Теодор Драйзер
Сестра Керри. Книга 2

Глава XXVI
Павший посланник судьбы. В поисках выхода

   Друэ ушел, и Керри долго прислушивалась к его удалявшимся шагам, еще как следует не отдавая себе отчета в том, что случилось. Она только сознавала, что он ушел разъяренный, и прошло некоторое время, прежде чем она задалась вопросом, вернется ли Друэ, – если не сейчас, то вообще. Она медленно обвела взглядом утопавшую в сумерках комнату и подумала о том, что чувствует себя здесь совсем не так, как раньше. Затем она встала, подошла к туалету и, чиркнув спичкой, зажгла газ. Потом вернулась к своей качалке и принялась размышлять…
   Прошло немало времени, прежде чем молодой женщине удалось собраться с мыслями, и тогда одна непреложная истина предстала перед нею: она, Керри, осталась совсем одна. Что, если Друэ больше не вернется? Что, если больше не даст даже знать о себе? Ведь тогда конец этим уютным комнатам! Ей придется уйти отсюда.
   Надо отдать Керри справедливость – ей ни разу даже в голову не пришло искать помощи у Герствуда. О нем она могла думать лишь с болью в душе, глубоко сожалея о случившемся. По правде сказать, Керри была потрясена и изрядно напугана подобным проявлением человеческой лживости и коварства. Человек этот обманул бы ее и глазом не моргнув. Она могла бы очутиться в еще худшем положении, чем теперь! И, несмотря на все это, она не в силах была отогнать от себя образ Герствуда, забыть его облик, и манеры… Только один этот поступок казался таким странным и гадким! Он так резко противоречил всему, что она умом и сердцем знала об этом человеке.
   Итак, она совсем одна. Сейчас эта мысль занимала ее больше всего. Как же ей теперь быть? Снова искать работу? Снова блуждать по торговой части города? А если на сцену?.. Да, да! Друэ говорил ей об этом. Но есть ли там для нее хоть какая-нибудь надежда? Керри покачивалась в качалке взад-вперед, углубившись в свои мысли, перескакивавшие с одного на другое, минута бежала за минутой, и вскоре наступила ночь. Керри еще ничего не ела; тем не менее она сидела и все думала и думала.
   Наконец она вспомнила, что давно уже голодна, и, поднявшись с качалки, направилась к буфету в задней комнате, где еще оставалось кое-что от завтрака. С каким-то странным чувством смотрела Керри на эти остатки: еда значила для нее сегодня больше, чем обычно.
   Керри принялась за ужин, и тут у нее внезапно возникла мысль: сколько у нее денег? Эта мысль показалась ей очень важной, и, не медля ни минуты, она встала и пошла за сумочкой, которая лежала на туалете. В ней оказалось семь долларов и немного мелочи. Сердце Керри болезненно сжалось, как только она убедилась, какой ничтожной суммой она располагает. В то же время она порадовалась, что за квартиру уплачено до конца месяца.
   Невольно задумалась она и над тем, что стала бы делать, если бы, поддавшись порыву, ушла на улицу в самом начале ссоры с Друэ. Если вообразить, в каком положении она могла бы оказаться, то действительность казалась даже приятной. Сейчас, по крайней мере, у нее еще было впереди немного времени, а потом – кто знает? Может быть, все еще уладится в конце концов.
   Правда, Друэ ушел, но что ж из этого? Судя по всему, едва ли он серьезно рассердился. Скорее всего, он просто вспылил. Он еще вернется, о, он, без сомнения, вернется! Вон там, в углу, стоит его трость, а вот валяется один из его воротничков. В шкафу висит его летнее пальто.
   Керри окинула взглядом комнату и, увидев другие вещи Друэ, попыталась убедить себя, что он вернется, но, увы, то и дело мелькала прежняя мысль: ну, положим, он придет, а что дальше?
   Вот тут-то возникала еще одна проблема, почти столь же для нее тревожная. Ведь ей придется говорить с ним и что-то ему объяснять. Он захочет, чтобы она признала его правоту. Нет, жить с ним она не сможет.
   В пятницу Керри вспомнила о свидании с Герствудом, которое было назначено на этот день. В тот час, когда, согласно своему обещанию, Керри должна была встретиться с ним, она особенно ясно и остро почувствовала всю тяжесть постигшего ее несчастья. Она была в таком нервном напряжении, что ей казалось необходимым что-то делать, что-то предпринять. В одиннадцать часов утра, надев скромное коричневое платье, она отправилась в деловую часть города. Она должна найти себе работу.
   Дождь, собиравшийся уже с полудня, полил в час дня и заставил Керри вернуться домой и выждать лучшей погоды, а Герствуду на весь остаток дня вконец испортил настроение.
   На следующий день была суббота, и многие предприятия заканчивали работу в двенадцать часов. Утро выдалось ясное, воздух благоухал, а деревья и трава сверкали яркой зеленью после прошедшего накануне дождя. Керри вышла из дому; ее встретил веселый хор чирикающих воробьев. Глядя на чудесный парк, она невольно подумала о том, как радостна жизнь для тех, кого не гнетут заботы, и ей мучительно захотелось, чтобы какой-нибудь непредвиденный случай дал ей возможность сохранить прежнее обеспеченное положение. Ей вовсе не нужен ни Друэ, ни его деньги, она не желает также встречаться с Герствудом. Только бы на душе у нее было так же спокойно, как до сих пор, – ведь в конце концов она все же была счастлива, во всяком случае, счастливее, чем теперь, когда перед нею встала необходимость самой пробивать себе путь в жизни.
   Было одиннадцать часов, когда Керри очутилась в торговой части города, и до окончания рабочего дня оставалось уже немного времени. Она не сразу подумала об этом, подавленная суровой, изнуряющей атмосферой этих мест, воспоминаниями о злоключениях, пережитых когда-то. Она шла медленно, стараясь уверить себя, что ищет работу, но в то же время думала, что, пожалуй, и нет особой необходимости так спешить. Свободные места попадаются не очень-то часто, да она могла и обождать несколько дней. Она далеко еще не была уверена, что ей и впрямь придется стать лицом к лицу с ненавистной проблемой заботы о куске хлеба. Так или иначе, – вдруг подумала Керри, – хоть одно изменилось к лучшему: она знала, что много выиграла в смысле внешности. Ее манеры значительно изменились. Одета она была к лицу, и мужчины – которые раньше с равнодушным видом оглядывали ее из-за полированных стоек и внушительных перегородок, – теперь смотрели на нее ласково, и в глазах у них вспыхивали огоньки. Конечно, это придавало ей сознание своей силы и радовало, но не успокаивало окончательно. Впрочем, – размышляла Керри, – она ищет только того, что может достаться ей прямым и законным путем, и не примет ничего, похожего на личное одолжение. Да, ей нужен заработок, но ни один мужчина не купит ее подачками и лживыми уверениями. Она будет честно зарабатывать на жизнь.
   «Магазин закрывается по субботам в час дня» – гласила надпись на одной из дверей, возле которой Керри остановилась с намерением войти и справиться о работе. Эта надпись доставила молодой женщине большое удовольствие, так как несколько оправдывала ее перед самой собой. Заметив целый ряд подобных надписей на дверях различных предприятий, Керри решила, что на этот раз нет никакого смысла продолжать поиски, так как часы показывали уже четверть первого. Она села в конку и отправилась в Линкольн-парк. Там всегда было на что посмотреть – цветы, зверюшки, маленькое озеро. Она успокаивала себя мыслью, что в понедельник встанет рано и как следует займется поисками работы. До понедельника многое еще может случиться…
   Воскресный день прошел в таких же сомнениях, тревогах, надеждах и невесть каких еще, сменявших одно другое, настроениях. Каждые полчаса Керри вновь и вновь вспоминала, что нужно действовать, действовать немедленно, и эта мысль была для нее точно жгучий удар бича. Порою же, глядя вокруг, она пыталась уверить себя, что положение не так уж скверно, что так или иначе все кончится благополучно. В такие минуты она задумывалась над советом Друэ идти на сцену, и ей начинало казаться, что на этом поприще ее ждет успех. Она твердо решила на следующий день отправиться на поиски работы именно в театры.
   Итак, в понедельник Керри встала рано и тщательно оделась. Она не имела ни малейшего представления о том, куда нужно обращаться, чтобы поступить на сцену, но решила, что скорей всего следует обратиться прямо в театр. Нужно войти в какой-нибудь театр, узнать, где принимает директор, и спросить насчет работы. Если свободное место есть, она, возможно, получит его, в противном случае директор, до крайней мере, скажет ей, где искать.
   Керри никогда не сталкивалась с театральной средой и не имела понятия о чудачествах актерской богемы и о свободе царящих там нравов. Она знала, что мистер Гейл занимал видный пост в театре, но, будучи в дружбе с его женой, ни за что не хотела обращаться к нему с просьбой.
   В то время особое одобрение публики снискала Чикагская опера, и о директоре ее, Дэвиде Гендерсоне, шла хорошая слава. Керри видела там две-три эффектных постановки, слышала и о других. Она не знала, кто такой Гендерсон, не имела понятия о том, как следует обращаться с подобной просьбой, но инстинктивно чувствовала, что у него может найтись для нее что-нибудь подходящее. Поэтому она и отправилась туда. Керри храбро вошла в подъезд, оттуда – в роскошный, раззолоченный вестибюль, где висели в рамках фотографии сцен из последних спектаклей, и уже направилась было к тихой билетной кассе, но вдруг решимость покинула ее, и она не могла заставить себя идти дальше. Известный опереточный комик служил в ту неделю приманкой для публики, и театр был так разукрашен широковещательными афишами, что Керри вдруг прониклась благоговейным ужасом, очутившись в этой атмосфере величия и блеска. Что тут может быть для нее? Она даже вздрогнула при мысли о своей дерзости, за которую ее могли просто выгнать. У нее хватило духу лишь на то, чтобы постоять и посмотреть броские фотографии. Потом она поспешила уйти. Ей казалось, что она счастливо избегла опасности, и она решила, что приходить с улицы в театр и надеяться на работу – сущее безумие.
   В тот день этим маленьким испытанием и закончились ее поиски. Она еще немного побродила по улицам, оглядывая небольшие театрики, – но только снаружи, – потом постояла возле запомнившихся ей театров Мак-Викера и Большой оперы, которые пользовались тогда большим успехом, – и пошла прочь. Она сильно упала духом, ее снова стало мучить сознание величия недоступной ей жизни и ничтожность ее попыток соприкоснуться с тем, что в ее понимании было «обществом».
   Вечером зашла миссис Гейл, и завязавшаяся между ними болтовня помешала Керри поразмыслить над тем, что готовила ей судьба. Но, перед тем как лечь спать, она снова очутилась во власти самых мрачных дум и предчувствий. Друэ не показывался. Ни от него, ни от Герствуда не было никаких известий. Она истратила из своего драгоценного запаса целый доллар на еду и конку. Ясно, что так долго тянуться не может, тем более что работы она никакой не нашла.
   Невольно ее мысли перенеслись на Ван-Бьюрен-стрит, к сестре, которую она не видела ни разу со дня своего бегства, и к родному дому в Колумбия-сити, куда, казалось, ей уже нет возврата. Впрочем, она не собиралась искать там пристанища. О Герствуде она вспоминала беспрестанно, но мысли эти не приносили ей ничего, кроме горя. Как жестоко было с его стороны так обмануть ее!
   Наступил вторник, а с ним – опять нерешительность и раздумье. После неудачи, которую она потерпела накануне, Керри не особенно торопилась снова пускаться на поиски работы. Тем не менее она горько упрекала себя в малодушии и в конце концов вышла из дому с целью еще раз заглянуть в Чикагскую оперу.
   У нее едва хватило смелости войти в вестибюль театра. Все же она заставила себя подойти к кассе и спросить, где можно видеть директора?
   – Директора труппы или директора театра? – переспросил франтоватый молодой кассир, которому, видно, понравилась внешность Керри.
   – Я и сама не знаю, – ответила Керри, озадаченная его вопросом.
   – Директора театра вы сегодня уже не увидите, – сообщил ей молодой человек. – Его нет в городе.
   Заметив растерянность Керри, он добавил:
   – А зачем вам директор?
   – Я хотела спросить его, не найдется ли для меня какой-нибудь работы, – ответила Керри.
   – В таком случае вам следует обратиться к директору труппы, – посоветовал кассир. – Но и его сейчас нет.
   – Когда же он будет? – спросила Керри, несколько ободренная добытыми сведениями.
   – Пожалуй, вы застанете его между одиннадцатью и двенадцатью. Иногда он бывает также и после двух.
   Керри поблагодарила и быстро вышла из вестибюля, а молодой человек посмотрел ей вслед из окошечка своей золоченой клетки.
   – Недурна! – решил он, и воображение начало рисовать ему весьма лестные знаки внимания, которые могла бы оказать ему молодая посетительница.
   В Большой опере гастролировала одна из известных опереточных трупп того времени. Здесь Керри хотела поговорить с директором труппы. Она не имела понятия о том, как узки полномочия этой персоны, не знала и того, что на вакантное место в труппе сейчас же прислали бы кого-нибудь из Нью-Йорка.
   – Его кабинет наверху, – сказал ей кассир.
   В кабинете директора оказалось несколько человек. Двое стояли у окна, третий беседовал с кем-то, сидевшим за шведским бюро. Это и был директор. Сильно волнуясь, Керри обвела взглядом комнату, и ей стало страшно при мысли, что придется изложить свою просьбу в присутствии стольких людей, тем более что двое у окна уже внимательно разглядывали ее.
   – Ничего не могу поделать! – услышала она слова директора. – Мистер Фроман установил твердое правило – посторонних за кулисы не пускать. Нет, нет!
   Керри робко стояла в ожидании. В кабинете были стулья, но никто и не подумал предложить ей сесть. Посетитель, с которым разговаривал директор, ушел с унылым видом. Театральный сановник углубился в какие-то лежавшие перед ним бумаги, точно это были документы необычайной важности.
   – Читал сегодня в «Геральде» про Ната Гудвина, Геррис? – обратился один актер к другому.
   – Нет, – ответил тот. – А что такое?
   – Вчера в театре Гулли он обратился к публике с целой речью. Вот посмотри сам!
   Геррис подошел к столу и стал рыться в газетах, разыскивая упомянутый номер «Геральда».
   – В чем дело? – спросил директор, поднимая глаза на Керри и, очевидно, впервые заметив ее.
   Он подумал, что она пришла просить контрамарку. Керри собрала все свое мужество, которого осталось совсем немного. Она понимала, что ее, совсем неопытную в этом деле, неизбежно ждет отказ. Она была настолько уверена в этом, что сделала вид, будто пришла лишь за советом.
   – Не можете ли вы мне сказать, как можно поступить на сцену?
   В конце концов это был, пожалуй, самый лучший подход к делу. Своим вопросом Керри до некоторой степени заинтересовала важную персону, восседавшую в кресле за столом. Наивная просьба и манеры молодой женщины понравились директору. Он улыбнулся. Улыбнулись и остальные двое, стараясь, впрочем, скрыть, что им смешно.
   – Не знаю, право, что вам сказать, – отозвался директор, бесцеремонно разглядывая стоявшую перед ним посетительницу. – А у вас есть какой-нибудь сценический опыт?
   – Очень маленький, – ответила Керри. – Я участвовала лишь в любительских спектаклях.
   Своим ответом Керри хотела как-нибудь поддержать интерес, который ей удалось пробудить в директоре.
   – И вы никогда не обучались драматическому искусству? – продолжал тот, напуская на себя важный вид с целью произвести должное впечатление как на Керри, так и на своих приятелей.
   – Нет, сэр!
   – Гм! В таком случае я, право, не знаю, – ответил он, лениво откидываясь назад вместе с креслом и не смущаясь тем, что Керри продолжает стоять. – А почему вам так хочется попасть на сцену?
   Керри растерялась от дерзости этого человека. Все же она улыбнулась в ответ на его наглую, но не лишенную приветливости усмешку и ответила:
   – Должна же я как-то существовать?
   – Ах, вот что! – отозвался тот, заинтересованный красивой просительницей, и тут же подумал о возможности завязать многообещающее знакомство. – Конечно, это вполне уважительная причина, но Чикаго, видите ли, не место для начинающих. Вам нужно ехать в Нью-Йорк, там больше возможностей. Здесь нечего и надеяться на то, что вам дадут ход.
   Керри улыбнулась в знак благодарности за то, что он снизошел до разговора с нею. Директор, заметивший улыбку, истолковал ее несколько иначе. Он решил, что ему представляется удобный случай для маленького флирта.
   – Присядьте, пожалуйста, – сказал он, придвигая стул поближе к своему креслу и еле заметно понижая голос, чтобы другие присутствующие не могли расслышать его.
   Двое у окна перемигнулись.
   – Ну, я ухожу, Барни! – сказал один из них, обращаясь к директору. – Увидимся после обеда.
   – Ладно, – отозвался директор.
   Актер, оставшийся в кабинете, взял газету и сделал вид, будто читает ее.
   – И вы уже решили, какие роли хотели бы играть? – вкрадчиво спросил директор.
   – Нет, – созналась Керри, – но я согласилась бы для начала на что угодно.
   – Понимаю! – произнес директор. – Вы живете здесь, в городе?
   – Да, сэр.
   Директор улыбнулся любезнейшей улыбкой.
   – А вы не пытались поступить в статистки? – с конфиденциальным видом спросил он.
   Керри начинала ощущать неприятную слащавость в манерах этого человека.
   – Нет, – ответила она.
   – С этого начинает большинство актрис, – продолжал директор. – Прекрасный способ приобрести сценический опыт.
   Произнося эти слова, он ласково и убеждающе глядел на Керри.
   – Я этого не знала, – сказала она.
   – Попасть в статистки тоже трудно, – продолжал директор. – Но иногда может помочь случай. – Потом, как будто что-то вспомнив, он вытащил часы и взглянул на них. – У меня в два часа деловое свидание, – сказал он, – а потому мне нужно идти, чтобы успеть позавтракать. Может быть, вы составите мне компанию? Закусим и поговорим о деле.
   – Ах, нет! – воскликнула Керри, которой стало сразу ясно поведение этого человека. – Мне самой нужно кое-кого повидать.
   – Очень жаль! – сказал директор, поняв, что действовал чересчур поспешно и что теперь Керри, по всей вероятности, уйдет. – Заходите в другой раз. Возможно, я услышу о чем-нибудь подходящем для вас.
   – Благодарю вас, – с дрожью в голосе отозвалась Керри и поспешно вышла.
   – Хорошенькая девчонка! – заметил молодой человек, не уловивший всех подробностей разыгравшейся на его глазах сцены.
   – Мм-м, ничего! – согласился директор, огорченный тем, что, видимо, игра проиграна. – Но, должен вам сказать, актрисы из нее никогда не выйдет. Разве что статистка, не больше!
   Это маленькое приключение убило в Керри всякую охоту идти в Чикагскую оперу. Но в конце концов она все же решилась на это. Там директор оказался человеком более степенным и напрямик заявил, что никаких вакансий у него нет, и явно считал ее поиски глупой затеей.
   – Чикаго не место для начинающих, – заявил он. – Начинать нужно в Нью-Йорке.
   Однако Керри не сдавалась и побывала еще в театре Мак-Викера. Но там она никого не застала.
   В этом театре шла пьеса «Старое пепелище», но режиссера, к которому направили Керри, ей так и не удалось разыскать.
   Эти небольшие странствия отняли у Керри почти весь день, и было уже четыре часа, когда, почувствовав усталость, она направилась домой. Она отлично понимала, что необходимо продолжать поиски и наводить справки где только можно, но слишком уж много разочарований принесли с собою ее хлопоты. Керри села в конку и через три четверти часа была уже на Огден-сквер, однако решила доехать до почтамта на Западной стороне, где она обычно получала письма от Герствуда. Там оказалось для нее письмо, отправленное в субботу. Керри быстро вскрыла его и прочла, обуреваемая противоречивыми чувствами. В письме было столько тепла, столько сожаления и сетований на то, что Керри не пришла на свидание, а потом так долго молчала, что ей невольно стало жаль Герствуда. Он любил ее – это ясно! Вся беда в том, что он осмелился полюбить ее, будучи женатым.
   Подумав, что такое письмо как-никак заслуживает ответа, она решила написать ему и сообщить, что ей все известно и что она преисполнена справедливого негодования. Она объявит ему, что отныне между ними все кончено.
   Дома Керри тотчас же занялась письмом. Оно отняло у нее немало времени: задача была не из легких.

   «Едва ли я должна Вам объяснять, почему я не пришла на свидание. Как могли Вы так обмануть меня? Вы понимаете, что теперь я не хочу иметь с Вами ничего общего. Нет, ни при каких обстоятельствах! О, как могли Вы так нехорошо поступить со мной? Вы причинили мне больше горя, чем можете вообразить. Надеюсь, Вы скоро преодолеете свое чувство ко мне. Мы никогда не должны больше встречаться. Прощайте!»

   Наутро Керри, дойдя до первого перекрестка, нехотя опустила письмо в почтовый ящик, далеко не уверенная, что она правильно поступает. А затем снова направилась в торговую часть города.
   В универсальных магазинах, куда Керри обращалась в поисках работы, была как раз полоса затишья, но изящную и привлекательную молодую женщину выслушивали более внимательно, чем других просительниц. И снова ей задавали вопросы, которые были ей так хорошо знакомы:
   – Что вы умеете делать? Работали ли раньше в магазинах? Есть ли у вас опыт?
   В «Базаре», как и в других крупных магазинах, было то же самое. Повсюду она слышала один и тот же ответ: сейчас мертвый сезон, пусть она наведается через некоторое время, возможно, что она им понадобится.
   Когда к концу дня Керри, усталая и павшая духом, вернулась домой, она обнаружила, что Друэ в ее отсутствие побывал в квартире. Его зонтик и летнее пальто исчезли. Керри показалось, что недостает еще кое-каких его вещей, но она не была в этом уверена. Во всяком случае, Друэ не все забрал с собой.
   Все же его уход, видимо, не был временным. Как же ей теперь быть? Через день-два ей снова, как раньше, придется одной бороться со всем миром. Опять ее одежда примет жалкий вид. Керри со свойственной ее жестам выразительностью сложила руки и крепко переплела пальцы. Крупные слезы навернулись ей на глаза и покатились по щекам. Она была одинока, бесконечно одинока.
   Друэ действительно приходил, но совсем не с той целью, какую вообразила себе Керри. Он ожидал за стать ее дома и решил объяснить свое появление тем, что пришел за вещами, а перед уходом надеялся помириться с ней.
   Вполне понятно, что, не застав Керри дома, Друэ был сильно разочарован. Он долго возился в квартире, надеясь, что Керри вышла куда-нибудь недалеко и скоро вернется. Каждую минуту он прислушивался, не раздадутся ли на лестнице ее шаги.
   Он хотел сделать вид, будто только что вошел и очень смущен, что его застали врасплох. А потом он сказал бы, что ему понадобились кое-какие вещи, и попутно выяснил бы, как настроена Керри.
   Его ожидания были напрасны. Керри не возвращалась. Друэ перестал рыться в ящиках, подошел к окну, поглядел на улицу и, наконец, уселся в качалку. Керри все не было. Друэ начал нервничать, закурил сигару.
   Немного спустя он встал и принялся ходить взад и вперед по комнате. Взглянув в окно, Друэ заметил, что на небе собираются тучи. Вспомнив, что в три часа у него деловое свидание, он решил, что больше ждать, пожалуй, не стоит.
   Захватив зонтик и пальто, Друэ собрался уходить, мысленно твердя себе, что все равно он намеревался взять эти вещи. Возможно, что это испугает Керри, понадеялся он. Завтра он вернется за остальным и увидит, как она настроена.
   Друэ направился к двери, искренне огорченный тем, что не дождался ее. На стене висела ее небольшая фотография: на Керри был жакет – первый его подарок. Лицо у нее было грустное – куда грустнее, чем в последнее время. Это его искренне растрогало, и он посмотрел в глаза Керри на карточке с необычной для него нежной грустью.
   – Нехорошо ты со мной поступила, Кэд! – пробормотал он, словно обращаясь к ней самой.
   Он подошел к двери, еще раз обвел комнату взглядом и вышел.

Глава XXVII
Когда нас поглощает пучина, мы тянем руки к звезде

   Когда Герствуд, мрачный, расстроенный вторичным напоминанием адвоката из конторы «Мак-Грегор, Джеймс и Гэй», вернулся, побродив по улицам, в бар, там его ждало письмо Керри. Трепет прошел по его телу, едва он узнал ее почерк. Он быстро вскрыл конверт и принялся читать.
   «Значит, она меня любит, – подумал он. – Иначе она не стала бы мне писать!»
   Прочитав письмо, он в первые минуты был несколько подавлен его содержанием, но вскоре воспрянул духом.
   «Если бы она меня не любила, то не стала бы писать!» – повторял он про себя.
   Он был так угнетен, что только эта мысль и поддерживала его.
   Из слов Керри мало что можно было извлечь, но Герствуду казалось, что он угадывает ее истинное настроение. Было что-то очень человеческое – если не сказать трогательное – в том, что слова упреков принесли ему такое облегчение. Он, за столько лет привыкший к внутренней независимости, теперь жаждал утешения извне – и от кого? Таинственные нити чувства, как крепко они нас опутывают!
   На лице Герствуда снова заиграл румянец. Он на время забыл о письме адвоката. Если бы только Керри была с ним, возможно, ему удалось бы выпутаться из создавшегося положения, возможно, тогда это вообще перестало бы иметь для него какое-либо значение. Ему нет дела до того, что затевает его жена, лишь бы только не потерять Керри. Герствуд встал и зашагал по кабинету, рисуя себе в сладких мечтах жизнь с прелестной владычицей его сердца.
   Однако заботы вскоре нахлынули вновь, и Герствуда охватила ужасная усталость. Он опять задумался о завтрашнем дне и о предстоящем бракоразводном процессе. Герствуд ничего еще не предпринял, а между тем часы приема у адвоката истекали. Теперь без четверти четыре, в пять контора «Мак-Грегор, Джеймс и Гэй» закроется, и юристы разойдутся по домам. Останется лишь завтрашнее утро до двенадцати часов. Пока Герствуд раздумывал, прошло еще четверть часа – и пробило четыре. Тогда он отказался от мысли повидаться в этот день с адвокатами и снова стал думать о Керри.
   Нужно заметить, что Герствуд даже и не пытался оправдываться перед самим собой. Этот вопрос нисколько его не тревожил. Он думал лишь о том, как бы уговорить Керри уйти с ним. Что в этом плохого? Ведь он горячо любит ее. От ее «да» зависит их взаимное счастье. О, только бы Друэ не оказалось в Чикаго!
   Герствуд внезапно очнулся от восторженных дум о Керри, вспомнив, что завтра ему понадобится чистое белье. Поэтому на пути в отель он купил несколько сорочек и полдюжины галстуков. Когда Герствуд входил в отель «Палмер», ему показалось, что он видит вдали Друэ, поднимающегося по лестнице с ключом в руках. Нет, не может быть! Потом он подумал, что Друэ и Керри, по всей вероятности, временно переехали из квартиры в отель. Он направился прямо к столику портье.
   – Скажите, пожалуйста, не живет ли здесь некий Друэ?
   – Как будто есть такой, – ответил портье, пробегая взглядом книгу записей. – Да, живет.
   – Да неужели? – воскликнул Герствуд, стараясь, впрочем, по возможности скрыть свое изумление. – И один? – добавил он.
   – Да, один, – подтвердил портье.
   Герствуд отвернулся и сжал губы, чтобы не выдать охватившего его волнения.
   «Чем же это объяснить? – размышлял он. – Очевидно, они поссорились!»
   Герствуд поспешил к себе в номер уже в значительно лучшем настроении и быстро переоделся. Он решил немедленно отправиться к Керри и узнать, продолжает ли она жить одна у себя на квартире или же куда-нибудь переехала.
   «Вот что я сделаю, – подумал он. – Подойду к двери, позвоню и спрошу, дома ли мистер Друэ. Таким образом я узнаю, живет ли он еще там и где находится Керри».
   При мысли об этом Герствуд весь даже как-то подтянулся. Он твердо решил пойти туда тотчас же после ужина. В шесть часов вечера Герствуд вышел из своего номера, посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, нет ли поблизости Друэ, и направился в ресторан. Но ему так не терпелось скорее поехать к Керри, что он с трудом заставил себя что-то съесть.
   Однако прежде чем тронуться в путь, Герствуд решил проверить, где Друэ, и вернулся в отель.
   – Мистер Друэ не выходил? – спросил он у портье.
   – Нет, он у себя в номере, – сообщил тот. – Вы, может быть, хотите послать ему наверх свою карточку?
   – Нет, благодарю, я зайду позже, – ответил Герствуд и вышел из отеля.
   На Медисон-стрит он сел в вагон конки и поехал прямо на Огден-сквер. На этот раз он смело подошел к двери. Ему открыла горничная.
   – Мистер Друэ дома? – вежливо спросил он.
   – Его нет в городе, – ответила девушка, слыхавшая, что Керри говорила так миссис Гейл.
   – А миссис Друэ?
   – Нет, она ушла в театр.
   – Вот как! – Герствуд несколько растерялся, затем, сделав вид, будто пришел по важному делу, спросил:
   – А вы не знаете, в какой именно?
   Горничная не имела ни малейшего понятия о том, куда ушла Керри, но она недолюбливала Герствуда и рада была причинить ему какую-нибудь неприятность.
   – В театр Гулли, – ответила она.
   – Благодарю вас, – сказал управляющий баром и, слегка притронувшись к шляпе, удалился.
   «Я загляну в театр Гулли», – решил он, но так и не заглянул.
   По дороге в центр он все обдумал и пришел к заключению, что это не имеет смысла. Как ни хотелось ему видеть Керри, он понимал, что она будет в театре не одна и что нелепо вторгаться туда со своей мольбой. Лучше немного обождать – скажем, до утра. Но утром ему предстояло встретиться с адвокатами жены…
   Эта мысль подействовала на радостно возбужденного Герствуда, как ушат холодной воды. Он снова весь ушел в прежние тревоги и, добравшись до бара, мечтал только о том, чтобы хоть немного забыться. В зале собралась довольно большая компания, наполнявшая помещение гулом оживленных голосов. За круглым вишневого дерева столом в глубине бара сидели группой политики из округа Кук и о чем-то совещались. У стойки столпилась компания молодых гуляк, собиравшихся, несмотря на поздний час, посетить театр. Одетый с претензией на франтоватость красноносый джентльмен в поношенном цилиндре цедил из своего стакана эль, Герствуд на ходу кивнул знакомым и прошел к себе.
   Часов около десяти в кабинет заглянул один из друзей Герствуда, некий Фрэнк Тэйнтор, местный любитель скачек и всякого рода спорта, и, увидев, что у Герствуда никого нет, зашел к нему.
   – Здорово, Джордж! – приветствовал он управляющего.
   – Как поживаете, Фрэнк? – отозвался Герствуд, почувствовав при виде приятеля некоторое облегчение. – Присядьте! – предложил он, указывая на стул.
   – Что с вами, Джордж? – спросил Тэйнтор. – Что-то вы сегодня невеселый! Уж не продулись ли на бегах?
   – Нет, просто неважно себя чувствую. Должно быть, немного простудился.
   – Выпейте виски, Джордж! – посоветовал Тэйнтор. – Вам-то надо бы знать, что это – прекрасное средство!
   Герствуд только усмехнулся в ответ.
   Пока они беседовали, в баре появилось еще несколько знакомых Герствуда, а в двенадцатом часу, после разъезда из театров, стали собираться актеры, и среди них несколько знаменитостей.
   И тогда завязалась одна из тех бессодержательных бесед, которые столь обычны в американских барах и ресторанах, где те, кто жаждет проникнуть в круг избранных, стараются хотя бы потереться возле тех, кто уже причислен к нему. Если у Герствуда и была какая-то слабость, так это тяготение к «видным людям». Себя он тоже относил к их числу. Он был слишком горд, чтобы заискивать перед кем бы то ни было, слишком умен, чтобы забывать о своем месте в присутствии тех, кто недостаточно ценил его. Но в обществе, подобном сегодняшнему, он мог блистать как истый джентльмен, и сознание, что люди с громкими именами принимали его как друга и как равного, приводило Герствуда в восторг. Если и бывало, что иной раз он пропускал лишний стаканчик, то именно в таких случаях. Когда в баре собиралось интересное общество, он даже позволял себе пить наравне со всеми, причем аккуратно соблюдал свою очередь платить, точно был здесь посторонним, как прочие.
   И если Герствуд когда-либо и начинал хмелеть, вернее, ощущать дурманящую теплоту и приятную разнеженность, предшествующие более возбужденному состоянию, то именно в тех случаях, когда он бывал окружен такими людьми, как сейчас, когда вокруг него весело острословили знаменитости. В тот вечер он, взволнованный и угнетенный, обрадовался этому обществу и, отогнав на время прочь все свои тревоги, примкнул к общему веселью.
   Скоро вся компания была уже навеселе. Один за другим посыпались анекдоты – эти никогда не приедающиеся смешные истории, из которых главным образом состоят беседы американцев в подобной обстановке.
   Но вот пробило двенадцать – час, когда закрывается бар, и гости стали прощаться с Герствудом. Он с чувством пожимал руку каждому. Физически он чувствовал себя прекрасно. Он дошел до того состояния, когда мозг еще работает ясно, но легко воспламеняется игрой воображения. Герствуду теперь казалось, что все его тревоги не так уж серьезны. Пройдя к себе в кабинет, он стал перебирать счета, дожидаясь, пока уйдут буфетчики и кассир. Вскоре все разошлись.
   Управляющий обязан был осмотреть бар после ухода служащих. Это вошло у него в привычку. Прежде чем уйти, он проверял, все ли заперто. Обычно в кассе денег не оставалось, если не считать выручки, накопившейся после закрытия банков, да и это немногое кассир прятал в сейф, – секрет замка знали лишь он и владельцы бара. Тем не менее каждую ночь перед уходом Герствуд смотрел, плотно ли закрыты ящики кассы и дверцы сейфа. Затем он запирал свой маленький кабинет, зажигал специальную лампочку возле сейфа и лишь тогда отправлялся домой.
   Никогда еще за все эти годы ему не случалось находить что-либо не в порядке. Но сегодня, когда Герствуд, заперев свой стол, подошел к сейфу и потянул дверцу, она легко подалась и открылась. Герствуд был удивлен. Он заглянул внутрь и заметил, что там лежат деньги. Его первой мыслью было осмотреть ящики и захлопнуть дверцу сейфа.
   «Надо будет завтра сделать замечание Мэйхью», – решил он.
   Кассир, уходя из бара за полчаса перед этим, не сомневался, надо полагать, что повернул ручку дверцы так, чтобы защелкнулся замок. Никогда не случалось, чтобы он делал это небрежно. Но сегодня у Мэйхью были и другие заботы, которые поглощали все его внимание. Он обдумывал план открытия собственного дела.
   «Надо посмотреть, что там», – подумал Герствуд, выдвигая один из ящиков.
   Он и сам не знал, почему ему захотелось заглянуть туда. Это было совсем непроизвольное движение, которого в другое время он, возможно, и не сделал бы.
   Едва он открыл ящик, взгляд его упал на пачки ассигнаций, сложенных по тысяче долларов, как их выдают в банке. Герствуд сразу не мог определить, какую сумму они составляют, но он стоял и внимательно разглядывал их. Потом выдвинул второй ящик, где оказалась дневная выручка.
   «Никогда не думал, что Фицджеральд и Мой оставляют такие деньги! – мелькнуло у него в уме. – По-видимому, они забыли про них».
   Он заглянул в другой ящик и опять остановился.
   «А ну, пересчитай!» – шепнул ему на ухо какой-то голос.
   Герствуд засунул руку в первый ящик и приподнял всю стопку. Потом разжал пальцы, и пачки одна за другой упали обратно. Они были сложены из кредиток в пятьдесят и сто долларов. Он насчитал около десяти пачек.
   «Почему же я не запираю сейфа? – мысленно спросил себя Герствуд. – Зачем я стою здесь?» И в ответ внутренний голос шепнул ему: «А у тебя когда-нибудь было на руках десять тысяч долларов наличными?»
   И вдруг управляющий баром вспомнил, что действительно никогда у него не было на руках такой суммы. Свое состояние он накопил медленно, на это ушло много лет, и теперь всем владела его жена. В общей сложности у него было свыше сорока тысяч, но все теперь должно было достаться ей.
   Эти мысли смущали Герствуда. Он вдвинул ящик назад в сейф и закрыл дверцу, но пальцы его продолжали сжимать ручку, которую так легко было повернуть, тем самым положив конец искушению:
   Герствуд все еще медлил. Наконец он подошел к окнам и спустил шторы. Затем попробовал дверь, которую перед этим сам запер.
   Чем объяснить, что он стал вдруг так подозрителен? Зачем он старается передвигаться так бесшумно? Герствуд подошел к концу стойки, оперся о нее рукой и задумался. Потом снова открыл дверь своего кабинета и зажег свет. Он отпер стол, сел перед ним, и странные мысли зашевелились у него в мозгу.
   «Сейф открыт! – шептал ему тот же голос. – Еще осталась узкая щель. Замок не защелкнут».
   От этого хаоса мыслей у Герствуда голова шла кругом. Ему снова припомнились все запутанные перипетии прошедшего дня. Неотступно преследовала мысль, что перед ним была возможность разрешить все трудности. С такими деньгами все можно сделать. О, если б у него были эти деньги и Керри!
   Герствуд встал и застыл на месте, глядя себе под ноги.
   «Ну так как же?» – спросил внутренний голос. Вместо ответа управляющий баром только поднял руку и задумчиво почесал затылок.
   Герствуд вовсе не был глупцом, и он не позволил бы себе слепо ринуться в столь дикую авантюру. В его крови все еще играло вино. Оно ударило в голову и в розовых тонах рисовало положение вещей. Оно делало эти десять тысяч долларов вполне досягаемыми. А имея деньги, какие он получал возможности добиться успеха! Он может завоевать Керри, да, да, вне всякого сомнения! Он избавится от жены. В кармане лежит письмо, в котором его приглашают для объяснения с адвокатом. Ему не придется возиться с ними. Герствуд вернулся к сейфу и взялся за круглую ручку. Распахнув настежь дверцу, он совсем вытащил ящик с деньгами.
   Когда пачки с ассигнациями оказались перед ним, ему показалось, что оставлять деньги в сейфе просто глупо. Ну, разумеется, глупо! Ведь на эти деньги он спокойно мог бы прожить с Керри многие годы.
   Боже! Что это? Герствуд весь напрягся, словно чья-то суровая рука опустилась ему на плечо. Он стал пугливо озираться. Никого! Ни единого звука. Лишь кто-то, шаркая ногами, шел по тротуару. Герствуд взял ящик с деньгами и вдвинул его назад в сейф. Затем опять прикрыл дверцу.
   Тем, кто никогда не колебался, не зная, как поступить, трудно понять мучения людей менее сильных, которые, трепеща, мечутся между долгом и желанием. Те, кто никогда не слыхал жуткого тиканья призрачных часов, с ужасающей четкостью выстукивающих:
   «Сделай!», «Не делай!», «Сделай!», «Не делай!» – не могут судить таких людей. Подобная душевная борьба возможна не только у натур чувствительных и щепетильных. Самый толстокожий представитель рода человеческого и тот слышит голос совести в ту минуту, когда желание толкает его на дурное, и голос этот звучит тем громче, чем серьезнее преступление. Между прочим, это не всегда объясняется сознанием аморальности поступка, ибо отнюдь не это, а инстинкт побуждает и животных воздерживаться от зла. Люди тоже поступают, повинуясь прежде всего инстинкту, а уж потом доводам рассудка. Именно инстинкт останавливает преступника, именно инстинкт (в тех случаях, когда человек не может здраво рассуждать) внушает преступнику страх перед опасностью, страх перед дурным делом.
   Но затем, при первой же попытке человека неискушенного совершить преступное дело, его охватывают сомнения. Мысли его мечутся вслед за призрачным маятником, отстукивающим то приказание, то запрет. Для тех, кто никогда не знал подобной дилеммы, дальнейшее представляет чисто познавательный интерес.
   Едва Герствуд поставил ящик с деньгами на место, к нему снова вернулись самообладание и смелость. Никто не видел его, он был совсем один. Никто не мог сказать, что он намеревался сделать минуту назад. Он мог основательно все взвесить.
   Хмель еще не прошел, и, хотя на лбу у Герствуда выступила испарина, а руки его дрожали от пережитого необъяснимого страха, винные пары продолжали еще оказывать свое действие. Он едва ли замечал, что время идет. Снова и снова обдумывал он свое положение. При этом он мысленно все время видел перед собой кучу денег, и воображение не переставало рисовать ему, что можно будет сделать с ними.
   Герствуд направился было в свой кабинет, потом подошел к двери, потом опять подошел к сейфу. Пальцы его сами взялись за ручку, и дверца снова открылась. Вот они – деньги! Право же, нет ничего дурного в том, что он смотрит на них!
   Он выдвинул ящик и стал перебирать пачки с деньгами. Они были такие гладкие, так плотно упакованы, их было бы так легко унести! Удивительно, право, как мало места они занимают! Герствуд вдруг решил, что должен взять их. Да, да, он возьмет их! Он положит их в карман. Но он тотчас же увидел, что все деньги не уместятся в кармане. Саквояж! Он вспомнил, что у него есть тут же, в кабинете, маленький саквояж. Туда деньги свободно войдут. Да, как это удачно, что у него есть саквояж! Деньги там вполне уместятся, и никто ничего не узнает.
   Герствуд прошел в свой кабинет и достал с полки в углу саквояж. Поставив его на стол, он вышел за дверь и подошел к сейфу. Почему-то ему не хотелось класть деньги в саквояж в большом помещении бара.
   Сперва он перенес в кабинет ассигнации, а потом и мелкую дневную выручку. Да, он заберет все! Пустые ящики он вдвинул назад в сейф, прикрыл почти плотно железную дверцу и остановился в раздумье.
   Колебания человеческого ума при подобных обстоятельствах – явление почти необъяснимое, однако вполне достоверное. Герствуд не мог заставить себя действовать решительно. Ему хотелось без конца думать об этом, думать, и соображать, и решать, как лучше всего поступить. Его с такою силой влекло к Керри и он так запутался в своих личных делах, что настойчивая мысль взять деньги не оставляла его. И все же он колебался. Он не знал, чем все это кончится, не мог предугадать, когда настанет час расплаты. О бесчестности такого поступка он и не подумал. Это никогда ни при каких обстоятельствах не пришло бы в голову Герствуду.
   После того, как Герствуд уложил все деньги в саквояж, им вдруг овладело чувство отвращения. Нет, он этого не сделает! Ни за что! Подумать только, какой он вызовет скандал!.. А полиция, которая тотчас же бросится по его следам! Он вынужден будет бежать, но куда? О, какой это ужас – бежать от правосудия!
   Герствуд снова выдвинул оба ящика сейфа и быстро переложил туда деньги из саквояжа. От волнения он перепутал ящики. Он уже собирался захлопнуть дверцу, как вдруг сообразил, что положил деньги не так, как они лежали раньше, и вновь открыл сейф. Ну, конечно, он все перепутал!
   Герствуд опять вынул из ящиков их содержимое, чтобы привести все в порядок, но тем временем страх исчез. Да чего, собственно говоря, ему бояться?
   Когда деньги были у него в руках, он вдруг услышал, как щелкнул замок. Дверца сейфа захлопнулась! Неужели это он сам?.. Герствуд быстро схватился за ручку и стал с силой дергать дверцу. Сейф был на запоре! Боже! Теперь он попался. Кончено!
   Как только он понял, что сейф захлопнулся накрепко, на лбу у него выступил холодный пот, и его бросило в дрожь. Он огляделся вокруг и немедленно принял решение. Теперь мешкать было нельзя.
   «Если я даже положу деньги на сейф и уйду, – подумал Герствуд, – все догадаются, кто это сделал. Ведь я всегда ухожу последним. А кроме того, мало ли что может случиться с деньгами, если их бросить здесь!»
   Он сразу ощутил острую потребность действовать.
   «Ну, надо выпутываться!» – сказал он себе.
   Быстро вернувшись в свой маленький кабинет, он снял с вешалки летнее пальто и шляпу, запер стол и взял саквояж. Затем погасил свет, оставив лишь одну лампочку, и открыл наружную дверь. Он старался вернуть себе прежнюю уверенность, но, увы, от нее мало что осталось. Он уже раскаивался в своем поступке.
   – Напрасно я это сделал, – прошептал он. – Это было ошибкой!
   Он вышел на улицу и, кивнув проверявшему двери ночному сторожу, которого знал в лицо, уверенно зашагал прочь. Надо убираться вон из города, как можно скорее!
   «Первым делом необходимо узнать, какие сейчас есть поезда», – решил он.
   Герствуд вынул часы и взглянул на стрелки. Было около половины второго.
   У ближайшей аптеки он остановился, увидев через окно телефонную будку. Это была известная аптека, и в ней была установлена одна из первых телефонных будок общего пользования.
   – Разрешите мне воспользоваться телефоном? – обратился он к дежурному фармацевту.
   Тот кивнул в знак согласия.
   – Шестнадцать сорок три, – попросил Герствуд, отыскав в книге абонентов вокзал Мичиган-Сентрал.
   Вскоре его соединили с кассиром.
   – Когда отходит поезд в Детройт? – спросил Герствуд.
   Кассир стал перечислять поезда.
   – Значит, сегодня поезда уже нет? – прервал его Герствуд.
   – Поезда со спальным вагоном нет, – ответил тот, но тотчас же добавил: – Впрочем, есть почтовый поезд, который отходит в три часа утра.
   – Очень хорошо, – сказал Герствуд. – А когда этот поезд прибывает в Детройт?
   «Только бы добраться до Детройта, – подумал он, – переправиться через реку в Канаду, а там уже можно будет спокойно доехать до Монреаля!» Поэтому он облегченно вздохнул, услышав, что поезд прибывает в Детройт к полудню.
   «Раньше десяти кассир не откроет сейфа, – пронеслось у него в уме. – Значит, до полудня им не удастся напасть на мой след!»
   Потом он вспомнил про Керри, – чтобы увезти ее с собой, нужно действовать молниеносно. Она во что бы то ни стало должна ехать с ним!
   Герствуд вскочил в стоявший поблизости кэб.
   – Огден-сквер! – крикнул он. – Если поедете быстро, получите доллар на чай!
   Возница хлестнул лошадь, и та изобразила галоп, то есть потрусила как могла быстро. По дороге Герствуд обдумывал, что делать дальше. Подъехав к дому, где жила Керри, он быстро взбежал по ступенькам подъезда и резким звонком поднял на ноги служанку.
   – Дома миссис Друэ? – спросил он.
   – Да, – ответила изумленная горничная.
   – Передайте ей, пусть она быстро оденется и сойдет сюда. С ее мужем произошло несчастье. Он лежит в больнице и хочет ее видеть.
   Девушка бросилась наверх. Взволнованный вид Герствуда и его тон убедили ее в том, что он говорит правду.
   – Что? – воскликнула Керри, зажигая свет и протягивая руку за платьем.
   – С мистером Друэ случилось несчастье. Он в больнице и хочет вас видеть, – повторила горничная. – Внизу дожидается кэб.
   Керри торопливо оделась и сбежала вниз, забыв обо всем, кроме того, что сказала ей горничная.
   – Друэ расшибся, – быстро проговорил Герствуд. – Он хочет видеть вас. Едем скорее!
   Керри была так ошеломлена, что приняла все за чистую монету.
   – Садитесь! – сказал Герствуд, подсаживая ее и вскакивая в кэб следом.
   Извозчик стал поворачивать лошадь.
   – Вокзал Мичиган-Сентрал! – привстав, сказал ему Герствуд так тихо, что Керри не могла его слышать. – И гоните вовсю!

Глава XXVIII
Переселенец и беглец. Плененный дух

   Кэб успел проехать лишь несколько домов, когда Керри, собравшись с мыслями и окончательно проснувшись на холодном ночном воздухе, спросила:
   – Что же с ним случилось? Он сильно расшибся?
   – Нет, ничего серьезного, – угрюмо ответил Герствуд.
   Он был немало встревожен своим положением и теперь, когда Керри сидела рядом, думал лишь о том, чтобы поскорее оказаться подальше от цепких лап закона. У него не было ни малейшего желания разговаривать, и потому он говорил лишь то, что было необходимо для выполнения его планов.
   Керри отнюдь не забыла, что в ее отношениях с Герствудом был один нерешенный вопрос, но волнение оттеснило эту мысль на задний план. Прежде всего пусть кончится это странное путешествие.
   – Где он?
   – Там, на Южной стороне, – неопределенно ответил Герствуд. – Нам придется ехать поездом. Так будет скорее.
   Керри ничего не ответила. Лошадь бежала быстрой рысцой.
   Призрачная картина ночного города завладела вниманием Керри. Она смотрела на уходившие назад ряды фонарей и вглядывалась в безмолвные темные дома.
   – Как же он все-таки расшибся? – спросила она, обеспокоенная состоянием Друэ.
   Герствуд понял ее. Ему было неприятно лгать больше, чем это казалось необходимым, но в то же время лучше не допускать никаких протестов до той минуты, пока он не очутится вне опасности.
   – Я точно не знаю, – ответил он. – Мне позвонили и попросили немедленно поехать за вами. Сказали, что нет оснований пугаться, но что я непременно должен доставить вас.
   Серьезный тон Герствуда убедил Керри, и она, умолкнув, задумалась.
   Герствуд взглянул на часы и поторопил кэбмена. Несмотря на всю щекотливость положения, он сохранял удивительное хладнокровие. Он думал только о том, чтобы поспеть на поезд и спокойно выбраться из города. Керри была послушна, и Герствуд уже поздравлял себя с успехом.
   Наконец они прибыли на вокзал. Герствуд сунул кэбмену бумажку в пять долларов, помог Керри сойти и поспешил с ней вперед.
   – Посидите здесь, – сказал он, проводив ее в зал ожидания. – Я схожу за билетами.
   – Сколько осталось до отхода поезда в Детройт? – обратился он к дежурному кассиру.
   – Четыре минуты, – последовал ответ.
   Герствуд уплатил за два билета, стараясь по возможности не привлекать к себе внимания.
   – Далеко нам ехать? – спросила Керри, когда Герствуд, запыхавшись, вернулся к ней.
   – Нет, не очень, – ответил он. – Но нам нужно торопиться.
   Когда они подошли к выходу на перрон, Герствуд пропустил Керри вперед и стал между нею и контролером, проверявшим билеты, так, чтобы она не могла увидеть их; затем они поспешили дальше.
   У платформы стояла длинная вереница багажных и пассажирских вагонов. Среди последних было два обычных дневных с сидячими местами. Этот поезд стал курсировать лишь недавно, и администрация дороги не рассчитывала на большой приток пассажиров, а потому на весь поезд было только два кондуктора.
   Герствуд и Керри вошли в один из дневных вагонов и сели. Почти тотчас же с платформы раздалось:
   «Готово!» – и поезд тронулся.
   Керри казалось немного странным, что понадобилось почему-то тащиться на вокзал, но она промолчала. Все это происшествие настолько выходило из рамок обычного, что она старалась не придавать значения смущавшим ее мелочам.
   – Как вы себя чувствуете? – ласково спросил Герствуд, вздохнув свободнее.
   – Очень хорошо, – коротко ответила Керри.
   Она была так встревожена, что еще не могла решить, как держаться с Герствудом. Она волновалась и хотела лишь одного: поскорее добраться до Друэ и узнать, что с ним. Герствуд смотрел на нее и читал ее мысли. Его нисколько не беспокоило, что сейчас она думала о Друэ. Это было естественно и вполне соответствовало ее добросердечию. А именно это свойство ее характера и нравилось ему. Его смущало лишь предстоявшее с нею объяснение. Но и это не было сейчас главным. Гораздо больше угнетало его сознание совершенного преступления и это бегство.
   «Как это было глупо, как глупо! – твердил он про себя. – Какую я сделал ошибку!»
   Сейчас, размышляя трезво, Герствуд с трудом мог представить себе, что оказался способным на такой шаг. В его сознании все еще никак не укладывалось, что он – беглец, скрывающийся от правосудия. Ему не раз приходилось читать о таких случаях, и он всегда ужасался про себя. Но теперь, когда такое произошло с ним самим, он мог лишь сидеть и думать о том, что было. Будущее для Герствуда связывалось с канадской границей. Он жаждал поскорее добраться до нее. Но главным образом он раздумывал о событиях минувшего вечера, считая все свои действия в целом огромной оплошностью.
   «А все-таки, – говорил он себе, – что же мне было делать?»
   Тут он решил, что нужно примириться со случившимся, и начинал с того, что снова и снова перебирал в памяти все события прошедшего дня. Это был бесплодный и мучительный круговорот мыслей, очень плохо подготовивший его к разговору с Керри.
   Поезд с грохотом несся мимо сортировочных станций на берегу озера, затем замедлил ход у Двадцать четвертой улицы. За окном мелькали сигнальные вышки и стрелки. Паровоз издавал короткие предупредительные свистки, и часто звонил колокол [1 - Американские паровозы были снабжены небольшим колоколом, звонящим при движении поезда.].
   По вагону прошли проводники с фонарями в руках. Они запирали двери площадок, готовясь к продолжительному перегону.
   Вскоре поезд прибавил ходу, и перед глазами Керри быстрой чередой замелькали безмолвные улицы. Паровоз все чаще и чаще подавал сигналы, предостерегавшие о приближении к опасным перекресткам.
   – Это далеко? – снова спросила Керри.
   – Нет, не очень, – ответил Герствуд.
   Он с трудом сдерживал улыбку, думая о наивности своей спутницы. Ему хотелось скорее объясниться с нею и добиться примирения, но приходилось ждать, пока они отъедут от Чикаго.
   Прошло еще полчаса, и Керри начала понимать, что Герствуд везет ее куда-то далеко.
   – А это где – в Чикаго? – с беспокойством спросила она.
   Поезд уже давно выбрался за черту города и мчался теперь по полям штата Индиана.
   – Нет, не в Чикаго, – ответил Герствуд.
   Что-то в интонации его голоса заставило Керри мгновенно насторожиться. Она нахмурила красивый лоб и спросила:
   – Разве мы едем не к Чарли?
   Герствуд понял, что наступил решительный момент. Рано или поздно он вынужден будет объясниться. Поэтому он нежно взглянул на Керри и еле заметно покачал головой.
   – Что?! – воскликнула Керри.
   Она была ошеломлена, обнаружив, что они направляются совсем не туда, куда она предполагала.
   Герствуд молчал и только смотрел на нее кротким, умоляющим взглядом.
   – Куда же вы меня везете? – спросила Керри, и в голосе ее послышался страх.
   – Я скажу вам, Керри, если вы посидите спокойно. Я хочу увезти вас в другой город.
   – О! – вырвалось у Керри. – Оставьте меня! Я не желаю ехать с вами!
   Она была поражена дерзостью этого человека. Ничего подобного не могло прийти ей в голову.
   Единственной мыслью ее было – бежать, скорее бежать! Если бы только можно было остановить мчавшийся поезд, она расстроила бы весь этот гнусный замысел.
   Керри встала и хотела было выйти в коридор. Она понимала, что должна немедленно что-то сделать. Герствуд ласково дотронулся до ее руки.
   – Сидите спокойно, Керри, – сказал он. – Сидите спокойно! Вам некуда торопиться. Выслушайте меня, и я объясню вам свои намерения. Обождите минутку!
   Керри все еще пыталась протиснуться мимо его колен, но Герствуд легонько потянул ее назад, и она села на место. Никто не заметил этого маленького препирательства, так как в вагоне было мало пассажиров, да и те, что были, клевали носом.
   – Я не хочу! – протестовала Керри, все же подчиняясь. – Оставьте меня! – воскликнула она. – Как вы смеете!
   Ее глаза наполнились слезами.
   Только теперь Герствуд вполне осознал все возникшие перед ним трудности и перестал думать о себе и своем положении. Надо как-то уговорить девушку, иначе она доставит ему много неприятностей. Он призвал на помощь все свое красноречие.
   – Послушайте, Керри, – начал он, – не надо так. Я вовсе не собираюсь оскорблять вас. Я не сделаю ничего такого, что было бы вам неприятно.
   – О! – рыдала Керри. – О! О!
   – Полно, перестаньте, – уговаривал ее Герствуд. – Не надо плакать! Отчего вы не выслушаете меня! Я вам скажу, почему я вынужден был так поступить. Иначе нельзя было. Уверяю вас! Ну, послушайте же меня! – снова и снова повторял он.
   Его встревожили рыдания Керри. Она, конечно, не слышит ни одного его слова…
   – Ну, послушайте же, Керри!
   – Не хочу! – вспыхнула Керри. – Выпустите меня отсюда, не то я позову кондуктора! Я не желаю ехать с вами! Стыдно вам!..
   И снова вызванные страхом рыдания не дали ей договорить.
   Герствуд был несколько ошеломлен. Он понимал, что возмущение Керри справедливо, но все же нужно успокоить ее как можно скорее. Вот-вот придет кондуктор проверять билеты. Не надо никакого шума, никаких осложнений. Прежде всего он должен как-то уговорить ее.
   – Вы все равно не выйдете отсюда, пока поезд не остановится, – сказал он. – Обождите немного, мы скоро доедем до какой-нибудь станции. Если захотите, вы там сойдете. Я не стану вас удерживать… Я только прошу вас выслушать меня. Позвольте мне объяснить, почему я это сделал.
   Керри, казалось, не слушала его. Она отвернулась к окну, за которым чернела ночь. Поезд быстро и плавно скользил между полей и перелесков. Протяжно и уныло заливался паровозный свисток каждый раз, как поезд приближался к шлагбаумам на пустынных лесных дорогах.
   Кондуктор вошел в вагон, выдал билеты двум пассажирам, занявшим места перед самым отходом поезда, потом стал проверять билеты у остальных. Он подошел к Герствуду, и тот протянул ему два билета. Керри, несмотря на все свое негодование, не шевельнулась. Она даже не подняла глаз.
   Когда кондуктор ушел, Герствуд облегченно вздохнул.
   – Вы сердитесь на меня за то, что я вас обманул, – сказал он. – Но у меня не было такого намерения, Керри!
   Клянусь, я этого не хотел. Я просто не мог бороться с собой. Я не могу жить без вас с той минуты, как я впервые вас увидел.
   О последнем своем обмане Герствуд даже не упомянул, как о мелочи, не имевшей никакого значения. Он спешил убедить Керри, что его жена больше не может явиться препятствием для них. А что касается украденных денег, то Герствуд старался выкинуть из головы всякую мысль о них.
   – Не смейте разговаривать со мной! – отозвалась Керри. – Я ненавижу вас. Оставьте меня в покое! Я сойду на ближайшей станции.
   Она вся дрожала от возмущения.
   – Хорошо, – сказал Герствуд. – Но только выслушайте меня. После всего, что вы говорили о вашей любви ко мне, вы могли бы меня выслушать! Я не хочу причинять вам зло. Я дам вам денег, чтобы вы могли вернуться домой, когда вы решите со мной расстаться. Я только хочу вам сказать одно, Керри: вы не можете запретить мне любить вас, что бы вы обо мне ни думали!
   Он посмотрел на нее с нежностью, но она не удостоила его ответом.
   – Вы, конечно, думаете, что я поступил некрасиво, обманув вас, но вы не правы. Я не хотел вас обманывать. С женою я порвал. Она не имеет никаких прав на меня. Я никогда больше не увижу ее. Вот почему я сегодня здесь, с вами. Вот почему я увез вас.
   – Вы сказали мне, что Чарли расшибся! – в бешенстве крикнула Керри. – Вы снова обманули меня. Вы все время обманывали меня, а теперь еще хотите силой заставить меня бежать с вами!
   Она пришла в такое возбуждение, что вскочила с места и снова попыталась пройти мимо Герствуда. На этот раз он не стал удерживать ее, и она пересела на другую скамью. Он последовал за ней.
   – Не уходите от меня, Керри! – ласково сказал он, подсаживаясь к ней. – Позвольте, я объясню вам. Выслушайте меня, и вы все поймете. Повторяю вам: я окончательно порвал с женой. Мы чужие уже много лет, иначе я не стал бы искать сближения с вами. Я скоро добьюсь развода. Я больше никогда не увижу ее. У меня с ней все кончено. Вы – единственная женщина, которая мне дорога. Если только вы будете со мной, я никогда не стану думать ни о ком другом.
   Керри слушала его, возбужденная и растерянная. Вопреки всему, что Герствуд сделал, его слова звучали искренне. В его голосе и жестах чувствовалась сейчас убежденность, которая не могла не подействовать на нее.
   Но она не желала никакой близости с ним. Он был женат, и он однажды уже обманул ее; а теперь снова увез ее обманом. Он ужасный человек…
   И все же в его смелости и силе воли было нечто такое, что чарует каждую женщину, особенно когда ей внушают, что все это только из любви к ней. Немалую роль в разрешении запутанной проблемы играло и беспрестанное движение поезда. Быстро вращались колеса – пейзаж менялся, и Чикаго все дальше и дальше уплывал назад. Керри чувствовала, что ее несет вперед непреодолимая сила, что паровоз без единой остановки мчится к какому-то далекому городу. Порой ей хотелось закричать и устроить громкий скандал, чтобы кто-нибудь прибежал к ней на помощь; потом начинало казаться, что это бесполезно… теперь никто и ничем не мог ей помочь. А Герствуд тем временем старался взывать к ее сердцу такими словами, которые могли бы найти у Керри отклик и пробудить в ней сочувствие к нему.
   – Поймите же, Керри, я очутился в таком положении, что у меня не было иного пути.
   Керри и виду не подала, что слушает его.
   – Когда я убедился, что вы не поедете со мной, пока я не смогу жениться на вас, я решил бросить все и увезти вас. Я еду в другой город. Я рассчитываю ненадолго задержаться в Монреале, а потом мы поедем, куда только вы захотите. Если пожелаете, мы поедем в Нью-Йорк и поселимся там.
   – Я не хочу никуда ехать с вами, – повторила Керри. – Я сойду на ближайшей станции. Куда идет этот поезд?
   – В Детройт!
   – О! – вырвалось у Керри, и она в ужасе всплеснула руками. От дальности расстояния ее положение казалось еще более трудным.
   – Неужели вы не поедете со мной? – продолжал Герствуд таким тоном, будто над ним нависла страшная угроза, что она не последует за ним. – Вам не придется ничего делать, вы только будете путешествовать со мной. А я ничем не стану вам мешать. Вы увидите Монреаль и Нью-Йорк, а потом если вы не захотите остаться со мной, вернетесь назад. Это куда лучше, чем возвращаться сейчас, ночью!
   Впервые Керри начала понимать, что его предложение не таит в себе никакого подвоха. В нем было много заманчивого, хотя она боялась, что все будет не так, как обещал Герствуд. Увидеть Монреаль и Нью-Йорк! Сейчас она уже на пути к этим чудесным гигантским городам, и она увидит их, если только пожелает. Она задумалась, ничем, впрочем, не выдавая своих мыслей.
   Герствуду показалось, что он уловил намек на согласие, и он удвоил усилия.
   – Подумайте только, что я бросил ради вас! – сказал он. – Я уже не могу больше вернуться в Чикаго. Если вы не поедете со мной, мне суждено остаться навеки одиноким. Не может быть, чтобы вы покинули меня, Керри!
   – Я запрещаю вам разговаривать со мной! – с трудом произнесла она.
   На некоторое время Герствуд умолк.
   Вдруг Керри почувствовала, что поезд замедляет ход. Настало время действовать, если она и впрямь намерена что-то предпринять. Она сделала движение, чтобы встать.
   – Не покидайте меня, Керри! – молил Герствуд. – Если вы когда-нибудь хоть немного любили меня, поезжайте со мною, и мы начнем новую жизнь. Я сделаю для вас все, что вы захотите. Я женюсь на вас или же отпущу вас обратно. Не торопитесь и хорошенько подумайте. Если бы я не любил вас, зачем понадобилось бы мне увозить вас с собой? Клянусь, Керри, я не могу жить без вас! Не могу и не хочу!
   Столько решимости и отчаяния звучало в словах этого человека, что слова его глубоко проникли в душу Керри. Это был голос всепоглощающей страсти. Он слишком сильно любил Керри, чтобы отказаться от нее в такую тяжелую минуту. Он схватил ее руку и с горячей мольбой сжал ее пальцы.
   Поезд медленно шел мимо вагонов, стоявших на запасном пути. За окном было темно и мрачно. Несколько капель брызнуло на стекло, – начинался дождь. Керри переживала острую душевную борьбу, то решая уйти, то снова колеблясь. Поезд остановился, а она все еще выслушивала мольбы Герствуда. Паровоз чуть-чуть осадил назад, и настала тишина.
   Керри беспомощно сидела на месте. Минута проходила за минутой, она все медлила, а он все упрашивал ее.
   – И вы отпустите меня обратно, если я захочу? – спросила Керри, точно она была хозяйкой положения, а ее спутник всецело зависел от нее.
   – Конечно! – ответил Герствуд. – Вы же знаете, что я не посмею вас задерживать.
   Керри слушала его с видом владычицы; даровавшей лишь условное помилование. Ей теперь казалось, что в дальнейшем ход событий всецело в ее руках.
   Поезд тронулся и вскоре снова помчался полным ходом. Герствуд переменил тему разговора.
   – Вы, наверно, очень устали? – спросил он.
   – Нет, – бросила Керри.
   – Разрешите мне достать вам место в спальном вагоне? – предложил Герствуд.
   Керри отрицательно покачала головой. Но, несмотря на все свое смятение, несмотря на коварство Герствуда, она снова стала замечать в нем то, что всегда так ценила: его заботливость.
   – Но я прошу вас! – настаивал он. – Там вам будет гораздо лучше.
   Керри снова покачала головой.
   – Тогда хоть позвольте положить вам под голову мое пальто, – сказал Герствуд.
   Он встал и свернул свое легкое летнее пальто так, чтобы голова Керри удобно покоилась на нем.
   – Ну вот, – нежно сказал он, – теперь попробуйте немного отдохнуть.
   Герствуд готов был расцеловать Керри за ее уступчивость. Усевшись возле нее, он задумался.
   – Вероятно, будет сильный дождь, – сказал он после паузы.
   – Да, похоже на то, – отозвалась Керри, понемногу начиная успокаиваться под мягкий стук дождевых капель, бросаемых ветром в окна поезда, который бешено мчался во мгле к новому миру.
   Герствуд был рад, что ему удалось до некоторой степени успокоить Керри, но для него это было лишь временной передышкой. Теперь, когда ее сопротивление было сломлено, он мог отдаться мыслям о совершенной им ошибке. На душе у него была невыносимая тяжесть.
   Он украл эту жалкую сумму, которая, в сущности, ему не нужна. Он не хотел быть вором. Никакие деньги – ни эта сумма, ни какая-либо иная – не могли возместить ему легкомысленную утрату прежнего положения. Никакие деньги не могли вернуть ему друзей, доброе имя, дом и семью, даже Керри – такую, какой он надеялся видеть ее рядом. Он сам изгнал себя из Чикаго, сам лишил себя положения в обществе. Он ограбил себя, он отнял у себя сознание собственного достоинства, свой приятный досуг, веселые вечера. И ради чего?
   Чем больше Герствуд думал, тем нестерпимее становилась для него эта мысль. Не попытаться ли восстановить свое прежнее положение? Что, если он вернет эти несчастные несколько тысяч, украденные прошлой ночью, и все объяснит? Быть может, мистер Мой поймет. Быть может, владельцы бара простят его и позволят ему вернуться?
   К полудню поезд подъехал к Детройту, и Герствуд стал нервничать. Полиция уже, наверно, ищет его. Надо полагать, что во всех больших городах полиция извещена о пропаже и теперь сыщики будут его выслеживать. Ему невольно вспомнились описания поимки преступников, и грудь его стала высоко вздыматься, а лицо побледнело. Руки Герствуда конвульсивно задергались, словно ища, за что ухватиться.
   Он притворялся, будто его интересует вид за окном, и нервно постукивал ногой об пол.
   Керри заметила волнение Герствуда, но ничего не сказала. Она не имела ни малейшего представления о его причине и о том, как эта причина важна.
   А Герствуд вдруг спохватился, что даже не спросил, идет ли этот поезд прямо до Монреаля или до какого-нибудь другого пункта в Канаде. Возможно, что ему удастся выиграть время. Он тотчас вскочил и пошел разыскивать кондуктора.
   – Скажите, пожалуйста, не идет ли часть вагонов прямо в Монреаль? – спросил он.
   – Да, ближайший спальный идет в Канаду.
   Герствуд хотел было продолжить расспросы, но решил, что это будет неосторожно и что правильнее навести справки на вокзале.
   Поезд, пыхтя и громыхая, подкатил к станции.
   – Я думаю, что нам лучше всего ехать прямо до Монреаля, – сказал он, обращаясь к Керри. – Я пойду узнаю, есть ли туда поезд и когда он отходит.
   Герствуд волновался, но внешне старался казаться возможно спокойнее. А Керри только смотрела на него большими тревожными глазами. Все ее мысли перепутались, и она не могла прийти ни к какому решению.
   Едва поезд остановился, Герствуд помог ей сойти и пошел вперед. Он с опаской оглядывался на каждом шагу, делая вид, что смотрит, не отстает ли Керри. Но он не заметил ничего подозрительного. Никто, очевидно, и не думал следить за ним, а потому он направился прямо к кассе.
   – Когда отходит поезд в Монреаль? – спросил он.
   – Через двадцать минут, – ответил кассир.
   Герствуд взял два спальных места и тотчас поспешил назад к Керри.
   – Мы сейчас же едем дальше, – сказал он, не обращая внимания на ее усталый, измученный вид.
   – О, хоть бы все это скорее кончилось! – воскликнула она.
   – В Монреале вы сразу почувствуете себя лучше, дорогая!
   – У меня ничего нет с собой, – сказала Керри. – Даже носового платка!
   – Вы купите все, что вам нужно, как только мы приедем на место, – успокаивал ее Герствуд. – Там вы сможете пригласить к себе портниху.
   Они заняли места в поезде; вскоре дежурный по станции дал сигнал к отправлению. Когда поезд тронулся, Герствуд облегченно вздохнул. Сперва небольшой пробег до реки, потом поезд перешел на паром, а когда они очутились в Канаде, Герствуд откинулся на спинку дивана и впервые свободно перевел дыхание.
   – Теперь уже недолго! – сказал он, на радостях вспомнив и об утомлении Керри. – Рано утром мы будем в Монреале.
   Керри ничего не ответила.
   – Я пойду узнаю, нет ли тут вагона-ресторана, – добавил Герствуд. – Мне хочется есть.

Глава XXIX
Путевые развлечения. Морские корабли

   Для человека, который никогда не путешествовал, всякое новое место, сколько-нибудь отличающееся от родного края, выглядит очень заманчиво. Если не говорить о любви, больше всего радости и утешения приносят нам путешествия. Все новое кажется нам почему-то очень важным, и под наплывом впечатлений мы отключаемся от грустных мыслей, ведь разум наш подчинен восприятию чувств прежде всего. В пути забывается горе, разлука с любимым, уходят прочь думы о смерти. Всего в двух словах – «я уезжаю» – кроется целый мир противоречивых чувств.
   Керри смотрела на мелькавший за окном пейзаж, почти забыв, что ее хитростью, против воли, заставили уехать, что у нее нет с собой и самого необходимого для долгой дороги. Иногда, с любопытством разглядывая фермерские домики и уютные коттеджи, она вовсе забывала о Герствуде. Перед ней был новый интересный мир, жизнь будто снова начиналась. Она вовсе не чувствовала себя побежденной, ее надежды не были раз биты. Большой город сулил так много! Может, она вырвется из рабства. Кто знает? Может, она еще найдет счастье! Эти мысли окрыляли ее. В оптимизме было ее спасение.
   На следующее утро поезд благополучно прибыл в Монреаль, и путешественники вышли из вагона: Герствуд, радуясь, что теперь он вне опасности, а Керри, дивясь незнакомому северному городу. Герствуд бывал здесь раньше и теперь вспомнил об отеле, в котором обычно останавливался. Когда они выходили из здания вокзала, водитель автобуса как раз назвал этот отель.
   – Мы поедем прямо туда и снимем номер, – сказал Герствуд. В отеле Герствуд придвинул к себе книгу для записи приезжих и стал перелистывать ее в ожидании, пока освободится портье. Он лихорадочно придумывал себе фамилию. Когда портье подошел, нельзя было медлить ни секунды. По дороге сюда Герствуд из окна экипажа увидел на вывеске фамилию, которую нашел достаточно благозвучной. И он размашисто написал «Дж. У. Мердок, с женой». Чужая фамилия – вот на что вынудили его обстоятельства! Но от своих инициалов он ни в коем случае не откажется. Когда им показали комнаты, Керри увидела, что Герствуд снял для нее прелестный номер.
   – Там у вас есть ванна, – сказал он, – и вы можете сейчас же выкупаться.
   Керри подошла к окну и выглянула на улицу. А Герствуд посмотрел на себя в зеркало. Он был весь в пыли, и ему хотелось поскорее вымыться. У него не было с собою ни смены белья, ни даже щетки для волос.
   – Я позвоню и попрошу принести мыло и полотенце, а также пришлю вам щетку для волос, – сказал он. – Вы можете, не торопясь, купаться до завтрака. Я побреюсь и вернусь за вами, а потом мы пойдем и что-нибудь вам купим.
   При последних словах он добродушно улыбнулся.
   – Хорошо, – согласилась Керри.
   Она уселась в качалку, а Герствуд стал дожидаться слугу, который вскоре постучал в дверь.
   – Пожалуйста, мыло, полотенце и графин холодной воды.
   – Слушаю, сэр!
   – А теперь я пойду, – сказал Герствуд и, подойдя к Керри, протянул ей руки.
   Но она не проявила ни малейшего желания взять их в свои.
   – Вы все еще сердитесь на меня, Керри? – ласково спросил он.
   – Нет, не сержусь, – равнодушно ответила она.
   – Неужели вы меня ни капельки не любите?
   Керри не отвечала, упорно глядя в окно.
   – Неужели вы никогда не полюбите меня хоть немного? – молил Герствуд, беря ее за руку, но Керри попыталась вырвать ее.
   – Вы когда-то говорили, что любите меня! – не сдавался он.
   – Почему вы меня обманули? – спросила Керри.
   – Я ничего не мог с собой поделать, – сказал Герствуд. – Я слишком люблю вас.
   – Вы не имели права влюбляться в меня, – колко заметила она.
   – Полно, Керри, – отозвался Герствуд. – Теперь уже поздно. Я здесь, с вами. Попробуйте немного полюбить меня!
   Он стоял перед нею с таким видом, будто это он был обманутым.
   Керри отрицательно покачала головой.
   – Позвольте мне снова просить вас, – продолжал Герствуд. – Будьте с этого дня моей женой, Керри!
   Он все еще держал ее руку. Керри встала и повернулась, словно собираясь уйти. Тогда Герствуд обнял ее за талию. Керри пыталась обороняться, но тщетно. Он крепко прижал ее к себе. И в нем тотчас вспыхнула непреодолимая страсть. Он весь пылал.
   – Пустите меня, – пробормотала Керри, когда Герствуд крепко прижал ее к груди.
   – Неужели вы не полюбите меня? – умолял он. – Почему вы не хотите быть моей?
   Керри никогда не питала неприязни к Герствуду и всего минуту назад довольно благосклонно прислушивалась к его словам, вспоминая свое былое увлечение им. Этот человек был так красив, так смел!
   Теперь это чувство сменилось постепенно нараставшим чувством протеста. Оно на миг овладело ею, но, когда Герствуд обнял ее, начало испаряться. Что-то иное заговорило в ней. Этот человек, прижавший ее к груди, был такой сильный, в нем пылала страсть, он любил ее, а она была так одинока! Если она не захочет опереться на него, не ответит на его любовь – куда же ей тогда деваться? Сопротивление ее уже наполовину растаяло под напором его сильного чувства.
   Она внезапно почувствовала, как он взял ее за подбородок и, приподняв ей голову, заглянул в глаза. Керри никогда не могла понять, что за магнетическая сила была в его взгляде. В этот миг она забыла все его прегрешения.
   Еще крепче прижав ее к себе, Герствуд начал страстно целовать ее, и Керри поняла, что дальнейшее сопротивление бесполезно.
   – Вы обвенчаетесь со мной? – спросила она, совсем не думая о том, возможно ли это.
   – Сегодня же! – восторженно отозвался Герствуд.
   Тут в дверь постучали, и Герствуд с большой неохотой выпустил Керри из объятий. Коридорный принес мыло, полотенце и воду.
   – Вы скоро будете готовы? – спросил Герствуд; направляясь к двери.
   – Да, – ответила Керри.
   – Я вернусь меньше чем через час.
   Герствуд спустился в вестибюль и стал оглядываться, ища глазами парикмахерскую. На душе у него было легко и радостно. Победа, только что одержанная над Керри, сулила награду за все, что он вынес в последние несколько дней. Жизнь стоила того, чтобы за нее бороться. Это бегство от всего, к чему он привык, к чему был привязан, быть может, вело к счастью. Гроза кончилась, и на небе появилась радуга, быть может, одним концом своим указывающая на золотой клад.
   Герствуд собрался было подойти к двери, возле которой красовался столбик в красную и белую полоску [2 - В Америке парикмахерские не всегда имеют вывески. Их заменяет невысокий полосатый столбик, иногда вращающийся.], как вдруг кто-то фамильярно окликнул его. Сердце у него мгновенно сжалось.
   – Здорово, Джордж, старина! – услышал он. – Что вы поделываете в этих краях?
   Герствуд узнал одного из своих приятелей, биржевого маклера, по фамилии Кенни.
   – Я здесь по небольшому частному делу, – ответил Герствуд.
   Его мозг заработал с лихорадочной быстротой:
   «Очевидно, Кенни ничего не знает: он еще не читал утренних газет!»
   – Как странно встретить вас так далеко от дома, – добродушно продолжал мистер Кенни. – Вы остановились в этом отеле?
   – Да, – неохотно ответил Герствуд, вспомнив о своей записи в книге приезжих.
   – Надолго приехали?
   – Нет. Денька на два.
   – Вот как! А вы уже завтракали?
   – Да, – солгал Герствуд. – Я иду бриться.
   – Не зайдете со мной в бар?
   – Сейчас не могу. После – пожалуй! – ответил Герствуд. – Мы еще увидимся. Вы тоже остановились здесь?
   – Да, – ответил мистер Кенни. – Как дела в Чикаго? – добавил он.
   – Все по-старому, – с улыбкой отозвался Герствуд.
   – Жена с вами?
   – Нет.
   – Ну, мы непременно должны еще встретиться с вами сегодня. Я сейчас пойду позавтракаю, а потом заходите ко мне, как только освободитесь.
   – Непременно, – обещал Герствуд, и они разошлись. Весь этот разговор был для него сплошною пыткой. Каждое слово Кенни, казалось, лишь усложняло и без того запутанное положение. Он пробудил в Герствуде тысячу воспоминаний. Он олицетворял собою все, что управляющий баром оставил позади: Чикаго, жену, роскошный бар – обо всем этом упомянул Кенни в своих приветствиях и расспросах. Надо же было Кенни остановиться именно в этом отеле! Теперь он, наверное, будет рассчитывать на общество Герствуда! С минуты на минуту прибудут газеты из Чикаго, да и местные газеты сегодня же напечатают обо всем. Мысль о том, что в глазах этого человека он будет вором, взломавшим сейф, заставила Герствуда совсем забыть о победе над Керри. Он чуть не застонал, открывая дверь парикмахерской. Надо бежать отсюда, найти какой-то более уединенный отель!
   Герствуд обрадовался, когда, выйдя из парикмахерской, увидел, что в вестибюле нет ни души. Он быстро направился к лестнице. Он сейчас же возьмет с собой Керри, они выйдут с другого хода и позавтракают в более укромном месте.
   Однако на другом конце вестибюля он заметил какого-то субъекта, внимательно наблюдавшего за ним. Это был типичный ирландец, небольшого роста и довольно бедно одетый, с лицом, которое можно было назвать удешевленным изданием лица крупного политического интригана. По-видимому, этот человек только что разговаривал с портье и теперь устремил все свое внимание на бывшего управляющего баром.
   Герствуд почувствовал на себе пристальный взгляд и тотчас догадался, к какой категории людей принадлежит этот субъект. Инстинктивно он понял, что сыщик следит за ним. Он быстро прошел мимо, делая вид, будто ничего не заметил, но в голове у него вихрем кружился поток мыслей. Что теперь будет? Что могут сделать с ним здесь? Он вспомнил, что существует закон о выдаче преступников, и заволновался, не зная в точности положений этого закона. Что, если его арестуют? О, если Керри узнает! Нет, в Монреале земля горела у него под ногами. Ему захотелось поскорее бежать отсюда.
   Когда Герствуд вернулся в номер, Керри уже успела выкупаться и теперь ждала его. Она посвежела и казалась еще прелестнее, но вела себя в высшей степени сдержанно. В ней чувствовался прежний холодок. Во всяком случае, любовь не пылала в ее сердце. Герствуд почувствовал это, и на душе у него стало еще тревожнее. Он не смог схватить ее в объятия, он даже не пытался сделать это. Что-то в ее поведении удерживало его. Да и сам он еще не отделался от мыслей и ощущений, нахлынувших на него в вестибюле.
   – Вы готовы? – ласково спросил он.
   – Да.
   – Пойдемте куда-нибудь завтракать. Здешний ресторан мне не очень понравился.
   – Мне все равно, – сказала Керри.
   Они вышли из номера и спустились вниз.
   На ближайшем углу стоял тот же ирландец, который наблюдал за Герствудом в вестибюле. Управляющий баром еле сдержал себя, – так трудно было ему притворяться, что он ничего не замечает. Его злил наглый взгляд ирландца. Они прошли мимо, и Герствуд принялся рассказывать Керри про Монреаль. Вскоре они увидели ресторан и вошли туда.
   – Какой странный город! – заметила Керри, которую Монреаль удивлял, в сущности, лишь потому, что не был похож на Чикаго.
   – Просто жизнь здесь не кипит, как в Чикаго, – сказал Герствуд. – Вам тут не нравится?
   – Нет, – ответила Керри, уже свыкшаяся с великой столицей Запада и полюбившая ее.
   – Да, пожалуй, Монреаль менее интересен, – согласился Герствуд.
   – А что он собой представляет? – полюбопытствовала Керри.
   Она никак не могла понять, почему Герствуд повез ее именно в этот город.
   – Ничего особенного, – ответил Герствуд. – Это своего рода курорт с очень живописными окрестностями.
   Керри слушала его со смутной тревогой. Странность ее положения отравляла удовольствие, которое могла бы доставить ей эта поездка.
   – Но мы здесь долго не останемся, – продолжал Герствуд, который теперь был даже рад, что Керри не одобрила Монреаля.
   – Как только мы позавтракаем, вы купите нужные вам вещи, и мы сразу двинемся в Нью-Йорк. Там вам понравится! Чикаго и Нью-Йорк – самые интересные города в Соединенных Штатах.
   Герствуд только и думал о том, как бы скорее убраться отсюда подобру-поздорову. Надо будет только сперва посмотреть, что сделают сыщики, что предпримут его бывшие хозяева в Чикаго, а потом улизнуть, хотя бы в Нью-Йорк, где можно скрыться без особого труда. Он был достаточно хорошо знаком с этим городом и знал, какие источники питают здешнюю бездумную расточительность.
   Но чем больше он об этом размышлял, тем ужаснее казалось ему положение, в котором он находился. Герствуду стало ясно, что бегство в Монреаль отнюдь не решало задачи. Надо полагать, что его хозяева наймут сыщиков, которые неотступно будут следить за ним, – для этого существуют агентства Пинкертона, Муни и Боланда. Как только он попытается покинуть Канаду, его тотчас же арестуют. Возможно, ему придется прожить здесь долгие месяцы и в каком состоянии!
   Вернувшись, Герствуд решил как можно скорее просмотреть утренние газеты. Его тянуло к ним, и в то же время он боялся взять их в руки. Ему хотелось узнать, как далеко успела распространиться весть о совершенном им преступлении. Сказав Керри, что вернется через несколько минут, он отправился за газетами. В вестибюле не оказалось ни одного знакомого или подозрительного лица, тем не менее Герствуд не хотел читать здесь. Поэтому он поднялся во второй этаж и уселся с газетами у окна общей гостиной. Его преступлению было уделено очень мало места, но о нем было упомянуто во всех газетах среди всевозможных телеграфных сообщений о несчастных случаях, убийствах, ограблениях, венчаниях и прочем.
   «И зачем только я сделал это!» – с горечью размышлял Герствуд. С каждой минутой пребывания в этом далеком убежище в нем крепло мучительное сознание, что он совершил большую оплошность. Наверное, существовал другой, более легкий выход из положения, выход, которого он не знал.
   Не желая, чтобы газеты попались на глаза Керри, он оставил их в гостиной.
   – Ну, как вы себя чувствуете? – спросил он, входя в номер.
   Керри сидела у окна и смотрела на улицу.
   – Ничего, – ответила она.
   Герствуд подошел к ней и только собрался заговорить, как вдруг раздался стук в дверь.
   – Это, вероятно, мои покупки, – сказала Керри. Герствуд отпер дверь. В коридоре стоял все тот же неприятный субъект, в котором он уже давно заподозрил сыщика.
   – Вы мистер Герствуд, не так ли? – спросил ирландец, принимая решительный и самоуверенный вид.
   – Да, – спокойно ответил Герствуд.
   Он так хорошо знал, чего стоят подобные люди, что к нему даже вернулась доля прежнего самообладания. У него в баре таких господ принимали весьма холодно.
   Выйдя в коридор, Герствуд закрыл за собой дверь.
   – Надо полагать, что вы знаете, зачем я здесь? – понизив голос, спросил сыщик.
   – Да, догадываюсь, – так же тихо ответил Герствуд.
   – Ну и что же? Намерены вы вернуть деньги?
   – Это мое личное дело, – угрюмо отозвался Герствуд.
   – Вы отлично знаете, что вам не удастся улизнуть, – сказал сыщик, невозмутимо глядя на него.
   – Послушайте, милейший, – пренебрежительным тоном начал Герствуд. – Вы ровно ничего не понимаете во всем этом деле, и я не намерен объясняться с вами. Как бы я ни собирался поступить, я сделаю это без вашего или чьего бы то ни было совета. Прошу прощения!
   – Странно вы рассуждаете! – заметил сыщик. – Ведь вы, в сущности, уже сейчас в руках полиции. Если мы пожелаем, то можем причинить вам много неприятностей. Вы записались здесь под вымышленным именем, и с вами вовсе не ваша жена. Но газеты еще не знают, что вы здесь, и я советовал бы вам быть благоразумнее.
   – Что вы хотите знать?
   – Только одно: отошлете вы назад деньги или нет.
   Герствуд молча глядел в пол.
   – Мне незачем давать вам объяснения, – сказал он наконец. – А вам незачем меня допрашивать. Поверьте, я не дурак. Я прекрасно знаю, что вы можете сделать и чего не можете. Вы можете причинить мне неприятности, против этого я не спорю, но этим вы не вернете денег. Я уже решил, как поступить, и написал об этом Фицджеральду и Мою. Больше мне нечего вам сказать. Ждите, пока не получите от них новых указаний.
   Продолжая говорить, Герствуд все дальше и дальше отходил от двери, увлекая таким образом за собой своего собеседника, чтобы Керри не услышала разговора. Наконец они очутились в самом конце коридора, у двери в общую гостиную.
   – Значит, вы отказываетесь вернуть деньги? – сказал сыщик, когда Герствуд умолк.
   Эти слова вызвали у Герствуда крайнее раздражение. Кровь горячей волной ударила ему в голову, мысли быстро сменяли одна другую. Да неужели он вор? Он вовсе не хотел их денег. Если бы только он мог объяснить все толком владельцам бара, дело, пожалуй, уладилось бы благополучно.
   – Послушайте вы, я вовсе не желаю больше обсуждать с вами этот вопрос! – заявил он. – Я признаю вашу силу, но предпочитаю иметь дело с людьми, которые более осведомлены в этом деле.
   – Вам не выбраться из Канады с деньгами! – стоял на своем сыщик.
   – Я и не собираюсь уезжать из Канады, – отозвался Герствуд. – А когда я улажу это дело, никто и не подумает задерживать меня.
   Он повернулся и пошел обратно, все время чувствуя на себе пристальный взгляд ирландца. Это было невыносимо, но тем не менее Герствуд заставил себя спокойно идти дальше, пока не дошел до номера.
   – Кто это был? – спросила Керри.
   – Один мой чикагский знакомый.
   Разговор с сыщиком был для Герствуда большим потрясением, тем более что произошел он сразу же после мучительных тревог последней недели. Герствуд погрузился в мрачное уныние. Вся эта история вызвала в нем сильнейшее отвращение. Больше всего его мучило сознание, что его преследуют, как вора. Он начал понимать, сколь несправедливо так называемое общественное мнение, которое видит только одну сторону вопроса и судит о длительной трагедии подчас по какому-нибудь отдельно взятому эпизоду. Все газеты отметили только одно: что он захватил чужие деньги. Но почему и как – уже не играло для них никакой роли. Их нисколько не интересовало, какие осложнения в жизни привели человека к подобному шагу. И теперь его обвиняли, так и не поняв, что побудило его так поступить.
   В тот же день, сидя в номере вместе с Керри, Герствуд решил вернуть деньги. Да, он напишет Фицджеральду и Мою, объяснит им все и телеграфом перешлет деньги. Возможно, что они простят его. Быть может, они даже предложат ему вернуться. Кстати, будет оправданно и его заявление сыщику, будто он уже написал своим бывшим хозяевам. А затем он покинет этот город.
   Целый час он раздумывал над этим как будто приемлемым разрешением проблемы. Ему хотелось написать хозяевам о своих отношениях с женой, но на это он не мог решиться. И в конце концов он написал лишь, что, выпив в компании друзей и случайно найдя сейф открытым, вынул оттуда деньги, а потом нечаянно захлопнул дверцу. Теперь он очень сожалеет о своем поступке и о том, что причинил мистерам Фицджеральду и Мою столько беспокойства. Он постарается возместить нанесенный ущерб, вернув деньги, то есть большую часть того, что он взял. Остальную сумму он вернет при первой же возможности.
   В конце письма он намекнул на то, что не прочь был бы вернуться к исполнению прежних обязанностей, если мистеры Фицджеральд и Мой найдут это возможным.
   Уже само содержание письма Герствуда достаточно ясно свидетельствовало о том, в каком смятении пребывал этот человек. Он даже забыл, как мучительно было бы для него вернуться в бар, если бы владельцы и пошли на это. Он забыл, что отсек от себя прошлое, словно ударом меча. Если бы даже ему каким-то образом и удалось восстановить связь с этим прошлым, на месте разреза навсегда остался бы заметный рубец.
   Впрочем, Герствуд теперь то и дело о чем-нибудь забывал: то о жене, то о Керри, то о нужде в деньгах. Сейчас он просто не способен был трезво рассуждать. Все же он отправил письмо, отложив посылку денег до получения ответа.
   А пока он решил примириться с создавшимся положением и радоваться тому, что Керри с ним. Среди дня выглянуло солнце, его золотые лучи залили комнату. За открытыми окнами чирикали воробьи, слышались смех и пение. Герствуд не мог оторвать глаз от Керри. Она казалась ему единственным светлым лучом среди всех его бедствий. О, если бы только она любила его! Только бы она хоть раз обняла его и стала опять такой нежной и радостной, какой он видел ее в маленьком парке в Чикаго! Как он был бы счастлив! Это вознаградило бы его за все пережитое! Тогда он знал бы, что не все еще потеряно. Ему не было бы тогда никакого дела до всего остального…
   – Керри! – сказал он, поднимаясь с места и подходя к ней. – Керри, останешься ли ты со мной?
   Она взглянула на него чуть насмешливо, но в глазах ее мелькнуло искреннее сочувствие, как только она увидела выражение его лица. Это была любовь, горячая, страстная любовь, еще более возросшая от всевозможных затруднений и тревог. И Керри невольно улыбнулась ему.
   – Я хочу отныне быть для тебя всем, – продолжал Герствуд. – Не причиняй мне больше горя? Я буду предан тебе. Мы поедем в Нью-Йорк и наймем там уютную квартирку. Я снова займусь делом, и мы будем счастливы. Ты хочешь быть моей?
   Керри слушала его серьезно. Конечно, она не пылала страстью к этому человеку, но его близость и само стечение обстоятельств пробудили в ней некоторое подобие чувства. Ей было искренне жаль Герствуда, – и это была жалость, которую породило недавнее восхищение этим человеком. Настоящей любви к нему она никогда не питала. Она сама убедилась бы в этом, если бы пожелала хорошенько разобраться в своих чувствах. Но то, что она испытывала сейчас под влиянием его сильной страсти, все же разрушило преграду между ними.
   – Ты останешься со мной, да? – снова повторил Герствуд.
   – Да, – ответила Керри, слегка кивнув.
   Герствуд привлек ее к себе и стал покрывать ее лицо поцелуями.
   – Но ты должен жениться на мне, – сказала Керри.
   – Я сегодня же раздобуду разрешение на брак, – ответил Герствуд.
   – Каким образом?
   – Под чужим именем, – ответил Герствуд. – Я приму новое имя и начну новую жизнь. С сегодняшнего дня моя фамилия Мердок.
   – О, только не эта! – воскликнула Керри.
   – Почему?
   – Она мне не нравится.
   – Какую же ты хочешь? – спросил Герствуд.
   – Какую угодно, только не эту!
   Все еще не выпуская Керри из объятий, Герствуд подумал и предложил:
   – А что ты скажешь насчет фамилии Уилер?
   – Это ничего, – согласилась Керри.
   – Ладно! В таком случае меня зовут Уилер, – заявил Герствуд. – Я сегодня же достану разрешение.
   Они обвенчались у первого попавшегося пастора-баптиста.
   Наконец пришел ответ из Чикаго за подписью мистера Моя. Он писал, что поступок Герствуда чрезвычайно удивил его и что он искренне скорбит о случившемся. Если Герствуд вернет деньги, они не станут затевать против него дела, так как отнюдь не питают к нему каких-либо враждебных чувств. Но что касается его возвращения на прежнее место, то они еще окончательно не решили этого вопроса, так как трудно сказать, какие последствия это может иметь для бара. Они еще подумают и сообщат ему позднее, возможно, даже очень скоро…
   И так далее.
   Смысл письма был вполне ясен: больше Герствуду надеяться не на что. Владельцы бара хотят вернуть свои деньги, по возможности избегая огласки. В ответе мистера Моя Герствуд прочел свой приговор.
   Он решил передать доверенному лицу, которое обещали прислать владельцы бара, девять с половиной тысяч долларов, оставив себе тысячу триста. Герствуд телеграфом известил об этом своих бывших хозяев, вручил явившемуся в тот же день доверенному лицу деньги и, получив от него расписку, предложил Керри укладываться. Сначала он был несколько угнетен новым оборотом дела, но постепенно оправился. Его и теперь еще не покидал страх перед возможностью ареста и выдачи американским властям. Поэтому, как это ни трудно было, Герствуд постарался уехать незаметно. Он распорядился отправить сундук Керри на вокзал и там сдал его в багаж на Нью-Йорк. Никто, по-видимому, не обращал на него никакого внимания, но все-таки он покинул отель глубокой ночью. Герствуд волновался, ему казалось, что на первой же станции по ту сторону границы или на вокзале в Нью-Йорке его встретят представители закона и арестуют.
   А Керри, которая не имела ни малейшего понятия ни о совершенной им краже, ни о его страхах, радовалась тому, что едет в Нью-Йорк. И утром, приближаясь к гигантскому городу, она залюбовалась зелеными холмами, окаймляющими широкую долину Гудзона. Она была очарована красотой местности, по которой мчался поезд, следуя изгибам реки. Она уже слыхала о Гудзоне и об огромном Нью-Йорке и теперь наслаждалась развертывавшейся перед нею чудесной панорамой.
   Когда поезд, повернув, помчался вдоль восточного берега реки Харлем, Герствуд, сильно нервничая, сообщил своей спутнице, что они находятся на окраине города. Знакомая с чикагскими вокзалами, Керри ожидала увидеть длинные ряды вагонов и гигантское переплетение рельсовых путей, но здесь ничего подобного не было. Вместо этого она увидела большие суда на реке – предвестники близости океана. Дальше показалась обыкновенная улица с пятиэтажными кирпичными домами, и затем поезд вошел в туннель.
   – Нью-Йорк! Грэнд Сентрал! – возвестил кондуктор, когда поезд после нескольких минут пребывания в мраке и в дыму снова вылетел на свет.
   Герствуд встал и уложил свой маленький чемодан. Нервы его были взвинчены до предела. Он постоял вместе с Керри у дверей и вышел из вагона. Никто не подошел к нему, но, направляясь к выходу на улицу, он все же боязливо озирался по сторонам. Он был настолько взволнован, что совсем забыл про Керри, которая отстала от него и дивилась рассеянности своего спутника.
   Как только они покинули здание Грэнд Сентрал, Герствуд несколько успокоился. Они вышли на улицу – никто, кроме кэбменов, и не думал заговаривать с ним.
   Только тогда Герствуд глубоко вздохнул и, вспомнив наконец про Керри, обернулся к ней.
   – А я уж думала, что ты собираешься убежать и оставить меня одну, – сказала она.
   – Я стараюсь вспомнить, как доехать до отеля «Джилси», – ответил Герствуд.
   Керри была так захвачена видом шумного города, что почти не расслышала его ответа.
   – Сколько жителей в Нью-Йорке? – спросила она.
   – Свыше миллиона, – ответил Герствуд.
   Он окликнул кэб, но далеко не с тем видом, с каким делал это раньше. Впервые за многие годы в голове его мелькнула мысль, что теперь нужно быть более расчетливым даже в мелких расходах. И мысль эта была весьма неприятна.
   Герствуд решил, не теряя времени, снять квартиру, чтобы не тратить денег на отели. Он сказал об этом Керри, и та вполне согласилась с ним.
   – Мы поищем сегодня же, если хочешь, – предложила она.
   Тут Герствуд вдруг вспомнил о неприятной встрече со знакомым в Монреале. В крупных нью-йоркских отелях он наверняка столкнется с кем-нибудь из тех, кто знал его в Чикаго. Приподнявшись с сиденья, он обратился к кэбмену.
   – Отвезите нас в «Бельфорд», – сказал он.
   Это была скромная гостиница, где редко останавливались приезжие из Чикаго.
   – В какой части Нью-Йорка расположены жилые кварталы? – спросила Керри.
   Она не могла представить себе, чтобы за этими стенами пятиэтажных домов, тянувшимися по обе стороны улицы, жили люди со своими семьями.
   – Да повсюду, – ответил Герствуд, довольно хорошо знакомый с городом. – В Нью-Йорке нет особняков с лужайками. Все это жилые дома.
   – Ну, тогда этот город мне не нравится, – тихо произнесла Керри, которая начала высказывать собственные мнения.

Глава XXX
В царстве величия. Путник мечтает

   Какое бы положение ни занимал Герствуд в Чикаго, в Нью-Йорке он был лишь ничтожнейшей каплей в море. В Чикаго, хотя его население в то время уже равнялось полумиллиону, крупных капиталистов было немного. Богачи не были еще столь богаты, чтобы затмевать своим блеском людей со средним достатком. Внимание жителей не было столь поглощено местными знаменитостями в драматической, художественной, социальной и других областях, чтобы человек, занимающий независимое положение, оставался совсем в тени. В Чикаго существовало лишь два пути к известности – политика и коммерция. В Нью-Йорке таких путей было с полсотни, на каждом из них подвизались сотни людей, и, таким образом, знаменитости не были редкостью. Море здесь кишело китами, а потому мелкая рыбешка совсем исчезала из виду и даже не смела надеяться, что ее заметят. Иными словами, в Нью-Йорке Герствуд был ничто.
   Есть и более опасная сторона в таком положении вещей. Ее не всегда принимают во внимание, но она-то и порождает трагедии. Великие мира сего окружают себя атмосферой, дурно действующей на малых. Это ее влияние легко ощутить. Пройдитесь среди великолепных особняков, изумительных экипажей, ослепительных магазинов, ресторанов, всевозможных увеселительных заведений; вдохните аромат цветов, шелковых нарядов, вин; почувствуйте опьянение от смеха, рвущегося из груди блаженствующих в роскоши, от взглядов, сверкающих, словно дерзкие копья, ощутите, чего стоят эти разящие, как лезвие меча, улыбки и эта надменная поступь, – и вы поймете, что представляет собой мир, в котором живут могущественные и великие. Нет смысла доказывать, что не в том истинное величие. Пока все тянутся к этим благам, пока человеческое сердце ставит их достижение главной своей целью, до тех пор эта атмосфера будет разрушать душу человека. Она как химический реактив. Один день ее действия – подобно одной капле химического вещества – так меняет и обесценивает наши понятия, желания и стремления, что на них остается неизгладимый след. День такого воздействия для ума неискушенного то же, что опиум для неискушенного тела. Начинается мука желаний, которые, если им поддаться, неизменно ведут к безумным грезам и смерти. Ах, несбывшиеся мечты! Они снедают нас и томят, эти праздные видения, они манят и влекут, манят и влекут, пока смерть и разложение не сокрушат их власти и не вернут нас, слепых, в лоно природы.
   Человек возраста и темперамента Герствуда не подвержен иллюзиям и жгучим желаниям юности, зато в нем нет и того оптимизма, который брызжет фонтаном из юного сердца. Нью-Йорк не мог вызвать в нем тех вожделений, которые загораются в душе восемнадцатилетнего мальчика. Но отсутствие надежды когда-либо приобщиться к этой роскоши усугубляло горечь его неудач. Герствуд раньше бывал в Нью-Йорке и прекрасно знал, какие возможности открываются в этом городе для тех, кто может вкушать жизнь во всей ее полноте. Нью-Йорк вызвал в нем отчасти благоговейный страх, ибо здесь сосредоточивалось все, что он уважал и почитал: богатство, положение и слава. Большинство знаменитостей, с которыми он неоднократно чокался в те дни, когда управлял баром, выдвинулось именно в этом величественном многолюдном городе. Рассказывали самые захватывающие истории о роскоши здешних дворцов и о жизни их обитателей.
   Он понимал, что здесь человек, сам того не замечая, живет всю жизнь бок о бок с богатством; что здесь, имея сто или даже пятьсот тысяч долларов, можно жить лишь более или менее прилично. Для того, чтобы блистать в обществе, для того, чтобы не отставать от моды, здесь нужны несравненно большие капиталы, а для бедного человека тут вообще нет места. Очутившись в этом городе, отрезанный от друзей, лишившийся не только своего скромного состояния, но и имени, вынужденный заново начать борьбу за существование, Герствуд с особенной остротой отдавал себе во всем этом отчет. Он не был стар, но был достаточно умен, чтобы понимать, что скоро начнет стареть. И как-то сразу это зрелище красивых нарядов, уверенности и силы приобрело в его глазах особое значение. Уж очень велика была разница между этой роскошью и его собственным плачевным положением.
   А положение его и вправду было плачевное. Герствуд вскоре увидел, что отсутствие страха перед арестом не является Sine qua non [3 - Непременное условие (лат.).]. Едва миновала одна опасность, на сцену выступила другая – нужда. Жалкая сумма в тысячу триста долларов, которую им с Керри придется растянуть на несколько лет, чтобы покрывать свои расходы на жилище, одежду, пищу и развлечения, вряд ли могла успокоить человека, привыкшего тратить в пять раз больше за один лишь год. Герствуд много думал об этом в первые же дни по приезде в Нью-Йорк и пришел к выводу, что нужно действовать решительно. Ознакомившись с коммерческими предложениями в утренних газетах, он принялся за поиски работы.
   Однако прежде он вместе с Керри обосновался в квартире на Семьдесят восьмой улице, близ Амстердам-авеню. Дом был пятиэтажный, а их квартира расположена на третьем этаже. Благодаря тому, что улица еще не была плотно застроена, на востоке видны были зеленые вершины деревьев Сентрал-парка, а на западе – широкие воды Гудзона. Квартирка с ванной обходилась в тридцать пять долларов в месяц, что для того времени было средней ценой, но все же очень чувствительной для Герствуда.
   Керри обратила внимание на разницу в размере здешних и чикагских комнат. Она поделилась своими наблюдениями с Герствудом.
   – Ничего лучшего мы не найдем, дорогая, – сказал он ей. – Разве только если будем искать квартиру в одном из старых домов, а там ты не будешь иметь тех удобств, что здесь.
   Квартирка привлекла внимание Керри тем, что была заново отделана и находилась в одном из новых домов с центральным отоплением. Это было большое преимущество. Хорошая плита, горячая и холодная вода, грузовой лифт и даже рупор для переговоров со швейцаром – все это очень понравилось молодой женщине. В ней был достаточно развит хозяйственный инстинкт, чтобы вполне оценить эти усовершенствования.
   Герствуд вошел в соглашение с одной мебельной компанией, которая обставила квартиру за взнос в пятьдесят долларов наличными при условии выплаты остальной суммы частями, по десять долларов в месяц. Затем он заказал медную дощечку, на которой было выгравировано «Дж. У.-Уилер», и прикрепил ее в вестибюле над своим почтовым ящиком. Сперва Керри казалось очень странным, когда швейцар называл ее «миссис Уилер», но мало-помалу она привыкла и стала относиться к этому имени, как к своему собственному.
   Покончив с хлопотами по устройству квартиры, Герствуд отправился по нескольким объявлениям, рассчитывая приобрести долю в каком-нибудь преуспевающем баре. После роскошного заведения на Адамс-стрит ему не по душе были жалкие кабаки, которые он теперь посетил; он только зря потратил несколько дней на их осмотр: все они были очень неприглядны.
   Зато он извлек много ценных сведений из бесед с владельцами баров. Он узнал о неограниченном влиянии Таммани-холла [4 - Таммани-холл – штаб-квартира нью-йоркской организации демократической партии.] на деловую жизнь города и о том, как важно быть в хороших отношениях с полицией. Он обнаружил, что наиболее процветающие бары, в противоположность «Фицджеральду и Мою», ведут свои дела, далеко отступая от предусмотренных законом норм. Наиболее доходные заведения имели во втором этаже шикарно обставленные отдельные кабинеты и потайные комнаты для свиданий. По самодовольным лицам владельцев этих заведений, по бриллиантам, сверкавшим на запонках их сорочек, и по элегантному покрою их одежды видно было, что торговля алкоголем здесь, как и везде в мире, – золотое дно.
   После долгих поисков Герствуд нашел человека, который владел на Уоррен-стрит баром, как будто обещавшим в будущем большие барыши. Тут, казалось, можно было ввести кое-какие усовершенствования, внешний вид заведения был довольно приличный, а владелец хвастал, что дела идут прекрасно, и, по-видимому, оно так и было.
   – Наша клиентура состоит из людей зажиточных, – сказал он Герствуду. – Это коммерсанты, коммивояжеры, люди всяких профессий. Проходимцев мы сюда не пускаем.
   Герствуд постоял, прислушиваясь к частым звонкам кассы, и некоторое время последил за торговлей.
   – И вы думаете, что доходов с вашего предприятия вполне хватит на двоих? – спросил он.
   – Если вы понимаете в деле, то можете убедиться сами, – ответил владелец. – У меня есть еще один бар на улице Нассау, и у меня нет времени для обоих. Если бы я нашел подходящего человека, знающего дело, я был бы не прочь взять его в долю и предоставить ему управление этим баром.
   – У меня есть опыт, – небрежно ответил Герствуд. Однако он воздержался от упоминания о том, что был управляющим бара «Фицджеральд и Мой» в Чикаго.
   – В таком случае слово за вами, мистер Уилер! – сказал владелец бара.
   Он предлагал только третью долю в деле, включая наличный товар и обстановку, за что Герствуд должен был внести тысячу долларов и, кроме того, работать управляющим. О недвижимом имуществе договариваться не приходилось, так как владелец бара лишь арендовал помещение.
   Предложение показалось Герствуду весьма заманчивым. Вопрос был лишь в том, даст ли одна треть дохода бара, расположенного в таком месте, те полтораста долларов в месяц, которые, по его приблизительному подсчету, необходимы были на домашние расходы. Впрочем, ввиду неудач во всех других местах сейчас не время было долго колебаться. Во всяком случае, Герствуд мог надеяться, что уже сейчас будет зарабатывать долларов сто в месяц, а если разумно вести дело и кое-что усовершенствовать, то и больше. Он согласился на предложение, внес свою тысячу долларов и решил на следующий день приступить к исполнению своих обязанностей.
   Вначале он был в восторге от заключенной сделки и говорил Керри, что, по-видимому, вложил деньги в очень выгодное предприятие. С течением времени, однако, обнаружилось много такого, что заставило его призадуматься. Во-первых, оказалось, что его партнер – человек очень сварливый, к тому же он выпивал и тогда начинал скандалить. К этому Герствуд совсем не привык. Во-вторых, доходность бара сильно колебалась. Здесь не было ничего похожего на ту постоянную клиентуру, с которой Герствуд имел дело в Чикаго. Он понял, что пройдет немало времени, прежде чем ему удастся завести друзей среди своих посетителей. Сюда, в этот бар, люди заходили наспех и уходили, нисколько не интересуясь чьей-либо дружбой. Это не было место, куда приходили посидеть и поболтать. Мелькали дни и недели, а Герствуд ни от кого не слышал тех сердечных приветствий, какие привык слышать каждый день в Чикаго.
   Кроме того, Герствуду недоставало общества знаменитостей, тех элегантных людей, которые задают тон даже в барах средней руки, принося с собой вести о том, что делается в наиболее изысканных и замкнутых кругах. Он месяцами» не видел ни одного выдающегося, по его понятиям, человека. По вечерам, во время пребывания в баре, Герствуд неоднократно находил в газетах заметки о прославленных людях, которых он знал и с которыми неоднократно выпивал стаканчик-другой, о людях, которые посещали такие бары, как «Фицджеральд и Мой» или «Гофман»; но здесь, он прекрасно понимал это, ему никогда не придется встретиться с ними.
   К тому же предприятие не приносило ожидаемого дохода. Правда, дела несколько оживились, но Герствуду было ясно, что придется быть очень и очень экономным в своих расходах, а это унижало его.
   В первое время для него было наслаждением, вернувшись поздно домой, увидеть поджидающую его Керри. Он распределил свое время так, чтобы между шестью и семью часами вечера уходить домой обедать, а утром оставаться дома до девяти часов. Но мало-помалу это потеряло прелесть новизны, и Герствуд начал тяготиться однообразием своих обязанностей.
   Не прошло и месяца со дня приезда в Нью-Йорк, как Керри заметила однажды таким тоном, каким говорят о вещах маловажных:
   – Я собираюсь сходить на этой неделе в город и купить себе платье.
   – Какое именно? – спросил Герствуд.
   – О, какое придется, лишь бы можно было выходить в нем на улицу.
   – Хорошо, – с улыбкой сказал Герствуд, но при этом подумал, что для его финансов было бы лучше, если бы она воздержалась от покупки.
   На следующий день об этом больше не упоминалось, но на третий день утром Герствуд осведомился:
   – Ты уже купила себе платье?
   – Нет еще, – ответила Керри.
   Герствуд помолчал, как будто что-то соображая, а затем сказал:
   – Ты не можешь повременить несколько дней с этой покупкой?
   – Могу, – ответила Керри, еще не уловив, к чему он клонит, так как Герствуд никогда не давал ей повода думать о денежных затруднениях. – Но почему? – поинтересовалась она.
   – Видишь ли, я вложил все наличные деньги в дело и пока что очень стеснен в средствах. Но я надеюсь в самом ближайшем времени вернуть весь вложенный капитал.
   – Ах, вот оно что! – воскликнула Керри. – Ну, конечно, дорогой! Почему же ты мне раньше не сказал об этом?
   – Раньше в этом не было необходимости, – ответил Герствуд.
   Согласившись с такой готовностью, Керри все же не преминула отметить какое-то сходство между словами Герствуда и отговорками Друэ, все время собиравшегося покончить с каким-то дельцем. Это была лишь мимолетная мысль, и все же она положила начало чему-то новому. Керри начала несколько иначе смотреть на Герствуда.
   Мало-помалу стали накопляться и другие мелочи такого же рода, которые в общей сложности явились для Керри большим откровением. Она вовсе не была глупа. К тому же два человека, прожив долгое время под одним кровом, не могут не узнать друг друга. Беспокойство одного открывается другому, независимо от того, желает он сознаться в нем или нет. Воздух насыщен тревогой, и мрачное настроение говорит само за себя.
   Герствуд по-прежнему хорошо одевался, но костюмы его были все те же, что он носил еще в Канаде. Керри заметила, что он не обновлял своего крайне скромного гардероба. От нее не укрылось и то, что он весьма редко предлагал ей какие-либо развлечения, что он ни разу не похвалил ее кулинарных способностей и как будто с головой ушел в свое дело. Это был уже не тот беспечный, щедрый, богатый Герствуд, которого она знала в Чикаго. Перемена была столь разительна, что не могла оставаться незамеченной.
   Вскоре Керри почувствовала и другую перемену – он перестал делиться с ней своими мыслями. Он стал скрытным и советовался лишь с самим собою. Ей приходилось самой расспрашивать его о всяких мелочах, а это весьма неприятно для каждой женщины. Иногда сильная любовь вынуждает мириться с этим, но только мириться, не больше. А там, где сильной любви нет, напрашиваются более определенные, но весьма неутешительные выводы.
   Герствуд же отважно боролся с затруднениями, которые возникли у него на новом пути. Он был достаточно умен, чтобы понимать, какую огромную ошибку он совершил, и ценить то немногое, чего он добился сейчас, однако час за часом и день за днем он невольно сравнивал свое нынешнее жалкое и шаткое положение с прежней солидной обеспеченностью.
   Кроме того, его постоянно мучил страх встретить кого-нибудь из прежних приятелей. Этот страх особенно усилился после одной неприятной встречи, которая произошла вскоре по прибытии Герствуда в Нью-Йорк. Он шел по Бродвею и вдруг увидел, что навстречу ему идет знакомый. Притворяться и делать вид, будто он не узнал чикагца, было уже поздно. Они успели обменяться взглядами, и было слишком ясно, что оба узнали друг друга. Знакомый, представитель крупной чикагской фирмы, счел своим долгом остановиться.
   – Ну, как живете? – спросил он, протягивая Герствуду руку, но ни в интонации его, ни в жесте не было ничего похожего на искренний интерес.
   – Благодарю вас, хорошо, – ответил Герствуд, не менее смущенный, чем тот. – А вы как?
   – Ничего. Я приехал кое-что закупить для фирмы. А вы что же, теперь живете здесь постоянно?
   – Да, – ответил Герствуд. – У меня свое дело на Уоррен-стрит.
   – Вот как! Очень рад слышать. Как-нибудь загляну к вам.
   – Заходите, – сказал Герствуд.
   – Ну, всего доброго, – сказал тот с любезной улыбкой и попрощался.
   «Он даже не спросил номера дома, – подумал Герствуд. – Так он и зайдет!»
   Герствуд вытер вспотевший лоб и от всего сердца понадеялся, что никого больше не встретит.
   Все эти мелочи стали сказываться на характере Герствуда, который до сих пор был человеком добродушным. Единственная его надежда была на скорую перемену в материальном положении. Керри была с ним. Долг за мебель он аккуратно погашал. У него было более или менее доходное место. Что же касается развлечений, то Керри должна довольствоваться тем, что он может предложить ей. Только бы ему продержаться, и тогда все будет хорошо.
   Но он забывал о неустойчивости человеческой натуры, о трудностях семейной жизни, Керри была молода. У них обоих часто менялось настроение. В любую минуту могла произойти вспышка, хотя бы за обеденным столом, как это часто бывает в самых благополучных домах. Лишь сильная любовь может загладить те мелкие недоразумения, которые возникают при совместной жизни. А там, где такой любви нет, обе стороны скоро разочаровываются друг в друге и неизбежно сталкиваются с тяжелой проблемой: как избежать семейных дрязг.

Глава XXXI
Любимица фортуны. Бродвей блещет богатством

   Если на Герствуда Нью-Йорк действовал угнетающе, то Керри, напротив, вполне спокойно относилась к новой обстановке. Несмотря на то, что вначале она отозвалась о Нью-Йорке неодобрительно, этот город заинтересовал ее чрезвычайно. Прозрачный воздух, шумные площади и перекрестки… и полное равнодушие к человеку – все здесь поражало ее. Она никогда еще не видела таких крохотных комнат, как те, в которых жила сейчас, но это не помешало ей полюбить их. Новая мебель выглядела нарядно, а сервант, на котором Герствуд все расставил по своему вкусу, сверкал красивой посудой. Каждая комната была обставлена соответствующим образом – в гостиной стояло взятое напрокат пианино, так как Керри выразила желание учиться музыке… Она наняла служанку и быстро усваивала премудрость ведения домашнего хозяйства. Впервые в жизни она жила в узаконенном положении жены и, стало быть, была оправдана в глазах общества. И мысли ее были просты и невинны. Долгое время ее занимало устройство нью-йоркских домов, где десять семейств могли жить годами и оставаться чужими и безразличными друг к другу. Дивилась она также гудкам сотен судов в порту, этому пронзительному и долгому вою, которым обмениваются в тумане океанские пароходы и паромы. Уже одно то, что эти звуки доносились с моря, представлялось ей чудесным. Она могла без конца любоваться видневшейся из окон полоской Гудзона и кипевшим кругом строительством огромных зданий. Здесь было много такого, о чем можно пораздумать, новых впечатлений хватило бы на целый год, и все это нисколько не приедалось.
   Кроме того, Герствуд был чрезвычайно предан ей. Как ни мучили его всякие тревоги, он никогда не говорил о них Керри. Он держал себя с прежним достоинством, мирился с новым положением, радовался обществу Керри, ее способностям и маленьким успехам. Каждый вечер он вовремя являлся к обеду и находил уютно убранную столовую. Малые размеры комнаты лишь придавали ей больший уют: казалось, здесь есть абсолютно все, что только требуется для столовой. Стол, покрытый белой скатертью, был уставлен красивыми тарелками, а канделябр с четырьмя ветвями, увенчанными маленькими красными абажурами, бросал мягкий свет вокруг. С помощью служанки Керри отлично справлялась с бифштексами и котлетами, а в остальном ее очень выручали всевозможные консервированные продукты. Она овладевала искусством печь бисквиты и вскоре уже с гордостью ставила на стол блюдо с воздушным, тающим во рту печеньем.
   Так они прожили второй месяц, третий, четвертый. Пришла зима, а с нею ощущение, что приятнее всего сидеть дома. О посещении театров заговаривали редко. Герствуд прилагал все усилия, чтобы покрывать расходы по дому, стараясь при этом ничем не выдавать своих тревог. Он говорил Керри, что ему приходится то и дело вкладывать в предприятие деньги, чтобы в будущем иметь больше доходов. Для себя лично он довольствовался самой скромной суммой, но и очень редко предлагал что-либо приобрести для Керри. Так миновала первая зима.
   На второй год дело под управлением Герствуда несколько оживилось и стало давать ему те сто пятьдесят долларов в месяц, на которые он рассчитывал. К сожалению, Керри к этому времени успела сделать для себя некоторые выводы, а Герствуд, со своей стороны, обзавелся кое-какими знакомыми.
   Керри, бывшая по натуре скорее пассивной и покорной, чем активной и требовательной, мирилась с положением, которое представлялось ей довольно сносным. Иногда они посещали театр, иногда – довольно редко – ездили на побережье океана, в разные концы Нью-Йорка, но знакомых у них совсем не было. В своих отношениях с Керри Герствуд, естественно, утратил прежнюю изысканность и галантность манер и постепенно перешел на простой дружеский тон. Недоразумений между ними не бывало, не было и особых расхождений во взглядах. Не имея свободных денег, не навещая никаких друзей, Герствуд, вполне понятно, вел жизнь, которая не могла вызвать у Керри ни ревности, ни недовольства. Она сочувственно относилась к его трудной работе и нисколько не скорбела о том, что лишилась тех развлечений, в которых у нее не было недостатка в Чикаго. Нью-Йорк в целом и ее домашняя жизнь в частности пока что удовлетворяли ее.
   Но по мере расширения дела Герствуд, как уже было сказано, стал постепенно заводить знакомства. Он также стал уделять больше внимания своему гардеробу. Он уверял себя, что очень дорожит семейной жизнью, но что это отнюдь не лишает его права иной раз не явиться домой к обеду. Когда это случилось впервые, он отправил к Керри посыльного, поручив ему передать, что задержится. Керри пообедала одна. Она надеялась, что это больше не повторится. Во второй раз он также предупредил ее, но лишь в последнюю минуту. А в третий раз Герствуд и совсем забыл известить ее и лишь потом уже, по возвращении домой, извинился. Правда, между этими случаями были промежутки в несколько месяцев.
   – Где же ты пропадал, Джордж? – спросила Керри, когда он не пришел в первый раз.
   – Был занят в баре, – добродушно отозвался он. – Нужно было оформить кое-какие счета.
   – Очень жаль, что ты не пришел, – ласково упрекнула она его. – Я приготовила такой чудесный обед!
   Во второй раз он ограничился той же отговоркой, а в третий раз Керри была уже немало рассержена его поведением.
   – Пойми, что я не мог уйти домой, – оправдывался Герствуд. – Я был очень занят.
   – Неужели ты не мог дать мне знать, что не придешь? – стояла на своем Керри.
   – Я хотел предупредить тебя, но как-то случилось, что я забыл об этом и вспомнил, когда было уже поздно.
   – А я приготовила такие вкусные вещи! – вздохнула Керри.
   Наблюдая за Керри, Герствуд решил, что она по натуре домоседка и ее главное призвание – дом и хозяйство. К этому странному выводу он пришел после года совместной жизни, хотя видел ее выступление на сцене в Чикаго и прекрасно знал, что теперь она привязана к квартире и к нему в силу созданных им условий и полного отсутствия друзей. Его радовало, что у него есть жена, которая довольствуется столь малым. Такой взгляд на семейную жизнь привел к естественным последствиям: вообразив, что Керри всем довольна, Герствуд счел себя обязанным давать лишь то, что может обеспечить ей подобное удовлетворение жизнью. Иными словами, он заботился о мебели, об украшении квартиры, о необходимой одежде и средствах для пропитания, но все меньше и меньше думал о том, чтобы сколько-нибудь развлечь Керри, приобщить ее к блеску и веселью большого города. Сам он испытывал сильное тяготение к миру, лежавшему за стенами их квартиры, но почему-то думал, что Керри было бы неинтересно сопровождать его. Однажды он отправился в театр один. В другой раз уехал на весь вечер играть в покер со своими новыми друзьями. Постепенно у него опять завелись деньги, и он снова ожил, но, конечно, это было далеко не то, что в Чикаго. К тому же он всячески избегал таких увеселительных заведений, где рисковал встретиться с людьми, с которыми встречался раньше.
   Все это Керри стала как-то инстинктивно угадывать, но по натуре она не принадлежала к женщинам, которых подобное поведение могло бы встревожить. Не пылая сильной любовью к Герствуду, она не могла особенно терзаться и ревностью. Собственно говоря, она и вовсе не ревновала. А Герствуд был вполне доволен ее спокойствием и не трудился вникнуть в его причины. И если теперь случалось, что он не приходил к обеду, это уже не казалось Керри ужасным. Она оправдывала все тем, что на его пути стоят обычные соблазны, которых не может избежать ни один мужчина: друзья, с которыми хочется побеседовать, всякие места, куда интересно заглянуть, знакомые, с которыми надо посоветоваться. Керри ничего не имела против того, чтобы он по-своему развлекался. Она только не хотела, чтобы он забывал о ней. Положение казалось ей более или менее терпимым, и она только замечала, что Герствуд стал совсем не тот, каким был раньше.
   На втором году их пребывания в Нью-Йорке рядом с ними освободилась квартира, и вскоре туда переехала очень красивая молодая женщина с мужем. Керри познакомилась с этой четой. Знакомству способствовало то, что обе квартиры обслуживались одним грузовым лифтом. Это полезное сооружение служило для подачи наверх присылаемых из магазинов покупок и для отправки вниз всяких хозяйственных отбросов. Всякий раз, когда швейцар подавал свисток, хозяйки обеих квартир подходили к дверцам лифта и встречались лицом к лицу. Однажды утром, когда Керри подошла взять из лифта газету, новая соседка, красивая темноволосая женщина лет двадцати трех, вышла из своей квартиры, очевидно, с той же целью. На ней был пеньюар, накинутый поверх ночной сорочки, волосы ее были растрепаны, но она казалась такой хорошенькой и такой симпатичной, что сразу понравилась Керри. Соседка лишь смущенно улыбнулась, но этого было вполне достаточно. Керри сейчас же подумала, что было бы очень приятно познакомиться с нею, та же мысль мелькнула и у этой женщины, которая пришла в восхищение от наивного личика Керри.
   – Рядом с нами поселилась очень красивая женщина с мужем, – заметила Керри, садясь с Герствудом завтракать.
   – Кто такие? – поинтересовался он.
   – Я, право, не знаю, – сказала Керри. – Над звонком у них написано «Вэнс». Я только знаю, что кто-то из них прекрасно играет на рояле; полагаю, что это миссис Вэнс.
   – Гм! – промычал Герствуд. – В таком городе, как Нью-Йорк, никогда не знаешь, что за люди живут рядом с тобой.
   В этих немногих словах отразилось обычное отношение жителей Нью-Йорка к своим соседям.
   – Подумай только, Джордж! – сказала Керри. – Вот я больше года живу в этом доме среди десятка других семей и не знаю ни души. Новые соседи, о которых я тебе сейчас говорила, уже больше месяца здесь, а я только сегодня утром впервые увидела эту самую миссис Вэнс.
   – Что ж, это, пожалуй, к лучшему, – стоял на своем Герствуд. – Никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Порою можно натолкнуться на очень неприятных людей.
   – Конечно, – согласилась с ним Керри.
   Разговор перешел на другие темы, и Керри перестала думать об этом, пока снова не столкнулась с миссис Вэнс, когда два-три дня спустя выходила из дому, отправляясь на рынок. Та как раз возвращалась домой и, узнав соседку, кивнула ей. Керри ответила улыбкой. Таким образом, создалась почва для знакомства. Не будь этого мимолетного приветствия, они, по всей вероятности, никогда не узнали бы друг друга ближе.
   Снова прошло несколько недель, и Керри больше не встречала миссис Вэнс. Но через тонкую стенку, разделявшую их гостиные, доносились звуки рояля. Керри нравился и выбор музыкальных пьес, и блеск их исполнения. Сама она играла посредственно, и поэтому игра миссис Вэнс граничила в ее представлении с виртуозностью. Все, что ей до сих пор случалось видеть и слышать, – конечно, это были самые отрывочные и туманные сведения, – указывало на то, что соседи очень культурные и вполне обеспеченные люди. И потому Керри, естественно, с нетерпением дожидалась случая завязать наконец знакомство.
   Однажды утром в квартире Керри раздался звонок. Служанка, находившаяся в кухне, нажала кнопку, автоматически открывающую парадную дверь внизу. Когда Керри вышла на площадку, чтобы узнать, кто это к ним направляется, она увидела поднимавшуюся по лестнице миссис Вэнс.
   – Надеюсь, вы простите меня, – сказала та. – Уходя, я забыла захватить с собою ключ, а потому и позволила себе позвонить к вам.
   К этой уловке нередко прибегали и другие жильцы, когда по рассеянности забывали дома ключи, но никто не находил нужным извиняться.
   – Я очень рада, что могла быть вам полезна, – сказала Керри. – Я сама часто пользуюсь этим способом.
   – Чудесная погода сегодня! – заметила миссис Вэнс, задерживаясь на минуту.
   Так после ряда незначительных фраз завязалось наконец их знакомство, и в миссис Вэнс Керри обрела очень милую собеседницу и приятельницу.
   Керри часто заходила после этого к соседке, и та, в свою очередь, навещала ее. Обе квартирки были уютные, но жилище супругов Вэнс было обставлено несколько богаче.
   – Не зайдете ли вы вечером к нам? – предложила однажды миссис Вэнс. – Мне хотелось бы познакомить вас с мужем. – Этот разговор произошел вскоре после того, как между обеими женщинами завязалась дружба. – Мой муж тоже очень хочет познакомиться с вами. Вы играете в карты? – добавила миссис Вэнс.
   – Немного, – ответила Керри.
   – Вот мы и составим маленькую партию. А если ваш муж к тому времени вернется, непременно захватите его с собой!
   – Он сегодня не придет к обеду, – сказала Керри.
   – Что ж, мы позовем его, когда он вернется.
   Керри согласилась и в тот же вечер познакомилась с тучным мистером Вэнсом. Он был несколькими годами моложе Герствуда. Тем, что у него была такая красивая и приятная жена, он был обязан больше своим деньгам, нежели внешности.
   Керри понравилась ему с первого же взгляда, и он всячески изощрялся, стараясь быть с ней полюбезнее: он научил ее новой игре в карты, много рассказывал о Нью-Йорке и о том, какие развлечения есть в этом городе.
   Затем миссис Вэнс поиграла на рояле, а вскоре пришел и Герствуд.
   – Очень рад познакомиться с вами, – сказал он миссис Вэнс, когда Керри представила его.
   И в его манерах вновь появилась та изысканность, которая в свое время пленила Керри.
   – Вы не подумали, что ваша жена сбежала? – спросил мистер Вэнс, протягивая руку.
   – Да, я уж решил, что она нашла себе более подходящего мужа, – в тон ему ответил Герствуд.
   После этого Герствуд перенес все свое внимание на миссис Вэнс, и Керри мгновенно вновь увидела то, чего ей в последнее время подсознательно недоставало в Герствуде: лоск и галантность светского человека. Увидела она и то, что была неважно одета – куда ей до нарядной миссис Вэнс. У Керри, словно завеса пала с глаз. Она почувствовала, что не живет, а прозябает, и этого сознания было вполне достаточно, чтобы испортить ей настроение. К ней вернулась прежняя благотворная, пробуждавшая мечты грусть, заставившая Керри задуматься о своих возможностях.
   Это пробуждение не имело каких-либо немедленных последствий, ибо Керри была человеком не очень инициативным. Тем не менее, если жизнь сулила какую-то новизну, Керри охотно плыла по течению. Герствуд ничего не заметил. Так и остались скрытыми для него те явные контрасты, на которые обратила внимание Керри. Он не уловил даже тени грусти, появившейся в ее глазах. А хуже всего было то, что теперь Керри стала чувствовать себя дома одинокой и постоянно искала общества миссис Вэнс, которая искренне к ней привязалась.
   – Давайте пойдем сегодня на дневной спектакль! – предложила миссис Вэнс, заглянув однажды утром к Керри.
   На гостье был бледно-розовый капот, который она накинула, встав с постели. Герствуд и Вэнс уже с час назад разошлись каждый по своим делам.
   – Хорошо, – согласилась Керри, любуясь холеной внешностью своей изящной приятельницы.
   Достаточно было взглянуть на миссис Вэнс, чтобы стало ясно, что каждое ее желание исполняется, что ее горячо любят.
   – А что сегодня идет? – поинтересовалась Керри.
   – О, мне очень хочется посмотреть Ната Гудвина! – сказала миссис Вэнс. – По-моему, он лучший комик в мире. Газеты очень хвалят этот спектакль.
   – А когда нам нужно будет выйти из дому? – спросила Керри.
   – Давайте выйдем в час и пройдемся по Бродвею, – сказала миссис Вэнс. – Это прекрасная прогулка. Театр – на Медисон-сквер.
   – Я с удовольствием пойду, – сказала Керри. – А почем билеты? – спросила она.
   – Я думаю, не больше доллара, – ответила миссис Вэнс.
   Миссис Вэнс ушла к себе и к часу появилась снова. На ней было элегантное темное платье и очаровательная шляпка, в тон. Керри тоже приоделась и выглядела очень мило, но при виде приятельницы она с болью в сердце почувствовала, как велика между ними разница. У миссис Вэнс было много прелестных мелочей, которые дополняли ее туалет и которых недоставало Керри: золотые вещицы, изящная сумочка из зеленой кожи, с монограммой, премилый шелковый платочек, обшитый кружевом, и тому подобное. Керри понимала, что ее гардероб слишком скуден и прост, чтобы она могла выдержать сравнение с этой женщиной. Она подумала, что, взглянув на них, всякий отдаст предпочтение миссис Вэнс, плененный ее нарядом. Это была неприятная и не совсем справедливая мысль, ибо теперь фигура Керри стала тоже прелестно округлой, а лицо было красиво красотой определенного типа. Разница была лишь в качестве свежести наряда, и нельзя сказать, чтобы эта разница уж очень бросалась в глаза. Но так или иначе это еще больше укрепило в душе Керри недовольство своим положением.
   Прогулка по Бродвею в те дни (как и сейчас, впрочем) составляла одну из главных приманок Нью-Йорка. Здесь можно было встретить не только хорошеньких женщин, любящих показать себя, но и мужчин, любящих восхищаться ими. Это была яркая процессия красивых лиц и туалетов. Женщины появлялись в своих лучших шляпах, в изящной обуви и перчатках и шли парно, рука об руку, в роскошные магазины и театры, разбросанные по всему Бродвею от Четырнадцатой до Тридцать четвертой улицы. Точно так же щеголяли мужчины, разодетые по последней моде. Любой портной мог бы выбрать здесь модели мужских костюмов, сапожник получил бы урок, какую обувь нужно шить, а шляпный мастер узнал бы, какие головные уборы больше всего нравятся мужчинам.
   Недаром говорилось, что если щеголь сошьет себе новый костюм, он прежде всего непременно «проверит» его на Бродвее. Все это было столь достоверно и общеизвестно, что спустя несколько лет все мюзик-холлы обошла весьма популярная песенка о бродвейском параде перед началом утренних спектаклей. В песенке, между прочим, говорилось и о человеке, неважно одетом. Она называлась «Имеет ли он право на Бродвей?».
   За все свое пребывание в Нью-Йорке Керри никогда еще не слыхала об этом параде, об этой выставке туалетов. И ей ни разу не приходилось бывать на Бродвее в те часы, когда можно было все это увидеть. Что же касается миссис Вэнс, то для нее это зрелище было привычным. Она не только неоднократно видела его, но и сама принимала в нем участие, вызывая одобрительный шепот своим туалетом и внешностью. Она приходила сюда не только, чтобы посмотреть на других и самой показаться, но и затем, чтобы лишний раз убедиться, что не отстала от моды.
   Выйдя у Тридцать четвертой улицы из трамвая, Керри с довольно непринужденным видом пошла рядом с подругой не в силах оторвать взгляда от сновавшей вокруг нарядной толпы. Она вдруг заметила, что походка и манеры миссис Вэнс стали какими-то искусственными и натянутыми под пытливыми взглядами красивых мужчин и изысканно одетых женщин. По-видимому, здесь считалось вполне приличным глядеть на человека в упор. Керри внезапно обнаружила, что и ее рассматривают и изучают десятки глаз. Мужчины в безупречных пальто и цилиндрах, держа в руках трости с серебряными набалдашниками, то и дело проходили вплотную мимо женщин и заглядывали им в глаза, ловя ответные взгляды. Дамы шуршали шелками, расточая деланные улыбки и запах духов. Здесь добродетель стушевывалась перед пороком. Сколько было здесь надушенных волос, нарумяненных и напудренных лиц, накрашенных губ, томных подведенных глаз! Внезапно Керри поняла, что очутилась в центре выставки самого шикарного и модного, и какой выставки! Витрины ювелиров сверкали на каждом шагу. Цветочные магазины, меховые ателье, магазины мужского и дамского платья и белья следовали один за другим. Улица была запружена колясками и каретами. У подъездов стояли величественные швейцары в каких-то фантастических ливреях с золотыми перевязями и пуговицами. Кучера в коричневых гетрах, белых рейтузах и синих куртках покорно ждали занятых покупками владелиц экипажей. На всем Бродвее царила атмосфера богатства и внешней эффектности, и Керри сознавала, что она не принадлежит к этому миру. При всем желании она не могла держаться здесь так уверенно, как миссис Вэнс. Керри казалось, что каждому встречному бросается в глаза огромная разница в их туалетах, и это задевало ее за живое. Она решила больше не показываться здесь, пока у нее не будет дорогих вещей. В то же время она жаждала испытать это наслаждение – продефилировать на этом параде равной среди равных! О, тогда она почувствовала бы себя счастливой!

Глава XXXII
Пир Валтасара. Провидец-толкователь

   Чувства, вызванные у Керри прогулкой по Бродвею, сделали ее чрезвычайно восприимчивой к пьесе, которую она видела в тот день. Актер, исполнявший главную роль, приобрел популярность в веселых комедиях, где к сценам, полным юмора, подмешано для контраста несколько сцен человеческого горя.
   Для Керри, как мы уже знаем, театр всегда имел большую притягательную силу. Молодая женщина не забыла своего памятного выступления в Чикаго, оно жило в ее душе и занимало ее мысли в те долгие вечера, когда качалка и модный роман были ее единственными развлечениями. И если ей случалось побывать в театре, она тотчас вспоминала о своем актерском даровании. Нередко какой-нибудь эпизод вызывал в ней страстное желание выступить на сцене и выразить те чувства, которые она испытывала бы на месте того или иного действующего лица. И почти каждый раз она уносила с со бой яркие впечатления, дававшие пищу для раздумий на весь следующий день. Этим она жила больше, чем реальными событиями, наполнявшими ее повседневное существование. Не часто бывало, чтобы она приходила в театр, взволнованная виденным в жизни. Но сегодня в ее душе тихо зазвучала песня желаний, пробужденных зрелищем роскоши, веселья и красоты. О, эти женщины, которые сотнями и сотнями проходили мимо нее, – кто они? Откуда эти богатые, изящные туалеты, эти ткани изумительной окраски, серебряные и золотые безделушки? Где обитают эти прелестные женщины? Среди каких обтянутых шелком стен, среди какой узорной мебели и пышных ковров проводят они свои дни? Где их роскошные жилища, наполненные всем, что можно купить за деньги? В каких конюшнях отдыхают эти лоснящиеся нервные лошади и стоят великолепные экипажи, где живут лакеи в богатых ливреях? О, эти особняки, этот яркий свет, этот тонкий аромат, уютные будуары, столы, ломящиеся под тяжестью яств! Нью-Йорк, должно быть, полон таких дворцов, иначе не было бы и этих прекрасных, самоуверенных, надменных созданий! Их выращивают где-нибудь в оранжереях. Керри было больно от сознания, что она не принадлежит к их числу, что ее мечты, увы, не осуществились. И она поражалась своему одиночеству в последние два года, своему равнодушию к тому, что так и не достигла положения, на которое надеялась.
   У пьесы был банальный сюжет из жизни светских салонов, где среди раззолоченной мебели разодетые дамы и кавалеры терзаются муками ревности и любви. Такие пьесы всегда приводят в восторг людей, всю жизнь тщетно мечтавших о подобной роскоши. Здесь показано страдание в идеальных жизненных условиях. Кто не согласился бы погоревать, сидя в золотом кресле? Кто не захотел бы погрустить среди надушенных гобеленов, мягких пуфов и слуг в ливреях? Горе в таких условиях становится заманчивым. Керри жаждала приобщиться к нему. Ей хотелось переносить страдания, каковы бы они ни были, именно в такой обстановке, или если это невозможно, то хотя бы изображать их на сцене, в чудесных декорациях. Она была настолько захвачена всем виденным, что пьеса показалась ей необычайно прекрасной. Она унеслась мечтой в этот искусственный мир и была бы рада никогда не возвращаться к действительности. В антракте Керри разглядывала элегантную публику первых рядов и лож и пополняла свои представления о Нью-Йорке. Теперь она знала, что до сих пор не видела его целиком, что этот город – сплошной вихрь веселья и радостей.
   А когда они вышли из театра, тот же Бродвей снова преподнес ей еще более наглядный урок. Картина, которую она наблюдала по дороге в театр, стала еще эффектнее и в своей яркости достигла апогея. Керри не могла прийти в себя от всей этой безумной роскоши. Какой контраст с ее положением! Да, она не живет, она даже не имеет права утверждать, что живет, пока на ее долю не выпадет хотя бы малая частица вот такой жизни! Здесь женщины тратили деньги, не считая: стоило лишь заглянуть в любой магазин, мимо которого они проходили, чтобы убедиться в этом. Цветы, драгоценности, сласти – вот что, казалось, наполняло жизнь всех этих элегантных дам. А она! У нее едва хватало карманных денег на то, чтобы раза два в месяц позволить себе прогуляться здесь и посидеть в театре.
   В тот вечер уютная маленькая квартирка показалась Керри будничной и заурядной. Это было совсем не то, чем наслаждался весь остальной мир. Равнодушным Взглядом следила она за служанкой, готовившей обед.
   В голове то и дело вставали сценки из виденной комедии. Больше всего она вспоминала очаровательную актрису, исполнявшую роль недоступной красавицы, которая лишь после долгих ухаживаний сдалась возлюбленному. Керри покорило изящество этой женщины. Ее туалеты были настоящим шедевром, ее страдания были так правдивы! Тоска, которую она изображала, была понятна Керри. Керри была уверена, что и сама могла бы сыграть не хуже. Некоторые места она провела бы даже лучше этой актрисы. Она повторяла вслух отдельные фразы…
   О, если бы попасть на сцену, если бы и ей дали такую роль, – какой интересной, какой полной стала бы ее жизнь! Ведь она тоже могла бы волновать зрителей своей игрой.
   Герствуд застал Керри в унылом настроении. Она сидела у окна в качалке и тихонько покачивалась, погруженная в свои думы. Не желая расставаться со своими фантазиями, она отвечала скупо или старалась промолчать.
   – Что с тобой, Керри? – немного погодя спросил Герствуд, заметив ее грустную молчаливость.
   – Ничего, – бросила она. – Я себя неважно чувствую.
   – Ты не больна, надеюсь? – спросил Герствуд, близко подойдя к ней.
   – Да нет! – почти с раздражением отозвалась Керри. – Просто мне не по себе.
   – Очень жаль, – сказал Герствуд, отходя и одергивая на себе чуть топорщившийся жилет. – А я думал пойти сегодня в театр.
   – Мне не хочется, – сказала Керри.
   Ей было досадно, что приход Герствуда нарушил и развеял ее чудесные видения.
   – Я уже была сегодня на утреннике, – добавила она.
   – Вот как! – сказал Герствуд. – Что же ты смотрела?
   – «Золотые россыпи».
   – Ну и как? Понравилось тебе?
   – Очень.
   – И тебе не хотелось бы пойти вечером еще раз?
   – Пожалуй, нет, – сказала Керри.
   Все же, очнувшись от своей меланхолии и усевшись за стол, она передумала. Тарелка супа иногда творит чудеса. Керри пошла с Герствудом в театр и тем самым на время вернула себе душевное равновесие.
   Однако толчок к пробуждению был дан. Как бы она ни старалась забыть об этом, чувство неудовлетворенности почти не покидало ее. Время и постоянство – о, какая это сила! Так капля воды долбит камень, и он в конце концов распадается на куски.
   Примерно через месяц после описанного нами утренника миссис Вэнс снова пригласила Керри в театр. Она слышала от Керри, что Герствуд не придет к обеду домой.
   – Почему бы вам не пойти с нами? Не готовьте сегодня обеда. Мы пообедаем у «Шерри», а потом отправимся в «Лицей». Непременно пойдемте с нами!
   – Благодарю вас, я, пожалуй, пойду, – согласилась Керри.
   Она уже с трех часов начала одеваться, чтобы к половине шестого быть готовой отправиться в известный ресторан, в ту пору конкурирующий с «Дельмонико». В наряде Керри, несомненно, сказывалось влияние изысканной миссис Вэнс. Та постоянно обращала ее внимание на всевозможные новинки дамского туалета.
   «А вы не хотите купить такую-то или такую-то шляпку?», или «Вы видели новые перчатки, которые теперь носят – с овальными перламутровыми пуговками?» – такие вопросы Керри постоянно слышала от своей подруги.
   – Когда вы в следующий раз будете покупать себе ботинки, дорогая моя, – наставляла ее миссис Вэнс, – непременно купите на пуговицах, с лакированным носком и на толстой подошве. Это самая модная обувь нынешней осенью.
   – Спасибо, я так и сделаю, – говорила Керри.
   – Ах, дорогая моя, вы заметили, какие блузки появились у Альтмана? – сказала ей в другой раз миссис Вэнс. – Изумительные фасоны! Я присмотрела там одну блузку, которая, я уверена, очень пошла бы вам. Я тотчас подумала об этом, как только увидела ее.
   Керри с большим интересом прислушивалась к советам приятельницы, ибо в отношении миссис Вэнс к ней чувствовалось гораздо больше искреннего Дружелюбия, чем бывает между двумя хорошенькими женщинами. Миссис Вэнс искренне полюбила Керри за ее мягкий и ровный нрав, и ей доставляло удовольствие указывать соседке на модные новинки.
   – Почему вы не купите себе юбку из синей саржи, какие продают сейчас у «Лорда и Тэйлора», – сказала однажды миссис Вэнс. – Такую – колоколом. Они как раз входят в моду; к тому же темно-синий цвет так идет вам!
   Керри жадно ловила ее слова. О подобных вещах ей никогда не приходилось беседовать с Герствудом. Постепенно она начала высказывать желание купить то одно, то другое, а он соглашался, ничем не проявляя своего мнения. Разумеется, он заметил новые наклонности Керри и, слыша на каждом шагу похвалы по адресу миссис Вэнс, сообразил, откуда дует ветер. Пока он вовсе не собирался в чем-либо препятствовать Керри, но вскоре убедился, что ее потребности растут. Это, конечно, не могло быть ему особенно по душе, но он все еще по-своему любил ее, а потому предоставил событиям идти своим чередом.
   Однако Керри заметила, что Герствуд, удовлетворяя ее желания, не обнаруживает при этом ни малейшего признака удовольствия. Он никогда не восхищался ее покупками, и она пришла к выводу, что он становится равнодушен к ней. Так в их отношения был вбит новый клин.
   Как бы то ни было, но указания миссис Вэнс не пропали даром, и Керри была вполне прилично одета в тот день, когда она собралась со своими новыми друзьями в театр. Керри надела лучшее свое платье и с удовольствием думала, что хотя ей и приходится ограничивать свой запас нарядов одним «лучшим» платьем, оно, по крайней мере, ей к лицу и хорошо сидит. У нее, несомненно, был вид холеной женщины двадцати одного года, и миссис Вэнс сделала ей комплимент, от которого на пухлых щеках Керри выступила краска, а в больших глазах вспыхнул огонек удовольствия.
   Собирался дождь, и мистер Вэнс по просьбе жены вызвал экипаж.
   – А ваш муж не поедет с нами? – спросил мистер Вэнс, когда Керри вошла в уютную маленькую гостиную.
   – Нет, – ответила она. – Он предупредил меня, что не придет к обеду.
   – В таком случае вы бы оставили ему записку, чтобы он знал, где мы находимся. Быть может, он еще успеет присоединиться к нам позже.
   – Вы правы, – сказала Керри. – Сейчас напишу. Сама она об этом не подумала.
   – Напишите ему, что мы до восьми будем у «Шерри», – добавил мистер. Вэнс. – Впрочем, он и сам, верно, догадается.
   Шурша платьем, Керри прошла через площадку к себе в квартиру и, не снимая перчаток, набросала записку. Когда она вернулась к приятельнице, там оказался какой-то гость.
   – Миссис Уилер, разрешите представить вам моего двоюродного брата, мистера Эмса, – сказала миссис Вэнс. – Он поедет с нами. Правда, Боб?
   – Очень рад познакомиться, – сказал Эмс, почтительно кланяясь Керри.
   Керри с первого же взгляда успела заметить, что он очень высок и статен, тщательно выбрит, молод и недурен собой, но не более того.
   – Мистер Эмс приехал в Нью-Йорк на несколько дней, – сказал Вэнс, – и мы стараемся немного развлечь его.
   – А, вы приезжий? – спросила Керри, снова оглядывая молодого человека.
   – Да, – ответил тот. – Я только что приехал из Индианаполиса и пробуду здесь с неделю.
   Он присел на стул в ожидании, пока миссис Вэнс закончит свой туалет.
   – Я думаю, Нью-Йорк показался вам прелюбопытным городом: тут есть что посмотреть, – отважилась заметить Керри, чтобы избежать неловкого молчания.
   – Нью-Йорк слишком велик, чтобы его можно было обойти в одну неделю, – любезно сказал Эмс.
   Молодой человек был, по-видимому, весьма благодушного нрава и ничуть не рисовался. Керри показалось, что он еще не совсем преодолел остатки юношеской робости. Он вряд ли умел вести блестящую беседу: достоинства его заключались в том, что он был хорошо одет и довольно храбро держался в обществе. Керри решила, что с этим человеком ей нетрудно будет поддерживать разговор.
   – Ну, теперь мы, кажется, готовы, – сказал Вэнс. – Экипаж у подъезда.
   – Да, пойдем, – сказала миссис Вэнс, входя в гостиную. – Боб, тебе придется позаботиться о миссис Уилер!
   – Постараюсь, – улыбнувшись, ответил Боб и подошел ближе к Керри. – Мне кажется, вы не потребуете особого надзора? – добавил он, как бы прося у нее благожелательности и снисхождения.
   – Надеюсь, что нет, – отозвалась она.
   Они спустились по лестнице, и вскоре вся компания разместилась в экипаже.
   – Поехали, – сказал Вэнс, усаживаясь последним и захлопывая дверцу.
   Экипаж тронулся в путь.
   – А что сегодня идет? – поинтересовался Эмс.
   – «Лорд Чомли», – ответил Вэнс. – С Созерном в главной роли.
   – О, Созерн бесподобен, – воскликнула миссис Вэнс. – Он такой забавный.
   – Да, газеты его очень хвалят, – вставил Эмс.
   – Я нисколько не сомневаюсь в том, что мы получим большое удовольствие, – сказал Вэнс.
   Эмс сидел рядом с Керри и потому считал своим долгом уделять ей известное внимание. Его заинтересовала эта совсем еще молодая и уже замужняя женщина, такая хорошенькая к тому же, но этот интерес был только почтительным. Молодой человек отнюдь не был ловеласом. Он с большим уважением относился к брачным узам и помышлял только о хорошеньких индианаполисских девицах на выданье.
   – Вы уроженка Нью-Йорка? – спросил он, обращаясь к своей соседке.
   – О нет, я здесь всего два года, – ответила Керри.
   – Значит, у вас было достаточно времени ознакомиться с городом.
   – Я бы не сказала, – ответила Керри. – Нью-Йорк мне и сейчас такой же чужой, как в первый день.
   – Вы не из западных ли штатов?
   – Да, из Висконсина, – подтвердила Керри.
   – У меня такое впечатление, что большинство жителей Нью-Йорка поселились здесь лишь недавно, – заметил Эмс. – Мне уже назвали много людей из Индианы, работающих по моей специальности.
   – А какая у вас специальность? – спросила Керри.
   – Служу в одной электрической компании, – ответил молодой человек.
   Они продолжали болтать, перескакивая с одной темы на другую, разговор их прерывался лишь замечаниями, которые время от времени вставляли супруги Вэнс. Несколько раз беседа становилась общей и довольно оживленной, и, наконец, они подъехали к ресторану.
   Керри успела заметить веселое оживление на улицах, по которым они проезжали. Во, все стороны двигались люди в поисках развлечений. Пешеходы наводняли тротуары, по мостовым мчались экипажи, а по Пятьдесят девятой улице ползли переполненные вагоны трамвая. На углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню ярко горели огни нескольких новых отелей, окаймлявших Плаза-сквер, и наводили на мысль о том, в какой роскоши, должно быть, живут там люди. Пятая авеню – улица богачей – была еще больше запружена экипажами, толпа джентльменов во фраках была там еще гуще. У ресторана «Шерри» внушительный швейцар распахнул дверцу экипажа и помог всем выйти. Когда они поднимались по ступенькам, Эмс поддерживал Керри под локоть. Они вошли в вестибюль, где уже толпились завсегдатаи, сняли пальто и накидки и направились в богато отделанный главный зал.
   Керри в жизни не видела ничего подобного. За все время их пребывания в Нью-Йорке Герствуд в силу стесненных обстоятельств ни разу не мог позволить себе повести ее в такой ресторан. Здесь царила та не поддающаяся описанию атмосфера, которая тотчас же говорила каждому посетителю, что он попал в совершенно особое место. Высокие цены ресторана ограничивали круг его посетителей. Здесь можно было встретить либо людей богатых, либо принадлежащих к классу охотников за развлечениями. Керри неоднократно читала в газетах заметки о балах, банкетах, обедах и ужинах, для которых тот или иной представитель «высшего общества» избирал ресторан «Шерри». «Миссис такая-то устраивает в среду вечером званый ужин у „Шерри“ маленькому кружку друзей». Подобные избитые заметки о развлечениях «света», которые Керри любила ежедневно просматривать, помогли ей составить себе довольно ясное представление о пышности и великолепии этого удивительного храма чревоугодия. И вот, наконец, она сама очутилась здесь! Рослый дородный швейцар охранял двери в вестибюль, внутри стоял другой рослый дородный джентльмен, а услужливые мальчики в форменной одежде принимали у гостей трости, пальто, шляпы. Глазам Керри открылся красивый зал, изысканно обставленный, залитый ярким светом, зал, где ели богатые мира сего. Счастливая эта миссис Вэнс! Она молода, хороша и богата, во всяком случае, достаточно богата, чтобы ездить сюда в экипаже. Как это чудесно – быть богатым!
   Вэнс шел впереди, между рядами столиков с ослепительной сервировкой, за которыми небольшими группами сидели обедающие. Новичку тотчас же бросались в глаза достоинство и уверенность, с какими держались посетители этого ресторана. От множества электрических лампочек, лучи которых отражались в хрустале, от блеска позолоты на стенах все сливалось в одном слепящем сверкании; проходит несколько минут, прежде чем глаз привыкает и начинает различать отдельные предметы и лица. Белоснежные сорочки джентльменов, светлые наряды дам, бриллианты, пышные перья – все это являло собой чрезвычайно эффектное зрелище.
   Керри шла по залу с горделивым видом, ничуть не уступавшим осанке миссис Вэнс, и, подойдя к столику, опустилась на стул, предложенный, ей метрдотелем. Она подмечала каждую мелочь окружавшей их обстановки, вплоть до подобострастных поклонов официантов, за которые так охотно платят американцы. Выражение лица метрдотеля, пододвигавшего каждому по очереди стул, и жест, которым он приглашал сесть, – уже одно это стоило несколько долларов!
   Едва они уселись, на сцену выступила излюбленная богатыми американцами показная, расточительно-дорогая и нездоровая гастрономия – предмет изумления и недоумения всего культурного мира. Пространное меню предлагало вниманию посетителей бесконечное разнообразие всяких блюд, которых хватило бы на прокорм целой армии, а цены сразу показывали, что думать о благоразумных тратах более чем смешно. Десятки разных супов от пятидесяти центов до доллара за порцию, сорок сортов устриц, по шестьдесят центов за полдюжины, закуски, рыбные и мясные блюда, – и все по таким ценам, что простому смертному вполне достаточно было бы этой суммы, чтобы заплатить за ночлег в приличном отеле. Доллар пятьдесят и два доллара наиболее часто встречались в этом изящно отпечатанном прейскуранте. Конечно, Керри заметила это, и, увидев цену жареного цыпленка, она вдруг вспомнила другое меню и другой день, когда она впервые обедала в хорошем ресторане в обществе Друэ. Это воспоминание мелькнуло на миг, точно грустная мелодия забытой песни, и тотчас же исчезло. Но даже в этот краткий миг она успела увидеть другую Керри – бедную, голодную, потерявшую всякое мужество, для которой Чикаго был холодным, неприступным миром, где она бродила в тщетных поисках работы.
   Стены зала представляли собой зеленовато-голубые прямоугольники в пышных золоченых рамах с замысловатой лепкой по углам: над фруктами и цветами из гипса безмятежно витали жирные купидоны. По потолку раскинулся сложнейший золотой узор, сходившийся в центре к бросавшей целый сноп огней люстре из электрических лампочек, перемежающихся со сверкающими призмами и золочеными гипсовыми подвесками. Паркет, вощенный и натертый, был красноватого оттенка; куда ни посмотри – всюду зеркала, высокие, светлые, с граненой кромкой; зеркала отражали мебель, лица, огни – десятки и сотни раз.
   Столики сами по себе не представляли ничего особенного, но на скатерти и на салфетках красовалось «Шерри», на серебре – «Тиффани», на фарфоре – «Хэвиленд», а маленькие лампочки под красными абажурами на каждом столике отбрасывали розовый свет на лица, на туалеты и на стены и удивительно украшали зал. Официанты придавали ресторану еще большую элегантность и изысканность своей манерой кланяться, бесшумно приходить и уходить, обмахивать столик и ставить тарелки. Каждому гостю они оказывали исключительное внимание. Слегка согнувшись, склонив голову набок и отставив локти, официант повторял за гостем:
   – Черепаший суп, так. Одну порцию, слушаю. Устрицы, полдюжины, так. Спаржа, слушаю. Оливки…
   Та же процедура повторилась бы с каждым в отдельности, если бы Вэнс не заказал сразу для всех, предвари тельно выслушав советы и пожелания каждого. Керри, широко раскрыв глаза, смотрела на собравшееся в зале общество. Так вот она, жизнь нью-йоркского высшего света! Вот как проводят богатые люди дни и вечера! Ее бедный маленький ум не мог не распространять отдельные увиденные ею сцены на все общество. Каждая шикарная леди, должно быть, днем бывает среди толпы на Бродвее или в театре, а вечером в ресторане. Она, должно быть, окружена роскошью и блеском, у подъезда ее ожидает экипаж с лакеем у дверцы. А ей, Керри, это не дано. За два долгих года она ни разу не была в таком месте, как это. Зато Вэнс был здесь в своей стихии, как был бы и Герствуд в прежние дни. Не стесняясь ценами, он заказал суп, устрицы, жаркое, гарнир и потребовал также несколько бутылок вина, которые официант поставил возле столика в плетеной корзинке.
   Эмс довольно равнодушно разглядывал толпу, повернувшись к Керри в профиль. У него было красивое лицо: высокий лоб, довольно крупный нос и мужественный подбородок. Рот, тоже большой, но хорошей формы, свидетельствовал о доброте, темно-каштановые волосы были разделены сбоку пробором.
   Керри угадывала в нем что-то мальчишеское, и все-таки это был вполне взрослый человек.
   – Знаете, – сказал вдруг Эмс, поворачиваясь к ней после довольно долгого задумчивого молчания, – мне иногда кажется, что стыдно тратить столько денег подобным образом.
   Керри взглянула на него, слегка удивленная его серьезным тоном. Этот человек, по-видимому, задумывался о вещах, которые ей никогда не приходили в голову.
   – Почему же? – спросила она, заинтересованная его словами.
   – Потому что здесь платят больше, чем все это на самом деле стоит. Платят за показной шик.
   – А я не понимаю, почему бы людям не тратить деньги, если они у них есть, – сказала миссис Вэнс.
   – Во всяком случае, это никому не приносит вреда, – поддержал ее Вэнс.
   Он все еще изучал меню, хотя уже передал официанту обильный заказ. Эмс опять смотрел в сторону, и Керри снова загляделась на него. Ей казалось, что этот молодой человек думает о странных вещах. Было что-то мягкое во взгляде, каким он обводил ресторан.
   – Взгляните-ка на туалет вон той женщины, – сказал он, вновь поворачиваясь к Керри и легким кивком указывая направление.
   – Где? – спросила Керри, следя за его взглядом.
   – Вон там, в углу, довольно далеко от нас. Вы видите ее брошку?
   – Боже, какая огромная! – воскликнула Керри.
   – Я давно не видел такого безвкусного нагромождения бриллиантов, – сказал Эмс.
   – Да, пожалуй, брошка слишком велика, – согласилась Керри.
   Ей почему-то захотелось понравиться молодому человеку, – этому предшествовало смутное сознание, что он намного образованнее ее и, наверное, умнее. Керри, надо отдать ей справедливость, понимала, что люди могут стоять в умственном отношении выше ее. За свою жизнь она мало встречала людей, походивших, по ее представлению, на ученых. А этот сидевший рядом с нею сильный молодой человек с ясным, открытым взглядом, очевидно, хорошо разбирался в вещах, которые она не совсем понимала, хотя и относилась к ним одобрительно. «Как хорошо для мужчины быть таким!» – подумала она.
   Разговор перешел на книгу «Воспитание девушки» Альберта Росса, которая пользовалась в то время большим успехом. Миссис Вэнс читала книгу, а ее муж видел рецензии в газетах.
   – Сколько шуму может наделать роман! Об этом Россе говорят без конца, – заметил Вэнс, глядя на Керри.
   – А я о нем никогда не слыхала, – честно призналась Керри.
   – Я читала его, – сказала миссис Вэнс. – Он написал много интересных вещей. Но лучше всего его последний роман.
   – Ваш Росс ровным счетом ничего не стоит, – вдруг произнес Эмс.
   Керри посмотрела на него, как на оракула.
   – Все его вещи бездарны, так же как «Дора Торн», – заключил Эмс.
   Керри восприняла это как личный упрек. Она как-то читала «Дору Торн», и книга показалась ей тогда «ничего себе», но ей думалось, что другие считают ее превосходной. И вот является юноша с ясными глазами и тонким профилем, чем-то напоминающий студента, и высмеивает нашумевший роман. По его словам, он ничего не стоит и не заслуживает даже того, чтобы тратить на него время. Керри опустила глаза. Впервые ей стало стыдно за свое невежество.
   Вместе с тем в словах Эмса не было ни скрытого сарказма, ни высокомерия. Нет, этого не было и в помине! Керри почувствовала, что просто ему свойственно мышление более высокого порядка, мышление, приводящее к правильным взглядам, и она невольно задумалась над тем, что же, с точки зрения этого человека, хорошо и что дурно. А он, заметив, что Керри внимательно и, по-видимому, сочувственно прислушивается к его словам, стал обращаться главным образом к ней.
   Пока официант возился у стола, раскладывая ложки, вилки, ножи, проверял, достаточно ли горячи тарелки, и выказывал всяческие иные знаки заботливости, рассчитанные на то, чтобы угодить гостям и вызвать у них ощущение комфорта, Эмс, слегка наклонясь к Керри, стал рассказывать про жизнь в Индианаполисе. Этот молодой человек в самом деле обладал недюжинным умом, способности его нашли применение главным образом в электротехнике. В то же время он интересовался и другими отраслями науки, да и люди сами по себе интересовали его. В розовом отсвете абажура волосы его отливали медью, и в глазах играли веселые искорки. Керри подмечала все это, когда он наклонялся к ней, и чувствовала себя совсем юной. Ей было ясно, что он намного во всем опередил ее. Он казался умнее Герствуда, рассудительнее и образованнее Друэ и вместе с тем, по-видимому, обладал детски чистой душой. Керри подумала, что, в общем, он на редкость приятный человек.
   От нее, однако, не ускользнуло, что интерес Эмса к ней был в высшей степени отвлеченным. Она не входила в круг его жизни, не имела никакого отношения к интересовавшим его вопросам. И все же ей было приятно, что он обращается к ней, и его слова находили в ней отклик.
   – Меня нисколько не влечет к богатству, – сказал он, когда обед шел своим чередом, и от обильной еды он несколько разгорячился. – А тем более нет у меня желания тратить деньги вот таким путем.
   – В самом деле? – спросила Керри, впервые в жизни чувствуя, что новый взгляд на вещи производит на нее сильное впечатление. – Почему?
   – Как почему?! Какая от этого польза? Разве это нужно человеку, чтобы быть счастливым? – воскликнул Эмс.
   Последние его слова вызвали некоторое сомнение у Керри, но, как и все, что исходило от него, они показались ей заслуживающими уважения.
   «Он, верно, мог бы быть счастлив и в полном одиночестве, – мелькнуло у нее в уме. – Ведь он такой сильный!»
   Мистер и миссис Вэнс почти непрерывно болтали, и таким образом Эмсу лишь изредка представлялась возможность вставить несколько фраз, производивших на Керри большое впечатление. Однако и этого было ей достаточно, так как не только слова, но даже та атмосфера, которая невольно создавалась присутствием юноши, была впечатляющей. В молодом человеке – а может быть, в том мире, в котором он жил, – было что-то, находившее отклик в ее душе. Эмс порою вызывал в памяти Керри ту или иную сцену, виденную в театре, – напоминал о печалях и жертвах, которые неизбежны в человеческой жизни. Своими словами он сумел несколько сгладить для нее горечь контраста между ее жизнью и той, которую она сейчас наблюдала вокруг себя, и объяснялось это главным образом тем спокойным безразличием, с которым он относился к окружающему.
   Когда они вышли из ресторана, Эмс взял Керри под руку, помог ей сесть в экипаж, и они всей компанией отправились в театр.
   Во время спектакля Керри внимательно прислушивалась к тому, что говорил ей Эмс. Он часто обращал ее внимание именно на те места пьесы, которые особенно нравились и ей, которые глубоко ее волновали.
   – Вы не находите, что чудесно быть актером? – спросила она.
   – Да, – ответил он. – Но только хорошим актером. Ведь театр – великая вещь!
   Достаточно было его одобрения, чтобы сердце Керри затрепетало. О, если бы она могла стать актрисой, и хорошей актрисой к тому же! Этот человек так умен, он все знает и с уважением относится к театру. Будь она хорошей актрисой, ее уважали бы такие люди, как Эмс. Ее охватило чувство признательности за его слова, хотя они вовсе не относились к ней. Она и сама не знала, чем была вызвана эта признательность.
   По окончании спектакля вдруг выяснилось, что Эмс не намерен сопровождать компанию обратно.
   – О, неужели вы не поедете с нами? – вырвалось у Керри.
   – Нет, благодарю вас, – ответил он. – Я остановился в отеле на Тридцать третьей улице, здесь неподалеку.
   Керри больше ничего не сказала, но эта неожиданность почему-то огорчила ее. Она жалела, что приятный вечер близится к концу, но все-таки надеялась, что он продолжится еще хоть полчаса. О, эти часы, эти минуты, из которых составляется жизнь! Сколько печали и страданий вмещается в них!
   Она пожала Эмсу руку с напускным равнодушием. Не все ли ей равно, собственно говоря! Однако экипаж без Эмса показался ей опустевшим.
   Вернувшись домой, Керри стала перебирать в уме впечатления вечера. Она не знала, встретит ли еще когда-нибудь этого человека. Впрочем, не все ли это равно для нее? Не все ли равно?
   Герствуд был уже дома и успел лечь в постель. Его одежда была небрежно разбросана по комнате. Керри подошла к двери спальни, увидела его и повернула назад. Спать совершенно не хотелось. Ее мучили сомнения, над многим хотелось подумать.
   Она вернулась в столовую, села в свою качалку и задумалась, крепко сжав маленькие руки. Постепенно сквозь дымку грез и противоречивых желаний Керри стала различать будущее. О вы, сонмы надежд и разочарований, горя и страданий! Она покачивалась в качалке и… начинала прозревать.

Глава XXXIII
За стенами города. Годы уплывают

   Никаких прямых последствий это, впрочем, не дало. В таких случаях последствия обнаруживаются нескоро. Утро приносит другое настроение – привычная жизнь всегда берет свое. Редко-редко мы замечаем, сколь жалко наше существование. Мы испытываем душевную боль, столкнувшись с теми, кто выше и лучше нас, но нет их рядом – и боль стихает.
   Полгода или даже больше Керри жила той же жизнью, что и раньше. Эмса она больше не встречала. Он еще раз заходил к Вэнсам, но Керри только потом от приятельницы узнала об этом. Молодой инженер уехал на Запад, и мало-помалу оставленное им впечатление стало стираться, исчезало влечение, которое Керри почувствовала к нему. Но отнюдь не исчезло его моральное влияние на Керри, и можно было смело сказать, что оно никогда не исчезнет. Теперь у Керри появился идеал. С ним она сравнивала всех других мужчин, особенно Друэ и Герствуда, которые были близки ей.
   Все это время, уже почти три года, Герствуд жил тихой, размеренной жизнью. Он не катился вниз по наклонной плоскости, но о подъеме уже не могло быть и речи, вот что сказал бы о нем случайный наблюдатель. Психологическая перемена совершилась – и настолько явная, что по ней можно было довольно точно определить дальнейшую судьбу Герствуда. И главную роль здесь сыграл отъезд из Чикаго, ведь он оборвал его карьеру. В росте делового человека есть много общего с его физическим ростом. Либо он становится сильнее, здоровее и мудрее, как юноша на пороге зрелости, либо – слабее, дряхлее и пассивнее, как зрелый муж, приближающийся к старости. Других состояний не существует. Бывают периоды, когда прерывается юношеское накопление сил и чувствуется (мы говорим о человеке средних лет) тенденция к упадку, – когда оба процесса почти уравновешивают друг друга и мало проявляются вовне. Но проходит некоторое время, и весы перетягивают в сторону могилы: сначала медленно, потом все быстрее, пока нисходящий процесс не достигнет полного развития.
   То же самое часто происходит с состоянием богатого человека. Если прирост капитала не прекращается, если никогда не наступает период равновесия доходов и расходов, то не будет и краха. В наши дни богачи нередко спасают свои состояния благодаря умению привлечь к себе на службу молодые умы. Эти молодые умы заинтересованы в прочности состояния, как если бы оно было бы их собственным, и потому прилагают все старания, чтобы оно постоянно возрастало. Если бы каждый богач должен был сам заботиться о своем состоянии и при этом дожил бы до глубокой старости, то оно растаяло бы, как и сила и воля его владельца. И сам он и все, чем он владел, превратилось бы в прах и было бы развеяно ветрами на все четыре стороны.
   Но теперь проследим, как нарушается параллельность судеб человека и его капитала. Состояние, как и человек, представляет собою организм, которому уже не хватает ума и сил одного своего владельца. Кроме молодых умов, заинтересованных крупным заработком, у него появляются еще союзники – молодые силы, которые поддерживают его существование, когда силы и ум владельца начинают иссякать. Состояние может сохраниться при росте и развитии сообщества или государства. Оно станет необходимым в этом процессе развития, если связано с производством чего-то такого, на что растет спрос. И тогда отпадает необходимость в попечениях владельца. Тогда требуется не столько дальновидность, сколько управление. Человек начинает угасать, а спрос на его богатства не падает или даже возрастает, и, в чьи бы руки это состояние фактически ни перешло, оно продолжает существовать. Поэтому некоторые владельцы порой не замечают спада своих способностей. И только в тех случаях, когда они вдруг лишаются богатства или успеха, они убеждаются, что теперь уж не способны действовать, как прежде.
   Герствуд, попав в новые условия, мог бы заметить, что он уже немолод. Если он этого не видел, то лишь потому, что находился в состоянии такого равновесия, когда постепенное ухудшение происходит незаметно.
   Не привыкший рассуждать или разбираться в самом себе, Герствуд не мог постичь той перемены, которая происходила в его сознании, а стало быть, и в теле, но он ощущал подавленность. Постоянно сравнивая свое прежнее положение с нынешним, Герствуд пришел к выводу, что его жизнь изменилась к худшему, а это влекло за собой мрачное или, по крайней мере, угнетенное настроение. Экспериментальным путем доказано, что длительная подавленность порождает в крови особые яды – катастаты, тогда как благодетельные чувства радости и удовольствия способствуют выделению полезных химических веществ – анастатов. Яды, возникающие от самобичевания, вредят организму и часто вызывают заметное физическое разрушение. Вот это и происходило теперь с Герствудом.
   С течением времени это сказалось на его характере.
   Взгляд потерял былую живость и проницательность, походка стала не так тверда и уверенна, как раньше, а хуже всего было то, что Герствуд без конца думал, думал и думал. Его новые знакомые не были знаменитостями. Это были люди более низкого уровня, которых интересовали более низменные и грубые удовольствия. Их общество не могло радовать его так, как радовало когда-то общество элегантных завсегдатаев чикагского бара. Да, ему ничего не оставалось, кроме бесконечных и бесплодных размышлений.
   Мало-помалу желание приветствовать посетителей заведения на Уоррен-стрит, ублажать их, создавать для них атмосферу уюта покинуло Герствуда. И мало-помалу он стал понимать значительность брошенного им места. В свое время там, на Адамс-стрит, то, что он делал, не казалось ему таким уж чудесным. Как легко, думал он тогда, подняться по службе, зарабатывать на все необходимое и иметь еще свободные деньги, но как далеко позади теперь все это было! Герствуд начал смотреть на свое прошлое, как на город, окруженный стеной. У ворот стоит стража. Внутрь пройти нельзя. А те, кто внутри, не выказывают желания выйти и посмотреть, кто ты такой. Им так весело, что они забывают о тех, кто за воротами, а он – он был за воротами.
   Каждый день он читал в вечерних газетах о том, что происходило на территории неприступного города. В заметках о лицах, отплывавших в Европу, он встречал имена видных посетителей своего старого бара. В столбцах, посвященных театру, он неоднократно видел сообщения об успехах людей, которых он хорошо знал. Все эти люди, наверное, развлекались так же, как и раньше. Пульмановские вагоны возили их по всей стране, газеты в лестных заметках упоминали их имена, роскошные вестибюли отелей и сверкающие залы ресторанов удерживали их внутри обнесенного стенами города. Все люди, которых он знал, с которыми он еще так недавно чокался, – видные люди, а он… он забыт. Кто такой мистер Уилер? Что такое бар на Уоррен-стрит? Чепуха!
   Если кто-либо из читателей думает, что подобные мысли не приходят на ум рядовому человеку, что такие переживания доступны только людям более высокого умственного развития, то я хочу обратить их внимание на то, что только высокое умственное развитие и порождает такую философию, такую стойкость духа, которые не позволяют сосредоточиваться на подобных вещах – и страдать из-за них. Только умы заурядные способны придавать столь большое значение материальному благополучию и убиваться из-за утраты сотни долларов. А Эпиктет только улыбается, когда исчезают последние остатки материальных благ.
   Наступил момент (приблизительно к концу третьего года), когда эти думы и мрачное настроение начали отражаться на делах бара на Уоррен-стрит. Клиентов заметно поубавилось по сравнению с тем, сколько народу посещало бар в дни наибольшего его процветания, и это сильно раздражало и тревожило Герствуда.
   Как-то вечером он признался Керри, что дела в этом месяце идут хуже, чем в предыдущем. Это было сказано в ответ на заявление Керри, что ей нужно купить кое-какие мелочи. Керри не преминула мысленно отметить, что Герствуд никогда не находил нужным советоваться с нею, когда покупал что-нибудь из одежды для себя. Впервые у нее мелькнула мысль, что он хитрит и хочет, чтобы она у него ничего не просила. Она ответила довольно мягко, но в душе была возмущена. Герствуд совсем не думает о ней. Если у нее когда-нибудь и выдается веселый часок, то лишь благодаря Вэнсам.
   А они вдруг объявили, что уезжают из Нью-Йорка. Близилась весна, и они намеревались поехать на Север.
   – Да, – сказала в разговоре с Керри миссис Вэнс, – нам, пожалуй, лучше отказаться от квартиры, а вещи сдать на хранение. Мы уедем на все лето. Какой же смысл платить за квартиру? Кроме того, по возвращении, мы, наверно, поселимся ближе к центру.
   Керри слушала ее с искренним огорчением. Общество миссис Вэнс доставляло ей огромное удовольствие, и во всем доме она больше не знала ни души. Теперь она опять останется совсем одна.
   Плохое настроение Герствуда из-за понижения доходов от бара как раз совпало с отъездом супругов Вэнс. На долю Керри сразу выпали и угрюмость мужа и невыносимое одиночество. И то и другое угнетало ее. Она стала нервничать, постоянно была недовольна, и не столько Герствудом, думала она, сколько всей своей жизнью. Какова она, эта жизнь? Кругом сплошная тоска. Что Керри получила от жизни? Ничего, кроме этой тесной квартирки. Супруги Вэнс могут путешествовать, им доступно так много интересного, а она тут сидит одна-одинешенька. Неужели она только для этого создана? Печальные мысли сменяли одна другую, а потом явились и слезы – единственное, что приносило хоть некоторое облегчение.
   Такое положение продолжалось довольно долго. И Керри и Герствуд влачили в высшей степени однообразное существование. Потом наступила маленькая перемена, увы, к худшему. Однажды вечером, желая как-нибудь умерить пристрастие Керри к новым туалетам и дать ей понять, что ему не так-то легко справляться с расходами, Герствуд сказал:
   – Я начинаю думать, что едва ли сумею долго ладить с моим компаньоном.
   – Почему? – спросила Керри.
   – О, этот ирландишка так туп и так жаден! Он не соглашается ни на какие усовершенствования в баре, а в таком виде, как сейчас, дело не может давать прибыль.
   – И тебе не удается убедить его?
   – Нет, я уж сколько раз пытался. Единственный выход, насколько я понимаю, это основать свое дело.
   – И что же?
   – Видишь ли, все мои деньги в настоящее время вложены в этот бар. Будь у меня возможность некоторое время жить бережливо, пожалуй, удалось бы открыть другой бар, который давал бы нам приличный доход.
   – Почему же не быть более бережливым? – сказала Керри, невольно подумав при этом, что и так ничего лишнего не тратит.
   – Надо бы попытаться, – ответил Герствуд. – Я уже думал о том, чтобы снять квартирку поменьше и пожить экономнее хотя бы год. Мы собрали бы достаточно, чтобы с этой суммой и деньгами, вложенными в дело на Уоррен-стрит, открыть хороший бар. Тогда мы могли бы зажить так, как тебе хочется.
   – Что ж, ничего не имею против, – сказала Керри.
   В душе, однако, ей было больно, что дело дошло до этого. Уже один разговор о меньшей квартире наводил на мысль о бедности.
   – В районе Шестой авеню за Четырнадцатой улицей есть сколько угодно прелестных маленьких квартир. Там можно было бы найти что-нибудь подходящее.
   – Если хочешь, я могу посмотреть, – сказала Керри.
   – Я убежден, что через год сумел бы порвать с моим компаньоном, – повторил Герствуд. – Из дела в том виде, в каком оно находится сейчас, ничего путного не выйдет.
   – Хорошо, я схожу и посмотрю квартиры, – сказала Керри, решив, что предложенный Герствудом переезд, по-видимому, имеет для него огромное значение.
   Вскоре после этого разговора они переселились на другую квартиру, причем Керри по этому поводу впала в глубокое уныние. Из всех событий последнего времени ни одно так сильно не задевало ее. Она уже начала смотреть на Герствуда не как на любовника, а как на настоящего мужа, и считала себя неразрывно связанной с ним. Что бы ни случилось, ее судьба неотделима от сто судьбы. К сожалению, она замечала, что он становится все более хмурым и молчаливым, что он нисколько не похож больше на прежнего сильного, жизнерадостного и энергичного мужчину. Морщинки в углах рта и около глаз говорили о надвигающейся старости. О том же говорили и многие другие признаки. Керри стала понимать, что совершила ошибку, и вместе с тем ей теперь неоднократно приходило на ум, что Герствуд, в сущности, силой заставил ее бежать с ним.
   Новая квартира находилась на Тринадцатой улице, близ Шестой авеню, и состояла из четырех комнатушек. Район не нравился Керри. Здесь совсем не было зелени, из окон уже не видно было реки. Улица была сплошь застроена и густо заселена. В новом доме обитало двенадцать семей – люди, видимо, почтенные, но не выдерживавшие никакого сравнения с супругами Вэнс. Такие люди, как Вэнсы, жили в лучших квартирах.
   В своей маленькой квартирке Керри обходилась без служанки. Она обставила ее очень мило, но это не доставляло ей ни малейшей радости. В душе Герствуд отнюдь не был доволен, что ему пришлось спуститься ступенью ниже, но он уверял себя, что ничего другого ему не остается. Надо до поры до времени примириться с этим, и пока что пусть будет так, как есть.
   Желая показать Керри, что нет оснований считать их материальное положение особенно тревожным и что нужно, напротив, лишь радоваться, – ведь через год он получит возможность поправить свои дела, – Герствуд стал чаще ходить с ней в театр и давал ей больше на хозяйство. Но все это было лишь временным явлением. Он постепенно погружался в то состояние, когда человек прежде всего хочет, чтобы его оставили в покое и не мешали думать. Меланхолия, эта страшная болезнь, избрала его своей жертвой. Помимо газеты и собственных мыслей, ничто другое его уже не интересовало. Любовь перестала быть для него источником радости. Его девизом как будто стали слова: живи и мирись с жалким прозябанием.
   Дорога вниз имеет мало остановок. Душевное состояние Герствуда все расширяло пропасть между ним и его компаньоном, пока и тот не стал подумывать о том, как бы отделаться от Герствуда. Но дело разрешилось быстрее, чем мог предполагать тот или другой, и случилось это с легкой руки владельца дома, в котором помещался бар.
   – Вы читали? – спросил как-то утром Шонеси, показывая Герствуду заметку в «Геральде», в отделе «Недвижимых имуществ».
   – Нет, не читал, – ответил Герствуд. – А в чем дело? – спросил он, заглядывая в газету.
   – Наш домовладелец кому-то продал свой участок земли.
   – Неужели? – вырвалось у Герствуда. Он взял газету и прочел:
   – «Мистер Август Вил продал вчера мистеру Слосону за пятьдесят семь тысяч долларов принадлежащий ему участок земли размером двадцать пять на семьдесят пять футов, на углу Уоррен и Гудзон-стрит».
   – Когда истекает срок нашей аренды? – задумчиво спросил Герствуд. – Как будто в феврале?
   – Совершенно верно, – подтвердил его компаньон.
   – Здесь ничего не говорится о планах нового владельца, – заметил Герствуд и снова взял газету.
   – Надо полагать, что мы вскоре услышим от него о его планах! – ответил Шонеси.
   И в самом деле вскоре выяснилось, что Слосон, владевший и смежным участком, собирался построить по последнему слову техники новый дом, специально под конторы. Старый дом, в котором помещался бар, предполагалось снести. На строительство нового здания должно было уйти года полтора.
   Все эти подробности выплывали постепенно, и Герствуд стал понимать, чем это все ему грозит. Однажды он завел об этом речь со своим компаньоном.
   – Вы не думаете открыть новый бар где-нибудь поблизости? – спросил он.
   – Какой в этом смысл? – отозвался Шонеси. – Углового помещения мы нигде по соседству не найдем.
   – А в другом месте, по-вашему, не стоит?
   – Я лично не стал бы рисковать, – ответил тот.
   Да, эта неожиданная перемена несла Герствуду новые и весьма серьезные затруднения! Расторжение контракта означало для него потерю тысячи долларов, а за время, оставшееся до истечения срока договора, нечего было и надеяться собрать другую тысячу. Он догадывался, что его компаньону надоело их сотрудничество; когда новый дом будет построен, Шонеси, наверное, арендует в нем угловое помещение один.
   Итак, нужно было найти что-то иное, ибо надвигался полный финансовый крах. В таком настроении Герствуду было не до того, чтобы наслаждаться уютом новой квартиры или обществом Керри, и дома у них воцарилось уныние.
   Весь свой досуг Герствуд уделял теперь поискам нового дела, но ничего подходящего не попадалось. Мало того, он уже не обладал той импонирующей внешностью, как три года назад, когда он только прибыл в Нью-Йорк. Тревожные мысли придали какую-то растерянность его взгляду, и это производило неблагоприятное впечатление. Не было у него на руках и тысячи трехсот долларов, на которые он раньше опирался в своих переговорах. А примерно месяц спустя Шонеси, не видя улучшения в состоянии Герствуда, сказал, что новый домовладелец будто бы наотрез отказался продолжить аренду углового помещения.
   – По-видимому, нашему бару пришел конец, – добавил он, стараясь придать своему лицу озабоченное выражение.
   – Ну, что ж, конец так конец, – угрюмо отозвался Герствуд.
   Нет, он не позволит этому человеку читать его мысли. Этого удовольствия он ему не доставит.
   Через день или два Герствуду стало ясно, что необходимо так или иначе предупредить Керри о случившемся.
   – Мне, кажется, грозит большая неприятность в деле, – осторожно начал он.
   – Что случилось? – встревожилась она.
   – Владелец дома, в котором помещается наш бар, продал свой участок, а новый хозяин отказывается возобновить контракт на аренду. Таким образом, делу, вероятно, придет конец.
   – А разве нельзя открыть другой бар?
   – Едва ли найдется подходящее место, – ответил Герствуд. – К тому же мой компаньон, по-видимому, не желает продолжать дело сообща.
   – И ты теряешь деньги, которые ты вложил в дело?
   – Да, – с каменным лицом подтвердил ей Герствуд.
   – Как обидно! – воскликнула Керри.
   – Это жульнический трюк, – пояснил ей Герствуд. – Вот и все. Шонеси наверняка откроет бар в том же месте, как только будет готово новое помещение.
   Керри пристально посмотрела на Герствуда, и по всему его виду ей стало ясно, что положение очень серьезное.
   – Как ты думаешь, удастся тебе найти что-нибудь другое? – робко спросила она.
   Герствуд немного помолчал. Теперь уже незачем было придумывать басни насчет экономии и открытия нового дела. Керри прекрасно понимала, что Герствуд, как говорят, «вылетел в трубу».
   – Право, не знаю, – угрюмо отозвался он наконец. – Я попытаюсь.

Глава XXXIV
Между жерновами. Былинка во власти ветров

   Как только Керри поняла значение этих фактов, она, подобно Герствуду, стала упорно ломать голову над создавшимся положением. Прошло несколько дней, прежде чем она вполне осознала, что если дело, в котором участвовал ее муж, закроется, то это повлечет за собою лишения и самую обычную борьбу за кусок хлеба. В ее воображении всплывали первые дни ее пребывания в Чикаго, вспоминались Гансоны и их квартирка, и душа ее бунтовала. Это ужасно! Все, что связано с бедностью, ужасно. Если б только найти какой-то выход! Месяцы, проведенные в обществе супругов Вэнс, совсем лишили ее способности здраво относиться к своему положению. Блеск веселой нью-йоркской жизни, которую ей благодаря любезности этой четы удалось увидеть краешком глаза, завладел ее душой. Ее научили хорошо одеваться, ей показали, куда стоит ходить, а денег у нее ни на то, ни на другое не было. Но соблазны постоянно напоминали ей о себе. Чем неблагоприятнее были обстоятельства, тем больше привлекала Керри та, другая, жизнь, вкус которой она уже успела узнать. И вот нищета грозит окончательно забрать ее в свои лапы и навсегда отдалить от нее мир мечтаний, который станет для нее недоступен, как небо, к которому нищий Лазарь тщетно воздевает руки.
   Вместе с тем то, что она узнала от Эмса о высоких идеалах, глубоко запало ей в душу. Сам Эмс ушел из ее жизни, но в ушах Керри звучали его слова о том, что деньги еще не все в жизни, что в мире есть много ценного, о чем Керри не имеет и представления, что театр – великое искусство и что читала она до сих пор только вздор. Этот человек был сильный и честный, гораздо сильнее и лучше Герствуда и Друэ. Ей не хотелось сознаваться даже самой себе, но разница между ними была мучительной. Она намеренно закрывала на это глаза.
   В последние три месяца существования бара на Уоррен-стрит Герствуд частенько отлучался с работы и рыскал по газетным объявлениям. Это были безрадостные поиски. Нужно было что-то найти – и как можно скорее, иначе придется тратить на жизнь те последние несколько сот долларов, которые останутся после закрытия бара. А тогда уже нечего будет вкладывать в дело и придется искать службу.
   Все, что в газетах попадалось по части баров, было либо слишком дорого, либо слишком уж мизерно. Надвигалась зима, газеты предвещали застой в делах, и, судя по общему настроению, наступали трудные времена. Терзаемый заботами, Герствуд стал замечать и чужие невзгоды. Сообщения о том, что обанкротилась такая-то фирма, что там-то обнаружили голодающую семью или подняли на улице человека, умиравшего от истощения, – все это останавливало теперь внимание Герствуда, когда он пробегал глазами утренние газеты. Газета «Уорлд» выступила однажды с сенсационным известием: «Зимою в Нью-Йорке будет восемьдесят тысяч безработных». Герствуда как ножом по сердцу полоснули эти слова.
   «Восемьдесят тысяч! – думал он. – Какой ужас!»
   Для Герствуда такие мысли были весьма необычны. В дни его преуспеяния все в мире шло как будто благополучно. Подобные сообщения ему случалось видеть и на столбцах чикагской «Дейли ньюс», но он никогда не обращал на них внимания. Теперь же эти вести казались ему серыми тучами, обложившими в ясную погоду горизонт. Они грозили закрыть собою все небо и омрачить дальнейшую жизнь Герствуда. Чтобы сколько-нибудь подбодрить себя, он порою мысленно восклицал:
   «Э, зачем так тревожиться? Ведь я еще не вышел из игры, у меня еще полтора месяца впереди! А на худой конец сбережений все же хватит на полгода».
   Как ни странно, но сейчас, преисполненный тревоги за будущее, Герствуд часто возвращался в думах к жене и детям. В первые три года он по возможности избегал этих мыслей. Он ненавидел миссис Герствуд и отлично обходился без нее. Да ну ее! Он еще выбьется на дорогу! Но теперь, когда фортуна повернулась к нему спиной, он все чаще и чаще стал задумываться над тем, что поделывает жена, как живут его сын и дочь. Им-то, наверное, так же хорошо, как и раньше. Вероятно, они занимают тот же уютный дом и пользуются его, Герствуда, добром!
   «Черт возьми! Ну разве не возмутительно, что все досталось им? – часто негодовал он. – Что же такое я сделал в конце концов?»
   Оглядываясь на прошлое и разбираясь в событиях, которые привели его к похищению денег, Герствуд теперь находил для себя смягчающие обстоятельства. Что он сделал особенного? Почему он оказался выброшенным за борт? Откуда все эти напасти? Казалось, только вчера он был состоятельным человеком и жил в полном комфорте. И вдруг у него все вырвали из рук.
   «Уж она-то, во всяком случае, не заслужила того добра, что ей досталось от меня! – думал он, вспоминая про жену. – Если бы люди знали правду, все единодушно решили бы, что я ничего особенного не сделал».
   Из этого вовсе не следует, что у Герствуда было желание изложить кому-нибудь все факты. Это было лишь стремлением морально оправдать себя в собственных глазах. В борьбе с надвигавшейся нуждой ему необходимо было сознавать себя честным человеком.
   Однажды под вечер, недель за пять до закрытия бара на Уоррен-стрит, Герствуд отправился по трем или четырем объявлениям, которые он нашел в «Геральде». Один бар находился на Голд-стрит. Герствуд доехал до этого места, но даже не вошел внутрь. Это был простой кабак, до того жалкий, что ему стало противно. В другом месте, на Бауэри, он нашел красиво обставленный бар. Здесь, неподалеку от Грэнд-стрит, был расположен целый ряд подобных заведений.
   Три четверти часа Герствуд беседовал о своем вступлении в товарищество с владельцем бара, который утверждал, что решил взять компаньона только из-за слабого здоровья.
   – Сколько же потребуется денег, чтобы приобрести половинную долю? – спросил Герствуд.
   Он прекрасно знал, что располагает самое большее семьюстами долларами.
   – Три тысячи, – последовал ответ. Лицо Герствуда вытянулось.
   – Наличными? – спросил он.
   – Наличными.
   Герствуд сделал вид, будто размышляет над выгодностью предложения и, возможно, еще согласится, но во взгляде его сквозило уныние. Он поспешил закончить разговор, сказав, что еще подумает, и тотчас же ушел.
   Владелец бара более или менее разгадал его мысли.
   «Едва ли это серьезный покупатель, – сказал он себе. – Что-то он не так разговаривает».
   День был свинцово-серый и холодный. Пронизывающий ветер напоминал о близости зимы. Герствуд направился еще в одно место, близ Шестьдесят девятой улицы. Было уже пять часов, когда он прибыл туда. Сумерки быстро сгущались. Владельцем бара оказался толстый немец.
   – Я к вам по поводу вашего объявления в газете, – сказал Герствуд, которому не понравились ни бар, ни его хозяин.
   – Уже все! – ответил немец. – Я решил не продавать.
   – Вот как? – удивился Герствуд.
   – Да, и кончен разговор. Уже все.
   Немец больше не обращал на него внимания, и Герствуд обозлился.
   – Ладно! – отозвался Герствуд, поворачиваясь к двери. – Проклятый осел! – процедил он сквозь зубы. – На кой же черт помещает он объявления в газете?
   Крайне угнетенный, направился он домой, на Тринадцатую улицу. Керри хлопотала на кухне, и только там горел свет. Герствуд чиркнул спичкой, зажег газ и уселся в столовой, даже не поздоровавшись с Керри.
   Она подошла к двери и заглянула в комнату.
   – Это ты, Джордж? – спросила она.
   – Да, я, – отозвался Герствуд, не поднимая глаз от вечерней газеты, которую он купил по дороге.
   Керри поняла, что с ним творится что-то неладное. В угрюмом настроении Герствуд был далеко не красив: морщинки возле глаз обозначались резче, а смуглая кожа принимала какой-то нездоровый сероватый цвет. Вид у него в такие минуты был непривлекательный.
   Керри накрыла на стол и поставила еду.
   – Обед готов, – заметила она, проходя мимо Герствуда.
   Он ничего не ответил и продолжал читать.
   Керри села за стол на свое место, чувствуя себя глубоко несчастной.
   – Ты разве не будешь есть? – спросила она.
   Герствуд сложил газету и перешел к столу. Молчание лишь изредка прерывалось отрывистыми «передай, пожалуйста…».
   – Сегодня, кажется, очень скверная погода? – заметила через некоторое время Керри.
   – Да, – ответил Герствуд.
   Он только ковырял вилкой еду.
   – Ты все еще думаешь, что бар придется закрыть? – спросила Керри, пытаясь навести разговор на тему, часто обсуждавшуюся за столом.
   – Не думаю, а знаю! – бросил он с ноткой раздражения в голосе.
   Его ответ рассердил Керри. У нее и без того был невеселый день.
   – Ты мог бы и не говорить со мной таким тоном, – сказала она.
   – Ох! – вырвалось у Герствуда.
   Он отодвинулся вместе со стулом от стола, собираясь, видимо, что-то добавить, но промолчал и снова принялся за газету.
   Керри поднялась, с трудом сдерживая себя. Герствуд понял, что она обиделась.
   – Не уходи, Керри! – сказал он, видя, что она направляется в кухню. – Доешь хотя бы.
   Керри, ничего не ответив, прошла мимо него.
   Герствуд еще некоторое время почитал газету, потом поднялся и стал надевать пальто.
   – Я немного пройдусь, Керри, – сказал он, заходя на кухню. – Мне что-то не по себе.
   Керри молчала.
   – Не сердись, – продолжал Герствуд. – Завтра опять все будет хорошо.
   Он смотрел на нее, но она мыла посуду, не обращая на мужа ни малейшего внимания.
   – До свиданья, – сказал он, наконец, и вышел.
   В этой стычке впервые обнаружились их натянутые отношения, а по мере того как близился день закрытия бара, настроение в доме становилось все более и более мрачным. Герствуд не в силах был скрывать то, что в нем происходило, а Керри непрестанно спрашивала себя, куда это все ее приведет. Дошло до того, что они почти перестали разговаривать друг с другом, причем не Герствуд чуждался Керри, а, напротив, она сама сторонилась его. И Герствуд заметил это. Его возмущало, что она с таким равнодушием стала относиться к нему. Он прилагал все усилия к тому, чтобы сохранить дружеские отношения, – как ни трудно это ему давалось при таких обстоятельствах, – но затем с горечью убедился, что Керри своим поведением сводит на нет все его старания.
   Наконец приблизился последний день. Когда он настал, Герствуд, который довел себя до такого состояния, что ожидал бури, грома и молний, с облегчением убедился, что этот день ничем не отличается от всякого другого, а в небе даже сияет солнце, и погода довольно теплая. Выходя в это утро к завтраку, он подумал, что в конце концов дело обстоит не так скверно, как ему кажется.
   – Ну, сегодня мой последний день на земле, – сказал он, обращаясь к Керри.
   Та улыбнулась этой шутке.
   Герствуд в довольно веселом настроении стал просматривать газету. Ему казалось, что с его плеч свалился тяжелый груз.
   – Я схожу на несколько минут в бар, а потом пущусь в поиски, – сказал он, покончив с едой. – Завтра я буду искать целый день. Теперь, когда у меня больше свободного времени, мне кажется, легче будет что-нибудь найти.
   С улыбкой вышел он из дому и отправился в бар на Уоррен-стрит. Шонеси был уже там, и компаньоны поделили общее имущество пропорционально своим долям. Герствуд провел в баре несколько часов, часа на три он выходил куда-то, и когда вернулся, от прежнего приподнятого настроения не осталось и следа. Бар порядком опротивел ему, но теперь, когда он прекращал свое существование, Герствуд искренне жалел об этом. Ему было грустно, что дело приняло такой оборот. Шонеси держал себя холодно и деловито. Когда пробило пять часов, он заметил:
   – Ну вот, я думаю, нам пора подсчитать кассу и поделить выручку.
   Так они и сделали. Обстановка бара была уже распродана раньше, и вырученная за нее сумма поделена между компаньонами.
   – Ну, будьте здоровы! – сказал, наконец, Герствуд, делая над собой усилие, чтобы в последнюю минуту сохранить вежливость.
   – Прощайте, – ответил Шонеси, не удостоив его даже взглядом.
   Так прекратил свое существование бар на Уоррен-стрит.
   Керри приготовила хороший обед, но Герствуд вернулся домой задумчивый и угрюмый.
   – Ну? – пытливо взглянула на него Керри.
   – Все кончено, – сказал Герствуд, снимая пальто. Глядя на него, она старалась угадать, каковы же его денежные дела. Приступили к обеду, за которым они почти не разговаривали.
   – А у тебя хватит денег, чтобы приобрести долю где-нибудь в другом месте? – спросила Керри.
   – Нет, – ответил Герствуд. – Придется пока заняться чем-нибудь другим и скопить немного.
   – Было бы очень хорошо, если бы тебе удалось найти службу, – сказала Керри, подстрекаемая тревогой и надеждой.
   – Надеюсь, что найду, – задумчиво проговорил Герствуд.
   Несколько дней после этого Герствуд каждое утро надевал пальто и уходил из дому. Во время поисков он вначале утешал себя мыслью, что с семьюстами долларов в кармане он может найти что-нибудь подходящее. Он подумал было обратиться на какой-нибудь пивоваренный завод и заручиться там поддержкой: он знал, что такие заводы часто сдают в аренду пивные, сохраняя в своих руках контроль над ними. Но потом сообразил, что в таком случае пришлось бы истратить несколько сот долларов на обстановку, и тогда у него не осталось бы ничего на текущие расходы. На жизнь уходило около восьмидесяти долларов в месяц.
   – Нет, – решал он в минуты просветления, – из этого ничего не выйдет. Я должен поступить на работу и скопить денег.
   Проблема достать работу казалась ему тем сложнее, чем больше он думал над нею. Искать место управляющего баром? Но где же он найдет это место? По газетным объявлениям никто не искал управляющих. Только долголетней службой или же купив половину или треть пая, можно было добиться такого места. Но денег на то, чтобы купить себе долю в совладении баром, который нуждался бы в особом управляющем, у него было слишком мало.
   Тем не менее Герствуд приступил к поискам. Одет он был все еще хорошо, внешность у него была импонирующая, и она вводила людей в заблуждение. При виде этого холеного, полного, уже не молодого джентльмена каждый думал, что это, должно быть, вполне обеспеченный человек, от которого простому смертному может что-нибудь перепасть. Герствуду исполнилось сорок три года, он слегка располнел, и много ходить ему было не так-то легко. Он уже несколько лет не занимался никакими физическими упражнениями. Ноги у него уставали, плечи ныли, ступни к концу дня горели, хотя он везде, где можно, пользовался трамваем. Вставать и садиться без конца и то было утомительно.
   От него не укрылось, что люди принимают его за человека состоятельного. Ему было ясно, что это только затрудняет его поиски. Конечно, он не жалел о том, что у него такой представительный вид, но ему было стыдно, что эта внешность так не соответствует его положению. Подумал он и об отелях, но тотчас же вспомнил, что у него нет никакого опыта в этой области и, что еще важнее, друзей, к которым он мог бы обратиться. Правда, у него были знакомые владельцы крупных отелей в разных концах Соединенных Штатов, включая и Нью-Йорк, но они знали о том, что произошло у Фицджеральда и Моя. Он не мог пойти к ним. Что же касается какой-либо другой работы – в оптово-бакалейной или москательной торговле, в страховых обществах и так далее, – то опять-таки у него не было опыта.
   Идти куда-то и просить работы, дожидаться очереди в приемных, а потом ему, элегантному и солидному, признаться, что он ищет место, – нет, это невозможно. Его передергивало при одной мысли об этом.
   Бесцельно слонялся Герствуд по городу, а так как настали холода, то как-то раз он зашел в вестибюль крупного отеля. Он знал, что всякий, кто прилично одет, может сколько угодно сидеть в мягких креслах вестибюлей. Отель «Бродвей-Сентрал» был одним из лучших в Нью-Йорке. С мучительным чувством Герствуд опустился в кресло. Подумать только, что он дошел до этого! В свое время он слышал, как бездельников, торчащих весь день в вестибюлях отелей, называют «грелками для кресел». И он так называл их в свое время. А теперь сам сидит здесь, несмотря на опасность встречи с кем-нибудь из старых знакомых, сидит, спасаясь от холода и усталости!
   «Нет, так не годится! – сказал он себе. – Какой смысл уходить по утрам из дому, не подумав заранее, куда идти? Нужно сперва наметить определенные места и наведаться туда».
   Ему пришло в голову, что он мог бы, пожалуй, найти место буфетчика в баре. Такие вакансии нередко попадаются. Но Герствуд поспешил отогнать от себя эту мысль. Буфетчиком! Он, бывший управляющий баром!
   Ему надоело сидеть в вестибюле отеля, и около четырех часов он отправился домой. Входя в квартиру, Герствуд постарался придать себе деловой вид, но это была довольно жалкая попытка. Качалка в столовой так и манила к себе. Он тотчас опустился в нее с несколькими газетами, которые захватил по дороге, и погрузился в чтение.
   Керри, занятая приготовлением обеда, проходя мимо Герствуда, заметила вскользь:
   – Сегодня приходили за квартирной платой.
   – Вот как, – отозвался Герствуд.
   На лбу у него залегла маленькая морщинка: он вспомнил, что сегодня второе февраля и, значит, пора вносить квартирную плату. Герствуд опустил руку в карман за кошельком и впервые познал, что такое необходимость платить, когда нет никаких видов на будущее. Он посмотрел на пачку зеленых ассигнаций, как смотрит больной на единственное лекарство, еще способное спасти его. Потом медленно отсчитал двадцать восемь долларов.
   – Вот возьми! – сказал он, подавая деньги Керри, когда та снова прошла мимо.
   Он уткнулся в газеты и продолжал читать. О, какое это облегчение, какой отдых после долгих скитаний и тяжких дум! Потоки телеграфной информации были для него водами Леты. Они помогали ему хоть отчасти забыть о своих тревогах. Вот молодая женщина, красивая, если верить газетному портрету, подала в суд, требуя развода у своего богатого толстого мужа, владельца шоколадной фабрики в Бруклине. Вот другая заметка – об аварии судна среди льдов Принцева залива. Вот пространный и живой отдел новостей театрального мира: рецензии на состоявшиеся спектакли, отзывы о новых актерах, сообщения режиссеров о намеченных постановках… У Фанни Дэйвенпорт будет свой театр на Пятой авеню. Августин Дэйли ставит «Короля Лира». Герствуд прочел о том, что Вандербильты со своими друзьями отправляются во Флориду, открывая тем самым весенний сезон. В горах Кентукки произошла перестрелка между местными жителями.
   И Герствуд все читал и читал, покачиваясь в качалке возле радиатора и дожидаясь обеда.

Глава XXXV
Усилия слабеют. Лицом к лицу с заботой

   Утром Герствуд просмотрел газеты, внимательно проштудировал объявления торговых фирм и сделал несколько отметок у себя в записной книжке. Затем он принялся за отдел «Спрос на мужскую рабочую силу», но с весьма и весьма неприятным чувством. К его услугам был целый день, очень долгий день, в течение которого можно было что-нибудь найти, и газета должна в этом помочь. Он пробегал глазами длинные столбцы объявлений, где главным образом упоминались пекари, грузчики, повара, наборщики, возчики и так далее. Только два объявления показались ему более или менее интересными: требовались кассир для мебельного магазина и агент для фирмы, производящей виски. О таких фирмах он почему-то раньше не подумал и теперь решил тотчас же наведаться по указанному адресу.
   Фирма, о которой шла речь, называлась «Олсбери и К°. Производство виски».
   Герствуда тотчас же провели к управляющему конторой.
   – Доброе утро, сэр! – приветствовал его тот, предполагая, что перед ним иногородний заказчик.
   – Доброе утро! – ответил Герствуд. – Если я не ошибаюсь, вы давали объявление, что вам требуется агент.
   – А! – вырвалось у управляющего, который только сейчас понял, в чем дело. – Да, да, мы давали такое объявление.
   – Я решил зайти к вам, – с достоинством продолжал Герствуд, – так как у меня есть некоторый опыт работы в этой отрасли.
   – Гм. Вот как? – промычал управляющий. – А какой у вас опыт, разрешите узнать?
   – Я, видите ли, управлял раньше крупным баром, а в последнее время был владельцем бара на углу Уоррен и Гудзон-стрит.
   – Так, так, – произнес управляющий. Герствуд молчал и дожидался ответа.
   – Да, нам нужен агент, но я не думаю, чтобы наше предложение могло заинтересовать вас.
   – Я понимаю, – сказал Герствуд. – Но, видите ли, сейчас мне не приходится выбирать. И если место свободно, я охотно возьму его.
   Управляющий фирмой не слишком тепло отнесся к этому «мне не приходится выбирать». Ему нужен был человек, который не стал бы думать о выборе или о чем-то лучшем, а главное, не такой пожилой. Он имел в виду какого-нибудь молодого, расторопного юношу, который рад был бы усердно работать за самое скромное вознаграждение. Герствуд совсем не понравился ему. У него был более важный вид, чем у самих владельцев фирмы.
   – Что ж, – заявил управляющий, – мы с удовольствием обсудим вашу кандидатуру. Окончательно мы решим лишь через несколько дней. А пока что я предложил бы вам предоставить нам рекомендации.
   – Хорошо, – согласился Герствуд.
   Кивнув на прощанье, он вышел из кабинета управляющего.
   Дойдя до угла, он заглянул в записную книжку, где у него был записан адрес мебельной фирмы. Это оказалось на Двадцать третьей улице, и Герствуд немедленно отправился туда. Фирма была маленькая, контора неказистая, служащие сидели без дела и, судя по всему, получали ничтожное жалованье. Герствуд посмотрел в окно и прошел мимо, решив, что сюда обращаться не стоит.
   «Наверно, им нужна барышня, которой будут платить долларов десять в неделю», – подумал он.
   В час дня он вспомнил, что не ел с утра, и зашел в ресторан на Медисон-сквер. Там он принялся размышлять, куда бы еще пойти в этот день. Он устал. Было холодно, ветер нагнал тучи. По другую сторону Медисон-сквер высились огромные отели, окна которых выходили на оживленную улицу. Герствуд решил зайти в один из этих отелей и посидеть в вестибюле. Там было тепло и светло. Накануне он был в отеле «Бродвей-Сентрал» и не встретил там никого из знакомых. Он надеялся, что и здесь никого не встретит. Найдя свободное место на одном из красивых плюшевых диванов, у окна, выходившего на кипевший жизнью Бродвей, Герствуд сел и задумался.
   И снова положение показалось ему не таким уж безнадежным. Удобно сидя на диване и глядя на улицу, он находил утешение в тех нескольких сотнях долларов, которые еще оставались у него в бумажнике. Здесь, в вестибюле роскошного отеля, можно было на время забыть об утомительных поисках и негостеприимных улицах. Но, конечно, это было лишь бегством от более тяжелого к менее тяжелому. Тяжесть на душе и отчаяние не проходили. Медленно тянулись минуты. Час казался бесконечно долгим. Герствуд заполнял его наблюдениями над обитателями отеля, которые то приходили, то уходили, и теми пешеходами за окном на Бродвее, чье благополучие сразу можно было угадать по их одежде и настроению. Пожалуй, впервые в Нью-Йорке у него было достаточно досуга, чтобы созерцать все это. Оставшись поневоле праздным, он с любопытством следил за деятельностью других. Как веселы эти молодые люди, и как хороши женщины! Как они прекрасно одеты! И у каждого, очевидно, есть какая-то цель, к которой он торопился. Он подмечал кокетливые взгляды, которые бросали по сторонам девушки ослепительной красоты. О, какие деньги нужны для того, чтобы поддерживать с ними знакомство! Об этом Герствуд был отлично осведомлен. Когда-то он мог себе это позволить. Как давно это было!
   Где-то часы пробили четыре. Рановато еще, но все же Герствуд решил идти домой.
   Возвращение на квартиру было связано с мыслью, что Керри заподозрит его в безделье, если он будет приходить чересчур рано. Он и не думал, что так скоро пойдет домой, но уж слишком томительно тянулось время. Там, дома, он был у себя. Он мог сидеть в качалке и читать. Там у него перед глазами не было соблазнительной картины шумного, хлопотливого Бродвея. Там у него были газеты. И Герствуд отправился домой. Керри была одна; она читала при скудном свете угасавшего дня.
   – Ты испортишь себе глаза, – сказал Герствуд, увидев ее.
   Сняв пальто, он счел необходимым рассказать ей о событиях дня.
   – Я был на одном оптовом складе виски, – сказал он. – Возможно, что я получу там место.
   – Вот было бы славно!
   – Да, это было бы неплохо, – согласился с нею Герствуд.
   Каждый вечер, проходя мимо киоска на углу, он брал у газетчика две газеты – «Ивнинг уорлд» и «Ивнинг сан». И теперь, с газетами в руках, он, не останавливаясь, прошел мимо Керри.
   Придвинув качалку поближе к батарее отопления, он зажег свет. Дальше все пошло, как накануне. Опять его затруднения и тревоги растворились в газетных заметках, которыми он жадно упивался.
   Следующий день оказался еще более тягостным, так как Герствуд не мог придумать, куда бы ему пойти.
   Все, что он видел в отделе объявлений (а читал он их до десяти часов утра), не подходило ему. Герствуд чувствовал, что отправиться на поиски необходимо, но уже самая мысль об этом вызывала в нем содрогание. Куда же идти?
   – Не забудь оставить мне денег на хозяйство, – спокойно сказала Керри.
   У них было заведено, что он каждую неделю выдавал ей двенадцать долларов на хозяйство. Услышав слова Керри, Герствуд подавил легкий вздох и полез в карман за кошельком. И страх снова охватил его. Он все черпает и черпает из своего скудного запаса, а поступлений – никаких!
   «Боже, – сказал он про себя. – Так дальше не может продолжаться».
   Однако Керри он ничего не сказал. Та и сама чувствовала, что напоминание о деньгах расстроило его. Вскоре каждый расход будет равносилен катастрофе.
   «Но чем же я виновата? – со своей стороны, спрашивала она себя. – Почему я должна так мучиться?»
   Герствуд вышел и снова направился к Бродвею. Нужно было придумать, куда идти. Но вскоре он очутился у «Грэнд-отеля» на Тридцать первой улице. В этом отеле был чрезвычайно уютный вестибюль. Герствуд продрог, так как прошел пешком около двадцати кварталов.
   «Надо зайти в парикмахерскую», – решил он.
   Таким образом, он нашел повод посидеть здесь после бритья.
   Опять время потянулось бесконечно медленно, и Герствуд рано вернулся домой. Так продолжалось несколько дней. Каждый раз его терзала мысль о необходимости искать работу, и каждый раз отвращение к этим поискам, уныние и стыд гнали его в отель, где он часами просиживал без дела.
   А потом три дня подряд свирепствовала снежная буря, и Герствуд вовсе не выходил из дому. Началось с того, что однажды под вечер повалил большими рыхлыми хлопьями снег. Утром он все еще падал, но подул сильный ветер, и газеты предупреждали о надвигающемся буране. Сидя в столовой у окна, Герствуд смотрел на устилавший улицу мягкий белый покров.
   – Я, пожалуй, сегодня не пойду в город, – сказал он за завтраком Керри. – В газетах пишут, что будет метель.
   – Мне сегодня опять не привезли угля, – сказала Керри, заказывавшая топливо мешками.
   – Я пойду и узнаю, в чем дело, – вызвался Герствуд, впервые предлагая ей свою помощь.
   Его услужливость объяснялась тем, что он хотел как-то оправдать свое желание остаться дома.
   Снег падал целые сутки, и город начал страдать от того, что почти весь транспорт вышел из строя. Газеты в ярких красках описывали безвыходное положение нью-йоркской бедноты.
   А Герствуд сидел возле теплой батареи в углу и читал. Он старался даже не думать о поисках работы. Ужасная метель, остановившая все дела, избавляла его от этой необходимости. Уютно сидя в качалке, Герствуд грел ноги и читал. Его благодушие вызывало у Керри тревогу. Как бы ни был силен буран, она все же далеко не была уверена, что Герствуд правильно поступает, нежась в полном безделье. Слишком философски он относится к своему положению!
   А Герствуд все читал и читал, почти не обращая внимания на Керри, которая хлопотала по дому и почти не разговаривала, чтобы не беспокоить его.
   На следующий день все еще валил снег, на третий день тоже, и притом сильно похолодало. Считаясь с предупреждениями газет, Герствуд сидел дома.
   Однако он вызывался теперь кой-чем помочь Керри. Раз он пошел вместо нее в мясную лавку, в другой раз – в зеленную. Эти маленькие услуги нисколько не тяготили его. Они создавали у него ощущение, что он не совсем бесполезен; напротив, шутка ли – ходить по лавкам в такую погоду!
   На четвертый день прояснилось, и газеты сообщили, что буран миновал. И все же Герствуд по-прежнему сидел дома, оправдываясь тем, что улицы непроходимо грязны.
   Лишь в полдень он наконец расстался с газетами и двинулся в путь. Слегка потеплело, и снег на тротуарах развезло. Герствуд направился к Четырнадцатой улице, сел в трамвай и взял пересадочный билет на Бродвей. Он нашел в газете объявление об одном питейном заведении на Перл-стрит. Однако, подъезжая к отелю «Бродвей-Сентрал», Герствуд вдруг передумал.
   «Какой смысл ехать туда, – рассуждал он, глядя на снег и слякоть. – В долю я все равно не могу вступить. Тысяча шансов против одного, что все это будет напрасно. Выйду, пожалуй». И вышел. В вестибюле отеля он сел в кресло и опять задумался над тем, что бы предпринять.
   В то время, как Герствуд сидел, углубившись в свои мысли, довольный тем, что находится в тепле, в вестибюле показался хорошо одетый джентльмен, остановился, пристально посмотрел на Герствуда, точно желая проверить свою память, и подошел ближе.
   Герствуд сразу узнал Карджила, владельца больших скаковых конюшен в Чикаго. В последний раз он видел этого человека в день выступления Керри в любительском спектакле. Он вспомнил, как этот самый Карджил вместе с женой подошел поздороваться с ним.
   Герствуд был чрезвычайно смущен. По выражению его глаз чувствовалось, что он переживает тяжелые минуты.
   – Да ведь это Герствуд! – воскликнул Карджил.
   Он узнал своего бывшего приятеля, но искренне пожалел, что не узнал его раньше, ибо тогда мог бы избежать неприятной встречи.
   – Да, это я, – сказал Герствуд. – Как поживаете?
   – Очень хорошо, – ответил Карджил, стараясь придумать, о чем бы заговорить. – Вы остановились в этом отеле?
   – Нет, я только назначил здесь свидание одному человеку.
   – Я слышал, что вы покинули Чикаго. Я все удивлялся, куда это вы пропали.
   – О, я уже давно живу здесь, – ответил Герствуд, думая лишь о том, как бы поскорее отделаться от своего собеседника.
   – Дела идут хорошо, надеюсь?
   – Прекрасно.
   – Очень рад слышать, – сказал Карджил.
   Несколько секунд они смущенно разглядывали друг друга.
   – Ну, я пойду наверх. Меня там ждут, – сказал наконец Карджил. – Будьте здоровы!
   Герствуд кивнул на прощание.
   – Проклятие! – пробормотал он, направляясь к двери. – Я так и знал, что это случится!
   Герствуд прошел несколько кварталов и посмотрел на часы. Было только еще половина второго. Он старался придумать, куда бы пойти, где бы еще поискать работы. Погода была скверная, и Герствуду хотелось поскорее очутиться дома. Наконец, почувствовав, что ноги у него озябли и промокли, он сел в трамвай, который доставил его на Пятьдесят девятую улицу. Куда ехать, ему было безразлично. Выйдя из вагона, он направился в обратную сторону по Седьмой авеню. Но слякоть была совершенно невозможная, и бродить без всякой цели стало невыносимо. Герствуду казалось, что он простудился.
   Подойдя к углу, он стал дожидаться трамвая, направлявшегося на Южную сторону. Нет, в такой день нельзя ходить по улицам. Он поедет домой.
   Керри была изумлена, увидя его уже в четверть третьего дома.
   – Погода мерзкая, – только и сказал он. Потом он снял пиджак и переобулся.
   Ночью у Герствуда начался сильный озноб, и он принял хинин. Его лихорадило до утра, и он, естественно, сидел весь день дома, а Керри ухаживала за ним. Во время болезни он становился беспомощным; к тому же вид у него на сей раз был весьма неприглядный: он лежал нечесаный, в каком-то бесцветном халате. Тусклые глаза глядели мрачно, и он казался теперь почти стариком. Керри все видела, и, конечно, это не могло ей нравиться. Ей хотелось проявить доброту и сочувствие, но что-то в нем удерживало ее на расстоянии.
   К вечеру у Герствуда был такой ужасный вид, что Керри сама предложила ему лечь в постель.
   – Ложись-ка ты сегодня один, – посоветовала она. – Ты будешь лучше себя чувствовать. Я сейчас постелю тебе.
   – Хорошо, – согласился Герствуд.
   А Керри возилась с постелью и в отчаянии спрашивала себя: «Что же будет? Что это за жизнь?»
   Еще днем, когда Герствуд сидел, сгорбившись, у батареи и читал газеты, Керри прошла мимо и, взглянув на него, нахмурилась. Она вышла в гостиную, где было не так тепло, как в столовой, опустилась на стул у окна и расплакалась. Неужели жизнь кончена? Неужели ей суждено до гроба оставаться с человеком, который бездельничает и к тому же совсем равнодушен к ней? Всю свою молодость провести взаперти в этих клетушках? Ведь в конце концов она превратилась просто в служанку Герствуда! От слез у нее покраснели глаза, и, когда, приготовив постель, она зажгла газ и позвала Герствуда, тот обратил на это внимание.
   – Что с тобой, Керри? – спросил он, пристально вглядываясь в нее.
   Его голос звучал хрипло, волосы были взлохмачены, и это придавало ему крайне неприглядный вид.
   – Ничего, – чуть слышно ответила Керри.
   – Ты плакала?
   – И не думала даже!
   Он догадывался, что ее слезы вызваны отнюдь не любовью к нему.
   – Не надо плакать, – сказал он, укладываясь в постель. – Вот увидишь, все еще уладится!
   Дня через два Герствуд был уже снова на ногах, но, так как погода все еще была отвратительная, он остался дома. Газетчик-итальянец приносил ему утренние газеты, и Герствуд прилежно прочитывал их.
   После этого он несколько раз бывал в городе, но, повстречавшись снова с кем-то из старых друзей, уже не чувствовал себя уютно в вестибюлях отелей.
   Теперь он стал рано возвращаться домой и в конце концов перестал даже притворяться, будто ищет работу. Зима не подходящее время для таких поисков.
   Сидя почти весь день дома, Герствуд, конечно, видел, как Керри ведет хозяйство. В роли домашней хозяйки она далеко не была совершенством, и ее мелкие отступления от принципа бережливости привлекли внимание Герствуда. Раньше, пока просьбы о деньгах не стали для Герствуда мукой, он ничего не замечал.
   Теперь же, сидя дома без дела, он с удивлением думал о том, как быстро мчатся недели. А Керри каждый вторник требовала денег.
   – Ты думаешь, что мы живем достаточно экономно? – спросил он в один из таких вторников.
   – Я делаю все, что могу, – ответила Керри.
   На этом разговор окончился. Но на следующий день Герствуд снова спросил:
   – Ты когда-нибудь ходила на рынок Гензевурт?
   – Я даже и не знала, что такой существует, – ответила Керри.
   – Вот видишь, а между тем говорят, что там продукты значительно дешевле.
   Керри не обратила никакого внимания на это указание. Такие вещи не интересовали ее.
   – Сколько ты платишь за фунт мяса? – как-то спросил Герствуд.
   – Разные бывают цены, – ответила Керри. – Филейная часть для бифштекса стоит, например, двадцать два цента фунт.
   – А ты не находишь, что это очень дорого?
   В том же духе продолжал он расспрашивать ее и о других продуктах, пока это не превратилось у него в какую-то манию. Герствуд узнавал цены и хорошенько запоминал их.
   Вместе с тем он стал проявлять все большие способности в качестве посыльного. Началось, конечно, с мелочей. Однажды, когда Керри надевала шляпу, Герствуд остановил ее:
   – Куда ты идешь, Керри?
   – В булочную, – ответила она.
   – Давай-ка я схожу, – предложил он.
   Керри охотно согласилась, и Герствуд пошел за хлебом.
   Каждый день под вечер, отправляясь на угол за газетами, он спрашивал ее:
   – Тебе, может, что-нибудь нужно?
   Постепенно Керри привыкла пользоваться его услугами. Но зато она лишилась своих еженедельных двенадцати долларов.
   – Дай мне сегодня на хозяйство, – сказала она как-то утром, во вторник.
   – Сколько тебе нужно? – спросил Герствуд. Керри великолепно поняла смысл этого вопроса.
   – Долларов пять, – ответила она. – Я задолжала за уголь.
   Несколько позже, в тот же день, Герствуд заметил:
   – Итальянец на углу продает уголь как будто дешевле, кажется, по двадцать пять центов за бушель. Я буду покупать у него.
   Керри отнеслась к этому с полным равнодушием.
   – Хорошо, – сказала она.
   А потом уже пошло:
   – Джордж, у нас весь уголь вышел.
   Или:
   – Джордж, сходи принеси мяса к обеду.
   Герствуд узнавал во всех подробностях, что именно требуется, и отправлялся за покупками. Но следом за экономией пришла скаредность.
   – Я купил только, полфунта говядины, – сказал он, как-то возвращаясь с газетами. – По-моему, мы никогда всего не съедаем.
   Эта отвратительная мелочность изводила Керри. Она омрачала ее существование, наполняла тоской ее душу. О, как страшно изменился этот человек! Целый день он сидел дома на одном и том же месте и все читал и читал свои газеты. Казалось, мир потерял для него всякий интерес. Лишь изредка он выходил из дому, если была хорошая погода, – иногда часа на четыре, на пять, обычно между одиннадцатью и четырьмя.
   Керри со всевозрастающей неприязнью и презрением наблюдала за ним.
   Герствудом овладела полная апатия, так как он не видел выхода из создавшегося положения. С каждым месяцем его денежные запасы таяли. Теперь у него оставалось лишь пятьсот долларов, и он так цеплялся за них, словно эта сумма могла до бесконечности отдалять нужду. Сидя все время дома, он решил, что не стоит носить хорошее платье, и надевал какой-нибудь старенький костюм. Впервые это случилось, когда наступила плохая погода, но тогда он счел нужным извиниться перед Керри.
   – Сегодня такая отвратительная погода, что я решил надеть что-нибудь из старых вещей, – сказал он.
   А потом это уже вошло в привычку.
   Раньше он имел обыкновение платить пятнадцать центов за бритье и десять оставлять мастеру «на чай». В первом порыве отчаяния он сразу урезал чаевые до пяти центов, а затем и совсем свел их на нет. Через некоторое время, однако, он решил побриться в более дешевой парикмахерской, где брали лишь десять центов. Убедившись, что там бреют вполне удовлетворительно, он стал ходить туда. Вскоре он перестал бриться каждый день. Сперва брился через день, потом через два дня, потом – лишь раз в неделю. К субботе он весь обрастал щетиной.
   И, конечно, по мере того как этот человек терял к себе уважение, теряла уважение к нему и Керри. Она не могла понять, что случилось с Герствудом. Ведь у него еще оставалось немного денег, у него был в запасе вполне приличный костюм, и, когда Герствуд аккуратно одевался, он все еще неплохо выглядел.
   Керри ни на минуту не забывала о том, какую борьбу ей самой пришлось выдержать в Чикаго, но она не забывала также, что не прекращала поисков работы и не сдавалась до конца. А этот человек и не пытается что-либо сделать. Он перестал даже заглядывать в газетные объявления.
   И наконец у нее однажды вырвалось то, о чем она думала постоянно.
   – Для чего ты кладешь так много масла в жаркое? – спросил как-то Герствуд, околачивавшийся на кухне.
   – Чтобы оно было вкуснее, – ответила Керри.
   – Масло нынче чертовски дорого, – пробормотал он.
   – О, ты не стал бы обращать внимания на это, если бы работал! – возразила Керри.
   Герствуд тотчас умолк и вернулся к своим газетам. Но ответ Керри еще долго сверлил его мозг. Ему впервые случилось услышать от нее такую резкую отповедь.
   В тот вечер Керри приготовила себе постель в гостиной. Это было необычно. Войдя в спальню, Герствуд, по своему обыкновению, улегся, не зажигая света. И только тогда обнаружил, что Керри нет.
   «Как странно! – подумал он. – Может быть, она читает и еще не ложилась?»
   Больше он не думал об этом и тотчас заснул, а наутро убедился, что Керри нет рядом с ним.
   Как ни странно, но этот инцидент не вызвал никаких разговоров.
   На другой день с приближением ночи Керри заметила:
   – У меня сегодня что-то голова болит. Я лучше буду спать одна.
   – Как хочешь, – сказал Герствуд.
   На третью ночь Керри уже без всяких объяснений приготовила себе постель в гостиной. Это было жестоким ударом для Герствуда, но он все-таки не сказал ни слова.
   «Ладно, пусть спит одна», – решил он, но при этом невольно нахмурился.

Глава XXXVI
По наклонной плоскости. Призрак удачи

   Супруги Вэнс, возвратившиеся в Нью-Йорк еще к Рождеству, не забыли Керри, но они, вернее, миссис Вэнс, не навестили ее по той причине, что она не сообщила им своего адреса. Керри переписывалась с миссис Вэнс лишь до тех пор, пока они с Герствудом жили на Семьдесят восьмой улице, – таков уж был ее характер. Но когда они были вынуждены переселиться на Тринадцатую улицу, она стала думать, как бы ей не давать нового адреса. Она боялась, что ее приятельница догадается по этому переезду о той перемене к худшему, которая произошла в их положении. И, ничего не придумав, Керри с сожалением оборвала переписку с миссис Вэнс. А та, не зная, чем объяснить молчание приятельницы, решила, что Керри, по всей вероятности, уехала из Нью-Йорка и что едва ли они когда-нибудь увидятся. Велико было поэтому ее удивление, когда она столкнулась с Керри на Четырнадцатой улице, куда случайно отправилась за покупками. Керри пришла туда с той же целью.
   – Как, миссис Уилер, это вы? – воскликнула миссис Вэнс, окидывая Керри быстрым взглядом. – Где же вы пропадали? Почему вы ни разу не зашли ко мне? Я не переставала спрашивать себя, что могло с вами статься. Право, я…
   – Я очень рада вас видеть, – сказала Керри, обрадовавшись и вместе с тем сильно смутившись. Вот уж не вовремя встретила она миссис Вэнс! – Мы живем здесь неподалеку. Я все время собиралась побывать у вас. Где же вы сейчас обитаете?
   – На Пятьдесят восьмой улице, дом двести восемнадцатый, – ответила миссис Вэнс. – Это почти на углу Седьмой авеню. Так вы зайдете к нам? – снова спросила она.
   – Непременно зайду, – обещала Керри. – Поверьте, мне тоже хотелось повидать вас. Я знаю, что давно уже следовало это сделать, мне даже стыдно, честное слово. Но, знаете ли…
   – А вы где живете? – перебила ее миссис Вэнс.
   – Тринадцатая улица, сто двенадцать, на Западной стороне, – неохотно ответила Керри.
   – О, ведь это совсем близко отсюда! – воскликнула ее приятельница.
   – Да, – подтвердила Керри. – Вы должны как-нибудь зайти ко мне.
   – Ну и хороши же вы! – снова попрекнула ее миссис Вэнс и рассмеялась.
   Однако во время разговора она успела заметить, что Керри как-то изменилась внешне. И к тому же этот новый адрес…
   Все же она очень любила Керри и, как всегда, хотела покровительствовать ей.
   – Зайдемте со мной на минутку сюда, – сказала она, потянув Керри в универсальный магазин.
   Когда Керри вернулась домой, Герствуд, по обыкновению, сидел в качалке и читал. К своему положению он, видимо, относился с исключительной беспечностью. Он не брился уже, по крайней мере, четыре дня.
   «А вдруг зашла бы миссис Вэнс и застала его в таком виде!» – подумала Керри.
   Она горестно покачала головой. Положение становилось совершенно невыносимым.
   В порыве отчаяния она спросила за обедом:
   – Что слышно о том оптовом складе, где тебе обещали место? Помнишь, ты мне как-то рассказывал?
   – Ничего из этого не вышло, – ответил Герствуд. – Им не нужен человек, не имеющий опыта.
   Керри прекратила разговор, чувствуя, что не в силах ничего больше сказать.
   – Я встретила сегодня миссис Вэнс, – промолвила она через некоторое время.
   – Вот как? – отозвался Герствуд.
   – Да. Они снова в Нью-Йорке. У нее очень элегантный вид.
   – Что ж, она может себе это позволить, пока у ее мужа есть деньги, – сказал Герствуд. – У него доходное местечко.
   Он снова уткнулся в газету и не заметил бесконечно усталого и разочарованного взгляда, который бросила на него Керри.
   – Миссис Вэнс обещала зайти к нам, – сказала Керри.
   – Однако она что-то долго собиралась. Ты не находишь? – заметил Герствуд с некоторым сарказмом.
   Он не питал особой симпатии к миссис Вэнс, считая ее мотовкой.
   – Как сказать, – ответила Керри, рассерженная его тоном. – Быть может, я сама не хотела, чтобы она приходила.
   – Уж больно она легкомысленна, – многозначительно произнес Герствуд. – За нею может угнаться лишь тот, у кого уйма денег.
   – Насколько я вижу, мистеру Вэнсу это совсем не в тягость, – парировала Керри.
   – Сейчас, может, и нет, – упрямо сказал Герствуд, прекрасно понявший намек Керри. – Но его жизнь еще не кончена. Мало ли что может случиться. Он тоже может сесть на мель, да еще как.
   На его лице появилось гаденькое выражение, он ехидно подмигнул, как бы злорадно предвкушая крах всех этих счастливцев. А его собственное положение – это совсем другое дело; тут все образуется.
   В этом сказывались последние остатки его прежней самоуверенности и независимости. Проводя все дни дома, читая о деятельности других людей, Герствуд временами вновь ощущал прилив энергии и былой самонадеянности. Тогда он забывал о том, как томительно шататься без толку по улицам, каким чувством унижения сопровождаются поиски работы. Он вдруг гордо выпрямлялся, словно говоря себе:
   «О, я еще на что-то гожусь. Я не совсем пропащий человек. Стоит мне только захотеть, и я многого могу достигнуть».
   В такие минуты он тщательно одевался, брился, натягивал перчатки и пускался в путь, испытывая жажду какой-нибудь деятельности. Но брел он без всякой определенной цели. Он выходил из дома под влиянием настроения. Он просто чувствовал потребность выйти на улицу и что-то делать.
   Но в таких случаях у него уплывали деньги. Он знал несколько мест, где играли в покер. У него были знакомые в барах поблизости от ратуши. Повидаться с кем-нибудь из них и поболтать – это уже вносило какое-то разнообразие в его жизнь.
   Когда-то Герствуд довольно удачно играл в покер. Случалось, что в кругу друзей он выигрывал сотню долларов, а то и больше. В те времена, однако, такая сумма была лишь чем-то вроде острой приправы к самой игре, ибо не в выигрыше было дело. И теперь Герствуду снова пришла в голову мысль о покере.
   «Я мог бы, пожалуй, выиграть сотню-другую долларов. Ведь я еще не разучился играть!» – подумал он.
   Надо отдать ему справедливость: эта мысль приходила ему в голову много раз, прежде чем он решился ее осуществить.
   Первый игорный зал, в который он попал, находился над каким-то кабачком на Уэст-стрит, неподалеку от одной из переправ. Герствуд уже не раз бывал здесь. Играли за несколькими столами, и Герствуд некоторое время довольствовался ролью наблюдателя. Он заметил, что в банке, несмотря на мелкие ставки, набралась сравнительно крупная сумма.
   – Сдайте-ка и мне, – сказал он перед раздачей.
   Он придвинул себе стул и посмотрел в карты. Остальные партнеры исподтишка внимательно изучали новичка.
   Вначале Герствуду не везло. Ему досталось пять разных карт, не оставлявших даже надежды что-либо прикупить. Игра между тем завязалась.
   – Я пасую, – сказал он.
   При таких картах невольно приходилось жертвовать первоначальной ставкой.
   Но потом ему шла приличная карта, и в конце концов он ушел, унося в кармане выигрыш в несколько долларов.
   На другой день Герствуд вернулся, ища развлечения и наживы. На этот раз он, на свою беду, получил при сдаче карт трех королей. Напротив него сидел молодой ирландец воинственного вида, из тех, что околачиваются в Таммани-холл. Ему досталась лучшая карта. Герствуд был удивлен настойчивостью, с какой его противник повышал ставки, и его хладнокровием. «Если этот субъект решился на блеф, он делает это очень искусно», – подумал Герствуд. Он начал сомневаться в своей карте, но внешне сохранял или старался сохранять полную невозмутимость, помогавшую ему в прежние времена обманывать иных психологов игорного стола, которые не руководствуются реальными данными, а предпочитают читать чужие мысли и угадывать настроения. Он не мог побороть в себе трусливую мысль, что карта у противника, возможно, лучше, чем у него, что тот будет упорствовать до конца и вытянет у него все до последнего доллара, если он сам вовремя не отступит. А все-таки почему не сорвать большой куш – ведь карта превосходная? Почему не повысить еще?
   – Ставлю еще три, – сказал молодой ирландец.
   – Пусть уж будут все пять, – отозвался Герствуд, пододвигая в банк стопочку фишек.
   – И еще столько же! – сказал его противник, в свою очередь, прибавляя в банк стопочку красных фишек.
   – Разрешите мне еще фишек, – попросил Герствуд, обращаясь к крупье, и протянул ему ассигнацию.
   Молодой ирландец насмешливо осклабился, когда Герствуд, получив фишки, покрыл ставку.
   – Еще пять! – сказал ирландец.
   У Герствуда на лбу выступила испарина. Игра все больше и больше втягивала его, и он зашел в ней слишком далеко, особенно если учесть состояние его финансов. В банке было уже шестьдесят долларов его кровных денег.
   По натуре Герствуд далеко не был трусом, но при мысли, что может сразу столько потерять, он почувствовал какую-то слабость во всем теле. В конце концов он сдался. Он больше не доверял своей хорошей карте.
   – Что у вас? – спросил он у партнера, закрывая игру.
   – Тройка и пара, – ответил тот, показывая карты. Руки Герствуда бессильно опустились.
   – А я уж думал, что поймал вас, – еле слышно пробормотал он.
   Молодой человек загреб все фишки, а Герствуд вышел из комнаты. Спускаясь по лестнице, он остановился и пересчитал деньги.
   – Триста сорок долларов, – прошептал он.
   Как много денег ушло у него с тех пор, как закрылся бар!
   Вернувшись домой, он принял твердое решение больше не играть в карты.
   Керри не забыла обещание миссис Вэнс навестить ее и попыталась еще раз воздействовать на Герствуда. Дело было в его внешности. В этот день, придя домой, он, по обыкновению, переоделся в старый костюм, в котором проводил теперь все время.
   – Ну, скажи, пожалуйста, зачем только ты надеваешь это старье? – спросила Керри.
   – А какой смысл носить дома хороший костюм? – вопросом же ответил Герствуд.
   – Мне кажется, что в приличном костюме ты и сам чувствовал бы себя лучше. И ведь к нам может кто-нибудь зайти, – добавила она.
   – Кто, например?
   – Да хотя бы миссис Вэнс.
   – Ей незачем видеть меня, – угрюмо отозвался Герствуд.
   Подобное отсутствие самолюбия и интереса к чему бы то ни было, кроме газет, вызвало в Керри возмущение, граничащее с ненавистью.
   «Вот так и сидит целыми днями! – подумала она. – „Ей незачем видеть меня!“ Да как ему не стыдно?»
   Но наибольшую горечь Керри испытала в тот день, когда миссис Вэнс в самом деле зашла проведать свою бывшую приятельницу. Она ходила по магазинам и решила заглянуть к Керри. Поднявшись по довольно жалкой лестнице, она постучалась.
   К ее огорчению, Керри не оказалось дома. Герствуд отпер дверь, предполагая, что это она возвращается домой. При виде миссис Вэнс он растерялся. Потухшая было гордость снова вспыхнула в нем.
   – А, миссис Вэнс! – насилу произнес он. – Здравствуйте!
   – Здравствуйте! – отозвалась миссис Вэнс, не веря своим глазам.
   Она сразу заметила, как сильно он смутился. Он мялся, не зная, предложить ли гостье войти или нет, и та продолжала стоять в дверях.
   – Ваша супруга дома? – спросила она.
   – Нет, Керри куда-то вышла, – ответил он. – Вы, может быть, зайдете? Она скоро вернется.
   – Н-нет, я очень тороплюсь, – ответила миссис Вэнс, поняв, как изменилась жизнь ее друзей. – Я хотела заглянуть на минутку, так как была поблизости, но остаться я никак не могу. Пожалуйста, передайте вашей супруге, что я очень прошу ее навестить меня.
   – Передам, – сказал Герствуд, отступая назад. Он почувствовал большое облегчение, когда гостья ушла. Ему было так стыдно, что, усевшись в качалку, он слабо сжал переплетенные пальцы и задумался.
   Керри подходила к дому с противоположной стороны, и ей показалось, что она издали видит удаляющуюся миссис Вэнс. Но, как ни напрягала она зрение, она все же не была уверена в этом.
   – Кто-нибудь заходил к нам сейчас? – был первый вопрос, который она задала Герствуду.
   – Да, – с виноватым видом ответил он, – заходила миссис Вэнс.
   – И она видела тебя? – спросила Керри тоном, в котором выразилось все овладевшее ею отчаяние.
   Этот тон обжег Герствуда, как удар хлыста. Он насупился.
   – Если у нее есть глаза, то она меня видела, – ответил он. – Я открывал ей дверь.
   – О! – вырвалось у Керри, и она нервно сжала пальцы в кулак. – Она что-нибудь просила передать?
   – Нет, ничего, – ответил Герствуд. – Она не могла остаться, сказала, что у нее нет времени.
   – И ты показался ей в таком виде? – воскликнула Керри, отбросив свою обычную сдержанность.
   – Ну, и что же из этого? – в свою очередь, обозлился Герствуд. – Откуда я мог знать, что она вздумает прийти?
   – Ты прекрасно знал, что она может прийти! – сказала Керри. – Я тебя предупреждала, я говорила тебе, что она обещала зайти! Сколько раз я просила тебя надевать другой костюм! О, какой ужас!
   – Да оставь, пожалуйста! – проворчал Герствуд. – Что за беда? Ты все равно не можешь водить знакомство с нею: она слишком богата.
   – А кто тебе говорил, что я этого хочу? – вспылила Керри.
   – Ну, ты так ведешь себя: устраиваешь сцены из-за того, как я одет. Можно подумать, что я совершил…
   Керри не дала ему кончить.
   – Да, ты прав! Я не могла бы дружить с нею… даже если бы мне этого очень хотелось. Но кто в том виноват? Хорошо тебе, сидя тут в полном безделье, указывать, с кем мне водить знакомство и с кем не водить! Ты бы лучше пошел искать работу!
   Это было как гром среди ясного неба.
   – А тебе-то что за дело? – почти выкрикнул Герствуд, вставая. – Я плачу за квартиру, не так ли? Я доставляю…
   – Да, ты платишь за квартиру, – спокойно ответила Керри. – Послушать тебя, так можно подумать, что на свете только и радости, что сидеть здесь, в квартире! Вот уже три месяца, как ты сидишь тут, и за это время ты палец о палец не ударил, чтобы сделать хоть что-нибудь, – только суешься вечно не в свое дело на кухне! И зачем понадобилось тебе жениться на мне?
   – Я вовсе не женился на тебе! – огрызнулся Герствуд.
   – То есть как не женился? А что же в таком случае было в Монреале? – с изумлением спросила Керри.
   – Что бы там ни было, можешь забыть об этом, – ответил Герствуд. – Факт тот, что никакой женитьбы не было. Будто ты сама не знаешь!
   Несколько секунд Керри смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она была уверена, что связана с Герствудом самым настоящим браком.
   – Зачем же ты лгал мне? – спросила она. – Зачем ты силой заставил меня бежать с тобой?
   Последние слова прозвучали почти как рыдание.
   – Заставил бежать! – повторил Герствуд, презрительно кривя губы. – Кто тебя заставлял?
   – О! – только вскрикнула Керри, не выдержав. – О! О! – снова вырвалось у нее из груди, и она выбежала в гостиную.
   А Герствуд был разгорячен и окончательно стряхнул с себя оцепенение. Это была для него изрядная встряска, моральная и физическая. Он потер лицо и растерянно оглянулся. Затем вышел и стал переодеваться.
   Из комнаты, где находилась Керри, не доносилось ни звука. Услышав, что Герствуд одевается, она подавила рыдания. У нее мелькнула тревожная мысль, что он уйдет и оставит ее без гроша; но мысль о том, что она может потерять его навсегда, не тревожила ее ни секунды. Она слышала, как он открывал шкаф, доставая с верхней полки шляпу, потом дверь хлопнула, и стало ясно, что он ушел.
   Керри сейчас же встала, глаза ее были сухи. Она выглянула в окно. Герствуд уже шагал по направлению к Шестой авеню.
   Он пошел по Тринадцатой улице, затем пересек Четырнадцатую и повернул к Юнион-сквер.
   – Искать работу, – беззвучно шептали его губы. – Искать работу. Она велит мне искать работу.
   Он пытался защищать себя от обвинения, которое бросал ему собственный разум, не перестававший твердить, что Керри совершенно права.
   «И принесло же эту миссис Вэнс! – сердился он. – Как она меня оглядела с головы до ног! Я прекрасно знаю, что она подумала».
   Он вспомнил те несколько случаев, когда видел миссис Вэнс на Семьдесят восьмой улице. У нее всегда был вид богатой дамы, и Герствуд в ее присутствии старался держать себя как человек того же круга. Подумать только, что теперь она застала его в таком виде!
   Герствуд страдальчески наморщил лоб.
   – О дьявол! – то и дело повторял он.
   Когда он уходил из дому, было уже четверть пятого. Он оставил Керри в слезах, и, значит, сегодня нечего было рассчитывать на обед.
   «Какого черта! – мысленно твердил он, стараясь скрыть от самого себя свой позор. – Не так уж я плох! Я еще не вышел в тираж!»
   Он оглянулся и, заметив, что находится неподалеку от крупных отелей, решил зайти в один из них и пообедать. Там он возьмет газеты и устроится как-нибудь поудобнее.
   Герствуд поднялся в роскошную гостиную отеля «Мортон», считавшегося в то время одной из лучших гостиниц Нью-Йорка, расположился в мягком кресле и принялся читать. Мысль, что средства его быстро тают и что он не вправе позволить себе такую роскошь, нисколько не смущала его сейчас. Подобно морфинисту, он мало-помалу становился рабом временного забвения. Что угодно, лишь бы облегчить боль в душе и побыть в уюте и покое! Без этого он уже не мог жить. К черту все думы о завтрашнем дне! «Завтра» было таким же страшным, как всякая беда. Он всеми силами пытался отогнать мысль, что вскоре останется без гроша, как мы гоним от себя мысль о неизбежности смерти, и это ему почти удавалось.
   Хорошо одетые посетители, проходившие по толстым коврам, заставили его перенестись мыслью в прошлое. Герствуду понравилась какая-то жившая в отеле молодая дама, которая играла в нише на рояле, и он пересел со своей газетой поближе.
   Обед обошелся ему в полтора доллара.
   В восемь часов вечера Герствуд покончил с едой. Он заметил, что посетители расходятся, а толпа искателей развлечений на улице становится гуще. Он тоже вышел на улицу, думая о том, куда бы пойти. Только не домой! Керри еще не легла спать. Нет, сейчас он ни за что не пойдет домой. Он проведет время так, как это может позволить себе человек независимый, сохранивший свое положение в обществе.
   Герствуд закурил сигару и остановился на ближайшем углу, где стояли группами десятки таких же праздношатающихся, как и он – агентов, скаковых маклеров, актеров – его собратьев по духу. Невольно вспомнился ему Чикаго. Сколько раз он проводил вечера за картами с друзьями…
   Его мысли вернулись к покеру.
   «В прошлый раз я сглупил, – подумал он, вспомнив о том, как проиграл шестьдесят долларов. – Напрасно сдался, в конце концов я бы запугал того парня. Просто я был не „в ударе“, вот это и погубило меня».
   Он стал перебирать в уме разные возможности, которые открываются в игре, мысленно представляя себе, как бы он обыграл того или иного противника, если бы только блефовал посмелее.
   «Я достаточно опытен в игре и должен этим воспользоваться. Надо еще раз попытать сегодня счастья».
   Ему мерещились огромные ставки. Вдруг он выиграет сотню-другую долларов. Вот это была бы удача! Он знал многих, живших игрой в карты, и живших притом весьма недурно.
   «А у них было вначале не больше денег, чем у меня», – размышлял он.
   Герствуд отправился в один из ближайших игорных залов, чувствуя себя почти так же хорошо, как в былые дни. Сначала гнев на Керри, а потом хороший обед, коктейль и ароматная сигара заставили его забыть о своем плачевном состоянии, и на несколько часов он снова стал почти тем самым Герствудом, каким был когда-то.
   И все-таки это не был прежний Герствуд, это был человек, спорящий со своей совестью и влекомый миражем.
   Игорный зал ничем не отличался от того, в котором Герствуд побывал в прошлый раз. Разница была лишь в том, что этот помещался при несколько лучшем баре. Некоторое время Герствуд наблюдал за игрой, а потом и сам присоединился к ней. Как и в тот раз, сперва все шло довольно гладко. Герствуд несколько раз выигрывал, что подбадривало его, потом проигрывал, что еще больше его затягивало. Его охватил азарт. Он наслаждался риском и как-то, имея в руках совершенно ничтожную карту, решился на блеф, чтобы сорвать крупный куш.
   К величайшему удовольствию Герствуда, это ему удалось.
   Победа вскружила ему голову, и он решил, что сегодня счастье на его стороне. Никто не выиграл больше. Ему попалась посредственная карта, и он попробовал открыть «праздник». Но его партнерами были наблюдательные игроки, которые почти что читали его мысли.
   «У меня на руках тройка; буду держаться до конца», – подумал про себя один из них.
   Началось повышение ставок.
   – Ставлю еще десять, – заявил Герствуд.
   – Ответил, – сказал партнер.
   – Еще десять.
   – Ответил.
   – Еще десять.
   – Ответил.
   Дошло до того, что в банке набралось уже много денег, в том числе семьдесят пять долларов Герствуда. Его противник серьезно призадумался. «А вдруг, – мелькнула у него мысль, – у этого субъекта сильная карта?» Поэтому он решил открыться.
   – Что у вас? – спросил он.
   Герствуд открыл. Его карта была бита.
   Неприятное открытие, что он потерял одним махом семьдесят пять долларов, привело Герствуда в отчаяние.
   – Еще одну сдачу? – угрюмо предложил он.
   – Идет! – согласился партнер.
   Некоторые из игроков покинули свои места, и их сменили любопытные. Время шло, и вскоре часы пробили двенадцать. Герствуд выигрывал и проигрывал небольшие суммы. Он сильно устал и при самой последней сдаче проиграл еще двадцать долларов.
   На душе у него кошки скребли.
   Лишь в четверть второго вышел он из игорного зала. Пустые, холодные улицы, казалось, издевались над ним. Герствуд медленно направился домой, почти забыв о своей ссоре с Керри. Он поднялся по лестнице и вошел в квартиру с таким видом, словно ничего и не случилось. Он думал только о своем проигрыше.
   Присев на кровать, Герствуд пересчитал деньги. Теперь у него оставалось всего сто девяносто долларов и немного мелочи. Он спрятал деньги в карман и начал раздеваться.
   «Что это со мной в самом деле?» – растерянно подумал он.
   Утром Керри почти не разговаривала с ним, и Герствуд чувствовал, что ему лучше снова уйти из дому. Он сознавал, что скверно обошелся с Керри, но не мог заставить себя сделать первый шаг к примирению. Им овладело отчаяние. Несколько дней подряд он уходил из дому и вел жизнь джентльмена, вернее, жил так, как, по его представлениям, должен жить джентльмен, а это стоило денег. После такого времяпрепровождения он еще хуже чувствовал себя и физически и морально, не говоря уже о том, что содержимое его кошелька уменьшилось на тридцать долларов.
   Лишь тогда Герствуд как будто протрезвел и снова стал самим собой.
   – Сегодня должны прийти за квартирной платой, – сказала Керри.
   Это были ее первые слова за последние три дня.
   – Вот как? – удивился Герствуд.
   – Сегодня второе число, – подтвердила она.
   Герствуд нахмурил брови и с безнадежным чувством полез в карман за кошельком.
   – Ужасно много денег приходится платить за квартиру! – сказал он.
   Приближалась очередь последних ста долларов.

Глава XXXVII
Воля пробуждается. Снова в поисках выхода

   Нет смысла рассказывать шаг за шагом о том, как с течением времени дело дошло до последних пятидесяти долларов. При той легкости, с какой Герствуд обращался с деньгами, его семисот долларов хватило до июня. Но еще раньше, чем начать последнюю сотню, он стал поговаривать о приближающейся катастрофе.
   – Право, не понимаю, почему у нас так много уходит денег, – сказал он однажды, придравшись к сумме, израсходованной на мясо.
   – Я вовсе не нахожу, что мы много тратим, – возразила ему Керри.
   – Мои деньги почти на исходе, – продолжал он. – Понять не могу, на что только они ушли!
   – Ты хочешь сказать, что у тебя ушли все семьсот долларов? – воскликнула Керри.
   – Да, осталось всего лишь сто.
   У него был такой безутешный вид, что Керри испугалась. Она стала понимать, что и сама беспомощно плывет по течению. Впрочем, она все время чувствовала это.
   – Но, Джордж, почему же ты не поищешь работы? – воскликнула она. – Ты, наверное, мог бы что-нибудь найти!
   – Я искал, – ответил он. – Не могу же я заставить людей дать мне работу!
   Керри некоторое время пристально глядела на него и, наконец, сказала:
   – Что же ты намерен делать? Ведь ста долларов нам хватит ненадолго.
   – Не знаю, – ответил он. – Я могу только искать. Другого ничего не остается.
   От слов Герствуда Керри стало страшно. Что же теперь делать? Она часто вспоминала о театре, как о двери, через которую можно проникнуть в столь прельщавшую ее, сверкающую позолотой жизнь, и теперь, как и в свое время в Чикаго, она ухватилась за эту мысль. Необходимо что-то предпринять, и как можно скорее, если только Герствуд в самое ближайшее время не найдет работы. Ведь очень может быть, что ей опять придется начать борьбу за кусок хлеба, и на сей раз совсем одной.
   Керри раздумывала о том, как же, собственно, попадают на сцену. Поиски актерской работы в Чикаго убедили ее, что она выбрала тогда неправильный путь. Наверное, есть люди, которые тебя выслушают, испытают и дадут возможность показать свои способности.
   Как-то за завтраком, два дня спустя, Керри упомянула об афишах, извещающих о приезде в Америку Сары Бернар. Герствуд тоже знал об этом из газет.
   – Как люди попадают на сцену, Джордж? – самым невинным тоном спросила Керри.
   – Право, не знаю, – ответил он. – Надо полагать, что для этого существуют специальные театральные агентства.
   Керри прихлебывала кофе, не поднимая глаз от чашки.
   – И там подыскивают места желающим?
   – Да, я так думаю, – ответил он.
   Тут Герствуд вдруг обратил внимание на какую-то особую нотку в голосе Керри и тотчас спросил:
   – Неужели ты все еще подумываешь о сцене?
   – Нет, мне просто любопытно, – ответила она.
   Не отдавая себе в том ясного отчета, Герствуд был почему-то против подобной затеи. Ему не верилось, что Керри, за которой он имел возможность наблюдать в течение трех лет, способна сделать карьеру на сцене. Слишком уж она простодушна, слишком уступчива по натуре! В его представлении искусство требовало большей помпезности. Если Керри попытается попасть на сцену, она, того и гляди, очутится в лапах какого-нибудь мошенника-антрепренера и станет такой же, как «все они». Герствуд прекрасно знал, что он подразумевает под словами «все они». Керри недурна собой. Что ж, она, пожалуй, неплохо устроится. Но что тогда будет с ним?
   – На твоем месте я выкинул бы из головы всякую мысль о сцене. Это гораздо труднее, чем ты себе представляешь.
   Керри усмотрела в его словах пренебрежение к своим артистическим способностям.
   – Тогда, в Чикаго, ты говорил мне, что я играла очень хорошо, – возразила она.
   – Это верно, – согласился с ней Герствуд, заметив, что она собирается спорить. – Но Чикаго – это не Нью-Йорк.
   Керри ничего не ответила. Она была обижена.
   – Сцена очень хороша для первоклассных актеров, – продолжал Герствуд. – Но не для мелких сошек. А для того, чтобы пробиться и приобрести известность, нужно много времени.
   – Не знаю, не знаю… – задумчиво произнесла Керри, которую этот разговор немного взволновал.
   А Герствуду с внезапной ясностью представилось, что из всего этого может выйти. Теперь, когда его положение стало критическим и близится катастрофа, Керри всеми правдами и неправдами проберется на сцену, а его бросит на произвол судьбы. У Герствуда было ложное представление о моральных качествах Керри. И все потому, что он не понимал величия чувств. Он никогда не знал, что великим человек может быть и благодаря своим чувствам – не только уму. Что же касается любительского спектакля в масонской ложе, то он был слишком давно, и воспоминание об этом спектакле уже значительно поблекло. Герствуд слишком долго жил с этой женщиной, чтобы преклоняться перед нею.
   – А я знаю, – настаивал он. – На твоем месте я и думать не стал бы об этом. Да и вообще это не профессия для женщины.
   – Во всяком случае, это лучше голода, – сказала Керри. – Если ты не хочешь, чтобы я пошла на сцену, почему ты не подыщешь себе какой-нибудь работы?
   На это у Герствуда не было ответа. Но к таким напоминаниям он уже привык.
   – Ах, оставь! – отмахнулся он.
   После этого разговора Керри все же втайне решила осуществить свою мечту. Герствуду до этого нет дела. Она не позволит ему вовлечь ее в нищету лишь потому, что ему так нравится. У нее, несомненно, есть талант. Она поступит в какой-нибудь театр и постепенно добьется успеха. Что он тогда скажет? Она уже вообразила, что выступает в каком-нибудь замечательном спектакле на Бродвее. Каждый вечер она входит в свою артистическую уборную и гримируется. По окончании спектакля, покидая театр, она видит множество экипажей, дожидающихся на улице. Ей, в сущности, сейчас было совершенно безразлично, станет она знаменитостью или нет. Только бы проникнуть на сцену, зарабатывать достаточно на жизнь, одеваться по своему вкусу, идти, куда хочешь, и делать, что хочешь, – о, как это было бы пре красно! Весь день она не переставала думать об этом, и еще ярче казалась Керри красота этой жизни, когда она видела опустившегося Герствуда.
   Как ни странно, ее идея стала постепенно укореняться и в сознании Герствуда. Быстро таявшие деньги напоминали о том, что в скором времени он будет нуждаться в поддержке. Почему бы Керри и не помочь ему, пока он не найдет работы?
   Однажды он вернулся домой, поглощенный этой мыслью.
   – Я встретил сегодня Джона Дрэйка, – начал Герствуд. – Он осенью открывает здесь отель и обещает дать мне какое-нибудь место.
   – А кто это такой?
   – Он владелец отеля «Грэнд Пасифик» в Чикаго.
   – Вот как!
   – Я получал бы у него тысячи полторы в год.
   – Что ж, это было бы очень недурно, – сочувственно отозвалась Керри.
   – Только бы продержаться до осени, и опять все будет хорошо, – продолжал Герствуд. – Я снова установил связь с некоторыми старыми друзьями.
   Керри доверчиво проглотила эту басню. Ей искренне хотелось помочь Герствуду как-то пережить лето. Он стал таким растерянным и беспомощным.
   – Сколько у тебя осталось денег? – спросила она.
   – Всего пятьдесят долларов.
   – О боже! – вырвалось у Керри. – Что же мы будем делать? Через три недели снова надо будет платить за квартиру.
   Герствуд опустил голову на руки и тупо уставился в пол.
   – Может быть, ты поищешь что-нибудь в театрах? – мягко произнес он наконец.
   – Да, пожалуй, – согласилась Керри, обрадовавшись, что хоть кто-то одобрил ее идею.
   – А я возьмусь за любую работу, какая попадется, – добавил Герствуд, заметив, что Керри просияла от его слов. – Я наверняка что-нибудь найду.
   В один из ближайших дней Керри, после ухода Герствуда, убрала квартиру, принарядилась, насколько позволял ее скудный гардероб, и направилась к Бродвею. Она была еще плохо знакома с этой улицей, которая представлялась ей средоточием всего грандиозного и чудесного. Если здесь, на Бродвее, расположены театры, то где-нибудь поблизости должны быть и театральные агентства.
   Она решила зайти в театр на Медисон-сквер и узнать там, где находятся агентства. Это казалось ей наиболее разумным. Войдя в вестибюль, Керри обратилась к сидевшему за окошком кассиру.
   – Что? Театральные агентства? – повторил он, выглядывая из окошечка. – Право, не знаю. Но, может быть, вы найдете нужные вам сведения в «Рекламе». Там публикуются адреса подобных учреждений.
   – А что это такое? – спросила Керри. – Газета, журнал?
   – Газета, – ответил кассир, дивясь такому невежеству. – Вы достанете ее в любом киоске, – вежливо добавил он, разглядев, что перед ним хорошенькая женщина.
   Керри купила «Рекламу» и тут же у киоска принялась искать в ней адреса агентств. Это оказалось не так-то легко. До Тринадцатой улицы было далеко, но Керри все-таки отправилась домой, крепко зажав в руке драгоценную газету и жалея о потерянном времени.
   Герствуд уже успел вернуться и сидел на своем обычном месте.
   – Где ты была? – спросил он.
   – Я пыталась найти какое-нибудь театральное агентство.
   Он не решился расспрашивать, чем кончились ее поиски, но газета у нее в руках привлекла его внимание.
   – Что это у тебя?
   – «Реклама», – ответила Керри. – Мне сказали, что в этой газете я найду адреса театральных агентств.
   – И только ради этого ты ходила на Бродвей? Я и сам мог бы тебе сказать это.
   – Почему же ты не сказал? – спросила Керри, не поднимая глаз от газеты.
   – Ты меня не спрашивала, – ответил Герствуд. Взгляд Керри бесцельно скользил по мелкому шрифту. Сейчас она думала лишь о том, как равнодушен к ней этот человек. Все, что он делал и говорил, еще больше огорчало ее. В душе Керри росла жалость к себе. Слезы задрожали у нее на ресницах. Герствуд что-то почувствовал.
   – Дай-ка я посмотрю, – предложил он.
   Чтобы немного успокоиться, Керри ушла в другую комнату и не выходила, пока Герствуд просматривал объявления.
   Вскоре она вернулась в столовую. Герствуд что-то писал карандашом на старом конверте.
   – Вот тебе три адреса, – сказал он.
   Керри взяла у него конверт, на котором значились: миссис Бермудес, мистер Маркус Дженкс и третий – Перси Уэйл. Подумав, она тотчас же направилась к двери.
   – Пойду по адресам, – на ходу бросила она, даже не оглянувшись на Герствуда.
   А тот смотрел ей вслед со смутным ощущением стыда, в нем пробудились остатки мужской гордости, но тотчас исчезли. Посидев немного, Герствуд не вытерпел, встал и надел шляпу.
   «Надо погулять!» – решил он, чувствуя потребность куда-нибудь пойти.
   Он вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Керри же направилась по самому ближнему адресу – к миссис Бермудес. Контора занимала часть старинного особняка – две комнаты, видимо, раньше их использовали как запасную спальню и как переднюю. На двери одной из них красовалось: «Без доклада не входить».
   Керри вошла в приемную, где дожидались очереди несколько мужчин. Они сидели, почти не разговаривая. Вскоре дверь отворилась, и в приемную вышли две мужеподобные женщины в облегающих костюмах с белыми воротничками и манжетами. Следом за ними показалась дородная дама лет сорока пяти, со светлыми волосами и проницательным взглядом. Судя по внешности, она была довольно добродушна. По крайней мере, она улыбалась.
   – Так вы, пожалуйста, не забудьте, – сказала ей на прощание одна из женщин.
   – Нет, не забуду, – ответила дородная дама и тотчас добавила: – Погодите-ка, где вы будете в начале февраля?
   – В Питсбурге.
   – Хорошо, я вам напишу туда.
   – Отлично, – согласилась клиентка и вышла вместе со своей спутницей.
   В то же мгновение улыбка на лице полной дамы сменилась выражением сухой деловитости. Она оглядела присутствующих и остановила испытующий взгляд на Керри.
   – Ну, сударыня, чем могу вам служить? – спросила она.
   – Вы миссис Бермудес, не так ли?
   – Да.
   – Так вот, скажите мне, пожалуйста, – начала Керри, не зная, как приступить к делу, – вы устраиваете актеров на сцену?
   – Да.
   – Не могли бы вы подыскать что-нибудь для меня?
   – А у вас есть какой-нибудь опыт?
   – Очень незначительный, – призналась Керри.
   – В какой труппе вы играли?
   – О, ни в какой, – начала объяснять Керри. – Это был просто спектакль, устроенный…
   – А, понимаю! – прервала ее миссис Бермудес. – Нет, в данную минуту я ничего не могу вам предложить.
   У Керри вытянулось лицо.
   – Вам нужно сначала поработать в Нью-Йорке, – сказала в заключение «добродушная» миссис Бермудес. – Но я на всякий случай попрошу вас оставить нам свой адрес.
   Керри не двигалась с места, провожая взглядом дородную даму, поплывшую к себе в кабинет.
   – Где вы живете? – обратилась к Керри молодая девица, сидевшая за письменным столом, продолжая прерванный полной дамой разговор.
   – Я миссис Джордж Уилер, – сказала Керри, подходя к ней ближе.
   Девица записала имя и адрес и кивком дала понять, что больше от Керри ничего не требуется.
   Приблизительно то же самое произошло и в конторе мистера Дженкса, с той только разницей, что на прощание этот джентльмен сказал:
   – Если бы вы выступали в каком-нибудь из местных театров или у вас была программа с вашим именем, я мог бы что-нибудь для вас придумать.
   А в третьем месте ее сразу спросили:
   – Какого рода работу вы ищете?
   – Я вас не совсем понимаю, – сказала Керри.
   – Ну, где, например, хотели бы вы выступить: в комедии, в водевиле? Или, может быть, хористкой?
   – Я хотела бы получить роль в какой-нибудь пьесе, – ответила Керри.
   – Гм! – промычал театральный агент. – Это вам будет кое-что стоить.
   – Сколько? – спросила Керри, которая, как это ни смешно, никогда раньше не думала о подобной возможности.
   – А это предоставляется решить вам самой, – с лукавым видом ответил тот.
   Керри в изумлении уставилась на него. Она положительно не знала, как продолжать разговор.
   – А если бы я вам заплатила, вы устроили бы меня? – спросила она.
   – Обязательно! В противном случае вы получили бы свои деньги обратно.
   – Ах, вот как! – сказала Керри.
   Агенту было ясно, что он имеет дело с человеком совершенно неопытным, поэтому он продолжал:
   – Вам нужно оставить залог долларов в пятьдесят, не меньше. Никто не станет возиться с вами за меньшую сумму.
   Керри начала понимать.
   – Благодарю вас, – сказала она. – Я подумаю.
   И она направилась к двери, но вдруг, вспомнив о чем-то, остановилась.
   – А скоро вы могли бы подыскать для меня место? – спросила она.
   – Ну, на это трудно ответить! – отозвался агент. – Может пройти неделя, а то и месяц. Во всяком случае, вам была бы предоставлена первая подходящая вакансия.
   – Понимаю, – сказала Керри и, застенчиво улыбнувшись, вышла из конторы.
   Театральный агент несколько секунд смотрел ей вслед, потом произнес про себя:
   «Просто умора, как эти женщины стремятся на сцену!»
   Последнее предложение заставило Керри задуматься. «А вдруг у меня возьмут деньги и ничего не дадут взамен?» – подумала она. У нее были кое-какие драгоценности: колечко с бриллиантом, брошка и несколько безделушек. Если пойти в ломбард, то она, пожалуй, получит за все это пятьдесят долларов.
   Герствуд был уже дома. Он не думал, что Керри так долго будет бегать по конторам.
   – Ну, что слышно? – начал он, не решаясь прямо спросить, к чему привели ее поиски.
   – Я еще ничего не нашла, – сказала Керри, снимая перчатки. – Все они требуют денег и только тогда берутся достать место.
   – А сколько они просят? – поинтересовался Герствуд.
   – Пятьдесят долларов.
   – Однако и аппетиты же у них!
   – О, они не хуже других, – ответила Керри. – И даже нельзя знать заранее, достанут ли тебе работу после того, как ты дашь деньги.
   – Да, я не стал бы давать пятьдесят долларов за одни обещания! – сказал Герствуд, точно деньги были у него в руках и от него зависело решение вопроса.
   – Не знаю, – задумчиво произнесла Керри. – Пожалуй, попытаю счастья у кого-нибудь из антрепренеров.
   Герствуд спокойно выслушал это: до его сознания даже не дошло, как ужасен этот план. Он тихо раскачивался взад и вперед и грыз ногти. Все казалось ему приемлемым при создавшемся положении. Впоследствии он постарается исправить дело.

Глава XXXVIII
В стране грез. Кругом – суровый мир

   На следующий день Керри возобновила поиски. Она отправилась в «Казино», но оказалось, что поступить в хористки так же трудно, как найти работу где-либо в другом месте. Девушек со смазливыми личиками, годных для роли статисток, так же много, как и чернорабочих, умеющих орудовать киркой. К тому же она убедилась, что театры обращают внимание только на внешность тех, кто ищет работу. Мнение же последних о своих сценических способностях никого не интересует.
   – Могу я видеть мистера Грея? – обратилась Керри к угрюмому швейцару, охранявшему в «Казино» вход за кулисы.
   – Нет. Он сейчас занят.
   – А вы не скажете, когда я могла бы увидеть его?
   – Он вам назначил прийти сегодня?
   – Нет.
   – Тогда обратитесь к нему в канцелярию.
   – Боже мой! – вырвалось у Керри. – Где же находится его канцелярия?
   Швейцар сообщил ей номер комнаты.
   Керри понимала, что сейчас идти туда не стоило, поскольку мистера Грея все равно там не было. Оставалось лишь употребить свободное время на дальнейшие поиски.
   Но везде повторялась одна и та же история. Мистер Дэйли, например, принимал лишь тех, кто был в тот день назначен к нему на прием. Но Керри целый час прождала в грязной приемной, прежде чем услышала об этом от методичного и равнодушного секретаря:
   – Вам придется написать ему и попросить принять вас.
   Керри ушла ни с чем.
   В театре «Эмпайр» она наткнулась на уйму удивительно невнимательных и равнодушных людей. Повсюду пышная, мягкая мебель, роскошная отделка и неприступный тон.
   В «Лицее» она попала в один из тех маленьких кабинетов, утопающих в коврах и укрытых портьерами, где сразу чувствуешь «величие» восседающей там особы. Здесь все были одинаково высокомерны и кассир, и швейцар, и клерк – все одинаково кичились своими должностями.
   «Ну-с, склонись теперь пониже – да, да, как можно ниже! Рассказывай, что тебе надо. Говори быстро, отрывисто и без всякого там собственного достоинства. Если это нас не затруднит, мы так и быть посмотрим, что для тебя можно сделать!»
   Такова была атмосфера в «Лицее», но так же относились к подобного рода просителям и все антрепренеры города. Эти мелкие предприниматели чувствовали себя царьками в своих владениях.
   Керри устало поплелась домой, удрученная столь неудачным исходом своих попыток. Герствуд вечером выслушал все подробности ее утомительных и бесплодных поисков.
   – Мне так и не удалось никого повидать! – сказала она в заключение. – Я только ходила и ходила и дожидалась без конца.
   Герствуд молча глядел на Керри.
   – Очевидно, без знакомств никуда не проберешься, – с безутешным видом добавила она.
   Герствуд прекрасно видел все трудности ее начинания. И все же это вовсе не казалось ему столь ужасным. «Керри устала и огорчена, но это ничего. Теперь она отдохнет!» Глядя на мир из своей уютной качалки, он не мог остро ощущать всей горечи ее переживаний. Зачем так тревожиться? Завтра будет еще день.
   И вот наступило завтра, и снова завтра, и еще раз завтра.
   Наконец Керри удалось увидеть директора «Казино».
   – Загляните к нам в начале будущей недели, – сказал он. – Возможно, что у нас произойдут кое-какие перемены.
   Это был крупный мужчина, франтоватый и ожиревший от чрезмерного количества еды. На женщин он смотрел так, как любитель бегов смотрит на породистых лошадей. Эта молоденькая особа хороша и изящна; она пригодится даже в том случае, если не имеет никакого опыта. Кстати, один из владельцев театра недавно выразил недовольство тем, что среди кордебалета что-то мало хорошеньких.
   До «начала будущей недели» оставалось еще несколько дней. Между тем первое число приближалось, а с ним и срок уплаты за квартиру. Керри волновалась, как никогда раньше.
   – Ты в самом деле ищешь работу, когда уходишь из дому? – спросила она однажды утром Герствуда.
   – Разумеется, ищу! – обиженным тоном ответил тот, не слишком смущенный, впрочем, унизительностью подобного подозрения.
   – Тебе бы следовало взять пока первое попавшееся место, – сказала она. – Ведь скоро уже опять первое число.
   Керри была воплощенным отчаянием.
   Герствуд отложил газету и пошел переодеваться.
   «Да, конечно, надо искать работу, – подумал он. – Загляну-ка я на пивоваренный завод, может быть, там меня куда-нибудь пристроят! В крайнем случае придется, пожалуй, пойти в буфетчики».
   Снова повторилось то же паломничество, какое он неоднократно совершал и раньше. Один или два не слишком вежливых отказа – и вся решимость Герствуда, вернее, вся его бравада, исчезла.
   «Все это ни к чему, – решил он. – Я с таким же успехом могу идти домой».
   Теперь, когда деньги его были уже на исходе, Герствуд начал присматриваться к своей одежде и заметил, что даже его лучший костюм принимает довольно ветхий вид. Это очень огорчило его.
   Керри вернулась домой значительно позже Герствуда.
   – Я сегодня обошла несколько театров-варьете, – уныло сказала она. – Надо иметь готовый репертуар, без этого нигде не принимают.
   – А я видел кой-кого из местных пивоваров, – сказал Герствуд. – Один из них обещал устроить меня недели через две-три.
   Видя, что Керри так расстроена, Герствуд считал нужным хоть ложью прикрыть свою праздность: лень просила извинения у энергии.
   В понедельник Керри снова отправилась в «Казино».
   – Разве я предлагал вам прийти сегодня? – удивился директор, оглядывая стоящую перед ним просительницу.
   – Вы сказали: в начале будущей недели, – ответила Керри, пораженная его словами.
   – Вы когда-нибудь работали в театре? – почти сурово спросил он.
   Керри откровенно призналась в своей неопытности. Директор еще раз оглядел ее, продолжая возиться с какими-то бумагами. В душе он был очень доволен внешностью этой хорошенькой, взволнованной женщины.
   – Приходите в театр завтра утром, – сказал он.
   Сердце Керри подскочило от радости.
   – Хорошо, – с трудом произнесла она и, повернувшись, направилась к двери. Она видела, что этот человек готов дать ей работу.
   Неужели он действительно примет ее в труппу? О боже, возможно ли такое счастье!
   Грохот большого города, доносившийся сквозь открытые окна, сразу показался ей приятной музыкой.
   И, словно в ответ на ее мысли, раздался резкий голос, положивший конец сомнениям Керри.
   – Смотрите, приходите вовремя! – довольно грубо сказал директор. – Если опоздаете, останетесь за бортом.
   Керри поспешила выйти из кабинета. Ее радость была так велика, что теперь у нее пропало всякое желание упрекать Герствуда в безделье. У нее есть место! У нее есть место! Эти слова ликующей песнью раздавались в ее ушах.
   От избытка восторга ей даже захотелось поскорее поделиться радостной вестью с Герствудом. Но по мере приближения к дому она все больше и больше задумывалась над тем печальным обстоятельством, что она нашла работу в несколько недель, а он вот уже сколько месяцев околачивается без дела и ровно ничего не предпринимает.
   «Почему он не хочет работать? – открыто задала она себе вопрос. – Если я могла найти работу, то он подавно мог бы. В сущности, мне это далось без больших усилий».
   Она забывала о своей молодости и красоте. Охваченная восторженным настроением, она не учитывала препятствий, которые ставит на пути человека надвигающаяся старость. Таково, увы, всегда влияние удачи!
   Все же Керри не сумела сохранить свою тайну. Она старалась казаться спокойной и безразличной, но ее притворство было слишком очевидно.
   – Ну, – спросил Герствуд, заметив, что лицо Керри посветлело.
   – У меня есть место!
   – Вот как? – произнес Герствуд с явным облегчением.
   – Да!
   – А какое место? – спросил Герствуд, которому сразу показалось, что теперь, наверное, и он найдет что-нибудь хорошее.
   – Артистки кордебалета.
   – Это не в «Казино» ли, как ты мне говорила?
   – Да, – ответила Керри. – Я завтра же начинаю репетировать.
   Керри была так рада, что охотно пустилась в подробные объяснения.
   – А ты знаешь, сколько будешь получать? – спросил через некоторое время Герствуд.
   – Нет, мне не хотелось спрашивать, – ответила Керри. – Но они, кажется, платят долларов двенадцать или четырнадцать в неделю.
   – Да, я тоже так думаю, – подтвердил Герствуд.
   В этот день тревога, нависшая над маленькой квартиркой, несколько рассеялась, и это обстоятельство было ознаменовано вкусным обедом. Герствуд вышел побриться и вернулся с порядочным куском мяса для бифштекса.
   «Ну, завтра я тоже отправлюсь искать работу!» – подумал он и с ожившей надеждой поднял свои вечно потупленные глаза.
   Керри вовремя явилась на следующий день в театр, и ей предложили присоединиться к артисткам хора и кордебалета. Она увидела перед собой огромный, пустой, полутемный зал, роскошно отделанный в восточном вкусе и еще сохранивший всю пышность убранства и все запахи предыдущего вечера. Керри глядела вокруг, проникаясь восторгом и священным ужасом. Ведь это была сказка, ставшая явью. О, она приложит все усилия, чтобы оказаться достойной этого места! Здесь она чувствовала себя так далеко от всего обыденного, далеко от безработицы, неизвестности, нужды. Люди приезжают сюда в экипажах, разодетые, смотреть на таких, как она. Здесь средоточие веселья и яркого света. И она – частица всего этого. О, только бы ей удалось остаться здесь, как радостно потекли бы тогда ее дни!
   – Как вас зовут? – спросил режиссер, руководивший репетицией.
   – Маденда, – ответила Керри, мгновенно вспомнив имя, выбранное для нее Друз еще в Чикаго. – Керри Маденда.
   – Так вот, мисс Маденда, станьте вон туда! – весьма любезно, как показалось Керри, предложил ей режиссер.
   Затем он вызвал молодую особу, которая уже некоторое время состояла в труппе.
   – Мисс Кларк, вы будете в паре с мисс Маденда! Мисс Кларк сделала шаг вперед, и, таким образом, Керри узнала, где ей нужно стать.
   Репетиция началась. Вскоре Керри убедилась, что, хотя обучение актеров, в общем, и было похоже на то, как их учили в Чикаго, здесь режиссер вел себя совсем иначе. Ее и тогда поражала настойчивость и самоуверенность мистера Миллиса, теперешний же режиссер был не только настойчив, но и порядком груб. По мере того как репетиция подвигалась вперед, он становился все раздражительнее, вскипал из-за пустяков и орал во всю глотку. Было очевидно, что он с величайшим презрением относится ко всякому проявлению чувства собственного достоинства или скромности со стороны подчиненных ему молодых женщин.
   – Кларк! – кричал он, подразумевая, конечно, мисс Кларк. – Почему вы идете не в ногу?
   – По четыре направо! Направо! Направо, говорю я! Не спите же, черт вас возьми!
   Его голос переходил при этом в оглушительный рев.
   – Мейтленд! Мейтленд! – внезапно крикнул он. Маленькая, хорошо одетая девушка, волнуясь, выступила вперед. Сердце Керри наполнилось жалостью и страхом за нее.
   – Да, сэр! – сказала мисс Мейтленд.
   – Что у вас, уши заложило?
   – Нет, сэр!
   – Вы знаете, что значит, «колонна, налево»?
   – Да, сэр!
   – Почему же вы кидаетесь направо, когда я командую налево? Хотите испортить всю репетицию?
   – Я только…
   – Мне нет никакого дела до ваших «только»! Откройте уши шире!
   Керри уже не только жалела девушку, но и дрожала за себя.
   Еще одна молодая особа навлекла на себя гнев режиссера.
   – Стоп! – гаркнул он, вскидывая в отчаянии обе руки; вид у него был разъяренный.
   – Элверс! Что это у вас во рту? – закричал он.
   – Ничего, сэр! – ответила мисс Элверс, между тем как остальные девушки смущенно улыбались, нервно переступая с ноги на ногу.
   – Вы разговариваете во время репетиции?
   – Нет, сэр!
   – В таком случае не шевелите губами!.. А теперь все вместе еще раз!
   Пришла наконец и очередь Керри. Ее старание исполнять возможно лучше все, что требовалось, как раз и навлекло на нее беду.
   – Мейсон! – раздался голос режиссера. – Мисс Мейсон!
   Керри оглянулась, желая узнать, к кому это относится.
   Девушка, стоявшая позади, слегка подтолкнула Керри, но та все еще не понимала.
   – Вы! Вы! – рявкнул режиссер. – Оглохли вы, что ли?
   – О! – вырвалось у Керри.
   Она густо покраснела, и ноги у нее подкосились.
   – Разве ваша фамилия не Мейсон? – спросил режиссер.
   – Нет, сэр, меня зовут Маденда.
   – Так вот скажите, что такое делается с вашими ногами? Неужели вы совсем не умеете танцевать?
   – Умею, сэр! – ответила Керри, давно уже овладевшая этим искусством.
   – Почему же вы не танцуете? Почему вы волочите ноги, точно мертвая? Мне нужны девушки, в которых жизнь бьет ключом.
   Лицо Керри пылало. Губы ее слегка дрожали.
   – Слушаю, сэр! – сказала она.
   Три часа продолжались беспрестанные окрики раздражительного и неугомонного режиссера. Керри ушла из театра, утомленная физически, но слишком возбужденная, чтобы обращать на это внимание. Она хотела поскорее добраться домой, чтобы попрактиковаться в пируэтах, как это было ей велено. Впредь она постарается ни в чем не ошибаться.
   Герствуда не было дома. «Очевидно, он отправился искать работу!» – догадалась Керри. Она лишь слегка закусила и сейчас же стала упражняться, окрыленная надеждами на освобождение от материальных забот.
   «И славы звон звучал в ее ушах…»
   Герствуд вернулся домой далеко не в том радостном настроении, в каком он покинул квартиру. Керри вынуждена была прервать упражнения и приняться за стряпню. Это вызвало в ней сильное раздражение. Разве мало ей работы? Неужели она будет одновременно играть в театре и заниматься хозяйством?
   «Нет, я на это не согласна, – решила она. – Как только я начну играть, ему придется обедать где-нибудь в другом месте!»
   Каждый день приносил новые заботы. Керри убедилась, что быть статисткой далеко не такая радость, как ей казалось. Узнала она также, что ей назначили всего двенадцать долларов в неделю. Через несколько дней она впервые узрела «сильных мира сего» – артистов и артисток, игравших первые роли. Сразу бросалось в глаза, что это привилегированные особы, к которым все относились с уважением. Она же ничто, просто ничто!
   А дома Керри ждал Герствуд, который не доставлял ей ничего, кроме огорчений. Он, по-видимому, и не думал искать работу. Тем не менее он позволял себе расспрашивать Керри о ее успехах в театре. Судя по тому, с какой настойчивостью он задавал ей одни и те же вопросы, можно было заподозрить, что он и в дальнейшем собирается жить на ее счет. И теперь, когда у Керри появились собственные средства существования, поведение Герствуда особенно раздражало ее. Этот человек готов был позариться на ее жалкие двенадцать долларов!
   – Ну, как дела, справляешься? – участливо спрашивал он.
   – О, вполне, – отвечала Керри.
   – Тебе не очень трудно?
   – Я думаю, что привыкну.
   И Герствуд снова углублялся в газету.
   – Я купил по дороге немного масла, – сказал он как-то, словно случайно вспомнив об этом. – Может быть, ты захочешь испечь печенье?
   Спокойствие, с каким этот человек относился к своему положению, изумляло Керри. Забрезжившая перед нею независимость сделала ее более смелой в своих наблюдениях, и у нее часто возникало желание высказать Герствуду несколько неприятных истин. И тем не менее она не могла разговаривать с ним так, как говорила в свое время с Друэ. Что-то в этом человеке всегда внушало ей особое уважение. Казалось, в нем еще таилась какая-то скрытая сила.
   Однажды, приблизительно через неделю после первой репетиции, выплыло то, что Керри давно уже ждала.
   Вернувшись домой и положив на стол мясо, Герствуд заметил:
   – Нам придется экономить. Ведь ты еще не скоро получишь жалованье?
   – Нет, – ответила Керри, возившаяся у плиты.
   – У меня осталось всего тринадцать долларов сверх квартирной платы, – добавил он.
   «Вот и начинается! – подумала Керри. – Теперь я должна буду отдавать свой заработок».
   Она вспомнила, что рассчитывала приобрести кое-какие вещи, в которых очень нуждалась. Ей почти нечего было надеть. Старая шляпка имела жалкий вид.
   «Разве может хватить моих двенадцати долларов на хозяйство и на квартиру? – думала она. – Мне одной с этим не справиться. Почему он не возьмется за какую-нибудь работу?»
   Настал наконец вечер первого представления. Керри даже не предложила Герствуду пойти посмотреть спектакль, да и у него самого не явилось подобного желания. Это было бы лишь ненужной тратой денег, а роль у Керри была ничтожная.
   В газетах уже появились объявления о премьере, повсюду были расклеены афиши с именами примадонны и других артистов. Керри была ничто.
   Как и в Чикаго, Керри охватил страх сцены, когда настало время выхода кордебалета. Но постепенно она пришла в себя. Явная и обидная незначительность ее роли отогнала прочь страх. Керри чувствовала себя каплей в море. Не все ли равно, как она будет держать себя? Хорошо еще, что ей не пришлось выйти в трико. Она была в числе двенадцати девушек, одетых в красивые золотистые юбочки, на дюйм не доходившие до колен.
   То стоя на месте, то расхаживая по сцене и время от времени присоединяя свой голос к общему хору, Керри имела возможность мельком наблюдать за публикой и понимала, что оперетта имеет большой успех. Зрители не скупились на аплодисменты, но Керри прекрасно видела, как плохо играют некоторые из признанных актрис.
   «Я сыграла бы несравненно лучше!» – не раз отмечала она про себя.
   И надо отдать Керри справедливость: она была права.
   Едва спектакль кончился, она быстро переоделась. Режиссер дал нагоняй нескольким девушкам, но Керри он не тронул, и она поняла, что удовлетворительно справилась со своей ролью. Ей хотелось поскорее уйти из театра; она почти никого там не знала, а «звезды» принялись сплетничать между собой.
   На улице перед театром вытянулся ряд экипажей, у подъезда толпились расфранченные юнцы. Керри сразу заметила, что к ней присматриваются. Стоило ей только мигнуть, и у нее оказался бы спутник. И тем не менее, когда она прошла мимо, не обращая на них внимания, один из ловеласов все же решил рискнуть.
   – Надеюсь, вы не собираетесь ехать домой одна? – сказал он.
   Но Керри только ускорила шаг и, дойдя до Шестой авеню, села в трамвай. Голова ее была так полна впечатлениями вечера, что она ни о чем, кроме театра, даже и думать не могла.
   В конце недели Керри как бы вскользь спросила Герствуда, желая хоть немного расшевелить в нем желание действовать:
   – Что слышно о месте, которое тебе обещали на пивоваренном заводе?
   – Там пока еще ничего нет, – ответил он. – Но я все-таки надеюсь, что это дело выгорит.
   Керри ничего не сказала. Мысль, что ей придется отдавать свой заработок, возмущала ее, но она чувствовала, что все идет к этому. Видя приближение кризиса, Герствуд решил сыграть на чувствах Керри. Он давно уже убедился в ее доброте и знал, как долго можно испытывать ее терпение.
   Правда, ему было немного стыдно, что приходится прибегать к подобным методам, он оправдывал себя тем, что, несомненно, скоро найдет какую-нибудь работу.
   Случай поговорить представился ему, когда наступил срок уплаты за квартиру.
   – Ну, вот, – сказал он, отсчитывая деньги. – Это почти все, что у меня осталось. Придется спешно подыскивать работу.
   Керри искоса взглянула на него, смутно подозревая, что за этим последует просьба.
   – Если бы я мог продержаться еще хоть немного, я, наверное, что-нибудь нашел бы. Дрэйк непременно откроет здесь отель в сентябре.
   – В самом деле? – протянула Керри, невольно подумав при этом, что до сентября оставался еще целый месяц.
   – Ты не могла бы поддержать меня до тех пор? – умоляющим тоном продолжал Герствуд. – Я уверен, что тогда сумею стать на ноги.
   – Конечно! – ответила Керри, с грустью думая о том, что судьба ставит ей ловушки на каждом шагу.
   – Мы как-нибудь проживем, если будем бережливы. А потом я тебе все верну.
   – О, я охотно помогу тебе! – повторила Керри, упрекая себя в черствости.
   Ей было совестно, что она заставляет его так унизительно просить, но все-таки желание употребить заработок на свои личные нужды вынудило ее к легкому протесту.
   – Почему ты не возьмешься за какую-нибудь работу, Джордж, хотя бы временную? – сказала она. – Не все ли равно, что делать? А потом ты, возможно, нашел бы что-нибудь получше.
   – Я возьмусь за любую работу, – сказал Герствуд, облегченно вздохнув, но невольно понурив голову от ее упрека. – Я согласился бы хоть канавы рыть! Ведь меня здесь никто не знает.
   – Ну, до этого дело еще не дошло! – воскликнула Керри, которой сразу стало жаль его. – Но ведь не может быть, чтобы не было какой-нибудь другой работы!
   – Я обязательно что-нибудь найду! – повторил Герствуд, стараясь придать себе решительный вид.
   И снова взялся за газету.

Глава XXXIX
Свет и тени. На разных путях

   Теперь в Герствуде еще больше окрепла уверенность, что поиски работы нужно начинать когда угодно, только не сегодня, – и это было единственным последствием принятого им решения. А в душе Керри все эти тридцать дней происходила непрерывная борьба. Необходимость приобрести себе приличное платье (уж не говоря о желании купить кое-какие украшения) становилась все острее, а между тем было ясно, что, сколько ни работай, она ничего не сможет потратить на себя. Потребность быть одетой прилично постепенно вытеснила ту жалость, которую она почувствовала к Герствуду, когда он просил поддержать его. Он не повторял этой просьбы, а желание становилось все настойчивее, и Керри все больше досадовала, что Герствуд ей мешает.
   Когда Герствуд дошел до последних десяти долларов, он решил оставить их себе, чтобы не зависеть от Керри в мелких расходах – на трамвай, на бритье и тому подобное. Поэтому, еще имея на руках эту небольшую сумму, он заявил, что у него больше ничего нет.
   – У меня в кармане пусто, – сказал он однажды. – Я сегодня уплатил за уголь, и теперь у меня осталось десять или пятнадцать центов.
   – У меня в кошельке есть немного денег.
   Герствуд взял их и отправился за банкой томатов. Керри смутно сознавала, что это было началом нового порядка. Герствуд взял из кошелька пятнадцать центов – ровно столько, сколько ему было нужно на покупку. С тех пор так и повелось, что он стал покупать всякого рода мелочи.
   Как-то утром Керри вдруг вспомнила, что вернется домой лишь к самому обеду.
   – У нас вышла вся мука, – обратилась она к Герствуду. – Ты бы сходил в лавку. Мяса тоже нет. Может, возьмем печенки и свиной грудинки?
   – Ничего не имею против, – отозвался Герствуд.
   – Тогда возьми полфунта или даже три четверти фунта того и другого, – распорядилась она.
   – Хватит и полфунта, – отозвался Герствуд.
   Керри открыла кошелек, достала оттуда полдоллара и положила на стол. Герствуд сделал вид, будто не замечает денег.
   Вскоре он отправился в лавку и купил муку, продававшуюся в кульках по три с половиной фунта, а также печенку и свиную грудинку. Все эти покупки он положил на кухонный стол вместе со сдачей. Керри заметила, что счет сходится в точности, и у нее сердце сжалось при мысли, что в конце концов этот человек ничего от нее не требует, кроме еды. И она подумала, что, быть может, слишком строго судит его. Пороков у Герствуда не было никаких. Может быть, он еще найдет себе работу.
   Но в тот же вечер, когда Керри входила в здание театра, мимо нее прошла одна из артисток кордебалета, нарядно одетая, с букетиком фиалок на груди и, очевидно, в прекрасном расположении духа. Она ласково улыбнулась Керри, показав красивые, ровные зубы. Керри ответила ей такою же улыбкой, невольно подумав при этом:
   «Она может позволить себе хорошо одеваться. И я могла бы быть такой же нарядной, если бы тратила все деньги на себя. А сейчас у меня нет даже приличного бантика к блузке».
   Выставив вперед ногу, Керри задумчиво поглядела на свою обувь.
   «Будь что будет, но в субботу я непременно куплю себе туфли!» – решила она.
   С ней подружилась одна из самых хорошеньких и милых девушек в труппе, которая почувствовала, что от Керри можно не ждать каверз. Это была веселая маленькая Манон, не признававшая суровых требований общества в вопросах морали, зато обладавшая отзывчивым сердцем и всегда готовая помочь другому.
   Кордебалету почти не разрешалось переговариваться, но все же девушкам иногда удавалось обменяться несколькими фразами.
   – Жарко сегодня, правда? – сказала маленькая актриса, обращаясь к Керри.
   Она была в розовом трико, с золотым шлемом на голове. В руке она держала сверкающий щит.
   – Да, жарко, – ответила Керри, радуясь тому, что хоть кто-нибудь захотел поболтать с нею.
   – Я прямо вся изжарилась, – продолжала девушка. Керри взглянула на ее очаровательное личико с большими голубыми глазами и заметила, что на лбу у девушки выступили мелкие капли пота.
   – Мне никогда еще не приходилось так маршировать, как в этой оперетте! – сказала девушка в золотом шлеме.
   – А вы и раньше играли? – спросила Керри, удивленная тем, что у этой крохотной особы уже есть кое-какой сценический опыт.
   – Очень много! А вы?
   – Нет, я впервые.
   – Вот как? А мне казалось, что я вас уже видела однажды, когда ставили «Друга королевы».
   – Нет, – покачала головой Керри.
   Их разговор был прерван громом оркестра и шипением магния, зажженного за боковыми кулисами. Кордебалет должен был быстро построиться для нового выхода. Другого случая поговорить им в этот день не представилось, но в следующий вечер, одеваясь для сцены, маленькая девушка снова очутилась возле Керри.
   – Я слышала, что наша труппа через месяц выезжает в турне, – сообщила она.
   – Неужели? – испугалась Керри.
   – Да. А вы поедете?
   – Не знаю. Вероятно, поеду, если меня возьмут.
   – О, конечно, возьмут! А я вот не поеду. Во время турне больше платить не будут, а в дороге все уходит на жизнь. Я никогда не уезжаю из Нью-Йорка: тут для меня вполне достаточно театров.
   – И вы всегда находите другое место?
   – Разумеется! А в этом месяце как раз открывается новый театр на Бродвее. Как только наша труппа уедет, я постараюсь устроиться там.
   Керри с интересом слушала ее. Очевидно, не так уж трудно получить место в театре. Может быть, она тоже устроится где-нибудь, когда труппа уедет из города.
   – Скажите, платят везде более или менее одинаково? – спросила она.
   – Да, – ответила маленькая девушка. – Иногда немного больше. У нас тут, между прочим, платят неважно.
   – Я получаю двенадцать, – сказала Керри.
   – Да что вы? – изумилась та. – Я получаю пятнадцать. А вы, я замечаю, стараетесь куда больше моего! На вашем месте я бы этого не потерпела. Вам платят меньше, пользуясь вашей неопытностью. Вы тоже должны были бы получать пятнадцать.
   – Но мне не дают, – сказала Керри.
   – Уверяю вас, что вы получите больше в другом месте, если только захотите, – продолжала маленькая девушка, которой Керри очень нравилась. – Вы прекрасно справляетесь с делом, и режиссер это знает.
   Надо сказать правду: Керри, сама того не сознавая, держала себя на сцене с достоинством и грацией, выделявшими ее среди других. Этим она была обязана естественности своих движений и полному отсутствию самомнения.
   – И вы думаете, что в театре на Бродвее я могла бы зарабатывать больше? – спросила она.
   – Безусловно! – ответила ее новая приятельница. – Вот мы вместе пойдем и узнаем. А говорить уж буду я!
   Керри слушала ее, исполненная благодарности.
   Этот маленький воин рампы очень нравился ей. Девушка в золотом шлеме и воинском облачении казалась такой опытной, такой уверенной в себе!
   «Если бы я тоже могла так находить работу, мне нечего было бы беспокоиться за будущее», – размышляла Керри.
   Зато по утрам, когда на нее обрушивались всякие хозяйственные обязанности, а Герствуд, по обыкновению, сидел и всем своим видом заставлял ее думать, какое он тяжкое бремя, Керри горько сетовала на судьбу. Правда, благодаря расчетливости Герствуда прокормиться им было нетрудно и, пожалуй, могло бы хватить и на квартиру. Но сверх того не оставалось ни цента. И когда Керри купила себе туфли и еще кое-какие необходимые мелочи, проблема квартирной платы весьма осложнилась.
   За неделю до рокового дня Керри вдруг сообразила, что их средства на исходе.
   – Мне кажется, у меня не хватит денег, чтобы внести плату за квартиру! – воскликнула она во время завтрака, заглядывая в сумочку.
   – Сколько у тебя есть? – спросил Герствуд.
   – У меня осталось двадцать два доллара, но надо еще всю неделю покупать продукты. А если я истрачу на это деньги, которые получу в субботу, то ничего не останется на следующую неделю. Скажи, пожалуйста, Джордж, этот друг твой, Дрэйк, не скоро еще откроет отель?
   – Нет, думаю, скоро, – ответил Герствуд. – По крайней мере, он уверял меня в этом.
   Через некоторое время он добавил:
   – Ничего, не тревожься! Лавочник, наверное, согласится обождать. Мы столько времени покупаем у него, что на неделю или две он не откажет нам в кредите.
   – Ты думаешь, он согласится ждать?
   – Я в этом уверен.
   В тот же день, зайдя в лавку за фунтом кофе, Герствуд сказал, глядя прямо в глаза лавочнику:
   – Вы бы не согласились, мистер Эслодж, рассчитываться за все сразу в конце недели?
   – Пожалуйста, пожалуйста, мистер Уилер! – ответил тот. – Отчего же нет?
   Герствуд, даже в тяжелые времена продолжавший держаться с известным тактом, больше ничего не добавил. Все оказалось так просто. Он захватил свою покупку и отправился домой.
   Началось отчаянное метание человека, очутившегося в тупике.
   Квартирная плата была внесена, и на очереди был расчет с лавочником. Герствуд уплатил ему из своих десяти долларов, а в конце недели получил деньги от Керри. В следующий раз он отложил расчет с лавочником и таким образом сохранил свои десять долларов, а Эслодж получил в четверг или пятницу по субботнему счету.
   Эти неурядицы заставили Керри искать каких-нибудь новых впечатлений. Герствуд, очевидно, не понимал, что у нее могут быть еще и иные потребности. Он мысленно распределял ее заработок так, чтобы его хватило на все насущные расходы, но, видимо, и не собирался вносить что-либо сам.
   «И он еще говорит мне: „Не тревожься!“ – размышляла Керри. – Если бы он хоть немного тревожился, он не сидел бы тут целыми днями, дожидаясь моего возвращения! Он нашел бы себе какую-нибудь работу. Не может быть, чтобы мужчина за семь месяцев не сумел, при желании, подыскать себе какое-то занятие!»
   Вид Герствуда, всегда неряшливо одетого и хмурого, побуждал Керри искать развлечений вне дома. Два раза в неделю в театре бывали утренники, и тогда Герствуду приходилось довольствоваться холодной закуской, которую он сам себе готовил. Были еще два дня, когда репетиции начинались в десять утра и кончались в час. А помимо того, Керри стала навещать некоторых подруг из кордебалета, в том числе голубоглазого маленького воина в золотом шлеме. Это вносило разнообразие в ее скучную, тоскливую жизнь в уединенной квартире, где сидел и бездельничал ее угрюмый муж.
   Голубоглазого воина звали Лола Осборн. У нее была комната на Девятнадцатой улице, близ Четвертой авеню, в районе, теперь сплошь застроенном конторскими зданиями. Окна комнатки выходили во двор, где росло несколько тенистых деревьев.
   – Разве ваша семья живет не в Нью-Йорке? – спросила однажды Керри свою подругу.
   – Да, но я не могу ужиться с родителями, – ответила та. – Они хотят, чтобы я делала то, что им нравится… А вы постоянно живете здесь?
   – Да.
   – С вашей семьей?
   Керри было стыдно сказать, что она замужем. Она столько раз жаловалась Лоле на то, что очень мало получает, и так часто делилась с подругой своими тревогами за будущее, что теперь ей было неприятно говорить о муже.
   – Нет, я живу у родственников, – солгала она.
   Мисс Осборн считала само собой разумеющимся, что Керри тоже вольна распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. Она постоянно зазывала ее к себе, предлагала маленькие совместные прогулки, и в конце концов Керри перестала вовремя приходить домой. Герствуд заметил это, но его положение не позволяло ему ссориться с ней. Несколько раз Керри возвращалась домой так поздно, что, едва успев приготовить что-нибудь на скорую руку, тотчас же мчалась в театр.
   – Разве во второй половине дня у тебя тоже бывают репетиции? – осведомился как-то Герствуд. При этом он постарался скрыть свою горечь и сомнения, побудившие его задать этот вопрос.
   – Нет, но я подыскиваю себе другое место, – ответила Керри.
   Так оно в действительности и было, но все-таки это лишь с большой натяжкой могло сойти за объяснение. Мисс Осборн побывала с Керри у режиссера, собиравшегося ставить на Бродвее новую оперетту, а когда от него подруги вернулись в комнату Лолы, было только три часа дня.
   Вопросы Герствуда Керри поняла как покушение на ее личную свободу. Она совсем упускала из виду, что уж и так пользовалась большой свободой. Но человек всегда дорожит последними своими достижениями и бдительно охраняет то, что ему удалось завоевать.
   Герствуд прекрасно понимал создавшееся положение. Он был для этого достаточно умен. В то же время в нем сохранилась еще известная доля порядочности, не позволявшая ему открыто протестовать. Находясь в состоянии необъяснимой апатии, Герствуд все глубже и глубже погружался в какое-то оцепенение и спокойно взирал на то, как Керри постепенно уходит из его жизни, – точно так же он добровольно выпускал из рук все возможности вновь выбраться на поверхность. Все же он не мог удержаться от мягких, бесполезных и надоедливых замечаний, которые с каждым днем все более и более расширяли пропасть, образовавшуюся между ним и Керри.
   Однажды, глядя из-за кулис на ярко освещенную сцену, где кордебалет, сверкая бутафорией, занимался упражнениями, главный режиссер спросил балетмейстера:
   – Кто эта девушка, четвертая справа? Вот та, что поворачивается сейчас к нам лицом?
   – Ее зовут мисс Маденда, – ответил балетмейстер.
   – Хорошенькая, – сказал главный режиссер. – Почему бы вам не поставить ее во главе цепи?
   – Хорошо, поставлю, – согласился тот.
   – Да, непременно так и сделайте! Она несравненно лучше той, которая сейчас ведет цепь.
   – Отлично, я так и сделаю.
   На следующий день Керри вызвали из ряда. Похоже было, что ее ждет выговор.
   – Сегодня вы поведете колонну, – сказал ей балетмейстер.
   – Слушаю, сэр, – ответила Керри.
   – Постарайтесь вложить побольше жизни в ваши движения, – добавил он. – Побольше огня.
   – Слушаю, сэр.
   Керри была изумлена. Она подумала было, что девушка, возглавлявшая кордебалет, внезапно заболела, но, убедившись, что та стоит тут же, в ряду, и с явной враждебностью глядит на нее, все поняла: эта честь предоставлена ей за «заслуги». Керри умела красиво склонить голову набок и при этом изящно держала руки, так что они не висели у нее плетьми. И теперь, оказавшись во главе колонны, она постаралась очень эффектно использовать свое уменье.
   – Эта девчонка знает, как держаться на сцене! – заметил в другой раз режиссер.
   У него даже мелькнула мысль побеседовать с ней лично. Если бы он не придерживался неизменного правила не заводить никаких дел с артистками кордебалета, он уже давно заговорил бы с ней.
   – Поставьте ее во главе белой колонны! – снова посоветовал он балетмейстеру.
   Белая колонна состояла из двадцати с лишним девушек в белоснежных, с голубой каймой, фланелевых костюмах, отделанных серебром. На девушке, возглавлявшей колонну, был роскошный костюм тех же цветов, но в отличие от остальных на ней были эполеты и серебряный поясок, а сбоку болталась коротенькая шпага. Керри снабдили всеми этими доспехами, и несколько дней спустя она появилась в них на сцене, гордясь своими лаврами.
   Но приятнее всего было то, что ей повысили жалованье с двенадцати до восемнадцати долларов.
   Герствуд так и не узнал об этой перемене.
   «Не стану отдавать ему все деньги! – решила Керри. – Достаточно и того, что я плачу за все. Мне нужно купить столько вещей!»
   Следует заметить, что за второй месяц службы в театре Керри накупила немало всевозможных вещей, нисколько не считаясь с тем, какие это будет иметь последствия. Пусть себе Герствуд изворачивается, как знает, с квартирной платой, пусть ищет кредита в соседних лавках. Ей необходимо больше следить за собой!
   Первым ее шагом была покупка блузки, и при этом она убедилась, как мало можно приобрести на то, что у нее остается, и как много – если тратить весь заработок на себя. Керри совсем забывала о том, что, живя одна, она все равно вынуждена была бы платить за стол и квартиру и не могла бы тратить все восемнадцать долларов на наряды.
   А однажды Керри остановила свой выбор на платье, которое не только съело всю прибавку к жалованью, но и заставило ее взять из неприкосновенных двенадцати долларов. Она понимала, что заходит слишком далеко, но женская любовь к нарядам одержала верх.
   На следующий день Герствуд сказал:
   – Мы должны лавочнику пять долларов сорок центов.
   – Неужели так много? – слегка нахмурившись, произнесла Керри.
   Она взялась за кошелек, чтобы оставить Герствуду денег.
   – У меня всего только восемь долларов двадцать центов.
   – И за молоко мы задолжали шестьдесят центов, – напомнил Герствуд.
   – Да ведь и за уголь еще не уплачено, – добавила Керри.
   Герствуд ничего не сказал. Он видел, что она покупает много вещей в ущерб хозяйству и рада всякой возможности уйти из дому и прийти попозже. Все это, чувствовал он, не кончится добром.
   И вдруг Керри выпалила:
   – Право, не знаю, как и быть. Я не могу платить за все. Я слишком мало для этого зарабатываю.
   Это было уже прямым вызовом, и Герствуду пришлось поднять перчатку. Но он старался сохранять спокойствие.
   – Я вовсе не хочу, чтобы ты платила за все, – сказал он. – Я только прошу немного помочь мне до тех пор, пока я не найду работы.
   – Ну конечно, как будто я слышу это в первый раз! – ответила Керри. – Ты пойми, что моего заработка не может хватить на все. Просто не знаю, как быть дальше.
   – Но ведь я старался найти работу! – воскликнул Герствуд. – Что же ты прикажешь мне еще делать?
   – Ты, видно, мало старался, – стояла на своем Керри. – Я вот нашла!
   – А я тебе говорю, что сделал все от меня зависящее! – ответил он, рассерженный ее словами. – И незачем тебе попрекать меня своими успехами! Я только просил немного поддержать меня, пока я не подыщу работу. Я еще не вышел в тираж! Я еще стану на ноги.
   Он пытался говорить с достоинством, но голос его слегка дрожал. Гнев Керри мгновенно утих. Ей стало стыдно.
   – Вот, возьми, – сказала она и высыпала на стол содержимое кошелька. – Здесь не хватит на все, но если можно обождать до субботы, – то я уплачу и остальное.
   – Можешь это оставить себе, – грустно сказал Герствуд, отодвигая часть денег. – Я хочу только уплатить лавочнику.
   Керри спрятала деньги и рано принялась за стряпню, – ей хотелось, чтобы обед поспел вовремя. Она чувствовала себя виноватой после этой маленькой вспышки.
   Вскоре, однако, каждый из них снова задумался о своем.
   «Керри зарабатывает больше, чем она мне говорит, – размышлял Герствуд. – Она хочет уверить меня, будто получает только двенадцать долларов, но разве на эти деньги можно накупить столько вещей? Впрочем, мне все равно. Пусть делает со своими деньгами, что ей угодно. Вот я подыщу какое-нибудь занятие, и тогда пусть проваливает ко всем чертям!»
   Сейчас его мысли были вызваны гневом, но это могло предопределить отношение Герствуда к Керри в будущем.
   «Ну и пусть сердится, – думала Керри. – Надо напоминать, чтобы он искал работу. Я не могу его содержать, это несправедливо».
   Как раз тогда Керри и познакомилась с несколькими молодыми друзьями мисс Осборн. Эти молодые люди однажды заехали к Лоле и пригласили ее покататься в экипаже. В это время у нее была Керри.
   – Поедем с нами! – предложила Лола подруге.
   – Нет, не могу.
   – Да полно, Керри, поедем! Ну, скажи, пожалуйста, чем ты так занята? – настаивала та.
   – К пяти часам мне необходимо быть дома, – ответила Керри.
   – А зачем?
   – К обеду.
   – О, не беспокойся, нас угостят обедом, – возразила Лола.
   – Нет, нет, я не могу! – противилась Керри. – Я не поеду.
   – Ну, пожалуйста, Керри! Это такие славные мальчики! Вот увидишь, мы вовремя доставим тебя домой. Ведь мы только прокатимся по Сентрал-парку.
   Керри подумала и, наконец, сдалась.
   – Но помни, Лола, – сказала она, – в половине пятого я должна быть дома.
   Эта фраза вошла в одно ухо мисс Осборн и вышла в другое.
   После знакомства с Друэ и Герствудом Керри с оттенком цинизма относилась к молодым людям вообще и особенно к таким, которые казались ей ветреными и беспечными. Она чувствовала себя значительно старше их. Их комплименты казались ей пошлыми и глупыми.
   И все же она была молода душой и телом, а юность тянется к юности.
   – Не беспокойтесь, мисс Маденда, – почтительно заметил один из молодых людей, – мы вернемся вовремя. Неужели вы можете предполагать, что мы задержим вас насильно?
   – Кто вас знает! – улыбнулась Керри в ответ.
   Они отправились на прогулку в коляске: Керри разглядывала нарядно одетую публику, прогуливавшуюся в парке, и слушала глупые комплименты и незамысловатые остроты, которые в некоторых кружках сходили за юмор. Она упивалась видом этой вереницы экипажей, тянувшихся от ворот у Пятьдесят девятой улицы, мимо Музея изящных искусств до ворот на углу Сто десятой улицы и Седьмой авеню. Она вновь подпала под чары окружавшей ее роскоши – элегантных костюмов, пышной упряжи, породистых лошадей – всего этого изящества и красоты. Снова сознание собственной бедности мучительно кольнуло ее, но Керри постаралась забыть об этом – хотя бы настолько, чтобы не думать о Герствуде.
   А тот ждал и ждал. Часы пробили четыре, пять, наконец, шесть. Уже темнело, когда он поднялся с качалки.
   – Как видно, она сегодня не собирается приходить домой! – угрюмо произнес он.
   «Да, так всегда бывает, – мелькнуло у него в уме. – Она идет в гору, и для меня в ее жизни уже нет места!»
   Керри же спохватилась, что опаздывает, когда на часах уже было четверть шестого. Экипаж в это время находился далеко, на Седьмой авеню, близ набережной реки Харлем.
   – Который час? – спросила она. – Мне нужно домой.
   – Четверть шестого, – ответил один из ее спутников, взглянув на изящные часы без крышки.
   – О боже! – воскликнула Керри.
   Но она тотчас откинулась на подушки экипажа и, вздохнув, добавила:
   – Что ж, упущенного не воротишь! Теперь уже поздно.
   – Ну, конечно, поздно! – поддержал ее один из юнцов, мысленно рисовавший себе интимный обед и оживленную беседу, которая могла привести к новой встрече после театра.
   Керри чрезвычайно понравилась ему.
   – Давайте поедем в «Дельмонико» и подкрепимся немного! – предложил он. – Что ты скажешь на это, Орин?
   – Идет! – весело отозвался тот.
   Керри подумала о Герствуде. До сих пор она ни разу еще не пропускала обеда без уважительной причины.
   Экипаж повернул назад, и лишь в четверть седьмого компания села обедать. Снова повторилось все то, что было в свое время в ресторане «Шерри», и на Керри нахлынули тяжелые думы. Она вспомнила миссис Вэнс, которая так и не показывалась после оказанного ей Герствудом приема, подумала об Эмсе, образ которого особенно ярко запечатлелся в ее памяти. Ему нравились более интересные книги, чем те, что она читала, более интересные люди, чем те, с кем она встречалась. Его идеалы находили отзвук в ее сердце.
   «Хорошо быть выдающейся актрисой!» – вспомнила она высказанную им мысль.
   А какая актриса она?..
   – О чем вы задумались, мисс Маденда? – спросил один из ее спутников. – Хотите, я угадаю?
   – О нет, и не пытайтесь! – отозвалась Керри.
   Она принялась за еду. Ей удалось несколько забыться и разделить общее веселье. Но когда, после обеда молодые люди завели речь о том, чтобы снова встретиться после спектакля, Керри покачала головой.
   – Нет, – твердо заявила она, – я не могу. У меня уже назначена встреча после театра.
   – О, полно, мисс Маденда! – умоляющим голосом произнес молодой человек.
   – Нет, нет, не могу! Вы были очень милы ко мне, но я прошу меня извинить.
   Молодой человек был в отчаянии.
   – Не падай духом, старина! – шепнул ему товарищ. – Попытаемся после спектакля: авось она передумает.

Глава XL
Общественный конфликт. Последняя попытка

   Надежды молодых людей на ночное развлечение не оправдались. По окончании спектакля Керри отправилась домой, думая о том, как бы объяснить свое отсутствие Герствуду. Он уже спал, но проснулся и поднял голову, когда она проходила мимо к своей кровати.
   – Это ты, Керри? – окликнул он ее.
   – Да, я, – ответила она.
   Наутро, за завтраком, Керри захотелось сказать что-то в свое оправдание.
   – Я не могла вчера вырваться к обеду, – начала она.
   – Да полно, Керри! – отозвался Герствуд. – Зачем заводить об этом разговор? Мне это безразлично. И напрасно ты оправдываешься.
   – Но я никак не могла прийти! – воскликнула она и покраснела.
   Заметив выражение лица Герствуда, как будто говорившее: «О, я прекрасно все понимаю!» – она добавила:
   – Как тебе угодно! Мне это тоже безразлично.
   С этого дня ее равнодушие к дому еще больше возросло. У нее уже не оставалось никаких общих интересов с Герствудом, им совершенно не о чем было говорить. Она заставляла его просить у нее на расходы, ему же это было ненавистно. Он предпочитал избегать булочника и мясника, а долг в лавке Эслоджа довел до шестнадцати долларов, сделав запас всяких консервированных продуктов, чтобы некоторое время ничего не покупать. После этого Герствуд стал покупать в другом бакалейном магазине и такую же штуку проделал с мясником. Керри, однако, ничего так и не знала. Герствуд просил у нее ровно столько, на сколько с уверенностью мог рассчитывать, и постепенно запутывался все больше и больше, так что развязка могла быть лишь одна.
   Так прошел сентябрь.
   – Когда же наконец мистер Дрэйк откроет свой отель? – несколько раз спрашивала Керри.
   – Скоро, должно быть, – отвечал Герствуд. – Но едва ли раньше октября.
   Керри почувствовала, что в ней зарождается отвращение к нему.
   «И это мужчина?» – часто думала она.
   Керри все чаще и чаще ходила в гости и все свои свободные деньги – что составляло не такую уж большую сумму – тратила на одежду. Наконец было объявлено, что через месяц труппа отправляется в турне.
   «Последние две недели!» – значилось на афишах и в газетах.
   – Я не поеду с ними! – заявила мисс Осборн.
   Керри отправилась с нею в другой театр, решив поговорить там с режиссером.
   – Где-нибудь играли? – был его первый вопрос.
   – Мы и сейчас играем в «Казино», – ответила за обеих Лола.
   – А, вот как!
   И обе тотчас были ангажированы. Теперь Керри стала получать двадцать долларов в неделю.
   Керри была в восторге. Она начала проникаться сознанием, что не напрасно живет на свете. Таланты рано или поздно находят признание!
   Жизнь ее так переменилась, что домашняя атмосфера стала для нее невыносимой. Дома ее ждали лишь нужда и заботы. Так, по крайней мере, воспринимала Керри бремя, которое ей приходилось нести. Ее квартира стала для нее местом, от которого лучше было держаться подальше. Все же она ночевала дома и уделяла довольно много времени уборке комнат. А Герствуд только сидел в качалке и, не переставая раскачиваться, либо читал газету, либо размышлял о своей невеселой участи. Прошел октябрь, за ним ноябрь, а Герствуд все сидел и сидел на том же месте и почти не заметил, как наступила зима.
   Он догадывался, что Керри идет в гору, – об этом говорил ее внешний облик. Она была теперь хорошо, даже элегантно одета. Герствуд видел, как она приходит и уходит, и иногда мысленно рисовал себе ее путь к славе.
   Ел он мало и заметно похудел. У него совсем пропал аппетит. Одежда его говорила о бедности. Мысль о том, чтобы приискать какую-нибудь работу, казалась ему даже смешной. И он сидел сложа руки и ждал, но чего – этого он и сам бы не мог сказать.
   В конце концов жизнь стала совсем невозможной. Преследования кредиторов, равнодушие Керри, мертвое безмолвие в квартире и зима за окном – все это, вместе взятое, неминуемо должно было привести к взрыву. Он наступил в тот день, когда Эслодж собственной персоной явился на квартиру и застал Керри дома.
   – Я пришел получить по счету, – заявил лавочник. Керри не проявила особого удивления.
   – Сколько там? – спросила она.
   – Шестнадцать долларов, – ответил Эслодж.
   – Неужели так много?! – воскликнула Керри. – Это верно? – обратилась она к Герствуду.
   – Да, – подтвердил тот.
   – Странно, я понятия об этом не имела, – сказала Керри.
   У нее был такой вид, точно она подозревала Герствуда в каких-то ничем не оправданных тратах.
   – Все это в самом деле было взято, – сказал Герствуд и, обращаясь к Эслоджу, добавил: – Сегодня я ничего не могу вам уплатить.
   – Гм! – буркнул Эслодж. – А когда же?
   – Во всяком случае, не раньше субботы, – ответил Герствуд.
   – Вот как! – рассердился лавочник. – Хорошенькое дело! Мне нужны деньги. Я хочу получить по счету!
   Керри стояла в глубине комнаты и слушала. Она была ошеломлена. Как это некрасиво, как гадко! Герствуд тоже был немало раздосадован.
   – Говорить сейчас об этом все равно без толку, – сказал он. – Приходите в субботу, и вы получите часть денег.
   Лавочник ушел.
   – Как же мы расплатимся с ним? – спросила Керри, которая все еще не могла прийти в себя от невероятных размеров счета. – Я не могу заплатить столько денег.
   – Да и незачем, – ответил Герствуд. – На нет и суда нет. Придется ему обождать.
   – Но я не могу понять, как же мог набежать такой счет? – недоумевала Керри.
   – Что ж, мы все это съели, – сказал Герствуд.
   – Странно, – не сдавалась Керри, все еще терзаемая сомнениями.
   – Ну, скажи на милость, зачем ты так говоришь? – воскликнул Герствуд. – Разве я один ел продукты? Ты говоришь так, словно я эти деньги присвоил!
   – Я знаю только, что это ужасно много, – стояла на своем Керри. – Нельзя меня заставлять столько платить. Это гораздо больше, чем у меня сейчас есть.
   – Ну, будет тебе, – сказал Герствуд, опускаясь в кресло.
   Керри ушла, а он сидел, обдумывая, что бы предпринять.
   В то время в газетах начали появляться заметки, передававшие слухи о том, что в Бруклине назревает забастовка трамвайщиков. Они были недовольны длинным рабочим днем и низкой заработной платой. Как и всегда, рабочие с целью воздействовать на хозяев и заставить их идти на уступки выбрали почему-то холодное зимнее время.
   Герствуд читал газеты и думал о том, что забастовка может блокировать все движение в городе. Она разразилась за день или за два до его размолвки с Керри. Однажды под вечер, когда все было окутано серой мглой и надо было ожидать снега, вечерние газеты возвестили, что трамвайщики прекратили работу на всех линиях Бруклина.
   Герствуд был хорошо знаком с предсказаниями газет о предстоящей в эту зиму безработице и с сообщениями о паническом настроении на денежном рынке; он читал это с большим интересом, поскольку сам сидел без работы. Он обратил внимание на требования бастующих вагоновожатых и кондукторов, которые заявляли, что стали теперь получать наполовину меньше, чем раньше, когда они получали по два доллара в день, так как в последнее время управление дорог начало усиленно пользоваться «разовыми» и одновременно увеличило рабочий день постоянных служащих до десяти, двенадцати и даже четырнадцати часов в сутки.
   «Разовыми» называли людей, которых управление нанимало для того, чтобы обслуживать вагоны в самое горячее время, то есть в часы наибольшего наплыва пассажиров. За каждый рейс «разовому» платили двадцать пять центов. Как только кончалась горячая пора, этих людей отпускали на все четыре стороны. Хуже всего было то, что никто не знал, когда ему предоставят работу; тем не менее нужно было являться в парк с утра и в хорошую и в дурную погоду и ждать у ворот, пока ты не понадобишься трамвайному управлению. Средний заработок при системе «разовых» редко превышал пятьдесят центов в день, то есть плату за два рейса. Иными словами, платили только за три с лишним часа работы, а ожидание в счет не шло.
   Трамвайные служащие утверждали, что эта система все шире и шире входит в практику и недалеко то время, когда из семи тысяч трамвайных работников только немногие будут получать регулярно по два доллара в день. Они требовали, чтобы эта система была отменена, чтобы рабочий день, не считая случайных задержек, не превышал десяти часов и чтобы плата была не ниже двух с четвертью долларов в день. Они настаивали на немедленном удовлетворении всех своих требований. Но трамвайные компании ответили решительным отказом.
   Герствуд вначале сочувствовал рабочим и признавал справедливость их требований. Можно даже утверждать, что он до конца сочувствовал забастовщикам, каковы бы ни были в дальнейшем его действия. Читая почти все известия, он обратил внимание на тревожные заголовки, которыми начинались газетные заметки о забастовке. Он прочел их от начала и до конца и запомнил названия всех семи трамвайных компаний, а также точное число бастующих.
   «Как глупо бастовать в такие холода, – размышлял он. – Впрочем, от души желаю им победы».
   На следующий день газеты пестрели уже более подробными сообщениями. «Бруклинцы ходят пешком! – писала газета «Уорлд». – Рыцари труда блокировали движение трамваев через мост! Семь тысяч человек бросили работу!»
   Герствуд читал все это и пытался предсказать исход забастовки. Он верил в силу трамвайных компаний. «Забастовщики едва ли возьмут верх, – думал он. – У них нет денег. Полиция, конечно, будет оказывать помощь трамвайным компаниям. Публике необходим трамвай».
   Он отнюдь не сочувствовал владельцам трамвайных линий, но сила была на их стороне. К тому же трамваи нужны населению.
   «Нет, этим ребятам не выиграть!» – решил он в конце концов.
   Среди всяких других заметок Герствуд прочел циркуляр одной трамвайной компании, гласивший:

   «Трамвайная линия Атлантик-авеню. Ко всеобщему сведению.
   Ввиду того, что вагоновожатые, кондукторы и другие служащие нашей компании внезапно бросили работу, мы предлагаем всем лояльным служащим, бастующим против воли, вернуться на свои места, о чем следует заявить до двенадцати часов 16 января. Этим лицам будет предоставлена работа под надлежащей охраной, в порядке поступления заявлений, и сообразно с этим они будут направлены на разные маршруты. Все, не подавшие подобного заявления, будут считаться уволенными, а вакантные места будут предоставляться новым служащим по мере найма их компанией.
Директор-распорядитель
Бенджамен Нортон»

   Герствуд обратил внимание и на следующее объявление в одном из столбцов отдела «Спрос на рабочую силу»:

   «Требуется 50 опытных вагоновожатых, знакомых с системой Вестингауза, для управления только почтовыми вагонами в Бруклине. Охрана гарантируется».

   От него не ускользнули слова об охране в обоих объявлениях. В этом сказывалась неприступная мощь трамвайной компании.
   «Полиция на стороне компании, – снова подумал он. – Забастовщики ничего не добьются!»
   Впечатление от прочитанного было еще свежо в уме Герствуда, когда в присутствии Керри произошел инцидент с лавочником. И без того многое раздражало Герствуда, а это послужило последним толчком. Никогда еще Керри не обвиняла его в воровстве, а ведь сейчас ее слова, в сущности, были почти равносильны этому. Она усомнилась в том, что такой счет мог вырасти естественным путем. А он так старался сократить расходы, чтобы они не казались ей обременительными! Он обманывал мясника и булочника, лишь бы поменьше тревожить Керри. К тому же он лично ел очень мало, почти голодал.
   – Черт! – вырвалось у него. – Я еще могу найти работу! Я еще не выбыл из строя!
   Он решил, что теперь уж и впрямь необходимо за что-то приняться. Слишком унизительно сидеть тут и выслушивать подобные оскорбления! Ведь если так будет дальше, то ему вскоре бог весть что придется сносить!
   Герствуд встал и выглянул на улицу. Погода была пасмурная. И вдруг у него мелькнула мысль отправиться в Бруклин.
   «Отчего же нет? – подсказывал ему разум. – Там каждый может получить работу. Ты будешь зарабатывать два доллара в день!»
   «А как насчет забастовщиков? – шептал какой-то голос. – Тебя могут изувечить».
   «О, это маловероятно! – отвечал самому себе Герствуд. – Трамвайные компании поставили на ноги всю полицию. Всякий, кто пожелает вести вагон, найдет должную защиту».
   «Но ведь ты не умеешь водить вагон», – говорил голос сомнения.
   «Незачем и наниматься вагоновожатым, – отвечал рассудок. – Уж билеты-то я, наверное, сумею выдавать».
   «Но там нужны главным образом вагоновожатые».
   «О, они охотно возьмут кого угодно».
   Несколько часов Герствуд дискутировал сам с собой, перебирая все «за» и «против» и чувствуя, что нет особой необходимости спешить в таком верном деле.
   А наутро он надел свой лучший костюм (который тем не менее имел довольно жалкий вид) и стал готовиться в путь. Он завернул в бумажку немного хлеба и холодного мяса. Керри, заинтересованная, не спускала с него глаз.
   – Куда ты идешь? – спросила она наконец.
   – В Бруклин, – ответил Герствуд.
   Но так как Керри все еще с удивлением смотрела на него, он добавил:
   – Я думаю, что найду там работу.
   – Трамвайщиком? – изумилась Керри. – И ты не боишься?
   – Чего же бояться? – отозвался Герствуд. – Все трамвайные служащие – под охраной полиции.
   – В газетах пишут, что вчера избили четырех штрейкбрехеров.
   – Это так, – согласился Герствуд, – но нельзя верить всему, что сообщают в газетах. А трамвай все равно будет ходить.
   У Герствуда был сейчас довольно решительный вид, но это была решимость отчаяния, и Керри стало больно за него. Она точно вдруг увидела призрак прежнего Герствуда, мужественного и сильного.
   Небо было затянуто тучами, и в воздухе носились редкие хлопья снега.
   «Не особенно приятная погода для путешествия в Бруклин!» – невольно подумала Керри.
   Герствуд ушел раньше ее, и это уже само по себе было знаменательным событием. Дойдя до угла Четырнадцатой улицы и Шестой авеню, он сел в трамвай. Герствуд читал в газете, что десятки людей являются с предложением своих услуг в конторы Бруклинской трамвайной компании и всех принимают на службу.
   Герствуд, молчаливый и мрачный, добирался туда сначала конкой, потом на пароме. Дальше путь предстоял нелегкий, так как трамвай не шел, а день был холодный, но Герствуд упрямо шагал вперед. Стоило ему очутиться в Бруклине, как он сразу почувствовал, что находится в районе забастовки. Это сказывалось даже в поведении людей. На некоторых путях не было ни одного трамвайного вагона. На перекрестках стояли небольшие группы. Мимо Герствуда проехало несколько открытых фургонов с расставленными на них табуретками. На фургонах были надписи: «Флэтбуш» или «Проспект-парк. Плата 10 центов». Герствуд заметил, какие холодные и угрюмые лица у рабочих. Они вели здесь войну.
   Добравшись до конторы трамвайной компании, Герствуд увидел возле здания нескольких человек в штатском, а также группу полицейских. Вдали, у перекрестка, стояли другие люди, очевидно, забастовщики, и наблюдали за тем, что происходит. Все дома кругом были маленькие, деревянные, а улицы плохо вымощены. После Нью-Йорка Бруклин производил весьма убогое впечатление.
   Герствуд пробрался в самый центр маленькой группы, за действиями которой наблюдали и полисмены и прочие стоявшие поблизости люди. Один из полицейских обратился к нему:
   – Что вы ищете?
   – Я хочу спросить, не найдется ли тут работы.
   – Контора вот здесь, наверху, – ответил синий мундир.
   Судя по выражению лица этого блюстителя порядка, он относился безучастно к тому, что происходит, но в глубине души явно сочувствовал бастующим и потому сразу возненавидел пришедшего штрейкбрехера. С другой стороны, по долгу службы он был обязан поддерживать порядок. Над истинной ролью полиции в человеческом обществе ему никогда не приходило в голову задумываться. Не того склада он человек, чтобы задаваться подобными вопросами. В нем смешались два чувства, которые уравновешивали друг друга. Он стал бы защищать этого человека, как самого себя, но лишь потому, что это ему приказано. А скинув синюю форму, он переломал бы ребра всем скэбам [5 - Скэб – презрительное прозвище штрейкбрехера (англ.).].
   Герствуд поднялся по грязной лестнице и очутился в маленькой, не менее грязной комнате, где находилось несколько конторских служащих. Они сидели за длинным, отгороженным барьером столом.
   – Что вам угодно, сэр? – обратился к нему человек средних лет, поднимая глаза от бумаг.
   – Вам нужны люди? – спросил, в свою очередь, Герствуд.
   – А вы кто же будете? Вагоновожатый?
   – Нет, я никогда не работал трамвайщиком, – ответил Герствуд.
   Он нисколько не был смущен. Он знал, что трамвайные компании нуждаются в людях. Если одна контора его не возьмет, то наймет другая. И ему было совсем безразлично, как отнесется к нему этот служащий.
   – Гм! – пробормотал клерк. – Мы, конечно, предпочитаем людей с некоторым опытом…
   Видя, однако, что Герствуд равнодушно улыбается, он добавил:
   – Ну, я думаю, вы скоро научитесь управлять вагоном. Как ваша фамилия? – спросил он.
   – Уилер.
   Клерк написал распоряжение на маленькой карточке.
   – Идите вот с этим в парк и передайте мастеру. Он покажет вам, что нужно делать.
   Герствуд вышел, спустился с крыльца и снова очутился на улице. Он пошел в указанном направлении, а полицейские глядели ему вслед.
   – Еще одному охота попытать счастья! – заметил полицейский Кийли, обращаясь к полицейскому Мепси.
   – Я думаю, уж намнут ему шею! – спокойно отозвался его товарищ.
   Они уже видели немало забастовок.

Глава XLI
Забастовка

   Трамвайный парк, куда направили Герствуда, страдал от острого недостатка людей: там распоряжались, в сущности, всего три человека. За работой явилось много новичков, это были большей частью опустившиеся, изголодавшиеся люди, чьи лица говорили о том, что только крайняя нужда толкает их на такой отчаянный шаг. Они бодрились, но вид у них был пришибленный.
   Герствуд прошел сквозь депо в глубь парка и очутился на просторном огороженном дворе с целой сетью рельсовых путей и разветвлений. Здесь двигалось несколько вагонов, которыми управляли ученики под наблюдением инструкторов. Другие ученики дожидались своей очереди у задних ворот одного из огромных сараев. Герствуд молча наблюдал за этой сценой и ждал. Он мельком оглядел своих будущих коллег, хотя, в сущности, они интересовали его не больше, чем вагоны. В общем, это была не особенно приятная на вид компания. Среди них были и люди тощие, изможденные, попадались и толстяки, было и несколько жилистых субъектов с нездоровым цветом лица, побывавших, видимо, во всяких переделках.
   – Вы читали, что управление дорог собирается вызвать на помощь полицию? – услышал Герствуд неподалеку от себя.
   – И вызовут! – отозвался кто-то другой. – В подобных случаях всегда так поступают.
   – Вы думаете, нам грозят неприятности? – спросил штрейкбрехер, лица которого Герствуд не мог различить.
   – Нет, не думаю, – последовал ответ.
   – Этот шотландец, что отправился с последним вагоном, рассказал мне, будто ему в голову запустили куском угля, – вставил чей-то голос.
   В ответ послышался нервный смешок.
   – Одному из наших, который ездил по Пятой авеню, очень не поздоровилось, как пишут в газетах, – произнес кто-то, растягивая слова. – У него в вагоне разбили все стекла, а его самого вытащили на улицу раньше, чем подоспела полиция.
   – Все это верно, но сегодня дежурит больше полицейских.
   Герствуд слушал, не особенно вдумываясь в слова штрейкбрехеров. Все эти люди, казалось ему, были изрядно напуганы, болтали они лихорадочно и с единственной целью – успокоить собственную тревогу.
   Он равнодушно смотрел на курсировавшие по двору вагоны и ждал.
   Двое из дожидавшихся очереди подошли ближе и стали за его спиной. Они были весьма словоохотливы, и Герствуд прислушался к их словам.
   – Вы не трамвайщик? – спросил один из них.
   – Я? Нет, я работал на бумажной фабрике, – отозвался другой.
   – А я до октября работал в Ньюарке, – в тон ему сказал первый.
   Они понизили голоса, и Герствуд некоторое время ничего не мог разобрать. Но вскоре оба заговорили громче.
   – Я нисколько не виню этих ребят за то, что они бастуют. По-моему, они совершенно правы. Но, с другой стороны, мне до смерти нужна работа.
   – Вот и мне тоже, – живо подхватил второй. – Найдись какая-нибудь работенка в Ньюарке, я и не подумал бы соваться сюда!
   – Да, подлая стала жизнь! – согласился с ним первый. – Бедняку теперь совсем некуда деваться. Хоть среди улицы околевай, и никто тебе не поможет.
   – Это вы правильно сказали! Я потерял место на фабрике, потому что она закрылась. Хозяева наготовили большой запас товару, а потом и прикрыли лавочку.
   Этот разговор привлек внимание Герствуда. Как-никак, он все еще считал себя стоящим выше окружающих его людей. В его представлении это были грубые, невежественные люди, которыми кто угодно мог помыкать.
   «Бедняги!» – подумал он.
   И в этом слове проявилось то пренебрежение к бедным людям, которое было свойственно ему в дни его процветания.
   – Следующий! – крикнул один из инструкторов.
   – Ваша очередь, – сказал кто-то, притрагиваясь к рукаву Герствуда.
   Герствуд выступил вперед и поднялся на площадку вагона. Инструктор прямо приступил к делу, считая лишними всякие предварительные слова.
   – Вот видите эту рукоятку? – сказал он, указывая на рубильник в потолке вагона. – Она служит для включения тока. Если вы хотите осадить вагон, перекиньте ее в эту сторону. Если хотите ехать вперед, поверните ее сюда. Если вам нужно выключить ток, толкните ее на середину.
   Герствуд с легкой усмешкой слушал эти незамысловатые объяснения.
   – Вот эта ручка регулирует скорость мотора. Если повернете ее сюда, вот до этого места, у вас получится скорость шесть километров в час. До этого места – двенадцать. А если повернете до отказа – все двадцать.
   Герствуд спокойно слушал его. Ему и раньше нередко случалось наблюдать за работой вагоновожатых, и он нисколько не сомневался, что, немного поупражнявшись, справится с этим делом. Инструктор разъяснил ему еще некоторые подробности и затем сказал:
   – Теперь я отведу вагон назад.
   Герствуд безмятежно ждал, пока вагон не вкатился задним ходом в депо.
   – Запомните одно, – продолжал инструктор, – трогать с места надо потихоньку. Дайте вагону пройти на первой скорости. Большая часть новичков норовит сразу повернуть ручку до отказа. Так нельзя. Это опасно. И мотор изнашивается. Вы так не делайте, понятно?
   – Понятно, – сказал Герствуд.
   Он терпеливо ждал, а инструктор все говорил и говорил.
   – Ну, теперь давайте сами, – сказал он наконец. Бывший управляющий баром взялся за ручку и, как ему казалось, легонько повернул ее. Ручка подалась значительно легче, чем Герствуд ожидал. От этого вагон с такой силой рванулся вперед, что Герствуда швырнуло к двери.
   Сконфуженно улыбнувшись, Герствуд выпрямился, а инструктор налег на тормоз и остановил вагон.
   – Надо быть осторожней, – только и сказал он. Герствуд вскоре обнаружил, что регулировать скорость хода и пользоваться тормозом далеко не так просто, как он думал. Раза два он чуть было не пролетел вместе с вагоном сквозь ограду: к счастью, его вовремя выручал инструктор. Последний был вообще очень терпелив, но ни разу не улыбнулся.
   – Привыкайте работать обеими руками одновременно, – сказал он. – Тут надо попрактиковаться.
   Пробило уже час, а Герствуд все еще занимался с инструктором на передней площадке вагона. Скоро его стал мучить голод. К тому же повалил снег, и он сильно продрог. Ему дьявольски надоело гонять вагон взад и вперед по короткой колее.
   Наконец вагон был отведен в тупик на конце ветки. Инструктор, а следом за ним и Герствуд сошли с него. Герствуд вошел в депо, уселся на подножку вагона и достал свой скудный завтрак, завернутый в газетную бумагу. Воды поблизости не оказалось, а хлеб был довольно черствый, и все же Герствуд с наслаждением ел его. Тут было не до обеденных ритуалов. Он сидел, жуя хлеб, и наблюдал, как люди выполняют эту нудную, тяжелую работу. Она была неприятна – ужасно неприятна во всех своих стадиях. Не потому, что казалась ему унизительной, а потому, что была тяжела. «Всякому другому она тоже далась бы не легче!» – утешал он себя.
   Поев, Герствуд поднялся и снова стал в очередь. Предполагалось, что он будет практиковаться целый день, но большая часть времени ушла на ожидание.
   Настал вечер, а с ним пришел и голод. Надо было подумать о том, где провести ночь. Половина шестого… пора было бы поесть. Если отправиться домой, то ему придется потратить на это два с половиной часа: сначала идти в такой собачий холод пешком, а потом ехать. Кроме того, Герствуду было приказано явиться на работу в семь часов утра, и если бы даже он добрался домой, ему пришлось бы встать ни свет ни заря.
   В кармане у Герствуда было всего лишь доллар и пятнадцать центов – деньги, взятые у Керри на покупку двухнедельного запаса угля.
   «Наверное, здесь есть какое-нибудь место, где можно будет переночевать, – подумал Герствуд. – Где, например, ночует этот парень из Ньюарка?»
   Он решил спросить у кого-нибудь. Неподалеку от него у ворот депо дожидался очереди молодой паренек. Это был почти мальчик, лет двадцати, не больше, долговязый и тощий, с лицом, свидетельствовавшим о годах лишений. Стоило подкормить как следует этого юношу, и он быстро бы принял цветущий, самоуверенный вид.
   – Тут что-нибудь дают, если у человека нет ни гроша? – дипломатично осведомился Герствуд.
   Юноша повернулся и испытующе посмотрел на него.
   – Вы это насчет еды? – спросил он.
   – Да, и спать мне тоже негде. Я не могу на ночь возвращаться в Нью-Йорк.
   – А вы поговорите с мастером. Я думаю, он это устроит. Меня, например, он устроил.
   – Вот как?
   – Да. Я просто сказал ему, что у меня ни гроша за душой. Не могу же я добираться домой, когда живу я у черта на куличках.
   Герствуд ничего не сказал и только откашлялся.
   – Насколько я понимаю, у них тут наверху есть комната для ночлега, – продолжал молодой человек. – Не знаю, что она собой представляет, но, надо полагать, местечко дрянное. Мастер дал мне и билетик на обед. Воображаю, чем там кормят!
   Герствуд улыбнулся. Юноша громко рассмеялся.
   – Плохие шутки, а? – добавил он, тщетно ожидая услышать успокоительный ответ.
   – Да, пожалуй, – согласился Герствуд.
   – Я на вашем месте сейчас же поговорил бы с мастером, а то он еще уйдет.
   Герствуд последовал его совету.
   – Не найдется ли здесь местечка, где можно было бы переночевать? – спросил он. – Если мне возвращаться в Нью-Йорк, то, боюсь, я никак не успею вернуться…
   – Наверху есть несколько коек, – прервал его мастер. – Можете занять одну, если хотите.
   – Благодарю вас, – сказал Герствуд.
   Он намеревался попросить и талон на обед, но не мог улучить для этого подходящую минуту и примирился с тем, что в этот вечер придется поесть за собственный счет.
   «Попрошу завтра», – решил он.
   Герствуд закусил в дешевом ресторанчике по соседству, а так как было очень холодно и его томило одиночество, он тотчас же отправился искать указанное ему пристанище. Трамвайная компания по совету полиции решила не пускать вагонов после наступления сумерек.
   Помещение, где очутился Герствуд, очевидно, предназначалось для дежурных ночной смены. Тут было девять коек, два или три табурета, ящик из-под мыла и маленькая пузатая железная печка, в которой пылал огонь. Как ни рано пришел Герствуд, кто-то уже опередил его и грел у печки озябшие руки.
   Герствуд тоже подошел к печке и протянул руки к огню. Он пал духом от скудости и убожества всего, что связано с этой его затеей, но крепился, внушая себе, что должен выдержать до конца.
   – Холодно, а? – спросил человек, сидевший у огня.
   – Изрядно.
   Воцарилось продолжительное молчание.
   – Неважное, я бы сказал, место для ночлега. Как, по-вашему? – снова заметил человек, сидевший у печки.
   – Все же лучше, чем на улице, – ответил Герствуд. Снова молчание.
   – Пожалуй, пора и на боковую! – послышался тот же голос.
   Человек встал и направился к одной из коек; вскоре он растянулся на ней, сняв только башмаки, и завернулся в засаленное одеяло, а голову обмотал старым, грязным шерстяным шарфом. Это зрелище было отвратительно Герствуду, и он отвел глаза и стал смотреть в огонь, стараясь думать о другом. Вскоре он тоже решил лечь и, выбрав себе койку, стал снимать башмаки. В это время вошел знакомый ему молодой человек и, увидев Герствуда, по-видимому, захотел поговорить.
   – Лучше, чем ничего! – заметил он, озираясь вокруг. Герствуд решил, что эти слова не относятся непосредственно к нему, а выражают лишь удовлетворение тощего юноши, и потому промолчал.
   Юноша же подумал, что Герствуд не в духе, и принялся потихоньку насвистывать. Но, заметив, что кто-то уже спит, он тотчас прекратил свист и погрузился в молчание.
   Герствуд постарался устроиться возможно лучше: он лег не раздеваясь и загнул грязное одеяло так, чтобы оно не касалось его лица. Вскоре, однако, усталость взяла свое, и он задремал. Одеяло приятно согревало его, и он, отбросив всякую брезгливость, натянул его до подбородка и уснул.
   Утром его приятные сновидения нарушил топот: несколько человек двигались по холодной, безрадостной комнате. А Герствуду снилось, что он в Чикаго, в своей уютной квартирке. Джессика собиралась куда-то идти, и он, Герствуд, разговаривал с ней. Он так отчетливо видел эту сцену, что, пробудившись, был ошеломлен представившимся ему контрастом. Он приподнял голову, и горькая действительность заставила его быстро очнуться.
   «Пожалуй, лучше встать», – подумал он.
   Воды в помещении не было. Герствуд обулся и встал, расправляя застывшее тело. Его костюм был сильно помят, волосы всклокочены.
   – А, черт! – пробормотал он, надевая шляпу. Внизу уже пробуждалась жизнь.
   Герствуд нашел водопроводный кран над желобом, из которого, очевидно, поили лошадей. Но полотенца у него не было, а носовой платок был грязен со вчерашнего дня. Герствуд ограничился тем, что промыл глаза ледяной водой. Потом отправился разыскивать мастера, который оказался уже на месте.
   – Завтракали? – спросил тот.
   – Нет, – ответил Герствуд.
   – Тогда поторопитесь! Впрочем, у вас есть еще время. Ваш вагон не готов.
   Герствуд колебался.
   – Не можете ли вы дать мне талон в столовую? – попросил он, делая над собой огромное усилие.
   – Получите, – сказал мастер, протягивая талон. Герствуд позавтракал так же скудно, как обедал накануне, – кусочек жареного мяса и чашка скверного кофе – и затем вернулся в парк.
   – Ну вот, – сказал мастер, подзывая его пальцем, – через несколько минут можете выводить вагон!
   Герствуд взобрался на переднюю площадку вагона, стоявшего в полутемном депо, и стал ждать сигнала. Он волновался, но все же испытывал некоторое облегчение: что угодно, лишь бы не оставаться дольше в этом депо.
   Шел четвертый день забастовки, и дело начало принимать плохой оборот. Следуя советам прессы и тех, кто возглавлял забастовку, бастующие вели борьбу довольно мирно. До сих пор еще не произошло никаких сколько-нибудь серьезных столкновений. Бастующие иногда останавливали вагоны и вступали в переговоры со штрейкбрехерами, а те, случалось, сдавались на уговоры и уходили. В некоторых вагонах были выбиты стекла, было несколько стычек, сопровождавшихся криками и угрозами, но только человек пять или шесть пострадали серьезно. И даже в этих редких случаях руководители забастовки порицали подобные действия, приписывая их неорганизованной толпе.
   Но вынужденное бездействие и сознание, что полиция поддерживает трамвайные компании и помогает им одержать победу, ожесточали бастующих. Они видели, что с каждым днем число курсирующих вагонов все возрастает, а заправилы трамвайных компаний не перестают громко кричать, что сопротивление стачечников сломлено. Это приводило бастующих в отчаяние. Им стало ясно, что вскоре все вагоны будут на линии, а люди, осмелившиеся заявить протест, останутся за бортом. По-видимому, мирные методы борьбы шли только на пользу трамвайным магнатам.
   Страсти быстро разгорались, и бастующие начали нападать на вагоны, набрасываться на штрейкбрехеров, затевать побоища с полицией и разбирать рельсы. Наконец стали даже раздаваться выстрелы. Уличные бои участились, и город был наводнен полицией.
   Герствуд, однако, ничего не знал о перемене в настроении бастующих.
   – Выводите вагон! – крикнул ему мастер, энергично махнув рукой.
   Кондуктор, такой же новичок, как и Герствуд, вскочил на заднюю площадку и дал два звонка – сигнал к отправлению. Герствуд повернул рукоятку, и вагон плавно выкатился на улицу. Здесь на переднюю площадку поднялись два дюжих полисмена и разместились по обе стороны от Герствуда.
   У дверей депо раздался звук гонга. Кондуктор снова дал два звонка, и Герствуд повернул рукоятку.
   Полицейские спокойно осматривались вокруг.
   – Здорово морозит сегодня! – пробасил полисмен, стоявший по левую руку Герствуда.
   – Хватит с меня и вчерашнего, – угрюмо отозвался второй. – Не хотелось бы мне иметь такую работу постоянно.
   – Мне тоже.
   Ни тот, ни другой не обращали ни малейшего внимания на Герствуда, который стоял на холодном ветру, пронизывавшем его насквозь, и вспоминал последние наставления мастера. «Ведите вагон ровным ходом, – сказал тот. – Ни в коем случае не останавливайтесь, если человек, который просит взять его, не похож на настоящего пассажира. А главное, не останавливайтесь там, где толпа».
   Полицейские немного помолчали, потом один из них заметил:
   – Наверное, последний вагон прошел благополучно: его нигде не видать.
   – А кто из наших был там? – спросил второй полисмен, подразумевая своих товарищей, приставленных для охраны вагоновожатого.
   – Шефер и Райян.
   Снова водворилось молчание. Вагон ровно катился по рельсам. Эта часть города была еще мало заселена, и Герствуду попадалось немного встречных. Если бы не такой сильный ветер, пожалуй, не на что было бы и жаловаться. Но его благодушному настроению пришел конец, когда доехали до поворота, которого Герствуд заранее не заметил. Он тотчас выключил ток и сильно налег на тормоз, но все же опоздал, и поворот получился неестественно быстрым. Герствуд был взволнован и хотел было сказать что-нибудь в свое оправдание, но воздержался.
   – Надо быть поосторожней с этими штуками! – снисходительным тоном произнес полисмен, стоявший слева.
   – Правильно, – стыдясь за себя, согласился Герствуд.
   – На этой линии много таких крутых поворотов, – вставил полисмен, стоявший справа.
   За углом начинался более людный район. Сперва показались один или два пешехода, потом из ворот вышел мальчик с бидоном молока. Он-то и послал вдогонку Герствуду первый нелестный эпитет.
   – Скэб! – крикнул он. – Скэб!
   Герствуд слышал, конечно, это приветствие, но постарался пропустить его мимо ушей и даже не думать о нем. Он знал, что еще неоднократно услышит это слово, а возможно, и что-нибудь похуже. Несколько поодаль, на перекрестке, стоял человек, который, увидев трамвай, замахал, требуя, чтобы он остановился.
   – Не обращайте на него внимания, – посоветовал один из полисменов. – Он что-то замышляет.
   Герствуд послушался и, достигнув перекрестка, убедился, насколько прав был полисмен. Едва человек понял, что Герствуд хочет проехать мимо, он потряс кулаком и завопил:
   – Ах ты, подлый трус!
   Группа людей, стоявших на углу, не преминула послать вслед вагону несколько сочных ругательств.
   Герствуд слегка нахмурился. Действительность оказывалась значительно хуже, чем он вначале предполагал. Когда они проехали еще три или четыре квартала, впереди показалась какая-то груда, наваленная прямо на рельсы.
   – А! Они уже успели тут поработать, – заметил один из полицейских.
   – Пожалуй, у нас с ними будет крупный разговор, – сказал другой.
   Герствуд подвел вагон вплотную к баррикаде и остановился. Не успел он сделать это, как кругом собралась толпа, состоявшая главным образом из бастующих кондукторов, вагоновожатых, их друзей и попросту сочувствующих.
   – Сойди с вагона, приятель, – раздался чей-то голос, звучавший более или менее дружелюбно. – Ведь ты же не станешь отнимать хлеб у голодных?
   Герствуд держался за рукоятки мотора и тормоза, не зная, как быть. Он побледнел.
   – Выключи мотор! – заорал один из полисменов, высовываясь с площадки вагона. – Назад! Прочь с дороги! Не мешайте человеку делать свое дело!
   – Послушай, приятель, – сказал тот, который возглавлял бастующих, не обращая ни малейшего внимания на полицейского и разговаривая только с Герствудом, – мы все такие же рабочие, как и ты. Будь ты настоящим вагоновожатым и с тобой обращались бы, как с нами, тебе тоже, полагаю, было бы обидно, если бы кто-то занял твое место, не так ли? И ты бы не хотел, чтобы кто-то лишал тебя возможности добиваться своих прав. Верно, друг?
   – Прочь с дороги! Прочь с дороги! – грубо крикнул полисмен. – Пошли прочь отсюда!
   Он соскочил с площадки и, став перед толпой, стал оттеснять ее от трамвайного полотна. Второй полисмен в то же мгновение очутился рядом с ним.
   – Назад! Назад! – кричали оба. – Отойдите! Довольно дурить! Прочь отсюда, говорят вам!
   Казалось, что это гудит и волнуется маленький улей.
   – Нечего меня толкать, – возмущенно крикнул один из бастующих. – Я ничего дурного не делаю!
   – Пошел прочь отсюда! – взревел полисмен, размахивая дубинкой. – Прочь, не то я тебя сейчас по башке! Прочь, говорю!
   – К черту! – крикнул другой бастующий и с силой оттолкнул полисмена, сопровождая все это крепкой бранью.
   Трах! Дубинка полисмена опустилась на голову рабочего. Тот часто-часто замигал, покачнулся, вскинул руки вверх и, зашатавшись, отступил. В ответ на это чей-то кулак мгновенно обрушился на затылок полицейского. Взбешенный полисмен ринулся в самую гущу толпы, яростно нанося направо и налево удары дубинкой. Ему умело помогал его собрат, который при этом поливал разъяренную толпу отборной бранью. Серьезных повреждений никто не получил, так как бастующие с изумительной ловкостью увертывались от ударов. И теперь, столпившись на тротуаре, они осыпали полисменов бранью и насмешками.
   – А где же кондуктор? – крикнул один из полицейских.
   Оглянувшись, он увидел, что тот, нервничая, стоит рядом с Герствудом. Герствуд, не столько испуганный, сколько пораженный, наблюдал за разыгравшейся на его глазах сценой.
   – Почему вы не сходите и не убираете камней с пути? – крикнул полицейский. – Уснули там, что ли? Собираетесь весь день простоять тут? Живо слезайте!
   Тяжело дыша от волнения, Герствуд соскочил на землю вместе с нервным кондуктором, хотя полисмены звали только последнего.
   – Смотрите поторапливайтесь! – сказал полисмен. Несмотря на холод, полисменам было очень жарко.
   Вид у них был свирепый. Герствуд приступил к делу: вместе с кондуктором он убирал с пути булыжник за булыжником, согреваясь работой.
   – Ах ты, скэб проклятый! – кричала толпа. – Трус подлый! Красть у людей работу, на это вы годитесь! Грабить бедняка, мошенники этакие! Мы еще доберемся до вас, подождите!
   Эти возгласы неслись со всех сторон. Каждое замечание сопровождалось аккомпанементом брани и проклятий.
   – Ладно, работайте, мерзавцы! – грубо крикнул кто-то. – Делайте свое подлое дело! Из-за вас, кровопийц, и душат бедняка.
   – Чтоб вы подохли голодной смертью! – крикнула какая-то старая ирландка, открывая окошко и высовываясь на улицу. – И ты тоже, гад! – добавила она по адресу одного из полисменов.
   – Подлый убийца! Я тебе покажу бить моего сына дубинкой по голове! Гнусный, кровожадный дьявол! Ах ты!..
   Полисмен сделал вид, будто ничего не слышит, и только пробормотал про себя:
   – Пошла ты к черту, старая ведьма!
   Камни были, наконец, убраны, и Герствуд снова занял свое место на площадке, провожаемый хором ругательств. Полицейские один за другим поднялись к нему, и кондуктор дважды дернул веревку.
   Дзинь! Бум! В окна и двери полетели булыжники. Один пронесся мимо самого уха Герствуда, другой вдребезги разбил стекло.
   – Полный ход! – крикнул один из полисменов, и сам ухватился за рукоятку.
   Герствуд повиновался, и вагон стрелой понесся вперед, сопровождаемый градом камней и проклятий.
   – Этот сукин сын треснул меня по шее! – заметил один из полисменов. – Но я здорово угостил его за это по башке!
   – Наверно, и я оставил кой-кому память о себе! – похвастался другой полисмен.
   – Я, между прочим, знаю того парня, который назвал меня подлой рожей, – сказал первый. – Я еще посчитаюсь с ним!
   – Я сразу подумал, что будет драка, как только увидел толпу, – сказал его товарищ.
   Герствуд смотрел вперед, разгоряченный и взволнованный. Сцена, разыгравшаяся за последние несколько минут, ошеломила его. Ему приходилось читать о подобных вещах, но действительность превзошла все, что рисовало его воображение. По натуре он не был трусом. То, что он уже испытал, породило в нем твердое намерение выдержать до конца.
   Он совсем перестал думать о Нью-Йорке и о своей квартире. На этом пробеге по Бруклину, казалось, сосредоточились все его мысли.
   Вагон катился теперь по торговой части Бруклина, не встречая препятствий. Публика смотрела на разбитые стекла и на вагоновожатого не в форменной одежде. Время от времени вдогонку неслось «скэб» и тому подобное, но никто не делал попытки остановить вагон. Когда они прибыли к конечному пункту, один из полисменов вызвал по телефону свой участок и донес о случившемся.
   – Там и сейчас еще засада, – услышал Герствуд. – Вы бы послали кого-нибудь очистить это место!
   Обратный путь вагон прошел более спокойно. Правда, вслед неслись камни и брань, но прямых нападений больше не было. Герствуд облегченно вздохнул, завидев вдали трамвайный парк.
   – Ну, – сказал он про себя, – на первый раз все сошло благополучно.
   Вагон был введен в депо, и Герствуду дали передохнуть, но вскоре вызвали снова. На этот раз его сопровождала другая пара полисменов. Герствуд, теперь несколько более уверенный в себе, полным ходом гнал вагон по невзрачным улицам, не испытывая уже прежнего страха. Погода была скверная, все время сыпал снежок, и прямо в лицо бил порывистый ледяной ветер.
   От быстрого движения вагона стужа чувствовалась еще сильнее. Одежда Герствуда вовсе не подходила для такой работы. Он дрожал от холода, топал ногами, потирал руки, но молчал. Новизна и опасность положения несколько умерили отвращение и горечь от того, что он вынужден делать такую работу, но не настолько, чтобы прогнать уныние и тоску.
   «Собачья жизнь! – размышлял он. – Докатиться до такого – как это тяжело!»
   Только одно поддерживало в нем решимость – память об оскорблении, которое нанесла ему Керри. Не так уж он низко пал, чтобы сносить обиды! Он еще кое на что способен и может временно выдержать даже такую работу. Потом дела поправятся. Он скопит немного денег.
   Какой-то мальчишка запустил в него комом мерзлой земли, угодившим ему в плечо и причинившим довольно острую боль. Это особенно обозлило Герствуда.
   – Щенок негодный! – пробормотал он.
   – Он вас не поранил? – осведомился полисмен.
   – Нет, пустяк!
   На углу одной из улиц, где вагон на повороте замедлил ход, забастовщик-вагоновожатый крикнул Герствуду с тротуара:
   – Будь мужчиной, друг, и сойди с вагона! Помни, что мы боремся только за кусок хлеба, – это все, чего мы хотим. У каждого из нас есть семья, которую нужно кормить.
   Человек говорил самым мирным тоном и, по-видимому, не имел никаких враждебных намерений.
   Герствуд притворился, будто не слышит его. Глядя прямо перед собой, он снова дал полный ход. Однако в голосе забастовщика звучали нотки, которые задели его за живое.
   Так прошло утро и большая часть дня. Герствуд сделал три рейса. Обед, который он съел, был весьма скуден для такой работы, и холод все сильнее пробирал его.
   В конце пути он каждый раз слезал с вагона, чтобы хоть сколько-нибудь размяться и согреться, но от боли еле сдерживал стоны.
   Какой-то служащий парка из жалости одолжил ему теплую шапку и меховые рукавицы, и Герствуд был бесконечно благодарен ему.
   Во время второго послеобеденного рейса Герствуд был вынужден остановить вагон в пути, так как толпа бросила поперек дороги старый телеграфный столб.
   – Убрать это с пути! – одновременно закричали оба полисмена, обращаясь к толпе.
   – Еще чего! Ого! Убирайте сами! – неслось в ответ. Полисмены соскочили с площадки, и Герствуд собрался было последовать за ними.
   – Нет, вы лучше оставайтесь на месте! – крикнул ему полисмен. – Не то кто-нибудь угонит вагон.
   Посреди гула возбужденных голосов Герствуд вдруг услышал почти над самым ухом:
   – Сойди, приятель! Будь мужчиной! Нехорошо бороться против бедняков. Предоставь это богачам!
   Герствуд тотчас же узнал забастовщика, окликнувшего его на перекрестке, и опять сделал вид, будто ничего не слышит.
   – Сойди, дружище, – доброжелательным тоном повторил тот. – Нехорошо идти против всех. И лучше бы тебе совсем в это дело не вмешиваться!
   Вагоновожатый, очевидно, отличался философским складом ума, его голос звучал убедительно.
   Откуда-то на помощь первым двум появился третий полисмен и побежал к телефону вызывать подкрепление.
   Герствуд озирался вокруг, исполненный решимости, но вместе с тем и страха.
   Кто-то схватил его за рукав и попытался силой стащить с площадки вагона.
   – Сходи отсюда! – услышал Герствуд и в то же мгновение чуть не полетел кувырком через решетку.
   – Пусти! – в бешенстве крикнул он.
   – Я тебе покажу, скэб проклятый! – ответил какой-то молодой ирландец, вскакивая на площадку.
   Он нацелился кулаком Герствуду в челюсть, но тот наклонился, и удар пришелся в плечо.
   – Пошел вон! – крикнул полисмен, спеша на помощь Герствуду и уснащая свою речь бранью.
   Герствуд уже успел прийти в себя, но был бледен и дрожал всем телом. Дело принимало серьезный оборот. Люди смотрели на него полными ненависти глазами и издевались над ним. Какая-то девчонка строила ему гримасы. Решимость его начала убывать, но в это время подкатил полицейский фургон, и из него выскочил отряд полисменов. Путь был живо расчищен, и вагон мог двигаться дальше.
   – Ну, теперь живо! – крикнул один из полицейских, и вагон снова помчался вперед.
   Финал был на обратном пути, когда на расстоянии двух или трех километров от парка им повстречалась многочисленная и воинственно настроенная толпа. Район этот казался на редкость бедным. Герствуд хотел было прибавить ходу и быстро промчаться дальше, но путь снова оказался загороженным. Уже за несколько кварталов Герствуд увидел, что люди тащат что-то к трамвайным рельсам.
   – Опять они тут! – воскликнул один из полисменов.
   – На этот раз я им покажу! – отозвался второй, начиная терять терпение.
   Когда вагон подъехал ближе к тому месту, где волновалась толпа, у Герствуда подступил ком к горлу. Как и раньше, послышались насмешливые окрики, свистки, и сразу посыпался град камней. Несколько стекол было разбито, и Герствуд еле успел наклониться, чтобы избежать удара в голову.
   Оба полицейских бросились на толпу, а толпа, в свою очередь, кинулась к вагону. Среди нападавших была молодая женщина, совсем еще девочка с виду, с толстой палкой в руках. Она была страшно разъярена и в бешенстве замахнулась на Герствуда, но тот увернулся от удара. Несколько человек, ободренных ее примером, вскочили на площадку и стащили оттуда Герствуда. Не успел он и слова произнести, как очутился на земле.
   – Оставьте меня в покое! – только успел он крикнуть, падая на бок.
   – Ах ты, паршивец! – заорал кто-то.
   Удары и пинки посыпались на Герствуда. Ему казалось, что он сейчас задохнется. Потом двое мужчин его куда-то потащили, а он стал обороняться, стараясь вырваться.
   – Да перестаньте! – раздался голос полисмена. – Никто вас не трогает! Вставайте!
   Герствуд пришел в себя и узнал полицейских. Он чуть не падал от изнеможения. По подбородку его струилось что-то липкое. Герствуд прикоснулся рукой: пальцы окрасились красным.
   – Меня ранили, – растерянно произнес он, доставая носовой платок.
   – Ничего, ничего! – успокоил его один из полисменов. – Пустячная царапина!
   Мысли Герствуда прояснились, и он стал озираться по сторонам. Он находился в какой-то лавочке. Полисмены на минуту оставили его одного. Стоя у окна и вытирая подбородок, он видел свой вагон и возбужденную толпу. Вскоре подъехал один полицейский фургон, и за ним второй. В эту минуту подоспела также и карета «скорой помощи». Полиция энергично наседала на толпу и арестовывала нападавших.
   – Ну, выходите, если хотите попасть в свой вагон! – сказал один из полисменов, открывая дверь лавчонки и заглядывая внутрь.
   Герствуд неуверенно вышел. Ему было холодно, и к тому же он был очень напуган.
   – Где кондуктор? – спросил он.
   – А черт его знает, – ответил полисмен. – Здесь его, во всяком случае, нет, – добавил он.
   Герствуд направился к вагону и, сильно нервничая, стал подыматься на площадку.
   В тот же миг прогремел выстрел, и что-то обожгло Герствуду правое плечо.
   – Кто стрелял? – услышал он голос полисмена. – Кто стрелял, черт возьми?!
   Оставив Герствуда, оба полисмена кинулись к одному из ближайших домов; Герствуд помедлил и сошел на землю.
   – Нет, это уж слишком! – пробормотал он. – Ну их к черту!
   В сильном волнении он дошагал до угла и юркнул в ближайший переулок.
   – Уф! – произнес он, глубоко переводя дух.
   Не успел он пройти и полквартала, как увидел какую-то девчонку, которая пристально разглядывала его.
   – Убирайтесь-ка вы поскорее отсюда! – посоветовала она.
   Герствуд побрел домой среди слепящей глаза метели и к сумеркам добрался до переправы. Пассажиры на пароходике с нескрываемым любопытством смотрели на него. В голове Герствуда был такой сумбур, что он еле отдавал себе отчет в своих мыслях. Волшебное зрелище мелькавших среди белого вихря речных огней пропало для него. Едва пароходик причалил, Герствуд снова побрел вперед и, наконец, добрался до дому.
   Герствуд вошел. В квартире было натоплено, но Керри не оказалось дома. На столе лежало несколько вечерних газет, видимо, оставленных ею. Герствуд зажег газ и уселся в качалку. Немного спустя он встал, разделся и осмотрел плечо. Ничтожная царапина – ничего более. Он, все еще в мрачном раздумье, вымыл руки и лицо, на котором запеклась кровь, и пригладил волосы. В шкафчике он нашел кое-что из съестного и, утолив голод, снова сел в свою уютную качалку. Какое приятное чувство он испытал при этом!
   Герствуд сидел, задумчиво поглаживая подбородок, забыв в эту минуту даже про газеты.
   – Н-да! – произнес он через некоторое время, успев несколько прийти в себя. – Ну и жаркое же там заварилось дело!
   Слегка повернув голову, он заметил газеты и с легким вздохом взялся за «Уорлд».
   «Забастовка в Бруклине разрастается, – гласил один из заголовков. – Кровопролитные столкновения во всех концах Бруклина!»
   Герствуд устроился в качалке поудобнее и погрузился в чтение. Он долго и с захватывающим интересом изучал описание забастовки.

Глава XLII
Веяние весны. Пустая раковина

   Всякий, кто считает бруклинские приключения Герствуда ошибкой, тем не менее должен признать, что безуспешность его усилий не могла не повлиять на него отрицательно. Керри, конечно, не могла этого знать. Герствуд почти ничего не рассказал ей о том, что произошло в Бруклине, и она решила, что он отступил перед первым грубым словом, бросил все из-за пустяков. Просто он не хочет работать!
   Она выступала теперь в группе восточных красавиц, которых во втором акте оперетты визирь проводит парадом перед султаном, производящим смотр своему гарему. Говорить им ничего не приходилось, но как-то раз (в тот самый вечер, когда Герствуд ночевал в трамвайном парке) первый комик, будучи в игривом настроении, взглянул на ближайшую девушку и произнес густым басом, вызвавшим легкий смех в зрительном зале:
   – Кто ты такая?
   Совершенно случайно это была именно Керри, делавшая в это время низкий реверанс. На ее месте могла оказаться любая другая девушка. Первый комик не ожидал никакого ответа, но Керри набралась смелости и, присев еще ниже, ответила:
   – Ваша покорная слуга!
   В ее реплике не было ничего особенного, но что-то в ее манере понравилось публике – уж очень смешон был свирепый султан, возвышавшийся над скромной рабыней.
   Первый комик остался доволен ответом, тем более что от него не укрылся смех в зале.
   – А я думал, ты просто Смит, – изрек комик, желая продлить шутку.
   Керри, однако, испугалась своего поступка.
   Все в труппе были предупреждены, что всякая отсебятина в словах или жестах может повлечь за собою штраф, а порой даже увольнение. Но когда перед началом следующего акта Керри стояла за кулисами, известный комик, проходя мимо, узнал ее в лицо, остановился и сказал:
   – Можете и впредь отвечать так же. Но больше ничего не прибавляйте!
   – Благодарю вас, – робко ответила Керри.
   Когда комик ушел, она вся дрожала от волнения.
   – Ну, и повезло же тебе, – заметила одна из ее подруг. – У нас у всех немые роли.
   Против этого ничего нельзя было возразить. Каждому ясно было, что Керри сделала первый шаг к успеху.
   На следующий день за ту же реплику ее опять наградили аплодисментами, и она отправилась домой, ликуя и твердя себе, что эта маленькая удача должна принести какие-нибудь плоды. Но едва она увидела Герствуда, вся ее радость улетучилась, все приятные мысли испарились, и их место заняло желание положить конец этой невозможной жизни.
   Утром она спросила его, чем окончилась его затея.
   – Там теперь не решаются пускать вагоны иначе, как под управлением полисменов, – ответил ей Герствуд. – Сказали, что до будущей недели им никто не понадобится.
   Наступила новая неделя, но Керри не видела никакой перемены в планах Герствуда. Им по-прежнему владела крайняя апатия. С невозмутимым равнодушием глядел он каждое утро, как Керри отправляется на репетицию, а вечером – на представление, и только читал и читал. Несколько раз он ловил себя на том, что смотрит на какую-нибудь заметку, а мысли его витают где-то далеко. Впервые он заметил это, когда ему попалось описание какого-то веселого вечера в одном из чикагских клубов, к которому он в свое время принадлежал. Герствуд сидел, опустив глаза, и в ушах его раздавались давно забытые голоса и звон бокалов. «Да вы просто молодчина, Герствуд!» – услышал он слова своего друга Уокера.
   Воображение перенесло его в кружок ближайших друзей. Вот он стоит, отлично одетый, и с улыбкой выслушивает возгласы одобрения, которыми его награждают за хорошо рассказанный анекдот.
   Вдруг Герствуд поднял глаза. В комнате было так тихо, что ясно слышалось тиканье часов. Герствуд подумал, что, по всей вероятности, задремал. Но он все еще держал газету прямо перед собой и понял, что это ему не приснилось. «Как странно!» – подумал он.
   Когда это повторилось еще раз, он уже не удивился. Иногда к нему являлись с требованием об уплате по счету мясники, зеленщики, угольщики, булочники, постоянно менявшиеся, так как ради получения кредита Герствуд то и дело переходил из одного магазина в другой. Он любезно принимал кредиторов, всячески изворачивался, но в конце концов просто перестал открывать двери, делая вид, что в квартире никого нет. Или же выпроваживал «гостей» самым бесцеремонным образом.
   «Из пустого кармана ничего не выжмешь, – размышлял он. – Будь у меня деньги, я бы уплатил им».
   Маленький солдат рампы Лола Осборн, видя успех Керри на сцене, сделалась как бы спутником будущего светила. Она понимала, что сама никогда ничего не добьется, и поэтому инстинктивно, точно котенок, уцепилась за Керри бархатными лапками.
   – О, ты пойдешь в гору! – не переставала она твердить, с восхищением глядя на подругу. – Ты такая способная!
   Несмотря на свою робость, Керри действительно обладала большими способностями. Если другие верили в нее, она чувствовала, что должна, а раз должна, то она дерзала. Накопленный жизненный опыт и нужда оказали ей огромную услугу. Нежные слова мужчин перестали кружить ей голову. Она теперь знала, что мужчины могут изменяться и не оправдывать ее ожиданий. Лесть потеряла над нею всякую силу. Только умственное превосходство, превосходство благожелательного человека могло бы еще тронуть ее душу, но для этого нужен был такой человек, как Эмс.
   – Терпеть не могу актеров нашей труппы, – сказала она однажды Лоле. – Они все так влюблены в себя!
   – А ты не находишь, что мистер Баркли очень мил? – возразила Лола, которой тот накануне снисходительно улыбнулся.
   – О, да, он, конечно, мил, – согласилась Керри, – но он человек неискренний. Все у него напускное.
   Вскоре Лоле представился случай убедиться в том, что и Керри порядком привязалась к ней.
   – Ты платишь за квартиру там, где ты живешь? – как-то спросила Лола.
   – Конечно, плачу, – ответила Керри. – Почему ты меня об этом спрашиваешь?
   – Потому что знаю одно место, где можно дешево получить прелестную комнату с ванной. Для меня одной она слишком велика, а вот на двоих была бы как раз. И платить придется всего шесть долларов в неделю.
   – Где это? – спросила Керри.
   – На Семнадцатой улице.
   – Я, право, не знаю, стоит ли менять, – ответила Керри, прикидывая в то же время, что это выходило бы всего по три доллара на каждую.
   Подумала она и о том, что если бы ей не приходилось содержать никого, кроме самой себя, у нее оставалось бы целых семнадцать долларов в неделю.
   Впрочем, за этим разговором пока ничего не последовало, и все оставалось по-прежнему до того дня, когда на долю Керри выпал первый маленький успех с придуманной ею репликой. Это совпало с бруклинскими злоключениями Герствуда. Керри стала подумывать о том, что ей необходима свобода. Она хотела уйти от Герствуда и заставить его самого заботиться о себе.
   Но он вел себя подчас так странно, что Керри опасалась, как бы он не воспрепятствовал ее уходу. Чего доброго, он начнет преследовать ее и разыскивать в театре! Правда, она не верила, что он способен на такое, но все-таки как знать?.. Подобная возможность была для нее крайне неприятна, и эта мысль, естественно, сильно беспокоила ее.
   Развязка ускорилась благодаря тому, что Керри получила от дирекции предложение занять скромное место одной актрисы, заявившей о своем уходе из труппы.
   – Сколько же ты будешь получать? – был первый вопрос Лолы Осборн, услыхавшей об этой удаче.
   – Я и не спросила, – призналась Керри.
   – А ты непременно узнай. Боже! Пойми, что ты никогда ничего не добьешься, если не будешь требовать. Проси не меньше сорока долларов в неделю.
   – О, что ты! – воскликнула Керри.
   – Ну, конечно! – стояла на своем Лола. – Во всяком случае, попытайся.
   Керри сдалась на уговоры, но выждала некоторое время, и только, когда режиссер сказал ей, в каком туалете она должна будет выступать, она набралась духу и спросила:
   – А сколько я буду теперь получать?
   – Тридцать пять долларов, – ответил тот.
   Керри была так ошеломлена этим и пришла в такой восторг, что и не подумала просить больше. Она была вне себя от радости и чуть не задушила Лолу, которая, выслушав эту новость, кинулась ей на шею.
   – Но все-таки это еще далеко не то, что ты должна была бы получать, – сказала Лола. – Не забывай, что тебе самой придется заказывать туалеты для ролей.
   Услышав это, Керри вздрогнула.
   Где же взять на них денег? У нее ничего не было отложено. И скоро предстояло платить за квартиру.
   «Не стану платить, вот и все! – решила она, вспомнив о своих нуждах. – Мне эта квартира и не нужна вовсе. Не буду отдавать своих денег. Перееду, – и кончено!»
   И как раз в это время Лола еще настойчивее стала наседать на подругу.
   – Давай поселимся вместе, Керри! – умоляла она. – У нас будет чудесная комнатка, а стоить будет сущие пустяки.
   – Мне это улыбается, – откровенно призналась Керри.
   – Так за чем же дело стало? – воскликнула Лола. – Нам будет так весело вместе, вот увидишь!
   Керри задумалась.
   – Пожалуй, я перееду, – сказала она. – Только не сейчас. Я еще должна подумать.
   Мысль о свободе не оставляла ее. К тому же приближался срок уплаты за квартиру, а в самом ближайшем времени необходимо будет заказывать новые платья.
   Чтобы оправдать себя в собственных глазах, Керри достаточно было вспомнить о бесконечной лени Герствуда. С каждым днем он становился все молчаливее, с каждым днем все больше опускался.
   А Герствуд по мере приближения срока уплаты за квартиру тоже стал задумываться над тем, что комнаты стоят слишком дорого. Слишком уж его донимали кредиторы, то и дело являвшиеся за деньгами. Двадцать восемь долларов – большие деньги!
   «Керри тяжело столько платить, – рассуждал он. – Мы могли бы найти что-нибудь подешевле».
   Поглощенный этой мыслью, он сказал Керри за завтраком:
   – Ты не находишь, что эта квартира слишком дорога для нас?
   – Конечно, нахожу, – ответила Керри, не догадываясь, однако, к чему он клонит.
   – Мне кажется, что нам хватило бы квартиры и поменьше, – продолжал Герствуд. – Нам не нужно столько комнат.
   Если бы Герствуд посмотрел на нее внимательнее, он по выражению ее лица понял бы одно: она была очень встревожена тем, что он явно намерен оставаться с нею. И, предлагая ей еще более нищенскую жизнь, он, по-видимому, не видел в этом ничего недостойного.
   – Право, не знаю, – сказала она, сразу насторожившись.
   – Наверное, есть дома, где сдаются квартиры в две комнаты, этого для нас было бы вполне достаточно.
   Керри инстинктивно возмутилась.
   «Ни за что! – решила она. – Откуда взять денег на переезд? И подумать только: вечно жить с ним в двух комнатах! Нет, пока не случилось что-нибудь ужасное, лучше поскорее истратить все деньги на платья!»
   В тот же день Керри так и сделала. А после этого оставался один только путь.
   – Лола, – сказала она подруге, зайдя к ней, – я согласна переехать.
   – Вот славно! – воскликнула та.
   – Можно ли сделать это сейчас же? – спросила Керри, имея в виду комнату, о которой говорила ей девушка.
   – Разумеется! – заверила ее Лола.
   Они тотчас отправились осматривать комнату. У Керри оставалось еще десять долларов, вполне могло хватить на стол и квартиру в течение недели. Она выступит в новой роли через десять дней, а жалованье с прибавкой ей заплатят через неделю после этого. Керри внесла половину за свое новое жилище.
   – У меня осталось ровно столько, чтобы протянуть до конца недели, – призналась она подруге.
   – О, у меня есть деньги! – тотчас же вызвалась помочь ей Лола. – Займи у меня двадцать пять долларов.
   – Благодарю, не надо, – сказала Керри. – Я думаю, что сумею как-нибудь обернуться.
   Они решили переехать в пятницу, до которой оставалось всего два дня.
   Теперь, когда вопрос был решен, Керри вдруг пала духом. Она чувствовала себя чуть ли не преступницей. Каждый день, наблюдая за Герствудом, она убеждалась, что, несмотря на всю свою непривлекательность, он все же достоин жалости.
   Приглядываясь к нему вечером того дня, когда она приняла решение переехать, Керри подумала, что он не столько бесхарактерный и бездеятельный по натуре, сколько затравленный и обиженный судьбою человек. Его взгляд утратил былую остроту, лицо носило явные признаки надвигающейся старости, руки стали дряблыми, в волосах пробивалась седина. Не подозревая нависшей над ним беды, он раскачивался в качалке, читал газету и не замечал, что за ним наблюдают.
   Зная, что конец близок, Керри стала более внимательна к нему.
   – Ты бы сходил, Джордж, за банкой персикового компота, – предложила она, кладя на стол бумажку в два доллара.
   – Хорошо, – отозвался Герствуд и при этом с удивлением посмотрел на деньги.
   – И, может быть, ты найдешь хорошую спаржу, – добавила Керри. – Я приготовила бы ее к обеду.
   Герствуд встал, взял деньги и пошел одеваться. И снова Керри заметила, как обтрепались его вещи. Она и раньше не раз обращала внимание на его ветхую одежду, но теперь почему-то внешность Герствуда особенно бросилась ей в глаза. Может быть, он и в самом деле ничего не может сделать? Ведь в Чикаго он преуспевал. Какой он бывал оживленный и подтянутый, когда приходил на свидание в парк! Один ли он во всем виноват?
   Герствуд вернулся и положил на стол покупки и сдачу.
   – Оставь эту мелочь себе, – заметила Керри. – Нам, вероятно, понадобится еще что-нибудь.
   – Нет, – с своеобразной гордостью ответил Герствуд. – Держи уж ты деньги у себя.
   – Ну, полно, Джордж! – настаивала Керри, сильно волнуясь. – Ведь, наверное, что-то придется еще покупать.
   Герствуд был несколько удивлен этим, но он и не догадывался, конечно, каким жалким казался он в эту минуту Керри. Ей стоило огромных усилий сдержать дрожь в голосе.
   Надо заметить, что точно так же Керри отнеслась бы и ко всякому другому человеку. Вспоминая последние минуты жизни с Друэ, она всегда упрекала себя в том, что плохо обошлась с ним. Она надеялась, что никогда больше не встретится с молодым коммивояжером, но ей было стыдно за себя. Правда, ушла она от него не по своей воле. Когда Герствуд приехал к ней ночью и сообщил, что с Друэ случилось несчастье, сердце ее разрывалось от жалости, и она немедленно помчалась к нему, чтобы хоть чем-нибудь помочь. Где-то во всем этом была жестокость, но, не умея мысленно проследить, где она кроется, Керри остановилась на мысли, что Друэ никогда не узнает, какую роль сыграл тут Герствуд, и ее поступок объяснит лишь черствостью – поэтому ей было неприятно, что человек, в свое время хорошо к ней относившийся, чувствует себя обиженным ею.
   Она не отдавала себе отчета в том, что делает, поддаваясь подобным чувствам. А Герствуд, заметив мягкость Керри, подумал: «А все же она очень добрая по натуре».
   Когда Керри в тот же день пришла к Лоле, та, напевая, уже укладывала вещи.
   – Почему ты не переедешь сегодня же, Керри, вместе со мной? – спросила она.
   – Не могу, – ответила Керри. – Я перееду в пятницу. Скажи, Лола, ты не могла бы одолжить мне те двадцать пять долларов?
   – Конечно, – ответила Лола, доставая свою сумочку.
   – Мне нужно еще кое-что купить, – сказала Керри.
   – О, бери, пожалуйста! – воскликнула девушка, обрадовавшись возможности услужить Керри.
   Герствуд уже несколько дней выходил из дому только за продуктами да за газетами. Наконец ему надоело сидеть взаперти, но холодная, сырая погода продолжала удерживать его дома. В пятницу выдался чудесный день, предвещавший весну и напоминавший людям о том, что земля не навеки лишилась тепла и красоты. С голубого неба, где сияло золотое светило, лились на землю хрустальные потоки теплого света. Воробьи мирно и весело чирикали на мостовой. А когда Керри открыла окно, с улицы ворвался южный ветерок.
   – Как сегодня хорошо! – заметила она.
   – Правда? – отозвался Герствуд.
   Сразу после завтрака он надел свой лучший костюм и направился к двери.
   – Ты вернешься к ленчу? – спросила Керри, скрывая волнение.
   – Нет, – ответил Герствуд.
   Очутившись на улице, он направился по Седьмой авеню к северу, ему хотелось дойти до реки Гарлем. Когда-то, направляясь для переговоров в контору пивоваренного завода, он хорошо запомнил этот район города, и теперь ему интересно было посмотреть, как изменилась река и ее берега.
   Миновав Пятьдесят девятую улицу, Герствуд по краю Сентрал-парка дошел до Семьдесят восьмой улицы. Стали попадаться знакомые места, и Герствуд, свернув в сторону, принялся разглядывать многочисленные новые дома, выросшие здесь за последнее время. Все кругом заметно изменилось к лучшему. Огромные пустыри быстро застраивались. Вернувшись к парку, Герствуд прошел вдоль него до Сто десятой улицы, потом снова свернул на Седьмую авеню и к часу добрался до реки. Она красивой серебристой лентой змеилась перед ним среди мягких песчаных пригорков справа и высоких лесистых холмов слева. Так приятно было подышать весенним воздухом, и Герствуд, заложив руки за спину, несколько минут стоял и любовался панорамой реки. Потом он пошел по набережной, разглядывая суда. В четыре часа, когда, уже стало смеркаться и в воздухе потянуло свежестью, Герствуд решил возвращаться домой. Он проголодался и с удовольствием думал об обеде и о теплой комнате.
   Когда в половине шестого он добрался до своей квартиры, было уже темно. Герствуд знал, что Керри нет дома: за шторами не было видно света, газеты торчали в дверях, куда Их засунул почтальон. Герствуд отпер дверь своим ключом, зажег газ и сел, решив немного отдохнуть. «Впрочем, – подумал он, – если Керри и придет сейчас, обед все равно запоздает». Он читал до шести, потом встал, чтобы приготовить себе что-нибудь поесть.
   И только тогда Герствуд заметил, что у комнаты какой-то непривычный вид. В чем же дело? Он огляделся вокруг, словно ему чего-то недоставало, и вдруг увидел конверт, белевший близ того места, где он всегда сидел. Этого было вполне достаточно, – все стало ясно.
   Герствуд протянул руку и взял письмо. Дрожь прошла по всему его телу. Треск разрываемого конверта показался ему слишком громким. В записку была вложена зеленая ассигнация. Герствуд читал, машинально комкая зеленую бумажку в руке.

   «Милый Джордж, я ухожу и больше не вернусь. Мы не можем иметь такую квартиру: это мне не по средствам. Я помогла бы тебе, конечно, если б была в состоянии, но я не могу работать за двоих да еще платить за квартиру. То немногое, что я зарабатываю, мне нужно для себя. Оставляю тебе двадцать долларов, – все, что у меня есть. С мебелью можешь поступать, как тебе угодно. Мне она не нужна.
Керри».

   Герствуд выронил записку и спокойно оглядел комнату. Теперь он знал, чего ему недоставало, – маленьких настольных часов на камине, принадлежавших Керри. Он переходил из комнаты в комнату, зажигая свет. С шифоньерки исчезли все безделушки. Со столов были сняты кружевные салфетки. Он открыл платяной шкаф – там ничего не оставалось из вещей Керри. Он выдвинул ящики комода – белья Керри там не было. Исчез и ее сундук. Его собственная одежда висела там же, где всегда. Все остальное тоже было на месте.
   Герствуд вернулся в гостиную и долго стоял, глядя в пол. Тишина давила его. Маленькая квартирка стала вдруг до ужаса пустынной. Он совсем забыл, что ему хотелось есть, что сейчас время обеда. Казалось, уже наступила поздняя ночь.
   Внезапно Герствуд вспомнил, что все еще держит в руке деньги. Двадцать долларов, как писала Керри. Он вышел из комнаты, не погасив света, с каждым шагом все острее ощущая пустоту квартиры.
   – Надо выехать отсюда! – вполголоса произнес он.
   И вдруг сознание полного одиночества обрушилось на него.
   – Бросила меня! – пробормотал он. И опять повторил: – Бросила!
   Уютная квартира, где он провел в тепле столько дней, стала теперь воспоминанием. Его обступило что-то жестокое и холодное. Он тяжело опустился в качалку, подпер рукой подбородок и так сидел без всяких мыслей, отдавшись одним только ощущениям.
   Потом его захлестнула волна жалости к себе и боль утраченной любви.
   – Не нужно ей было уходить! – произнес он. – Я еще нашел бы какую-нибудь работу.
   Он долго сидел неподвижно и наконец заметил вслух, словно обращаясь к кому-то:
   – Разве я не пытался?
   Наступила полночь, а Герствуд все еще сидел в качалке, раскачиваясь и уставясь в пол.

Глава XLIII
Мир начинает льстить. Взор из мрака

   Обосновавшись в своей уютной комнате, Керри думала о том, как отнесся Герствуд к ее бегству. Она наскоро разобрала вещи, а затем отправилась в театр, почти уверенная, что столкнется с ним у входа. Но Герствуда там не было, ее страх исчез, и она прониклась более теплым чувством к нему. Потом, до окончания спектакля, она совсем забыла о нем и, только выходя из театра, снова с опаской подумала, что Герствуд, возможно, поджидает ее. Но день проходил за днем, а он не давал даже знать о себе, и Керри перестала опасаться, что Герствуд станет ее беспокоить. Немного погодя она, если не считать случайных мыслей, совсем освободилась от гнетущего уныния, которое омрачало ее жизнь в прежней квартирке.
   Удивительно, как быстро профессия засасывает человека. Слушая болтовню Лолы, Керри многое узнала о закулисной жизни. Она уже знала, какие газеты пишут о театрах, какие из них уделяют особое внимание актрисам, и тому подобное. Она внимательно читала все, что находила в газетах, не только о труппе, в которой играла крошечную роль, но и о других театрах. Постепенно жажда известности овладела ею. Она хотела, чтобы о ней писали, как о других, и с жадностью изучала хвалебные и критические статьи о разных знаменитостях сцены. Мишурный мир, в котором она очутилась, целиком завладел ею.
   В то время газеты и журналы впервые начали проявлять интерес к фотографиям красивых актрис, интерес, который потом стал таким пылким. Газеты, в особенности воскресные, отводили театру большие страницы, где можно было полюбоваться лицами и телосложением театральных знаменитостей. Журналы (по крайней мере, два или три из наиболее новых) тоже время от времени помещали не только портреты хорошеньких «звезд», но и снимки отдельных сцен из нашумевших постановок. Керри с возрастающим интересом следила за этим. Появится ли когда-нибудь сцена из оперетты, в которой она играет? Найдет ли какая-нибудь газета ее фотографию достойной напечатания?
   В воскресенье, перед своим выступлением в новой роли, Керри просматривала в газете театральный отдел. Она не ожидала найти ничего о себе лично, но в самом конце, среди более важных сообщений, вдруг увидела нечто такое, от чего трепет пробежал по всему ее телу.

   «Роль Катиш в оперетте „Жены Абдуллы“, которую раньше играла Инеса Кэрью, теперь будет исполнять Керри Маденда, одна из самых способных артисток кордебалета».

   Керри пришла в неописуемый восторг. О, как чудесно! Наконец-то! Первая долгожданная восхити тельная заметка в прессе. Ее называют способной! Она сделала над собою усилие, чтобы не рассмеяться от радости. Интересно знать, видела ли это Лола?
   – Тут есть заметка о роли, которую я завтра буду исполнять, – сообщила она подруге.
   – Неужели? Вот славно! – воскликнула Лола, подбегая к ней. – Если ты будешь хорошо играть, – добавила она, прочитав заметку, – тебе отведут в следующий раз еще больше места в газетах. Мой портрет был однажды в «Уорлде».
   – Ну? – удивилась Керри.
   – Еще бы! – гордо ответила маленькая Лола. – Даже рамкой был обведен.
   Керри рассмеялась.
   – А вот моего портрета еще ни разу не помещали, – сказала она.
   – Ничего, поместят! – обнадежила ее Лола. – Вот увидишь! Ты играешь лучше многих других, чьи портреты постоянно печатают.
   Керри была глубоко благодарна ей за эти слова. Она готова была расцеловать Лолу за ее сочувствие и похвалу. Она так нуждалась в этом, моральная поддержка была необходима ей сейчас, как хлеб насущный!
   Керри хорошо сыграла, и в газете опять появилось несколько строк о том, что она вполне справилась с ролью. Это доставило ей огромное удовольствие. Она стала думать, что ее уже заметили.
   Когда Керри получила свои первые тридцать пять долларов, они показались ей огромной суммой. Три доллара, которые она платила за комнату, были сущим пустяком. Она вернула Лоле двадцать пять долларов, и все же у нее осталось семь. Всего с остатком от прежнего заработка оказалось одиннадцать долларов. Из них она внесла пять в счет заказанных платьев. Теперь ей предстояло платить еженедельно только три доллара за комнату и пять в счет туалетов, остальное она могла тратить на еду, развлечения и на все прочее.
   – Я советовала бы тебе отложить кое-что на лето, – сказала ей Лола. – В мае мы, вероятно, закроемся.
   – Я так и сделаю, – отозвалась Керри.
   Регулярный доход в тридцать пять долларов для человека, который несколько лет еле сводил концы с концами, – это большие деньги. Кошелек Керри разбухал от зеленых ассигнаций. Не имея никого, о ком она должна была бы заботиться, она начала покупать себе наряды и безделушки, хорошо питалась, всячески украшала свою комнату. Вскоре, разумеется, появились и друзья. Она познакомилась с некоторыми молодыми людьми, принадлежавшими к свите Лолы, а для знакомства с актерами их труппы не требовалось ни времени, ни официального представления. Один из них увлекся Керри и несколько раз провожал ее домой.
   – Зайдем куда-нибудь поужинать! – предложил он ей как-то после театра.
   – Хорошо, – согласилась Керри.
   В розоватом свете ресторана, переполненного любителями полуночного веселья, Керри внимательно присмотрелась к своему спутнику. Весь он был как-то ходулен и преисполнен самомнения. Его беседа не поднималась над уровнем банальных тем: он мог говорить только о нарядах и материальном преуспеянии.
   Когда они вышли, он сладенько улыбнулся:
   – Вы, что же, пойдете прямо домой?
   – Да, – ответила Керри таким тоном, как будто это подразумевалось само собой.
   «Очевидно, она далеко не так наивна, как кажется!» – подумал актер, проникаясь к ней еще большим уважением и восхищением.
   Вполне естественно, что Керри, так же как и Лола, не прочь была весело проводить время. Иногда они днем ездили кататься по парку, после театра ужинали компанией в ресторане, а перед началом спектакля гуляли по Бродвею, щеголяя туалетами. Керри была вовлечена в водоворот столичных развлечений.
   Наконец в одном из еженедельников появился ее портрет. Для Керри это было неожиданностью, и у нее дух захватило, когда она увидела подпись: «Мисс Керри Маденда, одна из любимиц публики в оперетте „Жены Абдуллы“». Следуя совету Лолы, Керри снялась у знаменитого Сарони, и репортер раздобыл один из этих ее портретов.
   У Керри блеснула мысль приобрести несколько номеров журнала, но она тотчас же вспомнила, что, в сущности, ей некому послать их. Во всем мире никого, кроме Лолы, не интересовал ее успех.
   В смысле человеческого общения столица – место холодное и неприветливое. Керри вскоре поняла, что ее небольшие деньги не принесли ей ничего. Мир богатых и знаменитых был недоступен для нее, как и прежде. Керри убедилась, что люди ищут в ее обществе только легкого веселья, не питая к ней, в сущности, никаких дружеских чувств. Все искали удовольствий для себя, нимало не думая о возможности грустных последствий для других. С нее хватит Герствуда и Друэ.
   В апреле Керри узнала, что ее труппа заканчивает сезон в середине или в конце мая, в зависимости от сборов. На лето были намечены гастроли, и Керри думала о том, будет ли она приглашена. Что же касается Лолы Осборн, то с ее скромным жалованьем она легко могла найти ангажемент в самом Нью-Йорке.
   – Я слышала, что в «Казино» собираются летом что-то ставить, – сказала она. – Сходим туда, попытаем счастья!
   – Охотно, – ответила Керри.
   Они отправились в «Казино», и им предложили зайти еще раз шестнадцатого мая. Между тем их собственный театр закрывался пятого.
   – Кто хочет ехать с труппой на гастроли, должен на этой неделе подписать договор, – заявил директор.
   – Ни в коем случае не подписывай! – уговаривала Лола Осборн. – Я не поеду.
   – А если я не получу ничего другого, что же тогда? – с сомнением спросила Керри.
   – Что бы там ни было, я не поеду! – стояла на своем маленькая Лола, которая в случае нужды всегда могла перехватить денег у своих поклонников. – Я однажды поехала в турне, и к концу у меня не осталось ни гроша.
   Керри задумалась над ее словами. Она еще никогда не ездила в гастрольное турне.
   – Как-нибудь проживем лето, – добавила Лола. – Мне, например, до сих пор всегда удавалось продержаться.
   Керри не подписала договора.
   Директор «Казино» никогда не слыхал про Керри, но газетные заметки, которые она ему представила, произвели на него некоторое впечатление, чему еще больше способствовали портрет в журнале и ее имя на афишах. Он дал ей немую роль с жалованьем в тридцать долларов в неделю.
   – Ну, что я тебе говорила? – торжествовала Лола. – Нельзя уезжать из Нью-Йорка! Как только уедешь, про тебя тотчас забудут!
   Керри была хорошенькой, поэтому человек, подбиравший иллюстрации для театральной страницы воскресных газет, выбрал в числе других и ее фотографию. А так как она была очень хорошенькой, то ее фотографии уделили большое место на странице и даже написали о ней несколько строк. Керри была в восторге.
   И все же заправилы театра ничего этого как будто не видели, ибо обращали внимания на Керри не больше, чем раньше. Роль у нее была очень маленькая. В качестве безмолвной жены квакера Керри должна была просто присутствовать в нескольких сценах. Автор комедии знал, что хорошая актриса может многое сделать с такой ролью, но, увидев, что ее предоставили какой-то начинающей, заявил, что с таким же успехом мог бы совсем вычеркнуть эту роль.
   – Бросьте ворчать, старина! – сказал ему режиссер. – Если в первую неделю из этого ничего не выйдет, мы выкинем роль – и делу конец!
   Керри понятия не имела об их тайных намерениях. Она угрюмо изучала свою немую роль, чувствуя, что ее снова оттесняют на самые задворки. На генеральной репетиции вид у нее был самый несчастный.
   – А знаете, не так уж плохо! – заметил автор пьесы, когда режиссер обратил его внимание на то, какое забавное впечатление производит угрюмость Керри. – Велите ей хмуриться еще больше, пока Спаркс пляшет.
   Керри сама не сознавала, что между бровей у нее залегла морщинка, а губы капризно надулись.
   – Нахмурьтесь немного, мисс Маденда! – сказал режиссер, приближаясь к ней.
   Керри приняла это за упрек и весело улыбнулась.
   – Нет, нахмурьте брови, – повторил режиссер. – Нахмурьте, как вы это делали только что!
   Керри смотрела на него в немом изумлении.
   – Я говорю вполне серьезно, – заверил ее режиссер. – Хмурьтесь! Постарайтесь придать себе самый сердитый вид, пока Спаркс танцует. Я хочу посмотреть, какое это произведет впечатление!
   Это не составляло никакой трудности. Керри насупила брови насколько могла. И вышло до того смешно, что даже режиссер развеселился.
   – Очень хорошо! Если она все время будет держать себя так, зрителям это понравится.
   И, приблизившись к Керри, он добавил:
   – Старайтесь хмуриться в продолжение всей сцены. Делайте свирепое лицо. Пусть зрителям кажется, что вы взбешены. Ваша роль тогда получится очень смешной.
   В вечер премьеры Керри казалось, что в ее роли нет ровно ничего интересного. Веселая, обливавшаяся потом публика во время первого действия, по-видимому, даже не заметила ее. Керри хмурилась, хмурилась, но это было ни к чему. Все взоры были устремлены на других актеров.
   Во втором действии, когда зрителям несколько приелся скучный диалог, они стали обводить глазами сцену и заметили Керри. Она неподвижно стояла в своем сером платье, и ее миловидное личико свирепо хмурилось. Сперва все думали, что это естественное раздражение, временно овладевшее артисткой и вовсе не предназначенное смешить публику. Но так как Керри продолжала хмуриться, переводя взгляд с одного действующего лица на другое, публика стала улыбаться.
   Степенные джентльмены в передних рядах решили про себя, что эта девочка – весьма лакомый кусочек. Они с удовольствием разгладили бы поцелуями ее нахмуренные брови. Сердца их устремились к ней. Она была уморительна.
   Наконец первый комик, распевавший на середине сцены, услышал смешки в такие минуты, когда смеха, казалось бы, вовсе не следовало ожидать. Еще смешок и еще… Когда он кончил, вместо громких аплодисментов послышались весьма сдержанные хлопки.
   Что это значит? Комик догадывался, что происходит что-то неладное.
   И вдруг, уходя со сцены, он заметил Керри. Она стояла на подмостках одна и продолжала хмуриться, а публика хохотала.
   «Черт возьми! Я этого не потерплю!» – решил комик. – Я не допущу, чтобы мне портили роль! Либо она прекратит этот трюк на время моей сцены, либо я ухожу!»
   – Помилуйте, в чем дело? – сказал режиссер, выслушав его протест. – Ведь в этом и заключается ее роль. Не обращайте на нее внимания.
   – Но она убивает мою роль!
   – Ничего подобного, она нисколько не портит вашей роли! – старался успокоить его режиссер. – Это только, так сказать, дополнительный смех.
   – Вы так думаете? – воскликнул комик. – А я вам говорю, что она испортила всю сцену! Я этого не потерплю!
   – Ладно, обождите до конца спектакля. Или лучше до завтра. Посмотрим, что можно будет сделать.
   Но уже следующее действие показало, что нужно сделать. Керри стала центром комедии. Чем больше зрители присматривались к ней, тем больше приходили в восторг. Все другие роли терялись в той забавной и дразнящей атмосфере, которую Керри создавала на сцене одним своим присутствием. И режиссеру и всей труппе было ясно, что она имеет большой успех.
   Газетные критики завершили ее триумф. Во всех газетах появились пространные хвалебные рецензии о комедии, причем имя Керри повторялось на все лады. И все единогласно подчеркивали, что ее игра вызывает заразительный смех.
   Один театральный критик в «Ивнинг уорлд» писал:

   «Мисс Маденда – одна из лучших характерных актрис, которых мы когда-либо видели на сцене «Казино». Ее игре свойствен спокойный, естественный юмор, который согревает, как хорошее вино. Ее роль, очевидно, не была задумана как главная, так как мисс Маденда мало времени проводит на сцене. Но публика с обычным для нее своеволием решила вопрос сама. Маленькая квакерша самой судьбой предназначена была в фаворитки публики с первой минуты своего появления у рампы. Не удивительно поэтому, что на ее долю выпали все аплодисменты. Капризы фортуны поистине курьезны…»

   Критик одной из вечерних газет в поисках ходкого каламбура закончил рецензию такими словами:

   «Если хотите посмеяться, взгляните, как хмурится Керри!»

   Влияние всего этого на карьеру Керри было чудодейственным. Уже утром она получила поздравительную записку от режиссера.
   «Вы покорили весь город! – писал он. – Я рад за Вас и за себя».
   Автор комедии тоже написал ей.
   Вечером, когда Керри явилась на спектакль, режиссер, ласково поздоровавшись с ней, сказал:
   – Мистер Стивенс (так звали автора) готовит для вас небольшую песенку, которую вы со следующей недели будете исполнять.
   – Но я не умею петь, – возразила Керри.
   – Пустяки! Стивенс говорит, что песенка очень простая и будет вам вполне по силам.
   – Я с удовольствием попытаюсь, – сказала Керри.
   – Будьте любезны зайти ко мне в кабинет до того, как начнете переодеваться, – обратился к ней директор театра. – Мне нужно поговорить с вами.
   – Хорошо, – сказала Керри.
   Когда Керри явилась к нему, он достал какую-то бумажку и сразу начал:
   – Видите ли, мы не хотим вас обижать. Ваш контракт в течение ближайших трех месяцев дает вам право только на тридцать долларов в неделю. Что вы скажете, если я предложу вам сто пятьдесят долларов в неделю при условии продления договора на год?
   – О, я согласна! – ответила Керри, едва веря своим ушам.
   – В таком случае подпишите.
   Керри увидела перед собой контракт, такой же, как и предыдущий, с разницей только в сумме жалованья и в сроке. Ее рука дрожала от волнения, когда она выводила свое имя.
   – Сто пятьдесят долларов в неделю! – пробормотала она, оставшись одна.
   Она поняла, что не может представить себе реальное значение этой огромной суммы, – да и какой миллионер смог бы? – и для нее это были лишь ослепительно сверкавшие цифры, в которых таился целый мир неисчерпаемых возможностей.
   А Герствуд в то время сидел в третьеразрядной гостинице на улице Бликер и читал об успехах Керри. Сперва он даже не понял, о ком собственно идет речь, но внезапно сообразил и тогда снова прочел заметку от начала и до конца.
   – Да, наверное, это она! – вслух произнес он. Потом он оглядел грязный вестибюль гостиницы.
   «Ну что ж, ей повезло!» – подумал он, и перед ним на миг мелькнуло прежнее сияющее роскошью видение: огни, украшения, экипажи, цветы. Да, Керри проникла в обнесенный стеною город! Его роскошные врата открылись и впустили ее из унылого и холодного мира. Она теперь казалась Герствуду такой же далекой, как и все знаменитости, которых он когда-то знавал.
   – Ну что ж, и пусть, – произнес он. – Я не буду ее беспокоить.
   Это было непреклонное решение, принятое смятой, истерзанной, но все еще не сломленной гордостью.

Глава XLIV
И это не в стране чудес. То, чего не купит золото

   Когда после разговора с директором Керри вернулась за кулисы, оказалось, что ей отведена другая уборная.
   – Вот ваша комната, мисс Маденда! – сказал ей один из служителей.
   Теперь ей больше не приходилось взбираться по нескольким лестницам в крохотную каморку, которую она делила с другой актрисой. Ей была предоставлена относительно просторная и комфортабельная уборная с удобствами, каких не знала «мелкая сошка». Керри с наслаждением вздохнула. Ощущение радости было сейчас скорее чисто физическим. Вряд ли она вообще о чем-либо думала… Она отдыхала душой и телом.
   Мало-помалу комплименты, которые расточались по ее адресу, дали Керри почувствовать ее новое положение в труппе. Теперь уже никто не отдавал ей приказаний, ее только «просили», и притом весьма вежливо. Остальные члены труппы с завистью поглядывали на нее, когда она выходила на сцену в своем скромном платьице, которого не меняла в продолжение всего спектакля. Все те, кто раньше смотрел на нее сверху вниз, теперь своей вкрадчивой улыбкой, казалось, хотели сказать: «Ведь мы всегда были друзьями!» Один только первый комик, роль которого несколько поблекла по милости Керри, держался холодно и неприступно. Выражаясь иносказательно, он отказывался лобызать руку, нанесшую ему удар.
   Исполняя свою маленькую роль, Керри мало-помалу начала понимать, что аплодисменты предназначаются именно ей, и это несказанно радовало ее. Но почему-то у нее рождалось при этом смутное ощущение вины: она как будто чувствовала себя недостойной всех этих почестей. Когда товарищи по сцене вступали с ней в беседу, она сконфуженно улыбалась. Самоуверенность, апломб подмостков были чужды ей. Мысль держать себя высокомерно никогда не приходила ей в голову. Она всегда оставалась самой собой.
   После спектакля она вместе с Лолой уезжала домой в экипаже, который предоставила ей администрация театра.
   А потом настала неделя, когда она вкусила первые плоды успеха. Не беда, что она еще ни разу не держала в руках своего нового жалованья. Мир верил ей и так. Она стала получать письма и визитные карточки. Некий мистер Уизерс, о котором она понятия не имела и который бог весть откуда узнал ее адрес, с вежливыми поклонами вошел к ней в комнату.
   – Простите, что я осмелился вторгнуться к вам. Я хотел бы спросить, не собираетесь ли вы переменить квартиру?
   – Нет, я не думала об этом, – простодушно ответила Керри.
   – Я, видите ли, представитель «Веллингтона» – нового отеля на Бродвее. Вы, наверное, читали о нем в газетах.
   Керри действительно слыхала о новом отеле, особенно славившемся своим великолепным рестораном.
   – Так вот, – продолжал мистер Уизерс, – у нас есть сейчас несколько комфортабельных номеров, на которые мы хотели бы обратить ваше внимание, если вы еще не решили, где поселиться на лето. Наш отель – совершенство во всех отношениях: горячая вода, отдельная ванна при каждом номере, образцовая прислуга, много лифтов и тому подобное. Что же касается нашего ресторана, то вы, я полагаю, слышали о нем.
   Керри слушала мистера Уизерса, молча смотрела на него и спрашивала себя, не принимает ли ее этот человек за миллионершу?
   – А какие у вас цены? – спросила она наконец.
   – Вот об этом я и хотел поговорить с вами по секрету, – ответил мистер Уизерс. – Наши обычные цены – от трех до пятидесяти долларов в день.
   – Господи! – вырвалось у Керри. – Я при всем желании не могла бы платить таких денег.
   – Я вас прекрасно понимаю, – ответил мистер Уизерс. – Но позвольте мне объяснить вам, как обстоит дело. Я сказал, что это наши обычные цены, но, как и всякий другой отель, «Веллингтон» имеет и особые цены. Возможно, что вы не подумали об этом, но ваше имя для нас очень много значит.
   – А! – вырвалось у Керри, которая начала наконец соображать, в чем дело.
   – Ну конечно! Репутация каждого отеля зависит от того, кто в нем живет. Известная актриса, – и он вежливо поклонился, а Керри зарделась, – привлекает к отелю внимание и – хотя вы, быть может, мне не поверите – хороших постояльцев.
   – Так, так! – рассеянно пробормотала Керри, взвешивая в уме своеобразное предложение гостя.
   – Ну вот, – продолжал мистер Уизерс, вертя в руках мягкую шляпу и постукивая по полу носком лакированного ботинка, – мы хотели бы, чтобы вы переехали к нам. Цена не должна смущать вас. Скажу больше, об этом не стоит даже говорить! На летнее время подойдет любая цена. Назовите сами цифру, которая не будет для вас обременительной.
   Керри хотела было прервать его, но мистер Уизерс, не дав ей вставить ни слова, продолжал:
   – Вы можете зайти к нам сегодня или завтра, – конечно, чем скорее, тем лучше, – и мы предоставим вам на выбор наши лучшие комнаты с окнами на улицу.
   – Вы очень любезны, – ответила Керри. – Я буду рада поселиться у вас, но я хотела бы платить, что следует. Я не желаю…
   – Пусть это вас не тревожит, – прервал ее мистер Уизерс. – Этот вопрос, уверяю вас, мы сумеем разрешить так, что вы будете вполне довольны. Три доллара в день не слишком много для вас? Ну вот, это и нас вполне удовлетворит. Вы будете вносить плату клерку в конце недели или в конце месяца, как вам удобнее, и будете получать от него расписку в том, что за комнату уплачено сполна по обычной цене.
   Мистер Уизерс умолк, ожидая ответа.
   – Так вы зайдете взглянуть на комнаты? – добавил он, видя, что Керри колеблется.
   – Я с удовольствием зашла бы, но сегодня утром у меня репетиция, – ответила Керри.
   – Я не предлагаю вам идти сейчас же, заходите, когда вам будет угодно. Может быть, сегодня во второй половине дня?
   – Хорошо, – согласилась Керри.
   Но вдруг она вспомнила про Лолу, которой не было дома.
   – Я совсем забыла, – сказала Керри. – У меня есть подруга, которая будет жить там, где живу я.
   – О, прекрасно, – любезно согласился мистер Уизерс. – Вам предоставляется решать самой, с кем вы пожелаете жить. Мы устроим все так, как вам будет угодно.
   Он отвесил поклон и отступил к двери.
   – Итак, мы можем ожидать вас около четырех?
   – Да, – ответила Керри.
   – Я сам буду в отеле и покажу вам комнаты, – сказал мистер Уизерс и вышел.
   После репетиции Керри рассказала об этом Лоле.
   – Они так и сказали? – воскликнула Лола (по ее представлениям, в «Веллингтоне» должно было быть несколько директоров). – Какая прелесть! Вот чудеса-то! Такой роскошный отель! Мы там однажды обедали с двумя шикарными кавалерами, помнишь?
   – Да, помню, – ответила Керри.
   – Трудно даже представить себе что-нибудь лучше этого отеля!
   – Значит, мы сегодня сходим туда перед спектаклем, – сказала Керри.
   Мистер Уизерс предложил им три комнаты с ванной во втором этаже. Комнаты были отделаны в шоколадных и темно-красных тонах, ковры и портьеры были под цвет обоев. Три окна выходили на суетливый Бродвей, другие три – на боковую улицу. Номер состоял из двух очаровательных спален, где стояли кровати – белая эмаль с бронзой, – такие же шифоньеры и белые стулья, отделанные оборками из лент, и гостиной, где были концертный рояль, массивная лампа с великолепным абажуром, письменный столик, несколько огромных мягких качалок, позолоченная шкатулка со всякими причудливыми мелочами и книжные полки. На стенах висели картины, на диванах были разбросаны подушки, на полу стояли скамеечки для ног, обитые коричневым плюшем. Такие комнаты обычно стоили сто долларов в неделю.
   – О, как чудесно! – воскликнула Лола после того, как подруги обошли комнаты.
   – Да, здесь удобно, – сказала Керри и, приподняв кружевную занавеску, посмотрела на кишевший народом Бродвей.
   Ванная была светлая и просторная – стены выложены белым кафелем, ванная мраморная, с синим бордюром и никелированными кранами, большой, сверкающий зеркалами трельяж на стене и электрические бра в трех местах.
   – Вас это удовлетворяет? – спросил мистер Уизерс.
   – Вполне, – ответила Керри.
   – В таком случае комнаты к вашим услугам, когда бы вы ни пожелали переехать сюда. Перед вашим уходом мы передадим вам ключи.
   Керри обратила внимание на устланный коврами коридор, мраморный вестибюль и эффектную приемную. Только в мечтах она рисовала себе подобную красоту и уют.
   – Как ты думаешь, не переехать ли нам сразу? – предложила она Лоле, улыбаясь при мысли об их скромной комнате на Семнадцатой улице.
   – Ну, разумеется! – сейчас же согласилась та.
   На следующий день их сундуки были отправлены на новую квартиру.
   Однажды в пятницу, когда Керри переодевалась после утреннего спектакля, к ней в уборную постучались.
   Она взглянула на поданную мальчиком карточку и даже вздрогнула от неожиданности.
   – Передайте, что я сейчас выйду, – сказала она, снова посмотрев на карточку, и тихо добавила: – Миссис Вэнс!
   – Ах вы плутовка! – воскликнула та при виде Керри, направлявшейся к ней навстречу через пустую сцену. – Как же это случилось?
   Керри весело рассмеялась. Ее бывшая приятельница не проявляла ни малейшего смущения. Можно было подумать, что только случайно они так долго не встречались.
   – Я и сама не знаю, – ответила Керри, снова почувствовав симпатию к этой красивой и, в сущности, доброй женщине.
   – Вы знаете, я увидела в воскресной газете ваш портрет и сразу узнала вас. Но ваш псевдоним совсем сбил меня с толку. Я решила, что это или вы, или женщина, удивительно похожая на вас. «Пойду и узнаю сама!» – подумала я. Никогда в жизни я не была так изумлена! Ну, как же вы поживаете?
   – Благодарю вас, хорошо, – ответила Керри. – А вы? – спросила она.
   – Очень хорошо… Но, боже, какой успех, дорогая! Какой успех! Газеты только о вас и пишут. Воображаю, как вы возгордились! Я почти боялась идти к вам.
   – Ах, что за вздор! – Керри даже покраснела. – Вы знаете, что я всегда рада вам.
   – Как бы то ни было, но я вас разыскала. Не поедете ли вы ко мне пообедать? Где вы живете?
   – В отеле «Веллингтон», – ответила Керри, и в голосе ее невольно зазвучали горделивые нотки.
   – Вот как! – воскликнула миссис Вэнс, на которую название отеля произвело должное впечатление.
   Миссис Вэнс тактично избегала справляться о Герствуде, о котором она не могла не подумать, находясь в обществе Керри. Она не сомневалась в том, что Керри ушла от него. Об этом нетрудно было догадаться.
   – Благодарю вас, но сегодня я, к сожалению, не могу, – отклонила Керри предложение приятельницы. – У меня очень мало времени. К половине восьмого я должна вернуться в театр. Но, может быть, вы пообедаете у меня?
   – Я была бы очень рада, но никак не могу, – ответила миссис Вэнс, с жадностью разглядывая Керри. – Я дала слово, что буду дома в шесть часов.
   Быстро взглянув на крохотные золотые часики, приколотые у нее на груди, она добавила:
   – Мне пора. Когда же вы зайдете к нам, если вообще собираетесь нас навестить?
   – Когда вам будет угодно, – сказала Керри.
   – В таком случае завтра, хорошо? Мы живем в отеле «Челси».
   – Опять переехали? – со смехом воскликнула Керри.
   – Да, представьте себе! Не могу больше полугода оставаться на одном месте. Так помните: я вас жду в половине шестого!
   – Хорошо, не забуду, – ответила Керри, долгим взглядом провожая приятельницу.
   У нее мелькнула мысль, что теперь она стоит на социальной лестнице не ниже этой женщины, а, пожалуй, даже и выше. Что-то в манерах и внимании миссис Вэнс подсказывало ей, что теперь она, Керри, может держаться покровительственно.
   Как и накануне, швейцар «Казино» подал Керри несколько писем. Началось это уже с первого спектакля. Керри заранее знала их содержание. Любовные записки не были новостью для артисток. Керри вспомнила, что первое такое послание она получила еще девочкой, в Колумбия-сити. А с тех пор, как она стала выступать в кордебалете, ее не переставали умолять о свиданиях, и эти письма доставляли ей и Лоле, которая тоже их получала, минуты бурного веселья.
   Но теперь письма стали приходить пачками. Джентльмены, накопившие большие состояния, перечисляли все свои добродетели, не исключая экипажей и породистых лошадей. Одно такое письмо гласило:

   «У меня миллион долларов чистоганом. Я мог бы окружить Вас какой угодно роскошью. Вы ни в чем не знали бы отказа. Я говорю об этом не потому, что желаю хвастать деньгами, а потому, что я люблю Вас и счел бы за счастье выполнять каждое Ваше желание. Только любовь побуждает меня писать Вам. Не согласитесь ли Вы уделить мне полчаса, чтобы я мог лично высказать Вам свои чувства?»

   Те письма, которые Керри получала, пока жила с Лолой Осборн на Семнадцатой улице, она прочитывала с большим интересом – хотя, впрочем, без всякого восторга, – чем те, которые начали поступать после ее переезда в роскошные апартаменты отеля «Веллингтон». Но даже и тут ее тщеславие – или то сознание собственных достоинств, которое в более бурном своем проявлении называется тщеславием – не было настолько пресыщено, чтобы эти письма ей наскучили. Преклонение – в любой форме – никогда не приедалось и было, конечно, приятно ей, но она прекрасно понимала разницу между своим прежним и нынешним положением. Раньше у нее не было славы и не было денег. Теперь пришло и то и другое. Раньше она не знала преклонения, никто не предлагал ей своей любви. Теперь пришло и то и другое. В чем же дело? Она улыбалась при мысли, что мужчины вдруг стали находить ее более привлекательной. Все это только делало ее более холодной и равнодушной.
   – Пойди-ка сюда, – сказала она Лоле. – Посмотри только, что пишет этот субъект!
   И, придавая голосу томность, она прочла:
   – «Не согласитесь ли Вы уделить мне полчаса…» Подумать только! О, как мужчины глупы!
   – Судя по письму, у него уйма денег, – заметила практичная Лола Осборн.
   – Они все этим хвастают! – возразила Керри.
   – Почему бы тебе не принять его? – продолжила Лола. – Отчего ж не послушать, что он хочет сказать.
   – Не желаю я таких встреч! – рассердилась Керри. – Очень мне он нужен! Я прекрасно знаю, что он хочет сказать.
   Лола уставилась на нее широко раскрытыми глазами, в которых плясали веселые огоньки.
   – Что же он, укусит тебя? – воскликнула она. – Ты бы только позабавилась!
   Но Керри покачала головой.
   – И странная же ты, право! – заметил маленький голубоглазый воин рампы.
   Фортуна начала осыпать Керри своими дарами. Несмотря на то, что повышенного жалованья она еще не получала, весь мир, казалось, рад был открыть ей неограниченный кредит. Не имея наличных денег, она наслаждалась роскошью, доступной только богатым. Эти великолепные комнаты в «Веллингтоне» – они достались ей чудом! Двери элегантных апартаментов, которые занимали супруги Вэнс в отеле «Челси», всегда были для нее открыты. Мужчины посылали ей цветы и любовные письма, предлагали руку и сердце. И, однако, ее по-прежнему обуревали мечты. Она нетерпеливо дожидалась первой получки. Сто пятьдесят долларов! Сто пятьдесят долларов! Эта сумма казалась ей волшебным ключом, открывающим все двери сразу. Она заранее рисовала себе все, что купит на эти деньги. Ее воображение разыгралось беспредельно. Ей мерещились такие радости, каких никогда не было на земле. И наконец настал долгожданный день. Сто пятьдесят долларов были выплачены ей тремя ассигнациями по двадцати, шестью по десяти и шестью по пяти долларов. В общей сложности это составило довольно внушительную пачку, которую кассир передал ей с улыбкой.
   – Прошу вас, мисс Маденда, – сказал он. – Сто пятьдесят долларов.
   – Благодарю вас, – ответила Керри.
   Следом за нею к кассиру подошла одна из незначительных актрис, и Керри услышала, как он совсем другим тоном, почти резко спросил:
   – Сколько получаете?
   Совсем еще недавно она сама стояла вот так в очереди за своим скромным жалованьем. Керри мысленно перенеслась к тем нескольким неделям, когда получала на сапожной фабрике четыре с половиной доллара, и мастер раздавал конверты с видом принца, оказывающего благодеяние жалким просителям. Керри знала, что и сейчас там, в Чикаго, в том же фабричном зале, сидят длинными рядами бедно одетые девушки и стучат на машинах, с нетерпением дожидаясь полуденного перерыва, чтобы наскоро проглотить свой скудный завтрак. В субботу они получат свою мизерную заработную плату, которая достается им в тысячу раз труднее, чем Керри ее сто пятьдесят долларов. О, теперь все давалось ей легко, и мир казался светлым и безмятежным! Охваченная радостным трепетом, она почувствовала, что необходимо вернуться в отель пешком и подумать на свободе, что теперь делать.
   Деньги быстро обнаруживают свое бессилие, как только желания человека касаются области чувств. Едва Керри свыклась со своими деньгами, она убедилась, что, в сущности, не может придумать применения для них. Сами по себе, как осязаемая и видимая вещь, которую можно ощупывать и рассматривать, они забавляли ее несколько дней, но это скоро прошло. Отель почти ничего не стоил ей, туалетов у нее было достаточно, а между тем через несколько дней ей снова предстояло получить сто пятьдесят долларов.
   Однажды к ней явился театральный критик и попросил интервью. Это был автор тех легковесных фельетонов, которые сверкают хлесткими определениями, обнаруживают остроумие журналиста и глупость знаменитостей, а, в общем, служат для забавы публики. Керри понравилась критику. Он громогласно заявил об этом, добавив, однако, что мисс Маденда, конечно, хороша, мила и весела, но ей просто повезло. Это больно задело Керри. Газета «Гералд», устраивая спектакль в пользу своего фонда для даровой раздачи льда неимущим семьям, удостоила ее приглашения выступить бесплатно в числе разных знаменитостей. А когда к ней явился один юный драматург с пьесой, которая, по его мнению, подошла бы для нее, она, увы, не в состоянии была составить собственного мнения о предлагаемой вещи. И это тоже причиняло ей боль. Потом ей пришлось положить свои деньги для сохранности в банк, и наконец она внезапно поняла, что дверь, за которой таится полное человеческое счастье, так для нее и не открылась.
   Постепенно она начала думать, что в ее неудовлетворенности виновато летнее время. В городе не происходило ничего интересного. Все спектакли были вроде того, в котором выступала она. Богачи Пятой авеню уехали, и их особняки были заколочены. Опустела и Медисон-авеню. По Бродвею слонялись актеры в поисках ангажемента на следующий сезон. В городе все затихло, вечера же у Керри были заняты работой. Все это рождало ощущение однообразия и скуки.
   – Не понимаю, – сказала она однажды Лоле, когда они сидели у окна и смотрели вниз на Бродвей, – я чувствую себя такой одинокой. А ты, Лола?
   – Нет, – ответила Лола. – Во всяком случае, редко. Ты нигде не бываешь – вот в этом-то и беда!
   – А куда же я могу пойти? – возразила Керри.
   – О, мало ли куда! – воскликнула Лола, которая тотчас же мысленно представила себе множество развлечений в обществе веселых молодых людей. – Ты ни с кем не хочешь встречаться.
   – Я не хочу встречаться с людьми, которые пишут мне эти дурацкие письма, – ответила Керри. – Я знаю, что они собой представляют.
   – Не пойму я тебя, Керри! – сказала Лола, думая об успехе, выпавшем на долю подруги. – Ты не должна была бы скучать. Тысячи людей пожертвовали бы годами жизни, чтобы только быть на твоем месте.
   Керри долго молчала, глядя на проходившую мимо толпу.
   – Право, не знаю, – пробормотала она. Керри начала уставать от праздности.

Глава XLV
Гримасы нищеты

   Герствуд угрюмо сидел в дешевенькой гостинице, куда он перебрался с семьюдесятью долларами (все, что он выручил от продажи мебели), и, читая газеты, смотрел, как проходят жаркое лето и прохладная осень. Однако он далеко не равнодушно относился к тому, что деньги его тают. Платя в гостинице полдоллара в день, он наконец встревожился и переехал в еще более дешевое место, где с него брали за ночлег лишь тридцать пять центов. Теперь его денег могло хватить на более продолжительный срок. Об успехах Керри он часто читал в газетах. Ее портрет раза два появился в газете «Уорлд», а из старого номера «Гералда», случайно найденного в гостинице, он узнал о том, что мисс Керри Маденда в числе других знаменитостей сцены принимала участие в одном благотворительном спектакле. Все это вызывало у него смятенные чувства. С каждой газетной заметкой Керри, казалось, отходила от него все дальше и дальше в мир, рисовавшийся Герствуду все более великолепным и недоступным. Он видел на афишах изображение Керри, такой скромной и нежной в костюме квакерши, и не раз останавливался и мрачно всматривался в ее красивое лицо. Одежда Герствуда совсем обветшала, и весь его облик представлял разительный контраст с той Керри, какой, по его представлениям, она должна была быть теперь.
   Пока Керри работала в «Казино», Герствуд, как ни странно, сам того не замечая, находил в этом утешение – он не ощущал полного одиночества, хотя ему никогда и в голову не приходило искать встречи с нею. Прошел месяц-другой, а Керри все выступала в том же театре, – Герствуд привык к этому и думал, что так будет продолжаться всегда. Но в сентябре труппа отправилась в турне, и Герствуд не заметил этого. Когда у него осталось всего двадцать долларов, он переселился в ночлежный дом на Бауэри, где за пятнадцать центов постояльцам предоставлялась большая общая комната со столами, скамьями и стульями. Здесь Герствуд сидел часами и, закрыв глаза, грезил о былом. Постепенно это вошло у него в привычку. Вначале это не было похоже на забытье, он только прислушивался к отзвукам дней, проведенных в Чикаго, и чем безрадостнее становилась действительность, тем ярче и рельефнее выступало перед ним прошлое.
   И Герствуд не сознавал, до какой степени укоренилась в нем привычка грезить наяву, пока он однажды не заговорил вслух, обращаясь к одному из своих бывших приятелей. Ему представилось, что он стоит в роскошном баре «Фицджеральд и Мой» у дверей своего элегантного маленького кабинета и беседует с мистером Моррисоном о ценах на земельные участки в южной части Чикаго, в которые его собеседник собирался вложить большие деньги.
   «Что вы скажете, если я вам предложу войти со мной в компанию?» – раздался у него в ушах голос Моррисона.
   И Герствуд вслух произнес:
   – Нет, не могу. У меня все деньги вложены в дело.
   Движение губ заставило его очнуться. Неужели он сам с собой разговаривал? Он имел случай убедиться, что это так, когда в другой раз услышал произнесенные им самим слова.
   – Почему же ты не прыгаешь, дурень? – проговорил он. – Прыгай!
   Это был забавный анекдот, который он часто рассказывал в компании актеров. Когда Герствуд очнулся от звука собственного голоса, он все еще улыбался. Какой-то старикашка рядом с ним беспокойно заерзал и укоризненно покосился на него. Герствуд мгновенно перестал смеяться, и ему стало стыдно. Чувствуя себя неловко, он поднялся со стула и вышел на улицу.
   Просматривая театральные рекламы в одной из вечерних газет, Герствуд вдруг заметил, что в «Казино» идет уже другая пьеса. Он замер. Керри уехала! Он вспомнил, что лишь накануне видел афишу с ее изображением. Значит, это была старая афиша, которую еще не успели заклеить новыми! Как ни странно, но это открытие потрясло его. Он вынужден был признаться себе, что его жизнь как-то зависит от пребывания Керри в Нью-Йорке. И вот теперь ее нет! Как же это ускользнуло от него? Бог знает, когда она теперь вернется! Гонимый страхом, Герствуд вышел в грязный темноватый коридор, где его никто не видел, и пересчитал свои деньги. Оставалось всего десять долларов.
   Он недоумевал, чем же, собственно, пробавляются все другие обитатели ночлежки. Судя по всему, они ничего не делают. Возможно, что они просят милостыню: да, несомненно, это так и есть. Много серебряных монеток подал Герствуд таким за свою жизнь! Он видел, как люди просят на улицах. Что ж, может быть, и ему удастся сколько-нибудь собрать таким путем? Однако эта мысль ужаснула его.
   Он оставался в ночлежке, пока дело не дошло до последних пятидесяти центов. Рассчитывая каждый цент и урезывая себе в пище, Герствуд сильно отощал, и здоровье его пошатнулось.
   Прежняя полнота исчезла, и старый костюм висел на нем мешком.
   «Надо что-то предпринять!» – решил он и отправился бродить по городу. Так прошел еще день, и у него осталось лишь двадцать центов, – этого ему не могло хватить даже на завтрак. Призвав на помощь все свое мужество, он направился к отелю «Бродвей-Сентрал». Но, не доходя нескольких домов до отеля, Герствуд в нерешительности остановился.
   У подъезда, глядя на улицу, стоял величественный швейцар, Герствуд решил обратиться к нему и, быстро подойдя, остановился перед ним, прежде чем тот успел отвернуться.
   – Мой друг, – начал он, и в его голосе даже теперь прозвучала та снисходительность, с какою он привык обращаться к швейцарам, – не найдется ли в отеле какой-нибудь работы для меня?
   Швейцар невозмутимо глядел на него, не мешая ему говорить.
   – Я сейчас без работы и без денег, и мне во что бы то ни стало нужно найти какое-нибудь занятие. Я не стану рассказывать вам, кем я был когда-то. Но я был бы вам крайне обязан, если бы вы указали мне, как получить здесь работу. Хотя бы на несколько дней.
   Швейцар все так же молча смотрел на него, стараясь придать своему лицу выражение полного безразличия. Но, видя, что Герствуд собирается продолжать, он сказал:
   – Я ничего не могу. Справьтесь в конторе.
   Как ни странно, услышав этот ответ, Герствуд потерял надежду.
   – Простите, я думал, что вы знаете, – сказал он. Но швейцар только сердито покачал головой.
   Он направился в контору отеля, где случайно оказался один из управляющих. Герствуд посмотрел ему прямо в глаза.
   – Не могли бы вы дать мне работу, хотя бы на несколько дней? Я в таком положении, что мне надо немедленно за что-то браться.
   Холеный джентльмен посмотрел на него так, точно хотел сказать: «Да, судя по вашей внешности, вам можно поверить!»
   – Я пришел сюда потому, – нервно говорил Герствуд, – что в свое время сам управлял большим делом. Меня постигла неудача. Впрочем, я не хочу говорить об этом. Я прошу дать мне какую-нибудь работу, хотя бы на одну неделю.
   Управляющий заметил лихорадочный блеск в его глазах.
   – Каким делом вы управляли? – спросил он.
   – Баром Фицджеральда и Моя в Чикаго, – ответил Герствуд. – Я прослужил там пятнадцать лет.
   – Вот как? – удивился управляющий. – Как же случилось, что вы ушли оттуда? – Слишком уж противоречила рассказу Герствуда его внешность.
   – По собственной глупости, – ответил он. – Но об этом не стоит теперь говорить. Если бы вы пожелали, вы могли бы проверить мои слова. Но сейчас я остался без гроша и, поверьте мне, сегодня еще ничего не ел.
   Управляющий отелем почувствовал некоторый интерес к этому человеку. Он не знал, куда бы мог его пристроить, но в то же время голос Герствуда звучал так искренне, что невольно рождалось желание помочь ему.
   – Позовите Олсена, – распорядился управляющий. Клерк позвонил и отправил мальчика за заведующим младшим персоналом.
   Тот не замедлил явиться.
   – Олсен, – обратился к нему управляющий отелем, – не нашлось бы там на кухне какой-нибудь работы для этого человека? Мне хотелось бы помочь ему.
   – Право, не знаю, сэр, – ответил Олсен. – У нас весь штат заполнен. Но, если вам угодно, я постараюсь что-нибудь найти.
   – Хорошо, Олсен. Отведите его на кухню и скажите, чтобы Уилсон прежде всего накормил его.
   – Слушаю, сэр! – сказал Олсен.
   Герствуд последовал за ним. Как только они вышли из конторы, манеры Олсена сразу изменились.
   – Черт его знает, что мы с ним будем делать! – проворчал он.
   Герствуд ничего не сказал. К таким мелким служащим он продолжал относиться с полным пренебрежением.
   – Дайте этому человеку поесть, – сказал Олсен повару, когда они очутились на кухне.
   Повар оглядел Герствуда с головы до ног и, очевидно, прочел в его глазах что-то, говорившее о лучших временах.
   – Присядьте вот сюда, – вежливо предложил он.
   Так Герствуд обосновался в отеле «Бродвей-Сентрал». Впрочем, ненадолго. Ни по своему физическому, ни по своему душевному состоянию он не подходил для черной работы. Герствуд должен был помогать истопнику. Кроме того, он делал все, что приходилось: колол дрова, перетаскивал тяжести. Швейцары и повара, истопники и клерки – все были начальством для него.
   К тому же его внешность не слишком располагала к себе. Он был молчалив и угрюм, и ему подсовывали самую неприятную работу.
   С упрямством и равнодушием отчаяния Герствуд, однако, все сносил. Он спал на чердаке отеля, ел, что ему давали, и старался сберечь те несколько долларов, которые он получал в конце каждой недели. Но состояние его здоровья было таково, что его сил не могло хватить надолго.
   Однажды в феврале его послали с каким-то поручением в контору крупной угольной компании. Улицы были покрыты густым слоем талого снега. Герствуд промочил ноги и вернулся, чувствуя усталость и недомогание во всем теле. На следующий день он был в крайне угнетенном состоянии и старался по возможности не двигаться, что, естественно, вызывало раздражение у тех, кто любит, чтобы другие были расторопны.
   После обеда потребовалось перетащить несколько ящиков, чтобы освободить место для новых припасов. Герствуду попался огромный ящик, который он никак не мог сдвинуть с места.
   – Ну что там еще? – крикнул швейцар. – Не можете справиться, что ли?
   Герствуд напрягал все силы, но в конце концов вынужден был бросить свои старания.
   – Нет, не могу, – слабо выговорил он.
   Швейцар пристально посмотрел на него и вдруг заметил, что Герствуд смертельно бледен.
   – Да не больны ли вы? – спросил он.
   – Кажется, болен, – ответил Герствуд.
   – Тогда вы лучше присядьте.
   Герствуд присел, но вскоре ему стало еще хуже. Он с трудом дотащился до своей койки на чердаке и пролежал там весь остаток дня.
   – Этот Уилер болен, – доложил один из официантов дежурному ночному клерку.
   – А что с ним такое?
   – Право, не знаю. У него сильный жар, – добавил он.
   Состоявший при отеле врач осмотрел Герствуда и сразу заявил:
   – Скорее отправьте его в больницу. У него воспаление легких.
   Через три недели опасность миновала, но только к началу мая силы Герствуда восстановились настолько, что его можно было выпустить. Тогда его выписали из больницы.
   Когда он снова вышел на весеннее солнышко, вид у него был самый жалкий. Куда делись былая бодрость и живость бывшего управляющего баром! От прежней его представительности не осталось и следа – бледное, исхудалое лицо, синевато-белые руки, опущенные плечи.
   Ему дали на дорогу мелочи, посоветовали обратиться в благотворительные учреждения.
   Он возвратился в ночлежку на Бауэри, ломая голову над вопросом, как жить дальше. До нищенства оставался один шаг.
   «А что же делать? – думал он про себя. – Не умирать же мне с голоду!»
   С первой просьбой о милостыне он обратился к хорошо одетому джентльмену, который только что вышел из парка Стивесант и не спеша направился по солнечной Второй авеню. Герствуд, сделав над собой огромное усилие, подошел к нему.
   – Не можете ли вы дать мне десять центов? – прямо приступил он к делу. – Я в таком положении, что вынужден просить.
   Прохожий, почти не глядя на Герствуда, запустил руку в жилетный карман и достал монету.
   – Получите! – сказал он.
   – Очень вам благодарен, – пробормотал Герствуд, но прохожий больше не обращал на него внимания.
   Довольный своей удачей, но испытывая в то же время жгучий стыд, Герствуд решил продолжать, поставив себе целью собрать еще двадцать пять центов. Этого ему было бы вполне достаточно.
   Он брел по солнечной стороне, присматриваясь к пешеходам, но прошло немало времени, прежде чем он опять встретил человека, лицо которого внушило ему должную храбрость. Однако прохожий ответил отказом.
   Это так потрясло Герствуда, что он целый час не решался снова попытать счастья. В третий раз ему повезло больше: он получил пять центов. И лишь после долгих усилий ему удалось собрать еще двадцать.
   На следующий день он принялся за то же занятие. Порою Герствуду везло, и ему кое-что подавали, но чаще он наталкивался на грубый отказ. В конце концов ему пришло в голову, что необходимо изучать физиономии прохожих, тогда можно по выражению лица определить тех, кто будет пощедрее.
   Конечно, останавливать людей на улице было не особенно приятно, тем более, что на глазах Герствуда одного нищего арестовали. Теперь его мучил страх, как бы и его не постигла та же участь. Но он продолжал бродить, смутно надеясь на что-то.
   Он испытал удовольствие, когда однажды утром снова увидел афишу, возвещавшую возвращение труппы, игравшей раньше в «Казино», и спектакль «при участии мисс Керри Маденда». Герствуд часто думал о ней в последнее время. Каким она пользуется успехом! Сколько у нее, должно быть, денег! Однако только сейчас, после на редкость неудачного дня, он решился попросить у нее помощи.
   Он по-настоящему изголодался и лишь потому, наконец, сказал себе: «Пойду, попрошу у нее. Она не откажет мне в нескольких долларах!»
   Он отправился к театру «Казино» и несколько раз прошел мимо него взад и вперед, соображая, где может быть вход для актеров. Потом опустился на скамью в парке Брайант, на расстоянии квартала от театра, и стал ждать.
   «Не может быть, чтобы она отказала мне в небольшой помощи!» – не переставал он твердить себе.
   Начиная с половины седьмого Герствуд как тень маячил около входа в «Казино», стараясь слиться с толпой спешащих пешеходов и вместе с тем боясь упустить Керри. Он немного нервничал, ибо настал решительный час, но слабость и голод приглушали его нравственные муки.
   Наконец он увидел, что артисты постепенно начинают съезжаться, и его нервное напряжение возросло до крайности. Вдруг ему показалось, что приехала Керри. Герствуд бросился вперед, но убедился, что ошибся.
   «Ну, теперь уже недолго ждать», – подумал он. Герствуд со страхом ожидал встречи с Керри и в то же время боялся, как бы она не вошла в театр с какого-нибудь другого входа, – его желудок не переставал напоминать о себе тупой болью.
   Один за другим проходили перед ним сотни пешеходов, почти все хорошо одетые, почти все равнодушные. Мимо проезжали экипажи, в которых сидели дамы со своими спутниками. Приближался час вечерних увеселений.
   Вдруг к театру подкатил экипаж, и не успел Герствуд что-либо предпринять, как кучер соскочил с козел и распахнул дверцу. Две дамы выпорхнули оттуда и тотчас же скрылись в здании театра. Герствуду показалось, что он видел Керри, но все произошло так неожиданно и красивое видение исчезло так быстро, что он не был вполне уверен.
   Он подождал еще некоторое время, но так как ко входу для артистов больше никто не подъезжал, да и публика, видимо, вся уже собралась, он понял, что то была Керри и больше ждать уже нет смысла.
   «Боже, – пробормотал он, поспешно сворачивая с улицы, кишевшей более счастливыми людьми. – Ведь должен же я раздобыть чего-нибудь поесть!»
   В тот час, когда Бродвей имеет особенно заманчивый вид, необычная фигура каждый вечер неизменно появлялась на перекрестке Двадцать шестой улицы и Бродвея, где проходит также и Пятая авеню. В это время публика обычно начинает стекаться в театры и на каждом шагу яркими огнями загораются электрические рекламы и афиши. Кэбы и кареты, сверкая желтыми глазами фонарей, катятся мимо. Парами и группами люди вливаются в густую толпу, которая движется сплошным потоком среди смеха и шуток. По Пятой авеню медленно шагают хорошо одетые джентльмены – какой-нибудь щеголь во фраке, под руку со своей дамой, клубмены, переходящие из одного клуба в другой. На противоположной стороне улицы – манящие огни ярко освещенных шикарных отелей; их кафе и бильярдные набиты довольными, нарядными, падкими до развлечений посетителями. Кругом ключом бьет ночная жизнь большого города, ищущего веселья на тысячу ладов.
   Странный человек, о котором идет речь, – военный в отставке, который немало пострадал от недостатков современного социального строя, стал религиозен и поставил себе задачей помогать другим страждущим. Эта помощь выражалась в весьма оригинальной форме: он считал своим долгом дать ночлег каждому бездомному, который обращался к нему, хотя его личных средств едва хватало на самое скромное существование.
   Вот он занял место на углу, среди жизнерадостной толпы, высокий и худой, в плаще с капюшоном, в широкополой шляпе, и стал дожидаться своих будущих подопечных, которые уже знали о его деятельности. Некоторое время он стоял один, равнодушно взирая на ежеминутно меняющуюся вокруг картину. Полисмен, проходя мимо, поздоровался с ним, величая его «капитаном». Мальчишка, часто видевший этого человека на одном и том же месте, остановился поглазеть на него. Большинство прохожих не находили в нем ничего странного, кроме костюма, и принимали его за приезжего, который слоняется без дела, насвистывая удовольствия ради.
   Прошло полчаса, и отовсюду начали появляться какие-то таинственные фигуры. Там и сям в движущейся толпе можно было заметить бредущих без цели людей, которые с интересом проталкивались поближе. Какой-то оборванец перешел через улицу и как бы невзначай покосился на человека в плаще. Другой прошел по Пятой авеню до угла Двадцать шестой улицы, огляделся и опять заковылял прочь. Два или три явных обитателя Бауэри показались на Пятой авеню со стороны Медисон-сквер, не отваживаясь идти дальше. А военный в плаще с капюшоном все шагал, насвистывая, взад и вперед и точно ничего не замечал.
   Часам к девяти шум вечернего города начал стихать. Отели уже не искрились весельем. Да и воздух стал холоднее. Со всех сторон начали сползаться странные тени. Они прислушивались и приглядывались, видимо, не решаясь переступить черту некоего воображаемого круга. Было их около десятка. Но вот, вероятно, острее ощутив холод, кто-то выступил вперед. Вынырнув из сумрака Двадцать шестой улицы, он пересек Бродвей и, то и дело останавливаясь, обходным путем приблизился к человеку в плаще. В его движениях было что-то не то стыдливое, не то боязливое. Он до последнего мгновения делал вид, что у него и в мыслях нет останавливаться. И вдруг, подойдя к отставному военному, человек замер на месте.
   Капитан взглядом дал понять, что видит его, – в этом и заключалось все его приветствие. Новоприбывший слегка кивнул и пробормотал что-то, походившее на просьбу. Капитан просто указал ему на край тротуара.
   – Становись сюда, – сказал он.
   Теперь чары были разрушены. Не успел капитан возобновить свою короткую безмолвную прогулку, как другие фигуры, шаркая по мостовой ногами, вышли вперед. Они и вовсе не приветствовали своего предводителя, а прямо присоединились к первому пришельцу, сопя, спотыкаясь и переминаясь с ноги на ногу.
   – Холодно, черт возьми!
   – Хорошо, что хоть зима кончилась.
   Пестрая компания выросла до десяти человек. Некоторые уже знали друг друга и вступили в беседу. Другие держались в стороне, не желая смешиваться с остальными и все же боясь, как бы их не обошли. Эти были угрюмы, замкнуты и стояли, ни на кого не глядя.
   Начались было громкие разговоры, но капитан решил, что людей собралось уже достаточно, и, подойдя поближе, спросил:
   – Всем нужен ночлег, а?
   В ответ шарканье усилилось и послышалось утвердительное бормотание.
   – Ну, ладно, выстраивайтесь как следует! Посмотрим, что удастся сделать. У меня самого нет ни цента.
   Бездомные выстроились неровной, ломаной линией. Теперь при желании можно было хорошенько разглядеть каждого в отдельности. У одного, например, была деревянная нога. Поля шляп у всех обвисли. Брюки были рваные, в заплатах, пиджаки изношенные и выцветшие. При ярком свете витрин у одних лица казались высохшими и мертвенно-бледными, у других на скулах багровели зловещие пятна. У большинства была дряблая кожа, под глазами висели мешки.
   Несколько пешеходов, привлеченные этим зрелищем, остановились, за ними подошли другие, и вскоре собралась целая толпа любопытных. Кто-то из бездомных заговорил.
   – Тихо! – скомандовал капитан, водворяя молчание. Потом он обратился к толпе зрителей:
   – Видите ли, джентльмены, у этих людей нет ночлега. Вы понимаете, что спать им где-то нужно, не могут же они лежать на улице! Мне нужно двенадцать центов, чтобы оплатить ночлег одного из них. Кто даст мне двенадцать центов?
   Молчание.
   – Ну что ж, ребята, придется подождать, пока кто-нибудь не поможет нам! Двенадцать центов не такие уж большие деньги, чтобы не нашлось охотника дать нам эту сумму.
   – Вот вам пятнадцать! – произнес какой-то молодой человек, глядя на отставного военного утомленными глазами. – Это все, что я могу дать.
   – Очень хорошо! Выходите из шеренги, – распорядился капитан.
   Взяв за плечо первого в ряду бездомных, он отвел его в сторонку и поставил отдельно. Затем вернулся на свое прежнее место и начал снова:
   – У меня осталось три цента, джентльмены! Этих людей нужно устроить на ночлег. Тут их, – он принялся считать, – один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать человек, джентльмены! Девять центов обеспечат ночлег следующему. Еще девять центов, и у бездомного будет теплая постель. Я сам пойду с ними и позабочусь о том, чтобы все было как следует. Кто даст мне еще девять центов?
   Кто-то из «зрителей», на этот раз человек средних лет, подал ему пять центов.
   – У меня есть восемь центов, – продолжал капитан. – Еще четыре цента, и у следующего в очереди будет ночлег. Джентльмены, что-то у нас вяло подвигается сегодня! У каждого из вас, наверное, есть постель, а как же быть с этими людьми?
   – Держите! – произнес кто-то из стоявших ближе к отставному военному и протянул ему монету.
   – Ну вот, теперь у меня есть на ночлег еще для двоих, да еще четыре цента лишних. Кто добавит восемь центов?
   – Я добавлю! – послышался чей-то голос.
   Проходя в этот вечер по Шестой авеню, Герствуд случайно свернул на Двадцать шестую улицу. Он был очень голоден, и ему казалось порою, что он свалится от истощения. Моральное его состояние тоже было ужасно. Как ему теперь добраться до Керри? Раньше одиннадцати спектакль не кончится. И если Керри приехала в экипаже, очевидно, она так же и уедет. Придется остановить ее на улице, в самой неприятной обстановке. Хуже всего, что он был обессилен голодом; а ему предстояло ждать еще целые сутки, так как у него не хватило бы духу снова попытать счастья в этот же день. У него не было пищи и не было ночлега.
   Выйдя на Бродвей, он увидел капитана и собравшуюся вокруг него толпу бездомных, но, подумав сперва, что это какой-нибудь уличный проповедник или шарлатан, продающий патентованные снадобья, хотел было пройти мимо. Однако, пересекая улицу по направлению к парку на Медисон-сквер, он обратил внимание на отделившуюся от остальной толпы вереницу тех, кому уже был обеспечен ночлег. При ярком свете электрического фонаря Герствуд узнал «своих» людей, которых он встречал на улице и в ночлежках, людей, катившихся, как и он, по наклонной плоскости. Это зрелище заинтересовало его. Что бы такое могло это значить?
   Герствуд подошел ближе.
   Капитан снова и снова повторял свою просьбу. И Герствуд, к великому своему изумлению и облегчению, услыхал:
   – Этим людям надо же где-то ночевать!..
   Впереди тянулась шеренга несчастливцев, для которых еще нужно было выпросить постель. Заметив, что вынырнувший откуда-то бродяга занял место в конце очереди, Герствуд решил последовать его примеру. Что спорить с судьбой? Он был слишком утомлен. Здесь представлялся легкий выход из затруднения. Завтра, может быть, он найдет что-нибудь получше.
   Неподвижное состояние утомляет. Герствуд скоро измучился еще больше. Ему казалось, что он вот-вот упадет, и он устало переминался с ноги на ногу. Но, наконец, пришла его очередь. Кто-то уплатил за ночлег его соседа, и тот присоединился к группе счастливчиков.
   Теперь Герствуд стоял первым, и капитан уже просил для него.
   – Двенадцать центов, джентльмены! Двенадцать центов дадут возможность этому человеку провести ночь в постели. Будь у него куда пойти, он не стоял бы здесь на холоде.
   Герствуд почувствовал, что к горлу его подкатил комок. Голод и слабость лишили его мужества.
   – Получите, – сказал какой-то неизвестный и протянул капитану монету.
   Тот ласково положил руку на плечо бывшему управляющему баром и сказал:
   – Теперь перейдите вот туда!
   Герствуд вздохнул с облегчением. Очевидно, мир не так уж плох, если в нем встречаются добрые люди! Остальные оборванцы были, по-видимому, такого же мнения.
   – Этот капитан славный малый, правда? – сказал стоявший впереди Герствуда низенький согбенный горем человек. Судя по его лицу, судьба избрала его мишенью своих наиболее злобных шуток.
   – Да, – безразличным тоном согласился Герствуд.
   – Ух! – вздохнул один из бездомных, выступая из ряда и оглядывая оставшихся. – Немало еще там, однако!
   – Да, – подтвердил другой. – Сегодня тут, пожалуй, набралось свыше сотни наших.
   – Смотрите-ка вон на того, в кэбе! – воскликнул третий.
   У тротуара остановился кэб, и сидевший в нем джентльмен во фраке протянул капитану ассигнацию.
   Тот поблагодарил его и снова подошел к линии бездомных, вытягивавших шеи вслед отъезжавшему кэбу. Толпа любопытных благоговейно застыла, провожая глазами джентльмена с бриллиантовой булавкой на груди.
   – Это даст ночлег еще девяти, – сказал капитан, отсчитывая несколько бездомных. – Ну-ка, отойдите туда! Итак, осталось всего семеро. Джентльмены, мне нужно двенадцать центов!
   Деньги поступали медленно. Толпа начала редеть – капитана теперь окружала лишь небольшая горсточка зевак. Пятая авеню опустела – на ней показывались только случайные экипажи или пешеходы. На Бродвее тоже становилось все меньше народу. Лишь изредка кто-нибудь, заметив маленькую группу, приостанавливался, подавал капитану монету и продолжал путь.
   Однако капитан по-прежнему был тверд и неутомим. Он продолжал говорить медленно, скупо, но с той же уверенностью в успехе, словно о неудаче не могло быть и речи.
   – Торопитесь, джентльмены! Я не могу оставаться здесь всю ночь! Эти люди устали и озябли. Дайте мне еще четыре цента!
   Через некоторое время он совсем замолчал. Ему подавали деньги, и он с каждыми двенадцатью центами отделял одного человека, переводя его в другую очередь. Потом он опять принимался шагать взад и вперед, глядя себе под ноги.
   Публика из театров разъехалась, электрические рекламы погасли. Часы пробили одиннадцать. Прошло еще полчаса, и осталось лишь двое бездомных.
   – Поторопитесь, джентльмены! – воскликнул капитан, обращаясь к нескольким любопытным. – Восемнадцать центов обеспечат ночлег и этим двум. Восемнадцать центов! Шесть у меня есть. Дайте мне кто-нибудь восемнадцать центов! Помните, что мне самому предстоит еще идти пешком в Бруклин. А я должен сперва проводить этих людей и устроить их на ночлег. Восемнадцать центов!
   Никто не отзывался.
   Капитан несколько минут ходил взад и вперед, опустив глаза и лишь время от времени повторяя:
   – Джентльмены, восемнадцать центов!
   Казалось, эта ничтожная сумма может на долгое время оттянуть желанный конец. Герствуд едва стоял, ощущая такую слабость во всем теле, что с трудом сдерживал стон, готовый вырваться из груди.
   Но вот наконец на Пятой авеню показалась дама в капоре и шуршащих юбках, возвращавшаяся из театра в сопровождении мужчины. Герствуд уныло смотрел на нее, дама напомнила ему о Керри и о ее новой жизни, и о тех временах, когда он точно так же провожал жену из театра или ресторана.
   Тем временем дама оглянулась и, заметив собравшихся бедняков, послала к ним своего спутника.
   Тот вынул из кармана деньги, элегантный и учтивый подошел к капитану.
   – Возьмите, пожалуйста! – сказал он.
   – Благодарю вас, – ответил капитан и, повернувшись к своей армии, сказал: – Теперь у нас останется кое-что и на завтра!
   С этими словами он поставил в ряд последних бездомных и направился к голове колонны, на ходу пересчитывая людей.
   – Сто тридцать семь человек! – объявил он. – Ну, ребята, стройтесь! Выправьте ряд вот здесь! Теперь уже недолго. Потерпите!
   Он встал во главе отряда и скомандовал:
   – Вперед, марш!
   Герствуд двинулся вместе со всеми. Извилистой линией направились они по Пятой авеню, пересекли Медисон-сквер, свернули на Двадцать третью улицу, потом пустились дальше по Третьей авеню. Запоздалые пешеходы останавливались и провожали взглядом эту странную процессию. Полисмены на углах равнодушно глядели на них и кивали вожаку, которого они уже видели не раз.
   Отряд дошел до Восьмой улицы, где находился ночлежный дом, по-видимому, запертый на ночь. Однако там их ждали.
   Бездомные остались на темной улице, а капитан вошел внутрь для переговоров. Вскоре двери открылись, и всем было предложено входить не толкаясь. Кто-то пошел вперед и стал показывать свободные комнаты во избежание задержки. С трудом взбираясь по скрипучей лестнице, Герствуд обернулся и увидел капитана. Тот все стоял и смотрел, пока не вошел последний бездомный. Лишь тогда он плотнее завернулся в плащ и скрылся во мраке.
   – Долго я этого не выдержу, – вслух произнес Герствуд, усаживаясь на койку в маленькой темной каморке и морщась от тупой боли в ногах. – Я должен что-нибудь поесть, не то я умру с голоду.

Глава XLVI
Взбаламученные воды

   Однажды вечером, вскоре по возвращении в Нью-Йорк, когда Керри кончала переодеваться после спектакля, она вдруг услышала какой-то шум за дверью. Затем раздался знакомый голос:
   – Ничего, ничего, не беспокойтесь! Мне нужно только повидать мисс Маденда.
   – Вам придется послать ей вашу карточку.
   – О, полно! Вот возьмите!
   Полдоллара перешли из рук в руки, и кто-то постучал в дверь.
   Керри подошла и отворила.
   – Ну и ну! – воскликнул Друэ. – Вот это так! Как же ты поживаешь, Керри? Я сразу узнал тебя, как только увидел на сцене.
   Керри невольно попятилась, ожидая, что сейчас последует весьма неприятный разговор.
   – Неужели ты не хочешь поздороваться? Ну и прелесть же ты! Давай же поздороваемся!
   Керри протянула Друэ руку и наградила его улыбкой – хотя бы за его бесконечное добродушие. Друэ стал несколько солиднее, но в общем изменился очень мало. Такой же элегантный костюм, та же коренастая фигура, то же розовое лицо.
   – Этот субъект у дверей не хотел впускать меня, пришлось его «подмазать». Я сразу догадался, что это ты. Какой великолепный спектакль! И как ты здорово справляешься с ролью! Впрочем, я знал, что это так будет! Я случайно проходил сегодня мимо вашего театра и решил зайти. Правда, я видел твое имя в программе, но не мог вспомнить, где я слышал его, пока не увидел тебя на сцене. И тогда меня вдруг осенило. Черт возьми! У меня даже сердце заколотилось, когда я сообразил, что это и есть то имя, под которым ты выступала там, в Чикаго. Ведь верно?
   – Да, – улыбаясь, подтвердила Керри, ошеломленная развязностью гостя.
   – Я сразу узнал тебя, – повторил Друэ. – Ну, рассказывай! Как тебе жилось это время?
   – Очень хорошо, – ответила Керри.
   Она еще не могла прийти в себя от этой внезапной атаки.
   – Ну, а ты как? – спросила она.
   – Я? Прекрасно! Я теперь постоянно живу в Нью-Йорке.
   – Ах, вот как? – промолвила Керри.
   – Да, вот уже полгода, как я здесь. Я заведую отделением нашей фирмы.
   – Чудесно!
   – Но скажи, пожалуйста, когда же ты поступила на сцену? – полюбопытствовал Друэ.
   – Вот уже скоро три года.
   – Неужели? А я впервые слышу об этом. Впрочем, я знал, что рано или поздно это случится. Помнишь, я говорил, что ты отлично играешь?
   Керри улыбнулась.
   – Да, помню, – согласилась она.
   – Как ты, однако, похорошела! – продолжал Друэ. – Мне никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так изменился к лучшему. Ты как будто выше стала!
   – Неужели? Что ж, возможно, что я немного выросла, – согласилась Керри.
   Друэ посмотрел на ее платье, потом на волосы, на которых кокетливо сидела изящная шляпа, затем заглянул ей прямо в глаза, хотя Керри всячески избегала встречаться с ним взглядом. Было очевидно, что он надеется возобновить былую дружбу немедленно и на старых началах.
   – Ну, – начал Друэ, видя, что Керри берется за сумочку и собирается уйти. – Я хочу, чтобы ты сегодня поужинала со мной, хорошо? Меня тут ждет один приятель, и мы пойдем втроем.
   – Нет, я не могу, – ответила Керри. – Во всяком случае, не сегодня. У меня завтра рано утром репетиция.
   – О, к черту репетицию! Пойдем поужинаем! Я постараюсь отделаться от приятеля, и мы с тобой поговорим по душам.
   – Нет, нет, я не могу! – стояла на своем Керри. – Ты меня и не проси, я никогда не ужинаю так поздно.
   – В таком случае мы просто побеседуем, – не сдавался, однако, Друэ.
   – Только не сегодня, – повторила Керри и покачала головой. – Мы побеседуем в другой раз.
   Она заметила, что по лицу его скользнула тень. Друэ начал понимать, что обстоятельства изменились. Тогда Керри подумала, что человек, который когда-то любил ее, заслуживает, пожалуй, лучшего обращения.
   – Приходи завтра ко мне в отель, – сказала она, стараясь смягчить свой отказ. – Ты пообедаешь у меня.
   Друэ просиял.
   – Хорошо, – сказал он. – Где же ты теперь живешь?
   – В отеле «Уолдорф», – ответила Керри, называя недавно построенный фешенебельный отель.
   – В какое время?
   – Ну, скажем, в три.
   На следующий день Друэ явился, но Керри без малейшей радости дожидалась его прихода. Однако, видя его таким же сияющим и благодушным, как всегда, она отрешилась от своих опасений за исход этого обеда. Друэ по-прежнему много болтал.
   – Шикарно они здесь все устроили, а? – заметил он.
   – Да, неплохо, – ответила Керри.
   Наивный эгоист, он сразу же пустился в подробное описание своей служебной карьеры.
   – Я в скором времени открою собственное дело, – заявил Друэ. – Я могу получить кредит на двести тысяч долларов.
   Керри слушала его, стараясь быть по возможности любезной и внимательной.
   – Скажи, – спросил вдруг Друэ, – а куда же девался Герствуд?
   Керри слегка покраснела.
   – Думаю, он где-нибудь здесь, в Нью-Йорке, – ответила она. – Впрочем, я его давно не видела.
   Друэ некоторое время сидел, задумавшись и не произнося ни слова. Он не знал, играет ли бывший управляющей баром какую-нибудь роль в жизни Керри сейчас. Ее слова успокоили его. По-видимому, Керри, как и следовало, по его мнению, отделалась от Герствуда.
   – Да, – заметил он наконец, – такой поступок нельзя назвать иначе, как непоправимой ошибкой.
   – Какой поступок? – спросила Керри, не догадываясь, что последует за этим.
   – О, ты прекрасно знаешь! – ответил Друэ и сделал рукою жест, точно отстраняя всякие сомнения на этот счет.
   – Нет, я ничего не знаю, – настаивала Керри. – Объясни, пожалуйста, что ты хочешь сказать?
   – Да та история в Чикаго… Ну, помнишь, когда он уехал оттуда? – добавил Друэ.
   – Я, право, не знаю, о чем ты говоришь, – недоумевала Керри.
   Неужели этот человек мог так грубо намекать на ее бегство с Герствудом?
   – Вот как?.. – недоверчиво протянул Друэ. – Разве ты не знаешь, что он прихватил с собой десять тысяч долларов, когда удирал из Чикаго?
   – Что?! – воскликнула Керри. – Ты хочешь сказать, что он украл десять тысяч долларов?
   Теперь Друэ, в свою очередь, был озадачен.
   – Так ты этого не знала?
   – Разумеется, нет! – ответила Керри. – Я и понятия не имела об этом.
   – Гм, забавно! – произнес Друэ. – Но так оно и было, можешь не сомневаться. Все газеты писали об этом.
   – Сколько, ты говоришь, он взял? – спросила Керри.
   – Десять тысяч долларов. Впрочем, я слыхал, что большую часть денег он потом отослал назад.
   Керри рассеянным взглядом смотрела на роскошный ковер. Все эти годы после ее вынужденного бегства из Чикаго предстали перед ней в новом свете. Ей вспомнились сотни мелочей, подтверждавших эту историю. Она невольно подумала, что Герствуд взял деньги только ради нее. Вместо ненависти рождалась мягкая жалость. Бедняга! Какой, должно быть, ужас все время жить под гнетом совершенного проступка.
   А Друэ, разгоряченный вкусным обедом и вином, придя в прекраснейшее настроение, воображал, что снова начинает завоевывать расположение Керри. Правда, она теперь высоко взлетела, но все-таки ему казалось, что он сумеет войти в ее жизнь. «Ах, какая женщина! – размышлял он. – Как она хороша, как элегантна! И знаменита!» Теперь, в блеске сценической славы, на фоне роскошной обстановки отеля, Керри ему казалась еще более желанной, чем когда-либо.
   – Помнишь, Керри, как ты волновалась, когда выступала в любительском спектакле? – напомнил он ей.
   Керри улыбнулась.
   – Ты так играла в тот вечер – никого лучше тебя я на сцене не видел, – сентиментально вздохнул Друэ и слегка наклонился к ней. – Я думал тогда, что мы с тобой великолепно уживемся.
   – Напрасно ты это говоришь, – довольно холодно заметила Керри.
   – Неужели ты не позволишь мне сказать тебе?..
   – Нет, – оборвала его Керри и встала. – К тому же мне пора собираться в театр. Придется мне покинуть тебя. Пойдем.
   – О, еще минутку! – просил Друэ.
   – Нет, я не могу, Чарли! – мягко ответила Керри. Друэ очень неохотно встал из-за стола и проводил ее к лифту. На прощание он спросил:
   – Когда я снова увижу тебя?
   – О, как-нибудь увидимся! – равнодушно отозвалась Керри. – Я пробуду здесь все лето. До свиданья!
   Лифтер уже открыл дверцу.
   – До свиданья! – откликнулся Друэ, провожая ее глазами, пока она, шурша платьем, входила в кабинку.
   Он печально спустился в вестибюль: недоступность Керри разожгла его прежнюю страсть. Вся веселая роскошь отеля как будто говорила только о ней, Друэ считал, что она слишком сухо обошлась с ним.
   А голова Керри была занята совсем иными мыслями. В тот вечер она и прошла мимо поджидавшего ее возле «Казино» Герствуда, не заметив его.
   На следующий вечер, подходя к театру, она столкнулась с ним лицом к лицу. Он ждал ее, еще более обессилевший, но исполненный решимости повидаться с нею, хотя бы для этого пришлось послать ей записку. И опять она не узнала Герствуда в этой жалкой, оборванной фигуре. Она даже испугалась, увидев возле себя какого-то изголодавшегося нищего.
   – Керри, – полушепотом произнес Герствуд, – я хотел бы сказать тебе несколько слов…
   Керри быстро обернулась и тотчас узнала его.
   И если в душе ее еще теплилось какое-то чувство к нему, то сейчас при виде этого человека оно мгновенно погасло. Но она вспомнила, что говорил ей Друэ об украденных Герствудом деньгах.
   – Боже! Это ты, Джордж! – воскликнула она. – Что с тобой?
   – Я был болен, – ответил он, – и только что вышел из больницы. Ради бога, дай мне немного денег!
   – Ну, конечно, – ответила Керри, и губы ее задрожали. Она с трудом сдерживала волнение. – Но что с тобой такое? – снова спросила она.
   Керри открыла сумочку и достала оттуда все содержимое: одну бумажку в пять и две по два доллара.
   – Я уже говорил тебе, что был болен, – сварливо повторил Герствуд, почти возмущаясь ее откровенной жалостью. Оказалось, что ему трудно принимать помощь из этих рук.
   – Возьми – вот все, что у меня при себе, – сказала Керри.
   – Ладно, – тихо отозвался Герствуд. – Я тебе верну когда-нибудь.
   Керри стояла перед ним, а вокруг прохожие оборачивались и глядели на нее. И она и Герствуд, оба чувствовали, что привлекают к себе взоры любопытных.
   – Все-таки почему ты мне не скажешь, что с тобой? – снова спросила она, не зная, что делать. – Где ты живешь?
   – У меня есть комната в ночлежном доме, – ответил он. – Нет смысла рассказывать тебе об этом. Все в порядке.
   Казалось, ее ласковые расспросы только озлобляли его. Он не мог простить Керри, что судьба настолько милостивее обошлась с ней.
   – Иди в театр, – сказал он. – Я тебе очень благодарен, но больше я никогда не буду беспокоить тебя.
   Керри хотела было что-то сказать, но Герствуд повернулся и устало поплелся дальше.
   Это видение угнетало ее в продолжение многих дней, пока воспоминание о нем постепенно не стерлось.
   Друэ явился снова, но Керри даже не приняла его. Его ухаживания казались ей совсем неуместными.
   – Меня нет дома, – сказала она доложившему о нем коридорному.
   Через некоторое время театр должен был отправиться на гастроли в. Лондон. Второй летний сезон в Нью-Йорке не обещал больших барышей.
   – Не хотите ли сделать попытку покорить Лондон? – спросил ее однажды директор.
   – Может случиться как раз обратное! – ответила Керри.
   – Мы поедем в июне, – сказал директор.
   Среди спешных приготовлений к отъезду Керри забыла о Герствуде. И он и Друэ, оба остались в Нью-Йорке и лишь случайно узнали об ее отъезде. Друэ как-то снова зашел к ней и, услышав, что она уехала, издал возглас разочарования. Он долго стоял в вестибюле, нервно покусывая кончики усов, и наконец пришел к естественному выводу: былого не вернуть.
   «Не стоит она того, чтобы из-за нее огорчаться», – решил он, но в глубине души чувствовал иное.
   Герствуд кое-как изворачивался все долгое лето и осень. Однажды он получил место швейцара в каком-то дансинге и прослужил там целый месяц. Потом снова начал нищенствовать, часто голодая и ночуя в парке на скамье. Несколько раз под давлением крайней нужды он обращался в благотворительные учреждения и получал там некоторую помощь. Зимою Керри вернулась в Нью-Йорк и выступала в новой пьесе, но Герствуд об этом не знал. Он несколько недель бродил по городу, прося милостыню, между тем как над его головой электрические афиши возвещали о возвращении Керри Маденда. Друэ знал, что Керри вернулась, но больше не тревожил ее.
   В это время в Нью-Йорк вернулся Эмс. Он добился некоторого успеха у себя на Западе и теперь намеревался открыть лабораторию в Нью-Йорке. С Керри он, конечно, встретился у миссис Вэнс, но в этой встрече не было особой теплоты. Эмс думал, что Керри все еще связана брачными узами с Герствудом, и только потом уже услышал об их разрыве. Не зная подробностей, он делал вид, что ни о чем не догадывается.
   Вместе с миссис Вэнс он посмотрел новую оперетту, в которой выступала Керри, и после спектакля сказал:
   – Напрасно она играет комедии. Мне кажется, она способна на большее.
   Как-то раз он снова случайно встретился с Керри у миссис Вэнс, и у них завязалась дружеская беседа.
   Керри, к своему удивлению, уже не ощущала в себе прежнего горячего интереса к этому человеку. Несомненно, причина была в том, что когда-то он олицетворял для нее все, к чему она стремилась, но чего не имела, но она этого не сознавала. Успех внушил ей уверенность, что теперь она живет такой жизнью, которая заслуживает одобрения мистера Эмса. Но ее маленькая, раздутая газетами слава ничего не стоила в его глазах. Он считал, что она могла добиться гораздо большего.
   – В конце концов вы так и не пошли в драму? – спросил Эмс, вспомнив, что Керри интересовалась когда-то именно этим видом сценического искусства.
   – Нет, – ответила Керри. – Пока еще нет, – добавила она, подчеркивая свои слова.
   Эмс посмотрел на нее так, что Керри без слов угадала его неодобрение, что побудило ее сказать:
   – Но я еще не оставила этой мысли.
   – Надеюсь, – сказал он. – Есть натуры, созданные для драмы, и вы принадлежите к их числу.
   Керри была изумлена тем, что он сумел так глубоко заглянуть ей в душу. Неужели он так хорошо понимает ее?
   – Почему вы так думаете? – спросила она.
   – Потому, что в вашем характере много задушевности, – ответил Эмс.
   Керри улыбнулась и чуть-чуть покраснела.
   Этот человек был так простодушно откровенен с нею, и ей снова захотелось его дружбы. Перед ней забрезжили прежние идеалы.
   – Право, не знаю, – задумчиво произнесла она, чрезвычайно польщенная его словами.
   – Я видел вас на сцене, – заметил Эмс. – Вы играете очень хорошо.
   – Я рада, что вам понравилось.
   – Очень хорошо, – повторил Эмс. – Для оперетты, конечно, – добавил он.
   Больше они на эту тему не говорили, так как их беседа была кем-то прервана. Но вскоре они встретились снова. Эмс сидел после обеда в углу комнаты, уставясь в пол, когда Керри вошла с какой-то другой гостьей.
   Годы напряженного труда наложили на его лицо печать усталости. Керри и сама не знала, что так нравилось ей в этом лице.
   – Почему вы уединились? – спросила она.
   – Слушаю музыку.
   – Я вас на минутку покину, – сказала спутница Керри, не видевшая в молодом изобретателе ничего интересного.
   Эмс посмотрел на стоявшую перед ним Керри.
   – Правда, красивая мелодия? – спросил он, внимательно прислушиваясь.
   – Да, очень, – ответила Керри, почувствовав теперь особую прелесть исполняемой вещи.
   – Присядьте, – предложил Эмс и придвинул ей соседнее кресло.
   Они безмолвно слушали некоторое время, охваченные одинаковым чувством. Музыка, как и в былые дни, сильно действовала на Керри.
   – Не знаю, чем это объяснить, – сказала Керри, пытаясь дать выход какому-то неизъяснимому томлению, сжимавшему ей грудь, – но под влиянием музыки у меня всегда возникает такое ощущение, точно мне хотелось бы… точно я…
   – Да, я вас понимаю, – прервал ее Эмс, и вдруг подумал о своеобразии этой натуры, способной так открыто выражать свои чувства.
   – Но грустить не надо, – добавил он.
   Помолчав, он заговорил как будто о другом, но его слова удивительно совпадали с их общим настроением.
   – В мире много такого, чего нам хотелось бы достичь. Но нельзя стремиться ко всему сразу. И что толку ломать руки из-за каждого несбывшегося желания!
   Музыка прекратилась, и мистер Эмс встал, словно для того, чтобы собраться с мыслями.
   – Почему вы не перейдете в хороший драматический театр? – спросил он.
   Эмс пристально смотрел на Керри, внимательно изучая ее лицо. Печаль в ее больших выразительных глазах и горькая складка в уголках рта свидетельствовали о необычайном драматическом таланте, что-то в ней говорило Эмсу, что он дает ей правильный совет.
   – Возможно, я так и поступлю, – ответила Керри.
   – Ваше место там! – уверял Эмс.
   – Вы думаете?
   – Да, я уверен. Вряд ли вы это осознаете, но в вашем лице, особенно в глазах и в линии рта есть нечто такое, что наводит меня на подобные мысли.
   Керри трепетала от волнения: никогда еще о ней не говорили так серьезно. На миг ее покинуло чувство тоски и одиночества. В словах этого человека была не только похвала, но критика его была благожелательной и свидетельствовала об удивительной проницательности.
   – Да, – задумчиво продолжал Эмс, – именно в ваших глазах и в линии рта. Я помню, что, увидев вас впервые, я сразу обратил на это внимание. Мне показалось, что вы вот-вот расплачетесь.
   – Как странно! – воскликнула Керри, чувствуя, как ее согревает радость. Ее сердце так жаждало моральной поддержки, именно такой.
   – А потом я понял, что это ваше естественное выражение, и сегодня я снова присмотрелся к вашему лицу. В глазах у вас часто мелькает какая-то тень, она еще больше подчеркивает характер вашего лица. Очевидно, это нечто таится в самой глубине ваших глаз.
   Керри взволнованно смотрела ему в лицо.
   – Но вы, возможно, и не отдаете себе отчета в этом, – добавил Эмс.
   Керри отвела глаза в сторону. Ей было лестно, что этот человек так говорит о ней, и хотелось быть достойной тех необыкновенных качеств, которые находил в ее чертах Эмс. Его слова открывали двери новым стремлениям.
   Керри много думала об этом до их следующей встречи, которая произошла лишь спустя несколько недель.
   И опять их беседа показала ей, как далека ее жизнь от тех мечтаний, которые владели ею перед спектаклем в Чикаго да и после долго не оставляли ее. Как случилось, что она утратила их?
   – Я знаю, почему вы должны иметь успех, если получите драматическую роль, – сказал Эмс. – Я наблюдал за вами и…
   – И…? – спросила Керри.
   – Видите ли, – начал он так, будто был рад, что разгадал, наконец, трудную загадку, – весь секрет в изумительной выразительности вашего лица. Примерно то же впечатление производит на нас трогательная песня или взволновавшая нас картина. Подобные вещи трогают душу, ибо удивительно точно отражают самые тонкие человеческие чувства.
   Керри смотрела на него, широко раскрыв глаза и не совсем понимая смысл его слов.
   – Люди стараются как-то выразить себя, – продолжал Эмс. – Но большинство из них не способны рассказать о своих переживаниях. Они надеются на других, на тех, у кого есть талант. Один выражает переживания этого большинства в музыке, другой – в стихах, третий – в драме. А некоторых природа наделяет таким выразительным лицом, что оно способно передать все многообразие человеческих переживаний. Вот так случилось и с вами.
   Эмс смотрел на Керри, стараясь взглядом передать свою мысль, и Керри поняла его. Или, по крайней мере, поняла, что природа одарила ее лицом, которое может выражать человеческую тоску и душевные порывы. Она приняла это очень близко к сердцу.
   – Но талант ваш налагает на вас трудные обязательства, – продолжал Эмс. – Вы получили подарок от судьбы. Здесь нет вашей, заслуги: я хочу сказать, что вы могли бы и не обладать этим даром. Вы ничем не заплатили за него. Но раз уж вы им обладаете, то должны как-то использовать его.
   – Как? – спросила Керри.
   – Я уже сказал вам, идите в драму. В вашем характере много тепла, у вас богатый, мелодичный голос. Создайте из этого что-нибудь ценное для других. Только тогда вы не растратите своих способностей.
   Последнего Керри не поняла, но ей было ясно, что ее успех в оперетте малого стоит.
   – Я вас не совсем понимаю, – сказала она.
   – Я хочу сказать вот что. Особенность вашей натуры отражена в ваших глазах, в линии рта, и, конечно, в особом складе вашей души. Но все это вы можете потерять, если отвернетесь от себя самой и будете жить лишь ради удовлетворения своих желаний. Глаза потускнеют, линия рта изменится, вы лишитесь сценического дарования. Вам, может быть, не верится, но это так. Природа уж позаботится об этом!
   Стремясь убедить Керри в правильности приводимых им доводов, Эмс вкладывал всю душу в свои слова, и речь его временами возвышалась до пафоса. Что-то в Керри вызывало в нем симпатию. Ему хотелось расшевелить ее.
   – Я знаю, что вы правы, – рассеянно сказала Керри, чувствуя себя немного виноватой.
   – На вашем месте я переменил бы жанр, – продолжал Эмс.
   Его слова были подобны камню, упавшему в тихую воду.
   Керри, покачиваясь в качалке, размышляла над ними несколько дней.
   – Едва ли я долго пробуду в оперетте, – как-то сказала она Лоле.
   – Почему? – удивилась та.
   – Я думаю, что могла бы добиться успеха и в серьезной драме.
   – Что это пришло тебе в голову?
   – Не знаю, – ответила Керри. – Я уже давно подумываю об этом.
   Однако она ничего не предпринимала и только по-прежнему продолжала грустить. Долгий путь прошла Керри, пока достигла лучшей – как могло казаться – жизни, и ее окружил комфорт. Но она томилась от бездеятельности и тоски.

Глава XLVII
Путь побежденных. Эолова арфа

   В городе в то время существовало множество благотворительных учреждений, занимавшихся примерно тем, что и капитан, и Герствуду приходилось пользоваться их жалкой помощью. На дверях миссии Сестер милосердия – в кирпичном жилом доме на Пятнадцатой улице – висел простой деревянный ящик пожертвований. Надпись на этом ящике гласила, что всякий, кто обратится в миссию с просьбой о помощи, может получить в полдень бесплатный обед. Это в высшей степени скромное объявление на самом деле означало широкую благотворительную деятельность. В Нью-Йорке такое количество миссий и прочих благотворительных обществ, что люди, живущие в довольстве, обычно проходят мимо подобных объявлений, не замечая их. Стоя в утренние часы на углу Шестой авеню и Пятнадцатой улицы и не зная о деятельности миссии, можно было не обратить внимания на то, как от густой толпы, снующей на этом оживленном перекрестке, каждые несколько секунд отделяется какой-нибудь потрепанный всеми ветрами, тяжело волочащий ноги представитель человеческой породы, с испитым лицом и в ветхой одежде. Чем холоднее день, тем раньше можно наблюдать эту картину. Ввиду недостатка места в миссии накормить одновременно можно было лишь двадцать пять или тридцать человек, остальные же вытягивались в длинный ряд снаружи и входили по очереди. Это зрелище, повторявшееся изо дня в день и из года в год, стало для жителей Нью-Йорка настолько привычным, что не возбуждало ни малейшего интереса. Бедняки ждали терпеливо даже в самую холодную погоду, – ждали несколько часов, чтобы их впустили. Здесь не задавали никаких вопросов и не оказывали никаких услуг. Пришедшие ели и уходили. Многие из них появлялись здесь каждый день в течение всей зимы.
   В дверях стояла рослая матрона, следившая за очередью и отсчитывавшая тех, кого можно было пропустить. Люди продвигались вперед в строгом порядке. Никто не торопился и не суетился. Это было похоже на шествие немых. Людей, ожидающих обеда, можно было застать здесь в самую лютую стужу. Под порывами ледяного ветра горемыки хлопали в ладоши и приплясывали, их лица имели такой вид, точно их жестоко пощипал мороз. Присмотревшись к этим людям при ярком свете дня, можно было заметить, до чего они все похожи друг на друга. Они принадлежали к тем бездомным, которые коротают дни на садовых скамейках, а летом и ночуют там же. Они бывали в ночлежках на Бауэри и бродили по тем неказистым улицам восточной части города, где лохмотья и изможденное лицо никого не удивляют. Скверная еда, не вовремя и с жадностью поглощаемая, разрыхлила их кости и мышцы. Все они были бледны, дряблы, с ввалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, впалой грудью и болезненно-красными губами. Их волосы были взъерошены, уши побелели, стоптанные башмаки потрескались. Это были люди, беспомощно плывшие по течению, и каждая людская волна выбрасывала все новых, подобно тому, как буря выбрасывает на берег мелкие щепки.
   Уже почти четверть века в другой части города пекарь Флейшман давал булку каждому, кто приходил за ней в полночь к задней двери его магазина на углу Бродвея и Десятой улицы. Каждую ночь в течение двадцати лет человек около трехсот выстраивались в очередь: в определенный час дверь открывалась, голодные, проходя мимо, брали из огромной корзины булку и скрывались во мраке ночи. Состав и число этих людей почти не менялись. Лица многих из них уже запомнились тем, кто из года в год наблюдал за этой процессией. Тут было двое таких, которые за пятнадцать лет не пропустили ни одной ночи, и около сорока более или менее постоянных посетителей. Во время кризиса и необычайных трудностей в очереди редко собиралось более трехсот человек. Во время процветания, когда о безработных почти и не слыхали, у булочной выстраивалось такое же количество народу. Зимою и летом, в бурю и в хорошую погоду приблизительно те же триста человек назначали друг другу печальные свидания у хлебной корзины Флейшмана.
   Герствуд стал частым гостем в этих очередях. Однажды выдался особенно холодный день, и он долго и безрезультатно просил милостыню на улицах, а под конец отправился в приют Сестер милосердия. Уже в одиннадцать часов туда приплелось несколько подобных ему бедняков. Ветер трепал их ветхую одежду. Придя пораньше, чтобы попасть в столовую первыми, они ждали, прислонившись к железным перилам перед зданием арсенала Девятого полка, выходящим на Пятнадцатую улицу. До открытия оставался еще целый час, и голодные держались на некотором расстоянии от входа. Но так как прибывали все новые, те, кто пришел раньше, желая закрепить за собой право первенства, начали придвигаться ближе к двери.
   К этому сборищу Герствуд присоединился со стороны Седьмой авеню и стал возле самых дверей. Те, кто явился до него, подошли ближе и своим поведением, не произнося ни слова, дали ему понять, что они первые.
   Получив отпор, Герствуд угрюмо оглядел очередь и пошел занимать место в самом хвосте. Когда порядок был восстановлен, чувство враждебности рассеялось.
   – Должно быть, двенадцать уже скоро? – спросил один.
   – Наверное, – ответил другой. – Я жду тут больше часу.
   – Черт возьми, холодно!
   Они жадно смотрели на дверь, в которую все должны были скоро войти. Вот подъехал бакалейщик и внес в дом корзины со съестными припасами. Это вызвало несколько ленивых замечаний насчет цен на продукты.
   – Мясо-то дорожает! – заметил кто-то.
   – А случись война – что было бы?
   Очередь все росла. Набралось уже больше пятидесяти человек, и стоявшие впереди явно были довольны, что им не придется ждать так долго, как другим. Они оборачивались, пытаясь разглядеть конец очереди.
   – Неважно, какой ты по счету, лишь бы попасть в число двадцати пяти, – пояснил Герствуду один из этих счастливцев. – Все входят вместе.
   – Гм! – пробормотал Герствуд, которого так безжалостно прогнали в конец очереди.
   – Единый земельный налог, вот что нужно, – сказал другой. – Без этого порядку не будет.
   Большинство бедняков стояли молча. Исхудалые, оборванные, они переступали с ноги на ногу, посматривали на дверь и хлопали руками, чтобы немного согреться.
   Наконец дверь отворилась, и показалась рослая, полная сестра. Она следила за порядком. Очередь поползла вперед, люди входили один за другим, пока не набралось двадцати пяти человек. Тогда сестра протянула мощную руку, и очередь остановилась. Шесть человек оставалось на ступеньках, и среди них – бывший управляющий баром. В ожидании обеда одни разговаривали, другие жаловались на свою горькую судьбу, а некоторые, как Герствуд, угрюмо молчали. Наконец впустили и его. Он поел, но ушел обозленный тем, что кусок хлеба доставался таким мучительным путем.
   Недели две спустя он стоял в полуночной очереди у магазина Флейшмана и терпеливо ждал выдачи хлеба. Это был неудачный для Герствуда день, но теперь он относился к своему положению философски. Когда ему не удавалось добыть чего-нибудь на ужин и его мучил голод, он мог прийти сюда.
   За несколько минут до двенадцати из магазина вынесли огромную корзину с хлебом, и в полночь, минута в минуту, полный, круглый булочник стал у дверей и крикнул:
   – Подходи!
   Очередь тотчас двинулась вперед. Каждый брал булку и уходил. На этот раз Герствуд съел свой хлеб еще на ходу, пока, еле волоча ноги, брел по темным улицам к месту своего ночлега.
   Когда наступил январь, Герствуд уже решил было, что все его ставки биты. Раньше жизнь была чем-то драгоценным, но постоянная нужда и упадок сил сделали в его глазах земные блага тусклыми и малозначащими. Несколько раз, когда судьба трепала его особенно жестоко, он уже подумывал, что пора положить всему конец. Но лишь только прояснялась погода или случалось раздобыть десять, а то и двадцать пять центов, настроение Герствуда менялось. Тогда он говорил себе, что еще поживет.
   Каждый день Герствуд поднимал брошенную кем-нибудь газету и просматривал ее, надеясь узнать что-нибудь о Керри. Но прошли лето и осень, а он все еще не нашел ее следов. Потом он стал замечать, что у него побаливают глаза. Боль быстро усиливалась, и он уже не пытался читать в полутемных комнатах ночлежки. Плохое питание расшатало весь его организм: оставалось только одно – спать, когда была возможность найти пристанище.
   Из-за жалких отрепьев и ужасной худобы Герствуда уже принимали за профессионального бродягу и нищего. Полиция преследовала его, владельцы баров и ночлежек гнали прочь, а пешеходы отмахивались от него, как от назойливой мухи. Получить милостыню становилось все труднее и труднее.
   Наконец Герствуд пришел к убеждению, что игра проиграна. Эта мысль завладела им после того, как прохожие один за другим отказывались ему подать – все от него отшатывались.
   – Не поможете ли вы мне, сэр? – сделал он последнюю попытку. – Я умираю с голоду.
   – А ну тебя! Пошел прочь! – ответил прохожий. – Стану я помогать всякому отребью!
   Герствуд засунул в карманы покрасневшие от холода руки. Слезы выступили у него на глазах.
   «Это верно, – сказал он себе. – Я теперь отребье! Когда-то я чего-то стоил. Тогда у меня были деньги. Что ж, пора это кончать!»
   И с мыслью о смерти он направился к Бауэри.
   «Сколько людей лишали себя жизни, – думал он. – Стоит лишь открыть газ – и все кончено. Что мешает и мне так поступить?»
   Ему вспомнился ночлежный дом, где за пятнадцать центов сдавались отдельные комнатки-клетушки с газовыми рожками. Казалось, они самой судьбой предназначены были для той цели, которую он поставил перед собой. Но вдруг Герствуд вспомнил, что у него нет пятнадцати центов.
   По дороге ему попался упитанный, чисто выбритый джентльмен, который только что вышел из парикмахерской.
   – Сэр, будьте так добры, подайте мне что-нибудь, – обратился к нему Герствуд.
   Джентльмен оглядел его с головы до ног и стал рыться в кармане в поисках монетки в десять центов. Но там оказались только монеты по пятнадцать центов.
   – Возьми, – сказал он, чтобы отделаться от попрошайки, – и проваливай!
   Герствуд задумчиво продолжал свой путь. Вид большой блестящей монеты доставил ему удовольствие. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, а ночлег можно было найти и за десять центов. Мысль о смерти временно отступила на задний план. Лишь в те дни, когда он не встречал ничего, кроме оскорблений, смерть казалась ему заманчивой.
   Однажды в середине зимы ударили лютые морозы. Первый день был серый и холодный, на второй повалил снег. Герствуду не везло: ему удалось раздобыть только десять центов, которые он истратил на еду. Вечером он очутился на бульваре у Шестьдесят седьмой улицы и оттуда повернул в сторону Бауэри. Днем какая-то непонятная жажда скитаний гнала Герствуда все вперед, и он так устал, что теперь едва волочил ноги, шаркая мокрыми подошвами. Он поднял воротник старого пиджака, на голове у него был какой-то потрескавшийся котелок, нахлобученный так низко, что оттопыривались красные уши, а руки он засунул глубоко в карманы.
   «Надо сходить на Бродвей!» – почему-то решил он. Близ Сорок второй улицы уже ярко пылали электрические рекламы. Толпы людей спешили в рестораны. Сквозь ярко освещенные окна роскошных кафе видны были веселые компании. Повсюду мчались экипажи и переполненные вагоны трамвая. Лучше бы ему, усталому и голодному, не приходить сюда. Слишком уж разителен был контраст. Даже в его затуманенной памяти встали видения лучших дней.
   «К чему тянуть еще? – пронеслось у него в голове. – Я человек конченый. Довольно!»
   Люди оборачивались и дивились его необычайно жалкому и грязному виду. Полисмены провожали его взглядами, следя за тем, чтобы он не приставал к прохожим.
   Случайно и бессознательно он остановился у окна большого ресторана с ярко светящейся вывеской. За зеркальным стеклом виднелись пальмы, белоснежные скатерти, сверкающие серебро и хрусталь. И за столиками – веселая толпа. Как ни ослабел рассудок Герствуда, голод все же сильно давал себя знать. Бедняга застыл на месте; бахрома его рваных брюк впитывала в себя грязь с панели.
   – Ешьте! – пробормотал он. – Правильно: ешьте! Другим не нужно!
   Затем его голос упал до шепота, и он пробормотал, уже забыв то, о чем только что думал:
   – Здорово холодно! Дьявольски холодно!
   На углу Бродвея и Тридцать девятой улицы пылали выведенные электрическими лампочками слова: «Керри Маденда». Под этой рекламой искрился занесенный снегом тротуар. Яркий свет привлек внимание Герствуда. Он поднял глаза и в огромной золоченой раме увидел афишу, где Керри была изображена во весь рост.
   Герствуд с минуту поглядел на афишу, шмыгая носом и передергивая плечом, как будто оно у него чесалось. Он был так измучен, что плохо соображал.
   – Это ты! – произнес он наконец, обращаясь к изображению. – Я был недостаточно хорош для тебя, а?
   Он стоял, пытаясь думать связно, но это было уже почти невозможно для него.
   – У нее денег сколько угодно, – продолжал он. – Пусть она и мне даст немного!
   Он направился к боковому входу, но тотчас забыл, что собирался сделать, и остановился, глубоко засунув руки в карманы. Вдруг он вспомнил. Вход для артистов! Вот что ему нужно!
   Он подошел к двери и открыл ее.
   – Тебе чего? – окликнул его швейцар. Герствуд не двигался с места; тогда швейцар стал его выталкивать. – Пошел вон отсюда!
   – Я хочу видеть мисс Маденда, – сказал Герствуд.
   – Вот как? – насмешливо протянул швейцар, потешаясь над ним. – Убирайся-ка отсюда поскорей!
   Он снова подтолкнул Герствуда к выходу, а у того не было сил, чтобы сопротивляться.
   – Я хочу видеть мисс Маденда, – пытался он объяснить, пока его выталкивали. – Я ничего… Я…
   Швейцар толкнул его в последний раз и захлопнул дверь.
   Герствуд поскользнулся и упал в снег. Он больно ударился, и в нем проснулось смутное ощущение стыда. Он заплакал.
   – Собака! – бессильно бранился он, стряхивая снег с продранного рукава. – Грубиян проклятый… Я… у меня когда-то такие, как ты, служили…
   Внезапно в нем вспыхнула бешеная злоба против Керри – вспыхнула и тотчас погасла в хаосе сбивчивых мыслей.
   – Она должна дать мне денег, чтобы я мог поесть! – произнес он. – Она обязана это сделать.
   С безнадежным видом поплелся он по Бродвею, плаксиво прося по дороге милостыню и каждый раз забывая, о чем он только что думал.
   Несколько дней спустя, в студеный зимний вечер в ослабевшем мозгу Герствуда определилось твердое решение. Уже с четырех часов над городом стала сгущаться мрачная мгла ночи. Падал густой снег – колючий, хлещущий, подгоняемый быстрым ветром. Улицы на шесть дюймов покрылись холодным, мягким ковром, который вскоре конские копыта и ноги пешеходов взбили в рыхлую бурую массу. На Бродвее шагали люди в теплых пальто и под зонтами. На Бауэри люди плелись с поднятыми воротниками, в шляпах, надвинутых на уши. По первой из этих артерий города дельцы и приезжие спешили в уютные отели. По второй – озябшие толпы двигались мимо грязных лавок, в глубине которых уже горели тусклые лампы. На трамвайных вагонах рано зажглись фонари, а обычные лязг и грохот колес ослаблялись приставшим к ним снегом. Весь город закутался в толстую белую мантию.
   А Керри сидела в это время в своих уютных комнатах в отеле «Уолдорф» и читала «Отец Горио». Это произведение Бальзака рекомендовал ей Эмс. Роман был написан так сильно и рекомендация Эмса так много значила для нее, что Керри с огромным интересом поглощала страницу за страницей. Впервые она начала понимать, какой вздор она читала до сих пор. Устав от чтения, она зевнула, подошла к окну и стала наблюдать за нескончаемым потоком экипажей на Пятой авеню.
   – Какая скверная погода! – обратилась она к Лоле.
   – Ужасная! – ответила маленькая Лола. – Надеюсь, что снегу навалит достаточно, тогда можно будет хоть на санях покататься.
   – Ох, Лола! – воскликнула Керри, в памяти которой еще свежи были страдания отца Горио. – Ты только о пустяках и думаешь! А тебе не жалко тех, у кого нет ночлега в такую ночь?
   – Конечно, жаль, – ответила Лола. – Но что я могу сделать? У меня и у самой ничего нет.
   Керри улыбнулась.
   – Тебя мало трогала бы чужая нужда, будь ты даже богата.
   – Ошибаешься, – сказала Лола. – Но когда я была в нужде, мне никто ничем не помогал.
   – Это ужасно! – снова сказала Керри, глядя из окна на разыгравшуюся метель.
   – Посмотри-ка на этого чудака! – смеясь, воскликнула Лола, указывая на поскользнувшегося прохожего. – До чего же глупый вид у мужчин, когда они падают.
   – Придется сегодня ехать в театр в карете, – задумчиво сказала Керри.
   В вестибюле отеля «Импириэл» только что вошедший Чарльз Друэ стряхивал снег со своего элегантного теплого пальто. Скверная погода рано загнала его домой и одновременно вызвала в нем жажду таких развлечений, которые заставляют забыть о холоде и мраке. Хороший обед, общество интересной молодой женщины и кресло в театре – вот все, в чем он нуждался.
   – Хелло, Гарри! – окликнул он молодого человека, сидевшего в одном из удобных мягких кресел. – Как живете?
   – Ничего! Жаловаться не могу, – ответил тот.
   – Какая дрянная погода!
   – Что и говорить! Я вот сижу здесь и думаю, что бы такое изобрести?
   – Пойдемте со мной, – предложил Друэ. – Я вас познакомлю кое с кем, спасибо скажете!
   – Кто же это?
   – Двое девчонок, здесь поблизости, на Сороковой улице. Чудесно проведем время. Вас-то мне и нужно.
   – Что ж, возьмем их с собой и поедем обедать! – подхватил приятель Друэ.
   – Вот и отлично! – согласился последний. – Подождите, я только схожу наверх и переоденусь.
   – Ладно, вы меня найдете в парикмахерской, – сказал Гарри. – Пойду побреюсь.
   – Хорошо, – отозвался Друэ и тотчас же направился к лифту, поскрипывая изящными ботинками.
   Мотылек по-прежнему порхал, не зная забот.

   В купе пульмановского вагона, мчавшегося сквозь метель к Нью-Йорку, сидели трое.
   – Первый звонок к обеду! – возвестил официант вагона-ресторана, проходя по коридору и сверкая белоснежным кителем.
   – Я больше не хочу играть, – сказала черноволосая красавица, чей высокомерный вид был порожден богатством, и капризным жестом отодвинула карты.
   – Может быть, пойдем обедать? – предложил ей молодой муж, одетый по последней моде.
   – Нет, есть мне еще не хочется, – ответила жена. – Но играть надоело.
   – Джессика, – сказала ее мать, разодетая так, как только допускал ее возраст, – поправь булавку в галстуке! Она все время выползает.
   Джессика поправила булавку и, проведя рукой по пышным волосам, взглянула на оправленные в бриллианты часики.
   Муж любовался ею, ибо красота всегда имеет над нами власть, как бы она ни была холодна.
   – Ну, нам недолго еще терпеть такую погоду! – сказал он. – Через две недели мы будем в Риме!
   Миссис Герствуд улыбнулась, уютно устраиваясь в углу купе. Приятно сознавать себя тещей богатого молодого человека, состояние финансов которого она лично проверила.
   – А ты думаешь, что пароход отойдет вовремя? – спросила Джессика. – Такая погода не может помешать?
   – О нет! – успокоил ее муж. – Для парохода это не имеет никакого значения.
   Мимо купе прошел светловолосый молодой человек, сынок какого-то банкира из Чикаго. Он давно уже приглядывался к надменной красавице. Даже сейчас он не постеснялся пристально посмотреть на нее, и Джессика это отлично заметила. Искусно изображая равнодушие, она медленно повернула к окну свою прелестную головку. Но это отнюдь не было вызвано скромностью, присущей молодой жене. Просто ее тщеславие было вполне удовлетворено.
   А в это время в одном из переулков, выходивших на Бауэри, перед грязным четырехэтажным зданием, чью некогда темно-желтую окраску сажа и дожди превратили в нечто неописуемое, стояла толпа бездомных и среди них – Герствуд. Толпа нарастала постепенно. Сначала перед запертой деревянной дверью топтались два-три человека в полинявших и мятых фетровых шляпах; не в меру широкие пиджаки отяжелели от талого снега, воротники были подняты. Штаны с бахромой, больше похожие на мешки, свисали над огромными дырявыми башмаками. Они не делали попыток войти и только грузно переступали с ноги на ногу, глубоко засунув руки в карманы и поглядывая то на прохожих, то на зажигавшиеся фонари. С каждой минутой очередь все возрастала. Тут были и седобородые старики с ввалившимися глазами, и люди сравнительно молодые, но изнуренные болезнями, и люди средних лет. Полных не было вовсе. У одного лицо было совсем бескровное, у другого – красное, как кирпич. У того были худые, сутулые плечи, этот ковылял на деревянной ноге, третий был живой скелет, на котором болталась одежда. Повсюду виднелись большие уши, распухшие носы, потрескавшиеся губы и налитые кровью глаза. Во всей этой массе – ни одного нормального, здорового лица, ни одной прямой фигуры, никого, чей взгляд не блуждал бы. Под напором ветра и мокрого снега они спотыкались, напирая друг на друга. Мелькали отмороженные, красные кулаки. У некоторых – жалкое подобие шляпы, отнюдь не защищавшей посиневших ушей. Переминаясь с ноги на ногу, эти люди раскачивались в каком-то жутком ритме.
   По мере того как толпа возле двери росла, все чаще и чаще слышались ропот и брань, направленные против кого придется:
   – Будь они прокляты! Хоть бы поторопились открыть!
   – Посмотрите на фараона! Не спускает с нас глаз.
   – Может, они думают, что теперь лето?
   – Лучше бы сидеть сейчас в Синг-Синге [6 - Тюрьма в штате Нью-Йорк.].
   Внезапно налетел особенно сильный порыв холодного ветра, и бездомные сгрудились теснее. Толпа колыхалась, двигалась, толкаясь. Тут не было ни злости, ни жалоб, ни угроз. Их мрачное, терпеливое ожидание не облегчалось шуткой или чувством взаимного доброжелательства. Мимо проехала карета, в которой, удобно откинувшись, сидел какой-то джентльмен. Один из бедняков, стоявший у самой двери, обратил на него внимание остальных:
   – Взгляните-ка на этого молодчика!
   – Ему-то не холодно! – отозвался другой.
   – Гей! Гей! Гей! – закричал третий, хотя карета давно уже промчалась.
   Понемногу надвигалась ночь. Прохожие спешили домой. Торопливо проходили мимо клерки и продавщицы. Проезжали переполненные трамваи. Ярко горели газовые фонари. В домах ровным красноватым светом засветились окна. Толпа несчастных, голодных людей все еще стояла у двери.
   – Что ж, они никогда не откроют, что ли? – раздался чей-то хриплый голос.
   Это замечание, казалось, вновь пробудило у всех интерес к закрытой двери. Они глядели на нее совсем как собаки, которые скулят и царапают дверную ручку. Они ежились, моргали, и время от времени слышались то возглас, то грубая брань. Они все ждали, а снег, кружась, все бил им в лицо колючими хлопьями, скоплялся на старых шляпах и костлявых плечах. В центре толпы тепло человеческих тел и пар от дыхания растопляли снег, и вода капала с ободков шляп на озябшие носы; но Герствуду не удалось пробраться в середину, и он, понурив голову и сгорбившись, стоял с краю.
   В фрамуге над дверью зажегся свет. Толпа встрепенулась и заволновалась в ожидании. Наконец болты внутри заскрипели, и все насторожились. Послышалось шарканье ног, раздался оклик:
   – Эй вы, не напирать!
   Дверь открылась. В течение минуты в жутком животном молчании протискивались внутрь человеческие тела. Двигались мокрые шляпы, мокрые плечи, озябшая, рыхлая, хрипло дышащая масса людей ползла между голыми стенами. Затем толпа исчезла, растворившись, словно туман над водой. Было ровно шесть часов. На лицах всех прохожих было написано слово «обед». Но здесь не было и помину об обеде – ничего, кроме коек.
   Герствуд заплатил пятнадцать центов и устало поплелся в отведенную ему клетушку. Это была грязная, пыльная каморка с дощатыми стенами. Маленький газовый рожок освещал убогий приют.
   – Кхе! – откашлялся Герствуд и запер дверь на ключ. Он начал, не торопясь, раздеваться. Сняв рваный пиджак, он законопатил им большую щель под дверью. Жилет послужил для той же цели. Старый, мокрый, растрескавшийся котелок он положил на стол. Затем снял башмаки и прилег.
   Потом, как будто вспомнив о чем-то, Герствуд встал, завернул газ и постоял спокойно во мраке. Он выждал минуту, ни о чем не думая, а просто колеблясь, потом снова открыл кран, но не поднес спички к рожку. Так он стоял, окутанный милосердным мраком, а газ быстро наполнял комнату. Когда отвратительный запах достиг обоняния Герствуда, он ощупью нашел койку и опустился на нее.
   – Стоит ли продолжать? – чуть слышно пробормотал он и растянулся во всю длину.

   Наконец-то Керри достигла того, что вначале казалось ей целью жизни или, по крайней мере, венцом человеческих желаний. Она могла любоваться своими нарядами и собственным экипажем, своей обстановкой и счетом в банке. Были у нее друзья – те, кого у нас принято называть этим словом, то есть люди, готовые склоняться перед нею и улыбаться в знак признания ее успеха. Обо всем этом она когда-то мечтала. Было вдоволь и аплодисментов и хвалебных рецензий. Когда эти спутники славы были еще далеки, они казались ей чем-то очень важным и нужным; теперь они стали будничными и потеряли в ее глазах всякий интерес. Она обладала красотой, своеобразным обаянием и все же была очень одинока. В свободные часы она сидела в качалке, напевая и предаваясь мечтам.
   В жизни всегда встречаются натуры интеллектуальные и эмоциональные – личности рассуждающие и личности чувствующие. Из числа первых выходят люди действия – полководцы и государственные деятели, из числа вторых – поэты и мечтатели, служители искусства.
   Как эоловы арфы откликаются на легчайшее дуновение ветра, так их фантазия отражает все изменения и колебания в мире идеального.
   Человечество еще не поняло мечтателя, как не поняло еще и сущности этого идеального. Для мечтателя законы и требования житейской морали слишком строги. Вечно прислушиваясь к зову красоты, чутко внимая взмаху ее далеких крыльев, он готов следовать за ней, пока в долгом пути ему не откажут ноги. Так вот прислушивалась и Керри, так и она мысленно шла за красотой, напевая в своей качалке.
   Надо помнить, что выбор того или иного решения в жизни она всегда делала бессознательно. Когда Чикаго впервые смутно обрисовался перед нею, ей казалось, что город сулит ей неизведанные радости, и она инстинктивно, поддавшись влечению своей натуры, ухватилась за него. Люди, изящно одетые, живущие в комфорте, казались ей счастливцами, и потому ее потянуло к такой жизни. Чикаго и Нью-Йорк; Друэ и Герствуд; мир роскоши и мир сцены – все это были лишь эпизоды. Не к ним, а к той жизни, которую они, по ее мнению, олицетворяли, влекло ее. Время показало, что ее представления были ложны.
   О, путаница человеческой жизни! Как еще смутно понимаем мы многое! Вот Керри совсем юная – бедная, неискушенная, полная эмоций. Ей хочется всего, что есть приятного в жизни, но она наталкивается на глухую стену. Закон сказал бы: «Прельщайся, если хочешь, приятными вещами, но не приближайся к ним иначе как честным путем!» Приличие сказало бы: «Не добивайся житейских благ иначе как честным трудом!» Но если честный труд скудно оплачивается и изнуряет; если этот путь так длинен, что красоты никогда не достигнешь, только утомишь ноги и сердце; если тяга к красоте так сильна, что человек сходит с прямого пути и ищет дорогу, быстрее приводящую его к предмету мечтаний, – кто первый бросит в него камень? Не злое начало, а жажда лучшего чаще всего направляет шаги сбившегося с пути. Не злое начало, а доброта чаще всего соблазняет впечатлительную натуру, не привыкшую рассуждать.
   Керри не была счастлива среди всей мишуры и блеска, которые окружали ее. Когда-то Друэ заинтересовался ею, и она думала: «Теперь я вознеслась на высшую ступень!» Когда-то Герствуд будто открывал перед ней лучший путь, и она думала: «Теперь я счастлива!» Но мир холодно проходит мимо тех, кто не принимает участия в его безумствах, и она осталась одна. Ее кошелек был всегда открыт для всех, чья нужда была особенно остра. Гуляя по Бродвею, Керри больше не думала об элегантности тех, кого она встречала. И только если в их жизни было больше той гармонии и красоты, которые мерцали где-то далеко, тогда этим людям стоило завидовать.
   Друэ оставил ее в покое и больше не показывался. О смерти Герствуда она даже не узнала. Черный пароход, медленно отошедший от пристани в конце Двадцать седьмой улицы в свой еженедельный рейс, повез в числе многих других и его тело на кладбище Поттерс-Филд, где хоронят безымянных.
   Так окончательно оборвались отношения Керри с этими двумя людьми. Их влияние на ее судьбу объясняется только сущностью ее стремлений. Было время, когда оба они казались ей олицетворением жизненного успеха. Они были для нее носителями всего самого желанного в жизни, полномочными послами комфорта и покоя, с блестящими верительными грамотами в руках. Вполне естественно, что, когда представленный ими мир перестал манить ее, послы получили отставку. И, вернись даже Герствуд в своей былой красе и славе, все равно он уже не прельстил бы Керри. Она узнала, что и его мирок, и ее нынешнее положение не дают счастья.
   И вот Керри сидит одна. Глядя на нее, можно было бы немало порассказать об извилистых путях, по которым блуждает в поисках красоты тот, у кого чувства преобладают над рассудком. Разочаровываясь снова и снова, она, однако, еще ждала того желанного дня, когда, наконец, сбудутся ее сокровенные мечты. Эмс указал ей следующий шаг, но, когда она совершит его, нужно будет идти все дальше и дальше вперед.
   И вечно она будет видеть впереди сияние великой радости, озаряющее отдаленные вершины жизни.
   О Керри, Керри! О, слепые влечения человеческого сердца! «Вперед, вперед!» – твердит оно, стремясь туда, куда ведет его красота. Звякнет ли бубенчик одинокой овцы на тихом пастбище, сверкнет ли красотою сельский уголок, обдаст ли душевным теплом мимолетный взгляд, – сердце чувствует, отвечает, летит навстречу. И только когда устанут ноги и надежда обманет, а сердце защемит и наполнится томлением, знай, что для тебя не уготовано ни пресыщения, ни удовлетворения. В своей качалке у окна ты будешь одиноко сидеть, мечтая и тоскуя! В своей качалке у окна ты будешь мечтать о таком счастье, какого тебе никогда не изведать!

Теодор Драйзер Сестра Керри. Книга 2

Глава XXVI Павший посланник судьбы. В поисках выхода

Глава XXVII Когда нас поглощает пучина, мы тянем руки к звезде

Глава XXVIII Переселенец и беглец. Плененный дух

Глава XXIX Путевые развлечения. Морские корабли

Глава XXX В царстве величия. Путник мечтает

Глава XXXI Любимица фортуны. Бродвей блещет богатством

Глава XXXII Пир Валтасара. Провидец-толкователь

Глава XXXIII За стенами города. Годы уплывают

Глава XXXIV Между жерновами. Былинка во власти ветров

Глава XXXV Усилия слабеют. Лицом к лицу с заботой

Глава XXXVI По наклонной плоскости. Призрак удачи

Глава XXXVII Воля пробуждается. Снова в поисках выхода

Глава XXXVIII В стране грез. Кругом – суровый мир

Глава XXXIX Свет и тени. На разных путях

Глава XL Общественный конфликт. Последняя попытка

Глава XLI Забастовка

Глава XLII Веяние весны. Пустая раковина

Глава XLIII Мир начинает льстить. Взор из мрака

Глава XLIV И это не в стране чудес. То, чего не купит золото

Глава XLV Гримасы нищеты

Глава XLVI Взбаламученные воды

Глава XLVII Путь побежденных. Эолова арфа