   Русский рыцарь
   Исторический роман
   Вера Гривина

Пролог

   В 1113 году Владимир Всеволодович Мономах стал великим киевским князем, и тогда же к дочери его Евфимии посватался венгерский король Кальман. Правитель Венгерского королевства хотел этим браком положить конец своей пятнадцатилетней вражде с Мономахом, в чем нашел у последнего отклик, поэтому договор между ними был заключен незамедлительно. Отец невесты мыслил, как политик, не беря во внимание ни возраста венценосного жениха княжны (ему исполнилось сорок восемь лет), ни его тяжких увечий, ни слухов о том, что он жесток и подозрителен.
   Будучи хромым, полуслепым да еще и заикой, Кальман, понятно, никогда не пользовался успехом у женщин, за что в душе ненавидел их. До того, как посвататься к Евфимии, он был женат на дочери воинственного правителя Сицилии графа Рожера I, Филиции, которой удалось ему стать идеальной во всех отношениях супругой. Только рядом с такой некрасивой, как Фелиция женщиной Кальман мог не чувствовать себя ущербным. А еще она родила ему двоих сыновей, чем очень его порадовала. Хотя вообще-то были еще две дочери, но к ним король относился с ледяным безразличием. Мальчиков же он обожал, беспокоясь, однако, о том, что со временем они начнут оспаривать друг у друга корону. Возможную междоусобицу предотвратил никто иной, как Сам Господь, забрав принца Ласло в одиннадцатилетнем возрасте. Остался принц Иштван, к которому отец воспылал еще большей любовью. Фелиция же скончалась за несколько лет до того, как не стало одного из ее сыновей, мало огорчив своей смертью мужа.
   Во время сватовства к дочери князя Владимира Мономаха Кальман думал о выгоде брака гораздо больше, чем о невесте. Когда же она прибыла к нему, он испытал сильную досаду. Княжна была молода и хороша собой, из-за чего ее жених не мог забыть даже на мгновение о своих увечьях. Еще она оказалась очень жалостливой, а король не приемлил сострадания – особенно, если оно относилось к нему. Однако Кальману надо было исполнять заключенный договор, и он женился на Евфимии.
   Спустя полгода неприязнь короля к молодой жене превратилась в настоящую ненависть. На беду королевы не удалось достичь и политической цели этого брака: киевский князь окончательно рассорился со своим венгерским зятем, начав против него военные действия. Последней каплей для Кальмана стала беременность жены, ибо он вовсе не хотел иметь от нее детей.
   Король заявил, что он не имеет никакого отношения к ребенку, которого носила королева. И хотя иных подозреваемых в отцовстве не нашлось, это не помешало Кальману с позором отослать Евфимию в Киев.
   Разгневанный князь Владимир Мономах в отместку за нанесенное ему и его дочери оскорбление разорил порубежные венгерские земли, но больше он ничем, к своему сожалению, не сумел досадить нечестному зятю. ностить е, А в 1116 увечный король на радость тестю скончался.
   За год до смерти Кальмана его жена родила в Киеве сына, которого назвали Борисом. Десять лет мальчик рос при дворе своего деда, князя Владимира Всеволодовича Мономаха, а когда того не стало, заботу о племяннике взял на себя брат Евфимии, киевский князь Мстислав Владимирович, прозванный Великим.
   Борис сызмальства отличался упорством и терпением. Любое дело мальчик доводил до конца, чего бы ему это не стоило: объезжал ли он строптивого жеребца, дрался ли с сильным противником, овладевал ли каким-нибудь мастерством.
   – Жаль, что ты, Бориска, не мой наследник, – частенько говаривал внуку Владимир Мономах. – Как князю тебе цены не было бы. Ты своим упрямством горы сворачивал бы.
   Обучался Борис, как и любой княжеский отпрыск, владению оружием, верховой езде и различным наукам. У него обнаружились большие способности к чужим языкам, благодаря чему он в шестнадцать лет свободно говорил по-польски, по-половецки и по-валашски [1 - Валашский язык – язык волохов (валахов), являвшихся предками современных румын и молдаван. В основе этого языка лежит народная или, как ее еще называют, вульгарная латынь.], знал латынь, читал и писал по-гречески, более ли менее понимал бывавших в Киеве германцев и скандинавов. Но с особым прилежанием Борис осваивал трудный венгерский язык, в чем ему помогал некий Матвей Угрин [2 - В Средние века Венгрию на Руси называли Угорией (ср. с греч. Ουγγαρια), а венгров уграми и угринами.] [3 - В Средние века Венгрию на Руси называли Угорией, а венгров уграми и угринами.], которого звали прежде Матьяшем, и который верой и правдой служил королю Кальману, пока тот не обидел свою вторую жену. Матвей проникся таким сочувствием к оскорбленной королеве, что уехал вслед за ней в Киев.
   Пока Борис мужал и набирался знаний, Венгерским королевством правил его единокровный брат, Иштван II. Из любимого сына Кальмана вышел бездарный король, которого неудачи преследовали повсюду: в политике, ратном деле, взаимоотношениях с подданными, семейной жизни. Потомством Иштван так и не обзавелся, хотя дважды был женат, поэтому со временем встал вопрос о наследнике престола. Кроме Бориса, чьи права король отказывался признать (не мог же он уличить во лжи своего отца), существовал еще один потомок Арпада [4 - Арпад – венгерский князь, живший в X веке, основатель династии, правившей Венгрией до начала XIV века.] по имени Бела – слепой и обязанный своей слепотой королю Кальману.
   Когда-то давно – задолго до рождения Бориса, – Венгерским королевством правил славный король Ласло I [5 - Ласло I (Ласло Святой) – венгерский король (1077 – 1095).]. Не имея сыновей, он должен был выбрать себе в приемники одного из двух племянников, и выбор его пал на младшего, полного сил Алмоша, а не на старшего, увечного Кальмана. Однако калека сумел-таки, вопреки воле покойного дяди, получить королевский венец, с чем его брат не желал соглашаться. Долгая борьба между братьями закончилась тем, что Кальман, взяв Алмоша в плен, велел его ослепить. Заодно был ослеплен и Бела – ни в чем не повинный маленький сын неудачливого претендента на венгерский престол.
   Иштван II держал слепого двоюродного брата в заточении, пока остро не встал вопрос о наследнике власти. Бела был освобожден, его объявили будущим королем, и ему даже нашли невесту – дочь сербского жупана [6 - Жупан – князь у сербов.] Уроха, Елену, получившую в Венгрии имя «Илона». Молодые обвенчались, а спустя год у них родился первенец – Гёза.
   Иштван II скончался в 1131 году, дожив только до тридцати лет. Едва успели его схоронить, как кое-кто из венгерских сановников предложил призвать на престол младшего сына короля Кальмана. Доводы сторонников киевского претендента были таковы: во-первых, для слепца власть – слишком тяжелая ноша; во-вторых, почти все свидетели изгнания королевы Евфимии не сомневались в ее невиновности, поэтому Борис достоин надеть корону. Однако самые влиятельные вельможи и иерархи церкви отдали предпочтение Беле – в расчете на то, что им будет легко управлять.
   Едва слепой король занял трон, как он принялся яростно мстить за свои прежние унижения, казня одного за другим приближенных Кальмана и Иштвана II. Многим знатным вельможам пришлось пожалеть о собственном выборе, но было уже поздно что-либо исправить.
   А на Руси тем временем умер князь Мстислав Владимирович Великий. Как только его не стало, разгорелась борьба за Киев между переславльским князем Ярополком Владимировичем и сыновьями покойного князя Олега Святославовича [7 - Олег Святославович – четвертый сын киевского князя Святослава Ярославовича, князь волынский, тмутараканьский, черниговский и новгород-северский, жил во второй половине XI – начале XII вв. Автором «Слова о полку Игореве» ему за разжигание междоусобиц было дано меткое прозвище «Гориславич».]. Семнадцатилетний Борис не пожелал участвовать в этих распрях, а счел, что для него настала пора добывать венгерскую корону. Он отправился в Польшу, чтобы заручиться поддержкой тамошнего правителя, князя Болеслава Кривоустого, имевшего немало претензий к Беле Слепцу.
   Вначале обстоятельства складывались в пользу юного претендента на венгерский трон: польский князь заключил с ним договор и начал военные действия. Но йв битве при Шайо поляки потерпели поражение, да к тому же еще и союзник Белы, чешский князь Себеслав, совершил нападение на Силизию. Пришлось Болеславу Кривоустому согласиться на мир с венгерским королем и отказать его сопернику в помощи.
   Борис вернулся в Киев, где вот уже несколько лет правил его дядя, Ярополк Владимирович. Поскольку киевский князь все больше сближался с Белой Слепцом, он встретил племянника неласково. Борису велено было немедленно убираться прочь, но ему пришлось задержаться с отъездом потому, что тяжело заболела его мать. Когда же несчастная королева Евфимия тихо скончалась, Борис перебрался ненадолго в Туров, где княжил еще один его дядя, Вячеслав Владимирович, а затем отправился в Перемышль, к князю Владимирку Володарьевичу, женатому на одной из двух дочерей короля Кальмана от брака с Филицией.
   Перемышльское княжество граничило с Венгерским королевством и Польшей. Отношения соседей были неровными и менялись в зависимости от обстоятельств князя Владимирко: так, воюя со своим братом Ростиславом за Перемышль, он охотно дружил и с венграми, и с поляками, а когда Ростислава Володарьевича не стало, прежняя дружба сразу закончилась, и Владимирко Володарьевич начал без зазрения совести нападать на владения своих недавних союзников.
   Хотя о перемышльском князе ходила дурная слава, как о человеке коварном и бессовестном, Борис все же на него рассчитывал.
   «Не больно-то у меня велик выбор, а князь Владимирко как-никак враждует с Белой Слепцом».
   Владимирко Володарьевич принял Бориса по-родственному, но когда гость завел речь о том, зачем, собственно, он прибыл, князь принялся жаловаться на свои беды. Помощь Борису была обещана, но лишь в том случае, если он найдет себе еще покровителей.
   – Я тебе подмогну, непременно подмогну, – говорил Владимирко Володарьевич. – Но вдвоем нам не справиться, а коли ударить по Слепцу с двух али с трех сторон, он вряд ли устоит, и ты тогда сядешь на угорский стол.
   – Где же мне сыскать себе еще поборников [8 - Поборники – соратники, союзники.], – озадачился Борис.
   – Ты подумай, а покуда можешь у меня пожить.
   Борис остался в Перемышле, чтобы передохнуть, однако спокойного отдыха у него не получилось, потому что Владимирко Володарьевич постоянно что-то затевал и во что-то ввязывался. Самой большой авантюрой перемышльского князя стала его попытка отнять владения у своего двоюродного брата, теребовльского князя Ивана Васильковича, за которого вступился киевский князь Всеволод Ольгович (Ярополк Владимирович уже умер), заставивший не в меру разошедшегося князя Владимирко заплатить обиженному родственнику тысячу двести гривен серебром.
   – Не пойдет впрок сие серебро теребовльскому князю! – изрек Владимирко Володарьевич.
   Сказал и, как говориться, словно в воду глядел: Иван Василькович преставился, и то, что перемышльский князь пытался взять силой, отошло ему по праву наследования, ибо ни детей, ни родных братьев покойный не имел. Объединив под своим началом оба княжества, Владимирко Володарьевич сделал своей резиденцией Галич, и его владения стали называться Галицким княжеством.
   Как раз в то время, когда Владимирко Володарьевич обосновывался на новом месте, Венгрия опять лишилась короля. Почти сразу после похорон Белы Слепца королева Илона и ее брат Белуш короновали одиннадцатилетнего Гёзу, чтобы выбить почву из-под ног сторонников сына короля Кальмана.
   Борис не собирался сдаваться. Он двинулся в Польшу в надежде договориться с сыновьями скончавшегося несколько лет назад Болеслава Кривоустовго. Но, увы, у польских князей было слишком много внутренних проблем, чтобы они захотели вмешаться в дела соседей. Покойный Болеслав Кривоустый поделил земли между своими пятью наследниками, отдав главенство и титул князя-принцепса старшему из них, Владиславу. И, как это часто бывало, следствием такого решения стала междоусобица. На Владислава ополчились его единокровные братья, которыми руководила их мать, урожденная немецкая графиня Саламея фон Берг-Шелкинген (матерью Владислава была дочь киевского князя Святополка Изяславовича), а центром противоборства князю-принцепсу стала резиденция старшего сына Саламеи, правителя Мазовии [9 - Мазовия – историческая область в центре Польши.] Болеслава Кудрявого – расположенный на правом берегу реки Вислы город Плоцк, куда и прибыл Борис.
   Болеслав Кудрявый хорошо принял гостя, но помощи не обещал, ибо обстановка в Польше накалялась. Назревал конфликт, в стороне от которого были лишь двое самых младших сыновей Болеслава Кривоустого – Генрих, которому исполнилось четырнадцать лет и десятилетний Казимир. Оба юных князя жили у Болеслава Кудрявого, но Генрих должен был в недалеком будущем перебраться в завещанный ему отцом Сандомир [10 - Сандомир – город на юго-востоке Польши, в XII веке был центром отдельного княжества.].
   Генрих Сандомирский был одержим рыцарством. Он мог часами говорить взахлеб на свою любимую тему и радовался тому, что нашел в Борисе терпеливого слушателя. После пяти дней такого общения Генрих возжелал посвятить гостя в рыцари и получил на это согласие. Посвящение было проведено со всей возможной торжественностью, а в заключение обряда князь Сандомирский нарек новопосвященного «рыцарем Конрадом» и преподнес ему в дар серебряные шпоры.
   Оставаться долго в Мазовии не имело смысла, и Борис, покинув гостеприимного Болеслава Кудрявого, отправился в Священную Римскую империю, где нашел себе союзника в лице австрийского маркграфа Генриха Язомирготта и узнал, что еще может заручиться поддержкой нового чешского князя Владислава. Проведя с обоими правителями успешные переговоры, Борис получил от них деньги и начал собирать наемное войско. Когда подготовка к походу была в самом разгаре, откуда-то появилось известие о том, что недавно ставший киевским князем Изяслав Мстиславович – сын покойного Мстислава Владимировича Великого – заключил союзный договор с венгерским королем Гёзой, отдав за него замуж свою единокровную сестру Евфросинию.
   «Значит, братец Изяслав стал моим врагом», – с сожалением подумал Борис.
   Собрав войско, он вторгся в Венгрию, где у него сразу нашлись сторонники – обиженные вельможи, недовольные дворяне и простые люди, рассчитывающие на то, что при новом правителе жизнь улучшится. После взятия сыном короля Кальмана крепости Пожони [11 - Ныне столица Словакии Братислава.] против него выступил семнадцатилетний король Гёза. Борис готовился к битве, однако дело решилось не оружием, а хитростью и деньгами: немецкие наемники за обещанное Гёзой золото изменили тому, кому обещали служить, и сдали без боя Пожонь. Борис успел бежать из крепости вместе с двумя своими верными слугами – старым воином Векшей и уже упомянутым Матвеем Угрином; они несколько месяцев скрывались у одного знатного венгра, чей отец пятнадцать лет назад был казнен по повелению короля Белы Слепца, надеясь покинуть Венгерское королевство, когда уляжется шум.
   А тем временем в Западной Европе происходили события, не имевшие, казалось бы, никакого отношения к сыну короля Кальмана, но тем не менее повлиявшие на его дальнейшую судьбу.
   Еще в конце XI века тысячи христиан, как имущих, так и неимущих, нашив на свои одежды красные кресты, двинулись отвоевывать Святую землю у магометан. Крестоносцам сопутствовала удача: летом 1099 года им покорился Иерусалим, и вскоре на Востоке возникли христианские государства – королевство Иерусалимское, княжество Антиохийское, графство Триполийское и графство Эдесское. Но в 1144 году Эдесса была взята турецким эмиром Зенги, на чем Эдесское графство прекратила свое существование. Узнав об этом французский король Людовик VII пожелал отправиться в так называемое «заморское паломничество» [12 - В Средние века крестовый поход принято было еще называть «заморским паломничеством», «путем по стезе Господней», «странствием».]. Короля поддержал авторитетный священнослужитель, аббат Бернар Клервоский, под чьим влиянием тысячи людей захотели стать крестоносцами. Развившему активность аббату удалось привлечь на свою сторону германского короля Конрада III Гогенштауфена, прежде даже не помышлявшего о походе в Святую землю. И вот летом 1147 года два огромных христианских войска отправилось на Восток тем же путем, каким полвека назад двигались первые крестоносцы. Германский король двигался первым, его французский союзник следовал за ним.
   Когда Борис узнал о том, что крестоносцы вступили в пределы Венгерского королевства, он прибодрился.
   «С немцами али франками я с ними смогу не токмо из Угорского королевства уйти, а и до Царьграда [13 - Русское название Константинополя.] благополучно добраться».
   Борис знал о том, что Гёза за свое короткое правление успел нажить себе врага в лице византийского императора Мануила, ибо последнему стало известно о намерениях молодого венгерского короля присоединить к доставшимся ему от предшественников владениям Сербию, находившуюся под протекторатом Византии. Такие планы не могли не вызвать в Константинополе недовольства, которое сын короля Кальмана мог обернуть в свою пользу.
   «Коли я сумею столковаться с Мануилом, мы с ним изгоним Гёзу», – часто мечтал Борис.
   Однако из-за того, что его старательно искали, ему долго не удавалось покинуть свое укрытие. Когда же активность поиска ослабла, германские крестоносцы были уже далеко.
   Французы во главе с королем Людовиком VII прибыли через месяц после того, как ушли их союзники, и, навестив в Секешфехерваре [14 - Секешфехервар – до второй половины XI века столица Венгерского королевства, а потом своего рода венгерским Реймс: то есть город, где проходили коронации.] венгерскую королевскую чету, двинулись по направлению к Византийской империи. Как только об этом узнали в замке, где скрывался Борис, он и его слуги поспешили за французскими крестоносцами вдогонку.

Глава 1
Рыцарь Конрад из Мазовии

   Был конец лета. Изнуряющая жара сменилось мягкой, теплой, сухой погодой. Крестьяне трудились в поте лица на полях, отрываясь иногда от работы, чтобы устало и равнодушно глянуть вслед проезжающим мимо них путникам. Столь же безучастно люди смотрели на Бориса и его слуг в придорожных харчевнях. Рыцарь в сопровождении двух ратников не вызывал никаких подозрений. Никто не удивлялся ни славянскому акценту Бориса, ни незнанию Векшей венгерского языка, ибо в Венгерском королевстве славян было едва ли не больше, чем венгров. Путники называли себя уроженцами города Унгвара [15 - Ныне украинский город Ужгород.], расположенного вблизи границы с Галицким княжеством, и этому верили. Нигде не велись разговоры ни о сыне короля Кальмана, ни о его нападении на крепость Пожонь, как будто все уже успели забыть о недавних событиях. Однако Борис все-таки объезжал стороной крупные населенные пункты и аббатства. С ночлегом, впрочем, у путников не было проблем, так как венгры за два века оседлой жизни не избавились до конца от привычек кочевников, и многие сельские жители переселялись на лето в шатры. Борис, Векша и Матвей Угрин не раз останавливались в таких летних жилищах крестьян.
   Однажды уже в Далмации [16 - Далмация – историческая область на Балканах, на территории современных Хорватии и Черногории.] путники двигались по узкой дороге через лес. Крестоносцы были где-то недалеко, но их предстояло еще отыскать.
   – Не заплутать бы нам, – ворчал Векша. – Места здесь глухие, людей не видно. Туда ли, куда, надобно, мы держим путь?
   – Туда, – буркнул Угрин.
   – А ты отколь знаешь?
   – Оттоль, что, в отличие от тебя, соображение имею.
   – Никогда не было у тебя соображения, а тут вдруг явилось.
   Борис про себя усмехнулся. Его слуги очень сдружились за годы совместных скитаний, что не мешало им без конца ссориться. Они походили на семью, в которой муж и жена постоянно выясняют отношения, но при этом не могут жить друг без друга. Обоим спутникам Бориса перевалило уже за пятьдесят лет, однако они были крепкими и выносливыми на зависть многим молодым мужчинам. Если требовалось, то Матвей и Векша долго не ели и не пили, сутками не сходили с седла, переносили любые трудности. А в сражениях каждый из них стоил троих воинов.
   Высокий и поджарый Матвей рано поседел, однако его смуглое, с правильными чертами и большими карими глазами лицо даже на шестом десятке лет оставалось красивым. Хотя Угрин разбил сердца многим девицам и вдовам, он ни с одной из них и не пошел под венец, предпочтя семейному счастью беззаветное служение королеве Евфимии и ее сыну.
   У Векши екши абыло широкое курносое лицо с голубыми, хитро прищуренными глазами, светлыми мохнатыми бровями и большим количеством морщин. Он лишился почти всех своих волос, а его огромную плешь прикрывал старый, выкованный еще в Киеве шлем. Будучи невысокого роста, Векша обладал недюжинной силой. Он, в отличие от своего почти всегда серьезного друга, любил пошутить, побалагурить, рассказать какую-нибудь веселую байку. Когда-то в молодости Векша был женат, но рано овдовел и с тех пор полностью отдался службе – вначале князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху, а затем, по повелению Мономаха, его внуку Борису.
   Внезапно путники услышали громкие крики, сопровождаемые лязгом и звоном металла.
   – Кажись, где-то сеча, – заметил Векша.
   Борис молча направил коня туда, откуда доносился шум битвы, а старые воины последовали за ним. Вылетев на поляну, они увидели, как двое мужчин в кольчугах, шлемах и нагрудниках с красными крестами отбиваются от пятерых молодцов разбойничьего вида. Едва Борис вынул меч, разбойники дружно бросились в чащу. Затрещали ветки, шумно зашелестели листья.
   – Псы смердящие! – презрительно ругнулся Векша. – Храбры лишь впятером супротив двоих!
   Румяный юноша вложил меч в ножны и учтиво поблагодарил своих спасителей на языке, очень похожем на разговорную латынь. Молодой человек явно принадлежал рыцарскому сословию. На нем были начищенный до блеска шлем-шишак, длинная кольчуга, широкий плащ и поножи (латы и шлемы с забралами вошли в обиход лет через сто после описываемых здесь событий) – все добротное, но простое. Зато мускулистый, сивой в яблоках масти красавец-конь, похоже, обошелся своему хозяину недешево. В правой руке юноша держал длинный меч, а в левой – треугольный щит.
   Рыцаря сопровождал коренастый ратник лет тридцати пяти, с карими глазами, перебитым носом, пышными усами и лукавым взглядом. Он привычно помахивал боевой секирой.
   Французский язык ведет начало от латыни, некоторую лепту внесли в его формирование так же еще германские и скандинавские племена. Поэтому никогда прежде не общавшемуся с французами Борису хватило его языковых знаний, чтобы понять рыцаря, когда тот к нему обратился. Молодой человек сказал:
   – Я рыцарь Ги де Винь, вассал графа Суассонского, следую за своим сюзереном и нашим благочестивым королем Людовиком в Святую землю – защищать христианские святыни от неверных.
   Борис заранее принял решение никому не называть своего настоящего имени, хотя бы до той поры, пока он не покинет Венгерское королевство.
   – А я рыцарь Конрад из Мазовии, – представился он. – Желаю вступить в ваше воинство и надеюсь, что христолюбивый король Людовик примет меня к себе.
   Де Винь немного смутился. Этот достойный человек, так вовремя появившийся из леса, спас юношу, не только от смерти, а еще и, что более важно, от бесчестия: ведь для рыцаря нет более бесславного конца, чем гибель от рук разбойников. Однако теперь спасенный должен был рекомендовать своего спасителя королю. А кто знает, действительно ли рыцарь Конрад – тот, за кого себя выдает? Впрочем, судя по его виду, манере держаться и слугам, он не лжет о своем происхождении.
   Юноша доброжелательно улыбнулся.
   – Думаю, что король Людовик, храни его Господь, не откажется от меча храброго рыцаря. А я поручусь за мессира Конрада.
   Борис кивком позвал своих слуг, а де Винь окликнул коренастого ратника. Впятером они двинулись на юг.
   – А как вы здесь оказались? – осведомился Борис.
   – Наш добрый король послал меня в ближайшее аббатство – заказать молебен.
   – Что ж ты не взял побольше людей?
   – Решил, что хватит одного Жиро и ошибся.
   – Nemo omnia potest scire [17 - Никто не может всего знать (лат.).], – изрек Борис.
   Де Виня вновь охватили сомнения. Тогда дворяне не изучали классическую латынь. Правда, сам де Винь знал этот язык, но лишь потому что, будучи младшим из двух сыновей, готовился стать священником. Отец отдал его в аббатство Сен-Жень, где он пробыл два года послушником. Потом внезапно скончался старший брат Ги. Отец забрал сына, ставшего единственным наследником благородного рода де Виней, из аббатства и отдал в пажи [18 - Паж (франц. page) – юный дворянин, проходивший первую ступень подготовки к рыцарскому званию при дворе крупного феодала или короля.] своему сюзерену, графу Суассонскому. Юноша принялся старательно обучаться всему, что необходимо знать и уметь рыцарю. За короткий период времени он достиг немалых успехов, но при этом у него никак не получалось выкинуть из головы латынь, вложенную туда монахами аббатства Сен-Жень. Де Винь надолго запомнил, как над ним смеялись его товарищи, когда он, забывшись, употреблял в разговоре латинские изречения.
   «Возможно, рыцаря Конрада тоже готовили к духовному сану», – предположил де Винь.
   Он принялся рассказывать чужеземцу о том, с какой печалью французское рыцарство восприняло весть о взятии сарацинами далекой Эдессы, и как папа Евгений III призвал всех, кому дорого имя Христа к походу, а аббат Бернар из Клерво произнес в Везеле [19 - Везель – город на реке Рейн.] пламенную проповедь.
   – Призыв благочестивого аббата был услышан, – вдохновенно говорил Ги. – Король Людовик первым взял из рук Бернара крест [20 - Имеется в виду матерчатый красный крест, который нашивался на одежду крестоносца.] и поклялся, не щадить себя, защищая Гроб Спасителя. Примеру короля последовали многие знатные мужи. Да, что там мужи! Сама наша славная королева, Алиенора, пожелала разделить с мужем все тяготы странствия! А вслед за ней приняли кресты и другие дамы!
   – Франки берут на войну жен? – удивился Борис.
   – Обычно нет. Иное дело – защита христианских святынь.
   – По мне, женщины на любой войне – помеха. Это дикие кочевники возят повсюду с собой жен и детей, а христианкам лучше оставаться дома и молиться за воинов.
   В глубине души де Винь был согласен со своим новым знакомым, однако нельзя было позволять чужаку отзываться с пренебрежением о французских дамах и рыцарях.
   – Мессир Конрад неправ, – принялся спорить молодой человек. – Рыцарю полагается приклонить колено перед дамами, пожелавшими сменить покой замков на тяготы пути по стезе Господней. А сравнивать добрых христианок с грязными язычницами оскорбительно.
   «На кой ляд я сунулся со своей правдой в чужой удел», – подосадовал на себя Борис и сказал примирительно:
   – Прости, если я обидел тебя. У меня вовсе не было намерения оскорбить вашу королеву и прочих франкских жен.
   Смягчившись, де Винь откровенно признался:
   – Честно признаться, мне самому кажется, что дамы зря решились на заморское паломничество. Такие прекрасные Божьи создания, как королева Алиенора и Агнесса де Тюренн, не должны рисковать собой…
   Юноша прервался и покраснел, поняв, что ненароком выдал постороннему человеку имя своей тайной дамы сердца. Но Борис не обратил внимание на нечаянное признание своего собеседника.
   Солнце начало клониться к закату, когда оба рыцаря и их слуги добрались до лагеря крестоносцев. В лощине было множество шатров, а вокруг них бродили воины в таких же, как на де Вине и Жиро, нагрудниках с красными крестами. Горели костры, и воздух был наполнен запахами готовящейся еды.
   – Кажись, мы поспели вовремя, – обрадовался Векша. – Вот-вот начнется вечерняя трапеза.
   – Пожелают ли нас еще накормить? – засомневался Угрин.
   Король беседовал в своем шатре с епископами Аррасским и Лангрским. Людовик переживал из-за того, что в походе ему не всегда удается соблюдать посты. Святые отцы успокаивали его: мол, по воле Господа даются послабления в посте всем путешествующим, и уж тем более святым паломникам. Разговор короля с духовными особами был прерван появлением де Виня.
   – Ну что, де Винь, ты заказал молебен? – спросил Людовик.
   Юноша учтиво склонил голову.
   – Да, сир! Я заказал от имени вашего величества молебен в аббатстве, а на обратном пути встретил в лесу благородного рыцаря, изъявившего желание следовать вместе с нами в Палестину.
   Юноша рассказал о том, как он познакомился с рыцарем Конрадом из Мазовии.
   Людовик наморщил лоб.
   – Мазовия? Я никак не вспомню, где она находится.
   Он посмотрел на святых отцов, но те тоже ничего не знали о месторасположении Мазовии.
   – Спросим об этом самого рыцаря, – заключил король. – Позови его ко мне, де Винь.
   Когда чужеземец, вошел в шатер, король сразу заметил, что у него манеры человека, знакомого с придворной жизнью.
   «Он вовсе не мужлан», – удивился Людовик, ожидавший увидеть грубого дикаря.
   Рыцарь из Мазовии был рослым и неплохо сложенным мужчиной. Разглядывая его загорелое лицо, с высоким лбом, грустными карими глазами, прямым носом, немного впалыми щеками и аккуратно подровненной русой бородкой, король не мог избавиться от мысли, что этот человек ему кого-то напоминает.
   Борис тем временем тоже присматривался к сидящему в кресле королю. Людовик был невысок и, несмотря на свою относительную молодость (ему исполнилось двадцать семь лет), довольно тучен. Его бритое лицо показалось Борису не очень мужественным: вялые черты, мягкий взгляд синих глаз, приятная, но слащавая улыбка – все это как-то не вязалось с образом полководца.
   – Кто ты? – спросил король.
   – Я рыцарь Конрад из Мазовии, – коротко представился гость.
   Поскольку Людовику не хотелось прослыть невеждой, он не стал признаваться в незнании местонахождения Мазовии.
   – Я тут со святыми отцами поспорил, где находится Мазовия.
   – Это польское княжество, – пояснил Борис.
   – Вы слышали? – торжествующе обратился Людовик к епископам. – Значит, я был прав!
   – Да! Да! – не моргнув глазом, подтвердил епископ Аррсский. – Ваше величество утверждало, что Мазовия – польское княжество.
   Окинув рыцаря подозрительным взглядом, епископ Лангрский спросил:
   – А христианство там принято не от Константинополя?
   – Нет, от Рима, – ответил Борис.
   – Надо же! – восхитился король. – В такой дали от нас есть и истинное христианство, и рыцарство!
   Польша казалась ему более далекой и дикой страной, чем Палестина.
   – Да, рыцарство в Польше есть, – подтвердил Борис. – Меня посвятил в рыцари младший брат мазовецкого князя, Генрих Сандомирский.
   – Надо же! – повторил Людовик и добавил с улыбкой: – Что же, я рад, что у нас стало на одного благородного рыцаря больше. Так как здесь нет твоего сюзерена, ты будешь состоять при мне.
   Борис поклонился.
   – Я благодарен королю за оказанную мне честь.
   – А на каком языке ты со мной говоришь? – поинтересовался король. – Я почти все понимаю.
   Борис говорил на помеси латыни и валашского языка, включая в речь французские слова, которые остались у него в памяти от недолгого общения с де Винем.
   – На этом языке говорит один известный мне народ, – не стал он вдаваться в объяснения.
   – Надо же! – опять удивился Людовик.
   – Очень похоже на латынь, – заметил епископ Арраский.
   – Теперь я жду от тебя клятвы, – неожиданно сказал король, обращаясь к рыцарю. – Ты должен пообещать именем Господа нашего Иисуса, что будешь идти по стезе Господней, пока хватит сил.
   Борис замялся. В его планы не входило воевать за Святую землю, он хотел лишь с помощью крестоносцев добраться до столицы Византийской империи. Но признаться в этом Борис мог лишь, назвав свое настоящее имя. Но неизвестно, как французский король к этому отнесется.
   – Что с тобой? – удивился Людовик, видя замешательство рыцаря.
   Борису ничего другого не оставалось, как опуститься на одно колено и произнести клятву. Когда он выпрямился, король обратился к стоящему за спинкой кресла слуге:
   – Позови ко мне Жильбера!
   Немного погодя, вошел пожилой воин с лицом изборожденным шрамами и морщинами.
   – Мой король звал меня? – спросил он глухим басом.
   – Да, Жильбер! – подтвердил Людовик. – Позаботься о благородном рыцаре. Он прибыл издалека: пусть хорошо поест и отдохнет.
   – Как угодно моему королю, – отозвался Жильбер.
   – Рыцарю Конраду надо нашить крест на одежду, – вмешался епископ Лангрский.
   – Будет ему крест, – пообещал Жильбер.
   – Со мной двое слуг, – вставил Борис.
   – Они тоже получат кресты.
   Когда Борис уже собирался покинуть шатер, король задумчиво проговорил:
   – Я никогда прежде не видел тебя, рыцарь Конрад, но ты кого-то мне напоминаешь.
   «Должно быть, моего племянника, короля Гёзу», – подумал Борис, а вслух спросил:
   – Так я пойду?
   – Ступай! – разрешил Людовик.
   Борису и его слугам нашлось место в центре лагеря. Шатер у них был, а об остальном позаботился Жильбер. Еще до наступления сумерек новые крестоносцы получили все необходимое, в том числе и нагрудники с красными крестами.
   Пока Угрин ставил шатер, Векша быстро соорудил костер, зажег огонь и начал варить похлебку.
   – Вот и спаслись мы от казни, – бормотал Векша, помешивая в котелке. – Теперь нам ничего не грозит…
   Угрин прервал его:
   – Пируй, когда пришла пора пировать, а у тебя пир горой прежде времени.
   – А ты и в радости сыщешь чему опечалиться, – парировал Векша.
   – Довольно вам собачиться! – лениво прикрикнул на них Борис.
   Он думал о том, как ему поступить после клятвы, произнесенной в присутствии французского короля и епископов. Клятвопреступление не было тогда редкостью даже в среде тех, кому полагалось дорожить своей честью, о чем Борис знал отнюдь не понаслышке. Однако сам он никогда не нарушал своего слова.
   «Коли я именем Господа нашего клялся, то должен пойти с Христовым воинством в Святую землю, иначе не знать мне в жизни счастья. Ну, так быть по сему».
   Векше и Угрину он пока не сообщал о своем решении.
   После сытной трапезы слуги сразу уснули, а Борису захотелось пройтись и осмотреться.
   В лагере царила беспечная обстановка. Рыцари гуляли между шатрами или беседовали. Ратники спали, расположившись, кто на повозках, кто на земле. Делами занимались только крестьяне-обозники: они чистили коней, варили на кострах еду, что-то носили и укладывали.
   Борис сразу же обратил внимание на то, что одни рыцари были чисто выбриты, а лица других украшали усы и бороды. Еще он обнаружил совершенно обособленную группу крестоносцев-бородачей: в белых, черных и бурых одеяниях. Эти не похожие ни на кого рыцари общались только друг с другом, а остальные воины почтительно их сторонились.
   Неожиданно Борис получил тумак от синеглазого и чернокудрого красавчика лет около двадцати. Юноша усмехнулся, как бы давая всем понять, что он толкнул чужака вовсе не случайно. Но не успел Борис среагировать на выходку наглеца, как тому под ноги прыгнуло что-то яркое и разноцветное. Красавчик споткнулся и, забавно взмахнув руками, рухнул на землю.
   Что-то яркое и разноцветное оказалось человечком в шутовском наряде, маленького роста, худым и очень подвижным.
   – Де Шатильон споткнулся о дурака! – завопил шут, приплясывая. – Де Шатильон споткнулся о дурака!
   Под общий хохот красавчик бросился на своего обидчика. Однако шут ловко увернулся от разъяренного рыцаря и убежал за шатер, откуда принялся строить рожи.
   Собравшиеся зрители весело подбадривали взбешенного юнца:
   – Лови шута, Рено!
   – Побей его, побей!
   Ярость мешала молодому человеку понять нелепость своего положения, и его погоня за шутом продолжалась до тех пор, пока не появился Жильбер.
   – Что здесь за представление? – сердито спросил старый воин.
   Рыцари со смехом рассказали ему о происшествии.
   – Уймись, де Шатильон! – рявкнул Жильбер. – Не будь глупее королевского дурака!
   Эти слова отрезвили спесивца, и он зашагал прочь, бормоча на ходу скверные ругательства. Шут проводил его неприличным жестом, а затем спросил у Бориса:
   – Понравилось ли мессиру рыцарю, как я проучил наглого щенка?
   Вместо ответа Борис осведомился:
   – Кто он?
   – Рено де Шатильон – младший сын графа Жьенского, – ответил шут с презрительной ухмылкой.
   – А ты его не любишь?
   – Да я его просто не выношу! – воскликнул шут и добавил к своим словам короткую песенку:

     Пока что еще перед нами
     Юнец со смазливым лицом,
     Но рано иль поздно он станет
     Законченным подлецом.

   – А ко мне ты как относишься? – спросил Борис с усмешкой.
   – С уважением, – серьезно ответил шут.
   Борис внимательно, насколько позволяли сгустившиеся сумерки, рассмотрел своего собеседника. Все шуты, которых ему приходилось прежде видеть, были большеголовыми карликами с крохотными ручками и ножками, а дурак короля франков при малом росте имел нормальное телосложение.
   – Как тебя зовут? – спросил Борис.
   – Лупо.
   – Грозное имя [21 - Лупо (от лат. lupus) – волк.]. А я рыцарь Конрад.
   Со стороны небольшой рощицы на краю лощины послышалась музыка.
   – Наша неугомонная королева развлекается, – ухмыльнулся Лупо, поймав недоуменный взгляд своего собеседника.
   – Вроде музыка слышна не оттуда, где стоит шатер короля.
   Шут хихикнул:
   – Людовик и Алиенора спят в разных шатрах. По мнению короля, нельзя на пути по стезе Господней предаваться плотским наслаждениям даже на супружеском ложе, а королева давно привыкла утолять свое вожделение и без мужа.

     Зачем красавице супруг,
     Когда полно мужчин вокруг?

   – Ты хочешь сказать, что королева изменяет мужу? – спросил Борис без малейшего удивления.
   – Изменяет, – подтвердил Лупо. – Да будет известно благородному чужеземцу, что наш король женился на герцогстве Аквитания и графстве Пуатье, взяв в приданое красавицу-жену и развесистые рога. Бедный Людовик давно смирился с участью рогоносца – он только требует от Алиеноры, чтобы она избегала громких скандалов и не рожала бастардов.
   Борис вновь обратил внимание на собравшихся вокруг одного из костров пышнобородых крестоносцев в белых, черных и бурых одеждах.
   – Кто они?
   Лупо ответил шепотом:
   – Это рыцари ордена Храма: то есть, тамплиеры.
   – Храмовники, значит, – пробормотал по-русски Борис.
   А Лупо продолжил:
   – Орден Храма появился лет тридцать тому назад, в Святой земле, где и поныне находится его главные силы. Рыцарь, становясь тамплиером, дает монашеские обеты целомудрия, бедности и послушания, но в отличие от священника и монаха, он обязан еще владеть не только словом Божьим, но еще и оружием. От души советую мессиру Конраду не ссориться с рыцарями ордена Храма. Не поладить с королем безопаснее, чем разозлить тамплиеров.
   – А кому они подвластны?
   – Из смертных эти воины-монахи подчиняются в первый черед великому магистру своего ордена, во второй – папе римскому. Иных земных владык для них не существует.
   – Как же они воюют, если никому не подчиняются? – удивился Борис.
   Лупо пожал плечами.
   – Мне еще не приходилось видеть, как тамплиеры воюют, но могу предположить, что в бою они подчиняются общему замыслу. По-другому нельзя воевать.
   – Ого! – хмыкнул Борис. – Да, ты, оказывается, неплохо разбираешься в ратном деле.
   – А как же! Еще недавно я служил ратником у одного фландрского рыцаря.
   – А потом ты возжелал спокойной жизни?
   – Вовсе нет! В дураки я угодил после бегства от своего бывшего хозяина.
   – А почему ты бежал?
   Лупо широко ухмыльнулся.
   – Хозяин пришел в бешенство, когда узнал, что делит со мной одну пышнозадую селянку. Ее хватило бы и на десятерых, но он желал владеть ею один.
   – Пожадничал, значит, твой бывший хозяин?
   – Да, пожадничал.
   Уже совсем стемнело. Лупо проводил рыцаря до шатра, где учтиво с ним простился.
   «Завел я себе друга – королевского скомороха», – усмехнулся Борис.
   Спал он, как обычно, крепко, а проснулся, когда утро давно вступило в свои права. Борис быстро перекусил, собрался, вскочил на оседланного Векшей коня и поскакал туда, где накануне вечером стоял шатер короля.
   Людовик сидел верхом на белом жеребце и с досадой поглядывал в сторону рощицы на краю лощины. Собравшиеся вокруг короля рыцари тоже проявляли нетерпение.
   На рыжей кобыле к Борису подъехал Лупо.
   – Доброе утро, мессир Конрад!
   – Кому утро, а по мне уже день начался. Давно пора быть в пути.
   – В путь мы отправимся тогда, когда наша королева изволит собраться.
   Ждать пришлось еще около получаса. Когда терпение мужчин было уже на исходе, из-за рощи не появились десять всадниц на покрытых разноцветными попонами лошадях. Во главе этого женского отряда ехала королева – величественная черноволосая красавица лет двадцати пяти с огромными черными глазами, безукоризненно прямым носом и разлетающимися под высоким лбом бровями. На ее великолепной головке сияла золотая диадема, из-под которой струилось тонкое прозрачное покрывало.
   Однако, как не была ослепительна королева, внимание Бориса привлекла еще одна женщина – или точнее совсем юная девица. У нее были темные, с медным оттенком волосы, которые она украсила широкими алыми лентами. Борис даже не понял, нравится ли ему эта девушка, но неожиданно для себя ощутил волнение, поймав на себе любопытный взгляд ее карих глаз.
   Между королем и королевой произошел короткий разговор, а затем к Борису подъехал один из пажей.
   – Король зовут к себе рыцаря Конрада.
   Лупо хмыкнул:
   – Я готов поспорить на свой дурацкий колпак, что мессиром Конрадом заинтересовалась королева. Ее всегда привлекает новое и загадочное.
   Борис приблизился к венценосной чете.
   – Вот дорогая – это рыцарь Конрад из… Мазии, – представил Людовик рыцаря жене.
   Борис учтиво склонил голову.
   Алиеноре окинула оценивающим взглядом новичка, после чего удовлетворенно промурлыкала:
   – Я рада видеть в наших рядах еще одного благородного рыцаря.
   Борис еще раз поклонился.
   – На кого-то рыцарь Конрад очень похож, – медленно проговорила королева, впившись взглядом в лицо чужеземца.
   – Вот и мне так показалось, – подхватил король.
   «Не догадались бы они, на кого я похож», – забеспокоился Борис.
   На его счастье появился Жильбер, чтобы напомнить королю о том, что давно пора отправляться в путь. Людовик велел дать сигнал к выступлению, и вскоре войско крестоносцев растянулось по дороге, ведущей к переправе через пограничную реку Саву.
   Лупо держался рядом с рыцарем Конрадом и, не жалея едких слов, рассказывал ему об окружении обоих венценосных особ. Борис слушал молча, пока шут не упомянул девицу Агнессу де Тюренн, самую молодую в свите королевы.
   – Эта та, у которой алые ленты? – спросил рыцарь.
   Лупо улыбнулся.
   – Мессиру Конраду было угодно ее заметить?
   – Волосы у нее красивые, – буркнул Борис.
   – И не только волосы. Пусть меня черти зажарят в аду, если малютка Агнесса – не само очарование. Де Винь того и гляди сгорит от любви к ней.
   Последние слова шута Борису почему-то не понравились.
   – Она невеста Ги? – осведомился он.
   – Нет, Агнесса всего лишь дама сердца юноши.
   – Почему же он на ней не женится?
   – Главным образом, потому что вряд ли она пожелает за него выйти. К тому же де Винь и Агнесса, хотя и в родстве по своим матерям, тем не менее не пара друг другу: он – простой суассонский рыцарь, а она – дочь одного из самых знатных и богатых сеньоров Тулузы.
   Борису хотелось узнать еще что-нибудь о кареглазой девушке, но Лупо не сказал больше о ней ни слова, а принялся вновь перемывать косточки рыцарям и дамам.

Глава 2
Королевские неурядицы

   Настоящим королем Гёза стал лишь в семнадцать лет, а до этого за него правили мать, королева Илона и дядя бан [22 - Бан – титул, равный графскому.] Белуш. Именно опекуны решили женить юного короля на младшей сестре киевского князя, княжне Евфросинии, заключив от его имени с Изяславом Мстиславовичем договор, по которому обе стороны обязались хранить дружбу и помогать друг другу военной силой. Шестнадцатилетнего Гёзу политическая составляющая этого брака совершенно не волновала. Его больше заботило, какова из себя эта таинственная русская княжна Фружина (так Евфросинию Мстиславну звали в Венгрии)? Может быть, она уродлива или сварлива?
   Но невеста была настолько хороша, что жених сразу же влюбился в нее без памяти. Нежное с легким румянцем лицо, синие глаза, слегка вздернутый нос, маленький яркий рот – все это совершенно околдовало Гёзу. И ангельский характер русской княжны его тоже покорил.
   «Господи! Неужели это неземное существо принадлежит мне?» – мысленно восторгался он, когда стоял с Фружиной у алтаря.
   Вскоре после свадьбы молодая королева забеременела. Она легко переносила свое положение, не потеряв даже толики прежней красы, а молодой король чувствовал себя самым счастливым.
   Но внезапно скончалась вдовствующая королева Илона, и почти следом за ней ушел в мир иной ее брат, бан Белуш. Не успел Гёза прийти после этих двух ударов судьбы в себя, как непризнанный сын короля Кальмана взял Пожонь. Неизвестно чем бы все обернулось, если бы все самые влиятельные вельможи и церковные иерархи не сохранили верность молодому королю. После того, как окружение Гёзы дружно выразило ему поддержку, он, воспрянув духом, отправился во главе армии на захваченную Борисом крепость, готовый биться со своим злейшим врагом. Но пришлось не сражаться, а платить алчным немецким наемникам, что, впрочем, короля нисколько не огорчило. Он даже не особенно расстроился из-за бегства сына короля Кальмана, поскольку считал поражение достаточным ему наказанием. Однако королева думала иначе, чем ее муж. Превратившись вдруг из кроткого ангела в волевую особу, Фружина принялась упрекать мужа в беспечности.
   – Ты должен найти и казнить Бориса! – повторяла она. – Иначе нам не будет от него покоя!
   Гёза подчинился желанию жены, отправив людей на поиски беглеца, но королева все равно была недовольна. В конце концов, она так рассердилась на короля, что отказалась делить с ним ложе.
   Ссора между супругами прервалась, когда в Секешфехервар прибыли французские крестоносцы. Перестав дуться, Фружина вновь стала самой любезностью. Она сумела так очаровать короля Людовика, что он предложил себя в крестные отцы родившегося по весне сына венгерской венценосной четы, принца Иштвана.
   Но едва крестоносцы успели покинуть Секешфехервар, как Гёза вновь впал у жены в немилость. Чтобы помириться с ней, он поручил найти Бориса одному из своих самых исполнительных слуг – некому Растко. По происхождению этот человек был сербским крестьянином, а поднялся он из низкого состояния, когда спас тонувшего бана Белуша. Брат королевы Илоны взял Растко к себе, а затем, распознав за неприметной внешностью цепкий ум, редкую наблюдательность и умение быть преданным, пристроил его к венгерскому королевскому двору. И вот уже много лет бывший хлебопашец верно служил правителям Венгерского королевства, выполняя самые ответственные поручения.
   Растко вернулся в Секешфехервар в начале осени. Едва он предстал перед Гёзой, тот сразу догадался, что поиски не увенчались успехом, но на всякий случай спросил:
   – Ты нашел самозванца?
   С покаянно склоненной головой Растко поведал о своей неудаче. Он обнаружил следы непризнанного сына короля Кальмана и бросился за ним вдогонку, но настиг его только у реки Савы.
   – Наш враг стал христовым воином, – сообщил Растко. – Он под защитой короля франков.
   – И Людовик отказался его выдать?
   – Отказался, – не моргнув глазом, солгал Растко.
   На самом деле он ни о чем не просил французского короля, потому что добрался до крестоносцев, когда они переправлялись через пограничную реку Саву, и Людовик уже был на другом берегу. В отряде Растко были два француза (в XII веке многие из них переселилось в Венгрию), которые выведали, что некий чужеземец накануне вступил в Христово воинство. Назвался же этот воин рыцарем Конрадом из Мазовии. Пришлось заплатить одному из обозников, чтобы тот показал крестоносца-новичка. Борис как раз собирался переправляться, когда Растко увидел его. Но невозможно было ничего сделать, и верному слуге Гёзы ничего другого не оставалось, как только смотреть на удаляющуюся от берега лодку, в которой находился злейший враг его государя. А потом Растко, желая избежать упреков за нерасторопность, решил свалить всю вину на французского короля, якобы не пожелавшего выдать беглеца.
   Ложное известие очень расстроило Гёзу. Пока он молча переживал, Растко пришла в голову мысль, что не будь юный король таким хилым и болезненным, его внешнее сходство с человеком, чьи родственные связи с Арпадами принято отрицать, было бы просто разительным.
   Гёза, наконец, нарушил молчание:
   – Об этом надо рассказать королеве.
   Ему очень не хотелось говорить с женой, которую было нечем порадовать.
   – Я потолкую с королевой, если это угодно моему королю, – услужливо предложил Растко.
   – Потолкуй! – встрепенулся король. – Скажи ей, что я раскаиваюсь в своей беспечности и желаю с ней помириться.
   Фружина приняла слугу мужа в небольшом зале с низким сводчатым потолком. По сравнению с тем покоем, где Растко беседовал с королем, здесь было гораздо уютнее – возможно, оттого что на стене висел яркий гобелен.
   – Какие у тебя новости? – спросила королева.
   Растко с виноватым видом отвесил ей низкий поклон, после чего повторил то, что недавно говорил королю. Фружина выслушала известие с хмурым видом.
   – Ты видел Бориса? – спросила она.
   – Да, видел.
   – Между ним и моим мужем есть сходство? – задала королева неожиданный вопрос.
   Растко было почти невозможно чем-либо удивить, но сейчас он недоуменно уставился на сидящую перед ним в кресле Фружину.
   – Клянусь, я никому не скажу, – пообещала она, буровя его взглядом.
   – Есть, – признался Растко, сам не зная зачем.
   «Значит, тетка и впрямь не изменяла своему мужу», – с досадой подумала королева.
   Она с раннего детства ненавидела свою тетку Евфимию, в чем виновны были слуги, которые распускали при маленькой княжне языки. От болтливой челяди Евфросиния услышала много нелицеприятного о своей матери. Говорили, что овдовевший сорокашестилетний князь Мстислав Владимирович, взял в жены дочь новгородского посадника Дмитрия Звездича, Любаву за ее редкостную красоту, однако не сумел удовлетворить ее в постели, отчего она во время его отлучек находила себе утешение в объятиях более молодых, чем он, мужчин. Еще толковали, что князь Мстислав часто приводил ей пример свою сестру Евфимию. А саму Евфимию слуги жалели, как безвинно пострадавшую от ирода-мужа.
   Княжна матушку любила, хотя, став старше, начала понимать, что худая молва о ней правдива. Отца же девочка не помнила, поскольку он умер, когда ей было всего два года. Пересуды челядинцев вызвали у Евфросинии только огромную неприязнь к той женщине, которую покойный родитель чтил больше ее матери. Уже в Венгрии бывшая княжна, став королевой Фружиной, с удовольствием слушала, как обливают грязью ее нелюбимую тетку. Вот только никто не мог назвать имя любовника Евфимии. В то, что вторая жена короля Кальмана согрешила со слугой, последовавшим потом за ней в Киев, трудно было поверить, иных же кандидатов в соблазнители не нашлось.
   – Ладно, забудь, о чем я тебя спрашивала! – сердито бросила королева. – Ступай!
   Но Растко надо было еще выполнить поручение Гёзы.
   – Король очень огорчен, моя королева… – начал он.
   – Пускай огорчается! – прервала его Фружина. – В другой раз будет расторопнее!
   – Король просит… – продолжил Растко.
   Она опять не дала ему договорить:
   – Со своим мужем я как-нибудь сама разберусь! Ступай!
   Она вела себя, как жена, уверенная в том, что ее власть над мужем непоколебима.
   «Погоди, красавица! – усмехнулся про себя Растко. – Будешь ли ты желанной для короля через год-другой?»
   Он вернулся к Гёзе.
   – Ну, что? – с надеждой спросил тот.
   – Королева не пожелала с тобой помириться.
   – Что же мне делать? – растерянно спросил король.
   – Ждать. Рано или поздно она успокоится.
   – Хочется, чтобы это случилось пораньше, – протянул Гёза и, вздохнув, добавил мечтательно: – Если бы пришла весть о смерти самозванца, Фружина простила бы меня сразу.
   – Говорят, в Секешфекерваре появился колдун, творящий настоящие чудеса. Может, тебе стоит к нему обратиться?
   – Колдовство? – испуганно забормотал король. – Но ведь это грех! Хотя, почему бы и нет?.. Я ведь не ради себя, а ради нашего королевства… Господь простит…
   В душе набожного Гёзы происходила борьба, которая закончилась победой желания во что бы то не стало одолеть врага и угодить жене над благочестием.
   – Приведи этого мага, – велел король Растко дрожащим голосом. – Я буду ждать вас обоих ночью в подземелье замка. Но тебе не жить, если ты обмолвишься об этом кому-нибудь – даже королеве.
   К вечеру Растко нашел иноземного чародея, оказавшимся еще не старым, но уже седым, как лунь, человеком со смуглым, покрытым красными отметинами лицом. Левую щеку мага пересекал большой шрам, часть которого прикрывала густая борода. Во время разговора колдун угодливо суетился, буровя при этом собеседника своими маленькими черными глазками, словно пытался вынуть из собеседника душу.
   «Зря я надоумил короля обратиться к нему», – пожалел Растко.
   Ночью он повел чародея потайным ходом в замок. По узкому проходу они добрались до глубокой арки, затем спустились по крутой каменной лестнице в просторное подземелье, где хранились запасы, необходимые на случай длительной осады города. Больше чем наполовину подземелье было заполнено мешками, ларями и бочками, а на свободном пространстве стояли две грубо сколоченные скамьи.
   Колдун что-то вынул из-за пазухи и положил на бочку. Приглядевшись, Растко различил три предмета: восковую фигурку человека, свинцовую пластинку и крохотный металлический сосуд. От факельного огня по всем атрибутам предстоящего колдовства бегали красные блики, отчего кровь стыла в жилах.
   Вскоре в подземелье появился король в сопровождении смотрителя королевских покоев, старого Шандора. Гёза был очень мрачным. Он сел и поплотнее закутался в меховой плащ.
   – Назовите имя! – проскрипел чародей жутким голосом, совершенно непохожим на тот, которым он говорил прежде.
   – Борис, – подсказал Растко.
   Колдун нацарапал что-то иглой на свинцовой пластинке, а затем воющим голосом начал произносить заклинания. Никто из присутствующих не понял ничего из того, что изрыгал из себя иноземный маг. Ни одно слово не повторялось дважды, и непонятно было, кого же колдун призывает к себе на помощь.
   Происходящее действо так напугало короля, что его лицо покрылось мертвенной бледностью. Гёза проклинал мага за колдовство, а себя за то, что поддался искушению. Он убежал бы из подземелья, но ноги отказывались его слушаться. Оставалось только отчаянно молиться.
   Наконец, завывания прекратились. Чародей сделал несколько пасов над фигуркой и принялся яростно втыкать в нее иголки. Пронзив руки, ноги, голову и сердце идола, он спокойно сказал на ломаном венгерском языке:
   – Воистину, его надо похоронить, добрый государь.
   Гёза вскочил и замахал руками.
   – Только не здесь! Унеси все подальше от моего замка! – крикнул он так громко, что у присутствующих зазвенело в ушах.
   – Хорошо! – миролюбиво согласился колдун. – Как угодно доброму государю. Воистину, я сам похороню его врага.
   Его голос утратил жуткое звучание и стал самым обычным. Однако король все еще прибывал в страхе. Трясущимися руками он бросил чародею мешочек с монетами и крикнул:
   – Возьми и убирайся из Секешфехервара! А если я узнаю, что ты проговорился о том, что здесь происходило, мои люди достанут тебя даже на краю земли и уничтожат!
   Маг принялся подобострастно кланяться, приговаривая:
   – Благодарю за щедрость, добрый государь! Если я проговорюсь, пусть Бог, воистину, накажет меня! Провалиться мне в преисподнюю, стать безногим калекой, повеситься на осине, как иуда! Разрази меня гром! Испепели огонь небесный!..
   – Замолчи! – прервал его Гёза и, осенив себя крестным знамением, добавил скороговоркой: – Да простит меня Господь за великое прегрешение! Ступай, чародей! Выведи его отсюда Растко!
   Спрятав за пазуху деньги и истыканную иглами фигурку, колдун помчался прочь с такой скоростью, что Растко едва за ним поспевал. Оба они тяжело дышали, когда выбрались из подземелья.
   – Спасибо тебе, добрый господин, дальше я уже сам доберусь, – заискивающе сказал чародей.
   – Ты не забыл еще о повелении короля? – грозно осведомился Растко.
   – А как же! Век буду помнить. Я воистину честный человек и всегда держу свое слово.
   – А вот мне кажется, что ты, воистину, мошенник, – холодно возразил Растко.
   – Это воистину дьявольское наваждение, добрый господин, – заявил колдун.
   – Ты уверен, что твое колдовство подействует?
   Ответ мага был на удивление циничным:
   – Воистину, подействует, добрый господин, воистину! Хотя веревка и яд все-таки более надежные средства.
   Растко эти слова очень не понравились.
   – Пошел прочь! – закричал он. – Убирайся, пока я не прибил тебя на месте! Чтобы к утру духу твоего не было в окрестностях Секешфекервара! Если я найду тебя завтра в городе, то вздерну на ближайшем дереве!
   Когда Растко закончил свою сердитую речь, чародея рядом с ним давно уже не было.

Глава 3
На берегу Босфора

   За рекой Савой простирались обширные земли населенные православными сербами, болгарами и греками: то есть, христианами, чьи взгляды приверженцы римской церкви считали ошибочным. Крестоносцы, не стесняясь, грабили неправильных христиан, те тоже не оставались в долгу: прятали снедь, добавляли в муку известь и при любой возможности истребляли ненавистных латинян. Таким образом Христово воинство несло потери, еще ни разу не вступив в сражение.
   А Борис тем временем осваивался в новой обстановке. Меньше всего проблем у него возникло с французским языком: благодаря своим способностям, он уже на подходе к Константинополю говорил, как житель северной Франции и понимал прочие диалекты. Однако отношение к нему большинства крестоносцев оставалось прохладным. Из рыцарей с Борисом водил дружбу один де Винь, а прочие ограничивались в общении с «рыцарем Конрадом» одной учтивостью. Зато дамы проявляли заметный интерес к чужеземцу, но он сторонился их из опасения попасть в неприятную историю.
   Осенью крестоносцы Людовика VII добрались до столицы Византийской империи, где узнали, что их германские союзники уже успели переправиться через пролив Босфор. Спесивые немецкие бароны рвались в бой, не желая ни с кем делить славу победителей магометан. Французские рыцари тоже были не прочь двинуться немедля на врага, однако их король благоразумно решил устроить своим людям хороший отдых.
   Французы встали лагерем вблизи Константинополя. Император Мануил, небезосновательно опасаясь грабежей, велел не впускать крестоносцев в город; лишь король, королева и несколько знатных рыцарей были приглашены на прием в Влахернский дворец [23 - Влахернский дворец – дворец, расположенный на берегу бухты Золотого Рога, принадлежавший константинопольским императором и ставший с конца XI века их основной резиденцией.]. После визита к властителю Византийской империи, Людовик был мрачен как никогда, а прекрасная Алиенора пыталась изо всех сил скрыть свою досаду. Сопровождавшие венценосных особ рыцари поведали о том, что парадный зал императорского дворца отделан золотом, посуда на пиру была золотой, а на самом последнем придворном Мануила столько драгоценностей, сколько не наберешь во всей сокровищнице французских королей. От таких рассказов неприязнь крестоносцев к грекам усилилась. Некоторые священнослужители даже предлагали овладеть Константинополем с боя, однако наиболее здравомыслящие сподвижники французского короля посоветовали ему не ссориться с императором Мануилом, чья помощь могла еще понадобиться Христову воинству.
   Около трех недель французы отдыхали под стенами столицы Византийской империи. Светило нежаркое осеннее солнце, дул с моря свежий ветерок, и у предвкушавших близкие победы воинов было самое замечательное настроение.
   Борис часто гулял в сопровождении Лупо. Шут можно сказать приклеился к «рыцарю из Мазовии» потому, что видел в нем воплощение своей давней мечты – встретить такого знатного человека, которому он, Лупо, будет рад служить.
   В феодальном обществе хозяев обычно себе не выбирали, а дети слуг впитывали с молоком матери уважение к своему господину, каким бы тот не был. Но Лупо матери не имел: то есть, какая-то женщина его родила, но, родив, почему-то бросила в лесу. Собиравшие хворост монахи окрестного монастыря нашли младенца и отдали на воспитание в крестьянскую семью. Приемные родители мальчика польстились на несколько предложенных святыми братьями монет, но при этом растить найденыша у них не было ни малейшего желания. Ребенка почти не кормили, бросали где попало, но, несмотря на такое отношение, он не умер, потому что никому не нужные дети – самые живучие. Когда мальчик подрос, аббат Гозлен взял его в монастырские послушники. После пяти лет, проведенных в тихой обители, Лупо еще пять лет служил епископу Мецкому, однако монахом так и не стал. Увы, и добрейший аббат, и достойнейший епископ были сторонниками Бернара Клервоского, ратовавшего за строгое соблюдение монашеских обетов, и прежде всего целомудрия, а Лупо с отроческих лет ощущал в себе непреодолимую тягу к женщинам. Можно было, конечно, найти такой монастырь, где настоятель поглядывает сквозь пальцы на грешки братии, но Лупо был по-своему благочестив и хотел оставаться честным по отношению к Всевышнему.
   После раздумий, молодой послушник отказался от духовного поприща и ушел в мир. Он успел послужить трем феодалам и о каждом из них имел довольно нелицеприятное мнение. После бегства от своего последнего хозяина, Лупо пристал к бродячей труппе актеров и принялся потешать народ, что у него неплохо получалось. Однажды, когда артисты давали представление в Париже, мимо них ехал король, обративший внимание на забавного коротышку, уморительно изображавшего различных персонажей. Все мысли Людовика были о походе в Святую землю; вот и глядя на веселящего публику актера, король подумал, что государю даже на пути по стезе Господней нужен шут, и лучше, если это будет не старый, уродливый карлик, а молодой, ловкий парень. Так Лупо стал королевским дураком. Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы обзавестись собственным мнением, как о венценосных особах, так и обо всех остальных крестоносцах. Кого-то Лупо презирал, кого-то уважал, кто-то ему нравился, кто-то нет, и только рыцарь Конрад вызвал у него такое почтение, какое он прежде испытывал лишь к аббату Гозлену и епископу Мецкому.
   От проживающих в Венгрии французов шут кое-что узнал о происходивших там недавно событиях, к тому же он сразу углядел внешнее сходство между рыцарем Конрадом и королем Гёзой. Лупо, хоть и было очень болтливым, никогда не говорил больше, чем находил нужным сказать, поэтому его догадки остались при нем, выразившись в отношении к рыцарю Конраду, как к особе самого благородного происхождения. Даже более того – только с рыцарем Конрадом, Лупо не допускал шутовской фамильярности.
   Однажды они гуляли вдвоем, разговаривая о том и о сем. Борис заметил, что, по его мнению, французский король слишком добр для военачальника.
   – Людовик не такой добрый, каким кажется, – возразил Лупо. – Будучи в гневе, он подобен сатане. Никто иной, как наш благочестивый король велел сжечь собор в городе Витри со всеми прихожанами.
   – Не может быть! – удивился Борис.
   – Клянусь своим спасением! Это случилось во время войны Людовика с графом Шампаньским. Потом, правда, наш добрый король впал в раскаянье…
   – Наш король впал в раскаянье? – спросил вдруг кто-то заплетающимся языком.
   Обернувшись, Борис и Лупо увидели де Шатильона. Глаза красавчика блестели, щеки пылали, а тело покачивалось.
   Борис кивком поприветствовал молодого человека. После их первой встречи де Шатильон некоторое время делал вид, что не замечает чужака, но потом вдруг попытался сойтись с рыцарем Конрадом поближе и однажды попросил у него денег, но получил отказ. Впрочем, к подобным отказам младшему сыну графа Жьенского было не привыкать: он уже задолжал половине воинства в счет своей будущей добычи. Рено успел потратить все, что имел и взял в долг, но каким-то образом умудрялся продолжать вести разгульный образ жизни.
   – И в чем же раскаивался наш благочестивый король? – осведомился де Шатильон.
   – В том, что он почти перестал блюсти пост, – нашелся Лупо.
   – А-а-а! – протянул Рено и направился дальше.
   Шагая, он качался, спотыкался и бранился на весь лагерь. Шут проворчал ему вслед:
   – Де Шатильон, как напьется, не может усидеть на месте, как будто его черти пинками в зад гонят.
   Борис тем временем обратил внимание на юношу в простой полотняной одежде и в башмаках из подвязанных ремешками кусков кожи. Это был один из музыкантов королевы: он играл на инструменте, который назывался у русских дудой или свирелью, а у греков и франков – флейтой.
   Борис хотел окликнуть флейтиста, но тот вдруг бросился со всех ног прочь.
   – Ты что-нибудь о нем знаешь? – спросил Борис у Лупо, указывая на убегающего юношу.
   – Очень мало – в основном то, что известно всем. Он прежде развлекал игрой на флейте венгерского короля. Алиенора восхитилась его искусством, и ей подарили музыканта, как какую-то безделушку.
   – Значит, он служил Гёзе, – озабоченно пробормотал Борис.
   – Да, служил, – подтвердил шут и, немного помолчав, добавил: – Я могу ошибаться, но, кажется, этот парень не венгр.
   – А кто он, по-твоему?
   Лупо пожал плечами.
   – Не знаю. Подарок короля Гёзы не говорит ни по-французски, ни на латыни, ни по-гречески, и не понимает – или делает вид, что не понимает – ни одного из этих языков.
   Борис вспомнил, что у флейтиста русые волосы, небесно-голубые глаза и мягкий овал лица. Да, действительно, вряд ли этот юноша – венгр, а вот русским он вполне может быть.
   Пока Борис размышлял об убежавшем музыканте, откуда-то появились еще трое артистов из свиты королевы и направились к морю.
   – Скоморошья ватага, а не Христово воинство, – проворчал Борис по-русски.
   Лупо не понял ни слова, но догадался о смысле сказанного. Усмехнувшись, он пропел:

     Берегитесь сарацины:
     Наша рать непобедима,
     Ни к чему владеть копьем,
     Мы вас флейтами побьем.
     Воины у нас танцоры,
     Трубадуры и жонглеры,
     Вместо знамени – колпак,
     А за главного – дурак.

   – Что верно, то верно, – согласился с ним Борис.
   Шут опять хмыкнул:
   – Королева хотела взять с собой всех своих трубадуров, музыкантов и жонглеров, полагая очевидно, что сарацины при виде комедиантов умрут от смеху, не успев взяться за оружие. Король воспротивился желанию жены, но она все-таки сумела отстоять своих самых любимых забавников, коих оказалось не так уж и мало. В придачу к ним есть еще и рыцари, желающие привлечь к себе внимание королевы сочинением куртуазных песенок…
   Он прервался на полуслове, потому из-за ближайшего шатра вышла юная Агнесса де Тюренн. Заметив рыцаря, она покраснела и присела в глубоком реверансе – в таком, каким обычно приветствуют особ королевской крови. А Борис почувствовал, как у него дрогнуло сердце. Он с первого дня своего пребывания среди крестоносцев испытывал в присутствии Агнессы волнение, и ничего с этим не мог поделать, как не досадовал на себя. Борис ни с кем не говорил об этой девушке, но всегда прислушивался, если при нем заходила о ней речь. Де Винь, как-то сравнил свою даму сердца со сказочной феей, и это сравнение было удивительно точным, ибо тоненькая, почти прозрачная девушка действительно казалась существом, явившимся из иного, нереального, мира.
   – Сможет ли она перенести тяготы похода? – беспокоился о ней де Винь.
   А вот Лупо, который, кстати, очень хорошо относился к Агнессе, считал, что ее внешность обманчива и юная де Тюренн, благодаря своему крепкому здоровью и имеющейся у нее несокрушимой силе духа многое сумеет преодолеть.
   Под пристальным взглядом Бориса девушка еще пуще покраснела и почти бегом бросилась прочь.
   – Малютка де Тюренн очень смущена, – пробормотал Лупо.
   – Кажется, она сирота? – спросил Борис как бы невзначай, стараясь не демонстрировать своего интереса к девушке.
   – Да, сирота, – подтвердил Лупо. – Ее матушка, благочестивая Арсинда де Тюренн, скончалась давно, а отца Агнессы, знатного тулузского сеньора Гильома де Тюренна, не стало чуть более года назад. Упокой их обоих Господи! Бедная девочка теперь, увы, под опекой своего дяди, аквитанского сеньора де Блая.
   – Почему, увы? – удивился Борис.
   – Де Блай – этакий беззаботный мотылек, порхавший с празднества на турнир, с турнира на празднество, пока не приземлился на королевский двор, где принялся сочинять стихи – плохие на мой грубый вкус и прекрасные на утонченный вкус Алиеноры. Когда этот легкомысленный трубадур стал опекуном своей тулузской племянницы, он ничего лучшего не придумал, как взять ее с собой в Париж и пристроить к королеве – якобы для того, чтобы найти Агнессе достойного жениха. Я, в отличие от де Блая, считаю двор Алиеноры не самым подходящим местом для неискушенной девицы. Уже хорошо, что Агнессы не коснулся царящий там разврат, однако общение с королевой все-таки внесло некоторую куртуазность [24 - Куртуазность (от фр. courtois – учтивый, рыцарский) – средневековая концепция любви, согласно которой отношение между влюбленным и его Дамой подобны отношениям между вассалом и его господином; в куртуазных отношениях далеко не последнюю роль играет долг.] в восприятие ею действительности. Не стоило малютке де Тюренн покидать родную Тулузу.
   – Но могла же она жить одна.
   – Почему одна? Сюзерен де Тюреннов, граф Тулузский – крестный отец Агнессы и позаботился бы о ней.
   Борис наморщил лоб.
   – Граф Тулузский? Его, кажется, нет с нами? Он старик?
   – Граф Альфонс Тулузский уже не молод, но еще полон сил, – ответил Лупо. – Он принял крест, но, сославшись на какие-то свои проблемы, пообещал королю прибыть на Святую землю морем. Весьма благоразумное решение.
   – А дядя девицы здесь?
   – Здесь. Он крутится постоянно возле королевы.
   – Возле королевы крутиться постоянно целая толпа в штанах, – проворчал Борис.
   Шут широко ухмыльнулся:
   – Толпой они в штанах, а поодиночке без штанов.
   – Неужели король не догадывается о шашнях королевы?
   – Наверняка догадывается, но сам себя переубеждает. Беда Людовика в том, что он по уши влюблен в жену, хотя женился на ней по расчету.
   Борис и Лупо вышли на открытую площадку, где небольшая толпа рыцарей собралась вокруг епископа Лангрского. Святой отец громко призывал крестоносцев на борьбу с греками, называя последних еретиками-схизматиками [25 - Схизматики – раскольники, люди принадлежащие к другой христианской церкви.]. Борис поморщился. Он родился в Киеве, и, следовательно, был крещен по православному обряду. Хотя прошло почти сто лет с тех пор, когда западная и восточная христианские церкви отделились друг от друга, между ними еще не существовало огромной пропасти. Переход из католичества в православие и обратно не считался изменой вере, а споры о том, какое христианство правильное, вели в основном священнослужители. Вот и Бориса нисколько не смущало, что большинство жителей Венгерского королевства – приверженцы римской церкви, он сам часто причащался у латинских священников, при этом ему крайне были неприятны нападки на веру, в которой его растили с младенчества.
   – Расшумелся святой отец! – заворчал шут. – А вот я уважаю греков уже за то, что для них невежество не является достоинством. Да, они нас ненавидят. Но никто в здравой памяти не будет любить забравшегося в его жилище разбойника.
   Гулять Борису больше не хотелось. Простившись с Лупо, он подошел к своему шатру, возле которого Векша варил на костре похлебку. Угрин, скрестив на груди руки, наблюдал за другом.
   – Милости прошу отобедать! – обратился Векша к Борису. – Господь послал нам сытную трапезу!
   Угрин почему-то хмыкнул.
   Кроме жирной похлебки Борис получил от Векши еще и пышную лепешку с козьим сыром, да кружку вина.
   – Доброе вино, – похвалил Борис после первого глотка.
   – Вестимо, доброе, – откликнулся Векша.
   – Где ты его взял?
   – У одной греческой женки. Она бедная вдовствует, а я ей помогал по хозяйству.
   – Не токмо по хозяйству, а еще и в постели, – уточнил Угрин. – Не зря тебя почитай до зари не было.
   Векша самодовольно ухмыльнулся:
   – Не без того. Покойный князь Владимир Всеволодович поучал нас не обижать вдовиц. Я ее и не обидел.
   – Старый греховодник, – буркнул Угрин.
   Векша не остался в долгу:
   – Старый-то старый, но на старость покуда не жалуюсь, не охаю и не брюзжу с утра до вечера.
   – Очи мои не глядели бы на тебя, черт плешивый, – процедил Угрин сквозь зубы и ушел за шатер.
   – Опять вы разбранились, – усмехнулся Борис.
   Векша тоже улыбнулся.
   – Как разбранились, так и помиримся. Не впервой.
   После обеда Борис забрался в шатер, чтобы немного вздремнуть. Устраиваясь поудобнее, он снял с пояса мешочек, в котором хранил драгоценности. Неожиданно что-то упало и покатилось с тихим звяканьем по земле. Борис напряг зрение и разглядел на земле золотой массивный перстень с большим сапфиром. Эту дорогая вещь была подарена племяннику киевским князем Мстиславом Владимировичем Великим.
   «Князь Мстислав Владимирович любил меня, как свое дите – думал Борис. – Он часто навещал нас с матушкой и не скупился на дары. Нынешний киевский князь Изяслав, даже ревновал ко мне своего отца…»
   Навалившаяся дрема спутала в клубок все его мысли. Когда Борис уже засыпал, ему померещилось, что кто-то глухо бормочет:
   – Кто в моем шатре?.. Клянусь утробой сатаны!.. Что ему здесь надо?.. А это оттуда взялось?..
   Больше Борис ничего не услышал, потому что забылся сном…
   Проснувшись, он позвал Векшу, но услышал в ответ голос Лупо:
   – Оруженосцы мессира Конрада пьют вино с ратниками графа Суассонского.
   – Значит, Векша и Угрин уже помирились, – хмыкнул Борис.
   Выбравшись из шатра, он обнаружил, что обстановка в лагере кардинально изменилась: несколько часов назад было тихо и спокойно, а теперь царила суматоха. Рыцари и ратники проверяли оружие, мужики-обозники собирали вещи. Стоял гул от множества голосов.
   – Что случилось, пока я спал? – спросил Борис у шута.
   – Завтра в путь, – сообщил тот. – На рассвете император Мануил переправит нас через пролив.
   – Вот как? – удивился Борис. – Но ведь король предполагал отдохнуть еще дней десять.
   Лупо саркастически улыбнулся.
   – Рыцари его поторопили. Они беспокоятся, что воины германского короля заберут себе всю славу победителей сарацин.
   – Слава – не хлеб, ее всем хватает, – пробормотал Борис, садясь на камень у шатра.
   – Я кое-что узнал о флейтисте королевы, – объявил Лупо.
   Борис не сразу вспомнил, о ком идет речь:
   – О каком флейтисте?
   – О подарке короля Гёзы Алиеноре.
   – Ах, да! Ну, и что ты о нем узнал?
   – Говорят, он часто повторял два слова – Русь и Перемыш.
   Борис с трудом скрыл волнение.
   «Кажись, игрец из Перемышля. Тогда он, должно быть, видал меня у князя Владимирко Володарьевича».
   – А больше ты ничего не узнал о нем?
   – Не узнал и уже не узнаю. Флейтист сбежал от нас.
   – Куда сбежал? – удивился Борис.
   – Может, в Константинополь, может, на родину, – предположил Лупо.
   «Далече отсель его родина», – подумал Борис.
   Он хотел повторить это вслух, но от мыслей о музыканте его отвлек проходящий мимо незнакомый рыцарь с необычной внешностью: очень темной кожей и похожим на клюв ястреба носом.
   – Кто это? – спросил Борис у Лупо.
   – Это рыцарь Брунó, – ответил шут. – Он прибыл три часа назад из Иерусалима, чтобы вступить в наши ряды. В Эдесском графстве у него был замок, который, увы, достался туркам. Рыцарь, конечно же, мечтает вернуть то, что у него отняли.
   – Греки рыцарей Святой земли называют франками. Но этот Бруно совсем не похож на франка.
   Лупо пожал плечами.
   – Насколько мне известно, в Палестине собрались рыцари со всего христианского мира. Возможно, они берут себе в жены местных девиц, и у них рождаются дети, похожие на матерей.
   В лагере тем временем стало еще оживленнее.
   – Куда пропали Векша и Угрин, – забеспокоился Борис. – Нам тоже надо собираться.
   – Я приведу слуг мессира, – пообещал Лупо и бегом направился в сторону стоянки графа Суассонского.
   Борис вспомнил об оброненном перстне.
   «Надобно его поднять».
   Однако, осмотрев шатер, он не нашел дара князя Мстислава Владимировича.
   «Значит, не во сне, а на самом деле кто-то был в моем шатре. Видать, незваный гость и взял мой перстень. Вряд ли теперь я сыщу вора. Прощай, дар князя Мстислава!»
   Выйдя из шатра, он увидел своих слуг, ведомых исполнительным Лупо. Векша и Угрин раскраснелись, но на ногах держались твердо.
   – Собирайтесь, – велел Борис, решив не говорить пока слугам о пропаже перстня.

Глава 4
Никея

   Полные радужных надежд французы вступили на азиатский берег Босфора. Однако во время остановки у Аскалонского озера случилось солнечное затмение, которое многими было воспринято, как дурное предзнаменование и в корне изменило общее настроение. А вскоре появились первые вести о сокрушительном поражении короля Конрада под Дорелеей. Вначале французские крестоносцы отказывались верить дурной молве, уверяя себя в том, что она ничто иное, как происки коварных греков. Но, увы, вскоре французы увидели своих переживших недавнюю битву союзников. Вид у германских крестоносцев был самый жалкий, и никто из них ничего не знал о судьбе короля Конрада.
   На Людовика VII разгром под Дорелеей подействовал удручающе. Французский король, хотя и не отличался особой воинственностью, тем не менее при благоприятных условиях мог проявить и отвагу, и смелость, однако в трудной ситуации он терялся. Вот и на сей раз при виде обезумевших германцев Людовик все больше мрачнел, и когда на горизонте появилась Никея – мощная цитадель с огромным количеством башен, – он выглядел так, словно сам потерпел поражение.
   В городе королева остановилась в великолепном дворце наместника византийского императора. Вела она себя так, словно ничего особенного не случилось, продолжая развлекать себя музыкой и песнями. В сложившейся обстановке такое поведение было явно неуместным, но король не решился упрекать жену, а предпочел выбрать для себя другое временное жилище – расположенный по-соседству с дворцом наместника дом богатого никейского купца.
   Людовик сразу собрал совет, на котором в основном растерянно молчал. Вельможи, святые отцы и магистр тамплиеров успокаивали его, говоря, что не все еще потеряно: французские крестоносцы вполне способны самостоятельно противостоять врагу, да и германские союзники не все уничтожены, поэтому их не следует совсем сбрасывать со счетов. Король слушал и хмурился.
   Воины тем временем располагались на постой. Борис нашел пристанище в харчевне, где рыцари заняли все комнаты, включая каморки и кладовки, а ратники разместились в конюшне и под растущим во дворе густым платаном.
   Пока Векша и Угрин искали в Никее баню, Борис попытался поговорить с хозяином харчевни о битве под Дорелеей. Однако беседа не получилась, потому что тучный грек то ли вообще не доверял крестоносцам – даже тем, которые говорят на его родном языке, – то ли на самом деле мало знал. Не услышав ничего нового, Борис оставил в покое хозяина харчевни и направился во двор. На крыльце его догнал де Винь.
   – Оказывается, мессир Конрад говорит не только на латыни, но и по-гречески!
   – Да, говорю, – подтвердил Борис.
   – Ух, ты! – изумился де Винь. – Немногие наши святые отцы знает греческий язык.
   Их внимание привлек рыцарь Бруно. Он стоял посреди двора, устремив взгляд на двух устроившихся под платаном едва живых германских крестоносцев.
   – Что ты их разглядываешь? – спросил Борис.
   Бруно ответил ровным, бесстрастным голосом:
   – Если бы наш корабль не задержался в пути, я ушел бы с ними, и возможно меня уже не было бы в живых.
   – На все Божья воля, – заметил де Винь.
   Во двор вошли Векша и Угрин, выглядевшие очень довольными.
   – Должно быть, они нашли баню, – предположил Борис.
   – Баню? – заинтересовался де Винь.
   Его тело не знало воды почти полгода, и в последнее время собственный крепкий запах очень не нравился молодому рыцарю.
   – Я бы тоже помылся, – смущенно сказал он.
   – Ну, так пойдем с нами, – пригласил его Борис.
   Путь до бани был неблизкий. Векша шел впереди, а Угрин замыкал шествие. Город кишел крестоносцами, местных жителей почти не было видно. Французские рыцари и ратники рыскали по узким улочкам Никеи в поисках развлечений – они были веселыми и довольными.
   Выйдя из лабиринта улочек на широкую улицу, Векша, Борис, де Винь и Угрин увидели воинов, заметно отличающихся от тех, которыми был полон город. По вымощенной камнем дороге медленно двигались около дух десятков верховых, возглавляемых седым стариком с перевязанной рукой. Трудно было понять, кто в этой толпе рыцарь, а кто простой ратник: у всех на кольчугах и шлемах лежал толстый слой пыли. Их кони шатались от усталости.
   Глянув на знамя, де Винь тихо воскликнул:
   – О, Иисус! Это же германский король?
   Да, действительно, это был никто иной, как король Конрад, чудом уцелевший в той битве, где полегло почти все его войско. С опущенной головой он выглядел совсем поникшим.
   Правителю земель, называемых Священной Римской империей, удача по-настоящему улыбнулась только однажды – когда германские князья избрали его своим королем. А потом ему пришлось потратить немало безуспешных усилий, дабы справиться с раздорами тех же князей. Но если в немецких землях у Конрада еще была какая-то власть, то итальянцы, включая сменявших друг друга римских пап, совсем не желали его признавать. В результате он так и не был венчан императорской короной (коронация, как известно, проходила в Риме) и довольствовался титулом короля. Отправляясь в этот поход Конрад рассчитывал поднять свой низкий авторитет, однако первый же бой обернулся для него катастрофой.
   Справа от неудачливого короля был крепкий рыжебородый молодец, а слева – коренастый воин, у которого было широкоскулое лицо с густыми темными бровями, синими азиатского разреза глазами и висящей клочьями черной бородой.
   «Вот те на! – поразился Борис. – А ведь сей ясноокий витязь никто иной, как князь Андрей Юрьевич!»
   Сын ростово-суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого, Андрей, приходился Борису двоюродным братом. В детстве два внука Владимира Мономаха, будучи почти ровесниками, иногда играли вместе, в юности они встречались всего пару раз, однако Борис узнал родственника.
   – Избави нас, Боже, от такой беды, – бубнил де Винь. – Salvum nos fas, Deus! [26 - Спаси нас, Боже! (лат.).]
   Борис опустил голову, не желая, чтобы князь Андрей заметил его и назвал при всех настоящим именем. Лучше уж им встретиться потом наедине.
   Когда германский король и его свита скрылись за поворотом, Борис обратился по-русски к своим слугам:
   – Вы признали князя Андрея Юрьевича?
   – Вестимо, признали, – откликнулся Векша.
   – Как же его сюда судьба занесла? – удивился Угрин.
   – Заносит ветром листья, – буркнул Векша, – а люди Господней волей…
   – Слушай меня, Векша! – прервал его Борис. – Опосля бани ты сыщешь князя Андрея и скажешь ему, что я желаю с ним повидаться.
   – Слушаюсь.
   – Токмо не забудь помянуть о том, что здесь я для всех – рыцарь Конрад, и никто иной.
   – Слушаюсь, – повторил Векша.
   Отдав распоряжение, Борис повернулся к де Виню:
   – Прости, Ги, что я завел речь на непонятном тебе языке, но мои слуги не говорят по-вашему.
   Де Винь кивнул.
   – Не стоит беспокоиться, мессир. Меня не касаются взаимоотношения рыцарей с их слугами.
   Они двинулись дальше и вскоре дошли до большого белокаменного строения.
   – Вот и баня, – сообщил Угрин.
   – Ух, ты! – вырвался восхищенный возглас у де Виня.
   – Тоже мне баня, – забурчал себе под нос Векша. – Настоящая баня бревенчатая, с паром и вениками березовыми…
   – Не ворчи, – оборвал его Угрин. – Радуйся тому, что Бог дал.
   Помывшись, Борис, де Винь и Угрин вернулись в харчевню, а Векша отправился на поиски князя Андрея. Старый воин догадался, что, раз нужный ему человек возле германского короля, то оба они должны быть где-то рядом с королем французским. И действительно Конрад вселился туда же, где уже пребывал Людовик. Когда Векша подходил к временному пристанищу двух королей, он еще издали увидел возле арки князя Андрея, беседующего с тем самым крепким рыжебородым молодцом, который ехал справа от короля Конрада.
   «Подожду, когда князь Андрей Юрьевич останется один».
   А в это время Агнесса де Тюренн вышла из дворца наместника в сопровождении своей служанки Жервезы – крупной девицы с пышными формами. Настроение у Агнессы было скверное потому, что сразу по прибытию в Никею она получила разнос от королевы, затем ее вторая служанка подвернула ногу, и, наконец, ей пришлось выслушать замечание от злоязычной графини де Росси. После всех этих неприятностей девушка решила немного прогуляться, чтобы успокоиться.
   На улице воины беззастенчиво разглядывали Жервезу, а точнее на ее выступающие округлости. Кое-то из ратников, не стесняясь присутствием благородной девицы, отпускал соленые шуточки.
   Агнесса и без того была раздражена, а поведение мужчин совсем вывело ее из себя.
   – Невозможно с тобой появиться на людях, – зашипела она на служанку.
   Та виновато шмыгала носом.
   Увидев Лупо, Агнесса знаком подозвала его и попросила:
   – Проводи меня, дурачок.
   – С великим удовольствием! – откликнулся шут.
   – Ступай! – велела Агнесса Жервезе.
   Девица подчинилась с явной неохотой. Она, как и многие другие служанки, была неравнодушна к королевскому шуту и с радостью провела бы время в его обществе.
   Как только Жервеза ушла, внимание ее юной госпожи привлекли два незнакомых рыцаря у арки.
   «Кто они? Рыжебородый похож на норманна, а у второго рыцаря очень необычная внешность».
   – Ты их знаешь? – тихо спросила девушка у Лупо, указав взглядом на незнакомцев.
   – Дурак знает все и всех, – ответил шут. – Рыжебородый рыцарь – племянник короля Конрада, герцог Фридрих Швабский, а его собеседник – герцог Андре из-за реки Борисфен [27 - Греческое название Днепра, употреблявшееся и в других странах Европы.].
   – Борисфен? – удивилась девушка. – Я никогда не слышала о такой реке.
   – Я читал о ней у греков.
   Между тем разговор у арки закончился, и герцог Швабский удалился, оставив своего собеседника в одиночестве. Стоявший в сторонке Векша решил, что ему пора подойти к князю Андрею.
   «Это же оруженосец рыцаря Конрада!» – удивилась Агнесса, увидев, что старый воин приблизился к «герцогу Андре из-за реки Борисфен».
   Таинственный рыцарь Конрад вот уже три месяца не давал покоя девушке из благородного рода де Тюреннов. Было в этом мужчине нечто такое, отчего сердце Агнессы бешено колотилось. В ее воображении этот таинственный чужеземец был одновременно и Роландом, и Тристаном [28 - Роланд, Тристан – герои средневековой рыцарской литературы.], а все, что касалось его, казалось ей необычайно интересным.
   – Что случилось с малюткой де Тюренн? – спросил Лупо, когда девушка замерла на месте, уставившись в одну точку.
   – Погоди! – с досадой отмахнулась она от него.
   Агнесса увидела, как у «герцога Андре» изумленно взметнулись вверх его мохнатые брови.
   – Кажется, он его удивил, – тихо проговорила девушка.
   – Кто, кого? – не понял Лупо.
   Не ответив ему, Агнесса продолжала наблюдать за беседующими мужчинами. Лупо укоризненно покачал головой.
   – Если бы Господь велел бы мне, недостойному Его рабу, избирать наказания для женщин, я для всех вас придумал бы только одну кару – целую вечность сторожить полный мешок, не зная, что в нем находиться.
   Девушка обиженно надула губы.
   – А тебя никогда не мучило любопытство?
   – Увы, мучило и мучает, – признался шут, бросив на Агнессу взгляд, полный тревоги.
   Он испытывал к ней чувство, начисто лишенное страсти (у него, как у большинства коротышек, была слабость к женщинам с пышными формами), но полное нежности и умиления. Желая этой замечательной девушке счастья, Лупо беспокоился за нее и не хотел, чтобы любовь, которую она, похоже, начала испытывать к рыцарю Конраду, разбила ей сердце.
   Тем временем встреча, за которой они наблюдали, закончилась. Векша отвесил поклон и скрылся в толпе крестоносцев.
   – Пожалуй, не стоит болтать о том, что мы видели, – сказал шут.
   – Я вовсе не болтлива, – обиженно отозвалась Агнесса.
   У нее пропало желание продолжать прогулку. Она решила вернуться во дворец наместника, чтобы где-нибудь в укромном уголке предаться своим мечтам о таинственном рыцаре Конраде.

Глава 5
Братья

   Борис с нетерпением ждал вестей. Ведь князь Андрей был ему братом – пусть даже и двоюродным. Их детская дружба была крепкой, и в юности они тоже легко находили общий язык. Конечно, сейчас, когда возраст обоих перевалил за третий десяток лет, они изменились, однако памяти об общем прошлом у них осталась.
   Наконец, вернувшийся Векша сообщил Борису, что князя Андрей тоже жаждет встречи.
   – Он собирался в Успение [29 - То есть в храм Успения Пресвятой Богородицы.] на вечерню, – сказал старый слуга. – А опосля службы ты с ним сможешь повидаться.
   После заката Борис пришел в упомянутую Векшей церковь, представляющую собой обычную для Византии храмовую постройку, лаконично оформленную снаружи и богато украшенную внутри. Людей на вечерней службе было немного, так как местные жители, напуганные тем, что улицы Никеи заполнили вооруженные люди, предпочитали отсиживаться по домам, а большинству крестоносцев не нравились храмы греческого толка. Кроме десятка горожан, чье благочестие оказалось сильнее страха, в храме находились Борис, князь Андрей, герцог Швабский и их слуги.
   Священник певуче читал пластырь, запах ладана щекотал ноздри, шелестело пламя свечей. Молитва Бориса была, как всегда, сухой и краткой, ибо он помнил завет матери – не быть назойливым по отношению к Всевышнему. Скиталец просил у Господа только терпения, без которого невозможно обойтись в его долгих странствиях.
   После службы Борис осторожно проследовал за князем Андреем и герцогом Швабским. Хотя уже стемнело, в городе по-прежнему было шумно. Повсюду бродили крестоносцы с факелами, слышались громкие крики и пьяные песни.
   На одной из улиц князь Андрей что-то сказал герцогу, а тот в ответ широко ухмыльнулся. Они еще немного потолковали, затем герцог и свита направились дальше, оставив Андрея одного.
   – Здравствуй, брат, – поприветствовал князь приблизившегося к нему родственника и обнял его.
   Борис заметил вблизи двух совершенно пьяных крестоносцев и поспешил скрыться в ближайшей арке, уведя за собой Андрея.
   – Что за тайны, брат? – спросил князь. – Почто тебе надобно скрывать, кто ты есть на самом деле?
   – Я к франкам пристал в Угорском королевстве, а там не больно-то мое имя в чести.
   – Ну, а теперь? – настойчиво выспрашивал Андрей.
   – Теперь я не желаю трепать имени моей матушки. Да, и для святого дела защиты Гроба Господня вовсе не важно, кто я есть – сын короля али безвестный рыцарь Конрад.
   – А я слыхал про твою войну с королем Гёзой, – сообщил князь. – Сказывали, что ты даже крепость захватил.
   – Да, я взял крепость Пожонь, – подтвердил Борис и, вздохнув, добавил: – Вот токмо удержать ее мне не удалось, чему виной предательство немцев.
   – Зря ты с князем Язомиром связался, – высказал свое мнение Андрей.
   – Неужто на Руси знают о моих делах с князем Язомиром? – удивился Борис.
   – О том, что знают на Руси мне не ведомо, понеже [30 - Понеже – потому что, поскольку.] я давно покинул отчизну.
   – Покинул? Зачем? – опять удивился Борис. – Чай, у тебя свой удел имелся?
   Андрей махнул рукой.
   – Удел, вестимо, у меня был, но его отец, разгневавшись, отнял.
   – Чем же ты не угодил князю Юрию Владимировичу?
   – Тем, что поучать его вздумал: мол, зря ты, батюшка, стремишься в Киев, уж лучше свое княжество укреплять. Отец тогда осерчал на меня: сам знаешь, как он не любит, коли ему перечат.
   Борис укоризненно покачал головой. Напрасно Андрей затеял спор со своим отцом, ибо кого-кого, а Юрия Владимировича Суздальского, прозванного Долгоруким, невозможно переубедить вообще, и уж тем более уговорить не добиваться киевского княжения. Когда Борис гостил в Турове, у дяди Вячеслава Владимировича, тот пожаловался ему на строптивость брата Юрия да заодно приоткрыл завесу над семейной тайной, объясняющей в какой-то мере характер ростово-суздальского князя. Оказывается, Юрий Владимирович, хотя и считался сыном первой жены Мономаха Гиты, был на самом деле прижит своим отцом на стороне, чем и объяснялось его обособленное положение среди братьев.
   На Руси еще имел силу древний языческий закон, по которому признанный отцом побочный ребенок становился равным во всем с рожденными в браке детьми. Однако некоторое пренебрежение в отношении к внебрачным отпрыскам все же было, поэтому Мономах, беспокоясь о Юрии, просил прочих своих детей не обижать родного им по крови брата. Великие киевские князья Мстислав и Ярополк Владимировичи выполняли завет отца, несмотря на то что княживший на северо-востоке Руси Юрий порядком досаждал старшим братьям, постоянно вмешиваясь в дела на юге (за это ему и дали остроумное прозвище «Долгорукий»). В правление Всеволода Ольговича ростово-суздальский князь немного притих, зато при следующем киевском князе вовсю разошелся, считая (и не без основания), что имеет больше, чем Изяслав Мстиславович, права занимать киевский стол.
   – Отнял у меня батюшка удел, – продолжил Андрей, – а мне путь от себя указал. Вот я и гуляю по миру.
   – А что Юрий Владимирович?
   – Он остыл уже от гнева и весточки мне шлет. Спрашивает, не собираюсь ли я ворочаться?
   – А ты собираешься?
   Андрей кивнул.
   – Собираюсь. Отец не вечен, и опосля его смерти я могу и ни с чем остаться. Батюшкина вторая жена, царевна цареградская, двоих сынов ему родила. Как бы кто-нибудь из моих братцев единокровных не занял отцово место.
   – Коли ты так о наследстве печешься, зачем пошел с ратью в Святую землю?
   – Князь Фридрих Швабский меня позвал, а мне неловко было ему отказать.
   Андрей явно наслаждался возможностью поговорить по-русски с близким человеком. Он около часа рассказывал Борису о своих странствиях, затем заговорил о планах на будущее:
   – Хочу возводить небывалые храмы и крепости – пущай киевские князья нам завидуют. У наших земель великое будущее: не зря, одному вещуну на Клязьме было откровение, что наш Владимир станет новым стольным градом.
   – Все может случиться, – согласился Борис и грустно усмехнулся: – Бог тебе в помощь! Может быть, ты и меня у себя в стольном граде когда-нибудь приютишь.
   – А ты разве уже не желаешь стать угорским королем?
   – Желаю. Токмо самому мне не по силам занять угорский стол, а от поборников толку мало.
   – Ты к греческому царю Мануилу обратись, – посоветовал князь. – Сестрица Евпраксия мне сказывала, что он с Гёзой враждует.
   Евпраксия была дочерью покойного киевского князя Мстислава Владимировича Великого. Когда ей исполнилось семнадцать лет ее выдали замуж за Алексея, старшего сына и наследника императора Иоанна Комнина. Однако императрицей Евпраксия не стала, потому что ее муж умер раньше отца.
   – Как поживает наша сестрица? – поинтересовался Борис.
   – Тихо она живет, ни с кем, окромя дочери, почитай не видится да всякие снадобья варит.
   – Ну, по снадобьям Евпраксия еще в Киеве была большой мастерицей.
   – И нынче ее отварами да притирками весь царев двор лечится. А зовут ее теперь не Евпраксией, а Зоей.
   – Зачем же ей поменяли имя? – удивился Борис.
   Андрей пожал плечами.
   – Кто их, греков ведает, почто для них благоденствие хуже жизни. [31 - Евпраксия в переводе с греческого языка – «благоденствие», а Зоя в переводе с греческого языка – «жизнь».]
   – Что там твориться в Царьграде? – спросил Борис.
   – Да, я недолго в нем был, – ответил князь. – Мне мало что удалось увидать, но в тамошние дела меня Евпраксия немного посвятила. Коли верить нашей сестрице, царский двор – настоящий змеюшник, и в сравнении с коим любой наш княжеский двор святой обителью покажется. Сестрица особливо бранила Андроника Комнина да и о прочих царевых родичах тоже нелестно отзывалась.
   – Помнится, прежде Евпраксия не была злоязычной, – заметил Борис.
   – Поживешь в волчьей стае, начнешь выть по-волчьи, – проворчал Андрей.
   Пока они разговаривали, шум в городе понемногу стих. Судя по всему, уже была глубокая ночь.
   – Пора нам расходиться, – заметил Борис с сожалением.
   – Да, пора, – согласился с ним князь и, усмехнувшись, добавил: – Я Фридриху сказал, что нашел здесь себе любушку.
   – От любушки так рано не уходят, – засмеялся Борис.
   – Бывает по-всякому.
   Борис вспомнил, что он не задал князю Андрею ни одного вопроса о сражении под Дорелеей, но едва он заговорил об этой катастрофе, как услышал:
   – Забыть бы все, что тогда случилось.
   Они стали прощаться.
   – Как я рад, что нас свел Господь, братец! – воскликнул князь, обнимая Бориса.
   – И меня наша встреча осчастливила! – откликнулся тот.

Глава 6
Страдания флейтиста Фотия

   Родственник византийского императора, Андроник Комнин – о котором упомянул в беседе с Борисом князь Андрей, – в свои неполные тридцать лет успел многое пережить. Когда он был ребенком, его отец, Исаак Комнин, поссорился со своим родным братом, императором Иоанном, и стал изгнанником. Несколько лет Исаак скитался по свету вместе с женой и детьми, терпя нужду и лишения. В конце концов, его сыновьям надоела такая жизнь, и старший, Иоанн, приняв ислам, остался у конийского султана [32 - Конийский султанат – средневековое государство турок сельджуков в Малой Азии.], а младший, Андроник, вернулся в Константинополь, где был облагодетельствован императором Иоанном. Явившийся ко двору Андроник вслух уверял царственного дядюшку в своей безграничной преданности, а в душе мечтал отомстить за пережитые унижения.
   Вскоре Иоанн скончался, и на престол взошел его сын Мануил. В первый же год нового правления Андроник был взят в плен турками. Молодой император не спешил выкупать родственника, и тому пришлось бы худо, если бы не помощь его брата, занимавшего видное положение при конийском султане. Когда освобожденный Андроник прибыл в Константинополь, император старался загладить свою вину перед ним богатыми подарками. В ответ недавний пленник демонстрировал показное добросердечие, скрывая за ним бешеную злобу.
   Андроника Комнина все чаще посещали мысли, что он такой же, как и Мануил, внук великого Алексея Комнина, а значит, при иных обстоятельствах мог бы занимать престол.
   Об императоре Андроник Комнин думал с презрением:
   «Мануил – homo nullus [33 - Ничтожество (лат.).]. Он даже своим видом не может поддержать престиж власти, ибо не вышел ни ростом, ни лицом».
   На самом же деле Мануил имел нормальный для мужчины рост и довольно приятные черты лица, но разве же можно было все это сравнить с внешностью Андроника Комнина, соперничающего ростом и телосложением с любой из античных статуй в императорском саду, а лицом походящего на святого Георгия, каким того изображали на иконах. Неудивительно, что по этому красавцу вздыхали многие женщины и девицы.
   Андроник приходился внуком двум великим правителям: по отцу его дедом был император Алексей Комнин, а по матери – грузинский царь Давид Строитель [34 - Давид IV Строитель – грузинский царь (1089 – 1125), способствовал объединению грузинский княжеств в единое государство, канонизирован грузинской церковью.]. Но так как величие не передается по наследству, Андроник Комнин не обладал особыми талантами, разве что с ним мало кто мог сравниться в хитрости и притворстве. Однако сам о себе он был очень высокого мнения:
   «Если бы василевсом [35 - Василевс (βασιλας – греч.) – император.] был я, Ромейская империя [36 - Ромейской (то есть римской) греки называли в Средние века Византийскую империю, поскольку считали ее наследницей древней Римской империи.] вернула бы себе былую славу. Передо мной все народы склонили бы головы. Мануила же никто не боится: ни турки, ни сицилийские норманны. Его даже жалкие болгары и сербы ни во что не ставят».
   Андроник умело скрывал свои мысли, проговариваясь лишь в присутствии самого верного своего слуги – евнуха Алепы, но тот был готов отдать за него жизнь. Слушая подобострастные поддакивания евнуха, честолюбивый родственник императора все больше укреплялся в желании занять престол.
   Но пока что у Андроника не было возможностей для осуществления его замыслов, и чтобы унять досаду по этому поводу, он с головой окунался как в грубый разврат, так и в изысканные утехи. По ночам двоюродный брат императора бывал в самых отвратительных притонах Константинополя, днем он посещал театральные представления, а по вечерам любил слушать у себя дома искусных музыкантов.
   Однажды Андроник Комнин пожелал, как обычно, насладиться музыкой. Он восседал в похожем на трон резном кресле, которое стояло на возвышенности, посреди украшенного по-восточному зала и лениво оглядывал выстроившихся в ряд музыкантов с инструментами: рожком, кифарой, сантурином и лирой.
   Андроник недовольно поморщился.
   – А где флейта? Куда подевался Нестор?
   – Преставился Нестор, – отозвался толстогубый парень с лирой. – Нынче поутру его хватил удар.
   Андроник грозно посмотрел на Алепу.
   – И ты не нашел за день другого флейтиста?
   – Нашел его, мой господин, – прогнусавил евнух, кланяясь.
   – Нашел? Так почему же его здесь нет?
   – Он за дверью, мой господин. Сейчас приведу.
   Алепа просеменил к двери и крикнул:
   – Фотий!
   В зал робко вошел бедно одетый юноша с флейтой в руках. Андроник окинул его критическим взглядом. Музыкант был невысоким, очень худым, но довольно пригожим юношей.
   – Ну, давай, играй! – властно велел флейтисту Андроник.
   Юноша поднес флейту к губам, и по залу полились самые прекрасные звуки, какие только мог издавать этот инструмент. Мелодия была изумительной: в ней слышались грусть и веселье, нежность и страсть, тоска и надежда на счастье.
   Когда музыка закончилась, Андроник похвалил юношу:
   – Хорошо играешь.
   Флейтист поклонился.
   – Назови свое имя, – велел Андроник.
   – Здесь я Фотий, а на родине был Гудимом, – сказал юноша, с трудом подбирая греческие слова.
   – А где ты родился?
   Флейтист печально вздохнул:
   – На Руси.
   Только теперь Андроник обратил внимание, что у флейтиста волосы светлые, кожа не смуглая, хотя и загорелая, а глаза прозрачно-голубые.
   – Как же ты попал в Константинополь?
   Музыкант виновато развел руками.
   – Прости, князь, но я не сумею рассказать об этом по-гречески. Мало я еще знаю ваш язык.
   – Ну, не сумеешь, так не сумеешь. Давай, сыграй что-нибудь трогательное.
   Полилась заунывная душещипательная мелодия, так тронувшая Андроника, что у него по щекам потекли слезы. Он вообще был чувствительным человеком.
   – Ах, какая жалостная песня! – всхлипнул он. – Как она волнует мою душу!
   На следующий день Андроник взял с собой Фотия, чтобы усладить игрой на флейте слух одной из своих любовниц. Эта пассия двоюродного брата императора, молодая вдова по имени Феодосия, имея такого завидного, как Андроник Комнин, любовника, потихоньку от него развлекалась с другими мужчинами. Андроник злился на красавицу, но не потому, что был ею сильно увлечен, а больше из уязвленного самолюбия. Она же при каждой их встрече клялась любовнику в верности и утверждала, что все дурные слухи о ней – происки завистниц.
   Феодосия принимала Андроника в украшенном мозаикой зале. Любовники ужинали за столом, а Фотий играл им на флейте. Вдова не осталась равнодушной ни к музыке, ни к юному музыканту. Стоило Андронику хоть на мгновенье отвлечься, как Феодосия бросала на флейтиста пламенный взгляд. Фотий смущался и фальшивил.
   – Что это с тобой? – сердито спросил Андроник после очередного сбоя мелодии.
   – Он уже час нам играет, устал наверное, – заступилась за юношу хозяйка. – Пусть отдохнет, а нам с тобой и без музыки будет весело.
   – Ладно, пусть отдохнет, – смилостивился Андроник.
   Юноша проследовал за рыжим евнухом в крохотную коморку, где ничего не было, кроме циновки на полу.
   – Сиди здесь, – велел евнух. – Попозже тебе принесут еду.
   – А можно поиграть? – робко спросил Фотий.
   – Играй, но только тихо.
   Евнух ушел, а Фотий принялся наигрывать грустную мелодию. Прошло около часа. О флейтисте, похоже, все забыли. Еду ему так и не принесли, а тут еще его начала мучить известная нужда. Не вытерпев, Фотий покинул коморку и стал искать выход на задний двор. Будто нарочно, нигде не было слуг, и флейтист заблудился в темноте. Идя почти на ощупь, он оказался в какой-то закрытой галерее, где от отчаянья едва не заплакал. Внезапно на юношу словно ветерком повеяло. Он обернулся и увидел прекрасную Феодосию, в нижней рубахе из тонкого полотна, с разметавшимися по плечам волосами.
   У Фотия перехватило дыхание.
   – Я по нужде… вот тут… заплутал малость… – залепетал он по-русски.
   Подойдя к флейтисту, женщина нежно тронула его волосы.
   – Мягкие, будто шелк, – прошептала она.
   Бедный юноша от такой ласки едва не лишился чувств.
   – Это что здесь творится?! – рявкнул, внезапно появившись, одетый в исподнее Андроник. – Стоило мне отвернуться, ты, … такая, уже черт знает с кем мне изменяешь!
   Охваченный ужасом Фотий бросился бежать. В паническом состоянии он сразу нашел выход из покоев и помчался, не разбирая дороги. Мелькали кусты и деревья, больно били юношу по лицу ветки, но он ничего не замечал. Споткнувшись обо что-то, беглец упал, а когда попытался вскочить, взвыл от острой боли в ноге. Он всхлипнул и отполз за куст ракитника.
   Спустя немного времени юноша услышал шаги.
   – Куда он мог деться? – спросил чей-то хриплый голос.
   – Куда бы не делся, нам велено его найти – сказал мужской голос потоньше.
   Музыкант затрясся от страха, отчего куст, за которым он прятался, весь заколыхался. Тут же перед испуганным флейтистом появились двое рослых слуг Андроника Комнина с дубинами в руках.
   – Вот ты нам и нужен! – победно воскликнул плечистый верзила.
   – Не надо меня трогать! Я не виноват! – проскулил Фотий.
   – Виноват ты или нет – не наше дело, – подал голос малый со шрамом на щеке. – Велено тебя побить, и мы исполним повеление.
   Воющего от страха юношу выволокли из-за куста и принялись лупить дубинами. Избиение происходило на берегу бухты Золотого рога, неподалеку от лодочной пристани, где было полно людей. Но никто, конечно же, не стал вмешиваться.
   – Святой Боже, помоги! Пресвятая Богородица не оставь! – крикнул Фотий по-русски и тут же получил по голове сильный удар, от которого потерял сознание…
   Приходя в себя, музыкант услышал откуда-то издали неясное бормотание, а немного погодя стал различать слова:
   – Кости целы… Жив будет… Досталось ему…
   «А ведь речь-то русская!» – удивился Фотий и открыл глаза.
   Он лежал в чистой постели, возле которой сидела в деревянном кресле немолодая синеглазая женщина, одетая во все темное.
   – Очнулся, – удовлетворенно произнесла она.
   – Живучий паренек, – сказал с усмешкой появившийся рядом с женщиной старик.
   – Где моя дуда? – выдавил из себя Фотий.
   – У меня, – ответил старик.
   – Кто вы? – спросил юноша.
   Женщина гордо вскинула голову.
   – Я дочь киевского князя Мстислава Владимировича. На родине меня крестили Евпраксией, а здесь назвали Зоей.
   Фотий, конечно же слышал о славном Мстиславе Владимировиче, прозванном на Руси Великим. Хоть и умер этот князь пятнадцать лет назад, память о нем была еще жива.
   – А как ты в Царьград попала? – поинтересовался музыкант.
   Зоя окинула его пронизывающим взглядом.
   – Как все девицы нашего семейства попадают в чужие земли: царь Иоанн взял меня за своего старшего сына, упокой их обоих Боже. А ты кто есть и отколь будешь?
   Тяжело вздохнув, юноша начал рассказ:
   – Христианское мое имя – Фотий, а на родине меня кликали Гудимом, и жил я в селе Радимычи, вотчине боярина Любима Радковича, что недалече от рубежей с Угорским королевством. Запрошлым летом, когда мы с братом Лепко собирали в лесу орехи, на нас напали тати окаянные. Я помог брату утечь, а сам не сумел. Как увидал главный тать мою дуду – она почитай всегда была со мной, – велел мне на ней сыграть. Потом отвели меня тати к королю угорскому, и стал я королевским дударем. Вроде и жизнь была сытной, а все одно в полоне не сладко. Дважды я утекал, но меня ловили. А нынешним летом угорский король подарил меня франкской королеве. Вместе с франками я и попал сюда.
   – Но франки уже ушли.
   – А я остался. Как не далеко от Царьграда до моей отчизны, но все же ближе, чем от Палестины.
   Зоя осуждающе покачала головой.
   – Многие русские люди ворочаются в отчизну и из Святой земли, а те, коих там смерть настигает, удостаиваются великой милости Божьей – покоиться в местах, где ступала нога Спасителя.
   – Права ты, Евпраксия Мстиславовна: недостойный я сын Господа нашего, – виновато забормотал Фотий. – Вон князь Борис Кальманович не устрашился дальнего пути к христианским святыням.
   – Борис Кальманович? – удивилась Зоя.
   – Ну, да, – подтвердил музыкант. – Он пристал к королю Людовику, но имени своего настоящего франкам не назвал.
   – А как ты его признал?
   – Я видал Бориса Кальмановича, когда он гостил у нашего князя Владимирко Володарьевича.
   Синие глаза Зои погрустнели.
   – Помню я Бориску Угринчика. Он был мальцом-несмышленышем, когда мы расстались, поглядеть бы на него нынче.
   – Бориса Кальманович и король Гёза похожи меж собой, – заметил Фотий.
   Зоя кинула.
   – Понятное дело! Кровь у них одна, хоть Гёза и отрекается от родства с Борисом.
   Внезапно у Фотия потемнело в глазах, и он слабо застонал.
   – Что, похужело тебе? – спросила Зоя.
   – Малость очи затмило, – произнес юноша слабым голосом.
   – Тогда довольно тебя пытать. Скажи токмо напоследок, чем ты Андроника так озлил, что он велел расправу над тобой учинить?
   Фотий смущенно поведал о том, что случилось в доме любовницы Андроника Комнина. Зоя посмотрела на него с сочувствием.
   – Ты еще легко отделался: мог бы и вовсе жизни лишиться, кабы не мой Увар, – она указала на старика. – Он услыхал, как ты вопишь по-русски, и опосля ухода людей Андроника позаботился о том, чтобы тебя принесли в мои покои.
   – Спасибо тебе, добрый человек, – обратился Фотий к старику. – Кабы не твоя забота, сдох бы я под кустом как собака.
   – Русский русскому должен помочь, – отозвался Увар.
   Зоя поднялась.
   – Ладно, набирайся покуда сил, а потом будешь мне служить.
   – А Андроник на тебя не осерчает? – спросил Фотий.
   – Пущай серчает! – презрительно хмыкнула Зоя. – Он мне ничего мне не сделает. Андроник, уверовал в бабьи пересуды, что я кудесница, и боится меня. Он ведь трус первейший: много чего страшится, а более всего – колдовства.
   Как только она вышла, Фотий закрыл глаза и мгновенно уснул.

Глава 7
Река Меандр

   Страх, мучивший ЛюдовикаVII после битвы под Дорелеей, заставил его изменить заранее намеченный маршрут и двинулся через малопроходимые горы, где у турок не было больших сил. К французским крестоносцам присоединился и небольшой отряд германских рыцарей и ратников, сохранивших после разгрома боеспособность, во главе с королем Конрадом и герцогом Швабским.
   В Эфесе германский король расхворался и был вынужден отказаться от дальнейшего участия в походе. Он сообщил Людовику, что возвращается морем в Константинополь, где перезимует, а по весне со свежими силами (набранными за зиму вербовщиками) возобновит «заморское паломничество». Ранним туманным утром союзник французского короля уплыл из Эфеса, забрав с собой племянника Фридриха Швабского и всех своих людей, уместившихся на одном греческом судне. Уехал и Андрей Юрьевич, который уже не стремился в Палестину, а хотел вернуться на родину. Прощаясь с Борисом, князь сказал ему:
   – Помни, что, коли у тебя с царем Мануилом ничего не выйдет и не будет иных поборников, ты всегда найдешь приют у меня.
   – Спасибо на добром слове, – поблагодарил Борис.
   Они разъехались каждый в свою сторону: один отправился в столицу Византийской империи, другой – к Святой земле.
   Отпраздновав на берегу реки Каистр Рождество, французские крестоносцы продолжили свой путь. Больших боев пока не было, случались лишь мелкие стычки. Турки нападали небольшими отрядами и, нанеся мелкий урон, тут же скрывались в горах. Гораздо опаснее конников были сидящие в засаде лучники, из-за которых король велел всем дамам надеть шлемы и длинные кольчуги.
   Первое серьезное столкновение крестоносцев с врагом произошло у реки Меандр, где турки заняли равнину и окрестные горы, а главный их отряд защищал переправу. И все же войско магометан было меньше христианского.
   Борис, Векша и Угрин находились в передних атакующих рядах, и когда был дан сигнал к наступлению, они бросились вперед. Тут же навстречу им полетели стрелы, одна из которых пронзила Матвея. Угрин взмахнул руками и упал с коня.
   – Матюша! – воскликнул Векша.
   Матвей лежал в неестественной позе, весь залитый кровью, а из его левого глаза торчала стрела.
   – Упокой его, Боже, – прошептал Борис.
   А стрелы продолжали сыпаться. Среди крестоносцев случилось замешательство, многие из них стали занимать оборонительную позицию, и только тамплиеры во главе с магистром де Баром продолжали скакать к бурлящей реке.
   – Рассчитаюсь с погаными за Угрина, прими Господь его душу! – со злостью воскликнул Борис и поскакал за тамплиерами.
   Многие рыцари последовали его примеру, увлекая за собой остальных. Рено де Шатильон стремительно обогнал вначале Бориса, затем тамплиеров и первый набросился на неприятеля.
   Началась схватка. Крестоносцы теснили турок к реке, а те отчаянно сопротивлялись. И все-таки численное превосходство христиан не замедлило сказаться на ходе битвы. Продержавшись около получаса, турки дрогнули, а поскольку отступать в боевом порядке мешала река, то началось беспорядочное бегство. Турецких воинов, пытавшихся спастись вплавь, уносил быстрый поток, остальных убивали крестоносцы.
   Вскоре по обоим берегам Меандра валялись трупы, а среди них разъезжали довольные рыцари. Успех в первом большом бою вселила во французов уверенность в то, что их ждут одни победы.
   А Борис и Векша хоронили Угрина, упокоившегося под грудой камней в небольшом овраге. Векша соорудил другу крест.
   – Вряд ли он долго простоит, – заметил Борис. – Поганые его сломают.
   Векша горестно вздохнул:
   – Хоть недолго, а полежит под христианским крестом Матюша, да будет милостив к нему Господь.
   Похоронив своего товарища по скитаниям, они сели на коней. Векша бормотал себе под нос:
   – Родился Матюша в угорских землях, почитай два десятка лет прожил в Киеве, а помер за морем, и некому будет его могилку навещать.
   – Хватит тебе мою душу рвать! – прикрикнул на слугу Борис.
   Мимо них проехали король и магистр тамплиеров. Борис услышал, как Людовик спросил:
   – Много ли рыцарей мы потеряли?
   – Только одного, – ответил де Бар. – Рыцарь де Ножан утонул.
   – Бедняга! – посочувствовал король. – Он был так молод! Даруй ему, Господи, вечный покой!
   «И моего верного гридя прости, Боже, за все его прегрешения», – пожелал Борис.
   К нему подъехал Лупо.
   – Я слышал, что мессир Конрад потерял одного из своих оруженосцев. Приношу свои соболезнования мессиру.
   – Для меня погибший Угрин много значил, – горестно произнес Борис.
   – Я знаю, мессир. Иной оруженосец становится для рыцаря ближе родного брата.
   Их внимание было привлечено происходящим на реке – там начали переправу женщины во главе с королевой. И дамы, и их служанки сидели верхом на лошадях по-мужски, ибо выяснилось, что дамские седла не годятся для путешествия по горным дорогам. Почти всем всадницам помогали мужчины, без посторонней помощи обходились только королева и Агнесса де Тюренн, причем, если девушка глядела на бурный поток расширенными от ужаса глазами, то Алиенора казалась совершенно спокойной.
   Лупо пробормотал:
   – Я не вхожу в число поклонников нашей королевы, но иногда начинаю ее уважать и готов искренно ею восхищаться. Да простит меня Творец, но Он ошибся, создав Алиенору женщиной.
   Дело шло к вечеру, и надо было располагаться на привал. Крестоносцы остановились неподалеку от места недавней битвы. Возбуждение, вызванное победой, понемногу утихало; уставшие люди спешили поужинать и лечь спать.
   Векша поставил шатер в защищенном от ветра месте – возле скалы. После ужина слуга сразу уснул, а его господин еще сидел у догорающего костра, глядя, как утопают в сумерках окрестные горы. Внезапно слух Бориса уловил звуки легких шагов. Резко повернувшись, он разглядел в сумерках закутанную с головы до ног фигуру, по очертаниям которой было нетрудно догадаться, что это женщина.
   – Не угодно ли мессиру рыцарю меня выслушать? – сказал мягкий грудной голос.
   – Угодно, – отозвался немного ошарашенный Борис.
   Когда женщина приблизилась к нему, он узнал в ней одну из служанок королевы.
   – Храброго рыцаря ждет в своем шатре некая дама, – медленно проговорила она.
   – Эта дама – твоя хозяйка? – напрямую спросил Борис.
   Служанка презрительно хмыкнула:
   – Неужели я выполняла бы еще чье-либо поручение? Мессир рыцарь должен был сразу догадаться, о какой даме идет речь.
   – Передай ей, что я приду.
   Женщина направилась прочь, а Борис озадаченно смотрел ей вслед.
   «Отколь она знала, что я еще не сплю? Али королева велела позвать любого, кто еще бодрствует?»
   Сон пришлось отложить. До глубокой темноты Борис просидел у своего шатра, стуча зубами от холода, а затем пошел туда, где стоял шатер Алиеноры. Ночь была безлунная, и лишь свет от мерцающих звезд давал возможность хоть что-нибудь разглядеть. Несколько раз Борис шумно споткнулся, но к счастью никого не потревожил. Добравшись, наконец, до шатра королевы, он нырнул внутрь, где оказался в непроницаемой тьме. Зацепившись за что-то ногой, Борис ругнулся по-русски.
   Послышался мурлычущий голос королевы:
   – Значит, рыцарь Конрад не побоялся ко мне явиться? Такой отважный поступок заслуживает награды!
   «Куда же мне ступать? Здесь темно, как в преисподней», – подумал Борис.
   И тут же мягкие пальцы коснулись его лба.
   – Смелее, рыцарь!
   Упав на ложе, Борис и королева сплелись в неистовом объятии. Он обрушил на нее все свое желание, накопившееся за время, пока у него не было женщин. Алиенора нисколько не испугалась той голодной страсти, с какой на нее набросился рыцарь, а принялась отвечать ему ласками не менее горячими, чем его любовный пыл. Когда все кончилось, Борис вытер густой пот со лба.
   – Неплохо, рыцарь Конрад! – зашептала королева. – Очень неплохо! Я уже опасалась, что мы не успеем до рассвета вернуться из страны любви.
   – Рад угодить королеве, – буркнул Борис.
   Она засмеялась:
   – Рыцарь Конрад угодил прежде всего себе. Или ему уже приходилось возлежать на ложе страсти с венценосной особой?
   Борис понял, что королева пытается воспользоваться его расслабленным состоянием, дабы что-нибудь о нем узнать. Он злорадно усмехнулся про себя:
   «Я же не отрок неопытный, чтобы растаять перед блудливой женкой, будь она даже королевой».
   Не услышав ответа на свой вопрос, Алиенора сухо сказала:
   – Тебе пора уходить.
   Борис послушно поднялся и вышел из шатра. Ему удалось без приключений добраться до места своего ночлега.
   «Королем я еще не стал, а ложе с королевой уже разделил», – с усмешкой подумал он перед тем, как провалиться в глубокий сон.

Глава 8
Крепость в горах

   Первая победа воодушевила французских крестоносцев, однако от этого воодушевления не осталось и следа в малопроходимых горах, где многочисленные повозки обоза постоянно застревали на узких дорогах, а ветер сдувал в пропасти лошадей с всадниками и мулов с поклажами. Часто налетали турецкие отряды и, нанеся крестоносцам урон, скрывались за скалами.
   В один из дней турки не беспокоили христианское воинство, но радости по этому поводу было мало, потому что с утра набежали тучи, затем заморосил дождь, а с полудня подул порывистый ветер. К вечеру крестоносцы совсем выбились из сил, но тут им повезло – они вышли к небольшой крепости, гарнизон которой, узнав о приближении французского войска, бежал. Наконец-то измученные люди могли отдохнуть в более ли менее нормальных условиях.
   Борис и Векша заняли дом неподалеку от крепостной стены, туда же немного погодя явился и де Винь со своими ратниками. После ужина Борис сразу же уснул, а когда проснулся, уже наступила ночь. Открыв глаза, он разглядел в лунном свете сидящего на сундуке человека и машинально потянулся за мечом.
   – Прошу простить меня, мессир Конрад, – проговорил человек голосом Лупо.
   – А, это ты! – успокоился Борис.
   – Да, это всего лишь я – королевский дурак.
   – Чего тебе надо? – спросил Борис, поднимаясь с постели.
   Шут хмыкнул:
   – Надо не мне, а нашей неугомонной королеве. Она устраивает бал и приглашает на него рыцарей.
   У Бориса не было желания развлекаться.
   – А без меня там нельзя обойтись?
   – К сожалению, нельзя! Алиенора уже несколько раз спрашивала о мессире Конраде.
   – Суета сует, – буркнул Борис.
   Поднявшись, он зажег факел, оделся и последовал за Лупо. Во дворе происходила шумная попойка. Все ратники были уже хорошо навеселе, а Векша и оруженосец де Виня Жиро, сидя на земле, горланили песни каждый на своем языке. Голос русского воина звучал громче, и в темноту горной ночи неслось:

     Ой, да, моя лада!
     Лада, моя лада!

     Заря-заряница,
     Ты пади на землю!
     Уроди, землица,
     Жито да крупицу!

     Ой, да, моя лада!
     Лада, моя лада!

   – А где Ги? – спросил Борис.
   – Он уже там, – ответил Лупо.
   По узким улочкам и проходам они добрались до большого дома, в котором прежде жил турецкий правитель крепости, а теперь остановились король и королева.
   В открытой галерее гуляли рыцари и дамы, забывшие, казалось, о тяготах прошедшего дня. Царила непринужденная обстановка, слышался смех. Красавицы из окружения королевы старательно флиртовали со своими поклонниками.
   Борис заметил юную Агнессу де Тюренн. Разрумянившаяся она опиралась на колонну и улыбалась. Девушка была в голубом платье и отделанном светлым мехом плаще, а ее волосы обвивали алые ленты. Возле Агнессы крутились красавчик де Шатильон, широкоплечий гигант де Вилен и еще трое молодых рыцарей, а неподалеку от них стоял де Винь и бросал на даму своего сердца ревнивые взгляды.
   Борис почувствовал, что и ему неприятно наблюдать за тем, как рыцари ухаживают за Агнессой.
   – Сколько вздыхателей у рыжей девицы! – проворчал он.
   – Да, у малютки де Тюренн много поклонников, – согласился Лупо. – Трудно понять, кому нравится она сама, а кто без ума от ее приданого.
   – Ах, да! – вспомнил Борис. – Девица – наследница больших владений.
   – Очень больших! – протянул шут. – Кому повезет взять замуж Агнессу, тот станет одним из самых могущественных сеньоров не только в Тулузе, но и во всем нашем королевстве.
   – А ты никак хочешь меня к ней посватать? – усмехнулся Борис.
   – Неплохая идея, если, конечно, мессир Конрад еще не женат.
   – Нет, не женат.
   – Ну, вот! – обрадовался шут. – Агнесса намерена по возвращению из Святой земли основать обитель и стать в ней аббатисой. Надо бы отвлечь девушку от таких мыслей.
   – Чем же тебе не нравятся столь благочестивые помыслы? – удивился Борис. – По мне, так Бог в помощь девице.
   – Какая из нее аббатиса? – с горячностью возразил ему шут. – Разве место столь жизнерадостной девушке в святой обители? Да, ей Сам Господь велит выйти замуж и рожать детей.
   – А причем здесь я? – проворчал Борис, морщась.
   Вдруг он заметил перстень на правой руке де Шатильона.
   «Уж не моя ли там пропажа?»
   Приглядевшись повнимательнее, Борис убедился, что перстень, действительно, был тот самый, пропавший из его шатра накануне переправы через Босфор.
   «Черт! Как же мне воротить его? Сказать во всеуслышание: мол, у меня украли перстень? Кто мне поверит? Для них я – чужак, а Рено – свой, хоть и обормот. Да, и неохота мне шум подымать».
   В галерее появилась королева в сопровождении графини Маврилы де Росси, миниатюрной брюнетки с томным взглядом блестящих черных глаз, и графини Матильды Тоннерской, высокой блондинки с всегда капризным выражением на лице. Королева и обе дамы были разряжены так, будто находились не в забытой Богом горной крепости, а в королевском дворце.
   – А вот и рыцарь Конрад оказал нам честь, почтив своим присутствием! – насмешливо воскликнула Алиенора.
   Борис лишь молча склонил голову.
   – Сейчас мы будем слушать сладкоголосого трубадура Бернарта, – сообщила королева, лучезарно улыбаясь.
   – Ах, он поет, словно райская птичка! – восторженно воскликнула графиня де Росси.
   Лупо язвительно прокомментировал ее слова:
   – В изысканной куртуазной поэзии сравнение с соловьем – вульгарность. Там повсюду порхают только райские птицы.
   Королева направилась из галереи, за ней последовали обе графини, а за ними потянулись и остальные. Борис и Лупо замыкали общее шествие.
   В зале находились рыцари, дамы, музыканты и даже трое священнослужителей – епископы Лангрский, Аррсский и Лизьеский, – но почему-то отсутствовал король. Не было и тамплиеров. Все внимание присутствующих принадлежало тщедушному, болезненного вида юноше, у которого тонкие ноги походили на цыплячьи лапки, а одежда висела на теле, словно на палке.
   «Вот пугало огородное!» – хмыкнул про себя Борис.
   По знаку королевы музыканты заиграли, а «пугало» запело высоким приятным голосом:

     Сколько можно страдать?
     Есть мученью придел,
     От любви погибать —
     Мой печальный удел.
     Сердце Донны прекрасной,
     Ах, нельзя покорить,
     О мечтаньях напрасных
     Рыцарь должен забыть.

     И от этих страданий
     Мне не мил белый свет,
     Но не трогает Донну
     Мой любовный обет.
     Если б светлая Донна
     Подарила мне взгляд,
     Ради счастья такого
     Я погибнуть бы рад.

   Когда певец, испустив протяжный вздох, замолчал, дамы застыли с восторженным видом, а рыцари принялись наперебой хвалить трубадура. Лишь Жильбер и еще несколько старых воинов молчали и снисходительно усмехались.
   Бориса тоже не испытывал восхищения. Нельзя сказать, чтобы ему вообще не нравилась музыка, но у него вызывал раздражение жалкий вид трубадура (русские былинные певцы, даже будучи увечными, выглядели гораздо достойнее, чем эта ходячая хвороба), и он считал, что рыцарям более пристало внимать песням о военных подвигах, а не воплям о неразделенной любви.
   После выступления трубадура в зале появился король. Людовик выглядел недовольным, и нетрудно было догадаться, что Алиенора устроила этот бал вопреки желанию мужа.
   – Сейчас я немного развеселю Людовика, – шепнул Лупо Борису и громко загнусавил на манер Бернарта:

     Приди прекрасная подруга!
     Ты мне как сердце дорога.
     И на главу беспечного супруга
     Мы вместе водрузим рога.

     Мы станем так любить друг друга,
     Что задрожит весь замок мой.
     Приди, прекрасная подруга!
     Приди, и сердце мне открой!

   Послышались смешки рыцарей, а Жильбер громко расхохотался. Король тоже улыбнулся.
   А Алиенора была недовольна.
   – Это грубый язык простонародья, недостойный, чтобы его слушали дамы, – сердито сказала она.
   – Но, дорогая! Нельзя же требовать куртуазности от шута, – возразил король жене.
   Лупо с ним согласился:
   – От шута можно услышать только правду, а она, увы, не отличается изяществом.
   Повернувшись, Борис заметил рыцаря Бруно. Этот беглец из покоренного турками Эдесского графства был среди крестоносцев короля Людовика еще большим, чем Борис, чужаком. Имея злобный нрав Бруно не ладил с рыцарями, а его грубые манеры, раздражали дам. На презрение окружающих он отвечал угрюмой неприязнью и ни с кем, кроме своих ратников, не общался.
   Рыцарь из Эдессы жадно следил за Агнессой де Тюренн, и это вызвало у Бориса досаду.
   «Еще один ее вздыхатель».
   Зазвучала музыка, и начался медленный танец. Пары плавно двигались по залу, а между ними прыгал Лупо, смешно дрыгая ногами.
   Людовик поднялся.
   – Я вас оставлю.
   Он ушел, вслед за ним удалились и епископы. Не успел простыть их след, как началось такое разнузданное веселье, что Борису пришло на ум сравнение с русскими языческими игрищами. Гремела музыка. Грохотал пол под ногами пляшущих рыцарей и дам. То там, то здесь пары сплетались в жарких объятиях. А королева, сидя в кресле, наблюдала с хищной улыбкой за тем, что творилось вокруг нее.
   «Пора мне убираться отсель», – решил Борис.
   Он выскользнул в открытую галерею и только там понял, что вряд ли сумеет самостоятельно найти дорогу к месту своего ночлега.
   «Черт! Лупошка еще прежде меня ушел. Где же его теперь сыскать?»
   Внезапно Борис ощутил на своем бедре чью-то руку. Дернувшись, он повернул голову и увидел королеву. По телу Бориса пробежала дрожь.
   Алиенора коснулась губами кольца на безымянном пальце своей левой руки и вкрадчиво промолвила:
   – Не проводит ли меня благородный рыцарь? Я желаю полюбоваться звездами.
   «Больно надобны тебе звезды», – мелькнуло в отуманенном мозгу Бориса.
   Королева вышла из галереи и направилась к хозяйственным постройкам. Двигаясь за ней, как привязанный, Борис споткнулся и нечаянно выругался по-русски.
   Королева спросила со смехом:
   – Что это за красивый язык, на котором брань звучит, как чудесная музыка?
   Вместо ответа Борис грубо схватил ее и притянул к себе.
   – Замечательно! – зашипела Алиенора, прильнув к нему всем своим телом. – Даже самым благородным и изысканным дамам порой нравиться грубость.
   Борис сильно сжал ее в объятиях, а она в ответ сладко и протяжно застонала…
   Едва Борис успел, тяжело дыша, выпрямиться, Алиенора куда-то пропала. Казалось, что она испарилась на месте, и не было слышно даже звуков ее удаляющихся шагов.
   «Все-таки королева с бесом знается», – заключил Борис.
   Выйдя из-за хозяйственных построек, он увидел во дворе ратника с факелом и обратился к нему:
   – Помоги мне найти дорогу.
   – Я провожу мессира рыцаря, – сказал из темного закоулка знакомый голос.
   Взяв у ратника факел, Борис осветил закоулок и нашел там Лупо, тискающего пухлую служанку.
   – Ты вроде занят, – усмехнулся рыцарь.
   – Разве? – искренно удивился шут.
   Он отпустил смущенную служанку, взял факел и зашагал со двора. Борис последовал за ним.
   На улице, Лупо заметил:
   – Я вижу, что и мессиру не понравилось веселье.
   – Ни к месту оно, и не ко времени, – проворчал Борис.
   – И я того же мнения, – согласился с ним Лупо. – Нам бы отсыпаться, а не развлекаться. Но Алиенора будет устраивать балы даже в преисподней, куда она попадет после своей смерти.
   – Обязательно попадет, и черти примут ее там, как свою, – отозвался Борис.
   – Да, уж – хмыкнул шут. – Ведь не даром с появлением в королевском замке Алиеноры, слуги стали держать при себе траву святого Иоанна [37 - Трава святого Иоанна – зверобой, который в Средние века считался надежной защитой от злых сил.]. Если верить молве, покойная герцогиня Аквитанская родила обеих своих дочек от демона, являвшегося к ней по ночам в образе мужа. А еще ходят слухи, что кольцо, которое королева носит на левой руке, магическое.
   Как только Лупо заговорил о кольце Алиеноры, Борис сразу же вспомнил о своем перстне.
   «Не попросить ли Лупошку помочь мне воротить дар князя Мстислава? Правда, придется открыться скомороху, но он и так, кажись, о чем-то догадывается».
   – Ты случаем не знаешь, откуда у шалопая Рено взялся золотой перстень?
   Лупо хмыкнул:
   – Де Шатильон уверяет, что он снял этот перстень с убитого сарацина и в доказательство показывает «сарацинскую» надпись…
   – Надпись на перстне русская, – прервал Борис шута.
   Тот нисколько не удивился осведомленности своего собеседника по поводу надписи на перстне де Шатильона.
   – Ну, что же, красавчику Рено лгать – привычное дело.
   – Это мой перстень, – признался Борис. – Мне его подарил мой дядя, киевский князь Мстислав, упокой его Господи.
   Лупо опять не удивился.
   – Значит, де Шатильон украл его.
   Борис рассказал, как пропал перстень.
   – Это очень похоже на де Шатильона, – сказал Лупо. – Наверняка он пьяный залез по ошибке в чужой шатер и нашел там перстень, а когда протрезвел, не смог вспомнить, откуда у него взялась эта вещица. Рено, наверное, думает, что отобрал перстень у кого-то из греков, иначе не стал бы им хвастаться.
   – Как бы мне вернуть свою вещь, не поднимая шума?
   – Я над этим подумаю, – пообещал Лупо.
   – Перстень дорог мне, как память о дяде, – добавил Борис. – Князь Мстислав заменил мне отца – венгерского короля Кальмана.
   Лупо кивнул.
   – Я заметил черты семейного сходства у мессира Конрада и короля Гёзы.
   – А вот король и королева так и не вспомнили, на кого я похож.
   – В этом нет ничего странного, – ухмыльнулся шут. – Мессир Конрад – видный мужчина, а король Гёза – хилый юнец. Удивительно, как удалось этому заморышу сделать сына? Впрочем, в постели с такой красоткой, как венгерская королева, появятся силы даже у обездвиженного калеки.
   – С венгерской королевой я тоже в родстве, – сообщил Борис. – Она младшая дочь того самого князя Мстислава, чей перстень украл у меня Рено.
   – Значит, я не обманулся в своих предположениях, и в жилах мессира Конрада течет самая что ни на есть благородная кровь.
   – Еще шестнадцать лет тому назад венгерским королем должен был стать по праву я, а не Бела Слепец.
   Борис рассказал все, что знал от матери, Матвея Угрина и прочих людей, о своем отце, короле Кальмане, а потом поведал о том, почему он, будучи законным сыном короля, стал скитальцем. Лупо слушал с большим вниманием.
   – Не могу понять, за что отец возненавидел матушку? – сказал Борис в заключение.
   – Он ведь, прошу прощения, был калекой? – спросил шут после недолгого молчания.
   – Да.
   – Увечные мужчины часто бывают женоненавистниками.
   Борис тут же вспомнил, что о ненависти его отца к женщинам говорил и покойный Угрин. А галицкий князь как-то поведал историю, случившуюся еще при его отце, князе Володаре Ростиславовиче. Кальман тогда осадил Перемышль, и к нему на переговоры вышла мать Володаря. Будучи дочерью венгерского короля Эндре I, старая княгиня надеялась, что Кальман примет ее по-родственному. Однако король не только отказался выслушать старуху, а унизил ее, пнув ногой со словами:
   – Недостойно храброму королю иметь дела с женщинами!
   Тяжело вздохнув, Борис опять заговорил:
   – Отец и первую свою жену мучил. Моя единокровная сестра, галицкая княгиня, говорила, что ее мать боялась мужа, как огня. И по словам Угрина, королева Филиция умерла рано, не выдержав постоянного страха.
   – Представляю, каково жилось матери мессира Конрада, – посочувствовал Лупо.
   Борис печально покачал головой.
   – Матушка ни одного плохого слова не сказала о моем отце. Она твердила, что он был хорошим королем и много для своего государства сделал, жалела его, все ему простила, а меня умоляла не держать на отца зла. Матушка даже желала, чтобы я назвал своего сына Кальманом, если, конечно, у меня родится сын.
   – Святая женщина! – восхитился шут.
   – Да, она была святой. Я перед тем, как отправиться в дальний путь, слышал от нее одно признание. Когда мне было года два, матушка полюбила одного достойного человека. Замуж за него она не могла выйти, но мало кто осудил бы ее за тайную с ним связь. Князь Мстислав, даже уговаривал сестру вознаградить себя за страдания, а она ему ответила, что должна ради сына блюсти себя и хранить чистоту.
   – Дьявол побери этих королей! – в сердцах воскликнул Лупо. – Одни распутниц делают королевами, другие честных жен обвиняют в распутстве!
   Борис озабоченно огляделся.
   – Мы случаем не заблудились, Лупошка? Все идем, и никак прийти не можем.
   – Уже пришли, – отозвался шут, указывая на калитку в стене.
   Он простился с рыцарем и зашагал в обратную сторону, думая о том, как было бы здорово, если бы ему удалось поступить на службу к сыну короля Кальмана. Как бы не была тяжела судьба благородного изгнанника, Лупо более всего на свете хотел находиться рядом с ним.
   «Что б мне сдохнуть, как собаке, если я не стану слугой рыцаря Конрада», – от души пожелал себе шут.

Глава 9
Рыцарь Бруно

   Весь вечер рыцарь из Эдессы стоял, прислонившись к стене, и наблюдал за тем, что творилось в зале. Присутствующие демонстративно не замечали его. Он был чужим среди спесивой французской знати, и сейчас это особенно чувствовал.
   «Ничтожные гордецы! – бесился Бруно. – Знали бы они, кем были мои предки!»
   Его дед, Бруно Первый, родился в Швабии [38 - Швабия – историческая область на юго-западе Германии.] от мимолетной связи юного германского короля и будущего императора Священной Римской империи Генриха IV [39 - Генрих IV – германский король (1053 – 1087), император Священной Римской империи (1084 – 1106).] с дочерью одного из знатных, но небогатых дворян. Поскольку ребенок не был нужен ни царственному отцу, ни родственникам матери, его отдали в монастырь. Взращенный монахами Бруно нрав имел отнюдь не смиренный, что неудивительно, если вспомнить, кто был его отцом. У незаконнорожденного отпрыска Генриха IV происходили постоянные стычки с монастырской братией, и однажды он в ярости убил настоятеля монастыря, после чего ударился в бега. Первое время монастырский беглец добывал себе пропитание разбоем, а затем он пристал к многотысячному войску, следовавшему под предводительством графа Готфрида Булонского [40 - Готфрид Булонский – граф Булонский (1076 – 1096), один из руководителей Первого крестового похода, первый правитель Иерусалимского королевства (1099 – 1100).] в Первый крестовый поход. Так швабский немец Брýно стал франком Брунó.
   Вначале он был простым ратником, но вскоре ему удалось, войти в ближайшее окружение брата графа Готфрида, Балдуина [41 - Балдуин Булонский – один из руководителей Первого крестового похода, младший брат Гдфрида Булонского, основатель первого государства крестоносцев – графства Эдесского, граф Эдесский, затем иерусалимский король Балдуин I (1110 – 1118).]. Узнав о происхождении Бруно, Балдуин Булонский самолично посвятил его в рыцари. Они вместе сражались под Дорелеей (там, где первые крестоносцы одержали блестящую победу, а их последователи через полвека потерпели сокрушительное поражение), вместе двинулись дальше и вместе обосновались в Эдессе, где Балдуин стал графом, а Бруно Первый – владетельным сеньором. Сюзерен помог своему верному вассалу сочетаться браком с дочерью знатного армянина, родившей мужу единственного сына, Бруно Второго.
   Жизнь рыцаря христианского Востока – это война, почти не имевшая передышек. В таких условиях редко кто из мужчин доживал до старости. Погиб в одном из боев и Бруно Первый, успев до своей гибели женить сына на девушке из семьи Пахлавуни [42 - Пазлавуни – армянский княжеский род.] и дождаться внука – Бруно Третьего. Бруно Второй тоже недолго просуществовал на белом свете – он ушел в мир иной, когда его сыну исполнилось семнадцать лет. Несмотря на столь юный возраст, Бруно Третий стал достойным продолжателем дела отца и деда: со своим отрядом он совершал вылазки к соседям-магометанам, защищал свой замок от их нападений и принимал участие в войнах.
   Когда турки захватили Эдесское графство, Бруно последовал за своим сюзереном, эдесским графом Жосленом де Куртене, в крепость Турбессель. Попытки вернуть Эдессу не увенчались успехом – она была, казалось, безвозвратно потеряны. Надежда на изменение ситуации к лучшему забрезжила только тогда, когда на христианском Востоке узнали о готовящемся в Европе крестовом походе. Два короля собрались двинуться с огромными силами на помощь защитникам Гроба Господня, и главной их задачей было отвоевание у турок Эдесского графства.
   Бруно ждал с нетерпением европейских крестоносцев, при этом он вовсе не собирался спешить им навстречу, однако его жизненные обстоятельства сложились так, что ему все же пришлось отправиться в Константинополь и встать под знамена ЛюдовикаVII. Увы, за несколько месяцев, проведенных среди французов рыцарь из Эдессы испытал лишь разочарования. И дело даже не в отношении спесивых заморских рыцарей к Бруно, а в том, что его все чаще посещали мысли о тщетности похода, в котором он участвовал. До возвращения Эдесского графства христианам еще, ох, как далеко, а силы прибывших крестоносцев уже значительно уменьшились. Если германцы были разгромлены в первом же серьезном бою, то вряд ли французы смогут устоять в битве с войском, возглавляемым Нуреддином [43 - Нуреддин (Нур ад-Дин) – турецкий полководец, губернатор Алеппо.], чья воинская доблесть вызывала уважение даже у врагов турецкого полководца.
   Размышления Бруно были прерваны неприятными пронзительными звуками. Как оказалось, это один подвыпивший рыцарь попытался всем доказать, что он умеет играть на флейте. Хвастуна тут же высмеяла королева, прочие тоже не пожалели шуток. А потом Алиенора опять захотела послушать музыку.
   От шума у Бруно начала болеть голова, и он решил, что ему пора уходить. Зачем он вообще явился на этот бал? Ах, да, чтобы лишний раз увидеть Агнессу де Тюренн. Но девушка давно скрылась из зала, а Бруно почему-то все еще остается здесь.
   Мысли об Агнессе вызвали у рыцаря из Эдессы волнение в душе и дрожь в теле. Эта девушка совсем лишила его покоя.
   Никогда раньше Бруно не испытывал к женщинам сильных чувств. Он не любил даже свою мать по той причине, что она скончалась, когда ему не было и года. Тенью мелькнула в замке вторая жена отца и тоже умерла. Больше Бруно Второй не женился, а привозил из набегов молодых сарацинок и, насытившись знойными красавицами, отдавал их ратникам. Это происходило на глазах у сына, которому отец говорил:
   – Бог создал женщину для продолжения рода и удовлетворения похоти мужчины.
   В тринадцать лет младший Бруно впервые принял участие в предприятии отца. Их отряд напал на небольшую турецкую деревушку, где были вырезаны все мужчины вне зависимости от их возраста, после чего победители принялись насиловать не только женщин, а даже маленьких девочек. Младший Бруно упоенно принимал во всем участие – ему понравилось, как убивать, так и творить насилие. Это повторялось потом много раз, и отец был очень доволен сыном.
   После гибели Бруно Второго Бруно Третий продолжал вести прежний образ жизни, при котором все его общение с женщинами сводилось к насилию над ними во время набегов и случайным связям. Но настала пора, когда молодой рыцарь задумался о женитьбе, а точнее о продолжении своего рода. К будущему браку он отнесся очень ответственно: его женой должна была стать девушка с хорошим приданым, знатного рода, чистая, как святая Агата [44 - Святая Агата – сицилийская мученица, известная своим целомудрием.] и достаточно здоровая, чтобы у нее не возникло проблем с деторождением. В конце концов, Бруно собрался посвататься к дочери такого же, как он сам, эдесского рыцаря, но в его планы вмешался турецкий эмир Зенги.
   После бегства с родины рыцарь пользовался услугами девиц легкого поведения, коих хватало и в Турбесселе, и в Антиохии, и в Иерусалиме. Он мог бы завести и постоянную любовницу, но не находил в этом нужды. О женитьбе Бруно не думал: не до того ему было. А потом случилась встреча с Агнессой де Тюренн, перевернувшая всю его жизнь. Рыцарь из Эдессы сам не понимал, что с ним происходит. Да, девушка красива, но он видел женщин и с более совершенной красотой. Почему же только в ее присутствии у Бруно мутился разум?
   Агнесса была одной из самых знатных и богатых невест Французского королевства – не чета нищему рыцарю с нечистой родословной. Бруно это понимал, но не мог себя заставить забыть о ней. Каждый раз, когда при нем заговаривали об этой девушке, он невольно прислушивался. Она была круглой сиротой и находилась под опекой брата своей покойной матери, де Блая, желавшего поскорее избавиться от опекунства над племянницей, выдав ее замуж. Однако Агнесса отвергала всех предложенных дядюшкой женихов, а когда родственник попытался принудить ее к браку, она выразила желание стать Христовой невестой, однако при этом не спешила уходить в монастырь. В конце концов, де Блаю удалось взять с племянницы слово, что сразу же по возвращению из крестового похода она либо станет монахиней, либо выберет себе достойного мужа. Недостатка в желающих сочетаться браком с наследницей владений де Тюреннов не было, поэтому девушка имела свободу выбора. Что касается Бруно, то он, конечно же, предпочел бы, чтобы Агнесса принадлежала, если уж не ему, то Богу.
   С малых лет эдесский рыцарь с более всего боялся стать посмешищем. Среди тех, кого он считал достойными осмеяния, были и безнадежно влюбленные, вздыхающие по предмету своей страсти мужчины. И вот теперь Бруно сам стал тем, кого привык презирать. Он ругал себя, однако, вопреки собственной воле, использовал каждую возможность, позволяющую ему оказаться рядом с Агнессой. По этой же причине рыцарь явился и на устроенный королевой бал, на который его, кстати, не позвали. Пока юная де Тюренн находилась в зале, Бруно не спускал с нее глаз, мучаясь от желания убить всех поклонников девушки. Он заметил, что Агнесса вела себя странно: то напоказ веселилась, то вдруг погрустнела и, немного погодя, удалилась. Впрочем, ее уход был вполне объясним: как раз бал стал превращаться в разнузданную, неприличную для юной девицы оргию.
   Бруно и сам не мог понять, что задерживало его еще около часа на этом в общем-то не приятном ему мероприятии. Но, наконец, и он покинул бал. Оказавшись во дворе, рыцарь не стал зажигать факел, поскольку обладал кошачьим зрением, благодаря которому видел хорошо даже самой темной ночью. Едва он сделал пару шагов, как внезапно до его ушей донесся женский вскрик. Бруно машинально схватился за меч, но уже в следующее мгновение понял, что тревога была ложной.
   – Ах, мессир, это было волшебно! – прощебетала из темноты женщина.
   «Это графиня Тоннерская с кем-то развлекается», – отметил Бруно.
   Послышался и мужской голос:
   – Я безумно счастлив угодить властительнице моей души!
   «Ну, и ну! – узнал говорившего рыцарь из Эдессы. – А ведь графине угождает никто иной, как де Блай – опекун Агнессы де Тюренн».
   Диалог любовников между тем продолжался.
   – Мессир де Блай, угождает не только мне – капризно заворчала графиня. – Не он ли вчера ухаживал за противной де Бельвиль?
   – Мадам де Бельвиль третьего дня овдовела… – начал де Блай.
   Графиня с усмешкой перебила его:
   – Ах, оказывается, это сочувствие бедной вдове! Любопытно, далеко ли оно зашло?
   – Я забочусь о репутации моей настоящей дамы сердца, – оправдывался ее кавалер. – Пусть все думают, что я влюблен в мадам де Бельвиль.
   – Похвально, похвально, мессир! – откликнулась графиня. – Только почему-то не очень верится.
   – Моя прекрасная дама хочет, чтобы я еще раз доказал ей свою любовь?
   – Ой, нет! Боюсь, что муж меня уже ищет!
   – Пусть это не беспокоит мою донну: граф слишком увлечен мадам де Лаваль, чтобы вспомнить о жене.
   – Не так уж он ею и увлечен! – возразила графиня и, вздохнув, добавила: – Я пойду к нему.
   – Желание моей дамы сердца для меня – закон.
   Началась возня, и Бруно поспешил уйти, стараясь двигаться как можно тише. Он немедленно выкинул бы из головы то, чему стал свидетелем, если бы в происшествии не был замешен опекун Агнессы де Тюренн.
   «Значит, де Блай завел шашни с графиней, – думал Бруно. – Что бы было, если бы граф Тоннерский узнал об этом? Вряд ли он смиренно понес бы свои рога. А ведь вертопрах де Блай не больно смел: в бою он, как я заметил, больше пятится, чем наступает. Наверняка его легко запугать. А что, если потребовать у него в жены Агнессу за молчание…»
   Он тут же осадил себя. Если де Блаю не удалось заставить племянницу пойти к алтарю ни с одним из родовитых и состоятельных женихов, то почему это должно получиться с ним – нищим рыцарем. К тому же такой странный выбор мужа для Агнессы не может остаться без внимания короля и уж тем более графа Тулузского – сюзерена де Тюреннов и крестного отца девушки. Да и чем Бруно может навредить де Блаю? Рассказать графу Тоннерскому о свидании графини с любовником? А где доказательства, что это не выдумка? Не хватало еще прослыть сплетником. Нет, все-таки девушка из рода де Тюреннов – недостижимая мечта для рыцаря, не имеющего ничего, кроме небольшой толики крови германских королей и императоров.
   Бруно протяжно вздохнул.

Глава 10
Бой над пропастью

   Утром крестоносцы покинули крепость. Путь в этот день был особенно труден: воинство вначале двигалось по ущелью, затем поднималось на гору, и, наконец, добралось до очень опасного, места, где узкая дорога тянулась между отвесной скалой и глубокой пропастью.
   Король отправил вперед авангард во главе графом Мориенским, а остальным, дозволил, по настоянию Алиеноры, отдохнуть. Было очень опасно устраивать привал в таком месте, где напавший враг вполне мог сбросить крестоносцев в пропасть. Однако настойчивость королевы, как всегда, оказалась сильнее здравого смысла.
   Векша поставил шатер Бориса рядом с шатром де Виня, а поодаль от них расположились рыцари ордена Храма. Сойдя с коней, тамплиеры хором прочли молитву, после чего занялись делами: кто-то готовил обед, кто-то осматривал конную сбрую, кто-то проверял оружие. Магистр де Бар обсуждал с сенешалем де Трамбле насущные проблемы.
   Заметив, с каким жадным любопытством смотрит на храмовников де Винь, Борис поинтересовался:
   – Уж не хочешь ли ты вступить в орден?
   – Может, и вступлю, – смущенно ответил юноша.
   – Подумай. Тамплиеры живут монахами: им нельзя ни любить женщин, ни жениться.
   – Для меня это не важно, – недовольно буркнул де Винь, уверенный в том, что он никогда не женится, а будет до самой смерти любить чистой любовью даму своего сердца, Агнессу де Тюренн.
   – Нынче не имеет, а завтра будет иметь, – настаивал на своем Борис. – Человек непостоянен в своих желаниях.
   Де Винь собрался было возразить, но замер на месте, потому что перед ним и Борисом появилась вдруг Агнесса де Тюренн.
   – Добрый день, мессиры рыцари, – произнесла она.
   Густые волосы девушки были спрятаны под металлическим капюшоном и шлемом, а на ее стройной фигурке блестела новая кольчуга. В таком облачении Агнесса походила на пригожего отрока.
   – Никак не могу найти дядюшку, – сказала она и почему-то покраснела. – Вы случайно его не видели?
   – Мессир де Блай помогает несчастной мадам де Бельвиль, – сообщил ей де Винь.
   – Вот как? – протянула Агнесса и в ее глазах блеснули озорные огоньки. – Ах, мой добрый, благочестивый дядюшка! Он заботиться о бедной вдове, благослови его за это, Господь!
   Агнесса откровенно посмеивалась над своим легкомысленным родственником, но де Винь, уверенный в том, что его дама сердца чиста, как ангел, и наивна, как ребенок, принял ее высказывание за чистую монету.
   – Да, дорогая кузина, мессир де Блай очень добр.
   Агнесса не обратила внимания на эти слова.
   – Я, пожалуй, пойду, – сказала она.
   Девушке очень хотелось, чтобы рыцарь Конрад попытался ее задержать или, хотя бы, сказал на прощание что-нибудь приятное. Но Борис молчал, зато де Винь поспешил предложить даме сердца свои услуги:
   – Если кузина не возражает, я провожу ее.
   – Я сама дойду, – отозвалась Агнесса, с трудом скрывая досаду.
   А Борис, наблюдая за тем, как де Винь старается ей угодить, злился не меньше, чем она.
   «Ги недавно обещал мне не жениться, а теперь, кажись, готов забыть о своем обещании».
   Агнесса увидела идущего мимо рыцаря Бруно, и неожиданно для всех, включая саму себя, обратилась к нему с вопросом:
   – А правда ли, что мессир Бруно знает несколько языков?
   Де Винь замер с открытым ртом, а Борис невольно пожал плечами. Накануне они оба, наблюдая, как рыцарь из Эдессы пожирал взглядом Агнессу, отметили, что ей это не доставляло удовольствие. Теперь же она по собственной воле заговорила с Бруно. Он сам так удивился, что на несколько мгновений онемел.
   – Правда или нет? – нетерпеливо переспросила девушка.
   – Это правда, достойная девица, – глухо ответил Бруно. – Я говорю на армянском, греческом и двух сарацинских языках.
   – Неужели! Вот это да! – притворно восхитилась Агнесса.
   Краем глаза она наблюдала за рыцарем Конрадом и видела, что он хмурится. Девушка мстительно подумала:
   «Лучше любезничать с грубияном Бруно, чем искать внимания этого чванливого гордеца, для которого девица из благородного семейства – пустое место».
   – И часто мессиру Бруно приходилось беседовать с сарацинами? – поинтересовалась она.
   – Гораздо реже, чем сражаться, – ответил Бруно, окинув Агнессу пронзительным страстным взглядом.
   Это ее возмутило, и она сменила тон с любезного на язвительный:
   – Тогда почему же мессир Бруно не защитил свой замок, а бежал?
   Бруно вздрогнул, как будто его ударили, и, резко повернувшись, зашагал прочь.
   – Кажется, он оскорбился, – удовлетворенно заметил Борис.
   – Разве кузина его оскорбила? – принялся защищать свою даму сердца де Винь. – Она права: Бруно бежал, вместо того, чтобы защищать от неверных Эдесское графство…
   Внезапно над головой Агнессы со свистом пролетела стрела, и почти сразу с той из-за скал появился большой турецкий отряд. Случилось самое страшное – нападение рядом с пропастью.
   Борис сгреб Агнессу в охапку и засунул под ближайшую повозку. Затем он одной рукой натянул на голову шлем, а другой вынул меч. Де Винь тоже схватил оружие. Векша и Жиро быстро, как только могли, седлали коней. На счету было каждое мгновенье.
   Пока крестоносцы приходили в себя, турки ворвались в лагерь. В схватку с напавшим неприятелем вступали не только рыцари и ратники: святые отцы, славя Иисуса, ринулись на врага; крестьяне-обозники кололи копьями лошадей и добивали упавших турок.
   Вскочив в седло, Борис сразу же оказался в самой гуще сражения. Крестоносцы бились отчаянно. Разил мечом во все стороны граф Тоннерский. Умело действовал своим оружием граф Фландрский. Не успевший взобраться на коня де Шатильон ловко перепрыгивал с повозки на повозку, нанося при этом удары. Размахивал боевой секирой епископ Аррсский, а рядом с ним орудовал копьем пухленький монах, брат Готье. Стоял невообразимый шум от лязга металла, ругани, победных воплей, криков умирающих и конского ржания.
   Короля и его свиту турки оттеснили на вершину одного из утесов. Людовик рубил головы и руки наседавшим снизу магометанам, а тамплиеры во главе с магистром де Баром спешили к нему на помощь.
   А Борис увидел, как к де Шатильону подбирается сзади турок с увесистой булавой в руках. Рено же в пылу битвы не замечал грозящей ему опасности. Борис схватил валяющееся на повозке рядом с трупом ратника копье и метнул его в турка с булавой. Бросок получился удачный: пронзенный насквозь воин грузно повалился на землю, и только после этого де Шатильон заметил, от какой беды он спасен.
   – Я твой должник! – крикнул Рено Борису.
   Пока мужчины сражались, дамы и их служанки прятались, где могли. Но Агнесса не смогла долго оставаться в укрытии. Смелости ей было не занимать. В детстве, проведенном в замке, на который нападали и разбойники, и соседи-рыцари, она привыкла не поддаваться страху, а крестовый поход укрепил ее отвагу.
   Выбравшись из-под повозки, Агнесса, к своей радости, увидела, что крестоносцы уже теснят неприятеля, а турки медленно отступают. Пятящихся мусульманских конников прикрывали сверху лучники, пускающие в христиан меткие стрелы.
   В разгромленном лагере крестоносцев повсюду валялись трупы.
   «Господи Иисусе! У нас еще не было таких потерь!» – ужаснулась Агнесса.
   Сделав несколько шагов, она споткнулась об убитого турка и машинально подобрала его кривой меч. На глаза девушке попался сражающийся неподалеку от нее воин, и она узнала со спины рыцаря Конрада. Он отбивался от двух турок – одного с кривым мечом, другого с палицей.
   «Я должна ему помочь», – решила Агнесса.
   И словно в ответ на ее порыв рядом с ней остановилась оседланная лошадь без седока. Не раздумывая ни мгновенья, девушка вскочила в седло. Но не успела она тронуться с места, как перед ней возник Лупо верхом на своей рыжей кобылке, с обнаженным мечом в руке.
   – Куда спешит малютка де Тюренн? – спросил он.
   – Отстань! Мне не до тебя! – откликнулась Агнесса
   – Ты, кажется, рвешься в бой… – начал шут.
   В это время турецкая стрела попала рыцарю Конраду в правое плечо, и он, покачнувшись, уронил меч.
   – Он убит! – взвизгнула девушка.
   Бориса не убили, однако его жизнь висела на волоске. Лишившись оружия, он тут же получил по голове удар палицей, от которого у него потемнело в глазах. Сквозь пелену Борис видел, как оба его противника подняли свое оружие.
   «Боже, не оставь раба своего!» – в отчаяние подумал он.
   Но тут на турок набросились два крестоносца.
   «Один, кажись, Лупошка… А с ним…» – мелькнуло в затуманенном мозгу Бориса, прежде чем сознание оставило его…
   Когда он пришел в себя, бой уже закончился. Запах крови бил в нос. Отовсюду слышались стоны и вскрики. Словно в тумане было видно, как среди убитых и раненых бродят счастливчики, сумевшие благополучно пережить этот страшный день.
   К лежащему на земле Борису подошли тамплиеры Бурбутон и де Флери.
   – Мы займемся твоими ранами, рыцарь, – сказал Бурбутон.
   «А где Векша? – с тревогой думал Борис, пока ему на голову и плечо накладывали повязки. – Почто его нет подле меня? Неужто старика убили? А может быть он тоже ранен?»
   – Мессиры! – позвал слабый голос. – Не могли бы вы уделить и мне внимание?
   Просьба исходила от де Виня. Бледный как полотно юноша сидел на земле, прижимая к груди залитую кровью левую руку, а из его правой ноги тоже сочилась кровь.
   Де Флери занялся ранами молодого рыцаря.
   – А король жив? – взволнованно спросил де Винь.
   – Король, хвала Создателю, не пострадал, – ответил де Флери.
   – Да, восславится милость Господа к нам! – обрадовался юноша.
   Борис тоже почувствовал удовлетворение. Конечно, Людовик – плохой полководец, его действия зачастую вызывают недоумение, но, если бы он погиб, то в войске окончательно упал бы дух, и вряд ли крестоносцы смогли бы закончить этот поход.
   Возле Бориса появилась Агнесса де Тюренн, без шлема, с растрепанными волосами и свежей царапиной на левой щеке.
   – Как себя чувствует мессир Конрад? – жалостливо спросила она.
   – Бывало и похуже, – отозвался Борис, у которого потеплело на душе от ее заботы.
   – Раны мессира Конрада не опасны, – ревниво буркнул де Винь.
   Агнесса бросила на своего поклонника уничижительный взгляд.
   – Да, кузен, тебе и рыцарю Конраду, хвала Господу, повезло. А вот дядюшка мой, убит, упокой, Господи, его душу.
   Де Виню стало стыдно за свою неуместную ревность, и он пожелал с виноватым видом:
   – Да будет милостив Всевышний ко всем душам погибших в этом бою.
   Послышался полный горести женский крик.
   – Это графиня Тоннерская оплакивает мужа, – сказала Агнесса.
   К де Виню подбежал его сюзерен, граф Суассонский, у которого лицо было покрыто ссадинами, а из-под шлема текла тоненькая струйка крови.
   – Хвала Небесам, хоть ты, Ги, живой! А у меня половина ратников полегла, из них твоих семеро!
   И, не смущаясь присутствием Агнессы, граф отпустил крепкое ругательство. Затем он удалился, гремя кольчугой, а де Винь обескуражено пробормотал:
   – Теперь у меня не осталось ни одного ратника.
   «Где же Векша?», – опять забеспокоился Борис.
   Он огляделся, однако Векшу не увидел, зато заметил приближающихся короля и королеву. Свита венценосных особ состояла из одного Лупо. На голове шута белела повязка.
   Де Винь попытался подняться.
   – Не надо, не надо, рыцарь! – запротестовал Людовик. – Сиди!
   Королева склонилась над Борисом.
   – Что с ним? – спросила она у тамплиеров.
   – Его жизни ничего не угрожает, – ответил Бурбутон.
   Внезапно Людовик с гневом обрушился на жену:
   – Вот чем все обернулось! Из-за прихоти королевы я потерял половину войска и лишился почти всей своей свиты!
   – И своего дурака, – вставил Лупо.
   – Я, король, вынужден был сражаться, как простой воин! – возмущался Людовик.
   Шут снова влез:
   – Дурак тоже сражался, как простой воин!
   – Мое терпение заканчивается, дорогая! – шумел король. – Война – это не развлечение для дам! Как только мы доберемся до моря, я при первой же возможности отправлю вас домой. Собирайте бездельников со всего королевства, слушайте трубадуров и музыкантов, а здесь вам нечего делать! Дамы на пути по стезе Господней – это ненужная обуза и лишний соблазн для воинов!
   Обиженная вспышкой мужа Алиенора изо всех сил старалась сохранить хладнокровие.
   – Я подчинюсь воле короля, – тихо проговорила она.
   Борису тем временем стало хуже, и он впал в забытье…

Глава 11
В пути

   От сильного толчка раненый пришел в себя и открыл глаза. Вокруг были качающиеся бурые скалы на фоне серого неба. Повернув голову, Борис понял, что он едет в повозке. Болела голова, ныло тело, а в ушах назойливо звучал тоненький звон. Раненый невольно застонал, и тут же над ним склонился с лошади Лупо.
   – Мессиру Конраду нужна помощь?
   – Ты же не можешь убрать камни с дороги, чтобы меня не трясло, – проворчал Борис.
   – Не могу, – согласился шут.
   Послышалось ржание.
   – Коня мессира Конрада я привязал к повозке, – объяснил Лупо.
   Борис устремил взгляд на возницу в надежде, что это Векша, однако повозкой управлял крестьянин-обозник.
   – А где Векша? – с замиранием сердца спросил раненый.
   – Он погиб, упокой Господи его праведную душу, – ответил шут.
   Бориса обожгло болью утраты и горечью одиночества. Так случилось, что за короткий период времени он потерял обоих слуг, хранивших ему верность многие годы, несмотря ни на какие обстоятельства. И Угрин, и Векша знали Бориса с детства; с их гибелью для него обрывалась последняя связь с далекой родиной.
   Лупо, видя, как тяжело рыцарь переживает гибель своего оруженосца, учтиво отъехал в сторону.
   Спустя немного времени, послышались крики:
   – Сарацины!
   – К бою!
   – Вперед!
   Возница остановил повозку.
   – А ты не желаешь вступить в битву? – спросил раненный у сохраняющего спокойствие Лупо.
   – Это не битва, а всего лишь стычка. Нет смысла рисковать головой, я ее итак едва не лишился.
   Только теперь Борис заметил свежий шрам на лбу у шута.
   «А ведь Лупошка спас меня от верной гибели. Кажись, с ним был еще кто-то».
   – Спасибо тебе, Лупошка. Ты выручил меня.
   – Это когда же? – недоуменно спросил Лупо.
   – Когда в меня стрела попала.
   – Ах, да! – вспомнил шут.
   – А кто еще был с тобой? Я не успел разглядеть.
   – Агнесса де Тюренн, – огорошил Лупо Бориса.
   – Как же вы с двумя матерыми турками справились?
   – Повезло нам. Primo [45 - Во-первых (лат.).], сарацины слишком увлеклись, оставив незащищенным свой тыл. Secundo [46 - Во-вторых (лат.).], одному из них угодила в спину стрела его же собрата по вере. Tertio [47 - В-третьих (лат.).], другого сарацина я и малютка де Тюренн одолели с Божьей помощью.
   Борис проворчал по-русски:
   – До чего ты дожил, Борис Кальманович? Девица тебя от гибели выручает!
   Как только шум боя сменился победными криками, повозка тронулась с места, и Борис забылся глубоким сном. Разбудил его голос короля:
   – Значит, жизнь рыцаря Конрада вне опасности?
   – Рыцарь Конрад с Божьей помощью быстро пойдет на поправку, – уверенно ответил другой голос.
   Открыв глаза, Борис увидел короля и магистра тамплиеров де Бара.
   «За что мне столько чести?» – удивился раненый.
   – Господь к тебе милостив, рыцарь Конрад, – сказал Людовик, заметив, что рыцарь очнулся.
   – Милостив, – согласился Борис.
   Людовик решил навестить раненого рыцаря Конрада потому, что испытывал стыд за свой недавний приступ гнева. Если чужеземец воспринял выходку короля, как ревнивый припадок (чем она в действительности и являлась), его надо было во что бы то не стало разубедить.
   – Может, тебе что-нибудь нужно? – заботливо осведомился Людовик.
   – Нужно – подал голос Лупо. – Рыцарь Конрад потерял в бою своего оруженосца и остался без слуг. Дозволь мне, Людовик, служить храброму рыцарю, хотя бы, пока он не оправится от ран.
   – Служи, – согласился король. – Я обойдусь без дурака, тем более, что нам сейчас не до шуток.
   Он пожелал раненому скорейшего выздоровления и ушел вместе с де Баром. Как только король и магистр удалились, Лупо засуетился вокруг повозки.
   – Мессир Конрад наверное, устал лежать?
   – У меня затекли спина и ноги, – пожаловался Борис.
   Приняв с помощью шута сидячее положение, он увидел, что лагерь крестоносцев находится в бесплодной долине, среди голых холмов, а суровые скалистые горы остались на востоке. Дул холодный, пропитанный сыростью ветер.
   «Видать, море уже недалече», – предположил Борис и поежился.
   Лупо набросился на возницу:
   – Эй, ты, куча дерьма! Хватит зад чесать! Разведи огонь, свари похлебку, поставь шатер! А самое главное – позаботься о мессире рыцаре!
   Крестьянин бросился исполнять повеления. Он развел костер, расстелил недалеко от огня волчью шкуру, помог вместе с Лупо раненому перебраться на нее с повозки и начал варить похлебку. Пока готовилась трапеза, шут рассказывал Борису о последствиях памятного боя:
   – Мы лишились немалого количества рыцарей, ратников, лошадей и мулов. Это чудо, что нас всех не перерезали, как цыплят! В таких ситуациях всегда ищут виновных, и наш добрый король взвалил всю вину на графа Мориенского. Будто не сам Людовик, исполняя волю королевы, устроил привал…
   – Далеко ли еще до моря? – прервал его Борис.
   – Нет, недалеко, но люди и лошади выбились из сил. Даже мулы падают от усталости.
   Вскоре сварилась жидкая похлебка, в которой плавали лишь редкие крупинки, и не было ни капли жира. Лупо скептически посмотрел на булькающее варево.
   – Если так кормят рыцарей, значит, скоро совсем станет нечего есть. И так уже полно голодных, – проговорил он, показывая глазами на стоящих неподалеку от их шатра троих обозников, которые благоговейно следили за паром, исходящим от похлебки.
   – Они хотят подкормиться запахом нашей пищи, – отметил Борис.
   – А ну, пошли прочь! – крикнул шут на крестьян, а когда те исчезли, сказал печально: – А на побережье мы попадем в зависимость от милостей греков и армян. Если же они не пожелают помогать нам, то доблестным воинам Христа придется поедать друг друга.
   Подкрепившись, они отдали остатки пищи вознице. Когда Борис собрался немного вздремнуть, Лупо вдруг сказал ему с усмешкой:
   – К мессиру Конраду гость пожаловал.
   Повернув голову, Борис увидел де Шатильона. На красивом лице Рено было безмятежное выражение.
   – Этому щелкоперу все нипочем, – проворчал Лупо.
   – Приветствую тебя, рыцарь Конрад! – воскликнул де Шатильон.
   – Здравствуй, Рено, – ответил Борис.
   Устроившись на камне, Рено затрещал, как сорока:
   – Я пришел поблагодарить тебя за помощь в бою. Со мной такое часто бывает – увлекаюсь, разя врага, и не замечаю опасности. Но какой же великолепный удар ты нанес! Копье пронзило сарацина и едва не выскочило из него!
   Лупо откровенно морщился, слушая словоохотливого юнца, Борис же не спускал глаз с блестевшего на руке де Шатильона перстня. Заметив это, Рено припомнил, как он, будучи в стельку пьяным, залез по ошибке в чей-то шатер, а когда протрезвел, обнаружил у себя золотой перстень.
   «Дьявол и преисподняя! Неужели я взял перстень у рыцаря Конрада?»
   – Мессир Конрад интересуется этой вещицей? – заискивающе спросил де Шатильон.
   Борис молча кивнул.
   Оглядевшись по сторонам, Рено сказал:
   – Честно говоря, я нашел этот перстень, но говорю всем, что это моя военная добыча.
   Лупо язвительно спросил:
   – Не укажет ли благородный рыцарь де Шатильон место, где валяются драгоценности?
   – Отойди, Лупошка! – велел Борис. – Дай нам поговорить наедине.
   Оставшись вдвоем с Рено, он сообщил:
   – Этот перстень потерял я.
   Де Шатильон пожал плечами.
   – Я, конечно, верю благородному рыцарю…
   – Этот перстень подарил мне киевский князь Мстислав, а надпись на нем гласит: «Помоги, Господи, рабу Своему Борису».
   – Борису? – удивился Рено.
   – Так меня звали в Киеве.
   – А-а-а! – протянул де Шатильон.
   – Князь Андрей подтвердил бы мои слова, но к сожалению он покинул войско вместе с королем Конрадом и его племянником Фридрихом.
   – Князь Андрей? – напряг память Рено. – Ах, да! Это похожий на сарацина приятель Фридриха Швабского.
   – Он самый, – подтвердил Борис. – Князь Мстислав его родной дядя.
   Де Шатильон вздохнул. Ему все-таки очень не хотелось расставаться с перстнем.
   – Я, Рено, вовсе не жадный, – задушевно заговорил Борис. – Но эта вещь дорога мне, как память о князе Мстиславе, упокой его Господи. А тебе я подарю, в знак нашей дружбы, вот это.
   Он вынул из заветного мешочка на поясе золотой перстень с аметистом и латинской надписью «Deus tecum» [48 - «Господь с тобой» (лат.).]. Это был подарок князя Мазовии Болеслава Кудрявого, которым Борис дорожил меньше, чем памятью о князе Мстиславе Владимировиче.
   Де Шатильон задумался. Конечно, первый перстень был дороже второго, однако все же стоило согласиться на обмен, ибо рыцарь Конрад может обратиться к королю, и неизвестно, чью сторону примет Людовик.
   – Ладно! – решился Рено. – В знак нашей дружбы и в благодарность за свое спасение, я согласен на обмен.
   Когда обмен состоялся, де Шатильон, не сдержавшись, полюбопытствовал:
   – Должно быть, эта вещица немало для тебя значит?
   – Это дар князя Мстислава, чью память я чту, – сухо повторил Борис.
   Не добившись откровенности от рыцаря Конрада, Рено попрощался с ним и удалился. Не успел один гость скрыться из вида, как к Борису пожаловали еще двое – де Винь и тамплиер Бурбутон. Ги прихрамывал, его левая рука была перевязана.
   Храмовник поменял Борису повязки и ушел, а де Винь остался.
   – Как поживаешь, Ги? – спросил Борис. – Раны болят?
   – Уже почти не болят, – ответил юноша. – Вот только нелегко управляться одной рукой.
   – А твой Жиро тебе не помогает?
   – Жиро, да будет милостив Господь к его душе, погиб в злосчастном бою.
   – И я потерял там своего Векшу, упокой его Господи.
   – Теперь я живу среди тамплиеров, – продолжил де Винь, – и хочу вступить в их орден. Мой сюзерен, граф Суассонский поворчал немного, но все же благословил меня на служение делу нашей веры в рядах тамплиеров.
   – А что скажут твои родители?
   – Они скончались, упокой их Господи.
   – Кто же управляет твоими владениями?
   – Свои земли я сдал в аренду аббатству Сен-Жень, – сообщил де Винь, поднимаясь.
   – Уходишь? – спросил Борис.
   – Да, я пойду. Желаю мессиру Конраду скорейшего выздоровления.
   Когда юноша скрылся за шатрами, Лупо проговорил осуждающе:
   – Значит, де Винь все-таки решил стать тамплиером.
   – Чем ты недоволен? – удивился Борис. – Тамплиеры – хорошие воины.
   – Несомненно рыцари ордена Храма лучшие из сброда, собравшегося под стягами нашего короля: они строго подчиняются великому магистру и своему уставу, не грабят единоверцев, скромны и неприхотливы, сведущи в искусстве врачевания…
   – И все-таки ты их почему-то не любишь.
   – Честно говоря, я их боюсь, – признался шут.
   – Мне казалось, что ты никого не боишься?
   – Я без страха донимаю остротами короля, королеву, прочих знатных особ и даже святых отцов, но нипочем не решусь задеть шуткой рыцарей ордена Храма.
   – Чем же они тебя так пугают?
   – Своей непогрешимостью, а еще тем, что они, соединив монашеский устав с золотом и оружием, становятся все более и более грозной силой.
   – Но эта сила защищает христианские святыни.
   – Но ей уже тесно на Святой земле, и она потихоньку расползается по всему христианскому миру.
   – Не по всему, – возразил Борис. – Они есть там, где церковь подчиняется Риму.
   – Верно! – согласился Лупо. – Туда, где церковь греческого толка, орден не пускают – и правильно делают.
   Пока они беседовали, совсем стемнело. Лагерь давно спал, и лишь шаги часовых тревожили ночную тишину.
   – Дурак он и есть дурак! – рассердился на себя шут. – С ним заговоришь вечером, он и рад проболтать до утра.
   Лупо разбудил возницу и вместе с ним перенес раненого в шатер. Завернувшись в шкуру, Борис попытался уснуть, однако возобновилась боль в плече, да и тело постоянно затекало, а переворачиваться было трудно. Лупо тоже бодрствовал и вскакивал всякий раз, стоило раненому пошевелиться или застонать. Только под утро Борису удалось ненадолго забыться сном.
   На рассвете крестоносцы двинулись дальше. По небу метались рваные тучи, посыпая путников мелким дождиком. Дул пронизывающий ветер. Борис лежал под теплой шкурой, поглядывая с сочувствием на дрожащего от холода Лупо. Судя по молчанию шута, настроение у него было самое отвратительное.
   Неожиданно к повозке подъехала на гнедой лошади Агнесса де Тюренн. Ее глаза блестели, а щеки пылали.
   «Не захворала ли она», – забеспокоился Борис.
   – Как себя чувствует мессир Конрад? – поинтересовалась девушка и краска на ее лице стала еще гуще.
   – Мне уже лучше, – ответил Борис с такой теплотой в голосе, какой сам от себя не ожидал.
   Агнесса не смогла удержаться от улыбки. Как девушку не беспокоило здоровье рыцаря Конрада, она почувствовала себя счастливой, оттого что сейчас, когда он в таком состоянии, ей можно, не боясь пересудов, общаться с ним.
   – Дай Бог, чтобы мессир скорее выздоровел, – пожелала она.
   – Спасибо на добром слове, – поблагодарил Борис.
   В присутствии этой девушки он испытывал отнюдь не свойственную ему робость. До сих пор Борис даже тогда, когда всерьез увлекался женщиной, не терял уверенности в себе, но при Агнессе он, тридцатидвухлетний мужчина, стал чувствовать себя боязливым неопытным юнцом.
   – Как поживает королева? – невпопад сорвалось у него с языка.
   Агнесса изменилась в лице: румянец на ее щеках пропал, а вместо него выступила бледность.
   – Ее величество в добром здравии, – сухо ответила она и, не попрощавшись, ускакала прочь.
   – Что это с ней? – пробормотал Борис.
   Лупо укоризненно покачал головой.
   – Ай, ай, ай, мессир Конрад! Так обидеть девушку!
   Борис нахмурился. Он был достаточно опытен, чтобы понимать, что Агнесса испытывает к нему нечто большее, чем обычный интерес. И это его пугало.
   «Она почитай дите, а у меня уже седой волос появился. Да, и не можем мы быть вместе».
   А тем временем Агнесса с трудом сдерживалось, чтобы не разрыдаться. Как могло случиться, что она, девица из одного из самых знатных семейств не только Тулузы, но и всей Франции, потеряла голову из-за невесть откуда взявшегося чужестранца? Ведь он ею откровенно пренебрегает.
   «Рыцарь Конрад, конечно же, без ума от королевы. Ее Господь наградил самой совершенной красотой: у нее бархатистые глаза, роскошные черные волосы и все остальное без изъянов. А я жалкая рыжая уродина!»
   Агнесса едва не всхлипнула от жалости к себе, но, заметив приближающегося де Виня, взяла себя в руки.
   – Что с тобой, кузина? – осведомился юноша.
   Девушка пожала плечами.
   – Со мной? Ничего.
   – У тебя такой вид, словно случилась непоправимая беда.
   – Конечно же, случилась, – откликнулась Агнесса. – Погиб мой дядя, и ты, кузен, знаешь об этом.
   – Ах, дорогая кузина! Я безмерно сочувствую твоему горю, но нельзя так предаваться скорби, ибо отчаянье – есть страшный грех. А твой опекун за свою славную смерть наверняка взят Господом на небо, и, значит, печалиться тебе не о чем.
   Серьезность, с которой де Винь произносил свою речь, показалась Агнессе настолько забавной, что она расхохоталась.
   – Ой, кузен! Ты сейчас очень похож на читающего проповедь святого отца. Не надо было тебе отказываться от духовной стези.
   Де Винь печально вздохнул. Агнесса не воспринимала его всерьез с их первой встречи, случившейся почти девять лет назад, когда некий дворянин де Вервин, выдавая единственную дочь замуж за одного из членов влиятельного семейства де Куси, пригласил на свадебное торжество всех своих близких и дальних родственников, в число которых входили, как де Тюренны, так и де Вини. Двенадцатилетний Ги прибыл на свадьбу вместе с родителями и братом (в аббатство Сен-Жень мальчик попал спустя два месяца). В первый же день юный де Винь познакомился со своей семилетней кузиной Агнессой де Тюренн, и сразу же сероглазая девочка буквально взяла в рабство своего северного кузена. Он выполнял любые ее капризы, иначе она жаловалась его родителям, и те бранили сына за неуважение к родственникам. Как Ги ненавидел тогда противную девчонку! Когда они через восемь лет встретились вновь, де Винь был покорен красотой подросшей кузины, а она по-прежнему видела в нем только отрока, исполнявшего ее детские прихоти.
   – Может быть, – обиженно буркнул юноша.
   Дождь усилился – уже не моросил, а лил.
   – Какая мерзкая погода, – заворчала Агнесса, кутаясь в плащ. – Здесь зима гораздо холоднее, чем в Тулузе или Париже.
   – У нас в Суассоне тоже не бывает таких холодов, – отозвался де Винь. – А рыцарь Конрад рассказывал мне о крае, где снег лежит по полгода. Там есть город – называется он, кажется, Нагард или Новгард…
   Он прервался на полуслове, потому что Агнесса вдруг изменилась в лице. Де Винь и прежде замечал странное поведение своей дамы сердца при упоминании о рыцаре Конраде. Похоже, что чужеземец ей был небезразличен.
   Чтобы подтвердить или опровергнуть свою догадку де Винь продолжил:
   – Еще рыцарь Конрад говорил…
   – Довольно, кузен! – прервала его девушка. – Мне надоела эта досужая болтовня. Melius est prudenter tacere, quam inanter loqui [49 - Лучше рассудительно молчать, чем бестолково болтать (лат.).].
   И хлестнув свою лошадь, она ускакала.
   С тех пор, как Агнесса замыслила стать аббатисой, она начала изучать латынь. Порой девушка демонстрировала де Виню свое знание языка, но никогда это у нее не получалось так, как сейчас, агрессивно. Она разозлилась не на шутку, и о причине ее злости догадаться было нетрудно.
   Расстроенный де Винь почувствовал, как из его души мгновенно улетучилась симпатия к рыцарю Конраду – счастливчику, удостоившемуся любви прекрасной Агнессы де Тюренн.

Глава 12
Королева Фружина сердится

   Зимой Гёза и Фружина перебрались из Секешфехервара в Буду на Дунае. Такие переезды случались нередко, так как ни один комитат [50 - Комитат – территориально-административный округ Венгерского королевства. Во главе комитатов стояли назначенные королем управляющие – ишпаны.] не имел достаточных средств для слишком долгого содержания венценосных особ с их домочадцами, придворными и слугами. Вот и приходилось королевскому двору менять постоянно свое местопребывание.
   Ссора между венценосными супругами закончилась еще осенью, а результатом их примирения стала вторая беременность Фружины. Однако на сей раз королева переносила тяжело свое положение. Ее внешность сильно изменилась в худшую сторону, отчего король охладел к жене. Фружина растерялась. Больше года она была уверенна, как в собственной красоте, так и в своей власти над мужем. Король смотрел на нее с восхищением и не упускал малейшей возможность побыть с ней вместе. Королева думала, что так будет всегда, но, увы, ее постигло разочарование: оказывается, женщине легко потерять и красоту, и любовь почти боготворившего ее мужа. Расстроенная Фружина винила в этой беде еще не родившегося ребенка, не испытывая к нему ничего, кроме неприязни.
   Условия жизни в Буде были отвратительными: деревянный замок стоял на горе и продувался всеми ветрами. Чтобы сохранить в неуютных покоях тепло, приходилось с утра до вечера топить печи. В такой обстановке настроение королевы только ухудшалось.
   На исходе зимы Фружина получила письмо от своего любимого брата Владимира – родного ей, в отличие от остальных братьев, не только по отцу, а еще и по матери. Юный князь сообщал сестре о последних киевских событиях, имевших свое начало еще тогда, когда Фружину звали Евфросинией, и она жила на Руси.
   После смерти Всеволода Ольговича киевским князем стал его брат, Игорь Ольгович, чему воспротивились киевляне, призвавшие с Волыни Изяслава Мстиславовича. Игорь попытался вернуть Киев силой, но потерпел в бою поражение, попал в плен, тяжело заболел в заточении и, испугавшись смерти, постригся, с разрешения князя Изяслава, в Федоровской святой обители под именем Гавриила. После того, как болезнь князя-инока отступила, он тихо жил чернецом, пока по Киеву не разнеслась невесть откуда взявшаяся молва о его желании отречься от схимы и вновь добиваться киевского княжения. Чернь набросилась на инока Гавриила прямо в храме. Несчастного мог бы спасти князь Изяслав, но его как нарочно не было в городе. За инока Гавриила заступились митрополит Климент и единокровный брат Изяслава Мстиславовича, пятнадцатилетний берестейский князь Владимир. Последний, рискуя жизнью, препроводил инока во двор своей матери, вдовствующей княгини Любавы Дмитриевны, но озверевшая толпа ворвалась и туда. Бунтовщики избили слуг княгини, сорвали крест с ее боярина и растерзали чернеца Гавриила, в миру князя Игоря Ольговича.
   Братья королевы утверждали, что городских жителей возмутили лазутчики суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого, стремящегося избавиться от своих возможных соперников в борьбе за Киев. Фружина, конечно же, поверила родным. Она пришла в ужас, когда узнала, какой смертельной опасности подвергались два самых близких для нее человека – мать и любимый брат, (горестная судьба князя-инока ее совсем не тронула). А Юрий Владимирович не раз поминался венгерской королевой недобрым словом.
   И вот однажды за утренней трапезой Гёза сообщил, не глядя, как обычно, на жену:
   – Вчера в Буду прибыл твой родственник – князь Эндре, сын князя Горги.
   Фружина не сразу поняла, о ком идет речь, а когда до нее дошло, что король говорит о князе Андрее Юрьевиче, старшем сыне Юрия Владимировича Долгорукого, она сердито спросила:
   – Что он у нас забыл?
   – Князь Эндре путешествовал, а теперь возвращается на Русь. Я пригласил его на обед.
   Королева возмутилась:
   – Но Андрей – сын врага Изяслава, и, следовательно, твой тоже!
   – Как мне известно, Эндре не воевал с князем Изяславом, – возразил Гёза.
   – И все же… – начала Фружина.
   Муж прервал ее:
   – Успокойся, дорогая! Обязательства перед твоим братом не будут мною нарушены. А от князя Эндре я хочу узнать о положении дел в Константинополе и при дворе короля Конрада.
   Фружина хотела было вступить в спор, но, вспомнив о своих натянутых отношениях с мужем, молча проглотила обиду. А князь Андрей, как нарочно, чтобы позлить свою царственную родственницу, явился на обед в роскошном наряде из дорогого греческого шелка и богатых украшениях. Но больше всего Фружину возмутила украшенная жемчугом и драгоценностями диадема гостя, которая превосходила в роскоши венцы хозяев.
   Трапеза проходила в большом мрачном зале, где за грубо сколоченным столом сидели король, королева, князь Андрей, два младших брата короля и несколько вельмож. Гёза, стараясь быть учтивым с гостем, осведомился у него о здоровье германского короля и герцога Швабского. Фружина угрюмо молчала. Скорее всего обед прошел бы чинно и немногословно, если бы братья короля, Ласло и Иштван, не принялись на ломанном немецком языке расспрашивать гостя о крестовом походе. Андрей отвечал сухо и с явной неохотой. Однако принцы не унимались. Тогда раздраженный князь сообщил:
   – А в Никее я встретил нашего родственника Бориса.
   Король и королева дружно вздрогнули.
   – А разве он не остался в Константинополе? – спросил Гёза.
   – Нет, он последовал вместе с франками в Святую землю, – ответил Андрей.
   Эта новость так обрадовала Фружину, что она даже улыбнулась. Гёза тоже был доволен, решив, что Палестина – самое лучшее место для непризнанного сына короля Кальмана. Между тем гостю вовсе не хотелось радовать хозяев. Андрей, во-первых, любил отца, несмотря на всю сложность отношений с ним; во-вторых, симпатизировал Борису.
   «Гёза – сопляк, а не король, – думал гость о хозяевах. – А сестрица Евфросиния, может, и не дочь князя Мстислава, равно как и братец ее, Владимир вряд ли его сын. Кто токмо не побывал в постели у Любавы Дмитриевны! Бают, даже Изяслав мачехой попользовался».
   – Борис имя свое настоящее ото всех скрыл, – заговорил опять князь. – Он назывался рыцарем Конрадом из Мазовии. Но личину, в отличие от имени, не скроешь, и кое-кто его сходство Бориса с тобой, брат Гёза.
   Король поперхнулся куском, а Фружина сердито бросила:
   – Мало ли кто с кем личиной схож!
   Князь кивнул.
   – Верно, сестрица! В нашей родне всякое случается. Иной вовсе ни на кого из семьи не похож, и все гадают, родной ли он нам по крови, но ежели отец признал его своим, то и нам некуда деваться.
   Королева побагровела. Слишком уж явно Андрей намекнул на слухи о ней и ее младшем брате. Гёза не понял намека гостя, однако, конечно же, догадался по поведению жены о существовании какой-то скрываемой ею тайны. Это очень не понравилось королю.
   Трапеза закончилась в полном молчании. Прощаясь с князем, Гёза холодно пожелал ему удачи, а королева, произнеся несколько малозначащих слов, окинула двоюродного брата полным ненависти взглядом.
   «Кажись, сестрица Евфросиния готова меня убить, – забеспокоился Андрей. – Надобно бы мне нынче же убраться подальше от греха».
   Его опасения не были напрасными: рассерженная королева готова была уничтожить языкастого родственника. Спустя час после обеденной трапезы она послала слуг узнать, когда Андрей собирается покинуть Буду. Князь, к счастью для себя, уже переправлялся через Дунай. Узнав об этом, Фружина направилась к мужу.
   Гёза был занят тем, что, сидя в широком кресле у камина, читал послание от чешского князя Владислава. Появление жены не обрадовало короля, ибо он с трудом скрывал свое отвращение, когда видел ее одутловатое, покрывающееся красными пятнами лицо на месте прежнего ангелоподобного лика.
   – Что с тобой, моя радость? – кисло спросил Гёза.
   Королева приблизилась к камину, постояла немного у огня, стараясь унять озноб, потом заговорила с мужем:
   – Как тебе понравился князь Андрей? Не дожить мне до утра, если он не переплюнет в коварстве своего отца.
   Гёза робко поддержал жену:
   – Да, князь Эндре не самый приятный человек…
   Королева повернулась к нему так резко, что ее накидка взметнулась вверх.
   – Не самый приятный? Да, он – распутная тварь, не имеющая ни чести, ни совести! Сын дикой степнячки! Гордец с гнилой половецкой кровью! Ничтожество, мнящее себя Бог знает кем!..
   Гёза, насупившись, прервал разгневанную жену:
   – По всему видать, он тебя чем-то задел. Знать бы чем? Как я понял, он намекал на какой-то скандал в вашем семействе. Ты об этом ни разу словом не обмолвилась.
   Фружина замялась: не могла рассказать мужу о дурной репутации своей матери. Решено было действовать старым проверенным способом – попытаться заставить короля почувствовать себя виноватым.
   – За что ты порочишь моих близких? – всхлипнула королева. – Чем они тебе не угодили? Ты просто перестал меня любить и ищешь повод, чтобы со мной расстаться!
   Слезы беременной жены испугали короля.
   – Успокойся, моя королева! Я люблю тебя и не в чем не обвиняю твоих родных!
   Фружина продолжила сквозь слезы:
   – А зловредные слова князя Андрея столь же лживы, как и те слухи, которые его отец распускает о моем брате Изяславе!
   Гёза махнул рукой.
   – Бог с ним, с Эндре. Он уже уехал от нас.
   – Уехал, – подтвердила Фружина и тут же добавила со злостью: – Вот доберется он до Суздаля и пойдет со своим отцом, князем Юрием, войной на князя Изяслава и на тебя.
   Гёза пожал плечами.
   – Чем же я могу этому помешать?
   – Как, чем? – воскликнула королева уже другим голосом. – Короля я вижу перед собой или не короля? Один враг от тебя сбежал – не упускай другого. Андрей не должен остаться живым.
   Король возмутился:
   – Это невозможно, Фружина! Какая пойдет обо мне слава, если я велю убить знатного путника, пусть даже и сына нашего злейшего врага?
   – А кто узнает, что ты велел его убить? На князя Андрея могут напасть разбойники, или он скончается от неведомой хвори.
   В душе Гёзы шла борьба между желанием угодить беременной жене и неприятием того, что она предлагала. Возможно, Фружина настояла бы на своем, если бы не сделала ошибку.
   – Да, будь же ты мужчиной! – в нетерпении прикрикнула она на мужа.
   Король рассердился:
   «Она же пытается сделать из меня послушного раба! Не бывать этому! Я – Арпад, а Арпады не подчиняются женщинам!»
   – Нет, Фружина, я не причиню зла сыну князя Юрия, – решительно заявил Гёза.
   Королева поняла, что спорить с мужем бесполезно. Он не был таким безвольным, каким порой казался, и умел проявлять твердость. Поджав губы, Фружина стремительно вышла из покоя.
   «Жаль, что нам не удалось столковаться, – думала она, поднимаясь по ступенькам. – А еще более жаль, что у меня нет такого, как Растко у Гёзы, верного пса. Имей я при себе хотя бы одного надежного человека, ни Андрей, ни Борис не избежали бы гибели».

Глава 13
Неприступная Атталия [51 - Ныне турецкий город Анталья.]

   В середине зимы французские крестоносцы, наконец, добрались до побережья, где попали в весьма затруднительное положение, потому что жители греческого города Атталии, не без основания опасаясь за свое имущество, поспешили запереть все ворота перед голодными и вооруженными до зубов братьями во Христе. Пришлось Христову воинству встать лагерем на скалистом берегу моря. Кое-кто из рыцарей предлагал взять Атталию штурмом, но Людовик слишком нуждался в помощи императора Мануила, чтобы осмелиться напасть на его подданных. Король отправил в Константинополь своего посланника с просьбой прислать корабли для переправки крестоносцев в Антиохийское княжество. Ответа пришлось ждать больше месяца, и за это время с питанием у крестоносцев стало совсем худо: свои припасы заканчивались, кое-что давали жители Атталии, кое-какую снедь подвозили киликийские армяне, однако еды все равно катастрофически не хватало. Голодали уже не только ратники и крестьяне из обоза, но и многие рыцари, а где голод, там и болезни, поэтому вскоре крестоносцев начала косить жестокая лихорадка. Шатры-лазареты заполнились мечущимися в бреду людьми.
   Борис захворал в начале второго месяца стояния крестоносцев под Атталией. Он попытался бороться с недомоганием, но в один из вечеров впал в беспамятство и даже не почувствовал, как его перенесли в лазарет. Всю ночь за ним ухаживал Лупо. Несколько раз больной приходил в себя, просил пить, глотал поднесенный ему отвар, затем вновь терял сознание.
   Задремавший на рассвете шут очнулся, оттого что кто-то осторожно поправил его затекшую руку. Он открыл глаза и увидел перед собой смущенную Агнессу де Тюренн.
   – Я тебя разбудила, Лупо? Прости! Ты, наверное, очень устал.
   Шут шумно потянулся.
   – Ничего страшного, милое дитя! Я уже выспался.
   Борис по-прежнему был в беспамятстве. Он уже не кричал и никого не звал на непонятном Лупо языке, а только невнятно бормотал и постанывал.
   – Как себя чувствует мессир Конрад? – спросила Агнесса.
   – Плохо, – не стал кривить душой шут.
   – Что говорят тамплиеры? Есть ли у них хоть какая-то надежда на его выздоровление?
   – Надежда есть даже в самом безвыходном положении.
   Девушка кивнула. Действительно, оставалось только надеется, ибо воля высших сил была непредсказуема. Из двух служанок Агнессы заболела и умерла молодая Жервеза, а у пожилой Матюрины даже легкого жара не случилось.
   Агнесса начала было читать вслух молитву, но тут же замолчала. Лупо же, напротив, издал изумленный возглас. Такая реакция была вызвана появлением в шатре-лазарете короля и королевы. Вряд ли кого-либо удивило бы, явись Людовик к больным один, поскольку он еще в Париже, подчиняясь благочестивым порывам, посещал время от времени страждущих, но видеть в вонючем лазарете Алиенору было так же странно, как и лицезреть райскую птицу парящей оторыхи королева. Приетителей, над сточной канавой. По лицу королевы было видно, что она пришла отнюдь не по собственной воле. Это Людовик, взбешенный новыми любовными похождениями жены, заставил ее отправиться с ним к больным. Оставалось догадываться, чем он руководствовался, налагая на Алиенору «епитимию»: желал ли, чтобы она, при виде чужих страданий, устыдилась своего легкомыслия, или просто хотел ей досадить. Королева не стала спорить с мужем, ибо это было бесполезно. Лаской Людовика можно было убедить в чем угодно, но под влиянием обиды он становился упрямым и неподвластным никаким доводам разума.
   Увидев Агнессу возле Бориса, королева едко спросила:
   – А что делает здесь наша прелестная де Тюренн?
   Девушка присела в реверансе.
   – Я навещаю больных, – ответила она, покрываясь румянцем.
   – Тогда зачем же краснеть? – усмехнулась Алиенора.
   Агнесса вспыхнула еще больше, а король пришел ей на помощь:
   – Хорошо, что хоть девицы еще умеют смущаться. Дамы давно перестали краснеть от стыда.
   – А королева умеет краснеть? – нагло спросил Лупо.
   Даже не взглянув на него, Алиенора подошла к Борису.
   – Мы пришли ко всем больным, – ревниво заметил Людовик.
   – Святая Дева! – воскликнула Алиенора. – Я, наконец, поняла, почему его лицо мне казалось таким знакомым!
   – Почему же? – спросил удивленный Людовик.
   – Рыцарь Конрад и король Венгрии похожи, как родные братья! – торжествующе сообщила королева.
   Людовик внимательно глянул на больного.
   – А ведь королева права! Сейчас, когда рыцарь Конрад такой бледный и худой, его сходство с венгерским королем стало разительным!
   Так как венгерский король в свое время занял мало внимания Агнессы, ей не удалось вспомнить, как он выглядит.
   Людовик схватил за шиворот пытающегося выскользнуть из шатра Лупо.
   – Ты куда убегаешь, мошенник? А ну, выкладывай, что тебе известно о рыцаре Конраде!
   – Ничего! Клянусь своей задницей – почти ничего!
   Король с силой тряхнул шута.
   – Твоя задница не много стоит, и я обещаю превратить ее в кровавый кусок мяса, если ты не поведаешь нам об этом рыцаре.
   – Он законный сын покойного венгерского короля Кальмана, и больше я ничего не скажу, хоть разрубите меня на кусочки! – выпалил Лупо на едином дыхании и добавил жалобно: – Не спрашивай меня ни о чем, Людовик, ибо я дал слово молчать. Лучше расспроси самого рыцаря Конрада, когда он оправится от болезни.
   – А если он не оправится? – засомневался король.
   – Тогда я все расскажу.
   – Пить! – простонал Борис.
   Агнесса схватила сосуд и поднесла его к губам больного. Жадно отпив два глотка, Борис откинулся назад.
   В шатер вошел тамплиер де Флери.
   – Постарайтесь поставить на ноги этого рыцаря, – обратился к нему Людовик, указывая на Бориса.
   Храмовники оставались хладнокровными в любой ситуации и никогда не задавали лишних вопросов. Вот и сейчас де Флери только промолвил:
   – Все в воле Господа нашего, Иисуса Христа.
   Король окинул тесный лазарет полным сострадания взглядом, королева же невольно поморщилась. Закончив на этом свое посещение страждущих, венценосная чета ушла. Тамплиер принялся осматривать больных.
   – Я, пожалуй, пойду, посплю часок, пока де Флери здесь, – шепнул Лупо Агнессе и выбежал из шатра.
   Девушка поспешила за ним.
   – Погоди, Лупо!
   – Что еще! – недовольно откликнулся шут.
   Схватив его за ухо Агнесса зашипела:
   – А ну, говори, что тебе известно о мессире Конраде!
   – Я ничего не скажу! – выдавил из себя Лупо, морщась от боли.
   Девушка поняла, что он скорее останется без уха, чем выполнит ее требование. Она пожалела его.
   – Прости, Лупо! Ты, конечно, должен держать свое слово.
   Он укоризненно покачал головой.
   – Мессир Конрад благородный и храбрый рыцарь, но любовь к нему вряд ли сделает тебя счастливой, прекрасная Агнесса.
   У девушки будто огнем по лицу полыхнуло.
   – Я… я… я вовсе…
   Внезапно послышались радостные крики:
   – Корабли!
   – Прибыли греческие корабли!
   – Мы спасены! Всевышний услышал наши молитвы!
   Сонный и унылый лагерь крестоносцев за одно мгновение превратился в растревоженный муравейник. Кто мог двигаться, бросился со всех ног к морю. Подхваченные общим людским потоком Агнесса и Лупо были вынесены к отвесной скале, на которой вокруг короля и королевы столпились епископы, знатные рыцари и дамы. И венценосные, и святые, и просто знатные особы взирали с надеждой на выплывающие из тумана греческие суда. Но вскоре наступило разочарование, ибо кораблей оказалось слишком мало, чтобы на них поместилось все Христово воинство.
   – Император Мануил не оказал нам должной помощи! – возмутился Людовик.
   Его поддержал Аршамбо Бурбон:
   – Кораблей слишком сало!
   – Эти схизматики хитры и порочны – подал голос граф Фландрский. – Да, воздаст им Господь за их коварство!
   – Проклятье! – воскликнул брат короля, граф Дрёский. – Греки ничуть не лучше сарацин, если не хуже!
   Не мог не сказать своего слова и король, винящий с недавней поры греков почти во всех своих несчастьях:
   – Схизматики вредят нам, где только могут. Император Мануил заключает союзы с сарацинами, чтобы погубить благочестивых христиан. Он, Мануил, виновен в нашем бедственном положении, и за это его покарают Небеса!
   Лупо тихо позлословил:
   – Еще немного и Людовик обвинит кованых греков в собственных рогах.
   Ярый ненавистник Константинополя, епископ Лангрский, тоже не смолчал:
   – Эти нечестивцы ищут выгоду для себя даже в таком священном для каждого христианина деле, как защита Гроба Господня!
   – Утешьтесь! От нас грекам достались одни убытки, – буркнул Лупо.
   Агнесса направилась обратно в лагерь. Шут шагал за ней следом, бубня на ходу:
   – Король, рыцари и прелаты ругают императора Мануила, а между тем он хоть чем-то нам помог, в отличие от друга Людовика, короля Рожера Сицилийского.
   В лагере уже утихло недавнее возбуждение, а крестоносцы, поняв, что большинству из них не достанется места на греческих судах, порядком приуныли. Лупо и Агнесса услышали беседу двух рыцарей в обветшавших кольчугах.
   – Моя лошадь вот-вот сдохнет, – хмуро сообщил один из них.
   Другой с досадой махнул рукой.
   – Мой конь тоже долго не протянет.
   – Как же нам быть?
   – Я, пожалуй, останусь здесь и попытаюсь сесть на корабль, плывущий в наши края.
   Шут печально вздохнул:
   – Вряд ли у бедного рыцаря есть в наличии достаточно монет, дабы удовлетворить алчность тех, кто может доставить его на родину.
   – Помоги ему Боже! – пожелала Агнесса и осенила себя знамением.
   – Помоги Господи всем нам! – поправил ее Лупо.
   Навстречу им шагал высокорослый рыцарь де Вилен. Учтиво поклонившись, он воскликнул зычным голосом:
   – Я рад приветствовать благородную Агнессу де Тюренн!
   – Скотный двор, – буркнул Лупо.
   – Что? – не понял рыцарь.
   – Ревешь ты, де Вилен, как бык, глаза у тебя поросячьи, а ум – куриный.
   Де Вилен поспешил уйти.
   – Этого жеребца никакая хворь не берет, – с сожалением проворчал шут.
   – Ой! – испугалась Агнесса. – Мы совсем забыли о рыцаре Конраде! Возле него, наверное, никого нет.
   – Я пойду, посмотрю, что с ним, – сказал Лупо и заспешил к лазарету.
   Агнесса хотела было последовать за шутом, но, сделав шаг, вспомнила его недавние слова и покраснела.
   «Не пойду! Лупо и один справится, а я обращусь с молитвами к Господу и Пресвятой Деве».
   Она свернула к своему шатру, находящемуся так же, как и шатры других дам, в самом защищенном от ветра месте. Углубившись в свои думы, девушка ничего вокруг себя не замечала, и только тогда, когда кто-то загородил собой узкий проход между двумя валунами, она пришла в себя. Перед ней стоял еожиданности, подняла глаза. я не зарыцарь Бруно и в упор смотрел на нее.
   – Мессир рыцарь желает мне что-то сказать? – спросила она внезапно осипшим голосом, чувствуя, как в душе зарождается мерзкий, тошнотворный страх – чувство, которого она никогда еще не испытывала.
   Бруно молчал и по-прежнему не сводил с нее пронзительного взгляда.
   «Пресвятая Дева! Чего он от меня хочет?»
   А рыцарь из Эдессы терял разум, оттого что он оказался наедине в безлюдном месте с девушкой, ставшей его наваждением. Бруно сам не знал, чем бы все это обернулось, если бы вдруг не послышался рассерженный голос:
   – Эй! Что тебе надо от моей кузины?
   Это кричал де Винь, случайно оказавшийся в том месте, где Агнесса наткнулась на рыцаря из Эдессы. Окинув юношу уничижительным взглядом, Бруно процедил сквозь зубы:
   – Ничего мне от нее не надо.
   – А зачем ты встал у нее на пути? – кипятился де Винь.
   – Не тебе указывать, где я должен стоять!
   Агнесса обратилась к обоим рыцарям:
   – Прекратите ссориться, мессиры! Уверяю тебя кузен – это недоразумение. Наверняка мессир Бруно хотел пропустить меня, но немного замешкался. Так ведь, мессир Бруно?
   Рыцарь из Эдессы кивнул и посторонился. Он был благодарен де Виню, хотя скрывал это.
   «Если бы щенок де Винь не вмешался, Бог знает, что я сотворил бы».
   – Проводи меня, кузен, – попросила Агнесса.
   – С удовольствием, кузина! – откликнулся юноша.
   Они прошли мимо замершего на месте с мрачным видом Бруно. Страх у Агнессы исчез, уступив место злости и недоумению.
   «Что со мной было? Я ведь даже сарацин не боялась».

Глава 14
Галичане

   Константинополь веселился в преддверии великого поста. Сменяли друг друга скачки на ипподроме и театральные представления, а в перерывах между этими развлечениями жители города собирались толпами на площадях, чтобы обсудить последние новости. Самыми притягательными местами были форум* Константина с расположенным возле него большим рынком. Народ устремлялся туда с раннего утра не только, чтобы что-либо приобрести, а больше за общением. Купить там тоже было что, начиная от выращенных крестьянами плодов и заканчивая дорогими ювелирными изделиями.
   Однажды Зоя отправила Фотия на рынок возле форума Константина за ингредиентами для лечебных снадобий. Выполнив поручение своей госпожи, юноша не поспешил домой, а принялся бродить по лавкам и разглядывать товары. Оружие не привлекало его внимания потому, что Фотий не любил войну. Зато ему очень нравились красивые вещи мирного предназначения. Он любовался тонкой работы ларцами, изящными восточными сосудами, искусными украшениями, узорчатыми материями и еще многим из того, на что состоятельные греки не жалели денег. Не миновал Фотий и книжных лавок, ибо, как и большинство русских людей, он еще в детстве научился читать и писать на своем родном языке, а в Константинополе начал понемногу овладевать и греческой грамотой.
   В одной из самых захудалых лавок, где продавались в основном старые вещи, Фотий обнаружил среди всякой ерунды очень красивую флейту. Юноша задрожал от возбуждения, а юркий хозяин лавки принялся старательно нахваливать свой товар:
   – Замечательная флейта! На ней играл сам Орфей, когда спускался в преисподнюю за женой своей Эвредикой. Звуки этого инструмента способны разжалобить даже, прости Господи, дьявола!
   Фотий приложил флейту к губам и подул. Звук получился замечательный.
   – Я же говорил! – обрадовался хозяин. – Вряд ли ты найдешь где-нибудь лучшую флейту, чем эта. И стоит она недорого. Бери!
   Сколько бы не стоила эта флейта, Фотий не мог сейчас за нее заплатить. Деньги у музыканта имелись – Зоя не была жадной и частенько награждала угодивших ей слуг, – однако юноша бережно хранил свои монеты в надежде на то, что они пригодятся ему для возвращения на родину. С собой Фотий не брал даже самой малой толики своего состояния, чтобы ничего не потратить. Но сейчас был особый случай.
   Облизав пересохшие губы, музыкант попросил хозяина лавки:
   – Я сбегаю за деньгами, а ты пока эту флейту никому не продавай. Подожди, я быстро.
   Хозяин закивал.
   – Подожду! Конечно же подожду! Хорошего человека и ждать приятно!
   Не дослушав его, Фотий бросился за деньгами. Все мысли музыканта были сосредоточены на покупке флейты, поэтому он, выбежав из лавки, не заметил, как при виде его замер на месте в изумлении худой старик с густой, длинной бородой.
   – Гудим! – воскликнул старик, обретя дар речи после непродолжительного молчания.
   Но Фотий уже успел убежать так далеко, что не услышал, как его назвали привычным с детства именем.
   Старик стоял на месте, пока к нему не приблизился уже немолодой, но еще довольно крепкий, широкоплечий гигант, который, хотя одет был довольно скромно, имел все повадки знатного и богатого человека. Сопровождали этого мужчину двое парней в кольчугах.
   – Ты чего, Грабко, стоишь соляным столбом посередь торжища? – спросил гигант по-русски.
   Старик растерянно огляделся по сторонам.
   – Не обессудь, Любим Радкович, но то ли мне померещилось, то ли я, и впрямь, увидал нашего дударя Гудима.
   – Гудима? – удивленно переспросил гигант.
   – Того самого, боярин, коего тати с собой увели.
   – Ах, да! – вспомнил Любим Радкович. – Гудим был в лесу вместе с братом своим, Лепко, и на них напали тати.
   Грабко кивнул.
   – Ну, да! Лепко тогда утек, а Гудим нет, и с той поры о нем не было ни слуху, ни духу.
   – А нынче ты, кажись, его здесь увидал? – с сомнением спросил боярин.
   – Да, вот я и сам не могу взять в толк, его ли я увидал. Обличьем вроде паренек похож на нашего пропавшего дударя, но когда я его окликнул, он даже не обернулся и умчался, будто за ним черти гонятся.
   – Ошибся ты, поди, Грабко. Очи-то у тебя уже не те, что раньше.
   – Очи у меня, боярин, прежние, – обиженно отозвался Грабко. – Дай, Бог, молодым столь зоркие очи, как у меня, старика.
   – Ладно, ладно, не ворчи. Давай-ка, поспрашиваем у людей, может, кто и знает паренька.
   Грабко указал на дверь лавки.
   – Он отсель выскочил.
   – Ну, так мы с тобой сюда войдем, – сказал Любим Радкович. – А вы, – обратился он к парням в кольчугах, – ожидайте нас.
   В лавке боярин попытался на ломанном греческом языке расспросить хозяина о выбежавшем от него парне. Однако у хозяина было два незыблемых жизненных правила – относиться с недоверием к чужеземцам и не болтать лишнего. На все вопросы посетителя владелиц лавки отвечал, разводя руками, что он не знает, кто это был, и откуда он взялся.
   Ничего не добившись, Любим Радкович в сердцах топнул ногой и покинул лавку. Грабко догнал его за дверью.
   – Что тебе сказал грек? – поинтересовался старик.
   Боярин выругался, а затем добавил сердито:
   – Вот лукавый народ – греки. Они кого угодно в грех введут своей хитростью. И мне не стоило бы нынче браниться, а я вот, прости Господи, не сдержался.
   – Значит, он ничего толкового не сказал? – разочарованно протянул Грабко.
   – Не сказал, а у нас уже нет времени кого-то еще расспрашивать. Надобно в путь отправляться. Когда еще потом будет ладья до Святой земли!
   Оглянувшись на парней в кольчугах, Грабко спросил:
   – А где прочие наши люди?
   – На пристани нас дожидаются, – ответил Любим Радкович.
   Старик хмыкнул:
   – Нам надобно поспешать, а то Кручина опять приревнует к кому-нибудь свою женку.
   Парни тоже захихикали, а боярин недовольно проворчал:
   – Зря мы взяли с собой Боянку. С ней в Святой земле греха не оберешься.
   – С бабой везде греха не оберешься, – заключил Грабко.
   Они направились к бухте Золотого Рога, и почти сразу же после их ухода появился Фотий. Запыхавшийся юноша влетел в лавку и бросил перед хозяином деньги.
   – Вот, возьми!
   Грек с поклоном отдал покупателю флейту, при этом он много говорил о достоинствах приобретаемой юношей вещи, но ни словом не обмолвился о заходивших недавно в лавку чужеземцах. Так Фотий и не узнал, что он по роковому стечению обстоятельств разминулся со своим бывшим господином, боярином Любимом Радковичем.

Глава 15
У антиохийского князя

   Борис долго был между жизнью и смертью. Иногда он приходил в себя, что-то судорожно глотал и затем вновь оказывался во власти беспамятства. Мелькали смутные образы, слышались глухие звуки, но однажды вдруг до ушей больного донесся детский смех, слишком звонкий, чтобы быть бредом. Открыв глаза, Борис вначале увидел облицованные белым мрамором стены и два высоких полукруглых окна, а затем понял, что он лежит в мягкой постели.
   Из-за резного сундука выглянули две ангелоподобные девочки лет трех-четырех, очень похожие друг на друга – только одна темноволосая, другая со светлыми кудряшками.
   Тут отворилась дверь, и вошел Лупо в новом шутовском наряде. В руках он держал глубокую чашу для питья.
   – Доброе утро! – учтиво обратился шут к больному. – Как себя чувствует мессир Конрад?
   – Уже лучше, – ответил Борис слабым голосом.
   Повернувшись к хихикающим девочкам, Лупо закричал:
   – А ну, ступайте отсюда, пока я не отдал вас сарацинам!
   Девочки засмеялись еще громче.
   – Я позову вашего отца, – пообещал шут.
   Вторая угроза оказалась действенней первой: девочки сразу притихли и побежали к выходу. Лупо хотел помочь им отворить дверь, но та сама вдруг отворилась, обе девочки упали на пол и дружно заплакали, а на пороге возникла темнокожая, закутанная с головы до пят женщина, которая, ни слова говоря, подняла и увела ревущих малышек.
   Оставшись вдвоем с Борисом, Лупо принялся поить его из чаши, говоря при этом:
   – Этот отвар, приготовленный сарацинским лекарем, придаст мессиру сил.
   Борис сделал несколько глотков и не ощутил вкуса.
   – Где мы? – спросил он.
   – В Антиохии, в замке князя Раймунда, – ответил Лупо. – Его дочери только что были здесь.
   Борис попытался улыбнуться.
   – А я было подумал, что попал в рай, и ангелы встречают меня у святых врат.
   – Если мессир Конрад шутит, значит, он выздоравливает, – обрадовался Лупо.
   – Что случилось, пока я хворал?
   Шут с виноватым видом поведал о том, как королева сумела, наконец, разглядеть, на кого похож «рыцарь Конрад».
   – Людовик и Алиенора едва не умерли от любопытства. Прошу прощения, мессир, но я кое-что им сказал.
   Борис был еще слишком слаб, чтобы осмыслить слова шута.
   – Сказал, так сказал, – устало произнес он.
   Заботливо поправив больному подушку, Лупо сообщил:
   – Все вещи и деньги мессира Конрада находятся у меня. Ничего не пропало. А вот коня съели…
   Он не договорил потому, что дверь вдруг с шумом отварилась, и в покой вошел король. Он был одет в зеленый парчовый далматик [52 - Далматик – род мантии с широкими рукавами.] и алый шелковый плащ, а обут в темно-красные кожаные башмаки; на шее у него висела золотая цепь с медальоном в виде морды пантеры, а на голове сверкала золотая диадема с большим изумрудом.
   – Я рад, что благородный рыцарь Конрад пришел в себя! – воскликнул Людовик.
   Лупо недовольно поморщился.
   – И теперь его уморят досужей болтовней.
   – Это ты, дурак, болтаешь, – не глядя на шута, бросил король, – а я пришел узнать, не нуждается ли в чем-то благородный рыцарь.
   – А нельзя было прислать кого-нибудь из слуг? – едко спросил Лупо.
   Проигнорировав этот вопрос, Людовик настойчиво повторил:
   – Не нужно ли чего-нибудь мессиру Конраду?
   – Поесть бы, – попросил Борис.
   – Я сейчас принесу, – пообещал Лупо и выбежал за дверь.
   – Рыцарь Конрад – сын венгерского короля? – спросил Людовик, присев на край посели.
   – Да, я сын короля Кальмана и его второй жены, русской княжны Евфимии, – признался Борис.
   – Русской? – почему-то обрадовался король. – Моя прабабка, жена благочестивого короля Анри [53 - Король Анри он же Генрих I – французский король (1031 – 1060), был женат вторым браком на дочери киевского князя Ярослава Владимировича Мудрого, Анне.], тоже была русской.
   – Она приходилась родной сестрой моему прадеду, киевскому князю Всеволоду.
   Эта новость, казалось, привела Людовика в восторг:
   – Значит, мы кузены? Но зачем же столь высокородный рыцарь скрыл свое настоящее имя?
   Борис тяжело вздохнул. Он был еще очень слаб и с трудом шевелил языком, однако не мог не удовлетворить любопытства французского короля.
   – Потому что я – изгнанник.
   – Изгнанник? Помнится, люди короля Гёзы искали какого-то самозванца, посягнувшего на корону их государя.
   – Эти люди искали меня, но я не самозванец, а законный сын короля Кальмана и посягнул лишь на то, что отец Гёзы несправедливо у меня отнял.
   Когда Борис закончил говорить эту длинную фразу, он тяжело дышал, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, дабы при ответах на следующие вопросы не бросить тень на репутацию своей матери. Но Людовик сжалился, наконец, над больным.
   – Кузену надо отдохнуть, – изрек он и поднялся.
   Пожелав больному скорейшего выздоровления, король ушел, и почти сразу же появился Лупо с миской, над которой поднимался пар.
   – Людовик, действительно, почти уморил мессира, – возмутился шут.
   Борис после беседы с королем чувствовал себя таким слабым, что с трудом проглотить две ложки похлебки и сразу провалился в глубокий, похожий на забытье, сон. Когда же он вновь очнулся, то увидел рядом со своей постелью маленького круглого человечка в пышной чалме и ярком халате.
   – Не надо пугаться, мессир рыцарь, – сказал кто-то густым звучным голосом. – Этот сарацин – мой лекарь.
   К постели приблизился видный собой мужчина, лет чуть за тридцать, высокий и широкоплечий, с густой гривой черных волос.
   – Я правитель Антиохии, князь Раймунд, – представился он.
   – Очень рад, – ответил немного ошарашенный Борис, разглядывая наряд князя, сшитый из самых дорогих восточных тканей и украшенный огромным количеством золота, жемчуга и драгоценных каменьев.
   По знаку Раймунда лекарь осмотрел больного, дал ему снадобье и, поклонившись, ушел. Антиохийский князь остался.
   – Мессир Конрад в состоянии говорить со мной? – произнес он скорее утвердительно, чем вопросительно.
   Борису ничего другого не оставалось, как кивнуть. Тогда Раймунд позвал слуг, и те внесли резное кресло. Усевшись поудобнее и подложив себе под бок подушку, антиохийский князь осведомился:
   – Правда ли, что сир Конрад – венгерский принц?
   Борису в голосе собеседника послышалось сомнение.
   – Да, я сын венгерского короля, хотя возможно в это трудно поверить.
   На лице князя появилась доброжелательная улыбка.
   – Я верю рыцарю, и рад, что столь благородная особа почтила нас своим присутствием. Здесь мало знают о Венгерском королевстве.
   – Я о Венгерском королевстве знаю много, но в основном понаслышке, поскольку жил с раннего детства в Киеве, где правят мои родственники по матери.
   – В Киеве? – удивился князь. – А где это?
   – На Руси.
   Раймунд развел руками.
   – Такая страна мне неведома.
   Борис немного рассказал о своей родине. Раймунд слушал с большим вниманием и особенно заинтересовался отношениями русских князей с половцами. Узнав, что между ними бывают не только войны, но и союзы, он удовлетворенно кивнул.
   – Если хочешь сохранить свои владения, надо уметь не только воевать, но и мириться с врагами, кем бы они не были христианами, сарацинами или язычниками.
   Борис с ним согласился:
   – Мудрый правитель даже в стане врага найдет себе союзника.
   – Хорошо сказано, мессир Конрад! – воскликнул князь и, похлопав дружески Бориса по плечу, добавил: – Если мы так понимаем друг друга, не согласится ли мессир Конрад оказать мне одну услугу? Конечно же, эта любезность не останется без щедрого вознаграждения.
   – Что же я могу сделать для князя? – растерялся Борис.
   – Об этом мы поговорим потом, – сказал Раймунд. – Желаю благородному рыцарю Конраду скорейшего выздоровления и прошу о содержании нашей беседы не сообщать никому – особенно королю.
   Борис невольно поморщился.
   – У меня нет желания откровенничать с королем франков.
   – А с королевой? – спросил Раймунд, пронзая своего собеседника острым взглядом.
   – С ней тем более.
   – И все-таки прошу мессира Конрада дать мне слово чести.
   Как только Борис клятвенно пообещал молчать об этой беседе, Раймунд ушел. Едва замолкли за дверью шаги князя, как к больному явились слуги с довольно обильным ужином. Борис съел лишь кусочек мягкого мяса, зато выпил целый кувшин теплого молока с привкусом трав. Когда он заканчивал трапезу, появился Лупо.
   – Как себя чувствует мессир Конрад?
   – Неважно, – посетовал Борис. – Никогда еще я не был таким слабым.
   – Лучше быть недолго слабым, чем всегда мертвым. Воины, не заболевшие под Атталией, вынуждены теперь добираться до Антиохии по побережью.
   Борис был ошеломлен.
   – А почему не по морю?
   – Потому что на присланных константинопольским императором кораблях места хватило лишь королю, королеве, дамам, служанкам, тяжело больным воинам и мне, королевскому дураку. Об остальных крестоносцах позаботиться Господь.
   – Но как Людовик мог бросить своих людей? – возмутился Борис.
   – А вот так и мог – заговорил Лупо с едкой иронией. – Отплывая от Атталии, наш castus Regis [54 - Castus Regis – благочестивый король (лат.).], или вернее сasus-Regis [55 - Casus-Regis – казус-король (лат.).], смотрел со слезами скорби на берег, где осталось почти все его воинство.
   – Я не заметил, чтобы он скорбел.
   – Сейчас ему не до брошенных на произвол судьбы воинов: он занят тем, что с утра до вечера и с вечера до утра завидует богатству антиохийского князя, не замечая при этом, что Алиенора завела с Раймундом шашни. Князь приходится нашей неугомонной королеве дядей, но у высокородных особ не принято обращать внимание на подобные мелочи. Кровосмешение для них – норма.
   Борису очень хотелось узнать хоть что-нибудь об Агнессе, и Лупо угадал его желание.
   – А малютка де Тюренн грустит, – сообщил шут.
   – Почему грустит?
   – Об этом знает только она сама. Возможно Агнесса переживает из-за постоянных придирок королевы.
   У Бориса начали слипаться глаза, и он широко зевнул.
   – Мессир Конрад желает отдохнуть? – заботливо спросил шут.
   – Да, меня клонит в… – начал Борис и, не договорив последнего слова, уснул.

Глава 16
Ассасины

   На следующий день Борису стало значительно лучше, а спустя еще шесть дней он почувствовал себя почти здоровым и даже решился на прогулку по городу в сопровождении Лупо. Через одну из садовых калиток они вышли на главную улицу Антиохии, где угодили в шумный людской поток. Здесь было много местных богачей, щеголявших в самых роскошных нарядах. Из носилок выглядывали увешенные драгоценностями дамы. Спешили по своим делам венецианские, генуэзские и пизанские купцы. Порядком обносившиеся за время похода рыцари короля Людовика прикрывали свою нищету кольчугами – они озирались, бросали подозрительные взгляды на греков, недоверчиво косились на армян и хмурились, если замечали магометанина в чалме.
   Городская суета вначале подействовала на Бориса ошеломляюще. Потом он немного пришел в себя и стал рассматривать местные достопримечательности. В городе кое-что сохранилось еще с той далекой поры, когда Антиохия была богатой окраиной Римской империи: по бокам улицы стояли обветшавшие античные колонны из некогда белого мрамора, в домах угадывались перестроенные древние базилики, а на площади возле величественного собора святого Петра стояли полуразрушенные ворота с мозаичными и рельефными украшениями. От более поздней эпохи Антиохии достались возведенные императором Юстинианом [56 - Юстиниан – византийский император (527 – 565).] толстенные крепостные стены с четырьмя сотнями башен. Зубчатый верх этого укрепления был виден в городе отовсюду.
   Борис и Лупо почти миновали главную улицу города. Было очень жарко, и только буйно цветущие сады напоминали о том, что сейчас еще разгар весны. В воздухе витали благоуханные ароматы, которые, впрочем, забивались более сильными, но менее приятными запахами человеческого и конского пота, подгоревшей еды и прокисшего вина. Вонь, вопли торгашей, ржание лошадей, рев ослов – все это порядком утомляло человека, едва успевшего оклематься от тяжелой болезни.
   Вытерев со лба густой пот, Борис предложил:
   – Давай, Лупошка, уйдем туда, где потише.
   Лупо потянул его за собой в широкий проулок, где они едва не столкнулись с невысоким, длиннобородым магометанином средних лет, в шитой золотыми нитями чалме, халате из тончайшего шелка и красных сафьяновых башмаках с острыми, загнутыми вверх носами. Он важно ступал в сопровождении двух слуг.
   – Вот индюк! – заворчал Лупо. – Надулся и не замечает, что его хотят зарезать.
   Глянув туда, куда показывал глазами шут, Борис увидел, что грязный босоногий юноша в изодранных штанах и рубахе, вынимает из-за пазухи нож. Дальше все происходило очень быстро. Борис инстинктивно преградил оборванцу путь и схватил его за руку, едва не получив удар ножом в горло. Отчаянно закричала какая-то женщина, а Лупо, слуги магометанина и сбежавшиеся люди накинулись на убийцу, пытаясь его скрутить. Оборванец вырывался с необычайной для такого хилого юноши силой, и, казалось, не замечал сыпавшихся со всех сторон ударов.
   – Это ассасин! – крикнул кто-то.
   Толпа взревела и быстро растерзала оборванца, а затем поволокла куда-то бездыханное тело. В опустевшем проулке остались только Борис, Лупо, спасенный магометанин со своими людьми и две женщины у стены. Повсюду валялись обрывки одежды. Камни мостовой были забрызганы кровью.
   – Господи Иисусе и Пресвятая Дева! – всхлипнула одна из женщин, и Борис только теперь узнал Агнессу де Тюренн.
   Он подошел к ней.
   – Все обошлось. Зачем же плакать?
   Внезапно она прижалась к его груди, отчего он едва не задохнулся. Когда же Борис пришел в себя, Агнесса уже со всех ног убегала прочь, а за ней пыхтя спешила пожилая, дебелая служанка.
   – Мессир Конрад! – услышал Борис голос Лупо. – Мессир Конрад! Спасенный сарацин желает поблагодарить своего спасителя.
   Магометанин заговорил на ломаном французском языке:
   – Да благословит тебя Аллах, благородный воин! Отныне, пока бьется сердце Хасана ибн Вухейба, его душа тебя не забудет! Назови свое имя, храбрейший, дабы я сообщил его своим сыновьям!
   – Франки зовут меня Конрадом, – ответил Борис.
   Хасан пообещал ему:
   – Мои дети непременно узнают, кому они обязаны спасением отца от ножа презренного фидая, посланного не менее презренными исмаилитами, коих вы, христиане, называете ассасинами.
   – За что же ассасины решили убить уважаемого Хасана? – почтительно спросил Лупо.
   – За то, что я служу Аллаху, как положено правоверному, – гордо ответил Хасан.
   В проулке показались два крестоносца, которые посмотрели с презрительным удивлением на мирно беседующего с сарацином рыцаря Конрада. Борис сделал вид, что не заметил своих товарищей по оружию.
   Хасан между тем посетовал на то, что он уже сегодня уезжает из Антиохии по своим торговым делам и не сможет отблагодарить, как следует, своего спасителя.
   – Но знай, доблестный воин, что в Дамиетте у тебя есть добрый друг, который возможно когда-нибудь тебе пригодится.
   – Всякое случается по воле Господа, – согласился Борис.
   Хасан еще раз поблагодарил его, после чего попрощался и ушел.
   – Ты что-нибудь знаешь об ассасинах? – спросил Борис у Лупо.
   – Кое-что успел узнать?
   – Расскажешь вечером?
   Оглядевшись по сторонам, шут прошептал:
   – Лучше сейчас, пока мы не вернулись в замок князя Раймунда.
   Бориса удивила такая осторожность.
   – Почему сейчас? Если тебя пугают чужие уши, то на улице их больше, чем у князя.
   – А я знаю местечко, где нет чужих ушей, – сказал Лупо и куда-то повел Бориса.
   Порядком покрутившись по закоулкам, они в конце концов вышли к развалинам древнего амфитеатра у подножья скалистой горы. По каменистому склону шумно стекал бурный ручей. Невдалеке высилась обветшавшая внутренняя крепость. Место было довольно живописным, но совершенно безлюдным.
   – Вот отличное место, – сказал шут, указывая на выдолбленные в скале сиденья амфитеатра. – Здесь можно потолковать без страха быть услышанными.
   – И кого же ты боишься?
   – Князя Антиохийского, – признался Лупо. – До меня дошел слух, что он имел глупость связаться с ассасинами.
   Попив из ручья воды, Борис опустился на каменное сиденье.
   – Кто же они – эти ассасины? – спросил он.
   – Ассасины – опасные люди. Они причисляют себя к магометанам, но Коран не читают и законов Магомета не чтят. Истинная вера, по их мнению, должна держаться только на страхе. Ассасины считают всех, кроме себя, заблуждающимися, а знание и науки – вредными. Они убивают всякого неугодного, неважно христианина или сарацина, причем расправляются с людьми подло – из-за угла. А совершают эти убийства одурманенные гашишем темные горцы, которых сами ассасины называют «фидаями», то есть «жертвующими собой». Все фидаи обречены на смерть и уверены, что попадут в рай.
   – А кто у ассасинов главный?
   – Их главаря зовут Старцем Горы. Живет он в крепости посреди горной долины – там, где готовят фидаев.
   – Зачем же антиохийский князь водит с ассасинами дружбу? – недоуменно спросил Борис.
   – Он хочет воспользоваться враждой ассасинов с прочими неверными.
   – Так, может быть, князь прав?
   Лупо с сомнением покачал головой.
   – Люди, пользующиеся чужим фанатизмом, самые опасные. Я это понял еще тогда, когда накануне нашего выступления в поход некоторые хитрецы, желая поживиться, натравливали всякий сброд на иудеев.
   – А тебе жаль иудеев?
   Лупо пожал плечами.
   – Я верный сын христианской церкви, но думаю, что Иисус сам разберется со своим народом. Благочестивый отец Бернар как-то сказал: «Иудеи для нас – живые слова Писания, ибо напоминают о том, как страдал Спаситель».
   – Мудрые слова.
   Близился полдень, и жара стала нестерпимой.
   – Пойдем, Лупошка, пока мы не испеклись, – предложил Борис.
   – Да, нам стоит поискать прохладу, – согласился Лупо.
   Вернувшись во дворец антиохийского князя, они погуляли по огромному, тенистому саду. Затем Лупо прилег под пальмой.
   – Если мессир Конрад не возражает, я немного вздремну, – пробормотал он и тут же захрапел.
   Борис побродил еще немного, стараясь держаться самых глухих уголков сада. Дойдя до ручья с маленьким рукотворным водопадом, из прозрачных струй которого образовывалось озерцо, он напился холодной воды и зевнул.
   «Кажись, и я не прочь поспать».
   Борис растянулся под густым платаном и задремал. Ему уже привиделся родной Киев, как вдруг этот замечательный сон был прерван.
   – Имуществом купца Хасана мы покрыли бы все наши расходы, – громко сказал кто-то.
   Борис посмотрел туда, откуда послышался голос. Возле водопада сидел на большом камне князь Раймунд, а перед ним стоял тщедушный магометанин в изрядно поношенной одежде и изодранных башмаках.
   – Что теперь говорить об этом? – воскликнул антиохийский князь. – И надо было этому рыцарю Конраду вмешаться!
   – Конрад? – заинтересовался магометанин. – Не его ли ты хотел послать к Старцу Горы?
   – Да, Али, его! – подтвердил Раймунд. – Но теперь он меня так разозлил, что я не желаю иметь с ним дел.
   Магометанин снисходительно улыбнулся.
   – О, Аллах! Стоит ли сердиться по пустякам? Не получилось у нас с Хасаном, получиться с другим богатым купцом. А Конрад ваш полез туда, куда не надо, вовсе не затем, чтобы тебе досадить. Он просто ничего не знал о нашем замысле.
   – Пожалуй, ты прав, – нехотя согласился Раймунд. – Я, наверное, все же потолкую с этим рыцарем Конрадом. Только удастся ли его уговорить? Все-таки он принц крови, изгнанный, правда, из владений своего покойного отца.
   – Тем более он нуждается в средствах, – убежденно сказал Али.
   Борис рассердился:
   «По-твоему, поганый, раз я гол, как сокол, меня, значит, и купить можно?»
   – Господь с ним, с этим рыцарем Конрадом, – сказал антиохийский князь – Меня сейчас больше занимает мой кузен, король Людовик.
   – Ты убедил его напасть на Алеппо, – осведомился Али.
   – Почти убедил. Он, правда, еще сомневается, но я сумею рассеять его сомнения.
   – Хватит ли у вас сил для взятия города? – спросил Али.
   – Хватит, – с уверенностью ответил Раймунд.
   – А вдруг король франков все-таки не согласиться?
   Антиохийский князь усмехнулся:
   – А я свою племянницу, королеву, призову к себе на помощь. Она-то сумеет сломить упрямство короля.
   У Бориса затекло тело, однако он боялся даже пошевелиться.
   «Господи Иисусе! Не приметили бы они меня! Скорее бы они сговорились».
   Словно услышав его, Али коротко попрощался и юркнул в заросли кустов. Сразу же ушел и князь. Оставшись в одиночестве, Борис выбрался из-под платана. Он чувствовал себя оскорбленным.
   «Не буду я посыльным антиохийского князя, хоть обсыпь он меня золотом. Тем паче не поеду в гнездо поганых ассасинов».
   Борис отправился разыскивать Лупо и нашел его там же, где оставил – храпящим под пальмой. От толчка в плечо шут проснулся.
   – Ты можешь принести сюда мои вещи? – спросил Борис.
   – Могу – ответил Лупо без малейшего удивления.
   Он убежал и вернулся через полчаса с мешком на плече и мечом в руке.
   – Вот вещи мессира Конрада.
   – У тебя не спрашивали, куда ты все это тащишь?
   – Меня никто не видел.
   Повесив на бок меч, Борис сказал:
   – Передашь князю, что я теперь здоров и не хочу его более стеснять. А за заботу обо мне ему огромная благодарность.
   Лупо кивнул.
   – Хорошо, передам. А куда мессир Конрад уходит?
   – Честно, говоря сам не знаю, – ответил Борис. – Но мне нельзя здесь оставаться.
   Он вполголоса рассказал о подслушанном им разговоре, заключив:
   – Похоже, князю не впервой занимается разбоем.
   – Да, Раймунд Пуатье не разборчив в средствах, – согласился шут.
   – И не любит, когда ему мешают.
   – И это верно. Мессиру Конраду действительно лучше убраться из дворца.
   – Но где мне нынче ночевать? Поесть тоже не мешало бы: у меня с утра во рту крошки не было.
   Лупо широко ухмыльнулся:
   – Ну, с ночлегом и едой я помогу мессиру. В Антиохии живет одна вдова-гречанка по имени Каллисфения, и пусть я буду петь канцоны нашей королеве, если эта милая вдовушка не пустит к себе на постой благородного рыцаря, знающего ее родной язык.
   – А велика ли будет плата?
   – Вдова Каллисфения будет держать у себя, кормить, поить мессира Конрада только за мое хорошее к ней отношение.
   Борис с усмешкой оглядел Лупо с головы до ног.
   – Не пойму я, Лупошка, за что тебя, недомерка, так любят женщины?
   Шут хихикнул:
   – Я и сам не пойму, почему они липнут ко мне, как мухи к меду.
   И действительно, Лупо, несмотря на свой маленький рост, пользовался немалым успехом у всех служанок, поэтому не было ничего странного в том, что некая антиохийская вдовушка тоже не устояла перед его обаянием.
   – Ладно, веди меня к твоей вдове, – согласился Борис.

Глава 17
Страсть

   О главных силах французских крестоносцев приходили самые безнадежные известия: то сообщалось об их гибели в Киликийских горах, то начинали говорить о катастрофе под Тарсом, то появлялись очевидцы разгрома французов на границе Антиохийского княжества. Действительность оказалась, хотя и плохой, но все же лучше молвы: перед Пасхой в Антиохию прибыла треть отправившихся в путь от Атталии рыцарей и ратников. Хотя потери были огромными, измученный ожиданием и дурными предчувствиями Людовик обрадовался уже тому, что он не остался совсем без армии.
   Прибывшие крестоносцы встали лагерем на берегу Оронта – реки, протекающей под стенами Антиохии. Воины были очень измучены, многие залечивали полученные в дороге раны. Меньше всех пострадали тамплиеры, составлявшие теперь основной костяк французского войска.
   Одним из тех, кому удалось остаться живым, был Бруно, однако он потерял всех своих ратников – последних из его когда-то большого отряда, наводившего ужас на соседей-мусульман. В лагере на берегу Оронта рыцарю из Эдессы приходилось самому ухаживать за конем, оружием и снаряжением, что, конечно же, ему не нравилось. Он мог бы упростить себе существование, если бы перебрался в город. Бруно знал Антиохию не хуже Эдессы, и найти жилье ему не составило бы труда. Но в лагере было жить дешевле, поэтому рыцарь, будучи стесненным в средствах, остался там. Увы, этот поход принес ему мало добычи.
   Однажды Бруно посетил антиохийский рынок, чтобы купить себе новый щит. На обратном пути, минуя собор Святого Петра, он увидел выходящую из храма Агнессу де Тюренн. После памятной встрече на тропинке рыцарь из Эдессы гнал прочь все мысли об этой девушке. Ему даже стало казаться, что он избавился от страсти к ней, но оказалось, что это не так. Едва Агнесса появилась перед Бруно, его прежнее чувство вернулось к нему.
   Девушка похорошела за время своего пребывания в Антиохии: ее фигура немного пополнела (в походе она уж очень исхудала), а цвет лица стал здоровее. Одета Агнесса была в темно-красное платье со шлейфом и висячими рукавами, а свои волосы она украсила разноцветными лентами.
   Бруно остановил коня и как зачарованный смотрел на красавицу, пока она спускалась с паперти. К действительности он вернулся, услышав:
   – Здравствуй, Бруно!
   С этим приветствием к нему обратился некто Юберт – один из приближенных антиохийского князя. Рыцари обменялись дружеским рукопожатием. Сжимая руку Юберту, Бруно невольно глянул на Агнессу и только теперь заметил, что она не одна, а сопровождает немолодую, но еще привлекательную даму, которую рыцарь из Эдессы видел впервые.
   – Скажи, кто она? – спросил Бруно, указав едва заметным кивком головы на незнакомку.
   – Графиня Файдива Тулузская, – ответил Юберт. – Ее муж сейчас в Иерусалимском королевстве, а она решила посетить Антиохию.
   «Значит, граф Тулузский прибыл на Святую землю с женой, – подумал Бруно. – Возможно Агнесса будет теперь при ней».
   Юберт принялся расспрашивать о походе. Рыцари проговорили около получаса, затем Бруно поехал в лагерь, думая по-прежнему об Агнессе. В таком состоянии даже самые собранные по натуре мужчины становятся невнимательными. Вот и Бруно не заметил, что на него пристально смотрят двое бедно одетых магометан, в одном из которых Борис, если бы он находился здесь, узнал бы ассасина Али – собеседника князя Раймунда.
   Добравшись до своего шатра, рыцарь из Эдессы перекусил и занялся своим оружием. Так он провел остаток дня, а ближе к вечеру ему захотелось проехаться верхом вдоль реки. Прогулка продлилась около часа, затем Бруно остановился, чтобы напоить коня, и пока тот утолял жажду, ломал голову над тем, где и как раздобыть недостающее снаряжение.
   Внезапно рыцарь услышал:
   – Де Тюренн по уши влюблена в чужеземца, называющего себя рыцарем Конрадом.
   Это сказал сын графа Шампаньского, Анри. Он медленно ехал по берегу, беседуя со своим спутником – одним из самых богатых и могущественных сеньоров Французского королевства Аршамбо Бурбоном. На Бруно эти две знатные особы не обратили внимание, поскольку, по всей очевидности, приняли его за простого ратника.
   – Это так! – откликнулся Бурбон. – Столь родовитая девица попалась в сети какого-то проходимца.
   Анри снисходительно хмыкнул:
   – Девицы легко попадаются в расставленные для них сети: такими уж их сотворил Господь. А рыцарь Конрад, кажется, не тот за кого выдает. Король что-то узнал об этом воине и теперь относится к нему с большим вниманием, чем прежде.
   – Может, доблестный рыцарь Конрад – принц крови?
   – В этом случае у соблазненной де Тюренн будет хотя бы малое утешение.
   – А он ее уже соблазнил? – встрепенулся Бурбон.
   – Возможно, еще нет, но он близок к этому. Девица готова ему отдаться.
   Бурбон укоризненно покачал головой.
   – Ох, уж эти дочери Евы! Подобно нашей прародительнице, они поддаются своим искусителям. А правда, что у королевы любовная связь с князем Раймундом?
   – Да, – подтвердил Анри. – Об этом уже знают все, кроме короля.
   Обсуждая связь королевы с антиохийским князем, они удалились от Бруно. А он стоял на месте, как громом пораженный.
   Рыцарь из Эдессы, как это не покажется странным, не предполагал, что девушка, к которой он пылает страстью, кого-то полюбит. Иногда, правда, Бруно ревновал Агнессу к де Виню и к прочим ее поклонникам, но быстро успокаивался, потому что она никому из них не отдавала предпочтения. Создавалось впечатление, что девушка уже сделала выбор в пользу святой обители, поэтому мужчины ее совершенно не интересуют. Но, как сейчас выяснилось, это вовсе не так.
   Кто таков рыцарь Конрад? Прежде Бруно мало обращал внимания на некого чужеземца, о котором ходили слухи, что с ним развлекалась королева (с кем она только не развлекалась). Рыцарь Конрад, судя по его манерам, был благородного происхождения и, по всей прочей очевидности, ничего за душой не имел. Такими нищими отпрысками знатных отцов христианский Восток можно сказать кишел. Младшим сыновьям обычно не на что было рассчитывать на родине, поэтому они и устремлялись за море. Возможно и рыцарь Конрад был из числа подобных ловцов удачи. Что же в нем нашла красавица Агнесса де Тюренн?
   Бруно никому, кроме Бога, не хотел уступать девушку с волосами цвета меди.
   «Пусть меня черти жарят, если хоть один мужчина прикоснется к ней! – запальчиво подумал он. – А этого проходимца, рыцаря Конрада, я уничтожу!»
   Но тут же Бруно вынужден был признать, что он не в состоянии будет помешать замужеству Агнессы, если оно случится. Нельзя же уничтожить всех претендентов на руку наследницы де Тюреннов.
   – Ас-салям алейка! [57 - Мир тебе! (араб.).] – неожиданно услышал Бруно.
   Резко повернувшись, он увидел своего старого знакомого – ассасина Усаму.
   Будучи владельцем замка, Бруно не чурался ассасинов, совершая с их помощью вылазки на территорию Конийского султаната, где последователей Старца горы не очень-то жаловали. А когда обстоятельства вынудили рыцаря перебраться в Турбессель, к нему однажды явился ассасин по имени Усама и предложил сделку. Дело в том, что с тех пор, как Бруно Первый обосновался в Эдесском графстве, ему самому, его сыну и внуку удалось добыть немало ценностей. Эти сокровища были надежно спрятаны Бруно младшим, а о местоположении клада знали, кроме рыцаря, только его самые надежные слуги, которые, по воле случая, погибли в первом же после бегства из Эдесского графства бою. И вот в Турбесселе Бруно узнал о желании ассасинов выкупить у него тайну спрятанных сокровищ за весьма умеренную цену. Рыцарь оказался в сложном положении: с одной стороны он еще надеялся вернуть свое состояние, с другой – ссориться с ассасинами было опасно. В конце концов, побежав Усаме подумать, Бруно сбежал в Константинополь. И вот теперь ассасин вновь его нашел.
   «Кому, как не мне знать, что от них легко не отделаешься», – с досадой подумал рыцарь.
   Усама укоризненно покачал головой.
   – Ай-ай-ай! Я вижу, ты мне не рад. Даже руки не подаешь.
   – Я не хочу, чтобы тебя увидели со мной, – ответил Бруно, оглядываясь озабоченно по сторонам. – Давай встретимся где-нибудь в другом месте.
   – А ты не захочешь опять от меня сбежать?
   – Куда я сбегу?
   Усама ухмыльнулся:
   – Если так, то я жду тебя на закате в оливковой роще.
   Объяснив рыцарю, как добраться до места встречи, ассасин скрылся за деревьями. Бруно проводил его растерянным взглядом, затем взобрался в седло и около часа ездил по берегу. Он не знал, как быть.
   «Мы много лет копили ценности, а теперь я должен их кому-то отдать. Пусть лучше лежат в земле и никому не достанутся. Но ведь ассасины не оставят меня в покое».
   Бруно так и не пришел к какому-либо определенному решению, когда на закате подъехал к оливковой роще. Навстречу ему вышел из тени олив Усама.
   – Ты потерял голову из-за рыжеволосой газели, – вдруг сказал ассасин. – Я видел, как ты на нее смотрел.
   – Какое тебе до этого дело? – грубо спросил рыцарь.
   – Мы можем помочь тебе заполучить ее в жены, – огорошил его Усама.
   – Как помочь? – растерянно протянул Бруно.
   – Сойди с коня, и мы потолкуем об этом.
   Рыцарь послушно спрыгнул с коня.
   Как только ассасин заговорил, стало понятно, что он успел узнать, и кто такая Агнесса де Тюренн, и каковы обстоятельства ее жизни. Предложенный Усамой план был таков: ассасины под видом разбойников похитят графиню Тулузскую, Бруно ее «спасет» и в награду потребует у графа Тулузского в жены его крестницу.
   – И ты думаешь, что граф Альфонс согласится отдать за меня Агнессу? – засомневался рыцарь.
   – Как он сможет отказать человеку, спасшему его жену? Это будет оскорбительной неблагодарностью!
   – Пожалуй, что так, – согласился Бруно.
   – А нам за нашу помощь ты отдашь тайну своих спрятанных сокровищ, – продолжил ассасин. – Они тебе уже будут не нужны: ведь вместе с рыжеволосой красавицей ты получишь и ее богатство.
   «И не только богатство, а еще и имя де Тюреннов», – удовлетворенно отметил рыцарь.
   Однако перспектива заполучить Агнессу не лишила его способности здраво рассуждать.
   – Я согласен, но с одним условием, – сказал он.
   – Какое же твое условие? – услужливо спросил Усама.
   – Это должно произойти не сейчас, а когда мы все будем в Иерусалимском королевстве. Тогда я сразу, без проволочек обращусь к графу Тулузскому и настою на немедленном венчании.
   – Хочешь, чтобы красавица не успела опомниться, – усмехнулся ассасин.
   – Я желаю, чтобы никто не успел опомниться и помешать мне жениться на Агнессе. Таково мое условие.
   После недолгих раздумий Усама нехотя согласился:
   – Ладно, будь по-твоему.
   Они коротко обговорили будущее предприятие, затем ассасин скрылся в роще, а рыцарь взобрался на коня и поехал в лагерь. Солнце скатывалось за синеватые холмы, оставляя на бледно-прозрачном небе розовый румянец. Легкой дымкой поднимался над Оронтом вечерний туман. Глядя на загорающиеся на городской стене огни, Бруно воскликнул:
   – Провалиться мне к дьяволу, если Агнесса не будет моей!

Глава 18
Бал и скандал

   Домик пригожей вдовушки Каллисфении располагался в одном из самых тихих мест Антиохии. Хозяйка год назад потеряла мужа и с той поры жила на средства, выручаемые от огорода, да еще за счет своих многочисленных поклонников. Однако с появлением в Антиохии французских крестоносцев второй источник дохода молодой вдовы иссяк, потому что ради шута короля Людовика она решительно отвергла всех прочих мужчин.
   Когда Лупо привел к Каллисфении постояльца, она безропотно поселила у себя рыцаря – кормила его и всячески старалась ему услужить. Их часто навещал шут, и от него Борис узнавал о том, что твориться во дворце антиохийского князя. Раймунд не обратил никакого внимания на исчезновение из его покоев рыцаря Конрада, так как был занят уговорами французского короля начать осаду Алеппо. Людовик упрямился, но вовсе не потому, что находил предложение князя невыгодным, а из-за того, что до короля, наконец, начали доходить слухи об истинных отношениях между королевой и ее дядей. Сама же Алиенора полностью отдалась той жизни, к которой она привыкла в Аквитании и Париже.
   Рассказывая об обитателях дворца, Лупо почему-то ни разу не упомянул Агнессу. Борис не выдержал и однажды сам осведомился о девушке.
   – Я с ней почти не вижусь, – ответил шут. – Малютка де Тюренн постоянно находится в обществе графини Тулузской.
   – Ну, и что?
   – Благочестивая графиня Файдива не любит шутов. Она довольно унылая особа, но Агнесса с ней ладит. Хотя, впрочем, в этом нет ничего странного: девочка сама постоянно пребывает в печали.
   – В печали? Прежде Агнессу донимала королева. А теперь-то, какая у нее причина печалиться?
   – У девичьих печалей обычно бывает одна причина, – грустно усмехнулся Лупо.
   Поняв его намек, Борис поспешил сменить тему разговора.
   Тем временем наступила Пасха. В соборе Святого Петра состоялась праздничная месса, на которой присутствовали все находящиеся в Антиохии высокородные особы. Борис тоже был на этой службе. Он надеялся увидеть Агнессу, однако толпа оттеснила его в боковой предел, заслонив собой всех, кто стоял у алтаря. Чувствуя досаду, Борис попытался унять ее молитвой, однако это плохо получалось. Из собора он вышел в самом отвратительном настроении, мучимый тревожными предчувствиями.
   Желание побыть в одиночестве заставило Бориса долго гулять по самым безлюдным местам города. Когда же он вернулся в дом Каллисфении, там его ждал слуга королевы. Алиенора приглашала рыцаря Конрада на бал, который устраивался антиохийским князем в честь светлого праздника.
   «Дозналась же она, где я живу», – подумал Борис.
   В общем-то он был рад – не тому, конечно, что Алиенора о нем вспомнила, а возможности все-таки встретиться сегодня с Агнессой. Принарядившись, Борис отправился во дворец антиохийского князя.
   Бал проходил в большом зале с мраморными колонами, сводчатым потолком и мозаичным полом. Дамы блистали в платьях из дорогих материй и драгоценностях. Рыцари тоже украсили себя, чем могли. По залу прохаживался де Шатильон, одетый в малиновый далматик и сине-зеленые штаны, обутый в алые башмаки с загнутыми носами, с массивной золотой цепью на шее. Лупо пропел ему вслед:

     До чего красив петух!
     По двору он выступает,
     Курочек всех подзывает.

   Князь Раймунд был весь в парче, золоте, жемчуге и драгоценных каменьях. Рядом с ним, король Людовик выглядел несколько блекло, хотя он тоже постарался нарядиться. Жен двух правителей хотелось поменять местами: ослепительная королева великолепно смотрелась рядом с князем, королю же больше подходила невысокая, остроносая княгиня.
   На поклон Бориса Раймунд отреагировал холодным кивком, Людовик – несколькими словами приветствия, княгиня Констанция – любопытным взглядом, а Алиенора – ослепительной улыбкой. На приход этого гостя в зале отреагировали еще двое – Агнесса де Тюренн и Лупо: девушка вспыхнула, а шут радостно сделал кульбит.
   Борис сразу заметил Агнессу. В ярко-зеленом платье из византийского шелка она выглядела очень красивой. В ее распущенных волосах блестели жемчужины.
   «До чего же она хороша!» – восхитился Борис.
   Он стал выбрать себе в зале место, откуда он мог любоваться девушкой, не привлекая к себе внимание. Но в это время к нему приблизилась королева.
   – Как себя чувствует мессир Конрад? – промурлыкала она.
   – Благодарю за заботу, я уже совсем здоров – сухо ответил он.
   Алиенора заговорила о том, как она рада тому, что рыцарь Конрад здоров настолько, чтобы принять участие в устроенном антиохийским князем празднестве. Затем королева принялась рассказывать о торжествах, которые устраивались в Пуатье и Париже.
   «Черт! Как бы мне от нее отвязаться?» – раздраженно подумал Борис.
   К нему на помощь пришел Лупо, почувствовавший, что в нем есть нужда. Подобравшись к королеве, шут пропел:

     Когда ослу по нраву жеребица,
     То должен мул на свет родиться,
     Но, кто получится, не знаю я,
     Когда олень муж, а жена – змея.

   Она поджала губы и отошла к наблюдавшему за ней князю Раймунду, а Борис поспешил в дальний угол зала.
   «Может, хоть там меня королева будет донимать».
   Лупо же, ретировавшись, к Агнессе, проворчал:
   – Когда-нибудь Алиенора меня отравит.
   – Не будешь ее дразнить, – откликнулась девушка.
   Лупо хмыкнул:
   – Если бы я не дразнил королеву, то сочинял бы ей канцоны и был бы не дураком, а трубадуром.
   – Почему сладкозвучный Бернарт до сих пор молчит? – громко спросила королева.
   – А я не умею быть сладкозвучным, – сказал Лупо Агнессе.
   Она щелкнула его по носу.
   – Зато ты умеешь быть вредным.
   – Но не для прекрасной Аг… – начал шут.
   – Тихо! – оборвала его девушка. – Дай послушать!
   Бернарт запел, аккомпанируя себе на лютне:

     Меня сразило не копье,
     Поверг не сарацинский меч,
     Попавшись в сети страсти нежной,
     Себя не смог я уберечь.
     Ах, сердце бедное страдает,
     Огнем жестоким опаленное.
     Увы, навеки я погиб,
     Вином любовным опоенный!

   Лупо тихо сказал Агнессе:
   – Мессир Конрад называет такие песни воплями, недостойными настоящих мужей и воинов.
   – В самом деле? – удивилась она, невольно.
   – Клянусь своим спасением! – ответил ей шут.
   После того, как Бернарт закончил петь, музыканты заиграли мелодию медленного танца, и по залу плавно заскользили пары. Королева и князь Раймунд поднялись со своих мест, но танцевать не стали, а отошли вдвоем к одной из колонн. Король мрачно наблюдал за женой и ее дядей.
   Потом зазвучала другая музыка – веселая и быстрая, – и к Агнессе подбежал паж антиохийского князя, Обри Весельчак – резвый и смешливый юноша, который совсем не умел грустить и уж тем более впадать в меланхолию.
   – Могу ли я пригласить прекрасную девицу на танец? – спросил он и, не дождавшись ответа, увлек девушку за собой.
   Пары теперь не скользили, а высоко прыгали и стремительно кружились. Топот множества ног почти заглушал музыку. Несясь в вихре танца, Агнесса заметила красавчика де Шатильона шепчущего что-то на ухо княгине Констанции.
   «Ого! – усмехнулась девушка. – Пока князь Раймунд расточает комплименты королеве, у него того и гляди рога вырастут».
   Внезапно Агнесса встретилась взглядом с Борисом. Она сразу запнулась и едва не налетела со своим кавалером на графиню де Росси, танцующую с графом Фландрским. Это происшествие рассмешило Обри Весельчака.
   – Что случилось? – спросил он, давясь от хохота.
   – У меня голова закружилась, – нашлась Агнесса.
   Продолжая смеяться, Обри проводил свою даму до одного из свободных стульев. Как нарочно выбранное пажом для Агнессы место оказалось рядом с Борисом, и едва она опустилась на стул, ее глаза заблестели, а щеки ярко запылали.
   Бориса тоже охватило волнение, но он умел владеть собой, чего нельзя было сказать об Агнессе.
   «Пожалуй, мне лучше уйти», решил Борис и направился из зала.
   За дверью он заблудился в коридорах, галереях и переходах дворца. В конце концов, ему удалось выйти в сад.
   «Прогуляюсь малость: авось, мне полегчает».
   А веселье тем временем продолжалось. После танцев выступали жонглеры: двое из них подбрасывали и ловили кольца, еще двое кувыркались, а худой до измождения сарацин в чалме показывал фокусы. Агнесса попыталась следить за представлением, однако мысли ее постоянно возвращались к покинувшему празднество рыцарю.
   «Я ему противна! Он не пожелал даже стоять рядом со мной!»
   Неожиданно девушка услышала:
   – Нашу прелестную де Тюренн вновь снедает печаль.
   Вздрогнув, Агнесса увидела перед собой ядовито улыбающуюся королеву.
   – Возьми себя в руки, милая, – прошипела Алиенора.
   Вынырнувший из-за ее спины Лупо пропел:

     Воробей соловья учит пению,
     Норовистый конь славит терпение,
     Шлюха наставляет дев прелестных,
     Вор нам объясняет, как быть честным.

   Не взглянув в его сторону, королева прошествовала к своему креслу.
   – Она тебя на самом деле отравит, – укоризненно сказала Агнесса.
   Лупо развел руками.
   – Что же поделать, если, кроме меня, некому заступиться за малютку де Тюренн.
   Девушка улыбнулась.
   – Спасибо тебе, дурочок.
   – Вот так-то лучше! – обрадовался шут. – Я счастлив, когда на твоих устах расцветает улыбка.
   Оглядевшись, Агнесса обнаружила, что в зале отсутствует король.
   – А где король? – спросила она у Лупо.
   Он широко ухмыльнулся:
   – Людовик сбежал, дабы успеть проскочить в дверь, пока рога еще могут туда пролезть.
   Агнесса поднялась.
   – Душно очень. Я, пожалуй, выйду в сад.
   – Мне проводить тебя? – любезно предложил шут.
   – Нет, мне хочется побыть одной.
   В саду девушку сразу обволокла пронизанная пьянящими ароматами колдовская южная ночь. Мерцающий свет от низко висящего месяца и огромных ярких звезд превращал обычное в невероятное, а привычное в увиденное впервые. Вскоре Агнессе стало казаться, что по саду бродят маленькие сказочные существа, о которых она слышала в детстве от своей няньки Клодины. Ожидание чуда усиливалось из-за странного стрекотанья и появляющихся то там, то здесь светящихся жуков.
   Агнесса брела по саду, пока возле одной из беседок не наткнулась на неподвижно стоящего человека. Хотя его лица не было видно, девушка внутренним чутьем угадала, что это никто иной, как рыцарь Конрад. Она замерла на месте не в силах отвести взор от темного силуэта.
   Борис тоже узнал Агнессу и едва не задохнулся от нахлынувших на него чувств.
   «Господи Иисусе! Что со мной? Словно меня околдовали».
   В его скитальческой жизни было немало женщин, пару раз он увлекался не на шутку, но никогда еще любовь не имела над ним такой власти.
   – Зря все это, – произнес Борис после недолгого молчания.
   – Что зря? – не поняла девушка.
   – Зря я полюбил тебя, а ты меня. Тебе нужен знатный франк со своими владениями, а не изгнанный отовсюду сын короля, у которого нет ничего, кроме чести.
   Из всего сказанного она обратила внимание только на начало. Так он ее любит! Разве может иметь значение что-то еще, кроме этого?
   – Ты мой рыцарь и мне не надо никого другого! – воскликнула Агнесса с такой всепоглощающей страстью, что Борис окончательно потерял голову.
   Он обнял ее и стал целовать в мягкие губы. Уже почти не владея собой, Борис все же попытался призвать на помощь рассудок, но тот, очевидно, был настолько одурманен, что не откликнулся на призыв…
   Очнулись влюбленные на скамейке в беседке. Еще несколько мгновений Агнесса находилась на вершине блаженства, а потом ее вдруг обожгла мысль:
   «Наверное, королева уже заметила, что меня нет».
   – Ты вернешься на бал? – спросила она у Бориса.
   – Нет, мне там нечего делать, – ответил он.
   – А я должна вернуться, – с сожалением сказала девушка.
   Борис ощутил угрызения совести за то, что произошло между ним и Агнессой.
   «Она, поди, считает меня своим погубителем», – подумал он с горечью.
   Однако Агнесса вместо того, чтобы негодовать, принялась торопливо объяснять возлюбленному, как выйти из сада через дальнюю калитку.
   – Ступай, мой рыцарь, – прошептала она в заключение. – Да хранят тебя Господь и Пресвятая Дева.
   Борис был поражен до глубины души. Агнесса назвала человека лишившего ее девичьей чести «моим рыцарем», ни в чем его не винила и любила по-прежнему. Он был так растроган, что хотел тут же, в саду, предложить возлюбленной стать его женой, но она очень торопилась, и Борис решил отложить разговор о браке.
   За порогом беседки они внезапно наткнулись на целующуюся парочку.
   – Дьявол и преисподняя! – выругался мужчина голосом де Шатильона.
   Пребывавшая в его объятиях женщина испуганно вскрикнула и побежала прочь. Агнесса же поспешила скрыться в беседке.
   – Ба! Да это рыцарь Конрад, – усмехнулся де Шатильон, приглядевшись к Борису. – А с ним очевидно Агнесса де Тюренн.
   – А с Рено де Шатильоном очевидно была жена антиохийского князя, – спокойно парировал Борис.
   Рено хохотнул:
   – Мы поняли друг друга. Рыцарь Конрад и прекрасная Агнесса могут рассчитывать на нашу скромность, а мы, в свою очередь, надеемся на их молчание.
   – Разумеется, – буркнул Борис.
   – Мое почтение рыцарю, – сказал де Шатильон с легким поклоном и, насвистывая, направился вглубь сада.
   Агнесса появилась из беседки.
   – Ступай! – сказал ей Борис.
   Ему очень хотелось обнять ее, но Рено вдруг прервал свой путь и принялся беззастенчиво наблюдать за влюбленными.
   – Я люблю тебя, мой рыцарь, – еле слышно проговорила Агнесса и бросилась бегом по дорожке.
   – Не стоит спешить! – крикнул ей вслед де Шатильон. – Там сейчас такая куртуазность, что всем не до нас.
   Девушка не обратила внимание на его слова. Ее переполняли различные чувства, среди которых не было даже намека на раскаянье.
   «Пресвятая Дева, как же я счастлива! Мой рыцарь любит меня!»
   Во внутреннем дворике Агнессу встретил Лупо.
   – А я тебя жду, малютка де Тюренн, – грустно сказал он.
   – Что случилось? – испугалась она. – Неужели королева заметила мое отсутствие?
   – Нет, Алиеноре пока не до тебя – ухмыльнулся шут. – Она пообещала одарить поцелуем того, кто сочинит для нее самый лучший комплемент в стихах. Ослы тут же пожелали стать соловьями, а ослицы принялись восхищаться их витиеватыми глупостями. Этот словесный понос длиться около часа, но вероятно скоро иссякнет.
   – Значит, я вовремя вернулась, – обрадовалась Агнесса и хотела направиться в зал.
   Лупо остановил ее:
   – Позволь мне исправить некоторый беспорядок в твоей одежде, прежде, чем ты предстанешь перед королевой, рыцарями и дамами.
   Он обошел девушку и одернул ей сзади платье.
   Краска залила лицо Агнессы.
   – Перестань краснеть, а то тебя заподозрят в чем-то постыдном, – сердито проворчал шут и добавил уже помягче: – Успокойся! Я готов взять грех на душу и поклясться Небесами, да простит меня Господь, что нашел тебя в саду, придающуюся в полном одиночестве своим девичьим мечтам.
   – Спасибо тебе, дурачок, – от души поблагодарила его Агнесса.
   – Что бы вы, умники, делали без нас, дураков? – буркнул Лупо.
   Они вошли в зал как раз тогда, когда князь Раймунд преклонял колено перед королевой. Под восторженные крики присутствующих Алиенора поцеловала правителя Антиохии в губы.
   – Князь Раймунд победил в состязании, – догадалась Агнесса.
   – Уж кто бы в этом сомневался, – хихикнул Лупо.
   Неожиданно послышался гневный возглас короля:
   – Что здесь происходит?
   Людовик вошел незаметно и теперь стоял посреди зала, устремив на жену испепеляющий взор. Алиенора побледнела от испуга.
   – А я был уверен, что нашей королеве неведом страх, – прошептал Лупо.
   Наступила тишина, в которой были слышны лишь шаги короля. Подойдя к жене, он поднял руку, и Алиенора в ужасе отшатнулась.
   – Не надо пугаться! – зарычал Людовик. – Я не унижусь до того, чтобы ударить свою жену, хотя она достойна получить оплеуху. Королева пала так низко, что, как последняя девка, целует своего любовника у всех на глазах.
   – Но, сир! Это всего лишь шутка, – вмешался растерянный князь Раймунд.
   – Не надо делать из меня глупца! – рявкнул король. – Я знаю, что происходит у меня под носом!
   – Сир, супруг мой… – обратилась к мужу королева, обретя, наконец, дар речи.
   – Не хочу слушать! – взвизгнул Людовик и обвел злобным взглядом присутствующих.
   Рыцари и дамы дружно втянули головы в плечи.
   А король продолжал бушевать:
   – Мы немедленно покидаем город и перебираемся в наш лагерь! Да, да, дорогая! Поживем два дня в шатре, а потом отправимся к Иерусалиму. И никакой куртуазности в Святой земле! Я не позволю оскорблять Господа нашего Иисуса!
   Алиенора хотела было возразить, но вовремя поняла, что с королем сейчас спорить бесполезно. Она гневно блеснула глазами и поджала губы.
   Неожиданно Людовик обратил внимание на Агнессу:
   – Агнессе де Тюренн я повелеваю остаться при графине Тулузской. Невинной девушке опасно быть возле королевы.
   – Слушаюсь, сир – обескуражено пробормотала Агнесса, приседая в реверансе.
   – Прошу, мадам, следовать за мной – обратился король к королеве.
   Той ничего другого не оставалось, как повиноваться.
   Едва венценосная чета покинула зал, как сразу же послышались смешки. Рыцари находили недавнее происшествие забавным и теперь уже не скрывали своего отношения к тому, чему стали свидетелями.
   – И кто же из нас дурак – я или Людовик? – проворчал Лупо.

Глава 19
Выбор

   Мучимый сомнениями Борис долго не мог уснуть. В саду под действием пылкой любви он решил связать свою судьбу с Агнессой, однако эта решимость заметно поколебалась, когда пришло осознание того, что, женитьба превратит его из искателя трона в обычного, пусть даже и крупного, землевладельца. Даже ради горячо любимой девушки Борису было трудно отказаться от своей главной жизненной цели. Он размышлял всю ночь, а на рассвете, так и не определившись, забылся, наконец, сном.
   Разбудили его громкие голоса Лупо и Каллисфении.
   «Ишь, как нежно вдова с Лупошкой воркует!» – усмехнулся Борис.
   Он поднялся с постели, умылся, оделся и громко позвал:
   – Лупошка!
   Появившийся на пороге шут был вроде бы таким же, как всегда, за одной единственной мелочью: в его взгляде появилась некоторая настороженность.
   – Доброе утро, мессир Конрад!
   – Здравствуй, Лупошка! Что, соскучился по вдове?
   – Увы, соскучился! – вздохнул Лупо. – Но не столько по ней, сколько по ее стряпне. После вчерашних событий Людовику не до еды, а если голодает король, то и его дурак лишен возможности вкушать пищу.
   – После каких таких событий король не ест? – недоуменно спросил Борис.
   – Ах, да! – вспомнил шут. – Мессир Конрад рано ушел и пропустил самое веселое представление.
   И он язвительно рассказал о происшествии в конце бала.
   «Я и прежде знавал блудливых жен, но их мужья вели себя более достойно, чем король франков», – подумал Борис, брезгливо морщась.
   – Таким образом Людовик превратился из cornutum tacito [58 - Рогатым тайно (лат.).] в cornutum publico [59 - Рогатым публично (лат.).], – продолжил Лупо. – Теперь молва о вчерашнем скандале многих повеселит. Но самое забавное еще впереди. Алиенора не из тех дам, которые подчиняются насилию, и пусть меня четвертуют, если она за свое публичное унижение не отомстит мужу так, что его нынешние рога покажутся небольшими бугорками. Скандальный брак закончится не менее скандальным разводом, причем у оболваненного мужа хватит ума вернуть распутнице ее приданое. А имея Аквитанию и Пуатье, Алиенора легко найдет себе нового оленя.
   – И вы теперь все ушли от антиохийского князя? – спросил Борис, сделав упор на слове «все».
   Шут встрепенулся.
   – Окружение венценосных особ перебралось вслед за ними в походные шатры, и только малютка де Тюренн осталась в замке князя Раймунда.
   – Почему? – удивился Борис.
   – Людовик осознал, наконец, что юной девице вредно находиться рядом с его женой, поэтому Агнесса осталась при графине Тулузской.
   Лупо говорил с необычайным для него волнением. Когда вчера Агнесса вернулась из сада, он по ее лицу понял, что там произошло, и проникся к ней сочувствием. Рыцаря Конрада шут пока не осуждал, понимая, как трудно мужчине совладать с собой наедине с любимой девушкой. Однако дальнейшие отношения шута и сына короля Кальмана теперь во многом зависели от того, как последний поведет себя по отношению к Агнессе.
   – Значит, она осталась при графине, – задумчиво пробормотал Борис.
   Ему стало ясно, что он должен делать. Выбор, на который он не решался ночью, легко дался утром. Конечно же, надо жениться на Агнессе, причем как можно скорее.
   – Мне бы потолковать с крестным Агнессы, – сказал Борис.
   – Зачем? – оторопело спросил шут.
   – Я хочу на ней жениться.
   У Лупо сразу полегчало на душе.
   – А как же Венгерское королевство? – с улыбкой спросил он.
   – Не твоего ума дело, дурак! – прикрикнул на него Борис.
   Шут виновато развел руками.
   – Прошу прощения, мессир рыцарь. Это, действительно, моя слабость – совать нос не в свое дело.
   Тут Каллисфения позвала их обоих завтракать.
   – Можно ли в Антиохии купить коня со сбруей за половину моих денег? – осведомился Борис у Лупо после трапезы.
   – Я найду за меньшую цену доброго коня и хорошую сбрую, – пообещал шут.
   – Найди.
   Взяв деньги, Лупо ушел. Вернулся он через полчаса, ведя под уздцы хорошего турецкого коня бурой масти, под седлом, со стременами и уздечкой. Денег на все это ушло действительно немного.
   Борис верхом отправился в лагерь крестоносцев. На берегу Оронта он застал сонную обстановку, несмотря на то, что уже приближался полдень. Многие ратники спали на земле, из шатров тоже слышался храп, и лишь тамплиеры бодрствовали в полном составе.
   Борис первым делом посетил короля, пребывающего в полном одиночестве у себя в шатре. Насупленный и мрачный Людовик не особенно ласково встретил гостя.
   – Когда мы выступаем из Антиохии? – осведомился Борис.
   – Послезавтра, – коротко ответил король.
   – Надо ли и мне сюда перебраться?
   Людовик равнодушно пожал плечами.
   – Как угодно благородному рыцарю.
   «Пожалуй, я останусь у Лупошкиной вдовушки», – решил Борис.
   Выйдя из королевского шатра, он отметил, что основная часть крестоносцев еще не готова к дальнейшему походу. Воины не успели ни отдохнуть после тяжелого перехода от Атталии до Антиохии, ни залечить свои раны. Однако самочувствие ратников и даже рыцарей мало занимало короля: его заботило одно лишь собственное оскорбленное достоинство, почему он и спешил покинуть Антиохийское княжество.
   Проходя мимо лагеря тамплиеров, Борис полюбовался царившим там порядком. Ни один человек, имеющий отношение к ордену Храма, не болтался без дела: все были чем-нибудь заняты. Борис узрел среди храмовников де Виня, выслушивающего со вниманием указания седовласого командора. Юноша вступил в орден еще под Атталией, и теперь старательно нес службу.
   Неподалеку от тамплиеров трудился кузнец, подковывая коня Бруно. Сам рыцарь из Эдессы со скучающим видом наблюдал за процессом. Но от его скуки не осталось и следа, когда он заметил Бориса. Бруно сразу же изменился в лице: его смуглая кожа еще больше потемнела, а черные глаза заискрились.
   «Он будто что-то узнал про меня и Агнессу – забеспокоился Борис. – Уж не распустил ли Рено, разрази его гром, свой поганый язык? Надобно заставить болтуна молчать».
   Де Шатильон валялся на шкуре возле своего шатра.
   – Добрый день, мессир Конрад! – лениво подал он голос.
   Борис поморщился, как от зубной боли.
   – Ты, кажется, захворал? – с нарочитой заботливостью спросил Рено. – Выглядишь неважно.
   – Зато ты цветешь, – буркнул Борис.
   – Любовное свидание меня бодрит, – хмыкнул де Шатильон.
   – Вот дойдет молва о твоих любовных свиданиях до князя – он с тебя живого шкуру сдерет.
   Рено прищурил свои ясные бесстыжие глаза.
   – Не дойдет: мы ведем себя осторожно.
   – Видел я вчера вашу осторожность.
   – Да, вчера мы несколько увлеклись, – согласился де Шатильон и добавил с ухмылкой: – Так же как и вы.
   Борис побледнел от гнева. Ему стоило больших усилий, чтобы не накинуться на повесу с бранью, а сухо сказать:
   – А ты нас с вами не ровняй. Я могу жениться на Агнессе.
   – Я тоже могу жениться на Констанции, – заявил Рено.
   Борис был обескуражен его наглостью.
   – Вроде у княгини уже есть муж?
   – Сегодня он есть, завтра его не будет, – уверенно изрек де Шатильон. – Вряд ли князь Раймунд доживет до старости: слишком часто он идет к своей цели напролом.
   «А ты сам разве не таков же?» – подумал Борис, а вслух сказал:
   – Но пока еще князь жив и умирать не собирается. А ну, как он дознается о ваших шашнях? Вокруг княгини много болтливых женщин, да и она сама может ненароком себя выдать.
   Рено привычно ухмыльнулся:
   – У Констанции хватает ума никого не посвящать в нашу тайну. Она отлично держится, чего не скажешь об Агнессе де Тюренн. Увы, достойная девица, совсем не умеет скрывать своих чувств.
   – Да, не умеет, – согласился Борис.
   – Многие замечают, что она к тебе неравнодушна, – добавил де Шатильон.
   Борис призадумался:
   «Надобно спасать Агнессу от злых языков. Жаль, что здесь нет ее крестного, а то я нынче же посватался бы. Может быть, мне покуда потолковать с графиней?»
   Простившись с Рено, он отвел к реке своего коня. Медленно текли спокойные изумрудно-голубые воды Оронта. Дул ласковый ветерок.
   – Рыцарь Конрад! – прошелестел вдруг знакомый голос.
   Борис резко обернулся. Перед ним стояла улыбающаяся королева.
   «Черт! Опять я не слыхал ее шагов», – с досадой подумал он.
   – Я безумно соскучилась… – начала Алиенора томным голосом.
   Борис грубо ее оборвал:
   – Разве князь дает тебе скучать?
   – А ты оказывается ревнивый, – прожурчала Алиенора и протянула к рыцарю руки.
   Он отшатнулся от нее.
   – Ревновать тебя? Помилуй Бог! Да, спи ты с кем хочешь, а меня оставь в покое!
   Алиенора нахмурилась.
   – Значит, ты отвергаешь меня? – зашипела она. – Безмозглая дурочка де Тюренн тебе милее королевы?
   – Да, милее, – ядовито усмехнулся Борис. – Разве можно равнять старую блудницу с юной…
   Оплеуха помешала ему договорить. Вне себя от гнева королева подняла опять руку, но замерла на месте, глядя куда-то мимо Бориса. Он повернулся и увидел спускающегося по тропинке короля.
   Алиенора кинулась к мужу с криком:
   – Сир! Этот человек хотел силой овладеть мною, но я сопротивлялась!..
   – Не надо морочить мне голову, мадам! – торжествующе оборвал ее Людовик. – Если мужчина хочет овладеть женщиной, он не ведет себя с ней, как с назойливой собачонкой. Я все видел, и скорее поверю собственным глазам, чем той, которая обманывала меня не единожды.
   Взбешенная королева почти бегом бросилась прочь, а Людовик стал приближаться к стоящему на берегу рыцарю.
   «Уж не хочет ли король меня поблагодарить?» – усмехнулся про себя Борис.
   Он был недалек от истины.
   – Кузен ведет себя достойно, – похвалил его Людовик.
   Возникла та редкая ситуация, в которой Борис не знал, как себя вести. Он не придумал ничего иного, как молча отвесить поклон. Король тут же круто развернулся и ушел.
   «Вот баба!» – с презрением подумал Борис.
   Голод заставил его вспомнить о хлебосольной вдове, и он поскакал в город. Дома Борис застал Каллисфению хлопочущей над кипящими горшками, от которых исходили головокружительные запахи. Лупо развалился на циновке в тени абрикосового дерева.
   Спрыгнув с коня, Борис позвал:
   – Лупошка!
   Лупо вскочил и бросился к рыцарю, чтобы принять у него поводья.
   – У меня есть для тебя поручение, – сказал Борис.
   – Я весь к услугам мессира.
   – Ступай к Агнессе и скажи ей, что, как стемнеет, я буду ждать ее там же. Она знает где.
   Лупо вздохнул:
   – Надеюсь мессир Конрад не будет возражать, если я исполню его поручение, предварительно подкрепившись? Уж слишком приятный дух идет от той пищи, которую готовит Каллисфения.
   – Ладно, подкрепись, – разрешил Борис.
   После обеденной трапезы шут отправился во дворец антиохийского князя, а Борис занялся борьбой с навалившейся на него дремотой. Спустя немного времени Лупо вернулся и сообщил:
   – Малютка де Тюренн придет.
   До вечера еще оставалось время, и Борис лег спать. Проснулся он, когда наступили сумерки. Лупо уже ушел, а Каллисфения грустила в одиночестве на ступеньках крыльца. Хозяйка предложила постояльцу поужинать, но он взволнованный предстоящим свиданием совсем не хотел есть.
   Дождавшись темноты, Борис отправился на встречу с возлюбленной. Сад князя Раймунда служил местом тайного общения для многих рыцарей и дам. Сам правитель Антиохии, называя себя «покровителем влюбленных», никому не мешал предаваться страсти под сенью густых кустов и высоких деревьев. Иной раз случалось, что парочки сталкивались ненароком друг с другом, но тот, кто берег свой секрет, разумеется, сохранял и чужой.
   Борис осторожно добрался до той самой беседки, где он и Агнесса признавались друг другу в любви прошлой ночью. Девушка его ждала. Они упали друг другу в объятия, и их вновь закружило любовное безумие, заставившее забыть обо всем на свете. Агнесса полностью доверилась своему рыцарю, а он ласкал и целовал ее, как не ласкал и не целовал ни одну женщину в своей прежней жизни…
   Когда пыл страсти немного утих, Борис прошептал:
   – Я совсем потерял разум.
   – И я тоже, мой рыцарь, – откликнулась девушка.
   – Значит, умалишенный поведет к алтарю умалишенную, – заключил Борис.
   Агнесса не поверила своим ушам.
   – Ты хочешь на мне жениться?
   – Хочу, – последовал уверенный ответ.
   – Разве для принцев не хватает принцесс?
   Борис грустно усмехнулся:
   – Принцессам не нужны нищие принцы.
   Агнессе захотелось узнать побольше о человеке, покорившем ее сердце. Как ему жилось прежде? Каким было его детство? Знал ли он настоящее счастье? И что могло заставить сына короля стать скитальцем?
   – Расскажи мне о себе, мой рыцарь, – умоляюще попросила она.
   Борис выполнил ее просьбу. Вначале он поведал Агнессе о том, как прошло его детство в самом прекрасном на свете городе Киеве, раскинувшемся на берегу широкой реки, которую русские называют Днепром, а греки – Борисфеном, где много лет тому назад правил князь Владимир Мономах – замечательный полководец, и вместе с тем, большой любитель пофилософствовать. Затем Борис объяснил, почему собственно он и его мать оказались на Руси.
   «Так, значит, вот по какой причине мой рыцарь не стал королем! – подумала Агнесса. – Его отец возненавидел жену, а вместе с ней и сына. Такое, к сожалению, случается».
   – А что было с тобой после того, как ты покинул родину? – спросила она.
   Борис рассказал ей о своих скитаниях, закончив это повествование словами:
   – Королем мне не быть, но ты стоишь всех королевств.
   Агнессу охватило восторженное чувство.
   «Господи Иисусе и Пресвятая Дева! Мой благородный возлюбленный согласен ради меня отказаться от короны! А на что я готова ради своего рыцаря?»
   И она тут же дала себе слово отречься от своей любви, дабы ее рыцарь смог взойти на венгерский престол. А в том, что рано или поздно он станет королем, влюбленная девушка не сомневалась.
   «Господь послал мне испытание, но я его выдержу и не буду помехой человеку, которого люблю больше жизни».
   – Ты почему молчишь? – встревожился Борис.
   Агнесса доверчиво улыбнулась.
   – Я немного замечталась, мой рыцарь.
   – О чем же ты мечтаешь, лада моя?
   Агнессе очень понравилось незнакомое слово.
   – «Лада» – это «любимая»? – поинтересовалась она.
   Борис удивился:
   – Да, «лада» – это «любимая». А как ты догадалась?
   – Очень уж ласково звучит это слово. Я уверена, что твой родной язык очень красивый. Как тебя на нем звали?
   – В Киеве я был Борисом.
   – Борис! – повторила Агнесса и добавила с восторгом: – Я не знаю другого имени, которое может сравниться с твоим, мой рыцарь!
   – Это имя носил один из моих предков, – пояснил Борис. – Он был убит коварным старшим братом и за благочестие причислен к лику святых.
   – Я теперь буду к нему обращаться, – пообещала девушка. – Святой покровитель моего рыцаря непременно мне поможет.
   – Обязательно поможет, – согласился Борис и поцеловал волосы своей возлюбленной.
   И вновь их с непреодолимой силой потянуло друг к другу…
   Примерно за час до рассвета Борис собрался уходить. Перед расставанием Агнесса сняла с себя ладанку и надела ему на шею.
   – Здесь частица мощей святого Гильома Желонского [60 - Гильом Желонский – граф Тулузы (790 – 806), сражался с басками и маврами, отвоевал у мавров в 801 году Испанскую марку, графом которой стал его сын Бера, основал в Желоне аббатство бенедиктинцев Сен-Гильхем-ле-Десерт, куда удалился в 806 году, канонизирован католической церковью в 1066 году.], покровителя нашего семейства. Пусть он, Господь и Дева Мария хранят тебя.
   Растроганный Борис тут же снял со своей шеи маленький золотой крестик.
   – Это крест моей покойной матери. Пусть он будет с тобой.
   Обменявшись священными реликвиями, влюбленные нежно простились.

Глава 20
В порту Святого Симона

   Дома Борис сразу же уснул и спал, пока его не разбудили осторожные шаги. Он поднял голову и увидел смущенно улыбающегося Лупо.
   – Добрый день, мессир Конрад!
   – А уже день? – сонно спросил Борис.
   – Только что перевалило за полдень, – уточнил шут.
   Борис принялся быстро одеваться, бормоча по-русски:
   – Проспал обедню! А ведь собирался нынче исповедоваться и причаститься.
   Лупо, конечно же, ничего не понял.
   – Мессир Конрад куда-то опоздал? – учтиво спросил он.
   – Опоздал, – буркнул Борис.
   – Мессир, наверное, хотел проводить Агнессу де Тюренн?
   – Куда проводить? – удивился Борис.
   Теперь настал черед изумляться Лупо:
   – Как, куда? Разве мессир не знает, что сегодня графиня Тулузская отплывает к мужу в Кесарию [61 - Кесария – город в Иерусалимском королевстве, на побережье Средиземного моря.]. Агнесса уезжает с ней.
   У Бориса все похолодело внутри.
   – Она мне ничего не сказала.
   – Не сказала? – растерялся шут. – Но как же так? Я сегодня был в замке и видел Агнессу. Она показалась мне очень счастливой. Ах, да! – вспомнил он.– Она же отдала мне письмо для мессира Конрада!
   – Что же ты молчал до сих пор, дурак? Давай сюда! – воскликнул Борис, выхватывая из рук Лупо клочок бомбазина [62 - Бомбазин – некое подобие бумаги, изготовлявшееся в Багдаде.].
   Текст был написан на латыни, рукой, редко касавшейся пера. Но несмотря на большое количество ошибок, Борис все-таки смог прочитать в прощальном послании своей возлюбленной следующее:
   «Из Кесарии я отправлюсь на родину и приму постриг в святой обители. Прости, мой рыцарь, но так будет лучше. Прощай, да храни тебя Господь и Дева Мария!
   Вечно твоя Агнесса».
   – Давно ли они уехали? – спросил Борис упавшим голосом.
   – Часа два назад.
   Борис лихорадочно соображал. От Антиохии до гавани Святого Симеона путь короткий, но вряд ли графиня Тулузская будет спешить. И судно наверняка не сразу отойдет от берега…
   Поняв, что догнать Агнессу еще можно, Борис стал быстро натягивать на себя кольчугу. Лупо, ни слова не говоря, бросился седлать ему коня. Борис надел шлем, прицепил к поясу меч, затем выбежал из дома и вскочил в седло. Он помчался к воротам святого Георгия, слыша за спиной топот копыт лошади Лупо. Когда они выехали из города, Борис принялся понукать коня, заставляя его скакать во всю прыть. Лошади шута такой бег оказался не по силам, и она отстала.
   Дорога от Антиохии до гавани Святого Симеона была довольно-таки опасной, ибо там постоянно случались нападения сирийских разбойников, причем нападали не только на одиноких путников, а и на отряды. Однако в этот день либо Бог хранил Бориса, либо сидящие в засаде люди не решились остановить всадника, скачущего с такой невероятной скоростью.
   Борис ничего не замечал вокруг себя. Он был во власти одного желания – вернуть потерянную любовь.
   «Как она могла решать за нас двоих? Я сам выберу, что для меня лучше!»
   Подлетев во весь опор к пристани, Борис соскочил с коня и тут же заметил на выходе из гавани парус. У несчастного влюбленного оборвалось сердце: он почему-то сразу догадался, что уплывает то самое судно, на котором находится Агнесса. Борис весь обмяк и опустился на прибрежный камень…
   Он очнулся от оцепенения, услышав деликатное покашливание стоящего в сторонке Лупо.
   – Я опоздал, Лупошка! – простонал рыцарь.
   – Какое горе, мессир Конрад! – посочувствовал ему шут.
   Борис просидел на камне еще около получаса, глядя в морскую даль, и все это время Лупо стоял поодаль от него. Они оба молча переживали случившееся.
   А на берегу кипела обычная для порта жизнь, в которой участвовало множество совершенно разных людей: христиан, магометан, рыцарей, купцов, мелких торгашей, бедуинов, нищих и прочих жителей многообразного Востока. У пристани покачивались на волнах несколько судов, среди которых выделялся большой двухмачтовый корабль.
   Борис поднялся, наконец, с камня и с горечью сказал:
   – Мне теперь не на что надеяться.
   – Отчаянье есть великий грех – возразил ему Лупо. – Еще древние римляне говорили: qui nil potest sperale, desperet nihil [63 - Кто ни на что не может надеться, пусть ни в чем не отчаивается (лат.).].
   Тем временем на пристани появилась процессия во главе с гордо вышагивающим коротышкой в позолоченной кольчуге, замысловатом шлеме и зеленом плаще из дорогой материи. Важного коротышку сопровождали пятеро рыцарей и множество слуг, а направлялись они все к стоящему на приколе двухмачтовому судну.
   – Ты знаешь, кто этот недомерок? – шепотом спросил Борис.
   Лупо кивнул.
   – Да, знаю. Перед нами Жан Рожер – знатный вельможа, который, будучи сицилийским норманном сумел жениться на сестре константинопольского императора и получить титул кесаря [64 - Кесарь – титул, дававшийся византийским императором тем своим близким родственникам, которые не являлись наследниками престола.].
   – А здесь он зачем?
   – Рожер на один день заехал к князю Раймунду по пути из Иерусалима в Константинополь.
   – Значит, Рожер следует к императору Мануилу, – встрепенулся Борис.
   Лупо угадал его мысли.
   – Мессир Конрад хочет уехать вместе с Рожером?
   – Да, если он возьмет меня с собой.
   Борис приблизился к кесарю Рожеру и, представившись сыном венгерского короля Кальмана, сообщил ему о своем желании следовать немедля к императору Мануилу. Знатный норманн вначале оторопел от неожиданности, но тут же вспомнил о том, что собирается попросить у царственного шурина денег. Император Мануил не всегда был щедр по отношению к мужу сестры, и Рожеру приходилось постоянно ломать голову над тем, как задобрить своего могущественного родственника, дабы тот не скупился.
   «Мануил недоволен нынешним венгерским королем, поэтому наверняка поддержит его соперника», – подумал Рожер и, улыбнувшись, пригласил сына короля Кальмана на корабль.
   Поблагодарив вельможу, Борис осведомился:
   – Могу я уладить кое-какие свои дела.
   – Как мессиру рыцарю будет угодно, – ответил Рожер. – Наше судно отплывает через час.
   Проводив взглядом норманна, Борис обратился к Лупо:
   – Продай моего коня, Лупошка.
   Шут быстро выполнил это поручение, причем сумел выручить за коня более значительную сумму, чем та, которая была потрачена на его покупку.
   – Прощай, Лупошка! – вздохнул с сожалением Борис. – По чести молвить, мне не хочется с тобой расставаться.
   – Ну, так и не расстанемся, – умоляюще промолвил Лупо.
   – Но мне не нужен шут.
   – Мессир Конрад не мог не заметить, что я умею не только смешить глупцов.
   – Ты многое умеешь, – согласился Борис.
   – Значит, мессир Конрад берет меня на службу? – встрепенулся Лупо.
   Борис с сомнением покачал головой.
   – Зря ты хочешь уйти от короля франков.
   – Даже дурак должен уважать своего господина, а к Людовику трудно относиться с искренним почтением!
   – Но он король, а я всего-навсего изгнанник. Служить мне – значит, обрекать себя на скитания. Ты хочешь оставить сытное место, ради мытарств.
   – Я хочу почитать своего господина, а не презирать, – упрямился Лупо.
   – Ладно, ты сам выбрал себе судьбу! Смотри не раскайся, а мне и впрямь нужен верный слуга.
   Лупо проговорил с твердостью:
   – Перед Господом нашим Иисусом Христом клянусь в том, что буду верно служить сыну короля Кальмана, пока Всевышний не призовет одного из нас. Я весь в распоряжении мессира Конрада.
   – Мое настоящее имя – Борис.
   – Как угодно, мессир Борис.
   Они вместе поднялись по трапу.
   Спустя немного времени судно подняло паруса и отправилось в путь. Медленно удалялся скалистый берег, утопая в морской голубизне. Ветер гнал корабль в бескрайний простор.
   «И опять я начинаю жизнь сызнова», – думал Борис, стоя на палубе.

Глава 21
Боярин Любим Радкович

   Граф Альфонс Тулузский отговаривал Агнессу от немедленного возвращения на родину. Он настаивал, чтобы она подождала графиню Файдиву, а не садилась на первый попавшийся корабль, где могут оказаться не только смиренные пилигримы [65 - Пилигримы – странствующие богомольцы, паломники.], но и люди, отнюдь не отличающие благочестием. Но девушка упрямо настаивала на своем скором отъезде. Не могла же она сказать графу правду, что боится новой встречи со своим возлюбленным. Если он опять предложит ей стать его женой, у нее вряд ли хватит сил на отказ.
   «Мой долг – отречься от любви, – уверяла себя девушка. – Я не должна видеться с моим рыцарем, и чем дальше мы будем друг от друга, тем лучше для нас обоих».
   В конце концов, ее упорство возымело действие: граф Тулузский сдался. Они договорились, что после того, как Агнесса посетить Святой град Иерусалим, крестный будет ждать ее в портовом городе Яффе, чтобы посадить с надежной охраной на судно, отплывающее к берегам Франции.
   Ранним утром Агнесса и ее большой эскорт двинулись к Иерусалиму. Всадники долго скакали мимо сухих долин и холмов со скудной растительностью, затем поднимались в гору между котловинами и ущельями. Когда на закате дня впереди появился вожделенный град, Агнесса ощутила в душе благоговейный трепет. Едущий рядом с ней на муле аббат Бернон произнес вслух молитву, и все осенили себя крестным знамением.
   Остановилась Агнесса в королевском дворце, в покоях графини Годерны Триполийской, сестры вдовствующей иерусалимской королевы Мелисенды и жены графа Раймунда Триполийского, приходившегося близким родственником графу Тулузскому. Этой высокородной даме исполнилось тридцать шесть лет, выглядела она даже немного старше своего истинного возраста, что не мешало ей вести бурную личную жизнь и постоянно менять любовников. Внешне графиня очень походила на свою мать, армянскую княжну, и это привлекало к ней любящих экзотику мужчин, коих было немало среди прибывших из-за моря искателей приключений. Граф Триполийский, понятное дело, сердился на свою не в меру темпераментную женушку за ее похождения, из-за чего между супругами частенько возникали ссоры, во время которых Годерна жила в Иерусалиме.
   Графиня приняла Агнессу ласково и долго с ней беседовала, стараясь выведать у нее все сплетни французского двора. Сама же Годерна с превеликим удовольствием перемывала косточки собственным родственникам, причем особого злословия удостоились молодой иерусалимский король Балдуин и его матушка, вдовствующая королева Мелисенда.
   На следующее после своего прибытия утро Агнесса вышла из дворца, чтобы проследовать в храм Гроба Господня. Несмотря на ранний час, на главной улице города было много народа. Два людских потока текли навстречу друг другу: один на юго-восток – к Храмовой горе, другой на запад – к последнему месту земного присутствия Спасителя. Девушка вместе со своей служанкой Матюриной и слугами графини влилась во второй поток, медленно двигающийся в сторону серого купола с крестом.
   Оказавшись в вымощенном камнем дворе перед храмом, Агнесса едва не задохнулась от нахлынувших на нее чувств.
   «Господи Иисусе! Неужели Ты дозволил мне, недостойной грешнице, быть там, где закончились Твои земные страдания? Спасибо Тебе Боже за великую милость!»
   Придя немного в себя, она обратила внимание на то, что храм Гроба Господня в строительных лесах, и вокруг него тоже кипит стройка. Девушка уже знала от графини Триполийской о затеянной королевой масштабной реконструкции мест, связанных с последними днями земной жизни Спасителя. Перестроенный храм Гроба Господня представлял собой ротонду. Он был почти готов, оставалась лишь внешняя отделка, которой старательно занималось множество мастеров.
   Отстояв очередь, Агнесса направилась туда, где когда-то очень давно лежало тело Иисуса. Внутри храма все работы уже закончились: пахло свежей штукатуркой, блестели обновленные мозаичные изображения Христа и святых пророков, сияли новые мраморные скульптуры Иисуса, Богородицы и святых.
   Припав к Гробнице Спасителя, Агнесса вслух попросила у Бога прощения за все свои грехи, а мысленно добавила:
   «Господи Иисусе, молю Тебя не оставь Бориса! Помоги ему, Боже! Для себя же прошу лишь терпения и смирения!»
   Когда она вышла умиротворенная из храма, первый, кто попался ей на глаза, был ясноглазый русоволосый гигант лет сорока, который стоял, прислонившись к одной из семи колонн во дворе. Как только его волевой и властный взгляд встретился с взглядом Агнессы, мужчина изменился в лице.
   «Он, будто чему-то во мне удивился или даже поразился», – отметила Агнесса.
   Смутившись, она поспешно зашагала прочь.
   – Погоди! – растерянно окликнула ее Матюрина. – Куда ты так торопишься?
   «А и впрямь, чего я вдруг заспешила? – удивилась себе Агнесса. – Не все ли равно, как смотрит на меня человек, которого я больше никогда не увижу?»
   Однако случилось так, что, пока она пребывала в Святом граде, судьба свела ее с ясноглазым гигантом еще три раза: они встретились на Храмовой горе, возле источника Марии и даже вблизи реки Иордан. Он продолжал смотреть на нее, как на чудо, а она, смущаясь, отнюдь не сердилась, ибо во взгляде этого человека не было ничего задевающего ее достоинство.
   Матюрина тоже обратила внимание на гиганта.
   – Какой видный мужчина! По всему видать, что он богат и знатен. Вот бы тебе, моя красавица, такого мужа.
   – Не болтай ерунду! – отозвалась Агнесса и покраснела. – Он мне в отцы годится.
   – А тебя молодой муж вряд ли обуздает, – отрезала служанка.
   Она могла себе позволить подобный тон со своей юной госпожой, поскольку знала ту еще крохотным ребенком. Особой теплоты, впрочем, в их отношениях не было, но и ссоры между ними случались довольно редко. Агнессе нравилось, что Матюрина по-настоящему благочестива, не болтает зря языком и умеет хранить секреты. К примеру, служанка, зная, почему ее госпожа спешит вернуться в Тулузу, никому не обмолвилась об этом даже словом.
   За неделю Агнесса посетила немало святых мест. И вот, наконец, для нее настала пора покинуть Святой град. За два дня до отъезда Матюрина неожиданно заявила, что она не хочет возвращаться на родину, а желает остаться в одной из святых обителей Иерусалимского королевства.
   – Я стара, – говорила она, – мужа давно потеряла, детей тоже. Хочу посвятить себя Господу нашему Иисусу и служить Ему здесь на Святой земле.
   Поскольку Агнесса считала, что ей не дано право мешать чьим-либо благочестивым порывам, она позволила служанке остаться в Иерусалиме.
   Путь к Яффе лежал мимо Иудейских гор, где в пещерах скрывались разбойники, чьи бесчинства были настоящим бедствием для мирных путников. Поэтому пилигримов всегда сопровождали вооруженные тамплиеры. Агнесса решила добираться до Яффы именно с покидающими Святой град паломниками и охраняющими их рыцарями ордена Храма. Графиня Триполийская заметила, что пилигримы двигаются медленно, так как многие из них идут пешком. Она предложила девушке эскорт из туркополов [66 - Туркополы – группа людей, живших в государствах крестоносцев, о происхождении которых до сих пор ведутся споры; скорее всего это были турки, перешедшие в христианство.]. Однако Агнесса, доверяя больше хорошо знакомым ей тамплиерам, чем похожим на сарацин туркополам, учтиво отказалась от предложенной Годерной услуги.
   На рассвете процессия, состоящая из паломников и рыцарей ордена Храма, двинулась из Иерусалима. Верхом, кроме тамплиеров, ехали семь пилигримов, в том числе Агнесса и тот самый ясноглазый гигант, с которым ей довелось встретиться четыре раза, и которому она обрадовалась, как старому знакомому.
   На одном из крутых спусков лошадь девушки оступилась. Всадница едва не выпала из седла, но ее успел подхватить подоспевший вовремя гигант.
   – Держись крепче, – сказал он на отвратительном французском языке.
   – Спасибо, мессир, – поблагодарила его Агнесса.
   Гигант улыбнулся ей и произнес извиняющимся тоном:
   – Ты, наверное, не поняла меня? Я плохо говорю по-вашему.
   – Я все понимаю, – успокоила его девушка.
   – Ваш язык я начал познавать токмо на пути сюда из Царьграда: то бишь, из Константинополя. Со мной были два франка – они меня и учили. Здесь знаний еще добавилось. Хорошо, что ваш язык похож на язык волохов.
   – А кто такие волохи? – заинтересовалась Агнесса.
   – Люди племени одного, – ответил гигант явно польщенный тем, что девушка уделяет ему внимание. – Они у нас живут.
   – Где это, у нас?
   – В Галицком княжестве.
   Агнесса тут же вспомнила, что Борис упоминал о Галицком княжестве в рассказе о своих скитаниях.
   – Это недалеко от Киева? – осведомилась она.
   Гигант широко улыбнулся.
   – Ты знаешь про Киев? Надо же? Вообще-то Галицкое княжество не очень близко от Киева, но народ у нас тоже русский.
   – А много ли здесь пилигримов из тех краев? – продолжала расспросы Агнесса.
   – Я да шестеро моих людей, – ответил гигант, указывая на шагающих по дороге пятерых мужчин и одну женщину.
   Агнесса с любопытством посмотрела на галичан. Мужчины все были довольно крепкие, и у каждого из них висел на поясе меч.
   – Это на всякий случай, – пояснил седой гигант, заметив, что девушка смотрит на оружие.
   У него самого под плащом тоже висел меч, очевидно, на тот же самый «всякий случай».
   Единственная галичанка была молодой, но очень крупной женщиной. Несмотря на свои огромные размеры, она легко, словно прогуливаясь, шла под палящим палестинским солнцем, и при каждом шаге этой необъятной красавицы ее пышная грудь так колыхалась, что привлекала внимание даже давших обет целомудрия тамплиеров.
   Гигант заворчал:
   – Говорил я Кручине: не бери с собой жену. Так нет же, он не пожелал оставить ее без присмотра и поволок в странствие, а сам преставился, упокой Господи его душу, в Святой земле. А нам теперь следи, чтобы Боянку магометанине не украли. Да что там магометане! На прелести нашей вдовушки вон и добрые христиане, прости меня Господь, слюни пускают.
   Агнесса все больше и больше проникалась симпатией к своему попутчику; ей нравилось даже то, что он годился ей в отцы, иначе было бы неприлично вести с ним долгую беседу.
   Он рассказал ей о себе:
   – Я галицкий боярин. Христианское мое имя – Федор, мирское – Любим, а по отцу я – Радкович. Есть у меня на реке Сан наше родовое село Радимычи, а под Галичем еще и село Недашево, доставшееся мне по наследству от одного из родичей, упокой его Боже. А в самом Галиче тот же родич оставил мне большой двор. Богатства у меня много, но не для кого его копить, потому как детишек моих Господь прибирал, едва они успевали явиться на свет. Жена моя, Светозара Дивеевна, побывала у всех волхвов в округе, но лишь греха набралась, а дети у нас совсем перестали родиться. Бог наказал мою Светозару – дал ей хворь лютую; целый год она мучилась – есть не могла, кричала от боли, а потом преставилась, земля ей пухом. Схоронив жену, принялся я ее и свои грехи замаливать, ибо нельзя было мне потакать Светозаре: отпускать ее к волхвам, вместо того, чтобы посылать в святые обители. Построил я у себя в Радимычах храм во славу святого Георгия, бившегося против поганого язычества, а все одно на душе было неспокойно. И вот однажды явилась моя жена ко мне во сне, и направила она меня на святую гору Афон, к старцу по имени Флегонт: мол, лишь он один знает, как спасти наши с ней души. Я не стал раздумывать, оставил свою вотчину на брата Бажена и в путь отправился. Довез меня на своей ладье купец наш галицкий Алекса до Афона, нашел я там старца Флегонта и сказал ему: «Что ты велишь, святой старец, то я и сделаю. Велишь постриг принять, приму прямо здесь, на Афроне». А Флегонт мне в ответ: «Отправляйся-ка ты, добрый человек, в Святой град да помолись у Гроба Господня – тогда, может быть, Всевышний над тобой смилостивится». Вот так я и оказался здесь.
   Агнесса жалостливо вздохнула:
   – А теперь мессиру Радковичу надо возвращаться на родину? Это же очень далеко.
   – Далеко, – согласился с ней боярин. – Но меня купец Алекса в Царьграде дожидается.
   Один из его слуг, белобрысый парень, споткнувшись, ругнулся и тут же получил от Любима подзатыльник.
   – Не распускай язык, Милан! – крикнул по-русски боярин.
   Агнесса не поняла слов, но угадала их смысл.
   – Мессир Радкович строг со своими слугами, – уважительно заметила она.
   Он кивнул.
   – А с ними иначе нельзя.
   – Мой отец, упокой его Господи, тоже был строгим, а слуги все равно его любили, – с грустью проговорила Агнесса.
   – И давно ты осиротела?
   – Матушка, ангел небесный, преставилась более десяти лет назад, а отца нет с нами два года, да смилостивится Всевышний над их душами.
   – Бедная ты, бедная – пожалел Любим девушку, и у нее потеплело на душе от его сочувствия.
   Между ними установились самые доверительные отношения. Галицкий боярин опекал Агнессу, а она рассказывала ему о себе: о счастливом детстве в замке отца, о доброй няньке Клодине, о других слугах де Тюреннов, о королевском дворе, и обо всех ужасах похода французских крестоносцев. Смолчала девушка лишь обо всем, что было связано с ее любовью.
   В крепости Рамла Агнесса поделилась с боярином своими видами на будущее.
   – Хочу сменить мирские соблазны на служение Богу, – говорила она так, будто пыталась уверить себя в собственной правоте. – Об этом я думала еще до того, как пуститься в путь по стезе Господней, а наши бедствия только укрепили меня в моих помыслах.
   Хотя Любиму не очень нравились благочестивые намерения его юной попутчицы, тем не менее он пожелал:
   – Помоги тебе Господь!
   Дважды путники подвергались нападениям разбойников, но тамплиеры всегда были начеку. Во время стычек галицкий боярин и его люди не молились, сбившись в кучу, как остальные паломники, а помогали храмовникам. Любим, впрочем, считал, что он поступает, как должно поступать мужчине, а вот самообладание Агнессы его поражало.
   – Какая ты бесстрашная! – восхитился он после второго нападения разбойников.
   Девушка самодовольно улыбнулась.
   – Это что! В походе мне приходилось даже вступать в схватки с сарацинами.
   Наконец вдали показались похожие на мираж расплывчатые очертания Яффской крепости. В Яффе тамплиеры с чувством выполненного долга оставили своих подопечных на пристани и начали собирать христиан, только что прибывших на Святую землю, чтобы завтра двинуться с ними в обратный путь.
   Агнесса растерялась. На пристани было много людей: паломников, рыцарей, ратников, священников, купцов, водоносов, нищих и еще невесть кого. Однако среди всей этой разношерстной публики девушка так и не разглядела своего крестного.
   «Пресвятая Дева! Где же граф Тулузский?»
   Внезапно многоголосый шум толпы был перекрыт громким женским визгом. Удивленная Агнесса повернулась, и увидела, как с пристани улепетывает со всех ног ратник, а за ним, громко бранясь, гонится разъяренная Боянка. Это происшествие развеселило людей: свистели и улюлюкали простые воины, смеялись рыцари, прыскали и фыркали паломники, с трудом подавляли улыбки тамплиеры, хохотали до упаду водоносы. Уж очень комично выглядел бравый вояка убегающий от женщины внушительных размеров.
   Любим тоже ухмылялся.
   – Что случилось? – спросила у него Агнесса.
   Боярин весело рассказал:
   – Не удержался воин при виде огузка нашей вдовушки и шлепнул по нему.
   – А-а-а! – протянула девушка и печально вздохнула.
   С лица Любима мгновенно исчезла ухмылка.
   – Что, нет твоего крестного? – с сочувствием спросил он.
   – Наверное, он появиться ближе к вечеру, – попыталась успокоить его и себя Агнесса.
   Боярин собрал своих слуг и велел им охранять девушку, а сам отправился договариваться с хозяином плывущего в Константинополь судна. Агнесса осталась на прежнем месте и продолжала искать глазами графа Тулузского.
   Вернулся Любим примерно через полчаса.
   – Завтра на рассвете в путь, – сказал он по-русски своим людям.
   – Что? – не поняла Агнесса.
   – Едем завтра, – ответил ей боярин.
   Агнессе стало невыносимо грустно, оттого что этот добрый человек вскоре исчезнет навсегда из ее жизни.
   – Счастливого пути, мессир Радкович, – с дрожью в голосе пожелала она.
   Окинув девушку пристальным взглядом, Любим медленно проговорил:
   – Я тут у одного латинского священника поспрашивал: не знает ли он чего-нибудь о твоем крестном?
   – И что? – с замиранием сердца спросила Агнесса.
   – Нынче пришла весть из Кесарии о внезапной кончине графа Тулузского, упокой его Господи.
   – Что же мне теперь делать? – растерянно пролепетала Агнесса.
   Ей следовало бы вернуться в Иерусалим, где юный король Балдуин, вдовствующая королева Мелисенда, и графиня Триполийская, конечно же, помогут девице из благородного рода де Тюреннов. Но Агнессе становилось не по себе от мысли, что ей опять предстоит ехать под палящим солнцем, среди Иудейских холмов, причем на сей раз без ставшего ей почти родным Любима Радковича.
   – Господи! Но почему, почему на мою долю достаются одни утраты? – воскликнула в отчаянье Агнесса и, рыдая, бросилась, сама не зная куда.
   Ноги принесли ее к зарослям померанца, где она упала с плачем на траву. Вокруг не было ни одной живой души, и никто не мешал девушке предаваться печали, пока не появился запыхавшийся галицкий боярин.
   – Уф, и быстро же ты бегаешь! – воскликнул он, наклоняясь над лежащей Агнессой.
   Она жалобно всхлипнула.
   – Зря ты так убиваешься, – с ласковой укоризной заговорил Любим Радкович. – Крестного твоего, да будет милостив Господь к его душе, не вернешь. Нам следует принять волю Всевышнего и молиться о душах наших близких.
   – Я о себе, да простит меня Бог, горюю, – призналась Агнесса.
   – А это и вовсе лишнее. Забудь, ты, о святой обители, нечего тебе в ней делать. Выходи-ка ты лучше замуж да рожай детишек.
   – Замуж? Да, кто меня возьмет с моим грехом? – вырвалось у Агнессы.
   Ее стыд был заглушен отчаяньем, и она, не сдержавшись, поведала галицкому боярину о своей любви к сыну венгерского короля. Услышав, что Борис предлагал девушке стать его женой, Любим удивленно спросил:
   – Что же ты не согласилась?
   – Борису суждено стать королем, и я не хочу ему мешать, – пояснила Агнесса, всхлипывая.
   – О том, что, кому суждено, знает один Творец, а нам, людям, Его воля не ведома, – возразил Любим Радкович и, вздохнув, добавил задумчиво: – Видал я Бориса Кальмановича, когда он гостил у нашего князя Владимирка Володарьевича. Есть, значит, сходство между ним и королем Гёзой?
   – Да, есть и немалое.
   – Значит, Кальман и впрямь оболгал свою жену.
   Агнесса обиделась за своего возлюбленного:
   – Конечно, оболгал! Если бы Борис в этом сомневался, разве стал бы он отстаивать свои права на венгерскую корону?
   – Верно, – согласился боярин.
   – Ну, вот! Пусть он добьется, чего хочет.
   – Пусть. А ты забудь о нем и выходи замуж.
   – Да кому я нужна? – в сердцах воскликнула Агнесса.
   – Мне, – выдавил из себя Любим.
   Девушка подумала, что ослышалась.
   – Не может быть, – прошептала она.
   – Может, – ответил боярин. – Я ведь не все тебе поведал о своей беседе со старцем Флегонтом. Он еще сказал, что в Иерусалиме мне суждено судьбу свою встретить. Когда ты явилась передо мной у храма Гроба Господня, я сразу решил – вот судьба моя, и сейчас в этом все больше уверяюсь.
   – А как же мой грех? – прошептала Агнесса.
   – У тебя всего один грех, а я за свою жизнь не менее сотни их набрал. Мне ли судить тебя? Давай обвенчаемся в Царьграде, а потом поедем вместе на Русь и заживем там ладно и счастливо.
   Агнесса с сомнением покачала головой.
   – И мессир Радкович никогда не напомнит мне о моем прошлом?
   – Перед Господом и Пресвятой Богородицей клянусь в том, что никогда не поставлю тебе в вину твой грех! – торжественно пообещал боярин.
   Агнесса вдруг поняла, что ей очень хочется уехать куда-то далеко вместе с этим пусть уже немолодым, но таким добрым и заботливым человеком.
   – Я согласна! – воскликнула она так поспешно, словно боялась, что он передумает брать ее в жены.
   Боярин весь засветился от счастья.
   – Господи! Благодарю тебя! – воскликнул он, падая на колени.
   Пока они разговаривали, солнце скатилось в зеркальную морскую гладь, и вечерняя духота начала уступать место ночной прохладе, смешанной с запахами растущих на побережье пальм, олеандров, магнолий и померанцев.
   – Хорошо здесь, даже уходить не хочется, – умиротворенно промолвила Агнесса, вслушиваясь в ровный шум волн.
   – Мне тоже, – признался Любим и добавил с сожалением: – Но нам пора уже быть на ладье.
   Девушка уже не в первый раз слышала слово «ладья» и догадалась, что речь идет о корабле.
   – Меня могут узнать на пристани, – встревожилась она.
   – Ты лицо прикрой, тогда тебя вряд ли сумеет кто-либо в сумерках разглядеть.
   Закутавшись в плащ по самые глаза, Агнесса сделала несколько шагов по направлению к пристани.
   – Погоди! – остановил ее Любим. – Ты все-таки еще подумай, дабы потом не жалеть.
   Только теперь Агнесса осознала, что, уехав в далекие края, она уже никогда не увидит своей родины. Ей стало страшно, и боярин догадался об этом страхе.
   – Ну, и что ты решила, лада моя? – с тревогой спросил он.
   Как только Агнесса услышала знакомые слова «лада», все ее сомнения исчезли.
   – Я еду, – решительно сказала она и направилась к пристани.
   Счастливый Любим последовал за своей невестой.
   В сумерках они беспрепятственно взошли на корабль. Агнесса присела между какими-то тюками и задремала на плече жениха. Вскоре ее сморил глубокий сон, и она не видела, как их судно вышло в открытое море.

Глава 22
Влахернский дворец

   Когда, погожим солнечным днем корабль Рожера прибыл в бухту Золотого Рога, Борис с надеждой глянул на берег, где раскинулась столица могущественной Византийской империи.
   «Да будет Господь ко мне милостивее, чем прежде!»
   Из порта Рожер, Борис, Лупо и слуги Рожера поплыли на лодках к императорскому дворцу. Расположенный на противоположном берегу Влахерн поражал своей красотой. Дворец, построенный из разноцветного мрамора и украшенный большим количеством золота, высился на вершине холма, а вокруг него был огромный сад, где среди кустов и деревьев виднелись возведенные из дорогого камня дома, церкви и часовни, а на дорожках стояли бронзовые, медные и мраморных статуи.
   – Гром и молния! – не сдержался Лупо. – Это похоже на сказку! Теперь-то я понимаю, почему Людовик едва не лопался от злости после визита к императору Мануилу. Да здесь в любой подпорке богатства больше, чем во всей королевской казне!
   С лодочной пристани Борис отправился к своей двоюродной сестре Евпраксии, переименованной теперь в Зою. Рожер дал ему в провожатые одного из своих слуг, юношу-грека. Молодой человек прекрасно ориентировался в огромном саду: он уверенно повел Бориса и Лупо по вымощенным разноцветными камнями дорожкам.
   Бывший шут Людовика VII обескуражено глядел по сторонам.
   – Закрой рот, Лупошка, – тихо велел ему Борис.
   Лупо смутился:
   – Прошу прощения, мессир. Лишний раз убеждаюсь, что греки правы, называя нас варварами.
   Спустя немного времени они вышли к окруженному кипарисами двухэтажному белокаменному дому, довольно красивому, но казавшемуся весьма скромным по сравнению с большинством строений возле Влахернского дворца.
   – Вот здесь и живет госпожа Зоя, – сообщил юноша, кланяясь.
   Зоя приняла двоюродного брата в зале с расписанными восточными узорами стенами и с большими серебряными вазами в углах. Вот только вид скромно одетой, немолодой хозяйки не очень сочеталась с яркостью и богатством окружающей ее обстановки. Впрочем, Борис отметил, что, хотя его двоюродная сестра и постарела, ее синие глаза сияют, как в юности.
   Зоя поднялась из деревянного резного кресла.
   – Ну, здравствуй, Угринчик!
   Услышав свое детское прозвище, Борис улыбнулся.
   – Здравствуй, сестрица Евпраксия! Каково твое здравие? Здрава ли дочь твоя?
   – Дочь моя, слава Христе, здрава. А я благодарю Бога лишь за то, что живу. А каково твое здравие?
   – Да, вроде покуда не жалуюсь.
   Зоя потянула воздух носом и поморщилась.
   – Сходи-ка, братец, в баньку, а то провонял ты, как доброе стадо козлов.
   Борис не обиделся на это замечание.
   – Твоя правда, Евпраксиюшка. Я уже и запамятовал, когда толком мылся.
   – Ступай, помойся и поешь, а потом мы с тобой потолкуем.
   Слуги Зои проводили Бориса и Лупо в мыльню, где путники долго оттирали накопившуюся на их теле грязь. Затем был сытный обед, после которого Лупо отправился отдыхать, а Борис вновь явился к двоюродной сестре. На сей раз Зоя ждала его в покое, служащим ей кабинетом, где небольшое пространство было занято столом из яшмы, резным деревянным креслом, резной лавкой и отделанным слоновой костью сундуком. На столе лежали свитки и стояла чернильница с золотым пером.
   – Садись, братец, – пригласила хозяйка.
   Борис сел на лавку, а Зоя устроилась в кресле.
   – Что за нужда привела тебя в Константинополь? – спросила она.
   Борис отметил про себя, что дочь князя Мстислава Владимировича уже не называет столицу Византийской империи Царьградом.
   «И по-русски она говорит почитай как иноземка. Хотя, может быть, и моя русская речь стала иной, чем прежде. Себя-то мы не слышим».
   – Ну, и зачем ты здесь? – повторила Зоя.
   Борис поведал ей о своих попытках стать королем Венгрии, заключив рассказ словами:
   – Не получилось у меня покуда справиться с мужем твоей сестрицы.
   Зоя пожала плечами.
   – Один Бог ведает, сестра ли мне Евфросиния. Киевские послы всякое говорили о ее матушке Любаве Дмитриевне. Хотя, может быть, люди напраслину на нее возводят? Как по-твоему?
   – Не мне судить жену моего благодетеля, – буркнул Борис.
   Он-то знал, что дурные слухи о Любаве Дмитриевне отнюдь не беспочвенны. Когда ему было пятнадцать лет, она соблазнила его, заставив испытать муки совести по отношению к дяде Мстиславу Владимировичу.
   Чтобы отвлечь Зою от щекотливой темы, Борис спросил:
   – Скажи, а сюда молва обо мне доходила?
   – Доходила, когда ты взял Пожонь. Мануил надеялся, что у тебя получится одолеть Гёзу.
   – Силы у меня были ни те, чтобы одолеть племянника.
   – И теперь ты решил поискать себе силы у василевса Мануила?
   Борис опять обратил внимание на то, что Зоя сказала не «царь», как было принято называть правителя Византийской империи на Руси, а по-гречески «василевс».
   «Сестра почитай гречанкой стала».
   – Пожелает ли Мануил мне помочь? – обеспокоено спросил он.
   – Наверняка пожелает, но не даром.
   – Даром ничего не бывает.
   Зоя принялась давать советы, как Борису следует себя вести с людьми из окружения императора.
   – Особливо опасайся двоюродного брата василевса, Андроника, – предупредила она.
   – А каков он из себя?
   – Хорош, – ответила Зоя с досадой и одновременно с невольным восхищением. – Высок и строен, как языческий идол, красив, как бес, прости Господи. При нем моя рука сама тянется свершить крестное знамение.
   – Прямо не человек, а ходячее искушение, – усмехнулся Борис.
   – А оно так и есть. Помни о том, что с Андроником надобно быть всегда настороже.
   – Спасибо за заботу, Евпраксия! – от души поблагодарил Борис. – Помнишь ты еще о Киеве и о родичах своих.
   Она грустно вздохнула:
   – Я в детстве на матушку свою, царевну варяжскую, дивилась – на то, что она опосля многих лет жизни в Киеве, ни языка, ни обычаев своей родины не забыла. Теперь вот я сама живу в Константинополе более двадцати лет, уж и думать стала по-гречески, а тебя увидала, и будто в детство воротилась. И так на душе заскребло!
   – Нам с тобой обратного пути в Киев нет, – проговорил Борис с болью в голосе.
   Из-за двери неожиданно послышались странные звуки, похожие на всхлипывание.
   – Увар! – крикнула Зоя. – Кто там в сенях рыдает?
   Послышались шаркающие шаги, и кто-то взвыл явно от боли, а затем седой старик втащил за ухо вопящего юношу, чье лицо показалось Борису знакомым.
   – Вот подслушивал в сенях, – сообщил старик.
   Зоя строго сдвинула брови.
   – Фотий! Зачем?.. – только и смогла выговорить она в негодовании.
   Юноша бросился перед ней на колени.
   – Прости ради Христа, Евпраксия Мстиславовна! Я шел мимо, услыхал русскую речь и не сдержался.
   Зоя продолжала гневаться:
   – Нельзя тебе слушать, о чем я с родичем толкую! Ты всего-то мой слуга, дударь ничтожный!
   – Дударь? – воскликнул Борис. – Утекший от королевы франкской?
   – Он и есть, – подтвердила Зоя.
   – Кажись, малый из Галицкого княжества, – припомнил Борис.
   – Ну, да, – подтвердил Фотий. – Я тебя там видал, Борис Кальманович.
   – А почто ты ко мне у франков не подошел?
   – Ты же скрывал свое настоящее имя. Вот я и не решился.
   Зоя вновь накинулась на юношу:
   – А подслушивать, значит, у тебя решимости хватает? Высеки его, Увар! – обратилась она к старику.
   Пребывая после бани, сытного обеда и беседы с двоюродной сестрой в благодушном настроении, Борис попросил:
   – Прости паренька, Евпраксия. Он ведь не из злого умысла нас слушал.
   Зоя махнула рукой.
   – Ладно, прощу. Ступай с очей моих, анчутка!
   Фотий поклонился и выскочил за дверь.
   – Ступай и ты, Увар, – велела Зоя старику.
   Оставшись вдвоем с двоюродным братом, она сказала:
   – Фотий – дударь отменный. Пожалуй, я его тебе отдам.
   Борис хмыкнул:
   – Что же, шут у меня есть, теперь будет еще и дударь. Веселой теперь будет моя жизнь.
   На следующий день Бориса позвал к себе император. Прием проходил в так называемом Золотом зале, облицованном порфиром и украшенном золотой росписью. В центре высился золотой трон, а с обеих сторон его стояли высокорослые иноземцы из императорской гвардии. На троне восседал Мануил, одетый в пурпурную тунику и вытканный золотыми узорами далматик. Голову правителя Византийской империи венчала тонкой работы диадема.
   Императору исполнилось тридцать лет. У него было породистое лицо с короткой острой бородкой, узкими скулами и тонким прямым носом. Черные миндалевидные глаза Мануила смотрели пытливо и недоверчиво.
   После положенной приветственной церемонии император начал задавать вопросы. Борису пришлось рассказывать и о своих попытках отвоевать Венгерскую корону, и о походе крестоносцев. Повествование о неудачах французов вызвало у Мануила презрительное замечание:
   – Эти необразованные варвары никогда не чтили древнюю мудрость: ibi victoria, ibi Concordia [67 - Победа там, где согласие (лат.).].
   Закончив расспросы, он с досадой высказал свое мнение по поводу политики венгерских королей:
   – Из угорских правителей только мой дед, король Владислав [68 - То есть Ласло I Святой, чья дочь была матерью императора Мануила.], старался хранить с Ромейской империей мир, а все его приемники выбрали войну и упорно желают вытеснить нас с Гемма [69 - Гем – греческое название Балканского хребта.]: твой отец прибрал к рукам Далмацию, покойный Бела нацеливался на Сербию, его сын тоже не прочь подчинить себе сербов. Нам это, конечно, не может нравиться.
   У Бориса не было четкого представления, какой придерживался бы он политики на Балканах, будучи королем. Однако в нынешнем положении ему ничего другого не оставалось, как соглашаться с Мануилом.
   Их беседа длилась около двух часов, затем император сказал:
   – Мне не нужны твои обещания, ибо я знаю, что они ничего не стоят. Искатель трона подобен влюбленному, сулящему женщине много чего, чтобы завладеть ею, и неохотно вспоминающему о прежних посулах, получив ее.
   У Бориса упало сердце.
   – Мне отказано? – спросил он пересохшими губами.
   – Нет, мы решили тебя поддержать, – успокоил его Мануил. – Получишь, как наш родственник, дом, слуг, имение и достойное содержание. Подождем вместе случая отвоевать у Гёзы Угорское королевство.
   Борис поклонился.
   – Я бесконечно благодарен василевсу.
   – Ступай.
   Борис вышел из дворца в мраморный дворик. Ярко светило полуденное солнце, и от его лучей плиты так нагрелись, что было трудно дышать. От невыносимой жары Борис поспешил скрыться в тенистом саду. Гуляя по дорожкам, он думал о недавней беседе с императором. По сути Мануил оставляет его у себя на службе. Для сына короля это, конечно, не самая лучшая участь, но изгнаннику приходится довольствоваться тем, что послал Бог.
   «Ладно! Может, от Мануила будет больше толку, чем от моих прежних поборников».
   Дойдя до фонтана в виде змея, изрыгающего из пасти журчащий и золотящийся на солнце поток. Борис попил воды, умылся и хотел было двинуться дальше, как вдруг из-за пышного куста появился высокорослый красавец с царственной осанкой и холодным блеском в глазах. Этот видный собой мужчина был одет в ярко-зеленый паллиум [70 - Паллиум – длинный отрезок материи с отверстием в центре для головы и со шлейфом, перекидываемым через левую руку.], а на голове у него сверкала и переливалась золотая диадема с огромным сапфиром. Он шагал с гордо поднятой головой, а за ним семенил маленький худощавый евнух в длинной серебристо-голубой тунике.
   «Должно быть, передо мной – Андроник Комнин», – догадался Борис и учтиво.
   В ответ Андроник отвесил поклон почти до самой земли и воскликнул с деланным восторгом:
   – Господи Боже мой! Кто к нам пожаловал! Алепа, смотри, какой важный гость!
   – Важный гость! Очень важный! – проквакал евнух.
   «Да, они никак надо мной насмехаются?» – рассердился Борис.
   А Андроник Комнин продолжал ерничать:
   – Не хочет ли чего-нибудь дорогой гость? Я готов!..
   – Мне ничего не надо, – прервал его Борис.
   Андроник изобразил добродушную улыбку.
   – А я услышал, что к нашему двору прибыл будто бы сын короля Кальмана, и забеспокоился, как его примет василевс.
   – Он меня хорошо принял, – сухо сказал Борис.
   Андроник сочувственно вздохнул:
   – У василевса настроение меняется, как погода ранней весной. Сегодня Мануил желает одного, а завтра захочет другого…
   – Да, ты, Андроник, обо мне прямо, как о себе самом печешься! – воскликнул Борис с сарказмом.
   Андроник вновь изобразил на своем лице благодушие.
   – Да, я таков. Ничего не могу поделать со своей добротой.
   Он еще раз низко поклонился и направился прочь
   Борис озадаченно смотрел на удаляющегося двоюродного брата императора, пока тот не скрылся вместе со своим евнухом за кустами.
   «Чем я успел ему не угодить? Уж не тем ли, что пришелся ко двору Мануилу?»
   Борис продолжил прогулку и вскоре набрел на беломраморную часовню. Он вошел внутрь, где вначале увидел роскошные украшенные яшмой и порфирой колонны, но тут же все его внимание заняли священные для каждого христианина реликвии: большие куски Животворящего креста, два гвоздя из тех, которыми был прибит Спаситель, наконечник святого копья, склянка, куда стекала кровь из раны Христа, святой венец Иисуса, платье Богоматери, плащаница, святой хитон. На самом почетном месте находилась отрубленная голова Иоанна Крестителя.
   Помолившись у великих святынь, Борис покинул часовню и направился туда, откуда слышался шум морского прибоя. На пути ему попалась открытая мраморная беседка, в которой лежали на подушках рыхлый толстяк и толстогубый юноша. Судя по их богатой одежде пурпурного и зеленого цветов, оба они принадлежали к императорскому семейству.
   – Ты кто такой? – спросил толстогубый у Бориса.
   Тот представился:
   – Я сын угорского короля Кальмана, Борис.
   – А-а-а! вот ты кто, – разочарованно протянул толстогубый.
   – А я кесарь Исаак, – подал голос толстяк.
   Борис уже знал от Зои, что Исаак, старший брат Мануила, отрешенный за трусость отцом от власти.
   – А я севастократор Иоанн Ангел, родственник василевса, – лениво, будто нехотя, представился юноша.
   О семействе Ангелов Зоя тоже успела рассказать своему киевскому родственнику. Когда-то давно император Алексей Комнин в знак особого доверия к богатому землевладельцу Константину Ангелу отдал за него свою младшую дочь и пожаловал ему особо чтимый титул паниперсивеста. За прошедшие годы Ангелы упрочили свое положение при константинопольском дворе, и теперь даже младший сын Константина, незаконнорожденный Иоанн, входил в ближайшее окружение императора и носил титул севастократора.
   Борис хотел пройти мимо беседки, но Исаак остановил его вопросом:
   – Не знаешь ли ты, какую-нибудь необычную забаву?
   Борис оскорбился:
   – Да я вроде не развлекать вас сюда прибыл.
   – Мы умираем от скуки, – без всякого смущения пожаловался кесарь. – Что-то давненько василевс не устраивал ни зрелищ на ипподроме, ни развлечений во дворце.
   Борис ехидно предложил:
   – А вы на войну попроситесь, там скуку как рукой снимет.
   – Я не люблю войну, – недовольно признался Исаак, – да и здоровье имею слабое.
   Иоанн равнодушно зевнул.
   – А я с великим удовольствием пошел бы, но василевс меня не зовет.
   – Тогда я не знаю, что вам посоветовать, – буркнул Борис и, кивнув небрежно, направился дальше. После двух встреч с родственниками императора настроение у него было хуже некуда.
   «Кажись, я у них не приживусь», – печально предположил он.

Глава 23
Новобрачная

   Путешествие от Яффы до Константинополя стало для Агнессы более тяжелым испытанием, чем весь крестовый поход. Девушка плохо переносила качку, ее постоянно мутило и рвало. В таком состоянии ей порой даже не хотелось жить. Единственное, что хоть немного утешало девушку – это забота жениха. Любим почти не оставлял ее, хлопоча над ней, как над малым ребенком.
   «Это не вписывается в рамки куртуазности, столь чтимой королевой Алиенорой», – с горькой иронией думала Агнесса, когда жених в очередной раз помогал ей свеситься за борт.
   Но галицкий боярин понятия не имел о правилах французской куртуазности, и его любовь нисколько не пострадала от бесконечных приступов рвоты Агнессы.
   В Константинополе боярин первым делом нашел на пристани торгового человека Алексу. Тридцатипятилетний галицкий купец был некрасивым, но располагающим к себе, живым и подвижным мужчиной – с умным лицом и хитринкой в прищуренных глазах. Агнессе он сразу понравился.
   Алекса готов был немедля отправиться в путь, но боярин упросил его задержаться еще на один день. Узнав о том, что Любим Радкович хочет жениться, купец с готовностью взял на себя организацию свадьбы. Будучи человеком предприимчивым, Алекса сумел быстро договориться с одним из священников храма Господа Вседержителя, где на следующее утро состоялось венчание.
   После Причащения Агнессе вдруг стало страшно. Впервые за много дней в ней проснулось благоразумие, принявшееся бормотать занудным голосом, что это немыслимо – столь знатной девице выходить замуж Бог весть за кого и ехать неведомо куда. Девушка убежала бы в смятении из храма, если бы то же благоразумие не зудело ей о бессмысленности бегства. Нельзя было уже ничего изменить. Положим, у Любима Радковича хватит благородства не только не жениться на Агнессе против ее воли, а и самолично доставить ее в Тулузу: вот только вряд ли там отнесутся с пониманием к долгому путешествию девицы де Тюренн в обществе чужого ей мужчины.
   «После такого скандала меня не во всякую обитель примут», – заключила Агнесса.
   Осознав свое положение, она отстояла весь обряд и твердо произнесла «да», когда священник задал ей на незнакомом греческом языке вопрос, о смысле которого нетрудно было догадаться. А потом Любим впервые поцеловал ее. Это был чистый, целомудренный поцелуй, однако он взволновал Агнессу: ведь поцеловавшему ее мужчине она теперь принадлежала душой и телом.
   Так дочь тулузского сеньора Гильома де Тюренна стала женой галицкого боярина Любима Радковича. Свадьба, по понятным причинам, была скромной: Алекса со своими людьми и слуги боярина выпили вина, закусили, поздравили молодоженов, но долго не праздновали, памятуя о намеченном на утро отплытии. Когда солнце опустилось за крыши и купола Константинополя, боярин и молодая боярыня ушли в кормовую надстройку, где Алекса оборудовал помещение для своего отдыха. Теперь купец отдал без сожаления каюту молодоженам, а сам перебрался под навес и устроился среди товаров.
   Оставшись вдвоем с мужем, Агнесса растерялась. В ее отношении к Любиму было много нежности, но напрочь отсутствовала та всепоглощающая страсть, под действием которой пропадает стыд. Агнесса почувствовала, как у нее загорелись щеки.
   – Ты ложись, поспи, а я посижу возле тебя, – произнес боярин хриплым голосом.
   А Агнесса вдруг поняла, что ее такой взрослый и сильный муж смущен, как неопытный юноша. Ей стало его очень жаль, и она непроизвольно коснулась рукой его плеча. Любим весь затрясся, однако, боясь напугать жену, нашел в себе силы сдержать свою рвущуюся страсть. Сочувствуя мужу, Агнесса прижалась к нему, и они медленно опустились на постель…
   Спустя час довольный Любим спал, а его жена никак не могла уснуть. Она пыталась разобраться в себе. Агнесса не сомневалась в том, что она любит своего мужа, однако и при воспоминании о Борисе у нее по-прежнему гулко колотилось сердце. Выходит, она любит двоих мужчин? Разве такое может быть?
   Чувства, которые Агнесса испытывала к обоим мужчинам были в чем-то похожи, но в чем-то и разнились.
   «Я отказалась от моего рыцаря, а Любиму сразу сказала „да“. Получается, что мужа я люблю больше, чем Бориса?»
   Она вспомнила вечер в Яффе, когда Любим предложил ей стать его женой. А если бы тогда там оказался Борис и тоже позвал бы ее замуж? За кем бы из них двоих она пошла? Агнесса ясно осознала, что из двоих своих возлюбленных она выбрала бы того, кому клялась в любви посреди цветущего сада. Ей стало стыдно перед забывшимся счастливым сном мужем, словно она изменила ему.
   Внезапно Агнесса почувствовала дурноту – такую же, какая у нее была во время плаванья. Но сейчас судно стояло на приколе, а ее все равно тошнило. Вскочив и накинув на плечи плащ мужа, Агнесса бросилась на палубу и едва успела добежать до борта. Ее так рвало, что выворачивало все внутренности. Когда же ей, наконец, полегчало, она со стоном опустилась на палубу.
   – Боже милосердный! Пречистая Дева! Что же теперь будет?
   Агнесса поняла, что изводившие ее в пути приступы тошноты, равно как и головокружение по утрам – это не только и не столько следствие качки. Она была беременной.
   «Господи! Что скажет мой муж, когда узнает об этом?»
   Агнесса всхлипнула и тут же испугалась того, что ее может кто-нибудь увидеть в таком состоянии. Она быстро поднялась и огляделась по сторонам. На ее счастье, из-за намеченного на раннее утро отплытия все уже легли спать. На палубе не было ни одной живой души, и только из-под навеса слышался разноголосый храп.
   Агнесса устремила свой взор на бухту Золотого Рога. При свете луны были хорошо видны соседние суда, внизу чернела вода, а на противоположном берегу различались неясные очертания императорского дворца. Агнесса подумала о Борисе. Наверняка он из Святой земли прибудет сюда, чтобы искать поддержки у византийского императора. Возможно за сына короля Кальмана отдадут какую-нибудь родственницу императора Мануила, и тогда он забудет потерявшую из-за него голову Агнессу де Тюренн.
   От жалости к себе она всхлипнула:
   «Из-за него мне теперь приходиться страдать!»
   Но тут же Агнесса одернула себя:
   «Разве Борис виноват? Я же сама бросилась в его объятия. Дай, Господи, удачи моему рыцарю! Пусть он будет королем, мне же остается только уповать на доброту моего мужа».
   Неожиданно ей показалось, что Борис вовсе не в Святой земле, а где-то гораздо ближе.
   «Я, кажется, схожу с ума».
   – Что с тобой, лада моя? – услышала Агнесса.
   Обернувшись, она увидела у кормы своего мужа в одной лишь нижней рубахе.
   – Ничего со мной не случилось, – поспешила она его успокоить. – Не спалось, вот я и решила немного погулять.
   Любим смущенно запахнул ворот.
   – Я проснулся, а тебя нет.
   – И ты решил, что я сбежала? – шутливо спросила Агнесса.
   Ее муж смутился еще больше:
   – Нет, я испугался, не случилось ли чего с тобой.
   «Надо ему сказать», – подумала с горечью Агнесса.
   Однако она так и не решилась на признание.
   – Ты поспала бы, – предложил жене Любим.
   – Пожалуй, посплю, – согласилась она с мужем и, вздохнув, последовала за ним.

Глава 24
Племянница императора

   На следующий после первой беседы с императором день Борис получил дом и деньги на свое содержание. Мануил всячески выказывал свое благоволение к сыну короля Кальмана, что, впрочем, не мешало многочисленным императорским родственникам относиться весьма настороженно к вторгшемуся в их общество чужаку. Явную неприязнь к Борису демонстрировал один Андроник Комнин, остальные же ограничились холодной учтивостью.
   Зоя сочувствовала двоюродному брату:
   – Ты хоть и дальний родич Мануила, а все же иного племени. Здесь пришлых не любят. Вот кабы василевс сосватал за тебя одну из своих племянниц, все изменилось бы.
   Император часто приглашал Бориса на различные придворные увеселения, а однажды позвал поохотиться. Однако охота не задалась, и ближе к полудню Мануил сердито сказал:
   – Хватит на сегодня.
   – Возвращаемся? – осведомился Борис.
   – Нет, – ответил император и добавил со странной усмешкой: – Недалеко отсюда имение моей невестки Ирины – вдовы старшего брата Андроника. Я хочу ее навестить.
   Борис был знаком со старшими детьми Ирины Комниной от брака с одним из двух умерших еще при жизни отца братьев Мануила: двадцатилетний Иоанн входил в ближайшее окружение императора, а его сестры Мария и Евдокия недавно вышли замуж за молодых людей, чьи отцы были членами синклита [71 - Синглет – византийский сенат, совещательный орган при императоре.]. Теперь предстояла встреча с самой Ириной и ее младшими отпрысками.
   Мануил отправил большую часть слуг и отпустил всех участвовавших в охоте вельмож, оставив при себе лишь Бориса и небольшую свиту. Путь до имения вдовы брата императора был недалекий, но ехать пришлось под палящим солнцем, поэтому все очень обрадовались, когда впереди показался, раскинувшийся в долине сад.
   – Вот мы и добрались, – сказал Мануил Борису.
   – Нет ни оград, ни рвов, – удивился сопровождающий своего господина Лупо.
   Мануил не оставил это замечание без внимания:
   – Подданным Ромейской империи нечего бояться, – гордо сказал он. – Они под защитой своего государя.
   За арочными воротами тянулась вымощенная ровным камнем дорога, которая вела к большому двухэтажному дому с открытыми галереями и террасой. Посреди дворика бил фонтан, а рядом с ним стояла уже не молодая, но еще довольно привлекательная хозяйка в строгом темно-зеленом платье и глухом вдовьем покрывале. К женщине прижимался красивый мальчик лет семи, с капризным выражением на лице.
   Ирина поприветствовала сошедшего с коня императора, а тот, вначале приласкал мальчика, назвав его «племянником Алексеем», затем представил невестке Бориса, как младшего сына венгерского короля Кальмана.
   – А где твои дочери, Ирина? – осведомился Мануил.
   – Анна и Феодора в саду, – ответила вдова. – Я сейчас же велю их позвать, василевс.
   Император сделал предостерегающий жест.
   – Не надо, Ирина. Мы еще с ними повидаемся.
   – Как хочешь, василевс. Прошу вас, дорогие гости, войти в дом и немного отдохнуть до обеда.
   – Пожалуй, мы погуляем по саду, – сказал император.
   – Как пожелаешь, василевс.
   Мануил и Борис отправились бродить среди оливковых и гранатовых деревьев, кипарисов, шелковиц, яблонь и померанцев, наслаждаясь прохладой и тишиной. На одной из полян Борис залюбовался розами.
   – Здесь есть цветы еще прекраснее, – усмехнулся император.
   И тут же послышался девичий смех.
   – А вот и они, – встрепенулся Мануил. – Давай, поглядим на них.
   За кустами жимолости резвились две юные, черноволосые красавицы в туниках из легкого светло-зеленого шелка.
   – Это незамужние дочери Ирины, – объяснил император шепотом. – Постарше – Анна, а младшую зовут Феодорой.
   У Феодоры были волосы цвета вороньего крыла, огромные черные глаза и правильные черты лица. Внешне она походила на свою старшую сестру, красавицу Марию – жену Федора Дасоита и отдаленно напоминала королеву Алиенору.
   Анна была не столь яркой, как обе ее сестры, зато очень миловидной. Борису понравилось ее свежее, прелестное личико с мягким овалом, бархатными темно-карими глазами и маленькой родинкой над пухлыми губками
   – Ну, и каковы цветы? – шепотом спросил Мануил.
   – Хороши! – с улыбкой отвечал Борис. – Особенно старшая.
   Их прогулка продолжилась. Император говорил о дворцовых делах и иногда задавал вопросы своему спутнику. Борис отвечал впопад, однако мысли его были далеко от насущных дел константинопольского двора. Он думал об меняАгнессе, ибо оставленная ею в его душе рана никак не рубцевалась.
   – А ты не помышляешь о женитьбе? – донеслось вдруг до его ушей.
   – На ком? – растерянно спросил Борис.
   – А хотя бы на моей племяннице Анне, – предложил Мануил.
   Обескураженный Борис пробормотал:
   – Это большая честь для меня.
   – Если ты женишься на Анне, – продолжил император, – все уверяться в том, что я, действительно, признал в тебе королевскую кровь, раз отдал за тебя племянницу.
   – Да, это так, – согласился Борис.
   Появившийся хозяйский слуга пригласил дорогих гостей на обеденную трапезу.
   Стол был накрыт на просторной террасе. Хозяйка, относясь почти с одинаковым вниманием, как к императору, так и к Борису, потчевала их всевозможными яствами и самым лучшим вином. Во время обеда трое музыкантов наигрывали незатейливую мелодию.
   Маленький Алексей сонно клевал носом, а его сестры, напротив, с трудом скрывали свое возбуждение, вызванное, по всей очевидности, присутствием гостей. Обе девушки успели принарядиться, и теперь, кроме туник, на них были еще разноцветные накидки, золотые диадемы и жемчужные подвески.
   Борис невольно поглядывал на Анну, а она смущалась и опускала глаза.
   – Ты еще не думала, за кого выдашь замуж Анну? – спросил Мануил у вдовы.
   Та гордо ответила:
   – Судьбы моих дочерей решает василевс.
   – Вот муж для Анны, – сообщил император, указывая на Бориса. – Если Господу будет угодно, твоя дочь станет угорской королевой.
   Анна закрыла лицо накидкой, а ее младшая сестра принялась с откровенным любопытством разглядывать будущего родственника.
   – Я покоряюсь воле василевса, – отозвалась Ирина с улыбкой.
   «Неужто ей по нраву зять, у коего нет ни кола, ни двора?» – удивился Борис.
   После обеда всех потянуло в сон. Гостям предоставили для отдыха мягкие широкие постели в лучших покоях. Борис лег, закрыл глаза, но уснуть ему мешала духота. Он поднялся и вышел на террасу. Там никого не было: очевидно послеполуденная жара заставила попрятаться подальше от солнца даже слуг.
   Борис прилег в одной из садовых беседок.
   «Почто все-таки Ирина обрадовалась? – подумал он. – Ведь ее дочери можно найти и лучшего, чем я, мужа».
   Тут он вспомнил, как Зоя однажды брезгливо сказала:
   – Понятно, что Мануила с такой, как у него, женой на сторону тянет, но хоть бы уж он родню не трогал, а то почитай содомия получается.
   «А ведь сестрица ничего не говорит зря. Знать бы, с кем из родни Мануил жене изменяет? Уж не с Анной ли? Уж не хочет ли он отдать за меня надоевшую ему полюбовницу?»
   Спустя немного времени, Борис поднялся и направился к дому с твердым намерением поговорить с императором об Анне. Мануил сидел в одиночестве на террасе.
   – Ты не на свидание ли с невестой ходил? – усмехнулся он. – Судя по твоему озабоченному виду, вы не поладили.
   – Нет, я с Анной не виделся, – сухо ответил Борис.
   – Что же тогда тебя беспокоит?
   Собравшись с духом, Борис признался:
   – Не нравится мне радость матери Анны. Я не больно завидный жених, чтобы желать меня в зятья.
   Император окинул его пронзительным взглядом.
   – И что ты об этом думаешь?
   – А не с червоточинкой ли яблочко? – бухнул Борис. – Не из твоей ли постели мне жена достанется?
   Мануил нахмурился.
   – Значит, тебе мало иметь женой племянницу самого василевса Ромейской империи? Ты желаешь, чтобы она была чиста, как ангел?
   Борис понимал, что, поссорившись с императором, он потеряет все, однако гордость сына короля Кальмана и внука князя Владимира Мономаха была в нем сильнее любых расчетов. Он сказал с твердостью:
   – Я готов служить василевсу верой и правдой, не щадя своей жизни, но никогда даже под страхом смерти не соглашусь брать в жены его любовниц.
   С лица императора исчезло суровое выражение.
   – Ты или горд, как франк или хитер, как венецианец.
   – Почему же хитер? – не понял Борис.
   – Потому что угадал, чем вызвать мое уважение.
   – Я весьма польщен, – сказал Борис и поклонился.
   Император ухмыльнулся:
   – Значит, ты не желаешь ни с кем делить жену? Выходит, гордости у тебя побольше, чем у короля франков – он, как я слышал, делит королеву со многими знатными мужами. Хотя, может, это лживые слухи?
   – Не лживые, – буркнул Борис.
   Мануил глянул на него в упор.
   – А ты, похоже, знаешь об этом не понаслышке, из чего я делаю вывод, что мой родственник Борис заботиться только о своей чести.
   – Как можно заботиться о чести того, кто сам ее не бережет? – возразил Борис и добавил ворчливо: – Я силком к королеве в постель не лез, она сама меня туда позвала.
   – Э, да ты, оказывается, опасен не менее Андроника Комнина! – засмеялся император. – Хорошо, что моя супруга добродетельна, а то с такими, как у меня, родственниками и не заметишь, как станешь обманутым мужем.
   Повеселившись, он сказал уже серьезно:
   – Анна не была ни моей, ни чьей-либо любовницей. Возле нее бес Андроник кругами ходит.
   Наконец-то Борису сразу стали понятны чувства Ирины. Испугавшись грозящего дочери бесчестья, мать с готовностью согласилась выдать ее за короля без королевства, лишь бы Анна не оказалась в постели женатого Андроника Комнина – непревзойденного мастера по части соблазнения женщин.
   – Генрих Язомирготт просит себе в жены одну из моих племянниц, – продолжил Мануил. – Я хотел отдать ему Анну, а тебя женить на Феодоре, но раз тебе Анна понравилась, то бери ее – пусть Генрих женится на младшей сестре. Цени мое к тебе расположение.
   Борис произнес благодарную речь. Убедившись в том, что его чести ничего не угрожает, он успокоился.
   Император ушел в дом, а Борис, оставшись на террасе, раздумывал, как бы ему найти возможность встретиться с Анной.
   «Кажись, Мануил не будет тянуть со свадьбой. Надобно бы мне с невестой до венца хоть парой слов перемолвиться».
   – Мессир Борис женится? – услышал Борис голос Лупо.
   – А ты имеешь что-нибудь против моей женитьбы?
   – Прошу прощения, мессир! – смутился слуга. – Разве я смею указывать столь благородной особе? Мессиру Борису очень повезло: племянница императора Мануила – девица, достойная быть женой короля. Она хороша собой и, как я успел заметить, благонравна. Мне остается только пожелать мессиру долгих лет жизни в счастливом браке…
   Он прервался на полуслове, поймав печальный взгляд своего господина.
   – Эх, Лупошка! – заговорил Борис с болью в голосе. – Знаешь, недавно мне вдруг показалось, будто бы Агнесса где-то совсем близко, и мы с ней вот-вот можем встретиться. Только это было всего лишь наваждение.
   – Да, наваждение, – грустно согласился Лупо. – Наверняка Агнесса уже приняла постриг в какой-нибудь святой обители.
   – Ну, вот. А я пока еще живу в миру и собираюсь стать венгерским королем. В конце концов, и Агнесса того же желала, иначе она не отказалась бы от меня.
   Последние слова Борис произнес с такой горечью, что Лупо стало его очень жаль.
   – Да, мессир. Каждому свое в этой земной жизни. Кто-то должен править, кому-то положено служить, а кто-то молится за всех правителей, господ и слуг. Я уверен, что молитвы сестры Агнессы помогут тому, кого она любила.
   – У нее теперь, должно быть, другое имя, – глухо заметил Борис.
   – Да, будет оно благословенно Господом! – торжественно провозгласил Лупо.
   – Аминь! – выдохнул Борис.
   У него пропало всякое желание разговаривать с Анной.
   «Чай, я еще повидаюсь с ней до свадьбы. Не завтра же мы пойдем под венец».

Глава 25
Неудачная осада

   А крестоносное воинство тем временем осаждало Дамаск. Под древними стенами собрались немалые силы: кроме изрядно потрепанной походом войска Людовика VII, там были еще прибывшие в Святую землю по морю рыцари и ратники Тулузы, Прованса, Англии, Фламандии и Фризии; король Конрад и герцог Швабский с собранным за зиму вербовщиками отрядом; армия иерусалимского короля; а также, разумеется тамплиеры и иониты [72 - Иоанниты или госпитальеры – члены рыцарского ордена Святого Иоанна, основанного в Иерусалиме вскоре после Первого крестового похода.]. Самонадеянно уверовав в свое превосходство над мусульманами, крестоносцы вяло начало осаду города. Расположившиеся в густых садах на берегу реки Барради рыцари и ратники вели себя так, словно они явились на веселый праздник, а не на жестокую войну: выпивалось огромное количество вина, а по вечерам устраивались рыцарские турниры.
   Французскому королю было не до веселья, ибо Дамаск он осаждал, зная, что его семейная жизнь рухнула окончательно. В крепости Птолеманде [73 - Птолеманд – принадлежавшая Иерусалимскому королевству крепость, ныне более известная, как Акра.] Алиенора заявила, что она больше не желает жить с таким ничтожеством, как ее супруг, и разведется с ним при первой же возможности, после чего она уплыла на корабле во Францию, а он остался. Людовик очень переживал по поводу разрыва с неверной женой.
   Не поддался всеобщему радостному настроению и Бруно, ибо и он испытывал сплошные разочарования. Меньше всего рыцарь из Эдессы переживал из-за рухнувшего плана женитьбы на Агнессе де Тюренн. Как только ему стало известно, что девушка отправилась на родину, граф Тулузский скончался от болезни, а графиня покинула Святую землю вместе с французской королевой, он сразу вспомнил одно из наставлений отца:
   – Спи с кем хочешь, но женись только на ровне. Если возьмешь себе жену низкого происхождения, станешь объектом насмешек для рыцарей, а если – слишком высокого, тебя будет презирать она сама.
   Агнесса как раз была девицей более высокого, чем Бруно происхождения: по слухам, один из ее предков даже ставил в официальных бумагах свою подпись прежде подписи графа Тулузского. В отсутствии предмета своей страсти рыцарь из Эдессы быстро осознал, что, если бы даже ему удалось повести Агнессу де Тюренн к алтарю в Иерусалиме, то потом в Тулузе она могла бы добиться расторжения этого брака.
   «Боже, ты знаешь, что творишь! – подумал Бруно, поняв, какого унижения он избежал. – Это хорошо, что девица убралась! Она теперь будет Христовой невестой, а Всевышний мне не соперник».
   Гораздо больше Бруно переживал из-за того, что лишился последней надежды вернуться в свой замок. А ведь поначалу все шло к тому, что собравшееся в Иерусалимском королевстве огромное христианское войско будет освобождать от турок Эдессу. Но, увы, прибывших из-за моря крестоносцев больше привлекал славящийся своими богатствами Дамаск. Эти люди руководствовались алчностью, а вовсе не стремлением защитить единоверцев и христианские ценности: перед их взором возникали воображаемые горы золота, жемчуга, дорогих каменьев и еще много чего из того, чем можно было поживиться у сирийцев. Балдуину III и великим магистрам рыцарских орденов не нравилось задуманное предприятие, потому что эмир Дамаска был единственным из мусульманских правителей союзником иерусалимского короля, но разве могли устоять здравые доводы рассудка под натиском жажды наживы. В конце концов, решено было начать сирийский поход.
   В садах на берегу Барради висело на деревьях множество спелых и сочных плодов. Новый оруженосец Бруно, Буше из Прованса, в первый же день осады съел столько абрикосов, что захворал и вынужден был обратиться за врачебной помощью к тамплиерам. Рыцарь не любил своего оруженосца, однако вынужден был его терпеть, потому что другого слуги для себя не нашел.
   Больше всего Бруно угнетало безделье. Ему было бы проще в обстановке под Дамаском, если бы он мог пить вино. Но рыцарь из Эдессы вынужден был вести трезвый образ жизни, причем отнюдь не из высоких моральных принципов, а потому что на него отвратительно действовал хмель. Стоило Бруно выпить лишнее, его тянуло вытворять нечто, выходящее за рамками здравого смысла. Протрезвев (обычно связанным по рукам и ногам), он ничего не помнил и только с ужасом слушал рассказы о своих «подвигах». По этой причине рыцарь из Эдессы не любил, как вино, так и пьяных людей.
   Однажды утром Бруно вышел из шатра и почти лоб в лоб столкнулся с качающимся из стороны в сторону де Шатильоном. Рено шагал между деревьями и, цепляясь за ветви, старался не упасть. Он явно начал пить еще вечером, а закончил только недавно.
   «Да, много вина мальчишка выпил», – брезгливо отметил Бруно.
   Де Шатильон уткнулся в рыцаря из Эдессы мутным взглядом и спросил:
   – Ты кто?
   – Рыцарь Конрад, – ответил Бруно, сам не зная почему.
   Губы Рено растянулись в улыбке.
   – Мессир Конрад к нам вернулся!.. Рено де Шатильон приветствует мессира!..
   На последнем слове он покачнулся, но сумел удержать равновесие, ухватившись за толстую ветку.
   – Пусть мессир Конрад не беспокоится – заговорил де Шатильон почти шепотом. – Я никому и словом не обмолвился про него и прекрасную Агнессу… Кто вас знает, что вы в беседке ночью вдвоем делали?.. Может, душеспасительную беседу вели… А ваши стоны мне послышались…
   Хихикающий Рено попытался отойти от дерева, но тут же упал и громко захрапел.
   Трезвый он вряд ли проговорился бы о том, о чем дал слово чести молчать, но хмель совершенно затуманил голову сыну благородного графа Жьенского.
   Бруно был поражен. Он легко смирился с невозможностью заполучить Агнессу де Тюренн именно потому, что знал о ее желании стать Христовой невестой. Пусть эта девушка не принадлежит ему, зато и никто другой ей не овладеет. О том, что Агнесса уже кому-то отдалась, у Бруно даже мысли не было. И вот пьяный де Шатильон открыл рыцарю из Эдессы позорную тайну наследницы де Тюреннов.
   Бруно в бешенстве сломал толстую ветку на растущем рядом с его шатром абрикосовом дереве.
   «Все эти королевы, герцогини, графини, благородные девицы ничем, по сути своей, не отличаются от обычных шлюх».
   Он с ненавистью вспомнил о человеке, называвшем себя «рыцарем Конрадом». Если бы этот соблазнитель находился среди крестоносцев, Бруно немедля расправился бы с ним, невзирая ни на какие последствия. Однако рыцарь Конрад покинул Христово воинство еще в Антиохии. Все, включая короля, отнеслись спокойно к его поступку и даже не придали значения тому, что он никого не предупредил о своем отъезде. В конце концов, рыцарь Конрад не был чьим-либо вассалом и следовательно ни перед кем не имел обязательств. Иногда, правда, его поминали вслух, но обычно лишь парой-тройкой слов. Молва о том, что этот человек венгерский принц, не повлияла на отношение к нему французского рыцарства. Мало ли на свете принцев?
   «Наверняка он не принц, а мошенник, чтоб ему сдохнуть!» – выругался про себя Бруно.
   Тем временем Буше приготовил завтрак. Рыцарь нехотя принялся жевать кусок мяса, запивая еду сильно разбавленным вином. Когда трапеза подходила к концу, мимо Бруно проскакал воин, который громко кричал:
   – Велено поменять местоположение! Всем перебираться на восток от Дамаска!
   Рыцарь возмутился:
   – Брюхо дьявола! Кому это могло прийти в голову? Ведь с востока у крепости самые толстые стены, а перед ними голая пустыня.
   Он обратил внимание на все еще похрапывающего под деревом де Шатильона.
   – Скажи его людям, чтобы они забрали своего хозяина, – велел Бруно убирающему шатер оруженосцу.
   Когда слуги Рено унесли своего бесчувственного господина, Бруно и Буше взобрались на коней и отправились на восточную сторону Дамаска. Путь их лежал мимо королевских шатров, где три короля – Людовик, Балдуин и Конрад – о чем-то спорили.
   «Чего они никак не поделят», – неприязненно подумал Бруно.
   Переселение лагеря крестоносцев продолжалось. Рыцари и ратники недоумевали, чем могла привлечь их военачальников новая позиция. Христианское войско оказалось на сухой бескрайней равнине, напротив толстой крепостной стены с высокими башнями, а защитникам города было очень удобно пускать в крестоносцев стрелы и совершать против них вылазки.
   Новый сосед Бруно, рыцарь де Вилен проворчал:
   – Клянусь утробой папы римского, я чувствую себя так, будто вышел голый на площадь.
   Едва крестоносцы успели разместиться на новом месте, как среди них произошло смятение. Человек десять всадников промчались в сторону шатров королей, после чего по лагерю поползли тревожные слухи.
   – Ты знаешь, что случилось? – спросил Бруно у вернувшегося откуда-то де Вилена.
   Тот сердито выругался:
   – Дьявол и преисподняя! Говорят, что на нас идет огромное войско сарацин во главе с двумя султанами, колы им в задницы!
   Тамплиеры всегда знали больше других и никогда не поддавались панике. Бруно побежал в их лагерь, и первым, кого он там встретил, был де Винь.
   – Из-за чего переполох? – спросил рыцарь из Эдессы.
   Де Винь пожал плечами.
   – Я сам еще ничего не понял.
   Появившийся магистр французских храмовников де Бар выглядел мрачнее самой темной ночи. Всегда спокойный и невозмутимый он вдруг отпустил заковыристое ругательство. Рыцари, не слышавшие за весь поход от де Бара даже громкого слова, лишились от изумления дара речи.
   Магистр молитвенно сложил руки и устремил взор к небу.
   – Прости меня, Господи, за грех великий! Но надо быть святым, чтобы удержаться от сквернословия.
   – Что же все-таки случилось? – подал голос Бруно.
   Де Бар махнул рукой.
   – Силы небесные! Пока мы непонятно зачем перебирались на восток, курды [74 - Курды – ираноязычный народ, который издревле обитает в регионе, называемом Курдистан.] вошли в Дамаск с запада. Не иначе враг человеческий, прости Господи, помутил разум королям, когда они, вопреки предостережению великого магистра де Краона, затеяли это передвижение. Еще утром Дамаск можно было взять одним приступом, а теперь, как бы нас самих не разбили.
   – Amat victoria curam [75 - Победа любит заботу (лат.).], – изрек де Винь, который, вступив в орден Храма, уже не стеснялся демонстрировать знание латыни.
   Вскоре уже весь христианский лагерь знал о курдах, а поутру распространилась весть о приближении к городу Нуреддина с огромным войском, значительно превосходящим силы христиан. В тот же день крестоносцы начали бесславное отступление.

Глава 26
Белгород

   Агнесса боялась, что в море ее вновь будут мучить приступы дурноты, однако, как ни странно, после Константинополя она быстро привыкла к качке и чувствовала себя неплохо. Тем не менее у нее не было никаких сомнений по поводу своей беременности. Несколько раз Агнесса порывалась откровенно поговорить с мужем, но так и не решилась на это. Иногда она ловила на себе пытливый взгляд Любима, и ей начинало казаться, что он уже все знает. На самом деле боярин не мог понять, почему всякий раз, когда он пристально смотрел на молодую жену, она виновато опускала глаза, а однажды ночью тихо заплакала.
   Любим винил только себя:
   «Старый я дурак! Думал молодой девице прийтись по нраву! Она, бедная, старается мне угодить, а все ж естество берет свое».
   Ладья тем временем благополучно миновала болгарский берег и подошла к расположенному в устье Днестра Белгороду. На этот город претендовали и галицкий князь, и венгерский король, и даже венецианцы, однако здешние жители дань никому не платили, считая себя независимыми. В Белгороде обитали в основном русские, волохи и греки (в античные времена на этом месте стоял греческий город Тира), немало здесь было также венгров, хватало и представителей иных наций. Заезжие гости едва ли не превосходили своим количеством местное население, так как город стоял на важном торговом пути.
   Пока судно приближалось к Белгороду, Агнесса с любопытством оглядывала берег. Вначале она полюбовалась покрытыми белым известняком стенами каменной крепости, выглядящими в лучах солнца необычайно красивыми и нарядными, а затем перевела взгляд на раскинувшийся у пристани огромный рынок.
   Любим обрадованный тому, что его молодая жена впервые со дня их отплытия из Константинополя несколько оживилась, предложил ей пройтись по рынку, и она с готовностью согласилась. Из слуг боярин взял с собой Боянку, юного Милана, силача Боримира и старого воина Грабко. Хозяйственному Жердею и бережливому Деляну велено было позаботиться о припасах.
   На берегу путники оказались в похожей на муравейник разноликой и разноязычной толпе, где были русские, волохи, венгры, греки, итальянцы, арабы, турки и армяне. Все эти люди продавали, покупали и разглядывали товары, лежащие в изобилии на прилавках.
   Агнессу смущало, что, едва она задерживала на чем-нибудь взгляд, Любим начинал торговаться с продавцом. После ее укоризненного замечания, он несколько умерил свой пыл, но все-таки купил ей жемчужные подвески, которые назвал колтами, и золотую застежку в виде цветка с красными гранатовыми лепестками. Еще Агнессе очень понравились бусы из разноцветного стекла, но боярин сказал:
   – Это стекло из моих мастерских в Радимичах. Как доберемся туда, я велю сделать для тебя самое красивое монисто.
   В одном из дальних уголков рынка Агнесса и Любим набрели на сидящих на земле измученных людей со связанными руками. Охраняли пленников свирепого вида мужчины в кожаных одеяниях.
   «Они похожи на людоедов из сказок няньки Клодины», – отметила Агнесса, бросив настороженный взгляд на охранников.
   – Это половцы, – тихо пояснил Любим. – Они кочуют по степи, нападают на чужие земли, уводят людей и продают их в рабство.
   Один из половцев – с большой серьгой в левом ухе и золотой цепью на шее – о чем-то спорил с пожилым евреем. Степняк сыпал, как горохом, словами на непонятном Агнессе языке, а его собеседник повторял пару одних и тех же несложных фраз.
   – Ты не знаешь, о чем они говорят? – спросила Агнесса у мужа.
   Тот виновато развел руками.
   – Не силен я в половецком языке.
   – А я немного разумею по-половецки, – подол голос один из прохожих – колченогий старик.
   – И о чем они толкуют? – спросил у него Любим.
   – Жид отказывается покупать двоих людей: мол, они христиане, а он продает рабов в греческих землях.
   Боярин кивнул.
   – Верно, греки не дозволяют иудеям владеть христианами.
   Его слуги принялись тихо бранить всех нехристей, обращающих в рабство честных людей. А Агнессе очень захотелось помочь несчастным единоверцам.
   – Ради Господа нашего Иисуса, выкупи, Любим, христиан! – жалобно попросила она мужа.
   Любим кивнул и направился к работорговцам. Половец, узнав, что боярин хочет купить христиан, попытался было заломить за них высокую цену, но, в конце концов, согласился на предложенную сумму. Когда купля-продажа состоялась, половцы вручили боярину худенькую женщину неопределенного возраста и веснушчатого, лопоухого отрока лет четырнадцати.
   – Руки им развяжите! – велел Любим охранникам.
   Выкупленные из рабства люди, казалось, не верили в происходящее и молча последовали за своими избавителями. Только почти у самой пристани женщина бухнулась перед боярином на колени и возопила по-русски:
   – Помоги тебе Господи, князь! Не дал ты нечестивцам надругаться над христианскими душами!
   – Я не князь, а боярин, – поправил ее Любим.
   – Для нас ты – князь! – настаивала женщина.
   Отрок тоже упал на колени.
   – Вы не меня, а боярыню мою благодарите, – сказал Любим. – Она настояла, чтобы я вас у поганых выкупил.
   Женщина обратилась с горячей благодарностью к Агнессе.
   – Моя боярыня покуда не разумеет русского языка, – прервал ее Любим. – Я жену себе за морем нашел.
   – Кто эти люди и откуда они? – спросила Агнесса у мужа.
   Тот перевел ее вопрос на русский язык.
   Не поднимаясь с колен, недавняя пленница коротко поведала о себе и отроке, приходившемся ей, как оказалось, единственным сыном. Они прежде проживали на окраине Черниговского княжества, по соседству с черными клобуками [76 - Черные клобуки (берендеи, торки) – кочевое племя тюркского происхождения, которое в XII веке теснимое половцами стало расселяться на окраинах Руси, взяв на себя обязанность охраны русских рубежей. Черные клобуки были в основном язычниками.] и были захвачены вместе с последними внезапно налетевшими половцами.
   – А теперь вы будете жить в Галицком княжестве, – сказал Боремир.
   Женщина махнула рукой.
   – В Галицком, так в галицком. Там тоже русские православные люди. Лишь бы опять к поганым не попасть.
   – А кличут вас как? – осведомился Любим.
   – Я вдова Найдена, а крещена Катериной, сынок же мой по-русски зовется Поспелом, а христианское его имя Григорий.
   Пока Найдена говорила, Поспел не вымолвил ни слова.
   – Никак сынок у тебя немой? – спросил у женщины Грабко.
   – Не-е, я не немой! – подал, наконец, голос отрок.
   Внезапно Агнесса почувствовала слабость.
   – Да, ты, ладушка побелела вся! – испугался Любим.
   Агнесса ободряюще улыбнулась ему.
   – Я просто устала.
   Она повернула голову и замерла на месте. На нее в упор смотрел немолодой магометанин в небесно-голубой чалме и длинном шелковом узорчатом халате, из-под которого выглядывали темно-красные сафьяновые башмаки с загнутыми вверх носами.
   «Пресвятая Дева! Ведь это тот самый сарацин, которого Борис защитил от ножа ассасина в Антиохии!»
   Едва у Агнессы мелькнула в голове эта мысль, как перед ее глазами все поплыло, и она потеряла сознание…
   Пришла в себя Агнесса на ладье, в постели, и, открыв глаза, увидела над собой озабоченное лицо Любима.
   – Очнулась! – обрадовался он и тут же вновь нахмурил брови. – Пошлю Милана поискать лекаря. Надобно узнать, что за хворь к тебе прицепилась.
   «Я должна ему признаться», – подумала Агнесса.
   Однако слова не шли у нее с языка. Ей становилось страшно от мысли, как может подействовать ее признание на мужа.
   «А вдруг это его убьет».
   В окошке появилось улыбающееся лицо Найдены.
   – Оклемалась, значит, боярыня! – радостно завопила она. – Я, будучи в тягости, тоже часто сомлевала! Но ничего, Поспела выносила-таки! Дай Бог, чтобы и ваше дите родилось здравым!
   Высказавшись, Найдена тут же убралась, а мало еще понимавшая по-русски Агнесса увидела, что Любим ненадолго задумался, а потом вдруг широко улыбнулся.
   – Ты в тягости? – ласково спросил он у жены.
   Оторопев от неожиданности, она тихо пробормотала:
   – Да, я жду ребенка, и он не от тебя. Прости! Но, когда ты позвал меня замуж, я еще не знала… Только после нашего венчания мне стало понятно…
   Она замолчала на полуслове и глянула со страхом на мужа.
   – И потому ты печалишься? – задал Любим следующий вопрос.
   К изумлению Агнессы, он выглядел не сердитым, а счастливым.
   – Да, – выдавила она из себя.
   – А я решил, что опротивел тебе в первую же нашу ночь, – признался ей муж.
   – Нет, нет! – горячо возразила она ему. – Клянусь памятью своих родителей – мне было хорошо с тобой!
   Любим обнял жену и прошептал:
   – Ох, и глупа же ты, Агнюшка! Давно призналась бы мне: и сама не страдала бы, и меня не мучила бы.
   – А как же ребенок?
   – Ты моя жена – значит, и дитя тоже мое, – заявил боярин.
   Агнесса не верила своим ушам.
   – И ты не будешь меня упрекать?
   Поцеловав свой крест, Любим торжественно произнес:
   – Перед Господом нашим Иисусом я, раб Божий Федор, клянусь в том, что никогда даже намеком не обижу жену свою Агнию, а дитя, рожденное ею будет моим.
   Агнесса вздохнула:
   – Мы с тобой обвенчались после Святой Троицы, а ребенок родится в середине зимы, и слуги догадаются, что он не от тебя.
   – А что мы с тобой делали вдвоем в Яффе? – спросил ее вдруг муж шепотом.
   Агнесса растерялась.
   – Поначалу я плакала, а ты меня утешал, потом…
   Любим прервал ее:
   – А кто знает, как я тебя утешал?
   Агнесса смутилась и уткнулась лицом в грудь мужа, а он удовлетворенно сказал:
   – Родишь дите и будем мы жить втроем долго и счастливо.
   – Почему втроем? У нас ведь еще могут быть дети, – смущенно пробормотала жена.
   – Да, рожай ты хоть десятерых! – с восторгом воскликнул боярин и тут же осекся: – Нет, десятерых я не успею поднять, а вот троих-пятерых выращу. Не зная сколько мне Богом отмерено, но сам я собираюсь прожить еще лет тридцать. Мы с тобой успеем и сыновей женить, и дочерей замуж выдать.
   – Обязательно успеем, – прошептала счастливая Агнесса.

Глава 27
Явь и сон

   Борис женился в день памяти своего небесного покровителя и брата его Глеба. Венчание проходило в великолепном Богородичном храме, а последовавший затем пир почтили своим присутствием император и императрица. Были на свадьбе и все пребывавшие в Константинополе императорские родственники, за исключением Андроника Комнина и его жены. Гости старательно выказывали свое расположение к Борису, называя его будущим королем.
   «Змеи не токмо злые, а еще и хитрые, – думал он, улыбаясь в ответ на поздравления. – Как бы они не ластились, жало у них всегда наготове».
   После свадьбы молодожены зажили в подаренном императором просторном двухэтажном доме, сложенном из белого камня, украшенном снаружи арками и колоннами, отделанном внутри разноцветным мрамором и яркой мозаикой. В жаркую погоду хорошо было отдохнуть на увитой диким виноградом террасе или посидеть под навесом на балконе, вдыхая сырой морской воздух, любуясь на растущие внизу диковинные цветы и слушая, как шумит под ветром оливковая роща.
   Восемнадцатилетняя Анна ко всем прочим своим достоинствам оказалась еще и неплохой хозяйкой, к тому же она старалась изо всех сил угодить мужу и откликалась на любое его желание. Борис чувствовал себя почти счастливым, оттого что после многолетних скитаний он мог, наконец, от души насладиться покоем и маленькими семейными радостями.
   Лупо тоже был доволен жизнью. Службой его особо не обременяли: иногда он сопровождал своего господина в императорский дворец, а в остальное время был предоставлен самому себе. Пользуясь свободой, Лупо усиленно занялся самообразованием, благо для этого имелось немало возможностей. В Византийской империи, не в пример Западу, знание не считались прерогативой духовных особ, и ученые пользовались большим уважением. Подружившись с придворным поэтом Иоанном Цецом, Лупо брал у него различные книги, интересуясь и историческими хрониками, и трактатами по естествознанию, и работами по искусству, и богословскими трудами. Не забывал бывший шут и о любовных утехах. Когда Борис замечал среди кустов или в тени деревьев аппетитную служанку, он нисколько не сомневался в том, что где-то возле нее пребывает и его слуга, скрытый от обзора пышными телесами красавицы.
   – Они сами лезут ко мне, а я не умею женщинам отказывать, – отзывался женолюбивый Лупо на насмешки своего господина.
   Борис качал головой.
   – Ох, Лупошка! Погубит тебя твоя доброта.
   Лупо подружился с Фотием и на правах старшего товарища попытался было помочь юноше приобрести опыт в любви. Но ничего из этого не вышло, потому что после истории с любовницей Андроника Комнина музыкант шарахался от женщин, как от прокаженных, а все свободное от игры на флейте время он проводил в уединении, мечтая о далекой родине.
   Как и предрекала Зоя, женитьба Бориса на девице из рода Комнинов значительно улучшило его положение. Родственники императора подобрели к сыну короля Кальмана, а с тещей, Ириной Комниной, пользующейся немалым авторитетом при дворе, он и вовсе сдружился. Один Андроник Комнин игнорировал претендента на венгерский трон да еще и частенько острил по поводу его происхождения. Когда эти остроты дошли до ушей тещи Бориса, она сразу перестала общаться со злоязычным родственником.
   Самой большой опорой для Бориса оставалась Зоя, без которой никакой опыт не помог бы ему разобраться в хитросплетениях интриг императорского двора, Виделись они часто: он навещал ее, а она была дорогим гостем в его доме. Однажды Борис и Анна пригласили Зою на обеденную трапезу. В этот день было очень жарко, поэтому и стол накрыли на увитой диким виноградом террасе. Зоя сидела на почетном месте, хозяин расположился справа от нее, хозяйка – слева. Борис и Анна усиленно потчевали гостью, но она ела мало и на настойчивые просьбы отведать чего-нибудь, отзывалась:
   – Нечего в себя впихивать больше, чем надо для насыщения. Лишняя еда – лишние страдания.
   У нее было убеждение, что пища служит не только поддержанию жизни или удовольствию, а еще и может употребляться как лекарство от болезней. Продукты питания Зоя делила на «холодные» и «теплые», придерживаясь твердых правил, когда и при каких обстоятельствах их надо принимать. Вот и Бориса она поучала:
   – Ты зачем на вино налегаешь? Оно – теплая еда, в жару вредная. Поберег бы себя.
   Она была весьма сведуща в области человеческого здоровья, ибо умела различать и врачевать всякие болезни. Зная свойства растений (не только тех, которые имелись под рукой, но и мало кому ведомых), Зоя готовила замечательные лечебные отвары, настои, мази и растирания. Константинопольские лекари не любили знатную врачевательницу, снадобьями которой пользовался весь императорский двор. По городу распускались лживые слухи, что Зоя якобы занимается чародейством, а ее благочестие – это не более, чем попытка скрыть свою истинную суть колдуньи и еретички. Но вся эта молва не имела под собой никакой подоплеки, а была только следствием зависти.
   После трапезы хозяева и гостья остались на террасе. Сидя в глубоких креслах под балдахинами, они вели неторопливую беседу.
   – Когда дитя понесешь, непременно обратись ко мне, – сказала Зоя Анне.
   – Рано еще об этом говорить, – смущенно отозвалась хозяйка.
   – Вовсе не рано, – возразила гостья. – Я вон семь лет не могла затяжелеть, а, когда, наконец, понесла, то дочкой разрешилась.
   Разговор зашел о том, что и у императрицы Ирины похожая проблема: она никак не может забеременеть.
   – Василевсу есть о чем беспокоиться, – рассуждала Зоя. – Дай Бог ему прожить много лет, но ведь никто из нас не вечен на грешной земле. Рано или поздно придет черед и Мануила.
   – Но разве все так плохо? – возразила Анна. – У василевса есть родной брат, Исаак, двоюродные братья и племянники.
   Зоя поморщилась.
   – Народу много, а толку мало. Исаак редкостный трус да и умом не блещет, прочие, напротив, больно мудры. От великого ума можно и перемудрить.
   Хотя Зоя говорила о чрезмерно мудрых родственниках императора во множественном числе, Борис догадался, что она имеет в виду одного Андроника Комнина.
   Беседа продолжалась еще около получаса, затем гостья засобиралась домой. Проводив ее, муж и жена вернулись на террасу. Послеполуденная жара действовала так расслабляюще, что у Бориса начали слипаться глаза, и Анне тоже захотелось спать. Они велели слугам принести ковры и подушки. Как только на террасе было сооружено ложе, Борис упал на него и мгновенно уснул.
   Ему приснилось плывущее по морю огромное и совершенно пустое судно. Шелестели паруса, скрипели мачты, но не было слышно ни одного человеческого голоса, да и сами люди куда-то исчезли. Борис метался по палубе в поисках чего-то для себя важного, но никак не мог вспомнить, что ему надо. Он долго бегал, пока не увидел на корме стоящую лицом к морю девушку, с развивающимися по ветру волосами цвета меди.
   – Агнесса! – позвал Борис.
   Она не оборачивалась, а он не мог к ней подойти, потому что задеревенели ноги.
   – Агнесса! – крикнул Борис в отчаянии…
   Неожиданно его что-то больно ударило в грудь, и сон исчез. Борис открыл глаза и увидел над собой хмурое лицо жены.
   – Это ты меня толкнула? – спросил он сиплым от сна голосом.
   У Анны удивленно взметнулись вверх брови.
   – Толкнула?
   – Бог знает что во сне померещилось, – проворчал Борис, поворачиваясь на бок.
   – Дурной был сон? – спросила Анна и окинула мужа загадочным взглядом.
   – Не очень, – буркнул он.
   – Зачем же было так кричать? – обиженно спросила она.
   «Уж не позвал ли я Агнессу вслух?», – обеспокоено подумал Борис.
   Он решил порадовать огорченную жену обычным для мужа способом, и стоило ему начать ее целовать, она сразу забыла обо всех своих обидах…

Глава 28
Бегство

   Осада Дамаска окончательно сломила дух Людовика VII, что не преминуло сказаться на последующей судьбе крестового похода. Ни одно конструктивное предложение так и не было воплощено в жизнь: ни призыв иерусалимского короля к осаде крепости Аскалон, ни уговоры антиохийского князя напасть на Алеппо. В конце концов, германский король и герцог Швабский, устав от пустопорожних разговоров, начали готовиться к отъезду.
   А Людовик не спешил возвращаться во Францию, где его ждал отнюдь не теплый прием, и где ему предстояло объяснять подданным, почему полегло много воинов, а поход тем не менее получился безрезультатным. Так как собственных просчетов французский король признавать не желал, он обвинял кого угодно, только не себя. По его мнению, основной причиной неудач крестоносцев было противодействие греков, а главный виновник поражений Христова воинства – византийский император. В отместку Людовик принялся укреплять союз с заклятым врагом Мануила, королем Рожером Сицилийским, не беря во внимание, что и у германского короля есть немалые претензии к правителю южной Италии. Когда Конрад и Фридрих Швабский узнали об интригах своего союзника по походу, они оба пришли в ярость.
   Тем временем французские крестоносцы толпами садились на корабли. Были, впрочем, и желающие остаться в Палестине. Например не спешил покидать Святую землю де Шатильон, который, будучи младшим сыном графа, мог рассчитывать во Франции разве что на сан архиепископа, если бы выбрал для себя духовную стезю. Но красавчика Рено не привлекала сутана священника: ему нравились богатые наряды иерусалимской и антиохийской знати. Он хотел купаться в такой же роскоши, какой окружили себя рыцари, поймавшие удачу на христианском Востоке.
   Не уезжал никуда и де Винь, ибо его судьба была теперь во власти великого магистра тамплиеров. Юноша жил в Иерусалиме среди своих братьев по ордену, старательно постигая их устав и правила. Он рассчитывал посетить родные места (конечно, с разрешения великого магистра), но лишь для того, чтобы распорядиться имуществом, внеся основную его часть в казну ордена, которому теперь принадлежала вся оставшаяся жизнь рыцаря.
   Что же касается Бруно, то он должен был вернуться в Турбессель, на службу к своему сюзерену, графу Жослену де Куртене. Однако рыцарь из Эдессы не спешил покидать Иерусалим. Осознав, что ему вероятно уже никогда не вернуть себе прежних владений, замка и собранных за полвека сокровищ, Бруно почувствовал полнейшую апатию. Три дня он почти не покидал крохотную комнатку в грязной харчевне, где, лежа на постели, часами занимаясь только тем, что бессмысленно разглядывал грязные стены. В конце концов, рыцарь стал понемногу приходить в себя. Накануне своего отъезда в Турбессель, он отправился вечером прогуляться по Иерусалиму. Обстановка была самой обычной, пока на одной из улиц Бруно вдруг не показалось, что за ним кто-то внимательно наблюдает. Оглянувшись, он никого подозрительного не заметил, однако это его не успокоило: вокруг было много народу, и человек, следивший за ним, вполне мог затеряться в толпе. Бруно всегда раздражало и злило все непонятное.
   «Следят за мной или ее нет? А если мне не показалось, то кто это может быть?»
   Чтобы решить разобраться в возникшей проблеме, рыцарь свернул в безлюдный проулок. Под плащом он одной рукой сжимал рукоятку меча, а другой держался за кинжал. Опасения Бруно вскоре подтвердились: он учуял за собой осторожные шаги. Резко обернувшись, рыцарь увидел весьма колоритную троицу: впереди крались, держа правые руки за пазухами, два невысоких, но довольно жилистых оборванца, а за ними осторожно двигался высокий, худой и одетый тоже в лохмотья парень, у которого в руках была металлическая палка.
   Бруно сразу понял, что надо действовать решительно. Выхватив меч, он кинулся на своих преследователей и в мгновенье ока поразил насмерть двоих из них. Длинный парень тут же бросился наутек. Рыцарь быстро огляделся и заметил в конце проулка еще двух оборванцев. Бруно вновь поднял меч, и оба мужчины тут же пропали.
   Оставаться долее возле трупов не имело смысла. Перед уходом рыцарь ради интереса пошевелил мечом обоих убитых и нашел на теле одного из них примотанный веревкой мешок. Оставив покойников в проулке, Бруно поспешил уйти.
   В харчевне рыцарь, наскоро перекусив, забрался в свою комнатку, где принялся обдумывать недавнее происшествие. Сомнений у него не было: нападение пытались совершить ассасины. Хотя король Балдуин III и оберегал Иерусалим от членов этой мусульманской секты, они все-таки проникали в город.
   «Наверняка ассасины хотели меня оглушить, затащить в укромное место и там пытать, чтобы я указал им место, где спрятаны наши семейные ценности».
   По всей очевидности, ассасины, потеряв надежду договориться с Бруно по-хорошему, решили действовать силой. Рыцарь понимал, что ему вряд ли сохранили бы жизнь после того, как выведали бы у него тайну клада. А еще он знал об упорстве ассасинов в достижении цели.
   «Теперь они будут меня преследовать».
   Члены секты исмаилитов, которых христиане называли ассасинами, никогда не успокаивались, пока не добивались того, чего хотели. В Конийском султанате ассасины убивали султанов, халифов, визиров и военачальников, несмотря на то, что те имели надежную охрану. Значит, у простого рыцаря не было никаких шансов спастись от столь опасных противников.
   «Как же мне быть?», – повторял про себя Бруно.
   Иногда он говорил это и вслух, но ответа не находил.
   Когда стемнело, в коморке появился Буше, который все еще служил рыцарю из Эдессы.
   – Завтра король Конрад и герцог Швабский покидают Иерусалим, – сообщил ратник.
   – Ну, и что? – раздраженно осведомился Бруно.
   – Я хочу служить герцогу.
   – Герцогу? – удивился рыцарь. – Ты не вернешься к себе в Прованс?
   – Не вернусь. Фридрих Швабский платит ратникам больше, чем наши сеньоры.
   – И ты не боишься менять жизнь?
   – Разве же я ее меняю? Я воин, а воину все равно, где и кому продавать свой меч – лишь бы подороже платили. Так что, мессир Бруно, завтра мы расстаемся.
   Бруно махнул рукой.
   – Я тебе не хозяин.
   Когда Буше вышел, рыцарь задумался:
   «А не поступить и мне на службу к королю Конраду или герцогу Фридриху? Как-никак мы родственники: по крови я королю двоюродный племянник. Говорить об этом, конечно, никому не стоит: тем более, что доказательств нашего родства у меня нет. А и были бы, что с того толку? Наверняка мой царственный прадед наплодил, кроме моего деда, еще немало незаконнорожденных детей. Нет, лишние родственники королю Конраду и герцогу Швабскому вряд ли нужны, а вот рыцари могут пригодиться. А вдруг они откажутся от моих услуг? Пожалуй, я не буду пока предлагать им свой меч, а только попрошу их взять меня с собой. А в пути мне надо будет поискать случай показать себя. Если повезет, то кто-нибудь из них сам пожелает взять меня на службу. Оставаться здесь я не могу: ассасины рано или поздно до меня доберутся. Жалко, что придется бросить семейное достояние, но жизнь дороже любых сокровищ. Отрадно уже то, что без моей подсказки ценности никто не отыщет».
   Приняв решение, Бруно спокойно уснул.
   Утром в отряде уезжающих из Иерусалима германского короля и герцога Швабского стало на одного рыцаря больше. Бруно, не будучи сентиментальным, без особого сожаления покидал христианский Восток, где он уже не имел ни владений, ни замка, ни более ли менее достойного положения.

Глава 29
Иван Ростиславович

   Пахнущий речной тиной попутный ветер надувал паруса, гоня ладью купца Алексы по Днестру. Мимо пробегали высокие холмы, пологие долины, рощи и луга с густой травой. Вот только почему-то не было видно ни городов, ни сел, ни обработанных полей. Разглядывая с палубы берег реки Агнесса удивлялась вслух тому, что столь замечательные места никем не заселены.
   – Опасно здесь селиться, – ответил жене Любим. – Половцы сюда частенько наведываются.
   – А они не нападут на нас? – испугалась Агнесса.
   Муж принялся ее успокаивать, уверяя, что степняки в этих краях активны только по весне, а когда дело идет к осени, они откочевывают туда, где теплее.
   «И что это меня вдруг страх обуял, – устыдилась Агнесса. – Ведь на пути по стезе Господней я ничего не боялась».
   Она дотронулась до своего живота и нежно улыбнулась. Вот причина, почему она теперь не такая бесстрашная, как прежде. В походе Агнесса была одна, а теперь в ней есть еще одна жизнь, более дорогая для нее, чем своя собственная.
   – Галич все ближе, – заметил Любим с улыбкой.
   Агнесса озабоченно покачала головой.
   – Как еще твои родственники меня примут? Вдруг я им не понравлюсь?
   – Понравишься, – сказал ее муж с твердой убежденностью. – Из близких у меня есть лишь брат да невестка, а они добрейшие люди.
   – Мне кажется, вы с братом очень близки.
   – Ближе не бывает, – ответил Любим с улыбкой. – В детстве нас Баженом нельзя было разлучить, не расставались мы и в юности даже, когда оба женились. Потом я получил наследство от галицкого родича, и нам с братом пришла пора разделиться. Ему достались родительский двор в Перемышле да село Буичи под тем же Перемышлем, а я взял себе двор дяди, Неждана Воиславича, вместе с его сельцом да наше родовое село Радимычи. Стали мы с Баженом жить отдельно, но виделись часто, и я всегда мог положиться на брата, ибо нет в Галиче человека надежнее и добрее его.
   – Должно быть, он похож на тебя – заметила Агнесса.
   Муж ласково обнял ее рукой за плечо. Они стояли, прижавшись друг к другу, и наблюдали за тем, что твориться на ладье. В общем-то почти ничего не происходило. Люди занимались в основном не делами, а разговорами. Царила расслабленная обстановка, и только двое выглядели озабоченными – Милан, который второй день страдал от зубной боли, и пытающаяся его вылечить Боянка. Склонившись всеми своими пышными телесами над скрючившимся юношей, женщина громко бормотала:

     Лети обида [77 - Обида – в XII веке этим словом называли еще и птицу лебедь, считавшуюся символом печали, тоски и обиды; очень часто в поэзии оба значения этого слова объединялись и получался невероятно красивый образ, как в «Слове о полке Игореве».]
     По синю небу,
     На ветху месяцу [78 - На ветху месяцу – при ущербном месяце.],
     Над густым волоком [79 - Волок – глухой лес.].

     Улетай обида
     За реку Смородину [80 - Смородина – река на окраине русских земель, она же мифическая река между светлым и темным царством.],
     К окияну-морю,
     В турецкое царство.

     Уноси обида
     Тоску-кручину,
     Нужду прокляту,
     Хворобу люту.

   «Ах, как красив русский язык! – восхитилась Агнесса. – Жаль, что я на нем еще не умею говорить и совсем мало его понимаю».
   – Ты научишь меня вашему языку? – спросила она у мужа.
   – Обязательно научу, – пообещал он.
   К ним приблизилась Найдена. Она успела освоиться в новой обстановке и даже завела себе поклонника – вдового Жердея. Благодаря своему доброжелательному нраву, бывшая полонянка легко сумела подружиться с Боянкой.
   – Чего тебе надобно, Найдена? – спросил боярин.
   Кинувшись в ноги ему и Агнессе, она возопила:
   – Боярин добрый! Боярыня светлая! Кабы не вы, лишилась бы я сыночка!
   – Что с тобой? – удивился Любим.
   Агнесса вообще не могла ничего понять.
   Найдена взволнованно заговорила о причине своего волнения. Из ее несвязного бормотания боярин понял, что Боянка поведала новой подруге, какая участь ожидала бы Поспела, окажись он у магометан.
   – Выходит, что лишили бы поганые мою кровиночку мужества, – сокрушалась Найдена. – И был бы он тогда мне не сыном, а невесть кем.
   Мужчины развеселились и принялись выражать вслух свои мнения по поводу той беды, которой избежал сын Найдены:
   – Да, бабочка! Кабы продали вас поганым магометанам, не быть Поспелу мужиком.
   – Не токмо магометане, а еще и греки из отроков делают скопцов.
   – Ну, да! Я видал таких в Царьграде. У них бороды не растут и голоса тонкие, как у баб. Вот потеха!
   – Тяжко нашему брату жить, без того, что у нас есть в штанах.
   Поспел покраснел до корней волос и, бросив укоризненный взгляд на мать, спрятался за мешки с товарами.
   – А ну, уймитесь! – прикрикнул на балагуров Любим. – Имейте уважение к боярыне!
   Затем он обратился к жене:
   – Закутайся потеплее, лада моя! Не приведи Господи, продует тебя!
   Агнесса укоризненно покачала головой.
   – Ты своей заботой меня совсем замучил.
   – Как бы ты не захворала, Агнюшка, – настаивал боярин.
   – Да, я в походе по стезе… – начала Агнесса и прервалась на полуслове, потому что заметила на правом берегу окруженный частоколом крест.
   Любим тоже глянул туда, куда смотрела его жена.
   – А вот и село! – воскликнул он.
   Внезапно от берега отделились две большие лодки и поплыли наперерез ладье.
   – Господи, помилуй! – испуганно закричал Алекса.
   – Похоже, с нами хотят биться, – заметил боярин, посуровев.
   Подтверждением его слов был воинственный вид сидящих в лодках мужчин: кто-то из них был в кольчуге, кто-то нет, но все держали в руках оружие.
   «Что теперь с нами будет?» – подумала Агнесса в панике.
   Тем временем все мужчины на судне схватили копья, мечи, топоры, дубины и луки со стрелами. Даже юный Поспел стоял с коротким клинком в руке.
   – Ступай вниз! – велел Любим жене.
   Однако Агнесса не отреагировала на повеление мужа, а продолжала внимательно наблюдать за приближающимися лодками.
   Доплыв до ладьи, разбойники с громкими воплями полезли на борт, где их встречали копьями и стрелами. Однако головорезам все же удалось прорваться на ладью, и они вступили в рукопашный бой с путниками. Сразу же появились раненые и убитые. Милан получил смертельный удар булавой. Старику Грабко едва не отсекли топором руку. Были и еще пострадавшие.
   А Агнесса, спрятавшись за товарами, смотрела с тревогой на сражающегося мужа. Орудуя мечом, Любим быстро одолел одного разбойника, но тут же столкнулся с другим, широкоплечим крепышом, у которого было в руках короткое копье. В это время почти рядом с боярином спрыгнул с борта на палубу высокий ладный красавец в серебристой кольчуге и начищенном до блеска шлеме. Своим обличием этот мужчина заметно отличался от остальных головорезов, и нетрудно было догадаться, что он у них главный. Агнесса испугалась, что ее муж окажется один против двух противников, и, подобрав валяющийся рядом с убитым Миланом меч, бесстрашно бросилась на красавца в серебристой кольчуге. Битва между ними получилась недолгой: одним коротким движением мужчина обезоружил свою противницу. Но на него тут же налетела, размахивая топором, бранящаяся Боянка. Разбойник спокойно отобрал у разбушевавшейся женщины ее оружие.
   – Ты, краса ненаглядная, никак ошиблась? – проговорил он с усмешкой – Сия вещь – не горшок и не прялка.
   И тут ему на глаза попался Любим, все еще отбивающийся от крепыша.
   – Эй, прекратите немедля сечу! – зычно крикнул красавец.
   Повеление относилось к разбойникам, но его выполнили и подвергшиеся нападению путники.
   – Все вон с ладьи! – приказал предводитель своим головорезам.
   Те послушно подобрали трупы двух своих товарищей и начали грузиться в лодки. Никто из них даже не удивился странному повороту событий.
   А Любим дружелюбно обратился к красавцу в серебристой кольчуге:
   – Ну, здравствуй, князь Иван Ростиславович! Коим ветром тебя сюда занесло?
   – Здравствуй, боярин! – откликнулся красавец. – Ты же знаешь, что я, по воле своих родичей, провалиться им в преисподнею, болтаюсь по белу свету. А вот ты отколь здесь взялся?
   – Я из Святого града, Иерусалима, в Галич ворочаюсь.
   – Ну, Бог тебе в помощь. Прости за оплошку.
   – Господь простит.
   Иван Ростиславович снял шлем и вопросительно глянул на Агнессу.
   – Боярыня моя молодая, Агния Вильямовна, – представил жену боярин.
   – Боевая у тебя боярыня! – усмехнулся князь. – А челядинки ей под стать.
   Он указал на Боянку и Найдену. Последняя тоже принимала участие в битве: швыряла в разбойников все, что ей под руку попадалось, и обливала их водой.
   – Что есть, то есть, – согласился боярин.
   Агнесса почувствовала волнение, потому что Иван Ростиславович вдруг напомнил ей Бориса, притом, что был, в отличие от последнего, светловолосым, сероглазым и курносым. И все-таки у этих двух людей имелось какое-то неуловимое сходство.
   – Отколь родом твоя боярыня? – осведомился Иван Ростиславович у Любима.
   – Родом моя Агния Вильямовна из страны франков. А нашел я ее в Святом граде, – с гордостью сообщил тот.
   – Да ну! – изумился Иван Ростиславович. – А по-нашему она понимает?
   – Кое-что уже понимает, но мало покуда.
   Иван Ростиславович подошел к Агнессе и, поклонившись, виновато сказал:
   – Я напугал тебя, боярыня? Прости, Христа ради.
   Она угадала смысл сказанного.
   – Конечно, я прощаю… мессира… – смущенно пробормотала Агнесса, не зная, как себя вести с этим странным человеком.
   – Благослови тебя Господь! – пожелал ей Иван Ростиславович и обратился к боярину: – Прощай, Любим Радкович! Счастья тебе и боярыне твоей младой!
   – И тебе, князь, счастья и удачи! – отозвался Любим.
   Ловко перемахнув через борт, Иван Ростиславович присоединился к ожидающим его разбойникам. Вскоре обе лодки плыли к берегу.
   А Алекса и его люди, бормоча ругательства, собирали разбросанные повсюду вещи и помогали раненым. Боремир и Грабко унесли труп Милана.
   – Бедняга Милан! – всхлипнула Боянка. – Два дня он с зубами маялся, вот и отмаялся, упокой его Боже.
   – Смойте с досок кровь, покуда она не присохла, – велел ей и Найдене Алекса.
   – А кто на нас напал? – спросила Агнесса у мужа.
   – Напали на нас тати, – пояснил Любим. – А главный у них – Иван Ростиславович, сын покойного перемышльского князя Ростислава Володарьевича и племянник нашего нынешнего князя Владимирка Володарьевича.
   – Зачем же он занимается разбоем?
   Муж поведал ей историю князя-разбойника. Иван Ростиславович княжил в городе Звенигороде, расположенном севернее Галича. Со своим дядей он, хотя и не особо ладил, тем не менее больших ссор избегал, пока Владимирко Володарьевич не расширил свои владения. Служившим прежде бесхребетному Ивану Васильковичу галицким и теребвольским боярам очень не понравился новая власть, и они попытались избавиться от неугодного им князя. Стоило Владимирко Володарьевичу отправиться на многодневную охоту, как его враги пригласили на галицкое княжение молодого Ивана Ростиславовича. Звенигородский князь мог не принять предложение, но он, не испытывая добрых чувств к дяде и поддавшись соблазну, занял Галич. Изгнание Владимирко Володарьевича наверняка получилось бы, если бы ему не сохранила верность галицкая княжеская дружина. Иван Ростиславович не только был изгнан из Галича, а у него отняли и Звенигород.
   – Вот так Иван Ростиславович стал изгнанником, – рассказывал боярин. – По мне так Владимирко Володарьевич следовало бы простить племянника, поддавшегося чужому наущению, и справедливости ради оставить ему Звенигород. Но наш князь и без повода забирает себе чужие земли, а уж когда повод явится, пощады от него не жди. А оставшись без вотчины, Иван Ростиславович, видать, и связался с татями.
   Агнесса сочувствовала бывшему звенигородскому князю, ставшему разбойником после того, как с ним обошлись несправедливо. Во Французском королевстве знатные сеньоры занимались разбоем порой ишь из одной только алчности – прибавить к уже имевшемуся богатству еще хоть что-нибудь. А разве благочестивый король Людовик не вел себя по отношению к графству Шампань, как самый последний головорез?
   Из раздумий Агнессу вывел голос Любима:
   – Ты, лада моя, отдохнула бы.
   На сей раз она не стала с ним спорить, потому что чувствовала себя очень уставшей. Улыбнувшись мужу, Агнесса ушла в кормовую надстройку, ставшую на время путешествия их семейным гнездом.

Глава 30
Великолепный Андроник

   Пока крестоносцы осаждали Дамаск, Рожер Сицилийский попытался присвоить те итальянские земли, которые Конрад III, даже не имея императорской короны, считал своими. Поэтому германский король прямо из Святой земли направился в Константинополь, чтобы обсудить с византийским императором совместные действия против досаждающего им обоим правителя Сицилии и Апулии. Фридрих Швабский сопровождал дядю.
   Мануил устроил гостям пышный прием, закончившийся грандиозным вечерним фейерверком. А утром на берегу бухты Золотого рога начался турнир, в котором должны были сразиться между собой греческие дуки [81 - Дука (от лат. слова dux) – воинский начальник, командир отряда воинов.] и германские рыцари. Собравшаяся на это захватывающее зрелище публика расположилась на холме. Император и императрица восседали в креслах под навесом из пурпурного шелка, в креслах. Мануил был великолепен в пурпурном, с золотым шитьем паллиуме и в своем украшенном всевозможными драгоценностями венце. Костлявая и нескладная императрица Ирина (носившая в девичестве имя графини Берты фон Зульцбах и приходившаяся королю Конраду племянницей) надела на себя так много золота, драгоценных каменьев и жемчуга, словно пыталась всем этим затмить недостатки своей весьма невзрачной внешности.
   Важные гости не блистали роскошными нарядами, а из драгоценностей на короле и герцоге были только то, что они получили в дар от императора: у Конрада висело на шее ожерелье из золотых пластин, унизанных сапфирами, алмазами и жемчугом, а в рыжих волосах Фридриха блестела золотая диадема с большим изумрудом.
   Зато высшая константинопольская знать последовала одному из главных правил императорского двора – по торжественному случаю навьючивать на себя столько драгоценностей, сколько по силам унести. Но даже в этой разряженной в пух и прах толпе невозможно было не обратить особое внимание на Андроника Комнина: во-первых, из-за его огромного роста; во-вторых, из-за паллиума, мало уступающего императорскому; в-третьих, из-за диадемы в виде извивающегося змея, с невероятных размеров сапфиром на месте головы гада. Невысокая жена Андроника, Елена, казалась рядом с гигантом мужем совсем крохотной.
   Что касается Бориса, то он предпочел обойтись без особого блеска, а на упреки жены ответил с досадой:
   – Я своего богатства пока не нажил, а чужим хвастаться не привык.
   Как только император взмахнул белым платком, на ристалище выехали десять дук во главе с мегодуком Контостефаном и десять рыцарей, возглавляемых маркграфом Вильгельмом Монферратским. Воины в кольчугах и шлемах выстроились в два ряда, держа в руках щиты и тупые копья.
   К своему изумлению Борис узнал в одном из рыцарей Бруно.
   «А он как сюда попал?»
   В свою очередь и Бруно заметил того, кто называл себя рыцарем Конрадом и затрясся от бешенства. Соблазнитель Агнессы де Тюренн, похоже, чувствовал себя совсем неплохо: он находится среди ближайшего окружения византийского императора, рядом с юной красавицей. Бруно уже успел узнать, что рыцарь Конрад – действительно, венгерский принц и, мало того, еще и претендент на венгерскую корону. А император Мануил, признавая права этого человека, выдал за него замуж одну из своих племянниц. Такие известия, понятно, не порадовали рыцаря из Эдессы.
   Распаленный гневом Бруно принялся сражаться на ристалище так, словно участвовал в настоящей битве, а греческие дуки были его врагами. Ему удалось без особого труда сбить копьем с коней пятерых греков. Тем временем у остальных рыцарей дела шли не столь удачно, как у него, потому что их побеждал дука Ефстафий Акрит, обладавший невероятной ловкостью и сумевший справиться даже с Вильгельмом Монферантским. Через полчаса на ристалище остались двое – Бруно и Акрит. На сей раз рыцарю из Эдессы пришлось нелегко. Он пытался нанести сильный удар своему противнику, но тот каждый раз уврачевался и бил сам. Покачиваясь, Бруно продолжал держаться в седле, и это упорство дало, наконец, результат: рыцарь сумел-таки поймать копьем и швырнуть оземь дуку. Когда Акрит распластался у ног своего коня, по толпе родственников императора и придворных пронесся вздох сожаления.
   – Не устоял мой Акрит, – разочарованно сказал Мануил.
   – Наши рыцари были повержены еще раньше, – промолвил Фридрих Швабский с не меньшим разочарованием.
   – А это кто? – спросил император, указывая на Бруно.
   – Этот рыцарь недавно с нами, – ответил король. – Мы его совсем не знаем.
   Император вручил победителю награду – три золотые безанта [82 - Безант – византийская золотая монета, в течение многих столетий сохраняла неизменный вес и одну и ту же нарицательную стоимость в серебре, благодаря чему стала основной счетной единицей денег в Европе и особенно на латинском Востоке. Второе ее латинское название «солид», а греческое – «номисма».] и серебряный пояс. Но Бруно, казалось, совсем не радовался своему успеху. Приклонив одно колено, он принял дар с таким же хмурым видом, с каким только что бился на ристалище. Когда же рыцарь из Эдессы поднял голову, Борис поймал на себе его короткий злобный взгляд.
   После окончания турнира император, императрица, гости и константинопольская знать отправились смотреть циканион [83 - Циканион – игра, похожая на современное поло.]. Затем всех развлекали мимы, танцоры, акробаты, шуты и прочие артисты. А венцом празднества стал торжественный обед в Золотой палате.
   Трапеза сопровождалась музыкой, пением и танцами. Вначале по знаку магистра церемоний в зале появились десять прекрасных отроков. Сплетясь руками и образовав круг, они принялись выделывать ногами под музыку настоящие чудеса. Затем отроков сменили босоногая красавица в почти прозрачной тунике и полуголый шут-уродец с большим брюхом. Женщина закружилась, едва касаясь пола, а уродец скакал вокруг нее с уморительными ужимками. После этой пары настал черед хора евнухов, чьи голоса звучали так красиво, что невозможно было не заслушаться.
   А за столом тем временем назревал скандал. По правилам византийского придворного этикета мужчины сидели с правой стороны, а женщины – с левой, причем все располагались в соответствии со своим положением. Борис оказался рядом с Андроником Комнином, жены же их были напротив мужей. Такое соседство обернулось тем, что Андроник не обращая внимание ни на смотрящую на него, как на божество Елену, ни на находящегося рядом с ним Бориса, принялся одаривать пылкими взорами Анну, а та засмущалась. Ситуация складывалась весьма щекотливая. У распоясавшегося Комнина хватило даже наглости причмокнуть губами, глядя на свою раскрасневшуюся родственницу. Это было уже чересчур, и взбешенный Борис выплеснул вино из своего кубка прямо в самодовольное лицо Андроника. В зале мгновенно повисла тишина; евнухи замолчали, и музыканты перестали играть. Все смотрели, как вино медленно стекает с бороды Андроника на его великолепный паллиум.
   Первым нарушил молчание Борис:
   – Ой! Я, кажется, нечаянно облил тебя вином, Андроник. Прошу прощения за мою неосторожность.
   Такое объяснение смахивало на издевку. Лицо Андроника побагровело, его глаза заискрились, и неизвестно как бы он повел себя дальше, если бы не вмешался император:
   – Конечно же, наш родственник Борис не виноват. Прости его, Андроник. А я велю сшить тебе новый паллиум взамен испорченного.
   Андроник злобно усмехнулся:
   – Я благодарен василевсу за заботу! Приятно, что моя новая одежда будет сшита по его заказу. Благонамеренные подданные всегда следуют примеру своего государя и предпочитают изделия той же мастерской, что и он.
   На последних своих словах он посмотрел на Анну, затем перевел взгляд на ее сестру Евдокию, после чего повернулся к самой старшей из сестер – Марии. Намек был слишком прозрачный: при дворе громко говорили о том, что Евдокия изменила мужу с Андроником Комнином, и тихо шептались о тайной связи Марии с императором. Репутация Анны, была безупречной, но это не имело значения для Андроника, всячески пытающегося унизить Бориса.
   Видно было, что германского короля и герцога Швабского забавляет скандальная ситуация. А вот Мануил с трудом скрыл свое недовольство. Большинство родственников императора и вельможи старательно изображали на лицах спокойствие; взбудораженными выглядели только те, кого скандальное происшествие касалось. Борис, если бы в его кубке осталась хотя бы капля, непременно выплеснул бы ее в лицо Андронику Комнину. В темно-карих глазах Анны стояли слезы. Муж ее сестры Евдокии буквально пронзил взглядом свою жену, и та побледнела. Щеки Марии (ее мужа не было в Константинополе), напротив, пылали двумя кострами. Мать обиженных Андроником сестер, Ирина Комнина, гордо вскинула голову и презрительно прищурилась.
   – Ступай, Андроник, переоденься, – велел Мануил своему двоюродному брату.
   Тот поднялся во весь свой огромный рост, отвесил поклон и с достоинством удалился. Император сразу же подал знак музыкантам, и вновь полилась прерванная мелодия, а евнухи возобновили пение. Пир продолжился так, словно ничего не произошло.
   Андроник тем временем покинул дворец, миновал беломраморный дворик и по вымощенной гранитными плитами дорожке дошел до отделанного мозаикой фонтана. На мраморной скамейке сидел победитель утреннего состязания, подставив свое смуглое лицо знойным лучам солнца. Если бы турнир проходил при дворе любого из рыцарственных королей, герцогов или графов, то его победителя посадили бы за один стол с венценосными особами. Но в Константинополе были свои нравы, и Бруно позволили лишь побродить вокруг роскошного дворца императора.
   Увидев Андроника, рыцарь нехотя поднялся и отвесил небрежный поклон. Гордому Комнину это не понравилось, однако он решил все-таки поговорить.
   – Откуда ты родом? – спросил Андроник.
   – Из Эдесского графства, мессир, – буркнул рыцарь.
   – И что с тобой было, после того, как турки вас изгнали?
   – Вначале я находился при графе Жослене, потом мне довелось поучаствовать в походе короля Людовика.
   Андроник изобразил на лице добродушное удивление.
   – Надо же! Наш родственник, Борис, желающий стать угорским королем, был с вами.
   В глазах Бруно зажглась дикая ярость, и Андроник мысленно похвалил себя:
   «Чутье меня, как всегда, не обмануло. Этот франк ненавидит ублюдка, мнящего себя сыном короля».
   – Не по душе мне этот homo novus [84 - Выскочка (лат.).] Борис, – заметил он.
   Бруно только молча склонил голову. Андроник понял, что рыцарь осторожничает. Благостно улыбнувшись, двоюродный брат императора переменил тему разговора:
   – Ты служишь королю Конраду?
   – Нет, с ним я только покинул Святую землю. А служить я теперь буду тому, кого сочту для себя подходящим сюзереном.
   – Так послужи мне, – предложил Андроник. – Я ценю хороших воинов и хорошо плачу им.
   Бруно призадумался. Как большинство рыцарей, он презирал греков, но деньги, полученные за службу в Константинополе, могли бы стать хорошим подспорьем в будущем. А самое главное, у него появлялась возможность причинить вред человеку, которого он ненавидел всей душой.
   – Если я и останусь здесь, то не навсегда, – проговорил Бруно после недолгого молчания.
   Андроник широко улыбнулся.
   – Я вовсе не хочу неволить храброго воина! Ты покинешь меня, когда пожелаешь.
   – Ладно, я согласен, – произнес Бруно.
   А пир в императорском дворце продлился еще около часа. После его окончания Анна отправилась домой в носилках, а Борис захотел немного погулять по саду. Он думал, что его неприятности на нынешний день закончились, но засомневался в этом, когда, свернув в кипарисовую аллею, столкнулся с Андроником Комнином, успевшим сменить облитый вином дорогой паллиум на более скромный далматик.
   «Забери его бес!» – ругнулся про себя Борис.
   Андроник с улыбкой поинтересовался, как ни в чем не бывало:
   – Понравился ли тебе, дорогой братец, пир у василевса?
   – Понравился, – буркнул Борис и попытался обойти неприятного собеседника.
   – Уж слишком ты, братец, вспыльчивый, – сказал тот, загораживая собой тропинку.
   – А ты ожидал, что тебе с рук сойдет оскорбление моей чести?
   Андроник отчеканил с презрительной ухмылкой:
   – Разве может быть честь у ублюдка, рожденного матерью неизвестно от кого?
   У Бориса перехватило дыхание, и он хрипло выдавил из себя:
   – За оскорбление моей покойной матери я убил бы тебя на месте, будь у меня меч.
   – Попробуй задушить меня голыми руками, – предложил Андроник с издевкой.
   Борис брезгливо поморщился.
   – Боюсь, что рук потом не отмою. Обойдешься и плевком.
   Он плюнул, стараясь попасть Андронику в лицо, но слюна повисла на далматике.
   «Опять я ему одежу попортил», – со злорадным удовлетворением подумал Борис.
   Андроник побагровел так, словно на него плеснули кипятком. Он едва не кинулся на своего обидчика, но неожиданно в аллее появились Лупо и Фотий, вместе с еще двумя слугами Бориса. Андроник сразу сообразил, что с таким количеством народа ему не справиться. Сверкнув глазами, он круто развернулся и зашагал прочь.
   Лупо пропел ему вслед:

     Гордый рыцарь смело рвется в бой —
     Он готов сразить врага любого,
     Но не догадается никак,
     Что себе он самый главный враг.

   – Вы откуда идете? – спросил Борис.
   – Так ведь мессир сам отпустил нас сегодня в город, – напомнил ему Лупо.
   – У меня из-за Андроника совсем память отшибло. А вы вовремя домой собрались.
   Слуги дружно закивали.
   Дома Борис поведал жене о том, что случилось в саду, закончив свой рассказ словами:
   – Ты не подумай, что я боюсь Андроника.
   – Он на многое способен, – прошептала Анна.
   Уловив в ее голосе, помимо страха, еще и восхищение, Борис проговорил с досадой:
   – Я знаю, на что он способен, но все равно не боюсь его.

Глава 31
Галицкая боярыня

   Погожим осенним днем ладья купца Алексы подошла к Галичу. Когда Любим помог молодой жене сойти на пристань, она с любопытством огляделась. Справа расположился шумный рынок, слева раскинулся посад, где было много дворов с избами и огородами, а чуть далее виднелась деревянная крепостная стена с открытыми воротами.
   Любим хотел отправить Жердея и Боянку за повозкой, но Агнесса настояла, чтобы идти пешком. Вещей у них было немного: в основном то, что боярин купил в пути для молодой жены. Силач Боремир сумел почти все взвалить на себя, оставив немного ноши для Деляна. Боянка, Грабко, Жердей, Найдена и Поспел шли налегке.
   Агнессе захотелось посетить рынок, и муж послушно повел ее туда. Прилавки ломились от множества замечательных товаров. Здесь была посуда: как глиняная, покрытая яркой глазурью, так и металлическая, украшенная тонкой филигранью. В большом количестве лежали искусные украшения: подвески из золота с эмалью, браслеты из серебра с чернью и многое другое. Материи продавались и самые дешевые, и очень дорогие. Особое восхищение у Агнессы вызвали изящные пряслица, выточенные из камня нежно-розового цвета.
   – Я такой красоты нигде не видела! – воскликнула она.
   Муж, не раздумывая, купил ей розовое пряслице. Пока он расплачивался с торговцем, она оглянулась и увидела, что теперь нагружены не только Боремир и Делян. Боянка несла браслеты и подвески, Грабко обхватил серебряный шарообразный сосуд с отчеканенным изображением сиринов в орнаменте, а Жердей держал на своих худых плечах рулон плотной ворсистой ткани с золотыми и серебряными нитями в основе.
   Агнесса озабочено покачала головой. Как муж не скрывал от нее свое финансовое положение, она все-таки узнала, что своих денег у него давно нет, и все потраченное после Константинополя взято в долг у Алексы.
   С торжища боярин, боярыня и их слуги направились к городским воротам. День был солнечный. Ветер приносил с ремесленной слободы запахи металла, глины и кожи. У Агнессы немного кружилась голова, но в ее душе царило умиротворение. Ей нравился город, нравились люди, нравилась начинающаяся новая жизнь.
   Двое стражников у ворот сразу узнали Любима Радковича.
   – Доброго здравия боярину! – воскликнул один.
   – С возвращеницем тебя из святых мест! – подхватил другой.
   – Спасибо на добром слове! И вам доброго здравия! – откликнулся Любим.
   – Да, ты никак, боярин, оженился за морем? – спросил стражник постарше.
   – Оженился, – с гордостью ответил боярин.
   Стражник помоложе так глянул на уже начавший округляться живот молодой боярыни, что она густо покраснела.
   – А ты, боярин, времени даром не терял, – усмехнулся молодой стражник.
   Любим широко улыбнулся.
   – А чего ждать-то? Детушки в семействе – первое дело.
   – Ну, долгих и счастливых лет вам жизни! – воскликнул стражник постарше.
   – Детушек вам побольше! – пожелал его молодой товарищ, ухмыляясь.
   Агнесса слушала беседу и с удовольствием отмечала, что она кое-что понимает. Значит, муж не зря потратил время, обучая ее русскому языку.
   – Здравы ли наши князья? – поинтересовался Любим.
   – Князья наши, Владимирко Володарьевич и сынок его, Ярослав Владимиркович, слава Христу, оба здравы, – отвечал молодой стражник.
   – А что в Галиче творилось, покуда я за море ходил?
   Стражник постарше начал рассказывать:
   – Все воюет наш Владимирко Володарьевич, благослови его Господь, с королем угорским да с князем киевским, Изяславом Мстиславовичем. В самом же Галиче, слава Иисусе, тишь да благодать. Третьего дня оба князя отправились на охоту.
   Боярин хмыкнул:
   – Любит Владимирко Володарьевич охотиться, и ничем его от той любви не отворотишь.
   – Ну да, – согласился стражник. – Но нынче наш князь уже осторожничает, опосля того, как племянник его чуть со стола не согнал. В Галиче полно княжеских соглядатаев, и случись беда – они вмиг сообщат о ней Владимирку Володарьевичу.
   – Дай Бог ему и князю Ярославу Владимирковичу многих лет жизни, – пожелал боярин.
   Он взял жену за руку, и они вместе вошли в ворота. За деревянной стеной Агнесса сразу обратила внимание на высившийся вдали большой купол храма и осенила себя крестным знамением.
   – Там наш Успенский собор, – сообщил Любим, указывая на купол. – По своей красе он разве что с киевской да цареградской Софией может равняться.
   Хотя Агнесса никогда не видела киевскую Софию, она доверяла мнению мужу.
   Они шли по покрытой опавшими листьями деревянной мостовой мимо высоких оград, за которыми были видны островерхие крыши и украшенные затейливой резьбой терема. Иногда Агнессе попадались на глаза купола-луковицы небольших храмов.
   На повороте одной из улиц Любим и его жена едва не столкнулись с высоким светловолосым мужчиной лет около сорока. Судя по одежде, этот человек принадлежал к местной знати: на нем были отделанная рысьим мехом шапка, свита [85 - Свита – мужская верхняя одежда, надевавшаяся через голову.] серебристого цвета и красные сапоги.
   – Братец мой! Бажен! – обрадовался Любим.
   Муж многое успел рассказать Агнессе о своем младшем брате, охарактеризовав его, как человека доброго и глубоко набожного. Бажен тоже не имел детей, но не роптал по этому поводу, а принимал действительность такой, какая она есть. Младший брат очень любил старшего, и единственная размолвка между ними случилась, когда Любим и его покойная жена стали обращаться к волхвам в надежде на то, что колдовство поможет им стать, наконец, родителями. А вот, когда Любим собрался к святому старцу на Афон, Бажен с одобрением отнесся к его намерению.
   Встретившись после долгой разлуки, братья кинулись друг к другу в объятия.
   – Братец! – восклицал Любим. – Как же я по тебе соскучился!
   Бажен счастливо засмеялся:
   – А я так прямо ушам своим не поверил, когда услыхал, что ты уже в Галиче да еще не один, а с младой женой.
   Агнесса смутилась, не зная, как деверь отнесется к ней, родившейся и выросшей в других землях, привыкшей к другим обычаям, молившейся прежде в храмах другого христианского вероисповедания. Но Бажен смотрел на невестку так ласково, что она сразу же оправилась от смущения и вспомнила рассказы мужа о русских обычаях. Потупив взор, молодая боярыня отвесила деверю низкий поклон. Он тоже почтительно ей поклонился, а потом трижды поцеловал ее в обе щеки.
   – Здравствуй, здравствуй, милая сестрица! Э, да ты уже в тягости! Вот радость-то! Значит, не пресечется род наш! Смилостивился над нами Господь!
   – Смилостивился! – подтвердил старший брат.
   – Ну, идемте, хозяева, на ваш двор, – позвал Бажен.
   Они зашагали по улице.
   – А мы аж до самого святого града Иерусалима добрались, – сообщил Любим брату.
   – Ах, ты Боже мой! – поразился тот. – Неужто ты в самом Святом граде был?
   – Там-то я и нашел жену себе, мою Агнию Вильямовну.
   – Значит, тебе ее сам Господь даровал, – убежденно сказал Бажен.
   – И я так полагаю, – согласился с ним старший брат.
   – А отколь ты родом будешь, сестрица? – поинтересовался Бажен.
   – Из королевства франков она, – ответил за жену Любим.
   Поскольку Бажен никогда прежде не слышал о франках, он решил, что их королевство находится где-то рядом со Святой землей.
   – А твоя жена, Бажен, здрава али нет? – поинтересовался Любим.
   – Здрава, слава Иисусу, моя Белослава, – отозвался Бажен.
   Братья остановились возле широких ворот с резным навесом.
   – Вот мы и у себя, хозяюшка – сказал Любим жене.
   Во дворе собралась вся челядь. Слуги стояли вдоль вымощенной досточками тропинки, ведущей к красивому дому с островерхой крышей.
   «Здесь все из дерева, – отметила Агнесса. – Это очень красиво, и глядится уютнее, чем каменные дома».
   Челядинцы искренно радовались возвращению своего господина, а на его молодую жену поглядывали с некоторой настороженностью, однако ее это нисколько не задевало. Несмотря на молодость, у Агнессы было достаточно жизненного опыта, дабы понимать, что любви и уважения людей, если даже они твои слуги, надо добиваться. Во всяком случае, сейчас она точно знала: как бы кто-либо к ней не относился, обидеть ее не посмеют, потому что этого не позволит Любим.
   Хозяина и его молодую жену ждала сытная трапеза, после окончания которой Бажен сообщил родственником, что уезжает к себе в Перемышль. Любим попытался уговорить брата остаться, но тот упрямо стоял на своем.
   – Не взыщи, братец, но я, покуда ты был в дальних краях, у тебя больше жил, чем у себя, и свою жену почитай не видал. Соскучился уже по ней.
   Любим догадывался об истинной причине такого спешного отъезда. Добрейший Бажен хотел дать возможность брату побыть наедине с молодой женой. Братья поспорили, но в конце концов старший отпустил младшего, взяв с него слово, что они будут теперь часто видеться.
   Проводив в путь Бажена, муж и жена помылись в бане, затем она отправилась отдыхать. На мягких пуховых перинах Агнесса проспала остаток дня и всю ночь. Проснулась за это время она только один раз, когда муж поправил на ней одеяло и поцеловал ее. Пробормотав что-то, Агнесса опять погрузилась в сон.
   На следующий день отдохнувшие Агнесса и Любим собирались к обедне. Молодая боярыня принарядилась и, посмотревшись в ковш с водой, осталась собой довольна.
   – Краса писаная – наша боярыня! – восхищенно воскликнула Боянка, помогавшая своей госпоже одеваться.
   Агнесса спустилась в большую горницу, где ее ждал муж.
   – Не тяжко ли тебе, лада моя, ходить по лестнице? – озабоченно спросил он.
   Она укоризненно покачала головой.
   – Ты мне скоро шагу не дашь ступить.
   В сопровождении слуг боярин и боярыня направились в Успенский собор. Утром прошел дождь, и когда после него выглянуло солнце, засверкали позолотой вымытые дождевой водой купола храмов, засияла осеняя листва, заблестели многочисленные лужицы. Людей на улицах было много, несмотря на недавнюю непогоду, потому что деревянные мостовые давали возможность галичанам не утопать в грязи, как жителям Парижа и других городов Западной Европы.
   Приблизившись к Успенскому собору, Агнесса убедилась, что он действительно великолепен. Храм был украшен изогнутыми глухими арками, изящными колонками, искусными карнизами, резными выступами и открытыми галереями.
   «Удивительные мастера возвели его!» – восхитилась Агнесса.
   А на площади возле собора собралась толпа, в которой находились представители всех сословий и народов, обитающих в Галицком княжестве. Кроме русских, здесь можно было увидеть волохов, греков (они состояли на службе у князя в должностях, требовавших наличие хорошего образование, или были священниками), словаков, поляков и венгров. В Галиче господствовала веротерпимость, и если перед храмом появлялся местный иудей, чтобы узнать последние городские новости, к нему относились без малейшей неприязни.
   Агнессу поразила осанка русских женщин.
   «Пресвятая Дева! Здесь не только дамы, но и простолюдинки, держат спину по-королевски!»
   Ее занимали они, а их, разумеется, интересовала она. Слух о том, что боярин Любим Радкович привез из Святой земли жену, облетел уже весь город, и теперь галичане дружно пялились на молодую боярыню, прибывшую из неведомого почти никому из них королевства франков. Бояре спешили поздороваться с Любимом и его красивой молодицей.
   – Не зазря ты, Любим, за море ходил, – весело заметил боярин Никита Чагрич.
   – Зазря в святых местах никто не бывает, – отозвался Любим.
   Никита усмехнулся:
   – Не всякий, кто бывает в святых местах, привозит оттоль жену-красавицу.
   Любим хотел что-то сказать в ответ, но едва он открыл рот, как со стороны западных городских ворот раздался топот множества копыт.
   – Кажись, князья с охоты ворочаются, – предположил Чагрич.
   Он оказался прав: не успел народ зайти в собор, как на площадь выехали всадники во главе с князем Владимирком Володарьевичем и его сыном, князем Ярославом Владимирковичем.
   Хотя князю-отцу еще не перевалило за пятьдесят лет, выглядел он стариком. Был Владимирко Володарьевич довольно рослый и очень худой, его волосы поседели, а черты лица заострились. Наряд старого князя состоял из расшитой жемчугом собольей шапки, роскошной золотистой свиты, подбитого мехом соболя алого корзно [86 - Корзно – плащ, который накидывали на левое плечо, а на правом застегивали пряжкой.] и отделанных золотом красных сапожек.
   Ярослав Владимиркович ростом не догнал отца, но смотрелся рядом с ним, как цветущий куст возле высохшего дерева. Румяное лицо молодого князя пышило здоровьем, а от его прекрасно сложенного тела исходила мужская сила. Свита, шапка и сапоги на Ярославе Владимирковиче были почти такими же, как и на старом князе, его корзно цвета морской волны очень красиво развевалось за крепкими плечами.
   Князья остановились у заполненной нищими паперти Успенского собора, слезли с коней и осенили себя крестным знамением. Затем Владимирко Володарьевич обвел толпу на площади тяжелым взглядом и, заметив Любима Радковича, проговорил с явным сожалением:
   – Воротился? А я думал, что ты навеки сгинул в странствиях.
   – Все в воле Божье, – без всякой обиды отозвался боярин.
   – Ну да, – буркнул галицкий князь и вопросительно посмотрел на Агнессу.
   – Боярыня моя, Агния Вильямовна, – представил жену Любим.
   – Отколь ты ее взял?
   – Нашел я ее в святом граде Иерусалиме, а родом она из королевства франков.
   Оба князя глянули на молодую боярыню с любопытством. А ей внезапно бросилось в глаза отдаленное сходство Ярослава с Борисом, и она вспомнила, что молодой князь приходится ее бывшему возлюбленному племянником.
   Агнесса судорожно глотнула воздух и опустила глаза.
   «Господь милосердный! Помоги мне забыть его!»
   – Неужто ты на Руси не мог сыскать себе жену? – недовольно спросил старый князь у Любима.
   Тот развел руками.
   – Не я решил, а Господь.
   – А родичи у твоей жены есть?
   – Нет, она сирота, братьев и сестер не имеет, дядю поганые убили, а тут еще последний ее защитник, их князь, взял да и помер в одночасье на Святой земле.
   Владимирко Володарьевич понимающе кивнул.
   – И ты, значит, решил взять девицу под свою защиту? Что ж, дело доброе. Ладно, живите!
   – Бом! Бо-ом! Бо-о-ом! – запел колокол собора, и люди дружно начали креститься.
   Любим обратился к галицкому князю:
   – Обедня уж началась. Нам бы с боярыней помолиться в храме.
   – Ступайте! – сердито отозвался Владимирко Володарьевич. – Кто вас держит?
   Оба князя перекрестились и направились в собор.
   – Живите! Будто бы мы с женой станем тебя спрашивать жить нам вместе али нет, – проворчал Любим себе под нос перед тем, как последовать за князьями.

Глава 32
Лазарь Рожна

   Осенью византийский император выступил во главе войска против вторгшихся на окраины империи половцев, которых греки называли куманами. Борис вызвался участвовать в этом походе, поскольку размеренная и спокойная жизнь уже начала навивать на него скуку. Лупо по этому поводу заметил:
   – Тоскливо орлу в курятнике.
   Когда императорское войско добралось до Дуная, половцы успели уйти в бескрайние степи. Мануил решительно бросился в погоню за врагом, чтобы оградить империю от повторного нападения. Войско двигалось по следам, оставленным кочевниками. Перед греческими этериями [87 - Этерия – подразделение византийской армии.] и состоящей из иноземных наемников императорской гвардией широко простиралась степь, где не было иных живых существ, кроме парящих в небе и сидящих на кочках коршунов. Осень выдалась на редкость сухой. Днем светило яркое, но уже не палящее солнце, а ночью становилось так холодно, что люди могли согреться только у огня.
   Постепенно равнина становилась все холмистее, и, наконец, в один из вечеров воины увидели далеко впереди себя вершины гор.
   Борис заметил с грустной усмешкой:
   – Отсюда до Галицкого княжества рукой подать. Этак мы, гонясь за половцами, на Русь заявимся.
   Мануил упрямо тряхнул головой.
   – Как бы там ни было, но мы должны настигнуть и покарать куманов.
   – Мы их скоро нагоним и покараем, – подал голос командующий греческими катафрактами [88 - Катафракт – византийский конный воин.], севаст [89 - Севаст – один из высших придворных титулов в Византийской империи.] Федор Ватац.
   Это утверждение было отнюдь не беспочвенным: все указывало на то, что половцы где-то недалеко. Следы от становищ кочевников выглядели совсем свежими, а ветер чаще и чаще приносил с севера запахи дыма, еды и лошадиного пота.
   – Я пошлю вперед разведку, – решил Мануил.
   Солнце уже спускалось за холмы, и императорское войско сделало остановку. После ужина люди стали располагаться на ночлег: военачальники разбрелись по шатрам, а простые ратники засыпали прямо на земле.
   Борис сидел на кочке рядом со своим шатром и смотрел туда, где в сумерках еще можно было разглядеть неясные очертания горных вершин.
   «За горами Галич, а за Галичем…»
   – А что за теми горами? – полюбопытствовал Лупо, будто подслушав мысли своего господина.
   Борис тяжело вздохнул.
   – Моя родина.
   – Мессир тоскует по родине?
   – А ты не тоскуешь?
   Лупо помотал головой.
   – Нет, мессир, я больше скучаю по Константинополю, а точнее по тамошним красоткам. Вот завтра разобьем неверных, и мне удастся вернуться к моим возлюбленным.
   – Разобьем ли? – засомневался Борис.
   Лупо был удивлен:
   – Но греки ведь хорошие воины, что бы о них не говорили спесивые рыцари. Да к тому же с нами немало кельтов [90 - Кельты – англосаксы.] и норманнов.
   – Половцы тоже хорошие воины.
   – Разве дикое полчище устоит против хорошего войска?
   – Любое из «диких полчищ» есть настоящее войско, способное сразиться с кем угодно. Кочевников можно разбить лишь при внезапном нападении, в ином же случае они огородятся своими повозками и начнут стрелы пускать – вот тогда попробуй, возьми их. Так что будем молить Бога, чтобы половцы не догадались о том, что мы за ними гонимся.
   Тем временем уже совсем стемнело, и лагерь затихал. Почти не было слышно разговоров, зато отовсюду раздавался зычный храп.
   – Пора и нам ложиться, – сказал Борис, поднимаясь с кочки.
   – Да, пора, – согласился Лупо.
   Ночь прошла спокойно, а на рассвете разведчики сообщили императору о том, что стойбище половцев совсем близко, и кочевники не подозревают о грозящей им опасности.
   – Это потому что ветер, слава тебе Господи, дует не в их сторону, а к нам, – заметил Борис.
   – Поспешим напасть на куманов! – воскликнул Мануил.
   Выстроившись в боевом порядке, императорское войско двинулось на врага. В преддверии битвы всех охватило сильное возбуждение. Воины дрожали от нетерпения, лошади громко ржали.
   А расположившиеся в долине половцы занимались своими обычными утренними делами: женщины готовили в медных котлах еду, сшивали шкуры, доили кобылиц и коров; мужчины чистили лошадей и приводили в порядок оружие. Между повозками и юртами бродили голые ребятишки.
   Вдруг из-за холма вылетели во весь опор греческие катафракты, а следом за ними появились размахивающие огромными секирами норманны и кельты. В стойбище случилось смятение. Женщины и дети с визгом бросились в рассыпную: одни прятались в юрты и под повозки, другие бежали, куда глаза глядят. Мужчины хватались за оружие и прыгали на коней. Однако застигнутым врасплох половцам было не по силам организовать оборону, и вскоре им ничего другого не осталось, как спасаться бегством.
   Удовлетворенный быстрой победой император даже не стал преследовать врага. Греческие воины и иноземные наемники принялись вытаскивать из юрт и повозок все мало-мальски ценное, не брезгуя ни шкурами, ни коврами, ни женскими украшениями, ни посудой. Пока одни воины собирали в мешки половецкое добро, другие ловили и насиловали половчанок.
   Мануил брезгливо поморщился.
   – Не опомнились бы куманы, и не напали бы на нас, пока мои воины собирают грязное тряпье да женщин тискают.
   – Вряд ли они теперь опомнятся, – подал голос Борис.
   – Пожалуй, стоит принять кое-какие меры предосторожности, – сказал доместик [91 - Доместик – один из высших военных титулов в Византийской империи.] Михаил Гавр и ускакал прочь.
   Отъехав от императора, Борис заговорил с неотступно следовавшим за ним Лупо:
   – А ты, я гляжу, не желаешь разжиться половецким добром.
   – Среди моих многочисленных грехов нет, хвала Христу, алчности, – отозвался Лупо и презрительно, кивнув в сторону здоровенного норманна, жадно собирающего в свой мешок утварь, тихо спел:

     По моему дурацкому понятию,
     Сей храбрый воин вовсе не стервятник,
     И сравнение с вороньем
     Слишком лестно для него.
     На кого же он похож?
     А скорее всего – на вошь.

   Внезапно откуда-то выскочили десять мужчин в изодранных одеждах. Они все разом кинулись на колени перед императором и дружно стукнулись лбами о землю.
   – Да воистину восславиться великий василевс, вызволивший христианские души из проклятого плена! – воскликнул по-гречески еще не старый, но седой как лунь человек, с красными отметинами на смуглом лице, большим шрамом на левой щеке и хитрыми черными глазками.
   – Кто вы и откуда? – спросил Мануил.
   – Есть среди нас болгары, волохи и русские, а я воистину ромей, – гордо ответил человек со шрамом.
   Император глянул на него с сомнением.
   – А ты случайно не цыган [92 - В XII веке цыгане проживали на обширной территории Византийской империи, и с тех пор они называют себя «ромами», то есть «римлянами».]?
   Человек со шрамом кивнул.
   – Мудрость василевса беспредельна. Я воистину родился в племени цыган, но давно покинул своих соплеменников и уже много лет живу один.
   – А не изгнали ли тебя сами цыгане из своего племени? – продолжал выспрашивать император. – Я слышал, что у них приветствуется обман чужаков, но не прощается надувательство своих.
   Цыган с невероятной быстротой осенил себя крестным знамением.
   – Да, воистину поразит меня Илия-пророк огненной стрелой, если я когда-нибудь обманул своего соплеменника!
   Среди бывших пленников случилось оживление.
   – Лазарь-то знамение кукишем положил, – заметил по-русски мужик с пышной русой бородой.
   – Так ты, значит, Лазарь? – спросил Борис у цыгана.
   Тот закивал.
   – Лазарь, добрый господин, воистину Лазарь. Прежде, правда, волохи называли меня «Рожной», но потом к столь неблагозвучному прозвищу [93 - Рожна (лат. rogna) – парша, чесотка.] прибавилось достойное имя святого праведника.
   Тут заговорил по-валашски худой до измождения человек, чье изорванное одеяние походило на остатки рясы:
   – Лазарем этого богохульника кличут за то, что он помер в Белгороде, а у нас в Берладе [94 - Берлад – город, который в XII веке формально относился к Галицкому княжеству, но фактически был независимым, ныне это город Бырлад в Румынии.] воскрес.
   Валашский язык произошел от латыни, поэтому император понял волоха.
   – Это как же можно умереть и воскреснуть? – заинтересовался Мануил.
   – Да вот так и можно, – отозвался волох в рясе. – Один человек поведал нам, как он собственными очами видел утопление жителями Белгорода нечестивого колдуна Рожны, а он возьми и объявись у нас живым и невредимым.
   – Дерьмо в воде не потонет – проворчал русобородый мужик.
   Император окинул бывших пленников величественным взглядом и возвестил:
   – Я правитель Ромейской империи дарую вам свободу!
   Стоящие на коленях люди отозвались восторженными криками на разных языках.
   – Слава великому василевсу! – проорал Лазарь.
   – А ты зря радуешься, – охладил его пыл император. – Тебя, пожалуй, мы сожжем, да заодно и поглядим – сумеешь ли ты спастись из огня так же, как из воды.
   Два дорифора [95 - Дорифор – телохранитель византийского императора, а также военачальника или иного должностного лица. Он имел статус офицера.] императора по его знаку соскочили с коней и грубо подхватили Лазаря под руки.
   – Помилуй, василевс, ради Христа! – заскулил цыган.
   – Христос магам не помогает, – изрек Мануил.
   Борису нисколько было не жаль Лазаря, но он опасался колдунов и потому тихо сказать императору:
   – А может не стоит его жечь? Бес его знает, чего от кудесника ждать, даже от мертвого, прости меня Господь.
   Подумав немного, Мануил обратился к Рожне:
   – Ладно, я помилую тебя, маг. Ступай, мы не станем мы тебя жечь.
   Дорифоры сразу отпустили Лазаря, и тот, повалившись ниц, возопил:
   – Да воистину восславится вовеки веков милость василевса!
   Император нетерпеливо махнул рукой.
   – Ступайте все! – прикрикнул начальник дорифоров. – Василевс дарует вам свободу!
   Недавние пленники бросились собирать разбросанную повсюду еду – благо, что занятых поиском ценностей воинов, съестное совсем не интересовало. Лазарь, едва оправившись от недавнего потрясения, раздобыл где-то кусок холста и соорудил мешок, куда быстро сложил мясо из большого котла.
   Вскоре приуставшие от грабежей и насилия люди начали располагаться на отдых. Вспыхнули костры, запахло дымом. Простые ратники занимали половецкие юрты, а для императора и других знатных особ ставились шатры.
   – Завтра поутру мы отправляемся в обратный путь! – возвестил Мануил.
   Воины отозвались радостными криками.
   Ночью, когда весь лагерь уже спал, Борис сидел в одиночестве возле догорающего костра. Неожиданно из темноты послышалось осторожное покашливание, а затем кто-то тихо произнес:
   – Не пугайся, добрый господин.
   Узнав по голосу Лазаря, Борис проворчал:
   – Много для тебя чести – испугать меня.
   Лазарь подошел к костру и поклонился.
   – Воистину так, благородный господин: ворон не напугает орла.
   – Я думал, что ты уже ушел от нас.
   – Куда же я пойду, на ночь глядя?
   – Тогда ложись спать, – сердито проворчал Борис, желая поскорее избавиться от этого собеседника.
   Однако Лазарь не двигался.
   – Ступай! – прикрикнул на него Борис и добавил длинное ругательство по-русски.
   Нисколько не смутившийся Лазарь сразу же заговорил на русском языке:
   – Уйду, добрый князь, воистину уйду, но прежде отплачу тебе за свое спасение.
   Услышав знакомую с детства речь, Борис сразу подобрел:
   – А ты неплохо говоришь по-русски.
   – В Берладе и Белгороде воистину много русских людей, а я там часто бываю.
   – А с чего ты взял, что я тебя спас?
   – Мне воистину все ведомо, добрый князь, – самодовольно похвастался Лазарь.
   Борис укоризненно покачал головой.
   – Зазря, видать, я уберег тебя от гибели. Вас поганых кудесников давно пора всех со света сжить.
   – Воистину так, добрый князь, воистину, – заюлил Лазарь. – Вот токмо, кто бы тогда поведал, что тебя желают погубить?
   Борис равнодушно пожал плечами.
   – Эка новость! Я и без тебя знаю о своих ворогах.
   – И самый главный твой ворог – воистину король угорский, – еле слышно проговорил Лазарь.
   – Отколь ты знаешь? – грозно спросил Борис.
   – От самого Гёзы – ответил Лазарь.
   Борис машинально схватился за меч. Колдун так испугался этого жеста, что начисто забыл русский язык и вновь заговорил по-гречески:
   – Не убивай меня, добрый господин. Я тебе воистину поведаю, какие козни творит против тебя король Гёза.
   – Говори, – велел Борис.
   Вздохнув, Лазарь начал рассказывать о том, как он прошлым летом побывал в Секешфехерваре, где к нему явился человек из себя никакой.
   – Как так никакой? – не понял Борис.
   – На него как не гляди, а глазом и не за что зацепиться.
   – И что он тебе сказал этот никакой человек?
   – Что король воистину желает своего главного врага колдовством со свету сжить.
   – Меня, значит, – заключил Борис.
   – Не иначе тебя, добрый господин.
   – Ну, и ты колдовал на меня?
   – Если бы я колдовал, то тебя воистину давно на свете не было бы, – убежденно сказал Лазарь.
   – Что же, ты отказал королю? – удивился Борис.
   – Нет, не отказал – кто же себе враг? – но, явившись к королю, я воистину говорил всякий вздор, вместо заклинаний. Мной ведь был дан зарок – сживать со свету лишь своих недоброжелателей, а ты мне в прежние времена воистину ничего худого не сделал, а ныне и вовсе из беды выручил.
   – Но ты же не мог прошлым летом знать, что через год я тебя от гибели спасу.
   – Я, добрый господин, воистину знаю, что должно со мной и с другими случиться, – уверенно заявил Лазарь.
   Борис с сомнением покачал головой.
   – Как же ты тогда угодил к половцам?
   – Я же знал о своем грядущем спасении, – нашелся Лазарь.
   – И чем закончилось твое колдовство у короля Гёзы?
   – Мне заплатили и велели убираться подальше – что я, понятно и сделал.
   – Так, значит, мой племянник готов всем чертям молиться, чтобы ненавистного дядю со свету сжить? – задумчиво проговорил Борис.
   Лазарь всплеснул руками.
   – Вот как! Значит, король Гёза племянник доброму господину? А похожи вы воистину, как отец с сыном.
   – Мне о том сходстве многие говорили.
   – И воистину правду говорили, благородный господин, воистину!
   – Воистину перед нами редкий мошенник, – сказал Лупо, появляясь из шатра.
   – Ты подслушивал? – строго спросил Борис.
   Его верный слуга нисколько не смутился.
   – Прошу прощение за свою дерзость, но если бы мессир Борис договаривался с красоткой о свидании, я непременно заткнул бы уши.
   – Так-таки и заткнул бы? – хмыкнул Борис.
   – Клянусь обедней!
   – Ладно, дай Лазарю пару серебряных монет в благодарность за его нежелание меня колдовством губить.
   Лупо сходил в шатер за деньгами. Как только он вернулся, Лазарь с готовностью протянул руку.
   – Бери, маг, – заворчал Лупо. – Вот тебе серебро, и благодари мессира за его милость. По мне так ты и медного гроша недостоин.
   Схватив монеты, Лазарь принялся подобострастно кланяться.
   – Пусть Господь возблагодарит доброго господина за его щедрость. А напоследок я тебе вот еще что скажу: будь осторожен, когда вернешься из похода. Воистину берегись, добрый господин, одного… нет, двух людей из тех, кто тебе хорошо знаком.
   – Ступай! – нетерпеливо воскликнул Борис.
   Лазарь еще раз поклонился и скрылся в темноте.
   – Вот плут, – сказал ему вслед Лупо.
   – Но про свою встречу с королем Гёзой он, кажется, не соврал, – заключил Борис.

Глава 33
Гонки на колесницах, и что случилось после них

   Разгромив половцев, Мануил спешил вернуться в Константинополь, но тут зарядили, словно устыдившись прежней лени, почти беспрерывные дожди. Дороги раскисли, из-за чего императорское войско добралось до столицы только после Рождества. Однако перипетии трудного пути были забыты, когда начались торжества по случаю победы над куманами. А самым главным событием этого грандиозного празднества стало любимое развлечение жителей Константинополя – гонки на колесницах.
   Огромная толпа собралась у ипподрома еще до рассвета. Половина зрителей была в зеленом, остальные оделись в синее. Это были две константинопольские партии, которые следили за порядком в городе, участвовали в некоторых императорских церемониях, но в основном – болели за своих наездников на гонках и устраивали потасовки после окончания состязаний. Однако утром «синие» и «зеленые» вели себя мирно, оставив свои распри на потом. В преддверии зрелища у всех было только одно желание – скорее попасть внутрь ипподрома.
   Наконец, ворота отворились, и люди кинулись занимать мраморные скамьи на трибунах. Когда народ расселся по местам, старший конюший императора провел последнюю проверку перед началом состязания: проследил за тем, чтобы возничие и зрители (в первую очередь лидеры «синих» и «зеленых») находились на своих положенных местах.
   И вот двери императорской ложи распахнулись, и под восторженные рукоплескания всего ипподрома Мануил вышел к публике в ослепительном пурпурном с золотом наряде. Подняв полу своей мантии, он трижды благословил крестным знамением зрителей, затем сел в кресло. В ложе, кроме императора, находились его родственники и сановники. Борис тоже был там.
   Как только префект положил на возвышение семь страусовых яиц (на одно меньше, чем число забегов), Мануил бросил белый платок, что послужило сигналом для того, чтобы дверцы стойл распахнулись, и первые четыре колесницы выкатились на широкую дорожку. Началось состязание. Колесницы мчались восемь кругов вокруг возвышавшихся в центре ипподрома монументов, а зрители дико голосили и стучали ногами. Общий азарт не миновал и императорскую ложу, где, конечно, не вопили и не прыгали, но следили за гонками во все глаза.
   Первой пришел золотисто-рыжий жеребец под управлением опытного возницы Фомы Мунта. Получив в награду от префекта пальмовую ветвь, победитель совершил на своей колеснице круг почета. Зрители славили удачливого возницу, не жалея своих глоток.
   Потом были еще три забега подряд, в двух из которых первым пришел Фома Мунт.
   – Сегодня его день, – сказал император.
   После четырех забегов наступил перерыв, во время которого на арену вышли мимы, акробаты и фокусники, а в императорской ложе состоялась обеденная трапеза.
   Едва все принялись за еду, как Андроник Комнин, не стесняясь присутствием императора, обратился к Борису:
   – Как поживает твоя жена?
   – Хорошо, – буркнул Борис.
   – А почему ее сегодня нет с нашими женами?
   По сложившейся за сотни лет традиции женщинам на ипподром вход был закрыт. В далекие времена даже императрицы не видели, происходивших там действ, но император Константин Мономах [96 - Константин IX Мономах – византийский император (1042 – 1055).] разрешил своим родственницам наблюдать за гонками с крыши храма Святого Стефана – с тех пор это так и повелось.
   – Нездорова она, – ответил Борис на вопрос Андроника Комнина.
   Тот шутливо погрозил пальцем.
   – Ох, братец! Знаем мы это женское нездоровье!
   – Жена архонта [97 - Архонт – начальствующий: так в Византии называли иноземных правителей.] Бориса беременна, – подал голос Исаак Комнин.
   Весть о беременности Анны уже разлетелись по двору и вряд ли миновали ушей Андроника Комнина, однако он сделал вид, что слышит об этом впервые.
   – Да, ну? Неужели?
   – А почему тебя, Андроник, это так удивляет? – спросил с явным неудовольствием Мануил.
   Андроник нагло ухмыльнулся:
   – Я нисколько не удивлен, а только рад за нашего родственника: он так мало времени был с женой и успел сделать ей ребенка.
   – На что ты намекаешь? – вспыхнул Борис.
   – Я? Намекаю? – заюлил Андроник. – Помилуй Боже! Ты, брат Борис, неверно меня понял.
   Император досадливо поморщился, поскольку ему уже порядком успели надоесть выходки речистого родственника. Заметив это недовольство, Андроник Комнин замолчал и не промолвил ни слова до конца трапезы, но перед началом нового забега опять подал голос:
   – Пока еще есть время, я, дабы вернуть хорошее настроение василевсу, расскажу один забавный случай.
   Мануил даже не повернул головы, давая понять двоюродному брату, что вовсе не желает слушать его разглагольствований, но Андроник, не обращая на это никакого внимания, весело продолжил:
   – История эта про некого стратиота [98 - Стратиот – земледелец, владеющий землей на условиях несения военной службы.] из Фессалоников. Вернулся он как-то с войны и узнал о том, что жена беременна. Стратиот от счастья был сам не свой, с нетерпением ждал того дна, когда станет отцом. Наконец, ребенок появляется на свет и оказывается как две капли воды похожим на их соседа, армянина, – закончил он с громким смехом.
   Никто не поддержал Андроника Комнина даже улыбкой, а император, окончательно выйдя из себя, сердито сказал:
   – Если ты, Андроник, веселишься кстати и некстати, значит, тебя в Константинополе совсем одолела скука. А от скуки первое снадобье – это война. Отправляйся-ка, дорогой мой родственник, в Киликию да заставь Тороса [99 - Торос II Рубенид – правитель Киликийской Армении, возглавивший борьбу в 40 – 50-ых годах XII века против попыток Византийской империи подчинить себе Киликию.] признать нашу власть. Три дня тебе на сборы.
   Не ожидавший такого поворота событий Андроник Комнин растерялся на пару мгновений, но, быстро взял себя в руки и промолвил елейным голосом:
   – Я благодарен василевсу за оказанное доверие…
   Мануил раздраженно прервал его:
   – А я буду тебе благодарен, если ты перестанешь мне мешать наслаждаться гонками.
   В оставшихся четырех заездах успех вновь сопутствовал Фоме Мунту, получившему еще дважды пальмовую ветвь от префекта. В конце дня император вручил неоднократному победителю заслуженную награду, состоящую из золотого оригариона [100 - Оригарион – золотой символ состязания на колесницах.], серебряного шлема и серебряного пояса.
   После награждения началась большая потасовка между «синими» и «зелеными» – зрелище не менее яркое, чем гонка на колесницах. Поначалу зрители мутузили друг друга на трибунах, но вскоре часть драчунов выскочила на беговую дорожку, что расширило поле битвы. Мануил и константинопольская знать с увлечением наблюдали за сражением горожан, и лишь когда дело дошло до увечий, император велел гвардейцам выгнать народ с ипподрома. «Синие» и «зеленые» тут же забыли свои распри и принялись давать дружный отпор императорской гвардии, но вскоре были все-таки вынуждены ретироваться на улицу.
   Когда все закончилось, император вышел из ложи и перед тем, как сесть в носилки, подозвал к себе Бориса.
   – Андроник опять пытался тебя разозлить, – сказал Мануил, поморщившись.
   – Пытался.
   – Ты, конечно же, не поверил его грязным намекам?
   – Не поверил.
   Император кивнул.
   – Я тоже не сомневаюсь в том, что Анна хранит тебе верность. Случись с ней грех, мне о том донесли бы.
   – Мне бы тоже.
   – Да, уж, – усмехнулся император. – Придворные постельные тайны мгновенно разлетаются по всему Константинополю.
   – Я уже привык к выходкам Андроника.
   Мануил пожал плечами.
   – И за что он тебя так невзлюбил?
   У Бориса вертелось на языке:
   «За то, что я у тебя в милости, а ты для него – главный враг».
   Но вместо этого он сказал:
   – Не знаю.
   – Ладно, из Киликии Андроник не будет тебе досаждать. Через три дня он уезжает.
   «Добро, кабы он и Бруно взял с собой», – подумал Борис.
   Он знал, что рыцарь из Эдессы поступил на службу к Андронику Комнину, видел их вместе и неоднократно ловил на себе полный ненависти взгляд Бруно.
   Император забрался в носилки, и его кортеж двинулся по улице Меса. Прочая знать тоже покидала ипподром. Слышались властные повеления и звуки ударов по спинам не слишком расторопных слуг.
   Борис собрался было сесть в свои носилки, но тут ему пришла в голову мысль:
   «А не погулять ли мне и не поглядеть, как здешний народ веселится?»
   Хотя уже стемнело, веселье было в разгаре. Тьма прорезалась светом факелов в руках гуляющих людей и вспышками огненных фейерверков. Музыка, песни и пьяные крики сливались в невообразимый шум. Константинополь бурлил.
   Отослав свои носилки, Борис направился по улице Меса, мимо больших красивых домов, соединенных одинаковыми изящными арками. За ним следовали трое слуг – Лупо, кряжистый Ферапонт и здоровяк Прокл, а впереди всех шагал Фотий с факелом. Ни Борис, ни его слуги не обратил внимание на обогнавшего их евнуха Алепу, а тот спешил сообщить Андронику Комнину о том, что неприятный ему человек будет возвращаться домой пешком и в сопровождении лишь четверых слуг.
   Продвигаясь по ликующему городу, Борис наблюдал за тем, как на площадях-форумах народ пел и лихо отплясывал вокруг колонн и памятников, причем «синих» и «зеленых» зачастую можно было увидеть вместе, ввиду того, что они объявили временное перемирие. Под аркой на форуме Феодосия давали представление артисты: показывали разные чудеса фокусники, кувыркались в воздухе акробаты, выделывали коленца дети-танцоры. Вместе с греками развлекались и прочие обитатели Константинополя. В веселящейся толпе мелькали разряженные флорентинцы, генуэзцы и венецианцы; многие из них пели, а один человек очень искусно играл на виоле. Немало было и гуляющих франков. Даже надутые германцы утратили в этот вечер всю свою надменность.
   Возле конной статуи императора Аркадия Борис увидел троих подвыпивших рыцарей, и, к своему неудовольствию, узнал в одном из них де Шатильона. Красавчик Рено тоже заметил «рыцаря Конрада».
   – Гром и молния! Вот это встреча! Мессир Конрад!
   Он широко расставил руки, явно собираясь обнять своего бывшего собрата по оружию, но товарищи помешали ему это сделать.
   – Умерь свой пыл, де Шатильон, – тихо сказал один из рыцарей.
   Рено ухмыльнулся:
   – Ах, да! Мессир Конрад не простой рыцарь, а венгерский принц да к тому же теперь еще и муж одной из родственниц императора. Ведь верно?
   – Верно, – сухо подтвердил Борис.
   – Поздравляю мессира! Очень рад за него! – воскликнул де Шатильон и поклонился.
   – А ты откуда здесь взялся? – осведомился Борис.
   Рено пояснил:
   – Мы с рыцарями, мессирами Сабраном и Савари, прибыли сегодня к императору с поручением от иерусалимского короля.
   Невысокие, но довольно-таки крепкие Сабран и Савари отвесили почтительные поклоны. По своему происхождению эти два рыцаря относились к немалому числу тех французских дворян, которые не получили от родителей ничего, кроме имен знаменитых предков. Послужив какое-то время графу шампаньскому, Сабран и Савари, отправились на христианский Восток (еще до похода туда короля Людовика), по их словам, чтобы защищать христианские святыни, а на самом деле гонимые желанием приобрести себе состояние.
   Поприветствовав товарищей де Шатильона, Борис обратился к нему самому:
   – Ты, значит, решил обосноваться на Святой земле?
   – Решил, – подтвердил Рено.
   – Желаю удачи тебе и всем вам, – произнес Борис, намереваясь двинуться дальше.
   Однако де Шатильон его не отпускал:
   – Мессир Конрад любуется празднеством?
   – Уже налюбовался, устал и хочу спать.
   Борис говорил правду: его, действительно, порядком утомила прогулка по веселящемуся городу.
   – Мы проводим мессира, – предложил Рено.
   Борис попытался от него отвязаться:
   – Зачем же вам беспокоиться? У меня есть охрана.
   – Прошу прощения у мессира Конрада, – хмыкнул де Шатильон, – но мне его охрана не кажется надежной.
   Молчавший до сих пор Лупо проворчал:
   – Мне жаль, что я перестал быть дураком, и теперь не могу ответить мессиру де Шатильону комплементом на комплемент.
   – А это ты Лупо, – узнал бывшего шута Рено. – Я и не разглядел тебя в темноте.
   Борис понял, что с де Шатильоном так просто не расстаться, и решил уступить:
   – Ладно, проводите меня, если у вас есть желание.
   Ввосьмером они свернули с шумной улицы Меса к бухте Золотого Рога. Шагая по узким улочкам, Рено рассказывал веселые, порой довольно скабрезные, истории из жизни рыцарей Святой земли, но на берегу бухты неожиданно замолчал, и тут же порыв ветра погасил факел в руках Фотия.
   – Вот черт! – ругнулся кто-то из рыцарей.
   – Хорошо, что светит луна, – заметил Борис.
   Некоторое время лунного света вполне хватало, однако в саду стало так темно, что с трудом можно было разглядеть друг друга. Внезапно Борис почуял опасность, и в следующее же мгновение из-за ближайших кустов выскочили люди, у которых в руках различались предметы весьма похожие на мечи и пики.
   Оружия Борис при себе не имел, а у его слуг были только короткие турецкие клинки. Зато у каждого из трех рыцарей висел на поясе меч. Де Шатильон первым сделал выпад, отчего один из нападавших упал. Сабран и Савари тоже незамедлительно вступили в схватку.
   Борис стремительно метнулся к убитому де Шатильоном человеку и поднял его меч, а когда выпрямился, то едва успел отбить удар, нанесенный высоким и, судя по всему, сильным мужчиной. Они сошлись в яростном противоборстве.
   Неизвестно, чем бы закончился этот ночной бой, если бы к подвергшимся нападению людям не подоспела помощь в лице (или точнее в лицах) воинов императорской гвардии. Свет от горящих факелов ослепил дерущихся и хриплый голос спросил:
   – Что здесь происходить?
   Люди, совершившие нападение, поспешили скрыться, однако Борис все же успел узнать в своем недавнем противнике Бруно. Послышался шум ломающихся веток. Борис рванулся было в погоню, но перед ним вырос рослый аколуфом [101 - Аколуфом – предводитель кельтов в гвардии императора.] и хрипло повторил:
   – Так что же здесь происходить?
   – На нас напали, – пояснил Борис.
   – Кто?
   – Они имен не назвали. Правда, одного из них я узнал – франка Бруно. Он служит Андронику Комнину.
   – Я всегда считаль франков ненадежными, – сказал аколуфом.
   Это утверждение вряд ли понравилось бы присутствующим франкам, владей они хотя бы немного греческим языком. Но поскольку рыцари не поняли ни слова, они выглядели довольными.
   Борис увидел два трупа: один человек был убит в начале схватки де Шатильоном, а над другим стоял с окровавленным клинком Лупо. Трое рыцарей и трое слуг Бориса остались целыми и невредимыми, а вот Фотий, будто сквозь землю провалился.
   – Ты не видел, куда делся Фотий? – спросил Борис у Лупо.
   – Здесь я, – сказал знакомый голос, и смущенный флейтист появился из темных кустов.
   – На месте мессира Конрада я повесил бы такого трусливого слугу, – проворчал де Шатильон.
   – Фотий мне нужен не для охраны – возразил Борис. – Он хорошо играет на флейте, и вы сами это услышите, когда побываете у меня в гостях.
   – Мессир приглашает нас в гости? – учтиво поинтересовался Савари.
   – Конечно, приглашаю. Вы же мне жизнь спасли.
   Де Шатильон самодовольно улыбнулся.
   – Я всего лишь вернул долг, и пусть меня повесят на кишках папы римского, если нас сегодня не свел сам Господь.
   – Наверное, ты прав, – согласился с ним Борис. – Что же, во славу Господа я закажу молебен, а вас прошу завтра ко мне на обеденную трапезу.
   Рыцари учтиво поклонились и поблагодарили за оказанную им честь. Простившись с ними, Борис направился к своему дому в сопровождении не только своих слуг, но еще и выделенных аколуфомом двух гвардейцев. Шагающий за своим господином Лупо прихрамывал.
   – Что у тебя с ногой? – спросил Борис.
   – Ерунда! Я ненароком оступился, но не упал.
   – Мы с тобой оба упали бы нынче навеки, кабы не встретили рыцарей. Никогда не думал, что от Рено мне может быть такая большая польза.
   – Да уж, – согласился со своим господином Лупо. – Я никогда не испытывал симпатии к де Шатильону, но нынче едва его не полюбил.

Глава 34
Ненастье

   Утро следующего дня выдалось пасмурным. Небо над Константинополем было покрыто темно-серыми дождливыми тучами, готовыми в любой миг извергнуть из себя дождь. В такую погоду возникает желание поспать подольше, но Борису не дал понежиться в постели явившийся от императора евнух. Мануил желал знать подробности ночного происшествия.
   Войдя в Золотой зал, Борис сразу же заметил, что император не в духе – то ли на него плохо действовало собирающееся ненастье, то ли ему очень не нравилось недавнее событие.
   – Рад видеть тебя живым, – буркнул Мануил отнюдь не радостно.
   – Я тоже доволен тем, что не погиб, – отозвался Борис.
   Стукнув ладонью по подлокотнику трона, император гневно воскликнул:
   – Это кто же посмел напасть на нашего родственника да еще почти рядом с дворцом? Ты вроде бы узнал одного из разбойников?
   Борис кивнул.
   – Узнал франка Бруно, одержавшего победу над твоими дуками. Потом он поступил на службу к Андронику Комнину.
   – Аколуфом говорил об этом. Я велел найти этого франка, однако он успел сбежать.
   – Не глупец же Бруно, чтобы ждать, когда его схватят, – резонно заметил Борис.
   – Этому франку есть, за что держать на тебя зло?
   – Есть, – нехотя признался Борис.
   – Наверное, вы какую-нибудь красавицу не поделили? – предположил Мануил.
   – Было дело, – буркнул Борис, которому совсем не хотелось говорить с императором об Агнессе.
   Но Мануил не заинтересовался любовной историей.
   – В убитых вами людях друнгарий [102 - Друнгарий (друнгарий виглы) – чиновник с полицейскими функциями, ведавший охраной дворца.] узнал слуг Андроника Комнина, – сообщил он. – Я вызывал беспокойного родственника к себе, и он поклялся именем Спасителя и в том, что ничего не знал о замысле своих слуг, и в том, что сам убил бы поднявшего на тебя меч человека, если бы сумел его найти.
   «Андронику ничего не стоит солгать именем Спасителя», – подумал Борис.
   Император словно услышал его мысли:
   – Конечно же, Андронику особой веры нет даже, когда он клянется именем Господа нашего Иисуса. Иудино семя, будь оно неладно! Отец Андроника, Исаак, опирался на помощь магометан в борьбе с моим отцом, василевсом Иоанном, а старший сын Исаака, брат Андроника, даже принял ислам и служит конийскому султану. Так что в их семействе не особо чтят Спасителя. Я слишком многое прощал Андронику, памятуя о тех гонениях, которые претерпели он и его отец от моего отца. Однако уже пора применить к нему власть, иначе его нельзя будет утихомирить. Завтра же Андроник Комнин отправится в Киликию – воевать с Торосом и конийским султаном. А чтобы он не начал плести там интриги, я приставлю к нему побольше соглядатаев.
   – Без присмотра его опасно оставлять, – согласился Борис.
   – А как с тобой вчера оказались рыцари? – спросил император.
   Борис рассказал о своей случайной встрече с де Шатильоном и его двумя товарищами.
   – Слава Богу, что они пожелали тебя проводить, – заключил Мануил.
   – Да, слава Богу, – согласился с ним Борис. – Не будь их со мной, вряд ли я стоял бы здесь живой и невредимый.
   – Я обязательно награжу рыцарей, – пообещал император.
   На этом их беседа закончилась. Когда Борис вышел из дворца, начал накрапывать мелкий дождик. С моря дул сырой пронизывающий ветер, от которого не спасал даже толстый шерстяной плащ.
   Борис шагал мимо шумящих кустов и деревьев, испытывая одно желание – поскорее добраться до теплых покоев. Неожиданно из-за оливковой рощи ему навстречу вышли пятеро его слуг во главе с Лупо.
   – Вы куда собрались? – осведомился Борис.
   – Встретить мессира, – ответил Лупо.
   Борис опешил. До сих пор слуги встречали и провожали его только тогда, когда он сам этого от них требовал.
   Лупо разрешил недоумение своего господина:
   – Мадам Анна забеспокоилась, когда узнала о ночном нападении.
   Оберегая беременную жену, Борис не только сам ничего ей не рассказал, но и велел молчать слугам, поэтому слова Лупо рассердили его не на шутку.
   – Кто ей проговорился? Кому язык отрезать?
   Один из слуг пояснил дрожащим голосом:
   – Нашу госпожу навещала жена панипарсивеста Ангела.
   – Молва быстро разносится по Константинополю, – добавил Лупо.
   Борис озабоченно нахмурился. Супруга Андроника Ангела, Марфа, была известной сплетницей, и она могла наговорить Анне много чего лишнего.
   «Вот балаболка! В самую рань заявилась – язык почесать. И ненастье ей не помеха».
   Дома Борис поспешил к Анне, дабы успокоить ее. Бледная и измученная она лежала на широком диване, в одном из своих покоев, а возле нее хлопотали две молодые служанки. Борису было жаль жену. В последнее время она заметно подурнела, но он мало обращал на это внимания, поскольку помнил, что Анна ждет его ребенка. Борис старался быть с женой предупредительным и нежным.
   – Уйдите все прочь! – раздраженно велела она служанкам. – Толку от вас никакого!
   Девушки вышли.
   – Тебе опять худо? – с сочувствием спросил Борис.
   – Почему ты мне ничего не рассказал? – всхлипнула Анна.
   – Потому что боюсь за тебя и за наше дитя.
   – Если бы ты знал, как я испугалась!
   – Обошлось же, – сказал Борис. – С Божьей помощью я остался целым и невредимым.
   – А что тебе сказал василевс? – спросила Анна.
   Борис скупо передал содержание своей беседы с императором. Узнав, что на мужа напали слуги Андроника Комнина, Анна принялась защищать родственника:
   – Андроник, конечно, тебя не любит, но вряд ли он причастен к злодейству. Наверняка его слуг нанял кто-то другой.
   Борис поморщился, как от зубной боли.
   – Кто же, по-твоему, мог нанять слуг Андроника?
   – А хотя бы твой враг – король Гёза, – предположила Анна. – В Константинополе полно его лазутчиков.
   – Вы, женщины, готовы свалить вину на черта, лишь бы обелить Андроника Комнина! – рассердился Борис. – Так он вам мил!
   Бледное лицо Анны мгновенно стало багровым.
   – Он мне вовсе не мил, – пробормотала она.
   – Тогда нечего его защищать!
   У Анны выступили на глаза слезы.
   – А ты называл меня чужим именем, да еще в постели! – проскулила она.
   Борис растерялся:
   – Я тебя называл чужим именем?
   – Называл… Агнессой… – прорыдала Анна.
   Впервые со дня свадьбы Борис сконфузился перед женой.
   – Ну, прости, ты, меня, – смущенно проговорил он и обнял ее.
   Еще некоторое время Анна всхлипывала в его объятиях, потом затихла и почти мгновенно уснула. Борис осторожно положил ее на диван и вышел.
   К полудню дождь усилился. Борис, разглядывая в приотворенное окно текущие по земле тоненькие ручейки, мокрую листву на деревьях и почти непроницаемую пелену над бухтой Золотого Рога, подумал:
   «Франков, пожалуй, не стоит ожидать нынче в гости».
   Однако, несмотря на ненастье, де Шатильон, Сабран и Савари к обеду явились. Плащи рыцарей были насквозь мокрыми, а с их сапог струями стекала вода.
   Де Шатильон извинился:
   – Прошу прощения, мессир Конрад! Мы здесь наследили.
   – Пустяки, – успокоил гостей хозяин и, и пригласив их жестом войти в покои, добавил: – Ступайте к огню.
   Спустя полчаса Борис и рыцари сидели в отделанном зеленым мрамором зале, за накрытым столом. Хотя Анна уже проснулась, чувствовала она себя по-прежнему скверно и поэтому не вышла к гостям. Борис сообщил франкам, что хозяйка нездорова. Пожелав прекрасной госпоже скорейшего выздоровления, рыцари прочитали молитву и принялись за трапезу. На столе были жареный поросенок, молодой барашек, дичь, сыры, пироги. Вина Борис тоже не пожалел, и вскоре гости начали хмелеть, отчего их языки понемногу развязывались. Де Шатильон, Сабран и Савари рассказывали Борису о том, что творится в Иерусалимском королевстве, Антиохийском княжестве и Триполийском графстве. Кое-что он знал и без них, но некоторые их сообщения явились для него новостью. Так Борис впервые услышал о том, что король Людовик после отъезда жены и неудачной осады Дамаска ведет себя странно: вместо того, чтобы вернуться в свое королевство, он торчит в Палестине и интригует против императора Мануила, чем раздражает правителей Иерусалима, Триполи и Антиохии, в чьи интересы вовсе не входит портить отношения с сильной Византийской империей.
   – Людовик готов обвинить коварных греков даже в том, что королева ему изменяла, – усмехнулся де Шатильон.
   Рыцарем это замечание показалось забавным, и они дружно захохотали. Борис тоже улыбнулся.
   Когда королю Людовику были перемыты все косточки, хозяин позвал Фотия, и тот сыграл на флейте. Рыцари не были большими любителями музыки, но прозвучавшей веселой мелодией они остались довольны.
   – Пожалуй, этому малому не стоило вчера вмешиваться в схватку, – заметил Сабран.
   – Да, – согласился с ним Савари. – Пусть делает, что умеет.
   А де Шатильон проговорил снисходительно:
   – Робким людям тоже надо чем-то себя занять – хотя бы музыкой. Но все же я отдам десять таких музыкантов за одного настоящего воина.
   Он тут же завел речь о тех битвах, в которых ему пришлось недавно участвовать. Рено, конечно же, не смог удержаться от хвастовства: по его словам выходило, что правители всего христианского Востока в восторге от подвигов сына графа Жьенского и спорят между собой, кому взять на службу столь замечательного рыцаря. Сабран и Савари то и дело ухмылялись: их явно забавляла бравада самовлюбленного юнца.
   Затем де Шатильон заговорил о женщинах христианского Востока, которые, по его мнению, отнюдь не блистают красотой.
   – Среди них попадаются хорошенькие, но таких красоток, как королева Алиенора или Агнесса де Тюренн, я не встречал.
   Борис вздрогнул, услышав имя своей бывшей возлюбленной. Рено между тем продолжал:
   – Но эти совершенные создания, к сожалению, давно покинули Святую землю. Алиенора сейчас в Аквитании, а красавица де Тюренн, наверное, в Тулузе.
   – Что значит – «наверное»? – не понял Борис.
   – О прекрасной Агнессе должен был позаботиться граф Тулузский, но он внезапно скончался в Кесарии. Девица же из благородного рода де Тюренн куда-то вдруг исчезла. В последний раз ее видели в Яффе, и все решили, что она села на корабль вместе с паломниками.
   – Одна? – ужаснулся Борис.
   – Может, прекрасная Агнесса встретила знакомых среди паломников? – предположил де Шатильон.
   Борис разволновался.
   «Хоть бы с ней ничего худого не случилось! Спаси и сохрани, Господь, Агнессу!»
   Он с трудом дождался, когда же, наконец, гости насытятся. Когда рыцари собрались уходить, к ним вышла Анна, чтобы отблагодарить их за спасение ее мужа, причем не только словами, а еще и подарками. Де Шатильон, Сабран и Савари со своей стороны выразили свое почтение хозяевам.
   После ухода гостей Анна поднялась к себе. Ей опять было дурно, и служанки бегали туда-сюда, хлопоча над своей госпожой. По всему дому развеялись запахи лечебных отваров, приготовленных по рецептам Зои.
   Обычно в таких случаях Борис переживал за жену и еще не родившегося ребенка, но на сей раз его мысли были заняты тем, что он услышал от де Шатильона об Агнессе. Борис направился подальше от суеты, в самое тихое место – библиотеку. Почти у самой двери хранилища свитков он услышал за спиной чьи-то торопливые шаги и обернулся. Оказалось, что его догоняет Фотий.
   – Тебе чего надобно? – спросил Борис.
   – Лупошка желает что-нибудь почитать, – виновато пробормотал музыкант.
   Лупо было дозволено пользоваться хозяйской библиотекой, но обычно он сам брал свитки.
   – А что с ним случилось? – удивился Борис. – Уж не захворал ли наш Лупошка?
   – У него опосля вчерашнего нога разболелась.
   – А-а-а! Ну, ступай, найди ему что-нибудь. Разберешься там?
   – Лупошка послал меня за Аристотелевыми сочинениями – они в ларе под Николиным образом лежат.
   – Ладно, бери.
   Фотий сделал шаг к библиотеке, но вдруг остановился и робко начал:
   – Франк про девицу сказывал…
   – Ну, сказывал. А тебе-то что за дело? – грубо оборвал его Борис.
   Покраснев до корней волос, юноша промямлил:
   – Я помню ту девицу: у нее еще волосы были, словно опаленные солнцем.
   От изумления Борис даже не сразу нашел, что сказать.
   – А тебе она люба была? – спросил он после недолгого молчания.
   Фотий с пылом принялся возражать:
   – Неужто простому смерду можно быть столь безрассудным, чтобы полюбить наперсницу самой королевы франков?
   – А разве любовь подчиняется рассудку? – грустно спросил Борис.
   Юноша смущенно опустил глаза.
   – Да, девица пришлась мне по нраву, – признался он и тут же поспешно добавил: – Не подумай худого, Борис Кальманович – о грехе у меня и помысла не было. Я токмо любовался ее красой и светлой душой.
   Борису вдруг стало нестерпимо больно – так же, как в тот день, когда Агнесса его покинула.
   «Святой Боже! Неужто сия пытка будет длиться до конца дней моих? Чем же я прогневил Господа?» – в отчаянье подумал он.

Глава 35
Новая жизнь рыцаря из Эдессы

   Не обладая большим умом, Бруно порой проявлял удивительную сообразительность. Когда ему было велено расправиться с Борисом, он, конечно же, обрадовался, но эта радость не лишила его рассудка. Рыцарь понимал, что сразу же после убийства Бориса ему не медля ни мгновения надо бежать из Константинополя, поэтому он, отправляясь выполнять порученное Андроником Комнином задание, взял с собой все свои деньги.
   Бруно не удалось совершить убийство, зато бегство у него отлично получилось. Ему во многом повезло: и лодку кто-то оставил на берегу бухты, и коня он приобрел, едва успел выбраться за город. В общем, когда рыцаря из Эдессы принялись активно искать, он успел отъехать от столицы империи на более ли менее безопасное для себя расстояние.
   Вопрос о том, куда держать путь, Бруно решил сразу: он двинется в Венгерское королевство, чтобы служить главному врагу ненавистного ему Бориса. Может быть, тогда удастся совершить не удавшуюся зимней ночью расправу, а нет – так все равно можно будет навредить претенденту на венгерскую корону. Рыцарь из Эдессы собирался жизнь положить на то, чтобы ненавистный ему человек не стал королем.
   Путешествие Бруно продлилось довольно долго. В Балканских горах он несколько раз оказывался на волоске от смерти и спасался всегда почти чудом. Беглецу вряд ли удалось бы остаться в живых, если бы болгары не помогали ему, узнав о том, что он чем-то разгневал византийского императора.
   Только в конце весны Бруно переправился через Дунай. Дальше продвигаться ему было гораздо проще, и вскоре он добрался до Эстергома [103 - Эстергом – город на севере Венгрии, фактическая столица Венгерского королевства со второй половины XI века по середину XIII века.], где в это время находился король со своим двором. Уже на следующий день по прибытию в город рыцарю из Эдессы удалось попасть на прием к Гёзе. Эта аудиенция проходила в зале с низкими тяжелыми сводами и мрачными темными стенами. Через узкие окна проникало мало света, поэтому, несмотря на разгар дня, горела большая чадящая лампа. Гёза восседал в тронном кресле, разглядывая с интересом представшего перед ним рыцаря. Так как король не владел ни одним языком из тех, которые знал Бруно, беседа между ними проходила через переводчика.
   – Значит, ты желаешь мне служить? – недоверчиво спросил Гёза.
   – Да, – последовал короткий ответ.
   – Расскажи о себе.
   Бруно немногословно поведал о своем происхождении, упомянул о том, что лишился всего, когда магометане захватили Эдесское графство, и начал рассказывать о походе короля Людовика. Гёза насторожился, ожидая, что рыцарь заговорит о Борисе, однако этого не случилось. Тогда венгерский король сам спросил:
   – А ты не был ли знаком с моим врагом, посягавшим на мой венец?
   Он намеренно не назвал имени своего врага, дабы проверить, знает ли рыцарь, о ком идет речь. Подумав несколько мгновений, Бруно решил быть откровенным:
   – Я знаю, о ком говорит сир. Этот человек представился королю Людовику рыцарем Конрадом и скрыл свое настоящее имя. Теперь он в Константинополе и называет себя сыном венгерского короля…
   – Он не сын венгерского короля, – сердито прервал Гёза рыцаря. – Этот ублюдок родился от слуги, а его мать была изгнана королем Кальманом за измену.
   Бруно не настолько ослеп от ненависти к Борису, чтобы не заметить внешнего сходства между ним и Гёзой. Однако рыцарь, конечно же, не стал возражать королю, а сказал:
   – Да, сир. Но об этом я узнал в Константинополе.
   – От кого?
   – От родственника императора, Андроника Комнина.
   Гёза имел своих осведомителей в Константинополе, от которых приходили в Венгерское королевство известия о том, что твориться вокруг императора. Такая личность, как Андроник Комнин, не могла быть обойдена вниманием всех, кто интересовался делами византийского двора. Венгерский король знал и о безмерном честолюбии двоюродного брата Мануила, и о его непростых отношениях с венценосным родственником. Кое-кто в окружении Гёзы предлагал относиться к Андронику Комнину, как к возможной кандидатуре на византийский престол, но король отверг это предложение, считая его слишком авантюрным.
   – Значит, ты знаком с Андроником Комнином? – спросил Гёза у рыцаря.
   – Я служил ему прошедшей осенью.
   – А почему оставил службу?
   Бруно ответил не сразу:
   – Мне пришлось бежать из Константинополя, спасая свою жизнь.
   – Кто тебе угрожал?
   – Император.
   – И чего же ты натворил?
   – Пытался убить человека, называющего себя сыном короля Кальмана.
   Король даже подскочил на троне.
   – Пытался или убил? – спросил он с надеждой.
   Бруно виновато развел руками.
   – Вмешались гвардейцы императора и не дали мне довести начатое дело до конца.
   – Жаль, – буркнул себе под нос Гёза с явным разочарованием.
   – Мне самому очень жаль, – поддакнул ему Бруно и тут же осекся, поняв, что случайно проговорился о своей личной неприязни к человеку, о котором шла речь.
   – Зачем же ты на него напал? – продолжал выспрашивать король.
   – Так хотел Андроник Комнин. Человек, называющий себя сыном короля, нанес ему оскорбление.
   – Вот как? – обрадовался Гёза. – Значит, у этого ублюдка не все так гладко, как мне сообщали.
   Он задал еще несколько вопросов об императорском дворе. Бруно рассказал все, что успел узнать за несколько месяцев своего пребывания в Константинополе. Затем король пообещал рыцарю сообщить о своем решении через три дня, и на этом прием закончился.
   «Есть в нем что-то очень неприятное, – подумал Гёза, когда Бруно вышел. – Но воины нам нужны, а он, по всему видать, неплохой воин. Взять его на службу или не стоит? Надо посоветоваться с королевой».
   Фружина после рождения второго сына вновь похорошела, а вместе с красотой к ней вернулось и прежнее влияние на мужа. Гёза опять стал слушаться ее советов.
   Бруно ждал три дня, потом еще пять дней, а известий из королевского замка все не было. Рыцарь из Эдессы не знал, что делать: ведь денег у него почти не осталось. Жил рыцарь в крохотной душной каморке, которую снимал у некого Тибо – мастера-оружейника родом из Амьена, прибывшего в Венгерское королевство в поисках более сносной, чем на родине, жизни. В иной ситуации Бруно нипочем не стал бы общаться с ничтожным ремесленником, но в нынешнем своем положении он не имел других собеседников. Тибо с удовольствием болтал с постояльцем, делясь впечатлениями, накопленными за несколько лет жизни в Венгерском королевстве. Венгров амьенский оружейник не любил и отзывался о них с нескрываемой неприязнью, как о дикарях. Больше всего Тибо возмущало то, что в Венгерском королевстве торгуют людьми, как скотом.
   – Это достойно магометан, – восклицал он, – но никак не тех, кто называет себя христианами! Здесь во всех городах есть рынки, где продают людей, причем не только взятых в плен язычников, а даже наших единоверцев! Самое отвратительное, что работорговцы – евреи! Где еще у христиан это возможно?
   – Почти нигде, – отвечал Бруно, зная, что во многих землях нечестивых евреев вытеснили из выгодного занятия работорговлей христолюбивые венецианцы.
   С особым презрением Тибо говорил о королевской армии, состоящей, по его словам, более чем наполовину из диких кочевников, из которых одни называют себя христианами, но втайне поклоняются Магомеду, другие явные магометане, а третьи и вовсе язычники.
   – Разве король франков доверяется нечестивцам? – вопрошал оружейник.
   Короля Гёзу он характеризовал, как не очень умного юношу, слушавшегося во всем жену. Рыцарь из Эдессы всей душой презирал правителей, позволяющих женам и любовницам управлять собой. Он считал, что женщин следует держать как можно дальше от мужских дел: и в первую очередь от власти и войны, иначе же последствия могут быть самыми ужасными. Это мнение возникло отнюдь не на пустом месте: Бруно был свидетелем безумных поступков трех старших дочерей иерусалимского короля Балдуина II и видел, каким пагубным для крестоносцев было присутствие в войске королевы Алиеноры. С венгерской королевой он не был знаком, но это вовсе не мешало ему относиться к ней так же, как и ко всем прочим женам королей, герцогов и графов. Каково же было удивление рыцаря, когда к нему вдруг явился королевский слуга и сообщил, что королева Фружина желает побеседовать с воином, прибывшим из святых мест. Бруно немедля отправился в королевский замок.
   Слуги провели рыцаря в один из покоев, где в резном кресле восседала королева. Слева от нее расположились на дубовой лавке две дамы, а справа стоял переводчик. Бруно отметил, что венгерская королева молода и красива.
   «Должно быть, муж этой красотки натворил из-за нее немало глупостей», – подумал он с презрением.
   Она обратилась к нему негромко, но достаточно властно:
   – Король поведал мне о тебе. По чести молвить, ты ему не понравился.
   Королева ненадолго замолчала, как бы давая возможность Бруно поразмыслить над ее словами, а он почувствовал себя униженным.
   «Дьявол и преисподняя! Если венгерский король не желает брать меня на службу, он мог сообщить об этом через слугу, а не через королеву. Не хватало еще, чтобы мою судьбу решала женщина, кем бы она не была!»
   А Фружина между тем продолжила:
   – Но мне удалось убедить его не принимать решения прежде, чем я выслушаю тебя. Поведай мне о своей прежней жизни.
   Бруно нехотя исполнил ее повеление. Вначале повествование рыцаря было довольно-таки скупым, но королева своими вопросами вытащила из рассказчика всю его подноготную, причем сделала это так умело, что он сам не заметил, как разоткровенничался. Несколько раз королева заводила речь о Борисе, и всегда у Бруно глаза вспыхивали гневом.
   «А ведь он люто ненавидит Бориса, – удовлетворенно отметила Фружина. – Видать, они повздорили в походе».
   Улыбнувшись, она сообщила рыцарю:
   – Я нынче же поговорю с королем, и ты станешь нам служить.
   Бруно мгновенно изменил свое мнение о венгерской королеве: теперь он считал, что она не так глупа, как прочие женщины, и, следовательно, ее участие в его судьбе вовсе не оскорбительно.
   Рыцарь отвесил почтительный поклон и произнес:
   – Господь вознаградит мадам королеву за ее доброту.
   – Тебе есть на что жить? – поинтересовалась Фружина.
   Гордость не позволяла Бруно жаловаться на свое бедственное положение, и он промолчал.
   – Да, глупый вопрос я задала, – усмехнулась королева. – Наверняка ты уже потратил все, что имел.
   Она сказала что-то по-венгерски молодой даме, и та вышла.
   – Тебе много приходилось воевать? – обратилась Фружина к рыцарю.
   Он гордо вскинул голову.
   – Мне пришлось почти с младенчества биться с сарацинами.
   – Тогда ты не зря сюда прибыл: нам очень нужны доблестные воины.
   – Буду рад вам услужить.
   – А за хорошую службу у нас хорошо платят.
   Вернулась молодая дама, неся в руках небольшой мешочек.
   – Возьми серебро, – сказала королева с улыбкой. – Это часть платы за твою будущую службу нам.
   Бруно упал на одно колено и пообещал:
   – Королева не раскается в том, что поверила мне.
   Фружина кивнула.
   – Не сомневаюсь в этом. Ступай!
   Бруно поклонился и вышел.
   Королева удовлетворенно улыбнулась. Интуиция подсказывала ей, что впереди грядут события, в которых очень может пригодиться, как ратное умение рыцаря с Востока, так и его ненависть к Борису.

Русский рыцарь Исторический роман Вера Гривина

Пролог

Глава 1 Рыцарь Конрад из Мазовии

Глава 2 Королевские неурядицы

Глава 3 На берегу Босфора

Глава 4 Никея

Глава 5 Братья

Глава 6 Страдания флейтиста Фотия

Глава 7 Река Меандр

Глава 8 Крепость в горах

Глава 9 Рыцарь Бруно

Глава 10 Бой над пропастью

Глава 11 В пути

Глава 12 Королева Фружина сердится

Глава 13 Неприступная Атталия [51 - Ныне турецкий город Анталья.]

Глава 14 Галичане

Глава 15 У антиохийского князя

Глава 16 Ассасины

Глава 17 Страсть

Глава 18 Бал и скандал

Глава 19 Выбор

Глава 20 В порту Святого Симона

Глава 21 Боярин Любим Радкович

Глава 22 Влахернский дворец

Глава 23 Новобрачная

Глава 24 Племянница императора

Глава 25 Неудачная осада

Глава 26 Белгород

Глава 27 Явь и сон

Глава 28 Бегство

Глава 29 Иван Ростиславович

Глава 30 Великолепный Андроник

Глава 31 Галицкая боярыня

Глава 32 Лазарь Рожна

Глава 33 Гонки на колесницах, и что случилось после них

Глава 34 Ненастье

Глава 35 Новая жизнь рыцаря из Эдессы

Русский рыцарь
Исторический роман
Вера Гривина