь плющ, обвивающий полуразвалившуюся башню. Каждый придел раскрашен снаружи особенною краской, как будто они не были выстроены все в одно время, как будто каждый владетель Москвы в продолжение многих лет прибавлял по одному, в честь своего ангела.
   Весьма немногие жители Москвы решались обойти все приделы сего храма. Его мрачная наружность наводит на душу какое-то уныние; кажется, видишь перед собою самого Иоанна Грозного но таковым, каков он был в последние годы своей жизни!
   И что же? рядом с этим великолепным, угрюмым зданием, прямо против его дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат разносчики, суетятся булочники у пьедестала монумента, воздвигнутого Минину; гремят модные кареты, лепечут модные барыни… все так шумно, живо, непокойно!..
   Вправо от Василия Блаженного, под крутым скатом, течет мелкая, широкая, грязная Москва-река, изнемогая под множеством тяжких судов, нагруженных хлебом и дровами; их длинные мачты, увенчанные полосатыми флюгерами, встают из-за Москворецкого моста, их скрыпучие канаты, колеблемые ветром, как паутина, едва чернеют на голубом небосклоне. На левом берегу реки, глядясь в ее гладкие воды, белеет воспитательный дом, коего широкие голые стены, симметрически расположенные окна и трубы и вообще европейская осанка резко отделяются от прочих соседних зданий, одетых восточной роскошью или исполненных духом средних веков. Далее к востоку на трех холмах, между коих извивается река, пестреют широкие массы домов всех возможных величин и цветов; утомленный взор с трудом может достигнуть дальнего горизонта, на котором рисуются группы нескольких монастырей, между коими Симонов примечателен особенно своею, почти между небом и землей висящею платформой, откуда наши предки наблюдали за движениями приближающихся татар.
   К югу, под горой, у самой подошвы стены кремлевской, против Тайницких ворот, протекает река, и за нею широкая долина, усыпанная домами и церквями, простирается до самой подошвы Поклонной горы, откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль, откуда в первый раз он увидал его вещее пламя: этот грозный светоч, который озарил его торжество и его падение!
   На западе, за длинной башней, где живут и могут жить одни ласточки (ибо она, будучи построена после французов, не имеет внутри ни потолков, ни лестниц, стены ее расперты крестообразно поставленными брусьями), возвышаются арки Каменного моста, который дугою перегибается с одного берега на другой; вода, удержанная небольшой запрудой, с шумом и пеною вырывается из-под него, образуя между сводами небольшие водопады, которые часто, особливо весною, привлекают любопытство московских зевак, а иногда принимают в свои недра тело бедного грешника. Далее моста, по правую сторону реки, отделяются на небосклоне зубчатые силуэты Алексеевского монастыря; по левую, на равнине между кровлями купеческих домов, блещут верхи Донского монастыря… А там, за ним, одеты голубым туманом, восходящим от студеных волн реки, начинаются Воробьевы горы, увенчанные густыми рощами, которые с крутых вершин глядятся в реку, извивающуюся у их подошвы подобно змее, покрытой серебристою чешуей.
   Когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда только можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске, ибо, подобно красавице, показывающей только вечером свои лучшие уборы, она только в этот торжественный час может произвести на душу сильное, неизгладимое впечатление.
   Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?..
   Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества… Давно ли, как баснословный феникс, он возродился из пылающего своего праха?..
   Что величественнее этих мрачных храмин, тесно составленных в одну кучу, этого таинственного дворца Годунова, коего холодные столбы и плиты столько лет уже не слышат звуков человеческого голоса, подобно могильному мавзолею, возвышающемуся среди пустыни в память царей великих?!
   Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..

 Юнкер Л.Г. гусарского полка Лермонтов



   Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова


   Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
   Про тебя нашу песню сложили мы,
   Про твово любимого опричника
   Да про смелого купца, про Калашникова;
   Мы сложили ее на старинный лад,
   Мы певали ее под гуслярный звон
   И причитывали да присказывали.
   Православный народ ею тешился,
   А боярин Матвей Ромодановский
   Нам чарку поднес меду пенного,
   А боярыня его белолицая
   Поднесла нам на блюде серебряном
   Полотенце новое, шелком шитое.
   Угощали нас три дни, три ночи
   И всё слушали не наслушались.
 //-- 1 --// 
   Не сияет на небе солнце красное,
   Не любуются им тучки синие:
   То за трапезой сидит во златом венце,
   Сидит грозный царь Иван Васильевич.
   Позади его стоят стольники,
   Супротив его всё бояре да князья,
   По бокам его всё опричники;
   И пирует царь во славу Божию,
   В удовольствие свое и веселие.

   Улыбаясь, царь повелел тогда
   Вина сладкого заморского
   Нацедить в свой золоченый ковш
   И поднесть его опричникам.
   И все пили, царя славили.

   Лишь один из них, из опричников,
   Удалой боец, буйный молодец,
   В золотом ковше не мочил усов;
   Опустил он в землю очи темные,
   Опустил головушку на широку грудь
   А в груди его была дума крепкая.

   Вот нахмурил царь брови черные
   И навел на него очи зоркие,
   Словно ястреб взглянул с высоты небес
   На младого голубя сизокрылого, —
   Да не поднял глаз молодой боец.
   Вот об землю царь стукнул палкою,
   И дубовый пол на полчетверти
   Он железным пробил оконечником —
   Да не вздрогнул и тут молодой боец.
   Вот промолвил царь слово грозное —
   И очнулся тогда добрый молодец.

   «Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевич,
   Аль ты думу затаил нечестивую?
   Али славе нашей завидуешь?
   Али служба тебе честная прискучила?
   Когда всходит месяц звезды радуются,
   Что светлей им гулять по подне́бесью;
   А которая в тучку прячется,
   Та стремглав на землю падает…
   Неприлично же тебе, Кирибеевич,
   Царской радостью гнушатися;
   А из роду ты ведь Скуратовых,
   И семьею ты вскормлен Малютиной!..»

   Отвечает так Кирибеевич,
   Царю грозному в пояс кланяясь:

   «Государь ты наш, Иван Васильевич!
   Не кори ты раба недостойного:
   Сердца жаркого не залить вином,
   Думу черную не запотчевать!
   А прогневал я тебя воля царская:
   Прикажи казнить, рубить голову,
   Тяготит она плечи богатырские,
   И сама к сырой земле она клонится».

   И сказал ему царь Иван Васильевич:
   «Да об чем тебе, молодцу, кручиниться?
   Не истерся ли твой парчевой кафтан?
   Не измялась ли шапка соболиная?
   Не казна ли у тебя поистратилась?
   Иль зазубрилась сабля закаленная?
   Или конь захромал, худо кованный?
   Или с ног тебя сбил на кулачном бою,
   На Москве-реке, сын купеческий?»

   Отвечает так Кирибеевич,
   Покачав головою кудрявою:

   «Не родилась та рука заколдованная
   Ни в боярском роду, ни в купеческом;
   Аргамак мой степной ходит весело;
   Как стекло горит сабля вострая;
   А на праздничный день твоей милостью
   Мы не хуже другого нарядимся.

   Как я сяду поеду на лихом коне
   За Москву-реку покататися,
   Кушачком подтянуся шелковым,
   Заломлю набочок шапку бархатную,
   Черным соболем отороченную, —
   У ворот стоят у тесовыих
   Красны девушки да молодушки
   И любуются, глядя, перешептываясь;
   Лишь одна не глядит, не любуется,
   Полосатой фатой закрывается…

   На святой Руси, нашей матушке,
   Не найти, не сыскать такой красавицы:
   Ходит плавно будто лебедушка;
   Смотрит сладко как голубушка;
   Молвит слово соловей поет;
   Горят щеки ее румяные,
   Как заря на небе Божием;
   Косы русые, золотистые,
   В ленты яркие заплетенные,
   По плечам бегут, извиваются,
   С грудью белою цалуются.
   Во семье родилась она купеческой,
   Прозывается Аленой Дмитревной.

   Как увижу ее, я и сам не свой:
   Опускаются руки сильные,
   Помрачаются очи бойкие;
   Скучно, грустно мне, православный царь,
   Одному по свету маяться.
   Опостыли мне кони легкие,
   Опостыли наряды парчовые,
   И не надо мне золотой казны:
   С кем казною своей поделюсь теперь?
   Перед кем покажу удальство свое?
   Перед кем я нарядом похвастаюсь?
   Отпусти меня в степи приволжские,
   На житье на вольное, на казацкое.
   Уж сложу я там буйную головушку
   И сложу на копье бусурманское;
   И разделят по себе злы татаровья
   Коня доброго, саблю острую
   И седельце браное черкасское.
   Мои очи слезные коршун выклюет,
   Мои кости сирые дождик вымоет,
   И без похорон горемычный прах
   На четыре стороны развеется!..»

   И сказал, смеясь, Иван Васильевич:
   «Ну, мой верный слуга! я твоей беде,
   Твоему горю пособить постараюся.
   Вот возьми перстенек ты мой яхонтовый
   Да возьми ожерелье жемчужное.
   Прежде свахе смышленой покланяйся
   И пошли дары драгоценные
   Ты своей Алене Дмитревне:
   Как полюбишься празднуй свадебку,
   Не полюбишься не прогневайся».

   Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
   Обманул тебя твой лукавый раб,
   Не сказал тебе правды истинной,
   Не поведал тебе, что красавица
   В церкви Божией перевенчана,
   Перевенчана с молодым купцом
   По закону нашему христианскому.
 //-- * * * --// 
   Ай, ребята, пойте только гусли стройте!
   Ай, ребята, пейте дело разумейте!
   Уж потешьте вы доброго боярина
   И боярыню его белолицую!
 //-- II --// 
   За прилавкою сидит молодой купец,
   Статный молодец Степан Парамонович,
   По прозванию Калашников;
   Шелковые товары раскладывает,
   Речью ласковой гостей он заманивает,
   Злато, серебро пересчитывает.
   Да недобрый день задался ему:
   Ходят мимо баре богатые,
   В его лавочку не заглядывают.

   Отзвонили вечерню во святых церквах;
   За Кремлем горит заря туманная;
   Набегают тучки на небо, —
   Гонит их метелица распеваючи;
   Опустел широкий гостиный двор.
   Запирает Степан Парамонович
   Свою лавочку дверью дубовою
   Да замком немецким со пружиною;
   Злого пса-ворчуна зубастого
   На железную цепь привязывает,
   И пошел он домой, призадумавшись,
   К молодой хозяйке за Москву-реку.

   И приходит он в свой высокий дом,
   И дивится Степан Парамонович:
   Не встречает его молода жена,
   Не накрыт дубовый стол белой скатертью,
   А свеча перед образом еле теплится.
   И кличет он старую работницу:
   «Ты скажи, скажи, Еремеевна,
   А куда девалась, затаилася
   В такой поздний час Алена Дмитревна?
   А что детки мои любезные —
   Чай, забегались, заигралися,
   Спозаранку спать уложилися?»

   «Господин ты мой, Степан Парамонович,
   Я скажу тебе диво дивное:
   Что к вечерне пошла Алена Дмитревна;
   Вот уж поп прошел с молодой попадьей,
   Засветили свечу, сели ужинать, —
   А по сю пору твоя хозяюшка
   Из приходской церкви не вернулася.
   А что дети твои малые
   Почивать не легли, не играть пошли —
   Плачем плачут, всё не унимаются».

   И смутился тогда думой крепкою
   Молодой купец Калашников;
   И он стал к окну, глядит на улицу
   А на улице ночь темнехонька;
   Валит белый снег, расстилается,
   Заметает след человеческий.

   Вот он слышит, в сенях дверью хлопнули,
   Потом слышит шаги торопливые;
   Обернулся, глядит сила крестная! —
   Перед ним стоит молода жена,
   Сама бледная, простоволосая,
   Косы русые расплетенные
   Снегом-инеем пересыпаны;
   Смотрят очи мутные как безумные;
   Уста шепчут речи непонятные.

   «Уж ты где, жена, жена, шаталася?
   На каком подворье, на площади,
   Что растрепаны твои волосы,
   Что одежа твоя вся изорвана?
   Уж гуляла ты, пировала ты,
   Чай, с сынками все боярскими!..
   Не на то пред святыми иконами
   Мы с тобой, жена, обручалися,
   Золотыми кольцами менялися!..
   Как запру я тебя на железный замок,
   За дубовую дверь окованную,
   Чтобы свету Божьего ты не видела,
   Мое имя честное не порочила…»

   И, услышав то, Алена Дмитревна
   Задрожала вся, моя голубушка,
   Затряслась как листочек осиновый,
   Горько-горько она восплакалась,
   В ноги мужу повалилася.

   «Государь ты мой, красно солнышко,
   Иль убей меня, или выслушай!
   Твои речи будто острый нож;
   От них сердце разрывается.
   Не боюся смерти лютыя,
   Не боюся я людской молвы,
   А боюсь твоей немилости.

   От вечерни домой шла я нонече
   Вдоль по улице одинешенька.
   И послышалось мне, будто снег хрустит;
   Оглянулася человек бежит.
   Мои ноженьки подкосилися,
   Шелковой фатой я закрылася.
   И он сильно схватил меня за руки
   И сказал мне так тихим шепотом:
   «Что пужаешься, красная красавица?
   Я не вор какой, душегуб лесной,
   Я слуга царя, царя грозного,
   Прозываюся Кирибеевичем,
   А из славной семьи из Малютиной…»
   Испугалась я пуще прежнего;
   Закружилась моя бедная головушка.
   И он стал меня цаловать-ласкать
   И, цалуя, все приговаривал:
   «Отвечай мне, чего тебе надобно,
   Моя милая, драгоценная!
   Хочешь золота али жемчугу?
   Хочешь ярких камней аль цветной парчи?
   Как царицу я наряжу тебя,
   Станут все тебе завидовать,
   Лишь не дай мне умереть смертью грешною:
   Полюби меня, обними меня
   Хоть единый раз на прощание!»

   И ласкал он меня, цаловал меня;
   На щеках моих и теперь горят,
   Живым пламенем разливаются
   Поцалуи его окаянные…
   А смотрели в калитку соседушки,
   Смеючись, на нас пальцем показывали…

   Как из рук его я рванулася
   И домой стремглав бежать бросилась;
   И остались в руках у разбойника
   Мой узорный платок, твой подарочек,
   И фата моя бухарская.
   Опозорил он, осрамил меня,
   Меня честную, непорочную,
   И что скажут злые соседушки,
   И кому на глаза покажусь теперь?

   Ты не дай меня, свою верную жену,
   Злым охульникам в поругание!
   На кого, кроме тебя, мне надеяться?
   У кого просить стану помощи?
   На белом свете я сиротинушка:
   Родной батюшка уж в сырой земле,
   Рядом с ним лежит моя матушка,
   А мой старший брат, сам ты ведаешь,
   На чужой сторонушке пропал без вести,
   А меньшой мой брат дитя малое,
   Дитя малое, неразумное…»

   Говорила так Алена Дмитревна,
   Горючьми слезами заливалася.

   Посылает Степан Парамонович
   За двумя меньшими братьями;
   И пришли его два брата, поклонилися
   И такое слово ему молвили:
   «Ты поведай нам, старшой наш брат,
   Что с тобой случилось, приключилося,
   Что послал ты за нами во темную ночь,
   Во темную ночь морозную?»

   «Я скажу вам, братцы любезные,
   Что лиха беда со мною приключилася:
   Опозорил семью нашу честную
   Злой опричник царский Кирибеевич;
   А такой обиды не стерпеть душе
   Да не вынести сердцу молодецкому,
   Уж как завтра будет кулачный бой
   На Москве-реке при самом царе,
   И я выйду тогда на опричника,
   Буду насмерть биться, до последних сил;
   А побьет он меня выходите вы
   За святую правду-матушку.
   Не сробейте, братцы любезные!
   Вы моложе меня, свеже́й силою,
   На вас меньше грехов накопилося,
   Так авось Господь вас помилует!»

   И в ответ ему братья молвили:
   «Куда ветер дует в подне́бесьи,
   Туда мчатся и тучки послушные,
   Когда сизый орел зовет голосом
   На кровавую долину побоища,
   Зовет пир пировать, мертвецов убирать,
   К нему малые орлята слетаются:
   Ты наш старший брат, нам второй отец;
   Делай сам, как знаешь, как ведаешь,
   А уж мы тебя, родного, не выдадим».
 //-- * * * --// 
   Ай, ребята, пойте только гусли стройте!
   Ай, ребята, пейте дело разумейте!
   Уж потешьте вы доброго боярина
   И боярыню его белолицую!
 //-- III --// 
   Над Москвой великой, златоглавою,
   Над стеной кремлевской белокаменной
   Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
   По тесовым кровелькам играючи,
   Тучки серые разгоняючи,
   Заря алая подымается;
   Разметала кудри золотистые,
   Умывается снегами рассыпчатыми,
   Как красавица, глядя в зеркальце,
   В небо чистое смотрит, улыбается.
   Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?
   На какой ты радости разыгралася?

   Как сходилися, собиралися
   Удалые бойцы московские
   На Москву-реку, на кулачный бой,
   Разгуляться для праздника, потешиться.
   И приехал царь со дружиною,
   Со боярами и опричниками,
   И велел растянуть цепь серебряную,
   Чистым золотом в кольцах спаянную.
   Оцепили место в двадцать пять сажень,
   Для охотницкого бою, одиночного.
   И велел тогда царь Иван Васильевич
   Клич кликать звонким голосом:
   «Ой, уж где вы, добрые молодцы?
   Вы потешьте царя нашего батюшку!
   Выходите-ка во широкий круг;
   Кто побьет кого, того царь наградит;
   А кто будет побит, тому Бог простит!»

   И выходит удалой Кирибеевич,
   Царю в пояс молча кланяется,
   Скидает с могучих плеч шубу бархатную,
   Подпершися в бок рукою правою,
   Поправляет другой шапку алую,
   Ожидает он себе противника…
   Трижды громкий клич прокликали —
   Ни один боец и не тронулся,
   Лишь стоят да друг друга поталкивают.

   На просторе опричник похаживает,
   Над плохими бойцами подсмеивает:
   «Присмирели, небойсь, призадумались!
   Так и быть, обещаюсь, для праздника,
   Отпущу живого с покаянием,
   Лишь потешу царя нашего батюшку».
   Вдруг толпа раздалась в обе стороны —
   И выходит Степан Парамонович,
   Молодой купец, удалой боец,
   По прозванию Калашников.
   Поклонился прежде царю грозному,
   После белому Кремлю да святым церквам,
   А потом всему народу русскому.
   Горят очи его соколиные,
   На опричника смотрит пристально.
   Супротив него он становится,
   Боевые рукавицы натягивает,
   Могутные плечи распрямливает
   Да кудряву бороду поглаживает.

   И сказал ему Кирибеевич:
   «А поведай мне, добрый молодец,
   Ты какого роду-племени,
   Каким именем прозываешься?
   Чтобы знать, по ком панихиду служить,
   Чтобы было чем и похвастаться».

   Отвечает Степан Парамонович:
   «А зовут меня Степаном Калашниковым,
   А родился я от честнова отца,
   И жил я по закону Господнему:
   Не позорил я чужой жены,
   Не разбойничал ночью темною,
   Не таился от свету небесного…
   И промолвил ты правду истинную:
   По одном из нас будут панихиду петь,
   И не позже как завтра в час полуденный;
   И один из нас будет хвастаться,
   С удалыми друзьями пируючи…
   Не шутку шутить, не людей смешить
   К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, —
   Вышел я на страшный бой, на последний бой!»

   И, услышав то, Кирибеевич
   Побледнел в лице, как осенний снег;
   Бойки очи его затуманились,
   Между сильных плеч пробежал мороз,
   На раскрытых устах слово замерло…
   Вот молча оба расходятся,
   Богатырский бой начинается.

   Размахнулся тогда Кирибеевич
   И ударил впервой купца Калашникова,
   И ударил его посередь груди —
   Затрещала грудь молодецкая,
   Пошатнулся Степан Парамонович;
   На груди его широкой висел медный крест
   Со святыми мощами из Киева, —
   И погнулся крест и вдавился в грудь;
   Как роса из-под него кровь закапала;
   И подумал Степан Парамонович:
   «Чему быть суждено, то и сбудется;
   Постою за правду до последнева!»
   Изловчился он, приготовился,
   Собрался со всею силою
   И ударил своего ненавистника
   Прямо в левый висок со всего плеча.

   И опричник молодой застонал слегка,
   Закачался, упал замертво;
   Повалился он на холодный снег,
   На холодный снег, будто сосенка,
   Будто сосенка, во сыром бору
   Под смолистый под корень подрубленная.
   И, увидев то, царь Иван Васильевич
   Прогневался гневом, топнул о землю
   И нахмурил брови черные:
   Повелел он схватить удалова купца
   И привесть его пред лицо свое.

   Как возго́ворил православный царь:
   «Отвечай мне по правде, по совести,
   Вольной волею или нехотя
   Ты убил насмерть мово верного слугу,
   Мово лучшего бойца Кирибеевича?»

   «Я скажу тебе, православный царь:
   Я убил его вольной волею,
   А за что, про что не скажу тебе,
   Скажу только Богу единому.
   Прикажи меня казнить и на плаху несть
   Мне головушку повинную;
   Не оставь лишь малых детушек,
   Не оставь молодую вдову
   Да двух братьев моих своей милостью…»

   «Хорошо тебе, детинушка,
   Удалой боец, сын купеческий,
   Что ответ держал ты по совести.
   Молодую жену и сирот твоих
   Из казны моей я пожалую,
   Твоим братьям велю от сего же дня
   По всему царству русскому широкому
   Торговать безданно, безпошлинно.
   А ты сам ступай, детинушка,
   На высокое место лобное,
   Сложи свою буйную головушку.
   Я топор велю наточить-навострить,
   Палача велю одеть-нарядить,
   В большой колокол прикажу звонить,
   Чтобы знали все люди московские,
   Что и ты не оставлен моей милостью…»

   Как на площади народ собирается,
   Заунывный гудит-воет колокол,
   Разглашает всюду весть недобрую.
   По высокому месту лобному
   Во рубахе красной с яркой запонкой,
   С большим топором навостренным,
   Руки голые потираючи,
   Палач весело похаживает,
   Удалова бойца дожидается,
   А лихой боец, молодой купец,
   Со родными братьями прощается:

   «Уж вы, братцы мои, други кровные,
   Поцалуемтесь да обнимемтесь
   На последнее расставание.
   Поклонитесь от меня Алене Дмитревне,
   Закажите ей меньше печалиться,
   Про меня моим детушкам не сказывать;
   Поклонитесь дому родительскому,
   Поклонитесь всем нашим товарищам,
   Помолитесь сами в церкви Божией
   Вы за душу мою, душу грешную!»

   И казнили Степана Калашникова
   Смертью лютою, позорною;
   И головушка бесталанная
   Во крови на плаху покатилася.

   Схоронили его за Москвой-рекой,
   На чистом поле промеж трех дорог:
   Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,
   И бугор земли сырой тут насыпали,
   И кленовый крест тут поставили.
   И гуляют-шумят ветры буйные
   Над его безымянной могилкою.
   И проходят мимо люди добрые:
   Пройдет стар человек перекрестится,
   Пройдет молодец приосанится,
   Пройдет девица пригорюнится,
   А пройдут гусляры споют песенку.
 //-- * * * --// 
   Гей вы, ребята удалые,
   Гусляры молодые,
   Голоса заливные!
   Красно начинали красно и кончайте,
   Каждому правдою и честью воздайте.

   Тороватому боярину слава!
   И красавице боярыне слава!
   И всему народу христианскому слава!
   1837



   Бородино


   Скажи-ка, дядя, ведь не даром
   Москва, спаленная пожаром,
   Французу отдана?
   Ведь были ж схватки боевые,
   Да, говорят, еще какие!
   Недаром помнит вся Россия
   Про день Бородина!

   Да, были люди в наше время,
   Не то, что нынешнее племя:
   Богатыри не вы!
   Плохая им досталась доля:
   Немногие вернулись с поля…
   Не будь на то Господня воля,
   Не отдали б Москвы!

   Мы долго молча отступали,
   Досадно было, боя ждали,
   Ворчали старики:
   «Что ж мы? на зимние квартиры?
   Не смеют, что ли, командиры
   Чужие изорвать мундиры
   О русские штыки?»

   И вот нашли большое поле:
   Есть разгуляться где на воле!
   Построили редут.
   У наших ушки на макушке!
   Чуть утро осветило пушки
   И леса синие верхушки —
   Французы тут как тут.

   Забил заряд я в пушку туго
   И думал: угощу я друга!
   Постой-ка, брат мусью!
   Что тут хитрить, пожалуй к бою;
   Уж мы пойдем ломить стеною,
   Уж постоим мы головою
   За родину свою!

   Два дня мы были в перестрелке.
   Что толку в этакой безделке?
   Мы ждали третий день.
   Повсюду стали слышны речи:
   «Пора добраться до картечи!»
   И вот на поле грозной сечи
   Ночная пала тень.

   Прилег вздремнуть я у лафета,
   И слышно было до рассвета,
   Как ликовал француз.
   Но тих был наш бивак открытый:
   Кто кивер чистил весь избитый,
   Кто штык точил, ворча сердито,
   Кусая длинный ус.

   И только небо засветилось,
   Все шумно вдруг зашевелилось,
   Сверкнул за строем строй.
   Полковник наш рожден был хватом:
   Слуга царю, отец солдатам…
   Да, жаль его: сражен булатом,
   Он спит в земле сырой.

   И молвил он, сверкнув очами:
   «Ребята! не Москва ль за нами?
   Умремте ж под Москвой,
   Как наши братья умирали!»
   И умереть мы обещали,
   И клятву верности сдержали
   Мы в Бородинский бой.

   Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
   Французы двинулись, как тучи,
   И всё на наш редут.
   Уланы с пестрыми значками,
   Драгуны с конскими хвостами,
   Все промелькнули перед нами,
   Все побывали тут.

   Вам не видать таких сражений!..
   Носились знамена, как тени,
   В дыму огонь блестел,
   Звучал булат, картечь визжала,
   Рука бойцов колоть устала,
   И ядрам пролетать мешала
   Гора кровавых тел.

   Изведал враг в тот день немало,
   Что значит русский бой удалый,
   Наш рукопашный бой!..
   Земля тряслась как наши груди;
   Смешались в кучу кони, люди,
   И залпы тысячи орудий
   Слились в протяжный вой…

   Вот смерклось. Были все готовы
   Заутра бой затеять новый
   И до конца стоять…
   Вот затрещали барабаны —
   И отступили бусурманы.
   Тогда считать мы стали раны,
   Товарищей считать.

   Да, были люди в наше время,
   Могучее, лихое племя:
   Богатыри не вы.
   Плохая им досталась доля:
   Немногие вернулись с поля.
   Когда б на то не Божья воля,
   Не отдали б Москвы!
   1837



   Родина


   Люблю отчизну я, но странною любовью!
   Не победит ее рассудок мой.
   Ни слава, купленная кровью,
   Ни полный гордого доверия покой,
   Ни темной старины заветные преданья
   Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

   Но я люблю за что, не знаю сам —
   Ее степей холодное молчанье,
   Ее лесов безбрежных колыханье,

   Разливы рек ее, подобные морям;
   Проселочным путем люблю скакать в телеге
   И, взором медленным пронзая ночи тень,
   Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
   Дрожащие огни печальных деревень;

   Люблю дымок спаленной жнивы,
   В степи ночующий обоз
   И на холме средь желтой нивы
   Чету белеющих берез.
   С отрадой, многим незнакомой,
   Я вижу полное гумно,

   Избу, покрытую соломой,
   С резными ставнями окно;
   И в праздник, вечером росистым,
   Смотреть до полночи готов
   На пляску с топаньем и свистом
   Под говор пьяных мужичков.
   1841



   Воздушный корабль
   (Из Зейдлица)


   По синим волнам океана,
   Лишь звезды блеснут в небесах,
   Корабль одинокий несется,
   Несется на всех парусах.

   Не гнутся высокие мачты,
   На них флюгера не шумят,
   И молча в открытые люки
   Чугунные пушки глядят.

   Не слышно на нем капитана,
   Не видно матросов на нем;
   Но скалы, и тайные мели,
   И бури ему нипочем.

   Есть остров на том океане —
   Пустынный и мрачный гранит;
   На острове том есть могила,
   А в ней император зарыт.

   Зарыт он без почестей бранных
   Врагами в сыпучий песок,
   Лежит на нем камень тяжелый,
   Чтоб встать он из гроба не мог.

   И в час его грустной кончины,
   В полночь, как свершается год,
   К высокому берегу тихо
   Воздушный корабль пристает.

   Из гроба тогда император,
   Очнувшись, является вдруг;
   На нем треугольная шляпа
   И серый походный сюртук.

   Скрестивши могучие руки,
   Главу опустивши на грудь,
   Идет и к рулю он садится
   И быстро пускается в путь.

   Несется он к Франции милой,
   Где славу оставил и трон,
   Оставил наследника-сына
   И старую гвардию он.

   И только что землю родную
   Завидит во мраке ночном,
   Опять его сердце трепещет
   И очи пылают огнем.

   На берег большими шагами
   Он смело и прямо идет,
   Соратников громко он кличет
   И маршалов грозно зовет.

   Но спят усачи-гренадеры —
   В равнине, где Эльба шумит,
   Под снегом холодной России,
   Под знойным песком пирамид.

   И маршалы зова не слышат:
   Иные погибли в бою,
   Другие ему изменили
   И продали шпагу свою.

   И, топнув о землю ногою,
   Сердито он взад и вперед
   По тихому берегу ходит,
   И снова он громко зовет:

   Зовет он любезного сына,
   Опору в превратной судьбе;
   Ему обещает полмира,
   А Францию только себе.

   Но в цвете надежды и силы
   Угас его царственный сын,
   И долго, его поджидая,
   Стоит император один –

   Стоит он и тяжко вздыхает,
   Пока озарится восток,
   И капают горькие слезы
   Из глаз на холодный песок,

   Потом на корабль свой волшебный,
   Главу опустивши на грудь,
   Идет и, махнувши рукою,
   В обратный пускается путь.
   1840



   Последнее новоселье


   Меж тем как Франция, среди рукоплесканий
   И кликов радостных, встречает хладный прах
   Погибшего давно среди немых страданий
   В изгнанье мрачном и цепях;

   Меж тем как мир услужливой хвалою
   Венчает позднего раскаянья порыв
   И вздорная толпа, довольная собою,
   Гордится, прошлое забыв,

   Негодованию и чувству дав свободу,
   Поняв тщеславие сих праздничных забот,
   Мне хочется сказать великому народу:
   Ты жалкий и пустой народ!

   Ты жалок потому, что вера, слава, гений,
   Все, все великое, священное земли,
   С насмешкой глупою ребяческих сомнений
   Тобой растоптано в пыли.

   Из славы сделал ты игрушку лицемерья,
   Из вольности орудье палача,
   И все заветные отцовские поверья
   Ты им рубил, рубил с плеча, —

   Ты погибал… и он явился, с строгим взором,
   Отмеченный божественным перстом,
   И признан за вождя всеобщим приговором,
   И ваша жизнь слилася в нем, —

   И вы окрепли вновь в тени его державы,
   И мир трепещущий в безмолвии взирал
   На ризу чудную могущества и славы,
   Которой вас он одевал.

   Один, он был везде, холодный, неизменный,
   Отец седых дружин, любимый сын молвы,
   В степях египетских, у стен покорной Вены,
   В снегах пылающей Москвы!

   А вы что делали, скажите, в это время,
   Когда в полях чужих он гордо погибал?
   Вы потрясали власть избранную, как бремя,
   Точили в темноте кинжал!

   Среди последних битв, отчаянных усилий,
   В испуге не поняв позора своего,
   Как женщина, ему вы изменили
   И, как рабы, вы предали его!

   Лишенный прав и места гражданина,
   Разбитый свой венец он снял и бросил сам,
   И вам оставил он в залог родного сына —
   Вы сына выдали врагам!

   Тогда, отяготив позорными цепями,
   Героя увезли от плачущих дружин,
   И на чужой скале, за синими морями,
   Забытый, он угас один —

   Один, замучен мщением бесплодным,
   Безмолвною и гордою тоской —
   И, как простой солдат в плаще своем походном,
   Зарыт наемною рукой.
 //-- * * * --// 
   Но годы протекли, и ветреное племя
   Кричит: «Подайте нам священный этот прах!
   Он наш; его теперь, великой жатвы семя,
   Зароем мы в спасенных им стенах!»

   И возвратился он на родину; безумно,
   Как прежде, вкруг него теснятся и бегут
   И в пышный гроб, среди столицы шумной,
   Остатки тленные кладут.

   Желанье позднее увенчано успехом!
   И краткий свой восторг сменив уже другим,
   Гуляя, топчет их с самодовольным смехом
   Толпа, дрожавшая пред ним.
 //-- * * * --// 
   И грустно мне, когда подумаю, что ныне
   Нарушена святая тишина
   Вокруг того, кто ждал в своей пустыне
   Так жадно, столько лет спокойствия и сна!

   И если дух вождя примчится на свиданье
   С гробницей новою, где прах его лежит,
   Какое в нем негодованье
   При этом виде закипит!

   Как будет он жалеть, печалию томимый,
   О знойном острове, под небом дальних стран,
   Где сторожил его, как он непобедимый,
   Как он великий, океан!
   1841



   <Начало поэмы>
   (Фрагмент)


 //-- 1 --// 
   .
   .
 //-- 2 --// 
   Давно когда-то за Москвой-рекой,
   На Пятницкой, у самого канала,
   Заросшего негодною травой,
   Был дом угольный; жизнь тогда играла
   Меж стен высоких… Он теперь пустой.
   Внизу живет с беззубой половиной
   Безмолвный дворник… Пылью, паутиной
   Обвешаны, как инеем, кругом
   Карнизы стен, расписанных огнем
   И временем, и окна краской белой
   Замазаны повсюду кистью смелой.
 //-- 3 --// 
   В гостиной есть диван и круглый стол
   На витых ножках, вражеской рукою
   Исчерченный; но час их не пришел,
   Они гниют незримо, лишь порою
   Скользит по ним играющий Эол
   Или еще крыло жилиц развалин —
   Летучей мыши. Жалок и печален
   Исчезнувших пришельцев гордый след.
   Вот сабель их рубцы, а их уж нет:
   Один в бою упал на штык кровавый,
   Другой в слезах без гроба и без славы.
 //-- 4 --// 
   Ужель никто из них не добежал
   До рубежа отчизны драгоценной?
   Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,
   И русский бог отмстил за храм священный…
   Сердитый Кремль в огне их принимал
   И проводил, пылая, светоч грозный…
   Он озарил им путь в степи морозной —
   И степь их поглотила, и о том,
   Кто нам грозил и пленом и стыдом,
   Кто над землей промчался, как комета,
   Стал говорить с насмешкой голос света.



   Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты. 1837–1838 гг.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова.



 //-- 5 --// 
   И старый дом, куда привел я вас,
   Его паденья был свидетель хладный.
   На изразцах кой-где встречает глаз
   Черты карандаша, стихи и жадно
   В них ищет мысли и бесплодный час
   Проходит… Кто писал? С какою целью?
   Грустил ли он, иль предан был веселью?
   Как надписи надгробные, оне
   Рисуются узором по стене —
   Следы давно погибших чувств и мнений,
   Эпиграфы неведомых творений.
 //-- 6 --// 
   И образы языческих богов —
   Без рук, без ног, с отбитыми носами —
   Лежат в углах низвергнуты с столбов,
   Раскрашенных под мрамор. Над дверями
   Висят портреты дедовских веков
   В померкших рамах и глядят сурово;
   И мнится, обвинительное слово
   Из мертвых уст их излетит увы!
   О, если б этот дом знавали вы
   Тому назад лет двадцать пять и боле!
   О, если б время было в нашей воле!..
 //-- 7 --// 
   Бывало, только утренней зарей
   Осветятся церквей главы златые,
   И сквозь туман заблещут над горой
   Дворец царей и стены вековые,
   Отражены зеркальною волной;
   Бывало, только прачка молодая
   С бельем господским из ворот, зевая,
   Выходит, и сквозь утренний мороз
   Раздастся первый стук колес, —
   А графский дом уж полон суетою
   И пестрых слуг заботливой толпою.
 //-- 8 --// 
   И каждый день идет в нем пир горой.
   Смеются гости, и бренчат стаканы.
   В стекле граненом дар земли чужой
   Клокочет и шипит аи румяный,
   И от крыльца карет недвижный строй
   Далеко тянется, и в зале длинной,
   В толпе мужчин, услужливой и чинной,
   Красавицы, столицы лучший цвет,
   Мелькают… Вот учтивый менуэт
   Рисуется вам; шепот удивленья,
   Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья…
 //-- 9 --// 
   О, как тогда был пышен этот дом!
   Вдоль стен висели пестрые шпалеры,
   Везде фарфор китайский с серебром,
   У зеркала……………………
   До 1837




   Немилость и изгнание, последовавшие за первым подвигом поэта, Лермонтов, едва вышедший из детства, вынес так, как переносятся житейские невзгоды людьми железного характера, предназначенными на борьбу и владычество.
   Вместо того, чтоб тосковать в чужом крае и тосковать о столичной жизни, так привлекательной в его лета, он привязался к Кавказу, сердцем отдаваясь практической жизни, и мало того, что приготовил себя к разумной военной деятельности, но с помощью своего великого дарования сделал для Кавказа то, что для России было сделано Пушкиным.

 А. В. Дружинин. [18 - Дружинин Александр Васильевич, литературный критик, друг и сподвижник молодого Толстого. В молодости был знаком с Руфином Дороховым (один из прототипов Долохова в романе «Война и мир»), от которого Лермонтов получил «в наследство» казачью команду. Об этом эпизоде Михаил Юрьевич упоминает в одном из писем к Алексею Лопухину: «Я получил от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую изо ста казаков разный сброд, волонтеры, татары, и проч., это нечто вроде партизанского отряда… мы будем еще воевать целую зиму…». Октябрь 1840 года. Крепость Грозная.]
 Из статьи «Сочинения Лермонтова»




   Рисунок М. Ю. Лермонтова

   И дики тех ущелий племена,
   Им Бог свобода, их закон война,
   Они растут среди разбоев тайных,
   Жестоких дел и дел необычайных;
   Там в колыбели песни матерей
   Пугают русским именем детей;
   Там поразить врага не преступленье;
   Верна там дружба. Но вернее мщенье;
   Там за добро добро, и кровь за кровь,
   И ненависть безмерна, как любовь.

 «Измаил-Бей»




   С тех пор как я выехал из России… я находился до сих пор в непрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом… Одетый по-черкесски, с ружьем за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское… Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку… лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право, не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит ничего не надо в эту минуту: так сидел бы да и смотрел целую жизнь.

 М. Ю. Лермонтов.
 Из письма С. Раевскому.
 Ноябрь 1837 года. Тифлис



   Тамара


   В глубокой теснине Дарьяла,
   Где роется Терек во мгле,
   Старинная башня стояла,
   Чернея на черной скале.

   В той башне высокой и тесной
   Царица Тамара жила:
   Прекрасна, как ангел небесный,
   Как демон, коварна и зла.

   И там сквозь туман полуночи
   Блистал огонек золотой,
   Кидался он путнику в очи,
   Манил он на отдых ночной.

   И слышался голос Тамары:
   Он весь был желанье и страсть,
   В нем были всесильные чары,
   Была непонятная власть.

   На голос невидимой пери
   Шел воин, купец и пастух;
   Пред ним отворялися двери,
   Встречал его мрачный евнух.

   На мягкой пуховой постели,
   В парчу и жемчу́г убрана,
   Ждала она гостя… Шипели
   Пред нею два кубка вина.

   Сплетались горячие руки,
   Уста прилипали к устам,
   И странные, дикие звуки
   Всю ночь раздавалися там.

   Как будто в ту башню пустую
   Сто юношей пылких и жен
   Сошлися на свадьбу ночную,
   На тризну больших похорон.

   Но только что утра сиянье
   Кидало свой луч по горам,
   Мгновенно и мрак и молчанье
   Опять воцарялися там.

   Лишь Терек в теснине Дарьяла,
   Гремя, нарушал тишину;
   Волна на волну набегала,
   Волна погоняла волну;

   И с плачем безгласное тело
   Спешили они унести;
   В окне тогда что-то белело,
   Звучало оттуда: прости.

   И было так нежно прощанье,
   Так сладко тот голос звучал,
   Как будто восторги свиданья
   И ласки любви обещал.
   1841



   Дары Терека

   Терек воет, дик и злобен,
   Меж утесистых громад,
   Буре плач его подобен,
   Слезы брызгами летят.
   Но, по степи разбегаясь,
   Он лукавый принял вид
   И, приветливо ласкаясь,
   Морю Каспию журчит:

   «Расступись, о старец море,
   Дай приют моей волне!
   Погулял я на просторе,
   Отдохнуть пора бы мне.
   Я родился у Казбека,
   Вскормлен грудью облаков,
   С чуждой властью человека
   Вечно спорить был готов.
   Я, сынам твоим в забаву,
   Разорил родной Дарьял
   И валунов им, на славу,
   Стадо целое пригнал»…

   Но, склонясь на мягкий берег,
   Каспий стихнул, будто спит,
   И опять, ласкаясь, Терек
   Старцу на ухо журчит:

   «Я привез тебе гостинец!
   То гостинец не простой:
   С поля битвы кабардинец,
   Кабардинец удалой.
   Он в кольчуге драгоценной,
   В налокотниках стальных:
   Из Корана стих священный
   Писан золотом на них.
   Он угрюмо сдвинул брови,
   И усов его края
   Обагрила знойной крови
   Благородная струя;
   Взор открытый, безответный,
   Полон старою враждой;
   По затылку чуб заветный
   Вьется черною космой».

   Но, склонясь на мягкий берег,
   Каспий дремлет и молчит;
   И, волнуясь, буйный Терек
   Старцу снова говорит:

   «Слушай, дядя: дар бесценный!
   Что другие все дары?
   Но его от всей вселенной
   Я таил до сей поры.
   Я примчу к тебе с волнами
   Труп казачки молодой,
   С темно-бледными плечами,
   С светло-русою косой.
   Грустен лик ее туманный,
   Взор так тихо, сладко спит,
   А на грудь из малой раны
   Струйка алая бежит.
   По красотке молодице
   Не тоскует над рекой
   Лишь один во всей станице
   Казачина гребенской.
   Оседлал он вороного
   И в горах, в ночном бою,
   На кинжал чеченца злого
   Сложит голову свою».

   Замолчал поток сердитый,
   И над ним, как снег бела,
   Голова с косой размытой,
   Колыхаяся, всплыла.

   И старик во блеске власти
   Встал, могучий, как гроза,
   И оделись влагой страсти
   Темно-синие глаза.

   Он взыграл, веселья полный,
   И в объятия свои
   Набегающие волны
   Принял с ропотом любви.
   1839



   «Не плачь, не плачь, мое дитя…»


   Не плачь, не плачь, мое дитя,
   Не стоит он безумной муки.
   Верь, он ласкал тебя шутя,
   Верь, он любил тебя от скуки!
   И мало ль в Грузии у нас
   Прекрасных юношей найдется?
   Быстрей огонь их черных глаз,
   И черный ус их лучше вьется!

   Из дальней, чуждой стороны
   Он к нам заброшен был судьбою;
   Он ищет славы и войны, —
   И что ж он мог найти с тобою?
   Тебя он золотом дарил,
   Клялся, что вечно не изменит,
   Он ласки дорого ценил —
   Но слез твоих он не оценит!
   1837–1839


   Казачья колыбельная песня


   Спи, младенец мой прекрасный,
   Баюшки-баю.
   Тихо смотрит месяц ясный
   В колыбель твою.
   Стану сказывать я сказки,
   Песенку спою;
   Ты ж дремли, закрывши глазки,
   Баюшки-баю.

   По камням струится Терек,
   Плещет мутный вал;
   Злой чечен ползет на берег,
   Точит свой кинжал;
   Но отец твой старый воин,
   Закален в бою:
   Спи, малютка, будь спокоен,
   Баюшки-баю.

   Сам узнаешь, будет время,
   Бранное житье;
   Смело вденешь ногу в стремя
   И возьмешь ружье.
   Я седельце боевое
   Шелком разошью…
   Спи, дитя мое родное,
   Баюшки-баю.

   Богатырь ты будешь с виду
   И казак душой.
   Провожать тебя я выйду —
   Ты махнешь рукой…
   Сколько горьких слез украдкой
   Я в ту ночь пролью!..
   Спи, мой ангел, тихо, сладко,
   Баюшки-баю.

   Стану я тоской томиться,
   Безутешно ждать;
   Стану целый день молиться,
   По ночам гадать;
   Стану думать, что скучаешь
   Ты в чужом краю…
   Спи ж, пока забот не знаешь,
   Баюшки-баю.

   Дам тебе я на дорогу
   Образок святой:
   Ты его, моляся Богу,
   Ставь перед собой;
   Да готовясь в бой опасный,
   Помни мать свою…
   Спи, младенец мой прекрасный,
   Баюшки-баю.
   1838



   Свиданье

 //-- 1 --// 
   Уж за горой дремучею
   Погас вечерний луч,
   Едва струей гремучею
   Сверкает жаркий ключ;
   Сады благоуханием
   Наполнились живым,
   Тифлис объят молчанием,
   В ущелье мгла и дым.
   Летают сны-мучители
   Над грешными людьми,
   И ангелы-хранители
   Беседуют с детьми.
 //-- 2 --// 
   Там за твердыней старою
   На сумрачной горе
   Под свежею чинарою
   Лежу я на ковре.
   Лежу один и думаю:
   «Ужели не во сне
   Свиданье в ночь угрюмую
   Назначила ты мне?
   И в этот час таинственный,
   Но сладкий для любви,
   Тебя, мой друг единственный,
   Зовут мечты мои».
 //-- 3 --// 
   Внизу огни дозорные
   Лишь на мосту горят,
   И колокольни черные,
   Как сторожи, стоят;
   И поступью несмелою
   Из бань со всех сторон
   Выходят цепью белою
   Четы грузинских жен;
   Вот улицей пустынною
   Бредут, едва скользя…
   Но под чадрою длинною
   Тебя узнать нельзя!..
 //-- 4 --// 
   Твой домик с крышей гладкою
   Мне виден вдалеке;
   Крыльцо с ступенью шаткою
   Купается в реке;
   Среди прохлады, веющей
   Над синею Курой,
   Он сетью зеленеющей
   Опутан плющевой;
   За тополью высокою
   Я вижу там окно…
   Но свечкой одинокою
   Не светится оно!
 //-- 5 --// 
   Я жду. В недоумении
   Напрасно бродит взор:
   Кинжалом в нетерпении
   Изрезал я ковер;
   Я жду с тоской бесплодною,
   Мне грустно, тяжело…
   Вот сыростью холодною
   С востока понесло,
   Краснеют за туманами
   Седых вершин зубцы,
   Выходят с караванами
   Из города купцы…
 //-- 6 --// 
   Прочь, прочь, слеза позорная,
   Кипи, душа моя!
   Твоя измена черная
   Понятна мне, змея!
   Я знаю, чем утешенный
   По звонкой мостовой
   Вчера скакал как бешеный
   Татарин молодой.
   Недаром он красуется
   Перед твоим окном
   И твой отец любуется
   Персидским жеребцом.
 //-- 7 --// 
   Возьму винтовку длинную,
   Пойду я из ворот:
   Там под скалой пустынною
   Есть узкий поворот.
   До полдня за могильною
   Часовней подожду
   И на дорогу пыльную
   Винтовку наведу.
   Напрасно грудь колышется!
   Я лег между камней;
   Чу! близкий топот слышится…
   А! это ты, злодей!
   1841



   Эпизод из сражения при Валерике.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова

   Горят аулы, нет у них защиты,
   Врагом сыны отечества разбиты,
   И зарево, как вечный метеор,
   Играя в облаках, пугает взор.
   Как хищный зверь, в смиренную обитель
   Врывается штыками победитель;
   Он убивает старцев и детей…

 «Измаил-Бей».



   Мцыри [19 - Мцыри на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде «послушника». (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]

   Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю.
 1-я Книга Царств

 //-- 1 --// 
   Немного лет тому назад,
   Там, где, сливаяся, шумят,
   Обнявшись, будто две сестры,
   Струи Арагвы и Куры,
   Был монастырь. Из-за горы
   И нынче видит пешеход
   Столбы обрушенных ворот,
   И башни, и церковный свод;
   Но не курится уж под ним
   Кадильниц благовонный дым,
   Не слышно пенье в поздний час
   Молящих иноков за нас.
   Теперь один старик седой,
   Развалин страж полуживой,
   Людьми и смертию забыт,
   Сметает пыль с могильных плит,
   Которых надпись говорит
   О славе прошлой и о том,
   Как, удручен своим венцом,
   Такой-то царь, в такой-то год,
   Вручал России свой народ.
 //-- _______ --// 
   И Божья благодать сошла
   На Грузию! Она цвела
   С тех пор в тени своих садов,
   Не опасаяся врагов,
   За гранью дружеских штыков.
 //-- 2 --// 
   Однажды русский генерал
   Из гор к Тифлису проезжал;
   Ребенка пленного он вез.
   Тот занемог, не перенес
   Трудов далекого пути;
   Он был, казалось, лет шести;
   Как серна гор, пуглив и дик
   И слаб и гибок, как тростник.
   Но в нем мучительный недуг
   Развил тогда могучий дух
   Его отцов. Без жалоб он
   Томился, даже слабый стон
   Из детских губ не вылетал,
   Он знаком пищу отвергал
   И тихо, гордо умирал.
   Из жалости один монах
   Больного призрел, и в стенах
   Хранительных остался он,
   Искусством дружеским спасен.
   Но, чужд ребяческих утех,
   Сначала бегал он от всех,
   Бродил безмолвен, одинок,
   Смотрел, вздыхая, на восток,
   Томим неясною тоской
   По стороне своей родной.
   Но после к плену он привык,
   Стал понимать чужой язык,
   Был окрещен святым отцом
   И, с шумным светом незнаком,
   Уже хотел во цвете лет
   Изречь монашеский обет,
   Как вдруг однажды он исчез
   Осенней ночью. Темный лес
   Тянулся по горам кругом.
   Три дня все поиски по нем
   Напрасны были, но потом
   Его в степи без чувств нашли
   И вновь в обитель принесли.
   Он страшно бледен был и худ
   И слаб, как будто долгий труд,
   Болезнь иль голод испытал.
   Он на допрос не отвечал
   И с каждым днем приметно вял.
   И близок стал его конец;
   Тогда пришел к нему чернец
   С увещеваньем и мольбой;
   И, гордо выслушав, больной
   Привстал, собрав остаток сил,
   И долго так он говорил:
 //-- 3 --// 
   «Ты слушать исповедь мою
   Сюда пришел, благодарю.
   Все лучше перед кем-нибудь
   Словами облегчить мне грудь;
   Но людям я не делал зла,
   И потому мои дела
   Немного пользы вам узнать,
   А душу можно ль рассказать?
   Я мало жил, и жил в плену.
   Таких две жизни за одну,
   Но только полную тревог,
   Я променял бы, если б мог.
   Я знал одной лишь думы власть,
   Одну но пламенную страсть:
   Она, как червь, во мне жила,
   Изгрызла душу и сожгла.
   Она мечты мои звала
   От келий душных и молитв
   В тот чудный мир тревог и битв,
   Где в тучах прячутся скалы,
   Где люди вольны, как орлы.
   Я эту страсть во тьме ночной
   Вскормил слезами и тоской;
   Ее пред небом и землей
   Я ныне громко признаю
   И о прощенье не молю.
 //-- 4 --// 
   Старик! я слышал много раз,
   Что ты меня от смерти спас —
   Зачем?.. Угрюм и одинок,
   Грозой оторванный листок,
   Я вырос в сумрачных стенах
   Душой дитя, судьбой монах.
   Я никому не мог сказать
   Священных слов «отец» и «мать».
   Конечно, ты хотел, старик,
   Чтоб я в обители отвык
   От этих сладостных имен, —
   Напрасно: звук их был рожден
   Со мной. Я видел у других
   Отчизну, дом, друзей, родных,
   А у себя не находил
   Не только милых душ могил!
   Тогда, пустых не тратя слез,
   В душе я клятву произнес:
   Хотя на миг когда-нибудь
   Мою пылающую грудь
   Прижать с тоской к груди другой,
   Хоть незнакомой, но родной.
   Увы! теперь мечтанья те
   Погибли в полной красоте,
   И я, как жил, в земле чужой
   Умру рабом и сиротой.
 //-- 5 --// 
   Меня могила не страшит:
   Там, говорят, страданье спит
   В холодной вечной тишине;
   Но с жизнью жаль расстаться мне.
   Я молод, молод… Знал ли ты
   Разгульной юности мечты?
   Или не знал, или забыл,
   Как ненавидел и любил;
   Как сердце билося живей
   При виде солнца и полей
   С высокой башни угловой,
   Где воздух свеж и где порой
   В глубокой скважине стены,
   Дитя неведомой страны,
   Прижавшись, голубь молодой
   Сидит, испуганный грозой?
   Пускай теперь прекрасный свет
   Тебе постыл: ты слаб, ты сед,
   И от желаний ты отвык.
   Что за нужда? Ты жил, старик!
   Тебе есть в мире что забыть,
   Ты жил, я также мог бы жить!
 //-- 6 --// 
   Ты хочешь знать, что видел я
   На воле? Пышные поля,
   Холмы, покрытые венцом
   Дерев, разросшихся кругом,
   Шумящих свежею толпой,
   Как братья в пляске круговой.
   Я видел груды темных скал,
   Когда поток их разделял,
   И думы их я угадал:
   Мне было свыше то дано!
   Простерты в воздухе давно
   Объятья каменные их,
   И жаждут встречи каждый миг;
   Но дни бегут, бегут года —
   Им не сойтиться никогда!
   Я видел горные хребты,
   Причудливые, как мечты,
   Когда в час утренней зари
   Курилися, как алтари,
   Их выси в небе голубом,
   И облачко за облачком,
   Покинув тайный свой ночлег,
   К востоку направляло бег —
   Как будто белый караван
   Залетных птиц из дальних стран!
   Вдали я видел сквозь туман,
   В снегах, горящих, как алмаз,
   Седой, незыблемый Кавказ;
   И было сердцу моему
   Легко, не знаю почему.
   Мне тайный голос говорил,
   Что некогда и я там жил,
   И стало в памяти моей
   Прошедшее ясней, ясней…
 //-- 7 --// 
   И вспомнил я отцовский дом,
   Ущелье наше, и кругом
   В тени рассыпанный аул;
   Мне слышался вечерний гул
   Домой бегущих табунов
   И дальний лай знакомых псов.
   Я помнил смуглых стариков,
   При свете лунных вечеров
   Против отцовского крыльца
   Сидевших с важностью лица;
   И блеск оправленных ножон
   Кинжалов длинных… и как сон
   Все это смутной чередой
   Вдруг пробегало предо мной.
   А мой отец? он как живой
   В своей одежде боевой
   Являлся мне, и помнил я
   Кольчуги звон, и блеск ружья,
   И гордый непреклонный взор,
   И молодых моих сестер…
   Лучи их сладостных очей
   И звук их песен и речей
   Над колыбелию моей…
   В ущелье там бежал поток.
   Он шумен был, но неглубок;
   К нему, на золотой песок,
   Играть я в полдень уходил
   И взором ласточек следил,
   Когда они перед дождем
   Волны касалися крылом.
   И вспомнил я наш мирный дом
   И пред вечерним очагом
   Рассказы долгие о том,
   Как жили люди прежних дней,
   Когда был мир еще пышней.
 //-- 8 --// 
   Ты хочешь знать, что делал я
   На воле? Жил и жизнь моя
   Без этих трех блаженных дней
   Была б печальней и мрачней
   Бессильной старости твоей.
   Давным-давно задумал я
   Взглянуть на дальние поля,
   Узнать, прекрасна ли земля,
   Узнать, для воли иль тюрьмы
   На этот свет родимся мы.
   И в час ночной, ужасный час,
   Когда гроза пугала вас,
   Когда, столпясь при алтаре,
   Вы ниц лежали на земле,
   Я убежал. О, я как брат
   Обняться с бурей был бы рад!
   Глазами тучи я следил,
   Рукою молнию ловил…
   Скажи мне, что средь этих стен
   Могли бы дать вы мне взамен
   Той дружбы краткой, но живой,
   Меж бурным сердцем и грозой?..
 //-- 9 --// 
   Бежал я долго где, куда?
   Не знаю! ни одна звезда
   Не озаряла трудный путь.
   Мне было весело вдохнуть
   В мою измученную грудь
   Ночную свежесть тех лесов,
   И только! Много я часов
   Бежал, и наконец, устав,
   Прилег между высоких трав;
   Прислушался: погони нет.
   Гроза утихла. Бледный свет
   Тянулся длинной полосой
   Меж темным небом и землей,
   И различал я, как узор,
   На ней зубцы далеких гор;
   Недвижим, молча я лежал,
   Порой в ущелии шакал
   Кричал и плакал, как дитя,
   И, гладкой чешуей блестя,
   Змея скользила меж камней;
   Но страх не сжал души моей:
   Я сам, как зверь, был чужд людей
   И полз и прятался, как змей.
 //-- 10 --// 
   Внизу глубоко подо мной
   Поток, усиленный грозой,
   Шумел, и шум его глухой
   Сердитых сотне голосов
   Подобился. Хотя без слов
   Мне внятен был тот разговор,
   Немолчный ропот, вечный спор
   С упрямой грудою камней.
   То вдруг стихал он, то сильней
   Он раздавался в тишине;
   И вот в туманной вышине
   Запели птички, и восток
   Озолотился; ветерок
   Сырые шевельнул листы;
   Дохнули сонные цветы,
   И, как они, навстречу дню
   Я поднял голову мою…
   Я осмотрелся; не таю:
   Мне стало страшно; на краю
   Грозящей бездны я лежал,
   Где выл, крутясь, сердитый вал;
   Туда вели ступени скал;
   Но лишь злой дух по ним шагал,
   Когда, низверженный с небес,
   В подземной пропасти исчез.
 //-- 11 --// 
   Кругом меня цвел Божий сад;
   Растений радужный наряд
   Хранил следы небесных слез,
   И кудри виноградных лоз
   Вились, красуясь меж дерев
   Прозрачной зеленью листов;
   И грозды полные на них,
   Серег подобье дорогих,
   Висели пышно, и порой
   К ним птиц летал пугливый рой.
   И снова я к земле припал
   И снова вслушиваться стал
   К волшебным, странным голосам;
   Они шептались по кустам,
   Как будто речь свою вели
   О тайнах неба и земли;
   И все природы голоса
   Сливались тут; не раздался
   В торжественный хваленья час
   Лишь человека гордый глас.
   Все, что я чувствовал тогда,
   Те думы им уж нет следа;
   Но я б желал их рассказать,
   Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
   В то утро был небесный свод
   Так чист, что ангела полет
   Прилежный взор следить бы мог;
   Он так прозрачно был глубок,
   Так полон ровной синевой!
   Я в нем глазами и душой
   Тонул, пока полдневный зной
   Мои мечты не разогнал,
   И жаждой я томиться стал.
 //-- 12 --// 
   Тогда к потоку с высоты,
   Держась за гибкие кусты,
   С плиты на плиту я, как мог,
   Спускаться начал. Из-под ног
   Сорвавшись, камень иногда
   Катился вниз за ним бразда
   Дымилась, прах вился столбом;
   Гудя и прыгая, потом
   Он поглощаем был волной;
   И я висел над глубиной,
   Но юность вольная сильна,
   И смерть казалась не страшна!
   Лишь только я с крутых высот
   Спустился, свежесть горных вод
   Повеяла навстречу мне,
   И жадно я припал к волне.
   Вдруг голос легкий шум шагов…
   Мгновенно скрывшись меж кустов,
   Невольным трепетом объят,
   Я поднял боязливый взгляд
   И жадно вслушиваться стал:
   И ближе, ближе все звучал
   Грузинки голос молодой,
   Так безыскусственно живой,
   Так сладко вольный, будто он
   Лишь звуки дружеских имен
   Произносить был приучен.
   Простая песня то была,
   Но в мысль она мне залегла,
   И мне, лишь сумрак настает,
   Незримый дух ее поет.
 //-- 13 --// 
   Держа кувшин над головой,
   Грузинка узкою тропой
   Сходила к берегу. Порой
   Она скользила меж камней,
   Смеясь неловкости своей.
   И беден был ее наряд;
   И шла она легко, назад
   Изгибы длинные чадры
   Откинув. Летние жары
   Покрыли тенью золотой
   Лицо и грудь ее; и зной
   Дышал от уст ее и щек.
   И мрак очей был так глубок,
   Так полон тайнами любви,
   Что думы пылкие мои
   Смутились. Помню только я
   Кувшина звон, когда струя
   Вливалась медленно в него,
   И шорох… больше ничего.
   Когда же я очнулся вновь
   И отлила от сердца кровь,
   Она была уж далеко;
   И шла, хоть тише, но легко,
   Стройна под ношею своей,
   Как тополь, царь ее полей!
   Недалеко, в прохладной мгле,
   Казалось, приросли к скале
   Две сакли дружною четой;
   Над плоской кровлею одной
   Дымок струился голубой.
   Я вижу будто бы теперь,
   Как отперлась тихонько дверь…
   И затворилася опять!..
   Тебе, я знаю, не понять
   Мою тоску, мою печаль;
   И если б мог, мне было б жаль:
   Воспоминанья тех минут
   Во мне, со мной пускай умрут.
 //-- 14 --// 
   Трудами ночи изнурен,
   Я лег в тени. Отрадный сон
   Сомкнул глаза невольно мне…
   И снова видел я во сне
   Грузинки образ молодой.
   И странной, сладкою тоской
   Опять моя заныла грудь.
   Я долго силился вздохнуть —
   И пробудился. Уж луна
   Вверху сияла, и одна
   Лишь тучка кралася за ней,
   Как за добычею своей,
   Объятья жадные раскрыв.
   Мир темен был и молчалив;
   Лишь серебристой бахромой
   Вершины цепи снеговой
   Вдали сверкали предо мной
   Да в берега плескал поток.
   В знакомой сакле огонек
   То трепетал, то снова гас:
   На небесах в полночный час
   Так гаснет яркая звезда!
   Хотелось мне… но я туда
   Взойти не смел. Я цель одну —
   Пройти в родимую страну —
   Имел в душе и превозмог
   Страданье голода, как мог.
   И вот дорогою прямой
   Пустился, робкий и немой.
   Но скоро в глубине лесной
   Из виду горы потерял
   И тут с пути сбиваться стал.
 //-- 15 --// 
   Напрасно в бешенстве порой
   Я рвал отчаянной рукой
   Терновник, спутанный плющом:
   Все лес был, вечный лес кругом,
   Страшней и гуще каждый час;
   И миллионом черных глаз
   Смотрела ночи темнота
   Сквозь ветви каждого куста…
   Моя кружилась голова;
   Я стал влезать на дерева;
   Но даже на краю небес
   Все тот же был зубчатый лес.
   Тогда на землю я упал;
   И в исступлении рыдал,
   И грыз сырую грудь земли,
   И слезы, слезы потекли
   В нее горючею росой…
   Но, верь мне, помощи людской
   Я не желал… Я был чужой
   Для них навек, как зверь степной;
   И если б хоть минутный крик
   Мне изменил клянусь, старик,
   Я б вырвал слабый мой язык.
 //-- 16 --// 
   Ты помнишь детские года:
   Слезы не знал я никогда;
   Но тут я плакал без стыда.
   Кто видеть мог? Лишь темный лес
   Да месяц, плывший средь небес!
   Озарена его лучом,
   Покрыта мохом и песком,
   Непроницаемой стеной
   Окружена, передо мной
   Была поляна. Вдруг по ней
   Мелькнула тень, и двух огней
   Промчались искры… и потом
   Какой-то зверь одним прыжком
   Из чащи выскочил и лег,
   Играя, навзничь на песок.
   То был пустыни вечный гость —
   Могучий барс. Сырую кость
   Он грыз и весело визжал;
   То взор кровавый устремлял,
   Мотая ласково хвостом,
   На полный месяц, и на нем
   Шерсть отливалась серебром.
   Я ждал, схватив рогатый сук,
   Минуту битвы; сердце вдруг
   Зажглося жаждою борьбы
   И крови… да, рука судьбы
   Меня вела иным путем…
   Но нынче я уверен в том,
   Что быть бы мог в краю отцов
   Не из последних удальцов.
 //-- 17 --// 
   Я ждал. И вот в тени ночной
   Врага почуял он, и вой
   Протяжный, жалобный, как стон,
   Раздался вдруг… и начал он
   Сердито лапой рыть песок,
   Встал на дыбы, потом прилег,
   И первый бешеный скачок
   Мне страшной смертию грозил…
   Но я его предупредил.
   Удар мой верен был и скор.
   Надежный сук мой, как топор,
   Широкий лоб его рассек…
   Он застонал, как человек,
   И опрокинулся. Но вновь,
   Хотя лила из раны кровь
   Густой, широкою волной,
   Бой закипел, смертельный бой!
 //-- 18 --// 
   Ко мне он кинулся на грудь;
   Но в горло я успел воткнуть
   И там два раза повернуть
   Мое оружье… Он завыл,
   Рванулся из последних сил,
   И мы, сплетясь, как пара змей,
   Обнявшись крепче двух друзей,
   Упали разом, и во мгле
   Бой продолжался на земле.
   И я был страшен в этот миг;
   Как барс пустынный, зол и дик.
   Я пламенел, визжал, как он;
   Как будто сам я был рожден
   В семействе барсов и волков
   Под свежим пологом лесов.
   Казалось, что слова людей
   Забыл я и в груди моей
   Родился тот ужасный крик,
   Как будто с детства мой язык
   К иному звуку не привык…
   Но враг мой стал изнемогать,
   Метаться, медленней дышать,
   Сдавил меня в последний раз…
   Зрачки его недвижных глаз
   Блеснули грозно и потом
   Закрылись тихо вечным сном;
   Но с торжествующим врагом
   Он встретил смерть лицом к лицу,
   Как в битве следует бойцу!..
 //-- 19 --// 
   Ты видишь на груди моей
   Следы глубокие когтей;
   Еще они не заросли
   И не закрылись: но земли
   Сырой покров их освежит
   И смерть навеки заживит.
   О них тогда я позабыл,
   И, вновь собрав остаток сил,
   Побрел я в глубине лесной…
   Но тщетно спорил я с судьбой:
   Она смеялась надо мной!
 //-- 20 --// 
   Я вышел из лесу. И вот
   Проснулся день, и хоровод
   Светил напутственных исчез
   В его лучах. Туманный лес
   Заговорил. Вдали аул
   Куриться начал. Смутный гул
   В долине с ветром пробежал…
   Я сел и вслушиваться стал;
   Но смолк он вместе с ветерком.
   И кинул взоры я кругом:
   Тот край, казалось, мне знаком.
   И страшно было мне, понять
   Не мог я долго, что опять
   Вернулся я к тюрьме моей;
   Что бесполезно столько дней
   Я тайный замысел ласкал,
   Терпел, томился и страдал,
   И все зачем?.. Чтоб в цвете лет,
   Едва взглянув на Божий свет,
   При звучном ропоте дубрав
   Блаженство вольности познав,
   Унесть в могилу за собой
   Тоску по родине святой,
   Надежд обманутых укор
   И вашей жалости позор!..
   Еще в сомненье погружен,
   Я думал это страшный сон…
   Вдруг дальний колокола звон
   Раздался снова в тишине —
   И тут все ясно стало мне…
   О! я узнал его тотчас!
   Он с детских глаз уже не раз
   Сгонял виденья снов живых
   Про милых ближних и родных,
   Про волю дикую степей,
   Про легких, бешеных коней,
   Про битвы чудные меж скал,
   Где всех один я побеждал!..
   И слушал я без слез, без сил.
   Казалось, звон тот выходил
   Из сердца будто кто-нибудь
   Железом ударял мне в грудь.
   И смутно понял я тогда,
   Что мне на родину следа
   Не проложить уж никогда.
 //-- 21 --// 
   Да, заслужил я жребий мой!
   Могучий конь, в степи чужой,
   Плохого сбросив седока,
   На родину издалека
   Найдет прямой и краткий путь…
   Что я пред ним? Напрасно грудь
   Полна желаньем и тоской:
   То жар бессильный и пустой,
   Игра мечты, болезнь ума.
   На мне печать свою тюрьма
   Оставила… Таков цветок
   Темничный: вырос одинок
   И бледен он меж плит сырых,
   И долго листьев молодых
   Не распускал, все ждал лучей
   Живительных. И много дней
   Прошло, и добрая рука
   Печалью тронулась цветка,
   И был он в сад перенесен,
   В соседство роз. Со всех сторон
   Дышала сладость бытия…
   Но что ж? Едва взошла заря,
   Палящий луч ее обжег
   В тюрьме воспитанный цветок…
 //-- 22 --// 
   И как его, палил меня
   Огонь безжалостного дня.
   Напрасно прятал я в траву
   Мою усталую главу:
   Иссохший лист ее венцом
   Терновым над моим челом
   Свивался, и в лицо огнем
   Сама земля дышала мне.
   Сверкая быстро в вышине,
   Кружились искры; с белых скал
   Струился пар. Мир божий спал
   В оцепенении глухом
   Отчаянья тяжелым сном.
   Хотя бы крикнул коростель,
   Иль стрекозы живая трель
   Послышалась, или ручья
   Ребячий лепет… Лишь змея,
   Сухим бурьяном шелестя,
   Сверкая желтою спиной,
   Как будто надписью златой
   Покрытый донизу клинок,
   Браздя рассыпчатый песок,
   Скользила бережно; потом,
   Играя, нежася на нем,
   Тройным свивалася кольцом;
   То, будто вдруг обожжена,
   Металась, прыгала она
   И в дальних пряталась кустах…
 //-- 23 --// 
   И было все на небесах
   Светло и тихо. Сквозь пары
   Вдали чернели две горы.
   Наш монастырь из-за одной
   Сверкал зубчатою стеной.
   Внизу Арагва и Кура,
   Обвив каймой из серебра
   Подошвы свежих островов,
   По корням шепчущих кустов
   Бежали дружно и легко…
   До них мне было далеко!
   Хотел я встать передо мной
   Все закружилось с быстротой;
   Хотел кричать язык сухой
   Беззвучен и недвижим был…
   Я умирал. Меня томил
   Предсмертный бред.
   Казалось мне,
   Что я лежу на влажном дне
   Глубокой речки и была
   Кругом таинственная мгла.
   И, жажду вечную поя,
   Как лед холодная струя,
   Журча, вливалася мне в грудь…
   И я боялся лишь заснуть,
   Так было сладко, любо мне…
   А надо мною в вышине
   Волна теснилася к волне
   И солнце сквозь хрусталь волны
   Сияло сладостней луны…
   И рыбок пестрые стада
   В лучах играли иногда.
   И помню я одну из них:
   Она приветливей других
   Ко мне ласкалась. Чешуей
   Была покрыта золотой
   Ее спина. Она вилась
   Над головой моей не раз,
   И взор ее зеленых глаз
   Был грустно нежен и глубок…
   И надивиться я не мог:
   Ее сребристый голосок
   Мне речи странные шептал,
   И пел, и снова замолкал.
   Он говорил: «Дитя мое,
   Останься здесь со мной:
   В воде привольное житье
   И холод и покой.
 //-- * * * --// 
   Я созову моих сестер:
   Мы пляской круговой
   Развеселим туманный взор
   И дух усталый твой.
 //-- * * * --// 
   Усни, постель твоя мягка,
   Прозрачен твой покров.
   Пройдут года, пройдут века
   Под говор чудных снов.
 //-- * * * --// 
   О милый мой! не утаю,
   Что я тебя люблю,
   Люблю как вольную струю,
   Люблю как жизнь мою…»

   И долго, долго слушал я;
   И мнилось, звучная струя
   Сливала тихий ропот свой
   С словами рыбки золотой.
   Тут я забылся. Божий свет
   В глазах угас. Безумный бред
   Бессилью тела уступил…
 //-- 24 --// 
   Так я найден и поднят был…
   Ты остальное знаешь сам.
   Я кончил. Верь моим словам
   Или не верь, мне все равно.
   Меня печалит лишь одно:
   Мой труп холодный и немой
   Не будет тлеть в земле родной,
   И повесть горьких мук моих
   Не призовет меж стен глухих
   Вниманье скорбное ничье
   На имя темное мое.
 //-- 25 --// 
   Прощай, отец… дай руку мне:
   Ты чувствуешь, моя в огне…
   Знай, этот пламень с юных дней,
   Таяся, жил в груди моей;
   Но ныне пищи нет ему,
   И он прожег свою тюрьму
   И возвратится вновь к тому,
   Кто всем законной чередой
   Дает страданье и покой…
   Но что мне в том? пускай в раю,
   В святом, заоблачном краю
   Мой дух найдет себе приют…
   Увы! за несколько минут
   Между крутых и темных скал,
   Где я в ребячестве играл,
   Я б рай и вечность променял…
 //-- 26 --// 
   Когда я стану умирать,
   И, верь, тебе не долго ждать,
   Ты перенесть меня вели
   В наш сад, в то место, где цвели
   Акаций белых два куста…
   Трава меж ними так густа,
   И свежий воздух так душист,
   И так прозрачно-золотист
   Играющий на солнце лист!
   Там положить вели меня.
   Сияньем голубого дня
   Упьюся я в последний раз.
   Оттуда виден и Кавказ!
   Быть может, он с своих высот
   Привет прощальный мне пришлет,
   Пришлет с прохладным ветерком…
   И близ меня перед концом
   Родной опять раздастся звук!
   И стану думать я, что друг
   Иль брат, склонившись надо мной,
   Отер внимательной рукой
   С лица кончины хладный пот
   И что вполголоса поет
   Он мне про милую страну…
   И с этой мыслью я засну,
   И никого не прокляну!..»
   1839



   Три пальмы
   (Восточное сказание)


   В песчаных степях аравийской земли
   Три гордые пальмы высоко росли.
   Родник между ними из почвы бесплодной,
   Журча, пробивался волною холодной,
   Хранимый, под сенью зеленых листов,
   От знойных лучей и летучих песков.

   И многие годы неслышно прошли;
   Но странник усталый из чуждой земли
   Пылающей грудью ко влаге студеной
   Еще не склонялся под кущей зеленой,
   И стали уж сохнуть от знойных лучей
   Роскошные листья и звучный ручей.

   И стали три пальмы на Бога роптать:
   «На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
   Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
   Колеблемы вихрем и зноем палимы,
   Ничей благосклонный не радуя взор?..
   Не прав твой, о небо, святой приговор!»

   И только замолкли в дали голубой
   Столбом уж крутился песок золотой,
   Звонков раздавались нестройные звуки,
   Пестрели коврами покрытые вьюки,
   И шел, колыхаясь, как в море челнок,
   Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

   Мотаясь, висели меж твердых горбов
   Узорные полы походных шатров;
   Их смуглые ручки порой подымали,
   И черные очи оттуда сверкали…
   И, стан худощавый к луке наклоня,
   Араб горячил вороного коня.

   И конь на дыбы подымался порой,
   И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
   И белой одежды красивые складки
   По плечам фариса вились в беспорядке;
   И, с криком и свистом несясь по песку,
   Бросал и ловил он копье на скаку.

   Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
   В тени их веселый раскинулся стан.
   Кувшины звуча налилися водою,
   И, гордо кивая махровой главою,
   Приветствуют пальмы нежданных гостей,
   И щедро поит их студеный ручей.

   Но только что сумрак на землю упал,
   По корням упругим топор застучал,
   И пали без жизни питомцы столетий!
   Одежду их сорвали малые дети,
   Изрублены были тела их потом,
   И медленно жгли их до утра огнем.

   Когда же на запад умчался туман,
   Урочный свой путь совершал караван;
   И следом печальным на почве бесплодной
   Виднелся лишь пепел седой и холодный;
   И солнце остатки сухие дожгло,
   А ветром их в степи потом разнесло.

   И ныне все дико и пусто кругом —
   Не шепчутся листья с гремучим ключом:
   Напрасно пророка о тени он просит —
   Его лишь песок раскаленный заносит
   Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
   Добычу терзает и щиплет над ним.
   1839



   Спор


   Как-то раз перед толпою
   Соплеменных гор
   У Казбека с Шат-горою [20 - Шат Эльбрус. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
   Был великий спор.
   «Берегись! сказал Казбеку
   Седовласый Шат, —
   Покорился человеку
   Ты недаром, брат!
   Он настроит дымных келий
   По уступам гор;
   В глубине твоих ущелий
   Загремит топор;
   И железная лопата
   В каменную грудь,
   Добывая медь и злато,
   Врежет страшный путь.
   Уж проходят караваны
   Через те скалы,
   Где носились лишь туманы
   Да цари-орлы.
   Люди хитры! Хоть и труден
   Первый был скачок,
   Берегися! многолюден
   И могуч Восток!»
   «Не боюся я Востока! —
   Отвечал Казбек, —
   Род людской там спит глубоко
   Уж девятый век.
   Посмотри: в тени чинары
   Пену сладких вин
   На узорные шальвары
   Сонный льет грузин;
   И, склонясь в дыму кальяна
   На цветной диван,
   У жемчужного фонтана
   Дремлет Тегеран.
   Вот у ног Ерусалима,
   Богом сожжена,
   Безглагольна, недвижима
   Мертвая страна;
   Дальше, вечно чуждый тени,
   Моет желтый Нил
   Раскаленные ступени
   Царственных могил.
   Бедуин забыл наезды
   Для цветных шатров
   И поет, считая звезды,
   Про дела отцов.
   Все, что здесь доступно оку,
   Спит, покой ценя…
   Нет! не дряхлому Востоку
   Покорить меня!»

   «Не хвались еще заране! —
   Молвил старый Шат, —
   Вот на севере в тумане
   Что-то видно, брат!»

   Тайно был Казбек огромный
   Вестью той смущен;
   И, смутясь, на север темный
   Взоры кинул он;
   И туда в недоуменье
   Смотрит, полный дум:
   Видит странное движенье,
   Слышит звон и шум.
   От Урала до Дуная,
   До большой реки,
   Колыхаясь и сверкая,
   Движутся полки;
   Веют белые султаны,
   Как степной ковыль,
   Мчатся пестрые уланы,
   Подымая пыль;
   Боевые батальоны
   Тесно в ряд идут,
   Впереди несут знамены,
   В барабаны бьют;
   Батареи медным строем
   Скачут и гремят,
   И, дымясь, как перед боем,
   Фитили горят.
   И, испытанный трудами
   Бури боевой,
   Их ведет, грозя очами,
   Генерал седой.
   Идут все полки могучи,
   Шумны, как поток,
   Страшно-медленны, как тучи,
   Прямо на восток.

   И, томим зловещей думой,
   Полный черных снов,
   Стал считать Казбек угрюмый —
   И не счел врагов.
   Грустным взором он окинул
   Племя гор своих,
   Шапку [21 - Горцы называют шапкою облака, постоянно лежащие на вершине Казбека. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)] на́ брови надвинул —
   И навек затих.
   1841



   «Спеша на север из далека…»


   Спеша на север из далека,
   Из теплых и чужих сторон,
   Тебе, Казбек, о страж востока,
   Принес я, странник, свой поклон.

   Чалмою белою от века
   Твой лоб наморщенный увит,
   И гордый ропот человека
   Твой гордый мир не возмутит.

   Но сердца тихого моленье
   Да отнесут твои скалы
   В надзвездный край, в твое владенье,
   К престолу вечному Аллы.

   Молю, да снидет день прохладный
   На знойный дол и пыльный путь,
   Чтоб мне в пустыне безотрадной
   На камне в полдень отдохнуть.

   Молю, чтоб буря не застала,
   Гремя в наряде боевом,
   В ущелье мрачного Дарьяла
   Меня с измученным конем.

   Но есть еще одно желанье!
   Боюсь сказать! душа дрожит!
   Что, если я со дня изгнанья
   Совсем на родине забыт!

   Найду ль там прежние объятья?
   Старинный встречу ли привет?
   Узнают ли друзья и братья
   Страдальца, после многих лет?

   Или среди могил холодных
   Я наступлю на прах родной
   Тех добрых, пылких, благородных,
   Деливших молодость со мной?

   О, если так! своей метелью,
   Казбек, засыпь меня скорей
   И прах бездомный по ущелью
   Без сожаления развей.
   1837



   Памяти А. И. Одоевского


 //-- 1 --// 
   Я знал его: мы странствовали с ним
   В горах востока, и тоску изгнанья
   Делили дружно; но к полям родным
   Вернулся я, и время испытанья
   Промчалося законной чередой;
   А он не дождался минуты сладкой:
   Под бедною походною палаткой
   Болезнь его сразила, и с собой
   В могилу он унес летучий рой
   Еще незрелых, темных вдохновений,
   Обманутых надежд и горьких сожалений!
 //-- 2 --// 
   Он был рожден для них, для тех надежд,
   Поэзии и счастья… Но, безумный —
   Из детских рано вырвался одежд
   И сердце бросил в море жизни шумной,
   И свет не пощадил и Бог не спас!
   Но до конца среди волнений трудных,
   В толпе людской и средь пустынь безлюдных
   В нем тихий пламень чувства не угас:
   Он сохранил и блеск лазурных глаз,
   И звонкий детский смех, и речь живую,
   И веру гордую в людей и жизнь иную.
 //-- 3 --// 
   Но он погиб далеко от друзей!..
   Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
   Покрытое землей чужих полей,
   Пусть тихо спит оно, как дружба наша
   В немом кладбище памяти моей!
   Ты умер, как и многие, без шума,
   Но с твердостью. Таинственная дума
   Еще блуждала на челе твоем,
   Когда глаза закрылись вечным сном;
   И то, что ты сказал перед кончиной,
   Из слушавших тебя не понял ни единый…
 //-- 4 --// 
   И было ль то привет стране родной,
   Названье ли оставленного друга,
   Или тоска по жизни молодой,
   Иль просто крик последнего недуга,
   Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
   Глубокое и горькое значенье
   Потеряно… Дела твои, и мненья,
   И думы все исчезло без следов,
   Как легкий пар вечерних облаков;
   Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
   Куда они? зачем? откуда? кто их спросит…
 //-- 5 --// 
   И после их на небе нет следа,
   Как от любви ребенка безнадежной,
   Как от мечты, которой никогда
   Он не вверял заботам дружбы нежной…
   Что за нужда?.. Пускай забудет свет
   Столь чуждое ему существованье:
   Зачем тебе венцы его вниманья
   И терния пустых его клевет?
   Ты не служил ему. Ты с юных лет
   Коварные его отвергнул цепи:
   Любил ты моря шум, молчанье синей степи —
 //-- 6 --// 
   И мрачных гор зубчатые хребты…
   И вкруг твоей могилы неизвестной
   Все, чем при жизни радовался ты,
   Судьба соединила так чудесно:
   Немая степь синеет, и венцом
   Серебряным Кавказ ее объемлет;
   Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
   Как великан склонившись над щитом,
   Рассказам волн кочующих внимая,
   А море Черное шумит не умолкая.
   1839




   Эпизод сражения при Валерике. 11 июля 1840 г.
   Акварель М. Ю. Лермонтова.


   <Валерик>


   Я к вам пишу случайно; право,
   Не знаю как и для чего.
   Я потерял уж это право.
   И что скажу вам? ничего!
   Что помню вас? но, Боже правый,
   Вы это знаете давно;
   И вам, конечно, все равно.

   И знать вам также нету нужды,
   Где я? что я? в какой глуши?
   Душою мы друг другу чужды,
   Да вряд ли есть родство души.
   Страницы прошлого читая,
   Их по порядку разбирая
   Теперь остынувшим умом,
   Разуверяюсь я во всем.
   Смешно же сердцем лицемерить
   Перед собою столько лет;
   Добро б еще морочить свет!
   Да и притом, что пользы верить
   Тому, чего уж больше нет?..
   Безумно ждать любви заочной?
   В наш век все чувства лишь на срок;
   Но я вас помню да и точно,
   Я вас никак забыть не мог!

   Во-первых, потому, что много
   И долго, долго вас любил,
   Потом страданьем и тревогой
   За дни блаженства заплатил;
   Потом в раскаянье бесплодном
   Влачил я цепь тяжелых лет
   И размышлением холодным
   Убил последний жизни цвет.
   С людьми сближаясь осторожно,
   Забыл я шум младых проказ,
   Любовь, поэзию, но вас
   Забыть мне было невозможно.

   И к мысли этой я привык,
   Мой крест несу я без роптанья:
   То иль другое наказанье?
   Не все ль одно. Я жизнь постиг;
   Судьбе, как турок иль татарин,
   За все я ровно благодарен;
   У Бога счастья не прошу
   И молча зло переношу.
   Быть может, небеса Востока
   Меня с ученьем их пророка
   Невольно сблизили. Притом
   И жизнь всечасно кочевая,
   Труды, заботы ночь и днем,
   Все, размышлению мешая,
   Приводит в первобытный вид
   Больную душу: сердце спит,
   Простора нет воображенью…
   И нет работы голове…
   Зато лежишь в густой траве
   И дремлешь под широкой тенью
   Чинар иль виноградных лоз;
   Кругом белеются палатки;
   Казачьи тощие лошадки
   Стоят рядком, повеся нос;
   У медных пушек спит прислуга.
   Едва дымятся фитили;
   Попарно цепь стоит вдали;
   Штыки горят под солнцем юга.
   Вот разговор о старине
   В палатке ближней слышен мне;
   Как при Ермолове ходили
   В Чечню, в Аварию, к горам;
   Как там дрались, как мы их били,
   Как доставалося и нам;
   И вижу я неподалеку
   У речки, следуя пророку,
   Мирной татарин свой намаз
   Творит, не подымая глаз;
   А вот кружком сидят другие.
   Люблю я цвет их желтых лиц,
   Подобный цвету ноговиц,
   Их шапки, рукава худые,
   Их темный и лукавый взор
   И их гортанный разговор.
   Чу дальний выстрел! Прожужжала
   Шальная пуля… славный звук…
   Вот крик и снова все вокруг
   Затихло… Но жара уж спа́ла,
   Ведут коней на водопой,
   Зашевелилася пехота;
   Вот проскакал один, другой!
   Шум, говор. Где вторая рота?
   Что, вьючить? что же капитан?
   Повозки выдвигайте живо!
   «Савельич!» «Ой ли!» «Дай огниво!»
   Подъем ударил барабан —
   Гудит музыка полковая;
   Между колоннами въезжая,
   Звенят орудья. Генерал
   Вперед со свитой поскакал…
   Рассыпались в широком поле,
   Как пчелы, с гиком казаки;
   Уж показалися значки
   Там на опушке два, и боле.
   А вот в чалме один мюрид
   В черкеске красной ездит важно,
   Конь светло-серый весь кипит,
   Он машет, кличет где отважный?
   Кто выдет с ним на смертный бой!..
   Сейчас, смотрите: в шапке черной
   Казак пустился гребенской;
   Винтовку выхватил проворно,
   Уж близко… выстрел… легкий дым…
   Эй вы, станичники, за ним…
   Что? ранен!.. Ничего, безделка… —
   И завязалась перестрелка…

   Но в этих сшибках удалых
   Забавы много, толку мало;
   Прохладным вечером, бывало,
   Мы любовалися на них,
   Без кровожадного волненья,
   Как на трагический балет;
   Зато видал я представленья,
   Каких у вас на сцене нет…

   Раз это было под Гихами –
   Мы проходили темный лес;
   Огнем дыша, пылал над нами
   Лазурно-яркий свод небес.
   Нам был обещан бой жестокий.
   Из гор Ичкерии далекой
   Уже в Чечню на братний зов
   Толпы стекались удальцов.
   Над допотопными лесами
   Мелькали маяки кругом;
   И дым их то вился столпом,
   То расстилался облаками;
   И оживилися леса;
   Скликались дико голоса
   Под их зелеными шатрами.
   Едва лишь выбрался обоз
   В поляну, дело началось;
   Чу! в арьергард орудья просят;
   Вот ружья из кустов выносят,
   Вот тащат за ноги людей
   И кличут громко лекарей;
   А вот и слева, из опушки,
   Вдруг с гиком кинулись на пушки;
   И градом пуль с вершин дерев
   Отряд осыпан. Впереди же
   Все тихо там между кустов
   Бежал поток. Подходим ближе.
   Пустили несколько гранат;
   Еще подвинулись; молчат;
   Но вот над бревнами завала
   Ружье как будто заблистало;
   Потом мелькнуло шапки две;
   И вновь все спряталось в траве.
   То было грозное молчанье,
   Недолго длилося оно,
   Но в этом странном ожиданье
   Забилось сердце не одно.
   Вдруг залп… глядим: лежат рядами,
   Что нужды? здешние полки
   Народ испытанный… «В штыки,
   Дружнее!» раздалось за нами.
   Кровь загорелася в груди!
   Все офицеры впереди…
   Верхом помчался на завалы
   Кто не успел спрыгнуть с коня…
   «Ура!» и смолкло. «Вон кинжалы,
   В приклады!» и пошла резня.
   И два часа в струях потока
   Бой длился. Резались жестоко,
   Как звери, молча, с грудью грудь,
   Ручей телами запрудили.
   Хотел воды я зачерпнуть…
   (И зной и битва утомили
   Меня), но мутная волна
   Была тепла, была красна.

   На берегу, под тенью дуба,
   Пройдя завалов первый ряд,
   Стоял кружок. Один солдат
   Был на коленах; мрачно, грубо
   Казалось выраженье лиц,
   Но слезы капали с ресниц,
   Покрытых пылью… на шинели,
   Спиною к дереву, лежал
   Их капитан. Он умирал;
   В груди его едва чернели
   Две ранки; кровь его чуть-чуть
   Сочилась. Но высоко грудь
   И трудно подымалась, взоры
   Бродили страшно, он шептал…
   «Спасите, братцы. Тащат в горы.
   Постойте ранен генерал…
   Не слышат…» Долго он стонал,
   Но все слабей, и понемногу
   Затих и душу отдал Богу;
   На ружья опершись, кругом
   Стояли усачи седые…
   И тихо плакали… потом
   Его остатки боевые
   Накрыли бережно плащом
   И понесли. Тоской томимый,
   Им вслед смотрел я недвижимый.
   Меж тем товарищей, друзей
   Со вздохом возле называли;
   Но не нашел в душе моей
   Я сожаленья, ни печали.
   Уже затихло все; тела
   Стащили в кучу; кровь текла
   Струею дымной по каменьям,
   Ее тяжелым испареньем
   Был полон воздух. Генерал
   Сидел в тени на барабане
   И донесенья принимал.
   Окрестный лес, как бы в тумане,
   Синел в дыму пороховом.
   А там, вдали, грядой нестройной,
   Но вечно гордой и спокойной,
   Тянулись горы и Казбек
   Сверкал главой остроконечной.
   И с грустью тайной и сердечной
   Я думал: «Жалкий человек.
   Чего он хочет!.. небо ясно,
   Под небом места много всем,
   Но беспрестанно и напрасно
   Один враждует он зачем?»
   Галуб прервал мое мечтанье,
   Ударив по плечу; он был
   Кунак мой; я его спросил,
   Как месту этому названье?
   Он отвечал мне: «Валерик,
   А перевесть на ваш язык,
   Так будет речка смерти: верно,
   Дано старинными людьми».
   «А сколько их дралось примерно
   Сегодня?» «Тысяч до семи».
   «А много горцы потеряли?»
   «Как знать? зачем вы не считали!»
   «Да! будет, кто-то тут сказал, —
   Им в память этот день кровавый!»
   Чеченец посмотрел лукаво
   И головою покачал.

   Но я боюся вам наскучить,
   В забавах света вам смешны
   Тревоги дикие войны;
   Свой ум вы не привыкли мучить
   Тяжелой думой о конце;
   На вашем молодом лице
   Следов заботы и печали
   Не отыскать, и вы едва ли
   Вблизи когда-нибудь видали,
   Как умирают. Дай вам Бог
   И не видать: иных тревог
   Довольно есть. В самозабвенье
   Не лучше ль кончить жизни путь?
   И беспробудным сном заснуть
   С мечтой о близком пробужденье?

   Теперь прощайте: если вас
   Мой безыскусственный рассказ
   Развеселит, займет хоть малость,
   Я буду счастлив. А не так? —
   Простите мне его как шалость
   И тихо молвите: чудак!..
   1840



   Завещание


   Наедине с тобою, брат,
   Хотел бы я побыть:
   На свете мало, говорят,
   Мне остается жить!
   Поедешь скоро ты домой:
   Смотри ж… Да что? моей судьбой,
   Сказать по правде, очень
   Никто не озабочен.

   А если спросит кто-нибудь…
   Ну, кто бы ни спросил,
   Скажи им, что навылет в грудь
   Я пулей ранен был,
   Что умер честно за царя,
   Что плохи наши лекаря
   И что родному краю
   Поклон я посылаю.

   Отца и мать мою едва ль
   Застанешь ты в живых…
   Признаться, право, было б жаль
   Мне опечалить их;
   Но если кто из них и жив,
   Скажи, что я писать ленив.
   Что полк в поход послали
   И чтоб меня не ждали.

   Соседка есть у них одна…
   Как вспомнишь, как давно
   Расстались!.. Обо мне она
   Не спросит… все равно,
   Ты расскажи всю правду ей,
   Пустого сердца не жалей;
   Пускай она поплачет…
   Ей ничего не значит!
   1840




   Не было русского поэта, с которым покончили бы проще… Не было и другого поэта, для которого достоинство и независимость личности были бы не только этической, но и эстетической потребностью, не отделимым от него символом его духовного бытия.

 Иннокентий Анненский.
 «Юмор Лермонтова»




   Звезды падучей пламень



   Дипломатия гражданская и военная.
   Рисунок М. Ю. Лермонтова.



   В этой части сборника представлены произведения последних двух лет жизни поэта. Это были годы его славы, увлечения юной княгиней М. А. Щербатовой, серьезной женщиной, такой, что «полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром», но это были и годы тяжелого духовного кризиса, разлада с самим собой, а главное с обществом. Лермонтов чувствует себя «осмеянным пророком». Он устал от «диких тревог» войны, от кочевой жизни, ему хочется «свободы и покоя». И большой Работы. Но он по рукам и ногам связан «оковами царской службы»…

 А. М.



   «Как часто, пестрою толпою окружен…»


   1-е января

   Как часто, пестрою толпою окружен,
   Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
   При шуме музыки и пляски,
   При диком шепоте затверженных речей,
   Мелькают образы бездушные людей,
   Приличьем стянутые маски,

   Когда касаются холодных рук моих
   С небрежной смелостью красавиц городских
   Давно бестрепетные руки, —
   Наружно погружась в их блеск и суету,
   Ласкаю я в душе старинную мечту,
   Погибших лет святые звуки.

   И если как-нибудь на миг удастся мне
   Забыться, памятью к недавней старине
   Лечу я вольной, вольной птицей;
   И вижу я себя ребенком, и кругом
   Родные всё места: высокий барский дом
   И сад с разрушенной теплицей;

   Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
   А за прудом село дымится и встают
   Вдали туманы над полями.
   В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
   Глядит вечерний луч, и желтые листы
   Шумят под робкими шагами.

   И странная тоска теснит уж грудь мою:
   Я думаю об ней, я плачу и люблю,
   Люблю мечты моей созданье
   С глазами, полными лазурного огня,
   С улыбкой розовой, как молодого дня
   За рощей первое сиянье.

   Так царства дивного всесильный господин
   Я долгие часы просиживал один,
   И память их жива поныне
   Под бурей тягостных сомнений и страстей,
   Как свежий островок безвредно средь морей
   Цветет на влажной их пустыне.

   Когда ж, опомнившись, обман я узнаю
   И шум толпы людской спугнет мечту мою,
   На праздник не́званую гостью,
   О, как мне хочется смутить веселость их
   И дерзко бросить им в глаза железный стих,
   Облитый горечью и злостью!..
   1840



   Благодарность

   За все, за все Тебя благодарю я:
   За тайные мучения страстей,
   За горечь слез, отраву поцелуя,
   За месть врагов и клевету друзей;
   За жар души, растраченный в пустыне,
   За все, чем я обманут в жизни был…
   Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
   Недолго я еще благодарил.
   1840




   Зимой 1840 года Лермонтов был сильно заинтересован княгиней М. А. Щербатовой (к ней относится пьеса «На светские цепи»). Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. То же самое, как видно из последующего, думал про нее и г. де Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножко слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал запальчиво: «Вы слишком пользуетесь тем, что мы в стране, где дуэль запрещена». «Это ничего не значит, отвечал тот, я весь к вашим услугам», и на завтра была назначена встреча.

 Аким Шан-Гирей




   М. А. Щербатова

   Мне грустно, потому что я тебя люблю,
   И знаю: молодость цветущую твою
   Не пощадит молвы коварное гоненье.
   За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
   Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
   Мне грустно… потому что весело тебе.
   1840


   <М. А. Щербатовой>


   На светские цепи,
   На блеск утомительный бала
   Цветущие степи
   Украйны она променяла,

   Но юга родного
   На ней сохранилась примета
   Среди ледяного,
   Среди беспощадного света.

   Как ночи Украйны,
   В мерцании звезд незакатных,
   Исполнены тайны
   Слова ее уст ароматных,

   Прозрачны и сини,
   Как небо тех стран, ее глазки,
   Как ветер пустыни,
   И нежат и жгут ее ласки.

   И зреющей сливы
   Румянец на щечках пушистых,
   И солнца отливы
   Играют в кудрях золотистых.

   И, следуя строго
   Печальной отчизны примеру,
   В надежду на Бога
   Хранит она детскую веру;

   Как племя родное,
   У чуждых опоры не просит
   И в гордом покое
   Насмешку и зло переносит.

   От дерзкого взора
   В ней страсти не вспыхнут пожаром,
   Полюбит не скоро,
   Зато не разлюбит уж даром.
   1840




   Моя милая добрая Антуанетта.
   Ваше письмо… принесло мне весьма малоприятные известия… Предполагают, что несчастная дуэль произошла из-за меня… Что меня бесконечно огорчает, это отчаяние госпожи Арсеньевой, чудесной старушки, которая, вероятно, меня ненавидит, хотя никогда меня не видела. Я уверена, что она осуждает меня, но если бы она знала, насколько я сама раздавлена под тяжестью того, что узнала… иногда мне кажется, что мой мозг затуманивается, и я с трудом различаю предметы и сомневаюсь в собственном существовании, сплю ли я, или же я мертва. Иногда я боюсь самой себя. Плачу я редко, но иногда из моей груди вырывается отчаянный смех, как вызов судьбе… Мой характер, такой спокойный и холодный, не позволяет мне часто приходить в отчаяние. Однако приступы такого отчаяния… очень остры, а когда они проходят, остается глубокая дремота всех мыслей и чувств и я становлюсь деревяшкой…

 Мария Александровна Щербатова.
 Из письма Антонине Блудовой.
 21 марта 1840 года. Москва



   И скучно и грустно


   И скучно и грустно, и некому руку подать
   В минуту душевной невзгоды…
   Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
   А годы проходят все лучшие годы!

   Любить… но кого же?.. на время не стоит труда,
   А вечно любить невозможно.
   В себя ли заглянешь? там прошлого нет и следа:
   И радость, и муки, и все там ничтожно…

   Что страсти? ведь рано иль поздно их сладкий недуг
   Исчезнет при слове рассудка;
   И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
   Такая пустая и глупая шутка…
   1840


   Морская царевна


   В море царевич купает коня;
   Слышит: «Царевич! взгляни на меня!»

   Фыркает конь и ушами прядет,
   Брызжет и плещет и дале плывет.

   Слышит царевич: «Я царская дочь!
   Хочешь провесть ты с царевною ночь?»

   Вот показалась рука из воды,
   Ловит за кисти шелко́вой узды.

   Вышла младая потом голова,
   В косу вплелася морская трава.

   Синие очи любовью горят;
   Брызги на шее, как жемчуг, дрожат.

   Мыслит царевич: «Добро же! постой!»
   За косу ловко схватил он рукой.

   Держит, рука боевая сильна:
   Плачет и молит и бьется она.

   К берегу витязь отважно плывет;
   Выплыл; товарищей громко зовет:

   «Эй, вы! сходитесь, лихие друзья!
   Гляньте, как бьется добыча моя…

   Что ж вы стоите смущенной толпой?
   Али красы не видали такой?»

   Вот оглянулся царевич назад:
   Ахнул! померк торжествующий взгляд.

   Видит, лежит на песке золотом
   Чудо морское с зеленым хвостом;

   Хвост чешуею змеиной покрыт,
   Весь замирая, свиваясь, дрожит;

   Пена струями сбегает с чела,
   Очи одела смертельная мгла.

   Бледные руки хватают песок;
   Шепчут уста непонятный упрек…

   Едет царевич задумчиво прочь,
   Будет он помнить про царскую дочь!
   1841



   Лермонтов за поединок был предан военно-полевому суду с содержанием под арестом… Здесь была написана пьеса «Соседка»…

 А. М.

   Она действительно была интересная соседка. Я ее видел в окно. Но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служившего при Ордонанс-гаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери.

 Аким Шан-Гирей



   Соседка


   Не дождаться мне, видно, свободы,
   А тюремные дни будто годы;
   И окно высоко́ над землей,
   И у двери стоит часовой!

   Умереть бы уж мне в этой клетке,
   Кабы не было милой соседки!..
   Мы проснулись сегодня с зарей,
   Я кивнул ей слегка головой.

   Разлучив, нас сдружила неволя,
   Познакомила общая доля,
   Породнило желанье одно
   Да с двойною решеткой окно;

   У окна лишь поутру я сяду,
   Волю дам ненасытному взгляду…
   Вот напротив окошечко: стук!
   Занавеска подымется вдруг.

   На меня посмотрела плутовка!
   Опустилась на ручку головка,
   А с плеча, будто сдул ветерок,
   Полосатый скатился платок,

   Но бледна ее грудь молодая,
   И сидит она долго вздыхая,
   Видно, буйную думу тая,
   Все тоскует по воле, как я.

   Не грусти, дорогая соседка…
   Захоти лишь отворится клетка,
   И, как божии птички, вдвоем
   Мы в широкое поле порхнем.

   У отца ты ключи мне украдешь,
   Сторожей за пирушку усадишь,
   А уж с тем, что поставлен к дверям,
   Постараюсь я справиться сам.

   Избери только ночь потемнее,
   Да отцу дай вина похмельнее,
   Да повесь, чтобы ведать я мог,
   На окно полосатый платок.
   1840



   Тучи


   Тучки небесные, вечные странники!
   Степью лазурною, цепью жемчужною
   Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
   С милого севера в сторону южную.

   Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
   Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
   Или на вас тяготит преступление?
   Или друзей клевета ядовитая?

   Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
   Чужды вам страсти и чужды страдания;
   Вечно холодные, вечно свободные,
   Нет у вас родины, нет вам изгнания.
   1840



   Листок


   Дубовый листок оторвался от ветки родимой
   И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;
   Засох и увял он от холода, зноя и горя
   И вот, наконец, докатился до Черного моря.

   У Черного моря чинара стоит молодая;
   С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;
   На ветвях зеленых качаются райские птицы;
   Поют они песни про славу морской царь-девицы.

   И странник прижался у корня чинары высокой;
   Приюта на время он молит с тоскою глубокой,
   И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый,
   До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.

   Один и без цели по свету ношуся давно я,
   Засох я без тени, увял я без сна и покоя.
   Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,
   Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».

   «На что мне тебя? отвечает младая чинара, —
   Ты пылен и желт, и сынам моим свежим не пара.
   Ты много видал да к чему мне твои небылицы?
   Мой слух утомили давно уж и райские птицы.

   Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!
   Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;
   По небу я ветви раскинула здесь на просторе,
   И корни мои умывает холодное море».
   1841



   «Прощай, немытая Россия…»


   Прощай, немытая Россия,
   Страна рабов, страна господ,
   И вы, мундиры голубые,
   И ты, им преданный народ.

   Быть может, за стеной Кавказа
   Сокроюсь от твоих пашей,
   От их всевидящего глаза,
   От их всеслышащих ушей.
   1841



   Из Гете


   Горные вершины
   Спят во тьме ночной;
   Тихие долины
   Полны свежей мглой;
   Не пылит дорога,
   Не дрожат листы…
   Подожди немного,
   Отдохнешь и ты.
   1840



   В толпе красавиц городских


   В эту же часть на правах как бы приложения включены написанные Лермонтовым в разные годы стихи, обращенные к женщинам, не к тем, кого он любил «всем напряжением душевных сил», а к тем, в кого был не слишком, а слегка влюблен, кому попросту симпатизировал, выделив из «толпы красавиц городских». По жанру это стихи в альбом. А по существу замечательные по тонкости и проницательности портреты современниц.

 А. М.




   Автограф М. Ю. Лермонтова


   Благодарю!


   Благодарю! вчера мое признанье
   И стих мой ты без смеха приняла;
   Хоть ты страстей моих не поняла,
   Но за твое притворное вниманье
   Благодарю!

   В другом краю ты некогда пленяла,
   Твой чудный взор и острота речей
   Останутся навек в душе моей,
   Но не хочу, чтобы ты мне сказала:
   Благодарю!

   Я б не желал умножить в цвете жизни
   Печальную толпу твоих рабов
   И от тебя услышать, вместо слов
   Язвительной, жестокой укоризны:
   Благодарю!

   О, пусть холодность мне твой взор покажет,
   Пусть он убьет надежды и мечты
   И все, что в сердце возродила ты;
   Душа моя тебе тогда лишь скажет:
   Благодарю!

   1830



   Е. А. Сушкова

   Екатериной Александровной Сушковой Лермонтов был слегка увлечен в ранней юности. К той поре относятся посвященные ей стихотворения «Благодарю» и «Нищий». История их дальнейших отношений легла в основу любовной интриги Жоржа Печорина с девицей Елизаветой Негуровой в неоконченном романе «Княгиня Лиговская».


   Нищий


   У врат обители святой
   Стоял просящий подаянья
   Бедняк иссохший, чуть живой
   От глада, жажды и страданья.

   Куска лишь хлеба он просил,
   И взор являл живую муку,
   И кто-то камень положил
   В его протянутую руку.

   Так я молил твоей любви
   С слезами горькими, с тоскою;
   Так чувства лучшие мои
   Обмануты навек тобою!
   1830




   Н. Ф. Иванова

   Наталья Федоровна Иванова студенческое увлечение Лермонтова. Чувство поэта к этой красивой, неглупой, но совершенно равнодушной и к нему, и к его стихам девушке было хотя и бурным, но мимолетным. Лермонтов, если воспользоваться его же выражением, «отделался» от полудетской своей страсти циклом любовных стихотворений «К Н.Ф.И.», которые широко известны благодаря рассказам и разысканиям Ираклия Андроникова.


   К* (Н.Ф.И.)
   «Я не унижусь пред тобою…»


   Я не унижусь пред тобою;
   Ни твой привет, ни твой укор
   Не властны над моей душою.
   Знай: мы чужие с этих пор.
   Ты позабыла: я свободы
   Для заблужденья не отдам;
   И так пожертвовал я годы
   Твоей улыбке и глазам,
   И так я слишком долго видел
   В тебе надежду юных дней
   И целый мир возненавидел,
   Чтобы тебя любить сильней.
   Как знать, быть может, те мгновенья,
   Что протекли у ног твоих,
   Я отнимал у вдохновенья!
   А чем ты заменила их?
   Быть может, мыслию небесной
   И силой духа убежден,
   Я дал бы миру дар чудесный,
   А мне за то бессмертье он?
   Зачем так нежно обещала
   Ты заменить его венец,
   Зачем ты не была сначала,
   Какою стала наконец!
   Я горд! прости! люби другого,
   Мечтай любовь найти в другом;
   Чего б то ни было земного
   Я не соделаюсь рабом.
   К чужим горам, под небо юга
   Я удалюся, может быть;
   Но слишком знаем мы друг друга,
   Чтобы друг друга позабыть.
   Отныне стану наслаждаться
   И в страсти стану клясться всем;
   Со всеми буду я смеяться,
   А плакать не хочу ни с кем;
   Начну обманывать безбожно,
   Чтоб не любить, как я любил,
   Иль женщин уважать возможно,
   Когда мне ангел изменил?
   Я был готов на смерть и муку
   И целый мир на битву звать,
   Чтобы твою младую руку —
   Безумец! лишний раз пожать!
   Не знав коварную измену,
   Тебе я душу отдавал;
   Такой души ты знала ль цену?
   Ты знала я тебя не знал!
   1832


   К*** (Н.Ф.И.)
   «Не ты, но судьба виновата была…»


   Не ты, но судьба виновата была,
   Что скоро ты мне изменила,
   Она тебе прелести женщин дала,
   Но женское сердце вложила.

   Как в море широком следы челнока,
   Мгновенье его впечатленья,
   Любовь для него, как веселье, легка,
   А горе не стоит мгновенья.

   Но в час свой урочный узнает оно
   Цепей неизбежное бремя.
   Прости, нам расстаться теперь суждено,
   Расстаться до этого время.

   Тогда я опять появлюсь пред тобой,
   И речь моя ум твой встревожит,
   И пусть я услышу ответ роковой,
   Тогда ничего не поможет.

   Нет, нет! милый голос и пламенный взор
   Тогда своей власти лишатся;
   Вослед за тобой побежит мой укор,
   И в душу он будет впиваться.

   И мщенье, напомнив, что я перенес,
   Уста мои к смеху принудит,
   Хоть эта улыбка всех, всех твоих слез
   Гораздо мучительней будет.
   1831



   К себе


   Как я хотел себя уверить,
   Что не люблю ее, хотел
   Неизмеримое измерить,
   Любви безбрежной дать предел.

   Мгновенное пренебреженье
   Ее могущества опять
   Мне доказало, что влеченье
   Души нельзя нам побеждать;

   Что цепь моя несокрушима,
   Что мой теперешний покой
   Лишь глас залетный херувима
   Над сонной демонов толпой.
   1831




   Надо вам сказать, что я несчастнейший из смертных… я пустился в большой свет: в течение месяца на меня была мода и я был нарасхват… Самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастают ими как триумфом… Дамы, желающие иметь замечательный салон, стараются меня заполучить. Потому что я тоже лев, да! я, ваш маленький Мишель, добрый малый, у которого вы и не предполагали гриву…

 М. Ю. Лермонтов. Из письма М. Лопухиной.
 Конец 1838 года. Царское Село



   «Как небеса, твой взор блистает…»


   Как небеса, твой взор блистает
   Эмалью голубой,
   Как поцелуй, звучит и тает
   Твой голос молодой;

   За звук один волшебной речи,
   За твой единый взгляд,
   Я рад отдать красавца сечи,
   Грузинский мой булат;

   И он порою сладко блещет,
   И сладостней звучит,
   При звуке том душа трепещет
   И в сердце кровь кипит.

   Но жизнью бранной и мятежной
   Не тешусь я с тех пор,
   Как услыхал твой голос нежный
   И встретил милый взор.
   1838


   «Она поет – и звуки тают…»


   Она поет и звуки тают,
   Как поцелуи на устах,
   Глядит и небеса играют
   В ее божественных глазах;
   Идет ли все ее движенья,
   Иль молвит слово все черты
   Так полны чувства, выраженья,
   Так полны дивной простоты.
   1838



   «Из-под таинственной, холодной полумаски…»


   Из-под таинственной, холодной полумаски
   Звучал мне голос твой отрадный, как мечта,
   Светили мне твои пленительные глазки
   И улыбалися лукавые уста.

   Сквозь дымку легкую заметил я невольно
   И девственных ланит и шеи белизну.
   Счастливец! видел я и локон своевольный,
   Родных кудрей покинувший волну!..

   И создал я тогда в моем воображенье
   По легким признакам красавицу мою;
   И с той поры бесплотное виденье
   Ношу в душе моей, ласкаю и люблю.

   И все мне кажется: живые эти речи
   В года минувшие слыхал когда-то я;
   И кто-то шепчет мне, что после этой встречи
   Мы вновь увидимся, как старые друзья.
   1841 (?)




   Э. К. Мусина-Пушкина

   Эмилия Карловна Мусина-Пушкина светская красавица, главная соперница Натальи Николаевны Пушкиной. Соперничали не только сами красавицы, но и их многочисленные поклонники. Острослов Вяземский говорил, что все мужчины Петербурга делятся на две партии: партия Мусиной-Пушкиной и партия просто Пушкиной. В отличие от темноволосой и кареглазой жены поэта, Эмилия Карловна, урожденная Шернваль, была ослепительно белокожа и белокура. Лермонтов, неприязненно относившийся к Наталье Николаевне, принадлежал к «партии Эмилии».


   <Э.К. Мусиной-Пушкиной>

   Графиня Эмилия —
   Белее, чем лилия,
   Стройней ее талии
   На свете не встретится.
   И небо Италии
   В глазах ее светится.
   Но сердце Эмилии
   Подобно Бастилии.
   1838




   А. О. Смирнова

   Смирнова Александра Осиповна одна из самых блестящих светских женщин той поры. Ее острый и наблюдательный ум, придававший южной, итальянской красоте «черноокой Россетти» оттенок «самовластья», очень ценил Пушкин, с ней долгие годы дружил Гоголь. Кроме публикуемого послания, личностью А. О. Смирновой навеян образ госпожи Минской в неоконченной повести Лермонтова «Штосс».


   А. О. Смирновой


   Без вас хочу сказать вам много,
   При вас я слушать вас хочу;
   Но молча вы глядите строго,
   И я в смущении молчу.
   Что ж делать?.. Речью неискусной
   Занять ваш ум мне не дано…
   Все это было бы смешно,
   Когда бы не было так грустно…
   1840




   С. Н. Карамзина

   Карамзина Софья Николаевна, старшая дочь знаменитого историка, одна из первых угадала в Лермонтове восходящую «блестящую звезду». По всей вероятности, была даже слегка увлечена им. Михаил Юрьевич относился к Софье Карамзиной по-дружески, ценя в ней и литературный вкус, и ум, и артистизм, а кроме того, у них была общая страсть: лошади (дочь историка была отличной наездницей).


   <Из альбома С. Н. Карамзиной>


   Любил и я в былые годы,
   В невинности души моей,
   И бури шумные природы,
   И бури тайные страстей.

   Но красоты их безобразной
   Я скоро таинство постиг,
   И мне наскучил их несвязный
   И оглушающий язык.

   Люблю я больше год от году,
   Желаньям мирным дав простор,
   Поутру ясную погоду,
   Под вечер тихий разговор,

   Люблю я парадоксы ваши,
   И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,
   Смирновой штучку, фарсу Саши
   И Ишки Мятлева стихи…
   1841




   А. К. Воронцова-Дашкова

   Воронцова-Дашкова Александра Кирилловна, адресат стихотворения «К портрету», послужила также прототипом княгини Р., возлюбленной Павла Петровича Кирсанова, в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети». По-видимому, загадочный женский характер имел в виду Лермонтов, задумывая повесть о судьбе светской женщины, которую «все видели, но никто не знал» (см. фрагмент, публикуемый под названием «Я хочу рассказать вам…»).


   К портрету


   Как мальчик кудрявый, резва,
   Нарядна, как бабочка летом;
   Значенья пустого слова
   В устах ее полны приветом.

   Ей нравиться долго нельзя:
   Как цепь, ей несносна привычка,
   Она ускользнет, как змея,
   Порхнет и умчится, как птичка.

   Таит молодое чело
   По воле и радость и горе.
   В глазах как на небе светло,
   В душе ее темно, как в море!

   То истиной дышит в ней все,
   То все в ней притворно и ложно!
   Понять невозможно ее,
   Зато не любить невозможно.
   1840



   Е. П. Ростопчина

   Евдокия Петровна Ростопчина, поэтесса, невестка знаменитого графа Ростопчина, устроившего из высших патриотических соображений московский пожар 1812 года. Шапочно они были знакомы еще по Москве, когда Евдокия Петровна, или, как ее звали друзья, Додо, блистала на «детских» балах.


   <Графине Ростопчиной>


   Я верю: под одной звездою
   Мы с вами были рождены;
   Мы шли дорогою одною,
   Нас обманули те же сны.
   Но что ж! от цели благородной
   Оторван бурею страстей,
   Я позабыл в борьбе бесплодной
   Преданья юности моей.
   Предвидя вечную разлуку,
   Боюсь я сердцу волю дать;
   Боюсь предательскому звуку
   Мечту напрасную вверять…

   Так две волны несутся дружно
   Случайной, вольною четой
   В пустыне моря голубой:
   Их гонит вместе ветер южный;
   Но их разрознит где-нибудь
   Утеса каменная грудь…
   И, полны холодом привычным,
   Они несут брегам различным,
   Без сожаленья и любви,
   Свой ропот сладостный и томный,
   Свой бурный шум, свой блеск заемный
   И ласки вечные свои.
   1841




   Мадригал «Додо» («Умеешь ты сердца тревожить…») написан под новый, 1832 год для маскарадного бала в Благородном собрании, куда Лермонтов явился в костюме астролога и с огромной «Книгой судеб». Подружились поэт и поэтесса много позже, уже в Петербурге; в 1841 году, уезжая на Кавказ, откуда ему уже не суждено было вернуться, Михаил Юрьевич подарил графине Ростопчиной альбом, в который вписал стихотворение «Я верю: под одной звездою…». Вскоре (начато еще в Петербурге, а окончено в дороге) было написано стихотворение «Утес», в котором варьируется сходная лирическая тема случайной встречи рожденных под одной звездою и их вечной «по воле рока» разлуки. Еще один вариант того же поэтического сюжета вольный перевод из Гейне «На севере диком стоит одиноко…», сделанный в предотъездные дни, в апреле 1841 года, то есть тогда же, что и «Утес» и «Графине Ростопчиной». Известное письмо Е. П. Ростопчиной Александру Дюма (1858 г.) это фактически первая биография Лермонтова.

 А. М.



   Додо


   Умеешь ты сердца тревожить,
   Толпу очей остановить,
   Улыбкой гордой уничтожить,
   Улыбкой нежной оживить;
   Умеешь ты польстить случайно
   С холодной важностью лица
   И умника унизить тайно,
   Взяв пылко сторону глупца.
   Как в Талисмане* стих небрежный,
   Как над пучиною мятежной
   Свободный парус челнока,
   Ты беззаботна и легка.
   Тебя не понял север хладный;
   В наш круг ты брошена судьбой,
   Как божество страны чужой,
   Как в день печали миг отрадный!
   1831


   «На севере диком стоит одиноко…»


   На севере диком стоит одиноко
   На голой вершине сосна
   И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
   Одета, как ризой, она.
   И снится ей все, что в пустыне далекой,
   В том крае, где солнца восход,
   Одна и грустна на утесе горючем
   Прекрасная пальма растет.
   1841



   Утес


   Ночевала тучка золотая
   На груди утеса-великана;
   Утром в путь она умчалась рано,
   По лазури весело играя;

   Но остался влажный след в морщине
   Старого утеса. Одиноко
   Он стоит, задумался глубоко,
   И тихонько плачет он в пустыне.
   1841




   Пишу вам, мой друг, под тяжелым впечатлением только что полученного мною известия. Лермонтов убит Мартыновым… Я лично тотчас же почувствовал большую пустоту… Это был один из тех людей, с которыми я любил встречаться… Он «присутствовал» в моих мыслях, в моих трудах; его одобрение радовало меня. Он представлял для меня лишний интерес в жизни. Во время его последнего проезда через Москву мы очень часто встречались. Я никогда не забуду нашего последнего свидания, за полчаса до отъезда… Он говорил со мною о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны…

 Юрий Самарин. Из письма Ивану Гагарину.
 3 августа 1841 года. Москва



   Пророк


   С тех пор как вечный Судия
   Мне дал всеведенье пророка,
   В очах людей читаю я
   Страницы злобы и порока.

   Провозглашать я стал любви
   И правды чистые ученья:
   В меня все ближние мои
   Бросали бешено каменья.

   Посыпал пеплом я главу,
   Из городов бежал я нищий,
   И вот в пустыне я живу,
   Как птицы, даром Божьей пищи;

   Завет предвечного храня,
   Мне тварь покорна там земная;
   И звезды слушают меня,
   Лучами радостно играя.

   Когда же через шумный град
   Я пробираюсь торопливо,
   То старцы детям говорят
   С улыбкою самолюбивой:

   «Смотрите: вот пример для вас!
   Он горд был, не ужился с нами:
   Глупец, хотел уверить нас,
   Что Бог гласит его устами!

   Смотрите ж, дети, на него:
   Как он угрюм и худ, и бледен!
   Смотрите, как он наг и беден,
   Как презирают все его!»
   1841




   Летопись жизни и творчества Михаила Юрьевича Лермонтова


   1814
   Октябрь. В ночь со 2 на 3 (по старому стилю) в Москве в доме ген. – майора Ф. Н. Толя (напротив Красных ворот) в семье отставного пехотного капитана Юрия Петровича Лермонтова и Марии Михайловны Лермонтовой, урожденной Арсеньевой, родился первенец. В честь деда Михаила Васильевича Арсеньева, по желанию его бабки и крестной матери Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной, мальчик был наречен Михаилом.

   1815
   Весна, не позднее первой половины апреля. Семья Лермонтовых переезжает из Москвы в Тарханы, имение Арсеньевых (Чембарский уезд Пензенской губернии).

   1817
   24 февраля. Умерла от скоротечной чахотки мать поэта Мария Михайловна, единственная дочь Е. А. Арсеньевой. 5 марта Ю. П. Лермонтов навсегда покинул Тарханы, оставив малолетнего сына на попечение бабки.



   М. Лермонтов в детстве

   Москва моя родина и такою будет для меня всегда; там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив!

 Из письма Марии Лопухиной.
 Сентябрь 1832 года. Петербург



   Лица матери, потеряв ее почти в младенческом возрасте, Лермонтов не помнил, но день похорон навсегда остался в его памяти. Он описан в поэме «Сашка»:

   Он был дитя, когда в тесовый гроб
   Его родную с пеньем уложили.
   Он помнил, что над нею черный поп
   Читал большую книгу, что кадили,
   И прочее… и что, закрыв весь лоб
   Большим платком, отец стоял в молчанье.

   1827
   Летом. М. Ю. Лермонтов и Е. А. Арсеньева переехали в Москву.

   Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина, как и все люди этого клана, была личностью незаурядной, умной, твердой и властной. Ее единственной слабостью была безграничная любовь к внуку. Родственники этого не одобряли, считали, что Лиза, балуя, портит Мишу. Но госпожа Арсеньева стояла на своем: «Он один свет очей моих, все мое блаженство в нем».

   1828
   Сентябрь. М. Ю. Лермонтов зачислен в четвертый класс Московского университетского благородного пансиона.
   Осенью. Е. А. Арсеньева сняла небольшой дом на Малой Молчановке, неподалеку от Арбатских ворот. По соседству в собственном доме жили большим семейством Лопухины отец и четверо его детей: сын Алексей и три дочери Мария (старшая), Елизавета (средняя), Варвара (младшая).





   В течение года. Написаны стихотворения: «Осень», «Заблуждение Купидона», поэмы «Кавказский пленник» и «Корсар».

   1829
   Первая редакция поэмы «Демон». Стихотворение «Молитва».

   1830
   Вторая редакция «Демона».
   Летом. Лермонтов и Е. А. Арсеньева гостят в подмосковном имении вдовы Д. А. Столыпина Середникове.
   Сентябрь. Лермонтов принят на первый курс Московского университета (нравственнополитическое отделение).
   Конец года. Написана драма «Люди и страсти».

   1831
   В течение года. Написана драма «Странный человек».
   1 октября. В своем имении Кропотово умер в возрасте 44 лет отец поэта Ю. П. Лермонтов.
   Лермонтов, несмотря на всю свою любовь к милой бабушке, крайне тяжело переживал неприязнь Елизаветы Алексеевны к зятю, которого она до конца своих дней считала виновником ранней смерти дочери. То, что мать «угасла в слезах» и что ненависть бабушки к отцу не старческий каприз, Лермонтов понимал. Но уважая ее чувства и даже одобряя умом продиктованные этим чувством поступки, относился к Юрию Петровичу по-сыновьи. Кстати, именно Юрий Петрович, а вовсе не бабушка и ее родственники, заметил одаренность своего сына. В предсмертном Завещании он писал: «Ты одарен способностями ума, не пренебрегай ими… это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу!» Лермонтов не простился с отцом, он едва успел на похороны. Вернувшись осенью 1831 года из Кропотова, поэт написал такие стихи:
 //-- * * * --// 
   Ужасная судьба отца и сына
   Жить розно и в разлуке умереть,
   И жребий чуждого изгнанника иметь
   На родине с названьем гражданина!
   Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
   Постигнут ты желанною кончиной;
   Дай Бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
   Того, кто был всех мук твоих причиной!
   Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
   Что люди угасить в душе моей хотели
   Огонь божественный, от самой колыбели
   Горевший в ней, оправданный творцом?
   Однако ж тщетны были их желанья:
   Мы не нашли вражды один в другом,
   Хоть оба стали жертвою страданья!
   Не мне судить, виновен ты иль нет;
   Ты светом осужден. Но что такое свет?
   Толпа людей, то злых, то благосклонных,
   Собрание похвал незаслуженных
   И стольких же насмешливых клевет.
   Далеко от него, дух ада или рая,
   Ты о земле забыл, как был забыт землей;
   Ты счастливей меня, перед тобой
   Как море жизни вечность роковая
   Неизмеримою открылась глубиной.
   Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне
   О днях, потерянных в тревоге и слезах?
   О сумрачных, но вместе милых днях,
   Когда в душе искал ты, как в пустыне,
   Остатки прежних чувств и прежние мечты?
   Ужель теперь совсем меня не любишь ты?
   О, если так, то небо не сравняю
   Я с этою землей, где жизнь влачу мою;
   Пускай на ней блаженства я не знаю,
   По крайней мере, я люблю!
   1831

   Свою родословную по отцу Лермонтов в отрочестве знал плохо и почему-то считал, что их род происходит от испанского герцога Лермы. Поэтому и фамилию долго писал через «а»: Лермантов. На самом деле родословие русские Лермонтовы ведут от выходца из Шотландии Георга Лермонта. Узнав об этом, Лермонтов написал стихотворение «Желание».


   Желание

   Зачем я не птица, не ворон степной,
   Пролетевший сейчас надо мной?
   Зачем не могу в небесах я парить
   И одну лишь свободу любить?

   На запад, на запад помчался бы я,
   Где цветут моих предков поля,
   Где в замке пустом, на туманных горах,
   Их забвенный покоится прах.

   На древней стене их наследственный щит
   И заржавленный меч их висит.
   Я стал бы летать над мечом и щитом,
   И смахнул бы я пыль с них крылом;

   И арфы шотландской струну бы задел,
   И по сводам бы звук полетел;
   Внимаем одним, и одним пробужден,
   Как раздался, так смолкнул бы он.

   Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
   Против строгих законов судьбы.
   Меж мной и холмами отчизны моей
   Расстилаются волны морей.

   Последний потомок отважных бойцов
   Увядает средь чуждых снегов;
   Я здесь был рожден, но нездешний душой…
   О! Зачем я не ворон степной?..
   1831

   Ноябрь. Знакомство с шестнадцатилетней Варварой Александровной Лопухиной, привезенной в Москву из тульского имения.

   1832
   Май. Окончена поэма «Измаил-Бей».
   Июнь. Удовлетворено прошение студента М. Лермонтова об увольнении из Московского университета.
   Июль – начало августа. М. Ю. Лермонтов и Е. А. Арсеньева переезжают в Петербург.
   Ноябрь. М. Ю. Лермонтов сдает вступительные экзамены в военное училище.
   14 ноября. Приказ о его зачислении в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.

   1833–1834
   Написаны юнкерские поэмы: «Гошпиталь», «Уланша», «Петергофский праздник». Работа над историческим романом «Вадим» (из времен пугачевщины). По окончании училища (22 ноября 1834 г.) произведен из юнкеров в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка, расквартированного под Петербургом в Царском Селе.

   1835
   Весна. Отъезд Е. А. Арсеньевой из Петербурга в Тарханы.
   Май. Свадьба В. А. Лопухиной.
   Конец июля начало августа. Вышел августовский номер журнала «Библиотека для чтения» с поэмой Лермонтова «Хаджи Абрек».
   Лето. Работа над драмой «Маскарад» (закончена в декабре 1835 года).
   Конец декабря. Получив первый офицерский отпуск, Лермонтов через Москву и Тамбов выехал в Тарханы.
   31 декабря. Приехал в Тарханы.

   1836
   Начало марта. Возвращение в Петербург.
   Лето. Написана поэма «Монго». Знакомство с А. А. Краевским, будущим главным редактором журнала «Отечественные записки».
   Октябрь. Запрещена к постановке драма «Маскарад» в последней («Арбенин»), исправленной по замечаниям цензора редакции.
   Конец года. Начало работы над романом «Княгиня Лиговская».

   1837
   27 января. Около 5 часов пополудни на Черной речке в окрестностях Петербурга состоялся поединок Пушкина с кавалергардом Жоржем Дантесом. В 6 часов вечера смертельно раненный поэт привезен в свою квартиру на Мойке. По городу прошел слух о его смерти.
   28 января. Лермонтов написал первую часть (56 строк) «Смерти Поэта».
   29 января. 2 часа дня. Умер Александр Сергеевич Пушкин.
   7 февраля. Лермонтов написал заключительные 16 строк «Смерти Поэта».
   18 февраля. Лермонтов арестован.
   23 февраля. Началось судебное расследование по делу о «Непозволительных стихах».
   25 февраля. Докладная А. И. Чернышева А. Х. Бенкендорфу. Военный министр сообщает шефу жандармов, что Государь Император высочайше повелел: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермонтова за сочинительство известных стихов перевести тем же чином в Нижегородский драгунский полк».
   19 марта. Лермонтов выехал из Петербурга.
   В ссылку. На Кавказ. (Нижегородский драгунский полк был расквартирован неподалеку от Тифлиса.)
   По дороге на Кавказ написано стихотворение «Бородино».
   Вторая половина апреля. Приехал в Ставрополь.
   До 13 мая. Самовольная поездка в город Кизляр (Левый фланг Кавказской фронтовой линии).
   13 мая. Помещен с диагнозом «злокачественная лихорадка» в Ставропольский военный госпиталь, а затем переведен в Пятигорск для лечения минеральными водами.
   Первая половина сентября. Выехал из Пятигорска через Тамань в Анапу, чтобы принять участие в показательной, в присутствии Николая Первого, экспедиции против причерноморских горцев. До Анапы Лермонтов не доехал, ибо его обокрали в Тамани. Не состоялась и экспедиция: уставший от путешествия по Кавказским владениям Император ее отменил.
   21 октября. По ходатайству Василия Андреевича Жуковского Государь «милостиво простил» молодого и неопытного автора «непозволительных стихов». Лермонтов переведен из армии в гвардию, в Гродненский гусарский полк, стоявший в окрестностях Великого Новгорода. По дороге в Россию написаны стихотворения «Спеша на север из далека…» и «Молитва странника».
   Ноябрь. Знакомство с поэтом-декабристом А. И. Одоевским.

   1838
   3 января. Лермонтов прибыл в Москву, где задержался почти на две недели. По приезде в Петербург (самый конец января) передал В. А. Жуковскому для публикации в журнале «Современник» поэму «Тамбовская казначейша».
   26 февраля. Прибыл в Гродненский гусарский полк.
   24 марта. По ходатайству бабушки Е. А. Арсеньевой возвращен из Новгорода в столицу, в свой прежний лейб-гвардии Гусарский полк.
   30 апреля. Вышел 18-й номер «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду», где впервые (за подписью «-въ») опубликована «Песня про… купца Калашникова».
   Около 20 июня. Последнее свидание с В. А. Лопухиной-Бахметевой.
   Конец августа. Знакомство с семейством историка Н. М. Карамзина.
   8 сентября. Получен у переписчика и отослан В. А. Лопухиной список поэмы «Демон» (шестая, так называемая Лопухинская редакция).
   Декабрь. Написана для новорожденной дочери А. М. Верещагиной-Хюгель «Казачья колыбельная песня» (по мотивам песенного фольклора терских казаков).

   1839
   1 января. Разрешен к выпуску журнал А. А. Краевского «Отечественные записки», в первом номере которого напечатано стихотворение Лермонтова «Дума».
   Первая половина марта. Вышла в свет третья книжка «Отечественных записок» с повестью М. Лермонтова «Бэла».
   5 августа. Окончена поэма «Мцыри».
   14 ноября. Цензоры А. В. Никитенко и С. С. Куторга подписали «на выпуск» 11-й номер «Отечественных записок» с повестью Лермонтова «Фаталист» и стихотворением «Молитва» («В минуту жизни трудную…»).

   1840
   Между 14 и 17 января. Первый за 1840 год номер «Отечественных записок» со стихотворением Лермонтова «Как часто пестрою толпою окружен…» с подзаголовком «1-е января».
   16 февраля. Столкновение (обмен колкостями) Лермонтова с сыном французского посла Эрнестом де Барантом, который вызвал поэта на дуэль.
   18 февраля. Дуэль Лермонтова с де Барантом (за Черной речкой, по дороге на дачное местечко Парголово).
   19 февраля. Цензурное разрешение на издание романа «Герой нашего времени» (вышел в свет в конце апреля того же года).
   20-е числа февраля. Командир лейб-гвардии Гусарского полка Н. Ф. Плаутин потребовал от поручика Лермонтова объяснения «обстоятельств дуэли» с Барантом.
   10 марта. Начато дело о поручике лейбгвардии Гусарского полка Лермонтове, «преданном военному суду за произведенную им дуэль с французским подданным Барантом и за необъявление о том в свое время начальству». Лермонтов арестован и заключен в Ордонанс-гауз.
   16 марта. Допрос Лермонтова комиссией военного суда.
   12–16 апреля. В. Г. Белинский посетил М. Ю. Лермонтова в Ордонанс-гаузе.
   13 апреля. Резолюция Николая Первого на докладе следственной комиссии по делу о дуэли Лермонтова с де Барантом: «Поручика Лермонтова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином».
   Начало мая. Написано стихотворение «Благодарность».
   4 или 5 мая. Отъезд Лермонтова на Кавказ. Прощальный вечер в «красной гостиной» Карамзиных, на котором поэт прочитал свое прощание с Петербургом стихотворение «Тучи». 10 июня. Лермонтов приехал в Ставрополь, где была расположена главная квартира командующего войсками Кавказской Линии и Черномории ген. – адъютанта П. Х. Граббе.
   18 июня. Распоряжением Граббе Лермонтов не отправлен в Тенгинский пехотный полк, а прикомандирован к экспедиционному отряду генерал-лейтенанта Галафеева на Левый фланг Кавказской Линии.
   11 июля. Кровопролитный бой с горцами при речке Валерик.
   12–15 июля. Лермонтов принимает участие в перестрелках с чеченцами при возвращении галафеевского отряда в крепость Грозную (ныне город Грозный).
   17 июля 2 августа. Участвует в походе части галафеевского отряда в Северный Дагестан.
   Сентябрь. После короткого отдыха в Пятигорске Лермонтов прикомандирован к кавалерийскому подразделению галафеевского экспедиционного отряда.
   Октябрь. Принял от раненого Р. Дорохова летучую сотню разведчиков.
   25 октября. Вышел в свет единственный прижизненный сборник стихотворений Лермонтова (Стихотворения М. Лермонтова. СПБ. В типографии Ильи Глазунова и К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  
 -------


. 1840. Тираж 1000 экз.).
   27 октября 6 ноября. Первая осенняя экспедиция в Малую Чечню, которую возглавил сам главнокомандующий П. Х. Граббе. Лермонтов в списке особо отличившихся в боях у аула Алды, в Гойтинском лесу и снова у речки смерти Валерик.
   9–20 ноября. Вторая чеченская экспедиция. Лермонтов все время при генерале А. В. Галафееве.
   9 декабря. Рапорт А. В. Галафеева с приложением наградного списка и личной просьбой перевести Лермонтова как проявившего в боях против горцев «отменное мужество» в гвардию «тем же чином».
   11 декабря. Военный министр граф Чернышев сообщил кавказским начальникам ссыльного поручика, что Государь Император, по всеподданнейшей мольбе его бабки, госпожи Арсеньевой, разрешил предоставить Лермонтову, «ежели офицер сей по службе исправен», двухмесячный отпуск.
   24 декабря. Рапорт командующего кавалерией полковника В. С. Голицына командующему Кавказским фронтом П. Х. Граббе с просьбой наградить поручика Лермонтова золотой саблей «За храбрость».

   1841
   14 января. Лермонтов, получив отпускной билет, выехал из Ставрополя.
   5–6 февраля. Приезд в Петербург.
   Середина февраля. До столицы дошел наконец, и полгода не прошло, список представленных к награде за сражение при реке Валерик в июле 1840 года. Император, увидев в списке награжденных Лермонтова, был крайне удивлен: Тенгинский пехотный полк, куда его личным повелением был сослан дуэлянт, в сражении при реке Валерик не участвовал. Раздраженный ослушанием кавказских военных, Николай фамилию автора «безнравственного романа» и «непозволительных стихов» решительно вычеркнул. Не внял и просьбе В. А. Жуковского смягчить участь наследника пушкинской поэтической славы.
   Около 11 апреля. Дежурный генерал Главного штаба граф П. А. Клейнмихель срочно вызвал Лермонтова и передал ему Высочайшее распоряжение: немедленно, в 48 часов, покинуть столицу и отправиться на Кавказ в Тенгинский пехотный полк.
   13 апреля. В. Ф. Одоевский, литератор, музыковед, автор знаменитого романа-эссе «Русские ночи», подарил Лермонтову старинную «записную книгу» со следующей надписью: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную. Князь В. Одоевский, 1841. Апреля 13-е. СПБург». Исписать всю книгу Одоевского Лермонтов не успел, но к тому, что он все-таки в нее записал («Спор», «Сон», «Тамара», «Свиданье», «Выхожу один я на дорогу…», «Морская царевна», «Они любили друг друга»), приложимо сказанное их общей приятельницей поэтессой Евдокией Ростопчиной: «Поразительным скачком он вдруг самого себя превосходит…»
   14 апреля. 8 часов утра. Отъезд Лермонтова из Петербурга.
   17 апреля. Лермонтов прибыл в Москву. В Москве написал стихотворение «Прощай, немытая Россия…».
   23 апреля. Перед самым отъездом на Кавказ заходил к Юрию Самарину. Принес по его просьбе для публикации в журнале «Москвитянин» стихотворение «Спор». В тот же день выехал в Ставрополь.
   3 мая. Цензурное разрешение на второе, дополненное за счет Предисловия от автора, издание романа «Герой нашего времени».
   9 или 10 мая. Лермонтов прибыл в Ставрополь и тут же, волею все того же Граббе, получил подорожную от города Ставрополя до крепости Темир-Хан-Шура. Однако на полпути Лермонтов неожиданно изменил маршрут, уговорив своего спутника Алексея Аркадьевича Столыпина ехать в Пятигорск.
   13 июля. Столкновение между Лермонтовым и его однокашником по юнкерской Школе Николаем Мартыновым на молодежной вечеринке в доме генерала Верзилина. Ни гости, ни хозяева особого значения ссоре между давними приятелями не придали, даже когда узнали, что кончилась она вызовом на дуэль.
   15 июля. Между 6 и 7 час. вечера. Дуэль Лермонтова с Мартыновым у подножия горы Машук. Секундант Мартынова князь А. В. Васильчиков оставил следующее описание этого поединка: «Мы отмерили с Глебовым 30 шагов, последний барьер поставили на 10-ти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться… Лермонтов остался неподвижен и, возведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлянта… Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте… Мы подбежали. В правом боку дымилась рана. В левом сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие».


   Ветка Палестины

   Скажи мне, ветка Палестины:
   Где ты росла, где ты цвела?
   Каких холмов, какой долины
   Ты украшением была?
   У вод ли чистых Иордана
   Востока луч тебя ласкал,
   Ночной ли ветр в горах Ливана
   Тебя сердито колыхал?
   Молитву ль тихую читали,
   Иль пели песни старины,
   Когда листы твои сплетали
   Солима бедные сыны?
   И пальма та жива ль поныне?
   Все так же ль манит в летний зной
   Она прохожего в пустыне
   Широколиственной главой?

   Или в разлуке безотрадной
   Она увяла, как и ты,
   И дольний прах ложится жадно
   На пожелтевшие листы?..

   Поведай: набожной рукою
   Кто в этот край тебя занес?
   Грустил он часто над тобою?
   Хранишь ты след горючих слез?

   Иль Божьей рати лучший воин,
   Он был, с безоблачным челом,
   Как ты, всегда небес достоин
   Перед людьми и Божеством?..

   Заботой тайною хранима,
   Перед иконой золотой
   Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
   Святыни верный часовой!

   Прозрачный сумрак, луч лампады,
   Кивот и крест, символ святой…
   Все полно мира и отрады
   Вокруг тебя и над тобой.
   1837


   Пленный рыцарь


   Молча сижу под окошком темницы;
   Синее небо отсюда мне видно:
   В небе играют всё вольные птицы;
   Глядя на них, мне и больно и стыдно.

   Нет на устах моих грешной молитвы,
   Нету ни песни во славу любезной:
   Помню я только старинные битвы,
   Меч мой тяжелый да панцирь железный.

   В каменный панцирь я ныне закован,
   Каменный шлем мою голову давит,
   Щит мой от стрел и меча заколдован,
   Конь мой бежит, и никто им не правит.

   Быстрое время мой конь неизменный,
   Шлема забрало решетка бойницы,
   Каменный панцирь высокие стены,
   Щит мой чугунные двери темницы.

   Мчись же быстрее, летучее время!
   Душно под новой бронею мне стало!
   Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
   Слезу и сдерну с лица я забрало.
   1840