   Кошки-мышки
   Волшебный клубок сказок и стихов
   Елизавета Лещенко

The gray bird

     Gray The Bird, the silver gold
     Your clear eyes are full of hope and sadness

     The fragile and untouchable gray bird,
     Your wings become the cloudy evening of my silence

Девочка с бумажным фонарем

   Была середина зимы. Рабочий вечер пятницы выдался неприятно суетным и затяжным, погода радовала ещё меньше: морось, ветер и зябкая сырость. Сегодня я напросился в гости к Эли́н, зная, что её соседка уезжает на выходные и нас никто не побеспокоит. Я пообещал, что освобожусь вовремя, в последнее время ей часто приходилось меня дожидаться: на улице или в кафе.
   Сама она не жаловалась, но я вовсе не хотел злоупотреблять её терпением, что-то внутри меня упорно не хотело принимать эти так недавно, неожиданно и стремительно начавшиеся отношения за ничем не отличающийся от всех остальных мимолетный роман.
   Эли́н не была похожа ни на одну девушку, с которой мне когда-либо доводилось быть так или иначе знакомым, да и, честно говоря, я вообще не мог припомнить хоть одного похожего на нее человека, которого мне когда-либо доводилось встречать. Хотя, в чем именно заключалась эта выраженная «непохожесть», я вряд ли мог бы более-менее внятно сформулировать.
   Когда она физически находилась где-то рядом, я мог явственно ощущать её присутствие даже с закрытыми глазами; когда она входила в комнату, меня как будто обдавало тёплым ветром, и чем ближе она подходила, тем сильнее становился ветер – вот-вот унесёт…

   Если же мы не виделись несколько дней, и я забывал ей позвонить, меня неотступно, как наваждение, начинал преследовать её образ. Не раз я – на улице или в подземке – бросался догонять абсолютно незнакомых девушек, до последнего момента уверенный, что это именно она – пока нос к носу не сталкивался с абсолютно ничем не напоминающей Эли́н обескураженной женщиной…

   Неудивительно, что все вещи, принадлежавшие ей, и вообще всё окружающее Эли́н пространство были так же странны и загадочны, как и сама девушка. В её комнате не хранилось ничего, что могло бы рассказать о личном прошлом: никаких фотографий с подругами или сёстрами или постеров с автографами – ну и прочей макулатуры, которой обычно окружают себя обычные девчонки.
   А вот чужих историй здесь было пруд пруди: какая-то окаменелая штуковина, старинный (причём исправно работающий) патефон, книга, изданная так давно, что язык её было практически невозможно распознать (хотя у Эли́н получалось отлично), а однажды я заметил в углу странного вида поношенную туфлю (выглядела она так, как будто её обронила на булыжной мостовой некая Золушка из века эдак девятнадцатого, а потом на эту туфлю случайно наступила лошадь). «Это-то тебе зачем?» – спросил я, слегка поморщившись. «У неё красивое прошлое», – как всегда в таких случаях категорично отрезала Эли́н и своей восхитительно-изящной рукой расправила мой искусственно сморщенный нос.
   И чем дольше длилось наше знакомство, тем больше сундучков с секретами в Волшебной Комнате По Имени Эли́н являлось моему невооруженному сознанию, и, наконец, уже не надеясь выбраться из лабиринта этого замка прежним и невредимым, оно смирилось и стало принимать всё происходящее как неизбежную данность.
   И эта безмятежная капитуляция длилась вплоть до того злополучно-промозглого пятничного вечера, когда я, в спешке, оскальзываясь и спотыкаясь, почти что бегом сокращал расстояние до дома Эли́н. Чтобы срезать путь от метро, я спустился к реке и шел – точнее, скользил – между трассой и парапетом (или тем, что от него осталось).
   Вдруг произошло нечто, от чего я, пытаясь резко затормозить и обернуться, упал, точнее, вдруг обнаружил себя сидящим, растопырив ноги, как какой-нибудь диснеевский утёнок, когда на него что-то упало сверху: в моем правом ухе (а по ощущениям, прямо в голове), вдруг раздался голос, звонкий, и в то же время нежный. Он изрёк: «У тебя шнурок развязался!»
   Не обратив ни малейшего внимания на скрежет и грохот, раздавшийся в этот момент в паре метров от меня, я, глуповато моргая, уставился направо, ошалело разглядывая обладательницу загадочного голоса. Я мог поклясться чем угодно, в том, что действительно вижу её, но в то же время понимал, что это зрение какое-то особенное, как бы внутреннее – обостренное до предела. Виски покалывало, в ушах стоял шум, всё тело обуяло сильное – совсем не характерное для меня лично – чувство предельной тревоги, волнения и… заботы.
   Прямо на парапете, беспечно болтая ногами, обутыми в какие-то старомодные (хотя по виду – недавно купленные) домашние туфли, сидела симпатичная хрупкая девчонка лет двенадцати. На ней была простая просторная кофта и нечто похожее на леггинсы. Левой рукой она облокачивалась на парапет, а в правой держала фонарик из цветной бумаги, и он… светился изнутри. Светился ярко, осязаемо тепло.
   – Эй! Ты там цел?! – только теперь я обратил внимание на источник недавнего грохота: из-за скользкой дороги водитель огромной фуры немного заехал на тротуар и снёс массивный столб, край которого сейчас находился в каком-нибудь полуметре от моих злополучных – и абсолютно целых – ботинок. Кстати, на них совсем не было шнурков.

   Поднявшись и отряхнувшись, я бодро ответил (шум в голове очень кстати совсем улетучился): «Порядок!» – и двинулся было дальше, но тут, вдруг вспомнив недавнее наваждение, оглянулся направо, затем назад, подошел к парапету, перегнулся через него и ещё раз осмотрел всё вокруг. Ничего. Ничего похожего на странную симпатичную девочку и никаких следов её пребывания здесь.

   Эли́н открыла мне дверь, когда я еще не успел постучать – такое случалось и раньше – и обняла меня первой, не дожидаясь, пока я сниму пальто. Я успел заметить, что она выглядит бледной и уставшей, и что её тонкие пальцы холоднее, чем обычно, и как будто слегка дрожат. Ничего не говоря, я зарылся лицом в её густые, коротко подстриженные волосы, и ненадолго закрыл глаза.
   – Хочешь кофе? – своим обычным голосом спросила оттаявшая Эли́н.
   – Очень. – Честно ответил я, открыв глаза и по привычке блуждая взглядом по квартире в поисках какой-нибудь новой чудно́й вещицы. И я её нашел. На подоконнике красовался ярко-оранжевый фонарик – как видно, недавно – сделанный из бумаги.
   – Может, всё-таки как-нибудь покажешь свои старые фотографии? – скорее чтобы что-то сказать, нежели с надеждой спросил я, глядя через плечо Эли́н прямо в глаза девочке за окном. Та заговорщически улыбнулась, и, прижав палец к губам, мягко растаяла во влажных туманных сумерках.
   – Думаю, сегодня ты и так видел больше, чем достаточно. – Как всегда неожиданно и безапелляционно задвинув на место моё неоправданно-высокомерное любопытство промолвила очаровательная Эли́н и мягко отстранилась от меня, направляясь в кухню.
   Я быстро догнал её и крепко прижал к себе.

Just come up

     When there will be the end of all words, sounds and outlines,
     Just come up and embrace me

     When all the rivers will flow away and no one bird will fly back to these places,
     Just come up and embrace me

     When the silence will become so loud and you couldn`t hear my songs,
     Just come up

Загадка Дженни

   Когда бы Майк ни встречал Дженни – он никогда не узнавал её.
   Точнее, когда она мягко толкала его в плечо и весело говорила: «Хе-эй!», – он несколько секунд с блаженной улыбкой идиота пялился на хорошенькую незнакомку, которая явно заигрывала (вообще-то говоря, Майк отроду не был обделён женским вниманием), и только когда
   Дженни закатывала глаза и состраивала одну из своих дежурных «прискорбных» рожиц, Майк наконец-то опускался с небес на землю и со смущенным видом приветствовал давнюю подругу.
   Дженни и Майк, по большому счету, даже и не были друзьями, хотя все, кто видел этих двоих вместе, неизменно принимали их за «сладкую парочку».
   Дженни и Майк знали телефоны и адреса друг друга, но почти никогда не договаривались о встрече: просто, когда приходило то самое время, один из них появлялся на пути у другого – просто и естественно – так уж у них повелось.

   На этот раз встреча настигла их в очереди на последний киносеанс. Вообще-то, очередью это было назвать сложно: кроме Дженни и Майка здесь была небольшая группа тинэйджеров и одна крепко «слипшаяся» парочка. Показывали фильм ужасов, да и то неновый и малобюджетный.
   – Скучно спать? – произнесли в один голос Дженни и Майк и утвердительно кивнули друг другу в ответ. Так они всегда честно объясняли себе причину совместных ночных шатаний где придется.
   ***
   Развалившись в кресле нога на ногу, Майк хрустел попкорном, уставившись в какую-то точку экрана, где безучастные цветовые пятна хаотично сменяли друг друга. Мимолётные подруги приходили в его жизнь и уходили, как будто, прогуливаясь по шумному городу, вдруг решали ненадолго присесть на скамейку в тихом парке. Но то ли в этом парке обитали чудовища из потустороннего мира, то ли уж очень ответственный сторож обходил перед закрытием дозором все дальние закоулки – проходили ли пара дней, или пара месяцев, и скамейка неизменно пустела.

   В мире же, где они с Дженни так беспечно и бесцельно проводили время, не было ни сторожей, ни чудовищ. После этих встреч оставалось лишь чувство всеобъемлющего покоя, хотя скорее, блаженного забытья. Как она вообще выглядит?!

   ***
   Майк повернулся направо. Ему хотелось смотреть на нее. Смотреть долго и жадно, не отрываясь, пока на самой подкорке мозга не отпечатается каждая еле уловимая черточка, каждый едва заметный дефект.
   Там, где, как казалось Майку, только что сидела девушка, зияло опустевшее пространство. На кресле лежали смешные очки, которые они однажды вместе выиграли, когда случайно встретились в парке. Дженни любила вот так внезапно исчезая, оставлять «автограф» – это был ее излюбленный способ избавления от надоевших вещей, и, как Майк наконец-то осознал, побег от прощания.
   Оказывается, он столько всего помнил о ней и так мало понимал. Но теперь Майк знал, что никогда не найдет ключа к загадке Дженни, потому что никакой загадки не было.

   А еще он точно знал, что завтра позвонит ей и назначит свидание.

Wish Tree

     The tree has dried up, but in the night breeze brightly colored tapes fluttering flickered,
     And the strange birds quietly sing their magic songs.
     My heart is pounding because still able to love beauty.

Жил-был Дуб

   Жил-был Дуб. Корни у него были большие и древние, а ствол – юный и хрупкий.
   Вот такой невозможный был Дуб.
   Листья его были нежные, и тоже неправильные: изумрудного цвета, без прожилок и «изнанки». Когда Солнце всходило, они оттенялись лиловым, и серебрились на закате.
   Когда и где жил этот Дуб?
   Да так сразу и нельзя сказать, чтобы было какое-то конкретное «когда» или «где».
   Наверняка можно сказать только одно: корни этого Дуба были в Земле, а ветви доставали до Неба.
   Иногда и птички щебетали в его кроне, да белочки скакали по веточкам.
   Поскачут, пощебечут – да и поминай как звали.
   Был ли вокруг лес, была ли рощица – нельзя сказать наверняка. Вокруг вообще много чего было: реки, горы, человеки, тропинки, камни, и даже вокзал. Да, самый что ни на есть заурядный вокзал – с поездами по расписанию.
   Только Дуб это всё не волновало ни капельки. Да и на него самого почти никогда и никто не обращал внимания – как будто и нет его вовсе – ни здесь тебе, ни сейчас.
   Так и проходили лиловые восходы и серебряные закаты – нельзя сказать, сколько прошло их, потому что Дуб как был себе, так и стоит: корни древние-сильные, а ствол – тоненький-новенький.
   Да только увидел дуб однажды на горизонте своём другую какую-то крону: чья она была – нельзя сказать, далеко ли, близко ли неба касалась – неведомо.
   Да только стал дотоле голый Дуб теперь отчего-то жёлуди на Землю ронять – то лиловые, то бирюзовые, а то и серебристые – не знал и сам, как это вдруг выходит у него.
   И стали те жёлуди высокими деревьями всё пород дивных да статных, и весь небосвод теперь держат-подпирают – авось, не обвалится.

Lilac-blue evening

     There is a magical lilac-blue evening,
     Let’s go, let’s go with me to there.

     There is a coral dawning, which embraces naked fingers by warm surf,
     and there is a sand, which smells like sky tenderness.
     Let’s go, let’s go with me to there.

Принцесса Кря

   Принцесса Кря не просыпалась по утрам. Не просыпалась, и всё тут.
   Окрестные утки чуть свет подскочуть, клювы начистють, да на рынок бегут – с лапы на лапу переваливаются.
   А принцессе – хоть бы что: спит себе и спит.
   Брала принцесса и будильники заморские-диковинные: и с молоточком, и с кукушкой и с песенками противными да ужасными – нет, разбудить принцессу утром ну никак!
   Приходили друзья-молодцы да сестрицы-умелицы: в окошки-двери тарабанили, галдели, визжали, крякали – всё принцессе нипочём.
   Не просыпалось принцессе утром – не засыпалось и вечером. Ни перинки-подушки, ни молочко и печеньки, ни сказки скучные-пренудные – ну ничто принцессу не могло усыпить.
   Уж и овечки стадами за окошком проскакивают – всех пересчитает принцесса, а глаз не сомкнёт. Уж и селезень-аптекарь порошочек снотворный принёс да приготовил – не спит принцесса, ни дать ни взять бодрая, что твой утиный выводок.
   Так шли-проходили дни да ночи: утки поутру – на рынок, селезни – на работу, все шумят, суетятся, крякают. А как накрякаются – уж и спать улеглись.
   А тут и принцессина очередь вставать. Открывает принцесса глаза – тихо-претихо вокруг, только звёздочки мерцают из окошка, да подмигивают ласково: «Выходи, принцесса, на улицу – покажем тебе чудеса преволшебные, да диковины полуночные».
   Вот идёт принцесса босиком по травке, вокруг всё распрекрасное да чудесное: трава-мурава колышется, дурман-запахами завораживает-путает, сверчки стрекочут, светлячки скок-поскок с листа на травинку, совы летают-ухают, кошка крадётся-ластится, мотылёк порхает-мечется, – а деревня спит себе сном преглубоким. Да так ей и надобно: нечего пугать чудесное да сказочное.
   Вот идёт-бредёт принцесса по местам волшебным да невозможным, а тут и месяц на небо вылез – подмигнул, да куда-то вниз косится.
   Глядь принцесса – а там блестит что-то, да чуть-чуть подрагивает. Подошла принцесса поближе и видит – диво дивное: всё кругом звёзды небесные да луны прекрасные – что вверху, что внизу, между травками.
   Села принцесса задумчиво возле пруда дивного, да стала чудеса глядеть. Глядела-глядела, да что-то вдруг неодолимо сделать ей захотелось – так и вырвалась из груди прекрасной песня чистая, да понеслась над водой аж до самого леса тёмного, да тут и произошло что-то странное.
   Петь-то поёт принцесса, да слышит шорохи какие-то необычайные: не волк воет, не сова ухает, не поезд едет, не сирена гудит – всё звуки тревожные, неведомые, чу́дные.
   Да тут и песня к концу подошла, умолкла Принцесса Кря да прислушалась.
   А тут и Принц Ква с балалайкой из-за кочки возьми да и выпрыгни:
   – Спой, – говорит, – Принцесса, ещё раз песню свою затейливую, споёт с тобой и моя балалайка!
   Спели-сыграли один раз, а потом и ещё раз-другой – да так и познакомились.
   – Бросай ты, – говорит Принц Ква, – Принцесса, деревню свою скучную, поедем со мной на мотоцикле по прудам окрестным гастролировать!
   Согласилась, недолго думая, принцесса, да как есть, босиком, на мотоцикл запрыгнула.
   Понеслись они весело по кочкам да через овражики, да так и стали жить-поживать дружно-счастливо: по прудам окрестным (а затем и дальним) гастролировать.
   А по утрам принцессе спится теперь сладко да преспокойненько.

The Little Sun

     The little shiny sun,
     which beats upon my skin,
     Is doing something fun
     And tries to go within.

     Its little looking glass
     Plays as cats & mouse.

Кошки Мышки

   Однажды полосатая пушистая Кошка заскучала и придумала хорошенькую Мышку, чтобы поиграть с ней. Но малышка почему-то испугалась и с писком: «Куда ночь, туда и сон!», – что было скорости в маленьких лапках – сбежала в норку.

   Кошка, конечно, удивилась, и даже чуть-чуть расстроилась, но поскольку ей все же хотелось играть, а не скучать, удивляться, и тем более огорчаться – придумала пёстрый клубочек.
   Когда хитрюшка Кошка подкинула его в первый раз и отмотала тем самым на несколько диаметров, нить – настоящим что ни на есть волшебно-чудным образом – превратилась в нотки, которые, отзвучав свою длительность, заняли места в комнате: одна стала кирпичиком в стене, другая – плиткой пола, третья – рисунком на обоях, – и пока Кошка, разматывая клубок все дальше и дальше, пыталась поймать лапками очередную симпатичную проказницу-нотку, интерьер становился всё уютнее.

   – До-до-до, до-до-до– до чего же премилая Кошечка! – восклицала Красная нотка, стремительно описывая трудно определяемую траекторию и постепенно отрастив у себя четыре длинные стильные ножки, чтобы приземлиться на них в качестве экстравагантной высокой табуретки с обтянутым блестящей лаковой кожей сидением.

   – Ре-еее-дкой красоты у неё полосочки за ушками! – утвердила Оранжевая, сначала прочертив в пространстве длинную дугу, затем вращаясь всё быстрей неким подобием цилиндрической спирали, чтобы в итоге спружинить симпатичной вазой в стиле модерн на освещенный утренним солнышком подоконник.

   – Ми-иииии-лее кисточек и усиков я в жизни не встречала! – восторгалась Желтая, направляясь по синусоиде к карнизу, чтобы прочно повиснуть на нём полупрозрачной длинной шторой, так ласково волнуемой влетающим в форточку весенним воздухом.

   – Фа-ааааа-сон её подштанников так элегантен! – то ли в шутку, то ли всерьез пропела Зеленая, метко впрыгнув в уже успевшую загрустить в одиночестве модерновую вазу стройным молодым стеблем, тут же начавшим выпускать новые листики и даже бутоны.

   – Соль-соль-соль-солисткой бы ей быть у нас в ансамбле с такой то внешностью, не так ли?! – то ли прозвенела, то ли предложила Голубая, водрузившись нежным соцветием на уже вполне готовом к тому новоиспеченном оконном кустике.

   – Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! – смеясь и похлопывая в ладоши, неопределенно сыронизировала Синяя, неспешно подымаясь вверх, к потолку, одновременно принимая форму колпака, не теряясь, закрепившегося в качестве плафона над доселе голой одинокой лампочкой.

   – Си-ииии-льно-сильно мы старались, Кошки Мышки наигрались!!! – совсем уж загадочно звякнула Фиолетовая миниатюрная софа, столь упругая, что на ней можно было вполне безопасно прыгать, чем не преминула воспользоваться пушистая кудесница.

   «Не перестаю недоумевать по случаю безалаберного отношения к азартным играм некоторых представителей животного мира!» – громко подумала изумленно наблюдавшая за этим беспределом из норки Мышка, которая тем временем проголодалась, и, что было мочи, своим до писка необузданным желанием материализовала кусочек наисладчайше пахнущего сыра «Выхухланд».
   «Ну и пожалуйста, можете продолжать тешить своё воображение лишь мелкими продовольственными мыслишками!» – не менее громко подумала в ответ Кошка. Когда же малышка Мышка откусила первый кусочек, он тут же отлетел от ее зубов очаровательной звонкой ноткой и расцвёл премиленькой фиалкой на окошке обставляемой Кошкиным клубочком комнаты.
   Последующие попытки подкрепиться – к мышкиной досаде – повлекли за собой лишь бурное фиалковое цветение.
   Что ж попишешь – в комнате Кошки Мышка оставалась придуманной. А кто, скажите, позаботится о том, что придуманной мышке нужен еще и, как минимум, придуманный кусочек сыра?! Как там говорят: мы в ответе за тех, кого пригрезили? Ой, нет, видимо об этом говорят либо что-то другое, либо вообще ничего…
   Тем временем Кошка, уже забыв, что хотела поиграть с клубочком, разматывала нить в поиске новых и новых, сливавшихся в затейливые мелодии, ноток, которым, похоже, наскучила работа дизайнеров интерьера, поскольку они стали просто безразличным образом растворяться в воздухе, а потом и вовсе перестали быть видимы, а музыка, напротив, стала звучать крайне отчётливо и близко. А у Кошки вдруг возникла догадка, что кто-то – а точнее что-то – вполне целенаправленно присело ей на ушки – что бы это могло быть?.. где наше зеркало… вот и оно, а в нем и наша Кошка в самых что ни на есть волшебных наушниках, громко выплевывающих в ее очаровательно-кисточные органы слуха такие заводные треки, что невозможно, тряся головой и поднятыми вверх лапами, не запрыгать в такт.
   До Мышки доносится: «…dream until your dream comes true…» [1 - цитата из песни Aerosmith] Малышка с дрожью вспоминает: «это же тот двуногий с музыкального канала с такой широченно-зубастой улыбкой, брррр!»
   А пока очаровательная серая барышня негодует, то ли непоседа, то ли неваляшка – Клубок – как бы невзначай подкатывается к норке.

   Тут уж – от продолжительного негодования и голода потерявшая страх – Мышка самым что ни на есть серьезным образом решила по-взрослому разобраться с этим шаманским устройством и вытащить оттуда все так портящие сытную жизнь (к тому же, говоря между нами, Мышками, вообще не очень-то здесь уместные) нотки. Наша до храбрости осмелевшая прелестница потянула ниточку и начала закручивать вокруг себя, чтобы все-все до одной хулиганские пёстрые выскочки побыстрее улетучились.
   Но не тут-то было: вредные нотки в корне поменяли свое поведение и окружают Мышку со всех сторон, никуда и не думая исчезать.

   И вот уже не малышка Мышка разматывает клубок, а он обволакивает ее, звеня на разные все нарастающие голоса, перекатываясь и увлекая свою пленницу на середину комнаты, заговорщически переговариваясь звуками нитей-струн.
   – Дзынь-дзынь-дзынь? – фиолетово спросили над левым ухом Мышки.
   – Дзынь-дзынь-дзынь! – сине ответили над правым ухом.
   Изумленная малышка видит поющую радугу, нотки хором восклицают, выстраиваясь в разные – геометрические и не очень-то – затейливые фигуры – как будто кто-то вращает сложный калейдоскоп: «Маленькая Мышка! Где её сынишка?!»
   Разбегающимися от восторга и удивления глазами невольница пытается успеть отследить невероятные движения ансамбля, поющего для нее: «Мышка божия не знает ни заботы, ни труда, целый день она скакАет и грызАет провода!» [2 - цитата из песни Ольги Арефьевой], – в смятении мысленно обронив: «А они ничего!»…

   Дребезжание ноток всё нарастает, у Мышки кружится голова, она силится выпрыгнуть из клубка, но он не пускает, пока вдруг неожиданно не происходит нечто, похожее на неполадку в каком-то механизме: Мышка слышит громкий щелчок, и у неё возникает страшное видение, как будто она намотана (или записана?.. а это вроде бы и не так страшно..) на кассетную плёнку, но вдруг магнитофон, словно тоже проголодавшись, начинает «жевать», а прослушивающий запись вскоре очень резко нажимает кнопку «СТОП!»!!!!!!!!! … Клубок разлетается оглушительным многозвучным аккордом, отыгрывающим свою гармонию в лучах заходящего в окне (о, Боже! Нет, в окнО!) цветокомнаты солнца, открывая мышкиному взору огромное довольное лицо меломанки-Кошки, всё ещё жмурящейся от удовольствия…
   – но уже в полусне, лениво пританцовывающей кончиком хвоста в такт мелодии волшебных наушников, —

   …и отражается от стен мышкиной комнаты беспощадно-непрерывным грохотом будильника на тумбочке возле кровати.
   В холодном поту совершенно сбитая с толку Мышка дрожащей лапой вырубает этот назойливый механизм, предварительно задев подозрительно и, прямо скажем, некультурно мяукнувший лист бумаги…
   Через полчаса сладкой тишины зверский аппетит все-таки заставляет обескураженную жертву ночного кошмара высунуться из-под теплого одеяла и осторооожненько – самым краешком глаза – посмотреть на листок, на котором… … ритмично помахивая пушистым хвостом в такт вылетающим из наушников светозвуковым загогулинам, сладко посапывает совершенно безобидная двумерная композиция, нарисованная вечером шалуном Мышонком. Мышка умиленно вздыхает, радуясь его художественным успехам – ведь Кошка как живая!
   Иногда 2d-Кошка в полудрёме приоткрывает один глаз и подмигивает 3d-Мышке, но та, почему-то, так и не хочет поиграть. Только когда полосатая меломанка спит соовсееем крееепко (тсссссссс!), осторожная грызунья аккуратно заимствует у нее наушники и жмурится от удовольствия – но это уже совсем другой сон.

   Весёлые семицветные нитки-нотки так и развлекают и Кошку, и Мышку (а самые маленькие и озорные иногда забавляют даже Маленького Мышонка).
   Клубок же продолжает безмятежно скользить по пространственно-временной траектории миров.

Winter

     Всё, как есть, голое.
     Красиво.
     И холодно.

Снежинка Флоры

   Маленькая Флора сидела за своим столом и рисовала. В последнее время она проводила вечера именно так: каникулы уже начались, дни были короткими и холодными, – самое время для рисования.
   Хотя, по правде сказать, занятие это Флоре нравилось больше всех остальных. Она любила сидеть и вглядываться в темноту за окном, согревая уставшие пальцы под светом настольной лампы, чтобы разглядеть в этой темноте что-то, видимое ей одной, и вновь вернуться к своим линиям и пятнам.
   Рисунки Флоры были далеки от технического совершенства, но каждое цветовое пятно как будто говорило: «Я всегда было здесь, и если ты будешь долго смотреть на меня, я оживу и стану частью твоего мира».
   Но сегодня Флоре хотелось чего-то особенного. Она не знала, чего именно хочет: это было не похоже на всё, что она чувствовала когда-либо раньше.
   Это было волнующее, смешанное чувство, парящее на грани между тайной, восторгом, смущением и откровением. И это чувство, в пёстрой гамме своих ярких противоречий, доставляло ни с чем несравнимое удовольствие.
   Повинуясь внутреннему порыву, Флора взяла чистый лист, карандаши и несколько красок и стала быстрыми уверенными движениями наносить штрихи и линии, почти не видя, что получается, и не осознавая, где именно она находится.
   Вдруг линии и пятна исчезли, точнее, сложились в единый образ, и Флора поняла, что работа окончена. Она не знала, сколько прошло времени: за окном было всё так же темно, только небо приобрело какой-то еле уловимый, но совсем новый оттенок, и ветер стал тихим и мягким.
   Флора ещё раз посмотрела на рисунок, затем, как бы провожая кого-то, с нежностью взглянула за окно.
   Девочка-снежинка, подмигнув, помахала Флоре, слегка оттолкнулась от подоконника изящными ножками и взлетела, тонко позвякивая серебристыми юбками.
   Флора подмигнула и помахала девочке и, украдкой бросив взгляд на белый лист бумаги на столе, погасила свет, и, улыбаясь, вышла из комнаты.
   Из окна лился мягкий белый свет – выпал первый снег.

Black-and-white film

     From a small cabinet of self
     You see the world as black and white, baby

     Oh yes, this movie is for people just like you

     Colored wonders will never place
     in your little box, honey

     and all I have to say is «I’m so, so thankful, for you, Babe»

Снимаю шляпу

   В городке под названием Блекхэт живут очень серьёзные с виду граждане. Однако серьёзность эта – очень забавная. Дело в том, что все без исключения жители – кроме разве что самых крошечных – носят длинные волосы и бессменную чёрную шляпу.
   Да, человечки разного роста и возраста, совершенно по-разному одетые и держащиеся венчают свою голову абсолютно одинаковой причёской и традиционной чёрной шляпой.
   Шляпы эти не продаются в специальных магазинах и не шьются на заказ у портного. Проживая в Блекхэте, вы не можете выбрать себе шляпу по вкусу (или по карману) – однажды вы её просто получаете – вместе с маленькой ведьмочкой, которая эту шляпу считает ничем иным, как своим собственным домом (ведьмочку по своему вкусу вам, кстати, тоже выбирать не придётся).

   Маленькие ведьмочки появились в Блекхэте задолго до того, как там вздумалось жить обычным людям, поэтому и считают здесь они себя полноправными хозяйками и делают, что хотят.
   Испокон веков эти вздорные дамы имеют привычку проводить весь год, уединённо занимаясь им одним ведомыми важными делами, отгородившись от остального мира уютным домиком (который представляет собой не что иное, как ту самую преобыкновенную чёрную шляпу).
   И только в одну из летних ночей эти премилые создания оставляют свои привычные убежища и слетаются на холм (на котором ныне высится городская башня), чтобы себя показать да на других посмотреть, а заодно и рецептами разных зелий обменяться и новые знакомства завести. Ну и, конечно, вволю налетаться на метёлках. А те, кто подружились во время праздника, ставят шляпы-домики по соседству – чтобы тайком бегать друг к дружке в гости весь следующий год.

   Когда на территории будущего Блекхэта объявился первый человечек, первым, что он здесь обнаружил, была та самая чёрная шляпа, и этому человечку не пришло в его длинноволосую голову (в те времена все человечки, даже очень маленькие, носили длинные волосы, а то и парики) ничего умнее, чем эту самую шляпу поднять и примерить.
   Конечно, ему очень повезло, что молоденькая ведьмочка, жившая под ней, в это время сладко спала – да и вообще была добренькая. Зато когда человечек попытался эту шляпу снять, ведьмочка уже давно проснулась и обосновалась на новом месте, а уж если этой малышке понравилось какое-нибудь место – даже и не пытайтесь её оттуда выгнать.
   Соседка этой самой ведьмочки, тайком побывав в новом домике подруги, пришла в полный восторг, и уже на следующее утро незатейливый товарищ Первооткрывателя, проснувшись, обнаружил себя украшенным такой же самой шляпой. Так и повелось.

   Все до единого жители Блекхэта в одну из летних ночей выходят на улицы и – единственный раз в году – снимают свои шляпы, чтобы тысячи маленьких ведьмочек отпраздновали свой невинный шабаш.
   После этой волшебной ночи горожане часто переезжают – поближе к новым друзьям, нередки и свадьбы. Старые блекхэтяне любят поговаривать: «Браки заключаются под шляпами!» Или: «Насильно под шляпу не влезешь…»
   А что до длинных волос – об этом сами жители до сих пор ничего не знают – спросите у маленьких ведьмочек.

Камни и смех

     Я и камни
     и смех
     и вода

     я та
     кого нет

     всегда

Лей-Лу из Лук-Белли

   Все знали, что живет в Лук-Белли чудный Лей-Лу. Да только где именно живет?
   Если идет кто посмотреть на Лей-Лу из праздного любопытства, тому вовек не сыскать его нору. А ежели с чистым сердцем – печалью ли, счастьем ли поделиться – вот она, тут как тут, за первым крайним деревом, за самым ближним холмиком, и дверца приоткрыта, а то и сам хозяин на крылечке сидит, трубочкой попыхивает, да глаза лукавые дружелюбно прищуривает.
   Принесут Лей-Лу счастья избыток, тот на свой холмик взберется, волчком крутанется – раз, да и куда-то дел – уж ручки отряхивает да бровки приподнял: «Чего еще надобно? Ступай уж восвоясь!» А то и пинком спровадит да хохотает из-за кочки; приземлится мил-человек на травку, глядь – а вокруг всё друзья да товарищи, и довольны все, и мирно тебе, и ладно.
   А приковыляет кто, слезами заливается, да бутылка мутно-розовой тоски из-за пазухи выглядывает – Лей-Лу ее хвать, и уж упрыгал за кусток и дверью хлоп, а бедолага пока оглядывается, уж внутри что-то взорвалось, и дым повалил, а тут и Лей-Лу прибежал, отдышался и гостю питье вручает медово-золотистое; выпил тот глоток-другой да посветлел весь, идет-бредет спокойненько, а над ним – солнышко, и за ним – бабочки.
   Бывало, после долгой зимней стужи вдруг из-за холма ветерок весенний сладкий понесется, а за ним и лед тронулся, и мать-и-мачеха зажелтела, и птички вернулись да защебетали – и всё как будто враз. Это, знать, Лей-Лу проснулся да флейту свою достал. А бывало, вся земля задрожит-захохочет, да градинки стук-постук по камням да по крышам – это, значит, Лей-Лу в барабан забавляется.
   Одни, кто Лей-Лу повидал, говорили, будто мохнат он, как панда, другие, что ноги у него, как у утки, третьи человечка маленького дружелюбного вспоминали, а кто и лысого великана. Бывали ж и те, кто повстречал говорящего зайца.
   Да только люди-то всякое говорят, а Лей-Лу он какой есть, такой и есть.

Mompracem

     My unfinished Sand Castle,
       my Little Mompracem,
     I wish you to be forever untouched, to be not desecrated by anyone’s banner.
     I only wish you to be lulled to sleep by clean waves of heart beating.

Однажды я воскресла

   Однажды я воскресла.
   Мир за окном нанизывался на акварельные бусины дождя и радостно позвякивал браслетом по крыше – без сомнений, он приветствовал меня.
   Всё это было странно, но в то же время непринужденно: как будто просто наступило утро – резко, но естественно.
   Я не знала, почему умерла, и как долго это длилось: воспоминания бесследно исчезли вместе с темнотой и холодной неподвижностью – от них остались лишь потускневшие тени.
   Я ненадолго ощутила их лёгкое прикосновение и поняла, что когда-то эти тени принадлежали мне, а теперь прощаются, перед тем как перейти в туман.
   Тени машут мне и удаляются.
   Я стою у окна и вдыхаю воздух, обновленный дождем и ветром. Пустота ясности обволакивает меня, пеленая, но я точно знаю, что больше не усну надолго.
   Предметы в моей комнате обретают очертания, дрожа проступающими в видимом пространстве силуэтами. Порядок здесь неуместен, но всё подчиняется неписаным правилам восприятия, установленным моим настенным зеркалом.
   В углублении, потрескивая, разгорается камин, становится тепло, вязко и невесомо.
   Наш временный дом больше не привязан к земле – мы снимаемся с якоря и взмываем над городом.
   Дождь продолжает идти.

Conjurer

I tamed little fabric butterflies by singing about a homely autumn.
I kicked away mechanical tigers by showing them fabric butterflies.

Гладиатор

   Я нужен здесь для Драки. Нужен, чтобы убить или умереть. Десяткам тысяч зрителей нужны только кровь и смерть.

   Мой противник напряжен и угрюм. Я пытаюсь смотреть ему в глаза. В них нет надежды, нет жизни. Только смерть.

   Дан сигнал к началу боя. Мой противник делает первый робкий выпад. Я отпрыгиваю и уклоняюсь. По трибунам прокатывается гул неодобрения. Мой противник продолжает несмелые нападки. Я отступаю и уклоняюсь ещё более ловко. Так мы танцуем какое-то время. Меч моего противника дрожит. Сам он весь трясется от бессильной злобы.

   Толпа устала. Ей скучно. Толпе нужны кровь и смерть.

   Сзади кольцо из острых пик – лучники подгоняют нас в бой. Мой противник подходит ближе. В его гримасе страх, отчаяние и едва уловимая агрессия. Он ненавидит меня. Он хотел бы умереть. Умереть быстро, без предисловий. Я отклоняю его удар. Один. Другой. Третий.

   Лучников сзади больше нет. Теперь их заменяет огненный круг. Отступать некуда. Искаженное отчаянием безумное лицо моего противника заставляет действовать.

   Я отбрасываю меч и срываю шлем. Я опускаюсь на землю. Я обнажаю зубы и бью хвостом, переступая на массивных лапах. Моя кровь наконец-то остывает.

   Раскатистый вопль изумлённой толпы заставляет судью отступить от правил: мой несчастный противник получает копьё и аркан.

   Мне жаль его. Он так хотел бы поймать мой прежний взгляд: это успокоило бы его хоть на долю секунды. Я пытаюсь помочь.

   Я встряхиваю чёрной мохнатой головой и, поднимаясь на сильные задние лапы, несколько раз бью себя в грудь громадными кулаками, затем вскидываю их высоко вверх и яростно сотрясаю воздух. Теперь я хаотично перемещаюсь быстрыми прыжками, рыча и улюлюкая.

   Лучники бросают моему противнику топор и палку. Я продолжаю гримасничать.

   Наконец мне наскучила и эта игра. Мои стройные белые ноги бьют горячую землю копытами. Я встаю на дыбы и расправляю крылья. Поднимаюсь вверх, делаю круг и опрокидываюсь вниз. Достигнув земли, разбиваюсь на тысячу маленьких птиц.

   Птицы щебечут, садясь на плечи зрителей. Толпа вскакивает, отмахивается и визжит. Представление окончено. Колизей пустеет.

   Мы взмываем в небо.

Little man on my palm

     The little man is
     dancing on the palm of my hand

     The little man
     tries to escape

     I feed him bread
     I water him milk —
     He doesn’t want anything else to know

     The little man
     grew up and got stronger

     I am attached to the little man
     but he wouldn`t stay longer

Самый страшный день

   Сегодня был самый страшный день.
   Я проснулся от навязчивого шума, от давящего ощущения неумолимо надвигающейся суеты.
   В моей маленькой клетке безопасно, но тесно. Прутья редки, но прочны. Мои немногочисленные соседи – глухонемые инвалиды. У одного из них не хватает руки. Не помню, как это случилось, да и видел я немного. Тогда и сам я мало отличался от инвалида – у меня едва получалось передвигаться ползком. И вот во время одной из таких неуклюжих попыток я нечаянно задел пластмассового товарища по клетке коленом левой ноги. Толчок вышел сильным: он пытался ухватиться за прутья, но, не успев, соскользнул вниз.
   Маленькая Санитарка, которая время от времени ухаживает за всеми нами, пришла и унесла его куда-то (наверно, в специальную клетку для тяжелораненых) и через какое-то время, проснувшись, я с радостью увидел его среди нас, но уже другим.
   Сегодня Маленькая Санитарка привела новых соседей. Они больше всех остальных и одеты вычурно и броско. Боюсь подумать, чем они больны.
   Заходила и Большая Медсестра, которая обычно приносит мне еду. Она непрестанно улыбалась и ощупывала меня – видимо, подозревает какую-то болезнь, но не хочет, чтобы я понял.
   К вечеру стало совсем тревожно: засуетилась и забегала вся больница, включая Главного Врача, который с озабоченным лицом достал меня из клетки и на руках отнес в кабинет, где собрался консилиум, состоящий из профессоров, которых я не встречал никогда раньше.
   Каждый из них норовил меня ощупать, многие, корча странные рожи и вытягивая губы, издавали какие-то нелепые звуки. Я не знал, нужно ли что-то отвечать им, не понимал, чего они ждут от меня, и совсем растерялся.
   В довершение всех этих странных манипуляций с пристальным вниманием к моей персоне Большая Медсестра подтащила меня к какому-то необычному источнику света (я никогда не видел таких) и стала с усилием надувать щеки, постоянно на меня оглядываясь, незнакомые врачи снова начали издавать нелепые звуки, я не выдержал и закричал…
   Как всегда, спасла меня Маленькая Санитарка: унесла в комнату, где находится клетка, но не стала сажать в нее, а осторожно опустила на пол, не отнимая руки; и я вдруг понял, что не упаду. Маленькая Санитарка тоже поняла это: она принесла моих соседей и поставила рядом, а сама присела на кровати.
   Абсолютно выздоровевший я подошел к ней, чтобы обнять. Обняв меня в ответ, она помогла забраться наверх и лечь рядом. Она накрыла меня своим одеялом и я уснул так спокойно и сладко, как никогда раньше.
   Я уже не видел и не слышал, как в комнату осторожно заглянули Большая Медсестра и Главный Врач, как они, улыбаясь, ушли провожать гостей, как уносили на кухню посуду и огромный, так и не разрезанный праздничный торт с единственной свечкой.

Sailing ships

     I am learning to paint your colors
     In order to my characters
     could stand right on the stave

     I’m saving the grains of sand and stones
     for protecting your shores
     In order to my sailing ships
     would float right on by wind

Камни

   В городе всегда кипит работа. Абсолютно каждый житель занят важным делом – нет ни пьянствующих, ни бесхозных, ни праздных – строительство из камня здесь в крови у любого.
   Бродя среди построек, то там, то тут вы можете увидеть совсем маленьких жителей: сидя на земле, они перебирают камешки и, играя, строят свои первые башенки, которые уже через год-другой превратятся в полноценные стены, хотя бы наполовину скрывающие за собой юных «архитекторов».
   Вы, наверно, думаете, что дома и улицы здесь какие-нибудь особенные, замысловатые и необычайно красивые – увы, никаких улиц здесь и вовсе нет.
   Что же тогда представляет собой этот город? И какой такой важной работой заняты все эти жители-строители?
   Возможно, вы удивитесь, но каждый день, с раннего утра и до позднего вечера эти люди заняты ничем иным, как возведением стен вокруг самих себя. Работают горожане на совесть, постройки выходят прочными, ни свет, ни звук извне не тревожат хозяина, когда закончены все четыре стены. Тогда же, как правило, прекращаются и шум и возня внутри, и жилое пространство пустеет – хотя этого уже никто не видит, никто в городе никогда не интересуется тем, что происходит за пределами его собственных стен.
   Но самое странное не в самих строениях и их владельцах: едва одна из стен достигает уровня роста её автора, тот, не находя иного отдыха в короткие перерывы между работой, начинает стучать в эту стену собственной головой. Жителей в городе всегда предостаточно, поэтому и «бой» прекращается только ночью.
   Если вы попытаетесь спросить у какого-нибудь человека, зачем же он это делает – едва ли вам ответят – в городе слишком шумно, да и сам по себе вопрос поставил бы под сомнение драгоценный труд его жизни.
   Вряд ли хотя бы один из тружеников за всю историю существования города хоть раз помышлял об изменении существующего порядка, тем более – о полном крахе традиции собственноручного строения каменной тюрьмы. Однако есть у жителей и одна странность – почти невероятно, но иногда им снятся настоящие цветные сны.
   Привалившись спиной к стене из камня, полулежа на каменном полу, хотя бы раз в год каждый из них превращается в дезертира: перемахнув через стену, отправляется бродить босиком по траве, смотреть на звёзды, купаться в озере или даже скакать на лошади. Подставив лицо ветру, он вдыхает запахи далёких полей, слушает, как стучат колёса поездов и шумят моторы самолётов, как океанский прибой перекатывает по берегу песчинки и маленькие ракушки, как ухают совы и смеются дети, как трещат сухие вишнёвые ветки в кострах путешественников и как рассыпаются в пыль омертвевшие камни отживших свой век городов…
   Но сны есть сны – они приходят, уходят и забываются, а реальность нового дня, так похожего на все предшествующие, заставляет мечтателя вновь и вновь с головой погружаться в болото тоскливой повседневности.
   И однажды, когда уже почти никто в городе не пытался помнить свои сны, налетел ветер. Такой сильный, что безымянные постройки вдруг обрели голоса, и звук их стал пугать хозяев. А с одной из недостроенных крыш вдруг упал огромный камень и ударил в стену соседней башенки. Ударил явственно, ощутимо, настойчиво. И этого оказалось достаточно.
   Достаточно для того, чтобы два человека на долю секунды открыто взглянули друг другу в глаза и в изумлении бросили свою самоубийственную работу.
   Этого оказалось достаточно для того, чтобы два увидевших друг друга человека, взявшись за руки, молча ушли из города.
   И бой стих. И работа остановилась.
   И каждый огляделся вокруг и вдохнул незнакомый воздух, и каждый оторвал свой взгляд от каменной стены и посмотрел на небо, и посмотрел на землю, и услышал шум волны.
   И каждый обрел свой дом и покинул свою тюрьму.
   И каждая капля дождя запомнила твердость заброшенного камня.

Завтра

     Завтра будет чудесный день:
     я нарисую птицу
     на рукаве твоего пальто
     и смайлик на лице зеркала.

Планета Ледяных Деревьев

   На планете Ледяных Деревьев жила-была девочка. Как она там появилась, никто не знал, да и знать-то было некому.
   Планета эта находилась так далеко от всех других планет и солнц, миров и систем, что туда едва-едва попадал видимый свет. Но, возможно, именно благодаря этому, было здесь очень красиво.
   Деревья изо льда покрывали всю видимую поверхность – от горизонта до горизонта – и мягко светились тысячами тысяч разных оттенков, а ветви их имели каждая свой особый, неповторимый звук – так и стоял этот громадный лес, светясь и звеня среди темноты и холода – вечная ночь, и вечный праздник.
   И среди этой ледяной красоты время от времени появлялась и бродила тоненькая, хрупкая фигурка.
   Это была девушка, задумчивая и печальная, с лицом, светящимся какой-то нездешней, удивительной грустью, и длинными пальцами, нежно поглаживающими холодную «кору».
   Фигурка появлялась то там, то здесь, на некоторое время застывала на месте, как бы в нерешительности, затем подходила к какому-нибудь дереву и прикасалась к нему.
   Когда это происходило, дерево, к которому прикоснулись, начинало всё ярче светиться, вокруг него становилось тепло, и с ветвей звонко падали хрустальные капли, создавая новые мелодии в новом свете.
   И чем дольше длилось прикосновение, тем теплее и звонче становилось вокруг.
   Девушка, казалось, вовсе этого не замечала. Иногда она часами могла сидеть, прислонившись спиной к какому-нибудь дереву, с отрешенным взглядом, нисколько не обращая внимания на поющую живую воду, ручьями стекавшую с её волос и одежды.
   Но происходило это нечасто: печальная девушка исчезала так же внезапно и беспечно, как и появлялась, и на планете снова воцарялся привычный прохладный сумрак с еле различимым свечением.

   И вот однажды случилось нечто такое, чего здесь никогда не бывало, и, казалось, уже никогда не случится.
   После долгого отсутствия внезапно появилась девушка. На этот раз – пожалуй, впервые – она как будто действительно была здесь, а не просто находилась – по воле какой-то неведомой силы.
   Её лицо было серьёзно и внимательно, взгляд размеренно скользил по окружающему пространству – как будто несколько критично, но в то же время ласково.
   Вдруг всё на планете замерло, остановилась и девушка, всматриваясь в едва заметную точку на небе – тёмном и сыром – в напряжённом, но радостном ожидании; её длинные пальцы слегка дрожали, но дрожали и уголки губ, силясь сдержать улыбку.

   Между тем светящаяся точка в небе становилась всё различимее и ярче: что-то стремительно приближалось к Планете, и было уже очевидно, что столкновения не миновать.
   Девушка, не сводя глаз с неба, по-прежнему, казалось, чего-то напряжённо ждала: на лице её читалось возбуждение. Её печальные, но в то же время кристально ясные тёмные глаза лучились надеждой.
   Крупное тело оставляло в небе радужный искристый след, взволнованная девушка заворожено следила за его траекторией.

   Удар был ощутимым, но не разрушительным. Все деревья звонко вскрикнули единым скрипом и потянулись друг к другу ветвями.
   Так начиналось длительное совместное путешествие.

   Темноволосая девушка упала бы, если бы не бережно и надёжно подхватившие её ветви. Она нежно погладила их в ответ и, ни секунды более не колеблясь, устремилась вперёд.
   Вместе с ней начала движение и сама Планета – мягко и легко, как будто только что починенный поезд тронулся в дальний путь после долгой стоянки.

   Небосвод больше не был похож на тёмное окно заброшенной квартиры: на его полотне теперь высвечивались проплывающие мимо галактики, солнца, звёзды и миры, астероидные пояса и причудливые лица сгустков космической пыли.
   Планета стремительно набирала ход, устремившись к какой-то, казалось, ведомой только её сердцу, точке во Вселенной.

   На глазах менялся и ландшафт: лёд больше не был льдом – вода свободно струилась, чтобы, нарисовав на земле свой узор, остаться там, где ей понравилось, уйти сквозь почву вниз или расстелиться туманом по верху.
   Больше не скованные холодом и «бронёй» деревья свободно бродили, где им вздумается, чтобы пустить корни на новом месте. Одни уходили поодиночке, другие – парами, третьи – целыми компаниями, а кое-кто остался и на прежнем месте – собирать предания.
   Возле же места падения загадочного небесного тела высятся горы, а за ними простирается обширная долина, быстро порастающая травами и цветами.

   Куда ушла девушка с тёмными волосами, деревья не знали. Те, кто ушёл далеко от леса и поселился у подножия гор, как будто видели, что на самой высокой из вершин встретились две фигуры: одну из них они узнали, другая же навсегда осталась в их сердцах смутно различимым силуэтом, бережно склонившимся над девушкой.
   Кто это был, они так никогда и не узнали, но в памяти отпечатался образ высокого незнакомца – лучащийся радостью и уверяющий в надежде.

   В тот самый миг, когда две фигуры стали одним непостижимым целым и исчезли из видимого пространства, Планета, наконец, остановилась, и лес, горы, плато и равнина увидели свой первый рассвет: стремясь друг другу, из-за горизонта поднимались два прекрасных солнца, окрашивая небосвод в нежнейший голубой и изысканно-лиловый, чтобы встретиться в зените, пройти свой дневной путь и, одновременно закатившись, уступить место пяти разноцветным лунам в причудливой паутине созвездий.
   Вода заструилась по-иному, зарождая новую жизнь на новой земле, а камни продолжили молча хранить историю.

Навести меня здесь

     Навести меня здесь, в тишине,
     За портьерой угрюмого вечера,
     За гранью отжитой скуки.

     Навести меня здесь, в безмолвии,
     Молчанием тронь откровения дверь,
     Заходи, не снимая сердца.

Скелет в шкафу

   С некоторых пор Иван остерегается сходиться с людьми и в гости ни к кому почти не ходит. Виной тому скелет в шкафу.
   Нет-нет, Иван вовсе не психопат, и даже не социофоб. Скелет вполне взаправдошный, материальный и весьма целеустремлённый.
   Стоит только Ивану рассесться поудобней да беседу завести задушевную, как где-то в недрах задней комнаты раздаётся всё нарастающий треск и леденящий душу звон, и, вот он, пожалуйста, здесь – БУ-У-УМ! – через каких-то пару секунд материализовался прямо к Ивану на коленки и приналёг на плечо – что твоя барышня.
   Вот только сидит-то Скелет не просто так, а неустанно подливает Ивану водки, да закуску всю сам съедает и не делится – ни в какую. Иван и так и сяк упрашивает: «Скелетик, миленький, отдай огурчик Ванечке!» А в ответ: «Хрум-хрум!», – да и только.
   И вот странное-то дело: хозяева дома и остальные гости Скелет как будто и видят, но почему-то не удивляются вовсе, даже чокаются с ним, как с равным Ивану, да беседу поддерживают раскованную, что с родным твоим собутыльником.
   Так сидят себе Иван да Скелет, в обществе приятном да не обременительном время проводят, только время-то позднее, а Иван уж пьян вовсе, да и на беду голоден.
   Вот поднялся мужественно из-за стола Иван, стряхнул Скелет с коленок да в прихожую двинулся: ну, думает, высвободился.
   Ан нет, Скелет-то уж за ним поспел: с хозяином за руку распростился, с дамами в щечку расцеловался (а одну даже схватить кое-где успел, в ответ на что, к Ивана изумлению, та захихикала и раскраснелась). А тут-то наш герой и протрезвел от ужаса.
   Да не зря перепугался-то Иван, ибо вышел вслед за ним Скелет и за дверь, и в лифте проехался преспокойненько, да по улице зашагали они рядом, что приятели твои старинные.
   Вот вошёл Иван, как мог степенно, в трамвай подошедший, в котором всегда и катался, да и Скелет за ним, и садится рядышком.
   Так и едут они чинно, не смущая граждан приличных нисколечко: Иван старательно книжку читает да коленкой подёргивает, Скелет в окошко как будто глядит, знай себе костяшками по стеклу вжик-вжик, да пяткой по полу стук-стук.
   Так и привёл Иван, скрепя сердце, в квартирку свою гостя непрошенного, разделся да пошёл в комнату ванную: освежиться, значит, да мысли неразборчивые в порядок привести. Освежиться-то освежился Иван, а как с новоиспечённым соседом быть, не придумал никак.
   Вернулся, понурив усталую голову, Иван в комнатку свою жилую, глядь – а и нет никого. Прошёлся недоумённо Иван сюда да туда раз-другой, перед зеркалом настенным задержался, в глаза свои красноватые, да слегка от пережитого безумные, посмотрел, вздохнул тяжело, но с надеждою призрачной, да присел на стульчик старенький – отдохнуть от дум разрозненных да подышать ровнёхонько.
   – Эко привиделось дураку пьяному, – то ли убедил, то ли успокоил было себя Иван, как тут же рядом совсем услышал шорох явственный да скрежет характерный.
   Собрался с духом растревоженный Иван, поднялся со стульчика старенького, да отворил решительно шкафчик свой платяной. А в шкафчике том, настоящий вовсе, что твой счёт за квартирку, Скелетик, ему уж знакомый, калачиком свернулся под пиджачками потёртыми, да и спит себе как будто спокойно, только иногда ворочается.
   Закрыл удручённый Иван шкафчик осторожненько, да совсем сбитый с толку, спать повалился.

   ***
   Раскрыл глаза свои ясные поутру беспечный Иван, потянулся сладко, улыбнулся было солнышку раннему да подивился снам своим чудны́м да красочным, а тут и шорохи уж знакомые послышались, и вспомнил ошарашенный Иван кошмар свой странный давешний.
   Так бы и остался Иван в постели полёживать, одеялко ветхое повыше натянув да уши прикрыв, да глаза зажмурив, но делать нечего – дела насущные ждут-поджидают, да и голод не тётка.
   Собрал остатки смелости Иван, натянул штаны домашние да рубашку потрёпанную и вышел в кухню тесную в смятённых самых предчувствиях.
   А в кухне уж столик обшарпанный скатёркой клетчатой накрыт, да стоят на нём две чашки да две тарелочки, а рядом кофеёк дымится-варится да хлебушек румянится-поджаривается, да Скелет в цветастом фартушке надо всем этим хлопочет заботливо, что твоя домохозяюшка.
   Тут Иван, остатки сна растерявши, и обалдел вовсе да бухнулся на табурет ошарашено, но завтрак съел – не отказался.
   ***
   Так живут-поживают они, долго ли, коротко ли, Скелет Ивана с работы встречает вечером, утром завтраком горячим кормит да ещё по магазинам нет-нет, да пройдётся – провиант добудет.
   Вот и привык Иван к Скелету уж, что к подруге твоей давней; да только вот в гости ходить не тянет теперь совсем, что отшельника твоего законченного.
   ***
   Так и жил Иван, поживал, думы разные думал-передумывал, да однажды и понял внезапно, что делать ему надобно.
   Так ясно понял вдруг, что удивился сам, как это раньше очевидного не сознавал да не замечал явного.
   Собрал Иван пожитки свои немногочисленные, купил билет на поезд дальний да отправился в края неизведанные, счастье своё искать да призвание.
   Пришёл Скелет на вокзал Ивана проводить, машет платочком белым, слёзки утирает, да сам улыбается.
   Грустно и Ивану со Скелетом расставаться, да больше радостно, и день-то за окошком пригожий да ветреный, и небо чистое да светлое.

Кошки-мышки Волшебный клубок сказок и стихов Елизавета Лещенко