Александр Пушкин
Стихотворения. Сказки. Поэмы

   Серия «Библиотека всемирной литературы»

   Разработка художественного оформления серии А. Бондаренко
   Оформление суперобложки Н. Ярусовой
   В оформлении суперобложки использованы фрагменты работ художников Василия Тропинина, Ивана Айвазовского и Ореста Кипренского

   © Сурат И.З., статьи, 2020
   © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
//-- * * * --//

Путь Пушкина

   Сказать о Пушкине, что он первый среди русских писателей, – значит не сказать ничего. Сразу заняв центральное место на русском Парнасе, он уже для современников приобрел значение национального символа – и до сих пор не уступил это единственное место никому. Он стал не только «солнцем нашей поэзии» (В. Ф. Одоевский), но и «солнечным центром нашей истории» (И. А. Ильин), фокусом национального сознания. Объяснить и понять это тем более трудно, что Пушкин был только художником, он, по словам Гоголя, «дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт», «что такое в существе своем поэт». И во всем и до конца жизни оставаясь поэтом, он именно в этом качестве далеко вышел за рамки литературы, и саму литературу далеко вывел за ее рамки, закрепив надолго царственный статус слова в русской культуре.
   Не секрет, что за пределами России Пушкина по-настоящему не признают и в общем не понимают. При переводе, даже самом тонком и точном, на другие языки он слишком многое теряет – уходит особая пушкинская глубина слова и стиха, с мерцанием бесконечных смыслов и перекатами интонационных волн. Что не переводится – это и есть Пушкин. Все дело в том, что Пушкин – это прежде всего явление русского языка, с которым непонятно: то ли Пушкин его формировал, то ли он дал нам Пушкина, это апофеоз русского языка, а вместе с ним и того национального склада, который в языке заключен. Россия нашла себя в Пушкине, и вспышка его гения совпала с золотым веком ее культурного развития.
   При этом Пушкин – первый европеец в русской литературе. Не в смысле влияний, которые он перерастал мгновенно, а в смысле поразительной свободы, с которой он вошел в единое пространство мировой литературы, где чувствовал себя как дома. Никогда не быв за границей, он в творчестве стал подлинным гражданином мира, легко осваивая языки различных национальных культур и эпох – осваивая их в русском слове, он и русскую литературу выводил на мировую дорогу.
   Шекспироведы уже полтора века спорят о том, кто, собственно, написал пьесы Шекспира, был ли их автором скромный актер родом из Стрэтфорда, или мы имеем дело с великой мистификацией. О Пушкине такой спор невозможен, и не только потому, что он к нам ближе и жизнь его документирована несравнимо лучше. Главное, потому, что он предстает нам как живая личность, не отделимая от сочинений, в которых эта личность выразилась со всей полнотой. И этот близкий нам человек прошел за свои 37 лет головокружительный путь и оставил уникальный опыт, который можно воспринять, изучая в единстве жизнь и слово Пушкина.
//-- ________ --//
   Александр Пушкин родился 26 мая 1799 года в Москве в семье Сергея Львовича Пушкина и Надежды Осиповны Пушкиной, урожденной Ганнибал. Свой род он вел от прусского выходца Радши, попавшего в Россию во времена Александра Невского – от него пошли ветви знатных дворянских фамилий, среди которых были и Пушкины, сыгравшие заметную роль в русской истории. С другой стороны были Ганнибалы, происходившие от сына абиссинского князя, вывезенного мальчиком из Африки; воспитанник и любимец Петра I, он вошел в силу при Елизавете, а дети его породнились с древними русскими родами. Пушкин всегда чувствовал за собой это родовой многовековый шлейф и оглядывался на него, считая «уважение к мертвым прадедам» основой личного достоинства дворянина.
   Семья Пушкиных была не чужда литературным интересам. В доме бывали В. А. Жуковский, Н. М. Карамзин (малолетний Александр, по воспоминаниям отца, «вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз»), дядя Василий Львович был известным поэтом – все это с детства вовлекло Пушкина в мир современной словесности, но подлинное его рождение как поэта произошло в Царскосельском Лицее, куда он был определен в 1811 году и где провел в кругу близких, любимых друзей шесть лет, которые впоследствии вспоминались и воспринимались как самые счастливые в жизни.
   Юный Пушкин воспитывался «среди святых воспоминаний», военных памятников Царского Села, в непосредственной близости ко двору – и чувствовал себя в эпицентре всей европейской истории: «Чему, чему свидетели мы были! / Игралища таинственной игры, / Металися смущенные народы; / И высились и падали цари…» Его историческое и патриотическое сознание сформировалось как будто враз, в те дни, когда мимо лицейских стен «текла за ратью рать» – на войну с Наполеоном. В 15 лет в Царскосельском парке он вспоминает звонкими стихами века русской славы, данной ему здесь в наследство. Эти стихи – «Воспоминания в Царском Селе», – прочитанные 8 января 1815 года на лицейском экзамене в присутствии восхищенного Державина, сделали его знаменитым.
   Там же, в Лицее, при всей неровности того образования, Пушкину открылась не только история, но и вся европейская культура, хоть и усвоенная зачастую по вторичным источникам. «Читал охотно Апулея, / А Цицерона не читал», – вспоминал он о лицейском времени в «Евгении Онегине». Но мы-то знаем, что читал, – и не только Цицерона, но и Канта, и Сенеку с Тацитом («Под стол ученых дураков!» – сказано о них в лицейском стихотворении «Пирующие студенты»), не говоря уж о художественной литературе, древней и новой. Именно в Лицее, благодаря его гуманитарной ориентации и некоторым европейски образованным профессорам (А. П. Куницын, А. И. Галич), этот мир мировой культуры открылся перед ним, лег к его ногам.
   Пушкина родила молодая Россия, только что победившая Наполеона, – бодрая страна, уже не только прорубившая окно, но и распахнувшая дверь в Европу, страна, в которой кипела энергия преобразований, давшая реформатора М. М. Сперанского, а потом декабристов. На этой энергической волне возрастал и Пушкин, увлекшийся после Лицея политикой и ловивший новые социальные идеи. Но он был прежде всего поэт, и под его пером эти различные идеи, иногда противоречившие друг другу, получали такую публичную поэтическую силу, о какой могли только мечтать породившие эти идеи радикальные умы.
   За это он и угодил в ссылку – в мае 1820 года был переведен по министерству иностранных дел, в котором формально числился на службе, в Кишинев, в канцелярию генерала И. Н. Инзова. Это было его первое большое путешествие по Российской империи, по Кавказу и Крыму, давшее целую гроздь так называемых «южных поэм» – «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы». С Юга же начинается и полноводная пушкинская лирика со всем ее тематическим разнообразием, отражающим разнообразие и широту его стремительно развивающейся личности. Он по-прежнему увлечен освободительными идеями, в особое возбуждение его приводит греческое восстание против турецкого владычества, и он мечтает, вырвавшись из ссылки, участвовать в этой революции и, может быть, погибнуть, как погиб впоследствии Байрон, за свободу греков. Жизнь он ведет не ссылочную, бурную, с любовными увлечениями, дуэлями, побегами в цыганский табор, поездками по Бессарабии, в Одессу и к декабристам в Каменку. Тем временем слава его растет – после выхода в свет поэмы «Руслан и Людмила» (1820), вызвавшей бурю споров, от него ждали новых свершений, и дождались: в начале сентября 1822 года выходит из печати «Кавказский пленник» – поэма, которую Пушкин больше года не решался выдать публике, будучи не вполне ею доволен. В. П. Горчакову в ответ на его замечания он писал осенью 1822 года: «Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».
   Описанный здесь Пушкиным условный байронический комплекс был воспринят им еще в лицейские годы и тогда же дал свои плоды в лирике, но не затронул основ его душевной жизни. И вдруг теперь, среди кишиневского рассеяния, а затем и позже, в 1823 году в Одессе, из-под пера его выходят стихи, в которых уже без всякой литературности и условности выражено действительное, не выдуманное, глубокое, тотальное разочарование во всем, что прежде составляло основу существования:
   «Разоблачив пленительный кумир, / Я вижу призрак безобразный…» Пушкин как будто на лету преткнулся о грозные вопросы об истинной ценности жизни и о ее границах – простираются ли они за границы земного, или там, за гробом, ждет человека «ничтожество», небытие: «Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь! / Мне страшно!..» Тут же следует и разочарование в освободительных идеях, вести о поражении революционных движений в Европе вызывают лишь усталый скепсис: «В порабощенные бразды / Бросал живительное семя – / Но потерял я только время, / Благие мысли и труды…» От бурнокипящей внешней жизни, в которую он так был вовлечен и которая разом померкла для него, он впервые всерьез обратился к экзистенциальным проблемам, остановился перед ними.
   В Одессе, куда Пушкин переехал в середине 1823 года, он переживает сильное увлечение женой бессарабского наместника Елизаветой Воронцовой. След этой любви на несколько лет останется в пушкинской лирике, а следствием ее станет конфликт с мужем, который, пользуясь поводом, добивается в июле 1824 года удаления соперника из Одессы. В Одессе же в мае 1823 года Пушкин начинает главное свое произведение – лирический роман «Евгений Онегин», роман, который будет сопровождать его больше семи лет и вместе с ним развиваться, роман непривычной для русского читателя формы, но с такими узнаваемыми героями, которых социологическая критика окрестила потом «типическими характерами в типических обстоятельствах», которые и были такими «типическими характерами» и при этом отражали разные стороны и фазисы душевного развития автора. Этот свободный, живой, текучий, подвижный роман вместил в себя так много, что, кажется, предсказал весь дальнейший ход русской жизни. Но для самого Пушкина это был прежде всего роман его души и его путь к человеческой зрелости.
   Первые две главы «Онегина» пишутся в Одессе, здесь же начата и третья, завершенная уже в Михайловском, в уединении фамильной усадьбы, где Пушкину суждено было провести безвылазно два с лишним долгих года. За это время, помимо лирики, написаны «Цыганы», начатые в Одессе, «Подражания Корану», «Граф Нулин», четвертая глава «Онегина», «Борис Годунов» – но дело не в количестве сочинений, были у Пушкина периоды и более плодоносные. Вынужденное уединение, которым он с непривычки очень тяготился, оказалось для него не просто благотворным, но и спасительным. Через десять лет приехав в Михайловское и вспоминая годы ссылки, именно так он осмыслил свое тогдашнее затворничество: «…Я еще / Был молод, но уже судьба и страсти / Меня борьбой неравной истомили <…> Но здесь меня таинственным щитом / Святое Провиденье осенило, / Поэзия, как ангел утешитель, / Спасла меня, и я воскрес душой». В этих строках, не вошедших по своей интимности в беловую редакцию стихотворения «Вновь я посетил…» (1835), сформулирован может быть главный итог михайловского сидения – непосредственное ощущение Провидения, связанного с поэтическим даром.
   Пушкин вел в Михайловском насыщенную и сложную жизнь. На поверхности было томление одиночеством, планы побега за границу, увлечения соседскими барышнями – а на глубине шла грандиозная работа, духовная и творческая. Он как никогда много читал: Библию и Шекспира, Четьи Минеи и Вальтер Скотта, и в особенности историков – древних и современных. Углубленные занятия историей, которые Пушкин не оставлял до конца своих дней, начались именно здесь, в Михайловском, – их результаты сказались прежде всего в трагедии «Борис Годунов», в которой верховная власть держится закономерным ходом событий, «силою вещей», а волюнтаристское ее присвоение не находит исторических и нравственных оправданий. Стремление проникнуть в механизмы истории постепенно приводит Пушкина к историческому провиденциализму, на фоне которого попытки насильственно сменить форму правления выглядят по меньшей мере исторически безответственно. Это был важный мировоззренческий прорыв, и он впрямую коснулся его личного самосознания. В Михайловском Пушкин, молодой еще человек, ощущает потребность осмыслить прожитые годы: он систематически работает над своими воспоминаниями и доводит эту работу до беловой рукописи. Записки эти, бывшие едва ли не главным михайловским делом, сожжены им в горячую минуту – но душевный труд, на них затраченный, не пропал втуне: с Михайловского созревало и все больше укреплялось в нем ощущение, что в поворотах судьбы есть высший, хоть и не всегда доступный разумению смысл и что для него лично смысл этот связан с творчеством.
   Михайловское – центральная точка пушкинского пути. Здесь он углубился в себя, окончательно сделал свой выбор и осознал единственность назначенного ему жребия (этим объясняется, в частности, его решение не ехать в Петербург накануне декабрьского восстания). Здесь он подошел к расцвету своих творческих возможностей и в разгар работы над «Борисом Годуновым» признался в письме Н. Н. Раевскому: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».
   Пушкину дана была судьбою драматичная биография: ранний взлет и опала, шестилетняя ссылка, потери близких друзей, сближение с царем, падение популярности, гибель на дуэли. Но этот внешний драматизм не идет ни в какое сравнение с коллизиями его внутреннего развития, с масштабом пережитых им внутренних событий. Главное событие михайловского периода символизировано в сюжете и образах «Пророка» – грандиозного стихотворения о поэзии как высшем служении и «тайном подвиге сердца» (Вл. Соловьев), о принятии смертного страдания ради права на «глагол», о полном перерождении поэта в горниле этого страдания, о силе богодухновенного слова, жгущего сердца.
   Потрясенный известиями о петербургском восстании, а затем о приговоре декабристам, Пушкин старается «взглянуть на трагедию взглядом Шекспира». При этом он рвется в столицы и, надеясь на милость нового царя, пишет прошение на высочайшее имя об освобождении из ссылки. Прошение не остается без внимания – в ночь с 3 на 4 сентября 1826 года к нему является курьер с повелением немедленно проследовать в Москву.
   8 сентября 1826 года Пушкин в сопровождении фельдъегеря въехал в столицу и прямо в дорожной одежде был препровожден в Кремль. Здесь его ждал император. Разговор с Николаем I, о содержании которого можно судить лишь по косвенным источникам, стал поворотным пунктом в общественном положении Пушкина. В результате этой беседы он приблизился к власти, и ему показалось, что теперь он сможет оказывать на нее благотворное влияние. В дальнейшем это сближение обернулось тяжелой зависимостью от двора и во многом определило его жизнь в последние годы.
   Литературная Москва встретила поэта как героя. Он упивался общением с друзьями, читал в гостиных новые произведения, знакомился с молодыми литераторами, налаживал сотрудничество с журналами. К этому периоду относится ряд мемуаров о Пушкине, написанных людьми, впервые тогда вступившими с ним в общение. Каким виделся Пушкин окружающим? Выразительная внешность, блестяще умный и одушевленный разговор, простодушный смех, частая угрюмость или тихая грусть… Но цельной и глубокой характеристики его мы не находим в этих мемуарах, как не находим ее и в воспоминаниях близких друзей. Личность Пушкина остается неуловимой, образ его ускользает от описания и современников, и поздних биографов. Может быть, это и есть главная пушкинская тайна, и путь к ней лежит только через творчество.
   Вскоре положение Пушкина осложнилось. Не все одобряли его новую позицию по отношению к власти. Стихотворение «Стансы» (1826), обращенное к императору, встретило даже у друзей осуждение и обвинения в лести, так что ему пришлось объясняться: «Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю…» А с другой стороны, власть не могла до конца увериться в пушкинской лояльности: в 1827–1828 годах следует серия унизительных и опасных разбирательств – по поводу распространения не пропущенного цензурой отрывка из стихотворения «Андрей Шенье» (1825), а затем по поводу поэмы «Гавриилиада» (1821), в авторстве которой Пушкин в конце концов признался лично императору. Конечно, все это Пушкина тревожило: «Снова тучи надо мною / Собралися в тишине; / Рок завистливый бедою / Угрожает снова мне…» Но не эти «тучи» омрачили по-настоящему его душевный небосклон.
   Рассеяние московского, а позже и петербургского света составляло разительный контраст с набранной им в Михайловском глубиной личного бытия. Пушкин осознавал эту раздвоенность, об этом – знаменитое стихотворение «Поэт» (1827), в двух частях которого контрастно противопоставлены два плана существования поэта: житейский и творческий. В 1828–1829 годах душевная жизнь Пушкина вновь драматизируется до предельной остроты, до такого внутреннего разлада, при котором сама жизнь воспринимается в какие-то минуты как «дар напрасный, дар случайный». Оглядываясь назад, он жестко оценивает пройденный путь: «И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю…» Корни этого кризиса уходят в глубинные сферы его внутренней жизни, обостряется смутная тоска по идеалу – образное воплощение она нашла, в частности, в одном из стихотворений так называемого «кавказского цикла», родившегося во время путешествия в Арзрум 1829 года: «Далекий, вожделенный брег! / Туда б, сказав прости ущелью, / Подняться к вольной вышине! / Туда б, в заоблачную келью, / В соседство Бога скрыться мне!..» Картина монастыря на Казбеке претворена здесь в метафору душевной жизни, в вожделенный, но, кажется, недостижимый идеал личного существования.
   Пушкин искал новых жизненных путей: он задумал жениться. Выбор пал на юную московскую красавицу Наталью Гончарову. К красоте, в том числе и женской, Пушкин относился как художник – воспринимал ее как святыню («Благоговея богомольно / Перед святыней красоты»), как воплощение идеала, как форму Божественного присутствия. Так он и воспринял облик своей будущей жены, поразивший его с первой встречи, и в его сознании эта встреча связалась с надеждой обновления жизни.
   С этой надеждой Пушкин в конце августа 1830 года отправляется по хозяйственным делам в деревню Болдино, нижегородское имение отца, – и застревает там из-за холерной эпидемии на три долгих месяца. Эти месяцы вынужденного затворничества стали для Пушкина периодом беспримерной творческой активности. Как художник и как личность он достиг зрелости – пришла пора собирать камни. В Болдине, в состоянии душевной смуты, в тревогах о невесте и о будущей свадьбе, между безуспешными попытками прорваться через карантины в столицу Пушкин завершает многое из того, над чем думал и начинал работать раньше. Уже вернувшись в Москву, он писал своему издателю и другу П. А. Плетневу: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы „Онегина“, 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: „Скупой рыцарь“, „Моцарт и Сальери“, „Пир во время чумы“ и „Дон Жуан“. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется – и которые напечатаем также Anonyme». Пушкин не все в этом отчете перечислил: еще он привез «Историю села Горюхина», «Сказку о попе и о работнике его Балде» и блок статей, или нехудожественной прозы, – сгустки глубоких, сильных мыслей о литературе, об истории, российской и мировой. Кажется, что все это написано на одном дыхании, – на самом же деле этот мощный скачок был подготовлен всем его предшествующим развитием. Свой внутренний кризис он изжил невероятным душевным усилием, творческим трудом самого высокого напряжения.
   Болдинское творчество поражает разнообразием и масштабом. Цикл «маленьких трагедий» – монументальная фреска, исследующая поведение человека в разные эпохи в разных критических обстоятельствах. «Повести Белкина» – первая завершенная проза, по видимости бесхитростная, но с чрезвычайно сложной повествовательной системой, в которой спрятано как в коконе ее проблемное зерно. «Домик в Коломне» – шутливая поэма с почти неуловимой идейной подкладкой. И подлинные шедевры пушкинской лирики – любовной, философской, антологической… Окончание работы над «Евгением Онегиным» знаменовало завершение некоего жизненного круга и выход на новый путь. Прощаясь с любимым романом, с его героями, Пушкин прощался и со своим прошлым. В Болдине он ощущал себя на перепутье, в той точке, где кончается прошлое и начинается будущее: позади «безумных лет угасшее веселье» и «печаль минувших дней», впереди – «грядущего волнуемое море».
   Из Болдина он выехал другим человеком, как будто вернувшимся к самому себе. На женитьбу свою он смотрел уже трезво-прозаически: «В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться… Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты». Он решил для себя пойти теперь общими путями – путями, на которых, как он считал, люди находят счастье. Впервые в биографии Пушкина мы видим такой поворот – жить как люди («До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут»), и это решение стало переломным в его судьбе.
   Не только личная жизнь Пушкина в это время изменилась – изменилось и его положение в литературе. Он уходил все дальше от вкусов читающей публики и не встречал у нее такого горячего отклика, как прежде. Разговоры о закате его таланта стали общим местом в журналистике 1830-х годов. Все чаще Пушкин оставляет написанное в столе – почти вся его лирика последних лет была опубликована только после смерти. При этом он активно участвует в журнальных схватках, отстаивая свои эстетические и общественные принципы и стараясь через издаваемую им вместе с А. А. Дельвигом «Литературную газету» воздействовать на литературный процесс.
   Не менее бурно он реагирует на политические события, главным из которых стало тогда для России польское восстание 1830–1831 годов. Пушкин был державником – неделимость империи казалась ему залогом ее процветания и мощи. Его патриотические стихи по поводу польского восстания («Перед гробницею святой…», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», 1831) были восприняты с недоумением в либеральных кругах. Пушкин все острее чувствовал свое одиночество среди современников.
   В июле 1831 года он просит царя разрешить ему «заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках» с дальней целью написать историю Петра Великого. Разрешение было получено – и с этого момента Пушкин становится официальным историографом, заняв по должности место Н. М. Карамзина. Большие исторические замыслы отныне поглощают его время и внимание, и ради их осуществления он жертвует многим, в том числе и личной независимостью. Профессиональные занятия историей, конечно, не были для Пушкина случайностью. В них сошлись его внутренние творческие потребности как поэта и мыслителя со стремлением формировать общественное сознание современников и влиять на власть.
   В последнем отношении особенно важна пушкинская поэма «Анджело» (1833) – критики, и в частности В. Г. Белинский, оценили ее низко, сам же Пушкин говорил, что ничего лучше он не написал. В «Анджело», как и в «Капитанской дочке» (1836), он художественно воплотил свою концепцию гуманной власти, сочетающей закон с милосердием. В финальных, перекликающихся между собой сценах поэмы и романа очевидны черты утопии.
   С работой Пушкина над историей Петра связана его последняя поэма «Медный всадник» (1833); ее центральная тема – стихия истории и личная судьба, государство и частная жизнь человека. Художественная формула этого столкновения найдена Пушкиным в грандиозном по своей поэтической силе образе петербургского наводнения, смывающего судьбы маленьких героев поэмы.
   Истории Петра Пушкин не закончил. Его «История Пугачева», напечатанная в 1834 году, не имела успеха у читателей, тираж ее остался не раскупленным. Становилось все яснее, что выбор, сделанный Пушкиным, не оправдывается. Обращение к историческим трудам означало для него выход на активное общественное поприще – он намеревался таким путем помочь современникам осмыслить настоящее и будущее России в перспективе ее многовековой истории. Но его голос не был услышан.
   С 1834 года осложняется и личная жизнь Пушкина. Он получает унизительное для него придворное звание камер-юнкера, которому должен теперь соответствовать – посещать официальные мероприятия и балы. С этого момента его отношения с властью все больше обостряются: серия цензурных преследований, организованных ярым врагом Пушкина министром просвещения С. С. Уваровым, перлюстрация семейной переписки, беспросветная денежная зависимость от казны – все эти обстоятельства отравляют его существование. Но главные проблемы, мучившие Пушкина, лежали в другой плоскости. С весны 1835 года в его лирике появляются и все нарастают новые мотивы, связанные с предчувствием близкой смерти; сгущаясь, они выстраиваются постепенно в единый сюжет, исполненный драматизма и неумолимо идущий к развязке. Герои его лирики этого года – Родрик, Странник – ввиду близкой смерти резко меняют жизнь, чтобы успеть приготовиться к концу. То же хочет сделать и Пушкин – он предпринимает попытки уйти в отставку, переехать с семьей в деревню; «…поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические – семья, любовь, etc. – религия, смерть» – так ему видится эта новая углубленная жизнь, в которой он ощущает уже самую острую потребность. Но реализовать этот идеал оказалось невозможно – две попытки уйти в отставку встретили раздражение императора, а желание уехать в деревню натолкнулось на решительное сопротивление жены.
   В 1836 году терпит неудачу его последний общественный проект – издание журнала «Современник», который Пушкин задумал как собрание «статей чисто литературных (как то повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности». К журналу были привлечены лучшие силы: здесь печатались произведения самого Пушкина, а также Гоголя, Тютчева, Жуковского, Вяземского, Баратынского, Языкова, Дениса Давыдова, А. И. Тургенева, – однако в конкуренции с массовой литературой «Современник» проиграл; число его подписчиков было столь незначительно, что не могло обеспечить издания. Пушкин ориентировался на свой вкус и мыслил по нему формировать вкусы общества, но, как видно, и здесь опередил свое время.
   Летом 1836 года, живя с семьей на даче на Каменном Острове, Пушкин написал свой последний лирический цикл, в котором преобладают христианские мотивы. Этот цикл воспринимается как итог его духовного пути – кажется, что после этих стихов уже ничего не могло быть им написано. Стихи эти очень разные, но итог они подводят один – что только внутреннее дело имеет смысл, для поэта – только его личное творческое дело. И предсмертная тревога о судьбе души находит здесь разрешение: поэт спасается от тления необщим путем – душа его неотделима от лиры и именно в лире переживет его прах («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»).
   Обстоятельства ухода Пушкина из жизни (29 января 1837 года) хорошо известны: легкомыслие красавицы жены, козни голландского посланника и его приемного сына, дуэль – все это многократно описано и досконально изучено, но к этому не может сводиться проблема гибели Пушкина. Анализ этих известных обстоятельств оставляет ощущение их несоизмеримости с происшедшим. Все это – только внешняя сторона жизненного круга, событийная оболочка великой трагедии великого художника, имеющей, помимо ситуативных причин, свою глубинную логику и свою провиденциальную телеологию. Гений в расцвете сил и таланта – неужели он ушел потому, что оказался в зависимости от двора, а жена его кокетничала с кавалергардом? Гибель Пушкина – закономерный итог его пути; на Черную речку его привела логика внутреннего развития, логика судьбы. Невыносимость жизни Пушкина в последние годы определяется не самими обстоятельствами, о которых так много написано, а разительным несоответствием этих обстоятельств его новым духовным устремлениям. Этот контраст – исходная точка дуэли. Пушкин во многом сам определил течение преддуэльных событий – им двигала острая потребность расчистить свой жизненный горизонт, освободиться для новой жизни. В основе его поведения было, говоря словами Г. Федотова, «чаяние последнего освобождения».
   После смерти Пушкина Гоголь сказал: «Я уверен, что Пушкин бы совсем стал другой». Какой другой? Если выход на новый виток жизни был связан с новым для Пушкина христианским сознанием, то что он стал бы с этим делать как поэт? До сих пор его в жизни и творчестве вел только дар – как это могло быть согласовано с глубоким принятием христианства? На эти вопросы нет ответа, но они неумолимо возникают в связи с его гибелью.
   Помимо того, что написано им на бумаге, помимо удивительного опыта жизни, прожитой ярко и сильно, Пушкин оставил нам и опыт смерти, поразившей всех, кто при ней тогда присутствовал. В последние пушкинские дни и часы его друзья и врачи стали свидетелями героического переживания смерти как великого таинства. Пушкин умер «полной смертью» (Мандельштам) – такая смерть дается не каждому, она говорит о многом и прежде всего – о цене пушкинского слова.

Ирина Сурат

Стихотворения

1813

К Наталье

   Pourquoi craindrais-je de le dire?
   C’est Margot qui fixe mon goût [1 - Почему мне бояться сказать это?Марго пленила мой вкус.].

   Так и мне узнать случилось,
   Что за птица Купидон;
   Сердце страстное пленилось;
   Признаюсь – и я влюблен!
   Пролетело счастья время,
   Как, любви не зная бремя,
   Я живал да попевал,
   Как в театре и на ба́лах,
   На гуляньях иль в воксалах
   Легким зефиром летал;
   Как, смеясь во зло Амуру,
   Я писал карикатуру
   На любезный женский пол;
   Но напрасно я смеялся,
   Наконец и сам попался,
   Сам, увы! с ума сошел.
   Смехи, вольность – всё под лавку,
   Из Катонов я в отставку,
   И теперь я – Селадон!
   Миловидной жрицы Тальи
   Видел прелести Натальи,
   И уж в сердце – Купидон!

   Так, Наталья! признаюся,
   Я тобою полонен,
   В первый раз еще, стыжуся,
   В женски прелести влюблен.
   Целый день, как ни верчуся,
   Лишь тобою занят я;
   Ночь придет – и лишь тебя
   Вижу я в пустом мечтаньи,
   Вижу, в легком одеяньи
   Будто милая со мной;
   Робко, сладостно дыханье,
   Белой груди колебанье,
   Снег затмившей белизной,
   И полуотверсты очи,
   Скромный мрак безмолвной ночи —
   Дух в восторг приводят мой!..
   Я один в беседке с нею,
   Вижу… девственну лилею,
   Трепещу, томлюсь, немею…
   И проснулся… вижу мрак
   Вкруг постели одинокой!
   Испускаю вздох глубокий,
   Сон ленивый, томноокий
   Отлетает на крылах.
   Страсть сильнее становится,
   И, любовью утомясь,
   Я слабею всякий час.
   Всё к чему-то ум стремится…
   А к чему? – никто из нас
   Дамам вслух того не скажет,
   А уж так и сяк размажет.
   Я – по-свойски объяснюсь.

   Все любовники желают
   И того, чего не знают;
   Это свойство их – дивлюсь!
   Завернувшись балахоном,
   С хватской шапкой набекрень
   Я желал бы Филимоном
   Под вечер, как всюду тень,
   Взяв Анюты нежну руку,
   Изъяснять любовну муку,
   Говорить: она моя!
   Я желал бы, чтоб Назорой
   Ты старалася меня
   Удержать умильным взором.
   Иль седым Опекуном
   Легкой, миленькой Розины,
   Старым пасынком судьбины,
   В епанче и с париком,
   Дерзкой пламенной рукою
   Белоснежну полну грудь…
   Я желал бы… да ногою
   Моря не перешагнуть,
   И, хоть по уши влюбленный,
   Но с тобою разлученный,
   Всей надежды я лишен.

   Но, Наталья! ты не знаешь,
   Кто твой нежный Селадон,
   Ты еще не понимаешь,
   Отчего не смеет он
   И надеяться? – Наталья!
   Выслушай еще меня:

   Не владетель я сераля,
   Не арап, не турок я.
   За учтивого китайца,
   Грубого американца
   Почитать меня нельзя,
   Не представь и немчурою,
   С колпаком на волосах,
   С кружкой, пивом налитою,
   И с цигаркою в зубах.
   Не представь кавалергарда
   В каске, с длинным палашом.
   Не люблю я бранный гром:
   Шпага, сабля, алебарда
   Не тягчат моей руки
   За Адамовы грехи.

   – Кто же ты, болтун влюбленный? —
   Взглянь на стены возвышенны,
   Где безмолвья вечный мрак;
   Взглянь на окна загражденны,
   На лампады там зажженны…
   Знай, Наталья! – я… монах!

1814

Казак

   Раз, полунощной порою,
      Сквозь туман и мрак,
   Ехал тихо над рекою
      Удалой казак.

   Черна шапка набекрени,
      Весь жупан в пыли.
   Пистолеты при колене,
      Сабля до земли.

   Верный конь, узды не чуя,
      Шагом выступал;
   Гриву долгую волнуя,
      Углублялся вдаль.

   Вот пред ним две-три избушки,
      Выломан забор;
   Здесь – дорога к деревушке,
      Там – в дремучий бор.

   «Не найду в лесу девицы, —
      Думал хват Денис, —
   Уж красавицы в светлицы
      На ночь убрались».

   Шевельнул донец уздою,
      Шпорой прикольнул,
   И помчался конь стрелою,
      К избам завернул.

   В облаках луна сребрила
      Дальни небеса;
   Под окном сидит уныла
      Девица-краса.

   Храбрый видит красну деву;
      Сердце бьется в нем,
   Конь тихонько к леву, к леву —
      Вот уж под окном.

   «Ночь становится темнее,
      Скрылася луна.
   Выдь, коханочка, скорее,
      Напои коня».

   «Нет! к мужчине молодому
      Страшно подойти,
   Страшно выйти мне из дому
      Коню дать воды».

   «Ах! небось, девица красна,
      С милым подружись!» —
   «Ночь красавицам опасна». —
      «Радость! не страшись!

   Верь, коханочка, пустое;
      Ложный страх отбрось!
   Тратишь время золотое;
      Милая, небось!

   Сядь на борзого, с тобою
      В дальний еду край;
   Будешь счастлива со мною:
      С другом всюду рай».

   Что же девица? Склонилась,
      Победила страх,
   Робко ехать согласилась.
      Счастлив стал казак.

   Поскакали, полетели.
      Дружку друг любил;
   Был ей верен две недели,
      В третью изменил.

Князю А. М. Горчакову

   Пускай, не знаясь с Аполлоном,
   Поэт, придворный философ,
   Вельможе знатному с поклоном
   Подносит оду в двести строф;
   Но я, любезный Горчаков,
   Не просыпаюсь с петухами,
   И напыщенными стихами,
   Набором громозвучных слов,
   Я петь пустого не умею
   Высоко, тонко и хитро
   И в лиру превращать не смею
   Мое гусиное перо!
   Нет, нет, любезный князь, не оду
   Тебе намерен посвятить;
   Что прибыли соваться в воду,
   Сначала не спросившись броду,
   И вслед Державину парить?
   Пишу своим я складом ныне
   Кой-как стихи на именины.

   Что должен я, скажи, в сей час
   Желать от чиста сердца другу?
   Глубоку ль старость, милый князь,
   Детей, любезную супругу,
   Или богатства, громких дней,
   Крестов, алмазных звезд, честей?
   Не пожелать ли, чтобы славой
   Ты увлечен был в путь кровавый,
   Чтоб в лаврах и венцах сиял,
   Чтоб в битвах гром из рук метал
   И чтоб победа за тобою,
   Как древле невскому герою,
   Всегда, везде летела вслед?
   Не сладострастия поэт
   Такою песенкой поздравит,
   Он лучше муз навек оставит!
   Дай бог любви, чтоб ты свой век
   Питомцем нежным Эпикура
   Провел меж Вакха и Амура!
   А там – когда стигийский брег
   Мелькнет в туманном отдаленьи,
   Дай бог, чтоб в страстном упоеньи
   Ты с томной сладостью в очах
   Из рук младого Купидона
   Вступая в мрачный челн Харона,
   Уснул… Ершовой на грудях!

Опытность

   Кто с минуту переможет
   Хладным разумом любовь,
   Бремя тягостных оков
   Ей на крылья не возложит,
   Пусть не смейся, не резвись,
   С строгой мудростью дружись;
   Но с рассудком вновь заспоришь,
   Хоть не рад, но дверь отворишь,
   Как проказливый Эрот
   Постучится у ворот.

   Испытал я сам собою
   Истину сих правых слов.
   «Добрый путь! прости, любовь!
   За богинею слепою,
   Не за Хлоей, полечу,
   Счастье, счастье ухвачу!» —
   Мнил я в гордости безумной.
   Вдруг услышал хохот шумный,
   Оглянулся… и Эрот
   Постучался у ворот.

   Нет! мне, видно, не придется
   С богом сим в размолвке жить,
   И покамест жизни нить
   Старой Паркой там прядется,
   Пусть владеет мною он!
   Веселиться – мой закон.
   Смерть откроет гроб ужасный,
   Потемнеют взоры ясны,
   И не стукнется Эрот
   У могильных уж ворот!

К Наташе

   Вянет, вянет лето красно;
   Улетают ясны дни;
   Стелется туман ненастный
   Бора в дремлющей тени;

   Опустели злачны нивы,
   Хладен ручеек игривый;
   Лес кудрявый поседел;
   Свод небесный побледнел.

   Свет-Наташа! где ты ныне?
   Что никто тебя не зрит?
   Иль не хочешь час единый
   С другом сердца разделить?
   Ни над озером волнистым,
   Ни под кровом лип душистым
   Ранней – позднею порой
   Не встречаюсь я с тобой.

   Скоро, скоро холод зимный
   Рощу, поле посетит;
   Огонек в лачужке дымной
   Скоро ярко заблестит;
   Не увижу я прелестной
   И, как чижик в клетке тесной,
   Дома буду горевать
   И Наташу вспоминать.

Пирующие студенты

   Друзья! досужный час настал;
      Всё тихо, всё в покое;
   Скорее скатерть и бокал!
      Сюда, вино златое!
   Шипи, шампанское, в стекле.
      Друзья, почто же с Кантом
   Сенека, Тацит на столе,
      Фольянт над фолиантом?
   Под стол холодных мудрецов,
      Мы полем овладеем;
   Под стол ученых дураков!
      Без них мы пить умеем.

   Ужели трезвого найдем
      За скатертью студента?
   На всякий случай изберем
      Скорее президента.
   В награду пьяным – он нальет
      И пунш и грог душистый,
   А вам, спартанцы, поднесет
      Воды в стакане чистой!
   Апостол неги и прохлад,
      Мой добрый Галич, vale! [2 - Будь здоров!]
   Ты Эпикуров младший брат,
      Душа твоя в бокале.
   Главу венками убери,
      Будь нашим президентом,
   И станут самые цари
      Завидовать студентам.

   Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
      Проснись, ленивец сонный!
   Ты не под кафедрой сидишь,
      Латынью усыпленный.
   Взгляни, здесь круг твоих друзей;
      Бутыль вином налита,
   За здравье нашей музы пей,
      Парнасский волокита.
   Остряк любезный, по рукам!
      Полней бокал досуга!
   И вылей сотню эпиграмм
      На недруга и друга.

   А ты, красавец молодой,
      Сиятельный повеса!
   Ты будешь Вакха жрец лихой,
      На прочее – завеса!
   Хотя студент, хотя я пьян,
      Но скромность почитаю;
   Придвинь же пенистый стакан,
      На брань благословляю.

   Товарищ милый, друг прямой,
      Тряхнем рукою руку,
   Оставим в чаше круговой
      Педантам сродну скуку:
   Не в первый раз мы вместе пьем,
      Нередко и бранимся,
   Но чашу дружества нальем —
      И тотчас помиримся.

   А ты, который с детских лет
      Одним весельем дышишь,
   Забавный, право, ты поэт,
      Хоть плохо басни пишешь;
   С тобой тасуюсь без чинов,
      Люблю тебя душою,
   Наполни кружку до краев, —
      Рассудок, Бог с тобою!

   А ты, повеса из повес,
      На шалости рожденный,
   Удалый хват, головорез,
      Приятель задушевный,
   Бутылки, рюмки разобьем
      За здравие Платова,
   В казачью шапку пунш нальем —
      И пить давайте снова!..

   Приближься, милый наш певец,
      Любимый Аполлоном!
   Воспой властителя сердец
      Гитары тихим звоном.
   Как сладостно в стесненну грудь
      Томленье звуков льется!..
   Но мне ли страстью воздохнуть?
      Нет! пьяный лишь смеется!

   Не лучше ль, Роде записной,
      В честь Вакховой станицы
   Теперь скрыпеть тебе струной
      Расстроенной скрыпицы?
   Запойте хором, господа,
      Нет нужды, что нескладно;
   Охрипли? – это не беда:
      Для пьяных всё ведь ладно!

   Но что?.. я вижу всё вдвоем;
      Двоится штоф с араком;
   Вся комната пошла кругом;
      Покрылись очи мраком…
   Где вы, товарищи? где я?
      Скажите, Вакха ради…
   Вы дремлете, мои друзья,
      Склонившись на тетради…
   Писатель за свои грехи!
      Ты с виду всех трезвее;
   Вильгельм, прочти свои стихи,
      Чтоб мне заснуть скорее.

1815

Лицинию

   Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,
   Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,
   Спесиво развалясь, Ветулий молодой
   В толпу народную летит по мостовой?
   Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят;
   Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!
   Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд
   Умильно вслед за ним стремит усердный взгляд;
   Ждут, ловят с трепетом улыбки, глаз движенья,
   Как будто дивного богов благословенья,
   И дети малые и старцы в сединах,
   Все ниц пред идолом безмолвно пали в прах:
   Для них и след колес, в грязи напечатленный,
   Есть некий памятник почетный и священный.

   О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
   Кто вас поработил и властью оковал?
   Квириты гордые под иго преклонились.
   Кому ж, о небеса, кому поработились?
   (Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,
   Развратный юноша воссел в совет мужей;
   Любимец деспота сенатом слабым правит,
   На Рим простер ярем, отечество бесславит;
   Ветулий римлян царь! О стыд, о времена!
   Или вселенная на гибель предана?

   Но кто под портиком, с поникшею главою,
   В изорванном плаще, с дорожною клюкою,
   Сквозь шумную толпу нахмуренный идет?
   «Куда ты, наш мудрец, друг истины, Дамет!» —
   «Куда: не знаю сам; давно молчу и вижу;
   Навек оставлю Рим: я рабство ненавижу».

   Лициний, добрый друг! Не лучше ли и нам,
   Смиренно поклонясь Фортуне и мечтам,
   Седого циника примером научиться?
   С развратным городом не лучше ль нам проститься,
   Где всё продажное: законы, правота,
   И консул, и трибун, и честь, и красота?
   Пускай Глицерия, красавица младая,
   Равно всем общая, как чаша круговая,
   Неопытность других в наемну ловит сеть!
   Нам стыдно слабости с морщинами иметь;
   Тщеславной юности оставим блеск веселий:
   Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож Корнелий
   Торгуют подлостью и с дерзостным челом
   От знатных к богачам ползут из дома в дом!
   Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;
   Во мне не дремлет дух великого народа.
   Лициний, поспешим далеко от забот,
   Безумных мудрецов, обманчивых красот!
   Завистливой судьбы в душе презрев удары,
   В деревню пренесем отеческие лары!
   В прохладе древних рощ, на берегу морском,
   Найти нетрудно нам укромный, светлый дом,
   Где, больше не страшась народного волненья,
   Под старость отдохнем в глуши уединенья,
   И там, расположась в уютном уголке,
   При дубе пламенном, возженном в камельке,

   Воспомнив старину за дедовским фиалом,
   Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом,
   В сатире праведной порок изображу
   И нравы сих веков потомству обнажу.

   О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!
   Придет ужасный день, день мщенья, наказанья.
   Предвижу грозного величия конец:
   Падет, падет во прах вселенныя венец.
   Народы юные, сыны свирепой брани,
   С мечами на тебя подымут мощны длани,
   И горы и моря оставят за собой
   И хлынут на тебя кипящею рекой.
   Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий;
   И путник, устремив на груды камней око,
   Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:
   «Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

Старик

   Уж я не тот любовник страстный,
   Кому дивился прежде свет:
   Моя весна и лето красно
   Навек прошли, пропал и след.
   Амур, бог возраста младого!
   Я твой служитель верный был;
   Ах, если б мог родиться снова,
   Уж так ли б я тебе служил!

Наполеон на Эльбе

   Вечерняя заря в пучине догорала,
   Над мрачной Эльбою носилась тишина,
   Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
            Туманная луна;
   Уже на западе седой, одетый мглою,
   С равниной синих вод сливался небосклон.
   Один во тьме ночной над дикою скалою
            Сидел Наполеон.
   В уме губителя теснились мрачны думы,
   Он новую в мечтах Европе цепь ковал
   И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,
            Свирепо прошептал:

   «Вокруг меня всё мертвым сном почило,
   Легла в туман пучина бурных волн,
   Не выплывет ни утлый в море челн,
   Ни гладный зверь не взвоет над могилой —
   Я здесь один, мятежной думы полн…

   О, скоро ли, напенясь под рулями,
   Меня помчит покорная волна
   И спящих вод прервется тишина?..
   Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами!
   Мрачнее тмись за тучами, луна!

   Там ждут меня бесстрашные дружины.
   Уже сошлись, уже сомкнуты в строй!
   Уж мир лежит в оковах предо мной!
   Прейду я к вам сквозь черные пучины
   И гряну вновь погибельной грозой!

   И вспыхнет брань! за галльскими орлами
   С мечом в руках победа полетит,
   Кровавый ток в долинах закипит,
   И троны в прах низвергну я громами,
   И сокрушу Европы дивный щит!..

   Но вкруг меня всё мертвым сном почило,
   Легла в туман пучина бурных волн,
   Не выплывет ни утлый в море челн,
   Ни гладный зверь не взвоет над могилой —
   Я здесь один, мятежной думы полн…

         О счастье! злобный обольститель,
   И ты, как сладкий сон, сокрылось от очей,
         Средь бурей тайный мой хранитель
         И верный пестун с юных дней!
         Давно ль невидимой стезею
         Меня ко трону ты вело
         И скрыло дерзостной рукою
         В венцах лавровое чело!
         Давно ли с трепетом народы
         Несли мне робко дань свободы,
         Знамена чести преклоня;
         Дымились громы вкруг меня,
         И слава в блеске над главою
         Неслась, прикрыв меня крылом?..
   Но туча грозная нависла над Москвою,
         И грянул мести гром!..
   Полнощи царь младой! ты двигнул ополченья,
   И гибель вслед пошла кровавым знаменам,
      Отозвалось могущего паденье,
      И мир земле, и радость небесам,
         А мне – позор и заточенье!
         И раздроблен мой звонкий щит,
         Не блещет шлем на поле браней;
         В прибрежном злаке меч забыт
         И тускнет на тумане.
   И тихо всё кругом. В безмолвии ночей
   Напрасно чудится мне смерти завыванье,
         И стук блистающих мечей,
         И падших ярое стенанье —
   Лишь плещущим волнам внимает жадный слух;
         Умолк сражений клик знакомый,
         Вражды кровавой гаснут громы,
         И факел мщения потух.
   Но близок час! грядет минута роковая!
   Уже летит ладья, где грозный трон сокрыт;
         Кругом простерта мгла густая,
         И, взором гибели сверкая,
   Бледнеющий мятеж на палубе сидит.
   Страшись, о Галлия! Европа! мщенье, мщенье!
   Рыдай, твой бич восстал – и всё падет во прах,
   Всё сгибнет, – и тогда, в всеобщем разрушенье,
         Царем воссяду на гробах!»

   Умолк. На небесах лежали мрачны тени,
   И месяц, дальних туч покинув темны сени,
   Дрожащий, слабый свет на запад изливал, —
   Восточная звезда играла в океане,
   И зрелася ладья, бегущая в тумане
         Под сводом эльбских грозных скал.
   И Галлия тебя, о хищник, осенила;
   Побегли с трепетом законные цари.
   Но зришь ли? Гаснет день, мгновенно тьма сокрыла
         Лицо пылающей зари,
   Простерлась тишина над бездною седою,
   Мрачится неба свод, гроза во мгле висит,
   Всё смолкло… трепещи! погибель над тобою,
         И жребий твой еще сокрыт!

Мое завещание

//-- Друзьям --//
   Хочу я завтра умереть
   И в мир волшебный наслажденья,
   На тихий берег вод забвенья,
   Веселой тенью отлететь…
   Прости навек, очарованье,
   Отрада жизни и любви!
   Приближьтесь, о друзья мои,
   Благоговенье и вниманье! —
   Певец решился умереть.
   Итак, с вечернею луною,
   В саду нельзя ли дерн одеть
   Узорной белой пеленою?
   На темный берег сонных вод,
   Где мы вели беседы наши,
   Нельзя ль, устроя длинный ход,
   Нести наполненные чаши?
   Зовите на последний пир
   Спесивой Семелеи сына,
   Эрота, друга наших лир,
   Богов и смертных властелина.
   Пускай веселье прибежит,
   Махая резвою гремушкой,
   И нас от сердца рассмешит
   За полной пенистою кружкой.
   Пускай игривою толпой
   Слетят родные наши музы;
   Им первый кубок круговой,
   Друзья! священны нам их узы;
   До ранней утренней звезды,
   До тихого лучей рассвета
   Не выйдут из руки поэта
   Фиалы братской череды;
   В последний раз мою цевницу,
   Мечтаний сладостных певицу,
   Прижму к восторженной груди.
   В последний раз, томимый нежно,
   Не вспомню вечность и друзей;
   В последний раз на груди снежной
   Упьюсь отрадой юных дней!

   Когда ж восток озолотится
   Во тьме денницей молодой,
   И белый топол озарится,
   Покрытый утренней росой,
   Подайте грозд Анакреона,
   Он был учителем моим,
   И я сойду путем одним
   На грустный берег Ахерона…
   Простите, милые друзья,
   Подайте руку; до свиданья!
   И дайте, дайте обещанье,
   Когда навек укроюсь я,
   Мое исполнить завещанье.
   Приди, певец мой дорогой,
   Воспевший Вакха и Темиру,
   Тебе дарю я лень и лиру,
   Да будут музы над тобой…
   Ты не забудешь дружбы нашей,
   О Пущин, ветреный мудрец!
   Прими с моей глубокой чашей
   Увядший миртовый венец!
   Друзья! вам сердце оставляю
   И память прошлых красных дней,
   Окованных счастливой ленью
   На ложе маков и лилей;
   Мои стихи дарю забвенью,
   Последний вздох, о други, ей!..

   На тихий праздник погребенья
   Я вас обязан пригласить;
   Веселость, друг уединенья,
   Билеты будет разносить…

   Стекитесь резвою толпою,
   Главы в венках, рука с рукою,
   И пусть на гробе, где певец
   Исчезнет в рощах Геликона,
   Напишет беглый ваш резец:
   «Здесь дремлет юноша-мудрец,
   Питомец нег и Аполлона».

Моя эпитафия

   Здесь Пушкин погребен; он с Музой молодою,
   С любовью, леностью провел веселый век,
   Не делал доброго, однако ж был душою,
   Ей-богу, добрый человек.

На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году

   Утихла брань племен; в пределах отдаленных
   Не слышен битвы шум и голос труб военных;
   С небесной высоты, при звуке стройных лир,
   На землю мрачную нисходит светлый мир.
   Свершилось!.. Русский царь, достиг ты славной цели!
   Вотще надменные на родину летели;
   Вотще впреди знамен бесчисленных дружин
   В могущей дерзости венчанный исполин
   На гибель грозно шел, влек цепи за собою:
   Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
   Звезда губителя потухла в вечной мгле,
   И пламенный венец померкнул на челе!
   Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
   Он землю русскую не взвидел под собою.
   Бежит… и мести гром слетел ему вослед;
   И с трона гордый пал… и вновь восстал… и нет!

   Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
   Когда полки врагов покрыли отдаленье,
   Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
   Колена преклонив пред вышним алтарем,
   Ты браней меч извлек и клятву дал святую
   От ига оградить страну свою родную.
   Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
   В восторге пламенном летели вслед отца
   И смертью роковой горели и дрожали;
   И россы пред врагом твердыней грозной стали!..

   «К мечам!» – раздался клик, и вихрем понеслись;
   Знамена, восшумев, по ветру развились;
   Обнялся с братом брат; и милым дали руку
   Младые ратники на грустную разлуку;
   Сразились. Воспылал свободы ярый бой,
   И смерть хватала их холодною рукой!..
   А я… вдали громов, в сени твоей надежной…
   Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный!
   Увы! мне не судил таинственный предел
   Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!..
   Сыны Бородина, о кульмские герои!
   Я видел, как на брань летели ваши строи;
   Душой восторженной за братьями спешил.
   Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
   Почто, сжимая меч младенческой рукою,
   Покрытый ранами, не пал я пред тобою
   И славы под крылом наутре не почил?
   Почто великих дел свидетелем не был?

   О, сколь величествен, бессмертный, ты явился,
   Когда на сильного с сынами устремился,
   И, челы приподняв из мрачности гробов,
   Народы, падшие под бременем оков,
   Тяжелой цепию с восторгом потрясали
   И с робкой радостью друг друга вопрошали:
   «Ужель свободны мы?.. Ужели грозный пал?..
   Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..»
   И ветхую главу Европа преклонила,
   Царя-спасителя колена окружила
   Освобожденною от рабских уз рукой,
   И власть мятежная исчезла пред тобой!

   И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,
   И край полуночи восторгом озарился!
   Склони на свой народ смиренья полный взгляд —
   Все лица радостью, любовию блестят,
   Внемли – повсюду весть отрадная несется,
   Повсюду гордый клик веселья раздается;
   По стогнам шум, везде сияет торжество,
   И ты среди толпы, России божество!
   Встречать вождя побед летят твои дружины.
   Старик, счастливый век забыв Екатерины,
   Взирает на тебя с безмолвною слезой.
   Ты наш, о русский царь! оставь же шлем стальной,
   И грозный меч войны, и щит – ограду нашу;
   Излей пред Янусом священну мира чашу
   И, брани сокрушив могущею рукой,
   Вселенну осени желанной тишиной!..
   И придут времена спокойствия златые,
   Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
   В колчанах скрытые, забудут свой полет;
   Счастливый селянин, не зная бурных бед,
   По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
   Суда летучие, торговлей окриленны,
   Кормами рассекут свободный океан,
   И юные сыны воинственных славян
   Спокойной праздности с досадой предадутся,
   И молча некогда вкруг старца соберутся,
   Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
   И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
   На прахе начертит он медленно пред ними,
   Словами истины, свободными, простыми,
   Им славу прошлых лет в рассказах оживит
   И доброго царя в слезах благословит.

Слеза

   Вчера за чашей пуншевою
      С гусаром я сидел
   И молча с мрачною душою
      На дальний путь глядел.

   «Скажи, что смотришь на дорогу? —
      Мой храбрый вопросил. —
   Еще по ней ты, слава богу,
      Друзей не проводил».

   К груди поникнув головою,
      Я скоро прошептал:
   «Гусар! уж нет ее со мною!..» —
      Вздохнул – и замолчал.

   Слеза повисла на реснице
      И канула в бокал.
   «Дитя, ты плачешь о девице,
      Стыдись!» – и замолчал.

   «Оставь, гусар… ох! сердце больно.
      Ты, знать, не горевал.
   Увы! одной слезы довольно,
      Чтоб отравить бокал!..»

К бар. М. А. Дельвиг

   Вам восемь лет, а мне семнадцать било.
   И я считал когда-то восемь лет;
   Они прошли. В судьбе своей унылой,
   Бог знает как, я ныне стал поэт.
   Не возвратить уже того, что было,
   Уже я стар, мне незнакома ложь:
   Так верьте мне – мы спасены лишь верой.
   Послушайте: Амур, как вы, хорош;
   Амур дитя, Амур на вас похож —
   В мои лета вы будете Венерой.
      Но если только буду жив,
      Всевышней благостью Зевеса,
      И столько же красноречив —
      Я напишу вам, баронесса,
      В латинском вкусе мадригал,
      Чудесный, вовсе без искусства —
      Не много истинных похвал,
      Но много истинного чувства.
      Скажу я: «Ради ваших глаз,
      О баронесса! ради балов,
      Когда мы все глядим на вас,
      Взгляните на меня хоть раз
      В награду прежних мадригалов».
      Когда ж Амур и Гименей
      В прелестной Марии моей
      Поздравят молодую даму —
      Удастся ль мне, под старость дней,
      Вам посвятить эпиталаму?

1816

Из письма к кн. П. А. Вяземскому

   Блажен, кто в шуме городском
   Мечтает об уединеньи,
   Кто видит только в отдаленьи
   Пустыню, садик, сельский дом,
   Холмы с безмолвными лесами,
   Долину с резвым ручейком
   И даже… стадо с пастухом!
   Блажен, кто с добрыми друзьями
   Сидит до ночи за столом
   И над славенскими глупцами
   Смеется русскими стихами;
   Блажен, кто шумную Москву
   Для хижинки не покидает…
   И не во сне, а наяву
   Свою любовницу ласкает!..

Из письма к В. Л. Пушкину

   Христос воскрес, питомец Феба!
   Дай бог, чтоб милостию неба
   Рассудок на Руси воскрес;
   Он что-то, кажется, исчез.
   Дай бог, чтобы во всей вселенной
   Воскресли мир и тишина;
   Чтоб в Академии почтенной
   Воскресли члены ото сна;
   Чтоб в наши грешны времена
   Воскресла предков добродетель;
   Чтобы Шихматовым назло
   Воскреснул новый Буало —
   Расколов, глупости свидетель;
   А с ним побольше серебра
   И золота et cetera.

   Но да не будет воскресенья
   Усопшей прозы и стихов.
   Да не воскреснут от забвенья
   Покойный господин Бобров,
   Хвалы газетчика достойный,
   И Николев, поэт покойный,
   И беспокойный граф Хвостов,
   И все, которые на свете
   Писали слишком мудрено,
   То есть и хладно и темно,
   Что очень стыдно и грешно!

Друзьям

   Богами вам еще даны
   Златые дни, златые ночи,
   И томных дев устремлены
   На вас внимательные очи.
   Играйте, пойте, о друзья!
   Утратьте вечер скоротечный,
   И вашей радости беспечной
   Сквозь слезы улыбнуся я.

Элегия
«Я думал, что любовь погасла навсегда…»

   Я думал, что любовь погасла навсегда,
   Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный,
   Что дружбы наконец отрадная звезда
   Страдальца довела до пристани надежной.
   Я мнил покоиться близ верных берегов,
   Уж издали смотреть, указывать рукою
          На парус бедственный пловцов,
          Носимых яростной грозою.
          И я сказал: «Стократ блажен,
          Чей век, свободный и прекрасный,
          Как век весны промчался ясной
          И страстью не был омрачен,
          Кто не страдал в любви напрасной,
          Кому неведом грустный плен.
          Блажен! но я блаженней боле.
          Я цепь мученья разорвал,
          Опять я дружбе… я на воле,
          И жизни сумрачное поле
          Веселый блеск очаровал!»
          Но что я говорил… несчастный!
   Минуту я заснул в неверной тишине,
   Но мрачная любовь таилася во мне,
          Не угасал мой пламень страстный.
   Весельем позванный в толпу друзей моих,
   Хотел на прежний лад настроить резву лиру,
   Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
          Веселье, Вакха и Дельфиру.
   Напрасно!.. я молчал; усталая рука
   Лежала, томная, на лире непослушной,
   Я всё еще горел – и в грусти равнодушной
   На игры младости взирал издалека.
            Любовь, отрава наших дней,
            Беги с толпой обманчивых мечтаний.
            Не сожигай души моей,
            Огонь мучительных желаний.
   Летите, призраки… Амур, уж я не твой,
   Отдай мне радости, отдай мне мой покой…

   Брось одного меня в бесчувственной природе
   Иль дай еще летать надежды на крылах,
   Позволь еще заснуть и в тягостных цепях
            Мечтать о сладостной свободе.

Пробуждение

   Мечты, мечты,
   Где ваша сладость?
   Где ты, где ты,
   Ночная радость?
   Исчезнул он,
   Веселый сон,
   И одинокий
   Во тьме глубокой
   Я пробужден.
   Кругом постели
   Немая ночь.
   Вмиг охладели,
   Вмиг улетели
   Толпою прочь
   Любви мечтанья.
   Еще полна
   Душа желанья
   И ловит сна
   Воспоминанья.
   Любовь, любовь,
   Внемли моленья:
   Пошли мне вновь
   Свои виденья,
   И поутру,
   Вновь упоенный,
   Пускай умру
   Непробужденный.

1817

К Каверину

   Забудь, любезный мой Каверин,
   Минутной резвости нескромные стихи,
      Люблю я первый, будь уверен,
      Твои счастливые грехи.
   Всё чередой идет определенной,
      Всему пора, всему свой миг:
      Смешон и ветреный старик,
      Смешон и юноша степенный.
      Пока живется нам, живи,
      Гуляй в мое воспоминанье;
      Молись и Вакху и любви
   И черни презирай ревнивое роптанье:
   Она не ведает, что дружно можно жить
   С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;
      Что ум высокий можно скрыть
   Безумной шалости под легким покрывалом.

Элегия
(«Опять я ваш, о юные друзья…»)

   Опять я ваш, о юные друзья!
   Туманные сокрылись дни разлуки:
   И брату вновь простерлись ваши руки,
   Ваш резвый круг увидел снова я.
   Всё те же вы, но сердце уж не то же:
   Уже не вы ему всего дороже,
   Уж я не тот… Невидимой стезей
   Ушла пора веселости беспечной,
   Ушла навек, и жизни скоротечной
   Луч утренний бледнеет надо мной.
   Веселие рассталося с душой.
   Отверженный судьбиною ревнивой,
   Улыбку, смех, и резвость, и покой —
   Я всё забыл; печали молчаливой
   Покров лежит над юною главой…
   Напрасно вы беседою шутливой
   И нежностью души красноречивой
   Мой тяжкий сон хотите перервать,
   Всё кончилось, – и резвости счастливой
   В душе моей изгладилась печать.
   Чтоб удалить угрюмые страданья,
   Напрасно вы несете лиру мне;
   Минувших дней погаснули мечтанья,
   И умер глас в бесчувственной струне.
   Перед собой одну печаль я вижу!
   Мне страшен мир, мне скучен дневный свет;
   Пойду в леса, в которых жизни нет,
   Где мертвый мрак – я радость ненавижу;
   Во мне застыл ее минутный след.
   Опали вы, листы вчерашней розы!
   Не доцвели до месячных лучей…
   Умчались вы, дни радости моей!
   Умчались вы – невольно льются слезы,
   И вяну я на темном утре дней.

   О дружество! предай меня забвенью;
   В безмолвии покорствую судьбам,
   Оставь меня сердечному мученью,
   Оставь меня пустыням и слезам.

К молодой вдове

   Лида, друг мой неизменный,
   Почему сквозь легкий сон
   Часто, негой утомленный,
   Слышу я твой тихий стон?
   Почему, в любви счастливой
   Видя страшную мечту,
   Взор недвижный, боязливый
   Устремляешь в темноту?
   Почему, когда вкушаю
   Быстрый обморок любви,
   Иногда я замечаю
   Слезы тайные твои?
   Ты рассеянно внимаешь
   Речи пламенной моей,
   Хладно руку пожимаешь,
   Хладен взор твоих очей…
   О бесценная подруга!
   Вечно ль слезы проливать,
   Вечно ль мертвого супруга
   Из могилы вызывать?
   Верь мне: узников могилы
   Там объемлет вечный сон;
   Им не мил уж голос милый,
   Не прискорбен скорби стон;
   Не для них – весенни розы,
   Сладость утра, шум пиров,
   Откровенной дружбы слезы
   И любовниц робкий зов…
   Рано друг твой незабвенный
   Вздохом смерти воздохнул
   И, блаженством упоенный,
   На груди твоей уснул.
   Спит увенчанный счастливец;
   Верь любви – невинны мы.
   Нет! разгневанный ревнивец
   Не придет из вечной тьмы;
   Тихой ночью гром не грянет,
   И завистливая тень
   Близ любовников не станет,
   Вызывая спящий день.

Дельвигу

         Любовью, дружеством и ленью
         Укрытый от забот и бед,
         Живи под их надежной сенью;
   В уединении ты счастлив: ты поэт.
   Наперснику богов не страшны бури злые:
   Над ним их промысел высокий и святой;
   Его баюкают камены молодые
   И с перстом на устах хранят его покой.
   О милый друг, и мне богини песнопенья
         Еще в младенческую грудь
         Влияли искру вдохновенья
         И тайный указали путь:
         Я лирных звуков наслажденья
         Младенцем чувствовать умел,
         И лира стала мой удел.
         Но где же вы, минуты упоенья,
         Неизъяснимый сердца жар,
   Одушевленный труд и слезы вдохновенья! —
         Как дым исчез мой легкий дар.
   Как рано зависти привлек я взор кровавый
   И злобной клеветы невидимый кинжал!
         Нет, нет, ни счастием, ни славой,
         Ни гордой жаждою похвал
   Не буду увлечен! В бездействии счастливом
   Забуду милых муз, мучительниц моих;
   Но, может быть, вздохну в восторге молчаливом,
         Внимая звуку струн твоих.

Товарищам

   Промчались годы заточенья;
   Недолго, мирные друзья,
   Нам видеть кров уединенья
   И царскосельские поля.
   Разлука ждет нас у порогу,
   Зовет нас дальний света шум,
   И каждый смотрит на дорогу
   С волненьем гордых, юных дум.
   Иной, под кивер спрятав ум,
   Уже в воинственном наряде
   Гусарской саблею махнул —
   В крещенской утренней прохладе
   Красиво мерзнет на параде,
   А греться едет в караул;
   Другой, рожденный быть вельможей,
   Не честь, а почести любя,
   У плута знатного в прихожей
   Покорным плутом зрит себя;
   Лишь я, судьбе во всем послушный,
   Счастливой лени верный сын,
   Душой беспечный, равнодушный,
   Я тихо задремал один…
   Равны мне писари, уланы,
   Равны законы, кивера,
   Не рвусь я грудью в капитаны
   И не ползу в асессора;
   Друзья! немного снисхожденья —
   Оставьте красный мне колпак,
   Пока его за прегрешенья
   Не променял я на шишак,
   Пока ленивому возможно,
   Не опасаясь грозных бед,
   Еще рукой неосторожной
   В июле распахнуть жилет.

Разлука
(Кюхельбекеру)

   В последний раз, в сени уединенья,
   Моим стихам внимает наш пенат.
      Лицейской жизни милый брат,
   Делю с тобой последние мгновенья.
   Прошли лета соединенья;
   Разорван он, наш верный круг.
      Прости!.. Хранимый небом,
      Не разлучайся, милый друг,
      С свободою и Фебом!
   Узнай любовь, неведомую мне,
   Любовь надежд, восторгов, упоенья:
   И дни твои полетом сновиденья
   Да пролетят в счастливой тишине!
   Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
   При мирных ли брегах родимого ручья,
      Святому братству верен я!
   И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
   Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

Она

   «Печален ты: признайся, что с тобой».
   – Люблю, мой друг! – «Но кто ж тебя пленила?»
   – Она. – «Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?»
   – О, нет! – «Кому ж ты жертвуешь душой?»
   – Ах, ей. – «Ты скромен, друг сердечный!
   Но почему ж ты столько огорчен?
   И кто виной? Супруг, отец, конечно…»
   – Не то, мой друг! – «Но что ж?» – Я ей не он.

«Простите, верные дубравы!..»

   Простите, верные дубравы!
   Прости, беспечный мир полей,
   И легкокрылые забавы
   Столь быстро улетевших дней!
   Прости, Тригорское, где радость
   Меня встречала столько раз!
   На то ль узнал я вашу сладость,
   Чтоб навсегда покинуть вас?
   От вас беру воспоминанье,
   А сердце оставляю вам.
   Быть может (сладкое мечтанье!),
   Я к вашим возвращусь полям,
   Приду под липовые своды,
   На скат тригорского холма,
   Поклонник дружеской свободы,
   Веселья, граций и ума.

К***
(«Не спрашивай, зачем унылой думой…»)

   Не спрашивай, зачем унылой думой
   Среди забав я часто омрачен,
   Зачем на всё подъемлю взор угрюмый,
   Зачем не мил мне сладкий жизни сон;

   Не спрашивай, зачем душой остылой
   Я разлюбил веселую любовь
   И никого не называю милой —
   Кто раз любил, уж не полюбит вновь;

   Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
   На краткий миг блаженство нам дано:
   От юности, от нег и сладострастья
   Останется уныние одно…

Вольность
Ода

   Беги, сокройся от очей,
   Цитеры слабая царица!
   Где ты, где ты, гроза царей,
   Свободы гордая певица?
   Приди, сорви с меня венок,
   Разбей изнеженную лиру…
   Хочу воспеть свободу миру,
   На тронах поразить порок.

   Открой мне благородный след
   Того возвышенного галла,
   Кому сама средь славных бед
   Ты гимны смелые внушала.
   Питомцы ветреной судьбы,
   Тираны мира! трепещите!
   А вы, мужайтесь и внемлите,
   Восстаньте, падшие рабы!

   Увы! куда ни брошу взор —
   Везде бичи, везде железы,
   Законов гибельный позор,
   Неволи немощные слезы;

   Везде неправедная власть
   В сгущенной мгле предрассуждений
   Воссела – рабства грозный гений
   И славы роковая страсть.

   Лишь там над царскою главой
   Народов не легло страданье,
   Где крепко с вольностью святой
   Законов мощных сочетанье;
   Где всем простерт их твердый щит,
   Где сжатый верными руками
   Граждан над равными главами
   Их меч без выбора скользит

   И преступленье свысока
   Сражает праведным размахом;
   Где неподкупна их рука
   Ни алчной скупостью, ни страхом.
   Владыки! вам венец и трон
   Дает закон – а не природа, —
   Стоите выше вы народа,
   Но вечный выше вас закон.

   И горе, горе племенам,
   Где дремлет он неосторожно,
   Где иль народу, иль царям
   Законом властвовать возможно!
   Тебя в свидетели зову,
   О мученик ошибок славных,
   За предков в шуме бурь недавных
   Сложивший царскую главу.

   Восходит к смерти Людовик
   В виду безмолвного потомства,
   Главой развенчанной приник
   К кровавой плахе вероломства.
   Молчит закон – народ молчит,
   Падет преступная секира…
   И се – злодейская порфира
   На галлах скованных лежит.

   Самовластительный злодей!
   Тебя, твой трон я ненавижу,
   Твою погибель, смерть детей
   С жестокой радостию вижу.
   Читают на твоем челе
   Печать проклятия народы,
   Ты ужас мира, стыд природы,
   Упрек ты Богу на земле.

   Когда на мрачную Неву
   Звезда полуночи сверкает
   И беззаботную главу
   Спокойный сон отягощает,
   Глядит задумчивый певец
   На грозно спящий средь тумана
   Пустынный памятник тирана,
   Забвенью брошенный дворец —

   И слышит Клии страшный глас
   За сими страшными стенами,
   Калигулы последний час
   Он видит живо пред очами,
   Он видит – в лентах и звездах,
   Вином и злобой упоенны,
   Идут убийцы потаенны,
   На лицах дерзость, в сердце страх.

   Молчит неверный часовой,
   Опущен молча мост подъемный,
   Врата отверсты в тьме ночной
   Рукой предательства наемной…
   О стыд! о ужас наших дней!
   Как звери, вторглись янычары!..
   Падут бесславные удары…
   Погиб увенчанный злодей.

   И днесь учитесь, о цари:
   Ни наказанья, ни награды,
   Ни кров темниц, ни алтари
   Не верные для вас ограды.
   Склонитесь первые главой
   Под сень надежную закона,
   И станут вечной стражей трона
   Народов вольность и покой.

1818

Жуковскому

   Когда, к мечтательному миру
   Стремясь возвышенной душой,
   Ты держишь на коленах лиру
   Нетерпеливою рукой;
   Когда сменяются виденья
   Перед тобой в волшебной мгле
   И быстрый холод вдохновенья
   Власы подъемлет на челе:
   Ты прав, творишь ты для немногих,
   Не для завистливых судей,
   Не для сбирателей убогих
   Чужих суждений и вестей,
   Но для друзей таланта строгих,
   Священной истины друзей.
   Не всякого полюбит счастье,
   Не все родились для венцов.
   Блажен, кто знает сладострастье
   Высоких мыслей и стихов!
   Кто наслаждение прекрасным
   В прекрасный получил удел
   И твой восторг уразумел
   Восторгом пламенным и ясным!

Мечтателю

   Ты в страсти горестной находишь наслажденье;
       Тебе приятно слезы лить,
   Напрасным пламенем томить воображенье
   И в сердце тихое уныние таить.
   Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель.
   О, если бы тебя, унылых чувств искатель,
   Постигло страшное безумие любви;
   Когда б весь яд ее кипел в твоей крови;
   Когда бы в долгие часы бессонной ночи
   На ложе, медленно терзаемый тоской,
       Ты звал обманчивый покой,
       Вотще смыкая скорбны очи,
   Покровы жаркие, рыдая, обнимал
   И сохнул в бешенстве бесплодного желанья, —
       Поверь, тогда б ты не питал
       Неблагодарного мечтанья!
       Нет, нет! в слезах упав к ногам
       Своей любовницы надменной,
   Дрожащий, бледный, исступленный,
   Тогда б воскликнул ты к богам:
   «Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,
   Возьмите от меня сей образ роковой!
   Довольно я любил; отдайте мне покой!»
   Но мрачная любовь и образ незабвенный
       Остались вечно бы с тобой.

«И я слыхал, что Божий свет…»

   И я слыхал, что Божий свет
   Единой дружбою прекрасен,
   Что без нее отрады нет,
   Что жизни б путь нам был ужасен,
   Когда б не тихий дружбы свет.
   Но слушай – чувство есть другое:
   Оно и нежит и томит,
   В трудах, заботах и в покое
   Всегда не дремлет и горит;

   Оно мучительно, жестоко,
   Оно всю душу в нас мертвит,
   Коль язвы тяжкой и глубокой
   Елей надежды не живит…
   Вот страсть, которой я сгораю!..
   Я вяну, гибну в цвете лет,
   Но исцелиться… не желаю…

Сказки Noёl

      Ура! в Россию скачет
      Кочующий деспо́т.
      Спаситель горько плачет,
      За ним и весь народ.
   Мария в хлопотах Спасителя стращает:
      «Не плачь, дитя, не плачь, суда́рь:
      Вот бука, бука – русский царь!»
       Царь входит и вещает:

       «Узнай, народ российский,
       Что знает целый мир:
       И прусский и австрийский
       Я сшил себе мундир.
   О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
      Меня газетчик прославлял;
      Я пил и ел и обещал —
       И делом не замучен.

       Послушайте в прибавку,
       Что сделаю потом:
       Лаврову дам отставку,
       А Соца – в желтый дом;
   Закон постановлю на место вам Горголи
       И людям все права людей,
       По царской милости моей,
       Отдам из доброй воли».

       От радости в постеле
       Распрыгалось дитя:
       «Неужто в самом деле?
       Неужто не шутя?»
   А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
      Пора уснуть уж наконец,
      Послушавши, как царь-отец
   Рассказывает сказки».

Прелестнице

   К чему нескромным сим убором,
   Умильным голосом и взором
   Младое сердце распалять
   И тихим, сладостным укором
   К победе легкой вызывать?
   К чему обманчивая нежность,
   Стыдливости притворный вид,
   Движений томная небрежность
   И трепет уст и жар ланит?
   Напрасны хитрые старанья:
   В порочном сердце жизни нет…
   Невольный хлад негодованья
   Тебе мой роковой ответ.
   Твоею прелестью надменной
   Кто не владел во тьме ночной?
   Скажи: у двери оцененной
   Твоей обители презренной
   Кто смелой не стучал рукой?
   Нет, нет, другому свой завялый
   Неси, прелестница, венок;

   Ласкай неопытный порок,
   В твоих объятиях усталый;
   Но гордый замысел забудь:
   Не привлечешь питомца музы
   Ты на предательскую грудь!
   Неси другим наемны узы,
   Своей любви постыдный торг,
   Корысти хладные лобзанья,
   И принужденные желанья,
   И златом купленный восторг!

К Чаадаеву

   Любви, надежды, тихой славы
   Недолго нежил нас обман,
   Исчезли юные забавы,
   Как сон, как утренний туман;
   Но в нас горит еще желанье,
   Под гнетом власти роковой
   Нетерпеливою душой
   Отчизны внемлем призыванье.
   Мы ждем с томленьем упованья
   Минуты вольности святой,
   Как ждет любовник молодой
   Минуту верного свиданья.
   Пока свободою горим,
   Пока сердца для чести живы,
   Мой друг, отчизне посвятим
   Души прекрасные порывы!
   Товарищ, верь: взойдет она,
   Звезда пленительного счастья,
   Россия вспрянет ото сна,
   И на обломках самовластья
   Напишут наши имена!

1819

Орлову

   О ты, который сочетал
   С душою пылкой, откровенной
   (Хотя и русский генерал)
   Любезность, разум просвещенный;
   О ты, который, с каждым днем
   Вставая на военну муку,
   Усталым усачам верхом
   Преподаешь царей науку,
   Но не бесславишь сгоряча
   Свою воинственную руку
   Презренной палкой палача, —
   Орлов, ты прав: я забываю
   Свои гусарские мечты
   И с Соломоном восклицаю:
   Мундир и сабля – суеты!
   На генерала Киселева
   Не положу своих надежд,
   Он очень мил, о том ни слова,
   Он враг коварства и невежд;
   За шумным, медленным обедом
   Я рад сидеть его соседом,
   До ночи слушать рад его;
   Но он придворный: обещанья
   Ему не стоят ничего.
   Смирив немирные желанья,
   Без долимана, без усов,
   Сокроюсь с тайною свободой,
   С цевницей, негой и природой
   Под сенью дедовских лесов;
   Над озером, в спокойной хате,
   Или в траве густых лугов,
   Или холма на злачном скате
   В бухарской шапке и в халате,
   Я буду петь моих богов,
   И буду ждать. – Когда ж восстанет
   С одра покоя бог мечей
   И брани громкий вызов грянет,
   Тогда покину мир полей;
   Питомец пламенный Беллоны,
   У трона верный гражданин!
   Орлов, я стану под знамены
   Твоих воинственных дружин;
   В шатрах, средь сечи, средь пожаров,
   С мечом и с лирой боевой
   Рубиться буду пред тобой
   И славу петь твоих ударов.

Деревня

   Приветствую тебя, пустынный уголок,
   Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
   Где льется дней моих невидимый поток
       На лоне счастья и забвенья.
   Я твой – я променял порочный двор цирцей,
   Роскошные пиры, забавы, заблужденья
   На мирный шум дубров, на тишину полей,
   На праздность вольную, подругу размышленья.

       Я твой – люблю сей темный сад
       С его прохладой и цветами,
   Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
   Где светлые ручьи в кустарниках шумят;
   Везде передо мной подвижные картины:
   Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
   Где парус рыбаря белеет иногда,
   За ними ряд холмов и нивы полосаты,
       Вдали рассыпанные хаты,
   На влажных берегах бродящие стада,
   Овины дымные и мельницы крилаты;
       Везде следы довольства и труда…

   Я здесь, от суетных оков освобожденный,
   Учуся в истине блаженство находить,
   Свободною душой закон боготворить,
   Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
   Участьем отвечать застенчивой мольбе
       И не завидовать судьбе
   Злодея иль глупца в величии неправом.

   Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
       В уединеньи величавом
       Слышнее ваш отрадный глас;
       Он гонит лени сон угрюмый,
       К трудам рождает жар во мне,
       И ваши творческие думы
       В душевной зреют глубине.

   Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
       Среди цветущих нив и гор
   Друг человечества печально замечает
   Везде невежества убийственный позор.
       Не видя слез, не внемля стона,
   На пагубу людей избранное судьбой,
   Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
   Присвоило себе насильственной лозой
   И труд, и собственность, и время земледельца.
   Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
   Здесь рабство тощее влачится по браздам
       Неумолимого владельца.
   Здесь тягостный ярем до гроба все влекут;
   Надежд и склонностей в душе питать не смея,
       Здесь девы юные цветут
       Для прихоти бесчувственной злодея.
   Опора милая стареющих отцов,
   Младые сыновья, товарищи трудов,
   Из хижины родной идут собой умножить
   Дворовые толпы измученных рабов.
   О, если б голос мой умел сердца тревожить!
   Почто в груди моей горит бесплодный жар
   И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
   Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный
   И рабство, падшее по манию царя,
   И над отечеством свободы просвещенной
   Взойдет ли наконец прекрасная заря?

Уединение

   Блажен, кто в отдаленной сени,
   Вдали взыскательных невежд [3 - В рукописном тексте: Вдали тиранов и невежд.],
   Дни делит меж трудов и лени,
   Воспоминаний и надежд;
   Кому судьба друзей послала,
   Кто скрыт, по милости Творца,
   От усыпителя глупца,
   От пробудителя нахала.

Веселый пир

   Я люблю вечерний пир,
   Где веселье председатель,
   А свобода, мой кумир,
   За столом законодатель;
   Где до утра слово пей!
   Заглушает крики песен,
   Где просторен круг гостей,
   А кружок бутылок тесен.

Возрождение

   Художник-варвар кистью сонной
   Картину гения чернит
   И свой рисунок беззаконный
   Над ней бессмысленно чертит.

   Но краски чуждые, с летами,
   Спадают ветхой чешуей;
   Созданье гения пред нами
   Выходит с прежней красотой.

   Так исчезают заблужденья
   С измученной души моей,
   И возникают в ней виденья
   Первоначальных, чистых дней.

Послание к кн. А. М. Горчакову

   Питомец мод, большого света друг,
   Обычаев блестящий наблюдатель,
   Ты мне велишь оставить мирный круг,
   Где, красоты беспечный обожатель,
   Я провожу незнаемый досуг.
   Как ты, мой друг, в неопытные лета,
   Опасною прельщенный суетой,
   Терял я жизнь, и чувства, и покой;
   Но угорел в чаду большого света
   И отдохнуть убрался я домой.
   И, признаюсь, мне во сто крат милее
   Младых повес счастливая семья,
   Где ум кипит, где в мыслях волен я,
   Где спорю вслух, где чувствую живее,
   И где мы все – прекрасного друзья, —
   Чем вялые, бездушные собранья,
   Где ум хранит невольное молчанье,
   Где холодом сердца поражены,
   Где Бутурлин – невежд законодатель,
   Где Шепинг – царь, а скука – председатель,
   Где глупостью единой все равны.
   Я помню их, детей самолюбивых,
   Злых без ума, без гордости спесивых,
   И, разглядев тиранов модных зал,
   Чуждаюсь их укоров и похвал!..
   Когда в кругу Лаис благочестивых
   Затянутый невежда-генерал
   Красавицам внимательным и сонным
   С трудом острит французский мадригал,
   Глядя на всех с нахальством благосклонным,
   И все вокруг и дремлют, и молчат,
   Крутят усы и шпорами бренчат
   Да изредка с улыбкою зевают, —
   Тогда, мой друг, забытых шалунов
   Свобода, Вакх и музы угощают.
   Не слышу я бывало-острых слов,
   Политики смешного лепетанья,
   Не вижу я изношенных глупцов,
   Святых невежд, почетных подлецов
   И мистики придворного кривлянья!..
   И ты на миг оставь своих вельмож
   И тесный круг друзей моих умножь,
   О ты, харит любовник своевольный,
   Приятный льстец, язвительный болтун,
   По-прежнему остряк небогомольный,
   По-прежнему философ и шалун.

1817 – апрель 1820

На Аракчеева

   Всей России притеснитель,
   Губернаторов мучитель
   И Совета он учитель,
   А царю он – друг и брат.
   Полон злобы, полон мести,
   Без ума, без чувств, без чести,
   Кто ж он? «Преданный без лести»,
   грошевой солдат.

К портрету Чаадаева

       Он вышней волею небес
       Рожден в оковах службы царской.
   Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
       А здесь он – офицер гусарский.

1820

«Увы! зачем она блистает…»

   Увы! зачем она блистает
   Минутной, нежной красотой?
   Она приметно увядает
   Во цвете юности живой…
   Увянет! Жизнью молодою
   Недолго наслаждаться ей;
   Недолго радовать собою
   Счастливый круг семьи своей,
   Беспечной, милой остротою
   Беседы наши оживлять
   И тихой, ясною душою
   Страдальца душу услаждать…
   Спешу в волненьи дум тяжелых,
   Сокрыв уныние мое,
   Наслушаться речей веселых
   И наглядеться на нее.
   Смотрю на все ее движенья,
   Внимаю каждый звук речей,
   И миг единый разлученья
   Ужасен для души моей.

«Погасло дневное светило…»

       Погасло дневное светило;
   На море синее вечерний пал туман.
       Шуми, шуми, послушное ветрило,

   Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
       Я вижу берег отдаленный,
   Земли полуденной волшебные края;
   С волненьем и тоской туда стремлюся я,
       Воспоминаньем упоенный…
   И чувствую: в очах родились слезы вновь;
       Душа кипит и замирает;
   Мечта знакомая вокруг меня летает;
   Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
   И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,
   Желаний и надежд томительный обман…
   Шуми, шуми, послушное ветрило,
   Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
   Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
   По грозной прихоти обманчивых морей,
       Но только не к брегам печальным
       Туманной родины моей.
       Страны, где пламенем страстей
       Впервые чувства разгорались,
   Где музы нежные мне тайно улыбались,
       Где рано в бурях отцвела
       Моя потерянная младость,
   Где легкокрылая мне изменила радость
   И сердце хладное страданью предала.
       Искатель новых впечатлений,
      Я вас бежал, отечески края;
      Я вас бежал, питомцы наслаждений,
   Минутной младости минутные друзья;
   И вы, наперсницы порочных заблуждений,
   Которым без любви я жертвовал собой,
   Покоем, славою, свободой и душой,
   И вы забыты мной, изменницы младые,
   Подруги тайные моей весны златыя,

   И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,
   Глубоких ран любви, ничто не излечило…
      Шуми, шуми, послушное ветрило,
   Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

«Редеет облаков летучая гряда…»

   Редеет облаков летучая гряда;
   Звезда печальная, вечерняя звезда,
   Твой луч осеребрил увядшие равнины,
   И дремлющий залив, и черных скал вершины.
   Люблю твой слабый свет в небесной вышине;
   Он думы разбудил, уснувшие во мне.
   Я помню твой восход, знакомое светило,
   Над мирною страной, где всё для сердца мило,
   Где стройны тополы в долинах вознеслись,
   Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
   И сладостно шумят полуденные волны.
   Там некогда в горах, сердечной думы полный,
   Над морем я влачил задумчивую лень,
   Когда на хижины сходила ночи тень —
   И дева юная во мгле тебя искала
   И именем своим подругам называла.

1821

Муза

   В младенчестве моем она меня любила
   И семиствольную цевницу мне вручила.
   Она внимала мне с улыбкой – и слегка
   По звонким скважинам пустого тростника
   Уже наигрывал я слабыми перстами
   И гимны важные, внушенные богами,
   И песни мирные фригийских пастухов.
   С утра до вечера в немой тени дубов
   Прилежно я внимал урокам девы тайной;
   И, радуя меня наградою случайной,
   Откинув локоны от милого чела,
   Сама из рук моих свирель она брала.
   Тростник был оживлен божественным дыханьем
   И сердце наполнял святым очарованьем.

«Я пережил свои желанья…»

   Я пережил свои желанья,
   Я разлюбил свои мечты;
   Остались мне одни страданья,
   Плоды сердечной пустоты.

   Под бурями судьбы жестокой
   Увял цветущий мой венец;
   Живу печальный, одинокий
   И жду: придет ли мой конец?

   Так, поздним хладом пораженный,
   Как бури слышен зимний свист,
   Один – на ветке обнаженной
   Трепещет запоздалый лист!..

Война

          Война!.. Подъяты наконец,
          Шумят знамены бранной чести!
      Увижу кровь, увижу праздник мести;
   Засвищет вкруг меня губительный свинец.
          И сколько сильных впечатлений
          Для жаждущей души моей!
          Стремленье бурных ополчений,
          Тревоги стана, звук мечей,
          И в роковом огне сражений
          Паденье ратных и вождей!
          Предметы гордых песнопений
          Разбудят мой уснувший гений!
   Всё ново будет мне: простая сень шатра,
       Огни врагов, их чуждое взыванье,
   Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра
          И смерти грозной ожиданье.
   Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,
   Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?
   Венок ли мне двойной достанется на часть,
   Кончину ль темную судил мне жребий боев?
   И всё умрет со мной: надежды юных дней,
   Священный сердца жар, к высокому стремленье,
   Воспоминание и брата и друзей,
   И мыслей творческих напрасное волненье,
   И ты, и ты, любовь!.. Ужель ни бранный шум,
   Ни ратные труды, ни ропот гордой славы,

   Ничто не заглушит моих привычных дум?
          Я таю, жертва злой отравы:
   Покой бежит меня; нет власти над собой,
   И тягостная лень душою овладела…
          Что ж медлит ужас боевой?
   Что ж битва первая еще не закипела?..

«Умолкну скоро я!.. Но если в день печали…»

   Умолкну скоро я!.. Но если в день печали
   Задумчивой игрой мне струны отвечали;
   Но если юноши, внимая молча мне,
   Дивились долгому любви моей мученью;
   Но если ты сама, предавшись умиленью,
   Печальные стихи твердила в тишине
   И сердца моего язык любила страстный…
   Но если я любим… позволь, о милый друг,
   Позволь одушевить прощальный лиры звук
   Заветным именем любовницы прекрасной…
   Когда меня навек обымет смертный сон,
   Над урною моей промолви с умиленьем:
   Он мною был любим, он мне был одолжен
   И песен, и любви последним вдохновеньем.

«Мой друг, забыты мной следы минувших лет…»

   Мой друг, забыты мной следы минувших лет
   И младости моей мятежное теченье.
   Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
   Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
       Что я любил, что изменило мне.
   Пускай я радости вкушаю не вполне;
   Но ты, невинная, ты рождена для счастья.
   Беспечно верь ему, летучий миг лови:
   Душа твоя жива для дружбы, для любви,
       Для поцелуев сладострастья;
   Душа твоя чиста; унынье чуждо ей;
   Светла, как ясный день, младенческая совесть.
   К чему тебе внимать безумства и страстей
       Незанимательную повесть?
   Она твой тихий ум невольно возмутит;
   Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
   Доверчивой души беспечность улетит,
   И ты моей любви… быть может, ужаснешься.
   Быть может, навсегда… Нет, милая моя,
   Лишиться я боюсь последних наслаждений.
   Не требуй от меня опасных откровений:
   Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.

Наполеон

   Чудесный жребий совершился;
   Угас великий человек.
   В неволе мрачной закатился
   Наполеона грозный век.
   Исчез властитель осужденный,
   Могучий баловень побед,
   И для изгнанника вселенной
   Уже потомство настает.

   О ты, чьей памятью кровавой
   Мир долго, долго будет полн,
   Приосенен твоею славой,
   Почий среди пустынных волн…
   Великолепная могила!
   Над урной, где твой прах лежит,
   Народов ненависть почила
   И луч бессмертия горит.

   Давно ль орлы твои летали
   Над обесславленной землей?
   Давно ли царства упадали
   При громах силы роковой;
   Послушны воле своенравной,
   Бедой шумели знамена,
   И налагал ярем державный
   Ты на земные племена?

   Когда, надеждой озаренный,
   От рабства пробудился мир
   И галл десницей разъяренной
   Низвергнул ветхий свой кумир,
   Когда на площади мятежной
   Во прахе царский труп лежал
   И день великий, неизбежный,
   Свободы яркий день вставал, —

   Тогда в волненьи бурь народных
   Предвидя чудный свой удел,
   В его надеждах благородных
   Ты человечество презрел,
   В свое погибельное счастье
   Ты дерзкой веровал душой,
   Тебя пленяло самовластье
   Разочарованной красой.

   И обновленного народа
   Ты буйность юную смирил,
   Новорожденная свобода,
   Вдруг онемев, лишилась сил;
   Среди рабов до упоенья
   Ты жажду власти утолил,
   Помчал к боям их ополченья,
   Их цепи лаврами обвил.

   И Франция, добыча славы,
   Плененный устремила взор,
   Забыв надежды величавы,
   На свой блистательный позор.
   Ты вел мечи на пир обильный;
   Всё пало с шумом пред тобой:
   Европа гибла; сон могильный
   Носился над ее главой.

   И се, в величии постыдном
   Ступил на грудь ее колосс.
   Тильзит!.. (при звуке сем обидном
   Теперь не побледнеет росс) —
   Тильзит надменного героя
   Последней славою венчал,
   Но скучный мир, но хлад покоя
   Счастливца душу волновал.

   Надменный! кто тебя подвигнул?
   Кто обуял твой дивный ум?
   Как сердца русских не постигнул
   Ты с высоты отважных дум?
   Великодушного пожара
   Не предузнав, уж ты мечтал,
   Что мира вновь мы ждем, как дара;
   Но поздно русских разгадал…

   Россия, бранная царица,
   Воспомни древние права!
   Померкни, солнце Австерлица!
   Пылай, великая Москва!
   Настали времена другие,
   Исчезни, краткий наш позор!
   Благослови Москву, Россия!
   Война по гроб – наш договор!

   Оцепенелыми руками
   Схватив железный свой венец,
   Он бездну видит пред очами,
   Он гибнет, гибнет наконец.
   Бежат Европы ополченья!
   Окровавленные снега
   Провозгласили их паденье,
   И тает с ними след врага.

   И всё, как буря, закипело;
   Европа свой расторгла плен;
   Вослед тирану полетело,
   Как гром, проклятие племен.
   И длань народной Немезиды
   Подъяту видит великан:
   И до последней все обиды
   Отплачены тебе, тиран!

   Искуплены его стяжанья
   И зло воинственных чудес
   Тоскою душного изгнанья
   Под сенью чуждою небес.
   И знойный остров заточенья
   Полнощный парус посетит,
   И путник слово примиренья
   На оном камне начертит,

   Где, устремив на волны очи,
   Изгнанник помнил звук мечей,
   И льдистый ужас полуночи,
   И небо Франции своей;
   Где иногда, в своей пустыне
   Забыв войну, потомство, трон,
   Один, один, о милом сыне
   В уныньи горьком думал он.

   Да будет омрачен позором
   Тот малодушный, кто в сей день
   Безумным возмутит укором
   Его развенчанную тень!
   Хвала! он русскому народу
   Высокий жребий указал
   И миру вечную свободу
   Из мрака ссылки завещал.

Десятая заповедь

   Добра чужого не желать
   Ты, Боже, мне повелеваешь;
   Но меру сил моих ты знаешь —
   Мне ль нежным чувством управлять?
   Обидеть друга не желаю,
   И не хочу его села,
   Не нужно мне его вола,
   На всё спокойно я взираю:
   Ни дом его, ни скот, ни раб,
   Не лестна мне вся благостыня.
   Но ежели его рабыня
   Прелестна… Господи! я слаб!
   И ежели его подруга
   Мила, как ангел во плоти, —
   О Боже праведный! прости
   Мне зависть ко блаженству друга.
   Кто сердцем мог повелевать?
   Кто раб усилий бесполезных?
   Как можно не любить любезных?
   Как райских благ не пожелать?
   Смотрю, томлюся и вздыхаю,
   Но строгий долг умею чтить,
   Страшусь желаньям сердца льстить,
   Молчу… и втайне я страдаю.

Друзьям

   Вчера был день разлуки шумной.
   Вчера был Вакха буйный пир,
   При кликах юности безумной,
   При громе чаш, при звуке лир.

   Так! музы вас благословили,
   Венками свыше осеня,
   Когда вы, други, отличили
   Почетной чашею меня.

   Честолюбивой позолотой
   Не ослепляя наших глаз,
   Она не суетной работой,
   Не резьбою пленяла нас;

   Но тем одним лишь отличалась,
   Что, жажду скифскую поя,
   Бутылка полная вливалась
   В ее широкие края.

   Я пил – и думою сердечной
   Во дни минувшие летал,
   И горе жизни скоротечной,
   И сны любви воспоминал.

   Меня смешила их измена:
   И скорбь исчезла предо мной,
   Как исчезает в чашах пена
   Под зашипевшею струей.

Песнь о вещем Олеге

   Как ныне сбирается вещий Олег
       Отмстить неразумным хазарам,
   Их села и нивы за буйный набег
       Обрек он мечам и пожарам;
   С дружиной своей, в цареградской броне,
   Князь по полю едет на верном коне.

   Из темного леса навстречу ему
       Идет вдохновенный кудесник,
   Покорный Перуну старик одному,
       Заветов грядущего вестник,
   В мольбах и гаданьях проведший весь век.
   И к мудрому старцу подъехал Олег.

   «Скажи мне, кудесник, любимец богов,
       Что сбудется в жизни со мною?
   И скоро ль, на радость соседей-врагов,
       Могильной засыплюсь землею?
   Открой мне всю правду, не бойся меня:
   В награду любого возьмешь ты коня». —

   «Волхвы не боятся могучих владык,
       А княжеский дар им не нужен;
   Правдив и свободен их вещий язык
       И с волей небесною дружен.
   Грядущие годы таятся во мгле;
   Но вижу твой жребий на светлом челе.

   Запомни же ныне ты слово мое:
       Воителю слава – отрада;
   Победой прославлено имя твое:
       Твой щит на вратах Цареграда;
   И волны и суша покорны тебе;
   Завидует недруг столь дивной судьбе.

   И синего моря обманчивый вал
       В часы роковой непогоды,
   И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
       Щадят победителя годы…
   Под грозной броней ты не ведаешь ран;
   Незримый хранитель могущему дан.

   Твой конь не боится опасных трудов;
       Он, чуя господскую волю,
   То смирный стоит под стрелами врагов,
       То мчится по бранному полю,
   И холод и сеча ему ничего…
   Но примешь ты смерть от коня своего».

   Олег усмехнулся – однако чело
       И взор омрачилися думой.
   В молчаньи, рукой опершись на седло,
       С коня он слезает угрюмый;
   И верного друга прощальной рукой
   И гладит и треплет по шее крутой.

   «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
       Расстаться настало нам время:
   Теперь отдыхай! уж не ступит нога
       В твое позлащенное стремя.
   Прощай, утешайся, да помни меня.
   Вы, отроки-други, возьмите коня,

   Покройте попоной, мохнатым ковром,
       В мой луг под уздцы отведите;
   Купайте, кормите отборным зерном,
       Водой ключевою поите».
   И отроки тотчас с конем отошли,
   А князю другого коня подвели.

   Пирует с дружиною вещий Олег
       При звоне веселом стакана.
   И кудри их белы, как утренний снег
       Над славной главою кургана…
   Они поминают минувшие дни
   И битвы, где вместе рубились они…

   «А где мой товарищ, – промолвил Олег, —
       Скажите, где конь мой ретивый?
   Здоров ли? всё так же ль легок его бег?
       Всё тот же ль он бурный, игривый?»
   И внемлет ответу: на холме крутом
   Давно уж почил непробудным он сном.

   Могучий Олег головою поник
       И думает: «Что же гаданье?
   Кудесник, ты лживый, безумный старик!
       Презреть бы твое предсказанье!
   Мой конь и доныне носил бы меня».
   И хочет увидеть он кости коня.

   Вот едет могучий Олег со двора,
       С ним Игорь и старые гости,
   И видят – на холме, у брега Днепра,
       Лежат благородные кости;
   Их моют дожди, засыпает их пыль,
   И ветер волнует над ними ковыль.

   Князь тихо на череп коня наступил
       И молвил: «Спи, друг одинокий!
   Твой старый хозяин тебя пережил:
       На тризне, уже недалекой,
   Не ты под секирой ковыль обагришь
   И жаркою кровью мой прах напоишь!

   Так вот где таилась погибель моя!
       Мне смертию кость угрожала!»
   Из мертвой главы гробовая змия
       Шипя между тем выползала;
   Как черная лента, вкруг ног обвилась,
   И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

   Ковши круговые, запенясь, шипят
       На тризне плачевной Олега;
   Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
       Дружина пирует у брега;
   Бойцы поминают минувшие дни
   И битвы, где вместе рубились они.

Гречанке

   Ты рождена воспламенять
   Воображение поэтов,
   Его тревожить и пленять
   Любезной живостью приветов,
   Восточной странностью речей,
   Блистаньем зеркальных очей
   И этой ножкою нескромной…
   Ты рождена для неги томной,
   Для упоения страстей.
   Скажи – когда певец Леилы
   В мечтах небесных рисовал
   Свой неизменный идеал,
   Уж не тебя ль изображал
   Поэт мучительный и милый?
   Быть может, в дальней стороне,
   Под небом Греции священной,
   Тебя страдалец вдохновенный
   Узнал иль видел, как во сне,
   И скрылся образ незабвенный
   В его сердечной глубине?
   Быть может, лирою счастливой
   Тебя волшебник искушал;

   Невольный трепет возникал
   В твоей груди самолюбивой,
   И ты, склонясь к его плечу…
   Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
   Питать я пламя не хочу;
   Мне долго счастье чуждо было,
   Мне ново наслаждаться им,
   И, тайной грустию томим,
   Боюсь: неверно всё, что мило.

Послание цензору

   Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
   Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
   Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
   Цензуру поносить хулой неосторожной;
   Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
   У нас писатели, я знаю, каковы;
   Их мыслей не теснит цензурная расправа,
   И чистая душа перед тобою права.

   Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
   Нередко о твоей жалею я судьбе:
   Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
   Хвостова, Буниной единственный читатель,
   Ты вечно разбирать обязан за грехи
   То прозу глупую, то глупые стихи.
   Российских авторов нелегкое встревожит:
   Кто английский роман с французского преложит,
   Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
   Другой трагедию напишет нам шутя, —
   До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
   Зевай, сто раз засни, а после подпишися.

   Так – цензор мученик; порой захочет он
   Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюффон,
   Державин, Карамзин манят его желанье,
   А должен посвятить бесплодное вниманье
   На бредни новые какого-то враля,
   Которому досуг петь рощи да поля,
   Да, связь утратя в них, ищи ее с начала
   Или вымарывай из тощего журнала
   Насмешки грубые и площадную брань,
   Учтивых остряков затейливую дань.

   Но цензор – гражданин, и сан его священный;
   Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
   Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
   Но мнений не теснит и разум терпит он.
   Блюститель тишины, приличия и нравов
   Не преступает сам начертанных уставов,
   Закону преданный, отечество любя,
   Принять ответственность умеет на себя;
   Полезной истине пути не заграждает,
   Живой поэзии резвиться не мешает;
   Он друг писателю, пред знатью не труслив,
   Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

   А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
   Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами,
   Не понимая нас, мараешь и дерешь;
   Ты черным белое по прихоти зовешь;
   Сатиру – пасквилем, поэзию – развратом,
   Глас правды – мятежом, Куницына – Маратом.
   Решил – а там поди, хоть на тебя проси.
   Скажи, не стыдно ли, что на святой Руси,
   Благодаря тебя, не видим книг доселе?
   И если говорить задумают о деле,
   То, славу русскую и здравый ум любя,
   Сам государь велит печатать без тебя.
   Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
   Баллады, басенки, элегии, куплеты,
   Досугов и любви невинные мечты,
   Воображения минутные цветы.
   О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
   Не проклинал твоей губительной секиры?
   Докучным евнухом ты бродишь между муз;
   Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
   Ни слог певца «Пиров», столь чистый, благородный, —
   Ничто не трогает души твоей холодной.
   На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд.
   Подозревая всё, во всем ты видишь яд.

   Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:
   Парнас не монастырь и не гарем печальный,
   И, право, никогда искусный коновал
   Излишней пылкости Пегаса не лишал.
   Чего боишься ты? Поверь мне, чьи забавы —
   Осмеивать закон, правительство иль нравы,
   Тот не подвергнется взысканью твоему;
   Тот незнаком тебе, мы знаем почему, —
   И рукопись его, не погибая в Лете,
   Без подписи твоей разгуливает в свете.
   Барков шутливых од тебе не посылал,
   Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
   И Пушкина стихи в печати не бывали;
   Что нужды? их и так иные прочитали.
   Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
   Едва ли Шаликов не вредный человек.
   Зачем себя и нас терзаешь без причины?
   Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
   Прочти, пойми его, увидишь ясно в нем
   Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
   В глазах монархини сатирик превосходный
   Невежество казнил в комедии народной,
   Хоть в узкой голове придворного глупца
   Кутейкин и Христос два равные лица.
   Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
   Их горделивые разоблачал кумиры;
   Хемницер истину с улыбкой говорил,
   Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
   Киприду иногда являл без покрывала —
   И никому из них цензура не мешала.
   Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
   С тобой не так легко б разделались они?
   Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
   Дней Александровых прекрасное начало.
   Проведай, что в те дни произвела печать.
   На поприще ума нельзя нам отступать.
   Старинной глупости мы праведно стыдимся,
   Ужели к тем годам мы снова обратимся,
   Когда никто не смел отечество назвать,
   И в рабстве ползали и люди, и печать?
   Нет, нет! оно прошло, губительное время,
   Когда невежества несла Россия бремя.
   Где славный Карамзин снискал себе венец,
   Там цензором уже не может быть глупец…
   Исправься ж, будь умней и примирися с нами.

   «Всё правда, – скажешь ты, – не стану
   спорить с вами:
   Но можно ль цензору по совести судить?
   Я должен то того, то этого щадить.

   Конечно, вам смешно, а я нередко плачу,
   Читаю да крещусь, мараю наудачу —
   На всё есть мода, вкус; бывало, например,
   У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
   А нынче и Миллот попался в наши сети.
   Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»

   Жена и дети, друг, поверь – большое зло;
   От них всё скверное у нас произошло.
   Но делать нечего. Так если невозможно
   Тебе скорей домой убраться осторожно,
   И службою своей ты нужен для царя,
   Хоть умного себе возьми секретаря.

«Наперсница волшебной старины…»

   Наперсница волшебной старины,
   Друг вымыслов игривых и печальных,
   Тебя я знал во дни моей весны,
   Во дни утех и снов первоначальных.
   Я ждал тебя; в вечерней тишине
   Являлась ты веселою старушкой
   И надо мной сидела в шушуне,
   В больших очках и с резвою гремушкой.
   Ты, детскую качая колыбель,
   Мой юный слух напевами пленила
   И меж пелен оставила свирель,
   Которую сама заворожила.
   Младенчество прошло, как легкий сон:
   Ты отрока беспечного любила,
   Средь важных муз тебя лишь помнил он,
   И ты его тихонько посетила;
   Но тот ли был твой образ, твой убор?
   Как мило ты, как быстро изменилась!

   Каким огнем улыбка оживилась!
   Каким огнем блеснул приветный взор!
   Покров, клубясь волною непослушной,
   Чуть осенял твой стан полувоздушный;
   Вся в локонах, обвитая венком,
   Прелестницы глава благоухала;
   Грудь белая под желтым жемчугом
   Румянилась и тихо трепетала…

Узник

   Сижу за решеткой в темнице сырой,
   Вскормленный в неволе орел молодой,
   Мой грустный товарищ, махая крылом,
   Кровавую пищу клюет под окном.

   Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
   Как будто со мною задумал одно;
   Зовет меня взглядом и криком своим
   И вымолвить хочет: «Давай улетим!

   Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
   Туда, где за тучей белеет гора,
   Туда, где синеют морские края,
   Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»

1823

Царское село

   Хранитель милых чувств и прошлых
                                        наслаждений,
   О ты, певцу дубрав давно знакомый гений,
   Воспоминание, рисуй передо мной
   Волшебные места, где я живу душой,
   Леса, где я любил, где чувство развивалось,
   Где с первой юностью младенчество сливалось
   И где, взлелеянный природой и мечтой,
   Я знал поэзию, веселость и покой…
//-- ________ --//
   Другой пускай поет героев и войну,
   Я скромно возлюбил живую тишину
   И, чуждый призраку блистательныя славы,
   Вам, Царского Села прекрасные дубравы,
   Отныне посвятил, безвестной музы друг,
   И песни мирные и сладостный досуг.
//-- ________ --//
   Веди, веди меня под липовые сени,
   Всегда любезные моей свободной лени,
   На берег озера, на тихий скат холмов!..
   Да вновь увижу я ковры густых лугов,
   И дряхлый пук дерев, и светлую долину,
   И злачных берегов знакомую картину,
   И в тихом озере, средь блещущих зыбей,
   Станицу гордую спокойных лебедей.

Ночь

   Мой голос для тебя и ласковый, и томный
   Тревожит поздное молчанье ночи темной.
   Близ ложа моего печальная свеча
   Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
   Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.
   Во тьме твои глаза блистают предо мною,
   Мне улыбаются – и звуки слышу я:
   Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..

«Надеждой сладостной младенчески дыша…»

   Надеждой сладостной младенчески дыша,
   Когда бы верил я, что некогда душа,
   От тленья убежав, уносит мысли вечны,
   И память, и любовь в пучины бесконечны, —
   Клянусь! давно бы я оставил этот мир:
   Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,
   И улетел в страну свободы, наслаждений,
   В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,
   Где мысль одна плывет в небесной чистоте…

   Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;
   Мой ум упорствует, надежду презирает:
   Ничтожество меня за гробом ожидает…
   Как! ничего? – Ни мысль, ни первая любовь!
   Мне страшно!.. И на жизнь гляжу печален вновь,
   И долго жить хочу, чтоб долго образ милый
   Таился и пылал в душе моей унылой.

Демон

   В те дни, когда мне были новы
   Все впечатленья бытия —
   И взоры дев, и шум дубровы,
   И ночью пенье соловья,
   Когда возвышенные чувства,
   Свобода, слава и любовь
   И вдохновенные искусства
   Так сильно волновали кровь, —
   Часы надежд и наслаждений
   Тоской внезапной осеня,
   Тогда какой-то злобный гений
   Стал тайно навещать меня.
   Печальны были наши встречи:
   Его улыбка, чудный взгляд,
   Его язвительные речи
   Вливали в душу хладный яд.
   Неистощимой клеветою
   Он провиденье искушал;
   Он звал прекрасное мечтою;
   Он вдохновенье презирал;
   Не верил он любви, свободе,
   На жизнь насмешливо глядел —
   И ничего во всей природе
   Благословить он не хотел.

«Простишь ли мне ревнивые мечты…»

   Простишь ли мне ревнивые мечты,
   Моей любви безумное волненье?
   Ты мне верна: зачем же любишь ты
   Всегда пугать мое воображенье?
   Окружена поклонников толпой,
   Зачем для всех казаться хочешь милой,
   И всех дарит надеждою пустой
   Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
   Мной овладев, мне разум омрачив,
   Уверена в любви моей несчастной,
   Не видишь ты, когда в толпе их страстной,
   Беседы чужд, один и молчалив,
   Терзаюсь я досадой одинокой;
   Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!
   Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой
   Твои глаза не следуют за мной.
   Заводит ли красавица другая
   Двусмысленный со мною разговор, —
   Спокойна ты; веселый твой укор
   Меня мертвит, любви не выражая.
   Скажи еще: соперник вечный мой,
   Наедине застав меня с тобой,
   Зачем тебя приветствует лукаво?..
   Что ж он тебе? Скажи, какое право
   Имеет он бледнеть и ревновать?..
   В нескромный час меж вечера и света,
   Без матери, одна, полуодета,
   Зачем его должна ты принимать?..
   Но я любим… Наедине со мною
   Ты так нежна! Лобзания твои
   Так пламенны! Слова твоей любви
   Так искренно полны твоей душою!
   Тебе смешны мучения мои;
   Но я любим, тебя я понимаю.
   Мой милый друг, не мучь меня, молю:
   Не знаешь ты, как сильно я люблю,
   Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

1824

«Зачем ты послан был, и кто тебя послал?..»

   Зачем ты послан был, и кто тебя послал?
   Чего – добра иль зла ты верный был свершитель?
       Зачем потух, зачем блистал,
       Земли чудесный посетитель?

   Вещали книжники, тревожились цари,
       Толпа пред ними волновалась,
   Разоблаченные пустели алтари,
       Свободы буря подымалась

   И вдруг нагрянула… Упали в прах и в кровь,
       Разбились ветхие скрижали.
   Явился муж судеб, рабы затихли вновь,
       Мечи да цепи зазвучали.

   И горд и наг пришел разврат,
   И перед ним сердца застыли,
   За власть отечество забыли,
   За злато продал брата брат.
   Рекли безумцы: нет свободы,
   И им поверили народы.
   И безразлично, в их речах,
   Добро и зло – всё стало тенью, —
   Всё было предано презренью,
   Как ветру предан дольный прах.

На гр. М. С. Воронцова

   Полу-милорд, полу-купец,
   Полу-мудрец, полу-невежда,
   Полу-подлец, но есть надежда,
   Что будет полным наконец.

Разговор книгопродавца с поэтом

   Книгопродавец
   Стишки для вас одна забава,
   Немножко стоит вам присесть,
   Уж разгласить успела слава
   Везде приятнейшую весть:
   Поэма, говорят, готова,
   Плод новых умственных затей.
   Итак, решите; жду я слова:
   Назначьте сами цену ей.
   Стишки любимца муз и граций
   Мы вмиг рублями заменим
   И в пук наличных ассигнаций
   Листочки ваши обратим…
   О чем вздохнули так глубоко?
   Нельзя ль узнать?

   Поэт
             Я был далеко:
   Я время то воспоминал,
   Когда, надеждами богатый,
   Поэт беспечный, я писал
   Из вдохновенья, не из платы.
   Я видел вновь приюты скал
   И темный кров уединенья,
   Где я на пир воображенья,
   Бывало, музу призывал.
   Там слаще голос мой звучал;
   Там доле яркие виденья,
   С неизъяснимою красой,
   Вились, летали надо мной
   В часы ночного вдохновенья!
   Всё волновало нежный ум:
   Цветущий луг, луны блистанье,
   В часовне ветхой бури шум,
   Старушки чудное преданье.
   Какой-то демон обладал
   Моими играми, досугом;
   За мной повсюду он летал,
   Мне звуки дивные шептал,
   И тяжким, пламенным недугом
   Была полна моя глава;
   В ней грезы чудные рождались;
   В размеры стройные стекались
   Мои послушные слова
   И звонкой рифмой замыкались.
   В гармонии соперник мой
   Был шум лесов, иль вихорь буйный,
   Иль иволги напев живой,
   Иль ночью моря гул глухой,
   Иль шепот речки тихоструйной.
   Тогда, в безмолвии трудов,
   Делиться не был я готов
   С толпою пламенным восторгом
   И музы сладостных даров
   Не унижал постыдным торгом;
   Я был хранитель их скупой;
   Так точно, в гордости немой,
   От взоров черни лицемерной
   Дары любовницы младой
   Хранит любовник суеверный.

   Книгопродавец
   Но слава заменила вам
   Мечтанья тайного отрады:
   Вы разошлися по рукам,
   Меж тем как пыльные громады
   Лежалой прозы и стихов
   Напрасно ждут себе чтецов
   И ветреной ее награды.

   Поэт
   Блажен, кто про себя таил
   Души высокие созданья
   И от людей, как от могил,
   Не ждал за чувства воздаянья!
   Блажен, кто молча был поэт
   И, терном славы не увитый,
   Презренной чернию забытый,
   Без имени покинул свет!
   Обманчивей и снов надежды,
   Что слава? шепот ли чтеца?
   Гоненье ль низкого невежды?
   Иль восхищение глупца?

   Книгопродавец
   Лорд Байрон был того же мненья;
   Жуковский то же говорил,
   Но свет узнал и раскупил
   Их сладкозвучные творенья.
   И впрямь завиден ваш удел:
   Поэт казнит, поэт венчает;
   Злодеев громом вечных стрел
   В потомстве дальном поражает;
   Героев утешает он;
   С Коринной на киферский трон
   Свою любовницу возносит.
   Хвала для вас докучный звон;
   Но сердце женщин славы просит;
   Для них пишите; их ушам
   Приятна лесть Анакреона:
   В младые лета розы нам
   Дороже лавров Геликона.

   Поэт
   Самолюбивые мечты,
   Утехи юности безумной!
   И я средь бури жизни шумной
   Искал вниманья красоты.
   Глаза прелестные читали
   Меня с улыбкою любви;
   Уста волшебные шептали
   Мне звуки сладкие мои…
   Но полно! в жертву им свободы
   Мечтатель уж не принесет;
   Пускай их юноша поет,
   Любезный баловень природы.
   Что мне до них? Теперь в глуши
   Безмолвно жизнь моя несется;
   Стон лиры верной не коснется
   Их легкой, ветреной души;
   Нечисто в них воображенье:
   Не понимает нас оно,
   И, признак Бога, вдохновенье
   Для них и чуждо, и смешно.
   Когда на память мне невольно
   Придет внушенный ими стих,
   Я так и вспыхну, сердцу больно:
   Мне стыдно идолов моих.
   К чему, несчастный, я стремился?
   Пред кем унизил гордый ум?
   Кого восторгом чистых дум
   Боготворить не устыдился?..

   Книгопродавец
   Люблю ваш гнев. Таков поэт!
   Причины ваших огорчений
   Мне знать нельзя; но исключений
   Для милых дам ужели нет?
   Ужели ни одна не стоит
   Ни вдохновенья, ни страстей
   И ваших песен не присвоит
   Всесильной красоте своей?
   Молчите вы?

   Поэт
       Зачем поэту
   Тревожить сердца тяжкий сон?
   Бесплодно память мучит он.
   И что ж? Какое дело свету?
   Я всем чужой!.. душа моя
   Хранит ли образ незабвенный?
   Любви блаженство знал ли я?
   Тоскою ль долгой изнуренный,
   Таил я слезы в тишине?
   Где та была, которой очи,
   Как небо, улыбались мне?
   Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
   . . . .
   И что ж? Докучный стон любви,
   Слова покажутся мои
   Безумца диким лепетаньем.
   Там сердце их поймет одно,
   И то с печальным содроганьем:
   Судьбою так уж решено.
   Ах, мысль о той душе завялой
   Могла бы юность оживить
   И сны поэзии бывалой
   Толпою снова возмутить!..
   Она одна бы разумела
   Стихи неясные мои;
   Одна бы в сердце пламенела
   Лампадой чистою любви!
   Увы, напрасные желанья!
   Она отвергла заклинанья,
   Мольбы, тоску души моей:
   Земных восторгов излиянья,
   Как божеству, не нужно ей!..

   Книгопродавец
   Итак, любовью утомленный,
   Наскуча лепетом молвы,
   Заране отказались вы
   От вашей лиры вдохновенной.
   Теперь, оставя шумный свет,
   И муз, и ветреную моду,
   Что ж изберете вы?

   Поэт
               Свободу.

   Книгопродавец
   Прекрасно. Вот же вам совет;
   Внемлите истине полезной:
   Наш век – торгаш; в сей век железный
   Без денег и свободы нет.
   Что слава? – Яркая заплата
   На ветхом рубище певца.
   Нам нужно злата, злата, злата:
   Копите злато до конца!
   Предвижу ваше возраженье;
   Но вас я знаю, господа:
   Вам ваше дорого творенье,
   Пока на пламени труда
   Кипит, бурлит воображенье;
   Оно застынет, и тогда
   Постыло вам и сочиненье.
   Позвольте просто вам сказать:
   Не продается вдохновенье,
   Но можно рукопись продать.
   Что ж медлить? Уж ко мне заходят
   Нетерпеливые чтецы;
   Вкруг лавки журналисты бродят,
   За ними тощие певцы:
   Кто просит пищи для сатиры,
   Кто для души, кто для пера;
   И признаюсь – от вашей лиры
   Предвижу много я добра.

   Поэт
   Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

К морю

   Прощай, свободная стихия!
   В последний раз передо мной
   Ты катишь волны голубые
   И блещешь гордою красой.

   Как друга ропот заунывный,
   Как зов его в прощальный час,
   Твой грустный шум, твой шум призывный
   Услышал я в последний раз.

   Моей души предел желанный!
   Как часто по брегам твоим
   Бродил я тихий и туманный,
   Заветным умыслом томим!

   Как я любил твои отзывы,
   Глухие звуки, бездны глас,
   И тишину в вечерний час,
   И своенравные порывы!

   Смиренный парус рыбарей,
   Твоею прихотью хранимый,
   Скользит отважно средь зыбей,
   Но ты взыграл, неодолимый,
   И стая тонет кораблей.

   Не удалось навек оставить
   Мне скучный, неподвижный брег,
   Тебя восторгами поздравить
   И по хребтам твоим направить
   Мой поэтический побег!

   Ты ждал, ты звал… я был окован;
   Вотще рвалась душа моя:
   Могучей страстью очарован,
   У берегов остался я…

   О чем жалеть? Куда бы ныне
   Я путь беспечный устремил?
   Один предмет в твоей пустыне
   Мою бы душу поразил.

   Одна скала, гробница славы…
   Там погружались в хладный сон
   Воспоминанья величавы:
   Там угасал Наполеон.

   Там он почил среди мучений.
   И вслед за ним, как бури шум,
   Другой от нас умчался гений,
   Другой властитель наших дум.

   Исчез, оплаканный свободой,
   Оставя миру свой венец.
   Шуми, взволнуйся непогодой:
   Он был, о море, твой певец.

   Твой образ был на нем означен,
   Он духом создан был твоим:
   Как ты, могущ, глубок и мрачен,
   Как ты, ничем не укротим.

   Мир опустел… Теперь куда же
   Меня б ты вынес, океан?
   Судьба людей повсюду та же:
   Где благо, там уже на страже
   Иль просвещенье, иль тиран.

   Прощай же, море! Не забуду
   Твоей торжественной красы
   И долго, долго слышать буду
   Твой гул в вечерние часы.

   В леса, в пустыни молчаливы
   Перенесу, тобою полн,
   Твои скалы, твои заливы,
   И блеск, и тень, и говор волн.

«Ночной зефир струит эфир…»

   Ночной зефир
   Струит эфир.
   Шумит,
   Бежит
   Гвадалквивир.

   Вот взошла луна златая,
   Тише… чу… гитары звон…
   Вот испанка молодая
   Оперлася на балкон.

   Ночной зефир
   Струит эфир.
   Шумит,
   Бежит
   Гвадалквивир.

   Скинь мантилью, ангел милый,
   И явись, как яркий день!
   Сквозь чугунные перилы
   Ножку дивную продень!

   Ночной зефир
   Струит эфир.
   Шумит,
   Бежит
   Гвадалквивир.

1825

П. А. Осиповой

   Быть может, уж недолго мне
   В изгнаньи мирном оставаться,
   Вздыхать о милой старине,
   И сельской музе в тишине
   Душой беспечной предаваться.

   Но и в дали, в краю чужом
   Я буду мыслию всегдашней
   Бродить Тригорского кругом,
   В лугах, у речки, над холмом,
   В саду под сенью лип домашней.

   Когда померкнет ясный день,
   Одна из глубины могильной
   Так иногда в родную сень
   Летит тоскующая тень
   На милых бросить взор умильный.

«Храни меня, мой талисман…»

   Храни меня, мой талисман,
   Храни меня во дни гоненья,
   Во дни раскаянья, волненья:
   Ты в день печали был мне дан.

   Когда подымет океан
   Вокруг меня валы ревучи,
   Когда грозою грянут тучи —
   Храни меня, мой талисман.

   В уединеньи чуждых стран,
   На лоне скучного покоя,
   В тревоге пламенного боя
   Храни меня, мой талисман.

   Священный сладостный обман,
   Души волшебное светило…
   Оно сокрылось, изменило…
   Храни меня, мой талисман.

   Пускай же ввек сердечных ран
   Не растравит воспоминанье.
   Прощай, надежда, спи, желанье,
   Храни меня, мой талисман.

К А. П. Керн
(«Я помню чудное мгновенье…»)

   Я помню чудное мгновенье:
   Передо мной явилась ты,
   Как мимолетное виденье,
   Как гений чистой красоты.

   В томленьях грусти безнадежной,
   В тревогах шумной суеты
   Звучал мне долго голос нежный
   И снились милые черты.

   Шли годы. Бурь порыв мятежный
   Рассеял прежние мечты,
   И я забыл твой голос нежный,
   Твои небесные черты.

   В глуши, во мраке заточенья
   Тянулись тихо дни мои,
   Без божества, без вдохновенья,
   Без слез, без жизни, без любви.

   Душе настало пробужденье.
   И вот опять явилась ты,
   Как мимолетное виденье,
   Как гений чистой красоты.

   И сердце бьется в упоенье,
   И для него воскресли вновь
   И божество, и вдохновенье,
   И жизнь, и слезы, и любовь.

«Если жизнь тебя обманет…»

   Если жизнь тебя обманет,
   Не печалься, не сердись!
   В день уныния смирись:
   День веселья, верь, настанет.

   Сердце в будущем живет;
   Настоящее уныло:
   Всё мгновенно, всё пройдет;
   Что пройдет, то будет мило.

Вакхическая песня

       Что смолкнул веселия глас?
       Раздайтесь, вакхальны припевы!
       Да здравствуют нежные девы
   И юные жены, любившие нас!
       Полнее стакан наливайте!
            На звонкое дно
            В густое вино
       Заветные кольца бросайте!
   Подымем стаканы, содвинем их разом!
   Да здравствуют музы, да здравствует разум!
       Ты, солнце святое, гори!
       Как эта лампада бледнеет
       Пред ясным восходом зари,
   Так ложная мудрость мерцает и тлеет
       Пред солнцем бессмертным ума.
   Да здравствует солнце, да скроется тьма!

19 октября

   Роняет лес багряный свой убор,
   Сребрит мороз увянувшее поле,
   Проглянет день как будто поневоле
   И скроется за край окружных гор.
   Пылай, камин, в моей пустынной келье;
   А ты, вино, осенней стужи друг,
   Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
   Минутное забвенье горьких мук.

   Печален я: со мною друга нет,
   С кем долгую запил бы я разлуку,
   Кому бы мог пожать от сердца руку
   И пожелать веселых много лет.
   Я пью один; вотще воображенье
   Вокруг меня товарищей зовет;
   Знакомое не слышно приближенье,
   И милого душа моя не ждет.

   Я пью один, и на брегах Невы
   Меня друзья сегодня именуют…
   Но многие ль и там из вас пируют?
   Еще кого не досчитались вы?
   Кто изменил пленительной привычке?
   Кого от вас увлек холодный свет?
   Чей глас умолк на братской перекличке?
   Кто не пришел? Кого меж вами нет?

   Он не пришел, кудрявый наш певец,
   С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
   Под миртами Италии прекрасной
   Он тихо спит, и дружеский резец
   Не начертал над русскою могилой
   Слов несколько на языке родном,
   Чтоб некогда нашел привет унылый
   Сын севера, бродя в краю чужом.

   Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
   Чужих небес любовник беспокойный?
   Иль снова ты проходишь тропик знойный
   И вечный лед полунощных морей?
   Счастливый путь!.. С лицейского порога
   Ты на корабль перешагнул шутя,
   И с той поры в морях твоя дорога,
   О, волн и бурь любимое дитя!

   Ты сохранил в блуждающей судьбе
   Прекрасных лет первоначальны нравы:
   Лицейский шум, лицейские забавы
   Средь бурных волн мечталися тебе;
   Ты простирал из-за моря нам руку,
   Ты нас одних в младой душе носил
   И повторял: «На долгую разлуку
   Нас тайный рок, быть может, осудил!»

   Друзья мои, прекрасен наш союз!
   Он, как душа, неразделим и вечен —
   Неколебим, свободен и беспечен,
   Срастался он под сенью дружных муз.
   Куда бы нас ни бросила судьбина
   И счастие куда б ни повело,
   Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
   Отечество нам Царское Село.

   Из края в край преследуем грозой,
   Запутанный в сетях судьбы суровой,
   Я с трепетом на лоно дружбы новой,
   Устав, приник ласкающей главой…
   С мольбой моей печальной и мятежной,
   С доверчивой надеждой первых лет,
   Друзьям иным душой предался нежной;
   Но горек был небратский их привет.

   И ныне здесь, в забытой сей глуши,
   В обители пустынных вьюг и хлада,
   Мне сладкая готовилась отрада:
   Троих из нас, друзей моей души,
   Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
   О Пущин мой, ты первый посетил;
   Ты усладил изгнанья день печальный,
   Ты в день его лицея превратил.

   Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
   Хвала тебе! – фортуны блеск холодный
   Не изменил души твоей свободной:
   Всё тот же ты для чести и друзей.
   Нам разный путь судьбой назначен строгой;
   Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
   Но невзначай проселочной дорогой
   Мы встретились и братски обнялись.

   Когда постиг меня судьбины гнев,
   Для всех чужой, как сирота бездомный,
   Под бурею главой поник я томной
   И ждал тебя, вещун пермесских дев,
   И ты пришел, сын лени вдохновенный,
   О Дельвиг мой: твой голос пробудил
   Сердечный жар, так долго усыпленный,
   И бодро я судьбу благословил.

   С младенчества дух песен в нас горел,
   И дивное волненье мы познали;
   С младенчества две музы к нам летали,
   И сладок был их лаской наш удел:
   Но я любил уже рукоплесканья,
   Ты, гордый, пел для муз и для души;
   Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
   Ты гений свой воспитывал в тиши.

   Служенье муз не терпит суеты;
   Прекрасное должно быть величаво:
   Но юность нам советует лукаво,
   И шумные нас радуют мечты…
   Опомнимся, – но поздно! и уныло
   Глядим назад, следов не видя там.
   Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
   Мой брат родной по музе, по судьбам?

   Пора, пора! душевных наших мук
   Не стоит мир; оставим заблужденья!
   Сокроем жизнь под сень уединенья!
   Я жду тебя, мой запоздалый друг, —
   Приди; огнем волшебного рассказа
   Сердечные преданья оживи;
   Поговорим о бурных днях Кавказа,
   О Шиллере, о славе, о любви.

   Пора и мне… пируйте, о друзья!
   Предчувствую отрадное свиданье;
   Запомните ж поэта предсказанье:
   Промчится год, и с вами снова я,
   Исполнится завет моих мечтаний;
   Промчится год, и я явлюся к вам!
   О, сколько слез и сколько восклицаний,
   И сколько чаш, подъятых к небесам!

   И первую полней, друзья, полней!
   И всю до дна в честь нашего союза!
   Благослови, ликующая муза,
   Благослови: да здравствует лицей!
   Наставникам, хранившим юность нашу,
   Всем честию, и мертвым и живым,
   К устам подъяв признательную чашу,
   Не помня зла, за благо воздадим.

   Полней, полней! и, сердцем возгоря,
   Опять до дна, до капли выпивайте!
   Но за кого? о други, угадайте…
   Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
   Он человек! им властвует мгновенье.
   Он раб молвы, сомнений и страстей;
   Простим ему неправое гоненье:
   Он взял Париж, он основал лицей.

   Пируйте же, пока еще мы тут!
   Увы, наш круг час от часу редеет;
   Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
   Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
   Невидимо склоняясь и хладея,
   Мы близимся к началу своему…
   Кому ж из нас под старость день лицея
   Торжествовать придется одному?

   Несчастный друг! средь новых поколений
   Докучный гость и лишний, и чужой,
   Он вспомнит нас и дни соединений,
   Закрыв глаза дрожащею рукой…
   Пускай же он с отрадой хоть печальной
   Тогда сей день за чашей проведет,
   Как ныне я, затворник ваш опальный,
   Его провел без горя и забот.

Зимний вечер

   Буря мглою небо кроет,
   Вихри снежные крутя;
   То, как зверь, она завоет,
   То заплачет, как дитя,
   То по кровле обветшалой
   Вдруг соломой зашумит,
   То, как путник запоздалый,
   К нам в окошко застучит.

   Наша ветхая лачужка
   И печальна, и темна.
   Что же ты, моя старушка,
   Приумолкла у окна?
   Или бури завываньем
   Ты, мой друг, утомлена,
   Или дремлешь под жужжаньем
   Своего веретена?

   Выпьем, добрая подружка
   Бедной юности моей,
   Выпьем с горя; где же кружка?
   Сердцу будет веселей.
   Спой мне песню, как синица
   Тихо за морем жила;
   Спой мне песню, как девица
   За водой поутру шла.

   Буря мглою небо кроет,
   Вихри снежные крутя;
   То, как зверь, она завоет,
   То заплачет, как дитя.
   Выпьем, добрая подружка
   Бедной юности моей,
   Выпьем с горя; где же кружка?
   Сердцу будет веселей.

«В крови горит огонь желанья…»

   В крови горит огонь желанья,
   Душа тобой уязвлена,
   Лобзай меня: твои лобзанья
   Мне слаще мирра и вина.
   Склонись ко мне главою нежной,
   И да почию безмятежный,
   Пока дохнет веселый день
   И двигнется ночная тень.

1826

Признание

   Я вас люблю, – хоть я бешусь,
   Хоть это труд и стыд напрасный,
   И в этой глупости несчастной
   У ваших ног я признаюсь!
   Мне не к лицу и не по летам…
   Пора, пора мне быть умней!
   Но узнаю по всем приметам
   Болезнь любви в душе моей:
   Без вас мне скучно, – я зеваю;
   При вас мне грустно, – я терплю;
   И, мочи нет, сказать желаю,
   Мой ангел, как я вас люблю!
   Когда я слышу из гостиной
   Ваш легкий шаг, иль платья шум,
   Иль голос девственный, невинный,
   Я вдруг теряю весь свой ум.
   Вы улыбнетесь, – мне отрада;
   Вы отвернетесь, – мне тоска;
   За день мучения – награда
   Мне ваша бледная рука.
   Когда за пяльцами прилежно
   Сидите вы, склонясь небрежно,
   Глаза и кудри опустя, —
   Я в умиленьи, молча, нежно
   Любуюсь вами, как дитя!..
   Сказать ли вам мое несчастье,
   Мою ревнивую печаль,
   Когда гулять, порой в ненастье,
   Вы собираетеся вдаль?
   И ваши слезы в одиночку,
   И речи в уголку вдвоем,
   И путешествие в Опочку,
   И фортепьяно вечерком?..
   Алина! сжальтесь надо мною.
   Не смею требовать любви.
   Быть может, за грехи мои,
   Мой ангел, я любви не стою!
   Но притворитесь! Этот взгляд
   Всё может выразить так чудно!
   Ах, обмануть меня нетрудно!..
   Я сам обманываться рад!

Пророк

   Духовной жаждою томим,
   В пустыне мрачной я влачился, —
   И шестикрылый серафим
   На перепутьи мне явился.
   Перстами легкими, как сон,
   Моих зениц коснулся он.
   Отверзлись вещие зеницы,
   Как у испуганной орлицы.
   Моих ушей коснулся он, —
   И их наполнил шум и звон:
   И внял я неба содроганье,
   И горний ангелов полет,
   И гад морских подводный ход,
   И дольней лозы прозябанье.
   И он к устам моим приник
   И вырвал грешный мой язык,
   И празднословный, и лукавый,
   И жало мудрыя змеи
   В уста замершие мои
   Вложил десницею кровавой.
   И он мне грудь рассек мечом,
   И сердце трепетное вынул,
   И угль, пылающий огнем,
   Во грудь отверстую водвинул.
   Как труп, в пустыне я лежал.
   И Бога глас ко мне воззвал:
   «Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
   Исполнись волею моей
   И, обходя моря и земли,
   Глаголом жги сердца людей».

Няне

   Подруга дней моих суровых,
   Голубка дряхлая моя!
   Одна в глуши лесов сосновых
   Давно, давно ты ждешь меня.
   Ты под окном своей светлицы
   Горюешь, будто на часах,
   И медлят поминутно спицы
   В твоих наморщенных руках.
   Глядишь в забытые вороты
   На черный отдаленный путь;
   Тоска, предчувствия, заботы
   Теснят твою всечасно грудь.
   То чудится тебе…

«Как счастлив я, когда могу покинуть…»

   Как счастлив я, когда могу покинуть
   Докучный шум столицы и двора
   И убежать в пустынные дубровы,
   На берега сих молчаливых вод.

   О, скоро ли она со дна речного
   Подымется, как рыбка золотая?

   Как сладостно явление ее
   Из тихих волн, при свете ночи лунной!
   Опутана зелеными власами,
   Она сидит на берегу крутом.
   У стройных ног, как пена белых, волны
   Ласкаются, сливаясь и журча.
   Ее глаза то меркнут, то блистают,
   Как на небе мерцающие звезды.
   Дыханья нет из уст ее, но сколь
   Пронзительно сих влажных синих уст
   Прохладное лобзанье без дыханья.
   Томительно и сладко – в летний зной
   Холодный мед не столько сладок жажде.
   Когда она игривыми перстами
   Кудрей моих касается, тогда
   Мгновенный хлад, как ужас, пробегает
   Мне голову, и сердце громко бьется,
   Томительно любовью замирая.
   И в этот миг я рад оставить жизнь —
   Хочу стонать и пить ее лобзанье.
   А речь ее… Какие звуки могут
   Сравниться с ней – младенца первый лепет,
   Журчанье вод, иль майский шум небес,
   Иль звонкие Бояна Славья гусли.

И. И. Пущину

   Мой первый друг, мой друг бесценный!
   И я судьбу благословил,
   Когда мой двор уединенный,
   Печальным снегом занесенный,
   Твой колокольчик огласил.

   Молю святое провиденье,
   Да голос мой душе твоей
   Дарует то же утешенье,
   Да озарит он заточенье
   Лучом лицейских ясных дней!

Стансы
(«В надежде славы и добра…»)

   В надежде славы и добра
   Гляжу вперед я без боязни:
   Начало славных дней Петра
   Мрачили мятежи и казни.

   Но правдой он привлек сердца,
   Но нравы укротил наукой,
   И был от буйного стрельца
   Пред ним отличен Долгорукий.

   Самодержавною рукой
   Он смело сеял просвещенье,
   Не презирал страны родной:
   Он знал ее предназначенье.

   То академик, то герой,
   То мореплаватель, то плотник,
   Он всеобъемлющей душой
   На троне вечный был работник.

   Семейным сходством будь же горд;
   Во всем будь пращуру подобен:
   Как он, неутомим и тверд,
   И памятью, как он, незлобен.

Зимняя дорога

   Сквозь волнистые туманы
   Пробирается луна,
   На печальные поляны
   Льет печально свет она.

   По дороге зимней, скучной
   Тройка борзая бежит,
   Колокольчик однозвучный
   Утомительно гремит.

   Что-то слышится родное
   В долгих песнях ямщика:
   То разгулье удалое,
   То сердечная тоска…

   Ни огня, ни черной хаты…
   Глушь и снег… Навстречу мне
   Только версты полосаты
   Попадаются одне.

   Скучно, грустно… Завтра, Нина,
   Завтра, к милой возвратясь,
   Я забудусь у камина,
   Загляжусь не наглядясь.

   Звучно стрелка часовая
   Мерный круг свой совершит,
   И, докучных удаляя,
   Полночь нас не разлучит.

   Грустно, Нина: путь мой скучен,
   Дремля смолкнул мой ямщик,
   Колокольчик однозвучен,
   Отуманен лунный лик.

1827

«Во глубине сибирских руд…»

   Во глубине сибирских руд
   Храните гордое терпенье,
   Не пропадет ваш скорбный труд
   И дум высокое стремленье.

   Несчастью верная сестра,
   Надежда в мрачном подземелье
   Разбудит бодрость и веселье,
   Придет желанная пора:

   Любовь и дружество до вас
   Дойдут сквозь мрачные затворы,
   Как в ваши каторжные норы
   Доходит мой свободный глас.

   Оковы тяжкие падут,
   Темницы рухнут – и свобода
   Вас примет радостно у входа,
   И братья меч вам отдадут.

Ангел

   В дверях эдема ангел нежный
   Главой поникшею сиял,
   А демон мрачный и мятежный
   Над адской бездною летал.

   Дух отрицанья, дух сомненья
   На духа чистого взирал
   И жар невольный умиленья
   Впервые смутно познавал.

   «Прости, – он рек, – тебя я видел,
   И ты недаром мне сиял:
   Не всё я в небе ненавидел,
   Не всё я в мире презирал».

Поэт

   Пока не требует поэта
   К священной жертве Аполлон,
   В заботах суетного света
   Он малодушно погружен;
   Молчит его святая лира,
   Душа вкушает хладный сон,
   И меж детей ничтожных мира,
   Быть может, всех ничтожней он.

   Но лишь божественный глагол
   До слуха чуткого коснется,
   Душа поэта встрепенется,
   Как пробудившийся орел.
   Тоскует он в забавах мира,
   Людской чуждается молвы,
   К ногам народного кумира
   Не клонит гордой головы;
   Бежит он, дикий и суровый,
   И звуков, и смятенья полн,
   На берега пустынных волн,
   В широкошумные дубровы…

«Блажен в златом кругу вельмож…»

   Блажен в златом кругу вельмож
   Пиит, внимаемый царями.
   Владея смехом и слезами,
   Приправя горькой правдой ложь,
   Он вкус притупленный щекотит
   И к славе спесь бояр охотит.
   Он украшает их пиры
   И внемлет умные хвалы.
   Меж тем за тяжкими дверями,
   Теснясь у черного крыльца,
   Народ, гоняемый слугами,
   Поодаль слушает певца.

19 октября 1827

   Бог помочь вам, друзья мои,
   В заботах жизни, царской службы,
   И на пирах разгульной дружбы,
   И в сладких таинствах любви!

   Бог помочь вам, друзья мои,
   И в бурях, и в житейском горе,
   В краю чужом, в пустынном море
   И в мрачных пропастях земли!

1828

Друзьям
(«Нет, я не льстец, когда царю…»)

   Нет, я не льстец, когда царю
   Хвалу свободную слагаю:
   Я смело чувства выражаю,
   Языком сердца говорю.

   Его я просто полюбил:
   Он бодро, честно правит нами;
   Россию вдруг он оживил
   Войной, надеждами, трудами.

   О нет, хоть юность в нем кипит,
   Но не жесток в нем дух державный:
   Тому, кого карает явно,
   Он втайне милости творит.

   Текла в изгнаньи жизнь моя;
   Влачил я с милыми разлуку,
   Но он мне царственную руку
   Простер – и с вами снова я.

   Во мне почтил он вдохновенье,
   Освободил он мысль мою,
   И я ль, в сердечном умиленье,
   Ему хвалы не воспою?

   Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
   Он горе на царя накличет.
   Он из его державных прав
   Одну лишь милость ограничит.

   Он скажет: презирай народ,
   Глуши природы голос нежный!
   Он скажет: просвещенья плод —
   Разврат и некий дух мятежный!

   Беда стране, где раб и льстец
   Одни приближены к престолу,
   А небом избранный певец
   Молчит, потупя очи долу.

Ты и вы

   Пустое вы сердечным ты
   Она, обмолвясь, заменила
   И все счастливые мечты
   В душе влюбленной возбудила.
   Пред ней задумчиво стою;
   Свести очей с нее нет силы;
   И говорю ей: «как вы милы!»
   И мыслю: «как тебя люблю!»

«Дар напрасный, дар случайный…»

   26 мая 1828

   Дар напрасный, дар случайный,
   Жизнь, зачем ты мне дана?
   Иль зачем судьбою тайной
   Ты на казнь осуждена?

   Кто меня враждебной властью
   Из ничтожества воззвал,
   Душу мне наполнил страстью,
   Ум сомненьем взволновал?..

   Цели нет передо мною:
   Сердце пусто, празден ум,
   И томит меня тоскою
   Однозвучный жизни шум.

«Не пой, красавица, при мне…»

   Не пой, красавица, при мне
   Ты песен Грузии печальной:
   Напоминают мне оне
   Другую жизнь и берег дальный.

   Увы, напоминают мне
   Твои жестокие напевы
   И степь, и ночь – и при луне
   Черты далекой бедной девы…

   Я призрак милый, роковой,
   Тебя увидев, забываю;
   Но ты поешь – и предо мной
   Его я вновь воображаю.

   Не пой, красавица, при мне
   Ты песен Грузии печальной:
   Напоминают мне оне
   Другую жизнь и берег дальный.

Предчувствие

   Снова тучи надо мною
   Собралися в тишине;
   Рок завистливый бедою
   Угрожает снова мне…
   Сохраню ль к судьбе презренье?
   Понесу ль навстречу ей
   Непреклонность и терпенье
   Гордой юности моей?

   Бурной жизнью утомленный,
   Равнодушно бури жду:
   Может быть, еще спасенный,
   Снова пристань я найду…
   Но, предчувствуя разлуку,
   Неизбежный, грозный час,
   Сжать твою, мой ангел, руку
   Я спешу в последний раз.

   Ангел кроткий, безмятежный,
   Тихо молви мне: прости,
   Опечалься: взор свой нежный
   Подыми иль опусти;
   И твое воспоминанье
   Заменит душе моей
   Силу, гордость, упованье
   И отвагу юных дней.

Анчар [4 - Древо яда.]

   В пустыне чахлой и скупой,
   На почве, зноем раскаленной,
   Анчар, как грозный часовой,
   Стоит – один во всей вселенной.

   Природа жаждущих степей
   Его в день гнева породила
   И зелень мертвую ветвей
   И корни ядом напоила.

   Яд каплет сквозь его кору,
   К полудню растопясь от зною,
   И застывает ввечеру
   Густой прозрачною смолою.

   К нему и птица не летит,
   И тигр нейдет – лишь вихорь черный
   На древо смерти набежит
   И мчится прочь уже тлетворный.

   И если туча оросит,
   Блуждая, лист его дремучий,
   С его ветвей уж ядовит
   Стекает дождь в песок горючий.

   Но человека человек
   Послал к анчару властным взглядом,
   И тот послушно в путь потек,
   И к утру возвратился с ядом.

   Принес он смертную смолу
   Да ветвь с увядшими листами,
   И пот по бледному челу
   Струился хладными ручьями;

   Принес – и ослабел, и лег
   Под сводом шалаша на лыки,
   И умер бедный раб у ног
   Непобедимого владыки.

   А князь тем ядом напитал
   Свои послушливые стрелы
   И с ними гибель разослал
   К соседям в чуждые пределы.

Поэт и толпа

   Procul este, profani [5 - Отойдите, непосвященные.].

   Поэт по лире вдохновенной
   Рукой рассеянной бряцал.
   Он пел, – а хладный и надменный
   Кругом народ непосвященный
   Ему бессмысленно внимал.

   И толковала чернь тупая:
   «Зачем так звучно он поет?
   Напрасно ухо поражая,
   К какой он цели нас ведет?
   О чем бренчит? чему нас учит?

   Зачем сердца волнует, мучит
   Как своенравный чародей?
   Как ветер, песнь его свободна,
   Зато, как ветер, и бесплодна.
   Какая польза нам от ней?»

   Поэт
   Молчи, бессмысленный народ,
   Поденщик, раб нужды, забот!
   Несносен мне твой ропот дерзкий.
   Ты червь земли, не сын небес;
   Тебе бы пользы всё – на вес
   Кумир ты ценишь Бельведерский.
   Ты пользы, пользы в нем не зришь.
   Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
   Печной горшок тебе дороже:
   Ты пищу в нем себе варишь.

   Чернь
   Нет, если ты небес избранник.
   Свой дар, божественный посланник,
   Во благо нам употребляй:
   Сердца собратьев исправляй.
   Мы малодушны, мы коварны,
   Бесстыдны, злы, неблагодарны;
   Мы сердцем хладные скопцы,
   Клеветники, рабы, глупцы;
   Гнездятся клубом в нас пороки:
   Ты можешь, ближнего любя,
   Давать нам смелые уроки,
   А мы послушаем тебя.

   Поэт
   Подите прочь – какое дело
   Поэту мирному до вас!
   В разврате каменейте смело;
   Не оживит вас лиры глас!
   Душе противны вы, как гробы.
   Для вашей глупости и злобы
   Имели вы до сей поры
   Бичи, темницы, топоры; —
   Довольно с вас, рабов безумных!
   Во градах ваших с улиц шумных
   Сметают сор – полезный труд! —
   Но, позабыв свое служенье,
   Алтарь и жертвоприношенье,
   Жрецы ль у вас метлу берут?
   Не для житейского волненья,
   Не для корысти, не для битв,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуков сладких и молитв.

«Каков я прежде был, таков и ныне я…»

   Tel j’étais autrefois et tel suis encore [6 - Таков я был прежде, таков я и ныне.].

   Каков я прежде был, таков и ныне я:
   Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,
   Могу ль на красоту взирать без умиленья,
   Без робкой нежности и тайного волненья.
   Уж мало ли любовь играла в жизни мной?
   Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,
   В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой, —
   А не исправленный стократною обидой,
   Я новым идолам несу мои мольбы…

1829

«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

   На холмах Грузии лежит ночная мгла;
       Шумит Арагва предо мною.
   Мне грустно и легко; печаль моя светла;
       Печаль моя полна тобою,
   Тобой, одной тобой… Унынья моего
       Ничто не мучит, не тревожит,
   И сердце вновь горит и любит – оттого,
       Что не любить оно не может.

Зимнее утро

   Мороз и солнце; день чудесный!
   Еще ты дремлешь, друг прелестный —
   Пора, красавица, проснись:
   Открой сомкнуты негой взоры
   Навстречу северной Авроры,
   Звездою севера явись!

   Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
   На мутном небе мгла носилась;
   Луна, как бледное пятно,
   Сквозь тучи мрачные желтела,
   И ты печальная сидела, —
   А нынче… погляди в окно:

   Под голубыми небесами
   Великолепными коврами,
   Блестя на солнце, снег лежит,

   Прозрачный лес один чернеет,
   И ель сквозь иней зеленеет,
   И речка подо льдом блестит.

   Вся комната янтарным блеском
   Озарена. Веселым треском
   Трещит затопленная печь.
   Приятно думать у лежанки.
   Но знаешь: не велеть ли в санки
   Кобылку бурую запречь?

   Скользя по утреннему снегу,
   Друг милый, предадимся бегу
   Нетерпеливого коня
   И навестим поля пустые,
   Леса, недавно столь густые,
   И берег, милый для меня.

«Я вас любил: любовь еще, быть может…»

   Я вас любил: любовь еще, быть может,
   В душе моей угасла не совсем;
   Но пусть она вас больше не тревожит;
   Я не хочу печалить вас ничем.
   Я вас любил безмолвно, безнадежно,
   То робостью, то ревностью томим;
   Я вас любил так искренно, так нежно,
   Как дай вам Бог любимой быть другим.

Воспоминания в Царском Селе

       Воспоминаньями смущенный,
       Исполнен сладкою тоской,
   Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
       Вхожу с поникшею главой.
   Так отрок Библии, безумный расточитель,
   До капли истощив раскаянья фиал,

   Увидев наконец родимую обитель,
       Главой поник и зарыдал.

       В пылу восторгов скоротечных,
       В бесплодном вихре суеты,
   О, много расточил сокровищ я сердечных
       За недоступные мечты,
   И долго я блуждал, и часто, утомленный,
   Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
   Я думал о тебе, предел благословенный,
       Воображал сии сады.

       Воображаю день счастливый,
       Когда средь вас возник лицей,
   И слышу наших игр я снова шум игривый,
       И вижу вновь семью друзей.
   Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
   Мечтанья смутные в груди моей тая,
   Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,
       Поэтом забываюсь я.

       И въявь я вижу пред собою
       Дней прошлых гордые следы.
   Еще исполнены великою женою,
       Ее любимые сады
   Стоят населены чертогами, вратами,
   Столпами, башнями, кумирами богов,
   И славой мраморной, и медными хвалами
       Екатерининских орлов.

       Садятся призраки героев
       У посвященных им столпов,
   Глядите: вот герой, стеснитель ратных строев,
       Перун кагульских берегов.
   Вот, вот могучий вождь полунощного флага,
   Пред кем морей пожар и плавал и летал.

   Вот верный брат его, герой Архипелага,
       Вот наваринский Ганнибал.

       Среди святых воспоминаний
       Я с детских лет здесь возрастал,
   А глухо между тем поток народной брани
       Уж бесновался и роптал.
   Отчизну обняла кровавая забота,
   Россия двинулась, и мимо нас летят
   И тучи конные, брадатая пехота,
       И пушек медных светлый ряд.
//-- ________ --//
   На юных ратников завистливо взирали,
   Ловили с жадностью мы брани дальний звук
   И детство, негодуя, проклинали
       И узы строгие наук.
//-- ________ --//
   И многих не пришло. При звуке песней новых
   Почили славные в полях Бородина,
   На кульмских высотах, в лесах Литвы суровых,
       Вблизи Монмартра…

«Брожу ли я вдоль улиц шумных…»

   Брожу ли я вдоль улиц шумных,
   Вхожу ль во многолюдный храм,
   Сижу ль меж юношей безумных,
   Я предаюсь моим мечтам.

   Я говорю: промчатся годы,
   И сколько здесь ни видно нас,
   Мы все сойдем под вечны своды —
   И чей-нибудь уж близок час.

   Гляжу ль на дуб уединенный,
   Я мыслю: патриарх лесов
   Переживет мой век забвенный,
   Как пережил он век отцов.

   Младенца ль милого ласкаю,
   Уже я думаю: прости!
   Тебе я место уступаю:
   Мне время тлеть, тебе цвести.

   День каждый, каждую годину
   Привык я думой провождать,
   Грядущей смерти годовщину
   Меж их стараясь угадать.

   И где мне смерть пошлет судьбина?
   В бою ли, в странствии, в волнах?
   Или соседняя долина
   Мой примет охладелый прах?

   И хоть бесчувственному телу
   Равно повсюду истлевать,
   Но ближе к милому пределу
   Мне всё б хотелось почивать.

   И пусть у гробового входа
   Младая будет жизнь играть
   И равнодушная природа
   Красою вечною сиять.

Кавказ

   Кавказ подо мною. Один в вышине
   Стою над снегами у края стремнины;
   Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
   Парит неподвижно со мной наравне.
   Отселе я вижу потоков рожденье
   И первое грозных обвалов движенье.

   Здесь тучи смиренно идут подо мной;
   Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;
   Под ними утесов нагие громады;
   Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
   А там уже рощи, зеленые сени,
   Где птицы щебечут, где скачут олени.

   А там уж и люди гнездятся в горах,
   И ползают овцы по злачным стремнинам,
   И пастырь нисходит к веселым долинам,
   Где мчится Арагва в тенистых брегах,
   И нищий наездник таится в ущельи,
   Где Терек играет в свирепом весельи;

   Играет и воет, как зверь молодой,
   Завидевший пищу из клетки железной,
   И бьется о берег в вражде бесполезной,
   И лижет утесы голодной волной…
   Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:
   Теснят его грозно немые громады [7 - В черновой рукописи стихотворение имеет продолжение:Так буйную вольность законы теснят,Так дикое племя под властью тоскует,Так ныне безмолвный Кавказ негодует,Так чуждые силы его тяготят…].

К бюсту завоевателя

   Напрасно видишь тут ошибку:
   Рука искусства навела
   На мрамор этих уст улыбку
   И гнев на хладный лоск чела.
   Недаром лик сей двуязычен.
   Таков и был сей властелин:
   К противочувствиям привычен,
   В лице и в жизни арлекин.

1830

«Что в имени тебе моем?..»

   Что в имени тебе моем?
   Оно умрет, как шум печальный
   Волны, плеснувшей в берег дальный,
   Как звук ночной в лесу глухом.

   Оно на памятном листке
   Оставит мертвый след, подобный
   Узору надписи надгробной
   На непонятном языке.

   Что в нем? Забытое давно
   В волненьях новых и мятежных,
   Твоей душе не даст оно
   Воспоминаний чистых, нежных.

   Но в день печали, в тишине
   Произнеси его тоскуя;
   Скажи: есть память обо мне,
   Есть в мире сердце, где живу я…

«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»

   Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
   Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
   Стенаньем, криками вакханки молодой,
   Когда, виясь в моих объятиях змией,
   Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
   Она торопит миг последних содроганий!

   О, как милее ты, смиренница моя!
   О, как мучительно тобою счастлив я,
   Когда, склоняяся на долгие моленья,
   Ты предаешься мне нежна без упоенья,
   Стыдливо-холодна, восторгу моему
   Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
   И оживляешься потом всё боле, боле —
   И делишь, наконец, мой пламень поневоле!

Поэту

   Поэт! не дорожи любовию народной.
   Восторженных похвал пройдет минутный шум;
   Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
   Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

   Ты царь: живи один. Дорогою свободной
   Иди, куда влечет тебя свободный ум,
   Усовершенствуя плоды любимых дум,
   Не требуя наград за подвиг благородный.

   Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
   Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
   Ты им доволен ли, взыскательный художник?

   Доволен? Так пускай толпа его бранит
   И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
   И в детской резвости колеблет твой треножник.

Мадонна

   Не множеством картин старинных мастеров
   Украсить я всегда желал свою обитель,
   Чтоб суеверно им дивился посетитель,
   Внимая важному сужденью знатоков.

   В простом углу моем, средь медленных трудов,
   Одной картины я желал быть вечно зритель,
   Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
   Пречистая и наш божественный Спаситель —

   Она с величием, он с разумом в очах —
   Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
   Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

   Исполнились мои желания. Творец
   Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
   Чистейшей прелести чистейший образец.

Бесы

   Мчатся тучи, вьются тучи;
   Невидимкою луна
   Освещает снег летучий;
   Мутно небо, ночь мутна.
   Еду, еду в чистом поле;
   Колокольчик дин-дин-дин…
   Страшно, страшно поневоле
   Средь неведомых равнин!

   «Эй! пошел, ямщик!..» – «Нет мочи:
   Коням, барин, тяжело;
   Вьюга мне слипает очи,
   Все дороги занесло;
   Хоть убей, следа не видно;
   Сбились мы. Что делать нам!
   В поле бес нас водит, видно,
   Да кружит по сторонам.

   Посмотри: вон, вон играет,
   Дует, плюет на меня;
   Вон – теперь в овраг толкает
   Одичалого коня;
   Там верстою небывалой
   Он торчал передо мной;
   Там сверкнул он искрой малой
   И пропал во тьме пустой».

   Мчатся тучи, вьются тучи;
   Невидимкою луна
   Освещает снег летучий;
   Мутно небо, ночь мутна.
   Сил нам нет кружиться доле;
   Колокольчик вдруг умолк;
   Кони стали… «Что там в поле?» —
   «Кто их знает? пень иль волк?»

   Вьюга злится, вьюга плачет;
   Кони чуткие храпят;
   Вон уж он далече скачет;
   Лишь глаза во мгле горят;
   Кони снова понеслися;
   Колокольчик дин-дин-дин…
   Вижу: духи собралися
   Средь белеющих равнин.

   Бесконечны, безобразны,
   В мутной месяца игре
   Закружились бесы разны,
   Будто листья в ноябре…
   Сколько их! куда их гонят?
   Что так жалобно поют?
   Домового ли хоронят,
   Ведьму ль замуж выдают?

   Мчатся тучи, вьются тучи;
   Невидимкою луна
   Освещает снег летучий;
   Мутно небо, ночь мутна.
   Мчатся бесы рой за роем
   В беспредельной вышине,
   Визгом жалобным и воем
   Надрывая сердце мне…

Элегия

   Безумных лет угасшее веселье
   Мне тяжело, как смутное похмелье.
   Но, как вино – печаль минувших дней
   В моей душе чем старе, тем сильней.
   Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
   Грядущего волнуемое море.

   Но не хочу, о други, умирать;
   Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать,
   И ведаю, мне будут наслажденья
   Меж горестей, забот и треволненья:
   Порой опять гармонией упьюсь,
   Над вымыслом слезами обольюсь,
   И может быть – на мой закат печальный
   Блеснет любовь улыбкою прощальной.

«Румяный критик мой, насмешник толстопузый»

   Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
   Готовый век трунить над нашей томной музой,
   Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,
   Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
   Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
   За ними чернозем, равнины скат отлогий,
   Над ними серых туч густая полоса.
   Где нивы светлые? где темные леса?
   Где речка? На дворе у низкого забора
   Два бедных деревца стоят в отраду взора,
   Два только деревца. И то из них одно
   Дождливой осенью совсем обнажено,
   И листья на другом, размокнув и желтея,
   Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
   И только. На дворе живой собаки нет.
   Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
   Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка
   И кличет издали ленивого попенка,
   Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
   Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.
   Что ж ты нахмурился? – Нельзя ли блажь оставить!
   И песенкою нас веселой позабавить? —
//-- ________ --//
   Куда же ты? – В Москву – чтоб графских именин
   Мне здесь не прогулять. – Постой – а карантин!
   Ведь в нашей стороне индийская зараза.
   Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,
   Бывало, сиживал покорный твой слуга;
   Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!

К переводу Илиады

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.

«Я здесь, Инезилья…»

   Я здесь, Инезилья,
   Я здесь под окном.
   Объята Севилья
   И мраком, и сном.

   Исполнен отвагой,
   Окутан плащом,
   С гитарой и шпагой
   Я здесь под окном.

   Ты спишь ли? Гитарой
   Тотчас разбужу.
   Проснется ли старый,
   Мечом уложу.

   Шелковые петли
   К окошку привесь…
   Что медлишь?.. Уж нет ли
   Соперника здесь?..

   Я здесь, Инезилья,
   Я здесь под окном.
   Объята Севилья
   И мраком, и сном.

Герой

   Что есть истина?

   Друг
   Да, слава в прихотях вольна.
   Как огненный язык, она
   По избранным главам летает,
   С одной сегодня исчезает
   И на другой уже видна.
   За новизной бежать смиренно
   Народ бессмысленный привык;
   Но нам уж то чело священно,
   Над коим вспыхнул сей язык.
   На троне, на кровавом поле,
   Меж граждан на чреде иной
   Из сих избранных кто всех боле
   Твоею властвует душой?

   Поэт
   Всё он, всё он – пришлец сей бранный,
   Пред кем смирилися цари,
   Сей ратник, вольностью венчанный,
   Исчезнувший, как тень зари.

   Друг
   Когда ж твой ум он поражает
   Своею чудною звездой?
   Тогда ль, как с Альпов он взирает
   На дно Италии святой;
   Тогда ли, как хватает знамя
   Иль жезл диктаторский? тогда ль,
   Как водит и кругом и вдаль
   Войны стремительное пламя,
   И пролетает ряд побед
   Над ним одна другой вослед;
   Тогда ль, как рать героя плещет
   Перед громадой пирамид,
   Иль как Москва пустынно блещет,
   Его приемля, – и молчит?

   Поэт
   Нет, не у счастия на лоне
   Его я вижу, не в бою,
   Не зятем кесаря на троне;
   Не там, где на скалу свою
   Сев, мучим казнию покоя,
   Осмеян прозвищем героя,
   Он угасает недвижим,
   Плащом закрывшись боевым.
   Не та картина предо мною!
   Одров я вижу длинный строй,
   Лежит на каждом труп живой,
   Клейменный мощною чумою,
   Царицею болезней… Он,
   Не бранной смертью окружен,
   Нахмурясь, ходит меж одрами
   И хладно руку жмет чуме
   И в погибающем уме
   Рождает бодрость… Небесами
   Клянусь: кто жизнию своей
   Играл пред сумрачным недугом,
   Чтоб ободрить угасший взор,
   Клянусь, тот будет небу другом,
   Каков бы ни был приговор
   Земли слепой…

   Друг
   Мечты поэта —
   Историк строгий гонит вас!
   Увы! его раздался глас [8 - Mémoires de Bourrienne. (Мемуары Бурьена.)] —
   И где ж очарованье света!

   Поэт
   Да будет проклят правды свет,
   Когда посредственности хладной,
   Завистливой, к соблазну жадной,
   Он угождает праздно! – Нет!
   Тьмы низких истин мне дороже
   Нас возвышающий обман…
   Оставь герою сердце! Что же
   Он будет без него? Тиран…

   Друг
   Утешься…

«Для берегов отчизны дальной…»

   Для берегов отчизны дальной
   Ты покидала край чужой;
   В час незабвенный, в час печальный
   Я долго плакал пред тобой.
   Мои хладеющие руки
   Тебя старались удержать;
   Томленье страшное разлуки
   Мой стон молил не прерывать.

   Но ты от горького лобзанья
   Свои уста оторвала;
   Из края мрачного изгнанья
   Ты в край иной меня звала.
   Ты говорила: «В день свиданья
   Под небом вечно голубым,
   В тени олив, любви лобзанья
   Мы вновь, мой друг, соединим».

   Но там, увы, где неба своды
   Сияют в блеске голубом,
   Где тень олив легла на воды,
   Заснула ты последним сном.
   Твоя краса, твои страданья
   Исчезли в урне гробовой —
   А с ними поцелуй свиданья…
   Но жду его; он за тобой…

Из Barry Cornwall
«Пью за здравие Мери…»

   Here’s a health to thee, Mary [9 - Твое здоровье, Мери. (Бэрри Корнуол.)].

   Пью за здравие Мери,
   Милой Мери моей.
   Тихо запер я двери
   И один, без гостей,
   Пью за здравие Мери.

   Можно краше быть Мери,
   Краше Мери моей,
   Этой маленькой пери;
   Но нельзя быть милей
   Резвой, ласковой Мери.

   Будь же счастлива, Мери,
   Солнце жизни моей!
   Ни тоски, ни потери,
   Ни ненастливых дней
   Пусть не ведает Мери.

Моя родословная

   Смеясь жестоко над собратом,
   Писаки русские, толпой,
   Меня зовут аристократом.
   Смотри, пожалуй, вздор какой!
   Не офицер я, не асессор,
   Я по кресту не дворянин,
   Не академик, не профессор;
   Я просто русский мещанин.

   Понятна мне времен превратность,
   Не прекословлю, право, ей:
   У нас нова рожденьем знатность,
   И чем новее, тем знатней.
   Родов дряхлеющих обломок
   (И по несчастью не один),
   Бояр старинных я потомок;
   Я, братцы, мелкий мещанин.

   Не торговал мой дед блинами,
   Не ваксил царских сапогов,
   Не пел с придворными дьячками,
   В князья не прыгал из хохлов,
   И не был беглым он солдатом
   Австрийских пудреных дружин;
   Так мне ли быть аристократом?
   Я, слава богу, мещанин.

   Мой предок Рача мышцой бранной
   Святому Невскому служил;
   Его потомство гнев венчанный,
   Иван IV пощадил.
   Водились Пушкины с царями;
   Из них был славен не один,
   Когда тягался с поляками
   Нижегородский мещанин.

   Смирив крамолу и коварство,
   И ярость бранных непогод,
   Когда Романовых на царство
   Звал в грамоте своей народ,
   Мы к оной руку приложили,
   Нас жаловал страдальца сын.
   Бывало, нами дорожили;
   Бывало… но – я мещанин.

   Упрямства дух нам всем подгадил:
   В родню свою неукротим,
   С Петром мой пращур не поладил
   И был за то повешен им.
   Его пример будь нам наукой:
   Не любит споров властелин.
   Счастлив князь Яков Долгорукий,
   Умен покорный мещанин.

   Мой дед, когда мятеж поднялся
   Средь петергофского двора,
   Как Миних, верен оставался
   Паденью третьего Петра.
   Попали в честь тогда Орловы,
   А дед мой в крепость в карантин,
   И присмирел наш род суровый,
   И я родился мещанин.

   Под гербовой моей печатью
   Я кипу грамот схоронил,
   И не якшаюсь с новой знатью,
   И крови спесь угомонил.

   Я грамотей и стихотворец,
   Я Пушкин просто, не Мусин,
   Я не богач, не царедворец.
   Я сам большой, я мещанин.

Post scriptum [10 - Приписка.]

   Решил Фиглярин, сидя дома,
   Что черный дед мой Ганнибал
   Был куплен за бутылку рома
   И в руки шкиперу попал.

   Сей шкипер был тот шкипер славный,
   Кем наша двигнулась земля,
   Кто придал мощно бег державный
   Рулю родного корабля.

   Сей шкипер деду был доступен,
   И сходно купленный арап
   Возрос усерден, неподкупен,
   Царю наперсник, а не раб.

   И был отец он Ганнибала,
   Пред кем средь чесменских пучин
   Громада кораблей вспылала,
   И пал впервые Наварин.

   Решил Фиглярин вдохновенный:
   Я во дворянстве мещанин,
   Что ж он в семье своей почтенной?
   Он?.. он в Мещанской дворянин.

1831

Клеветникам России

   О чем шумите вы, народные витии?
   Зачем анафемой грозите вы России?
   Что возмутило вас? волнения Литвы?
   Оставьте: это спор славян между собою,
   Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою
   Вопрос, которого не разрешите вы.

       Уже давно между собою
       Враждуют эти племена;
       Не раз клонилась под грозою
       То их, то наша сторона.
       Кто устоит в неравном споре:
       Кичливый лях иль верный росс?
   Славянские ль ручьи сольются в русском море?
       Оно ль иссякнет? вот вопрос.

       Оставьте нас: вы не читали
       Сии кровавые скрижали;
       Вам непонятна, вам чужда
       Сия семейная вражда;
       Для вас безмолвны Кремль и Прага;
       Бессмысленно прельщает вас
       Борьбы отчаянной отвага —
       И ненавидите вы нас…

       За что ж? ответствуйте: за то ли,
   Что на развалинах пылающей Москвы
       Мы не признали наглой воли
       Того, под кем дрожали вы?
       За то ль, что в бездну повалили
   Мы тяготеющий над царствами кумир
       И нашей кровью искупили
       Европы вольность, честь и мир?

   Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
   Иль старый богатырь, покойный на постеле,
   Не в силах завинтить свой измаильский штык?
   Иль русского царя уже бессильно слово?
       Иль нам с Европой спорить ново?
       Иль русский от побед отвык?
   Иль мало нас? или от Перми до Тавриды,
   От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
       От потрясенного Кремля
       До стен недвижного Китая,
       Стальной щетиною сверкая,
       Не встанет русская земля?..
       Так высылайте ж к нам, витии,
       Своих озлобленных сынов:
       Есть место им в полях России,
       Среди нечуждых им гробов.

Бородинская годовщина

   Великий день Бородина
   Мы братской тризной поминая,
   Твердили: «Шли же племена,
   Бедой России угрожая;
   Не вся ль Европа тут была?
   А чья звезда ее вела!..
   Но стали ж мы пятою твердой
   И грудью приняли напор
   Племен, послушных воле гордой,
   И равен был неравный спор.

   И что ж? свой бедственный побег,
   Кичась, они забыли ныне;
   Забыли русский штык и снег,
   Погребший славу их в пустыне.
   Знакомый пир их манит вновь —
   Хмельна для них славянов кровь;
   Но тяжко будет им похмелье;
   Но долог будет сон гостей
   На тесном, хладном новоселье,
   Под злаком северных полей!

   Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!
   Но знайте, прошеные гости!
   Уж Польша вас не поведет:
   Через ее шагнете кости!..»
   Сбылось – и в день Бородина
   Вновь наши вторглись знамена
   В проломы падшей вновь Варшавы;
   И Польша, как бегущий полк,
   Во прах бросает стяг кровавый —
   И бунт раздавленный умолк.

   В бореньи падший невредим;
   Врагов мы в прахе не топтали;
   Мы не напомним ныне им
   Того, что старые скрижали
   Хранят в преданиях немых;
   Мы не сожжем Варшавы их;
   Они народной Немезиды
   Не узрят гневного лица
   И не услышат песнь обиды
   От лиры русского певца.

   Но вы, мутители палат,
   Легкоязычные витии;
   Вы, черни бедственный набат,
   Клеветники, враги России!
   Что взяли вы?.. Еще ли росс
   Больной, расслабленный колосс?
   Еще ли северная слава
   Пустая притча, лживый сон?
   Скажите: скоро ль нам Варшава
   Предпишет гордый свой закон?

   Куда отдвинем строй твердынь?
   За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
   За кем останется Волынь?
   За кем наследие Богдана?
   Признав мятежные права,
   От нас отторгнется ль Литва?
   Наш Киев дряхлый, златоглавый,
   Сей пращур русских городов,
   Сроднит ли с буйною Варшавой
   Святыню всех своих гробов?

   Ваш бурный шум и хриплый крик
   Смутили ль русского владыку?
   Скажите, кто главой поник?
   Кому венец: мечу иль крику?
   Сильна ли Русь? Война, и мор,
   И бунт, и внешних бурь напор
   Ее, беснуясь, потрясали —
   Смотрите ж: всё стоит она!
   А вкруг ее волненья пали —
   И Польши участь решена…

   Победа! сердцу сладкий час!
   Россия! встань и возвышайся!
   Греми восторгов общий глас!..
   Но тише, тише раздавайся
   Вокруг одра, где он лежит,
   Могучий мститель злых обид,
   Кто покорил вершины Тавра,
   Пред кем смирилась Эривань,
   Кому суворовского лавра
   Венок сплела тройная брань.

   Восстав из гроба своего,
   Суворов видит плен Варшавы.
   Вострепетала тень его
   От блеска им начатой славы!
   Благословляет он, герой,
   Твое страданье, твой покой,
   Твоих сподвижников отвагу
   И весть триумфа твоего,
   И с ней летящего за Прагу
   Младого внука своего.

«Чем чаще празднует лицей…»

   Чем чаще празднует лицей
   Свою святую годовщину,
   Тем робче старый круг друзей
   В семью стесняется едину,
   Тем реже он; тем праздник наш
   В своем веселии мрачнее;
   Тем глуше звон заздравных чаш,
   И наши песни тем грустнее.

   Так дуновенья бурь земных
   И нас нечаянно касались,
   И мы средь пиршеств молодых
   Душою часто омрачались;
   Мы возмужали; рок судил
   И нам житейски испытанья,
   И смерти дух средь нас ходил
   И назначал свои закланья.

   Шесть мест упраздненных стоят,
   Шести друзей не узрим боле,
   Они разбросанные спят
   Кто здесь, кто там на ратном поле,
   Кто дома, кто в земле чужой,
   Кого недуг, кого печали
   Свели во мрак земли сырой,
   И надо всеми мы рыдали.

   И, мнится, очередь за мной,
   Зовет меня мой Дельвиг милый,
   Товарищ юности живой,
   Товарищ юности унылой,
   Товарищ песен молодых,
   Пиров и чистых помышлений,
   Туда, в толпу теней родных,
   Навек от нас утекший гений.

   Тесней, о милые друзья,
   Тесней наш верный круг составим,
   Почившим песнь окончил я,
   Живых надеждою поздравим, —
   Надеждой некогда опять
   В пиру лицейском очутиться,
   Всех остальных еще обнять
   И новых жертв уж не страшиться.

Мальчику
(Из Катулла)

   Minister vetuli puer [11 - Первые слова стихотворения:Minister vetuli puer FalerniInger mi calices amariores.(Мальчик слуга! Налей мне чашу старого фалернского погорче.)].

   Пьяной горечью Фалерна
   Чашу мне наполни, мальчик!
   Так Постумия велела,
   Председательница оргий.
   Вы же, воды, прочь теките
   И струей, вину враждебной,
   Строгих постников поите:
   Чистый нам любезен Бахус.

1832

В альбом А. О. Смирновой

   В тревоге пестрой и бесплодной
   Большого света и двора
   Я сохранила взгляд холодный,
   Простое сердце, ум свободный
   И правды пламень благородный,
   И, как дитя, была добра;
   Смеялась над толпою вздорной,
   Судила здраво и светло
   И шутки злости самой черной
   Писала прямо набело.

Красавица

   Всё в ней гармония, всё диво,
   Всё выше мира и страстей:
   Она покоится стыдливо
   В красе торжественной своей;
   Она кругом себя взирает:
   Ей нет соперниц, нет подруг;
   Красавиц наших бледный круг
   В ее сияньи исчезает.

   Куда бы ты ни поспешал,
   Хоть на любовное свиданье,
   Какое б в сердце ни питал
   Ты сокровенное мечтанье, —
   Но, встретясь с ней, смущенный, ты
   Вдруг остановишься невольно,
   Благоговея богомольно
   Перед святыней красоты.

«Бог веселый винограда…»

   Бог веселый винограда
   Позволяет нам три чаши
   Выпивать в пиру вечернем.
   Первую во имя граций,
   Обнаженных и стыдливых,
   Посвящается вторая
   Краснощекому здоровью,
   Третья – дружбе многолетной.
   Мудрый после третьей чаши
   Все венки с главы слагает
   И творит уж возлиянья
   Благодатному Морфею.

1833

Осень
(Отрывок)

   Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Державин

//-- I --//
   Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
   Последние листы с нагих своих ветвей;
   Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.
   Журча еще бежит за мельницу ручей,
   Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
   В отъезжие поля с охотою своей,
   И страждут озими от бешеной забавы,
   И будит лай собак уснувшие дубравы.
//-- II --//
   Теперь моя пора: я не люблю весны;
   Скучна мне оттепель; вонь, грязь – весной я болен;
   Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
   Суровою зимой я более доволен,
   Люблю ее снега; в присутствии луны
   Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
   Когда под соболем, согрета и свежа,
   Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
//-- III --//
   Как весело, обув железом острым ноги,
   Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
   А зимних праздников блестящие тревоги!..
   Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
   Ведь это, наконец, и жителю берлоги,
   Медведю, надоест. Нельзя же целый век
   Кататься нам в санях с Армидами младыми
   Иль киснуть у печей за стеклами двойными.
//-- IV --//
   Ох, лето красное! любил бы я тебя,
   Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
   Ты, все душевные способности губя,
   Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
   Лишь как бы напоить да освежить себя —
   Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
   И, проводив ее блинами и вином,
   Поминки ей творим мороженым и льдом.
//-- V --//
   Дни поздней осени бранят обыкновенно,
   Но мне она мила, читатель дорогой,
   Красою тихою, блистающей смиренно.
   Так нелюбимое дитя в семье родной
   К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
   Из годовых времен я рад лишь ей одной,
   В ней много доброго; любовник не тщеславный,
   Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
//-- VI --//
   Как это объяснить? Мне нравится она,
   Как, вероятно, вам чахоточная дева
   Порою нравится. На смерть осуждена,
   Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
   Улыбка на устах увянувших видна;
   Могильной пропасти она не слышит зева;
   Играет на лице еще багровый цвет.
   Она жива еще сегодня, завтра нет.
//-- VII --//
   Унылая пора! очей очарованье!
   Приятна мне твоя прощальная краса —
   Люблю я пышное природы увяданье,
   В багрец и в золото одетые леса,
   В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
   И мглой волнистою покрыты небеса,
   И редкий солнца луч, и первые морозы,
   И отдаленные седой зимы угрозы.
//-- VIII --//
   И с каждой осенью я расцветаю вновь;
   Здоровью моему полезен русский холод;
   К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
   Чредой слетает сон, чредой находит голод;
   Легко и радостно играет в сердце кровь,
   Желания кипят – я снова счастлив, молод,
   Я снова жизни полн – таков мой организм
   (Извольте мне простить ненужный прозаизм).
//-- IX --//
   Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
   Махая гривою, он всадника несет,
   И звонко под его блистающим копытом
   Звенит промерзлый дол и трескается лед.
   Но гаснет краткий день – и в камельке забытом
   Огонь опять горит – то яркий свет лиет,

   То тлеет медленно – а я пред ним читаю
   Иль думы долгие в душе моей питаю.
//-- Х --//
   И забываю мир, и в сладкой тишине
   Я сладко усыплен моим воображеньем,
   И пробуждается поэзия во мне:
   Душа стесняется лирическим волненьем,
   Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
   Излиться, наконец, свободным проявленьем —
   И тут ко мне идет незримый рой гостей,
   Знакомцы давние, плоды мечты моей.
//-- XI --//
   И мысли в голове волнуются в отваге,
   И рифмы легкие навстречу им бегут,
   И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
   Минута – и стихи свободно потекут.
   Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
   Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
   Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
   Громада двинулась и рассекает волны.
//-- XII --//
   Плывет. Куда ж нам плыть?.. .
   . . . . .
   . . . . .

1834

«Пора, мой друг, пора!..»

   Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит, —
   Летят за днями дни, и каждый час уносит
   Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
   Предполагаем жить, и глядь, как раз умрем.
   На свете счастья нет, но есть покой и воля.
   Давно завидная мечтается мне доля —
   Давно, усталый раб, замыслил я побег
   В обитель дальную трудов и чистых нег.

1835

«…Вновь я посетил…»

         …Вновь я посетил
   Тот уголок земли, где я провел
   Изгнанником два года незаметных.
   Уж десять лет ушло с тех пор – и много
   Переменилось в жизни для меня,
   И сам, покорный общему закону,
   Переменился я – но здесь опять
   Минувшее меня объемлет живо,
   И, кажется, вечор еще бродил
   Я в этих рощах.

             Вот опальный домик,
   Где жил я с бедной нянею моей.
   Уже старушки нет – уж за стеною
   Не слышу я шагов ее тяжелых,
   Ни кропотливого ее дозора.

   Вот холм лесистый, над которым часто
   Я сиживал недвижим и глядел
   На озеро, воспоминая с грустью
   Иные берега, иные волны…
   Меж нив златых и пажитей зеленых
   Оно, синея, стелется широко,
   Через его неведомые воды
   Плывет рыбак и тянет за собой
   Убогий невод. По брегам отлогим
   Рассеяны деревни – там за ними

   Скривилась мельница, насилу крылья
   Ворочая при ветре…

                На границе
   Владений дедовских, на месте том,
   Где в гору подымается дорога,
   Изрытая дождями, три сосны
   Стоят – одна поодаль, две другие
   Друг к дружке близко, – здесь, когда их мимо
   Я проезжал верхом при свете лунном,
   Знакомым шумом шорох их вершин
   Меня приветствовал. По той дороге
   Теперь поехал я, и пред собою
   Увидел их опять. Они всё те же,
   Всё тот же их, знакомый уху, шорох —
   Но около корней их устарелых
   (Где некогда всё было пусто, голо)
   Теперь младая роща разрослась,
   Зеленая семья; кусты теснятся
   Под сенью их, как дети. А вдали
   Стоит один угрюмый их товарищ,
   Как старый холостяк, и вкруг него
   По-прежнему всё пусто.

                   Здравствуй, племя
   Младое, незнакомое! не я
   Увижу твой могучий поздний возраст,
   Когда перерастешь моих знакомцев
   И старую главу их заслонишь
   От глаз прохожего. Но пусть мой внук
   Услышит ваш приветный шум, когда,
   С приятельской беседы возвращаясь,
   Веселых и приятных мыслей полон,
   Пройдет он мимо вас во мраке ночи
   И обо мне вспомянет.

«Я думал, сердце позабыло…»

   Я думал, сердце позабыло
   Способность легкую страдать,
   Я говорил: тому, что было,
   Уж не бывать! уж не бывать!
   Прошли восторги и печали
   И легковерные мечты…
   Но вот опять затрепетали
   Пред мощной властью красоты.

Пир Петра Первого

   Над Невою резво вьются
   Флаги пестрые судов;
   Звучно с лодок раздаются
   Песни дружные гребцов;
   В царском доме пир веселый;
   Речь гостей хмельна, шумна;
   И Нева пальбой тяжелой
   Далеко потрясена.

   Что пирует царь великий
   В Питербурге-городке?
   Отчего пальба и клики
   И эскадра на реке?
   Озарен ли честью новой
   Русский штык иль русский флаг?
   Побежден ли швед суровый?
   Мира ль просит грозный враг?

   Иль в отъятый край у шведа
   Прибыл Брантов утлый бот,
   И пошел навстречу деда
   Всей семьей наш юный флот,
   И воинственные внуки
   Стали в строй пред стариком,
   И раздался в честь Науки
   Песен хор и пушек гром?

   Годовщину ли Полтавы
   Торжествует государь,
   День, как жизнь своей державы
   Спас от Карла русский царь?
   Родила ль Екатерина?
   Именинница ль она,
   Чудотворца-исполина
   Чернобровая жена?

   Нет! Он с подданным мирится;
   Виноватому вину
   Отпуская, веселится;
   Кружку пенит с ним одну;
   И в чело его целует,
   Светел сердцем и лицом;
   И прощенье торжествует,
   Как победу над врагом.

   Оттого-то шум и клики
   В Питербурге-городке,
   И пальба, и гром музыки.
   И эскадра на реке;
   Оттого-то в час веселый
   Чаша царская полна
   И Нева пальбой тяжелой
   Далеко потрясена.

1836

Мирская власть

   Когда великое свершалось торжество
   И в муках на кресте кончалось Божество,
   Тогда по сторонам животворяща древа
   Мария-грешница и Пресвятая Дева,
          Стояли две жены,
   В неизмеримую печаль погружены.
   Но у подножия теперь креста честнаго,
   Как будто у крыльца правителя градскаго
   Мы зрим – поставлены на место жен святых
   В ружье и кивере два грозных часовых.
   К чему, скажите мне, хранительная стража? —
   Или распятие казенная поклажа,
   И вы боитеся воров или мышей? —
   Иль мните важности придать Царю царей?
   Иль покровительством спасаете могучим
   Владыку, тернием венчанного колючим,
   Христа, предавшего послушно плоть свою
   Бичам мучителей, гвоздям и копию?
   Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
   Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
   И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
   Пускать не велено сюда простой народ?

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

   Exegi monumentum [12 - Я воздвиг памятник.].

   Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
   К нему не зарастет народная тропа,
   Вознесся выше он главою непокорной
       Александрийского столпа.

   Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
   Мой прах переживет и тленья убежит —
   И славен буду я, доколь в подлунном мире
       Жив будет хоть один пиит.

   Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
   И назовет меня всяк сущий в ней язык,
   И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
       Тунгуз, и друг степей калмык.

   И долго буду тем любезен я народу,
   Что чувства добрые я лирой пробуждал,
   Что в мой жестокий век восславил я свободу
       И милость к падшим призывал.

   Веленью Божию, о муза, будь послушна,
   Обиды не страшась, не требуя венца,
   Хвалу и клевету приемли равнодушно
       И не оспоривай глупца.

«Была пора: наш праздник молодой…»

   Была пора: наш праздник молодой
   Сиял, шумел и розами венчался,
   И с песнями бокалов звон мешался,
   И тесною сидели мы толпой.
   Тогда, душой беспечные невежды,
   Мы жили все и легче и смелей,
   Мы пили все за здравие надежды
   И юности и всех ее затей.

   Теперь не то: разгульный праздник наш
   С приходом лет, как мы, перебесился,
   Он присмирел, утих, остепенился,
   Стал глуше звон его заздравных чаш;
   Меж нами речь не так игриво льется,
   Просторнее, грустнее мы сидим,
   И реже смех средь песен раздается,
   И чаще мы вздыхаем и молчим.

   Всему пора: уж двадцать пятый раз
   Мы празднуем лицея день заветный.
   Прошли года чредою незаметной,
   И как они переменили нас!
   Недаром – нет! – промчалась четверть века!
   Не сетуйте: таков судьбы закон;
   Вращается весь мир вкруг человека, —
   Ужель один недвижим будет он?

   Припомните, о други, с той поры,
   Когда наш круг судьбы соединили,
   Чему, чему свидетели мы были!
   Игралища таинственной игры,
   Металися смущенные народы;
   И высились и падали цари;
   И кровь людей то славы, то свободы,
   То гордости багрила алтари.

   Вы помните: когда возник лицей,
   Как царь для нас открыл чертог царицын,

   И мы пришли. И встретил нас Куницын
   Приветствием меж царственных гостей.
   Тогда гроза двенадцатого года
   Еще спала. Еще Наполеон
   Не испытал великого народа —
   Еще грозил и колебался он.

   Вы помните: текла за ратью рать,
   Со старшими мы братьями прощались
   И в сень наук с досадой возвращались,
   Завидуя тому, кто умирать
   Шел мимо нас… И племена сразились,
   Русь обняла кичливого врага,
   И заревом московским озарились
   Его полкам готовые снега.

   Вы помните, как наш Агамемнон
   Из пленного Парижа к нам примчался.
   Какой восторг тогда пред ним раздался!
   Как был велик, как был прекрасен он,
   Народов друг, спаситель их свободы!
   Вы помните – как оживились вдруг
   Сии сады, сии живые воды,
   Где проводил он славный свой досуг.

   И нет его – и Русь оставил он,
   Взнесенну им над миром изумленным,
   И на скале изгнанником забвенным,
   Всему чужой, угас Наполеон.
   И новый царь, суровый и могучий,
   На рубеже Европы бодро стал,
   И над землей сошлися новы тучи,
   И ураган их…

Сказки

Сказка о попе и о работнике его Балде

   Жил-был поп,
   Толоконный лоб.
   Пошел поп по базару
   Посмотреть кой-какого товару.
   Навстречу ему Балда
   Идет, сам не зная куда.
   «Что, батька, так рано поднялся?
   Чего ты взыскался?»
   Поп ему в ответ: «Нужен мне работник:
   Повар, конюх и плотник.
   А где найти мне такого
   Служителя не слишком дорогого?»
   Балда говорит: «Буду служить тебе славно,
   Усердно и очень исправно,
   В год за три щелка тебе по лбу,
   Есть же мне давай вареную полбу».
   Призадумался поп,
   Стал себе почесывать лоб.
   Щелк щелку ведь розь.
   Да понадеялся он на русский авось.
   Поп говорит Балде: «Ладно.
   Не будет нам обоим накладно.
   Поживи-ка на моем подворье,
   Окажи свое усердие и проворье».

   Живет Балда в поповом доме,
   Спит себе на соломе,
   Ест за четверых,
   Работает за семерых;
   До светла всё у него пляшет,
   Лошадь запряжет, полосу вспашет,
   Печь затопит, всё заготовит, закупит,
   Яичко испечет да сам и облупит.
   Попадья Балдой не нахвалится,
   Поповна о Балде лишь и печалится,
   Попенок зовет его тятей;
   Кашу заварит, нянчится с дитятей.
   Только поп один Балду не любит,
   Никогда его не приголубит,
   О расплате думает частенько;
   Время идет, и срок уж близенько.
   Поп ни ест, ни пьет, ночи не спит:
   Лоб у него заране трещит.
   Вот он попадье признается:
   «Так и так: что делать остается?»
   Ум у бабы догадлив,
   На всякие хитрости повадлив.
   Попадья говорит: «Знаю средство,
   Как удалить от нас такое бедство:
   Закажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь;
   А требуй, чтоб он ее исполнил точь-в-точь.
   Тем ты и лоб от расправы избавишь,
   И Балду-то без расплаты отправишь».
   Стало на сердце попа веселее,
   Начал он глядеть на Балду посмелее.
   Вот он кричит: «Поди-ка сюда,
   Верный мой работник Балда.
   Слушай: платить обязались черти
   Мне оброк по самой моей смерти;
   Лучшего б не надобно дохода,
   Да есть на них недоимки за три года.
   Как наешься ты своей полбы,
   Собери-ка с чертей оброк мне полный».
   Балда, с попом понапрасну не споря,
   Пошел, сел у берега моря;
   Там он стал веревку крутить
   Да конец ее в море мочить.
   Вот из моря вылез старый Бес:
   «Зачем ты, Балда, к нам залез?»
   «Да вот веревкой хочу море морщить
   Да вас, проклятое племя, корчить».
   Беса старого взяла тут унылость.
   «Скажи, за что такая немилость?»
   «Как за что? Вы не плотите оброка,
   Не помните положенного срока;
   Вот ужо будет нам потеха,
   Вам, собакам, великая помеха».
   «Балдушка, погоди ты морщить море,
   Оброк сполна ты получишь вскоре.
   Погоди, вышлю к тебе внука».
   Балда мыслит: «Этого провести не штука!»
   Вынырнул подосланный бесенок,
   Замяукал он, как голодный котенок:
   «Здравствуй, Балда-мужичок;
   Какой тебе надобен оброк?
   Об оброке век мы не слыхали,
   Не было чертям такой печали.
   Ну, так и быть – возьми, да с уговору,
   С общего нашего приговору —
   Чтобы впредь не было никому горя:
   Кто скорее из нас обежит около моря,
   Тот и бери себе полный оброк,
   Между тем там приготовят мешок».
   Засмеялся Балда лукаво:
   «Что ты это выдумал, право?
   Где тебе тягаться со мною,
   Со мною, с самим Балдою?
   Экого послали супостата!
   Подожди-ка моего меньшого брата».
   Пошел Балда в ближний лесок,
   Поймал двух зайков да в мешок.
   К морю опять он приходит,
   У моря бесенка находит.
   Держит Балда за уши одного зайку:
   «Попляши-тка ты под нашу балалайку;
   Ты, бесенок, еще молоденек,
   Со мною тягаться слабенек;
   Это было б лишь времени трата.
   Обгони-ка сперва моего брата.
   Раз, два, три! догоняй-ка».
   Пустились бесенок и зайка:
   Бесенок по берегу морскому,
   А зайка в лесок до дому.
   Вот, море кругом обежавши,
   Высунув язык, мордку поднявши,
   Прибежал бесенок задыхаясь,
   Весь мокрешенек, лапкой утираясь,
   Мысля: дело с Балдою сладит.
   Глядь – а Балда братца гладит,
   Приговаривая: «Братец мой любимый,
   Устал, бедняжка! отдохни, родимый».
   Бесенок оторопел,
   Хвостик поджал, совсем присмирел,
   На братца поглядывает боком.
   «Погоди, – говорит, – схожу за оброком».
   Пошел к деду, говорит: «Беда!
   Обогнал меня меньшой Балда!»
   Старый Бес стал тут думать думу.
   А Балда наделал такого шуму,
   Что всё море смутилось
   И волнами так и расходилось.
   Вылез бесенок: «Полно, мужичок,
   Вышлем тебе весь оброк —
   Только слушай. Видишь ты палку эту?
   Выбери себе любимую мету.
   Кто далее палку бросит,
   Тот пускай и оброк уносит.
   Что ж? боишься вывихнуть ручки?
   Чего ты ждешь?» – «Да жду вон этой тучки:
   Зашвырну туда твою палку,
   Да и начну с вами, чертями, свалку».
   Испугался бесенок да к деду,
   Рассказывать про Балдову победу,
   А Балда над морем опять шумит
   Да чертям веревкой грозит.
   Вылез опять бесенок: «Что ты хлопочешь?
   Будет тебе оброк, коли захочешь…»
   «Нет, – говорит Балда, —
   Теперь моя череда,
   Условия сам назначу,
   Задам тебе, враженок, задачу.
   Посмотрим, какова у тебе сила.
   Видишь: там сивая кобыла?
   Кобылу подыми-тка ты,
   Да неси ее полверсты;
   Снесешь кобылу, оброк уж твой;
   Не снесешь кобылы, ан будет он мой».
   Бедненький бес
   Под кобылу подлез,
   Понатужился,
   Понапружился,
   Приподнял кобылу, два шага шагнул.
   На третьем упал, ножки протянул.
   А Балда ему: «Глупый ты бес,
   Куда ж ты за нами полез?
   И руками-то снести не смог,
   А я, смотри, снесу промеж ног».
   Сел Балда на кобылку верхом
   Да версту проскакал, так что пыль столбом.
   Испугался бесенок и к деду
   Пошел рассказывать про такую победу.
   Черти стали в кружок,
   Делать нечего – собрали полный оброк
   Да на Балду взвалили мешок.
   Идет Балда, покрякивает,
   А поп, завидя Балду, вскакивает,
   За попадью прячется,
   Со страху корячится.
   Балда его тут отыскал,
   Отдал оброк, платы требовать стал.
   Бедный поп
   Подставил лоб:
   С первого щелка
   Прыгнул поп до потолка;
   Со второго щелка
   Лишился поп языка,
   А с третьего щелка
   Вышибло ум у старика.
   А Балда приговаривал с укоризной:
   «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной».

1830

Сказка о царе Салтане,
о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне лебеди

   Три девицы под окном
   Пряли поздно вечерком.
   «Кабы я была царица, —
   Говорит одна девица, —
   То на весь крещеный мир
   Приготовила б я пир».
   «Кабы я была царица, —
   Говорит ее сестрица, —
   То на весь бы мир одна
   Наткала я полотна».
   «Кабы я была царица, —
   Третья молвила сестрица, —
   Я б для батюшки-царя
   Родила богатыря».

   Только вымолвить успела,
   Дверь тихонько заскрыпела,
   И в светлицу входит царь,
   Стороны той государь.
   Во всё время разговора
   Он стоял позадь забора;
   Речь последней по всему
   Полюбилася ему.
   «Здравствуй, красная девица, —
   Говорит он, – будь царица
   И роди богатыря
   Мне к исходу сентября.
   Вы ж, голубушки-сестрицы,
   Выбирайтесь из светлицы.
   Поезжайте вслед за мной,
   Вслед за мной и за сестрой:
   Будь одна из вас ткачиха,
   А другая повариха».

   В сени вышел царь-отец.
   Все пустились во дворец.
   Царь недолго собирался:
   В тот же вечер обвенчался.
   Царь Салтан за пир честной
   Сел с царицей молодой;
   А потом честные гости
   На кровать слоновой кости
   Положили молодых
   И оставили одних.
   В кухне злится повариха,
   Плачет у станка ткачиха —
   И завидуют оне
   Государевой жене.
   А царица молодая,
   Дела вдаль не отлагая,
   С первой ночи понесла.

   В те поры война была.
   Царь Салтан, с женой простяся,
   На добра коня садяся,
   Ей наказывал себя
   Поберечь, его любя.
   Между тем, как он далёко
   Бьется долго и жестоко,
   Наступает срок родин;
   Сына бог им дал в аршин,
   И царица над ребенком,
   Как орлица над орленком;
   Шлет с письмом она гонца,
   Чтоб обрадовать отца.
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Извести ее хотят,
   Перенять гонца велят;
   Сами шлют гонца другого
   Вот с чем от слова до слова:
   «Родила царица в ночь
   Не то сына, не то дочь;
   Не мышонка, не лягушку,
   А неведому зверюшку».

   Как услышал царь-отец,
   Что донес ему гонец,
   В гневе начал он чудесить
   И гонца хотел повесить;
   Но, смягчившись на сей раз,
   Дал гонцу такой приказ:
   «Ждать царева возвращенья
   Для законного решенья».

   Едет с грамотой гонец
   И приехал наконец.
   А ткачиха с поварихой
   С сватьей бабой Бабарихой
   Обобрать его велят;
   Допьяна гонца поят
   И в суму его пустую
   Суют грамоту другую —
   И привез гонец хмельной
   В тот же день приказ такой:
   «Царь велит своим боярам,
   Времени не тратя даром,
   И царицу и приплод
   Тайно бросить в бездну вод».
   Делать нечего: бояре,
   Потужив о государе
   И царице молодой,
   В спальню к ней пришли толпой.
   Объявили царску волю —
   Ей и сыну злую долю,
   Прочитали вслух указ
   И царицу в тот же час
   В бочку с сыном посадили,
   Засмолили, покатили
   И пустили в Окиян —
   Так велел-де царь Салтан.

   В синем небе звезды блещут,
   В синем море волны хлещут;
   Туча по небу идет,
   Бочка по морю плывет.
   Словно горькая вдовица,
   Плачет, бьется в ней царица;
   И растет ребенок там
   Не по дням, а по часам.
   День прошел – царица вопит…
   А дитя волну торопит:
   «Ты, волна моя, волна!
   Ты гульлива и вольна;
   Плещешь ты куда захочешь,
   Ты морские камни точишь,
   Топишь берег ты земли,
   Подымаешь корабли —
   Не губи ты нашу душу:
   Выплесни ты нас на сушу!»
   И послушалась волна:
   Тут же на берег она
   Бочку вынесла легонько
   И отхлынула тихонько.
   Мать с младенцем спасена;
   Землю чувствует она.
   Но из бочки кто их вынет?
   Бог неужто их покинет?
   Сын на ножки поднялся,
   В дно головкой уперся,
   Понатужился немножко:
   «Как бы здесь на двор окошко
   Нам проделать?» – молвил он,
   Вышиб дно и вышел вон.

   Мать и сын теперь на воле;
   Видят холм в широком поле;
   Море синее кругом,
   Дуб зеленый над холмом.
   Сын подумал: добрый ужин
   Был бы нам, однако, нужен.
   Ломит он у дуба сук
   И в тугой сгибает лук,
   Со креста снурок шелковый
   Натянул на лук дубовый,
   Тонку тросточку сломил,
   Стрелкой легкой завострил
   И пошел на край долины
   У моря искать дичины.

   К морю лишь подходит он,
   Вот и слышит будто стон…
   Видно, на́ море не тихо;
   Смотрит – видит дело лихо:
   Бьется лебедь средь зыбей,
   Коршун носится над ней;
   Та бедняжка так и плещет,
   Воду вкруг мутит и хлещет…
   Тот уж когти распустил,
   Клёв кровавый навострил…
   Но как раз стрела запела,
   В шею коршуна задела —
   Коршун в море кровь пролил.
   Лук царевич опустил;
   Смотрит: коршун в море тонет
   И не птичьим криком стонет,
   Лебедь около плывет,
   Злого коршуна клюет,
   Гибель близкую торопит,
   Бьет крылом и в море топит —
   И царевичу потом
   Молвит русским языком:
   «Ты, царевич, мой спаситель,
   Мой могучий избавитель,
   Не тужи, что за меня
   Есть не будешь ты три дня,
   Что стрела пропала в море;
   Это горе – всё не горе.
   Отплачу тебе добром,
   Сослужу тебе потом:
   Ты не лебедь ведь избавил,
   Девицу в живых оставил;
   Ты не коршуна убил,
   Чародея подстрелил.
   Ввек тебя я не забуду:
   Ты найдешь меня повсюду,
   А теперь ты воротись,
   Не горюй и спать ложись».

   Улетела лебедь-птица,
   А царевич и царица,
   Целый день проведши так,
   Лечь решились натощак.
   Вот открыл царевич очи;
   Отрясая грезы ночи
   И дивясь, перед собой
   Видит город он большой,
   Стены с частыми зубцами,
   И за белыми стенами
   Блещут маковки церквей
   И святых монастырей.
   Он скорей царицу будит;
   Та как ахнет!.. «То ли будет? —
   Говорит он, – вижу я:
   Лебедь тешится моя».
   Мать и сын идут ко граду.
   Лишь ступили за ограду,
   Оглушительный трезвон
   Поднялся со всех сторон:
   К ним народ навстречу валит,
   Хор церковный бога хвалит;
   В колымагах золотых
   Пышный двор встречает их;
   Все их громко величают,
   И царевича венчают
   Княжей шапкой, и главой
   Возглашают над собой;
   И среди своей столицы,
   С разрешения царицы,
   В тот же день стал княжить он
   И нарекся: князь Гвидон.

   Ветер на море гуляет
   И кораблик подгоняет;
   Он бежит себе в волнах
   На раздутых парусах.
   Корабельщики дивятся,
   На кораблике толпятся,
   На знакомом острову
   Чудо видят наяву:
   Город новый златоглавый,
   Пристань с крепкою заставой,
   Пушки с пристани палят,
   Кораблю пристать велят.
   Пристают к заставе гости;
   Князь Гвидон зовет их в гости,
   Их он кормит и поит
   И ответ держать велит:
   «Чем вы, гости, торг ведете
   И куда теперь плывете?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет,
   Торговали соболями,
   Чернобурыми лисами;
   А теперь нам вышел срок,
   Едем прямо на восток,
   Мимо острова Буяна,
   В царство славного Салтана…»
   Князь им вымолвил тогда:
   «Добрый путь вам, господа,
   По морю по Окияну
   К славному царю Салтану;
   От меня ему поклон».
   Гости в путь, а князь Гвидон
   С берега душой печальной
   Провожает бег их дальный;
   Глядь – поверх текучих вод
   Лебедь белая плывет.
   «Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
   Что ты тих, как день ненастный?
   Опечалился чему?» —
   Говорит она ему.
   Князь печально отвечает:
   «Грусть-тоска меня съедает,
   Одолела молодца:
   Видеть я б хотел отца».
   Лебедь князю: «Вот в чем горе!
   Ну послушай: хочешь в море
   Полететь за кораблем?
   Будь же, князь, ты комаром».
   И крылами замахала,
   Воду с шумом расплескала
   И обрызгала его
   С головы до ног всего.
   Тут он в точку уменьшился,
   Комаром оборотился,
   Полетел и запищал,
   Судно на море догнал,
   Потихоньку опустился
   На корабль – и в щель забился.

   Ветер весело шумит,
   Судно весело бежит
   Мимо острова Буяна,
   К царству славного Салтана,
   И желанная страна
   Вот уж издали видна.
   Вот на берег вышли гости;
   Царь Салтан зовет их в гости,
   И за ними во дворец
   Полетел наш удалец.
   Видит: весь сияя в злате,
   Царь Салтан сидит в палате
   На престоле и в венце
   С грустной думой на лице;
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Около царя сидят
   И в глаза ему глядят.
   Царь Салтан гостей сажает
   За свой стол и вопрошает:
   «Ой вы, гости-господа,
   Долго ль ездили? куда?
   Ладно ль за морем иль худо?
   И какое в свете чудо?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет;
   За морем житье не худо,
   В свете ж вот какое чудо:
   В море остров был крутой,
   Не привальный, не жилой;
   Он лежал пустой равниной;
   Рос на нем дубок единый;
   А теперь стоит на нем
   Новый город со дворцом,
   С златоглавыми церквами,
   С теремами и садами,
   А сидит в нем князь Гвидон;
   Он прислал тебе поклон».
   Царь Салтан дивится чуду;
   Молвит он: «Коль жив я буду,
   Чудный остров навещу,
   У Гвидона погощу».
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Не хотят его пустить
   Чудный остров навестить.
   «Уж диковинка, ну право, —
   Подмигнув другим лукаво,
   Повариха говорит, —
   Город у моря стоит!
   Знайте, вот что не безделка:
   Ель в лесу, под елью белка,
   Белка песенки поет
   И орешки всё грызет,
   А орешки не простые,
   Всё скорлупки золотые,
   Ядра – чистый изумруд;
   Вот что чудом-то зовут».
   Чуду царь Салтан дивится,
   А комар-то злится, злится —
   И впился комар как раз
   Тетке прямо в правый глаз.
   Повариха побледнела,
   Обмерла и окривела.
   Слуги, сватья и сестра
   С криком ловят комара.
   «Распроклятая ты мошка!
   Мы тебя!..» А он в окошко
   Да спокойно в свой удел
   Через море полетел.

   Снова князь у моря ходит,
   С синя моря глаз не сводит;
   Глядь – поверх текучих вод
   Лебедь белая плывет.
   «Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
   Что ж ты тих, как день ненастный?
   Опечалился чему?» —
   Говорит она ему.
   Князь Гвидон ей отвечает:
   «Грусть-тоска меня съедает;
   Чудо чудное завесть
   Мне б хотелось. Где-то есть
   Ель в лесу, под елью белка;
   Диво, право, не безделка —
   Белка песенки поет
   Да орешки всё грызет,
   А орешки не простые,
   Всё скорлупки золотые,
   Ядра – чистый изумруд;
   Но, быть может, люди врут».
   Князю лебедь отвечает:
   «Свет о белке правду бает;
   Это чудо знаю я;
   Полно, князь, душа моя,
   Не печалься; рада службу
   Оказать тебе я в дружбу».
   С ободренною душой
   Князь пошел себе домой;
   Лишь ступил на двор широкий —
   Что ж? под елкою высокой,
   Видит, белочка при всех
   Золотой грызет орех,
   Изумрудец вынимает,
   А скорлупку собирает,
   Кучки равные кладет
   И с присвисточкой поет
   При честном при всем народе:
   Во саду ли, в огороде.
   Изумился князь Гвидон.
   «Ну, спасибо, – молвил он, —
   Ай да лебедь – дай ей боже,
   Что и мне, веселье то же».
   Князь для белочки потом
   Выстроил хрустальный дом.
   Караул к нему приставил
   И притом дьяка заставил
   Строгий счет орехам весть.
   Князю прибыль, белке честь.

   Ветер по морю гуляет
   И кораблик подгоняет;
   Он бежит себе в волнах
   На поднятых парусах
   Мимо острова крутого,
   Мимо города большого:
   Пушки с пристани палят,
   Кораблю пристать велят.
   Пристают к заставе гости;
   Князь Гвидон зовет их в гости,
   Их и кормит и поит
   И ответ держать велит:
   «Чем вы, гости, торг ведете
   И куда теперь плывете?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет,
   Торговали мы конями,
   Всё донскими жеребцами,
   А теперь нам вышел срок —
   И лежит нам путь далек:
   Мимо острова Буяна
   В царство славного Салтана…»
   Говорит им князь тогда:
   «Добрый путь вам, господа,
   По морю по Окияну
   К славному царю Салтану;
   Да скажите: князь Гвидон
   Шлет царю-де свой поклон».

   Гости князю поклонились,
   Вышли вон и в путь пустились.
   К морю князь – а лебедь там
   Уж гуляет по волнам.
   Молит князь: душа-де просит,
   Так и тянет и уносит…
   Вот опять она его
   Вмиг обрызгала всего:
   В муху князь оборотился,
   Полетел и опустился
   Между моря и небес
   На корабль – и в щель залез.

   Ветер весело шумит,
   Судно весело бежит
   Мимо острова Буяна,
   В царство славного Салтана —
   И желанная страна
   Вот уж издали видна;
   Вот на берег вышли гости;
   Царь Салтан зовет их в гости,
   И за ними во дворец
   Полетел наш удалец.
   Видит: весь сияя в злате,
   Царь Салтан сидит в палате
   На престоле и в венце,
   С грустной думой на лице.
   А ткачиха с Бабарихой
   Да с кривою поварихой
   Около царя сидят,
   Злыми жабами глядят.
   Царь Салтан гостей сажает
   За свой стол и вопрошает:
   «Ой вы, гости-господа,
   Долго ль ездили? куда?
   Ладно ль за морем иль худо?
   И какое в свете чудо?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет;
   За морем житье не худо;
   В свете ж вот какое чудо:
   Остров на море лежит,
   Град на острове стоит
   С златоглавыми церквами,
   С теремами да садами;
   Ель растет перед дворцом,
   А под ней хрустальный дом;
   Белка там живет ручная,
   Да затейница какая!
   Белка песенки поет
   Да орешки всё грызет,
   А орешки не простые,
   Всё скорлупки золотые,
   Ядра – чистый изумруд;
   Слуги белку стерегут,
   Служат ей прислугой разной —
   И приставлен дьяк приказный
   Строгий счет орехам весть;
   Отдает ей войско честь;
   Из скорлупок льют монету
   Да пускают в ход по свету;
   Девки сыплют изумруд
   В кладовые, да под спуд;
   Все в том острове богаты,
   Изоб нет, везде палаты;
   А сидит в нем князь Гвидон;
   Он прислал тебе поклон».
   Царь Салтан дивится чуду.
   «Если только жив я буду,
   Чудный остров навещу,
   У Гвидона погощу».
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Не хотят его пустить
   Чудный остров навестить.
   Усмехнувшись исподтиха,
   Говорит царю ткачиха:
   «Что тут дивного? ну, вот!
   Белка камушки грызет,
   Мечет золото и в груды
   Загребает изумруды;
   Этим нас не удивишь,
   Правду ль, нет ли говоришь.
   В свете есть иное диво:
   Море вздуется бурливо,
   Закипит, подымет вой,
   Хлынет на берег пустой,
   Разольется в шумном беге,
   И очутятся на бреге,
   В чешуе, как жар горя,
   Тридцать три богатыря,
   Все красавцы удалые,
   Великаны молодые,
   Все равны как на подбор,
   С ними дядька Черномор.
   Это диво, так уж диво,
   Можно молвить справедливо!»
   Гости умные молчат,
   Спорить с нею не хотят.
   Диву царь Салтан дивится,
   А Гвидон-то злится, злится…
   Зажужжал он и как раз
   Тетке сел на левый глаз,
   И ткачиха побледнела:
   «Ай!» и тут же окривела;
   Все кричат: «Лови, лови,
   Да дави ее, дави…
   Вот ужо! постой немножко,
   Погоди…» А князь в окошко,
   Да спокойно в свой удел
   Через море полетел.

   Князь у синя моря ходит,
   С синя моря глаз не сводит;
   Глядь – поверх текучих вод
   Лебедь белая плывет.
   «Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
   Что ты тих, как день ненастный?
   Опечалился чему?» —
   Говорит она ему.
   Князь Гвидон ей отвечает:
   «Грусть-тоска меня съедает —
   Диво б дивное хотел
   Перенесть я в мой удел».
   «А какое ж это диво?»
   «Где-то вздуется бурливо
   Окиян, подымет вой,
   Хлынет на берег пустой,
   Расплеснется в шумном беге,
   И очутятся на бреге,
   В чешуе, как жар горя,
   Тридцать три богатыря,
   Все красавцы молодые,
   Великаны удалые,
   Все равны как на подбор,
   С ними дядька Черномор».
   Князю лебедь отвечает:
   «Вот что, князь, тебя смущает?
   Не тужи, душа моя,
   Это чудо знаю я.
   Эти витязи морские
   Мне ведь братья все родные.
   Не печалься же, ступай,
   В гости братцев поджидай».

   Князь пошел, забывши горе,
   Сел на башню и на море
   Стал глядеть он; море вдруг
   Всколыхалося вокруг,
   Расплескалось в шумном беге
   И оставило на бреге
   Тридцать три богатыря;
   В чешуе, как жар горя,
   Идут витязи четами,
   И, блистая сединами,
   Дядька впереди идет
   И ко граду их ведет.
   С башни князь Гвидон сбегает,
   Дорогих гостей встречает;
   Второпях народ бежит;
   Дядька князю говорит:
   «Лебедь нас к тебе послала
   И наказом наказала
   Славный город твой хранить
   И дозором обходить.
   Мы отныне ежеденно
   Вместе будем непременно
   У высоких стен твоих
   Выходить из вод морских,
   Так увидимся мы вскоре,
   А теперь пора нам в море;
   Тяжек воздух нам земли».
   Все потом домой ушли.

   Ветер по морю гуляет
   И кораблик подгоняет;
   Он бежит себе в волнах
   На поднятых парусах
   Мимо острова крутого,
   Мимо города большого;
   Пушки с пристани палят,
   Кораблю пристать велят.
   Пристают к заставе гости;
   Князь Гвидон зовет их в гости,
   Их и кормит, и поит,
   И ответ держать велит:
   «Чем вы, гости, торг ведете?
   И куда теперь плывете?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет;
   Торговали мы булатом,
   Чистым серебром и златом,
   И теперь нам вышел срок;
   А лежит нам путь далек,
   Мимо острова Буяна,
   В царство славного Салтана».
   Говорит им князь тогда:
   «Добрый путь вам, господа,
   По морю по Окияну
   К славному царю Салтану.
   Да скажите ж: князь Гвидон
   Шлет-де свой царю поклон».

   Гости князю поклонились,
   Вышли вон и в путь пустились.
   К морю князь, а лебедь там
   Уж гуляет по волнам.
   Князь опять: душа-де просит…
   Так и тянет и уносит…
   И опять она его
   Вмиг обрызгала всего.
   Тут он очень уменьшился,
   Шмелем князь оборотился,
   Полетел и зажужжал;
   Судно на море догнал,
   Потихоньку опустился
   На корму – и в щель забился.

   Ветер весело шумит,
   Судно весело бежит
   Мимо острова Буяна,
   В царство славного Салтана,
   И желанная страна
   Вот уж издали видна.
   Вот на берег вышли гости.
   Царь Салтан зовет их в гости,
   И за ними во дворец
   Полетел наш удалец.
   Видит, весь сияя в злате,
   Царь Салтан сидит в палате
   На престоле и в венце,
   С грустной думой на лице.
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Около царя сидят —
   Четырьмя все три глядят.
   Царь Салтан гостей сажает
   За свой стол и вопрошает:
   «Ой вы, гости-господа,
   Долго ль ездили? куда?
   Ладно ль за морем иль худо?
   И какое в свете чудо?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет;
   За морем житье не худо;
   В свете ж вот какое чудо:
   Остров на море лежит,
   Град на острове стоит,
   Каждый день идет там диво:
   Море вздуется бурливо,
   Закипит, подымет вой,
   Хлынет на берег пустой,
   Расплеснется в скором беге —
   И останутся на бреге
   Тридцать три богатыря,
   В чешуе златой горя,
   Все красавцы молодые,
   Великаны удалые,
   Все равны как на подбор;
   Старый дядька Черномор
   С ними из моря выходит
   И попарно их выводит,
   Чтобы остров тот хранить
   И дозором обходить —
   И той стражи нет надежней,
   Ни храбрее, ни прилежней.
   А сидит там князь Гвидон;
   Он прислал тебе поклон».
   Царь Салтан дивится чуду.
   «Коли жив я только буду,
   Чудный остров навещу
   И у князя погощу».
   Повариха и ткачиха
   Ни гугу – но Бабариха,
   Усмехнувшись, говорит:
   «Кто нас этим удивит?
   Люди из моря выходят
   И себе дозором бродят!
   Правду ль бают или лгут,
   Дива я не вижу тут.
   В свете есть такие ль дива?
   Вот идет молва правдива:
   За морем царевна есть,
   Что не можно глаз отвесть:
   Днем свет божий затмевает,
   Ночью землю освещает,
   Месяц под косой блестит,
   А во лбу звезда горит.
   А сама-то величава,
   Выступает, будто пава;
   А как речь-то говорит,
   Словно реченька журчит.
   Молвить можно справедливо.
   Это диво, так уж диво».
   Гости умные молчат:
   Спорить с бабой не хотят.
   Чуду царь Салтан дивится —
   А царевич хоть и злится,
   Но жалеет он очей
   Старой бабушки своей:
   Он над ней жужжит, кружится —
   Прямо на нос к ней садится,
   Нос ужалил богатырь:
   На носу вскочил волдырь.
   И опять пошла тревога:
   «Помогите, ради бога!
   Караул! лови, лови,
   Да дави его, дави…
   Вот ужо! пожди немножко,
   Погоди!..» А шмель в окошко,
   Да спокойно в свой удел
   Через море полетел.

   Князь у синя моря ходит,
   С синя моря глаз не сводит;
   Глядь – поверх текучих вод
   Лебедь белая плывет.
   «Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
   Что ж ты тих, как день ненастный?
   Опечалился чему?» —
   Говорит она ему.
   Князь Гвидон ей отвечает:
   «Грусть-тоска меня съедает:
   Люди женятся; гляжу,
   Не женат лишь я хожу».
   «А кого же на примете
   Ты имеешь?» – «Да на свете,
   Говорят, царевна есть,
   Что не можно глаз отвесть.
   Днем свет божий затмевает,
   Ночью землю освещает —
   Месяц под косой блестит,
   А во лбу звезда горит.
   А сама-то величава,
   Выступает, будто пава;
   Сладку речь-то говорит,
   Будто реченька журчит.
   Только, полно, правда ль это?»
   Князь со страхом ждет ответа.
   Лебедь белая молчит
   И, подумав, говорит:
   «Да! такая есть девица.
   Но жена не рукавица:
   С белой ручки не стряхнешь
   Да за пояс не заткнешь.
   Услужу тебе советом —
   Слушай: обо всем об этом
   Пораздумай ты путем,
   Не раскаяться б потом».
   Князь пред нею стал божиться,
   Что пора ему жениться,
   Что об этом обо всем
   Передумал он путем;
   Что готов душою страстной
   За царевною прекрасной
   Он пешком идти отсель
   Хоть за тридевять земель.
   Лебедь тут, вздохнув глубоко,
   Молвила: «Зачем далёко?
   Знай, близка судьба твоя,
   Ведь царевна эта – я».
   Тут она, взмахнув крылами,
   Полетела над волнами
   И на берег с высоты
   Опустилася в кусты,
   Встрепенулась, отряхнулась
   И царевной обернулась:
   Месяц под косой блестит,
   А во лбу звезда горит;
   А сама-то величава,
   Выступает, будто пава;
   А как речь-то говорит,
   Словно реченька журчит.
   Князь царевну обнимает,
   К белой груди прижимает
   И ведет ее скорей
   К милой матушке своей.
   Князь ей в ноги, умоляя:
   «Государыня родная!
   Выбрал я жену себе,
   Дочь послушную тебе.
   Просим оба разрешенья,
   Твоего благословенья:
   Ты детей благослови
   Жить в совете и любви».
   Над главою их покорной
   Мать с иконой чудотворной
   Слезы льет и говорит:
   «Бог вас, дети, наградит».
   Князь не долго собирался,
   На царевне обвенчался;
   Стали жить да поживать,
   Да приплода поджидать.

   Ветер по морю гуляет
   И кораблик подгоняет;
   Он бежит себе в волнах
   На раздутых парусах
   Мимо острова крутого,
   Мимо города большого;
   Пушки с пристани палят,
   Кораблю пристать велят.
   Пристают к заставе гости.
   Князь Гвидон зовет их в гости.
   Он их кормит и поит
   И ответ держать велит:
   «Чем вы, гости, торг ведете
   И куда теперь плывете?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет,
   Торговали мы недаром
   Неуказанным товаром;
   А лежит нам путь далек:
   Восвояси на восток,
   Мимо острова Буяна,
   В царство славного Салтана».
   Князь им вымолвил тогда:
   «Добрый путь вам, господа,
   По морю по Окияну
   К славному царю Салтану;
   Да напомните ему,
   Государю своему:
   К нам он в гости обещался,
   А доселе не собрался —
   Шлю ему я свой поклон».
   Гости в путь, а князь Гвидон
   Дома на сей раз остался
   И с женою не расстался.

   Ветер весело шумит,
   Судно весело бежит
   Мимо острова Буяна,
   К царству славного Салтана,
   И знакомая страна
   Вот уж издали видна.
   Вот на берег вышли гости.
   Царь Салтан зовет их в гости,
   Гости видят: во дворце
   Царь сидит в своем венце.
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Около царя сидят,
   Четырьмя все три глядят.
   Царь Салтан гостей сажает
   За свой стол и вопрошает:
   «Ой вы, гости-господа,
   Долго ль ездили? куда?
   Ладно ль за морем иль худо?
   И какое в свете чудо?»
   Корабельщики в ответ:
   «Мы объехали весь свет;
   За морем житье не худо,
   В свете ж вот какое чудо:
   Остров на море лежит,
   Град на острове стоит,
   С златоглавыми церквами,
   С теремами и садами;
   Ель растет перед дворцом,
   А под ней хрустальный дом:
   Белка в нем живет ручная,
   Да чудесница какая!
   Белка песенки поет
   Да орешки всё грызет;
   А орешки не простые,
   Скорлупы-то золотые.
   Ядра – чистый изумруд;
   Белку холят, берегут.
   Там еще другое диво:
   Море вздуется бурливо,
   Закипит, подымет вой,
   Хлынет на берег пустой,
   Расплеснется в скором беге,
   И очутятся на бреге,
   В чешуе, как жар горя,
   Тридцать три богатыря,
   Все красавцы удалые,
   Великаны молодые,
   Все равны как на подбор —
   С ними дядька Черномор.
   И той стражи нет надежней,
   Ни храбрее, ни прилежней.
   А у князя женка есть,
   Что не можно глаз отвесть:
   Днем свет божий затмевает,
   Ночью землю освещает;
   Месяц под косой блестит,
   А во лбу звезда горит.
   Князь Гвидон тот город правит,
   Всяк его усердно славит;
   Он прислал тебе поклон,
   Да тебе пеняет он:
   К нам-де в гости обещался,
   А доселе не собрался».

   Тут уж царь не утерпел,
   Снарядить он флот велел.
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Не хотят царя пустить
   Чудный остров навестить.
   Но Салтан им не внимает
   И как раз их унимает:
   «Что я? царь или дитя? —
   Говорит он не шутя. —
   Нынче ж еду!» – Тут он топнул,
   Вышел вон и дверью хлопнул.

   Под окном Гвидон сидит,
   Молча на море глядит:
   Не шумит оно, не хлещет,
   Лишь едва-едва трепещет.
   И в лазоревой дали
   Показались корабли:
   По равнинам Окияна
   Едет флот царя Салтана.
   Князь Гвидон тогда вскочил,
   Громогласно возопил:
   «Матушка моя родная!
   Ты, княгиня молодая!
   Посмотрите вы туда:
   Едет батюшка сюда».
   Флот уж к острову подходит.
   Князь Гвидон трубу наводит:
   Царь на палубе стоит
   И в трубу на них глядит;
   С ним ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой;
   Удивляются оне
   Незнакомой стороне.
   Разом пушки запалили;
   В колокольнях зазвонили;
   К морю сам идет Гвидон;
   Там царя встречает он
   С поварихой и ткачихой,
   С сватьей бабой Бабарихой;
   В город он повел царя,
   Ничего не говоря.

   Все теперь идут в палаты:
   У ворот блистают латы,
   И стоят в глазах царя
   Тридцать три богатыря,
   Все красавцы молодые,
   Великаны удалые,
   Все равны как на подбор,
   С ними дядька Черномор.
   Царь ступил на двор широкий:
   Там под елкою высокой
   Белка песенку поет,
   Золотой орех грызет,
   Изумрудец вынимает
   И в мешочек опускает;
   И засеян двор большой
   Золотою скорлупой.
   Гости дале – торопливо
   Смотрят – что ж? княгиня – диво:
   Под косой луна блестит,
   А во лбу звезда горит:
   А сама-то величава,
   Выступает, будто пава,
   И свекровь свою ведет.
   Царь глядит – и узнает…
   В нем взыграло ретивое!
   «Что я вижу? что такое?
   Как!» – и дух в нем занялся…
   Царь слезами залился,
   Обнимает он царицу,
   И сынка, и молодицу,
   И садятся все за стол;
   И веселый пир пошел.
   А ткачиха с поварихой,
   С сватьей бабой Бабарихой
   Разбежались по углам;
   Их нашли насилу там.
   Тут во всем они признались,
   Повинились, разрыдались;
   Царь для радости такой
   Отпустил всех трех домой.
   День прошел – царя Салтана
   Уложили спать вполпьяна.
   Я там был; мед, пиво пил —
   И усы лишь обмочил.

   1831

Сказка о рыбаке и рыбке

   Жил старик со своею старухой
   У самого синего моря;
   Они жили в ветхой землянке
   Ровно тридцать лет и три года.
   Старик ловил неводом рыбу,
   Старуха пряла свою пряжу.
   Раз он в море закинул невод —
   Пришел невод с одною тиной.
   Он в другой раз закинул невод —
   Пришел невод с травой морскою.
   В третий раз закинул он невод —
   Пришел невод с одною рыбкой,
   С непростою рыбкой – золотою.
   Как взмолится золотая рыбка!
   Голосом молвит человечьим:
   «Отпусти ты, старче, меня в море!
   Дорогой за себя дам откуп:
   Откуплюсь чем только пожелаешь».
   Удивился старик, испугался:
   Он рыбачил тридцать лет и три года
   И не слыхивал, чтоб рыба говорила.
   Отпустил он рыбку золотую
   И сказал ей ласковое слово:
   «Бог с тобою, золотая рыбка!
   Твоего мне откупа не надо;
   Ступай себе в синее море,
   Гуляй там себе на просторе».

   Воротился старик ко старухе,
   Рассказал ей великое чудо:
   «Я сегодня поймал было рыбку,
   Золотую рыбку, не простую;
   По-нашему говорила рыбка,
   Домой в море синее просилась,
   Дорогою ценою откупалась:
   Откупалась чем только пожелаю.
   Не посмел я взять с нее выкуп;
   Так пустил ее в синее море».
   Старика старуха забранила:
   «Дурачина ты, простофиля!
   Не умел ты взять выкупа с рыбки!
   Хоть бы взял ты с нее корыто,
   Наше-то совсем раскололось».

   Вот пошел он к синему морю;
   Видит – море слегка разыгралось.
   Стал он кликать золотую рыбку,
   Приплыла к нему рыбка и спросила:
   «Чего тебе надобно, старче?»
   Ей с поклоном старик отвечает:
   «Смилуйся, государыня рыбка,
   Разбранила меня моя старуха,
   Не дает старику мне покою:
   Надобно ей новое корыто;
   Наше-то совсем раскололось».
   Отвечает золотая рыбка:
   «Не печалься, ступай себе с богом,
   Будет вам новое корыто».
   Воротился старик ко старухе:
   У старухи новое корыто.
   Еще пуще старуха бранится:
   «Дурачина ты, простофиля!
   Выпросил, дурачина, корыто!
   В корыте много ль корысти?
   Воротись, дурачина, ты к рыбке;
   Поклонись ей, выпроси уж избу».

   Вот пошел он к синему морю.
   (Помутилося синее море.)
   Стал он кликать золотую рыбку,
   Приплыла к нему рыбка, спросила:
   «Чего тебе надобно, старче?»
   Ей старик с поклоном отвечает:
   «Смилуйся, государыня рыбка!
   Еще пуще старуха бранится,
   Не дает старику мне покою:
   Избу просит сварливая баба».
   Отвечает золотая рыбка:
   «Не печалься, ступай себе с богом,
   Так и быть: изба вам уж будет».
   Пошел он ко своей землянке,
   А землянки нет уж и следа;
   Перед ним изба со светелкой,
   С кирпичною, беленою трубою,
   С дубовыми, тесовыми вороты.
   Старуха сидит под окошком,
   На чем свет стоит мужа ругает:
   «Дурачина ты, прямой простофиля!
   Выпросил, простофиля, избу!
   Воротись, поклонися рыбке:
   Не хочу быть черной крестьянкой,
   Хочу быть столбовою дворянкой».

   Пошел старик к синему морю.
   (Неспокойно синее море.)
   Стал он кликать золотую рыбку.
   Приплыла к нему рыбка, спросила:
   «Чего тебе надобно, старче?»
   Ей с поклоном старик отвечает:
   «Смилуйся, государыня рыбка!
   Пуще прежнего старуха вздурилась,
   Не дает старику мне покою:
   Уж не хочет быть она крестьянкой,
   Хочет быть столбовою дворянкой».
   Отвечает золотая рыбка:
   «Не печалься, ступай себе с богом».

   Воротился старик ко старухе.
   Что ж он видит? Высокий терем.
   На крыльце стоит его старуха
   В дорогой собольей душегрейке,
   Парчовая на маковке кичка,
   Жемчуги огрузили шею,
   На руках золотые перстни,
   На ногах красные сапожки.
   Перед нею усердные слуги;
   Она бьет их, за чупрун таскает.
   Говорит старик своей старухе:
   «Здравствуй, барыня сударыня дворянка!
   Чай, теперь твоя душенька довольна».
   На него прикрикнула старуха,
   На конюшню служить его послала.

   Вот неделя, другая проходит,
   Еще пуще старуха вздурилась;
   Опять к рыбке старика посылает.
   «Воротись, поклонися рыбке:
   Не хочу быть столбовою дворянкой,
   А хочу быть вольною царицей».
   Испугался старик, взмолился:
   «Что ты, баба, белены объелась?
   Ни ступить, ни молвить не умеешь!
   Насмешишь ты целое царство».
   Осердилася пуще старуха,
   По щеке ударила мужа.
   «Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,
   Со мною, дворянкой столбовою?
   Ступай к морю, говорят тебе честью,
   Не пойдешь, поведут поневоле».

   Старичок отправился к морю.
   (Почернело синее море.)
   Стал он кликать золотую рыбку.
   Приплыла к нему рыбка, спросила:
   «Чего тебе надобно, старче?»
   Ей с поклоном старик отвечает:
   «Смилуйся, государыня рыбка!
   Опять моя старуха бунтует:
   Уж не хочет быть она дворянкой,
   Хочет быть вольною царицей».
   Отвечает золотая рыбка:
   «Не печалься, ступай себе с богом!
   Добро! будет старуха царицей!»

   Старичок к старухе воротился.
   Что ж? пред ним царские палаты.
   В палатах видит свою старуху,
   За столом сидит она царицей,
   Служат ей бояре да дворяне,
   Наливают ей заморские вина;
   Заедает она пряником печатным;
   Вкруг ее стоит грозная стража,
   На плечах топорики держат.
   Как увидел старик – испугался!
   В ноги он старухе поклонился,
   Молвил: «Здравствуй, грозная царица!
   Ну, теперь твоя душенька довольна».
   На него старуха не взглянула,
   Лишь с очей прогнать его велела.
   Подбежали бояре и дворяне,
   Старика взашеи затолкали.
   А в дверях-то стража подбежала,
   Топорами чуть не изрубила.
   А народ-то над ним насмеялся:
   «Поделом тебе, старый невежа!
   Впредь тебе, невежа, наука:
   Не садися не в свои сани!»

   Вот неделя, другая проходит,
   Еще пуще старуха вздурилась.
   Царедворцев за мужем посылает,
   Отыскали старика, привели к ней.
   Говорит старику старуха:
   «Воротись, поклонися рыбке.
   Не хочу быть вольною царицей,
   Хочу быть владычицей морскою,
   Чтобы жить мне в Окияне-море,
   Чтоб служила мне рыбка золотая
   И была б у меня на посылках».

   Старик не осмелился перечить,
   Не дерзнул поперек слова молвить.
   Вот идет он к синему морю,
   Видит, на море черная буря:
   Так и вздулись сердитые волны,
   Так и ходят, так воем и воют.
   Стал он кликать золотую рыбку,
   Приплыла к нему рыбка, спросила:
   «Чего тебе надобно, старче?»
   Ей старик с поклоном отвечает:
   «Смилуйся, государыня рыбка!
   Что мне делать с проклятою бабой?
   Уж не хочет быть она царицей,
   Хочет быть владычицей морскою;
   Чтобы жить ей в Окияне-море,
   Чтобы ты сама ей служила
   И была бы у ней на посылках».
   Ничего не сказала рыбка,
   Лишь хвостом по воде плеснула
   И ушла в глубокое море.
   Долго у моря ждал он ответа,
   Не дождался, к старухе воротился —
   Глядь: опять перед ним землянка;
   На пороге сидит его старуха,
   А пред нею разбитое корыто.

   1833

   Сказка
   о мертвой царевне
   и о семи богатырях

   Царь с царицею простился,
   В путь-дорогу снарядился,
   И царица у окна
   Села ждать его одна.
   Ждет-пождет с утра до ночи,
   Смотрит в поле, инда очи
   Разболелись глядючи
   С белой зори до ночи;
   Не видать милого друга!
   Только видит: вьется вьюга,
   Снег валится на поля,
   Вся белешенька земля.
   Девять месяцев проходит,
   С поля глаз она не сводит.
   Вот в сочельник в самый, в ночь,
   Бог дает царице дочь.
   Рано утром гость желанный,
   День и ночь так долго жданный,
   Издалеча наконец
   Воротился царь-отец.
   На него она взглянула,
   Тяжелешенько вздохнула,
   Восхищенья не снесла
   И к обедне умерла.

   Долго царь был неутешен,
   Но как быть? и он был грешен;
   Год прошел, как сон пустой,
   Царь женился на другой.
   Правду молвить, молодица
   Уж и впрямь была царица:
   Высока, стройна, бела,
   И умом и всем взяла;
   Но зато горда, ломлива,
   Своенравна и ревнива.
   Ей в приданое дано
   Было зеркальце одно;
   Свойство зеркальце имело:
   Говорить оно умело.
   С ним одним она была
   Добродушна, весела,
   С ним приветливо шутила
   И, красуясь, говорила:
   «Свет мой, зеркальце! скажи
   Да всю правду доложи:
   Я ль на свете всех милее,
   Всех румяней и белее?»
   И ей зеркальце в ответ:
   «Ты, конечно, спору нет;
   Ты, царица, всех милее,
   Всех румяней и белее».
   И царица хохотать,
   И плечами пожимать,
   И подмигивать глазами,
   И прищелкивать перстами,
   И вертеться подбочась,
   Гордо в зеркальце глядясь.

   Но царевна молодая,
   Тихомолком расцветая,
   Между тем росла, росла,
   Поднялась – и расцвела,
   Белолица, черноброва,
   Нраву кроткого такого.
   И жених сыскался ей,
   Королевич Елисей.
   Сват приехал, царь дал слово,
   А приданое готово:
   Семь торговых городов
   Да сто сорок теремов.

   На девичник собираясь,
   Вот царица, наряжаясь
   Перед зеркальцем своим,
   Перемолвилася с ним:
   «Я ль, скажи мне, всех милее,
   Всех румяней и белее?»
   Что же зеркальце в ответ?
   «Ты прекрасна, спору нет;
   Но царевна всех милее,
   Всех румяней и белее».
   Как царица отпрыгнет,
   Да как ручку замахнет,
   Да по зеркальцу как хлопнет,
   Каблучком-то как притопнет!..
   «Ах ты, мерзкое стекло!
   Это врешь ты мне назло.
   Как тягаться ей со мною?
   Я в ней дурь-то успокою.
   Вишь какая подросла!
   И не диво, что бела:
   Мать брюхатая сидела
   Да на снег лишь и глядела!
   Но скажи: как можно ей
   Быть во всем меня милей?
   Признавайся: всех я краше.
   Обойди всё царство наше,
   Хоть весь мир; мне ровной нет.
   Так ли?» Зеркальце в ответ:
   «А царевна всё ж милее,
   Всё ж румяней и белее».
   Делать нечего. Она,
   Черной зависти полна,
   Бросив зеркальце под лавку,
   Позвала к себе Чернавку
   И наказывает ей,
   Сенной девушке своей,
   Весть царевну в глушь лесную
   И, связав ее, живую
   Под сосной оставить там
   На съедение волкам.

   Чёрт ли сладит с бабой гневной?
   Спорить нечего. С царевной
   Вот Чернавка в лес пошла
   И в такую даль свела,
   Что царевна догадалась,
   И до смерти испугалась,
   И взмолилась: «Жизнь моя!
   В чем, скажи, виновна я?
   Не губи меня, девица!
   А как буду я царица,
   Я пожалую тебя».
   Та, в душе ее любя,
   Не убила, не связала,
   Отпустила и сказала:
   «Не кручинься, бог с тобой».
   А сама пришла домой.
   «Что? – сказала ей царица. —
   Где красавица-девица?»
   «Там, в лесу, стоит одна, —
   Отвечает ей она, —
   Крепко связаны ей локти;
   Попадется зверю в когти,
   Меньше будет ей терпеть,
   Легче будет умереть».

   И молва трезвонить стала:
   Дочка царская пропала!
   Тужит бедный царь по ней.
   Королевич Елисей,
   Помолясь усердно богу,
   Отправляется в дорогу
   За красавицей-душой,
   За невестой молодой.

   Но невеста молодая,
   До зари в лесу блуждая,
   Между тем всё шла да шла
   И на терем набрела.
   Ей навстречу пес, залая,
   Прибежал и смолк, играя;
   В ворота вошла она,
   На подворье тишина.
   Пес бежит за ней, ласкаясь,
   А царевна, подбираясь,
   Поднялася на крыльцо
   И взялася за кольцо;
   Дверь тихонько отворилась.
   И царевна очутилась
   В светлой горнице; кругом
   Лавки, крытые ковром,
   Под святыми стол дубовый,
   Печь с лежанкой изразцовой.
   Видит девица, что тут
   Люди добрые живут;
   Знать, не будет ей обидно.
   Никого меж тем не видно.
   Дом царевна обошла,
   Всё порядком убрала,
   Засветила богу свечку,
   Затопила жарко печку,
   На полати взобралась
   И тихонько улеглась.

   Час обеда приближался,
   Топот по двору раздался:
   Входят семь богатырей,
   Семь румяных усачей.
   Старший молвил: «Что за диво!
   Всё так чисто и красиво.
   Кто-то терем прибирал
   Да хозяев поджидал.
   Кто же? Выдь и покажися,
   С нами честно подружися.
   Коль ты старый человек,
   Дядей будешь нам навек.
   Коли парень ты румяный,
   Братец будешь нам названый.
   Коль старушка, будь нам мать,
   Так и станем величать.
   Коли красная девица,
   Будь нам милая сестрица».

   И царевна к ним сошла,
   Честь хозяям отдала,
   В пояс низко поклонилась;
   Закрасневшись, извинилась,
   Что-де в гости к ним зашла,
   Хоть звана и не была.
   Вмиг по речи те спознали,
   Что царевну принимали;
   Усадили в уголок,
   Подносили пирожок,
   Рюмку полну наливали,
   На подносе подавали.
   От зеленого вина
   Отрекалася она;
   Пирожок лишь разломила,
   Да кусочек прикусила,
   И с дороги отдыхать
   Отпросилась на кровать.
   Отвели они девицу
   Вверх, во светлую светлицу,
   И оставили одну,
   Отходящую ко сну.

   День за днем идет, мелькая,
   А царевна молодая
   Всё в лесу, не скучно ей
   У семи богатырей.
   Перед утренней зарею
   Братья дружною толпою
   Выезжают погулять,
   Серых уток пострелять,
   Руку правую потешить,
   Сорочина в поле спешить,
   Иль башку с широких плеч
   У татарина отсечь,
   Или вытравить из леса
   Пятигорского черкеса.
   А хозяюшкой она
   В терему меж тем одна
   Приберет и приготовит,
   Им она не прекословит,
   Не перечат ей они.
   Так идут за днями дни.

   Братья милую девицу
   Полюбили. К ней в светлицу
   Раз, лишь только рассвело,
   Всех их семеро вошло.
   Старший молвил ей: «Девица,
   Знаешь: всем ты нам сестрица,
   Всех нас семеро, тебя
   Все мы любим, за себя
   Взять тебя мы все бы рады,
   Да нельзя, так бога ради
   Помири нас как-нибудь:
   Одному женою будь,
   Прочим ласковой сестрою.
   Что ж качаешь головою?
   Аль отказываешь нам?
   Аль товар не по купцам?»

   «Ой вы, молодцы честные,
   Братцы вы мои родные, —
   Им царевна говорит, —
   Коли лгу, пусть бог велит
   Не сойти живой мне с места.
   Как мне быть? ведь я невеста.
   Для меня вы все равны,
   Все удалы, все умны,
   Всех я вас люблю сердечно;
   Но другому я навечно
   Отдана. Мне всех милей
   Королевич Елисей».

   Братья молча постояли
   Да в затылке почесали.
   «Спрос не грех. Прости ты нас, —
   Старший молвил, поклонясь, —
   Коли так, не заикнуся
   Уж о том». – «Я не сержуся, —
   Тихо молвила она, —
   И отказ мой не вина».
   Женихи ей поклонились,
   Потихоньку удалились,
   И согласно все опять
   Стали жить да поживать.

   Между тем царица злая,
   Про царевну вспоминая,
   Не могла простить ее,
   А на зеркальце свое
   Долго дулась и сердилась;
   Наконец об нем хватилась
   И пошла за ним и, сев
   Перед ним, забыла гнев,
   Красоваться снова стала
   И с улыбкою сказала:
   «Здравствуй, зеркальце! скажи
   Да всю правду доложи:
   Я ль на свете всех милее,
   Всех румяней и белее?»
   И ей зеркальце в ответ:
   «Ты прекрасна, спору нет;
   Но живет без всякой славы,
   Средь зеленыя дубравы,
   У семи богатырей
   Та, что всё ж тебя милей».
   И царица налетела
   На Чернавку: «Как ты смела
   Обмануть меня? и в чем!..»
   Та призналася во всем:
   Так и так. Царица злая,
   Ей рогаткой угрожая,
   Положила иль не жить,
   Иль царевну погубить.

   Раз царевна молодая,
   Милых братьев поджидая,
   Пряла, сидя под окном.
   Вдруг сердито под крыльцом
   Пес залаял, и девица
   Видит: нищая черница
   Ходит по двору, клюкой
   Отгоняя пса. «Постой,
   Бабушка, постой немножко, —
   Ей кричит она в окошко, —
   Пригрожу сама я псу
   И кой-что тебе снесу».
   Отвечает ей черница:
   «Ох ты, дитятко девица!
   Пес проклятый одолел,
   Чуть до смерти не заел.
   Посмотри, как он хлопочет!
   Выдь ко мне». – Царевна хочет
   Выйти к ней и хлеб взяла,
   Но с крылечка лишь сошла,
   Пес ей под ноги – и лает,
   И к старухе не пускает;
   Лишь пойдет старуха к ней,
   Он, лесного зверя злей,
   На старуху. «Что за чудо?
   Видно, выспался он худо, —
   Ей царевна говорит, —
   На ж, лови!» – и хлеб летит.
   Старушонка хлеб поймала;
   «Благодарствую, – сказала. —
   Бог тебя благослови;
   Вот за то тебе, лови!»
   И к царевне наливное,
   Молодое, золотое
   Прямо яблочко летит…
   Пес как прыгнет, завизжит…
   Но царевна в обе руки
   Хвать – поймала. «Ради скуки,
   Кушай яблочко, мой свет.
   Благодарствуй за обед», —
   Старушоночка сказала,
   Поклонилась и пропала…
   И с царевной на крыльцо
   Пес бежит и ей в лицо
   Жалко смотрит, грозно воет,
   Словно сердце песье ноет,
   Словно хочет ей сказать:
   Брось! – Она его ласкать,
   Треплет нежною рукою;
   «Что, Соколко, что с тобою?
   Ляг!» – и в комнату вошла,
   Дверь тихонько заперла,
   Под окно за пряжу села
   Ждать хозяев, а глядела
   Всё на яблоко. Оно
   Соку спелого полно,
   Так свежо и так душисто,
   Так румяно-золотисто,
   Будто медом налилось!
   Видны семечки насквозь…
   Подождать она хотела
   До обеда, не стерпела,
   В руки яблочко взяла,
   К алым губкам поднесла,
   Потихоньку прокусила
   И кусочек проглотила…
   Вдруг она, моя душа,
   Пошатнулась не дыша,
   Белы руки опустила,
   Плод румяный уронила,
   Закатилися глаза,
   И она под образа
   Головой на лавку пала
   И тиха, недвижна стала…

   Братья в ту пору домой
   Возвращалися толпой
   С молодецкого разбоя.
   Им навстречу, грозно воя,
   Пес бежит и ко двору
   Путь им кажет. «Не к добру! —
   Братья молвили. – Печали
   Не минуем». Прискакали,
   Входят, ахнули. Вбежав,
   Пес на яблоко стремглав
   С лаем кинулся, озлился,
   Проглотил его, свалился
   И издох. Напоено
   Было ядом, знать, оно.
   Перед мертвою царевной
   Братья в горести душевной
   Все поникли головой
   И с молитвою святой
   С лавки подняли, одели,
   Хоронить ее хотели
   И раздумали. Она,
   Как под крылышком у сна,
   Так тиха, свежа лежала,
   Что лишь только не дышала.
   Ждали три дня, но она
   Не восстала ото сна.
   Сотворив обряд печальный,
   Вот они во гроб хрустальный
   Труп царевны молодой
   Положили – и толпой
   Понесли в пустую гору
   И в полуночную пору
   Гроб ее к шести столбам
   На цепях чугунных там
   Осторожно привинтили
   И решеткой оградили;
   И, пред мертвою сестрой
   Сотворив поклон земной,
   Старший молвил: «Спи во гробе.
   Вдруг погасла, жертвой злобе,
   На земле твоя краса;
   Дух твой примут небеса.
   Нами ты была любима
   И для милого хранима —
   Не досталась никому,
   Только гробу одному».

   В тот же день царица злая,
   Доброй вести ожидая,
   Втайне зеркальце взяла
   И вопрос свой задала:
   «Я ль, скажи мне, всех милее,
   Всех румяней и белее?»
   И услышала в ответ:
   «Ты, царица, спору нет,
   Ты на свете всех милее,
   Всех румяней и белее».

   За невестою своей
   Королевич Елисей
   Между тем по свету скачет.
   Нет как нет! Он горько плачет,
   И кого ни спросит он,
   Всем вопрос его мудрен;
   Кто в глаза ему смеется,
   Кто скорее отвернется;
   К красну солнцу наконец
   Обратился молодец:
   «Свет наш солнышко! ты ходишь
   Круглый год по небу, сводишь
   Зиму с теплою весной,
   Всех нас видишь под собой.
   Аль откажешь мне в ответе?
   Не видало ль где на свете
   Ты царевны молодой?
   Я жених ей». – «Свет ты мой, —
   Красно солнце отвечало, —
   Я царевны не видало.
   Знать, ее в живых уж нет.
   Разве месяц, мой сосед,
   Где-нибудь ее да встретил
   Или след ее заметил».

   Темной ночки Елисей
   Дождался в тоске своей.
   Только месяц показался,
   Он за ним с мольбой погнался.
   «Месяц, месяц, мой дружок,
   Позолоченный рожок!
   Ты встаешь во тьме глубокой,
   Круглолицый, светлоокий,
   И, обычай твой любя,
   Звезды смотрят на тебя.
   Аль откажешь мне в ответе?
   Не видал ли где на свете
   Ты царевны молодой?
   Я жених ей». – «Братец мой, —
   Отвечает месяц ясный, —
   Не видал я девы красной.
   На сторо́же я стою
   Только в очередь мою.
   Без меня царевна, видно,
   Пробежала». – «Как обидно!» —
   Королевич отвечал.
   Ясный месяц продолжал:
   «Погоди; об ней, быть может,
   Ветер знает. Он поможет.
   Ты к нему теперь ступай,
   Не печалься же, прощай».

   Елисей, не унывая,
   К ветру кинулся, взывая:
   «Ветер, ветер! Ты могуч,
   Ты гоняешь стаи туч,
   Ты волнуешь сине море,
   Всюду веешь на просторе.
   Не боишься никого,
   Кроме бога одного.
   Аль откажешь мне в ответе?
   Не видал ли где на свете
   Ты царевны молодой?
   Я жених ее». – «Постой, —
   Отвечает ветер буйный, —
   Там за речкой тихоструйной
   Есть высокая гора,
   В ней глубокая нора;
   В той норе, во тьме печальной,
   Гроб качается хрустальный
   На цепях между столбов.
   Не видать ничьих следов
   Вкруг того пустого места,
   В том гробу твоя невеста».

   Ветер дале побежал.
   Королевич зарыдал
   И пошел к пустому месту
   На прекрасную невесту
   Посмотреть еще хоть раз.
   Вот идет; и поднялась
   Перед ним гора крутая;
   Вкруг нее страна пустая;
   Под горою темный вход.
   Он туда скорей идет.
   Перед ним, во мгле печальной,
   Гроб качается хрустальный,
   И в хрустальном гробе том
   Спит царевна вечным сном.
   И о гроб невесты милой
   Он ударился всей силой.
   Гроб разбился. Дева вдруг
   Ожила. Глядит вокруг
   Изумленными глазами,
   И, качаясь над цепями,
   Привздохнув, произнесла:
   «Как же долго я спала!»
   И встает она из гроба…
   Ах!.. и зарыдали оба.
   В руки он ее берет
   И на свет из тьмы несет,
   И, беседуя приятно,
   В путь пускаются обратно,
   И трубит уже молва:
   Дочка царская жива!

   Дома в ту пору без дела
   Злая мачеха сидела
   Перед зеркальцем своим
   И беседовала с ним,
   Говоря: «Я ль всех милее,
   Всех румяней и белее?»
   И услышала в ответ:
   «Ты прекрасна, слова нет,
   Но царевна всё ж милее,
   Всё румяней и белее».
   Злая мачеха, вскочив,
   Об пол зеркальце разбив,
   В двери прямо побежала
   И царевну повстречала.
   Тут ее тоска взяла,
   И царица умерла.
   Лишь ее похоронили,
   Свадьбу тотчас учинили,
   И с невестою своей
   Обвенчался Елисей;
   И никто с начала мира
   Не видал такого пира;
   Я там был, мед, пиво пил,
   Да усы лишь обмочил.

   1833

Сказка
о золотом петушке

   Негде, в тридевятом царстве,
   В тридесятом государстве,
   Жил-был славный царь Дадон.
   Смолоду был грозен он
   И соседям то и дело
   Наносил обиды смело,
   Но под старость захотел
   Отдохнуть от ратных дел
   И покой себе устроить;
   Тут соседи беспокоить
   Стали старого царя,
   Страшный вред ему творя.
   Чтоб концы своих владений
   Охранять от нападений,
   Должен был он содержать
   Многочисленную рать.
   Воеводы не дремали,
   Но никак не успевали:
   Ждут, бывало, с юга, глядь, —
   Ан с востока лезет рать.
   Справят здесь – лихие гости
   Идут от моря. Со злости
   Инда плакал царь Дадон,
   Инда забывал и сон.
   Что и жизнь в такой тревоге!
   Вот он с просьбой о помоге
   Обратился к мудрецу,
   Звездочету и скопцу.
   Шлет за ним гонца с поклоном.

   Вот мудрец перед Дадоном
   Стал и вынул из мешка
   Золотого петушка.
   «Посади ты эту птицу, —
   Молвил он царю, – на спицу;
   Петушок мой золотой
   Будет верный сторож твой:
   Коль кругом всё будет мирно,
   Так сидеть он будет смирно;
   Но лишь чуть со стороны
   Ожидать тебе войны,
   Иль набега силы бранной,
   Иль другой беды незваной,
   Вмиг тогда мой петушок
   Приподымет гребешок,
   Закричит и встрепенется
   И в то место обернется».
   Царь скопца благодарит,
   Горы золота сулит.
   «За такое одолженье, —
   Говорит он в восхищенье, —
   Волю первую твою
   Я исполню, как мою».

   Петушок с высокой спицы
   Стал стеречь его границы.
   Чуть опасность где видна,
   Верный сторож, как со сна,
   Шевельнется, встрепенется,
   К той сторонке обернется
   И кричит: «Кири-ку-ку.
   Царствуй, лежа на боку!»
   И соседи присмирели,
   Воевать уже не смели:
   Таковой им царь Дадон
   Дал отпор со всех сторон!

   Год, другой проходит мирно;
   Петушок сидит всё смирно.
   Вот однажды царь Дадон
   Страшным шумом пробужден:
   «Царь ты наш! отец народа! —
   Возглашает воевода. —
   Государь! проснись! беда!»
   «Что такое, господа? —
   Говорит Дадон, зевая, —
   А?.. Кто там?.. беда какая?»
   Воевода говорит:
   «Петушок опять кричит,
   Страх и шум во всей столице».
   Царь к окошку, – ан на спице,
   Видит, бьется петушок,
   Обратившись на восток.
   Медлить нечего: «Скорее!
   Люди, на́ конь! Эй, живее!»
   Царь к востоку войско шлет,
   Старший сын его ведет.
   Петушок угомонился,
   Шум утих, и царь забылся.

   Вот проходит восемь дней,
   А от войска нет вестей:
   Было ль, не было ль сраженья, —
   Нет Дадону донесенья.
   Петушок кричит опять.
   Кличет царь другую рать;
   Сына он теперь меньшого
   Шлет на выручку большого;
   Петушок опять утих.
   Снова вести нет от них,
   Снова восемь дней проходят;
   Люди в страхе дни проводят,
   Петушок кричит опять,
   Царь скликает третью рать
   И ведет ее к востоку,
   Сам, не зная, быть ли проку.

   Войска идут день и ночь;
   Им становится невмочь.
   Ни побоища, ни стана,
   Ни надгробного кургана
   Не встречает царь Дадон.
   «Что за чудо?» – мыслит он.
   Вот осьмой уж день проходит,
   Войско в горы царь приводит
   И промеж высоких гор
   Видит шелковый шатер.
   Всё в безмолвии чудесном
   Вкруг шатра; в ущелье тесном
   Рать побитая лежит.
   Царь Дадон к шатру спешит…
   Что за страшная картина!
   Перед ним его два сына
   Без шеломов и без лат
   Оба мертвые лежат,
   Меч вонзивши друг во друга.
   Бродят кони их средь луга,
   По протоптанной траве,
   По кровавой мураве…
   Царь завыл: «Ох, дети, дети!
   Горе мне! попались в сети
   Оба наши сокола!
   Горе! смерть моя пришла».
   Все завыли за Дадоном,
   Застонала тяжким стоном
   Глубь долин, и сердце гор
   Потряслося. Вдруг шатер
   Распахнулся… и девица,
   Шамаханская царица,
   Вся сияя, как заря,
   Тихо встретила царя.
   Как пред солнцем птица ночи,
   Царь умолк, ей глядя в очи,
   И забыл он перед ней
   Смерть обоих сыновей.
   И она перед Дадоном
   Улыбнулась – и с поклоном
   Его за руку взяла
   И в шатёр свой увела.
   Там за стол его сажала,
   Всяким яством угощала,
   Уложила отдыхать
   На парчовую кровать.
   И потом, неделю ровно,
   Покорясь ей безусловно,
   Околдован, восхищен,
   Пировал у ней Дадон.

   Наконец и в путь обратный
   Со своею силой ратной
   И с девицей молодой
   Царь отправился домой.
   Перед ним молва бежала,
   Быль и небыль разглашала.
   Под столицей, близ ворот,
   С шумом встретил их народ —
   Все бегут за колесницей,
   За Дадоном и царицей;
   Всех приветствует Дадон…
   Вдруг в толпе увидел он:
   В сарачинской шапке белой,
   Весь, как лебедь, поседелый,
   Старый друг его, скопец.
   «А, здорово, мой отец, —
   Молвил царь ему, – что скажешь?
   Подь поближе. Что прикажешь?»
   «Царь! – ответствует мудрец. —
   Разочтемся наконец.
   Помнишь? за мою услугу
   Обещался мне, как другу,
   Волю первую мою
   Ты исполнить, как свою.
   Подари ж ты мне девицу,
   Шамаханскую царицу».
   Крайне царь был изумлен.
   «Что ты? – старцу молвил он. —
   Или бес в тебя ввернулся,
   Или ты с ума рехнулся.
   Что ты в голову забрал?
   Я, конечно, обещал,
   Но всему же есть граница.
   И зачем тебе девица?
   Полно, знаешь ли, кто я?
   Попроси ты от меня
   Хоть казну, хоть чин боярский,
   Хоть коня с конюшни царской,
   Хоть полцарства моего».
   «Не хочу я ничего!
   Подари ты мне девицу,
   Шамаханскую царицу», —
   Говорит мудрец в ответ.
   Плюнул царь: «Так лих же: нет!
   Ничего ты не получишь.
   Сам себя ты, грешник, мучишь;
   Убирайся, цел пока;
   Оттащите старика!»
   Старичок хотел заспорить,
   Но с иным накладно вздорить;
   Царь хватил его жезлом
   По лбу; тот упал ничком,
   Да и дух вон. – Вся столица
   Содрогнулась, а девица —
   Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
   Не боится, знать, греха.
   Царь, хоть был встревожен сильно,
   Усмехнулся ей умильно.
   Вот – въезжает в город он…
   Вдруг раздался легкий звон,
   И в глазах у всей столицы
   Петушок спорхнул со спицы,
   К колеснице полетел
   И царю на темя сел,
   Встрепенулся, клюнул в темя
   И взвился… и в то же время
   С колесницы пал Дадон —
   Охнул раз, – и умер он.
   А царица вдруг пропала,
   Будто вовсе не бывало.
   Сказка ложь, да в ней намек!
   Добрым молодцам урок.

   1834

Поэмы

Руслан и Людмила
Поэма

//-- Посвящение --//
   Для вас, души моей царицы,
   Красавицы, для вас одних
   Времен минувших небылицы,
   В часы досугов золотых,
   Под шепот старины болтливой,
   Рукою верной я писал;
   Примите ж вы мой труд игривый!
   Ничьих не требуя похвал,
   Счастлив уж я надеждой сладкой,
   Что дева с трепетом любви
   Посмотрит, может быть, украдкой
   На песни грешные мои.

   У лукоморья дуб зеленый;
   Златая цепь на дубе том:
   И днем и ночью кот ученый
   Всё ходит по цепи кругом;
   Идет направо – песнь заводит,
   Налево – сказку говорит.

   Там чудеса: там леший бродит,
   Русалка на ветвях сидит;
   Там на неведомых дорожках
   Следы невиданных зверей;

   Избушка там на курьих ножках
   Стоит без окон, без дверей;
   Там лес и дол видений полны;
   Там о заре прихлынут волны
   На брег песчаный и пустой,
   И тридцать витязей прекрасных
   Чредой из вод выходят ясных,
   И с ними дядька их морской;
   Там королевич мимоходом
   Пленяет грозного царя;
   Там в облаках перед народом
   Через леса, через моря
   Колдун несет богатыря;
   В темнице там царевна тужит,
   А бурый волк ей верно служит;
   Там ступа с Бабою Ягой
   Идет, бредет сама собой;
   Там царь Кащей над златом чахнет;
   Там русский дух… там Русью пахнет!
   И там я был, и мед я пил;
   У моря видел дуб зеленый;
   Под ним сидел, и кот ученый
   Свои мне сказки говорил.
   Одну я помню: сказку эту
   Поведаю теперь я свету…
//-- Песнь первая --//
   Дела давно минувших дней,
   Преданья старины глубокой.

   В толпе могучих сыновей,
   С друзьями в гриднице высокой
   Владимир-солнце пировал;
   Меньшую дочь он выдавал
   За князя храброго Руслана
   И мед из тяжкого стакана
   За их здоровье выпивал.
   Не скоро ели предки наши,
   Не скоро двигались кругом
   Ковши, серебряные чаши
   С кипящим пивом и вином.
   Они веселье в сердце лили,
   Шипела пена по краям,
   Их важно чашники носили
   И низко кланялись гостям.

   Слилися речи в шум невнятный;
   Жужжит гостей веселый круг;
   Но вдруг раздался глас приятный
   И звонких гуслей беглый звук;
   Все смолкли, слушают Баяна;
   И славит сладостный певец
   Людмилу-прелесть и Руслана
   И Лелем свитый им венец.

   Но, страстью пылкой утомленный,
   Не ест, не пьет Руслан влюбленный;
   На друга милого глядит,
   Вздыхает, сердится, горит
   И, щипля ус от нетерпенья,
   Считает каждые мгновенья.
   В унынье, с пасмурным челом,
   За шумным, свадебным столом
   Сидят три витязя младые;
   Безмолвны, за ковшом пустым,
   Забыли кубки круговые,
   И брашна неприятны им;
   Не слышат вещего Баяна;
   Потупили смущенный взгляд:
   То три соперника Руслана;
   В душе несчастные таят
   Любви и ненависти яд.
   Один – Рогдай, воитель смелый,
   Мечом раздвинувший пределы
   Богатых киевских полей;
   Другой – Фарлаф, крикун надменный,
   В пирах никем не побежденный,
   Но воин скромный средь мечей;
   Последний, полный страстной думы,
   Младой хазарский хан Ратмир;
   Все трое бледны и угрюмы,
   И пир веселый им не в пир.

   Вот кончен он; встают рядами,
   Смешались шумными толпами,
   И все глядят на молодых:
   Невеста очи опустила,
   Как будто сердцем приуныла,
   И светел радостный жених.
   Но тень объемлет всю природу,
   Уж близко к полночи глухой;
   Бояре, задремав от меду,
   С поклоном убрались домой.
   Жених в восторге, в упоенье:
   Ласкает он в воображенье
   Стыдливой девы красоту;
   Но с тайным, грустным умиленьем
   Великий князь благословеньем
   Дарует юную чету.

   И вот невесту молодую
   Ведут на брачную постель;
   Огни погасли… и ночную
   Лампаду зажигает Лель.
   Свершились милые надежды,
   Любви готовятся дары;
   Падут ревнивые одежды
   На цареградские ковры…
   Вы слышите ль влюбленный шепот
   И поцелуев сладкий звук
   И прерывающийся ропот
   Последней робости?.. Супруг
   Восторги чувствует заране;
   И вот они настали… Вдруг
   Гром грянул, свет блеснул в тумане,
   Лампада гаснет, дым бежит,
   Кругом всё смерклось, всё дрожит,
   И замерла душа в Руслане…
   Всё смолкло. В грозной тишине
   Раздался дважды голос странный,
   И кто-то в дымной глубине
   Взвился чернее мглы туманной…
   И снова терем пуст и тих;
   Встает испуганный жених,
   С лица катится пот остылый;
   Трепеща, хладною рукой
   Он вопрошает мрак немой…
   О горе: нет подруги милой!
   Хватает воздух он пустой;
   Людмилы нет во тьме густой,
   Похищена безвестной силой.

   Ах, если мученик любви
   Страдает страстью безнадежно,
   Хоть грустно жить, друзья мои,
   Однако жить еще возможно.
   Но после долгих, долгих лет
   Обнять влюбленную подругу,
   Желаний, слез, тоски предмет,
   И вдруг минутную супругу
   Навек утратить… о друзья,
   Конечно, лучше б умер я!

   Однако жив Руслан несчастный.
   Но что сказал великий князь?
   Сраженный вдруг молвой ужасной,
   На зятя гневом распалясь,
   Его и двор он созывает.
   «Где, где Людмила?» – вопрошает
   С ужасным, пламенным челом.
   Руслан не слышит. «Дети, други!
   Я помню прежние заслуги:
   О, сжальтесь вы над стариком!
   Скажите, кто из вас согласен
   Скакать за дочерью моей?
   Чей подвиг будет не напрасен,
   Тому – терзайся, плачь, злодей!
   Не мог сберечь жены своей! —
   Тому я дам ее в супруги
   С полцарством прадедов моих.
   Кто ж вызовется, дети, други?..»
   «Я!» – молвил горестный жених.
   «Я! я!» – воскликнули с Рогдаем
   Фарлаф и радостный Ратмир:
   «Сейчас коней своих седлаем;
   Мы рады весь изъездить мир.
   Отец наш, не продлим разлуки;
   Не бойся: едем за княжной».
   И с благодарностью немой
   В слезах к ним простирает руки
   Старик, измученный тоской.

   Все четверо выходят вместе;
   Руслан уныньем как убит;
   Мысль о потерянной невесте
   Его терзает и мертвит.
   Садятся на коней ретивых;
   Вдоль берегов Днепра счастливых
   Летят в клубящейся пыли;
   Уже скрываются вдали;
   Уж всадников не видно боле…
   Но долго всё еще глядит
   Великий князь в пустое поле
   И думой им вослед летит.

   Руслан томился молчаливо,
   И смысл и память потеряв.
   Через плечо глядя спесиво
   И важно подбочась, Фарлаф,
   Надувшись, ехал за Русланом.
   Он говорит: «Насилу я
   На волю вырвался, друзья!
   Ну, скоро ль встречусь с великаном?
   Уж то-то крови будет течь,
   Уж то-то жертв любви ревнивой!
   Повеселись, мой верный меч,
   Повеселись, мой конь ретивый!»

   Хазарский хан, в уме своем
   Уже Людмилу обнимая,
   Едва не пляшет над седлом;
   В нем кровь играет молодая,
   Огня надежды полон взор;
   То скачет он во весь опор,
   То дразнит бегуна лихого,
   Кружит, подъемлет на дыбы
   Иль дерзко мчит на холмы снова.

   Рогдай угрюм, молчит – ни слова…
   Страшась неведомой судьбы
   И мучась ревностью напрасной,
   Всех больше беспокоен он,
   И часто взор его ужасный
   На князя мрачно устремлен.

   Соперники одной дорогой
   Все вместе едут целый день.
   Днепра стал темен брег отлогий;
   С востока льется ночи тень;
   Туманы над Днепром глубоким;
   Пора коням их отдохнуть.
   Вот под горой путем широким
   Широкий пересекся путь.
   «Разъедемся, пора! – сказали. —
   Безвестной вверимся судьбе».
   И каждый конь, не чуя стали,
   По воле путь избрал себе.

   Что делаешь, Руслан несчастный,
   Один в пустынной тишине?
   Людмилу, свадьбы день ужасный,
   Все, мнится, видел ты во сне.
   На брови медный шлем надвинув,
   Из мощных рук узду покинув,
   Ты шагом едешь меж полей,
   И медленно в душе твоей
   Надежда гибнет, гаснет вера.

   Но вдруг пред витязем пещера;
   В пещере свет. Он прямо к ней
   Идет под дремлющие своды,
   Ровесники самой природы.
   Вошел с уныньем: что же зрит?
   В пещере старец; ясный вид,
   Спокойный взор, брада седая;
   Лампада перед ним горит;
   За древней книгой он сидит,
   Ее внимательно читая.
   «Добро пожаловать, мой сын! —
   Сказал с улыбкой он Руслану. —
   Уж двадцать лет я здесь один
   Во мраке старой жизни вяну;
   Но наконец дождался дня,
   Давно предвиденного мною.
   Мы вместе сведены судьбою;
   Садись и выслушай меня.
   Руслан, лишился ты Людмилы;
   Твой твердый дух теряет силы;
   Но зла промчится быстрый миг:
   На время рок тебя постиг.
   С надеждой, верою веселой
   Иди на всё, не унывай;
   Вперед! мечом и грудью смелой
   Свой путь на полночь пробивай.

   Узнай, Руслан: твой оскорбитель
   Волшебник страшный Черномор,
   Красавиц давний похититель,
   Полнощных обладатель гор.
   Еще ничей в его обитель
   Не проникал доныне взор;
   Но ты, злых козней истребитель,
   В нее ты вступишь, и злодей
   Погибнет от руки твоей.
   Тебе сказать не должен боле:
   Судьба твоих грядущих дней,
   Мой сын, в твоей отныне воле».

   Наш витязь старцу пал к ногам
   И в радости лобзает руку.
   Светлеет мир его очам,
   И сердце позабыло муку.
   Вновь ожил он; и вдруг опять
   На вспыхнувшем лице кручина…
   «Ясна тоски твоей причина;
   Но грусть нетрудно разогнать, —
   Сказал старик, – тебе ужасна
   Любовь седого колдуна;
   Спокойся, знай: она напрасна
   И юной деве не страшна.
   Он звезды сводит с небосклона,
   Он свистнет – задрожит луна;
   Но против времени закона
   Его наука не сильна.
   Ревнивый, трепетный хранитель
   Замков безжалостных дверей,
   Он только немощный мучитель
   Прелестной пленницы своей.
   Вокруг нее он молча бродит,
   Клянет жестокий жребий свой…
   Но, добрый витязь, день проходит,
   А нужен для тебя покой».

   Руслан на мягкий мох ложится
   Пред умирающим огнем;
   Он ищет позабыться сном,
   Вздыхает, медленно вертится…
   Напрасно! Витязь наконец:
   «Не спится что-то, мой отец!
   Что делать: болен я душою,
   И сон не в сон, как тошно жить.
   Позволь мне сердце освежить
   Твоей беседою святою.
   Прости мне дерзостный вопрос.
   Откройся: кто ты, благодатный,
   Судьбы наперсник непонятный?
   В пустыню кто тебя занес?»

   Вздохнув с улыбкою печальной,
   Старик в ответ: «Любезный сын,
   Уж я забыл отчизны дальной
   Угрюмый край. Природный финн,
   В долинах, нам одним известных,
   Гоняя стадо сел окрестных,
   В беспечной юности я знал
   Одни дремучие дубравы,
   Ручьи, пещеры наших скал
   Да дикой бедности забавы.
   Но жить в отрадной тишине
   Дано не долго было мне.

   Тогда близ нашего селенья,
   Как милый цвет уединенья,
   Жила Наина. Меж подруг
   Она гремела красотою.
   Однажды утренней порою
   Свои стада на темный луг
   Я гнал, волынку надувая;
   Передо мной шумел поток.
   Одна, красавица младая
   На берегу плела венок.
   Меня влекла моя судьбина…
   Ах, витязь, то была Наина!
   Я к ней – и пламень роковой
   За дерзкий взор мне был наградой,
   И я любовь узнал душой
   С ее небесною отрадой,
   С ее мучительной тоской.

   Умчалась года половина;
   Я с трепетом открылся ей,
   Сказал: люблю тебя, Наина.
   Но робкой горести моей
   Наина с гордостью внимала,
   Лишь прелести свои любя,
   И равнодушно отвечала:
   «Пастух, я не люблю тебя!»

   И всё мне дико, мрачно стало:
   Родная куща, тень дубров,
   Веселы игры пастухов —
   Ничто тоски не утешало.
   В унынье сердце сохло, вяло.
   И наконец задумал я
   Оставить финские поля;
   Морей неверные пучины
   С дружиной братской переплыть
   И бранной славой заслужить
   Вниманье гордое Наины.
   Я вызвал смелых рыбаков
   Искать опасностей и злата.
   Впервые тихий край отцов
   Услышал бранный звук булата
   И шум немирных челноков.
   Я вдаль уплыл, надежды полный,
   С толпой бесстрашных земляков;
   Мы десять лет снега и волны
   Багрили кровию врагов.
   Молва неслась: цари чужбины
   Страшились дерзости моей;
   Их горделивые дружины
   Бежали северных мечей.
   Мы весело, мы грозно бились,
   Делили дани и дары,
   И с побежденными садились
   За дружелюбные пиры.
   Но сердце, полное Наиной,
   Под шумом битвы и пиров,
   Томилось тайною кручиной,
   Искало финских берегов.
   Пора домой, сказал я, други!
   Повесим праздные кольчуги
   Под сенью хижины родной.
   Сказал – и весла зашумели;
   И, страх оставя за собой,
   В залив отчизны дорогой
   Мы с гордой радостью влетели.

   Сбылись давнишние мечты,
   Сбылися пылкие желанья!
   Минута сладкого свиданья,
   И для меня блеснула ты!
   К ногам красавицы надменной
   Принес я меч окровавленный,
   Кораллы, злато и жемчуг;
   Пред нею, страстью упоенный,
   Безмолвным роем окруженный
   Ее завистливых подруг,
   Стоял я пленником послушным;
   Но дева скрылась от меня,
   Примолвя с видом равнодушным:
   «Герой, я не люблю тебя!»

   К чему рассказывать, мой сын,
   Чего пересказать нет силы?
   Ах, и теперь один, один,
   Душой уснув, в дверях могилы,
   Я помню горесть, и порой,
   Как о минувшем мысль родится,
   По бороде моей седой
   Слеза тяжелая катится.

   Но слушай: в родине моей
   Между пустынных рыбарей
   Наука дивная таится.
   Под кровом вечной тишины,
   Среди лесов, в глуши далекой
   Живут седые колдуны;
   К предметам мудрости высокой
   Все мысли их устремлены;
   Всё слышит голос их ужасный,
   Что было и что будет вновь,
   И грозной воле их подвластны
   И гроб и самая любовь.

   И я, любви искатель жадный,
   Решился в грусти безотрадной
   Наину чарами привлечь
   И в гордом сердце девы хладной
   Любовь волшебствами зажечь.
   Спешил в объятия свободы,
   В уединенный мрак лесов;
   И там, в ученье колдунов,
   Провел невидимые годы.
   Настал давно желанный миг,
   И тайну страшную природы
   Я светлой мыслию постиг:
   Узнал я силу заклинаньям.
   Венец любви, венец желаньям!
   Теперь, Наина, ты моя!
   Победа наша, думал я.
   Но в самом деле победитель
   Был рок, упорный мой гонитель.

   В мечтах надежды молодой,
   В восторге пылкого желанья,
   Творю поспешно заклинанья,
   Зову духов – и в тьме лесной
   Стрела промчалась громовая,
   Волшебный вихорь поднял вой,
   Земля вздрогнула под ногой…
   И вдруг сидит передо мной
   Старушка дряхлая, седая,
   Глазами впалыми сверкая,
   С горбом, с трясучей головой,
   Печальной ветхости картина.
   Ах, витязь, то была Наина!..
   Я ужаснулся и молчал,
   Глазами страшный призрак мерил,
   В сомненье всё еще не верил
   И вдруг заплакал, закричал:
   «Возможно ль! ах, Наина, ты ли!
   Наина, где твоя краса?
   Скажи, ужели небеса
   Тебя так страшно изменили?
   Скажи, давно ль, оставя свет,
   Расстался я с душой и с милой?
   Давно ли?..» «Ровно сорок лет, —
   Был девы роковой ответ, —
   Сегодня семьдесят мне било.
   Что делать, – мне пищит она, —
   Толпою годы пролетели.
   Прошла моя, твоя весна —
   Мы оба постареть успели.
   Но, друг, послушай: не беда
   Неверной младости утрата.
   Конечно, я теперь седа,
   Немножко, может быть, горбата;
   Не то, что в старину была,
   Не так жива, не так мила;
   Зато (прибавила болтунья)
   Открою тайну: я колдунья!»

   И было в самом деле так.
   Немой, недвижный перед нею,
   Я совершенный был дурак
   Со всей премудростью моею.

   Но вот ужасно: колдовство
   Вполне свершилось по несчастью.
   Мое седое божество
   Ко мне пылало новой страстью.
   Скривив улыбкой страшный рот,
   Могильным голосом урод
   Бормочет мне любви признанье.
   Вообрази мое страданье!
   Я трепетал, потупя взор;
   Она сквозь кашель продолжала
   Тяжелый, страстный разговор:
   «Так, сердце я теперь узнала;
   Я вижу, верный друг, оно
   Для нежной страсти рождено;
   Проснулись чувства, я сгораю,
   Томлюсь желаньями любви…
   Приди в объятия мои…
   О милый, милый! умираю…»

   И между тем она, Руслан,
   Мигала томными глазами;
   И между тем за мой кафтан
   Держалась тощими руками;
   И между тем – я обмирал,
   От ужаса зажмуря очи;
   И вдруг терпеть не стало мочи;
   Я с криком вырвался, бежал.
   Она вослед: «О, недостойный!
   Ты возмутил мой век спокойный,
   Невинной девы ясны дни!
   Добился ты любви Наины,
   И презираешь – вот мужчины!
   Изменой дышат все они!
   Увы, сама себя вини;
   Он обольстил меня, несчастный!
   Я отдалась любови страстной…
   Изменник, изверг! о позор!
   Но трепещи, девичий вор!»

   Так мы расстались. С этих пор
   Живу в моем уединенье
   С разочарованной душой;
   И в мире старцу утешенье
   Природа, мудрость и покой.
   Уже зовет меня могила;
   Но чувства прежние свои
   Еще старушка не забыла
   И пламя позднее любви
   С досады в злобу превратила.
   Душою черной зло любя,
   Колдунья старая, конечно,
   Возненавидит и тебя;
   Но горе на земле не вечно».

   Наш витязь с жадностью внимал
   Рассказы старца; ясны очи
   Дремотой легкой не смыкал
   И тихого полета ночи
   В глубокой думе не слыхал.
   Но день блистает лучезарный…
   Со вздохом витязь благодарный
   Объемлет старца-колдуна;
   Душа надеждою полна;
   Выходит вон. Ногами стиснул
   Руслан заржавшего коня,
   В седле оправился, присвистнул.
   «Отец мой, не оставь меня».
   И скачет по пустому лугу.
   Седой мудрец младому другу
   Кричит вослед: «Счастливый путь!
   Прости, люби свою супругу,
   Советов старца не забудь!»
//-- Песнь вторая --//
   Соперники в искусстве брани,
   Не знайте мира меж собой;
   Несите мрачной славе дани
   И упивайтеся враждой!
   Пусть мир пред вами цепенеет,
   Дивяся грозным торжествам:
   Никто о вас не пожалеет,
   Никто не помешает вам.
   Соперники другого рода,
   Вы, рыцари парнасских гор,
   Старайтесь не смешить народа
   Нескромным шумом ваших ссор;
   Бранитесь – только осторожно.
   Но вы, соперники в любви,
   Живите дружно, если можно!
   Поверьте мне, друзья мои:
   Кому судьбою непременной
   Девичье сердце суждено,
   Тот будет мил назло вселенной;
   Сердиться глупо и грешно.

   Когда Рогдай неукротимый,
   Глухим предчувствием томимый,
   Оставя спутников своих,
   Пустился в край уединенный
   И ехал меж пустынь лесных,
   В глубоку думу погруженный, —
   Злой дух тревожил и смущал
   Его тоскующую душу,
   И витязь пасмурный шептал:
   «Убью!.. преграды все разрушу…
   Руслан!.. узнаешь ты меня…
   Теперь-то девица поплачет…»
   И вдруг, поворотив коня,
   Во весь опор назад он скачет.

   В то время доблестный Фарлаф,
   Всё утро сладко продремав,
   Укрывшись от лучей полдневных,
   У ручейка, наедине,
   Для подкрепленья сил душевных,
   Обедал в мирной тишине.
   Как вдруг он видит: кто-то в поле,
   Как буря, мчится на коне;
   И, времени не тратя боле,
   Фарлаф, покинув свой обед,
   Копье, кольчугу, шлем, перчатки,
   Вскочил в седло и без оглядки
   Летит – а тот за ним вослед.
   «Остановись, беглец бесчестный! —
   Кричит Фарлафу неизвестный. —
   Презренный, дай себя догнать!
   Дай голову с тебя сорвать!»
   Фарлаф, узнавши глас Рогдая,
   Со страха корчась, обмирал
   И, верной смерти ожидая,
   Коня еще быстрее гнал.
   Так точно заяц торопливый,
   Прижавши уши боязливо,
   По кочкам, полем, сквозь леса
   Скачками мчится ото пса.
   На месте славного побега
   Весной растопленного снега
   Потоки мутные текли
   И рыли влажну грудь земли.
   Ко рву примчался конь ретивый,
   Взмахнул хвостом и белой гривой,
   Бразды стальные закусил
   И через ров перескочил;
   Но робкий всадник вверх ногами
   Свалился тяжко в грязный ров,
   Земли не взвидел с небесами
   И смерть принять уж был готов.
   Рогдай к оврагу подлетает;
   Жестокий меч уж занесен;
   «Погибни, трус! умри!» – вещает…
   Вдруг узнает Фарлафа он;
   Глядит, и руки опустились;
   Досада, изумленье, гнев
   В его чертах изобразились;
   Скрыпя зубами, онемев,
   Герой, с поникшею главою
   Скорей отъехав ото рва,
   Бесился… но едва, едва
   Сам не смеялся над собою.

   Тогда он встретил под горой
   Старушечку чуть-чуть живую,
   Горбатую, совсем седую.
   Она дорожною клюкой
   Ему на север указала.
   «Ты там найдешь его», – сказала.
   Рогдай весельем закипел
   И к верной смерти полетел.

   А наш Фарлаф? Во рву остался,
   Дохнуть не смея; про себя
   Он, лежа, думал: жив ли я?
   Куда соперник злой девался?
   Вдруг слышит прямо над собой
   Старухи голос гробовой:
   «Встань, молодец: всё тихо в поле;
   Ты никого не встретишь боле;
   Я привела тебе коня;
   Вставай, послушайся меня».

   Смущенный витязь поневоле
   Ползком оставил грязный ров;
   Окрестность робко озирая,
   Вздохнул и молвил оживая:
   «Ну, слава богу, я здоров!»

   «Поверь! – старуха продолжала. —
   Людмилу мудрено сыскать;
   Она далеко забежала;
   Не нам с тобой ее достать.
   Опасно разъезжать по свету;
   Ты, право, будешь сам не рад.
   Последуй моему совету,
   Ступай тихохонько назад.
   Под Киевом, в уединенье,
   В своем наследственном селенье
   Останься лучше без забот:
   От нас Людмила не уйдет».

   Сказав, исчезла. В нетерпенье
   Благоразумный наш герой
   Тотчас отправился домой,
   Сердечно позабыв о славе
   И даже о княжне младой;
   И шум малейший по дубраве,
   Полет синицы, ропот вод
   Его бросали в жар и в пот.

   Меж тем Руслан далеко мчится;
   В глуши лесов, в глуши полей
   Привычной думою стремится
   К Людмиле, радости своей,
   И говорит: «Найду ли друга?
   Где ты, души моей супруга?
   Увижу ль я твой светлый взор?
   Услышу ль нежный разговор?
   Иль суждено, чтоб чародея
   Ты вечной пленницей была
   И, скорбной девою старея,
   В темнице мрачной отцвела?
   Или соперник дерзновенный
   Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
   Еще при мне мой верный меч,
   Еще глава не пала с плеч».

   Однажды, темною порою,
   По камням берегом крутым
   Наш витязь ехал над рекою.
   Всё утихало. Вдруг за ним
   Стрелы мгновенное жужжанье,
   Кольчуги звон, и крик, и ржанье,
   И топот по полю глухой.
   «Стой!» – грянул голос громовой.
   Он оглянулся: в поле чистом,
   Подняв копье, летит со свистом
   Свирепый всадник, и грозой
   Помчался князь ему навстречу.
   «Ага! догнал тебя! постой! —
   Кричит наездник удалой. —
   Готовься, друг, на смертну сечу;
   Теперь ложись средь здешних мест;
   А там ищи своих невест».
   Руслан вспылал, вздрогнув от гнева;
   Он узнает сей буйный глас…

   Друзья мои! а наша дева?
   Оставим витязей на час;
   О них опять я вспомню вскоре.
   А то давно пора бы мне
   Подумать о младой княжне
   И об ужасном Черноморе.

   Моей причудливой мечты
   Наперсник иногда нескромный,
   Я рассказал, как ночью темной
   Людмилы нежной красоты
   От воспаленного Руслана
   Сокрылись вдруг среди тумана.
   Несчастная! когда злодей,
   Рукою мощною своей
   Тебя сорвав с постели брачной,
   Взвился, как вихорь, к облакам
   Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
   И вдруг умчал к своим горам —
   Ты чувств и памяти лишилась
   И в страшном замке колдуна,
   Безмолвна, трепетна, бледна,
   В одно мгновенье очутилась.

   С порога хижины моей
   Так видел я, средь летних дней,
   Когда за курицей трусливой
   Султан курятника спесивый,
   Петух мой по двору бежал
   И сладострастными крылами
   Уже подругу обнимал;
   Над ними хитрыми кругами
   Цыплят селенья старый вор,
   Прияв губительные меры,
   Носился, плавал коршун серый
   И пал как молния на двор.
   Взвился, летит. В когтях ужасных
   Во тьму расселин безопасных
   Уносит бедную злодей.
   Напрасно, горестью своей
   И хладным страхом пораженный,
   Зовет любовницу петух…
   Он видит лишь летучий пух,
   Летучим ветром занесенный.

   До утра юная княжна
   Лежала, тягостным забвеньем,
   Как будто страшным сновиденьем,
   Объята – наконец она
   Очнулась, пламенным волненьем
   И смутным ужасом полна;
   Душой летит за наслажденьем,
   Кого-то ищет с упоеньем,
   «Где ж милый, – шепчет, – где супруг?»
   Зовет и помертвела вдруг.
   Глядит с боязнию вокруг…
   Людмила, где твоя светлица?
   Лежит несчастная девица
   Среди подушек пуховых,
   Под гордой сенью балдахина;
   Завесы, пышная перина
   В кистях, в узорах дорогих;
   Повсюду ткани парчевые;
   Играют яхонты, как жар;
   Кругом курильницы златые
   Подъемлют ароматный пар;
   Довольно… благо, мне не надо
   Описывать волшебный дом:
   Уже давно Шехерезада
   Меня предупредила в том.
   Но светлый терем не отрада,
   Когда не видим друга в нем.

   Три девы, красоты чудесной,
   В одежде легкой и прелестной
   Княжне явились, подошли
   И поклонились до земли.
   Тогда неслышными шагами
   Одна поближе подошла;
   Княжне воздушными перстами
   Златую косу заплела
   С искусством, в наши дни не новым,
   И обвила венцом перловым
   Окружность бледного чела.
   За нею, скромно взор склоняя,
   Потом приближилась другая;
   Лазурный, пышный сарафан
   Одел Людмилы стройный стан;
   Покрылись кудри золотые,
   И грудь, и плечи молодые
   Фатой, прозрачной, как туман.
   Покров завистливый лобзает
   Красы, достойные небес,
   И обувь легкая сжимает
   Две ножки, чудо из чудес.
   Княжне последняя девица
   Жемчужный пояс подает.
   Меж тем незримая певица
   Веселы песни ей поет.
   Увы, ни камни ожерелья,
   Ни сарафан, ни перлов ряд,
   Ни песни лести и веселья
   Ее души не веселят;
   Напрасно зеркало рисует
   Ее красы, ее наряд:
   Потупя неподвижный взгляд,
   Она молчит, она тоскует.

   Те, кои, правду возлюбя,
   На темном сердца дне читали,
   Конечно, знают про себя,
   Что если женщина в печали
   Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
   Назло привычке и рассудку,
   Забудет в зеркало взглянуть, —
   То грустно ей уж не на шутку.

   Но вот Людмила вновь одна.
   Не зная, что начать, она
   К окну решетчату подходит,
   И взор ее печально бродит
   В пространстве пасмурной дали.
   Всё мертво. Снежные равнины
   Коврами яркими легли;
   Стоят угрюмых гор вершины
   В однообразной белизне
   И дремлют в вечной тишине;
   Кругом не видно дымной кровли,
   Не видно путника в снегах,
   И звонкий рог веселой ловли
   В пустынных не трубит горах;
   Лишь изредка с унылым свистом
   Бунтует вихорь в поле чистом
   И на краю седых небес
   Качает обнаженный лес.

   В слезах отчаянья, Людмила
   От ужаса лицо закрыла.
   Увы, что ждет ее теперь!
   Бежит в серебряную дверь;
   Она с музыкой отворилась,
   И наша дева очутилась
   В саду. Пленительный предел:
   Прекраснее садов Армиды
   И тех, которыми владел
   Царь Соломон иль князь Тавриды.
   Пред нею зыблются, шумят
   Великолепные дубровы;
   Аллеи пальм и лес лавровый,
   И благовонных миртов ряд,
   И кедров гордые вершины,
   И золотые апельсины
   Зерцалом вод отражены;
   Пригорки, рощи и долины
   Весны огнем оживлены;
   С прохладой вьется ветер майский
   Средь очарованных полей,
   И свищет соловей китайский
   Во мраке трепетных ветвей;
   Летят алмазные фонтаны
   С веселым шумом к облакам;
   Под ними блещут истуканы
   И, мнится, живы; Фидий сам,
   Питомец Феба и Паллады,
   Любуясь ими, наконец,
   Свой очарованный резец
   Из рук бы выронил с досады.
   Дробясь о мраморны преграды,
   Жемчужной, огненной дугой
   Валятся, плещут водопады,
   И ручейки в тени лесной
   Чуть вьются сонною волной.
   Приют покоя и прохлады,
   Сквозь вечну зелень здесь и там
   Мелькают светлые беседки;
   Повсюду роз живые ветки
   Цветут и дышат по тропам.
   Но безутешная Людмила
   Идет, идет и не глядит;
   Волшебства роскошь ей постыла,
   Ей грустен неги светлый вид;
   Куда, сама не зная, бродит,
   Волшебный сад кругом обходит,
   Свободу горьким дав слезам,
   И взоры мрачные возводит
   К неумолимым небесам.
   Вдруг осветился взор прекрасный:
   К устам она прижала перст;
   Казалось, умысел ужасный
   Рождался… Страшный путь отверст:
   Высокий мостик над потоком
   Пред ней висит на двух скалах;
   В унынье тяжком и глубоком
   Она подходит – и в слезах
   На воды шумные взглянула,
   Ударила, рыдая, в грудь,
   В волнах решилась утонуть —
   Однако в воды не прыгнула
   И дале продолжала путь.

   Моя прекрасная Людмила,
   По солнцу бегая с утра,
   Устала, слезы осушила,
   В душе подумала: пора!
   На травку села, оглянулась —
   И вдруг над нею сень шатра,
   Шумя, с прохладой развернулась;
   Обед роскошный перед ней;
   Прибор из яркого кристалла;
   И в тишине из-за ветвей
   Незрима арфа заиграла.
   Дивится пленная княжна,
   Но втайне думает она:
   «Вдали от милого, в неволе,
   Зачем мне жить на свете боле?
   О ты, чья гибельная страсть
   Меня терзает и лелеет,
   Мне не страшна злодея власть:
   Людмила умереть умеет!
   Не нужно мне твоих шатров,
   Ни скучных песен, ни пиров —
   Не стану есть, не буду слушать,
   Умру среди твоих садов!»
   Подумала – и стала кушать.

   Княжна встает, и вмиг шатер,
   И пышной роскоши прибор,
   И звуки арфы… всё пропало;
   По-прежнему всё тихо стало;
   Людмила вновь одна в садах
   Скитается из рощи в рощи;
   Меж тем в лазурных небесах
   Плывет луна, царица нощи;
   Находит мгла со всех сторон
   И тихо на холмах почила;
   Княжну невольно клонит сон.
   И вдруг неведомая сила
   Нежней, чем вешний ветерок,
   Ее на воздух поднимает,
   Несет по воздуху в чертог
   И осторожно опускает
   Сквозь фимиам вечерних роз
   На ложе грусти, ложе слез.
   Три девы вмиг опять явились
   И вкруг нее засуетились,
   Чтоб на ночь пышный снять убор,
   Но их унылый, смутный взор
   И принужденное молчанье
   Являли втайне состраданье
   И немощный судьбам укор.
   Но поспешим: рукой их нежной
   Раздета сонная княжна;
   Прелестна прелестью небрежной,
   В одной сорочке белоснежной
   Ложится почивать она.
   Со вздохом девы поклонились,
   Скорей как можно удалились
   И тихо притворили дверь.
   Что ж наша пленница теперь!
   Дрожит как лист, дохнуть не смеет;
   Хладеют перси, взор темнеет;
   Мгновенный сон от глаз бежит;
   Не спит, удвоила вниманье,
   Недвижно в темноту глядит…
   Всё мрачно, мертвое молчанье!
   Лишь сердца слышит трепетанье…
   И мнится… шепчет тишина;
   Идут – идут к ее постели;
   В подушки прячется княжна —
   И вдруг… о страх!.. и в самом деле
   Раздался шум; озарена
   Мгновенным блеском тьма ночная,
   Мгновенно дверь отворена;
   Безмолвно, гордо выступая,
   Нагими саблями сверкая,
   Арапов длинный ряд идет
   Попарно, чинно, сколь возможно,
   И на подушках осторожно
   Седую бороду несет;
   И входит с важностью за нею,
   Подъяв величественно шею,
   Горбатый карлик из дверей:
   Его-то голове обритой,
   Высоким колпаком покрытой,
   Принадлежала борода.
   Уж он приближился: тогда
   Княжна с постели соскочила,
   Седого карла за колпак
   Рукою быстрой ухватила,
   Дрожащий занесла кулак
   И в страхе завизжала так,
   Что всех арапов оглушила.
   Трепеща, скорчился бедняк,
   Княжны испуганной бледнее;
   Зажавши уши поскорее,
   Хотел бежать, но в бороде
   Запутался, упал и бьется;
   Встает, упал; в такой беде
   Арапов черный рой мятется;
   Шумят, толкаются, бегут,
   Хватают колдуна в охапку
   И вот распутывать несут,
   Оставя у Людмилы шапку.

   Но что-то добрый витязь наш?
   Вы помните ль нежданну встречу?
   Бери свой быстрый карандаш,
   Рисуй, Орловский, ночь и сечу!
   При свете трепетном луны
   Сразились витязи жестоко;
   Сердца их гневом стеснены,
   Уж копья брошены далеко,
   Уже мечи раздроблены,
   Кольчуги кровию покрыты,
   Щиты трещат, в куски разбиты…
   Они схватились на конях;
   Взрывая к небу черный прах,
   Под ними борзы кони бьются;
   Борцы, недвижно сплетены,
   Друг друга стиснув, остаются,
   Как бы к седлу пригвождены;
   Их члены злобой сведены;
   Переплелись и костенеют;
   По жилам быстрый огнь бежит;
   На вражьей груди грудь дрожит —
   И вот колеблются, слабеют —
   Кому-то пасть… вдруг витязь мой,
   Вскипев, железною рукой
   С седла наездника срывает,
   Подъемлет, держит над собой
   И в волны с берега бросает.
   «Погибни! – грозно восклицает. —
   Умри, завистник злобный мой!»

   Ты догадался, мой читатель,
   С кем бился доблестный Руслан:
   То был кровавых битв искатель,
   Рогдай, надежда киевлян,
   Людмилы мрачный обожатель.
   Он вдоль днепровских берегов
   Искал соперника следов;
   Нашел, настиг, но прежня сила
   Питомцу битвы изменила,
   И Руси древний удалец
   В пустыне свой нашел конец.
   И слышно было, что Рогдая
   Тех вод русалка молодая
   На хладны перси приняла
   И, жадно витязя лобзая,
   На дно со смехом увлекла,
   И долго после, ночью темной
   Бродя близ тихих берегов,
   Богатыря призрак огромный
   Пугал пустынных рыбаков.
//-- Песнь третия --//
   Напрасно вы в тени таились
   Для мирных, счастливых друзей,
   Стихи мои! Вы не сокрылись
   От гневных зависти очей.
   Уж бледный критик, ей в услугу,
   Вопрос мне сделал роковой:
   Зачем Русланову подругу,
   Как бы на смех ее супругу,
   Зову и девой и княжной?
   Ты видишь, добрый мой читатель,
   Тут злобы черную печать!
   Скажи, Зоил, скажи, предатель,
   Ну как и что мне отвечать?
   Красней, несчастный, бог с тобою!
   Красней, я спорить не хочу;
   Довольный тем, что прав душою,
   В смиренной кротости молчу.
   Но ты поймешь меня, Климена,
   Потупишь томные глаза,
   Ты, жертва скучного Гимена…
   Я вижу: тайная слеза
   Падет на стих мой, сердцу внятный;
   Ты покраснела, взор погас;
   Вздохнула молча… вздох понятный!
   Ревнивец: бойся, близок час;
   Амур с досадой своенравной
   Вступили в смелый заговор,
   И для главы твоей бесславной
   Готов уж мстительный убор.

   Уж утро хладное сияло
   На темени полнощных гор;
   Но в дивном замке всё молчало.
   В досаде скрытой Черномор,
   Без шапки, в утреннем халате,
   Зевал сердито на кровати.
   Вокруг брады его седой
   Рабы толпились молчаливы,
   И нежно гребень костяной
   Расчесывал ее извивы;
   Меж тем, для пользы и красы,
   На бесконечные усы
   Лились восточны ароматы,
   И кудри хитрые вились;
   Как вдруг, откуда ни возьмись,
   В окно влетает змий крылатый;
   Гремя железной чешуей,
   Он в кольца быстрые согнулся
   И вдруг Наиной обернулся
   Пред изумленною толпой.
   «Приветствую тебя, – сказала, —
   Собрат, издавна чтимый мной!
   Досель я Черномора знала
   Одною громкою молвой;
   Но тайный рок соединяет
   Теперь нас общею враждой;
   Тебе опасность угрожает,
   Нависла туча над тобой;
   И голос оскорбленной чести
   Меня к отмщению зовет».

   Со взором, полным хитрой лести,
   Ей карла руку подает,
   Вещая: «Дивная Наина!
   Мне драгоценен твой союз.
   Мы посрамим коварство финна;
   Но мрачных козней не боюсь:
   Противник слабый мне не страшен;
   Узнай чудесный жребий мой:
   Сей благодатной бородой
   Недаром Черномор украшен.
   Доколь власов ее седых
   Враждебный меч не перерубит,
   Никто из витязей лихих,
   Никто из смертных не погубит
   Малейших замыслов моих;
   Моею будет век Людмила,
   Руслан же гробу обречен!»
   И мрачно ведьма повторила:
   «Погибнет он! погибнет он!»
   Потом три раза прошипела,
   Три раза топнула ногой
   И черным змием улетела.

   Блистая в ризе парчевой,
   Колдун, колдуньей ободренный,
   Развеселясь, решился вновь
   Нести к ногам девицы пленной
   Усы, покорность и любовь.
   Разряжен карлик бородатый,
   Опять идет в ее палаты;
   Проходит длинный комнат ряд:
   Княжны в них нет. Он дале, в сад,
   В лавровый лес, к решетке сада,
   Вдоль озера, вкруг водопада,
   Под мостики, в беседки… нет!
   Княжна ушла, пропал и след!
   Кто выразит его смущенье,
   И рев, и трепет исступленья!
   С досады дня не взвидел он.
   Раздался карлы дикий стон:
   «Сюда, невольники, бегите!
   Сюда, надеюсь я на вас!
   Сейчас Людмилу мне сыщите!
   Скорее, слышите ль? сейчас!
   Не то – шутите вы со мною —
   Всех удавлю вас бородою!»

   Читатель, расскажу ль тебе,
   Куда красавица девалась?
   Всю ночь она своей судьбе
   В слезах дивилась и – смеялась.
   Ее пугала борода,
   Но Черномор уж был известен
   И был смешон, а никогда
   Со смехом ужас несовместен.
   Навстречу утренним лучам
   Постель оставила Людмила
   И взор невольный обратила
   К высоким, чистым зеркалам;
   Невольно кудри золотые
   С лилейных плеч приподняла;
   Невольно волосы густые
   Рукой небрежной заплела;
   Свои вчерашние наряды
   Нечаянно в углу нашла;
   Вздохнув, оделась и с досады
   Тихонько плакать начала;
   Однако с верного стекла,
   Вздыхая, не сводила взора,
   И девице пришло на ум,
   В волненье своенравных дум,
   Примерить шапку Черномора.
   Всё тихо, никого здесь нет;
   Никто на девушку не взглянет…
   А девушке в семнадцать лет
   Какая шапка не пристанет!
   Рядиться никогда не лень.
   Людмила шапкой завертела;
   На брови, прямо, набекрень,
   И задом наперед надела.
   И что ж? о чудо старых дней!
   Людмила в зеркале пропала;
   Перевернула – перед ней
   Людмила прежняя предстала;
   Назад надела – снова нет;
   Сняла – я в зеркале! «Прекрасно!
   Добро, колдун, добро, мой свет!
   Теперь мне здесь уж безопасно;
   Теперь избавлюсь от хлопот!»
   И шапку старого злодея
   Княжна, от радости краснея,
   Надела задом наперед.

   Но возвратимся же к герою.
   Не стыдно ль заниматься нам
   Так долго шапкой, бородою,
   Руслана поруча судьбам?
   Свершив с Рогдаем бой жестокий,
   Проехал он дремучий лес;
   Пред ним открылся дол широкий
   При блеске утренних небес.
   Трепещет витязь поневоле:
   Он видит старой битвы поле.
   Вдали всё пусто; здесь и там
   Желтеют кости; по холмам
   Разбросаны колчаны, латы;
   Где сбруя, где заржавый щит;
   В костях руки здесь меч лежит;
   Травой оброс там шлем косматый,
   И старый череп тлеет в нем;
   Богатыря там остов целый
   С его поверженным конем
   Лежит недвижный; копья, стрелы
   В сырую землю вонзены,
   И мирный плющ их обвивает…
   Ничто безмолвной тишины
   Пустыни сей не возмущает,
   И солнце с ясной вышины
   Долину смерти озаряет.

   Со вздохом витязь вкруг себя
   Взирает грустными очами.
   «О поле, поле, кто тебя
   Усеял мертвыми костями?
   Чей борзый конь тебя топтал
   В последний час кровавой битвы?
   Кто на тебе со славой пал?
   Чьи небо слышало молитвы?
   Зачем же, поле, смолкло ты
   И поросло травой забвенья?..
   Времен от вечной темноты,
   Быть может, нет и мне спасенья!
   Быть может, на холме немом
   Поставят тихий гроб Русланов,
   И струны громкие Баянов
   Не будут говорить о нем!»

   Но вскоре вспомнил витязь мой,
   Что добрый меч герою нужен
   И даже панцирь; а герой
   С последней битвы безоружен.
   Обходит поле он вокруг;
   В кустах, среди костей забвенных,
   В громаде тлеющих кольчуг,
   Мечей и шлемов раздробленных
   Себе доспехов ищет он.
   Проснулись гул и степь немая,
   Поднялся в поле треск и звон;
   Он поднял щит, не выбирая,
   Нашел и шлем и звонкий рог;
   Но лишь меча сыскать не мог.
   Долину брани объезжая,
   Он видит множество мечей,
   Но все легки да слишком малы,
   А князь красавец был не вялый,
   Не то, что витязь наших дней.
   Чтоб чем-нибудь играть от скуки,
   Копье стальное взял он в руки,
   Кольчугу он надел на грудь
   И далее пустился в путь.

   Уж побледнел закат румяный
   Над усыпленною землей;
   Дымятся синие туманы,
   И всходит месяц золотой;
   Померкла степь. Тропою темной
   Задумчив едет наш Руслан
   И видит: сквозь ночной туман
   Вдали чернеет холм огромный
   И что-то страшное храпит.
   Он ближе к холму, ближе – слышит:
   Чудесный холм как будто дышит.
   Руслан внимает и глядит
   Бестрепетно, с покойным духом;
   Но, шевеля пугливым ухом,
   Конь упирается, дрожит,
   Трясет упрямой головою,
   И грива дыбом поднялась.
   Вдруг холм, безоблачной луною
   В тумане бледно озарясь,
   Яснеет; смотрит храбрый князь —
   И чудо видит пред собою.
   Найду ли краски и слова?
   Пред ним живая голова.
   Огромны очи сном объяты;
   Храпит, качая шлем пернатый,
   И перья в темной высоте,
   Как тени, ходят, развеваясь.
   В своей ужасной красоте
   Над мрачной степью возвышаясь,
   Безмолвием окружена,
   Пустыни сторож безымянной,
   Руслану предстоит она
   Громадой грозной и туманной.
   В недоуменье хочет он
   Таинственный разрушить сон.
   Вблизи осматривая диво,
   Объехал голову кругом
   И стал пред носом молчаливо;
   Щекотит ноздри копием,
   И, сморщась, голова зевнула,
   Глаза открыла и чихнула…
   Поднялся вихорь, степь дрогнула,
   Взвилася пыль; с ресниц, с усов,
   С бровей слетела стая сов;
   Проснулись рощи молчаливы,
   Чихнуло эхо – конь ретивый
   Заржал, запрыгал, отлетел,
   Едва сам витязь усидел,
   И вслед раздался голос шумный:
   «Куда ты, витязь неразумный?
   Ступай назад, я не шучу!
   Как раз нахала проглочу!»
   Руслан с презреньем оглянулся,
   Браздами удержал коня
   И с гордым видом усмехнулся.
   «Чего ты хочешь от меня? —
   Нахмурясь, голова вскричала. —
   Вот гостя мне судьба послала!
   Послушай, убирайся прочь!
   Я спать хочу, теперь уж ночь,
   Прощай!» Но витязь знаменитый,
   Услыша грубые слова,
   Воскликнул с важностью сердитой:
   «Молчи, пустая голова!
   Слыхал я истину бывало:
   Хоть лоб широк, да мозгу мало!
   Я еду, еду, не свищу,
   А как наеду, не спущу!»

   Тогда, от ярости немея,
   Стесненной злобой пламенея,
   Надулась голова; как жар,
   Кровавы очи засверкали;
   Напенясь, губы задрожали,
   Из уст, ушей поднялся пар —
   И вдруг она, что было мочи,
   Навстречу князю стала дуть;
   Напрасно конь, зажмуря очи,
   Склонив главу, натужа грудь,
   Сквозь вихорь, дождь и сумрак ночи
   Неверный продолжает путь;
   Объятый страхом, ослепленный,
   Он мчится вновь, изнеможенный,
   Далече в поле отдохнуть.
   Вновь обратиться витязь хочет —
   Вновь отражен, надежды нет!
   А голова ему вослед,
   Как сумасшедшая, хохочет,
   Гремит: «Ай, витязь! ай, герой!
   Куда ты? тише, тише, стой!
   Эй, витязь, шею сломишь даром;
   Не трусь, наездник, и меня
   Порадуй хоть одним ударом,
   Пока не заморил коня».
   И между тем она героя
   Дразнила страшным языком.
   Руслан, досаду в сердце кроя,
   Грозит ей молча копием,
   Трясет его рукой свободной,
   И, задрожав, булат холодный
   Вонзился в дерзостный язык.
   И кровь из бешеного зева
   Рекою побежала вмиг.
   От удивленья, боли, гнева,
   В минуту дерзости лишась,
   На князя голова глядела,
   Железо грызла и бледнела.
   В спокойном духе горячась,
   Так иногда средь нашей сцены
   Плохой питомец Мельпомены,
   Внезапным свистом оглушен,
   Уж ничего не видит он,
   Бледнеет, ролю забывает,
   Дрожит, поникнув головой,
   И, заикаясь, умолкает
   Перед насмешливой толпой.
   Счастливым пользуясь мгновеньем,
   К объятой голове смущеньем,
   Как ястреб, богатырь летит
   С подъятой, грозною десницей
   И в щеку тяжкой рукавицей
   С размаха голову разит;
   И степь ударом огласилась;
   Кругом росистая трава
   Кровавой пеной обагрилась,
   И, зашатавшись, голова
   Перевернулась, покатилась,
   И шлем чугунный застучал.
   Тогда на месте опустелом
   Меч богатырский засверкал.
   Наш витязь в трепете веселом
   Его схватил и к голове
   По окровавленной траве
   Бежит с намереньем жестоким
   Ей нос и уши обрубить;
   Уже Руслан готов разить,
   Уже взмахнул мечом широким —
   Вдруг, изумленный, внемлет он
   Главы молящей жалкий стон…
   И тихо меч он опускает,
   В нем гнев свирепый умирает,
   И мщенье бурное падет
   В душе, моленьем усмиренной:
   Так на долине тает лед,
   Лучом полудня пораженный.

   «Ты вразумил меня, герой, —
   Со вздохом голова сказала, —
   Твоя десница доказала,
   Что я виновен пред тобой;
   Отныне я тебе послушен;
   Но, витязь, будь великодушен!
   Достоин плача жребий мой.
   И я был витязь удалой!
   В кровавых битвах супостата
   Себе я равного не зрел;
   Счастлив, когда бы не имел
   Соперником меньшого брата!
   Коварный, злобный Черномор,
   Ты, ты всех бед моих виною!
   Семейства нашего позор,
   Рожденный карлой, с бородою,
   Мой дивный рост от юных дней
   Не мог он без досады видеть
   И стал за то в душе своей
   Меня, жестокий, ненавидеть.
   Я был всегда немного прост,
   Хотя высок; а сей несчастный,
   Имея самый глупый рост,
   Умен как бес – и зол ужасно.
   Притом же, знай, к моей беде,
   В его чудесной бороде
   Таится сила роковая,
   И, всё на свете презирая —
   Доколе борода цела, —
   Изменник не страшится зла.
   Вот он однажды с видом дружбы
   «Послушай, – хитро мне сказал, —
   Не откажись от важной службы:
   Я в черных книгах отыскал,
   Что за восточными горами
   На тихих моря берегах,
   В глухом подвале, под замками
   Хранится меч – и что же? страх!
   Я разобрал во тьме волшебной,
   Что волею судьбы враждебной
   Сей меч известен будет нам;
   Что нас он обои́х погубит:
   Мне бороду мою отрубит,
   Тебе главу; суди же сам,
   Сколь важно нам приобретенье
   Сего созданья злых духов!»
   «Ну, что же? где тут затрудненье? —
   Сказал я карле. – Я готов;
   Иду хоть за пределы света».
   И сосну на плечо взвалил,
   А на другое для совета
   Злодея брата посадил;
   Пустился в дальную дорогу,
   Шагал, шагал, и, слава богу,
   Как бы пророчеству назло,
   Всё счастливо сначала шло.
   За отдаленными горами
   Нашли мы роковой подвал;
   Я разметал его руками
   И потаенный меч достал.
   Но нет! судьба того хотела:
   Меж нами ссора закипела —
   И было, признаюсь, о чем!
   Вопрос: кому владеть мечом?
   Я спорил, карла горячился;
   Бранились долго; наконец
   Уловку выдумал хитрец,
   Притих и будто бы смягчился.
   «Оставим бесполезный спор, —
   Сказал мне важно Черномор, —
   Мы тем союз наш обесславим;
   Рассудок в мире жить велит;
   Судьбе решить мы предоставим,
   Кому сей меч принадлежит.
   К земле приникнем ухом оба
   (Чего не выдумает злоба!),
   И кто услышит первый звон,
   Тот и владей мечом до гроба».
   Сказал и лег на землю он.
   Я сдуру также растянулся;
   Лежу, не слышу ничего,
   Смекая: обману его!
   Но сам жестоко обманулся.
   Злодей в глубокой тишине,
   Привстав, на цыпочках ко мне
   Подкрался сзади, размахнулся;
   Как вихорь, свистнул острый меч,
   И прежде чем я оглянулся,
   Уж голова слетела с плеч —
   И сверхъестественная сила
   В ней жизни дух остановила.
   Мой остов тернием оброс;
   Вдали, в стране, людьми забвенной,
   Истлел мой прах непогребенный;
   Но злобный карла перенес
   Меня в сей край уединенный,
   Где вечно должен был стеречь
   Тобой сегодня взятый меч.
   О витязь! Ты храним судьбою,
   Возьми его, и бог с тобою!
   Быть может, на своем пути
   Ты карлу-чародея встретишь —
   Ax, если ты его заметишь,
   Коварству, злобе отомсти!
   И наконец я счастлив буду,
   Спокойно мир оставлю сей —
   И в благодарности моей
   Твою пощечину забуду».
//-- Песнь четвертая --//
   Я каждый день, восстав от сна,
   Благодарю сердечно бога
   За то, что в наши времена
   Волшебников не так уж много.
   К тому же – честь и слава им! —
   Женитьбы наши безопасны…
   Их замыслы не так ужасны
   Мужьям, девицам молодым.
   Но есть волшебники другие,
   Которых ненавижу я:
   Улыбка, очи голубые
   И голос милый – о друзья!
   Не верьте им: они лукавы!
   Страшитесь, подражая мне,
   Их упоительной отравы
   И почивайте в тишине.

   Поэзии чудесный гений,
   Певец таинственных видений,
   Любви, мечтаний и чертей,
   Могил и рая верный житель,
   И музы ветреной моей
   Наперсник, пестун и хранитель!
   Прости мне, северный Орфей,
   Что в повести моей забавной
   Теперь вослед тебе лечу
   И лиру музы своенравной
   Во лжи прелестной обличу.

   Друзья мои, вы все слыхали,
   Как бесу в древни дни злодей
   Предал сперва себя с печали,
   А там и души дочерей;
   Как после щедрым подаяньем,
   Молитвой, верой, и постом,
   И непритворным покаяньем
   Снискал заступника в святом;
   Как умер он и как заснули
   Его двенадцать дочерей:
   И нас пленили, ужаснули
   Картины тайных сих ночей,
   Сии чудесные виденья,
   Сей мрачный бес, сей божий гнев,
   Живые грешника мученья
   И прелесть непорочных дев.
   Мы с ними плакали, бродили
   Вокруг зубчатых замка стен,
   И сердцем тронутым любили
   Их тихий сон, их тихий плен;
   Душой Вадима призывали,
   И пробужденье зрели их,
   И часто инокинь святых
   На гроб отцовский провожали.
   И что ж, возможно ль?.. нам солгали!
   Но правду возвещу ли я?..

   Младой Ратмир, направя к югу
   Нетерпеливый бег коня,
   Уж думал пред закатом дня
   Нагнать Русланову супругу.
   Но день багряный вечерел;
   Напрасно витязь пред собою
   В туманы дальние смотрел:
   Всё было пусто над рекою.
   Зари последний луч горел
   Над ярко позлащенным бором.
   Наш витязь мимо черных скал
   Тихонько проезжал и взором
   Ночлега меж дерев искал.
   Он на долину выезжает
   И видит: замок на скалах
   Зубчаты стены возвышает;
   Чернеют башни на углах;
   И дева по стене высокой,
   Как в море лебедь одинокий,
   Идет, зарей освещена;
   И девы песнь едва слышна
   Долины в тишине глубокой.

   «Ложится в поле мрак ночной;
   От волн поднялся ветер хладный.
   Уж поздно, путник молодой!
   Укройся в терем наш отрадный.

   Здесь ночью нега и покой,
   А днем и шум и пированье.
   Приди на дружное призванье,
   Приди, о путник молодой!

   У нас найдешь красавиц рой;
   Их нежны речи и лобзанье.
   Приди на тайное призванье,
   Приди, о путник молодой!

   Тебе мы с утренней зарей
   Наполним кубок на прощанье.
   Приди на мирное призванье,
   Приди, о путник молодой!

   Ложится в поле мрак ночной;
   От волн поднялся ветер хладный.
   Уж поздно, путник молодой!
   Укройся в терем наш отрадный».

   Она манит, она поет:
   И юный хан уж под стеною;
   Его встречают у ворот
   Девицы красные толпою;
   При шуме ласковых речей
   Он окружен; с него не сводят
   Они пленительных очей;
   Две девицы коня уводят;
   В чертоги входит хан младой,
   За ним отшельниц милых рой;
   Одна снимает шлем крылатый,
   Другая кованые латы,
   Та меч берет, та пыльный щит;
   Одежда неги заменит
   Железные доспехи брани.
   Но прежде юношу ведут
   К великолепной русской бане.
   Уж волны дымные текут
   В ее серебряные чаны,
   И брызжут хладные фонтаны;
   Разостлан роскошью ковер;
   На нем усталый хан ложится;
   Прозрачный пар над ним клубится;
   Потупя неги полный взор,
   Прелестные, полунагие,
   В заботе нежной и немой,
   Вкруг хана девы молодые
   Теснятся резвою толпой.
   Над рыцарем иная машет
   Ветвями молодых берез,
   И жар от них душистый пашет;
   Другая соком вешних роз
   Усталы члены прохлаждает
   И в ароматах потопляет
   Темнокудрявые власы.
   Восторгом витязь упоенный
   Уже забыл Людмилы пленной
   Недавно милые красы;
   Томится сладостным желаньем,
   Бродящий взор его блестит,
   И, полный страстным ожиданьем,
   Он тает сердцем, он горит.

   Но вот выходит он из бани
   Одетый в бархатные ткани,
   В кругу прелестных дев Ратмир
   Садится за богатый пир.
   Я не Гомер: в стихах высоких
   Он может воспевать один
   Обеды греческих дружин
   И звон и пену чаш глубоких.
   Милее, по следам Парни,
   Мне славить лирою небрежной
   И наготу в ночной тени,
   И поцелуй любови нежной!
   Луною замок озарен;
   Я вижу терем отдаленный,
   Где витязь томный, воспаленный
   Вкушает одинокий сон;
   Его чело, его ланиты
   Мгновенным пламенем горят;
   Его уста полуоткрыты
   Лобзанье тайное манят;
   Он страстно, медленно вздыхает,
   Он видит их – и в пылком сне
   Покровы к сердцу прижимает.
   Но вот в глубокой тишине
   Дверь отворилась; пол ревнивый
   Скрыпит под ножкой торопливой,
   И при серебряной луне
   Мелькнула дева. Сны крылаты,
   Сокройтесь, отлетите прочь!
   Проснись – твоя настала ночь!
   Проснися – дорог миг утраты!..
   Она подходит, он лежит
   И в сладострастной неге дремлет;
   Покров его с одра скользит,
   И жаркий пух чело объемлет.
   В молчанье дева перед ним
   Стоит недвижно, бездыханна,
   Как лицемерная Диана
   Пред милым пастырем своим;
   И вот она, на ложе хана
   Коленом опершись одним,
   Вздохнув, лицо к нему склоняет
   С томленьем, с трепетом живым
   И сон счастливца прерывает
   Лобзаньем страстным и немым…

   Но, други, девственная лира
   Умолкла под моей рукой;
   Слабеет робкий голос мой —
   Оставим юного Ратмира;
   Не смею песней продолжать:
   Руслан нас должен занимать,
   Руслан, сей витязь беспримерный,
   В душе герой, любовник верный.
   Упорным боем утомлен,
   Под богатырской головою
   Он сладостный вкушает сон.
   Но вот уж раннею зарею
   Сияет тихий небосклон;
   Всё ясно; утра луч игривый
   Главы косматый лоб златит.
   Руслан встает, и конь ретивый
   Уж витязя стрелою мчит.

   И дни бегут; желтеют нивы;
   С дерев спадает дряхлый лист;
   В лесах осенний ветра свист
   Певиц пернатых заглушает;
   Тяжелый, пасмурный туман
   Нагие холмы обвивает;
   Зима приближилась – Руслан
   Свой путь отважно продолжает
   На дальний север; с каждым днем
   Преграды новые встречает:
   То бьется он с богатырем,
   То с ведьмою, то с великаном,
   То лунной ночью видит он,
   Как будто сквозь волшебный сон,
   Окружены седым туманом,
   Русалки, тихо на ветвях
   Качаясь, витязя младого
   С улыбкой хитрой на устах
   Манят, не говоря ни слова…
   Но, тайным промыслом храним,
   Бесстрашный витязь невредим;
   В его душе желанье дремлет,
   Он их не видит, им не внемлет,
   Одна Людмила всюду с ним.

   Но между тем, никем не зрима,
   От нападений колдуна
   Волшебной шапкою хранима,
   Что делает моя княжна,
   Моя прекрасная Людмила?
   Она, безмолвна и уныла,
   Одна гуляет по садам,
   О друге мыслит и вздыхает
   Иль, волю дав своим мечтам,
   К родимым киевским полям
   В забвенье сердца улетает;
   Отца и братьев обнимает,
   Подружек видит молодых
   И старых мамушек своих —
   Забыты плен и разлученье!
   Но вскоре бедная княжна
   Свое теряет заблужденье
   И вновь уныла и одна.
   Рабы влюбленного злодея,
   И день и ночь, сидеть не смея,
   Меж тем по замку, по садам
   Прелестной пленницы искали,
   Метались, громко призывали,
   Однако всё по пустякам.
   Людмила ими забавлялась:
   В волшебных рощах иногда
   Без шапки вдруг она являлась
   И кликала: «Сюда, сюда!»
   И все бросались к ней толпою;
   Но в сторону – незрима вдруг —
   Она неслышною стопою
   От хищных убегала рук.
   Везде всечасно замечали
   Ее минутные следы:
   То позлащенные плоды
   На шумных ветвях исчезали,
   То капли ключевой воды
   На луг измятый упадали:
   Тогда наверно в замке знали,
   Что пьет иль кушает княжна.
   На ветвях кедра иль березы
   Скрываясь по ночам, она
   Минутного искала сна —
   Но только проливала слезы,
   Звала супруга и покой,
   Томилась грустью и зевотой,
   И редко, редко пред зарей,
   Склонясь ко древу головой,
   Дремала тонкою дремотой;
   Едва редела ночи мгла,
   Людмила к водопаду шла
   Умыться хладною струею:
   Сам карла утренней порою
   Однажды видел из палат,
   Как под невидимой рукою
   Плескал и брызгал водопад.
   С своей обычною тоскою
   До новой ночи, здесь и там,
   Она бродила по садам;
   Нередко под вечер слыхали
   Ее приятный голосок;
   Нередко в рощах поднимали
   Иль ею брошенный венок,
   Или клочки персидской шали,
   Или заплаканный платок.

   Жестокой страстью уязвленный,
   Досадой, злобой омраченный,
   Колдун решился наконец
   Поймать Людмилу непременно.
   Так Лемноса хромой кузнец,
   Прияв супружеский венец
   Из рук прелестной Цитереи,
   Раскинул сеть ее красам,
   Открыв насмешливым богам
   Киприды нежные затеи…

   Скучая, бедная княжна
   В прохладе мраморной беседки
   Сидела тихо близ окна
   И сквозь колеблемые ветки
   Смотрела на цветущий луг.
   Вдруг слышит – кличут: «милый друг!»
   И видит верного Руслана.
   Его черты, походка, стан;
   Но бледен он, в очах туман,
   И на бедре живая рана —
   В ней сердце дрогнуло. «Руслан!
   Руслан!.. он точно!» И стрелою
   К супругу пленница летит,
   В слезах, трепеща, говорит:
   «Ты здесь… ты ранен… что с тобою?»
   Уже достигла, обняла:
   О ужас… призрак исчезает!
   Княжна в сетях; с ее чела
   На землю шапка упадает.
   Хладея, слышит грозный крик:
   «Она моя!» – и в тот же миг
   Зрит колдуна перед очами.
   Раздался девы жалкий стон,
   Падет без чувств – и дивный сон
   Объял несчастную крылами.

   Что будет с бедною княжной!
   О страшный вид: волшебник хилый
   Ласкает дерзостной рукой
   Младые прелести Людмилы!
   Ужели счастлив будет он?
   Чу… вдруг раздался рога звон,
   И кто-то карлу вызывает.
   В смятенье бледный чародей
   На деву шапку надевает;
   Трубят опять: звучней, звучней!
   И он летит к безвестной встрече,
   Закинув бороду за плечи.
//-- Песнь пятая --//
   Ах, как мила моя княжна!
   Мне нрав ее всего дороже:
   Она чувствительна, скромна,
   Любви супружеской верна,
   Немножко ветрена… так что же?
   Еще милее тем она.
   Всечасно прелестию новой
   Умеет нас она пленить;
   Скажите: можно ли сравнить
   Ее с Дельфирою суровой?
   Одной – судьба послала дар
   Обворожать сердца и взоры;
   Ее улыбка, разговоры
   Во мне любви рождают жар.
   А та – под юбкою гусар,
   Лишь дайте ей усы да шпоры!
   Блажен, кого под вечерок
   В уединенный уголок
   Моя Людмила поджидает
   И другом сердца назовет;
   Но, верьте мне, блажен и тот,
   Кто от Дельфиры убегает
   И даже с нею незнаком.
   Да, впрочем, дело не о том!
   Но кто трубил? Кто чародея
   На сечу грозну вызывал?
   Кто колдуна перепугал?
   Руслан. Он, местью пламенея,
   Достиг обители злодея.
   Уж витязь под горой стоит,
   Призывный рог, как буря, воет,
   Нетерпеливый конь кипит
   И снег копытом мочным роет.
   Князь карлу ждет. Внезапно он
   По шлему крепкому стальному
   Рукой незримой поражен;
   Удар упал подобно грому;
   Руслан подъемлет смутный взор
   И видит – прямо над главою —
   С подъятой, страшной булавою
   Летает карла Черномор.
   Щитом покрывшись, он нагнулся,
   Мечом потряс и замахнулся;
   Но тот взвился под облака;
   На миг исчез – и свысока
   Шумя летит на князя снова.
   Проворный витязь отлетел,
   И в снег с размаха рокового
   Колдун упал – да там и сел;
   Руслан, не говоря ни слова,
   С коня долой, к нему спешит,
   Поймал, за бороду хватает,
   Волшебник силится, кряхтит
   И вдруг с Русланом улетает…
   Ретивый конь вослед глядит;
   Уже колдун под облаками;
   На бороде герой висит;
   Летят над мрачными лесами,
   Летят над дикими горами,
   Летят над бездною морской;
   От напряженья костенея,
   Руслан за бороду злодея
   Упорной держится рукой.
   Меж тем, на воздухе слабея
   И силе русской изумясь,
   Волшебник гордому Руслану
   Коварно молвит: «Слушай, князь!
   Тебе вредить я перестану;
   Младое мужество любя,
   Забуду всё, прощу тебя,
   Спущусь – но только с уговором…»
   «Молчи, коварный чародей! —
   Прервал наш витязь. – С Черномором,
   С мучителем жены своей,
   Руслан не знает договора!
   Сей грозный меч накажет вора.
   Лети хоть до ночной звезды,
   А быть тебе без бороды!»
   Боязнь объемлет Черномора;
   В досаде, в горести немой,
   Напрасно длинной бородой
   Усталый карла потрясает:
   Руслан ее не выпускает
   И щиплет волосы порой.
   Два дни колдун героя носит,
   На третий он пощады просит:
   «О рыцарь, сжалься надо мной;
   Едва дышу; нет мочи боле;
   Оставь мне жизнь, в твоей я воле;
   Скажи – спущусь, куда велишь…»
   «Теперь ты наш: ага, дрожишь!
   Смирись, покорствуй русской силе!
   Неси меня к моей Людмиле».

   Смиренно внемлет Черномор;
   Домой он с витязем пустился;
   Летит – и мигом очутился
   Среди своих ужасных гор.
   Тогда Руслан одной рукою
   Взял меч сраженной головы
   И, бороду схватив другою,
   Отсек ее, как горсть травы.
   «Знай наших! – молвил он жестоко. —
   Что, хищник, где твоя краса?
   Где сила?» – и на шлем высокий
   Седые вяжет волоса;
   Свистя зовет коня лихого;
   Веселый конь летит и ржет;
   Наш витязь карлу чуть живого
   В котомку за седло кладет,
   А сам, боясь мгновенья траты,
   Спешит на верх горы крутой,
   Достиг, и с радостной душой
   Летит в волшебные палаты.
   Вдали завидя шлем брадатый,
   Залог победы роковой,
   Пред ним арапов чудный рой,
   Толпы невольниц боязливых,
   Как призраки, со всех сторон
   Бегут – и скрылись. Ходит он
   Один средь храмин горделивых,
   Супругу милую зовет —
   Лишь эхо сводов молчаливых
   Руслану голос подает;
   В волненье чувств нетерпеливых
   Он отворяет двери в сад —
   Идет, идет – и не находит;
   Кругом смущенный взор обводит —
   Всё мертво: рощицы молчат,
   Беседки пусты; на стремнинах,
   Вдоль берегов ручья, в долинах,
   Нигде Людмилы следу нет,
   И ухо ничего не внемлет.
   Внезапный князя хлад объемлет,
   В очах его темнеет свет,
   В уме возникли мрачны думы…
   «Быть может, горесть… плен угрюмый…
   Минута… волны…» В сих мечтах
   Он погружен. С немой тоскою
   Поникнул витязь головою;
   Его томит невольный страх;
   Недвижим он, как мертвый камень;
   Мрачится разум; дикий пламень
   И яд отчаянной любви
   Уже текут в его крови.
   Казалось – тень княжны прекрасной
   Коснулась трепетным устам…
   И вдруг, неистовый, ужасный,
   Стремится витязь по садам;
   Людмилу с воплем призывает,
   С холмов утесы отрывает,
   Всё рушит, всё крушит мечом —
   Беседки, рощи упадают,
   Древа, мосты в волнах ныряют,
   Степь обнажается кругом!
   Далеко гулы повторяют
   И рев, и треск, и шум, и гром;
   Повсюду меч звенит и свищет.
   Прелестный край опустошен —
   Безумный витязь жертвы ищет,
   С размаха вправо, влево он
   Пустынный воздух рассекает…
   И вдруг – нечаянный удар
   С княжны невидимой сбивает
   Прощальный Черномора дар…
   Волшебства вмиг исчезла сила:
   В сетях открылася Людмила!
   Не веря сам своим очам,
   Нежданным счастьем упоенный,
   Наш витязь падает к ногам
   Подруги верной, незабвенной,
   Целует руки, сети рвет,
   Любви, восторга слезы льет,
   Зовет ее – но дева дремлет,
   Сомкнуты очи и уста,
   И сладострастная мечта
   Младую грудь ее подъемлет.
   Руслан с нее не сводит глаз,
   Его терзает вновь кручина…
   Но вдруг знакомый слышит глас,
   Глас добродетельного финна:

   «Мужайся, князь! В обратный путь
   Ступай со спящею Людмилой;
   Наполни сердце новой силой,
   Любви и чести верен будь.
   Небесный гром на злобу грянет,
   И воцарится тишина —
   И в светлом Киеве княжна
   Перед Владимиром восстанет
   От очарованного сна».

   Руслан, сим гласом оживленный,
   Берет в объятия жену,
   И тихо с ношей драгоценной
   Он оставляет вышину
   И сходит в дол уединенный.

   В молчанье, с карлой за седлом,
   Поехал он своим путем;
   В его руках лежит Людмила,
   Свежа, как вешняя заря,
   И на плечо богатыря
   Лицо спокойное склонила.
   Власами, свитыми в кольцо,
   Пустынный ветерок играет;
   Как часто грудь ее вздыхает!
   Как часто тихое лицо
   Мгновенной розою пылает!
   Любовь и тайная мечта
   Русланов образ ей приносят,
   И с томным шепотом уста
   Супруга имя произносят…
   В забвенье сладком ловит он
   Ее волшебное дыханье,
   Улыбку, слезы, нежный стон
   И сонных персей волнованье…

   Меж тем, по долам, по горам,
   И в белый день, и по ночам,
   Наш витязь едет непрестанно.
   Еще далек предел желанный,
   А дева спит. Но юный князь,
   Бесплодным пламенем томясь,
   Ужель, страдалец постоянный,
   Супругу только сторожил
   И в целомудренном мечтанье,
   Смирив нескромное желанье,
   Свое блаженство находил?
   Монах, который сохранил
   Потомству верное преданье
   О славном витязе моем,
   Нас уверяет смело в том:
   И верю я! Без разделенья
   Унылы, грубы наслажденья:
   Мы прямо счастливы вдвоем.
   Пастушки, сон княжны прелестной
   Не походил на ваши сны,
   Порой томительной весны,
   На мураве, в тени древесной.
   Я помню маленький лужок
   Среди березовой дубравы,
   Я помню темный вечерок,
   Я помню Лиды сон лукавый…
   Ах, первый поцелуй любви,
   Дрожащий, легкий, торопливый,
   Не разогнал, друзья мои,
   Ее дремоты терпеливой…
   Но полно, я болтаю вздор!
   К чему любви воспоминанье?
   Ее утеха и страданье
   Забыты мною с давних пор;
   Теперь влекут мое вниманье
   Княжна, Руслан и Черномор.

   Пред ними стелется равнина,
   Где ели изредка взошли;
   И грозного холма вдали
   Чернеет круглая вершина
   Небес на яркой синеве.
   Руслан глядит – и догадался,
   Что подъезжает к голове;
   Быстрее борзый конь помчался;
   Уж видно чудо из чудес;
   Она глядит недвижным оком;
   Власы ее как черный лес,
   Поросший на челе высоком;
   Ланиты жизни лишены,
   Свинцовой бледностью покрыты,
   Уста огромные открыты,
   Огромны зубы стеснены…
   Над полумертвой головою
   Последний день уж тяготел.
   К ней храбрый витязь прилетел
   С Людмилой, с карлой за спиною.
   Он крикнул: «Здравствуй, голова!
   Я здесь! наказан твой изменник!
   Гляди: вот он, злодей наш пленник!»
   И князя гордые слова
   Ее внезапно оживили,
   На миг в ней чувство разбудили,
   Очнулась будто ото сна,
   Взглянула, страшно застонала…
   Узнала витязя она
   И брата с ужасом узнала.
   Надулись ноздри; на щеках
   Багровый огнь еще родился,
   И в умирающих глазах
   Последний гнев изобразился.
   В смятенье, в бешенстве немом
   Она зубами скрежетала
   И брату хладным языком
   Укор невнятный лепетала…
   Уже ее в тот самый час
   Кончалось долгое страданье:
   Чела мгновенный пламень гас,
   Слабело тяжкое дыханье,
   Огромный закатился взор,
   И вскоре князь и Черномор
   Узрели смерти содроганье…
   Она почила вечным сном.
   В молчанье витязь удалился;
   Дрожащий карлик за седлом
   Не смел дышать, не шевелился
   И чернокнижным языком
   Усердно демонам молился.

   На склоне темных берегов
   Какой-то речки безымянной,
   В прохладном сумраке лесов,
   Стоял поникшей хаты кров,
   Густыми соснами венчанный.
   В теченье медленном река
   Вблизи плетень из тростника
   Волною сонной омывала
   И вкруг него едва журчала
   При легком шуме ветерка.
   Долина в сих местах таилась,
   Уединенна и темна;
   И там, казалось, тишина
   С начала мира воцарилась.
   Руслан остановил коня.
   Всё было тихо, безмятежно;
   От рассветающего дня
   Долина с рощею прибрежной
   Сквозь утренний сияла дым.
   Руслан на луг жену слагает,
   Садится близ нее, вздыхает
   С уныньем сладким и немым;
   И вдруг он видит пред собою
   Смиренный парус челнока
   И слышит песню рыбака
   Над тихоструйною рекою.
   Раскинув невод по волнам,
   Рыбак, на весла наклоненный,
   Плывет к лесистым берегам,
   К порогу хижины смиренной.
   И видит добрый князь Руслан:
   Челнок ко брегу приплывает;
   Из темной хаты выбегает
   Младая дева; стройный стан,
   Власы, небрежно распущенны,
   Улыбка, тихий взор очей,
   И грудь, и плечи обнаженны,
   Всё мило, всё пленяет в ней.
   И вот они, обняв друг друга,
   Садятся у прохладных вод,
   И час беспечного досуга
   Для них с любовью настает.
   Но в изумленье молчаливом
   Кого же в рыбаке счастливом
   Наш юный витязь узнает?
   Хазарский хан, избранный славой,
   Ратмир, в любви, в войне кровавой
   Его соперник молодой,
   Ратмир в пустыне безмятежной
   Людмилу, славу позабыл
   И им навеки изменил
   В объятиях подруги нежной.

   Герой приближился, и вмиг
   Отшельник узнает Руслана,
   Встает, летит. Раздался крик…
   И обнял князь младого хана.
   «Что вижу я? – спросил герой. —
   Зачем ты здесь, зачем оставил
   Тревоги жизни боевой
   И меч, который ты прославил?»
   «Мой друг, – ответствовал рыбак, —
   Душе наскучил бранной славы
   Пустой и гибельный призрак.
   Поверь: невинные забавы,
   Любовь и мирные дубравы
   Милее сердцу во сто крат.
   Теперь, утратив жажду брани,
   Престал платить безумству дани,
   И, верным счастием богат,
   Я всё забыл, товарищ милый,
   Всё, даже прелести Людмилы».
   «Любезный хан, я очень рад! —
   Сказал Руслан, – она со мною».
   «Возможно ли, какой судьбою?
   Что слышу? Русская княжна…
   Она с тобою, где ж она?
   Позволь… но нет, боюсь измены;
   Моя подруга мне мила;
   Моей счастливой перемены
   Она виновницей была;
   Она мне жизнь, она мне радость!
   Она мне возвратила вновь
   Мою утраченную младость,
   И мир, и чистую любовь.
   Напрасно счастье мне сулили
   Уста волшебниц молодых;
   Двенадцать дев меня любили:
   Я для нее покинул их;
   Оставил терем их веселый
   В тени хранительных дубров;
   Сложил и меч и шлем тяжелый,
   Забыл и славу и врагов.
   Отшельник мирный и безвестный,
   Остался в счастливой глуши,
   С тобой, друг милый, друг прелестный,
   С тобою, свет моей души!»

   Пастушка милая внимала
   Друзей открытый разговор
   И, устремив на хана взор,
   И улыбалась и вздыхала.

   Рыбак и витязь на брегах
   До темной ночи просидели
   С душой и сердцем на устах —
   Часы невидимо летели.
   Чернеет лес, темна гора;
   Встает луна – всё тихо стало;
   Герою в путь давно пора.
   Накинув тихо покрывало
   На деву спящую, Руслан
   Идет и на коня садится;
   Задумчиво безмолвный хан
   Душой вослед ему стремится,
   Руслану счастия, побед
   И славы и любви желает…
   И думы гордых, юных лет
   Невольной грустью оживляет…

   Зачем судьбой не суждено
   Моей непостоянной лире
   Геройство воспевать одно
   И с ним (незнаемые в мире)
   Любовь и дружбу старых лет?
   Печальной истины поэт,
   Зачем я должен для потомства
   Порок и злобу обнажать
   И тайны козни вероломства
   В правдивых песнях обличать?
   Княжны искатель недостойный,
   Охоту к славе потеряв,
   Никем не знаемый Фарлаф
   В пустыне дальней и спокойной
   Скрывался и Наины ждал.
   И час торжественный настал.
   К нему волшебница явилась,
   Вещая: «Знаешь ли меня?
   Ступай за мной; седлай коня!»
   И ведьма кошкой обратилась;
   Оседлан конь, она пустилась;
   Тропами мрачными дубрав
   За нею следует Фарлаф.

   Долина тихая дремала,
   В ночной одетая туман,
   Луна во мгле перебегала
   Из тучи в тучу и курган
   Мгновенным блеском озаряла.
   Под ним в безмолвии Руслан
   Сидел с обычною тоскою
   Пред усыпленною княжною.
   Глубоку думу думал он,
   Мечты летели за мечтами,
   И неприметно веял сон
   Над ним холодными крылами.
   На деву смутными очами
   В дремоте томной он взглянул
   И, утомленною главою
   Склонясь к ногам ее, заснул.

   И снится вещий сон герою:
   Он видит, будто бы княжна
   Над страшной бездны глубиною
   Стоит недвижна и бледна…
   И вдруг Людмила исчезает,
   Стоит один над бездной он…
   Знакомый глас, призывный стон
   Из тихой бездны вылетает…
   Руслан стремится за женой;
   Стремглав летит во тьме глубокой…
   И видит вдруг перед собой:
   Владимир, в гриднице высокой,
   В кругу седых богатырей,
   Между двенадцатью сынами,
   С толпою названных гостей
   Сидит за браными столами.
   И так же гневен старый князь,
   Как в день ужасный расставанья.
   И все сидят не шевелясь,
   Не смея перервать молчанья.
   Утих веселый шум гостей,
   Не ходит чаша круговая…
   И видит он среди гостей
   В бою сраженного Рогдая:
   Убитый, как живой, сидит;
   Из опененного стакана
   Он, весел, пьет и не глядит
   На изумленного Руслана.
   Князь видит и младого хана,
   Друзей и недругов… и вдруг
   Раздался гуслей беглый звук
   И голос вещего Баяна,
   Певца героев и забав.
   Вступает в гридницу Фарлаф,
   Ведет он за руку Людмилу;
   Но старец, с места не привстав,
   Молчит, склонив главу унылу,
   Князья, бояре – все молчат,
   Душевные движенья кроя.
   И всё исчезло – смертный хлад
   Объемлет спящего героя.
   В дремоту тяжко погружен,
   Он льет мучительные слезы.
   В волненье мыслит: это сон!
   Томится, но зловещей грезы,
   Увы, прервать не в силах он.

   Луна чуть светит над горою;
   Объяты рощи темнотою,
   Долина в мертвой тишине…
   Изменник едет на коне.

   Пред ним открылася поляна;
   Он видит сумрачный курган;
   У ног Людмилы спит Руслан,
   И ходит конь кругом кургана.
   Фарлаф с боязнию глядит;
   В тумане ведьма исчезает,
   В нем сердце замерло, дрожит,
   Из хладных рук узду роняет,
   Тихонько обнажает меч.
   Готовясь витязя без боя
   С размаха надвое рассечь…
   К нему подъехал. Конь героя,
   Врага почуя, закипел,
   Заржал и топнул. Знак напрасный!
   Руслан не внемлет; сон ужасный,
   Как груз, над ним отяготел!..
   Изменник, ведьмой ободренный,
   Герою в грудь рукой презренной
   Вонзает трижды хладну сталь…
   И мчится боязливо вдаль
   С своей добычей драгоценной.

   Всю ночь бесчувственный Руслан
   Лежал во мраке под горою.
   Часы летели. Кровь рекою
   Текла из воспаленных ран.
   Поутру, взор открыв туманный,
   Пуская тяжкий, слабый стон,
   С усильем приподнялся он,
   Взглянул, поник главою бранной —
   И пал недвижный, бездыханный.
//-- Песнь шестая --//
   Ты мне велишь, о друг мой нежный,
   На лире легкой и небрежной
   Старинны были напевать
   И музе верной посвящать
   Часы бесценного досуга…
   Ты знаешь, милая подруга:
   Поссорясь с ветреной молвой,
   Твой друг, блаженством упоенный,
   Забыл и труд уединенный,
   И звуки лиры дорогой.
   От гармонической забавы
   Я, негой упоен, отвык…
   Дышу тобой – и гордой славы
   Невнятен мне призывный клик!
   Меня покинул тайный гений
   И вымыслов, и сладких дум;
   Любовь и жажда наслаждений
   Одни преследуют мой ум.
   Но ты велишь, но ты любила
   Рассказы прежние мои,
   Преданья славы и любви;
   Мой богатырь, моя Людмила,
   Владимир, ведьма, Черномор,
   И финна верные печали
   Твое мечтанье занимали;
   Ты, слушая мой легкий вздор,
   С улыбкой иногда дремала;
   Но иногда свой нежный взор
   Нежнее на певца бросала…
   Решусь; влюбленный говорун,
   Касаюсь вновь ленивых струн;
   Сажусь у ног твоих и снова
   Бренчу про витязя младого.

   Но что сказал я? Где Руслан?
   Лежит он мертвый в чистом поле;
   Уж кровь его не льется боле,
   Над ним летает жадный вран,
   Безгласен рог, недвижны латы,
   Не шевелится шлем косматый!

   Вокруг Руслана ходит конь,
   Поникнув гордой головою,
   В его глазах исчез огонь!
   Не машет гривой золотою,
   Не тешится, не скачет он
   И ждет, когда Руслан воспрянет…
   Но князя крепок хладный сон,
   И долго щит его не грянет.

   А Черномор? Он за седлом,
   В котомке, ведьмою забытый,
   Еще не знает ни о чем;
   Усталый, сонный и сердитый
   Княжну, героя моего
   Бранил от скуки молчаливо;
   Не слыша долго ничего,
   Волшебник выглянул – о диво!
   Он видит, богатырь убит;
   В крови потопленный лежит;
   Людмилы нет, всё пусто в поле;
   Злодей от радости дрожит
   И мнит: свершилось, я на воле!
   Но старый карла был не прав.

   Меж тем, Наиной осененный,
   С Людмилой, тихо усыпленной,
   Стремится к Киеву Фарлаф:
   Летит, надежды, страха полный;
   Пред ним уже днепровски волны
   В знакомых пажитях шумят;
   Уж видит златоверхий град;
   Уже Фарлаф по граду мчится,
   И шум на стогнах восстает;
   В волненье радостном народ
   Валит за всадником, теснится;
   Бегут обрадовать отца:
   И вот изменник у крыльца.

   Влача в душе печали бремя,
   Владимир-солнышко в то время
   В высоком тереме своем
   Сидел, томясь привычной думой.
   Бояре, витязи кругом
   Сидели с важностью угрюмой.
   Вдруг внемлет он: перед крыльцом
   Волненье, крики, шум чудесный;
   Дверь отворилась; перед ним
   Явился воин неизвестный;
   Все встали с шепотом глухим
   И вдруг смутились, зашумели:
   «Людмила здесь! Фарлаф… ужели?!»
   В лице печальном изменясь,
   Встает со стула старый князь,
   Спешит тяжелыми шагами
   К несчастной дочери своей,
   Подходит; отчими руками
   Он хочет прикоснуться к ней;
   Но дева милая не внемлет
   И очарованная дремлет
   В руках убийцы – все глядят
   На князя в смутном ожиданье;
   И старец беспокойный взгляд
   Вперил на витязя в молчанье.
   Но, хитро перст к устам прижав,
   «Людмила спит, – сказал Фарлаф. —
   Я так нашел ее недавно
   В пустынных муромских лесах
   У злого лешего в руках;
   Там совершилось дело славно;
   Три дня мы билися; луна
   Над боем трижды подымалась;
   Он пал, а юная княжна
   Мне в руки сонною досталась;
   И кто прервет сей дивный сон?
   Когда настанет пробужденье?
   Не знаю – скрыт судьбы закон!
   А нам надежда и терпенье
   Одни остались в утешенье».

   И вскоре с вестью роковой
   Молва по граду полетела;
   Народа пестрою толпой
   Градская площадь закипела;
   Печальный терем всем открыт;
   Толпа волнуется, валит
   Туда, где на одре высоком,
   На одеяле парчевом
   Княжна лежит во сне глубоком;
   Князья и витязи кругом
   Стоят унылы; гласы трубны,
   Рога, тимпаны, гусли, бубны
   Гремят над нею; старый князь,
   Тоской тяжелой изнурясь,
   К ногам Людмилы сединами
   Приник с безмолвными слезами;
   И бледный близ него Фарлаф
   В немом раскаянье, в досаде,
   Трепещет, дерзость потеряв.

   Настала ночь. Никто во граде
   Очей бессонных не смыкал;
   Шумя, теснились все друг к другу:
   О чуде всякий толковал;
   Младой супруг свою супругу
   В светлице скромной забывал.
   Но только свет луны двурогой
   Исчез пред утренней зарей,
   Весь Киев новою тревогой
   Смутился. Клики, шум и вой
   Возникли всюду. Киевляне
   Толпятся на стене градской…
   И видят: в утреннем тумане
   Шатры белеют за рекой;
   Щиты, как зарево, блистают,
   В полях наездники мелькают,
   Вдали подъемля черный прах;
   Идут походные телеги,
   Костры пылают на холмах.
   Беда: восстали печенеги!

   Но в это время вещий Финн,
   Духов могучий властелин,
   В своей пустыне безмятежной
   С спокойным сердцем ожидал,
   Чтоб день судьбины неизбежной,
   Давно предвиденный, восстал.

   В немой глуши степей горючих,
   За дальной цепью диких гор,
   Жилища ветров, бурь гремучих,
   Куда и ведьмы смелый взор
   Проникнуть в поздний час боится,
   Долина чудная таится,
   И в той долине два ключа:
   Один течет волной живою,
   По камням весело журча,
   Тот льется мертвою водою;
   Кругом всё тихо, ветры спят,
   Прохлада вешняя не веет,
   Столетни сосны не шумят,
   Не вьются птицы, лань не смеет
   В жар летний пить из тайных вод;
   Чета духов с начала мира,
   Безмолвная на лоне мира,
   Дремучий берег стережет…
   С двумя кувшинами пустыми
   Предстал отшельник перед ними;
   Прервали духи давний сон
   И удалились, страха полны.
   Склонившись, погружает он
   Сосуды в девственные волны;
   Наполнил, в воздухе пропал
   И очутился в два мгновенья
   В долине, где Руслан лежал
   В крови, безгласный, без движенья;
   И стал над рыцарем старик,
   И вспрыснул мертвою водою,
   И раны засияли вмиг,
   И труп чудесной красотою
   Процвел; тогда водой живою
   Героя старец окропил,
   И бодрый, полный новых сил,
   Трепеща жизнью молодою,
   Встает Руслан, на ясный день
   Очами жадными взирает,
   Как безобразный сон, как тень,
   Пред ним минувшее мелькает.
   Но где Людмила? Он один!
   В нем сердце, вспыхнув, замирает.
   Вдруг витязь вспрянул; вещий Финн
   Его зовет и обнимает:
   «Судьба свершилась, о мой сын!
   Тебя блаженство ожидает;
   Тебя зовет кровавый пир;
   Твой грозный меч бедою грянет;
   На Киев снидет кроткий мир,
   И там она тебе предстанет.
   Возьми заветное кольцо,
   Коснися им чела Людмилы,
   И тайных чар исчезнут силы,
   Врагов смутит твое лицо,
   Настанет мир, погибнет злоба.
   Достойны счастья будьте оба!
   Прости надолго, витязь мой!
   Дай руку… там, за дверью гроба —
   Не прежде – свидимся с тобой!»
   Сказал, исчезнул. Упоенный
   Восторгом пылким и немым,
   Руслан, для жизни пробужденный,
   Подъемлет руки вслед за ним…
   Но ничего не слышно боле!
   Руслан один в пустынном поле;
   Запрыгав, с карлой за седлом,
   Русланов конь нетерпеливый
   Бежит и ржет, махая гривой;
   Уж князь готов, уж он верхом,
   Уж он летит живой и здравый
   Через поля, через дубравы.

   Но между тем какой позор
   Являет Киев осажденный?
   Там, устремив за нивы взор,
   Народ, уныньем пораженный,
   Стоит на башнях и стенах
   И в страхе ждет небесной казни;
   Стенанья робкие в домах,
   На стогнах тишина боязни;
   Один, близ дочери своей,
   Владимир в горестной молитве;
   И храбрый сонм богатырей
   С дружиной верною князей
   Готовится к кровавой битве.

   И день настал. Толпы врагов
   С зарею двинулись с холмов;
   Неукротимые дружины,
   Волнуясь, хлынули с равнины
   И потекли к стене градской;
   Во граде трубы загремели,
   Бойцы сомкнулись, полетели
   Навстречу рати удалой,
   Сошлись – и заварился бой.
   Почуя смерть, взыграли кони,
   Пошли стучать мечи о брони;
   Со свистом туча стрел взвилась,
   Равнина кровью залилась;
   Стремглав наездники помчались,
   Дружины конные смешались;
   Сомкнутой, дружною стеной
   Там рубится со строем строй;
   Со всадником там пеший бьется;
   Там конь испуганный несется;
   Там русский пал, там печенег;
   Там клики битвы, там побег;
   Тот опрокинут булавою;
   Тот легкой поражен стрелою;
   Другой, придавленный щитом,
   Растоптан бешеным конем…
   И длился бой до темной ночи;
   Ни враг, ни наш не одолел!
   За грудами кровавых тел
   Бойцы сомкнули томны очи,
   И крепок был их бранный сон;
   Лишь изредка на поле битвы
   Был слышен падших скорбный стон
   И русских витязей молитвы.

   Бледнела утренняя тень,
   Волна сребрилася в потоке,
   Сомнительный рождался день
   На отуманенном востоке.
   Яснели холмы и леса,
   И просыпались небеса.
   Еще в бездейственном покое
   Дремало поле боевое;
   Вдруг сон прервался: вражий стан
   С тревогой шумною воспрянул,
   Внезапный крик сражений грянул;
   Смутилось сердце киевлян;
   Бегут нестройными толпами
   И видят: в поле меж врагами,
   Блистая в латах, как в огне,
   Чудесный воин на коне
   Грозой несется, колет, рубит,
   В ревущий рог, летая, трубит…
   То был Руслан. Как божий гром,
   Наш витязь пал на басурмана;
   Он рыщет с карлой за седлом
   Среди испуганного стана.
   Где ни просвищет грозный меч,
   Где конь сердитый ни промчится,
   Везде главы слетают с плеч
   И с воплем строй на строй валится;
   В одно мгновенье бранный луг
   Покрыт холмами тел кровавых,
   Живых, раздавленных, безглавых,
   Громадой копий, стрел, кольчуг.
   На трубный звук, на голос боя
   Дружины конные славян
   Помчались по следам героя,
   Сразились… гибни, басурман!
   Объемлет ужас печенегов;
   Питомцы бурные набегов
   Зовут рассеянных коней,
   Противиться не смеют боле
   И с диким воплем в пыльном поле
   Бегут от киевских мечей,
   Обречены на жертву аду;
   Их сонмы русский меч казнит;
   Ликует Киев… Но по граду
   Могучий богатырь летит;
   В деснице держит меч победный;
   Копье сияет, как звезда;
   Струится кровь с кольчуги медной;
   На шлеме вьется борода;
   Летит, надеждой окриленный,
   По стогнам шумным в княжий дом,
   Народ, восторгом упоенный,
   Толпится с кликами кругом,
   И князя радость оживила.
   В безмолвный терем входит он,
   Где дремлет чудным сном Людмила;
   Владимир, в думу погружен,
   У ног ее стоял унылый.
   Он был один. Его друзей
   Война влекла в поля кровавы.
   Но с ним Фарлаф, чуждаясь славы,
   Вдали от вражеских мечей,
   В душе презрев тревоги стана,
   Стоял на страже у дверей.
   Едва злодей узнал Руслана,
   В нем кровь остыла, взор погас,
   В устах открытых замер глас,
   И пал без чувств он на колена…
   Достойной казни ждет измена!
   Но, помня тайный дар кольца,
   Руслан летит к Людмиле спящей,
   Ее спокойного лица
   Касается рукой дрожащей…
   И чудо: юная княжна,
   Вздохнув, открыла светлы очи!
   Казалось, будто бы она
   Дивилася столь долгой ночи;
   Казалось, что какой-то сон
   Ее томил мечтой неясной,
   И вдруг узнала – это он!
   И князь в объятиях прекрасной…
   Воскреснув пламенной душой,
   Руслан не видит, не внимает,
   И старец в радости немой,
   Рыдая, милых обнимает.

   Чем кончу длинный мой рассказ?
   Ты угадаешь, друг мой милый!
   Неправый старца гнев погас;
   Фарлаф пред ним и пред Людмилой
   У ног Руслана объявил
   Свой стыд и мрачное злодейство;
   Счастливый князь ему простил;
   Лишенный силы чародейства,
   Был принят карла во дворец;
   И, бедствий празднуя конец,
   Владимир в гриднице высокой
   Запировал в семье своей.

   Дела давно минувших дней,
   Преданья старины глубокой.
//-- Эпилог --//
   Так, мира житель равнодушный,
   На лоне праздной тишины,
   Я славил лирою послушной
   Преданья темной старины.
   Я пел – и забывал обиды
   Слепого счастья и врагов,
   Измены ветреной Дориды
   И сплетни шумные глупцов.
   На крыльях вымысла носимый,
   Ум улетал за край земной;
   И между тем грозы незримой
   Сбиралась туча надо мной!..
   Я погибал… Святой хранитель
   Первоначальных, бурных дней,
   О дружба, нежный утешитель
   Болезненной души моей!
   Ты умолила непогоду;
   Ты сердцу возвратила мир;
   Ты сохранила мне свободу,
   Кипящей младости кумир!
   Забытый светом и молвою,
   Далече от брегов Невы,
   Теперь я вижу пред собою
   Кавказа гордые главы.
   Над их вершинами крутыми,
   На скате каменных стремнин,
   Питаюсь чувствами немыми
   И чудной прелестью картин
   Природы дикой и угрюмой;
   Душа, как прежде, каждый час
   Полна томительною думой —
   Но огнь поэзии погас.
   Ищу напрасно впечатлений:
   Она прошла, пора стихов,
   Пора любви, веселых снов,
   Пора сердечных вдохновений!
   Восторгов краткий день протек —
   И скрылась от меня навек
   Богиня тихих песнопений…

Кавказский пленник
Повесть

   Н. Н. Раевскому

//-- Посвящение --//
       Прими с улыбкою, мой друг,
       Свободной музы приношенье:
   Тебе я посвятил изгнанной лиры пенье
       И вдохновенный свой досуг.
   Когда я погибал, безвинный, безотрадный,
   И шепот клеветы внимал со всех сторон,
       Когда кинжал измены хладный,
       Когда любви тяжелый сон
       Меня терзали и мертвили,
   Я близ тебя еще спокойство находил;
   Я сердцем отдыхал – друг друга мы любили:
   И бури надо мной свирепость утомили,
   Я в мирной пристани богов благословил.

       Во дни печальные разлуки
       Мои задумчивые звуки
       Напоминали мне Кавказ,
   Где пасмурный Бешту [13 - Бешту, или, правильнее, Бештау, кавказская гора в 40 верстах от Георгиевска. Известна в нашей истории.], пустынник величавый,
   Аулов [14 - Аул. Так называются деревни кавказских народов.] и полей властитель пятиглавый,
       Был новый для меня Парнас.
   Забуду ли его кремнистые вершины,
   Гремучие ключи, увядшие равнины,
   Пустыни знойные, края, где ты со мной
       Делил души младые впечатленья;
   Где рыскает в горах воинственный разбой,
       И дикий гений вдохновенья
       Таится в тишине глухой?
       Ты здесь найдешь воспоминанья,
       Быть может, милых сердцу дней,
       Противуречия страстей,
   Мечты знакомые, знакомые страданья
       И тайный глас души моей.

   Мы в жизни розно шли: в объятиях покоя
   Едва, едва расцвел и вслед отца-героя
   В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
   Младенец избранный, ты гордо полетел.
   Отечество тебя ласкало с умиленьем,
   Как жертву милую, как верный свет надежд.
   Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;
   Я жертва клеветы и мстительных невежд;
   Но, сердце укрепив свободой и терпеньем,
       Я ждал беспечно лучших дней;
       И счастие моих друзей
       Мне было сладким утешеньем.
//-- Часть I --//
   В ауле, на своих порогах,
   Черкесы праздные сидят.
   Сыны Кавказа говорят
   О бранных, гибельных тревогах,
   О красоте своих коней,
   О наслажденьях дикой неги;
   Воспоминают прежних дней
   Неотразимые набеги,
   Обманы хитрых узденей [15 - Уздень, начальник или князь.],

   Удары шашек [16 - Шашка, черкесская сабля.] их жестоких,
   И меткость неизбежных стрел,
   И пепел разоренных сел,
   И ласки пленниц чернооких.

   Текут беседы в тишине;
   Луна плывет в ночном тумане;
   И вдруг пред ними на коне
   Черкес. Он быстро на аркане
   Младого пленника влачил.
   «Вот русский!» – хищник возопил.
   Аул на крик его сбежался
   Ожесточенною толпой;
   Но пленник хладный и немой,
   С обезображенной главой,
   Как труп, недвижим оставался.
   Лица врагов не видит он,
   Угроз и криков он не слышит;
   Над ним летает смертный сон
   И холодом тлетворным дышит.

   И долго пленник молодой
   Лежал в забвении тяжелом.
   Уж полдень над его главой
   Пылал в сиянии веселом;
   И жизни дух проснулся в нем,
   Невнятный стон в устах раздался;
   Согретый солнечным лучом,
   Несчастный тихо приподнялся;
   Кругом обводит слабый взор…
   И видит: неприступных гор
   Над ним воздвигнулась громада,
   Гнездо разбойничьих племен,
   Черкесской вольности ограда.
   Воспомнил юноша свой плен,
   Как сна ужасного тревоги,
   И слышит: загремели вдруг
   Его закованные ноги…
   Все, все сказал ужасный звук;
   Затмилась перед ним природа.
   Прости, священная свобода!
   Он раб.
       За саклями [17 - Сакля, хижина.] лежит
   Он у колючего забора.
   Черкесы в поле, нет надзора,
   В пустом ауле все молчит.
   Пред ним пустынные равнины
   Лежат зеленой пеленой;
   Там холмов тянутся грядой
   Однообразные вершины;
   Меж них уединенный путь
   В дали теряется угрюмой:
   И пленника младого грудь
   Тяжелой взволновалась думой…

   В Россию дальный путь ведет,
   В страну, где пламенную младость
   Он гордо начал без забот;
   Где первую познал он радость,
   Где много милого любил,
   Где обнял грозное страданье,
   Где бурной жизнью погубил
   Надежду, радость и желанье,
   И лучших дней воспоминанье
   В увядшем сердце заключил.

   Людей и свет изведал он
   И знал неверной жизни цену.
   В сердцах друзей нашел измену,
   В мечтах любви безумный сон,
   Наскуча жертвой быть привычной
   Давно презренной суеты,
   И неприязни двуязычной,
   И простодушной клеветы,
   Отступник света, друг природы,
   Покинул он родной предел
   И в край далекий полетел
   С веселым призраком свободы.

   Свобода! он одной тебя
   Еще искал в пустынном мире.
   Страстями чувства истребя,
   Охолодев к мечтам и к лире,
   С волненьем песни он внимал,
   Одушевленные тобою,
   И с верой, пламенной мольбою
   Твой гордый идол обнимал.

   Свершилось… целью упованья
   Не зрит он в мире ничего.
   И вы, последние мечтанья,
   И вы сокрылись от него.
   Он раб. Склонясь главой на камень,
   Он ждет, чтоб с сумрачной зарей
   Погас печальной жизни пламень,
   И жаждет сени гробовой.

   Уж меркнет солнце за горами;
   Вдали раздался шумный гул;
   С полей народ идет в аул,
   Сверкая светлыми косами.
   Пришли; в домах зажглись огни,
   И постепенно шум нестройный
   Умолкнул; все в ночной тени
   Объято негою спокойной;
   Вдали сверкает горный ключ,
   Сбегая с каменной стремнины;
   Оделись пеленою туч
   Кавказа спящие вершины…
   Но кто, в сиянии луны,
   Среди глубокой тишины
   Идет, украдкою ступая?
   Очнулся русский. Перед ним,
   С приветом нежным и немым,
   Стоит черкешенка младая.
   На деву молча смотрит он
   И мыслит: это лживый сон,
   Усталых чувств игра пустая.
   Луною чуть озарена,
   С улыбкой жалости отрадной
   Колена преклонив, она
   К его устам кумыс [18 - Кумыс, делается из кобыльего молока; напиток сей в большом употреблении между всеми горскими и кочующими народами Азии. Он довольно приятен вкусу и почитается весьма здоровым.] прохладный
   Подносит тихою рукой.
   Но он забыл сосуд целебный;
   Он ловит жадною душой
   Приятной речи звук волшебный
   И взоры девы молодой.
   Он чуждых слов не понимает;
   Но взор умильный, жар ланит,
   Но голос нежный говорит:
   Живи! и пленник оживает.
   И он, собрав остаток сил,
   Веленью милому покорный,
   Привстал – и чашей благотворной
   Томленье жажды утолил.
   Потом на камень вновь склонился
   Отягощенною главой,
   Но все к черкешенке младой
   Угасший взор его стремился.
   И долго, долго перед ним
   Она, задумчива, сидела;
   Как бы участием немым
   Утешить пленника хотела;
   Уста невольно каждый час
   С начатой речью открывались;
   Она вздыхала, и не раз
   Слезами очи наполнялись.

   За днями дни прошли как тень.
   В горах, окованный, у стада
   Проводит пленник каждый день.
   Пещеры влажная прохлада
   Его скрывает в летний зной;
   Когда же рог луны сребристой
   Блеснет за мрачною горой,
   Черкешенка, тропой тенистой,
   Приносит пленнику вино,
   Кумыс, и ульев сот душистый,
   И белоснежное пшено;
   С ним тайный ужин разделяет;
   На нем покоит нежный взор;
   С неясной речию сливает
   Очей и знаков разговор;
   Поет ему и песни гор,
   И песни Грузии счастливой [19 - Счастливый климат Грузии не вознаграждает сию прекрасную страну за все бедствия, вечно ею претерпеваемые. Песни грузинские приятны и по большей части заунывны. Они славят минутные успехи кавказского оружия, смерть наших героев: Бакунина и Цицианова, измены, убийства – иногда любовь и наслаждения.]
   И памяти нетерпеливой
   Передает язык чужой.
   Впервые девственной душой
   Она любила, знала счастье,
   Но русский жизни молодой
   Давно утратил сладострастье,
   Не мог он сердцем отвечать
   Любви младенческой, открытой —
   Быть может, сон любви забытой
   Боялся он воспоминать.

   Не вдруг увянет наша младость,
   Не вдруг восторги бросят нас,
   И неожиданную радость
   Еще обнимем мы не раз:
   Но вы, живые впечатленья,
   Первоначальная любовь,
   Небесный пламень упоенья,
   Не прилетаете вы вновь.

   Казалось, пленник безнадежный
   К унылой жизни привыкал.
   Тоску неволи, жар мятежный
   В душе глубоко он скрывал.
   Влачася меж угрюмых скал,
   В час ранней, утренней прохлады,
   Вперял он любопытный взор
   На отдаленные громады
   Седых, румяных, синих гор.
   Великолепные картины!
   Престолы вечные снегов,
   Очам казались их вершины
   Недвижной цепью облаков,
   И в их кругу колосс двуглавый,
   В венце блистая ледяном,
   Эльбрус огромный, величавый,
   Белел на небе голубом [20 - Державин в превосходной своей оде графу Зубову первый изобразил в следующих строфах дикие картины Кавказа:О юный вождь, сверша походы,Зрел ужасы, красы природы:Как с ребр там страшных гор лиясь,Ревут в мрак бездн сердиты реки;Как с чел их с грохотом снегаПадут, лежавши целы веки;Рожденье молний и громов.Ты зрел, как ясною пороюСредь вод, играя, отражаясь,Как, в разноцветных рассеваясьТам брызгах, тонкий дождь горит;Как глыба там сизо-янтарна,Навесясь, смотрит в темный бор;А там заря златобагрянаСквозь лес увеселяет взор.Жуковский, в своем послании к г-ну Воейкову, также посвящает несколько прелестных стихов описанию Кавказа:Ты зрел, как Терек в быстром бегеМеж виноградников шумел,Где, часто притаясь на бреге,Чеченец иль черкес сиделПод буркой, с гибельным арканом;И вдалеке перед тобой,Одеты голубым туманом,Гора вздымалась над горой,И в сонме их гигант седой,Как туча, Эльборус двуглавый,Ужасною и величавойТам все блистает красотой:Утесов мшистые громады,Бегущи с ревом водопадыВо мрак пучин с гранитных скал;Леса, которых сна от векаНи стук секир, ни человекаВеселый глас не возмущал,В которых сумрачные сениЕще луч дневный не проник,Где изредка одни елени,Орла послышав грозный крик,Теснясь в толпу, шумят ветвями,И козы легкими ногамиПеребегают по скалам.Там все является очамВеликолепие творенья!Но там – среди уединеньяДолин, таящихся в горах, —Гнездятся и балкар, и бах,И азабех, и камуцинец,И карбулак, и албазинец,И чечереец, и шапсук;Пищаль, кольчуга, сабля, лукИ конь – соратник быстроногий —Их и сокровища и боги;Как серны скачут по горам,Бросают смерть из-за утеса;Или по топким берегам,В траве высокой, в чаще лесаРассыпавшись, добычи ждут;Скалы свободы их приют.Но дни в аулах их бредутНа костылях угрюмой лени:Там жизнь их – сон; стеснясь в кружокИ в братский с табаком горшокВонзивши чубуки, как тениВ дыму клубящемся сидятИ об убийствах говорят,Иль хвалят меткие пищали,Из коих деды их стреляли;Иль сабли на кремнях острят,Готовясь на убийства новы…].
   Когда, с глухим сливаясь гулом,
   Предтеча бури, гром гремел,
   Как часто пленник над аулом
   Недвижим на горе сидел!
   У ног его дымились тучи,
   В степи взвивался прах летучий;
   Уже приюта между скал
   Елень испуганный искал;
   Орлы с утесов подымались
   И в небесах перекликались;
   Шум табунов, мычанье стад
   Уж гласом бури заглушались…
   И вдруг на долы дождь и град
   Из туч сквозь молний извергались;
   Волнами роя крутизны,
   Сдвигая камни вековые,
   Текли потоки дождевые —
   А пленник, с горной вышины,
   Один, за тучей громовою,
   Возврата солнечного ждал,
   Недосягаемый грозою,
   И бури немощному вою
   С какой-то радостью внимал.

   Но европейца все вниманье
   Народ сей чудный привлекал.
   Меж горцев пленник наблюдал
   Их веру, нравы, воспитанье,
   Любил их жизни простоту,
   Гостеприимство, жажду брани,
   Движений вольных быстроту,
   И легкость ног, и силу длани;
   Смотрел по целым он часам,
   Как иногда черкес проворный,
   Широкой степью, по горам,
   В косматой шапке, в бурке черной,
   К луке склонясь, на стремена
   Ногою стройной опираясь,
   Летал по воле скакуна,
   К войне заране приучаясь.
   Он любовался красотой
   Одежды бранной и простой.
   Черкес оружием обвешан;
   Он им гордится, им утешен;
   На нем броня, пищаль, колчан,
   Кубанский лук, кинжал, аркан
   И шашка, вечная подруга
   Его трудов, его досуга.
   Ничто его не тяготит,
   Ничто не брякнет; пеший, конный —
   Все тот же он; все тот же вид
   Непобедимый, непреклонный.
   Гроза беспечных казаков,
   Его богатство – конь ретивый,
   Питомец горских табунов,
   Товарищ верный, терпеливый.
   В пещере иль в траве глухой
   Коварный хищник с ним таится
   И вдруг, внезапною стрелой,
   Завидя путника, стремится;
   В одно мгновенье верный бой
   Решит удар его могучий,
   И странника в ущелья гор
   Уже влечет аркан летучий.
   Стремится конь во весь опор,
   Исполнен огненной отваги;
   Все путь ему: болото, бор,
   Кусты, утесы и овраги;
   Кровавый след за ним бежит,
   В пустыне топот раздается;
   Седой поток пред ним шумит —
   Он в глубь кипящую несется;
   И путник, брошенный ко дну,
   Глотает мутную волну,
   Изнемогая, смерти просит
   И зрит ее перед собой…
   Но мощный конь его стрелой
   На берег пенистый выносит.

   Иль, ухватив рогатый пень,
   В реку низверженный грозою,
   Когда на холмах пеленою
   Лежит безлунной ночи тень,
   Черкес на корни вековые,
   На ветви вешает кругом
   Свои доспехи боевые,
   Щит, бурку, панцирь и шелом,
   Колчан и лук – и в быстры волны
   За ним бросается потом,
   Неутомимый и безмолвный.
   Глухая ночь. Река ревет;
   Могучий ток его несет
   Вдоль берегов уединенных,
   Где на курганах возвышенных,
   Склонясь на копья, казаки
   Глядят на темный бег реки —
   И мимо их, во мгле чернея,
   Плывет оружие злодея…
   О чем ты думаешь, казак?
   Воспоминаешь прежни битвы,
   На смертном поле свой бивак,
   Полков хвалебные молитвы
   И родину?.. Коварный сон!
   Простите, вольные станицы,
   И дом отцов, и тихий Дон,
   Война и красные девицы!
   К брегам причалил тайный враг,
   Стрела выходит из колчана —
   Взвилась – и падает казак
   С окровавленного кургана.

   Когда же с мирною семьей
   Черкес в отеческом жилище
   Сидит ненастною порой,
   И тлеют угли в пепелище;
   И, спрянув с верного коня,
   В горах пустынных запоздалый,
   К нему войдет пришлец усталый
   И робко сядет у огня, —
   Тогда хозяин благосклонный
   С приветом, ласково, встает
   И гостю в чаше благовонной
   Чихирь [21 - Чихирь, красное грузинское вино.] отрадный подает.
   Под влажной буркой, в сакле дымной,
   Вкушает путник мирный сон,
   И утром оставляет он
   Ночлега кров гостеприимный [22 - Черкесы, как и все дикие народы, отличаются перед нами гостеприимством. Гость становится для них священною особою. Предать его или не защитить почитается меж ними за величайшее бесчестие. Кунак (т. е. приятель, знакомец) отвечает жизнию за вашу безопасность, и с ним вы можете углубиться в самую средину кабардинских гор.].

   Бывало, в светлый Баиран [23 - Байран, или байрам, праздник разговенья. Рамазан, мусульманский пост.]
   Сберутся юноши толпою;
   Игра сменяется игрою.
   То, полный разобрав колчан,
   Они крылатыми стрелами
   Пронзают в облаках орлов;
   То с высоты крутых холмов
   Нетерпеливыми рядами,
   При данном знаке, вдруг падут,
   Как лани, землю поражают,
   Равнину пылью покрывают
   И с дружным топотом бегут.

   Но скучен мир однообразный
   Сердцам, рожденным для войны,
   И часто игры воли праздной
   Игрой жестокой смущены.
   Нередко шашки грозно блещут
   В безумной резвости пиров,
   И в прах летят главы рабов,
   И в радости младенцы плещут.

   Но русский равнодушно зрел
   Сии кровавые забавы.
   Любил он прежде игры славы
   И жаждой гибели горел.
   Невольник чести беспощадной,
   Вблизи видал он свой конец,
   На поединках твердый, хладный,
   Встречая гибельный свинец.
   Быть может, в думу погруженный,
   Он время то воспоминал,
   Когда, друзьями окруженный,
   Он с ними шумно пировал…
   Жалел ли он о днях минувших,
   О днях, надежду обманувших,
   Иль, любопытный, созерцал
   Суровой простоты забавы
   И дикого народа нравы
   В сем верном зеркале читал —
   Таил в молчанье он глубоком
   Движенья сердца своего,
   И на челе его высоком
   Не изменялось ничего.
   Беспечной смелости его
   Черкесы грозные дивились,
   Щадили век его младой
   И шепотом между собой
   Своей добычею гордились.
//-- Часть II --//
   Ты их узнала, дева гор,
   Восторги сердца, жизни сладость;
   Твой огненный, невинный взор
   Высказывал любовь и радость.
   Когда твой друг во тьме ночной
   Тебя лобзал немым лобзаньем,
   Сгорая негой и желаньем,
   Ты забывала мир земной,
   Ты говорила: «Пленник милый,
   Развесели свой взор унылый,
   Склонись главой ко мне на грудь,
   Свободу, родину забудь.
   Скрываться рада я в пустыне
   С тобою, царь души моей!
   Люби меня; никто доныне
   Не целовал моих очей;
   К моей постеле одинокой
   Черкес младой и черноокой
   Не крался в тишине ночной;
   Слыву я девою жестокой,
   Неумолимой красотой.
   Я знаю жребий мне готовый:
   Меня отец и брат суровый
   Немилому продать хотят
   В чужой аул ценою злата;
   Но умолю отца и брата,
   Не то – найду кинжал иль яд.
   Непостижимой, чудной силой
   К тебе я вся привлечена;
   Люблю тебя, невольник милый,
   Душа тобой упоена…»

   Но он с безмолвным сожаленьем
   На деву страстную взирал
   И, полный тяжким размышленьем,
   Словам любви ее внимал.
   Он забывался. В нем теснились
   Воспоминанья прошлых дней,
   И даже слезы из очей
   Однажды градом покатились.
   Лежала в сердце, как свинец,
   Тоска любви без упованья.
   Пред юной девой наконец
   Он излиял свои страданья:

   «Забудь меня: твоей любви,
   Твоих восторгов я не стою.
   Бесценных дней не трать со мною;
   Другого юношу зови.
   Его любовь тебе заменит
   Моей души печальный хлад;
   Он будет верен, он оценит
   Твою красу, твой милый взгляд,
   И жар младенческих лобзаний,
   И нежность пламенных речей;
   Без упоенья, без желаний
   Я вяну жертвою страстей.
   Ты видишь след любви несчастной,
   Душевной бури след ужасный;
   Оставь меня; но пожалей
   О скорбной участи моей!
   Несчастный друг, зачем не прежде
   Явилась ты моим очам,
   В те дни, как верил я надежде
   И упоительным мечтам!
   Но поздно: умер я для счастья,
   Надежды призрак улетел;
   Твой друг отвык от сладострастья,
   Для нежных чувств окаменел…

   Как тяжко мертвыми устами
   Живым лобзаньям отвечать
   И очи, полные слезами,
   Улыбкой хладною встречать!
   Измучась ревностью напрасной,
   Уснув бесчувственной душой,
   В объятиях подруги страстной
   Как тяжко мыслить о другой!..

   Когда так медленно, так нежно
   Ты пьешь лобзания мои,
   И для тебя часы любви
   Проходят быстро, безмятежно;
   Снедая слезы в тишине,
   Тогда рассеянный, унылый
   Перед собою, как во сне,
   Я вижу образ вечно милый;
   Его зову, к нему стремлюсь,
   Молчу, не вижу, не внимаю;
   Тебе в забвенье предаюсь
   И тайный призрак обнимаю.
   Об нем в пустыне слезы лью;
   Повсюду он со мною бродит
   И мрачную тоску наводит
   На душу сирую мою.

   Оставь же мне мои железы,
   Уединенные мечты,
   Воспоминанья, грусть и слезы:
   Их разделить не можешь ты.
   Ты сердца слышала признанье;
   Прости… дай руку – на прощанье.
   Недолго женскую любовь
   Печалит хладная разлука:
   Пройдет любовь, настанет скука,
   Красавица полюбит вновь».

   Раскрыв уста, без слез рыдая,
   Сидела дева молодая;
   Туманный, неподвижный взор
   Безмолвный выражал укор;
   Бледна как тень, она дрожала:
   В руках любовника лежала
   Ее холодная рука;
   И наконец любви тоска
   В печальной речи излилася:

   «Ах, русский, русский, для чего,
   Не зная сердца твоего,
   Тебе навек я предалася!
   Не долго на груди твоей
   В забвенье дева отдыхала;
   Не много радостных ночей
   Судьба на долю ей послала!
   Придут ли вновь когда-нибудь?
   Ужель навек погибла радость?..
   Ты мог бы, пленник, обмануть
   Мою неопытную младость,
   Хотя б из жалости одной,
   Молчаньем, ласкою притворной;
   Я услаждала б жребий твой
   Заботой нежной и покорной;
   Я стерегла б минуты сна,
   Покой тоскующего друга;
   Ты не хотел… Но кто ж она,
   Твоя прекрасная подруга?
   Ты любишь, русский? ты любим?..
   Понятны мне твои страданья…
   Прости ж и ты мои рыданья,
   Не смейся горестям моим».

   Умолкла. Слезы и стенанья
   Стеснили бедной девы грудь.
   Уста без слов роптали пени.
   Без чувств, обняв его колени,
   Она едва могла дохнуть.
   И пленник, тихою рукою
   Подняв несчастную, сказал:
   «Не плачь: и я гоним судьбою,
   И муки сердца испытал.
   Нет, я не знал любви взаимной,
   Любил один, страдал один;
   И гасну я, как пламень дымный,
   Забытый средь пустых долин;
   Умру вдали брегов желанных;
   Мне будет гробом эта степь;
   Здесь на костях моих изгнанных
   Заржавит тягостная цепь…»

   Светила ночи затмевались;
   В дали прозрачной означались
   Громады светлоснежных гор;
   Главу склонив, потупя взор,
   Они в безмолвии расстались.

   Унылый пленник с этих пор
   Один окрест аула бродит.
   Заря на знойный небосклон
   За днями новы дни возводит;
   За ночью ночь вослед уходит;
   Вотще свободы жаждет он.
   Мелькнет ли серна меж кустами,
   Проскачет ли во мгле сайгак, —
   Он, вспыхнув, загремит цепями,
   Он ждет, не крадется ль казак,
   Ночной аулов разоритель,
   Рабов отважный избавитель.
   Зовет… но все кругом молчит;
   Лишь волны плещутся бушуя,
   И человека зверь почуя
   В пустыню темную бежит.

   Однажды слышит русский пленный,
   В горах раздался клик военный:
   «В табун, в табун!» Бегут, шумят;
   Уздечки медные гремят,
   Чернеют бурки, блещут брони,
   Кипят оседланные кони,
   К набегу весь аул готов,
   И дикие питомцы брани
   Рекою хлынули с холмов
   И скачут по брегам Кубани
   Сбирать насильственные дани.

   Утих аул; на солнце спят
   У саклей псы сторожевые.
   Младенцы смуглые, нагие
   В свободной резвости шумят;
   Их прадеды в кругу сидят,
   Из трубок дым, виясь, синеет.
   Они безмолвно юных дев
   Знакомый слушают припев,
   И старцев сердце молодеет.
//-- ЧЕРКЕССКАЯ ПЕСНЯ 1 --//
   В реке бежит гремучий вал;
   В горах безмолвие ночное;
   Казак усталый задремал,
   Склонясь на копие стальное.
   Не спи, казак: во тьме ночной
   Чеченец ходит за рекой.
//-- 2 --//
   Казак плывет на челноке,
   Влача по дну речному сети.
   Казак, утонешь ты в реке,
   Как тонут маленькие дети,
   Купаясь жаркою порой:
   Чеченец ходит за рекой.
//-- 3 --//
   На берегу заветных вод
   Цветут богатые станицы;
   Веселый пляшет хоровод.
   Бегите, русские певицы,
   Спешите, красные, домой:
   Чеченец ходит за рекой.

   Так пели девы. Сев на бреге,
   Мечтает русский о побеге;
   Но цепь невольника тяжка,
   Быстра глубокая река…
   Меж тем, померкнув, степь уснула
   Вершины скал омрачены.
   По белым хижинам аула
   Мелькает бледный свет луны;
   Елени дремлют над водами,
   Умолкнул поздний крик орлов,
   И глухо вторится горами
   Далекий топот табунов.

   Тогда кого-то слышно стало,
   Мелькнуло девы покрывало,
   И вот – печальна и бледна
   К нему приближилась она.
   Уста прекрасной ищут речи;
   Глаза исполнены тоской,
   И черной падают волной
   Ее власы на грудь и плечи.
   В одной руке блестит пила,
   В другой кинжал ее булатный;
   Казалось, будто дева шла
   На тайный бой, на подвиг ратный.

   На пленника возведши взор,
   «Беги, – сказала дева гор. —
   Нигде черкес тебя не встретит.
   Спеши; не трать ночных часов;
   Возьми кинжал: твоих следов
   Никто во мраке не заметит».

   Пилу дрожащей взяв рукой,
   К его ногам она склонилась:
   Визжит железо под пилой,
   Слеза невольная скатилась —
   И цепь распалась и гремит.
   «Ты волен, – дева говорит, —
   Беги!» Но взгляд ее безумный
   Любви порыв изобразил.
   Она страдала. Ветер шумный,
   Свистя, покров ее клубил.
   «О друг мой! – русский возопил, —
   Я твой навек, я твой до гроба.
   Ужасный край оставим оба,
   Беги со мной…» – «Нет, русский, нет!
   Она исчезла, жизни сладость;
   Я знала все, я знала радость,
   И все прошло, пропал и след.
   Возможно ль? ты любил другую!..
   Найди ее, люби ее;
   О чем же я еще тоскую?
   О чем уныние мое?..
   Прости! любви благословенья
   С тобою будут каждый час.
   Прости – забудь мои мученья,
   Дай руку мне… в последний раз».

   К черкешенке простер он руки,
   Воскресшим сердцем к ней летел,
   И долгий поцелуй разлуки
   Союз любви запечатлел.
   Рука с рукой, унынья полны,
   Сошли ко брегу в тишине —
   И русский в шумной глубине
   Уже плывет и пенит волны,
   Уже противных скал достиг,
   Уже хватается за них…
   Вдруг волны глухо зашумели,
   И слышен отдаленный стон…
   На дикий брег выходит он,
   Глядит назад… брега яснели
   И, опененные, белели;
   Но нет черкешенки младой
   Ни у брегов, ни под горой…
   Все мертво… на брегах уснувших
   Лишь ветра слышен легкий звук,
   И при луне в водах плеснувших
   Струистый исчезает круг.

   Все понял он. Прощальным взором
   Объемлет он в последний раз
   Пустой аул с его забором,
   Поля, где пленный стадо пас,
   Стремнины, где влачил оковы,
   Ручей, где в полдень отдыхал,
   Когда в горах черкес суровый
   Свободы песню запевал.

   Редел на небе мрак глубокий,
   Ложился день на темный дол,
   Взошла заря. Тропой далекой
   Освобожденный пленник шел;
   И перед ним уже в туманах
   Сверкали русские штыки,
   И окликались на курганах
   Сторожевые казаки.
//-- Эпилог --//
   Так муза, легкий друг мечты,
   К пределам Азии летала
   И для венка себе срывала
   Кавказа дикие цветы.
   Ее пленял наряд суровый
   Племен, возросших на войне,
   И часто в сей одежде новой
   Волшебница являлась мне;
   Вокруг аулов опустелых
   Одна бродила по скалам,
   И к песням дев осиротелых
   Она прислушивалась там;
   Любила бранные станицы,
   Тревоги смелых казаков,
   Курганы, тихие гробницы,
   И шум, и ржанье табунов.
   Богиня песен и рассказа,
   Воспоминания полна,
   Быть может, повторит она
   Преданья грозного Кавказа;
   Расскажет повесть дальных стран,
   Мстислава [24 - Мстислав, сын св. Владимира, прозванный Удалым, удельный князь Тмутаракана (остров Тамань). Он воевал с косогами (по всей вероятности, нынешними черкесами) и в единоборстве одолел князя их Редедю. См. «Ист. Гос. Росс.». Том II.] древний поединок,
   Измены, гибель россиян
   На лоне мстительных грузинок;
   И воспою тот славный час,
   Когда, почуя бой кровавый,
   На негодующий Кавказ
   Подъялся наш орел двуглавый;
   Когда на Тереке седом
   Впервые грянул битвы гром
   И грохот русских барабанов,
   И в сече, с дерзостным челом,
   Явился пылкий Цицианов;
   Тебя я воспою, герой,
   О Котляревский, бич Кавказа!
   Куда ни мчался ты грозой —
   Твой ход, как черная зараза,
   Губил, ничтожил племена…
   Ты днесь покинул саблю мести,
   Тебя не радует война;
   Скучая миром, в язвах чести,
   Вкушаешь праздный ты покой
   И тишину домашних долов…
   Но се – Восток подъемлет вой!..
   Поникни снежною главой,
   Смирись, Кавказ: идет Ермолов!

   И смолкнул ярый крик войны:
   Все русскому мечу подвластно.
   Кавказа гордые сыны,
   Сражались, гибли вы ужасно;
   Но не спасла вас наша кровь,
   Ни очарованные брони,
   Ни горы, ни лихие кони,
   Ни дикой вольности любовь!
   Подобно племени Батыя,
   Изменит прадедам Кавказ,
   Забудет алчной брани глас,
   Оставит стрелы боевые.
   К ущельям, где гнездились вы,
   Подъедет путник без боязни,
   И возвестят о вашей казни
   Преданья темные молвы.

1820–1821

Бахчисарайский фонтан

   Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече.
Сади

   Гирей сидел потупя взор;
   Янтарь в устах его дымился;
   Безмолвно раболепный двор
   Вкруг хана грозного теснился.
   Всё было тихо во дворце;
   Благоговея, все читали
   Приметы гнева и печали
   На сумрачном его лице.
   Но повелитель горделивый
   Махнул рукой нетерпеливой:
   И все, склонившись, идут вон.

   Один в своих чертогах он;
   Свободней грудь его вздыхает,
   Живее строгое чело
   Волненье сердца выражает.
   Так бурны тучи отражает
   Залива зыбкое стекло.

   Что движет гордою душою?
   Какою мыслью занят он?
   На Русь ли вновь идет войною,
   Несет ли Польше свой закон,
   Горит ли местию кровавой,
   Открыл ли в войске заговор,
   Страшится ли народов гор
   Иль козней Генуи лукавой?

   Нет, он скучает бранной славой;
   Устала грозная рука;
   Война от мыслей далека.

   Ужель в его гарем измена
   Стезей преступною вошла,
   И дочь неволи, нег и плена
   Гяуру сердце отдала?

   Нет, жены робкие Гирея,
   Ни думать, ни желать не смея,
   Цветут в унылой тишине;
   Под стражей бдительной и хладной
   На лоне скуки безотрадной
   Измен не ведают оне.
   В тени хранительной темницы
   Утаены их красоты:
   Так аравийские цветы
   Живут за стеклами теплицы.
   Для них унылой чередой
   Дни, месяцы, лета проходят
   И неприметно за собой
   И младость и любовь уводят.
   Однообразен каждый день,
   И медленно часов теченье.
   В гареме жизнью правит лень;
   Мелькает редко наслажденье.
   Младые жены, как-нибудь
   Желая сердце обмануть,
   Меняют пышные уборы,
   Заводят игры, разговоры
   Или при шуме вод живых,
   Над их прозрачными струями,
   В прохладе яворов густых
   Гуляют легкими роями.
   Меж ними ходит злой эвнух,
   И убегать его напрасно:
   Его ревнивый взор и слух
   За всеми следует всечасно.
   Его стараньем заведен
   Порядок вечный. Воля хана
   Ему единственный закон;
   Святую заповедь Корана
   Не строже наблюдает он.
   Его душа любви не просит;
   Как истукан, он переносит
   Насмешки, ненависть, укор,
   Обиды шалости нескромной,
   Презренье, просьбы, робкий взор,
   И тихий вздох, и ропот томный.
   Ему известен женский нрав;
   Он испытал, сколь он лукав
   И на свободе и в неволе:
   Взор нежный, слез упрек немой
   Не властны над его душой;
   Он им уже не верит боле.

   Раскинув легкие власы,
   Как идут пленницы младые
   Купаться в жаркие часы,
   И льются волны ключевые
   На их волшебные красы,
   Забав их сторож неотлучный,
   Он тут; он видит, равнодушный,
   Прелестниц обнаженный рой;
   Он по гарему в тьме ночной
   Неслышными шагами бродит:
   Ступая тихо по коврам,
   К послушным крадется дверям,
   От ложа к ложу переходит;
   В заботе вечной, ханских жен
   Роскошный наблюдает сон,
   Ночной подслушивает лепет;
   Дыханье, вздох, малейший трепет, —
   Всё жадно примечает он:
   И горе той, чей шепот сонный
   Чужое имя призывал
   Или подруге благосклонной
   Порочны мысли доверял!

   Что ж полон грусти ум Гирея?
   Чубук в руках его потух;
   Недвижим и дохнуть не смея,
   У двери знака ждет эвнух.
   Встает задумчивый властитель;
   Пред ним дверь настежь. Молча он
   Идет в заветную обитель
   Еще недавно милых жен.

   Беспечно ожидая хана,
   Вокруг игривого фонтана
   На шелковых коврах оне
   Толпою резвою сидели
   И с детской радостью глядели,
   Как рыба в ясной глубине
   На мраморном ходила дне.
   Нарочно к ней на дно иные
   Роняли серьги золотые.
   Кругом невольницы меж тем
   Шербет носили ароматный
   И песнью звонкой и приятной
   Вдруг огласили весь гарем:
//-- Татарская песня 1 --//
   «Дарует небо человеку
   Замену слез и частых бед:
   Блажен факир, узревший Мекку
   На старости печальных лет.
//-- 2 --//
   Блажен, кто славный брег Дуная
   Своею смертью освятит:
   К нему навстречу дева рая
   С улыбкой страстной полетит.
//-- 3 --//
   Но тот блаженней, о Зарема,
   Кто, мир и негу возлюбя,
   Как розу, в тишине гарема
   Лелеет, милая, тебя».

   Они поют. Но где Зарема,
   Звезда любви, краса гарема? —
   Увы, печальна и бледна,
   Похвал не слушает она;
   Как пальма, смятая грозою,
   Поникла юной головою;
   Ничто, ничто не мило ей:
   Зарему разлюбил Гирей.

   Он изменил!.. Но кто с тобою,
   Грузинка, равен красотою?
   Вокруг лилейного чела
   Ты косу дважды обвила;
   Твои пленительные очи
   Яснее дня, чернее ночи.
   Чей голос выразит сильней
   Порывы пламенных желаний?
   Чей страстный поцелуй живей
   Твоих язвительных лобзаний?
   Как сердце, полное тобой,
   Забьется для красы чужой?
   Но, равнодушный и жестокий,
   Гирей презрел твои красы
   И ночи хладные часы
   Проводит мрачный, одинокий
   С тех пор, как польская княжна
   В его гарем заключена.

   Недавно юная Мария
   Узрела небеса чужие;
   Недавно милою красой
   Она цвела в стране родной,
   Седой отец гордился ею
   И звал отрадою своею.
   Для старика была закон
   Ее младенческая воля.
   Одну заботу ведал он,
   Чтоб дочери любимой доля
   Была, как вешний день, ясна,
   Чтоб и минутные печали
   Ее души не помрачали,
   Чтоб даже замужем она
   Воспоминала с умиленьем
   Девичье время, дни забав,
   Мелькнувших легким сновиденьем.
   Всё в ней пленяло: тихий нрав,
   Движенья стройные, живые
   И очи томно-голубые.
   Природы милые дары
   Она искусством украшала;
   Она домашние пиры
   Волшебной арфой оживляла;
   Толпы вельмож и богачей
   Руки Марииной искали,
   И много юношей по ней
   В страданье тайном изнывали.
   Но в тишине души своей
   Она любви еще не знала
   И независимый досуг
   В отцовском замке меж подруг
   Одним забавам посвящала.

   Давно ль? И что же! Тьмы татар
   На Польшу хлынули рекою:
   Не с столь ужасной быстротою
   По жатве стелется пожар.
   Обезображенный войною,
   Цветущий край осиротел;
   Исчезли мирные забавы;
   Уныли села и дубравы,
   И пышный замок опустел.
   Тиха Мариина светлица…
   В домовой церкви, где кругом
   Почиют мощи хладным сном,
   С короной, с княжеским гербом
   Воздвиглась новая гробница…
   Отец в могиле, дочь в плену.
   Скупой наследник в замке правит
   И тягостным ярмом бесславит
   Опустошенную страну.

   Увы! Дворец Бахчисарая
   Скрывает юную княжну.
   В неволе тихой увядая,
   Мария плачет и грустит.
   Гирей несчастную щадит:
   Ее унынье, слезы, стоны
   Тревожат хана краткий сон,
   И для нее смягчает он
   Гарема строгие законы.
   Угрюмый сторож ханских жен
   Ни днем, ни ночью к ней не входит;
   Рукой заботливой не он
   На ложе сна ее возводит;
   Не смеет устремиться к ней
   Обидный взор его очей;
   Она в купальне потаенной
   Одна с невольницей своей;
   Сам хан боится девы пленной
   Печальный возмущать покой;
   Гарема в дальнем отделенье
   Позволено ей жить одной:
   И, мнится, в том уединенье
   Сокрылся некто неземной.
   Там день и ночь горит лампада
   Пред ликом Девы Пресвятой;
   Души тоскующей отрада,
   Там упованье в тишине
   С смиренной верой обитает,
   И сердцу всё напоминает
   О близкой, лучшей стороне…
   Там дева слезы проливает
   Вдали завистливых подруг;
   И между тем, как всё вокруг
   В безумной неге утопает,
   Святыню строгую скрывает
   Спасенный чудом уголок.
   Так сердце, жертва заблуждений,
   Среди порочных упоений
   Хранит один святой залог,
   Одно божественное чувство…
   . . .
   . . .

   Настала ночь; покрылись тенью
   Тавриды сладостной поля;
   Вдали, под тихой лавров сенью
   Я слышу пенье соловья;
   За хором звезд луна восходит;
   Она с безоблачных небес
   На долы, на холмы, на лес
   Сиянье томное наводит.
   Покрыты белой пеленой,
   Как тени легкие мелькая,
   По улицам Бахчисарая,
   Из дома в дом, одна к другой,
   Простых татар спешат супруги
   Делить вечерние досуги.
   Дворец утих; уснул гарем,
   Объятый негой безмятежной;
   Не прерывается ничем
   Спокойство ночи. Страж надежный,
   Дозором обошел эвнух.
   Теперь он спит; но страх прилежный
   Тревожит в нем и спящий дух.
   Измен всечасных ожиданье
   Покоя не дает уму.
   То чей-то шорох, то шептанье,
   То крики чудятся ему;
   Обманутый неверным слухом,
   Он пробуждается, дрожит,
   Напуганным приникнув ухом…
   Но всё кругом его молчит;
   Одни фонтаны сладкозвучны
   Из мраморной темницы бьют,
   И, с милой розой неразлучны,
   Во мраке соловьи поют;
   Эвнух еще им долго внемлет,
   И снова сон его объемлет.

   Как милы темные красы
   Ночей роскошного Востока!
   Как сладко льются их часы
   Для обожателей Пророка!
   Какая нега в их домах,
   В очаровательных садах,
   В тиши гаремов безопасных,
   Где под влиянием луны
   Всё полно тайн и тишины
   И вдохновений сладострастных!
   . . . .

   Все жены спят. Не спит одна.
   Едва дыша, встает она;
   Идет; рукою торопливой
   Открыла дверь; во тьме ночной
   Ступает легкою ногой…
   В дремоте чуткой и пугливой
   Пред ней лежит эвнух седой.
   Ах, сердце в нем неумолимо:
   Обманчив сна его покой!..
   Как дух, она проходит мимо.
   . . . .

   Пред нею дверь; с недоуменьем
   Ее дрожащая рука
   Коснулась верного замка…
   Вошла, взирает с изумленьем…
   И тайный страх в нее проник.
   Лампады свет уединенный,
   Кивот, печально озаренный,
   Пречистой Девы кроткий лик
   И крест, любви символ священный,
   Грузинка, всё в душе твоей
   Родное что-то пробудило,
   Всё звуками забытых дней
   Невнятно вдруг заговорило.
   Пред ней покоилась княжна,
   И жаром девственного сна
   Ее ланиты оживлялись
   И, слез являя свежий след,
   Улыбкой томной озарялись:
   Так озаряет лунный свет
   Дождем отягощенный цвет;
   Спорхнувший с неба сын эдема,
   Казалось, ангел почивал
   И сонный слезы проливал
   О бедной пленнице гарема…
   Увы, Зарема, что с тобой?
   Стеснилась грудь ее тоской,
   Невольно клонятся колени,
   И молит: «Сжалься надо мной,
   Не отвергай моих молений!..»
   Ее слова, движенье, стон
   Прервали девы тихий сон.
   Княжна со страхом пред собою
   Младую незнакомку зрит;
   В смятенье, трепетной рукою
   Ее подъемля, говорит:
   «Кто ты?.. Одна, порой ночною,
   Зачем ты здесь?» – «Я шла к тебе,
   Спаси меня; в моей судьбе
   Одна надежда мне осталась…
   Я долго счастьем наслаждалась,
   Была беспечней день от дня…
   И тень блаженства миновалась;
   Я гибну. Выслушай меня.

   Родилась я не здесь, далеко,
   Далеко… но минувших дней
   Предметы в памяти моей
   Доныне врезаны глубоко.
   Я помню горы в небесах,
   Потоки жаркие в горах,
   Непроходимые дубравы,
   Другой закон, другие нравы;
   Но почему, какой судьбой
   Я край оставила родной,
   Не знаю; помню только море
   И человека в вышине
   Над парусами…
               Страх и горе
   Доныне чужды были мне;
   Я в безмятежной тишине
   В тени гарема расцветала
   И первых опытов любви
   Послушным сердцем ожидала.
   Желанья тайные мои
   Сбылись. Гирей для мирной неги
   Войну кровавую презрел,
   Пресек ужасные набеги
   И свой гарем опять узрел.
   Пред хана в смутном ожиданье
   Предстали мы. Он светлый взор
   Остановил на мне в молчанье,
   Позвал меня… и с этих пор
   Мы в беспрерывном упоенье
   Дышали счастьем; и ни раз
   Ни клевета, ни подозренье,
   Ни злобной ревности мученье,
   Ни скука не смущала нас.
   Мария, ты пред ним явилась…
   Увы, с тех пор его душа
   Преступной думой омрачилась!
   Гирей, изменою дыша,
   Моих не слушает укоров;
   Ему докучен сердца стон;
   Ни прежних чувств, ни разговоров
   Со мною не находит он.
   Ты преступленью не причастна;
   Я знаю: не твоя вина…
   Итак, послушай: я прекрасна;
   Во всем гареме ты одна
   Могла б еще мне быть опасна;
   Но я для страсти рождена,
   Но ты любить, как я, не можешь;
   Зачем же хладной красотой
   Ты сердце слабое тревожишь?
   Оставь Гирея мне: он мой;
   На мне горят его лобзанья,
   Он клятвы страшные мне дал,
   Давно все думы, все желанья
   Гирей с моими сочетал;
   Меня убьет его измена…
   Я плачу; видишь, я колена
   Теперь склоняю пред тобой,
   Молю, винить тебя не смея,
   Отдай мне радость и покой,
   Отдай мне прежнего Гирея…
   Не возражай мне ничего;
   Он мой; он ослеплен тобою.
   Презреньем, просьбою, тоскою,
   Чем хочешь, отврати его;
   Клянись… (хоть я для Алкорана,
   Между невольницами хана,
   Забыла веру прежних дней;
   Но вера матери моей
   Была твоя) клянись мне ею
   Зарему возвратить Гирею…
   Но слушай: если я должна
   Тебе… кинжалом я владею,
   Я близ Кавказа рождена».

   Сказав, исчезла вдруг. За нею
   Не смеет следовать княжна.
   Невинной деве непонятен
   Язык мучительных страстей,
   Но голос их ей смутно внятен,
   Он странен, он ужасен ей.
   Какие слезы и моленья
   Ее спасут от посрамления?
   Что ждет ее? Ужели ей
   Остаток горьких юных дней
   Провесть наложницей презренной?
   О Боже! если бы Гирей
   В ее темнице отдаленной
   Забыл несчастную навек
   Или кончиной ускоренной
   Унылы дни ее пресек, —
   С какою б радостью Мария
   Оставила печальный свет!
   Мгновенья жизни дорогие
   Давно прошли, давно их нет!
   Что делать ей в пустыне мира?
   Уж ей пора, Марию ждут
   И в небеса, на лоно мира,
   Родной улыбкою зовут.
   . . . .

   Промчались дни; Марии нет.
   Мгновенно сирота почила.
   Она давно желанный свет,
   Как новый ангел, озарила.
   Но что же в гроб ее свело?
   Тоска ль неволи безнадежной,
   Болезнь или другое зло?..
   Кто знает? Нет Марии нежной!..
   Дворец угрюмый опустел;
   Его Гирей опять оставил;
   С толпой татар в чужой предел
   Он злой набег опять направил;
   Он снова в бурях боевых
   Несется мрачный, кровожадный:
   Но в сердце хана чувств иных
   Таится пламень безотрадный.
   Он часто в сечах роковых
   Подъемлет саблю и с размаха
   Недвижим остается вдруг,
   Глядит с безумием вокруг,
   Бледнеет, будто полный страха,
   И что-то шепчет, и порой
   Горючи слезы льет рекой.

   Забытый, преданный презренью,
   Гарем не зрит его лица;
   Там, обреченные мученью,
   Под стражей хладного скопца
   Стареют жены. Между ними
   Давно грузинки нет; она
   Гарема стражами немыми
   В пучину вод опущена.
   В ту ночь, как умерла княжна,
   Свершилось и ее страданье.
   Какая б ни была вина,
   Ужасно было наказанье!

   Опустошив огнем войны
   Кавказу близкие страны
   И села мирные России,
   В Тавриду возвратился хан
   И в память горестной Марии
   Воздвигнул мраморный фонтан,
   В углу дворца уединенный.
   Над ним крестом осенена
   Магометанская луна
   (Символ, конечно, дерзновенный,
   Незнанья жалкая вина).
   Есть надпись: едкими годами
   Еще не сгладилась она.
   За чуждыми ее чертами
   Журчит во мраморе вода
   И каплет хладными слезами,
   Не умолкая никогда.
   Так плачет мать во дни печали
   О сыне, падшем на войне.
   Младые девы в той стране
   Преданье старины узнали,
   И мрачный памятник оне
   Фонтаном слез именовали.

   Покинув север наконец,
   Пиры надолго забывая,
   Я посетил Бахчисарая
   В забвенье дремлющий дворец.
   Среди безмолвных переходов
   Бродил я там, где, бич народов,
   Татарин буйный пировал
   И после ужасов набега
   В роскошной лени утопал.
   Еще поныне дышит нега
   в пустых покоях и садах;
   Играют воды, рдеют розы,
   И вьются виноградны лозы,
   И злато блещет на стенах.
   Я видел ветхие решетки,
   За коими, в своей весне,
   Янтарны разбирая четки,
   Вздыхали жены в тишине.
   Я видел ханское кладбище,
   Владык последнее жилище.
   Сии надгробные столбы,
   Венчанны мраморной чалмою,
   Казалось мне, завет судьбы
   Гласили внятною молвою.
   Где скрылись ханы? Где гарем?
   Кругом всё тихо, всё уныло,
   Всё изменилось… но не тем
   В то время сердце полно было:
   Дыханье роз, фонтанов шум
   Влекли к невольному забвенью,
   Невольно предавался ум
   Неизъяснимому волненью,
   И по дворцу летучей тенью
   Мелькала дева предо мной!..
   . . . .

   Чью тень, о други, видел я?
   Скажите мне: чей образ нежный
   Тогда преследовал меня,
   Неотразимый, неизбежный?
   Марии ль чистая душа
   Являлась мне, или Зарема
   Носилась, ревностью дыша,
   Средь опустелого гарема?

   Я помню столь же милый взгляд
   И красоту еще земную,
   Все думы сердца к ней летят,
   Об ней в изгнании тоскую…
   Безумец! полно! перестань,
   Не оживляй тоски напрасной,
   Мятежным снам любви несчастной
   Заплачена тобою дань —
   Опомнись; долго ль, узник томный,
   Тебе оковы лобызать
   И в свете лирою нескромной
   Свое безумство разглашать?

   Поклонник муз, поклонник мира,
   Забыв и славу и любовь,
   О, скоро вас увижу вновь,
   Брега веселые Салгира!
   Приду на склон приморских гор,
   Воспоминаний тайных полный,
   И вновь таврические волны
   Обрадуют мой жадный взор.
   Волшебный край, очей отрада!
   Всё живо там: холмы, леса,
   Янтарь и яхонт винограда,
   Долин приютная краса,
   И струй и тополей прохлада;
   Всё чувство путника манит,
   Когда, в час утра безмятежный,
   В горах, дорогою прибрежной,
   Привычный конь его бежит,
   И зеленеющая влага
   Пред ним и блещет и шумит
   Вокруг утесов Аю-дага…

1821–1823

Цыганы

       Цыганы шумною толпой
   По Бессарабии кочуют.
   Они сегодня над рекой
   В шатрах изодранных ночуют.
   Как вольность, весел их ночлег
   И мирный сон под небесами.
   Между колесами телег,
   Полузавешанных коврами,
   Горит огонь; семья кругом
   Готовит ужин; в чистом поле
   Пасутся кони; за шатром
   Ручной медведь лежит на воле.
   Всё живо посреди степей:
   Заботы мирные семей,
   Готовых с утром в путь недальний,
   И песни жен, и крик детей,
   И звон походной наковальни.
   Но вот на табор кочевой
   Нисходит сонное молчанье,
   И слышно в тишине степной
   Лишь лай собак да коней ржанье.
   Огни везде погашены,
   Спокойно всё, луна сияет
   Одна с небесной вышины
   И тихий табор озаряет.
   В шатре одном старик не спит;
   Он перед углями сидит,
   Согретый их последним жаром,
   И в поле дальнее глядит,
   Ночным подернутое паром.
   Его молоденькая дочь
   Пошла гулять в пустынном поле.
   Она привыкла к резвой воле,
   Она придет: но вот уж ночь,
   И скоро месяц уж покинет
   Небес далеких облака;
   Земфиры нет как нет, и стынет
   Убогий ужин старика.

   Но вот она. За нею следом
   По степи юноша спешит;
   Цыгану вовсе он неведом.
   «Отец мой, – дева говорит, —
   Веду я гостя: за курганом
   Его в пустыне я нашла
   И в табор на́ ночь зазвала.
   Он хочет быть, как мы, цыганом;
   Его преследует закон,
   Но я ему подругой буду.
   Его зовут Алеко; он
   Готов идти за мною всюду».

   Старик
   Я рад. Останься до утра
   Под сенью нашего шатра
   Или пробудь у нас и доле,
   Как ты захочешь. Я готов
   С тобой делить и хлеб и кров.
   Будь наш, привыкни к нашей доле,
   Бродящей бедности и воле;
   А завтра с утренней зарей
   В одной телеге мы поедем;
   Примись за промысел любой:
   Железо куй иль песни пой
   И села обходи с медведем.

   Алеко
   Я остаюсь.

   Земфира
          Он будет мой:
   Кто ж от меня его отгонит?
   Но поздно… месяц молодой
   Зашел; поля покрыты мглой,
   И сон меня невольно клонит…
//-- ________ --//
   Светло. Старик тихонько бродит
   Вокруг безмолвного шатра.
   «Вставай, Земфира: солнце всходит,
   Проснись, мой гость, пора, пора!
   Оставьте, дети, ложе неги».
   И с шумом высыпал народ,
   Шатры разобраны, телеги
   Готовы двинуться в поход;
   Всё вместе тронулось: и вот
   Толпа валит в пустых равнинах.
   Ослы в перекидных корзинах
   Детей играющих несут;
   Мужья и братья, жены, девы,
   И стар и млад вослед идут;
   Крик, шум, цыганские припевы,
   Медведя рев, его цепей
   Нетерпеливое бряцанье,
   Лохмотьев ярких пестрота,
   Детей и старцев нагота,
   Собак и лай и завыванье,
   Волынки говор, скрып телег,
   Всё скудно, дико, всё нестройно;
   Но всё так живо-непокойно,
   Так чуждо мертвых наших нег,
   Так чуждо этой жизни праздной,
   Как песнь рабов однообразной.
//-- ________ --//
   Уныло юноша глядел
   На опустелую равнину
   И грусти тайную причину
   Истолковать себе не смел.
   С ним черноокая Земфира,
   Теперь он вольный житель мира,
   И солнце весело над ним
   Полуденной красою блещет;
   Что ж сердце юноши трепещет?
   Какой заботой он томим?
   Птичка Божия не знает
   Ни заботы, ни труда,
   Хлопотливо не свивает
   Долговечного гнезда,
   В долгу ночь на ветке дремлет;
   Солнце красное взойдет,
   Птичка гласу Бога внемлет,
   Встрепенется и поет.
   За весной, красой природы,
   Лето знойное пройдет —
   И туман и непогоды
   Осень поздняя несет:
   Людям скучно, людям горе;
   Птичка в дальные страны,
   В теплый край, за сине море
   Улетает до весны.

   Подобно птичке беззаботной
   И он, изгнанник перелетный,
   Гнезда надежного не знал
   И ни к чему не привыкал.
   Ему везде была дорога,
   Везде была ночлега сень;
   Проснувшись поутру, свой день
   Он отдавал на волю Бога,
   И жизни не могла тревога
   Смутить его сердечну лень.
   Его порой волшебной славы
   Манила дальная звезда,
   Нежданно роскошь и забавы
   К нему являлись иногда;
   Над одинокой головою
   И гром нередко грохотал;
   Но он беспечно под грозою
   И в вёдро ясное дремал.
   И жил, не признавая власти
   Судьбы коварной и слепой;
   Но, Боже, как играли страсти
   Его послушною душой!
   С каким волнением кипели
   В его измученной груди!
   Давно ль, надолго ль усмирели?
   Они проснутся: погоди.

   Земфира
   Скажи, мой друг: ты не жалеешь
   О том, что бросил навсегда?

   Алеко
   Что ж бросил я?

   Земфира
                Ты разумеешь:
   Людей отчизны, города.

   Алеко
   О чем жалеть? Когда б ты знала,
   Когда бы ты воображала
   Неволю душных городов!
   Там люди в кучах, за оградой,
   Не дышат утренней прохладой,
   Ни вешним запахом лугов;
   Любви стыдятся, мысли гонят,
   Торгуют волею своей,
   Главы пред идолами клонят
   И просят денег да цепей.
   Что бросил я? Измен волненье,
   Предрассуждений приговор,
   Толпы безумное гоненье
   Или блистательный позор.

   Земфира
   Но там огромные палаты,
   Там разноцветные ковры,
   Там игры, шумные пиры,
   Уборы дев там так богаты!

   Алеко
   Что шум веселий городских?
   Где нет любви, там нет веселий;
   А девы… Как ты лучше их
   И без нарядов дорогих,
   Без жемчугов, без ожерелий!
   Не изменись, мой нежный друг!
   А я… одно мое желанье
   С тобой делить любовь, досуг
   И добровольное изгнанье.

   Старик
   Ты любишь нас, хоть и рожден
   Среди богатого народа;
   Но не всегда мила свобода
   Тому, кто к неге приучен.
   Меж нами есть одно преданье:
   Царем когда-то сослан был
   Полудня житель к нам в изгнанье.
   (Я прежде знал, но позабыл
   Его мудреное прозванье.)
   Он был уже летами стар,
   Но млад и жив душой незлобной:
   Имел он песен дивный дар
   И голос, шуму вод подобный.
   И полюбили все его,
   И жил он на брегах Дуная,
   Не обижая никого,
   Людей рассказами пленяя.
   Не разумел он ничего,
   И слаб и робок был, как дети;
   Чужие люди за него
   Зверей и рыб ловили в сети;
   Как мерзла быстрая река
   И зимни вихри бушевали,
   Пушистой кожей покрывали
   Они святого старика;
   Но он к заботам жизни бедной
   Привыкнуть никогда не мог;
   Скитался он иссохший, бледный,
   Он говорил, что гневный Бог
   Его карал за преступленье,
   Он ждал: придет ли избавленье.
   И всё несчастный тосковал,
   Бродя по берегам Дуная,
   Да горьки слезы проливал,
   Свой дальный град воспоминая,
   И завещал он, умирая,
   Чтобы на юг перенесли
   Его тоскующие кости,
   И смертью – чуждой сей земли —
   Не успокоенные гости.

   Алеко
   Так вот судьба твоих сынов,
   О Рим, о громкая держава!
   Певец любви, певец богов,
   Скажи мне: что такое слава?
   Могильный гул, хвалебный глас,
   Из рода в роды звук бегущий
   Или под сенью дымной кущи
   Цыгана дикого рассказ?
//-- ________ --//
   Прошло два лета. Так же бродят
   Цыганы мирною толпой;
   Везде по-прежнему находят
   Гостеприимство и покой.
   Презрев оковы просвещенья,
   Алеко волен, как они;
   Он без забот и сожаленья
   Ведет кочующие дни.
   Всё тот же он; семья всё та же;
   Он, прежних лет не помня даже,
   К бытью цыганскому привык.
   Он любит их ночлегов сени,
   И упоенье вечной лени,
   И бедный, звучный их язык.
   Медведь, беглец родной берлоги,
   Косматый гость его шатра,
   В селеньях, вдоль степной дороги,
   Близ молдаванского двора
   Перед толпою осторожной
   И тяжко пляшет, и ревет,
   И цепь докучную грызет.
   На посох опершись дорожный,
   Старик лениво в бубны бьет,
   Алеко с пеньем зверя водит,
   Земфира поселян обходит
   И дань их вольную берет;
   Настанет ночь; они все трое
   Варят нежатое пшено;
   Старик уснул – и всё в покое…
   В шатре и тихо и темно.

   Старик на вешнем солнце греет
   Уж остывающую кровь;
   У люльки дочь поет любовь.
   Алеко внемлет и бледнеет.

   Земфира
   Старый муж, грозный муж,
   Режь меня, жги меня:
   Я тверда, не боюсь
   Ни ножа, ни огня.

   Ненавижу тебя,
   Презираю тебя;
   Я другого люблю,
   Умираю любя.

   Алеко
   Молчи. Мне пенье надоело,
   Я диких песен не люблю.

   Земфира
   Не любишь? мне какое дело
   Я песню для себя пою.

   Режь меня, жги меня;
   Не скажу ничего;
   Старый муж, грозный муж,
   Не узнаешь его.

   Он свежее весны,
   Жарче летнего дня;
   Как он молод и смел!
   Как он любит меня!

   Как ласкала его
   Я в ночной тишине!
   Как смеялись тогда
   Мы твоей седине!

   Алеко
   Молчи, Земфира, я доволен…

   Земфира
   Так понял песню ты мою?

   Алеко
   Земфира!

   Земфира
         Ты сердиться волен,
   Я песню про тебя пою.

   (Уходит и поет: Старый муж и проч.)

   Старик
   Так, помню, помню; песня эта
   Во время наше сложена.
   Уже давно в забаву света
   Поется меж людей она.
   Кочуя на степях Кагула,
   Ее, бывало, в зимню ночь
   Моя певала Мариула,
   Перед огнем качая дочь.
   В уме моем минувши лета
   Час от часу темней, темней;
   Но заронилась песня эта
   Глубоко в памяти моей.
//-- ________ --//
   Всё тихо; ночь; луной украшен
   Лазурный юга небосклон,
   Старик Земфирой пробужден:
   «О мой отец, Алеко страшен:
   Послушай, сквозь тяжелый сон
   И стонет, и рыдает он».

   Старик
   Не тронь его, храни молчанье.
   Слыхал я русское преданье:
   Теперь полунощной порой
   У спящего теснит дыханье
   Домашний дух; перед зарей
   Уходит он. Сиди со мной.

   Земфира
   Отец мой! шепчет он: Земфира!

   Старик
   Тебя он ищет и во сне:
   Ты для него дороже мира.

   Земфира
   Его любовь постыла мне,
   Мне скучно, сердце воли просит,
   Уж я… но тише! слышишь? он
   Другое имя произносит…

   Старик
   Чье имя?

   Земфира
       Слышишь? хриплый стон
   И скрежет ярый!.. Как ужасно!
   Я разбужу его.

   Старик
            Напрасно,
   Ночного духа не гони;
   Уйдет и сам.

   Земфира
          Он повернулся,
   Привстал; зовет меня; проснулся.
   Иду к нему. – Прощай, усни.

   Алеко
   Где ты была?

   Земфира
          С отцом сидела.
   Какой-то дух тебя томил,
   Во сне душа твоя терпела
   Мученья. Ты меня страшил:
   Ты, сонный, скрежетал зубами
   И звал меня.

   Алеко
          Мне снилась ты.
   Я видел, будто между нами…
   Я видел страшные мечты.

   Земфира
   Не верь лукавым сновиденьям.

   Алеко
   Ах, я не верю ничему:
   Ни снам, ни сладким увереньям,
   Ни даже сердцу твоему.
//-- ________ --//
   Старик
   О чем, безумец молодой,
   О чем вздыхаешь ты всечасно?
   Здесь люди вольны, небо ясно,
   И жены славятся красой.
   Не плачь: тоска тебя погубит.

   Алеко
   Отец, она меня не любит.

   Старик
   Утешься, друг; она дитя,
   Твое унынье безрассудно:
   Ты любишь горестно и трудно,
   А сердце женское шутя.
   Взгляни: под отдаленным сводом
   Гуляет вольная луна;
   На всю природу мимоходом
   Равно сиянье льет она.
   Заглянет в облако любое,
   Его так пышно озарит,
   И вот – уж перешла в другое
   И то недолго посетит.
   Кто место в небе ей укажет,
   Примолвя: там остановись!
   Кто сердцу юной девы скажет:
   Люби одно, не изменись?
   Утешься!

   Алеко
       Как она любила!
   Как нежно, преклонясь ко мне,
   Она в пустынной тишине
   Часы ночные проводила!
   Веселья детского полна,
   Как часто милым лепетаньем
   Иль упоительным лобзаньем
   Мою задумчивость она
   В минуту разогнать умела!
   И что ж? Земфира неверна!
   Моя Земфира охладела.

   Старик
   Послушай: расскажу тебе
   Я повесть о самом себе.
   Давно, давно, когда Дунаю
   Не угрожал еще москаль
   (Вот видишь: я припоминаю,
   Алеко, старую печаль) —
   Тогда боялись мы султана;
   А правил Буджаком паша
   С высоких башен Аккермана —
   Я молод был; моя душа
   В то время радостно кипела,
   И ни одна в кудрях моих
   Еще сединка не белела;
   Между красавиц молодых
   Одна была… и долго ею,
   Как солнцем, любовался я
   И наконец назвал моею.

   Ах, быстро молодость моя
   Звездой падучею мелькнула!
   Но ты, пора любви, минула
   Еще быстрее: только год
   Меня любила Мариула.

   Однажды близ кагульских вод
   Мы чуждый табор повстречали;
   Цыганы те, свои шатры
   Разбив близ наших у горы,
   Две ночи вместе ночевали.
   Они ушли на третью ночь,
   И, брося маленькую дочь,
   Ушла за ними Мариула.
   Я мирно спал; заря блеснула;
   Проснулся я: подруги нет!
   Ищу, зову – пропал и след.
   Тоскуя, плакала Земфира,
   И я заплакал!.. с этих пор
   Постыли мне все девы мира;
   Меж ими никогда мой взор
   Не выбирал себе подруги,
   И одинокие досуги
   Уже ни с кем я не делил.

   Алеко
   Да как же ты не поспешил
   Тотчас вослед неблагодарной
   И хищникам и ей, коварной,
   Кинжала в сердце не вонзил?

   Старик
   К чему? вольнее птицы младость.
   Кто в силах удержать любовь?
   Чредою всем дается радость;
   Что было, то не будет вновь.

   Алеко
   Я не таков. Нет, я не споря
   От прав моих не откажусь
   Или хоть мщеньем наслажусь.
   О нет! когда б над бездной моря
   Нашел я спящего врага,
   Клянусь, и тут моя нога
   Не пощадила бы злодея;
   Я в волны моря, не бледнея,
   И беззащитного б толкнул;
   Внезапный ужас пробужденья
   Свирепым смехом упрекнул,
   И долго мне его паденья
   Смешон и сладок был бы гул.
//-- ________ --//
   Молодой цыган
   Еще одно, одно лобзанье!

   Земфира
   Пора: мой муж ревнив и зол.

   Цыган
   Одно… но доле! на прощанье.

   Земфира
   Прощай, покамест не пришел.

   Цыган
   Скажи – когда ж опять свиданье?

   Земфира
   Сегодня; как зайдет луна,
   Там, за курганом над могилой…

   Цыган
   Обманет! не придет она.

   Земфира
   Беги – вот он. Приду, мой милый.
//-- ________ --//
   Алеко спит. В его уме
   Виденье смутное играет;
   Он, с криком пробудясь во тьме,
   Ревниво руку простирает;
   Но обробелая рука
   Покровы хладные хватает —
   Его подруга далека…
   Он с трепетом привстал и внемлет…
   Всё тихо: страх его объемлет,
   По нем текут и жар и хлад;
   Встает он, из шатра выходит,
   Вокруг телег, ужасен, бродит;
   Спокойно всё; поля молчат;
   Темно; луна зашла в туманы,
   Чуть брезжит звезд неверный свет,
   Чуть по росе приметный след
   Ведет за дальные курганы:
   Нетерпеливо он идет,
   Куда зловещий след ведет.

   Могила на краю дороги
   Вдали белеет перед ним,
   Туда слабеющие ноги
   Влачит, предчувствием томим,
   Дрожат уста, дрожат колени,

   Идет… и вдруг… иль это сон?
   Вдруг видит близкие две тени
   И близкий шепот слышит он
   Над обесславленной могилой.

   1-й голос
   Пора.

   2-й голос
   Постой!

   1-й голос
          Пора, мой милый.

   2-й голос
   Нет, нет! постой, дождемся дня.

   1-й голос
   Уж поздно.

   2-й голос
          Как ты робко любишь.
   Минуту!

   1-й голос
       Ты меня погубишь.

   2-й голос
   Минуту!

   1-й голос
       Если без меня
   Проснется муж…

   Алеко
          Проснулся я.
   Куда вы! не спешите оба;
   Вам хорошо и здесь, у гроба.

   Земфира
   Мой друг, беги, беги!

   Алеко
                   Постой!
   Куда, красавец молодой?
   Лежи!

   (Вонзает в него нож.)

   Земфира
   Алеко!

   Цыган
       Умираю!

   Земфира
   Алеко! ты убьешь его!
   Взгляни: ты весь обрызган кровью!
   О, что ты сделал?

   Алеко
             Ничего.
   Теперь дыши его любовью.

   Земфира
   Нет, полно, не боюсь тебя,
   Твои угрозы презираю,
   Твое убийство проклинаю.

   Алеко
   Умри ж и ты!

   (Поражает ее.)

   Земфира
          Умру любя.
//-- ________ --//
   Восток, денницей озаренный,
   Сиял. Алеко за холмом,
   С ножом в руках, окровавленный
   Сидел на камне гробовом.
   Два трупа перед ним лежали;
   Убийца страшен был лицом;
   Цыганы робко окружали
   Его встревоженной толпой;
   Могилу в стороне копали,
   Шли жены скорбной чередой
   И в очи мертвых целовали.
   Старик-отец один сидел
   И на погибшую глядел
   В немом бездействии печали;
   Подняли трупы, понесли
   И в лоно хладное земли
   Чету младую положили.
   Алеко издали смотрел
   На всё. Когда же их закрыли
   Последней горстию земной,
   Он молча, медленно склонился
   И с камня на траву свалился.

   Тогда старик, приближась, рек:
   «Оставь нас, гордый человек!
   Мы дики, нет у нас законов,
   Мы не терзаем, не казним,
   Не нужно крови нам и стонов;
   Но жить с убийцей не хотим.
   Ты не рожден для дикой доли,
   Ты для себя лишь хочешь воли,
   Ужасен нам твой будет глас:
   Мы робки и добры душою,
   Ты зол и смел; – оставь же нас,
   Прости! да будет мир с тобою».

   Сказал, и шумною толпою
   Поднялся табор кочевой
   С долины страшного ночлега.
   И скоро всё в дали степной
   Сокрылось. Лишь одна телега,
   Убогим крытая ковром,
   Стояла в поле роковом.
   Так иногда перед зимою,
   Туманной, утренней порою,
   Когда подъемлется с полей
   Станица поздних журавлей
   И с криком вдаль на юг несется, —
   Пронзенный гибельным свинцом
   Один печально остается,
   Повиснув раненым крылом.
   Настала ночь; в телеге темной
   Огня никто не разложил,
   Никто под крышею подъемной
   До утра сном не опочил.
//-- Эпилог --//
   Волшебной силой песнопенья
   В туманной памяти моей
   Так оживляются виденья
   То светлых, то печальных дней.

   В стране, где долго, долго брани
   Ужасный гул не умолкал,
   Где повелительные грани
   Стамбулу русский указал,
   Где старый наш орел двуглавый
   Еще шумит минувшей славой,
   Встречал я посреди степей
   Над рубежами древних станов
   Телеги мирные цыганов,
   Смиренной вольности детей.
   За их ленивыми толпами
   В пустынях часто я бродил,
   Простую пищу их делил
   И засыпал пред их огнями.
   В походах медленных любил
   Их песен радостные гулы —
   И долго милой Мариулы
   Я имя нежное твердил.

   Но счастья нет и между вами,
   Природы бедные сыны!
   И под издранными шатрами
   Живут мучительные сны,
   И ваши сени кочевые
   В пустынях не спаслись от бед,
   И всюду страсти роковые,
   И от судеб защиты нет.

1824

Граф Нулин

   Пора, пора! рога трубят;
   Псари в охотничьих уборах
   Чем свет уж на конях сидят,
   Борзые прыгают на сворах.
   Выходит барин на крыльцо,
   Всё, подбочась, обозревает;
   Его довольное лицо
   Приятной важностью сияет.
   Чекмень затянутый на нем,
   Турецкий нож за кушаком,
   За пазухой во фляжке ром,
   И рог на бронзовой цепочке.
   В ночном чепце, в одном платочке,
   Глазами сонными жена
   Сердито смотрит из окна
   На сбор, на псарную тревогу.
   Вот мужу подвели коня;
   Он холку хвать и в стремя ногу,
   Кричит жене: не жди меня!
   И выезжает на дорогу.

   В последних числах сентября
   (Презренной прозой говоря)
   В деревне скучно: грязь, ненастье,
   Осенний ветер, мелкий снег
   Да вой волков. Но то-то счастье
   Охотнику! Не зная нег,
   В отъезжем поле он гарцует,
   Везде находит свой ночлег,
   Бранится, мокнет и пирует
   Опустошительный набег.

   А что же делает супруга
   Одна, в отсутствии супруга?
   Занятий мало ль есть у ней?
   Грибы солить, кормить гусей,
   Заказывать обед и ужин,
   В анбар и в погреб заглянуть.
   Хозяйки глаз повсюду нужен:
   Он вмиг заметит что-нибудь.

   К несчастью, героиня наша…
   (Ах! я забыл ей имя дать.
   Муж просто звал ее Наташа,
   Но мы – мы будем называть
   Наталья Павловна) к несчастью,
   Наталья Павловна совсем
   Своей хозяйственною частью
   Не занималася, затем,
   Что не в отеческом законе
   Она воспитана была,
   А в благородном пансионе
   У эмигрантки Фальбала.

   Она сидит перед окном;
   Пред ней открыт четвертый том
   Сентиментального романа:
   Любовь Элизы и Армана,
   Иль Переписка двух семей —
   Роман классический, старинный,
   Отменно длинный, длинный, длинный,
   Нравоучительный и чинный,
   Без романтических затей.

   Наталья Павловна сначала
   Его внимательно читала,
   Но скоро как-то развлеклась
   Перед окном возникшей дракой
   Козла с дворовою собакой
   И ею тихо занялась.
   Кругом мальчишки хохотали.
   Меж тем печально, под окном,
   Индейки с криком выступали
   Вослед за мокрым петухом;
   Три утки полоскались в луже;
   Шла баба через грязный двор
   Белье повесить на забор;
   Погода становилась хуже:
   Казалось, снег идти хотел…
   Вдруг колокольчик зазвенел.

   Кто долго жил в глуши печальной,
   Друзья, тот, верно, знает сам,
   Как сильно колокольчик дальный
   Порой волнует сердце нам.
   Не друг ли едет запоздалый,
   Товарищ юности удалой?..
   Уж не она ли?.. Боже мой!
   Вот ближе, ближе. Сердце бьется.
   Но мимо, мимо звук несется,
   Слабей… и смолкнул за горой.

   Наталья Павловна к балкону
   Бежит, обрадована звону,
   Глядит и видит: за рекой,
   У мельницы, коляска скачет,
   Вот на мосту – к нам точно… нет,
   Поворотила влево. Вслед
   Она глядит и чуть не плачет.
   Но вдруг… о радость! косогор;
   Коляска на бок. – «Филька, Васька!
   Кто там? скорей! Вон там коляска:
   Сейчас везти ее на двор
   И барина просить обедать!
   Да жив ли он?.. беги проведать:
   Скорей, скорей!»

             Слуга бежит.
   Наталья Павловна спешит
   Взбить пышный локон, шаль накинуть,
   Задернуть завес, стул подвинуть.
   И ждет. «Да скоро ль, мой творец!»
   Вот едут, едут наконец.
   Забрызганный в дороге дальней,
   Опасно раненный, печальный
   Кой-как тащится экипаж;
   Вслед барин молодой хромает;
   Слуга-француз не унывает
   И говорит: allons, courage! [25 - Ну, смелей! (франц.)]
   Вот у крыльца; вот в сени входят.
   Покамест барину теперь
   Покой особенный отводят
   И настежь отворяют дверь,
   Пока Picard шумит, хлопочет,
   И барин одеваться хочет,
   Сказать ли вам, кто он таков?
   Граф Нулин, из чужих краев,
   Где промотал он в вихре моды
   Свои грядущие доходы,
   Себя казать, как чудный зверь,
   В Петрополь едет он теперь
   С запасом фраков и жилетов,
   Шляп, вееров, плащей, корсетов,
   Булавок, запонок, лорнетов,
   Цветных платков, чулков а jour [26 - Прозрачных (ажурных) (франц.).],
   С ужасной книжкою Гизота,
   С тетрадью злых карикатур,
   С романом новым Вальтер-Скотта,
   С bons-mots [27 - Остротами (франц.).] парижского двора,
   С последней песней Беранжера,
   С мотивами Россини, Пера,
   Et cetera, et cetera [28 - И так далее, и так далее (лат.).].

   Уж стол накрыт; давно пора;
   Хозяйка ждет нетерпеливо;
   Дверь отворилась, входит граф;
   Наталья Павловна, привстав,
   Осведомляется учтиво,
   Каков он? что нога его?
   Граф отвечает: ничего.
   Идут за стол; вот он садится,
   К ней подвигает свой прибор
   И начинает разговор:
   Святую Русь бранит, дивится,
   Как можно жить в ее снегах,
   Жалеет о Париже страх.
   «А что театр?» – О! сиротеет,
   C’est bien mauvais, зa fait pitié [29 - Очень плохо, просто жалость (франц.).].
   Тальма совсем оглох, слабеет,
   И мамзель Марс, увы! стареет.
   Зато Потье, le grand Potier! [30 - Великий Потье (франц.).]
   Он славу прежнюю в народе
   Доныне поддержал один. —
   «Какой писатель нынче в моде?»
   – Всё d’Arlincourt и Ламартин. —
   «У нас им также подражают».
   – Нет? право? так у нас умы
   Уж развиваться начинают.
   Дай бог, чтоб просветились мы! —
   «Как тальи носят?» – Очень низко,
   Почти до… вот по этих пор.
   Позвольте видеть ваш убор;
   Так… рюши, банты, здесь узор;
   Всё это к моде очень близко. —
   «Мы получаем Телеграф».
   – Ага! хотите ли послушать
   Прелестный водевиль? – И граф
   Поет. «Да, граф, извольте ж кушать».
   – Я сыт. – Итак…
                Из-за стола
   Встают. Хозяйка молодая
   Черезвычайно весела;
   Граф, о Париже забывая,
   Дивится, как она мила.
   Проходит вечер неприметно;
   Граф сам не свой: хозяйки взор
   То выражается приветно,
   То вдруг потуплен безответно.
   Глядишь – и полночь вдруг на двор.
   Давно храпит слуга в передней,
   Давно поет петух соседний,
   В чугунну доску сторож бьет,
   В гостиной свечки догорели.
   Наталья Павловна встает:
   «Пора, прощайте! ждут постели.
   Приятный сон!..» С досадой встав,
   Полувлюбленный нежный граф
   Целует руку ей. И что же?
   Куда кокетство не ведет?
   Проказница – прости ей, Боже! —
   Тихонько графу руку жмет.

   Наталья Павловна раздета;
   Стоит Параша перед ней.
   Друзья мои! Параша эта
   Наперсница ее затей:
   Шьет, моет, вести переносит,
   Изношенных капотов просит,
   Порою с барином шалит,
   Порой на барина кричит
   И лжет пред барыней отважно.
   Теперь она толкует важно
   О графе, о делах его,
   Не пропускает ничего —
   Бог весть, разведать как успела.
   Но госпожа ей наконец
   Сказала: «Полно, надоела!»
   Спросила кофту и чепец,
   Легла и выйти вон велела.

   Своим французом между тем
   И граф раздет уже совсем.
   Ложится он, сигару просит,
   Monsieur Picard ему приносит
   Графин, серебряный стакан,
   Сигару, бронзовый светильник,
   Щипцы с пружиною, будильник
   И неразрезанный роман.

   В постеле лежа, Вальтер-Скотта
   Глазами пробегает он.
   Но граф душевно развлечен:
   Неугомонная забота
   Его тревожит; мыслит он:
   «Неужто вправду я влюблен?
   Что, если можно?.. вот забавно;
   Однако ж это было б славно;
   Я, кажется, хозяйке мил», —
   И Нулин свечку погасил.

   Несносный жар его объемлет,
   Не спится графу – бес не дремлет
   И дразнит грешною мечтой
   В нем чувства. Пылкий наш герой
   Воображает очень живо
   Хозяйки взор красноречивый,
   Довольно круглый, полный стан,
   Приятный голос, прямо женский,
   Лица румянец деревенский —
   Здоровье краше всех румян.
   Он помнит кончик ножки нежной,
   Он помнит: точно, точно так,
   Она ему рукой небрежной
   Пожала руку; он дурак,
   Он должен бы остаться с нею,
   Ловить минутную затею.
   Но время не ушло: теперь
   Отворена, конечно, дверь —
   И тотчас, на плеча накинув
   Свой пестрый шелковый халат
   И стул в потемках опрокинув,
   В надежде сладостных наград,
   К Лукреции Тарквиний новый
   Отправился, на всё готовый.

   Так иногда лукавый кот,
   Жеманный баловень служанки,
   За мышью крадется с лежанки:
   Украдкой, медленно идет,
   Полузажмурясь подступает,
   Свернется в ком, хвостом играет,
   Разинет когти хитрых лап
   И вдруг бедняжку цап-царап.

   Влюбленный граф в потемках бродит,
   Дорогу ощупью находит,
   Желаньем пламенным томим,
   Едва дыханье переводит,
   Трепещет, если пол под ним
   Вдруг заскрыпит. Вот он подходит
   К заветной двери и слегка
   Жмет ручку медную замка;
   Дверь тихо, тихо уступает;
   Он смотрит: лампа чуть горит
   И бледно спальню освещает;
   Хозяйка мирно почивает
   Иль притворяется, что спит.

   Он входит, медлит, отступает —
   И вдруг упал к ее ногам.
   Она… Теперь с их позволенья
   Прошу я петербургских дам
   Представить ужас пробужденья
   Натальи Павловны моей
   И разрешить, что делать ей?

   Она, открыв глаза большие,
   Глядит на графа – наш герой
   Ей сыплет чувства выписные
   И дерзновенною рукой
   Коснуться хочет одеяла,
   Совсем смутив ее сначала…
   Но тут опомнилась она,
   И, гнева гордого полна,
   А впрочем, может быть, и страха,
   Она Тарквинию с размаха
   Дает пощечину, да, да!
   Пощечину, да ведь какую!

   Сгорел граф Нулин от стыда,
   Обиду проглотив такую;
   Не знаю, чем бы кончил он,
   Досадой страшною пылая,
   Но шпиц косматый, вдруг залая,
   Прервал Параши крепкий сон.
   Услышав граф ее походку
   И проклиная свой ночлег
   И своенравную красотку,
   В постыдный обратился бег.

   Как он, хозяйка и Параша
   Проводят остальную ночь,
   Воображайте, воля ваша!
   Я не намерен вам помочь.

   Восстав поутру молчаливо,
   Граф одевается лениво,
   Отделкой розовых ногтей,
   Зевая, занялся небрежно,
   И галстук вяжет неприлежно,
   И мокрой щеткою своей
   Не гладит стриженых кудрей.
   О чем он думает, не знаю;
   Но вот его позвали к чаю.
   Что делать? Граф, преодолев
   Неловкий стыд и тайный гнев,
   Идет.

   Проказница младая
   Насмешливый потупя взор
   И губки алые кусая,
   Заводит скромно разговор
   О том, о сем. Сперва смущенный,
   Но постепенно ободренный,
   С улыбкой отвечает он.
   Получаса не проходило,
   Уж он и шутит очень мило
   И чуть ли снова не влюблен.
   Вдруг шум в передней. Входят. Кто же?
   «Наташа, здравствуй».
   – Ах, мой боже!
   Граф, вот мой муж. Душа моя,
   Граф Нулин. —
             «Рад сердечно я.
   Какая скверная погода!
   У кузницы я видел ваш
   Совсем готовый экипаж.
   Наташа! там у огорода
   Мы затравили русака…
   Эй, водки! Граф, прошу отведать:
   Прислали нам издалека.
   Вы с нами будете обедать!»
   – Не знаю, право, я спешу. —
   «И, полно, граф, я вас прошу.
   Жена и я, гостям мы рады.
   Нет, граф, останьтесь!»
                     Но с досады
   И все надежды потеряв,
   Упрямится печальный граф.
   Уж подкрепив себя стаканом,
   Пикар кряхтит за чемоданом.
   Уже к коляске двое слуг
   Несут привинчивать сундук.
   К крыльцу подвезена коляска,
   Пикар всё скоро уложил,
   И граф уехал… Тем и сказка
   Могла бы кончиться, друзья;
   Но слова два прибавлю я.

   Когда коляска ускакала,
   Жена всё мужу рассказала
   И подвиг графа моего
   Всему соседству описала.
   Но кто же более всего
   С Натальей Павловной смеялся?
   Не угадать вам. Почему ж?
   Муж? – Как не так. Совсем не муж.
   Он очень этим оскорблялся,
   Он говорил, что граф дурак,
   Молокосос; что если так,
   То графа он визжать заставит,
   Что псами он его затравит.
   Смеялся Лидин, их сосед,
   Помещик двадцати трех лет.

   Теперь мы можем справедливо
   Сказать, что в наши времена
   Супругу верная жена,
   Друзья мои, совсем не диво.

1825

Полтава

   The power and glory of the war,
   Faithless as their vain votaries, men,
   Had pass’d to the triumphant Czar.
Byron [31 - Мощь и слава войны,Как и люди, их суетные поклонники,Перешли на сторону торжествующего царя.Байрон (англ.).]

//-- Посвящение --//
   Тебе – но голос музы темной
   Коснется ль уха твоего?
   Поймешь ли ты душою скромной
   Стремленье сердца моего?
   Иль посвящение поэта,
   Как некогда его любовь,
   Перед тобою без ответа
   Пройдет, непризнанное вновь?

   Узнай, по крайней мере, звуки,
   Бывало, милые тебе —
   И думай, что во дни разлуки,
   В моей изменчивой судьбе,
   Твоя печальная пустыня,
   Последний звук твоих речей
   Одно сокровище, святыня,
   Одна любовь души моей.
//-- Песнь первая --//
   Богат и славен Кочубей [32 - Василий Леонтьевич Кочубей, генеральный судия, один из предков нынешних графов.].
   Его луга необозримы;
   Там табуны его коней
   Пасутся вольны, нехранимы.
   Кругом Полтавы хутора [33 - Хутор – загородный дом.]
   Окружены его садами,
   И много у него добра,
   Мехов, атласа, серебра
   И на виду и под замками.
   Но Кочубей богат и горд
   Не долгогривыми конями,
   Не златом, данью крымских орд,
   Не родовыми хуторами.
   Прекрасной дочерью своей
   Гордится старый Кочубей [34 - У Кочубея было несколько дочерей; одна из них была замужем за Обидовским, племянником Мазепы. Та, о которой здесь упоминается, называлась Матреной.].

   И то сказать: в Полтаве нет
   Красавицы, Марии равной.
   Она свежа, как вешний цвет,
   Взлелеянный в тени дубравной.
   Как тополь киевских высот,
   Она стройна. Ее движенья
   То лебедя пустынных вод
   Напоминают плавный ход,
   То лани быстрые стремленья.
   Как пена, грудь ее бела.
   Вокруг высокого чела,
   Как тучи, локоны чернеют.
   Звездой блестят ее глаза;
   Ее уста, как роза, рдеют.
   Но не единая краса
   (Мгновенный цвет!) молвою шумной
   В младой Марии почтена:
   Везде прославилась она
   Девицей скромной и разумной.
   Зато завидных женихов
   Ей шлет Украйна и Россия;
   Но от венца, как от оков,
   Бежит пугливая Мария.
   Всем женихам отказ – и вот
   За ней сам гетман сватов шлет [35 - Мазепа в самом деле сватал свою крестницу, но ему отказали.].

   Он стар. Он удручен годами,
   Войной, заботами, трудами;
   Но чувства в нем кипят, и вновь
   Мазепа ведает любовь.

   Мгновенно сердце молодое
   Горит и гаснет. В нем любовь
   Проходит и приходит вновь,
   В нем чувство каждый день иное:
   Не столь послушно, не слегка,
   Не столь мгновенными страстями
   Пылает сердце старика,
   Окаменелое годами.
   Упорно, медленно оно
   В огне страстей раскалено;
   Но поздний жар уж не остынет
   И с жизнью лишь его покинет.
   Не серна под утес уходит,
   Орла послыша тяжкий лёт;
   Одна в сенях невеста бродит,
   Трепещет и решенья ждет.

   И, вся полна негодованьем,
   К ней мать идет и, с содроганьем
   Схватив ей руку, говорит:
   «Бесстыдный! старец нечестивый!
   Возможно ль?.. нет, пока мы живы,
   Нет! он греха не совершит.
   Он, должный быть отцом и другом
   Невинной крестницы своей…
   Безумец! на закате дней
   Он вздумал быть ее супругом».
   Мария вздрогнула. Лицо
   Покрыла бледность гробовая,
   И, охладев как неживая,
   Упала дева на крыльцо.

   Она опомнилась, но снова
   Закрыла очи – и ни слова
   Не говорит. Отец и мать
   Ей сердце ищут успокоить,
   Боязнь и горесть разогнать,
   Тревогу смутных дум устроить…
   Напрасно. Целые два дня,
   То молча плача, то стеня,
   Мария не пила, не ела,
   Шатаясь, бледная как тень,
   Не зная сна. На третий день
   Ее светлица опустела.

   Никто не знал, когда и как
   Она сокрылась. Лишь рыбак
   Той ночью слышал конский топот,
   Казачью речь и женский шепот,
   И утром след осьми подков
   Был виден на росе лугов.

   Не только первый пух ланит
   Да русы кудри молодые,
   Порой и старца строгий вид,
   Рубцы чела, власы седые
   В воображенье красоты
   Влагают страстные мечты.

   И вскоре слуха Кочубея
   Коснулась роковая весть:
   Она забыла стыд и честь,
   Она в объятиях злодея!
   Какой позор! Отец и мать
   Молву не смеют понимать.
   Тогда лишь истина явилась
   С своей ужасной наготой.
   Тогда лишь только объяснилась
   Душа преступницы младой.
   Тогда лишь только стало явно,
   Зачем бежала своенравно
   Она семейственных оков,
   Томилась тайно, воздыхала
   И на приветы женихов
   Молчаньем гордым отвечала;
   Зачем так тихо за столом
   Она лишь гетману внимала,
   Когда беседа ликовала
   И чаша пенилась вином;
   Зачем она всегда певала
   Те песни, кои он слагал [36 - Предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти народной. Кочубей в своем доносе также упоминает о патриотической думе, будто бы сочиненной Мазепою. Она замечательна не в одном историческом отношении.],
   Когда он беден был и мал,
   Когда молва его не знала;
   Зачем с неженскою душой
   Она любила конный строй,
   И бранный звон литавр, и клики
   Пред бунчуком и булавой
   Малороссийского владыки… [37 - Бунчук и булава – знаки гетманского достоинства.]

   Богат и знатен Кочубей.
   Довольно у него друзей.
   Свою омыть он может славу.
   Он может возмутить Полтаву;
   Внезапно средь его дворца
   Он может мщением отца
   Постигнуть гордого злодея;
   Он может верною рукой
   Вонзить… но замысел иной
   Волнует сердце Кочубея.

   Была та смутная пора,
   Когда Россия молодая,
   В бореньях силы напрягая,
   Мужала с гением Петра.
   Суровый был в науке славы
   Ей дан учитель: не один
   Урок нежданный и кровавый
   Задал ей шведский паладин.
   Но в искушеньях долгой кары,
   Перетерпев судеб удары,
   Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
   Дробя стекло, кует булат.

   Венчанный славой бесполезной,
   Отважный Карл скользил над бездной.
   Он шел на древнюю Москву,
   Взметая русские дружины,
   Как вихорь гонит прах долины
   И клонит пыльную траву.
   Он шел путем, где след оставил
   В дни наши новый, сильный враг,
   Когда падением ославил
   Муж рока свой попятный шаг [38 - Смотр. Мазепу Байрона.].

   Украйна глухо волновалась.
   Давно в ней искра разгоралась.
   Друзья кровавой старины
   Народной чаяли войны,
   Роптали, требуя кичливо,
   Чтоб гетман узы их расторг,
   И Карла ждал нетерпеливо
   Их легкомысленный восторг.
   Вокруг Мазепы раздавался
   Мятежный крик: пора, пора!
   Но старый гетман оставался
   Послушным подданным Петра.
   Храня суровость обычайну,
   Спокойно ведал он Украйну,
   Молве, казалось, не внимал
   И равнодушно пировал.

   «Что ж гетман? – юноши твердили, —
   Он изнемог; он слишком стар;
   Труды и годы угасили
   В нем прежний, деятельный жар.
   Зачем дрожащею рукою
   Еще он носит булаву?
   Теперь бы грянуть нам войною
   На ненавистную Москву!
   Когда бы старый Дорошенко [39 - Дорошенко, один из героев древней Малороссии, непримиримый враг русского владычества.],
   Иль Самойлович молодой [40 - Григорий Самойлович, сын гетмана, сосланного в Сибирь в начале царствования Петра I.],
   Иль наш Палей [41 - Симеон Палей, хвастовский полковник, славный наездник, за своевольные набеги сослан был в Енисейск по жалобам Мазепы. Когда сей последний оказался изменником, то и Палей, как закоренелый враг его, был возвращен из ссылки и находился в Полтавском сражении.], иль Гордеенко [42 - Костя Гордеенко, кошевой атаман запорожских казаков. Впоследствии передался Карлу XII. Взят в плен и казнен в 1708 г.]
   Владели силой войсковой,
   Тогда б в снегах чужбины дальной
   Не погибали казаки
   И Малороссии печальной
   Освобождались уж полки» [43 - 20 000 казаков было послано в Лифляндию.].

   Так, своеволием пылая,
   Роптала юность удалая,
   Опасных алча перемен,
   Забыв отчизны давний плен,
   Богдана счастливые споры,
   Святые брани, договоры
   И славу дедовских времен.
   Но старость ходит осторожно
   И подозрительно глядит.
   Чего нельзя и что возможно,
   Еще не вдруг она решит.
   Кто снидет в глубину морскую,
   Покрытую недвижно льдом?
   Кто испытующим умом
   Проникнет бездну роковую
   Души коварной? Думы в ней,
   Плоды подавленных страстей,
   Лежат погружены глубоко,
   И замысел давнишних дней,
   Быть может, зреет одиноко.
   Как знать? Но чем Мазепа злей,
   Чем сердце в нем хитрей и ложней,
   Тем с виду он неосторожней
   И в обхождении простей.
   Как он умеет самовластно
   Сердца привлечь и разгадать,
   Умами править безопасно,
   Чужие тайны разрешать!
   С какой доверчивостью лживой,
   Как добродушно на пирах,
   Со старцами старик болтливый,
   Жалеет он о прошлых днях,
   Свободу славит с своевольным,
   Поносит власти с недовольным,
   С ожесточенным слезы льет,
   С глупцом разумну речь ведет!
   Не многим, может быть, известно,
   Что дух его неукротим,
   Что рад и честно и бесчестно
   Вредить он недругам своим;
   Что ни единой он обиды,
   С тех пор как жив, не забывал,
   Что далеко преступны виды
   Старик надменный простирал;
   Что он не ведает святыни,
   Что он не помнит благостыни,
   Что он не любит ничего,
   Что кровь готов он лить, как воду,
   Что презирает он свободу,
   Что нет отчизны для него.

   Издавна умысел ужасный
   Взлелеял тайно злой старик
   В душе своей. Но взор опасный,
   Враждебный взор его проник.

   «Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! —
   Скрежеща мыслит Кочубей, —
   Я пощажу твою обитель,
   Темницу дочери моей;
   Ты не истлеешь средь пожара,
   Ты не издохнешь от удара
   Казачьей сабли. Нет, злодей,
   В руках московских палачей,
   В крови, при тщетных отрицаньях,
   На дыбе, корчась в истязаньях,
   Ты проклянешь и день и час,
   Когда ты дочь крестил у нас,
   И пир, на коем чести чашу
   Тебе я полну наливал,
   И ночь, когда голубку нашу
   Ты, старый коршун, заклевал!..»

   Так! было время: с Кочубеем
   Был друг Мазепа; в оны дни,
   Как солью, хлебом и елеем,
   Делились чувствами они.
   Их кони по полям победы
   Скакали рядом сквозь огни;
   Нередко долгие беседы
   Наедине вели они —
   Пред Кочубеем гетман скрытный
   Души мятежной, ненасытной
   Отчасти бездну открывал
   И о грядущих измененьях,
   Переговорах, возмущеньях
   В речах неясных намекал.
   Так, было сердце Кочубея
   В то время предано ему.
   Но, в горькой злобе свирепея,
   Теперь позыву одному
   Оно послушно; он голубит
   Едину мысль и день и ночь:
   Иль сам погибнет, иль погубит —
   Отмстит поруганную дочь.

   Но предприимчивую злобу
   Он крепко в сердце затаил.
   «В бессильной горести, ко гробу
   Теперь он мысли устремил.
   Он зла Мазепе не желает;
   Всему виновна дочь одна.
   Но он и дочери прощает:
   Пусть Богу даст ответ она,
   Покрыв семью свою позором,
   Забыв и небо и закон…»

   А между тем орлиным взором
   В кругу домашнем ищет он
   Себе товарищей отважных,
   Неколебимых, непродажных.
   Во всем открылся он жене [44 - Мазепа в одном письме упрекает Кочубея в том, что им управляет жена его, гордая и высокоумная.]:
   Давно в глубокой тишине
   Уже донос он грозный копит,
   И, гнева женского полна,
   Нетерпеливая жена
   Супруга злобного торопит.
   В тиши ночной, на ложе сна,
   Как некий дух, ему она
   О мщенье шепчет, укоряет,
   И слезы льет, и ободряет,
   И клятвы требует – и ей
   Клянется мрачный Кочубей.

   Удар обдуман. С Кочубеем
   Бесстрашный Искра [45 - Искра, полтавский полковник, товарищ Кочубея, разделивший с ним его умысел и участь.] заодно.
   И оба мыслят: «Одолеем;
   Врага паденье решено.
   Но кто ж, усердьем пламенея,
   Ревнуя к общему добру,
   Донос на мощного злодея
   Предубежденному Петру
   К ногам положит, не робея?»

   Между полтавских казаков,
   Презренных девою несчастной,
   Один с младенческих годов
   Ее любил любовью страстной.
   Вечерней, утренней порой,
   На берегу реки родной,
   В тени украинских черешен,
   Бывало, он Марию ждал,
   И ожиданием страдал,
   И краткой встречей был утешен.
   Он без надежд ее любил,
   Не докучал он ей мольбою:
   Отказа б он не пережил.
   Когда наехали толпою
   К ней женихи, из их рядов
   Уныл и сир он удалился.
   Когда же вдруг меж казаков
   Позор Мариин огласился
   И беспощадная молва
   Ее со смехом поразила,
   И тут Мария сохранила
   Над ним привычные права.
   Но если кто хотя случайно
   Пред ним Мазепу называл,
   То он бледнел, терзаясь тайно,
   И взоры в землю опускал.
   . . . .

   Кто при звездах и при луне
   Так поздно едет на коне?
   Чей это конь неутомимый
   Бежит в степи необозримой?

   Казак на север держит путь,
   Казак не хочет отдохнуть
   Ни в чистом поле, ни в дубраве,
   Ни при опасной переправе.

   Как сткло булат его блестит,
   Мешок за пазухой звенит,
   Не спотыкаясь, конь ретивый
   Бежит, размахивая гривой.

   Червонцы нужны для гонца,
   Булат потеха молодца,
   Ретивый конь потеха тоже —
   Но шапка для него дороже.

   За шапку он оставить рад
   Коня, червонцы и булат,
   Но выдаст шапку только с бою,
   И то лишь с буйной головою.

   Зачем он шапкой дорожит?
   Затем, что в ней донос зашит,
   Донос на гетмана злодея
   Царю Петру от Кочубея.

   Грозы не чуя между тем,
   Не ужасаемый ничем,
   Мазепа козни продолжает.
   С ним полномощный езуит [46 - Езуит Заленский, княгиня Дульская и какой-то болгарский архиепископ, изгнанный из своего отечества, были главными агентами Мазепиной измены. Последний в виде нищего ходил из Польши в Украйну и обратно.]
   Мятеж народный учреждает
   И шаткий трон ему сулит.
   Во тьме ночной они, как воры,
   Ведут свои переговоры,
   Измену ценят меж собой,
   Слагают цифр универсалов [47 - Так назывались манифесты гетманов.],
   Торгуют царской головой,
   Торгуют клятвами вассалов.
   Какой-то нищий во дворец
   Неведомо отколе ходит,
   И Орлик [48 - Филипп Орлик, генеральный писарь, наперсник Мазепы, после смерти (в 1710) сего последнего получил от Карла XII пустой титул Малороссийского гетмана. Впоследствии принял магометанскую веру и умер в Бендерах около 1736 года.], гетманов делец,
   Его приводит и выводит.
   Повсюду тайно сеют яд
   Его подосланные слуги:
   Там на Дону казачьи круги
   Они с Булавиным [49 - Булавин, донской казак, бунтовавший около того времени.] мутят;
   Там будят диких орд отвагу;
   Там за порогами Днепра
   Стращают буйную ватагу
   Самодержавием Петра.
   Мазепа всюду взор кидает
   И письма шлет из края в край:
   Угрозой хитрой подымает
   Он на Москву Бахчисарай.
   Король ему в Варшаве внемлет,
   В стенах Очакова паша,
   Во стане Карл и царь. Не дремлет
   Его коварная душа;
   Он, думой думу развивая,
   Верней готовит свой удар;
   В нем не слабеет воля злая,
   Неутомим преступный жар.

   Но как он вздрогнул, как воспрянул,
   Когда пред ним незапно грянул
   Упадший гром! когда ему,
   Врагу России самому,
   Вельможи русские [50 - Тайный секретарь Шафиров и гр. Головкин, друзья и покровители Мазепы; на них, по справедливости, должен лежать ужас суда и казни доносителей.] послали
   В Полтаве писанный донос
   И вместо праведных угроз,
   Как жертве, ласки расточали;
   И озабоченный войной,
   Гнушаясь мнимой клеветой,
   Донос оставя без вниманья,
   Сам царь Иуду утешал
   И злобу шумом наказанья
   Смирить надолго обещал!

   Мазепа, в горести притворной,
   К царю возносит глас покорный.
   «И знает Бог, и видит свет:
   Он, бедный гетман, двадцать лет
   Царю служил душою верной;
   Его щедротою безмерной
   Осыпан, дивно вознесен…
   О, как слепа, безумна злоба!..
   Ему ль теперь у двери гроба
   Начать учение измен
   И потемнять благую славу?
   Не он ли помощь Станиславу [51 - В 1705 году. Смотр. примечания к Истории Малороссии Бантыша-Каменского.]
   С негодованьем отказал,
   Стыдясь, отверг венец Украйны,
   И договор и письма тайны
   К царю, по долгу, отослал?
   Не он ли наущеньям хана [52 - Во время неудачного похода в Крым Казы-Гирей предлагал ему соединиться с ним и вместе напасть на русское войско.]
   И цареградского салтана
   Был глух? Усердием горя,
   С врагами белого царя
   Умом и саблей рад был спорить,
   Трудов и жизни не жалел,
   И ныне злобный недруг смел
   Его седины опозорить!
   И кто же? Искра, Кочубей!
   Так долго быв его друзьями!..»
   И с кровожадными слезами,
   В холодной дерзости своей,
   Их казни требует злодей… [53 - В своих письмах он жаловался, что доносителей пытали слишком легко, и неотступно требовал их казни, сравнивая себя с Сусанною, неповинно оклеветанною беззаконными старцами, а графа Головкина – с пророком Даниилом.]

   Чьей казни?.. старец непреклонный!
   Чья дочь в объятиях его?
   Но хладно сердца своего
   Он заглушает ропот сонный.
   Он говорит: «В неравный спор
   Зачем вступает сей безумец?
   Он сам, надменный вольнодумец,
   Сам точит на себя топор.
   Куда бежит, зажавши вежды?
   На чем он основал надежды?
   Или… но дочери любовь
   Главы отцовской не искупит.
   Любовник гетману уступит,
   Не то моя прольется кровь».

   Мария, бедная Мария,
   Краса черкасских дочерей!
   Не знаешь ты, какого змия
   Ласкаешь на груди своей.
   Какой же властью непонятной
   К душе свирепой и развратной
   Так сильно ты привлечена?
   Кому ты в жертву отдана?
   Его кудрявые седины,
   Его глубокие морщины,
   Его блестящий, впалый взор,
   Его лукавый разговор
   Тебе всего, всего дороже:
   Ты мать забыть для них могла,
   Соблазном постланное ложе
   Ты отчей сени предпочла.
   Своими чудными очами
   Тебя старик заворожил,
   Своими тихими речами
   В тебе он совесть усыпил;
   Ты на него с благоговеньем
   Возводишь ослепленный взор,
   Его лелеешь с умиленьем —
   Тебе приятен твой позор,
   Ты им, в безумном упоенье,
   Как целомудрием горда —
   Ты прелесть нежную стыда
   В своем утратила паденье…

   Что стыд Марии? что молва?
   Что для нее мирские пени,
   Когда склоняется в колени
   К ней старца гордая глава,
   Когда с ней гетман забывает
   Судьбы своей и труд и шум,
   Иль тайны смелых, грозных дум
   Ей, деве робкой, открывает?
   И дней невинных ей не жаль,
   И душу ей одна печаль
   Порой, как туча, затмевает:
   Она унылых пред собой
   Отца и мать воображает;
   Она, сквозь слезы, видит их
   В бездетной старости, одних,
   И, мнится, пеням их внимает.
   О, если б ведала она,
   Что уж узнала вся Украйна!
   Но от нее сохранена
   Еще убийственная тайна.
//-- Песнь вторая --//
   Мазепа мрачен. Ум его
   Смущен жестокими мечтами.
   Мария нежными очами
   Глядит на старца своего.
   Она, обняв его колени,
   Слова любви ему твердит.
   Напрасно: черных помышлений
   Ее любовь не удалит.
   Пред бедной девой с невниманьем
   Он хладно потупляет взор
   И ей на ласковый укор
   Одним ответствует молчаньем.
   Удивлена, оскорблена,
   Едва дыша, встает она
   И говорит с негодованьем:

   «Послушай, гетман: для тебя
   Я позабыла всё на свете.
   Навек однажды полюбя,
   Одно имела я в предмете:
   Твою любовь. Я для нее
   Сгубила счастие мое,
   Но ни о чем я не жалею.
   Ты помнишь: в страшной тишине
   В ту ночь, как стала я твоею,
   Меня любить ты клялся мне.
   Зачем же ты меня не любишь?»

   Мазепа
   Мой друг, несправедлива ты.
   Оставь безумные мечты;
   Ты подозреньем сердце губишь:
   Нет, душу пылкую твою
   Волнуют, ослепляют страсти.
   Мария, верь: тебя люблю
   Я больше славы, больше власти.

   Мария
   Неправда: ты со мной хитришь.
   Давно ль мы были неразлучны?
   Теперь ты ласк моих бежишь;
   Теперь они тебе докучны;
   Ты целый день в кругу старшин,
   В пирах, разъездах – я забыта;
   Ты долгой ночью иль один,
   Иль с нищим, иль у езуита.
   Любовь смиренная моя
   Встречает хладную суровость.
   Ты пил недавно, знаю я,
   Здоровье Дульской. Это новость:
   Кто эта Дульская?

   Мазепа
                И ты
   Ревнива? Мне ль, в мои ли лета
   Искать надменного привета
   Самолюбивой красоты?
   И стану ль я, старик суровый,
   Как праздный юноша, вздыхать,
   Влачить позорные оковы
   И жен притворством искушать?

   Мария
   Нет, объяснись без отговорок
   И просто, прямо отвечай.

   Мазепа
   Покой души твоей мне дорог,
   Мария; так и быть: узнай.

   Давно замыслили мы дело;
   Теперь оно кипит у нас.
   Благое время нам приспело;
   Борьбы великой близок час.
   Без милой вольности и славы
   Склоняли долго мы главы
   Под покровительством Варшавы,
   Под самовластием Москвы.
   Но независимой державой
   Украйне быть уже пора:
   И знамя вольности кровавой
   Я подымаю на Петра.
   Готово всё: в переговорах
   Со мною оба короля;
   И скоро в смутах, в бранных спорах,
   Быть может, трон воздвигну я.
   Друзей надежных я имею:
   Княгиня Дульская и с нею
   Мой езуит, да нищий сей
   К концу мой замысел приводят.
   Чрез руки их ко мне доходят
   Наказы, письма королей.
   Вот важные тебе признанья.
   Довольна ль ты? Твои мечтанья
   Рассеяны ль?

   Мария
             О милый мой,
   Ты будешь царь земли родной!
   Твоим сединам как пристанет
   Корона царская!

   Мазепа
                Постой,
   Не всё свершилось. Буря грянет;
   Кто может знать, что ждет меня?

   Мария
   Я близ тебя не знаю страха —
   Ты так могущ! О, знаю я:
   Трон ждет тебя.

   Мазепа
                А если плаха?..

   Мария
   С тобой на плаху, если так.
   Ах, пережить тебя могу ли?
   Но нет: ты носишь власти знак.

   Мазепа
   Меня ты любишь?

   Мария
                Я! люблю ли?

   Мазепа
   Скажи: отец или супруг
   Тебе дороже?

   Мария
             Милый друг,
   К чему вопрос такой? тревожит
   Меня напрасно он. Семью
   Стараюсь я забыть мою.
   Я стала ей в позор; быть может
   (Какая страшная мечта!),
   Моим отцом я проклята,
   А за кого?

   Мазепа
          Так я дороже
   Тебе отца? Молчишь…

   Мария
                     О Боже!

   Мазепа
   Что ж? отвечай.

   Мария
               Реши ты сам.

   Мазепа
   Послушай: если было б нам,
   Ему иль мне, погибнуть надо,
   А ты бы нам судьей была,
   Кого б ты в жертву принесла,
   Кому бы ты была ограда?

   Мария
   Ах, полно! сердце не смущай!
   Ты искуситель.

   Мазепа
             Отвечай!

   Мария
   Ты бледен; речь твоя сурова…
   О, не сердись! Всем, всем готова
   Тебе я жертвовать, поверь;
   Но страшны мне слова такие.
   Довольно.

   Мазепа
          Помни же, Мария,
   Что ты сказала мне теперь.
//-- ________ --//
   Тиха украинская ночь.
   Прозрачно небо. Звезды блещут.
   Своей дремоты превозмочь
   Не хочет воздух. Чуть трепещут
   Сребристых тополей листы.
   Луна спокойно с высоты
   Над Белой Церковью сияет
   И пышных гетманов сады
   И старый за́мок озаряет.
   И тихо, тихо всё кругом;
   Но в за́мке шепот и смятенье.
   В одной из башен, под окном,
   В глубоком, тяжком размышленье,
   Окован, Кочубей сидит
   И мрачно на небо глядит.

   Заутра казнь. Но без боязни
   Он мыслит об ужасной казни;
   О жизни не жалеет он.
   Что смерть ему? желанный сон.
   Готов он лечь во гроб кровавый.
   Дрема долит. Но, Боже правый!
   К ногам злодея молча пасть,
   Как бессловесное созданье,
   Царем быть отдану во власть
   Врагу царя на поруганье,
   Утратить жизнь – и с нею честь,
   Друзей с собой на плаху весть,
   Над гробом слышать их проклятья,
   Ложась безвинным под топор,
   Врага веселый встретить взор
   И смерти кинуться в объятья,
   Не завещая никому
   Вражды к злодею своему!..

   И вспомнил он свою Полтаву,
   Обычный круг семьи, друзей,
   Минувших дней богатство, славу,
   И песни дочери своей,
   И старый дом, где он родился,
   Где знал и труд и мирный сон,
   И всё, чем в жизни насладился,
   Что добровольно бросил он,
   И для чего?

          Но ключ в заржавом
   Замке гремит – и, пробуждён,
   Несчастный думает: вот он!
   Вот на пути моем кровавом
   Мой вождь под знаменем креста,
   Грехов могущий разрешитель,
   Духовной скорби врач, служитель
   За нас распятого Христа,
   Его святую кровь и тело
   Принесший мне, да укреплюсь,
   Да приступлю ко смерти смело
   И жизни вечной приобщусь!

   И с сокрушением сердечным
   Готов несчастный Кочубей
   Перед всесильным, бесконечным
   Излить тоску мольбы своей.
   Но не отшельника святого,
   Он гостя узнает иного:
   Свирепый Орлик перед ним.
   И, отвращением томим,
   Страдалец горько вопрошает:
   – Ты здесь, жестокий человек?
   Зачем последний мой ночлег
   Еще Мазепа возмущает?

   Орлик
   Допрос не кончен: отвечай.

   Кочубей
   Я отвечал уже: ступай,
   Оставь меня.

   Орлик
             Еще признанья
   Пан гетман требует.

   Кочубей
                   Но в чем?
   Давно сознался я во всем,
   Что вы хотели. Показанья
   Мои все ложны. Я лукав,
   Я строю козни. Гетман прав.
   Чего вам более?

   Орлик
                Мы знаем,
   Что ты несчетно был богат;
   Мы знаем: не единый клад
   Тобой в Диканьке [54 - Деревня Кочубея.] укрываем.
   Свершиться казнь твоя должна;
   Твое имение сполна
   В казну поступит войсковую —
   Таков закон. Я указую
   Тебе последний долг: открой,
   Где клады, скрытые тобой?

   Кочубей
   Так, не ошиблись вы: три клада
   В сей жизни были мне отрада.
   И первый клад мой честь была,
   Клад этот пытка отняла;
   Другой был клад невозвратимый
   Честь дочери моей любимой.
   Я день и ночь над ним дрожал:
   Мазепа этот клад украл.
   Но сохранил я клад последний,
   Мой третий клад: святую месть.
   Ее готовлюсь Богу снесть.

   Орлик
   Старик, оставь пустые бредни:
   Сегодня покидая свет,
   Питайся мыслию суровой.
   Шутить не время. Дай ответ,
   Когда не хочешь пытки новой:
   Где спрятал деньги?

   Кочубей
                   Злой холоп!
   Окончишь ли допрос нелепый?
   Повремени: дай лечь мне в гроб,
   Тогда ступай себе с Мазепой
   Мое наследие считать
   Окровавленными перстами,
   Мои подвалы разрывать,
   Рубить и жечь сады с домами.
   С собой возьмите дочь мою;
   Она сама вам всё расскажет,
   Сама все клады вам укажет;
   Но ради Господа молю,
   Теперь оставь меня в покое.

   Орлик
   Где спрятал деньги? укажи.
   Не хочешь? – Деньги где? скажи,
   Иль выйдет следствие плохое.
   Подумай: место нам назначь.
   Молчишь? – Ну, в пытку. Гей, палач! [55 - Уже осужденный на смерть, Кочубей был пытан в войске гетмана. По ответам несчастного видно, что его допрашивали о сокровищах, им утаенных.]

   Палач вошел…
                О, ночь мучений!
   Но где же гетман? где злодей?
   Куда бежал от угрызений
   Змеиной совести своей?
   В светлице девы усыпленной,
   Еще незнанием блаженной,
   Близ ложа крестницы младой
   Сидит с поникшею главой
   Мазепа тихий и угрюмый.
   В его душе проходят думы,
   Одна другой мрачней, мрачней.
   «Умрет безумный Кочубей;
   Спасти нельзя его. Чем ближе
   Цель гетмана, тем тверже он
   Быть должен властью облечен,
   Тем перед ним склоняться ниже
   Должна вражда. Спасенья нет:
   Доносчик и его клеврет
   Умрут». Но, брося взор на ложе,
   Мазепа думает: «О Боже!
   Что будет с ней, когда она
   Услышит слово роковое?
   Досель она еще в покое —
   Но тайна быть сохранена
   Не может долее. Секира,
   Упав поутру, загремит
   По всей Украйне. Голос мира
   Вокруг нее заговорит!..
   Ах, вижу я: кому судьбою
   Волненья жизни суждены,
   Тот стой один перед грозою,
   Не призывай к себе жены.
   В одну телегу впрячь неможно
   Коня и трепетную лань.
   Забылся я неосторожно:
   Теперь плачу безумства дань…
   Всё, что цены себе не знает,
   Всё, всё, чем жизнь мила бывает,
   Бедняжка принесла мне в дар,
   Мне, старцу мрачному, – и что же?
   Какой готовлю ей удар!»
   И он глядит: на тихом ложе
   Как сладок юности покой!
   Как сон ее лелеет нежно!
   Уста раскрылись; безмятежно
   Дыханье груди молодой;
   А завтра, завтра… содрогаясь,
   Мазепа отвращает взгляд,
   Встает и, тихо пробираясь,
   В уединённый сходит сад.

   Тиха украинская ночь.
   Прозрачно небо. Звезды блещут.
   Своей дремоты превозмочь
   Не хочет воздух. Чуть трепещут
   Сребристых тополей листы.
   Но мрачны странные мечты
   В душе Мазепы: звезды ночи,
   Как обвинительные очи,
   За ним насмешливо глядят.
   И тополи, стеснившись в ряд,
   Качая тихо головою,
   Как судьи, шепчут меж собою.
   И летней, теплой ночи тьма
   Душна, как черная тюрьма.

   Вдруг… слабый крик… невнятный стон
   Как бы из за́мка слышит он.
   То был ли сон воображенья,
   Иль плач совы, иль зверя вой,
   Иль пытки стон, иль звук иной —
   Но только своего волненья
   Преодолеть не мог старик
   И на протяжный слабый крик
   Другим ответствовал – тем криком,
   Которым он в веселье диком
   Поля сраженья оглашал,
   Когда с Забелой, с Гамалеем,
   И – с ним… и с этим Кочубеем
   Он в бранном пламени скакал.

   Зари багряной полоса
   Объемлет ярко небеса.
   Блеснули долы, холмы, нивы,
   Вершины рощ и волны рек.
   Раздался утра шум игривый,
   И пробудился человек.

   Еще Мария сладко дышит,
   Дремой объятая, и слышит
   Сквозь легкий сон, что кто-то к ней
   Вошел и ног ее коснулся.
   Она проснулась – но скорей
   С улыбкой взор ее сомкнулся
   От блеска утренних лучей.
   Мария руки протянула
   И с негой томною шепнула:
   «Мазепа, ты?..» Но голос ей
   Иной ответствует… о Боже!
   Вздрогнув, она глядит… и что же?
   Пред нею мать…

   Мать
                Молчи, молчи;
   Не погуби нас: я в ночи
   Сюда прокралась осторожно
   С единой, слезною мольбой.
   Сегодня казнь. Тебе одной
   Свирепство их смягчить возможно.
   Спаси отца.

   Дочь,в ужасе
             Какой отец?
   Какая казнь?

   Мать
            Иль ты доныне
   Не знаешь?.. нет! ты не в пустыне,
   Ты во дворце; ты знать должна,
   Как сила гетмана грозна,
   Как он врагов своих карает,
   Как государь ему внимает.
   Но вижу: скорбную семью
   Ты отвергаешь для Мазепы;
   Тебя я сонну застаю,
   Когда свершают суд свирепый,
   Когда читают приговор,
   Когда готов отцу топор.
   Друг другу, вижу, мы чужие…
   Опомнись, дочь моя! Мария,
   Беги, пади к его ногам,
   Спаси отца, будь ангел нам:
   Твой взгляд злодеям руки свяжет,
   Ты можешь их топор отвесть.
   Рвись, требуй – гетман не откажет:
   Ты для него забыла честь,
   Родных и Бога.

   Дочь
               Что со мною?
   Отец… Мазепа… казнь – с мольбою
   Здесь, в этом за́мке мать моя —
   Нет, иль ума лишилась я,
   Иль это грезы.

   Мать
               Бог с тобою,
   Нет, нет – не грезы, не мечты.
   Ужель еще не знаешь ты,
   Что твой отец ожесточенный
   Бесчестья дочери не снес
   И, жаждой мести увлеченный,
   Царю на гетмана донес,
   Что в истязаниях кровавых
   Сознался в умыслах лукавых,
   В стыде безумной клеветы,
   Что, жертва смелой правоты,
   Врагу он выдан головою,
   Что пред громадой войсковою,
   Когда его не осенит
   Десница вышняя Господня,
   Он должен быть казнен сегодня,
   Что здесь покамест он сидит
   В тюремной башне.

   Дочь
                   Боже, боже!..
   Сегодня! – бедный мой отец!

   И дева падает на ложе,
   Как хладный падает мертвец.

   Пестреют шапки. Копья блещут.
   Бьют в бубны. Скачут сердюки [56 - Войско, состоявшее на собственном иждивении гетманов.].
   В строях равняются полки.
   Толпы кипят. Сердца трепещут.
   Дорога, как змеиный хвост,
   Полна народу, шевелится.
   Средь поля роковой намост.
   На нем гуляет, веселится
   Палач и алчно жертвы ждет:
   То в руки белые берет,
   Играючи, топор тяжелый,
   То шутит с чернию веселой.
   В гремучий говор всё слилось:
   Крик женский, брань, и смех, и ропот.
   Вдруг восклицанье раздалось,
   И смолкло всё. Лишь конский топот
   Был слышен в грозной тишине.
   Там, окруженный сердюками,
   Вельможный гетман с старшинами
   Скакал на вороном коне.
   А там по киевской дороге
   Телега ехала. В тревоге
   Все взоры обратили к ней.
   В ней, с миром, с небом примиренный,
   Могущей верой укрепленный,
   Сидел безвинный Кочубей,
   С ним Искра тихий, равнодушный,
   Как агнец, жребию послушный.
   Телега стала. Раздалось
   Моленье ликов громогласных.
   С кадил куренье поднялось.
   За упокой души несчастных
   Безмолвно молится народ,
   Страдальцы за врагов. И вот
   Идут они, взошли. На плаху,
   Крестясь, ложится Кочубей.
   Как будто в гробе, тьмы людей
   Молчат. Топор блеснул с размаху,
   И отскочила голова.
   Всё поле охнуло. Другая
   Катится вслед за ней, мигая.
   Зарделась кровию трава —
   И, сердцем радуясь во злобе,
   Палач за чуб поймал их обе
   И напряженною рукой
   Потряс их обе над толпой.

   Свершилась казнь. Народ беспечный
   Идет, рассыпавшись, домой
   И про свои работы вечны
   Уже толкует меж собой.
   Пустеет поле понемногу.
   Тогда чрез пеструю дорогу
   Перебежали две жены.
   Утомлены, запылены,
   Они, казалось, к месту казни
   Спешили, полные боязни.
   «Уж поздно», – кто-то им сказал
   И в поле перстом указал.
   Там роковой намост ломали,
   Молился в черных ризах поп,
   И на телегу подымали
   Два казака дубовый гроб.

   Один пред конною толпой
   Мазепа, грозен, удалялся
   От места казни. Он терзался
   Какой-то страшной пустотой.
   Никто к нему не приближался,
   Не говорил он ничего;
   Весь в пене мчался конь его.
   Домой приехав, «что Мария?»
   Спросил Мазепа. Слышит он
   Ответы робкие, глухие…
   Невольным страхом поражен,
   Идет он к ней; в светлицу входит:
   Светлица тихая пуста —
   Он в сад, и там смятенный бродит;
   Но вкруг широкого пруда,
   В кустах, вдоль сеней безмятежных
   Всё пусто, нет нигде следов —
   Ушла! – Зовет он слуг надежных,
   Своих проворных сердюков.
   Они бегут. Храпят их кони —
   Раздался дикий клик погони,
   Верхом – и скачут молодцы
   Во весь опор во все концы.

   Бегут мгновенья дорогие.
   Не возвращается Мария.
   Никто не ведал, не слыхал,
   Зачем и как она бежала.
   Мазепа молча скрежетал.
   Затихнув, челядь трепетала.
   В груди кипучий яд нося,
   В светлице гетман заперся.
   Близ ложа там во мраке ночи
   Сидел он, не смыкая очи,
   Нездешней мукою томим.
   Поутру посланные слуги
   Один явились за другим.
   Чуть кони двигались. Подпруги,
   Подковы, узды, чепраки,
   Всё было пеною покрыто,
   В крови, растеряно, избито —
   Но ни один ему принесть
   Не мог о бедной деве весть.
   И след ее существованья
   Пропал, как будто звук пустой,
   И мать одна во мрак изгнанья
   Умчала горе с нищетой.
//-- Песнь третия --//
   Души глубокая печаль
   Стремиться дерзновенно в даль
   Вождю Украйны не мешает.
   Твердея в умысле своем,
   Он с гордым шведским королем
   Свои сношенья продолжает.
   Меж тем, чтоб обмануть верней
   Глаза враждебного сомненья,
   Он, окружась толпой врачей,
   На ложе мнимого мученья,
   Стоная, молит исцеленья.
   Плоды страстей, войны, трудов,
   Болезни, дряхлость и печали,
   Предтечи смерти, приковали
   Его к одру. Уже готов
   Он скоро бренный мир оставить;
   Святой обряд он хочет править,
   Он архипастыря зовет
   К одру сомнительной кончины,
   И на коварные седины
   Елей таинственный течет.

   Но время шло. Москва напрасно
   К себе гостей ждала всечасно,
   Средь старых вражеских могил
   Готовя шведам тризну тайну.
   Незапно Карл поворотил
   И перенес войну в Украйну.

   И день настал. Встает с одра
   Мазепа, сей страдалец хилый,
   Сей труп живой, еще вчера
   Стонавший слабо над могилой.
   Теперь он мощный враг Петра.
   Теперь он, бодрый, пред полками
   Сверкает гордыми очами
   И саблей машет – и к Десне
   Проворно мчится на коне.
   Согбенный тяжко жизнью старой,
   Так оный хитрый кардинал,
   Венчавшись римскою тиарой,
   И прям, и здрав, и молод стал.

   И весть на крыльях полетела.
   Украйна смутно зашумела:
   «Он перешел, он изменил,
   К ногам он Карлу положил
   Бунчук покорный». Пламя пышет,
   Встает кровавая заря
   Войны народной.

             Кто опишет
   Негодованье, гнев царя? [57 - Сильные меры, принятые Петром с обыкновенной его быстротой и энергией, удержали Украйну в повиновении.«1708 ноября 7-го числа, по указу государеву, казаки по обычаю своему вольными голосами выбрали в гетманы полковника стародубского Ивана Скоропадского.8-го числа приехали в Глухов киевский, черниговский и переяславский архиепископы.А 9-го дня предали клятве Мазепу оные архиереи публично; того же дня и персону (куклу) оного изменника Мазепы вынесли и, сняв кавалерию (которая на ту персону была надета с бантом), оную персону бросили в палачевские руки, которую палач, взяв и прицепя на веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы, и потом повесили.В Глухове же 10-го дня казнили Чечеля и прочих изменников…» (Журнал Петра Великого.)]
   Гремит анафема в соборах;
   Мазепы лик терзает кат [58 - Малороссийское слово. По-русски – палач.].
   На шумной раде, в вольных спорах
   Другого гетмана творят.
   С брегов пустынных Енисея
   Семейства Искры, Кочубея
   Поспешно призваны Петром.
   Он с ними слезы проливает.
   Он их, лаская, осыпает
   И новой честью и добром.
   Мазепы враг, наездник пылкий,
   Старик Палей из мрака ссылки
   В Украйну едет в царский стан.
   Трепещет бунт осиротелый.
   На плахе гибнет Чечель [59 - Чечель отчаянно защищал Батурин против войск князя Меншикова.] смелый
   И запорожский атаман.
   И ты, любовник бранной славы,
   Для шлема кинувший венец,
   Твой близок день, ты вал Полтавы
   Вдали завидел наконец.

   И царь туда ж помчал дружины.
   Они как буря притекли —
   И оба стана средь равнины
   Друг друга хитро облегли:
   Не раз избитый в схватке смелой,
   Заране кровью опьянелый,
   С бойцом желанным наконец
   Так грозный сходится боец.
   И, злобясь, видит Карл могучий
   Уж не расстроенные тучи
   Несчастных нарвских беглецов,
   А нить полков блестящих, стройных,
   Послушных, быстрых и спокойных,
   И ряд незыблемый штыков.

   Но он решил: заутра бой.
   Глубокий сон во стане шведа.
   Лишь под палаткою одной
   Ведется шепотом беседа.

   «Нет, вижу я, нет, Орлик мой,
   Поторопились мы некстати:
   Расчет и дерзкий и плохой,
   И в нем не будет благодати.
   Пропала, видно, цель моя.
   Что делать? дал я промах важный:
   Ошибся в этом Карле я.
   Он мальчик бойкий и отважный;
   Два-три сраженья разыграть,
   Конечно, может он с успехом,
   К врагу на ужин прискакать [60 - В Дрезден к королю Августу. См.: Voltaire. Histoire de Charles XII (Вольтер. История Карла XII (франц.).)],
   Ответствовать на бомбу смехом [61 - «Ax, ваше величество! бомба!..» – «Что есть общего между бомбою и письмом, которое тебе диктую? пиши». Это случилось гораздо после.];
   Не хуже русского стрелка
   Прокрасться в ночь ко вражью стану;
   Свалить, как нынче, казака
   И обменять на рану рану [62 - Ночью Карл, сам осматривая наш лагерь, наехал на казаков, сидевших у огня. Он поскакал прямо к ним и одного из них застрелил из собственных рук. Казаки дали по нем три выстрела и жестоко ранили его в ногу.],
   Но не ему вести борьбу
   С самодержавным великаном:
   Как полк, вертеться он судьбу
   Принудить хочет барабаном;
   Он слеп, упрям, нетерпелив,
   И легкомыслен, и кичлив,
   Бог весть какому счастью верит;
   Он силы новые врага
   Успехом прошлым только мерит —
   Сломить ему свои рога.
   Стыжусь: воинственным бродягой
   Увлекся я на старость лет;
   Был ослеплен его отвагой
   И беглым счастием побед,
   Как дева робкая».

   Орлик
                Сраженья
   Дождемся. Время не ушло
   С Петром опять войти в сношенья:
   Еще поправить можно зло.
   Разбитый нами, нет сомненья,
   Царь не отвергнет примиренья.

   Мазепа
   Нет, поздно. Русскому царю
   Со мной мириться невозможно.
   Давно решилась непреложно
   Моя судьба. Давно горю
   Стесненной злобой. Под Азовом
   Однажды я с царем суровым
   Во ставке ночью пировал:
   Полны вином кипели чаши,
   Кипели с ними речи наши.
   Я слово смелое сказал.
   Смутились гости молодые…
   Царь, вспыхнув, чашу уронил
   И за усы мои седые
   Меня с угрозой ухватил.
   Тогда, смирясь в бессильном гневе,
   Отмстить себе я клятву дал;
   Носил ее – как мать во чреве
   Младенца носит. Срок настал.
   Так, обо мне воспоминанье
   Хранить он будет до конца.
   Петру я послан в наказанье;
   Я терн в листах его венца:
   Он дал бы грады родовые
   И жизни лучшие часы,
   Чтоб снова, как во дни былые,
   Держать Мазепу за усы.
   Но есть еще для нас надежды:
   Кому бежать, решит заря.

   Умолк и закрывает вежды
   Изменник русского царя.

   Горит восток зарею новой.
   Уж на равнине, по холмам
   Грохочут пушки. Дым багровый
   Кругами всходит к небесам
   Навстречу утренним лучам.
   Полки ряды свои сомкнули.
   В кустах рассыпались стрелки.
   Катятся ядра, свищут пули;
   Нависли хладные штыки.
   Сыны любимые победы,
   Сквозь огнь окопов рвутся шведы;
   Волнуясь, конница летит;
   Пехота движется за нею
   И тяжкой твердостью своею
   Ее стремление крепит.
   И битвы поле роковое
   Гремит, пылает здесь и там,
   Но явно счастье боевое
   Служить уж начинает нам.
   Пальбой отбитые дружины,
   Мешаясь, падают во прах.
   Уходит Розен сквозь теснины;
   Сдается пылкий Шлипенбах.
   Тесним мы шведов рать за ратью;
   Темнеет слава их знамен,
   И бога браней благодатью
   Наш каждый шаг запечатлен.

   Тогда-то, свыше вдохновенный,
   Раздался звучный глас Петра:
   «За дело, с Богом!» Из шатра,
   Толпой любимцев окруженный,
   Выходит Петр. Его глаза
   Сияют. Лик его ужасен.
   Движенья быстры. Он прекрасен,
   Он весь, как Божия гроза.
   Идет. Ему коня подводят.
   Ретив и смирен верный конь.
   Почуя роковой огонь,
   Дрожит. Глазами косо водит
   И мчится в прахе боевом.
   Гордясь могущим седоком.

   Уж близок полдень. Жар пылает.
   Как пахарь, битва отдыхает.
   Кой-где гарцуют казаки.
   Равняясь, строятся полки.
   Молчит музыка боевая.
   На холмах пушки, присмирев,
   Прервали свой голодный рев.
   И се – равнину оглашая
   Далече грянуло ура:
   Полки увидели Петра.

   И он промчался пред полками,
   Могущ и радостен, как бой.
   Он поле пожирал очами.
   За ним вослед неслись толпой
   Сии птенцы гнезда Петрова —
   В пременах жребия земного,
   В трудах державства и войны
   Его товарищи, сыны:
   И Шереметев благородный,
   И Брюс, и Боур, и Репнин,
   И, счастья баловень безродный,
   Полудержавный властелин.

   И перед синими рядами
   Своих воинственных дружин,
   Несомый верными слугами,
   В качалке, бледен, недвижим,
   Страдая раной, Карл явился.
   Вожди героя шли за ним.
   Он в думу тихо погрузился.
   Смущенный взор изобразил
   Необычайное волненье.
   Казалось, Карла приводил
   Желанный бой в недоуменье…
   Вдруг слабым манием руки
   На русских двинул он полки.

   И с ними царские дружины
   Сошлись в дыму среди равнины:
   И грянул бой. Полтавский бой!
   В огне, под градом раскаленным,
   Стеной живою отраженным,
   Над падшим строем свежий строй
   Штыки смыкает. Тяжкой тучей
   Отряды конницы летучей,
   Браздами, саблями звуча,
   Сшибаясь, рубятся сплеча.
   Бросая груды тел на груду,
   Шары чугунные повсюду
   Меж ними прыгают, разят,
   Прах роют и в крови шипят.
   Швед, русский – колет, рубит, режет.
   Бой барабанный, клики, скрежет,
   Гром пушек, топот, ржанье, стон,
   И смерть и ад со всех сторон.

   Среди тревоги и волненья
   На битву взором вдохновенья
   Вожди спокойные глядят,
   Движенья ратные следят,
   Предвидят гибель и победу
   И в тишине ведут беседу.
   Но близ московского царя
   Кто воин сей под сединами?
   Двумя поддержан казаками,
   Сердечной ревностью горя,
   Он оком опытным героя
   Взирает на волненье боя.
   Уж на коня не вскочит он,
   Одрях, в изгнанье сиротея,
   И казаки на клич Палея
   Не налетят со всех сторон!
   Но что ж его сверкнули очи
   И гневом, будто мглою ночи,
   Покрылось старое чело?
   Что возмутить его могло?
   Иль он, сквозь бранный дым, увидел
   Врага Мазепу, и в сей миг
   Свои лета возненавидел
   Обезоруженный старик?

   Мазепа, в думу погруженный,
   Взирал на битву, окруженный
   Толпой мятежных казаков,
   Родных, старшин и сердюков.
   Вдруг выстрел. Старец обратился.
   У Войнаровского в руках
   Мушкетный ствол еще дымился.
   Сраженный в нескольких шагах,
   Младой казак в крови валялся,
   А конь, весь в пене и пыли,
   Почуя волю, дико мчался,
   Скрываясь в огненной дали.
   Казак на гетмана стремился
   Сквозь битву с саблею в руках,
   С безумной яростью в очах.
   Старик, подъехав, обратился
   К нему с вопросом. Но казак
   Уж умирал. Потухший зрак
   Еще грозил врагу России;
   Был мрачен помертвелый лик,
   И имя нежное Марии
   Чуть лепетал еще язык.

   Но близок, близок миг победы.
   Ура! мы ломим; гнутся шведы,
   О славный час! о славный вид!
   Еще напор – и враг бежит [63 - Благодаря прекрасным распоряжениям и действиям князя Меншикова, участь главного сражения была решена заранее. Дело не продолжалось и двух часов. Ибо (сказано в Журнале Петра Великого) непобедимые господа шведы скоро хребет свой показали, и от наших войск вся неприятельская армия весьма опрокинута. Петр впоследствии времени многое прощал Данилычу за услуги, оказанные в сей день генералом князем Меншиковым.]:
   И следом конница пустилась,
   Убийством тупятся мечи,
   И падшими вся степь покрылась,
   Как роем черной саранчи.

   Пирует Петр. И горд, и ясен,
   И славы полон взор его.
   И царский пир его прекрасен.
   При кликах войска своего,
   В шатре своем он угощает
   Своих вождей, вождей чужих,
   И славных пленников ласкает,
   И за учителей своих
   Заздравный кубок подымает.

   Но где же первый, званый гость?
   Где первый грозный наш учитель,
   Чью долговременную злость
   Смирил полтавский победитель?
   И где ж Мазепа? где злодей?
   Куда бежал Иуда в страхе?
   Зачем король не меж гостей?
   Зачем изменник не на плахе? [64 - L’Empereur Moscovite, pénétre d’une joie qu’il ne se mettait pas en peine de dissimuler (было о чем и радоваться), recevait sur le champ de bataille les prisonniers qu’on lui amenait en foule et demandait а tout moment: où est donc mon frère Charles?. …Alors prenant un verre de vin: A la santé, dit-il, de mes maоtres dans l’art de la guerre! – Renschild lui demanda: qui étaient ceux qu’il honorait d’un si beau litre. – Vous, Messieurs les généraux suédois, reprit le Czar. – Votre Majesté est donc bien ingrate, reprit le Comte, d’avoir tant maltraité ses maоtresМосковский император, проникнутый радостью, которую он не давал себе труда скрывать… принимал на поле битвы пленников, которых ему приводили толпой, то и дело спрашивая: «А где же мой брат Карл?». …Тогда, взяв стакан вина, он сказал: «За здоровье моих учителей в военном искусстве!» Реншильд спросил его, кого он почтил таким славным титулом. «Вас, господа шведские генералы», – ответил царь. «В таком случае ваше величество очень неблагодарны, – ответил граф, – вы так дурно обошлись со своими учителями» (франц.).]

   Верхом, в глуши степей нагих,
   Король и гетман мчатся оба.
   Бегут. Судьба связала их.
   Опасность близкая и злоба
   Даруют силу королю,
   Он рану тяжкую свою
   Забыл. Поникнув головою,
   Он скачет, русскими гоним,
   И слуги верные толпою
   Чуть могут следовать за ним.

   Обозревая зорким взглядом
   Степей широкий полукруг,
   С ним старый гетман скачет рядом.
   Пред ними хутор… Что же вдруг
   Мазепа будто испугался?
   Что мимо хутора помчался
   Он стороной во весь опор?
   Иль этот запустелый двор,
   И дом, и сад уединенный,
   И в поле отпертая дверь
   Какой-нибудь рассказ забвенный
   Ему напомнили теперь?
   Святой невинности губитель!
   Узнал ли ты сию обитель,
   Сей дом, веселый прежде дом,
   Где ты, вином разгоряченный,
   Семьей счастливой окруженный,
   Шутил, бывало, за столом?
   Узнал ли ты приют укромный,
   Где мирный ангел обитал,
   И сад, откуда ночью темной
   Ты вывел в степь… Узнал, узнал!

   Ночные тени степь объемлют.
   На бреге синего Днепра
   Между скалами чутко дремлют
   Враги России и Петра.
   Щадят мечты покой героя,
   Урон Полтавы он забыл.
   Но сон Мазепы смутен был.
   В нем мрачный дух не знал покоя.
   И вдруг в безмолвии ночном
   Его зовут. Он пробудился.
   Глядит: над ним, грозя перстом,
   Тихонько кто-то наклонился.
   Он вздрогнул, как под топором…
   Пред ним с развитыми власами,
   Сверкая впалыми глазами,
   Вся в рубище, худа, бледна,
   Стоит, луной освещена…
   «Иль это сон?.. Мария… ты ли?»

   Мария
   Ах, тише, тише, друг!.. Сейчас
   Отец и мать глаза закрыли…
   Постой… услышать могут нас.

   Мазепа
   Мария, бедная Мария!
   Опомнись! Боже!.. Что с тобой?

   Мария
   Послушай: хитрости какие!
   Что за рассказ у них смешной?
   Она за тайну мне сказала,
   Что умер бедный мой отец,
   И мне тихонько показала
   Седую голову – Творец!
   Куда бежать нам от злоречья?
   Подумай: эта голова
   Была совсем не человечья,
   А волчья – видишь: какова!
   Чем обмануть меня хотела!
   Не стыдно ль ей меня пугать?
   И для чего? чтоб я не смела
   С тобой сегодня убежать!
   Возможно ль?

          С горестью глубокой
   Любовник ей внимал жестокий.
   Но, вихрю мыслей предана,
   «Однако ж, – говорит она, —
   Я помню поле… праздник шумный…
   И чернь… и мертвые тела…
   На праздник мать меня вела…
   Но где ж ты был?.. С тобою розно
   Зачем в ночи скитаюсь я?
   Пойдем домой. Скорей… уж поздно.
   Ах, вижу, голова моя
   Полна волнения пустого:
   Я принимала за другого
   Тебя, старик. Оставь меня.
   Твой взор насмешлив и ужасен.
   Ты безобразен. Он прекрасен:
   В его глазах блестит любовь,
   В его речах такая нега!
   Его усы белее снега,
   А на твоих засохла кровь!..»

   И с диким смехом завизжала,
   И легче серны молодой
   Она вспрыгнула, побежала
   И скрылась в темноте ночной.

   Редела тень. Восток алел.
   Огонь казачий пламенел.
   Пшеницу казаки варили;
   Драбанты у брегу Днепра
   Коней расседланных поили.
   Проснулся Карл. «Ого! пора!
   Вставай, Мазепа. Рассветает».
   Но гетман уж не спит давно.
   Тоска, тоска его снедает;
   В груди дыханье стеснено.
   И молча он коня седлает,
   И скачет с беглым королем,
   И страшно взор его сверкает,
   С родным прощаясь рубежом.
//-- ________ --//
   Прошло сто лет – и что ж осталось
   От сильных, гордых сих мужей,
   Столь полных волею страстей?
   Их поколенье миновалось —
   И с ним исчез кровавый след
   Усилий, бедствий и побед.
   В гражданстве северной державы,
   В ее воинственной судьбе,
   Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
   Огромный памятник себе.
   В стране, где мельниц ряд крылатый
   Оградой мирной обступил
   Бендер пустынные раскаты,
   Где бродят буйволы рогаты
   Вокруг воинственных могил, —
   Останки разоренной сени,
   Три углубленные в земле
   И мхом поросшие ступени
   Гласят о шведском короле.
   С них отражал герой безумный,
   Один в толпе домашних слуг,
   Турецкой рати приступ шумный,
   И бросил шпагу под бунчук;
   И тщетно там пришлец унылый
   Искал бы гетманской могилы:
   Забыт Мазепа с давних пор;
   Лишь в торжествующей святыне
   Раз в год анафемой доныне,
   Грозя, гремит о нем собор.
   Но сохранилася могила,
   Где двух страдальцев прах почил:
   Меж древних праведных могил
   Их мирно церковь приютила [65 - Обезглавленные тела Искры и Кочубея были отданы родственникам и похоронены в Киевской лавре; над их гробом высечена следующая надпись:«Кто еси мимо грядый о нас неведущий,Елицы зде естесмо положены сущи,Понеже нам страсть и смерть повеле молчати,Сей камень возошеть о нас ти вещати,И за правду и верность к Монарсе нашуСтрадания и смерти испимо чашу,Злуданьем Мазепы, все вечно правы,Посечены зоставше топором во главы;Почиваем в сем месте Матери ВладычниПодающая всем своим рабом живот вечный.Року 1708, месяца июля 15 дня, посечены сред Обозу Войсковаго, за Белою Церковию на Борщаговце и Ковшевом, благородный Василий Кочубей, судия генеральный; Иоанн Искра, полковник полтавский. Привезены же тела их июля 17 в Киев и того ж дни в обители святой Печерской на сем месте погребены».].
   Цветет в Диканьке древний ряд
   Дубов, друзьями насажденных;
   Они о праотцах казненных
   Доныне внукам говорят.
   Но дочь преступница… преданья
   Об ней молчат. Ее страданья,
   Ее судьба, ее конец
   Непроницаемою тьмою
   От нас закрыты. Лишь порою
   Слепой украинский певец,
   Когда в селе перед народом
   Он песни гетмана бренчит,
   О грешной деве мимоходом
   Казачкам юным говорит.

1828–1829

Домик в Коломне

//-- I --//
   Четырехстопный ямб мне надоел:
   Им пишет всякий. Мальчикам в забаву
   Пора б его оставить. Я хотел
   Давным-давно приняться за октаву.
   А в самом деле: я бы совладел
   С тройным созвучием. Пущусь на славу!
   Ведь рифмы запросто со мной живут;
   Две придут сами, третью приведут.
//-- II --//
   А чтоб им путь открыть широкий, вольный,
   Глаголы тотчас им я разрешу…
   Вы знаете, что рифмой наглагольной
   Гнушаемся мы. Почему? спрошу.
   Так писывал Шихматов богомольный;
   По большей части так и я пишу.
   К чему? скажите; уж и так мы голы.
   Отныне в рифмы буду брать глаголы.
//-- III --//
   Не стану их надменно браковать,
   Как рекрутов, добившихся увечья,
   Иль как коней, за их плохую стать, —

   А подбирать союзы да наречья;
   Из мелкой сволочи вербую рать.
   Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,
   Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —
   Все годны в строй: у нас ведь не парад.
//-- IV --//
   Ну, женские и мужеские слоги!
   Благословясь, попробуем: слушай!
   Равняйтеся, вытягивайте ноги
   И по три в ряд в октаву заезжай!
   Не бойтесь, мы не будем слишком строги;
   Держись вольней и только не плошай,
   А там уже привыкнем, слава богу,
   И выедем на ровную дорогу.
//-- V --//
   Как весело стихи свои вести
   Под цифрами, в порядке, строй за строем,
   Не позволять им в сторону брести,
   Как войску, в пух рассыпанному боем!
   Тут каждый слог замечен и в чести,
   Тут каждый стих глядит себе героем.
   А стихотворец… с кем же равен он?
   Он Тамерлан иль сам Наполеон.
//-- VI --//
   Немного отдохнем на этой точке.
   Что? перестать или пустить на пе?..
   Признаться вам, я в пятистопной строчке
   Люблю цезуру на второй стопе.
   Иначе стих то в яме, то на кочке,
   И хоть лежу теперь на канапе,
   Всё кажется мне, будто в тряском беге
   По мерзлой пашне мчусь я на телеге.
//-- VII --//
   Что за беда? не всё ж гулять пешком
   По невскому граниту иль на бале
   Лощить паркет или скакать верхом
   В степи киргизской. Поплетусь-ка дале,
   Со станции на станцию шажком,
   Как говорят о том оригинале,
   Который, не кормя, на рысаке
   Приехал из Москвы к Неве-реке.
//-- VIII --//
   Скажу, рысак! Парнасский иноходец
   Его не обогнал бы. Но Пегас
   Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец
   Иссох. Порос крапивою Парнас;
   В отставке Феб живет, а хороводец
   Старушек муз уж не прельщает нас.
   И табор свой с классических вершинок
   Перенесли мы на толкучий рынок.
//-- IX --//
   Усядься, муза; ручки в рукава,
   Под лавку ножки! не вертись, резвушка!
   Теперь начнем. – Жила-была вдова,
   Тому лет восемь, бедная старушка,
   С одною дочерью. У Покрова
   Стояла их смиренная лачужка
   За самой будкой. Вижу как теперь
   Светелку, три окна, крыльцо и дверь.
//-- X --//
   Дни три тому туда ходил я вместе
   С одним знакомым перед вечерком.
   Лачужки этой нет уж там. На месте
   Ее построен трехэтажный дом.
   Я вспомнил о старушке, о невесте,
   Бывало, тут сидевших под окном,
   О той поре, когда я был моложе,
   Я думал: живы ли они? – И что же?
//-- XI --//
   Мне стало грустно: на высокий дом
   Глядел я косо. Если в эту пору
   Пожар его бы охватил кругом,
   То моему б озлобленному взору
   Приятно было пламя. Странным сном
   Бывает сердце полно; много вздору
   Приходит нам на ум, когда бредем
   Одни или с товарищем вдвоем.
//-- XII --//
   Тогда блажен, кто крепко словом правит
   И держит мысль на привязи свою,
   Кто в сердце усыпляет или давит
   Мгновенно прошипевшую змию;
   Но кто болтлив, того молва прославит
   Вмиг извергом… Я воды Леты пью,
   Мне доктором запрещена унылость:
   Оставим это, – сделайте мне милость!
//-- XIII --//
   Старушка (я стократ видал точь-в-точь
   В картинах Ре́мбрандта такие лица)
   Носила чепчик и очки. Но дочь
   Была, ей-ей, прекрасная девица:
   Глаза и брови – темные как ночь,
   Сама бела, нежна, как голубица;
   В ней вкус был образованный. Она
   Читала сочиненья Эмина.
//-- XIV --//
   Играть умела также на гитаре
   И пела: Стонет сизый голубок,
   И Выду ль я, и то, что уж постаре,
   Всё, что у печки в зимний вечерок,
   Иль скучной осенью при самоваре,
   Или весною, обходя лесок,
   Поет уныло русская девица,
   Как музы наши, грустная певица.
//-- XV --//
   Фигурно иль буквально: всей семьей,
   От ямщика до первого поэта,
   Мы все поем уныло. Грустный вой
   Песнь русская. Известная примета!
   Начав за здравие, за упокой
   Сведем как раз. Печалию согрета
   Гармония и наших муз и дев.
   Но нравится их жалобный напев.
//-- XVI --//
   Параша (так звалась красотка наша)
   Умела мыть и гладить, шить и плесть;
   Всем домом правила одна Параша,
   Поручено ей было счеты весть,
   При ней варилась гречневая каша
   (Сей важный труд ей помогала несть
   Стряпуха Фекла, добрая старуха,
   Давно лишенная чутья и слуха.)
//-- XVII --//
   Старушка мать, бывало, под окном
   Сидела; днем она чулок вязала,
   А вечером за маленьким столом
   Раскладывала карты и гадала.
   Дочь, между тем, весь обегала дом,
   То у окна, то на дворе мелькала,
   И кто бы ни проехал иль ни шел,
   Всех успевала видеть (зоркий пол!).
//-- XVIII --//
   Зимою ставни закрывались рано,
   Но летом до́ ночи растворено
   Всё было в доме. Бледная Диана
   Глядела долго девушке в окно.
   (Без этого ни одного романа
   Не обойдется; так заведено!)
   Бывало, мать давным-давно храпела,
   А дочка – на луну еще смотрела
//-- XIX --//
   И слушала мяуканье котов
   По чердакам, свиданий знак нескромный,
   Да стражи дальный крик, да бой часов —
   И только. Ночь над мирною Коломной
   Тиха отменно. Редко из домов
   Мелькнут две тени. Сердце девы томной
   Ей слышать было можно, как оно
   В упругое толкалось полотно.
//-- XX --//
   По воскресеньям, летом и зимою,
   Вдова ходила с нею к Покрову
   И становилася перед толпою
   У крылоса налево. Я живу
   Теперь не там, но верною мечтою
   Люблю летать, заснувши наяву,
   В Коломну, к Покрову – и в воскресенье
   Там слушать русское богослуженье.
//-- XXI --//
   Туда, я помню, ездила всегда
   Графиня… (звали как, не помню, право)
   Она была богата, молода;
   Входила в церковь с шумом, величаво;
   Молилась гордо (где была горда!). —
   Бывало, грешен! всё гляжу направо,
   Всё на нее. Параша перед ней
   Казалась, бедная, еще бедней.
//-- XXII --//
   Порой графиня на нее небрежно
   Бросала важный взор свой. Но она
   Молилась Богу тихо и прилежно
   И не казалась им развлечена.
   Смиренье в ней изображалось нежно;
   Графиня же была погружена
   В самой себе, в волшебстве моды новой,
   В своей красе надменной и суровой.
//-- XXIII --//
   Она казалась хладный идеал
   Тщеславия. Его б вы в ней узнали;
   Но сквозь надменность эту я читал
   Иную повесть: долгие печали,
   Смиренье жалоб… В них-то я вникал,
   Невольный взор они-то привлекали…
   Но это знать графиня не могла
   И, верно, в список жертв меня внесла.
//-- XXIV --//
   Она страдала, хоть была прекрасна
   И молода, хоть жизнь ее текла
   В роскошной неге; хоть была подвластна
   Фортуна ей; хоть мода ей несла
   Свой фимиам, – она была несчастна.
   Блаженнее стократ ее была,
   Читатель, новая знакомка ваша,
   Простая, добрая моя Параша.
//-- XXV --//
   Коса змией на гребне роговом,
   Из-за ушей змиею кудри русы,
   Косыночка крест-накрест иль узлом,
   На тонкой шее восковые бусы —
   Наряд простой; но пред ее окном
   Всё ж ездили гвардейцы черноусы,
   И девушка прельщать умела их
   Без помощи нарядов дорогих.
//-- XXVI --//
   Меж ими кто ее был сердцу ближе,
   Или равно для всех она была
   Душою холодна? увидим ниже.
   Покамест мирно жизнь она вела,
   Не думая о балах, о Париже,
   Ни о дворе (хоть при дворе жила
   Ее сестра двоюродная, Вера
   Ивановна, супруга гоффурьера).
//-- XXVII --//
   Но горе вдруг их посетило дом:
   Стряпуха, возвратясь из бани жаркой,
   Слегла. Напрасно чаем и вином,
   И уксусом, и мятною припаркой
   Ее лечили. В ночь пред Рождеством
   Она скончалась. С бедною кухаркой
   Они простились. В тот же день пришли
   За ней и гроб на Охту отвезли.
//-- XXVIII --//
   Об ней жалели в доме, всех же боле
   Кот Васька. После вдовушка моя
   Подумала, что два, три дня – не доле —
   Жить можно без кухарки; что нельзя
   Предать свою трапезу Божьей воле.
   Старушка кличет дочь: «Параша!» – «Я!»
   – «Где взять кухарку? сведай у соседки,
   Не знает ли. Дешевые так редки».
//-- XXIX --//
   – «Узнаю, маменька». И вышла вон,
   Закутавшись. (Зима стояла грозно,
   И снег скрыпел, и синий небосклон,
   Безоблачен, в звездах, сиял морозно.)
   Вдова ждала Парашу долго; сон
   Ее клонил тихонько; было поздно,
   Когда Параша тихо к ней вошла,
   Сказав: – «Вот я кухарку привела».
//-- XXX --//
   За нею следом, робко выступая,
   Короткой юбочкой принарядясь,
   Высокая, собою недурная,
   Шла девушка и, низко поклонясь,

   Прижалась в угол, фартук разбирая.
   «А что возьмешь?» – спросила, обратясь,
   Старуха. – «Всё, что будет вам угодно», —
   Сказала та смиренно и свободно.
//-- XXXI --//
   Вдове понравился ее ответ.
   – «А как зовут?» – «А Маврой». – «Ну, Мавруша,
   Живи у нас; ты молода, мой свет;
   Гоняй мужчин. Покойница Феклуша
   Служила мне в кухарках десять лет,
   Ни разу долга чести не наруша.
   Ходи за мной, за дочерью моей,
   Усердна будь; присчитывать не смей».
//-- XXXII --//
   Проходит день, другой. В кухарке толку
   Довольно мало: то переварит,
   То пережарит, то с посудой полку
   Уронит; вечно всё пересолит,
   Шить сядет – не умеет взять иголку;
   Ее бранят – она себе молчит;
   Везде, во всем уж как-нибудь подгадит.
   Параша бьется, а никак не сладит.
//-- XXXIII --//
   Поутру, в воскресенье, мать и дочь
   Пошли к обедне. Дома лишь осталась
   Мавруша; видите ль: у ней всю ночь
   Болели зубы; чуть жива таскалась;

   Корицы нужно было натолочь,
   Пирожное испечь она сбиралась.
   Ее оставили; но в церкви вдруг
   На старую вдову нашел испуг.
//-- XXXIV --//
   Она подумала: «В Мавруше ловкой
   Зачем к пирожному припала страсть?
   Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой!
   Не вздумала ль она нас обокрасть
   Да улизнуть? Вот будем мы с обновкой
   Для праздника! Ахти, какая страсть!»
   Так думая, старушка обмирала
   И наконец, не вытерпев, сказала:
//-- XXXV --//
   – «Стой тут, Параша. Я схожу домой,
   Мне что-то страшно». Дочь не разумела,
   Чего ей страшно. С паперти долой
   Чуть-чуть моя старушка не слетела;
   В ней сердце билось, как перед бедой.
   Пришла в лачужку, в кухню посмотрела, —
   Мавруши нет. Вдова к себе в покой
   Вошла – и что ж? о Боже! страх какой!
//-- XXXVI --//
   Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,
   Кухарка брилась. Что с моей вдовой?
   «Ах, ах!» – и шлепнулась. Ее увидя,
   Та, второпях, с намыленной щекой,

   Через старуху (вдовью честь обидя)
   Прыгнула в сени, прямо на крыльцо,
   Да ну бежать, закрыв себе лицо.
//-- XXXVII --//
   Обедня кончилась; пришла Параша.
   – «Что, маменька?» – «Ах, Пашенька моя!
   Маврушка…» – «Что, что с ней?» – «Кухарка наша…
   Опомниться досель не в силах я…
   За зеркальцем… вся в мыле…» – «Воля ваша,
   Мне право ничего понять нельзя;
   Да где ж Мавруша?» – «Ах, она разбойник!
   Она здесь брилась!.. точно мой покойник!» —
//-- XXXVIII --//
   Параша закраснелась или нет,
   Сказать вам не умею; но Маврушки
   С тех пор как не было, – простыл и след!
   Ушла, не взяв в уплату ни полушки
   И не успев наделать важных бед.
   У красной девушки и у старушки
   Кто заступил Маврушу? признаюсь,
   Не ведаю и кончить тороплюсь.
//-- XXXIX --//
   – «Как, разве всё тут? шутите!» – «Ей-богу».
   – «Так вот куда октавы нас вели».
   К чему ж такую подняли тревогу,
   Скликали рать и с похвальбою шли?
   Завидную ж вы избрали дорогу!

   Ужель иных предметов не нашли?
   Да нет ли хоть у нас нравоученья?»
   – «Нет… или есть: минуточку терпенья…
//-- XL --//
   Вот вам мораль: по мненью моему,
   Кухарку даром нанимать опасно;
   Кто ж родился мужчиною, тому
   Рядиться в юбку странно и напрасно:
   Когда-нибудь придется же ему
   Брить бороду себе, что несогласно
   С природой дамской… Больше ничего
   Не выжмешь из рассказа моего».

   1830

Медный всадник
Петербургская повесть

//-- Предисловие --//
   Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом.
//-- Вступление --//
   На берегу пустынных волн
   Стоял он, дум великих полн,
   И вдаль глядел. Пред ним широко
   Река неслася; бедный челн
   По ней стремился одиноко.
   По мшистым, топким берегам
   Чернели избы здесь и там,
   Приют убогого чухонца;
   И лес, неведомый лучам
   В тумане спрятанного солнца,
   Кругом шумел.

             И думал он:
   Отсель грозить мы будем шведу.
   Здесь будет город заложен
   Назло надменному соседу.
   Природой здесь нам суждено
   В Европу прорубить окно [66 - Альгаротти где-то сказал: «Pétersbourg est la fenêtre par laquelle la Russe regarde en Europe» («Петербург – окно, через которое Россия смотрит в Европу» (франц.).)],
   Ногою твердой стать при море.
   Сюда по новым им волнам
   Все флаги в гости будут к нам,
   И запируем на просторе.

   Прошло сто лет, и юный град,
   Полнощных стран краса и диво,
   Из тьмы лесов, из топи блат
   Вознесся пышно, горделиво;
   Где прежде финский рыболов,
   Печальный пасынок природы,
   Один у низких берегов
   Бросал в неведомые воды
   Свой ветхий невод, ныне там
   По оживленным берегам
   Громады стройные теснятся
   Дворцов и башен; корабли
   Толпой со всех концов земли
   К богатым пристаням стремятся;
   В гранит оделася Нева;
   Мосты повисли над водами;
   Темно-зелеными садами
   Ее покрылись острова,
   И перед младшею столицей
   Померкла старая Москва,
   Как перед новою царицей
   Порфироносная вдова.

   Люблю тебя, Петра творенье,
   Люблю твой строгий, стройный вид,
   Невы державное теченье,
   Береговой ее гранит,
   Твоих оград узор чугунный,
   Твоих задумчивых ночей
   Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
   Когда я в комнате моей
   Пишу, читаю без лампады,
   И ясны спящие громады
   Пустынных улиц, и светла
   Адмиралтейская игла,
   И, не пуская тьму ночную
   На золотые небеса,
   Одна заря сменить другую
   Спешит, дав ночи полчаса [67 - Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***.].
   Люблю зимы твоей жестокой
   Недвижный воздух и мороз,
   Бег санок вдоль Невы широкой,
   Девичьи лица ярче роз,
   И блеск, и шум, и говор балов,
   А в час пирушки холостой
   Шипенье пенистых бокалов
   И пунша пламень голубой.
   Люблю воинственную живость
   Потешных Марсовых полей,
   Пехотных ратей и коней
   Однообразную красивость,
   В их стройно зыблемом строю
   Лоскутья сих знамен победных,
   Сиянье шапок этих медных,
   Насквозь простреленных в бою.
   Люблю, военная столица,
   Твоей твердыни дым и гром,
   Когда полнощная царица
   Дарует сына в царский дом,
   Или победу над врагом
   Россия снова торжествует,
   Или, взломав свой синий лед,
   Нева к морям его несет
   И, чуя вешни дни, ликует.

   Красуйся, град Петров, и стой
   Неколебимо, как Россия,
   Да умирится же с тобой
   И побежденная стихия;
   Вражду и плен старинный свой
   Пусть волны финские забудут
   И тщетной злобою не будут
   Тревожить вечный сон Петра!

   Была ужасная пора,
   Об ней свежо воспоминанье…
   Об ней, друзья мои, для вас
   Начну свое повествованье.
   Печален будет мой рассказ.
//-- Часть первая --//
   Над омраченным Петроградом
   Дышал ноябрь осенним хладом.
   Плеская шумною волной
   В края своей ограды стройной,
   Нева металась, как больной
   В своей постеле беспокойной.
   Уж было поздно и темно;
   Сердито бился дождь в окно,
   И ветер дул, печально воя.
   В то время из гостей домой
   Пришел Евгений молодой…
   Мы будем нашего героя
   Звать этим именем. Оно
   Звучит приятно; с ним давно
   Мое перо к тому же дружно.
   Прозванья нам его не нужно.
   Хотя в минувши времена
   Оно, быть может, и блистало
   И под пером Карамзина
   В родных преданьях прозвучало;
   Но ныне светом и молвой
   Оно забыто. Наш герой
   Живет в Коломне; где-то служит,
   Дичится знатных и не тужит
   Ни о почиющей родне,
   Ни о забытой старине.

   Итак, домой пришед, Евгений
   Стряхнул шинель, разделся, лег.
   Но долго он заснуть не мог
   В волненье разных размышлений.
   О чем же думал он? о том,
   Что был он беден, что трудом
   Он должен был себе доставить
   И независимость и честь;
   Что мог бы Бог ему прибавить
   Ума и денег. Что ведь есть
   Такие праздные счастливцы,
   Ума недальнего, ленивцы,
   Которым жизнь куда легка!
   Что служит он всего два года;
   Он также думал, что погода
   Не унималась; что река
   Всё прибывала; что едва ли
   С Невы мостов уже не сняли
   И что с Парашей будет он
   Дни на два, на три разлучен.
   Евгений тут вздохнул сердечно
   И размечтался, как поэт:

   «Жениться? Мне? зачем же нет?
   Оно и тяжело, конечно;
   Но что ж, я молод и здоров,
   Трудиться день и ночь готов;
   Уж кое-как себе устрою
   Приют смиренный и простой
   И в нем Парашу успокою.
   Пройдет, быть может, год-другой —
   Местечко получу. Параше
   Препоручу хозяйство наше
   И воспитание ребят…
   И станем жить, и так до гроба
   Рука с рукой дойдем мы оба,
   И внуки нас похоронят…»

   Так он мечтал. И грустно было
   Ему в ту ночь, и он желал,
   Чтоб ветер выл не так уныло
   И чтобы дождь в окно стучал
   Не так сердито…
                Сонны очи
   Он наконец закрыл. И вот
   Редеет мгла ненастной ночи
   И бледный день уж настает… [68 - Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений – Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было – Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта.]
   Ужасный день!
             Нева всю ночь
   Рвалася к морю против бури,
   Не одолев их буйной дури…
   И спорить стало ей невмочь…
   Поутру над ее брегами
   Теснился кучами народ,
   Любуясь брызгами, горами
   И пеной разъяренных вод.
   Но силой ветров от залива
   Перегражденная Нева
   Обратно шла, гневна, бурлива,
   И затопляла острова,
   Погода пуще свирепела,
   Нева вздувалась и ревела,
   Котлом клокоча и клубясь,
   И вдруг, как зверь остервенясь,
   На город кинулась. Пред нею
   Всё побежало, всё вокруг
   Вдруг опустело – воды вдруг
   Втекли в подземные подвалы,
   К решеткам хлынули каналы,
   И всплыл Петрополь, как тритон,
   По пояс в воду погружен.

   Осада! приступ! злые волны,
   Как воры, лезут в окна. Челны
   С разбега стекла бьют кормой.
   Лотки под мокрой пеленой,
   Обломки хижин, бревна, кровли,
   Товар запасливой торговли,
   Пожитки бледной нищеты,
   Грозой снесенные мосты,
   Гроба с размытого кладбища
   Плывут по улицам!
                Народ
   Зрит Божий гнев и казни ждет.
   Увы! всё гибнет: кров и пища!
   Где будет взять?
             В тот грозный год
   Покойный царь еще Россией
   Со славой правил. На балкон,
   Печален, смутен, вышел он
   И молвил: «С Божией стихией
   Царям не совладеть». Он сел
   И в думе скорбными очами
   На злое бедствие глядел.
   Стояли стогны озерами,
   И в них широкими реками
   Вливались улицы. Дворец
   Казался островом печальным.
   Царь молвил – из конца в конец,
   По ближним улицам и дальным,
   В опасный путь средь бурных вод
   Его пустились генералы [69 - Граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф.]
   Спасать и прахом обуялый
   И дома тонущий народ.

   Тогда, на площади Петровой,
   Где дом в углу вознесся новый,
   Где над возвышенным крыльцом
   С подъятой лапой, как живые,
   Стоят два льва сторожевые,
   На звере мраморном верхом,
   Без шляпы, руки сжав крестом,
   Сидел недвижный, страшно бледный
   Евгений. Он страшился, бедный.
   Не за себя. Он не слыхал
   Как подымался жадный вал,
   Ему подошвы подмывая,
   Как дождь ему в лицо хлестал,
   Как ветер, буйно завывая,
   С него и шляпу вдруг сорвал.
   Его отчаянные взоры
   На край один наведены
   Недвижно были. Словно горы,
   Из возмущенной глубины
   Вставали волны там и злились,
   Там буря выла, там носились
   Обломки… Боже, Боже! там —
   Увы! близехонько к волнам,
   Почти у самого залива —
   Забор некрашеный да ива
   И ветхий домик: там оне,
   Вдова и дочь, его Параша,
   Его мечта… Или во сне
   Он это видит? иль вся наша
   И жизнь ничто, как сон пустой,
   Насмешка неба над землей?

   И он, как будто околдован,
   Как будто к мрамору прикован,
   Сойти не может! Вкруг него
   Вода и больше ничего!
   И, обращен к нему спиною,
   В неколебимой вышине,
   Над возмущенною Невою
   Стоит с простертою рукою
   Кумир на бронзовом коне.
//-- Часть вторая --//
   Но вот, насытясь разрушеньем
   И наглым буйством утомясь,
   Нева обратно повлеклась,
   Своим любуясь возмущеньем
   И покидая с небреженьем
   Свою добычу. Так злодей,
   С свирепой шайкою своей
   В село ворвавшись, ломит, режет,
   Крушит и грабит; вопли, скрежет,
   Насилье, брань, тревога, вой!..
   И, грабежом отягощенны,
   Боясь погони, утомленны,
   Спешат разбойники домой,
   Добычу на пути роняя.

   Вода сбыла, и мостовая
   Открылась, и Евгений мой
   Спешит, душою замирая,
   В надежде, страхе и тоске
   К едва смирившейся реке.
   Но, торжеством победы полны,
   Еще кипели злобно волны,
   Как бы под ними тлел огонь,
   Еще их пена покрывала,
   И тяжело Нева дышала,
   Как с битвы прибегавший конь.
   Евгений смотрит: видит лодку;
   Он к ней бежит как на находку;
   Он перевозчика зовет —
   И перевозчик беззаботный
   Его за гривенник охотно
   Чрез волны страшные везет.

   И долго с бурными волнами
   Боролся опытный гребец,
   И скрыться вглубь меж их рядами
   Всечасно с дерзкими пловцами
   Готов был челн – и наконец
   Достиг он берега.
                Несчастный
   Знакомой улицей бежит
   В места знакомые. Глядит,
   Узнать не может. Вид ужасный!
   Всё перед ним завалено;
   Что сброшено, что снесено;
   Скривились домики, другие
   Совсем обрушились, иные
   Волнами сдвинуты; кругом,
   Как будто в поле боевом,
   Тела валяются. Евгений
   Стремглав, не помня ничего,
   Изнемогая от мучений,
   Бежит туда, где ждет его
   Судьба с неведомым известьем,
   Как с запечатанным письмом.
   И вот бежит уж он предместьем,
   И вот залив, и близок дом…
   Что ж это?..
             Он остановился.
   Пошел назад и воротился.
   Глядит… идет… еще глядит.
   Вот место, где их дом стоит;
   Вот ива. Были здесь вороты —
   Снесло их, видно. Где же дом?
   И, полон сумрачной заботы,
   Всё ходит, ходит он кругом,
   Толкует громко сам с собою —
   И вдруг, ударя в лоб рукою,
   Захохотал.
          Ночная мгла
   На город трепетный сошла;
   Но долго жители не спали
   И меж собою толковали
   О дне минувшем.
                Утра луч
   Из-за усталых, бледных туч
   Блеснул над тихою столицей
   И не нашел уже следов
   Беды вчерашней; багряницей
   Уже прикрыто было зло.
   В порядок прежний всё вошло.
   Уже по улицам свободным
   С своим бесчувствием холодным
   Ходил народ. Чиновный люд,
   Покинув свой ночной приют,
   На службу шел. Торгаш отважный,
   Не унывая, открывал
   Невой ограбленный подвал,
   Сбираясь свой убыток важный
   На ближнем выместить. С дворов
   Свозили лодки.
               Граф Хвостов,
   Поэт, любимый небесами,
   Уж пел бессмертными стихами
   Несчастье невских берегов.

   Но бедный, бедный мой Евгений…
   Увы! его смятенный ум
   Против ужасных потрясений
   Не устоял. Мятежный шум
   Невы и ветров раздавался
   В его ушах. Ужасных дум
   Безмолвно полон, он скитался.
   Его терзал какой-то сон.
   Прошла неделя, месяц – он
   К себе домой не возвращался.
   Его пустынный уголок
   Отдал внаймы, как вышел срок,
   Хозяин бедному поэту.
   Евгений за своим добром
   Не приходил. Он скоро свету
   Стал чужд. Весь день бродил пешком,
   А спал на пристани; питался
   В окошко поданным куском.
   Одежда ветхая на нем
   Рвалась и тлела. Злые дети
   Бросали камни вслед ему.
   Нередко кучерские плети
   Его стегали, потому
   Что он не разбирал дороги
   Уж никогда; казалось – он
   Не примечал. Он оглушен
   Был шумом внутренней тревоги.
   И так он свой несчастный век
   Влачил, ни зверь ни человек,
   Ни то ни сё, ни житель света,
   Ни призрак мертвый…
                     Раз он спал
   У невской пристани. Дни лета
   Клонились к осени. Дышал
   Ненастный ветер. Мрачный вал
   Плескал на пристань, ропща пени
   И бьясь об гладкие ступени,
   Как челобитчик у дверей
   Ему не внемлющих судей.
   Бедняк проснулся. Мрачно было:
   Дождь капал, ветер выл уныло,
   И с ним вдали во тьме ночной
   Перекликался часовой…
   Вскочил Евгений; вспомнил живо
   Он прошлый ужас; торопливо
   Он встал; пошел бродить, и вдруг
   Остановился, и вокруг
   Тихонько стал водить очами
   С боязнью дикой на лице.
   Он очутился под столбами
   Большого дома. На крыльце
   С подъятой лапой, как живые,
   Стояли львы сторожевые,
   И прямо в темной вышине
   Над огражденною скалою
   Кумир с простертою рукою
   Сидел на бронзовом коне.

   Евгений вздрогнул. Прояснились
   В нем страшно мысли. Он узнал
   И место, где потоп играл,
   Где волны хищные толпились,
   Бунтуя злобно вкруг него,
   И львов, и площадь, и того,
   Кто неподвижно возвышался
   Во мраке медною главой,
   Того, чьей волей роковой
   Под морем город основался…
   Ужасен он в окрестной мгле!
   Какая дума на челе!
   Какая сила в нем сокрыта!
   А в сем коне какой огонь!
   Куда ты скачешь, гордый конь,
   И где опустишь ты копыта?
   О мощный властелин судьбы!
   Не так ли ты над самой бездной,
   На высоте, уздой железной
   Россию поднял на дыбы? [70 - Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана – как замечает сам Мицкевич.]

   Кругом подножия кумира
   Безумец бедный обошел
   И взоры дикие навел
   На лик державца полумира.
   Стеснилась грудь его. Чело
   К решетке хладной прилегло,
   Глаза подернулись туманом,
   По сердцу пламень пробежал,
   Вскипела кровь. Он мрачен стал
   Пред горделивым истуканом
   И, зубы стиснув, пальцы сжав,
   Как обуянный силой черной,
   «Добро, строитель чудотворный! —
   Шепнул он, злобно задрожав, —
   Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
   Бежать пустился. Показалось
   Ему, что грозного царя,
   Мгновенно гневом возгоря,
   Лицо тихонько обращалось…
   И он по площади пустой
   Бежит и слышит за собой —
   Как будто грома грохотанье —
   Тяжело-звонкое скаканье
   По потрясенной мостовой.
   И, озарен луною бледной,
   Простерши руку в вышине,
   За ним несется Всадник Медный
   На звонко-скачущем коне;
   И во всю ночь безумец бедный,
   Куда стопы ни обращал,
   За ним повсюду Всадник Медный
   С тяжелым топотом скакал.

   И с той поры, когда случалось
   Идти той площадью ему,
   В его лице изображалось
   Смятенье. К сердцу своему
   Он прижимал поспешно руку,
   Как бы его смиряя муку,
   Картуз изношенный сымал,
   Смущенных глаз не подымал
   И шел сторонкой.

               Остров малый
   На взморье виден. Иногда
   Причалит с неводом туда
   Рыбак на ловле запоздалый
   И бедный ужин свой варит,
   Или чиновник посетит,
   Гуляя в лодке в воскресенье,
   Пустынный остров. Не взросло
   Там ни былинки. Наводненье
   Туда, играя, занесло
   Домишко ветхий. Над водою
   Остался он, как черный куст.
   Его прошедшею весною
   Свезли на барке. Был он пуст
   И весь разрушен. У порога
   Нашли безумца моего,
   И тут же хладный труп его
   Похоронили ради Бога.

1833

Событие стиха

   Определять поэзию это все равно, что форму ветра искать…
Олег Чухонцев. Спорить о стихах

   Природа лирической поэзии таинственна. Как личное переживание претворяется в стихи, за счет чего личный опыт поэта получает универсальность, сверхценность, долгую жизнь? А рядом с этим вопросом встает и другой: что за птица такая – поэт, чем его жизнь отличается от жизни других людей?
   Мы исходим из того, что поэзия – не занятие, а форма бытия. Поэт проживает свою жизнь в слове, слово и есть его реальность, подлинные события происходят с ним в стихах. Или не происходят – тогда мы имеем дело со словесным упражнением, с игрой, имеющей свое законное место на периферии всякого творчества. Отражают или не отражают стихи реальную жизнь поэта – вопрос, конечно, интригующий, но к тайне поэзии он почти не имеет отношения. Такие мертворожденные стихи, которые что-то «отражают», узнаются сразу – открываешь толстый журнал или свежий поэтический сборник и попадаешь на кладбище готовых смыслов, уложенных в строфы с большей или меньшей поэтической культурой.
   У Пушкина этого не встретишь почти никогда, за исключением буквально двух-трех стихотворений, вызванных внешними поводами. Во всех других случаях пушкинские стихи являют саму внутреннюю жизнь поэта в ее словесной реальности, являют в настоящем времени душевный труд и само вдохновение, пробужденное глубоким впечатлением, сильным чувством. Из такого впечатления стихотворение вырастает на глазах как живое древо (в иных случаях уместнее сказать: как цветок), и по мере его развития от строфы к строфе можно стать свидетелем внутреннего события, происходящего в процессе творчества. Чувственный, духовный, интеллектуальный опыт находит форму в стихе, но не застывает, остается живым, а потому события пушкинской поэзии никогда не сводимы к какой либо формуле смысла. Как сказал однажды тончайший исследователь поэзии Ю. Н. Чумаков, стихи – как солнце или как звезда, излучают что-то, и мы, попадая в поле их излучения, можем лишь приблизительно очертить его контур [71 - Ср. у М. Л. Гаспарова: «…Полагаю, что каждый поэтический текст имеет смысл, поддающийся пересказу» // Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2001. С. 180.]. Событие стиха уловить описанием почти невозможно, но можно почувствовать на себе – оно объединяет читателя с поэтом в общем переживании. Магия поэтического слова приобщает нас к чужой тайне – обнародованной, но далеко не всегда доступной. Душевный труд, затраченный поэтом, требуется и от читателя, и если он читателю посилен, то подымает его в те сферы, в которых протекает истинная жизнь поэта.
//-- * * * --//
   Стихотворение «К морю» Пушкин начал писать в Одессе в июле 1824 года, узнав о предстоящем вынужденном расставании с возлюбленной, с благословенным краем, где он был счастлив, с той свободой, которую давала ему ссыльная одесская жизнь.

     Прощай, свободная стихия!
     В последний раз передо мной
     Ты катишь волны голубые
     И блещешь гордою красой.

     Как друга ропот заунывный,
     Как зов его в прощальный час,
     Твой грустный шум, твой шум призывный
     Услышал я в последний раз.
     ………………………………………………

   Завершены стихи уже в Михайловском в октябре 1824 года. Их исходная тема – утрата, прощание, но внутренний сюжет развивается не в русле этой темы, а в некотором смысле вопреки ей. Словарь, в первых строфах, можно сказать, депрессивный («ропот заунывный», «грустный шум»), меняется по мере поэтического развития главного образа, который раскрывается, разрастается и переходит постепенно из интимно-лирического в монументальный план. Сам этот центральный, столь существенный в целом для Пушкина и столь общекультурно значимый, традиционный поэтический образ как будто обретает власть над душою поэта – как будто, ибо такова на самом деле породившая его творческая сила. «Свободная стихия», охарактеризованная вначале вполне традиционно и конкретно («волны голубые»), стихия, с которой прощались, оставляя ее в прошлом, обнаруживает в ходе стиха свою духовную природу и мощь. «Бездны глас», «своенравные порывы», «прихоть», «неодолимый», «могущ, глубок и мрачен», «ничем неукротим» – эти свойства сильного, свободного духа, раскрытые и названные поэтическим словом, становятся достоянием и поэта и читателя. Работа над стихом выводит лирическое Я из прошлого в будущее, из замкнутого круга исходных унылых и сугубо личных настроений в большой мир европейской истории, в круг сомасштабных поэту исторических фигур (Наполеон, Байрон), в открытый мир духовной свободы. В этом и состоит событие стиха, происшедшее в процессе творения и преобразившее самого творца, – к концу стихотворения лирическое Я обретает черты мужественности и того, что позже Пушкин назовет уникальными словами «самостоянье человека».
   По прямому своему содержанию «К морю» – это стихотворение-прощание – с прошлым, с оставленной любовью, с романтическими иллюзиями и прежними кумирами, а главное – со свободой, морем олицетворяемой, однако в развитии стихотворении явлена такая несомненная свобода – чувств, лирического сюжета, стиха, – что реально и отчасти вопреки тексту оно оставляет ощущение именно свободы, которую, оказывается, можно унести в себе как неотчуждаемую ценность:

     В леса, в пустыни молчаливы
     Перенесу, тобою полн,
     Твои скалы, твои заливы,
     И блеск, и тень, и говор волн.

   Внешнее превращается во внутреннее – так развивается сюжет стихотворения. Может быть, впервые здесь у Пушкина свобода переходит из числа дарованных человеку внешних привилегий в качество внутренней жизни. Но эта внутренняя свобода личности – она же одновременно и «свободная стихия» большого мира в единстве природы и истории, внешнего мира, в котором живет и действует человек – такова емкость образа моря и здесь, и в пушкинской поэзии вообще [72 - См.: Фейнберг И. Л. Море в поэзии Пушкина // Фейнберг И. Л. Читая тетради Пушкина. М., 1985. С. 511–574.].
   Реальная утрата, с которой начались стихи, обернулась в итоге обретением, укреплением духа, «мир опустел», но душа наполнилась, горькое переживание, давшее импульс стихотворению, изжито усилием творчества, претворено вдохновением в другую, высшую реальность, явленную в гармонии и поэтической роскоши двух последних строф.
//-- * * * --//
   Лицейскую годовщину 1825 года Пушкин отмечал в Михайловском в полном одиночестве. К заветной дате он написал стихотворение «19 октября» – 24 восьмистишия элегического пятистопного ямба (впоследствии сокращено до 19 строф).

     Роняет лес багряный свой убор,
     Сребрит мороз увянувшее поле,
     Проглянет день как будто по неволе
     И скроется за край окружных гор.
     Пылай, камин, в моей пустынной келье;
     А ты, вино, осенней стужи друг,
     Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
     Минутное забвенье горьких мук.

     Печален я: со мною друга нет,
     С кем долгую запил бы я разлуку,
     Кому бы мог пожать от сердца руку
     И пожелать веселых много лет.
     Я пью один: вотще воображенье
     Вокруг меня товарищей зовет;
     Знакомое не слышно приближенье,
     И милого душа моя не ждет.
     …………………………………………………………….

   Хмурый пейзаж, подневольность даже и в природе, «горькие муки» вынужденного одиночества, печаль от отсутствия друзей, жалобы на тщету воображения – с таких настроений начинаются стихи. Но по мере высвобождения творческой энергии что-то меняется в мире, что-то происходит и с самими поэтом. Вдохновение овладевает им, подымает над сиюминутной реальностью – силою воображения он переносится в круг друзей и вот уже реально воссоединяется с ними, становясь председателем пира:

     На пир любви душой стремлюся я…
     Вот вижу вас, вот милых обнимаю.
     Я праздника порядок учреждаю…
     Я вдохновен, о, слушайте, друзья:
     Чтоб тридцать мест нас ожидали снова!
     Садитеся, как вы садились там,
     Когда места в сени святого крова
     Отличие предписывало нам.

   На место одиночества и пустоты приходит праздник и полнота присутствия, и в таком направлении развивается дальше лирический сюжет. Готовя стихотворение к печати, Пушкин эту строфу исключил и тем самым произвел ключевое преобразование смысла: он стер границу между реальностью и воображаемым пиром с друзьями. Силою вдохновения происходит прорыв сквозь оболочку внешних обстоятельств к подлинной реальности, где нет места одиночеству и тоске, где поэт может соединиться с друзьями за пиршественным столом. Одиночество оказывается временным состоянием, тоска – поверхностным чувством, над всем этим торжествует лицейская дружба, не колебимая разлукой. Унылая элегия превращается в заздравную «вакхическую песнь» – меняется образность, словарь, настроение, происходит праздничное преображение действительности:

     Друзья мои, прекрасен наш союз!
     Он как душа неразделим и вечен —
     Неколебим, свободен и беспечен
     Сростался он под сенью дружных муз.
     Куда бы нас ни бросила судьбина,
     И счастие куда б ни повело,
     Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
     Отечество нам Царское Село.

   Здесь кульминация стихотворения, его энергетический и эмоциональный центр, и здесь вдруг мы видим проблеск самой что ни на есть Высшей Истины. И правда, что значит неожиданное сравнение: «Он как душа неразделим и вечен»? Словарь почти литургический или богословский, звучит почти как «Троица – единосущная и нераздельная». Лицейский дружеский союз возводится в ранг наивысших ценностей.
   В первых строфах, где поэт вспоминал об отсутствующих друзьях, преобладало отрицание – «…И милого душа моя не ждет», «Кого еще не досчитались вы?», «Он не пришел, кудрявый наш певец…». Теперь картинка меняется с негатива на позитив: вспоминаются не отсутствующие – умершие, плавающие и путешествующие, а вспоминаются недавние дружеские встречи, здесь, в Михайловском, «в забытой сей глуши» – радостные встречи с Пущиным, Горчаковым, Дельвигом. И в связи с Дельвигом, а затем и с Кюхельбекером в стихи врывается главная тема – поэзии, вдохновения, муз, «осенняя стужа» побеждается внутренним огнем («сердечный жар», «дух песен в нас горел», «огнем волшебного рассказа», «сердцем возгоря»), на волнах вдохновения поэт подымается все выше, до восторга и ликования – по количеству восклицаний некоторые строфы стихотворения сравнимы лишь с «Вакхической песней»:

     И первую полней, друзья, полней!
     И всю до дна в честь нашего союза!
     Благослови, ликующая муза,
     Благослови: да здравствует Лицей!

   Начаты стихи за упокой, а кончаются за здравие, поэзия спасает от уныния и одиночества, на месте которых теперь торжество дружбы, радость дружеского застолья. Властью поэзии преодолеваются время и пространство, и все становится возможным, и уже не судьба играет поэтом («Из края в край преследуем грозой, / Запутанный в сетях судьбы суровой»), а он сам овладевает ею в полной мере, так что может уверенно пророчествовать о будущем:

     Пора и мне… пируйте, о друзья!
     Предчувствую отрадное свиданье;
     Запомните ж поэта предсказанье:
     Промчится год, и с вами снова я,
     Исполнится завет моих мечтаний;
     Промчится год, и я явлюся к вам!
     О сколько слез и сколько восклицаний,
     И сколько чаш, подъятых к небесам!

   Все сбылось в точности – через год Пушкин был на свободе, в кругу друзей. Такая пророческая точность – той же природы, что и полновластное поэтическое воображение – это ясновидение поэта, творческое чудо, или то, что мы назвали событием стиха. Событие состоялось, круг уныния разомкнут, взгляд поэта устремлен в будущее, и настоящее теперь видится иначе. Начавшись с «горьких мук» одиночества, стихотворение завершается признанием, что «день Лицея» поэт «провел без горя и забот». Перекличка красноречивая и как будто противоречивая, а всё дело в том, что этот день был прожит в стихах, внутренним сюжетом которых оказалось магическое, преображающее воздействие поэзии на жизнь и на душу самого поэта.
//-- * * * --//
   В лицейскую годовщину 1833 года, 19 октября, в Болдине Пушкин начал стихотворение «Осень. (Отрывок)» – завершено оно, судя по всему, в самом начале ноября. Это был краткий период невероятно интенсивного творчества, сравнимый лишь с Болдинской осенью 1830 года: за месяц с небольшим Пушкин написал «Медного Всадника», «Анджело», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», закончил «Пиковую Даму», «Историю Пугачева», и к этой осенней плодотворности стихотворение «Осень» имеет прямое отношение – оно и непосредственно являет собой творческий взлет и одновременно дает его поэтическую формулу. Все грандиозное событие Болдинской осени 1833 года как будто вмещено в лирическое событие «Осени».
   Это событие обозначено эпиграфом из Державина, которым Пушкин предварил беловую рукопись, – из послания «Евгению. Жизнь Званская»: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?» (связь поддержана не только самой темой, но и рядом конкретных реминисценций – «лето красное», «незримый рой гостей»). В «Осени» мы становимся свидетелями таинства творчества, соучастниками того, как «пробуждается поэзия» в душе, в «дремлющем уме» поэта.
   Стихотворение, определенное Пушкиным как «отрывок», начинается внезапно («Октябрь уж наступил…») и обрывается рядами многоточий. Первые девять строф – это «прозаическая поэзия» (Ю. М. Лотман) [73 - Лотман Ю. М. Две «Осени» // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 395.] – ряд прозаически конкретных картин, фиксирующих со всеми живописными и неживописными подробностями смену времен года, состояний природы и состояний человека в ней. Этот ряд картин держится на многочисленных глаголах движения и действия и воспринимается как большой, сложный, детализированный процесс, называемый течением жизни, – но за ним и благодаря ему происходит на пространстве стиха и другой процесс, внутренний и таинственный, – приятие и накопление жизненных впечатлений творческим сознанием поэта. За видимой простотой текста проступает вмещенный в отрывок образ мироустройства с творящим человеком в центре. Фрагмент о временах года разомкнут в масштаб почти вселенский – благодаря вошедшему в стихи движению времени, совпадающему с потоком поэтической речи, и субъект речи осваивает это бесконечное время-пространство бытия, чтобы, вобрав в себя его энергию, породить совсем новый, собственный, поэтический мир. Все движение текста, вся внутренняя динамика «Осени», с замедлениями и ускорениями жизненного ритма, телеологически устремлены к событию последних строф, в которых набранная жизненная энергия преобразуется в творческий порыв, разложенный Пушкиным на его таинственные составляющие. Событие стиха происходит на наших глазах – внешнее превращается во внутреннее, проза жизни и поэзия жизни претворяются в стройные октавы шестистопного ямба. На границе IX и X строф меняется вектор процесса – уже не внешний мир входит в душу поэта, а его внутренний, пробужденный творческий мир ищет способа воплотиться:
//-- X --//

     И забываю мир – и в сладкой тишине
     Я сладко усыплен моим воображеньем,
     И пробуждается поэзия во мне:
     Душа стесняется лирическим волненьем,
     Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
     Излиться наконец свободным проявленьем —
     И тут ко мне идет незримый рой гостей,
     Знакомцы давние, плоды мечты моей.

//-- XI --//

     И мысли в голове волнуются в отваге,
     И рифмы легкие навстречу им бегут,
     И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
     Минута – и стихи свободно потекут.
     Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
     Но чу! матросы вдруг кидаются, ползут
     Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
     Громада двинулась и рассекает волны.

//-- XII --//

     Плывет. Куда ж нам плыть?……………….
     ……………………………………………………………
     ……………………………………………………………

   Из самоанализа, учиненного поэтом, мы попали в само событие творчества, о котором нигде еще с такой полнотой и так откровенно не рассказывал Пушкин, как в «Осени», – только здесь завеса приоткрыта, тайна явлена. На прозаический аналог последних строф «Осени» указал Н. В. Измайлов – это рассказ о минутах поэтического вдохновения Чарского в «Египетских ночах»:
   «…Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли. Чарский погружен был душою в сладостное забвение…» [74 - Измайлов Н. В. «Осень. (Отрывок)» // Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974. С. 246.] Близость прозаического и поэтического текстов только оттеняет уникальность «Осени» как самооткровения творчества – в ней процесс совмещен с его описанием, вдохновение синхронно анализу и событием стиха становится само событие стиха.
   Развивая финальную традиционную метафору корабля поэзии, Пушкин начал было набрасывать дальнейший маршрут воображения («…какие берега / Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный, / Иль опаленные Молдавии луга, / Иль скалы дикие Шотландии печальной…»), но оставил этот путь – лирический сюжет исчерпан, событие стиха уже состоялось.
//-- * * * --//
   Истинный поэт никогда не знает, чем кончится стихотворение. Он вступает в текст, как в «неведомые воды», не с целью зафиксировать переживание, а только потому, что иначе он жить не умеет. Стихи – это факты биографии поэта, верстовые столбы на его жизненном пути. Мы рассмотрели три длинных пушкинских стихотворения, в которых происходящее событие развернуто в поэтическим времени, на некотором ощутимом пространстве слова, и мы можем разглядывать его по кадрам, как в замедленной съемке. В маленьком стихотворении с точечным лирическим сюжетом его внутреннее событие бывает свернуто в одном слове, скрыто в глубине строки – но оно есть, именно его мы, пусть и не всегда осознанно, воспринимаем в эстетических формах.
   Во всех трех стихотворениях мы увидели прорыв от сиюминутных настроений и обстоятельств к подлинной реальности. В самом общем виде так можно, наверное, определить не только событие стиха, но и в целом событие творчества.

2005
Ирина Сурат

Иллюстрации

«Во все время разговора он стоял позадъ забора…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«Бочка по морю плывет…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«И дивясъ, перед собой видит город он большой…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

Торговые гости у царя Салтана И. Билибин. Концовка к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

Тридцать три богатыря И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«Тут он в точку уменьшился, комаром оборотился…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«И веселый пир пошел…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

Царевна Лебедъ И. Билибин. Концовка к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

И. Билибин. Заставка к «Сказке о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина. 1908

«Пришел невод с одною рыбкой…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина. 1908

«Вот мудрец перед Дадоном стал и вынул из мешка золотого петушка…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1906

«Шамаханская царица, вся сияя, как заря, тихо встретила царя…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1906

«Царь хватил его жезлом…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1907

Дадоново войско И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина (разворот). 1906

И. Билибин. Виньетка для последней страницы обложки «Сказки о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1907

И. Билибин. Концовка к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1907

«Спящая царевна» В.Васнецов. 1900-1926

«Царевна Лебедъ» М. Врубель. 1900

Александр Пушкин Стихотворения. Сказки. Поэмы

Путь Пушкина

Стихотворения

1813

К Наталье

1814

Казак

Князю А. М. Горчакову

Опытность

К Наташе

Пирующие студенты

1815

Лицинию

Старик

Наполеон на Эльбе

Мое завещание

Моя эпитафия

На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году

Слеза

К бар. М. А. Дельвиг

1816

Из письма к кн. П. А. Вяземскому

Из письма к В. Л. Пушкину

Друзьям

Элегия «Я думал, что любовь погасла навсегда…»

Пробуждение

1817

К Каверину

Элегия («Опять я ваш, о юные друзья…»)

К молодой вдове

Дельвигу

Товарищам

Разлука (Кюхельбекеру)

Она

«Простите, верные дубравы!..»

К*** («Не спрашивай, зачем унылой думой…»)

Вольность Ода

1818

Жуковскому

Мечтателю

«И я слыхал, что Божий свет…»

Сказки Noёl

Прелестнице

К Чаадаеву

1819

Орлову

Деревня

Уединение

Веселый пир

Возрождение

Послание к кн. А. М. Горчакову

1817 – апрель 1820

На Аракчеева

К портрету Чаадаева

1820

«Увы! зачем она блистает…»

«Погасло дневное светило…»

«Редеет облаков летучая гряда…»

1821

Муза

«Я пережил свои желанья…»

Война

«Умолкну скоро я!.. Но если в день печали…»

«Мой друг, забыты мной следы минувших лет…»

Наполеон

Десятая заповедь

Друзьям

Песнь о вещем Олеге

Гречанке

Послание цензору

«Наперсница волшебной старины…»

Узник

1823

Царское село

Ночь

«Надеждой сладостной младенчески дыша…»

Демон

«Простишь ли мне ревнивые мечты…»

1824

«Зачем ты послан был, и кто тебя послал?..»

Александр Пушкин
Стихотворения. Сказки. Поэмы

Элегия
«Я думал, что любовь погасла навсегда…»

Элегия
(«Опять я ваш, о юные друзья…»)

Разлука
(Кюхельбекеру)

К***
(«Не спрашивай, зачем унылой думой…»)

Вольность
Ода

К А. П. Керн
(«Я помню чудное мгновенье…»)

Стансы
(«В надежде славы и добра…»)

Друзьям
(«Нет, я не льстец, когда царю…»)

Из Barry Cornwall
«Пью за здравие Мери…»

Мальчику
(Из Катулла)

Осень
(Отрывок)