Николай Алексеевич Некрасов
Кому на Руси жить хорошо

«Воля и труд человека дивные дива творят»

   Николай Алексеевич Некрасов прожил сравнительно недолгую жизнь, всего 56 лет. Но до сих пор поражает, как много он совершил и в каких важнейших событиях литературной и общественной жизни страны отразилось его участие.
   Ему было суждено родиться и жить на разломе эпох, когда в России менялся многовековой уклад жизни, и стать средоточием многих противоречий, на какие обрекает человека принадлежность к «роковым» моментам истории. Он сочетал в себе ум и необычайные деловые качества с огромной поэтической одаренностью, поставившей его в первый ряд русских поэтов. Он был на протяжении десятилетий редактором и руководителем двух лучших русских журналов и многие годы находился на гребне процессов, напрямую влиявших на развитие общественного сознания страны и на ее историю. И ни один поэт его времени не мог сравниться с ним по популярности и по влиянию на сознание читателей.

   Некрасов родился 28 ноября (10 декабря по новому стилю) 1821 года в местечке Немирове Подольской губернии. Отец его, ярославский дворянин Алексей Сергеевич Некрасов (1788–1862), был тогда поручиком 28-го егерского полка, стоявшего в Малороссии. Осенью 1817 г. он обвенчался с 17-летней Еленой Андреевной Закревской, дочерью украинского помещика. Судя по воспоминаниям, в том числе и самого Некрасова, брак этот не был счастливым. Николай – третий ребенок в семье, до него появились на свет Андрей (1820), Елизавета (1821), а позже – Анна (1823), Константин (1824) и Федор (1827).
   Осенью 1824 г. отец, выйдя в отставку в чине майора, переехал с семьей в родовое имение Некрасовых в Ярославской губернии (17 верст от Ярославля, на знаменитой Владимирке, неподалеку от Волги). Усадьба Некрасовых, сельцо Грешнево, с сотней примерно крепостных, было тем немногим, что осталось от огромных поместий, прожитых и главным образом проигранных в карты прадедом и дедом Некрасовыми. Отцу, хотя и большому любителю карточной игры, проигрывать было уже нечего.
   Детство Некрасова не было для него счастливым временем, прежде всего из-за деспотического характера отца, угнетавшего всю семью, но больше всех страдала от него мать. И поэт уже в зрелом возрасте часто обращался в своем творчестве к ее нелегкой судьбе.
   В десять лет он был помещен в Ярославскую гимназию, которую не окончил, потому что после 5-го класса был взят оттуда из-за неуспеваемости. Так сложилось, что это гимназическое пятилетие стало единственным временем систематического обучения в его жизни. Однако один полезный навык из гимназии был вынесен – Некрасов пристрастился там к чтению, и соученики запомнили его не только оживленным и общительным, но и вечно читающим, нередко и во время уроков.
   Некрасов вспоминал позднее, что много прочел в гимназии – Пушкина, Жуковского, Лермонтова, узнал в переводах Байрона, увлекался поэтами 1830-х годов (в своих полудетских стихах он много подражал Бенедиктову и Подолинскому). Тогда же, по его словам, «начал почитывать журналы».
   В гимназические же годы стала проявляться его поэтическая одаренность: сначала он сочинял сатиры на товарищей, потом лирические стихи, конечно, полудетские и подражательные, но к пятнадцати годам у него была уже большая тетрадь стихов. На несамостоятельность этой поэзии сам поэт указывал, вспоминая: «В гимназии я ударился в фразерство… Что ни прочту, тому и подражаю».
   Год после гимназии, до лета 1838 г., прожил Николай дома, и можно предположить, что это было время, значительно повлиявшее на становление его характера, взглядов и жизненных привычек. Ведь он вернулся домой уже юношей, и его природная одаренность, ум, замечательная память не могли не проявляться. А его домашняя жизнь сильно переменилась. Больше всего это сказалось на отношениях с отцом, они стали более близкими (хотя привязанности к отцу эта близость так и не прибавила), ведь отец, несомненно, приобщал сына и к своим любимым занятиям, и к хозяйству, а был он хозяином очень жестким. Это дало юноше понимание того, в каких тяжелых условиях жили их крестьяне, обремененные либо непомерным оброком, либо многодневной барщиной. Он наверняка знал и видел, как «учили» розгами на конюшне провинившихся крестьян, а зуботычины дворовым были делом обиходным. Отец приобщил его и к своим привычным, мужским, развлечениям. Прежде всего, к самому любимому занятию – охоте, и сын на всю жизнь стал страстным охотником. Надо думать, что и в других развлечениях отца сын тоже участвовал, и к карточной игре, семейному пороку, тоже пристрастился здесь. Недаром именно с усадебной жизнью всегда он связывал мысль о крепостническом разврате. А главное, уклад и жестокие порядки отцовского дома навсегда породили в нем глубокое, на всю жизнь, сочувствие к подневольной крестьянской доле и дали первый толчок той ненависти к крепостничеству, основе российской жизни, что всегда жила в нем.
   К лету 1838 г. Некрасов решил оставить губернскую жизнь и ехать в Петербург. Природная одаренность и склонность к поэтическим занятиям породили в нем надежды, связанные с литературным поприщем. Отец согласился отпустить его в столицу при одном условии, чтобы сын поступил в Дворянский полк, военное учебное заведение для детей дворян.
   И вот в последних числах июля 1838 г. Некрасов, которому не исполнилось еще семнадцати лет, приехал в столицу. При нем были рекомендательные письма, сто пятьдесят рублей ассигнациями и толстая тетрадь стихов. И горячее желание сделаться известным поэтом. Однако в Петербурге все получилось иначе, чем планировалось. Набора в Дворянский полк в том году не производилось, сдавать экзамены в университет было поздно, оставалось готовиться к поступлению на будущий год (что никогда не осуществилось: Некрасов дважды не смог поступить в университет, хотя некоторое время посещал вольным слушателем лекции на юридическом факультете). Юноша написал домой о своем решении остаться в Петербурге, что сильно раздосадовало отца. Они с сыном обменялись не очень вежливыми письмами, и на несколько лет отношения их прервались. В денежной помощи сыну отец отказал, видимо, не желая тратить достаточно большие деньги на бессмысленное, с его точки зрения, проживание в столице.
   Оставалась мечта сделаться поэтом, издать книгу стихов, стать известным. Скорее всего, она и подвигла юношу остаться в столице и пойти на конфликт с отцом. Поначалу все вроде бы складывалось удачно. Помогло знакомство с Н.А. Полевым, известным журналистом, в прошлом издателем «Московского Телеграфа», очень популярного в свое время журнала, а теперь сотрудника «Сына Отечества» Ф.В. Булгарина и Н.И. Греча. В его доме юноша был благосклонно принят, здесь познакомился с некоторыми петербургскими писателями. Полевой сочувственно отнесся к юному поэту и в десятом номере своего журнала за 1838 г. поместил его стихотворение «Мысль» с собственным примечанием: «Первый опыт юного, 16-летнего поэта». В следующие месяцы напечатал еще несколько стихов, а в 1839 г. и в других журналах были напечатаны стихи
   Некрасова. В статье критика Ф.Н. Менцова эти стихи были отмечены и снисходительно названы произведениями «не первоклассного, но весьма замечательного дарования». Казалось бы, все это знаменовало удачное начало поэтической карьеры, и Некрасов начал готовить к изданию книгу стихотворений.
   Необходимо напомнить, что жизнь Некрасова в столице была весьма нелегкой. Деньги, привезенные из дому, давным-давно закончились, за публикацию в журналах отдельных стихотворений платили очень мало, если вообще платили. Чтобы не умереть с голоду и иметь хоть самое дешевое жилье, ему приходилось браться за любую работу: репетиторствовать, делать переводы, сочинять стишки для гостинодворцев, иногда за пятак писать письма торговцам на Сенной площади. Нищета и даже голод были временами реальностью его жизни. И желание издать книгу стихов было в какой-то мере продиктовано и соображениями меркантильными. Но главное, юному поэту казалось, что именно она выделит его из толпы начинающих стихотворцев, обратит на него внимание не только читателей, но и больших писателей. И тогда придет литературная известность.
   25 июля 1839 г., ровно через год после его приезда в столицу, цензор Фрейганг подписал цензурное разрешение на издание книги стихотворений Некрасова «Мечты и звуки». В декабре книга была сдана в набор, а знакомые объявили на нее подписку и даже продали около сотни билетов. Но все-таки что-то заставило Некрасова показать свои стихи настоящему большому поэту, современному классику, В.А. Жуковскому.
   Жуковский сборник посмотрел, одно стихотворение похвалил, но книгу издавать не посоветовал; когда же автор рассказал об объявленной подписке, о невозможности остановить издание, предложил напечатать ее анонимно. В середине февраля 1840 г. книга «Мечты и звуки» вышла из печати, вместо фамилии автора стояли инициалы: «Н. Н.». Никакого успеха у читателей она не имела, бóльшая часть тиража осталась нераспроданной.
   В то «непоэтическое» время выходило мало сборников стихов, и критика откликалась почти на каждую книжку. Некрасовский сборник был отмечен несколькими рецензиями, и почти все они были в том же снисходительном тоне, что и отзывы о его отдельных стихотворениях. И только резко отрицательный отзыв В.Г. Белинского, из которого следовало, что ни содержание, ни стилистика его стихов не являются самостоятельными, что стихи сплошь эпигонские, что если проза может еще удовлетворяться гладкой формой и банальным содержанием, то стихи «решительно не терпят посредственности», заставил автора прозреть. Эта критика звучала для него приговором.
   Позднее Некрасов не однажды говорил, что именно под влиянием статьи Белинского он решил отказаться от поэтического поприща. В ноябре 1840 г., напечатав свое последнее юношеское стихотворение «Скорбь и слезы», он на долгие годы замолчал как лирик.
   К этому времени он уже не был так нищ и бесприютен, как в первые месяцы своей жизни в столице. Имел разную мелкую литературную работу во многих изданиях, а с декабря 1839 г. был принят на постоянную службу в журнал «Пантеон русского и других европейских театров», редактором которого был драматический писатель Ф.А. Кони. Вскоре
   Некрасов стал в «Пантеоне», а несколько позже и в «Литературной газете» (ее также редактировал Кони) своего рода доверенным лицом: выполнял редакторские, корректорские функции, начал писать рецензии, помещать собственные материалы. И продолжал сотрудничать в других изданиях, печатал сатирические стихи, фельетоны, водевили, стихотворные афиши, чему способствовал природный его дар версификатора, ведь он мог рифмовать без всякого усилия сколько угодно строк на любую тему. Недаром П.М. Ковалевский, отмечая, как сильна была в нем стихотворная потенция, приводил собственные слова поэта: «Я запрудил бы стихами литературу, если бы дал себе волю». Работал Некрасов тогда невероятно много.
   Сейчас мало кому известно, что в эти годы он печатал свои пьесы, статьи и стихи под десятью псевдонимами: Перепельский (театральный псевдоним, под этим именем ставились на сцене его водевили), Пружинин, Бухалов, Иван Бородавкин, Афанасий Похоменко, Стукотнин, Назар Вымочкин, Ник-Нек и др.
   В конце жизни он писал в автобиографии, сам удивляясь своей трудоспособности в молодые годы: «Господи! Сколько я работал! Уму непостижимо, сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы» (это приблизительно три тысячи страниц текста, огромный объем).
   Переломным моментом в своей литературной судьбе Некрасов считал знакомство с В.Г. Белинским, которое произошло, по-видимому, в феврале 1843 г. Значение этого события переоценить невозможно. Будущий поэт, а пока малообразованный юнец, получил в наставники одного из самых ярких людей времени, оказался благодаря этому среди лучших русских литераторов, стал одним из активнейших участников литературного процесса своего времени.
   Белинского поначалу привлекали в Некрасове отнюдь не его литературные способности (да ведь и был он всего лишь мелким литературным работником), а его деловые качества, умение ориентироваться в практических проблемах и решать их. Никакими подобными свойствами сам критик не обладал, потому, быть может, преувеличивая эти качества в Некрасове, он и его друзья относились к нему с особенным уважением. Довольно скоро острый ум Некрасова, его трудный жизненный опыт, верное чутье в литературе и, в какой-то мере, родственное понятие об общественных бедах страны сблизили его с Белинским, и их отношения стали вполне дружественными. Поэт был восторженным слушателем, жадно воспринимая и литературные воззрения критика, и его общественно-политические идеи. «Белинский производит меня из литературного бродяги в дворяне», – писал он в это время. Встречу с Белинским он осмыслял как своего рода второе рождение, пробуждение сознания.
   У Белинского Некрасов познакомился с группой литераторов и близких к литературе его друзей, молодых интеллектуалов, западников по своим воззрениям, веривших в необходимость для России европейского пути развития. Среди них были И.С. Тургенев, только входивший в литературу, В.П. Боткин, П.В. Анненков, К.Д. Кавелин, Н.Н. Тютчев, М.А. Языков и другие петербургские литераторы; упрочились его прежние приятельские отношения с И.И. Панаевым. Позднее он познакомился с А.И. Герценом, Н.П. Огаревым, историком Т.Н. Грановским, переводчиком Н.Х. Кетчером и другими уже московскими друзьями Белинского.
   В 1844 г., когда материальное положение Некрасова заметно упрочилось и он успешно издал несколько небольших книжек, он задумал совместно с В.Р. Зотовым издать литературный сборник и посвятить его описанию разных сторон петербургской жизни. Возможно, толчком к этому замыслу послужил успех его собственных описаний жизни столицы, которые печатались в «Литературной газете» под названием «Письма петербургского жителя». Одобренный Белинским, сборник получил название «Физиология Петербурга» и вышел двумя выпусками в марте и июле 1845 г. В нем были напечатаны статьи и очерки В.Г. Белинского,
   В.И. Даля, И.И. Панаева, Е.П. Гребенки, А.Я. Кульчицкого, Д.В. Григоровича и, наконец, самого Некрасова, поместившего в нем стихотворный фельетон «Чиновник» и прозаический очерк «Петербургские углы» (фрагмент незавершенного романа «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» о молодом авантюристе и неудачливом литераторе, который становится успешным журналистом).
   Успех «Физиологии Петербурга» можно считать не только первой большой удачей Некрасова-издателя. Это была уже серьезная работа, ставшая важным литературным событием середины XIX в. Своей обращенностью к реальным, повседневным явлениям современной жизни сборник знаменовал собою рождение новой литературной школы, противостоящей романтизму первых десятилетий XIX века и получившей название «натуральной», т. е. реалистической.
   Еще не выпустив второй части «Физиологии Петербурга», Некрасов начинает готовить к изданию следующую книгу, «Петербургский сборник», которой суждено было стать еще более ярким литературным событием. В ней были собраны первоклассные произведения – «Бедные люди» Достоевского, «Помещик» и «Три портрета» Тургенева, статьи Белинского, повести Герцена (Искандера), Григоровича, В.Ф. Одоевского, В.А. Соллогуба, Панаева, перевод «Макбета», исполненный Кронебергом, а также стихи Аполлона Майкова и Некрасова. Такого «букета» имен и такого разнообразия замечательных текстов не знал до того ни один журнал и ни один сборник.
   Другое важнейшее значение «Петербургского сборника» состояло в том, что он впервые обозначил круг писателей, которым предстояло развивать русскую классическую литературу на протяжении второй половины века. Представленный именами людей нового поколения, он знаменовал размежевание с литераторами прежнего, пушкинского, времени..
   И, наконец, главное – второй сборник открыл читателям имя поэта Николая Некрасова. Так что его слова о «втором рождении», сказанные по поводу знакомства с Белинским, вполне могут быть отнесены нами и к этому, важнейшему для самого поэта и его читателей событию – в середине 1840-х гг. он после многолетнего перерыва обратился к поэтическому творчеству. И именно эти годы можно считать временем рождения поэта: в середине 40-х годов от фельетонов и водевилей Некрасов обратился к лирике и в ней обрел свой истинный голос, который ни с кем никогда не спутаешь.
   Началось все со стихотворения «Родина», которое он принес Белинскому еще в самом зачаточном виде, и критик на сей раз его одобрил. Поэт долго, более полутора лет, работал над этим стихотворением, и оно, в окончательном своем виде, впервые и с особенной силой выразило живший в нем протест против угнетения и рабства, процветающих в его стране. И впервые открыло читателю душу поэта, скорбящего о своем несчастном народе, всемерно ему сочувствующего, но и несущего в себе постоянное чувство вины за принадлежность к угнетающему классу, к дворянству и помещикам.
   В рецензии на «Петербургский сборник» Белинский отметил стихотворения Некрасова «В дороге», «Колыбельная песня», «Отрадно видеть, что находит…» и «Пьяница» и публично признал его поэтический талант: «Самые интересные из них <опубликованных стихотворений> принадлежат перу издателя сборника г. Некрасова. Они проникнуты мыслию; это – не стишки к деве и луне; в них много умного, дельного и современного. Вот лучшее из них – “В дороге”» <это стихотворение имело, по-видимому, особое значение и для автора – все свои поэтические сборники, кроме первого, он открывал им>.
   Некрасов отныне на протяжении долгих лет стал восприниматься читателями как главный печальник о судьбах и горестях народа, причем народ для него – это не только крестьяне, хотя крестьяне прежде всего, но и все те, кто беден, угнетен, унижен, голоден, неудачлив, несчастлив, к какому бы сословию человек ни принадлежал, будь то бедный крестьянин, петербургский пьяница или падшая женщина. Чувство боли и вины за горе народное отныне навсегда присутствует в его творчестве, формируя его и создавая его самобытность.
   1846 и 1847 годы, несомненно, были для Некрасова временем больших удач и душевного подъема – он дружески сошелся с Белинским и стал своим человеком в кругу его друзей, общался с лучшими русскими писателями; получил известность как успешный издатель книг и литературных сборников; в жизнь его вошла любимая женщина (А.Я. Панаева); и, самое главное, он постепенно становился известен как большой, талантливый поэт.
   Именно в это время осуществил Некрасов свою и Белинского мечту об издании собственного журнала. Осенью 1846 г. был взят в аренду у П.А. Плетнева «Современник», основанный Пушкиным в 1836 г., и с этого времени, без малого двадцать лет, поэт был его бессменным редактором и руководителем сложной и переменчивой жизни издания.
   1 января 1847 г. вышел первый номер журнала, и впечатление от него было оглушительным. В нем были напечатаны статьи Белинского, стихотворение Некрасова «Тройка», стихи Н.П. Огарева и И.С. Тургенева, «Письмо из Парижа» П.В. Анненкова, «Роман в девяти письмах» Ф.М. Достоевского; статья К. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России», наконец, «Хорь и Калиныч», первый очерк из «Записок охотника» Тургенева, с восторгом принятый. Появился и постоянный отдел «Новый поэт», в нем печатались юмористические и пародийные стихи. В февральскую книжку вошли «Петр Петрович Каратаев» (второй рассказ из «Записок охотника»), стихотворение Некрасова «Псовая охота», новые статьи Белинского, окончание начатой в первой книжке повести И.И. Панаева «Родственники». С мартовской книжки начинается публикация «Обыкновенной истории» И.А. Гончарова, имевшей сенсационный успех; и там же стихотворение Некрасова «Нравственный человек». Тогда же состоялся в «Современнике» дебют Искандера (А.И. Герцена), его роман «Кто виноват?» был разослан подписчикам в январе в качестве приложения к журналу.
   Такое феерическое начало журнала высоко ставило планку для его дальнейшего существования и развития. Чтобы держать уровень, Некрасову приходилось работать сверх всякой меры. К.И. Чуковский писал о его невероятной нагрузке: «…чтобы составить одну только книжку журнала, он читал около 12 000 страниц разных рукописей, держал до 60 печатных листов корректуры (то есть 960 страниц, из которых половину уничтожала цензура), писал до полсотни писем цензорам, сотрудникам, книгопродавцам, – и порою сам удивлялся, что паралич не хватил его правую руку».
   Нельзя не вспомнить, что начало «Современника» омрачилось событием, едва не приведшем к катастрофе. Когда журнал замышлялся, обсуждался и готовился, все участники кружка Белинского не сомневались в том, что издание будет существовать под его руководством. И когда имя Белинского не было обозначено ни среди редакторов (Некрасов, Панаев и Никитенко), ни среди соиздателей (Некрасов и Панаев), это вызвало возмущение всех участников журнала, и Некрасова обвинили в обмане. После объяснения с Некрасовым, состоявшемся в феврале 1847 г., Белинский перестал негодовать, простил обиду и примирился с ситуацией. Он остался сотрудником в «Современнике» и уговаривал своих друзей, готовых покинуть только что возникший журнал, не делать этого и поддерживать только что родившееся издание. Но на репутации Некрасова эта история отразилась негативно. И свою вину перед Белинским он никогда не забывал.
   До конца 1847 г. Некрасову и Белинскому удавалось поддерживать высокое качество публикуемых в журнале материалов, заданное в первых его номерах. Положение значительно ухудшилось после смерти Белинского в мае 1848 г., когда некоторые писатели его круга, не простившие Некрасову обиды критику в 1847 г., ушли в другие издания. Однако, благодаря своей способности находить таланты, Некрасов привлекал новых способных авторов и сотрудников. В начале 1850-х гг. в «Современнике» начал печататься Лев Толстой, стали сотрудниками М.Н. Лонгинов, А.В. Дружинин, В.П. Гаевский, в 1853 г. пришел в «Современник» Н.Г. Чернышевский.
   Журнал требовал огромных усилий, и Некрасов вкладывал в него всю свою неутомимую энергию. Больше всего хлопот доставляла цензура, необычайно ожесточившаяся в 1848 г. после европейских революций. Случалось, больше половины подготовленных к публикации в очередном номере статей оказывались запрещенными, и приходилось спешно отыскивать и заказывать новые материалы для замены.
   Временами надо было буквально «бросаться на амбразуру»: в 1848 и 1851 г., когда оказалось нечего печатать в разделе беллетристики, поэт в соавторстве с А.Я. Панаевой создал два огромных романа – «Три страны света» и «Мертвое озеро», которые печатались в нескольких номерах с продолжением, а писались чаще всего по ночам (потому что дни были заняты журнальными хлопотами), готовые главы сразу отправлялись в цензуру, и сами авторы зачастую не могли сказать, о чем будут писать в следующей части. Поразительно, как не надорвался Некрасов тогда от этой работы.
   Болезнь настигла его позже; весной 1853 г. он тяжело заболел. Загадочная болезнь, с которой три года не могли справиться лучшие доктора, поразила его горло. Только долгое пребывание в Италии в 1856 г. помогло добиться улучшения. Но на всю жизнь он лишился голоса, мог говорить только совсем тихо.
   Однако в начале пятидесятых годов журнал был спасен. Вскоре он приобрел более 2000 подписчиков, постепенно справлялся с долгами, становился популярным в России, что не раз отмечала критика, называя его «одним из лучших» российских журналов. А Некрасов, в свои 29 лет, воспринимался уже опытным редактором, имеющим определенный общественный статус. Он достаточно освоился в общении с цензурой, изобретал способы обходить и «прикармливать» цензоров, осторожно заводил нужные связи с чиновниками в правительственных сферах.
   Стихов Некрасов во все эти годы писал и печатал немного – на них не было сил и времени. Но, тем не менее, каждая их публикация становилась своего рода событием, они не были похожи ни на что, существовавшее до сих пор в русской поэзии: «Когда из мрака заблуждений…», «Огородник», «Тройка», «Родина», «Еду ли ночью по улице темной…», «Поражена потерей невозвратной…», «В деревне», «Несжатая полоса» и другие. И своим содержанием, и обращенностью к несчастным и страдающим персонажам, и прорывающимся авторским чувством вины перед всем этим драматическим неустройством жизни они приковывали внимание и сердца читателей, заставляя их сострадать народным бедам и невзгодам. И с каждым годом обретали все большую популярность.
   Пик поэтической популярности Некрасова совпал с выходом первого его поэтического сборника, и, уезжая в августе 1856 г. в Италию лечиться, он оставил его московскому издателю К.Т. Солдатёнкову для печати. Составляли книгу стихи, как правило, уже печатавшиеся «Современнике» в 1847–1855 гг., а обрамляли два стихотворения, имеющие для автора особый смысл, – «Поэт и гражданин», в котором развиты общественные идеи Белинского, воспринятые автором с юности, и «Замолкни, муза мести и печали…», важное для него как эстетическая декларация.
   Об огромном успехе книги, напечатанной под названием «Стихотворения Н.Некрасова» и вышедшей 19 октября 1856 г., Чернышевский писал Некрасову за границу и сообщал, что за два дня продано в Петербурге 500 ее экземпляров: «Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли “Ревизор” или “Мертвые души” имели такой успех, как Ваша книга». О книге Некрасова сообщали друг другу все, имеющие интерес к литературе. Даже Тургенев, не признававший некрасовских стихов, отозвался одобрительно: «а Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, жгутся…».
   Впечатление от успеха было омрачено скандалом с цензурой, вызванным редакторской ошибкой Чернышевского, который в рецензии на книгу в одиннадцатом номере «Современника» перепечатал из нее три стихотворения, имеющие отчетливое общественное звучание: «Поэт и гражданин», «Отрывки из путевых записок графа Гаранского» и «Забытая деревня». Возникло громкое цензурное дело, о «крамольной» книге Некрасова было доложено императору Александру II, в специальном цензурном распоряжении предписывалось, «чтобы впредь не было дозволено новое издание “Стихотворений Н. Некрасова”» и чтобы «не были печатаемы ни статьи о сей книге, ни выписки из оной»; а редакции журнала было объявлено предупреждение.
   Читатели же отнеслись к книге восторженно. Ни одному автору середины XIX века не выпадало ничего подобного (а в начале пятидесятых вышли сборники Тютчева, Фета, Полонского, Майкова, Огарева). Книга однозначно делала Некрасова самым популярным и любимым поэтом. И даже старый круг друзей, привыкших относиться снисходительно к его творчеству, не мог не признать в нем первого и самого значительного поэта времени. Самобытность таланта и первостепенное значение Некрасова в русской литературе признали все. Но ничто не могло сравниться с безоговорочным приятием книги молодыми: «Вы теперь лучшая – можно сказать – единственная прекрасная – надежда нашей литературы… – пишет Некрасову Чернышевский. – Помните, однако, что на Вас надеется каждый порядочный человек у нас в России».
   С книгой стихотворений к Некрасову пришла не просто слава. Он впервые осознал степень своей популярности как поэта, а следом и той ответственности, какую она на него налагала. К этому побуждали любовь и преданность множества людей, для которых его поэзия стала спутником и путеводителем в жизни. Тысячи молодых людей стремились узнать в его стихах истину о мире и жизни, учились любить свой народ, сострадать его бедам, стремиться на помощь ему, ненавидеть неправое устройство российской жизни. Сборник для многих стал учебником жизни, а поэт обрел свою публику, которая ценила и любила его на протяжении многих лет.
   Время, предшествовавшее изданию первого сборника стихотворений, было в жизни Некрасова трудным, но и творчески активным – за один лишь 1855 год он написал столько же стихотворений, сколько за предыдущие пять лет. Он уже третий год страдал от тяжелой болезни (по-видимому, горловой чахотки) и временами не был уверен, что ее переживет. Болезнь и тяжелые предчувствия, а также уход из жизни одного за другим трех талантливых людей, единомышленников, сотрудников – Н.Г. Фролова, В.А. Милютина и историка Т.Н. Грановского – усилили в Некрасове чувство рубежа, перелома, склоняли к размышлениям о смысле человеческого существования и собственной деятельности.
   Поэт как бы подводил итог и размышлял о судьбе журнала, главного своего детища, о будущем его и о своем будущем как поэта и издателя и одновременно верил в неизбежность своей скорой смерти. После смерти Грановского осенью 1855 г. он писал Боткину очень проникновенно, как будто развивая мысли, выраженные в стихотворении «Блажен незлобивый поэт…»: «Ни о ком я так не жалел после Б<елинского>, даже о Гоголе, может быть, потому, что лично его не знал. <…> вот уж 4-й час сижу один – измаялся, думая, жалея, припоминая. К этой скорби примешивается другая – понятная. Нет! не живется у нас людям, которые всего нам нужнее!<…> В деятельности писателя не последнюю роль играет так называемое духовное сродство, которое существует между людьми, служащими одному делу, одним убеждениям. Иногда у изнемогающего духом писателя в минуты сомнения, борьбы с соблазном, в самых муках творчества встает в душе вопрос: да стоит ли мне истязать себя? Если и добьюсь чего-нибудь путного, кто оценит мой труд? Кто поймет, чего мне это стоило? Кто будет ему сочувствовать? Так, по крайней мере, бывало со мной.<…> И в эти минуты к кому с любовью, с верой обращалась мысль моя? К тебе, к Тургеневу, к Грановскому. В эти же минуты я всегда глубже жалел Б<елинского>…»
   Владевшие им в это переломное время настроения выразились во многих замечательных стихах, в том числе «Я сегодня так грустно настроен…», «Умру я скоро», «Тяжелый год», «Ничего! гони во все лопатки!», «Замолкни, Муза мести и печали», «Еще скончался честный человек», «Последние элегии».
   Другая особенность этого года заключалась в том, что поэт обратился к созданию эпических произведений: поэмы «В.Г. Белинский» и «Саша» (1855–1856), а следом «Несчастные» и «Тишина» (1856–1857) были созданы на протяжении двух с небольшим лет. Видимо, лирической формы ему не всегда хватало, чтобы выразить волновавшие его думы и сомнения.
   В апреле и мае 1855 г. Некрасов жил в Ярославле и работал над двумя поэмами одновременно. Мотив рубежа, начала нового времени занимает важнейшее место в поэме «Саша». В ней мысль автора обращена к проблеме исторической – о людях, уже ушедших или уходящих из жизни, и об их делах, забываемых представителями иного времени. Он думает о смене эпох и о судьбе многих благородных и честных людей, исполненных высоких стремлений и чувств, но оказывающихся чужими и ненужными в ситуации нового времени, нового общественного настроя. В реальности это были думы о людях сороковых годов, к которым принадлежал и сам Некрасов. Принадлежит к ним и герой поэмы – Агарин, а ее героиня, Саша, олицетворяет поколение новое, идущее на смену.
   На протяжении нескольких лет в критике бытовало мнение, будто поэма Некрасова написана вслед за романом Тургенева «Рудин». Действительно, герой ее, Агарин, весьма напоминает Рудина – оба они из тех, кого демократическая критика чуть позже назовет «лишние люди», оба фразеры, оба оказываются несостоятельными перед решением реальных жизненных проблем. Критик С.С. Дудышкин даже объявил в одной из своих статей, что в Агарине читатели «нашли того же Рудина, только переложенного в стихи». Годы спустя (в 1879 г.) и сам Тургенев утверждал, что «Саша» написана под влиянием «Рудина». Но это не так: «Рудин» был напечатан в том же первом номере «Современника» за 1856 г., что и «Саша». А работал Тургенев над романом в июне-июле 1855 г., уже после того, как Некрасов создал 3-ю и 4-ю главы поэмы, в которых описан Агарин.
   Таким образом, версия о переложении в стихи тургеневского романа несостоятельна. Но зато чрезвычайно знаменателен факт одновременного обращения двух больших писателей к типу «лишнего человека», время которого заканчивалось, а значение утрачивалось в связи с появлением новых общественных сил и тенденций. Оба писателя, в сороковые годы близкие к людям этой формации, теперь осознавали, что время их уходит, сочувствовали им и, делая их героями своих произведений, обрекали их на судьбу драматическую и даже трагическую. Рудин, покинув Россию, оказывается среди участников революционных боев и гибнет никому не ведомым на революционной баррикаде в чужой стране. Агарин в своей стране остается одиноким и страдающим.
   Некрасов в поэме находит, как оправдать существование этих людей перед лицом отрицающего их времени, утверждая, что без их жизни, без их убеждений, жертв и страданий не могло бы осуществиться продолжение жизни и будущее. Ведь Агарин не просто потерпел фиаско в личных отношениях с Сашей, он преобразовал ее жизнь, разбудил героиню поэмы для существования более осмысленного и содержательного, чем то, в каком живут люди ее окружения, пробудил высокие запросы в ее душе, которые без него могли бы и не проснуться. Для выражения этой идеи был поэтом найден глубокий поэтический образ зерна, павшего в землю, умирающего, но проросшего, чтобы дать пищу другим поколениям.
   В нескольких стихотворениях поэт обращает этот образ умирающего зерна и к собственному творчеству («Праздник жизни – молодости годы…», «Замолкни, Муза мести и печали…», «Безвестен я. Я вами не стяжал…»). Он как бы ставит себя рядом с людьми, отвергаемыми временем, не могущими «преодолеть рубеж», но сам именно в поэзии видит и смысл, и оправдание своей жизни.
   Черновики «Саши» перемежаются с черновиками поэмы «В.Г. Белинский», которая была завершена раньше, и текст ее был переписан в тетрадь, подготовленную для издателя Солдатёнкова как основа будущего сборника. Позднее, когда Некрасову стали ясны возможные цензурные тяготы произведения на столь дорогую для него тему, он сделал над ее текстом приписку: «Не для печати», отложил поэму, о которой немногие знали, и долгие годы не вспоминал о ней.
   Создававшаяся, несомненно, в русле общих настроений переломной поры, поэма есть дань памяти и благодарности Учителю, дела и мысли которого были важны для поэта всю жизнь. Связь поэмы со стихотворениями «Русскому писателю» и, через него, «Поэт и гражданин» несомненна. Судьба же ее совершенно необычна по сравнению с другими произведениями Некрасова.
   Поэма «В.Г. Белинский» не только не вошла в первый сборник «Стихотворений Н. Некрасова» (М., 1856), но при жизни поэта нигде в России не печаталась, хотя довольно широко распространялась в списках. Объясняется это не столько ее социально-критической направленностью, сколько тем, что имя Белинского долго было после его смерти нежелательным к употреблению. Некрасов, по-видимому, сам не торопился печатать поэму в такое «неудобное» время, боясь цензурного запрета, а потом публикация почему-то не состоялась.
   В 1859 г. ее напечатал в «Полярной Звезде» в Лондоне А.И. Герцен со списка, явно восходящего к Солдатёнковской тетради. В 1881 г., уже после смерти Некрасова, П.А. Морозов в журнале «Древняя и новая Россия» издал полный текст поэмы с редакционным примечанием: «Печатая это стихотворение, мы должны заметить, что в некоторых рукописных сборниках оно приписывается Н.А. Некрасову» (важно еще, что и напечатана поэма была под рубрикой «Из рукописной литературы 50-х годов»). Но и после 1881 г., на протяжении почти сорока лет, поэма продолжала распространяться в списках, восходивших к публикации в герценовской «Полярной Звезде». Время от времени ее текст печатался в разных изданиях, чаще провинциальных, где авторство Некрасова активно предполагалось, но не бывало признано безоговорочно. В собрание его сочинений поэма вошла впервые лишь в 1920 г., когда были, наконец, прочитаны рукописи и найдена запись о ней, сделанная самим поэтом в 1877 г. в автобиографических записках.
   По своему содержанию с поэмой «В.Г. Белинский» отчасти соотносится следующая работа Некрасова, который в конце 1856 г., живя в Риме, с увлечением писал поэму «Несчастные». Ее замысел связан с раздумьями над судьбами «друзей народа и свободы», а импульсом к созданию послужило, по-видимому, известие об амнистии декабристам и петрашевцам в августе 1856 г. Поэма была задумана как рассказ каторжанина, вернувшегося из Сибири, а центральный ее образ – интеллигентный каторжник по имени Крот, просвещающий закоренелых преступников, пробуждающий своими рассказами добрые и благородные в них чувства, – ассоциировался у многих читателей с образом Белинского.
   О нем как прототипе Крота писал П.Ф. Якубович, обративший внимание на то, что смерть героя поэмы напоминает последние минуты жизни Белинского. Однако и Достоевский в воспоминаниях о Некрасове писал: «…Однажды, в шестьдесят третьем, кажется, году, отдавая мне томик своих стихов, он <Некрасов> указал мне на одно стихотворение, “Несчастные”, и внушительно сказал: “Я тут об вас думал, когда писал это” (т. е. об моей жизни в Сибири), “это об вас написано”». Русское правительство осуществило на петрашевцах изощренный «эксперимент», «…уравняв каторжанина-петрашевца с уголовным арестантом». Так что, помещая Крота на одних нарах с уголовниками, Некрасов указывал на «родословную» своего героя. Еще очень важно отметить, что его поэма о каторге написана задолго до «Мертвого дома» Достоевского.
   Поэма получилась несколько эклектичной, пестрой, в ней соединены многочисленные прозаические описания с фрагментами, проникнутыми высоким идейным и поэтическим пафосом. Судя по письмам, можно думать, что с этим произведением Некрасов связывал большие надежды. Однако оно вряд ли может считаться его удачей. Тем не менее, будучи первым русским произведением о политических ссыльных на каторге, поэма имела шумный успех в среде демократических читателей, и когда Некрасов читал ее на литературных вечерах, чтение его сопровождалось овацией молодежи.
   Тогда же в Риме, в начале 1857 г. Некрасов начал работать над лирической поэмой «Тишина», но написал там одну только часть, посвященную Крымской войне, павшему Севастополю и народу-герою. Глава стала в окончательном тексте третьей, а закончена «Тишина» была уже после возвращения в Россию.
   Тема возвращения очень значительна в поэме. Возвращается из Италии домой в Россию, в деревенскую ее тишину, лирический герой – сам автор. Вспыхнувшее в нем «чувство родины» отразилось в описаниях и «ровного шума лесов сосновых», и пыльной проселочной дороги, и храма божия на горе, и пробудившегося в нем «детски чистого чувства веры», столь редкого у Некрасова религиозного настроения. И, как всегда у него, здесь явственно угадывается символика народного горя, воплощенного в облике «убогого храма» с его «скудным алтарем». Душевную боль поэта за свою страну, за ее вековую тишину и печаль не заглушили зарубежные красоты.
   После окончания жестокой и кровопролитной Крымской войны возвращаются домой ее солдаты, совершившие свой подвиг, чтобы, отдохнув, вновь окунуться в привычную свою жизнь. Некрасова чрезвычайно волновала длительная осада Севастополя, проявляемый в ней героизм солдат. Он пристально следил за развитием событий и горячо сочувствовал воинам и всему народу в его потерях и горе. Он даже собирался ехать на войну, и если бы не болезнь, наверняка бы поехал.
   Наконец, возвращается к мирной жизни сама страна, полная ожиданий перемен к лучшему. И хотя предстоящие реформы многим казались сомнительными, хотя огромная Россия далека была от подлинного пробуждения, тиранический застой николаевского царствования дрогнул, закончившаяся Крымская война вызвала небывалое общественное оживление. Некрасов тоже жил этими настроениями, события национальные, общерусские переживались им в это время как глубоко личные. В окончательном и наиболее зрелом варианте поэмы, обращаясь к завтрашнему дню, поэт воспел «тишину», которая предшествует пробуждению и обещает свет правды и справедливости.
   По возвращении из-за границы в июле 1857 г. Некрасов вступил в десятилетие, ознаменованное ярким расцветом его поэтического таланта. Но это же, счастливое в творческом отношении, время было омрачено, быть может, самыми драматическими событиями в его жизни: раскол в редакции «Современника» и уход из него многих писателей, смерть Н.А. Добролюбова, арест группы сотрудников из молодой редакции и Н.Г. Чернышевского, смерть И.И. Панаева и отца, А.С. Некрасова, закрытие журнала на восемь месяцев и возрождение его на два с небольшим года до окончательного закрытия в 1865 г.
   Прежде всего, немало перемен обнаружилось в «Современнике». В глаза бросалось оскудение беллетристического отдела: две повести Тургенева, одна Толстого, одна пьеса Островского – вот и все, что дали в журнал постоянные его участники в 1858 г.; держался отдел произведениями литераторов второго эшелона, из которых выделялся самобытным талантом Николай Успенский. Правда, в отделе критико-библиографическом появился Н.А. Добролюбов, чьи талантливые статьи были замечены сразу; и скоро он стал постоянным сотрудником журнала.
   Постепенно влияние новых сотрудников, Чернышевского и Добролюбова, на редакционную политику «Современника» становилось все заметнее. По предложению Чернышевского была радикально изменена структура журнала. Теперь сочинения художественные, публицистические и научные стали печататься в одном отделе («Словесность, науки и художества»), что соответствовало тогдашнему представлению многих о литературе как общественном явлении, одной из главных задач которой мыслилось отражение общественной проблематики.
   Некрасов, всегда раньше ориентировавшийся на качественную беллетристику как основу успеха журнала, начинал больше доверять своим молодым сотрудникам и не сразу, но согласился, что новое «направление» обеспечивает его успех не в меньшей степени. Потому что это направление отвечало запросам читателей «Современника», представленных в массе той самой радикальной молодежью, которая с такой готовностью и доверием приняла его стихи и которая становилась все более заметной в общественной жизни.
   Однако доверия и симпатии редактора к молодым никак не разделяли старые сотрудники журнала. Они не желали принимать этих людей, чуждых им по всем своим качествам – разночинцев, со взглядами не только гораздо более радикальными на жизнь общества, но и с иными понятиями обо всем, прежде всего об искусстве и литературе. Размежевание было резким, потому что ни писания, ни взгляды, ни манеры молодых не устраивали старых друзей Некрасова. И хотя ему долго, на протяжении лет, удавалось удерживать мир среди своих сотрудников, к концу 50-х годов конфликт разразился. Приглашение в журнал молодых и оказываемое им доверие представлялось старым друзьям изменой, а в дружеские чувства Некрасова к ним самим они не верили, считая их лицемерием и обманом. Многолетние связи рушились. Постепенно прекратили переписку с Некрасовым Боткин и Анненков, потом Л. Толстой, ушел из журнала Фет, обиженный рецензией на свои переводы, противником «Современника» стал неожиданно и Герцен, опубликовавший в «Колоколе» статью против Чернышевского. Дольше всех оставался в журнале Тургенев, но и он ушел в 1860 г., не простив Добролюбову рецензии на свой роман «Накануне». Разрыв с ним был, наверное, самым болезненным, ведь их с Некрасовым связывала долгая дружба, совместная работа по созданию журнала, душевная близость.
   А.Н. Пыпин позднее писал об этой поре раскола, сочувствуя Некрасову в тех неприятностях, какие пришлось ему пережить: «…старый приятельский кружок отнесся крайне враждебно не только к этим сотрудникам, но и к самому Некрасову. На него посыпались бесконечные укоризны в журнальной афере, ради которой он, будто бы, бросил прежних друзей, променяв их на новых сотрудников, которые, по его расчету, были выгоднее…» Порочащие слухи и несправедливые упреки прежних друзей всегда больно задевали поэта, но еще больнее было ему переживать тот факт, что обвинения в корыстности, лицемерии и измене меняют отношение к нему читателей. Откликом на эту ситуацию стало стихотворение «Что ты, сердце мое, расходилося?».
   Драматическая пора смены редакции и направления журнальной политики «Современника» в конце 1850-х годов протекала на фоне большого общественного подъема – Россия готовилась к реформе по отмене крепостного права, чувствовала себя на пороге эпохальной перемены жизни. Некрасов, вернувшись из-за границы, сразу ощутил эти настроения и с радостным волнением ожидал реформы, которая должна была освободить народ от векового рабства. В то же время он внимательно наблюдал, как же сам народ относится к грядущим переменам, сомневался в его заинтересованности и – подозревал его в безучастности. И если в поэме «Тишина» выражена надежда на лучшие перемены, то в стихах чаще звучит сомнение («В столицах шум, гремят витии…», знаменитые «Размышления у парадного подъезда» и др.).
   Манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости, принятый 19 февраля 1861 года, прочитанный во всех церквах страны и напечатанный во всех правительственных газетах, был понят далеко не сразу. Реформа, имевшая целью изменить сложившийся веками экономический строй России и рассчитанная на много лет, объявляя крестьян свободными, предполагала постепенное размежевание интересов их и помещиков, наделение крестьян землей должно было происходить в течение определенного времени, для этой процедуры были выработаны специальные условия. Постепенность предполагаемых процессов разочаровала и ввела в заблуждение многих. Некрасов поначалу тоже ругал реформу, не сразу осознав, какую грандиозную ломку предстояло пережить стране после ее принятия.
   Приехав на лето в деревню, в Грешнево, поэт пристально вглядывался в жизнь вчерашних крепостных, пытаясь угадать, что несет им освобождение. Новые наблюдения, размышления о прошлом и будущем деревни, об отношениях между мужиками и помещиками (повод для них давали и действия отца, пытавшегося напоследок еще прижать уже бывших «своих» крестьян – он вынудил их подписать «соглашение о продлении» своих крепостных повинностей) – все это пригодится ему позднее, когда он начнет работать над крестьянской эпопеей «Кому на Руси жить хорошо». В то лето в его стихах не звучала усадебная тема с волнующими воспоминаниями о собственном прошлом, Некрасов писал только о деревне, о крестьянах. Стихотворения «Свобода», «Дума», «Похороны», «Крестьянские дети» и, наконец, крестьянская поэма «Коробейники» стали отражением его наблюдений, деревенских встреч, событий, разговоров этого лета.
   «Коробейники» – поэма о крестьянской жизни, о народе и для народа. Некрасов посвятил ее своему другу-крестьянину Гавриле Яковлевичу, от которого услышал историю об убийстве в лесу двух коробейников охотником-злодеем, завладевшим их деньгами. Рассказ стал основой сюжета отчасти криминального, отчасти любовного, позволившего показать, как и чем живет крестьянство, вместе с коробейниками пройти по деревням и ярмаркам, побывать всюду, где толпится народ, прислушаться к его толкам о войне, о рекрутах, о помещиках и попах, передать его речь и юмор, его песни, показать его в веселии и в горести. Это первая попытка замысла пройти по Руси вместе с крестьянами, замысла поэмы-путешествия, который воплотится через несколько лет в эпопее «Кому на Руси жить хорошо».
   Народ, его дела, чувства, отношения становятся в «Коробейниках» предметом изображения. Он в поэме живет своей полноценной жизнью. Со своими заботами, чувствами, обидами, преступлениями, думами, и в этом калейдоскопе жизненных отношений ищет поэт ответа на свой главный вопрос: имеет народ российский будущее или нет, изменит ли реформа его сегодняшнее тягостное положение.
   Реформа, при всей ее сложности, была делом благотворным, поскольку давала народу шанс проявить заложенные в нем огромные нравственные и интеллектуальные возможности. Автор, угадывая в нем источник вечной духовной силы, хотел бы видеть его участником истории, возможным вершителем судьбы страны, но одновременно видит и «убогим странником», страдальцем от голода и холода, и безответным Титушкой-ткачом перед неправедными судьями.
   Задача писать для народа заставила поэта не только заговорить народным языком, но и обратиться к фольклору. Поэма насыщена образами и лексикой народнопоэтического творчества. Песни, поговорки, прибаутки, приметы, шутки, выражающие народный взгляд, вошли в текст, помогая автору поэтически воспроизвести мировоззрение народа (этим опытом Некрасов воспользовался, развивая его, и в следующей своей крестьянской поэме «Мороз, Красный нос» и особенно в «Кому на Руси жить хорошо»). К.И. Чуковский заметил, что временами кажется, «словно эту поэму написали сами крестьяне».
   Недаром именно «Коробейников» предназначил Некрасов для чтения своим героям, избрал для своего народного дешевого издания. Он специально приезжал в Мстёру к книготорговцу из крестьян И.А. Голышеву и заключил договор на продажу «красной книжки». Эти изданные автором книги в красной обложке с текстом поэмы должны были продаваться коробейниками по селам и сельским ярмаркам по 3 копейки (и никогда дороже), и скоро стихи из поэмы зазвучали всюду как народные песни.
   А для Некрасова с осени 1861 г. вновь наступило время тяжелых испытаний. Он вернулся в Петербург около середины сентября, когда вокруг «Современника» начались тревожные и трагические события.
   Трудно сказать, насколько глубоко он был посвящен в деятельность своих сотрудников, связанную с противостоянием власти. Скорее всего, предполагал, что такая деятельность осуществляется, в какой-то степени сочувствовал ей, как сочувствовали вольнолюбивым настроениям молодежи многие, но не разделял крайности воззрений членов своей молодой редакции. Ведь он принадлежал по жизни и интересам другому кругу. Однако оппозиционное направление журнала поддерживал и не возражал против того, чтобы в нем печатались антиправительственные материалы. Центром этого вольного содружества был, конечно, Чернышевский, которого, как и Добролюбова, Некрасов по-человечески любил.
   Разочарованные крестьянской реформой и ожидая активных народных протестов, журнальные вольнодумцы решили усилить пропаганду, перейти к нелегальной деятельности и всеми средствами просвещать и готовить народ к выступлениям против власти. В июле Михаил Михайлов, руководивший иностранным отделом, привез из Лондона отпечатанную в типографии Герцена прокламацию «К молодому поколению», в которой критиковались действия властей, резко осуждалась реформа и содержался призыв к молодежи «всех сословий» возглавить стихийное крестьянское движение. В середине сентября он был арестован и посажен в Петропавловскую крепость за то, что «с замечательной смелостью» распространил эти прокламации по городу, причем экземпляры ее были даже доставлены по почте некоторым министрам и самому графу Шувалову, начальнику Третьего отделения.
   Это был первый политический арест при новом царствовании, он многим показался тогда недоразумением, и Некрасов еще не предполагал, какие потрясения ждут «Современник». Через три недели был арестован другой сотрудник журнала, В.А. Обручев, друг Чернышевского и Добролюбова (и, как многие считали, прототип Рахметова в романе «Что делать?»). И беды последовали одна за другой, не отпуская много месяцев.
   17 ноября умер от чахотки Добролюбов, и горе этой потери Некрасов преодолевал очень долго. 14 декабря был совершен публичный обряд гражданской казни Михайлова, и в тот же день перед самой отправкой его на каторгу в Сибирь поэт простился с ним в крепости. 18 февраля 1862 г. после недолгой сердечной болезни умер И.И. Панаев, многолетний и бессменный соредактор «Современника». А 27 февраля Обручев был приговорен к пяти годам каторги и бессрочному поселению в Сибирь. Некрасов остался единоличным редактором журнала, и вместе с Чернышевским они держали его до лета. Но жизнь готовила новые удары. В середине июня было объявлено о запрещении на восемь месяцев журналов «Современник» и «Русское слово» «за вредное направление», 2 июля арестован критик Д.И. Писарев, а 7 июля узниками крепости стали сотрудники «Современника» Н.Г. Чернышевский и Н. Серно-Соловьевич. В конце ноября умер отец, Алексей Сергеевич Некрасов.
   За годы совместной работы Некрасов успел понять и полюбить своих молодых коллег. Восхищался их честностью, храбростью, готовностью к страданиям за свои идеи, а главное, стремлением неустанно работать во имя своей цели, действовать. Сам по натуре деятель, поэт глубоко уважал их, сочувствовал многим их идеям, некоторые разделял, но понимал, что сам он – человек другого времени и поколения, иного общественного положения – не может так жить, не готов, как они, следовать политической цели, не готов к борьбе с властью и подвигу. Он живет другой жизнью, хотя и преклоняется перед жертвами, понесенными этими людьми. Небольшая поэма «Рыцарь на час», одно из лучших исповедально-лирических произведений Некрасова, написанная в 1862 г., пронизана этими настроениями. Поэма была послана М. Михайлову на каторгу.
   Так сложилось, что тяжелейшее в жизни поэта время оказалось в обрамлении двух его «народных» поэм. «Коробейники» этому времени предшествовали, «Мороз, Красный нос» помогал выйти из кризиса.
   В ноябре 1862 г. Некрасов был вызван в деревню к умирающему отцу. Здесь начал он работу над «зимней» крестьянской поэмой, темой которой стало горе крестьянской семьи, потерявшей кормильца, и называлась она поначалу «Смерть Прокла». Этот первоначальный вариант был напечатан в журнале Достоевского «Время» в январе 1863 г.
   Однако работа над поэмой продолжалась много месяцев. Текст ее был дополнен несколькими главами, и к прежней теме (смерть крестьянина), прибавилась новая – душевная красота и мужество русской женщины из народа, что обогатило содержание поэмы и придало ей более глубокий смысл. В первом номере «Современника» за 1864 г. поэма появилась в окончательном своем виде и с новым названием: «Мороз, Красный нос».
   Выступая с чтением ее 18 февраля на вечере Литературного фонда, Некрасов обратился к слушателям с объяснением, что его произведение «не имеет никакой тенденции» (т. е. он не собирался рисовать лишь тяжкие стороны жизни крестьянства), он просто хотел написать в поэме «несколько картинок русской сельской жизни», т. е. обычной каждодневной жизни крестьян и «изобразить судьбу нашей крестьянской женщины».
   Предпосылая поэме слова о русских женщинах «Есть женщины в русских селеньях…», Некрасов дает понять читателю, что его Дарья – из них. Но судьба ее сложилась трудно: «И ты красотою дивила, была и ловка, и сильна, но горе тебя иссушило, уснувшего Прокла жена». Кормилец умер, и на плечи молодой вдовы ложится забота о детях и стариках родителях и весь непосильный для женщины крестьянский труд. И она покорно и мужественно принимает выпавшие ей на долю испытания.
   В видениях замерзающей Дарьи раскрывается ее любящее сердце, преданность мужу и семье, стойкость и мужество. Поэзией проникнуты ее воспоминания, ею одухотворено все, что ее окружает. Таким богатым, светлым и поэтическим душевный мир крестьянской женщины был показан в русской поэзии впервые. С нею в поэму органично входят народные обряды, обычаи, приметы, помогающие раскрыть душу народа, полную поэзии, обогащенную извечным близким общением с природой.
   Поэма «Мороз, Красный нос» едва ли не вершина творчества Некрасова. В книге французского слависта Ш. Корбе «Некрасов, человек и поэт» (1948) она названа подлинным произведением мирового искусства, в котором великолепно отражены национальные черты русской жизни: пейзажи, язык, нравы, характеры, но своего общечеловеческого мирового значения она не теряет, а Дарью ученый назвал лучшим женским образом всей поэзии Некрасова, идеалом женщины и матери.
   После закрытия «Современника» летом 1862 г. в Петербурге ходили упорные слухи, что Некрасов не станет возобновлять журнал или поменяет его направление. Однако в феврале 1863 г. сдвоенный его номер вышел, и имена сотрудников прежней редакции: М.А. Антоновича, А.Н. Пыпина, Г.З. Елисеева, Ю.Г. Жуковского – представлены были на его страницах, что сразу опровергало слухи о ренегатстве Некрасова. Потерявший важнейших сотрудников, журнал сохранил прежнее оппозиционное направление и достаточно высокий уровень публикаций. В журнал пришли Г.И. Успенский с «Нравами Растеряевой улицы», Ф.М. Решетников с повестью «Подлиповцы»; замечательным нововведением стало ежемесячное сатирическое обозрение «Наша общественная жизнь», которое вел М.Е. Салтыков-Щедрин, имевший уже громкое литературное имя и вошедший в состав редакции. А еще через некоторое время появилось сатирическое прибавление «Свисток», в котором и Некрасов часто помещал свои фельетоны. Главным же свидетельством сохраненного курса было объявление о том, что с 3-го номера журнал начнет публиковать новый роман Чернышевского «Что делать?».
   Публикация только что написанного в крепости романа в первых номерах возобновленного журнала свидетельствовала о настоящей журналистской хватке и немалом мужестве его редактора, который не только на медведя ходил в одиночку, но и позволял себе поступки гражданские, требующие не меньшей храбрости. Роман был напечатан практически без цензурных изъятий и надолго стал настольной книгой для нескольких поколений молодежи. Только после выхода последней главы власти спохватились, роман был запрещен и до 1905 года в Росси, в легальной печати не издавался.
   Конечно, возобновленный «Современник» не стал тем журналом, каким был до закрытия, из него ушло слишком много талантливых людей, и в конце 50-х, и в трагических 61–62-м годах. Молодые сотрудники, при всей своей одаренности, уступали ушедшим и по уровню, и по отношению к журналу и его редактору. Люди достаточно амбициозные, они собственные интересы и успех зачастую предпочитали общим. Никогда у Некрасова не складывалось с этой молодежью тех отношений дружбы и доверия, какие были в прежней редакции. Тем более что к нему самому члены новой редакции большой симпатии не испытывали, осуждали его за большой достаток и за «барские» привычки и вкусы. Друг друга они тоже не любили, характерами обладали отнюдь не миролюбивыми, потому Некрасову, который заботился о спокойных и доброжелательных отношениях в редакции, приходилось вмешиваться в конфликты и улаживать их. Так что атмосфера в журнале была не очень легкой.
   В ближайшие годы жизнь Некрасова делилась между Петербургом и Карабихой, имением, купленным в 1863 г. Зимние месяцы целиком отдавались журналу, летние – деревне. Только здесь он имел необходимое спокойствие и отрешенность от дел, ведь в столице с каждым годом становилось напряженнее. После подавления польского восстания 1863 г. свирепствовала цензура, отбиваться от нее становилось все труднее. Оппозиционное направление журнала многим людям, прежде ему сочувствующим, стало казаться опасным, Некрасову часто приходилось слушать упреки в неосторожности, однажды его даже обвинили в мальчишестве. Но он оставался верным себе и своим читателям, ожидавшим от него именно такого поведения.
   За три с половиной года существования возобновленного «Современника» в жизни и творчестве Некрасова произошло многое: поэт окончательно расстался с А.Я. Панаевой, создал школу для крестьянских детей на своей родине, в селе Абакумцеве, приобрел имение Карабиха, совершил второе путешествие за границу, каждую осень и часто зимой ездил на охоту; напечатал три следующие издания «Стихотворений Николая Некрасова», в каждом случае дополняя их новыми стихами, начал издавать книги дешевой библиотеки для народа, которые печатал за свой счет, выплачивал пенсион довольно многим людям, среди них пенсию матери И.И. Панаева, семье сосланного в Сибирь Чернышевского, малолетним братьям Добролюбова.
   Но главным делом, главной заботой всегда оставался журнал. Пожалуй, только в первые годы его существования Некрасов так много работал на журнал и так часто в нем печатался – в двадцати трех номерах появились его произведения. Все лучшие лирические стихотворения этих лет, поэма «Мороз, Красный нос», пролог к поэме «Кому на Руси жить хорошо» были представлены на его страницах. Кроме того, поэт очень активно обратился к жанру сатирическому и писал фельетоны, как в годы своей бедной юности. Но содержание их было теперь серьезно и злободневно и относилось к реальным сторонам российской жизни: «О погоде», «На улице», «Суд», «Балет»…
   Некоторые фельетоны («Газетная», «Песни о свободном слове») были связаны тематически с объявленной в апреле 1865 г. реформой цензуры. Через несколько месяцев «Современнику» суждено было стать ее жертвой. В ноябре и декабре 1865 г. журнал получил два предупреждения подряд, и оба раза поводом для них, наряду с другими, стали и произведения самого редактора. В первом случае это фельетон «Газетная» (так называлась комната в Английском клубе, где читали газеты), и предметом осмеяния в нем был цензор, горюющий о старых цензурных порядках. А во втором – стихотворение «Железная дорога». Больших усилий стоило поэту предотвратить третье предупреждение и на время отстоять журнал от закрытия.
   Выстрел Каракозова в императора Александра II, прозвучавший 4 апреля 1866 г., перевернул все планы и поставил журнал перед катастрофой. Во главе созданной по приказу царя Следственной комиссии по раскрытию заговора о покушении на жизнь императора был поставлен граф М.Н. Муравьев. Ненавидевший либералов всех уровней, противник оппозиционной печати, он заслужил прозвание «Вешатель» за невероятную жестокость, с какой подавил польское восстание и расправлялся с сотнями его участников (в том числе был повешен и сотрудничавший ранее с «Современником» Сигизмунд Сераковский). Для Некрасова это был страшный удар, а когда через несколько дней начались аресты и в крепости оказался Г.З. Елисеев, сотрудник «Современника», он понял, что бояться надо и за журнал, и, возможно, за себя самого.
   В этой ситуации Некрасов принял, наверное, одно из самых неудачных в своей жизни решений. По совету графа Г.А. Строганова, старшины петербургского Английского клуба, он решил написать посвященное Муравьеву торжественное стихотворение и прочитать его на обеде в честь адресата. Поступок этот не принес ничего, кроме унижения. Муравьев стихов не принял и спасать журнал не стал, а Некрасова осудили все – и вельможные члены клуба, ненавидевшие Муравьева, и сотрудники «Современника», которые не захотели понять объяснений редактора и склонны были обвинить его в трусости, и коллеги-журналисты, пересказывавшие несохранившийся текст «мадригала», и, конечно же, читатели, много лет не прощавшие своему поэту оды палачу.
   «Муравьевская ода» разрушила то восторженно-уважительное отношение читателей к Некрасову, что сложилось за предшествующие годы. Теперь бывшие поклонники писали ему гневные письма, кое-кто из прежних знакомых не подавал руки при встрече. Личность Некрасова как-то переосмыслилась во мнении общества. Те привычки его жизни, что всегда раньше просто принимались окружением как данность (любовь к картам и роскоши, гурманство, собственное имение, великосветские знакомства), теперь расценивались как пороки, а искренность его многолетнего участия в идеологических и общественных исканиях «молодой России» подвергалась сомнению. Сам же поэт не переставал казниться и каяться в своем «падении» и просить прощения за случившееся едва ли не до конца жизни.
   А «Современник» спасти не удалось. Апрельский номер журнала вышел 2 мая, представленный через день в цензуру пятый в печать уже не был допущен. 12 мая, после полученного третьего предупреждения, издание было приостановлено. А 28 мая 1866 г. «по Высочайшему повелению… журналы “Современник” и “Русское слово”, вследствие доказанного с давнего времени вредного их направления, прекращены».
   Однако Некрасов перестал бы быть собой, поддавшись очередному удару. Полтора года он был занят разными делами: ликвидацией «Современника», что заняло несколько месяцев, затем поисками новой деятельности – готовился издавать литературные сборники, один с участием Д.И. Писарева, недавно вышедшего из крепости, другой сборник «Для детского чтения» вместе с Салтыковым, и написал для него маленькие поэмы «Дядюшка Яков», «Пчелы» и «Генерал Топтыгин». Но главной его работой было создание первых глав поэмы «Кому на Руси жить хорошо». И не мог он не думать о новом журнале…
   Необходимость в демократическом журнале ощущалась всеми, и, по мнению многих, решить задачу его создания мог только Некрасов. Литератор М.В. Авдеев писал ему в октябре 1867 г.: «Возьмите дозволение на журнал, назовите его “Современность” и у Вас будет 5 тысяч подписчиков… Вы обязаны сделать это для литературы: Ваше имя на обертке – знамя, которого теперь нет и значения которого вряд ли еще скоро кто добьется».
   Решение было найдено неожиданно. В ноябре 1867 г. Некрасов и редактор разорявшегося журнала «Отечественные записки» А.А. Краевский заключили договор об аренде. По нему Некрасов становился «гласно ответственным» редактором и получал «полную свободу» во всем, что касалось редактирования журнала, а Краевский принимал на себя обязанности издателя, т. е. всю хозяйственную часть. Номинальным редактором журнала, чье имя должно стоять на обложке, оставался Краевский. Ведь было очевидно, что власти никогда не позволят Некрасову самостоятельно издавать новый журнал, более того, даже добиться официального его утверждения в качестве редактора так и не удалось до конца его жизни.
   Для руководства журналом был создан новый триумвират: Салтыков был приглашен руководить отделом беллетристики, Елисеев – отделом публицистики, себе Некрасов, кроме общего руководства, оставил отдел поэзии; библиографией ведал Н.С. Курочкин, обязанности секретаря редакции исполнял В.А. Слепцов (а с 1872 г. – А.Н. Плещеев); роль главного критика взял на себя Писарев, а через несколько месяцев в журнал пришел молодой радикальный критик и публицист Н.К. Михайловский. Писатели, печатавшиеся ранее в «Современнике», горячо откликнулись на приглашение Некрасова сотрудничать в новом журнале, среди них были: А.Н. Островский, Г.И. Успенский, В.А. Слепцов, Ф.М. Решетников, А.И. Левитов, Марко Вовчок, А.Н. Плещеев, который писал в ответ на приглашение: «Быть сотрудником журнала, руководимого Вами, я считаю не только за особое удовольствие, но и за честь… Ведь право руки отнимались – работать никакой охоты не было, когда ни одного сколько-нибудь сносного журнала не было».
   Бывшие сотрудники «Современника» Ю.Г. Жуковский, М.А. Антонович и А.Н. Пыпин в новую редакцию не вошли. Первые два начали с Некрасовым словесную войну, выпустили скандальную брошюру «Материалы для характеристики русской литературы» (1869), в которой весьма грубо пытались скомпрометировать Некрасова в общем мнении. Тот, как всегда, не отвечая на эти тяжелые обвинения, считал, что новый журнал своим содержанием из месяца в месяц опровергает возмутительные наветы. Так и было, очень скоро преемственную связь «Отечественных записок» с «Современником» отметил в одном из своих донесений цензор Юферов. Антонович же в своих воспоминаниях о Некрасове (в 1903 г.) признал свою ошибку: «Я откровенно сознаюсь, что мы ошиблись относительно Некрасова: он не изменил себе и своему делу, но продолжал вести его горячо, энергично и успешно».
   Да, в деле воссоздания в новом журнале традиций «Современника» Некрасов снова показал себя великолепным редактором и организатором литературного дела. Даже те, кто не был его доброжелателем, признавали это безусловно. П.М. Ковалевский писал: «Лучшего редактора, как Некрасов, я не знал… умнее, проницательнее и умелее в сношениях с писателями и читателями никого не было… Редакция руководилась им неуклонно, как оркестр хорошим капельмейстером».
   О чудесном превращении скучного, без всякого направления, журнала Краевского в первый же год при Некрасове говорит численность подписчиков: она поднялась за год с двух до пяти тысяч, а через год еще на тысячу. Конечно, ничто не могло спасти журнал от преследования цензуры. Ему постоянно угрожало запрещение, номера задерживались, статьи нередко вырезались из уже готовых книжек, а майская книжка за 1874 год была целиком сожжена. Каких страданий и нервотрепки это стоило Некрасову, сказать невозможно, но он с поразительным терпением и мужеством, по словам Михайловского, вел этот корабль литературы «среди бесчисленных подводных и надводных скал».
   В начале 1870-х гг. Некрасов создал одну за другой три поэмы, составившие так называемый «декабристский цикл» (1870–1872). Замысел произведения о декабристах возник у Некрасова много раньше, по-видимому, в 1860-е годы, когда возвратились из Сибири дожившие до освобождения участники восстания 14 декабря 1825 года, когда стала появляться литература об этой первой в России организации революционеров. Прежде всего это были многочисленные статьи в герценовском «Колоколе», потом мемуары декабристов, печатавшиеся в вольной русской типографии в Лондоне, архивные материалы об истории и деятельности тайных обществ в журналах «Русский архив» и «Русская старина».
   Поэт живо интересовался движением декабристов и не мог не сопоставлять две эпохи в развитии страны, разделенные десятилетиями, но связанные общим историческим содержанием. Главным смыслом деятельности тайных декабристских обществ было уничтожение крепостного права в России. Эта идея и подчиненная ей идея смены власти, если царь и правительство не станут заниматься крестьянской реформой, сделала декабристов революционерами, вывела их на Сенатскую площадь, привела на каторгу. Вернувшись оттуда через тридцать лет, они застали страну все еще в состоянии подготовки крестьянской реформы и серьезного общественного брожения.
   Особое значение декабристских поэм в творчестве Некрасова заключается в том, что они посвящены реальному историческому событию, о котором десятилетиями не вспоминали историки, а героями их стали реальные люди, участники декабристского движения. Через 45 лет после восстания Некрасов не только первым заговорил о них, воскресил в памяти своих современников их имена и поступки и заставил ими восхищаться, но даже само восстание на Сенатской площади он первым описал в художественном произведении (оно достаточно точно изображено, хотя и принадлежит сну Е.И. Трубецкой). Для воскрешения памяти о декабристах, для прославления их никто в XIX веке не сделал больше, чем Некрасов и Герцен.
   Первая поэма – «Дедушка» – написана под впечатлением от личности князя Сергея Григорьевича Волконского, который среди немногих уцелевших на каторге вернулся из Сибири после 1856 г. Дедушка не только предстает бодрым и красивым стариком, сохранившим в Сибири достоинство и ясный ум, он в беседах с внуком произносит речи, которые впрямую соотносятся с событиями годов шестидесятых. Он рассказывает о большом сибирском селе Тарбагатай, жители которого в два года достигли изобилия, неведомого крестьянам российских губерний. А причина тому – в их свободной от крепостной зависимости жизни. В другой раз внук слушает рассказ о тяжкой жизни солдат в армии Александра I. И тут невольно возникает перекличка со стихотворениями «Орина, мать солдатская» и «Кузнец», посвященным Н.А. Милютину, автору прогрессивной реформы армии времен Александра II.
   Поэма не могла не пробуждать у читателей мысли о том, что Россия закоснела в своем развитии. Те идеи, за которые декабристы вышли на площадь и провели тридцать лет на каторге, продолжали быть актуальными, и вчерашние ссыльные вернулись с каторги в то время, когда новое движение в стране поднималось для их воплощения.
   Героини двух других поэм – «Княгиня Е.И. Трубецкая» и «Княгиня М.Н. Волконская» (объединенных общим заглавием «Русские женщины») – жены декабристов, добившиеся разрешения царя следовать в Сибирь за сосланными на каторгу мужьями. Предполагалось, что поэм и героинь будет три, Некрасов думал написать еще об А.Г. Муравьевой, но этот замысел не осуществился. В основу обоих текстов положены мемориальные материалы – «Записки декабриста» барона А.Е. Розена, который много писал об Е.И. Трубецкой, и «Записки княгини Волконской», с которыми поэта познакомил ее сын князь М.С. Волконский.
   В сознании Некрасова его героини не просто любящие и преданные жены, готовые помогать мужьям в их несчастье. В его поэмах эти вчерашние изнеженные аристократки проявляют чудеса воли и непреклонности, чтобы осуществить задуманное, и предстают единомышленницами своих супругов, недаром поэт поначалу хотел даже назвать свое произведение «Декабристки». В такой интерпретации они становятся личностями героическими, а их подвиг приобретает особый смысл. В специальном примечании к поэме Некрасов писал: «Знакомясь с историческими материалами, автор постоянно с любовью останавливался на роли, выпавшей тогда на долю женщин и выполненной ими с изумительной твердостью… Самоотвержение, выказанное ими, останется навсегда свидетельством великих душевных сил, присущих русской женщине, и есть прямое достояние поэзии».
   Опора в работе на разные источники требовала от поэта в каждом случае особого обращения с материалами. Для поэмы «Княгиня Трубецкая» источником фактов были «Записки декабриста» Розена, который много и с большим пиететом вспоминал княгиню Трубецкую. За ними следовал Некрасов в описаниях восстания на Сенатской площади и столкновения княгини с иркутским губернатором Цейдлером, позволяя себе драматизировать характеры и акцентировать внимание на нужных ему эпизодах. Например, в поэме сам император Николай I командует картечными выстрелами по собравшимся на площади восставшим: «Сам царь скомандовал: Па-ли». Художественно преображая реальные события, делая их более напряженными и динамичными, автор достигал сильнейшего воздействия на читателей и слушателей.
   В работе над второй поэмой Некрасов опирался на «Записки княгини Волконской», написанные ею для сына, М.С. Волконского. Он и познакомил поэта, по его горячей просьбе, с текстом тогда еще не опубликованных «Записок» матери, но поставил условие точно следовать тексту, не привнося никаких изменений. Из готового текста поэмы Волконский попросил убрать некоторые «слишком личные» моменты, чему автор подчинился. Единственное отступление от рассказа княгини, которое поэт не согласился изменить по требованию Волконского, было описание встречи княгини с мужем по приезде в Читу. В поэме местом встречи стала шахта, место работы ссыльных; в реальности Волконские встретились в остроге. Князь протестовал против этой вольности, как и против описания того, что Волконская поцеловала при встрече сначала цепи, в которые муж был закован, а потом уж его самого (но это факт реальный). С большим трудом удалось убедить сына оставить эпизод в том виде, как он написан. Правда, точное следование воспоминаниям героини лишило поэму пафоса и героичности, придало ей более личное, лирическое звучание, недаром при первой публикации она имела подзаголовок «Бабушкины записки». Некрасов даже говорил иногда, что поэма «Княгиня Волконская» не совсем удалась ему, но восторженный прием читателей разуверял его в этой мысли.
   Рисуя героические характеры героинь двадцатых годов, поэт, скорее всего, думал не только о них, далеких декабристках, но и о своих современницах, участницах общественного движения 1870-х годов, и в этом тоже одна из причин огромного успеха поэм «Русские женщины».
   В последние тринадцать лет своей жизни Некрасов работал над поэмой «Кому на Руси жить хорошо», получившей название «крестьянской эпопеи». В основе ее извечный вопрос о счастье народном; он мучил поэта до освобождения крестьян, не отступал и после («Народ освобожден, но счастлив ли народ?.. Ответа я ищу на тайные вопросы…»). Некрасов начал работать над поэмой в середине 1860-х годов, писал до последних своих дней, но так и не успел ее завершить.
   Он рассказывал журналисту П. Безобразову: «Я задумал изложить в связном рассказе все, что я знаю о народе, все, что мне привелось услыхать из уст его, и я затеял “Кому на Руси жить хорошо”. Это будет эпопея современной крестьянской жизни». Поэма вобрала опыт многолетнего общения с крестьянами, подвела итоги размышлениям о характере и судьбах народа. Весь огромный арсенал художника, мастера народного слова, знатока народной поэзии отразился в ней.
   Простые мужики, знакомые поэту всю жизнь, должны были появиться на страницах его поэмы и рассказать о себе и своем сегодняшнем существовании. Некрасов хотел провести перед читателем на фоне пореформенной России «освобожденных» крестьян с их нуждами, проблемами и заботами, разноликую и многоголосую современную народную толпу. Одному из знакомых он сказал: «Передо мною никогда не изображенными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда».
   Некрасов предполагал показать всю пореформенную Россию, столкнуть героев, принадлежащих к разным слоям общества, поискать среди них счастливого жителя страны – от царя до простого крестьянина. Он понимал, что ломка отношений идет по всей стране, что реформа затронула всех ее жителей, что хорошо в такое время никому не бывает. Недаром в поэме появилась формула, выражающая суть происходящей реформы: «Порвалась цепь великая, Порвалась, расскочилася, Одним концом по барину, Другим – по мужику!»
   Задуманная в форме путешествия семи мужиков, решивших поискать, «Кому живется счастливо, Вольготно на Руси», поэма, наряду с естественными повествовательными элементами и интонациями, вобрала черты народной сказки (говорящая птица-пеночка, скатерть-самобранка), в тексте ее широко использованы сказочные повторы, народные песни, частушки, прибаутки, поговорки, загадки, описаны народные праздники, обычаи, приметы.
   Написана она размером стихотворения «Зеленый шум», без рифмы, и это давало возможность с большой свободой передать многообразие разговорного языка представителей разных социальных групп, используя его особенности, афористичность, меткость, особые обороты, создать лирические описания природы, изобразить веселое многоголосие народного праздника и буйство пьяного веселья или запальчивость серьезного спора о жизни. Настоящую языковую симфонию представляет собою поэма.
   По замыслу Некрасова, каждая встреча странников с предполагаемыми «счастливцами» имела двоякий смысл: в ней раскрывался характер того, к кому они обращались, и одновременно выявлялись отношения крестьян с определенной социальной средой, сложившиеся веками. Так происходило при встрече с попом, помещиками Оболт-Оболдуевым и князем Утятиным. Причем при изображении Последыша (Утятина), образ которого символизирует уходящую крепостническую Россию, становится ясно, что не изменилась еще не только психология крепостников, но и психология крестьян тоже. Большинство их еще не может сбросить иго многовекового рабства, и освобожденный народ по привычке гнет спину на помещиков. Несколько ярких примеров судьбы крестьян с холопской психологией вызывают и гнев, и горечь, и жалость.
   Попытка найти «счастливицу» среди женщин приводит странников к жестокому разочарованию. Рассказ крестьянки Матрены Тимофеевны Корчагиной, судьбу которой односельчане единодушно считают счастливой, мог бы принадлежать тысячам других женщин. В ее жизни не было ничего необычного, не свойственного другим: замужество и жизнь в семье мужа, враждебно к ней настроенной, смерть первенца, болезни, голод, пожары… Но если такова судьба «счастливицы», то каково же другим? Глава «Крестьянка» оставляет определенное впечатление о беспросветной доле женщины в России.
   Первые три части поэмы были напечатаны на протяжении восьми лет. Пролог к поэме – в первом номере обновленного «Современника» (1866, январь), первая часть – в первых номерах некрасовских «Отечественных записок» (1869, январь, февраль), вторая часть «Последыш» и третья часть «Крестьянка» – в «Отечественных записках» (февраль 1873 и январь 1874 г.).
   Уже тяжко болея, Некрасов писал четвертую главу «Пир на весь мир» и горевал о том, что не успевает дописать поэму. Возможно, перерыв в работе образовался оттого, что у автора не было ясного понимания, как должна завершиться поэма: «Начиная, – признавался поэт, – я не видел ясно, где ее конец». В чем счастье человека, кто может чувствовать себя счастливым в российской реальности, и каким путем достигнуть народного благоденствия – на эти поднятые в произведении вопросы у него не было ответа, а ответить было нужно.
   Общественно-политические события середины 1870-х годов подсказали автору, где вести поиски решения. Это было время развития революционного народничества, «хождения в народ». Некрасов симпатизировал деятельности народнической интеллигенции, его привлекали любовь к народу и защита его интересов этой молодежью, восхищала ее самоотверженность. И когда он в 1876 г. вернулся к работе над поэмой, то отвечал на поставленные в ней вопросы в духе этики революционного народничества.
   В этой главе появляется образ «народного заступника» Гриши Добросклонова, которого поэт называет «русским юношей» (как когда-то звал Добролюбова). Этот юноша знает и любит народ и счастье свое видит в том, чтобы добиться для него лучшей доли, даже жертвуя ради этого жизнью. Вместе с Гришей в поэму, на смену старым и унылым, приходят «новые песни», «Добрые песни». С этим героем связывает поэт надежды на счастье народное.
   Так сложилось, что глава «Пир на весь мир» стала завершающей поэму. Закончив ее в Ялте осенью 1876 года, Некрасов торопился увидеть ее напечатанной, но этому не суждено было сбыться. Немногие друзья наблюдали, с каким мужеством и ожесточением боролся поэт с цензурой, запретившей главу к публикации. И последнюю в своей жизни схватку с цензурой он проиграл. Глава была вырезана из уже напечатанной ноябрьской книжки «Отечественных записок», и 8100 вырезок (видимо, по числу подписчиков) было уничтожено. Уцелело всего несколько десятков оттисков. Напечатать «Пир на весь мир» удалось только в 1881 г., через три года после смерти Некрасова.
   В начале семидесятых годов жизнь подарила Некрасову несколько лет относительного спокойствия и творческой активности. С весны 1870 г. жизнь его разделяла Фёкла Анисимовна Викторова (Некрасов называл и рекомендовал ее друзьям Зиной, Зинаидой Николаевной). Это в его жизни вторая женщина, к которой он обращался в стихах. З.Н. Викторова до последнего часа оставалась рядом с Некрасовым, ухаживала за ним и помогала ему в годы тяжкой болезни. За несколько месяцев до кончины Некрасов с нею обвенчался. Ей он посвятил в свое время поэму «Дедушка».
   Он как будто обрел тогда второе дыхание, оставаясь поэтом живым, не теряющим связь с публикой и с современными жизненными запросами. И производил впечатление заслуженно счастливого человека. Я.П. Полонский с ощутимой завистью писал в сентябре 1873 г. Тургеневу: «Изо всех двуногих существ, мною встреченных на земле, положительно я никого не знаю счастливее Некрасова. Всё ему далось – и слава, и деньги, и любовь, и труд, и свобода…» Но внимательный и пристрастный взгляд замечал и другое.
   Так, А.Ф. Кони, который встречался с поэтом в начале семидесятых, отметил в воспоминаниях поразившую его черту: «Некрасов приезжал к Ераковым в карете или коляске в дорогой шубе, и подчас широко, как бы не считая, тратил деньги, но в его глазах, на его нездорового цвета лице, во всей его повадке виднелось не временное, преходящее утомление, а застарелая жизненная усталость». Да и трудно предположить, чтоб потрясения предыдущих лет никак не отразились на его здоровье, не наложили свой отпечаток на его облик. Салтыков, который преклонялся перед Некрасовым в его борьбе за сохранение журнала, тоже отмечая проявляющуюся в нем усталость, писал: «Хлопоты с цензурой унизительные, и, право, я удивляюсь Некрасову, как он выдерживает это. Как хотите, а это заслуга, ибо он материально обеспечен… Боюсь, что он устал, что-то начинает поговаривать об отставке. А без него мы все – мат» (15 апреля 1876 г.).
   Первые признаки болезни появились в зиму 1874–1875 г. Некрасов испытывал недомогание и обращался несколько раз к доктору Н.А. Белоголовому, однако держался, работал, ездил на охоту, бывал в редакции. В эту зиму он участвовал в редактировании сборника «Складчина» в помощь пострадавшим от голода в Самарской губернии, готовил восьмитомное собрание сочинений А.Н. Островского, активно работал в Литературном фонде; в результате возобновившихся отношений с Достоевским получил для публикации в «Отечественных записках» роман «Подросток».
   Летом 1875 г. Некрасов с Зиной последний раз жили в Карабихе. Чувствовал он себя плохо, постоянно жаловался на боли, не дающие покоя, но, превозмогая их, работал, писал сатирическую поэму.
   Поэма «Современники» является крупнейшим сатирическим произведением Некрасова. Она посвящена изображению негативных сторон жизни новой России, которая после реформ 1860-х годов переживала огромную ломку всех общественных и хозяйственных отношений старой патриархальной страны. В ней бурно развивался капитализм, появились крупные промышленные предприятия, заводы и фабрики, развивался транспорт, появились железные дороги, огромный финансовый капитал, ширилась торговля. Одновременно проявлялась хищническая сущность капиталистических отношений, принимавшая на русской почве достаточно жестокие и уродливые формы.
   Сатирическая поэма, вобравшая в себя наиболее острые проблемы пореформенной России, представляет собой, по выражению Вс. Соловьева, гротесковую «фантазию современной вальпургиевой ночи». Условная композиция дает повествователю возможность свободно переходить от темы к теме, от одной общественной группы к другой, обращаясь к самым злободневным проблемам времени, изображая чиновников, промышленников, купцов, генералов, плутократов, развратников, гастрономов-эпикурейцев и многих других представителей русской пореформенной жизни. Критик С.А. Андреевский назвал ее «мемуарами необычайно умного человека», а А.М. Скабичевский отметил у Некрасова «краски мрачнее ювеналовских».
   Поэма написана в форме фельетона; в следующих одна за другой сценах автор описывает разные группы людей, многие лица из которых были тотчас узнаваемы современниками. Соединяя в отдельных картинах почти документальные факты, бесчисленные торжественные банкеты в честь разных персон (почти все их персонажи – реальные лица) с гротескными их характеристиками, поэт создал колоритные образы современных «рыцарей наживы». Он увидел и выставил на позор отвратительные стороны русского капитализма в то время, когда для многих они еще не проявились достаточно отчетливо.
   Сегодняшнему читателю подчас трудно читать текст этой поэмы, созданной почти полтора века тому назад. Она насквозь злободневна: лица, события, документы, городские сплетни, громкие скандалы, конфликты между известными персонами – все то, что современники улавливали сразу, что составляло злобу дня их каждодневной жизни, ушло от нас навсегда и становится интересным и понятным только отчасти и с помощью подробных комментариев.
   С осени 1875 г. началось «беспрестанное хворанье», физическое состояние неуклонно ухудшалось, больной не мог спать, мучительные боли временами лишали его способности к любой деятельности. Поездка в Крым осенью 1876 г. по совету доктора Боткина принесла некоторое облегчение, стали возможны пешие прогулки, поездки в экипаже в горы и в Ореанду. Сообщая сестре о жизни в Ялте, о том, что стал немного крепче, Некрасов восклицал: «…кабы не проклятые боли – пропасть бы написал…».
   Однако в Ялте работал он немало, писал лирические стихи, которые вошли в книгу «Последние песни». А главное, именно здесь была завершена четвертая часть «Кому на Руси жить хорошо». Текст ее, лишенный, на удивление, каких-либо следов болезни или усталости, поражает силою мысли и яркостью изображения. Один из современников (народник А.Г. Штанге) отметил эту особенность: «Поразительным является тот факт, что «Пир» написан полуживым человеком, над которым уже была занесена неумолимая рука смерти».
   К концу 1876 года консилиум знаменитых врачей определил у Некрасова рак кишки. Н.В. Склифосовский настаивал на операции, но больной поначалу от нее отказался и принялся приводить в порядок свои земные дела: написал завещание, официально оформил для Салтыкова и Елисеева статус соредакторов «Отечественных записок», подготовил к изданию книгу стихов «Последние песни», обвенчался с Зинаидой Николаевной.
   В первом номере журнала за 1877 год были напечатаны стихи из «Последних песен», среди них стихотворение «Скоро стану добычею тления…», из которого читающая публика узнала о тяжелой болезни поэта. И на него обрушился шквал писем и телеграмм, ни читать, ни отвечать на которые сил у него не было; приходили десятки посетителей, которых тоже не могли принимать.
   Однако такой поток сочувствия не мог не радовать поэта, укрепляя его в мыслях о том, что жизнь его не напрасна, а поэзия людям необходима. В начале февраля к поэту пришла депутация студентов нескольких институтов с адресом, в котором выражалось преклонение этой молодежи перед ним, поэтом и гражданином: «Из уст в уста передавая дорогие нам имена, не забудем мы и твоего имени и вручим его исцеленному и прозревшему народу, чтобы знал он того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья. Знай же, что ты не одинок, что взлелеет и возрастит семена эти всей душой тебя любящая учащаяся молодежь русская». Под текстом было 395 подписей. Некрасов с волнением выслушал послание студентов, а потом прочитал депутатам стихотворение «Вам, мой дар ценившим и любившим…», которое не вошло в «Последние песни», и подарил на память листок, на котором было им записано это его лирическое прощание с читателями: «Вам, ко мне участье заявившим в черный год, простертый надо мной, посвящаю труд последний мой!» Лист с автографом поэта, окантованный под стекло, долго висел на стене читального зала студенческой библиотеки Петербургского университета.
   После состоявшейся все-таки в апреле 1877 г. операции, которая подарила больному еще несколько месяцев жизни, здоровье его несколько улучшилось. Некрасов мог ходить по комнате, сидеть в кресле, принимал приятных ему посетителей. В начале лета состоялась последняя его встреча с Тургеневым, которая так потрясла обоих, что они смогли только обменяться безмолвным рукопожатием. Живя летом на даче, Некрасов начал диктовать свою автобиографию. В ноябре он получил последний привет от Чернышевского из далекого Вилюйска.
   И в эти свои последние месяцы он продолжал сочинять стихи, в которых звучали главные темы его творчества: обращения к родине, к народу, к ушедшим соратникам и к тем молодым, кому предстоит нести в народ «разумное, доброе, вечное», к другу-читателю. И, конечно же, к Музе, служению которой он посвятил себя. К ней обращено последнее стихотворение Некрасова, сочиненное за несколько дней до кончины:

     О Муза! я у двери гроба!
     Пускай я много виноват,
     Пусть увеличит во сто крат
     Мои вины людская злоба —
     Не плачь! Завиден жребий наш,
     Не наругаются над нами:
     Меж мной и честными сердцами
     Порваться долго ты не дашь
     Живому, кровному союзу!..

   Некрасова не стало 27 декабря 1877 года (по новому стилю 8 января 1878 г.). 30 декабря состоялись похороны его на Новодевичьем кладбище. От Литейного проспекта до Московской заставы гроб несли на руках, а сопровождала его толпа в пять тысяч человек. Так в России не хоронили еще ни одного поэта.
   Надежда Тархова

1855

В.Г. Белинский

     В одном из переулков дальных
     Среди друзей своих печальных
     Поэт в подвале умирал
     И перед смертью им сказал:

     «Как я, назад тому семь лет
     Другой бедняк покинул свет,
     Таким же сокрушен недугом.
     Я был его ближайшим другом
     И братом по судьбе. Мы шли
     Одной тернистою дорогой
     И пересилить не могли
     Судьбы, – равно к обоим строгой.
     Он честно истине служил,
     Он духом был смелей и чище,
     Зато и раньше проложил
     Себе дорогу на кладбище…
     А ныне очередь моя…
     Его я пережил не много;
     Я сделал мало, волей бога
     Погибла даром жизнь моя.
     Мои страданья были люты,
     Но многих был я сам виной;
     Теперь, в последние минуты,
     Хочу я долг исполнить мой,
     Хочу сказать о бедном друге
     Всё, что я видел, что я знал
     И что в мучительном недуге
     Он честным людям завещал…
     Родился он почти плебеем
     (Что мы бесславьем разумеем,
     Что он иначе понимал).
     Его отец был лекарь жалкой,
     Он только пить любил да палкой
     К ученью сына поощрял.
     Процесс развития – в России
     Не чуждый многим – проходя,
     Книжонки дельные, пустые
     Читало с жадностью дитя,
     Притом, как водится, украдкой…
     Тоска мечтательности сладкой
     Им овладела с малых лет…
     Какой прозаик иль поэт
     Помог душе его развиться,
     К добру и славе прилепиться —
     Не знаю я. Но в нем кипел
     Родник богатых сил природных —
     Источник мыслей благородных
     И честных, бескорыстных дел!..

     С кончиной лекаря, на свете
     Остался он убог и мал;
     Попал в Москву, учиться стал
     В Московском университете;
     Но выгнан был, не доказав
     Каких-то о рожденье прав,
     Не удостоенный патентом,—
     И оставался целый век
     Недоучившимся студентом.
     (Один ученый человек
     Колол его неоднократно
     Таким прозванием печатно,
     Но, впрочем, бог ему судья!..)
     Бедняк, терпя нужду и горе,
     В подвале жил – и начал вскоре
     Писать в журналах. Помню я:
     Писал он много… Мыслью новой.
     Стремленьем к истине суровой
     Горячий труд его дышал,—
     Его заметили… В ту пору
     Пришла охота прожектеру,
     Который барышей желал,
     Обширный основать журнал…
     Вникая в дело неглубоко,
     Искал он одного, чтоб тот,
     Кто место главное займет,
     Писал разборчиво – и срока
     В доставке своего труда
     Не нарушал бы никогда.
     Белинский как-то с ним списался
     И жить на Север перебрался…

     Тогда всё глухо и мертво
     В литературе нашей было:
     Скончался Пушкин; без него
     Любовь к ней в публике остыла…
     В боренье пошлых мелочей
     Она погрязнув поглупела…
     До общества, до жизни ей
     Как будто не было и дела.
     В то время как в родном краю
     Открыто зло торжествовало,
     Ему лишь “баюшки-баю”
     Литература распевала.
     Ничья могучая рука
     Ее не направляла к цели;
     Лишь два задорных поляка
     На первом плане в ней шумели.
     Уж новый гений подымал
     Тогда главу свою меж нами,
     Но он один изнемогал,
     Тесним бесстыдными врагами;
     К нему под знамя приносил
     Запас идей, надежд и сил
     Кружок еще несмелый, тесный…
     Потребность сильная была
     В могучем слове правды честной,
     В открытом обличенье зла…

     И он пришел, плебей безвестный!..
     Не пощадил он ни льстецов,
     Ни подлецов, ни идиотов,
     Ни в маске жарких патриотов
     Благонамеренных воров!
     Он все предания проверил,
     Без ложного стыда измерил
     Всю бездну дикости и зла,
     Куда, заснув под говор лести,
     В забвенье истины и чести,
     Отчизна бедная зашла!
     Он расточал ей укоризны
     За рабство – вековой недуг,—
     И прокричал врагом отчизны
     Его – отчизны ложный друг.
     Над ним уж тучи собирались,
     Враги шумели, ополчались.
     Но дикий вопль клеветника
     Не помешал ему пока…
     В нем силы пуще разгорались,
     И между тем как перед ним
     Его соратники редели,
     Смирялись, пятились, немели,
     Он шел один неколебим!..
     О! сколько есть душой свободных
     Сынов у родины моей,
     Великодушных, благородных
     И неподкупно верных ей,
     Кто в человеке брата видит,
     Кто зло клеймит и ненавидит,
     Чей светел ум и ясен взгляд,
     Кому рассудок не теснят
     Преданья ржавые оковы,—
     Не все ль они признать готовы
     Его учителем своим?..

     Судьбой и случаем храним,
     Трудился долго он – и много
     (Конечно, не без воли бога)
     Сказать полезного успел
     И может быть бы уцелел…
     Но поднялась тогда тревога
     В Париже буйном – и у нас
     По-своему отозвалась…
     Скрутили бедную цензуру —
     Послушав наконец клевет,
     И разбирать литературу
     Созвали целый комитет.
     По счастью, в нем сидели люди
     Честней, чем был из них один,
     Фанатик ярый Бутурлин,
     Который, не жалея груди,
     Беснуясь, повторял одно:
     “Закройте университеты,
     И будет зло пресечено!..”
     (О муж бессмертный! не воспеты
     Еще никем твои слова,
     Но твердо помнит их молва!
     Пусть червь тебя могильный гложет,
     Но сей совет тебе поможет
     В потомство перейти верней,
     Чем том истории твоей…)

     Почти полгода нас судили,
     Читали, справки наводили —
     И не остался прав никто…
     Как быть! спасибо и за то,
     Что не был суд бесчеловечен…
     Настала грустная пора,
     И честный сеятель добра
     Как враг отчизны был отмечен;
     За ним следили, и тюрьму
     Враги пророчили ему…
     Но тут услужливо могила
     Ему объятья растворила:
     Замучен жизнью трудовой
     И постоянной нищетой,
     Он умер… Помянуть печатно
     Его не смели… Так о нем
     Слабеет память с каждым днем
     И скоро сгибнет невозвратно!..»

     Поэт умолк. А через день
     Скончался он. Друзья сложились
     И над усопшим согласились
     Поставить памятник, но лень
     Исполнить помешала вскоре
     Благое дело, а потом
     Могила заросла кругом:
     Не сыщешь… Не велико горе!
     Живой печется о живом,
     А мертвый спи глубоким сном…

Саша

//-- 1 --//

     Словно как мать над сыновней могилой,
     Стонет кулик над равниной унылой,

     Пахарь ли песню вдали запоет —
     Долгая песня за сердце берет;

     Лес ли начнется – сосна да осина…
     Невесела ты, родная картина!

     Что же молчит мой озлобленный ум?..
     Сладок мне леса знакомого шум,

     Любо мне видеть знакомую ниву —
     Дам же я волю благому порыву

     И на родимую землю мою
     Все накипевшие слезы пролью!

     Злобою сердце питаться устало —
     Много в ней правды, да радости мало;

     Спящих в могилах виновных теней
     Не разбужу я враждою моей.

     Родина-мать! я душою смирился,
     Любящим сыном к тебе воротился.

     Сколько б на нивах бесплодных твоих
     Даром ни сгинуло сил молодых,

     Сколько бы ранней тоски и печали
     Вечные бури твои ни нагнали

     На боязливую душу мою —
     Я побежден пред тобою стою!

     Силу сломили могучие страсти,
     Гордую волю погнули напасти,

     И про убитую Музу мою
     Я похоронные песни пою.

     Перед тобою мне плакать не стыдно,
     Ласку твою мне принять не обидно —

     Дай мне отраду объятий родных,
     Дай мне забвенье страданий моих!

     Жизнью измят я… и скоро я сгину…
     Мать не враждебна и к блудному сыну:

     Только что ей я объятья раскрыл —
     Хлынули слезы, прибавилось сил.

     Чудо свершилось: убогая нива
     Вдруг просветлела, пышна и красива,

     Ласковей машет вершинами лес,
     Солнце приветливей смотрит с небес.

     Весело въехал я в дом тот угрюмый,
     Что, осенив сокрушительной думой,

     Некогда стих мне суровый внушил…
     Как он печален, запущен и хил!

     Скучно в нем будет. Нет, лучше поеду,
     Благо не поздно, теперь же к соседу

     И поселюсь среди мирной семьи.
     Славные люди – соседи мои,

     Славные люди! Радушье их честно,
     Лесть им противна, а спесь неизвестна.

     Как-то они доживают свой век?
     Он уже дряхлый, седой человек,

     Да и старушка не многим моложе.
     Весело будет увидеть мне тоже

     Сашу, их дочь… Недалеко их дом.
     Всё ли застану по-прежнему в нем?

//-- 2 --//

     Добрые люди, спокойно вы жили,
     Милую дочь свою нежно любили.

     Дико росла, как цветок полевой,
     Смуглая Саша в деревне степной.

     Всем окружив ее тихое детство,
     Что позволяли убогие средства,

     Только развить воспитаньем, увы!
     Эту головку не думали вы.

     Книги ребенку – напрасная мука,
     Ум деревенский пугает наука;

     Но сохраняется дольше в глуши
     Первоначальная ясность души,

     Рдеет румянец и ярче и краше…
     Мило и молодо дитятко ваше,—

     Бегает живо, горит, как алмаз,
     Черный и влажный смеющийся глаз,

     Щеки румяны, и полны, и смуглы,
     Брови так тонки, а плечи так круглы!

     Саша не знает забот и страстей,
     А уж шестнадцать исполнилось ей…

     Выспится Саша, поднимется рано,
     Черные косы завяжет у стана

     И убежит, и в просторе полей
     Сладко и вольно так дышится ей.

     Та ли, другая пред нею дорожка —
     Смело ей вверится бойкая ножка;

     Да и чего побоится она?..
     Всё так спокойно; кругом тишина,

     Сосны вершинами машут приветно,—
     Кажется, шепчут, струясь незаметно,

     Волны под сводом зеленых ветвей:
     «Путник усталый! бросайся скорей

     В наши объятья: мы добры и рады
     Дать тебе, сколько ты хочешь, прохлады».

     Полем идешь – всё цветы да цветы,
     В небо глядишь – с голубой высоты

     Солнце смеется… Ликует природа!
     Всюду приволье, покой и свобода;

     Только у мельницы злится река:
     Нет ей простора… неволя горька!

     Бедная! как она вырваться хочет!
     Брызжется пеной, бурлит и клокочет,

     Но не прорвать ей плотины своей.
     «Не суждена, видно, волюшка ей, —

     Думает Саша, – безумно роптанье…»
     Жизни кругом разлитой ликованье

     Саше порукой, что милостив бог…
     Саша не знает сомненья тревог.

     Вот по распаханной, черной поляне,
     Землю взрывая, бредут поселяне —

     Саша в них видит довольных судьбой
     Мирных хранителей жизни простой:

     Знает она, что недаром с любовью
     Землю польют они потом и кровью…

     Весело видеть семью поселян,
     В землю бросающих горсти семян;

     Дорого-любо, кормилица-нива!
     Видеть, как ты колосишься красиво,

     Как ты, янтарным зерном налита,
     Гордо стоишь, высока и густа!

     Но веселей нет поры обмолота:
     Легкая дружно спорится работа;

     Вторит ей эхо лесов и полей,
     Словно кричит: «Поскорей! поскорей!»

     Звук благодатный! Кого он разбудит,
     Верно, весь день тому весело будет!

     Саша проснется – бежит на гумно.
     Солнышка нет – ни светло, ни темно,

     Только что шумное стадо прогнали.
     Как на подмерзлой грязи натоптали

     Лошади, овцы!.. Парным молоком
     В воздухе пахнет. Мотая хвостом,

     За нагруженной снопами телегой
     Чинно идет жеребеночек пегой,

     Пар из отворенной риги валит,
     Кто-то в огне там у печки сидит.

     А на гумне только руки мелькают
     Да высоко молотила взлетают,

     Не успевает улечься их тень.
     Солнце взошло – начинается день…

     Саша сбирала цветы полевые,
     С детства любимые, сердцу родные,

     Каждую травку соседних полей
     Знала по имени. Нравилось ей

     В пестром смешении звуков знакомых
     Птиц различать, узнавать насекомых.

     Время к полудню, а Саши всё нет.
     «Где же ты, Саша? простынет обед,

     Сашенька! Саша!..» С желтеющей нивы
     Слышатся песни простой переливы;

     Вот раздалося «ау!» вдалеке;
     Вот над колосьями в синем венке

     Черная быстро мелькнула головка…
     «Вишь ты, куда забежала, плутовка!

     Э!.. да никак колосистую рожь
     Переросла наша дочка!» – Так что ж? —

     «Что? ничего! понимай, как умеешь!
     Что теперь надо, сама разумеешь:

     Спелому колосу – серп удалой,
     Девице взрослой – жених молодой!»

     – Вот еще выдумал, старый проказник! —
     «Думай не думай, а будет нам праздник!»

     Так рассуждая, идут старики
     Саше навстречу; в кустах у реки

     Смирно присядут, подкрадутся ловко,
     С криком внезапным: «Попалась, плутовка!» —

     Сашу поймают, и весело им
     Свидеться с дитятком бойким своим…

     В зимние сумерки нянины сказки
     Саша любила. Поутру в салазки

     Саша садилась, летела стрелой,
     Полная счастья, с горы ледяной.

     Няня кричит: «Не убейся, родная!»
     Саша, салазки свои погоняя,

     Весело мчится. На полном бегу
     Набок салазки – и Саша в снегу!

     Выбьются косы, растреплется шубка —
     Снег отряхает, смеется, голубка!

     Не до ворчанья и няне седой:
     Любит она ее смех молодой…

     Саше случалось знавать и печали:
     Плакала Саша, как лес вырубали,

     Ей и теперь его жалко до слез.
     Сколько тут было кудрявых берез!

     Там из-за старой, нахмуренной ели
     Красные грозды калины глядели,

     Там поднимался дубок молодой.
     Птицы царили в вершине лесной,

     Понизу всякие звери таились.
     Вдруг мужики с топорами явились —

     Лес зазвенел, застонал, затрещал.
     Заяц послушал – и вон побежал,

     В темную нору забилась лисица,
     Машет крылом осторожнее птица,

     В недоуменье тащат муравьи
     Что ни попало в жилища свои.

     С песнями труд человека спорился:
     Словно подкошен, осинник валился,

     С треском ломали сухой березняк,
     Корчили с корнем упорный дубняк,

     Старую сосну сперва подрубали,
     После арканом ее нагибали

     И, поваливши, плясали на ней,
     Чтобы к земле прилегла поплотней.

     Так, победив после долгого боя,
     Враг уже мертвого топчет героя.

     Много тут было печальных картин:
     Стоном стонали верхушки осин,

     Из перерубленной старой березы
     Градом лилися прощальные слезы

     И пропадали одна за другой
     Данью последней на почве родной.

     Кончились поздно труды роковые.
     Вышли на небо светила ночные,

     И над поверженным лесом луна
     Остановилась, кругла и ясна,—

     Трупы деревьев недвижно лежали;
     Сучья ломались, скрипели, трещали,

     Жалобно листья шумели кругом.
     Так, после битвы, во мраке ночном

     Раненый стонет, зовет, проклинает.
     Ветер над полем кровавым летает —

     Праздно лежащим оружьем звенит,
     Волосы мертвых бойцов шевелит!

     Тени ходили по пням беловатым,
     Жидким осинам, березам косматым;

     Низко летали, вились колесом
     Совы, шарахаясь оземь крылом;

     Звонко кукушка вдали куковала,
     Да, как безумная, галка кричала,

     Шумно летая над лесом… но ей
     Не отыскать неразумных детей!

     С дерева комом галчата упали,
     Желтые рты широко разевали,

     Прыгали, злились. Наскучил их крик —
     И придавил их ногою мужик.

     Утром работа опять закипела.
     Саша туда и ходить не хотела,

     Да через месяц – пришла. Перед ней
     Взрытые глыбы и тысячи пней;

     Только, уныло повиснув ветвями,
     Старые сосны стояли местами,

     Так на селе остаются одни
     Старые люди в рабочие дни.

     Верхние ветви так плотно сплелися,
     Словно там гнезда жар-птиц завелися,

     Что, по словам долговечных людей,
     Дважды в полвека выводят детей.

     Саше казалось, пришло уже время:
     Вылетит скоро волшебное племя,

     Чудные птицы посядут на пни,
     Чудные песни споют ей они!

     Саша стояла и чутко внимала.
     В красках вечерних заря догорала —

     Через соседний несрубленный лес
     С пышно-румяного края небес

     Солнце пронзалось стрелой лучезарной,
     Шло через пни полосою янтарной

     И наводило на дальний бугор
     Света и теней недвижный узор.

     Долго в ту ночь, не смыкая ресницы,
     Думает Саша: что петь будут птицы?

     В комнате словно тесней и душней.
     Саше не спится, – но весело ей.

     Пестрые грезы сменяются живо,
     Щеки румянцем горят не стыдливо,

     Утренний сон ее крепок и тих…
     Первые зорьки страстей молодых!

     Полны вы чары и неги беспечной,
     Нет еще муки в тревоге сердечной;

     Туча близка, но угрюмая тень
     Медлит испортить смеющийся день,

     Будто жалея… И день еще ясен…
     Он и в грозе будет чудно прекрасен,

     Но безотчетно пугает гроза…
     Эти ли детски живые глаза,

     Эти ли полные жизни ланиты
     Грустно поблекнут, слезами покрыты?

     Эту ли резвую волю во власть
     Гордо возьмет всегубящая страсть?..

     Мимо идите, угрюмые тучи!
     Горды вы силой! свободой могучи:

     С вами ли, грозные, вынести бой
     Слабой и робкой былинке степной?..

//-- 3 --//

     Третьего года, наш край покидая,
     Старых соседей моих обнимая,

     Помню, пророчил я Саше моей
     Доброго мужа, румяных детей,

     Долгую жизнь без тоски и страданья…
     Да не сбылися мои предсказанья!

     В страшной беде стариков я застал.
     Вот что про Сашу отец рассказал:

     «В нашем соседстве усадьба большая
     Лет уже сорок стояла пустая;

     В третьем году наконец прикатил
     Барин в усадьбу и нас посетил,

     Именем: Лев Алексеич Агарин,
     Ласков с прислугой, как будто не барин,

     Тонок и бледен. В лорнетку глядел,
     Мало волос на макушке имел.

     Звал он себя перелетною птицей:
     “Был, – говорит, – я теперь за границей

     Много видал я больших городов,
     Синих морей и подводных мостов —

     Всё там приволье, и роскошь, и чудо,
     Да высылали доходы мне худо.

     На пароходе в Кронштадт я пришел,
     И надо мной всё кружился орел,

     Словно пророчил великую долю”.
     Мы со старухой дивилися вволю,

     Саша смеялась, смеялся он сам…
     Начал он часто похаживать к нам,

     Начал гулять, разговаривать с Сашей
     Да над природой подтрунивать нашей —

     Есть-де на свете такая страна,
     Где никогда не проходит весна,

     Там и зимою открыты балконы,
     Там поспевают на солнце лимоны,

     И начинал, в потолок посмотрев,
     Грустное что-то читать нараспев.

     Право, как песня слова выходили.
     Господи! сколько они говорили!

     Мало того: он ей книжки читал
     И по-французски ее обучал.

     Словно брала их чужая кручина,
     Всё рассуждали: какая причина,

     Вот уж который теперича век
     Беден, несчастлив и зол человек?

     “Но, – говорит, – не слабейте душою:
     Солнышко правды взойдет над землею!”

     И в подтвержденье надежды своей
     Старой рябиновкой чокался с ней.

     Саша туда же – отстать-то не хочет —
     Выпить не выпьет, а губы обмочит;

     Грешные люди – пивали и мы.
     Стал он прощаться в начале зимы:

     “Бил, – говорит, – я довольно баклуши,
     Будьте вы счастливы, добрые души,

     Благословите на дело… пора!”
     Перекрестился – и съехал с двора…

     В первое время печалилась Саша,
     Видим: скучна ей компания наша.

     Годы ей, что ли, такие пришли?
     Только узнать мы ее не могли:

     Скучны ей песни, гаданья и сказки.
     Вот и зима! – да не тешат салазки.

     Думает думу, как будто у ней
     Больше забот, чем у старых людей.

     Книжки читает, украдкою плачет.
     Видели: письма всё пишет и прячет.

     Книжки выписывать стала сама —
     И наконец набралась же ума!

     Что ни спроси, растолкует, научит,
     С ней говорить никогда не наскучит;

     А доброта… Я такой доброты
     Век не видал, не увидишь и ты!

     Бедные все ей приятели-други:
     Кормит, ласкает и лечит недуги.

     Так девятнадцать ей минуло лет.
     Мы поживаем – и горюшка нет.

     Надо же было вернуться соседу!
     Слышим: приехал и будет к обеду.

     Как его весело Саша ждала!
     В комнату свежих цветов принесла;

     Книги свои уложила исправно,
     Просто оделась, да так-то ли славно;

     Вышла навстречу – и ахнул сосед!
     Словно оробел. Мудреного нет:

     В два-то последние года на диво
     Сашенька стала пышна и красива,

     Прежний румянец в лице заиграл.
     Он же бледней и плешивее стал…

     Всё, что ни делала, что ни читала,
     Саша тотчас же ему рассказала;

     Только не впрок угожденье пошло!
     Он ей перечил, как будто назло:

     «Оба тогда мы болтали пустое!
     Умные люди решили другое,

     Род человеческий низок и зол».
     Да и пошел! и пошел! и пошел!..

     Что говорил – мы понять не умеем,
     Только покоя с тех пор не имеем:

     Вот уж сегодня семнадцатый день
     Саша тоскует и бродит как тень!

     Книжки свои то читает, то бросит,
     Гость навестит, так молчать его просит.

     Был он три раза; однажды застал
     Сашу за делом: мужик диктовал

     Ей письмецо, да какая-то баба
     Травки просила – была у ней жаба.

     Он поглядел и сказал нам шутя:
     “Тешится новой игрушкой дитя!”

     Саша ушла – не ответила слова…
     Он было к ней; говорит: “Нездорова”.

     Книжек прислал – не хотела читать
     И приказала назад отослать.

     Плачет, печалится, молится богу…
     Он говорит: “Я собрался в дорогу”,—

     Сашенька вышла, простилась при нас,
     Да и опять наверху заперлась.

     Что ж?.. он письмо ей прислал. Между нами:
     Грешные люди, с испугу мы сами

     Прежде его прочитали тайком:
     Руку свою предлагает ей в нем.

     Саша сначала отказ отослала,
     Да уж потом нам письмо показала.

     Мы уговаривать: чем не жених?
     Молод, богат, да и нравом-то тих.

     “Нет, не пойду”. А сама неспокойна;
     То говорит: “Я его недостойна” —

     То: “Он меня недостоин: он стал
     Зол и печален и духом упал!»

     А как уехал, так пуще тоскует,
     Письма его потихоньку цалует!..

     Что тут такое? Родной, объясни!
     Хочешь, на бедную Сашу взгляни.

     Долго ли будет она убиваться?
     Или уж ей не певать, не смеяться,

     И погубил он бедняжку навек?
     Ты нам скажи: он простой человек

     Или какой чернокнижник-губитель?
     Или не сам ли он бес-искуситель?..»

//-- 4 --//

     Полноте, добрые люди, тужить!
     Будете скоро по-прежнему жить:

     Саша поправится – бог ей поможет.
     Околдовать никого он не может:

     Он… не могу приложить головы,
     Как объяснить, чтобы поняли вы…

     Странное племя, мудреное племя
     В нашем отечестве создало время!

     Это не бес, искуситель людской,
     Это, увы! – современный герой!

     Книги читает да по свету рыщет —
     Дела себе исполинского ищет,

     Благо наследье богатых отцов
     Освободило от малых трудов,

     Благо идти по дороге избитой
     Лень помешала да разум развитый.

     «Нет, я души не растрачу моей
     На муравьиной работе людей:

     Или под бременем собственной силы
     Сделаюсь жертвою ранней могилы,

     Или по свету звездой пролечу!
     Мир, – говорит, – осчастливить хочу!»

     Что ж под руками, того он не любит,
     То мимоходом без умыслу губит.

     В наши великие, трудные дни
     Книги не шутка: укажут они

     Всё недостойное, дикое, злое,
     Но не дадут они сил на благое,

     Но не научат любить глубоко…
     Дело веков поправлять нелегко!

     В ком не воспитано чувство свободы,
     Тот не займет его; нужны не годы —

     Нужны столетья, и кровь, и борьба,
     Чтоб человека создать из раба.

     Всё, что высоко, разумно, свободно,
     Сердцу его и доступно и сродно,

     Только дающая силу и власть
     В слове и деле чужда ему страсть!

     Любит он сильно, сильней ненавидит,
     А доведись – комара не обидит!

     Да говорят, что ему и любовь
     Голову больше волнует – не кровь!

     Что ему книга последняя скажет,
     То на душе его сверху и ляжет:

     Верить, не верить – ему всё равно,
     Лишь бы доказано было умно!

     Сам на душе ничего не имеет,
     Что вчера сжал, то сегодня и сеет;

     Нынче не знает, что завтра сожнет,
     Только наверное сеять пойдет.

     Это в простом переводе выходит,
     Что в разговорах он время проводит;

     Если ж за дело возьмется – беда!
     Мир виноват в неудаче тогда;

     Чуть поослабнут нетвердые крылья,
     Бедный кричит: «Бесполезны усилья!»

     И уж куда как становится зол
     Крылья свои опаливший орел…

     Поняли?.. нет!.. Ну, беда небольшая!
     Лишь поняла бы бедняжка больная.

     Благо теперь догадалась она,
     Что отдаваться ему не должна,

     А остальное всё сделает время.
     Сеет он всё-таки доброе семя!

     В нашей степной полосе, что ни шаг,
     Знаете вы, – то бугор, то овраг.

     В летнюю пору безводны овраги,
     Выжжены солнцем, песчаны и наги,

     Осенью грязны, не видны зимой,
     Но погодите: повеет весной

     С теплого края, оттуда, где люди
     Дышат вольнее – в три четверти груди,—

     Красное солнце растопит снега,
     Реки покинут свои берега,—

     Чуждые волны кругом разливая,
     Будет и дерзок и полон до края

     Жалкий овраг… Пролетела весна —
     Выжжет опять его солнце до дна,

     Но уже зреет на ниве поемной,
     Что оросил он волною заемной,

     Пышная жатва. Нетронутых сил
     В Саше так много сосед пробудил…

     Эх! говорю я хитро, непонятно!
     Знайте и верьте, друзья: благодатна

     Всякая буря душе молодой —
     Зреет и крепнет душа под грозой.

     Чем неутешнее дитятко ваше,
     Тем встрепенется светлее и краше:

     В добрую почву упало зерно —
     Пышным плодом отродится оно!

1856–1857

Тишина

//-- 1 --//

     Всё рожь кругом, как степь живая
     Ни замков, ни морей, ни гор…
     Спасибо, сторона родная,
     За твой врачующий простор!
     За дальним Средиземным морем,
     Под небом ярче твоего,
     Искал я примиренья с горем,
     И не нашел я ничего!
     Я там не свой: хандрю, немею,
     Не одолев мою судьбу,
     Я там погнулся перед нею,
     Но ты дохнула – и сумею,
     Быть может, выдержать борьбу!

     Я твой. Пусть ропот укоризны
     За мною по пятам бежал,
     Не небесам чужой отчизны —
     Я песни родине слагал!
     И ныне жадно поверяю
     Мечту любимую мою
     И в умиленье посылаю
     Всему привет… Я узнаю
     Суровость рек, всегда готовых
     С грозою выдержать войну,
     И ровный шум лесов сосновых,
     И деревенек тишину,
     И нив широкие размеры…
     Храм божий на горе мелькнул
     И детски чистым чувством веры
     Внезапно на душу пахнул.

     Нет отрицанья, нет сомненья,
     И шепчет голос неземной:
     Лови минуту умиленья,
     Войди с открытой головой!
     Как ни тепло чужое море,
     Как ни красна чужая даль,
     Не ей поправить наше горе,
     Размыкать русскую печаль!
     Храм воздыханья, храм печали —
     Убогий храм земли твоей:
     Тяжеле стонов не слыхали
     Ни римский Петр, ни Колизей!
     Сюда народ, тобой любимый,
     Своей тоски неодолимой
     Святое бремя приносил —
     И облегченный уходил!
     Войди! Христос наложит руки
     И снимет волею святой
     С души оковы, с сердца муки
     И язвы с совести больной…

     Я внял… я детски умилился…
     И долго я рыдал и бился
     О плиты старые челом,
     Чтобы простил, чтоб заступился,
     Чтоб осенил меня крестом
     Бог угнетенных, бог скорбящих,
     Бог поколений, предстоящих
     Пред этим скудным алтарем!

//-- 2 --//

     Пора! За рожью колосистой
     Леса сплошные начались,
     И сосен аромат смолистый
     До нас доходит… «Берегись!»
     Уступчив, добродушно смирен,
     Мужик торопится свернуть…
     Опять пустынно-тих и мирен
     Ты, русский путь, знакомый путь!
     Прибитая к земле слезами
     Рекрутских жен и матерей,
     Пыль не стоит уже столбами
     Над бедной родиной моей.
     Опять ты сердцу посылаешь
     Успокоительные сны
     И вряд ли сам припоминаешь,
     Каков ты был во дни войны,—
     Когда над Русью безмятежной
     Восстал немолчный скрип тележный,
     Печальный, как народный стон!
     Русь поднялась со всех сторон,
     Всё, что имела, отдавала
     И на защиту высылала
     Со всех проселочных путей
     Своих покорных сыновей.
     Войска водили офицеры,
     Гремел походный барабан,
     Скакали бешено курьеры;
     За караваном караван
     Тянулся к месту ярой битвы —
     Свозили хлеб, сгоняли скот.
     Проклятья, стоны и молитвы
     Носились в воздухе… Народ
     Смотрел довольными глазами
     На фуры с пленными врагами,
     Откуда рыжих англичан,
     Французов с красными ногами
     И чалмоносных мусульман
     Глядели сумрачные лица…
     И всё минуло… всё молчит…
     Так мирных лебедей станица,
     Внезапно спугнута, летит
     И, с криком обогнув равнину
     Пустынных, молчаливых вод,
     Садится дружно на средину
     И осторожнее плывет…

//-- 3 --//

     Свершилось! Мертвые отпеты,
     Живые прекратили плач,
     Окровавленные ланцеты
     Отчистил утомленный врач.
     Военный поп, сложив ладони,
     Творит молитву небесам.
     И севастопольские кони
     Пасутся мирно… Слава вам!
     Вы были там, где смерть летает,
     Вы были в сечах роковых
     И, как вдовец жену меняет,
     Меняли всадников лихих.

     Война молчит – и жертв не просит,
     Народ, стекаясь к алтарям,
     Хвалу усердную возносит
     Смирившим громы небесам.
     Народ-герой! в борьбе суровой
     Ты не шатнулся до конца,
     Светлее твой венец терновый
     Победоносного венца!

     Молчит и он… как труп безглавый,
     Еще в крови, еще дымясь;
     Не небеса, ожесточась,
     Его снесли огнем и лавой:
     Твердыня, избранная славой,
     Земному грому поддалась!

     Три царства перед ней стояло,
     Перед одной… таких громов
     Еще и небо не метало
     С нерукотворных облаков!
     В ней воздух кровью напоили,
     Изрешетили каждый дом
     И вместо камня намостили
     Ее свинцом и чугуном.
     Там по чугунному помосту
     И море под стеной течет.
     Носили там людей к погосту,
     Как мертвых пчел, теряя счет…
     Свершилось! Рухнула твердыня,
     Войска ушли… кругом пустыня,
     Могилы… Люди в той стране
     Еще не верят тишине,

     Но тихо… В каменные раны
     Заходят сизые туманы,
     И черноморская волна
     Уныло в берег славы плещет…
     Над всею Русью тишина,
     Но – не предшественница сна:
     Ей солнце правды в очи блещет,
     И думу думает она.

//-- 4 --//

     А тройка всё летит стрелой.
     Завидев мост полуживой,
     Ямщик бывалый, парень русский,
     В овраг спускает лошадей
     И едет по тропинке узкой
     Под самый мост… оно верней!
     Лошадки рады: как в подполье,
     Прохладно там… Ямщик свистит
     И выезжает на приволье
     Лугов… родной, любимый вид!
     Там зелень ярче изумруда,
     Нежнее шелковых ковров,
     И, как серебряные блюда,
     На ровной скатерти лугов
     Стоят озера… Ночью темной
     Мы миновали луг поемный,
     И вот уж едем целый день
     Между зелеными стенами
     Густых берез. Люблю их тень
     И путь, усыпанный листами!
     Здесь бег коня неслышно-тих,
     Легко в их сырости приятной,
     И веет на душу от них
     Какой-то глушью благодатной.
     Скорей туда – в родную глушь!
     Там можно жить, не обижая
     Ни божьих, ни ревижских душ
     И труд любимый довершая.
     Там стыдно будет унывать
     И предаваться грусти праздной,
     Где пахарь любит сокращать
     Напевом труд однообразный.
     Его ли горе не скребет? —
     Он бодр, он за сохой шагает.
     Без наслажденья он живет,
     Без сожаленья умирает.
     Его примером укрепись,
     Сломившийся под игом горя!
     За личным счастьем не гонись
     И богу уступай – не споря…

1861

Коробейники

   Другу-приятелю
   Гавриле Яковлевичу
   (крестьянину деревни Шоды,
   Костромской губернии)

     Как с тобою я похаживал
     По болотинам вдвоем,
     Ты меня почасту спрашивал:
     Что строчишь карандашом?

     Почитай-ка! Не прославиться,
     Угодить тебе хочу.
     Буду рад, коли понравится,
     Не понравится – смолчу.

     Не побрезгуй на подарочке!
     А увидимся опять,
     Выпьем мы по доброй чарочке
     И отправимся стрелять.

23-го августа 1861 Грешнево
Н. Некрасов

I

   Кумачу я не хочу,
   Китайки не надо.
Песня

     «Ой, полна, полна коробушка,
     Есть и ситцы и парча.
     Пожалей, моя зазнобушка,
     Молодецкого плеча!
     Выди, выди в рожь высокую!
     Там до ночки погожу,
     А завижу черноокую —
     Все товары разложу.
     Цены сам платил немалые.
     Не торгуйся, не скупись:
     Подставляй-ка губы алые,
     Ближе к милому садись!»

     Вот и пала ночь туманная,
     Ждет удалый молодец.
     Чу, идет! – пришла желанная,
     Продает товар купец.
     Катя бережно торгуется,
     Всё боится передать.
     Парень с девицей цалуется,
     Просит цену набавлять.
     Знает только ночь глубокая,
     Как поладили они.
     Распрямись ты, рожь высокая,
     Тайну свято сохрани!

//-- _____ --//

     «Ой! легка, легка коробушка,
     Плеч не режет ремешок!
     А всего взяла зазнобушка
     Бирюзовый перстенек.
     Дал ей ситцу штуку целую,
     Ленту алую для кос,
     Поясок – рубаху белую
     Подпоясать в сенокос —
     Всё поклала ненаглядная
     В короб, кроме перстенька:
     “Не хочу ходить нарядная
     Без сердечного дружка!”
     То-то дуры вы, молодочки!
     Не сама ли принесла
     Полуштофик сладкой водочки?
     А подарков не взяла!
     Так постой же! Нерушимое
     Обещаньице даю:

     У отца дитя любимое!
     Ты попомни речь мою:
     Опорожнится коробушка,
     На Покров домой приду
     И тебя, душа-зазнобушка,
     В божью церковь поведу!»

//-- _____ --//

     Вплоть до вечера дождливого
     Молодец бежит бегом
     И товарища ворчливого
     Нагоняет под селом.
     Старый Тихоныч ругается:
     «Я уж думал, ты пропал!»
     Ванька только ухмыляется —
     Я-де ситцы продавал!

II

   Зачали-почали
   Поповы дочери.
Припев деревенских торгашей

     «Эй, Федорушки! Варварушки!
     Отпирайте сундуки!
     Выходите к нам, сударушки,
     Выносите пятаки!»

     Жены мужние – молодушки
     К коробейникам идут,
     Красны девушки-лебедушки
     Новины свои несут.
     И старушки вожеватые,
     Глядь, туда же приплелись.

     «Ситцы есть у нас богатые,
     Есть миткаль, кумач и плис.
     Есть у нас мыла пахучие —
     По две гривны за кусок,
     Есть румяна нелинючие —
     Молодись за пятачок!
     Видишь, камни самоцветные
     В перстеньке как жар горят.
     Есть и любчики [1 - Любчики – деревенские талисманы, имеющие, по понятиям простолюдинок, привораживающую силу.] заветные —
     Хоть кого приворожат!»

     Началися толки рьяные,
     Посреди села базар,
     Бабы ходят словно пьяные,
     Друг у дружки рвут товар.
     Старый Тихоныч так божится
     Из-за каждого гроша,
     Что Ванюха только ежится:
     «Пропади моя душа!
     Чтоб тотчас же очи лопнули,
     Чтобы с места мне не встать,
     Провались я!..» Глядь – и хлопнули
     По рукам! Ну, исполать!
     Не торговец – удивление!
     Как божиться-то не лень…

     Долго, долго всё селение
     Волновалось в этот день.
     Где гроши какие медные
     Были спрятаны в мотках,
     Все достали бабы бедные,
     Ходят в новеньких платках.
     Две снохи за ленту пеструю
     Расцарапалися в кровь.
     На Феклушку, бабу вострую,
     Раскудахталась свекровь.
     А потом и коробейников
     Поругала баба всласть:
     «Принесло же вас, мошейников!
     Вот уж подлинно напасть!
     Вишь вы жадны, как кутейники,
     Из села бы вас колом!..»

     Посмеялись коробейники
     И пошли своим путем.

III

   Уж ты пей до дна, коли хошь добра,
   А не хошь добра, так не пей до дна.
Старинная былина

     За селом остановилися,
     Поделили барыши
     И на церковь покрестилися,
     Повздыхали от души.
     «Славно, дядя, ты торгуешься!
     Что невесел? ох да ох!»
     – В день теперя не отплюешься,
     Как еще прощает бог:
     Осквернил уста я ложию —
     Не обманешь – не продашь! —
     И опять на церковь божию
     Долго крестится торгаш.—
     Кабы в строку приходилися
     Все-то речи продавца,
     Все давно бы провалилися
     До единого купца —
     Сквозь сырую землю-матушку
     Провалились бы… эх-эх! —
     «Понагрел ты Калистратушку».
     – Ну, его нагреть не грех,
     Сам снимает крест с убогого.—
     «Рыжий, клином борода».
     – Нашим делом нынче многого
     Не добыть – не те года!
     Подошла война проклятая,
     Да и больно уж лиха,
     Где бы свадебка богатая —
     Цоп в солдаты жениха!
     Царь дурит – народу горюшко!
     Точит русскую казну,
     Красит кровью Черно морюшко,
     Корабли валит ко дну.
     Перевод свинцу да олову,
     Да удалым молодцам.
     Весь народ повесил голову.
     Стон стоит по деревням.
     Ой! бабье неугомонное,
     Полно взапуски реветь!
     Причитанье похоронное
     Над живым-то рано петь!
     Не уймешь их! Как отпетого
     Парня в город отвезут.
     Бабы сохнут с горя с этого,
     Мужики в кабак идут.
     Ты попомни цаловальника,
     Что сказал – подлец седой!
     «Выше нет меня начальника,
     Весь народ – работник мой!
     Лето, осень убиваются,
     А спроси-ка, на кого
     Православные стараются?
     Им не нужно ничего!
     Все бессребренники, сватушка,
     Сам не сею и не жну,
     Что родит земля им, матушка,
     Всё несут в мою казну!»

     Пропилися, подоконники,
     Где уж баб им наряжать!
     В город едут, балахонники,
     Ходят лапти занимать!

     Ой! ты, зелие кабашное,
     Да китайские чаи,
     Да курение табашное!
     Бродим сами не свои.
     С этим пьянством да курением
     Сломишь голову как раз.
     Перед светопреставлением
     Знать война-то началась.
     Грянут, грянут гласы трубные!
     Станут мертвые вставать!
     За дела-то душегубные
     Как придется отвечать?
     Вот и мы гневим всевышнего…—
     «Полно, дядя! Страшно мне!
     Уж не взять рублишка лишнего
     На чужой-то стороне?..»

IV

   Ай барыня! барыня!
Песня

     «Эй вы, купчики-голубчики,
     К нам ступайте ночевать!»
     Ночевали наши купчики,
     Утром тронулись опять.
     Полегоньку подвигаются,
     Накопляют барыши,
     Чем попало развлекаются
     По дороге торгаши.
     По реке идут – с бурлаками
     Разговоры заведут:
     «Кто вас спутал?» [2 - Общеизвестная народная шутка над бурлаками, которая спокон веку приводит их в негодование.] – и собаками
     Их бурлаки назовут.
     Поделом вам, пересмешники,
     Лыком шитые купцы!..

     Потянулись огурешники:
     «Эй! просыпал огурцы!»
     Ванька вдруг как захихикает
     И на стадо показал:
     Старичонко в стаде прыгает
     За савраской, – длинен, вял,
     И на цыпочки становится,
     И лукошечком манит —
     Нет! проклятый конь не ловится!
     Вот подходит, вот стоит.
     Сунул голову в лукошечко —
     Старичок за холку хвать!
     «Эй! еще, еще немножечко!»
     Нет! урвался конь опять
     И, подбросив ноги задние,
     Брызнул грязью в старика.
     «Знамо, в стаде-то поваднее,
     Чем в косуле мужика:
     Эх ты, пареной да вяленой!
     Где тебе его поймать?
     Потерял сапог-то валяной,
     Надо новый покупать?»
     Им обозики военные
     Попадались иногда:
     «Погляди-тко, турки пленные,
     Эка пестрая орда!»
     Ванька искоса поглядывал
     На турецких усачей
     И в свиное ухо складывал
     Полы свиточки своей:
     «Эй вы, нехристи, табашники,
     Карачун приходит вам!..»

     Попадались им собашники:
     Псы носились по кустам,
     А охотничек покрикивал,
     В роги звонкие трубил,
     Чтобы серый зайка спрыгивал,
     В чисто поле выходил.
     Остановятся с ребятами:
     «Чьи такие господа?»
     – Кашпирята с Зюзенятами… [3 - Кашпировы, Зюзины. Крестьяне, беседуя между собою об известных предметах и лицах, редко употребляют иную форму выражения.] —
     «Заяц! вон гляди туда!»
     Всполошилися борзители:
     – Ай! ату его! ату! —
     Ну собачки! Ну губители!
     Подхватили на лету…

     Посидели на пригорочке,
     Закусили как-нибудь
     (Не разъешься черствой корочки)
     И опять пустились в путь.
     «Счастье, Тихоныч, неровное,
     Нынче выручка плоха».
     – Встрелось нам лицо духовное —
     Хуже не было б греха.
     Хоть душа-то христианская,
     Согрешил – поджал я хвост.—
     «Вот усадьбишка дворянская,
     Завернем?..» – Ты, Ваня, прост!
     Нынче баре деревенские
     Не живут по деревням,
     И такие моды женские
     Завелись… куда уж нам!
     Хоть бы наша: баба старая,
     Угреватая лицом,
     Безволосая, поджарая,
     А оделась – стог стогом!
     Говорить с тобой гнушается:
     Ты мужик, так ты нечист!
     А тобой-то кто прельщается?
     Долог хвост, да не пушист!
     Ой! ты, барыня спесивая,
     Ты стыдись глядеть на свет!
     У тебя коса фальшивая,
     Ни зубов, ни груди нет,
     Всё подклеено, подвязано!
     Город есть такой: Париж,
     Про него недаром сказано:
     Как заедешь – угоришь.
     По всему по свету славится,
     Мастер по миру пустить;
     Коли нос тебе не нравится,
     Могут новый наклеить!
     Вот от этих-то мошейников,
     Что в том городе живут,
     Ничего у коробейников
     Нынче баре не берут.
     Черт побрал бы моду новую!
     А, бывало, в старину
     Приведут меня в столовую,
     Все товары разверну;
     Выдет барыня красивая,
     С настоящею косой,
     Вожеватая, учтивая,
     Детки выбегут гурьбой,
     Девки горничные, нянюшки,
     Слуги высыплют к дверям.
     На рубашечки для Ванюшки
     И на платья дочерям
     Всё сама руками белыми
     Отбирает не спеша,
     И берет кусками целыми —
     Вот так барыня-душа!
     «Что возьмешь за серьги с бусами?
     Что за алую парчу?»
     Я тряхну кудрями русыми,
     Заломлю – чего хочу!
     Навалит покупки кучею,
     Разочтется – бог с тобой!..

     А то раз попал я к случаю
     За рекой за Костромой.
     Именины были званые —
     Расходился баринок!
     Слышу, кличут гости пьяные:
     «Подходи сюда, дружок!»
     Подбегаю к ним скорехонько.
     «Что возьмешь за короб весь?»
     Усмехнулся я легохонько:
     – Дорог будет, ваша честь.—
     Слово за слово, приятели
     Посмеялись меж собой
     Да три сотни и отпятили,
     Не глядя, за короб мой.
     Уж тогда товары вынули
     Да в девичий хоровод
     Середи двора и кинули:
     «Подбирай, честной народ!»
     Закипела свалка знатная.
     Вот так были господа:
     Угодил домой обратно я
     На девятый день тогда! —

V

   – Много ли вёрст до Гогулина?
   – Да обходами три, а прямо-то шесть.
Крестьянская шутка

     Хорошо было детинушке
     Сыпать ласковы слова,
     Да трудненько Катеринушке
     Парня ждать до Покрова.
     Часто в ночку одинокую
     Девка часу не спала,
     А как жала рожь высокую,
     Слезы в три ручья лила!
     Извелась бы неутешная,
     Кабы время горевать,
     Да пора страдная, спешная —
     Надо десять дел кончать.
     Как ни часто приходилося
     Молодице невтерпеж,
     Под косой трава валилася,
     Под серпом горела рожь.
     Изо всей-то силы-моченьки
     Молотила по утрам,
     Лен стлала до темной ноченьки
     По росистым по лугам.
     Стелет лен, а неотвязная
     Дума на сердце лежит:
     «Как другая девка красная
     Молодца приворожит?
     Как изменит? как засватает
     На чужой на стороне?»
     И у девки сердце падает:
     «Ты женись, женись на мне!
     Ни тебе, ни свекру-батюшке
     Николи не согрублю,
     От свекрови, твоей матушки,
     Слово всякое стерплю.
     Не дворянка, не купчиха я,
     Да и нравом-то смирна,
     Буду я невестка тихая,
     Работящая жена.
     Ты не нудь себя работою,
     Силы мне не занимать,
     Я за милого с охотою
     Буду пашенку пахать.
     Ты живи себе гуляючи,
     За работницей женой,
     По базарам разъезжаючи,
     Веселися, песни пой!
     А вернешься с торгу пьяненькой —
     Накормлю и уложу!
     “Спи, пригожий, спи, румяненькой!”—
     Больше слова не скажу.
     Видит бог, не осердилась бы!
     Обрядила бы коня
     Да к тебе и подвалилась бы:
     “Поцалуй, дружок, меня!..”»
     Думы девичьи заветные,
     Где вас все-то угадать?
     Легче камни самоцветные
     На дне моря сосчитать.
     Уж овечка опушается,
     Чуя близость холодов,
     Катя пуще разгорается…
     Вот и праздничек Покров!

//-- _____ --//

     «Ой! пуста, пуста коробушка,
     Полон денег кошелек.
     Жди-пожди, душа-зазнобушка,
     Не обманет мил-дружок!»
     Весел Ванька. Припеваючи,
     Прямиком домой идет.
     Старый Тихоныч, зеваючи,
     То и дело крестит рот.
     В эту ночку не уснулося
     Ни минуточки ему.
     Как мошна-то пораздулася,
     Так бог знает почему
     Всё такие мысли страшные
     Забираются в башку.
     Прощелыги ли кабашные
     Подзывают к кабаку,
     Попадутся ли солдатики —
     Коробейник сам не свой:
     «Проходите с богом, братики!» —
     И ударится рысцой.
     Словно пятки-то иголками
     Понатыканы – бежит.

     В Кострому идут проселками,
     По болоту путь лежит,
     То кочажником, то бродами.
     – Эх! пословица-то есть:
     Коли три версты обходами,
     Прямиками будет шесть!
     Да в Трубе, в селе, мошейники
     Сбили с толку, мужики:
     «Вы подите, коробейники,
     В Кострому-то напрямки:
     Верных сорок с половиною
     По нагорной стороне,
     А болотной-то тропиною
     Двадцать восемь». Вот оне!
     Черт попутал – мы поверили,
     А кто версты тут считал? —
     «Бабы их клюкою меряли,—
     Ванька с важностью сказал.—
     Не ругайся! Сам я слыхивал,
     Тут дорога попрямей».
     – Дьявол, что ли, понапихивал
     Этих кочек да корней?
     Доведись пора вечерняя,
     Не дойдешь – сойдешь с ума!
     Хороша наша губерния,
     Славен город Кострома,
     Да леса, леса дремучие,
     Да болота к ней ведут,
     Да пески, пески сыпучие…—
     «Стой-ка, дядя, чу, идут!»

VI

   Только молодец и жив бывал.
Старинная былина

     Не тростник высок колышется,
     Не дубровушки шумят,
     Молодецкий посвист слышится,
     Под ногой сучки трещат.
     Показался пес в ошейничке,
     Вот и добрый молодец:
     «Путь-дорога, коробейнички!»
     – Путь-дороженька, стрелец! —
     «Что ты смотришь?» – Не прохаживал
     Ты, как давеча в Трубе
     Про дорогу я расспрашивал? —
     «Нет, почудилось тебе.
     Трои сутки не был дома я,
     Жить ли дома леснику?»
     «А кажись, лицо знакомое»,—
     Шепчет Ванька старику.
     «Что вы шепчетесь?» – Да каемся,
     Лучше б нам горой идти.
     Так ли, малый, пробираемся
     В Кострому? – «Нам по пути,
     Я из Шуньи». – А далеко ли
     До деревни до твоей? —
     «Верст двенадцать. А по многу ли
     Поделили барышей?»
     – Коли знать всю правду хочется,
     Весь товар несем назад.—
     Лесничок как расхохочется!
     «Ты, я вижу, прокурат!
     Кабы весь, небось не скоро бы
     Шел ты, старый воробей!»
     И лесник приподнял коробы
     На плечах у торгашей.
     «Ой! легохоньки коробушки,
     Всё повыпродали, знать?
     Наклевалися воробушки,
     Полетели отдыхать!»
     – Что, дойдем в село до ноченьки? —
     «Надо, парень, добрести,
     Сам устал я, нету моченьки —
     Тяжело ружье нести.
     Наше дело подневольное,
     День и ночь броди в лесу».
     И с плеча ружье двуствольное
     Снял – и держит на весу.
     «Эх вы, стволики-голубчики!
     Больно вы уж тяжелы».
     Покосились наши купчики
     На тяжелые стволы:
     Сколько ниток понамотано!
     В палец щели у замков.
     – Неужели, парень, бьет оно? —
     «Бьет на семьдесят шагов».
     Деревенский, видно, плотничек
     Строил ложу – тяп да ляп!
     Да и сам Христов охотничек
     Ростом мал и с виду слаб.
     Выше пояса замочена
     Одежонка лесника,
     Борода густая склочена,
     Лычко вместо пояска.
     А туда же, пес в ошейнике,
     По прозванию Упырь.
     Посмеялись коробейники:
     «Эх ты, горе-богатырь!..»

     Час идут, другой. – Далеко ли? —
     «Близко». – Что ты? – «У реки
     Куропаточки закокали».
     И детина взвел курки.
     «Ай курочки! важно щелкнули,
     Хоть медведя уложу!
     Что вы, други, приумолкнули?
     Запоем для куражу!»

     Коробейникам не пелося:
     Уж темнели небеса,
     Над болотом засинелася,
     Понависнула роса.
     – День-деньской и так умелешься,
     Сам бы лучше ты запел…
     Что ты?.. эй! в кого ты целишься? —
     «Так, я пробую прицел…»

     Дождик, что ли, собирается,
     Ходят по́ небу бычки [4 - Бычки – небольшие отрывочные тучки (Яросл. губ.).],
     Вечер пуще надвигается,
     Прытче идут мужички.
     Пес бежит сторонкой, нюхает,
     Поминутно слышит дичь.
     Чу! как ухалица [5 - Ухалица – филин-пугач (grand-duc).] ухает,
     Чу! ребенком стонет сыч.
     Поглядел старик украдкою:
     Парня словно дрожь берет.
     – Аль спознался с лихорадкою? —
     «Да уж три недели бьет —
     Полечи!» – А сам прищурился,
     Словно в Ваньку норовит.
     Старый Тихоныч нахмурился:
     – Что за шутки! – говорит.—
     Чем шутить такие шуточки,
     Лучше песни петь и впрямь.
     Погодите полминуточки —
     Затяну лихую вам!
     Знал я старца еле зрячего,
     Он весь век с сумой ходил
     И про странника бродячего
     Песню длинную сложил.
     Ней от старости, ней с голоду
     Он в канавке кончил век,
     А живал богато смолоду,
     Был хороший человек,
     Вспоминают обыватели.
     Да его попутал бог:
     По ошибке заседатели
     Упекли его в острог:
     Нужно было из Спиридова
     Вызвать Тита Кузьмича,
     Описались – из Давыдова
     Взяли Титушку-ткача!
     Ждет сердечный: «Завтра, нонче ли
     Ворочусь на вольный свет?»
     Наконец и дело кончили,
     А ему решенья нет.
     «Эй, хозяйка! нету моченьки.
     Ты иди к судьям опять!
     Изойдут слезами оченьки,
     Как полотна буду ткать?»
     Да не то у Степанидушки
     Завелося на уме:
     С той поры ее у Титушки
     Не видали уж в тюрьме.
     Захворала ли, покинула —
     Тит не ведал ничего.
     Лет двенадцать этак минуло —
     Призывают в суд его.
     Пред зерцалом, в облачении
     Молодой судья сидел.
     Прочитал ему решение,
     Расписаться повелел
     И на все четыре стороны
     Отпустил – ступай к жене!
     «А за что вы, черны вороны,
     Очи выклевали мне?»
     Тут и сам судья покаялся:
     – Ты прости, прости любя!
     Вправду ты задаром маялся,
     Позабыли про тебя! —

     Тит домой. Поля не ораны,
     Дом растаскан на клочки,
     Продала косули, бороны,
     И одежу, и станки,
     С баринком слюбилась женушка,
     Убежала в Кострому.
     Тут родимая сторонушка
     Опостылела ему.
     Плюнул! Долго не разгадывал,
     Без дороги в путь пошел.
     Шел – да песню эту складывал,
     Сам с собою речи вел.
     И говаривал старинушка:
     «Вся-то песня – два словца,
     А запой ее, детинушка,
     Не дотянешь до конца!
     Эту песенку мудреную
     Тот до слова допоет,
     Кто всю землю, Русь крещеную,
     Из конца в конец пройдет».
     Сам ее Христов угодничек
     Не допел – спит вечным сном.
     Ну! подтягивай, охотничек!
     Да иди ты передом! —

Песня убогого странника

     Я лугами иду – ветер свищет в лугах:
               Холодно, странничек, холодно,
               Холодно, родименькой, холодно!

     Я лесами иду – звери воют в лесах:
               Голодно, странничек, голодно,
               Голодно, родименькой, голодно!

     Я хлебами иду – что вы тощи, хлеба?
               С холоду, странничек, с холоду,
               С холоду, родименькой, с холоду!

     Я стадами иду: что скотинка слаба?
               С голоду, странничек, с голоду,
               С голоду, родименькой, с голоду!

     Я в деревню: мужик! ты тепло ли живешь?
               Холодно, странничек, холодно,
               Холодно, родименькой, холодно!

     Я в другую: мужик! хорошо ли ешь, пьешь?
                 Голодно, странничек, голодно,
                 Голодно, родименькой, голодно!

     Уж я в третью: мужик! что ты бабу бьешь?
               С холоду, странничек, с холоду,
               С холоду, родименькой, с холоду!

     Я в четверту: мужик! что в кабак ты идешь?
               С голоду, странничек, с голоду,
               С голоду, родименькой, с голоду!

     Я опять во луга – ветер свищет в лугах:
               Холодно, странничек, холодно,
               Холодно, родименькой, холодно!

     Я опять во леса – звери воют в лесах:
               Голодно, странничек, голодно,
               Голодно, родименькой, голодно!

     Я опять во хлеба,—
     Я опять во стада,—
                                     и т. д.

//-- _____ --//

     Пел старик, а сам поглядывал:

     Поминутно лесничок
     То к плечу ружье прикладывал,
     То потрогивал курок.
     На беду, ни с кем не встретишься!
     – Полно петь… Эй, молодец!
     Что отстал?.. В кого ты метишься?
     Что ты делаешь, подлец! —
     «Трусы, трусы вы великие» —
     И лесник захохотал
     (А глаза такие дикие!).

     – Стыдно! – Тихоныч сказал.—
     Как не грех тебе захожего
     Человека так пугать?
     А еще хотел я дешево
     Миткалю тебе продать! —
     Молодец не унимается,
     Штуки делает ружьем,
     Воем, лаем отзывается
     Хохот глупого кругом.
     – Эй! уймись! Чего дурачишься? —
     Молвил Ванька. – Я молчу,
     А заеду, так наплачешься,
     Разом скулы сворочу!
     Коли ты уж с нами встретился,
     Должен честью проводить.—
     А лесник опять наметился.
     – Не шути! – «Чаво шутить!»
     Коробейники отпрянули,
     Бог помилуй – смерть пришла!
     Почитай что разом грянули
     Два ружейные ствола.
     Без словечка Ванька валится,
     С криком падает старик…

//-- _____ --//

     В кабаке бурлит, бахвалится
     Тем же вечером лесник:
     «Пейте, пейте, православные!
     Я, ребятушки, богат;
     Два бекаса нынче славные
     Мне попали под заряд!
     Много серебра и золотца,
     Много всякого добра
     Бог послал!» Глядят, у молодца
     Точно – куча серебра.
     Подзадорили детинушку —

     Он почти всю правду бух!
     На беду его – скотинушку
     Тем болотом гнал пастух:
     Слышал выстрелы ружейные,
     Слышал крики… «Стой! винись!..»
     И мирские и питейные
     Тотчас власти собрались.
     Молодцу скрутили рученьки:
     «Ты вяжи меня, вяжи,
     Да не тронь мои онученьки!»
     – Их-то нам и покажи! —
     Поглядели: под онучами
     Денег с тысячу рублей —
     Серебро, бумажки кучами.
     Утром позвали судей,
     Судьи тотчас всё доведали
     (Только денег не нашли!),
     Погребенью мертвых предали,
     Лесника в острог свезли…

1863–1864

Мороз, красный нос

   Посвящаю моей сестре
   Анне Алексеевне

     Ты опять упрекнула меня,
     Что я с Музой моей раздружился,
     Что заботам текущего дня
     И забавам его подчинился.
     Для житейских расчетов и чар
     Не расстался б я с Музой моею,
     Но бог весть, не погас ли тот дар,
     Что, бывало, дружил меня с нею?
     Но не брат еще людям поэт,
     И тернист его путь, и непрочен,
     Я умел не бояться клевет,
     Не был ими я сам озабочен;
     Но я знал, чье во мраке ночном
     Надрывалося сердце с печали
     И на чью они грудь упадали свинцом
     И кому они жизнь отравляли.
     И пускай они мимо прошли,
     Надо мною ходившие грозы,
     Знаю я, чьи молитвы и слезы
     Роковую стрелу отвели…
     Да и время ушло, – я устал…
     Пусть я не был бойцом без упрека,
     Но я силы в себе сознавал,
     Я во многое верил глубоко,
     А теперь – мне пора умирать…
     Не затем же пускаться в дорогу,
     Чтобы в любящем сердце опять
     Пробудить роковую тревогу…
             Присмиревшую Музу мою
     Я и сам неохотно ласкаю…
     Я последнюю песню пою
     Для тебя – и тебе посвящаю.
     Но не будет она веселей,
     Будет много печальнее прежней,
     Потому что на сердце темней
     И в грядущем еще безнадежней…

             Буря воет в саду, буря ломится в дом,
     Я боюсь, чтоб она не сломила
     Старый дуб, что посажен отцом,
     И ту иву, что мать посадила,
     Эту иву, которую ты
     С нашей участью странно связала,
     На которой поблекли листы
     В ночь, как бедная мать умирала…

             И дрожит и пестреет окно…
     Чу! как крупные градины скачут!
     Милый друг, поняла ты давно —
     Здесь одни только камни не плачут…
     . . . . . . . . .

Часть первая
Смерть крестьянина

//-- I --//

     Савраска увяз в половине сугроба —
     Две пары промерзлых лаптей
     Да угол рогожей покрытого гроба
     Торчат из убогих дровней.

     Старуха в больших рукавицах
     Савраску сошла понукать.
     Сосульки у ней на ресницах,
     С морозу – должно полагать.

//-- II --//

     Привычная дума поэта
     Вперед забежать ей спешит:
     Как саваном, снегом одета,
     Избушка в деревне стоит,

     В избушке – теленок в подклети,
     Мертвец на скамье у окна;
     Шумят его глупые дети,
     Тихонько рыдает жена.

     Сшивая проворной иголкой
     На саван куски полотна,
     Как дождь, зарядивший надолго,
     Негромко рыдает она.

//-- III --//

     Три тяжкие доли имела судьба,
     И первая доля: с рабом повенчаться,
     Вторая – быть матерью сына раба,
                   А третья – до гроба рабу покоряться,
                   И все эти грозные доли легли
                   На женщину русской земли.

     Века протекали – всё к счастью стремилось,
     Всё в мире по нескольку раз изменилось,
                   Одну только бог изменить забывал
                   Суровую долю крестьянки.
     И все мы согласны, что тип измельчал
                   Красивой и мощной славянки.

     Случайная жертва судьбы!
     Ты глухо, незримо страдала,
     Ты свету кровавой борьбы
     И жалоб своих не вверяла,—

     Но мне ты их скажешь, мой друг!
     Ты с детства со мною знакома.
     Ты вся – воплощенный испуг,
     Ты вся – вековая истома!
                   Тот сердца в груди не носил,
                   Кто слез над тобою не лил!

//-- IV --//

     Однако же речь о крестьянке
     Затеяли мы, чтоб сказать,
     Что тип величавой славянки
     Возможно и ныне сыскать.

     Есть женщины в русских селеньях
     С спокойною важностью лиц,
     С красивою силой в движеньях,
     С походкой, со взглядом цариц,—

     Их разве слепой не заметит,
     А зрячий о них говорит:
     «Пройдет – словно солнце осветит!
     Посмотрит – рублем подарит!»

     Идут они той же дорогой,
     Какой весь народ наш идет,
     Но грязь обстановки убогой
     К ним словно не липнет. Цветет

     Красавица, миру на диво,
     Румяна, стройна, высока,
     Во всякой одежде красива,
     Ко всякой работе ловка.

     И голод, и холод выносит,
     Всегда терпелива, ровна…
     Я видывал, как она косит:
     Что взмах – то готова копна!

     Платок у ней на ухо сбился,
     Того гляди косы падут.
     Какой-то парнек изловчился
     И кверху подбросил их, шут!

     Тяжелые русые косы
     Упали на смуглую грудь,
     Покрыли ей ноженьки босы,
     Мешают крестьянке взглянуть.

     Она отвела их руками,
     На парня сердито глядит.
     Лицо величаво, как в раме,
     Смущеньем и гневом горит…

     По будням не любит безделья.
     Зато вам ее не узнать,
     Как сгонит улыбка веселья
     С лица трудовую печать.

     Такого сердечного смеха
     И песни, и пляски такой
     За деньги не купишь. «Утеха!» —
     Твердят мужики меж собой.

     В игре ее конный не словит,
     В беде – не сробеет, – спасет:
     Коня на скаку остановит,
     В горящую избу войдет!

     Красивые, ровные зубы,
     Что крупные перлы у ней,
     Но строго румяные губы
     Хранят их красу от людей —

     Она улыбается редко…
     Ей некогда лясы точить,
     У ней не решится соседка
     Ухвата, горшка попросить;

     Не жалок ей нищий убогий —
     Вольно ж без работы гулять!
     Лежит на ней дельности строгой
     И внутренней силы печать.

     В ней ясно и крепко сознанье,
     Что всё их спасенье в труде,
     И труд ей несет воздаянье:
     Семейство не бьется в нужде,

     Всегда у них теплая хата,
     Хлеб выпечен, вкусен квасок,
     Здоровы и сыты ребята,
     На праздник есть лишний кусок.

     Идет эта баба к обедне
     Пред всею семьей впереди:
     Сидит, как на стуле, двухлетний
     Ребенок у ней на груди,

     Рядком шестилетнего сына
     Нарядная матка ведет…
     И по сердцу эта картина
     Всем любящим русский народ!

//-- V --//

     И ты красотою дивила,
     Была и ловка, и сильна,
     Но горе тебя иссушило,
     Уснувшего Прокла жена!

     Горда ты – ты плакать не хочешь
     Крепишься, но холст гробовой
     Слезами невольно ты мочишь,
     Сшивая проворной иглой.

     Слеза за слезой упадает
     На быстрые руки твои.
     Так колос беззвучно роняет
     Созревшие зерна свои…

//-- VI --//

     В селе, за четыре версты,
     У церкви, где ветер шатает
     Подбитые бурей кресты,
     Местечко старик выбирает;

     Устал он, работа трудна,
     Тут тоже сноровка нужна —

     Чтоб крест было видно с дороги,
     Чтоб солнце играло кругом.
     В снегу до колен его ноги,
     В руках его заступ и лом,

     Вся в инее шапка большая,
     Усы, борода в серебре.
     Недвижно стоит, размышляя,
     Старик на высоком бугре.

     Решился. Крестом обозначил,
     Где будет могилу копать,
     Крестом осенился и начал
     Лопатою снег разгребать.

     Иные приемы тут были,
     Кладбище не то, что поля:
     Из снегу кресты выходили,
     Крестами ложилась земля.

     Согнув свою старую спину,
     Он долго, прилежно копал,
     И желтую мерзлую глину
     Тотчас же снежок застилал.

     Ворона к нему подлетела,
     Потыкала носом, прошлась:
     Земля как железо звенела —
     Ворона ни с чем убралась…

     Могила на славу готова,—
     «Не мне б эту яму копать!»
     (У старого вырвалось слово)
     «Не Проклу бы в ней почивать,

     Не Проклу!..» Старик оступился,
     Из рук его выскользнул лом
     И в белую яму скатился,
     Старик его вынул с трудом.

     Пошел… по дороге шагает…
     Нет солнца, луна не взошла…
     Как будто весь мир умирает:
     Затишье, снежок, полумгла…

//-- VII --//

     В овраге, у речки Желтухи,
     Старик свою бабу нагнал
     И тихо спросил у старухи:
     «Хорош ли гробок-то попал?»
     Уста ее чуть прошептали
     В ответ старику: – Ничего.—
     Потом они оба молчали,
     И дровни так тихо бежали,
     Как будто боялись чего…

     Деревня еще не открылась,
     А близко – мелькает огонь.
     Старуха крестом осенилась,
     Шарахнулся в сторону конь —

     Без шапки, с ногами босыми,
     С большим заостренным колом,
     Внезапно предстал перед ними
     Старинный знакомец Пахом.

     Прикрыты рубахою женской,
     Звенели вериги на нем;
     Постукал дурак деревенской
     В морозную землю колом,

     Потом помычал сердобольно,
     Вздохнул и сказал: «Не беда!
     На вас он работал довольно,
     И ваша пришла череда!

     Мать сыну-то гроб покупала,
     Отец ему яму копал,
     Жена ему саван сшивала —
     Всем разом работу вам дал!..»

     Опять помычал – и без цели
     В пространство дурак побежал.
     Вериги уныло звенели,
     И голые икры блестели,
     И посох по снегу черкал.

//-- VIII --//

     У дома оставили крышу,
     К соседке свели ночевать
     Зазябнувших Машу и Гришу
     И стали сынка обряжать.

     Медлительно, важно, сурово
     Печальное дело велось:
     Не сказано лишнего слова,
     Наружу не выдано слез.

     Уснул, потрудившийся в поте!
     Уснул, поработав земле!
     Лежит, непричастный заботе,
     На белом сосновом столе,

     Лежит неподвижный, суровой,
     С горящей свечой в головах,
     В широкой рубахе холщовой
     И в липовых новых лаптях.

     Большие, с мозолями руки,
     Подъявшие много труда,
     Красивое, чуждое муки
     Лицо – и до рук борода…

//-- IX --//

     Пока мертвеца обряжали,
     Не выдали словом тоски
     И только глядеть избегали
     Друг другу в глаза бедняки,

     Но вот уже кончено дело,
     Нет нужды бороться с тоской,
     И что на душе накипело,
     Из уст полилося рекой.

     Не ветер гудит по ковыли,
     Не свадебный поезд гремит —
     Родные по Прокле завыли,
     По Прокле семья голосит:

     «Голубчик ты наш сизокрылой!
     Куда ты от нас улетел?
     Пригожеством, ростом и силой
     Ты ровни в селе не имел,

     Родителям был ты советник,
     Работничек в поле ты был,
     Гостям хлебосол и приветник,
     Жену и детей ты любил…

     Что ж мало гулял ты по свету?
     За что нас покинул, родной?
     Одумал ты думушку эту,
     Одумал с сырою землей —

     Одумал – а нам оставаться
     Велел во миру, сиротам,
     Не свежей водой умываться,
     Слезами горючими нам!

     Старуха помрет со кручины,
     Не жить и отцу твоему,
     Береза в лесу без вершины —
     Хозяйка без мужа в дому.

     Ее не жалеешь ты, бедной,
     Детей не жалеешь… Вставай!
     С полоски своей заповедной
     По лету сберешь урожай!

     Сплесни, ненаглядный, руками,
     Сокольим глазком посмотри,
     Тряхни шелковыми кудрями,
     Сахарны уста раствори!

     На радости мы бы сварили
     И меду и браги хмельной,
     За стол бы тебя посадили:
     “Покушай, желанный, родной!”

     А сами напротив бы стали —
     Кормилец, надежа семьи!
     Очей бы с тебя не спускали,
     Ловили бы речи твои…»

//-- X --//

     На эти рыданья и стоны
     Соседи валили гурьбой:
     Свечу положив у иконы,
     Творили земные поклоны
     И шли молчаливо домой.

     На смену входили другие.
     Но вот уж толпа разбрелась,
     Поужинать сели родные —
     Капуста да с хлебушком квас.

     Старик бесполезной кручине
     Собой овладеть не давал:
     Подладившись ближе к лучине,
     Он лапоть худой ковырял.

     Протяжно и громко вздыхая,
     Старуха на печку легла,
     А Дарья, вдова молодая,
     Проведать ребяток пошла.

     Всю ноченьку, стоя у свечки,
     Читал над усопшим дьячок,
     И вторил ему из-за печки
     Пронзительным свистом сверчок.

//-- XI --//

     Сурово метелица выла
     И снегом кидала в окно,
     Невесело солнце всходило:
     В то утро свидетелем было
     Печальной картины оно.

     Савраска, запряженный в сани,
     Понуро стоял у ворот;
     Без лишних речей, без рыданий
     Покойника вынес народ.

     Ну, трогай, саврасушка! трогай!
     Натягивай крепче гужи!
     Служил ты хозяину много,
     В последний разок послужи!..

     В торговом селе Чистополье
     Купил он тебя сосунком,
     Взрастил он тебя на приволье,
     И вышел ты добрым конем.

     С хозяином дружно старался,
     На зимушку хлеб запасал,
     Во стаде ребенку давался,
     Травой да мякиной питался,
     А тело изрядно держал.

     Когда же работы кончались
     И сковывал землю мороз,
     С хозяином вы отправлялись
     С домашнего корма в извоз.

     Немало и тут доставалось —
     Возил ты тяжелую кладь,
     В жестокую бурю случалось,
     Измучась, дорогу терять.

     Видна на боках твоих впалых
     Кнута не одна полоса,
     Зато на дворах постоялых
     Покушал ты вволю овса.

     Слыхал ты в январские ночи
     Метели пронзительный вой,
     И волчьи горящие очи
     Видал на опушке лесной,

     Продрогнешь, натерпишься страху,
     А там – и опять ничего!
     Да видно хозяин дал маху —
     Зима доконала его!..

//-- XII --//

     Случилось в глубоком сугробе
     Полсуток ему простоять,
     Потом то в жару, то в ознобе
     Три дня за подводой шагать:

     Покойник на срок торопился
     До места доставить товар.
     Доставил, домой воротился —
     Нет голосу, в теле пожар!

     Старуха его окатила
     Водой с девяти веретен
     И в жаркую баню сводила,
     Да нет – не поправился он!

     Тогда ворожеек созвали —
     И поят, и шепчут, и трут —
     Всё худо! Его продевали
     Три раза сквозь потный хомут,

     Спускали родимого в пролубь,
     Под куричий клали насест…
     Всему покорялся, как голубь,—
     А плохо – не пьет и не ест!

     Еще положить под медведя,
     Чтоб тот ему кости размял,
     Ходебщик сергачевский Федя —
     Случившийся тут – предлагал.

     Но Дарья, хозяйка больного,
     Прогнала советчика прочь:
     Испробовать средства иного
     Задумала баба: и в ночь

     Пошла в монастырь отдаленной
     (Верстах в тридцати от села),
     Где в некой иконе явленной
     Целебная сила была.

     Пошла, воротилась с иконой —
     Больной уж безгласен лежал,
     Одетый как в гроб, причащенный,
     Увидел жену, простонал

     И умер…

//-- XIII --//

               …Саврасушка, трогай,
     Натягивай крепче гужи!
     Служил ты хозяину много,
     В последний разок послужи!

     Чу! два похоронных удара!
     Попы ожидают – иди!..
     Убитая, скорбная пара,
     Шли мать и отец впереди.

     Ребята с покойником оба
     Сидели, не смея рыдать,
     И, правя савраской, у гроба
     С вожжами их бедная мать

     Шагала… Глаза ее впали,
     И был не белей ее щек
     Надетый на ней в знак печали
     Из белой холстины платок.

     За Дарьей – соседей, соседок
     Плелась негустая толпа,
     Толкуя, что Прокловых деток
     Теперь незавидна судьба,

     Что Дарье работы прибудет,
     Что ждут ее черные дни.
     «Жалеть ее некому будет»,—
     Согласно решили они…

//-- XIV --//

     Как водится, в яму спустили,
     Засыпали Прокла землей;
     Поплакали, громко повыли,
     Семью пожалели, почтили
     Покойника щедрой хвалой.

     Сам староста, Сидор Иваныч,
     Вполголоса бабам подвыл,
     И «Мир тебе, Прокл Севастьяныч!
     Сказал. – Благодушен ты был,

     Жил честно, а главное: в сроки,
     Уж как тебя бог выручал,
     Платил господину оброки
     И подать царю представлял!»

     Истратив запас красноречья,
     Почтенный мужик покряхтел,
     «Да, вот она жизнь человечья!» —
     Прибавил – и шапку надел.

     «Свалился… а то-то был в силе!..
     Свалимся… не минуть и нам!..»
     Еще покрестились могиле
     И с богом пошли по домам.

     Высокий, седой, сухопарый,
     Без шапки, недвижно-немой,
     Как памятник, дедушка старый
     Стоял на могиле родной!

     Потом старина бородатой
     Задвигался тихо по ней,
     Ровняя землицу лопатой,
     Под вопли старухи своей.

     Когда же, оставивши сына,
     Он с бабой в деревню входил:
     «Как пьяных, шатает кручина!
     Гляди-тко!..» – народ говорил.

//-- XV --//

     А Дарья домой воротилась —
     Прибраться, детей накормить.
     Ай-ай! как изба настудилась!
     Торопится печь затопить,

     Ан глядь – ни полена дровишек!
     Задумалась бедная мать:
     Покинуть ей жаль ребятишек,
     Хотелось бы их приласкать,

     Да времени нету на ласки.
     К соседке свела их вдова
     И тотчас, на том же савраске,
     Поехала в лес, по дрова…

Часть вторая
Мороз, красный нос

//-- XVI --//

     Морозно. Равнины белеют под снегом,
                     Чернеется лес впереди,
     Савраска плетется ни шагом, ни бегом,
                     Не встретишь души на пути.

     Как тихо! В деревне раздавшийся голос
                     Как будто у самого уха гудет,
     О корень древесный запнувшийся полоз
                     Стучит, и визжит, и за сердце скребет.

     Кругом – поглядеть нету мочи,
                     Равнина в алмазах блестит…
     У Дарьи слезами наполнились очи —
                     Должно быть, их солнце слепит…

//-- XVII --//

     В полях было тихо, но тише
     В лесу и как будто светлей.
     Чем дале – деревья всё выше,
     А тени длинней и длинней.

     Деревья, и солнце, и тени,
     И мертвый, могильный покой…
     Но – чу! заунывные пени,
     Глухой, сокрушительный вой!

     Осилило Дарьюшку горе,
     И лес безучастно внимал,
     Как стоны лились на просторе
     И голос рвался и дрожал,

     И солнце, кругло и бездушно,
     Как желтое око совы,
     Глядело с небес равнодушно
     На тяжкие муки вдовы.

     И много ли струн оборвалось
     У бедной крестьянской души,
     Навеки сокрыто осталось
     В лесной нелюдимой глуши.

     Великое горе вдовицы
     И матери малых сирот
     Подслушали вольные птицы,
     Но выдать не смели в народ…

//-- XVIII --//

     Не псарь по дубровушке трубит,
     Гогочет, сорвиголова,—
     Наплакавшись, колет и рубит
     Дрова молодая вдова.

     Срубивши, на дровни бросает —
     Наполнить бы их поскорей,
     И вряд ли сама замечает,
     Что слезы всё льют из очей:

     Иная с ресницы сорвется
     И на снег с размаху падет —
     До самой земли доберется,
     Глубокую ямку прожжет;

     Другую на дерево кинет,
     На плашку, – и, смотришь, она
     Жемчужиной крупной застынет —
     Бела и кругла и плотна.

     А та на глазу поблистает,
     Стрелой по щеке побежит,
     И солнышко в ней поиграет…
     Управиться Дарья спешит,

     Знай рубит, – не чувствует стужи,
     Не слышит, что ноги знобит,
     И, полная мыслью о муже,
     Зовет его, с ним говорит…

//-- XIX --//

     . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . .
     «Голубчик! красавицу нашу
     Весной в хороводе опять
     Подхватят подруженьки Машу
     И станут на ручках качать!

     Станут качать,
     Кверху бросать,
     Маковкой звать,
     Мак отряхать! [6 - Известная народная игра, называемая: сеять мак. Маковкой садится в середине круга красивая девочка, которую под конец подкидывают вверх, представляя тем отряхиванье мака; а то еще маком бывает простоватый детина, которому при подкидывании достается немало колотушек.]

     Вся раскраснеется наша
     Маковым цветиком Маша
     С синими глазками, с русой косой!

     Ножками бить и смеяться
     Будет… а мы-то с тобой,
     Мы на нее любоваться
     Будем, желанный ты мой!..

//-- XX --//

     Умер, не дожил ты веку,
     Умер и в землю зарыт!
     Любо весной человеку,
     Солнышко ярко горит.
     Солнышко всё оживило,
     Божьи открылись красы,
     Поле сохи запросило,
     Травушки просят косы,

                   Рано я, горькая, встала,
     Дома не ела, с собой не брала,
                   До ночи пашню пахала,
                   Ночью я косу клепала,
                   Утром косить я пошла…
             Крепче вы, ноженьки, стойте!
             Белые руки, не нойте!
                                         Надо одной поспевать!

     В поле одной-то надсадно,
     В поле одной неповадно,
                                 Стану я милого звать!

     Ладно ли пашню вспахала?
     Выди, родимой, взгляни!
     Сухо ли сено убрала?
     Прямо ли стоги сметала?..
     Я на граблях отдыхала
     Все сенокосные дни!

     Некому бабью работу поправить!
     Некому бабу на разум наставить…

//-- XXI --//

     Стала скотинушка в лес убираться,
     Стала рожь-матушка в колос метаться
                 Бог нам послал урожай!
                 Нынче солома по грудь человеку,
                 Бог нам послал урожай!
                 Да не продлил тебе веку,—
     Хочешь не хочешь, одна поспевай!..

     Овод жужжит и кусает,
     Смертная жажда томит,
     Солнышко серп нагревает,
     Солнышко очи слепит,
     Жжет оно голову, плечи,
     Ноженьки, рученьки жжет,
     Изо ржи, словно из печи,
     Тоже теплом обдает,
     Спинушка ноет с натуги,
     Руки и ноги болят,
     Красные, желтые круги
     Перед очами стоят…
     Жни-дожинай поскорее,
     Видишь – зерно потекло…

     Вместе бы дело спорее,
     Вместе повадней бы шло…

//-- XXII --//

     Сон мой был в руку, родная!
     Сон перед Спасовым днем.
     В поле заснула одна я
     После полудня, с серпом,
     Вижу – меня оступает
     Сила – несметная рать,—
     Грозно руками махает,
     Грозно очами сверкает.
     Думала я убежать,
     Да не послушались ноги.
     Стала просить я помоги,
     Стала я громко кричать.

     Слышу, земля задрожала —
     Первая мать прибежала,
     Травушки рвутся, шумят —
     Детки к родимой спешат.

     Шибко без ветру не машет
     Мельница в поле крылом:
     Братец идет да приляжет,
     Свекор плетется шажком.
     Все прибрели, прибежали,
     Только дружка одного
     Очи мои не видали…
     Стала я кликать его:
     “Видишь, меня оступает
     Сила – несметная рать,—
     Грозно руками махает,
     Грозно очами сверкает:
     Что не идешь выручать?..”
     Тут я кругом огляделась —
     Господи! Что куда делось?
     Что это было со мной?..
     Рати тут нет никакой!
     Это не люди лихие,
     Не бусурманская рать,
     Это колосья ржаные,
     Спелым зерном налитые,
     Вышли со мной воевать!
     Машут, шумят, наступают,
     Руки, лицо щекотят,

     Сами солому под серп нагибают —
                   Больше стоять не хотят!

     Жать принялась я проворно,
     Жну, а на шею мою
     Сыплются крупные зерна —
     Словно под градом стою!

     Вытечет, вытечет за ночь
     Вся наша матушка-рожь…
     Где же ты, Прокл Савастьяныч?
     Что пособлять не идешь?..

     Сон мой был в руку, родная!
     Жать теперь буду одна я.

     Стану без милого жать,
     Снопики крепко вязать,
     В снопики слезы ронять!
     Слезы мои не жемчужны,
     Слезы горюшки-вдовы,
     Что же вы господу нужны,
     Чем ему дороги вы?..

//-- XXIII --//

     Долги вы, зимние ноченьки,
     Скучно без милого спать,
     Лишь бы не плакали оченьки,
     Стану полотна я ткать.

     Много натку я полотен,
     Тонких добротных новин,
     Вырастет крепок и плотен,
     Вырастет ласковый сын.

     Будет по нашему месту
     Он хоть куда женихом,
     Высватать парню невесту
     Сватов надежных пошлем…

     Кудри сама расчесала я Грише,
     Кровь с молоком наш сынок-первенец,
     Кровь с молоком и невеста… Иди же!
     Благослови молодых под венец!..

     Этого дня мы как праздника ждали,
     Помнишь, как начал Гришуха ходить,
     Целую ноченьку мы толковали,
                                Как его будем женить,—
     Стали на свадьбу копить понемногу…
                                Вот – дождались, слава богу!

                     Чу! бубенцы говорят!
                     Поезд вернулся назад,
                     Выди навстречу проворно —
     Пава-невеста, соколик-жених! —
               Сыпь на них хлебные зерна,

               Хмелем осыпь молодых!.. [7 - Хмелем и хлебным зерном осыпают молодых в знак будущего богатства.]

//-- XXIV --//

     Стадо у лесу у темного бродит,
     Лыки в лесу пастушонко дерет,
     Из лесу серый волчище выходит.
               Чью он овцу унесет?

     Черная туча, густая-густая,
     Прямо над нашей деревней висит,
     Прыснет из тучи стрела громовая,
                   В чей она дом сноровит?

     Вести недобрые ходят в народе,
     Парням недолго гулять на свободе,
                   Скоро – рекрутский набор!

     Наш-то молодчик в семье одиночка,
     Всех у нас деток Гришуха да дочка.
                   Да голова у нас вор —
                   Скажет: мирской приговор!

     Сгибнет ни за что ни про что детина,
     Встань, заступись за родимого сына!

                   Нет! не заступишься ты!..
     Белые руки твои опустились,
     Ясные очи навеки закрылись…
                   Горькие мы сироты!..

//-- XXV --//

     Я ль не молила царицу небесную?
                     Я ли ленива была?
     Ночью одна по икону чудесную
                     Я не сробела – пошла,

     Ветер шумит, наметает сугробы.
                     Месяца нет – хоть бы луч!
     На небо глянешь – какие-то гробы,
     Цепи да гири выходят из туч…

     Я ли о нем не старалась?
     Я ли жалела чего?
     Я ему молвить боялась,
     Как я любила его!

     Звездочки будут у ночи,
     Будет ли нам-то светлей?..

     Заяц спрыгнул из-под кочи,
     Заинька, стой! не посмей
     Перебежать мне дорогу!

     В лес укатил, слава богу…
     К полночи стало страшней,—

     Слышу, нечистая сила
     Залотошила, завыла,
                     Заголосила в лесу,

     Что мне до силы нечистой?
     Чур меня! Деве пречистой
                     Я приношенье несу!

     Слышу я конское ржанье,
     Слышу волков завыванье,
                     Слышу погоню за мной,—

     Зверь на меня не кидайся!
     Лих человек не касайся,
                     Дорог наш грош трудовой!

//-- _____ --//

     Лето он жил работаючи,
     Зиму не видел детей,
     Ночи о нем помышляючи,
                     Я не смыкала очей.

     Едет он, зябнет… а я-то, печальная,
                       Из волокнистого льну,
     Словно дорога его чужедальная,
                       Долгую нитку тяну.

     Веретено мое прыгает, вертится,
                       В пол ударяется.
     Проклушка пеш идет, в рытвине крестится,
     К возу на горочке сам припрягается.

     Лето за летом, зима за зимой,
     Этак-то мы раздобылись казной!

     Милостив буди к крестьянину бедному,
                   Господи! всё отдаем,
     Что по копейке, по грошику медному
                   Мы сколотили трудом!..

//-- XXVI --//

               Вся ты, тропина лесная!
               Кончился лес.
               К утру звезда золотая
               С божьих небес
     Вдруг сорвалась – и упала,
               Дунул господь на нее,
               Дрогнуло сердце мое:
               Думала я, вспоминала —

     Что было в мыслях тогда,
     Как покатилась звезда?
     Вспомнила! ноженьки стали,
     Силюсь идти, а нейду!
     Думала я, что едва ли
     Прокла в живых я найду…

     Нет! не попустит царица небесная!
     Даст исцеленье икона чудесная!

     Я осенилась крестом
     И побежала бегом…

     Сила-то в нем богатырская,
                   Милостив бог, не умрет…
     Вот и стена монастырская!
                   Тень уж моя головой достает
                   До монастырских ворот.

     Я поклонилася земным поклоном,
                   Стала на ноженьки, глядь —
     Ворон сидит на кресте золоченом,
                   Дрогнуло сердце опять!

//-- XXVII --//

                   Долго меня продержали —
     Схимницу сестры в тот день погребали.

                   Утреня шла,
     Тихо по церкви ходили монашины,
                   В черные рясы наряжены,
                   Только покойница в белом была:
                   Спит – молодая, спокойная,
                   Знает, что будет в раю.
     Поцаловала и я, недостойная,
                   Белую ручку твою!
     В личико долго глядела я:

     Всех ты моложе, нарядней, милей,
     Ты меж сестер словно горлинка белая
     Промежду сизых, простых голубей.

                     В ручках чернеются четки,
     Писаный венчик на лбу.
     Черный покров на гробу —
     Этак-то ангелы кротки!

     Молви, касатка моя,
     Богу святыми устами,
     Чтоб не осталася я
     Горькой вдовой с сиротами!

     Гроб на руках до могилы снесли,
     С пеньем и плачем ее погребли.

//-- XXVIII --//

     Двинулась с миром икона святая,
     Сестры запели, ее провожая,
                   Все приложилися к ней.

     Много владычице было почету:
     Старый и малый бросали работу,
                   Из деревень шли за ней.

     К ней выносили больных и убогих…
     Знаю, владычица! знаю: у многих
                   Ты осушила слезу…

     Только ты милости к нам не явила!
     . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . .

     Господи! сколько я дров нарубила!
                   Не увезешь на возу…»

//-- XXIX --//

     Окончив привычное дело,
     На дровни поклала дрова,
     За вожжи взялась и хотела
     Пуститься в дорогу вдова.

     Да вновь пораздумалась стоя,
     Топор машинально взяла
     И, тихо, прерывисто воя,
     К высокой сосне подошла.

     Едва ее ноги держали,
     Душа истомилась тоской,
     Настало затишье печали —
     Невольный и страшный покой!

     Стоит под сосной чуть живая,
     Без думы, без стона, без слез.
     В лесу тишина гробовая —
     День светел, крепчает мороз.

//-- XXX --//

     Не ветер бушует над бором,
     Не с гор побежали ручьи,
     Мороз-воевода дозором
     Обходит владенья свои.

     Глядит – хорошо ли метели
     Лесные тропы занесли,
     И нет ли где трещины, щели
     И нет ли где голой земли?

     Пушисты ли сосен вершины,
     Красив ли узор на дубах?
     И крепко ли скованы льдины
     В великих и малых водах?

     Идет – по деревьям шагает,
     Трещит по замерзлой воде,
     И яркое солнце играет
     В косматой его бороде.

     Дорога везде чародею,
     Чу! ближе подходит, седой.
     И вдруг очутился над нею,
     Над самой ее головой!

     Забравшись на сосну большую,
     По веточкам палицей бьет
     И сам про себя удалую,
     Хвастливую песню поет:

//-- XXXI --//

     – Вглядись, молодица, смелее,
     Каков воевода Мороз!
     Навряд тебе парня сильнее
     И краше видать привелось?

     Метели, снега и туманы
     Покорны морозу всегда,
     Пойду на моря-окияны —
     Построю дворцы изо льда.

     Задумаю – реки большие
     Надолго упрячу под гнет,
     Построю мосты ледяные,
     Каких не построит народ.

     Где быстрые, шумные воды
     Недавно свободно текли,—
     Сегодня прошли пешеходы,
     Обозы с товаром прошли.

     Люблю я в глубоких могилах
     Покойников в иней рядить,
     И кровь вымораживать в жилах,
     И мозг в голове леденить.

     На горе недоброму вору,
     На страх седоку и коню
     Люблю я в вечернюю пору
     Затеять в лесу трескотню.

     Бабенки, пеняя на леших,
     Домой удирают скорей.
     А пьяных, и конных, и пеших
     Дурачить еще веселей.

     Без мелу всю выбелю рожу,
     А нос запылает огнем,
     И бороду так приморожу
     К вожжам – хоть руби топором!

     Богат я, казны не считаю,
     А всё не скудеет добро;
     Я царство мое убираю
     В алмазы, жемчуг, серебро.

     Войди в мое царство со мною
     И будь ты царицею в нем!
     Поцарствуем славно зимою,
     А летом глубоко уснем.

     Войди! приголублю, согрею,
     Дворец отведу голубой…—
     И стал воевода над нею
     Махать ледяной булавой.

//-- XXXII --//

     – Тепло ли тебе, молодица? —
     С высокой сосны ей кричит.
     «Тепло!» – отвечает вдовица,
     Сама холодеет, дрожит.

     Морозко спустился пониже,
     Опять помахал булавой
     И шепчет ей ласковей, тише:
     – Тепло ли?.. – «Тепло, золотой!»

     Тепло – а сама коченеет.
     Морозко коснулся ее:
     В лицо ей дыханием веет
     И иглы колючие сеет
     С седой бороды на нее.

     И вот перед ней опустился!
     – Тепло ли? – промолвив опять,
     И в Проклушку вдруг обратился,
     И стал он ее цаловать.

     В уста ее, в очи и в плечи
     Седой чародей цаловал
     И те же ей сладкие речи,
     Что милый о свадьбе, шептал.

     И так-то ли любо ей было
     Внимать его сладким речам,
     Что Дарьюшка очи закрыла,
     Топор уронила к ногам,

     Улыбка у горькой вдовицы
     Играет на бледных губах,
     Пушисты и белы ресницы,
     Морозные иглы в бровях…

//-- XXXIII --//

     В сверкающий иней одета,
     Стоит, холодеет она,
     И снится ей жаркое лето —
     Не вся еще рожь свезена,

     Но сжата, – полегче им стало!
     Возили снопы мужики,
     А Дарья картофель копала
     С соседних полос у реки.

     Свекровь ее тут же, старушка,
     Трудилась; на полном мешке
     Красивая Маша, резвушка,
     Сидела с морковкой в руке.

     Телега, скрыпя, подъезжает —
     Савраска глядит на своих,
     И Проклушка крупно шагает
     За возом снопов золотых.

     «Бог помочь! А где же Гришуха?»
     Отец мимоходом сказал.
     – В горохах, – сказала старуха.
     «Гришуха!» – отец закричал,

     На небо взглянул. «Чай, не рано?
     Испить бы…» Хозяйка встает
     И Проклу из белого жбана
     Напиться кваску подает.

     Гришуха меж тем отозвался:
     Горохом опутан кругом,
     Проворный мальчуга казался
     Бегущим зеленым кустом.

     «Бежит!.. у!.. бежит, постреленок,
     Горит под ногами трава!»
     Гришуха черен, как галчонок,
     Бела лишь одна голова.

     Крича, подбегает вприсядку
     (На шее горох хомутом).
     Попотчевал баушку, матку,
     Сестренку – вертится вьюном!

     От матери молодцу ласка,
     Отец мальчугана щипнул;
     Меж тем не дремал и савраска:
     Он шею тянул да тянул,

     Добрался, – оскаливши зубы,
     Горох аппетитно жует
     И в мягкие добрые губы
     Гришухино ухо берет…

//-- XXXIV --//

     Машутка отцу закричала:
     «Возьми меня, тятька, с собой!»
     Спрыгнула с мешка – и упала,
     Отец ее поднял. «Не вой!

     Убилась – неважное дело!..
     Девчонок не надобно мне,
     Еще вот такого пострела
     Рожай мне, хозяйка, к весне!

     Смотри же!..» Жена застыдилась:
     – Довольно с тебя одного! —
     (А знала, под сердцем уж билось
     Дитя…) «Ну! Машук, ничего!»

     И Проклушка, став на телегу,
     Машутку с собой посадил.
     Вскочил и Гришуха с разбегу,
     И с грохотом воз покатил.

     Воробушков стая слетела
     С снопов, над телегой взвилась.
     И Дарьюшка долго смотрела,
     От солнца рукой заслонясь,

     Как дети с отцом приближались
     К дымящейся риге своей,
     И ей из снопов улыбались
     Румяные лица детей…

     Чу, песня! знакомые звуки!
     Хорош голосок у певца…
     Последние признаки муки
     У Дарьи исчезли с лица,

     Душой улетая за песней,
     Она отдалась ей вполне…
     Нет в мире той песни прелестней
     Которую слышим во сне!

     О чем она – бог ее знает!
     Я слов уловить не умел,
     Но сердце она утоляет,
     В ней дольнего счастья предел.

     В ней кроткая ласка участья,
     Обеты любви без конца…
     Улыбка довольства и счастья
     У Дарьи не сходит с лица.

//-- XXXV --//

     Какой бы ценой ни досталось
     Забвенье крестьянке моей,
     Что нужды? Она улыбалась.
     Жалеть мы не будем о ней.

     Нет глубже, нет слаще покоя,
     Какой посылает нам лес,
     Недвижно, бестрепетно стоя
     Под холодом зимних небес.

     Нигде так глубоко и вольно
     Не дышит усталая грудь,
     И ежели жить нам довольно,
     Нам слаще нигде не уснуть!

//-- XXXVI --//

     Ни звука! Душа умирает
     Для скорби, для страсти. Стоишь
     И чувствуешь, как покоряет
     Ее эта мертвая тишь.

     Ни звука! И видишь ты синий
     Свод неба, да солнце, да лес,
     В серебряно-матовый иней
     Наряженный, полный чудес,

     Влекущий неведомой тайной,
     Глубоко-бесстрастный… Но вот
     Послышался шорох случайной —
     Вершинами белка идет.

     Ком снегу она уронила
     На Дарью, прыгнув по сосне.
     А Дарья стояла и стыла
     В своем заколдованном сне…

1870

Дедушка

   Посвящается З-н-ч-е

//-- I --//

     Раз у отца, в кабинете,
     Саша портрет увидал,
     Изображен на портрете
     Был молодой генерал.
     «Кто это? – спрашивал Саша.—
     Кто?..» – Это дедушка твой.—
     И отвернулся папаша,
     Низко поник головой.
     «Что же не вижу его я?»
     Папа ни слова в ответ.
     Внук, перед дедушкой стоя,
     Зорко глядит на портрет:
     «Папа, чего ты вздыхаешь?
     Умер он… жив? говори!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь.—
     «То-то… ты скажешь, смотри!..»

//-- II --//

     «Дедушку знаешь, мамаша?» —
     Матери сын говорит.
     – Знаю, – и за руку Саша
     Маму к портрету тащит,
     Мама идет против воли.
     «Ты мне скажи про него,
     Мама! недобрый он, что ли,
     Что я не вижу его?
     Ну, дорогая! ну, сделай
     Милость, скажи что-нибудь!»
     – Нет, он и добрый и смелый,
     Только несчастный. – На грудь
     Голову скрыла мамаша,
     Тяжко вздыхает, дрожит —
     И зарыдала… А Саша
     Зорко на деда глядит:
     «Что же ты, мама, рыдаешь,
     Слова не хочешь сказать!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь.
     Лучше пойдем-ка гулять…—

//-- III --//

     В доме тревога большая.
     Счастливы, светлы лицом,
     Заново дом убирая,
     Шепчутся мама с отцом.
     Как весела их беседа!
     Сын подмечает, молчит.
     – Скоро увидишь ты деда! —
     Саше отец говорит…
     Дедушкой только и бредит
     Саша, – не может уснуть:
     «Что же он долго не едет?..»
     – Друг мой! Далек ему путь! —
     Саша тоскливо вздыхает,
     Думает: «Что за ответ!»
     Вот наконец приезжает
     Этот таинственный дед.

//-- IV --//

     Все, уж давно поджидая,
     Встретили старого вдруг…
     Благословил он, рыдая,
     Дом, и семейство, и слуг,
     Пыль отряхнул у порога,
     С шеи торжественно снял
     Образ распятого бога
     И, покрестившись, сказал:
     – Днесь я со всем примирился,
     Что потерпел на веку!..—
     Сын пред отцом преклонился,
     Ноги омыл старику;
     Белые кудри чесала
     Дедушке Сашина мать,
     Гладила их, целовала,
     Сашу звала целовать.
     Правой рукою мамашу
     Дед обхватил, а другой
     Гладил румяного Сашу:
     – Экой красавчик какой! —
     Дедушку пристальным взглядом
     Саша рассматривал, – вдруг
     Слезы у мальчика градом
     Хлынули, к дедушке внук
     Кинулся: «Дедушка! где ты
     Жил-пропадал столько лет?
     Где же твои эполеты,
     Что не в мундир ты одет?
     Что на ноге ты скрываешь?
     Ранена, что ли, рука?..»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь.
     Ну, поцелуй старика!..—

//-- V --//

     Повеселел, оживился,
     Радостью дышит весь дом.
     С дедушкой Саша сдружился,
     Вечно гуляют вдвоем.
     Ходят лугами, лесами,
     Рвут васильки среди нив;
     Дедушка древен годами,
     Но еще бодр и красив,
     Зубы у дедушки целы,
     Поступь, осанка тверда,
     Кудри пушисты и белы,
     Как серебро борода;
     Строен, высокого роста,
     Но как младенец глядит,
     Как-то апостольски-просто,
     Ровно всегда говорит…

//-- VI --//

     Выйдут на берег покатый
     К русской великой реке —
     Свищет кулик вороватый,
     Тысячи лап на песке;
     Барку ведут бечевою,
     Чу, бурлаков голоса!
     Ровная гладь за рекою —
     Нивы, покосы, леса.
     Легкой прохладою дует
     С медленных, дремлющих вод…
     Дедушка землю целует,
     Плачет – и тихо поет…
     «Дедушка! что ты роняешь
     Крупные слезы, как град?..»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь!
     Ты не печалься – я рад…

//-- VII --//

     Рад я, что вижу картину,
     Милую с детства глазам.
     Глянь-ка на эту равнину —
     И полюби ее сам!
     Две-три усадьбы дворянских,
     Двадцать господних церквей,
     Сто деревенек крестьянских
     Как на ладони на ней!
     У лесу стадо пасется —
     Жаль, что скотинка мелка;
     Песенка где-то поется —
     Жаль – неисходно горька!
     Ропот: «Подайте же руку
     Бедным крестьянам скорей!»
     Тысячелетнюю муку,
     Саша, ты слышишь ли в ней?..
     Надо, чтоб были здоровы
     Овцы и лошади их,
     Надо, чтоб были коровы
     Толще московских купчих,—
     Будет и в песне отрада
     Вместо унынья и мук.
     Надо ли? – «Дедушка, надо!»
     – То-то! попомни же, внук!..—

//-- VIII --//

     Озими пышному всходу,
     Каждому цветику рад,
     Дедушка хвалит природу,
     Гладит крестьянских ребят.
     Первое дело у деда
     Потолковать с мужиком,
     Тянется долго беседа,
     Дедушка скажет потом:
     «Скоро вам будет не трудно,
     Будете вольный народ!»
     И улыбнется так чудно,
     Радостью весь расцветет.
     Радость его разделяя,
     Прыгало сердце у всех.
     То-то улыбка святая!
     То-то пленительный смех!

//-- IX --//

     – Скоро дадут им свободу,—
     Внуку старик замечал.—
     Только и нужно народу.
     Чудо я, Саша, видал:
     Горсточку русских сослали
     В страшную глушь, за раскол
     Волю да землю им дали;
     Год незаметно прошел —
     Едут туда комиссары,
     Глядь – уж деревня стоит,
     Риги, сараи, амбары!
     В кузнице молот стучит,
     Мельницу выстроят скоро.
     Уж запаслись мужики
     Зверем из темного бора,
     Рыбой из вольной реки.
     Вновь через год побывали,
     Новое чудо нашли:
     Жители хлеб собирали
     С прежде бесплодной земли.
     Дома одни лишь ребята
     Да здоровенные псы,
     Гуси кричат, поросята
     Тычут в корыто носы…

//-- X --//

     Так постепенно в полвека
     Вырос огромный посад —
     Воля и труд человека
     Дивные дивы творят!
     Всё принялось, раздобрело!
     Сколько там, Саша, свиней,
     Перед селением бело
     На полверсты от гусей;
     Как там возделаны нивы,
     Как там обильны стада!
     Высокорослы, красивы
     Жители, бодры всегда,
     Видно – ведется копейка!
     Бабу там холит мужик:
     В праздник на ней душегрейка —
     Из соболей воротник!

//-- XI --//

     Дети до возраста в неге,
     Конь хоть сейчас на завод,
     В кованой, прочной телеге
     Сотню пудов увезет…
     Сыты там кони-то, сыты,
     Каждый там сыто живет,
     Тесом там избы-то крыты,
     Ну уж зато и народ!
     Взросшие в нравах суровых,
     Сами творят они суд,
     Рекрутов ставят здоровых,
     Трезво и честно живут,
     Подати платят до срока,
     Только ты им не мешай.—
     «Где ж та деревня?» – Далеко,
     Имя ей «Тарбагатай»,
     Страшная глушь, за Байкалом…
     Так-то, голубчик ты мой,
     Ты еще в возрасте малом,
     Вспомнишь, как будешь большой…

//-- XII --//

     Ну… а покуда подумай,
     То ли ты видишь кругом:
     Вот он, наш пахарь угрюмый,
     С темным, убитым лицом,—
     Лапти, лохмотья, шапчонка,
     Рваная сбруя; едва
     Тянет косулю клячонка,
     С голоду еле жива!
     Голоден труженик вечный,
     Голоден тоже, божусь!
     Эй! отдохни-ко, сердечный!
     Я за тебя потружусь! —
     Глянул крестьянин с испугом,
     Барину плуг уступил,
     Дедушка долго за плугом,
     Пот отирая, ходил;
     Саша за ним торопился,
     Не успевал догонять:
     «Дедушка! где научился
     Ты так отлично пахать?
     Точно мужик, управляешь
     Плугом, а был генерал!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь,
     Как я работником стал!

//-- XIII --//

     Зрелище бедствий народных
     Невыносимо, мой друг;
     Счастье умов благородных —
     Видеть довольство вокруг.
     Нынче полегче народу:
     Стих, притаился в тени
     Барин, прослышав свободу…
     Ну а как в наши-то дни!
     Словно как омут, усадьбу
     Каждый мужик объезжал.
     Помню ужасную свадьбу,—
     Поп уже кольца менял,
     Да на беду помолиться
     В церковь помещик зашел:
     «Кто им позволил жениться?
     Стой!» – и к попу подошел…
     Остановилось венчанье!
     С барином шутка плоха —
     Отдал наглец приказанье
     В рекруты сдать жениха,
     В девичью – бедную Грушу!
     И не перечил никто!..
     Кто же имеющий душу
     Мог это вынести?.. кто?..

//-- XIV --//

     Впрочем, не то еще было!
     И не одни господа,
     Сок из народа давила
     Подлых подьячих орда.
     Что ни чиновник – стяжатель
     С целью добычи в поход
     Вышел… а кто неприятель?
     Войско, казна и народ!
     Всем доставалось исправно.
     Стачка, порука кругом:
     Смелые грабили явно,
     Трусы тащили тайком.
     Непроницаемой ночи
     Мрак над страною висел…
     Видел – имеющий очи
     И за отчизну болел.
     Стоны рабов заглушая
     Лестью да свистом бичей,
     Хищников алчная стая
     Гибель готовила ей…

//-- XV --//

     Солнце не вечно сияет,
     Счастье не вечно везет:
     Каждой стране наступает
     Рано иль поздно черед,
     Где не покорность тупая —
     Дружная сила нужна;
     Грянет беда роковая —
     Скажется мигом страна.
     Единодушье и разум
     Всюду дадут торжество,
     Да не придут они разом,
     Вдруг не создашь ничего,—
     Красноречивым воззваньем
     Не разогреешь рабов,
     Не озаришь пониманьем
     Темных и грубых умов.
     Поздно! Народ угнетенный
     Глух перед общей бедой.
     Горе стране разоренной!
     Горе стране отсталой!..
     Войско одно – не защита.
     Да ведь и войско, дитя,
     Было в то время забито,
     Лямку тянуло кряхтя…—

//-- XVI --//

     Дедушка кстати солдата
     Встретил, вином угостил,
     Поцеловавши как брата,
     Ласково с ним говорил:
     – Нынче вам служба не бремя —
     Кротко начальство теперь…
     Ну а как в наше-то время!
     Что ни начальник, то зверь!
     Душу вколачивать в пятки
     Правилом было тогда.
     Как ни трудись, недостатки
     Сыщет начальник всегда:
     «Есть в маршировке старанье,
     Стойка исправна совсем,
     Только заметно дыханье…»
     Слышишь ли?.. дышат зачем!

//-- XVII --//

     А недоволен парадом,
     Ругань польется рекой,
     Зубы посыплются градом,
     Порет, гоняет сквозь строй!
     С пеною! рта обрыщет
     Весь перепуганный полк,
     Жертв покрупнее приищет
     Остервенившийся волк:
     «Франтики! подлые души!
     Под караулом сгною!»
     Слушал – имеющий уши,
     Думушку думал свою.
     Брань пострашней караула,
     Пуль и картечи страшней…
     Кто же, в ком честь не уснула,
     Кто примирился бы с ней?..—
     «Дедушка! ты вспоминаешь
     Страшное что-то?.. скажи!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь,
     Честью всегда дорожи…
     Взрослые люди – не дети,
     Трус, кто сторицей не мстит.
     Помни, что нету на свете
     Неотразимых обид!..—

//-- XVIII --//

     Дед замолчал и уныло
     Голову свесил на грудь.
     – Мало ли, друг мой, что было!..
     Лучше пойдем отдохнуть. —
     Отдых недолог у деда —
     Жить он не мог без труда:
     Гряды копал до обеда,
     Переплетал иногда;
     Вечером шилом, иголкой
     Что-нибудь бойко тачал,
     Песней печальной и долгой
     Дедушка труд сокращал.
     Внук не проронит ни звука,
     Не отойдет от стола:
     Новой загадкой для внука
     Дедова песня была…

//-- XIX --//

     Пел он о славном походе
     И о великой борьбе;
     Пел о свободном народе
     И о народе-рабе;
     Пел о пустынях безлюдных
     И о железных цепях;
     Пел о красавицах чудных
     С ангельской лаской в очах;
     Пел он об их увяданье
     В дикой, далекой глуши
     И о чудесном влиянье
     Любящей женской души…
     О Трубецкой и Волконской
     Дедушка пел – и вздыхал,
     Пел – и тоской вавилонской
     Келью свою оглашал…
     «Дедушка, дальше!.. А где ты
     Песенку вызнал свою?
     Ты повтори мне куплеты —
     Я их мамаше спою.
     Те имена поминаешь
     Ты иногда по ночам…»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь —
     Всё расскажу тебе сам:
     Где научился я пенью,
     С кем и когда я певал…—
     «Ну! приучусь я к терпенью!» —
     Саша уныло сказал…

//-- XX --//

     Часто каталися летом
     Наши друзья в челноке,
     С громким, веселым приветом
     Дед приближался к реке:
     – Здравствуй, красавица Волга!
     С детства тебя я любил.—
     «Где ж пропадал ты так долго?» —
     Саша несмело спросил.
     – Был я далеко, далеко…—
     «Где же?..» Задумался дед.
     Мальчик вздыхает глубоко,
     Вечный предвидя ответ.
     «Что ж, хорошо ли там было?»
     Дед на ребенка глядит:
     – Лучше не спрашивай, милый!
     (Голос у деда дрожит)
     Глухо, пустынно, безлюдно,
     Степь полумертвая сплошь.
     Трудно, голубчик мой, трудно!
     По году весточки ждешь,
     Видишь, как тратятся силы —
     Лучшие божьи дары,
     Близким копаешь могилы,
     Ждешь и своей до поры…
     Медленно-медленно таешь…—
     «Что ж ты там, дедушка, жил?..»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь!
     Саша слезу уронил…

//-- XXI --//

     «Господи! слушать наскучит!
     “Вырастешь!” – мать говорит,
     Папочка любит, а мучит:
     “Вырастешь”, – то же твердит!
     То же и дедушка… Полно!
     Я уже вырос – смотри!..
     (Стал на скамеечку челна)
     Лучше теперь говори!..»
     Деда целует и гладит:
     «Или вы все заодно?..»
     Дедушка с сердцем не сладит,
     Бьется, как голубь, оно.
     «Дедушка, слышишь? хочу я
     Всё непременно узнать!»
     Дедушка, внука целуя,
     Шепчет: – Тебе не понять.
     Надо учиться, мой милый!
     Всё расскажу, погоди!
     Пособерись-ка ты с силой,
     Зорче кругом погляди.
     Умник ты, Саша, а всё же
     Надо историю знать
     И географию то же.—
     «Долго ли, дедушка, ждать?»
     – Годик, другой, как случится.
     Саша к мамаше бежит:
     «Мама! хочу я учиться!» —
     Издали громко кричит.

//-- XXII --//

     Время проходит. Исправно
     Учится мальчик всему —
     Знает историю славно
     (Лет уже десять ему),
     Бойко на карте покажет
     И Петербург, и Читу,
     Лучше большого расскажет
     Многое в русском быту.
     Глупых и злых ненавидит,
     Бедным желает добра,
     Помнит, что слышит и видит…
     Дед примечает: пора!
     Сам же он часто хворает,
     Стал ему нужен костыль…
     Скоро уж, скоро узнает
     Саша печальную быль…

1871–1872

Русские женщины

   Княгиня Трубецкая
   Поэма
   (1826 год)

Часть первая

     Покоен, прочен и легок
     На диво слаженный возок;

     Сам граф-отец не раз, не два
     Его попробовал сперва.

     Шесть лошадей в него впрягли,
     Фонарь внутри его зажгли.

     Сам граф подушки поправлял,
     Медвежью полость в ноги стлал,

     Творя молитву, образок
     Повесил в правый уголок

     И – зарыдал… Княгиня-дочь…
     Куда-то едет в эту ночь…

//-- I --//

     «Да, рвем мы сердце пополам
               Друг другу, но, родной,
     Скажи, что ж больше делать нам?
               Поможешь ли тоской!

     Один, кто мог бы нам помочь
               Теперь… Прости, прости!
     Благослови родную дочь
               И с миром отпусти!

//-- II --//

     Бог весть, увидимся ли вновь,
               Увы! надежды нет.
     Прости и знай: твою любовь,
               Последний твой завет
     Я буду помнить глубоко
               В далекой стороне…
     Не плачу я, но не легко
               С тобой расстаться мне!

//-- III --//

     О, видит бог!.. Но долг другой,
               И выше и трудней,
     Меня зовет… Прости, родной!
               Напрасных слез не лей!
     Далек мой путь, тяжел мой путь,
               Страшна судьба моя,
     Но сталью я одела грудь…
               Гордись – я дочь твоя!

//-- IV --//

     Прости и ты, мой край родной,
               Прости, несчастный край!
     И ты… о город роковой,
               Гнездо царей… прощай!
     Кто видел Лондон и Париж,
               Венецию и Рим,
     Того ты блеском не прельстишь,
               Но был ты мной любим —

//-- V --//

     Счастливо молодость моя
               Прошла в стенах твоих,
     Твои балы любила я,
               Катанья с гор крутых,
     Любила плеск Невы твоей
               В вечерней тишине,
     И эту площадь перед ней
               С героем на коне…

//-- VI --//

     Мне не забыть… Потом, потом
               Расскажут нашу быль…
     А ты будь проклят, мрачный дом,
               Где первую кадриль
     Я танцевала… Та рука
               Досель мне руку жжет…
     Ликуй. . . . . . .
     . . . . . . . .»

//-- _____ --//

     Покоен, прочен и легок,
     Катится городом возок.

     Вся в черном, мертвенно бледна,
     Княгиня едет в нем одна,

     А секретарь отца (в крестах,
     Чтоб наводить дорогой страх)

     С прислугой скачет впереди…
     Свища бичом, крича: «Пади!»

     Ямщик столицу миновал…
     Далек княгине путь лежал,

     Была суровая зима…
     На каждой станции сама

     Выходит путница: «Скорей
     Перепрягайте лошадей!»

     И сыплет щедрою рукой
     Червонцы челяди ямской.

     Но труден путь! В двадцатый день
     Едва приехали в Тюмень,

     Еще скакали десять дней,
     «Увидим скоро Енисей,—

     Сказал княгине секретарь.—
     Не ездит так и государь!..»

//-- _____ --//

     Вперед! Душа полна тоски,
               Дорога всё трудней,
     Но грезы мирны и легки —
               Приснилась юность ей.
     Богатство, блеск! Высокий дом
               На берегу Невы,
     Обита лестница ковром,
               Перед подъездом львы,
     Изящно убран пышный зал,
               Огнями весь горит.
     О радость! нынче детский бал,
               Чу! музыка гремит!
     Ей ленты алые вплели
               В две русые косы,
     Цветы, наряды принесли
               Невиданной красы.
     Пришел папаша – сед, румян,—
               К гостям ее зовет.
     «Ну, Катя! чудо-сарафан!
               Он всех с ума сведет!»
     Ей любо, любо без границ.
               Кружится перед ней
     Цветник из милых детских лиц,
               Головок и кудрей.
     Нарядны дети, как цветы,
               Нарядней старики:
     Плюмажи, ленты и кресты,
               Со звоном каблуки…
     Танцует, прыгает дитя,
               Не мысля ни о чем,
     И детство резвое шутя
               Проносится… Потом
     Другое время, бал другой
               Ей снится: перед ней
     Стоит красавец молодой,
               Он что-то шепчет ей…
     Потом опять балы, балы…
               Она – хозяйка их,
     У них сановники, послы,
               Весь модный свет у них…

     «О милый! что ты так угрюм?
               Что на́ сердце твоем?»
     – Дитя! мне скучен светский шум
               Уйдем скорей, уйдем! —

     И вот уехала она
               С избранником своим.
     Пред нею чудная страна,
               Пред нею – вечный Рим…
     Ах! чем бы жизнь нам помянуть —
               Не будь у нас тех дней,
     Когда, урвавшись как-нибудь
               Из родины своей
     И скучный север миновав,
               Примчимся мы на юг.
     До нас нужды, над нами прав
               Ни у кого… Сам-друг
     Всегда лишь с тем, кто дорог нам,
               Живем мы, как хотим;
     Сегодня смотрим древний храм,
               А завтра посетим
     Дворец, развалины, музей…
               Как весело притом
     Делиться мыслию своей
               С любимым существом!

     Под обаяньем красоты,
               Во власти строгих дум,
     По Ватикану бродишь ты
               Подавлен и угрюм;
     Отжившим миром окружен,
               Не помнишь о живом.
     Зато как странно поражен
               Ты в первый миг потом,
     Когда, покинув Ватикан,
               Вернешься в мир живой,
     Где ржет осел, шумит фонтан,
               Поет мастеровой;
     Торговля бойкая кипит,
               Кричат на все лады:
     «Кораллов! раковин! улит!
               Мороженой воды!»
     Танцует, ест, дерется голь,
               Довольная собой,
     И косу черную как смоль
               Римлянке молодой
     Старуха чешет… Жарок день,
               Несносен черни гам,
     Где нам найти покой и тень?
               Заходим в первый храм.
     Не слышен здесь житейский шум,
               Прохлада, тишина
     И полусумрак… Строгих дум
               Опять душа полна.
     Святых и ангелов толпой
               Вверху украшен храм,
     Порфир и яшма под ногой
               И мрамор по стенам…

     Как сладко слушать моря шум!
               Сидишь по часу нем,
     Неугнетенный, бодрый ум
               Работает меж тем…
     До солнца горною тропой
               Взберешься высоко —
     Какое утро пред тобой!
               Как дышится легко!
     Но жарче, жарче южный день,
               На зелени долин
     Росинки нет… Уйдем под тень
               Зонтообразных пинн…

     Княгине памятны те дни
               Прогулок и бесед,
     В душе оставили они
               Неизгладимый след.
     Но не вернуть ей дней былых,
               Тех дней надежд и грез,
     Как не вернуть потом о них
               Пролитых ею слез!..
     Исчезли радужные сны,
               Пред нею ряд картин
     Забитой, загнанной страны:
               Суровый господин
     И жалкий труженик-мужик
               С понурой головой…

     Как первый властвовать привык,
               Как рабствует второй!
     Ей снятся группы бедняков
               На нивах, на лугах,
     Ей снятся стоны бурлаков
               На волжских берегах…
     Наивным ужасом полна,
               Она не ест, не спит,
     Засыпать спутника она
               Вопросами спешит:
     «Скажи, ужель весь край таков?
               Довольства тени нет?..»
     – Ты в царстве нищих и рабов! —
               Короткий был ответ…

     Она проснулась – в руку сон!
               Чу, слышен впереди
     Печальный звон – кандальный звон!
               «Эй, кучер, погоди!»
     То ссыльных партия идет,
               Больней заныла грудь.
     Княгиня деньги им дает,—
               «Спасибо, добрый путь!»
     Ей долго, долго лица их
               Мерещатся потом,
     И не прогнать ей дум своих,
               Не позабыться сном!
     «И та здесь партия была…
               Да… нет других путей…
     Но след их вьюга замела.
               Скорей, ямщик, скорей!..»

//-- _____ --//

     Мороз сильней, пустынней путь,
               Чем дале на восток;
     На триста верст какой-нибудь
               Убогий городок,
     Зато как радостно глядишь
               На темный ряд домов,
     Но где же люди? Всюду тишь,
               Не слышно даже псов.
     Под кровлю всех загнал мороз,
               Чаек от скуки пьют.
     Прошел солдат, проехал воз,
               Куранты где-то бьют.
     Замерзли окна… огонек
               В одном чуть-чуть мелькнул…
     Собор… на выезде острог…
               Ямщик кнутом махнул:
     «Эй вы!» – и нет уж городка,
               Последний дом исчез…
     Направо – горы и река,
               Налево – темный лес…

     Кипит больной, усталый ум,
               Бессонный до утра,
     Тоскует сердце. Смена дум
               Мучительно быстра;
     Княгиня видит то друзей,
               То мрачную тюрьму,
     И тут же думается ей —
               Бог знает почему,
     Что небо звездное – песком
               Посыпанный листок,
     А месяц – красным сургучом
               Оттиснутый кружок…

     Пропали горы; началась
               Равнина без конца.
     Еще мертвей! Не встретит глаз
               Живого деревца.
     «А вот и тундра!» – говорит
               Ямщик, бурят степной.
     Княгиня пристально глядит
               И думает с тоской:
     Сюда-то жадный человек
               За золотом идет!
     Оно лежит по руслам рек,
               Оно на дне болот.
     Трудна добыча на реке,
               Болота страшны в зной,
     Но хуже, хуже в руднике,
               Глубоко под землей!..
     Там гробовая тишина,
               Там безрассветный мрак…
     Зачем, проклятая страна,
               Нашел тебя Ермак?..

//-- _____ --//

     Чредой спустилась ночи мгла,
               Опять взошла луна.
     Княгиня долго не спала,
               Тяжелых дум полна…
     Уснула… Башня снится ей…
               Она вверху стоит;
     Знакомый город перед ней
               Волнуется, шумит;
     К обширной площади бегут
               Несметные толпы:
     Чиновный люд, торговый люд,
               Разносчики, попы;
     Пестреют шляпки, бархат, шелк,
               Тулупы, армяки…
     Стоял уж там какой-то полк,
               Пришли еще полки,
     Побольше тысячи солдат
     Сошлось. Они «ура!» кричат,
               Они чего-то ждут…
     Народ галдел, народ зевал,
     Едва ли сотый понимал,
               Что делается тут…
     Зато посмеивался в ус,
               Лукаво щуря взор,
     Знакомый с бурями француз,
               Столичный куафер…

     Приспели новые полки:
               «Сдавайтесь!» – тем кричат.
     Ответ им – пули и штыки,
               Сдаваться не хотят.
     Какой-то бравый генерал,
     Влетев в каре, грозиться стал —
               С коня снесли его.
     Другой приблизился к рядам:
     «Прощенье царь дарует вам!» —
               Убили и того.

     Явился сам митрополит
               С хоругвями, с крестом:
     «Покайтесь, братия! – гласит,—
               Падите пред царем!»
     Солдаты слушали, крестясь,
               Но дружен был ответ:
     – Уйди, старик! молись за нас!
               Тебе здесь дела нет…—

     Тогда-то пушки навели,
     Сам царь скомандовал: «Па-ли!..»
     Картечь свистит, ядро ревет,
     Рядами валится народ.
     «…О милый! Жив ли ты?»
     Княгиня, память потеряв,
     Вперед рванулась и стремглав
               Упала с высоты!

     Пред нею длинный и сырой
               Подземный коридор,
     У каждой двери часовой,
               Все двери на запор.
     Прибою волн подобный плеск
               Снаружи слышен ей;
     Внутри – бряцанье, ружей блеск
               При свете фонарей;
     Да отдаленный шум шагов
               И долгий гул от них,
     Да перекрестный бой часов,
               Да крики часовых…

     С ключами старый и седой,
               Усатый инвалид —
     «Иди, печальница, за мной! —
               Ей тихо говорит. —
     Я проведу тебя к нему,
               Он жив и невредим…»
     Она доверилась ему,
               Она пошла за ним…

     Шли долго, долго… Наконец
               Дверь визгнула – и вдруг
     Пред нею он… живой мертвец…
               Пред нею – бедный друг!
     Упав на грудь ему, она
               Торопится спросить:
     «Скажи, что делать? Я сильна
               Могу я страшно мстить!
     Достанет мужества в груди,
               Готовность горяча,
     Просить ли надо?..» – Не ходи,
               Не тронешь палача! —
     «О милый! что сказал ты? Слов
               Не слышу я твоих.

     То этот страшный бой часов,
               То крики часовых!
     Зачем тут третий между нас?..»
               – Наивен твой вопрос.—

     «Пора! пробил урочный час!» —
     Тот «третий» произнес…

//-- _____ --//

     Княгиня вздрогнула – глядит
               Испуганно кругом,
     Ей ужас сердце леденит:
               Не всё тут было сном!..

     Луна плыла среди небес
               Без блеска, без лучей,
     Налево был угрюмый лес,
               Направо – Енисей.
     Темно! Навстречу ни души,
               Ямщик на козлах спал,
     Голодный волк в лесной глуши
               Пронзительно стонал,
     Да ветер бился и ревел,
               Играя на реке,
     Да инородец где-то пел
               На странном языке.
     Суровым пафосом звучал
               Неведомый язык
     И пуще сердце надрывал,
               Как в бурю чайки крик…

     Княгине холодно; в ту ночь
               Мороз был нестерпим,
     Упали силы; ей невмочь
               Бороться больше с ним.
     Рассудком ужас овладел,
               Что не доехать ей.
     Ямщик давно уже не пел,
               Не понукал коней,
     Передней тройки не слыхать.
               «Эй! жив ли ты, ямщик?
     Что ты замолк? не вздумай спать!»
               – Не бойтесь, я привык…—

     Летят… Из мерзлого окна
               Не видно ничего,
     Опасный гонит сон она,
               Но не прогнать его!
     Он волю женщины больной
               Мгновенно покорил
     И, как волшебник, в край иной
               Ее переселил.
     Тот край – он ей уже знаком —
               Как прежде неги полн,
     И теплым солнечным лучом
               И сладким пеньем волн
     Ее приветствовал, как друг…
               Куда ни поглядит:
     «Да, это юг! да, это юг!» —
               Всё взору говорит…

     Ни тучки в небе голубом,
               Долина вся в цветах,
     Всё солнцем залито, на всем,
               Внизу и на горах,
     Печать могучей красоты,
               Ликует всё вокруг;
     Ей солнце, море и цветы
               Поют: «Да, это юг!»
     В долине между цепью гор
               И морем голубым
     Она летит во весь опор
               С избранником своим.
     Дорога их – роскошный сад,
               С деревьев льется аромат,
     На каждом дереве горит
               Румяный, пышный плод;
     Сквозь ветви темные сквозит
               Лазурь небес и вод;
     По морю реют корабли,
               Мелькают паруса,
     А горы, видные вдали,
               Уходят в небеса.
     Как чудны краски их! За час
               Рубины рдели там,
     Теперь заискрился топаз
               По белым их хребтам…
     Вот вьючный мул идет шажком,
               В бубенчиках, в цветах,
     За мулом – женщина с венком,
               С корзинкою в руках.
     Она кричит им: «Добрый путь!» —
               И, засмеявшись вдруг,
     Бросает быстро ей на грудь
               Цветок… да! это юг!
     Страна античных, смуглых дев
               И вечных роз страна…
     Чу! мелодический напев,
               Чу! музыка слышна!..
     «Да, это юг! да, это юг!
               (Поет ей добрый сон)
     Опять с тобой любимый друг,
               Опять свободен он!..»

Часть вторая

     Уже два месяца почти
     Бессменно день и ночь в пути
     На диво слаженный возок,
     А всё конец пути далек!

     Княгинин спутник так устал,
     Что под Иркутском захворал,

     Два дня прождав его, она
     Помчалась далее одна…

     Ее в Иркутске встретил сам
               Начальник городской;
     Как мощи сух, как палка прям,
               Высокий и седой.
     Сползла с плеча его доха,
               Под ней – кресты, мундир,
     На шляпе – перья петуха.
               Почтенный бригадир,
     Ругнув за что-то ямщика,
               Поспешно подскочил
     И дверцы прочного возка
               Княгине отворил…

     Княгиня (входит в станционный дом)
                         В Нерчинск! Закладывать скорей!

                   Губернатор
     Пришел я – встретить вас.

                                   Княгиня
     Велите ж дать мне лошадей!

                                  Губернатор
               Прошу помедлить час.

     Дорога наша так дурна,
               Вам нужно отдохнуть…

                                   Княгиня
     Благодарю вас! Я сильна…

               Уж недалек мой путь…
                             Губернатор

     Всё ж будет верст до восьмисот,
               А главная беда:
     Дорога хуже тут пойдет,
               Опасная езда!..
     Два слова нужно вам сказать
               По службе, – и притом
     Имел я счастье графа знать,
               Семь лет служил при нем.
     Отец ваш редкий человек,
               По сердцу, по уму,
     Запечатлев в душе навек
               Признательность к нему,
     К услугам дочери его
               Готов я… весь я ваш…

                                   Княгиня
     Но мне не нужно ничего!
                   (отворяя дверь в сени)
               Готов ли экипаж?

                             Губернатор
     Покуда я не прикажу,
               Его не подадут…

                                   Княгиня
     Так прикажите ж! Я прошу…

     Губернатор
               Но есть зацепка тут:
     С последней почтой прислана
               Бумага…

     Княгиня
                         Что же в ней:
     Уж не вернуться ль я должна?

     Губернатор
     Да-с, было бы верней.
     Княгиня
     Да кто ж прислал вам и о чем
               Бумагу? что же – там
     Шутили, что ли, над отцом?
               Он всё устроил сам!

     Губернатор
     Нет… не решусь я утверждать…

               Но путь еще далек…
     Княгиня

     Так что же даром и болтать!
               Готов ли мой возок?

     Губернатор
     Нет! Я еще не приказал…
               Княгиня! здесь я – царь!
     Садитесь! Я уже сказал,
               Что знал я графа встарь,
     А граф… хоть он вас отпустил,
               По доброте своей,
     Но ваш отъезд его убил…
               Вернитесь поскорей!

     Княгиня
     Нет! что однажды решено —
               Исполню до конца!
     Мне вам рассказывать смешно,
               Как я люблю отца,
     Как любит он. Но долг другой,
               И выше и святей,
     Меня зовет. Мучитель мой!
               Давайте лошадей!

     Губернатор
     Позвольте-с. Я согласен сам,
               Что дорог каждый час,
     Но хорошо ль известно вам,
               Что ожидает вас?
     Бесплодна наша сторона,
               А та – еще бедней,
     Короче нашей там весна,
               Зима – еще длинней.
     Да-с, восемь месяцев зима
               Там – знаете ли вы?
     Там люди редки без клейма,
               И те душой черствы;
     На воле рыскают кругом
               Там только варнаки;
     Ужасен там тюремный дом,
               Глубоки рудники.
     Вам не придется с мужем быть
               Минуты глаз на глаз:
     В казарме общей надо жить,
               А пища: хлеб да квас.
     Пять тысяч каторжников там,
               Озлоблены судьбой,
     Заводят драки по ночам,
               Убийства и разбой;
     Короток им и страшен суд,
               Грознее нет суда!
     И вы, княгиня, вечно тут
               Свидетельницей… Да!
     Поверьте, вас не пощадят,
               Не сжалится никто!
     Пускай ваш муж – он виноват…
               А вам терпеть… за что?

     Княгиня
     Ужасна будет, знаю я,
               Жизнь мужа моего.
     Пускай же будет и моя
               Не радостней его!

     Губернатор
     Но вы не будете там жить:
               Тот климат вас убьет!
     Я вас обязан убедить,
               Не ездите вперед!
     Ах! вам ли жить в стране такой,
               Где воздух у людей
     Не паром – пылью ледяной
               Выходит из ноздрей?
     Где мрак и холод круглый год,
               А в краткие жары —
     Непросыхающих болот
               Зловредные пары?
     Да… страшный край! Оттуда прочь
               Бежит и зверь лесной,
     Когда стосуточная ночь
               Повиснет над страной…

     Княгиня
     Живут же люди в том краю,
               Привыкну я шутя…

     Губернатор
     Живут? Но молодость свою
               Припомните… дитя!
     Здесь мать – водицей снеговой,
               Родив, омоет дочь,
     Малютку грозной бури вой
               Баюкает всю ночь,
     А будит дикий зверь, рыча
               Близ хижины лесной,
     Да пурга, бешено стуча
               В окно, как домовой.
     С глухих лесов, с пустынных рек
               Сбирая дань свою,
     Окреп туземный человек
               С природою в бою,
     А вы?..

     Княгиня
                         Пусть смерть мне суждена —
               Мне нечего жалеть!..
     Я еду! еду! я должна
               Близ мужа умереть.

     Губернатор
     Да, вы умрете, но сперва
               Измучите того,
     Чья безвозвратно голова
               Погибла. Для него
     Прошу: не ездите туда!
               Сноснее одному,
     Устав от тяжкого труда,
               Прийти в свою тюрьму,
     Прийти – и лечь на голый пол
               И с черствым сухарем
     Заснуть… а добрый сон пришел —
               И узник стал царем!
     Летя мечтой к родным, к друзьям,
               Увидя вас самих,
     Проснется он к дневным трудам
               И бодр, и сердцем тих,
     А с вами?.. с вами не знавать
               Ему счастливых грез,
     В себе он будет сознавать
               Причину ваших слез.

     Княгиня
     Ах!.. Эти речи поберечь
               Вам лучше для других.
     Всем вашим пыткам не извлечь
               Слезы из глаз моих!
     Покинув родину, друзей,
               Любимого отца,
     Приняв обет в душе моей
               Исполнить до конца
     Мой долг, – я слез не принесу
               В проклятую тюрьму —
     Я гордость, гордость в нем спасу,
               Я силы дам ему!
     Презренье к нашим палачам,
               Сознанье правоты
     Опорой верной будет нам.

     Губернатор
               Прекрасные мечты!
     Но их достанет на пять дней.
               Не век же вам грустить?
     Поверьте совести моей,
               Захочется вам жить.
     Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор,
               Нужда и вечный гнет,
     А там балы, блестящий двор,
               Свобода и почет.
     Как знать? Быть может, бог судил…
               Понравится другой,
     Закон вас права не лишил…

     Княгиня
     Молчите!.. Боже мой!..

     Губернатор
     Да, откровенно говорю,
               Вернитесь лучше в свет.

     Княгиня
     Благодарю, благодарю
               За добрый ваш совет!
     И прежде был там рай земной,
               А нынче этот рай
     Своей заботливой рукой
               Расчистил Николай.
     Там люди заживо гниют —
               Ходячие гробы,
     Мужчины – сборище Иуд,
               А женщины – рабы.
     Что там найду я? Ханжество,
               Поруганную честь,
     Нахальной дряни торжество
               И подленькую месть.
     Нет, в этот вырубленный лес
               Меня не заманят,
     Где были дубы до небес,
               А нынче пни торчат!
     Вернуться? жить среди клевет,
               Пустых и темных дел?..
     Там места нет, там друга нет
               Тому, кто раз прозрел!
     Нет, нет, я видеть не хочу
               Продажных и тупых,
     Не покажусь я палачу
               Свободных и святых.
     Забыть того, кто нас любил,
               Вернуться – всё простя?

     Губернатор
     Но он же вас не пощадил?
               Подумайте, дитя:
     О ком тоска? к кому любовь?

     Княгиня
     Молчите, генерал!

     Губернатор
     Когда б не доблестная кровь
               Текла в вас – я б молчал.
     Но если рветесь вы вперед,
               Не веря ничему,
     Быть может, гордость вас спасет…
               Достались вы ему
     С богатством, с именем, с умом,
               С доверчивой душой,
     А он, не думая о том,
               Что станется с женой,
     Увлекся призраком пустым,
               И – вот его судьба!..
     И что ж?.. бежите вы за ним,
               Как жалкая раба!

     Княгиня
     Нет! я не жалкая раба,
               Я женщина, жена!
     Пускай горька моя судьба —
               Я буду ей верна!
     О, если б он меня забыл
               Для женщины другой,
     В моей душе достало б сил
               Не быть его рабой!
     Но знаю: к родине любовь
               Соперница моя,
     И если б нужно было, вновь
               Ему простила б я!..

//-- _____ --//

     Княгиня кончила… Молчал
               Упрямый старичок.
     «Ну что ж? Велите, генерал,
               Готовить мой возок?»
     Не отвечая на вопрос,
               Смотрел он долго в пол,
     Потом в раздумье произнес:
               – До завтра – и ушел..

//-- _____ --//

     Назавтра тот же разговор.
               Просил и убеждал,
     Но получил опять отпор
               Почтенный генерал.
     Все убежденья истощив
               И выбившись из сил,
     Он долго, важен, молчалив,
               По комнате ходил
     И наконец сказал: – Быть так!
               Вас не спасешь, увы!..
     Но знайте: сделав этот шаг,
               Всего лишитесь вы! —

     «Да что же мне еще терять?»

               – За мужем поскакав,
     Вы отреченье подписать
               Должны от ваших прав! —
     Старик эффектно замолчал,
               От этих страшных слов
     Он, очевидно, пользы ждал.
               Но был ответ таков:
     «У вас седая голова,
               А вы еще дитя!
     Вам наши кажутся права
               Правами – не шутя.
     Нет! ими я не дорожу,
               Возьмите их скорей!
     Где отреченье? Подпишу!
               И живо – лошадей!..»

     Губернатор
     Бумагу эту подписать!
               Да что вы?… Боже мой!
     Ведь это значит нищей стать
               И женщиной простой!
     Всему вы скажете прости,
               Что вам дано отцом,
     Что по наследству перейти
               Должно бы к вам потом!
     Права имущества, права
               Дворянства потерять!
     Нет, вы подумайте сперва —
               Зайду я к вам опять!..

//-- _____ --//

     Ушел и не был целый день…
               Когда спустилась тьма,
     Княгиня, слабая как тень,
               Пошла к нему сама.
     Ее не принял генерал:
               Хворает тяжело…
     Пять дней, покуда он хворал,
               Мучительных прошло,
     А на шестой пришел он сам
               И круто молвил ей:
     – Я отпустить не вправе вам
               Княгиня, лошадей!
     Вас по этапу поведут
               С конвоем…—

     Княгиня
                                                            Боже мой!
     Но так ведь месяцы пройдут
               В дороге?..

     Губернатор
                                                  Да, весной
     В Нерчинск придете, если вас
               Дорога не убьет.
     Навряд версты четыре в час
               Закованный идет;
     Посередине дня – привал,
               С закатом дня – ночлег,
     А ураган в степи застал —
               Закапывайся в снег!
     Да-с, промедленьям нет числа,
               Иной упал, ослаб…

     Княгиня
     Не хорошо я поняла —
               Что значит ваш этап?

     Губернатор
     Под караулом казаков
               С оружием в руках
     Этапом водим мы воров
               И каторжных в цепях,
     Они дорогою шалят,
               Того гляди сбегут,
     Так их канатом прикрутят
               Друг к другу – и ведут.
     Трудненек путь! Да вот-с каков:
               Отправится пятьсот,
     А до нерчинских рудников
               И трети не дойдет!
     Они как мухи мрут в пути,
               Особенно зимой…
     И вам, княгиня, так идти?..
               Вернитесь-ка домой!

     Княгиня
     О нет! я этого ждала…
               Но вы, но вы… злодей!..
     Неделя целая прошла…
               Нет сердца у людей!
     Зачем бы разом не сказать?..
               Уж шла бы я давно…
     Велите ж партию сбирать —
               Иду! мне всё равно!..

//-- _____ --//

     – Нет! вы поедете!.. – вскричал
     Нежданно старый генерал,
               Закрыв рукой глаза.—
     Как я вас мучил… Боже мой!..
     (Из-под руки на ус седой
               Скатилася слеза).
     Простите! да, я мучил вас,
               Но мучился и сам,
     Но строгий я имел приказ
               Преграды ставить вам!
     И разве их не ставил я?
               Я делал всё, что мог,
     Перед царем душа моя
               Чиста, свидетель бог!
     Острожным жестким сухарем
               И жизнью взаперти,
     Позором, ужасом, трудом
               Этапного пути
     Я вас старался напугать.
               Не испугались вы!
     И хоть бы мне не удержать
               На плечах головы,
     Я не могу, я не хочу
               Тиранить больше вас…
     Я вас в три дня туда домчу…
     (отворяя дверь, кричит)
     Эй! запрягать, сейчас!..—

   Княгиня М.Н. Волконская
   (Бабушкины записки)
   (1826–27 гг.)

Глава I

     Проказники внуки! Сегодня они
     С прогулки опять воротились:
     – Нам, бабушка, скучно! В ненастные дни,
     Когда мы в портретной садились
     И ты начинала рассказывать нам,
     Так весело было!.. Родная,
     Еще что-нибудь расскажи!.. – По углам
     Уселись. Но их прогнала я:
     «Успеете слушать; рассказов моих
     Достанет на целые томы,
     Но вы еще глупы: узнаете их,
     Как будете с жизнью знакомы!
     Я всё рассказала, доступное вам
     По вашим ребяческим летам:
     Идите гулять по полям, по лугам!
     Идите же… пользуйтесь летом!»

     И вот, не желая остаться в долгу
     У внуков, пишу я записки;
     Для них я портреты людей берегу,
     Которые были мне близки,
     Я им завещаю альбом – и цветы
     С могилы сестры – Муравьевой,
     Коллекцию бабочек, флору Читы
     И виды страны той суровой;
     Я им завещаю железный браслет…
     Пускай берегут его свято:
     В подарок жене его выковал дед
     Из собственной цепи когда-то…

//-- _____ --//

     Родилась я, милые внуки мои,
     Под Киевом, в тихой деревне;
     Любимая дочь я была у семьи.
     Наш род был богатый и древний,
     Но пуще отец мой возвысил его:
     Заманчивей славы героя,
     Дороже отчизны – не знал ничего
     Боец, не любивший покоя.
     Творя чудеса, девятнадцати лет
     Он был полковым командиром,
     Он мужеством добыл и лавры побед
     И почести, чтимые миром.
     Воинская слава его началась
     Персидским и шведским походом,
     Но память о нем нераздельно слилась
     С великим двенадцатым годом:
     Тут жизнь его долгим сраженьем была.
     Походы мы с ним разделяли,
     И в месяц иной не запомним числа,
     Когда б за него не дрожали.
     «Защитник Смоленска» всегда впереди
     Опасного дела являлся…
     Под Лейпцигом раненный, с пулей в груди,
     Он вновь через сутки сражался,
     Так летопись жизни его говорит: [8 - См. «Деяния российских полководцев и генералов, ознаменовавших себя в достопамятную войну с Франциею, в 1812–1815 годах». С.-Петербург. 1822 года. Часть 3, стр. 30–64. Биография генерала от кавалерии Николая Николаевича Раевского.]
     В ряду полководцев России,
     Покуда отечество наше стоит,
     Он памятен будет! Витии
     Отца моего осыпали хвалой,
     Бессмертным его называя;
     Жуковский почтил его громкой строфой,
     Российских вождей прославляя:
     Под Дашковой личного мужества жар
     И жертву отца-патриота
     Поэт воспевает [9 - См. соч. Жуковского, изд. 1849 года, том 1, «Певец во стане русских воинов», стр. 280:Раевский, слава наших дней,Хвала! перед рядамиОн первый – грудь против мечей —С отважными сынами…Факт, о котором здесь упоминается, в «Деяниях» рассказан следующим образом, часть 3, стр. 52:«В сражении при Дашкове, когда храбрые Россияне, от чрезвычайного превосходства в силах и ужасного действия артиллерии неприятеля, несколько поколебались, генерал Раевский, зная, сколько личный пример начальника одушевляет подчиненных ему воинов, взяв за руки двух своих сыновей, не достигших еще двадцатилетнего возраста, бросился с ними вперед на одну неприятельскую батарею, упорствовавшую еще покориться мужеству героев, вскричал: “Вперед, ребята, за царя и отечество! я и дети мои, коих приношу в жертву, откроем вам путь!” – и что могло после сего противостоять усилиям и рвению предводимых таким начальником войск! Батарея была тотчас взята».Этот факт рассказан и у Михайловского-Данилевского (т. 1, стр. 329, изд. 1839 года), с тою разницею, что, по рассказу Данилевского, дело происходило не под Дашковой, а при Салтановке, и при этом случае упомянут подвиг шестнадцатилетнего юнкера, ровесника с Раевским, несшего впереди полка знамя, при переходе через греблю, под убийственным огнем, и когда младший из Раевских (Николай Николаевич) просил у него знамя, под предлогом, что тот устал: «Дайте мне нести знамя», юнкер, не отдавая оного, отвечал: «Я сам умею умирать!» Подлинность всего этого подтверждает и генерал Липранди, заметка которого («Из дневника и воспоминаний И. П. Липранди») помещена в «Архиве» г. Бартенева (1866 года, стр. 1214).]. Воинственный дар
     Являя в сраженьях без счета,
     Не силой одною врагов побеждал
     Ваш прадед в борьбе исполинской:
     О нем говорили, что он сочетал
     С отвагою гений воинский.

     Войной озабочен, в семействе своем
     Отец ни во что не мешался,
     Но крут был порою; почти божеством
     Он матери нашей казался,
     И сам он глубоко привязан был к ней.
     Отца мы любили – в герое.
     Окончив походы, в усадьбе своей
     Он медленно гас на покое.
     Мы жили в большом, подгородном дому.
     Детей поручив англичанке,
     Старик отдыхал [10 - Наша поэма была уже написана, когда мы вспомнили, что генерал Раевский и по возвращении из похода, окончившегося взятием Парижа, продолжал служить. Мы не сочли нужным изменить нашего текста, так как это обстоятельство чисто внешнее; притом Раевский, командовавший корпусом, расположенным близ Киева, под старость, действительно, часто живал в деревне, где, по свидетельству Пушкина, который хорошо знал Н.Н. Раевского и был другом с его сыновьями, занимался, между прочим, домашнею медициной и садоводством. Приводим кстати свидетельство Пушкина о Раевском в одном из писем брату:«Мой друг, счастливейшие минуты в жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душой; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества».]. Я училась всему,
     Что нужно богатой дворянке.
     А после уроков бежала я в сад
     И пела весь день беззаботно,
     Мой голос был очень хорош, говорят,
     Отец его слушал охотно;
     Записки свои приводил он к концу,
     Читал он газеты, журналы,
     Пиры задавал; наезжали к отцу
     Седые, как он, генералы,
     И шли бесконечные споры тогда;
     Меж тем молодежь танцевала.
     Сказать ли вам правду? была я всегда
     В то время царицею бала:
     Очей моих томных огонь голубой,
     И черная с синим отливом
     Большая коса, и румянец густой
     На личике смуглом, красивом,
     И рост мой высокий, и гибкий мой стан,
     И гордая поступь – пленяли
     Тогдашних красавцев: гусаров, улан,
     Что близко с полками стояли.
     Но слушала я неохотно их лесть…
     Отец за меня постарался:
     – Не время ли замуж? Жених уже есть
     Он славно под Лейпцигом дрался,
     Его полюбил государь, наш отец,
     И дал ему чин генерала.
     Постарше тебя… а собой молодец,
     Волконский! Его ты видала
     На царском смотру… и у нас он бывал,
     По парку с тобой всё шатался! —
     «Да, помню! Высокий такой генерал…»
     – Он самый! – Старик засмеялся…
     «Отец! он так мало со мной говорил!» —
     Заметила я, покраснела…
     – Ты будешь с ним счастлива! – круто решил
     Старик, – возражать я не смела…

     Прошло две недели – и я под венцом
     С Сергеем Волконским стояла,
     Не много я знала его женихом,
     Не много и мужем узнала,—
     Так мало мы жили под кровлей одной,
     Так редко друг друга видали!
     По дальним селеньям, на зимний постой,
     Бригаду его разбросали,
     Ее объезжал беспрестанно Сергей.
     А я между тем расхворалась;
     В Одессе потом, по совету врачей,
     Я целое лето купалась;
     Зимой он приехал за мною туда,
     С неделю я с ним отдохнула
     При главной квартире… и снова беда!
     Однажды я крепко уснула,
     Вдруг слышу я голос Сергея (в ночи,
     Почти на рассвете то было):
     «Вставай! Поскорее найди мне ключи!
     Камин затопи!» Я вскочила…
     Взглянула: встревожен и бледен он был.
     Камин затопила я живо.
     Из ящиков муж мой бумаги сносил
     К камину – и жег торопливо.
     Иные прочитывал бегло, спеша,
     Иные бросал, не читая.
     И я помогала Сергею, дрожа
     И глубже в огонь их толкая…
     Потом он сказал: «Мы поедем сейчас»,
     Волос моих нежно касаясь.
     Всё скоро уложено было у нас,
     И утром, ни с кем не прощаясь,
     Мы тронулись в путь. Мы скакали три дня,
     Сергей был угрюм, торопился,
     Довез до отцовской усадьбы меня
     И тотчас со мною простился.

Глава II

     «Уехал!.. Что значила бледность его
     И всё, что в ту ночь совершилось?
     Зачем не сказал он жене ничего?
     Недоброе что-то случилось!»
     Я долго не знала покоя и сна,
     Сомнения душу терзали:
     «Уехал, уехал! опять я одна!..»
     Родные меня утешали,
     Отец торопливость его объяснял
     Каким-нибудь делом случайным:
     – Куда-нибудь сам император послал
     Его с поручением тайным,
     Не плачь! Ты походы делила со мной,
     Превратности жизни военной
     Ты знаешь; он скоро вернется домой!
     Под сердцем залог драгоценный
     Ты носишь: теперь ты беречься должна!
     Всё кончится ладно, родная;
     Жена муженька проводила одна,
     А встретит, ребенка качая!..

     Увы! предсказанье его не сбылось!
     Увидеться с бедной женою
     И с первенцем сыном отцу довелось
     Не здесь – не под кровлей родною!

     Как дорого стоил мне первенец мой!
     Два месяца я прохворала.
     Измучена телом, убита душой,
     Я первую няню узнала.
     Спросила о муже. – Еще не бывал! —
     «Писал ли?» – И писем нет даже.—
     «А где мой отец?» – В Петербург ускакал.—
     «А брат мой?» – Уехал туда же.—

     «Мой муж не приехал, нет даже письма,
     И брат и отец ускакали,—
     Сказала я матушке: – Еду сама!
     Довольно, довольно мы ждали!»
     И как ни старалась упрашивать дочь
     Старушка, я твердо решилась;
     Припомнила я ту последнюю ночь
     И всё, что тогда совершилось,
     И ясно сознала, что с мужем моим
     Недоброе что-то творится…

     Стояла весна, по разливам речным
     Пришлось черепахой тащиться.

     Доехала я чуть живая опять.
     «Где муж мой?» – отца я спросила.
     – В Молдавию муж твой ушел воевать.
     «Не пишет он?..» Глянул уныло
     И вышел отец… Недоволен был брат,
     Прислуга молчала, вздыхая.
     Заметила я, что со мною хитрят,
     Заботливо что-то скрывая;
     Ссылаясь на то, что мне нужен покой,
     Ко мне никого не пускали,
     Меня окружили какой-то стеной,
     Мне даже газет не давали!
     Я вспомнила: много у мужа родных,
     Пишу – отвечать умоляю.
     Проходят недели – ни слова от них!
     Я плачу, я силы теряю…

     Нет чувства мучительней тайной грозы.
     Я клятвой отца уверяла,
     Что я не пролью ни единой слезы,—
     И он, и кругом всё молчало!
     Любя, меня мучил мой бедный отец;
     Жалея, удвоивал горе…
     Узнала, узнала я всё наконец!..
     Прочла я в самом приговоре,
     Что был заговорщиком бедный Сергей:
     Стояли они настороже,
     Готовя войска к низверженью властей.
     В вину ему ставилось тоже,
     Что он… Закружилась моя голова…
     Я верить глазам не хотела…
     «Ужели?..» В уме не вязались слова:
     Сергей – и бесчестное дело!

     Я помню, сто раз я прочла приговор,
     Вникая в слова роковые:
     К отцу побежала, – с отцом разговор
     Меня успокоил, родные!
     С души словно камень тяжелый упал.
     В одном я Сергея винила:
     Зачем он жене ничего не сказал?
     Подумав, и то я простила:
     «Как мог он болтать? Я была молода,
     Когда ж он со мной расставался,
     Я сына под сердцем носила тогда:
     За мать и дитя он боялся! —
     Так думала я. – Пусть беда велика,
     Не всё потеряла я в мире.
     Сибирь так ужасна, Сибирь далека,
     Но люди живут и в Сибири!..»

     Всю ночь я горела, мечтая о том,
     Как буду лелеять Сергея.
     Под утро глубоким, крепительным сном
     Уснула – и встала бодрее.
     Поправилось скоро здоровье мое,
     Приятельниц я повидала,
     Нашла я сестру – расспросила ее
     И горького много узнала!
     Несчастные люди!.. «Всё время Сергей
     (Сказала сестра) содержался
     В тюрьме; не видал ни родных, ни друзей…
     Вчера только с ним повидался
     Отец. Повидаться с ним можешь и ты:
     Когда приговор прочитали,
     Одели их в рубище, сняли кресты,
     Но право свиданья им дали!..»

     Подробностей ряд пропустила я тут…
     Оставив следы роковые,
     Доныне о мщенье они вопиют…
     Не знайте их лучше, родные.

     Я в крепость поехала к мужу с сестрой.
     Пришли мы сперва к «генералу»,
     Потом нас привел генерал пожилой
     В обширную, мрачную залу.
     «Дождитесь, княгиня! мы будем сейчас!»
     Раскланявшись вежливо с нами,
     Он вышел. С дверей не спускала я глаз.
     Минуты казались часами.
     Шаги постепенно смолкали вдали,
     За ними я мыслью летела.
     Мне чудилось: связку ключей принесли,
     И ржавая дверь заскрипела.
     В угрюмой каморке с железным окном
     Измученный узник томился.
     «Жена к вам приехала!..» Бледный лицом,
     Он весь задрожал, оживился:
     «Жена!..» Коридором он быстро бежал,
     Довериться слуху не смея…

     «Вот он!» – громогласно сказал генерал,
     И я увидала Сергея…

     Недаром над ним пронеслася гроза:
     Морщины на лбу появились,
     Лицо было мертвенно бледно, глаза
     Не так уже ярко светились,
     Но больше в них было, чем в прежние дни
     Той тихой, знакомой печали;
     С минуту пытливо смотрели они,
     И радостью вдруг заблистали,
     Казалось, он в душу мою заглянул…
     Я горько, припав к его груди,
     Рыдала… Он обнял меня и шепнул:
     – Здесь есть посторонние люди.—
     Потом он сказал, что полезно ему
     Узнать добродетель смиренья,
     Что, впрочем, легко переносит тюрьму,
     И несколько слов ободренья
     Прибавил… По комнате важно шагал
     Свидетель: нам было неловко…
     Сергей на одежду свою показал:
     – Поздравь меня, Маша, с обновкой,—
     И тихо прибавил: – Пойми и прости,—
     Глаза засверкали слезою,
     Но тут соглядатай успел подойти,
     Он низко поник головою.
     Я громко сказала: «Да, я не ждала
     Найти тебя в этой одежде».
     И тихо шепнула: «Я всё поняла.
     Люблю тебя больше, чем прежде…»
     – Что делать? И в каторге буду я жить
     (Покуда мне жизнь не наскучит).—
     «Ты жив, ты здоров, так о чем же тужить?
     (Ведь каторга нас не разлучит?)»

     – Так вот ты какая! – Сергей говорил,
     Лицо его весело было…
     Он вынул платок, на окно положил,
     И рядом я свой положила,
     Потом, расставаясь, Сергеев платок
     Взяла я – мой мужу остался…
     Нам после годичной разлуки часок
     Свиданья короток казался,
     Но что ж было делать! Наш срок миновал —
     Пришлось бы другим дожидаться…
     В карету меня подсадил генерал,
     Счастливо желал оставаться…

     Великую радость нашла я в платке:
     Цалуя его, увидала
     Я несколько слов на одном уголке;
     Вот что я, дрожа, прочитала:
     «Мой друг, ты свободна. Пойми – не пеняй!
     Душевно я бодр и – желаю
     Жену мою видеть такой же. Прощай!
     Малютке поклон посылаю…»

     Была в Петербурге большая родня
     У мужа; всё знать – да какая!
     Я ездила к ним, волновалась три дня,
     Сергея спасти умоляя.
     Отец говорил: «Что ты мучишься, дочь?
     Я всё испытал – бесполезно!»
     И правда: они уж пытались помочь,
     Моля императора слезно,
     Но просьбы до сердца его не дошли…
     Я с мужем еще повидалась,
     И время приспело: его увезли!..
     Как только одна я осталась,
     Я тотчас послышала в сердце моем,
     Что надо и мне торопиться,
     Мне душен казался родительский дом,
     И стала я к мужу проситься.

     Теперь расскажу вам подробно, друзья,
     Мою роковую победу.
     Вся дружно и грозно восстала семья,
     Когда я сказала: «Я еду!»
     Не знаю, как мне удалось устоять,
     Чего натерпелась я… Боже!..
     Была из-под Киева вызвана мать,
     И братья приехали тоже:
     Отец «образумить» меня приказал.
     Они убеждали, просили,
     Но волю мою сам господь подкреплял,
     Их речи ее не сломили!
     А много и горько поплакать пришлось…
     Когда собрались мы к обеду,
     Отец мимоходом мне бросил вопрос:
     – На что ты решилась? – «Я еду!»
     Отец промолчал… промолчала семья…
     Я вечером горько всплакнула,
     Качая ребенка, задумалась я…
     Вдруг входит отец, – я вздрогнула…
     Ждала я грозы, но, печален и тих,
     Сказал он сердечно и кротко:
     – За что обижаешь ты кровных родных?
     Что будет с несчастным сироткой?
     Что будет с тобою, голубка моя?
     Там нужно не женскую силу!
     Напрасна великая жертва твоя,
     Найдешь ты там только могилу! —
     И ждал он ответа, и взгляд мой ловил,
     Лаская меня и цалуя…
     – Я сам виноват! Я тебя погубил! —
     Воскликнул он вдруг, негодуя.—
     Где был мой рассудок? Где были глаза!
     Уж знала вся армия наша… —
     И рвал он седые свои волоса:
     – Прости! не казни меня, Маша!
     Останься!.. – И снова молил горячо…
     Бог знает, как я устояла!
     Припав головою к нему на плечо,
     «Поеду!» – я тихо сказала…

     – Посмотрим!.. – И вдруг распрямился старик
     Глаза его гневом сверкали:
     – Одно повторяет твой глупый язык:
     «Поеду!» Сказать не пора ли,
     Куда и зачем? Ты подумай сперва!
     Не знаешь сама, что болтаешь!
     Умеет ли думать твоя голова?
     Врагами ты, что ли, считаешь
     И мать, и отца? Или глупы они…
     Что споришь ты с ними, как с ровней?
     Поглубже ты в сердце свое загляни,
     Вперед посмотри хладнокровней,
     Подумай!.. Я завтра увижусь с тобой…—
     Ушел он, грозящий и гневный,
     А я, чуть жива, пред иконой святой
     Упала – в истоме душевной…

Глава III

     – Подумай!.. – Я целую ночь не спала,
     Молилась и плакала много.
     Я божию матерь на помощь звала,
     Совета просила у бога,
     Я думать училась: отец приказал
     Подумать… нелегкое дело!
     Давно ли он думал за нас – и решал,
     И жизнь наша мирно летела?

     Училась я много; на трех языках
     Читала. Заметна была я
     В парадных гостиных, на светских балах,
     Искусно танцуя, играя;
     Могла говорить я почти обо всем,
     Я музыку знала, я пела,
     Я даже отлично скакала верхом,
     Но думать совсем не умела.

     Я только в последний, двадцатый мой год
     Узнала, что жизнь не игрушка.
     Да в детстве, бывало, сердечко вздрогнет,
     Как грянет нечаянно пушка.
     Жилось хорошо и привольно; отец
     Со мной не говаривал строго;
     Осьмнадцати лет я пошла под венец
     И тоже не думала много…

     В последнее время моя голова
     Работала сильно, пылала;
     Меня неизвестность томила сперва.
     Когда же беду я узнала,
     Бессменно стоял предо мною Сергей,
     Тюрьмою измученный, бледный,
     И много неведомых прежде страстей
     Посеял в душе моей бедной.

     Я всё испытала, а больше всего
     Жестокое чувство бессилья.
     Я небо и сильных людей за него
     Молила – напрасны усилья!
     И гнев мою душу больную палил,
     И я волновалась нестройно,
     Рвалась, проклинала… но не было сил
     Ни времени думать спокойно.

     Теперь непременно я думать должна —
     Отцу моему так угодно.
     Пусть воля моя неизменно одна,
     Пусть всякая дума бесплодна,
     Я честно исполнить отцовский приказ
     Решилась, мои дорогие.
     Старик говорил: – Ты подумай о нас,
     Мы люди тебе не чужие:
     И мать, и отца, и дитя, наконец,—
     Ты всех безрассудно бросаешь,
     За что же? – «Я долг исполняю, отец!»
     – За что ты себя обрекаешь
     На муку? – «Не буду я мучиться там!
     Здесь ждет меня страшная мука.
     Да если останусь, послушная вам,
     Меня истерзает разлука.
     Не зная покоя ни ночью, ни днем,
     Рыдая над бедным сироткой,
     Всё буду я думать о муже моем
     Да слышать упрек его кроткой.

     Куда ни пойду я – на лицах людей
     Я свой приговор прочитаю:
     В их шепоте – повесть измены моей,
     В улыбке укор угадаю:
     Что место мое не на пышном балу,
     А в дальней пустыне угрюмой,
     Где узник усталый в тюремном углу
     Терзается лютою думой,
     Один… без опоры… Скорее к нему!
     Там только вздохну я свободно.
     Делила с ним радость, делить и тюрьму
     Должна я… Так небу угодно!..

     Простите, родные! Мне сердце давно
     Мое подсказало решенье.
     И верю я твердо: от бога оно!
     А в вас говорит – сожаленье.
     Да, ежели выбор решить я должна
     Меж мужем и сыном – не боле,
     Иду я туда, где я больше нужна,
     Иду я к тому, кто в неволе!
     Я сына оставлю в семействе родном,
     Он скоро меня позабудет.
     Пусть дедушка будет малютке отцом,
     Сестра ему матерью будет.
     Он так еще мал! А когда подрастет
     И страшную тайну узнает,
     Я верю: он матери чувство поймет
     И в сердце ее оправдает!

     Но если останусь я с ним… и потом
     Он тайну узнает и спросит:
     “Зачем не пошла ты за бедным отцом?..”
     И слово укора мне бросит?
     О, лучше в могилу мне заживо лечь,
     Чем мужа лишить утешенья
     И в будущем сына презренье навлечь…
     Нет, нет! не хочу я презренья!..

     А может случиться – подумать боюсь! —
     Я первого мужа забуду,
     Условиям новой семьи подчинюсь
     И сыну не матерью буду,
     А мачехой лютой?.. Горю со стыда…
     Прости меня, бедный изгнанник!
     Тебя позабыть! Никогда! никогда!
     Ты сердца единый избранник…

     Отец! ты не знаешь, как дорог он мне!
     Его ты не знаешь! Сначала,
     В блестящем наряде, на гордом коне,
     Его пред полком я видала;
     О подвигах жизни его боевой
     Рассказы товарищей боя
     Я слушала жадно – и всею душой
     Я в нем полюбила героя…

     Позднее я в нем полюбила отца
     Малютки, рожденного мною.
     Разлука тянулась меж тем без конца.
     Он твердо стоял под грозою…
     Вы знаете, где мы увиделись вновь —
     Судьба свою волю творила! —
     Последнюю, лучшую сердца любовь
     В тюрьме я ему подарила!

     Напрасно чернила его клевета,
     Он был безупречней, чем прежде,
     И я полюбила его, как Христа…
     В своей арестантской одежде
     Теперь он бессменно стоит предо мной,
     Величием кротким сияя.
     Терновый венец над его головой,
     Во взоре – любовь неземная…

     Отец мой! должна я увидеть его…
     Умру я, тоскуя по муже…
     Ты, долгу служа, не щадил ничего
     И нас научил ты тому же…
     Герой, выводивший своих сыновей
     Туда, где смертельней сраженье,—
     Не верю, чтоб дочери бедной своей
     Ты сам не одобрил решенье!»

//-- _____ --//

     Вот что я продумала в долгую ночь,
     И так я с отцом говорила…
     Он тихо сказал: – Сумасшедшая дочь! —
     И вышел; молчали уныло
     И братья, и мать… Я ушла наконец…
     Тяжелые дни потянулись:
     Как туча ходил недовольный отец,
     Другие домашние дулись.
     Никто не хотел ни советом помочь,
     Ни делом: но я не дремала,
     Опять провела я бессонную ночь,
     Письмо к государю писала
     (В то время молва начала разглашать,
     Что будто вернуть Трубецкую
     С дороги велел государь. Испытать
     Боялась я участь такую,
     Но слух был неверен). Письмо отвезла
     Сестра моя, Катя Орлова.
     Сам царь отвечал мне… Спасибо, нашла
     В ответе я доброе слово!
     Он был элегантен и мил (Николай
     Писал по-французски). Сначала
     Сказал государь, как ужасен тот край,
     Куда я поехать желала,
     Как грубы там люди, как жизнь тяжела
     Как возраст мой хрупок и нежен;
     Потом намекнул (я не вдруг поняла)
     На то, что возврат безнадежен;
     А дальше – изволил хвалою почтить
     Решимость мою, сожалея,
     Что, долгу покорный, не мог пощадить
     Преступного мужа… Не смея
     Противиться чувствам высоким таким,
     Давал он свое позволенье;
     Но лучше желал бы, чтоб с сыном моим
     Осталась я дома…

                                    Волненье
     Меня охватило. «Я еду!» Давно
     Так радостно сердце не билось…
     «Я еду! я еду! Теперь решено!..»
     Я плакала, жарко молилась…

     В три дня я в далекий мой путь собралась
     Всё ценное я заложила,
     Надежною шубой, бельем запаслась,
     Простую кибитку купила.
     Родные смотрели на сборы мои,
     Загадочно как-то вздыхая;
     Отъезду не верил никто из семьи…
     Последнюю ночь провела я
     С ребенком. Нагнувшись над сыном моим,
     Улыбку малютки родного
     Запомнить старалась; играла я с ним
     Печатью письма рокового.
     Играла и думала: «Бедный мой сын!
     Не знаешь ты, чем ты играешь!
     Здесь участь твоя: ты проснешься один,
     Несчастный! Ты мать потеряешь!»

     И в горе упав на ручонки его
     Лицом, я шептала, рыдая:
     «Прости, что тебя, для отца твоего,
     Мой бедный, покинуть должна я…»

     А он улыбался: не думал он спать,
     Любуясь красивым пакетом;
     Большая и красная эта печать
     Его забавляла…
                                  С рассветом
     Спокойно и крепко заснуло дитя,
     И щечки его заалели.
     С любимого личика глаз не сводя,
     Молясь у его колыбели,
     Я встретила утро…
                                       Я вмиг собралась.
     Сестру заклинала я снова
     Быть матерью сыну… Сестра поклялась…
     Кибитка была уж готова.

     Сурово молчали родные мои,
     Прощание было немое.
     Я думала: «Я умерла для семьи,
     Всё милое, всё дорогое
     Теряю… нет счета печальных потерь!..»
     Мать как-то спокойно сидела,
     Казалось, не веря еще и теперь,
     Чтоб дочка уехать посмела,
     И каждый с вопросом смотрел на отца.
     Сидел он поодаль понуро,
     Не молвил словечка, не поднял лица,—
     Оно было бледно и хмуро.
     Последние вещи в кибитку снесли,
     Я плакала, бодрость теряя,
     Минуты мучительно медленно шли…
     Сестру наконец обняла я
     И мать обняла. «Ну, господь вас храни!» —
     Сказала я, братьев цалуя.
     Отцу подражая, молчали они…
     Старик поднялся, негодуя,
     По сжатым губам, по морщинам чела
     Ходили зловещие тени…
     Я молча ему образок подала
     И стала пред ним на колени:
     «Я еду! хоть слово, хоть слово, отец!
     Прости свою дочь, ради бога!..»
     Старик на меня поглядел наконец
     Задумчиво, пристально, строго
     И, руки с угрозой подняв надо мной,
     Чуть слышно сказал (я дрожала):
     – Смотри! через год возвращайся домой,
     Не то – прокляну!..—
                                                                            Я упала…

Глава IV

     «Довольно, довольно объятий и слез!»
     Я села – и тройка помчалась.
     «Прощайте, родные!» В декабрьский мороз
     Я с домом отцовским рассталась,
     И мчалась без отдыху с лишком три дня;
     Меня быстрота увлекала,
     Она была лучшим врачом для меня…
     Я скоро в Москву прискакала,
     К сестре Зинаиде [11 - Зинаида Волконская, урожденная кн. Белосельская, была родственницей нашей героине по муже.]. Мила и умна
     Была молодая княгиня.
     Как музыку знала! Как пела она!
     Искусство ей было святыня.
     Она нам оставила книгу новелл [12 - Quatre Nouvelles. Par M-me La Princesse Zénéide Wolkonsky, née P-sse Béloselsky. Moscou, dans l’imprimerie d’Auguste Semen, 1819.],
     Исполненных грации нежной,
     Поэт Веневитинов стансы ей пел,
     Влюбленный в нее безнадежно;
     В Италии год Зинаида жила
     И к нам – по сказанью поэта —
     «Цвет южного неба в очах принесла» [13 - См. стихотворения Д.В. Веневитинова, изд. A. Пятковского. СПб., 1862 (Элегия, стр. 96):«На цвет небес ты долго нагляделасьИ цвет небес в очах нам принесла».Пушкин также посвятил 3. В<олконс> кой стихотворение (1827 год), начинающееся стихом: «Царица муз и красоты» и пр.].
     Царица московского света,
     Она не чуждалась артистов, – житье
     Им было у Зины в гостиной;
     Они уважали, любили ее
     И северной звали Коринной…

     Поплакали мы. По душе ей была
     Решимость моя роковая:
     «Крепись, моя бедная! будь весела!
     Ты мрачная стала такая.
     Чем мне эти темные тучи прогнать?
     Как мы распростимся с тобою?
     А вот что! ложись ты до вечера спать,
     А вечером пир я устрою.
     Не бойся! всё будет во вкусе твоем,
     Друзья у меня не повесы.
     Любимые песни твои мы споем,
     Сыграем любимые пьесы…»

     И вечером весть, что приехала я,
     В Москве уже многие знали.
     В то время несчастные наши мужья
     Вниманье Москвы занимали:
     Едва огласилось решенье суда,
     Всем было неловко и жутко,
     В салонах Москвы повторялась тогда
     Одна ростопчинская шутка:
     «В Европе сапожник, чтоб барином стать,
     Бунтует, – понятное дело!
     У нас революцию сделала знать:
     В сапожники, что ль, захотела?..»

     И сделалась я «героинею дня».
     Не только артисты, поэты —
     Вся двинулась знатная наша родня;
     Парадные, цугом кареты
     Гремели; напудрив свои парики,
     Потемкину ровня по летам,
     Явились былые тузы-старики
     С отменно учтивым приветом;
     Старушки статс-дамы былого двора
     В объятья меня заключали:
     «Какое геройство!.. Какая пора!..» —
     И в такт головами качали.

     Ну, словом, что было в Москве повидней,
     Что в ней мимоездом гостило,
     Всё вечером съехалось к Зине моей:
     Артистов тут множество было,
     Певцов-итальянцев тут слышала я,
     Что были тогда знамениты,
     Отца моего сослуживцы, друзья
     Тут были, печалью убиты.
     Тут были родные ушедших туда,
     Куда я сама торопилась,
     Писателей группа, любимых тогда,
     Со мной дружелюбно простилась:
     Тут были Одоевский, Вяземский; был
     Поэт вдохновенный и милый,
     Поклонник кузины, что рано почил,
     Безвременно взятый могилой.

     И Пушкин тут был… Я узнала его…
     Он другом был нашего детства,
     В Юрзуфе [14 - Юрзуф, очаровательный уголок южного берега Крыма, лежит на восточной оконечности южного берега, на пути между Яйлою и Ялтою. Заметим здесь, что во всем нашем рассказе о пребывании Пушкина у Раевских в Юрзуфе не вымышлено нами ни одного слова. Анекдот о шалости Пушкина по поводу переводов Елены Николаевны Раевской рассказан в статье г. Бартенева «Пушкин в Южной России» («Русский архив» 1866 года, стр. 1115). О друге своем кипарисе упоминает сам Пушкин в известном письме к Дельвигу: «В двух шагах от дома рос кипарис; каждое утро я посещал его и привязался к нему чувством, похожим на дружество». Легенда, связавшаяся впоследствии с этим другом Пушкина, рассказана в «Крымских письмах» Евгении Тур («С.-Петербургские ведомости» 1854 года, письмо 5-е) и повторена в упомянутой выше статье г. Бартенева.] он жил у отца моего.
     В ту пору проказ и кокетства
     Смеялись, болтали мы, бегали с ним,
     Бросали друг в друга цветами.
     Всё наше семейство поехало в Крым,
     И Пушкин отправился с нами.
     Мы ехали весело. Вот наконец
     И горы, и Черное море!
     Велел постоять экипажам отец,
     Гуляли мы тут на просторе.

     Тогда уже был мне шестнадцатый год.
     Гибка, высока не по летам,
     Покинув семью, я стрелою вперед
     Умчалась с курчавым поэтом;
     Без шляпки, с распущенной длинной косой,
     Полуденным солнцем палима,
     Я к морю летела, – и был предо мной
     Вид южного берега Крыма!
     Я радостным взором глядела кругом,
     Я прыгала, с морем играла;
     Когда удалялся прилив, я бегом
     До самой воды добегала,
     Когда же прилив возвращался опять
     И волны грядой подступали,
     От них я спешила назад убежать,
     А волны меня настигали!..

     И Пушкин смотрел… и смеялся, что я
     Ботинки мои промочила.
     «Молчите! идет гувернантка моя!» —
     Сказала я строго (я скрыла,
     Что ноги промокли)… Потом я прочла
     В «Онегине» чудные строки.
     Я вспыхнула вся – я довольна была…
     Теперь я стара, так далеки
     Те красные дни! Я не буду скрывать,
     Что Пушкин в то время казался
     Влюбленным в меня… но, по правде сказать,
     В кого он тогда не влюблялся!
     Но, думаю, он не любил никого
     Тогда, кроме Музы: едва ли
     Не больше любви занимали его
     Волненья ее и печали…

     Юрзуф живописен: в роскошных садах
     Долины его потонули,
     У ног его море, вдали Аюдаг…
     Татарские хижины льнули
     К подножию скал; виноград выбегал
     На кручу лозой отягченной,
     И тополь местами недвижно стоял
     Зеленой и стройной колонной.
     Мы заняли дом под нависшей скалой,
     Поэт наверху приютился,
     Он нам говорил, что доволен судьбой,
     Что в море и горы влюбился.
     Прогулки его продолжались по дням
     И были всегда одиноки,
     Он у́ моря часто бродил по ночам.
     По-английски брал он уроки
     У Лены, сестры моей: Байрон тогда
     Его занимал чрезвычайно.
     Случалось сестре перевесть иногда
     Из Байрона что-нибудь – тайно;
     Она мне читала попытки свои,
     А после рвала и бросала,
     Но Пушкину кто-то сказал из семьи,
     Что Лена стихи сочиняла:
     Поэт подобрал лоскутки под окном
     И вывел всё дело на сцену.
     Хваля переводы, он долго потом
     Конфузил несчастную Лену…
     Окончив занятья, спускался он вниз
     И с нами делился досугом;
     У самой террасы стоял кипарис,
     Поэт называл его другом,
     Под ним заставал его часто рассвет,
     Он с ним, уезжая, прощался…
     И мне говорили, что Пушкина след
     В туземной легенде остался:
     «К поэту летал соловей по ночам,
     Как в небо луна выплывала,
     И вместе с поэтом он пел – и, певцам
     Внимая, природа смолкала!
     Потом соловей, – повествует народ,—
     Летал сюда каждое лето:
     И свищет, и плачет, и словно зовет
     К забытому другу поэта!
     Но умер поэт – прилетать перестал
     Пернатый певец… Полный горя,
     С тех пор кипарис сиротою стоял,
     Внимая лишь ропоту моря…»
     Но Пушкин надолго прославил его:
     Туристы его навещают,
     Садятся под ним и на память с него
     Душистые ветки срывают…

     Печальна была наша встреча. Поэт
     Подавлен был истинным горем.
     Припомнил он игры ребяческих лет
     В далеком Юрзуфе, над морем.
     Покинув привычный насмешливый тон,
     С любовью, с тоской бесконечной,
     С участием брата напутствовал он
     Подругу той жизни беспечной!
     Со мной он по комнате долго ходил,
     Судьбой озабочен моею,
     Я помню, родные, что он говорил,
     Да так передать не сумею:
     «Идите, идите! Вы сильны душой,
     Вы смелым терпеньем богаты,
     Пусть мирно свершится ваш путь роковой,
     Пусть вас не смущают утраты!
     Поверьте, душевной такой чистоты
     Не стоит сей свет ненавистный!
     Блажен, кто меняет его суеты
     На подвиг любви бескорыстной!
     Что свет? опостылевший всем маскарад!
     В нем сердце черствеет и дремлет,
     В нем царствует вечный, рассчитанный хлад
     И пылкую правду объемлет…

     Вражда умирится влияньем годов,
     Пред временем рухнет преграда,
     И вам возвратятся пенаты отцов
     И сени домашнего сада!
     Целебно вольется в усталую грудь
     Долины наследственной сладость,
     Вы гордо оглянете пройденный путь
     И снова узнаете радость.

     Да, верю! недолго вам горе терпеть,
     Гнев царский не будет же вечным…
     Но если придется в степи умереть,
     Помянут вас словом сердечным:
     Пленителен образ отважной жены,
     Явившей душевную силу
     И в снежных пустынях суровой страны
     Сокрывшейся рано в могилу!

     Умрете, но ваших страданий рассказ
     Поймется живыми сердцами,
     И заполночь правнуки ваши о вас
     Беседы не кончат с друзьями.
     Они им покажут, вздохнув от души,
     Черты незабвенные ваши,
     И в память прабабки, погибшей в глуши
     Осушатся полные чаши!..
     Пускай долговечнее мрамор могил,
     Чем крест деревянный в пустыне,
     Но мир Долгорукой еще не забыл,
     А Бирона нет и в помине.

     Но что я?.. Дай бог вам здоровья и сил!
     А там и увидеться можно:
     Мне царь “Пугачева” писать поручил,
     Пугач меня мучит безбожно,
     Расправиться с ним я на славу хочу,
     Мне быть на Урале придется.
     Поеду весной, поскорей захвачу
     Что путного там соберется,
     Да к вам и махну, переехав Урал…»

     Поэт написал «Пугачева»,
     Но в дальние наши снега не попал.
     Как мог он сдержать это слово?..

//-- _____ --//

     Я слушала музыку, грусти полна,
     Я пению жадно внимала;
     Сама я не пела – была я больна,
     Я только других умоляла:
     «Подумайте: я уезжаю с зарей…
     О, пойте же, пойте! играйте!..
     Ни музыки я не услышу такой,
     Ни песни… Наслушаться дайте!..»

     И чудные звуки лились без конца!
     Торжественной песней прощальной
     Окончился вечер, – не помню лица
     Без грусти, без думы печальной!
     Черты неподвижных, суровых старух
     Утратили холод надменный,
     И взор, что, казалось, навеки потух,
     Светился слезой умиленной…

     Артисты старались себя превзойти,
     Не знаю я песни прелестней
     Той песни-молитвы о добром пути,
     Той благословляющей песни…

     О, как вдохновенно играли они!
     Как пели!.. и плакали сами…
     И каждый сказал мне: «Господь вас храни!»,—
     Прощаясь со мной со слезами…

Глава V

     Морозно. Дорога бела и гладка,
     Ни тучи на всем небосклоне…
     Обмерзли усы, борода ямщика,
     Дрожит он в своем балахоне.
     Спина его, плечи и шапка в снегу,
     Хрипит он, коней понукая,
     И кашляют кони его на бегу,
     Глубоко и трудно вздыхая…

     Обычные виды: былая краса
     Пустынного русского края,
     Угрюмо шумят строевые леса,
     Гигантские тени бросая;
     Равнины покрыты алмазным ковром,
     Деревни в снегу потонули,
     Мелькнул на пригорке помещичий дом,
     Церковные главы блеснули…

     Обычные встречи: обоз без конца,
     Толпа богомолок старушек,
     Гремящая почта, фигура купца
     На груде перин и подушек;
     Казенная фура! с десяток подвод:
     Навалены ружья и ранцы.

     Солдатики! Жидкий, безусый народ,
     Должно быть, еще новобранцы;
     Сынков провожают отцы-мужики
     Да матери, сестры и жены:
     «Уводят, уводят сердечных в полки!» —
     Доносятся горькие стоны…

     Подняв кулаки над спиной ямщика,
     Неистово мчится фельдъегерь.
     На самой дороге догнав русака,
     Усатый помещичий егерь
     Махнул через ров на проворном коне,
     Добычу у псов отбивает.
     Со всей своей свитой стоит в стороне
     Помещик – борзых подзывает…

     Обычные сцены: на станциях ад —
     Ругаются, спорят, толкутся.
     «Ну, трогай!» Из окон ребята глядят,
     Попы у харчевни дерутся;
     У кузницы бьется лошадка в станке,
     Выходит весь сажей покрытый
     Кузнец с раскаленной подковой в руке:
     «Эй, парень, держи ей копыты!..»

     В Казани я сделала первый привал,
     На жестком диване уснула;
     Из окон гостиницы видела бал
     И, каюсь, глубоко вздохнула!
     Я вспомнила: час или два с небольшим
     Осталось до Нового года.
     «Счастливые люди! как весело им!
     У них и покой, и свобода,
     Танцуют, смеются!.. а мне не знавать
     Веселья… я еду на муки!..»
     Не надо бы мыслей таких допускать,
     Да молодость, молодость, внуки!

     Здесь снова пугали меня Трубецкой,
     Что будто ее воротили:
     «Но я не боюсь – позволенье со мной!»
     Часы уже десять пробили,
     Пора! я оделась. «Готов ли ямщик?»
     – Княгиня, вам лучше дождаться
     Рассвета, – заметил смотритель-старик.—
     Метель начала подыматься! —
     «Ах! то ли придется еще испытать!
     Поеду. Скорей, ради бога!..»

     Звенит колокольчик, ни зги не видать,
     Что дальше, то хуже дорога,
     Поталкивать начало сильно в бока,
     Какими-то едем грядами,
     Не вижу я даже спины ямщика:
     Бугор намело между нами.
     Чуть-чуть не упала кибитка моя,
     Шарахнулась тройка и стала.
     Ямщик мой заохал: «Докладывал я:
     Пождать бы! дорога пропала!..»

     Послала дорогу искать ямщика,
     Кибитку рогожей закрыла,
     Подумала: верно, уж полночь близка,
     Пружинку часов подавила:
     Двенадцать ударило! Кончился год,
     И новый успел народиться!
     Откинув циновку, гляжу я вперед —
     По-прежнему вьюга крутится.
     Какое ей дело до наших скорбей,
     До нашего нового года?
     И я равнодушна к тревоге твоей
     И к стонам твоим, непогода!
     Своя у меня роковая тоска,
     И с ней я борюсь одиноко…

     Поздравила я моего ямщика.
     «Зимовка тут есть недалеко,—
     Сказал он, – рассвета дождемся мы в ней!»
     Подъехали мы, разбудили
     Каких-то убогих лесных сторожей,
     Их дымную печь затопили.
     Рассказывал ужасы житель лесной,
     Да я его сказки забыла…
     Согрелись мы чаем. Пора на покой!
     Метель всё ужаснее выла.
     Лесник покрестился, ночник погасил
     И с помощью пасынка Феди
     Огромных два камня к дверям привалил.
     «Зачем?» – Одолели медведи! —

     Потом он улегся на голом полу,
     Всё скоро уснуло в сторожке,
     Я думала, думала… лежа в углу
     На мерзлой и жесткой рогожке…
     Сначала веселые были мечты:
     Я вспомнила праздники наши,
     Огнями горящую залу, цветы,
     Подарки, заздравные чаши,
     И шумные речи, и ласки… кругом
     Всё милое, всё дорогое —
     Но где же Сергей?.. И подумав о нем,
     Забыла я всё остальное!

     Я живо вскочила, как только ямщик
     Продрогший в окно постучался.
     Чуть свет на дорогу нас вывел лесник,
     Но деньги принять отказался.
     «Не надо, родная! Бог вас защити,
     Дороги-то дальше опасны!»
     Крепчали морозы по мере пути
     И сделались скоро ужасны.

     Совсем я закрыла кибитку мою —
     И темно, и страшная скука,
     Что делать? Стихи вспоминаю, пою,
     Когда-нибудь кончится мука!
     Пусть сердце рыдает, пусть ветер ревет
     И путь мой заносят метели,
     А всё-таки я подвигаюсь вперед!
     Так ехала я три недели…

     Однажды, заслышав какой-то содом,
     Циновку мою я открыла,
     Взглянула: мы едем обширным селом,
     Мне сразу глаза ослепило:
     Пылали костры по дороге моей…
     Тут были крестьяне, крестьянки,
     Солдаты и – целый табун лошадей…
     «Здесь станция: ждут серебрянки [15 - Обоз с серебром.], —
     Сказал мой ямщик, – Мы увидим ее,
     Она, чай, идет недалече…»

     Сибирь высылала богатство свое,
     Я рада была этой встрече:
     «Дождусь серебрянки! Авось что-нибудь
     О муже, о наших узнаю.
     При ней офицер, из Нерчинска их путь…»
     В харчевне сижу, поджидаю…
     Вошел молодой офицер; он курил,
     Он мне не кивнул головою,
     Он как-то надменно глядел и ходил,
     И вот я сказала с тоскою:
     «Вы видели, верно… известны ли вам
     Те… жертвы декабрьского дела…
     Здоровы они? Каково-то им там?
     О муже я знать бы хотела…»

     Нахально ко мне повернул он лицо —
     Черты были злы и суровы —
     И, выпустив изо рту дыму кольцо,
     Сказал: – Несомненно здоровы,
     Но я их не знаю – и знать не хочу,
     Я мало ли каторжных видел!..—
     Как больно мне было, родные! Молчу…
     Несчастный! меня же обидел!..
     Я бросила только презрительный взгляд,
     С достоинством юноша вышел…
     У печки тут грелся какой-то солдат,
     Проклятье мое он услышал,
     И доброе слово – не варварский смех —
     Нашел в своем сердце солдатском:
     – Здоровы! – сказал он, – я видел их всех,
     Живут в руднике Благодатском!..—
     Но тут возвратился надменный герой,
     Поспешно ушла я в кибитку.
     Спасибо, солдатик! спасибо, родной!
     Не даром я вынесла пытку!

     Поутру на белые степи гляжу,
     Послышался звон колокольный,
     Тихонько в убогую церковь вхожу,
     Смешалась с толпой богомольной.
     Отслушав обедню, к попу подошла,
     Молебен служить попросила…
     Всё было спокойно – толпа не ушла…
     Совсем меня горе сломило!
     За что мы обижены столько, Христос?
     За что поруганьем покрыты?
     И реки давно накопившихся слез
     Упали на жесткие плиты!
     Казалось, народ мою грусть разделял,
     Молясь молчаливо и строго,
     И голос священника скорбью звучал,
     Прося об изгнанниках бога…
     Убогий, в пустыне затерянный храм!
     В нем плакать мне было не стыдно,
     Участье страдальцев, молящихся там,
     Убитой душе не обидно…

     (Отец Иоанн, что молебен служил
     И так непритворно молился,
     Потом в каземате священником был
     И с нами душой породнился.)

     А ночью ямщик не сдержал лошадей,
     Гора была страшно крутая,
     И я полетела с кибиткой моей
     С высокой вершины Алтая!

     В Иркутске проделали то же со мной,
     Чем там Трубецкую терзали…
     Байкал. Переправа – и холод такой,
     Что слезы в глазах замерзали.
     Потом я рассталась с кибиткой моей
     (Пропала санная дорога).
     Мне жаль ее было: я плакала в ней
     И думала, думала много!

     Дорога без снегу – в телеге! Сперва
     Телега меня занимала,
     Но вскоре потом, ни жива ни мертва,
     Я прелесть телеги узнала.
     Узнала и голод на этом пути,
     К несчастию, мне не сказали,
     Что тут ничего невозможно найти,
     Тут почту бурята держали.
     Говядину вялят на солнце они
     Да греются чаем кирпичным,
     И тот еще с салом! Господь сохрани
     Попробовать вам, непривычным!
     Зато под Нерчинском мне задали бал:
     Какой-то купец тороватый
     В Иркутске заметил меня, обогнал
     И в честь мою праздник богатый
     Устроил… Спасибо! я рада была
     И вкусным пельменям, и бане…
     А праздник, как мертвая, весь проспала
     В гостиной его на диване…
     Не знала я, что впереди меня ждет!
     Я утром в Нерчинск прискакала,
     Не верю глазам, – Трубецкая идет!
     «Догнала тебя я, догнала!»
     – Они в Благодатске! – Я бросилась к ней,
     Счастливые слезы роняя…
     В двенадцати только верстах мой Сергей,
     И Катя со мной Трубецкая!

Глава VI

     Кто знал одиночество в дальнем пути,
     Чьи спутники – горе да вьюга,
     Кому провиденьем дано обрести
     В пустыне негаданно друга,
     Тот нашу взаимную радость поймет…
     – Устала, устала я, Маша! —
     «Не плачь, моя бедная Катя! Спасет
     Нас дружба и молодость наша!
     Нас жребий один неразрывно связал,
     Судьба нас равно обманула,
     И тот же поток твое счастье умчал,
     В котором мое потонуло.
     Пойдем же мы об руку трудным путем,
     Как шли зеленеющим лугом,
     И обе достойно свой крест понесем
     И будем мы сильны друг другом.
     Что мы потеряли? подумай, сестра!
     Игрушки тщеславья… Не много!
     Теперь перед нами дорога добра,
     Дорога избранников бога!
     Найдем мы униженных, скорбных мужей,
     Но будем мы им утешеньем,
     Мы кротостью нашей смягчим палачей,
     Страданье осилим терпеньем.
     Опорою гибнущим, слабым, больным
     Мы будем в тюрьме ненавистной
     И рук не положим, пока не свершим
     Обета любви бескорыстной!..
     Чиста наша жертва – мы всё отдаем
     Избранникам нашим и богу.
     И верю я: мы невредимо пройдем
     Всю трудную нашу дорогу…»
     Природа устала с собой воевать —
     День ясный, морозный и тихий.
     Снега под Нерчинском явились опять,
     В санях покатили мы лихо…
     О ссыльных рассказывал русский ямщик
     (Он знал их фамилии даже):
     – На этих конях я возил их в рудник,
     Да только в другом экипаже.
     Должно быть, дорога легка им была:
     Шутили, смешили друг дружку;
     На завтрак ватрушку мне мать испекла,
     Так я подарил им ватрушку,
     Двугривенный дали – я брать не хотел:
     «Возьми, паренек, пригодится…» —

     Болтая, он живо в село прилетел:
     – Ну, барыни! где становиться? —
     «Вези нас к начальнику прямо в острог».
     – Эй, други, не дайте в обиду! —
     Начальник был тучен и, кажется, строг,
     Спросил, по какому мы виду?
     «В Иркутске читали инструкцию нам
     И выслать в Нерчинск обещали…»
     – Застряла, застряла, голубушка, там! —
     «Вот копия, нам ее дали…»
     – Что копия? с ней попадешься впросак! —
     «Вот царское вам позволенье!»
     Не знал по-французски упрямый чудак,
     Не верил нам, – смех и мученье!
     «Вы видите подпись царя: Николай?»
     До подписи нет ему дела,
     Ему из Нерчинска бумагу подай!
     Поехать за ней я хотела,
     Но он объявил, что отправится сам
     И к утру бумагу добудет.
     «Да точно ли?..» – Честное слово! А вам
     Полезнее выспаться будет!.. —

     И мы добрались до какой-то избы,
     О завтрашнем утре мечтая;
     С оконцем из слюды, низка, без трубы,
     Была наша хата такая,
     Что я головою касалась стены,
     А в дверь упиралась ногами;
     Но мелочи эти нам были смешны,
     Не то уж случалося с нами.
     Мы вместе! теперь бы легко я снесла
     И самые трудные муки…
     Проснулась я рано, а Катя спала,
     Пошла по деревне от скуки:
     Избушки такие ж, как наша, числом
     До сотни, в овраге торчали,
     А вот и кирпичный с решетками дом!
     При нем часовые стояли.
     «Не здесь ли преступники?» – Здесь, да ушли
     «Куда?» – На работу вестимо! —
     Какие-то дети меня повели…
     Бежали мы все – нестерпимо
     Хотелось мне мужа увидеть скорей;
     Он близко! Он шел тут недавно!
     «Вы видите их?» – я спросила детей,
     – Да, видим! Поют они славно!
     Вон дверца… гляди же! Пойдем мы теперь,
     Прощай!.. – Убежали ребята…

     И словно под землю ведущую дверь
     Увидела я – и солдата.
     Сурово смотрел часовой, – наголо
     В руке его сабля сверкала.
     Не золото, внуки, и здесь помогло,
     Хоть золото я предлагала!
     Быть может, вам хочется дальше читать,
     Да просится слово из груди!
     Помедлим немного. Хочу я сказать
     Спасибо вам, русские люди!
     В дороге, в изгнанье, где я ни была,
     Всё трудное каторги время,
     Народ! я бодрее с тобою несла
     Мое непосильное бремя.
     Пусть много скорбей тебе пало на часть,
     Ты делишь чужие печали,
     И где мои слезы готовы упасть,
     Твои уж давно там упали!..
     Ты любишь несчастного, русский народ!
     Страдания нас породнили…
     «Вас в каторге самый закон не спасет!» —
     На родине мне говорили;
     Но добрых людей я встречала и там,
     На крайней ступени паденья,
     Умели по-своему выразить нам
     Преступники дань уваженья;
     Меня с неразлучною Катей моей
     Довольной улыбкой встречали:
     «Вы – ангелы наши!» За наших мужей
     Уроки они исполняли.
     Не раз мне украдкой давал из полы
     Картофель колодник клейменый:
     «Покушай! горячий, сейчас из золы!»
     Хорош был картофель печеный,
     Но грудь и теперь занывает с тоски,
     Когда я о нем вспоминаю…
     Примите мой низкий поклон, бедняки!
     Спасибо вам всем посылаю!
     Спасибо!.. Считали свой труд ни во что
     Для нас эти люди простые,
     Но горечи в чашу не подлил никто,
     Никто – из народа, родные!..

     Рыданьям моим часовой уступил,
     Как бога его я просила!
     Светильник (род факела) он засветил,
     В какой-то подвал я вступила
     И долго спускалась всё ниже; потом
     Пошла я глухим коридором,
     Уступами шел он: темно было в нем
     И душно; где плесень узором
     Лежала; где тихо струилась вода
     И лужами книзу стекала.
     Я слышала шорох; земля иногда
     Комками со стен упадала;
     Я видела страшные ямы в стенах;
     Казалось, такие ж дороги
     От них начинались. Забыла я страх,
     Проворно несли меня ноги!

     И вдруг я услышала крики: «Куда,
     Куда вы? Убиться хотите?
     Ходить не позволено дамам туда!
     Вернитесь скорей! Погодите!»
     Беда моя! видно, дежурный пришел
     (Его часовой так боялся),
     Кричал он так грозно, так голос был зол,
     Шум скорых шагов приближался…
     Что делать? Я факел задула. Вперед
     Впотьмах наугад побежала…
     Господь, коли хочет, везде проведет!
     Не знаю, как я не упала,
     Как голову я не оставила там!
     Судьба берегла меня. Мимо
     Ужасных расселин, провалов и ям
     Бог вывел меня невредимо:
     Я скоро увидела свет впереди,
     Там звездочка словно светилась…
     И вылетел радостный крик из груди:
     «Огонь!» Я крестом осенилась…
     Я сбросила шубу… Бегу на огонь,
     Как бог уберег во мне душу!
     Попавший в трясину испуганный конь
     Так рвется, завидевши сушу…

     И стало, родные, светлей и светлей!
     Увидела я возвышенье:
     Какая-то площадь… и тени на ней…
     Чу… молот! работа, движенье…
     Там люди! Увидят ли только они?
     Фигуры отчетливей стали…
     Вот ближе, сильней замелькали огни.
     Должно быть, меня увидали…
     И кто-то стоявший на самом краю
     Воскликнул: «Не ангел ли божий?
     Смотрите, смотрите!» – Ведь мы не в раю:
     Проклятая шахта похожей
     На ад! – говорили другие, смеясь,
     И быстро на край выбегали,
     И я приближалась поспешно. Дивясь,
     Недвижно они ожидали.

     «Волконская!» – вдруг закричал Трубецкой
     (Узнала я голос). Спустили
     Мне лестницу; я поднялася стрелой!
     Всё люди знакомые были:
     Сергей Трубецкой, Артамон Муравьев,
     Борисовы, князь Оболенской…
     Потоком сердечных, восторженных слов,
     Похвал моей дерзости женской
     Была я осыпана; слезы текли
     По лицам их, полным участья…
     Но где же Сергей мой? «За ним уж пошли,
     Не умер бы только от счастья!
     Кончает урок: по три пуда руды
     Мы в день достаем для России,
     Как видите, нас не убили труды!»
     Веселые были такие,
     Шутили, но я под веселостью их
     Печальную повесть читала
     (Мне новостью были оковы на них,
     Что их закуют – я не знала)…
     Известьем о Кате, о милой жене,
     Утешила я Трубецкого;
     Все письма, по счастию, были при мне,
     С приветом из края родного
     Спешила я их передать. Между тем
     Внизу офицер горячился:
     «Кто лестницу принял? Куда и зачем
     Смотритель работ отлучился?
     Сударыня! Вспомните слово мое,
     Убьетесь!.. Эй, лестницу, черти!
     Живей!.. (Но никто не подставил ее…)
     Убьетесь, убьетесь до смерти!
     Извольте спуститься! да что ж вы?..» Но мы
     Всё вглубь уходили… Отвсюду
     Бежали к нам мрачные дети тюрьмы,
     Дивясь небывалому чуду.
     Они пролагали мне путь впереди,
     Носилки свои предлагали…

     Орудья подземных работ на пути,
     Провалы, бугры мы встречали.
     Работа кипела под звуки оков,
     Под песни, – работа над бездной!
     Стучались в упругую грудь рудников
     И заступ и молот железный.
     Там с ношею узник шагал по бревну,
     Невольно кричала я: «Тише!»
     Там новую мину вели в глубину,
     Там люди карабкались выше
     По шатким подпоркам… Какие труды!
     Какая отвага!.. Сверкали
     Местами добытые глыбы руды
     И щедрую дань обещали…

     Вдруг кто-то воскликнул: «Идет он! идет!»
     Окинув пространство глазами,
     Я чуть не упала, рванувшись вперед,—
     Канава была перед нами.
     «Потише, потише! Ужели затем
     Вы тысячи верст пролетели,—
     Сказал Трубецкой, – чтоб на горе нам всем
     В канаве погибнуть – у цели?»
     И за руку крепко меня он держал:
     «Что б было, когда б вы упали?»
     Сергей торопился, но тихо шагал.
     Оковы уныло звучали.

     Да, цепи! Палач не забыл никого
     (О, мстительный трус и мучитель!),—
     Но кроток он был, как избравший его
     Орудьем своим искупитель.
     Пред ним расступались, молчанье храня,
     Рабочие люди и стража…
     И вот он увидел, увидел меня!
     И руки простер ко мне: «Маша!»
     И стал, обессиленный словно, вдали…
     Два ссыльных его поддержали.
     По бледным щекам его слезы текли,
     Простертые руки дрожали…

     Душе моей милого голоса звук
     Мгновенно послал обновленье,
     Отраду, надежду, забвение мук,
     Отцовской угрозы забвенье!
     И с криком «иду!» я бежала бегом,
     Рванув неожиданно руку,
     По узкой доске над зияющим рвом
     Навстречу призывному звуку…
     «Иду!..» Посылало мне ласку свою
     Улыбкой лицо испитое…
     И я побежала… И душу мою
     Наполнило чувство святое.
     Я только теперь, в руднике роковом,
     Услышав ужасные звуки,
     Увидев оковы на муже моем,
     Вполне поняла его муки,
     И силу его… и готовность страдать!
     Невольно пред ним я склонила
     Колени, – и прежде чем мужа обнять,
     Оковы к губам приложила!..

     И тихого ангела бог ниспослал
     В подземные копи – в мгновенье
     И говор, и грохот работ замолчал,
     И замерло словно движенье,
     Чужие, свои – со слезами в глазах,
     Взволнованы, бледны, суровы —
     Стояли кругом. На недвижных ногах
     Не издали звука оковы,
     И в воздухе поднятый молот застыл…
     Всё тихо – ни песни, ни речи…
     Казалось, что каждый здесь с нами делил
     И горечь, и счастие встречи!
     Святая, святая была тишина!
     Какой-то высокой печали,
     Какой-то торжественной думы полна.

     «Да где же вы все запропали?» —
     Вдруг снизу донесся неистовый крик.
     Смотритель работ появился.
     «Уйдите! – сказал со слезами старик.—
     Нарочно я, барыня, скрылся,
     Теперь уходите. Пора! Забранят!
     Начальники люди крутые…»
     И словно из рая спустилась я в ад…
     И только… и только, родные!
     По-русски меня офицер обругал,
     Внизу ожидавший в тревоге,
     А сверху мне муж по-французски сказал:
     «Увидимся, Маша, – в остроге!..»

1877

Из поэмы «Мать»
Отрывки

   (Посвящ<ается> Елене Осиповне Лихачевой)

//-- I --//

     В насмешливом и дерзком нашем веке
     Великое, святое слово «мать»
     Не пробуждает чувства в человеке.
     Но я привык обычай презирать.
     Я не боюсь насмешливости модной.
     Такую Музу мне дала судьба:
     Она поет по прихоти свободной
     Или молчит, как гордая раба.
     Я много лет среди трудов и лени
     С постыдным малодушьем убегал
     Пленительной, многострадальной тени,
     Для памяти священной… Час настал!..

     Мир любит блеск, гремушки и литавры,
     Удел толпы – не узнавать друзей,
     Она несет хвалы, венцы и лавры
     Лишь тем, чей бич хлестал ее больней;
     Венец, толпой немыслящею свитый,
     Ожжет чело страдалицы забытой —
     Я не ищу ей позднего венца.
     Но я хочу, чтоб свет души высокой
     Сиял для вас средь полночи глубокой,
     Подобно ей, несчастные сердца!..

     Быть может, я преступно поступаю,
     Тревожа сон твой, мать моя? прости!
     Но я всю жизнь за женщину страдаю.
     К свободе ей заказаны пути;
     Позорный плен, весь ужас женской доли,
     Ей для борьбы оставил мало сил,
     Но ты ей дашь урок железной воли…
     Благослови, родная: час пробил!
     В груди кипят рыдающие звуки,
     Пора, пора им вверить мысль мою!
     Твою любовь, твои святые муки,
     Твою борьбу, подвижница, пою!..

//-- II --//

     Я отроком покинул отчий дом.
     (За славой я в столицу торопился.)
     В шестнадцать лет я жил своим трудом
     И между тем урывками учился.
     Лет двадцати, с усталой головой,
     Ни жив ни мертв (я голодал подолгу),
     Но горделив – приехал я домой.
     Я посетил деревню, нивы, Волгу —

     Всё те же вы – и нивы, и народ…
     И та же всё – река моя родная…
     Заметил я – новинку: пароход!
     Но лишь на миг мелькнула жизнь живая.
     Кипела ты – зубчатым колесом
     Прорытая – дорога водяная,
     А берега дремали кротким сном.
     Дремало всё: расшивы, коноводки,
     Дремал бурлак на дне завозной лодки;
     Проснется он – и Волга оживет!
     Я дождался тягучих мерных звуков…
     Приду ль сюда еще послушать внуков,
     Где слышу вас, отцы и сыновья!
     Уж не на то ль дана мне жизнь моя?

     Охвачен вдруг дремотою и ленью,
     В полдневный зной вошел я в старый сад;
     В нем семь ключей сверкают и гремят.
     Внимая их порывистому пенью,
     Вершины лип таинственно шумят.
     Я их люблю: под их зеленой сенью,
     Тиха, как ночь, и легкая, как тень,
     Ты, мать моя, бродила каждый день.

     У той плиты, где ты лежишь, родная,
     Припомнил я, волнуясь и мечтая,
     Что мог еще увидеться с тобой,
     И опоздал! И жизни трудовой
     Я предан был, и страсти, и невзгодам,
     Захлестнут был я невскою волной…
     Я рад, что ты не под семейным сводом
     Погребена, – там душно, солнца нет;
     Не будет там лежать и твой поэт…
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .

     И наконец вошел я в старый дом,
     В нем новый пол, в нем новые порядки;
     Но мало я заботился о том.
     Я разобрал хранимые отцом
     Твоих работ, твоих бумаг остатки
     И над одним задумался письмом.
     Оно с гербом, оно с бордюром узким,
     Исписан лист то польским, то французским
     Порывистым и страстным языком.

     Припоминал я что-то долго, смутно:
     Уж не его ль, вздыхая поминутно,
     Читала ты в младенчестве моем
     Одна в саду? Не зная ни о чем,
     Я в нем тогда источник горя видел
     Моей родной, – я сжечь его был рад,
     Но я теперь его возненавидел.
     Глухая ночь! Иду поспешно в сад…
     Ищу ее, обнять желаю страстно…
     Где ты? прими сыновний мой привет!
     Но вторит мне лишь эхо безучастно…
     Я зарыдал; увы! ее уж нет!

     Луна взошла и сад осеребрила,
     Под сводом лип недвижно я стоял,
     Которых сень родная так любила.
     Я ждал ее – и не напрасно ждал…
     Она идет; то медленны, то скоры
     Ее шаги, письмо в ее руке…
     Она идет… Внимательные взоры
     По нем скользят в тревоге и тоске.
     «Ты вновь со мной! – невольно восклицаю.—
     Ты вновь со мной…» Кружится голова…
     Чу, тихий плач, чу, шепот! Я внимаю —
     Слова письма – знакомые слова!

//-- III --//
//-- ПИСЬМО --//
   Варшава, 1824 год

     Какую ночь я нынче провела!
     О дочь моя! что сделала ты с нами?
     Кому, кому судьбу ты отдала?
     Какой стране родную предпочла?
     Приснилось мне: затравленная псами,
     Занесена ты русскими снегами.

     Была зима, была глухая ночь,
     Пылал костер, зажженный дикарями,
     И у костра с закрытыми глазами
     Лежала ты, моя родная дочь!

     Дремучий лес, чернея полукругом,
     Ревел, как зверь… ночь долгая была,
     Стонала ты, как стонет раб за плугом,
     И наконец застыла – умерла!..

     О, сколько снов… о, сколько мыслей черных!
     Я знаю, бог карает непокорных,
     Я верю снам и плачу как дитя…
     Позор! позор! мы басня всей Варшавы.
     Ты, чьей руки М. М. искал, как славы,
     В кого N. N. влюбился не шутя,

     Ты увлеклась армейским офицером,
     Ты увлеклась красивым дикарем!
     Не спорю, он приличен по манерам,
     Природный ум я замечала в нем.
     Но нрав его, привычки, воспитанье…
     Умеет ли он имя подписать?
     Прости! Кипит в груди негодованье —
     Я не могу, я не должна молчать!
     . . . . . . . . .

     Твоей красе (сурова там природа)
     Уж никогда вполне не расцвести;
     Твоей косы не станет на полгода,
     Там свой девиз: «любить и бить»… прости.
     . . . . . . . . .

     Какая жизнь! Полотна, тальки, куры
     С несчастных баб; соседи – дикари,
     А жены их – безграмотные дуры…
     Сегодня пир… псари, псари, псари!
     Пой, дочь моя! средь самого разгара
     Твоих рулад, не выдержав удара,
     Валится раб… Засмейся! всем смешно….
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .

     В последний раз как мать тебя целую —
     Я поощрять беглянку не должна;
     Решай сама, бери судьбу любую:
     Вернись в семью, будь родине верна —
     Или, отцом навеки проклятая
     И навсегда потерянная мной,
     Останься там отступницею края
     И москаля презренною рабой.
     . . . . . . . . .

     Очнулся я. Ключи немолчные гремели,
     И птички ранние на старых липах пели.
     В руке моей письмо… но нет моей родной!
     Смятенный, я поник уныло головой.
     Природа чутким сном была еще объята;
     Луна глядела в пруд; на стебле роковом
     Стояли лопухи недвижно над прудом.
     Так узники глядят из окон каземата.
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .

     Я книги перебрал, которые с собой
     Родная привезла когда-то издалека,
     Заметки на полях случайные читал:
     В них жил пытливый ум, вникающий глубоко.
     И снова плакал я и думал над письмом,
     И вновь его прочел внимательно с начала,
     И кроткая душа, терзаемая в нем,
     Впервые предо мной в красе своей предстала…
     И неразлучною осталась ты с тех пор,
     О мать-страдалица! с своим печальным сыном,
     Тебя, твоих следов искал повсюду взор,
     Досуг мой предан был прошедшего картинам.

     Та бледная рука, ласкавшая меня,
     Когда у догоравшего огня
     В младенчестве я сиживал с тобою,
     Мне в сумерки мерещилась порою;
     И голос твой мне слышался впотьмах,
     Исполненный мелодии и ласки,
     Которым ты мне сказывала сказки
     О рыцарях, монахах, королях.

     Потом, когда читал я Данта и Шекспира,
     Казалось, я встречал знакомые черты:
     То образы из их живого мира
     В моем уме напечатлела ты.
     И стал я понимать, где мысль твоя блуждала,
     Где ты душой, страдалица, жила,
     Когда кругом насилье ликовало,
     И стая псов на псарне завывала,
     И вьюга в окна била и мела…

     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     Незримой лестницей с недавних юных дней
     Я к детству нисходил, ту жизнь припоминая,
     Когда еще была ты нянею моей
     И ангелом-хранителем, родная.

     В ином краю, не менее несчастном,
     Но менее суровом рождена,
     На севере угрюмом и ненастном
     В осьмнадцать лет уж ты была одна.
     Тот разлюбил, кому судьбу вручила,
     С кем в чуждый край доверчиво пошла;
     Уж он не твой, но ты не разлюбила,
     Ты разлюбить до гроба не могла…
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .

     . . . . . . . . .
     Ты на письмо молчаньем отвечала
     Своим путем бесстрашно ты пошла.
     . . . . . . . . .
     . . . . . . . . .
     Гремел рояль, и голос твой печальный
     Звучал, как вопль души многострадальной,
     Но ты была ровна и весела:
     «Несчастна я, терзаемая другом,
     Но пред тобой, о женщина-раба!
     Перед рабом, согнувшимся над плугом,
     Моя судьба – завидная судьба!
     Несчастна ты, о родина! я знаю:
     Весь край в плену, весь трепетом объят…
     Но край, где я люблю и умираю,
     Несчастнее, несчастнее стократ!..»

     Хаос! мечусь в беспамятстве, в бреду!
     Хаос! едва мерцает ум поэта,
     Но юности священного обета
     Не совершив, в могилу не сойду!
     Поймут иль нет, но будет песня спета.

     Я опоздал! я медленно и ровно
     Заветный труд не в силах совершить,
     Но я дерзну в картине малословной
     Твою судьбу, родная, совместить.
     И я смогу!.. Поможет мне искусство,
     Поможет смерть – я скоро нужен ей…
     Мала слеза – но в ней избыток чувства…
     Что океан безбрежный перед ней!..
     . . . . . . . . .

     Так двадцать лет подвижничества цепи
     Влачила ты, пока твой час пробил.
     И не вотще среди безводной степи
     Струился ключ – он жаждущих поил,
     И не вотще любовь твоя сияла:
     Как в небесах ни много черных туч,
     Но если ночь сдаваться утру стала,
     Всё ж наконец проглянет солнца луч!

     И вспыхнул день! Он твой: ты победила!
     У ног твоих – детей твоих отец,
     Семья давно вины твои простила,
     Лобзает раб терновый твой венец…
     Но… двадцать лет!.. Как сладко, умирая,
     Вздохнула ты… как тихо умерла!
     О, сколько сил явила ты, родная!
     Каким путем к победе ты пришла!..

     Душа твоя – она горит алмазом,
     Раздробленным на тысячи крупиц
     В величье дел, неуловимых глазом.
     Я понял их – я пал пред ними ниц,
     Я их пою (даруй мне силы, небо!..).
     Обречена на скромную борьбу,
     Ты не могла голодному дать хлеба,
     Ты не могла свободы дать рабу.

     Но лишний раз не сжало чувство страха
     Его души – ты то дала рабам,—
     Но лишний раз из трепета и праха
     Он поднял взор бодрее к небесам…
     Быть может, дар беднее капли в море,
     Но двадцать лет! Но тысячам сердец,
     Чей идеал – убавленное горе,
     Границы зла открыты наконец!

     Твой властелин наследственные нравы
     То покидал, то бурно проявлял,
     Но если он в безумные забавы
     В недобрый час детей не посвящал,
     Но если он разнузданной свободы
     До роковой черты не доводил,—
     На страже ты над ним стояла годы,
     Покуда мрак в душе его царил…

     И если я легко стряхнул с годами
     С души моей тлетворные следы
     Поправшей всё разумное ногами,
     Гордившейся невежеством среды,
     И если я наполнил жизнь борьбою
     За идеал добра и красоты
     И носит песнь, слагаемая мною,
     Живой любви глубокие черты,—
     О мать моя, подвигнут я тобою!
     Во мне спасла живую душу ты!

     И счастлив я! уж ты ушла из мира,
     Но будешь жить ты в памяти людской,
     Пока в ней жить моя способна лира.
     Пройдут года – поклонник верный мой
     Ей посвятит досуг уединенный,
     Прочтет рассказ и о твоей судьбе
     И, посетив поэта прах забвенный,
     Вздохнув о нем, вздохнет и о тебе.

1865–1877

Кому на Руси жить хорошо

Часть первая

Пролог

               В каком году – рассчитывай,
     В какой земле – угадывай,
     На столбовой дороженьке
     Сошлись семь мужиков:
     Семь временнообязанных,
     Подтянутой губернии,
     Уезда Терпигорева,
     Пустопорожней волости,
     Из смежных деревень:
     Задлатова, Дырявина,
     Разутова, Знобишина,
     Горелова, Неелова —
     Неурожайна тож,
     Сошлися – и заспорили:
     Кому живется весело,
     Вольготно на Руси?

               Роман сказал: помещику,
     Демьян сказал: чиновнику,
     Лука сказал: попу.
     Купчине толстопузому! —
     Сказали братья Губины,
     Иван и Митродор.
     Старик Пахом потужился
     И молвил, в землю глядючи:
     Вельможному боярину,
     Министру государеву.
     А Пров сказал: царю…

               Мужик что бык: втемяшится
     В башку какая блажь —
     Колом ее оттудова
     Не выбьешь: упираются.
     Всяк на своем стоит!
     Такой ли спор затеяли,
     Что думают прохожие —
     Знать, клад нашли ребятушки
     И делят меж собой…
     По делу всяк по своему
     До полдня вышел из дому:
     Тот путь держал до кузницы,
     Тот шел в село Иваньково
     Позвать отца Прокофия
     Ребенка окрестить.
     Пахом соты медовые
     Нес на базар в Великое,
     А два братана Губины
     Так просто с недоуздочком
     Ловить коня упрямого
     В свое же стадо шли.
     Давно пора бы каждому
     Вернуть своей дорогою —
     Они рядком идут!
     Идут, как будто гонятся
     За ними волки серые,
     Что дале – то скорей.
     Идут – перекоряются!
     Кричат – не образумятся!
     А времечко не ждет.

               За спором не заметили,
     Как село солнце красное,
     Как вечер наступил.
     Наверно б ночку целую
     Так шли – куда не ведая,
     Когда б им баба встречная,
     Корявая Дурандиха,
     Не крикнула: «Почтенные!
     Куда вы на ночь глядючи
     Надумали идти?..»

               Спросила, засмеялася,
     Хлестнула, ведьма, мерина
     И укатила вскачь…

               «Куда?..» – Переглянулися
     Тут наши мужики,
     Стоят, молчат, потупились…
     Уж ночь давно сошла,
     Зажглися звезды частые
     В высоких небесах,
     Всплыл месяц, тени черные
     Дорогу перерезали
     Ретивым ходокам.
     Ой тени! тени черные!
     Кого вы не нагоните?
     Кого не перегоните?
     Вас только, тени черные.
     Нельзя поймать – обнять!

               На лес, на путь-дороженьку
     Глядел, молчал Пахом,
     Глядел – умом раскидывал
     И молвил наконец:

               «Ну! леший шутку славную
     Над нами подшутил!
     Никак ведь мы без малого
     Верст тридцать отошли!
     Домой теперь ворочаться —
     Устали – не дойдем,
     Присядем, – делать нечего,
     До солнца отдохнем!..»

               Свалив беду на лешего,
     Под лесом при дороженьке
     Уселись мужики.
     Зажгли костер, сложилися,
     За водкой двое сбегали,
     А прочие покудова
     Стаканчик изготовили,
     Бересты понадрав,
     Приспела скоро водочка,
     Приспела и закусочка —
     Пируют мужички!
     Косушки по три выпили
     Поели – и заспорили
     Опять: кому жить весело,
     Вольготно на Руси?
     Роман кричит: помещику,
     Демьян кричит: чиновнику,
     Лука кричит: попу;
     Купчине толстопузому,—
     Кричат братаны Губины,
     Иван и Митродор;
     Пахом кричит: светлейшему
     Вельможному боярину,
     Министру государеву,
     А Пров кричит: царю!

               Забрало пуще прежнего
     Задорных мужиков,
     Ругательски ругаются,
     Не мудрено, что вцепятся
     Друг другу в волоса…

              Гляди – уж и вцепилися!
     Роман тузит Пахомушку,
     Демьян тузит Луку.
     А два братана Губины
     Утюжат Прова дюжего —
     И всяк свое кричит!

               Проснулось эхо гулкое,
     Пошло гулять-погуливать,
     Пошло кричать-покрикивать,
     Как будто подзадоривать
     Упрямых мужиков.
     Царю! – направо слышится,
     Налево отзывается:
     Попу! попу! попу!
     Весь лес переполошился,
     С летающими птицами,
     Зверями быстроногими
     И гадами ползущими,—
     И стон, и рев, и гул!

               Всех прежде зайка серенький
     Из кустика соседнего
     Вдруг выскочил как встрепанный
     И наутек пошел!
     За ним галчата малые
     Вверху березы подняли
     Противный, резкий писк.
     А тут еще у пеночки
     С испугу птенчик крохотный
     Из гнездышка упал;
     Щебечет, плачет пеночка,
     Где птенчик? – не найдет!
     Потом кукушка старая
     Проснулась и надумала
     Кому-то куковать;
     Раз десять принималася,
     Да всякий раз сбивалася
     И начинала вновь…
     Кукуй, кукуй, кукушечка!
     Заколосится хлеб,
     Подавишься ты колосом —
     Не будешь куковать! [16 - Кукушка перестает куковать, когда заколосится хлеб («подавившись колосом», – говорит народ).]
     Слетелися семь филинов,
     Любуются побоищем
     С семи больших дерев,
     Хохочут, полуночники!
     А их глазищи желтые
     Горят, как воску ярого
     Четырнадцать свечей!
     И ворон, птица умная,
     Приспел, сидит на дереве
     У самого костра,
     Сидит да черту молится,
     Чтоб до смерти ухлопали
     Которого-нибудь!
     Корова с колокольчиком,
     Что с вечера отбилася
     От стада, чуть послышала
     Людские голоса —
     Пришла к костру, уставила
     Глаза на мужиков,
     Шальных речей послушала
     И начала, сердечная,
     Мычать, мычать, мычать!

               Мычит корова глупая,
     Пищат галчата малые,
     Кричат ребята буйные,
     А эхо вторит всем.
     Ему одна заботушка —
     Честных людей поддразнивать,
     Пугать ребят и баб!
     Никто его не видывал,
     А слышать всякий слыхивал,
     Без тела – а живет оно,
     Без языка – кричит!

               Сова – замоскворецкая
     Княгиня – тут же мычется,
     Летает над крестьянами,
     Шарахаясь то о землю,
     То о кусты крылом…

               Сама лисица хитрая,
     По любопытству бабьему,
     Подкралась к мужикам,
     Послушала, послушала
     И прочь пошла, подумавши:
     «И черт их не поймет!»
     И вправду: сами спорщики
     Едва ли знали, помнили —
     О чем они шумят…

               Намяв бока порядочно
     Друг другу, образумились
     Крестьяне наконец,
     Из лужицы напилися,
     Умылись, освежилися,
     Сон начал их кренить…

               Тем часом птенчик крохотный,
     Помалу, по полсаженки,
     Низком перелетаючи,
     К костру подобрался.
     Поймал его Пахомушка,
     Поднес к огню, разглядывал
     И молвил: «Пташка малая,
     А ноготок востер!
     Дыхну – с ладони скатишься,
     Чихну – в огонь укатишься,
     Щелкну – мертва покатишься,
     А всё ж ты, пташка малая,
     Сильнее мужика!
     Окрепнут скоро крылышки,
     Тю-тю! куда ни вздумаешь,
     Туда и полетишь!
     Ой ты, пичуга малая!
     Отдай свои нам крылышки,
     Всё царство облетим,
     Посмотрим, поразведаем,
     Поспросим – и дознаемся:
     Кому живется счастливо,
     Вольготно на Руси?»

               «Не надо бы и крылышек.
     Кабы нам только хлебушка
     По полупуду в день,—
     И так бы мы Русь-матушку
     Ногами перемеряли!» —
               Сказал угрюмый Пров.

               «Да по ведру бы водочки»,—
     Прибавили охочие
     До водки братья Губины,
     Иван и Митродор.

               «Да утром бы огурчиков
     Соленых по десяточку»,—
     Шутили мужики.

               «А в полдень бы по жбанчику
     Холодного кваску».

               «А вечером по чайничку
     Горячего чайку…»

               Пока они гуторили,
     Вилась, кружилась пеночка
     Над ними: всё прослушала
     И села у костра.
     Чивикнула, подпрыгнула
     И человечьим голосом
     Пахому говорит:

               «Пусти на волю птенчика!
     За птенчика за малого
     Я выкуп дам большой».

     – А что ты дашь? —
                                        «Дам хлебушка
     По полупуду в день,
     Дам водки по ведерочку,
     Поутру дам огурчиков,
     А в полдень квасу кислого,
     А вечером чайку!»

               – А где, пичуга малая, —
     Спросили братья Губины, —
     Найдешь вина и хлебушка
     Ты на семь мужиков? —

     «Найти – найдете сами вы.
     А я, пичуга малая,
     Скажу вам, как найти».

     – Скажи! —
                                              «Идите по лесу
     Против столба тридцатого
     Прямехонько версту:
     Придете на поляночку,
     Стоят на той поляночке
     Две старые сосны,
     Под этими под соснами
     Закопана коробочка.
     Добудьте вы ее,—
     Коробка та волшебная:
     В ней скатерть самобраная,
     Когда ни пожелаете,
     Накормит, напоит!
     Тихонько только молвите:
     “Эй! скатерть самобраная!
     Попотчуй мужиков!”
     По вашему хотению,
     По моему велению,
     Всё явится тотчас.
     Теперь – пустите птенчика!»

     – Постой! мы люди бедные,
     Идем в дорогу дальную,—
     Ответил ей Пахом.—
     Ты, вижу, птица мудрая,
     Уважь – одежу старую
     На нас заворожи! —

               – Чтоб армяки мужицкие
     Носились, не сносилися! —
     Потребовал Роман.

               – Чтоб липовые лапотки
     Служили, не разбилися,—
     Потребовал Демьян.

               – Чтоб вошь, блоха паскудная
     В рубахах не плодилася,—
     Потребовал Лука.

               – Не прели бы онученьки…—
     Потребовали Губины…

               А птичка им в ответ:
     «Всё скатерть самобраная
     Чинить, стирать, просушивать
               Вам будет… Ну, пусти!..»

               Раскрыв ладонь широкую,
     Пахом птенца пустил.
     Пустил – и птенчик крохотный
     Помалу, по полсаженки,
     Низком перелетаючи,
     Направился к дуплу.
     За ним взвилася пеночка
     И на лету прибавила:
     «Смотрите, чур, одно!
     Съестного сколько вынесет
     Утроба – то и спрашивай,
     А водки можно требовать
     В день ровно по ведру.
     Коли вы больше спросите,
     И раз и два – исполнится
     По вашему желанию.
     А в третий быть беде!»

               И улетела пеночка
     С своим родимым птенчиком,
     А мужики гуськом
     К дороге потянулися
     Искать столба тридцатого.
     Нашли! – Молчком идут
     Прямехонько, вернехонько
     По лесу по дремучему,
     Считают каждый шаг.
     И как версту отмеряли,
     Увидели поляночку —
     Стоят на той поляночке
     Две старые сосны…

               Крестьяне покопалися,
     Достали ту коробочку,
     Открыли – и нашли
     Ту скатерть самобраную!
     Нашли и разом вскрикнули:
     «Эй, скатерть самобраная!
     Попотчуй мужиков!»

               Глядь – скатерть развернулася,
     Откудова ни взялися
     Две дюжие руки,
     Ведро вина поставили,
     Горой наклали хлебушка
     И спрятались опять.

     «А что же нет огурчиков?»

     «Что нет чайку горячего?»

     «Что нет кваску холодного?»

     Всё появилось вдруг…

     Крестьяне распоясались,
     У скатерти уселися,
     Пошел тут пир горой!
     На радости цалуются,
     Друг дружке обещаются
     Вперед не драться зря,
     А с толком дело спорное
     По разуму, по-божески,
     На чести повести —
     В домишки не ворочаться,
     Не видеться ни с женами,
     Ни с малыми ребятами,
     Ни с стариками старыми,
     Покуда делу спорному
     Решенья не найдут,
     Покуда не доведают
     Как ни на есть – доподлинно.
     Кому живется счастливо,
     Вольготно на Руси?

     Зарок такой поставивши,
     Под утро как убитые
     Заснули мужики…

Глава I
Поп

     Широкая дороженька,
     Березками обставлена,
     Далеко протянулася,
     Песчана и глуха.
     По сторонам дороженьки
     Идут холмы пологие
     С полями, с сенокосами,
     А чаще с неудобною,
     Заброшенной землей;
     Стоят деревни старые,
     Стоят деревни новые,
     У речек, у прудов…
     Леса, луга поемные,
     Ручьи и реки русские
     Весною хороши.
     Но вы, поля весенние!
     На ваши всходы бедные
     Невесело глядеть!
     «Недаром в зиму долгую
     (Толкуют наши странники)
     Снег каждый день валил.
     Пришла весна – сказался снег!
     Он смирен до поры:
     Летит – молчит, лежит – молчит,
     Когда умрет, тогда ревет.
     Вода – куда ни глянь!
     Поля совсем затоплены,
     Навоз возить – дороги нет,
     А время уж не раннее —
     Подходит месяц май!»
     Нелюбо и на старые,
     Больней того на новые
     Деревни им глядеть.
     Ой избы, избы новые!
     Нарядны вы, да строит вас
     Не лишняя копеечка,
     А кровная беда!..

     С утра встречались странникам
     Всё больше люди малые:
     Свой брат крестьянин-лапотник,
     Мастеровые, нищие,
     Солдаты, ямщики.
     У нищих, у солдатиков
     Не спрашивали странники,
     Как им – легко ли, трудно ли
     Живется на Руси?
     Солдаты шилом бреются,
     Солдаты дымом греются,—
     Какое счастье тут?..

               Уж день клонился к вечеру,
     Идут путем-дорогою,
     Навстречу едет поп.
     Крестьяне сняли шапочки,
     Низенько поклонилися,
     Повыстроились в ряд
     И мерину саврасому
     Загородили путь.
     Священник поднял голову,
     Глядел, глазами спрашивал:
     Чего они хотят?

               «Небось! мы не грабители!» —
     Сказал попу Лука.
     (Лука – мужик присадистый
     С широкой бородищею,
     Упрям, речист и глуп.
     Лука похож на мельницу:
     Одним не птица мельница,
     Что, как ни машет крыльями,
     Небось не полетит.)

               «Мы мужики степенные,
     Из временнообязанных,
     Подтянутой губернии,
     Уезда Терпигорева,
     Пустопорожней волости,
     Окольных деревень:
     Заплатова, Дырявина,
     Разутова, Знобишина,
     Горелова, Неелова —
     Неурожайка тож.
     Идем по делу важному:
     У нас забота есть,
     Такая ли заботушка,
     Что из домов повыжила,
     С работой раздружила нас,
     Отбила от еды.
     Ты дай нам слово верное
     На нашу речь мужицкую
     Без смеху и без хитрости,
     По совести, по разуму,
     По правде отвечать,
     Не то с своей заботушкой
     К другому мы пойдем…»

               – Даю вам слово верное:
     Коли вы дело спросите,
     Без смеху и без хитрости,
     По правде и по разуму,
     Как должно отвечать,
     Аминь!..—

                       «Спасибо, слушай же!
     Идя путем-дорогою,
     Сошлись мы невзначай,
     Сошлися и заспорили:
     Кому живется весело,
     Вольготно па Руси?
     Роман сказал: помещику,
     Демьян сказал: чиновнику,
     А я сказал: попу.
     Купчине толстопузому,—
     Сказали братья Губины,
     Иван и Митродор.
     Пахом сказал: светлейшему,
     Вельможному боярину,
     Министру государеву,
     А Пров сказал: царю…
     Мужик что бык: втемяшится
     В башку какая блажь —
     Колом ее оттудова
     Не выбьешь: как ни спорили,
     Не согласились мы!
     Поспоривши – повздорили,
     Повздоривши – подралися,
     Подравшися – одумали:
     Не расходиться врозь,
     В домишки не ворочаться,
     Не видеться ни с женами,
     Ни с малыми ребятами,
     Ни с стариками старыми,
     Покуда спору нашему
     Решенья не найдем,
     Покуда не доведаем
     Как ни на есть – доподлинно:
     Кому жить любо-весело,
     Вольготно на Руси?
     Скажи ж ты нам по-божески:
     Сладка ли жизнь поповская?
     Ты как – вольготно, счастливо
     Живешь, честной отец?..»

               Потупился, задумался,
     В тележке ездя, поп
     И молвил – Православные!
     Роптать на бога грех,
     Несу мой крест с терпением,
     Живу… а как? Послушайте!
     Скажу вам правду-истину,
     А вы крестьянским разумом
     Смекайте! —
                                              «Начинай!»

     – В чем счастие, по-вашему?
     Покой, богатство, честь —
     Не так ли, други милые? —

     Они сказали: «Так»…
               – Теперь посмотрим, братия,
     Каков попу покой?
     Начать, признаться, надо бы
     Почти с рожденья самого,
     Как достается грамота
     Поповскому сынку,
     Какой ценой поповичем
     Священство покупается,
     Да лучше помолчим!
     . . . . . .
     . . . . . .

               Дороги наши трудные,
     Приход у нас большой.
     Болящий, умирающий,
     Рождающийся в мир
     Не избирают времени:
     В жнитво и в сенокос,
     В глухую ночь осеннюю,
     Зимой, в морозы лютые,
     И в половодье вешнее —
     Иди – куда зовут!
     Идешь безотговорочно.
     И пусть бы только косточки
     Ломалися одни,—
     Нет! всякий раз намается,
     Переболит душа.
     Не верьте, православные,
     Привычке есть предел:
     Нет сердца, выносящего
     Без некоего трепета
     Предсмертное хрипение,
     Надгробное рыдание,
     Сиротскую печаль!
     Аминь!.. Теперь подумайте,
     Каков попу покой?..—

               Крестьяне мало думали.
     Дав отдохнуть священнику,
     Они с поклоном молвили:
     «Что скажешь нам еще?»

     – Теперь посмотрим, братия,
     Каков попу почет?
     Задача щекотливая,
     Не прогневить бы вас?..

     Скажите, православные,
     Кого вы называете
     Породой жеребячьею?
     Чур! отвечать на спрос! —

     Крестьяне позамялися,
     Молчат – и поп молчит…

     – С кем встречи вы боитеся,
     Идя путем-дорогою?
     Чур! отвечать на спрос! —

     Кряхтят, переминаются,
               Молчат!
                                          – О ком слагаете
     Вы сказки балагурные,
     И песни непристойные,
     И всякую хулу?..

     Мать-попадью степенную,
     Попову дочь безвинную,
     Семинариста всякого —
     Как чествуете вы?
     Кому вдогон, как мерину,
     Кричите: го-го-го?..—

     Потупились ребятушки,
     Молчат – и поп молчит…
     Крестьяне думу думали,
     А поп широкой шляпою
     В лицо себе помахивал
     Да на небо глядел.
     Весной, что внуки малые,
     С румяным солнцем-дедушкой
     Играют облака:
     Вот правая сторонушка
     Одной сплошною тучею
     Покрылась – затуманилась,
     Стемнела и заплакала:
     Рядами нити серые
     Повисли до земли.
     А ближе, над крестьянами,
     Из небольших, разорванных,
     Веселых облачков
     Смеется солнце красное,
     Как девка из снопов.
     Но туча передвинулась,
     Поп шляпой накрывается —
     Быть сильному дождю.
     А правая сторонушка
     Уже светла и радостна,
     Там дождь перестает.
     Не дождь, там чудо божие:
     Там с золотыми нитками
     Развешаны мотки…

               «Не сами… по родителям
     Мы так-то…» – братья Губины
     Сказали наконец.
     И прочие поддакнули:
     «Не сами, по родителям!»
     А поп сказал: – Аминь!
     Простите, православные!
     Не в осужденье ближнего,
     А по желанью вашему
     Я правду вам сказал.
     Таков почет священнику
     В крестьянстве. А помещики…—

     «Ты мимо их, помещиков!
     Известны нам они!»

               – Теперь посмотрим, братия,
     Откудова богачество
     Поповское идет?..
     Во время недалекое
     Империя российская
     Дворянскими усадьбами
     Была полным-полна.
     И жили там помещики,
     Владельцы именитые,
     Каких теперь уж нет!
     Плодилися и множились
     И нам давали жить.
     Что свадеб там игралося,
     Что деток нарождалося
     На даровых хлебах!
     Хоть часто крутонравные,
     Однако доброхотные
     То были господа,
     Прихода не чуждалися:
     У нас они венчалися,
     У нас крестили детушек,
     К нам приходили каяться,
     Мы отпевали их.
     А если и случалося,
     Что жил помещик в городе,
     Так умирать наверное
     В деревню приезжал.
     Коли умрет нечаянно,
     И тут накажет накрепко
     В приходе схоронить.
     Глядишь, ко храму сельскому
     На колеснице траурной
     В шесть лошадей наследники
     Покойника везут —
     Попу поправка добрая,
     Мирянам праздник праздником…
     А ныне уж не то!
     Как племя иудейское,
     Рассеялись помещики
     По дальней чужеземщине
     И по Руси родной.
     Теперь уж не до гордости
     Лежать в родном владении
     Рядком с отцами, с дедами,
     Да и владенья многие
     Барышникам пошли.
     Ой холеные косточки
     Российские, дворянские!
     Где вы не позакопаны?
     В какой земле вас нет?

     Потом статья… раскольники…
     Не грешен, не живился я
     С раскольников ничем.
     По счастью, нужды не было:
     В моем приходе числится
     Живущих в православии
     Две трети прихожан.
     А есть такие волости,
     Где сплошь почти раскольники,
     Так тут как быть попу?

     Всё в мире переменчиво,
     Прейдет и самый мир…
     Законы, прежде строгие
     К раскольникам, смягчилися,
     А с ними и поповскому
     Доходу мат пришел.
     Перевелись помещики,
     В усадьбах не живут они
     И умирать на старости
     Уже не едут к нам.
     Богатые помещицы,
     Старушки богомольные,
     Которые повымерли,
     Которые пристроились
     Вблизи монастырей.
     Никто теперь подрясника
     Попу не подарит!
     Никто не вышьет воздухов…
     Живи с одних крестьян,
     Сбирай мирские гривенки,
     Да пироги по праздникам,
     Да яйца о Святой.
     Крестьянин сам нуждается,
     И рад бы дал, да нечего…

     А то еще не всякому
     И мил крестьянский грош.
     Угоды наши скудные,
     Пески, болота, мхи,
     Скотинка ходит впроголодь,
     Родится хлеб сам-друг,
     А если и раздобрится
     Сыра земля-кормилица,
     Так новая беда:
     Деваться с хлебом некуда!
     Припрет нужда, продашь его
     За сущую безделицу,
     А там – неурожай!
     Тогда плати втридорога,
     Скотинку продавай.
     Молитесь, православные!
     Грозит беда великая
     И в нынешнем году:
     Зима стояла лютая,
     Весна стоит дождливая,
     Давно бы сеять надобно,
     А на полях – вода!
     Умилосердись, господи!
     Пошли крутую радугу
     На наши небеса! [17 - Крутая радуга – к вёдру; пологая – к дождю.]
     (Сняв шляпу, пастырь крестится
     И слушатели тож.)

     Деревни наши бедные,
     А в них крестьяне хворые
     Да женщины печальницы,
     Кормилицы, поилицы,
     Рабыни, богомолицы
     И труженицы вечные,
     Господь прибавь им сил!
     С таких трудов копейками
     Живиться тяжело!
     Случается, к недужному
     Придешь: не умирающий,
     Страшна семья крестьянская
     В тот час, как ей приходится
     Кормильца потерять!
     Напутствуешь усопшего
     И поддержать в оставшихся
     По мере сил стараешься
     Дух бодр! А тут к тебе
     Старуха, мать покойника,
     Глядь, тянется с костлявою,
     Мозолистой рукой.
     Душа переворотится,
     Как звякнут в этой рученьке
     Два медных пятака!
     Конечно, дело чистое —
     За требу воздаяние,
     Не брать – так нечем жить,
     Да слово утешения
     Замрет на языке,
     И словно как обиженный
     Уйдешь домой… Аминь…—

//-- _____ --//

     Покончил речь – и мерина
     Хлестнул легонько поп.
     Крестьяне расступилися,
     Низенько поклонилися,
     Конь медленно побрел.
     А шестеро товарищей,
     Как будто сговорилися,
     Накинулись с упреками,
     С отборной крупной руганью
     На бедного Луку.

     «Что, взял? башка упрямая!
     Дубина деревенская!
     Туда же лезет в спор!
     “Дворяне колокольные —
     Попы живут по-княжески.
     Идут под небо самое
     Поповы терема,
     Гудит попова вотчина —
     Колокола горластые —
     На целый божий мир.
     Три года я, ребятушки,
     Жил у попа в работниках,
     Малина – не житье!
     Попова каша – с маслицем,
     Попов пирог – с начинкою,
     Поповы щи – с снетком!
     Жена попова толстая,
     Попова дочка белая,
     Попова лошадь жирная,
     Пчела попова сытая,
     Как колокол гудет!”
     Ну, вот тебе хваленое
     Поповское житье!
     Чего орал, куражился?
     На драку лез, анафема?
     Не тем ли думал взять,
     Что борода лопатою?
     Так с бородой козел
     Гулял по свету ранее,
     Чем праотец Адам,
     А дураком считается
     И посейчас козел!..»

               Лука стоял, помалчивал,
     Боялся, не наклали бы
     Товарищи в бока.
     Оно быть так и сталося,
     Да, к счастию крестьянина,
     Дорога позагнулася —
     Лицо попово строгое
     Явилось на бугре…

Глава II
Сельская ярмонка

               Недаром наши странники
     Поругивали мокрую,
     Холодную весну.
     Весна нужна крестьянину
     И ранняя и дружная,
     А тут – хоть волком вой!
     Не греет землю солнышко,
     И облака дождливые,
     Как дойные коровушки,
     Идут по небесам.
     Согнало снег, а зелени
     Ни травки, ни листа!
     Вода не убирается,
     Земля не одевается
     Зеленым ярким бархатом
     И, как мертвец без савана,
     Лежит под кебом пасмурным
     Печальна и нага.

               Жаль бедного крестьянина,
     А пуще жаль скотинушку;
     Скормив запасы скудные,
     Хозяин хворостиною
     Прогнал ее в луга,
     А что там взять? Чернехонько!
     Лишь на Николу вешнего
     Погода поуставилась,
     Зеленой свежей травушкой
     Полакомился скот.

//-- _____ --//

     День жаркий. Под березками
     Крестьяне пробираются,
     Гуторят меж собой:
     «Идем одной деревнею,
     Идем другой – пустехонько!
     А день сегодня праздничный.
     Куда пропал народ?..»
     Идут селом – на улице
     Одни ребята малые,
     В домах – старухи старые,
     А то и вовсе заперты
     Калитки на замок.
     Замок – собачка верная:
     Не лает, не кусается.
     А не пускает в дом!
     Прошли село, увидели
     В зеленой раме зеркало:
     С краями полный пруд,
     Над прудом реют ласточки;
     Какие-то комарики,
     Проворные и тощие,
     Вприпрыжку, словно посуху,
     Гуляют по воде.
     По берегам, в ракитнике,
     Коростели скрыпят.
     На длинном, шатком плотике
     С вальком поповна толстая
     Стоит, как стог подщипанный,
     Подтыкавши подол.
     На этом же на плотике
     Спит уточка с утятами…
     Чу! лошадиный храп!
     Крестьяне разом глянули
     И над водой увидели
     Две головы: мужицкую,
     Курчавую и смуглую,
     С серьгой (мигало солнышко
     На белой той серьге),
     Другую – лошадиную
     С веревкой сажен в пять.
     Мужик берет веревку в рот,
     Мужик плывет – и конь плывет,
     Мужик заржал – и конь заржал.
     Плывут, орут! Под бабою,
     Под малыми утятами
     Плот ходит ходенем.

               Догнал коня – за холку хвать!
     Вскочил и на луг выехал
     Детина: тело белое,
     А шея как смола;
     Вода ручьями катится
     С коня и с седока.

     «А что у вас в селении
     Ни старого ни малого,
     Как вымер весь народ?»
     – Ушли в село Кузьминское,
     Сегодня там и ярмонка
     И праздник храмовой.—
     «А далеко Кузьминское?»

     – Да будет версты три.—

     «Пойдем в село Кузьминское,
     Посмотрим праздник-ярмонку!» —
     Решили мужики,
     А про себя подумали:
     «Не там ли он скрывается,
     Кто счастливо живет?..»

               Кузьминское богатое,
     А пуще того – грязное
     Торговое село.
     По косогору тянется,
     Потом в овраг спускается,
     А там опять на горочку —
     Как грязи тут не быть?
     Две церкви в нем старинные,
     Одна старообрядская,
     Другая православная,
     Дом с надписью: училище,
     Пустой, забитый наглухо,
     Изба в одно окошечко,
     С изображеньем фельдшера,
     Пускающего кровь.
     Есть грязная гостиница,
     Украшенная вывеской
     (С большим носатым чайником
     Поднос в руках подносчика,
     И маленькими чашками,
     Как гусыня гусятами,
     Тот чайник окружен),
     Есть лавки постоянные
     Вподобие уездного
     Гостиного двора…

               Пришли на площадь странники:
     Товару много всякого
     И видимо-невидимо
     Народу! Не потеха ли?
     Кажись, нет ходу крестного,
     А, словно пред иконами,
     Без шапок мужики.
     Такая уж сторонушка!
     Гляди, куда деваются
     Крестьянские шлыки:
     Помимо складу винного,
     Харчевни, ресторации,
     Десятка штофных лавочек.
     Трех постоялых двориков,
     Да «ренскового погреба»,
     Да пары кабаков,
     Одиннадцать кабачников
     Для праздника поставили
     Палатки на селе.
     При каждой пять подносчиков;
     Подносчики – молодчики
     Наметанные, дошлые,
     А всё им не поспеть,
     Со сдачей не управиться!
     Гляди, что протянулося
     Крестьянских рук со шляпами,
     С платками, с рукавицами.
     Ой жажда православная,
     Куда ты велика!
     Лишь окатить бы душеньку,
     А там добудут шапочки,
     Как отойдет базар.

     По пьяным по головушкам
     Играет солнце вешнее…
     Хмельно, горласто, празднично,
     Пестро, красно кругом!
     Штаны на парнях плисовы,
     Жилетки полосатые,
     Рубахи всех цветов;
     На бабах платья красные,
     У девок косы с лентами,
     Лебедками плывут!
     А есть еще затейницы,
     Одеты по-столичному —
     И ширится, и дуется
     Подол на обручах!
     Заступишь – расфуфырятся!
     Волько же, новомодницы.
     Вам снасти рыболовные
     Под юбками носить!
     На баб нарядных глядючи,
     Старообрядка злющая
     Товарке говорит:
     «Быть голоду! быть голоду!
     Дивись, что всходы вымокли,
     Что половодье вешнее
     Стоит до Петрова!
     С тех пор как бабы начали
     Рядиться в ситцы красные,—
     Леса не подымаются,
     А хлеба хоть не сей!»

     – Да чем же ситцы красные
     Тут провинились, матушка?
     Ума не приложу! —

     «А ситцы те французские —
     Собачьей кровью крашены!
     Ну… поняла теперь?..»

     По конной потолкалися,
     По взгорью, где навалены
     Косули, грабли, бороны,
     Багры, станки тележные,
     Ободья, топоры.
     Там шла торговля бойкая,
     С божбою, с прибаутками,
     С здоровым, громким хохотом.
     И как не хохотать?
     Мужик какой-то крохотный
     Ходил, ободья пробовал:
     Погнул один – не нравится.
     Погнул другой, потужился,
     А обод как распрямится —
     Щелк по лбу мужика!
     Мужик ревет над ободом,
     «Вязовою дубиною»
     Ругает драчуна.
     Другой приехал с разною
     Поделкой деревянною —
     И вывалил весь воз!
     Пьяненек! Ось сломалася,
     А стал ее уделывать —
     Топор сломал! Раздумался
     Мужик над топором,
     Бранит его, корит его,
     Как будто дело делает:
     «Подлец ты, не топор!
     Пустую службу, плевую
     И ту не сослужил.
     Всю жизнь свою ты кланялся,
     А ласков не бывал!»

     Пошли по лавкам странники:
     Любуются платочками,
     Ивановскими ситцами,
     Шлеями, новой обувью,
     Издельем кимряков.
     У той сапожной лавочки
     Опять смеются странники:
     Тут башмачки козловые
     Дед внучке торговал,
     Пять раз про цену спрашивал,
     Вертел в руках, оглядывал:
     Товар первейший сорт!
     «Ну, дядя! Два двугривенных
     Плати, не то проваливай!» —
     Сказал ему купец.
     – А ты постой! – Любуется
     Старик ботинкой крохотной,
     Такую держит речь:
     – Мне зять – плевать, и дочь смолчит,
     Жена – плевать, пускай ворчит!
     А внучку жаль! Повесилась
     На шею, егоза:
     «Купи гостинчик, дедушка,
     Купи!» – Головкой шелковой
     Лицо щекочет, ластится,
     Цалует старика.
     Постой, ползунья босая!
     Постой, юла! Козловые
     Ботиночки куплю…
     Расхвастался Вавилушка,
     И старому и малому
     Подарков насулил,
     А пропился до грошика!
     Как я глаза бесстыжие
     Домашним покажу?..

     Мне зять – плевать, и дочь смолчит,
     Жена – плевать, пускай ворчит!
     А внучку жаль!.. – Пошел опять
     Про внучку! Убивается!..

     Народ собрался, слушает,
     Не смеючись, жалеючи;
     Случись, работой, хлебушком
     Ему бы помогли,
     А вынуть два двугривенных,
     Так сам ни с чем останешься.
     Да был тут человек,
     Павлуша Веретенников.
     (Какого роду-звания,
     Не знали мужики,
     Однако звали «барином».
     Горазд он был балясничать,
     Носил рубаху красную,
     Поддевочку суконную,
     Смазные сапоги;
     Пел складно песни русские
     И слушать их любил.
     Его видали многие
     На постоялых двориках,
     В харчевнях, в кабаках.)
     Так он Вавилу выручил —
     Купил ему ботиночки.
     Вавило их схватил
     И был таков! – На радости
     Спасибо даже барину
     Забыл сказать старик,
     Зато крестьяне прочие
     Так были разутешены,
     Так рады, словно каждого
     Он подарил рублем!
     Была тут также лавочка
     С картинками и книгами,
     Офени запасалися
     Своим товаром в ней.
     «А генералов надобно?» —
     Спросил их купчик-выжига.
     – И генералов дай!
     Да только ты по совести,
     Чтоб были настоящие —
     Потолще, погрозней.—

               «Чудные! как вы смотрите! —
     Сказал купец с усмешкою.—
     Тут дело не в комплекции…»

               – А в чем же? шутишь, друг!
     Дрянь, что ли, сбыть желательно?
     А мы куда с ней денемся?
     Шалишь! Перед крестьянином
     Все генералы равные,
     Как шишки на ели:
     Чтобы продать плюгавого,
     Попасть на доку надобно,
     А толстого да грозного
     Я всякому всучу…
     Давай больших, осанистых,
     Грудь с гору, глаз навыкате,
     Да чтобы больше звезд! —

     «А статских не желаете?»
     – Ну, вот еще со статскими! —
     (Однако взяли – дешево! —
     Какого-то сановника
     За брюхо с бочку винную
     И за семнадцать звезд.)
     Купец – со всем почтением,
     Что любо, тем и потчует
     (С Лубянки – первый вор!) —
     Спустил по сотне Блюхера,
     Архимандрита Фотия,
     Разбойника Сипко,
     Сбыл книги: «Шут Балакирев»
     И «Английский милорд»…
     Легли в коробку книжечки,
     Пошли гулять портретики
     По царству всероссийскому,
     Покамест не пристроятся
     В крестьянской летней горенке,
     На невысокой стеночке…
     Черт знает для чего!

               Эх! эх! придет ли времечко,
     Когда (приди, желанное!..)
     Дадут понять крестьянину,
     Что розь портрет портретику,
     Что книга книге розь?
     Когда мужик не Блюхера
     И не милорда глупого —
     Белинского и Гоголя
     С базара понесет?
     Ой люди, люди русские!
     Крестьяне православные!
     Слыхали ли когда-нибудь
     Вы эти имена?
     То имена великие,
     Носили их, прославили
     Заступники народные!
     Вот вам бы их портретики
     Повесить в ваших горенках,
     Их книги прочитать…

               «И рад бы в рай, да дверь-то где»? —
     Такая речь врывается
     В лавчонку неожиданно.
     – Тебе какую дверь? —
     «Да в балаган. Чу! музыка!..»
     – Пойдем, я укажу! —

               Про балаган прослышавши,
     Пошли и наши странники
     Послушать, поглазеть.

     Комедию с Петрушкою,
     С козою с барабанщицей
     И не с простой шарманкою,
     А с настоящей музыкой
     Смотрели тут они.
     Комедия не мудрая,
     Однако и не глупая,
     Хожалому, квартальному
     Не в бровь, а прямо в глаз!
     Шалаш полным-полнехонек,
     Народ орешки щелкает,
     А то два-три крестьянина
     Словечком перекинутся —
     Гляди, явилась водочка:
     Посмотрят да попьют!
     Хохочут, утешаются
     И часто в речь Петрушкину
     Вставляют слово меткое,
     Какого не придумаешь,
     Хоть проглоти перо!

               Такие есть любители —
     Как кончится комедия,
     За ширмочки пойдут,
     Цалуются, братаются,
     Гуторят с музыкантами:
     «Откуда, молодцы?»
     – А были мы господские,
     Играли на помещика,
     Теперь мы люди вольные,
     Кто поднесет-попотчует,
     Тот нам и господин! —

               «И дело, други милые,
     Довольно бар вы тешили,
     Потешьте мужиков!
     Эй! малой! сладкой водочки!
     Наливки! чаю! полпива!
     Цимлянского – живей!..»

               И море разливанное
     Пойдет, щедрее барского
     Ребяток угостят.

//-- _____ --//

     Не ветры веют буйные,
     Не мать-земля колышется —
     Шумит, поет, ругается,
     Качается, валяется,
     Дерется и цалуется
     У праздника народ!
     Крестьянам показалося,
     Как вышли на пригорочек,
     Что всё село шатается,
     Что даже церковь старую
     С высокой колокольнею
     Шатнуло раз-другой! —
     Тут трезвому, что голому,
     Неловко… Наши странники
     Прошлись еще по площади
     И к вечеру покинули
     Бурливое село…

Глава III
Пьяная ночь

               Не ригой, не амбарами,
     Не кабаком, не мельницей,
     Как часто на Руси,
     Село кончалось низеньким
     Бревенчатым строением
     С железными решетками
     В окошках небольших.
     За тем этапным зданием
     Широкая дороженька,
     Березками обставлена,
     Открылась тут как тут.
     По будням малолюдная,
     Печальная и тихая,
     Не та она теперь!

               По всей по той дороженьке
     И по окольным тропочкам,
     Докуда глаз хватал,
     Ползли, лежали, ехали,
     Барахталися пьяные
     И стоном стон стоял!

               Скрыпят телеги грузные,
     И, как телячьи головы,
     Качаются, мотаются
     Победные головушки
     Уснувших мужиков!

               Народ идет – и падает,
     Как будто из-за валиков
     Картечью неприятели
     Палят по мужикам!

     Ночь тихая спускается,
     Уж вышла в небо темное
     Луна, уж пишет грамоту
     Господь червонным золотом
     По синему по бархату,
     Ту грамоту мудреную,
     Которой ни разумникам,
     Ни глупым не прочесть.

               Дорога стоголосая
     Гудит! Что море синее,
     Смолкает, подымается
     Народная молва.

               «А мы полтинник писарю:
     Прошенье изготовили
     К начальнику губернии…»
     «Эй! с возу куль упал!»

     «Куда же ты, Оленушка?
     Постой! еще дам пряничка,
     Ты, как блоха проворная,
     Наелась – и упрыгнула,
     Погладить не далась!»

     «Добра ты, царска грамота,
     Да не при нас ты писана…»

     «Посторонись, народ!»
     (Акцизные чиновники
     С бубенчиками, с бляхами
     С базара пронеслись.)

     «А я к тому теперича:
     И веник дрянь, Иван Ильич,
     А погуляет по полу,
     Куда как напылит!»

     «Избави бог, Парашенька,
     Ты в Питер не ходи!
     Такие есть чиновники,
     Ты день у них кухаркою,
     А ночь у них сударкою —
     Так это наплевать!»

     «Куда ты скачешь, Саввушка?»
     (Кричит священник сотскому
     Верхом, с казенной бляхою.)
     – В Кузьминское скачу
     За становым. Оказия:
     Там впереди крестьянина
     Убили… – «Эх!.. грехи!..»

     «Худа ты стала, Дарьюшка!»
     – Не веретенце, друг!
     Вот то, чем больше вертится,
     Пузатее становится,
     А я как день-деньской…—

     «Эй, парень, парень глупенькой,
     Оборванной, паршивенькой,
     Эй, полюби меня!
     Меня, простоволосую,
     Хмельную бабу, старую,
     Зааа-паааа-чканную!..»

//-- _____ --//

     Крестьяне наши трезвые,
     Поглядывая, слушая,
     Идут своим путем.

     Средь самой средь дороженьки
     Какой-то парень тихонький
     Большую яму выкопал.
     «Что делаешь ты тут?»
     – А хороню я матушку! —
     «Дурак! какая матушка!
     Гляди: поддевку новую
     Ты в землю закопал!
     Иди скорей да хрюкалом
     В канаву ляг, воды испей!
     Авось соскочит дурь!»

     «А ну, давай потянемся!»

               Садятся два крестьянина,
     Ногами упираются,
     И жилятся, и тужатся,
     Кряхтят – на скалке тянутся,
     Суставчики трещат!
     На скалке не понравилось:
     «Давай теперь попробуем
     Тянуться бородой!»
     Когда порядком бороды
     Друг дружке поубавили,
     Вцепились за скулы!
     Пыхтят, краснеют, корчатся,
     Мычат, визжат, а тянутся!
     «Да будет вам, проклятые!»
     Не разольешь водой!

     В канаве бабы ссорятся,
     Одна кричит: «Домой идти
     Тошнее, чем на каторгу!»
     Другая – Врешь, в моем дому
     Похуже твоего!
     Мне старший зять ребро сломал,
     Середний зять клубок украл,
     Клубок плевок, да дело в том, —
     Полтинник был замотан в нем,
     А младший зять всё нож берет,
     Того гляди убьет, убьет!..—

     «Ну, полно, полно, миленькой!
     Ну, не сердись! – за валиком
     Неподалеку слышится,—
     Я ничего… пойдем!»
     Такая ночь бедовая!
     Направо ли, налево ли
     С дороги поглядишь:
     Идут дружненько парочки,
     Не к той ли роще правятся?
     Та роща манит всякого,
     В той роще голосистые
     Соловушки поют…

     Дорога многолюдная
     Что позже – безобразнее!
     Всё чаще попадаются
     Избитые, ползущие,
     Лежащие пластом.
     Без ругани, как водится,
     Словечко не промолвится,
     Шальная, непотребная,
     Слышней всего она!
     У кабаков смятение,
     Подводы перепутались,
     Испуганные лошади
     Без седоков бегут;
     Тут плачут дети малые,
     Тоскуют жены, матери:
     Легко ли из питейного
     Дозваться мужиков?..

     У столбика дорожного
     Знакомый голос слышится,
     Подходят наши странники
     И видят: Веретенников
     (Что башмачки козловые
     Вавиле подарил)
     Беседует с крестьянами.
     Крестьяне открываются
     Миляге по душе:
     Похвалит Павел песенку —
     Пять раз споют, записывай!
     Понравится пословица —
     Пословицу пиши!
     Позаписав достаточно,
     Сказал им Веретенников:
     «Умны крестьяне русские,
     Одно нехорошо,
     Что пьют до одурения,
     Во рвы, в канавы валятся —
     Обидно поглядеть!»

               Крестьяне речь ту слушали,
     Поддакивали барину.
     Павлуша что-то в книжечку
     Хотел уже писать.
     Да выискался пьяненький
     Мужик, – он против барина
     На животе лежал,
     В глаза ему поглядывал,
     Помалчивал – да вдруг
     Как вскочит! Прямо к барину —
     Хвать карандаш из рук!
     – Постой, башка порожняя!
     Шальных вестей, бессовестных
     Про нас не разноси!
     Чему ты позавидовал!
     Что веселится бедная
     Крестьянская душа?
     Пьем много мы по времени,
     А больше мы работаем,
     Нас пьяных много видится,
     А больше трезвых нас.
     По деревням ты хаживал?
     Возьмем ведерко с водкою,
     Пойдем-ка по избам:
     В одной, в другой навалятся,
     А в третьей не притронутся —
     У нас на семью пьющую
     Непьющая семья!
     Не пьют, а так же маются,
     Уж лучше б пили, глупые,
     Да совесть такова…
     Чудно смотреть, как ввалится
     В такую избу трезвую
     Мужицкая беда,—
     И не глядел бы!.. Видывал
     В страду деревни русские?
     В питейном, что ль, народ?
     У нас поля обширные,
     А не гораздо щедрые,
     Скажи-ка, чьей рукой
     С весны они оденутся,
     А осенью разденутся?
     Встречал ты мужика
     После работы вечером?
     На пожне гору добрую
     Поставил, съел с горошину:
     «Эй! богатырь! соломинкой
     Сшибу, посторонись!»

     Сладка еда крестьянская,
     Весь век пила железная
     Жует, а есть не ест!
     Да брюхо-то не зеркало,—
     Мы на еду не плачемся…
     Работаешь один,
     А чуть работа кончена,
     Гляди, стоят три дольщика:
     Бог, царь и господин!
     А есть еще губитель-тать
     Четвертый, злей татарина,
     Так тот и не поделится,
     Всё слопает один!
     У нас пристал третьеводни
     Такой же барин плохонькой,
     Как ты, из-под Москвы.
     Записывает песенки,
     Скажи ему пословицу,
     Загадку загани.
     А был другой – допытывал,
     На сколько в день сработаешь,
     По малу ли, по многу ли
     Кусков пихаешь в рот?
     Иной угодья меряет,
     Иной в селенье жителей
     По пальцам перечтет,
     А вот не сосчитали же,
     По скольку в лето каждое
     Пожар пускает на ветер
     Крестьянского труда?..

               Нет меры хмелю русскому.
     А горе наше меряли?
     Работе мера есть?
     Вино валит крестьянина,
     А горе не валит его?
     Работа не валит?
     Мужик беды не меряет,
     Со всякою справляется,
     Какая ни приди.
     Мужик, трудясь, не думает,
     Что силы надорвет,
     Так неужли над чаркою
     Задуматься, что с лишнего
     В канаву угодишь?
     А что глядеть зазорно вам,
     Как пьяные валяются,
     Так погляди поди,
     Как из болота волоком
     Крестьяне сено мокрое,
     Скосивши, волокут:
     Где не пробраться лошади,
     Где и без ноши пешему
     Опасно перейти,
     Там рать-орда крестьянская
     По кочкам, по зажоринам
     Ползком ползет с плетюхами,—
     Трещит крестьянский пуп!

               Под солнышком без шапочек,
     В поту, в грязи по макушку,
     Осокою изрезаны,
     Болотным гадом-мошкою
     Изъеденные в кровь,—
     Небось мы тут красивее?

     Жалеть – жалей умеючи,
     На мерочку господскую
     Крестьянина не мерь!
     Не белоручки нежные,
     А люди мы великие
     В работе и в гульбе!..

     У каждого крестьянина
     Душа что туча черная —
     Гневна, грозна – и надо бы
     Громам греметь оттудова,
     Кровавым лить дождям,
     А всё вином кончается.
     Пошла по жилам чарочка —
     И рассмеялась добрая
     Крестьянская душа!
     Не горевать тут надобно,
     Гляди кругом – возрадуйся!
     Ай парни, ай молодушки,
     Умеют погулять!
     Повымахали косточки,
     Повымотали душеньку,
     А удаль молодецкую
     Про случай сберегли!..—
     Мужик стоял на валике,
     Притопывал лаптишками
     И, помолчав минуточку,
     Прибавил громким голосом,
     Любуясь на веселую,
     Ревущую толпу:
     – Эй! царство ты мужицкое,
     Бесшапочное, пьяное,
     Шуми – вольней шуми!..—

     «Как звать тебя, старинушка?»

               – А что? запишешь в книжечку?
     Пожалуй, нужды нет!
     Пиши: «В деревне Босове
     Яким Нагой живет,
     Он до смерти работает,
     До полусмерти пьет!..» —

     Крестьяне рассмеялися
     И рассказали барину,
     Каков мужик Яким.

     Яким, старик убогонький,
     Живал когда-то в Питере,
     Да угодил в тюрьму:
     С купцом тягаться вздумалось!
     Как липочка ободранный,
     Вернулся он на родину
     И за соху взялся.
     С тех пор лет тридцать жарится
     На полосе под солнышком,
     Под бороной спасается
     От частого дождя,
     Живет – с сохою возится,
     А смерть придет Якимушке
     Как ком земли отвалится,
     Что на сохе присох…

               С ним случай был: картиночек
     Он сыну накупил,
     Развешал их по стеночкам
     И сам не меньше мальчика
     Любил на них глядеть.
     Пришла немилость божия,
     Деревня загорелася —
     А было у Якимушки
     За целый век накоплено
     Целковых тридцать пять.
     Скорей бы взять целковые,
     А он сперва картиночки
     Стал со стены срывать;
     Жена его тем временем
     С иконами возилася,
     А тут изба и рухнула —
     Так оплошал Яким!
     Слились в комок целковики,
     За тот комок дают ему
     Одиннадцать рублей…
     «Ой брат Яким! недешево
     Картинки обошлись!
     Зато и в избу новую
     Повесил их небось?»

     – Повесил – есть и новые,—
     Сказал Яким – и смолк.

     Вгляделся барин в пахаря:
     Грудь впалая; как вдавленный
     Живот; у глаз, у рта
     Излучины, как трещины
     На высохшей земле;
     И сам на землю-матушку
     Похож он: шея бурая,
     Как пласт, сохой отрезанный,
     Кирпичное лицо,
     Рука – кора древесная,
     А волосы – песок.

               Крестьяне, как заметили,
     Что не обидны барину
     Якимовы слова,
     И сами согласилися
     С Якимом: – Слово верное:
     Нам подобает пить!
     Пьем – значит, силу чувствуем!
     Придет печаль великая,
     Как перестанем пить!..
     Работа не свалила бы,
     Беда не одолела бы,
     Нас хмель не одолит!
     Не так ли? —

                           «Да, бог милостив!»

            – Ну, выпей с нами чарочку! —

     Достали водки, выпили.
     Якиму Веретенников
     Два шкалика поднес.

     – Ай барин! не прогневался,
     Разумная головушка!
     (Сказал ему Яким.)
     Разумной-то головушке
     Как не понять крестьянина?
     А свиньи ходят по& земи —
     Не видят неба век!..—

               Вдруг песня хором грянула
     Удалая, согласная:
     Десятка три молодчиков,
     Хмельненьки, а не валятся,
     Идут рядком, поют,
     Поют про Волгу-матушку,
     Про удаль молодецкую,
     Про девичью красу.
     Притихла вся дороженька,
     Одна та песня складная
     Широко, вольно катится,
     Как рожь под ветром стелется,
     По сердцу по крестьянскому
     Идет огнем-тоской!..
               Под песню ту удалую
     Раздумалась, расплакалась
     Молодушка одна:
     «Мой век – что день без солнышка,
     Мой век – что ночь без месяца,
     А я, млада-младешенька,
     Что борзый конь на привязи,
     Что ласточка без крыл!
     Мой старый муж, ревнивый муж,
     Напился пьян, храпом храпит,
     Меня, младу-младешеньку,
     И сонный сторожит!»
               Так плакалась молодушка
     Да с возу вдруг и спрыгнула!
     «Куда?» – кричит ревнивый муж,
     Привстал – и бабу за косу,
     Как редьку за вихор!

               Ой! ночка, ночка пьяная!
     Не светлая, а звездная,
     Не жаркая, а с ласковым
     Весенним ветерком!
     И нашим добрым молодцам
     Ты даром не прошла!
     Сгрустнулось им по женушкам,
     Оно и правда: с женушкой
     Теперь бы веселей!
     Иван кричит: «Я спать хочу»,
     А Марьюшка: – И я с тобой! —
     Иван кричит: «Постель узка»,
     А Марьюшка: – Уляжемся! —
     Иван кричит: «Ой, холодно»,
     А Марьюшка: – Угреемся! —
     Как вспомнили ту песенку,
     Без слова – согласилися
     Ларец свой попытать.

     Одна, зачем бог ведает,
     Меж полем и дорогою
     Густая липа выросла.
     Под ней присели странники
     И осторожно молвили:
     «Эй! скатерть самобраная.
     Попотчуй мужиков!»

               И скатерть развернулася,
     Откудова ни взялися
     Две дюжие руки:
     Ведро вина поставили,
     Горой наклали хлебушка
     И спрятались опять.

               Крестьяне подкрепилися,
     Роман за караульного
     Остался у ведра,
     А прочие вмешалися
     В толпу – искать счастливого:
     Им крепко захотелося
     Скорей попасть домой…

Глава IV
Счастливые

     В толпе горластой, праздничной
     Похаживали странники,
     Прокликивали клич:
     «Эй! нет ли где счастливого?
     Явись! Коли окажется,
     Что счастливо живешь,
     У нас ведро готовое:
     Пей даром сколько вздумаешь —
     На славу угостим!..»
     Таким речам неслыханным
     Смеялись люди трезвые,
     А пьяные да умные
     Чуть не плевали в бороду
     Ретивым крикунам.
     Однако и охотников
     Хлебнуть вина бесплатного
     Достаточно нашлось.
     Когда вернулись странники
     Под липу, клич прокликавши,
     Их обступил народ.
     Пришел дьячок уволенный,
     Тощой, как спичка серная,
     И лясы распустил,
     Что счастие не в пажитях,
     Не в соболях, не в золоте,
     Не в дорогих камнях.
     «А в чем же?»
                                                – В благодушестве!
     Пределы есть владениям
     Господ, вельмож, царей земных,
     А мудрого владение —
     Весь вертоград Христов!
     Коль обогреет солнышко
     Да пропущу косушечку,
     Так вот и счастлив я! —
     «А где возьмешь косушечку?»
     – Да вы же дать сулилися…—

     «Проваливай! шалишь!..»

               Пришла старуха старая,
     Рябая, одноглазая,
     И объявила, кланяясь,
     Что счастлива она:
     Что у нее по осени
     Родилось реп до тысячи
     На небольшой гряде.
     – Такая репа крупная,
     Такая репа вкусная,
     А вся гряда – сажени три,
     А впоперечь – аршин! —
     Над бабой посмеялися,
     А водки капли не дали:
     «Ты дома выпей, старая,
     Той репой закуси!»

     Пришел солдат с медалями,
     Чуть жив, а выпить хочется:
     – Я счастлив! – говорит.
     «Ну, открывай, старинушка,
     В чем счастие солдатское?
     Да не таись, смотри!»
     – А в том, во-первых, счастие,
     Что в двадцати сражениях
     Я был, а не убит!
     А во-вторых, важней того,
     Я и во время мирное
     Ходил ни сыт ни голоден,
     А смерти не дался!
     А в-третьих – за провинности,
     Великие и малые,
     Нещадно бит я палками,
     А хоть пощупай – жив! —

     «На! выпивай, служивенькой!
     С тобой и спорить нечего:
     Ты счастлив – слова нет!»

               Пришел с тяжелым молотом
     Каменотес-олончанин,
     Плечистый, молодой:
     – И я живу – не жалуюсь,—
     Сказал он, – с женкой, с матушкой
     Не знаем мы нужды! —

     «Да в чем же ваше счастие?»

     – А вот гляди (и молотом,
     Как перышком, махнул):
     Коли проснусь до солнышка
     Да разогнусь о полночи,
     Так гору сокрушу!
     Случалось, не похвастаю,
     Щебенки наколачивать
     В день на пять серебром! —

     Пахом приподнял «счастие»
     И, крякнувши порядочно,
     Работнику поднес:
     «Ну, веско! А не будет ли
     Носиться с этим счастием
     Под старость тяжело?..»

     – Смотри, не хвастай силою,—
     Сказал мужик с одышкою,
     Расслабленный, худой
     (Нос вострый, как у мертвого,
     Как грабли руки тощие,
     Как спицы ноги длинные,
     Не человек – комар).—
     Я был – не хуже каменщик
     Да тоже хвастал силою,
     Вот бог и наказал!
     Смекнул подрядчик, бестия,
     Что простоват детинушка,
     Учал меня хвалить,
     А я-то сдуру радуюсь,
     За четверых работаю!
     Однажды ношу добрую
     Наклал я кирпичей,
     А тут его, проклятого,
     И нанеси нелегкая:
     «Что это? – говорит.—
     Не узнаю я Трифона!
     Идти с такою ношею
     Не стыдно молодцу?»
     – А коли мало кажется,
     Прибавь рукой хозяйскою! —
     Сказал я, осердясь.
     Ну, с полчаса, я думаю,
     Я ждал, а он подкладывал,
     И подложил, подлец!
     Сам слышу – тяга страшная,
     Да не хотелось пятиться.
     И внес ту ношу чертову
     Я во второй этаж!
     Глядит подрядчик, дивится,
     Кричит, подлец, оттудова:
       «Ай молодец, Трофим!
     Не знаешь сам, что сделал ты:
     Ты снес один по крайности
     Четырнадцать пудов!»
     Ой, знаю! сердце молотом
     Стучит в груди, кровавые
     В глазах круги стоят,
     Спина как будто треснула…
     Дрожат, ослабли ноженьки.
     Зачах я с той поры!..
     Налей, брат, полстаканчика! —

     «Налить? Да где ж тут счастие?
     Мы потчуем счастливого,
     А ты что рассказал!»

     – Дослушай! будет счастие! —

     «Да в чем же, говори!»

     – А вот в чем. Мне на родине,
     Как всякому крестьянину,
     Хотелось умереть.
     Из Питера, расслабленный,
     Шальной, почти без памяти,
     Я на машину сел.
     Ну, вот мы и поехали.
     В вагоне лихорадочных,
     Горячечных работничков
     Нас много набралось,
     Всем одного желалося,
     Как мне, попасть на родину,
     Чтоб дома помереть.
     Однако нужно счастие
     И тут: мы летом ехали,
     В жарище, в духоте
     У многих помутилися
     Вконец больные головы,
     В вагоне ад пошел:
     Тот стонет, тот катается,
     Как оглашенный, по полу,
     Тот бредит женкой, матушкой.
     Ну, на ближайшей станции
     Такого и долой!
     Глядел я на товарищей,
     Сам весь горел, подумывал —
     Несдобровать и мне.
     В глазах кружки багровые,
     И всё мне, братец, чудится,
     Что режу пеунов
     (Мы тоже пеунятники,
     Случалось в год откармливать
     До тысячи зобов).
     Где вспомнились, проклятые!
     Уж я молиться пробовал,
     Нет! всё с ума нейдут!
     Поверишь ли? вся партия
     Передо мной трепещется!
     Гортани перерезаны,
     Кровь хлещет, а поют!
     А я с ножом: «Да полно вам!»
     Уж как господь помиловал,
     Что я не закричал?
     Сижу, креплюсь… по счастию,
     День кончился, а к вечеру
     Похолодало, – сжалился
     Над сиротами бог!
     Ну, так мы и доехали,
     И я добрел на родину,
     А здесь, по божьей милости,
     И легче стало мне… —

     – Чего вы тут расхвастались
     Своим мужицким счастием? —
     Кричит разбитый на ноги
     Дворовый человек. —
     А вы меня попотчуйте:
     Я счастлив, видит бог!
     У первого боярина,
     У князя Переметьева,
     Я был любимый раб.
     Жена – раба любимая,
     А дочка вместе с барышней
     Училась и французскому
     И всяким языкам,
     Садиться позволялось ей
     В присутствии княжны…
     Ой! как кольнуло!.. батюшки!.. —
     (И начал ногу правую
     Ладонями тереть.)
     Крестьяне рассмеялися.
     – Чего смеетесь, глупые! —
     Озлившись неожиданно,
     Дворовый закричал.—
     Я болен, а сказать ли вам,
     О чем молюсь я господу,
     Вставая и ложась?
     Молюсь: «Оставь мне, господи,
     Болезнь мою почетную,
     По ней я дворянин!»
     Не вашей подлой хворостью,
     Не хрипотой, не грыжею —
     Болезнью благородною,
     Какая только водится
     У первых лиц в империи,
     Я болен, мужичье!
     По-да-грой именуется!
     Чтоб получить ее —
     Шампанское, бургонское,
     Токайское, венгерское
     Лет тридцать надо пить…
     За стулом у светлейшего
     У князя Переметьева
     Я сорок лет стоял,
     С французским лучшим трюфелем
     Тарелки я лизал,
     Напитки иностранные
     Из рюмок допивал…
     Ну, наливай! —
                                                      «Проваливай!
     У нас вино мужицкое,
     Простое, не заморское —
     Не по твоим губам!»

     Желтоволосый, сгорбленный,
     Подкрался робко к странникам
     Крестьянин-белорус,
     Туда же к водке тянется:
     – Налей и мне маненичко,
     Я счастлив! – говорит.

     «А ты не лезь с ручищами!
     Докладывай, доказывай
     Сперва, чем счастлив ты?»

     – А счастье наше – в хлебушке:
     Я дома в Белоруссии
     С мякиною, с кострикою
     Ячменный хлеб жевал,
     Бывало, вопишь голосом.
     Как роженица корчишься,
     Как схватит животы.
     А ныне, милость божия! —
     Досыта у Губонина
     Дают ржаного хлебушка,
     Жую – не нажуюсь! —
     Пришел какой-то пасмурный
     Мужик с скулой свороченной,
     Направо всё глядит:
     – Хожу я за медведями,
     И счастье мне великое:
     Троих моих товарищей
     Сломали мишуки,
     А я живу, бог милостив! —

     «А ну-ка влево глянь?»

     Не глянул, как ни пробовал,
     Какие рожи страшные
     Ни корчил мужичок:
     – Свернула мне медведица
     Маненичко скулу! —
     «А ты с другой померяйся,
     Подставь ей щеку правую —
     Поправит…» – Посмеялися,
     Однако поднесли.

     Оборванные нищие,
     Послышав запах пенного,
     И те пришли доказывать,
     Как счастливы они:
     – Нас у порога лавочник
     Встречает подаянием,
     А в дом войдем, так из дому
     Проводят до ворот…
     Чуть запоем мы песенку,
     Бежит к окну хозяюшка
     С краюхою, с ножом,
     А мы-то заливаемся:
     «Давать давай – весь каравай,
     Не мнется и не крошится,
     Тебе скорей, а нам спорей…» —

//-- _____ --//

     Смекнули наши странники,
     Что даром водку тратили,
     Да кстати и ведерочку
     Конец. «Ну, будет с вас!
     Эй, счастие мужицкое!
     Дырявое с заплатами,
     Горбатое с мозолями,
     Проваливай домой!»

     – А вам бы, други милые,
     Спросить Ермилу Гирина,—
     Сказал, подсевши к странникам,
     Деревни Дымоглотова
     Крестьянин Федосей.—
     Коли Ермил не выручит,
     Счастливцем не объявится,
     Так и шататься нечего…—

     «А кто такой Ермил?
     Князь, что ли, граф сиятельный?»

     – Не князь, не граф сиятельный,
     А просто он – мужик! —

     «Ты говори толковее,
     Садись, а мы послушаем,
     Какой такой Ермил?»

     – А вот какой: сиротскую
     Держал Ермило мельницу
     На Унже. По суду
     Продать решили мельницу:
     Пришел Ермило с прочими
     В палату на торги.
     Пустые покупатели
     Скоренько отвалилися,
     Один купец Алтынников
     С Ермилом в бой вступил,
     Не отстает, торгуется,
     Наносит по копеечке.
     Ермило как рассердится —
     Хвать сразу пять рублей!
     Купец опять копеечку,
     Пошло у них сражение:
     Купец его копейкою,
     А тот его рублем!
     Не устоял Алтынников!
     Да вышла тут оказия:
     Тотчас же стали требовать
     Задатков третью часть,
     А третья часть – до тысячи.
     С Ермилом денег не было,
     Уж сам ли он сплошал,
     Схитрили ли подьячие,
     А дело вышло дрянь!
     Повеселел Алтынников:
     «Моя, выходит, мельница!»
     «Нет! – говорит Ермил,
     Подходит к председателю-
     Нельзя ли вашей милости
     Помешкать полчаса?»

     – Что в полчаса ты сделаешь? —

     «Я деньги принесу!»
     – А где найдешь? В уме ли ты?
     Верст тридцать пять до мельницы,
     А через час присутствию
     Конец, любезный мой! —

     «Так полчаса позволите?»
     – Пожалуй, час промешкаем! —
     Пошел Ермил; подьячие
     С купцом переглянулися,
     Смеются, подлецы!
     На площадь на торговую
     Пришел Ермило (в городе
     Тот день базарный был),
     Стал на воз, видим: крестится,
     На все четыре стороны
     Поклон, – и громким голосом
     Кричит: «Эй, люди добрые!
     Притихните, послушайте,
     Я слово вам скажу!»
     Притихла площадь людная,
     И тут Ермил про мельницу
     Народу рассказал:
     «Давно купец Алтынников
     Присватывался к мельнице,
     Да не плошал и я,
     Раз пять справлялся в городе,
     Сказали: с переторжкою
     Назначены торги.
     Без дела, сами знаете,
     Возить казну крестьянину
     Проселком не рука:
     Приехал я без грошика,
     Ан глядь – они спроворили
     Без переторжки торг!
     Схитрили души подлые,
     Да и смеются нехристи:
     “Что часом ты поделаешь?
     Где денег ты найдешь?”
     Авось найду, бог милостив!
     Хитры, сильны подьячие,
     А мир их посильней,
     Богат купец Алтынников,
     А всё не устоять ему
     Против мирской казны —
     Ее, как рыбу из моря,
     Века ловить – не выловить.
     Ну, братцы! видит бог,
     Разделаюсь в ту пятницу!
     Не дорога мне мельница,
     Обида велика!
     Коли Ермила знаете,
     Коли Ермилу верите,
     Так выручайте, что ль!..»

               И чудо сотворилося —
     На всей базарной площади
     У каждого крестьянина,
     Как ветром, полу левую
     Заворотило вдруг!
     Крестьянство раскошелилось,
     Несут Ермилу денежки,
     Дают, кто чем богат.
     Ермило парень грамотный,
     Да некогда записывать,
     Успей пересчитать!
     Наклали шляпу полную
     Целковиков, лобанчиков,
     Прожженной, битой, трепаной
     Крестьянской ассигнации.
     Ермило брал – не брезговал
     И медным пятаком.
     Еще бы стал он брезговать,
     Когда тут попадалася
     Иная гривна медная
     Дороже ста рублей!

               Уж сумма вся исполнилась,
     А щедрота народная
     Росла: – Бери, Ермил Ильич,
     Отдашь, не пропадет! —
     Ермил народу кланялся
     На все четыре стороны,
     В палату шел со шляпою,
     Зажавши в ней казну.
     Сдивилися подьячие,
     Позеленел Алтынников,
     Как он сполна всю тысячу
     Им выложил на стол!..
     Не волчий зуб, так лисий хвост,—
     Пошли юлить подьячие,
     С покупкой поздравлять!
     Да не таков Ермил Ильич,
     Не молвил слова лишнего,
     Копейки не дал им!

     Глядеть весь город съехался,
     Как в день базарный, пятницу,
     Через неделю времени
     Ермил на той же площади
     Рассчитывал народ.
     Упомнить где же всякого?
     В ту пору дело делалось
     В горячке, второпях!
     Однако споров не было,
     И выдать гроша лишнего
     Ермилу не пришлось.
     Еще – он сам рассказывал
     Рубль лишний, чей бог ведает!
     Остался у него.
     Весь день с мошной раскрытою
     Ходил Ермил, допытывал,
     Чей рубль? да не нашел.
     Уж солнце закатилося,
     Когда с базарной площади
     Ермил последний тронулся,
     Отдав тот рубль слепым…
     Так вот каков Ермил Ильич.—

     «Чуден! – сказали странники.—
     Однако знать желательно —
     Каким же колдовством
     Мужик над всей округою
     Такую силу взял?»

     – Не колдовством, а правдою.
     Слыхали про Адовщину,
     Юрлова князя вотчину? —

     «Слыхали, ну так что ж?»

     – В ней главный управляющий
     Был корпуса жандармского
     Полковник со звездой,
     При нем пять-шесть помощников,
     А наш Ермило писарем
     В конторе состоял.

     Лет двадцать было малому,
     Какая воля писарю?
     Однако для крестьянина
     И писарь человек.
     К нему подходишь к первому,
     А он и посоветует,
     И справку наведет;
     Где хватит силы – выручит,
     Не спросит благодарности,
     И дашь, так не возьмет!
     Худую совесть надобно —
     Крестьянину с крестьянина
     Копейку вымогать.
     Таким путем вся вотчина
     В пять лет Ермилу Гирина
     Узнала хорошо,
     А тут его и выгнали…
     Жалели крепко Гирина,
     Трудненько было к новому,
     Хапуге, привыкать,
     Однако делать нечего,
     По времени приладились
     И к новому писцу.
     Тот ни строки без трешника,
     Ни слова без семишника,
     Прожженный, из кутейников —
     Ему и бог велел!

     Однако, волей божией,
     Недолго он поцарствовал,—
     Скончался старый князь,
     Приехал князь молоденькой,
     Прогнал того полковника,
     Прогнал его помощника,
     Контору всю прогнал,
     А нам велел из вотчины
     Бурмистра изобрать.
     Ну, мы не долго думали,
     Шесть тысяч душ, всей вотчиной
     Кричим: – Ермилу Гирина! —
     Как человек един!
     Зовут Ермилу к барину.
     Поговорив с крестьянином,
     С балкона князь кричит:
     «Ну, братцы! будь по-вашему.
     Моей печатью княжеской
     Ваш выбор утвержден:
     Мужик проворный, грамотный.
     Одно скажу: не молод ли?..»
     А мы: – Нужды нет, батюшка,
     И молод, да умен! —
     Пошел Ермило царствовать
     Над всей княжою вотчиной,
     И царствовал же он!
     В семь лет мирской копеечки
     Под ноготь не зажал,
     В семь лет пе тронул правого,
     Не попустил виновному,
     Душой не покривил… —

     «Стой! – крикнул укорительно
     Какой-то попик седенький
     Рассказчику. – Грешишь!
     Шла борона прямехонько,
     Да вдруг махнула в сторону —
     На камень зуб попал!
     Коли взялся рассказывать,
     Так слова не выкидывай
     Из песни: или странникам
     Ты сказку говоришь?..
     Я знал Ермилу Гирина…»

     – А я небось не знал?
     Одной мы были вотчины,
     Одной и той же волости,
     Да нас перевели…—

     «А коли знал ты Гирина,
     Так знал и брата Митрия,
     Подумай-ка, дружок».

     Рассказчик призадумался
     И, помолчав, сказал:
     – Соврал я: слово лишнее
     Сорвалось на маху!

     Был случай, и Ермил-мужик
     Свихнулся: из рекрутчины
     Меньшого брата Митрия
     Повыгородил он.
     Молчим: тут спорить нечего,
     Сам барин брата старосты
     Забрить бы не велел,
     Одна Ненила Власьевна
     По сыне горько плачется,
     Кричит: не наш черед!
     Известно, покричала бы
     Да с тем бы и отъехала.
     Так что же? Сам Ермил,
     Покончивши с рекрутчиной,
     Стал тосковать, печалиться,
     Не пьет, не ест: тем кончилось,
     Что в деннике с веревкою
     Застал его отец.
     Тут сын отцу покаялся:
     «С тех пор как сына Власьевны
     Поставил я не в очередь,
     Постыл мне белый свет!»
     А сам к веревке тянется.
     Пытали уговаривать
     Отец его и брат,
     Он всё одно: «Преступник я!
     Злодей! вяжите руки мне,
     Ведите в суд меня!»
     Чтоб хуже не случилося,
     Отец связал сердечного,
     Приставил караул.
     Сошелся мир, шумит, галдит,
     Такого дела чудного
     Вовек не приходилося
     Ни видеть, ни решать.
     Ермиловы семейные
     Уж не о том старалися,
     Чтоб мы им помирволили,
     А строже рассуди —
     Верни парнишку Власьевне,
     Не то Ермил повесится,
     За ним не углядишь!
     Пришел и сам Ермил Ильич,
     Босой, худой, с колодками,
     С веревкой на руках,
     Пришел, сказал: «Была пора,
     Судил я вас по совести,
     Теперь я сам грешнее вас:
     Судите вы меня!»
     И в ноги поклонился нам.
     Ни дать ни взять юродивый,
     Стоит, вздыхает, крестится,
     Жаль было нам глядеть,
     Как он перед старухою,
     Перед Ненилой Власьевой,
     Вдруг на колени пал!
     Ну, дело всё обладилось,
     У господина сильного
     Везде рука: сын Власьевны
     Вернулся, сдали Митрия,
     Да, говорят, и Митрию
     Не тяжело служить,
     Сам князь о нем заботится.
     А за провинность с Гирина
     Мы положили штраф:
     Штрафные деньги рекруту,
     Часть небольшая Власьевне,
     Часть миру на вино…
     Однако после этого
     Ермил не скоро справился,
     С год как шальной ходил.
     Как ни просила вотчина,
     От должности уволился,
     В аренду снял ту мельницу,
     И стал он пуще прежнего
     Всему народу люб:
     Брал за помол по совести,
     Народу не задерживал,—
     Приказчик, управляющий,
     Богатые помещики
     И мужики беднейшие —
     Все очереди слушались,
     Порядок строгий вел!
     Я сам уж в той губернии
     Давненько не бывал,
     А про Ермилу слыхивал,
     Народ им не нахвалится,
     Сходите вы к нему.—

     – Напрасно вы проходите,—
     Сказал уж раз заспоривший
     Седоволосый поп.—
     Я знал Ермила Гирина,
     Попал я в ту губернию
     Назад тому лет пять
     (Я в жизни много странствовал,
     Преосвященный наш
     Переводить священников
     Любил)… С Ермилой Гириным
     Соседи были мы.
     Да! был мужик единственный!
     Имел он всё, что надобно
     Для счастья: и спокойствие,
     И деньги, и почет,
     Почет завидный, истинный,
     Не купленный ни деньгами,
     Ни страхом: строгой правдою,
     Умом и добротой!
     Да только, повторяю вам,
     Напрасно вы проходите,
     В остроге он сидит…—

     «Как так?»
                                      – А воля божия!

     Слыхал ли кто из вас,
     Как бунтовалась вотчина
     Помещика Обрубкова,
     Испуганной губернии,
     Уезда Недыханьева,
     Деревня Столбняки?..
     Как о пожарах пишется
     В газетах (я их читывал):
     «Осталась неизвестною
     Причина» – так и тут:
     До сей поры неведомо
     Ни земскому исправнику,
     Ни высшему правительству,
     Ни столбнякам самим,
     С чего стряслась оказия,
     А вышло дело дрянь.
     Потребовалось воинство,
     Сам государев посланный
     К народу речь держал,
     То руганью попробует
     И плечи с эполетами
     Подымет высоко,
     То ласкою попробует
     И грудь с крестами царскими
     Во все четыре стороны
     Повертывать начнет.
     Да брань была тут лишняя,
     А ласка непонятная:
     «Крестьянство православное!
     Русь-матушка! царь-батюшка!»
     И больше ничего!
     Побившись так достаточно,
     Хотели уж солдатикам
     Скомандовать: пали!
     Да волостному писарю
     Пришла тут мысль счастливая,
     Он про Ермилу Гирина
     Начальнику сказал:
     – Народ поверит Гирину,
     Народ его послушает…—
     «Позвать его, живей!» —
     . . . . . . . . .

//-- _____ --//

     Вдруг крик: «Ай, ай! помилуйте!»,
     Раздавшись неожиданно,
     Нарушил речь священника,
     Все бросились глядеть:
     У валика дорожного
     Секут лакея пьяного —
     Попался в воровстве!
     Где пойман, тут и суд ему:
     Судей сошлось десятка три,
     Решили дать по лозочке,
     И каждый дал лозу!
     Лакей вскочил и, шлепая
     Худыми сапожнишками,
     Без слова тягу дал.
     «Вишь, побежал как встрепанный! —
     Шутили наши странники,
     Узнавши в нем балясника,
     Что хвастался какою-то
     Особенной болезнию
     От иностранных вин. —
     Откуда прыть явилася!
     Болезнь ту благородную
     Вдруг сняло как рукой!»

//-- _____ --//

     «Эй, эй! куда ж ты, батюшка!
     Ты доскажи историю,
     Как бунтовалась вотчина
     Помещика Обрубкова,
     Деревни Столбняки?»

     – Пора домой, родимые.
     Бог даст, опять мы встретимся,
     Тогда и доскажу! —

//-- _____ --//

     Под утро поразъехалась,
     Поразбрелась толпа.
     Крестьяне спать надумали,
     Вдруг тройка с колокольчиком
     Откуда ни взялась,
     Летит! а в ней качается
     Какой-то барин кругленький,
     Усатенький, пузатенький,
     С сигарочкой во рту.
     Крестьяне разом бросились
     К дороге, сняли шапочки,
     Низенько поклонилися,
     Повыстроились в ряд
     И тройке с колокольчиком
     Загородили путь…

Глава V
Помещик

     Соседнего помещика
     Гаврилу Афанасьича
     Оболта-Оболдуева
     Та троечка везла.
     Помещик был румяненький,
     Осанистый, присадистый,
     Шестидесяти лет;
     Усы седые, длинные,
     Ухватки молодецкие,
     Венгерка с бранденбурами,
     Широкие штаны.
     Гаврило Афанасьевич,
     Должно быть, перетрусился,
     Увидев перед тройкою
     Семь рослых мужиков.
     Он пистолетик выхватил,
     Как сам, такой же толстенький,
     И дуло шестиствольное
     На странников навел:
     «Ни с места! Если тронетесь,
     Разбойники! грабители!
     На месте уложу!..»
     Крестьяне рассмеялися:
     – Какие мы разбойники,
     Гляди – у нас ни ножика,
     Ни топоров, ни вил! —
     «Кто ж вы? чего вам надобно?»

     – У нас забота есть.
     Такая ли заботушка,
     Что из домов повыжила,
     С работой раздружила нас,
     Отбила от еды.
     Ты дай нам слово крепкое
     На нашу речь мужицкую
     Без смеху и без хитрости,
     По правде и по разуму,
     Как должно отвечать,
     Тогда свою заботушку
     Поведаем тебе… —

     «Извольте: слово честное,
     Дворянское даю!»
     – Нет, ты нам не дворянское,
     Дай слово христианское!
     Дворянское с побранкою,
     С толчком да с зуботычиной,
     То непригодно нам! —

     «Эге! какие новости!
     А впрочем, будь по-вашему!
     Ну, в чем же ваша речь?..»
     – Спрячь пистолетик! выслушай!
     Вот так! Мы не грабители,
     Мы мужики смиренные,
     Из временнообязанных,
     Подтянутой губернии,
     Уезда Терпигорева,
     Пустопорожней волости,
     Из разных деревень:
     Заплатова, Дырявина,
     Разутова, Знобишина,
     Горелова, Неелова —
     Неурожайна тож.
     Идя путем-дорогою,
     Сошлись мы невзначай,
     Сошлись мы – и заспорили:
     Кому живется счастливо,
     Вольготно на Руси?
     Роман сказал: помещику,
     Демьян сказал: чиновнику,
     Лука сказал: попу.
     Купчине толстопузому,—
     Сказали братья Губины,
     Иван и Митродор.
     Пахом сказал: светлейшему,
     Вельможному боярину,
     Министру государеву,
     А Пров сказал: царю…
     Мужик что бык: втемяшится
     В башку какая блажь —
     Колом ее оттудова
     Не выбьешь! Как ни спорили,
     Не согласились мы!
     Поспоривши, повздорили,
     Повздоривши, подралися,
     Подравшися, удумали
     Не расходиться врозь,
     В домишки не ворочаться,
     Не видеться ни с женами,
     Ни с малыми ребятами,
     Ни с стариками старыми,
     Покуда спору нашему
     Решенья не найдем,
     Покуда не доведаем
     Как ни на есть – доподлинно,
     Кому жить любо-весело,
     Вольготно на Руси?

     Скажи ж ты нам по-божески,
     Сладка ли жизнь помещичья?
     Ты как – вольготно, счастливо,
     Помещичек, живешь? —

     Гаврило Афанасьевич
     Из тарантаса выпрыгнул,
     К крестьянам подошел:
     Как лекарь, руку каждому
     Пощупал, в лица глянул им,
     Схватился за бока
     И покатился со смеху…
     «Xa-xa! xa-xa! xa-xa! ха-ха!»
     Здоровый смех помещичий
     По утреннему воздуху
     Раскатываться стал…

     Нахохотавшись досыта,
     Помещик не без горечи
     Сказал: «Наденьте шапочки,
     Садитесь, господа!»

     – Мы господа не важные,
     Перед твоею милостью
     И постоим…—

                             «Нет! нет!
     Прошу садиться, граждане!»
     Крестьяне поупрямились,
     Однако делать нечего,
     Уселись на валу.

     «И мне присесть позволите?
     Эй, Трошка! рюмку хересу,
     Подушку и ковер!»

     Расположась на коврике
     И выпив рюмку хересу,
     Помещик начал так:

     «Я дал вам слово честное
     Ответ держать по совести,
     А нелегко оно!
     Хоть люди вы почтенные,
     Однако не ученые,
     Как с вами говорить?
     Сперва понять вам надо бы,
     Что значит слово самое:
     Помещик, дворянин.
     Скажите, вы, любезные,
     О родословном дереве
     Слыхали что-нибудь?»
     – Леса нам не заказаны —
     Видали древо всякое! —
     Сказали мужики.
     «Попали пальцем в небо вы!..
     Скажу вам вразумительней:
     Я роду именитого,
     Мой предок Оболдуй
     Впервые поминается
     В старинных русских грамотах
     Два века с половиною
     Назад тому. Гласит
     Та грамота: “Татарину
     Оболту Оболдуеву
     Дано суконце доброе,
     Ценою в два рубля:
     Волками и лисицами
     Он тешил государыню,
     В день царских именин,
     Спускал медведя дикого
     С своим, и Оболдуева
     Медведь тот ободрал…”
     Ну, поняли, любезные?»
     – Как не понять! С медведями
     Немало их шатается,
     Прохвостов, и теперь.—

     «Вы всё свое, любезные!
     Молчать! уж лучше слушайте,
     К чему я речь веду:
     Тот Оболдуй, потешивший
     Зверями государыню,
     Был корень роду нашему,
     А было то, как сказано,
     С залишком двести лет.
     Прапрадед мой по матери
     Был и того древней:
     “Князь Щепин с Васькой Гусевым
     (Гласит другая грамота)
     Пытал поджечь Москву,
     Казну пограбить думали,
     Да их казнили смертию”,
     А было то, любезные,
     Без мала триста лет.
     Так вот оно откудова
     То дерево дворянское
     Идет, друзья мои!»

     – А ты, примерно, яблочко
     С того выходишь дерева? —
     Сказали мужики.

     «Ну, яблочко так яблочко!
     Согласен! Благо поняли
     Вы дело наконец.
     Теперь – вы сами знаете —
     Чем дерево дворянское
     Древней, тем именитее,
     Почетней дворянин.
     Не так ли, благодетели?»

     – Так! – отвечали странники.—
     Кость белая, кость черная,
     И поглядеть, так разные,—
     Им разный и почет! —
     «Ну, вижу, вижу: поняли!
     Так вот, друзья, и жили мы,
     Как у Христа за пазухой,
     И знали мы почет.
     Не только люди русские,
     Сама природа русская
     Покорствовала нам.
     Бывало, ты в окружности
     Один, как солнце на небе,
     Твои деревни скромные,
     Твои леса дремучие,
     Твои поля кругом!
     Пойдешь ли деревенькою —
     Крестьяне в ноги валятся,
     Пойдешь лесными дачами —
     Столетними деревьями
     Преклонятся леса!
     Пойдешь ли пашней, нивою —
     Вся нива спелым колосом
     К ногам господским стелется,
     Ласкает слух и взор!
     Там рыба в речке плещется:
     “Жирей-жирей до времени!”
     Там заяц лугом крадется:
     “Гуляй-гуляй до осени!”
     Всё веселило барина,
     Любовно травка каждая
     Шептала: “Я твоя!”

               Краса и гордость русская,
     Белели церкви божии
     По горкам, по холмам,
     И с ними в славе спорили
     Дворянские дома.
     Дома с оранжереями,
     С китайскими беседками
     И с английскими парками;
     На каждом флаг играл,
     Играл-манил приветливо,
     Гостеприимство русское
     И ласку обещал.
     Французу не привидится
     Во сне, какие праздники,
     Не день, не два – по месяцу
     Мы задавали тут.
     Свои индейки жирные,
     Свои наливки сочные,
     Свои актеры, музыка,
     Прислуги – целый полк!

               Пять поваров да пекаря,
     Двух кузнецов, обойщика,
     Семнадцать музыкантиков
     И двадцать два охотника
     Держал я… Боже мой!..»

               Помещик закручинился,
     Упал лицом в подушечку,
     Потом привстал, поправился:
     «Эй, Прошка!» – закричал.
     Лакей, по слова барскому,
     Принес кувшинчик с водкою.
     Гаврило Афанасьевич,
     Откушав, продолжал:
     «Бывало, в осень позднюю
     Леса твои, Русь-матушка,
     Одушевляли громкие
     Охотничьи рога.
     Унылые, поблекшие
     Леса полураздетые
     Жить начинали вновь,
     Стояли по опушечкам
     Борзовщики-разбойники,
     Стоял помещик сам,
     А там, в лесу, выжлятники
     Ревели, сорвиголовы,
     Варили варом гончие.
     Чу! подзывает рог!..
     Чу! стая воет! сгрудилась!
     Никак по зверю красному
     Погнали?.. улю-лю!
     Лисица черно-бурая,
     Пушистая, матерая
     Летит, хвостом метет!
     Присели, притаилися,
     Дрожа всем телом, рьяные,
     Догадливые псы:
     Пожалуй, гостья жданная!
     Поближе к нам, молодчикам,
     Подальше от кустов!
     Пора! Ну, ну! не выдай, конь!
     Не выдайте, собаченьки!
     Эй! улю-лю! родимые!
     Эй! улю-лю!.. ату!..»
     Гаврило Афанасьевич,
     Вскочив с ковра персидского,
     Махал рукой, подпрыгивал,
     Кричал! Ему мерещилось,
     Что травит он лису…

     Крестьяне молча слушали,
     Глядели, любовалися,
     Посмеивались в ус…

     «Ой ты, охота псовая!
     Забудут всё помещики,
     Но ты, исконно русская
     Потеха! не забудешься
     Ни во веки веков!
     Не о себе печалимся,
     Нам жаль, что ты, Русь-матушка
     С охотою утратила
     Свой рыцарский, воинственный,
     Величественный вид!
     Бывало, нас по осени
     До полусотни съедется
     В отъезжие поля;
     У каждого помещика
     Сто гончих в напуску,
     У каждого по дюжине
     Борзовщиков верхом,
     При каждом с кашеварами,
     С провизией обоз.
     Как с песнями да с музыкой
     Мы двинемся вперед,
     На что кавалерийская
     Дивизия твоя!
     Летело время соколом,
     Дышала грудь помещичья
     Свободно и легко.
     Во времена боярские,
     В порядки древнерусские
     Переносился дух!
     Ни в ком противоречия,
     Кого хочу – помилую,
     Кого хочу – казню.
     Закон – мое желание!
     Кулак – моя полиция!
     Удар искросыпительный,
     Удар зубодробительный,
     Удар скуловорррот!..»

     Вдруг, как струна, порвалася,
     Осеклась речь помещичья,
     Потупился, нахмурился,
     «Эй, Прошка! – закричал,
     Глонул – и мягким голосом
     Сказал: – Вы сами знаете,
     Нельзя же и без строгости?
     Но я карал – любя.
     Порвалась цепь великая —
     Теперь не бьем крестьянина,
     Зато уж и отечески
     Не милуем его.
     Да, был я строг по времени,
     А впрочем, больше ласкою
     Я привлекал сердца.

     Я в воскресенье светлое
     Со всей своею вотчиной
     Христосовался сам!
     Бывало, накрывается
     В гостиной стол огромнейший,
     На нем и яйца красные,
     И пасха, и кулич!
     Моя супруга, бабушка,
     Сынишки, даже барышни
     Не брезгуют, цалуются
     С последним мужиком.
     “Христос воскрес!” – Воистину! —
     Крестьяне разговляются,
     Пьют брагу и вино…

               Пред каждым почитаемым
     Двунадесятым праздником
     В моих парадных горницах
     Поп всенощну служил.
     И к той домашней всенощной
     Крестьяне допускалися,
     Молись – хоть лоб разбей!
     Страдало обоняние,
     Сбивали после с вотчины
     Баб отмывать полы!
     Да чистота духовная
     Тем самым сберегалася,
     Духовное родство!
     Не так ли, благодетели?»

     – Так! – отвечали странники,
     А про себя подумали:
     «Колом сбивал их, что ли, ты
     Молиться в барский дом?..»

     «Зато, скажу не хвастая,
     Любил меня мужик!
     В моей сурминской вотчине
     Крестьяне всё подрядчики,
     Бывало, дома скучно им,
     Все на чужую сторону
     Отпросятся с весны…
     Ждешь – не дождешься осени,
     Жена, детишки малые,
     И те гадают, ссорятся:
     Какого им гостинчику
     Крестьяне принесут!
     И точно: поверх барщины,
     Холста, яиц и живности,
     Всего, что на помещика
     Сбиралось искони,—
     Гостинцы добровольные
     Крестьяне нам несли!
     Из Киева – с вареньями,
     Из Астрахани – с рыбою,
     А тот, кто подостаточней,
     И с шелковой материей:
     Глядь, чмокнул руку барыне
     Да сверток подает!
     Детям игрушки, лакомства,
     А мне, седому бражнику,
     Из Питера вина!
     Толк вызнали, разбойники,
     Небось не к Кривоногову,
     К французу забежит.
     Тут с ними разгуляешься,
     По-братски побеседуешь,
     Жена рукою собственной
     По чарке им нальет.
     А детки тут же малые
     Посасывают прянички
     Да слушают досужие
     Рассказы мужиков —
     Про трудные их промыслы,
     Про чужедальны стороны,
     Про Петербург, про Астрахань,
     Про Киев, про Казань…

     Так вот как, благодетели,
     Я жил с моею вотчиной,
     Не правда ль, хорошо?..»
     – Да, было вам, помещикам,
     Житье куда завидное,
     Не надо умирать! —

     «И всё прошло! всё минуло!..
     Чу! похоронный звон!..»

               Прислушалися странники,
     И точно: из Кузьминского
     По утреннему воздуху
     Те звуки, грудь щемящие,
     Неслись. – Покой крестьянину
     И царствие небесное! —
     Проговорили странники
     И покрестились все…

               Гаврило Афанасьевич
     Снял шапочку – и набожно
     Перекрестился тож:
     «Звонят не по крестьянину!
     По жизни по помещичьей
     Звонят!.. Ой жизнь широкая!
     Прости-прощай навек!
     Прощай и Русь помещичья!
     Теперь не та уж Русь!
     Эй, Прошка!» (выпил водочки
     И посвистал)…
                              «Невесело
     Глядеть, как изменилося
     Лицо твое, несчастная
     Родная сторона!
     Сословье благородное
     Как будто всё попряталось,
     Повымерло! Куда
     Ни едешь, попадаются
     Одни крестьяне пьяные.
     Акцизные чиновники,
     Поляки пересыльные
     Да глупые посредники,
     Да иногда пройдет
     Команда. Догадаешься:
     Должно быть, взбунтовалося
     В избытке благодарности
     Селенье где-нибудь!
     А прежде что тут мчалося
     Колясок, бричек троечных,
     Дормезов шестерней!
     Катит семья помещичья —
     Тут маменьки солидные,
     Тут дочки миловидные
     И резвые сынки!
     Поющих колокольчиков,
     Воркующих бубенчиков
     Наслушаешься всласть.
     А нынче чем рассеешься?
     Картиной возмутительной
     Что шаг – ты поражен:
     Кладбищем вдруг повеяло,
     Ну, значит, приближаемся
     К усадьбе… Боже мой!
     Разобран по кирпичику
     Красивый дом помещичий,
     И аккуратно сложены
     В колонны кирпичи!
     Обширный сад помещичий,
     Столетьями взлелеянный,
     Под топором крестьянина
     Весь лег, – мужик любуется,
     Как много вышло дров!
     Черства душа крестьянина,
     Подумает ли он,
     Что дуб, сейчас им сваленный
     Мой дед рукою собственной
     Когда-то насадил?
     Что вон под той рябиною
     Резвились наши детушки,
     И Ганечка и Верочка,
     Аукались со мной?
     Что тут, под этой липою,
     Жена моя призналась мне,
     Что тяжела она
     Гаврюшей, нашим первенцем,
     И спрятала на грудь мою
     Как вишня покрасневшее
     Прелестное лицо?..
     Ему была бы выгода —
     Радехонек помещичьи
     Усадьбы изводить!
     Деревней ехать совестно,
     Мужик сидит – не двинется,
     Не гордость благородную —
     Желчь чувствуешь в груди.
     В лесу не рог охотничий,
     Звучит – топор разбойничий,
     Шалят!.. а что поделаешь?
     Кем лес убережешь?..
     Поля – недоработаны,
     Посевы – недосеяны,
     Порядку нет следа!
     О матушка! о родина!
     Не о себе печалимся,
     Тебя, родная, жаль.
     Ты, как вдова печальная,
     Стоишь с косой распущенной,
     С неубранным лицом!
     Усадьбы переводятся,
     Взамен их распложаются
     Питейные дома!..
     Поят народ распущенный,
     Зовут на службы земские,
     Сажают, учат грамоте,—
     Нужна ему она!
     На всей тебе, Русь-матушка,
     Как клейма на преступнике,
     Как на коне тавро,
     Два слова нацарапаны:
     “Навынос и распивочно”.
     Чтоб их читать, крестьянина
     Мудреной русской грамоте
     Не стоит обучать!..
     А нам земля осталася…
     Ой ты, земля помещичья!
     Ты нам не мать, а мачеха
     Теперь… “А кто велел? —
     Кричат писаки праздные,—
     Так вымогать, насиловать
     Кормилицу свою!”
     А я скажу: – А кто же ждал? —
     Ох! эти проповедники!
     Кричат: “Довольно барствовать!
     Проснись, помещик заспанный!
     Вставай! – учись! трудись!..”

     Трудись! Кому вы вздумали
     Читать такую проповедь.
     Я не крестьянин-лапотник —
     Я божиею милостью
     Российский дворянин!
     Россия – не неметчина,
     Нам чувства деликатные,
     Нам гордость внушена!
     Сословья благородные
     У нас труду не учатся.
     У нас чиновник плохонький,
     И тот полов не выметет,
     Не станет печь топить…
     Скажу я вам не хвастая,
     Живу почти безвыездно
     В деревне сорок лет,
     А от ржаного колоса
     Не отличу ячменного,
     А мне поют: “Трудись!”

     А если и действительно
     Свой долг мы ложно поняли
     И наше назначение
     Не в том, чтоб имя древнее,
     Достоинство дворянское
     Поддерживать охотою,
     Пирами, всякой роскошью
     И жить чужим трудом,
     Так надо было ранее
     Сказать… Чему учился я?
     Что видел я вокруг?..
     Коптил я небо божие,
     Носил ливрею царскую,
     Сорил казну народную
     И думал век так жить…
     И вдруг… Владыко праведный!..»

     Помещик зарыдал…

//-- _____ --//

     Крестьяне добродушные
     Чуть тоже не заплакали,
     Подумав про себя:
     «Порвалась цепь великая,
     Порвалась – расскочилася:
     Одним концом по барину,
     Другим по мужику!..»

Последыш
(Из второй части «Кому на Руси жить хорошо»)

Глава I

//-- I --//

     Петровки. Время жаркое.
     В разгаре сенокос.

               Минув деревню бедную,
     Безграмотной губернии,
     Старо-Вахлацкой волости,
     Большие Вахлаки,
     Пришли на Волгу странники…
     Над Волгой чайки носятся;
     Гуляют кулики
     По отмели. А по лугу,
     Что гол, как у подьячего
     Щека, вчера побритая,
     Стоят «князья Волконские» [18 - Стоги.]
     И детки их, что ранее
     Родятся, чем отцы [19 - Копны.].

               «Прокосы широчайшие! —
     Сказал Пахом Онисимыч.—
     Здесь богатырь народ!»
     Смеются братья Губины:
     Давно они заметили
     Высокого крестьянина
     Со жбаном – на стогу;
     Он пил, а баба с вилами,
     Задравши кверху голову,
     Глядела на него.
     Со стогом поравнялися —
     Всё пьет мужик! Отмерили
     Еще шагов полста,
     Все разом оглянулися:
     По-прежнему, закинувшись,
     Стоит мужик; посудина
     Дном кверху поднята…

               Под берегом раскинуты
     Шатры; старухи, лошади
     С порожними телегами
     Да дети видны тут.
     А дальше, где кончается
     Отава подкошенная,
     Народу тьма! Там белые
     Рубахи баб, да пестрые
     Рубахи мужиков,
     Да голоса, да звяканье
     Проворных кос. «Бог на помочь!»
     – Спасибо, молодцы! —

               Остановились странники…
     Размахи сенокосные
     Идут чредою правильной:
     Все разом занесенные
     Сверкнули косы, звякнули,
     Трава мгновенно дрогнула
     И пала, прошумев!

               По низменному берегу,
     На Волге, травы рослые,
     Веселая косьба.
     Не выдержали странники:
     «Давно мы не работали,
     Давайте – покосим!»
     Семь баб им косы отдали.
     Проснулась, разгорелася
     Привычка позабытая
     К труду! Как зубы с голоду,
     Работает у каждого
     Проворная рука.
     Валят траву высокую,
     Под песню, незнакомую
     Вахлацкой стороне;
     Под песню, что навеяна
     Метелями и вьюгами
     Родимых деревень:
     Заплатова, Дырявина,
     Разутова, Знобишина,
     Горелова, Неелова —
     Неурожайка тож…

     Натешившись, усталые,
     Присели к стогу завтракать…

     – Откуда, молодцы? —
     Спросил у наших странников
     Седой мужик (которого
     Бабенки звали Власушкой).—
     Куда вас бог несет? —

     «А мы…» – сказали странники
     И замолчали вдруг:
     Послышалась им музыка!
     – Помещик наш катается,—
     Промолвил Влас – и бросился
     К рабочим: – Не зевать!
     Коси дружней! А главное:
     Не огорчить помещика.
     Рассердится – поклон ему!
     Похвалит вас – «ура» кричи…
     Эй, бабы! не галдеть! —
     Другой мужик, присадистый,
     С широкой бородищею,
     Почти что то же самое
     Народу приказал,
     Надел кафтан – и барина
     Бежит встречать. – Что за люди? —
     Оторопелым странникам
     Кричит он на бегу. —
     Снимите шапки! —

                                     К берегу
     Причалили три лодочки.
     В одной прислуга, музыка,
     В другой – кормилка дюжая
     С ребенком, няня старая
     И приживалка тихая,
     А в третьей – господа:
     Две барыни красивые
     (Потоньше – белокурая,
     Потолще – чернобровая),
     Усатые два барина,
     Три барченка-погодочки
     Да старый старичок:
     Худой! как зайцы зимние,
     Весь бел, и шапка белая,
     Высокая, с околышем
     Из красного сукна.
     Нос клювом, как у ястреба,
     Усы седые, длинные
     И – разные глаза:
     Один здоровый – светится,
     А левый – мутный, пасмурный,
     Как оловянный грош!
               При них собачки белые,
     Мохнатые, с султанчиком,
     На крохотных ногах…

               Старик, поднявшись на берег,
     На красном, мягком коврике
     Долгонько отдыхал,
     Потом покос осматривал:
     Его водили под руки
     То господа усатые,
     То молодые барыни,—
     И так, со всею свитою,
     С детьми и приживалками,
     С кормилкою и нянькою,
     И с белыми собачками,
     Всё поле сенокосное
     Помещик обошел.
     Крестьяне низко кланялись,
     Бурмистр (смекнули странники,
     Что тот мужик присадистый
     Бурмистр) перед помещиком,
     Как бес перед заутреней,
     Юлил: «Так точно! Слушаю-с!»
     И кланялся помещику
     Чуть-чуть не до земли.

               В один стожище матерый,
     Сегодня только сметанный,
     Помещик пальцем ткнул,
     Нашел, что сено мокрое,
     Вспылил: «Добро господское
     Гноить? Я вас, мошенников,
     Самих сгною на барщине!
     Пересушить сейчас!..»
     Засуетился староста:
     – Недосмотрел маненичко!
     Сыренько: виноват! —
     Созвал народ – и вилами
     Богатыря кряжистого,
     В присутствии помещика,
     По клочьям разнесли.
     Помещик успокоился.

               (Попробовали странники:
     Сухохонько сенцо!)

               Бежит лакей с салфеткою,
     Хромает: «Кушать подано!»
     Со всей своею свитою,
     С детьми и приживалками,
     С кормилкою и нянькою,
     И с белыми собачками,
     Пошел помещик завтракать,
     Работы осмотрев.
     С реки из лодки грянула
     Навстречу барам музыка,
     Накрытый стол белеется
     На самом берегу…

               Дивятся наши странники.
     Пристали к Власу: «Дедушка!
     Что за порядки чудные?
     Что за чудной старик?»

     – Помещик наш: Утятин князь! —

     «Чего же он куражится?
     Теперь порядки новые,
     А он дурит по-старому:
     Сенцо сухим-сухохонько —
     Велел пересушить!»
     – А то еще диковинней,
     Что и сенцо-то самое,
     И пожня – не его! —

     «А чья же?»

                         – Нашей вотчины.—

     «Чего же он тут суется?
     Ин вы у бога не люди?»

     – Нет, мы, по божьей милости,
     Теперь крестьяне вольные,
     У нас, как у людей,
     Порядки тоже новые,
     Да тут статья особая…—

     «Какая же статья?»

     Под стогом лег старинушка
     И – больше ни словца!
     К тому же стогу странники
     Присели; тихо молвили:
     «Эй! скатерть самобраная,
     Попотчуй мужиков!»
     И скатерть развернулася,
     Откудова ни взялися
     Две дюжие руки:
     Ведро вина поставили,
     Горой наклали хлебушка
     И спрятались опять…

               Налив стаканчик дедушке,
     Опять пристали странники:
     «Уважь! скажи нам, Власушка,
     Какая тут статья?»
     – Да пустяки! Тут нечего
     Рассказывать… А сами вы
     Что за люди? Откуда вы?
     Куда вас бог несет? —

     «Мы люди чужестранные,
     Давно, по делу важному,
     Домишки мы покинули,
     У нас забота есть…
     Такая ли заботушка,
     Что из домов повыжила,
     С работой раздружила нас,
     Отбила от еды…»

     Остановились странники…

     – О чем же вы хлопочете? —

     «Да помолчим! Поели мы,
     Так отдохнуть желательно».
     И улеглись. Молчат!

     – Вы так-то! а по-нашему,
     Коль начал, так досказывай! —

     «А сам небось молчишь!
     Мы не в тебя, старинушка!
     Изволь, мы скажем: видишь ли,
     Мы ищем, дядя Влас,
     Непоротой губернии,
     Непотрошенной волости,
     Избыткова села!..»

     И рассказали странники,
     Как встретились нечаянно,
     Как подрались, заспоривши,
     Как дали свой зарок
     И как потом шаталися,
     Искали по губерниям
     Подтянутой, Подстреленной,
     Кому живется счастливо,
     Вольготно на Руси?

     Влас слушал – и рассказчиков
     Глазами мерял: – Вижу я,
     Вы тоже люди странные! —
     Сказал он наконец.—
     Чудим и мы достаточно,
     А вы – и нас чудней! —

     «Да что ж у вас-то деется?
     Еще стаканчик, дедушка!»

     Как выпил два стаканчика,
     Разговорился Влас:

//-- II --//

     – Помещик наш особенный,
     Богатство непомерное,
     Чин важный, род вельможеский,
     Весь век чудил, дурил,
     Да вдруг гроза и грянула…
     Не верит: врут, разбойники!
     Посредника, исправника
     Прогнал! дурит по-старому.
     Стал крепко подозрителен,
     Не поклонись – дерет!
     Сам губернатор к барину
     Приехал: долго спорили,
     Сердитый голос барина
     В застольной дворня слышала;
     Озлился так, что к вечеру
     Хватил его удар!
     Всю половину левую
     Отбило: словно мертвая
     И, как земля, черна…
     Пропал ни за копеечку!
     Известно, не корысть,
     А спесь его подрезала,
     Соринку он терял.—

     «Что значит, други милые,
     Привычка-то помещичья!» —
     Заметил Митродор.

     «Не только над помещиком,
     Привычка над крестьянином
     Сильна, – сказал Пахом.—
     Я раз, по подозрению
     В острог попавши, чудного
     Там видел мужика.
     За конокрадство, кажется,
     Судился, звали Сидором,
     Так из острога барину
     Он посылал оброк!
     (Доходы арестанские
     Известны: подаяние,
     Да что-нибудь сработает,
     Да стащит что-нибудь.)
     Ему смеялись прочие:
     “А ну на поселение
     Сошлют – пропали денежки!”
     – Всё лучше, – говорит…»

     «Ну, дальше, дальше, дедушка!»

     – Соринка – дело плевое,
     Да только не в глазу:
     Пал дуб на море тихое,
     И море всё заплакало —
     Лежит старик без памяти
     (Не встанет, так и думали!).
     Приехали сыны,
     Гвардейцы черноусые
     (Вы их на пожне видели,
     А барыни красивые —
     То жены молодцов).
     У старшего доверенность
     Была: по ней с посредником
     Установили грамоту…
     Ан вдруг и встал старик!
     Чуть заикнулись… Господи!
     Как зверь метнулся раненый
     И загремел, как гром!
     Дела-то всё недавние,
     Я был в то время старостой,
     Случился тут – так слышал сам
     Как он честил помещиков,
     До слова помню всё:
     «Корят жидов, что предали
     Христа… а вы что сделали?
     Права свои дворянские,
     Веками освященные,
     Вы предали!..» Сынам
     Сказал: «Вы трусы подлые!
     Не дети вы мои!
     Пускай бы люди мелкие,
     Что вышли из поповичей
     Да, понажившись взятками,
     Купили мужиков,
     Пускай бы… им простительно!
     А вы… князья Утятины?
     Какие вы У-тя-ти-ны!
     Идите вон!.. подкидыши,
     Не дети вы мои!»
     Оробели наследники:
     А ну как перед смертию
     Лишит наследства? Мало ли
     Лесов, земель у батюшки?
     Что денег понакоплено,
     Куда пойдет добро?
     Гадай! У князя в Питере
     Три дочери побочные
     За генералов выданы,
     Не отказал бы им!

     А князь опять больнехонек…
     Чтоб только время выиграть,
     Придумать: как тут быть?
     Которая-то барыня
     (Должно быть, белокурая:
     Она ему, сердечному,
     Слыхал я, терла щеткою
     В то время левый бок)
     Возьми и брякни барину,
     Что мужиков помещикам
     Велели воротить!

     Поверил! Проще малого
     Ребенка стал старинушка,
     Как паралич расшиб!
     Заплакал! пред иконами
     Со всей семьею молится,
     Велит служить молебствие,
     Звонить в колокола!

     И силы словно прибыло,
     Опять: охота, музыка,
     Дворовых дует палкою,
     Велит созвать крестьян.
     С дворовыми наследники
     Стакнулись, разумеется,
     А есть один (он давеча
     С салфеткой прибегал),
     Того и уговаривать
     Не надо было: барина
     Столь много любит он!
     Ипатом прозывается.
     Как воля нам готовилась,
     Так он не верил ей:
     «Шалишь! Князья Утятины
     Останутся без вотчины?
     Нет, руки коротки!»
     Явилось «Положение»,—
     Ипат сказал: «Балуйтесь вы!
     А я князей Утятиных
     Холоп – и весь тут сказ!»
     Не может барских милостей
     Забыть Ипат! Потешные
     О детстве и о младости,
     Да и о самой старости
     Рассказы у него
     (Придешь, бывало, к барину,
     Ждешь, ждешь… Неволей слушаешь,
     Сто раз я слышал их):
     «Как был я мал, наш князюшка
     Меня рукою собственной
     В тележку запрягал;
     Достиг я резвой младости:
     Приехал в отпуск князюшка
     И, подгулявши, выкупал
     Меня, раба последнего,
     Зимою в проруби!
     Да так чудно! Две проруби:
     В одну опустит в неводе,
     В другую мигом вытянет —
     И водки поднесет.
     Клониться стал я к старости.
     Зимой дороги узкие,
     Так часто с князем ездили
     Мы гусем в пять коней.
     Однажды князь – затейник же! —
     И посади фалетуром
     Меня, раба последнего,
     Со скрипкой – впереди.
     Любил он крепко музыку.
     “Играй, Ипат!”– А кучеру
     Кричит: “Пошел живей!”
     Метель была изрядная,
     Играл я: руки заняты,
     А лошадь спотыкливая —
     Свалился я с нее!
     Ну, сани, разумеется,
     Через меня проехали,
     Попридавили грудь.
     Не то беда: а холодно,
     Замерзнешь – нет спасения,
     Кругом пустыня, снег…
     Гляжу на звезды частые
     Да каюсь во грехах.
     Так что же, друг ты истинный?
     Послышал я бубенчики,
     Чу, ближе! чу, звончей!
     Вернулся князь (закапали
     Тут слезы у дворового,
     И сколько ни рассказывал,
     Всегда тут плакал он!),
     Одел меня, согрел меня
     И рядом, недостойного,
     С своей особой княжеской
     В санях привез домой!» —
     Похохотали странники…
     Глонув вина (в четвертый раз),
     Влас продолжал: – Наследники
     Ударили и вотчине
     Челом: «Нам жаль родителя,
     Порядков новых, нонешних
     Ему не перенесть.
     Поберегите батюшку!
     Помалчивайте, кланяйтесь
     Да не перечьте хворому,
     Мы вас вознаградим:
     За лишний труд, за барщину,
     За слово даже бранное —
     За всё заплатим вам.
     Недолго жить сердечному,
     Навряд ли два-три месяца,
     Сам дохтур объявил!
     Уважьте нас, послушайтесь,
     Мы вам луга поемные
     По Волге подарим;
     Сейчас пошлем посреднику
     Бумагу, дело верное!»

           Собрался мир, галдит!

     Луга-то (эти самые),
     Да водка, да с три короба
     Посулов то и сделали,
     Что мир решил помалчивать
     До смерти старика.
     Поехали к посреднику:
     Смеется! «Дело доброе,
     Да и луга хорошие,
     Дурачьтесь, бог простит!
     Нет на Руси, вы знаете,
     Помалчивать да кланяться
     Запрета никому!»
     Однако я противился:
     «Вам, мужикам, сполагоря,
     А мне-то каково?
     Что ни случится – к барину
     Бурмистра! что ни вздумает,
     За мной пошлет! Как буду я
     На спросы бестолковые
     Ответствовать? дурацкие
     Приказы исполнять?»

     – Ты стой пред ним без шапочки,
     Помалчивай да кланяйся,
     Уйдешь – и дело кончено.
     Старик больной, расслабленный
     Не помнит ничего! —

     Оно и правда: можно бы!
     Морочить полоумного
     Нехитрая статья.
     Да быть шутом гороховым,
     Признаться, не хотелося.
     И так я на веку,
     У притолоки стоючи,
     Помялся перед барином
     Досыта! «Коли мир
     (Сказал я, миру кланяясь)
     Дозволит покуражиться
     Уволенному барину
     В останные часы,
     Молчу и я – покорствую,
     А только что от должности
     Увольте вы меня!»

     Чуть дело не разладилось.
     Да Климка Лавин выручил:
     «А вы бурмистром сделайте
     Меня! Я удовольствую
     И старика, и вас.
     Бог приберет Последыша
     Скоренько, а у вотчины
     Останутся луга.
     Так будем мы начальствовать,
     Такие мы строжайшие
     Порядки заведем,
     Что надорвет животики
     Вся вотчина… Увидите!»

               Долгонько думал мир.
     Что ни на есть отчаянный
     Был Клим мужик: и пьяница,
     И на руку нечист.
     Работать не работает,
     С цыганами вожжается,
     Бродяга, коновал!
     Смеется над трудящимся:
     С работы, как ни мучайся,
     Не будешь ты богат,
     А будешь ты горбат!
     А впрочем, парень грамотный,
     Бывал в Москве и в Питере,
     В Сибирь езжал с купечеством,
     Жаль, не остался там!
     Умен, а грош не держится,
     Хитер, а попадается
     Впросак! Бахвал мужик!
     Каких-то слов особенных
     Наслушался: атечество,
     Москва первопрестольная,
     Душа великорусская.
     «Я – русский мужичок!» —
     Горланил диким голосом
     И, кокнув в лоб посудою,
     Пил залпом полуштоф!
     Как рукомойник кланяться
     Готов за водку всякому,
     А есть казна – поделится,
     Со встречным всё пропьет!
     Горазд орать, балясничать,
     Гнилой товар показывать
     С хазового конца.
     Нахвастает с три короба,
     А уличишь – отшутится
     Бесстыжей поговоркою,
     Что «за погудку правую
     Смычком по роже бьют!»

     Подумавши, оставили
     Меня бурмистром; правлю я
     Делами и теперь.
     А перед старым барином
     Бурмистром Климку назвали,
     Пускай его! По барину
     Бурмистр! перед Последышем
     Последний человек!

     У Клима совесть глиняна,
     А бородища Минина,
     Посмотришь, так подумаешь,
     Что не найти крестьянина
     Степенней и трезвей.
     Наследники построили
     Кафтан ему: одел его —
     И сделался Клим Яковлич
     Из Клички бесшабашного,
     Бурмистр первейший сорт.

     Пошли порядки старые!
     Последышу-то нашему,
     Как на беду, приказаны
     Прогулки. Что ни день,
     Через деревню катится
     Рессорная колясочка:
     Вставай! картуз долой!
     Бог весть с чего накинется,
     Бранит, корит; с угрозою
     Подступит – ты молчи!
     Увидит в поле пахаря
     И за его же полосу
     Облает: и лентяи-то
     И лежебоки мы!
     А полоса сработана,
     Как никогда на барина
     Не работал мужик,
     Да невдомек Последышу,
     Что уж давно не барская,
     А наша полоса!

     Сойдемся – смех! У каждого
     Свой сказ про юродивого
     Помещика: икается,
     Я думаю, ему!
     А тут еще Клим Яковлич.
     Придет, глядит начальником
     (Горда свинья: чесалася
     О барское крыльцо!),
     Кричит: «Приказ по вотчине!»
     Ну, слушаем приказ:
     «Докладывал я барину,
     Что у вдовы Терентьевны
     Избенка развалилася,
     Что баба побирается
     Христовым подаянием,
     Так барин приказал:
     На той вдове Терентьевой
     Женить Гаврилу Жохова,
     Избу поправить заново,
     Чтоб жили в ней, плодилися
     И правили тягло!»
     А той вдове – под семьдесят,
     А жениху – шесть лет!
     Ну, хохот, разумеется!..
     Другой приказ: «Коровушки
     Вчера гнались до солнышка
     Близ барского двора
     И так мычали, глупые,
     Что разбудили барина,—
     Так пастухам приказано
     Впредь унимать коров!»
     Опять смеется вотчина.
     «А что смеетесь? Всякие
     Бывают приказания:
     Сидел на губернаторстве
     В Якутске генерал.
     Так на кол тот коровушек
     Сажал! Долгонько слушались:
     Весь город разукрасили,
     Как Питер монументами,
     Казненными коровами,
     Пока не догадалися,
     Что спятил он с ума!»
     Еще приказ: «У сторожа,
     У ундера Софронова,
     Собака непочтительна:
     Залаяла на барина,
     Так ундера прогнать,
     А сторожем к помещичьей
     Усадьбе назначается
     Еремка!..» Покатилися
     Опять крестьяне со смеху:
     Еремка тот с рождения
     Глухонемой дурак!

     Доволен Клим. Нашел-таки
     По нраву должность! Бегает,
     Чудит, во всё мешается,
     Пить даже меньше стал!
     Бабенка есть тут бойкая,
     Орефьевна, кума ему,
     Так с ней Климаха барина
     Дурачит заодно.
     Лафа бабенкам! бегают
     На барский двор с полотнами,
     С грибами, с земляникою:
     Всё покупают барыни,
     И кормят, и поят!

     Шутили мы, дурачились,
     Да вдруг и дошутилися
     До сущей до беды:
     Был грубый, непокладистый
     У нас мужик Агап Петров,
     Он много нас корил:
     «Ай мужики! Царь сжалился,
     Так вы в хомут охотою…
     Бог с ними, с сенокосами!
     Знать не хочу господ!..»
     Тем только успокоили,
     Что штоф вина поставили
     (Винцо-то он любил).
     Да черт его со временем
     Нанес-таки на барина:
     Везет Агап бревно
     (Вишь, мало ночи глупому,
     Так воровать отправился
     Лес – среди бела дня!),
     Навстречу та колясочка
     И барин в ней: «Откудова
     Бревно такое славное
     Везешь ты, мужичок?..»
     А сам смекнул откудова.
     Aгan молчит: бревешко-то
     Из лесу из господского,
     Так что тут говорить!
     Да больно уж окрысился
     Старик: пилил, пилил его,
     Права свои дворянские
     Высчитывал ему!

               Крестьянское терпение
     Выносливо, а временем
     Есть и ему конец.
     Aгап раненько выехал,
     Без завтрака: крестьянина
     Тошнило уж и так,
     А тут еще речь барская,
     Как муха неотвязная,
     Жужжит под ухо самое…

               Захохотал Агап!
     «Ах шут ты, шут гороховый!
     Нишкни!» – да и пошел!
     Досталось тут Последышу
     За дедов и за прадедов,
     Не только за себя.
     Известно, гневу нашему
     Дай волю! Брань господская,
     Что жало комариное,
     Мужицкая – обух!
     Опешил барин! Легче бы
     Стоять ему под пулями,
     Под каменным дождем!
     Опешили и сродники,
     Бабенки было бросились
     К Агапу с уговорами,
     Так он вскричал: «Убью!..
     Что брага, раскуражились
     Подонки из поганого
     Корыта… Цыц! Нишкни!
     Крестьянских душ владение
     Покончено. Последыш ты!
     Последыш ты! По милости
     Мужицкой нашей глупости
     Сегодня ты начальствуешь,
     А завтра мы Последышу
     Пинка – и кончен бал!
     Иди домой, похаживай,
     Поджавши хвост, по горницам,
     А нас оставь! Нишкни!..»

     «Ты – бунтовщик!» – с хрипотою
     Сказал старик; затрясся весь
     И полумертвый пал!
     «Теперь конец!» – подумали
     Гвардейцы черноусые
     И барыни красивые;
     Ан вышло – не конец!

               Приказ: пред всею вотчиной,
     В присутствии помещика,
     За дерзость беспримерную
     Aгaпa наказать.
     Забегали наследники
     И жены их – к Агапушке,
     И к Климу, и ко мне!
     «Спасите нас, голубчики!
     Спасите!» Ходят бледные:
     «Коли обман откроется,
     Пропали мы совсем!»
     Пошел бурмистр орудовать!
     С Агапом пил до вечера,
     Обнявшись, до полуночи
     Деревней с ним гулял,
     Потом опять с полуночи
     Поил его – и пьяного
     Привел на барский двор.
     Всё обошлось любехонько:
     Не мог с крылечка сдвинуться
     Последыш – так расстроился…
     Ну, Климке и лафа!

               В конюшню плут преступника
     Привел, перед крестьянином
     Поставил штоф вина:
     «Пей да кричи: помилуйте!
     Ой батюшки! ой матушки!»
     Послушался Агап,
     Чу, вопит! Словно музыку,
     Последыш стоны слушает;
     Чуть мы не рассмеялися,
     Как стал он приговаривать:
     «Ка-тай его, раз-бой-ника,
     Бун-тов-щи-ка… Ка-тай!»
     Ни дать ни взять под розгами
     Кричал Агап, дурачился,
     Пока не допил штоф:
     Как из конюшни вынесли
     Его мертвецки пьяного
     Четыре мужика,
     Так барин даже сжалился:
     «Сам виноват, Агапушка!» —
     Он ласково сказал…—
     «Вишь, тоже добрый! сжалился»,—
     Заметил Пров, а Влас ему:
     – Не зол… да есть пословица:
     Хвали траву в стогу,
     А барина – в гробу!
     Всё лучше, кабы бог его
     Прибрал… Уж нет Агапушки…—

     «Как! умер?»

                           – Да, почтенные:
     Почти что в тот же день!
     Он к вечеру разохался,
     К полуночи попа просил,
     К белу свету преставился.
     Зарыли и поставили
     Животворящий крест…
     С чего? Один бог ведает!
     Конечно, мы не тронули
     Его не только розгами —
     И пальцем. Ну а всё ж
     Нет-нет – да и подумаешь:
     Не будь такой оказии,
     Не умер бы Агап!
     Мужик сырой, особенный,
     Головка непоклончива,
     А тут: иди, ложись!
     Положим: ладно кончилось,
     А всё Агап надумался:
     Упрешься – мир осердится,
     А мир дурак – доймет!
     Всё разом так подстроилось:
     Чуть молодые барыни
     Не цаловали старого,
     Полсотни, чай, подсунули,
     А пуще Клим бессовестный
     Сгубил его, анафема,
     Винищем!..

                                            Вон от барина
     Посол идет: откушали!
     Зовет, должно быть, старосту,
     Пойду взгляну камедь! —

//-- III --//

     Пошли за Власом странники;
     Бабенок тоже несколько
     И парней с ними тронулось;
     Был полдень, время отдыха,
     Так набралось порядочно
     Народу – поглазеть.
     Все стали в ряд почтительно
     Поодаль от господ…

     За длинным белым столиком,
     Уставленным бутылками
     И кушаньями разными,
     Сидели господа:
     На первом месте – старый князь,
     Седой, одетый в белое,
     Лицо перекошенное
     И – разные глаза.
     В петлице крестик беленький
     (Влас говорит: Георгия
     Победоносца крест).
     За стулом в белом галстуке
     Ипат, дворовый преданный,
     Обмахивает мух.
     По сторонам помещика
     Две молодые барыни:
     Одна черноволосая,
     Как свекла губы красные,
     По яблоку – глаза!
     Другая белокурая,
     С распущенной косой,
     Ай косонька! как золото
     На солнышке горит!
     На трех высоких стульчиках
     Три мальчика нарядные,
     Салфеточки подвязаны
     Под горло у детей.
     При них старуха нянюшка,
     А дальше – челядь разная:
     Учительницы, бедные
     Дворянки. Против барина —
     Гвардейцы черноусые,
     Последыша сыны.

               За каждым стулом девочка,
     А то и баба с веткою —
     Обмахивает мух.
     А под столом мохнатые
     Собачки белошерстые.
     Барчонки дразнят их…

     Без шапки перед барином
     Стоял бурмистр:

                                 «А скоро ли,—
     Спросил помещик, кушая,—
     Окончим сенокос?»

     – Да как теперь прикажете:
     У нас по положению
     Три дня в неделю барские,
     С тягла: работник с лошадью,
     Подросток или женщина,
     Да полстарухи в день.
     Господский срок кончается… —

     «Тсс! тсс! – сказал Утятин князь,
     Как человек, заметивший,
     Что на тончайшей хитрости
     Другого изловил.—
     Какой такой господский срок?
     Откудова ты взял его?»
     И на бурмистра верного
     Навел пытливо глаз.

     Бурмистр потупил голову.
     – Как приказать изволите!
     Два-три денька хорошие,
     И сено вашей милости
     Всё уберем, бог даст!
     Не правда ли, ребятушки?..—
     (Бурмистр воротит к барщине
     Широкое лицо.)
     За барщину ответила
     Проворная Орефьевна,
     Бурмистрова кума:
     – Вестимо так, Клим Яковлич,
     Покуда вёдро держится,
     Убрать бы сено барское,
     А наше – подождет! —

     «Бабенка, а умней тебя! —
     Помещик вдруг осклабился
     И начал хохотать. —
     Ха-ха! дурак!.. Ха-ха-ха-ха!
     Дурак! дурак! дурак!
     Придумали: господский срок!
     Ха-ха… дурак! ха-ха-ха-ха!
     Господский срок – вся жизнь раба!
     Забыли, что ли, вы:
     Я божиею милостью,
     И древней царской грамотой,
     И родом и заслугами
     Над вами господин!..»

     Влас наземь опускается.
     «Что так?» – спросили странники.
     – Да отдохну пока!
     Теперь не скоро князюшка
     Сойдет с коня любимого!
     С тех пор как слух прошел,
     Что воля нам готовится,
     У князя речь одна:
     Что мужику у барина
     До светопреставления
     Зажату быть в горсти!..—

               И точно: час без малого
     Последыш говорил!
     Язык его не слушался:
     Старик слюною брызгался,
     Шипел! И так расстроился,
     Что правый глаз задергало,
     А левый вдруг расширился
     И – круглый, как у филина,—
     Вертелся колесом.
     Права свои дворянские,
     Веками освященные,
     Заслуги, имя древнее
     Помещик поминал,
     Царевым гневом, божиим
     Грозил крестьянам, ежели
     Взбунтуются они,
     И накрепко приказывал,
     Чтоб пустяков не думала,
     Не баловалась вотчина,
     А слушалась господ!

     «Отцы! – сказал Клим Яковлич
     С каким-то визгом в голосе,
     Как будто вся утроба в нем
     При мысли о помещиках
     Заликовала вдруг.—
     Кого же нам и слушаться?
     Кого любить? надеяться
     Крестьянству на кого?
     Бедами упиваемся,
     Слезами умываемся,
     Куда нам бунтовать?
     Всё ваше, всё господское —
     Домишки наши ветхие,
     И животишки хворые,
     И сами – ваши мы!
     Зерно, что в землю брошено,
     И овощь огородная,
     И волос на нечесаной
     Мужицкой голове —
     Всё ваше, всё господское!
     В могилках наши прадеды,
     На печках деды старые
     И в зыбках дети малые —
     Всё ваше, всё господское!
     А мы, как рыба в неводе,
     Хозяева в дому!»

               Бурмистра речь покорная
     Понравилась помещику:
     Здоровый глаз на старосту
     Глядел с благоволением,
     А левый успокоился:
     Как месяц в небе стал!
     Налив рукою собственной
     Стакан вина заморского,
     «Пей!» – барин говорит.
     Вино на солнце искрится,
     Густое, маслянистое.
     Клим выпил, не поморщился
     И вновь сказал: «Отцы!
     Живем за вашей милостью,
     Как у Христа за пазухой:
     Попробуй-ка без барина
     Крестьянин так пожить!
     (И снова, плут естественный,
     Глонул вина заморского.)
     Куда нам без господ?
     Бояре – кипарисовы,
     Стоят, не гнут головушки!
     Над ними – царь один!
     А мужики вязовые —
     И гнутся-то, и тянутся,
     Скрипят! Где мат крестьянину,
     Там барину сполагоря:
     Под мужиком лед ломится,
     Под барином трещит!
     Отцы! руководители!
     Не будь у нас помещиков,
     Не наготовим хлебушка,
     Не запасем травы!
     Хранители! радетели!
     И мир давно бы рушился
     Без разума господского,
     Без нашей простоты!
     Вам на роду написано
     Блюсти крестьянство глупое,
     А нам работать, слушаться,
     Молиться за господ!»

               Дворовый, что у барина
     Стоял за стулом с веткою,
     Вдруг всхлипнул! Слезы катятся
     По старому лицу.
     «Помолимся же господу
     За долголетье барина!» —
     Сказал холуй чувствительный
     И стал креститься дряхлою,
     Дрожащею рукой.
     Гвардейцы черноусые
     Кисленько как-то глянули
     На верного слугу;
     Однако – делать нечего! —
     Фуражки сняли, крестятся.
     Перекрестились барыни,
     Перекрестилась нянюшка,
     Перекрестился Клим…

     Да и мигнул Орефьевне:
     И бабы, что протискались
     Поближе к господам,
     Креститься тоже начали.
     Одна так даже всхлипнула
     Вподобие дворового.
     («Урчи! вдова Терентьевна!
     Старуха полоумная!» —
     Сказал сердито Влас.)
     Из тучи солнце красное
     Вдруг выглянуло; музыка
     Протяжная и тихая
     Послышалась с реки…

               Помещик так растрогался,
     Что правый глаз заплаканный
     Ему платочком вытерла
     Сноха с косой распущенной
     И чмокнула старинушку
     В здоровый этот глаз.
     «Вот! – молвил он торжественно
     Сынам своим наследникам
     И молодым снохам.—
     Желал бы я, чтоб видели
     Шуты, врали столичные,
     Что обзывают дикими
     Крепостниками нас,
     Чтоб видели, чтоб слышали…»

               Тут случай неожиданный
     Нарушил речь господскую:
     Один мужик не выдержал —
     Как захохочет вдруг!

               Задергало Последыша.
     Вскочил, лицом уставился
     Вперед! Как рысь, высматривал
     Добычу. Левый глаз
     Заколесил… «Сы-скать его!
     Сы-скать бун-тов-щи-ка!»

     Бурмистр в толпу отправился;
     Не ищет виноватого,
     А думает: как быть?
     Пришел в ряды последние,
     Где были наши странники,
     И ласково сказал:
     «Вы люди чужестранные,
     Что с вами он поделает?
     Подите кто-нибудь!»
     Замялись наши странники,
     Желательно бы выручить
     Несчастных вахлаков,
     Да барин глуп: судись потом,
     Как влепит сотню добрую
     При всем честном миру!
     «Иди-ка ты, Романушка! —
     Сказали братья Губины.—
     Иди! ты любишь бар!»
     – Нет, сами вы попробуйте! —
     И стали наши странники
     Друг дружку посылать.
     Клим плюнул. «Ну-ка, Власушка,
     Придумай, что тут сделаем?
     А я устал; мне мочи нет!»

     – Ну да и врал же ты! —

     «Эх, Влас Ильич! где враки-то? —
     Сказал бурмистр с досадою.—
     Не в их руках мы, что ль?..
     Придет пора последняя:
     Заедем все в ухаб [20 - Могила.],
     Не выедем никак,
     В кромешный ад провалимся,
     Так ждет и там крестьянина
     Работа на господ!»

     – Что ж там-то будет, Климушка? —

     «А будет, что назначено:
     Они в котле кипеть,
     А мы дрова подкладывагь!»

     (Смеются мужики.)

     Пришли сыны Последыша
     «Эх! Клим-чудак! до смеху ли?
     Старик прислал нас; сердится,
     Что долго нет виновного…
     Да кто у вас сплошал?»

     – А кто сплошал, и надо бы
     Того тащить к помещику,
     Да всё испортит он!
     Мужик богатый… Питерщик…
     Вишь, принесла нелегкая
     Домой его на грех!
     Порядки наши чудные
     Ему пока в диковину,
     Так смех и разобрал!
     А мы теперь расхлебывай! —

     «Ну… вы его не трогайте,
     А лучше киньте жеребий.
     Заплатим мы: вот пять рублей…»

     – Нет! разбегутся все…—

     «Ну, так скажите барину,
     Что виноватый спрятался».
     – А завтра как? Забыли вы
     Aгапa неповинного? —

     «Что ж делать?.. Вот беда!»

     – Давай сюда бумажку ту!
     Постойте! я вас выручу! —
     Вдруг объявила бойкая
     Бурмистрова кума
     И побежала к барину;
     Бух в ноги: – Красно солнышко!
     Прости, не погуби!
     Сыночек мой единственный,
     Сыночек надурил!
     Господь его без разуму
     Пустил на свет! Глупешенек:
     Идет из бани – чешется!
     Лаптишком, вместо ковшика,
     Напиться норовит!
     Работать не работает,
     Знай скалит зубы белые,
     Смешлив… так бог родил!
     В дому-то мало радости:
     Избенка развалилася,
     Случается, есть нечего —
     Смеется дурачок!
     Подаст ли кто копеечку,
     Ударит ли по темени —
     Смеется дурачок!
     Смешлив… что с ним поделаешь?
     Из дурака, родименький,
     И горе смехом прет! —

               Такая баба ловкая!
     Орет, как на девишнике,
     Цалует ноги барину.
     «Ну, бог с тобой! Иди! —
     Сказал Последыш ласково.—
     Я не сержусь на глупого,
     Я сам над ним смеюсь!»
     «Какой ты добрый!» – молвила
     Сноха черноволосая
     И старика погладила
     По белой голове.
     Гвардейцы черноусые
     Словечко тоже вставили:
     Где ж дурню деревенскому
     Понять слова господские,
     Особенно Последыша
     Столь умные слова?
     А Клим полой суконною
     Отер глаза бесстыжие
     И пробурчал: «Отцы!
     Отцы! сыны атечества!
     Умеют наказать,
     Умеют и помиловать!»

               Повеселел старик!
     Спросил вина шипучего.
     Высоко пробки прянули,
     Попадали на баб.
     С испугу бабы визгнули,
     Шарахнулись. Старинушка
     Захохотал! За ним
     Захохотали барыни,
     За ними – их мужья,
     Потом дворецкий преданный,
     Потом кормилки, нянюшки,
     А там – и весь народ!
     Пошло веселье! Барыни,
     По приказанью барина,
     Крестьянам поднесли,
     Подросткам дали пряников,
     Девицам сладкой водочки,
     А бабы тоже выпили
     По рюмке простяку…

               Последыш пил да чокался,
     Красивых снох пощипывал.
     (– Вот так-то! чем бы старому
     Лекарство пить, – заметил Влас,—
     Он пьет вино стаканами.
     Давно уж меру всякую
     Как в гневе, так и в радости
     Последыш потерял. —)

               Гремит на Волге музыка,
     Поют и пляшут девицы —
     Ну, словом, пир горой!
     К девицам присоседиться
     Хотел старик, встал на ноги
     И чуть не полетел!
     Сын поддержал родителя.
     Старик стоял: притопывал,
     Присвистывал, прищелкивал,
     А глаз свое выделывал —
     Вертелся колесом!

     «А вы что ж не танцуете? —
     Сказал Последыш барыням
     И молодым сынам. —
     Танцуйте!» Делать нечего!
     Прошлись они под музыку.
     Старик их осмеял!
     Качаясь, как па палубе
     В погоду непокойную,
     Представил он, как тешились
     В его-то времена!
     «Спой, Люба!» Не хотелося
     Петь белокурой барыне,
     Да старый так пристал!

     Чудесно спела барыня!
     Ласкала слух та песенка,
     Негромкая и нежная,
     Как ветер летним вечером,
     Легонько пробегающий
     По бархатной муравушке,
     Как шум дождя весеннего
     По листьям молодым!

               Под песню ту прекрасную
     Уснул Последыш. Бережно
     Снесли его в ладью
     И уложили сонного.
     Над ним с зеленым зонтиком
     Стоял дворовый преданный,
     Другой рукой отмахивал
     Слепней и комаров.
     Сидели молча бравые
     Гребцы; играла музыка
     Чуть слышно… лодка тронулась
     И мерно поплыла…
     У белокурой барыни
     Коса, как флаг распущенный,
     Играла на ветру…

     «Уважил я Последыша! —
     Сказал бурмистр. – Господь с тобой!
     Куражься, колобродь!
     Не знай про волю новую,
     Умри, как жил, помещиком,
     Под песни наши рабские,
     Под музыку холопскую —
     Да только поскорей!
     Дай отдохнуть крестьянину!
     Ну, братцы! поклонитесь мне,
     Скажи спасибо, Влас Ильич:
     Я миру порадел!
     Стоять перед Последышем
     Напасть… язык примелется,
     А пуще смех долит.
     Глаз этот… как завертится,
     Беда! Глядишь да думаешь:
     “Куда ты, друг единственный?
     По надобности собственной
     Аль по чужим делам?
     Должно быть, раздобылся ты
     Курьерской подорожною!..”
     Чуть раз не прыснул я.
     Мужик я пьяный, ветреный,
     В амбаре крысы с голоду
     Подохли, дом пустехонек,
     А не взял бы, свидетель бог,
     Я за такую каторгу
     И тысячи рублей,
     Когда б не знал доподлинно,
     Что я перед последышем
     Стою… что он куражится
     По воле по моей…»

     Влас отвечал задумчиво:
     – Бахвалься! А давно ли мы,
     Не мы одни – вся вотчина…
     (Да… всё крестьянство русское!)
     Не в шутку, не за денежки,
     Не три-четыре месяца,
     А целый век… Да что уж тут!
     Куда уж нам бахвалиться,
     Недаром Вахлаки! —

               Однако Клима Лавина
     Крестьяне полупьяные
     Уважили: «Качать его!»
     И ну качать… «ура!»
     Потом вдову Терентьевну
     С Гаврилкой, малолеточком,
     Клим посадил рядком
     И жениха с невестою
     Поздравил! Подурачились
     Досыта мужики.
     Приели всё, всё припили,
     Что господа оставили,
     И только поздним вечером
     В деревню прибрели.
     Домашние их встретили
     Известьем неожиданным:
     Скончался старый князь!
     «Как так?» – Из лодки вынесли
     Его уж бездыханного —
     Хватил второй удар! —
     Крестьяне пораженные
     Переглянулись… крестятся…
     Вздохнули… Никогда
     Такого вздоха дружного,
     Глубокого-глубокого
     Не испускала бедная
     Безграмотной губернии
     Деревня Вахлаки…

//-- _____ --//

     Но радость их вахлацкая
     Была непродолжительна.
     Со смертию Последыша
     Пропала ласка барская:
     Опохмелиться не дали
     Гвардейцы вахлакам!
     А за луга поемные
     Наследники с крестьянами
     Тягаются доднесь.
     Влас за крестьян ходатаем,
     Живет в Москве… был в Питере…
     А толку что-то нет!

Крестьянка
(Из третьей части «Кому на Руси жить хорошо»)

Пролог

     «Не всё между мужчинами
     Отыскивать счастливого,
     Пощупаем-ка баб!» —
     Решили наши странники
     И стали баб опрашивать.
     В селе Наготине
     Сказали, как отрезали:
     «У нас такой не водится,
     А есть в селе Клину:
     Корова холмогорская,
     Не баба! доброумнее
     И глаже – бабы нет.
     Спросите вы Корчагину
     Матрену Тимофееву,
     Она же: губернаторша…»

     Подумали – пошли.
     Уж налились колосики.

     Стоят столбы точеные,
     Головки золоченые,
     Задумчиво и ласково
     Шумят. Пора чудесная!
     Нет веселей, наряднее,
     Богаче нет поры!
     «Ой поле многохлебное!
     Теперь и не подумаешь,
     Как много люди божии
     Побились над тобой,
     Покамест ты оделося
     Тяжелым, ровным колосом
     И стало перед пахарем,
     Как войско пред царем!
     Не столько росы теплые,
     Как пот с лица крестьянского
     Увлажили тебя!..»

     Довольны наши странники,
     То рожью, то пшеницею,
     То ячменем идут.
     Пшеница их не радует:
     Ты тем перед крестьянином,
     Пшеница, провинилася,
     Что кормишь ты по выбору,
     Зато не налюбуются
     На рожь, что кормит всех.

     «Льны тоже нонче знатные…
     Ай! бедненькой! застрял!»
     Тут жаворонка малого,
     Застрявшего во льну,
     Роман распутал бережно,
     Поцаловал: «Лети!»
     И птичка ввысь помчалася,
     За нею умиленные
     Следили мужики…

     Поспел горох! Накинулись,
     Как саранча на полосу:
     Горох, что девку красную,
     Кто ни пройдет – щипнет!
     Теперь горох у всякого —
     У старого, у малого,
     Рассыпался горох
     На семьдесят дорог!

               Вся овощь огородная
     Поспела; дети носятся
     Кто с репой, кто с морковкою,
     Подсолнечник лущат,
     А бабы свеклу дергают,
     Такая свекла добрая!
     Точь-в-точь сапожки красные,
     Лежит на полосе.

               Шли долго ли, коротко ли,
     Шли близко ли, далеко ли,
     Вот наконец и Клин.
     Селенье незавидное:
     Что ни изба – с подпоркою,
     Как нищий с костылем:
     А с крыш солома скормлена
     Скоту. Стоят, как остовы,
     Убогие дома.
     Ненастной, поздней осенью
     Так смотрят гнезда галочьи,
     Когда галчата вылетят
     И ветер придорожные
     Березы обнажит…
     Народ в полях – работает.
     Заметив за селением
     Усадьбу на пригорочке,
     Пошли пока – глядеть.

               Огромный дом, широкий двор,
     Пруд, ивами обсаженный,
     Посереди двора.
     Над домом башня высится,
     Балконом окруженная,
     Над башней шпиль торчит.
     В воротах с ними встретился
     Лакей, какой-то буркою
     Прикрытый: «Вам кого?
     Помещик за границею,
     А управитель при смерти!..» —
     И спину показал.
     Крестьяне наши прыснули:
     По всей спине дворового
     Был нарисовав лев.
     «Ну, штука!» Долго спорили,
     Что за наряд диковинный,
     Пока Пахом догадливый
     Загадки не решил:
     «Холуй хитер: стащит ковер,
     В ковре дыру проделает,
     В дыру просунет голову
     Да и гуляет так!..»

               Как прусаки слоняются
     По нетопленой горнице,
     Когда их вымораживать
     Надумает мужик,
     В усадьбе той слонялися
     Голодные дворовые,
     Покинутые барином
     На произвол судьбы.
     Все старые, все хворые
     И как в цыганском таборе
     Одеты. По пруду
     Тащили бредень пятеро.

     «Бог на́ помочь! Как ловится?..»

     – Всего один карась!
     А было их до пропасти,
     Да крепко навалились мы,
     Теперь – свищи в кулак! —

     – Хоть бы пяточек вынули! —
     Проговорила бледная,
     Беременная женщина,
     Усердно раздувавшая
     Костер на берегу.

     «Точеные-то столбики
     С балкону, что ли, умница?» —
     Спросили мужики.

     – С балкону! —

                                «То-то высохли!
     А ты не дуй! Сгорят они
     Скорее, чем карасиков
     Изловят на уху!»

     – Жду – не дождусь. Измаялся
     На черством хлебе Митенька,
     Эх, горе – не житье! —

     И тут она погладила
     Полунагого мальчика
     (Сидел в тазу заржавленном
     Курносый мальчуган).

     «А что? ему, чай, холодно,—
     Сказал сурово Провушка,—
     В железном-то тазу?»
     И в руки взять ребеночка
     Хотел. Дитя заплакало,
     А мать кричит: – Не тронь его!
     Не видишь? Он катается!
     Ну, ну! пошел! Колясочка
     Ведь это у него!..—

     Что шаг, то натыкалися
     Крестьяне на диковину:
     Особая и странная
     Работа всюду шла.
     Один дворовый мучился
     У двери: ручки медные
     Отвинчивал; другой
     Нес изразцы какие-то.
     «Наковырял, Егорушка?» —
     Окликнули с пруда.
     В саду ребята яблоню
     Качали. – Мало, дяденька!
     Теперь они осталися
     Уж только наверху,
     А было их до пропасти! —

     «Да что в них проку? зелены!»

     – Мы рады и таким! —

     Бродили долго по́ саду:
     «Затей-то! горы, пропасти!
     И пруд опять… Чай, лебеди
     Гуляли по пруду?..
     Беседка… стойте! с надписью!..»
     Демьян, крестьянин грамотный,
     Читает по складам.

     «Эй, врешь!» Хохочут странники…
     Опять – и то же самое
     Читает им Демьян.
     (Насилу догадалися,
     Что надпись переправлена:
     Затерты две-три литеры,
     Из слова благородного
     Такая вышла дрянь!)

     Заметив любознательность
     Крестьян, дворовый седенький
     К ним с книгой подошел:
     – Купите! – Как ни тужился,
     Мудреного заглавия
     Не одолел Демьян:
     «Садись-ка ты помещиком
     Под липой на скамеечку
     Да сам ее читай!»

     – А тоже грамотеями
     Считаетесь! – с досадою
     Дворовый прошипел.—
     На что вам книги умные?
     Вам вывески питейные
     Да слово «воспрещается»,
     Что на столбах встречается,
     Достаточно читать! —

     «Дорожки так загажены,
     Что срам! у девок каменных
     Отшибены носы!
     Пропали фрукты-ягоды,
     Пропали гуси-лебеди
     У холуя в зобу!
     Что церкви без священника,
     Угодам без крестьянина,
     То саду без помещика! —
     Решили мужики.—
     Помещик прочно строился,
     Такую даль загадывал,
     А вот…» (Смеются шестеро,
     Седьмой повесил нос.)
     Вдруг с вышины откуда-то
     Как грянет песня! головы
     Задрали мужики:
     Вкруг башни по балкончику
     Похаживал в подряснике
     Какой-то человек
     И пел… В вечернем воздухе,
     Как колокол серебряный,
     Гудел громовый бас…
     Гудел – и прямо за сердце
     Хватал он наших странников:
     Не русские слова,
     А горе в них такое же,
     Как в русской песне, слышалось,
     Без берегу, без дна.
     Такие звуки плавные,
     Рыдающие… «Умница,
     Какой мужчина там?» —
     Спросил Роман у женщины,
     Уже кормившей Митеньку
     Горяченькой ухой.

     – Певец Ново-Архангельской.
     Его из Малороссии
     Сманили господа.
     Свезти его в Италию
     Сулились, да уехали…
     А он бы рад-радехонек —
     Какая уж Италия? —
     Обратно в Конотоп,
     Ему здесь делать нечего…
     Собаки дом покинули
     (Озлилась круто женщина),
     Кому здесь дело есть?..
     Да у него ни спереди,
     Ни сзади… кроме голосу…—

     «Зато уж голосок!»

     – Не то еще услышите,
     Как до утра пробудете:
     Отсюда версты три
     Есть дьякон… тоже с голосом…
     Так вот они затеяли
     По-своему здороваться
     На утренней заре.
     На башню как подымется
     Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли
     Жи-вешь, о-тец И-пат?»
     Так стекла затрещат!
     А тот ему, оттуда-то:
     – Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко!
     Жду вод-ку пить! – «И-ду!..» —
     «Иду»-то это в воздухе
     Час целый откликается…
     Такие жеребцы!.. —

               Домой скотина гонится,
     Дорога запылилася,
     Запахло молоком.
     Вздохнула мать Митюхина:
     – Хоть бы одна коровушка
     На барский двор вошла! —
     «Чу! песня за деревнею,
     Прощай, горю́шка бедная!
     Идем встречать народ».

               Легко вздохнули странники:
     Им после дворни ноющей
     Красива показалася
     Здоровая, поющая
     Толпа жнецов и жниц,—
     Всё дело девки красили
     (Толпа без красных девушек,
     Что рожь без васильков).

     «Путь добрый! А которая
     Матрена Тимофеевна?»
     – Что нужно? молодцы? —

     Матрена Тимофеевна
     Осанистая женщина,
     Широкая и плотная,
     Лет тридцати осьми.
     Красива; волос с проседью,
     Глаза большие, строгие,
     Ресницы богатейшие,
     Сурова и смугла.
     На ней рубаха белая,
     Да сарафан коротенький,
     Да серп через плечо.

     – Что нужно вам, молодчики? —

               Помалчивали странники,
     Покамест бабы прочие
     Не поушли вперед,
     Потом поклон отвесили:
     «Мы люди чужестранные,
     У нас забота есть,
     Такая ли заботушка,
     Что из домов повыжила,
     С работой раздружила нас,
     Отбила от еды.
     Мы мужики степенные,
     Из временнообязанных,
     Подтянутой губернии,
     Пустопорожней волости,
     Из смежных деревень:
     Несытова, Неелова,
     Заплатова, Дырявила,
     Горелок, Голодухина —
     Неурожайка тож.
     Идя путем дорогою,
     Сошлись мы невзначай,
     Сошлись мы – и заспорили:
     Кому живется счастливо,
     Вольготно на Руси?
     Роман сказал: помещику,
     Демьян сказал: чиновнику,
     Лука сказал: попу,
     Купчине толстопузому, —
     Сказали братья Губины,
     Иван и Митродор.
     Пахом сказал: светлейшему,
     Вельможному боярину,
     Министру государеву,
     А Пров сказал: царю…
     Мужик что бык: втемяшится
     В башку какая блажь —
     Колом ее оттудова
     Не выбьешь! Как ни спорили,
     Не согласились мы!
     Поспоривши, повздорили,
     Повздоривши, подралися,
     Подравшися, удумали
     Не расходиться врозь,
     В домишки не ворочаться,
     Не видеться ни с женами,
     Ни с малыми ребятами,
     Ни с стариками старыми,
     Покуда спору нашему
     Решенья не найдем,
     Покуда не доведаем
     Как ни на есть – доподлинно,
     Кому жить любо-весело,
     Вольготно на Руси?..

               Попа уж мы доведали,
     Доведали помещика,
     Да прямо мы к тебе!
     Чем нам искать чиновника,
     Купца, министра царского,
     Царя (еще допустит ли
     Нас, мужичонков, царь?) —
     Освободи нас, выручи!
     Молва идет всесветная,
     Что ты вольготно, счастливо
     Живешь… Скажи по-божески:
     В чем счастие твое?»

     Не то чтоб удивилася
     Матрена Тимофеевна,
     А как-то закручинилась,
     Задумалась она…

     – Не дело вы затеяли!
     Теперь пора рабочая,
     Досуг ли толковать?.. —

     «Полцарства мы промеряли,
     Никто нам не отказывал!» —
     Просили мужики.

     – У нас уж колос сыпется,
     Рук не хватает, милые…—

     «А мы на что, кума?
     Давай серпы! Все семеро
     Как станем завтра – к вечеру
     Всю рожь твою сожнем!»

               Смекнула Тимофеевна,
     Что дело подходящее.
     – Согласна, – говорит,—
     Такие-то вы бравые,
     Нажнете, не заметите,
     Снопов по десяти.—

     «А ты нам душу выложи!»

     – Не скрою ничего! —

               Покуда Тимофеевна
     С хозяйством управлялася,
     Крестьяне место знатное
     Избрали за избой:
     Тут рига, конопляники,
     Два стога здоровенные,
     Богатый огород.
     И дуб тут рос – дубов краса.
     Под ним присели странники:
     «Эй, скатерть самобраная,
     Попотчуй мужиков».

               И скатерть развернулася,
     Откудова ни взялися
     Две дюжие руки,
     Ведро вина поставили,
     Горой наклали хлебушка
     И спрятались опять…
     Гогочут братья Губины:
     Такую редьку схапали
     На огороде – страсть!
     Уж звезды рассажалися
     По небу темно-синему,
     Высоко месяц стал,
     Когда пришла хозяюшка
     И стала нашим странникам
     «Всю душу открывать…»

Глава I
До замужества

     – Мне счастье в девках выпало:
     У нас была хорошая,
     Непьющая семья.
     За батюшкой, за матушкой,
     Как у Христа за пазухой,
     Жила я, молодцы.
     Отец, поднявшись до& свету,
     Будил дочурку ласкою,
     А брат веселой песенкой;
     Покамест одевается,
     Поет: «Вставай, сестра!
     По избам обряжаются,
     В часовенках спасаются —
     Пора вставать, пора!
     Пастух уж со скотиною
     Угнался; за малиною
     Ушли подружки в бор,
     В полях трудятся пахари,
     В лесу стучит топор!»
     Управится с горшечками,
     Всё вымоет, всё выскребет,
     Посадит хлебы в печь —
     Идет родная матушка,
     Не будит – пуще кутает:
     «Спи, милая, касатушка,
     Спи, силу запасай!
     В чужой семье – недолог сон!
     Уложат спать позднехонько,
     Придут будить до солнышка,
     Лукошко припасут,
     На донце бросят корочку:
     Сгложи ее – да полное
     Лукошко набери!..»

     Да не в лесу родилася,
     Не пеньям я молилася,
     Не много я спала.
     В день Симеона батюшка
     Сажал меня на бурушку
     И вывел из младенчества [21 - Обычай.]
     По пятому годку,
     А на седьмом за бурушкой
     Сама я в стадо бегала,
     Отцу носила завтракать,
     Утяточек пасла.
     Потом грибы да ягоды,
     Потом: «Бери-ка грабельки
     Да сено вороши!»
     Так к делу приобыкла я…
     И добрая работница,
     И петь-плясать охотница
     Я смолоду была.
     День в поле проработаешь,
     Грязна домой воротишься,
     А банька-то на что?

               Спасибо жаркой баенке,
     Березовому веничку,
     Студеному ключу,—
     Опять бела, свежехонька,
     За прялицей с подружками
     До полночи поешь!

               На парней я не вешалась,
     Наянов обрывала я,
     А тихому шепну:
     «Я личиком разгарчива,
     А матушка догадлива,
     Не тронь! уйди!..» – уйдет…

               Да как я их ни бегала,
     А выискался суженой,
     На горе – чужанин!
     Филипп Корчагин – питерщик,
     По мастерству печник.
     Родительница плакала:
     «Как рыбка в море синее
     Юркнешь ты! как соловушко
     Из гнездышка порхнешь!
     Чужая-то сторонушка
     Не сахаром посыпана,
     Не медом полита!
     Там холодно, там голодно,
     Там холеную доченьку
     Обвеют ветры буйные,
     Обграют черны вороны,
     Облают псы косматые
     И люди засмеют!..»
     А батюшка со сватами
     Подвыпил. Закручинилась,
     Всю ночь я не спала…

     Ах! что ты, парень, в девице
     Нашел во мне хорошего?
     Где высмотрел меня?
     О Святках ли, как с горок я
     С ребятами, с подругами
     Каталась, смеючись?
     Ошибся ты, отецкий сын!
     С игры, с катанья, с беганья,
     С морозу разгорелося
     У девушки лицо!
     На тихой ли беседушке?
     Я там была нарядная,
     Дородства и пригожества
     Понакопила за зиму,
     Цвела, как маков цвет!
     А ты бы поглядел меня,
     Как лен треплю, как снопики
     На риге молочу…
     В дому ли во родительском?..
     Ах! кабы знать! Послала бы
     Я в город братца-сокола:
     «Мил братец! шелку, гарусу
     Купи – семи цветов,
     Да гарнитуру синего!»
     Я по углам бы вышила
     Москву, царя с царицею,
     Да Киев, да Царьград,
     А посередке – солнышко,
     И эту занавесочку
     В окошке бы повесила,
     Авось ты загляделся бы,—
     Меня бы промигал!..

               Всю ночку я продумала…
     «Оставь, – я парню молвила,—
     Я в подневолье с волюшки,
     Бог видит, не пойду!»

     – Такую даль мы ехали!
     Иди! – сказал Филиппушка.—
     Не стану обижать! —
     Тужила, горько плакала,
     А дело девка делала:
     На суженого искоса
     Поглядывала втай.
     Пригож-румян, широк-могуч,
     Рус волосом, тих говором —
     Пал на сердце Филипп!

               «Ты стань-ка, добрый молодец,
     Против меня прямехонько,
     Стань на одной доске!
     Гляди мне в очи ясные,
     Гляди в лицо румяное,
     Подумывай, смекай:
     Чтоб жить со мной – не каяться,
     А мне с тобой не плакаться…
     Я вся тут такова!»

     – Небось не буду каяться,
     Небось не будешь плакаться! —
     Филиппушка сказал.

               Пока мы торговалися,
     Филиппу я: «Уйди ты прочь!»
     А он: – Иди со мной! —
     Известно: – Ненаглядная,
     Хорошая… пригожая…—
     «Ай!..» – вдруг рванулась я…
     – Чего ты? Эка силища! —
     Не удержи – не видеть бы
     Вовек ему Матренушки,
     Да удержал Филипп!
     Пока мы торговалися,
     Должно быть, так я думаю,
     Тогда и было счастьице…
     А больше вряд когда!

               Я помню, ночка звездная,
     Такая же хорошая,
     Как и теперь, была…—

               Вздохнула Тимофеевна,
     Ко стогу приклонилася,
     Унывным, тихим голосом
     Пропела про себя:

     – «Ты скажи, за что,
     Молодой купец,
     Полюбил меня,
     Дочь крестьянскую?
     Я не в серебре,
     Я не в золоте,
     Жемчугами я
     Не увешана!»

     – Чисто серебро —
     Чистота твоя,
     Красно золото —
     Красота твоя,
     Бел-крупен жемчуг —
     Из очей твоих
     Слезы катятся…—

     Велел родимый батюшка,
     Благословила матушка,
     Поставили родители
     К дубовому столу,
     С краями чары налили;
     «Бери поднос, гостей-чужан
     С поклоном обноси!»
     Впервой я поклонилася —
     Вздрогнули ноги резвые;
     Второй я поклонилася —
     Поблекло бело личико;
     Я в третий поклонилася,
     И волюшка [22 - Во время последней вечеринки, или порученья, с невесты снимают волю, т. е. ленту, которую носят девицы до замужства.] скатилася
     С девичьей головы…—

//-- _____ --//

     «Так значит: свадьба? Следует,—
     Сказал один из Губиных,—
     Проздравить молодых».

     «Давай! Начин с хозяюшки».
     «Пьешь водку, Тимофеевна?»

     – Старухе – да не пить?..

Глава II
Песни

     У суда стоять —
     Ломит ноженьки,
     Под венцом стоять —
     Голова болит,
     Голова болит,
     Вспоминается
     Песня старая,
     Песня грозная.
     На широкий двор
     Гости въехали,
     Молоду жену
     Муж домой привез,
     А роденька-то
     Как набросится!
     Деверек ее —
     Расточихою,
     А золовушка —
     Щеголихою,
     Свекор-батюшка —
     Тот медведицей,
     А свекровушка —
     Людоедицей,
     Кто неряхою,
     Кто непряхою…
     Всё, что в песенке
     Той певалося,

     Всё со мной теперь
     То и сталося!
     Чай, певали вы?
     Чай, вы знаете?..—

     «Начинай, кума!
     Нам подхватывать…»

     Матрена
     Спится мне, младенькой, дремлется,

     Клонит голову на подушечку,
     Свекор-батюшка по сеничкам похаживает,
     Сердитый по новым погуливает.

     Странники (хором)
     Стучит, гремит, стучит, гремит,

     Снохе спать не дает:
     Встань, встань, встань, ты – сонливая!
     Встань, встань, встань, ты – дремливая!
     Сонливая, дремливая, неурядливая!

     Матрена
     Спится мне, младенькой, дремлется,
     Клонит голову на подушечку,
     Свекровь-матушка по сеничкам похаживает,
     Сердитая по новым погуливает.

     Странники (хором)
     Стучит, гремит, стучит, гремит,
     Снохе спать не дает:
     Встань, встань, встань, ты – сонливая!
     Встань, встань, встань, ты – дремливая!
     Сонливая, дремливая, неурядливая!

//-- _____ --//

     – Семья была большущая,
     Сварливая… попала я
     С девичьей холи в ад!
     В работу муж отправился,
     Молчать, терпеть советовал:
     Не плюй на раскаленное
     Железо – зашипит!
     Осталась я с золовками,
     Со свекром, со свекровушкой,
     Любить-голубить некому,
     А есть кому журить!
     На старшую золовушку,
     На Марфу богомольную,
     Работай, как раба;
     За свекором приглядывай,
     Сплошаешь – у кабатчика
     Пропажу выкупай.
     И встань и сядь с приметою,
     Не то свекровь обидится;
     А где их все-то знать?
     Приметы есть хорошие,
     А есть и бедокурные.
     Случилось так: свекровь
     Надула в уши свекору,
     Что рожь добрее родится
     Из краденых семян.
     Поехал ночью Тихоныч,
     Поймали, – полумертвого
     Подкинули в сарай…

               Как велено, так сделано:
     Ходила с гневом на сердце,
     А лишнего не молвила
     Словечка никому.
     Зимой пришел Филиппушка,
     Привез платочек шелковой
     Да прокатил на саночках
     В Екатеринин день [23 - Первое катапье на санях.],
     И горя словно не было!
     Запела, как певала я
     В родительском дому.
     Мы были однолеточки,
     Не трогай нас – нам весело,
     Всегда у нас лады.
     То правда, что и мужа-то
     Такого, как Филиппушка,
     Со свечкой поискать…—

     «Уж будто не колачивал?»

     Замялась Тимофеевна:
     – Раз только, – тихим голосом
     Промолвила она.

     «За что?» – спросили странники.
     – Уж будто вы не знаете,

     Как ссоры деревенские
     Выходят? К муженьку
     Сестра гостить приехала,
     У ней коты разбилися.
     «Дай башмаки Оленушке,
     Жена!» – сказал Филипп.
     А я не вдруг ответила.
     Корчагу подымала я,
     Такая тяга: вымолвить
     Я слова не могла.
     Филипп Ильич прогневался,
     Пождал, пока поставила
     Корчагу на шесток,
     Да хлоп меня в висок!
     «Ну, благо ты приехала,
     И так походишь!» – молвила
     Другая, незамужняя
     Филиппова сестра.

     Филипп подбавил женушке.
     «Давненько не видались мы,
     А знать бы – так не ехать бы!» —
     Сказала тут свекровь.

     Еще подбавил Филюшка…
     И всё тут! Не годилось бы
     Жене побои мужнины
     Считать; да уж сказала я:
     Не скрою ничего! —

     «Ну, женщины! с такими-то
     Змеями подколодными
     И мертвый плеть возьмет!»

     Хозяйка не ответила.
     Крестьяне, ради случаю,
     По новой чарке выпили
     И хором песню грянули
     Про шелковую плеточку,
     Про мужнину родню.

//-- _____ --//

     Мой постылый муж
     Подымается:
     За шелкову плеть
     Принимается.

                                  Хор
     Плетка свистнула,

     Кровь пробрызнула…
     Ах! лели! лели!
     Кровь пробрызнула…

     Свекру-батюшке
     Поклонилася:
     Свекор-батюшка,
     Отними меня
     От лиха мужа,
     Змея лютого!
     Свекор-батюшка
     Велит больше бить,
     Велит кровь пролить…

                                  Хор
     Плетка свистнула,
     Кровь пробрызнула…
     Ах! лели! лели!
     Кровь пробрызнула…

     Свекровь-матушке
     Поклонилася:
     Свекровь-матушка,
     Отними меня
     От лиха мужа,
     Змея лютого!
     Свекровь-матушка
     Велит больше бить,
     Велит кровь пролить…

     Хор
     Плетка свистнула,
     Кровь пробрызнула…
     Ах! лели! лели!
     Кровь пробрызнула.

//-- _____ --//

     – Филипп на Благовещенье
     Ушел, а на Казанскую
     Я сына родила.
     Как писаный был Демушка!
     Краса взята у солнышка,
     У снегу белизна,
     У маку губы алые,
     Бровь черная у соболя,
     У соболя сибирского,
     У сокола глаза!
     Весь гнев с души красавец мой
     Согнал улыбкой ангельской,
     Как солнышко весеннее
     Сгоняет снег с полей…
     Не стала я тревожиться,
     Что ни велят – работаю,
     Как ни бранят – молчу.

               Да тут беда подсунулась:
     Абрам Гордеич Ситников,
     Господский управляющий,
     Стал крепко докучать:
               «Ты писаная кралечка,
     Ты наливная ягодка…»
     – Отстань, бесстыдник! ягодка,
     Да бору не того! —
     Укланяла золовушку,
     Сама нейду на барщину,
     Так в избу прикатит!
     В сарае, в риге спрячуся —
     Свекровь оттуда вытащит:
     «Эй, не шути с огнем!»
     – Гони его, родимая,
     По шее! – «А не хочешь ты
     Солдаткой быть?» Я к дедушке:
               «Что делать? Научи!»

     Из всей семейки мужниной
     Один Савелий, дедушка,
     Родитель свекра-батюшки,
     Жалел меня… Рассказывать
     Про деда, молодцы? —

     «Вали всю подноготную!
     Накинем по два снопика» —
     Сказали мужики.

     – Ну то-то! речь особая.
     Грех промолчать про дедушку,
     Счастливец тоже был…

Глава III
Савелии, богатырь святорусский

     С большущей сивой гривою,
     Чай, двадцать лет не стриженной,
     С большущей бородой,
     Дед на медведя смахивал,
     Особенно как из лесу,
     Согнувшись, выходил.
     Дугой спина у дедушки.
     Сначала всё боялась я,
     Как в низенькую горенку
     Входил он: ну распрямится?
     Пробьет дыру медведище
     В светелке головой!
     Да распрямиться дедушка
     Не мог: ему уж стукнуло,
     По сказкам, сто годов,
     Дед жил в особой горнице,
     Семейки недолюбливал,
     В свой угол не пускал;
     А та сердилась, лаялась,
     Его «клейменым, каторжным»
     Честил родной сынок.
     Савелий не рассердится,
     Уйдет в свою светелочку,
     Читает святцы, крестится,
     Да вдруг и скажет весело:
     «Клейменый, да не раб!..»
     А крепко досадят ему,
     Подшутит: «Поглядите-тко,
     К нам сваты!» Незамужняя
     Золовушка – к окну:
     Ан вместо сватов – нищие!
     Из оловянной пуговки
     Дед вылепил двугривенный,
     Подбросил на полу —
     Попался свекор-батюшка!
     Не пьяный из питейного —
     Побитый приплелся!
     Сидят, молчат за ужином:
     У свекра бровь рассечена,
     У деда, словно радуга,
     Усмешка на лице.

               С весны до поздней осени
     Дед брал грибы да ягоды,
     Силочки становил
     На глухарей, на рябчиков.
     А зиму разговаривал
     На печке сам с собой.
     Имел слова любимые,
     И выпускал их дедушка
     По слову через час.
     . . . . . . . . .
     «Погибшие… пропащие…»
     . . . . . . . . .
       «Эх вы, Аники-воины!
     Со стариками, с бабами
     Вам только воевать!»
     . . . . . . . . .
     «Недотерпеть – пропасть,
     Перетерпеть – пропасть!..»
     . . . . . . . . .
     «Эх, доля святорусского
     Богатыря сермяжного!
     Всю жизнь его дерут,
     Раздумается временем
     О смерти – муки адские
     В ту-светной жизни ждут».
     . . . . . . . . .
     «Надумалась Корёжина,
     Наддай! наддай! наддай!..»
     . . . . . . . . .
     И много! да забыла я…
     Как свекор развоюется,
     Бежала я к нему.
     Запремся. Я работаю,
     А Дема, словно яблочко
     В вершине старой яблони,
     У деда па плече
     Сидит румяный, свеженькой…
     Вот раз и говорю:
     «За что тебя, Савельюшка,
     Зовут клейменым, каторжным?
     – Я каторжником был.—
               «Ты дедушка?»
                                        – Я, внученька!
     Я в землю немца Фогеля
     Христьяна Христианыча
     Живого закопал…—

     «И полно! шутишь, дедушка!»

     – Нет, не шучу. Послушай-ка! —
     И всё мне рассказал.

     – Во времена досюльные
     Мы были тоже барские,
     Да только ни помещиков,
     Ни немцев-управителей
     Не знали мы тогда.
     Не правили мы барщины,
     Оброков не платили мы,
     А так, когда рассудится,
     В три года раз пошлем.—

     «Да как же так, Савельюшка?»

     – А были благодатные
     Такие времена.
     Недаром есть пословица,
     Что нашей-то сторонушки
     Три года черт искал.
     Кругом леса дремучие,
     Кругом болота топкие,
     Ни конному проехать к нам,
     Ни пешему пройти!
     Помещик наш Шалашников
     Через тропы звериные
     С полком своим – военный был —
     К нам доступиться пробовал,
     Да лыжи повернул!
     К нам земская полиция
     Не попадала по году,—
     Вот были времена!
     А нынче – барин под боком,
     Дорога скатерть-скатертью…
     Тьфу! прах ее возьми!..
     Нас только и тревожили
     Медведи… да с медведями
     Справлялись мы легко.
     С ножищем да с рогатиной
     Я сам страшней сохатого,
     По заповедным тропочкам
     Иду: «Мой лес!» – кричу.
     Раз только испугался я,
     Как наступил на сонную
     Медведицу в лесу.
     И то бежать не бросился,
     А так всадил рогатину,
     Что словно как на вертеле
     Цыпленок – завертелася
     И часу не жила!
     Спина в то время хрустнула,
     Побаливала изредка,
     Покуда молод был,
     А к старости согнулася.
     Не правда ли, Матренушка,
     На очеп [24 - Деревенский колодец.] я похож? —

               «Ты начал, так досказывай!
     Ну, жили – не тужили вы,
     Что ж дальше, голова?»
     – По времени Шалашников
     Удумал штуку новую,
     Приходит к нам приказ:
     «Явиться!» Не явились мы,
     Притихли, не шелохнемся
     В болотине своей.
     Была засуха сильная,
     Наехала полиция,
     Мы дань ей – медом, рыбою!
     Наехала опять,
     Грозит с конвоем выправить,
     Мы – шкурами звериными!
     А в третий – мы ничем!
     Обули лапти старые,
     Надели шапки рваные,
     Худые армяки —
     И тронулась Корёжина!..
     Пришли… (В губернском городе
     Стоял с полком Шалашников.)
     «Оброк!» – Оброку нет!
     Хлеба не уродилися,
     Снеточки не ловилися…—
     «Оброк!» – Оброку нет! —
     Не стал и разговаривать:
     «Эй, перемена первая!» —
     И начал нас пороть.

     Туга мошна корёжская!
     Да стоек и Шалашников:
     Уж языки мешалися,
     Мозги уж потрясалися
     В головушках – дерет!
     Укрепа богатырская,
     Не розги!… Делать нечего!
     Кричим: постой, дай срок!
     Онучи распороли мы
     И барину «лобанчиков» [25 - Полуимпериалы.]
     Полшапки поднесли.

     Утих боец Шалашников!
     Такого-то горчайшего
     Поднес нам травнику,
     Сам выпил с нами, чокнулся
     С Корёгой покоренною:
     «Ну, благо вы сдались!
     А то – вот бог! – решился я
     Содрать с вас шкуру начисто.
     На барабан напялил бы
     И подарил полку!
     Xa-xa, xa-xa! xa-xa! ха-ха!
     (Хохочет – рад придумочке)
     Вот был бы барабан!»

     Идем домой понурые…
     Два старика кряжистые
     Смеются… Ай кряжи!
     Бумажки сторублевые
     Домой под подоплекою
     Нетронуты несут!
     Как уперлись: мы нищие,
     Так тем и отбоярились!
     Подумал я тогда:
     «Ну, ладно ж! черти сивые,
     Вперед не доведется вам
     Смеяться надо мной!»
     И прочим стало совестно,
     На церковь побожилися:
     «Вперед не посрамимся мы,
     Под розгами умрем!»
     Понравились помещику
     Корёжские лобанчики,
     Что год – зовет… дерет…

     Отменно драл Шалашников,
     А не ахти великие
     Доходы получал:
     Сдавались люди слабые,
     А сильные за вотчину
     Стояли хорошо.
     Я тоже перетерпливал,
     Помалчивал, подумывал:
     «Как ни дери, собачий сын,
     А всей души не вышибешь,
     Оставишь что-нибудь!»
     Как примет дань Шалашников,
     Уйдем – и за заставою
     Поделим барыши:
     «Что денег-то осталося!
     Дурак же ты, Шалашников!»
     И тешилась над барином
     Корёга в свой черед!
     Вот были люди гордые!
     А нынче дай затрещину —
     Исправнику, помещику
     Тащат последний грош!

     Зато купцами жили мы…

               Подходит лето красное,
     Ждем грамоты… Пришла…
     А в ней уведомление,
     Что господин Шалашников
     Под Варною убит.
     Жалеть не пожалели мы,
     А пала дума на сердце:
     «Приходит благоденствию
     Крестьянскому конец!»
     И точно: небывалое
     Наследник средство выдумал:
     К нам немца подослал.
     Через леса дремучие,
     Через болота топкие
     Пешком пришел, шельмец!
     Один как перст: фуражечка
     Да тросточка, а в тросточке
     Для уженья снаряд.
     И был сначала тихонькой:
     «Платите сколько можете».
     – Не можем ничего! —
     «Я барина уведомлю».
     – Уведомь!.. – Тем и кончилось.
     Стал жить да поживать;
     Питался больше рыбою,
     Сидит на речке с удочкой
     Да сам себя то по носу,
     То по лбу – бац да бац!
     Смеялись мы: – Не любишь ты
     Корёжского комарика…
     Не любишь, немчура?..—
     Катается по бережку,
     Гогочет диким голосом,
     Как в бане на полке…

     С ребятами, с девочками
     Сдружился, бродит по лесу…
     Недаром он бродил!
     «Коли платить не можете,
     Работайте!» – А в чем твоя
     Работа? – «Окопать
     Канавами желательно
     Болото…» Окопали мы…

               «Теперь рубите лес…»
               – Ну, хорошо! – Рубили мы,
     А немчура показывал,
     Где надобно рубить.
     Глядим: выходит просека!
     Как просеку прочистили,
     К болоту поперечины
     Велел по ней возить.
     Ну, словом: спохватились мы,
     Как уж дорогу сделали,
     Что немец нас поймал!

               Поехал в город парочкой!
     Глядим, везет из города
     Коробки, тюфяки;
     Откудова ни взялися
     У немца босоногого
     Детишки и жена.
     Повел хлеб-соль с исправником
     И с прочей земской властию,
     Гостишек полон двор!

               И тут настала каторга
     Корёжскому крестьянину —
     До нитки разорил!
     А драл… как сам Шалашников!
     Да тот был прост: накинется
     Со всей воинской силою,
     Подумаешь: убьет!
     А деньги сунь, отвалится,
     Ни дать ни взять раздувшийся
     В собачьем ухе клещ.
     У немца – хватка мертвая:
     Пока не пустит по миру,
     Не отойдя сосет! —
     «Как вы терпели, дедушка?»

     – А потому терпели мы,
     Что мы – богатыри.
     В том богатырство русское.
     Ты думаешь, Матренушка,
     Мужик – не богатырь?
     И жизнь его не ратная,
     И смерть ему не писана
     В бою – а богатырь!

               Цепями руки кручены,
     Железом ноги кованы,
     Спина… леса дремучие
     Прошли по ней – сломалися.
     А грудь? Илья-пророк
     По ней гремит-катается
     На колеснице огненной…
     Всё терпит богатырь!

               И гнется, да не ломится,
     Не ломится, не валится…
     Ужли пе богатырь? —

               «Ты шутишь шутки, дедушка! —
     Сказала я. – Такого-то
     Богатыря могучего.
     Чай, мыши заедят!»

     – Не знаю я, Матренушка.
     Покамест тягу страшную
     Поднять-то поднял он,
     Да в землю сам ушел по грудь
     С натуги! По лицу его
     Не слезы – кровь течет!
     Не знаю, не придумаю,
     Что будет? Богу ведомо!
     А про себя скажу:
     Как выли вьюги зимние,
     Как ныли кости старые,
     Лежал я на печи;
     Полеживал, подумывал:
     Куда ты, сила, делася?
     На что ты пригодилася? —
     Под розгами, под палками
     По мелочам ушла! —

     «А что же немец, дедушка?»

     – А немец, как ни властвовал,
     Да наши топоры
     Лежали – до поры!

     Осьмнадцать лет терпели мы.
     Застроил немец фабрику,
     Велел колодец рыть.
     Вдевятером копали мы,
     До полдня проработали,
     Позавтракать хотим.
     Приходит немец: «Только-то?..»
     И начал нас по-своему,
     Не торопясь, пилить.
     Стояли мы голодные,
     А немец нас поругивал,
     Да в яму землю мокрую
     Пошвыривал ногой.
     Была уж яма добрая…
     Случилось, я легонечко
     Толкнул его плечом,
     Потом другой толкнул его,
     И третий… Мы посгрудились…
     До ямы два шага…
     Мы слова не промолвили,
     Друг другу не глядели мы
     В глаза… а всей гурьбой
     Христьяна Христианыча
     Поталкивали бережно
     Всё к яме… всё на край…
     И немец в яму бухнулся,
     Кричит: «Веревку! лестницу!»
     Мы девятью лопатами
     Ответили ему.
     «Наддай!» – я слово выронил,—
     Под слово люди русские
     Работают дружней.
     «Наддай! наддай!» Так наддали,
     Что ямы словно не было —
     Сровнялася с землей!
     Тут мы переглянулися…—

     Остановился дедушка.

     «Что ж дальше?»
                                 – Дальше: дрянь!
     Кабак… острог в Буй-городе,
     Там я учился грамоте,
     Пока решили нас.
     Решенье вышло: каторга
     И плети предварительно;
     Не выдрали – помазали,
     Плохое там дранье!
     Потом… бежал я с каторги…
     Поймали! не погладили
     И тут по голове.
     Заводские начальники
     По всей Сибири славятся —
     Собаку съели драть.
     Да нас дирал Шалашников
     Больней – я не поморщился
     С заводского дранья.
     Тот мастер был – умел пороть!
     Он так мне шкуру выделал,
     Что носится сто лет.

               А жизнь была нелегкая.
     Лет двадцать строгой каторги,
     Лет двадцать поселения.
     Я денег прикопил,
     По манифесту царскому
     Попал опять на родину,
     Пристроил эту горенку
     И здесь давно живу.
     Покуда были денежки,
     Любили деда, холили,
     Теперь в глаза плюют!
     Эх вы, Аники-воины!
     Со стариками, с бабами
     Вам только воевать…—

     Тут кончил речь Савельюшка…—

               «Ну, что ж? – сказали странники.—
     Досказывай, хозяюшка,
     Свое житье-бытье!»

               – Невесело досказывать.
     Одной беды бог миловал:
     Холерой умер Ситников,—
     Другая подошла.—

               «Наддай!» – сказали странники
     (Им слово полюбилося)
     И выпили винца…

Глава IV
Демушка

     – Зажгло грозою дерево,
     А было соловьиное
     На дереве гнездо.
     Горит и стонет дерево,
     Горят и стонут птенчики:
     «Ой матушка! где ты?
     А ты бы нас доходила,
     Пока не оперились мы:
     Как крылья отрастим,
     В долины, в рощи тихие
     Мы сами улетим!»
     Дотла сгорело дерево,
     Дотла сгорели птенчики,
     Тут прилетела мать.
     Ни дерева… ни гнездышка…
     Ни птенчиков!.. Поет-зовет…
     Поет, рыдает, кружится,
     Так быстро, быстро кружится,
     Что крылышки свистят!..
     Настала ночь, весь мир затих,
     Одна рыдала пташечка,
     Да мертвых не докликалась
     До белого утра!..

               Носила я Демидушку
     По поженкам… лелеяла…
     Да взъелася свекровь,
     Как зыкнула, как рыкнула:
     «Оставь его у дедушки,
     Не много с ним нажнешь!»
     Запугана, заругана,
     Перечить не посмела я,
     Оставила дитя.
     Такая рожь богатая
     В тот год у нас родилася,
     Мы землю не ленясь
     Удобрили, ухолили,—
     Трудненько было пахарю,
     Да весело жнее!
     Снопами нагружала я
     Телегу со стропилами
     И пела, молодцы.
     (Телега нагружается
     Всегда с веселой песнею,
     А сани с горькой думою:
     Телега хлеб домой везет,
     А сани – на базар!)
     Вдруг стоны я услышала:
     Ползком ползет Савелий-дед,
     Бледнешенек как смерть:
     «Прости, прости, Матренушка! —
     И повалился в ноженьки.—
     Мой грех – недоглядел!..»

               Ой ласточка! ой глупая!
     Не вей гнезда под берегом,
     Под берегом крутым!
     Что день – то прибавляется
     Вода в реке: зальет она
     Детенышей твоих.
     Ой бедная молодушка!
     Сноха в дому последняя,
     Последняя раба!
     Стерпи грозу великую,
     Прими побои лишние,
     А с глазу неразумного
     Младенца не спускай!..

               Заснул старик на солнышке,
     Скормил свиньям Демидушку
     Придурковатый дед!..
     Я клубышком каталася.
     Я червышком свивалася,
     Звала, будила Демушку —
     Да поздно было звать!..

     Чу! конь стучит копытами,
     Чу, сбруя золоченая
     Звенит… еще беда!
     Ребята испугалися,
     По избам разбежалися,
     У окон заметалися
     Старухи, старики.
     Бежит деревней староста,
     Стучит в окошки палочкой,
     Бежит в поля, в луга.
     Собрал народ: идут – кряхтят!
     Беда! Господь прогневался,
     Наслал гостей непрошеных,
     Неправедных судей!
     Знать, деньги издержалися,
     Сапожки притопталися,
     Знать, голод разобрал!..

               Молитвы Иисусовой
     Не сотворив, уселися
     У земского стола,
     Налой и крест поставили,
     Привел наш поп, отец Иван,
     К присяге понятых.

               Допрашивали дедушку,
     Потом за мной десятника
     Прислали. Становой
     По горнице похаживал,
     Как зверь в лесу порыкивал…
     «Эй! женка! состояла ты
     С крестьянином Савелием
     В сожительстве? Винись!»
     Я шепотком ответила:
     – Обидно, барин, шутите!
     Жена я мужу честная,
     А старику Савелию
     Сто лет… Чай, знаешь сам? —
     Как в стойле конь подкованный,
     Затопал; о кленовый стол
     Ударил кулаком:
     «Молчать! Не по согласью ли
     С крестьянином Савелием
     Убила ты дитя?..»
     Владычица! что вздумали!
     Чуть мироеда этого
     Не назвала я нехристем,
     Вся закипела я…
     Да лекаря увидела:
     Ножи, ланцеты, ножницы
     Натачивал он тут.
     Вздрогнула я, одумалась.
     – Нет, – говорю, – я Демушку
     Любила, берегла…—
     «А зельем не поила ты?
     А мышьяку не сыпала?»
     – Нет! сохрани господь!.. —
     И тут я покорилася,
     Я в ноги поклонилася:
     – Будь жалостлив, будь добр!
     Вели без поругания
     Честному погребению
     Ребеночка предать!
     Я мать ему!.. – Упросишь ли?
     В груди у них нет душеньки,
     В глазах у них нет совести,
     На шее – нет креста!

               Из тонкой из пеленочки
     Повыкатали Демушку
     И стали тело белое
     Терзать и пластовать.
     Тут свету я невзвидела,—
     Металась и кричала я:
     – Злодеи! палачи!..
     Падите мои слезоньки
     Не на землю, не на воду,
     Не на господень храм!
     Падите прямо на сердце
     Злодею моему!
     Ты дай же, боже господи!
     Чтоб тлен пришел на платьице,
     Безумье на головушку
     Злодея моего!
     Жену ему неумную
     Пошли, детей – юродивых!
     Прими, услыши, господи,
     Молитвы, слезы матери,
     Злодея накажи!.. [26 - Взято почти буквально из народного причитанья.] —
     «Никак она помешана? —
     Сказал начальник сотскому,—
     Что ж ты не упредил?
     Эй! не дури! связать велю!..»

               Присела я на лавочку.
     Ослабла, вся дрожу.
     Дрожу, гляжу на лекаря:
     Рукавчики засучены,
     Грудь фартуком завешана,
     В одной руке – широкий нож,
     В другой ручник – и кровь на нем,
     А на носу очки!
     Так тихо стало в горнице…
     Начальничек помалчивал,
     Поскрипывал пером,
     Поп трубочкой попыхивал,
     Не шелохнувшись, хмурые
     Стояли мужики,
     – Ножом в сердцах читаете,—
     Сказал священник лекарю,
     Когда злодей у Демушки
     Сердечко распластал.
     Тут я опять рванулася…
     «Ну так и есть – помешана!
     Связать ее!» – десятнику
     Начальник закричал.
     Стал понятых опрашивать:
     «В крестьянке Тимофеевой
     И прежде помешательство
     Вы примечали?»

                                 – Нет! —

     Спросили свекра, деверя,
     Свекровушку, золовушку:

     – Не примечали, нет! —

     Спросили деда старого:

     – Не примечал! ровна была…
     Одно: к начальству кликнули,
     Пошла… а ни целковика,
     Ни новины, пропащая,
     С собой и не взяла! —

     Заплакал навзрыд дедушка.
     Начальничек нахмурился,
     Ни слова не сказал.
     И тут я спохватилася!
     Прогневался бог: разуму
     Лишил! была готовая
     В коробке новина!
     Да поздно было каяться.
     В моих глазах по косточкам
     Изрезал лекарь Демушку,
     Циновочкой прикрыл.
     Я словно деревянная
     Вдруг стала: загляделась я,
     Как лекарь руки мыл,
     Как водку пил. Священнику
     Сказал: «Прошу покорнейше!»
     А поп ему: – Что просите?
     Без прутика, без кнутика
     Все ходим, люди грешные,
     На этот водопой! —

     Крестьяне настоялися,
     Крестьяне надрожалися.
     (Откуда только бралися
     У коршуна налетного
     Корыстные дела!)
     Без церкви намолилися,
     Без образа накланялись!
     Как вихорь налетел —
     Рвал бороды начальничек,
     Как лютый зверь наскакивал —
     Ломал: перстни злаченые…
     Потом он кушать стал.
     Пил-ел, с попом беседовал,
     Я слышала, как шепотом
     Поп плакался ему:
     – У нас народ – всё голь да пьянь,
     За свадебку, за исповедь
     Должают по годам.
     Несут гроши последние
     В кабак! А благочинному
     Одни грехи тащат! —
     Потом я песни слышала,
     Всё голоса знакомые,
     Девичьи голоса:
     Наташа, Глаша, Дарьюшка…
     Чу, пляска! чу! гармония!..
     И вдруг затихло всё…
     Заснула, видно, что ли, я?..
     Легко вдруг стало: чудилось,
     Что кто-то наклоняется
     И шепчет надо мной:
     «Усни, многокручинная!
     Усни, многострадальная!»
     И крестит… С рук скатилися
     Веревки… Я не помнила
     Потом уж ничего…

               Очнулась я. Темно кругом,
     Гляжу в окно – глухая ночь!
     Да где же я? да что со мной?
     Не помню, хоть убей!
     Я выбралась на улицу —
     Пуста. На небо глянула —
     Ни месяца, ни звезд.
     Сплошная туча черная
     Висела над деревнею,
     Темны дома крестьянские,
     Одна пристройка дедова
     Сияла, как чертог.
     Вошла – и всё я вспомнила:
     Свечами воску ярого
     Обставлен, среди горенки
     Дубовый стол стоял,
     На нем гробочек крохотный,
     Прикрыт камчатной скатертью,
     Икона в головах…
     «Ой плотнички-работнички!
     Какой вы дом построили
     Сыночку моему?
     Окошки не прорублены,
     Стеколышки не вставлены,
     Ни печи, ни скамьи!
     Пуховой нет перинушки…
     Ой, жестко будет Демушке,
     Ой, страшно будет спать!..»

     «Уйди!..» – вдруг закричала я.
     Увидела я дедушку:
     В очках, с раскрытой книгою
     Стоял он перед гробиком,
     Над Демою читал.
     Я старика столетнего
     Звала клейменым, каторжным,
     Гневна, грозна, кричала я:
     «Уйди! убил ты Демушку!
     Будь проклят ты… уйди!..»

               Старик ни с места. Крестится,
     Читает… Уходилась я,
     Тут дедко подошел:
     – Зимой тебе, Матренушка,
     Я жизнь мою рассказывал,
     Да рассказал не всё:
     Леса у нас угрюмые,
     Озера нелюдимые,
     Народ у нас дикарь.
     Суровы наши промыслы:
     Дави тетерю петлею,
     Медведя режь рогатиной,
     Сплошаешь – сам пропал!
     А господин Шалашников
     С своей воинской силою?
     А немец-душегуб?
     Потом острог да каторга…
     Окаменел я, внученька,
     Лютее зверя был.
     Сто лет зима бессменная
     Стояла. Растопил ее
     Твой Дема-богатырь!
     Однажды я качал его,
     Вдруг улыбнулся Демушка…
     И я ему в ответ!
     Со мною чудо сталося:
     Третьеводни прицелился
     Я в белку: на суку
     Качалась белка… лапочкой,
     Как кошка, умывалася…
     Не выпалил: живи!
     Брожу по рощам, по лугу,
     Любуюсь каждым цветиком.
     Иду домой, опять
     Смеюсь, играю с Демушкой…
     Бог видит, как я милого
     Младенца полюбил!
     И я же, по грехам моим,
     Сгубил дитя невинное…
     Кори, казни меня!
     А с богом спорить нечего.
     Стань! помолись за Демушку!
     Бог знает, что творит:
     Сладка ли жизнь крестьянина? —

     И долго, долго дедушка
     О горькой доле пахаря
     С тоскою говорил…
     Случись купцы московские,
     Вельможи государевы,
     Сам царь случись: не надо бы
     Ладнее говорить!

     – Теперь в раю твой Демушка,
     Легко ему, светло ему… —

     Заплакал старый дед.

     «Я не ропщу, – сказала я,—
     Что бог прибрал младенчика,
     А больно то, зачем они
     Ругалися над ним?
     Зачем, как черны вороны,
     На части тело белое
     Терзали?.. Неужли
     Ни бог, ни царь не вступится?..»

     – Высоко бог, далеко царь…—

     «Нужды нет: я дойду!»

     – Ах! что ты? что ты, внученька?..
     Терпи, многокручинная!
     Терпи, многострадальная!
     Нам правды не найти.—

     «Да почему же, дедушка?»
     – Ты – крепостная женщина! —
     Савельюшка сказал.

               Я долго, горько думала…
     Гром грянул, окна дрогнули,
     И я вздрогнула… К гробику
     Подвел меня старик:
     – Молись, чтоб к лику ангелов
     Господь причислил Демушку! —
     И дал мне в руки дедушка
     Горящую свечу.

     Всю ночь до свету белого
     Молилась я, а дедушка
     Протяжным, ровным голосом
     Над Демою читал…

Глава V
Волчица

     Уж двадцать лет, как Демушка
     Дерновым одеялечком
     Прикрыт, – всё жаль сердечного!
     Молюсь о нем, в рот яблока
     До Спаса не беру [27 - Примета: если мать умершего младенца станет есть яблоки до Спаса (когда они поспевают), то бог, в наказание, не даст на том свете ее умершему младенцу «яблочка поиграть».].
     Не скоро я оправилась.
     Ни с кем не говорила я,
     А старика Савелия
     Я видеть не могла.
     Работать не работала.
     Надумал свекор-батюшка
     Вожжами поучить,
     Так я ему ответила:
     «Убей!» Я в ноги кланялась:
     «Убей! один конец!»
     Повесил вожжи батюшка.
     На Деминой могилочке
     Я день и ночь жила.
     Платочком обметала я
     Могилу, чтобы травушкой
     Скорее поросла,
     Молилась за покойничка,
     Тужила по родителям:
     Забыли дочь свою!
     Собак моих боитеся?
     Семьи моей стыдитеся?
     «Ах, нет, родная, нет!
     Собак твоих не боязно,
     Семьи твоей не совестно,
     А ехать сорок верст
     Свои беды рассказывать,
     Твои беды выспрашивать —
     Жаль бурушку гонять!
     Давно бы мы приехали,
     Да ту мы думу думали:
     Приедем – ты расплачешься,
     Уедем – заревешь!»

               Пришла зима: кручиною
     Я с мужем поделилася,
     В Савельевой пристроечке
     Тужили мы вдвоем,—

     «Что ж, умер, что ли, дедушка?»

     – Нет. Он в своей каморочке
     Шесть дней лежал безвыходно,
     Потом ушел в леса,
     Так пел, так плакал дедушка,
     Что лес стонал! А осенью
     Ушел на покаяние
     В Песочный монастырь.

               У батюшки, у матушки
     С Филиппом побывала я,
     За дело принялась.
     Три года, так считаю я,
     Неделя за неделею,
     Одним порядком шли,
     Что год, то дети: некогда
     Ни думать, ни печалиться,
     Дай бог с работой справиться
     Да лоб перекрестить.
     Поешь – когда останется
     От старших да от деточек,
     Уснешь – когда больна…
     А на четвертый новое
     Подкралось горе лютое —
     К кому оно привяжется,
     До смерти не избыть!

     Впереди летит – ясным соколом,
     Позади летит – черным вороном,
     Впереди летит – не укатится,
     Позади летит – не останется…

     Лишилась я родителей…
     Слыхали ночи темные,
     Слыхали ветры буйные
     Сиротскую печаль,
     А вам нет нужды сказывать…
     На Демину могилочку
     Поплакать я пошла.
     Гляжу: могилка прибрана,
     На деревянном крестике
     Складная золоченая
     Икона. Перед ней
     Я старца распростертого
     Увидела. «Савельюшка!
     Откуда ты взялся?»

     – Пришел я из Песочного…
     Молюсь за Дему бедного,
     За всё страдное русское
     Крестьянство я молюсь!
     Еще молюсь (не образу
     Теперь Савелий кланялся),
     Чтоб сердце гневной матери
     Смягчил господь… Прости! —

     «Давно простила, дедушка!»

     Вздохнул Савелий… – Внученька!
     А внученька! – «Что, дедушка?»
     – По-прежнему взгляни! —

     Взглянула я по-прежнему.
     Савельюшка засматривал
     Мне в очи; спину старую
     Пытался разогнуть.
     Совсем стал белый дедушка.
     Я обняла старинушку,
     И долго у креста
     Сидели мы и плакали.
     Я деду горе новое
     Поведала свое…

     Недолго прожил дедушка.
     По осени у старого
     Какая-то глубокая
     На шее рана сделалась,
     Он трудно умирал:
     Сто дней не ел; хирел да сох,
     Сам над собой подтрунивал:
     – Не правда ли, Матренушка,
     На комара корёжского
     Костлявый я похож? —
     То добрый был, сговорчивый,
     То злился, привередничал,
     Пугал нас: – Не паши,
     Не сей, крестьянин! Сгорбившись
     За пряжей, за полотнами,
     Крестьянка не сиди!
     Как вы ни бейтесь, глупые,
     Что на роду написано,
     Того не миновать!
     Мужчинам три дороженьки:
     Кабак, острог да каторга,
     А бабам на Руси
     Три петли: шелку белого,
     Вторая – шелку красного,
     А третья – шелку черного,
     Любую выбирай!..
     В любую полезай…—
     Так засмеялся дедушка.
     Что все в каморке вздрогнули,
     И к ночи умер он.
     Как приказал – исполнили:
     Зарыли рядом с Демою…
     Он жил сто семь годов.

//-- _____ --//

     Четыре года тихие,
     Как близнецы похожие,
     Прошли потом… Всему
     Я покорилась: первая
     С постели Тимофеева,
     Последняя – в постель;
     За всех, про всех работаю,—
     С свекрови, с свекра пьяного,
     С золовушки бракованной [28 - Если младшая сестра выйдет замуж ранее старшей, то первая называется бракованной.]
     Снимаю сапоги…
     Лишь деточек не трогайте!
     За них горой стояла я…
     Случилось, молодцы,
     Зашла к нам богомолочка;
     Сладкоречивой странницы
     Заслушивались мы;
     Спасаться, жить по-божески
     Учила нас угодница,
     По праздникам к заутрене
     Будила… а потом
     Потребовала странница,
     Чтоб грудью не кормили мы
     Детей по постным дням.
     Село переполошилось!
     Голодные младенчики
     По середам, по пятницам
     Кричат! Иная мать
     Сама над сыном плачущим
     Слезами заливается:
     И бога-то ей боязно,
     И дитятка-то жаль!
     Я только не послушалась,
     Судила я по-своему:
     Коли терпеть, так матери,
     Я перед богом грешница,
     А не дитя мое!

               Да, видно, бог прогневался.
     Как восемь лет исполнилось
     Сыночку моему,
     В подпаски свекор сдал его.
     Однажды жду Федотушку —
     Скотина уж пригналася,
     На улицу иду.
     Там видимо-невидимо
     Народу! Я прислушалась
     И бросилась в толпу.
     Гляжу, Федота бледного
     Силантий держит за ухо.
     «Что держишь ты его?»
     – Посечь хотим маненичко:
     Овечками прикармливать
     Надумал он волков! —
     Я вырвала Федотушку
     Да с ног Силантья-старосту
     И сбила невзначай.

     Случилось дело дивное:
     Пастух ушел; Федотушка
     При стаде был один.
     «Сижу я, – так рассказывал
     Сынок мой, – на пригорочке,
     Откуда ни возьмись
     Волчица преогромная
     И хвать овечку Марьину!
     Пустился я за ней,
     Кричу, кнутищем хлопаю,
     Свищу, Валетку уськаю…
     Я бегать молодец,
     Да где бы окаянную
     Нагнать, кабы не щенная:
     У ней сосцы волочились,
     Кровавым следом, матушка,
     За нею я гнался!

               Пошла потише серая,
     Идет, идет – оглянется,
     А я как припущу!
     И села… Я кнутом ее:
     “Отдай овцу, проклятая!”
     Не отдает, сидит…
     Я не сробел: “Так вырву же,
     Хоть умереть!..” И бросился,
     И вырвал… Ничего —
     Не укусила серая!
     Сама едва живехонька,
     Зубами только щелкает
     Да дышит тяжело.
     Под ней река кровавая,
     Сосцы травой изрезаны,
     Все ребра на счету,
     Глядит, поднявши голову,
     Мне в очи… и завыла вдруг!
     Завыла, как заплакала.
     Пощупал я овцу:
     Овца была уж мертвая…
     Волчица так ли жалобно
     Глядела, выла… Матушка!
     Я бросил ей овцу!..»

               Так вот что с парнем сталося.
     Пришел в село да, глупенький,
     Всё сам и рассказал,
     За то и сечь надумали.
     Да благо подоспела я…
     Силантий осерчал,
     Кричит: – Чего толкаешься?
     Самой под розги хочется? —
     А Марья, та свое:
     «Дай, пусть проучат глупого!»
     И рвет из рук Федотушку.
     Федот как лист дрожит.

               Трубят рога охотничьи,
     Помещик возвращается
     С охоты. Я к нему:
     «Не выдай! Будь заступником!»
     – В чем дело? – Кликнул старосту
     И мигом порешил:
     – Подпаска малолетнего
     По младости, по глупости
     Простить… а бабу дерзкую
     Примерно наказать! —

     «Ай барин!» Я подпрыгнула:
     «Освободил Федотушку!
     Иди домой, Федот!»

     – Исполним поведенное! —
     Сказал мирянам староста.—
     Эй! погоди плясать! —

     Соседка тут подсунулась.
               «А ты бы в ноги старосте…»

     «Иди домой, Федот!»

               Я мальчика погладила:
     «Смотри, коли оглянешься,
     Я осержусь… Иди!»

     Из песни слово выкинуть,
     Так песня вся нарушится.
     Легла я, молодцы…
     . . . . . . .

               В Федотову каморочку,
     Как кошка, я прокралася:
     Спит мальчик, бредит, мечется;
     Одна ручонка свесилась,
     Другая на глазу
     Лежит, в кулак зажатая:
     «Ты плакал, что ли, бедненький?
     Спи. Ничего. Я тут!»
     Тужила я по Демушке,
     Как им была беременна,—
     Слабенек родился,
     Однако вышел умница;
     На фабрике Алферова
     Трубу такую вывели
     С родителем, что страсть!
     Всю ночь над ним сидела я,
     Я пастушка любезного
     До солнца подняла,
     Сама обула в лапотки,
     Перекрестила; шапочку,
     Рожок и кнут дала.
     Проснулась вся семеюшка,
     Да я не показалась ей,
     На пожню не пошла.

               Я пошла на речку быструю,
     Избрала я место тихое
     У ракитова куста.
     Села я на серый камушек,
     Подперла рукой головушку,
     Зарыдала, сирота!

               Громко я звала родителя:
     Ты приди, заступник батюшка!
     Посмотри на дочь любимую…
     Понапрасну я звала.
     Нет великой оборонушки!
     Рано гостья бесподсудная,
     Бесплемянная, безродная,
     Смерть родного унесла!

               Громко кликала я матушку.
     Отзывались ветры буйные,
     Откликались горы дальние,
     А родная не пришла!
     День денна моя печальница,
     В ночь – ночная богомолица!
     Никогда тебя, желанная,
     Не увижу я теперь!
     Ты ушла в бесповоротную,
     Незнакомую дороженьку,
     Куда ветер не доносится,
     Не дорыскивает зверь…

               Нет великой оборонушки!
     Кабы знали вы да ведали,
     На кого вы дочь покинули,
     Что без вас я выношу?
     Ночь – слезами обливаюся,
     День – как травка пристилаюся…
     Я потупленную голову,
     Сердце гневное ношу!..

Глава VI
Трудный год

     В тот год необычайная
     Звезда играла на небе;
     Одни судили так:
     Господь по небу шествует,
     И ангелы его
     Метут метлою огненной [29 - Комета.]
     Перед стопами божьими
     В небесном поле путь;
     Другие то же думали,
     Да только на антихриста,
     И чуяли беду.
     Сбылось: пришла бесхлебица!
     Брат брату не уламывал
     Куска! Был страшный год…
     Волчицу ту Федотову
     Я вспомнила – голодную,
     Похожа с ребятишками
     Я на нее была!
     Да тут еще свекровушка
     Приметой прислужилася,
     Соседкам наплела,
     Что я беду накликала,
     А чем? Рубаху чистую
     Надела в Рождество [30 - Примета: не надевай чистую рубаху в Рождество: не то жди неурожая. (Есть у Даля.)].
     За мужем, за заступником,
     Я дешево отделалась;
     А женщину одну
     Никак за то же самое
     Убили насмерть кольями.
     С голодным не шути!..

     Одной бедой не кончилось:
     Чуть справились с бесхлебицей —
     Рекрутчина пришла.
     Да я не беспокоилась:
     Уж за семью Филиппову
     В солдаты брат ушел.
     Сижу одна, работаю,
     И муж и оба деверя
     Уехали с утра;
     На сходку свекор-батюшка
     Отправился, а женщины
     К соседкам разбрелись.
     Мне крепко нездоровилось,
     Была я Лиодорушкой
     Беременна: последние
     Дохаживала дни.
     Управившись с ребятами,
     В большой избе под шубою
     На печку я легла.
     Вернулись бабы к вечеру,
     Нет только свекра-батюшки,
     Ждут ужинать его.
     Пришел: «Ох-ох! умаялся,
     А дело не поправилось,
     Пропали мы, жена!
     Где видано, где слыхано:
     Давно ли взяли старшего,
     Теперь меньшого дай!
     Я по годам высчитывал,
     Я миру в ноги кланялся,
     Да мир у нас какой?
     Просил бурмистра: божится,
     Что жаль, да делать нечего!
     И писаря просил,
     Да правды из мошенника
     И топором не вырубишь,
     Что тени из стены!
     Задарен… все задарены…
     Сказать бы губернатору,
     Так он бы задал им!
     Всего и попросить-то бы,
     Чтоб он по нашей волости
     Очередные росписи
     Проверить повелел.
     Да сунься-ка!..» Заплакали
     Свекровушка, золовушка,
     А я… То было холодно,
     Теперь огнем горю!
     Горю… Бог весть что думаю…
     Не дума… бред… Голодные
     Стоят сиротки-деточки
     Передо мной… Неласково
     Глядит на них семья,
     Они в дому шумливые,
     На улице драчливые,
     Обжоры за столом…
     И стали их пощипывать,
     В головку поколачивать…
     Молчи, солдатка-мать!

     . . . . . .
     Теперь уж я не дольщица
     Участку деревенскому,
     Хоромному строеньицу,
     Одеже и скоту.
     Теперь одно богачество:
     Три озера наплакано
     Горючих слез, засеяно
     Три полосы бедой!
     . . . . . .
     Теперь, как виноватая,
     Стою перед соседями:
     Простите! я была
     Спесива, непоклончива,
     Не чаяла я, глупая,
     Остаться сиротой…
     Простите, люди добрые,
     Учите уму-разуму,
     Как жить самой? Как деточек
     Поить, кормить, растить?..
     . . . . . . .
     Послала деток по миру:
     Просите, детки, ласкою,
     Не смейте воровать!
     А дети в слезы: «Холодно!
     На нас одежа рваная,
     С крылечка на крылечко-то
     Устанем мы ступать,
     Под окнами натопчемся,
     Иззябнем… У богатого
     Нам боязно просить,
     «Бог даст!» – ответят бедные…
     Ни с чем домой воротимся —
     Ты станешь нас бранить!..»
     . . . . . . .
     Собрала ужин; матушку
     Зову, золовок, деверя,
     Сама стою голодная
     У двери, как раба.
     Свекровь кричит: «Лукавая!
     В постель скорей торопишься?»
     А деверь говорит:
       «Немного ты работала!
     Весь день за деревиночкой
     Стояла: дожидалася,
     Как солнышко зайдет!»
     . . . . . . .
     Получше нарядилась я,
     Пошла я в церковь божию,
     Смех слышу за собой!
     . . . . . . .
     Хорошо не одевайся,
     Добела не умывайся,
     У соседок очи зорки,
     Востры языки!
     Ходи улицей потише,
     Носи голову пониже,
     Коли весело – не смейся,
     Не поплачь с тоски!
     . . . . . .

     Пришла зима бессменная,
     Поля, луга зеленые
     Попрятались под снег.
     На белом, снежном саване
     Ни талой нет талиночки —
     Нет у солдатки-матери
     Во всем миру дружка!
     С кем думушку подумати?
     С кем словом перемолвиться?
     Как справиться с убожеством?
     Куда обиду сбыть?
     В леса – леса повяли бы,
     В луга – луга сгорели бы!
     Во быструю реку?
     Вода бы остоялася!
     Носи, солдатка бедная,
     С собой ее по гроб!
     . . . . . .
     Нет мужа, нет заступника!
     Чу, барабан! Солдатики
     Идут… Остановилися…
     Построились в ряды.
     «Живей!» Филиппа вывели
     На середину площади:
     «Эй! перемена первая!» —
     Шалашников кричит.
     Упал Филипп: – Помилуйте! —
     «А ты попробуй! слюбится!
     Xa-xa! xa-xa! xa-xa! ха-ха!
     Укрепа богатырская,
     Не розги у меня!..»
     . . . . . . .
     И тут я с печи спрыгнула,
     Обулась. Долго слушала,—
     Всё тихо, спит семья!
     Чуть-чуть я дверью скрипнула
     И вышла. Ночь морозная…
     Из Домниной избы,
     Где парни деревенские
     И девки собиралися,
     Гремела песня складная,
     Любимая моя…

               На горе стоит елочка,
     Под горою светелочка,
     Во светелочке Машенька.
     Приходил к ней батюшка,
     Будил ее, побуживал:
     Ты, Машенька, пойдем домой!
     Ты, Ефимовна, пойдем домой!
               Я нейду и не слушаю:
     Ночь темна и немесячна,
     Реки быстры, перевозов нет,
     Леса темны, караулов нет…
               На горе стоит елочка,
     Под горою светелочка,
     Во светелочке Машенька.
     Приходила к ней матушка,
     Будила, побуживала:
     Машенька, пойдем домой!
     Ефимовна, пойдем домой!
               Я нейду и не слушаю:
     Ночь темна и немесячна,
     Реки быстры, перевозов нет,
     Леса темны, караулов нет…

               На горе стоит елочка,
     Под горою светелочка,
     Во светелочке Машенька.
     Приходил к ней Петр,
     Петр сударь Петрович,
     Будил ее, побуживал:
     Машенька, пойдем домой!
     Душа Ефимовна, пойдем домой!
     Я иду, сударь, и слушаю:
     Ночь светла и месячна,
     Реки тихи, перевозы есть,
     Леса темны, караулы есть.

Глава VII
Губернаторша

     Почти бегом бежала я
     Через деревню, – чудилось,
     Что с песней парни гонятся
     И девицы за мной.
     За Клином огляделась я:
     Равнина белоснежная,
     Да небо с ясным месяцем,
     Да я, да тень моя…
     Не жутко и не боязно
     Вдруг стало, – словно радостью
     Так и взмывало грудь…
     Спасибо ветру зимнему!
     Он, как водой студеною.
     Больную напоил:
     Обвеял буйну голову,
     Рассеял думы черные,
     Рассудок воротил.
     Упала на колени я:
     «Открой мне, матерь божия,
     Чем бога прогневила я?
     Владычица! во мне
     Нет косточки неломаной,
     Нет жилочки нетянутой,
     Кровинки нет непорченой,—
     Терплю и не ропщу!
     Всю силу, богом данную,
     В работу полагаю я,
     Всю в деточек любовь!
     Ты видишь всё, владычица,
     Ты можешь всё, заступница!
     Спаси рабу свою!..»

               Молиться в ночь морозную
     Под звездным небом божиим
     Люблю я с той поры.
     Беда пристигнет – вспомните
     И женам посоветуйте:
     Усердней не помолишься
     Нигде и никогда.
     Чем больше я молилася,
     Тем легче становилося,
     И силы прибавлялося,
     Чем чаще я касалася
     До белой, снежной скатерти
     Горящей головой…

     Потом – в дорогу тронулась,
     Знакомая дороженька!
     Езжала я по ней.
     Поедешь ранним вечером,
     Так утром вместе с солнышком
     Поспеешь на базар.
     Всю ночь я шла, не встретила
     Живой души, под городом
     Обозы начались.
     Высокие, высокие
     Возы сенца крестьянского,
     Жалела я коней:
     Свои кормы законные
     Везут с двора, сердечные,
     Чтоб после голодать.
     И так-то всё, я думала:
     Рабочий конь солому ест,
     А пустопляс – овес!
     Нужда с кулем тащилася,—
     Мучица, чай, не лишняя,
     Да подати не ждут!
     С посада подгородного
     Торговцы-колотырники
     Бежали к мужикам;
     Божба, обман, ругательство!

               Ударили к заутрене,
     Как в город я вошла.
     Ищу соборной площади,
     Я знала: губернаторский
     Дворец на площади.
     Темна, пуста площадочка,
     Перед дворцом начальника
     Шагает часовой.

               «Скажи, служивый, рано ли
     Начальник просыпается?»
     – Не знаю. Ты иди!
     Нам говорить не велено! —
     (Дала ему двугривенный).—
     На то у губернатора
     Особый есть швейцар.—
               «А где он? как назвать его?»
     – Макаром Федосеичем…
     На лестницу поди! —
     Пошла, да двери заперты,
     Присела я, задумалась,
     Уж начало светать.
     Пришел фонарщик с лестницей,
     Два тусклые фонарика
     На площади задул.

     – Эй! что ты тут расселася? —

     Вскочила, испугалась я:
     В дверях стоял в халатике
     Плешивый человек.
     Скоренько я целковенькой
     Макару Федосеичу
     С поклоном подала:

     «Такая есть великая
     Нужда до губернатора,
     Хоть умереть – дойти!»

     – Пускать-то вас не велено,
     Да… ничего!.. толкнись-ка ты
     Так… через два часа…—

               Ушла. Бреду тихохонько…
     Стоит из меди кованный,
     Точь-в-точь Савелий-дедушка,
     Мужик на площади.
     «Чей памятник?» – Сусанина.—
     Я перед ним помешкала,
     На рынок побрела.
     Там крепко испугалась я,
     Чего? Вы не поверите,
     Коли сказать теперь:
     У поваренка вырвался
     Матерый серый селезень,
     Стал парень догонять его,
     А он как закричит!
     Такой был крик, что за душу
     Хватил – чуть не упала я,
     Так под ножом кричат!
     Поймали! шею вытянул
     И зашипел с угрозою,
     Как будто думал повара,
     Бедняга, испугать.
     Я прочь бежала, думала:
     Утихнет серый селезень
     Под поварским ножом!

               Теперь дворец начальника
     С балконом, с башней, с лестницей,
     Ковром богатым устланной,
     Весь стал передо мной.
     На окна поглядела я:
     Завешаны. «В котором-то
     Твоя опочиваленка?
     Ты сладко ль спишь, желанный мой.
     Какие видишь сны?..»

     Сторонкой, не по коврику,
     Прокралась я в швейцарскую.

     – Раненько ты, кума! —

     Опять я испугалася,
     Макара Федосеича
     Я не узнала: выбрился,
     Надел ливрею шитую,
     Взял в руки булаву,
     Как не бывало лысины.
     Смеется. – Что ты вздрогнула? —
     «Устала я, родной!»
     – А ты не трусь! Бог милостив!
     Ты дай еще целковенькой,
     Увидишь – удружу! —

     Дала еще целковенькой.
     – Пойдем в мою каморочку,
     Попьешь пока чайку! —

     Каморочка под лестницей:
     Кровать да печь железная,
     Шандал да самовар.
     В углу лампадка теплится,
     А по стене картиночки.
     – Вот он! – сказал Макар.—
     Его превосходительство! —
     И щелкнул пальцем бравого
     Военного в звездах.

     «Да добрый ли?» – спросила я.

     – Как стих найдет! Сегодня вот
     Я тоже добр, а временем,—
     Как пес, бываю зол.—

     «Скучаешь, видно, дяденька?»
     – Нет, тут статья особая,
     Не скука тут – война!
     И сам, и люди вечером
     Уйдут, а к Федосеичу
     В каморку враг: поборемся!
     Борюсь я десять лет.
     Как выпьешь рюмку лишнюю,
     Махорки как накуришься,
     Как эта печь накалится
     Да свечка нагорит —
     Так тут устой!..—
                                 Я вспомнила
     Про богатырство дедово:
     «Ты, дядюшка, – сказала я,—
     Должно быть, богатырь».

     – Не богатырь я, милая,
     А силой тот не хвастайся,
     Кто сна не поборал! —

     В каморку постучалися,
     Макар ушел… Сидела я,
     Ждала, ждала, соскучилась,
     Приотворила дверь.
     К крыльцу карету подали.
     «Сам едет?» – Губернаторша! —
     Ответил мне Макар
     И бросился на лестницу.
     По лестнице спускалася
     В собольей шубе барыня,
     Чиновничек при ней.

               Не знала я, что делала
     (Да, видно, надоумила
     Владычица!)… Как брошусь я
     Ей в ноги: «Заступись!
     Обманом, не по-божески
     Кормильца и родителя
     У деточек берут!»

     – Откуда ты, голубушка? —

     Впопад ли я ответила —
     Не знаю… Мука смертная
     Под сердце подошла…

               Очнулась я, молодчики,
     В богатой, светлой горнице,
     Под пологом лежу;
     Против меня – кормилица,
     Нарядная, в кокошнике,
     С ребеночком сидит:
               «Чье дитятко, красавица?»
     – Твое! – Поцаловала я
     Рожоное дитя…

               Как в ноги губернаторше
     Я пала, как заплакала,
     Как стала говорить,
     Сказалась усталь долгая,
     Истома непомерная,
     Упередилось времечко —
     Пришла моя пора!
     Спасибо губернаторше,
     Елене Александровне,
     Я столько благодарна ей,
     Как матери родной!
     Сама крестила мальчика
     И имя Лиодорушка
     Младенцу избрала…—

     «А что же с мужем сталося?»

     – Послали в Клин нарочного,
     Всю истину доведали —
     Филиппушку спасли.
     Елена Александровна
     Ко мне его, голубчика,
     Сама – дай бог ей счастие! —
     За руку подвела.
     Добра была, умна была,
     Красивая, здоровая,
     А деток не дал бог!
     Пока у ней гостила я,
     Всё время с Лиодорушкой
     Носилась, как с родным.
               Весна уж начиналася,
     Березка распускалася,
     Как мы домой пошли…

     Хорошо, светло
     В мире божием!
     Хорошо, легко,
     Ясно на́ сердце.

               Мы идем, идем —
     Остановимся,
     На леса, луга
     Полюбуемся,
     Полюбуемся
     Да послушаем,
     Как шумят-бегут
     Воды вешние,
     Как поет-звенит
     Жавороночек!
     Мы стоим, глядим..
     Очи встретятся —
     Усмехнемся мы,
     Усмехнется нам
     Лиодорушка.

     А увидим мы
     Старца нищего —
     Подадим ему
     Мы копеечку:
     «Не за нас молись,—
     Скажем старому,—
     Ты молись, старик,
     За Еленушку,
     За красавицу
     Александровну!»

               А увидим мы
     Церковь божию —
     Перед церковью
     Долго крестимся:
     «Дай ей, господи,
     Радость-счастие,
     Доброй душеньке
     Александровне!»

     Зеленеет лес,
     Зеленеет луг,
     Где низиночка —
     Там и зеркало!
     Хорошо, светло
     В мире божием,
     Хорошо, легко,
     Ясно на́ сердце.
     По водам плыву
     Белым лебедем,
     По степям бегу
     Перепелочкой.

               Прилетела в дом
     Сизым голубем…
     Поклонился мне
     Свекор-батюшка;
     Поклонилася
     Мать-свекровушка,
     Деверья, зятья
     Поклонилися,
     Поклонилися,
     Повинилися!
     Вы садитесь-ка,
     Вы не кланяйтесь,
     Вы послушайте,
     Что скажу я вам:
     Тому кланяться,
     Кто сильней меня,—
     Кто добрей меня,
     Тому славу петь.
     Кому славу петь?
     Губернаторше!
     Доброй душеньке
     Александровне! —

Глава VIII
Бабья притча

     Замолкла Тимофеевна.
     Конечно, наши странники
     Не пропустили случая
     За здравье губернаторши
     По чарке осушить.
     И видя, что хозяюшка
     Ко стогу приклонилася,
     К ней подошли гуськом:
     «Что же дальше?»

                                    – Сами знаете:
     Ославили счастливицей,
     Прозвали губернаторшей
     Матрену с той поры…
     Что дальше? Домом правлю я,
     Ращу детей… На радость ли?
     Вам тоже надо знать.
     Пять сыновей! Крестьянские
     Порядки нескончаемы,
     Уж взяли одного! —

     Красивыми ресницами
     Моргнула Тимофеевна,
     Поспешно приклонилася
     Ко стогу головой.
     Крестьяне мялись, мешкали,
     Шептались. «Ну, хозяюшка!
     Что скажешь нам еще?»

     – А то, что вы затеяли
     Не дело – между бабами
     Счастливую искать!..—

     «Да всё ли рассказала ты?»

     – Чего же вам еще?
     Не то ли вам рассказывать,
     Что дважды погорели мы,
     Что бог сибирской язвою
     Нас трижды посетил?
     Потуги лошадиные
     Несли мы; погуляла я,
     Как мерин, в бороне!..

     Ногами я не топтана,
     Веревками не вязана,
     Иголками не колота…
     Чего же вам еще?
     Сулилась душу выложить,
     Да, видно, не сумела я,—
     Простите, молодцы!
     Не горы с места сдвинулись,
     Упали на головушку,
     Не бог стрелой громовою
     Во гневе грудь пронзил,
     По мне – тиха, невидима —
     Прошла гроза душевная,
     Покажешь ли ее?
     По матери поруганной,
     Как по змее растоптанной,
     Кровь первенца прошла,
     По мне обиды смертные
     Прошли неотплаченные,
     И плеть по мне прошла!
     Я только не отведала —
     Спасибо! умер Ситников —
     Стыда неискупимого,
     Последнего стыда!
     А вы – за счастьем сунулись!
     Обидно, молодцы!
     Идите вы к чиновнику,
     К вельможному боярину,
     Идите вы к царю,
     А женщин вы не трогайте,—
     Вот бог! ни с чем проходите
     До гробовой доски!
     К нам на ночь попросилася
     Одна старушка божия:
     Вся жизнь убогой старицы —
     Убийство плоти, пост;
     У гроба Иисусова
     Молилась, на Афонские
     Всходила высоты,
     В Иордань-реке купалася…
     И та святая старица
     Рассказывала мне:
     «Ключи от счастья женского,
     От нашей вольной волюшки
     Заброшены, потеряны
     У бога самого!
     Отцы-пустынножители,
     И жены непорочные,
     И книжники-начетчики
     Их ищут – не найдут!
     Пропали! думать надобно,
     Сглонула рыба их…
     В веригах, изможденные,
     Голодные, холодные,
     Прошли господни ратники
     Пустыни, города,—
     И у волхвов выспрашивать,
     И по звездам высчитывать
     Пытались – нет ключей!
     Весь божий мир изведали,
     В горах, в подземных пропастях
     Искали… Наконец
     Нашли ключи сподвижники!
     Ключи неоценимые,
     А всё – не те ключи!
     Пришлись они – великое
     Избранным людям божиим
     То было торжество,—
     Пришлись к рабам-невольникам:
     Темницы растворилися,
     По миру вздох прошел,
     Такой ли громкий, радостный!..
     А к нашей женской волюшке
     Всё нет и нет ключей!
     Великие сподвижники
     И по сей день стараются —
     На дно морей спускаются,
     Под небо подымаются.—
     Всё нет и нет ключей!
     Да вряд они и сыщутся…
     Какою рыбой сглонуты
     Ключи те заповедные,
     В каких морях та рыбина
     Гуляет – бог забыл!..» —

Пир на весь мир [31 - Из второй части «Кому на Руси жить хорошо.»/ Настоящая глава следует за главою «Последыш», помещенною в «Отечественных записках» 1873 г., № 2 и в отдельном, 6-м издании «Стихотворений» Некрасова: часть 6, стр. 9–70.]

   (Посвящается Сергею Петровичу Боткину)

     В конце села под ивою,
     Свидетельницей скромною
     Всей жизни вахлаков,
     Где праздники справляются,
     Где сходки собираются,
     Где днем секут, а вечером
     Цалуются, милуются,—
     Всю ночь огни и шум.
     На бревна, тут лежавшие,
     На сруб избы застроенной
     Уселись мужики;
     Тут тоже наши странники
     Сидели рядом с Власушкой;
     Влас водку наливал,
     «Пей, вахлачки, погуливай!» —
     Клим весело кричал.
     Как только пить надумали,
     Влас сыну-малолеточку
     Вскричал: «Беги за Трифоном!»
     С дьячком приходским Трифоном,
     Гулякой, кумом старосты,
     Пришли его сыны,
     Семинаристы: Саввушка
     И Гриша, парни добрые,
     Крестьянам письма к сродникам
     Писали; «Положение»,
     Как вышло, толковали им,
     Косили, жали, сеяли
     И пили водку в праздники
     С крестьянством наравне.
     Теперь же Савва дьяконом
     Смотрел, а у Григория
     Лицо худое, бледное
     И волос тонкий, вьющийся,
     С оттенком красноты.
     Тотчас же за селением
     Шла Волга, а за Волгою
     Был город небольшой
     (Сказать точнее, города
     В ту пору тени не было,
     А были головни:
     Пожар всё снес третьеводни).
     Так люди мимоезжие,
     Знакомцы вахлаков,
     Тут тоже становилися,
     Парома поджидаючи,
     Кормили лошадей.
     Сюда брели и нищие,
     И тараторка-странница,
     И тихий богомол.

     В день смерти князя старого
     Крестьяне не предвидели,
     Что не луга поемные,
     А тяжбу наживут.
     И, выпив по стаканчику,
     Первей всего заспорили:
     Как им с лугами быть?

     Не вся ты, Русь, обмеряна
     Землицей; попадаются
     Углы благословенные,
     Где ладно обошлось.
     Какой-нибудь случайностью —
     Неведеньем помещика,
     Живущего вдали,
     Ошибкою посредника,
     А чаще изворотами
     Крестьян-руководителей —
     В надел крестьянам изредка
     Попало и леску.
     Там горд мужик, попробуй-ка
     В окошко стукнуть староста
     За податью – осердится!
     Один ответ до времени:
     «А ты леску продай!»
     И вахлаки надумали
     Свои луга поемные
     Сдать старосте – на подати:
     Всё взвешено, рассчитано,
     Как раз – оброк и подати,
     С залишком. «Так ли, Влас?
     А коли подать справлена,
     Я никому не здравствую!
     Охота есть – работаю,
     Не то – валяюсь с бабою,
     Не то – иду в кабак!»

     – Так! – вся орда вахлацкая
     На слово Клима Лавина
     Откликнулась. – На подати!
     Согласен, дядя Влас? —

               – У Клима речь короткая
     И ясная, как вывеска,
     Зовущая в кабак,—
     Сказал шутливо староста.—
     Начнет Климаха бабою,
     А кончит – кабаком! —
     «А чем же? не острогом же
     Кончать ту? Дело верное,
     Не каркай, пореши!»

     Но Власу не до карканья.
     Влас был душа добрейшая,
     Болел за всю вахлачину —
     Не за одну семью.
     Служа при строгом барине,
     Нес тяготу на совести
     Невольного участника
     Жестокостей его.
     Как молод был, ждал лучшего,
     Да вечно так случалося,
     Что лучшее кончалося
     Ничем или бедой.
     И стал бояться нового,
     Богатого посулами,
     Неверующий Влас.
     Не столько в Белокаменной
     По мостовой проехано,
     Как по душе крестьянина
     Прошло обид… до смеху ли?..
     Влас вечно был угрюм.
     А тут – сплошал старинушка!
     Дурачество вахлацкое
     Коснулось и его!
     Ему невольно думалось:
     «Без барщины… без подати…
     Без палки… Правда ль, господи?»,
     И улыбнулся Влас.
     Так солнце с неба знойного
     В лесную глушь дремучую
     Забросит луч – и чудо там:
     Роса горит алмазами,
     Позолотился мох.
     «Пей, вахлачки, погуливай!»
     Не в меру было весело:
     У каждого в груди
     Играло чувство новое,
     Как будто выносила их
     Могучая волна
     Со дна бездонной пропасти
     На свет, где нескончаемый
     Им уготован пир!
     Еще ведро поставили,
     Галденье непрерывное
     И песни начались.
     Так, схоронив покойника,
     Родные и знакомые
     О нем лишь говорят,
     Покамест не управятся
     С хозяйским угощением
     И не начнут зевать,—
     Так и галденье долгое
     За чарочкой, под ивою,
     Всё, почитай, сложилося
     В поминки по подрезанным
     Помещичьим «крепям».

     К дьячку с семинаристами
     Пристали: «Пой “Веселую”!»
     Запели молодцы.
     (Ту песню – не народную —
     Впервые спел сын Трифона,
     Григорий, вахлакам,
     И с «Положенья» царского,
     С народа крепи снявшего,
     Она по пьяным праздникам
     Как плясовая пелася
     Попами и дворовыми,—
     Вахлак ее не пел,
     А, слушая, притопывал,
     Присвистывал; «Веселою»
     Не в шутку называл.)

//-- ВЕСЕЛАЯ --//

     «Кушай тюрю, Яша!
     Молочка-то нет!»
     – Где ж коровка наша? —
     «Увели, мой свет!
     Барин для приплоду
     Взял ее домой».
     Славно жить народу
     На Руси святой!

     – Где же наши куры? —
     Девчонки орут.
     «Не орите, дуры!
     Съел их земский суд;
     Взял еще подводу
     Да сулил постой…»
     Славно жить народу
     На Руси святой!

     Разломило спину,
     А квашня не ждет!
     Баба Катерину
     Вспомнила – ревет:
     В дворне больше году
     Дочка… нет родной!
     Славно жить народу
     На Руси святой!

     Чуть из ребятишек,
     Глядь, и нет детей!
     Царь возьмет мальчишек,
     Барин – дочерей!
     Одному уроду
     Вековать с семьей.
     Славно жить народу
     На Руси святой!
                               и т. д.

//-- _____ --//

     Потом свою вахлацкую,
     Родную, хором грянули,
     Протяжную, печальную,—
     Иных покамест нет.
     Не диво ли? широкая
     Сторонка Русь крещеная,
     Народу в ней тьма тём,
     А ни в одной-то душеньке
     Спокон веков до нашего
     Не загорелась песенка
     Веселая и ясная,
     Как ведреной денек.
     Не дивно ли? не страшно ли?
     О время, время новое!
     Ты тоже в песне скажешься,
     Но как?.. Душа народная,
     Воссмейся ж наконец!..

//-- БАРЩИННАЯ --//

     Беден, нечесан Калинушка,
     Нечем ему щеголять,
     Только расписана спинушка,
     Да за рубахой не знать.
               С лаптя до ворота
               Шкура вся вспорота,
     Пухнет с мякины живот.

               Верченый, крученой,
               Сеченый, мученой,
               Еле Калина бредет:
     В ноги кабатчику стукнется,
     Горе потопит в вине,
     Только в субботу аукнется
     С барской конюшни жене…

//-- _____ --//

     «Ай песенка!.. Запомнить бы!..»
     Тужили наши странники,
     Что память коротка,
     А вахлаки бахвалились:
     «Мы барщинные! С наше-то
     Попробуй, потерпи!
     Мы барщинные! выросли
     Под рылом у помещика;
     День – каторга, а ночь?
     Что сраму-то! За девками
     Гонцы скакали тройками
     По нашим деревням.
     В лицо позабывали мы
     Друг дружку, в землю глядючи,
     Мы потеряли речь.
     В молчанку напивалися,
     В молчанку цаловалися,
     В молчанку драка шла».
     – Ну, ты насчет молчанки-то
     Не очень! нам молчанка та
     Досталась солоней! —
     Сказал соседней волости
     Крестьянин, с сеном ехавший
     (Нужда пристигла крайняя,
     Скосил – и на базар!).—
     Решила наша барышня
     Гертруда Александровна,
     Кто скажет слово крепкое,
     Того нещадно драть.
     И драли же! покудова
     Не перестали лаяться,
     А мужику не лаяться —
     Едино, что молчать.
     Намаялись! уж подлинно
     Отпраздновали волю мы,
     Как праздник: так ругалися,
     Что поп Иван обиделся
     За звоны колокольные,
     Гудевшие в тот день.—

     Такие сказы чудные
     Посыпались… И диво ли?
     Ходить далеко за словом
     Не надо – всё прописано
     На собственной спине.

     «У нас была оказия,—
     Сказал детина с черными
     Большими бакенбардами,—
     Так нет ее чудней».
     (На малом шляпа круглая,
     С значком, жилетка красная,
     С десятком светлых пуговиц,
     Посконные штаны
     И лапти: малый смахивал
     На дерево, с которого
     Кору подпасок крохотный
     Всю снизу ободрал,
     А выше – ни царапины,
     В вершине не побрезгует
     Ворона свить гнездо.)
     – Так что же, брат, рассказывай!
     «Дай прежде покурю!»
     Покамест он покуривал,
     У Власа наши странники
     Спросили: «Что за гусь?»
     – Так, подбегало-мученик,
     Приписан к нашей волости,
     Барона Синегузина [32 - Тизенгаузена.]
     Дворовый человек,
     Викентий Александрович.
     С запяток в хлебопашество
     Прыгнул! За ним осталася
     И кличка «выездной».
     Здоров, а ноги слабые,
     Дрожат; его-то барыня
     В карете цугом ездила
     Четверкой по грибы…
     Расскажет он! послушайте!
     Такая память знатная,
     Должно быть (кончил староста)
     Сорочьи яйца ел [33 - Примета: чтоб иметь хорошую память, нужно есть сорочьи яйца.]. —

     Поправив шляпу круглую,
     Викентий Александрович
     К рассказу приступил.

//-- ПРО ХОЛОПА ПРИМЕРНОГО-ЯКОВА ВЕРНОГО --//

     Был господин невысокого рода,
     Он деревнишку на взятки купил,
     Жил в ней безвыездно тридцать три года,
     Вольничал, бражничал, горькую пил,
     Жадный, скупой, не дружился с дворянами,
     Только к сестрице езжал на чаек;
     Даже с родными, не только с крестьянами,
     Был господин Поливанов жесток;
     Дочь повенчав, муженька благоверного
     Высек – обоих прогнал нагишом,
                         В зубы холопа примерного,
                         Якова верного,
                         Походя дул каблуком.

                         Люди холопского звания —
                         Сущие псы иногда:
                         Чем тяжелей наказания,
                         Тем им милей господа.
     Яков таким объявился из младости,
     Только и было у Якова радости:
     Барина холить, беречь, ублажать
     Да племяша-малолетка качать.
     Так они оба до старости дожили.
     Стали у барина ножки хиреть,
     Ездил лечиться, да ноги не ожили…
     Полно кутить, баловаться и петь!
                         Очи-то ясные,
                         Щеки-то красные,
                         Пухлые руки как сахар белы,
                         Да на ногах – кандалы!
     Смирно помещик лежит под халатом,
     Горькую долю клянет,
     Яков при барине: другом и братом
     Верного Якова барин зовет.
     Зиму и лето вдвоем коротали,
     В карточки больше играли они,
     Скуку рассеять к сестрице езжали
     Верст за двенадцать в хорошие дни.
     Вынесет сам его Яков, уложит,
     Сам на долгуше свезет до сестры,
     Сам до старушки добраться поможет.
     Так они жили ладком – до поры…

               Вырос племянничек Якова, Гриша,
     Барину в ноги: «Жениться хочу!»
     – Кто же невеста? – «Невеста – Ариша».
     Барин ответствует: – В гроб вколочу! —
     Думал он сам, на Аришу-то глядя:
     «Только бы ноги господь воротил!»
     Как ни просил за племянника дядя,
     Барин соперника в рекруты сбыл.
     Крепко обидел холопа примерного,
                         Якова верного,
     Барин, – холоп задурил!
     Мертвую запил… Неловко без Якова,
     Кто ни послужит – дурак, негодяй!
     Злость-то давно накипела у всякого,
     Благо есть случай: груби, вымещай!
     Барин то просит, то песски ругается,
                         Так две недели прошли.
     Вдруг его верный холоп возвращается…
                         Первое дело: поклон до земли.
     Жаль ему, видишь ты, стало безногого:
     Кто-де сумеет его соблюсти?
     «Не поминай только дела жестокого,
     Буду свой крест до могилы нести!»
     Снова помещик лежит под халатом,
     Снова у ног его Яков сидит,
     Снова помещик зовет его братом.
     – Что ты нахмурился, Яша? – «Мутит!» —
     Много грибов нанизали на нитки,
     В карты сыграли, чайку напились,
     Ссыпали вишни, малину в напитки
     И поразвлечься к сестре собрались.

               Курит помещик, лежит беззаботно,
     Ясному солнышку, зелени рад,
     Яков угрюм, говорит неохотно,
     Вожжи у Якова дрожмя дрожат,
     Крестится: «Чур меня, сила нечистая!»
     Шепчет: «Рассыпься!» (мутил его враг).
     Едут… Направо трущоба лесистая,
     Имя ей исстари: Чертов овраг;
     Яков свернул и поехал оврагом,
     Барин опешил: – Куда ж ты, куда? —
     Яков ни слова. Проехали шагом
     Несколько верст; не дорога – беда!
     Ямы, валежник; бегут по оврагу
     Вешние воды, деревья шумят…
     Стали лошадки – и дальше ни шагу,
     Сосны стеной перед ними торчат.

               Яков, не глядя на барина бедного,
     Начал коней отпрягать,
     Верного Яшу, дрожащего, бледного,
     Начал помещик тогда умолять.
     Выслушал Яков посулы – и грубо,
     Зло засмеялся: «Нашел душегуба!
     Стану я руки убийством марать,
     Нет, не тебе умирать!»
     Яков на сосну высокую прянул,
     Вожжи в вершине ее укрепил,
     Перекрестился, на солнышко глянул,
     Голову в петлю – и ноги спустил!..

               Экие страсти господни! висит
     Яков над барином, мерно качается.
     Мечется барин, рыдает, кричит,
     Эхо одно откликается!
               Вытянул голову, голос напряг
     Барин – напрасные крики!
     В саван окутался Чертов овраг,
     Ночью там росы велики,
     Зги не видать! только совы снуют,
     Оземь ширяясь крылами,
     Слышно, как лошади листья жуют,
     Тихо звеня бубенцами.
     Словно чугунка подходит – горят
     Чьи-то два круглые, яркие ока,
     Птицы какие-то с шумом летят,
     Слышно, посели они недалеко.
     Ворон над Яковом каркнул один,
     Чу! их слетелось до сотни!
     Ухнул, грозит костылем господин.
     Экие страсти господни!

               Барин в овраге всю ночь пролежал,
     Стонами птиц и волков отгоняя,
     Утром охотник его увидал.
     Барин вернулся домой, причитая:
     – Грешен я, грешен! Казните меня! —
     Будешь ты, барин, холопа примерного,
                                 Якова верного,
                     Помнить до судного дня!

//-- _____ --//

     «Грехи, грехи! – послышалось
     Со всех сторон. – Жаль Якова,
     Да жутко и за барина,—
     Какую принял казнь!»
     – Жалей!.. – Еще прослушали
     Два-три рассказа страшные
     И горячо заспорили
     О том, кто всех грешней?
     Один сказал: кабатчики,
     Другой сказал: помещики,
     А третий – мужики.
     То был Игнатий Прохоров,
     Извозом занимавшийся,
     Степенный и зажиточный
     Мужик – не пустослов.
     Видал он виды всякие,
     Изъездил всю губернию
     И вдоль и поперек.
     Его послушать надо бы,
     Однако вахлаки
     Так обозлились, не дали
     Игнатью слова вымолвить,
     Особенно Клим Яковлев
     Куражился: «Дурак же ты!..»
     – А ты бы прежде выслушал…—
     «Дурак же ты…»
                           – И все-то вы,
     Я вижу, дураки! —
     Вдруг вставил слово грубое
     Еремин, брат купеческий,
     Скупавший у крестьян
     Что ни попало, лапти ли,
     Теленка ли, бруснику ли,
     А главное – мастак
     Подстерегать оказии,
     Когда сбирались подати
     И собственность вахлацкая
     Пускалась с молотка.—
     Затеять спор затеяли,
     А в точку не утрафили!
     Кто всех грешней? подумайте! —
     «Ну, кто же? говори!»
     – Известно кто: разбойники! —
     А Клим ему в ответ:
     «Вы крепостными не были,
     Была капель великая,
     Да не на вашу плешь!
     Набил мошну: мерещатся
     Везде ему разбойники;
     Разбой – статья особая,
     Разбой тут ни при чем!»
     – Разбойник за разбойника
     Вступился! – прасол вымолвил,
     А Лавин – скок к нему!
     «Молись!» – и в зубы прасола.
     – Прощайся с животишками! —
     И прасол в зубы Лавина.
     «Ай драка! молодцы!»
     Крестьяне расступилися,
     Никто не подзадоривал,
     Никто не разнимал.
     Удары градом сыпались:
     – Убью! пиши к родителям!
     «Убью! зови попа!»
     Тем кончилось, что прасола
     Клим сжал рукой, как обручем,
     Другой вцепился в волосы
     И гнул со словом «кланяйся»
     Купца к своим ногам.
     – Ну, баста! – прасол вымолвил.
     Клим выпустил обидчика,
     Обидчик сел на бревнышко,
     Платком широким клетчатым
     Отерся и сказал:
     – Твоя взяла! и диво ли?
     Не жнет, не пашет – шляется
     По коновальской должности,
     Как сил не нагулять? —
     (Крестьяне засмеялися.)
     «А ты еще не хочешь ли?» —
     Сказал задорно Клим.
     – Ты думал, нет? Попробуем! —
     Купец снял чуйку бережно
     И в руки поплевал.

     «Раскрыть уста греховные
     Пришел черед: прослушайте!
     И так вас помирю!» —
     Вдруг возгласил Ионушка,
     Весь вечер молча слушавший,
     Вздыхавший и крестившийся
     Смиренный богомол.
     Купец был рад; Клим Яковлев
     Помалчивал. Уселися,
     Настала тишина.

//-- _____ --//

     Бездомного, безродного
     Немало попадается
     Народу на Руси.
     Не жнут, не сеют – кормятся
     Из той же общей житницы,
     Что кормит мышку малую
     И воинство несметное:
     Оседлого крестьянина
     Горбом ее зовут.
     Пускай народу ведомо,
     Что целые селения
     На попрошайство осенью,
     Как на доходный промысел,
     Идут: в народной совести
     Уставилось решение,
     Что больше тут злосчастия,
     Чем лжи, – им подают.
     Пускай нередки случаи,
     Что странница окажется
     Воровкой; что у баб
     За просфоры афонские,
     За «слезки богородицы»
     Паломник пряжу выманит,
     А после бабы сведают,
     Что дальше Тройцы-Сергия
     Он сам-то не бывал.
     Был старец, чудным пением
     Пленял сердца народные;
     С согласья матерей,
     В селе Крутые Заводи
     Божественному пению
     Стал девок обучать;
     Всю зиму девки красные
     С ним в риге запиралися,
     Оттуда пенье слышалось,
     А чаще смех и визг.
     Однако чем же кончилось?
     Он петь-то их не выучил,
     А перепортил всех.
     Есть мастера великие
     Подлаживаться к барыням;
     Сначала через баб
     Доступится до девичьей,
     А там – и до помещицы.
     Бренчит ключами, по двору
     Похаживает барином,
     Плюет в лицо крестьянину,
     Старушку богомольную
     Согнул в бараний рог!..
     Но видит в тех же странниках
     И лицевую сторону
     Народ. Кем церкви строятся?
     Кто кружки монастырские
     Наполнил через край?
     Иной добра не делает
     И зла за ним не видится,
     Иного не поймешь.
     Знаком народу Фомушка:
     Вериги двупудовые
     По телу опоясаны,
     Зимой и летом бос,
     Бормочет непонятное,

                         А жить – живет по-божески:
                         Доска да камень в головы,
                         А пища – хлеб один.
                         Чудён ему и памятен
                         Старообряд Кропильников,
                         Старик, вся жизнь которого
                         То воля, то острог.
                         Пришел в село Усолово:
                         Корит мирян безбожием,
                         Зовет в леса дремучие
                         Спасаться. Становой
                         Случился тут, всё выслушал:
                         «К допросу сомустителя!»
                         Он то же и ему:
                         – Ты враг Христов, антихристов
                         Посланник! – Сотский, староста
                         Мигали старику:
                         «Эй, покорись!» – не слушает!
                         Везли его в острог,
                         А он корил начальника
                         И, на телеге стоючи,
                         Усоловцам кричал:
     – Горе вам, горе, пропащие головы!
     Были оборваны, будете голы вы,
     Били вас палками, розгами, кнутьями,
     Будете биты железными прутьями!..—

     Усоловцы крестилися,
     Начальник бил глашатая:
     «Попомнишь ты, анафема,
     Судью ерусалимского!»
     У парня у подводчика
     С испугу вожжи выпали
     И волос дыбом стал!
     И, как на грех, воинская
     Команда утром грянула:
     В Убой, село недальное,
     Солдатики прошли.
     Допросы! усмирение!
     Тревога! по спопутности
     Досталось и усоловцам:
     Пророчество строптивого
     Чуть в точку не сбылось.

     Вовек не позабудется
     Народом Евфросиньюшка,
     Посадская вдова:
     Как божия посланница,
     Старушка появляется
     В холерные года;
     Хоронит, лечит, возится
     С больными. Чуть не молятся
     Крестьянки на нее…

     Стучись же, гость неведомый!
     Кто б ни был ты, уверенно
     В калитку деревенскую
     Стучись! Не подозрителен
     Крестьянин коренной,
     В нем мысль не зарождается,
     Как у людей достаточных,
     При виде незнакомого,
     Убогого и робкого:
     Не стибрил бы чего?
     А бабы – те радехоньки.
     Зимой перед лучиною
     Сидит семья, работает,
     А странничек гласит.
     Уж в баньке он попарился,
     Ушицы ложкой собственной,
     С рукой благословляющей,
     Досыта похлебал.
     По жилам ходит чарочка,
     Рекою льется речь.
     В избе всё словно замерло:
     Старик, чинивший лапотки,
     К ногам их уронил;
     Челнок давно не чикает,
     Заслушалась работница
     У ткацкого станка;
     Застыл уж на уколотом
     Мизинце у Евгеньюшки,
     Хозяйской старшей дочери,
     Высокий бугорок,
     А девка и не слышала,
     Как укололась до крови;
     Шитье к ногам спустилося,
     Сидит – зрачки расширены,
     Руками развела…
     Ребята, свесив головы
     С полатей, не шелохнутся:
     Как тюленята сонные
     На льдинах за Архангельском,
     Лежат на животе.
     Лиц не видать, завешены
     Спустившимися прядями
     Волос – не нужно сказывать,
     Что желтые они.
     Постой! уж скоро странничек
     Доскажет быль афонскую,
     Как турка взбунтовавшихся
     Монахов в море гнал,
     Как шли покорно иноки
     И погибали сотнями —
     Услышишь шепот ужаса,
     Увидишь ряд испуганных,
     Слезами полных глаз!
     Пришла минута страшная —
     И у самой хозяюшки
     Веретено пузатое
     Скатилося с колен.
     Кот Васька насторожился —
     И прыг к веретену!
     В другую пору то-то бы
     Досталось Ваське шустрому,
     А тут и не заметили,
     Как он проворной лапкою
     Веретено потрагивал,
     Как прыгал на него
     И как оно каталося,
     Пока не размоталася
     Напряденная нить!

               Кто видывал, как слушает
     Своих захожих странников
     Крестьянская семья,
     Поймет, что ни работою,
     Ни вечною заботою,
     Ни игом рабства долгого,
     Ни кабаком самим
     Еще народу русскому
     Пределы не поставлены:
     Пред ним широкий путь!
     Когда изменят пахарю
     Поля старозапашные,
     Клочки в лесных окраинах
     Он пробует пахать.
     Работы тут достаточно,
     Зато полоски новые
     Дают без удобрения
     Обильный урожай.
     Такая почва добрая —
     Душа народа русского…
     О сеятель! приди!..
     Иона (он же Ляпушкин)
     Сторонушку вахлацкую
     Издавна навещал.
     Не только не гнушалися
     Крестьяне божьим странником,
     А спорили о том,
     Кто первый приютит его?
     Пока их спорам Ляпушкин
     Конца не положил:
     «Эй! бабы! выносите-ка
     Иконы!» Бабы вынесли;
     Пред каждою иконою
     Иона падал ниц:
     «Не спорьте! дело божие,
     Котора взглянет ласковей,
     За тою и пойду!»
     И часто за беднейшею
     Иконой шел Ионушка
     В беднейшую избу.
     И к той избе особое
     Почтенье: бабы бегают
     С узлами, сковородками
     В ту избу. Чашей полною,
     По милости Ионушки,
     Становится она.

     Негромко и неторопко
     Повел рассказ Ионушка
     «О двух великих грешниках».
     Усердно покрестясь.

//-- О ДВУХ ВЕЛИКИХ ГРЕШНИКАХ --//

     Господу богу помолимся,
     Древнюю быль возвестим,
     Мне в Соловках ее сказывал
     Инок, отец Питирим.

     Было двенадцать разбойников,
     Был Кудеяр-атаман,
     Много разбойники пролили
     Крови честных христиан,

     Много богатства награбили,
     Жили в дремучем лесу,
     Вождь Кудеяр из-под Киева
     Вывез девицу-красу.

     Днем с полюбовницей тешился,
     Ночью набеги творил,
     Вдруг у разбойника лютого
     Совесть господь пробудил.

     Сон отлетел; опротивели
     Пьянство, убийство, грабеж,
     Тени убитых являются,
     Целая рать – не сочтешь!

     Долго боролся, противился
     Господу зверь-человек,
     Голову снес полюбовнице
     И есаула засек.

     Совесть злодея осилила,
     Шайку свою распустил,
     Роздал на церкви имущество,
     Нож под ракитой зарыл.

     И прегрешенья отмаливать
     К гробу господню идет,
     Странствует, молится, кается,
     Легче ему не стает.

     Старцем, в одежде монашеской,
     Грешник вернулся домой,
     Жил под навесом старейшего
     Дуба, в трущобе лесной.

     Денно и нощно всевышнего
     Молит: грехи отпусти!
     Тело предай истязанию,
     Дай только душу спасти!

     Сжалился бог и к спасению
     Схимнику путь указал:
     Старцу в молитвенном бдении
     Некий угодник предстал,

     Рек: «Не без божьего промысла
     Выбрал ты дуб вековой,
     Тем же ножом, что разбойничал,
     Срежь его, той же рукой!

     Будет работа великая,
     Будет награда за труд,
     Только что рухнется дерево —
     Цепи греха упадут».

     Смерил отшельник страшилище:
     Дуб – три обхвата кругом!
     Стал на работу с молитвою,
     Режет булатным ножом,

     Режет упругое дерево,
     Господу славу поет,
     Годы идут – подвигается
     Медленно дело вперед.

     Что с великаном поделает
     Хилый, больной человек?
     Нужны тут силы железные,
     Нужен не старческий век!

     В сердце сомнение крадется,
     Режет и слышит слова:
     «Эй, старина, что ты делаешь?»
     Перекрестился сперва,

     Глянул – и пана Глуховского
     Видит на борзом коне,
     Пана богатого, знатного,
     Первого в той стороне.

     Много жестокого, страшного
     Старец о пане слыхал
     И в поучение грешнику
     Тайну свою рассказал.

     Пан усмехнулся: «Спасения
     Я уж не чаю давно,
     В мире я чту только женщину,
     Золото, честь и вино.

     Жить надо, старче, по-моему:
     Сколько холопов гублю,
     Мучу, пытаю и вешаю,
     А поглядел бы, как сплю!»

     Чудо с отшельником сталося:
     Бешеный гнев ощутил,
     Бросился к пану Глуховскому,
     Нож ему в сердце вонзил!

     Только что пан окровавленный
     Пал головой на седло,
     Рухнуло древо громадное,
     Эхо весь лес потрясло.

     Рухнуло древо, скатилося
     С инока бремя грехов!..
     Слава творцу вездесущему
     Днесь и во веки веков!

//-- _____ --//

     Иона кончил; крестится;
     Народ молчит. Вдруг прасола
     Сердитым криком прорвало:
     – Эй вы, тетери сонные!
     Па-ром, живей, па-ром! —
     «Парома не докличешься
     До солнца! перевозчики
     И днем-то трусу празднуют,
     Паром у них худой,
     Пожди! про Кудеяра-то…»
     – Паром! пар-ром! пар-ром! —
     Ушел, с телегой возится,
     Корова к ней привязана —
     Он пнул ее ногой;
     В ней курочки курлыкают,
     Сказал им: – Дуры! цыц! —
     Теленок в ней мотается —
     Досталось и теленочку
     По звездочке на лбу.
     Нажег коня саврасого
     Кнутом – и к Волге двинулся.
     Плыл месяц над дорогою,
     Такая тень потешная
     Бежала рядом с прасолом
     По лунной полосе!
     «Отдумал, стало, драться-то?
     А спорить – видит – не о чем,—
     Заметил Влас. – Ой, господи!
     Велик дворянский грех!»
     – Велик, а всё не быть ему
     Против греха крестьянского,—
     Опять Игнатий Прохоров
     Не вытерпел – сказал.
     Клим плюнул: «Эк, приспичило!
     Кто с чем, а нашей галочке
     Родные галченяточки
     Всего милей… ну, сказывай,
     Что за великой грех?»

//-- КРЕСТЬЯНСКОЙ ГРЕХ --//

     Аммирал-вдовец по морям ходил,
     По морям ходил, корабли водил,
     Под Ачаковым бился с туркою,
     Наносил ему поражение,
     И дала ему государыня
     Восемь тысяч душ в награждение.
     В той ли вотчине припеваючи
     Доживает век аммирал-вдовец,
     И вручает он, умираючи,
     Глебу-старосте золотой ларец.
     «Гой ты, староста! береги ларец!
     Воля в нем моя сохраняется:
     Из цепей-крепей на свободушку
     Восемь тысяч душ отпускается!»
               Аммирал-вдовец на столе лежит,
     Дальний родственник хоронить катит.
               Схоронил, забыл! Кличет старосту
     И заводит с ним речь окольную;
     Всё повыведал, насулил ему
     Горы золота, выдал вольную…
               Глеб – он жаден был – соблазняется:
     Завещание сожигается!
               На десятки лет, до недавних дней
     Восемь тысяч душ закрепил злодей,
     С роду, с племенем; что народу-то!
     Что народу-то! с камнем в воду-то!
     Всё прощает бог, а Иудин грех
               Не прощается.
     Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
     И за то тебе вечно маяться!

//-- _____ --//

     Суровый и рассерженный,
     Громовым, грозным голосом
     Игнатий кончил речь.
     Толпа вскочила на ноги,
     Пронесся вздох, послышалось:
     «Так вот он, грех крестьянина!
     И впрямь страшенный грех».
     – И впрямь: нам вечно маяться,
     Ох-ох!.. – сказал сам староста,
     Опять убитый, в лучшее
     Не верующий Влас.
     И скоро поддававшийся,
     Как горю, так и радости,
     «Великий грех! великий грех!» —
     Тоскливо вторил Клим.
               Площадка перед Волгою,
     Луною освещенная,
     Переменилась вдруг.
     Пропали люди гордые,
     С уверенной походкою,
     Остались вахлаки,
     Досыта не едавшие,
     Несолоно хлебавшие,
     Которых вместо барина
     Драть будет волостной,
     К которым голод стукнуться
     Грозит: засуха долгая,
     А тут еще – жучок!
     Которым прасол-выжига
     Урезать цену хвалится
     На их добычу трудную,
     Смолу, слезу вахлацкую,—
     Урежет, попрекнет:
     «За что платить вам много-то?
     У вас товар некупленный,
     Из вас на солнце топится
     Смола, как из сосны!»
               Опять упали бедные
     На дно бездонной пропасти,
     Притихли, приубожились,
     Легли на животы;
     Лежали, думу думали
     И вдруг запели. Медленно,
     Как туча надвигается,
     Текли слова тягучие.
     Так песню отчеканили,
     Что сразу наши странники
     Упомнили ее:

//-- ГОЛОДНАЯ --//

     Стоит мужик —
     Колышется,
     Идет мужик —
     Не дышится!

     С коры его
     Распучило,
     Тоска-беда
     Измучила.

     Темней лица
     Стеклянного
     Не видано
     У пьяного.

     Идет – пыхтит,
     Идет – и спит,
     Прибрел туда,
     Где рожь шумит.

     Как идол стал
     На полосу,
     Стоит, поет
     Без голосу:

     «Дозрей, дозрей,
     Рожь-матушка!
     Я пахарь твой,
     Панкратушка!

     Ковригу съем
     Гора горой,
     Ватрушку съем
     Со стол большой!

     Всё съем один,
     Управлюсь сам.
     Хоть мать, хоть сын
     Проси – не дам!»

//-- _____ --//

     «Ой батюшки, есть хочется!» —
     Сказал уналым голосом
     Один мужик; из пещура
     Достал краюху – ест.
     «Поют они без голосу,
     А слушать – дрожь по волосу!» —
     Сказал другой мужик.
     И правда, что не голосом —
     Нутром – свою «Голодную»
     Пропели вахлаки.
     Иной во время пения
     Стал на ноги, показывал,
     Как шел мужик расслабленный,
     Как сон долил голодного,
     Как ветер колыхал,
     И были строги, медленны
     Движенья. Спев «Голодную»,
     Шатаясь, как разбитые,
     Гуськом пошли к ведерочку
     И выпили певцы.

     «Дерзай!» – за ними слышится
     Дьячково слово; сын его
     Григорий, крестник старосты,
     Подходит к землякам.
     «Хошь водки?» – Пил достаточно,
     Что тут у вас случилося?
     Как в воду вы опущены?..—
     – «Мы?.. что ты?..» Насторожились,
     Влас положил на крестника
     Широкую ладонь.

     – Неволя к вам вернулася?
     Погонят вас на барщину?
     Луга у вас отобраны? —
     – «Луга-то?.. Шутишь, брат!»
     – Так что ж переменилося?..
     Закаркали «Голодную»,
     Накликать голод хочется? —
     – «Никак и впрямь ништо!» —
     Клим как из пушки выпалил;
     У многих зачесалися
     Затылки, шепот слышится:
     «Никак и впрямь ништо!»

     «Пей, вахлачки, погуливай!
     Всё ладно, всё по-нашему,
     Как было ждано-гадано,
     Не вешай головы!»

     – По-нашему ли, Климушка?
     А Глеб-то?..—

           Потолковано
     Немало: в рот положено,
     Что не они ответчики
     За Глеба окаянного,
     Всему виною: крепь!
     – Змея родит змеенышей,
     А крепь – грехи помещика,
     Грех Якова несчастного,
     Грех Глеба родила!
     Нет крепи – нет помещика,
     До петли доводящего
     Усердного раба,
     Нет крепи – нет дворового,
     Самоубийством мстящего
     Злодею своему,
     Нет крепи – Глеба нового
     Не будет на Руси! —

     Всех пристальней, всех радостней
     Прослушал Гришу Пров:
     Осклабился, товарищам
     Сказал победным голосом:
     «Мотайте-ка на ус!»
     Пошло, толпой подхвачено,
     О крепи слово верное
     Трепаться: «Нет змеи —
     Не будет и змеенышей!»
     Клим Яковлев Игнатия
     Опять ругнул: «Дурак же ты!»
     Чуть-чуть не подрались!
     Дьячок рыдал над Гришею:
     «Создаст же бог головушку!
     Недаром порывается
     В Москву, в новорситет!»
     А Влас его поглаживал:
     «Дай бог тебе и серебра,
     И золотца, дай умную,
     Здоровую жену!»
     – Не надо мне ни серебра,
     Ни золота, а дай господь,
     Чтоб землякам моим
     И каждому крестьянину
     Жилось вольготно-весело
     На всей святой Руси! —
     Зардевшись, словно девушка,
     Сказал из сердца самого
     Григорий – и ушел.

//-- _____ --//

     Светает. Снаряжаются
     Подводчики. «Эй, Влас Ильич!
     Иди сюда, гляди, кто здесь!» —
     Сказал Игнатий Прохоров,
     Взяв к бревнам приваленную
     Дугу. Подходит Влас,
     За ним бегом Клим Яковлев;
     За Климом – наши странники
     (Им дело до всего):
     За бревнами, где нищие
     Вповалку спали с вечера,
     Лежал какой-то смученной,
     Избитый человек;
     На нем одежа новая,
     Да только вся изорвана,
     На шее красный шелковый
     Платок, рубаха красная,
     Жилетка и часы.
     Нагнулся Лавин к спящему,
     Взглянул и с криком: «Бей его!» —
     Пнул в зубы каблуком.
     Вскочил детина, мутные
     Протер глаза, а Влас его
     Тем временем в скулу.
     Как крыса прищемленная,
     Детина пискнул жалобно —
     И к лесу! Ноги длинные,
     Бежит – земля дрожит!
     Четыре парня бросились
     В погоню за детиною.
     Народ кричал им: «Бей его!»,—
     Пока в лесу не скрылися
     И парни, и беглец.

     «Что за мужчина? – старосту
     Допытывали странники.—
     За что его тузят?»

     – Не знаем, так наказано
     Нам из села из Тискова,
     Что буде где покажется
     Егорка Шутов – бить его!
     И бьем. Подъедут тисковцы,
     Расскажут. Удоволили? —
     Спросил старик вернувшихся
     С погони молодцов.
     «Догнали, удоволили!
     Побег к Кузьмо-Демьянскому,
     Там, видно, переправиться
     За Волгу норовит».

     «Чудной народ! бьют сонного,
     За что про что не знаючи…»

     – Коли всем миром велено:
     «Бей»! – стало, есть за что! —
     Прикрикнул Влас на странников.—
     Не ветрогоны тисковцы,
     Давно ли там десятого
     Пороли? Не до шуток им.
     Гнусь-человек! – Не бить его,
     Так уж кого и бить?
     Не нам одним наказано,
     От Тискова по Волге-то
     Тут деревень четырнадцать,—
     Чай, через все четырнадцать
     Прогнали, как сквозь строй! —

     Притихли наши странники.
     Узнать-то им желательно,
     В чем штука? да прогневался
     И так уж дядя Влас.

//-- _____ --//

     Совсем светло. Позавтракать
     Мужьям хозяйки вынесли:
     Ватрушки с творогом,
     Гусятина (прогнали тут
     Гусей; три затомилися,
     Мужик их нес под мышкою:
     «Продай! помрут до городу!» —
     Купили ни за что).
     Как пьет мужик, толковано
     Немало, а не всякому
     Известно, как он ест.
     Жаднее на говядину,
     Чем на вино, бросается.
     Был тут непьющий каменщик,
     Так опьянел с гусятины,
     На что твое вино!
     Чу! слышен крик: «Кто едет-то!
     Кто едет-то!» Наклюнулось
     Еще подспорье шумному
     Веселью вахлаков.
     Воз с сеном приближается,
     Высоко на возу
     Сидит солдат Овсяников,
     Верст на двадцать в окружности
     Знакомый мужикам,
     И рядом с ним Устиньюшка,
     Сироточка-племянница,
     Поддержка старика.
     Райком кормился дедушка,
     Москву да Кремль показывал,
     Вдруг инструмент испортился,
     А капиталу нет!
     Три желтенькие ложечки
     Купил – так не приходятся
     Заученные натвердо
     Присловья к новой музыке.
     Народа не смешат!
     Хитер солдат! по времени
     Слова придумал новые,
     И ложки в ход пошли.
     Обрадовались старому:
     «Здорово, дедко! спрыгни-ка,
     Да выпей с нами рюмочку,
     Да в ложечки ударь!»
     – Забраться-то забрался я,
     А как сойду, не ведаю:
     Ведет! – «Небось до города
     Опять за полной пенцией?
     Да город-то сгорел!»
     – Сгорел? И поделом ему!
     Сгорел? так я до Питера! —
     «Чай, по чугунке тронешься?»
     Служивый посвистал:
     – Недолго послужила ты
     Народу православному,
     Чугунка бусурманская!
     Была ты нам люба,
     Как от Москвы до Питера
     Возила за три рублика,
     А коли семь-то рубликов
     Платить, так черт с тобой! —

     «А ты ударь-ка в ложечки,—
     Сказал солдату староста,—
     Народу подгулявшего
     Покуда тут достаточно,
     Авось дела поправятся.
     Орудуй живо, Клим!»
     (Влас Клима недолюбливал,
     А чуть делишко трудное,
     Тотчас к нему: «Орудуй, Клим!»,
     А Клим тому и рад.)

     Спустили с возу дедушку.
     Солдат был хрупок на ноги,
     Высок и тощ до крайности;
     На нем сюртук с медалями
     Висел, как на шесте.
     Нельзя сказать, чтоб доброе
     Лицо имел, особенно
     Когда сводило старого —
     Черт чертом! Рот ощерится,
     Глаза – что угольки!

     Солдат ударил в ложечки,
     Что было вплоть до берегу
     Народу – всё сбегается.
     Ударил – и запел:

     Тошен свет,
     Правды нет,
     Жизнь тошна,
     Боль сильна.

     Пули немецкие,
     Пули турецкие,
     Пули французские,
     Палочки русские!

     Тошен свет,
     Хлеба нет,
     Крова нет,
     Смерти нет.

     Ну-тка, с редута-то с первого номеру,
     Ну-тка, с Георгием – по́ миру, по́ миру!

     У богатого,
     У богатины
     Чуть не подняли
     На рогатину!
     Весь в гвоздях забор
     Ощетинился,
     А хозяин-вор
     Оскотинился.
     Нет у бедного
     Гроша медного:
     «Не взыщи, солдат!»
     – И не надо, брат! —

     Тошен свет,
     Хлеба нет,
     Крова нет,
     Смерти нет!

     Только трех Матрен
     Да Луку с Петром
     Помяну добром.
     У Луки с Петром
     Табачку нюхнем,
     А у трех Матрен
     Провиант найдем.

                              У первой Матрены
                              Груздочки ядрены,
                              Матрена вторая
                              Несет каравая,
     У третьей водицы попью из ковша:
     Вода ключевая, а мера – душа!

     Тошен свет,
     Правды нет,
     Жизнь тошна,
     Боль сильна.

//-- _____ --//

     Как гирю на весу;
     Проделал то же с правою,
     Ругнулся: «Жизнь проклятая!» —
     И вдруг на обе стал.

     «Орудуй, Клим!» По-питерски
     Клим дело оборудовал:
     По блюдцу деревянному
     Дал дяде и племяннице,
     Поставил их рядком,
     А сам вскочил на бревнышко
     И громко крикнул: «Слушайте!»
     (Служивый не выдерживал
     И часто в речь крестьянина
     Вставлял словечко меткое
     И в ложечки стучал.)

     Клим
     Колода есть дубовая
     У моего двора,
     Лежит давно: из младости
     Колю на ней дрова,
     Так та не столь изранена,
     Как господин служивенькой.
     Взгляните: в чем душа!

     Солдат
     Пули немецкие,
     Пули турецкие,
     Пули французские,
     Палочки русские.

     Клим
     А пенциону полного
     Не вышло, забракованы
     Все раны старика;
     Взглянул помощник лекаря,
     Сказал: «Второразрядные!
     По ним и пенцион».

     Солдат
     Полного выдать не велено:
     Сердце насквозь не прострелено!
     (Служивый всхлипнул; в ложечки
     Хотел ударить– скорчило!
     Не будь при нем Устиньюшки,
     Упал бы старина.)

     Клим
     Солдат опять с прошением.
     Вершками раны смерили
     И оценили каждую
     Чуть-чуть не в медный грош.
     Так мерил пристав следственный
     Побои на подравшихся
     На рынке мужиках:
     «Под правым глазом ссадина,
     Величиной в двугривенной,
     В средине лба пробоина
     В целковый. Итого:
     На рубль пятнадцать с деньгою
     Побоев…» Приравняем ли
     К побоищу базарному
     Войну под Севастополем,
     Где лил солдатик кровь?

     Солдат
     Только горами не двигали,
     А на редуты как прыгали!
     Зайцами, белками, дикими кошками,
     Там и простился я с ножками,
     С адского грохоту, свисту оглох,
     С русского голоду чуть не подох.

     Клим
     Ему бы в Питер надобно
     До Комитета раненых.
     Пеш до Москвы дотянется,
     А дальше как? Чугунка-то
     Кусаться начала!

     Солдат
     Важная барыня! гордая барыня!
     Ходит, змеею шипит;
     «Пусто вам! пусто вам! пусто вам!» —
     Русской деревне кричит;
     В рожу крестьянину фыркает,
     Давит, увечит, кувыркает,
     Скоро весь русский народ
     Чище метлы подметет!

//-- _____ --//

     Солдат слегка притопывал
     И слышалось, как стукалась
     Сухая кость о кость,
     А Клим молчал: уж двинулся
     К служивому народ.
     Все дали: по копеечке,
     По грошу, на тарелочках
     Рублишко набрался…

//-- _____ --//

     Пир кончился, расходится
     Народ. Уснув, осталися
     Под ивой наши странники,
     И тут же спал Ионушка
     Да несколько упившихся
     Не в меру мужиков.
     Качаясь, Савва с Гришею
     Вели домой родителя
     И пели; в чистом воздухе
     Над Волгой, как набатные,
     Согласные и сильные
     Гремели голоса:

     Доля народа,
     Счастье его,
     Свет и свобода
     Прежде всего!

     Мы же немного
     Просим у бога:
     Честное дело
     Делать умело
     Силы нам дай!

     Жизнь трудовая —
     Другу прямая
     К сердцу дорога,
     Прочь от порога,
     Трус и лентяй!
     То ли не рай?

     Доля народа,
     Счастье его,
     Свет и свобода
     Прежде всего!..

Эпилог
Гриша Добросклонов

I

     Беднее захудалого
     Последнего крестьянина
     Жил Трифон. Две каморочки:
     Одна с дымящей печкою,
     Другая в сажень – летняя,
     И вся тут недолга;
     Коровы нет, лошадки нет,
     Была собака Зудушка,
     Был кот – и те ушли.

     Спать уложив родителя,
     Взялся за книгу Саввушка,
     А Грише не сиделося,
     Ушел в поля, в луга.

     У Гриши – кость широкая,
     Но сильно исхудалое
     Лицо – их недокармливал
     Хапуга-эконом;
     Григорий в семинарии
     В час ночи просыпается
     И уж потом до солнышка
     Не спит – ждет жадно ситника,
     Который выдавался им
     Со сбитнем по утрам.
     Как ни бедна вахлачина,
     Они в ней отъедалися,
     Спасибо Власу-крестному
     И прочим мужикам!
     Платили им молодчики,
     По мере сил, работою,
     По их делишкам хлопоты
     Справляли в городу.
     Дьячок хвалился детками,
     А чем они питаются —
     И думать позабыл.
     Он сам был вечно голоден,
     Весь тратился на поиски,
     Где выпить, где поесть.
     И был он нрава легкого,
     А будь иного, вряд ли бы
     И дожил до седин.
     Его хозяйка Домнушка
     Была куда заботлива,
     Зато и долговечности
     Бог не дал ей. Покойница
     Всю жизнь о соли думала:
     Нет хлеба – у кого-нибудь
     Попросит, а за соль
     Дать надо деньги чистые,
     А их во всей вахлачине,
     Сгоняемой на барщину,
     По году гроша не было!
     Вахлак тянул «Голодную»
     И без соли – приправленный
     Корою – хлеб жевал.
     И то уж благо: с Домною
     Делился им; младенцами
     Давно в земле истлели бы
     Ее родные деточки,
     Не будь рука вахлацкая
     Щедра чем бог послал.

     Батрачка безответная
     На каждого, кто чем-нибудь
     Помог ей в черный день,
     Всю жизнь о соли думала,
     О соли пела Домнушка,
     Стирала ли, косила ли,
     Баюкала ли Гришеньку,
     Любимого сынка.
     Как сжалось сердце мальчика,
     Когда крестьянки вспомнили
     И спели песню Домнину
     (Прозвал ее «Соленою»
     Находчивый вахлак).

//-- СОЛЕНАЯ --//

     Никто как бог!
     Не ест, не пьет
     Меньшой сынок,
     Гляди – умрет!

     Дала кусок,
     Дала другой —
     Не ест, кричит:
     «Посыпь сольцой!»

     А соли нет,
     Хоть бы щепоть!
     «Посыпь мукой»,—
     Шепнул господь,

     Раз-два куснул,
     Скривил роток.
     «Соли еще!» —
     Кричит сынок.

     Опять мукой…
     А на кусок
     Слеза рекой!
     Поел сынок!

     Хвалилась мать —
     Сынка спасла…
     Знать, солона
     Слеза была!..

     Запомнил Гриша песенку
     И голосом молитвенным
     Тихонько в семинарии,
     Где было темно, холодно,
     Угрюмо, строго, голодно,
     Певал – тужил о матушке
     И обо всей вахлачине,
     Кормилице своей.
     И скоро в сердце мальчика
     С любовью к бедной матери
     Любовь ко всей вахлачине
     Слилась, – и лет пятнадцати
     Григорий твердо знал уже,
     Кому отдаст всю жизнь свою
     И за кого умрет.

     Довольно демон ярости
     Летал с мечом карающим
     Над русскою землей.
     Довольно рабство тяжкое
     Одни пути лукавые
     Открытыми, влекущими
     Держало на Руси!
     Над Русью оживающей
     Святая песня слышится,
     То ангел милосердия,
     Незримо пролетающий
     Над нею, души сильные
     Зовет на честный путь:

//-- _____ --//

     Средь мира дольного
     Для сердца вольного
               Есть два пути.

     Взвесь силу гордую,
     Взвесь волю твердую:
               Каким идти?

     Одна просторная —
     Дорога торная,
               Стра&стей раба,

     По ней громадная,
     К соблазну жадная
               Идет толпа.

     О жизни искренней,
     О цели выспренней
               Там мысль смешна.

     Кипит там вечная
     Бесчеловечная
               Вражда-война

     За блага бренные…
     Там души пленные
               Полны греха.

     На вид блестящая,
     Там жизнь мертвящая
               К добру глуха.

     Другая – тесная
     Дорога, честная,
               По ней идут

     Лишь души сильные,
     Любвеобильные
               На бой, на труд

     За обойденного,
     За угнетенного,
               Умножь их круг,

     Иди к униженным,
     Иди к обиженным —
               И будь им друг!

//-- _____ --//

     И ангел милосердия
     Недаром песнь призывную
     Поет – ей внемлют чистые,—
     Немало Русь уж выслала
     Своих сынов, отмеченных
     Печатью дара божьего,
     На честные пути,
     Немало их оплакала
     (Увы! Звездой падучею
     Проносятся они!).
     Как ни темна вахлачина,
     Как ни забита барщиной
     И рабством – и она,
     Благословись, поставила
     В Григорье Добросклонове
     Такого посланца…

II

     Григорий шел задумчиво
     Сперва большой дорогою
     (Старинная: с высокими
     Курчавыми березами,
     Прямая как стрела).

     Ему то было весело,
     То грустно. Возбужденная
     Вахлацкою пирушкою,
     В нем сильно мысль работала
     И в песне излилась:

     В минуты унынья, о родина-мать!
     Я мыслью вперед улетаю,
     Еще суждено тебе много страдать,
     Но ты не погибнешь, я знаю.

     Был гуще невежества мрак над тобой,
     Удушливей сон непробудной,
     Была ты глубоко несчастной страной,
     Подавленной, рабски бессудной.

     Давно ли народ твой игрушкой служил
     Позорным страстям господина?
     Потомок татар, как коня, выводил
     На рынок раба-славянина,

     И русскую деву влекли на позор,
     Свирепствовал бич без боязни,
     И ужас народа при слове «набор»
     Подобен был ужасу казни?

     Довольно! Окончен с прошедшим расчет,
     Окончен расчет с господином!
     Сбирается с силами русский народ
     И учится быть гражданином,

     И ношу твою облегчила судьба,
     Сопутница дней славянина!
     Еще ты в семействе раба,
     Но мать уже вольного сына!..

//-- _____ --//

     Сманила Гришу узкая,
     Извилистая тропочка,
     Через хлеба бегущая,
     В широкий луг подкошенный
     Спустился он по ней.
     В лугу траву сушившие
     Крестьянки Гришу встретили
     Его любимой песнею.
     Взгрустнулось крепко юноше
     По матери-страдалице,
     А пуще злость брала.
     Он в лес ушел. Аукаясь,
     В лесу, как перепелочки
     Во ржи, бродили малые
     Ребята (а постарше-то
     Ворочали сенцо).
     Он с ними кузов рыжиков
     Набрал. Уж жжется солнышко;
     Ушел к реке. Купается,—
     Обугленного города
     Картина перед ним:
     Ни дома уцелевшего,
     Одна тюрьма спасенная,
     Недавно побеленная,
     Как белая коровушка
     На выгоне, стоит.
     Начальство там попряталось,
     А жители под берегом,
     Как войско, стали лагерем.
     Всё спит еще, не многие
     Проснулись: два подьячие,
     Придерживая полочки
     Халатов, пробираются
     Между шкафами, стульями,
     Узлами, экипажами
     К палатке-кабаку.
     Туда ж портняга скорченный
     Аршин, утюг и ножницы
     Несет – как лист дрожит.
     Восстав от сна с молитвою,
     Причесывает голову
     И держит наотлет,
     Как девка, косу длинную
     Высокий и осанистый
     Протоерей Стефан.
     По сонной Волге медленно
     Плоты с дровами тянутся,
     Стоят под правым берегом
     Три барки нагруженные,—
     Вчера бурлаки с песнями
     Сюда их привели.
     А вот и он – измученный
     Бурлак! походкой праздничной
     Идет, рубаха чистая,
     В кармане медь звенит.
     Григорий шел, поглядывал
     На бурлака довольного,
     А с губ слова срывалися
     То шепотом, то громкие.
     Григорий думал вслух:

//-- БУРЛАК --//

     Плечами, грудью и спиной
     Тянул он барку бечевой,
     Полдневный зной его палил,
     И пот с него ручьями лил.
     И падал он, и вновь вставал,
     Хрипя, «Дубинушку» стонал,
     До места барку дотянул
     И богатырским сном уснул,
     И, в бане смыв поутру пот,
     Беспечно пристанью идет.
     Зашиты в пояс три рубля.
     Остатком – медью – шевеля,
     Подумал миг, зашел в кабак
     И молча кинул на верстак
     Трудом добытые гроши
     И, выпив, крякнул от души,
     Перекрестил на церковь грудь:
     Пора и в путь! пора и в путь!
     Он бодро шел, жевал калач,
     В подарок нес жене кумач,
     Сестре платок, а для детей
     В сусальном золоте коней.
     Он шел домой – не близкий путь.
     Дай бог дойти и отдохнуть!

//-- _____ --//

     С бурлака мысли Гришины
     Ко всей Руси загадочной,
     К народу перешли.
     (В те времена хорошие
     В России дома не было,
     Ни школы, где б не спорили
     О русском мужике.)
     Ему всё разом вспомнилось,
     Что видывал, что слыхивал,
     Живя с народом, сам,
     Что думывал, что читывал,
     Всё – даже и учителя,
     Отца Аполлинария,
     Недавние слова:
     «Издревле Русь спасалася
     Народными порывами».
     (Народ с Ильею Муромцем
     Сравнил ученый поп.)
     И долго Гриша берегом
     Бродил, волнуясь, думая,
     Покуда песней новою
     Не утолил натруженной,
     Горящей головы.

//-- РУСЬ --//

     Ты и убогая,
     Ты и обильная,
     Ты и могучая,
     Ты и бессильная,
     Матушка-Русь!

     В рабстве спасенное
     Сердце свободное —
     Золото, золото
     Сердце народное!

     Сила народная,
     Сила могучая —
     Совесть спокойная,
     Правда живучая!

     Сила с неправдою
     Не уживается,
     Жертва неправдою
     Не вызывается,—

     Русь не шелохнется,
     Русь – как убитая!
     А загорелась в ней
     Искра сокрытая,—

     Встали – небужены,
     Вышли – непрошены,
     Жита по зернышку
     Горы наношены!

     Рать подымается —
     Неисчислимая,
     Сила в ней скажется
     Несокрушимая!

     Ты и убогая,
     Ты и обильная,
     Ты и забитая,
     Ты и всесильная,
     Матушка-Русь!..

//-- _____ --//

III

     «Удалась мне песенка! – молвил Гриша, прыгая.—
     Горячо сказалася правда в ней великая!
     Вахлачков я выучу петь ее – не всё же им
             Петь свою “Голодную”… Помогай, о боже, им!
             Как с игры да с беганья щеки разгораются,
             Так с хорошей песенки духом поднимаются
             Бедные, забитые…» Прочитав торжественно
             Брату песню новую (брат сказал: «Божественно!»),
             Гриша спать попробовал. Спалося не спалося,
             Краше прежней песенка в полусне слагалася;
             Быть бы нашим странникам под родною крышею,
             Если б знать могли они, что творилось с Гришею.
             Слышал он в груди своей силы необъятные,
             Услаждали слух его звуки благодатные,
             Звуки лучезарные гимна благородного —
             Пел он воплощение счастия народного!..

Примечания

   Книга поэм Н.А. Некрасова собрала почти все его поэмы, созданные в период с 1855 до 1876 г. За пределами сборника остались поэма «Несчастные» (1856) и сатирическая поэма «Современники», созданная в 1875 г., восприятие которой современным читателем сильно затруднено из-за чрезвычайной ее злободневности и перегруженности малопонятными и малоактуальными сегодня материалами.
   Произведения в книге расположены в хронологическом порядке с указанием года создания. Комментарий к каждой поэме включает сведения о первой публикации с точной библиографической отсылкой, об адресатах и прототипах, об особых обстоятельствах создания и восприятия современниками, когда это необходимо, о вмешательстве цензуры, наиболее значимые отклики критики, а также сведения о прижизненных переводах и о музыкальных переложениях. Кроме того, том содержит список условных сокращений, принятых в тексте, и рекомендательный список литературы.
   Формат издания предполагает краткий комментарий, потому за его пределами остались сведения об автографах, текстологических проблемах публикации, проблемах датировок и широкого восприятия критикой и читателями. Готовя сборник, мы в своей работе опирались на 15-томное академическое Полное собрание сочинений и писем Н.А. Некрасова, подготовленное издательством «Наука» (Л.: «Наука», 1981–2000), в котором тщательно прокомментированы все аспекты публикации произведений Некрасова.
   Более полные сведения о музыкальных переложениях его произведений можно найти в указателе: Н.А. Некрасов в музыке. Сост. Г.К. Иванов. М., 1972.
//-- 1855 --//
//-- В.Г. Белинский (с. 40) --//
   При жизни Некрасова поэма в России не издавалась. Впервые была напечатана в Лондоне в «Полярной Звезде» А.И. Герцена (ПЗ на 1859 год, кн. V, с. 48–52, без подписи и без указания имени автора); в России в 1878 г. в журнале «Отечественные записки» было напечатано несколько строк из нее (ОЗ, 1878, № 5, отд. 1, с. 107, ст. 80–83, 92–95, они же были приведены А.М. Скабичевским в биографическом очерке «Н.А. Некрасов», перепечатанном в первом томе Ст 1879 как начало «одного малоизвестного стихотворения Некрасова»). Авторство Некрасова десятилетия ставилось под сомнение. В 1881 г. П.А. Морозов в журнале «Древняя и новая Россия» издал полный текст поэмы с редакционным примечанием: «Печатая это стихотворение, мы должны заметить, что в некоторых рукописных сборниках оно приписывается Н.А. Некрасову» (ДиНР, 1881, № 2, отд. «Мелочи», с. 412–416, без ст. 18, под рубрикой: «Из рукописной литературы 50-х годов»). После 1881 г. поэма продолжала распространяться как неопубликованное произведение Некрасова в списках, восходящих еще к публикации в герценовской «Полярной Звезде»; время от времени ее текст печатался в разных изданиях, чаще провинциальных, в них авторство Некрасова нередко всего лишь предполагалось с вероятностью разной степени. В собрание сочинений впервые поэма вошла в 1920 г. (Ст 1920, с. 127–128).
   Авторство Некрасова относительно этой поэмы в наше время бесспорно, оно удостоверяется подлинными рукописями, в которых черновой ее текст перемежается с черновиками поэмы «Саша», а первоначальная сводная его запись датирована 4 апреля 1855 г. В конце жизни в августе 1877 г. поэт записал в автобиографических записках признание о принадлежности ему поэмы «В.Г. Белинский»: «23 августа. Сегодня ночью вспомнил, что у меня есть поэма “В.Г. Белинский”. Написана в 1854 и <185>5 году – нецензурна была тогда и попала по милости одного приятеля в какое-то герценовское заграничное издание… Она характерна и нравилась очень, особенно, помню, Грановскому. Вспомнил из нее несколько стихов, по которым ее можно будет отыскать…»

   С. 41. Он только пить любил, да палкой / К ученью сына поощрял – Ср. свидетельство самого Белинского: «Отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и площадно – вечная ему память!» (Белинский, т. XI, с. 512).
   С кончиной лекаря, на свете / Остался он убог и мал… – Историческая неточность: Белинскому было 25 лет, когда умер его отец.
   Но выгнан был, не доказав / каких-то о рожденье прав… – Белинский был отчислен из университета в 1832 г. за политическую неблагонамеренность, но официальным предлогом отчисления обозначили «слабое здоровье» и «ограниченность способностей» (Белинский, т. XII, с. 193, 244).
   Один ученый человек / Колол его неоднократно / Таким прозванием печатно… – Историк М.П. Погодин писал: «Белинский не имеет никакого образования. Это гений-самоучка, которые у нас растут как грибы ежегодно между студентами, не оканчивающими курса. Ни на каком языке он читать не может. Во всех его писаниях нет ни малейших следов какого-нибудь знакомства ни с одним писателем иностранным» (Москвитянин, 1846, № 5, с. 164–175).
   С. 42. Пришла охота прожектеру, / Который барышей желал, / Обширный основать журнал… – имеется в виду А.А. Краевский и журнал «Отечественные записки», который он издавал с 1839 г.
   Лишь два задорных поляка… – издатели: Ф.В. Булгарин вместе с Н.И. Гречем издавал журнал «Сын отечества», О.И. Сенковский издавал «Библиотеку для чтения».
   Уж новый гений… – Н.В. Гоголь.
   С. 43. Кружок еще несмелый, тесный… – возникшая под влиянием Гоголя «натуральная школа» в литературе, ее теоретиком стал Белинский. С. 44. Но поднялась тогда тревога / В Париже буйном… – Февральская революция 1848 г. во Франции и провозглашение республики.
   …и у нас / По-своему отозвалась… – имеется в виду начавшаяся реакция в России – «мрачное семилетие» 1848–1855 гг.
   Созвали целый комитет. – Речь об учрежденном 2 апреля 1848 г. негласном комитете для надзора за действиями цензуры и направлением литературы.
   Фанатик ярый Бутурлин… – Д.П. Бутурлин (1790–1849), военный историк, был назначен председателем негласного секретного комитета, потому его и называли «Бутурлинским».
   «Закройте университеты…» – Одной из мер для пресечения проникновения в Россию революционных идей в 1848–1849 гг. предполагалось ограничить социальный состав студентов только выходцами из дворян, отдельные члены комитета требовали полного закрытия университетов.
   …том истории твоей… – Имеется в виду «Военная история походов россиян в XVIII столетии, сочиненная Д.П. Бутурлиным на французском языке и переведенная на русский А. Хатовым и А. Корниловичем» (Ч. 1–4. СПб., 1819–1823).
//-- Саша (с. 46) --//
   Впервые опубликовано в журнале «Современник» с посвящением «И-у Т-у» <т. е. Ивану Тургеневу> и подписью: «Н. Некрасов» (С, 1856, № 1, с. 123–140). С посвящением Тургеневу поэма была напечатана и в первом стихотворном сборнике Некрасова (Ст 1856, с. 177–232); в более поздних публикациях автор посвящение снял.
   В своих изданиях (начиная со Ст 1861) Некрасов обозначал время работы над поэмой «1852–1855», однако дошедшие до нас материалы позволяют датировать ее иначе. Некрасов писал Тургеневу 30 июня –1 июля 1855 г.: «Помнишь, на охоте как-то прошептал я тебе начало рассказа в стихах – оно тебе понравилось <в 1853–1855 гг. поэт почти потерял голос из-за болезни – Н.Т.>; весной нынче в Ярославле я этот рассказ написал, и так как это сделано единственно по твоему желанию, то и посвятить его желаю тебе…» Охотились они вместе в 1854 г. в июле и в сентябре, следовательно, самое «начало рассказа в стихах» было написано именно к этому времени, а летом 1855 г. поэма уже существовала в черновых вариантах. Извещение о предстоящей ее публикации в «Современнике» было напечатано в 11-м и 12-м номерах журнала, а 26 декабря 1855 г. Некрасов читал «Сашу» А.Н. Майкову (см.: Мельгунов Б.В. К творческой истории поэмы Некрасова «Саша» (Страничка из дневника Аполлона Майкова. – РЛ, 1977, № 3, с. 101–102). Поэма была набрана, представлена в цензуру и… запрещена цензором В.Н. Бекетовым. Но 2 января А.С. Норов, возглавлявший цензурное ведомство министра народного просвещения, запрет отменил. В результате «Саша» появилась в первом номере журнала, но с большими цензурными искажениями. И была очень доброжелательно встречена критикой и читателями. В феврале 1856 г. вскоре после выхода первого номера «Современника» В.П. Боткин писал Некрасову: «“Саша” твоя здесь всем очень понравилась, даже больше, чем понравилась: об ней отзываются с восторгом» (ГМ, 1916, № 9, с. 182).
   Поэма вызывала у современников чаще всего сочувственные отклики. Многие литераторы и читатели выделяли в ней отдельные, восхищавшие их места, особенно описания природы, многие утверждали, что в поэме выражены «примиренческие» настроения, отказ поэта от гражданского направления в литературе. В таком плане поэму трактовали А.Н. Майков (см.: ЛН, т. 49–50, с. 614–617), славянофилы С.Т. Аксаков (см.: Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. 14. СПб., 1990, с. 353), Ап. Григорьев, который утверждал, что Некрасов отказался от обличения («Сердце поэта устало питаться злобою…»), но остался верен родной «почве», и в его описаниях природы, и в складе речи «веет народным духом» (Григорьев А. Литературная критика. М., 1967, с. 487, 488).
   Иначе оценивали и трактовали поэму читатели из демократического лагеря. Чернышевский и Добролюбов связывали ее идейный смысл с задачей обличения русского либерализма, что скоро проявилось в их статьях (Некр. сб. III, с. 340–345), Д.И. Писарев, высоко оценивший поэму, причислял ее к тем произведениям, за которые Некрасова «знает и любит живая Россия» (Писарев Д.И. Соч., т. I. М., 1955, с. 196). А революционерка-семидесятница В.Н. Фигнер писала о глубоком впечатлении, какое произвела на нее, 15-летнюю, некрасовская поэма, дав девиз ее жизни и борьбе на всю жизнь: «Согласовать слово с делом – вот чему учила поэма, требовать этого согласования от себя и от других учила она. И это стало девизом моей жизни» (Фигнер В.Н. Запечатленный труд. Воспоминания в двух томах, т. 1. М., 1964, с. 92).
   С. 46. Что же молчит мой озлобленный ум?.. – Отзвук пушкинского стиха «С его озлобленным умом…» («Евгений Онегин», гл. седьмая, строфа XXII).
   С. 47. Весело въехал я в дом тот угрюмый, / Что, осенив сокрушительной думой, / Некогда стих мне суровый внушил… – Речь о поместье Некрасовых Грешнево и о стихотворении «Родина» (1848).
   С. 53. Так, после битвы, во мраке ночном ~ Волосы мертвых бойцов шевелит! – Стихи, по-видимому, навеяны впечатлениями от событий Крымской войны.
   С. 59. Или какой чернокнижник-губитель? – Чернокнижник – колдун.
//-- 1856–1857 --//
   Тишина (с. 63)
   Впервые опубликовано в составе пяти глав в журнале «Современник» (С, 1857, № 9, с. 115–122, с подп.: «Н. Некрасов», с некоторыми сокращениями и изменениями текста). При подготовке к изданию второго сборника «Стихотворений Н. Некрасова» (Ст 1861) поэт вычеркнул 4-ю главу (которая содержала почти не свойственное ему пафосное прославление России и сочувственные отзывы на будущие реформы Александра II), и больше она никогда не включалась им в текст поэмы.
   В поэме выражено горячее чувство любви к родине, всколыхнувшееся с особой силой после возвращения из Европы в июле 1857 г. Оно вбирает в себя, как всегда у Некрасова, тяжелые и скорбные размышления об окончившейся Крымской войне и тех тяготах, что вынес в ней народ, а также об ожидаемых переменах в жизни народа и страны на пороге нового царствования, что привнесло в поэму живое ощущение истории народа и его силы. Л.Н. Толстой в письме Некрасову от 11 октября 1857 г. назвал первую часть поэмы «чудесным самородком» (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Сер. 3. Письма, т. 60. М., 1949, с. 225). Мотивы эти свойственны и другим произведениям времени («Внимая ужасам войны…», «Несчастные», «В столицах шум…») (см. об этом: Ю.В. Лебедев. Н.А. Некрасов и русская поэма 1840–1850-х годов. Ярославль, 1971). «Тишина» была воспринята современниками как новое слово в поэзии Некрасова, большинство критики находило в ней главным содержанием примирение с жизнью, в противовес прежним настроениям тяжелой грусти, неприятия многих сторон народной жизни, недовольства собственной судьбой. В этом сходилась критика разных направлений, и лишь немногие выделяли темы, связанные с памятью о войне и с ожиданием возможных перемен (ОЗ, 1861, № 11–12, отд. II, с. 90).
   С. 64. Тяжеле стонов не слыхали / Ни римский Петр, ни Колизей! – Речь о двух памятниках христианской культуры – Соборе святого Петра в Риме, главном соборе римской католической церкви, и римском Колизее, связанном с муками первых христиан, которых там бросали на растерзание диким зверям; оба памятника являются местами паломничества, и их упоминание должно было подчеркнуть меру страдания русского народа, приходящего в свой сельский «убогий» храм.
   С. 65. Французов с красными ногами… – Во время Крымской войны на стороне Французской армии воевали отряды зуавов, которые комплектовались в основном из представителей алжирских племен; их военная форма отличалась красными шароварами.
   С. 66. Молчит и он… – Слово «он» относится к городу Севастополю.
   С. 68. …ни ревижских душ… – Ревизская душа – единица учета мужского населения, подлежащего обложению налогом, так называемой подушной податью; существовала в России с 1718 по 1887 г. Лица, с которых взимались подати, включались в особые учетные списки – «ревизские сказки» – и поэтому именовались «ревизскими душами».
//-- 1861 --//
//-- Коробейники (с. 69) --//
   Впервые опубликовано в журнале «Современник» с подписью: «Н. Некрасов» (С, 1861, № 10, с. 599–620). Поэма написана в августе 1861 г. в Грешневе, где проводил лето Некрасов. В месяцы после принятия манифеста об отмене крепостного права, проведенные в деревне, поэт, как никогда прежде, пристально всматривался в крестьянскую жизнь, пытаясь ответить для себя на многие вопросы, поставленные реформой. Прежде всего о том, облегчала или усугубляла реформа положение крестьян. Это его первая «народная» поэма, сюжет, действие и лица которой взяты из реальной крестьянской жизни, и народ в этом произведении не есть только объект сочувствия и жалости, как в большинстве прежних произведений поэта (хотя поводов для них достаточно и в «Коробейниках»), народ в этой поэме живет своей полноценной жизнью, и в калейдоскопе его жизненных отношений ищет поэт ответа на свой главный вопрос: имеет народ российский будущее или нет, изменит ли реформа его тягостное положение. Это важнейший для него вопрос в то время. Особый характер поэмы Некрасов подчеркивал, посвятив ее крестьянину Г.Я. Захарову и оформив посвящение по всем литературным правилам. Важно также, что именно «Коробейников» он предназначил для публикации в первой своей книге, изданной для народа.
   Критика, как всегда, по-разному встретила появление новой поэмы Некрасова. Раздавались отдельные упреки в отсутствии у ее автора художественного таланта, в незнании народной жизни, в художественной слабости произведения. Однако большинство отзывов содержало высокую оценку произведения. Например, А.А. Григорьев писал в журнале «Время»: «Одной этой поэмы было бы достаточно для того, чтобы убедить каждого, насколько Некрасов поэт почвы, поэт народный, т. е. насколько поэзия его органически связана с жизнью» (В, 1862, № 7, с. 42). «Лучшей народной поэмой Некрасова» считал «Коробейников» П.Ф. Якубович-Мельшин (Мельшин Л. (Якубович П.Ф.) Очерки русской поэзии. СПб., 1904, с. 171).
   Поэма легла в основу либретто оперы Н.Н. Миронова «Коробейники» (первая постановка – Ташкент, 1901 г.), вдохновила многих композиторов на создание песен: «Хорошо было детинушке…» (Я.Ф. Пригожий, 1888), «Ой, полна, полна коробушка…» (Я.Ф. Пригожий, А.Н. Чернявский, 1898; А. Дагмаров, 1903; В.С. Ружицкий, 1905), «Песня убогого странника» (Н.А. Маныкин-Невструев, 1913).
   69. Эпиграф к гл. I – стихи из распространенной плясовой песни «Во саду ли, в огороде». Кумач – бумажная ткань алого, иногда синего цвета. Китайка – гладкая бумажная ткань, обычно желтая, первоначально вывозилась из Китая.
   С. 70. Дал ей ситцу штуку целую… – Имеется в виду определенной длины рулон фабричной ткани.
   С. 71. Полуштофик – половина штофа, четырехугольной с коротким горлом водочной бутылки объемом 1 л.
   Покров – осенний церковный праздник Покрова Богородицы (1 октября ст. ст.), к которому приурочивались свадьбы.
   Эпиграф к гл. II – один из припевов офеней.
   С. 72. Новины – небеленый холст ручной выделки.
   Вожеватые – здесь: обходительные, приветливые.
   Миткаль – небеленый ситец; плис – хлопчатобумажный бархат.
   Исполать – хвала, слава.
   С. 73. Кутейники – народное прозвище церковников. Кутья – вареное зерно с медом или изюмом, приносилась в церковь на панихиду или подавалась к столу на поминках.
   Эпиграф к гл. III – своеобразная фольклорная формула, характерная для былины с сюжетом «Добрыня и Алеша Попович».
   С. 75. Подоконники, балахонники – здесь: нищие.
   Эпиграф к гл. IV – строки из распространенной плясовой песни.
   С. 76. Косуля – соха или легкий плуг с одним лемехом.
   С. 77. И в свиное ухо складывал / Полы свиточки своей… – народная насмешка над мусульманами, которым Коран запрещает употреблять в пищу свиное мясо.
   Кашпирята – название крестьян образовано от фамилии помещика:
   Кашпировы, ярославские помещики; Зюзенята – от Зюзины, костромские помещики.
   Борзители – борзятники, охотники с борзыми собаками.
   Встрелось нам лицо духовное – Хуже не было б греха. – По народным приметам, встреча со священником сулит несчастье, неприятность.
   С. 80. Эпиграф к гл. V – Гогулино – бывшая деревня отца Некрасова, находившаяся неподалеку от Грешнева.
   С. 82. То кочажником, то бродами… – Кочажник – болотистая, с кочками, местность.
   Коли три версты обходами, / Прямиками будет шесть! – Ср.: «Около четыре, а прямо – шесть» (Даль, с. 602).
   С. 83. Бабы их клюкою меряли… – Ср.: «Мерила старуха клюкой, да махнула рукой (о проселочной дороге)» (Даль, с. 603).
   Эпиграф к гл. VI – устойчивая фольклорная формула эпических песен с сюжетами «Добрый молодец неудачливый и речка Смородинка» и «Горе».
   Труба – название села, вымышленное.
   С. 84. Шунья – село около Костромы.
   Прокурат – шутник, обманщик, притворщик.
   С. 86. Спиридово – село Красносельской волости Костромского уезда.
   Давыдово – село Шунгенской волости Костромского уезда.
//-- 1863–1864 --//
//-- Мороз, Красный нос (с. 92) --//
   Впервые опубликовано: первоначальная редакция под заглавием «Смерть Прокла» и подписью «Н. Некрасов» в журнале «Время» (В, 1863, № 1, с. 302–305); окончательная редакция (без ст. 1–49) под заглавием «Мороз, Красный нос», с посвящением «Посвящаю моей сестре Анне Алексеевне» и с подписью «Н. Некрасов» в журнале «Современник» (С, 1864, № 1, отд. I, с. 5–40). Посвящение сестре, А.А. Буткевич (ст. 1–49 основного текста), было напечатано в сборнике «Стихотворений Н. Некрасова» (Ст 1869, ч. 4. Приложения «Стихотворения 1860–1863 годов, не вошедшие в предыдущие издания», с. 242–244, под заглавием «Сестре (из посвящения к поэме «Мороз, Красный нос»)).
   Работа над поэмой началась в ноябре 1862 г. (набросок и первоначальный вариант текста), продолжалась в течение всего 1863 г. К августу был создан второй ее вариант с «Эпилогом», названный «Смерть крестьянина». К концу года работа была завершена; в окончательную редакцию не вошел «Эпилог» (впервые опубликован: Некр. сб. 1922, с. 82–83), для нее были написаны сны Дарьи, дополнены главы III–IV, XX–XXVIII. Таким образом, в дополнение к прежней теме (смерть крестьянина) прибавилась новая – мужество и духовная красота русской женщины из народа, что придало поэме более глубокий смысл. Поменялось и название поэмы. Выступая на вечере Литературного фонда в феврале 1864 г. с чтением поэмы, Некрасов объявил слушателям, что его новое произведение не имеет никакой тенденции, ему хотелось написать «несколько картинок русской сельской жизни» и изобразить судьбу «нашей русской женщины». Он подчеркивал, что изобразил крестьянскую жизнь такой, какова она в действительности. По мнению многих критиков, «тенденция» предполагала в литературе изображение лишь темных сторон народного быта, безысходного горя народной жизни. В то же время, как отмечал В.В. Гиппиус, в некрасовских картинах тяжелой деревенской страды «заложены те возможности, которые обещают не только веселую работу кольцовского пахаря, но и труд будущего человечества» (ЛН, т. 49–50, с. 39).
   В поэме широко использована фольклорная эстетика. Различные фольклорные жанры, к которым обращается поэт, дают ему возможность верно и глубоко раскрыть народный характер. В большинстве случаев он идет от конкретных текстов, услышанных или знакомых по фольклорным собраниям: причитания по покойнику, народные обычаи, заклинания, суеверия, приметы, поверья.
   Поэма при своем появлении вызвала многочисленные отклики, в большинстве которых отмечались художественные достоинства произведения: глубокое знание поэтом народной жизни, верное ее изображение, любовь к народу, гражданственность звучания поэмы (РСл, 1864, № 10, В.А. Зайцев; БдЧ, 1864, № 2, П.Д. Боборыкин; Северное сияние, 1865, т. IV, В.Р. Зотов; День, 1864, 28 ноября, № 48, Н.Б. – Н.М. Павлов). Критика указывала, что поэма принадлежит «к числу лучших произведений русской поэзии, которыми она всегда будет гордиться». Возникало и немало споров, но они касались главным образом общих проблем судьбы народа, хотя были и претензии по поводу достоверности изображения народной жизни в поэме.
   Музыку к поэме писали П.И. Бларамберг (1897), Н.И. Филипповский (1900). В.И. Ребиков (1902), А.Т. Гречанинов (1908), Ц.А. Кюи (1912), А.Е. Лозовой (1913).

   С. 93. Две пары промерзлых лаптей… – по обычаю покойника не только обували в новые лапти, но и клали в гроб «запасную» пару лаптей.
   С. 105. Водой с девяти веретен… – По наблюдению И.П. Сахарова, «в народе, для лечения, больного сбрызгивают водой, собранной из девяти колодцев…» (Сказания русского народа, т. I, кн. 2, СПБ., 1841, с. 53). Как отметил Ю.В. Лебедев, «девять веретен» следует здесь понимать как девять колодцев, потому что веретеном в Костромской губернии назывался и поперечный вал колодца, на который наматывалась цепь с бадьей.
   С. 106. Ходебщик – имеется в виду либо торговец-разносчик, коробейник или офеня, либо вожатый дрессированного медведя.
   С. 107. Из белой холстины платок – наряду с черными русские крестьянки в знак скорби покрывали голову и белыми платками.
   С. 109. Пени – укоры, упреки.
   С. 112. Ночью я косу клепала… – Клепать – отбивать (затачивать).
   С. 113. Спасов день – название трех церковных праздников в августе, связанных в народном сознании с уборкой урожая: первый Спас – медовый, второй Спас – яблочный, третий Спас – дожиночный.
   С. 117. Залотошила – заговорила быстро, громко и бестолково.
   С. 118. К утру звезда золотая ~ Вдруг сорвалась и упала… – По народным представленьям, падающая звезда означает смерть какого-либо человека (см., например: Сказания русского народа, т. II, кн. 7, СПб., 1849, с. 14).
   Дунул господь на нее… – А.Н. Афанасьев писал о существовании поверья, по которому «вечером всякий ангел зажигает свою лампаду, а перед рассветом тушит ее. Звезды простой народ называет Божьими огоньками…» (Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу, т. I. М., 1865, с. 177). С. 119. Ворон сидит на кресте золоченом… – Ср. народную примету: «Ворон каркает на церкви – к покойнику на селе…» (Даль, с. 1032).
   С. 127. К дымящейся риге своей… – Рига – крытый ток для сушки снопов с приспособлением для обогрева.
   В ней дольнего счастья предел. – Дольний – здесь: земной, человеческий.
//-- 1870 --//
//-- ДЕДУШКА (с. 129) --//
   Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки» (ОЗ, 1870, № 9, с. 241–254, без даты, с подписью «Н. Некрасов»). Создавалась поэма между 8 августа и первыми числами сентября 1870 г. и была посвящена «З-н-ч-е», т. е. Ф.А. Викторовой (которую Некрасов и его друзья звали Зиной или Зинаидой Николаевной). В посмертном издании стихотворений Некрасова (Ст 1879) по желанию А.А. Буткевич, сестры поэта, посвящение было снято.
   «Дедушка» – одно из первых больших произведений о декабристах в русской литературе, открывающее цикл декабристских поэм Некрасова. Интерес к декабризму как политическому движению возник у поэта, по-видимому, в связи с освобождением сосланных на каторгу декабристов императором Александром II в 1856 году и нашел отражение в стихотворении «Поэт и гражданин» (1856) и поэме «Несчастные» (начата в 1856). Декабристская тема в поэме тесно связана с проблемами, стоявшими перед демократическим движением 1860–1870 годов, с зарождением народничества. Одна из важнейших в поэме идей – идея преемственности революционной борьбы.
   Герой «Дедушки» – декабрист, вернувшийся в числе немногих из Сибири в 1856 г. Прототипом его принято считать князя С.Г. Волконского (1788–1865), и многие черты облика и характера этого человека отразились в поэме (вид патриарха, генеральский чин в прошлом, мягкость характера, любовь к общению с мужиками и ребятишками, которые звали его дедушкой). Однако новейшие исследования показали, что образ этот носит собирательный характер. Так, по мнению Р.Б. Заборовой,
   Некрасов придал своему герою многие черты и другого декабриста – М.А. Бестужева (1800–1871), отразив знание им многих ремесел и хлебопашества, дар песнопения, а главное, «страстность и горячность обличений и революционную непримиримость, отличавшие его» (РЛ, 1973, № 4, с. 129). Некрасов был знаком (через М.И. Семевского) с содержанием записок М.А. Бестужева.
   По мнению Ю.В. Лебедева, непосредственным импульсом к созданию поэмы послужила книга С.В. Максимова «Ссылка и тюрьма» (СПб., 1862), в которой впервые был описан быт декабристов в Сибири (РЛ, 1982, № 2, с. 134–135). В работе над поэмой Некрасов использовал воспоминания декабристов и их современников, в частности «Записки декабриста» барона А.Е. Розена (Лейпциг, 1870), некрологи кн. С.Г. Волконского (в русских и зарубежных газетах) и рассказы его сына М.С. Волконского, а также книгу С.В. Максимова «Сибирь и каторга» (Т. I, СПб., 1871), которую хорошо знал, потому что она до того, как вышла отдельным изданием, печаталась в «Отечественных записках» в 1869 г. (РЛ, 1982, № 2, с. 137).
   Цензуру поэма проходила трудно, от автора требовали сократить почти 60 строк, но ему удалось отстоять целостность текста, и произведение было издано без купюр. Отношения критики к поэме «Дедушка» были сложными на протяжении долгих лет. При появлении она была встречена благосклонно, но в реакционной печати появились ругательные отзывы. Так, В.П. Буренин упрекал автора за то, что его герой ребенку рассказывает об ужасах крепостничества, «говорит о стоне рабов, о свисте бичей и т. п.» (СПбВ, 1870, 8 сент., № 277), а В.Г. Авсеенко возмущался тем, что поэт эксплуатирует «старый исторический факт», искупая тем самым «бедность поэтического творчества» (РВ, 1873, № 6, с. 916–917).
   В советском некрасоведении поэме тоже не повезло: ее автора обвиняли в апологии кулачества (имеется в виду рассказ о селе Тарбагатае), в искажении образа старого декабриста библейскими характеристиками, в ненужном «выпячивании» идеи примирения. С поэмой «Дедушка» связана до сих пор не разрешенная во всех своих деталях история фальсификации ее текста. В 1929 г. поэт Демьян Бедный купил у букиниста поэму «Светочи» с указанием автора: «Н. Н-въ». Она представляла собою текст некрасовской поэмы, дополненный и «разбавленный» еще 214 стихами. «Светочи» были опубликованы в газете «Правда» как вновь найденный текст Некрасова, а затем отдельным изданием (Некрасов Н.А. Светочи. Поэма с добавлением неизвестных строф.
   М.-Л., 1929) с предисловием Д. Бедного и послесловием А. Ефремина, который доказывал, что Некрасов написал «Светочей» в 1869 г. Тетрадь с текстом, по его мнению, принадлежала жителю Ивано-Вознесенска Федору Самыгину, имя которого стоит на тетради. Проведенная вскоре экспертиза установила, что текст на бумаге 1870–1880 гг. был написан примерно в 1924–1927 г., но никак не раньше 1917 г. Тщательный текстологический анализ С.А. Рейсера установил, что Некрасов не мог быть автором 214 добавленных к тексту поэмы стихов, однако автором их он считал человека, жившего в 1870–1880 годах, по-видимому, эпигона Некрасова (см.: Рейсер С.А. Новооткрытые строки Некрасова // Литература и марксизм, 1929, № 6, с. 147). В настоящее время рукопись «Светочей» хранится в РГАЛИ (ф. 1884, оп. 1, № 72), а большинство исследователей (и С.А. Рейсер в поздних своих работах также) склоняются к тому, что это фальшивка, сделанная не раньше 1917 г. (см.: РЛ, 1981, № 1, С. 251).
   С. 130. Встретили старого вдруг… – Последнее слово употреблено в архаическом значении «все вместе». С. 134. Горсточку русских сослали / В страшную глушь за раскол. – В 1733 г. Анна Иоанновна, а потом в 1767 г. Екатерина II сослали на сибирскую речку Тарбагатай раскольников из Дорогобужа и Гомеля с разрешением выбрать место в лесу по течению реки и поселиться деревней (см.: Розен А.Е. Записки декабриста, с. 248). Ныне Тарбагатай – село Улан-Удинского района Бурятской АР.
   Волю да землю им дали… – Намек на лозунг тайного революционного общества 1860-х гг. «Земля и воля», к которому близко стояли Чернышевский, Герцен и Огарев.
   С. 140. Пел он о славном походе / И о великой борьбе… – Т. е. об Отечественной войне 1812 г., в которой С.Г. Волконский участвовал, и о восстании декабристов.
   О Трубецкой и Волконской… – Е.И. Трубецкая (урожд. Лаваль, 1801–1854) и М.Н. Волконская (урожд. Раевская, 1805–1863) последовали в Сибирь за сосланными на каторгу мужьями-декабристами.
//-- 1871–1872 --//
//-- РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ --//
//-- КНЯГИНЯ ТРУБЕЦКАЯ (с.146) --//
   Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки» (ОЗ, 1872, № 4, с. 577–600, под заглавием: «Русские женщины. Княгигя Т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   Поэма», с подписью «Н. Некрасов», с цензурными купюрами). Наборная рукопись содержит даты окончания работы над поэмой: «16 июля», «23 июля 1871 г.», а в гранках журнала поэма имеет другое, первоначальное название: «Декабристки. I. Княгиня Т -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

» (ИРЛИ, ф. 203, № 179, 177).
   Замысел произведения, как и других поэм о декабристах, возник у Некрасова, по-видимому, в 1860-е годы, когда возвратились из Сибири дожившие до освобождения участники восстания 14 декабря, когда стала появляться литература об этой первой в России организации революционеров: прежде всего многочисленные статьи в герценовском «Колоколе», книга бар. М.А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I» (3-е изд. СПб., 1857), в вольной русской типографии в Лондоне печатались мемуары декабристов, в журналах «Русский архив» и «Русская старина» публиковались архивные материалы об истории и деятельности тайных декабристских обществ. Поэт тщательно собирал нужную ему литературу, об этом свидетельствует сохранившаяся его библиотека, и многое знал о декабристах.
   Первоначально цикл произведений о декабристках должен был состоять из трех поэм, названных именами главных героинь: «Княгиня Трубецкая», «Княгиня М.Н. Волконская» и «А.Г. Муравьева», но замысел третьей поэмы остался неосуществленным. В работе над «Княгиней Трубецкой» Некрасов опирался главным образом на мемуары декабристов, всего более на записки барона Розена и на рассказы князя М.С. Волконского, родившегося и выросшего в Сибири. По этим воспоминаниям он представлял себе облик и характер своей героини, ее доброту, мягкость, приветливость, готовность приходить на помощь, знал о ее достаточно изнеженной жизни в доме родителей, одном из богатых домов Петербурга, и, как многие, был поражен ее твердостью, стойкостью и выносливостью в достижении цели – добиться разрешения ехать вслед за мужем в Сибирь. Рассказывая о княгине, поэт придал ее характеру некоторые героические и даже бунтарские черты.
   С. 146. И эту площадь перед ней / С героем на коне… – имеется в виду Сенатская площадь в Петербурге и памятник Петру I, созданный Э. Фальконе. А ты будь проклят, мрачный дом… – Речь идет о Зимнем дворце в Петербурге, резиденции русских царей. С. 147. Богатство, блеск! Высокий дом ~ Перед подъездом львы… – Дом графа И.С. Лаваля, отца героини, на набережной Невы, ныне Английская набережная, д. 4. С. 148. Плюмажи – украшения из птичьи перьев на головных уборах военных. С. 149. По Ватикану бродишь ты… – Ватикан – дворец Папы римского, построенный в V в. на Ватиканском холме в Риме и окруженный обширными парками; в нем насчитывается до 11 тысяч комнат и 22 двора.
   С. 150. Зонтообразных пинн… – Пиния – итальянская сосна. С. 154. Зато посмеивался в ус ~ Столичный куафер… – Куафер (от франц. coiffeur) – парикмахер; в России было много мастеровых-французов, в том числе парикмахеров, бежавших из Франции после революции 1789–1793 гг.
   Какой-то бравый генерал ~ Убили и того. – В день восстания 14 декабря 1825 г. были убиты генерал М.А. Милорадович (1771–1825), уговаривавший солдат «не бунтовать» и вернуться с площади в казармы, за что обещал им прощение «от государя», и командир лейб-гвардии Гренадерского полка полковник Н.К. Стюрлер.
   Явился сам митрополит… – Петербургский митрополит Серафим тоже был на Сенатской площади и уговаривал восставших смириться. С. 159. Почтенный бригадир… – Бригадир – офицерский чин в России XVIII – начала XIX в., промежуточный между полковником и генерал-майором. С. 162. На воле рыскают кругом / Там только варнаки… – Варнаки – разбойники из среды беглых или отбывших наказание каторжников.
//-- КНЯГИНЯ М.Н. ВОЛКОНСКАЯ (с. 175) --//
   Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки» (ОЗ, 1873, № 1, с. 213–250, под заглавием «Русские женщины. II. Княгиня Вол<кон>ская (Бабушкины записки)», с подписью «Н. Некрасов», с цензурными пропусками).
   Замысел поэмы «Княгиня Волконская», второй части «Русских женщин», созрел у Некрасова к весне 1872 г. А всю осень и зиму 1871–1872 г. он продолжал собирать материалы о декабристах. Поэт познакомился с содержанием записок И.И. Горбачевского (его воспоминания под заглавием «Записки неизвестного» были напечатаны лишь десять лет спустя) (РА, 1882, № 2); Е.П. Оболенского (Будущность, 1861, № 9–12); М.А. Фонвизина (были изданы в Лейпциге в 1859 г.); М.А. Бестужева (Полярная Звезда на 1862 г., кн. 7, вып. 2); И.Д. Якушкина (Полярная Звезда на 1862 г., кн. 7, вып. 1). В бумагах поэта отмечено знакомство с многотомным изданием «Император Александр I и его сподвижники», изданным под редакцией А.И. Михайловского-Данилевского (СПб., 1845–1849).
   Основным источником поэмы были «Записки» княгини М.Н. Волконской (1805–1863), дочери прославленного генерала Н.Н. Раевского, жены декабриста, князя С.Г. Волконского (1788–1865). Познакомил поэта с ними сын Волконских, М.С. Волконский, который по просьбе поэта читал и переводил записки матери, а Некрасов тут же составлял конспект услышанного. Позже, работая над поэмой, он стремился сохранить наибольшую близость к источнику и потому придал повествованию форму воспоминаний (в отличие от поэмы «Княгиня Трубецкая», где он позволял себе придумывать некоторые события и эпизоды жизни героини). Позже по просьбе М.С. Волконского он убрал из текста некоторые подробности, напрямую не связанные с главной линией рассказа: описание родов Волконской в деревне отца, сообщение о рояле, присланном ей в ссылку З.А. Волконской, и некоторые другие.
   Но поэт категорически отказался исправить сцену встречи героини с мужем по приезде в Читу: в реальности встреча произошла в тюрьме, а не в шахте, где работали декабристы, – но так ему казалось более выразительно. Некоторые внесенные в поэму изменения имели целью уточнения идейно-художественного порядка, автору важно было обозначить цели восстания, показать правильно внешний и внутренний облик героев, их самоотверженность, обозначить ненависть к ним императора Николая и сочувствие простого народа «несчастным» после поражения восстания и их женам. «Княгиня М.Н. Волконская» была написана в Карабихе в июле 1872 г. в две недели. Тогда же у Некрасова созрел замысел третьей, завершающей цикл, поэмы о декабристах. Темой ее должна была стать страдальческая и мужественная жизнь декабристов и их жен в Сибири, а повествование о Трубецкой и Волконской могло оказаться прологом к этой части. Но замысел остался неосуществленным, и представление о нем дают только конспективные заметки Некрасова.
   Кроме Е.И. Трубецкой и М.Н. Волконской, вслед за мужьями в Сибирь поехали А.Г. Муравьева (урожд. Чернышева), Е.П. Нарышкина (урожд. Коновницына), А.В. Ентальцева (урожд. Лисовская), Н.Д. Фонвизина (урожд. Апухтина), А.И. Давыдова (урожд. Потапова), П.Е. Анненкова (урожд. Жаннетта Поль или Полина Гебль), А.В. Розен (урожд. Малиновская), М.К. Юшневская (урожд. Круликовская), К.П. Ивашева (урожд. Ле-Дантю); В.М. Шаховской, последовавшей в Сибирь за своим женихом Петром Мухановым, не было позволено даже с ним встретиться (см.: Сергеев М.Д. Несчастью верная сестра. Иркутск, 1978). Центральной героиней третьей поэмы Некрасов хотел сделать Александру Григорьевну Муравьеву, которая вызывала любовь и восхищение всей колонии ссыльных и умерла в Сибири в 1832 г.
   С. 173. …и цветы / С могилы сестры – Муравьевой… – А.Г. Муравьева последовала в Сибирь за мужем Н.М. Муравьевым; 1 или 2 января 1827 г. А.С. Пушкин навестил ее перед отъездом из Москвы и передал с нею «Послание в Сибирь» и стихотворение, обращенное к Пущину, – «Мой первый друг, мой друг бесценный!»; ранняя смерть Муравьевой была воспринята всей декабристской колонией как тяжелая утрата.
   …флору Читы… – До осени 1830 г. декабристы содержались в читинской тюрьме, а их жены в ближайшем поселке.
   С. 179. Сергей – и бесчестное дело! – С.Г. Волконский был ложно обвинен в подделке печати; М.Н. Волконская в мемуарах объясняет, что в 1822 г. ее муж был предупрежден генералом П.Д. Киселевым об ожидаемом официальном запросе о деятельности декабристов в дивизии М.Ф. Орлова, он вскрыл адресованное Киселеву письмо, пришедшее в отсутствие генерала, и сообщил его содержание Орлову, дав ему возможность «приготовить свои ответы» (Записки Волконской, с. 28).
   С. 189. Сестра моя, Катя Орлова. – Екатерина Николаевна Орлова (1797–1885) – старшая дочь генерала Н.Н. Раевского, жена декабриста М.Ф. Орлова.
   С. 192. К сестре Зинаиде. – Княгиня Зинаида Александровна Волконская (урожд. Белосельская-Белозерская, 1792–1862), родственница Волконской по мужу, была хозяйкой лучшего в Москве литературно-музыкального салона, посетителями которого были поэты, музыканты, ученые, певцы; из ее дома Волконская уезжала вслед за мужем в Сибирь после музыкального вечера, устроенного З.А. в ее честь.
   С. 193. И северной звали Коринной… – Коринна – лирическая поэтесса Древней Греции (ок. V в. до н. э.); ее имя было популярно благодаря роману А.Л.Ж. де Сталь (1766–1817); З.А. Волконскую называли этим именем, потому что она была чрезвычайно одаренным человеком – поэтессой, беллетристкой, композитором и певицей.
   Одна ростопчинская шутка… – Ф.В. Ростопчин (1763–1826), видный сановник, генерал-губернатор Москвы накануне войны 1812 года.
   По свидетельству П.А. Вяземского, узнав о восстании декабристов, он сказал: «В эпоху Французской революции сапожники и тряпичники (chiffonniers) хотели сделаться графами и князьями; у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками» (Вяземский П.А. Полн. собр. соч., т. VII, СПб., 1882, с. 510). Некрасов мог слышать этот анекдот от самого Вяземского, с которым был знаком.
   С. 194. Потемкину ровня… – Г.А. Потемкин (1739–1791), светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал, временщик при Екатерине II.
   Всё вечером съехалось к Зине моей… – вечер в честь уезжающей в Сибирь М.Н. Волконской состоялся 26 декабря 1826 г. в доме З.А. Волконской на Тверской улице.
   Тут были Одоевский, Вяземский… – В.Ф. Одоевский (1803–1878) – писатель и музыкальный критик, П.А. Вяземский (1792–1878) – поэт и критик.
   …был / Поэт вдохновенный и милый… – Речь идет о Д.В. Веневитинове (1805–1827), молодом талантливом поэте, горячо и безнадежно влюбленном в Зинаиду Волконскую; его не могло быть на московском вечере 26 декабря 1826 г., когда провожали Марию Николаевну: он находился в это время в Петербурге.
   С. 196. …вдали Аюдаг… – Аю-Даг – гора на южном берегу Крыма, возле селения Гурзуф, где Пушкин прожил три недели вместе с семейством Раевских в августе 1820 года.
   С. 199. …Пушкина след / В туземной легенде остался… – В 7-м примечании к поэме Некрасов отметил, что сведения о татарской легенде, связанной с пребыванием Пушкина в Крыму, он почерпнул из «Крымских писем» Евгении Тур (СПбВ, 1953, 29 сент., № 214) и статьи П.И. Бартенева «Пушкин в Южной России» (РА, 1866, № 8–9, стб. 1089–1214).
   С. 199. Но мир Долгорукой еще не забыл, / А Бирона нет и в помине. – Н.Б. Долгорукая (1714–1771), дочь фельдмаршала Б.П. Шереметьева, в 1730 г. поехала в ссылку вслед за мужем И.А. Долгоруким, которого обвинили в дворцовом заговоре, а в 1739 г. казнили. После его смерти Н.Б. Долгорукая вырастила сыновей и в 1758 г. постриглась в монахини; оставила «Записки», полностью изданные лишь в 1867 г. Э.И. Бирон (1690–1772) – фаворит императрицы Анны Иоанновны, с 1730 г. был практически правителем империи; причастен к гибели И.А. Долгорукого и трагической судьбе его семьи.
   Мне царь «Пугачева» писать поручил… – «Историю Пугачева» Пушкин написал в 1833 г., и не по поручению императора, а по собственному побуждению. В «Записках» Волконской отражена некоторая аберрация памяти: разговор о Пугачеве не мог состояться в декабре 1826 г., этого замысла тогда еще у Пушкина не было, а вот летом 1828 г., посылая Волконской текст стихотворения на смерть ее сына Николеньки, он писал, что поедет на Урал собирать материалы о восстании Пугачева и оттуда «заедет навестить» ссыльных в Сибирь.
   С. 206. Отец Иоанн, что молебен служил… – Имеется в виду священник иркутской церкви Петр Громов, переведенный позже на Петровский завод.
   С. 213. Сергей Трубецкой, Артамон Муравьев, Борисовы, князь Оболенский… – С.П. Трубецкой (1790–1860), А.З. Муравьев (1794–1846), А.И. Борисов (1798–1854), П.И. Борисов (1800–1854), Е.П. Оболенский (1798–1865) и с ними С.Г. Волконский входили в первую партию декабристов, отправленных в Сибирь в 1826 г.
   С. 216. Примеч. 8 – В тексте несколько искажена цитата из «Евгения Онегина». У Пушкина:

     Я помню море пред грозою,
     Как я завидовал волнам,
     Бегущим бурной чередою
     С любовью лечь к ее ногам!

(«Евгений Онегин», гл. I, строфа XXXIII)
//-- 1877 --//
//-- ИЗ ПОЭМЫ «МАТЬ» (с. 219) --//
   Впервые опубликовано в сборнике «Последние песни» (ПП, с. 149–166, с датой «9-го февраля 1877», с цензурными пропусками); перепечатано в журнале «Отечественные записки» (ОЗ, 1877, № 3, с датой «9 февраля 1877» и подписью «Н. Некрасов»).
   Замысел эпического произведения, посвященного памяти матери, возник у Некрасова, вероятно, в середине 1850-х гг., о чем свидетельствуют первоначальные наброски. Эпизоды, изображающие деспотические выходки отца и страдания матери, довольно точно воспроизводят быт семьи Некрасовых в Грешневе, хотя они и лишены хронологической точности. Публикация фрагментов «Начало поэмы» и «Та бледная рука, ласкавшая меня…» в 1860-е гг. свидетельствовала вроде бы об оставленном замысле. Но незадолго до смерти поэт вновь к нему обратился. В поздней редакции он отказался от бытовых и биографических подробностей домашней жизни героини, сосредоточившись на размышлениях о судьбе многострадальной женщины-матери, которая раскрывается на фоне жизни угнетенного народа. В начале 1877 г. была создана сокращенная редакция поэмы – «Затворница. (Сон)», но работу над поэмой поэт продолжал и, окончив ее в десять дней, в начале марта сдал ее в печать. «Отечественные записки» и «Последние песни» набирались одновременно.
   «Последние песни» вышли в свет 2 апреля (Г, 1877, 3 апр., № 91), а мартовский номер журнала несколько позже (РМ, 1877, 24 апр., № 108).
   Поэма посвящена Елене Осиповне Лихачевой (1836–1904), сотруднице «Отечественных записок», автору статей по женскому вопросу и трехтомной монографии «Материалы для истории женского образования в России» (СПб., 1890). По свидетельству А.А. Буткевич, поэма была посвящена ей, но Некрасов изменил посвящение (ЛН, т. 53–54, с. 172). В периодической печати поэма была встречена положительными отзывами
   и воспринималась многими как «поэтическая автобиография» умирающего Некрасова (НВ, 1877, 5 апр., № 394; ВЕ, 1877, № 5; СПбВ, 1877, 22 мая, № 145; Свет, 1877, № 5, с. 107–108).
   В 1886 г. во Львове был издан перевод поэмы «Мать» на польский язык. Его осуществил Генрих Квятковский, которому Некрасов подарил в 1877 г. экземпляр «Последних песен» (см.: Kwartalnik Instytutu Polsko-Radzieckiego, 1953, № 5, c. 37).

   С. 220. Расшивы – плоскодонные речные парусные суда.
   Коноводки – большие барки, приводимые в движение по воде конной тягой.
   С. 223. Тальки – большие мотки пряжи, ниток или шерсти.
//-- 1865–1877 «КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО» (с. 229) --//
//-- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ --//
   Впервые опубликовано: «Пролог» в журнале «Современник» (С, 1866, № 1, с. 5–16), с подп. «Н. Некрасов»; «Поп» (вместе с текстом «Пролога») в журнале «Отечественные записки» (ОЗ, 1869, № 1, с. 208–220), с подп. «Н. Некрасов» и примечанием «“Пролог” был уже напечатан в 1866 году»; «Сельская ярмонка», «Пьяная ночь» – там же (ОЗ, 1869, № 2, С. 567–577, 577–590), с подп. «Н. Некрасов»; «Счастливые» и «Помещик» – там же (ОЗ, 1870, № 2, с. 563–582, 582–598), с подп. «Н. Некрасов» и датой «1865 год» в конце текста.
   Точная дата начала работы над первой частью поэмы неизвестна, на рукописях ранней ее редакции дважды встречается авторское обозначение: «1865 г.», работа над ней могла начаться и несколько раньше. Однако несомненным является тот факт, что и хронология, и содержание, и жизненная основа главы связаны с атмосферой пореформенного времени. Названия отдельных частей главы появились во время подготовки журнальной публикации («Поп»).
   Некрасов опасался вмешательства цензуры в текст главы, и не напрасно, потому что при публикации частей «Пролог», «Поп», «Сельская ярмонка» и «Пьяная ночь» несколько мест в тексте были изменены по ее требованию. Но зато высокопоставленный цензор, граф Ф.М. Толстой, член совета Главного управления по делам печати и музыкант, высоко оценил начало поэмы и отметил роль речевых повторов в тексте, благодаря которым «в поэме сочетается гармония звуков с мыслью».
   Отзывы прессы на первую часть поэмы были часто пристрастны и несправедливы. Критики В.Г. Авсеенко и В.П. Буренин находили произведение неудачным, называли его quasi-народным, не приняли оригинальности стихотворной формы, считая текст «прозаичным» (РМ, 1873, 21 февраля, № 49; СПбВ, 1873, 10 марта, № 68).
   Критика, положительно оценившая первую главу, нечасто умела видеть в новом произведении поэта что-то более глубокое, чем сочувствие к простому народу.
   Некрасов, пребывая, по-видимому, в некоторой растерянности по поводу продолжения работы, написал поэту А.М. Жемчужникову с просьбой сказать свое мнение о первой главе. Жемчужников с восторгом отозвался о ней и горячо поддержал замысел поэмы: «Вы желаете узнать мое мнение, и я сообщаю Вам его правдиво и серьезно. Эта поэма есть вещь капитальная и, по моему мнению, в числе Ваших произведений она занимает место в передовых рядах. Основная мысль очень счастливая; рама обширная, вроде рамы «Мертвых душ». Вы можете поместить в ней очень много. Продолжайте, без всякого сомнения, продолжайте!..» (письмо от 25 марта /6 апреля 1870 г.). Надо отметить, что и критика, и читатели постепенно, по мере выхода из печати других глав поэмы, проникались к ней все большим интересом и все возрастающим пониманием.
//-- Пролог --//
   С. 229. Семь временнообязанных… – По «Положению» о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости, утвержденному 19 февраля 1861 г., крестьяне после отмены крепостного права обязывались нести определенные повинности в пользу своих бывших господ и считались «временнообязанными» до момента выкупа земли, после чего переходили в разряд крестьян-собственников.
   Подтянутой губернии ~ Неурожайка тож… – Давно отмечено, что географические названия имеют в эпопее Некрасова социальный смысл, однако они не придуманы, а созданы по типу реально существующих (так, в Ярославской губернии, например, были деревни Горелово, Погорелово, Пожарово, Гари, Горелки, Погорелки, Голодухино, Дымоглотово; подобных названий были десятки в справочнике любой губернии России) (см.: Кубиков И.Н. Комментарий к поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». М., 1833; Розанова Л.А. Поэма Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Комментарий. Л., 1970).
   Сошлися – и заспорили… – Еще в 1878 г. О.Ф. Миллер обратил внимание на близость «Пролога» поэмы к сказке о Правде и Кривде, где мужики спорили, чем лучше жить, правдой или кривдой, и в поисках ответа вышли на дорогу спрашивать о том встречных (см.: Миллер О. Публичные лекции. Изд. 2-е. СПб, 1878, с. 332–337). Эта сказка была напечатана в сборнике А.Н. Афанасьева, к которому поэт обращался, когда работал над поэмой «Мороз, Красный нос». С нормами сказочной поэтики связаны многие выражения и детали эпопеи Некрасова.
   С. 230. Мужик, что бык: втемяшится ~ Всяк на своем стоит! – Стихи представляют собой контаминацию пословиц и поговорок: Мужик, что бык, – упрется, не своротишь», «Хоть кол на голове теши – он все свое», «Ему в башку этого не вдолбишь (и клином не вобьешь)» (Даль, с. 205, 206, 488).
   С. 231. «Ну! леший шутку славную / Над нами подшутил! – основано на народном поверье: заблудился, значит леший закружил; ср. у Даля:
   «Леший пошутит – домой не пустит» (Даль, с. 969).
   С. 232. Косушка – полбутылки, или четверть штофа, сороковая часть ведра.
   С. 235. Сова – замоскворецкая / Княгиня… – поэтический образ, характерный для былин-стариц (например, «Каково птицам жить на море»), где встречаются аллегорические уподобления людей птицам: княгиня – лебедушка, воевода – орел, воеводша – сова и т. п. Замоскворечье – купеческий район Москвы, потому замоскворецкая княгиня – это купчиха.
//-- Глава I --//
//-- Поп --//
   С. 241. Широкая дороженька, / Березками обставлена… – в описании дороги, с которой начинается странствие семерых мужиков, запечатлены приметы проходившего через Грешнево столбового почтового тракта, знакомого Некрасову с детства, это так называемая Ярославско-Костромская
   «низовая» дорога. Упоминаемые в первой части названия деревень (Иваньково, Босово и др.) соответствуют реальным названиям, ему хорошо известным (см. в кн.: Н.А. Некрасов и Ярославский край. Ярославль, 1952).
   С. 242. Пришла весна – сказался снег! ~ Когда умрет, тогда ревет. —
   В основе образа народная загадка про снег: «Летит – молчит, сядет – молчит, а помрет, так и заревет» (Даль, с. 1064).
   …строит вас / Не лишняя копеечка, а кровная беда!.. – в этих словах содержится намек на пожар, одно из самых распространенных деревенских бедствий; в черновой рукописи далее было: «Ой вы! Пожары лютые, / Что вы пустили на ветер / Крестьянского труда…»
   С. 243. Лука похож на мельницу ~ Небось, не полетит. – Творческая переработка народной загадки про мельницу: «Птица-юстрица на ветер глядит, крыльями машет, сама ни с места» (Даль, с. 591).
   С. 245. Живу… а как? Послушайте! – Одним из источников сведений о незавидной жизни сельского священника Некрасову могла послужить книга И.С. Беллюстина «Описание сельского духовенства» (Париж, 1858).
   С. 246. Как достается грамота / Поповскому сынку… – Сыновья священников часто шли по стопам отцов и поступали учиться в духовную семинарию, чтобы стать священниками; режим в этих учебных заведениях был очень суров (см., например, Помяловский Н.Г. «Очерки бурсы»).
   Какой ценой поповичем / Священство покупается… – До 1869 г. существовало правило, по которому место священника передавалось окончившему семинарию претенденту только в том случае, если он женился на дочери или наследнице своего предшественника.
   С. 247. Кого вы называете / Породой жеребячьею? – О насмешливо-презрительном отношении русского народа к духовенству писал В.Г. Белинский в «Письме к Гоголю»: «Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы? – Попов…» (Белинский, т. X, с. 215).
   С. 250. Как племя иудейское, / Рассеялись помещики… – Намек на расселение еврейского народа по многим странам Европы, Азии и Америки.
   С. 251. Законы, прежде строгие / К раскольникам, смягчилися… – Члены религиозных сект, не признававших учения официальной церкви, подвергались притеснениям со стороны правительства и находились под надзором местного духовенства. С 1864 г. надзор за раскольниками был передан гражданским властям, и их положение стало улучшаться. Никто не вышьет воздухов… – Воздухи – легкие вышитые покрывала, употреблявшиеся для покрытия «Святых даров» при совершении церковных обрядов.
   С. 253. За требу воздаяние… – Речь о плате священнику за обряды и молебствия, совершаемые по просьбе прихожан: крещение, венчание, отпевание, освящение дома, колодца и т. п. Дворяне колокольные ~ Поповы терема… – В основе образа – народные поговорки и речения о попах, например: «Из высоких дворян, чьи терема под небеса ушли», «Из колокольных дворян» (Даль, с. 782).
   С. 254. Так с бородой козел ~ И посейчас козел!..» – Контаминация народных загадок про козла («Кто с бородой родился?») и про барана («Кто прежде родился: баран или Адам?») (Садовников, № 899 и 2210).
//-- Глава II Сельская ярмонка --//
   С. 255. Земля не одевается ~ Печальна и нага. – Художественная переработка образа, взятого из народной загадки: «Ни хилела,ни болела, а саван надела (земля, снег)» (Даль, с. 1064).
   Лишь на Николу вешнего… – Весенний Николин день праздновался 9 мая ст. стиля (Никола зимний – 6 декабря).
   С. 257. Плот ходит ходенем – народный фразеологизм; у Даля: «Так ходенем и ходит» (с. 115).
   И праздник храмовой. – Храмовой праздник – местный церковный праздник в день памяти того святого, в честь кого построен в данном селе храм. С. 258. Шлык – остроконечная шапка. С. 259. Штофная лавочка – питейное заведение; штоф – четырехугольная бутыль, емкостью равная 1/10 части ведра. …«ренскового погреба»… – Имеется в виду лавка, где продавали на вынос русские или иностранные виноградные («рейнские») вина. Подол на обручах! – Так иронически названа юбка с кринолином, модным в 1860-е гг.: в пышную юбку для поддержания ее формы вшивали полосы из китового уса (или металла).
   С. 260. Стоит до Петрова! – В Петров день (29 июня ст. стиля) праздновались проводы весны, с этого дня наступало «красное лето» и начинался покос.
   Косуля – соха с одним лемехом, отваливающая землю только на одну сторону.
   С. 261. «Подлец ты, не топор! ~ А ласков не бывал! – В этих стихах использована народная загадка про топор: «Кланяется, кланяется: придет домой, растянется» (Даль, с. 589). Издельем кимряков. – Село Кимры Тверской губернии славилось кустарным кожевенно-обувным промыслом. С. 262. Павлуша Веретенников… – Образ этого «народного заступника» носит характер обобщающий, но в то же время вызывает ассоциации с реальными деятелями демократического движения 1860-х гг., прежде всего с фольклористами Павлом Якушкиным и Павлом Рыбниковым.
   С. 263. Так рады, словно каждого он подарил рублем! – Ср. народные поговорки: «Что слово молвит, то рублем подарит», «Что взглянет, рублем подарит» (Даль, с. 445, 827).
   С. 264. С Лубянки – первый вор! – В Москве, вблизи Лубянской площади и Никольской улицы, находился Никольский книжный рынок – центр сбыта лубочных книг и картинок, где офени и коробейники покупали у купцов товар оптом. Блюхер Г.-Л. (1742–1819) – прусский генерал-фельдмаршал, который в сражении при Ватерлоо своими действиями способствовал победе союзных армий над войсками Наполеона. Его портрет распространялся в виде лубочных картинок (см.: Ровин-ский Д.А. Русские народные картинки, т. II. СПб., 1900, с. 349).
   Архимандрит Фотий (1792–1838) – настоятель новгородского Юрьева монастыря, религиозный фанатик, имевший влияние на Александра I.
   Разбойник Сипко – ловкий авантюрист, один из членов шайки, занимавшейся подделкой денежных документов. Выдавал себя то за австрийского графа, то за русского офицера, то за богатого помещика; с 1859 г. обосновался в Петербурге, женился на дочери богатой помещицы, выманил у жены капитал. В 1860 г. был арестован и судим. В журнале «Современник» о нем писал И.И. Панаев в фельетоне «Петербургская жизнь. Заметки Нового Поэта» (С, 1860, № 3, с. 5).
   …книги: «Шут Балакирев» и «Английский милорд» – В 1836 г. вышла изданная Н.А. Полевым книга «Полные избранные анекдоты о придворном шуте Балакиреве, любимце Петра I». И.А. Балакирев (1699–1763), приближенный слуга Петра I, при императрице Анне Иоанновне был произведен в шуты, ему приписывали многие остроумные шутки и смелые выходки.
   Книга Матвея Комарова «Повесть о приключениях аглицкого милорда Георга и о брандебургской маркграфине Фридерике Луизе» вышла в свет в 1782 г., позже много раз переиздавалась.
   С. 265. «И рад бы в рай, да дверь-то где?» – Перефразированная народная пословица: «Рад бы в рай, да грехи не пускают» (Даль, с. 918).
   Комедию с Петрушкою, / С козою с барабанщицей… – Непременной принадлежностью ярмарок и народных гуляний в России были кукольные представления («Петрушка») и медвежья потеха, обязательным персонажем которой была коза-барабанщица (ряженый) (Савушкина Н.И. Русский народный театр. М., 1976, с. 124–125).
   С. 266. Хожалому, квартальному / Не в бровь, а прямо в глаз! – Хожалый – рассыльный при полиции; квартальный – городовой полицейский, надзирающий за определенной частью города.
//-- Глава III Пьяная ночь --//
   С. 267. Этапное здание – дом для ночлега арестантов, которых партиями доставляли к месту ссылки «по этапу», от одного пункта в другой.
   С. 268. Победные головушки – горемычные, несчастные, претерпевшие много горя.
   Ночь тихая спускается ~ Ни глупым не прочесть. – Переработка народной загадки про небо и звезды: «Написана грамотка / По синему бархату, и не прочесть этой грамотки / Ни попам, ни дьякам, / Ни умным мужикам» (Садовников, № 1852 щ.).
   С. 269. Добра ты, царска грамота, / Да не при нас ты писана…» – По «Манифесту» 19 февраля 1861 г. бывшие крепостные крестьяне получили «права состояния свободных сельских обывателей», но одновременно крестьянство было отнесено к «податному сословию» и его зависимость от помещиков полностью не уничтожалась: определение размеров земельного участка, условия получения замли в собственность, повинности крестьян составлялись самими помещиками под наблюдением мировых посредников из числа местных дворян. Эти порядки встречали противодействие крестьян и нашли отражение в пословице: «При нас читано, да не при нас писано».
   Акцизные чиновники… – В губерниях и уездах имелись акцизные управления, которые осуществляли надзор за продажей спиртных напитков, отвечали за сбор питейного и некоторых других налогов.
   И веник дрянь, Иван Ильич ~ Куда как напылит!» – В основе сентенции, содержащей оценку все той же «царской грамоты», лежит народная загадка про веник: «Не велик мужичок, Ножки жиденьки, Подпоясан коротенько, а по избе пройдет – Так пыль столбом» (Садовников, № 300 а).
   Сотский – низший чин сельской полиции; выбирался на сельских сходах от каждых ста дворов и находился в подчинении станового пристава, в руках которого сосредоточивалась местная полицейская власть.
   С. 270. Не веретенце, друг ~ Пузатее становится… – Перефразированная народная загадка про веретено: «Чем больше я верчусь, тем больше я толстею» (Садовников, № 576).
   С. 274. Весь век пила железная / Жует, а есть не ест! – В основе образа народная загадка про пилу: «Скоро ест и мелко жует, сама не глотает и другим не дает» (Даль, с. 589).
   А есть еще губитель-тать ~ Все слопает один! – Здесь намек на сельские пожары, приносившие много горя крестьянам; тать – злодей, вор, грабитель.
   С. 275. Иной угодья меряет ~ По пальцам перечтет… – Проведение крестьянской реформы сопровождалось деятельностью многих комитетов по сбору разнообразных статистических материалов.
   Зажорины – рытвины и ложбины, образовавшиеся в местах скопления талой весенней воды. С. 276. Плетюха – высокая плетеная корзина для травы или сена.
   С. 280. Привстал – и бабу за косу, / Как редьку за вихор! – В основе стиха – загадка про редьку: «Кто ни подошел – всяк меня за вихор» (Даль, с. 1069).
   С. 281. Иван кричит: «Я спать хочу» ~ А Марьюшка: «Угреемся!» – фрагмент свадебной величальной песни.
//-- Глава IV --//
//-- Счастливые --//
   С. 282. Пажити – пастбища, здесь: земельные угодья.
   Весь Вертоград Христов! – Здесь: весь божий мир (вертоград – сад; вертоград Христов – рай).
   С. 284. Каменотес-олончанин… – Многие жители Олонецкой губернии (район Онежского озера), богатой залежами мрамора, песчаника, известняка, занимались добычей и обработкой камня.
   С. 287. Пеуны – петухи.
   С. 289. Трюфель – род подземных грибов, употребляющихся в качестве приправы к изысканным блюдам.
   Кострика (костра, костерь) – отходы при трепке льна, конопли, а также род полукормовой травы.
   Досыта у Губонина… – П.И. Губонин (1827–1894) – крупнейший подрядчик, сын крепостного крестьянина-каменщика; в 1858 г. приписался к купечеству и быстро разбогател, занявшись постройкой шоссейных и железных дорог, был известен как благотворитель; в 1875 г. был возведен в потомственное дворянство.
   С. 291. …сиротскую / Держал Ермило мельницу на Унже. – Т. е. мельницу, сданную в аренду Сиротским судом, ведавшим делами опеки и попечительства. Унжа – река в Костромской губернии, приток Волги.
   В палату на торги. – Казенная палата находилась в губернском городе и состояла в ведомстве министерства финансов. Наряду с другими делами, казенная палата устраивала публичные торги, действовавшие по принципу аукциона.
   С. 292. Присутствие – правительственное учреждение (в данном случае – Казенная палата), а также исполнение служебных обязанностей в ней.
   С. 294. Целковиков, лобанчиков… – Целковик – рубль; лобанчик – пятирублевая золотая монета с изображением царя, полуимпериал.
   С. 297. Тот ни строки без трешника, / Ни слова без семишника… —
   Трешник – копейка серебром (три с половиной копейки в переводе на бумажные ассигнации); семишник – двухкопеечная монета (семь копеек на ассигнации).
   Кутейник (от слова «кутья») – насмешливое прозвище семинаристов или вообще лиц духовного звания. Кутья – блюдо (рис или зерно с изюмом или медом), которое подавалось на поминках, традиционная деталь похоронного обряда.
   С. 299. Денник – сарай, навес.
   С. 300. Мирволить – потакать, давать поблажку.
   С. 302. Земский исправник – начальник уездной полиции.
   Сам государев посланный… – После объявления «Манифеста» 19 февраля 1861 г. во многих губерниях начались крестьянские волнения. Александр II для сохранения «порядка и спокойствия» командировал в губернии флигель-адъютантов и генерал-майоров свиты, которым предоставил право «действовать именем высочайшей власти».
//-- Глава V Помещик --//
   С. 305. Венгерка с бранденбурами… – куртка для верховой езды и охоты, расшитая шнурами, как у венгерских гусар. С. 311. Пойдешь лесными дачами… – т. е. участками леса, которые являлись собственностью помещика-землевладельца.
   С. 313. Борзовщики-разбойники ~ Варили варом гончие. – Охотничьи термины: «борзовщики» – участники охоты, в обязанности которых входит стеречь появления зверя со стаей борзых собак; «варом варит» – выражение употребляется, когда вся стая дружно с неумолчным лаем гонит выскочившего или хорошо видимого зверя; «выжлятники» – охотники, напускающие стаю гончих на след зверя, понуждающие собак криками и звуками рога.
   С. 314. Напуск – спуск с привязи своры охотничьих собак на поиск или травлю зверя.
   С. 315. Пред каждым почитаемым / Двунадесятым праздником… – Двенадцать главных праздников православной церкви: Рождество, Крещение, Благовещение, Вознесение и т. д.
   С. 316. Крестьяне всё подрядчики… – т. е. подряжавшиеся на работы в поисках заработка, уходившие в отхожие промыслы.
   С. 317. Небось не к Кривоногову… – Я.А. Кривоногов – петербургский купец-виноторговец.
//-- ПОСЛЕДЫШ --//
   Впервые опубликовано в «Отечественных записках» (ОЗ, 1873, № 2, с. 521–556), с заголовком «Кому на Руси жить хорошо. Часть вторая.
   Глава I. Последыш», с посвящением А.М. У<нковско>му и подп. «Н. Некрасов».
   Сюжет главы сформировался в сознании Некрасова в 1869 г., еще во время работы над главой «Пьяная ночь». После опубликования «Последыша» реакционная критика упрекала поэта в том, что сюжет главы построен «на совершенно невероятном и, можно сказать, вполне бессмысленном анекдоте», что она посвящена событиям 12-летней давности, что ненависти крестьян к помещикам, подобной тому, что изображено в поэме, не существовало (РВ, 1874, № 7, с. 440, 442, 454). Однако такого рода случаи имели место в русской жизни (например, декабрист А.В. Поджио рассказывал в письме о подобной ситуации), Некрасов мог слышать этот рассказ от доктора Н.А. Белоголового, а мог отталкиваться в работе от какого-то другого факта. Известно, например, что его отец, по словам самого поэта, «сошел в могилу… не выдержав освобождения, захворав через несколько дней после подписания уставной грамоты» (ЛН, т. 49–50, с. 142).
   Глава «Последыш» не уводила в прошлое, она обращала внимание читателя к вопросу о современном положении и дальнейших судьбах крестьянства, потому что в пореформенное десятилетие процесс разорения и обнищания крестьян продолжался. Показывая страшную силу инерции прошлого, пережитки крепостничества в русской жизни, поэт говорит и о тех сдвигах, которые произошли за десятилетие в народном сознании. И этот новый акцент, выдвигая на первый план вопрос о поисках путей к народному счастью, влияет на содержание поэмы, определяет дальнейшее развитие ее действия. Хотя первоначальная сюжетная задача – поиски счастливого человека на Руси – остается.
   Цензор Н.Е. Лебедев писал в 1873 г. в своем докладе в управление по делам печати, что новая глава «отличается крайним безобразием содержания» и не имеет никакого художественного достоинства, она представляет собой «пасквиль на все дворянское сословие» и может служить поводом для возбуждения «антагонизма между высшими и низшими сословиями» (ГМ, 1918, № 1–4, с. 90).
   Восторженно отозвалась о новой главе поэмы А.Г. Степанова-Бородина (НВ, 1873, № 7); положительно оценил ее В.П. Буренин, назвав ее лучшей главой поэмы и увидев в ней «художественную правду в соединении с современной общественной мыслью» (СПбВ, 1873, № 68).
   С. 323. Старо-Вахлацкой волости, Большие Вахлаки… – Слово «вахлак» наряду со значением «неуклюжий, грубый, неотесанный» имеет и другое: «сонный», «полусонный» (Даль, Словарь, т. I, с. 170).
   Стоят «князья Волконские» ~ Родятся, чем отцы. – Перефразировка двух народных загадок: о снопах, копнах, зароде («Наперед отца и матери детки родятся») и стоге («Текушки текут, бегушки бегут, хотят Волынского князя сломать») (Даль, с. 1075, 1076). Л.А. Розанова предполагает, что фамилию «Волынские» на «Волконские» Некрасов заменил потому, что в Костромской губернии находились поместья князей Волконских (см.: Розанова, с. 207–208).
   С. 326. …шапка белая, / Высокая, с околышем из красного сукна. – Так выглядела форменная дворянская фуражка.
   С. 331. Посредник – подразумевается мировой посредник, должностное лицо, в обязанности которого входило урегулирование отношений между помещиками и их бывшими крепостными; назначался губернатором из местных дворян.
   С. 333. Установили грамоту… – Речь идет об уставной грамоте, введенной в действие по «Положениям» 19 февраля 1861 г., в ней определялись размер земельного участка и повинности крестьян после освобождения; грамоты составлялись самими помещиками под наблюдением мирового посредника.
   С. 335. Явилось «Положение»… – «Положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости» – законодательные акты, оформившие отмену крепостного права в России, подписанные Александром II 19 февраля 1861 г. и состоявшие из семнадцати документов. 4 марта «Манифест» и «Положения…» были прочтены во всех церквах столицы и отправлены со свитскими генералами и фельдъегерями начальникам всех губерний. С 6 марта их текст публиковался во всех правительственных газетах.
   С. 336. …гусем в пять коней… – Имеется в виду запряжка лошадей друг за другом (цугом или гуськом).
   Фалетур – искаженное «форейтор», верховой, правящий передней лошадью при запряжке цугом.
   С. 338. Притолока – верхний брус в дверях, «у притолоки» – здесь: «у дверного косяка».
   С. 339. Последыш – самый младший в семье, последний ребенок у родителей. В прозвище Утятина – намек на вырождение дворянства как сословия.
   С. 340. Как рукомойник кланяться / Готов за водку всякому… – Сравнение на основе народной загадки о рукомойнике: «Один богомол – и всем кланяется» (Садовников, № 252 а).
   Гнилой товар показывать / С хазового конца. – Хазовый (казовый) конец ткани, вытканный особенно тщательно, оставлялся в куске сверху, напоказ.
   Что «за погудку правую / Смычком по роже бьют!» – использована народная пословица «За правую погудку смычком по роже бьют» (Даль, с. 183). Смычок – в охотничьей терминологии – веревка для связывания попарно гончих собак при отправлении на охоту; погудка – поговорка.
   У Клима совесть глиняна, а бородища Минина… – Перефразировка народной пословицы «Бородка Минина, а совесть глиняна» (Даль, с. 724). Минин (Кузьма Минич Захарьев-Сухорук), один из главных организаторов (вместе с князем Пожарским) борьбы против польского нашествия в начале XVII в., носивший бороду по обычаю того века.
   С. 342. «И правили тягло!» – Тягло – при крепостном праве – трудоспособная семья или группа сельских хозяйств, принимаемая за единицу при обложении барщиной, оброком и государственными налогами. «Сидел на губернаторстве ~ Что спятил он с ума!» – Речь о генерале
   В.К. Бодиско, занимавшем в 1860-е гг. должность якутского губернатора, который сошел с ума и был освобожден от должности в связи с «расстройством умственных способностей».
   С. 343. Так вы в хомут охотою… – Перефразировка народной поговорки «Надеть на кого хомут» (Даль, с. 926).
   С. 347. А мир дурак – доймет! – Перефразировка народных пословиц «Мужик умен, да мир дурак», «С миром не поспоришь» (Даль, с. 433, 431). Мир – общий сход жителей села или деревни.
   С. 348. …Георгия Победоносца крест. – Имеется в виду военный орден «Святого великомученика и Победоносца Георгия», который существовал в России в двух категориях – «Георгий» солдатский и «Георгий» офицерский – и в 4-х степенях. Георгиевский крест 4-й степени офицеры носили в петлице сюртука.
   С. 353. Бояре – кипарисовы ~ И гнутся-то, и тянутся… – использована народная пословица «Бары кипарисовые, мужики вязовые» (и гнутся и тянутся) (Даль, с. 789).
   С. 356. Придет пора последняя ~ А мы дрова подкладывать! – Контаминация народной сентенции «Знать, будем мы и на том свете на бар служить: они будут в котле кипеть, а мы дрова подкладывать» (Даль, с. 292).
   С. 357. Питерщик – крестьянин, уходивший на отхожие промыслы в Петербург.
   С. 362. Курьерская подорожная – документ, дававший право военным курьерам вне очереди получать лошадей на почтовых станциях.
//-- КРЕСТЬЯНКА --//
   Впервые опубликовано в «Отечественных записках» (ОЗ, 1874, № 1, с. 5–74) с заголовком «Кому на Руси жить хорошо (Из третьей части). Крестьянка» и с подп. «Н. Некрасов».
   Поиски народного счастья привели мужиков в главе «Крестьянка» к Матрене Тимофеевне Корчагиной, которую все окружающие считают счастливицей. Рассказ героини дает яркое представление о том, как глубоко трагична была судьба женщины-крестьянки. Но при этом глава образами героини и Савелия утверждает, что в народной среде таятся живые источники нравственной красоты, стойкости, богатырской мощи и энергии.
   «Крестьянка» среди других глав выделяется целостностью сюжета, психологизмом и лирической взволнованностью повествования. Недаром, готовясь к работе над главой, Некрасов не расставался с томом «Причитаний Северного края» (СПб, 1872) и хорошо изучил напечатанную в нем биографию И.А. Федосовой, народной поэтессы и вопленицы.
   Образ Матрены Тимофеевны строился на основе творческой переработки народно-поэтических текстов этого сборника (песен и причитаний), биографии Федосовой и громадного массива разнородных фольклорных материалов.
   Откликов на главу в печати было много; положительные, как правило, принимали главу спокойно, воспринимая как «полный чувства и мысли эпизод, описывающий невеселую жизнь русской крестьянки» (ИН, 1874, № 9; Неделя, 1875, № 14, с. 470).
   Но критика реакционная обрушилась на «Крестьянку» с грубостью, цинизмом и даже глумливостью. Особенно это проявлялось, когда речь касалась языка произведения: ни его своеобразия, ни соответствия народным источникам авторы писаний зачастую не понимали (РМ, 1874, № 57; РВ, 1874, № 7, с. 433–459; СПбВ, 1874, № 10).
   Два фрагмента главы «Крестьянка» положены на музыку: «Ты скажи, за что, молодой купец…» (А.И. Садовская, 1877); «Из города в деревню (Весна уж начиналася, Березка распускалася…)» (А.Т. Гречанинов, 1908); «Три хора» (фрагмент «Весна уж начиналася, Березка распускалася…») (С.В. Полонский, 1954).
//-- Глава I --//
//-- До замужества --//
   С. 378. В день Симеона батюшка ~ По пятому годку… – С праздником Симеона Летопроводца, который отмечался 1 сентября ст. ст., был связан обычай «вывода из младенчества». С. 379. Наян – нахал.
   С. 380. Ах! кабы знать! Послала бы ~ Меня бы промигал!.. – Переработка свадебного причитания невесты («Сокол-братец родименький…») (Рыбников, ч. 3. с. 403–405). Гарнитур (правильно: гродетур) – плотная шелковая ткань.
//-- Глава II --//
//-- Песни --//
   С. 383. У суда стоять ~ Голова болит… – перефразировка свадебной песни «Я не знала, не ведала» (Рыбников, ч. 3, с. 402–403).
   На широкий двор ~ Кто непряхою… – Контаминация нескольких вариантов распространенной песни о том, как молодую «От венчаньица везут / К свекру-батюшке на двор» и как родня мужа встречает ее бранью (Рыбников, ч. 3, с. 446–447). Деверь – брат мужа, золовка – сестра мужа.
   С. 385. Надула в уши свекору… – «Надуть кому в уши» (Даль, с. 732) – просторечное выражение, означает «наговорить».
   Поехал ночью Тихоныч… – Свекор, т. е. отец мужа Матрены Тимофеевны, хотя из текста главы ясно, что он – сын Савелия, богатыря святорусского, следовательно – Савельич.
   С. 386. Екатеринин день – 24 ноября ст. ст. У Даля: «Екатерининские гулянья; первое катанье в санях» (Даль, с. 1000).
   Коты – женская обувь, род теплых полусапожек.
   С. 387. Корчага – большой глиняный горшок.
   С. 389. Благовещенье – церковный праздник в честь девы Марии, получившей «Благую весть» о грядущем рождении Христа, отмечался 25 марта ст. ст. и считался праздником встречи весны.
   Казанская – церковный праздник в честь Казанской иконы Божьей Матери, отмечался дважды в году – 8 июля и 22 октября ст. ст.
//-- Глава III Савелий, богатырь святорусский --//
   С. 391. По сказкам, сто годов… – т. е. по ревизским сказкам – официальным документам, спискам, содержащим перечень крепостных, принадлежащих помещику.
   С. 392. Аника-воин (или Оника-воин) – персонаж русских духовных стихов и былин, он наделен необычайной силой, но хвастлив и самоуверен, потому не всегда удачлив (Рыбников, ч. 2, с. 255–258).
   Корёжина – Слово происходит от названия реки Корёги в Корёжской волости Костромской губернии и обозначает место, связанное с действием главы.
   С. 393. Я в землю немца Фогеля ~ Живого закопал…Возможно, сюжет взят Некрасовым из сибирского очерка М.Л. Михайлова «Зеленые глазки» (Дело, 1867, № 12, рубрика «Из прошлого», подпись «Л. Шелгунова»).
   С. 393. Досюльные – давние, прежние, старинные.
   С. 396. Травник – водка, настоянная на каких-либо травах.
   Под подоплекою – в подкладку рубахи на плечах (под оплечьем).
   С. 397. Под Варною убит – Варна – турецкая крепость, взятая русскими войсками осенью 1828 г., во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг.
   С. 400. …Илья пророк ~ На колеснице огненной… – По библейской легенде и народным представлениям, когда пророк Илия, живым вознесенный на небо, едет по нему на огненной колеснице, гремит гром.
   Покамест тягу страшную ~ Не слезы – кровь течет! – В рассказе Савелия о богатырстве русского народа слышится отзвук былины о Святогоре и тяге земной (Рыбников, ч. 1, с. 33).
   С. 402. Кабак… острог в Буй-городе… – Буй – уездный город в Костромской губернии.
   С. 403. По манифесту царскому… – Имеется в виду амнистия, объявленная Александром II в связи с коронацией в августе 1856 г.
//-- Глава IV --//
//-- Дёмушка --//
   С. 406. Заснул старик на солнышке, / Скормил свиньям Демидушку. – Эпизод со смертью Демушки подсказан Некрасову фактами реальной жизни, когда дети становились жертвами безнадзорности (см.: Базанов Вас. От фольклора к народной книге. Л., 1973, с. 254).
   Я клубышком каталася, / Я червышком свивалася… – Этот мотив представляет собой общее место похоронных причитаний (Рыбников, ч. 3, с. 418; Барсов, с. 259). Налой (аналой) – высокий столик с откосом для чтения богослужебных книг. …Становой ~ Как зверь в лесу порыкивал… – Становой (становой пристав) – чиновник уездной полиции, в обязанности которого входило взимание налогов и недоимок, проведение полицейских дознаний и наблюдение за благонравием жителей.
   С. 408. Из тонкой из пеленочки ~ Терзать и пластовать. – Аналогичная картина медицинского вскрытия нарисована И.А. Федосовой в «Плаче об убитом громом-молнией» (Барсов, с. 249). С. 410. Новина – кусок сурового домотканого холста длиной в 30 аршин, т. е. около 21 метра. С. 411. Благочинный – священник, наблюдавший за несколькими приходами.
//-- Глава V --//
//-- Волчица --//
   С. 415. Спас – народное название трех церковных праздников, отмечавшихся в августе (по ст. ст.): 1-го Спас «Медовый», 6-го Спас «Яблочный», 19-го Спас «Хлебный», они связывались с проводами лета и сбором урожая.
   С. 416. Платочком обметала я ~ Скорее поросла… – Народный обычай жителей Олонецкой губернии, приходя на могилу, платком обметать и очищать могильный холм, чтобы скорее вырастали на нем молодые деревья.
   С. 417. Песочный монастырь – Игрицкий, в просторечии Песошный (по названию речки Песошня), монастырь находился в шестнадцати верстах от Костромы по Ярославскому тракту.
//-- Глава VI --//
//-- Трудный год --//
   С. 425. В тот год необычайная ~ Сбылось: пришла бесхлебица» – По народным представлениям, появление кометы предвещало большие бедствия: «Метлы (кометы) небо подметают перед божьими стопами» (Даль, с. 300, 53).
//-- Глава VII --//
//-- Губернаторша --//
   С. 434. Колотырники – торговцы-перекупщики, наживавшиеся за счет трудового крестьянства.
   С. 435. «Чей памятник?» – Сусанина. – Памятник Ивану Сусанину в Костроме (скульптор В.И. Демут-Малиновский) был поставлен в 1851 г. У подножия шестиметровой колонны, увенчанной бюстом вел. кн. Михаила Павловича, – коленопреклоненная фигура Ивана Сусанина. Некрасов это памятник не раз видел, бывая в Костроме.
//-- Глава VIII --//
//-- Бабья притча --//
   С. 444. У гроба Иисусова ~ В Иордань-реке купалася… – Город Иерусалим в Палестине, где, по евангельской легенде, находится гроб Иисуса Христа, и Святая гора Афон в Греции, были излюбленными местами религиозного паломничества. Река Иордан, протекающая близ Иерусалима, считалась священной, потому что в ней крестился Иисус Христос. В издании Ст 1879 редактор С.И. Пономарев изменил слово «Афонские» на «Фаворские» (с горой Фавор связан евангельский сюжет о преображении Христа), этим он устранял фактическую ошибку автора – женщин на Афон не пускали. Однако последующие издания ошибку Некрасова сохраняют.
//-- ПИР НА ВЕСЬ МИР --//
   При жизни Некрасова глава напечатана не была. Впервые опубликована в нелегальном издании – Пир на весь мир. Соч. Н. Некрасова (Глава из поэмы «Кому на Руси жить хорошо», вырезанная цензурой из ноябрьской книжки «Отечественных записок» за 1876 г., дополнена по рукописи автора. Изд. Петербургской вольной типографии. СПб., 1879).
   В легальном издании – в «Отечественных записках» (ОЗ, 1881, № 2, с. 333–376).
   Основной текст главы создавался в 1876 г., работа была завершена в октябре уже тяжело больным поэтом. Набранная в № 11 «Отечественных записок» за 1876 г. глава по решению цензуры была вырезана из всех экземпляров уже отпечатанного тиража журнала. 18 февраля 1878 г. цензор А.Г. Петров доносил В.В. Григорьеву, начальнику Главного управления по делам печати: «Вырезанные из ноябрьской книжки “Отечественных записок” экземпляры все хранятся в целости под замком в типографии… У Краевского есть экземпляр корректурных листов; может быть, есть несколько экземпляров корректурных листов у Некрасова (не более 10), остальные же 8100 экземпляров вырезок целы в типографии.
   Краевский предлагает их сжечь. Чтобы это не было исполнено келейно, я могу командировать к присутствию при этом помощника секретаря комитета» (ЛН, т. 53–54, с. 222). Таким образом, вырезанные оттиски были уничтожены. Сохранилось всего несколько экземпляров. До нашего времени дошли два из них.
   После запрета Некрасов пытался напечатать «Пир…» в январской книжке «Записок» и даже писал об этом Григорьеву, но вместо публикации в журнале было напечатано объявление: «Печатание поэмы Н.А. Некрасова “Пир на весь мир” отложено по нездоровью автора» (ОЗ, 1877, № 1, с. 3 обложки).
   «Пир…» был напечатан только в 1881 г. в февральской книжке «Отечественных записок» в искаженном виде с подписью «Н. Некрасов» и датой «Октябрь, 1876, Ялта». Н.М. Михайловский в статье «Записки современника», помещенной в том же номере, говорит о главе: «Печатаемая ныне глава написана в 1876 г., но в свое время не могла появиться на свет по причинам цензурного свойства. Покойный поэт очень хотел видеть ее в печати и, уже больной, при смерти, делал, в угоду цензуре, разные урезки и приставки, лишь бы пропустили. В этом именно виде, то есть с урезками и приставками, поэма печатается теперь…» (ОЗ, 1881, № 2, с. 262).
   Глава «Пир на весь мир» была посвящена Сергею Петровичу Боткину (1832–1889), профессору медицины, лечащему врачу и близкому знакомому Некрасова.

   С. 446. …«Положение», / Как вышло, толковали им… – Царский «Манифест» и «Положения…», в которых был изложен порядок реализации реформы, вызвали многочисленные толки и слухи среди крестьянства. «Лжетолкователи», «бойкие говоруны», «подстрекатели», как именовались в официальных донесениях пропагандисты, старались разъяснить крестьянам, что реформа несет им лишь новые тяготы и разорение (см. об этом: Базанов Вас. От фольклора к народной книге. Л., 1973, с. 206–296).
   С. 447. Луга поемные – заливные луга.
   С. 455. Барона Синегузина… – искаженная фамилия Тизенгаузена, помещика Ярославской губернии.
   В основу рассказа дворового «Про холопа примерного – Якова верного» легла история, рассказанная Некрасову А.Ф. Кони.
   С. 456. Долгуша – длинный экипаж, линейка.
   С. 460. Не утрафили – не угодили, не попали.
   Разбой – статья особая… – В народном сознании разграничивался «социальный разбой» и обычный грабеж. Симпатии были на стороне «социального разбойника», а вор и грабитель вызывали негодование и презрение.
   С. 461. Прасол – торговец, скупающий оптом у крестьян продукты и скот.
   С. 462. Просфоры афонские – просфоры, освященные в одном из монастырей на Афоне.
   Слезки богородицы – огородное растение, имеющее твердые крупные семена, из которых делали четки.
   Что дальше Тройцы-Сергия… – Троице-Сергиевская лавра под Москвой, место богомолья.
   С. 465. Ушицы ложкой собственной, / С рукой благословляющей… – Имеется в виду обычай старообрядцев употреблять только собственную посуду; на черенке ложки вырезались два благословляющие перста (староверческое двуперстное знамение).
   С. 466. …быль афонскую… – в 1821 г. во время восстания 538 Греции за независимость в афонских монастырях появились агитаторы-греки, склонившие монахов принять участие в восстании против турок. Монахи подняли восстание, но были разгромлены, турки часть их утопили в море, часть вырезали на горе Афон.
   С. 469. Кудеяр-атаман – герой легенд, принадлежащих фольклорной традиции; Некрасов интерпретировал Кудеяра как народного мстителя и заступника.
   С. 472. …трусу празднуют… – народный фразеологизм, означает «бояться, трусить» (см.: Даль, с. 279).
   С. 473. Аммирал-вдовец по морям ходил… – По предположениям М.М. Гина, речь идет о графе А.Г. Орлове-Чесменском, имевшем титул генерал-адмирала и щедро награжденном Екатериной II тысячами крепостных крестьян (Гин М.М. О двух легендах из «Кому на Руси жить хорошо». – В кн.: Некрасов и русская литература. Сб. статей. М., 1971, с. 28–39).
   Под Ачаковым… – Турецкая крепость Очаков, хорошо укрепленная, была подвергнута шестимесячной осаде русскими войсками и взята штурмом во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг.
   С. 475. Драть будет волостной… – «Положением» 1861 г. были учреждены волостные суды, наделенные правом присуждать крестьян к телесным наказаниям (сечению розгами), которые были отменены лишь в 1904 г.
   С. 479. Светает. Снаряжаются ~ Прогнали, как сквозь строй! – Эпизод расправы крестьян с доносчиком основан на реальном происшествии, о котором писала А.А. Буткевич (ЛН, т. 53–54, с. 190).
   С. 482. Раёк – ящик с передвижными картинками, которые рассматривали через увеличительное стекло; раёшник сопровождал показ картинок комическими или сатирическими прибаутками.
   С. 483. А коли семь-то рубликов / Платить… – В 1868 г. были повышены тарифы на Московско-Петербургской железной дороге с 5 руб. до 7 руб. 50 коп. для пассажиров 3-го класса, что было для простого народа почти недоступно.
   С. 487. Деньга – полкопейки.
   С. 488. Ему бы в Питер надобно / До комитета раненых. – «Комитет о раненых» был учрежден в 1814 г. (с декабря 1877 г. назывался «Александровским»).

Список условных сокращений

   Барсов – Причитания Северного края, собранные Е.В. Барсовым. СПб., 1872.
   БдЧ – «Библиотека для чтения», журнал.
   Белинский – Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. I–XII, М., 1953–1959.
   В – «Время», журнал.
   ВЕ – «Вестник Европы», журнал.
   Г – «Голос», газета.
   ГМ – «Голос минувшего», журнал.
   Даль – Даль В.И. Пословицы русского народа. М., 1862.
   ДиНР – «Древняя и новая Россия», журнал.
   Записки Волконской – Записки княгини М.Н. Волконской, с предисл. и прилож. издателя князя М.С. Волконского. СПб., 1904.
   ИН – «Иллюстрированная неделя», журнал.
   ИРЛИ – Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом) (Санкт-Петербург).
   ЛН – Литературное наследство. АН СССР. М.-Л., 1949. Т. 49–50, 51–52, 53–54.
   М – «Москвитянин», журнал.
   НВ – «Новое время», газета.
   Некр. сб. 1922 – Некрасов по неизданным материалам Пушкинского Дома. Пг., 1922.
   Некр. сб. III – Некрасовский сборник. III. М.-Л., 1960.
   ОЗ – «Отечественные записки», журнал.
   ПЗ – «Полярная звезда», альманах.
   ПП – Последние песни. Стихотворения Н. Некрасова. СПб., 1877.
   РА – «Русский архив», журнал.
   РВ – «Русский вестник», журнал.
   РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
   РЛ – «Русская литература», журнал.
   РМ – «Русский мир», газета.
   Розанова – Розанова Л.А. Поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Комментарий. Л., 1970.
   РСл – «Русское слово», журнал.
   Рыбников – Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. Ч. 1–4. М. – Петрозаводск – СПб., 1861–1867.
   С – «Современник», журнал.
   Садовников – Садовников Д.Н. Загадки русского народа. СПб., 1875.
   Сказания русского народа – Сахаров И.П. Сказания русского народа о семейной жизни своих предков. 3-е изд. Т. 1, 2. Ч. I–VIII. СПб, 1841–1849.
   СПбВ – «Санкт-Петербургские ведомости», газета.
   Ст 1856 – Стихотворения Н. Некрасова. М., 1856.
   Ст 1861 – Стихотворения Н. Некрасова, ч. 1–2. Изд. 1-е. СПб., 1861.
   Ст 1869 – Стихотворения Н. Некрасова, ч. 1, 2. Изд. 5-е; ч. 3. Изд. 2-е; ч. 4, [Изд. 1-е]. СПб., 1869.
   Ст 1879 – Стихотворения Н.А. Некрасова, т. I–IV. Посмертное издание. СПб., 1879.
   Ст 1920 – Стихотворения Н.А. Некрасова. Изд. испр. и доп. Пг., 1920.

Список литературы

   Зелинский В. (составитель). Сборник критических статей о Н.А. Некрасове, ч. 1–3. М., 1886–1887.
   Ашукин Н.С. Летопись жизни и творчества Н.А. Некрасова. М.-Л., 1935.
   Евгеньев-Максимов В.Е. Жизнь и деятельность Н.А. Некрасова, т. 1–3. М.-Л., 1947–1952.
   Чуковский К.И. Мастерство Некрасова. М., 1959.
   Корман Б.О. Лирика Н.А. Некрасова. Воронеж, 1964.
   Гаркави А.М. Н.А. Некрасов в борьбе с царской цензурой. Калининград, 1966.
   Груздев А.И. Поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». М.-Л., 1966.
   Розанова Л.А. Поэма Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Комментарий. Л., 1970.
   Н.А. Некрасов в воспоминаниях современников / подготовка текста Г.В. Краснова и Н.М. Фортунатова. М., 1971.
   Гин М.М. От факта к образу и сюжету. О поэзии Н.А. Некрасова. М., 1871.
   Степанов Н.Л. Н.А. Некрасов, Жизнь и творчество. М., 1971.
   Жданов В. Некрасов. М., 1971 (ЖЗЛ).
   Ломан О.В. Некрасов в Петербурге. Л., 1985.
   Переписка Н.А. Некрасова: в 2 т. М., 1987.
   Тарасов А.Ф. Некрасов в Карабихе. Ярославль, 1989.
   Краснов Г.В. Н.А. Некрасов в кругу современников. Коломна, 2002.
   Летопись жизни и творчества Н.А. Некрасова: В 3 т. СПб., 2006.
   Макеев М.С. Николай Некрасов. М., 2017 (ЖЗЛ).

Николай Алексеевич Некрасов Кому на Руси жить хорошо

«Воля и труд человека дивные дива творят»

1855

В.Г. Белинский

Саша

1856–1857

Тишина

1861

Коробейники

I

II

III

IV

V

VI

Песня убогого странника

1863–1864

Мороз, красный нос

Часть первая Смерть крестьянина

Часть вторая Мороз, красный нос

1870

Дедушка

1871–1872

Русские женщины

Княгиня Трубецкая Поэма (1826 год)

Часть первая

Часть вторая

Княгиня М.Н. Волконская (Бабушкины записки) (1826–27 гг.)

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

1877

Из поэмы «Мать» Отрывки

1865–1877

Кому на Руси жить хорошо

Часть первая

Пролог

Глава I Поп

Глава II Сельская ярмонка

Глава III Пьяная ночь

Глава IV Счастливые

Глава V Помещик

Последыш (Из второй части «Кому на Руси жить хорошо»)

Глава I

Крестьянка (Из третьей части «Кому на Руси жить хорошо»)

Пролог

Глава I До замужества

Глава II Песни

Глава III Савелии, богатырь святорусский

Глава IV Демушка

Глава V Волчица

Глава VI Трудный год

Глава VII Губернаторша

Глава VIII Бабья притча

Эпилог Гриша Добросклонов

I

II

III

Примечания

Список условных сокращений

Список литературы

Николай Алексеевич Некрасов
Кому на Руси жить хорошо

Часть первая
Смерть крестьянина

Часть вторая
Мороз, красный нос

Княгиня Трубецкая
Поэма
(1826 год)

Княгиня М.Н. Волконская
(Бабушкины записки)
(1826–27 гг.)

Из поэмы «Мать»
Отрывки

Глава I
Поп

Глава II
Сельская ярмонка

Глава III
Пьяная ночь

Глава IV
Счастливые

Глава V
Помещик

Последыш
(Из второй части «Кому на Руси жить хорошо»)

Крестьянка
(Из третьей части «Кому на Руси жить хорошо»)

Глава I
До замужества

Глава II
Песни

Глава III
Савелии, богатырь святорусский

Глава IV
Демушка

Глава V
Волчица

Глава VI
Трудный год

Глава VII
Губернаторша

Глава VIII
Бабья притча

Эпилог
Гриша Добросклонов