Артур Конан Дойль
Этюд в багровых тонах. Приключения Шерлока Холмса

   © Л. Ю. Брилова, перевод, 2016
   © С. Л. Сухарев (наследник), перевод, 2016
   © Издание на русском языке, состав, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022
   Издательство Иностранка®

Из книги «Воспоминания и приключения»

Ранние воспоминания

   Родился я 22 мая 1859 года, в Эдинбурге, на Пикардийской площади, названной так потому, что в прежние дни там обитала колония французских гугенотов. О детстве мне сказать почти нечего – кроме того, что обстановка меня окружала спартанская как дома, так и тем более в эдинбургской школе, где учитель старой закалки, со своим вечным ремнем, превратил наши юные дни в сплошной кошмар.
   Я любил читать и глотал книги с такой скоростью, что в маленькой библиотеке, где мы их брали, мою мать предупредили, чтобы она являлась за новой порцией не чаще двух раз в день. Вкус у меня был вполне мальчишеский, из авторов я предпочитал Майн Рида, из книг – «Охотников за скальпами». В совсем раннем детстве я и сам сочинил книжку и снабдил ее иллюстрациями. Там был человек, там был тигр, они встретились и слились воедино. В разговоре с матерью я сделал не по годам мудрое замечание: очень просто поставить человека в трудное положение, а вот вызволить – дело другое. Несомненно, всем сочинителям приключенческих книг пришлось усвоить эту истину.
   На десятом году жизни меня определили в Ходдер, где подготавливают к Стонихерсту, большой римско-католической школе в Ланкашире. В Стонихерсте и продолжилось мое обучение; это обширное средневековое здание полторы сотни лет назад досталось иезуитам, которые учредили там частную школу, для чего привезли из одного голландского колледжа полный состав преподавателей. Курс наук был подобен самому зданию – средневековому, но основательному. Как я понимаю, ныне он осовременен. В школе было семь классов: начальный, арифметический, элементарный, грамматический, синтаксический, поэтический и риторический; на каждый отводился год, каковые семь лет я благополучно и отучился, с учетом двух классов в Ходдере. В последний год я выпускал журнал колледжа и сочинил немалое количество посредственных стихов. К тому же я прошел вступительный экзамен Лондонского университета – отличную всестороннюю проверку, которая завершает курс Стонихерста, – и, ко всеобщему удивлению, заслужил отличие, так что, проучившись все время ни шатко ни валко, в шестнадцать лет покинул школу, как ни странно, весьма успешным выпускником. Ранее, пока я учился, моей матери предложили освобождение от платы, если она согласится посвятить сына Церкви. Она отказалась, чем спасла и Церковь, и меня.
   Мне, однако, пришлось провести у иезуитов еще один год: было решено, что приобретать профессиональные знания еще рано, а лучше отправиться в Германию для изучения немецкого языка.

Студенческие воспоминания

   Вернувшись в Эдинбург из Германии, где за не лишенный приятности год ничем особенным не обогатил ни свой ум, ни душу, я обнаружил, что моя семья по-прежнему стеснена в средствах. Мне было назначено сделаться доктором – надо думать, главным образом потому, что Эдинбург славится как центр обучения медицине. В октябре 1876 года я был принят студентом, а в августе 1881-го выпущен бакалавром медицины. Между этими двумя датами пролегает череда однообразных дней, посвященных скучной зубрежке: ботаника, химия, анатомия, физиология и длинный список обязательных дисциплин, многие из которых имеют к искусству целительства весьма косвенное отношение.
   В Эдинбурге никому из профессоров даже не приходило в голову завести дружбу или хотя бы ближе познакомиться с кем-нибудь из студентов. Отношения были сугубо деловые: ты платил, к примеру, четыре гинеи за лекции по анатомии и в обмен получал зимний курс, профессора видел только за кафедрой и ни при каких обстоятельствах не вступал с ним в беседу. Меж тем среди профессоров имелись и весьма любопытные люди, и мы умудрялись многое о них узнать даже без личного знакомства.
   Наиболее примечателен был Джозеф Белл, хирург из Эдинбургской больницы. Он был яркой личностью как внешне, так и внутренне. Худой, жилистый, темноволосый, крупный нос, умное лицо, проницательный взгляд серых глаз, квадратные плечи, подпрыгивающая походка. Голос высокий и немузыкальный. Хирург он был очень умелый, но самым сильным его качеством было умение поставить диагноз, причем не только болезни, но и занятий и характера человека. По причине, до сих пор мне неизвестной, он выделил меня из толпы студентов, посещавших его отделение, и сделал своим администратором по приему амбулаторных больных; моей обязанностью было их учитывать, делать краткие записи о жалобах и пропускать пациентов по одному в большую комнату, где важно восседал Белл, окруженный помощниками и студентами. Так я получил возможность изучить его методы и заметить, как часто он при помощи мимолетного взгляда узнавал о пациенте больше, чем я путем расспросов. Результаты бывали поразительны, хотя иногда он попадал пальцем в небо. Вот один из примеров его удач. Белл говорит пациенту (штатскому):
   – Что, приятель, служили в армии?
   – Да, сэр.
   – Вышли в отставку не так давно?
   – Недавно, сэр.
   – Хайлендский полк?
   – Да, сэр.
   – Сержант?
   – Да, сэр.
   – Стояли на Барбадосе?
   – Да, сэр.
   – Видите, джентльмены, – объяснял он обыкновенно, – держится и выглядит этот человек прилично, но шляпу не снял. Так ведут себя армейские, хотя, будь он в отставке не первый год, усвоил бы штатские манеры. Смотрит властно, на вид явный шотландец. Что касается Барбадоса, то слоновая болезнь, которою он страдает, распространена в Вест-Индии, а не в Британии.
   Многочисленным ватсонам, слушавшим Белла, его догадки казались чудом, но, получив объяснение, они убеждались, что нет ничего проще. Неудивительно, что, запомнив его методы, я использовал и развил их позднее, когда пытался создать образ ученого сыщика, который раскрывает дела благодаря собственной проницательности, а не промахам преступников. Белл очень заинтересовался этими детективными историями и давал советы – не особенно, надо сказать, пригодные. Я долгие годы поддерживал с ним связь, и он оказал мне деятельную помощь в 1901 году, когда я участвовал в эдинбургских выборах.
   Когда я взялся помогать Беллу с амбулаторными пациентами, он предупредил меня о необходимости знать шотландские идиомы, а я с юношеской самоуверенностью заявил, что владею ими в достаточной мере. Получилось забавно. В один из первых дней пришел старик, который в ответ на мой вопрос заявил, что у него «чиряк под пазухом». Я был буквально сражен, к немалому удовольствию Белла. Похоже, пациент имел в виду абсцесс в подмышечной области.
   Чуть ли не с самого начала я стремился освоить годичный курс наук за полгода, чтобы в освободившиеся месяцы немного подработать в должности ассистента, который готовит снадобья и выполняет прочие работы для доктора.
   Именно в это время я впервые узнал, что шиллинги можно зарабатывать и не прикасаясь к аптечным пузырькам. Кто-то из моих друзей заметил, что стиль моих писем очень выразителен и я мог бы писать что-то за деньги. Надо сказать, литература обладала для меня неодолимым притяжением, а интересы мои были разнообразны и притом как будто вполне бесцельны. На ланч мне обычно полагалось два пенса, это была стоимость пирожка с бараниной, но рядом с пирожковой находилась другая лавка, букинистическая, где над бочонком, полным старых книг, красовалась надпись: «Любая за 2 пенни». Частенько стоимость моего ланча шла в уплату за какой-нибудь экземпляр из бочонка, и сейчас, когда я пишу эти строки, у меня под рукой стоят Гордонов Тацит, труды Темпла, Гомер Поупа, «Спектейтор» Аддисона и сочинения Свифта, все из этого двухпенсового хранилища. Всякий, кто знал мои интересы и вкусы, сказал бы, что столь сильные устремления непременно найдут себе выход, но я даже не мечтал стать автором сколько-нибудь достойной прозы, и замечание друга, человека ничуть не льстивого, застало меня врасплох. Однако же я сел за стол и написал небольшой приключенческий рассказик «Тайна долины Сэсасса». К моей неописуемой радости и изумлению, рассказ приняли в «Чамберс джорнал» и уплатили за него три гинеи. Не важно, что другие попытки провалились. Однажды я уже добился своего и подбадривал себя мыслью, что смогу сделать это еще раз. Много лет после этого я не печатался в «Чамберсе», но в 1879 году мой «Рассказ американца» был опубликован в «Лондон сосайети», и я получил за него скромный чек. Однако мысль о подлинном успехе была еще от меня далека.

Первый профессиональный опыт

   В 1880 году мне довелось провести семь месяцев в арктических морях; я плавал на «Надежде», которой командовал Джон Грей, известный китобой. На судно я поступил в качестве врача, однако ко времени выхода в море мне исполнилось всего двадцать и мои познания в медицине не превышали уровень третьего курса университета. Вспоминая это, я часто радуюсь тому, что не столкнулся на судне ни с одним серьезным случаем.
   На борт китобойного судна я вступил легкомысленным юнцом, на берег же сошел взрослым и сильным мужчиной. Впереди были выпускные экзамены, которые я сдал в конце зимней сессии 1881 года, заслужив отличные, но не выдающиеся оценки. Бакалавр медицины и магистр хирургии, я был хорошо подготовлен к профессиональной карьере.
   Не имея никаких сколь-нибудь определенных планов, я был согласен поступить в армию, на флот, на службу в Индию, лишь бы занять вакансию. Но, совершив поездку на грузовом судне вдоль западного берега Африки, я в конце концов завел практику в Плимуте, [а затем перебрался в Саутси].
   Неделю я потратил на осмотр пустующих домов и наконец решил снять за 40 фунтов в год Буш-виллу, которую любезный хозяин ныне переименовал в Дойль-хаус. На аукционе в Портси я накупил мебели – возможно, даже не из вторых, а из десятых рук – примерно на 4 фунта. Ее хватило на все мои нужды, и я сумел обставить кабинет для приема пациентов: три стула, стол, ковер в центре комнаты. Для верхних комнат были куплены какая-никакая кровать и матрас. Я повесил привезенную из Плимута табличку, купил в кредит красный фонарь – сделал все чин по чину. Под конец у меня осталось два-три фунта. О слугах, конечно, речи идти не могло, и я каждое утро собственноручно чистил табличку, подметал крыльцо и наводил в доме относительную чистоту. Оказалось, я вполне обхожусь менее чем шиллингом в день, так что могу продержаться еще долго.
   В то время я поместил несколько рассказов в «Лондон сосайети» – журнале, который нынче не издается, но тогда процветал под руководством некоего мистера Хогга. В апрельском номере 1882 года вышел мой рассказ «Кости», ныне благополучно забытый, в предыдущем, рождественском номере – «Блюменсдайкский каньон»; оба были слабым подражанием Брету Гарту. К этим рассказам, вкупе с упомянутыми выше, и сводилась вся моя тогдашняя литературная продукция. Я объяснил мистеру Хоггу свое положение и сочинил для его рождественского номера новую повесть – «Убийца, мой приятель». Хогг показал себя молодцом и прислал мне 10 фунтов, которые я отложил, чтобы оплатить аренду за первые три месяца. Годом позднее я уже не был им так доволен, поскольку он заявил полные авторские права на эти незрелые вещи и опубликовал их книгой с моим именем на обложке. Будьте на страже, молодые авторы, будьте на страже, иначе узнаете, что самый злостный ваш враг – это ваше прежнее «я»!
   Тогда мне еще не приходило в голову, что можно жить за счет литературы, а не только от случая к случаю зарабатывать себе карманные деньги, хотя она уже начала определять мое существование: без нескольких фунтов, которые мне прислал мистер Хогг, я бы либо сдался, либо умер с голоду, а так можно было все прочие скромные поступления тратить на еду.
   Неделя шла за неделей, перекинуться словом было не с кем, и я начал уже тосковать по домашнему кружку в Эдинбурге и задумываться о том, не пригласить ли кого-нибудь из родных в свой восьмикомнатный дом. Из девочек кто-то устроился гувернанткой, а кто-то учился этой профессии, но оставался еще малолетний брат Иннес. Если я его заберу, то облегчу жизнь и матери, и себе. Так и было устроено, и в один прекрасный вечер я обрел себе компаньона – мальчика в коротких штанишках, которому только-только пошел одиннадцатый год. Причем компаньона такого веселого и занимательного, что лучше и не пожелаешь. Скоро я нашел для него хорошую дневную школу и наша жизнь окончательно наладилась. Ему очень нравилось смотреть в Портсмуте на солдат, и его наклонности прирожденного лидера и руководителя ясно указывали на будущую карьеру. Мог ли я предвидеть, что мой брат заслужит отличия на величайшей из войн и умрет в цвете лет – но не прежде, чем узнает о полном разгроме противника? Однако даже в ту пору мысли наши были сосредоточены на войне, и я помню, как мы под дверью конторы местной газеты дожидались сведений о том, чем завершилась бомбардировка Александрии.
   Некоторое время мы с Иннесом жили уединенно, деля между собой домашние труды и по вечерам, для моциона, совершая длительные прогулки. Потом меня осенила идея, и я поместил в вечерней газете объявление: предоставлю первый этаж дома тому, кто возьмется вести наше хозяйство. С тех пор мы избавились от хлопот на кухне и зажили совсем благополучно.
   В 1885 году брат уехал от меня в частную школу в Йоркшире. Вскоре после этого состоялось мое бракосочетание. Женитьба оказалась во многих отношениях поворотным пунктом моей биографии. Холостяк, в особенности неоднократно менявший место жительства, легко приобретает богемные привычки, и я не был исключением. До тех пор главной моей целью была медицинская карьера. Но когда жизнь сделалась более размеренной, появилось сознание ответственности, естественным образом созрел ум, и литератор стал преобладать над медиком, чтобы в конце концов вытеснить его полностью.

Первый литературный успех

   В предшествовавшие женитьбе годы я время от времени сочинял рассказы, которые были достаточно хороши, чтобы получать за них какие-то гроши (в среднем четыре фунта за штуку), но недостаточно хороши, чтобы их перепечатывать. Они рассеяны по страницам «Лондон сосайети», «Круглого года», «Темпл-Бар», «Бойз оун пейпер» и прочих журналов. Там пусть и остаются. Они сослужили службу, хоть немного облегчив вечное бремя финансовых забот. Из этого источника поступало не более 10–15 фунтов в год, так что идея зарабатывать литературным трудом никогда не приходила мне в голову. Я ничего не выдавал, однако же накапливал. У меня до сих пор хранятся записные книжки, куда я заносил всякого рода сведения, собранные в это время. Большая ошибка – приступать к разгрузке, едва успев принять на борт груз. Благодаря своей медлительности и другим особенностям характера я этой опасности избежал.
   Примерно через год после женитьбы я осознал, что могу без конца писать рассказы, но вперед так и не продвинусь. Требуется главное: чтобы твое имя стояло на корешке книги. Только таким путем ты утвердишь свою личность и получишь оценку своего труда. В 1884 году я начал писать приключенческий роман, который назвал «Торговый дом Гердлстон». Это была моя первая попытка создать связное повествование. За исключением нескольких отрывков, книга никуда не годится; она грешит подражательностью, как бывает обычно с первыми пробами пера, разве что автор одарен особым оригинальным талантом. Я подозревал это тогда, впоследствии же увидел ясно. Когда издатели отвергли мой роман, я согласился с их решением, и после нескольких путешествий в город потрепанная рукопись нашла себе место в дальнем углу ящика письменного стола.
   Я почувствовал, что способен писать четче и лаконичней, как настоящий профессионал. Мне нравился Габорио с его искусно сплетенными сюжетами, а мастер расследований месье Дюпен, герой Эдгара По, с детства был одним из моих кумиров. Но что я мог привнести от себя? Мне вспомнился мой давний учитель Джо Белл, его орлиный нос, причудливые повадки, его поистине магическое искусство умозаключений. Стань он сыщиком, ему наверняка удалось бы приблизить это увлекательное, однако плохо организованное ремесло к точной науке. Не попытаться ли мне сделать это за него? Не сомневаюсь, что в реальной жизни такое возможно, так почему бы не сочинить об этом книгу? Можно ограничиться утверждением, что сыщик умен, но читателю нужны примеры – вроде тех, какие Белл демонстрировал нам каждый день в больнице.
   Идея показалась мне занимательной. Как же назвать своего героя? У меня до сих пор хранится листок из записной книжки с перечнем вариантов. Можно было бы дать сыщику имя с намеком – Шарп, к примеру, или Феррет, – но мне подобный убогий прием претит. Первоначально он звался Шеррингфорд Холмс, потом сделался Шерлоком Холмсом. Описывать свои подвиги сам он не мог, нужно было придать ему для контраста товарища, личность вполне заурядную. Последнему предстояло и участвовать в приключениях, и их описывать, а значит, он должен был владеть пером и быть человеком действия. Ему полагалось обычное, без претензий, имя. Вполне сойдет, к примеру, Ватсон. Замысел сложился, и так возник «Этюд в багровых тонах».
   Зная, что он написан на пределе моих возможностей, я надеялся на успех. Когда «Гердлстон» стал с регулярностью почтового голубя возвращаться ко мне, я был расстроен, но не удивлен, поскольку понимал решение издателей. Но когда та же судьба постигла книжицу о Холмсе, меня это неприятно поразило: я знал, что она заслуживает лучшего. Джеймс Пейн похвалил книгу, но нашел ее одновременно и слишком короткой, и слишком длинной, и нельзя сказать, что он был не прав. «Эрроусмит» принял рукопись в мае 1886-го и в июле вернул непрочитанной. Двое или трое других презрительно ее отвергли. Наконец я послал ее «Уорду, Локку и К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

», которые специализировались на легковесной, нередко сенсационной прозе.

   «Дорогой сэр, – написали они, – мы прочитали вашу повесть, и она нам понравилась. В этом году мы ее опубликовать не можем, так как рынок в настоящее время наводнен развлекательной литературой. Но если вы не против, она полежит у нас до следующего года и мы заплатим вам за авторские права двадцать пять фунтов.
   Искренне ваши
   „Уорд, Локк и К°“
   30 октября 1886 г.».

   Предложение было не слишком привлекательное, и даже я, несмотря на свою бедность, задумался. Колебания были вызваны не столько скромным гонораром, сколько длительной отсрочкой, потому что эта книга проложила бы мне путь в литературе. Однако, пав духом из-за частых разочарований, я смирился с тем, что лучше поздно, чем никогда. Поэтому я согласился, и моя книга вышла в 1887 году как «Рождественский ежегодник Битона». Для Уорда – Локка сделка обернулась поразительной прибылью: помимо рождественского номера, они выпустили еще несколько изданий и за тот же нищенский гонорар получили ценные права на экранизацию. Мне от их конторы не поступило больше ни пенса, и, хотя по случайности именно они проложили мне путь к успеху, не думаю, что обязан Уорду и Локку особой благодарностью.
   Ждать публикации оставалось долго, а в голове у меня зрели большие замыслы, поэтому я решился подвергнуть свои силы полной проверке, для чего избрал жанр исторического романа. Мне казалось, это единственная возможность сочетать в книге известные литературные достоинства с динамичным приключенческим сюжетом, к которому понятным образом тяготел мой молодой и пылкий ум. Этими соображениями я вдохновлялся, сочиняя «Михея Кларка» – книгу, давшую мне выход на большую дорогу приключений.
   Но увы, хотя книжечка о Холмсе разошлась и обеспечила мне некоторую долю комплиментарных отзывов, я как будто снова уперся в закрытую дверь. Первым с романом ознакомился Джеймс Пейн, и его письмо с отказом начиналось словами: «Как, Бога ради, вам пришло в голову тратить свое время и мозги на исторические романы?» После года работы услышать такое было неприятно. Потом последовал вердикт «Бентли»: «По нашему мнению, роману недостает того, что является необходимым украшением книги, а именно увлекательности; поэтому мы не думаем, что он сделается популярен в библиотеках и вообще у читателей». Высказался в свой черед и «Блэквуд»: «Недостатки романа помешают его успеху. Шансы привлечь внимание публики недостаточно высоки, чтобы мы рискнули его издать». Прочие отзывы удручали еще больше. Я готовился уже отправить манускрипт в богадельню к его пострадавшему собрату «Гердлстону», но напоследок решил все же попытать счастья в издательстве «Лонгманз», где роман попал в руки Эндрю Лэнга, который его одобрил и рекомендовал принять. Именно Эндрю Пестровласому (как называл его Стивенсон) я и обязан своим настоящим дебютом, о чем никогда не забывал. Книга появилась в феврале 1889 года и, не имея оглушительного успеха, все же заслужила необычайно хорошие отзывы и продается без перерывов по сей день. Она стала первым краеугольным камнем моей какой-никакой литературной репутации.
   Британская литература была тогда в Соединенных Штатах в большой моде по той простой причине, что права не охранялись и за них не требовалось платить. Это не шло на пользу британским авторам, но американским – тем более, потому что им приходилось выдерживать суровую конкуренцию. Как обычно бывает, грехи государства в себе же заключали наказание; страдали не только ни в чем не повинные американские авторы, но и сами издатели: то, что принадлежит всем, практически не принадлежит никому, и стоило им выпустить приличное издание, как тут же появлялся дешевый вариант. Я видел одно из своих ранних американских изданий, напечатанное на бумаге, какую торговцы используют как оберточную. Впрочем, имелся, мне кажется, и один плюс: британский автор, не лишенный достоинств, быстро зарабатывал признание за океаном и впоследствии, после принятия Закона об авторском праве, располагал готовым кругом читателей. Моя книжка о Холмсе была встречена в Америке довольно благосклонно, и однажды я узнал, что в Лондон приехал сотрудник журнала «Липпинкоттс», который желает со мной встретиться и договориться о книге. Само собой, я предоставил своим пациентам выходной и поспешил на встречу.
   Стоддарт, американец, оказался превосходным малым; за обедом присутствовали еще двое гостей. Это были ирландец Гилл, член парламента и очень интересный собеседник, и Оскар Уайльд, уже успевший прославиться как поборник эстетизма. Вечер принес мне истинное наслаждение. Уайльд поразил меня тем, что читал «Михея Кларка» и был о нем высокого мнения, поэтому я не чувствовал себя абсолютным чужаком. Беседа с ним произвела на меня неизгладимое впечатление. Возвышаясь над всеми нами, он умудрялся проявлять интерес к каждому нашему слову. Он показал себя человеком тактичным и деликатным: ведь если собеседник, сколь бы он ни был умен, любит превращать разговор в монолог, ему далеко до подлинного джентльмена. Уайльд не только давал, но и брал, но то, что он давал, было бесподобно. Он бывал удивительно точен в высказываниях, тонко приправлял их юмором и подкреплял свою речь сдержанной, свойственной только ему жестикуляцией. Воспроизвести это невозможно, но помню, как разговор зашел о войнах будущего и он, произнеся фразу: «С каждой стороны к пограничной линии двинется химик с бутылкой в руках», воздел руку и сделал строгое лицо, отчего описанная им гротескная сцена предстала перед нами как живая. Удачны и занимательны были и его анекдоты. Мы обсуждали циничную максиму, согласно которой удачи наших друзей вызывают у нас досаду. «Однажды дьявол шел по Ливийской пустыне, – начал Уайльд, – и набрел на мелких бесенят, которые мучили святого отшельника. Святой с легкостью отверг все искушения. Видя неудачу сотоварищей, дьявол выступил вперед, чтобы преподать им урок. „Топорная работа, – молвил он. – Позвольте-ка мне“. И прошептал на ухо святому: „Твой брат назначен епископом Александрийским“. Безмятежное лицо отшельника тут же перекосила злобная гримаса зависти. „Вот такие приемы, – заметил дьявол бесенятам, – я бы вам и порекомендовал“».
   Результатом вечера стало наше с Уайльдом обещание написать по книге для «Липпинкоттс мэгэзин». Уайльд исполнил его, сочинив такую высокоморальную книгу, как «Портрет Дориана Грея», я же написал «Знак четырех», где Холмс вторично выходит на сцену.
   Ободренный теплым приемом, который «Михей Кларк» встретил у критиков, я задумался о чем-то еще более смелом и честолюбивом. Замысел воплотился в двух книгах – «Белом отряде», от 1889 года, и «Сэре Найджеле», написанном четырнадцатью годами позднее. Из них мне больше нравится вторая, но не побоюсь сказать, что, вместе взятые, они полностью достигли цели – составить точный портрет великой эпохи – и что ничего лучшего, более законченного и амбициозного я в жизни не писал. Всякий труд получает должную оценку, но, сдается мне, Холмс отодвинул в тень мои более весомые сочинения, и, не будь его, моя роль в литературе была бы признана куда более значительной. Для работы потребовалось множество разысканий, и у меня сохранились записные книжки, заполненные всякого рода сведениями. Стиль я практикую простой, длинных слов по возможности избегаю, и не исключено, что эта внешняя легкость иной раз мешает читателю оценить разыскания, лежащие в основе моих исторических романов. Впрочем, меня это не тревожит: я всегда полагал, что справедливость в конечном счете торжествует и истинные достоинства любого труда не будут забыты.
   Помню, как я, написав заключительные слова «Белого отряда», ощутил прилив ликования и с криком «Ну все, готово!» швырнул свою ручку в дальнюю стену комнаты, где она оставила на серо-зеленых обоях черное чернильное пятно. В душе я знал, что роман обретет жизнь и осветит наши национальные традиции. Теперь, когда книга выдержала пять десятков изданий, полагаю, не будет нескромным сказать, что мои предвидения оправдались. Это была последняя книга, написанная в дни, когда я занимался врачебной практикой в Саутси, и она знаменует в моей жизни целую эпоху.

Великий прорыв

   Это было прекрасно – снова оказаться в Лондоне, чувствуя при этом, что перед нами лежит настоящее поле битвы, где остается только победить или умереть, потому что мы сожгли за собой все корабли. Нынче мне легко, оглядываясь назад, думать, что исход был предрешен, тогда же дело обстояло иначе: репутация набирала силу, однако заработано было всего ничего. Меня поддерживала только вера в долгую жизнь «Белого отряда», который тогда месяц за месяцем печатался в журнале «Корнхилл». За себя я не тревожился, поскольку первые дни в Саутси основательно меня закалили, однако теперь, будучи мужем и отцом, не мог и помыслить о том, чтобы вернуться к тому аскетическому образу жизни, который в прошлом был для меня приемлем и даже приятен.
   Мы наняли квартиру на Монтегю-Плейс, и я стал искать, куда бы приладить свою табличку с надписью «Окулист». Мне было известно, что многие состоятельные люди не находят времени, чтобы подобрать себе линзы, ведь в отдельных случаях при астигматизме процедура ретиноскопии бывает очень сложна. Я наловчился в этом занятии и любил его, поэтому надеялся, что оно принесет мне успех. Но, чтобы залучить к себе состоятельную клиентуру, требовалось, понятное дело, находиться с нею рядом и быть под рукой. Обойдя врачебные кварталы, я нашел наконец подходящее помещение на Девоншир-Плейс, 2, в начале Уимпол-стрит, по соседству со знаменитой Харли-стрит. За 120 фунтов в год я получил в свое полное распоряжение кабинет с окнами по главному фасаду и в частичное – комнату ожидания. Вскоре обнаружилось, что кабинет тоже сделался комнатой ожидания, и теперь я понимаю, что это было к лучшему.
   Каждое утро я выходил из квартиры на Монтегю-Плейс, в десять занимал свое место в кабинете для консультаций и сидел там до трех или четырех, но ни один звонок не нарушал мой покой. Возможно ли вообразить себе лучшие условия для размышлений и работы? Это было все, о чем можно мечтать, и пока мое профессиональное начинание оставалось безуспешным, я имел все шансы дальнейшего продвижения в литературе. Возвращаясь к себе пить чай, я каждый раз приносил с собой плоды литературных занятий – начатки будущей обильной жатвы.
   В то время выходило довольно много ежемесячных журналов, и в их ряду выделялся «Стрэнд», которым и по сю пору очень умело руководит Гринхо Смит. Когда я думал об этих журналах и разрозненных рассказах, в них публиковавшихся, мне пришла в голову мысль: если в ряде номеров печатать цикл историй, объединенных главным героем, и читателям они понравятся, это привяжет их к журналу. С другой стороны, мне давно думалось, что обычный роман с продолжением скорее вредит популярности журнала: рано или поздно читатель пропустит какой-нибудь номер и после этого потеряет весь интерес. Идеальным компромиссом представлялся сквозной персонаж, но завершенные истории: тогда покупатель будет уверен, что получит удовольствие от всего, что найдет в журнале. Кажется, мне первому пришла эта идея, и «Стрэнд мэгэзин» стал первым журналом, ее воплотившим.
   Подыскивая центрального персонажа, я решил, что в цикл коротких рассказов отлично впишется Шерлок Холмс, которого я уже изобразил в двух книжках. Эти рассказы я и начал сочинять в долгие часы ожидания в своем кабинете. Смиту они сразу понравились, и он побудил меня продолжать. Улаживать за меня деловые вопросы взялся А. П. Уотт, лучший литературный агент, благодаря которому я был избавлен от ненавистной торговли с издателями. Он повел дело так успешно, что вскоре я перестал заботиться о хлебе насущном. И это было очень кстати, поскольку ни один пациент так и не пересек моего порога.
   Моя жизнь снова достигла перепутья, и Провидение, руку которого я ощущал постоянно, дало мне об этом знать способом не самым приятным. Однажды утром я пустился в свой обычный путь, но вдруг почувствовал озноб и, чудом не свалившись с ног, вернулся домой. Меня настигла злостная инфлюэнца, эпидемия которой была как раз в разгаре. Всего за три года до этого моя дорогая сестра Аннетт, всю жизнь посвятившая заботам о семье, умерла в Лиссабоне от этой же болезни, а ведь тогда мои дела пошли настолько успешно, что я мог бы наконец снять с нее бремя обязанностей, столь долго над ней тяготевших. Теперь настал мой черед, и я был близок к тому, чтобы последовать за Аннетт. Не припомню ни мук, ни особо тягостных ощущений или переживаний, однако же в течение недели моя жизнь висела на волоске, а потом я очнулся – слабый, как дитя, и такой же чувствительный, но с ясным, как кристалл, умом. Именно тогда, обозревая собственную жизнь, я понял, как глупо было расходовать свои литературные заработки на содержание кабинета на Уимпол-стрит, и ощутил дикий прилив радости от решения порвать с прежним ремеслом и доверить свою будущую судьбу писательству. Помню, как в восторге подхватил ослабевшими пальцами носовой платок, который лежал на покрывале, и, ликуя, подбросил его к потолку. Наконец-то я буду сам себе господин. Не нужно больше одеваться как доктор, не нужно никому угождать. Ничто не помешает мне жить как и где вздумается. Это был один из самых радостных моментов в моей жизни. Пришелся он на август 1891 года.
   Итак, набравшись храбрости, я сел сочинять что-то, достойное именоваться литературой. В работе над Холмсом трудность заключалась в том, что каждый рассказ требовал четкого оригинального сюжета, какого хватило бы и на длинную книгу. Изобретать сюжеты в таком количестве – задача, требующая усилий. Они становятся натянутыми или вовсе не складываются. Теперь, когда меня больше не подгоняла настоятельная нужда в деньгах, я решил больше не писать ничего недостойного своих возможностей. Каждый рассказ о Холмсе должен содержать добротный сюжет и загадку, интересную мне самому, иначе и других не заинтересовать. Если я сумел так долго длить существование Холмса и если публика сочтет, что последний рассказ о нем ничуть не хуже первого (а я на это рассчитываю), причина этому одна: я никогда, или почти никогда, не писал через силу. Некоторые утверждали, будто качество рассказов падало; наиболее точно это критическое суждение выразил один корнуоллский лодочник, сказавший мне: «Сдается мне, сэр, пусть Холмс не убился насмерть, когда упал с утеса, но все равно он до конца так и не пришел в себя». Думаю, однако, если читатель возьмется за цикл в обратном порядке и посмотрит на последние рассказы свежим взглядом, он согласится со мной в том, что, каков бы ни был их средний уровень, заключительный рассказ ни в чем не уступает первому.
   Тем не менее я утомился изобретать сюжеты и наметил для себя работу, несомненно, менее прибыльную, однако более значимую в литературном отношении. Меня уже давно интересовали эпоха Людовика XIV и гугеноты – французское подобие наших пуритан. Я неплохо изучил мемуары, относящиеся к тому времени, и заготовил кучу заметок, так что написание «Изгнанников» заняло у меня не так уж много времени.
   Но публика по-прежнему требовала историй о Шерлоке Холмсе, и время от времени я старался исполнить ее пожелания. Наконец, завершив два сборника, я увидел, что рискую сделаться ремесленником и к тому же полностью связать себя с низшим, как мне представлялось, жанром литературы. И вот, дабы показать, что настроен твердо, я вознамерился лишить своего героя жизни. Эта мысль сидела у меня в голове, когда мы с женой отправились на краткий отдых в Швейцарию, где при виде Райхенбахского водопада я понял, что в этом поразительном, внушающем трепет месте и должен упокоиться бедный Шерлок, пусть даже заодно с ним канет в бездну и мой банковский счет. Туда я его и отправил, будучи совершенно убежден, что он там останется, – и какое-то время так оно и было. Меня, однако, удивило огорчение публики. Говорят, человека начинают ценить по достоинству только после его смерти, вот и мне стало ясно, как много у Холмса друзей, не ранее, чем бесчисленный хор голосов принялся упрекать меня за скорую с ним расправу. «Скотина!» – так начиналось письмо протеста, посланное одной дамой, и, похоже, она говорила не только за себя. Я слышал, многие даже проливали слезы. Сам я, боюсь, проявил полное бессердечие и только радовался новым просторам, открывшимся перед моим воображением, ведь прежде соблазн высоких гонораров мешал мне думать о чем-либо, кроме Холмса.
   В том, что Холмс был для многих чем-то большим, нежели вымышленный персонаж, я убедился благодаря нескончаемым письмам, поступавшим на мой адрес с просьбой переслать их сыщику. Немало писем приходило и Ватсону: авторы желали узнать адрес или получить автограф его знаменитого confrère [1 - Собрат (фр.).]. Одно агентство, рассылавшее газетные вырезки, спрашивало Ватсона, не желает ли Холмс подписаться. Когда Холмс удалился от дел, несколько пожилых дам брались вести для него хозяйство, и одна из них, дабы повысить себе цену, уверяла меня, что прекрасно разбирается в пчеловодстве и умеет «отделять королеву». Не было недостатка и в клиентах, предлагавших Холмсу расследовать разнообразные семейные тайны.
   Часто меня спрашивали, обладаю ли я сам качествами, которыми наделил Холмса, или же я Ватсон не только по внешности. Конечно, мне хорошо известно, что одно дело столкнуться с какой-то задачей в реальной жизни и совсем другое – разрешать ее на своих условиях. В то же время никакое умозрение не поможет сочинить литературного героя и придать ему жизнеподобие, если в тебе самом полностью отсутствуют хотя бы зачатки его свойств, – допущение довольно опасное для автора, из-под пера которого вышло немало злодеев. В моем стихотворении «Дальняя комната», где описывается многообразие нашего внутреннего мира, сказано:

                                    Гости мрачные обжили
                                           Угол мой,
                                    Тенью проскользнув зловещей —
                                           Как домой.
                                    То причудливы, то строги, —
                                    Дикари иль полубоги? —
                                    Смутно мреют на пороге,
                                           Скрыты тьмой [2 - Перевод Сергея Сухарева.].

   Среди этих гостей найдется, возможно, и проницательный сыщик, но, как я убедился, в реальной жизни, чтобы до него доискаться, необходимо подавить всех остальных и привести себя в то особое расположение духа, когда дальнюю комнату населяет один-единственный обитатель. В таких случаях я получаю результат, и несколько раз мне удавалось методами Холмса решать загадки, перед которыми пасовала полиция. При всем том надобно признать, что в обычной жизни я не отличаюсь наблюдательностью и способен взвешивать свидетельства и проницать последовательность событий, только если специально создам особое умонастроение.

Кое-что о Шерлоке Холмсе

   А сейчас я, пожалуй, прерву свой рассказ, чтобы привести некоторые подробности о самом известном из моих героев, которые могут быть любопытны читателям.
   Уверенность в том, что Холмс – реальный человек из плоти и крови, усиливается, наверно, благодаря его частому появлению на сцене. Когда в театре, который я на шесть месяцев взял в аренду, сошла со сцены моя пьеса по «Родни Стоуну», я отважился на крупную игру, и ничего рискованней я никогда не затевал. Увидев, какой оборот принимают дела, я затворился в кабинете и сосредоточился на сенсационной драме о Шерлоке Холмсе. Я написал ее за неделю и озаглавил «Пестрая лента», по одноименному рассказу. Не будет преувеличением сказать, что за каких-то две недели после закрытия одной пьесы собрался актерский состав и начались репетиции другой. Спектакль имел немалый успех. Настоящим мастером показал себя Лин Хардинг, сыгравший доктора Гримсби Райлотта – едва ли не эпилептика и вполне чудовище; очень хорош был и Сейнтсбери в роли Шерлока Холмса. До конца прогона я возместил все потери из-за предыдущей пьесы и создал не лишенную ценности вещь. Пьеса вошла в репертуар, и ее по сей день представляют в турне по провинции.
   Заглавную роль у нас исполнял красивый удав, которым я от души гордился, поэтому представьте себе, с каким возмущением я прочитал финал одной уничижительной рецензии: «Поворотный пункт сюжета был ознаменован появлением откровенно искусственной змеи». Я охотно предложил бы ему кругленькую сумму за согласие взять эту рептилию себе в постель. В разное время у нас выступало несколько змей, но все норовили либо повиснуть, словно шнурок от колокольчика, либо проползти обратно в отверстие и поквитаться с театральным плотником, который взбадривал их, щипая за хвост. В конце концов мы стали использовать искусственных змей, и все, включая плотника, признали, что так лучше.
   Это был второй спектакль про Шерлока Холмса. Я упустил упомянуть о первом, который был поставлен много ранее – еще во время Африканской войны. Написал пьесу знаменитый американец Уильям Джиллетт, он же превосходно исполнил роль. Поскольку он воспользовался моими персонажами и отчасти моими сюжетами, мне, естественно, была предложена доля в предприятии, которое оказалось весьма успешным. «Можно мне женить Холмса?» – телеграфировал он мне однажды в муках творчества. «Жените, убейте – делайте, чего душа пожелает», – бездушно ответил я. Я был очарован и пьесой, и актерской игрой, и денежными поступлениями. Думаю, любой, в ком есть артистическая жилка, согласится с тем, что выручка, как бы она ни радовала в час поступления, все же занимает в мыслях автора последнее место.
   Сэр Джеймс Барри отдал дань Шерлоку Холмсу в искрометной пародии. Это был веселый жест смирения после провала нашей комической оперы, для которой он взялся написать либретто. Работа была совместной, однако из наших усилий не вышло ничего хорошего. После этого Барри прислал мне пародию на Холмса, написанную на форзаце одной из его книг. Вот она.
//-- Дело о соавторах --//
   Подводя к концу рассказ о приключениях моего друга Шерлока Холмса, я волей-неволей вспоминаю, что, за единственным исключением (об этом случае, завершившем его необычную карьеру, вы вскоре услышите), он никогда не брался за расследования, касающиеся того разряда людей, которые зарабатывают себе на жизнь пером. «Я не отличаюсь особой разборчивостью и готов вести дела с кем угодно, – говаривал он, – однако литературные персоны – это для меня слишком».
   Тот вечер мы проводили у себя на Бейкер-стрит. Помнится, я, сидя за столом в центре комнаты, писал рассказ «Человек без пробковой ноги» – историю, столь поразившую Королевское общество и прочие научные учреждения Европы; Холмс же ради развлечения взялся немного попрактиковаться в стрельбе. У него было заведено летними вечерами стрелять по мне так, что пули пролетали вплотную к лицу, а на противоположной стене складывалось мое фотографическое изображение; многие из этих пистолетных портретов отличаются поразительным сходством, что служит некоторым подтверждением его мастерства.
   Случайно взглянув в окно, я заметил двух джентльменов, быстрым шагом шедших по Бейкер-стрит, и спросил моего друга, кто они. Холмс тут же закурил трубку и, свернувшись восьмеркой в кресле, ответил:
   – Это соавторы комической оперы, и пьеса их не стала триумфом.
   Я подпрыгнул до потолка от изумления, а Холмс объяснил:
   – Дорогой мой Ватсон, эти люди явно посвятили себя какому-то низменному ремеслу. Это даже вы могли бы установить по их лицам. Голубые бумажки, которые они так яростно расшвыривают, – газетные заметки от агентства «Дюррантс Пресс». Судя по оттопыренным карманам, этих бумажек у соавторов сотни. Будь это приятное чтение, они бы не устроили на нем пляски!
   Снова подпрыгнув до потолка (он у нас сплошь в выбоинах), я воскликнул:
   – Поразительно! Но может быть, они просто писатели.
   – Нет, – возразил Холмс, – просто писатели упоминаются в прессе лишь раз в неделю. Сотни упоминаний собирают только преступники, драматурги и актеры.
   – Тогда почему бы не актеры?
   – Актеры бы ехали в экипаже.
   – Что еще вы можете о них сказать?
   – Много чего. По грязи на сапогах того, длинного, я заключаю, что он пришел из Южного Норвуда. Другой, очевидно, писатель из Шотландии.
   – Откуда вам это известно?
   – В кармане у него книга, которая, как ясно видно, называется «Что-то там Auld Licht» [3 - Древний свет (шотл.).]. Кто, кроме автора, станет носить в кармане книгу с таким названием?
   Пришлось признать, что никто.
   Теперь уже можно было не сомневаться, что двое мужчин (если так их можно назвать) направлялись к нам. Я уже говорил (и не раз), что Холмс редко давал волю какого-либо рода эмоциям, но на этот раз он весь побагровел. Вдруг ярость на его лице сменилась странным торжеством.
   – Ватсон, – сказал он, – тот, длинный, годами наживал капитал на самых примечательных моих расследованиях, и наконец он попал мне в руки! Наконец-то!
   Я снова взмыл к потолку, а когда приземлился, двое незнакомцев были уже в комнате.
   – Замечаю, джентльмены, – проговорил мистер Шерлок Холмс, – вы сейчас расстроены каким-то нерядовым известием.
   Тот посетитель, что посолидней, спросил в изумлении, откуда он это знает, однако длинный только скривился.
   – Вы забываете о кольце у вас на безымянном пальце, – ответил мистер Холмс невозмутимо.
   Я уже готовился подпрыгнуть к потолку, но грубый верзила вмешался:
   – Свои фокусы поберегите для публики, Холмс, мне они без надобности. А вы, Ватсон, если опять собираетесь к потолку, я позабочусь, чтобы там вы и остались.
   И тут я увидел нечто странное. Мой друг Холмс стал скукоживаться. Он уменьшался прямо у меня на глазах. Я поднял тоскливый взгляд к потолку, но не нашел в себе смелости.
   – Первые четыре страницы вырезаем, – сказал верзила, – переходим к делу. Я хочу знать, почему…
   – Позвольте мне, – заговорил мистер Холмс, в голосе которого послышался прежний кураж. – Вы хотите знать, почему публика не пошла на вашу оперу.
   – О чем безошибочно свидетельствует одна из моих запонок, – с иронией подхватил посетитель. И добавил уже серьезно: – И, поскольку иначе вы ничего не выясните, я должен настаивать, чтобы вы посмотрели спектакль с начала и до конца.
   Меня охватила тревога. Я задрожал, понимая, что, если Холмс пойдет на представление, мне придется разделить его участь. Но у моего друга было поистине золотое сердце.
   – Ни за что! – отчаянно вскричал он. – Требуйте что угодно, только не это.
   – От этого зависит ваше дальнейшее существование, – угрожающе произнес верзила.
   – Лучше я растаю в воздухе, – гордо отозвался Холмс, пересаживаясь в другое кресло. – Но я могу объяснить, почему зрители не ходят на вашу пьесу. Для этого мне не обязательно самому высиживать представление.
   – И почему же?
   – Не хотят, – невозмутимо заявил Холмс, – потому и не ходят.
   За этим поразительным замечанием последовала мертвая тишина. Несколько мгновений незваные гости ошеломленно вглядывались в человека, столь удивительным образом раскрывшего их тайну. Потом, вынув ножики…
   Холмс съеживался и съеживался, и под конец от него осталось только колечко дыма, которое, медленно крутясь, поднималось к потолку.
   Последние слова великих людей нередко бывают примечательны. Вот последние слова Шерлока Холмса: «Эх ты, глупец! Годами я содержал тебя в роскоши. Благодаря мне ты разъезжал в кэбах, а ведь писатель в кэбе – диковинка, какой прежде не видывали. Отныне ты будешь ездить в омнибусах!»
   Пораженный ужасом, грубиян упал в кресло.
   Второй писатель не выказал ни малейших признаков волнения.
   А. Конан Дойлю
   от его друга
   Дж. М. Барри.
   Эта пародия, рядом с которой меркнут все другие, может служить образцом не только остроумия автора, но также его добродушного мужества, так как была написана сразу после нашего горького провала. В самом деле, нет ничего печальнее театрального неуспеха – ведь он касается не только тебя, но и многих других, разделивших твою неудачу. Рад сказать, что пережил такое всего один раз, и, не сомневаюсь, то же самое мог бы повторить Барри.
   Прежде чем завершить разговор о многочисленных сценических образах Холмса, я должен отметить: ни один из них, равно как и ни один из рисунков, нисколько не походит на то, как я сам первоначально воображал своего героя. Мне он виделся очень высоким: «ростом он превышал шесть футов, а из-за редкостной худобы казался еще выше», сказано в «Этюде в багровых тонах». Я воображал худое, узкое, как бритва, лицо, большой ястребиный нос, маленькие, близко посаженные глазки. Таков был мой замысел. Но случилось так, что бедному Сидни Пэджету, который до самой своей преждевременной смерти рисовал моего героя, послужил моделью его младший брат – помнится, его звали Уолтер. Красавец Уолтер занял место энергичного, но не столь привлекательного Шерлока, и читательниц, вероятно, такая замена устроила. Театральные постановщики следовали образцу, заданному художником.
   Кинематограф, разумеется, появился позже. Когда наконец зашла речь об экранизации рассказов и права на них почти за бесценок приобрела одна французская компания, я счел это подарком судьбы и с радостью принял условия. Впоследствии я убедился, что сделка оказалась провальной: чтобы выкупить права обратно, понадобилась сумма ровно в десять раз большая. Зато теперь «Столл компани» сняла серию фильмов с Эйлом Норвудом в роли Холмса, и качество этой продукции оправдывает все затраты. Впоследствии Норвуд выступил в той же роли на сцене и заслужил одобрение лондонской публики. Он обладает редким качеством, которое нельзя определить иначе нежели «очарование»; благодаря ему зрители неотрывно следят за актером, даже когда он ничего не делает. У него задумчивый, пробуждающий ожидания взгляд, и он умеет бесподобно менять свою наружность. Мне не в чем упрекнуть создателей фильма, кроме того, что на экране появляются телефоны, автомобили и прочие предметы роскоши, неизвестные викторианцу Холмсу.
   Меня часто спрашивали, знаю ли я развязку очередной истории о Холмсе, когда берусь за перо. Конечно знаю. Как можно прокладывать курс, если не знаешь места назначения? Первым делом необходимо замыслить интригу. Когда она разработана, следует прикрыть ее, сделать акцент на всем, что подкрепляет иное объяснение событий. Холмсу, однако, видна несостоятельность иных версий, и он более или менее эффектным способом приходит к верному решению, причем каждый свой шаг способен описать и объяснить.
   Он демонстрирует свои возможности при помощи остроумных образчиков дедукции (в Южной Америке их называют «шерлокхолмитос»), которые часто не имеют ничего общего с проводимым расследованием, однако же внушают читателю мысль о всемогуществе Холмса. Этот эффект подкрепляется и мимолетными упоминаниями других расследований. Одному Богу известно, сколько заголовков я между делом сочинил и сколько читателей умоляли меня удовлетворить их любопытство по поводу «Риголетто и его ужасной жены», «Случая с усталым капитаном» или «Странных приключений семейства Паттерсон на острове Уффа». Раз-другой я пускал в дело заголовок за годы до того, как сочинял к нему историю, – так обстоит дело со «Вторым пятном», на мой вкус одним из лучших рассказов.
   По поводу некоторых рассказов читатели из разных уголков земли периодически задают одни и те же вопросы. В «Приоратской школе» Холмс замечает в своей обычной небрежной манере, что по отпечаткам велосипедных шин на влажной пустоши можно определить, в каком направлении ехал велосипед. Читатели, кто с сочувствием, а кто и с гневом, без конца оспаривали это утверждение, так что я взял велосипед и стал проверять. Мне представлялось, что в тех местах, где велосипед ехал строго по прямой, наложение задней шины на переднюю укажет, куда он двигался. Оказалось, что мои корреспонденты были правы, а я нет: направление не влияет на рисунок следов. С другой стороны, существует куда более простой признак: на холмистой пустоши велосипед оставляет более глубокие отпечатки в горку, чем под горку, так что Холмс все же был оправдан.
   Случалось мне ступать на зыбкую почву, когда я недостаточно знал предмет, о котором пишу. К примеру, я никогда не увлекался скачками – и все же рискнул написать «Звездного», где загадка связана с лошадьми и их тренировкой. Сюжет хорош, и Холмс, пожалуй, проявил себя во всей красе, но вот мое невежество вопияло к небесам. В одной из спортивных газет я прочел превосходную и вполне уничижительную заметку, автор которой, явно человек знающий, объяснял, каким в точности наказаниям подлежали участники событий за те действия, которые я им приписал. Половина из них сидела бы в тюрьме, а остальным был бы навеки заказан путь на ипподром. Как бы то ни было, я никогда особенно не заботился о деталях, и в некоторых случаях произвол вполне допустим. Однажды всполошенный редактор написал мне: «В этом месте нет второго рельсового пути», и я ответил: «Так я проложу». С другой стороны, бывают и сюжеты, требующие неукоснительной точности.
   Я не хотел бы проявить неблагодарность по отношению к Холмсу, который не раз доказал мне свою дружбу. Если он иногда мне прискучивал, то это потому, что его характер не допускает светотени. Холмс – вычислительная машина, и любые дополнения к его образу только смазывают картину. А значит, разнообразие историй определялось только сюжетными линиями, их компоновкой и трактовкой. Скажу и про Ватсона, который на протяжении семи томов умудрился сохранять серьезность и ни разу не пошутить. Если хочешь создать правдоподобного героя, нужно все принести в жертву последовательности и помнить замечание Голдсмита о Джонсоне: «У него всякая мелкая рыбешка разглагольствует как кит».
   Мне и в голову не приходило, что иные простодушные читатели принимают Холмса за настоящего живого человека, пока я не услышал очень милую историю о французских школьниках на автобусной экскурсии. На вопрос, что они в первую очередь желают увидеть в Лондоне, последовал единодушный ответ: квартиру мистера Холмса на Бейкер-стрит. Многие спрашивали меня, который это дом, но такого рода сведений я, по понятным причинам, не даю.
   Существует несколько шерлокхолмсовских историй (не стоит даже оговаривать, что вымышленных), которые с регулярностью кометы вновь и вновь появляются в прессе.
   Одна из них – это история о кэбмене, который якобы вез меня в парижский отель. «Доктор Дойль! – воскликнул он, рассматривая меня в упор. – Глядя на вас, я заключаю, что недавно вы посетили Константинополь. Кроме того, вы явно побывали в Буде, а также – судя по некоторым признакам – где-то вблизи Милана».
   «Поразительно. Как вы это делаете? Плачу пять франков за секрет».
   «Я прочитал наклейки на вашем чемодане», – ответил проницательный кэбмен.
   Еще одна байка рассказывает о женщине, которая консультировалась у Холмса.
   «Сэр, я не знаю, что и думать. За одну неделю у меня пропали клаксон, щетка, коробка с мячами для гольфа, словарь и рожок для обуви. Вы можете это объяснить?»
   «Нет ничего проще, мадам, – отвечает Шерлок. – Ясно, что ваш сосед держит козу».
   Есть и третья, о том, как Холмс попал в рай и, благодаря своей наблюдательности, сразу опознал Адама. Объяснение, однако, касается анатомии, поэтому от его обсуждения я лучше воздержусь.

Этюд в багровых тонах

Предисловие издателей
(1893)

   Поскольку в «Этюде в багровых тонах» читатель знакомится с Шерлоком Холмсом и его методами работы, издатели решили привести здесь заметку о Шерлоке Холмсе, которую доктор Джозеф Белл, прежний учитель доктора Дойля и прообраз Шерлока Холмса, опубликовал недавно в «Букмэне». Несомненно, она весьма заинтересует читателей, которые увидят ее впервые.
   По словам доктора Дойля, опубликованным на страницах «Стрэнд мэгэзин», доктор Белл, принимая пациентов, проявлял «интуицию поистине поразительную». Вот вам первый случай.
   «„Вижу, – говорит доктор Белл, – вы злоупотребляете выпивкой: у вас и сейчас при себе фляжка – во внутреннем кармане на груди“.
   А вот другой.
   „Как вижу, сапожник“. Повернувшись к студентам, доктор Белл указывает на изношенные на коленке брюки этого человека. Там он держал выколотку – так делают только сапожники.
   Все это очень меня поразило. Я наблюдал его постоянно: зоркие, проницательные глаза, орлиный нос, необычные черты. Он сидел в кресле, сложив пальцы домиком (руки у него были очень подвижные), и просто смотрел на пациента или пациентку. Со студентами он обращался ласково, по-дружески и обучал их очень добросовестно; уехав по окончании университета в Африку, я не забыл яркую индивидуальность моего прежнего преподавателя, его проницательность и такт, хотя и представить себе не мог, что в конце концов эти воспоминания побудят меня бросить медицину и заняться литературой».

   Что доктор Дойль решил «бросить медицину и заняться литературой» и к чему это привело, известно всем. И поскольку Шерлок Холмс сделался добрым знакомым каждой семьи и едва ли не общественной институцией, издатели «Этюда в багровых тонах» полагают, что рассказ о том, как доктор Дойль обучался профессии и как сформировалась у него привычка к точному наблюдению, будет интересен многим читателям. Приносим нашу искреннюю благодарность доктору Дойлю, доктору Беллу, а также издателю и владельцам «Букмэна» за любезное разрешение воспроизвести здесь эту статью.

Доктор Джозеф Белл
«Мистер Шерлок Холмс»

   Вот недурная примета последнего десятилетия: в наш вялый, обветшавший век даже у самых простецких из наших современников, как говорится, «светлеет в голове». Светские журналы порождают, а ежедневные газеты подпитывают ненасытный, сладострастный интерес к жизни высших классов. Такие сведения ничего не дают уму и ведут к упадку морали; от них не развивается ни одно из чувств и слабеет воображение. Знаменитости в домашней обстановке, иллюстрированные интервью, светские скандалы на всех уровнях – обо всем этом приятно чесать языками. Мемуары, воспоминания, анекдоты из юридической или научной среды представляют ценность куда большую, бросая новый свет на историю, но и они служат не более чем развлечению, помогают убивать время, которым мы разучились дорожить. В последние годы, однако, отчетливо проявляется спрос на книги, которые хотя бы в малой степени дают пищу уму и стимулируют наблюдательность. Цикл «Егерь у себя дома» и ему подобные сочинения, к примеру, открывают глаза горожанам, не знакомым с Уайтом из Селборна (или его подзабывшим), на то, какой прекрасный мир образов и звуков является тому, кто умеет наблюдать. Подобный же интерес возбуждает и «жуткая улица в городе тесном», если связать ее с криминальной романтикой, с загадками и их решением, как это делают более или менее остроумно авторы так называемой детективной литературы, поток которой затапливает страницы периодических изданий. Ни один газетный киоск не обходится без детектива за шиллинг, ни один журнал, стремящийся увеличить свой тираж, не пренебрежет повестями о грабежах и убийствах. Бо́льшая их часть – невысокого пошиба: запутанная интрига сводится на нет в первой же главе, совпадения невероятны, сыщики наделены неправдоподобной интуицией, полагаются не столько на улики, сколько на озарения, для окружающих совершенно непонятные; они однообразны, от этого скучны, и если чем-то интересны, то не методами расследования, а исключительно результатом. Мы можем восхищаться Лекоком, но не представляем себя на его месте. Заслуженный успех доктора Конан Дойля как автора детективных рассказов и успех его героя, сделавшегося любимцем всех британских мальчишек, объясняется изумительным остроумием метода. Он демонстрирует, с какой легкостью умелый наблюдатель вызнает массу подробностей о жизни своих ни в чем не повинных и ничего не подозревающих друзей и далее, при помощи тех же приемов, разоблачает преступника и подробности его злодеяния. Нет ничего нового под солнцем: Вольтер научил нас методу Задига, и каждый толковый преподаватель медицины и хирургии повторяет в своей повседневной практике этот метод и его результаты. Точное, вдумчивое наблюдение и оценка мелких различий – одно из важнейших условий правильного диагноза. Перенесите эту методику в обычную жизнь, добавьте ненасытную любознательность и обостренную восприимчивость – и получится Шерлок Холмс, повергающий в изумление своего туповатого друга Ватсона; перенесите ее в профессиональную сферу – получится Шерлок Холмс, искусный сыщик.
   Будучи студентом-медиком, доктор Конан Дойль научился наблюдать, а врачебная практика в качестве терапевта и специалиста дала ему – человеку, наделенному зрением, памятью и воображением, – возможность отточить это умение. Глаза, способные видеть, уши, способные слышать, память, способная удерживать и воспроизводить впечатления органов чувств, воображение, способное сплетать версии и соединять порванные цепочки, распутывать запутанные клубки, – таковы орудия диагноста, которыми он владеет сполна. А поскольку наш доктор к тому же прирожденный рассказчик, ему остается только выбирать, станет ли он писать детективные рассказы или прибережет свои силы для большого исторического романа, такого как «Белый отряд». Сайм, один из самых крупных специалистов, когда-либо обучавших хирургической диагностике, любил приводить сравнение, которое, будучи традицией его школы, наложило отпечаток на метод доктора Конан Дойля: «Старайтесь изучить облик болезни или повреждения так же точно, как помните облик, походку, жесты ближайшего друга». Друга вы различите сразу даже в толпе; пусть вокруг много одинаково одетых людей, у всех похожие глаза, носы, волосы, руки и ноги; пусть все их отличия состоят в мелочах, и все же, зная эти мелочи, вы с легкостью установите диагноз или узнаете близкого человека. Так же обстоят дела и с болезнями души, тела или морали. Расовые признаки, наследственные черточки, акцент, работа или ее отсутствие, образование, среда – все эти незначительные обыденные воздействия постепенно формируют индивида, оставляют на нем подобие отпечатков пальцев или следов резца, которые способен распознать эксперт. Общие признаки, даже на беглый взгляд свидетельствующие о сердечных заболеваниях, чахотке, хроническом алкоголизме или длительной кровопотере, способен распознать и самый зеленый новичок в медицине, однако лишь мастер своего искусства оценит сотни примет, которые говорят о многом, но только тому, кто умеет их услышать. Недавно вышла объемистая и очень толковая книга об одном-единственном симптоме – пульсе; любому, кроме опытного врача, это сочинение покажется таким же нелепым, как бессмертный трактат Шерлока Холмса о ста четырнадцати разновидностях табачного пепла. Самое большое достижение последних лет в области медицинской профилактики и диагностики – это бактериологические исследования, позволяющие различать микроорганизмы, которые распространяют холеру и лихорадку, туберкулез и сибирскую язву. Важность этих бесконечно малых организмов трудно переоценить. Достаточно отравить колодец в Мекке бациллами холеры, и святая вода, которую увозят в бутылках пилигримы, инфицирует целый континент, и все морские порты христианского мира ужаснутся лохмотьям жертв моровой язвы.
   Привыкнув замечать и оценивать мелкие детали, доктор Дойль понял: чтобы заинтересовать неглупого читателя, нужно сделать его доверенным лицом, раскрыть свои методы работы. Он создал сообразительного, проницательного героя, наполовину врача, наполовину музыканта, располагающего свободным временем и цепкой памятью, а кроме того, наделенного едва ли не главным даром – умением освобождать свой мозг от бремени ненужных подробностей. Холмс говорит Ватсону: «В чердачке своего мозга следует хранить всю мебель, которая может тебе пригодиться, а остальную выставить в чулан своей библиотеки, откуда ее можно достать в случае надобности». Притом его живейшим образом интересуют незначительные следы, отпечатки, отметины, оставленные средой, трудом, ремеслом, поездками, – все, что может послужить пищей его ненасытной любознательности, едва ли не бесчеловечной, поскольку она не направлена на человеческую личность. Автор присваивает герою роль сыщика-любителя, свободного по этой причине от ответственности; к нему обращаются по множеству разнообразных поводов, и мы узнаем, каким образом он справляется с задачей. По воле автора герой объясняет добропорядочному Ватсону банальные, или мнимо банальные, звенья в цепи доказательств. После этого они становятся столь незамысловаты и очевидны, что простодушный читатель тут же говорит себе: я тоже так могу; жизнь – не такая уж скучная штука; я буду бдителен и до многого докопаюсь. Золотые часы с поцарапанным отверстием для ключа и отметками ростовщиков поведали ему все о брате Ватсона. Пыльный старый котелок сообщил, что его владелец уже не первый год попивает и вчера постригся. Крохотный шип и зловещий отпечаток ноги, оставленный не ребенком и не обезьяной, помог Холмсу опознать и поймать туземца с Андаманских островов. Но, несмотря на все это, вы говорите: тут нет ничего чудесного, мы тоже так можем.
   Квалифицированные врачи и хирурги каждый день, принимая самых скромных пациентов, проделывают схожие рассуждения, в меру своих сил, кто быстрее, кто медленней; опытные – почти автоматически, новички – с трудом, часто наугад, но каждому требуются те же простейшие средства: органы чувств, чтобы воспринимать факты, а также образование и ум, чтобы использовать полученные сведения. Одной только остроты зрения и слуха недостаточно. Следопыт-индеец расскажет вам, что следы на листве оставлены не краснокожим, а бледнолицым, потому что судит по форме отпечатка, но только эксперт, разбирающийся в коже для обуви, способен определить, где эта обувь сшита. Зоркий сыщик замечает отпечаток грязного или испачканного кровью пальца на бархате или зеркале, но необходимы познания такого специалиста, как Гальтон, чтобы проявить и закрепить выступы и бороздки на пятне и затем по их рельефу установить подозреваемого вора или убийцу. Шерлок Холмс обладает необходимой остротой чувств, а также специальной подготовкой и знаниями, позволяющими извлечь пользу из наблюдений; и он может позволить себе ознакомить нас с секретами своего метода. Но созданием героя доктор Дойль не ограничился; в своих замечательных произведениях он проявил себя прирожденным рассказчиком. Ему хватает выдумки, чтобы создать отличную интригу и усложнить ее интересными поворотами; его язык – подлинный, мощный, свободный от вычурности англосаксонский; к тому же он не грешит многословием. Он понимает, сколь приятна краткость и как скучны затяжки, и потому создал истории, которые успеваешь прочитать между обедом и кофе, не рискуя забыть начало, прежде чем доберешься до конца. Обычные детективы, от Габорио и Буагобея до новейших сенсационных романов, заставляют читателя совершать ненужные и утомительные усилия, чтобы удержать в памяти все обстоятельства преступления и возникающие на каждом шагу ложные следы. У доктора Дойля вы не забудете ни одного происшествия и не упустите ни одной важной детали.

Часть I
(Из воспоминаний доктора медицины Джона Х. Ватсона, бывшего хирурга Военно-медицинского управления)

Глава I
Мистер Шерлок Холмс

   Получив в 1878 году в Лондонском университете диплом доктора медицины, я прошел затем в госпитале Нетли подготовку к службе армейским хирургом. По завершении курса меня, в звании помощника хирурга, записали в Пятый нортамберлендский стрелковый полк. В ту пору полк находился в Индии, и, прежде чем я успел туда добраться, началась Вторая афганская война. Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой корпус преодолел горную местность и значительно углубился во вражескую территорию. Однако я, вместе со многими другими офицерами, оказавшимися в таком же положении, сумел благополучно добраться до Кандагара, где нагнал свой полк и приступил к новым обязанностям.
   Афганская кампания принесла многим ее участникам славу и чины, на мою же долю выпали одни злосчастья. Из моей бригады меня перевели к беркширцам, с ними я участвовал в роковом сражении при Майванде. Там меня ранило в плечо пулей из джезайла, которая раздробила кость и задела подключичную артерию. Я попал бы в руки кровожадных гази, если бы не преданность и мужество моего ординарца Марри: он погрузил меня на вьючную лошадь и благополучно доставил в расположение нашей пехоты.
   Страдающего от раны и изнуренного долгими невзгодами, меня, вместе со многими другими бедолагами, перевезли в главный госпиталь в Пешаваре. Там я окреп, мог уже ходить по палате и даже нежиться на веранде, но вскоре подхватил брюшной тиф – истинное проклятье наших индийских владений. Несколько месяцев моя жизнь висела на волоске, а когда я наконец пришел в себя и начал поправляться, медицинский консилиум, ввиду слабости и истощенности пациента, определил, что его надлежит немедля отослать обратно в Англию. Так я взошел на борт войскового транспорта «Оронтес» и месяцем позднее высадился на причале Портсмута. Здоровье мое оказалось безвозвратно расстроено, однако благодаря отеческой заботе властей мне было дано девять месяцев, чтобы его поправить.

   Не имея в Англии ни единой родной души, я оказался свободен как воздух – точнее, свободен в меру своего дохода, составлявшего одиннадцать шиллингов шесть пенсов в день. В таких обстоятельствах меня, естественно, потянуло в Лондон – великую клоаку, что принимает неостановимые потоки бездельников и дармоедов изо всей Империи. Некоторое время я жил в частной гостинице на Стрэнде, ведя бессмысленное, безрадостное существование и тратя больше денег, чем мог себе позволить. С финансами стало так туго, что вскоре я понял: надо либо покинуть столицу и обосноваться где-нибудь в провинции, либо полностью поменять свой образ жизни. Выбрав второй вариант, я задумался о том, чтобы вместо гостиницы избрать себе жилище скромнее и дешевле.
   В тот самый день, когда созрело это решение, я заглянул в бар «Крайтерион». Кто-то похлопал меня по плечу, и я, обернувшись, узнал молодого Стэмфорда, моего прежнего ассистента из «Бартса». Когда ты один-одинешенек, что может быть приятней, чем встретить в огромной пустыне, зовущейся Лондон, знакомое приветливое лицо? В старые времена мы никогда не были особо близки, но сейчас я тепло его приветствовал, а он, похоже, был искренне рад меня видеть. От избытка чувств я пригласил его на ланч в «Холборне», мы взяли хэнсом и отправились туда.
   – Как вы жили-поживали все это время, Ватсон? – с нескрываемым любопытством осведомился Стэмфорд, пока мы катили по запруженным лондонским улицам. – Вы загорели до черноты и исхудали как щепка.
   Я вкратце описал свои приключения, что заняло почти целиком время поездки.
   – Бедняга! – посочувствовал он, выслушав мой рассказ. – И какие у вас теперь планы?
   – Ищу квартиру, – ответил я. – Поставил себе задачу найти за разумную цену удобное жилье.
   – Странное дело, – заметил мой спутник, – в точности то же я сегодня уже слышал.
   – И от кого?
   – От одного знакомого, он работает в химической лаборатории при нашем госпитале. Жаловался нынче утром, что не может найти сожителя: ему попалась премилая квартирка, но снимать ее в одиночку ему не по карману.
   – Бог мой, если он действительно подыскивает компаньона, я-то ему и нужен. По мне, так вдвоем даже веселее.
   Молодой Стэмфорд бросил на меня странный взгляд поверх бокала:
   – Вы ведь не знакомы с Шерлоком Холмсом. Быть может, постоянное соседство с ним не придется вам по вкусу.
   – Почему? Чем он плох?
   – Я не говорю, что плох. Просто он немного того: страстно увлечен наукой, точнее, некоторыми науками. Насколько мне известно, он вполне приличный человек.
   – Изучает медицину?
   – Нет… понятия не имею, на что Холмс нацелился. Он поднаторел в анатомии и отлично знает химию, но, насколько мне известно, никогда не изучал медицину систематически. Его научные занятия причудливы и отрывисты, но он накопил такую уйму разрозненных сведений, что его профессоры были бы поражены.
   – А вы не спрашивали, что у него на уме?
   – Нет, его нелегко вызвать на откровенность, хотя под настроение он бывает довольно разговорчив.
   – Пожалуй, я не прочь свести с ним знакомство. Если придется делить с кем-то жилье, пусть это будет человек спокойный, занятый наукой. Я еще недостаточно окреп, чтобы выносить шум и треволнения. Всего этого мне с лихвой хватило в Афганистане. Как встретиться с этим вашим приятелем?
   – Наверняка он в лаборатории, – предположил мой спутник. – Он либо неделями там не бывает, либо сидит с утра до ночи. Если хотите, поедем туда сразу после ресторана.
   – Очень хорошо, – ответил я, и разговор свернул на другие предметы.
   По дороге из «Холборна» в госпиталь Стэмфорд сообщил мне новые подробности о человеке, которому я собирался предложить соседство.
   – Если вы не уживетесь, меня не вините, – сказал он. – Я с ним знаком только по случайным встречам в лаборатории. Это была ваша идея, так что не обессудьте.
   – Если не уживемся, то разъедемся, да и все. Сдается мне, Стэмфорд… – Я пристально вгляделся в своего спутника. – Сдается мне, вы неспроста хотите умыть руки. В чем дело? У него такой уж скверный характер? Хватит ходить вокруг да около.
   – Нелегко объяснять то, что объяснению не поддается, – усмехнулся Стэмфорд. – Холмс, на мой вкус, чересчур погружен в науку – я бы сказал, до бесчувствия. Могу вообразить, как он дает какому-нибудь приятелю щепотку новейшего растительного алкалоида – без всяких недобрых намерений, единственно из желания узнать, как он действует. В его оправдание: думаю, он с готовностью поставил бы тот же опыт на себе. Похоже, у него тяга к точному знанию.
   – Очень правильная тяга.
   – Если не доводить ее до крайности. Она выглядит несколько странной, когда он, к примеру, избивает палкой трупы в прозекторской.
   – Избивает трупы?
   – Да, чтобы выяснить, могут ли у мертвых возникнуть синяки. Я собственными глазами видел его за этим делом.
   – И все же – предмет его занятий не медицина?
   – Нет. А что именно – одному Богу известно. Но вот мы и пришли, и скоро вы сможете составить собственное представление о моем знакомом.
   Мы свернули в тесный переулок и через низкую дверцу проникли в боковое крыло обширного госпиталя. Мне все здесь было знакомо, и я не нуждался в проводнике, пока мы поднимались по мрачной каменной лестнице и шли по длинному коридору с белеными стенами и серовато-коричневыми дверями. В дальнем конце, сбоку, виднелся арочный проход в химическую лабораторию.
   В обширной комнате с высоким потолком стояло рядами и валялось в беспорядке великое множество склянок. Там и сям на широких и низких столах громоздились реторты, пробирки, мерцали голубыми огнями миниатюрные горелки Бунзена. Людей не было, кроме единственного исследователя; с головой уйдя в работу, он склонился над дальним столом. Заслышав шаги, он обернулся и вскочил с ликующим возгласом.
   – Нашел, нашел! – крикнул он моему спутнику и с пробиркой в руках кинулся к нам. – Я нашел реактив, который осаждается гемоглобином и больше ничем. – На лице его сияла такая радость, словно он открыл золотую жилу.
   Стэмфорд представил нас друг другу:
   – Доктор Ватсон, мистер Шерлок Холмс.
   – Как поживаете? – сердечно осведомился Холмс и сжал мою руку с такой силой, какой я от него не ожидал. – Вижу, вы побывали в Афганистане.
   – Как вы узнали? – поразился я.
   – Не важно, – отмахнулся он, довольно посмеиваясь. – Речь не об этом, а о гемоглобине. Вы, разумеется, понимаете, насколько важно это открытие?
   – Химиков, конечно, оно заинтересует, однако для практики…
   – Именно: для судебно-медицинской практики это самое настоящее открытие века. Подумайте только: мы теперь сможем безошибочно распознавать кровавые пятна. Смотрите-ка сюда! – Холмс нетерпеливо подтащил меня за рукав к своему рабочему столу. – Возьмем капельку свежей крови. – Он вонзил себе в палец длинную иглу и набрал немного крови в пипетку. – Теперь я растворяю эту капельку в литре воды. Можете убедиться: вода на вид ничуть не изменилась. Доля крови в смеси не превышает одну миллионную. Однако я уверен, что мы сможем получить характерную реакцию.

   Холмс кинул в сосуд несколько белых кристаллов и добавил немного прозрачной жидкости. Содержимое мгновенно окрасилось в тускло-красный цвет, на дно стеклянной банки выпал коричневатый осадок.
   – Ха! – Холмс захлопал в ладоши и просиял, как ребенок при виде новой игрушки. – Ну, что вы об этом думаете?
   – Похоже, это очень чувствительная методика, – заметил я.
   – Отличнейшая! Прежняя – с гваяковой камедью – очень неудобная и неточная. То же относится и к изучению частиц крови под микроскопом – это возможно только в первые часы. А мой метод действует независимо от давности пятна. Если бы его изобрели раньше, сотни преступников, гуляющих сейчас на свободе, понесли бы кару за свои злодеяния.
   – А ведь и правда! – пробормотал я.
   – Многие расследования зависят именно от этого обстоятельства. Человека подозревают в преступлении, совершенном не один месяц назад. На белье или одежде подозреваемого находят бурые пятна. Что это: кровь, уличная грязь, ржавчина, плодовый сок? Вопрос ставил в тупик всех экспертов, а почему? Потому что не было надежного теста. Теперь же имеется тест Шерлока Холмса и обо всех затруднениях можно забыть.
   Победно сверкая глазами, Холмс прижал руку к сердцу и раскланялся в ответ на аплодисменты воображаемой толпы.
   – Что ж, поздравляю, – заметил я, немало удивляясь его пылу.
   – Возьмем прошлогоднее франкфуртское дело. Если бы мой тест уже существовал, фон Бишоффа наверняка бы вздернули. А Мейсон из Брэдфорда, а пресловутый Мюллер, Лефевр из Монпелье, Сэмсон из Нового Орлеана? Я могу назвать дюжину случаев, когда этот метод сказал бы решающее слово.
   – Вы похожи на ходячий справочник по преступлениям, – рассмеялся Стэмфорд. – Могли бы выпускать такого рода газету. Под названием «Стародавние полицейские новости».
   – Небезынтересное было бы чтение, – заметил Шерлок Холмс, заклеивая палец кусочком пластыря. – Надо остерегаться, – улыбнулся он, обращаясь ко мне, – ведь каких только ядов не перебывало у меня на столе.
   На его протянутой руке я заметил множество таких же кусочков пластыря и участки кожи, обесцвеченные сильными кислотами.
   – Мы пришли по делу, – сказал Стэмфорд, усаживаясь на трехногий стул и подталкивая второй ко мне. – Мой друг подыскивает себе жилье, а вы жаловались, что никак не найдете, кто бы пожелал снять квартиру на паях с вами, вот я и подумал вас свести.
   Мысль о том, чтобы делить жилье со мной, видимо, привела Шерлока Холмса в восторг.
   – Я приглядел квартирку на Бейкер-стрит, – сообщил он, – удобней не придумаешь. Надеюсь, вы ничего не имеете против табачной вони?
   – Я и сам курю матросский табак.
   – Прекрасно. Я постоянно вожусь с химикалиями, иногда ставлю опыты. Вам это будет досаждать?
   – Ничуть.
   – Погодите, припомню остальные свои недостатки… Временами на меня нападает хандра и я по нескольку дней ни с кем не разговариваю. Когда такое случается, не надо думать, будто я сердит. Просто не трогайте меня – и скоро это пройдет. Ну а вам есть в чем признаться? Раз мы собираемся стать компаньонами, лучше заранее узнать друг о друге самое худшее.
   Этот допрос меня насмешил.
   – Я держу щенка бульдога, по причине расстроенных нервов не терплю шум и гам, поздно встаю по утрам и безобразно ленив. Когда здоров, я подвержен и другим порокам, но пока что в основном обхожусь этими.
   – А игру на скрипке вы относите к шуму и гаму? – встревожился Холмс.
   – Зависит от исполнителя. Искусная игра – это пир богов, а вот плохая…
   – А, ну тогда все в порядке. – Холмс рассмеялся. – Думаю, мы можем ударить по рукам… если, конечно, вам понравится квартира.
   – Когда мы ее посмотрим?
   – Встретимся здесь завтра в полдень, поедем туда и все уладим.
   – Отлично… ровно в полдень.
   Я пожал Холмсу руку.
   Оставив его наедине с химикалиями, мы со Стэмфордом направились пешком к моей гостинице.
   – Кстати… – Я остановился. – Как, во имя всего святого, он догадался, что я прибыл из Афганистана?
   Стэмфорд загадочно улыбнулся:
   – Вот этим он и отличается от остальных людей. Многие желали бы знать, как он доискивается до таких вещей.
   – А, так это тайна? – воскликнул я, потирая руки. – Заинтригован! Спасибо, что свели меня с ним. Ведь, как вам известно, «предмет людской науки – человек».
   – Тогда его и изучайте, – сказал Стэмфорд на прощанье. – Правда, вам с ним придется непросто. Пари держу, он уже знает о вас больше, чем вы о нем. До свиданья.
   – До свиданья. – И я пошагал к гостинице, размышляя о своем новом знакомце.

Глава II
Наука дедукции

   На следующий день мы, как было условлено, встретились и осмотрели квартиру в доме 221Б по Бейкер-стрит, о которой в прошлый раз говорил Холмс. В ней оказались две удобные спальни и просторная общая гостиная с уютной мебелью и двумя широкими окнами. Жилье было во всех отношениях превосходным, арендная плата, поделенная на двоих, очень умеренной, так что сделка была заключена тут же, на месте, и мы сразу вступили во владение. Тем же вечером я привез из гостиницы свои вещи, а наутро моему примеру последовал Шерлок Холмс со своими сундуками и чемоданами. Почти два дня ушло на то, чтобы распаковать и разложить наш скарб. После этого мы начали постепенно обживаться и привыкать к новой обстановке.
   Холмс оказался неплохим соседом – тихим, ведущим размеренную жизнь. Ложился он обычно не позднее десяти, завтракал и уходил на улицу, пока я еще спал. День он проводил либо в химической лаборатории, либо в прозекторской; временами совершал длительные прогулки – похоже, в наименее респектабельные районы города. Когда на него находил стих, он работал как проклятый, но иногда наступала реакция, и он целыми днями лежал на диване в гостиной, не говоря ни слова и не шевелясь. В таких случаях взгляд моего соседа делался мутным и отсутствующим, и я бы заподозрил его в употреблении какого-то наркотика, если бы не знал, насколько умеренную, безупречную жизнь он ведет.
   Неделя шла за неделей, а меня все больше донимало любопытство – хотелось узнать, что за человек мой компаньон и каковы его жизненные цели. Даже его внешний вид сразу привлекал к себе внимание. Ростом он превышал шесть футов, а из-за редкостной худобы казался еще выше. Взгляд острый, пронизывающий (за исключением описанных выше периодов апатии); нос тонкий, ястребиный, что делало облик Холмса еще более настороженным и целеустремленным. Подбородок, выдающийся и квадратный, также обличал человека решительного. Руки, вечно в пятнах от чернил и химикалий, тем не менее были способны к движениям самым нежным и аккуратным – я заметил это, наблюдая, как Холмс обращается с хрупкими принадлежностями при натурфилософских опытах.
   Читатель заклеймит меня как любителя совать нос в чужие дела, если я признаюсь, насколько овладело мной любопытство, как часто пытался я сорвать завесу молчания, за которой Холмс скрывал все, что касалось его личных обстоятельств. И все же, прежде чем судить, подумайте о том, насколько тусклой была моя жизнь и как приходилось хвататься за все, способное ее расцветить. По слабости здоровья я почти все время сидел дома, позволяя себе выходить на улицу только в самую хорошую погоду, и это монотонное существование не оживлялось ни одним дружеским визитом. Стоит ли удивляться поэтому, что я с жадной заинтересованностью взялся разгадывать тайну, окружавшую моего компаньона, и этому занятию посвятил немало времени.
   Нет, Холмс не изучал медицину. Он сам, в ответ на какой-то случайный вопрос, подтвердил слова Стэмфорда. Осваивал ли он какой-либо курс наук, дабы получить ученое звание и обеспечить себе положение в научном мире? Нет, на это ничто не указывало. В то же время он проявлял большое усердие в занятиях и приобрел настолько полные и детальные познания в очень причудливом круге областей, что оставалось только поражаться. Затрачивать такие усилия, накапливать такие точные сведения и при этом не иметь в виду определенной цели? Случайный студент не станет вдаваться в подобные детали. Чтобы обременять ими свой мозг, нужны особые, веские резоны.
   Не менее, чем его познания, поражала его неосведомленность. О современной литературе, философии, политике Холмс, похоже, не знал почти ничего. Однажды я процитировал Томаса Карлейля, и Холмс пренаивно осведомился, кто это такой и чем прославился. Но еще больше я удивился, когда обнаружил случайно, что Холмс не знаком с учением Коперника и не представляет себе, как устроена Солнечная система. Чтобы цивилизованный человек в девятнадцатом веке не знал, что Земля вращается вокруг Солнца, – такое просто не укладывалось у меня в голове.
   – Похоже, я вас изумил, – улыбнулся Холмс, взглянув на мою вытянувшуюся физиономию. – Но теперь вы меня просветили, и я постараюсь быстрее выбросить эти сведения из головы.
   – Выбросить из головы?
   – Видите ли, – объяснил Холмс, – по-моему, мозг человека похож на пустой чердачок, который вы обставляете по своему желанию. Дурак тащит туда весь хлам, что попадет под руку, так что для нужных вещей не остается места или, в лучшем случае, их трудно найти в этой куче. А толковый профессионал очень тщательно отбирает то, что будет хранить на своем чердаке. Ему не нужно ничего, кроме того, что пригодится в работе, но такие вещи он запасает в большом разнообразии и содержит в идеальном порядке. Ошибется тот, кто подумает, будто стены у чердака эластичные и вместимость безграничная. Поверьте, со временем обнаруживаешь, что, если требуется место для новых знаний, надо забыть что-то из старых. А следовательно, важно, чтобы бесполезные знания не вытесняли полезные.
   – Но Солнечная система! – запротестовал я.
   – А что мне от нее проку? – нетерпеливо прервал меня Холмс. – Вы говорите, Земля вращается вокруг Солнца. С тем же успехом она могла бы вращаться вокруг Луны – на моей работе это никак не скажется.
   Я чуть не спросил, в чем же состоит его работа, но, сам не зная почему, решил, что вопрос будет нежелателен. Тем не менее наша краткая беседа засела у меня в сознании, и я принялся гадать. Холмс сказал, что не накапливает ненужных знаний. Следовательно, все его знания относятся к нужным. Я мысленно перечислил все научные области, относительно которых Холмс выказал обширную осведомленность. Я даже взял карандаш и составил перечень, а завершив запись, невольно улыбнулся. Она выглядела так:
   Шерлок Холмс. Познания
   1. Литература – никаких.
   2. Философия – никаких.
   3. Астрономия – никаких.
   4. Политика – скудные.
   5. Ботаника – отрывочные. Хорошо осведомлен относительно белладонны, опиума и ядов вообще. Ничего не знает о садоводстве.
   6. Геология – сведения в узкой практической области. С одного взгляда опознает различные виды почв. После прогулки, беседуя со мной, по цвету и консистенции пятен определил, в какой части Лондона забрызгал себе брюки.
   7. Химия – глубокие.
   8. Анатомия – точные, но не систематические.
   9. Сенсационная литература – обширнейшие. Похоже, он помнит все подробности всех совершенных в нашем веке злодеяний.
   10. Хорошо играет на скрипке.
   11. Мастерски владеет стальной и деревянной рапирой, боксирует.
   12. Обширные практические познания в области британского права.
   Дойдя до этого пункта, я отчаялся и бросил перечень в камин.
   «Выходит, – сказал я себе, – пока не станет ясно, что связывает между собой эти навыки и в каком ремесле все они потребны, я не пойму, чему он намерен себя посвятить? Коли так, то лучше и не пытаться».

   Я упомянул, что Холмс искусно играл на скрипке, но, как и в прочих своих талантах, не обходился без причуд. Он с легкостью исполнял известные произведения, причем сложные, – в этом я убедился, потому что сам просил его сыграть «Lieder» [4 - «Песни» (нем.).] Мендельсона и другие любимые пьесы. Однако, когда Холмс бывал предоставлен сам себе, его игра не походила на музыку; в ней не прослеживалось даже подобия связной мелодии. Вечером, откинувшись на спинку кресла, он закрывал глаза и небрежно водил смычком по скрипке, которая лежала у него на коленях. В пении струн слышались то грусть, то прихотливое веселье. Несомненно, оно отражало владевшие Холмсом мысли, но была ли его игра подспорьем мыслям или просто причудой воображения, оставалось только гадать. Я мог бы восстать против этих жутких соло, но обычно, как небольшая награда за мое терпение, концерт завершала череда моих любимых мелодий.
   В первую неделю к нам никто не приходил, и я начал думать, что мой компаньон такой же одинокий человек, как я сам. Вскоре, однако, я убедился, что знакомства его обширны и распространяются на самые различные круги общества. Захаживал, раза по три-четыре в неделю, маленький человечек с желтоватой крысиной мордочкой и темными глазками; он был представлен как мистер Лестрейд. Однажды утром явилась молоденькая, модно одетая девица и пробыла больше получаса. Ближе к вечеру случился еще один визитер, седой, в поношенном платье, похожий на еврея-разносчика и очень, как мне показалось, взволнованный; сразу после пришла пожилая, неряшливо одетая женщина. В другой раз мой компаньон имел беседу с седовласым стариком, далее – со станционным носильщиком в вельветиновой униформе. При появлении очередного посетителя (мне никак не удавалось понять, что же у них общего) Холмс обыкновенно просил предоставить ему гостиную, и я удалялся к себе в спальню. Он каждый раз извинялся за доставленные неудобства. «Приходится использовать гостиную в качестве приемной, – говорил он. – Эти люди – мои клиенты». Можно было бы воспользоваться случаем и впрямую задать вопрос, но я был слишком деликатен, чтобы вынуждать своего соседа к откровенности. В то время я подозревал, что у Холмса есть серьезные причины избегать этой темы, но вскоре он сам завел о ней разговор.
   Это было четвертого марта (дату я запомнил неспроста). Я поднялся с постели немного раньше обычного и застал Шерлока Холмса в гостиной за завтраком. Хозяйка, привыкшая к тому, что я поздняя пташка, еще не поставила для меня приборы и не приготовила кофе. Поддавшись, как это свойственно мужчинам, капризной раздражительности, я позвонил в колокольчик и кратко сообщил, что жду. Взяв со стола журнал, я попытался скоротать время за чтением, меж тем как мой компаньон молча жевал тост. Один из заголовков был подчеркнут карандашом, и я, естественно, начал именно с этой статьи.
   Называлась она – ни много ни мало – «Книга жизни», и автор объяснял, сколь многое узнает внимательный наблюдатель, пристально изучающий все, что попадается ему на глаза. Остроумные замечания чередовались в статье с нелепостями. Из убедительных рассуждений делались преувеличенные, чересчур далеко идущие выводы. Автор утверждал, будто по мимолетной гримасе, дернувшемуся мускулу или косому взгляду можно отгадать тайные мысли человека. Из статьи следовало, что невозможно обмануть того, кто приучен наблюдать и анализировать. Заключения такого наблюдателя так же непогрешимы, как теоремы Евклида. Непосвященные дивятся его проницательности и готовы признать в нем колдуна, пока не узнают, каким путем он пришел к своим выводам.

   «Человек, освоивший логику, способен, глядя на каплю воды, вывести возможность существования Атлантического океана или Ниагары, даже если никогда их не видел и даже не слышал о них. Бытие представляет собой гигантскую цепь, и по одному ее звену можно судить о целом. Как все прочие премудрости, наука Дедукции и Анализа требует длительного, терпеливого изучения; человеческой жизни не хватит, чтобы овладеть ею в совершенстве. Моральные и ментальные ее аспекты, представляющие наибольшую трудность, исследователю лучше оставить напоследок, а для начала избрать себе задачи поскромнее. Пусть научится хотя бы, бегло оглядев своего ближнего, распознавать, как он жил раньше и чем занимается теперь. Это упражнение покажется пустячным, однако оно развивает наблюдательность и учит, на что нужно обращать внимание. Ногти, рукава, обувь, коленки брюк, мозоли на указательном и большом пальце, манжеты, выражение лица – все это поможет безошибочно назвать профессию человека. Трудно себе представить, чтобы знающий исследователь, опираясь на все эти данные, не сделал однозначного заключения».
   – Что за дикая чепуха! – Я швырнул журнал на стол. – В жизни не читал такого бреда.
   – Вы о чем? – спросил Холмс.
   – Да вот об этой статье. – Я указал нужное место ложечкой для яйца, поскольку завтрак уже подоспел. – Вижу, вы ее пометили, значит уже читали. Изложено живо, ничего не скажешь. Но читаешь – и злость берет. Не иначе как эту теорию сочинил какой-то досужий бумагомарака, который в тиши своего кабинета изобретает изящные парадоксы. Для практики это непригодно. Вот бы посадить его в вагон третьего класса в подземке, и пусть попробует угадать ремесло всех своих попутчиков. Ставлю тысячу против одного, что его постигнет фиаско.
   – Вы потеряете свои деньги, – хладнокровно заметил Холмс. – Что до статьи, то ее написал я.
   – Вы?
   – Да; наблюдения и дедукция – как раз то, что меня интересует. А теории, которые я описал и которые показались вам химерами, на самом деле вполне утилитарны – утилитарны настолько, что с их помощью я зарабатываю себе на хлеб.
   – Каким же образом? – вырвался у меня вопрос.
   – Ну, я занимаюсь соответствующим ремеслом. Полагаю, во всем мире я единственный. Я сыщик-консультант – надеюсь, вы поняли, что это такое. Здесь, в Лондоне, не перечесть как полицейских сыщиков, так и частных. Когда им случается зайти в тупик, они обращаются ко мне и я навожу их на след. Они излагают мне все данные, и обычно я, благодаря знакомству с анналами преступлений, подсказываю отгадку. Злодеяния схожи между собой, и если вы подробно изучили тысячу из них, то с легкостью распутаете тысячу первое. Лестрейд – очень известный сыщик. Недавно он столкнулся с трудным делом о подлоге, и это привело его сюда.
   – А другие посетители?
   – Большинство присланы частными сыскными агентствами. Каждый попал в ту или иную неприятную историю и нуждается в совете. Я выслушиваю рассказ клиента, он выслушивает мои соображения, а потом я кладу в карман гонорар.
   – И вы хотите сказать, что можете, не выходя из дома, распутать узел, с которым не справились другие, хотя имели в руках все нити?
   – Именно так. У меня особая интуиция. Время от времени попадаются дела несколько сложнее прочих. Тогда приходится напрячься и самому собрать свидетельства. Видите ли, я накопил большой объем специальных знаний, которые существенно упрощают мою работу. Те самые принципы дедукции, которые вызвали у вас скептическую насмешку, в моей практической деятельности просто неоценимы. Привычка наблюдать сделалась моей второй натурой. Вы как будто удивились, когда я при знакомстве сказал, что вы были в Афганистане.
   – Вы, конечно, это от кого-то слышали.
   – Ничего подобного. Я знал, что вы были в Афганистане. Благодаря долгой практике мои мысли так ускорились, что я прихожу к заключению мгновенно, не отдавая себе отчет в промежуточных ступенях. Но это не значит, что их не было. Я рассуждал так: «Вот джентльмен, по типу медик, но похож и на военного. Ясно, армейский врач. Недавно из жарких краев: лицо смуглое, но от загара, а не от природы, потому что запястья светлые. Судя по изможденному лицу, перенес лишения и болезнь. Левая рука ранена. Движения ее неестественные, скованные. В какой из тропических стран на долю английского армейского врача могли выпасть такие беды? Конечно, в Афганистане». Эти рассуждения не заняли и секунды. Далее я заметил, что вы прибыли из Афганистана, чем немало вас удивил.
   – Теперь, когда вы объяснили, я понимаю, что это довольно просто, – улыбнулся я. – Вы напомнили мне Дюпена – героя Эдгара Аллана По. Я думал, такие персонажи бывают только в книгах.
   Шерлок Холмс поднялся на ноги и закурил трубку.
   – Вы, конечно, полагаете, что сравнение с Дюпеном мне льстит. Нет, на мой вкус, Дюпен – сыщик отнюдь не самого высокого пошиба. Да, его трюк, когда он после пятнадцатиминутного молчания откликается на невысказанные мысли собеседника, по-своему эффектен. В аналитическом уме ему не откажешь, но он вовсе не был таким уникумом, каким его, видимо, считал По.

   – А книги Габорио вы читали? Может быть, Лекок отвечает вашим представлениям о том, каков должен быть настоящий сыщик?
   Шерлок Холмс сардонически хмыкнул.
   – Лекок – жалкий неумеха, – раздраженно бросил он. – Единственное его достоинство – это энергия. Мне было тошно читать этот роман. Задача состояла в том, чтобы установить личность неизвестного заключенного. Мне хватило бы суток, Лекок возился около полугода. По книге Габорио можно учиться тому, как не нужно вести расследование.
   Меня несколько задело, что Холмс так лихо обошелся с двумя литературными героями, которыми я восхищался. Я отошел к окну и стал наблюдать за снующей по улице толпой. «Может, он и неглуп, – сказал я себе, – но заносчив не в меру».
   – Выродились в наши дни и преступники, и преступления, – проворчал Холмс. – Что толку от мозгов, если их не к чему приложить? Я знаю, что мог бы прославить свое имя. За всю историю никто не накопил столько знаний и не обладает моим детективным талантом. И что в итоге? Мне нечего расследовать, правонарушители настолько беспомощны, а оставленные ими улики настолько красноречивы, что даже Скотленд-Ярд не затрудняется с раскрытием дел.
   Меня по-прежнему раздражал его самонадеянный тон, и я решил сменить тему.
   – Интересно, что нужно этому типу? – спросил я, указывая на скромно одетого крепыша, который медленно шел по противоположной стороне улицы и неуверенно всматривался в номера домов. В руке он держал голубой конверт, который, по всей вероятности, должен был доставить адресату.
   – Вы об отставном флотском сержанте? – спросил Холмс.
   «Пускает пыль в глаза! – подумал я про себя. – Знает, что я не могу его проверить».
   В тот же миг человек, которого мы рассматривали, увидел номер на нашей двери и быстро перебежал дорогу. Послышались громкий стук, низкий голос в прихожей, тяжелые шаги по лестнице.
   – Мистеру Шерлоку Холмсу, – проговорил посланец, переступая порог и вручая моему приятелю письмо.
   Теперь можно было сбить с него спесь. Холмс на это не рассчитывал, высказывая наобум свое предположение.
   – Любезный, можно поинтересоваться, чем вы зарабатываете на жизнь? – как бы между прочим осведомился я.
   – Работаю посыльным, сэр, – хмуро отозвался он. – Униформа в починке.
   – А до этого чем занимались? – Я злорадно покосился на своего компаньона.
   – Служил сержантом, сэр; в Королевской морской пехоте, сэр. Ответа не будет? Хорошо, сэр.
   Посыльный щелкнул каблуками, отсалютовал нам и вышел.

Глава III
Загадка Лористон-Гарденз

   Признаюсь, я был поражен, когда еще раз убедился в том, что теории моего компаньона применимы на практике. Я преисполнился уважения к его аналитическому уму. И все же меня не оставляло подозрение, что весь этот эпизод был подготовлен заранее. Холмс желал меня поразить – но, бога ради, с какой целью? Холмс дочитал записку и смотрел пустым, тусклым взглядом, свидетельствовавшим о том, что он ушел в свои мысли.
   – Как же вы все-таки догадались? – спросил я.
   – О чем? – буркнул он.
   – О том, что этот человек – отставной флотский сержант.
   – У меня нет времени на эту ерунду, – отрезал он, но тут же с улыбкой добавил: – Простите мою грубость. Я из-за вас потерял мысль, но ладно, не важно. Вы действительно не распознали, что наш посетитель – из бывших военных моряков?
   – Действительно.
   – Догадаться было проще, чем теперь объяснять. Если вас попросят доказать, что дважды два четыре, вам это может показаться затруднительным, притом что в самом факте вы совершенно уверены. Даже через улицу я разглядел его татуировку – большой синий якорь на тыльной стороне ладони. Это наводит на мысли о море. Меж тем – военная выправка, уставные бакенбарды. Стало быть, военно-морской флот. Держался этот человек с достоинством, видно было, что привык командовать. Обратили внимание, как высоко он держал голову, как помахивал тростью? Степенный, респектабельный, средних лет – все факты говорили, что это сержант.
   – Чудеса! – воскликнул я.
   – Обычное дело, – бросил в ответ Холмс, хотя по его лицу я заметил, что мое восторженное удивление ему нравится. – Недавно я сказал, что преступники выродились. Похоже, я был не прав – глядите!
   Он перебросил мне записку, принесенную посыльным. Пробежав ее, я воскликнул:
   – Какой ужас!
   – Кажется, случай не совсем ординарный, – заметил Холмс хладнокровно. – Не будете ли вы любезны прочесть это вслух?
   И вот что я прочитал:
   «Уважаемый мистер Шерлок Холмс,
   этой ночью в доме номер 3 по Лористон-Гарденз, близ Брикстон-роуд, случилась скверная история. Примерно в два часа наш постовой заметил там свет и, поскольку дом необитаем, заподозрил недоброе. Дверь была открыта, в пустой парадной комнате лежало тело. Это был хорошо одетый джентльмен; на визитных карточках, найденных в кармане, значилось: „Енох Дж. Дреббер, Кливленд, Огайо, США“. Признаки грабежа отсутствовали, обстоятельства смерти оставались непонятны. В комнате имелись следы крови, но тело погибшего было не тронуто. Мы не понимаем, как он попал в пустой дом, да и все это дело для нас полнейшая загадка. Если вы сочтете возможным до полудня явиться по указанному адресу, то найдете меня там. Пока вы не дадите о себе знать, оставляю все in statu quo [5 - В прежнем положении (лат.).]. Если же это неосуществимо, я сообщу вам более полные данные и буду надеяться, что вы любезно соблаговолите поделиться со мной вашим мнением.
   Преданный вам,
   Тобайас Грегсон».
   – Из всей скотленд-ярдской компании Грегсон самый сообразительный, – заметил мой друг. – Они с Лестрейдом – раки на этом безрыбье. Оба проворны, энергичны, однако же безнадежно узко мыслят. Кстати, между собой не ладят. Как пара записных красоток, ревнивы к чужому успеху. Будет потеха, если их обоих пустили по следу.
   Меня поразил этот тон непринужденной беседы.
   – Так вам нельзя терять ни минуты? Пойду поймаю кэб?
   – Право, не знаю, ехать мне или нет. Таких лентяев, как я, еще поискать… то есть это под настроение, а в иных случаях я проявляю изрядную прыть.
   – Но вы ведь мечтали о подобной возможности!
   – Дружище, да что от нее толку. Ну распутаю я это дело, и тогда, будьте уверены, все заслуги присвоят себе Грегсон, Лестрейд и компания. Вот что значит не состоять на службе.
   – Но он просит о помощи.
   – Да, он сознает мое превосходство и не скрывает этого от меня, но только когда мы наедине. В ином случае он быстро прикусил бы язык. Впрочем, почему бы нам не пойти и не взглянуть? Проведу расследование собственными методами. Раз мне больше ничего не достанется, то хотя бы посмеюсь над полицией. Вперед!
   Холмс кинулся за пальто. Его торопливость говорила о том, что период апатии прошел и он настроен действовать.
   – Возьмите шляпу, – сказал он.
   – Вы хотите, чтобы я поехал с вами?
   – Да, если у вас нет других дел.
   Через минуту мы мчались в хэнсоме к Брикстон-роуд.
   Утро было туманное и облачное, над крышами висела серая пелена, словно уличная грязь отражалась в небе. Мой компаньон был в превосходном настроении и всю дорогу толковал о кремонских скрипках и различии между Страдивариусом и Амати. Сам я помалкивал, угнетенный пасмурной погодой и мыслями о невеселом занятии, которое нам предстояло.
   – Вас как будто не так уж заботит расследование, – заметил я наконец, прерывая рассуждения Холмса.
   – Не хватает данных, – объяснил он. – Кардинальная ошибка – строить теории на основании неполных данных. Это ведет к предвзятым суждениям.
   – Данные у вас скоро будут. – Я указал пальцем в окно. – Вот и Брикстон-роуд и, если не ошибаюсь, тот самый дом.
   – Верно. Стоп, приехали!
   До места оставалось около сотни ярдов, но Холмс настоял, чтобы мы сошли и остаток пути проделали пешком.
   Номер 3 по Лористон-Гарденз выглядел неуютно и даже зловеще. Это был один из четырех домов, расположенных немного в глубине; два были заселены, другие два – нет. Они печально глядели на прохожих тремя рядами пустых окон; объявления «Сдается» там и сям на пыльных стеклах походили на катаракту. Перед всеми четырьмя домами располагались маленькие садики, по которым островками была рассыпана чахлая растительность; узкие, желтоватого цвета дорожки состояли, очевидно, из глины с гравием. Всюду было очень сыро: ночью прошел дождь. Нужный нам садик был огражден трехфутовой кирпичной стеной с деревянным забором поверху. На стену опирался рослый констебль, окруженный несколькими зеваками; те тянули шеи и щурились, пытаясь разглядеть, что происходит в доме.
   Я думал, что Шерлок Холмс сразу поспешит внутрь и примется за исследование тайны. Ничто не могло быть дальше от его намерений. Напустив на себя беззаботный вид (показавшийся мне при данных обстоятельствах несколько нарочитым), он стал расхаживать туда-сюда по тротуару и рассеянно оглядывать землю, небо, дома напротив и ограду. Завершив осмотр, Холмс медленно направился к дому, ступая не по дорожке, а по травянистой обочине и не отрывая глаз от земли. Дважды он останавливался, один раз улыбнулся и удовлетворенно хмыкнул. На сырой глине отпечаталось множество следов, но на что надеялся мой компаньон, было непонятно: все улики наверняка затоптали полицейские. Правда, я уже знал, насколько острое у него восприятие, и не сомневался, что он замечает много больше, чем я.
   У двери нас встретил высокий белолицый человек с соломенного цвета волосами, державший в руке записную книжку. Он приветствовал моего компаньона бурным рукопожатием.
   – Как любезно с вашей стороны, что вы приехали, – сказал он. – Я ничего здесь не трогал.
   – За исключением вот этого! – Мой друг указал на дорожку. – Стадо бизонов учинило бы меньший беспорядок. Но вы, Грегсон, наверняка допустили это не раньше, чем подвели итог своим наблюдениям.
   – У меня было слишком много хлопот в самом доме, – уклончиво отозвался сыщик. – Здесь мой коллега, мистер Лестрейд. Я рассчитывал, что за дорожкой присмотрит он.
   Обернувшись ко мне, Холмс сардонически приподнял брови:
   – Когда на месте двое таких специалистов, как вы и Лестрейд, третьему мало что остается.

   Грегсон самодовольно потер руки:
   – Думаю, мы сделали все возможное. Но случай заковыристый, а вы, я знаю, как раз такие любите.
   – Вы не в кэбе сюда прибыли? – спросил Шерлок Холмс.
   – Нет, сэр.
   – А Лестрейд?
   – Тоже нет.
   – Тогда пойдемте осмотрим комнату.
   Сделав это непоследовательное замечание, Холмс вошел в дом. Грегсон, явно удивленный, двинулся за ним.
   К кухне и подсобным помещениям вел короткий коридор с пыльным дощатым полом. С двух сторон находилось по двери. Одну из них, как было заметно, давно не открывали. Другая принадлежала столовой – загадочное происшествие случилось именно там. Холмс переступил порог, я последовал за ним, подавленный, как всегда при встрече со смертью.
   Большая квадратная комната была пуста, отчего казалась еще больше. На стенах проступала плесень; безвкусные кричащие обои местами висели клоками, и за ними виднелась желтая штукатурка. Напротив двери помещался внушительный камин с полкой из искусственного мрамора. Сбоку на ней виднелся огарок красной восковой свечи. Единственное окно так заросло грязью, что едва пропускало неверный свет, придававший всем предметам тускло-серый оттенок, тем более густой, что на них лежал толстый слой пыли.
   Все эти подробности я разглядел позднее. А в ту минуту я не сводил глаз со зловещей фигуры, неподвижно простертой на половицах. Невидящий взгляд мертвеца был устремлен в линялый потолок. Это был мужчина лет сорока трех – сорока четырех, среднего роста, широкоплечий, с черными, в крутых завитках волосами и короткой щетинистой бородкой. Одежда состояла из черного суконного фрака с жилеткой и светлых брюк; воротничок и манжеты сияли чистотой. Рядом, на полу, лежал аккуратный, тщательно начищенный цилиндр. Руки были раскинуты, кисти стиснуты в кулаки, ноги перекрещены – видимо, в мучительной агонии. На лице застыло выражение ужаса и, как мне показалось, ненависти, какой мне прежде не доводилось видеть. Эта злобная гримаса в сочетании с низким лбом, коротким толстым носом и выступающей челюстью придавала мертвецу странное сходство с обезьяной, которое подкреплялось ненатуральной, изломанной позой. Я немало навидался смертей, но то, что предстало мне в темной и грязной комнате с окном на одну из главных транспортных артерий лондонских пригородов, было страшнее всего.
   У двери нас с Холмсом приветствовал Лестрейд – тощий человечек с острым взглядом ищейки.
   – История наделает шуму, сэр, – заметил он. – На моем веку это первый подобный случай, а я ведь привычен ко всему.
   – Полезных улик нет? – спросил Грегсон.
   – Ни единой, – кивнул Лестрейд.
   Шерлок Холмс склонился над телом и тщательно его осмотрел.
   – Вы уверены, что на трупе нет ран? – спросил он, указывая на пятна и брызги крови вокруг.
   – Абсолютно! – хором подтвердили сыщики.
   – Значит, кровь принадлежит второму – вероятно, убийце, если это действительно убийство. Мне вспоминаются обстоятельства смерти ван Янсена в тридцать четвертом году в Утрехте. Помните, Грегсон, этот случай?
   – Нет, сэр.
   – Почитайте – вам, право, будет полезно. Ничто не ново под солнцем. Все уже случалось.
   Пока он говорил, его проворные пальцы так и порхали, ощупывая, трогая, расстегивая, изучая, меж тем как в глазах появилось уже знакомое мне отсутствующее выражение. Осмотр прошел так быстро, что было трудно оценить его тщательность. Под конец Холмс обнюхал губы мертвеца и осмотрел подошвы его кожаных ботинок.
   – Его не сдвигали с места? – спросил Холмс.
   – Разве что чуть-чуть, когда осматривали.
   – Теперь можно унести его в покойницкую. Изучать больше нечего.
   У Грегсона имелись носилки и четверо подручных. По его распоряжению труп подняли и унесли. При этом что-то звякнуло: по полу покатилось кольцо. Лестрейд ухватил его и стал с интересом рассматривать.
   – Здесь была женщина! – воскликнул он. – Это женское обручальное кольцо.
   Он протянул ладонь. Мы обступили его и уставились на кольцо. Сомнений не было: миниатюрный золотой обруч украшал когда-то палец невесты.
   – Это усложняет дело, – заметил Грегсон. – А оно и так уже запутано донельзя.
   – Вы уверены, что не упрощает? – бросил Холмс. – Рассматривать бесполезно, это ничего не даст. Что вы нашли в карманах?
   – Все здесь. – Грегсон указал на одну из нижних ступенек лестницы. – Золотые часы, номер девяносто семь сто шестьдесят три, от Барро, Лондон. Золотая альбертова цепочка, очень тяжелая и основательная. Золотое кольцо с масонским символом. Золотая булавка для галстука – голова бульдога с рубиновыми глазами. Визитница из юфти, в ней карточки Еноха Дж. Дреббера из Кливленда, на белье тоже метка «Е. Дж. Д.». Кошелька нет, но в карманах были деньги – всего семь фунтов тринадцать шиллингов. Карманное издание «Декамерона» Боккаччо, на форзаце имя – Джозеф Стэнджерсон. Два письма – одно адресовано Е. Дж. Дребберу, другое Джозефу Стэнджерсону.
   – Какой адрес?
   – Американская фондовая биржа, Стрэнд. До востребования. Оба от Пароходной компании Гиона, в обоих сообщается об отплытии ее судов из Ливерпуля. Очевидно, бедняга готовился вернуться в Нью-Йорк.
   – Вы навели справки об этом Стэнджерсоне?
   – Сразу, сэр, – кивнул Грегсон. – Послал объявления во все газеты, и один из моих людей поехал на Американскую фондовую биржу, но еще не вернулся.
   – А Кливленд вы запрашивали?
   – Этим утром послал телеграмму.
   – Как вы сформулировали запрос?
   – Мы попросту описали обстоятельства и сказали, что будем рады любым полезным сведениям.
   – Справлялись вы подробнее о предметах, которым придаете особую важность?
   – Справлялся о Стэнджерсоне.
   – И больше ни о чем? Разве не нашлось такого обстоятельства, которое решает дело? Что, если отправить еще одну телеграмму?
   – Я спросил обо всем, что посчитал нужным, – обиженным голосом ответил Грегсон.
   Шерлок Холмс хмыкнул про себя и как будто собирался сделать еще какое-то замечание, но тут на сцене снова появился Лестрейд, самодовольно потиравший руки (пока мы беседовали в холле, он оставался в парадной комнате).
   – Мистер Грегсон, – начал он, – я только что нашел чрезвычайно важную улику. Ее бы проглядели, но я позаботился тщательно осмотреть стены.
   Глаза коротышки сверкали, он с трудом скрывал свою радость оттого, что обошел коллегу.
   – Идемте. – Лестрейд поспешил обратно в комнату, где сделалось легче дышать после того, как вынесли ее жуткого обитателя. – Вот, стойте здесь.
   Он чиркнул спичкой о подошву и поднес огонек к стене.

   – Глядите! – произнес он тоном победителя.
   Я уже говорил о том, что обои кое-где отставали от стены. В углу, где мы стояли, отвалился большой лоскут, обнажив квадратный кусок грубой желтой штукатурки. На голой стене кроваво-красными буквами было написано единственное слово:
   RACHE
   – И что вы об этом думаете? – Сыщик походил на циркача, демонстрирующего свой номер. – Эту надпись не заметили, потому что никому не пришло в голову заглянуть в самый темный угол. Убийца написал – или написала – это своей собственной кровью. Видите потеки? Версию самоубийства можно отбросить. Почему надпись сделана именно в этом углу? Я скажу. Видите свечу на каминной полке? Она в то время горела, а если угол освещен, это не самая темная, а, наоборот, самая светлая часть стены.
   – Ну, нашли вы эту надпись, и что она означает? – фыркнул Грегсон.
   – Что означает? Она означает женское имя Рейчел, только незаконченное, потому что писавшему (или писавшей) помешали. Помяните мои слова, в конце концов окажется, что женщина по имени Рейчел к этому делу так или иначе причастна. Смейтесь-смейтесь, мистер Шерлок Холмс. Вам, конечно, в проницательности не откажешь, но мы все равно убедимся, что старая ищейка лучше двух молодых.
   – Простите, ради бога! – извинился мой компаньон, чей взрыв веселья задел коротышку-инспектора. – Вы, несомненно, первым нашли эту надпись и справедливо заметили, что она сделана одним из участников загадочных событий. Пока что я не удосужился осмотреть комнату, но, с вашего дозволения, сделаю это сейчас.
   Холмс выхватил из кармана рулетку и большую лупу. С этими инструментами он быстро и бесшумно обошел всю комнату, где-то задерживался, где-то опускался на колени, а однажды даже растянулся плашмя. Это занятие так его захватило, что он, похоже, совсем забыл о нашем присутствии: непрерывно бормотал что-то себе под нос, издавал стоны и восклицания, присвистывал, радостно и обнадеженно вскрикивал. Глядя на него, я невольно представлял себе чистокровного, отлично натасканного фоксхаунда: как он, повизгивая от нетерпения, мечется в поисках потерянного следа. Холмс трудился минут двадцать, тщательнейше мерил расстояние между невидимыми мне метками, а временами прикладывал рулетку к стене и вовсе непонятно зачем. Аккуратно собрал с пола в конверт горстку серой пыли. Наконец рассмотрел под лупой слово на стене, добросовестнейшим образом изучая каждую букву. Затем, судя по всему, удовлетворенный, спрятал рулетку и лупу в карман.
   – Говорят, гений – это неистощимая работоспособность, – заметил Холмс с улыбкой. – Определение никуда не годное, однако к работе сыщика вполне применимое.
   Грегсон и Лестрейд наблюдали маневры сыщика-любителя с немалым любопытством и не без презрения. Им, очевидно, было невдомек то, что я уже начал понимать: все действия Шерлока Холмса, вплоть до самых незначительных, направлены к определенной практической цели.
   – Что вы об этом думаете, сэр? – спросили они в один голос.
   – Боюсь присвоить себе ваши заслуги, если станет известно о моем содействии, – ответил мой друг. – Вы так успешно вели расследование, что жалок будет тот, кто в него вмешается. – Слова его были преисполнены сарказма. – Если станете сообщать мне о ходе дел, я буду счастлив помочь, чем смогу. А пока я хотел бы поговорить с констеблем, который обнаружил тело. Не дадите ли мне его имя и адрес?
   Лестрейд справился у себя в записной книжке.
   – Джон Ранс, – сказал он. – Он сейчас не на дежурстве. Вы найдете его по адресу: Кеннингтон-парк-гейт, Одли-Корт, сорок шесть.
   Холмс записал адрес.
   – Пойдемте, доктор, нам нужно с ним поговорить. Дам вам одну подсказку – может, и пригодится, – обратился он к сыщикам. – Здесь было совершено убийство, и убийца – мужчина. Ростом он превышает шесть футов, в расцвете лет, ступни, для его роста, маленькие; носит грубые ботинки с квадратными носами, курит трихинопольские сигары. Прибыл вместе с жертвой в четырехколесном кэбе, везла этот кэб лошадь с тремя старыми подковами и одной новой – на правой передней ноге. Лицо у убийцы, скорее всего, румяное, ногти на правой руке очень длинные. Примет маловато, но они могут оказаться полезны.
   Лестрейд с Грегсоном обменялись недоверчивыми ухмылками.
   – Если этот человек был убит, то каким образом? – спросил первый из них.
   – Яд, – бросил Холмс на ходу. У двери он обернулся. – Да, Лестрейд, еще одно. Rache – по-немецки «месть», поэтому не тратьте время на поиски мисс Рейчел.
   Выпустив эту парфянскую стрелу, он вышел, а двое соперников остались стоять, разинув рты.

Глава IV
Что рассказал Джон Ранс

   Из дома 3 по Лористон-Гарденз мы вышли в час. Шерлок Холмс повел меня в ближайшую телеграфную контору и отправил оттуда длинную телеграмму. Потом подозвал кэб и дал кучеру адрес, полученный от Лестрейда.
   – Ничто не сравнится с показаниями из первых рук, – заметил он. – Собственно, я уже полностью разобрался в этом деле, но не будет лишним выяснить все, что можно.
   – Удивляюсь вам, Холмс. Наверняка, перечисляя приметы убийцы, вы не были в них так уж уверены.
   – Ошибка исключена. Первым, что остановило мое внимание, когда мы прибыли на место, были два следа колес у самой обочины. До прошлой ночи дожди не шли целую неделю, выходит, глубокие отпечатки колес не могли появиться раньше. Имелись также следы лошадиных копыт, причем один из них гораздо четче трех остальных – свидетельство того, что подкова новая. Кэб был здесь в дождь, а утром исчез (Грегсон за это поручился), значит он подъезжал к дому ночью и привез тех двоих.
   – С этим вроде бы все понятно, но как насчет роста второго мужчины?
   – В девяти случаях из десяти рост человека можно определить по ширине его шага. Расчет нетрудный, но я не стану докучать вам цифрами. Следы шагов отпечатались и на глине снаружи, и на пыльном полу. Но мне выпала возможность проверить свои вычисления. Когда человек пишет на стене, он инстинктивно выбирает место над уровнем своих глаз. Надпись расположена чуть выше шести футов. Детская задачка.
   – А возраст? – спросил я.
   – Если человек способен играючи перемахнуть четыре с половиной фута, вряд ли он «сух и желт». На садовой дорожке есть лужа такой ширины, и он ее явно перешагнул. Лакированные ботинки ее обошли, а те, что с квадратными носами, перепрыгнули. В этом нет ничего таинственного. Я просто прилагаю к обычной жизни некоторые методы наблюдения и дедукции, которые описаны в моей статье. Что еще вам не ясно?
   – Длинные ногти и трихинопольские сигары.
   – Надпись на стене незнакомец сделал, обмакнув указательный палец в кровь. Благодаря лупе я увидел, что при этом он слегка оцарапал штукатурку, чего бы не случилось, будь ногти коротко острижены. Я собрал с пола пепел. Это темные хлопья, характерные только для трихинопольских сигар. Я специально изучал сигарный пепел – собственно, написал по этой теме монографию. Смею утверждать, что с одного взгляда определю по пеплу сорт сигары или табака известных марок. Именно такие мелочи отличают искусного детектива от какого-нибудь Грегсона или Лестрейда.
   – А что насчет румянца? – спросил я.
   – Тут я самую малость положился на удачу, хотя не сомневаюсь, что и здесь прав. На нынешнем этапе расследования не спрашивайте меня об этом.
   Я провел рукой по лбу:
   – У меня голова идет кругом. Чем больше я думаю об этом деле, тем больше вопросов. Как эти двое (если их и вправду было двое) проникли в пустой дом? Что сделалось с кэбменом, который их привез? Как один из них заставил другого принять яд? Откуда взялась кровь? Каковы мотивы убийцы, если ограбления не было? Как туда попало женское кольцо? И самое главное: почему этот второй, прежде чем убежать, написал на стене немецкое слово RACHE? Признаюсь, я не вижу, что могло бы объединить все эти факты.
   Мой компаньон одобрительно улыбнулся:
   – Вы кратко и четко подытожили все трудности. Загадок осталось немало, хотя основные факты мне уже ясны. Что касается улики, открытой беднягой Лестрейдом, это всего-навсего ложный след, намек на социализм и тайные общества. Писавший не имеет никакого отношения к Германии. Буква А, как вы заметили, похожа на готическую, этот шрифт считается германским, меж тем настоящие немцы им не пользуются, поэтому можно с уверенностью утверждать, что автор надписи хотел выдать себя за немца, но перестарался. Эта хитрость придумана, чтобы сбить с толку следствие. Все, доктор, больше я вам об этом деле не рассказываю. Сами знаете, стоит фокуснику раскрыть свои секреты – и его славе конец. Если я подробней ознакомлю вас со своими методами, вы, пожалуй, решите, что я – самый обыкновенный человек.

   – Ни в коем случае, – заверил я. – Вы сделали криминалистику едва ли не точной наукой, а большего не удастся достичь никому из смертных.
   Мой компаньон зарделся от удовольствия, польщенный и моими словами, и убежденностью, с какой я их произнес. Я успел уже заметить, что он так же падок на комплименты своему искусству, как девушка – своим чарам.
   – Открою еще одно, – сказал он. – Лаковые ботинки и Квадратные носы прибыли в одном кэбе и по дорожке прошли дружной парой – вполне возможно, под руку. В комнате они ходили туда-сюда; точнее, Лаковые ботинки стояли на месте, а Квадратные носы прохаживались. Я прочел это по следам в пыли; узнал и то, что второй все больше и больше волновался: его шаги все удлинялись. Он говорил, говорил и, несомненно, довел себя до бешенства. Тут-то и произошла трагедия. Теперь вы знаете столько же, сколько я; все остальное – не более чем догадки и предположения. Однако же у нас есть теперь основа, начальный материал. Надо бы поторопиться: хочу послушать Норман-Неруду, она выступает вечером с оркестром Халле.
   Эту беседу мы вели в кэбе, пока он тащился длинной чередой неопрятных улиц и мрачных закоулков. В самом грязном и мрачном из них кучер вдруг остановился.
   – Одли-Корт. – Он указал на узкую щель в ряду тусклых кирпичных домов. – Я буду ждать вас здесь.
   Одли-Корт ничем не радовала глаз. Через тесный переулок мы вышли на квадратную площадь, мощенную плитами и обставленную убогими домишками. Лавируя меж чумазых ребятишек и веревок с застиранным бельем, мы добрались до номера 46, где на двери красовалась латунная табличка с гравировкой «Ранс». Справившись в доме, мы узнали, что констебль еще не вставал с постели. Нам предложили подождать его в маленькой гостиной с окнами на площадь.
   Вскоре констебль пришел, слегка недовольный тем, что его сон прервали.
   – Я уже отчитался в участке, – сказал он.
   Холмс достал из кармана монету в полсоверена и стал задумчиво ею поигрывать.
   – Мы подумали, что лучше будет самим услышать ваш рассказ, – объяснил он.
   – Охотно сообщу вам все, что знаю, – заверил констебль, не отрывая взгляд от золотого кругляша.
   – Просто расскажите своими словами, как это случилось.
   Ранс уселся на диван из конского волоса и сдвинул брови, словно сосредоточившись, чтобы ничего не забыть.
   – Начну с самого начала, – проговорил он. – Моя смена – с десяти до шести утра. В одиннадцать была потасовка в «Белом олене», но в остальном дежурство проходило без происшествий. В час припустил дождь, я встретился с Гарри Мерчером, который дежурил на Холланд-Гроув, и мы остановились переговорить на углу Хенриетта-стрит. Часа в два, в начале третьего мне вздумалось сделать обход и убедиться, что на Брикстон-роуд все спокойно. На улице было грязно, вокруг ни души. По дороге мне никто не попался, только проехал кэб, а может, два. Шагаю я эдак, думаю (между нами), как кстати пришлось бы сейчас хлебнуть джину, порцию на четыре пенса с горячей водой и лимоном, – и вдруг замечаю огонек в том самом доме. А я ведь знаю, что два этих дома по Лористон-Гарденз стоят пустые, потому как владелец не пожелал наладить канализацию, хотя последний съемщик умер от брюшного тифа. При виде огонька у меня глаза на лоб полезли, и я заподозрил недоброе. Подхожу к двери…
   – Вы остановились, а потом вернулись к калитке, – прервал Холмс констебля. – Почему?
   Ранс подскочил и в изумлении уставился на него:
   – Все верно, сэр, хотя как вы дознались, одному Богу известно. Видите ли, у двери мне подумалось, что больно здесь глухо и безлюдно и не будет большой беды, если я прихвачу напарника. По эту сторону могилы мне ничего не страшно, а вот что, если тот, тифозный, пришел осмотреть канализацию, которая его сгубила? Когда мне это стукнуло в голову, я воротился к калитке посмотреть, не светится ли где фонарь Мерчера, но вокруг никого не было.
   – Никого-никого?
   – Не то что человека, даже и собаки. Тогда я собрался с духом, повернул обратно и открыл входную дверь. Внутри все было тихо, и я направился в комнату, где горел огонек. На каминной полке мигала свеча из красного воска. При ее свете я увидел…
   – Да, я знаю, что вы увидели. Вы несколько раз обошли комнату, опустились на колени около трупа, потом проверили противоположную, кухонную дверь, потом…
   Джон Ранс испуганно вскочил на ноги; в глазах его вспыхнуло подозрение.
   – Где вы прятались? Вы там были? Сдается мне, слишком уж много вам известно.
   Холмс рассмеялся и через стол кинул констеблю свою визитную карточку.
   – Подумываете, не арестовать ли меня за убийство? Не стоит. Я не волк, а одна из ищеек; мистер Грегсон и мистер Лестрейд это подтвердят. Но продолжайте. Что вы сделали дальше?
   Ранс, с той же удивленной миной, сел.
   – Воротился к калитке и свистнул в свисток. Откликнулись Мерчер и еще двое полицейских.
   – На улице снова никого не было?
   – Почитай что никого.
   – Как вас понять?
   Физиономия констебля расплылась в ухмылке.
   – Повидал я на своем веку пьяных, но этот малый уж вовсе упился до чертиков. Когда я вышел, он опирался на ограду у калитки и во все горло распевал – «Колумбины флаг водно-волосатый» или что-то вроде. Ноги его совсем не держали.
   – Как он выглядел? – спросил Шерлок Холмс.
   Джону Рансу явно не понравился этот не имеющий отношения к делу вопрос.
   – Да в стельку пьяный тип, – ответил он. – Забрать бы его в участок, но нам было не до того.
   – Лицо, одежда – запомнили что-нибудь? – нетерпеливо прервал его Холмс.
   – Еще бы, ведь нам с Мерчером пришлось поддерживать его с двух сторон. Долговязый, лицо румяное, подбородок закутан…
   – Отлично! – воскликнул Холмс. – И что с ним?
   – Мы были слишком заняты, чтобы с ним нянчиться, – обиженным тоном отозвался полицейский. – Держу пари, целехонек добрался до дома.
   – Как он был одет?
   – Коричневое пальто.
   – В руке кнут?
   – Нет… кнута не было.
   – Стало быть, не взял, – пробормотал мой компаньон. – После этого вы заметили кэб? Или, может быть, слышали стук колес?
   – Нет.
   – Вот ваши полсоверена. – Шерлок Холмс встал и взялся за шляпу. – Боюсь, Ранс, карьера в полиции вам не светит. Голова вам служит только для украшения. Прошлой ночью вы могли заслужить сержантские нашивки. У вас в руках побывал человек, владеющий ключом к этой тайне, – тот самый, которого мы ищем. Нет смысла теперь об этом рассуждать, просто поверьте мне на слово. Пойдемте, доктор.
   Мы направились к кэбу, а наш собеседник проводил нас недоверчивым, однако же явно растерянным взглядом.
   – Несусветный дурень, – фыркнул Холмс. – Подумать только, ему улыбалась такая редкостная удача, а он ею не воспользовался.

   – Я по-прежнему ничего не понимаю. Да, описание этого человека совпадает с тем, что вы сказали об участнике трагедии. Но зачем ему возвращаться в дом? Преступники так не поступают.
   – Кольцо, дружище, кольцо, вот зачем он вернулся. Если он не идет к нам в руки, у нас остается эта наживка – кольцо. Я доберусь до этого человека, доктор… ставлю два к одному, что доберусь. Мне надо вас поблагодарить. Если бы не вы, я бы туда не собрался и не видать бы нам этого прекраснейшего из этюдов – этюда в багровых тонах. Почему бы не прибегнуть для такого случая к языку искусства? Жизнь – клубок бесцветных нитей, но вот в него вплелась алая нить убийства, и наша задача – распутать клубок, найти эту нить и вытянуть ее всю, до последнего дюйма. А теперь к ланчу и затем к Норман-Неруде. Смычком она владеет бесподобно. Помните в ее исполнении ту пьеску Шопена: «Тра-ла-ла-лира-лира-лэй»?
   Откинувшись на спинку сиденья, сыщик-любитель разливался, как жаворонок, а я размышлял о многогранности человеческого разума.

Глава V
По нашему объявлению приходит посетитель

   Утренние приключения оказались непосильны для моего подорванного здоровья, и днем меня одолела усталость. Когда Холмс ушел на концерт, я прилег на диван, чтобы часик-другой поспать. Но это мне не удалось: мозг мой был взбудоражен, его осаждали причудливые фантазии и предположения. Стоило закрыть глаза, и передо мной возникала перекошенная павианья физиономия мертвеца. От нее веяло такой жутью, что я не испытывал ничего, кроме благодарности, к человеку, отправившему ее обладателя на тот свет. Столь явственное отражение самых злостных пороков встретилось мне единственный раз в жизни – на лице Еноха Дж. Дреббера из Кливленда. Это не мешало мне осознавать, что правосудие должно свершиться и в глазах закона порочность жертвы не оправдывает убийцу.
   Чем больше я думал, тем более странной казалась мне гипотеза моего компаньона – что покойный был отравлен. Помня, как Холмс обнюхивал губы жертвы, я не сомневался, что эта идея возникла у него неспроста. Опять же, какова могла быть причина смерти, если на теле не было ни ран, ни следов удушения? С другой стороны, эта лужа крови на полу – чья она? Никаких следов борьбы, нет и оружия, которым Дреббер мог бы ранить своего противника. Я чувствовал, что, пока на эти вопросы не найдется ответа, мы с Холмсом не сможем уснуть спокойно. Помня, как хладнокровно и уверенно он держался, я предполагал, что у него уже родилась гипотеза, объясняющая все факты, но вот в чем она состоит – я не представлял себе даже отдаленно.
   Вернулся Холмс очень поздно – такую задержку нельзя было объяснить одним лишь концертом. Когда он появился, обед ждал его на столе.
   – Было просто великолепно, – сказал он, садясь. – Помните, что говорит о музыке Дарвин? По его мнению, способность исполнять и ценить музыку появилась у человека раньше, чем речь. Может быть, поэтому музыка так тонко на нас влияет. Она возвращает наши души в те туманные века, когда человечество только вышло из колыбели.
   – Широкая идея, – заметил я.
   – Если идея толкует такое широкое понятие, как природа, она и должна быть широкой, – ответил Холмс. – Но что с вами? На вас лица нет. Это дело с Брикстон-роуд плохо на вас повлияло.
   – Признаться, так оно и есть. Афганский опыт должен бы меня закалить. В Майванде я видел разрубленные в куски тела своих товарищей – и то не терял самообладания.
   – Понимаю. Перед нами тайна, которая подстегивает воображение; где нет воображения – там и ужасу неоткуда взяться. Вы просматривали вечерние газеты?
   – Нет.
   – Наше дело там изложено довольно толково. Не упомянут факт, что, когда труп поднимали, на пол упало женское обручальное кольцо. И это совсем не плохо.
   – Почему?
   – Поглядите на это объявление. Я, не теряя времени, отправил его во все газеты.
   Холмс через стол кинул мне газету, и я просмотрел отмеченное им место. Это было первое объявление в колонке «Найдено». Оно гласило: «Этим утром на Брикстон-роуд, на проезжей части между таверной „Белый олень“ и Холланд-Гроув, найдено золотое обручальное кольцо простого рисунка. Обращаться сегодня, с восьми до девяти часов вечера, к доктору Ватсону, дом 221Б по Бейкер-стрит».
   – Не взыщите, что воспользовался вашим именем, – сказал Холмс. – Если бы я указал свое, кто-нибудь из этих олухов прознал бы и захотел вмешаться.
   – Ничего страшного. Но вдруг кто-то явится, а кольца у меня нет.
   – Вот оно. – Холмс протянул мне кольцо. – Это вполне сойдет. Почти неотличимо.
   – И кто, по-вашему, откликнется на объявление?
   – Как – кто? Известная личность, румяная, в коричневом пальто и ботинках с квадратными носами. Если не явится сам, то пришлет сообщника.
   – Неужели не побоится?
   – Ничуть. Если я правильно разобрался в деле, а все указывает на то, что так и есть, этот человек рискнет чем угодно ради кольца. Как я понимаю, он выронил кольцо, когда склонился над телом Дреббера, но тогда ничего не заметил. На улице он обнаружил потерю и поспешил назад, но там уже была полиция, потому что он по глупости не загасил свечу. Попав у калитки на глаза полиции, он мог бы навлечь на себя подозрения; пришлось притвориться пьяным. А теперь поставьте себя на место этого человека. Он обдумывает случившееся, и ему, конечно, приходит в голову, что он мог обронить кольцо не в доме, а позднее, на дороге. Что он делает? В волнении ждет вечерних газет: вдруг там объявление. И разумеется, оно там есть. Он ликует. С чего ему опасаться ловушки? Он уверен, что находку не свяжут с убийством. Он придет. Непременно придет. Готовы свидеться с ним через час?
   – И тогда?
   – Тогда вмешаюсь я. У вас есть оружие?
   – Старый армейский револьвер и несколько патронов.
   – Лучше почистить его и зарядить. Наш будущий гость – человек отчаянный. Я собираюсь застать его врасплох, и все же надо быть готовым ко всему.
   Удалившись в спальню, я исполнил совет Холмса. Когда я вернулся с пистолетом в руке, со стола было убрано, а Холмс принялся за свое излюбленное занятие: пиликанье на скрипке.
   – Сюжет вырисовывается, – сказал он, – только что из Америки пришел ответ на телеграмму. Мое мнение об этом деле оказалось правильным.
   – А в чем оно заключается? – нетерпеливо осведомился я.
   – Скрипке не помешают новые струны, – заметил Холмс. – Положите револьвер в карман. Когда этот малый придет, говорите с ним как обычно. Остальное предоставьте мне. Не смотрите на него слишком пристально, а то напугаете.
   – Уже восемь, – доложил я, взглянув на часы.
   – Да. Он, вероятно, будет с минуты на минуту. Приоткройте немножко дверь. Ага, достаточно. Ключ вставьте изнутри. Спасибо! Вчера купил в ларьке прелюбопытную книгу: «De Jure inter Gentes» [6 - «О международном праве» (лат.).], латынь, Льеж, Нидерланды, тысяча шестьсот сорок второй год. Когда этот коричневый томик вышел из печати, голова Карла еще сидела на плечах.
   – Кто издатель?
   – Некий Филипп де Круа. На форзаце сильно выцветшая чернильная надпись: «Ex libris Guliolmi Whyte» [7 - «Из книг Уильяма Уайта» (лат.).]. Хотел бы я знать, кто этот Уильям Уайт. Наверно, какой-то деятельный юрист семнадцатого века. В почерке есть что-то юридическое. Но вот, похоже, и тот, кого мы ждем.
   Раздался трезвон колокольчика. Шерлок Холмс неторопливо встал и пододвинул свое кресло к двери. Из прихожей донеслись шаги лакея и лязг дверного замка.
   – Здесь живет доктор Ватсон? – спросил отчетливый, но довольно грубый голос.
   Что ответил лакей, мы не слышали, но дверь закрылась, и кто-то стал подниматься по лестнице – неуверенно, шаркающей походкой. Мой компаньон прислушался, и брови его удивленно приподнялись. Посетитель медленно приблизился и робко постучал.
   – Войдите! – крикнул я.
   Вместо грубого мужчины, которого мы ждали, в нашу квартиру проковыляла древняя морщинистая старуха. Яркий свет, казалось, ее ошеломил, она сделала реверанс и замерла, мигая мутными глазками. Ее тонкие дрожащие пальцы судорожно рылись в кармане. На лице моего компаньона выразилось такое безутешное горе, что я с трудом удержался от смеха.
   Вынув вечернюю газету, карга указала на объявление:
   – Я к вам по этому объявлению, добрые джентльмены. – Старуха снова присела. – Про золотое обручальное кольцо с Брикстон-роуд. Это моей дочки Салли колечко, они с мужем только год как поженились, а муж ее – стюард пароходной компании «Юнион», ну, я и подумать боюсь, что он скажет, когда воротится из плавания, а кольцо пропало, ведь с ним и трезвым-то трудно сладить, а уж как выпьет… С вашего позволения, она прошлым вечером в цирк пошла и…
   – Это ее кольцо? – спросил я.
   – Слава тебе, Господи! – воскликнула старуха. – Вот уж Салли-то обрадуется. Оно самое.
   – А где вы живете? – Я взял в руки карандаш.
   – Хаундсдитч, Данкан-стрит, тринадцать. Отсюда немаленький конец.
   – Путь от любого цирка до Хаундсдитча не проходит через Брикстон-роуд, – бросил Шерлок Холмс.
   Старуха повернула голову и вгляделась в Холмса маленькими воспаленными глазками.
   – Джентльмен спросил, где я живу. А Салли живет в Пэкеме, дом три по Мейфилд-стрит.
   – А ваше имя?..
   – Мое Сойер, а ее Деннис, по мужу, Тому Деннису, на службе он молодец молодцом, в пароходстве им не нахвалятся, а как сойдет на берег, тут начинается: по бабам да по кабакам…
   – Вот ваше кольцо, миссис Сойер, – прервал я старуху, когда мой компаньон подал знак. – Я удостоверился, что оно принадлежит вашей дочери, и рад вернуть его законной владелице.

   Рассыпаясь в благодарностях и благословениях, старая карга сунула кольцо в карман и зашаркала вниз по лестнице. Шерлок Холмс тут же вскочил на ноги и рванулся к себе. Не прошло и минуты, как он появился, закутанный в ольстер и шарф.
   – Я за ней, – пояснил он поспешно. – Наверняка она сообщница и приведет к преступнику. Дождитесь меня.
   Как только входная дверь захлопнулась за посетительницей, Холмс сбежал вниз. Я видел в окно, как она ковыляла по той стороне улицы, а за ней, в нескольких шагах, держался преследователь. «Или теория Холмса неверна, – подумал я про себя, – или сейчас он доберется до самой сути загадки». Холмс мог и не просить, чтобы я его дождался: я все равно не сумел бы заснуть, не узнав результата приключения.
   Вышел Холмс незадолго до девяти. Я не имел понятия, когда он вернется, но сидел и сидел, пыхая трубкой и листая «Vie de Bohème» [8 - «Жизнь богемы» (фр.).] Анри Мюрже. Пробило десять, послышались шаги служанки – она просеменила в постель. В одиннадцать мою дверь миновала, более размеренной поступью, квартирная хозяйка – наступил и ее час отхода ко сну. И только около полуночи звякнул ключ в американском замке. Стоило Холмсу войти, и я сразу понял, что ему не посчастливилось. На лице его боролись смех и досада, и наконец он расхохотался:
   – Только бы о моем приключении не прознал Скотленд-Ярд. Прежде я столько над ними потешался, что тут они бы меня в покое не оставили. Я-то смеюсь, потому что знаю: в конечном счете моя возьмет.
   – А что случилось-то? – спросил я.
   – История не делает мне чести, но ладно. Старуха прошла немного и вдруг начала хромать, будто натерла ногу. Остановилась, подозвала пролетку – та как раз проезжала мимо. Я подобрался ближе, чтобы узнать адрес, но спешить не стоило: она завопила так, что слышно было и на другой стороне улицы: «В Хаундсдитч, к дому тринадцать по Данкан-стрит». Ага, похоже на правду, подумал я, убедился, что старуха села в экипаж, и пристроился сзади. Этим искусством должен в совершенстве владеть каждый сыщик. Итак, мы отъехали и не останавливались до самого места назначения. Я заранее соскочил и не спеша, прогулочным шагом двинулся по тротуару. Карета остановилась. Кучер спрыгнул на землю, открыл дверцу и застыл в ожидании. Никого. Когда я поравнялся с каретой, кучер яростно обшаривал ее пустое нутро и ругался отборными словами. Пассажирка исчезла бесследно, и, боюсь, плату за проезд он получит не скоро. Справившись про дом тринадцать, я узнал, что владеет им респектабельный обойщик по фамилии Кесуик и ни о каких Сойерах и Деннисах тут слыхом не слыхивали.
   – Неужели, – изумился я, – эта дряхлая старушка, которая едва на ногах держалась, на ходу выпрыгнула из кэба, да так, что ни вы, ни кучер не заметили?
   – Дряхлая старушка? Черта с два! – раздраженно бросил Холмс. – Сами мы старые бабы – попались на такой трюк. Это наверняка молодой мужчина, ловкий и подвижный, и к тому же несравненный актер. Маскарад просто неподражаемый. Конечно же, он заметил слежку и воспользовался этим приемом, чтобы от меня избавиться. Выходит, тот, кого мы ищем, не так одинок, как я полагал: у него есть друзья, готовые в его интересах пойти на риск. Смотрю, доктор, у вас усталый вид. Послушайте меня, ступайте спать.
   Я действительно притомился и потому последовал его совету. Холмс остался сидеть у тлеющего камина. До самой поздней ночи я слышал протяжные причитания его скрипки и знал: он все еще размышляет над странной загадкой, которую взялся разрешить.

Глава VI
Тобайас Грегсон показывает, на что способен

   Днем газеты на все лады обсуждали «Брикстонскую тайну», как они окрестили это дело. Во всех появились подробные отчеты, а в некоторых еще и передовицы на эту тему. У меня в альбоме сохранилось множество вырезок и выписок. Перескажу вкратце некоторые.
   «Дейли телеграф» отмечала, что в истории преступлений едва ли найдется дело более странное. Немецкая фамилия жертвы, отсутствие явного мотива, зловещая надпись на стене – все указывает, что в этой истории замешаны политические беженцы или революционеры. В Америке немало социалистических организаций; покойный наверняка нарушил неписаные законы одной из них, и сотоварищи его выследили. Упомянув мимоходом Vehmgericht [9 - Фемический суд (нем.).], аква-тофана, карбонариев, маркизу де Бренвилье, теорию Дарвина, учение Мальтуса и убийства на Ратклиффской дороге, автор заключал статью предостережением властям и призывом внимательней надзирать за иностранцами в Англии.
   «Стандард» указывала, что подобные беззакония случаются преимущественно при либеральной администрации. Причина их в брожении умов, которое ведет к неподчинению любому начальству. Покойный, американский джентльмен, прожил в столице несколько недель. Остановился он в пансионе мадам де Шарпантье, Торки-Террас, Камберуэлл. В поездке его сопровождал личный секретарь, мистер Джозеф Стэнджерсон. Во вторник, четвертого числа сего месяца они простились с квартирохозяйкой и отбыли на вокзал Юстон, чтобы, по их словам, сесть на ливерпульский экспресс. Впоследствии их видели на платформе. Больше о них ничего известно не было вплоть до той минуты, когда тело мистера Дреббера обнаружили в пустом доме на Брикстон-роуд, за много миль от Юстона. Как он туда попал и как встретил свою участь – на эти вопросы по-прежнему нет ответа. О местопребывании Стэнджерсона ничего не известно. Нас обнадеживает тот факт, что в расследовании участвуют и мистер Лестрейд, и мистер Грегсон из Скотленд-Ярда. Можно не сомневаться, что известные сыщики быстро прольют свет на это дело.
   По мнению «Дейли ньюс», преступление, несомненно, было политическим. Деспотизм континентальных властей, их ненависть к либерализму привели к тому, что на наши берега устремилось множество эмигрантов, которые сделались бы образцовыми гражданами, если бы не память о перенесенных гонениях. В их среде принят строгий кодекс чести, нарушение которого карается смертью. Следует приложить все усилия, чтобы отыскать секретаря, Стэнджерсона, и выяснить у него подробности о привычках покойного. Следствие значительно продвинулось благодаря энергии и проницательности мистера Грегсона из Скотленд-Ярда, который узнал адрес пансиона, где тот проживал.
   Мы с Шерлоком Холмсом просмотрели все эти статьи за завтраком, и, похоже, они очень позабавили моего компаньона.
   – Я ведь говорил: как бы ни обернулось дело, Лестрейд с Грегсоном останутся в выигрыше.
   – Это зависит от результата.
   – Да бог с вами, ни в малейшей степени. Если преступника поймают, это будет благодаря их усилиям, если он ускользнет – несмотря на их усилия. Если орел – они выиграли, если решка – я проиграл. Что бы они ни делали, в почитателях недостатка не будет. «Un sot trouve toujours un plus sot qui l’admire» [10 - «Глупец глупцу всегда внушает восхищенье» (фр.).].
   – Боже, что это? – воскликнул я: в прихожей и на лестнице послышался топот множества ног, который сопровождался протестующими возгласами нашей квартирной хозяйки.
   – Сыскная полиция, отделение с Бейкер-стрит, – торжественно объявил мой компаньон, и в комнату влетело полдюжины уличных мальчишек, самых что ни на есть замурзанных и оборванных.
   – Смир-рна! – скомандовал Холмс, и шестеро грязных оборванцев выстроились в шеренгу и застыли неприглядными истуканчиками. – Впредь пусть один Уиггинс приходит с отчетом, остальные ждут на улице. Ну, Уиггинс, нашли?
   – Не-а, сэр, – ответил один из мальчишек.
   – Я не очень и рассчитывал. Продолжайте, пока не найдете. Вот ваша плата. – Холмс раздал всем по шиллингу. – А теперь ступайте и в следующий раз приносите лучшие новости.
   Холмс махнул рукой, и мальчишки проворно, как крысы, припустили по лестнице. Тут же с улицы донеслись их пронзительные голоса.
   – От каждого из этих плутов толку больше, чем от дюжины полицейских, – заметил Холмс. – Стоит людям хотя бы завидеть полицейского, и они умолкают. А эти юнцы повсюду проникнут и все услышат. К тому же схватывают все на лету. Организовать их только – и порядок.
   – Они у вас работают по Брикстонскому делу?
   – Да, мне хочется кое-что выяснить. Всего лишь вопрос времени. О, сейчас мы услышим новости в преизбытке. Там шагает Грегсон, и на лице большими буквами написано блаженство. Направляется, конечно же, к нам. Ага, остановился. Вот он!
   Колокольчик яростно зазвонил, секунду спустя светловолосый детектив взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, и ворвался в гостиную.
   – Дорогой друг, поздравьте меня! – вскричал он, тряся безответную ладонь Холмса. – Теперь все ясно, я раскрыл это дело.
   На выразительном лице моего компаньона мелькнула тень тревоги.
   – Вы хотите сказать, что вышли на след? – спросил он.
   – Какой там след! Нет, сэр, преступник у нас под замком.
   – И его зовут?..
   – Артур Шарпантье, младший лейтенант военно-морского флота ее величества, – гордо выкрикнул Грегсон, потирая свои пухлые руки и выпячивая грудь.
   Шерлок Холмс облегченно вздохнул и улыбнулся:
   – Садитесь и берите сигару. Мы жаждем услышать, как вам это удалось. Не желаете ли виски с содовой?
   – Ничего против не имею. Последние день-два провел в ужасном напряжении и теперь совершенно измотан. Само собой, я не про физическое напряжение, а про умственное. Вы меня поймете, мистер Шерлок Холмс, у нас ведь у обоих рабочий инструмент – мозг.
   – Вы делаете мне слишком много чести, – без тени улыбки откликнулся Холмс. – Позвольте послушать, как вы пришли к столь приятному результату.
   Сыщик расположился в кресле и с самодовольным видом затянулся сигарой. Во внезапном порыве веселья он хлопнул себя по ляжке.
   – Самое смешное, – воскликнул он, – этот дурень Лестрейд, который так о себе мнит, пустился по ложному следу. Он погнался за секретарем Стэнджерсоном, а тот неповинен, как нерожденное дитя. Не сомневаюсь, Лестрейд уже отловил секретаря.
   Эта мысль представилась Грегсону такой забавной, что он расхохотался и даже закашлялся.

   – И как вы напали на след?
   – Сейчас обо всем расскажу. Конечно, доктор Ватсон, это строго между нами. Первая трудность состояла в том, чтобы разыскать американские корни этой истории. Кто-то привык ждать, пока поступят отклики на объявление или явятся свидетели, которые жаждут поделиться сведениями. Но Тобайас Грегсон работает по-другому. Помните, рядом с мертвецом лежала шляпа?
   – Да, – кивнул Холмс, – «Джон Андервуд и сыновья», дом сто двадцать девять по Камберуэлл-роуд.
   Грегсон был обескуражен.
   – Я и не думал, что вы это заметили. Вы там побывали?
   – Нет.
   – Ха! – с облегчением выдохнул Грегсон. – Надо хвататься за любой шанс, сколь бы мелким он ни казался.
   – Ничто не мелко для великого ума, – изрек Холмс.
   – Так вот, я отправился к Андервуду и спросил, продавал ли он шляпу такого вида и размера. Он просмотрел свои книги и быстро нашел запись: шляпу отправили мистеру Дребберу, проживавшему в пансионе Шарпантье на Торки-Террас. Таким образом я добыл адрес.
   – Умно – очень даже умно! – пробормотал Шерлок Холмс.
   – Затем я посетил мадам Шарпантье, – продолжал сыщик. – Она была бледна и очень расстроена. Увидел я и ее дочь – девицу редкостной красоты, между прочим. Когда я с ней говорил, глаза у нее были красные и губы дрожали. Я это не упустил из виду и почуял неладное. Вы сами знаете, мистер Шерлок Холмс, – когда нападешь на верный след, тебя бьет нервная дрожь. «Вы слышали о таинственной смерти вашего съемщика, мистера Еноха Дж. Дреббера из Кливленда?» – спросил я.
   Мать только кивнула. Она не могла выдавить из себя ни слова. Дочь расплакалась. Я утвердился в подозрении: этим людям что-то известно.
   «В котором часу мистер Дреббер вышел из вашего дома, чтобы сесть на поезд?» – спрашиваю я.
   «В восемь. – Женщина сглотнула, чтобы скрыть волнение. – Его секретарь, мистер Стэнджерсон, сказал, что есть два поезда – в четверть десятого и в одиннадцать. Мистер Дреббер собирался на первый».
   «И после этого вы его не видели?»
   Когда я задал этот вопрос, женщина изменилась в лице. Она так побледнела, что страшно было смотреть. Не сразу она смогла произнести единственное слово – «да», причем тоном хриплым и неестественным.
   После недолгого молчания в разговор вступила дочь. Голос ее был спокоен и отчетлив.
   «Что толку кривить душой, мама, – сказала она. – Будем откровенны с джентльменом. Мы видели мистера Дреббера еще раз».
   «Да помилует тебя Господь! – воскликнула мадам Шарпантье. Она вскинула руки и упала в кресло. – Ты погубила своего брата».
   «Артур хотел бы, чтобы мы сказали правду», – твердо ответила девушка.
   «Расскажите мне лучше все с начала до конца, – сказал я. – Полуправда хуже лжи. Кроме того, вы не знаете, сколько нам уже известно».
   «Пусть это останется на твоей совести, Элис! – воскликнула мать и обратилась ко мне: – Сэр, я все вам расскажу. Только не думайте, будто я волнуюсь за сына, потому что он может быть замешан в этой ужасной истории. Он ни в чем не повинен. Я боялась одного – что все вы сочтете его поведение подозрительным. Но поверьте, для этого нет никаких оснований. Его благородная натура, профессия, вся его жизнь говорит против этого».
   «Самое лучшее для вас – без утайки выложить все факты, – ответил я. – Не сомневайтесь, если ваш сын невиновен, с ним не случится ничего плохого».
   «Тебе, Элис, наверное, лучше уйти, – сказала мать, и дочь вышла за порог. – Ну вот, сэр, я не хотела вам рассказывать, но бедная девочка заговорила, и теперь мне некуда деться. Раз я решила признаться, то не выпущу ни одной подробности».
   «Это самое мудрое», – заверил я.
   «Мистер Дреббер прожил у нас почти три недели. Он со своим секретарем, мистером Стэнджерсоном, путешествовал по континенту. На их сундуках я заметила наклейку „Копенгаген“, которая показала, где они останавливались в последний раз. Стэнджерсон был человек тихий и сдержанный, но его наниматель, как ни печально, сильно от него отличался: такие развязные, грубые манеры. В вечер своего приезда он к тому же был пьян, да и впоследствии его после полудня редко видели трезвым. В обращении со служанками он позволял себе омерзительную бесцеремонность. Но хуже всего то, что вскоре он перешел на тот же тон с моей дочерью, Элис. Не однажды она слышала от него слова, которые, по счастью, не способна понять, – Элис слишком для этого невинна. Как-то Дреббер просто-напросто ее облапил – даже собственный секретарь был вынужден указать ему, как недопустимы такие выходки».
   «Но почему вы это терпели? – спросил я. – Вы же не обязаны держать постояльцев, которые вам не нравятся».
   Этот резонный вопрос заставил миссис Шарпантье покраснеть.
   «Жалею, что не указала ему на дверь сразу в день приезда, – вздохнула она. – Но искушение было слишком сильно. Они платили за каждого по фунту в день – четырнадцать фунтов в неделю, а ведь сейчас совсем не сезон. Я вдова, устройство моего мальчика в военный флот стоило немалых денег. Я не решилась отказаться от платы. Меня одолела жадность. Но на последней выходке мое терпение кончилось, и я предупредила Дреббера, что он должен уехать. Поэтому он и покинул мой пансион».

   «А дальше?»
   «Когда он отъехал, я вздохнула с облегчением. Мой сын сейчас в увольнении, но я ему ничего не рассказывала: он человек горячий и без памяти любит сестру. Когда за постояльцами закрылась дверь, у меня с души упал камень. Увы, не прошло и часа, как зазвонил колокольчик; это вернулся мистер Дреббер. Он был взвинчен и к тому же сильно пьян. Вломившись в комнату, где сидели мы с дочерью, он забормотал что-то неубедительное насчет опоздания на поезд. Потом, не стесняясь моим присутствием, предложил Элис с ним бежать. „Ты совершеннолетняя, – сказал он, – и по закону никто не вправе тебя удерживать. Денег у меня как грязи. Не слушай старую курицу, собирайся. Заживешь как принцесса“. Бедная Элис так перепугалась, что отпрыгнула в сторону, но он поймал ее за запястье и потащил к двери. Я вскрикнула, и тут в комнату вошел мой сын Артур. Что случилось дальше, я не знаю. Слышала ругань и шум потасовки. Я не решалась поднять голову, так было страшно. Когда я наконец открыла глаза, Артур стоял в дверях с тростью в руке и смеялся. „Думаю, этот малый нас больше не побеспокоит, – сказал он. – Пойду-ка прослежу, что он будет делать дальше“. С этими словами Артур взял шляпу и вышел на улицу. А на следующее утро до нас дошла весть о загадочной гибели мистера Дреббера».
   Делая это признание, миссис Шарпантье то и дело вздыхала и смолкала. Временами ее речь звучала так тихо, что я с трудом ее разбирал. Однако я не забывал делать стенографические записи, так что возможность ошибки исключена.
   – Увлекательная повесть. – Шерлок Холмс зевнул. – Что было дальше?
   – Когда миссис Шарпантье умолкла, – продолжал детектив, – я понял, что все дело зависит от одного-единственного обстоятельства. Уставив на нее строгий взгляд (как я убедился, на женщин это всегда действует), я спросил, в котором часу вернулся ее сын.
   «Не знаю», – ответила она.
   «Как – не знаете?»
   «Не знаю. У него свой ключ, он сам открыл дверь».
   «Когда вы уже были в постели?»
   «Да».
   «А когда вы легли?»
   «Около одиннадцати».
   «Получается, ваш сын отсутствовал не меньше двух часов?»
   «Да».
   «Может, все четыре или пять?»
   «Может».
   «Чем он занимался все это время?»
   «Не знаю», – отвечала миссис Шарпантье, смертельно побледнев.
   После этого, конечно, раздумывать не приходилось. Я выяснил, где находится лейтенант Шарпантье, и, прихватив с собой двоих полицейских, взял его под стражу. Когда я тронул его за плечо и предупредил, чтобы он не сопротивлялся, он преспокойно ответил: «Наверно, вы подозреваете, что я виновен в смерти этого мерзавца Дреббера». Мы ему об этом не говорили, так что его заявление выглядит очень подозрительно.
   – Очень, – кивнул Холмс.
   – При нем была та же тяжелая трость, с которой, по словам его матери, он пустился вслед за Дреббером. Дубовая, здоровенная.
   – И какова ваша гипотеза?
   – Гипотеза такая: он преследует Дреббера до Брикстон-роуд. Там происходит новая драка, в ходе которой Дреббер получает удар тростью, скажем, в надчревье – смертельный, но не оставивший отметины. В ненастную погоду на улице было пусто, и Шарпантье затащил тело жертвы в пустой дом. Что до свечи, лужи крови, надписи на стене и кольца – все это уловки, чтобы сбить с толку полицию.
   – Отличная работа! – ободрил инспектора Холмс. – Ей-богу, Грегсон, вы растете на глазах. Из вас еще может что-нибудь выйти.
   – Льщу себя надеждой, что справился довольно удачно, – с гордостью ответил сыщик. – Молодой человек добровольно показал, что шел за Дреббером, пока тот его не заметил и не взял кэб. На обратном пути Шарпантье встретил старого сослуживца и долгое время с ним прохаживался. На вопрос, где живет этот сослуживец, не дал удовлетворительного ответа. По-моему, концы с концами прекрасно сходятся. Меня разбирает смех, когда думаю, как Лестрейд пустился по ложному следу. Боюсь, не сладится у него. Э, да вот и он собственной персоной!

   Это действительно был Лестрейд. Пока мы беседовали, он поднялся по лестнице и теперь возник на пороге. Обычно бойкого и щеголеватого инспектора было не узнать. Глаза тревожно бегают, одежда несвежая, в беспорядке. Очевидно, он явился, чтобы проконсультироваться у Шерлока Холмса, но при виде сослуживца смутился и расстроился. Стоя посреди комнаты, он мял в руках шляпу и не решался заговорить.
   – Какой необычный случай, – произнес он наконец, – просто непостижимый.
   – Вы так думаете, мистер Лестрейд? – торжествующе воскликнул Грегсон. – Я предвидел, что вы придете к такому заключению. Удалось вам найти секретаря – мистера Джозефа Стэнджерсона?
   – Секретарь, мистер Джозеф Стэнджерсон, – возгласил Лестрейд, – убит этим утром, около шести, в частной гостинице «Халлидейз».

Глава VII
Свет во тьме

   Известие, принесенное Лестрейдом, поразило нас всех как громом. Грегсон вскочил с кресла, опрокинув виски. Я молча уставился на Шерлока Холмса, который плотно сжал губы и нахмурил брови.
   – И Стэнджерсон! – пробормотал он. – Сюжет вырисовывается.
   – Куда уж сложнее, – проворчал Лестрейд, садясь в кресло. – Похоже, я попал на военный совет.
   – А вы… вы уверены, что тут нет ошибки? – выдавил из себя Грегсон.
   – Я только что был в его номере, – отозвался Лестрейд. – Я первый обнаружил тело.
   – Мы как раз выслушивали соображения Грегсона, – проговорил Холмс. – А теперь, если вы не против, хотели бы узнать, что вы видели и что делали?
   – Я не против. – Лестрейд устроился поудобнее. – Признаюсь откровенно: я думал, Стэнджерсон замешан в убийстве Дреббера. Потом оказалось, что я был совершенно не прав. Но тогда, вбив себе в голову эту мысль, я пустился по следу секретаря. Вечером третьего числа, примерно в половине девятого, их обоих видели на вокзале Юстон. В два часа ночи Дреббера обнаружили на Брикстон-роуд. Мне нужно было выяснить, чем занимался Стэнджерсон между половиной девятого и временем преступления и что с ним случилось потом. Я отправил в Ливерпуль телеграмму с его описанием и предупредил тамошнюю полицию, чтобы следили за американскими судами. Потом стал обходить все гостиницы и меблированные комнаты вблизи Юстона. Видите ли, я считал, что, если Дреббер и его компаньон почему-то расстались, Стэнджерсону проще всего было приютиться на ночь где-нибудь поблизости, чтобы утром явиться на вокзал.
   – Скорее всего, они заранее договорились о месте встречи, – заметил Холмс.
   – Так оно и оказалось. Весь вчерашний вечер я наводил справки, и совершенно безуспешно. С утра пораньше я это продолжил, и к восьми очередь дошла до частной гостиницы «Халлидейз» на Литтл-Джордж-стрит. Мне сразу подтвердили, что мистер Стэнджерсон у них остановился.
   «Наверно, вы тот самый джентльмен, которого он ожидает? – сказали мне. – Он ждет вас уже два дня».
   «Где он?» – спросил я.
   «Наверху, спит. Велел разбудить его в девять».
   «Пойду за ним наверх», – сказал я.
   Я рассчитывал, что при моем внезапном появлении Стэнджерсон с перепугу что-нибудь сболтнет. Коридорный взялся проводить меня в номер; располагается он на третьем этаже, в конце коротенького коридора. Указав мне нужную дверь, коридорный повернул было назад к лестнице, но тут я увидел такое, что, несмотря на двадцатилетний опыт службы, почувствовал себя дурно. Из-под двери змеился красный ручеек крови и растекался лужей у противоположного плинтуса. Я вскрикнул, коридорный обернулся. При виде крови он едва не потерял сознание. Дверь была заперта изнутри, но мы, наддав плечами, вышибли ее. Окно стояло открытым, и рядом с ним лежал, свернувшись калачиком, человек в ночной рубашке. Он был мертвехонек, причем смерть наступила не только что: труп успел остыть и окоченеть. Когда мы его перевернули, коридорный сразу узнал джентльмена, который под именем Джозефа Стэнджерсона снял этот номер. Причиной смерти стала глубокая рана в левом боку, наверняка достигшая сердца. А теперь самое странное: что, как вы думаете, обнаружилось на стене над убитым?
   Шерлок Холмс еще не успел ответить, а у меня уже побежал по коже мороз.
   – Слово RACHE, написанное кровью, – сказал Холмс.
   – Оно, – благоговейно подтвердил Лестрейд, и на короткое время все замолчали.
   Деяния неведомого преступника были столь методичны, а мотивы столь непостижимы, что от этого становилось еще страшнее. На поле битвы я сохранял самообладание, но теперь меня бросило в дрожь.
   – Убийцу видели, – продолжал Лестрейд. – По дорожке, что ведет от конюшни на задах гостиницы, как раз проходил разносчик молока, который направлялся в магазин. Он заметил, что лестница, которая там обычно валяется, приставлена к одному из окон третьего этажа – открытому окну. Пройдя мимо, мальчик оглянулся и увидел, что по лестнице кто-то спускается. Мужчина не прятался, вел себя спокойно, и молочник подумал, что это плотник или столяр делал в гостинице какие-то починки. Он не особенно заинтересовался незнакомцем, только отметил про себя, что тот рановато взялся за работу. В памяти сохранилось только, что тот был высокого роста, с румяным лицом, одет в длинное коричневое пальто. Он, похоже, не сразу покинул место преступления: в раковине, где он вымыл руки, вода была окрашена кровью, запятнана и простыня, о которую он вытер нож.
   Услышав описание внешности убийцы, в точности повторявшее слова Холмса, я взглянул на своего компаньона. На его лице не выразилось ни удовлетворения, ни торжества.
   – Вы нашли в комнате улики, способные указать на убийцу? – спросил он.
   – Ничего. В кармане у Стэнджерсона был кошелек Дреббера, но это вроде бы обычное дело: всеми расчетами занимался секретарь. В кошельке оставалось восемьдесят фунтов с мелочью, ничто не пропало. Каковы бы ни были мотивы этих поразительных преступлений, корысть к ним не относится. Бумаг, записок в карманах не нашлось, за исключением единственной телеграммы, отправленной месяц назад из Кливленда, которая гласит: «Дж. Х. в Европе». Отправитель указан не был.
   – Больше не обнаружили ничего? – спросил Холмс.
   – Ничего сколько-нибудь существенного. На кровати лежал роман, который покойный читал перед сном, на стуле рядом – трубка. Еще – стакан воды на столе и коробочка для притираний на подоконнике; в ней лежали две пилюли.
   С радостным возгласом Шерлок Холмс вскочил с кресла:
   – Последнее звено! Дело раскрыто.
   Сыщики изумленно уставились на него.
   – В моих руках теперь все нити запутанного клубка, – уверенно поведал он. – Конечно, кое-какие детали остается уточнить, но все основные факты от той минуты, когда Дреббер со Стэнджерсоном расстались на вокзале, и до того, как вы обнаружили тело секретаря, мне известны так точно, как если бы я сам был свидетелем. И я вам это докажу. Можете вы принести сюда эти пилюли?
   – Они у меня с собой. – Лестрейд вынул белую коробочку. – Я прихватил их, и кошелек, и телеграмму, чтобы поместить в хранилище в полицейском участке. Собственно, это случайность, я мог бы их и не взять, поскольку, надо признаться, не придаю им ни малейшего значения.
   – Давайте их сюда. Как на ваш взгляд, доктор, – Холмс повернулся ко мне, – обычные ли это пилюли?
   Определенно нет. Они были жемчужно-серые, круглые, почти прозрачные, если рассматривать их против света.
   – Судя по тому, что пилюли невесомые и почти прозрачные, их, вероятно, растворяют в воде, – заметил я.
   – Именно, – кивнул Холмс. – А теперь не будете ли вы так добры сходить вниз и принести бедняжку-терьера, который совсем плох? Квартирная хозяйка вчера просила избавить его от страданий.
   Я отправился вниз и вернулся с терьером на руках. Его прерывистое дыхание и остекленевшие глаза говорили, что конец близок. Мордочка пса была вся седая: он давно уже пережил обычный собачий век. Я опустил его на подушку, лежавшую на каминном коврике.
   – Сейчас я разрежу пополам одну из этих пилюль. – Холмс вынул перочинный нож. – Половину вернем в коробку, она нам еще пригодится. Другую половину я опускаю в этот бокал, там на дне чайная ложка воды. Как видите, наш друг доктор был прав: пилюля мгновенно растворилась.
   – Это, может быть, очень занимательный опыт, – вмешался Лестрейд обиженным тоном человека, который подозревает, что над ним смеются, – только мне непонятно, как он связан со смертью мистера Джозефа Стэнджерсона.
   – Терпение, друг мой, терпение! Со временем вы убедитесь, что связан очень даже тесно. Теперь я добавляю немного молока, чтобы микстура стала вкуснее, и даю ее псу, который, как мы видим, охотно ее пьет.
   Не переставая говорить, Холмс вылил содержимое бокала в блюдце, поставил его перед терьером, и тот вылакал все до капли. Наблюдая за Холмсом, мы настроились на серьезный лад и примолкли, внимательно следя за собакой и ожидая чего-то ошеломительного. Однако ничего не происходило. Пес все так же лежал врастяжку на подушке и тяжело дышал, однако питье, очевидно, никак на него не подействовало.

   Холмс вынул часы, минута шла за минутой, результата не было. Лицо моего компаньона горестно и разочарованно вытягивалось. Он кусал губу, барабанил пальцами по столу и вообще не скрывал своего нетерпения. Он так расстраивался, что я искренне его жалел, меж тем как двое сыщиков презрительно усмехались, явно упиваясь происходящим.
   – Это не может быть совпадением! – Холмс вскочил наконец на ноги и стал метаться по комнате. – Никак не может! Те самые пилюли, о которых мне подумалось в связи со смертью Дреббера, найдены после гибели Стэнджерсона. И все же они безвредны. Что бы это значило? Выходит, вся цепь рассуждений была ошибочной. Нет, невозможно! Но злосчастному псу ничего не делается. А, понял! Понял!
   С возгласом ликования Холмс кинулся к коробочке, рассек пополам вторую пилюлю, растворил ее в воде, добавил молока и дал терьеру. Едва несчастный пес коснулся питья языком, как тело его задергалось и, словно пораженное молнией, безжизненно застыло.
   Шерлок Холмс вздохнул полной грудью и вытер со лба пот.
   – Нужно больше верить себе, – сказал он. – Пора уже усвоить: если кажется, будто факт противоречит длинной цепи рассуждений, неизменно выясняется, что его можно толковать по-другому. Из двух пилюль, лежавших в коробочке, одна содержала в себе самый смертоносный яд, вторая же была совершенно безвредной. Мне следовало догадаться об этом еще прежде, чем я увидел эту коробочку.
   Последнее заявление так меня ошеломило, что я чуть не усомнился в здравости рассудка моего друга. Однако же пес был мертв, и это доказывало правоту Холмса. Туман у меня в голове стал постепенно рассеиваться, и я начал смутно прозревать истину.
   – Все это кажется вам странным, – продолжал Холмс, – потому что вы в самом начале расследования не оценили важность единственной значимой нити, которая была у вас в руках. Мне же посчастливилось сразу за нее ухватиться, и то, что происходило потом, только подтверждало мои первоначальные предположения и служило их логическим развитием. Поэтому факты, которые, с вашей точки зрения, все больше затемняли дело, для меня только проясняли его и помогали утвердиться в своих выводах. Странное дело – не значит сложное. Самые банальные преступления могут быть самыми сложными для следствия, потому что в них нет ничего нового, нет особенностей, за которые можно зацепиться. Наше убийство оказалось бы крепким орешком, если бы тело жертвы попросту нашли на дороге, без всякой загадочности и сенсационности. Странные детали, вместо того чтобы запутать дело, наоборот, упростили его.
   Мистер Грегсон, который выслушивал эту речь с немалым нетерпением, больше не смог сдерживаться.
   – Послушайте, мистер Шерлок Холмс, – сказал он, – мы все охотно признаем, что вы умный человек и у вас свои методы работы. Но теперь требуется нечто большее, чем теории и поучения. Надо хватать преступника. Я сделал что мог, и похоже, совершил ошибку. Молодой Шарпантье явно не замешан во втором убийстве. Лестрейд охотился за другим подозреваемым, Стэнджерсоном, но теперь оказалось, что и он не прав. Вы же кидаете намеки направо и налево и как будто знаете больше нас, но пришло время спросить напрямую: что вам точно известно об этом деле? Можете вы назвать имя преступника?
   – Не могу не согласиться с Грегсоном, сэр, – вмешался Лестрейд. – Мы оба сделали что могли – и оба потерпели неудачу. С той минуты, когда я вошел в эту комнату, вы не раз утверждали, будто собрали все доказательства. Думаю, сейчас самое время ими поделиться.
   – Если откладывать арест преступника и дальше, – заметил я, – как бы он не совершил какое-нибудь новое злодеяние.
   Под нашим давлением Шерлок Холмс выказал признаки нерешительности. Он по-прежнему ходил из угла в угол. Голова его была опущена, брови насуплены – так он выглядел, когда его одолевали раздумья.
   – Убийств больше не будет. – Холмс наконец застыл на месте и повернулся к нам. – Этого можете не опасаться. Вы спрашивали, известно ли мне имя душегуба. Да, известно. Но узнать, кто преступник, не самое главное, важнее его поймать. Думаю, очень скоро мне это удастся. Я принял собственные меры и надеюсь, что они не подведут, но дело предстоит непростое: наш противник – человек неглупый и отчаянный, притом, как мне пришлось убедиться, имеет сообщника, не уступающего в сообразительности. Пока этот человек не знает, что кто-то получил ключ к разгадке, у нас есть шанс к нему подобраться, но стоит ему что-то заподозрить, и он тут же поменяет имя, а потом ищи его среди четырех миллионов обитателей огромного города. Не примите за обиду, но я должен сказать, что полиции эти двое не по зубам, – потому-то я и не просил вас о содействии. Если я потерплю неудачу, вся вина, естественно, будет на мне, но я к этому готов. А пока что обещаю: как только я смогу открыться вам, не ставя под удар мои планы, я это непременно сделаю.
   Грегсон и Лестрейд едва ли были удовлетворены этим заверением, равно как и нелестным намеком касательно полиции. Первый залился краской до самых корней своих соломенно-желтых волос, глазки второго заблестели от любопытства и обиды. Но, прежде чем кто-либо из них успел заговорить, раздался стук в дверь и на пороге возник, во всей своей ничтожности и неприглядности, юный Уиггинс, представитель уличных мальчишек.
   – Пожалуйста, сэр. – Уиггинс тронул вихор у себя на лбу. – Кэб под дверью, ждет.
   – Молодчина, – любезно ответил Холмс. – Почему бы Скотленд-Ярду не взять на вооружение эту модель? – Он вынул из ящика комода пару наручников. – Смотрите, как здорово работает пружина. Защелкивает в доли секунды.
   – Старая тоже годится, – отозвался Лестрейд. – Найти бы только, на кого их надеть.
   – Очень хорошо, – улыбнулся Холмс. – Попрошу-ка я кэбмена помочь мне с сундуками. Пожалуйста, Уиггинс, пригласите его подняться.
   Меня удивило, что Холмс вроде бы собрался куда-то уехать, меж тем как я об этом ничего не знал. В гостиной стоял небольшой чемодан, Холмс подтянул его к себе и стал стягивать ремнями. Он не оторвался от этого занятия и когда вошел кэбмен.
   – Прошу, помогите мне с пряжкой, – не оборачиваясь, произнес Холмс.
   Детина с хмурым, недовольным видом приблизился и протянул руки к чемодану. В тот же миг раздался щелчок, лязг металла, и Шерлок Холмс вскочил на ноги.
   – Джентльмены! – воскликнул он, сверкая глазами. – Позвольте представить вам мистера Джефферсона Хоупа, убийцу Еноха Дреббера и Джозефа Стэнджерсона.

Дальнейшее разыгралось молниеносно – я даже не понял, что происходит. Мне живо вспоминаются торжество в чертах Холмса, звонкие ноты его голоса и злобное недоумение, с каким кэбмен рассматривал сверкающие наручники, словно бы по волшебству сомкнувшиеся на его запястьях. На краткий миг все застыли, как скульптурная группа. Затем с бессвязным яростным ревом пленник высвободился из рук Холмса и метнулся к окну. Он разбил раму и стекло, но выпрыгнуть не успел: Грегсон, Лестрейд и Холмс бросились на него, как свора шотландских борзых. Его втащили обратно в комнату, завязалась отчаянная потасовка. Мощный и свирепый, пленник раз за разом сбрасывал с себя нас четверых. Он был силен, как эпилептик в конвульсиях. Лицо и руки были в ужасных порезах от разбитого стекла, но потеря крови не лишила его энергии. Наконец Лестрейду удалось схватить его за шейный платок, и лишь тогда, полузадушенный, он понял, что сопротивляться бесполезно. Мы успокоились только после того, как связали ему не только руки, но и ноги. И наконец, устало отдуваясь, встали.
– У нас есть его кэб, – сказал Шерлок Холмс. – На нем можно доставить арестованного в Скотленд-Ярд. Ну вот, джентльмены, – продолжил он с приятной улыбкой, – наша маленькая загадка разгадана. Теперь вы вольны задавать мне любые вопросы, не опасаясь, что я откажусь ответить.

Часть II
Страна святых

Глава I
На великой солончаковой равнине

   В центре великого Североамериканского континента лежит засушливая безотрадная пустыня, долгие годы служившая преградой на пути цивилизации. От Сьерра-Невады до Небраски, от реки Йеллоустон на севере до Колорадо на юге простирается область запустения и одиночества. Лик природы в этих мрачных краях отнюдь не однообразен. Могучие, увенчанные снегами вершины сменяются тенистыми, мрачными долинами. По ступенчатым каньонам мчат стремительные реки; бескрайние равнины зимой одеваются снегом, а летом – серой солончаковой пылью. Но есть во всех этих ландшафтах нечто общее: лежащий повсюду отпечаток бесприютности и тоски.
   Никто из людей не населяет эту землю отчаянья. Лишь изредка ее пересечет отряд пауни или черноногих, направляясь к новым охотничьим угодьям, однако и храбрейшие из них радуются, когда, оставив позади ужасные равнины, завидят вновь свои привычные прерии. Мелькнет в кустарнике койот, захлопают в воздухе тяжелые крылья грифа, проковыляет по темным ущельям неуклюжий гризли, разыскивая среди скал свое скудное пропитание. Иных обитателей здесь не встречается.
   Нет в мире другого столь мрачного пейзажа, как тот, что виден с северных склонов Сьерра-Бланко. Вдали, насколько хватает глаз, простирается плоская равнина, пятна солончаков перемежаются зарослями карликового чаппараля. Горизонт замыкает длинная цепь гор, зубчатые вершины местами заснежены. На всем этом обширном пространстве полностью отсутствует жизнь – нет даже малейших ее признаков. Не пролетит в стальной синеве небес птица, не проскользнет по тускло-серой земле тень, а главное, все тонет в непроницаемой тишине. Вслушивайся сколько угодно – ни шелеста, ни шороха по всей бескрайней пустыне; одно безмолвие, полное и гнетущее.
   Выше было сказано, что признаков жизни здесь нет совсем. Но это не так. С высот Сьерра-Бланко можно различить тропу, которая вьется по пустыне и теряется в дальней дали. Ее проложили колеса и истоптали ноги множества искателей приключений. Там и сям белеют под солнцем яркие пятна, хорошо заметные на тусклом фоне соляной корки. Подойдите и посмотрите, что это! Это кости: одни крупные, другие короче и тоньше. Первые остались от волов, вторые – от людей. На протяжении пятнадцати сотен миль этот страшный караванный путь прослеживается по останкам тех, кто пал на его обочинах.
   Четвертого мая тысяча восемьсот сорок седьмого года все это разглядывал со склона одинокий путник. По виду его можно было бы принять за самого гения этих мест или же их демона. Сторонний наблюдатель не смог бы определить, четыре ему десятка или все шесть. Худое, изможденное лицо его было плотно обтянуто смуглой, сухой, как пергамент, кожей; в длинных каштановых волосах и бороде пятнами проступала седина; глубоко сидящие глаза горели неестественным огнем; меж тем рука, сжимавшая винтовку, состояла словно бы из одних костей. Чтобы не упасть, путник опирался на свое оружие, однако высокий рост и мощный костяк свидетельствовали о природной силе и выносливости. Притом на лице его выпирали кости, одежда свисала мешком с иссохшего тела – именно поэтому он выглядел дряхлым стариком. Путник умирал – умирал от голода и жажды.
   С трудом тащился он по ущелью, а затем забрался чуть выше, на склон, в бесплодной надежде заметить где-нибудь воду. И что же перед ним открылось? Огромная солончаковая равнина и отдаленный пояс суровых гор, без признаков растительности, которая бы указала на наличие влаги. Ни проблеска надежды во всем безбрежном ландшафте. Путник безумным взглядом окинул север, восток, запад – и понял: тут его странствиям наступит конец, этот бесплодный склон станет его могилой. «Сейчас или двадцать лет спустя на пуховой постели – какая разница», – пробормотал он, опускаясь на землю в тени большого валуна.
   Прежде чем сесть, он положил рядом бесполезную винтовку и спустил с правого плеча большой узел, завернутый в серую шаль. Судя по тому, как ударилась о землю эта ноша, она была не по силам изможденному путнику. И тут же из серого свертка вырвался жалобный всхлип, наружу высунулись испуганное личико с яркими карими глазами и грязные, в ямочках, кулачки.
   – Ой, мне же больно! – пожаловался детский голос.
   – Прости, – ответил мужчина, – прости, я нечаянно.
   Развернув серую шаль, он извлек из нее хорошенькую девочку лет пяти. Нарядные туфельки, розовое платье с льняным передничком – на всем этом лежал отпечаток материнской заботы. У девочки был бледный, болезненный вид, но руки и ноги не исхудали: лишения, перенесенные спутником, ее почти не коснулись.
   – Болит? – спросил он с тревогой: девочка все еще потирала золотистые кудряшки на затылке.
   – Поцелуй – пройдет, – серьезно ответила она, показывая больное место. – Мама всегда так делает. Где мама?
   – Ушла. Наверно, скоро ты с ней увидишься.
   – Ушла? Ну вот, и до свиданья не сказала, а раньше всегда говорила, когда соберется к тетушке на чай. А ведь уже три дня прошло. Ужасно пить хочется, правда? Попить здесь нечего? А поесть?
   – Нечего, милая. Потерпи немного, а потом все уладится. Положи опять головку мне на грудь, и ты маленько поправишься. Трудно разговаривать, когда губы задубели, но, наверное, лучше будет, если ты узнаешь, как обстоят наши дела. Что это у тебя?
   – Красивые штучки! – похвасталась девочка и показала два блестящих кусочка слюды. – Когда вернемся домой, я подарю их братцу Бобу.
   – Скоро у тебя будут штучки еще красивей, – заверил ее мужчина. – Только погоди немножко. Но я хотел тебе сказать… Помнишь, мы были у реки, а потом свернули в сторону?
   – Да.
   – Ну вот, мы думали тогда скоро выйти к другой реке. Но что-то нас подвело, то ли компас, то ли карта, не знаю. К реке мы не вышли. Вода кончилась. Осталась только самая капелька, для маленьких… и… и…
   – Тебе было нечем умываться. – Девочка подняла взгляд на перепачканное лицо своего спутника.
   – И нечего пить. Мистер Бендер умер первым, потом Индеец Пит, миссис Макгрегор, Джонни Хоунз, а за ними, милая, твоя мама.
   – Мамочка тоже померла. – Девочка уткнула лицо в передник и горько зарыдала.
   – Да, все умерли, кроме нас с тобой. И я подумал, не найдется ли воды в той стороне, взвалил тебя на плечо, и мы пошагали. Но похоже, нам и здесь не посчастливилось. И надежды у нас, почитай, совсем не осталось!
   – Это значит, мы тоже помрем? – Девочка перестала рыдать и подняла залитое слезами лицо.
   – Да, милая, вроде того.
   – Что же ты раньше молчал? – Девочка радостно рассмеялась. – Только напугал меня зря. Ведь когда мы умрем, мы снова увидим маму.
   – Ты точно увидишь, милая.
   – И ты тоже. Я ей расскажу, какой ты хороший. Наверно, она встретит нас у врат небесных с большим кувшином воды и гречневыми блинчиками, горячими и зажаренными с двух сторон, как любили мы с Бобом. А долго еще ждать?
   – Не знаю… не очень.
   Мужчина не отрывал взгляда от северного горизонта. На голубом небосклоне появились три точки и, приближаясь, стали стремительно расти. Скоро они обернулись тремя большими коричневыми птицами, покружили над головами путников и уселись сверху, на скалы. Это были грифы, местные падальщики, чей прилет означает близкую смерть.
   – Петушки и курочки, – обрадовалась девочка зловещим птицам и хлопнула в ладоши, чтобы их спугнуть. – Скажи, эти места создал Бог?
   – Ну да, конечно, – заверил ее спутник, ошарашенный неожиданным вопросом.
   – И Иллинойс Он создал, и Миссури, – продолжила девочка. – Я думала, эти места создал кто-то другой. Тут ведь не так хорошо получилось: совсем забыли про воду и деревья.
   – Как ты думаешь, не пора ли помолиться? – робко предложил мужчина.
   – На ночь еще рано.
   – Не важно. Немного рано, но наверняка Он не обидится. Прочитай те молитвы, которые читала на ночь в фургоне, пока мы ехали по равнинам.
   – А почему ты сам не хочешь? – удивилась девочка.
   – Я забыл молитвы. Ни разу не молился с тех пор, как дорос до половины этого ружья. Но пожалуй, это никогда не поздно. Ты читай, а я буду стоять рядом и повторять за тобой.

   – Тогда тебе надо встать на колени, и мне тоже. – Девочка разложила на земле шаль. – Сложи руки вот так, и сразу станет вроде как лучше.
   За этим странным зрелищем наблюдать было некому, кроме грифов. На узкой шали, рядышком, преклонили колени двое путников – малое дитя и отчаянный, закаленный искатель приключений. Пухлое личико девочки и костлявое лицо мужчины обратились к безоблачным небесам, творя трогательную молитву Верховному Судии, перед Которым готовились предстать; два голоса – один тоненький и звонкий, другой низкий и хриплый – вознесли единую мольбу о милосердии и прощении. Умолкнув, оба снова уселись в тени валуна, и девочка заснула на широкой груди своего защитника. Сначала он стерег ее сон, но веление Природы оказалось необоримым. Три дня и три ночи путник отказывал себе в отдыхе. Веки его все ниже опускались на усталые глаза, голова склонялась на грудь, наконец седая борода мужчины смешалась с золотистыми локонами его спутницы и оба забылись глубоким сном без сновидений.
   Если бы путник не спал еще полчаса, он мог бы наблюдать странную картину. Далеко-далеко, на том конце солончаковой равнины, возник маленький пыльный фонтанчик, вначале едва заметный, почти неотличимый от дымки на горизонте. Он ширился, рос и превратился в четко очерченное облако, которое все увеличивалось. Стало понятно, что эту пыль могло поднять только множество ступающих ног. В краю более плодородном наблюдатель предположил бы, что это надвигается одно из больших стад бизонов, которые пасутся в прериях. Но здесь, в засушливой местности, такая возможность исключалась. Пыльный водоворот близился к скале, где нашли себе приют двое отверженных; вот сделались видны крытые брезентом фургоны, вот показались в дымке вооруженные всадники: видение преобразилось в караван, направлявшийся на Запад. Но каков он был, этот караван! Когда голова его достигла гор, хвост еще не показался на горизонте. По необъятной равнине тянулся беспорядочный строй фургонов, повозок, конных и пеших людей. Тащились нагруженные тяжелой ношей женщины, ребятишки шагали рядом с фургонами или выглядывали из-под белых навесов. Странники не походили на обычную партию иммигрантов – скорее на кочевое племя, вынужденное по какой-то причине искать себе новое пристанище. Воздух наполнился шумом и грохотом: звенели бесчисленные голоса, скрипели колеса, ржали лошади. Но и этого оказалось недостаточно, чтобы пробудить двух усталых путников на склоне.
   Во главе колонны ехали два-три десятка мужчин с суровыми, каменными лицами, в темной домотканой одежде, вооруженных винтовками. У подножия утеса они остановились и стали держать совет.
   – Источники правее, братья, – проговорил один, седой, чисто выбритый, с жестким ртом.
   – Направо от Сьерра-Бланко… так мы дойдем до Рио-Гранде, – отозвался другой.
   – О воде не беспокойтесь! – воскликнул третий. – Тот, кто смог иссечь воду из скалы, не оставит свой избранный народ.
   – Аминь! Аминь! – откликнулись все его сотоварищи.
   Странники собирались продолжить путь, но тут один из самых молодых и зорких вскрикнул и указал вверх, на зубчатый утес. На его вершине трепетал под ветром розовый лоскут, очень заметный на фоне серого камня. Всадники осадили лошадей и взяли на изготовку ружья; к авангарду галопом поскакало подкрепление. «Индейцы», – слышалось отовсюду.
   – Краснокожих не может быть много, – сказал пожилой мужчина, похожий на предводителя. – Пауни мы миновали, другие племена живут по ту сторону больших гор.
   – Пойду-ка я вперед и разведаю. А, брат Стэнджерсон? – спросил кто-то.
   – И я! И я! – подхватила дюжина голосов.
   – Оставьте лошадей, мы будем ждать здесь, – ответил старейшина.
   Юноши проворно спешились, привязали лошадей и стали карабкаться по крутому склону к предмету, их заинтересовавшему. Продвигались они быстро и бесшумно, с уверенностью и сноровкой опытных разведчиков. Оставшиеся внизу видели, как они перебирались с камня на камень и достигли вершины, где фоном им служило небо. Впереди шел юноша, первым подавший сигнал тревоги. Внезапно он, словно в удивлении, всплеснул руками. Когда подошли остальные, они удивились не меньше.
   На плоской верхушке голого холма стоял в одиночестве гигантский валун. На него опирался, полулежа, высокий мужчина с длинной бородой и крупными, но крайне истощенными чертами. Судя по его спокойному лицу и ровному дыханию, он спал глубоким сном. Смуглую жилистую шею спящего обнимала пухлыми белыми руками маленькая девочка; ее золотоволосая головка прижималась к плюшевой блузе, облекавшей его грудь. Розовые губы были приоткрыты, за ними виднелся белоснежный ряд зубов; на детских чертах играла задорная улыбка. Толстенькие белые ножки в белых носках и нарядных туфлях с сияющими пряжками являли странный контраст с исхудавшими конечностями спутника девочки. На скальном карнизе над этой необычной парой торжественно восседали трое грифов. При виде пришельцев они издали хриплый крик разочарования и недовольно снялись с места.
   Крики падальщиков разбудили спящих, и те стали изумленно оглядываться. Мужчина, пошатываясь, поднялся на ноги и глянул на равнину, где прежде не было ни души, а теперь тянулась бесконечная череда людей и животных. На его лице выразилось недоверие, он провел костлявой рукой по глазам.
   – Вот так, значит, и бредят, – пробормотал он.
   Девочка стояла рядом, держась за полу его одежды, и молча обводила всех вопросительным детским взглядом.
   Спасителям не потребовалось много времени, чтобы убедить двоих отверженных в своей реальности. Один из них усадил девочку себе на плечо, двое других, подхватив под руки ее тощего спутника, довели его до фургонов.
   – Меня зовут Джон Феррьер, – рассказал путник. – Мы с малышкой – единственные, кто уцелел из всего отряда. Нас было двадцать один человек. Остальные умерли от голода и жажды по пути с юга.
   – Это ваш ребенок? – спросил кто-то.
   – Наверно, теперь она моя дочка, раз уж я ее спас, – заявил Феррьер с вызовом. – Я никому ее не отдам. С сегодняшнего дня ее зовут Люси Феррьер. А вы кто такие? – Он с любопытством оглядел своих крепких загорелых спасителей. – Похоже, вас здесь без счета.
   – Без малого десять тысяч, – сообщил один из молодых людей. – Мы гонимые чада Господни… избранники ангела Мерония.
   – Впервые о нем слышу. Выходит, избранников у него целая толпа.
   – Не надо кощунствовать, – сурово отозвался другой. – Мы веруем в Священное Писание, начертанное египетскими знаками на золотых пластинах, которые были вручены святому Джозефу Смиту в Пальмире. Идем из города Нову в штате Иллинойс, где в прежнее время основали свой храм. Мы ищем убежища от насильников и безбожников, пусть даже в самом сердце пустыни.

   Название Нову, очевидно, о чем-то напомнило Джону Феррьеру.
   – Понятно, – сказал он, – вы мормоны.
   – Мормоны, – в один голос подтвердили спасители.
   – И куда вы держите путь?
   – Не знаем. Нас ведет длань Господня, претворенная в нашего Пророка. Ты должен предстать перед ним. Он скажет, что с тобой делать.
   У подножия холма их окружила толпа пилигримов: бледных смиренных женщин, крепких веселых детей и настороженно глядящих мужчин. Многие, видя, как мала девочка и как изможден мужчина, выражали возгласами удивление и сочувствие. Однако группа, сопровождавшая двоих путников, не останавливалась. Вместе с большой толпой мормонов они добрались до фургона, который явно выделялся среди прочих величиной и нарядным, вычурным убранством. Везли его шесть лошадей, меж тем как в другие было впряжено две – самое большее четыре. Рядом с кучером сидел человек не старше тридцати лет, однако благодаря крупной голове и решительному выражению лица похожий на предводителя. Он читал книгу в коричневом переплете, но при виде толпы отложил ее и внимательно выслушал рассказ о происшествии. Затем он торжественным тоном обратился к двоим отверженным:
   – Если вы поедете с нами, то как сторонники нашего вероучения. Мы не потерпим волков в своем стаде. Пусть лучше ваши кости останутся белеть в этой пустыне, чем в нашем плоде заведется гнильца, которая в конце концов его погубит. Согласны вы присоединиться к нам на этих условиях?
   – Да уж верно, меня любые условия устроят, – заявил Джон Феррьер с таким жаром, что даже степенные старейшины не удержались от улыбки. И только с лица предводителя не сошло подчеркнуто суровое выражение.
   – Займись им, брат Стэнджерсон, – произнес он. – Дай ему еды и питья, и ребенку тоже. Поручаю тебе также обучить их нашей святой вере. Но хватит медлить. Вперед, вперед, Сион нас ждет!
   – Сион нас ждет! – закричала толпа мормонов, и возглас, подхватываемый все новыми устами, бежал вдоль нескончаемого каравана, пока глухие отголоски не затихли в отдалении. Защелкали хлысты, заскрипели колеса, фургоны стронулись с места, процессия возобновила свой извилистый путь. Старейшина, которому доверили заботу о найденных, отвел их к своему фургону, где уже была приготовлена еда.
   – Вы останетесь здесь, – сказал он. – Пройдет несколько дней, и ваши силы восстановятся. Тем временем не забывайте, что отныне и вовеки вы наши единоверцы. Это сказал Бригам Янг, его же устами вещает Джозеф Смит, сиречь глас Божий.

Глава II
Цветок Юты

Было бы неуместно описывать здесь трудности и лишения, перенесенные мормонскими переселенцами, прежде чем они достигли желанной гавани. В странствии от берегов Миссисипи к западным склонам Скалистых гор они проявили упорство, подобное которому едва ли знает история. Дикие люди и дикие звери, голод, жажда, изнурительные труды, болезни – все препятствия, которые природа ставила на их пути, они одолели со свойственной англосаксам стойкостью. Однако долгий путь и ужасные приключения оставили след в сердцах даже самых выносливых из мормонов. Все они как один пали на колени и обратили к небу идущую из глубин души мольбу, когда внизу показалась обширная, залитая солнцем долина Юты и предводитель объявил, что это и есть земля обетованная – отныне и навсегда эти нетронутые угодья принадлежат им.
Янг незамедлительно доказал, что является не только решительным вождем, но и умелым управителем. Были подготовлены карты с чертежами будущего города. Окрестная земля была нарезана на фермы и распределена в соответствии с рангом владельца. Торговцев приставили к торговле, ремесленников – к их ремеслам. Как по волшебству, из земли выросли улицы и площади. В сельской местности рыли канавы, насаждали живые изгороди, расчищали и засевали поля, и следующим летом повсюду зазолотились хлеба. Все процветало в этой необычной колонии. Но прежде всего рос и расширялся большой храм, воздвигнутый в центре города. С первых лучей зари и до глубоких сумерек стучали кувалды и скрежетали пилы: переселенцы трудились над святилищем Того, Кто провел их невредимыми через множество опасностей.

   Двое отверженных, Джон Феррьер и названая дочь, разделившая его судьбу, сопровождали мормонов до самого конца их великого паломничества. Малютка Люси Феррьер неплохо себя чувствовала в фургоне старейшины Стэнджерсона, где ютились также три жены мормона и его сын, своевольный и нахальный мальчишка двенадцати лет. Горе из-за смерти матери, как бывает с детьми, быстро забылось, Люси сделалась любимицей женщин и привыкла к новой жизни в крытом брезентом доме на колесах. Феррьер, когда восстановил силы, показал себя полезным проводником и неутомимым охотником. Он в краткий срок заслужил уважение своих новых товарищей, и к концу странствия ему, с всеобщего согласия, выделили такой же большой и плодородный участок земли, как всем остальным поселенцам, за исключением самого Янга, а также четырех главных старейшин: Стэнджерсона, Кемболла, Джонстона и Дреббера.
   На ферме Джон Феррьер построил основательный бревенчатый дом, который в последующие годы, за счет многочисленных пристроек, превратился в просторную виллу. Феррьер был человеком практического склада, толковым и к тому же с умелыми руками. Здоровье у него было железное, и он с утра до вечера трудился, культивируя и обрабатывая свою пашню. По этой причине его ферма и все хозяйство вовсю процветали. За три года он обогнал соседей, за шесть сделался зажиточным человеком, за девять – богачом, а к исходу двенадцатого года во всем Солт-Лейк-Сити не нашлось бы полудюжины ему равных. От великого внутреннего моря и до отдаленных Уосатчских гор не было имени известней, чем Джон Феррьер.
   Лишь одно настораживало товарищей по вере. Как его ни убеждали и ни уговаривали, он не соглашался устроить свою семейную жизнь по образцу, принятому соседями. Он не приводил никаких причин, лишь упрямо и неколебимо держался своих принципов. Одни обвиняли его в безразличии к своей новой религии, другие ссылались на жадность и нежелание нести расходы. Третьи поминали какую-то юношескую любовную историю и светловолосую девушку, которая зачахла от тоски на берегу Атлантики. Как бы то ни было, Феррьер оставался строгим приверженцем безбрачия. Во всех остальных отношениях он подчинялся религиозным догматам молодой колонии и приобрел репутацию человека набожного и добропорядочного.
   Люси Феррьер росла в бревенчатом доме приемного отца и помогала ему во всем. Материнскую заботу и опеку ей заменили свежий горный воздух и бальзамический аромат сосновой смолы. С каждым годом она крепла и вытягивалась, щеки наливались румянцем, шаг приобретал упругость. Многим из тех, кто проезжал большой дорогой, примыкающей к ферме Феррьера, приходили на память давно забытые мечты, когда они замечали гибкую фигурку Люси на пшеничном поле; многие вздыхали, увидев девушку на отцовом мустанге, с которым она управлялась легко и грациозно, как подобает истинной обитательнице Запада. Бутон превратился в цветок; в тот год, когда отец превзошел богатством всех местных фермеров, дочь сделалась самой красивой девушкой всего тихоокеанского побережья.
   Отец, однако, не был первым, кто обнаружил, что его дочь больше не ребенок. Отцы редко замечают первыми. Таинственная перемена происходит скрытно и постепенно, и ее нельзя привязать к определенной дате. Сама девочка не понимает до тех пор, пока тон чьего-то голоса или касание руки не заставит ее сердце затрепетать; тогда она, испытывая одновременно гордость и страх, отдает себе отчет в том, что в ней пробудилось нечто новое и большее. Не многие забывают этот день и не держат в памяти незначительный случай, возвестивший зарю новой жизни. В случае Люси Феррьер эпизод сам по себе был немаловажным, не говоря уже о том, как он повлиял на судьбу и самой девушки, и многих других людей.
   Стояло теплое июньское утро, и «святые последних дней» хлопотали, как пчелы в улье, который выбрали своей эмблемой. Работа кипела в полях и на улицах. По пыльным дорогам бесконечной чередой шли тяжело нагруженные мулы. Все они направлялись на запад: в Калифорнии началась золотая лихорадка, а главный сухопутный маршрут туда проходил через Город Избранных. С окрестных пастбищ тянулись отары овец и стада волов; совершали нескончаемое путешествие, одинаково изнурявшее людей и лошадей, обозы усталых переселенцев. Среди этого пестрого скопления лавировала с ловкостью опытного всадника Люси Феррьер – прекрасное лицо пылало от быстрого движения, длинные каштановые волосы развевались на ветру. Отец отправил ее в город с поручением, и она, со свойственным юности бесстрашием, летела по привычке сломя голову, думая только о том, как лучше справиться со своей задачей. Запыленные искатели приключений провожали ее изумленными взглядами, и даже бесстрастные индейцы, с поклажей из шкурок, забывали о своем привычном стоицизме, восхищаясь красотой бледнолицей девы.

   У окраины города Люси обнаружила, что дорогу перекрыло большое воловье стадо, которое гнали полдюжины пастухов – по виду настоящих дикарей. В нетерпении она направила лошадь в просвет, но стадо немедля сомкнулось, и Люси очутилась в потоке длиннорогих волов с налитыми кровью глазами. Обращаться со скотиной было делом привычным, поэтому Люси не испугалась, а принялась лавировать, чтобы побыстрей выбраться наружу. К несчастью, одно из животных, случайно или умышленно, задело рогом бок мустанга, и лошадь пришла в бешенство. С хрипом ярости она поднялась на дыбы и заметалась; чтобы справиться с ней, потребовалось бы все искусство опытного наездника. Это грозило бедой. При каждом прыжке лошадь снова натыкалась на рога и оттого еще больше бесилась. Девушка могла лишь держаться в седле: малейшая оплошность означала бы страшную смерть под копытами неповоротливых испуганных животных. К таким переделкам Люси не привыкла, голова у нее закружилась, руки, державшие поводья, ослабели. Задыхаясь в облаке пыли и пара от разгоряченных волов, она едва не сдалась, но кто-то поблизости заверил ее ласковым голосом, что все будет хорошо. Тут же чья-то жилистая смуглая рука схватила испуганную лошадь под уздцы и провела сквозь стадо на обочину.
   – Надеюсь, мисс, вы не пострадали? – почтительно осведомился спаситель.
   Люси взглянула на его смуглое энергичное лицо и нервно усмехнулась.
   – Едва не умерла со страху, – наивно призналась она. – Кто бы мог подумать, что Пончо так испугается каких-то коров.
   – Слава богу, что вы удержались в седле, – серьезно проговорил собеседник. Это был высокий, деревенского вида молодой человек на мощной чалой лошади. Грубая одежда его напоминала охотничью, на плече висела длинная винтовка. – Бьюсь об заклад, вы дочка Джона Феррьера, – продолжал он. – Я видел, как вы выезжали из его дома. Спросите его при встрече, помнит ли он Джефферсона Хоупа из Сент-Луиса. Если он тот самый Феррьер, то наши отцы были очень дружны.
   – Не лучше ли вам самому зайти и спросить его? – робко предложила Люси.
   Молодому человеку это предложение явно понравилось, глаза его заблестели от удовольствия.
   – Так я и сделаю. Правда, мы два месяца провели в горах и не совсем подготовлены к светским визитам. Пусть уж сделает на это скидку.
   – Ему есть за что вас благодарить, и мне тоже. Он меня очень любит. Если бы коровы меня затоптали, он бы этого не пережил.
   – Я тоже.
   – Вы? Вам-то должно быть все равно. Мы ведь даже не знакомы.
   От этих слов на лицо юного охотника набежала такая тень, что Люси Феррьер рассмеялась.
   – Ну-ну, я ничего такого не хотела сказать, – заверила она. – Зато теперь мы знакомы. Вы непременно должны к нам зайти. Ну, мне пора, а то отец решит, что мне ничего нельзя поручить. До свиданья!
   – До свиданья.
   Приподняв свое широкое сомбреро, Хоуп склонился над ручкой Люси. Она развернула мустанга, хлестнула его и умчалась по дороге в облаке пыли.
   Молодой Джефферсон Хоуп в задумчивом молчании продолжил путь вместе со своими спутниками. Недавно они побывали в горах Невады, где искали серебро, а теперь возвращались в Солт-Лейк-Сити – собрать денег для разработки найденных жил. Он, как и прочие, с головой ушел в эти планы, но после внезапного происшествия его мысли устремились в совсем иное русло. Встреча с прекрасной юной девушкой, непринужденной, как свежий, бодрящий ветерок сьерры, глубоко взволновала его порывистое, необузданное сердце. Когда Люси скрылась из виду, юноша понял, что в его жизни наступил перелом, что никакое серебро и никакие другие интересы не вытеснят эту новую всепоглощающую страсть. Любовь, вспыхнувшая в его душе, не имела ничего общего с внезапным юношеским капризом; Джефферсон Хоуп был человеком с сильной волей и властным характером, а чувства его походили на пожар. Он привык к успеху во всех начинаниях – и он поклялся сделать все, на что способны человеческие силы и человеческое упорство.
   В тот же вечер он посетил Джона Феррьера и с тех пор являлся так часто, что стал на ферме своим человеком. В последние двенадцать лет Джон безвылазно сидел у себя в долине и занимался только работой, так что известия из внешнего мира до него не доходили. Джефферсон Хоуп знакомил его с новостями, причем преподносил их так, чтобы было интересно и Люси. Он был калифорнийским пионером, мог рассказать много необычных историй о том, как во времена бесшабашной погони за удачей люди делали и теряли состояние. Он побывал и скаутом, и траппером, искателем серебра и владельцем ранчо. Где намечались приключения, там непременно оказывался Джефферсон Хоуп. Очень скоро он сделался любимцем старого фермера, который неустанно славил его достоинства. Люси в таких случаях молчала, но румянец на ее щеках и радостный блеск глаз ясно свидетельствовали, что ее сердце больше ей не принадлежит. Почтенный отец Люси, возможно, этого не замечал, но от человека, добившегося ее благосклонности, эти признаки не укрылись.
   Однажды летним вечером Джефферсон Хоуп подъехал галопом к воротам фермы. Люси, стоявшая в дверях, пошла его встретить. Закинув уздечку на забор, он пошел по дорожке.
   – Мне надо уехать, Люси, – сказал Хоуп, взяв девушку за руки и нежно глядя ей в глаза. – В этот раз я не приглашаю тебя с собой, но когда вернусь, ты будешь готова?
   – А когда ты вернешься? – спросила Люси, краснея и улыбаясь.
   – Самое большее через пару месяцев. Вернусь и посватаю тебя, милая. И никто нам не помешает.
   – А что отец?
   – Он уже согласился, при условии, что дела с рудником пойдут на лад. С этой стороны я ничего не опасаюсь.
   – Ну хорошо, если вы с отцом все уже устроили, говорить больше не о чем, – прошептала Люси, прижимаясь щекой к широкой груди Хоупа.
   – Слава богу! – Он наклонился и поцеловал ее. – Тогда все слажено. Чем дольше я медлю с отъездом, тем тяжелее будет расстаться. Товарищи ждут меня у каньона. До свиданья, мое сокровище, до свиданья. Через два месяца увидимся.
   Хоуп отстранил от себя Люси, вскочил на лошадь и бешеным галопом унесся прочь. Он не оглядывался, словно боялся утратить решимость, если посмотрит на ту, с кем расстается. Люси стояла у ворот и провожала его взглядом, пока он не скрылся вдали. Потом она пошла в дом. И не было в Юте девушки счастливей ее.

Глава III
Джон Феррьер разговаривает с пророком

   Минуло три недели с того дня, когда Джефферсон Хоуп с товарищами покинул Солт-Лейк-Сити. У Джона Феррьера сжималось сердце при мысли о том, что скоро молодой человек вернется и уведет с собой его приемное дитя. Однако счастливое, сияющее лицо Люси утешало его лучше, чем любые доводы. В глубине души он всегда был твердо убежден, что ни в коем случае не позволит дочери выйти за мормона. Браки, принятые в их общине, он считал не браком, а стыдом и позором. Что бы Феррьер ни думал о прочих доктринах мормонов, в этом вопросе он был непоколебим. Однако ему приходилось держать язык за зубами: в ту пору человек, высказавший неортодоксальное суждение, подвергался в Земле Святых серьезной опасности.
   Да, опасности настолько серьезной, что даже праведные из праведных не осмеливались обнародовать свои мнения по религиозным вопросам – из боязни, что их слова как-нибудь перетолкуют и кара не заставит себя ждать. Прежние жертвы преследования в свой черед сделались преследователями, причем самыми жестокими и безжалостными. Ни инквизиция Севильи, ни фемический суд Германии, ни тайные общества Италии не сравнятся со страшным механизмом, мрачная тень которого накрыла штат Юта.
   Организация эта была незрима и окутана тайной, благодаря чему внушала еще больший трепет. Она представлялась всеведущей и всемогущей, хотя никто не видел ее и не слышал. Человек, не поддавшийся диктату Церкви, просто исчезал, и можно было только гадать, что с ним сталось. Зря дожидались дома жена и дети – отец не возвращался, чтобы поведать, как обошлось с ним таинственное судилище. Поспешное слово, опрометчивый шаг карались смертью, однако никто не знал ответа на вопрос, что за грозная сила держит людей в своей власти. Неудивительно поэтому, что все тряслись от страха и даже в сердце пустыни не решались хотя бы шепотом поделиться угнетавшими их сомнениями.
   Вначале эта непонятная и грозная сила угрожала только бунтарям, которые, приняв веру мормонов, впоследствии высказывали намерение от нее отречься или пересмотреть ее доктрины. Вскоре, однако, круг преследуемых расширился. Общине не хватало взрослых женщин, а без достаточного их количества доктрина полигамии лишается практического смысла. По штату поползли странные слухи об убитых иммигрантах, о расстрелянных стоянках в тех местах, где никогда не видели индейцев. В гаремах старейшин появлялись новые женщины, из глаз которых текли слезы, а с лиц не сходил смертельный ужас. Странники, застигнутые в горах темнотой, замечали какие-то шайки, участники которых, вооруженные и замаскированные, передвигались скрытно и бесшумно. Рассказы и слухи обретали плоть и форму, подкреплялись все новыми сведениями и наконец вылились в конкретное имя. На ранчо, затерянных в западной глуши, слова «Колено Даново» и «Ангелы мщения» звучат зловеще даже и в наши дни.
   Узнав подробней о сообществе, известном своими страшными деяниями, все стали бояться его еще больше. Состав этого свирепого братства не знал никто. Имена тех, кто под покровом религии лил кровь и творил беззакония, держались в строжайшей тайне. Тот самый друг, которому ты высказал свои сомнения относительно Пророка и его миссии, мог оказаться в числе тех, кто явится ночью с огнем и мечом, дабы свершить жуткое воздаяние. Ни один человек поэтому не доверял соседу и не высказывал вслух своих самых сокровенных мыслей.
   Однажды утром Джон Феррьер собрался было на пшеничное поле, но тут послышался щелчок задвижки и на тропинке, ведущей к дому, показался плотный рыжеватый мужчина средних лет. Сердце Феррьера упало: он узнал не кого иного, как самого Бригама Янга. Весь дрожа – ибо этот визит не сулил ничего доброго, – Феррьер побежал к двери, чтобы приветствовать главу мормонов. Тот, однако, ответил холодно и с суровым выражением лица проследовал за хозяином в гостиную.
   – Брат Феррьер, – начал он, опускаясь на стул и сверля фермера пристальным взглядом из-под белесых ресниц, – правоверные были тебе добрыми друзьями. Мы подобрали тебя в пустыне, где ты умирал с голоду, поделились пищей, помогли добраться в Долину Избранных, выделили немалый участок земли, позволили богатеть под своим покровительством. Разве не так?

   – Так, – отозвался Джон Феррьер.
   – Все это мы связали с единственным условием: чтобы ты принял истинную веру и полностью подчинился нашим обычаям. Ты дал такое обещание, но, если верить всеобщей молве, нарушил его.
   – То есть как нарушил? – Феррьер протестующе вскинул руки. – Разве я не пополнял общую казну? Не посещал храм? Не…
   – Где твои жены? – Янг огляделся. – Позови их, чтобы я с ними поздоровался.
   – Это верно, я не женат. Но женщин мало, и у других собратьев больше прав. Я не одинок: обо мне заботится дочь.
   – Как раз о твоей дочери я и собираюсь поговорить, – сказал глава мормонов. – Она выросла и стала цветком Юты; многие из виднейших братьев кидают на нее благосклонные взоры.
   Джон Феррьер едва сдержал стон.
   – Ходят слухи, которым не хотелось бы верить, – будто она обручена с каким-то иноверцем. Должно быть, досужие сплетни. Что гласит тринадцатая заповедь из кодекса святого Джозефа Смита? «Каждой деве из числа правоверных надлежит вступить в брак с одним из избранных; выйдя замуж за иноверца, она совершит тяжкий грех». А значит, ты, исповедующий святую веру, не можешь допустить, чтобы твоя дочь нарушила заповедь.
   Джон Феррьер молчал, нервно поигрывая хлыстом.
   – Именно это послужит испытанием твоей веры – решил Священный Совет четырех. Девушка молода, и мы не намерены отдать ее седовласому старику или полностью лишить выбора. У нас, старейшин, телиц в достатке [11 - Гебер Ч. Кемболл в одной из проповедей упомянул сотню своих жен под этим ласковым прозванием. (Примеч. авт.)], но надобно подумать о наших детях. У Стэнджерсона есть сын, у Дреббера – тоже, и любой из них был бы рад ввести твою дочь в свой дом. Пусть выберет между ними. Они молоды, богаты, придерживаются истинной веры. Что ты на это скажешь?
   Феррьер молча хмурился.
   – Дайте нам время, – сказал он наконец. – Дочь совсем еще ребенок, ей рано думать о браке.
   – Ей дается месяц, чтобы выбрать. – Янг поднялся со стула. – Когда пройдет этот срок, пусть даст ответ.
   В дверях он обернулся. Лицо его пылало, глаза метали молнии.
   – Надеюсь, Джон Феррьер, тебе не придет в голову противопоставить свою ничтожную волю велениям Святой Четверки? – прогремел он. – Тогда уж лучше бы оба ваших скелета белели сейчас на склоне Сьерра-Бланко!
   Угрожающе взмахнув рукой, он шагнул за порог, и Джон Феррьер услышал, как скрипит на дорожке галька под его тяжелыми шагами.
   Он все еще сидел, уперев локти в колени, и раздумывал, как сказать дочери о происшедшем, когда его ладонь накрыла нежная рука. Подняв глаза, Феррьер увидел стоявшую рядом Люси. По ее бледному, испуганному лицу он сразу догадался, что она слышала весь разговор.
   – Я не виновата, – пояснила она в ответ на взгляд отца. – Он громыхал на весь дом. Что нам делать, отец, что делать?
   – Не бойся! – Он притянул дочь к себе и ласково погладил своей широкой, неуклюжей ладонью ее каштановые волосы. – Что-нибудь придумаем. Ты ведь не охладела к этому парнишке?
   В ответ она только всхлипнула и сжала его руку.
   – Нет, конечно же нет. Меня бы огорчило, будь это иначе. Он порядочный парень и настоящий христианин, не в пример здешним со всеми их проповедями и молитвами. Завтра в Неваду выезжает отряд, и я смогу отправить ему записку про то, в какую мы попали западню. Если я не ошибаюсь насчет этого молодого человека, он прилетит назад с такой прытью, что куда там электрическому телеграфу.
   Люси улыбнулась сквозь слезы:
   – Когда он приедет, он нас научит, что делать. Но, отец, я не за себя боюсь, а за тебя. Ведь рассказывают… рассказывают страшные вещи о тех, кто дерзнул ослушаться Пророка; с такими всегда случается что-то ужасное.
   – Но пока что мы его не ослушались. А потом уж подумаем, как себя уберечь. У нас в распоряжении целый месяц; за этот срок мы наверняка сумеем унести ноги из Юты.
   – Уехать из Юты!
   – Похоже на то.
   – А как же ферма?
   – Соберем какие сможем наличные, а ферма – да и бог с ней. По правде, Люси, я уже давно об этом подумывал. Терпеть не могу, когда перед кем-то стелются, как они перед своим треклятым Пророком. Я свободнорожденный американец и не привык к такому. И слишком стар, чтобы привыкать. Нечего ему бродить вокруг нашей фермы, а то ведь и на случайный заряд картечи нарваться можно.
   – Но они нас не отпустят.
   – Погоди, вот Джефферсон вернется – и мы быстро все устроим. А пока, милая, не кручинься и утри слезы, а то как бы он на меня не взъелся, когда увидит твои красные глаза. Бояться нечего, никакая беда нам не грозит.
   Джон Феррьер произнес все это очень уверенным тоном, но Люси не могла не заметить, как тщательно он запирал на ночь дверь, как почистил и зарядил старый ржавый дробовик, висевший на стене в его спальне.

Глава IV
Бегство

   Наутро после разговора с Пророком мормонов Джон Феррьер отправился в Солт-Лейк-Сити, нашел там знакомого, который собирался в горы Невады, и вручил ему послание к Джефферсону Хоупу. Там было сказано, какая опасность нависла над их семьей и как важно, чтобы он немедленно приехал. После этого Феррьеру стало легче на душе и он вернулся домой немного обнадеженный.
   Приблизившись к ферме, он удивился: к обоим столбам ворот было привязано по лошади. Еще больший сюрприз ждал его в гостиной, которой завладели двое молодых людей. Один, бледный и длиннолицый, растянулся в кресле-качалке, закинув ноги на каминную решетку. Другой юноша, с бычьей шеей и грубой жирной физиономией, стоял у окна и, держа руки в карманах, насвистывал мелодию популярного церковного гимна. Оба они кивнули Феррьеру, и тот, что сидел в качалке, заговорил:
   – Вы, быть может, нас не знаете. Он – сын старейшины Дреббера, а я Джозеф Стэнджерсон; пересекал вместе с вами пустыню, когда Господь простер длань, дабы привести вас в Свое верное стадо.
   – Как поступит, в угодный Ему срок, со всеми народами и племенами, – прогнусил его спутник. – Он мелет долго, но тоньше тонкого.
   Джон Феррьер холодно поклонился. Он уже догадался, как зовут визитеров.
   – Мы пришли, – продолжал Стэнджерсон, – по совету своих отцов, чтобы просить руки вашей дочери, поскольку каждый из нас достоин стать ее супругом, а вашим зятем. Притом мне кажется, что мои претензии основательней, поскольку у меня только четыре жены, тогда как у брата Дреббера их семь.
   – Нет, нет, брат Стэнджерсон, – вскричал другой, – вопрос не в том, сколько у кого жен, а в том, кто сколько способен содержать. Отец отдал мне свои мельницы, стало быть, я богаче.
   – Но у меня лучшие виды на будущее, – вскинулся Стэнджерсон. – Когда Господь приберет отца, мне достанутся дубильный двор и кожевенная фабрика. И еще я старше тебя и выше по церковному чину.
   – Решать будет девица. – Юный Дреббер ухмыльнулся своему отражению в оконном стекле. – Оставим все на ее волю.
   Пока длился этот разговор, Джон Феррьер стоял в дверях и кипел от ярости. Руки у него так и чесались пройтись хлыстом по спинам юнцов.
   – Послушайте, – сказал он наконец, подойдя ближе, – когда моя дочь вас позовет, тогда милости прошу, а до тех пор чтобы духу вашего здесь не было.
   Молодые мормоны в недоумении уставились на него. Согласно их представлениям, и отец, и сама девица должны были почитать величайшей честью их соперничество за ее руку.
   – В этой комнате два выхода, – крикнул Феррьер, – вот дверь и вот окно. Какой вам больше по вкусу?
   Его смуглое лицо выражало такую свирепость, а длинные руки выглядели так грозно, что визитеры вскочили на ноги и начали поспешно отступать. Старый фермер сопроводил их до двери.
   – Когда надумаете, кто из вас жених, дайте мне знать, – съязвил он.
   – «Зло причиняет себе тот…» – выкрикнул побелевший от ярости Стэнджерсон. – Нарушить волю Пророка и Совета четырех! До конца жизни будете об этом жалеть!
   – Рука Господня отяготеет над тобой! – подхватил юный Дреббер. – Господь поднимется и поразит тебя!
   – Тогда я поражу первый! – в бешенстве воскликнул Феррьер и кинулся было наверх за ружьем, но Люси схватила его за руку и удержала. Когда он высвободился, снаружи уже доносился стук копыт: визитеры были вне досягаемости.
   – Мерзкие ханжи! – вскричал Феррьер, вытирая взмокший лоб. – Лучше мне, моя девочка, увидеть тебя в гробу, чем женой одного из них.
   – Ты прав, отец, – поддержала его Люси, – но Джефферсона уже недолго осталось ждать.
   – Да. Со дня на день он приедет. И лучше бы скорей, ведь мы не знаем, что они придумают еще.
   В самом деле, несгибаемый старик-фермер и его приемная дочь, как никогда, нуждались в совете и помощи. За всю историю поселения это был первый случай, когда низший по рангу столь дерзко отказывался подчиниться авторитету старейшин. Если за меньшие прегрешения полагалась столь жестокая кара, то какая судьба ждала такого бунтовщика, как Феррьер? Он знал, что ни богатство, ни положение в обществе ему не помогут. Другие, не менее богатые и известные, уже исчезали, и их богатства были отданы Церкви. Феррьеру было не занимать храбрости, но мысли о смутных, призрачных ужасах повергали его в трепет. Он смело взглянул бы в лицо любой известной опасности, но не мог перенести неизвестности. Он прятал от дочери свои страхи, делал вид, что не придает значения происшедшему, но от ее пристального любящего взгляда не укрылось, что ему не по себе.

   Феррьер ожидал, что Янг так или иначе известит его о своем недовольстве, и не ошибся, однако послание пришло совершенно неожиданным способом. Проснувшись на следующее утро, он, к своему удивлению, обнаружил на покрывале, как раз на уровне груди, приколотый клочок бумаги. Жирными и неровными печатными буквами там было написано:
   «Двадцать девять дней дается тебе на исправление, а потом…»
   Любая угроза была бы не страшнее этого многоточия. Джон Феррьер не понимал, как записка попала в комнату: слуги ночевали во флигеле, двери и окна были надежно заперты. Он скомкал бумажку и выбросил, дочери ничего не сказал, но по коже у него побежал мороз. Двадцать девять дней были, очевидно, остатком месяца, обещанного Янгом. Какая сила, какое мужество помогут одолеть врага, если его возможности выходят за границы естества? Рука, пришпилившая к покрывалу клочок бумаги, могла бы пронзить сердце спящего, и никто бы никогда не узнал, чьей он стал жертвой.
   Еще большее потрясение ждало его на следующее утро. Семья села завтракать, и тут Люси с возгласом удивления указала на потолок. Там в центре виднелось число 28, написанное, вероятно, обгоревшей спичкой. Дочь не поняла, что это, и Феррьер не стал объяснять. Всю ночь он бодрствовал с ружьем наготове и ничего не слышал и не видел, а утром обнаружил на внешней стороне двери крупную надпись «27».
   Так следовали день за днем, и неизменно Феррьер убеждался, что невидимые недруги продолжают счет, помещая на видных местах сообщения, сколько дней осталось от дарованного ему месяца. Надписи появлялись то на стене, то на полу, а иной раз на бумаге, прикрепленной к садовой калитке или ограде. Джон Феррьер, как ни сторожил, не смог доискаться, откуда берутся эти ежедневные напоминания. При виде их на него нападал почти что суеверный ужас. Он исхудал, поминутно вздрагивал, смотрел тревожно, как загнанный зверь. У него осталась в жизни одна надежда – на юного охотника из Невады, который должен был вот-вот приехать.
   Надпись «двадцать» сменилась «пятнадцатью», потом «десятью» – вестей об отсутствующем не поступало. Числа стремились к нулю, Джефферсон Хоуп не давал о себе знать. Проскачет ли по дороге одинокий всадник, прикрикнет ли возчик на свою упряжку – старый фермер спешил к калитке, надеясь, что дождался наконец помощи. Но минуло «пять», потом «четыре», «три», и Феррьер отчаялся, поняв, что бежать не удастся. Один, плохо зная горы вокруг поселения, он был бессилен. Дороги с оживленным движением мормоны держали под строгим контролем; чтобы передвигаться по ним, нужен был наказ Совета. Куда ни поверни, спасения не было. И все же старик не потерял решимости скорее расстаться с жизнью, чем дать согласие на то, что считал бесчестьем для своей дочери.
   Однажды вечером он в одиночестве размышлял о своих горестях и тщетно пытался найти выход. Утром на стене дома появилась цифра 2, завтрашний день должен был стать последним днем отсрочки. Что случится тогда? В воображении Феррьера теснились смутные, но страшные образы. А его дочь – что станется с нею, когда его не будет? Неужели нет способа вырваться из невидимой сети, которая их накрыла? Сознавая свое бессилие, Феррьер уронил голову на стол и зарыдал.
   Но что это? Тишину нарушили какие-то негромкие скребущие звуки – среди ночного безмолвия их было отчетливо слышно. Кто-то царапался во входную дверь. Феррьер прокрался в прихожую и прислушался. Ненадолго звук стих, а потом потихоньку возобновился. Кто-то явно постукивал в дверную панель. Кто это: полночный убийца, явившийся исполнить смертоносный приказ тайного трибунала? Или агент, которому поручено возвестить надписью о наступлении последнего дня? Джон Феррьер чувствовал, что лучше быть убитым на месте, чем выносить неизвестность, от которой замирает сердце и леденеет в жилах кровь. Шагнув к двери, он дернул засов и распахнул створку.
   Снаружи стояла полная тишина. Ночь была ясная, в небе ярко сияли звезды. Перед фермером лежал палисадник, огороженный забором и калиткой, но ни там, ни на дороге никого не было видно. Со вздохом облегчения Феррьер огляделся по сторонам, а потом невзначай опустил глаза. К его изумлению, рядом с ним лицом вниз лежал человек, раскинув руки и ноги.

   Зрелище это так потрясло Феррьера, что он прислонился к стене и обхватил себе горло, сдерживая крик. Первой его мыслью было, что незнакомец ранен или умирает, но тот зашевелился и быстро, бесшумно, как змея, прополз в прихожую. В доме человек вскочил на ноги, захлопнул дверь и обратил к пораженному фермеру свое яростное, решительное лицо. Это был Джефферсон Хоуп.
   – Боже правый! – выдохнул Джон Феррьер. – Как ты меня напугал! Почему ты так прокрался?
   – Дайте мне поесть, – хриплым голосом взмолился Хоуп. – За двое суток не проглотил ни маковой росинки, все было не до того. – Он жадно накинулся на холодное мясо и хлеб, остатки хозяйского ужина, и мгновенно с ними покончил. – Как Люси? – спросил он, утолив голод.
   – Ничего. Она не знает об опасности, – ответил отец девушки.
   – Это хорошо. За домом следят, он обложен со всех сторон. Как раз поэтому мне и пришлось пробираться ползком. Они ушлые черти, но с охотником-уашо им не тягаться.
   Обретя преданного союзника, Джон Феррьер ощутил себя новым человеком. Схватив жесткую руку молодого человека, он сердечно ее пожал.
   – Таким другом можно гордиться, – сказал он. – Не многие решились бы разделить с нами тревоги и беды.
   – Что правда, то правда, дружище, – кивнул юный охотник. – Я от души вас уважаю, но, будь вы один, я бы дважды подумал, прежде чем соваться в это осиное гнездо. Я здесь ради Люси: чем с ней случится что-то неладное, пусть лучше одним Хоупом в Юте станет меньше.
   – Что нам делать?
   – Завтра последний день, действовать надо нынче ночью, иначе всему конец. У Орлиного ущелья меня ждут мул и две лошади. Сколько у вас денег?
   – Две тысячи долларов золотом и пять банкнотами.
   – Это хорошо. У меня столько же плюс к этому. Нам надо пересечь горы и добраться до Карсон-Сити. Вам лучше бы разбудить Люси. Нам повезло, что слуги не ночуют в доме.
   Пока Феррьер с дочерью собирали вещи, Джефферсон Хоуп упаковал в узелок всю снедь, какая была в доме, и наполнил водой глиняный кувшин, так как знал по опыту, что родников в горах мало и находятся они далеко один от другого. Не успел он завершить хлопоты, как фермер вернулся с дочерью. Оба были одеты и готовы к выходу. Встреча любящих была теплой, но объятия длились недолго: каждая минута была на счету и еще многое предстояло сделать.
   – Выезжать нужно теперь же. – Джефферсон Хоуп говорил тихо, но решительно, как человек, отдающий себе отчет в опасности, но готовый мужественно ее встретить. – За дверями, передней и задней, следят, но мы можем вылезти в боковое окно и через поля выбраться на дорогу. В двух милях оттуда, в ущелье, нас ждут лошади. К рассвету мы проделаем половину пути через горы.
   – А если нас остановят? – спросил Феррьер.
   Хоуп похлопал по рукояти револьвера, висевшего у него на блузе.
   – Если их окажется слишком много, мы успеем прихватить с собой двоих-троих, – сказал он со зловещей улыбкой.
   Лампы в доме не горели, и Феррьер оглядел из темного окошка поля – свою собственность, которую теперь предстояло навсегда покинуть. Впрочем, он давно уже смирился с потерей: честь и счастье дочери значили для него гораздо больше, чем богатство. Шелестящие кроны деревьев и тихие, широко раскинувшиеся хлеба смотрели мирно и приветливо; трудно было осознать, что в них затаился дух смертоубийства. Однако, судя по бледному и напряженному лицу юного охотника, на подступах к дому он видел достаточно, чтобы в этом не сомневаться.
   Феррьер нес сумку с золотом и банкнотами, Джефферсон Хоуп – скудный запас пищи и воды, Люси – узелок с самыми ценными своими вещами. Медленно и осторожно открыв окно, они подождали, пока ночное небо затенит черная туча, и один за другим выбрались в садик. Затаив дыхание и пригибаясь, они достигли живой изгороди и прокрались под ее прикрытием к просвету, за которым лежало поле. В этом месте молодой человек схватил своих спутников и потянул в тень, где они легли на землю и затаились.
   Приученный к жизни в прериях, Джефферсон Хоуп обладал слухом рыси. Едва беглецы успели спрятаться, как в нескольких ярдах от них прозвучало печальное уханье горной совы, на которое незамедлительно откликнулась с недалекого расстояния другая птица. В тот же миг в просвете, куда направлялись Джефферсон с Феррьерами, возникла неясная тень, которая снова издала условный крик, вслед за чем из темноты появился еще один человек.
   – Завтра в полночь, – произнес первый, бывший, судя по всему, главным. – Когда трижды крикнет козодой.
   – Добро, – ответил второй. – Сказать брату Дребберу?
   – Передай ему, а он пусть передаст дальше. Девять к семи!
   – Семь к пяти! – отозвался второй, и преследователи быстро разошлись. Последние слова были, очевидно, паролем и откликом.
   Едва их шаги замерли вдали, как Джефферсон Хоуп вскочил на ноги, помог своим спутникам выбраться в поле и со всех ног пустился бежать. Девушка, похоже, совсем обессилела, и он ее почти что нес.
   – Скорей! Скорей! – то и дело повторял он. – Цепь караульных мы прошли. Теперь все зависит от быстроты. Скорей!
   На дороге они продолжили стремительное бегство. Навстречу им попался только один прохожий, но они вовремя его заметили и укрылись в поле. На подступах к городу охотник свернул на неровную узкую тропу, которая вела в горы. Вдали на фоне темного неба смутно прорисовывались два мощных зубчатых пика, между ними пролегало то самое ущелье – Орлиный каньон, – где беглецов ожидали лошади. Безошибочный инстинкт вел Джефферсона Хоупа в обход громадных валунов и по высохшему руслу к укромному, огороженному скалами уголку, где стояли на привязи верные животные. Девушка села на мула, старик Феррьер со своей казной – на лошадь, вторую лошадь взял под уздцы Джефферсон Хоуп и повел по крутой ненадежной тропе.
   Путь этот поразил бы любого, кто не привык лицезреть Природу в ее самых диких, прихотливых формах. С одной стороны угрожающе чернел внушительный, выше тысячи футов утес, на поверхности которого выделялся ряд высоких базальтовых колонн, похожих на ребра какого-то окаменевшего чудища. С другой хаотически громоздились валуны и обломки, пробраться через которые казалось невозможным. Посередине пролегала неровная тропа, местами настолько узкая, что передвигаться можно было только гуськом, и такая ухабистая, что неопытный всадник ее бы не одолел. Но, несмотря на все трудности и опасности, на сердце у путников было легко, ведь каждый шаг удалял их от ужасов деспотического правления, которые были причиной их бегства.

   Вскоре, однако, им пришлось убедиться, что они еще не покинули пределы, на которые распространяется власть «святых». Когда они достигли самого дикого и пустынного отрезка перевала, девушка глухо вскрикнула и указала наверх. Скалу над тропой венчал темный, отчетливо различимый на фоне неба силуэт одинокого часового. В тот же миг он тоже заметил беглецов и огласил тихое ущелье военным окликом: «Кто идет?»
   – Путники, в Неваду, – отозвался Джефферсон Хоуп, нащупывая ружье, висевшее у седла.
   Они видели, как одинокий часовой взялся за ружье и стал их рассматривать, словно неудовлетворенный этим ответом.
   – Кто разрешил? – спросил он.
   – Святая Четверка, – ответил Феррьер. По опыту общения с мормонами он знал, что это у них наивысший авторитет.
   – Девять к семи! – крикнул часовой.
   – Семь к пяти, – тут же откликнулся Джефферсон Хоуп, вспомнив слова, слышанные в саду.
   – Идите с Богом, – произнес голос сверху.
   За постом тропа расширялась, и можно было пустить лошадей рысью. Путники оглянулись на одинокого часового, который опирался на ружье, и поняли, что пограничный пост избранного народа остался позади, а впереди их ждет свобода.

Глава V
«Ангелы мщения»

   Всю ночь длилось путешествие по извилистым ущельям и неровным, усеянным камнями тропам. Не единожды беглецы сбивались с пути, но Хоуп, знавший горы как свои пять пальцев, возвращал их на верную дорогу. Когда рассвело, перед ними возник пейзаж, исполненный чудесной, но дикой красоты. Со всех сторон их обступали увенчанные снегом пики, череда которых громоздилась до самого горизонта. Каменные стены справа и слева вздымались так круто, что сосны и лиственницы, росшие по краям, нависали над самой головой; казалось, стоит дунуть ветерку, и они обрушатся прямо на путников. И опасения эти не были беспочвенны: бесплодную долину усеивали сорвавшиеся со склона деревья и валуны. Вот и сейчас запрыгал вниз с громовым грохотом большой обломок скалы, разбудив эхо в тихих теснинах и заставив усталых лошадей припустить галопом.
   Над восточным горизонтом медленно вставало солнце, верхушки гор вспыхивали, как праздничные огни, и наконец все озарилось багряным сиянием. Великолепное зрелище порадовало сердца троих беглецов и вселило в них свежую энергию. Завидев поток, вырывавшийся из ущелья, они сделали привал, напоили лошадей и наскоро позавтракали. Люси с отцом промедлили бы дольше, но Джефферсон Хоуп был неумолим.
   – Они уже пустились в погоню, – сказал он. – Нас спасет только скорость. Добраться бы до Карсона, и там мы сможем отдыхать хоть до конца своих дней.
   Весь день они пробирались по ущельям и к вечеру высчитали, что от врагов их отделяет больше трех десятков миль. На ночь было решено расположиться под свесом утеса, в месте, защищенном от холодного ветра. Сбившись в кучу, чтобы было теплее, беглецы проспали несколько часов. Однако до рассвета они были уже на ногах и продолжили путешествие. Преследователи ничем не давали о себе знать, и Джефферсон Хоуп начал надеяться, что грозная организация, враждебность которой они на себя навлекли, до них не досягнет. Как же мало он знал о том, насколько длинна ее железная рука, которая вскоре достанет их и сокрушит.
   К середине второго дня бегства скудный запас провизии подошел к концу. Это не особенно обеспокоило охотника, потому что в горах водилась дичь; ему и раньше случалось добывать себе пропитание с помощью винтовки. Выбрав надежное укрытие, он сложил в кучу сухие ветки и развел костер, чтобы согреть своих спутников: на высоте почти пять тысяч футов над уровнем моря холод пробирал до костей. Хоуп привязал лошадей, простился с Люси, вскинул на плечо винтовку и отправился искать удачи на охоте. Оглянувшись, он увидел, как старик и девушка жмутся к пылающему огню, как стоят неподвижно на заднем плане мул и лошади. Вскоре это зрелище скрылось за скалами.
   Переходя из ущелья в ущелье, он прошагал мили две и ничего не добыл, хотя по царапинам на стволах деревьев и другим приметам понял, что в этих местах полно медведей. После двух-трех часов бесплодных блужданий Хоуп готовился сдаться и вернуться к костру, но тут поднял глаза, и сердце его радостно забилось. На краю уступа, в трех-четырех сотнях футов над его головой, стоял зверь, похожий на овцу, но вооруженный парой гигантских рогов. Снежный баран (так зовется это животное), очевидно, охранял свое стадо, невидимое охотнику, и, к счастью, смотрел не на Хоупа. Юноша лег на землю, опер винтовку о камень и долго целился, прежде чем нажать курок. Зверь подскочил, застыл на краю обрыва и тут же с грохотом повалился в долину.
   Нести добычу целиком было не под силу, и охотник удовольствовался тем, что отрезал ляжку и часть бока. Взвалив трофей на плечо, он поспешил обратно: вечер уже близился. Однако, едва двинувшись в путь, он осознал, что дело непросто. В азарте он забрел в незнакомые места и теперь не мог отыскать обратную дорогу. Долина, где он находился, многократно разветвлялась, боковые ущелья казались одинаковыми, отличить одно от другого было невозможно. Углубившись в одно из них, Хоуп прошел милю с лишним и наткнулся на горный поток, который раньше не видел. Убедившись, что свернул не там, он попробовал другое направление, но тоже безрезультатно. Близилась ночь, и когда Хоуп нашел наконец знакомое ущелье, уже почти стемнело. Дальнейший путь тоже оказался непростым: луна еще не взошла, тень от высоких утесов делала тьму еще гуще. Усталый, с тяжелым грузом, охотник не шел, а ковылял, но его поддерживала мысль, что с каждым шагом Люси все ближе и что добытой провизии хватит до конца путешествия.

   Вот уже показался проход в то ущелье, где Хоуп оставил девушку и старика. Даже во мраке он узнавал очертания окрестных скал. Должно быть, думал Хоуп, спутники изнывают от нетерпения, ведь его не было почти пять часов. От радости он сложил ладони рупором и возвестил о своем возвращении громким криком, который эхом прокатился по долине. Помедлил и прислушался, ожидая ответа. Откликнулся только его собственный крик, вернувшийся из унылых безмолвных ущелий множеством отголосков. Хоуп крикнул снова, еще громче, но друзья, с которыми он так недавно разлучился, снова ничем не дали о себе знать. Ощутив смутный, безымянный ужас, охотник уронил на землю драгоценную добычу и отчаянно заспешил вперед.
   За углом перед ним открылось кострище. Кучка золы тлела до сих пор, но было ясно, что со времени его ухода за огнем никто не присматривал. Всюду царила прежняя мертвая тишина. Смутные страхи сменились пониманием, Хоуп рванулся вперед. У остатков костра не было ни единой живой души: лошади, мул, мужчина, девушка – все-все исчезли. Не приходилось сомневаться в том, что, пока он отсутствовал, произошло какое-то внезапное и страшное несчастье – несчастье, затронувшее всех, кто здесь был, но не оставившее следов.
   У Хоупа, ошеломленного этим ударом, закружилась голова; чтобы не упасть, ему пришлось опереться на винтовку. Но он был прежде всего человеком действия и быстро преодолел свое бессилие. Выхватив из огнища обгорелый кусок дерева, он разжег пламя и стал осматривать лагерь. Земля была вся истоптана лошадиными копытами – значит, беглецов застиг большой отряд всадников; обратные следы вели в Солт-Лейк-Сити. Выходит, нападавшие увезли с собой обоих его спутников? Джефферсон Хоуп почти убедил себя, что так оно и было, но тут разглядел предмет, от которого у него по коже побежал мороз. Чуть в стороне от лагеря виднелся низкий холмик красноватой земли, которого раньше здесь точно не было. Несомненно, свежая могила. Приблизившись, молодой охотник заметил воткнутый в землю сук; в его расщепленной развилке белел лист бумаги. Надпись на нем была краткой, но ясной:
   ДЖОН ФЕРРЬЕР
   из Солт-Лейк-Сити,
   умер 4 августа 1860
   Крепкий старик, которого Хоуп только-только покинул живым и здоровым, окончил свой земной путь, и вот вся его эпитафия. Джефферсон Хоуп стал осматриваться в поисках второй могилы, но не нашел ее. Грозные преследователи увезли Люси, чтобы она, как и назначено, заняла место в гареме одного из отпрысков старейшин. Осознав неизбежность ее судьбы и свою беспомощность, молодой человек пожалел, что не разделил со стариком-фермером его последний приют.
   Но энергичная натура Хоупа снова взбунтовалась против апатии отчаяния. Если ничего другого не остается, он посвятит свою жизнь мести. Помимо терпения и неукротимого упорства, Джефферсону Хоупу была свойственна мстительность, усвоенная им от индейцев, среди которых ему довелось жить. Стоя у разоренного костра, он ощущал, что против его горести есть единственное средство: полная и окончательная расправа над врагами, свершенная собственной рукой. Свою железную волю и неутомимую энергию он решил посвятить этой цели. Бледный и суровый, Хоуп возвратился туда, где лежала его добыча, раздул тлевший огонь и приготовил себе припас на несколько дней. Сложил его в узелок и, несмотря на усталость, отправился в обратный путь через горы по следам «ангелов мщения».
   Пять дней Хоуп одолевал, сбивая ноги, путь, который раньше проделал на лошади. По ночам он укрывался среди камней для недолгого сна, но рассвет неизменно заставал его в дороге. На шестой день он достиг Орлиного каньона, исходной точки злополучного бегства. Оттуда открывался вид на поселение «святых». Обессиленный, Хоуп оперся на винтовку и яростно погрозил тощей рукою разбросанным внизу мирным домам. Оглядывая город, он заметил на центральных улицах флаги и другие признаки праздника. Пока Хоуп раздумывал, что бы это значило, послышался стук лошадиных копыт: навстречу ехал всадник. Вблизи Хоуп узнал в нем мормона по фамилии Купер, которому несколько раз оказывал услуги. Поэтому он приветствовал мормона, надеясь вызнать что-нибудь о судьбе Люси Феррьер.
   – Я Джефферсон Хоуп, – сказал он. – Мы знакомы.
   Во взгляде мормона выразилось неприкрытое изумление: в самом деле, оборванный, всклокоченный странник с мертвенно-бледным лицом и яростным взглядом мало походил на щеголеватого молодого охотника, знакомого ему по прежним дням. Когда он наконец понял, кто перед ним, удивление сменилось испугом.
   – Ты с ума сошел, что сюда заявился! Я и за собственную жизнь не поручусь, если нас застанут вместе. Святая Четверка выписала ордер на твой арест. Тебя обвиняют в том, что ты пособничал бегству Феррьеров.
   – Не страшны они мне с их ордерами. Тебе должно быть что-то известно про эту историю, Купер. Заклинаю всем, что для тебя дорого: ответь на мои вопросы. Мы ведь всегда были друзьями. Бога ради, не молчи.
   – Что за вопросы? – встревоженно спросил мормон. – Поторопись. И у скал есть уши, и у деревьев глаза.
   – Что сталось с Люси Феррьер?
   – Ее выдали вчера за молодого Дреббера. Эй, эй, приятель, возьми себя в руки! На тебе лица нет.
   – Не обращай внимания, – едва выговорил Хоуп. Бледный, с белыми губами, он рухнул на камень, о который раньше опирался. – Ты сказал – выдали?
   – Выдали вчера, оттого и эти флаги на Доме облачения. Не обошлось без перепалки: молодой Дреббер и молодой Стэнджерсон поспорили, кому она достанется. Они оба участвовали в преследовании, и Стэнджерсон застрелил ее отца, так что преимущество вроде бы оказалось за ним, но на Совете сторонники Дреббера оказались сильнее, и Пророк отдал невесту ему. Впрочем, кто бы ни был муж, в женах она не заживется: у нее это вчера было написано на лице. Не женщина, а бледная тень. Ну что, ты уходишь?
   – Да, – кивнул Джефферсон Хоуп, поднимаясь на ноги. Лицо его застыло и затвердело, как мрамор, в глазах вспыхнул зловещий огонь.
   – Куда собираешься?

   – Не важно.
   Повесив на плечо ружье, он пошагал по долине, направляясь к самому сердцу гор, в царство диких зверей. И не было там зверя злобней и опасней, чем Джефферсон Хоуп.
   Предсказание мормона, увы, исполнилось в точности. Была ли тому причиной ужасная смерть отца или ненавистный брак, к которому принудили Люси, но несчастная не переставала горевать; не прошло и месяца, как она захворала и умерла. Ее тупоголовый муж, вступивший в этот брак главным образом ради имущества Джона Феррьера, не стал даже делать вид, что опечален, но другие его жены облачились в траур и, по обычаю мормонов, всю ночь перед похоронами просидели у гроба. Ранним утром, к их неописуемому страху и изумлению, дверь распахнулась и в комнату вошел дикарь с обветренным лицом, одетый в лохмотья. Не глядя на испуганных женщин и не говоря ни слова, незнакомец приблизился к неподвижному белому телу, служившему ранее вместилищем чистой души Люси Феррьер. Наклонившись, он благоговейно приложился губами к хладному лбу, а потом снял с пальца покойной обручальное кольцо. «Ее нельзя с этим хоронить», – прорычал он и, прежде чем поднялась тревога, сбежал по лестнице и скрылся из виду. Случай этот был таким странным и мимолетным, что женщины едва поверили собственным глазам и вряд ли решились бы кому-нибудь о нем поведать, если бы не тот неоспоримый факт, что золотой ободок, свидетельство замужества, бесследно исчез.
   Несколько месяцев Джефферсон Хоуп провел в горах, ведя жизнь отшельника и лелея в сердце бешеную жажду мести. В городе ходили слухи о зловещей тени, кравшейся по городским предместьям и отдаленным ущельям. Однажды в окно Стэнджерсона со свистом влетела пуля и в футе от его головы расплющилась о стену. В другой раз, когда Дреббер шел горной дорогой, с утеса свалился большой валун, и, только бросившись на землю, мормон избежал ужасной гибели. Молодые мормоны недолго гадали, кто покушается на их жизни; не единожды они устраивали экспедиции в горы, чтобы взять в плен или убить своего врага, но цели не добились. Тогда они прибегли к мерам предосторожности: после наступления сумерек не выходили на улицу одни и наняли для своих домов охрану. Через некоторое время они ослабили бдительность: их противник никому не попадался на глаза, никак не давал о себе знать, и они понадеялись, что со временем он забыл о мести.
   Напротив: охотник был человеком твердого, несгибаемого характера, идея мести овладела им полностью, вытеснив все другие чувства. Но Хоуп всегда был практичен. Вскоре он осознал, что даже его железному организму не выдержать испытаний, которым он себя подвергает. Жизнь без крыши над головой и здоровой пищи истощала его силы. Если он умрет в горах, как собака, кто тогда отомстит за Люси? Но если упорствовать, именно так он и закончит свои дни. Он понимал, что играет на руку врагам, и потому волей-неволей вернулся на старые невадские рудники, чтобы поправить здоровье, накопить денег и тем вернее добиться своей цели.
   Хоуп собирался отсутствовать не более года, но обстоятельства сложились так, что ему пришлось провести на рудниках почти пять лет. Однако к концу этого времени он ничего не забыл и так же жаждал мести, как в ту памятную ночь, когда стоял над могилой Джона Феррьера. Изменив внешность и имя, Хоуп явился в Солт-Лейк-Сити. Он намеревался добиться справедливости, чем бы это ни закончилось для него самого. В городе его ожидали дурные известия. Несколькими месяцами ранее у избранного народа случился раскол, кое-кто из младших членов Церкви восстал против авторитета старейшин, в результате недовольные отделились, покинули Юту и стали иноверцами. Среди них были и Дреббер со Стэнджерсоном; куда они отправились, не знал никто. По слухам, Дреббер сумел обратить в наличные большую часть своей собственности и уехал из Юты богачом, меж тем его компаньон, Стэнджерсон, сделался относительно беден. Так или иначе, было совершенно непонятно, где их искать.
   Многие в таком затруднительном положении отказались бы от планов мести, но Джефферсону Хоупу это даже не приходило в голову. Со скудным запасом средств, вынужденный по дороге подрабатывать, он странствовал из города в город по всем Соединенным Штатам и искал своих недругов. Шли годы, черные волосы Хоупа поседели, но он не останавливался. Человек-ищейка, он был полностью сосредоточен на цели, которая сделалась смыслом его жизни. В конце концов его упорство было вознаграждено. Он всего лишь заметил лицо, мелькнувшее в окне, но этот взгляд убедил его в том, что в Кливленде, штат Огайо, живут те, кого он преследует. Когда Хоуп вернулся в свое жалкое жилье, в голове у него уже созрел детальный план. По случайности, однако, Дреббер, выглянув в окно, узнал прохожего бродягу и прочел у него в глазах смерть. Вместе со Стэнджерсоном, который нанялся к нему личным секретарем, он поспешил к мировому судье и пожаловался, что их жизни угрожает былой соперник, руководимый ревностью и местью. Тем же вечером Джефферсона Хоупа поместили под стражу, поручителей не нашлось, и заключение продлилось больше месяца. Выйдя наконец на свободу, он убедился, что дом Дреббера пуст: они с секретарем отплыли в Европу.
   Мститель снова потерпел неудачу, и снова ненависть подтолкнула его к тому, чтобы продолжить погоню. Правда, ему не хватало денег, пришлось вернуться к работе и копить на путешествие доллар за долларом. Наконец, собрав достаточно на скудное прожитье, Хоуп отплыл в Европу. По следам врагов он переезжал из города в город, зарабатывал на черных работах, но никак не мог настигнуть беглецов. Когда он добрался до Санкт-Петербурга, они уже отбыли в Париж; проследив их передвижения там, он узнал, что они только-только уехали в Копенгаген. В датскую столицу он тоже опоздал на несколько дней и должен был спешить в Лондон, где наконец их настиг. Что касается дальнейшей истории, лучше всего будет процитировать рассказ самого старого охотника, для чего достаточно обратиться к дневнику доктора Ватсона, которому мы уже столь многим обязаны.

Глава VI
Продолжение воспоминаний Джона Ватсона, доктора медицины

   Яростное сопротивление нашего пленника не означало, что он питает к нам особую злобу; убедившись, что бессилен, он любезно улыбнулся и выразил надежду, что никого не поранил в потасовке.
   – Вы, конечно, повезете меня в участок, – сказал он Шерлоку Холмсу. – Мой кэб стоит у дверей. Если вы развяжете мне ноги, я сам до него дойду. Вы надорветесь меня нести, я потяжелее, чем был когда-то.
   Грегсон с Лестрейдом переглянулись, услышав это дерзкое, на их вкус, предложение, но Холмс сразу поверил пленнику на слово и развязал полотенце, которым мы стянули его лодыжки. Он встал и принялся разминать ноги, будто желая удостовериться, что путы сняты. Помню, я подумал, что редко видел так крепко сложенных мужчин. До черноты загорелое лицо арестанта выражало решительность и энергию, не менее грозные, чем его телесная мощь.
   – Если в полиции освободилось место начальника, так вы им и нужны, – сказал он, с нескрываемым восхищением глядя на моего компаньона. – Как вы меня выследили, диву даюсь.
   – Вам лучше поехать со мной, – сказал Холмс сыщикам.
   – Я могу править лошадью, – предложил Лестрейд.
   – Отлично! А Грегсон сядет со мной внутрь. Доктор, присоединяйтесь: вы ведь заинтересовались этим случаем.
   Я охотно согласился, и мы вместе спустились по лестнице. Наш пленник не пытался убежать, а спокойно сел в собственный кэб, и мы за ним последовали. Лестрейд взобрался на козлы, хлестнул лошадь, и мы быстро добрались до пункта назначения. Нас впустили в комнатушку, где полицейский инспектор записал имя арестанта и имена его предполагаемых жертв. Чиновник, бледный хладнокровный мужчина, исполнял свои обязанности, как механическая кукла.

   – Не позднее чем через неделю арестант предстанет перед магистратами, – сообщил он. – Тем временем, мистер Джефферсон Хоуп, не желаете ли вы сделать какое-нибудь заявление? Должен вас предупредить, что ваши слова будут записаны и могут быть использованы против вас.
   – Мне очень многое надо сказать, – медленно проговорил арестант. – Я хочу, джентльмены, поведать вам все с начала до конца.
   – Не лучше ли будет приберечь признание для суда? – спросил инспектор.
   – Состоится ли суд – это вопрос, – ответил Хоуп. – Не надо делать большие глаза. Я не о самоубийстве. Вы врач? – Он обратил ко мне взгляд своих живых темных глаз.
   – Да, – подтвердил я.
   – Тогда пощупайте вот здесь. – Он с улыбкой прижал закованные в наручники руки к груди.
   Я так и поступил и сразу заметил, что там все ходит ходуном. Его грудная клетка тряслась, как непрочное здание, в стенах которого работает какая-то мощная машина. Все молчали, и я расслышал глухой пульсирующий шум из того же источника.
   – О, – воскликнул я, – да у вас аневризма аорты!
   – Именно так и зовется моя болезнь, – спокойно отозвался Хоуп. – На той неделе я был у врача, и он сказал, разрыв может случиться в любой день. С каждым годом все хуже. Виной всему тяготы и голод во время жизни в горах у Соленого озера. Теперь, исполнив свой долг, я могу спокойно умереть, но мне хочется, чтобы моя история сделалась известна. А то меня будут вспоминать как обычного головореза.
   Инспектор и сыщики наскоро обсудили, позволить ли Хоупу изложить свою повесть.
   – Как вы полагаете, доктор, имеется ли непосредственная угроза жизни? – спросил инспектор.
   – Несомненно, – ответил я.
   – Тогда наш очевидный долг состоит в том, чтобы в интересах правосудия выслушать показания, – сделал вывод инспектор. – Вам разрешается, сэр, изложить то, что считаете нужным, однако предупреждаю еще раз: ваш рассказ будет записан.
   – С вашего позволения, я сяду. – Арестант опустился на стул. – Из-за аневризмы я быстро устаю, а давешняя потасовка не пошла мне на пользу. Я стою на краю могилы, и мне нет смысла лгать. Все, что я собираюсь сказать, правда до единого слова, а как вы используете мой рассказ, не имеет ровно никакого значения.
   Джефферсон Хоуп откинулся на спинку стула и повел свой удивительный рассказ. Речь его текла спокойно и размеренно, словно бы он повествовал о каких-то обыденных событиях. За точность изложения я могу ручаться, потому что имел возможность справляться по записной книжке Лестрейда, где рассказ воспроизведен дословно.
   – За что я ненавидел этих двоих, вам знать не обязательно. Довольно того, что они повинны в смерти двоих человек – отца и дочери – и потому утратили право на жизнь. Со времени их преступления минуло немало лет, и предоставить суду достаточные доказательства я бы не мог. Но мне известна их вина, и я решил взять на себя роль судьи, присяжных, а заодно и палача. Если вы настоящие мужчины, то на моем месте поступили бы точно так же.
   Девушка, о которой я говорю, двадцать лет назад была со мной обручена. Ее насильно выдали за того самого Дреббера, и это разбило ей сердце. Я снял с ее мертвого пальца обручальное кольцо и поклялся, что Дреббер увидит его в свои последние минуты и вспомнит о преступлении, за которое должен понести расплату. Кольцо было при мне, когда я гонялся за Дреббером и его сообщником по двум континентам и когда наконец их настиг. Они думали вымотать меня, но это у них не вышло. Если завтра я умру, что вполне возможно, перед смертью меня будет утешать мысль, что мое земное дело сделано, и к тому же сделано хорошо. Оба они погибли от моей руки. Мне не на что больше надеяться и нечего желать.
   Они были богаты, я беден, преследовать их было непросто. В Лондон я прибыл с почти пустым карманом, нужно было как-то добывать себе пропитание. Править лошадьми и ездить верхом – для меня все равно что ходить, поэтому я явился в контору, где нанимают кэбменов, и скоро был принят. Нужно было каждую неделю выплачивать определенную сумму владельцу, а все, что сверх того, оставалось мне. Излишка обычно бывало чуть, но я как-то перебивался. Самое трудное было изучить маршруты: из всех лабиринтов, какие изобретали люди, этот город самый запутанный. Но я обзавелся картой, выяснил, где располагаются главные гостиницы и вокзалы, и дело пошло на лад.
   Не сразу я дознался, где живут мои джентльмены, но после упорных поисков в конце концов их засек. Они остановились в пансионе на том берегу Темзы, в Камберуэлле. Теперь их судьба зависела от меня. Я отрастил бороду, узнать меня они никак не могли. Я следил за ними и ждал своего часа. Решил, что не дам им снова ускользнуть.
   И для этого пришлось потрудиться. В какой бы конец Лондона они ни направились, я сидел у них на пятках. Иногда я использовал для слежки кэб, иногда шел пешком, но с кэбом я мог быть уверен, что их не упущу. Чтобы зарабатывать деньги, оставались только раннее утро и ночь, поэтому я стал задерживать плату своему нанимателю. Но меня это не волновало: главное было добраться до тех, за кем я охотился.
   Надо сказать, они умели хитрить. Наверное, они подозревали, что за ними ведется слежка, потому что выходили на улицу только вдвоем и только при дневном свете. Две недели я ежедневно за ними катался и ни разу не заставал в одиночестве. Дреббер пил не просыхая, но Стэнджерсон всегда был начеку. Ни поздно вечером, ни рано утром мне не выпадало ни единого шанса. Но я не унывал: что-то подсказывало мне, что цель близка. Боялся я лишь одного: как бы эта штука в груди не лопнула раньше времени и дело не осталось несделанным.
   Но однажды вечером, разъезжая взад-вперед по Торки-Террас (так называется улица, где они жили), я увидел, как к их дверям подкатил кэб. Слуга вынес багаж, немного погодя за ним последовали Дреббер со Стэнджерсоном. Кэб тронулся с места, я хлестнул лошадь и поехал сзади, не теряя их из виду. На душе было очень тревожно, я боялся, что они собираются сменить адрес. На вокзале Юстон они вышли, я поручил случайному мальчишке подержать лошадь и вслед за ними поднялся на платформу. Они спросили про ливерпульский поезд, и вокзальный сторож ответил, что он только-только отошел и следующий будет через несколько часов. Стэнджерсона, похоже, это вывело из себя, но Дреббер скорее обрадовался. В давке я сумел подойти к ним вплотную и слышал весь их разговор. Дреббер сказал, что ему нужно уладить одно личное дельце, и попросил Стэнджерсона немного его подождать. Спутник затеял спор и напомнил, что они уговорились держаться вместе. Дреббер ответил, что дело деликатное и он должен пойти один. Ответа Стэнджерсона я не уловил, но Дреббер разразился ругательствами, напомнил, что спутник состоит у него на службе и не имеет права командовать. Секретарь, видя, что спорить бесполезно, сдался и только предложил, на случай если Дреббер пропустит последний поезд, встретиться в гостинице «Халлидейз». Дреббер ответил, что еще до одиннадцати вернется на платформу, и пошагал к выходу.
   Момент, которого я ждал так долго, наконец настал. Враги оказались в моей власти. Вместе они защищали бы друг друга, но поодиночке ничего не могли мне противопоставить. Однако я не стал спешить. План был уже составлен. Что толку от мести, если враг не успеет понять, кто и за что его карает. Я предусмотрел, что должен объявить обидчику – ему припомнился старый грех. Несколькими днями ранее мне случилось везти джентльмена, который присматривает за двумя-тремя домами на Брикстон-роуд, и он обронил у меня в кэбе ключи от одного дома. В тот же вечер он явился за ключом и забрал его, но я успел снять слепок и сделал дубликат. Таким образом, в моем распоряжении оказался уголок большого города, где мне никто не помешает. Осталось придумать, как заманить туда Дреббера.
   По дороге Дреббер заглянул в две винные лавки и в последней задержался почти на полчаса. Вышел он враскачку, явно навеселе. Передо мной стоял хэнсом, и Дреббер сел в него. Я следовал за ним вплотную, морда моей лошади все время находилась в каком-то ярде от его кучера. За мостом Ватерлоо путь наш тянулся милю за милей по длинным улицам, пока, к моему удивлению, мы не очутились на той самой Торки-Террас, у прежнего их пансиона. Я не представлял себе, что заставило Дреббера вернуться, но проехал дальше и остановил кэб в сотне ярдов от дома. Дреббер вошел, хэнсом укатил. Будьте любезны, дайте мне стакан воды. Пока говорил, пересохло в горле.
   Я подал воду, Хоуп выпил.
   – Так лучше, – продолжил он. – Ждал я четверть часа или чуть больше, и тут из дома донесся вроде бы шум драки. Дверь распахнулась, наружу вылетели двое: Дреббер и молодой парень, которого я раньше не видел. Юноша волочил Дреббера за воротник и на крыльце дал ему такого пинка, что он прокатился по входным ступеням и вылетел на проезжую часть. «Негодяй паршивый! – закричал он, грозя Дребберу тростью. – Узнаешь у меня, как оскорблять порядочных девушек!» Он так раскипятился, что, наверное, оставил бы от поганца мокрое место, если бы тот на неверных ногах не кинулся наутек. На углу он завидел мой кэб, окликнул и вскочил внутрь. «В гостиницу „Халлидейз“!» – крикнул он.
   Когда он устроился в кэбе, сердце у меня от радости так заколотилось, что я испугался за свою аневризму. Ехал я медленно, обдумывая на ходу, что делать дальше. Я мог бы вывезти его за город и там, на какой-нибудь безлюдной дорожке, устроить последнее объяснение. Я почти уже решился, но Дреббер уладил все за меня. Его снова потянуло выпить, и он распорядился остановиться перед каким-нибудь кабачком. Перед тем как зайти, он взял с меня слово его дождаться. Там он оставался, пока не подошло время закрытия, и вышел в стельку пьяным. Теперь я не сомневался, что все зависит только от меня.
   Не думайте, будто я замышлял хладнокровно с ним расправиться. Он вполне этого заслуживал, но я не мог решиться на такой шаг. Я давно задумал определить его судьбу жребием – если он, конечно, захочет воспользоваться шансом. Во время странствий по Америке я сменил множество занятий, однажды служил уборщиком в лаборатории Йоркского колледжа. Как-то тамошний профессор читал лекцию о ядах и показал студентам алкалоид (так он сказал), который извлек из какого-то южноамериканского яда – таким еще пропитывают стрелы. Профессор сказал, он обладает такой силой, что от одной щепотки человек умирает на месте. Я пометил бутылочку с препаратом и, когда все ушли, взял себе немного. Я довольно умелый фармацевт, поэтому сумел сделать из этого алкалоида маленькие растворимые пилюли. Каждую я положил в коробочку с другой пилюлей – по виду такой же, но без алкалоида. Моя задумка заключалась в том, что, когда придет время, я предложу джентльменам вытащить из коробочки пилюлю, а сам возьму оставшуюся. Это будет такая же верная смерть, как от выстрела через платок, но куда менее шумная. С того дня я постоянно носил с собой эти коробочки, и вот настала пора пустить их в ход.
   Время близилось к часу, ночь стояла промозглая, неистово задувал ветер, дождь лил потоками. Но что бы ни творилось снаружи, в душе у меня была радость – такое ликование, что хотелось кричать. Если вам, джентльмены, случалось безумно желать какую-то вещь, томиться этим желанием долгих два десятка лет, а потом увидеть ее совсем рядом, только руку протяни, – вы меня поймете. Чтобы успокоиться, я закурил сигару, но руки мои тряслись от волнения, и в висках стучала кровь. Мне улыбались из мрака старик Джон Феррьер и милая Люси; я видел их так же ясно, как вижу сейчас всех вас. Пока кэб не добрался до Брикстон-роуд, они всю дорогу стояли у меня перед глазами, справа и слева от лошади.

   Вокруг не было ни души, тишину нарушал только стук дождевых капель. Заглянув в окошко кэба, я обнаружил, что Дреббер, скорчившись, спит пьяным сном. Я потряс его за руку и сказал: «Пора выходить».
   «Ага-ага, ладно», – отозвался он.
   Наверное, ему показалось, что перед ним гостиница: он без спора встал и пошел со мной по дорожке. Мне приходилось его поддерживать, потому что он все еще был навеселе. Открыв дверь, я повел его в парадную комнату. И клянусь вам: отец с дочерью все время шли впереди.
   «Темень, как в преисподней», – произнес он, оступившись.
   «Сейчас будет светло. – Я чиркнул спичкой и зажег восковую свечу, которую принес с собой. – Ну что, Енох Дреббер, узнаешь меня?» Я поднес свечу к своему лицу.
   Он смотрел мутными пьяными глазами, потом в них вспыхнул ужас, губы затряслись, – он меня узнал. Побелев, он отшатнулся, на лбу выступила испарина, зубы стали выбивать дробь. Когда я это увидел, прислонился спиной к двери и захохотал. Я долго смеялся. Я всегда знал, что месть будет сладка, но все же не ожидал такого упоения.
   «Негодяй! Я гонялся за тобой от Солт-Лейк-Сити до Санкт-Петербурга, но ты всегда ускользал. Теперь твоим шатаниям конец: один из нас не увидит завтрашнего рассвета».
   Он слушал, отступал все дальше, и по его лицу было заметно, что он считает меня сумасшедшим. Да в те минуты я и был не в себе. Кровь в висках колотилась, как кузнечный молот; со мною сделалось бы что-нибудь нехорошее, если бы из носа не хлынула кровь и мне полегчало.
   «Ну, что ты сейчас думаешь про Люси Феррьер? – Я запер дверь и помахал ключом перед носом Дреббера. – Час расплаты долго медлил, но наконец наступил».
   У труса тряслись губы. Он взмолился бы о пощаде, если бы не знал, что это бесполезно.
   «Ты меня убьешь?» – запинаясь, выговорил он.
   «Это не убийство. Какое же это убийство – пристрелить бешеного пса? Разве ты пожалел мою бедняжку, когда оторвал ее от трупа отца, когда забрал в свой проклятый бесстыжий гарем?»
   «Ее отца убил не я», – крикнул он.
   «Но это ты разбил ее чистое сердце! – Я поставил перед ним коробочку. – Пусть нас рассудит Господь. Выбери и глотай. В одной пилюле смерть, в другой жизнь. Я возьму оставшуюся. Посмотрим, есть ли на земле справедливость, или нами правит случай».
   Он забился в истерике, моля о милосердии, но я приставил ему к горлу нож и принудил повиноваться. Потом я проглотил вторую пилюлю, и минуту-другую мы молча ожидали, пока станет ясно, кому жить, а кому умереть. Ни за что не забуду, какими Дреббер смотрел глазами, когда ощутил первый приступ боли и понял, что проглотил яд. Я засмеялся и поднес ему к самому лицу обручальное кольцо Люси. Долго это не продлилось – алкалоид действует мгновенно. Черты его перекосило от муки, он всплеснул руками, пошатнулся и с глухим криком тяжело рухнул на пол. Я перевернул его носком ботинка, приложил руку к сердцу. Оно не билось. Дреббер был мертв!
   Из носа у меня все время текла кровь, но я не обращал на это внимания. Не знаю, как мне пришло в голову сделать кровавую надпись. Может, захотелось посмеяться над полицией, наведя их на ложный след. На сердце было легко и радостно. Мне вспомнилось, как в Нью-Йорке обнаружили труп немца и рядом слово RACHE и как газеты рассуждали, что это могло быть делом рук тайных обществ. О чем гадали ньюйоркцы, то поставит в тупик и лондонцев, подумалось мне, и я, окунув палец в собственную кровь, сделал на подходящем участке стены надпись печатными буквами. Потом я вернулся к кэбу и удостоверился, что никого вокруг нет и погода по-прежнему ненастная. Немного отъехав, я сунул руку в карман, где обычно хранил кольцо Люси, и понял, что его там нет. Меня как громом поразило: это была единственная память о ней. Сообразив, что, наверно, уронил кольцо, когда склонялся над трупом, я повернул назад, оставил кэб в переулке и прямиком пошагал к дому; чтобы вернуть кольцо, я рискнул бы чем угодно. Там я наткнулся на полицейского, который выходил на улицу, и сумел его обмануть, притворившись вдребезги пьяным.
   Вот так закончил свои дни Енох Дреббер. Мне оставалось только тем же способом разделаться со Стэнджерсоном, чтобы отплатить ему за Джона Феррьера. Я знал, что искать его нужно в гостинице «Халлидейз», и торчал под окнами целый день, но Стэнджерсон не выходил. Наверно, заподозрил что-то, когда Дреббер не явился в срок. Стэнджерсон был не дурак и всегда держался настороже. Но если он думал отделаться от меня, не показывая носу на улицу, то сильно ошибался. Скоро я вызнал, которое из окон относится к его спальне, взял одну из лестниц, которые валялись в переулке за гостиницей, и наутро, едва стало светать, проник в его номер. Я разбудил Стэнджерсона и объявил, что пришло время поплатиться за отнятую много лет назад жизнь. Рассказал, как погиб Дреббер, и предоставил Стэнджерсону такой же выбор. Вместо того чтобы воспользоваться шансом, он вскочил с постели и бросился на меня. Обороняясь, я заколол его в сердце. Он все равно бы не уцелел: могло ли Провидение допустить, чтобы преступная рука взяла безопасную пилюлю?
   Рассказ мой близится к концу, и тем лучше, потому что я устал. День-два я еще занимался извозом, чтобы накопить денег на возвращение в Америку. И вот на извозчичьем дворе ко мне подошел малолетний оборванец, спросил, нет ли здесь кэбмена Джефферсона Хоупа: мол, джентльмен из дома 221Б по Бейкер-стрит нуждается в его услугах. Я приезжаю, не чуя худого, и этот молодой человек самым что ни есть ловким приемом защелкивает на мне браслеты. Вот, джентльмены, и вся моя история. Можете считать меня убийцей, но, по мне, я такой же вершитель правосудия, как и вы.

   Рассказ был таким волнующим, а голос рассказчика таким выразительным, что мы молча погрузились в раздумья. Даже профессиональные сыщики, blasé [12 - Пресыщенные (фр.).] всем, что связано с преступлениями, выказали острый интерес к этой истории. Когда Хоуп замолк, на несколько минут воцарилась полная тишина, нарушаемая только царапаньем карандаша по бумаге: Лестрейд вносил последние дополнения в свою стенографическую запись.

   – Остался только один вопрос, по которому я хотел бы получить разъяснения, – промолвил наконец Шерлок Холмс. – Кто был ваш сообщник, который явился по объявлению за кольцом?
   Арестант лукаво подмигнул моему другу:
   – Я могу раскрыть собственные секреты, но не собираюсь навлекать неприятности на других людей. Я видел ваше объявление и решил, что это либо ловушка, либо действительно мое кольцо. Один мой друг вызвался пойти и проверить. Думаю, вы не станете спорить с тем, что он ловко это провернул.
   – Вне всякого сомнения, – охотно признал Холмс.
   – А теперь, джентльмены, – строгим голосом заметил инспектор, – необходимо соблюсти требования закона. В четверг арестованный предстанет перед судом магистратов, и вам нужно будет присутствовать. А до тех пор за него отвечаю я.
   Он позвонил в колокольчик, двое тюремщиков вывели Джефферсона Хоупа, а мы с другом вышли на улицу, чтобы взять кэб и вернуться на Бейкер-стрит.

Глава VII
Заключение

   Мы все были предупреждены, что обязаны явиться в четверг в суд магистратов, но в тот самый день выяснилось, что наше свидетельство не понадобится. Дело взял в свои руки Высший Судия, и Джефферсон Хоуп был вызван пред его лицо, дабы выслушать справедливейший из приговоров. В ночь после ареста у него прорвалась аневризма, и утром его нашли простертым на полу камеры, с покойной улыбкой на губах, словно в последние мгновения ему было дано окинуть взглядом всю свою полную трудов жизнь и испытать удовлетворение от сделанного.
   – Грегсон с Лестрейдом станут кусать себе локти, – заметил Холмс вечером, когда мы обсуждали эту историю. – Как им теперь раздуть шумиху вокруг своих заслуг?
   – Не так уж они много сделали для его поимки, – отозвался я.
   – Мир устроен так, что это не важно, – с горечью промолвил мой компаньон. – Главное – убедить людей, будто ты что-то сделал. Ну да бог с ними, – приободрился он после краткого молчания. – Как хорошо, что я все же провел это расследование. Лучшего дела в моей коллекции еще не было. Простое, но не лишенное поучительных подробностей.
   – Простое? – вырвалось у меня.
   – Нет, в самом деле, другого слова для него не подберу. – Шерлок Холмс улыбнулся, видя мое изумление. – Доказательством служит хотя бы то, что преступник пойман за три дня и для этого не понадобилось ничего, кроме краткой цепочки самых обычных умозаключений.
   – Это верно.
   – Я уже вам объяснял, что необычные детали скорее упрощают расследование, нежели усложняют. Решать такого рода задачи очень помогает способность мыслить назад. Навык этот весьма полезен и к тому же несложен, но им редко пользуются. В обыденной жизни полезней умение мыслить вперед, и потому другой разновидностью мышления люди пренебрегают. На одного способного к анализу приходятся пятьдесят способных к синтезу.
   – Признаюсь, я не вполне вас понимаю.
   – Я не особенно и ждал этого. Попробую высказаться яснее. Большинство людей, если описать им ход событий, сумеют предсказать их результат. Они способны рассмотреть события в их совокупности и сделать вывод о том, во что они выльются. Однако не много найдется таких, кто способен, зная результат, одними лишь силами своего ума выявить шаги, которые к нему привели. Именно эту способность я имел в виду, когда говорил о мышлении назад, или аналитическом мышлении.
   – Понятно, – кивнул я.
   – Как раз в этом случае результат был известен, а до всего прочего нужно было додуматься. Попытаюсь теперь показать вам последовательные стадии моих рассуждений. Начну сначала. К дому я подошел, как вы помните, пешком; ум мой был свободен от всяких предвзятых мнений. Само собой, я прежде всего стал рассматривать подъезд к дому и, как уже говорил вам, заметил отчетливые отпечатки кэба, которые, как показало расследование, относились к той ночи. Что это был именно кэб, а не личный экипаж, мне подсказал малый промежуток между колесами. Брумы у джентльменов обычно много шире, чем лондонские наемные экипажи.
   Это было первое, что выяснилось. Потом я не спеша пошел по садовой дорожке: глинистая почва хорошо сохраняет следы. Наверно, на ваш взгляд, она представляла собой сплошное месиво, но для моего, тренированного, имел значение каждый отпечаток. Искусство читать следы – одно из самых важных ответвлений криминалистики, но сплошь и рядом им пренебрегают. Я, к счастью, всегда придавал этому навыку первостепенное значение, и благодаря большой практике он сделался моей второй натурой. Я различал глубокие отпечатки полицейской обуви, но также и другие, оставленные двумя мужчинами, прошедшими через садик ранее. Как я понял, что эти следы старше? Очень просто: поздние отпечатки легли поверху, местами полностью уничтожив старые. Таким образом, второй вывод: ночных посетителей было двое, один примечателен своим ростом (который я вычислил по длине шага), второй хорошо одет (судя по узкой, элегантной обуви).

   В доме второе предположение подтвердилось. Передо мной лежал человек в тех самых ботинках. Высокий, следовательно, был убийцей – если действительно произошло убийство. Ран у мертвого не обнаружилось, но выражение страха на лице свидетельствовало о том, что умирающий сознавал свою участь. Если человек умирает от сердечного приступа или другой естественной причины, захватившей его врасплох, лицо у него никогда не бывает испуганным. Обнюхав губы умершего, я уловил слабый кислый запах и пришел к заключению, что его заставили принять яд. В данном случае я тоже основывался на страхе и ненависти, отпечатавшихся в его чертах. К этому выводу я пришел методом исключения, не найдя другой гипотезы, объясняющей все факты. Не думайте, будто эта идея столь уж необычна. В анналах криминалистики найдутся истории, когда яд жертве давали насильно. Любому токсикологу сразу придут на ум случаи с Дольским в Одессе и Летюрьером в Монпелье.
   А теперь переходим к существеннейшему вопросу – почему? Это не было ограбление, преступник ничего не взял. Политика? Женщина? Передо мной стоял выбор между этими двумя возможностями. Я склонялся ко второму объяснению. Убийцы, которые руководствуются политическими мотивами, стремятся поскорее сделать свое дело и убежать. Но этот, напротив, не торопился, оставил следы по всей комнате, а значит, все время ее не покидал. Столь методичная месть предполагает не политическую вражду, а личную обиду. Когда на стене обнаружили надпись, я еще более утвердился в своем мнении. Слишком уж было очевидно, что это уловка. Но когда было найдено кольцо, вопрос решился окончательно. Несомненно, убийца хотел напомнить жертве о какой-то женщине – мертвой или отсутствующей. Именно поэтому я спросил Грегсона, не было ли в его телеграмме в Кливленд вопроса о каких-то примечательных происшествиях из прошлого мистера Дреббера. Как вы помните, он ответил отрицательно.
   Тщательный осмотр комнаты подтвердил мое предположение относительно роста убийцы; кроме того, добавились лишние детали, такие как трихинопольская сигара и длина ногтей. Как я понял еще раньше, поскольку следов борьбы в комнате не было, кровь на полу могла принадлежать только преступнику, у которого из-за переживаний пошла носом кровь. От моего внимания не укрылось, что следы крови сопровождают следы ног. Подобные происшествия случаются чаще всего с людьми очень полнокровными, поэтому я рискнул предположить, что преступник – крепкий мужчина с румяным лицом. События показали, что я был прав.
   Вслед за осмотром дома я сделал то, что упустил сделать Грегсон. Я направил телеграмму начальнику полиции Кливленда, ограничившись единственным вопросом – про обстоятельства женитьбы Еноха Дреббера. Ответ отмел все сомнения. Я узнал, что Дреббер уже обращался за защитой закона против своего старого соперника, которого звали Джефферсон Хоуп, и что этот самый Хоуп находится в Европе. Я держал в руках ключ к тайне, оставалось только изловить убийцу.
   Я уже установил для себя, что человек, вошедший в дом вместе с Дреббером, и кучер, который привез Дреббера в кэбе, – одно и то же лицо. Следы на дороге доказывали, что лошадь бродила, как ей вздумается, а следовательно, за нею никто не присматривал. Где же тогда был кучер, если не в доме? К тому же было бы глупостью предполагать, что человек в здравом уме решится совершить умышленное преступление, можно сказать, на глазах у свидетеля, который неизбежно его выдаст. И наконец, если человеку требуется выслеживать свою жертву по всему Лондону, что может быть удобней, чем устроиться кэбменом? Из всех этих рассуждений неизбежно вытекал вывод: Джефферсона Хоупа следует искать среди столичных «джарви».
   Но если он был кучером, с чего бы он оставил это ремесло? Нет-нет, внезапный отказ от места привлек бы к нему ненужное внимание. Вероятно, он, хотя бы на время, продолжит выполнять свои обязанности. Вряд ли он менял имя, для этого не было причин. Зачем менять имя в стране, где его никто не знает? Обдумав это, я поручил своей сыскной команде, состоящей из уличных мальчишек, опрашивать одного за другим собственников лондонских кэбов, пока не найдется нужный мне человек. Как успешно они выполнили задание и как проворно я воспользовался результатом их трудов, вы, конечно, еще не забыли. Убийство Стэнджерсона произошло совершенно неожиданно, да и в любом случае я вряд ли сумел бы его предотвратить. Как вам известно, благодаря этому убийству мне в руки попали пилюли, о существовании которых я уже догадывался. Как видите, расследование свелось к безупречно выстроенной цепи логических умозаключений.
   – Поразительно! – вскричал я. – Общество должно знать о ваших заслугах. Вам необходимо опубликовать отчет об этом деле. Если вы не захотите, тогда это сделаю я.
   – Поступайте, доктор, как вам заблагорассудится, – отозвался Холмс. – Посмотрите-ка! – Он протянул мне газету.
   Это было сегодняшнее «Эхо»; в указанной Холмсом заметке шла речь как раз о деле, которое мы обсуждали.
   «Внезапная смерть некоего Хоупа, подозреваемого в убийстве мистера Еноха Дреббера и мистера Джозефа Стэнджерсона, лишила публику удовольствия следить за сенсационным процессом. Подробности этого дела, вероятно, никогда не станут известны, но мы знаем из надежного источника, что причина преступления кроется в застарелой вражде, связанной с нежными чувствами и мормонской религией. Похоже, обе жертвы в юные годы принадлежали к „святым последних дней“; умерший арестант, Хоуп, тоже происходил из Солт-Лейк-Сити. Как бы то ни было, мы смогли убедиться в необычайной эффективности нашей сыскной полиции и всем иностранцам был дан урок: свои домашние распри пусть улаживают дома, а не переносят на британскую почву. Ни для кого не секрет, что честь хитроумной поимки преступника принадлежит широко известным сотрудникам Скотленд-Ярда – господам Лестрейду и Грегсону. Как сообщают, арест состоялся на квартире некоего мистера Шерлока Холмса, который и сам как любитель проявил некоторый талант сыщика. Можно надеяться, что под руководством таких наставников он со временем усвоит некоторые их навыки. Ожидается, что заслуги обоих детективов будут должным образом отмечены их ведомством».
   – Ну, что я вам говорил? – рассмеялся Шерлок Холмс. – Вот зачем мы создавали наш «Этюд в багровых тонах» – чтобы принести награду этим двоим!
   – Ну и пусть, – ответил я, – все факты записаны у меня в дневнике, и публика их узнает. А тем временем вам, как римскому скопидому, остается лишь довольствоваться сознанием своего успеха:

                        «Populus me sibilat, at mihi plaudo
                        Ipse domi simul ac nummos contemplor in arca» [13 - «Пусть их освищут меня, но зато я в ладоши / Хлопаю дома себе, как хочу, на сундук свой любуясь!» (лат.)].

Приключения Шерлока Холмса

   Моему давнему учителю —
   Джозефу Беллу, доктору медицины etc.,
   на Мелвилл-Кресент, 2, Эдинбург

Предисловие к изданию 1903 года

   Столь незатейливая разновидность художественных произведений, как детективный рассказ, вряд ли заслуживает почестей в виде предисловия. Цель детективного повествования очевидна, средства для ее достижения – более чем откровенны. Впрочем, я все же намерен сказать несколько слов на эту тему, упомянув все, что сам написал в подобном роде, а именно: три повести – «Этюд в багровых тонах», «Знак четырех» и «Собака Баскервилей» и два сборника рассказов – «Приключения Шерлока Холмса» и «Записки о Шерлоке Холмсе». Все названные сочинения посвящены жизни и подвигам этого вымышленного персонажа.
   Иные критики могут удивиться, почему в собрании моих трудов, из которого я придирчиво исключил все, противоречащее моей литературной совести, тем не менее остались рассказы, облеченные в примитивную и условную форму детектива. Мое мнение таково: право на существование имеют даже самые непритязательные явления литературы, если автор убежден, что сполна использовал свои творческие возможности. Проведем аналогию с близким родом искусства: композитор способен создавать как оратории, так и комические песенки, не стыдясь ни того ни другого – при условии, что к каждой вещи отнесся предельно ответственно. Однако несерьезную, небрежную работу – работу осознанно-подражательную – автору надлежит по доброй воле изъять из обращения еще до того, как об этом позаботится время. Что касается ненамеренного подражания, то вряд ли стоит ожидать от автора, что его стиль и способ изображения будут всецело принадлежать ему одному. Он может лишь надеяться, что со временем посторонние влияния ослабеют и его собственный взгляд сделается ясней и своеобразней.
   Эдгар Аллан По, который со свойственной ему беспечной расточительностью разбросал семена, давшие жизнь множеству современных литературных форм, стал отцом детективного рассказа и с такой исчерпывающей полнотой охватил пределы его возможностей, что я не вижу, как его последователям отыскать новую, вполне оригинальную область. Секрет изящества и силы детективного рассказа прост: автор может наделить своего героя одним-единственным свойством, а именно – остротой интеллекта. Все прочее – за рамками картины и только ослабляет эффект. Суть рассказа составляют детективная загадка и ее решение, тогда как обрисовка характеров – задача подчиненная и второстепенная. По этой узкой тропинке автор и обязан пройти, неизбежно видя перед собой следы своего предшественника – Эдгара По. Большое везение, если ему удастся уклониться в сторону и ступить на нетореную дорожку.
   Мне посчастливилось найти свойства моего героя в реальной жизни, хотя выдающиеся способности этого человека были направлены на тайны недугов, а не преступлений. Однако, наблюдая в те далекие студенческие годы легкость, с какой мой наставник пускался в логические рассуждения с опорой на признаки, мною едва замеченные, и делал неопровержимые выводы из набора самых заурядных подробностей, я укреплялся в уверенности, что возможности человеческого ума в данной области до сих пор в должной мере не оценены и что научная система способна дать результаты гораздо более примечательные, нежели сомнительные и произвольные триумфы, которые столь нередко выпадают на долю книжных сыщиков. Месье Д–, разумеется, это уже продемонстрировал, и мои скромные заслуги сводятся к тому, что я избрал иного героя и взглянул на тему под другим углом.
   Уместно, полагаю, напомнить о хронологии появления моих историй. Самая ранняя из них – «Этюд в багровых тонах», опубликованный в 1887 году: моя первая книжная публикация. Спустя два года последовал «Знак четырех». Затем в 1891 году в журнале «Стрэнд» начали печататься «Приключения Шерлока Холмса». Публика оказала им некоторое внимание, и меня убедили приступить к следующему циклу рассказов – к «Запискам о Шерлоке Холмсе», завершенным в 1893 году. Так была подведена финальная черта, и доказательством того, что я более не намеревался испытывать терпение читателей, служит последний рассказ цикла, в котором, благоразумно или нет, я положил конец как историям, так и жизни самого героя. Тематика мне наскучила, и, не имея причин стыдиться того, что пишу детективы, я все же решил, что было бы непростительно поддаться соблазну и целиком на них сосредоточиться. «Собака Баскервилей» представляет собой неизбежное возвращение к ереси после должного покаяния.
   Детективам нередко предъявляют серьезное обвинение: они повествуют о преступлениях, сама мысль о которых вредна для юношества. Следует признать, что утверждение это отчасти справедливо. Если бы в детективах вовсе не совершалось преступлений, читатель вполне мог бы ощутить себя жертвой розыгрыша; однако (что, насколько мне помнится, не отметил ни единый критик) в значительной части этих рассказов эффект достигается не тем, что произошло, а ожиданием того, что могло бы произойти, и серьезные уголовные правонарушения там, в сущности, отсутствуют.
   А. Конан Дойль Андершо, Хайндхед, 1901

Приключение I
Скандал в Богемии

//-- I --//
   Для Шерлока Холмса она так и осталась «той женщиной». При мне он редко называл ее иначе. В его глазах ни одна представительница ее пола не достойна стоять с ней рядом. Нет, он не испытывал к Ирэн Адлер ничего похожего на любовь. Его холодный, педантичный, но поразительно уравновешенный ум вообще не терпел эмоций, а подобных в особенности. Я бы сравнил Шерлока Холмса с самой совершенной в мире машиной, предназначенной мыслить и наблюдать; влюбившись, он оказался бы в ложном положении. Разговор о нежных чувствах неизменно вызывал у него презрительную усмешку. Он полагал их ценными для наблюдателя, поскольку они помогают разоблачать побуждения и поступки. Но для опытного мыслителя допустить вмешательство в тонко отлаженный, чрезвычайно точный умственный аппарат значило бы поставить под сомнение все результаты его работы. Песчинка в чувствительном приборе, трещина в одной из его мощных линз – вот что такое сильные эмоции для подобных натур. Но одна женщина для него все же существовала, и ею была покойная Ирэн Адлер – особа неясная, сомнительной репутации.
   В последнее время я виделся с Холмсом нечасто. Моя женитьба отдалила нас друг от друга. Я упивался своим счастьем; все интересы, как бывает с человеком, который впервые в жизни обзавелся семьей, сосредоточились на домашних делах, меж тем как Холмс, всей своей богемной душой ненавидевший любые формы светского общения, остался в нашей квартире на Бейкер-стрит, в окружении старых книг, и посвящал неделю за неделей то кокаину, то честолюбивым предприятиям – то наркотическому забытью, то кипучей деятельности, какой требовала его энергичная натура. Его все так же притягивал мир преступлений: свои безграничные способности и исключительную наблюдательность он использовал для того, чтобы следовать за уликами и решать загадки, которые официальная полиция признала неразрешимыми. Время от времени до меня доходили слухи о делах Холмса: как его вызвали в Одессу расследовать убийство Трепова; как он пролил свет на удивительную трагедию братьев Аткинсон в Тринкомали; наконец, как он успешно и с предельной деликатностью исполнил одно поручение голландского королевского дома. Об этом, однако, я знал примерно столько же, сколько любой читатель ежедневных газет; других сведений о моем прежнем друге и соседе ко мне поступало немного.
   Однажды вечером, а именно двадцатого марта 1888 года, я возвращался от пациента (поскольку вновь принялся за частную практику) и случаем оказался на Бейкер-стрит. При виде привычной двери, которая всегда будет напоминать мне о знакомстве с будущей невестой и о мрачных событиях, описанных в «Этюде в багровых тонах», меня одолело острое желание встретиться с Холмсом и услышать, каким делом занят нынче его выдающийся ум. Окна квартиры были ярко освещены, и, подняв взгляд, я заметил, как за шторами дважды мелькнул высокий силуэт. Холмс шагал стремительно, энергично, голова его была опущена, руки сцеплены за спиной. Мне, досконально знакомому с его привычками и настроениями, это говорило о многом. Холмс взялся за очередное дело. Очнувшись от наркотических грез, он увлеченно расследует какую-то новую загадку. Я позвонил в колокольчик, и меня проводили в комнату, которой ранее я распоряжался на правах совладельца.
   Холмс был, по обыкновению, сдержан, но, думаю, обрадовался встрече. Без лишних слов, но вполне приветливо он жестом пригласил меня сесть в кресло, пододвинул коробку сигар и указал на подставку для графинов и сифон в углу. Потом встал перед камином и окинул меня своим особым пристальным взглядом.
   – Супружество пошло вам на пользу, – заметил он. – Думаю, Ватсон, с последней нашей встречи вы прибавили фунтов семь с половиной.
   – Семь! – поправил я.
   – Я бы сказал, немного больше. Самую чуточку больше, Ватсон. И как вижу, вы снова взялись за практику. Вы не говорили, что собираетесь опять впрячься в работу.
   – Да, но как вы догадались?
   – Я вижу, я умозаключаю. А откуда, по-вашему, мне известно, что вы недавно вымокли до нитки и что служанка у вас ни умением, ни старательностью не отличается?
   – Дорогой мой Холмс, это уж слишком. В прежние века вас бы наверняка сожгли на костре. Я и вправду прогуливался в четверг за городом и вернулся домой весь перемазанный, но я ведь сменил платье. Ума не приложу, как вы дознались? Что до Мэри Джейн, то она неисправима, и жена уже предупредила, что откажет ей от места, но опять же – откуда вам это известно?
   С довольной усмешкой Холмс потер свои длинные жилистые ладони:
   – Чего уж проще: мне помогли глаза. На вашем левом ботинке, с внутренней стороны, куда как раз падает свет, я вижу шесть почти параллельных царапин. Очевидно, кто-то очень небрежно оттирал кожу, чтобы удалить корку грязи на подошве. Отсюда я сделал двойной вывод: что вы гуляли в плохую погоду и что вам в прислуги досталась одна из самых злостных в Лондоне губительниц обуви. Что касается вашей медицинской практики, то когда к вам является джентльмен, пахнущий йодоформом, с черным пятном от нитрата серебра на указательном пальце, а цилиндр его выгибается, пряча стетоскоп, – нужно быть тупицей, чтобы не распознать в нем деятельного представителя медицинской профессии.
   Услышав, на каких несложных умозаключениях строились его выводы, я невольно рассмеялся:
   – Всякий раз, когда я получаю от вас объяснения, мне кажется, что задача была удивительно проста и я бы с легкостью справился сам, но с каждым новым случаем опять теряюсь в догадках. Меж тем, думаю, зрение у меня не хуже вашего.
   – Совершенно верно. – Холмс зажег папиросу и откинулся на спинку кресла. – Вы смотрите, но не наблюдаете. Различие понятно. Вот пример: вы много раз видели ступени лестницы, что ведет из прихожей сюда.
   – Да, много.
   – А именно?
   – Ну, не одну сотню раз.
   – И сколько их, этих ступеней?
   – Сколько? Понятия не имею.
   – Совершенно верно! Вы не наблюдали. Хотя смотрели. Об этом я и толкую. А я знаю, что ступеней семнадцать, потому что и смотрел, и наблюдал. Кстати, раз вы интересуетесь подобными мелочами и любезно взяли на себя труд сохранить для истории кое-что из моих скромных опытов, вам, вероятно, покажется любопытным вот это. – Он перебросил мне со стола лист толстой почтовой бумаги розоватого цвета. – Это пришло с последней почтой. Читайте вслух.
   На листе не было ни даты, ни подписи, ни адреса.
   «Сегодня в четверть восьмого, – было сказано в записке, – к вам явится джентльмен, желающий получить совет по делу исключительно ответственному. Зная об услуге, оказанной вами одному из монарших дворов Европы, мы не сомневаемся, что вам можно доверить поручение, важность которого трудно преувеличить. Такое мнение о вас отовсюду к нам поступало. Оставайтесь у себя в указанный час и не обессудьте, если ваш визитер явится в маске».

   – Загадочно, ничего не скажешь, – заметил я. – Что, по-вашему, это может означать?
   – У меня нет пока данных. Строить теории, не имея данных, – кардинальная ошибка. Незаметно начинаешь подгонять факты под теории, вместо того чтобы теории основывать на фактах. Но сама записка… К каким предположениям она вас приводит?
   Я тщательно изучил содержание, почерк и бумагу.
   – Автор письма, вероятно, не стеснен в средствах. – Я постарался следовать методам моего друга. – Такая бумага стоит не меньше полкроны за пачку. Она необычно плотная и прочная.
   – Необычно – это вы точно сказали. Бумага вообще не из Англии. Поднесите ее к свету.
   Я так и сделал, и мне бросились в глаза большая буква «E» с маленькой «g», одиночная «P» и большая «G» с маленькой «t», вплетенные в структуру бумаги.
   – Что, по-вашему, это значит? – спросил Холмс.
   – Несомненно, имя изготовителя; то есть, скорее, его монограмма.
   – Ничего подобного. «G» с маленьким «t» обозначает «Gesellschaft», то есть «компания» по-немецки. Это обычное сокращение, вроде нашего «К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

». «P» – это, разумеется, «Papier» [14 - Бумага (нем.).]. Теперь займемся «Eg». Заглянем в наш континентальный географический справочник. – Холмс снял с полки увесистый коричневый том. – Эглоу, Эглониц – ага, Эгрия. Это в одной из стран, где говорят по-немецки, – в Богемии, недалеко от Карлсбада. «Город известен как место гибели Валленштейна, славится также многочисленными стекольными и бумажными фабриками». Ха-ха, дружище, что вы на это скажете? – Глаза Холмса сверкнули; затянувшись папиросой, он победно выдохнул голубое облачко дыма.
   – Эта бумага произведена в Богемии, – сказал я.
   – Именно. И записку писал немец. Вы заметили, как необычно построена фраза: «Такое мнение о Вас отовсюду к нам поступало»? Француз или русский так не напишет. Столь нелюбезное обращение с глаголами свойственно только немцам. Остается только узнать, что надобно немцу, который пишет на богемской бумаге и предпочитает скрывать свое лицо под маской. А вот, если не ошибаюсь, явился и он сам, чтобы разрешить все наши сомнения.
   Снаружи донеслись цоканье копыт, скрежет колес, задевших бордюр тротуара, затем громкий звон колокольчика. Холмс присвистнул.
   – Судя по звуку, пара лошадей. Да, – продолжил он, выглянув в окно, – красивый небольшой брум и пара рысаков, полторы сотни гиней каждый. Не знаю, Ватсон, чего ждать от этого дела, но деньги здесь замешаны немалые.
   – Наверное, Холмс, мне пора идти.
   – Даже не думайте, доктор. Не вставайте с места. Я пропаду без своего Босуэлла. А кроме того, дело обещает быть интересным. Такое жалко пропустить.

   – Но ваш клиент…
   – Из-за него не волнуйтесь. Может быть, мне понадобится ваша помощь, а значит, ему тоже. Вот он идет. Садитесь в кресло, доктор, и слушайте внимательно.
   Неспешные тяжелые шаги, миновав лестницу и коридор, замерли у самой двери. Послышался громкий, повелительный стук.
   – Войдите! – сказал Холмс.
   Наш гость, ростом не менее шести футов и шести дюймов, обладал сложением Геркулеса. Одет он был с роскошью, какую в Англии сочли бы почти вульгарной. На рукавах и отворотах двубортного пальто были нашиты широкие полосы каракуля, накинутый на плечи синий плащ с огненно-алым подбоем скрепляла брошь – сияющий берилл. Сапоги, достигавшие середины икр и опушенные по краю коричневым мехом, дополняли впечатление варварской пышности. В руке посетитель держал широкополую шляпу; верхнюю часть лица, вместе со скулами, скрывала черная полумаска, явно надетая только что: рука его была приподнята, когда он пересекал порог. Нижняя часть лица выдавала сильный характер; толстая оттопыренная губа и длинный, правильной формы подбородок говорили о решительности и даже упрямстве.
   – Вы получили мою записку? – спросил посетитель низким грубым голосом с явным немецким акцентом. – Я предупреждал вас о своем приходе.
   Не зная, к кому обращаться, он переводил взгляд то на Холмса, то на меня.
   – Прошу садиться, – пригласил Холмс. – Это мой друг и коллега доктор Ватсон; он иногда любезно помогает мне в расследованиях. К кому я имею честь обращаться?
   – Можете называть меня – граф фон Крамм, дворянин из Богемии. Как я понимаю, этот джентльмен, ваш друг, – человек чести и на его умение хранить тайну можно положиться в деле чрезвычайной важности. Если это не так, я предпочел бы иметь дело с вами и больше ни с кем.
   Я встал, чтобы уйти, но Холмс удержал меня за запястье и толкнул обратно в кресло.
   – Мы оба – или ни один из нас, – сказал он. – Этому джентльмену вы можете доверить все, что собираетесь сообщить мне.
   Граф пожал своими широкими плечами:
   – Тогда для начала я должен взять с вас обещание два года хранить это дело в полнейшей тайне: позднее оно утратит значение. Но в настоящее время – и я не преувеличиваю – оно может повлиять на ход европейской истории.
   – Обещаю, – заверил Холмс.
   – И я.
   – Вы должны меня простить за эту маску, – продолжал наш необычный посетитель. – Мой наниматель, из монарших особ, желает, чтобы его посланец остался неузнанным. Признаюсь сразу, титул, которым я назвался, не вполне мой собственный.

   – Я это уже понял, – сухо отозвался Холмс.
   – Обстоятельства очень щекотливые; приходится делать все возможное, чтобы не разразился грандиозный скандал, который скажется на репутации одного из правящих семейств Европы. Говоря начистоту, речь идет о доме Ормштайн, наследных королях Богемии.
   – Это я тоже понял, – пробормотал Холмс, садясь в кресло и закрывая глаза.
   Посетитель с явным удивлением рассматривал томно развалившегося в кресле человека, о котором, несомненно, был наслышан как о самом проницательном мыслителе и самом энергичном сыщике в Европе. Холмс медленно приоткрыл веки и бросил на великана нетерпеливый взгляд:
   – Если ваше величество соблаговолит изложить свою историю, мне легче будет дать вам совет.

   Вскочив со стула, посетитель принялся взволнованно расхаживать из угла в угол. Жестом отчаяния он сорвал с себя маску и швырнул на пол.
   – Вы правы, – воскликнул он, – я король! К чему скрывать?
   – В самом деле, к чему? – пробормотал Холмс. – Ваше величество еще не заговорили, а я уже знал, что обращаюсь к Вильгельму Готтсрайху Сигизмонду фон Ормштайну, великому герцогу Кассель-Фельштайна и наследному королю Богемии.
   – Но вы должны понимать… – Странный посетитель снова сел и провел ладонью по высокому белому лбу. – Вы должны понимать, что я не привык заниматься подобными делами самолично. Дело, однако, столь щекотливое, что довериться посланцу значило бы оказаться в его власти. Чтобы получить ваш совет, я прибыл инкогнито из Праги.
   – В таком случае – будьте любезны, спрашивайте. – Холмс снова закрыл глаза.
   – Факты, говоря коротко, таковы: около пяти лет назад, во время длительного пребывания в Варшаве, я познакомился с известной авантюристкой Ирэн Адлер. Это имя, несомненно, вам небезызвестно.
   – Будьте добры, доктор, справьтесь по моей картотеке, – пробормотал Холмс, не открывая глаз.
   За долгие годы он разработал систему хранения заметок о людях и событиях, и теперь, о чем или о ком бы ни шла речь, тут же отыскивалось подходящее к случаю досье. Биография Ирэн Адлер помещалась между жизнеописаниями одного раввина и коменданта штаба, он же автор монографии о глубоководных рыбах.
   – Дайте-ка посмотреть! Гм! Родилась в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году в Нью-Джерси. Контральто – гм! Ла Скала – гм! Примадонна Императорской оперы в Варшаве – ага! Покинула сцену – так! Живет в Лондоне – точно! Ваше величество, я догадываюсь, что вы завязали отношения с этой молодой особой, писали ей компрометирующие письма и теперь желаете получить их обратно.
   – Все верно. Но как…
   – Вы тайно обвенчались?
   – Нет.
   – Официальных бумаг, документов не осталось?
   – Нет.
   – Тогда я не вполне понимаю ваше величество. Если эта молодая особа вздумает воспользоваться письмами для шантажа или в иных целях, как она докажет их подлинность?
   – Мой почерк.
   – Ха! Подделан.
   – Моя личная бумага для письма.
   – Украдена.
   – Печать.
   – Фальшивка.
   – Моя фотография.
   – Куплена.
   – Мы сняты вдвоем.
   – О боже! Вот это очень плохо! Ваше величество в самом деле поступили опрометчиво.
   – Я был не в себе… и совершенно безрассуден.
   – Вы серьезно себя скомпрометировали.
   – Тогда я был всего лишь кронпринцем. Я был молод. Мне и теперь только тридцать.
   – Фотографию надо вернуть.
   – Мы пробовали, не получилось.
   – Вашему величеству придется раскошелиться. Фотографию надо выкупить.
   – Ирэн не соглашается.
   – Тогда украсть.
   – Пытались пять раз. Дважды по моему поручению взломщики обыскивали весь дом. Однажды, когда Ирэн была в поездке, мы отправили в другую сторону ее багаж. Два раза устраивали на нее нападения. Все бесполезно.
   – Никаких следов фотографии?
   – Абсолютно никаких.
   Холмс рассмеялся:
   – Премилая головоломка.
   – Мне она грозит серьезными неприятностями, – с упреком отозвался король.
   – Бесспорно. И что Ирэн Адлер собирается делать с фотографией?
   – Погубить меня.
   – Но каким образом?
   – Я собираюсь жениться.
   – Слышал об этом.
   – На Клотильде Лотман фон Саксен-Менинген, второй дочери короля Скандинавии. Вам, быть может, известно, каких строгих принципов придерживается это семейство. Что до Клотильды, она сама щепетильность. Стоит ей хоть на йоту во мне усомниться, и помолвка будет расторгнута.
   – А Ирэн Адлер?
   – Угрожает послать им фотографию. И она это сделает. Сделает, не сомневаюсь. Вы ее не знаете, характер у нее стальной. По виду это прекраснейшая из женщин, но в душе – самый решительный мужчина. Чтобы не дать мне жениться на другой, она пойдет на что угодно… на все.
   – Вы уверены, что фотография до сих пор не послана?
   – Уверен.
   – Почему?
   – Она сказала, что пошлет фотографию в тот день, когда о моей помолвке будет публично объявлено. То есть в ближайший понедельник.
   – О, тогда у нас в запасе три дня, – сказал Холмс, зевая. – Тем лучше, а то у меня сейчас на руках еще пара важных дел. Ваше величество, конечно, пока не собирается покидать Лондон?
   – Разумеется. Вы найдете меня в «Лэнгеме» под именем графа фон Крамма.
   – В таком случае я дам вам знать запиской, как продвигается дело.
   – Будьте так добры. Я изведусь от беспокойства.
   – А как с деньгами?
   – У вас карт-бланш.
   – Без ограничений?
   – Говорю же: за эту фотографию я не пожалел бы любой из областей моего королевства.
   – А на текущие расходы?
   Король вынул из-под плаща тяжелый замшевый кошелек и положил его на стол.
   – Три сотни фунтов золотом и семь сотен в банкнотах, – сказал он.
   Холмс нацарапал в блокноте расписку и протянул листок королю.
   – Адрес мадемуазель?
   – Брайони-Лодж, Серпентайн-авеню, Сент-Джонс-Вуд.
   Холмс взял записку с адресом.
   – И еще вопрос. Фотография кабинетного формата?
   – Да.
   – Тогда, ваше величество, до свидания. Уверен, вскоре мы сможем сообщить вам добрые новости. До свидания, Ватсон, – добавил он, когда послышался стук колес королевского брума. – Если вы будете так добры зайти ко мне завтра в три, я бы обговорил с вами это дельце.
//-- II --//
   Ровно в три я явился на Бейкер-стрит, но Холмс еще не вернулся. Хозяйка квартиры сообщила, что он ушел из дома в начале девятого утра. Я уселся у камина и вознамерился ждать, сколько понадобится. Я уже загорелся интересом к этому делу; оно, в отличие от тех двух, которые я уже описывал, не содержало в себе ничего пугающего и загадочного, однако высокий ранг клиента и прочие обстоятельства делали эту историю довольно своеобычной. Да и независимо от рода расследования – мой друг так мастерски владел ситуацией, так глубоко и проницательно мыслил, что мне всегда доставляло удовольствие наблюдать за его системой работы и за теми тонкими, гибкими приемами, при помощи которых он распутывал самые замысловатые загадки. Я так привык к его неизменным успехам, что не допускал даже мысли о провале.
   Незадолго до четырех дверь открылась и в комнату ввалился подвыпивший грум – дурно одетый, краснолицый, со всклокоченной шевелюрой и бакенбардами. Зная удивительную способность моего друга к переодеваниям, я все-таки не единожды пригляделся, прежде чем его узнал. Кивнув, он исчез у себя в спальне и через пять минут явился, как всегда респектабельный, в твидовом костюме. Холмс засунул руки в карманы, вытянул ноги перед камином, рассмеялся и долго не мог успокоиться.
   – Ну и ну! – воскликнул он, снова захохотал и наконец откинулся, обессиленный, на спинку кресла.
   – Что с вами?
   – Смех да и только. Вы ни за что не догадаетесь, как я провел утро и чем все закончилось.
   – Не представляю себе. Могу предположить, что вы наблюдали за распорядком дня мисс Ирэн Адлер и, наверное, за ее домом.
   – Совершенно верно; однако события приняли неожиданный оборот. Впрочем, рассказываю. Утром, в начале девятого, я вышел из дома в облике безработного грума. Надо сказать, все лошадники – на удивление дружная компания, чуть ли не масонская ложа. Войди в нее, и все тайное сделается для тебя явным. Брайони-Лодж я разыскивал недолго. Это вилла-«игрушка», с задней стороны садик, передняя – по линии улицы, два этажа. На двери замок «чабб». Справа большая гостиная, хорошо обставленная, окна высокие, почти до пола, с дурацкими английскими задвижками, которые откроет даже ребенок. На задах ничего примечательного, разве что окно коридора – в него можно забраться с крыши каретного сарая. Я обошел виллу кругом и тщательно рассмотрел под разными углами; ничего интересного.

   Потом я прогулялся по улице и, разумеется, в переулке, куда выходит садовая стена, обнаружил конюшню. Я помог конюху чистить лошадей и получил за это два пенса, стакан портера с элем, две понюшки шега и все необходимые сведения о мисс Адлер, а равно и о полудюжине других соседей, к которым я не испытываю ни малейшего интереса, однако должен был выслушать их жизнеописания.
   – И что насчет Ирэн Адлер?
   – Она вскружила голову всем мужчинам в окрестностях. Мир не рождал второй подобной раскрасавицы. Таково общее мнение серпентайнских конюшен. Живет уединенно, поет в концертах, ежедневно в пять выезжает в экипаже, ровно в семь возвращается и обедает. В другое время обычно сидит дома, выходит только в дни концертов. Мужчина ее навещает только один, зато часто. Темноволосый, красивый, одет франтом, является каждый день, нередко и по два раза. Это мистер Годфри Нортон из Иннер-Темпла. Оцените, как это полезно – войти в доверие к кэбменам. Они десяток раз доставляли Нортона домой от серпентайнских конюшен и знают о нем все. Выслушав их до конца, я снова принялся ходить туда-сюда мимо Брайони-Лодж и обдумывать план кампании.
   Годфри Нортон, похоже, играет в нашем деле немалую роль. Он адвокат – это звучит угрожающе. Что их связывает, какова причина его постоянных визитов? Кто она ему: клиентка, друг, возлюбленная? Если первое, она, вполне вероятно, отдала фотографию ему на хранение. Если последнее – вряд ли. От ответа на этот вопрос зависит, продолжать ли мне розыски в Брайони-Лодж или заняться квартирой этого джентльмена в Темпле. Предмет очень деликатный, и поле исследований придется расширить. Боюсь, я утомил вас подробностями, но, чтобы понять ситуацию, вы должны знать о мелких затруднениях, с которыми я сталкиваюсь.
   – Ловлю каждое ваше слово.
   – Пока я обдумывал положение, к Брайони-Лодж подкатил хэнсом и оттуда соскочил джентльмен. Очень красивый, темноволосый, с орлиным профилем, с усами – очевидно, тот самый, кого мне описывали. Он явно торопился, крикнул кэбмену, чтобы тот подождал, и по-свойски проскочил мимо открывшей дверь служанки.
   В доме адвокат оставался около получаса, и временами я видел через окна гостиной, как он расхаживает из угла в угол, ведет взволнованные речи и размахивает руками. Хозяйки мне видно не было. Наконец гость появился в дверях, взбудораженный еще больше прежнего. Садясь в кэб, он вытащил из кармана золотые часы и внимательно изучил циферблат. «Гони во всю мочь, – крикнул он, – сперва к „Гроссу и Хэнки“ на Риджент-стрит, а потом к церкви Святой Моники на Эджвер-роуд. Плачу полгинеи, если обернешься за двадцать минут!»
   Экипаж понесся прочь; я гадал, стоит ли за ним последовать, и тут в переулке показалось аккуратное маленькое ландо. Пальто у кучера полурасстегнуто, галстук сбился набок, ремни сбруи торчат из пряжек. Ландо еще не успело подъехать, как Ирэн Адлер выбежала из передней двери и вспрыгнула на сиденье. Я видел ее мельком, но она и вправду красавица – за такие лица мужчины готовы отдать жизнь.
   «В церковь Святой Моники, Джон, – воскликнула она, – и полсоверена, если домчишь за двадцать минут!»
   Такой случай нельзя упускать, Ватсон. Я прикидывал, бежать ли мне следом или примоститься на ландо сзади, и тут на улице показался кэб. Кучер дважды смерил взглядом мою жалкую фигуру, но отказать не успел – я заскочил внутрь. «В церковь Святой Моники, – сказал я, – и полсоверена, если домчишь за двадцать минут». До полудня оставалось двадцать пять минут, о какой затее идет речь – гадать не приходилось.
   Кэб несся во весь опор. Мне никогда прежде не случалось так мчаться, однако нас опередили. Когда я прибыл, кэб и ландо со взмыленными лошадьми уже стояли у входа. Я заплатил кучеру и поспешил в церковь. Внутри не было ни души, кроме пары, за которой я следил, и священника в облачении, который что-то им выговаривал. Все трое стояли у алтаря. Я прошелся по боковому приделу, делая вид, что забрел в церковь случайно. Вдруг, к моему удивлению, трое у алтаря обернулись, и Годфри Нортон опрометью кинулся ко мне.
   «Слава богу! – вскричал он. – Вы годитесь. Идемте со мной!»
   «Зачем это?» – спросил я.
   «Идемте быстрей, всего три минуты, а то обряд будет недействителен».
   Меня, можно сказать, подтащили к алтарю, и, не успев прийти в себя, я уже бормотал ответы, которые мне подсказывали на ухо, подтверждал то, о чем не имел ни малейшего понятия, и, в общем, всячески споспешествовал заключению брака между Ирэн Адлер, девицей, и Годфри Нортоном, холостяком. Все свершилось мгновенно, слева и справа меня осыпали благодарностями джентльмен и леди, напротив сиял улыбкой священник. За всю жизнь я не бывал в более нелепом положении – потому и хохотал до слез только что, вспоминая об этом. Похоже, у жениха с невестой было не совсем правильно оформлено разрешение на брак, и священник наотрез отказался обвенчать их без свидетеля. Я появился как раз вовремя, а то жениху пришлось бы бегать по улице и искать шафера. Невеста дала мне соверен, и я собираюсь носить его на часовой цепочке в память об этом случае.

   – Вот уж поистине неожиданный поворот событий, – заметил я. – И что дальше?
   – Я решил, что мои планы теперь под серьезной угрозой. Вероятно, пара вот-вот собирается уехать – значит, с моей стороны требуются незамедлительные и энергичные меры. Правда, у церковных дверей они расстались: Нортон отправился в сторону Темпла, Ирэн Адлер – к себе домой. «В пять, как обычно, я буду кататься в Парке», – сказала она при прощанье. Больше я ничего не слышал. Они разъехались в разные стороны, а я озаботился наконец собственными надобностями.
   – Какими же?
   – Холодной говядиной и стаканом пива. – Холмс позвонил в колокольчик. – Я был так занят, что не вспоминал о еде, а нынче вечером, похоже, буду занят еще больше. Кстати, доктор, мне понадобится ваша помощь.
   – Буду рад.
   – Вы не против того, чтобы нарушить закон?
   – Ничуть.
   – Ареста не опасаетесь?
   – Пускай – ради хорошего дела.
   – Самого что ни есть хорошего!
   – Тогда я в вашем распоряжении.
   – Я не сомневался, что могу на вас положиться.
   – Но что вы задумали?
   – Когда миссис Тернер принесет поднос, я вам объясню. Ну вот. – Он окинул голодным взглядом принесенную нашей хозяйкой простую снедь. – Придется рассказывать за едой, времени у меня немного. Скоро пять. Через два часа нам нужно быть на месте действия. Мисс Ирэн – или, точнее, мадам – возвращается с прогулки в семь. К ее приезду мы должны быть у Брайони-Лодж.
   – И что тогда?
   – Положитесь на меня. Я уже подготовил то, что произойдет дальше. Есть только одно условие, на котором я настаиваю. Что бы ни случилось, вы не должны вмешиваться. Понятно?
   – Мне следует оставаться вне игры?
   – Вы не должны делать вообще ничего. Произойдет, вероятно, небольшая размолвка. Не вмешивайтесь. Кончится тем, что меня отнесут в дом. Минут через пять в гостиной откроется окно. Вам нужно расположиться поблизости.
   – Да.
   – Следите за мной – меня будет видно.
   – Хорошо.
   – Когда я вскину руку – вот так, – вы бросите в окно то, что я вам дам, и сразу же закричите: «Пожар!» Вам все понятно?
   – До последнего слова.
   – Ничего страшного. – Холмс вынул из кармана длинный сверток в форме сигары. – Обычная дымовая ракета, какие используют сантехники; с двух концов приделаны капсюли, чтобы она самовоспламенилась. Этим ваша задача и ограничивается. Ваш крик «Пожар!» подхватит множество народу. Затем ступайте в конец улицы – через десять минут я к вам присоединюсь. Надеюсь, я внятно все объяснил?
   – Ни во что не вмешиваться, подобраться к окну, следить за вами, по вашему знаку бросить эту штуку, закричать «Пожар!» и ждать вас на углу.
   – Именно так.
   – Тогда можете всецело на меня положиться.
   – Отлично. А теперь мне, пожалуй, пора готовиться к новой роли.
   Холмс скрылся у себя в спальне и вскоре вернулся в образе добродушного, простоватого священника нонконформистской церкви. Широкополая черная шляпа, мешковатые брюки, белый галстук, ласковая улыбка и общее выражение благожелательной заинтересованности и любопытства, какие мог бы воспроизвести один лишь мистер Джон Хэр. Холмс не просто переодевался. С каждой новой ролью менялись его лицо, манеры – менялась как будто сама душа. Сделавшись специалистом по преступлениям, Холмс лишил сцену прекрасного актера, равно как и науку – проницательного мыслителя.
   Бейкер-стрит мы покинули в четверть седьмого, а на Серпентайн-авеню оказались за десять минут до условленного времени. Уже смеркалось, на улице начали зажигать фонари. Мы стали прогуливаться туда-сюда перед Брайони-Лодж, ожидая возвращения хозяйки. Дом в точности соответствовал краткому описанию, данному Шерлоком Холмсом, но обстановка была не такой уединенной, как я ожидал. Напротив, для маленькой улочки в тихом районе там царило удивительное оживление. На одном углу курили и пересмеивались какие-то оборванцы, на другом пристроился точильщик с колесом, двое гвардейцев флиртовали с молоденькой няней, несколько щеголей прохаживались без цели, покуривая сигары.
   – Знаете, – заметил Холмс, пока мы мерили шагами улицу, – эта свадьба несколько упрощает дело. Фотография становится обоюдоострым оружием. Может оказаться, что мисс Адлер так же хочет скрыть ее от мистера Годфри Нортона, как наш клиент – от его принцессы. Вопрос только в том, где нам ее искать.
   – Действительно – где?
   – Не похоже, чтобы она носила фото с собой. Оно кабинетного размера. В женском платье такое трудно спрятать. Ей известно, что король способен поручить кому-то напасть на нее и обыскать. Дважды подобные попытки уже были сделаны. Следовательно, фотография не при ней.
   – И где же тогда?
   – У банкира или адвоката. Она могла выбрать любого из них. Но мне в это не верится. Женщины от природы скрытны, они предпочитают сами разбираться со своими секретами. С какой стати Ирэн доверила бы это дело кому-то еще? На свою осмотрительность она может положиться, однако кто знает, какие побочные мотивы или политические соображения могут повлиять на деловых людей? Кроме того, не забывайте, что она решила воспользоваться этой фотографией в ближайшие дни. Снимок должен быть под рукой. То есть храниться у мисс Адлер дома.

   – Но там дважды побывали взломщики.
   – Ха! Они не знали, как искать.
   – А как узнаете вы?
   – Я и не стану искать.
   – Тогда что же?
   – Я сделаю так, что мисс Адлер сама мне укажет тайник.
   – Она не захочет.
   – Придется. Но вот и колеса застучали. Это ее карета. Исполняйте в точности все мои инструкции.
   Меж тем из-за поворота показались боковые фонари кареты. К двери Брайони-Лодж подкатило небольшое нарядное ландо. Когда оно остановилось, оборванец, из тех, что прохлаждались на углу, кинулся к дверце, чтобы открыть ее и получить мелочь за услугу, но был оттеснен не менее предприимчивым сотоварищем. Разразилась ожесточенная перебранка, к которой присоединились двое гвардейцев, поддержавшие одного из соперников, а также точильщик, столь же горячо вступившийся за другого. Кто-то пустил в ход кулаки, и дама, вышедшая из кареты, тут же очутилась в самом центре потасовки, разгоряченные участники которой лупцевали друг друга кто голыми руками, кто палками. Холмс кинулся на защиту дамы, но в гуще толпы с криком упал на землю; по его лицу обильно заструилась кровь. Увидев это, гвардейцы припустили в одну сторону, оборванцы в другую, а несколько прилично одетых мужчин, которые наблюдали драку со стороны, приблизились, чтобы помочь даме и раненому. Ирэн Адлер (я буду по-прежнему называть ее этим именем) успела уже взбежать по ступеням, но у двери задержалась и обернулась. Ее силуэт на фоне освещенной прихожей поражал благородством линий.
   – Что с бедным джентльменом? Он ранен? – спросила она.
   – Он умер, – хором ответили несколько человек.
   – Нет, нет, еще дышит! – крикнул кто-то. – Но до больницы не дотянет.
   – Какой храбрец! – вмешалась какая-то женщина. – Если бы не он, леди осталась бы без кошелька и часов. Это были грабители, целая банда. А, он еще живой.
   – Нельзя оставлять его на улице. Разрешите внести его в дом, мадам?
   – Конечно. Ступайте в гостиную. Там удобный диван. Сюда, пожалуйста!
   Неспешно и торжественно Холмса внесли в Брайони-Лодж и уложили в главной комнате; я наблюдал происходящее со своего поста у окна. Зажгли лампы, но шторы не задернули, и мне был виден Холмс, лежавший на диване. Не знаю, испытывал ли он укоры совести из-за своей роли, но я стыдился, как никогда в жизни: эта прекрасная женщина милосердно и заботливо ухаживала за раненым, а я строил против нее козни. Однако не исполнить поручение Холмса было бы чернейшим предательством. Скрепя сердце я вынул из-под ольстера дымовую гранату. В конце концов, подумал я, мы не собираемся причинять ей вред, а просто мешаем причинить вред другому человеку.

   Холмс сел и замахал руками, показывая, что ему не хватает воздуха. Служанка поспешила распахнуть окно. В тот же миг я увидел сигнал – вскинутую руку Холмса – и с криком «Пожар!» кинул в комнату гранату. Крик немедля подхватила целая толпа зевак, и оборванных, и прилично одетых: джентльменов, конюхов, служанок. Из комнаты в окно повалили клубы дыма. Я различал метавшихся по дому людей, но вскоре голос Холмса заверил, что тревога ложная. Пробравшись сквозь орущую толпу, я достиг угла и там, минут через десять, радостно пожал руку моему другу, вслед за чем мы оба покинули место событий. Холмс шагал проворно и хранил молчание, пока мы не свернули на одну из тихих улочек, примыкающих к Эджвер-роуд.
   – Вы очень недурно справились, доктор, – заметил он. – Все прошло наилучшим образом. Дело сделано.
   – Вы заполучили фото?
   – Я знаю, где оно.
   – Откуда?
   – Как я вам говорил, мисс Адлер сама мне показала.
   – Я по-прежнему теряюсь в догадках.
   – Не стану вас интриговать, – засмеялся Холмс. – Все проще простого. Вы, конечно, заметили, что все, кто был на улице, работали на меня. Наняты мной на этот вечер.
   – Это я понял.
   – Когда началась потасовка, у меня в ладони было немного влажной красной краски. Я кинулся вперед, упал, прижал ладонь к лицу – и вот оно, жалкое зрелище. Трюк очень старый.
   – Об этом тоже можно было догадаться.
   – Затем меня внесли в дом. Мисс Адлер пришлось согласиться. Что ей было делать? Я оказался в гостиной – как я подозревал, в той самой, нужной мне, комнате. Фотография хранится либо здесь, либо в спальне, и я был твердо намерен узнать, где именно. Меня положили на диван, я потребовал воздуха; им ничего не оставалось, как открыть окно, и вы этим воспользовались.
   – Но что это вам дало?
   – Все, что нужно. Если женщина думает, что в доме пожар, она инстинктивно спасает то, что ей дороже всего. Этому побуждению невозможно противиться, чем я неоднократно пользовался. Эта хитрость помогла мне, когда я расследовал скандальную подмену в Дарлингтоне и случай в замке Арнсуорт. Замужняя женщина хватает ребенка, незамужняя – шкатулку с драгоценностями. Я знал, что интересующей нас особе ничто в доме так не дорого, как вещь, которую мы ищем. Она кинется спасать фотографию. Пожарная тревога была отлично разыграна. Дым, крики – тут не выдержат и стальные нервы. Мисс Адлер повела себя превосходно. Фото – в нише за скользящей панелью над сонеткой, что справа. Я разглядел его краешек – хозяйка дома наполовину вытащила его из тайника. Когда я крикнул, что тревога ложная, она вернула фотографию на место, бросила взгляд на гранату и выскочила из комнаты; с тех пор мы не виделись. Я встал и с извинениями ретировался. Можно было бы попытаться завладеть фотографией тогда же, но в комнату вошел кучер, он не спускал с меня глаз, и ради безопасности пришлось эту затею отложить. Поспешность погубила бы все дело.

   – И что теперь? – спросил я.
   – Наше поручение почти выполнено. Завтра я наведаюсь туда с королем – и с вами тоже, если вы захотите присоединиться. Нас проводят в гостиную, но, вероятно, когда хозяйка придет, ни посетителей, ни фотографии там уже не будет. Его величеству, наверное, будет приятно забрать снимок собственными руками.
   – Когда вы туда собираетесь?
   – В восемь утра. Мисс Адлер еще не встанет с постели, так что руки у нас будут развязаны. Кроме того, надо торопиться: выйдя замуж, она может полностью поменять свой образ жизни и привычки. Я должен без промедления послать королю телеграмму.
   Мы уже стояли на Бейкер-стрит перед нашей дверью. Пока Холмс рылся в карманах, отыскивая ключ, какой-то прохожий бросил на ходу:
   – Доброй ночи, мистер Шерлок Холмс.
   По улице шло несколько человек, но голос как будто принадлежал спешившему прочь стройному юноше в ольстере.
   – Этот голос я уже слышал. – Холмс уставился в конец тускло освещенной улицы. – Кто же, черт возьми, это был?
//-- III --//
   Я заночевал на Бейкер-стрит. Утром, когда мы сидели за кофе и тостами, в комнату стремительным шагом вошел король Богемии.
   – Вы в самом деле ее добыли? – Схватив Холмса за плечи, он пытливо заглянул ему в глаза.
   – Пока нет.
   – Но надеетесь?
   – Надеюсь.
   – Тогда идем. Я весь нетерпение.
   – Нужно дождаться кэба.
   – Не надо, под дверью стоит мой брум.
   – Это упростит дело.
   Мы спустились и вновь отправились к Брайони-Лодж.
   – Ирэн Адлер вышла замуж, – заметил Холмс.
   – Замуж! Когда?
   – Вчера.
   – Но за кого?
   – За адвоката-англичанина по фамилии Нортон.
   – Не может быть, чтобы она его любила.
   – Надеюсь, что любит.
   – Почему надеетесь?
   – Потому что это позволит вашему величеству в дальнейшем ничего не опасаться. Если дама любит своего мужа, значит она не любит ваше величество. Если она не любит ваше величество, ей нет никакого смысла мешать вашим планам.
   – Это верно. И все же… Прискорбно, что она не благородного происхождения! Какая бы из нее получилась королева! – Король пригорюнился и до самой Серпентайн-авеню не произнес ни слова.
   Дверь Брайони-Лодж была открыта, на ступенях стояла немолодая женщина. Пока мы выбирались из экипажа, она мерила нас сардоническим взглядом.
   – Мистер Шерлок Холмс, я полагаю? – спросила она.
   – Мистер Холмс – это я. – Мой друг смотрел недоумевающе и даже растерянно.
   – Ага! Госпожа мне говорила, что вы, скорее всего, сюда заедете. Она утром отправилась с супругом на континент, поездом в пять пятнадцать с вокзала Чаринг-Кросс.
   – Что такое? – Шерлок Холмс отшатнулся, ошеломленный и бледный от досады. – Она покинула Англию?
   – Навсегда.
   – А бумаги? – хрипло заговорил король. – Все пропало.
   – Посмотрим.
   Оттеснив в сторону служанку, Холмс влетел в гостиную. Мы с королем последовали за ним. Мебель была стронута с места, полки опустошены, ящики выдвинуты, словно хозяйка наспех паковала вещи перед бегством. Холмс кинулся к сонетке, толкнул скользящую дверцу, сунул руку в тайник и извлек фотографию и письмо. Со снимка смотрела сама Ирэн Адлер в вечернем платье, письмо было надписано: «Шерлоку Холмсу, эсквайру. До востребования». Мой друг вскрыл письмо, и мы втроем в него углубились. Датировано оно было минувшей полночью и гласило следующее:
   «Дражайший мистер Шерлок Холмс,
   Ваша затея удалась как нельзя лучше. Я в самом деле попалась на удочку. Лишь когда пожарная тревога не подтвердилась, мне пришло в голову, что это был подвох. Поняв, что выдала себя, я задумалась. Меня предостерегали против Вас уже давно. Несколько месяцев назад мне говорили, что, если король обратится к помощи доверенного лица, это непременно будете Вы. Мне дали Ваш адрес. Но, даже зная все это, я волей-неволей выдала Вам то, что вы желали разведать. Даже заподозрив неладное, я не хотела думать дурно о пожилом священнике, таком милом и добродушном. Вам известно, однако, что я и сама не чужда актерского ремесла. Мне привычно мужское платье. Я нередко пользовалась свободой, которую оно дает. Я послала Джона, кучера, Вас стеречь, побежала наверх, переоделась в прогулочный костюм (так я его называю) и спустилась вниз, как только Вы ушли.
   Что ж – я следила за Вами до самых дверей и удостоверилась, что ко мне проявляет интерес не кто иной, как знаменитый мистер Шерлок Холмс. Потом я довольно безрассудно пожелала Вам доброй ночи и отправилась в Темпл, чтобы увидеться с мужем.
   Мы решили, что, поскольку против нас выступил столь грозный противник, лучший выход – это бегство; явившись завтра, Вы найдете гнездо опустевшим. Что до фотографии, то Ваш клиент может спать спокойно. Я люблю человека более достойного и любима им. Король волен поступать, как он желает, не опасаясь той, кому он причинил жестокую обиду. Я буду хранить фотографию лишь затем, чтобы обезопасить себя и быть вооруженной на случай любых его шагов. Взамен я кладу сюда снимок, который, возможно, ему захочется у себя оставить. Остаюсь, дражайший мистер Шерлок Холмс, искренне преданной Вам
   Ирэн Нортон, урожденной Адлер».
   – Какая женщина… о, какая женщина! – вскричал король Богемии, когда мы втроем прочли послание. – Я ведь рассказывал вам, какой у нее быстрый и решительный ум? Правда, из нее вышла бы восхитительная королева? Какая досада, что она мне не ровня!
   – Судя по всему, что я теперь знаю об этой леди, вы с ней действительно никак не ровня, ваше величество, – холодно отозвался Холмс. – Сожалею, что не смог добиться более благоприятного результата.
   – Напротив, дражайший сэр, ничего благоприятнее и быть не может. Ее слово нерушимо, я уверен. Фотография теперь безвредна, как если бы она сгорела.
   – Рад слышать от вашего величества такие слова.
   – Я бесконечно вам обязан. Скажите, как мне вас вознаградить? Это кольцо… – Он стянул с пальца изумрудную змейку, положил на ладонь и протянул Холмсу.
   – У вашего величества есть нечто более ценное для меня.
   – Вам стоит лишь назвать.
   – Эта фотография!

   У короля округлились глаза.
   – Фотография Ирэн? Конечно, если хотите.
   – Благодарю ваше величество. Тогда будем считать дело законченным. Имею честь пожелать вам наидобрейшего утра. – Холмс отвесил поклон, отвернулся и, не замечая протянутой руки короля, отправился вместе со мной восвояси.

   Такова история о том, как Королевству Богемия грозил громкий скандал, а изобретательные замыслы мистера Шерлока Холмса не устояли против женского ума. Прежде он имел обыкновение посмеиваться над мыслительными способностями женщин, но позднее я от него подобных шуток не слышал. А говоря об Ирэн Адлер или упоминая ее фотографию, он всегда употребляет почетный титул «та женщина».

Приключение II
Союз рыжих

   Как-то раз прошлой осенью я, навестив Холмса, застал его за оживленным разговором с огненно-рыжим румяным джентльменом не первой молодости и очень плотного сложения. Извинившись, я хотел удалиться, но Холмс решительно втянул меня в комнату и захлопнул дверь.
   – Вы пришли как нельзя более кстати, дорогой Ватсон, – радушно заверил он.
   – Я подумал, вы заняты.
   – Это верно. Очень и очень занят.
   – Тогда я подожду в соседней комнате.
   – Нет-нет. Мистер Уилсон, этот джентльмен был моим партнером и помощником во многих наиболее удачных расследованиях, и я не сомневаюсь, что и в вашем случае он будет мне крайне полезен.
   Дородный джентльмен привстал со стула и кивнул. Его маленькие, заплывшие жиром глазки скользнули по мне вопросительно.
   – Садитесь сюда, на диван. – Холмс откинулся на спинку кресла и соединил домиком кончики пальцев, как делал обычно, когда что-то обдумывал. – Я знаю, дорогой Ватсон, вы, как и я, любите все причудливое, необычное, все, что нарушает рутину обыденного существования. Вы доказали это, когда с таким жаром взялись вести хронику – уж простите, несколько приукрашенную – моих скромных приключений.
   – Ваши расследования в самом деле были мне чрезвычайно интересны, – заметил я.
   – Помните, на днях, как раз перед тем, как мы взялись за простенькую головоломку, предложенную мисс Мэри Сазерленд, я заметил, что жизнь сталкивает нас с такими причудливыми хитросплетениями событий, каких не измыслит и самая смелая фантазия?
   – Суждение, в котором я позволил себе усомниться.
   – Да, доктор, и тем не менее вам придется согласиться со мной, иначе я стану заваливать вас фактами, пока ваш разум под их тяжестью не сдастся и не признает мою правоту. Этим утром меня удостоил визита мистер Джейбез Уилсон (вот он, перед вами) и начал излагать историю, которая обещает быть едва ли не самой странной из всех, какие я в последнее время слышал. Я уже говорил вам, что наиболее странные, наиболее неординарные обстоятельства сопутствуют отнюдь не самым тяжким преступлениям. Иной раз вообще непонятно, был ли нарушен закон. Судя по тому, что я успел услышать, неясно, идет ли в данном случае речь о преступлении, однако события таковы, что я не знаю, с чем их и сопоставить. Сделайте милость, мистер Уилсон, расскажите все снова с самого начала. Прошу не только ради моего друга Ватсона, которому предыстория неизвестна, но и потому, что желаю знать все подробности столь необычной истории. Как правило, ознакомившись с делом в самых общих чертах, я уже знаю, как к нему подойти, поскольку на ум приходят тысячи подобных случаев. Но сейчас я вынужден признать, что, судя по всему, случай перед нами беспримерный.
   Дородный клиент не без гордости приосанился и вынул из кармана пальто грязную мятую газету. Пока он расправлял ее на коленях и, склонившись, просматривал колонку объявлений, я изучал его наружность и платье и, по примеру моего друга, старался сделать какие-то выводы.
   Наблюдения, однако, почти ничего не дали. По всем признакам наш упитанный, надутый и медлительный гость принадлежал к самым обычным британским торговцам. Серые, в мелкую шашечку брюки сидели несколько мешковато, черный, не очень опрятный сюртук был расстегнут, под ним виднелась темно-коричневая жилетка с тяжелой альбертовой цепочкой из латуни и квадратной металлической бляшкой, прицепленной в качестве украшения. Рядом на стуле лежали обтрепанный цилиндр и выцветшее коричневое пальто с помятым бархатным воротником. Я, как ни старался, не мог обнаружить в этом человеке ничего примечательного, кроме огненно-рыжей шевелюры и горестного, разобиженного выражения лица.
   Шерлок Холмс приметил своим острым глазом, чем я занят, и с улыбкой покачал головой:
   – Помимо тех очевидных фактов, что он в прошлом занимался физическим трудом, нюхает табак, принадлежит к франкмасонам, побывал в Китае и много писал в последнее время, я ничего не могу сказать.
   Мистер Джейбез Уилсон подпрыгнул на стуле; его указательный палец по-прежнему упирался в газету, но глаза уставились на моего друга.
   – Бога ради, мистер Холмс, откуда вам все это известно? – спросил он. – Кто вам сказал, к примеру, что я занимался физическим трудом? Это истинная правда: в юности я служил корабельным плотником.
   – Ваши руки сказали мне об этом, дражайший сэр. Правая ладонь у вас на целый размер больше левой. Мышцы на правой руке сильнее развиты, потому что вы ею работали.
   – А что же с нюхательным табаком и с франкмасонами?
   – Не стану принижать ваши умственные способности объяснением – в особенности потому, что вы, нарушая строгие запреты ордена, носите булавку для галстука с дугой и циркулем.

   – А, ну конечно, я и забыл. А занятия письмом?
   – О чем же еще говорят залоснившаяся правая манжета и потертость на левом рукаве у локтя – где вы опирались о письменный стол?
   – Ладно, а Китай?
   – Татуировка в виде рыбы над правым запястьем могла быть сделана только в Китае. Мне в свое время довелось изучать татуировки и даже внести небольшой вклад в научную литературу, посвященную этому предмету. Придавать рыбьей чешуе нежно-розовый оттенок умеют только в Китае. А когда я к тому же заметил китайскую монету у вас на часовой цепочке, все окончательно прояснилось.
   Мистер Джейбез Уилсон громко расхохотался.
   – Ну и ну! – воскликнул он. – Я думал сперва, это что-то мудреное, но теперь вижу – ерунда да и только.
   – Я прихожу к мысли, Ватсон, что делаю ошибку, объясняя свои умозаключения. «Omne ignotum pro magnifico» [15 - «Все неизвестное представляется величественным» (лат.).], знаете ли, и откровенность погубит мою какую-никакую репутацию. Ну что, мистер Уилсон, нашли объявление?
   – Нашел, нашел. – Толстый красный палец остановился на середине колонки. – Вот оно. С него все и началось. Читайте сами, сэр.
   Я взял у него газету и прочел:
   «СОЮЗ РЫЖИХ: Согласно завещанию покойного Езекии Хопкинса из Лебанона, Пенсильвания, США, открыта еще одна вакансия для члена Союза с жалованьем четыре фунта стерлингов в неделю за исполнение чисто номинальных обязанностей. Избраны могут быть мужчины старше двадцати одного года, рыжеволосые, здоровые телом и душой. Претендентам следует явиться лично в понедельник к одиннадцати часам к Дункану Россу в контору Союза на Поупс-Корт, 7 (у Флит-стрит)».
   – Бога ради, что это значит? – вскричал я, дважды перечитав удивительное объявление.
   Холмс негромко засмеялся и поерзал в кресле, как обычно, когда он бывал в приподнятом настроении.
   – Такое на каждом углу не встретишь, правда? А теперь, мистер Уилсон, выкладывайте нам все по порядку: про себя, про свою жизнь и про то, как сказалось на ней это объявление. А вы, доктор, для начала заметьте название газеты и дату.
   – «Морнинг кроникл» за двадцать седьмое апреля тысяча восемьсот девяностого года. Ровно два месяца назад.
   – Отлично. Ну, мистер Уилсон?
   – Как я и рассказывал, мистер Шерлок Холмс, – начал Джейбез Уилсон, вытирая взмокший лоб, – я держу небольшой ломбард на Кобург-Сквер, вблизи Сити. Дела идут без особого размаха, в последние годы я зарабатывал разве что на хлеб. Прежде я нанимал двоих помощников, теперь – только одного, да и то лишь потому, что он согласился служить за половинное жалованье, чтобы изучить основы ремесла.
   – И как зовут этого любезного юношу? – спросил Шерлок Холмс.

   – Винсент Сполдинг, и юношей его не назовешь. Возраст трудно определить. Помощник он такой, мистер Холмс, что лучшего не пожелаешь; уверен, если бы он завел собственное дело, зарабатывал бы вдвое против того, что могу платить я. Но в конце концов, если он всем доволен, зачем внушать ему такие мысли?
   – В самом деле, зачем? Вам, похоже, очень повезло – за полцены приобрести отличного работника. Такая удача в наши дни на дороге не валяется. Уж и не знаю, чему удивляться больше: вашему помощнику или этому объявлению.
   – Ну, у него есть свои недостатки. Парень просто помешан на фотографии. Ему бы опыта набираться, а он щелк-щелк и, как кролик в нору, шасть в погреб – проявлять снимки. Это его главный недостаток, а так он отличный работник. Придраться не к чему.
   – Он, как я понимаю, и сейчас при вас состоит?
   – Да, сэр. Он да еще девчушка четырнадцати лет, которая худо-бедно готовит и прибирает, – вот и все мои домочадцы. Я ведь вдовец, родни у меня нет. Мы втроем живем размеренной жизнью; содержим дом и платим по счетам – и то ладно.
   Из-за этого объявления мы впервые изменили своим привычкам. Ровнехонько восемь недель назад спускается в контору Сполдинг с этой самой газетой в руках и говорит:
   «Эх, мистер Уилсон, дал бы Господь мне рыжие волосы!»
   «Это почему?» – спрашиваю.
   «А потому, что в Союзе рыжих открылась еще одна вакансия. Кто ее заполучит, тому достанется неплохой куш, и мне сдается, вакансий там больше, чем людей, так что попечители маются, не зная, куда девать деньги. Мне бы порыжеть, и кормушка моя».
   «Ты о чем это?» – спрашиваю. Дело в том, мистер Холмс, что я большой домосед, на работу ходить не нужно, она у меня под боком, так я иной раз по месяцу не ступаю за порог. Что делается в мире, я понятия не имею, и меня радует любая новость.
   Сполдинг даже глаза выпучил.
   «Неужто вы никогда не слышали о Союзе рыжих?»
   «Никогда».
   «Ну и ну. А ведь вы сами вполне могли бы занять одну из вакансий».
   «И сколько я получу?» – спрашиваю.
   «О, всего-навсего пару сотен в год, но работа самая простая и другим занятиям почти не помешает».
   Я, понятно, насторожил уши: дела в ломбарде шли так себе и лишняя пара сотен была бы очень кстати.
   «Расскажи-ка мне все», – попросил я.
   «Да вот. – Сполдинг показал мне объявление. – Смотрите сами: в Союзе есть вакансия, и тут указан адрес, куда обращаться за подробностями. Насколько я знаю, Союз основал американский миллионер – Езекия Хопкинс, большой чудак. Он сам был рыжий и питал ко всем рыжим самые теплые чувства, а когда он умер, оказалось, что все его громадное состояние завещано попечительскому совету, с тем чтобы на проценты открывали синекуры для тех, у кого волосы того самого цвета. Я слышал, жалованье там отличное, а работы почти никакой».
   «Но, – говорю, – рыжих набежит целый миллион».
   «Не так много, как вы думаете. Вакансия предназначена только для жителей Лондона, причем взрослых мужчин. Этот американец начал свою карьеру в Лондоне, и ему захотелось одарить былых соотечественников. Опять же, как я слышал, рыжеватых блондинов или шатенов не принимают, годятся только настоящие рыжие, с яркими, огненными волосами. Так что, мистер Уилсон, если решитесь, вы им как раз подойдете. Только стоит ли менять свои привычки ради нескольких сотен фунтов?»

   Ну вот, джентльмены, вы сами видите, оттенок моих волос очень яркий и насыщенный, и я подумал, что шансы мои ничуть не хуже, чем у прочих. Винсент Сполдинг был явно в курсе дела и мог оказаться полезен, так что я велел ему опустить ставни и отправиться со мной. Он очень обрадовался выходному, мы закрыли лавку и пошли искать нужный адрес.
   Такого зрелища, мистер Холмс, мне, наверное, не приведется больше видеть. Со всех сторон к Сити стекались люди, чьи волосы хоть чуть-чуть отдавали рыжиной. Флит-стрит была наводнена рыжими, Поупс-Корт – точь-в-точь как тележка торговца апельсинами. Я не думал, что по всей стране наберется столько рыжих, и весь этот народ собрался из-за одного-единственного объявления. Каких только оттенков рыжего здесь не было: солома, лимон, кирпич, шерсть ирландского сеттера, печень, глина; но, как и предсказывал Сполдинг, настоящих огненно-рыжих собралось не так уж много. Увидев эту толпу, я готов был отказаться от нашей затеи, но Сполдинг и слушать не пожелал. До сих пор не понимаю, как ему удалось, но он, протискиваясь и проталкиваясь, подтащил меня к самым ступеням в контору. По лестнице стремились два потока, вверх шли претенденты, вниз – отвергнутые; но мы, работая локтями, скоро оказались в конторе.
   – Вам выпало весьма занимательное приключение, – заметил Холмс, когда клиент ненадолго замолк, чтобы освежить свою память щедрой порцией нюхательного табака. – Пожалуйста, продолжайте ваш интереснейший рассказ.
   – В конторе не было ничего, кроме двух деревянных стульев и грубо сколоченного стола, за которым сидел человечек с шевелюрой еще рыжее моей. Он вкратце опрашивал подходивших кандидатов и каждый раз к чему-нибудь придирался, чтобы их отвергнуть. Похоже было, что вакансия эта так легко в руки не дается. Однако когда подошла наша очередь, коротышка встретил меня куда приветливей, чем остальных, и закрыл за нами дверь, чтобы побеседовать без посторонних.
   «Это мистер Джейбез Уилсон, – сказал мой помощник. – Он хотел бы занять место в Союзе».
   «И он нам более чем подходит, – отозвался коротышка. – Все требования соблюдены. Не помню, чтобы мне случалось видеть столь превосходную шевелюру».
   Он отступил на шаг, склонил голову набок и глазел на мои волосы, пока я совсем не сконфузился. Затем он подскочил, пожал мне руку и сердечно поздравил меня с успехом.
   «Колебания были бы непростительны, – проговорил он. – Тем не менее вы, конечно, не будете на меня в обиде за необходимую меру предосторожности. – Он вцепился обеими руками мне в волосы и потянул так, что я завопил от боли. – У вас на глазах слезы, – кивнул он, отпуская меня. – Стало быть, все в порядке. Нам приходится остерегаться: дважды обманщики прибегали к парику и один раз – к краске. Я могу поведать вам такие истории о сапожном воске, что вы возненавидите человечество».
   Подойдя к окну, он во весь голос крикнул, что вакансия занята. Послышался стон разочарования, толпа стала расходиться, и скоро рыжих голов осталось только две – моя и управляющего.

   «Меня зовут Дункан Росс, – представился он, – и я тоже получаю пособие от фонда, основанного по завещанию нашего славного благодетеля. Вы женаты, мистер Уилсон? Есть у вас семья?»
   Я ответил, что нет.
   Радость на его лице тут же сменилась досадой.
   «Бог мой, вот беда! Печально это слышать. Цель фонда – не только поддерживать обладателей рыжих волос, но и способствовать их приумножению. Весьма сожалею, что вы холостяк».
   При мысли о том, что вакансия упущена, у меня вытянулось лицо. Однако, немного поразмыслив, управляющий заверил, что ничего страшного нет.
   «Если бы речь шла о ком-то другом, это препятствие сыграло бы решающую роль, но человек с такими волосами должен пользоваться преимуществом. Когда вы сможете приступить к вашим новым обязанностям?»
   «Есть небольшая трудность, у меня имеется другое занятие», – признался я.
   «Мистер Уилсон, об этом не думайте! – вмешался Винсент Сполдинг. – Я вас подменю».
   «Какие мне будут назначены часы?» – спросил я.
   «С десяти до двух».
   В нашем ремесле, мистер Холмс, самое горячее время приходится на вечер, прежде всего четверг и пятницу, перед самой выплатой жалованья, и утренняя подработка меня бы очень устроила. К тому же я знал, что мой помощник – порядочный малый и меня не подведет.
   «Это мне подходит, – сказал я. – А жалованье?»
   «Четыре фунта в неделю».
   «А что за работа?»
   «Чисто номинальная».
   «Что вы подразумеваете?»
   «Вам нужно будет все это время находиться в конторе или, по крайней мере, в том же здании. Отлучившись, вы навсегда потеряете работу. Завещатель высказался по этому поводу совершенно недвусмысленно. Если вы покинете контору, условие будет нарушено».
   «Это всего лишь четыре часа в день; конечно же, я никуда не уйду».
   «Никакие отговорки не в счет, – добавил мистер Дункан Росс, – нездоровье ли, дела, что угодно. Либо вы сидите на месте, либо теряете должность».
   «А работа?»
   «Переписывать „Британскую энциклопедию“. Здесь, в шкафу, стоит первый том. Чернила, перья, промокательную бумагу вы приносите свои, мы предоставляем этот стол и стул. К завтрашнему дню вы будете готовы?»
   «Конечно», – кивнул я.
   «Тогда до свиданья, мистер Джейбез Уилсон, и позвольте мне еще раз поздравить вас с важной должностью, которую вам посчастливилось занять».
   Наниматель склонил голову в знак прощания, и я, не чуя под собой ног из-за выпавшей мне удачи, отправился с помощником домой.
   Весь день эта история не выходила у меня из головы, и к вечеру я снова сник, решив, что это какая-то шутка или проделка, хотя в чем ее смысл, понять не мог. Мне решительно не верилось, чтобы кто-то вздумал оставить подобное завещание или платил немалые деньги за такое немудреное занятие, как переписывание Британской энциклопедии. Винсент Сполдинг изо всех сил старался меня ободрить, но, отходя ко сну, я уже думал отказаться от этой затеи. Однако утром я решил все же посмотреть, как все обернется, купил бутылочку чернил за пенни, перо, семь листов писчей бумаги и отправился на Поупс-Корт.
   До чего же я был удивлен и обрадован, когда все пошло, как было условлено. Для меня был приготовлен стол, и мистер Дункан Росс дожидался, чтобы дать инструкции. Распорядившись, чтобы я начал с буквы «А», он удалился, но время от времени заглядывал и узнавал, все ли в порядке. В два он попрощался, похвалил меня за то, как много я успел сделать, и запер за мной дверь конторы.
   Так продолжалось день за днем, мистер Холмс, а в субботу управляющий выложил четыре золотых соверена за недельную работу. То же повторилось еще через неделю, и еще. Каждое утро я являлся к десяти, а днем, в два, покидал контору. Через некоторое время Дункан Росс стал ограничиваться одной утренней проверкой, а потом и вовсе прекратил меня навещать. Но я, конечно, не смел отлучиться ни на минуту: он мог зайти когда угодно, а я не хотел рисковать такой выгодной и необременительной работой.
   Так прошло восемь недель, и я, оставив позади Аббатов, Арматуру, Арсенал, Архитектуру и Аттику, надеялся при надлежащем старании перейти вскорости к букве «Б». Пришлось закупить немало бумаги, на полке с моей писаниной почти не оставалось места. Но внезапно все закончилось.
   – Закончилось?
   – Да, сэр. И именно этим утром. Я, как обычно, явился на работу к десяти, но дверь оказалась заперта, и к ней была приколота кнопкой записка на клочке картона. Вот она – читайте сами.
   Он протянул нам кусок белого картона величиной с лист почтовой бумаги. На нем значилось следующее:

   СОЮЗ РЫЖИХ РАСПУЩЕН.
   9 октября 1890 г.

   Мы с Шерлоком Холмсом рассматривали это лаконичное объявление и горестную мину посетителя, пока, захваченные комической стороной происшествия, не забыли обо всем прочем и не расхохотались.
   – Не вижу, что тут такого смешного. – Наш клиент покраснел до самых корней своих огненных волос. – Если вы способны только потешаться надо мной, так мне лучше уйти.
   – Нет-нет! – вскричал Холмс, заталкивая клиента обратно в кресло. – С вашим делом я не расстанусь за все блага мира. Оно так необычно – настоящий лакомый кусочек. И все-таки, уж не взыщите, в нем есть нечто забавное. Скажите, что вы предприняли, обнаружив на двери это объявление?
   – Сэр, я был потрясен. И не знал, что делать. Потом обошел соседние конторы, но, похоже, никто ничего не знал. Я спустился к хозяину дома (счетоводу, живущему на первом этаже) и спросил, что случилось с Союзом рыжих. Он ответил, что никогда о таком не слышал. Тогда я спросил его о Дункане Россе. Он ответил, что это имя ему незнакомо.
   «Джентльмен из четвертого номера», – говорю.
   «А, тот рыжий?»
   «Да».
   «Его зовут Уильям Моррис. Он адвокат и комнату снимал временно, пока не будет готово его новое помещение. Вчера он съехал».
   «Как его найти?»
   «В его новой конторе. Он сказал мне адрес. Ага – Кинг-Эдуард-стрит, семнадцать, близ собора Святого Павла».
   Я кинулся туда, мистер Холмс, но там оказалась мастерская по производству искусственных коленных чашечек, и никто из служащих слыхом не слыхивал ни о Уильяме Моррисе, ни о Дункане Россе.
   – И что вы предприняли?
   – Я вернулся на Сакс-Кобург-Сквер и спросил совета у моего помощника. Он не придумал ничего полезного: сказал только, что нужно подождать, пока меня известят почтой. Но я на этом не успокоился, мистер Холмс. Я не собирался покорно терять такое выгодное место и, зная, что вы любезно оказываете помощь бедолагам вроде меня, прямиком явился к вам.

   – И очень мудро поступили, – кивнул Холмс. – Ваше дело чрезвычайно примечательное, и я охотно им займусь. Из вашего рассказа я заключаю, что оно может иметь более серьезные последствия, чем кажется на первый взгляд.
   – Куда уж серьезней! – воскликнул Джейбез Уилсон. – Я лишился целых четырех фунтов в неделю.
   – Но что касается вас лично, – заметил Холмс, – я не вижу никаких причин обижаться на это удивительное общество. Напротив, вы, как я понимаю, обогатились на тридцать с лишним фунтов, а сверх того, приобрели обширный запас знаний обо всех предметах на букву «А». Союз рыжих не нанес вам никакого ущерба.
   – Верно, сэр. Но я хотел выяснить, кто они такие и зачем сыграли со мной шутку – если это и вправду была шутка. Она недешево им обошлась: как-никак тридцать два фунта.
   – Мы постараемся это выяснить. И для начала, мистер Уилсон, я задам вам несколько вопросов. Этот помощник, который первым указал вам на объявление, – как долго он при вас состоял?
   – Около месяца.
   – И как он к вам устроился?
   – Откликнулся на объявление.
   – Он был единственным желающим?
   – Нет, их явилась целая дюжина.
   – Почему вы избрали именно его?
   – Он хороший работник и просил недорого.
   – Половинное жалованье.
   – Да.
   – Как он выглядит, этот Винсент Сполдинг?
   – Невысокий, крепко сбитый, очень проворный, борода не растет, хотя ему уже под тридцать. На лбу белый след от ожога кислотой.
   Холмс, взволнованный, выпрямился в кресле.
   – Я так и думал, – сказал он. – Вы не замечали – у него проколоты мочки ушей?
   – Да, сэр. Он рассказывал, что это сделала цыганка, когда он был маленьким.
   – Хм! – Холмс в раздумье откинулся на спинку кресла. – Он по-прежнему у вас служит?
   – Да, сэр. Когда я собирался к вам, он был на месте.
   – А как он справлялся в ваше отсутствие?
   – Пожаловаться не на что, сэр. Да и дел-то по утрам – всего ничего.
   – Отлично, мистер Уилсон. Через день-два я буду готов высказать свое мнение об этой истории. Сегодня суббота, а в понедельник, надеюсь, наше расследование успешно завершится.
   Ну, Ватсон, что вы об этом думаете? – спросил Холмс, когда наш посетитель удалился.
   – Ума не приложу, – честно признался я. – Сплошная загадка.
   – Как правило, чем необычней дело, тем менее замысловатым оно оказывается. Сложней всего расследовать преступления банальные, безликие – так же трудно, к примеру, опознать человека с ничем не примечательной внешностью. Но здесь мне нужно будет поторопиться.
   – Что же вы собираетесь делать?
   – Курить, – ответил Холмс. – Это проблема на три трубки, и я вас попрошу в ближайшие пятьдесят минут ко мне не обращаться.

   Холмс свернулся в кресле, подтянув тощие колени к орлиному носу. Веки его были опущены, темная глиняная трубка торчала, словно клюв какой-то странной птицы. Я решил, что он задремал, и сам начал клевать носом, но тут он с победным жестом человека, совершившего открытие, вскочил на ноги и положил трубку на каминную полку.
   – Нынче вечером в Сент-Джеймс-Холле играет Сарасате, – сообщил он. – Как вы думаете, Ватсон, пациенты обойдутся без вас часок-другой?
   – Я сегодня совершенно свободен. Практика у меня не такая уж обременительная.
   – Тогда надевайте шляпу и в путь. Сначала мне нужно в Сити, по дороге мы перекусим. Смотрю, в программе сплошь немецкая музыка, а ее я люблю больше, чем итальянскую или французскую. Она помогает углубиться в себя, и это как раз то, что мне нужно. Пошли!
   Мы доехали подземкой до Олдерсгейта, откуда рукой подать до Сакс-Кобург-Сквер, где разыгралась странная история, о которой мы слышали утром. Это тесная, убогая площадь, пытающаяся скрыть свою нищету; обшарпанные трехэтажные дома из кирпича с четырех сторон смотрят на обнесенную оградой лужайку, где сорные травы и чахлые лавровые кустики борются за выживание в отравленной дымом атмосфере. Три золоченых шара и коричневая вывеска с белой надписью «ДЖЕЙБЕЗ УИЛСОН» на угловом доме являли миру ломбард нашего рыжеволосого клиента. Шерлок Холмс остановился перед домом и, склонив голову набок, тщательно оглядел фасад. Глаза его блестели меж прищуренных век. Все так же пристально осматривая дома, он медленно прошелся по улице, повернул обратно к углу. Наконец он возвратился к ломбарду, два-три раза с силой ударил тростью в тротуар, подошел к двери и постучал. Дверь тотчас же распахнул молодой человек с приветливым, чисто выбритым лицом и пригласил его войти.
   – Спасибо, – отозвался Холмс. – Я только хотел спросить, как добраться до Стрэнда.
   – Третий поворот направо, четвертый налево, – тотчас же выпалил помощник и закрыл дверь.
   – Сообразительный малый, – заметил Холмс, когда мы зашагали прочь. – По сообразительности я поставил бы его на четвертое место в Лондоне, а по дерзости пожалуй что и на третье. Мне уже доводилось о нем слышать.
   – Очевидно, помощник мистера Уилсона имеет самое прямое отношение к этой загадочной истории с Союзом рыжих. Я понимаю: вы справились о дороге лишь затем, чтобы на него посмотреть.
   – Не на него.
   – А на что же?
   – На колени его брюк.
   – И что вы увидели?
   – То, что и ожидал.
   – А зачем вы стучали по тротуару?

   – Дорогой доктор, сейчас время наблюдений, а не разговоров. Мы шпионы в стане врага. О Сакс-Кобург-Сквер нам кое-что известно. Теперь надо узнать, что находится по ту сторону.
   Улица, на которой мы очутились, свернув с тихой Сакс-Кобург-Сквер, была столь же несхожа с ней, как лицевая сторона картины с оборотной. Это была одна из главных артерий, по которой транспорт стремится на север и запад от Сити. Дорогу в обоих направлениях захлестывал бесконечный поток товаров, на тротуарах роились черные толпы пешеходов. Глядя на дорогие магазины и солидные конторы, трудно было поверить, что они находятся в тесном соседстве с забытой Богом и людьми площадью, которую мы только что покинули.
   – Ну-ка посмотрим, – сказал Холмс, остановившись на углу и оглядывая улицу. – Мне бы хотелось запомнить, в каком порядке стоят дома. Это одно из моих увлечений – точное знание Лондона. Вот табачная лавка Мортимера, вот газетная лавочка, Кобургское отделение «Банка Сити и пригородов», вегетарианский ресторан и каретный склад Макфарлана. Далее начинается другой квартал. Что ж, доктор, дело сделано, настал час потехи. Сэндвич, чашка кофе, а затем – в скрипичную страну, где все прекрасно, тонко и гармонично и где ни один рыжий клиент не станет досаждать нам своими загадками.
   Мой друг был страстным любителем музыки, очень способным исполнителем и притом незаурядным сочинителем. Весь вечер он сидел в партере бесконечно счастливый, легонько помахивая в такт музыке длинными тонкими пальцами. Тихая улыбка и томный взгляд делали его совсем не похожим на Холмса-ищейку, Холмса-сыщика – безжалостного, проницательного и умелого. В его необычном характере уживались, поочередно сменяя одна другую, две натуры, и мне представлялось, что точность и рациональность мысли бывали реакцией на поэтическое, задумчивое настроение, временами им овладевавшее. От полной расслабленности он легко переходил к энергичным действиям, и я знал из опыта, что как раз после долгого безделья в кресле со скрипкой или старопечатной книгой в руках он проявлял в полной мере грозную мощь своего ума. Именно в таких случаях на него находил вдруг охотничий азарт, мысль взмывала до степени интуиции, так что не знакомые с его методами наблюдатели смотрели на него как на мудреца, владеющего знаниями, недоступными прочим смертным. Глядя, как он тем вечером упивался музыкой в Сент-Джеймс-Холле, я понимал, что для тех, на кого он открыл охоту, близится поистине грозный час.
   – Как я понимаю, доктор, вам теперь хочется домой, – заметил Холмс, когда мы вышли на улицу.
   – Да, неплохо бы.
   – А у меня есть еще дельце, которое займет не один час. Эта история на Кобург-Сквер может иметь серьезные последствия.
   – Почему?
   – Задумано крупное преступление. У меня есть все основания рассчитывать, что мы успеем его предотвратить. Но сегодня суббота – это осложняет ситуацию. Мне понадобится вечером ваша помощь.
   – В какое время?
   – Думаю, мы не опоздаем, если встретимся в десять.

   – В десять я буду на Бейкер-стрит.
   – Отлично. И знаете, доктор, дело не вполне безопасное, так что будьте любезны, положите в карман свой армейский револьвер. – Холмс махнул рукой, повернулся и мгновенно исчез в толпе.
   Вряд ли меня можно причислить к самым отъявленным тугодумам, но, сопровождая Холмса в его расследованиях, я всегда бываю угнетен сознанием собственной глупости. Я видел и слышал то же, что и он, однако из его слов следовало, что как предыстория, так и будущее развитие событий не составляют для него тайны, меж тем мне это дело представлялось запутанной несуразицей. По дороге к себе в Кенсингтон я перебирал в уме все события: от поразительной истории рыжего переписчика энциклопедии до нашего визита на Сакс-Кобург-Сквер и зловещего предупреждения, сделанного Холмсом напоследок. Какова цель ночной экспедиции и зачем мне следует вооружиться? Куда мы направляемся и что будем делать? Холмс намекнул, что безусый помощник ростовщика – незаурядный человек, который ведет свою игру. Я долго ломал голову, но отчаялся разгадать загадку и решил дождаться ночи, которая так или иначе принесет объяснение.
   В четверть десятого я вышел из дома, пересек Парк и по Оксфорд-стрит добрался до Бейкер-стрит. Перед дверью стояли два хэнсома. В прихожей я услышал чьи-то голоса. В комнате Холмса я застал хозяина за оживленной беседой с двумя посетителями. Одного я узнал: это был Питер Джонс, полицейский агент; разглядывая другого – длинного, сухощавого, с грустным лицом, – я обратил внимание на блеск его шляпы и угнетающе-респектабельный вид сюртука.
   – Ага! Теперь наш отряд в полном составе. – Холмс застегнул свою суконную куртку и взял с полки тяжелый охотничий хлыст. – Ватсон, вы, кажется, знакомы с мистером Джонсом из Скотленд-Ярда? Позвольте представить вам мистера Мерриуэзера – он будет нашим товарищем в нынешнем приключении.
   – Видите, доктор, мы снова на охоте, – сказал Джонс со своим обычным самодовольством. – Наш друг превосходно выслеживает дичь. Но чтобы ее затравить, нужен добрый старый пес.
   – Надеюсь только, нас ждет настоящая добыча, а не утка, – хмуро заметил мистер Мерриуэзер.
   – Можете полностью положиться на мистера Холмса, сэр, – торжественно заверил полицейский агент. – У него есть свои маленькие хитрости, и хотя он – позволю себе заметить – склонен углубляться в теории и фантазировать, но все же не лишен задатков детектива. Скажу без преувеличения: в деле об убийстве Шолто и в розыске сокровищ Агры он оказался ближе к истине, чем официальная полиция.
   – Что ж, мистер Джонс, я всецело вам доверяю, – почтительным тоном отозвался незнакомец. – И все же, признаюсь, мне досадно из-за роббера. Чтобы я пропустил роббер в субботу вечером – за двадцать семь лет такое случается впервые.
   – Думаю, вы убедитесь, – заверил Шерлок Холмс, – что в нынешней игре ставки выше и азарта куда больше. Ваша ставка, мистер Мерриуэзер, тридцать тысяч фунтов, а ваша, Джонс, – человек, за которым вы так давно гоняетесь.
   – Джон Клей, убийца, вор, фальшивомонетчик и сбытчик фальшивых денег, – пояснил Джонс. – Он еще молод, мистер Мерриуэзер, но по сноровке не знает себе равных, и среди лондонских преступников нет другого, на кого я с большим удовольствием надену наручники. Он весьма примечательная личность, этот юный Джон Клей. Его дед, герцог, принадлежал к королевской семье, сам он учился в Итоне и Оксфорде. Ум у Клея такой же ловкий, как пальцы, и мы, сталкиваясь на каждом шагу с его преступлениями, ни разу не поймали его с поличным. Сегодня он в Шотландии устраивает кражу со взломом, завтра в Корнуолле собирает деньги на строительство сиротского приюта. Я охочусь за ним годами, но видеть его мне не случалось.
   – Надеюсь, сегодня я буду иметь удовольствие вас познакомить. Судьба тоже сводила меня с мистером Клеем, и я согласен: по мастерству он не знает себе равных. Однако уже начало одиннадцатого, нам пора. Если вы двое сядете в первый хэнсом, мы с Ватсоном последуем за вами во втором.
   Во время долгой поездки Шерлок Холмс по большей части не говорил ни слова, а только, откинувшись на спинку сиденья, напевал мелодии, которые слышал вечером. Экипаж с грохотом катился по лабиринту улиц, освещенных газовыми фонарями. Наконец показалась Фаррингтон-стрит.
   – Мы уже у цели, – сообщил мой друг. – Мерриуэзер – директор банка и лично заинтересован в этом деле. Я подумал, Джонс нам тоже пригодится. Он совсем неплох, хотя и круглый идиот в своей профессии. У него есть ценное качество. Он храбр, как бульдог, и цепок, точно омар: схватит, так уж не упустит. Ну вот, нас уже ждут.
   Перед нами была та самая забитая повозками улица, которую мы посетили утром. Отпустив кэбы, мы двинулись за мистером Мерриуэзером по узкому проулку к боковой двери, которую он для нас отпер. Короткий коридор упирался в тяжелые железные двери. Отперев и их, мистер Мерриуэзер стал спускаться по каменной винтовой лестнице. Внизу оказались еще одни внушительные двери. Мистер Мерриуэзер остановился, зажег фонарь и повел нас по темному, пахнувшему землей коридору. За третьей дверью нам открылся обширный сводчатый подвал, загроможденный деревянными ящиками и тяжелыми коробками.
   – Сверху вы защищены довольно надежно, – заметил Холмс, поднимая фонарь и осматриваясь.
   – Снизу тоже. – Мистер Мерриуэзер ударил тростью по плитам пола. – О боже, звук-то глухой! – вскричал он, удивленно вытаращив глаза.
   – Прошу соблюдать тишину! – строго произнес Холмс. – Из-за вас вся наша экспедиция может провалиться. Не будете ли вы так любезны сесть на одну из этих коробок и ни во что не вмешиваться?
   Солиднейший мистер Мерриуэзер с обидой на лице взгромоздился на ящик, Холмс же опустился на колени и при помощи фонаря и лупы принялся внимательно изучать щели между камнями. Нескольких секунд хватило: Холмс вскочил на ноги и спрятал лупу в карман.
   – У нас в запасе не меньше часа, – заметил он. – Едва ли они начнут действовать раньше, чем наш добрый приятель, ростовщик, отправится в постель. После этого у них будет на счету каждая минута: чем скорее обернутся, тем больше времени останется, чтобы унести ноги. Как вы уже, несомненно, догадались, доктор, мы находимся в филиале одного из крупнейших лондонских банков. Мистер Мерриуэзер – председатель совета директоров, он объяснит вам, почему все самые дерзкие преступники Лондона интересуются этим подвалом.
   – Французское золото, – прошептал директор. – Нас несколько раз предупреждали, что на него могут покуситься.

   – Французское золото?
   – Да. В последние месяцы у нас появилась возможность нарастить капитал, и мы заняли у банка Франции тридцать тысяч наполеондоров. Распространились слухи, что у нас еще не дошли руки до этих денег и они по-прежнему хранятся нераспакованными в подвале. В ящике, на котором я сижу, находится две тысячи наполеондоров, переложенных свинцовой фольгой. Редко в отделении банка лежит столько золота, и директора за него боятся.
   – И не зря, – кивнул Холмс. – А теперь пора сговориться о наших планах. До главных событий, как я полагаю, остается не больше часа. Тем временем, мистер Мерриуэзер, нам нужно притушить потайной фонарь.
   – И сидеть в темноте?
   – Боюсь, что так. Я запасся колодой карт и рассчитывал, поскольку у нас собралась partie carrée [16 - Четверка (фр.).], все-таки устроить для вас роббер. Но, вижу, вражеские приготовления зашли слишком далеко, и сидеть при свете будет рискованно. Для начала нам надо выбрать, кто где разместится. Мы захватим их врасплох, но они люди отчаянные, и, если не остеречься, можно серьезно пострадать. Я буду стоять за этим ящиком, а вы спрячьтесь за тем. Когда я засвечу фонарь, тотчас бросайтесь на них. Если они откроют стрельбу, Ватсон, – не раздумывая, стреляйте на поражение.
   Я взвел курок револьвера и положил его на деревянный ящик, за которым и спрятался. Холмс задвинул дверцу фонаря, оставив нас в кромешной тьме, – не припомню, чтобы меня когда-либо окружал столь непроницаемый мрак. Но запах горячего металла напоминал, что свет еще есть и может вспыхнуть, как только понадобится. Эта внезапная темнота, да еще в холодном сыром подвале, подействовала угнетающе на мои взвинченные ожиданием нервы.
   – Путь отступления у них только один, – шепнул Холмс, – обратно через дом на Сакс-Кобург-Сквер. Надеюсь, Джонс, вы сделали то, о чем я просил?
   – У передней двери дежурит инспектор с двумя полицейскими.
   – Значит, мы заткнули все дыры. А теперь молчим и ждем.
   Каким же долгим показалось это ожидание! Сопоставляя впоследствии свои записи, я установил, что прошло час с четвертью, но мне казалось, что мы просидели в подвале чуть ли не всю ночь и на улице уже начало светать. Ноги и руки у меня онемели, потому что я боялся пошевелиться, однако чувства обострились до крайней степени, и я не только слышал тихое дыхание своих сотоварищей, но и отличал глубокие, медленные вдохи толстяка Джонса от свистящего сопения директора банка. Из засады я глядел на плиты пола и внезапно уловил проблеск света.
   Вначале на мощеном полу вспыхнула тусклая искра. Потом она растянулась в желтую линию, без звука или иного предупреждения в полу открылась щель, в кружке света возникла белая, похожая на женскую рука и принялась ощупывать край плиты. Недолгое время рука оставалась на поверхности, пальцы копошились, но вот она столь же внезапно исчезла, и все, кроме единственной тусклой искорки, отмечавшей щель между камнями, снова потонуло во мраке.
   Однако спокойствие возвратилось лишь на краткий миг. Одна из широких белых плит с громким скрежетом перевернулась, оставив за собой квадратный пролом, через который струился свет фонаря. Над краем показалось чисто выбритое лицо юноши; он пристально огляделся и, упершись руками в соседние плиты, подтягивался до тех пор, пока не утвердился коленом на краю пролома. Вскочив на ноги, юноша помог выбраться своему компаньону, такому же гибкому и невысокому, как он сам, с бледным лицом и огненно-рыжей шевелюрой.
   – Все чисто, – прошептал он. – Долото и мешки при тебе? А, черт! Прыгай, Арчи, прыгай, а мне дорога на виселицу!
   Подскочив к незваному гостю, Шерлок Холмс схватил его за воротник. Сообщник нырнул в пролом, и я услышал треск ткани: Джонс поймал его за одежду. Блеснул ствол револьвера, но Холмс стегнул хлыстом по запястью преступника, и револьвер звякнул, упав на каменный пол.
   – Не стоит, Джон Клей, – любезно заметил Холмс. – Шансов у вас никаких.
   – Вижу, – хладнокровно отозвался преступник. – Но мой товарищ спасся, хотя, как я заметил, пола его куртки осталась в плену.
   – У двери его ждут трое.
   – Вот как! Похоже, вы все предусмотрели. Надо отдать вам должное.
   – А я отдаю должное вам. Союз рыжих – выдумка вполне новая и очень удачная.
   – Сейчас ты увидишься со своим приятелем, – вмешался Джонс. – В ямы лазить – тут он проворней меня. Не дергайся, я застегну браслеты.
   – Прошу не лапать меня грязными руками, – проговорил пленник, когда на его запястьях щелкнули наручники. – Вам, верно, неизвестно, что в моих жилах течет королевская кровь. И будьте любезны при обращении ко мне употреблять слова «сэр» и «пожалуйста».
   – Да-да, – произнес Джонс со смешком. – Не будете ли вы так добры, сэр, подняться по лестнице? У дверей ждет кэб, который доставит ваше высочество в полицейский участок.

   – Так-то лучше, – невозмутимо ответил Джон Клей. Отвесив нам троим общий поклон, он мирно удалился под охраной детектива.
   – Право, мистер Холмс, – начал мистер Мерриуэзер, когда мы направились к выходу из подвала, – уж и не знаю, как мой банк сможет вас отблагодарить. Вы раскрыли и разрушили планы преступников, задумавших самое дерзкое ограбление, о каком мне приходилось слышать.
   – У меня имелись некоторые счеты с мистером Джоном Клеем, – ответил Холмс. – Расследуя это дело, я понес небольшие расходы и надеюсь, что банк их возместит, но в остальном я вознагражден тем, что участвовал в приключении, которое во многих отношениях не имеет себе равных, а также выслушал невероятный рассказ о Союзе рыжих.

   – Видите ли, Ватсон, – объяснял Холмс ранним утром, когда мы на Бейкер-стрит сидели за стаканчиком виски с содовой, – с самого начала было совершенно очевидно, что у фантастической затеи Союза с копированием Британской энциклопедии может быть лишь одна цель: на несколько часов в день устранить с дороги нашего не наделенного особой сообразительностью ростовщика. Способ необычный, но, право, было бы нелегко измыслить что-то лучшее. Несомненно, эта идея зародилась в изобретательном уме Клея благодаря цвету волос его сообщника. Четырех фунтов в неделю должно было хватить, чтобы ростовщик попался на удочку, а что значили эти деньги для преступников, когда счет шел на тысячи? Они помещают в газете объявление, один из мошенников на время снимает конторское помещение, другой уговаривает мистера Уилсона откликнуться, и в итоге оба добиваются того, что в течение недели он будет отсутствовать по утрам. Стоило мне услышать о помощнике, согласившемся на половинное жалованье, как стало ясно: он неспроста был так заинтересован в этом месте.
   – Но как вы догадались, что он задумал?
   – Будь в доме женщины, я заподозрил бы самую обычную интрижку. Однако это исключалось. Ломбард мистера Уилсона большой прибыли не приносил, в доме не было ничего, что оправдало бы такие сложные приготовления и немалые расходы. Цель явно находилась вне дома. О чем могла идти речь? Я вспомнил о любви помощника к фотографии, о его манере то и дело исчезать в подвале. Подвал! Вот он – ключ к разгадке. Наведя справки об этом таинственном помощнике, я убедился, что мне предстоит иметь дело с одним из самых дерзких и хладнокровных преступников в Лондоне. Он чем-то занимался в подвале, и эта работа длилась не один месяц, по нескольку часов в день. Спрашиваю еще раз: о чем могла идти речь? Мне пришел в голову один-единственный ответ – рытье подземного хода в какое-то другое здание.
   Вот что мне было известно к тому часу, когда мы посетили место действия. Я удивил вас, когда постучал тростью по тротуару. Мне нужно было определить, куда идет подвал: за дом или вперед. Впереди подвала нет. Потом я позвонил в колокольчик, и, как я и надеялся, дверь открыл помощник. Наши пути уже пересекались, но видеться нам не случалось. На его лицо я взглянул лишь мельком. Меня интересовали колени. Вам самому должно было броситься в глаза, как стерты, помяты и запачканы на коленях его брюки. Это значило, что он часами копал землю. Оставалось только выяснить, куда сообщники роют ход. Я зашел за угол, увидел «Банк Сити и пригородов», граничащий с владениями нашего приятеля, и понял, что загадка разгадана. Когда вы после концерта поехали домой, я наведался в Скотленд-Ярд и к председателю совета директоров – результат вам известен.
   – А откуда вы узнали, что попытка ограбления состоится именно этой ночью?
   – Союз рыжих был распущен – это значило, что присутствие мистера Джейбеза Уилсона им больше не мешает, то есть они закончили подземный ход. Медлить им было нельзя, ведь подкоп могли обнаружить, а золотые слитки – увезти. Лучше всего подходила суббота: лишних два дня на бегство. Таковы причины, почему я ждал их именно этой ночью.
   – До чего же остроумный расчет! – воскликнул я в искреннем восхищении. – Длинная цепочка, но каждое звено определено точно.
   – Это спасло меня от скуки. – Холмс зевнул. – Но сейчас, увы, я уже чувствую ее приближение. Вся моя жизнь состоит из бесконечных попыток спастись от скуки бытия. Скромные расследования помогают мне в этом.
   – Вы благодетель человечества, – сказал я.
   Он пожал плечами:
   – Ну, пожалуй, кое-какая польза от моих занятий все же бывает. Как сказал Гюстав Флобер в письме к Жорж Санд: «L’homme c’est rien – l’oeuvre c’est tout» [17 - «Человек – ничто, дело – все» (фр.).].

Приключение III
Установление личности

   – Дорогой друг, – сказал Шерлок Холмс однажды, когда мы сидели у камина в его квартире на Бейкер-стрит, – жизнь куда причудливее, нежели способно измыслить наше воображение. На каждом шагу случаются истории, каких мы себе даже не представляем. Если бы мы с вами сейчас рука об руку вылетели из окна, воспарили над городом и, сдвигая в сторону крыши домов, стали наблюдать за жизнями их обитателей – за удивительными совпадениями, интригами, недоразумениями, за цепочками событий, которые тянутся из поколения в поколение и приводят к самым поразительным результатам, – то фантазии писателей, ничтожные и плоские, потеряли бы в наших глазах весь свой интерес.
   – Я в этом не уверен, – возразил я. – Те случаи, о которых читаешь в газетах, как правило, обыденны и бесцветны. В полицейских отчетах реализм доведен до крайних пределов, но в них не найти ничего увлекательного или художественного.
   – Чтобы создать убедительную картину реальности, нужно отбирать и отсеивать, – заметил Холмс. – Этого нет в полицейских отчетах, где упор делается на банальности, произнесенные высокими чинами, а не на детали, которые открыли бы наблюдателю самую суть дела. Поверьте, нет ничего столь же неестественного, как трюизм.
   Я улыбнулся и покачал головой:
   – Мне вполне понятно, почему вы так считаете. Вы даете неофициальные советы и оказываете помощь любому на трех континентах, кто попал в безвыходное положение или столкнулся с неразрешимой загадкой, – разумеется, странные истории встречаются вам на каждом шагу. А давайте-ка проверим. – Я поднял с пола утреннюю газету. – Вот первый заголовок, попавшийся мне на глаза. «Жестокое обращение мужа с женой». Здесь полколонки текста, но я и не читая уверен, что случай, там описанный, мне хорошо знаком. Конечно же, другая женщина, пьянство, побои, синяки, сестра или домовладелица, сочувствующая жертве. Даже самый примитивный писатель не сочинит столь примитивного сюжета.
   – Выбранный пример говорит отнюдь не в вашу пользу, – отозвался Холмс, беря газету и просматривая заметку. – Это дело о разводе супругов Дандас, и по случайности мне предложили прояснить некоторые вопросы, с ним связанные. Муж вел трезвую жизнь, другой женщины не было, а жестокое обращение заключалось в том, что он завел привычку всякий раз после еды вынимать свою вставную челюсть и швырять в жену. Согласитесь, средний писатель едва ли сумеет эдакое выдумать. Лучше возьмите, доктор, понюшку табаку и признайте, что в данном случае вы мне проспорили.
   Он протянул мне табакерку из червонного золота с большим аметистом в центре крышки. Эта роскошная вещь столь явно противоречила обычной скромности и непритязательности Холмса, что я не удержался от замечания.
   – Ах да, – спохватился он, – я и забыл, что мы с вами в последнее время не виделись. Этот маленький сувенир я получил от короля Богемии в благодарность за помощь в деле с бумагами Ирэн Адлер.
   – А кольцо? – Я перевел взгляд на редкостный бриллиант, сверкавший у него на пальце.
   – Это от голландской королевской семьи; им я оказал услугу столь деликатного свойства, что не могу поведать о ней даже вам, моему хроникеру, любезно ознакомившему читающую публику с историей двух-трех моих скромных расследований.
   – А нынче вы ведете какие-нибудь дела? – с любопытством осведомился я.
   – Десяток или дюжину, однако ни в одном нет ничего особенного. Они, конечно, важны, но неинтересны. Знаете, именно незначительные дела дают обычно поле для наблюдений, для быстрого анализа причин и следствий, что и делает заманчивой задачу сыщика. Крупные преступления, как правило, не столь сложны – чем серьезнее преступление, тем очевидней мотив. Подобные случаи всегда скучны, за исключением одного довольно запутанного, по поводу которого ко мне обращались из Марселя. Не исключаю, впрочем, что в ближайшие минуты мне посчастливится больше, ибо, если не ошибаюсь, к двери приближается будущая клиентка.
   Холмс, встав с кресла, разглядывал сквозь раздвинутые шторы бесцветную лондонскую улицу. Из-за его плеча я увидел на противоположном тротуаре крупную женщину в пышном меховом боа вокруг шеи и в широкополой шляпе с витым красным пером, которую она, на кокетливый манер герцогини Девонширской, сдвинула на одно ухо. Глаза под этим великолепным доспехом робко и нервно рассматривали наши окна, ноги переступали взад-вперед, пальцы теребили пуговицы на перчатках. Вдруг она рывком, как ныряет в воду пловец, пересекла улицу, и до нас донесся пронзительный звон колокольчика.
   – Такие симптомы мне уже встречались. – Холмс швырнул папиросу в огонь. – Колебания у входа всегда указывают на affaire de coeur [18 - Сердечные дела (фр.).]. Она хочет получить совет, но колеблется, потому что история чересчур деликатная. Но и в таких случаях возможны различия. Если женщину серьезно обидел мужчина, она не станет колебаться. Обычный симптом – порванный шнурок колокольчика. Здесь же можно предположить, что речь идет о любви, но девушка не столько сердится, сколько смущена или опечалена. Однако вот и она – явилась, чтобы разрешить наши сомнения.
   Послышался стук в дверь, и мальчик в ливрее доложил о мисс Мэри Сазерленд, которая уже высилась за его черной фигуркой, как торговое судно, следующее на всех парусах за лоцманским катерком. Шерлок Холмс приветствовал ее в своей обычной непринужденно-учтивой манере, закрыл дверь, с поклоном указал на кресло и устремил на гостью свойственный только ему внимательный и в то же время несколько отсутствующий взгляд.
   – Вы не находите, – спросил он, – что при вашей близорукости нелегко столько печатать на машинке?
   – Сперва было трудновато, – отвечала гостья, – но теперь я умею печатать, не глядя на клавиши. – Внезапно осознав смысл сказанного Холмсом, она вздрогнула, и на ее широком добродушном лице выразились испуг и удивление. – Вам кто-то про меня рассказал, мистер Холмс, иначе откуда вы все это знаете?
   – Не смущайтесь, – рассмеялся Холмс, – все знать – моя профессия. Я приучил себя видеть то, чего другие не замечают. Будь это не так, разве вы пришли бы ко мне за советом?
   – Я пришла к вам, сэр, потому что слышала про вас от миссис Этеридж: вы в два счета нашли ее мужа, когда и полиция, и все-все думали, что его нет в живых. О, мистер Холмс, вот бы вы и мне помогли! Я не богачка, но получаю сотню в год дохода и еще зарабатываю немного на машинке. Я вам все отдам, лишь бы узнать, что сталось с мистером Хосмером Эйнджелом.
   – И что же заставило вас явиться за советом в такой спешке? – Шерлок Холмс соединил кончики пальцев и поднял взгляд к потолку.
   Простоватое лицо мисс Мэри Сазерленд снова застыло в растерянности.

   – Ну да, я летела сюда опрометью. Меня злость взяла: мистер Уиндибэнк, мой отец, ведет себя так, будто это все ерунда. В полицию пойти не захотел, к вам – тоже, сидит сложа руки и только повторяет, что беды никакой не случилось. Терпение у меня кончилось, я подхватилась и прямиком к вам.
   – Ваш отец? Отчим, наверное, ведь у вас разные фамилии?
   – Да, отчим. Я его зову отцом, хотя это немного смешно: разница у нас всего пять лет и два месяца.
   – А ваша матушка жива?
   – О да, жива и здорова. Мне не очень понравилось, мистер Холмс, когда она так скоро после смерти отца решила снова выйти замуж, к тому же за человека почти на пятнадцать лет моложе. Отец был слесарь на Тотнем-Корт-роуд, оставил после себя прибыльное дело; матушка с мастером, мистером Харди, его продолжали, но появился мистер Уиндибэнк и заставил ее продать мастерскую: у него занятие куда солидней – разъездная торговля винами. За имущество и долю в мастерской они получили четыре тысячи семьсот фунтов; отец, будь он жив, выручил бы намного больше.
   Я ожидал, что Шерлоку Холмсу наскучит этот сбивчивый рассказ, но он, напротив, весь ушел в слух.
   – Ваш собственный доход происходит от этой сделки? – спросил он.
   – О нет, сэр, совсем не от нее. Это наследство моего дяди Нэда из Окленда. Новозеландские акции, дают четыре с половиной процента. Всего там было две тысячи пятьсот фунтов, но я могу брать только проценты.
   – Чрезвычайно интересно, – заметил Холмс. – Располагая такой кругленькой суммой, как сто фунтов годовых, и к тому же подрабатывая, вы, несомненно, можете позволить себе небольшие путешествия и прочие радости жизни. Полагаю, одинокой леди хватает на безбедное существование и шестидесяти фунтов в год.
   – Я могла бы обойтись и гораздо меньшей суммой, мистер Холмс, но, понимаете, пока я дома, мне не хочется быть обузой для домашних, а потому я отдаю деньги в семью, с которой делю кров. Конечно, это только на время. Мистер Уиндибэнк раз в три месяца получает за меня проценты и отдает их матери, а я прекрасно обхожусь тем, что зарабатываю машинописью. Мне платят два пенса за страницу, а за день я часто успеваю напечатать пятнадцать-двадцать страниц.
   – Ваши обстоятельства мне вполне ясны. Это мой друг, доктор Ватсон, с ним вы можете быть так же откровенны, как со мной. Теперь, будьте любезны, расскажите все о ваших отношениях с мистером Хосмером Эйнджелом.
   Мисс Сазерленд залилась краской и нервно потеребила бахрому на жакете.
   – Мы познакомились на балу газовщиков, – сказала она. – Когда отец был жив, ему присылали билеты, а теперь по старой памяти шлют матери. Мистер Уиндибэнк не хотел нас отпускать. Он вообще не любит, чтобы мы куда-нибудь ходили. Он бесится, даже когда я собираюсь на угощение в воскресную школу. Но в тот раз я твердо решила пойти, потому что какое право у него запрещать? Он сказал, что на бал придет неподходящая публика, а ведь там собирались друзья отца. Еще он сказал, мне нечего надеть, а у меня в комоде платье из лилового плюша, ненадеванное. В конце концов он понял, что зря старается, и уехал во Францию по делам фирмы, а мы с матушкой все равно пошли – нас взялся сопровождать мистер Харди, прежний мастер, и там я познакомилась с мистером Хосмером Эйнджелом.

   – Наверное, мистер Уиндибэнк, вернувшись из Франции, очень рассердился, когда узнал, что вы были на балу? – предположил Холмс.
   – Ну, он повел себя очень даже мирно. Помню, посмеялся, пожал плечами и сказал: бесполезно, мол, что-то женщине запрещать, она все равно сделает по-своему.
   – Ясно. Итак, на балу газовщиков вы, как я понял, познакомились с джентльменом по имени Хосмер Эйнджел.
   – Да, сэр. Я познакомилась с ним тем вечером, а на другой день он заглянул справиться, благополучно ли мы добрались домой. Потом мы еще встретились – то есть, мистер Холмс, он дважды приглашал меня на прогулку, но потом вернулся отец, и мистеру Хосмеру Эйнджелу дорога к нам была закрыта.
   – Почему?
   – Дело в том, что отец такого не любит. Он избегает приглашать гостей. Говорит – женщине довольно и круга семьи. А я повторяла матушке: для начала нужно этот самый круг завести, а у меня его до сих пор нет.
   – И что же мистер Хосмер Эйнджел? Пытался с вами увидеться?
   – Через неделю отцу предстояло снова поехать во Францию, и Хосмер мне написал, что лучше и безопасней будет не встречаться, пока он дома. Тем временем мы обменивались письмами, он писал каждый день. Письма приходили по утрам, отцу можно было ничего не говорить.
   – Вы уже были помолвлены с этим джентльменом?
   – Да, мистер Холмс. Мы сговорились после первой нашей прогулки. Хосмер… мистер Эйнджел работает кассиром в конторе на Леднхолл-стрит и…
   – В какой конторе?
   – То-то и оно, мистер Холмс, что я этого не знаю.
   – А где он живет?
   – Ночует в том же здании.
   – И адрес вам неизвестен?
   – Нет. Только улица – Леднхолл-стрит.
   – А куда вы адресовали письма?
   – В почтовое отделение на Леднхолл-стрит, до востребования. Он сказал, если посылать в контору, другие клерки узнают, что письма от дамы, и станут над ним подшучивать. Я предлагала по его примеру печатать письма на машинке, но он говорит: нет, если письма написаны от руки, то видно, что они от меня, а если напечатаны, то нас словно бы разделяет пишущая машинка. Вот видите, мистер Холмс, как он меня любил и как беспокоился даже о мелочах.
   – Весьма ценная деталь, – отозвался Холмс. – Я уже давно принял за аксиому, что нет ничего важнее мелочей. Не припомните ли еще какие-нибудь мелочи касательно мистера Хосмера Эйнджела?
   – Он человек очень робкий и застенчивый, мистер Холмс. На прогулки меня приглашал не днем, а вечером: мол, терпеть не может привлекать к себе внимание. Избегал общества. Держался тише воды ниже травы, даже разговаривал тихо. По его словам, в детстве у него часто воспалялись миндалины и гланды, и нынче из-за слабого горла он запинается и все больше шепчет. За одеждой всегда следил, одевался очень чисто и скромно, но видел плохо, совсем как я, боялся яркого света и носил темные очки.
   – И что же случилось, когда мистер Уиндибэнк, ваш отчим, снова уехал во Францию?
   – Мистер Хосмер Эйнджел еще раз побывал у меня дома и предложил пожениться, прежде чем вернется отец. Он был настроен очень серьезно и настоял, чтобы я на Библии поклялась всегда хранить ему верность, что бы ни случилось. Матушка сказала, он совершенно прав, что потребовал клятвы: вот как сильно он меня любит. Она с самого начала была настроена в его пользу; он ей нравился еще больше, чем мне. Когда они начали толковать о том, чтобы нам на неделе пожениться, я стала спрашивать, а как же отец, но они оба сказали: о нем не беспокойся, узнает, когда приедет, и матушка уверила, что сама все уладит. Не очень-то мне это понравилось, мистер Холмс. Вроде бы смешно просить его разрешения, когда он всего на несколько лет меня старше, но хитрить и прятаться я не люблю, поэтому я написала отцу в Бордо, где у его компании французская контора. Утром в самый день венчания письмо вернулось обратно.
   – Значит, почтальон его не застал?
   – Да, сэр, отец уехал в Англию как раз перед тем, как оно прибыло.
   – Ха! Надо же, какая неудача. Итак, венчание было назначено на пятницу. Церемония должна была пройти в церкви?
   – Да, сэр, но очень скромно. В церкви Святого Спасителя у станции Кингз-Кросс. Потом мы собирались позавтракать в отеле «Сент-Панкрас». Хосмер приехал за мною в хэнсоме, но я была с матушкой, и ему не хватило места. Он посадил нас, а сам взял извозчичью пролетку – других экипажей поблизости не было. До церкви мы добрались первыми, встретили карету и ждали, что он оттуда выйдет, но не дождались. Кэбмен сошел вниз посмотреть – в карете никого не было! Кэбмен сказал, что понятия не имеет, куда мог деться пассажир, – он своими глазами видел, как тот садился. Это было в прошлую пятницу, мистер Холмс, и с тех пор я ничего не узнала о том, куда делся Хосмер.
   – Думается мне, с вами обошлись просто беспардонно, – заметил Холмс.
   – О нет, сэр! Он такой хороший и добрый – он не мог бы так со мной поступить. Все утро он повторял, что я обязана хранить верность; даже если произойдет непредвиденное и мы будем разлучены, мне нужно всегда помнить свое обещание: рано или поздно он потребует, чтобы я сдержала слово. Странно, конечно, вести такие речи в утро свадьбы, но потом стало ясно, что они были недаром.

   – Разумеется. Значит, вы полагаете, с ним произошло какое-то неожиданное несчастье?
   – Да, сэр. Наверное, он предвидел какую-то опасность, иначе не стал бы такого говорить. А потом то, чего он боялся, случилось.
   – Но что это могло быть – вы не знаете?
   – Не знаю.
   – И еще вопрос. Как отнеслась к происшествию ваша матушка?
   – Она рассердилась и велела мне больше об этом не упоминать.
   – А отец? Вы ему рассказали?
   – Да, и он как будто со мной согласился: с Хосмером что-то случилось и я о нем еще услышу. Он так и сказал: какой резон Хосмеру подвезти меня к церковному порталу и бросить? Если бы он одолжил у меня деньги или женился на мне и ими завладел, тогда понятно, но Хосмер всегда обходился своими средствами и не давал мне тратить ни шиллинга. Но что же все-таки случилось? Почему он не может написать? Я просто с ума схожу, ночами глаз не могу сомкнуть.
   Мисс Сазерленд вынула из муфты платок и отчаянно зарыдала.
   – Я займусь вашим делом. – Холмс встал. – И не сомневаюсь, мы сможем добраться до истины. Теперь предоставьте все мне, а сами выбросьте эту историю из головы. Прежде всего, пусть мистер Хосмер Эйнджел исчезнет из вашей памяти так же, как он исчез из вашей жизни.
   – Значит, по-вашему, я его больше не увижу?
   – Боюсь, что нет.
   – Но что же с ним произошло?
   – Теперь этот вопрос – моя забота. Мне понадобится точное описание Хосмера Эйнджела и все его письма, какие сохранились.
   – Я дала о нем объявление в субботнюю «Кроникл». Вот вырезка и четыре его письма.
   – Спасибо. А ваш адрес?
   – Лайон-Плейс, тридцать один, Камберуэлл.
   – Адреса мистера Эйнджела, как я понял, у вас не было. А где работает ваш отец?
   – Он разъездной агент фирмы «Уэстхаус и Марбэнк» с Фенчерч-стрит. Это крупные импортеры кларета.
   – Спасибо. Вы дали очень четкие показания. Оставьте у меня бумаги и помните мой совет. Выбросьте из головы эту историю и не допускайте, чтобы она повлияла на вашу жизнь.
   – Вы очень добры, мистер Холмс, но я так не могу. Я останусь верна Хосмеру. Пока он не вернется, я буду его ждать.
   Несмотря на нелепую шляпку и простоватое лицо нашей гостьи, в этих словах прозвучало благородство, внушавшее уважение к ней. Положив на стол тоненькую связку бумаг и пообещав вернуться, как только ее позовут, она удалилась.
   Несколько минут Шерлок Холмс сидел молча в одной позе: пальцы сложены домиком, ноги вытянуты, взгляд устремлен к потолку. Затем он достал с полки старую, лоснящуюся глиняную трубку, которая служила ему советчиком, закурил ее и снова расположился в кресле. Лицо его в клубах голубого дыма выражало полнейшую апатию.

   – Эта девушка – небезынтересный объект для исследования, – заметил он. – Куда интересней, по моему мнению, чем ее загадка – вполне, кстати говоря, банальная. Справившись в моей картотеке, вы найдете похожие случаи: андоверское дело семьдесят седьмого года, что-то подобное в Гааге в прошлом году. Но притом, что сама идея не новая, все же нашлись две-три незнакомые мне подробности. Однако самое примечательное – это личность девушки.
   – Похоже, вы прочли в ее внешности много такого, что для меня осталось невидимым.
   – Не столько невидимым, Ватсон, сколько незамеченным. Вы не знали, на что смотреть, и упустили все самое важное. Никак не уговорю вас признать значение рукавов, выразительность ногтей, важность шнурков. Итак, вам запомнились детали облика нашей гостьи? Опишите их.
   – Ну, на ней была широкополая соломенная шляпа синевато-серого цвета с кирпично-красным пером. Черный жакет, расшитый черным же бисером, с бахромой из гагатовых бусинок. Платье коричневое, цвета темнее кофейного, ворот и рукава отделаны лиловым плюшем. Перчатки сероватые, указательный палец правой проношен до дыры. На обувь я не обратил внимания. В ушах болтались небольшие золотые кольца, и весь ее вид говорил о том, что она девушка состоятельная, довольная жизнью, добродушная и немного вульгарная.
   Шерлок Холмс тихонько хлопнул в ладоши и засмеялся:
   – Право, Ватсон, вы делаете удивительные успехи. В самом деле, у вас отлично получается. Правда, все важные подробности вы пропустили, но зато овладели методом и живо подмечаете цвета. Никогда не доверяйте общему впечатлению, дружище, но приглядывайтесь к деталям. У женщин я в первую очередь рассматриваю рукава. У мужчин, пожалуй, важнее обращать внимание на колени. Как вы заметили, у этой женщины рукава отделаны плюшем – очень полезный материал, хорошо сохраняющий следы. Чуть выше запястья четко отпечаталась двойная линия: машинистка опирается о стол. Ручная швейная машинка оставляет такие же вмятины, но только на левом рукаве и сбоку, где мизинец; в нашем же случае они пересекали все запястье. Затем я поглядел на лицо, заметил на переносице следы от пенсне и рискнул упомянуть близорукость и машинопись, чем как будто очень удивил посетительницу.
   – Меня тоже.
   – Но ведь это было очевидно. Потом меня очень заинтересовали ее ботинки: похожие, но из разных пар. Один носок был с отделкой, другой простой. Один застегнут на две нижние пуговицы из пяти, другой – на первую, третью и пятую. Так вот, когда вы видите, что молодая леди, в остальном одетая аккуратно, вышла из дома в непарных, полурасстегнутых ботинках, ничего не стоит сделать вывод, что она торопилась.
   – Что еще? – спросил я, сгорая от любопытства. Меня всегда увлекала виртуозная работа ума моего друга.
   – Я заметил мимоходом, что она до выхода из дома, но уже в уличной одежде, писала записку. Вы обратили внимание на ее правую перчатку, проношенную на указательном пальце, но, очевидно, пропустили фиолетовые чернильные пятна на перчатке и на пальце. Она писала в спешке и слишком глубоко макала перо. Случилось это сегодня утром, иначе пятно успело бы поблекнуть. Все это занимательно, хотя и элементарно. Однако, Ватсон, вернемся к делу. Не будете ли вы так добры прочитать мне описание мистера Хосмера Эйнджела, данное в объявлении?
   Я взял газетную вырезку и поднес к свету. Там говорилось:
   «Утром 14-го числа пропал джентльмен по имени Хосмер Эйнджел. Рост около пяти футов семи дюймов, телосложение плотное, цвет лица желтоватый, волосы черные, на макушке небольшая лысина, густые черные бакенбарды и усы; носит темные очки, говорит немного невнятно. Когда его видели в последний раз, был одет в черный сюртук с шелковой отделкой, черный жилет с альбертовой часовой цепочкой, серые брюки из твида „харрис“, коричневые гетры, штиблеты с резинкой. Насколько известно, состоял на службе в конторе на Леднхолл-стрит. Тому, кто сообщит…» и т. д., и т. д.
   – Достаточно, – остановил меня Холмс. – Что до писем, – продолжал он, просматривая листки, – они ничем не примечательны. Никаких зацепок, позволяющих судить о мистере Эйнджеле, разве что единственная цитата из Бальзака. Впрочем, одна особенность имеется, и вам она, конечно, бросилась в глаза.
   – Письма напечатаны на машинке.
   – Не только письма, но и подпись. Вот оно, четкое маленькое «Хосмер Эйнджел» в самом низу. Дата, как видите, есть, но адрес отсутствует, только «Леднхолл-стрит», чего, конечно, маловато. Эта подпись о многом говорит – собственно, обо всем.
   – О чем же?
   – Дорогой мой, неужели вы не видите, насколько это ценное свидетельство?
   – Единственно могу предположить, что он желал оставить за собой возможность отречься от своей подписи, если будет вчинен иск о нарушении брачного обязательства.
   – Нет, речь не об этом. Как бы то ни было, я напишу два письма, и дело будет улажено. Первое я адресую одной фирме в Сити, второе – отчиму девушки, мистеру Уиндибэнку, с вопросом, не сможет ли он посетить нас завтра в шесть вечера. Нам в любом случае следует вести переговоры с мужской частью семейства. Но пока не придут ответы на письма, доктор, мы ничего предпринять не можем, так что отложим нашу проблему в сторону и подождем.
   Я убеждался неоднократно, что мой друг способен проницательно мыслить и необычайно энергично действовать, а потому не усомнился: если сейчас, расследуя это загадочное дело, он столь спокоен и беззаботен, у него имеются для этого серьезные основания. Лишь однажды, в случае с королем Богемии и фотографией Ирэн Адлер, я стал свидетелем его провала, но зловещая история со «Знаком четырех» и необычайные обстоятельства, связанные с «Этюдом в багровых тонах», доказывали, что едва ли найдется такое запутанное дело, которое он не сумел бы раскрыть.
   Когда я уходил, из черной глиняной трубки Холмса все еще поднимались клубы дыма, и мне было ясно: явившись на следующий вечер, я обнаружу, что он владеет всеми ключами к разгадке тайны пропавшего жениха мисс Мэри Сазерленд.
   В то время мое внимание было поглощено опасной болезнью одного пациента, и весь следующий день я провел у постели страдальца. Освободился я незадолго до шести и, опасаясь не успеть к dénouement [19 - Развязка (фр.).] дела, когда может понадобиться моя помощь, мигом вскочил в хэнсом и погнал к Бейкер-стрит. Однако Шерлока Холмса я застал в одиночестве: он полулежал в кресле и как будто дремал. При виде несчетного количества склянок и пробирок, испускавших резкий запах соляной кислоты, я понял, что мой друг провел день за своим любимым занятием – химическими опытами.
   – Ну, удалось что-нибудь узнать? – спросил я с порога.
   – Да. Это бисульфат бария.
   – Нет, нет, я о загадке! – вскричал я.
   – А, об этом! Я думал о соли, которую исследовал. Как я сказал вчера, никаких загадок в том деле нет, хотя иные подробности небезынтересны. Досадно только, что, похоже, нет такой нормы закона, по которой негодяя можно привлечь к ответственности.
   – Но кто же он такой и почему покинул мисс Сазерленд?
   Шерлок Холмс не успел открыть рот, как в коридоре послышались тяжелые шаги, а вслед за ними стук в дверь.
   – Это отчим девушки, мистер Джеймс Уиндибэнк, – сказал Холмс. – Он прислал мне записку, что будет к шести. Войдите!

   В комнату вошел мужчина среднего роста, плотного сложения, на вид лет тридцати, чисто выбритый, с желтоватым лицом. Манеры у него были вкрадчивые, серые глаза смотрели зорко и внимательно. Смерив нас обоих вопросительным взглядом, посетитель пристроил свой глянцевый цилиндр на буфет и с легким поклоном опустился на ближайший стул.
   – Добрый вечер, мистер Джеймс Уиндибэнк, – проговорил Холмс. – Эту машинописную записку с обещанием явиться в шесть прислали, конечно, вы?
   – Да, сэр. Боюсь, я немного опоздал, но я, знаете ли, не всегда могу располагать своим временем. Мне жаль, что мисс Сазерленд обеспокоила вас этим дельцем; сам я придерживаюсь мнения, что не следует выставлять напоказ свое грязное белье. Я был решительно против ее визита сюда, но она, как вы наверняка заметили, девица нервная, порывистая: если вобьет себе что-то в голову, ее не отговоришь. Разумеется, против вас я ничего не имею – ведь вы не связаны с официальной полицией, – но когда семейное горе становится предметом пересудов, приятного в этом мало. Кроме того, это пустая трата времени: статочное ли дело, чтобы вы разыскали этого Хосмера Эйнджела?
   – Напротив, – спокойно возразил Холмс, – у меня есть все основания думать, что мистера Хосмера Эйнджела я найду.
   Мистер Уиндибэнк вздрогнул и уронил перчатки.
   – Рад слышать, – промолвил он.
   – Любопытно, – заметил Холмс, – что у машинописи индивидуальных особенностей не меньше, чем у почерка. Машинки, если они не совсем новые, непременно отличаются одна от другой. Одни буквы изношены больше других, некоторые стерты только с одной стороны. Обратите внимание, мистер Уиндибэнк, на марашку над буквой «е» в вашей записке и укороченный хвостик буквы «р». Я насчитал еще четырнадцать признаков, но эти два самые заметные.
   – Мы в конторе печатаем все письма на одной и той же машинке, и, конечно, шрифт немного изношен. – Блестящие глазки посетителя пристально вглядывались в Холмса.
   – А теперь, мистер Уиндибэнк, я поделюсь с вами преинтересным наблюдением. Я подумываю в скором времени написать очередную монографию, на сей раз о машинописи, в связи с расследованием преступлений. Я уже не первый день занимаюсь этой темой. Вот четыре письма, которые, как предполагается, отправлял пропавший. Все они напечатаны на машинке. И в них вы найдете не только марашки над «е» и укороченные хвостики «р», но и – если возьмете лупу – все четырнадцать мелких дефектов, о которых я говорил.
   Мистер Уиндибэнк вскочил на ноги и сгреб с буфета цилиндр.
   – У меня нет времени выслушивать байки, мистер Холмс. Если вы можете поймать этого человека, поймайте и сообщите мне.
   – Конечно могу. – Холмс шагнул к двери и повернул ключ в замке. – Сообщаю: я его поймал!
   – Что? Где? – вскричал мистер Уиндибэнк, бледнея. Он озирался, точно крыса в ловушке.
   – Бесполезно, мистер Уиндибэнк, совершенно бесполезно, – учтиво произнес Холмс. – Вам не отвертеться. Дело слишком ясное, и вы мне совсем не польстили, предположив, будто я не справлюсь со столь примитивной загадкой. Да уж! Садитесь, и давайте все обсудим.

   Посетитель рухнул на стул. Лицо его было мертвенно-бледным, лоб покрылся испариной.
   – Это… это неподсудно, – выдавил он из себя.
   – Боюсь, что так. Но, между нами говоря, Уиндибэнк, с такой жестокой, подлой, эгоистичной выдумкой мне еще не доводилось сталкиваться. Сейчас я опишу вкратце ход событий, а вы поправьте, если я ошибусь.
   Посетитель, совершенно раздавленный, осел на стуле и свесил голову на грудь. Холмс положил ноги на каминную решетку, откинулся на спинку кресла, засунул руки в карманы и заговорил, обращаясь как будто не столько к нам, сколько к самому себе.
   – Мужчина женится на женщине много старше себя ради ее денег; кроме того, он пользуется деньгами ее дочери, пока та живет в семье. Это немалая сумма для людей их круга, и ее потеря была бы весьма чувствительна. Чтобы сохранить эти деньги, стоило постараться. Дочь – девушка добросердечная, дружески настроенная к родным, но притом чувствительная и привязчивая; очевидно, что при ее обеспеченности, с ее привлекательной внешностью ей не грозит засидеться в девицах. Но выдать ее замуж – значит потерять сотню фунтов в год! Что же делает отчим, дабы этого не допустить? Самое простое: удерживает ее дома и запрещает общаться со сверстниками. Но вскоре оказывается, что на запретах далеко не уедешь. Девушка начинает упрямиться, настаивать на своих правах и наконец объявляет, что твердо намерена пойти на бал. И что предпринимает ее изобретательный отчим? Он хватается за идею, делающую честь его уму, но не сердцу. С согласия жены и при ее содействии он меняет свою внешность, прячет глаза за темными очками, наклеивает усы и бакенбарды, звонкий голос понижает до еле слышного шепота. Благодаря этому маскараду, а также близорукости девушки, он превращается в мистера Хосмера Эйнджела и начинает за ней ухаживать, отваживая других кавалеров.
   – Вначале это была просто шутка, – простонал посетитель. – Мы не думали, что она так увлечется.
   – Вполне вероятно. Тем не менее молодая леди увлекается не на шутку, а поскольку она убеждена, что отчим уехал во Францию, мысль о вероломном обмане не приходит ей в голову. Внимание джентльмена льстит ее самолюбию, к тому же мать громогласно восхищается ухажером. Мистер Эйнджел является к ним в дом: чтобы от аферы был толк, нужно завести ее как можно дальше. За свиданиями следует помолвка, и можно быть уверенным, что девушка не обратит свои чувства на кого-нибудь другого. Но обман не может продолжаться бесконечно. И притворяться каждый раз, будто едешь во Францию, это лишние хлопоты. План ясен: положить этой истории конец, причем конец драматический, который произведет на юную леди стойкое впечатление и надолго помешает ей думать о других поклонниках. Отсюда клятвы верности на Библии, отсюда и намеки на возможные происшествия в самый день свадьбы. Джеймс Уиндибэнк желает крепко привязать мисс Сазерленд к Хосмеру Эйнджелу, чтобы она, гадая, что с ним сталось, в ближайшие лет десять не обращала взгляд на других ухажеров. И вот он доводит ее до церковного порога, переступить который не может, и преспокойно исчезает с помощью старой уловки: входит в одну дверцу кареты и выходит в противоположную. Думаю, мистер Уиндибэнк, все происходило именно так!
   Пока длилась речь Холмса, посетитель немного успокоился. С холодной ухмылкой на бледном лице он поднялся с места:
   – Может, так, мистер Холмс, а может, и не так. Но если у вас такой проницательный ум, вы должны понимать, что не я, а вы сейчас нарушаете закон. Я ни в каких преступлениях не повинен, а вы заперли дверь, и я теперь могу обвинить вас в нападении и незаконном удержании.
   – Вы правы: закон против вас бессилен, – сказал Холмс, отпирая и распахивая дверь, – и все же вы, как никто другой, заслуживаете наказания. Будь у юной леди брат или друг, ему бы следовало отходить вас плеткой. Но бог мой! – продолжил он, вспыхнув при виде кривой ухмылки на губах посетителя, – моими обязанностями перед клиенткой это не предусмотрено, однако охотничий хлыст долго искать не надо, а руки у меня так и чешутся… – Он проворно шагнул к хлысту, но схватить его не успел: на лестнице послышался стремительный топот, входная дверь стукнула, и мы увидели в окно, как мистер Джеймс Уиндибэнк со всех ног припустил по улице.
   – Вот ведь наглый негодяй! – рассмеялся Холмс, вновь падая в кресло. – Он будет катиться от преступления к преступлению, пока не кончит свои дни на виселице. Нет, кое-какие детали этого расследования были все же не лишены интереса.
   – Ход ваших рассуждений мне до сих пор не вполне ясен, – заметил я.
   – Ну, с самого начала было понятно, что для странного поведения мистера Хосмера Эйнджела имеются основательные причины. Точно так же было ясно, что происшедшее, насколько можно судить, выгодно лишь одному человеку – отчиму девушки. Тот факт, что оба никогда не встречались и ухажер появлялся лишь в отсутствие отчима, наводил на размышления. Подозрительны были и темные очки, и необычный голос. Вкупе с пышными бакенбардами они указывали на маскарад. Напечатанная на машинке подпись подтверждала догадки: выходит, почерк ухажера был так хорошо знаком мисс Сазерленд, что она и по нескольким буквам опознала бы знакомую руку. Все эти обстоятельства, вместе с множеством других, менее существенных, указывали на единственный вывод.

   – И как вы его проверили?
   – Когда я понял, кто мне нужен, за доказательствами дело не стало. Мне было известно, на какую фирму он работает. Взяв газетное объявление, я исключил все относящееся к маскараду, то есть бакенбарды, очки, голос, и отправил в фирму письмо с вопросом, кто из их разъездных агентов соответствует этому портрету. Еще раньше я приметил особенности пишущей машинки, а потому послал Уиндибэнку по рабочему адресу записку с приглашением. Как я и ожидал, текст ответа был отпечатан на машинке и содержал те же незначительные, но характерные дефекты шрифта. Одновременно пришло письмо от фирмы «Уэстхаус и Марбэнк» с Фенчерч-стрит: описанию полностью соответствовал один из их служащих, Джеймс Уиндибэнк. Voilà tout! [20 - Вот и все! (фр.)]
   – А как же мисс Сазерленд?
   – Если я ей расскажу, она не поверит. Вспомните старинное персидское изречение: «Беда тому, кто отнимет у тигрицы ее тигренка, беда и тому, кто отнимет у женщины ее заблуждение». Хафиз не глупее Горация и не хуже его знает мир.

Приключение IV
Тайна Боскомской долины

   Однажды утром, когда мы с женой завтракали, служанка принесла телеграмму от Шерлока Холмса. Значилось в ней следующее:
   «Найдется у Вас пара свободных дней? Пришла телеграмма с запада Англии в связи с трагедией в Боскомской долине. Буду рад, если Вы присоединитесь. Воздух и пейзаж превосходны. Отправляемся из Паддингтона в 11:15».
   – Что скажешь, дорогой? – Жена поглядела на меня. – Поедешь?
   – Право, не знаю. У меня сейчас довольно много пациентов.
   – Анстратер тебя заменит. В последнее время ты какой-то бледный. Хорошо бы тебе развеяться, а ведь ты всегда интересовался расследованиями мистера Шерлока Холмса.
   – Конечно – хотя бы из благодарности за то, что я обрел во время одного из них, – ответил я. – Но если отправляться, нужно срочно паковать вещи: у меня в запасе всего полчаса.
   Благодаря армейской жизни в Афганистане я сделался легким на подъем путешественником. Потребности мои просты и немногочисленны, поэтому я еще до назначенного срока собрал саквояж, сел в кэб и покатил к Паддингтонскому вокзалу. Шерлок Холмс расхаживал взад-вперед по платформе; в сером дорожном плаще и маленькой матерчатой кепке он выглядел еще более длинным и сухощавым, чем обычно.
   – Очень любезно с вашей стороны, Ватсон, – проговорил он. – Мне сейчас очень важно иметь рядом человека, на которого я могу полностью положиться. От местных жителей обычно толку не добьешься, к тому же они бывают пристрастны. Не займете ли два места в углу, а я пока схожу за билетами.
   Купе было совершенно пустым, если не считать нас и громадной кучи газет, принесенных Холмсом. Он просматривал одну газету за другой, прерываясь, только чтобы сделать запись или подумать. Так мы миновали Рединг. Внезапно Холмс скатал все газеты в гигантский шар и закинул его на полку.
   – Вы слышали что-нибудь об этом деле? – спросил он.
   – Ни слова. Я несколько дней не заглядывал в газеты.
   – Лондонская пресса пользовалась неполными сведениями. Я просмотрел все недавние номера, дабы узнать подробности. Судя по тому, что мне попалось на глаза, это одно из тех простых дел, которые очень трудно расследовать.

   – Звучит парадоксом.
   – Но так оно и есть. Странности почти всегда помогают выйти на след. А вот преступления безликие и обыденные ставят сыщика в тупик. В этом деле, однако, возникли очень серьезные подозрения против сына убитого.
   – Значит, речь идет об убийстве?
   – Ну, так предполагают. Я ничего не беру на веру, пока сам не ознакомлюсь с фактами. Давайте-ка я вкратце расскажу, что успел понять.
   Боскомская долина – это сельская местность неподалеку от Росса, в Херефордшире. Самый крупный тамошний землевладелец – некий мистер Джон Тернер, который сколотил состояние в Австралии и вернулся на родину предков несколько лет назад. Одну из его ферм, Хэтерли, арендовал мистер Чарльз Маккарти, тоже бывший австралиец. Они познакомились еще в колониях, потому не удивительно, что обосноваться решили по соседству. Тернер, очевидно, был богаче, Маккарти сделался его арендатором, но, проводя время вместе (а встречались они часто), оба держались как равные. У Маккарти был единственный сын, восемнадцати лет, у Тернера – дочь того же возраста, но оба давно овдовели. Похоже, они избегали общества соседей-англичан и вели уединенное существование, хотя отец и сын Маккарти увлекались лошадьми и часто появлялись на окрестных скачках. У Маккарти было двое слуг – мужчина и девушка. Тернер содержал немалый штат – полдюжины человек, а то и больше. Вот все, что мне удалось узнать об этих семьях. А теперь к фактам.
   Третьего июня, то есть в прошлый понедельник, около трех часов пополудни, Маккарти вышел из своего дома на ферме Хэтерли и направился к Боскомской заводи – небольшому озеру на реке, что течет по Боскомской долине. Утром он был в Россе и сказал слуге, что должен спешить: в три у него назначена важная встреча. Живым он с нее не вернулся.
   Боскомскую заводь отделяет от фермы Хэтерли четверть мили, и по пути к озеру Чарльза Маккарти видели два человека. Это были не названная по имени старуха и Уильям Краудер, егерь мистера Тернера. Оба свидетеля показали под присягой, что Маккарти никто не сопровождал. Егерь добавляет, что через несколько минут той же дорогой прошел с ружьем мистер Джеймс Маккарти. Егерю показалось, что тот видел отца и следовал за ним. Больше он об этом не вспоминал до вечера, когда услышал о трагедии.

   После Уильяма Краудера, егеря, обоих Маккарти видели и другие свидетели. Боскомская заводь окружена густым лесом, по берегу идет полоса травы и тростника. Пейшенс Моран, четырнадцатилетняя дочка сторожа Боскомской усадьбы, рвала в лесу цветы. По ее словам, на опушке леса, у самого берега, она заметила мистера Маккарти и его сына и ей показалось, что они отчаянно препираются. Мистер Маккарти-старший клял сына на чем свет стоит, в ответ тот на него замахнулся. Испуганная их яростью, девочка побежала домой и рассказала матери, что отец и сын Маккарти ссорятся у Боскомской заводи – того и гляди набросятся друг на друга с кулаками. Не успела она замолкнуть, как в сторожку вбежал младший мистер Маккарти, объявил, что нашел отца в лесу мертвым, и попросил у сторожа помощи. Его трясло от волнения, ружья и шляпы при нем не оказалось, правая рука и рукав были запятнаны свежей кровью. Последовав за ним, сторож с женой обнаружили на траве у берега мертвое тело. Голова была разбита: по ней нанесли несколько ударов каким-то тяжелым тупым предметом. Судя по ранам, орудием мог послужить приклад ружья мистера младшего Маккарти, которое нашли неподалеку, в траве. Все обстоятельства говорили против молодого человека. Его тут же задержали, во вторник на коронерском дознании был вынесен вердикт «умышленное убийство»; в среду обвиняемый предстал в Россе перед магистратами, которые назначили дело к рассмотрению на ближайшей сессии суда присяжных. Таковы факты, известные коронеру и полицейскому суду.
   – История более чем очевидная, – заметил я. – Если по косвенным уликам возможно изобличить преступника, это как раз тот случай.
   – Косвенные улики – штука очень ненадежная, – отвечал Холмс задумчиво. – Бывает, они ясно свидетельствуют об одном, но стоит поменять угол зрения – и они столь же недвусмысленно укажут на нечто совершенно другое. При всем том приходится признать, что дело оборачивается не в пользу молодого человека и, вполне вероятно, он и есть убийца. Однако среди местных жителей нашлись такие – и в их числе мисс Тернер, дочь соседа-землевладельца, – кто верит в его невиновность. Она пригласила Лестрейда, которого вы должны помнить по «Этюду в багровых тонах», чтобы он собрал доказательства в пользу младшего Маккарти. Лестрейд зашел в тупик и передал это дело мне, и вот двое джентльменов средних лет, вместо того чтобы спокойно переваривать завтрак у себя дома, спешат на запад, одолевая по пятьдесят миль в час.
   – Боюсь, если факты столь очевидны, это дело не принесет вам особой славы.
   – Нет ничего обманчивей очевидных фактов, – рассмеялся Холмс. – Кроме того, мы можем напасть на совсем иные очевидные факты, которые оказались вовсе не очевидны для мистера Лестрейда. Вы достаточно хорошо меня знаете, поэтому не сочтете хвастуном, если я скажу, что смогу подтвердить или опровергнуть его теорию такими способами, какие он не способен не только использовать, но даже и понять. Возьмем первый попавшийся пример: глядя на вас, я делаю вывод, что окно у вас в спальне расположено справа, но сумеет ли мистер Лестрейд прийти к этому вполне очевидному заключению? Не уверен.
   – Как, бога ради?..
   – Дружище, я хорошо вас знаю. Как свойственно военным, вы очень аккуратны. Каждое утро вы бреетесь, и нынче, в светлое время года, – при солнечном свете. Поскольку левая щека у вас выбрита не так гладко, как правая, а ближе к уху – и вовсе небрежно, напрашивается предположение, что левая сторона была освещена хуже. Не могу себе представить, чтобы человек с вашими привычками удовлетворился подобным результатом, если бы разглядывал себя при равномерном освещении. Я привожу это рассуждение в качестве самого обычного примера, как нужно наблюдать и делать выводы. В том и состоит мой métier [21 - Ремесло (фр.).], и не исключаю, что он сослужит нам некоторую службу при нынешнем расследовании. В этом деле обнаружились кое-какие мелкие подробности, которые могут представить интерес.
   – Какие же?
   – Похоже, подозреваемого арестовали не сразу, а только после его возвращения на ферму Хэтерли. Узнав, что полицейский инспектор берет его под стражу, он сказал, что не удивлен и что вполне это заслужил. После этих слов, понятно, у коронерского жюри не осталось и тени сомнения в его вине.
   – Но ведь это признание! – воскликнул я.
   – Нет, далее он заявил о своей невиновности.
   – С учетом всех улик его слова звучат очень сомнительно.
   – Напротив, это самый яркий просвет в сгустившихся над его головой тучах, какой я пока что вижу. Будучи невиновным, Маккарти все же не мог не сознавать, что факты говорят против него. Если бы он, когда за ним пришли, прикинулся удивленным или возмущенным, я бы его непременно заподозрил: в данных обстоятельствах удивляться или возмущаться не приходится, притом что преступник, старающийся замести следы, поведет себя именно так. Но он честно признал, что понимает свое положение, а значит, он либо невиновен, либо обладает немалой силой духа. А замечание, что он это заслужил, тоже оправданно: он стоял над бездыханным телом отца, и произошло это в тот самый день, когда он настолько забыл свой сыновний долг, что вступил с отцом в перебранку и даже – согласно очень важным для нас показаниям девочки – замахнулся, словно собираясь его ударить. Раскаяние и угрызения совести, которые он выказал, свойственны скорее честному человеку, нежели преступнику.
   Я покачал головой:
   – Нередко и более сомнительных улик хватало, чтобы повесить подозреваемого.
   – Да. И многие пошли на виселицу без вины.
   – А что рассказывает об этом деле сам молодой человек?
   – Боюсь, ничего такого, что ободрило бы его сторонников, хотя есть одна-две детали, которые могут оказаться полезными. Вы найдете их здесь – почитайте сами.
   Холмс извлек из груды газет одну, изданную в Херефордшире, перегнул ее в нужном месте и указал на абзац, где несчастный молодой человек излагал свою версию событий. Усевшись в уголке, я тщательно изучил заметку.

   «Затем был вызван единственный сын покойного, мистер Джеймс Маккарти, который дал следующие показания:
   – Я на три дня уезжал в Бристоль и вернулся только в прошлый понедельник, третьего числа, утром. Отца я дома не застал – по словам служанки, он с конюхом, Джоном Коббом, отправился в Росс. Вскоре во дворе застучали колеса его двуколки, я выглянул из окна и увидел, как отец вышел из повозки и быстро зашагал к воротам. Куда он собрался, я не знал. Тогда я взял ружье и пошел к Боскомской заводи, к кроличьему садку, что на той стороне. По пути я видел Уильяма Краудера, егеря, о чем тот говорит в своих показаниях, но только ошибается, полагая, что я следовал за отцом. Я понятия не имел, что отец идет туда же. В сотне ярдов от заводи я услышал крик: „Ку-у-и-и!“ – наш с отцом условный оклик. Я ускорил шаги и нашел отца на берегу. Я как будто застал его врасплох, он очень удивился и довольно грубо спросил, что я здесь делаю. Дело дошло до ссоры и чуть ли не до рукопашной, потому что нрав у отца был очень вспыльчивый. Поняв, что он не владеет собой, я оставил его и направился к ферме Хэтерли. Не успел я пройти и полутора сотен ярдов, как до меня донесся отчаянный вопль, и я со всех ног бросился обратно. Отец лежал на земле – умирающий, с разбитой головой. Я уронил ружье, приподнял его, но спустя мгновение он испустил дух. Я стоял рядом на коленях, потом кинулся за помощью к ближайшему жилью, сторожке мистера Тернера. Отца я застал у берега одного, кто его ранил – не имею понятия. Общительностью и душевной теплотой он не отличался, и его не особенно любили, но, насколько мне известно, настоящих врагов у него не было. Больше мне по этому делу сказать нечего.

   Коронер. Ваш отец говорил вам что-нибудь перед смертью?
   Свидетель. Пробормотал несколько слов, я расслышал только что-то похожее на „рад“.
   Коронер. Как вы это объясните?
   Свидетель. Я не понял смысла. Решил, что он бредит.
   Коронер. Из-за чего у вас с отцом вышла последняя ссора?
   Свидетель. Я предпочел бы не отвечать.
   Коронер. Боюсь, я должен настаивать на ответе.
   Свидетель. Я, право слово, не могу рассказать. Заверяю, наша ссора никак не связана с трагедией.
   Коронер. Это будет решать суд. Нет нужды и предупреждать: ваш отказ пойдет вам во вред при всех дальнейших разбирательствах.
   Свидетель. И все же я должен отказаться.
   Коронер. Как я понял, крик „ку-у-и-и“ был у вас с отцом обычным условным сигналом?
   Свидетель. Да.
   Коронер. Как получилось, что он крикнул это прежде, чем вас увидел, и даже не зная еще, что вы вернулись из Бристоля?
   Свидетель (смущенный). Не знаю.
   Один из присяжных. Когда вы услышали крик, вернулись на берег и увидели, что отец смертельно ранен, не бросилось ли вам в глаза что-нибудь подозрительное?
   Свидетель. Ничего определенного.
   Коронер. То есть?
   Свидетель. Я был так поражен и взволнован, когда выбежал из леса, что ни о чем, кроме отца, не мог думать. И все же мне смутно помнится, что на земле, слева от меня, лежал какой-то предмет. Что-то серое: то ли куртка, то ли плед. Когда я поднялся с колен и огляделся, его уже не было.
   – Вы хотите сказать, предмет исчез до того, как вы побежали за помощью?
   – Да, совершенно верно.
   – И вы не можете сказать, что это было?
   – Нет. У меня просто возникло ощущение, что там лежит что-то серое.
   – На каком расстоянии от тела?
   – В дюжине ярдов или около того.
   – А от кромки леса?
   – Приблизительно на таком же расстоянии.
   – Выходит, кто-то умудрился забрать предмет, лежавший в двух шагах от вас?
   – Да, но это происходило у меня за спиной.
   Допрос свидетеля на этом завершился».

   – Вижу, заключение коронера было весьма неблагоприятным для юного Маккарти, – заметил я, просмотрев колонку. – Коронер подмечает противоречие: отец якобы, не видя сына, позвал его условным выкриком. Подозрительным представляется ему и нежелание сына подробней поведать о ссоре с отцом, и странный пересказ слов умирающего. Все это, заключает коронер, говорит решительно не в пользу Джеймса Маккарти.
   Холмс тихонько рассмеялся и вытянулся на мягком сиденье.
   – Вам, как и коронеру, – сказал он, – не удалось вычленить важнейшие детали, которые свидетельствуют о невиновности молодого человека. Вы то считаете его большим выдумщиком, то отказываете ему в изобретательности. С одной стороны, он не может сочинить такую причину для ссоры с отцом, чтобы жюри к нему расположилось, а с другой – придумывает нечто столь outré [22 - Из ряда вон выходящее (фр.).], как слово «рад» из уст умирающего или случай с исчезнувшим платьем. Нет, сэр, я полагаю, что молодой человек говорит правду, и мы посмотрим, куда эта гипотеза нас заведет. А теперь выну-ка я своего карманного Петрарку – и ни слова о деле, пока не прибудем на место событий. Минут через двадцать мы будем в Суиндоне, там перекусим.
   Когда мы, проехав прекрасную долину Страуд и длинный мост, под которым искрится Северн, добрались до приятного провинциального городка Росс, время близилось к четырем. На платформе нас ожидал тощий человек с хитрыми глазами ищейки. Одет он был, как полагается в деревне, в светло-коричневый пыльник и кожаные краги, но я легко узнал Лестрейда из Скотленд-Ярда. С ним мы покатили в «Герб Херефорда», где для нас был приготовлен номер.
   – Я заказал карету, – сказал Лестрейд за чаем. – Знаю вашу энергичную натуру: вы не успокоитесь, пока не осмотрите место преступления.

   – Очень любезно с вашей стороны, – отозвался Холмс. – Это зависит исключительно от атмосферного давления.
   Лестрейд удивленно поднял брови:
   – Не совсем вас понял.
   – Что показывает барометр? Ага – двадцать девять. Ветра нет, на небе ни облачка. У меня с собой полная пачка папирос – не лежать же ей без дела, а диван здесь совсем не такой жуткий, какие бывают обычно в деревенских гостиницах. Похоже, сегодня вечером карета мне не понадобится.
   Лестрейд снисходительно усмехнулся:
   – Несомненно, вы, просмотрев газеты, уже сделали выводы. В этом деле все ясно как день, и чем глубже его изучаешь, тем оно очевидней. Однако негоже отказывать даме, которая к тому же столь твердо стоит на своем. Она о вас наслышана и желает знать ваше мнение, хотя я долго ее уверял, что вам нечего будет добавить к тому, что уже сделано мною. Ого, надо же! Там у дверей ее карета.
   Едва он это договорил, как в комнату вбежала молодая женщина. Подобных красавиц я видел нечасто. Блеск фиалковых глаз, приоткрытый рот, зарозовевшие щеки – гостья была настолько взволнована, что забыла о присущей ей сдержанности.
   – О, мистер Шерлок Холмс! – вскричала она, оглядывая попеременно нас обоих, но в конце концов женская интуиция подсказала ей, кого выбрать. – Я так рада, что вы приехали. Я примчалась, чтобы это вам сказать. Мне известно, что Джеймс ничего такого не делал. Мне это известно, и я хочу, чтобы вы с самого начала это знали. Даже не думайте сомневаться. Мы дружим с детства, я изучила все-все его недостатки, но душа у него добрая, он и мухи не обидит. Никто из тех, кто хорошо с ним знаком, не поверит в это обвинение.
   – Надеюсь, мисс Тернер, мы сумеем его оправдать, – проговорил Шерлок Холмс. – Можете на меня положиться, я сделаю все, что в моих силах.
   – Но вы ведь читали свидетельские показания? И уже пришли к каким-то выводам? Вы обнаружили слабости обвинения? Убедились сами, что он невиновен?
   – Думаю, это весьма вероятно.
   – Ага! – воскликнула мисс Тернер, вскинув голову, и с вызовом посмотрела на Лестрейда. – Слышите? Он говорит, что надежда есть.
   Лестрейд пожал плечами:
   – Боюсь, коллега немного поспешил с заключением.
   – Но он прав! Я точно знаю – он прав. Джеймс этого не делал. Что до его ссоры с отцом, я уверена, он промолчал при допросе у коронера потому, что в этом была замешана я.
   – Каким образом? – спросил Холмс.
   – Сейчас не до того, чтобы таиться. У Джеймса были раздоры с отцом из-за меня. Мистер Маккарти очень хотел, чтобы мы поженились. Мы с Джеймсом всегда любили друг друга, как брат и сестра, но, конечно, он еще слишком молод, плохо знает жизнь и… и… в общем, он пока о женитьбе и не задумывался. Поэтому они не ладили, и в тот раз наверняка у них произошла очередная ссора.
   – А ваш отец? – спросил Холмс. – Тоже хотел такого союза?
   – Нет, и он был против. Кроме мистера Маккарти, этого не хотел никто.
   Холмс бросил на нее свой обычный цепкий, вопрошающий взгляд, и щеки девушки вспыхнули мимолетным румянцем.
   – Спасибо за сведения, – сказал он. – Если я приду завтра утром, смогу ли увидеть вашего отца?
   – Боюсь, доктор не позволит ему с вами говорить.
   – Доктор?
   – Да. Разве вы не слышали? Отец, бедняга, уже не первый год нездоров, но теперь вконец расхворался. Его уложили в постель, и доктор Уиллоуз говорит, он серьезно болен, у него расшатана нервная система. Мистер Маккарти был последним, кто знал отца еще по прежней жизни в Виктории.
   – Ха! В Виктории? Это важно.
   – Да, на приисках.
   – Именно так; на золотых приисках, где, как я понимаю, мистер Тернер сделал себе состояние.
   – Да, верно.
   – Спасибо, мисс Тернер. Вы очень мне помогли.
   – Пожалуйста, сообщите мне, если завтра появятся новости. Вы, конечно, пойдете в тюрьму поговорить с Джеймсом? Если вы там будете, мистер Холмс, пожалуйста, передайте ему: я знаю, он не виновен.
   – Обязательно, мисс Тернер.
   – А теперь мне надо домой, отцу совсем плохо, я должна за ним присматривать. До свиданья, и да поможет вам Бог в вашем расследовании.
   Мисс Тернер вылетела из комнаты так же стремительно, как появилась, и скоро с улицы донесся грохот колес ее кареты.
   – Мне стыдно за вас, Холмс, – с достоинством проговорил Лестрейд после недолгого молчания. – К чему потакать надеждам, если разочарование неизбежно? Я не так уж чувствителен, но это – форменная жестокость.
   – Думаю, я понял, как оправдать Джеймса Маккарти, – ответил Холмс. – У вас есть пропуск, чтобы посетить его в тюрьме?
   – Да, но только на нас двоих.
   – В таком случае я беру назад свое решение никуда сегодня не выходить. Мы успеем сесть на поезд в Херефорд и повидать этим вечером мистера Маккарти?
   – Вполне.
   – Тогда так и поступим. Боюсь, Ватсон, вам придется поскучать, но это займет всего часа два.
   Я проводил их на станцию, прогулялся по улицам городка, вернулся наконец в гостиницу, расположился на диване и попытался занять себя романом в желтой обложке. Однако банальная интрига книги не выдерживала сравнения с непроницаемой тайной, в которой мы пытались разобраться, и мысли мои то и дело перескакивали с вымысла на факты. В конце концов я зашвырнул книгу в угол и полностью ушел в раздумья о событиях дня. Если предположить, что несчастный молодой человек говорил чистую правду, тогда что за жуткое, совершенно непредвиденное, из ряда вон выходящее происшествие случилось перед тем, как он, услышав крики отца, выскочил на опушку леса? Нечто поистине чудовищное – но что именно? А если меня как медика наведет на какие-нибудь догадки характер ранений? Позвонив в колокольчик, я потребовал номер местной еженедельной газеты, где были напечатаны стенографические материалы следствия. В показаниях хирурга значилось, что задняя треть левой теменной кости и левая половина затылочной были раздроблены мощным ударом какого-то тупого орудия. Я коснулся этого места у себя на голове. Удар был явно нанесен сзади. Это говорило до какой-то степени в пользу подозреваемого: свидетельница видела, что во время ссоры с отцом он стоял к нему лицом. И все же это был слабый аргумент, поскольку старик мог до удара отвернуться. Тем не менее стоило указать Холмсу на это обстоятельство. И далее – странное в устах умирающего слово «рад». Что оно могло означать? Это был не бред. Умирающие от удара по голове обычно не бредят. Нет, скорее – попытка объяснить, что произошло. Но как толковать это указание? Я ничего не мог придумать. А еще какой-то серый предмет одежды, замеченный молодым Маккарти. Если он говорил правду, значит убийца, убегая, уронил что-то из своей одежды – вероятно, пальто. Ему пришлось, невзирая на риск, вернуться и забрать свою вещь, пока сын убитого, в дюжине шагов, стоял на коленях и смотрел в другую сторону. Куда ни кинь – сплошные загадки и несообразности! Меня не удивляло мнение Лестрейда, но, безгранично веря в проницательность Шерлока Холмса, я не терял надежды, тем более что новые факты как будто подкрепляли его убежденность в том, что молодой Маккарти невиновен.
   Шерлок Холмс вернулся поздно. Он был один: Лестрейд снял жилье где-то в городе.
   – Барометр по-прежнему стоит очень высоко, – заметил он, садясь в кресло. – Нам важно осмотреть местность до того, как пройдет дождь. С другой стороны, работа предстоит очень тонкая, нужно хорошо сосредоточиться, и я не хотел бы, чтобы мне помешала усталость от долгой поездки. Я виделся с молодым Маккарти.
   – Что вы от него узнали?
   – Ничего.
   – Никакого намека на разгадку?
   – Ни малейшего. Прежде я подозревал, что он знает виновного и не хочет его или ее называть, но теперь мне ясно: он в таком же недоумении, как все прочие. Он не особенно сообразительный юноша, хотя на вид приятный и, думается, вполне порядочный.
   – Никак не могу одобрить его вкус, если ему действительно не улыбается мысль жениться на такой очаровательной девушке, как мисс Тернер.
   – Ну, это довольно печальная история. Юноша влюблен в нее до безумия, но примерно два года назад, еще малолеткой, по-настоящему не зная мисс Тернер (она пять лет училась в пансионе), этот дурень попался на крючок какой-то бристольской официантке и оформил с ней брак в регистратуре. Никто об этом не догадывается, но представляете, каково ему было выслушивать укоры за то, что он отказывается сделать шаг, самый для него желанный и в то же время совершенно невозможный? Потому он и пришел в бешенство, когда в последний раз разговаривал с отцом, потому и замахнулся, когда тот стал требовать, чтобы сын сделал мисс Тернер предложение. С другой стороны, у сына не было независимых средств к существованию, а отец – по всем свидетельствам, человек суровый, – узнав правду, лишил бы его всякой поддержки. В Бристоль младший Маккарти ездил затем, чтобы провести три дня с женой-официанткой, причем отец понятия не имел о его планах. Заметьте этот факт – он важен. Однако нет худа без добра: официантка, прочитав в газетах, что Маккарти попал в неприятную историю, которая может закончиться виселицей, от него отреклась и сообщила в письме, что у нее уже есть муж в порту на Бермудах и со вторым супругом ее на самом деле ничто не связывает. Думаю, эта новость вознаградила молодого Маккарти за все страдания, которые он претерпел.

   – Но если он невиновен, то кто же убийца?
   – А! В самом деле, кто же? Обращу ваше внимание на два факта. Первый: погибший собирался с кем-то встретиться у заводи, причем не с сыном, поскольку тот отсутствовал и отцу не было известно, когда он вернется. Второй: убитый, еще не зная о возвращении сына, кричал кому-то: «Ку-у-и-и!» Вот ключевые детали, от которых зависит все дело. Ну а теперь, если вы не против, давайте побеседуем о Джордже Мередите, а все мелкие темы отложим до завтра.
   Дождь, как и предсказывал Холмс, не начался, утро выдалось ясным и безоблачным. В девять за нами явился в карете Лестрейд, и мы отправились к ферме Хэтерли и Боскомской заводи.
   – Утром поступили важные новости, – сообщил Лестрейд. – Говорят, мистер Тернер из усадьбы болен и находится при смерти.
   – Он, вероятно, очень стар? – спросил Холмс.
   – Ему около шестидесяти, но он подорвал себе здоровье за границей. В последнее время он постоянно хворал. Да и недавние события сильно его подкосили. Он был старым другом мистера Маккарти и, прибавлю, его благодетелем: он не брал с Маккарти арендную плату.
   – В самом деле? Это интересно, – отозвался Холмс.
   – Ну да! Он всячески ему помогал. Все вокруг согласны в том, что Тернер был исключительно добр к Маккарти.
   – Ну и ну! Не кажется ли вам немного странным, что этот Маккарти, судя по всему малоимущий и по гроб жизни обязанный Тернеру, заводил речь о браке своего сына и дочери Тернера, предполагаемой наследницы отцовских владений, и не выказывал притом никакой неуверенности, словно дело лишь за предложением? Это тем более странно, что, как мы знаем, Тернеру такая идея совсем не нравилась. Об этом нам рассказала его дочь. Не наводит ли вас это на какие-нибудь догадки?
   – Ну вот, пошли догадки, умозаключения… – Лестрейд подмигнул мне. – У меня, Холмс, достаточно трудностей и с фактами, без всяких там теорий и умствований.
   – Вы правы, – смиренно отозвался Холмс, – с фактами у вас трудностей более чем достаточно.
   – Так или иначе, я выяснил один факт, с которым и вам не разобраться, – не без раздражения выпалил Лестрейд.
   – А именно?
   – Что Маккарти-старший погиб от руки Маккарти-младшего, а все другие теории бьют мимо цели.
   – Смотря куда целить, – рассмеялся Холмс. – Но, если не ошибаюсь, дом слева – это ферма Хэтерли?
   – Да, верно.
   Это было обширное, уютное на вид здание в два этажа, с шиферной крышей и серыми стенами в больших желтых пятнах лишайника. Шторы, однако, были закрыты, трубы не дымились – дом, казалось, приуныл под гнетом беды. У входа мы задержались: горничная по просьбе Холмса показала нам ботинки, бывшие на хозяине, когда его убили, а также ботинки сына, но не те, что он носил в тот день. Сделав очень тщательно семь или восемь обмеров, Холмс попросил, чтобы его провели во внутренний двор, а оттуда мы двинулись извилистой тропой к Боскомской заводи.

   Когда Шерлок Холмс шел по следу, он полностью преображался. Вот и теперь трудно было узнать в нем спокойного логика и мыслителя с Бейкер-стрит. Хмурое лицо налилось кровью. Брови вытянулись в две четкие черные линии, глаза сверкали стальным блеском. Голова была наклонена, плечи опущены, губы сжаты, жилы на длинной шее походили на веревки, ноздри раздувались, как у зверя, почуявшего добычу. Думая исключительно о деле, Холмс либо не отзывался на вопросы и замечания, либо рявкал в ответ что-то неразборчивое. Молча, стремительно шагал он по тропинке, которая вела сначала по лугу, а потом через лес к Боскомской заводи. Под ногами, как и всюду в округе, было сплошное болото; и на тропе, и рядом, среди короткой травы, виднелось множество отпечатков обуви. Холмс то поспешал вперед, то останавливался; однажды он даже сделал по лугу небольшую петлю. Мы с Лестрейдом шли следом, сыщик глядел равнодушно-пренебрежительно, я же – с интересом, поскольку знал, что каждое движение моего друга направлено к цели.
   Боскомская заводь протянулась по границе между фермой Хэтерли и парком мистера Тернера. Это водоем ярдов пятидесяти в поперечнике, окаймленный зарослями тростника. По ту сторону заводи, поверх крон деревьев, выглядывали красные башенки богатой усадьбы. Со стороны Хэтерли лес стоит очень плотно; узкое, в двадцать шагов, пространство между опушкой и поясом тростника покрыто влажной травой. Лестрейд указал нам точное место, где нашли тело. Земля была настолько мокрой, что я без труда разглядел след от падения. По напряженному, цепкому взгляду Холмса я догадывался, что на примятой траве запечатлено немало и других свидетельств. Сделав круг, как собака, взявшая след, он обратился к моему спутнику:
   – Зачем вы заходили в воду?
   – Пошарил там багром. Думал найти орудие преступления или еще какую-нибудь улику. Но, бога ради, как вы…
   – А, ладно, ладно! Времени нет! Вы криво ставите левую ногу, и вокруг полно ее следов. Их распознал бы даже полуслепой, и они теряются в тростнике. О, как все было бы просто, если бы стадо бизонов не затоптало место преступления. Вот здесь прошла компания во главе со сторожем, и в радиусе шести-восьми футов никаких следов не осталось. Впрочем, вот три дорожки следов, оставленных одним и тем же человеком. – Холмс вытащил из кармана лупу, расстелил плащ и улегся на него, чтобы лучше видеть. Все это время он продолжал говорить, обращаясь не столько к нам, сколько к самому себе. – Это следы молодого Маккарти. Два раза он шел, а один раз бежал сломя голову: ступни отпечатались четко, пятки едва видны. Это подтверждает его показания. Он побежал, когда увидел, что отец лежит на земле. Здесь отец расхаживал туда-сюда. А это что? Сюда упирался ствол ружья, когда сын стоял и слушал. А это? Ха-ха! Что тут у нас? Кто-то прошел на цыпочках! На цыпочках! Широкие, очень необычные ботинки! Они пришли, ушли, потом вернулись – за плащом, конечно. И откуда же они явились?

   Холмс бегал взад-вперед, то теряя, то находя следы, пока не завел нас от опушки в глубину леса, под тень мощного бука, самого большого дерева в округе. Там Холмс, радостно вскрикнув, снова опустился на землю. Он долго переворачивал листья и сухие ветки, собирал в конверт, как мне показалось, пыль и изучал через лупу не только почву, но и, насколько мог дотянуться, кору дерева. Во мху лежал зазубренный камень – его Холмс тоже внимательно изучил и оставил у себя. Затем, не сходя с тропы, добрался до большой дороги, где все следы терялись.
   – Это было весьма интересное дело, – заметил он в своей обычной манере. – Насколько я понимаю, серый домик справа – сторожка? Пойду туда, переговорю с Мораном и, возможно, черкну пару слов. Затем мы поедем к себе перекусить. Вы ступайте к кэбу, а я скоро буду.
   Минут через десять мы сели в кэб и поехали обратно в Росс. Подобранный в лесу камень оставался при Холмсе.
   – Возможно, Лестрейд, вас заинтересует этот предмет, – заметил он, протягивая камень Лестрейду. – Маккарти был убит именно им.
   – Я не вижу на нем следов.
   – Их нет.
   – Тогда откуда вы знаете?
   – Под ним была свежая трава. Он пролежал там несколько дней, не больше. Места, откуда он был взят, я не увидел. Форма его соответствует виду раны. Никакого другого орудия поблизости нет.
   – А что убийца?
   – Это высокий мужчина, левша, хромает на правую ногу, носит охотничьи сапоги на толстой подошве и серый плащ, курит через мундштук индийские сигары. В кармане у него тупой перочинный нож. Я мог бы назвать и другие приметы, но для наших поисков достаточно и этих.
   Лестрейд рассмеялся:
   – Боюсь, вы меня все еще не убедили. Теории – это хорошо, но нам придется иметь дело с твердолобыми британскими присяжными.
   – Nous verrons [23 - Посмотрим (фр.).], – отозвался Холмс невозмутимо. – Вы действуете по своей методе, а я воспользуюсь моей. После полудня я буду занят и, вероятно, вечерним поездом вернусь в Лондон.
   – И оставите расследование незаконченным?
   – Напротив, законченным.
   – Но как же загадка?
   – Она разгадана.
   – И кто же преступник?
   – Джентльмен, которого я описал.
   – Но кто он?
   – Его, конечно, нетрудно будет отыскать. Здесь живет не так много народу.
   Лестрейд пожал плечами.
   – Я человек практический, – сказал он, – и мне не пристало таскаться по окрестностям, разыскивая какого-то хромоногого левшу. Эдак я сделаюсь посмешищем для всего Скотленд-Ярда.
   – Отлично, – спокойно заключил Холмс. – Я дал вам шанс. Вот и ваше жилье. До свиданья. Перед отъездом я пошлю вам записку.
   Расставшись с Лестрейдом, мы поехали в гостиницу, где уже был накрыт ланч. Холмс молчал и думал; судя по страдальческому выражению лица, он столкнулся с трудной проблемой.
   – Вот что, Ватсон, – произнес он, когда со стола убрали остатки ланча, – посидите-ка минутку в этом кресле и послушайте, что я скажу. Я понятия не имею, как поступить, и мне очень бы пригодился ваш совет. Закуривайте сигару, а я объясню, в чем дело.
   – Прошу.
   – В рассказе младшего Маккарти есть две детали, на которые мы сразу обратили внимание, хотя меня они настроили в пользу обвиняемого, вас же – наоборот. Первое: отец, по словам сына, крикнул «ку-у-и-и» прежде, чем его увидел. Второе: умирающий почему-то сказал «рад». То есть он пробормотал несколько слов, но сын уловил только одно. Именно с этих двух фактов нужно начать расследование. Предположим, что юноша говорит чистую правду.
   – Что же с этим «ку-у-и-и»?
   – Очевидно, отец обращался не к сыну. Он думал, что сын еще в Бристоле. Тот оказался поблизости, но это было чистой случайностью. Криком «ку-у-и-и» Маккарти рассчитывал привлечь внимание того, с кем у него была назначена встреча. Возглас этот австралийский, и у австралийцев в ходу. Можно заключить, что человек, с которым Маккарти собирался встретиться у Боскомской заводи, бывал в Австралии.
   – А слово «рад»?
   Шерлок Холмс вынул из кармана сложенный лист бумаги и расправил его на столе.
   – Это карта колонии Виктория, – объяснил он. – Я вчера вечером запросил ее телеграфом из Бристоля. – Он положил ладонь на карту. – Что здесь написано?
   – «РАТ», – прочитал я.
   – А так? – Холмс убрал ладонь.
   – «БАЛЛАРАТ».
   – «РАТ» и «РАД» – звучит одинаково. Именно это слово произнес умирающий, а сын уловил лишь самый конец. Маккарти пытался назвать убийцу. Такой-то и такой-то, город Балларат.
   – Поразительно! – воскликнул я.
   – Не поразительно, а очевидно. Как видите, моя область поисков существенно сузилась. Показания сына, если они правдивы, указывают и третью примету – серый предмет одежды. Вместо сплошной неопределенности перед нами теперь австралиец из Балларата, обладатель серого плаща.
   – Все точно.
   – И притом местный житель, так как к заводи можно подойти только от фермы или от усадьбы, где вряд ли разгуливают чужие.
   – Именно так.
   – Теперь о нашей сегодняшней вылазке. Изучив землю, я узнал мелкие подробности, касающиеся преступника, и сообщил их этому олуху Лестрейду.
   – Но как вы их узнали?
   – Мой метод вам известен. Он основан на внимании к мелочам.
   – Рост, как я понимаю, вы смогли оценить по ширине шага. О сапогах судили по отпечаткам.
   – Да, это была необычная обувь.
   – Но хромота?
   – Его правая нога оставляет не столь четкие отпечатки, как левая. На нее приходится меньший вес. Почему? Да потому, что он хромает.
   – И он левша?
   – Вас самого удивило то, что сообщил на дознании хирург о характере повреждений. Удар был нанесен сзади, с близкого расстояния, и все же пришелся на левую сторону. Кто, кроме левши, мог его нанести? Пока отец с сыном разговаривали, он стоял за деревом, даже курил. Я нашел сигарный пепел и, поскольку разбираюсь в различных видах табачного пепла, установил, что сигары индийские. Как вам известно, я особо интересовался этим предметом и даже написал небольшую монографию о ста сорока разновидностях пепла от трубок, сигар и папирос. Обнаружив пепел, я стал искать вокруг и заметил во мху выброшенный окурок. Это была индийская сигара, какие скручивают в Роттердаме.
   – А мундштук?
   – Сигара не побывала во рту курильщика. Следовательно, он использовал мундштук. Кончик был отрезан, а не откушен, но по неровному срезу я заключил, что нож у курильщика затупился.
   – Холмс, вы сплели для этого человека силок, из которого ему не выпутаться, да еще и перерезали петлю на шее ни в чем не повинного юноши. Я понимаю, на кого указывают все улики. Преступление совершил…

   – Мистер Джон Тернер, – выкрикнул половой, распахивая дверь и впуская визитера.
   Странная внешность вошедшего сразу бросалась в глаза. Медленная, прихрамывающая походка и сгорбленные плечи делали его похожим на дряхлого старца, но суровые, изборожденные морщинами черты, гигантские руки и ноги говорили о необычной телесной крепости и волевом характере. Спутанная борода, седые волосы, кустистые брови придавали его облику мощь и величие, однако в лице проступала мертвенная бледность, а губы и уголки ноздрей были тронуты синевой. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: этот человек неизлечимо болен.
   – Прошу, садитесь на диван, – мягко произнес Холмс. – Вы получили мою записку?
   – Да, ее принес сторож. Вы писали, что приглашаете меня сюда, дабы избежать скандала.
   – Явись я в усадьбу, пошли бы разговоры.
   – Зачем вы хотели меня видеть? – В усталом взгляде гостя, обращенном к моему приятелю, читалось такое отчаяние, словно ответ был уже получен.
   – Да. – Холмс отозвался скорее на его взгляд, чем на вопрос. – Так оно и есть. Я знаю все о Маккарти.
   Старик спрятал лицо в ладонях.
   – Господи помилуй! – вскричал он. – Но юноше ничего не грозило – я бы этого не допустил. Клянусь, если б на процессе дело пошло к его осуждению, я открыл бы истину.
   – Рад это слышать, – веско произнес Холмс.
   – Я бы признался уже сейчас, но мне жаль мою дорогую девочку. Известие, что меня арестовали, разбило бы ее сердце… непременно разобьет.
   – До этого может не дойти.
   – Что?
   – Я действую не от имени властей. Меня сюда призвала ваша дочь, и я защищаю ее интересы. Тем не менее молодой Маккарти должен выйти на свободу.
   – Я умираю, – сказал Тернер. – Уже не один год страдаю диабетом. Доктор дает мне не больше месяца. Но я хотел бы умереть дома, а не в тюрьме.
   Холмс поднялся с места, присел к столу и положил перед собой ручку и пачку бумаги:
   – Просто расскажите правду. Я запишу факты. Вы подпишетесь, а Ватсон будет свидетелем. Я обнародую это признание только в крайнем случае, если придется спасать молодого Маккарти. Обещаю, что не воспользуюсь им без особой необходимости.
   – Мне-то все равно, я вряд ли доживу до суда, но хочется избавить Элис от этого потрясения. А теперь я открою вам всю истину. История долгая, но рассказ о ней не займет много времени.
   Вы не были знакомы с покойником, с этим Маккарти. То был сам дьявол во плоти, заверяю вас. Не дай вам бог попасть в когти к такому негодяю. Я пробыл в его власти последние двадцать лет, и он отравил мне жизнь. Начну с того, как я попался ему.

   Это случилось на приисках в начале шестидесятых. Я был молод, горяч, безрассуден и готов пуститься во все тяжкие. Связался с дурной компанией, начал пить; когда не посчастливилось с заявкой, подался в буш и стал, что называется, промышлять на большой дороге. Нас было шестеро, мы вели бесшабашную, разгульную жизнь, грабили то фермы овцеводов, то фургоны на дороге к прииску. Я звался тогда Черный Джек из Балларата, и нашу компанию до сих пор помнят в колонии как Балларатскую шайку.
   Однажды из Балларата в Мельбурн отправился конвой с золотом, мы его подстерегли и напали из засады. Конных полицейских было шестеро, нас тоже, исход был неясен, но мы первым залпом уложили четверых. И все же, прежде чем мы добрались до добычи, они убили троих наших. Я приставил пистолет к виску кучера – а им был этот самый Маккарти. Вот бы пристрелить его тогда, но я над ним сжалился, хотя видел, как его мерзкие глазенки блуждают по моему лицу, словно запечатлевая каждую черту. Мы скрылись с золотом, сделались богачами и благополучно перебрались в Англию. Там я расстался с прежними товарищами, чтобы вести достойное, тихое существование. Случайно мне подвернулась эта усадьба, я ее купил и, дабы загладить прежние провинности, начал понемногу жертвовать на благие дела. Я женился, и хотя жена прожила недолго, она оставила мне мою дорогую малютку Элис. Еще в раннем детстве она своими крошечными ручками направляла меня на праведный путь. Словом, я открыл в своей жизни новую страницу и по мере сил старался искупить прошлое. Все шло хорошо, пока я не попался этому Маккарти.
   Я приехал по делам в город и на Риджент-стрит встретил его, нищего и обтрепанного.
   «Ага, Джек, – говорит он, хватая меня за рукав, – теперь мы будем тебе вместо родни. Нас двое, я и мой сын, и ты возьмешь нас на довольствие. Если нет… до чего же чудесная, законопослушная страна эта Англия, только крикни – и полицейский тут как тут».
   Нечего было и думать от них отделаться – они отправились со мной на запад и бесплатно поселились на моих лучших землях. Я не знал ни покоя, ни отдыха; куда ни повернись, повсюду ухмылялась его хитрая физиономия. Когда Элис подросла, стало еще хуже. Скоро он догадался: больше, чем полиции, я боюсь, что о моем прошлом узнает дочь. Он требовал и требовал, и я безропотно дарил ему землю, деньги, дома, пока он не захотел того, что я отдать не мог. Он потребовал Элис.
   Его сын вырос, выросла и моя дочь, и Маккарти, зная о моем слабом здоровье, расчислил, что это будет удачным ходом – через сына завладеть всей моей собственностью. Но тут я был непреклонен. Я не желал смешивать его поганую кровь со своей; против мальчишки я ничего не имел, но он отродье Маккарти, и этого было достаточно. Я не уступал. Маккарти начал мне угрожать, но я бросил ему вызов. Мы решили встретиться на полпути между нашими домами и окончательно все выяснить.
   Придя туда, я обнаружил, что он спорит со своим сыном. Я закурил сигару и стал ждать за деревом, пока сын уйдет. Подслушанный разговор всколыхнул все, что и без того накипело у меня на душе. Маккарти принуждал сына жениться на моей дочери, словно ее мнение имело не больше цены, чем мнение какой-нибудь уличной девки. И такому человеку достанется все, что мне дорого? От этой мысли голова у меня пошла кругом. Возможно ли было себя сдержать? Я уже стоял на пороге смерти и ни на что не надеялся. Голова оставалась ясной, тело сильным, однако приговор мой был подписан. Но мое доброе имя и моя девочка? И то и другое будет спасено, если я заставлю этот гнусный язык замолчать. Я это сделал, мистер Холмс. И сделал бы снова. Мою совесть отягощали грехи, но я расплачивался за них нескончаемыми мучениями. Чего я не мог допустить – это чтобы моя девочка попала в ту же петлю. Удар я нанес не дрогнув, как если бы имел дело с ядовитой гадиной. На крик прибежал его сын, но я успел скрыться в лесу. Правда, мне пришлось вернуться, чтобы забрать оброненный плащ. Вот, джентльмены, вся правда о происшедшем.
   – Что ж, я вам не судья, – сказал Холмс, когда старик подписал свидетельство. – Молю Бога, чтобы нам никогда не подвергнуться такому искушению.
   – И я молю Бога. Но что вы собираетесь делать?
   – Учитывая ваше здоровье – ничего. Вы и сами знаете, что вскоре будете отвечать за свое деяние перед судом высшим, нежели суд присяжных. Я сохраню ваше признание и, если дойдет до осуждения Маккарти, должен буду им воспользоваться. Если нет, ни один смертный эту бумагу не увидит. Живы вы будете или умрете, мы сохраним вашу тайну.
   – Тогда прощайте! – торжественно заключил старик. – Когда придет и ваш черед, вам послужит утешением память о том, как вы облегчили мои последние минуты. – Неверной походкой, дрожа всем своим громадным телом, он медленно вышел за дверь.
   – Господи, помилуй нас! – сказал Холмс после долгого молчания. – Какие мы жалкие черви и как жестоко нами играет судьба! Слыша о подобных случаях, я всякий раз вспоминаю слова Бакстера и говорю: «Кабы не милость Божья, шел бы так и Шерлок Холмс».
   Джеймс Маккарти был оправдан судом присяжных благодаря доводам, которые Шерлок Холмс предоставил защите. Старик Тернер прожил после нашего разговора семь месяцев, ныне он покоится в могиле. Дети врагов, похоже, счастливо соединят свои судьбы в неведении о мрачной тени, которая тяготеет над их прошлым.

Приключение V
Пять зернышек апельсина

   Просматривая свои записи о расследованиях Шерлока Холмса за 1882–1890 годы, я обнаруживаю среди них столько необычных и интересных, что мне трудно решить, какие выбрать, а какими пренебречь. Часть из них тем не менее была уже опубликована в газетах, иные же не дали повода для проявления тех особых талантов, которыми мой друг столь щедро наделен, меж тем как именно они составляют главный предмет моих заметок. Случалось, его аналитический ум пасовал и рассказ остался бы без концовки, в других делах полной ясности добиться не удалось и результаты бывали основаны скорее на догадках и предположениях, нежели на безупречных логических доказательствах, которые Шерлок Холмс так ценил. Но вот передо мной одно из таких дел: подробности его столь примечательны, а конечные выводы столь поразительны, что мне непременно хочется ознакомить с ним читателя, пусть даже кое-что в нем до сих пор остается – и, вероятно, навсегда останется – загадкой.
   В 1887 году нам довелось расследовать много дел, как интересных, так и не очень. Среди заголовков моих записей за эти двенадцать месяцев я нахожу историю с апартаментами Парадоля; с Обществом попрошаек-любителей, которое содержало роскошный клуб в подвале под мебельным складом; факты, связанные с исчезновением британского барка «Софи Андерсон»; странные приключения Грайс-Патерсонов на острове Уффа – и, наконец, случай с отравлением в Камберуэлле. Что касается последнего, то, помнится, Шерлок Холмс завел часы умершего и доказал, что в прошлый раз их заводили двумя часами ранее, а стало быть, жертва отправилась в постель не ранее этого времени – важный вывод, существенно облегчивший расследование. Все перечисленное я, возможно, опишу позднее, но ни один из этих случаев не представляет ничего столь необычного, как странная цепь событий, ради которой я взялся сейчас за перо.
   Стояли последние дни сентября, и ветры равноденствия набрали особую силу. Они завывали весь день, в окна барабанил дождь, и даже нам в центре огромного рукотворного Лондона пришлось отвлечься ненадолго от обычной жизненной рутины и осознать присутствие могучих стихийных сил, которые, как дикие звери в клетке, рычат на человечество из-за решеток, воздвигнутых цивилизацией. Близился вечер, ураган бушевал все яростней, ветер в каминной трубе рыдал и всхлипывал подобно ребенку. Шерлок Холмс сидел у камина и мрачно снабжал пометками свои записи о преступлениях; я, по другую сторону от камина, погрузился в одну из прекрасных морских историй Кларка Рассела, так что перестал различать, ревет непогода за окном или на книжной странице, плещет дождь или бушуют морские волны. Жена отправилась навестить свою тетушку, и я на несколько дней вновь водворился в своем прежнем обиталище на Бейкер-стрит.
   – Похоже, звонит колокольчик. – Я поднял взгляд на своего друга. – Кто это может быть? Наверное, кто-то из ваших друзей?
   – Друг у меня один, и это вы. Я никого к себе не приглашаю.
   – Тогда клиент?
   – Если так, случилось что-то серьезное. В подобную погоду и в подобный час никто без особого повода не явится. Но сдается мне, это кто-нибудь из закадычных подруг нашей домохозяйки.
   Однако Шерлок Холмс ошибся: в коридоре послышались шаги и кто-то постучал в дверь. Дотянувшись своей длинной рукой до лампы, Холмс отвернул ее от себя и направил на пустой стул, куда должен был сесть посетитель.
   – Войдите! – пригласил он.
   Гость оказался молодым человеком лет двадцати двух, холеным и щеголеватым, с изящной осанкой и учтивыми манерами. Длинный блестящий дождевик и зонтик, с которого бежала вода, свидетельствовали о царившей снаружи непогоде. Молодой человек тревожно осмотрелся в свете лампы, и я заметил бледность его лица и несчастный, словно угнетенный какой-то тревогой, взгляд.
   – Должен просить у вас прощения. – Посетитель поднес к глазам пенсне в золотой оправе. – Надеюсь, я вам не помешал. Похоже, вместе со мной в вашу уютную комнату проникли дождь и ненастье.
   – Давайте сюда зонтик и плащ, – сказал Холмс. – Пусть повисят на крючке и обсохнут. Вижу, вы явились с юго-запада?
   – Да, из Хоршема.
   – Смесь глины и мела, которую я вижу на ваших ботинках, ни с чем не перепутаешь.
   – Я пришел за советом.
   – Нет ничего проще, чем давать советы.
   – И за помощью.
   – А вот это не всегда так просто.
   – Я слышал о вас, мистер Холмс. Майор Прендергаст рассказывал, как вы спасли его, когда случился скандал в клубе Танкервилль.
   – А, ну как же. Его ложно обвинили в шулерстве.
   – Он говорит, вы можете все.

   – Он преувеличивает.
   – Говорит, никто и никогда не брал над вами верх.
   – Я терпел поражение четырежды: три раза от мужчин и один от женщины.
   – Но чего стоят эти поражения рядом с вашими победами, которым нет числа?
   – Да, в большинстве случаев мне сопутствовал успех.
   – Тогда и в моем случае на это можно надеяться.
   – Прошу, подсаживайтесь к огню и ознакомьте меня с вашим делом.
   – Оно очень необычное.
   – С обычными ко мне не ходят. Я – последняя инстанция.
   – И все же, сэр, не уверен, что вам, при всем вашем опыте, доводилось слышать о тайнах и загадках, сравнимых с теми событиями, которые приключились с моей семьей.
   – Вы меня заинтриговали. Прошу для начала перечислить основные факты, а затем я расспрошу вас о подробностях, которые сочту важными.
   Молодой человек придвинул к камину стул и расположил свои промокшие ноги поближе к огню.
   – Зовут меня Джон Оупеншо, – начал он, – однако мои собственные обстоятельства, насколько понимаю, не имеют отношения к этой жуткой истории. Она перешла ко мне по наследству, поэтому, чтобы ознакомить вас с фактами, вернусь к тому, от чего все пошло.
   Надо сказать, что у моего деда было два сына: дядя Элайас и мой отец, Джозеф. Отец владел небольшой фабрикой в Ковентри, которую он расширил с изобретением велосипеда. Он запатентовал надежные шины Оупеншо и достиг такого успеха, что смог за хорошие деньги продать свое дело и удалиться на покой.
   Элайас, мой дядя, еще в юности эмигрировал в Америку и сделался плантатором во Флориде, где, по слухам, очень процветал. Когда началась война, он пошел в армию Джексона, потом сражался под началом Худа и дослужился до чина полковника. После того как Ли сложил оружие, дядя вернулся на плантацию и оставался там три или четыре года. Году в тысяча восемьсот шестьдесят девятом или семидесятом он вернулся в Европу и приобрел небольшое поместье в Сассексе, близ Хоршема. В Штатах он обзавелся очень крупным состоянием, а уехал оттуда потому, что питал отвращение к неграм и был недоволен политикой республиканцев, давших им право голоса. Он был своеобразный человек, крутого, вспыльчивого нрава; бранчливый, когда разгневается. Ближних сторонился, жил отшельником. За все годы, пока обитал близ Хоршема, едва ли хоть раз выбрался в город. Дом окружали сад и поля, там дядя и прогуливался, но очень часто неделями не выходил из своей комнаты. Он вовсю хлестал бренди, выкуривал уйму табака, и все в одиночестве. Дружбу ни с кем не водил и чурался даже родного брата.
   Но против меня дядя ничего не имел; он даже питал ко мне расположение, потому что в день нашей первой встречи я был мальчишкой двенадцати, помнится, лет. Наше знакомство состоялось, наверное, в семьдесят восьмом году, когда дядя успел прожить в Англии лет восемь или девять. Он упросил моего отца, чтобы я к нему переселился, и по-своему бывал ко мне очень добр. На трезвую голову он любил играть со мной в триктрак и шашки, поручал мне вести за него переговоры со слугами и торговцами, так что к шестнадцати годам я сделался полным хозяином дома. У меня хранились все ключи, я мог ходить куда вздумается и делать что захочу – при условии не беспокоить дядю. На мою вольницу было наложено лишь одно странное ограничение: на чердаке имелся чулан, который был постоянно заперт, и туда не разрешалось входить ни мне и ни кому другому. Из мальчишеского любопытства я пробовал заглянуть в замочную скважину, но не видел ничего, кроме самых обычных для чулана вещей, то есть старых сундуков и узлов.
   Однажды – в марте восемьдесят третьего года – на стол перед тарелкой полковника легло письмо с иностранной маркой. Письма ему приходили нечасто, так как счета он оплачивал наличными, а друзей не имел.
   «Из Индии! – воскликнул дядя, беря письмо. – Штемпель Пондишерри! Что это может быть?»
   Он поспешно вскрыл конверт, и оттуда со стуком упали на тарелку пять сухих зернышек апельсина. Я рассмеялся, но, взглянув полковнику в лицо, тут же замолк. С отвалившейся челюстью и выпученными глазами, бледный как полотно, он рассматривал письмо, все еще зажатое в его трясущейся руке.
   «Три „К“! – пронзительно вскрикнул он. – Боже, Боже, постигли меня беззакония мои!»
   «Что это значит, дядя?»
   «Смерть!»
   Он встал и ушел к себе, а я, пораженный ужасом, остался сидеть. Взяв конверт, я увидел внутри на отвороте, над полоской клея, надпись красными чернилами: троекратно повторенную букву «К». Кроме пяти сухих зернышек, внутри ничего не было. Что могло вызвать такой отчаянный страх? Я вышел из комнаты и, поднимаясь по лестнице, встретил дядю, который направлялся мне навстречу. В руках у него были старый ржавый ключ, наверное от чердака, и латунный ларчик, в каких хранят наличность.
   «Пусть делают что хотят, им со мной не совладать. – Он выругался. – Скажи Мэри, нужно будет сегодня разжечь у меня в комнате камин, и пошли за Фордемом, хоршемским стряпчим».
   Я выполнил все распоряжения, и, когда прибыл адвокат, дядя пригласил меня к себе. В камине был разведен жаркий огонь, на решетке скопилось много рыхлой черной золы, как от сгоревшей бумаги; латунный ларчик стоял рядом, открытый и пустой. Я был поражен, взглянув на его крышку: там были выбиты те самые три «К», которые я утром видел на конверте.
   «Джон, – начал дядя, – я составил завещание и хочу, чтобы ты был свидетелем. Все свое имущество, со всеми правами и обременениями, я оставляю моему брату, твоему отцу, от которого оно, несомненно, перейдет к тебе. Если ты сможешь мирно им пользоваться, тем лучше. Но если окажется иначе, послушай меня – оставь его своему злейшему врагу. Сожалею, что мой дар может обернуться не во благо, но я не могу предвидеть, что случится в дальнейшем. Будь добр, поставь свою подпись там, где укажет мистер Фордем».
   Я подписал документ, и адвокат забрал его с собой. Как вы понимаете, этот необычайный случай глубоко меня поразил. Я обдумывал его, взвешивал различные предположения, но разгадки так и не нашел. Он оставил после себя смутные опасения, от которых я не мог избавиться, хотя неделя шла за неделей, жизнь наша текла обычным порядком и первый острый испуг начал забываться. Тем не менее я не мог не заметить, как переменился дядя. Он вливал в себя еще больше спиртного и еще больше замкнулся. Почти все время он проводил у себя в комнате, за дверью, запертой изнутри, но иногда в пьяном угаре выбегал за порог дома, носился по саду с револьвером в руке и кричал, что ни человеку, ни дьяволу не позволит держать себя взаперти, как овцу в загоне. Едва приступ буйства заканчивался, полковник опрометью кидался в дом и запирал за собой замки и затворы – он более не был способен бросать вызов страху, угнездившемуся в душе. В подобных случаях на щеках его, даже в холодную погоду, блестела испарина, словно он только что умылся.

   Но не стану злоупотреблять вашим терпением, мистер Холмс, и поскорее завершу рассказ. Однажды ночью дядя совершил очередную пьяную вылазку, из которой не вернулся. Выйдя на розыски, мы обнаружили его лицом вниз в небольшом, заросшем тиной пруду в дальнем конце сада. Следов насилия обнаружено не было, глубина воды составляла всего два фута, и жюри, приняв во внимание всем известную чудаковатость покойного, вынесло вердикт «самоубийство». Но я, помня, как дядя боялся даже думать о смерти, никак не мог поверить, что он мог настолько изменить самому себе и уйти из жизни добровольно. Тем не менее на том история закончилась, и мой отец вступил во владение поместьем и приблизительно четырнадцатью тысячами фунтов на банковском счете.
   – Минуту, – прервал его Холмс. – Ваши показания – одни из самых удивительных, какие мне доводилось слышать. Назовите дату, когда ваш дядя получил это письмо, и дату его предполагаемого самоубийства.
   – Письмо пришло десятого марта восемьдесят третьего года. А умер он через семь недель, второго мая ночью.
   – Спасибо. Продолжайте, прошу вас.
   – Когда отец вступил во владение собственностью в Хоршеме, он по моей просьбе тщательно осмотрел чердак, который дядя всегда держал запертым. Мы нашли тот самый латунный ларчик, но из его содержимого ничто не уцелело. На внутренней стороне крышки была бумажная наклейка с тремя большими «К» и подписью: «Письма, записки, квитанции и список». Мы предположили, что она указывала, какого рода бумаги были уничтожены полковником Оупеншо. В остальном ничего особенно важного на чердаке не оказалось, кроме множества разрозненных бумаг и записных книжек, относившихся к тому периоду, когда дядя жил в Америке. Некоторые были заполнены в военное время и свидетельствовали, что он честно выполнял свой долг и заслужил репутацию храброго солдата. Другие, времен реконструкции Южных штатов, были посвящены в основном политике; полковник, очевидно, немало поучаствовал в борьбе с «саквояжниками», присланными с Севера.
   В Хоршеме отец поселился в начале восемьдесят четвертого года, и до января восемьдесят пятого все шло как нельзя лучше. На четвертый день после Нового года мы сидели за завтраком и вдруг отец удивленно вскрикнул. В одной руке он держал открытый конверт, на ладони второй лежали пять сухих апельсиновых зернышек. Когда я рассказывал ему о происшествии с полковником, он всегда смеялся над этими, как он говорил, «небылицами», но теперь был явно испуган и не знал, что делать.
   «О боже, Джон, что бы это значило?» – выдавил он из себя.
   Сердце замерло у меня в груди.
   «Тройное „К“», – ответил я.
   Отец заглянул в конверт.
   «И верно! – воскликнул он. – Вот они, эти буквы. Но что написано выше?»
   «Положите бумаги на солнечные часы», – прочитал я, глядя ему через плечо.
   «Какие бумаги? Какие солнечные часы?»
   «Солнечные часы в саду. Других здесь нет. Но вот бумаги – это, должно быть, те, которые уничтожены».
   «Ха! – Отец постарался взять себя в руки. – Мы как-никак живем в цивилизованной стране, такие шуточки здесь не приняты. Откуда это пришло?»
   «Из Данди», – ответил я, рассмотрев штемпель.
   «Чей-то дурацкий розыгрыш. Что мне до каких-то бумаг и солнечных часов? Выброшу-ка я из головы всю эту чушь».
   «Я уверен, что нужно заявить в полицию».
   «А они в ответ надо мной посмеются. Нет уж, уволь».
   «Разреши тогда, я сам это сделаю?»
   «Нет, я тебе запрещаю. Не хочу поднимать суматоху из-за такой ерунды».
   Спорить было бесполезно, отец был большой упрямец. Меня, однако, тяготили мрачные предчувствия.
   Через три дня после получения письма отец вышел из дома, чтобы навестить своего старого друга, майора Фрибоди, который командует одним из фортов на холме Портсдаун. Я радовался, что он уезжает; мне казалось, чем дальше от дома, тем безопасней. Но я ошибался. На второй день я получил телеграмму от майора: он умолял меня приехать как можно скорее. Отец свалился в один из глубоких меловых карьеров, какими изобиловали окрестности, и теперь лежал без сознания, с разбитой головой. Я помчался туда, но отец, не приходя в сознание, умер. Он, похоже, возвращался в сумерках из Фэрема, по незнакомой местности, карьер не был огорожен, и потому жюри без колебаний вынесло вердикт «смерть от несчастного случая». Я дотошно проверил все факты, касающиеся его гибели, но не нашел ничего, что подтверждало бы версию убийства. Следы насилия или ограбления отсутствовали, отпечатков ног поблизости не нашлось, никто не сообщал, что видел на дорогах чужаков. И все же, сами понимаете, я не успокоился, а напротив, был почти уверен, что отец стал жертвой какого-то подлого заговора.

   Вот при таких зловещих обстоятельствах я вступил в права наследства. Вы спросите, почему я от него не избавился? Отвечаю: я был убежден, что наши несчастья связаны с каким-то случаем из дядиной жизни и, переехав в другой дом, я не избавлю себя от опасности.
   Мой несчастный отец погиб в январе восемьдесят пятого, с тех пор минуло два года и восемь месяцев. Все это время я благополучно жил в Хоршеме и начал уже надеяться, что проклятие моей семьи снято и следующего поколения не коснется. Однако я слишком рано успокоился: удар обрушился на меня вчера вечером, причем точно так же, как на отца.
   Молодой человек вынул из жилета смятый конверт и вытряхнул на стол пять сухих апельсиновых зернышек.
   – Вот он, этот конверт, – продолжал посетитель. – Проштемпелеван на востоке Лондона. Внутри та же надпись, что в последнем письме к моему отцу: «К. К. К.» и «Положите бумаги на солнечные часы».
   – И что вы предприняли? – спросил Холмс.
   – Ничего.
   – Ничего?
   – Говоря по правде, – тут посетитель уткнул лицо в свои изящные белые ладони, – я чувствую себя совершенно беспомощным. Будто несчастный кролик перед змеей. Мне кажется, я во власти неодолимой, безжалостной силы и никакая предосторожность от нее не спасет.
   – Ну что же вы! – вскричал Шерлок Холмс. – Действуйте, если вам дорога жизнь. Вас не спасет ничто, кроме энергичных усилий. На отчаяние нет времени.
   – Я побывал в полиции.
   – Ну и?
   – Там ухмылялись, слушая мой рассказ. Инспектор явно отнес письма к разряду розыгрышей, а смерть моих родных объяснил, как и жюри, случайностью, никак не связанной с угрозами.
   Холмс потряс сцепленными ладонями:
   – Невероятная тупость!
   – Правда, они отрядили полисмена, чтобы охранять меня дома.
   – Он приехал с вами?
   – Нет. Ему велено оставаться в доме.
   Холмс повторил свой жест отчаяния:
   – Почему вы явились ко мне, а главное – почему не явились сразу?
   – Я не знал. Я только сегодня поделился своими бедами с майором Прендергастом и получил совет обратиться к вам.
   – Письмо пришло два дня назад. Нам нужно было раньше взяться за дело. И у вас нет больше никаких сведений, кроме тех, которыми вы с нами поделились? Каких-нибудь подробностей, которые могут оказаться полезными?

   – Есть одна. – Порывшись в кармане пальто, Джон Оупеншо извлек оттуда и положил на стол листок выцветшей голубоватой бумаги. – Помнится, в тот день, когда дядя сжег документы, я заметил крохотные несгоревшие обрывки – они были того же цвета. Этот листок, один-единственный, я нашел на полу в его комнате. Думаю, он выпал из пачки и потому уцелел. Не вижу, чем он может быть полезен, разве что упоминанием зернышек. По-моему, это страничка личного дневника. Почерк определенно дядин.
   Холмс пододвинул лампу, и мы оба склонились над листком, который, судя по неровному краю, был действительно вырван из записной книжки. Наверху стояло «Март 1869», далее следовали загадочные записи:
   «4-го. Явился Хадсон. Позиция прежняя.
   7-го. Посланы зернышки Маккоули, Парамору и Джону Суэйну из Сент-Огастина.
   9-го. С Маккоули улажено.
   10-го. С Джоном Суэйном улажено.
   12-го. Парамора навестили. Все в порядке».
   – Спасибо! – Холмс сложил листок и вернул посетителю. – А теперь вам нельзя терять ни мгновения. У нас нет времени даже на то, чтобы обсудить ваш рассказ. Вы должны немедленно ехать домой и действовать.
   – Что же мне делать?
   – Остается только один способ. Медлить нельзя. Поместите этот листок в ларчик, который вы описали. И приложите к нему записку: все прочие бумаги ваш дядя сжег, уцелела только эта. Подберите самые убедительные выражения. Как только все подготовите, поставьте ларчик, как было указано, на солнечные часы. Понятно?
   – Вполне.
   – О мести или о чем-нибудь в этом роде пока забудьте. Думаю, это достижимо при помощи закона, но нам еще нужно сплести сеть, а их сеть уже готова. Первым делом устраним нависшую над вами опасность. А уж во-вторых раскроем тайну и накажем виновных.
   – Спасибо. – Юноша поднялся на ноги и стал надевать плащ. – Вы вдохнули в меня новую жизнь и надежду. Я непременно последую вашему совету.
   – Не теряйте ни минуты. А главное, будьте осторожны, вам грозит самая реальная и близкая опасность, в этом нет сомнения. Как вы намерены ехать?
   – Поездом от вокзала Ватерлоо.
   – Еще нет и девяти. На улицах людно, так что, думаю, вы будете в безопасности. И все же ни в коем случае не забывайте о бдительности.
   – У меня есть оружие.
   – Это хорошо. Завтра я вплотную займусь вашим делом.
   – Значит, ждать вас в Хоршеме?
   – Нет, ключ к тайне находится в Лондоне. Здесь я и поведу поиски.
   – Тогда через день-два я загляну к вам, чтобы рассказать, что случится с ларчиком и листком. Ваши советы я исполню в точности.

   Обменявшись с нами рукопожатиями, посетитель ушел. За окном все так же завывал ветер, струи дождя хлестали в стекло. Казалось, дикая и невероятная история, которую мы услышали, прилетела к нам, точно пучок морских водорослей, на крыльях шторма и была им же унесена.
   Шерлок Холмс сидел молча, опустив голову и не сводя взгляда с красного пламени камина. Потом он зажег трубку, откинулся на спинку кресла и стал следить, как поднимаются к потолку сизые кольца дыма.
   – Думаю, Ватсон, – заметил он наконец, – таких странных дел у нас еще не было.
   – За исключением, наверное, «Знака четырех».
   – Да, пожалуй. Наверное, за этим исключением. И все же братья Шолто, мне кажется, подвергались меньшей опасности, чем Джон Оупеншо.
   – Но вы составили себе понятие о том, откуда исходит опасность?
   – Об этом гадать не приходится, – кивнул Холмс.
   – Кто же эти люди? Кто такой «К. К. К.» и за что он ополчился на несчастное семейство Оупеншо?
   Шерлок Холмс закрыл глаза, положил локти на подлокотники кресла и соединил домиком кончики пальцев.
   – Идеальному мыслителю, – заметил он, – достанет одного-единственного факта во всей его полноте, чтобы не только установить цепь событий, которые к этому факту привели, но и предсказать все, что за ним последует. Кювье, имея в руках единственную кость, умел точно описать животное целиком, – так и наблюдатель, постигший суть одного звена в последовательности, способен определить все прочие звенья, ранние и позднейшие. Мы еще не до конца поняли, на что способен чистый разум. В кабинете решаются загадки, с которыми не справились те, кто опирался на помощь органов чувств. Но чтобы достичь в этом искусстве высот, мыслитель должен использовать все, какие возможно, факты, а значит, обладать безграничными знаниями, что даже в наши дни бесплатного образования и множества энциклопедий мало кому удается. Однако нет ничего невозможного в том, чтобы овладеть полным запасом сведений, какие с высокой вероятностью могут оказаться полезными в твоей работе, и я постарался это сделать. Если не ошибаюсь, вы как-то, в ранние дни нашего приятельства, очень точно определили границы моих познаний.
   – Да, – со смехом подтвердил я. – Уникальный документ. Философия, астрономия, политика, помнится, оценены нулем. В ботанике познания переменные, в геологии – глубокие, что касается грязи, приносимой на подошвах из разных мест в радиусе пятидесяти миль от Лондона. Самый чудной набор сведений по химии, разрозненные знания по анатомии, досконально изучены криминальные романы и досье. Играет на скрипке, боксирует, фехтует, владеет юридической премудростью, отравляет себя кокаином и табаком. Таковы, пожалуй, были мои главные выводы.
   Последний пункт вызвал у Холмса ухмылку.
   – Ну ладно, – проговорил он, – повторяю то, что сказал тогда: в чердачке своего мозга следует хранить всю мебель, которая может тебе пригодиться, а остальную выставить в чулан своей библиотеки, откуда ее можно достать в случае надобности. Так вот, для расследования, порученного нам сегодня, придется, конечно, обратиться ко всем запасам. Будьте добры, дайте мне с полки у вас за спиной Американскую энциклопедию, том на букву «К». Спасибо. Давайте задумаемся над ситуацией и сообразим, что тут можно заключить. Прежде всего, надо исходить из весьма правдоподобного предположения, что у полковника Оупеншо были очень серьезные причины для отъезда из Америки. Люди в его возрасте не склонны изменять своим привычкам и едва ли предпочтут приятному климату Флориды одинокое существование в провинциальном английском городке. Его необычайная любовь к уединению наводит на мысль, что он кого-то или чего-то боялся, а потому мы можем принять в качестве рабочей гипотезы, что причиной отъезда из Америки послужил страх. Но чего именно он боялся? Ответ нам могут подсказать только грозные письма, которые приходили ему и его наследникам. Вы обратили внимание на почтовые штемпели?
   – Первое письмо пришло из Пондишерри, второе из Данди и третье из Лондона.
   – Восточного Лондона. Какое из этого следует заключение?
   – Все это морские порты. Автор находился на борту судна.
   – Превосходно. Это уже ключ. С большой долей уверенности можно утверждать, что автор письма находился на борту судна. А теперь обратимся к следующему обстоятельству. В случае с Пондишерри удар последовал через семь недель после того, как поступила угроза, с Данди – через три-четыре дня. Это вам о чем-нибудь говорит?
   – Более далекий путь.
   – Но ведь и письмо шло издалека.
   – Тогда я ничего не понимаю.
   – Мы можем, по крайней мере, предположить, что этот человек – или эти люди – путешествовали на парусном судне. Когда знак был послан из Данди, угрозу, как видите, исполнили очень быстро. Если бы они ехали из Пондишерри на пароходе, то прибыли бы почти вровень с письмом. Но на самом деле миновало целых семь недель. Думаю, это срок, на который почтовый пароход с письмом опередил парусное судно с автором.
   – Это возможно.
   – Более того – это вероятно. И теперь вы видите, какой адской спешки требует это дело и почему я так настойчиво призывал юного Оупеншо к осторожности. Каждый раз автор отправлял письмо, и затем, когда он успевал добраться до места, следовал удар. Это письмо пришло из Лондона, значит на отсрочку рассчитывать не приходится.
   – Боже милосердный! – вскричал я. – Но чего они хотят, эти безжалостные преследователи?
   – Очевидно, бумаги, которые привез с собой Оупеншо, представляли для этого путешественника – или путешественников – жизненную важность. Я убежден, что этот человек не один. Одиночке не под силу совершить два убийства так хитро, чтобы обмануть коронерское жюри. Участников несколько, и у них нет недостатка ни в средствах, ни в решимости. Бумаги они намерены получить любой ценой, у кого бы те ни находились. Таким образом, как видите, «К. К. К.» – больше не инициалы одиночки, это опознавательный знак какого-то сообщества.
   – Но какого?
   – Не случалось ли вам прежде слышать что-нибудь о Ку-клукс-клане? – Холмс наклонился ко мне и понизил голос.
   – Нет, никогда.
   Холмс стал листать книгу, лежавшую у него на коленях.
   – Ага, – произнес он наконец. – «Ку-клукс-клан. Название дано по созвучию со щелчком взводимого курка. Это грозное общество, основанное бывшими воинами Конфедерации, возникло в Южных штатах после Гражданской войны. Очень скоро в разных штатах, прежде всего в Теннесси, Луизиане, обеих Каролинах, Джорджии и Флориде, были сформированы местные отделения. Мощь организации использовалась в политических целях, особенно для устрашения избирателей-негров, убийства и изгнания из страны своих противников. Акты насилия обычно следовали за предупреждением; намеченной жертве посылали странный, но всем понятный знак: в одних частях страны дубовые листья, в других – дынные семечки или зернышки апельсина. Получив предупреждение, человек мог либо во всеуслышание отказаться от своих взглядов, либо бежать из страны. Если жертва не смирялась, ее неминуемо настигала смерть – обычно странная и совершенно непредвиденная. Общество было превосходно организовано, методы его отлажены, и потому не известно ни одного случая, когда бы человек, бросивший Ку-клукс-клану вызов, остался безнаказанным или органы правосудия выследили преступников. Несмотря на все усилия правительства Соединенных Штатов и лучших представителей Юга страны, организация несколько лет процветала. Наконец в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году ее деятельность внезапно прекратилась, хотя отдельные эксцессы случались и позднее».
   Обратите внимание, – проговорил Холмс, откладывая том в сторону, – что внезапный крах организации совпал с бегством из Америки полковника Оупеншо, забравшего ее бумаги. Таковы, вероятно, были причина и следствие. Неудивительно, что за ним и его семейством стали охотиться не знающие жалости враги. Не исключено, что в списке и дневнике значились самые видные персоны Юга, и очень многие не смогут спать спокойно, пока бумаги не будут возвращены.
   – Выходит, страница, которую мы видели…
   – Является именно тем, чего следовало ожидать. Там сказано, если не ошибаюсь: «Посланы зернышки А, Б и В» – то есть общество послало им предупреждение. Из дальнейшего следует, что с А и Б дело улажено, их уже нет в стране, а В «навестили» – боюсь, с самым печальным для него исходом. Думаю, доктор, нам нужно пролить свет на эту темную историю, а юному Оупеншо тем временем ничего не остается, как следовать моим советам. Итак, на сегодня все сказано и сделано, так что дайте мне скрипку и постараемся на полчаса забыть о гадкой погоде и еще более гадких нравах наших ближних.

   Утром тучи разошлись и сквозь нависший над великим городом тусклый покров пробились неяркие солнечные лучи. Когда я сошел вниз, Шерлок Холмс уже завтракал.
   – Простите, что вас не дождался, – проговорил он. – Мне предстоят сегодня большие хлопоты по делу юного Оупеншо.
   – Что вы намерены предпринять?
   – Зависит от того, какие я получу сведения. Возможно, придется все же поехать в Хоршем.
   – Разве вы не начнете с Хоршема?
   – Нет, я начну с Сити. Позвоните в колокольчик, пусть горничная принесет вам кофе.
   Ожидая завтрака, я взял со стола нераскрытую газету и пробежал по ней глазами. Когда я увидел один из заголовков, сердце у меня упало.
   – Холмс, – крикнул я, – вы опоздали!
   – А! – Холмс поставил чашку на стол. – Вот чего я боялся. Как это произошло? – Голос его звучал ровно, но было заметно, что он глубоко потрясен.
   – Мне в глаза бросились фамилия Оупеншо и заголовок «Трагедия у моста Ватерлоо». Написано вот что: «Вчера вечером, в десятом часу, констебль Кук из отделения „H“, дежуривший у моста Ватерлоо, услышал крик о помощи и всплеск. На помощь бросились прохожие, но из-за сплошной темени и непогоды спасти утопающего не удалось. Однако был дан сигнал тревоги, и при содействии речной полиции тело извлекли из воды. Как выяснилось, это был молодой джентльмен; звали его Джон Оупеншо, и проживал он близ Хоршема (согласно надписи на конверте, который нашли в кармане утопленника). По-видимому, он торопился на станцию Ватерлоо к последнему поезду; в спешке, среди кромешной тьмы, сбился с пути и шагнул через край одного из небольших причалов для речных пароходов. Следов насилия на теле не обнаружено, и нет причин сомневаться в том, что произошел несчастный случай. Следует призвать власти, чтобы они обратили внимание на то, как оборудованы речные причалы».
   Несколько минут мы сидели молча. Я впервые видел Холмса столь потрясенным.
   – Моя гордость задета, Ватсон, – произнес он наконец. – Гордыня, конечно, мелочное чувство, но я оскорблен. Теперь это дело личное, и, если с Божьей помощью я буду здоров, шайка не уйдет безнаказанной. Подумать только, он явился ко мне за содействием, а я послал его на смерть!..
   Вскочив на ноги, Холмс начал взволнованно мерить шагами комнату, его землистые щеки вспыхнули румянцем, длинные тонкие пальцы нервно сплетались и расплетались.
   – Вот ведь коварные негодяи! – продолжал он. – Как только им удалось заманить его туда? Набережная лежит в стороне от прямого пути на станцию. На мосту, несомненно, им было не развернуться, слишком много народу. Ладно, Ватсон, мы еще посмотрим, кто одержит верх в конечном итоге. А теперь мне пора идти!
   – В полицию?
   – Нет, я сам себе полиция. Когда я сплету паутину, пусть забирают мух, но не ранее.
   Весь день я посвятил своим профессиональным обязанностям и только поздно вечером возвратился на Бейкер-стрит. Шерлока Холмса еще не было. Он появился незадолго до десяти, бледный и усталый, – шагнул к буфету, оторвал кусок булки и принялся жадно жевать, запивая большими глотками воды.
   – Вы проголодались, – заметил я.

   – Зверски. Забыл поесть. С самого завтрака во рту ни маковой росинки.
   – Неужели?
   – Совсем ничего. Не было времени даже подумать о еде.
   – И как – что-нибудь получилось?
   – Да.
   – Вы добыли ключ к разгадке?
   – Теперь они в моей власти. Юный Оупеншо скоро будет отомщен. А не отправить ли им, Ватсон, их собственный фирменный знак? Отличная мысль!
   – О чем вы?
   Холмс вынул из буфета апельсин, разодрал его на дольки и выдавил на стол зернышки. Пять из них он засунул в конверт и на отвороте написал: «Ш. Х. за Дж. О.». Запечатал конверт и адресовал его «Капитану Джеймсу Кэлхуну, барк „Одинокая звезда“, Саванна, Джорджия».
   – Письмо будет ждать его в порту, – пояснил он со смешком. – Пусть поворочается ночью с боку на бок. Как и Оупеншо, он увидит в этом знаке точное предвестие своей судьбы.
   – А кто такой этот капитан Кэлхун?
   – Главарь шайки. Я доберусь до всех, но он будет первым.
   – Как вы их выследили?
   Холмс вынул из кармана большой лист бумаги, весь исписанный датами и названиями.
   – Я просидел весь день за регистрами Ллойда и подшивками старых газет и проследил путь всех судов, в январе и феврале восемьдесят третьего года заходивших в порт Пондишерри. Согласно записям, там побывало тридцать шесть крупнотоннажных судов. Я сразу обратил внимание на одно из них – «Одинокую звезду»; судовые бумаги, как сообщалось, были оформлены в Лондоне, но название указывало на один из американских штатов.
   – Техас, кажется.
   – Я этого не помнил и сейчас не уверен; ясно только, что судно из Америки.
   – Что дальше?
   – Я изучил документы, относящиеся к Данди, и, когда оказалось, что барк «Одинокая звезда» побывал там в январе восемьдесят пятого, мои догадки превратились в уверенность. Тогда я поинтересовался, какие суда стоят нынче в лондонском порту.
   – И?
   – «Одинокая звезда» прибыла сюда на прошлой неделе. В доке Альберта я узнал, что этим утром барк с ранним приливом спустился вниз по реке, чтобы отплыть домой в Саванну. Я телеграфировал в Грейвзэнд, и мне сообщили, что барк там уже проходил. Поскольку ветер восточный, можно не сомневаться, что судно миновало Гудвинз и приближается к острову Уайт.
   – Каковы тогда ваши планы?
   – О, Кэлхун у меня в руках. Он и двое помощников капитана, как я узнал, единственные американцы на судне. Все остальные – финны и немцы. Мне известно также, что прошлой ночью все трое сходили на берег. Мне рассказал об этом стивидор, который грузил судно. К тому времени, как парусник достигнет Саванны, почтовый пароход доставит мое письмо, а полиции города придет телеграфное сообщение, что троих джентльменов разыскивают в Англии по обвинению в убийстве.
   Однако ничей расчет не верен. Убийцы Джона Оупеншо так и не получили письмо с апельсиновыми зернышками и не узнали, что по их следу идет человек, равный им по изобретательности и решимости. Ветры равноденствия в тот год дули особенно упорно и ожесточенно. Мы долго ждали новостей из Саванны об «Одинокой звезде», но так и не дождались. Наконец до нас дошли слухи, что где-то в Атлантике видели носившийся по волнам обломок ахтерштевня с вырезанными на нем буквами «О. З.». Это все, что нам суждено узнать о судьбе «Одинокой звезды».

Приключение VI
Человек с вывернутой губой

   Айза Уитни, брат покойного Элайаса Уитни, доктора богословия и ректора Теологического колледжа Святого Георгия, был большим любителем опиума. Зависимость эту он приобрел, как я понимаю, из-за глупого баловства, еще когда был студентом колледжа. Прочитав у Де Квинси описание его ощущений и грез, он вознамерился испытать эффект на себе и смочил курительный табак в настойке опия. Как и многие, Айза Уитни обнаружил, что начать легко, а вот покончить с привычкой трудно, и на долгие годы сделался рабом зелья, вызывая у друзей и родных страх и жалость. Вспоминаю очень ясно, как он, скорчившись, сидел в кресле: землистое одутловатое лицо, тяжелые веки, стянутые в точку зрачки – жалкое, несчастное подобие благородного человека.
   Однажды ближе к ночи (было это в июне 1889 года), в тот час, когда уже начинаешь зевать и поглядывать на часы, у меня дома зазвонил колокольчик. Я выпрямился в кресле, жена опустила на колени шитье и досадливо поморщилась.
   – Пациент! – сказала она. – Придется тебе отправляться по вызову.
   У меня вырвался стон: после напряженного дня я только-только вернулся домой.
   Мы услышали стук входной двери, перешептыванье и быстрые шаги по линолеуму коридора. Наша дверь распахнулась, и в комнату вступила дама под черной вуалью, одетая во что-то темное.
   – Простите, что явилась в такой поздний час, – начала посетительница, но тут ей внезапно изменило самообладание, и она, бросившись на шею моей жене, зарыдала у нее на плече. – У меня ужасная беда. Мне так нужна помощь!
   – Да это Кейт Уитни, – удивилась жена, приподняв ее вуаль. – Как же ты меня напугала, Кейт! Ты на себя не похожа.
   – Я не знаю, что делать, поэтому сразу помчалась к тебе.
   Обычная история. Каждый спешил со своим горем не куда-нибудь, а к моей жене, как птица на огонь маяка.
   – Вот и хорошо. А теперь садись, выпей вина с водой и расскажи нам, что стряслось. Или лучше мне отправить Джеймса спать?
   – Нет, нет! Помощь и совет доктора мне тоже нужны. Это насчет Айзы. Он уже два дня не приходил домой. Я извожусь от страха!
   Кейт и прежде обращалась к нам по поводу бед со своим мужем – ко мне как врачу, а к жене как подруге школьных лет. Мы постарались утешить ее и успокоить. Знает ли она, где муж? В наших ли силах его вернуть?
   Видимо, в наших. Кейт знала наверняка, что в последнее время, когда на мужа находило, он отправлялся курить опиум в притон, расположенный в восточном конце Сити. До сих пор его оргии длились не более одного дня; к вечеру он, разбитый, дергаясь на ходу, возвращался домой. Но на сей раз приступ растянулся на двое суток, и Айза, конечно, в компании портовой швали, вдыхал на лежанке отраву или отсыпался. В притоне, как полагала Кейт, его и следовало искать – в «Золотом слитке» на Аппер-Суондам-лейн. Но что она может сделать? Как ей, молодой и робкой женщине, отыскать мужа среди окружающих его подонков и силой вывести за порог?
   Вот так обстояли дела, и, разумеется, выход имелся только один. Не мог бы я сопроводить ее в притон? Но, если подумать, зачем ей вообще туда ехать? Я – врач-консультант Айзы Уитни и потому имею на него влияние. В одиночку я справлюсь лучше. Пришлось дать Кейт слово, что если я найду Айзу по указанному адресу, то не позднее чем через два часа отправлю его в кэбе домой. И вот через десять минут я, покинув кресло и уютную гостиную, спешил в хэнсоме на восток с необычным поручением; оно оказалось куда более странным, чем я предполагал.
   На первых порах, однако, мое приключение оказалось довольно несложным. Аппер-Суондам-лейн – грязный переулок, затаившийся позади высоких пристаней, которые тянутся вдоль северного берега Темзы восточнее Лондонского моста. Нужный притон я обнаружил между магазином дешевого платья и пивной, в темном, похожем на устье пещеры провале, куда нужно спускаться по крутой лестнице; ступени источило бессчетное количество ног. Велев кэбмену ждать, я сошел ко входу, в мигании масляной лампы нашел защелку и вступил в длинную, с низким потолком, комнату, где витал плотный, тяжелый опиумный дух и койки громоздились, как на баке эмигрантского корабля.
   Сквозь полутьму едва различались расположившиеся в самых причудливых позах тела: плечи сгорблены, колени подтянуты к груди, головы откинуты назад, подбородки торчком. Тут и там тускло поблескивали, следя за пришельцем, темные глаза. Среди черных теней мерцали, то вспыхивая, то угасая, красные кружки света – это горела неровным огнем отрава в чашечках металлических трубок. Большинство лежали тихо, некоторые бормотали что-то себе под нос, другие переговаривались странными голосами, тихо и монотонно; речь обрывалась так же внезапно, как начиналась, каждый проговаривал собственные мысли, мало внимания обращая на слова соседа. В дальнем конце у небольшой жаровни сидел на трехногом деревянном стуле высокий тощий старик; оперев щеки о кулаки, а локти – о колени, он глядел на огонь.
   Как только я вошел, ко мне поспешил желтокожий слуга-малаец с трубкой и запасом зелья. Он указал на пустую койку.
   – Спасибо. Я не намерен оставаться, – сказал я. – Здесь находится мой приятель, мистер Айза Уитни, я хочу с ним поговорить.
   Справа от меня кто-то зашевелился, послышался возглас удивления. Вглядевшись в сумрак, я узнал Уитни: бледный, исхудалый, неприбранный, он смотрел на меня.
   – Боже мой, да это Ватсон! – воскликнул он. Состояние его было самое плачевное, нервы – как натянутая струна. – Слушайте, Ватсон, а который теперь час?
   – Почти одиннадцать.
   – А день какой?
   – Пятница, девятнадцатое июня.
   – Господи помилуй! Я думал, среда. Да нет, сегодня среда. Зачем вы меня пугаете? – Уитни спрятал лицо в ладонях и тоненько заскулил.
   – Говорю же, пятница. Жена ждет вас уже два дня. Стыдитесь!
   – Да, я стыжусь. Но, Ватсон, вы что-то путаете, ведь не прошло и дня – я выкурил три… четыре… не помню, сколько трубок. Однако же я поеду с вами домой. Не хочу пугать Кейт… бедную малышку Кейт. Дайте мне руку! Ваш кэб не уехал?
   – Нет, ждет.
   – Тогда я поеду с вами. Но я, должно быть, не расплатился. Узнайте, Ватсон, сколько я должен. Я сейчас не в себе. Ни на что не способен.
   Стараясь реже дышать среди одуряющих испарений, я двинулся по узкому проходу между рядами спящих, чтобы найти управляющего. Когда я поравнялся с высоким мужчиной, сидевшим у жаровни, кто-то внезапно дернул меня за полу и шепнул: «Ступайте вперед, а потом оглянитесь на меня». Слова прозвучали вполне отчетливо. Я опустил глаза. Рядом не было никого, кроме старика, но он, высохший, морщинистый, с согнутой от бремени лет спиной, по-прежнему сидел ни на кого не глядя, зажав между колен трубку с опиумом, выскользнувшую, вероятно, из его усталых пальцев. Я сделал два шага вперед и оглянулся. Мне стоило труда удержаться, а то бы я вскрикнул. Старик повернулся так, что видеть его лицо мог только я. Черты его обрели упругость, морщины разгладились, в тусклых глазах вспыхнул огонь – у жаровни сидел, посмеиваясь над моим изумлением, не кто иной, как Шерлок Холмс. Он еле заметно поманил меня к себе, отвернул лицо чуть в сторону и вновь обратился в немощного, пускающего слюни старца.

   – Холмс, – шепнул я, – что, черт возьми, вы делаете в этом притоне?
   – Тише, – отвечал он, – у меня превосходный слух. Сделайте одолжение, избавьтесь от этого болвана – вашего приятеля, и я буду безмерно счастлив обменяться с вами словом-другим.
   – Меня ожидает кэб.

   – Тогда, пожалуйста, отошлите его в этом кэбе домой. И не беспокойтесь, ваш приятель слишком размяк, чтобы что-нибудь выкинуть. Советую также послать с кэбменом записку вашей жене: мол, вы ввязались вместе со мной в одну авантюру. Если вы подождете у выхода, я через пять минут к вам присоединюсь.
   Когда Шерлок Холмс о чем-нибудь просит, ему невозможно отказать, потому что излагает он свои просьбы очень определенно, с видом непринужденного превосходства. Притом я понимал, что, когда Уитни будет водворен в кэб, моя миссия почти завершится, а затем – что может быть лучше, чем вместе с другом принять участие в одном из необычайных приключений, которые составляют неотъемлемую часть его существования? В считаные минуты я написал записку, оплатил счет Уитни, проводил его до кэба и подождал, пока экипаж не скрылся во тьме. Вскоре за дверь притона вышел дряхлый старец, и мы с Шерлоком Холмсом зашагали по улице. Первое время он сутулился и шаркал ногами, но, пройдя две улицы, быстро огляделся, выпрямился и расхохотался:
   – Полагаю, Ватсон, вы вообразили, будто инъекций кокаина и прочих маленьких слабостей, по поводу которых вы любезно делились со мной своим профессиональным мнением, оказалось недостаточно и теперь я вдобавок курю опиум.
   – Я, конечно, был удивлен, встретив вас там.
   – Я, встретив вас, был удивлен не меньше.
   – Я искал своего приятеля.
   – А я врага.
   – Врага?
   – Да; одного из своих естественных врагов или, говоря иначе, свою естественную добычу. Короче, Ватсон, я ввязался в очень необычное расследование и надеялся извлечь что-нибудь полезное из бессвязного лепета опиоманов, за чем вы меня и застали. Если бы в притоне меня узнали, моя жизнь стоила бы меньше, чем часовой расход тамошних клиентов: я уже провернул там одно дельце и ракалья-ласкар, владелец заведения, поклялся мне отомстить. На задах дома, ближе к углу верфи Святого Павла, есть опускная дверца, которая могла бы поведать немало странных историй о том, как безлунными ночами через нее выкидывали кое-что большое и тяжелое.
   – Как! Трупы?
   – Именно, Ватсон! Если бы нам платили по тысяче фунтов за каждого беднягу, которого тут погубили, мы бы сделались богачами. На здешнем берегу это самая гнусная западня, и я боюсь, что Невилл Сент-Клэр угодил в нее и пропал. Но где-то здесь должна быть наша двуколка.
   Холмс пронзительно свистнул в два пальца, издалека послышался ответный свисток, а вскоре и грохот колес со стуком копыт.
   – Ну вот, Ватсон, – произнес Холмс, меж тем как из темноты вынырнул, пронзая сумрак золотистыми лучами боковых фонарей, высокий догкарт. – Вы же отправитесь со мной?
   – Если смогу быть полезен.
   – От надежного товарища всегда есть польза, а от летописца тем более. В моей комнате в «Кедрах» есть вторая кровать.
   – В «Кедрах»?
   – Да, это дом мистера Сент-Клэра. Я там остановился на время, пока веду расследование.

   – Где это?
   – Рядом с Ли, в Кенте. Нам нужно проехать семь миль.
   – Но я все еще в полном неведении.
   – Конечно. Скоро вы все узнаете. Прыгайте сюда. Хорошо, Джон, вы нам больше не нужны. Вот полкроны. Вы понадобитесь мне завтра около одиннадцати. Бросайте поводья. До встречи!
   Холмс тронул лошадь кнутом. Мы понеслись по бесконечной череде мрачных пустых улиц, сменявшихся все более просторными, и вылетели наконец на широкий, окаймленный балюстрадой мост, под которым лениво катилась темная река. На той стороне нас ждала все та же кирпичная пустыня, тишину которой нарушали только чеканные, тяжелые шаги полисмена или песни и выкрики припозднившихся гуляк. По небу медленно плыли клочья белесых облаков, в просветах временами проглядывала звезда-другая. Холмс правил молча, опустив голову на грудь, занятый, видимо, своими мыслями; я сидел рядом и боялся его потревожить, хотя мне очень хотелось узнать, что это за новое расследование и почему оно потребовало от моего друга столько усилий. Мы проехали несколько миль и приближались к застроенному виллами предместью; Холмс встрепенулся, передернул плечами и закурил трубку. На его лице было написано удовлетворение; судя по всему, он убедился, что избрал наилучший образ действий.
   – Умение молчать – это великий талант, Ватсон, и вы им наделены в полной мере. Благодаря этому вы просто незаменимый спутник. Поверьте, мне очень важно иметь слушателя, потому что собственные мысли меня ничуть не радуют. Я размышлял, что скажу сегодня милой маленькой женщине, которая встретит меня в дверях.
   – Вы забываете, что я еще ничего не знаю.
   – До прибытия в Ли у меня как раз хватит времени, чтобы ознакомить вас с этим делом. Оно представляется до нелепости простым, но почему-то у меня никак не получается за что-нибудь зацепиться. Нитей, без сомнения, множество, но они не даются в руки. А теперь, Ватсон, я постараюсь ясно и кратко изложить факты, и, быть может, вы разглядите в окружающей меня тьме искру света.
   – Что ж, начинайте.
   – Несколько лет назад, а точнее в мае восемьдесят четвертого года, в Ли явился джентльмен по имени Невилл Сент-Клэр, располагавший, по всей видимости, большими деньгами. Он нанял просторную виллу, устроил красивый сад – в общем, зажил на широкую ногу. Со временем у него завелись друзья среди соседей, и в восемьдесят седьмом году он женился на дочери местного пивовара, которая родила ему двоих детей. Он нигде не работал, но имел долю в нескольких компаниях, регулярно по утрам уезжал в город и возвращался поездом в пять четырнадцать от вокзала Кэннон-стрит. Нынче мистеру Сент-Клэру тридцать семь лет, он добронравный человек, образцовый муж, любящий отец, и все знакомые высоко его ценят. Могу добавить, что его долги на сегодняшний день составляют, насколько мне известно, восемьдесят восемь фунтов десять шиллингов, в то время как на счете в банке «Кэпитал энд Каунтис» лежат двести двадцать фунтов. А значит, нет оснований полагать, что его донимали денежные затруднения.
   В минувший понедельник мистер Невилл Сент-Клэр отправился в город раньше обычного, упомянув перед отъездом, что его ожидают два важных дела и что он привезет сынишке коробку с кубиками. Совершенно случайно в тот же понедельник, вскоре после отъезда мужа, жене пришло телеграфное сообщение, что в контору Абердинской пароходной компании поступила небольшая, но очень ценная посылка, которую она ждала. Если вы хорошо знакомы с Лондоном, вам должно быть известно, что контора эта расположена на Фресно-стрит, которая ответвляется от Аппер-Суондам-лейн, где мы с вами сегодня встретились. После ланча миссис Сент-Клэр отправилась в Сити, сделала кое-какие покупки, а потом зашла в контору и забрала посылку. Ровно в четыре тридцать пять она шла по Суондам-лейн в сторону железнодорожной станции. Пока что вам все понятно?
   – Вполне.
   – Если помните, солнце в понедельник припекало нещадно, и миссис Сент-Клэр шла медленно, высматривая кэб, потому что тамошняя местность ей не нравилась. Внезапно ей послышался возглас или крик, она подняла глаза и оцепенела: из окна третьего этажа на нее глядел муж и, как ей показалось, делал какие-то знаки. Окно было открыто, черты лица она разглядела хорошо – по ее словам, в них читалось безумное волнение. Муж бешено замахал ей руками и исчез из виду так внезапно, словно какая-то неодолимая сила оттащила его от окна. Со свойственной женщинам наблюдательностью миссис Сент-Клэр отметила одну странность: на муже был тот же темный пиджак, в котором он вышел из дома, но воротничок и галстук исчезли.

   Миссис Сент-Клэр не сомневалась, что с супругом что-то стряслось. Она кинулась вниз по лестнице (дом оказался тем самым притоном, где вы меня сегодня обнаружили), бегом пересекла переднюю комнату и добралась до лестницы, ведущей на второй этаж. Но у подножия ей встретился негодяй-ласкар, которого я уже упоминал. Он оттолкнул женщину и вдвоем с датчанином, который служит здесь подручным, выкинул на улицу. Напуганная, полная самых недобрых подозрений, она побежала по улице и – редкостная удача – на Фресно-стрит встретила полицейских во главе с инспектором: те как раз обходили свой участок. Инспектор с двумя полицейскими проводили ее обратно и, несмотря на упорное сопротивление владельца, поднялись в комнату, откуда недавно выглядывал мистер Сент-Клэр. Там не нашлось никаких его следов. На всем этаже не оказалось ни единой живой души, кроме жалкого, безобразного калеки, судя по всему, тут и обитавшего. Он сам и ласкар клялись и божились, что в комнату, окна которой выходят на улицу, никто посторонний в тот день не заходил. Еще немного, и они убедили бы инспектора, что миссис Сент-Клэр обозналась, но тут она заметила на столе деревянную коробочку, с криком подскочила к ней и рванула крышку. Оттуда посыпались один за другим детские кубики. Это была игрушка, которую мистер Сент-Клэр обещал сыну.
   Видя эту находку, а также явное смущение калеки, инспектор понял, что речь идет о чем-то серьезном. Помещения тщательно обыскали и обнаружили улики, говорящие об ужасном преступлении. Комната, расположенная по фасаду, была очень просто обставлена и служила, очевидно, гостиной. Оттуда вела дверь в небольшую спальню с окнами на одну из пристаней. Узкий промежуток между пристанью и стеной во время отлива оставался сухим, а в прилив заполнялся водой на добрых четыре с половиной фута. Окно спальни было широким и открывалось снизу. При осмотре на подоконнике нашли следы крови, несколько капель заметили и на дощатом полу спальни. В передней комнате за занавеской была спрятана вся одежда мистера Сент-Клэра, за исключением пиджака. Ботинки, носки, шляпа, часы – все лежало тут же. Признаков насилия на одежде не обнаружили, других следов мистера Сент-Клэра тоже. Иного пути, чем через окно, у него не было, а судя по зловещим пятнам крови на подоконнике, он едва ли мог спастись вплавь: в момент трагедии прилив достигал высшей точки.
   А теперь обратимся к злодеям, замешанным, судя по всему, в этом деле. Репутация у ласкара была самая незавидная, но вряд ли он участвовал в преступлении, так как миссис Сент-Клэр видела его у подножия лестницы через считаные минуты после исчезновения мужа. Дабы оправдаться, он сослался на полное неведение; что натворил Хью Бун, его жилец, откуда взялось платье пропавшего джентльмена – он якобы не имел понятия.

   Это что касается хозяина. Перейдем к зловещему калеке, который живет на третьем этаже опиумного притона и который явно был последним, кто видел Невилла Сент-Клэра. Зовут калеку Хью Бун, и его безобразное лицо известно всем, кто часто бывает в Сити. Он профессиональный нищий, но, дабы не подпасть под законы об охране общественного порядка, прикидывается мелким торговцем восковыми спичками. В конце Треднидл-стрит, на левой стороне улицы, стена чуть выступает вперед, образуя небольшой уголок, – вы его, быть может, замечали. Вот там этот субъект имеет обыкновение каждый день сидеть, скрестив ноги и разложив на коленях крохотный запасец спичек. Зрелище он собой представляет жалкое, и в засаленную кожаную шапку, лежащую рядом на мостовой, не обильно, однако постоянно сыплется милостыня. Я и ранее, прежде чем у меня появился профессиональный интерес к этому попрошайке, присматривался к нему и удивлялся, какую жатву ему удается собрать за короткое время. Внешность его настолько примечательна, что он бросается в глаза всем, кто проходит мимо. Копна желто-рыжих волос, бледное лицо, уголок верхней губы вывернут (кожу там стянул жуткий шрам), тяжелый подбородок, пронзительный взгляд темных глаз, цвет которых странно противоречит цвету волос, – все это выделяет его из толпы заурядных нищих. Добавьте еще и острый ум, готовность быстро отозваться на любую реплику, брошенную прохожим. Таков человек, который, как мы теперь знаем, снимает комнаты над опиумным притоном и последним виделся с разыскиваемым нами джентльменом.
   – Но он калека! – возразил я. – Может ли он в одиночку справиться с мужчиной в цвете лет?
   – Калека в том смысле, что хромает при ходьбе, но в прочих отношениях он как будто силен и вполне упитан. Ваш медицинский опыт, конечно, подскажет вам, Ватсон, что слабость одних конечностей часто восполняется исключительной силой других.
   – Пожалуйста, продолжайте.
   – При виде крови на подоконнике миссис Сент-Клэр лишилась чувств, и, поскольку она ничем не могла помочь расследованию, полицейские отвезли ее в кэбе домой. Инспектор Бартон, которому было поручено это дело, тщательнейшим образом обыскал здание и прилегающий участок, однако не обнаружил ничего полезного. Инспектор допустил одну ошибку: Буна следовало арестовать сразу же, но ему оставили несколько минут, и он, возможно, успел переговорить со своим приятелем-ласкаром. Но скоро это упущение исправили – Буна схватили и обыскали; правда, никаких улик не нашлось. На правом рукаве рубашки были пятна крови, но Бун показал полицейским порез у себя на безымянном пальце около ногтя. По его словам, он запачкал собственной кровью рукав, а также, несомненно, и подоконник, потому что недавно туда подходил. Он решительно отрицал, что когда-либо встречался с мистером Сент-Клэром; на вопрос, как в его комнату попала одежда Сент-Клэра, он ответил, что для него это такая же загадка, как для полиции. Что касается утверждения миссис Сент-Клэр, будто она видела в окне своего мужа, то это, сказал Бун, либо бред сумасшедшей, либо причуда воображения. Буна, несмотря на его громкие протесты, увели в полицию, меж тем инспектор задержался на месте, надеясь, что с отливом обнаружится что-нибудь новенькое.
   И обнаружилось, хотя вовсе не то, чего полицейские со страхом ожидали. Это был не сам Невилл Сент-Клэр, а его пиджак, оставшийся лежать, когда отступила вода. И знаете, что нашли в карманах?
   – Не представляю себе.
   – Я и не рассчитывал, что вы угадаете. Карманы были набиты монетами – четыреста двадцать одно пенни и двести семьдесят полупенсовиков. Неудивительно, что пиджак не унесло отливом. Но труп человека – дело другое. Между пристанью и домом крутит мощное течение. Вполне вероятно, тяжелый пиджак не сдвинулся с места, а голое тело засосало в реку.
   – Но, как я понимаю, всю прочую одежду нашли в комнате. Разве мыслимо, чтобы на трупе был пиджак и только?

   – Нет, но фактам можно подобрать правдоподобное объяснение. Предположим, Бун выбросил Невилла Сент-Клэра в окно – свидетелей поблизости нет, никто не увидит. Что он делает дальше? Конечно, его тут же осеняет, что одежда его изобличит, от улики надо избавиться. Он хватает пиджак, подходит к окну – но нет, пиджак легкий, он не утонет. Времени в обрез, внизу слышна возня, это жена убитого хочет подняться по лестнице. А может, он уже слышал от своего сообщника-ласкара, что на улице полицейские и они спешат сюда. Нельзя терять ни секунды. Бун кидается к тайнику, где хранил милостыню, хватает все попавшие под руку монеты и набивает ими карманы пиджака, чтобы тот пошел ко дну. Он выбрасывает в окно пиджак, и проделал бы то же самое с остальной одеждой, но с лестницы слышатся шаги – он едва успевает закрыть окно, полиция уже подоспела.
   – Да, такое вполне возможно.
   – Примем это за рабочую гипотезу, поскольку лучшей у нас нет. Буна, как я уже говорил, взяли под арест и отвели в полицейский участок, но оказалось, что за ним не числится никаких провинностей. Уже немало лет он профессионально попрошайничал, однако жизнь вел, похоже, тихую и законопослушную. Таково положение дел на сегодня, и наши вопросы пока не имеют ответа. Что Невилл Сент-Клэр делал в притоне курильщиков опиума, что там с ним произошло, где он сейчас и как с его исчезновением связан Хью Бун? Признаюсь, я не припомню расследования, которое казалось бы на первый взгляд таким несложным, а на поверку вызвало такие затруднения.
   Пока Шерлок Холмс знакомил меня с этой странной цепью событий, мы миновали лондонские предместья, оставили позади последние одинокие домики и покатили по загородной дороге, обсаженной с двух сторон живой изгородью. К концу рассказа, однако, мы проехали сквозь две широко раскинувшиеся деревни, где там и сям еще теплились в окнах последние огоньки.
   – Это предместья Ли, – пояснил мой спутник. – За время недолгой поездки мы побывали в трех английских графствах: отправились из Миддлсекса, пересекли край Саррея и закончили Кентом. Видите свет за деревьями? Это «Кедры», там сидит у лампы женщина, чей чуткий слух наверняка уже уловил цокот копыт наших лошадей.
   – А почему вы не остались у себя на Бейкер-стрит? – спросил я.
   – Потому что мне многое приходится выяснять здесь, на месте. Миссис Сент-Клэр любезно предоставила мне две комнаты, и можете быть уверены, что прибытие моего друга и коллеги ее только обрадует. Но как же, Ватсон, мне тяжело с ней встречаться, ведь новостей о ее муже я не привез. Ну, все. Тпру, тпру!
   Мы остановились перед большой виллой, окруженной парком. К лошади подбежал конюшонок, я спрыгнул на землю и вслед за Холмсом направился по изогнутой гравиевой дорожке к дому. Едва мы приблизились, дверь распахнулась и на пороге возникла миниатюрная блондинка в легком одеянии из шелкового муслина с полосками розовой шифоновой пены вокруг шеи и запястий. Ее фигура, четко обрисовавшаяся на светлом фоне дверного проема, являла собой живой вопрос: одна рука упирается в косяк, другая нетерпеливо приподнята; женщина подалась вперед, взгляд ее тревожен, губы готовы заговорить.
   – Ну? – крикнула она. – Ну?
   Разглядев, что нас двое, она было радостно ахнула, но тут же застонала, когда мой спутник покачал головой и пожал плечами.
   – Хороших новостей нет?
   – Нет.
   – А плохих?
   – Тоже нет.
   – Слава богу и за это. Но входите же. Вы, наверное, утомились за день.
   – Это мой друг, доктор Ватсон. Он оказал неоценимую помощь в некоторых моих расследованиях, и нынче по счастливой случайности мне тоже удалось заручиться его содействием.
   – Очень рада вас видеть. – Миссис Сент-Клэр приветливо пожала мне руку. – Вы меня простите, если что не так: уж очень нежданный удар постиг нас недавно.
   – Мне не привыкать к походным условиям, сударыня, – заверил я, – да и в любом случае извинений не требуется. Если я смогу чем-то помочь вам или моему другу, буду счастлив.
   – А теперь, мистер Шерлок Холмс, – начала хозяйка, когда мы вошли в ярко освещенную столовую, где на столе ждал холодный ужин, – мне бы очень хотелось задать вам несколько прямых вопросов и попросить, чтобы ваши ответы были такими же прямыми.
   – Конечно, мадам.

   – Не надо щадить мои чувства. Я не истеричка и не падаю в обморок по любому поводу. Я просто хочу, чтобы вы честно высказали свое мнение.
   – О чем?
   – Как вы считаете в глубине души: Невилл жив?
   Шерлок Холмс явно растерялся.
   – Только честно! – повторила она, стоя на коврике и пристально глядя на сидящего в плетеном кресле Холмса.
   – Если честно – нет.
   – Вы думаете, он мертв?
   – Да.
   – Убит?
   – Я этого не говорю. Возможно.
   – И когда это произошло?
   – В понедельник.
   – Тогда, быть может, мистер Холмс, вы будете добры объяснить, как случилось, что сегодня мне пришло от него письмо?
   Шерлок Холмс вскочил на ноги, словно его дернуло током.
   – Что? – выкрикнул он.
   – Да, сегодня. – Миссис Сент-Клэр с улыбкой помахала полоской бумаги.
   – Можно посмотреть?
   – Конечно.
   Холмс нетерпеливо выхватил письмо, расправил на столе и, пододвинув поближе лампу, стал внимательно рассматривать. Я заглянул Холмсу через плечо. Конверт был самый дешевый, штемпель проставлен в Грейвзэнде, дата – сегодняшний день, а вернее, вчерашний, так как уже давно перевалило за полночь.
   – Почерк корявый, – пробормотал Холмс. – Наверняка, мадам, это рука не вашего мужа.
   – Да, но внутри почерк его.
   – Вижу, человеку, надписавшему конверт, пришлось где-то справиться об адресе.
   – Откуда вам это известно?
   – Имя, как вы можете убедиться, написано черными чернилами, которые высохли сами. Остальное – сероватыми, к ним приложили промокательную бумагу. Если бы конверт надписали сразу и промокнули надпись, черного цвета не было бы нигде. Но этот человек проставил имя, сделал перерыв и лишь затем завершил начатое, из чего следует, что адрес был ему незнаком. Пустяк, конечно, но именно пустяки важнее всего. А теперь взглянем на письмо. Ага! Сюда было что-то вложено!
   – Да, кольцо. Его кольцо с печаткой.
   – И вы уверены, что это почерк вашего мужа?
   – Один из его почерков.
   – То есть?
   – Так он писал, когда спешил. Обычный его почерк совсем другой, но этот я тоже хорошо знаю.
   – «Душа моя, ничего не бойся. Все будет хорошо. Случилась невероятная ошибка, и, чтобы ее исправить, потребуется время. Терпеливо жди. Невилл». Написано карандашом на книжном форзаце, формат в одну восьмую листа, водяных знаков нет. Гм! Отправлено сегодня из Грейвзэнда, у отправителя был запачкан большой палец. Ха! Если не ошибаюсь, человек, заклеивший конверт, незадолго до этого жевал табак. Так вы уверены, мадам, что это почерк вашего мужа?
   – Совершенно уверена. Это писал Невилл.
   – И отправлено письмо сегодня из Грейвзэнда. Что ж, миссис Сент-Клэр, тучи расходятся, хотя не рискну сказать, что опасность миновала.
   – Но он жив, мистер Холмс, в этом нет сомнения.
   – Письмо может оказаться искусной подделкой, изготовленной, чтобы сбить нас со следа. Кольцо тоже ничего не доказывает. У мистера Сент-Клэра его могли отобрать.
   – Нет-нет, почерк его, его собственный!
   – Пусть так. Однако нельзя исключить, что письмо было написано в понедельник, а отправлено сегодня.
   – Возможно.
   – За это время могло случиться что угодно.
   – О, мистер Холмс, не надо меня расхолаживать. Я уверена, с мужем все хорошо. У нас такое родство душ, что случись с ним худое – я бы знала. В тот самый день, когда я в последний раз его видела, он порезался в спальне, и я, в столовой, тотчас почувствовала, что ему больно, и побежала наверх. Если я откликаюсь даже на такой пустяк, неужели я не знала бы, что мужа нет в живых?
   – Я повидал в жизни немало и потому уверен: женская интуиция бывает иной раз ценнее заключений аналитика. Это письмо служит очень убедительным свидетельством в вашу пользу. Но если ваш муж жив и способен писать письма, почему он к вам не вернулся?
   – Не понимаю. Даже представить себе не могу.
   – В понедельник перед уходом он ничего не говорил?
   – Нет.
   – И вы удивились, увидев его на Суондам-лейн?
   – Очень.
   – Окно было открыто?
   – Да.
   – Может быть, он вас звал?
   – Может быть.
   – Как я понял, он только крикнул что-то неразборчивое?
   – Да.
   – Вы подумали, что он звал на помощь?
   – Да. Он махал руками.
   – Но это мог быть возглас удивления. Он неожиданно увидел вас, удивился, вскинул руки?
   – Возможно.
   – И вы подумали, его кто-то оттащил от окна?
   – Он исчез так внезапно.
   – Он мог отпрыгнуть сам. Вы видели кого-нибудь в комнате?
   – Но ведь этот ужасный человек сознался, что был там. И ласкар стоял у подножья лестницы.
   – Именно так. Ваш муж, насколько вы могли разглядеть, был одет в свое обычное платье?
   – Только без воротничка и галстука. Я видела отчетливо: шея у него была голая.
   – Он упоминал когда-нибудь в разговорах Суондам-лейн?
   – Никогда.
   – Вы замечали какие-нибудь признаки того, что он принимает опиум?
   – Нет.
   – Спасибо, миссис Сент-Клэр. Это было главное, что мне хотелось прояснить. Теперь черед ужина и сна – завтра нам предстоит насыщенный день.
   В наше распоряжение предоставили комнату с двумя кроватями, просторную и удобную, и я, утомленный недавними приключениями, быстро нырнул под одеяло. Шерлок Холмс, напротив, был из тех, кто, имея перед собой нерешенную загадку, на несколько дней, а то и на неделю забывает об отдыхе, тасует факты, рассматривает их под разными углами, пока не раскроет истину или не убедится, что данных для этого недостаточно. Скоро я понял, что он намерен бодрствовать всю ночь. Он снял пиджак и жилетку, надел просторный синий халат и принялся собирать подушки с кровати, софы и кресел. Из них он соорудил подобие восточного дивана и устроился на нем, скрестив ноги и положив перед собой унцию шега и коробок спичек. Он сидел в тусклом свете лампы, молчаливый, недвижный, зажав во рту старую вересковую трубку и устремив пустой взгляд в угол потолка; на резких орлиных чертах его лица играли отблески. Таким я видел его, когда засыпал, и в той же позе застал, проснувшись от внезапного возгласа; комната была залита ярким летним солнцем. Изо рта у Холмса по-прежнему торчала трубка, к потолку устремлялись клубы дыма, в комнате стоял сизый туман, только от давешней кучи табака ничего не осталось.
   – Проснулись, Ватсон? – спросил он.
   – Да.
   – Не против с утра прокатиться?
   – Конечно не против.
   – Тогда одевайтесь. Никто пока не поднимался, но я знаю, где спит подручный конюха, так что двуколка у нас будет очень скоро. – Говоря это, Холмс хихикал себе под нос, глаза его блестели – я не узнавал в нем вчерашнего мрачного мыслителя.
   Одевшись, я глянул на часы. Что никто пока не поднимался, удивляться не приходилось. Было двадцать пять минут пятого. Как только я был готов, вернулся Холмс с известием, что мальчик запрягает лошадь.
   – Хочу проверить одну свою теорийку, – пояснил он, надевая ботинки. – Сдается мне, Ватсон, перед вами идиот, каких по всей Европе поискать. Пинка бы мне хорошего, чтоб летел отсюда до самого Чаринг-Кросса. Но думаю, у меня теперь есть ключ к этому делу.
   – И где же он? – спросил я с улыбкой.
   – В ванной, – последовал ответ. – Нет, я не шучу, – добавил Холмс, видя мой недоверчивый взгляд. – Я только что там побывал, взял его и переложил в гладстоновский саквояж. В дорогу, дружище, – посмотрим, подойдет ли ключ к замку.

   Тихо, стараясь никого не потревожить, мы спустились вниз и вышли на залитую утренним солнцем дорожку. Там уже стояла наша лошадь с двуколкой, рядом ждал полуодетый конюшонок. Мы с Холмсом покатили к лондонской дороге. По пути нам попадались телеги с овощами для столицы, но ряды вилл по обе стороны стояли в безмолвии, без признаков жизни, словно город из сна.
   – В некоторых отношениях это было очень необычное дело. – Холмс хлестнул лошадь, и она пустилась в галоп. – Признаюсь, я был слеп как крот, но лучше поумнеть поздно, чем никогда.
   Когда мы с Холмсом ехали по саррейской стороне города, в окнах начали показываться заспанные лица: самые ранние пташки уже вставали с постели. С Ватерлоо-Бридж-роуд мы выкатили на мост; по ту сторону, на Веллингтон-стрит, круто свернули направо и оказались на Боу-стрит. Шерлока Холмса в полиции хорошо знали, и двое полисменов у двери отдали ему честь. Один взял под уздцы лошадь, другой провел нас внутрь.
   – Кто сегодня дежурит? – спросил Холмс.
   – Инспектор Брэдстрит, сэр.
   – А, Брэдстрит, как поживаете? – (Из мощенного камнем прохода показался высокий и крепкий полицейский чиновник в фуражке и расшитой шнурами куртке.) – Мне надо бы с вами переговорить где-нибудь в спокойной обстановке.
   – Хорошо, мистер Холмс. Пойдемте сюда, в мой кабинет.
   Это была тесная, похожая на контору комната с огромной книгой для записей на столе и телефоном на стене. Инспектор сел за стол.
   – Чем могу быть полезен, мистер Холмс?
   – Я по поводу этого побирушки, Буна, которого привлекли по делу об исчезновении мистера Невилла Сент-Клэра из Ли.
   – Да, его задержали и оставили под стражей для дальнейшего расследования.
   – Я слышал об этом. Он здесь?
   – В камере.
   – Ведет себя спокойно?
   – Да, порядок не нарушает. Но свинья свиньей.
   – То есть?
   – Вымыть руки мы его кое-как заставили, но рожа черная, как у трубочиста. Ну, когда с его делом разберутся, в тюрьме его ждет обязательная помывка. Если бы вы его увидели, то согласились бы, что она ему нужна позарез.
   – Мне как раз очень бы хотелось его увидеть.
   – Правда? Это легче легкого. Пойдемте. Саквояж можете оставить.
   – Нет, я лучше возьму его с собой.
   – Хорошо. Сюда, прошу.

   Инспектор повел нас по проходу, открыл запертую дверь, затем мы спустились по винтовой лестнице и оказались в коридоре с белеными стенами и дверями по обе стороны.
   – Нам нужна третья справа, – объявил инспектор. – Вот она!
   Он осторожно приоткрыл заслонку в верхней части двери и заглянул в камеру.
   – Он спит. Весь на виду.
   Мы оба прильнули к решетке. Заключенный был погружен в глубокий сон, грудь его вздымалась медленно и тяжело, лицо было обращено к нам. Роста он был среднего, одет, как полагается при его ремесле, в грубое тряпье, через прореху в драной куртке виднелась цветная рубаха. Как и говорил инспектор, грязь на нем лежала в три слоя, но и она не скрывала уродства его лица. От глаза до подбородка шел широкий старый шрам, кожа вокруг него была натянута, из-под вывернутой, как бы в вечной усмешке, верхней губы торчали сбоку три зуба. Лоб закрывали, падая на глаза, спутанные ярко-рыжие волосы.
   – Красавчик, правда? – спросил инспектор.
   – Ему определенно не помешает умыться, – заметил Холмс. – Я это предвидел и взял на себя смелость захватить с собой принадлежности.
   Он открыл саквояж и, к моему удивлению, извлек оттуда внушительную губку.
   – Ну вы и забавник! – хмыкнул инспектор.
   – А теперь, если вы будете так любезны неслышно открыть дверь, мы очень скоро приведем это чучело в божеский вид.
   – Ну, почему бы и нет, – отозвался инспектор. – А то ведь его физиономия не делает чести заведению на Боу-стрит, не правда ли?
   Он осторожно просунул ключ в замок, и мы на цыпочках вошли в камеру. Спящий повернулся на бок и снова заснул мертвецким сном. Холмс наклонился к кувшину с водой, смочил губку и дважды крепко прошелся ею по лицу заключенного.
   – Позвольте познакомить вас, – воскликнул он, – с мистером Невиллом Сент-Клэром из города Ли в графстве Кент.
   Никогда в жизни я не видел ничего подобного. Как сдирают кору с дерева, так губка содрала с человека его лицо. Не стало грубой смуглой кожи! Не стало безобразного косого шрама и вывернутой губы, а с нею и отталкивающей вечной ухмылки! Взмах руки – и не стало спутанных рыжих волос! Перед нами сидел, протирая заспанные глаза и недоуменно озираясь, бледный черноволосый мужчина с печатью грусти на гладком утонченном лице. Осознав, что разоблачен, он вскрикнул и зарылся головой в подушку.

   – Боже милостивый, – вскричал инспектор, – да это ведь наш пропавший! Я его запомнил по фотографии.
   Арестант, смирившись со своей судьбой, принял безразличный вид.
   – Ну, ничего не поделаешь. Не скажете ли, в чем меня обвиняют?
   – В убийстве мистера Невилла Сент… Ну нет, только не в этом, разве что в попытке самоубийства, – ухмыльнулся инспектор. – Я служу в полиции двадцать семь лет, но это уж слишком даже для меня.
   – Если я мистер Невилл Сент-Клэр, тогда, очевидно, никакого преступления не было и меня задерживают незаконно.
   – Преступления не было, но произошла очень серьезная ошибка, – проговорил Холмс. – Вам бы следовало довериться своей жене.
   – Дело не в жене, дело в детях, – простонал арестант. – Да помилует меня Господь, я не хотел, чтобы они стыдились своего отца. Боже! Какой срам! Что мне делать?
   Шерлок Холмс опустился на койку рядом с арестантом и добродушно похлопал его по плечу.
   – Если начнется разбирательство в суде, – сказал он, – вам, конечно, трудно будет избежать огласки. С другой стороны, если вы убедите полицейское начальство, что вас не в чем обвинить, не вижу, почему подробности этого дела должны попасть в газеты. Не сомневаюсь, инспектор Брэдстрит запишет все, что вы нам сообщите, и доведет до сведения начальства. В таком случае судебного процесса не будет.
   – Благослови вас Господь! – горячо воскликнул арестант. – Я согласился бы на тюрьму, даже на казнь, только бы моя тайна не легла позорным пятном на детей.
   До вас я никому не рассказывал свою историю. Мой отец был школьным учителем в Честерфилде, я получил превосходное образование. В юности я путешествовал, выступал на сцене, в конце концов устроился репортером в одну лондонскую вечернюю газету. Однажды издателю понадобилась серия статей о нищенстве в столице, и я вызвался их написать. С этого и начались мои приключения. Чтобы добыть материал для статей, нужно было самому освоить ремесло попрошайки. Во времена актерства я, разумеется, постиг все приемы гримирования и славился за кулисами своим искусством. Теперь мне пригодился этот навык. Я раскрасил себе лицо, а чтобы оно выглядело как можно жалостней, изобразил громадный шрам, подтянул край губы и подклеил кусочком пластыря в цвет кожи. Добавив к этому рыжие волосы и подходящее платье, я избрал себе место в самой оживленной части Сити и начал под предлогом торговли спичками выпрашивать милостыню. Я посвятил этому семь часов и, вернувшись домой, с удивлением обнаружил, что насобирал ни много ни мало двадцать шесть шиллингов и четыре пенса.
   Статьи я написал и не вспоминал об этой истории, пока однажды не гарантировал вексель одного приятеля, после чего с меня судебным приказом должны были взыскать двадцать пять фунтов. Я ломал себе голову, откуда взять деньги, и тут мне пришла идея. Я выпросил у кредитора двухнедельную отсрочку, взял в газете отпуск и провел это время в Сити, прося милостыню под маской. За десять дней я набрал нужную сумму и выплатил долг.
   Вообразите теперь, до чего обидно мне было возвращаться к усердному труду за два фунта в неделю, меж тем как, нанеся на лицо малую толику краски, положив на землю кепку и сидя неподвижно, я мог заработать эту сумму за один лишь день. Гордость и деньги долго боролись между собой, но доллары в конце концов победили, я бросил газетное ремесло и стал день за днем просиживать на выбранном еще в первый раз углу, внушая жалость своим изуродованным лицом и набивая карманы мелочью. О моем секрете знала лишь одна живая душа. Это был содержатель грязного притона на Суондам-лейн, где я нанял помещение, чтобы каждое утро выходить оттуда нищим калекой и каждый вечер возвращать себе облик франтоватого джентльмена. Я щедро платил ласкару за комнаты и был уверен, что моя тайна в надежных руках.
   Очень скоро у меня накопились значительные суммы. Я не утверждаю, что любой нищий зарабатывает на лондонских улицах по семьсот фунтов в год (мой средний доход еще выше), но у меня были такие преимущества, как искусный грим и острый язык, который я все время оттачивал, и со временем я сделался известным в Сити персонажем. С утра до вечера в мою шапку сыпался поток пенни, перемежаемых серебром, и редкий день я не собирал двух фунтов.
   С богатством росли и амбиции, я нанял дом за городом и наконец вступил в брак, меж тем никто не догадывался, чем я на самом деле занимаюсь. Моей дорогой жене было известно только, что я веду дела в Сити. Какие именно – она не имела понятия.
   В прошлый понедельник я закончил работу и переодевался в комнате над опиумным притоном. Выглянув из окна, я был несказанно удивлен и испуган: на улице стояла моя жена и смотрела прямо на меня. От неожиданности я вскрикнул, вскинул руки, чтобы закрыть лицо, и кинулся к своему наперснику-ласкару с мольбой никого ко мне не пускать. Снизу донесся голос жены, но я знал, что наверх она не поднимется. Я проворно разделся, натянул лохмотья нищего, наложил грим, нахлобучил парик. В таком маскараде меня не могла узнать даже жена. Но тут мне пришло в голову, что, если комнату обыщут, снятая одежда меня выдаст. Я распахнул окно, потревожив при этом палец, который порезал утром в спальне. Потом схватил пиджак с грузом мелочи, которую успел переложить туда из кожаного мешочка, служившего мне кошельком. Пиджак я выбросил в окно, и он пошел ко дну. Остальная одежда последовала бы за пиджаком, но констебли были уже на лестнице, и вскоре – сознаюсь, к своему облегчению, – я убедился, что меня не опознают как мистера Невилла Сент-Клэра, а хотят арестовать за его убийство.
   Не знаю, что еще объяснить. Я был намерен как можно дольше держаться за свой маскарад, потому и ходил с грязной физиономией. Зная, что жена будет ужасно беспокоиться, я улучил минуту, когда констебли отвлеклись, снял с пальца кольцо и отдал ласкару вместе с наскоро нацарапанной запиской, в которой заверял, что для тревоги нет причин.
   – Письмо пришло только вчера, – сказал Холмс.
   – Боже мой! Какую страшную неделю ей довелось пережить!
   – За ласкаром следила полиция, – объяснил инспектор Брэдстрит, – и, понятно, ему надо было исхитриться, чтобы отправить письмо потихоньку. Наверное, он отдал письмо какому-нибудь посетителю-моряку, а тот вспомнил о нем только через несколько дней.
   – Не сомневаюсь, так оно и было, – кивнул Холмс. – Но разве вас никогда не привлекали к ответственности за нищенство?
   – Много раз, но что́ для меня штрафы?
   – Тем не менее вам придется оставить свой промысел, – сказал Брэдстрит. – Если полиция согласится замять дело, с Хью Буном должно быть покончено.
   – Я поклянусь в этом священнейшей из клятв.
   – В таком случае, полагаю, можно надеяться, что дальше дело не пойдет. Но если вас обнаружат за прежним занятием, вся правда выйдет наружу. Мистер Холмс, мы премного вам обязаны за раскрытие истины. Хотел бы я знать, как вы до этого дошли.
   – Просидев некоторое время на подушках и выкурив унцию шега, – отозвался мой друг. – Думаю, Ватсон, если мы отправимся на Бейкер-стрит прямо сейчас, то поспеем как раз к завтраку.

Приключение VII
Голубой карбункул

   На третий день Рождества, утром, я зашел к моему другу Шерлоку Холмсу, чтобы поздравить его с праздником. Он, одетый в фиолетовый халат, полулежал на диване; тут же, под рукой, находились подставка для трубки и кипа смятых газет – очевидно, только что прочитанных. Рядом с диваном стоял деревянный стул, на спинке которого висела ветхая шляпа из твердого фетра самого непрезентабельного вида, изношенная и в заломах. На сиденье лежали лупа и пинцет, указывавшие на то, что шляпа попала сюда как предмет изучения.
   – Вы заняты, – заметил я, – наверное, я оторвал вас от дела.
   – Вовсе нет. Я рад, что могу обсудить с другом свои выводы. История вполне банальная, – Холмс указал на шляпу большим пальцем, – но в ней есть любопытные и даже поучительные подробности.
   Я уселся в кресло и протянул руки к потрескивавшему огню: наступили заморозки, окна заросли ледяными узорами.
   – Полагаю, – заметил я, – этот предмет, при всей своей обыденности, имеет отношение к каким-то мрачным событиям; наверное, он поможет вам раскрыть некую тайну и покарать виновного?
   – Нет-нет. Никакого преступления не было, – рассмеялся Шерлок Холмс. – Это один из тех причудливых казусов, что имеют обыкновение случаться, когда на площади в несколько квадратных миль толкутся четыре миллиона человеческих существ. В таком улье можно ожидать чего угодно, среди прочего – и загадок самого поразительного свойства, не связанных, однако, с нарушением закона. Мы с такими уже сталкивались.
   – И они нередки, – подтвердил я. – К их числу относятся три из последних шести случаев, о которых у меня остались записи.
   – Именно. Вы намекаете на поиски документов Ирэн Адлер, странное происшествие с мисс Мэри Сазерленд и приключения человека с вывернутой губой. Что касается последнего дела, оно, несомненно, попадет в ту же категорию безобидных. Вам знаком Питерсон, отставник?
   – Да.
   – Это как раз его трофей.
   – То есть эта шляпа – его?
   – Нет-нет, он ее нашел. Владелец неизвестен. Прошу, взгляните на нее не как на потрепанный котелок, а как на загадку, требующую умственных усилий. Но сперва о том, как она сюда попала. Она прибыла рождественским утром, заодно с добрым откормленным гусем, который, несомненно, жарится сейчас перед огнем Питерсонова очага. Факты таковы: рождественским утром, около четырех, Питерсон – честнейший, как вы знаете, малый – следовал по Тотнем-Корт-роуд, возвращаясь домой после небольшой пирушки. В свете газового фонаря он увидел, что впереди идет нетвердой походкой высокий мужчина, у которого через плечо перекинут белый гусь. На углу Гудж-стрит незнакомец повздорил с небольшой буйной компанией. Один из хулиганов сбил с него шляпу; владелец гуся, защищаясь, махнул тростью и угодил ею в окно какой-то лавки. Питерсон кинулся на помощь незнакомцу, но тот, видя, что разбил стекло и что за ним гонится человек в форме, похожий на представителя власти, испугался, уронил гуся и припустил со всех ног. Вскоре он скрылся в лабиринте улочек по ту сторону Тотнем-Корт-роуд. Хулиганы при виде Питерсона тоже бросились бежать, так что за ним остались и поле битвы, и вся добыча, то есть потрепанная шляпа и превосходный рождественский гусь.

   – Которого он, конечно, вернул владельцу?
   – Дружище, в том-то и дело. Да, к левой ноге птицы была привязана карточка с печатной надписью «Для миссис Генри Бейкер»; да, на подкладке шляпы просматриваются инициалы «Г. Б.», однако Бейкеров в нашем городе тысячи, а Генри Бейкеров сотни – поди отыщи нужного, чтобы вернуть ему собственность.
   – И что же предпринял Питерсон?
   – Рождественским утром принес и шляпу, и гуся мне, поскольку знает, что я интересуюсь любыми загадками, в том числе и самыми ничтожными. Гуся мы держали до нынешнего утра, когда были замечены признаки того, что, несмотря на морозец, лучше бы его без промедления съесть. Поэтому Питерсон унес птицу домой, где она исполнит свое конечное предназначение, а у меня осталась только шляпа неизвестного джентльмена, потерявшего свой праздничный обед.
   – Давал ли Питерсон объявления в газеты?
   – Нет.
   – Тогда откуда возьмутся подсказки для поиска?
   – Постараемся что-нибудь извлечь из того, что имеем.
   – То есть из этой шляпы?
   – Именно.
   – Вы смеетесь. Мыслимо ли что извлечь из этого старого, поношенного фетра?
   – Вот лупа. Мои методы вам известны. Что вы можете сказать о хозяине этого предмета?
   Я снял ветошь со спинки стула и уныло повертел в руках. Это была вполне обычная черная шляпа, круглая, твердая, очень поношенная. Шелковая подкладка, некогда красная, сильно выцвела. Имя производителя отсутствовало, однако, как и говорил Холмс, сбоку были нацарапаны инициалы «Г. Б.». На полях обнаружились дырочки для резинки, но ее самой не было. Кроме того, шляпа оказалась пропыленной, в заломах и пятнах, хотя владелец как будто пытался замаскировать их при помощи чернил.
   – Я не вижу ничего, – признался я, возвращая шляпу моему другу.
   – Напротив, Ватсон, вы видите все. Но у вас не получается осмыслить увиденное. Вы робеете сделать заключения.
   – Тогда будьте добры сказать, что заключаете вы из осмотра этой шляпы?
   Холмс взял шляпу и окинул ее особым внимательным взглядом, свойственным только ему.
   – Указаний не так много, – заметил он, – и все же из некоторых можно извлечь заключения, как вполне очевидные, так и весьма вероятные. По шляпе заметно, что ее обладатель очень умен, а также что три года назад он процветал, но позднее для него наступили трудные времена. Прежде он был предусмотрителен, теперь сделался беспечен, а значит, покатился по наклонной плоскости. Учтите еще, что он обнищал, и вывод напрашивается сам собой: довели его до этого, скорее всего, спиртные напитки. Не чем иным, как пьянством, можно объяснить и то, что его разлюбила жена.

   – Ну, знаете, Холмс!
   – Но некоторая доля самоуважения у него все же осталась, – продолжал мой друг, не обратив внимания на возглас. – Жизнь он ведет сидячую, на улице бывает редко, ослаб от отсутствия тренировок. Он человек не молодой и не старый, свои поседевшие волосы смазывает лаймовым кремом, недавно стригся. Таковы наиболее очевидные факты, на которые указывает эта шляпа. Кстати, скорее всего, у него в доме не проведен газ.
   – Холмс, да вы просто шутите.
   – Ничего подобного. Неужели даже теперь, когда я рассказал вам о своих выводах, вы не видите, что меня на них натолкнуло?
   – Это, конечно, говорит о моей тупости, но должен сознаться, я в полном недоумении. Например, из чего вы заключили, что этот человек умен?
   Вместо ответа Холмс нахлобучил шляпу себе на голову. Она закрыла лоб, дойдя до самой переносицы.
   – Вопрос объема, – пояснил он. – Должен же такой большой мозг хоть что-то в себе содержать.
   – А что владелец обеднел?
   – Шляпе три года. Именно три года назад вошел в моду такой фасон: плоские поля, загнутые по краям. Это самый качественный товар. Взгляните на шелковую в рубчик шляпную ленту, на превосходную подкладку. Если три года назад этот человек мог себе позволить такую дорогую шляпу, а потом не купил ничего взамен, значит его дела пошли плохо.
   – Ну да, это понятно. Но как насчет предусмотрительности и того, что он покатился по наклонной плоскости?
   Шерлок Холмс рассмеялся:
   – Предусмотрительность – вот она. – Он тронул пальцем крохотный кружок и петельку крепления для резинки. – Они к шляпам не прилагаются. Если этот человек заказал крепление, то есть принял меры на случай непогоды, он не был лишен предусмотрительности. Но мы видим, что резинка порвалась, а заменить ее он не подумал. Выходит, он уже не так предусмотрителен – явное свидетельство утраты принципов. С другой стороны, он пытался замазать пятна чернилами: самоуважение у него в какой-то мере еще осталось.
   – Ваши рассуждения очень убедительны.
   – Прочие факты: что он среднего возраста, с седоватыми волосами, недавно стригся, пользуется лаймовым кремом – подсказала мне при внимательном исследовании нижняя часть подкладки. В лупу видно большое количество волосков, отстриженных ножницами парикмахера. Они липкие и сильно пахнут лаймом. Пыль, как вы заметите, не уличная, то есть серая песчаная, а домашняя, то есть коричневая, пуховая, – значит, шляпа долго висела в помещении. Пятна влаги внутри доказывают, что владелец обильно потел, а следовательно, едва ли особенно крепок физически.
   – Но жена – вы сказали, она его разлюбила.
   – Эту шляпу неделями не чистили. Если бы, мой дорогой Ватсон, я заметил на вашей шляпе недельные залежи пыли, вывод был бы ясен: раз жена позволила вам выйти на улицу в таком виде, стало быть, вы имели несчастье лишиться ее расположения.
   – Но не исключено, что он холостяк.
   – Нет, гуся он нес жене, чтобы помириться с ней. Вспомните карточку на ноге птицы.
   – У вас на все готов ответ. Но с чего вы взяли, что в дом не проведен газ?
   – Одно или даже два пятна от сальной свечи – это может быть случайностью, но если их целых пять, трудно усомниться в том, что человек то и дело соприкасается со свечами: вероятно, поднимается ночью в спальню, держа в одной руке шляпу, в другой – свечу, с которой стекают капли. Как бы то ни было, эти пятна явно не от газовой горелки. Вы удовлетворены?
   – Что ж, это очень остроумно, – рассмеялся я, – но, как вы только что сказали, преступления никакого не было, беды – тоже, если не считать потери гуся. Выходит, вы зря расходуете силы.
   Шерлок Холмс открыл рот, чтобы ответить, но тут распахнулась дверь и в комнату влетел отставник Питерсон. Щеки его горели, глаза были выпучены от изумления.
   – Гусь, мистер Холмс! – отчаянно выкрикнул он. – Этот гусь, сэр!

   – Гусь? Что с ним? Ожил и выпорхнул в кухонное окошко?
   Холмс, не вставая с дивана, обернулся, чтобы лучше видеть ошарашенное лицо посетителя.
   – Смотрите, сэр! Смотрите, что моя жена нашла в зобе! – Он протянул нам ладонь, на которой мерцал голубой драгоценный камень – размером чуть меньше боба, но такой чистый и яркий, что можно было подумать, в темноте ладонной впадины сверкает электрическая искра.
   Шерлок Холмс присвистнул и резко сел.
   – Боже, Питерсон, вот так находка! Полагаю, вы догадываетесь, что попало вам в руки?
   – Бриллиант, сэр! Драгоценный камень! Стекло режет запросто, как мастику.
   – Не просто драгоценный камень. Это тот самый драгоценный камень.
   – Неужели это голубой карбункул графини Моркар?! – воскликнул я.
   – Именно. Я знаю его размер и форму, так как не раз в последние дни видел в «Таймс» объявления об этом камне. Он совершенно уникален, о его ценности можно только догадываться, и все же предлагаемое вознаграждение в тысячу фунтов не составляет и двадцатой доли от его рыночной цены.
   – Тысяча фунтов! Боже милостивый! – Отставник плюхнулся в кресло и застыл, переводя взгляд с Холмса на меня и обратно.
   – Такова награда; у меня есть причины думать, что здесь замешаны сентиментальные побуждения и графиня отдала бы половину своего состояния, лишь бы вернуть себе камень.
   – Камень пропал, если не ошибаюсь, в отеле «Космополитен», – заметил я.
   – Именно так, ровно пять дней назад, двадцать второго декабря. Обвинили некоего Джона Хорнера, паяльщика: он якобы украл камень из шкатулки для драгоценностей. Улики были настолько убедительны, что дело передали на рассмотрение суда присяжных. Помнится, у меня сохранились сообщения об этой истории.
   Холмс порылся в газетах, просматривая даты, наконец извлек один лист, разгладил, сложил вдвое и зачитал следующий абзац:
   – «Кража драгоценности в отеле «Космополитен». Джон Хорнер, двадцати шести лет, паяльщик, был привлечен к суду по обвинению в том, что двадцать второго числа текущего месяца он похитил из шкатулки, принадлежащей графине Моркар, ценный камень, известный как „голубой карбункул“. Джеймс Райдер, старший коридорный отеля, показал, что в день кражи отвел Хорнера в туалетную комнату графини Моркар, чтобы тот подпаял расшатавшийся второй прут каминной решетки. Сначала Райдер оставался с Хорнером, но затем его вызвали, и он ушел. По возвращении он обнаружил, что Хорнера нет, бюро взломано; небольшая сафьяновая шкатулка, в которой, как выяснилось впоследствии, графиня хранила обычно свои драгоценности, лежит пустая на туалетном столике. Райдер немедленно поднял тревогу, и в тот же вечер Хорнера арестовали, но камня не нашли ни при нем, ни в его жилище. Кэтрин Кьюзак, горничная графини, заявила под присягой, что услышала крик ужаса, вырвавшийся у Райдера, когда он обнаружил кражу, вбежала в комнату и застала картину, описанную предыдущим свидетелем. Инспектор Брэдстрит из отделения „B“ дал показания относительно ареста Хорнера, который отчаянно сопротивлялся и в самых сильных выражениях настаивал на своей невиновности. Когда выяснилось, что обвиняемый был прежде судим за кражу, судья отказался рассматривать дело в упрощенном порядке и передал его на выездную сессию суда присяжных. Хорнер в ходе процесса сильно волновался; услышав это решение, он лишился чувств, и его вынесли из зала суда».
   Хм! С полицейским судом понятно, – задумчиво проговорил Холмс, отбрасывая газету. – Теперь перед нами стоит задача восстановить цепь событий, крайними звеньями которой являются пустая шкатулка и зоб рождественского гуся на Тотнем-Корт-роуд. Вот видите, Ватсон, наше небольшое расследование делается не столь невинным и все более важным. Вот камень, камень получен от гуся, гусь получен от мистера Генри Бейкера, обладателя поношенной шляпы и прочих примет, описанием которых я так вам наскучил. Нам предстоит серьезно взяться за розыски этого джентльмена, а кроме того, выяснить его роль в этих загадочных событиях. Для начала применим простейшее средство – а это, несомненно, газетные объявления. Если не получится, я обращусь к иным методам.
   – Что вы напишете?
   – Дайте мне карандаш и вот этот обрывок бумаги. Ну, так: «Найдены на углу Гудж-стрит гусь и черная фетровая шляпа. Мистеру Генри Бейкеру предлагается явиться сегодня вечером в шесть тридцать на Бейкер-стрит, двести двадцать один-бэ, чтобы получить потерянное». Коротко и понятно.
   – Вполне. Но увидит ли он объявление?
   – Он наверняка станет просматривать газеты: для небогатого человека такая потеря очень существенна. Разбив стекло и увидев Питерсона, он, понятно, был так напуган, что думал только о бегстве, но потом наверняка горько раскаялся в том, что бросил птицу. Кроме того, в объявлении указано его имя, и значит, знакомые, кому газета попадет в руки, непременно его известят. Так что, Питерсон, бегите в рекламное агентство и попросите разместить текст в вечерних газетах.
   – В которых, сэр?
   – О, в «Глоб», «Стар», «Пэлл-Мэлл», «Сент-Джеймсиз», «Ивнинг ньюс», «Стандард», «Эхо» – и во всех, какие попадутся.
   – Хорошо, сэр. А камень?
   – Ах, ну да. Я подержу его у себя. Спасибо. И вот что, Питерсон, на обратном пути купите гуся и оставьте здесь, чтобы мы отдали его владельцу взамен того, которым сейчас угощается ваша семья.
   Когда отставник ушел, Холмс взял камень и стал рассматривать против света.
   – Недурная вещица, – сказал он. – Посмотрите, как сверкает и искрится. Это, конечно, ядро и фокус преступлений. Как и любой хороший камень. Настоящая дьяволова приманка. Что касается больших камней с длинной историей, у них на каждую грань приходится по кровавому злодеянию. Этому камню нет и двух десятков лет. Он был найден на берегах реки Амой в южном Китае и замечателен тем, что по всем свойствам относится к карбункулам, но отличается по цвету – голубой вместо рубиново-красного. Он не стар, но в его истории уже есть мрачные страницы. Из-за этого кристалла углерода весом сорок гран совершены два убийства, одно самоубийство, несколько ограблений да еще одного человека облили серной кислотой. Кто бы мог подумать, что такая красивая игрушка множит число висельников и узников? Сейчас я запру ее в сейф и напишу графине, что она у нас.
   – Вы думаете, этот человек, Хорнер, невиновен?
   – Не знаю.
   – А тот другой, Генри Бейкер, – замешан ли он в деле?
   – Думаю, Генри Бейкер, скорее всего, абсолютно невиновен и не имел понятия о том, что птица, которую он нес, стоит больше, чем такого же размера гусь из чистого золота. Но убедиться в этом я смогу, только когда он откликнется на наше объявление.
   – А до этого вы можете что-то сделать?
   – Ничего.
   – В таком случае я продолжу обход пациентов. Но вечером, к назначенному часу, вернусь: хочется узнать, как разрешится это запутанное дело.
   – Буду очень рад. Я обедаю в семь. Вальдшнеп, если не ошибаюсь. Кстати, ввиду недавних происшествий надо бы попросить миссис Хадсон, чтобы она внимательно осмотрела зоб.
   Я задержался у пациента и прибыл на Бейкер-стрит чуть позднее половины седьмого. Подходя к дому, я заметил высокого мужчину в шотландском берете с помпоном и застегнутом на все пуговицы сюртуке: он ждал снаружи, в полукруге света от наддверного окна. Едва я подошел, как дверь распахнулась, и нас обоих провели в комнату Холмса.
   – Полагаю, мистер Генри Бейкер? – произнес Холмс, поднимаясь с кресла и приветствуя гостя в своей излюбленной манере – непринужденно и дружелюбно. – Садитесь, прошу вас, сюда, к огню. Вечер холодный, а вы, как я вижу, натура теплолюбивая. Ватсон, вы как раз вовремя. Это ваша шляпа, мистер Бейкер?
   – Да, сэр, несомненно, это моя шляпа.
   Мистер Бейкер был крупный сутулый мужчина с массивной головой, широким умным лицом, остроконечной, с проседью, бородкой. Нос и щеки посетителя были красны, протянутая рука слегка дрожала, что подтверждало догадку Холмса относительно его привычек. Порыжевший черный сюртук был плотно застегнут, воротник поднят, из рукавов торчали одни худые запястья, без признаков рубашки или манжет. Говорил он коротко и отрывисто, тщательно подбирая слова, и производил впечатление человека неглупого и образованного, которому сильно не повезло в жизни.
   – Мы несколько дней держали у себя ваши вещи, так как рассчитывали увидеть объявление с адресом. Не пойму, почему вы не обратились в газеты.
   Посетитель смущенно усмехнулся.
   – В отличие от прежних времен, нынче карманы у меня не набиты шиллингами, – признался он. – Я был уверен, что шляпой и птицей завладели напавшие на меня хулиганы, и не стал тратить деньги на безнадежную попытку вернуть пропажу.
   – Вполне понятно. Кстати, что касается птицы – нам пришлось ее съесть.
   – Съесть? – Посетитель в волнении приподнялся со стула.
   – Да, иначе бы она испортилась. Но, полагаю, тот гусь, что лежит на буфете, такой же упитанный и совершенно свежий, вполне вас удовлетворит?
   – О, конечно, конечно! – Мистер Бейкер облегченно вздохнул.
   – Разумеется, мы сохранили перья, ножки, зоб и тому подобное от вашей птицы, так что, если желаете…
   Посетитель от души расхохотался:
   – Они могли бы пригодиться разве что как память о моем приключении, но в остальном не понимаю, зачем мне сдались disjecta membra [24 - Разъятые члены (лат.).] моего покойного знакомца. Нет, сэр, думаю с вашего разрешения довольствоваться превосходной птицей, которую вижу на буфете.
   Шерлок Холмс бросил на меня выразительный взгляд и еле заметно пожал плечами:
   – Ну, вот ваша шляпа и вот ваш гусь. Кстати, если не трудно, расскажите, откуда вы взяли того, прежнего? Я любитель птицы, и мне нечасто попадались так хорошо откормленные гуси.
   – Конечно, сэр, – ответил Бейкер, успевший встать и сунуть под мышку свою вновь обретенную собственность. – Я с небольшой компанией бываю в трактире «Альфа», рядом с Музеем, – днем, как вы понимаете, нас можно найти в самом Музее. В этом году Уиндигейт, наш любезный хозяин, учредил гусиный клуб: платишь каждую неделю по несколько пенсов и к Рождеству получаешь птицу. Я платил исправно, остальное вам известно. Весьма обязан вам, сэр, ведь шотландский берет не подобает ни моим летам, ни положению.
   Отвесив нам обоим комически-торжественный поклон, мистер Бейкер отправился восвояси.
   – С мистером Генри Бейкером разобрались, – заключил Холмс, когда за посетителем закрылась дверь. – Ясно как день, что он в этом деле совершенно несведущ. Вы очень голодны, Ватсон?

   – Не особенно.
   – Тогда я предлагаю отложить обед до ужина и отправиться по горячим следам.
   – Конечно.
   Вечер выдался ненастный, поэтому мы накинули ольстеры и замотали шеи шарфами. На безоблачном небе холодным блеском мерцали звезды, пар изо ртов прохожих походил на дым от пистолетной перестрелки. Под четкий и громкий стук собственных шагов мы миновали Врачебный квартал, Уимпол-стрит, Харли-стрит и по Уигмор-стрит добрались до Оксфорд-стрит. Через четверть часа мы уже были в Блумсбери, у «Альфы» – небольшого паба на углу одной из улиц, ведущих к Холборну. Холмс распахнул дверь бара и заказал две кружки пива у краснощекого хозяина в белом фартуке.
   – Пиво у вас должно быть отменное, если оно не уступает вашим гусям, – сказал он.
   – Гусям? – удивился хозяин.
   – Да. Полчаса назад я беседовал с мистером Генри Бейкером, членом вашего гусиного клуба.
   – А, понимаю. Но видите ли, сэр, эти гуси не наши.
   – Да? А чьи?
   – Я купил две дюжины у одного торговца в Ковент-Гарден.
   – Вот как? И у какого из них? Я знаком с некоторыми.
   – Его зовут Брекинридж.
   – А, его я не знаю. Что ж, хозяин, за ваше доброе здоровье и процветание вашего заведения. Прощайте.
   А теперь к мистеру Брекинриджу, – продолжил Холмс, застегивая пальто, когда мы вышли на морозный воздух. – Помните, Ватсон, на одном конце цепочки мы имеем такую обыденную вещь, как гусь, но на другом находится человек, которому, если мы не докажем его невиновность, грозит семь лет каторги. Возможно, мы выясним, что он виновен, но в любом случае, благодаря странной случайности, нам в руки попала нить расследования, упущенная полицией. Давайте узнаем, что находится на том ее конце. Ну, поворот на юг и шагом марш!
   Мы пересекли Холборн и по Энделл-стрит, а затем по лабиринту трущоб добрались до рынка Ковент-Гарден. На одном из самых больших ларьков значилась фамилия Брекинридж. Владелец, мужчина с лошадиным лицом, смышленым взглядом и аккуратными бакенбардами, помогал мальчику-подручному закрывать ставни.
   – Добрый вечер. Холодная нынче погода, – заговорил Холмс.
   Торговец кивнул и смерил моего спутника любопытным взглядом.
   – Вижу, гуси у вас уже проданы, – продолжал Холмс, указывая на пустой мраморный прилавок.
   – Завтра будет сколько угодно.
   – Так то завтра.
   – Вот в том ларьке с газовым факелом еще остались.
   – Мне рекомендовали ваших гусей.
   – Кто рекомендовал?
   – Владелец «Альфы».
   – А, да, я посылал ему пару дюжин.
   – Отличные птицы. Откуда они у вас?
   К моему удивлению, этот вопрос привел торговца в ярость.
   – Вот что, мистер, – отвечал он, задрав подбородок и подбоченившись, – к чему это вы ведете? Выкладывайте-ка напрямую.
   – Я напрямую и говорю. Я хочу знать, кто продал вам гусей, которых вы поставили в «Альфу».
   – А я вам не скажу, и все тут!
   – Ладно, не важно. Мне непонятно только, что это вы взъелись из-за такой ерунды.
   – Взъелся! Вам бы так докучали, вы бы, небось, тоже взъелись. Я выложил хорошие деньги за хороший товар, на том бы и делу конец, но теперь только и слышу: «Где эти гуси?», «Кому вы их продали?», «Сколько вы за них хотите?». Столько шуму вокруг этих гусей – можно подумать, они единственные в мире.
   – Что ж, я не имею никакого отношения к тем, кто наводил у вас справки, – беспечным тоном ответил Холмс. – Если вы не скажете, пари не состоится, вот и все. Я знаток птицы и люблю биться об заклад. В этот раз я поставил пять фунтов на то, что доставшегося мне гуся откормили в деревне.
   – Пропали ваши пять фунтов – это городской гусь, – рявкнул торговец.
   – Ничего подобного.
   – А я говорю – городской.
   – Я вам не верю.
   – С чего вы взяли, что больше моего знаете про гусей? Да я с малолетства торгую птицей. Говорю же, все гуси, что пошли в «Альфу», городские.
   – Ни за что не поверю.
   – Хотите держать пари?
   – Это значило бы просто присвоить ваши деньги, я ведь знаю, что прав. Но чтобы проучить вас за упрямство, так и быть, спорю на соверен.
   Торговец мрачно засмеялся.
   – Принеси-ка мне бухгалтерские книги, Билл, – распорядился он.
   Мальчишка принес книги – одну маленькую и тоненькую, другую большую, засаленную – и выложил на прилавок, под висячим светильником.
   – Ну, мистер Всезнайка, – проговорил торговец, – я думал, гуси у меня нынче кончились, но скоро вам станет ясно: один гусак все же забрел. Видите эту маленькую книжку?
   – Ну?

   – Это список моих поставщиков. Видите? На этой странице записаны деревенские, и цифры после фамилий указывают, где их искать в гроссбухе. Вот! А теперь видите другую страницу, где красные чернила? Это список городских поставщиков. Смотрите сюда, на третью фамилию. Читайте запись вслух.
   – Миссис Оукшотт, Брикстон-роуд, сто семнадцать. Номер двести сорок девять, – прочитал Холмс.
   – Ага. Ищите теперь в гроссбухе.
   Холмс открыл нужную страницу:
   – Вот она. Миссис Оукшотт, Брикстон-роуд, сто семнадцать, поставляет яйца и птицу.
   – Читайте последнюю запись.
   – Двадцать второе декабря. Двадцать четыре гуся по семь шиллингов шесть пенсов.
   – Ага. Оно самое. А ниже?
   – Продано мистеру Уиндигейту из «Альфы» по двенадцать шиллингов.
   – И что вы скажете теперь?
   Лицо Шерлока Холмса огорченно вытянулось. Вынув из кармана соверен, он швырнул его на прилавок и зашагал прочь – судя по виду, слишком раздосадованный, чтобы продолжать разговор. Пройдя несколько ярдов, он остановился под фонарем и рассмеялся в своей обычной манере – от души, но беззвучно.
   – Когда вам попадается человек с такими бакенбардами и с номером «розовой», торчащим из кармана, знайте: подбить его на пари будет проще простого. Уверен, даже за сто фунтов я не получил бы от него столь полных сведений, какие выудил на спор. Что ж, Ватсон, думаю, конец расследования близок, и нам остается только решить, навестим ли мы миссис Оукшотт уже сегодня или отложим визит до завтра. Если верить словам этого неприветливого субъекта, есть и другие, кто интересуется этим делом, и мне…
   Он внезапно оборвал свою речь, потому что в ларьке, который мы только что покинули, разразилась громкая перепалка. В желтом свете висячей лампы стоял маленький человечек с лицом продувной бестии; Брекинридж, яростно потрясая кулаками, возвышался в дверном проеме.
   – Слушать больше не хочу про вас и ваших гусей, – гремел он. – Идите все к дьяволу! Хватит меня донимать вашей бредятиной, а то я натравлю на вас собаку! Приводите сюда саму миссис Оукшотт, и я ей отвечу, но вам-то что за дело до этих гусей? У вас я, что ли, их покупал?
   – Нет, но все равно один из них был мой, – заскулил человечек.
   – С миссис Оукшотт и спрашивайте.
   – Она сказала спросить у вас.
   – Да спрашивайте хоть у прусского короля, а я уже сыт по горло. Убирайтесь! – Брекинридж решительно шагнул вперед, и посетитель исчез в темноте.
   – Ха, похоже, на Брикстон-роуд нам больше не нужно, – шепнул Холмс. – Пойдемте посмотрим, что можно извлечь из беседы с этим господином.
   Минуя редкие кучки людей, слонявшихся у освещенных ларьков, Холмс быстро догнал человечка и тронул за плечо. Тот резко обернулся, и я увидел в газовом свете, что кровь отхлынула у него от лица.
   – Кто вы? Что вам нужно? – спросил он дрожащим голосом.
   – Простите, – любезным тоном проговорил Холмс, – но я невольно слышал вопросы, которые вы только что задали торговцу. Думаю, я смогу быть вам полезен.
   – Вы? Кто вы такой? И откуда знаете, о чем шла речь?
   – Меня зовут Шерлок Холмс. Моя профессия – знать то, чего не знают другие.
   – Но ведь об этом деле вы знать не можете?
   – Простите, мне известно о нем все. Вы стараетесь выяснить, что случилось с гусями, которые миссис Оукшотт с Брикстон-роуд продала торговцу по имени Брекинридж; тот, в свою очередь, сбыл их мистеру Уиндигейту из «Альфы». Далее они поступили в его клуб, членом которого является мистер Генри Бейкер.
   – О, сэр, вы тот самый человек, который мне нужен, – вскричал коротышка. Пальцы его простертых рук тряслись. – Я даже выразить не могу, как для меня важно то, что вы сказали.
   Шерлок Холмс подозвал проезжавшую мимо карету.
   – В таком случае нам лучше обсудить это в уютном помещении, а не на продуваемом ветрами рынке, – сказал он. – Но прежде чем мы поедем, скажите, пожалуйста, кому мне предстоит оказать услугу.
   Коротышка чуть помедлил.
   – Меня зовут Джон Робинсон, – произнес он, глядя в сторону.
   – Нет-нет, – мягко возразил Холмс, – назовите настоящее имя. Очень неловко обсуждать дела, если собеседник назвался псевдонимом.
   Бледные щеки незнакомца вспыхнули.
   – Ну хорошо, – сказал он, – мое настоящее имя Джеймс Райдер.
   – Именно. Старший коридорный отеля «Космополитен». Прошу, садитесь в кэб. Скоро я смогу поведать вам все, что вы желаете узнать.
   Коротышка стоял, глядя то на Холмса, то на меня, и в глазах его читались испуг и надежда. Он явно не понимал, что его ждет: удача или катастрофа. Потом он сел в кэб, и через полчаса мы снова оказались в гостиной на Бейкер-стрит. В дороге никто не произнес ни слова, но, слыша свистящее дыхание нашего спутника и видя, как он сплетает и расплетает пальцы, я понимал, насколько он взволнован.

   – Вот мы и дома! – весело объявил Холмс, когда мы входили в комнату. – Разожженный камин – как раз то, что нужно в такую погоду. Вы, похоже, замерзли, мистер Райдер. Прошу, садитесь в это плетеное кресло. Я только переоденусь в домашние туфли, и мы уладим ваше дельце. Ну вот! Вы хотели знать, что произошло с теми гусями?
   – Да, сэр.
   – А точнее, наверное, с тем гусем. Полагаю, вас интересует лишь одна птица – белая, с черной полоской на хвосте.
   Райдер затрясся от волнения.
   – О, сэр, – вскричал он, – вы скажете, куда он попал?
   – Сюда.
   – Сюда?
   – Да, и выяснилось, что это весьма необычная птица. Ничего удивительного, что вы ею так интересуетесь. После смерти она снесла яичко – и яичко не простое, а ярко-голубое, красивое на загляденье. Оно хранится здесь, в моем музее.
   Посетитель, чтобы не потерять равновесие, ухватился за каминную доску. Холмс отпер сейф и вынул голубой карбункул, похожий на холодную лучистую звезду. Райдер стоял с вытянувшимся лицом и не знал, заявить права на драгоценность или от нее отречься.
   – Игра закончена, Райдер, – спокойно проговорил Холмс. – Держитесь крепче, а то свалитесь в огонь! Усадите его в кресло, Ватсон. Преступник из него никакой – нервы слабоваты. Плесните ему бренди. Ну вот, теперь он хоть на человека похож. Да, хлипкое созданье!
   Райдер чуть было не упал, но от бренди щеки его порозовели, и он уставился испуганным взглядом на своего обличителя.
   – За малым исключением, я владею всеми нужными сведениями и доказательствами, так что от вас хочу услышать лишь немногое. И все же для полноты картины это немногое следует прояснить. Вы прежде знали, Райдер, о голубом камне графини Моркар?
   – Мне рассказывала Кэтрин Кьюзак, – отозвался тот надтреснутым голосом.
   – Понятно – горничная ее светлости. Итак, соблазн быстрого и легкого обогащения оказался для вас слишком силен. С людьми получше вас такое тоже случалось, но вы проявили особую неразборчивость в средствах. Вы знали, что Хорнер, паяльщик, был когда-то замешан в подобной истории и неминуемо попадет под подозрение. Что же вы предприняли? Вы со своей сообщницей Кьюзак под предлогом, будто в комнате миледи требуется небольшая починка, посылаете за Хорнером. Когда он уходит, вы крадете драгоценность из шкатулки и поднимаете тревогу. Несчастного берут под стражу. Тогда…
   Райдер внезапно рухнул на каминный коврик и припал к коленям моего приятеля.
   – Смилуйтесь, Бога ради! – взмолился он. – Подумайте о моем отце! О моей матери! Это разобьет их сердца. Такое со мной впервые! Я больше не буду. Клянусь. Я принесу клятву на Библии. О, не отдавайте меня под суд! Христа ради!

   – Вернитесь-ка в кресло! – сурово приказал Холмс. – Сейчас вы пресмыкаетесь, но вы не пожалели бедного Хорнера, когда отправляли его на скамью подсудимых за преступление, о котором он знать не знал.
   – Я уеду, мистер Холмс. Убегу за границу. Тогда всем станет ясно, что он невиновен.
   – Хм! Об этом разговор впереди. А теперь мы выслушаем чистосердечный рассказ о том, что было дальше. Как камень попал в гуся и как сам гусь попал на рынок? Говорите правду, иначе вам не на что надеяться.
   Райдер облизнул высохшие губы:
   – Сэр, я расскажу вам все как было. Когда Хорнера арестовали, я подумал, что надо бы поскорее избавиться от камня, ведь кто мог знать, не взбредет ли полиции в голову обыскать меня и мою комнату. Во всем отеле не было надежного места, чтобы спрятать карбункул. Сославшись на какое-то поручение, я вышел за порог и отправился в дом моей сестры. Она замужем за человеком по фамилии Оукшотт, живет на Брикстон-роуд и откармливает птицу на продажу. В каждом, кто встречался мне по дороге, я подозревал полицейского или сыщика; погода стояла холодная, но по лицу у меня струился пот. Сестра спросила, что стряслось и почему я такой бледный. Я ответил, что расстроен из-за кражи в отеле. Потом я вышел на задний двор, закурил трубку и стал соображать, что делать.
   Был у меня когда-то приятель по фамилии Модсли, который сбился с пути и отсидел срок в Пентонвилле. Как-то при встрече он рассказывал мне о воровском ремесле, о том, как сбывать краденое. Я не сомневался, что могу на него положиться: мне кое-что о нем известно. И я решил отправиться в Килберн, где живет Модсли, и спросить у него совета. Он объяснит, как обратить камень в деньги. Но как я до него доберусь? Я подумал о том, какие муки пережил на пути из отеля к сестре. Меня в любую минуту могли схватить и обыскать, а камень лежал в кармане жилета. Я стоял, прислонясь к стене, поглядывал на бродивших вокруг гусей, и вдруг мне пришла мысль, как обмануть даже самого лучшего на свете сыщика.
   Незадолго до этого сестра обещала подарить мне на Рождество гуся, какого я сам выберу, а свои обещания она всегда выполняет. Возьму-ка я гуся сейчас и в нем отнесу камень в Килберн. Во дворе стоял сарайчик, я загнал за него одну птицу – громадную, белую, с полосатым хвостом. Поймал, силком открыл ей клюв и затолкал драгоценный камень в глотку, как можно дальше. Птица сглотнула, и я понял, что камень прошел по горлу в зоб. На шум борьбы и хлопанье крыльев вышла моя сестра и спросила, что стряслось. Я обернулся, чтобы ответить, и тут чертов гусак вырвался на волю и затерялся среди своих собратьев.
   «Джем, на что тебе эта птица?» – спрашивает сестра.
   «Ты обещала мне гуся на Рождество, вот я и щупал, какой пожирней».
   «Да мы уже выбрали для тебя гуся – птица Джема, так его и зовем. Вот тот – большой белый. Всего их двадцать шесть, один для тебя, один для нас, две дюжины на продажу».
   «Спасибо, Мэгги, – говорю я, – но если тебе все равно, я бы лучше взял того, которого только что отловил».
   «Наш тяжелей на добрых три фунта. Мы его специально для тебя откармливали».
   «Не важно. Я хочу другого и заберу его прямо сейчас».
   «Как угодно, – говорит сестра немного обиженно. – Так которого ты выбрал?»
   «Того белого с полосатым хвостом, в середине стаи».
   «Ну хорошо. Придуши его и забирай».
   Я так и сделал, мистер Холмс, и нес птицу до самого Килберна. Там я рассказал приятелю о краже, его ведь ничем таким не удивишь. Он чуть не лопнул от хохоту. Потом мы взяли нож и разрезали птицу. И тут я обомлел: камня в гусе не было, случилась ужасная промашка. Бросил я птицу и бегом к сестре на задний двор. А гусей как не бывало.
   «Где гуси, Мэгги?» – кричу.
   «Отправились к перекупщику, Джем».
   «Какому перекупщику?»
   «Брекинриджу с Ковент-Гарден».
   «А был там еще один с полосатым хвостом? Как тот, которого я выбрал?»
   «Да, Джем; их двое с полосатыми хвостами было, я их то и дело путала».
   Я понял, что случилось, и со всех ног припустил к этому Брекинринджу, но он сразу сбыл гусей с рук, а куда – ни в какую не хотел сказать. Вы сами его сегодня слышали. Так я ничего от него и не добился. Сестра думает, я сошел с ума. Иногда мне и самому так кажется. А теперь… теперь на мне клеймо вора, но где оно, то богатство, за которое я пожертвовал званием порядочного человека? Смилуйся надо мной, Господи, смилуйся надо мной!

   Райдер спрятал лицо в ладонях и судорожно зарыдал.
   На долгое время воцарилась тишина, которую нарушало лишь тяжелое дыхание Райдера и мерное постукивание пальцев Холмса по краю стола. Наконец мой друг встал и распахнул дверь:
   – Убирайтесь!
   – Что, сэр? Благослови вас Небо!
   – Довольно слов. Убирайтесь!
   Разговаривать действительно было не о чем. Райдер сорвался с места, затопал по лестнице, внизу хлопнула дверь, с улицы донеслись частые шаги.
   – В конце концов, Ватсон, – произнес Холмс, потянувшись за глиняной трубкой, – я не нанимался исправлять недоделки полиции. Если бы Хорнеру что-то грозило, тогда дело другое, но Райдер не явится свидетельствовать против него, и обвинение провалится. Наверное, я потворствую преступлению, но, возможно, спасаю заблудшую душу. Этот человечек больше не решится ни на какой проступок, он напуган до полусмерти. Отправь его сейчас в тюрьму – и он больше из нее не выберется. Кроме того, нынче Рождество – время прощать. Судьба послала нам необычную задачу; довольно с нас и того, что мы ее решили. Не сочтите за труд, доктор, позвонить в колокольчик, и мы возьмемся за другое расследование, главным предметом которого тоже будет птица.

Приключение VIII
Пестрая лента

   Когда я просматриваю свои заметки о семи десятках расследований, на примере которых я в последние восемь лет изучал методы работы моего друга Шерлока Холмса, мне попадаются среди них случаи и трагические (их немало), и забавные, и просто странные, нет только обыденных. Мой друг брался за дела не столько ради заработка, сколько из любви к искусству, а потому для него представляли интерес лишь те из них, что содержали в себе нечто необычное и даже фантастическое. Но настоящей диковинкой среди них, насколько помню, было дело, связанное с известным в Саррее семейством Ройлотт из Сток-Морана. События эти относятся к начальному периоду нашего с Холмсом приятельства, когда мы делили с ним холостяцкое жилье на Бейкер-стрит. Я предал бы их гласности раньше, если б не обязательство молчать, от которого я ныне свободен, так как дама, его с меня взявшая, месяц назад безвременно скончалась. Ознакомить публику с фактами, вероятно, не помешает: смерть доктора Гримсби Ройлотта породила множество слухов, и у меня есть основания думать, что слухи эти ужасней, нежели сама действительность.
   В один из апрельских дней 1883 года я проснулся рано утром и обнаружил Шерлока Холмса, полностью одетого, у моей постели. Часы на каминной полке показывали четверть восьмого, меж тем я знал, что Холмс обычно встает поздно. Я люблю размеренный образ жизни, а потому смерил своего приятеля удивленным и даже несколько недовольным взглядом.
   – Очень сожалею, Ватсон, что пришлось вас разбудить, – сказал он, – но такова сегодня наша общая участь. Сначала разбудили миссис Хадсон, она подняла с постели меня, и вот пришла ваша очередь.
   – А что случилось? Пожар?
   – Нет, клиентка. Юная леди, похоже очень взволнованная, немедленно меня требует. Сейчас она ждет в гостиной. Когда юные леди ни свет ни заря отправляются в путь по столице, чтобы поднять людей с постели, они, надо полагать, желают сообщить нечто очень важное. Не исключено, что случай окажется интересным и вам захочется проследить его с самого начала. Как бы то ни было, я решился вас потревожить, чтобы дать вам такую возможность.
   – Дружище, я ни за что не согласился бы ее упустить.
   Самым большим для меня удовольствием было наблюдать за расследованиями Холмса, восхищаться его дедукцией, молниеносной, как интуитивные догадки, и все же основанной на строгой логике, с помощью которой он распутывал одно дело за другим. Я мигом накинул на себя одежду и через две-три минуты был готов спуститься вместе с Холмсом в гостиную. У окна сидела дама в черном, под плотной вуалью. При виде нас она поднялась с места.
   – Доброго утра, мадам, – бодрым голосом произнес Холмс. – Меня зовут Шерлок Холмс. А это мой ближайший друг и коллега доктор Ватсон. С ним, как и со мной, вы можете быть вполне откровенны. Ха! Я рад, что миссис Хадсон догадалась развести огонь. Прошу, подсаживайтесь ближе к камину, и я прикажу подать вам чашку кофе; вижу, вас бьет озноб.
   – Я дрожу не от холода, – тихо произнесла женщина, следуя приглашению.
   – От чего же?
   – От страха, мистер Холмс. От ужаса.
   Она подняла вуаль, и мы убедились, что выглядит она поистине плачевно: изможденное серое лицо, испуганный взгляд загнанного зверька. Черты, телосложение – тридцатилетней женщины, но волосы преждевременно поседели, на щеках лежит печать усталости. Шерлок Холмс окинул ее своим обычным беглым, но всепонимающим взглядом.
   – Не бойтесь, – ласково произнес он и похлопал гостью по руке. – Я уверен, мы очень скоро уладим ваше дело. Вижу, вы прибыли сегодня утренним поездом.
   – Так вы меня знаете?
   – Нет, но у вас из левой перчатки торчит обратный билет. Вы, должно быть, выехали очень рано, но до станции вам пришлось преодолеть изрядное расстояние в догкарте, по плохой дороге.

   Дама вздрогнула и удивленно уставилась на моего приятеля.
   – Сударыня, в этом нет ничего загадочного, – улыбнулся Холмс. – На левом рукаве вашего жакета я вижу не менее шести пятен грязи. И они очень свежие. Так запачкаться можно только в догкарте, причем если сидишь слева от кучера.
   – Каков бы ни был ход ваших рассуждений, вы совершенно правы, – согласилась гостья. – Я выехала из дому, когда еще не было шести, в двадцать минут седьмого добралась до Летерхеда и с первым поездом прибыла на вокзал Ватерлоо. Сэр, я больше не выдержу, я просто сойду с ума. Мне не к кому обратиться… то есть я знаю одного человека, которому небезразлична, но от него, бедняги, толку никакого. Я слышала о вас, мистер Холмс, слышала от миссис Фаринтош: в час крайней нужды вы оказали ей помощь. Она дала мне ваш адрес. О, сэр, не могли бы вы помочь и мне или, по крайней мере, рассеять хоть немного непроглядную тьму, которая меня окружает? Сейчас мне нечем вознаградить вас за труды, но через месяц-полтора я выйду замуж, стану распоряжаться собственным доходом, и тогда докажу, что умею быть благодарной.
   Холмс открыл ящик своего стола, вынул оттуда книжечку, куда записывал посетителей, и стал просматривать.
   – Фаринтош… Ах да, припоминаю, речь шла об опаловой диадеме. Наверное, Ватсон, это было до знакомства с вами. Могу сказать одно, сударыня: я буду счастлив уделить вашему делу такое же внимание, как и делу вашей приятельницы. Что до вознаграждения, то мои занятия – сами по себе награда, однако вы можете при желании, в удобное для вас время, возместить мои издержки, если они возникнут. А теперь прошу вас изложить все, что поможет нам составить мнение о вашей истории.
   – Увы, – отвечала гостья, – весь ужас заключается в том, что мои страхи очень неопределенны, а подозрения основаны только на мелочах – пустяках, как сочтут посторонние. И даже тот, от кого я по праву могу ждать помощи и совета, объясняет мои рассказы причудами воображения нервной женщины. Он не говорит этого прямо, но какие успокоительные дает ответы, как отводит при этом глаза! Я слышала, мистер Холмс, что вы способны распознавать многообразные пороки человеческой души. Вы можете посоветовать, как избежать опасностей, что меня окружают.
   – Сударыня, я весь внимание.
   – Меня зовут Хелен Стоунер, и я живу на западной границе Саррея со своим отчимом, последним представителем одного из самых старых в Англии саксонских семейств, Ройлоттов из Сток-Морана.
   Холмс кивнул:
   – Фамилия мне знакома.
   – Семья одно время принадлежала к богатейшим в Англии, ее владения простирались в Беркшир на севере и Хэмпшир на западе. Но в прошлом столетии четверо наследников подряд оказались беспутными прожигателями жизни. Во дни Регентства их дело завершил еще один Ройлотт, игрок. Не осталось ничего, кроме нескольких акров земли и двухсотлетнего дома, к тому же обремененного закладной на большую сумму. Последний сквайр влачил в нем жалкое существование нищего аристократа, но его единственный сын, мой отчим, понял, что нужно приспосабливаться к обстоятельствам, взял денег в долг у одного из родичей, получил диплом медика и уехал в Калькутту, где, благодаря профессиональным навыкам и силе характера, приобрел большую практику. Но однажды, когда в его доме произошло несколько краж, доктор в припадке ярости забил до смерти дворецкого-индуса и едва избежал смертного приговора. Долгое время он провел в заключении и вернулся в Англию ожесточенным, разочарованным человеком.
   В Индии доктор Ройлотт женился на моей матери, миссис Стоунер, молодой вдове генерал-майора Стоунера из Бенгальской артиллерии. Мы с моей сестрой Джулией были близнецы; когда мать вступила во второй брак, нам исполнилось по два года. Матушка владела немалым состоянием – не менее тысячи фунтов годового дохода – и целиком завещала его доктору Ройлотту, до тех пор пока мы с ним живем; когда же вступим в брак, каждой будет полагаться в год определенная сумма. Вскоре после возвращения в Англию матушка умерла – погибла при несчастном случае на железной дороге близ Кру. Доктор Ройлотт оставил попытки завести практику в Лондоне и поселился вместе с нами в старом родовом гнезде, Сток-Моране. Денег, завещанных моей матерью, хватало на все нужды, и ничто не препятствовало нашему безоблачному существованию.
   Но к тому времени с отчимом произошла страшная перемена. Вместо того чтобы заводить друзей и обмениваться визитами с соседями, которые сперва бурно радовались возвращению наследника в древнее фамильное гнездо, он затворился в доме и выходил только изредка, затевая жестокие ссоры с каждым, кто попадется на пути. Мужчинам из его семьи достается по наследству буйный, граничащий с безумием темперамент, а на отчиме, верно, сказалось еще и долгое пребывание в тропиках. Произошло несколько постыдных скандалов, два из них закончились в полицейском суде. Отчим стал наводить страх на всю деревню, при виде его народ разбегается, потому что он обладает чудовищной силой и необуздан в гневе.
   На прошлой неделе отчим швырнул через перила в реку местного кузнеца, и понадобились все деньги, какие я смогла собрать, чтобы избежать огласки и нового позора. Друзей у него нет, за исключением бродячих цыган; он позволяет им устраивать стоянки в своем имении, то есть на нескольких акрах ежевичных зарослей, и сам пользуется время от времени их гостеприимством – неделями странствует с ними и живет в их шатрах. Еще он питает пристрастие к индийским животным, которых ему посылает один тамошний знакомый. Сейчас по парку свободно бродят гепард и павиан, и деревенские боятся их не меньше, чем самого хозяина.
   Вы понимаете, что у меня и моей бедной сестры Джулии было в жизни не так уж много радостей. В услужение к нам никто не шел, и долгое время мы с сестрой сами исполняли всю работу по дому. Джулия дожила всего лишь до тридцати, но волосы у нее уже начинали седеть – в точности как мои.
   – Так вашей сестры нет в живых?
   – Она умерла два года назад, как раз о ее смерти я и хочу с вами поговорить. Как вы, наверное, догадываетесь, при таком образе жизни мы редко могли видеться с людьми, равными нам по возрасту и положению. Однако у нас есть незамужняя тетка, сестра нашей матери, мисс Гонория Уэстфейл, которая живет близ Харроу, и время от времени нам разрешалось немного у нее погостить. Два года назад Джулия провела у тетки Рождество, познакомилась в ее доме с военным моряком, майором на половинном жалованье, и заключила с ним помолвку. Отчим узнал об этом, когда сестра вернулась домой, и возражений не высказал, но за две недели до свадьбы случилось страшное, и я осталась совсем одна.

   Шерлок Холмс сидел в кресле, голова его утопала в подушке, глаза были закрыты. При этих словах он, однако, приоткрыл веки и искоса взглянул на посетительницу.
   – Пожалуйста, не упустите ни единой подробности, – попросил он.
   – Мне это не составит труда, ведь в моей памяти прочно отпечаталось все, что произошло в ту ужасную ночь. Как я уже говорила, дом очень старый, и сейчас заселено только одно крыло. Спальни в нем расположены на первом этаже, гостиные находятся в центре. Из спален первую занимает доктор Ройлотт, вторая принадлежала моей сестре, третья – мне. Между собой они не сообщаются, но все выходят в общий коридор. Я понятно описываю?
   – Вполне.
   – Окна всех трех комнат смотрят на лужайку. В ту роковую ночь доктор Ройлотт рано удалился к себе, хотя мы знали, что в постель он не лег: сестру беспокоил запах крепких индийских сигар, которые он обыкновенно курит. Поэтому она перешла в мою комнату, и мы принялись обсуждать предстоящее венчание. В одиннадцать Джулия встала, чтобы вернуться к себе, но в дверях обернулась.
   «Скажи, Хелен, тебе не случалось слышать среди ночи свист?» – спросила она.
   «Нет».
   «А не может быть такого, чтобы ты свистела во сне?»
   «Конечно нет. Почему ты спрашиваешь?»
   «Потому что в последние ночи, часа в три, мне ясно слышится негромкий свист. Я сплю чутко и оттого просыпаюсь. Откуда свист доносится, сказать не могу, – может, из соседней комнаты, может, с лужайки. Я подумала, не слышала ли ты».
   «Нет. Должно быть, это окаянные цыгане в роще».
   «Похоже на то. Но если бы шумели за окном, ты бы слышала».
   «У меня сон глубже твоего».
   «Ну, это не важно». Джулия улыбнулась, закрыла дверь, и вскоре я услышала, как она поворачивает ключ в замочной скважине.
   – Вот как? Вы всегда запираетесь на ночь?
   – Всегда.
   – Почему?
   – Кажется, я говорила, что у доктора живут гепард и павиан. Если не запираться, как чувствовать себя в безопасности?
   – Разумеется. Прошу, продолжайте.
   – В ту ночь я не могла уснуть. Меня донимали дурные предчувствия. Мы с сестрой, как я упоминала, были близнецами, а вы понимаете, насколько тонкие нити связывают родные души. Ночь выдалась бурная. За окном завывал ветер, в окно хлестали струи дождя. Внезапно за шумом непогоды послышался отчаянный женский крик. Я узнала голос сестры. Я вскочила с постели, накинула на плечи шаль и выскочила в коридор. Когда я открывала свою дверь, мне почудился тихий свист, как тот, что описывала сестра. Затем – лязг, словно упало что-то металлическое. В коридоре я увидела, что дверь сестры открыта и тихонько покачивается на петлях. Я уставилась на нее в ужасе, не зная, чего ожидать. При свете коридорной лампы в проеме появилась сестра: белое от страха лицо, простертые в мольбе руки, шаткий, как у пьяной, шаг. Я подбежала и обняла ее, но тут у сестры подогнулись колени, и она рухнула на пол. Она корчилась, словно от невыносимой муки, ноги и руки отчаянно тряслись. Сперва мне показалось, что Джулия меня не узнает, но когда я над ней склонилась, она закричала (никогда не забуду этот голос): «Боже мой, Хелен! Лента! Пестрая лента!» Она пыталась что-то добавить, указывала пальцем в сторону комнаты доктора, но снова забилась в конвульсиях и замолкла. Я побежала по коридору, громко позвала отчима – он, одетый в халат, уже спешил к нам. Когда доктор Ройлотт подбежал, сестра лежала без сознания. Он стал лить ей в горло бренди, послал в деревню за медицинской помощью, но все было бесполезно; Джулия все больше слабела и, не приходя в сознание, умерла. Вот такой жуткий конец постиг мою любимую сестру.
   – Минутку, – прервал ее Холмс, – вы уверены насчет свиста и металлического лязга? Могли бы подтвердить это под присягой?

   – О том же спросил меня и коронер на дознании. Я была убеждена, что слышу эти звуки, но под грохот бури и скрип старого дома могла и ошибиться.
   – Как была одета ваша сестра?
   – В ночную рубашку. В правой руке она держала обожженную спичку, в левой – спичечный коробок.
   – Из чего следует, что, когда началась тревога, ваша сестра зажгла свет и осмотрелась. Это важно. И к какому заключению пришел коронер?
   – Он очень тщательно провел расследование, ведь о докторе Ройлотте по всей округе шла дурная слава, но правдоподобной причины смерти так и не нашел. Я подтвердила, что дверь была заперта изнутри, на окнах же имеются старомодные ставни с широкими металлическими засовами – ночью их всегда закрывают. Стены внимательно обстучали и пустот не обнаружили, проверили пол – тоже ничего. Дымоход широкий, но он перегорожен четырьмя большими скобами. Значит, моя сестра была совершенно одна, когда встретила смерть. Кроме того, на теле не было следов насилия.
   – Что насчет отравления?
   – Врачи не обнаружили никаких признаков.
   – И отчего же, по вашему мнению, умерла несчастная?
   – Мне кажется, причиной был страх и нервное потрясение, но что ее напугало, я не представляю.
   – Цыгане тогда были в роще?
   – Да, они там почти всегда.
   – А как вы поняли слова о ленте – пестрой ленте?
   – Иногда мне думается, это был бред, иной раз – что Джулия говорила про тех самых цыганок. Многие из них носят на голове пестрые платки и яркие ленты, к ним и могли относиться странные слова Джулии.
   Холмс покачал головой: объяснение его явно не устроило.
   – Загадочно, – проговорил он. – Продолжайте, пожалуйста.
   – С той поры прошло два года, и до недавнего времени мне еще реже прежнего доводилось общаться с людьми. Но месяц назад я удостоилась чести получить предложение руки и сердца от одного моего старого и дорогого друга. Его зовут Армитидж, Перси Армитидж; он второй сын мистера Армитиджа из усадьбы Крейн-Уотер близ Рединга. Отчим не возражал против этой партии, и мы решили пожениться весной. Два дня назад в западном крыле здания начали ремонт, в стене моей спальни сделали дыру, так что мне пришлось перебраться в комнату, где умерла Джулия, и спать в ее кровати. Прошлой ночью я лежала без сна и вспоминала кошмарную судьбу сестры. Представьте же себе мой ужас, когда в ночной тишине внезапно послышался тихий свист, ставший предвестием ее смерти. Я вскочила и засветила лампу, но ничего в комнате не обнаружила. Я была слишком перепугана, чтобы вернуться в постель, поэтому оделась, с первыми проблесками зари выскользнула из дома, взяла догкарт в гостинице «Корона», расположенной напротив, и доехала до Летерхеда, откуда и добралась сюда, только чтобы увидеться с вами и попросить совета.
   – Очень мудро, – кивнул мой друг. – Но вы ни о чем не умолчали?
   – Да.
   – Нет, мисс Ройлотт. Вы выгораживаете своего отчима.
   – Как? Я не понимаю…
   Вместо ответа Холмс откинул черную кружевную оборку с кисти посетительницы. На белом запястье выделялись пять синевато-багровых пятен – отпечатки пальцев.
   – Он обошелся с вами безжалостно, – заметил Холмс.
   Дама глубоко зарделась и прикрыла пострадавшее запястье.
   – Он очень суровый человек и, наверное, сам не осознает, насколько силен.
   Наступило долгое молчание. Холмс, упершись подбородком в ладони, глядел на потрескивающий огонь.
   – Дело очень непростое, – произнес он наконец. – Прежде чем я решу, что делать, мне нужно прояснить множество деталей. Но нельзя терять ни минуты. Если мы сегодня же посетим Сток-Моран, будет ли у нас возможность осмотреть комнаты без ведома вашего отчима?
   – Он случайно обмолвился, что именно сегодня собирается в город по какому-то важному делу. Вероятно, его не будет весь день, и вас никто не потревожит. Мы обзавелись домоправительницей, но она старая и бестолковая, и я легко сделаю так, что она ничего не заметит.
   – Отлично. Ну, Ватсон, вы не против отправиться в поездку?
   – Я готов.
   – Тогда мы едем вдвоем. А у вас самой какие планы?
   – Мне нужно кое-что сделать в городе. Но двенадцатичасовым поездом я вернусь и успею вас встретить.
   – Ждите нас днем. Мне тоже нужно кое в чем разобраться. Не останетесь ли позавтракать?
   – Нет, мне нужно идти. Теперь, когда я поделилась с вами своими тревогами, мне стало легче на душе. Буду с нетерпением ждать нашей новой встречи.
   Опустив на лицо плотную черную вуаль, дама выскользнула из комнаты.
   – Что вы обо всем этом думаете, Ватсон? – спросил Холмс, откидываясь на спинку кресла.
   – История очень темная и очень зловещая.
   – Да, довольно темная и довольно зловещая.
   – Но если клиентка не ошибается и в полу, потолке и стенах действительно нет ходов, а через дверь, окно и камин проникнуть тоже невозможно, значит ее сестра и вправду встретила свою загадочную смерть в одиночестве.
   – А что тогда означает этот ночной свист и как толковать странные слова умирающей?
   – Ума не приложу.
   – Если объединить в уме факты: свист по ночам, присутствие цыган, с которыми дружит старый доктор, высокую вероятность того, что он желал предотвратить замужество падчерицы, слова умирающей о ленте и, наконец, металлический лязг, который слышала мисс Хелен Стоунер, – возможно, это встала на место задвижка ставня, – так вот, соединив все факты, мы приблизимся к разгадке.
   – И какова, по-вашему, роль цыган?
   – Понятия не имею.
   – Против любой теории у меня найдется много возражений.
   – У меня тоже. Именно поэтому мы сегодня отправляемся в Сток-Моран. Мне надо знать, соглашаюсь я с этими возражениями или могу их оспорить. Но что такое, черт возьми?
   Восклицание это вырвалось у моего друга, когда дверь внезапно распахнулась и в дверном проеме воздвигся человек гигантского роста. Костюм выдавал в нем медика и деревенского жителя: черный цилиндр, долгополый сюртук, длинные гетры, в руке болтается охотничий хлыст. Вошедший был так высок, что верхушкой цилиндра задевал притолоку, и так могуч, что плечами едва не перекрывал проход. Крупное лицо со следами дурных страстей, желтое от загара и прорезанное множеством морщин, обращалось то ко мне, то к Холмсу; глубоко посаженные, налитые злобой глазки и горбатый костлявый нос придавали посетителю сходство со свирепой хищной птицей.

   – Который из вас Холмс? – спросил вошедший.
   – Холмс – это я, сэр, но вы забыли представиться, – спокойно проговорил мой приятель.
   – Я доктор Гримсби Ройлотт из Сток-Морана.
   – Ах вот как, доктор, – вежливо отозвался Холмс. – Садитесь, прошу вас.
   – Не собираюсь. Здесь была моя падчерица. Я ее выследил. Что она вам говорила?
   – Весна нынче довольно холодная.
   – Что она вам говорила? – взревел старик.
   – Но, я слышал, ожидается буйное цветение крокусов, – невозмутимо продолжал мой приятель.
   – Ха! Отделаться от меня хотите? – Посетитель шагнул вперед и потряс хлыстом. – Мерзавец, я все про вас знаю! Наслышан уже. Холмс – в каждой бочке затычка.
   Мой друг улыбнулся.
   – Холмс – длинный нос!
   Холмс улыбнулся еще шире.
   – Холмс – чинуша из Скотленд-Ярда!
   Холмс рассмеялся:
   – Занимательный был разговор. Когда будете уходить, прикройте дверь: сквозит.
   – Я уйду не раньше, чем все выскажу. Не вздумайте вмешиваться в мои дела. Я знаю, здесь побывала мисс Стоунер – я ее выследил! Со мной играть опасно! Смотрите. – Он проворно шагнул вперед, схватил кочергу и согнул ее своими загорелыми лапами. – Остерегитесь попасть мне в руки, – рявкнул Ройлотт, швырнул согнутую кочергу в камин и вышел за порог.
   – Какой любезный человек, – рассмеялся Холмс. – Объемом я с ним не потягаюсь, но крепостью мышц вполне – и он бы в этом убедился, если б задержался еще немного.
   Схватив стальную кочергу, Холмс внезапным усилием ее выпрямил.
   – Нет, какова наглость – причислить меня к полицейским! Однако это происшествие придает нашему расследованию особую пикантность. Надеюсь только, наша приятельница не поплатится за то, что позволила этой скотине себя выследить. Давайте, Ватсон, закажем завтрак, а потом я схожу в Докторз-Коммонз, где рассчитываю получить некоторые полезные для следствия данные.

   Вернулся Шерлок Холмс незадолго до часу дня. В руке он держал голубой листок, исписанный буквами и цифрами.
   – Я видел завещание покойной супруги доктора Ройлотта, – объяснил он. – Чтобы понять, что оно в точности означает, пришлось перевести указанные вложения в современные цены. Общий доход ко времени смерти миссис Ройлотт составлял немногим менее тысячи ста фунтов, но теперь, из-за падения цен на сельскохозяйственную продукцию, не превышает семисот пятидесяти фунтов. Каждая из дочерей в случае замужества претендует на двести пятьдесят фунтов. Отсюда следует, что, если бы обе девушки вступили в брак, нашему молодцу остались бы жалкие гроши, и даже свадьба одной из них серьезно подорвет его благосостояние. Мои утренние труды не пропали даром: я получил доказательство, что Ройлотт имеет все причины противиться такому развитию событий. А теперь, Ватсон, нельзя терять ни минуты – тем более старик проведал, что мы заинтересовались его делами. Если вы готовы, вызываем кэб и едем на вокзал Ватерлоо. Буду очень признателен, если вы положите в карман револьвер. Эли номер два – весомый аргумент для джентльмена, способного завязать узлом стальную кочергу. Револьвер и зубная щетка – думаю, это все, что нам понадобится.
   На вокзале Ватерлоо мы удачно сели на поезд до Летерхеда, там, в гостинице, наняли рессорную двуколку и проехали четыре-пять миль очаровательными саррейскими дорогами. Погода выдалась превосходная, с ярким солнцем и легкими кудрявыми облачками, разбросанными по небу. На деревьях и живых изгородях только-только стали распускаться почки, в воздухе витал приятный запах сырой земли. Не знаю, как мой спутник, но я ощущал странный контраст между добрыми обещаниями весны и зловещей историей, заставившей нас пуститься в путь. Холмс сидел на переднем сиденье, глубоко уйдя в раздумья. Руки его были скрещены, шляпа опущена на глаза, подбородок упирался в грудь. Но внезапно он вздрогнул, хлопнул меня по плечу и указал вдаль, туда, где кончались луга:

   – Смотрите!
   По пологому косогору были разбросаны деревья парка; на вершине они стояли теснее, образуя рощу. Из-за ветвей проглядывали серые фронтоны и высокий конек крыши старого-престарого дома.
   – Сток-Моран? – спросил Холмс.
   – Да, сэр, дом доктора Гримсби Ройлотта, – отозвался кучер.
   – Вижу стройку, – заметил Холмс. – Туда-то нам и надо.
   – Деревня вон там. – Кучер указал на скопление крыш вдали по левую руку. – Но если вам нужно в дом, то самый короткий путь – это перелаз и тропа через поля. Вон там, где идет леди.
   – И эта леди, наверное, мисс Стоунер. – Холмс ладонью прикрыл глаза от солнца. – Да, мы последуем вашему совету.
   Мы расплатились, и двуколка с грохотом покатила обратно в Летерхед.
   – Я решил, – произнес Холмс, когда мы карабкались через перелаз, – внушить кучеру, что мы архитекторы или еще какие-то деловые посетители. Меньше будет сплетен. Добрый день, мисс Стоунер. Видите, мы сдержали слово.
   Клиентка с обрадованной улыбкой поспешила нам навстречу.
   – Я так вас ждала! – Она сердечно пожала нам руки. – Все обошлось как нельзя лучше. Доктор Ройлотт уехал в город и, похоже, до вечера не вернется.
   – Мы имели удовольствие свести с доктором знакомство.
   Холмс в нескольких словах рассказал, что случилось. Слушая его, мисс Стоунер смертельно побледнела:
   – Боже правый! Выходит, он шел по моим следам.
   – Похоже.
   – Он так хитер – никогда не знаешь, следит он за тобой или нет. Что он скажет, когда вернется?
   – Ему нужно остерегаться, как бы его самого не выследил кое-кто еще более хитрый. Вам придется сегодня вечером от него запереться. Если он станет бушевать, мы отвезем вас к вашей тетке в Харроу. А теперь нужно с толком использовать время. Пожалуйста, отведите нас в комнаты, которые нам предстоит осмотреть.
   Здание, построенное из серого камня в пятнах лишайника, состояло из высокой центральной части и двух крыльев по сторонам, изогнутых, точно клешни краба. Одно крыло превратилось в руины: разбитые, заколоченные досками окна, провалившаяся крыша. Центральная часть сохранилась немногим лучше, но правый флигель выглядел сравнительно новым; ставни на окнах, голубой дымок, тянувшийся из труб, – все говорило о том, что именно здесь обитает семейство. У торцевой стены, частично проломленной, были возведены леса, но рабочих мы не застали. Холмс медленно прошелся туда-сюда по неухоженной лужайке и очень внимательно осмотрел окна снаружи.
   – Видимо, это окно вашей прежней спальни, центральное – спальни сестры, а соседнее с главным зданием – из комнаты доктора Ройлотта?
   – Именно так. Но теперь я ночую в средней спальне.
   – Пока длятся работы, как я понял. Кстати, не вижу, что за нужда была срочно ремонтировать торцевую стену.
   – Не было никакой нужды. Думаю, это только предлог, чтобы переселить меня из моей спальни.
   – А! Интересная мысль. Итак, по другую сторону этого узкого крыла расположен коридор, куда выходят двери всех трех спален. В нем, конечно, есть окна?
   – Да, но очень маленькие. В них не влезть – слишком узкие.
   – Поскольку вы обе запирали на ночь двери, с той стороны в комнаты было не проникнуть. А теперь не будете ли вы так любезны пойти к себе и запереть ставни?
   Мисс Стоунер исполнила его просьбу, и Холмс, внимательно изучив ставни сквозь открытое окно, всеми способами пытался их вскрыть, но не смог. В щель между створками нож не проходил, а значит, и поднять засов так было нельзя. Потом Холмс изучил через лупу петли – железные, прочные, надежно вделанные в массивную кладку.
   – Хм! – Холмс в замешательстве потер подбородок. – Похоже, с моей теорией что-то не так. Когда ставни заперты, через них никто не проникнет. Что ж, посмотрим, не удастся ли нам что-нибудь выяснить внутри.
   Боковая дверца вела в беленый коридор, куда выходили три спальни. Холмс отказался осматривать третью комнату, и мы сразу прошли во вторую, куда переселили мисс Стоунер и где встретила смерть ее сестра. Это было небольшое уютное помещение с низким потолком и большим камином, как принято в старых деревенских домах. В одном углу стоял темно-коричневый комод, в другом – узкая кровать под белым стеганым покрывалом, слева от окна – туалетный столик. К этому сводилась вся обстановка, если не считать двух небольших плетеных стульев и квадратного уилтонского ковра в центре комнаты. Паркет и стенные панели из источенного червями дуба так потрескались и потемнели от времени, словно их не меняли со времен постройки дома. Холмс поставил один из стульев в угол, присел и стал блуждать взглядом по комнате, изучая все детали обстановки.
   – Куда ведет шнур от колокольчика? – спросил он наконец. Толстая веревка висела над самой кроватью, так что кисточка лежала на подушке.
   – В комнату экономки.
   – Он выглядит поновее, чем все прочее.
   – Да, он здесь недавно – года два.
   – Он, наверное, понадобился вашей сестре?
   – Нет, я ни разу не слышала, чтобы она им пользовалась. Мы все для себя делали сами.
   – Похоже, этот прекрасный шнурок здесь совершенно лишний. Если позволите, я потрачу еще несколько минут на осмотр.

   Холмс, с лупой в руке, опустился на пол и, быстро переползая с места на место, внимательно проверил щели между половицами. То же самое он проделал со стенными панелями. Наконец он подошел к кровати и остановился, пристально осматривая ее и всю, сверху донизу, ближайшую стену. Закончив осмотр, он резко дернул шнур колокольчика.
   – Э, звонок-то фальшивый, – сказал он.
   – Не звонит?
   – Даже не соединен с проводом. Очень любопытно. Видите: он привязан к крючку чуть выше вентиляции.
   – Что за бессмыслица! Я раньше этого не замечала.
   – Очень странно! – пробормотал Холмс, дергая веревку. – У этой комнаты две непонятные особенности. Например, какой болван додумался соединить вентиляционным отверстием соседние комнаты, в то время как ничего не стоило вывести его наружу!
   – Оно тоже пробито недавно, – заметила дама.
   – Примерно в то же время, что был повешен шнурок?
   – Да, в тот раз был сделан кое-какой мелкий ремонт.
   – Причем весьма любопытного свойства: фальшивый колокольчик и бессмысленная вентиляция. С вашего разрешения, мисс Стоунер, мы продолжим осмотр в следующей комнате.
   Комната доктора Гримсби Ройлотта оказалась больше, чем у падчерицы, но обставлена столь же скудно. Складная кровать, деревянная полочка, забитая книгами, в основном специальными, кресло у кровати, простой деревянный стул у стены, круглый стол и большой железный сейф – вот все, что бросалось в глаза. Холмс медленно обошел помещение, с живым интересом изучая каждый предмет.
   – Что здесь? – спросил он, постучав по сейфу.
   – Деловые бумаги отчима.
   – О, значит, вы заглядывали внутрь?
   – Лишь однажды, несколько лет назад. Помню, сейф был забит бумагами.
   – Нет ли там, к примеру, кота?
   – Нет. Какая странная мысль!
   – А вы посмотрите! – Холмс поднял блюдечко с молоком, стоявшее на сейфе.
   – Нет, у нас нет кота. Есть гепард и павиан.
   – Ну конечно! Гепард – это всего лишь большая кошка, и все же, осмелюсь предположить, блюдечко молока едва ли соответствует его аппетитам. Мне нужно кое-что выяснить.
   Присев на корточки перед деревянным стулом, Холмс тщательнейшим образом осмотрел его сиденье.
   – Спасибо. С этим разобрались. – Холмс встал и сунул лупу в карман. – Э, да тут еще кое-что интересное!
   Его внимание привлек небольшой арапник, висевший на уголке кровати. Он, как ни странно, был свернут и связан петлей.
   – Что вы об этом думаете, Ватсон?
   – Обычный арапник. Не понимаю только, к чему было его связывать.
   – Это уже не столь обычно, да? Увы, наш мир исполнен зла, и когда неглупый человек использует свой ум, чтобы совершить преступление, то это хуже всего. Думаю, мисс Стоунер, я видел достаточно. С вашего разрешения мы пойдем теперь на лужайку.
   Никогда я не видел своего друга таким угрюмым, как в тот раз, после осмотра дома. Мы несколько раз прошлись по лужайке. Ни мисс Стоунер, ни мне не хотелось прерывать размышления Холмса. Мы ждали, когда он сам очнется и заговорит.
   – Мисс Стоунер, – начал он, – вы должны точнейшим образом выполнить все мои указания. Это очень важно.
   – Я сделаю все, что потребуется.
   – Речь идет о серьезном риске. Малейшее отступление может стоить вам жизни.
   – Поверьте, я во всем вас послушаюсь.
   – Прежде всего, мы оба, мой друг и я, должны провести ночь в вашей комнате.
   Мы с мисс Стоунер удивленно воззрились на Холмса.
   – Да, это необходимо. Позвольте, я объясню. Как я понимаю, вон то здание – деревенская гостиница?
   – Да, это «Корона».
   – Очень хорошо. Ваши окна оттуда видны?
   – Конечно.

   – Когда ваш отчим вернется, вам нужно будет, под предлогом головной боли, уйти к себе. Когда вы услышите, что он пошел спать, откройте у себя ставни, отоприте щеколду, поставьте лампу на подоконник, чтобы подать нам знак, возьмите все, что может вам понадобиться ночью, и потихоньку перейдите в свою прежнюю комнату. Не сомневаюсь, вы сможете один раз там переночевать, несмотря на ремонт.
   – Да-да, конечно.
   – Все остальное предоставьте нам.
   – Но что вы собираетесь делать?
   – Мы проведем ночь в вашей комнате, чтобы выяснить причину шума, который вас беспокоил.
   – Думается, мистер Холмс, вы уже сделали свои выводы. – Мисс Стоунер тронула рукав моего друга.
   – Возможно.
   – Тогда будьте милосердны, скажите, отчего умерла сестра.
   – Я предпочел бы назвать причину не раньше, чем получу более определенные доказательства.
   – По крайней мере, скажите, права ли я. Она умерла от испуга?
   – Нет, не думаю. Мне представляется, имелась более осязаемая причина. А теперь, мисс Стоунер, мы должны вас покинуть. Если доктор Ройлотт нас застанет, считайте, мы съездили зря. До свиданья, и наберитесь храбрости: последовав моим указаниям, вы сможете спать спокойно. С грозившей вам опасностью скоро будет покончено.
   Мы с Шерлоком Холмсом без всяких затруднений получили в гостинице «Корона» номер на верхнем этаже со спальней и гостиной. Из окна открывался вид на ворота, подъездную аллею и обитаемое крыло усадьбы Сток-Моран. В сумерках мы наблюдали, как подъехал доктор Гримсби Ройлотт – настоящий гигант рядом со щуплым и низеньким кучером. Юноша немного замешкался, открывая тяжелые железные ворота, и мы слышали, как оглушительно бранился доктор, видели, как он потрясал сжатыми кулаками. Двуколка двинулась дальше, и вскоре среди деревьев вспыхнул огонек – это зажгли лампу в одной из общих комнат. Мы сидели рядом в надвигающихся сумерках.
   – Послушайте, Ватсон, – заговорил Холмс, – право, не знаю, брать ли вас сегодня с собой. Дело явно небезопасное.
   – Я могу чем-то помочь?
   – Ваше присутствие может оказаться неоценимым.
   – Тогда я пойду непременно.
   – Очень любезно с вашей стороны.
   – Вы говорите об опасности. Очевидно, вы заметили в этих комнатах то, что я пропустил.
   – Нет, но, пожалуй, я немного лучше обдумал увиденное. Наверняка вы видели то же, что и я.
   – Я не заметил ничего примечательного, кроме шнурка от колокольчика, но к чему он там, мне, признаться, не сообразить.
   – Вентиляционное отверстие вы тоже видели?
   – Да, но разве это такая уж редкость – дырочка в стене между комнатами? Она такая крохотная, что не проберется и крыса.
   – А я еще до приезда в Сток-Моран знал, что мы найдем это отверстие.
   – Дорогой мой Холмс!..
   – Да, знал. Помните, мисс Стоунер упомянула, что ее сестру беспокоил запах сигары доктора Ройлотта? Конечно, сразу возникла мысль, что комнаты сообщаются между собой. Отверстие должно быть небольшое, иначе на него обратил бы внимание коронер. Я подумал о вентиляции.
   – Но чем она может быть опасна?
   – Ну, во всяком случае, совпадение по времени удивительное. Делают вентиляцию, вешают шнурок – и дама, спавшая в постели, умирает. Вам это не кажется странным?
   – Я не понимаю, в чем тут связь.
   – А кровать – вы не увидели в ней ничего необычного?
   – Нет.
   – Она приделана к полу. Вам попадались прежде кровати, которые нельзя сдвинуть?
   – Пожалуй, нет.
   – Дама не могла переместить кровать. Та всегда оставалась в том же положении относительно вентиляционного отверстия и веревки. Я говорю «веревка», поскольку в качестве шнура от колокольчика ее явно не собирались использовать.
   – Холмс, я, кажется, начинаю догадываться, на что вы намекаете. Мы подоспели как раз вовремя, чтобы предотвратить какое-то ужасное, коварное преступление.
   – Вполне ужасное и вполне коварное. Когда с пути праведного сходит врач, другим преступникам остается только учиться. У него есть и знания, и хладнокровие. Палмер и Причард принадлежали к лучшим в своей области. Этот человек еще более изощрен, но, сдается мне, Ватсон, мы сумеем его перехитрить. Однако у нас впереди жуткая ночь, так что, бога ради, давайте закурим трубки и посвятим ближайшие часы чему-нибудь более приятному.

   Около девяти свет за деревьями погас, усадьба погрузилась во тьму. Медленно протекли два часа, и вот, как раз когда било одиннадцать, прямо напротив нас засветился яркий огонек.
   – Условный знак. – Холмс вскочил на ноги. – Это среднее окно.
   В дверях мы кратко объяснили хозяину гостиницы, что отправляемся с поздним визитом к знакомому и, быть может, задержимся на всю ночь. Еще миг – и мы очутились на темной дороге, где в лицо нам дул холодный ветер, а впереди мерцал желтый огонек, указывая во мгле путь к мрачной цели.
   Проникнуть в парк не составило труда: в старой стене тут и там зияли незаделанные проломы. Лавируя между деревьями, мы добрались до лужайки, пересекли ее и собирались влезть в окно, но тут из лавровых кустов выскочило нечто вроде ребенка-уродца, в корчах бросилось на траву, а потом стремглав перебежало лужайку и скрылось во тьме.
   – Боже мой! – шепнул я. – Вы видели?
   Холмс на миг растерялся так же, как я. В волнении он плотно сжал пальцами мое запястье. Потом негромко рассмеялся и прошептал мне в самое ухо:
   – Премилое семейство. Это павиан.
   Я совсем забыл о странных домашних любимцах доктора. А ведь в любую минуту нам на плечи мог прыгнуть гепард. Признаюсь, я несколько успокоился, лишь когда оказался в спальне, по примеру Холмса сбросив обувь. Мой спутник бесшумно затворил ставни, перенес лампу на стол и оглядел комнату. Со времени дневного осмотра тут ничего не изменилось. Подойдя ко мне на цыпочках и сложив ладонь рупором, Холмс шепнул так тихо, что я едва расслышал:
   – Малейший шум – и наш план провалится.
   Я молча кивнул в ответ.
   – Нам придется сидеть в темноте. Иначе он увидит свет в вентиляции.
   Я снова кивнул.
   – Не засыпайте, от этого зависит ваша жизнь. Приготовьте оружие, оно может понадобиться. Я устроюсь рядом с постелью, а вы садитесь на этот стул.
   Я вынул револьвер и положил на край стола.
   Холмс положил на кровать длинную и тонкую трость, которую захватил с собой. Рядом он поместил коробок спичек и огарок свечи, затем потушил лампу, и мы остались в темноте.
   Забуду ли я когда-нибудь это страшное ночное бдение? Я не слышал ничего, даже дыхания, но знал, что мой спутник сидит с открытыми глазами в нескольких футах от меня и напряжен так же, как я. Из-за ставен не проникал ни единый луч света, мы ждали в полной темноте. Снаружи время от времени кричала какая-то ночная птица; однажды у самого окна раздался вой, похожий на кошачий, – значит, гепард действительно гулял на свободе. Издалека доносились низкие тоны приходского колокола, который отзванивал каждую четверть часа. Какими нескончаемыми казались эти промежутки! Пробило двенадцать, четверть первого, половину и три четверти, а мы все еще молча ждали неведомо чего.

   Внезапно в вентиляции мелькнул свет. Он тут же погас, но мы ощутили сильный запах горящего масла и раскаленного металла. Кто-то в соседней комнате зажег потайной фонарь. Я слышал негромкий шорох, потом звуки смолкли, но запах усилился. Полчаса я сидел, весь обратившись в слух. Внезапно снова послышался шум, но уже другой – ровный, умиротворяющий, словно кипела вода в чайнике. В тот же миг Холмс вскочил с постели, зажег спичку и стал яростно колотить тростью по шнурку колокольчика.
   – Видите, Ватсон? – пронзительно крикнул он. – Вы ее видите?
   Но я ничего не видел. Как только Холмс зажег свет, я услышал тихий отчетливый свист, однако внезапная вспышка ослепила мои отвыкшие от света глаза, и куда были направлены отчаянные удары, я так и не понял. Но я видел лицо Холмса – смертельно бледное, с гримасой ужаса и отвращения.
   Он опустил трость и смотрел, задрав голову, на вентиляционное отверстие, и тут тишину ночи пронзил самый жуткий крик, какой мне случалось слышать. Он звучал все оглушительней, этот хриплый вопль слившихся воедино боли, страха и гнева. Говорят, от крика пробудились спящие в деревне и еще дальше – в доме приходского священника. Сердце застыло у нас в груди, и пока на смену последним отзвукам вновь не пришла тишина, из которой и возник этот вопль, мы с Холмсом стояли и смотрели друг на друга.
   – Что это значит? – выдохнул я.
   – Это значит, что все кончено, – ответил Холмс. – И не исключено, что это к лучшему. Возьмите оружие, мы пойдем в комнату доктора Ройлотта.
   С видом серьезным и торжественным Холмс зажег лампу и первым вышел в коридор. Дважды постучал в дверь спальни, но ответа не последовало. Он повернул ручку двери и вошел; я следовал за ним, держа в руке револьвер со взведенным курком.
   Нам представилось необычайное зрелище. На столе стоял потайной фонарь с наполовину отодвинутой шторкой, яркий луч света падал на железный сейф, дверца которого была приоткрыта. У стола на деревянном стуле сидел доктор Гримсби Ройлотт, одетый в длинный серый халат, из-под которого выглядывали голые лодыжки и красные турецкие шлепанцы. На коленях лежал арапник с короткой рукояткой, который сегодня уже попадался нам на глаза. Подбородок доктора Ройлотта был задран, жуткие остекленевшие глаза неотрывно смотрели в угол потолка. Лоб опоясывала необычная лента – желтая, в коричневатых пятнах, словно бы туго завязанная вокруг головы. Когда мы вошли, он не издал ни звука и не пошевелился.

   – Лента! Пестрая лента! – шепнул Холмс.
   Я шагнул вперед. В то же мгновение странная головная повязка задвигалась и из шевелюры доктора выглянули приплюснутая ромбовидная голова и раздувшаяся шея омерзительной змеи.
   – Болотная гадюка! – воскликнул Холмс. – Самая опасная змея в Индии. После укуса он прожил не дольше десяти секунд. Поистине, насилие обращается на самое себя; не рой другому яму – сам в нее попадешь. Вернем-ка эту тварь в ее логово, отвезем мисс Стоунер в какое-нибудь временное убежище и сообщим обо всем полиции графства.
   Он проворно подобрал арапник с коленей мертвеца, набросил петлю на шею рептилии, стянул змею с ее страшного насеста, донес на вытянутой руке до железного сейфа, швырнул туда и закрыл дверцу.

   Такова истинная история смерти доктора Гримсби Ройлотта из Сток-Морана. Не стоит дополнять мой и без того затянувшийся отчет подробностями о том, как мы сообщили печальную новость испуганной девушке; как проводили ее утренним поездом в Харроу, где поручили заботам добросердечной тетки; как неторопливое официальное расследование пришло к выводу, что доктор пал жертвой неосторожного обращения с опасным обитателем домашнего зверинца. То немногое, чего я об этом деле еще не знал, Шерлок Холмс сообщил мне на следующий день, когда мы возвращались домой.
   – Я пришел к совершенно неправильному заключению, дорогой Ватсон, – сказал он, – и это показывает, как опасно основываться на недостаточных данных. Присутствие цыганского табора, слово «лента», произнесенное несчастной девушкой, которая пыталась объяснить, что уловил при свете спички ее беглый взгляд, – всего этого хватило, чтобы я устремился по ложному следу. Но – и в том состоит моя единственная заслуга – я мгновенно изменил мнение, когда убедился, что злоумышленник, кто бы он ни был, не мог проникнуть ни через дверь, ни через окно. Как я уже вам говорил, мое внимание тут же привлекли вентиляционное отверстие и веревка над постелью. Оказалось, звонок фальшивый, а кровать намертво приделана к полу, и я сразу заподозрил: веревка служит мостиком, по ней можно, проникнув в отверстие, спуститься на постель. Я тотчас же подумал о змее, вспомнил про индийский зверинец доктора и понял, что на этот раз, скорее всего, не ошибаюсь. Идея использовать яд, который невозможно обнаружить в лаборатории, как раз из тех, какие могут прийти в голову умному и безжалостному человеку, набравшемуся знаний на Востоке. Подобная отрава действует стремительно – с точки зрения преступника, это еще одно преимущество. Редкий коронер обладает таким острым зрением, чтобы разглядеть две крохотные темные точки в месте, где кожу пронзили ядовитые зубы змеи. Потом я подумал о свисте. Конечно же, змею следовало вернуть обратно до утра, чтобы ее не обнаружила будущая жертва. Доктор, вероятно, приучил змею приползать на свист, а в качестве приманки использовал молоко. В наиболее подходящий, по его разумению, час он запускал рептилию в отверстие, зная точно, что она проберется по веревке в постель. Укусит ли она спящую, было неизвестно; одну ночь, две, целую неделю жертве могло везти, но рано или поздно ее ждала неотвратимая гибель.
   Мне стало все ясно еще до того, как я вошел в комнату доктора. Осмотр сиденья стула показал, что доктор имел обыкновение вставать на него – конечно, чтобы добраться до вентиляции. Оставайся у меня хоть малейшие сомнения, они бы развеялись при виде сейфа, блюдца с молоком и веревочной петли. Металлический лязг, который слышала мисс Стоунер, объяснялся просто: отчим поспешно захлопывал дверцу сейфа, когда возвращал туда его грозную обитательницу. Разобравшись в деле, я предпринял для доказательства своей правоты шаги, которые вам известны. Услышав шипение (не сомневаюсь, вы тоже его слышали), я в тот же миг зажег свет и напал на смертоносную тварь.
   – И она скрылась в вентиляционном отверстии.
   – Где набросилась на хозяина, ждавшего по ту сторону. Удары моей трости достигли цели, змея разъярилась и напала на первого, кого увидела. Таким образом, я, несомненно, стал косвенным виновником смерти доктора Гримсби Ройлотта, но не скажу, что этот груз сильно отяготит мою совесть.

Приключение IX
Палец инженера

   В те годы, когда я поддерживал тесную связь с моим другом, мистером Шерлоком Холмсом, мне довелось предложить его вниманию только две загадки: это несчастный случай с большим пальцем мистера Хэтерли и сумасшествие полковника Уорбуртона. Второе происшествие, вероятно, представляло для проницательного и независимого в суждениях наблюдателя больший интерес, однако первое имело столь странную завязку и сопровождалось настолько драматическими перипетиями, что предпочтительней дать отчет именно о нем, пусть даже оно – не самый яркий образец применения дедуктивного метода, благодаря которому мой друг достигал примечательных результатов. История эта, насколько мне известно, пересказывалась в газетах неоднократно, но, как бывает со всеми подобными повествованиями, ее воздействие неизмеримо сильнее, если события изложены не на половине печатного столбца en bloc [25 - Целиком, полностью (фр.).], а даны в последовательном и неторопливом развитии и тайна раскрывается постепенно, притом что каждое новое открытие становится шагом на пути к окончательному установлению истины. В то время все обстоятельства этой истории произвели на меня глубокое впечатление, и за истекшие два года острота его вряд ли притупилась.
   События, которые я намерен коротко обрисовать, произошли летом 1889 года, вскоре после моей женитьбы. Я возобновил частную врачебную практику и наконец покинул квартиру на Бейкер-стрит, которую мы делили с Холмсом, хотя постоянно к нему заглядывал, а порой даже убеждал побороть богемные привычки и навестить нас. Практика моя неуклонно расширялась, а так как я поселился невдалеке от вокзала Паддингтон, то у меня появились пациенты из числа тамошних служащих. Одного я избавил от затяжного мучительного недуга, после чего он без устали расхваливал меня как превосходного медика и направлял ко мне всякого страдальца, готового прислушаться к его рекомендации.
   Однажды утром, почти в семь, служанка разбудила меня стуком в дверь и сообщила, что в приемной ожидают два человека из Паддингтона. Я наспех оделся, зная по опыту, что несчастные случаи на железной дороге, как правило, серьезны, и сбежал вниз. Навстречу мне шагнул мой давний почитатель (проводник по роду занятий) и плотно прикрыл за собой дверь.
   – Я его привел, – шепнул он, тыча большим пальцем себе за спину. – С ним все как надо.
   – Кого вы привели? – переспросил я недоуменно. Проводник вел себя так, словно запер у меня в приемной какое-то непонятное существо.
   – Нового пациента, – прошептал он. – Я подумал, лучше мне самому его сюда доставить, чтобы не улизнул. А так вот он здесь, в целости и сохранности. Но мне нужно идти, доктор. У меня ведь тоже своя работа, как и у вас.

   И мой верный посредник тотчас удалился, так что я даже не успел его поблагодарить.
   У стола в приемной сидел человек. На нем был неброский костюм из пестрого твида, матерчатую кепку с твердым козырьком он пристроил на моих книгах. Одну руку он обвязал носовым платком, испещренным пятнами крови. Этому юноше можно было дать не более двадцати пяти лет. Он казался энергичным и мужественным, однако лицо его было белым как мел; казалось, он едва справляется с сильным волнением.
   – Простите, доктор, что поднял вас на ноги в такую рань, – начал он, – но ночью со мной случилась весьма неприятная штука. Я приехал в Лондон утренним поездом, стал разузнавать в Паддингтоне, где найти доктора, и этот славный малый любезно проводил меня к вам. Я вручил визитную карточку служанке, но вижу, что она кинула ее вон туда, на приставной столик.
   На карточке значились имя, род занятий и адрес моего посетителя: «Мистер Виктор Хэтерли, инженер-гидравлик, Виктория-стрит, 16А (4-й этаж)».
   – Сожалею, что заставил вас ждать, – сказал я, усаживаясь в рабочее кресло. – Вы, как я понимаю, ночь провели в дороге, уже от этого можно соскучиться.
   – О, нынешнюю ночку скучной не назовешь, – расхохотался посетитель. Хохотал он взахлеб, откинувшись на спинку стула и сотрясаясь всем телом, на какой-то высокой, звенящей ноте. Меня как врача этот смех по-настоящему встревожил.
   – Перестаньте! – крикнул я и налил ему воды из графина. – Возьмите себя в руки!
   Толку ни малейшего. Посетителя охватил истерический припадок, какому поддаются сильные натуры после глубокого потрясения. Постепенно он пришел в себя, хотя в его лице не прибавилось ни краски, ни бодрости.
   – Я выставил себя сущим идиотом, – с трудом выдохнул он.
   – Ничуть. Глотните вот это!
   Я плеснул в воду немного бренди, и бескровные щеки посетителя слегка порозовели.
   – Теперь мне лучше! – проговорил он. – Будьте добры, доктор, взгляните на мой большой палец – вернее, туда, где он прежде находился.
   Он размотал носовой платок и протянул мне руку. Даже я, с моими закаленными нервами, не мог не содрогнуться. Четыре пальца торчали, как им положено, а на месте большого жутко зияла кровавая вспухшая рана. Палец был отрублен или оторван у самого основания.
   – Боже милостивый! – воскликнул я. – Травма у вас нешуточная. Крови, должно быть, вы потеряли немало.
   – Видимо, да. Я тут же потерял сознание и, наверное, довольно долго валялся без чувств. А когда очнулся, рана все еще кровоточила, поэтому я туго-натуго обвязал запястье и закрепил платок веточкой.
   – Отлично! Да вы прирожденный хирург.
   – Речь идет о гидравлике, а это моя епархия.
   – Удар был нанесен, – заметил я, осматривая рану, – очень тяжелым и острым инструментом.
   – Чем-то вроде тесака.
   – Полагаю, случайно?
   – Никак нет.
   – Неужели покушались на вашу жизнь?
   – Именно покушались.
   – Вы меня пугаете.

   Я промыл рану губкой, очистил, перевязал, а потом наложил ватную прокладку и стянул бинтами, пропитанными карболкой. Пациент сидел, откинувшись на спинку стула, и ни разу не поморщился, хотя время от времени и кусал губы.
   – Ну, как сейчас? – спросил я.
   – Лучше некуда! После вашего бренди и перевязки начинаю жить заново. Слабость меня подкосила, но оно и не удивительно после такой переделки.
   – Может, вам лучше сейчас не говорить о случившемся? Вас это слишком явно волнует.
   – О нет, уже нет. Так или иначе, придется обо всем поведать в полиции. Но, между нами, если бы не такая неопровержимая улика, как рана, полиция имела бы полное право усомниться в моем рассказе. История совершенно из ряда вон, а доказательств не так много. Даже если мне поверят, свидетельства, которыми я располагаю, слишком неопределенны, и наказать виновных вряд ли удастся.
   – Ха! – воскликнул я. – Если речь идет о загадке и вы хотите ее разрешить, то я настоятельно рекомендую вам встретиться с моим другом, мистером Шерлоком Холмсом, а уж потом обращаться в полицию.
   – Да-да, я о нем слышал, – отозвался мой посетитель. – Буду очень рад, если он возьмется за это дело, хотя я должен, разумеется, прибегнуть и к содействию полиции. Вы меня ему отрекомендуете?
   – Поступим лучше. Я сам отвезу вас к нему.
   – Премного буду вам обязан.
   – Вызовем кэб и поедем вместе. Успеем как раз к завтраку. Самочувствие вам позволит?
   – Вполне. Я не успокоюсь, пока не поделюсь с кем-нибудь своей историей.
   – Тогда я попрошу служанку вызвать кэб – и очень скоро присоединюсь к вам.
   Я бросился наверх, коротко объяснил все жене, и через пять минут мы с моим новым знакомым уже ехали в хэнсоме на Бейкер-стрит.
   Как я и ожидал, Шерлок Холмс, еще не сняв халат, сидел в гостиной, лениво развалясь, и читал в «Таймс» колонку частных объявлений. В его трубке, как обычно до завтрака, тлели остатки вчерашнего курева, которые он тщательно собирал и высушивал на уголке каминной полки. Холмс принял нас с обычным невозмутимым радушием, заказал яичницу с беконом, и мы втроем отлично позавтракали. Затем он усадил нашего нового знакомца на диван, подложил ему под голову подушку и придвинул поближе стакан с разбавленным бренди.
   – Нетрудно угадать, что пережитое вами, мистер Хэтерли, выходит за рамки обычного, – произнес он. – Прошу вас прилечь – и чувствуйте себя как дома. Расскажите нам столько, сколько сможете, а если это вас утомит – подкрепите силы глотком горячительного.
   – Благодарю вас, – откликнулся мой пациент. – После перевязки я будто заново родился, а завтрак довершил мое исцеление. Постараюсь отнять у вас как можно меньше драгоценного времени – и потому начну свой диковинный рассказ без всяких предисловий.
   Холмс устроился в своем просторном кресле, опустил веки и принял, как обычно, расслабленный вид, не позволявший распознать, какая за ним скрывается наблюдательная и чуткая натура. Я расположился напротив, и мы, не проронив ни слова, выслушали необычную историю, поведанную нашим гостем.
   – Должен сказать, – начал он, – что родители мои умерли, я холост и проживаю в Лондоне один на съемной квартире. По профессии я инженер-гидравлик – и за семь лет приобрел значительный опыт на службе в известной гринвичской фирме «Веннер и Мэтесон». Два года назад договорный срок окончился, я как раз унаследовал после смерти отца немалую сумму, решил открыть собственное дело и снял помещение на Виктория-стрит.
   Думаю, всякому новичку, который затеял частное предприятие, на первых порах приходится нелегко. Мне досталось как никому. За два года меня лишь дважды пригласили консультантом, поручили один небольшой заказ, чем мои заработки и ограничились. Общая выручка составила двадцать семь фунтов и десять шиллингов. Каждый день с девяти до четырех я торчал у себя в каморке, пока не впал в уныние от мысли, что работы для меня так никогда и не найдется.
   Однако вчера, как раз когда я подумывал, не пора ли уходить домой, явился мой клерк с сообщением, что некий джентльмен желает со мной встретиться по делу, и протянул мне визитную карточку, на которой значилось: «Полковник Лисандр Старк». Вслед за клерком вошел и сам полковник, человек выше среднего роста и тощий донельзя. Таких худосочных людей я в жизни не видел. На лице у него резко выделялись заостренные нос и подбородок, а кожа туго обтягивала выпирающие скулы. Впрочем, эту худобу, очевидно, вызвала не болезнь, а такова была его конституция: глаза у полковника блестели, двигался он живо и держался уверенно. Одет он был просто, но опрятно; его возраст, как я прикинул, близился к сорока годам.
   «Мистер Хэтерли? – осведомился он, причем в голосе его слышался немецкий акцент. – Вас порекомендовали мне, мистер Хэтерли, не только как опытного специалиста, но и как человека благоразумного и умеющего хранить тайну».
   Я поклонился, польщенный этой характеристикой; да и какой молодой человек не был бы ею польщен?
   «Могу я узнать, кому обязан столь похвальным отзывом?»
   «Вероятно, будет лучше, если я в данный момент об этом умолчу. Из того же источника мне стало известно, что вы потеряли родителей, не женаты и проживаете в Лондоне один».

   «Совершенно верно, – подтвердил я. – Но, простите, мне неясно, какое отношение все это имеет к моей профессиональной квалификации. Вы ведь желали побеседовать со мной именно по делу?»
   «Безусловно. Вы убедитесь, что впустую я ничего не говорю. У меня к вам деловое предложение, однако тут крайне важно соблюдать полнейшую секретность – полнейшую, вы понимаете? Естественно, что мы скорее доверимся человеку одинокому, нежели семьянину».
   «Если я дам обещание хранить тайну, – сказал я, – вы твердо можете рассчитывать на то, что слова я не нарушу».
   Полковник пристально в меня всмотрелся: столь испытующего и недоверчивого взгляда и не припомню.
   «Значит, такое обещание вы даете?» – спросил он, выдержав паузу.
   «Да, разумеется».
   «Обещаете хранить полное и нерушимое молчание до, во время и после работы? Ни разу о ней не обмолвитесь – ни устно, ни письменно?»
   «Я уже дал слово».
   «Очень хорошо. – Полковник вскочил на ноги, молнией метнулся через всю комнату и распахнул дверь настежь. Коридор был пуст. – Так, все в порядке, – заметил он, вернувшись на место. – Я знаю, что клерки порой любят совать нос в дела хозяев. Теперь мы сможем поговорить без опаски».
   Полковник придвинул свой стул почти вплотную к моему и снова впился в меня тем же испытующим взглядом.
   Странные выходки этого полускелета вызвали во мне все нараставшую неприязнь и нечто похожее на страх. Даже боязнь потерять клиента не могла удержать меня от нетерпеливых слов:
   «Не соблаговолите ли изложить суть дела, сэр? Мое время мне дорого».
   Да простит небо мне эту последнюю фразу, но она вырвалась у меня помимо воли.
   «Пятьдесят гиней за ночь работы вас устроят?» – спросил полковник.
   «Более чем».
   «За ночь работы – не совсем верно, куда точнее – за час. Мне всего-навсего хотелось бы услышать ваше мнение о гидравлическом прессе, который вышел из строя. Если вы укажете нам на неисправность, мы быстро отремонтируем его собственными силами. Что скажете о таком поручении?»
   «Задача, по-видимому, несложная, а вознаграждение щедрое на редкость».
   «Именно так. Желательно, чтобы вы прибыли сегодня вечером последним поездом».
   «Куда я должен явиться?»
   «Айфорд, графство Беркшир. Это небольшое местечко близ границы с Оксфордширом, в семи милях от Рединга. Поездом из Паддингтона вы доберетесь туда примерно в четверть двенадцатого».
   «Отлично».
   «Я встречу вас в экипаже».
   «Нужно будет ехать на лошадях?»
   «Да, обитаем мы в порядочной глуши. От железнодорожной станции в Айфорде добрых семь миль».
   «Тогда раньше полуночи нам вряд ли успеть. Обратного поезда наверняка уже не будет. Мне придется у вас заночевать».
   «Где-нибудь вас уложим, не волнуйтесь».
   «Право, это крайне неудобно. Нельзя ли приехать в другое время?»
   «Мы сочли наиболее подходящим именно столь поздний час. За неудобство мы и платим компенсацию вам, молодому неизвестному специалисту. Платим сумму, за которую могли бы получить консультацию у лучших авторитетов в вашей сфере. Впрочем, если вы намерены отклонить наше предложение, еще не поздно».
   Я подумал о пятидесяти гинеях и о том, как они мне пригодятся.
   «Нет-нет, я ни от чего не отказываюсь и охотно пойду навстречу вашим пожеланиям. Хотелось бы только уяснить, в чем состоит моя задача».
   «Вы правы. Вполне закономерно, что обязательство хранить тайну возбудило ваше любопытство. У меня нет ни малейшего желания к чему-то вас вынуждать, прежде чем вы ознакомитесь с проблемой. Полагаю, можно говорить совершенно открыто – нас тут никто не подслушивает?»
   «Некому».
   «Итак, дело обстоит следующим образом. Вам, вероятно, доводилось слышать о том, что сукновальная глина является ценным сырьем и ее месторождения в Англии крайне редки?»
   «Да, я об этом слышал».
   «Не так давно я купил участок земли – очень скромный – в десяти милях от Рединга. И вот мне посчастливилось обнаружить на одном поле залежи этой самой сукновальной глины. Когда же я исследовал находку, оказалось, что пласт сравнительно невелик: он образует перемычку между двумя значительно более солидными залежами справа и слева, на участках моих соседей. Этим добрым людям и невдомек, что они владеют сокрытым в земле сокровищем, равным по ценности золотому руднику. Разумеется, в моих интересах было купить эти участки, пока владельцы не подозревают об их истинной стоимости, но, к сожалению, я не располагал достаточным капиталом. Впрочем, я посвятил в свою тайну нескольких друзей, которые предложили украдкой и понемногу разрабатывать наш пласт и сколотить тем самым сумму, необходимую для приобретения соседних участков. Этим мы последнее время и занимаемся, а для облегчения процесса установили гидравлический пресс. Пресс, как я уже упомянул, вышел из строя, и нам необходим ваш совет. Но мы в высшей степени ревностно оберегаем наш секрет, и если вдруг станет известно, что нас посещают инженеры-гидравлики, немедленно пойдут пересуды, начнутся расспросы, а когда подоплека вскроется, нам придется распроститься со всякими надеждами заполучить смежные поля. Вот почему я заставил вас пообещать, что никто не услышит от вас о поездке в Айфорд. Надеюсь, я изложил все достаточно ясно?»
   «Да, вполне, – согласился я. – Единственное, чего я не понимаю, – зачем вам понадобился гидравлический пресс? Насколько мне известно, сукновальную глину просто-напросто вычерпывают, как гравий из карьера».
   «А! – небрежно отмахнулся от меня полковник. – Мы применяем собственный метод. Для отвода глаз прессуем землю в кирпичи, чтобы никто не разобрался, как там и что. Но это сущая мелочь. Отныне я полностью полагаюсь на вас, мистер Хэтерли, и вы могли убедиться, насколько я вам доверяю. – Тут полковник поднялся со стула. – Итак, жду вас в Айфорде в четверть двенадцатого».
   «Я непременно буду».
   «И помните: никому ни слова!»
   На прощание полковник окинул меня долгим пронизывающим взглядом, а затем, пожав мне руку холодной влажной ладонью, поспешил удалиться.
   Когда настало время хладнокровно поразмыслить над внезапно свалившимся на меня заданием, я, как вы наверняка представляете, почувствовал себя ошеломленным. С одной стороны, меня радовал гонорар, десятикратно (если не более) превышавший сумму, которую я сам назначил бы в качестве вознаграждения за свои услуги; вдохновляла и перспектива дальнейших заказов того же свойства. С другой стороны, внешность и манеры моего клиента оставили весьма неприятное впечатление; к тому же он не убедил меня в том, что ехать нужно непременно ночью. Загадочной казалась и крайняя обеспокоенность полковника насчет того, чтобы я никому не проговорился о своей поездке. Тем не менее я отбросил все страхи, плотно поужинал, доехал до Паддингтона и двинулся в путь, в точности следуя строгому предписанию держать язык за зубами.

   В Рединге мне пришлось сделать пересадку и перейти на другой вокзал. Однако я успел сесть на последний поезд до Айфорда и в начале двенадцатого высадился на тускло освещенной платформе. Кроме меня, пассажиров не было; стоял только сонный носильщик с фонарем в руке. Но, пройдя через турникет, я увидел своего утреннего знакомого, поджидавшего меня в тени. Он молча ухватил меня за руку и втолкнул в распахнутую дверцу экипажа. Полковник закрыл оба окошечка, постучал в деревянную перегородку, и кучер пустил лошадь во всю прыть.
   – Лошадь была одна? – вмешался Холмс.
   – Да, только одна.
   – Какой масти, вы не заметили?
   – Заметил при свете бокового фонаря, когда влезал в экипаж. Гнедая лошадь.
   – На вид уставшая или бодрая?
   – Вполне бодрая. Шерсть у нее лоснилась.
   – Благодарю вас. Простите, что перебил. Прошу вас, продолжайте свое чрезвычайно увлекательное повествование.
   – Итак, мы тронулись с места и ехали не менее часа. Полковник Лисандр Старк говорил всего о семи милях, но, судя по скорости и времени, их было чуть ли не двенадцать. Он сидел бок о бок со мной, не проронив ни слова, и всякий раз, когда мне случалось на него скоситься, я видел, что он прямо-таки сверлит меня глазами. Проселочные дороги в тех краях отвратительные: нас то и дело подбрасывало и кидало из стороны в сторону. Я пытался было разглядеть из окошка, где мы находимся, но сквозь матовые стекла видел только мелькавшие пятна света. Иногда я отваживался на какое-нибудь замечание, чтобы завязать разговор (уж очень однообразным было путешествие), но полковник отвечал односложно, и беседа обрывалась. Наконец колдобины и ухабы кончились, под колесами захрустел гравий подъездной аллеи, и экипаж остановился. Полковник Лисандр Старк спрыгнул на землю, я последовал за ним, но он, не дав мне опомниться, проворно втащил меня на крыльцо к распахнутой входной двери. Прямо из экипажа мы сразу очутились в холле, так что я даже краем глаза не успел увидеть фасад. Стоило мне переступить порог, как дверь за нами с грохотом захлопнулась, и я расслышал слабый стук колес удалявшегося экипажа.
   Внутри дома было темно – хоть глаз выколи. Полковник, нащупывая в кармане спички, что-то невнятно бормотал. Внезапно в дальнем конце коридора настежь отворили дверь, и к нам протянулась длинная полоса золотистого света. Полоса ширилась, и в проеме, держа высоко над головой лампу, возникла женщина; вытянув шею, она пристально в нас всматривалась. Я увидел, что она красива, а глянцевый блеск ее темного платья указывал на дороговизну ткани. Женщина вопросительно произнесла несколько слов на чужом языке, а когда мой спутник вместо ответа сердито огрызнулся, так вздрогнула, что чуть не выронила лампу. Полковник Старк подошел к ней, шепнул что-то на ухо, втолкнул обратно в комнату и, отобрав лампу, вернулся ко мне.
   «Не окажете ли вы любезность подождать несколько минут вот здесь?» – спросил он, отворив другую дверь. За ней была скромная комнатка с простой мебелью; на круглом столе посередине валялось несколько немецких книг. Полковник Старк поставил лампу на фисгармонию возле двери и со словами «постараюсь вас не задержать» скрылся в темноте.
   Я полистал книги. Немецкого я не знаю, но все же уразумел, что две из них – научные трактаты, а прочие – стихотворные сборники. Потом подошел к окну в надежде разглядеть окрестности, но стекла загораживали тяжелые дубовые ставни. В доме царило поразительное безмолвие. Стояла мертвая тишина, лишь где-то в коридоре громко тикали старые часы. Меня охватило смутное беспокойство. Кто эти немцы и чем занимаются, укрывшись тут, в загадочной глуши? Где находится этот дом? Милях в десяти от Айфорда – мне было известно только это, – но к северу, югу, востоку или западу, кто знает? Собственно говоря, в этом радиусе располагается Рединг и, возможно, другие крупные города, так что не обязательно это такая уж глушь. Однако, судя по нерушимой тишине, местность была, вне сомнения, сельской. Я мерил шагами комнату, для поддержания духа напевал себе под нос какую-то песенку и чувствовал, что пятьдесят гиней будут заработаны честно.
   Неожиданно, среди ничем не нарушенной тишины, дверь моей комнаты медленно растворилась. Порог, на фоне кромешного мрака, переступила та самая женщина. Желтый свет моей лампы упал на ее взволнованное прекрасное лицо. Я тотчас же угадал, что женщина до полусмерти напугана, и холодок пробежал у меня по спине. Трясущимся пальцем она подала мне знак, чтобы я молчал, и торопливо прошептала несколько слов на ломаном английском, поминутно оглядываясь назад в темноту, будто вспугнутая лошадь.
   «Уйдите, – проговорила она, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. – Уйдите. Нельзя оставаться здесь. Вам здесь ничего хорошего нет».
   «Но, сударыня, – возразил я, – я еще не выполнил своего поручения. Я никак не могу уехать, пока не осмотрю механизм».

   «Ждать нечего, – продолжала женщина. – Уйдите через ту дверь, никто не задерживает».
   Я с улыбкой покачал головой. Женщина отбросила всякую сдержанность и шагнула ко мне, ломая руки.
   «Ради всего святого! – прошептала она. – Бегите отсюда, пока не поздно!»
   Я, однако же, упрям по натуре и готов идти напролом, если на пути возникает преграда. Я подумал о предложенных мне пятидесяти гинеях, об утомительном путешествии и о предстоящей ночи, которую придется коротать под открытым небом. Выходит, все старания пойдут прахом? С какой стати мне ударяться в бега, не выполнив поручения и не получив обещанного гонорара? Быть может, эта женщина (а я вижу ее впервые) – не в своем уме? Я гордо выпрямился, отрицательно помотал головой – хотя поведение незнакомки и подействовало на меня сильнее, нежели я желал в том себе признаться, – и твердо заявил, что не двинусь с места. Женщина попыталась было возобновить свои мольбы, но где-то наверху хлопнула дверь, и на лестнице послышались шаги. Женщина на мгновение вслушалась, а потом в отчаянии заломила руки и исчезла так же бесшумно, как и появилась.
   Вошли полковник Лисандр Старк и невысокий толстячок с клочковатой бородой, произраставшей из складок его двойного подбородка. Он был представлен мне как мистер Фергюсон.
   «Это мой секретарь и управляющий, – сказал полковник. – Кстати, мне казалось, что дверь я за собой плотно прикрыл. Уж не прохватило ли вас сквозняком?»
   «Напротив, – возразил я, – мне пришлось приотворить дверь из-за духоты».
   Полковник вновь окинул меня подозрительным взглядом:
   «Что ж, давайте тогда приступим прямо к делу. Мы с мистером Фергюсоном проводим вас к прессу».
   «Пожалуй, мне стоит надеть шляпу».
   «Нет-нет, незачем: пресс находится внутри дома».
   «Как? Вы добываете сукновальную глину в помещении?»
   «Нет, здесь мы только ее прессуем. Впрочем, это не важно. Все, что от вас требуется, – это осмотреть механизм и указать на неисправность».
   Мы поднялись по лестнице; впереди, с лампой в руке, полковник, далее мы с тучным управляющим. Старый дом походил на лабиринт – со множеством галерей и коридоров, с узкими винтовыми лестницами и низкими дверцами, пороги которых были истерты подошвами былых поколений. Выше первого этажа не было ни ковров, ни мебели, с облупленных стен сыпалась штукатурка, ядовито-зелеными пятнами проступала сырость. Я старался сохранять непринужденный вид, но все же не спускал глаз с компаньонов: предостережения женщины, пусть я ими пренебрег, все же засели у меня в памяти. Фергюсон отличался, по-видимому, мрачным нравом, но по его немногим репликам можно было заключить, что мы с ним, по крайней мере, соотечественники.
   Полковник Лисандр Старк наконец остановился перед низенькой дверцей и отпер ее. За ней оказалась крохотная квадратная комнатка, в которой нам троим было не поместиться. Фергюсон остался снаружи, а полковник поманил меня за собой.
   «Мы находимся внутри гидравлического пресса, – пояснил он. – Если бы кому-то вздумалось его включить, нам пришлось бы худо. Потолок этой небольшой камеры – плоскость рабочего поршня, который опускается на металлический пол с силой, равной многим тоннам. Снаружи подсоединены цилиндры с водой, которые передают и умножают давление известным вам способом. Механизм работает, но что-то в нем заело, и достичь полной мощности не удается. Будьте добры, осмотрите устройство и подскажите, как нам его отладить».
   Я взял у полковника лампу и тщательно обследовал машину. В самом деле, размеров она была гигантских и давление могла развить неимоверное. Выйдя наружу, я нажал на рычаги и по шипению сразу определил, что происходит незначительная утечка, которая приводит к обратному току воды через один из боковых цилиндров. При осмотре выяснилось, что резиновая прокладка направляющего стержня сморщилась и стала пропускать воду – в этом и крылась причина падения мощности. Я указал на дефект моим спутникам, которые внимательно меня выслушали и попросили дать практические советы для его устранения. Покончив с инструктажем, я возвратился в главную камеру, чтобы вникнуть в ее устройство и удовлетворить свое любопытство. С первого взгляда было очевидно, что история с сукновальной глиной – чистейшей воды выдумка: нелепо предполагать, будто это мощное сооружение предназначалось для столь пустяковой задачи. Стены камеры были деревянными, а основанием служил большой железный лист, на котором я заметил какой-то металлический налет. Я наклонился и поскреб его, чтобы получше рассмотреть, но тут над моей головой раздалось приглушенное восклицание по-немецки. Выпрямившись, я увидел мертвенно-бледное лицо полковника.
   «Что это вы тут делаете?» – вскричал он.
   Обозленный тем, что меня обвели вокруг пальца изощренной небылицей, я рявкнул:
   «Восхищаюсь вашей сукновальной глиной! Знай я о подлинном назначении вашего пресса, наверняка подал бы вам более дельный совет».
   Не успел я бросить эти слова, как тотчас же пожалел о своей опрометчивости. Лицо полковника окаменело, а в его серых глазах вспыхнул недобрый огонек.
   «Ну что ж, тем лучше! Теперь вы узнаете все об этой машине».
   Он отступил назад, захлопнул дверь и повернул ключ в замке. Я кинулся к двери, стал дергать за ручку, но сколько ни бился, сколько ни толкал и ни пинал дверь, преграда была неодолимой.
   «Эй, полковник! – завопил я. – Эй! Выпустите меня!»
   И вдруг в тишине послышался звук, от которого сердце у меня ухнуло вниз. Это лязгнули рычаги управления и зашипела вода в цилиндре с протечкой. Полковник включил пресс. Лампа стояла на полу, где я ее оставил, и в этом тусклом свете я увидел, как черный потолок медленно, толчками начал опускаться на меня. Кому, как не мне, было знать, какая силища через минуту превратит меня в бесформенную лепешку? Я с воплем налег на дверь, царапая ногтями замочную скважину. Умолял полковника выпустить меня наружу, но крики заглушал безжалостный лязг рычагов. Потолок навис надо мной на расстоянии фута-двух: протянув руку, я мог нащупать его неровную поверхность. В голове у меня мелькнула мысль: насколько мучительна будет моя смерть, зависит от того, в каком положении я ее встречу. Если лечь на живот, пресс всей тяжестью обрушится на мой позвоночник, и я содрогнулся, вообразив его хруст. Лучше, наверное, лечь навзничь, но достанет ли мне мужества, не дрогнув, наблюдать, как приближается неумолимая черная тень? Выпрямиться во весь рост уже было нельзя, однако в этот момент взгляд мой уловил нечто такое, от чего в сердце вспыхнула надежда на спасение.
   Как я уже упоминал, пол и потолок камеры были железными, а стены деревянными. В последнюю минуту, лихорадочно озираясь по сторонам, я вдруг заметил между двумя досками тонкую полоску желтого света, которая неуклонно расширялась по мере того, как узкая досточка отходила назад. Я не сразу поверил, что передо мной спасительный выход. Миг спустя я бросился в этот проем и, теряя сознание, рухнул по другую его сторону. Проем у меня за спиной вновь сомкнулся; хруст лампы и скрежет соприкоснувшихся металлических плит поведали, что я чудом избежал гибели.
   Очнулся я от того, что кто-то неистово тянул меня за руку. Лежал я на каменном полу в тесном коридорчике, а надо мной склонялась женщина; держа в правой руке свечу, она тормошила меня левой. Я узнал ту самую доброжелательницу, предостережениями которой по глупости пренебрег.
   «Идите! Идите! – задыхаясь, восклицала она. – Они вот-вот будут здесь. Увидят, что там, внутри, вас нет. Время терять нельзя, идите!»

   На этот раз я подчинился беспрекословно. Шатаясь, поднялся на ноги и бегом устремился за ней по коридору, а потом вниз по винтовой лестнице. Лестница привела нас в другой, широкий коридор, и до нашего слуха сразу донеслись тяжелый топот и перекличка двух голосов: на том же этаже, что и мы, кто-то отвечал на окрики снизу. Моя провожатая замерла на месте и стала озираться вокруг в полной растерянности. Потом распахнула дверь в спальню, залитую ярким светом луны.
   «Это один для вас шанс, – проговорила она. – Тут высоко, но, может, вы спрыгнете».
   В дальнем конце коридора блеснул луч, озаривший костлявую фигуру полковника Лисандра Старка. Он мчался со всех ног, держа в одной руке фонарь, а в другой – что-то вроде мясницкого тесака. Я ринулся через комнату к окну, рывком его распахнул и выглянул наружу. Каким мирным и тихим казался сад, залитый лунным сиянием! До земли было не более тридцати футов. Я вскарабкался на подоконник, но с прыжком медлил, желая узнать, как обойдется негодяй с моей спасительницей. Если бы ей грозила опасность, я готов был любой ценой прийти ей на выручку. Не успел я об этом подумать, как полковник ворвался в спальню. Он оттолкнул женщину – она обхватила его руками, стараясь удержать.
   «Фриц! Фриц! – кричала она по-английски. – Вспомни, что ты обещал после прошлого раза. Ты говорил, это не повторится. Он будет молчать! Поверь, он будет молчать!»
   «Ты с ума сошла, Элиза! – ревел полковник, пытаясь высвободиться. – Ты нас погубишь. Он слишком многое увидел. Пусти меня, говорю тебе!»
   Полковник отшвырнул женщину в сторону и, подскочив к окну, обрушил на меня свое тяжелое орудие. Я успел увернуться и повис, зацепившись руками за подоконник. Последовал страшный удар. Я ощутил тупую боль, пальцы мои разжались, и я полетел вниз, в сад.
   Упал я удачно, не причинив себе вреда. Оглушенный, тотчас вскочил и понесся со всех ног сквозь кустарник, понимая, что опасности далеко не избежал. На бегу меня одолела невыносимая слабость, голова пошла кругом. Я взглянул на руку, которую пронизывала мучительная боль, и только тогда заметил, что большой палец отрублен, а из раны течет кровь. Я попытался было перевязать руку носовым платком, однако в ушах у меня зашумело, и я замертво свалился на землю под розовым кустом.

   Долго ли я лежал без сознания, не знаю. Должно быть, долго: когда я пришел в чувство, луна зашла за горизонт, занималось ясное утро. Одежда от росы промокла до нитки, а рукав насквозь пропитался кровью из раны. Жгучая боль в руке мгновенно напомнила мне о ночных событиях, и я в страхе вскочил на ноги, понимая, что все еще могу стать жертвой. Но, к крайнему моему изумлению, не увидел ни дома, ни сада. Лежал я возле живой изгороди близ дороги, а чуть дальше виднелось длинное строение. Когда я к нему приблизился, оно оказалось той самой железнодорожной станцией, на которой я высадился накануне вечером. Не будь у меня на руке безобразной раны, все, что произошло в недавние часы, можно было бы счесть ночным кошмаром.
   Вконец ошарашенный, я вошел в помещение и спросил, когда будет утренний поезд. Меньше чем через час отправлялся поезд на Рединг. Дежурил вчерашний носильщик, и я поинтересовался, знает ли он что-нибудь о полковнике Лисандре Старке. Это имя он слышал впервые. Заметил ли он вчера вечером экипаж, меня поджидавший? Нет, не заметил. Есть ли поблизости полицейский участок? Да, примерно в трех милях от станции.
   Одолеть такое расстояние мне было не под силу: я чувствовал себя совершенно разбитым. Поэтому решил, прежде чем обращаться в полицию, вернуться в город. Приехал я в самом начале седьмого – и прежде всего позаботился о перевязке раны, а доктор любезно препроводил меня сюда. Всецело доверяю это дело вам – и готов в точности следовать любому вашему совету.
   Выслушав эту необыкновенную повесть, мы оба некоторое время молчали. Затем Шерлок Холмс снял с полки один из объемистых альбомов, в которых хранил газетные вырезки.
   – Вот это извещение, думаю, будет для вас небезынтересным, – сказал он. – Оно появилось во всех газетах примерно год назад. Слушайте: «Девятого числа текущего месяца пропал без вести мистер Джеремая Хейлинг, двадцати шести лет, инженер-гидравлик. Ушел из дома в десять часов вечера, и с тех пор о нем ничего не известно. Был одет…» – и прочее и прочее. Ха! Полагаю, это и был тот самый «прошлый раз», когда полковнику потребовалось отремонтировать свой пресс.
   – Боже милостивый! – вскричал мой пациент. – Теперь мне понятно, что имела в виду та женщина.
   – Сомнений нет. Совершенно ясно, что полковник – человек хладнокровный и отчаянный. Он и бровью не поведет, если понадобится устранить препятствие, мешающее его игре. Так поступали отъявленные головорезы, не оставляя в живых ни единой души на захваченном корабле. Что ж, каждая минута дорога, и если вы не против, давайте немедля навестим Скотленд-Ярд, а потом отправимся в Айфорд.
   Часа через три мы уже ехали поездом из Рединга до небольшой деревушки в Беркшире. Мы – это Шерлок Холмс, инженер-гидравлик, инспектор Брэдстрит из Скотленд-Ярда, агент полиции в штатском и я. Брэдстрит разостлал на скамье подробную карту графства и старательно чертил циркулем окружность с центром в Айфорде.
   – Итак, – объявил он, – эта окружность захватывает пространство радиусом в десять миль. Нужное нам место должно находиться где-то возле этой черты. Вы ведь упоминали о десяти милях – не так ли, сэр?
   – Да, мы ехали с приличной скоростью около часа.
   – И вы предполагаете, что вас отвезли обратно, пока вы были без сознания?
   – Вероятно, так. Мне смутно вспоминается, как меня подняли и куда-то несли.
   – Чего я никак не могу понять, – вмешался я, – так это почему они с вами не расправились, когда нашли бесчувственного в саду. Неужели злодея проняли женские мольбы?
   – Более чем сомнительно. В его лице нельзя было уловить и тени жалости.
   – Что ж, скоро мы все это выясним, – продолжал Брэдстрит. – Круг очерчен, и теперь остается только определить точку, в которой находится эта компания.
   – Думаю, что смогу ткнуть в нее пальцем, – невозмутимо заметил Холмс.
   – Вот как! – воскликнул инспектор. – У вас уже сложилось свое мнение? Посмотрим-посмотрим, кто к вам присоединится. Я за юг: он менее населен.
   – А я склоняюсь к востоку, – заметил мой пациент.
   – Нет, это на западе, – вмешался агент в штатском. – Там довольно много малолюдных деревушек.
   – По-моему, нужно искать на севере, – сказал я. – Местность там ровная, а по словам нашего друга, он ни разу не ощутил, чтобы экипаж одолевал подъем.
   – Так-так, – расхохотался инспектор. – Надо же, какой разнобой. У каждой стороны света свои сторонники. Кому же вы отдадите решающий голос, мистер Холмс?
   – Вы все до единого заблуждаетесь.
   – Не может быть, чтобы все!
   – Вполне может. Вот где это случилось. – Холмс указал пальцем на центр окружности. – Тут мы их и найдем.
   – А как же двенадцатимильное путешествие? – вытаращил глаза Хэтерли.
   – Шесть миль туда, шесть обратно. Проще некуда. Вы сами сказали, что, когда садились в экипаж, лошадь была бодрой и шерсть у нее лоснилась. Могло ли это быть, если бы она пробежала двенадцать миль по разбитой дороге?
   – М-да, уловка весьма вероятная, – задумчиво протянул Брэдстрит. – Что касается этой шайки, то, чем они занимаются, сомнению не подлежит.
   – Ни малейшему, – подтвердил Холмс. – Это фальшивомонетчики – и фальшивомонетчики с размахом, а пресс они используют для формовки амальгамы, которая заменяет серебро.
   – Нам уже известно, что некая ловкая банда тысячами пускает в оборот полукроновые монеты, – признался инспектор. – Мы даже выследили их вплоть до Рединга, но дальше зашли в тупик. Прятаться они мастера: сразу видно, что опыт у них приличный. Но теперь, благодаря счастливой случайности, думаю, они от нас никуда не денутся.
   Инспектор поспешил с прогнозом: преступникам не суждено было попасть в руки правосудия. Прибыв на станцию в Айфорде, мы увидели гигантский столб дыма, нависший над купой деревьев поодаль, словно чудовищное страусиное перо.
   – Пожар? – спросил Брэдстрит у начальника станции, когда поезд, пуская пары, двинулся дальше.
   – Да, сэр, – кивнул тот.
   – Когда он начался?
   – Говорят, что ночью, сэр, но сейчас вовсю заполыхало, весь дом в огне.
   – Чей это дом?
   – Доктора Бехера.
   – Скажите, пожалуйста, – перебил инженер, – доктор Бехер – немец, очень худой, с длинным острым носом?
   Начальник станции от души рассмеялся:
   – Нет, сэр, доктор Бехер – истый англичанин, и в нашем приходе у него самый просторный жилет. Но у него в доме гостит один джентльмен – видимо, его пациент. Так вот он – иностранец, и, судя по его виду, добрая беркширская говядина ему бы не повредила.
   Не дослушав начальника станции, мы устремились к месту пожара. Дорога вела на небольшой холм, где стоял просторный, побеленный известкой дом, из окон и щелей которого вырывался огонь, а стоявшие в саду три пожарные машины тщетно пытались прибить пламя.
   – Это здесь! – воскликнул Хэтерли в крайнем возбуждении. – Вон дорожка, посыпанная гравием, а вон там кусты роз, под которыми я лежал. Второе окно с краю – то самое, откуда я спрыгнул.
   – Что ж, – сказал Холмс, – по крайней мере, вы сумели им отомстить. Понятно, что ваша керосиновая лампа, когда ее сплющило прессом, воспламенила деревянную обшивку, а преступники, поглощенные погоней, этого вовремя не заметили. Приглядитесь-ка, однако, пристальней к толпе, нет ли здесь ваших вчерашних приятелей? Впрочем, боюсь, они уже за сотню миль отсюда.

   Холмс не ошибся: и по сей день никто ничего не слышал ни о красивой женщине, ни о зловещем немце, ни об угрюмом англичанине. Тем утром один сельский житель повстречался с повозкой, в которой сидели люди и громоздились тяжелые ящики. Повозка быстро катила в сторону Рединга, однако позже ни малейшего следа беглецов не обнаружилось, и даже проницательность Холмса не помогла хотя бы приблизительно установить их местонахождение.
   Пожарных немало подивило странное устройство внутри дома, но гораздо более – недавно отрубленный большой палец, найденный на подоконнике третьего этажа. К заходу солнца, впрочем, их борьба с огнем увенчалась успехом: пожар был потушен, хотя крыша дома обвалилась и на его месте дымились руины. От машины, инспекция которой обошлась нашему злополучному знакомцу столь дорого, остались только помятые железные цилиндры и погнутые трубы. Во флигеле нашли громадные запасы никеля и жести, однако ни единой монеты не отыскалось: их, вероятнее всего, увезли в упомянутых ящиках.
   Каким образом наш инженер-гидравлик был доставлен из сада к тому месту, где к нему вернулось сознание, навеки осталось бы неразрешимой тайной, если бы не рыхлая почва, поведавшая нам самую незамысловатую историю. Инженера, очевидно, несли двое: у одного стопы были миниатюрные, у другого, наоборот, на редкость крупные. Можно предположить, что молчаливый англичанин, более опасливый или менее кровожадный, нежели его компаньон, помог женщине избавить бесчувственного гостя от грозившей ему гибели.
   – Да уж, – уныло проговорил наш инженер, когда мы заняли места в лондонском поезде, – хорошенькая переделка! Я лишился большого пальца и немалого гонорара – целых пятьдесят гиней, – а что приобрел взамен?
   – Опыт, – рассмеялся Холмс. – Он, знаете ли, может оказаться небесполезным. Состряпайте из своих приключений рассказ – и до конца дней будете слыть душой компании.

Приключение X
Знатный холостяк

   Женитьба лорда Сент-Саймона, а равно и ее необычная развязка давно утратили интерес для тех избранных кругов общества, в которых вращается незадачливый жених. Это событие затмили новые скандалы с более пикантными подробностями, и пересуды вокруг драмы четырехлетней давности постепенно сошли на нет. Я имею, впрочем, основания полагать, что многие подробности истории остались неизвестны публике, а поскольку моему другу Шерлоку Холмсу принадлежит главная заслуга в прояснении обстоятельств дела, то мемуары о нем без хотя бы беглого изложения этого примечательного эпизода будут неполными.
   За несколько недель до моей свадьбы, когда мы еще делили кров на Бейкер-стрит, Холмс, вернувшись после дневной прогулки, обнаружил на столе адресованное ему письмо. Я с утра никуда не выходил: погода внезапно испортилась, полил дождь и подул сильный осенний ветер; к тому же пуля, выпущенная из джезайла и застрявшая во мне как память об афганской кампании, давала о себе знать тупой незатихающей болью. Устроившись в одном просторном кресле и водрузив ноги на другое, я обложился газетами, но в конце концов, пресыщенный последними новостями, отшвырнул всю эту кипу в сторону. Лежа неподвижно, я издали разглядывал монограмму и огромный герб, украшавшие конверт, и от нечего делать гадал, что за знатная особа направила послание моему другу.
   – Вам письмо от представителя высшего света, – сообщил я Холмсу, когда он вошел в комнату. – А с утренней почтой, если не ошибаюсь, вы получили весточки от торговца рыбой и от чиновника портовой таможни.

   – Да, главная прелесть моей корреспонденции – в ее разнообразии, – с улыбкой отозвался Холмс. – И чем скромнее автор послания, тем, как правило, оно интереснее. Но вот это скорее походит на досадное официальное приглашение, которое вынуждает адресата либо томиться от скуки, либо подыскивать отговорку.
   Холмс сломал печать и быстро пробежал глазами письмо:
   – Нет-нет, постойте-ка: тут, кажется, кроется кое-что любопытное.
   – Так это не приглашение?
   – Ничуть! Ко мне обращаются как к профессионалу.
   – И пишет знатный клиент?
   – Один из самых знатных в Англии.
   – Дорогой друг, я вас поздравляю!
   – Ватсон, я нимало не покривлю душой, если скажу, что общественное положение клиента гораздо менее для меня важно, нежели интерес самого дела. Впрочем, возможно, что и это расследование окажется занятным. Вы как будто прилежно изучали газеты, не так ли?
   – Отрицать не стану, – уныло согласился я, показав на бумажную груду в углу. – Чем еще заняться в моем положении?
   – Это весьма кстати: может статься, вы сумеете кое в чем меня просветить. Сам я читаю только криминальную хронику и колонку частных объявлений, которая всегда содержит очень полезные сведения. Что ж, если вы столь внимательно ознакомились с последними происшествиями, то, вероятно, не пропустили отчет о свадьбе лорда Сент-Саймона?
   – О да, мне было очень и очень любопытно.
   – Отлично. Это письмо как раз от лорда Сент-Саймона. Я вам его прочитаю, а вы еще раз просмотрите газеты и доложите мне обо всем, что касается этой истории. Итак, вот что он пишет:
   «Многоуважаемый мистер Шерлок Холмс,
   по словам лорда Бэкуотера, я могу безоговорочно положиться на ваш ум и осмотрительность. Именно поэтому я принял решение нанести вам визит, дабы посоветоваться относительно крайне прискорбного события, имеющего отношение к моей свадьбе. Мистер Лестрейд из Скотленд-Ярда уже занят расследованием, однако заверяет меня, что не видит никаких возражений против сотрудничества с вами, и полагает даже, что таковое может оказаться небесполезным. Я зайду к вам в четыре часа пополудни, и, буде на это время вами назначены другие встречи, надеюсь, что вы их отложите ввиду первостепенной важности моего дела.
   Искренне ваш,
   Роберт Сент-Саймон».
   Письмо отправлено из Гроувенор-Мэншнз, написано гусиным пером, причем высокородный лорд имел несчастье испачкать чернилами тыльную сторону левого мизинца, – заключил Холмс, складывая послание.
   – Он пишет, что будет в четыре часа. Сейчас три. Значит, появится через час.
   – Мне как раз хватит времени разобраться с вашей помощью, что к чему. Полистайте газеты и расположите заметки по хронологии, а я пока посмотрю, что за птица наш клиент. – Холмс вытянул из ряда справочников, стоявших у каминной полки, том в красном переплете и, усевшись в кресло, развернул его на коленях. – Так, вот он, здесь. Лорд Роберт Уолсингем де Вир Сент-Саймон, второй сын герцога Балморалского. Гм!.. Герб: лазурное поле, три калтропа над черной полосой посредине щита. Родился в тысяча восемьсот сорок шестом году. Ему сорок один год – вполне зрелый возраст для женитьбы. В прежнем составе кабинета занимал пост заместителя министра по делам колоний. Герцог, его отец, был одно время министром иностранных дел. Потомок Плантагенетов по прямой линии и Тюдоров – по женской. Ха! Из этого можно извлечь мало что полезного. Думаю, Ватсон, пора теперь обратиться к вам – за чем-то более содержательным.
   – Найти нужные заметки было нетрудно. События совсем недавние и очень любопытные. Я, однако, не обсуждал их с вами: когда вы заняты очередным расследованием, посторонние темы вас только раздражают.
   – А, вы имеете в виду ту пустячную задачку с фургоном для перевозки мебели на Гроувенор-Сквер? Она разрешена; впрочем, все было яснее ясного с самого начала. Давайте-ка взглянем, что вы там обнаружили в прессе.
   – Вот, по-видимому, самое первое сообщение. Помещено в колонке для частных объявлений в «Морнинг пост» несколько недель тому назад: «Ожидается бракосочетание – если верить слухам, в ближайшее время – лорда Роберта Сент-Саймона, второго сына герцога Балморалского, и мисс Хетти Доран, единственной дочери Алоизиуса Дорана, эсквайра, из Сан-Франциско, Калифорния, США». Это все.
   – Коротко и ясно, – заметил Холмс, протягивая к огню свои длинные худые ноги.
   – На той же неделе в разделе светской хроники одной из газет о предстоящем событии говорилось более подробно. Ага, вот: «Вскоре потребуется принять закон об охране нашего брачного рынка, ибо принцип свободной торговли пагубно влияет на отечественную продукцию. Управление знатными домами Великобритании мало-помалу переходит в руки наших прекрасных родственниц с того берега Атлантики. На прошлой неделе прелестные захватчицы пополнили список побед весьма солидным трофеем. Лорд Сент-Саймон, двадцать с лишним лет остававшийся неуязвимым для стрел Амура, объявил о намерении вступить в брак с мисс Хетти Доран, очаровательной дочерью калифорнийского миллионера. Мисс Доран, чья изящная фигура и обаятельная внешность привлекли всеобщее внимание на празднествах в Уэстбери-Хаус, не имеет братьев и сестер; по недавним сообщениям, ее приданое значительно превышает миллион, а наследство и того больше. Не секрет, что за последние годы герцог Балморалский был вынужден распродать свою коллекцию картин, а у лорда Сент-Саймона нет личного состояния, помимо небольшого поместья Берчмур. Поэтому очевидно, что предстоящий союз принесет выгоды не только калифорнийской наследнице, которая испытанным способом легко превратится из гражданки республики в британскую аристократку».
   – Что-нибудь еще? – зевая, поинтересовался Холмс.
   – О да, тут много всего. Вот заметка из «Морнинг пост»: свадьба будет самая скромная; венчание состоится в церкви Святого Георгия на Ганновер-Сквер, приглашены только пять-шесть ближайших друзей; затем все общество отправится в меблированный особняк на Ланкастер-Гейт, нанятый мистером Алоизиусом Дораном. Двумя днями позднее – то есть в прошлую среду – появилось краткое извещение о том, что венчание состоялось и медовый месяц молодые проведут в имении лорда Бэкуотера, близ Питерсфилда. Вот все известия, которые появились в газетах до исчезновения новобрачной.
   – До чего? – вскинулся Холмс.
   – До исчезновения новобрачной, – повторил я.
   – Когда же она исчезла?
   – Во время свадебного завтрака.
   – Даже так? Дело становится интересным. Настоящая драма.
   – Вот и мне оно показалось не вполне обычным.
   – Невесты нередко исчезают до венчания; бывает, что и во время медового месяца, но не припомню ни единого случая, когда бы они пропадали так скоропалительно. Прошу вас, изложите подробности.
   – Должен предупредить, они весьма скудны.
   – Быть может, нам удастся их пополнить.
   – Все они изложены в единственной статье из вчерашней утренней газеты. Я вам прочитаю. Заголовок: «Небывалое происшествие на великосветской свадьбе».
   «Семейство лорда Роберта Сент-Саймона глубоко потрясено загадочными и тягостными событиями, сопряженными с его женитьбой. Церемония бракосочетания, как об этом коротко сообщалось во вчерашних газетах, состоялась накануне утром, однако только сейчас стало возможно подтвердить странные слухи, столь упорно распространяемые. Несмотря на попытки друзей замять происшествие, оно привлекло к себе внимание публики, и уже не имеет смысла замалчивать то, что обсуждают повсеместно.
   Венчание, совершенное в церкви Святого Георгия на Ганновер-Сквер, было очень скромным: присутствовали только отец невесты – мистер Алоизиус Доран, герцогиня Балморалская, лорд Бэкуотер, лорд Юстас и леди Клара Сент-Саймон (младшие брат и сестра жениха), а также леди Алисия Уиттингтон. После венчания все отправились на Ланкастер-Гейт, где в доме мистера Алоизиуса Дорана был накрыт стол для завтрака. Имел место небольшой инцидент: женщина, имя которой установить не удалось, пыталась проникнуть в дом вслед за гостями, утверждая, что она якобы обладает некими правами на лорда Сент-Саймона. Только после затяжной и неприятной сцены дворецкий с лакеем выдворили эту особу. Невеста, к счастью, вошла в дом до этого досадного вторжения. Она села за стол вместе со всеми, но вскоре пожаловалась на внезапное недомогание и удалилась к себе в комнату. Ее длительное отсутствие вызвало обеспокоенность. Мистер Алоизиус Доран отправился за дочерью, однако узнал от ее служанки, что мисс Хетти зашла в комнату только на минутку, накинула ольстер, надела шляпку и поспешила в холл. По словам одного из лакеев, он видел, как на улицу вышла дама, одетая именно так, но не признал в ней свою госпожу, поскольку был уверен, что та сидит за праздничным столом. Убедившись, что дочь исчезла, мистер Алоизиус Доран и новобрачный немедля связались с полицией. Начались усиленные розыски, которые, вероятно, скоро дадут разгадку этого удивительного происшествия. Впрочем, вчера, до самого позднего вечера, местопребывание пропавшей леди оставалось неизвестным. Поползли слухи, что не обошлось без чьих-то козней; поговаривают, будто женщина, устроившая в доме лорда Сент-Саймона скандал, задержана полицией по подозрению в том, что она – из ревности или по иной причине – может быть причастна к загадочному исчезновению новобрачной».
   – И это все?
   – Есть еще короткая заметка в другой утренней газете. Думаю, она наведет вас на размышления.
   – Итак?..

   – Мисс Флора Миллар, виновница суматохи, действительно арестована. Кажется, прежде она была danseuse [26 - Танцовщица (фр.).] в «Аллегро» и поддерживала знакомство с лордом Сент-Саймоном на протяжении нескольких лет. Других подробностей нет, но теперь вся эта история перед вами – во всяком случае, как она представлена в газетах.
   – Дело, на мой взгляд, чрезвычайно интересное. Ни за какие блага не согласился бы его упустить. Однако в дверь звонят, Ватсон; на часах две или три минуты пятого. Не сомневаюсь, что это наш высокородный клиент. Только не вздумайте уйти, Ватсон: я всегда предпочитаю иметь под рукой свидетеля – хотя бы как гарантию против собственной забывчивости.
   – Лорд Роберт Сент-Саймон! – провозгласил наш юный слуга, распахивая дверь.
   Вошел джентльмен располагающей утонченной внешности, бледный, с крупным носом; рот его выражал легкую надменность, а открытый взгляд – неколебимую самоуверенность человека, которому выпал приятный удел повелевать, не сомневаясь, что окружающие подчинятся. Двигался он энергично и непринужденно, однако из-за некоторой сутулости и шаткости колен выглядел старше своего возраста. Волосы на висках у него были тронуты сединой, а когда он снял шляпу с загнутыми полями, стала видна намечавшаяся на макушке лысина. Одет он был с изысканностью почти что франта: высокий воротничок, черный сюртук с белым жилетом, желтые перчатки, лакированные туфли и светлые гетры. Гость неспешно вошел в комнату и огляделся по сторонам, вертя в правой руке цепочку от золотого пенсне.
   – Добрый день, лорд Сент-Саймон, – произнес Холмс, поднявшись с кресла и отвесив поклон. – Прошу вас, садитесь сюда, в плетеное кресло. Это мой друг и коллега, доктор Ватсон. Пододвиньтесь к огню, и мы обсудим ваше положение.
   – Положение в высшей степени тягостное, мистер Холмс, – вам это нетрудно представить. Я был просто убит. Понимаю, что вам уже доводилось – и не раз – сталкиваться с проблемами деликатного свойства, однако смею предположить, что едва ли ваши клиенты принадлежали к моему классу общества.
   – Вы правы: это для меня шаг вниз.
   – Простите?
   – Моим последним клиентом по делу подобного рода был король.
   – Вот как! Не знал. Какой именно король?
   – Король Скандинавии.
   – Он тоже потерял жену?
   – Надеюсь, вам ясно, – учтивым тоном отозвался Холмс, – что относительно дел всех моих клиентов я соблюдаю точно такую же конфиденциальность, какую обещаю и вам.
   – Да-да, разумеется! Справедливо, совершенно справедливо. Примите мои извинения. Что касается моего дела, то я готов сообщить любые сведения, если только они помогут вам.
   – Благодарю вас. Я успел ознакомиться с тем, что обнародовано в печати, не более. Полагаю, газетные сообщения можно считать достоверными – например, вот эту заметку об исчезновении невесты?

   Лорд Сент-Саймон бегло просмотрел заметку:
   – Да, это обстояло примерно так.
   – Но для того, чтобы сделать те или иные выводы, потребуется немалое количество дополнительных сведений. Думаю, наиболее верный способ – расспросить вас.
   – Охотно отвечу на любые вопросы.
   – Когда вы впервые встретились с мисс Хетти Доран?
   – Год тому назад, в Сан-Франциско.
   – Вы путешествовали по Соединенным Штатам?
   – Да.
   – И тогда же с ней обручились?
   – Нет.
   – Но вы были в дружеских отношениях?
   – Мне доставляло удовольствие ее общество, и она это понимала.
   – Ее отец очень богат?
   – Он считается самым состоятельным человеком на всем Тихоокеанском побережье.
   – А каким образом он разбогател?
   – На разработке приисков. Еще несколько лет назад у него не было и гроша. Потом ему попалась золотоносная жила, он удачно вложил капитал и стремительно пошел в гору.
   – А что бы вы могли сказать о характере юной леди – вашей супруги?
   Прежде чем ответить, лорд Сент-Саймон пристально вгляделся в огонь. Пенсне в его руке закачалось быстрее.
   – Видите ли, мистер Холмс, когда ее отец разбогател, моей жене исполнилось уже двадцать лет. Все это время она бегала по прииску без присмотра, бродила по лесам и горам, так что воспитание получила скорее от матушки-природы, нежели от школьных наставников. Настоящая сорвиголова – так бы ее называли в Англии: сильный характер, своевольная и необузданная, не стесненная никакими традициями. Нрав у нее горячий – я бы даже сказал, взрывной. Решения принимает молниеносно и бесстрашно устремляется к поставленной цели. С другой стороны, я не наделил бы ее именем, которое имею честь носить, – тут лорд с достоинством кашлянул, – если бы не считал ее благородной женщиной. Не сомневаюсь, что она способна на героическое самопожертвование и все бесчестное для нее неприемлемо.
   – У вас есть ее фотография?
   – Я захватил с собой вот это.
   Лорд Сент-Саймон открыл медальон и показал нам изображение анфас очаровательной женщины. Это была не фотография, а миниатюра на слоновой кости. Художник сумел передать всю прелесть блестящих черных волос, больших темных глаз и тонко очерченного рта. Холмс долго и пристально изучал миниатюру, потом закрыл медальон и вернул его лорду Сент-Саймону.
   – Юная леди приехала в Лондон и вы возобновили знакомство с ней?
   – Да, на текущий сезон отец привез ее в Лондон. Мы неоднократно встречались, я с ней обручился и теперь заключил брак.
   – За ней, вероятно, дали немалое приданое?
   – Порядочное. Но не более того, какое принято в нашем семействе.
   – И поскольку ваш брак – fait accompli [27 - Свершившийся факт (фр.).], оно, конечно, останется вашей собственностью?
   – Право же, я не наводил на этот счет никаких справок.
   – Ну разумеется. Вы виделись с мисс Доран накануне свадьбы?
   – Да.
   – Настроение у нее было хорошее?
   – Как никогда. Беспрерывно толковала о нашей будущей совместной жизни.
   – Ага! Это очень интересно. А утром в день свадьбы?
   – Сияла от радости – во всяком случае, до конца церемонии.
   – А потом, значит, вы заметили в ней какую-то перемену?
   – Да, если говорить начистоту, тогда я впервые подметил, что нрав у нее слегка колючий. Впрочем, этот эпизод слишком незначителен и вряд ли стоит упоминания, поскольку не имеет никакого отношения к делу.
   – И все-таки расскажите.
   – Ах, чистое ребячество. Когда мы шли к ризнице, Хетти уронила букет. Она поравнялась с передней скамьей, и букет упал прямо туда. После недолгой заминки джентльмен, сидевший там, вернул букет, который от падения ничуть не пострадал. Но когда я заговорил с Хетти об этом, она меня оборвала и в карете, на пути домой, выглядела до нелепости взволнованной этим пустячным случаем.
   – Надо же! Судя по вашим словам, скамью занимал какой-то джентльмен? Значит, в церкви находились и посторонние лица?
   – Разумеется. Если церковь открыта, нельзя же их не впускать.
   – И этот джентльмен не относился к друзьям вашей жены?
   – Нет-нет! Я из вежливости назвал его джентльменом, но он скорее походил на простолюдина. Я едва скользнул по нему взглядом. Впрочем, мы уклонились от сути дела.
   – Итак, по возвращении из церкви леди Сент-Саймон была уже далеко не в том прекрасном расположении духа, в каком туда направлялась? Что она предприняла, снова оказавшись в отцовском доме?
   – При мне заговорила со своей служанкой.

   – И кто эта служанка?
   – Ее зовут Элис. Она американка и приехала с хозяйкой из Калифорнии.
   – Пользуется у нее доверием?
   – Даже слишком большим. Мне показалось, что Хетти позволяет ей много лишнего. Но видимо, в Америке на это смотрят иначе.
   – И как долго ваша супруга беседовала с этой Элис?
   – Минуты две-три. Мои мысли были заняты другим.
   – Вы не слышали, о чем они говорили?
   – Леди Сент-Саймон сказала что-то вроде «оттяпал чужой надел». В ее речи такого сорта жаргонные словечки не редкость. Понятия не имею, о чем шла речь.
   – Американский жаргон порой весьма выразителен. А что делала ваша жена после того, как поговорила со служанкой?
   – Пошла в столовую, где был накрыт завтрак.
   – Под руку с вами?
   – Нет, одна. В подобных мелочах она проявляет крайнюю независимость. Минут через десять торопливо поднялась из-за стола, пробормотала короткие извинения и выскочила из столовой. Больше я ее не видел.
   – Насколько мне известно, Элис показала под присягой, что леди Сент-Саймон направилась к себе в комнату, накинула на подвенечное платье длинный ольстер, надела шляпку и вышла из дома.
   – Совершенно верно. А потом ее видели в Гайд-парке в обществе Флоры Миллар. Эта женщина сейчас под арестом: именно она тем утром учинила скандал в доме мистера Дорана.
   – Ах да. Мне бы хотелось услышать от вас некоторые подробности об этой молодой леди и о ваших с ней отношениях.
   Лорд Сент-Саймон пожал плечами и вскинул брови:
   – Несколько лет мы поддерживали дружеские – могу добавить, даже весьма дружеские отношения. Она подвизалась в «Аллегро». Я поступил с ней вполне благородно, и у нее нет причин для жалоб или требований. Но вы же знаете, что такое женщины, мистер Холмс. Флора – прелестное создание, но она непомерно вспыльчива и слишком ко мне привязана. Узнав о моей скорой женитьбе, она стала забрасывать меня чудовищными письмами, и, признаюсь откровенно, я устроил столь скромное бракосочетание именно из боязни скандала в церкви. Едва только мы вернулись после венчания, как Флора прибежала к дому мистера Дорана и попыталась в него проникнуть. Она выкрикивала самые невозможные оскорбления и даже угрозы в адрес моей жены. Однако я предвидел такую вероятность и заранее дал указания слугам, которые не замедлили ее выпроводить. Стоило Флоре уяснить, что скандалить бесполезно, она сразу затихла.
   – Ваша жена слышала весь этот шум?
   – Слава богу, нет.
   – А позднее видели, как она прогуливается с этой самой женщиной?
   – Да. Мистер Лестрейд из Скотленд-Ярда в первую очередь обеспокоен именно этим обстоятельством. Полагают, Флора выманила мою жену из дома в какую-то страшную ловушку.
   – Что ж, гипотеза допустимая.
   – Вы с ней согласны?
   – Я сказал «допустимая», а не «достоверная». Вы сами считаете ее правдоподобной?
   – Я уверен, что Флора и мухи не обидит.
   – Однако ревность, случается, удивительным образом меняет характер. А как вы полагаете, что же произошло?
   – Я пришел, чтобы получить объяснение, а не выдвигать собственное. Теперь все факты вам известны. Но раз вы спрашиваете, то скажу: нельзя исключить, что у жены из-за пережитого волнения (еще бы – такой взлет по социальной лестнице!) случилось легкое нервное расстройство.
   – Короче говоря, по-вашему, она внезапно лишилась разума?
   – Мм, видите ли, когда я задумываюсь над тем, что она отвергла… не меня – о себе я умолчу… но все то, к чему безуспешно стремились многие и многие женщины, мне трудно иначе истолковать причины ее поступка.
   – Что ж, подобная догадка тоже вполне допустима, – с улыбкой заметил Холмс. – Итак, лорд Сент-Саймон, я, пожалуй, располагаю теперь почти полным сводом данных. Хотелось бы уточнить только одно: сидя за праздничным столом, вы могли видеть из окна, что происходит на улице?
   – Да, я видел противоположную сторону улицы и Гайд-парк.
   – Ясно. Полагаю, больше нет необходимости вас задерживать. Я свяжусь с вами письменно.
   – Если бы вам посчастливилось разрешить эту загадку! – произнес наш клиент, поднимаясь с места.
   – Я ее уже разрешил.
   – Что? Я не ослышался?
   – Я сказал, что загадка разрешена.
   – Где же тогда моя супруга?
   – Эту деталь я постараюсь уточнить возможно скорее.
   Лорд Сент-Саймон покачал головой.
   – Боюсь, что тут понадобятся более мудрые головы, чем у нас с вами, – обронил он и, с достоинством отвесив старомодный поклон, удалился.
   – Как мило со стороны лорда Сент-Саймона воздать моей голове столь высокую честь, уравняв ее со своей! – смеясь, проговорил Шерлок Холмс. – Пожалуй, после этого перекрестного допроса неплохо выпить виски с содовой и выкурить сигару. Окончательный вывод по этому делу у меня сложился еще до того, как наш клиент вошел в комнату.
   – Холмс, дружище!
   – В моих записях есть несколько сходных случаев, хотя так скоропалительно, как я уже отметил, ни одна невеста не исчезала. Беседа с лордом имела единственную цель – превратить мои догадки в уверенность. Как заметил Торо, косвенные свидетельства порой весьма убедительны: форель в бидоне с молоком – тому пример.
   – Но ведь я, Холмс, слышал в точности то же самое, что и вы.
   – Не подозревая, однако, о существовании прецедентов, а я о них знаю – и это служит мне отличную службу. Аналогичный случай произошел несколько лет тому назад в Абердине, а весьма и весьма сходный с нынешним – в Мюнхене, через год после окончания Франко-прусской войны. Данный случай… А, вот и Лестрейд! Добрый день, Лестрейд! Берите с буфета стакан, сигары здесь – в коробке.
   Детектив из Скотленд-Ярда явился в бушлате и с шарфом вокруг шеи, что придавало ему моряцкий вид; в руке он держал черный парусиновый мешок. После короткого приветствия сыщик устроился в кресле и закурил.
   – Кажется, что-то не так? – спросил Холмс. Глаза у него озорно блестели. – Вы явно чем-то недовольны.
   – Еще как недоволен. Заниматься свадьбой Сент-Саймона – это же адская пытка. Не знаю, с какого конца и подступиться.
   – Неужто? Вы меня удивляете.

   – Сплошная неразбериха, сроду такого не видывал. Не за что ухватиться. Целый день на ногах.
   – И кажется, промокли чуть ли не до нитки, – заметил Холмс, потрогав рукав бушлата.
   – Да, обшаривал дно Серпентайна.
   – Силы небесные! Чего ради?
   – В поисках тела леди Сент-Саймон.
   Шерлок Холмс откинулся на спинку кресла и от души расхохотался:
   – А про фонтан на Трафальгар-Сквер вы не забыли?
   – На Трафальгар-Сквер? Это еще зачем?
   – Там вы с таким же успехом можете найти пропавшую леди.
   Лестрейд бросил на моего друга сердитый взгляд.
   – Полагаю, вы уже досконально во всем разобрались, – буркнул он.
   – Мне только что изложили все факты, но я уже сделал однозначный вывод.
   – Ого, надо же! Значит, по-вашему, Серпентайн тут не играет никакой роли?
   – Думаю, ни малейшей.
   – Тогда соблаговолите объяснить, с какой стати мы выловили оттуда вот это?
   Лестрейд развязал мешок и выбросил из него на пол муаровое подвенечное платье, пару туфелек из белого атласа и венок с вуалью – все мокрое и грязное.
   – И еще пустячок! – добавил он, водрузив на груду тряпья новенькое обручальное кольцо. – По зубам ли вам придется этот орешек, мистер Холмс?
   – Ага, вот оно как! – проговорил мой друг, выпуская в воздух сизые кольца дыма. – И всю эту добычу вы извлекли из Серпентайна?
   – Нет. Вещи плавали у самой кромки, на них набрел сторож парка. Платье опознали как принадлежащее леди Сент-Саймон, и, по моему разумению, если найдена одежда, то где-то поблизости должно находиться и тело.
   – Согласно этой блестящей логике, тело всякого человека следует искать по соседству с его платяным шкафом. Но скажите, ради бога, на что вы рассчитываете, заполучив этот улов?
   – Найти какую-либо улику, которая указывала бы на то, что Флора Миллар причастна к исчезновению леди Сент-Саймон.
   – Боюсь, это будет нелегко.
   – Боитесь, вот как? – с горечью воскликнул Лестрейд. – А я, Холмс, боюсь, что вы с вашей дедукцией и умствованиями витаете в облаках. За самое короткое время вы дважды грубо промахнулись. Это платье явно указывает на причастность Флоры Миллар.
   – Каким же образом?
   – В платье имеется карман. В кармане найден футляр для визитных карточек. А в футляре – записка. Вот она! – Лестрейд кинул записку на стол и прихлопнул ее рукой. – Слушайте внимательно: «Я появлюсь, когда все будет готово. Выходите немедленно. Ф. Х. М.». Я с самого начала полагал, что Флора Миллар выманила леди Сент-Саймон из дома и вместе с сообщниками (куда же без них?) несет вину за ее исчезновение. Перед нами лежит записка с ее инициалами – та самая, которую она, вне сомнения, тайком сунула в руки леди Сент-Саймон в дверях, чтобы заманить в ловушку.
   – Превосходно, Лестрейд, – смеясь, проговорил Холмс. – Вы потрясающе проницательны. Дайте-ка мне взглянуть на вашу записку. – Он без особой охоты взял листок, но вдруг жадно в него впился и удовлетворенно провозгласил: – Да, это действительно очень важный документ!
   – Ага! Значит, вы со мной согласны?
   – Документ чрезвычайно важный! Лестрейд, примите мои сердечные поздравления.
   Преисполненный торжеством, Лестрейд вскочил с места и тоже склонился над листком.
   – Как! – вскричал он в растерянности. – Да ведь вы изучаете не ту сторону записки!
   – Напротив, именно ту.
   – Какую ту? Вы не в своем уме! Записка набросана карандашом на обороте.
   – А на лицевой стороне – обрывок счета из гостиницы, в высшей степени интересный.
   – Что в нем такого? Я уже его просмотрел: «Окт. 4-го. Номер – 8 шиллингов. Завтрак – 2 шиллинга 6 пенсов. Коктейль – 1 шиллинг. Ланч – 2 шиллинга 6 пенсов. Стакан хереса – 8 пенсов». Решительно ничего интересного не вижу.
   – Не видите – это верно. Тем не менее этот счет исключительно важен. Очень важна и сама записка – во всяком случае, инициалы, – так что еще раз поздравляю вас.
   – Довольно терять время попусту! – Лестрейд выпрямился. – Я придерживаюсь правила: надо упорно работать, а не сидеть у огня и сплетать всякие хитроумные теории. До свидания, мистер Холмс! Посмотрим, кто первый распутает этот клубок.
   Лестрейд собрал с пола мокрую одежду, запихал ее обратно в мешок и шагнул к двери.
   – Позволю себе дать вам только одну подсказку, Лестрейд, – нарочито медленно произнес Холмс, прежде чем его соперник успел удалиться. – Так и быть, открою вам подлинную разгадку этого дела. Леди Сент-Саймон – миф. Этой личности на свете нет и отроду не было.
   Лестрейд обернулся и окинул моего компаньона печальным взглядом. Потом обернулся ко мне, трижды постучал пальцем себе по лбу, выразительно покачал головой и торопливо удалился.
   Едва только за ним закрылась дверь, как Холмс встал и надел пальто.
   – Замечания этого малого в чем-то справедливы. Работать надо не только дома. Посему, Ватсон, должен ненадолго оставить вас с вашими газетами.
   Шерлок Холмс покинул меня в начале шестого, но мое одиночество оказалось непродолжительным: не прошло и часа, как на пороге возник посыльный из гастрономии, держа громадную плоскую коробку. Явившийся с ним мальчик помог ее распаковать, и, к моему величайшему изумлению, на скромном обеденном столе нашего съемного жилья взору предстал холодный ужин, способный порадовать любого эпикурейца. Поданы были две пары вальдшнепов, фазан, пирог с pâté de foie gras [28 - Паштет из гусиной печенки (фр.).] и несколько покрытых паутиной бутылок старого вина. Визитеры расставили эти яства и исчезли, подобно духам из арабских сказок, пояснив, что ужин оплачен, а им было велено доставить его по этому адресу.
   К девяти вечера в комнату энергичной походкой вошел Шерлок Холмс. Лицо его сохраняло серьезность, но в глазах поблескивал огонек, заставивший меня увериться, что его предположения полностью оправдались.
   – Итак, ужин подан! – воскликнул он, потирая руки.
   – Вы, кажется, ждете гостей? Стол накрыт на пять персон.
   – Да, похоже, кое-какая компания соберется. Удивительно, что до сих пор нет лорда Сент-Саймона… Ага! Не его ли это шаги на лестнице?
   Действительно, в комнату чуть ли не влетел наш недавний посетитель, еще более судорожно раскачивая висевшее на цепочке пенсне. Его аристократическое лицо выражало крайнюю степень взволнованности.
   – Итак, мой гонец до вас добрался? – спросил Холмс.
   – Да, но должен признаться, что содержание вашей записки потрясло меня сверх всякой меры. Вполне ли достоверно то, что вы сообщили?
   – Более чем.
   Лорд Сент-Саймон рухнул в кресло и провел рукой по лбу.
   – Что скажет герцог? – пробормотал он. – Что он скажет, когда услышит об унижении, которому подвергся один из членов нашего семейства?
   – Вышла чистейшая случайность. Не вижу здесь ничего унизительного.
   – А, вы смотрите с другой точки зрения!
   – Я не вижу в происшедшем чьей-либо вины. Не представляю себе, каким образом леди могла поступить иначе, хотя действовала она слишком стремительно, и об этом остается только сожалеть. Но она выросла без матери, и в критическую минуту ей просто не с кем было посоветоваться.
   – Это оскорбление, сэр, публичное оскорбление! – заявил лорд Сент-Саймон, барабаня пальцами по столу.
   – Но вы должны принять во внимание, в какой сложной ситуации оказалась бедная девушка.
   – Я не намерен ничего принимать во внимание. Меня втравили в позорную историю, и я просто взбешен.
   – Кажется, звонят, – сказал Холмс. – Да-да, шаги на лестничной площадке. Что ж, лорд Сент-Саймон, если я не в силах убедить вас более снисходительно отнестись к происшествию, то, быть может, в этом преуспеет приглашенный мной адвокат. – Холмс распахнул дверь, и в комнату вошла девушка в сопровождении джентльмена. – Лорд Сент-Саймон, позвольте мне представить вас мистеру и миссис Фрэнсис Хэй Моултон. С миссис Моултон, полагаю, вы уже знакомы.
   При виде новых гостей наш клиент вскочил с места и застыл, выпрямившись во весь рост. С глазами, опущенными долу, и рукой, заложенной за борт сюртука, он воплощал оскорбленное достоинство. Девушка порывисто шагнула ему навстречу и протянула руку, но лорд упорно не поднимал глаз. Вероятно, это был лучший способ сохранить непреклонность: как устоять перед этим умоляющим женским лицом!
   – Вы сердитесь, Роберт, – проговорила девушка. – Я понимаю, на меня есть за что сердиться.
   – Сделайте милость, избавьте меня от извинений, – горько бросил лорд Сент-Саймон.
   – Я знаю, что гадко обошлась с вами: я должна была, прежде чем уйти, все вам объяснить. Но меня как будто оглушило; стоило мне увидеть Фрэнка, я попросту перестала понимать, что делаю и что говорю. Как я только не свалилась в обморок перед алтарем!
   – Миссис Моултон, быть может, вы хотели бы, чтобы мы с моим другом покинули комнату на время вашего разговора с лордом Сент-Саймоном? – спросил Холмс.
   – Если мне позволят вмешаться… – заговорил ее спутник. – Мы слишком уж напустили туману вокруг этой истории. Я за то, чтобы выложить наконец всю правду и Европе, и Америке.

   Это был невысокий, крепко сбитый, загорелый молодой человек с острыми чертами лица, двигавшийся проворно и уверенно.
   – Тогда я прямо сейчас и расскажу, как у нас все вышло, – перебила его миссис Моултон. – Мы познакомились с Фрэнком в восемьдесят первом году на прииске Маккуайра, близ Скалистых гор, где папа разрабатывал участок. Мы с Фрэнком были помолвлены, но тут папа наткнулся на залежи золота и нагреб деньжищ целую кучу, а участок Фрэнка все истощался и вконец иссяк. Чем богаче становился папа, тем беднее Фрэнк. В конце концов папа больше и слышать ничего не желал о нашей помолвке и увез меня во Фриско. Но Фрэнк не сдался. Он поехал вслед за мной, и мы виделись украдкой – папа ни о чем и не подозревал. Если бы прознал, то наверняка бы взбесился, а потому мы все сами решили между собой. Фрэнк сказал, что уедет и тоже нагребет кучу деньжищ – и явится за мной только тогда, когда его состояние сравняется с папиным. А я дала Фрэнку обещание ждать его хоть до скончания века и поклялась не выходить замуж за другого, пока он жив. «Тогда почему бы нам не обвенчаться прямо сейчас? – спросил Фрэнк. – Я буду уверен, что ты моя, но стану твоим мужем, только когда вернусь». Мы с Фрэнком на этом и поладили, а уж он устроил все как нельзя лучше. Священника долго искать не пришлось: он прямо на месте нас и обвенчал. Фрэнк уехал искать счастья, а я вернулась к папе.
   Вскоре до меня дошла весть, что Фрэнк в Монтане. Потом он перебрался на поиски золота в Аризону, а дальше оказался в Нью-Мексико. И вот в газете появилась длинная статья о том, что на лагерь изыскателей напали индейцы-апачи, и в списке убитых значилось имя моего Фрэнка. Я рухнула как подкошенная без памяти – и долго-долго была сама не своя. Папа решил, что я занедужила, и без конца таскал меня по всем городским врачам. Больше года о Фрэнке ничего не было слышно, и я уверилась, что его нет в живых. Дальше – во Фриско приехал лорд Сент-Саймон, потом мы с папой отправились в Лондон. Назначили свадьбу, и папа был очень доволен, но я все время чувствовала, что никто на свете не сможет занять у меня в сердце место, отданное моему несчастному Фрэнку.
   Выйди я замуж за лорда Сент-Саймона, я, конечно же, свято соблюдала бы супружеский долг. Любовь нашей воле неподвластна, но мы способны управлять своими поступками. Я шла к алтарю с Робертом, твердо намереваясь быть ему верной и, насколько возможно, хорошей женой. Но только представьте себе, что я почувствовала, когда подошла к ограждению алтаря, оглянулась и вдруг увидела Фрэнка – он стоял у передней скамьи и смотрел прямо на меня. Сначала я подумала, что это призрак. Оглянулась еще раз. Фрэнк стоял на прежнем месте, и в глазах его словно бы читался вопрос: рада я его видеть или же нет? Диву даюсь, как это я в обморок не упала. Все вокруг кружилось, точно в карусели, а слова священника были словно жужжание пчелы. Я не знала, что мне делать. Прервать обряд венчания и устроить в церкви скандал? Я снова взглянула на Фрэнка: он, видимо, угадал мои мысли – и приложил палец к губам, советуя молчать. Потом я заметила, как он царапает карандашом на клочке бумаги, и поняла, что эта записка для меня. На обратном пути, проходя мимо скамьи Фрэнка, я уронила букет, а он, возвращая цветы, незаметно сунул записку мне в руку. В ней была всего одна короткая строчка – просьба присоединиться к нему, как только он подаст знак. Конечно же, я ни секунды не сомневалась, что мой настоящий супруг – Фрэнк, а потому решила поступить так, как он скажет.
   Дома я обо всем рассказала моей служанке – она знала Фрэнка по Калифорнии и всегда была на его стороне. Я велела ей держать язык за зубами, но кое-что упаковать и подготовить мне дорожную одежду. Понимаю, что следовало поговорить с лордом Сент-Саймоном, но это было ужас как непросто, когда рядом его мать и все эти важные шишки. Я решила сбежать, а объясниться с ним уже потом. Мы просидели за столом минут десять, и тут, глянув в окно, на другой стороне улицы я увидела Фрэнка. Он поманил меня и зашагал к Гайд-парку. Я выскользнула из столовой, накинула на себя ольстер и бросилась за ним. На улице меня остановила какая-то женщина и начала плести путаную историю про лорда Сент-Саймона. Я слушала ее краем уха и уловила только, что и у него до свадьбы была какая-то тайная история. Мне удалось от этой женщины отделаться, и вскоре я нагнала Фрэнка. Мы вместе сели в кэб и поехали на Гордон-Сквер, где он снял квартиру. Вот это и была моя настоящая свадьба после стольких лет ожидания. Фрэнк, как оказалось, попал в плен к апачам, бежал, явился во Фриско и узнал, что я, считая его погибшим, уехала в Англию. Он поспешил за мной в Лондон и наконец-то разыскал меня как раз в то утро, когда мне предстояло вторично венчаться.

   – Прочитал об этом в газетах, – пояснил американец. – Кроме названия церкви, ничего не было указано, даже адрес невесты.
   – Дальше мы стали обсуждать, что же нам делать. Фрэнк стоял за полную откровенность, но мной овладел такой стыд, что хотелось исчезнуть и никого из этих людей больше никогда в глаза не видеть – черкнуть только, может, папе: мол, жива я и благополучна. Ужас охватывал меня при мысли, что все эти лорды и леди дожидаются за праздничным столом моего возвращения. Тогда Фрэнк связал в узел мое подвенечное платье с прочими вещами, чтобы меня не выследили, и бросил там, где их не найдут. Завтра мы уехали бы в Париж, если бы сегодня вечером к нам не пришел этот чудный джентльмен – мистер Холмс, хотя как он нас разыскал, ума не приложу. Он внушил нам – мягко, но ясно и понятно, – что я не права, а Фрэнк говорит дело, и мы наживем себе большие неприятности, если продолжим скрываться. Потом он предложил поговорить с лордом Сент-Саймоном без свидетелей, и мы тотчас, ни минуты не медля, кинулись сюда. Итак, Роберт, теперь вам известно все. Страшно сожалею, если причинила вам боль, но надеюсь, вы не считаете меня такой уж злодейкой.
   Лорд Сент-Саймон выслушал это длинное повествование, сохраняя прежний непреклонно-суровый вид. Брови его были сдвинуты, губы сжаты.
   – Прошу прощения, – произнес он, – но не в моих правилах обсуждать на публике столь интимные дела.
   – Так вы не хотите меня простить? Не хотите на прощание пожать мне руку?
   – Почему бы нет, если это доставит вам удовольствие?
   Лорд Сент-Саймон холодно пожал руку, протянутую миссис Моултон.
   – Я надеялся, – заговорил Холмс, – что вы разделите с нами дружеский ужин.
   – Полагаю, вы требуете от меня слишком многого, – отозвался лорд. – Мне ничего не остается, как только примириться с таким поворотом событий, но ликования ожидать от меня не следует. Позвольте пожелать всем вам приятного вечера.

   Лорд Сент-Саймон отвесил общий поклон и величаво удалился.
   – Но я надеюсь, что вы-то окажете мне честь своим обществом, – обратился Шерлок Холмс к супружеской паре. – Мне всегда отрадно знакомство с американцем, мистер Моултон. Я из числа тех, кто убежден, что недомыслие монарха и давние промахи министра не помешают нашим детям стать когда-нибудь гражданами одной громадной страны под флагом, объединившим Юнион-Джек со Звездами и Полосами.

   – Случай действительно интересный, – заговорил Холмс после того, как проводил наших гостей. – Интересен он прежде всего тем, что как нельзя более ясно показывает, насколько простым бывает объяснение дела, которое на первый взгляд выглядит почти что непостижимым. Нет ничего естественней той цепочки событий, о которых нам поведала эта юная особа, и нет ничего диковиннее – в глазах, к примеру, мистера Лестрейда из Скотленд-Ярда – результата, к которому эти события привели.
   – Так вы безошибочно шли по нужному следу?
   – С самого начала мне представлялись бесспорными два факта: во-первых, невеста нимало не противилась предстоящей брачной церемонии; во-вторых, еще не вернувшись из церкви домой, она горько пожалела о происшедшем. Очевидно, тем утром нечто вызвало в ней резкую перемену. Но что же? Переговорить с кем-то вне дома она не могла, поскольку жених неотлучно пребывал рядом. А если она кого-то встретила? Если да, то это наверняка был приезжий из Америки: в Лондоне миссис Моултон совсем недавно, и вряд ли кто-то сумел бы заручиться столь огромным влиянием на нее, что она внезапно поменяла планы, едва увидев его. Как видите, методом исключения мы уже пришли к выводу, что миссис Моултон, вероятнее всего, встретила какого-то американца. Но кем мог быть этот американец и откуда такая власть над ней? Либо возлюбленный, либо супруг. Ранние годы девушка провела в суровой среде и в довольно необычных условиях. Мне стало это ясно еще до рассказа лорда Сент-Саймона. Когда же он упомянул о некоем мужчине, занимавшем скамью в церкви, о перемене в настроении невесты, о такой незамысловатой уловке, как оброненный букет со спрятанной в нем запиской, о разговоре с доверенной служанкой, о весьма знаменательных словах «оттяпал чужой надел» (что на языке старателей означает отъем участка у того, кто первым заявил на него права), – вся история стала понятна от начала и до конца. Невеста сбежала с другим претендентом на ее руку – это был либо ее возлюбленный, либо супруг. Второе казалось более вероятным.
   – Но каким чудом вам удалось разыскать эту пару?
   – В этом, пожалуй, крылась серьезнейшая трудность, однако наш друг Лестрейд, сам того не подозревая, снабдил меня бесценной наводкой. Инициалы, проставленные под запиской, пришлись, конечно, очень и очень кстати, но куда важнее было узнать, что автор записки на этой неделе оплатил счет в одной из лучших гостиниц Лондона.
   – А как вы определили, что гостиница относится к лучшим?
   – По ценам. Шесть шиллингов за номер и восемь пенсов за стакан хереса берут только в самых дорогих заведениях, которых в Лондоне не так уж много. Уже во втором отеле, который я посетил, на Нортамберленд-авеню, в книге учета постояльцев я наткнулся на Фрэнсиса Х. Моултона из Америки, который выехал как раз накануне. Просмотрев его счета, я обнаружил именно те цифры, которые значились на нашем листке. Корреспонденцию ему направляли по адресу: Гордон-Сквер, двести двадцать шесть. Я поехал туда, и мне посчастливилось застать влюбленную пару дома. Я отважился дать молодоженам отеческий совет и убедил их в необходимости объясниться как перед широкой публикой, так и в особенности перед лордом Сент-Саймоном. Я пригласил их встретиться с ним у нас на квартире и, как видите, сумел зазвать также и его милость.
   – Без толку, – заметил я. – Великодушием он не блеснул.
   – Ах, Ватсон, – с улыбкой отозвался Холмс, – вероятно, вы тоже не проявили бы особой галантности, если бы после всех хлопот, сопряженных с ухаживанием и свадьбой, вдруг оказались бы с носом – без жены и без приданого. Полагаю, нам следует посочувствовать лорду Сент-Саймону и возблагодарить Небо за то, что мы, скорее всего, никогда в жизни не окажемся в его положении. Придвиньте кресло поближе и передайте мне скрипку. Неразрешенной у нас осталась только одна проблема: как мы будем коротать эти мрачные осенние вечера.

Приключение XI
Диадема с бериллами

   – Холмс! – позвал я, глядя поутру из эркера нашей гостиной вниз, на Бейкер-стрит. – Там по тротуару несется какой-то полоумный. Жаль, но его родичи, видно, не понимают, что за ним нужен глаз да глаз.
   Мой друг нехотя поднялся с кресла, встал у меня за спиной и, сунув руки в карманы халата, всмотрелся в окно. Было яркое морозное февральское утро; выпавший накануне обильный снег еще не слежался и вовсю блестел под зимним солнцем. На середине улицы колеса перемололи снег в рыхлую грязную кашу, но по обочинам и по краям тротуара его груды сохраняли прежнюю белизну. Хотя серую мостовую уже очистили и отскребли, она оставалась предательски скользкой, и пешеходов было меньше обычного. Собственно, от станции подземки в нашу сторону двигался один-единственный человек, чье странное поведение меня и заинтересовало.
   Это был мужчина лет пятидесяти – высокий, осанистый, импозантный, с выразительным лицом и внушительной фигурой. Одет он был строго, но недешево: темный сюртук, глянцевитая шляпа, отлично сшитые светло-серые брюки и ладные коричневые гетры. Однако его движения нелепо противоречили солидной внешности и элегантной экипировке. Он рвался вперед, то и дело припрыгивая, как человек, не привычный к пешему ходу и оттого быстро уставший; размахивал на бегу руками, вертел головой и корчил самые невероятные гримасы.
   – Что это с ним? Разглядывает номера домов, – заметил я.
   – Думаю, он спешит к нам, – отозвался Холмс, потирая руки.
   – К нам?
   – Да. Полагаю, ему нужен мой профессиональный совет. Я узнаю симптомы. Ага, что я вам говорил?
   Незнакомец, пыхтя и задыхаясь, кинулся к нашей двери и принялся судорожно дергать колокольчик, звон которого разнесся по всему дому.
   Миг – и он вбежал в комнату, едва переводя дыхание и продолжая отчаянно жестикулировать. Но в глазах у него застыло выражение такого безмерного горя, что мы тотчас перестали улыбаться, проникшись тревогой за гостя и подлинным к нему сочувствием. На первых порах он не мог вымолвить ни слова, а только раскачивался из стороны в сторону и хватал себя за волосы, словно вот-вот лишится рассудка. Потом, вдруг рванувшись вперед, наш посетитель со всего размаху боднул головой стену. Тут уж мы подскочили к нему и оттащили на середину комнаты. Шерлок Холмс насильно усадил гостя в просторное кресло, сел рядом и, погладив по руке, заговорил мягким и успокоительным тоном, которым владел в совершенстве.
   – Вы пришли рассказать, что с вами стряслось? – начал он. – Очень спешили и потому подустали. Прошу не горячиться: успокойтесь, а я охотно вникну в любую задачку, которую вы мне предложите.

   Минуту-другую незнакомец, тяжело дыша, старался справиться с волнением. Наконец отер лоб носовым платком, унял дрожь в губах и обернулся к нам:
   – Вы, конечно, приняли меня за помешанного?
   – Очевидно, что с вами приключилась неприятность, и немалая, – уклончиво ответил Холмс.
   – Видит Бог! Я попал в ужасную беду, от которой сойти с ума ничего не стоит, – так внезапно она обрушилась. Бесчестье я бы вытерпел, хотя до сих пор ничем не запятнан. Смирился бы и с несчастьем – это удел каждого. Но когда на тебя разом сваливается то и другое, да еще столь чудовищно, это вынести трудно. Кроме того, не я один здесь замешан. Если выход из этого страшного тупика не будет найден, может пострадать одна из самых знатных персон нашей страны.
   – Возьмите себя в руки, сэр, – сказал Холмс, – и поясните, кто вы и что с вами приключилось.
   – Мое имя, – ответил наш посетитель, – вероятно, вам небезызвестно. Я Александер Холдер из банкирского дома «Холдер и Стивенсон» на Треднидл-стрит.
   В самом деле, это имя было у нас на слуху: оно принадлежало старшему компаньону второй по значению частной банкирской фирмы в лондонском Сити. Что же такое могло произойти, если один из виднейших жителей столицы оказался в столь плачевном положении? Охваченные любопытством, мы едва дождались, пока Холдер, собравшись с духом, продолжит свой рассказ:
   – Я чувствую, что дорога каждая минута. Вот почему, как только инспектор полиции посоветовал мне обратиться к вам за содействием, я тотчас же сорвался с места. До Бейкер-стрит добрался подземкой, а от станции бежал рысцой: в этих сугробах кэбы просто вязнут. Оттого и запыхался: двигаться приходится очень мало. Сейчас мне получше, и я попытаюсь изложить все коротко и ясно.
   Вам, разумеется, хорошо известно, что успех банковского дела определяется умением не только множить число вкладчиков, но и выгодно размещать средства банка. Один из наиболее прибыльных способов инвестировать капитал – выдача ссуд под надежное обеспечение. За последние годы в этом мы неплохо преуспели, предоставляя займы на крупные суммы многим знатным семействам под обеспечение фамильным имуществом: это коллекции живописи, библиотеки или столовое серебро.
   Вчера утром, когда я сидел в своем рабочем кабинете, один из банковских клерков принес мне визитную карточку. Увидев, чья она, я вздрогнул: это был не кто иной, как… Впрочем, лучше будет, пожалуй, его не называть – даже вам. Это имя известно всему миру: оно принадлежит одной из самых родовитых, высокопоставленных и влиятельных особ в Англии. Я был ошеломлен оказанной мне честью и хотел излить свои чувства клиенту, как только он вошел, но посетитель сразу же приступил к делу, желая, видимо, поскорее покончить с неприятной для него историей.
   «Мистер Холдер, – произнес он, – мне сказали, что вы практикуете денежные займы».
   «Да. Наша фирма предоставляет ссуды под солидные гарантии».
   «Мне совершенно необходимо получить наличными пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, причем незамедлительно. Я мог бы, разумеется, взять в долг эту пустячную сумму хоть у десятка друзей, однако предпочитаю сделать заем конфиденциально и действовать единолично. Вы, безусловно, понимаете, что мне с моим положением было бы неблагоразумно связывать себя обязательствами на стороне».
   «Позвольте узнать, на какой срок вам требуется названная сумма?»
   «В ближайший понедельник мне вернут большой долг, и тогда я непременно погашу предоставленную мне ссуду с уплатой процентов, какие вы сочтете нужным назначить. Но мне крайне необходимо получить деньги немедля».
   «Я был бы счастлив одолжить вам деньги из собственных средств, однако подобная сумма непомерна для моего кошелька. Если же делать заем от имени фирмы, то ради справедливости по отношению к моему компаньону я вынужден, даже в вашем случае, принять меры деловой предосторожности».
   «Только так и следует вести дело. – Мой посетитель взял в руки лежавший на кресле квадратный футляр из черного сафьяна. – Вы, несомненно, слышали о диадеме с бериллами?»
   «Конечно. Это одно из главных сокровищ Британской империи».
   «Совершенно верно. – Он открыл футляр: там на мягком розовом бархате покоилось то самое великолепное произведение ювелирного искусства. – В диадеме тридцать девять крупных бериллов. Ценность золотой оправы неизмерима. По самой низкой оценке, стоимость диадемы вдвое выше запрошенной мною суммы. Я готов оставить ее у вас в качестве залога».
   Я взял бесценный футляр и в некотором замешательстве поднял глаза на своего именитого клиента.
   «Вы не уверены в ценности диадемы?» – спросил он.
   «Нет-нет, что вы. Я сомневаюсь только…»
   «Уместно ли с моей стороны оставлять ее в залог? На этот счет можете не волноваться. Мне такое и в голову бы не пришло, не будь я вполне убежден, что через четыре дня получу диадему обратно. Чистейшая формальность. А само обеспечение вы считаете достаточным?»
   «Более чем».
   «Вы, мистер Холдер, бесспорно, отдаете себе отчет в том, что наша сделка – доказательство моего глубокого доверия, а основано оно на сведениях о вас, которые до меня дошли. Я полагаюсь на вашу деликатность и надеюсь, что вы воздержитесь от любых пересудов на эту тему. Но самое главное, для сбережения диадемы необходимо принять все возможные меры. Незачем упоминать, какой грандиозный скандал вызовет в обществе даже малейший ущерб, причиненный ей. Он будет едва ли не равнозначен утрате диадемы: ведь в мире нет бериллов, равных этим, и замены им не найти. Впрочем, доверяю вам вполне – и явлюсь за диадемой лично в понедельник утром».
   Видя, что мой клиент спешит, я без лишних слов вызвал кассира и распорядился выдать пятьдесят банковских билетов по тысяче фунтов каждый. Оставшись наедине с сокровищем, я никак не мог избавиться от опасений, связанных с огромной ответственностью, которая легла на мои плечи. Случись с диадемой какая-то беда, неизбежно разразится чудовищный скандал: ведь это – национальное достояние! Я уже начал сожалеть, что согласился взять на себя такую обузу. Так или иначе, переменить что-либо было поздно. Я запер диадему в свой личный сейф и вновь взялся за работу.
   Когда наступил вечер, я подумал, что оставлять такую драгоценность в офисе неосмотрительно. Банковские сейфы взламывают, а что, если такое случится и с моим? В каком положении я тогда окажусь! Поэтому я решил носить футляр с собой, чтобы ни на минуту не расставаться с диадемой. Приняв такое решение, я вызвал кэб и направился домой в Стретем вместе с сокровищем. И вздохнул спокойно только тогда, когда поднялся наверх и запер диадему в бюро у себя в гардеробной.
   А теперь два слова о моей прислуге и о моих домочадцах, мистер Холмс. Мне хочется досконально ознакомить вас с ситуацией. Конюх и мальчик-слуга появляются в доме только днем, поэтому говорить о них незачем. Три служанки работают у меня уже не первый год, и в их безупречной честности сомневаться не приходится. Четвертая – Люси Парр, вторая горничная, – состоит в должности только несколько месяцев. Рекомендация у нее была превосходная, ни малейших нареканий она не вызывает. Личико у нее симпатичное, и возле дома то и дело торчат ее кавалеры. Это – единственное, что нам не очень нравится, но мы о ней самого доброго мнения.
   Вот и все, что касается прислуги. Мое семейство немногочисленно, и описание его много времени не займет. Я вдовец, у меня единственный сын – Артур. Увы, мистер Холмс, он меня разочаровал – горько разочаровал. Ничуть не сомневаюсь, что виноват в этом я сам. Говорят, что я слишком его избаловал. Очень и очень возможно. Когда скончалась моя дорогая супруга, я осознал, что, кроме него, любить мне некого. Я не мог вынести, если улыбка хоть на миг исчезала с его лица, и готов был исполнить любое его желание. Наверное, будь я с ним хоть капельку построже, это пошло бы на пользу нам обоим, однако намерения у меня были самые благие.

   Естественно, я предполагал, что Артур продолжит мой бизнес, но деловой жилки он лишен начисто. Нрав у него оказался необузданный и своевольный, и, признаюсь откровенно, я не мог доверить ему крупные суммы. Юношей Артур вступил в аристократический клуб и вскоре, благодаря обходительным манерам, сблизился с богачами, не привыкшими считать деньги. Он пристрастился к игре в карты на большие ставки и невесть сколько просаживал на скачках, а потому снова и снова обращался ко мне с мольбами выдать ему аванс из капитала, назначенного на его содержание, для покрытия долгов чести. Не единожды Артур пытался порвать связь с опасным окружением, но всякий раз влияние его друга, сэра Джорджа Бернуэлла, оказывалось сильнее.
   Удивляться тому, что сэр Джордж Бернуэлл возымел такую власть над моим сыном, не приходится. Артур часто приглашал его в наш дом, и я сам был не в силах противиться его обаянию. Сэр Джордж старше Артура; он светский человек с головы до пят; где только не побывал и чего только не повидал; великолепный рассказчик, да и внешность его на редкость привлекательна. Однако, размышляя о нем хладнокровно, когда его присутствие не действовало на меня столь неотразимо, я проникался уверенностью, что цинические речи сэра Джорджа и выражение, мелькавшее порой в его глазах, свидетельствуют об одном: доверяться ему ни в коем случае нельзя. Таково мое мнение, которое разделяет со мной и малышка Мэри, а уж она-то сполна наделена женской интуицией, способной вмиг раскусить любой характер.
   Осталось рассказать только о ней. Мэри – моя племянница. Пять лет тому назад, после смерти брата, она оказалась на свете одна-одинешенька, я принял ее к себе, и с тех пор она мне словно родная дочь. В нашем доме она – настоящий луч солнца: добрая, преданная, красивая, ровная в обращении и отзывчивая, какой только может быть женщина; притом умелая и трудолюбивая хозяйка. Мэри – моя правая рука. Не знаю, как бы я без нее обходился. И только в одном она упорно противится моим желаниям. Мой сын Артур любит ее без памяти и дважды просил ее руки, но оба раза она ему отказала. Уверен, что если хоть кто-то способен вернуть моего сына на путь истинный, так только она одна. Женитьба на Мэри переменила бы всю его жизнь, но сейчас – увы! Поздно, слишком поздно! Ничего не исправить…

   Ну вот, мистер Холмс, теперь вы знакомы с теми, кто живет под моей крышей, и я продолжу свою скорбную повесть.
   Когда в тот вечер после обеда мы пили кофе в гостиной, я рассказал Артуру и Мэри о событиях дня и описал сокровище, которое находится у нас в доме. Имя клиента я, разумеется, опустил. Люси Парр, подававшая нам кофе, из комнаты уже вышла. Помню это отчетливо, хотя не скажу с уверенностью, что дверь за ней затворилась. Мэри и Артур, взволнованные моим рассказом, захотели взглянуть на прославленную диадему, но я посчитал за лучшее ее не трогать.
   «Куда ты ее положил?» – спросил Артур.
   «В бюро».
   «Будем надеяться, что ночью к нам никто не вломится».
   «Бюро заперто», – заметил я.
   «К нему подходит любой старый ключ, – возразил Артур. – Ребенком я сам открывал его ключом от буфета из кладовой».
   Артур имел привычку нести вздор, и потому я пропустил его слова мимо ушей. Но после кофе Артур с хмурым лицом пошел за мной в мою комнату.
   «Послушай, папа, – проговорил он, не поднимая глаз. – Не мог бы ты дать мне двести фунтов?»
   «Никоим образом! – отрезал я. – Я и так слишком потворствовал в твоих тратах».
   «Да, ты всегда был добр ко мне. Но мне позарез нужна эта сумма, иначе мне нельзя будет явиться в клуб».
   «Вот и прекрасно!» – воскликнул я.
   «Неужели ты допустишь, чтобы я прослыл бесчестным человеком? Такого позора я не вынесу. Я во что бы то ни стало должен раздобыть двести фунтов, и если ты мне откажешь, я вынужден буду искать другие пути».
   Я вознегодовал: за последний месяц Артур выпрашивал у меня деньги уже в третий раз. «Ты не получишь от меня ни фартинга!» – крикнул я. Артур поклонился и вышел из комнаты, не проронив ни слова.
   Оставшись один, я открыл бюро, увидел, что драгоценность на месте, и снова запер бюро на ключ. Затем решил обойти дом и удостовериться, что все в порядке. Обычно эта обязанность лежит на Мэри, но в тот вечер мне показалось уместней совершить обход самому. Спускаясь по лестнице, в холле я заметил Мэри: она запирала боковое окно.
   Когда я подошел ближе, она спросила (как мне показалось, слегка встревоженно): «Скажите, папа, вы сегодня позволили Люси отлучиться из дома?»
   «Разумеется, нет».
   «Она только что вошла через черный ход. Наверняка выбегала на свидание у калитки. Думаю, это не совсем безопасно и пора положить этому конец».
   «Поговори с ней утром – или, если хочешь, я могу взять это на себя. Ты проверила, все ли заперто как надо?»
   «Да, папа, не волнуйтесь».
   «Тогда спокойной ночи».
   Я поцеловал Мэри, снова поднялся к себе в спальню и вскоре заснул.
   Я стараюсь изложить вам дело до мельчайших подробностей, мистер Холмс, но, если я описал что-то недостаточно внятно, задавайте мне любые вопросы.
   – Напротив, ваш рассказ исключительно четок и понятен.
   – Перехожу теперь к той части истории, которую хотел бы изложить со всеми деталями. Сплю я довольно чутко, а тогдашние волнения к крепкому сну никак не располагали. Около двух часов ночи меня разбудил какой-то слабый стук. Когда я окончательно проснулся, было уже тихо, но мне показалось, что где-то в доме осторожно прикрыли окно. Лежа под одеялом, я напряженно вслушивался. Вдруг, к моему ужасу, из гардеробной (комнаты, смежной со спальней) до меня явственно донеслись чьи-то опасливые шаги. Дрожа с головы до ног, я выскользнул из постели и выглянул за дверь.
   «Артур! – закричал я. – Негодяй! Вор! Как ты посмел притронуться к диадеме?»
   В газовом светильнике теплился огонек, и возле него я увидел моего несчастного полуодетого мальчика. В руках он держал диадему и, казалось, изо всех сил старался согнуть ее или разломать. Услышав мой крик, Артур выронил диадему и повернулся ко мне – бледный как смерть. Я подобрал драгоценность и впился в нее глазами: один из золотых зубцов с тремя бериллами исчез.

   «Мерзавец! – завопил я, вне себя от ярости. – Ты уничтожил сокровище! Обесчестил меня навеки! Где драгоценные камни, которые ты украл?»
   «Украл?»
   «Да, украл! Ты вор!» – кричал я, тряся его за плечо.
   «Все на месте. Они не могли пропасть!» – восклицал Артур.
   «Тут недостает трех камней. Куда ты их дел? Выходит, ты не только вор, но и лжец! Разве я не видел, как ты силился отломать второй зубец?»
   «Довольно! Наслушался я от тебя всяких кличек, – заявил Артур. – Ты осыпал меня оскорблениями, а я в ответ не скажу больше ни слова. Утром уйду из дома и начну пробивать себе путь в жизни сам».
   «Ты уйдешь из дома вместе с полицией! – кричал я, едва не обезумев от горя и негодования. – Я потребую, чтобы они во всем разобрались!»
   «От меня ты ничего не узнаешь! – вдруг бросил мне в лицо Артур с такой злобой, что я его просто не узнал. – Если ты намерен вызвать полицию – вызывай, пусть ищут».
   Мои крики переполошили весь дом. Первой в комнату вбежала Мэри. Увидев диадему и глянув Артуру в лицо, она мигом поняла, что произошло, вскрикнула и упала без чувств. Я послал горничную за полицией, чтобы немедля препоручить ей расследование. Когда явились инспектор и констебль, Артур, угрюмо сложив на груди руки, спросил, неужели я действительно собираюсь предъявить ему обвинение в краже. Я ответил, что дело вышло за рамки частных интересов и приобрело публичный характер, поскольку сломанная диадема принадлежит всей нации. Я твердо решил действовать законным порядком.
   «Но ты хотя бы не дашь им арестовать меня немедленно? – проговорил Артур. – И тебе, и мне пойдет на пользу, если ты позволишь мне покинуть дом минут на пять».
   «Чтобы ты мог скрыться или надежней припрятать краденое?» – воскликнул я. Только тут до меня дошел весь ужас положения; я умолял Артура осознать, что под угрозой не только моя честь, но и честь лица, стоящего неизмеримо выше; порча диадемы вызовет скандал, который потрясет всю страну. «Беды можно избежать: только скажи, что ты сделал с пропавшими камнями», – твердил я Артуру.
   «Пойми, – внушал я, – ты пойман на месте преступления и никакими новыми признаниями свою вину не отягчишь. Сделай немногое: признайся, куда ты спрятал бериллы, и все будет прощено и забыто».
   «Приберегите ваше прощение для тех, кто его выпрашивает», – с презрительной усмешкой бросил Артур и отвернулся. Я видел, как он ожесточен, и понял, что переубеждать его бесполезно. Выбора не оставалось. Я позвал инспектора, и Артура взяли под стражу. Его тотчас обыскали, равно и его комнату, обшарили весь дом сверху донизу, однако драгоценных камней нигде не нашлось. Мой несчастный сын упорно молчал, несмотря на все наши увещевания и угрозы. Сегодня утром его поместили в тюремную камеру, а я, покончив в полиции со всеми формальностями, бросился сюда. Заклинаю вас пустить в ход все ваше искусство, лишь бы распутать этот узел. В полиции сознались, что ничего пока не понимают. Готов оплатить любые расходы, какие вы сочтете необходимыми. Я уже назначил вознаграждение в тысячу фунтов. Господи, что же делать? За ночь я потерял честь, драгоценность и сына… Что мне делать, что делать?
   Банкир обхватил голову руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону, что-то невнятно бормоча, как ребенок, не умеющий выразить горе словами.
   Шерлок Холмс некоторое время сидел молча, сдвинув брови и не сводя глаз с огня в камине.
   – К вам ходит много гостей? – спросил он.
   – Только мой компаньон с семейством, а изредка кто-то из друзей Артура. Не так давно несколько раз заглядывал сэр Джордж Бернуэлл. Вот вроде бы и все.
   – А вы сами часто бываете в обществе?
   – Артур часто. Мы с Мэри никуда не показываемся. И оба этому рады.
   – Немного странно для юной девушки.
   – Она домоседка. Вдобавок не такая уж юная. Ей двадцать четыре года.
   – По вашим словам, ее тоже потрясло это происшествие?
   – Еще как! Едва ли не больше, чем меня самого.
   – И ни у нее, ни у вас не возникло никаких сомнений в виновности Артура?
   – Какие же могли возникнуть сомнения, если я собственными глазами видел диадему у него в руках?
   – Я не считаю это решающим доказательством. Кроме отломанного зубца, диадема была еще как-то повреждена?
   – Да, она была согнута.
   – А вам не пришло в голову, что ваш сын, возможно, пытался ее выпрямить?
   – Благослови вас Господь! Вы, кажется, ищете для него оправдания и хотите меня утешить. Но это никому не под силу. Что Артур делал в моей гардеробной? Если он не замышлял дурного, отчего же не сказал об этом?
   – Ну да. А если виновен, почему не придумал какую-нибудь ложь? Как в первом, так и во втором случае его молчание ни о чем не свидетельствует. В этом деле есть ряд необычных подробностей. Каково мнение полиции о разбудившем вас стуке?
   – Они полагают, что Артур хлопнул дверью, когда выходил из своей спальни.
   – Правдоподобней некуда! Коли затеял грабеж, непременно надо хлопнуть дверью, да погромче, чтобы перебудить весь дом! А что они думают насчет бериллов – куда они сгинули?
   – До сих пор надеются их найти: простукивают обшивку стен и обследуют мебель.
   – А вне дома не искали?
   – Усердия им не занимать. Весь сад изучили чуть ли не с лупой.
   – Так-так, дорогой мистер Холдер, неужели вам не ясно, что собака тут зарыта гораздо глубже, чем поначалу вообразили и вы, и полиция? Вам это дело кажется несложным, а на мой взгляд, оно чрезвычайно запутано. Рассмотрим вашу версию событий. Ваш сын поднялся с постели, проник, отчаянно рискуя, в вашу гардеробную, открыл бюро, достал диадему, с немалыми усилиями отломил один зубец, сбегал куда-то и спрятал три берилла из тридцати девяти, причем так ловко, что найти их невозможно, а затем вернулся с оставшимися тридцатью шестью камнями обратно в вашу гардеробную, где ему грозило быть обнаруженным. Скажите сами, неужели эта версия правдоподобна?
   – Но есть ли какая-то другая? – в отчаянии возопил банкир. – Если Артур невиновен, то почему он молчит, точно язык проглотил?
   – Выяснить это нам и предстоит, – заключил Холмс. – Если вы не против, мистер Холдер, предлагаю вместе отправиться в Стретем. Там мы проведем часок-другой и попристальней вглядимся в детали.
   Холмс настоял на моем участии в этой экспедиции, и я охотно к ней присоединился: рассказ мистера Холдера пробудил во мне и любопытство, и горячее сочувствие. Признаться, виновность Артура представлялась мне, как и несчастному отцу, более чем очевидной. Но я настолько доверял прозорливости Холмса, что невольно чувствовал: если это объяснение его не убедило, то, значит, можно еще на что-то надеяться. На пути к южной окраине Лондона Холмс едва ли проронил хоть слово; он сидел в глубоком раздумье, уткнувшись в грудь подбородком и надвинув шляпу на самые глаза. Зато нашего клиента слабый проблеск надежды явно взбодрил – он даже затеял со мной бессвязный разговор о своих банковских делах. Поездка в вагоне оказалась недолгой, путь пешком – и того короче; вскоре мы подошли к Фэрбенку, скромной резиденции выдающегося финансиста.
   Просторный квадратный дом из белого камня стоял невдалеке от дороги. Тянулся широкий двойной проезд для экипажей с занесенной снегом лужайкой посередине, за ним стояли тяжелые железные ворота. Направо виднелись заросли кустарника; узкая тропинка, предназначенная для поставщиков провизии, вела от дороги к кухонной двери, между аккуратно подстриженными живыми изгородями. Слева пролегала дорожка к конюшне – она не относилась к участку и составляла общее владение, хотя посторонние ею пользовались редко. Холмс оставил нас у входной двери, а сам медленно прошелся вокруг дома: вдоль фасада, по тропинке для торговцев, по саду и наконец по дорожке к конюшне. Не дождавшись Холмса, мы с мистером Холдером вошли в дом и расположились в столовой возле камина. Беседа не клеилась, но тут отворилась дверь и в проеме появилась молодая девушка. Она была немного выше среднего роста, стройная, с темными волосами и глазами, черноту которых усиливала мертвенная бледность лица. Столь бледных женских лиц мне еще не доводилось видеть. Ее губы казались совсем бескровными, глаза покраснели от слез. Девушка молчала, и меня поразило, сколь глубоко она переживает; она горевала даже больше, чем мистер Холдер, когда он явился к нам утром, хотя черты ее говорили о сильном характере и огромном самообладании. Словно не заметив меня, она подошла к дяде и ласково провела рукой по его волосам:
   – Папа, вы распорядились, чтобы Артура выпустили на свободу?
   – Нет-нет, девочка моя, дело необходимо расследовать до конца.
   – Я уверена, он ни в чем не виноват. Женская интуиция не обманет. Ничего дурного он не сделал, а вы еще будете сожалеть, что обошлись с ним так сурово.
   – Но если он невиновен, то почему молчит?
   – Кто знает? Наверное, оскорблен вашими подозрениями.
   – Да ведь я застал его с диадемой в руках!
   – Артур попросту ее подобрал, чтобы рассмотреть. Прошу вас, папа, прошу, поверьте мне, он тут ни при чем. Пожалуйста, прекратите дело – и пусть о нем забудут. Ужасно думать, что наш дорогой Артур за решеткой!
   – Мэри, я ни за что не отступлюсь, пока бериллы не будут найдены, – ни за что! Твоя привязанность к Артуру тебя ослепляет: ты не видишь, какие страшные последствия мне грозят. Замять дело у меня и в мыслях нет; напротив, я пригласил из Лондона джентльмена для более тщательного расследования всех обстоятельств.

   – Это вы? – Мэри повернулась ко мне.
   – Нет, это его друг. Тот джентльмен попросил нас оставить его одного. Сейчас он бродит возле конюшни.
   – Возле конюшни? – Темные брови Мэри удивленно поднялись. – Что он надеется там найти? А вот, полагаю, и он сам. Убеждена, сэр, что вам удастся доказать истину, для меня совершенно бесспорную: мой кузен Артур к преступлению непричастен.
   – Всецело с вами согласен и тоже надеюсь, что мы это докажем, – отозвался Холмс. Он вернулся к дверному коврику, чтобы отряхнуть снег с ботинок. – Полагаю, что имею честь говорить с мисс Мэри Холдер? Вы позволите задать вам несколько вопросов?
   – Ради бога, сэр, если только это поможет распутать страшный узел.
   – Вы ничего не слышали прошлой ночью?
   – Ничего, пока не раздался громкий голос дядюшки, и тогда я спустилась вниз.
   – Накануне вечером вы закрывали окна и двери. Вы заперли все окна?
   – Да.
   – Все ли они были крепко заперты сегодня утром?
   – Все.
   – У вашей служанки есть поклонник? Вчера вечером вы, кажется, сообщили вашему дяде, что она выходила к нему на свидание?
   – Да, она подавала нам в гостиной кофе и могла услышать, как дядя рассказывал о диадеме.
   – Понимаю. Отсюда вы делаете вывод, что она побежала передать новость своему поклоннику и они сообща замыслили ограбление.
   – Какой смысл строить все эти шаткие теории? – нетерпеливо перебил банкир. – Говорю же, я видел диадему в руках у Артура.
   – Погодите минуту, мистер Холдер. Мы еще к этому вернемся. Итак, о служанке, мисс Холдер. Вы видели, как она вернулась через кухню, не так ли?
   – Да. Я пошла проверить, заперта ли дверь на ночь, а Люси как раз проскользнула в дом. Я заметила в темноте и ее ухажера.
   – Вы его знаете?
   – Да, он зеленщик, приносит нам овощи. Его имя Фрэнсис Проспер.
   – И он стоял, – продолжал Холмс, – по левую сторону, не у самой двери?
   – Верно.
   – И нога у него деревянная?
   В живых темных глазах девушки промелькнуло что-то похожее на испуг.
   – Уж не волшебник ли вы? Как вы об этом узнали?
   Она улыбнулась, но худое сосредоточенное лицо Холмса сохраняло полнейшую серьезность.
   – Мне бы очень хотелось подняться наверх, – сказал он. – Вероятно, понадобится и выйти наружу. Но прежде всего, думаю, стоит осмотреть окна нижнего этажа.

   Холмс быстро обошел холл и задержался у большого окна, из которого виднелась дорожка к конюшне. Он открыл его и тщательно, с помощью сильной лупы, исследовал подоконник.
   – Что ж, пойдемте наверх, – наконец проговорил он.
   Гардеробная банкира была обставлена довольно скромно: серый ковер, солидное бюро и продолговатое зеркало. Холмс первым делом подошел к бюро и, внимательно осмотрев замок, спросил:
   – Каким ключом его открыли?
   – Тем самым, о котором говорил мой сын: от буфета в кладовой.
   – Он где-то здесь?
   – Вон там, на туалетном столике.
   Шерлок Холмс взял ключ и отпер бюро.
   – Замок бесшумный. Неудивительно, что вы не проснулись. А вот в этом футляре, надо полагать, и хранится диадема? Давайте-ка на нее взглянем.
   Он открыл футляр, вынул диадему и положил ее на стол. Это был великолепный образец ювелирного искусства, и камней, подобных тридцати шести бериллам, я еще не видел. Один из боковых зубцов был отломан.
   – Мистер Холдер, – обратился Холмс к хозяину дома, – вот этот зубец в точности соответствует тому, который, к несчастью, утрачен. Будьте добры, отломайте его.
   – Боже избави! – Банкир в ужасе отшатнулся.
   – Тогда попробую я. – Холмс что было силы налег на диадему, но тщетно. – Чуть-чуть поддается, но с этим зубцом я сладил бы не скоро, хотя руки у меня очень сильные. Нетренированному человеку вообще не справиться. А что, по-вашему, мистер Холдер, вы бы услышали, отломи я этот зубец? Резкий щелчок, точно выстрел из пистолета. И вы хотите меня уверить, что такой треск раздался чуть ли не над вашим ухом, а вы в постели даже не шелохнулись?
   – Не знаю, что и подумать. Дело темное.
   – Но возможно, со временем кое-что и прояснится. А вы что скажете, мисс Холдер?
   – Должна признаться, я, как и дядюшка, ничего не понимаю.
   – Мистер Холдер, а что было на ногах у вашего сына, когда вы его увидели – ботинки или домашние туфли?
   – Нет, он не был обут, только брюки и рубашка.
   – Благодарю вас. В этом расследовании нам необычайно везет, и если преступление останется нераскрытым, виной тому будем только мы сами. С вашего разрешения, мистер Холдер, я продолжу поиски вне дома.
   Холмс попросил нас его не сопровождать, пояснив, что лишние следы ему помешают. Отсутствовал он час с лишним и вернулся в облепленной снегом обуви.
   – Кажется, я осмотрел все, что следовало, – произнес он, сохраняя на лице обычное непроницаемое выражение. – Полагаю, мистер Холдер, я смогу быть для вас полезнее, если вернусь к себе.
   – Но бериллы, мистер Холмс, где бериллы?
   – Мне это неизвестно.
   – Значит, я больше никогда их не увижу! – ломая руки, вскричал банкир. – А что с моим сыном? Дайте мне хоть капельку надежды.
   – Мое мнение о нем остается прежним.
   – Но, ради всего святого, объясните, что за мрачная история произошла ночью у меня в доме?
   – Если завтра утром между девятью и десятью вы зайдете ко мне на Бейкер-стрит, я с удовольствием постараюсь, насколько это в моих силах, кое-что растолковать. Полагаю, вы предоставите мне полную свободу действий – при условии, что бериллы будут возвращены, какие бы расходы для этого ни потребовались.
   – Я охотно отдам все свое состояние!
   – Прекрасно. Мне нужно кое над чем немного поразмыслить. До свидания. Быть может, до вечера я еще разок к вам загляну.
   Мне было ясно, что мой спутник мысленно уже составил себе полное представление о деле, однако к каким выводам он пришел, я мог только гадать. На обратном пути я несколько раз пробовал хоть что-то у него выведать, но он неизменно переводил разговор на другую тему, пока, отчаявшись, я не прекратил попытки. Когда мы снова оказались дома, не было еще и трех часов. Холмс поспешил к себе в комнату и вскоре сошел вниз переодетым. Жалкое потертое пальто с поднятым воротником, красный шарф и разношенные башмаки делали его неотличимым от заурядного бродяги.
   – Пожалуй, так сойдет, – сказал он, оглядев себя в зеркале над камином. – Я не прочь взять вас с собой, Ватсон, но боюсь, это вряд ли уместно. Напал я на верный след или же гонюсь за болотным огоньком, вот-вот выяснится. Надеюсь, скоро увидимся.
   Подойдя к буфету, Холмс отрезал кусок говядины, зажал его между двумя кусками хлеба, сунул наскоро изготовленный сэндвич себе в карман и отправился на вылазку.
   Я допивал чай, когда он появился вновь, явно воодушевленный, помахивая старой штиблетой на резинках. Он швырнул ботинок в угол и налил себе чашку чая.
   – Заскочил по пути на минутку. Сейчас отправляюсь дальше.
   – Куда же?
   – Да на другой конец Вест-Энда. Возможно, задержусь. Не ждите меня, если припоздаю.

   – Как обстоят дела?
   – Вполне прилично. Жаловаться не на что. Побывал в Стретеме, но в дом не заходил. Задачка прелюбопытная, не отказался бы от нее даже за большие деньги. Впрочем, рассиживаться и чесать языком некогда. Пора скинуть с себя это тряпье и вернуть мой в высшей степени добропорядочный облик.
   Видно было, что он всерьез доволен своим походом, хотя о причинах этого и умалчивает. Глаза у него блестели, а на землистого цвета щеках даже проступил румянец. Он заторопился наверх, и спустя минуту-другую хлопнула входная дверь: Холмс опять погнался за добычей.
   Я прождал до полуночи, но, убедившись, что он не явится, отправился спать. Холмс, если ему случалось напасть на след, нередко исчезал на несколько дней кряду, а потому его долгое отсутствие не удивило меня и на сей раз. Не знаю, когда он вернулся, однако, сойдя утром вниз к завтраку, я увидел его за столом бодрым и подтянутым. В одной руке Холмс держал чашку с кофе, в другой – газету.
   – Простите, Ватсон, что приступил к завтраку без вас, – начал он, – но, если помните, нашему клиенту назначено явиться довольно рано.
   – Да-да, уже десятый час. Не удивлюсь, если он уже здесь. По-моему, звонят.
   Действительно, это был наш друг финансист. Меня поразила происшедшая с ним перемена: его лицо, от природы широкое и массивное, осунулось и съежилось, в волосах проступила заметная проседь. Он вошел усталой шаркающей походкой, и наблюдать его апатию было даже тягостней, нежели вчерашнее исступление. Грузно опустившись в придвинутое мной кресло, он проговорил:
   – Не знаю, за что я так жестоко покаран. Всего лишь два дня тому назад я был счастливым преуспевающим человеком, свободным от забот. А теперь я опозорен, и впереди у меня одинокая старость. Беда не приходит одна. Моя племянница Мэри меня бросила.
   – Бросила вас?
   – Да. Постель ее не была расстелена, спальня пуста, а на столике в холле лежала вот эта записка. Вчера вечером я сказал ей – с горечью, но без тени гнева, – что, выйди она за моего мальчика, с ним ничего плохого бы не случилось. Необдуманное замечание! О нем-то она и говорит в записке:
   «Дорогой дядюшка,
   понимаю, что навлекла на вас беду. Поступи я иначе, этого страшного несчастья не случилось бы. Мысль об этом не позволит мне чувствовать себя под вашим кровом счастливой, как прежде, и поэтому я должна покинуть вас навсегда. Не тревожьтесь о моем будущем: оно обеспечено. Но самое главное, не ищите меня, это напрасный труд и причинит мне только вред.
   Остаюсь до последнего вздоха неизменно любящей вас,
   Мэри».
   Что означает эта записка, мистер Холмс? Нет ли здесь намека на самоубийство?
   – Нет-нет, ни в коем случае. Быть может, это и есть наилучший выход из ситуации. Я склонен думать, мистер Холдер, что конец вашим испытаниям не за горами.
   – Да что вы говорите, мистер Холмс! У вас какие-то новости? Вы что-то разузнали? Где бериллы?
   – Тысяча фунтов за каждый не покажется вам чрезмерной суммой?
   – Я готов заплатить вдесятеро больше!
   – Это ни к чему. Трех тысяч вполне достаточно. Плюс небольшое вознаграждение за мои труды. Чековая книжка у вас с собой? Возьмите перо. Укажите сумму, скажем, в четыре тысячи фунтов.
   Изумленный банкир выписал чек. Холмс прошел к письменному столу, достал из ящика золотой треугольник с тремя драгоценными камнями и кинул его на стол.
   Наш клиент с радостным воплем схватил золотой зубец.
   – Вы их нашли! Я спасен, спасен! – задыхаясь, твердил мистер Холдер.
   Его радость проявлялась не менее бурно, нежели отчаяние; он крепко прижимал к груди вновь обретенное сокровище.
   – За вами еще один долг, – довольно суровым тоном произнес Холмс.
   – Долг? – Мистер Холдер рванулся к перу. – Назовите сумму, и я немедленно ее выплачу.
   – Долг причитается не мне. Вы должны принести нижайшие извинения благородному юноше – вашему сыну. Он повел себя так, что, будь у меня такой сын, я мог бы им гордиться.
   – Значит, камни взял не Артур?
   – Не он. Я говорил это вчера и повторю сегодня.
   – Так вы на этом стоите! Давайте же поспешим к нему и сообщим, что правда выплыла наружу.
   – Ему это уже известно. Выяснив все обстоятельства, я с ним побеседовал. Он ничем не желал со мной делиться, но когда я изложил ему всю историю, вынужден был признать мою правоту и дополнить мою версию кое-какими подробностями, ранее не совсем понятными мне. Впрочем, ваша сегодняшняя новость, пожалуй, побудит его заговорить.
   – Бога ради, откройте же наконец разгадку этой невероятной тайны!
   – Открою – и обозначу шаги, которые меня к ней приблизили. Но сначала я должен, к своему огорчению, сообщить то, что вам печально будет услышать: ваша племянница Мэри была в сговоре с сэром Джорджем Бернуэллом. Сейчас они скрылись вместе.
   – Моя Мэри? Это невозможно!
   – К несчастью, более чем возможно; это факт. Ни вы, ни ваш сын толком не знали человека, допущенного вами в семейный круг. Это один из опаснейших субъектов в Англии: разорившийся игрок, отъявленный мошенник, негодяй без сердца и совести. Ваша племянница о существовании таких особ и не подозревала. Когда он рассыпался перед ней в любовных признаниях, как до того перед десятками других, Мэри льстила себя надеждой, что ей одной удалось завоевать его сердце. Только дьяволу известно, как именно он сумел ее себе подчинить, но она сделалась послушным орудием в его руках, а виделись они почти каждый вечер.
   – Не верю, не в силах этому поверить! – вскричал банкир. Лицо его стало пепельно-серым.
   – А теперь я расскажу, что произошло в вашем доме вчера ночью. Ваша племянница, решив, что вы удалились к себе в спальню, спустилась вниз и открыла окно, выходящее на дорожку к конюшне. Там стоял сэр Джордж – и стоял долго: следы его ботинок глубоко ушли в снег. Мэри сообщила своему любовнику о диадеме. Это известие мгновенно воспламенило его алчность, и ему ничего не стоило продиктовать Мэри свою волю. Не сомневаюсь, что племянница предана вам, но есть женщины, у которых страсть к любовнику берет верх над всеми прочими чувствами. Полагаю, Мэри из их числа. Не успела она дослушать указания сэра Джорджа, как заметила, что вы спускаетесь по лестнице. Она поспешно захлопнула окно и поведала вам о свидании горничной с одноногим ухажером. Это было чистой правдой.
   Артур после разговора с вами лег в постель, однако спалось ему неважно из-за тревожных мыслей о долгах в клубе. Посреди ночи ему послышались за дверью осторожные шаги. Он встал и, выглянув в коридор, с удивлением узнал кузину, которая тихонько прокралась в вашу гардеробную. Ошеломленный Артур наскоро оделся и, притаившись в темноте, стал ждать развязки этого странного происшествия. Вскоре Мэри вышла из гардеробной, и при свете газового рожка ваш сын увидел у нее в руках бесценную диадему. Мэри спустилась по лестнице, а он, трепеща от ужаса, спрятался за портьерой возле вашей двери, откуда было видно все, что происходило внизу, в холле. Мэри тихонько приотворила окно, передала диадему во тьму и, закрыв окно, заторопилась к себе в спальню мимо Артура, стоявшего за портьерой.
   Страшась разоблачения, которое грозило его возлюбленной, Артур не мог ничего предпринять. Но как только Мэри ушла, Артур, осознав, каким ударом для вас явится пропажа сокровища, положил для себя во что бы то ни стало вернуть его на место. Он ринулся вниз, полуодетый и босой, распахнул окно, прыгнул прямо в снег и побежал по дорожке вслед за фигурой, маячившей в лунном свете. Сэр Джордж Бернуэлл попытался улизнуть, но Артур догнал его и вступил с ним в схватку. Ваш сын тянул за один край диадемы, его противник – за другой. В потасовке Артур ударил сэра Джорджа и разбил ему надбровье. Потом что-то хрустнуло, и ваш сын, завладев диадемой, бросился обратно в дом, запер окно, поднялся в вашу гардеробную и только там обнаружил, что диадема погнута. Артур попытался ее распрямить, но в этот момент вошли вы.
   – Неужели все так и было? – выдохнул банкир.
   – В Артуре вспыхнул гнев: ведь вы начали осыпать его оскорблениями именно тогда, когда он чувствовал, что заслуживает горячей благодарности. Истинного положения дел Артур не мог объяснить – иначе он предал бы ту, которая не заслуживала его великодушия. Он повел себя по-рыцарски и не выдал тайны.
   – Так вот почему Мэри вскрикнула и упала в обморок, увидев диадему! – воскликнул мистер Холдер. – О господи, каким же я был слепцом, каким идиотом! Артур просил покинуть дом на пять минут! Бедный мальчик надеялся на месте схватки отыскать отломанный зубец. Как жестоко я в нем ошибался!
   – Приехав к вам, – продолжал Холмс, – я немедля обошел дом, тщательно выискивая следы на снегу, которые могли мне что-то подсказать. Они хорошо сохранились из-за крепкого мороза, а со вчерашнего вечера нового снегопада не было. Я прошелся по тропинке для торговцев, но ее так утоптали, что различить что-то было трудно. Однако неподалеку от кухонной двери я заметил следы женских башмаков и круглые отпечатки поблизости: там стоял мужчина с деревянной ногой. Нетрудно было определить, что их разговору помешали. Женщина быстро побежала к двери: носки башмаков отпечатались глубже, чем каблуки. Деревяшка еще немного потопталась на месте, а потом ушла. Я сразу подумал, что это могли быть горничная и ее ухажер, – так оно и оказалось. Я походил по саду, но обнаружил только беспорядочные отпечатки, которые принял за следы полицейских. Когда же ступил на дорожку, ведущую к конюшне, то отчетливо прочитал на снегу пространную и непростую историю.

   Одна двойная цепочка следов принадлежала человеку обутому, другая (как я с немалым удовлетворением заметил) – босому. Памятуя ваши слова, я сразу понял, что вторым был ваш сын. Первый человек спокойно прошагал к дому, потом в обратном направлении, а второй мчался пулей. Следы его босых ног лежали поверх отпечатков ботинок, из чего следовало, что он бежал позднее. Сначала следы ботинок привели меня к окну холла, где их владелец в ожидании перемесил ногами весь снег. Затем я двинулся в противоположном направлении, пройдя по дорожке примерно сотню ярдов или чуть больше. Понял, что там владельцу ботинок пришлось обернуться и вступить в единоборство: снег был весь истоптан. Капли крови послужили доказательством моей правоты. Владелец ботинок ударился в бегство, и новое пятно крови на снегу свидетельствовало о том, что в поединке пострадал именно он. Добравшись до проезжей дороги, я увидел, что мостовая расчищена, и дальнейшие поиски ни к чему не привели бы.
   Если помните, я, войдя в дом, с помощью лупы обследовал подоконник и раму окна в холле и сразу определил, что кто-то из него вылезал. Сумел различить там и след, оставленный мокрой ступней, – значит, кто-то влез и обратно. В итоге у меня начало складываться представление о том, что произошло. Под окном стоял в ожидании человек; кто-то передал ему диадему; ваш сын это наблюдал; затем погнался за вором; оба тянули диадему на себя – ни тот ни другой поодиночке не мог бы ее сломать. Ваш сын вернулся в дом с трофеем, однако зубец диадемы остался у его противника. До сих пор все очевидно. Неясно лишь, кто этот похититель и кто передал ему диадему.
   В расследовании я неизменно придерживаюсь принципа: если отбросить невозможное, то, что останется, каким бы невероятным оно ни казалось, должно быть истиной. Конечно, я понимал, что не вы отдали диадему. Тогда кто же это мог быть? Только служанки и ваша племянница. Но если тут замешаны служанки, с какой стати ваш сын допустил, чтобы его обвинили вместо них? Разумного объяснения не находилось. А вот его любовь к кузине – идеальный повод для сокрытия правды. Тем более что разоблачение виновницы было бы связано с позором. Припомнив ваши слова о том, что вы видели Мэри у окна, а также ее обморок, когда она вновь увидела диадему, я пришел к однозначному выводу.
   Однако кто был ее сообщником? Несомненно, возлюбленный: ради кого еще она презрела бы любовь и благодарность к вам? Вы упомянули, что мало бываете в свете, а круг ваших друзей весьма ограничен. Впрочем, среди них числился и сэр Джордж Бернуэлл. Я наслышан о нем как о бессовестном обольстителе. Должно быть, именно он топтался под окном и прихватил недостающие бериллы. Понимая, что Артур его разоблачил, он все же, вероятно, считал себя в безопасности: юноша не промолвит ни слова, которое могло бы опорочить его семейство.
   Простая логика подскажет вам, что я предпринял дальше. Я отправился к дому сэра Джорджа в обличье бродяги. Сумел завязать знакомство с его слугой; выведал, что хозяин накануне вечером где-то поранился, и наконец дорисовал картину, приобретя за шесть шиллингов пару старых ботинок сэра Джорджа. С ними я побывал в Стретеме и убедился, что их подошвы в точности совпадают со следами.
   – Вчера вечером на дорожке болтался какой-то оборванец, – вставил мистер Холдер.
   – Именно. Это был я. Словом, убедившись, что вор выслежен, я вернулся домой переодеться. Теперь предстояла довольно щекотливая миссия: судебное преследование привело бы к скандалу, и этот прожженный негодяй понимал, что руки у нас связаны. Когда я нанес сэру Джорджу визит, он на первых порах все отрицал, однако стоило мне описать события в малейших подробностях, он стал мне угрожать и сорвал со стены трость, налитую свинцом. Я хорошо понимал, с кем имею дело, и, прежде чем он успел замахнуться, приставил ему к виску револьвер. Тогда он опомнился. Я объявил, что мы готовы заплатить по тысяче фунтов за каждый берилл. Тут лицо сэра Джорджа впервые омрачилось. «Черт побери, надо же! – воскликнул он. – А я все три спустил за шестьсот!» Дав обещание не обращаться к правосудию, я узнал у сэра Джорджа адрес скупщика краденого. Тотчас же направился к нему и после затяжного торга выкупил камни за три тысячи фунтов. Затем посетил вашего сына, успокоил его и только часа в два ночи улегся в постель после довольно трудного дня.

– Этот день спас Англию от величайшего скандала, – произнес банкир, вставая с кресла. – Сэр, я не в силах выразить словами свою признательность, но я умею быть благодарным, и вы в этом убедитесь. Ваше искусство превзошло все, что я о нем слышал. А сейчас я помчусь к моему дорогому мальчику – принести извинения за свою неправоту. Что до несчастной Мэри, ее судьба разрывает мне сердце. Даже вы, с вашей проницательностью, вряд ли укажете мне, где она сейчас.
– Думаю, мы можем с уверенностью утверждать: она там же, где и сэр Джордж Бернуэлл. Не менее ясно и то, что, каковы бы ни были ее прегрешения, в скором времени она будет жестоко за них наказана.

Приключение XII
Усадьба Медные Буки

   – Поклонники искусства для искусства, – заговорил Шерлок Холмс, отбросив страницу объявлений из «Дейли телеграф», – нередко получают наибольшее удовольствие от тех его образцов, что не относятся ни к самым значительным, ни к самым возвышенным. Мне приятно отметить, Ватсон, что вы неплохо усвоили эту истину и, взявшись по доброте своей вести сжатую летопись наших расследований – которые, вынужден признаться, склонны временами приукрашивать, – на первый план выдвигаете не столько многочисленные causes célèbres [29 - Громкие дела (фр.).]и сенсационные судебные процессы с моим участием, сколько случаи по видимости тривиальные, но зато дающие возможность применить метод дедукции и логического синтеза – словом, обратиться именно к той области, какую я себе облюбовал.
   – Однако же, – отозвался я с улыбкой, – до конца опровергнуть обвинение в налете сенсационности мне не удастся.
   – Вы, скорее всего, не правы… – продолжал Холмс, подцепив щипцами тлеющий уголек и раскуривая им длинную трубку из вишневого дерева, которой он обычно заменял глиняную, когда склонен был скорее поспорить, нежели поразмышлять. – Вы, скорее всего, не правы, стараясь оживить и расцветить красками каждый свой отчет, вместо того чтобы ограничиться строгим описанием хода мысли от причины к следствию; собственно, в любом деле только это и заслуживает внимания.
   – Мне кажется, я неизменно воздаю вам должное, – довольно сухо заметил я: меня покоробило самомнение, которое, как мне не единожды доводилось убеждаться, было весьма заметной чертой в своеобычном характере моего друга.

   – Нет-нет, заносчивость и тщеславие тут ни при чем, – сказал Холмс, откликаясь, по обыкновению, не на мои слова, а на мои мысли. – Если я призываю воздать должное моему искусству, то единственно потому, что оно безлично – оно обретается вне меня. Преступление заурядно. Логика – большая редкость. И посему не на преступлении, а на логике вам следует сосредоточиться. Вы же подменяете лекционный курс чередой побасенок.
   Стояло холодное утро ранней весны; мы, покончив с завтраком, расположились у весело пылавшего камина в нашей гостиной на Бейкер-стрит. Очертания серо-коричневых зданий окутывал густой туман, и окна напротив маячили сквозь плотную желтую завесу расплывчатыми темными пятнами. У нас горел газовый светильник; отблески его падали на белую скатерть и мерцали на металлических приборах и фарфоровой посуде, поскольку со стола еще не убирали. Все утро Шерлок Холмс хранил молчание, пристально изучая страницы объявлений в целой кипе газет; затем, отказавшись от дальнейших поисков, далеко не в лучшем расположении духа взялся отчитывать меня за несовершенства моих опусов.
   – Вместе с тем, – произнес Холмс после паузы, в продолжение которой он, глядя на огонь, пускал из своей длинной трубки клубы дыма, – вас вряд ли можно уличить в сенсационности: значительная доля наших расследований, к которым вы столь любезно проявили интерес, вовсе не связана с криминалом напрямую. Мелкое затруднение, из которого я попытался вызволить короля Богемии; удивительное происшествие с мисс Мэри Сазерленд; история человека с вывернутой губой, а также случай со знатным холостяком, – все эти эпизоды суду не подлежат. Боюсь, однако, что, избегая сенсационности, вы оказались на грани банального.
   – Развязки могут показаться и банальными, – возразил я, – но ваши методы неповторимы и достойны пристального внимания.
   – Куда там, дружище! Читательская публика – это огромное число людей, лишенных всякой наблюдательности. Они вряд ли способны узнать ткача по его зубу, а наборщика – по большому пальцу левой руки; есть ли им хоть малейшее дело до тонкостей анализа и дедукции? Впрочем, коль скоро вы впали в банальность, винить вас я не вправе: времена блестящих преступлений отошли в прошлое. Люди – во всяком случае, люди преступного склада – утратили всякую предприимчивость, лишились всякого своеобразия. А что касается моей скромной практики, то, по-видимому, она вырождается, и вскоре мне придется возглавить агентство по розыску утерянных графитовых карандашей или давать консультации юным воспитанницам пансионов. Думаю, вот теперь-то я и дошел до низшей точки. Дальше падать попросту некуда: вот какую записку я получил сегодня утром. Читайте!
   Холмс кинул мне в руки помятый листок.
   Письмо, отправленное накануне вечером с Монтегю-Плейс, гласило:
   «Дорогой мистер Холмс,
   мне крайне необходимо посоветоваться с вами относительно того, принять ли мне предложенное место гувернантки. Если это не причинит вам неудобства, я навещу вас завтра в половине одиннадцатого утра.
   Искренне ваша
   Вайолет Хантер».
   – Вам знакома эта юная леди?
   – Нет.
   – На часах половина одиннадцатого.
   – Верно, и в дверь звонит, думаю, именно она.
   – Может оказаться, что это дело любопытнее, чем вы полагаете. Вспомните эпизод с голубым карбункулом: поначалу он представлялся пустячной забавой, а в итоге потребовалось серьезное расследование. Может, и здесь нас ждет то же самое.
   – Что ж, будем надеяться. Очень скоро наши сомнения разрешатся: если я не ошибаюсь, мы вот-вот увидим автора письма.
   Дверь отворилась, и в комнату вошла молодая женщина – просто, но опрятно одетая. Лицо у нее было живое и выразительное, испещренное веснушками, словно яйцо ржанки; держалась она свободно и уверенно – знак того, что ей приходится самой пробивать себе дорогу в жизни.
   – Надеюсь, вы простите меня за беспокойство, – сказала она, когда мой компаньон поднялся ей навстречу, – но со мной произошло нечто очень странное. У меня нет ни родителей, ни родственников, обратиться за советом мне не к кому, и я подумала – возможно, вы подскажете, как мне поступить.
   – Прошу вас, садитесь, мисс Хантер. Буду рад помочь вам всем, чем смогу.
   Мне стало ясно, что слова и манеры новой клиентки произвели на Холмса благоприятное впечатление. Он окинул ее своим обычным испытующим взглядом, а затем, опустив веки и сложив кончики пальцев домиком, приготовился слушать.
   – Я прослужила гувернанткой пять лет, – приступила к рассказу мисс Хантер, – в семье полковника Спенса Манро, но два месяца тому назад полковник получил назначение в Галифакс, столицу Новой Шотландии. Он забрал с собой детей, так что я осталась без места. Я давала объявления, откликалась на предложения вакансий – и все без толку. В конце концов мои скромные сбережения почти истощились, и я не представляла, что делать дальше.
   В Вест-Энде есть известное агентство по найму гувернанток «Уэстевей», и я посещала его каждую неделю – разузнать, не найдется ли что-нибудь подходящее. Уэстевей – основатель этой фирмы, однако на деле там всем заправляет мисс Стоупер. Она сидит в небольшом кабинете, а соискательницы ожидают в приемной, пока их не вызовут. Мисс Стоупер листает конторские книги и подыскивает, кому что сгодится.

   Так вот, когда на прошлой неделе меня пригласили войти, оказалось, что мисс Стоупер в кабинете не одна. Рядом с ней сидел на редкость тучный джентльмен с громадным подбородком, складками свисавшим ему на грудь. Широко улыбаясь, он через очки придирчиво всматривался в каждую претендентку. Не успела я войти, как он подскочил на стуле и проворно повернулся к мисс Стоупер с возгласом:
   «Вот это то, что надо! Лучше не найти. Прекрасно, прекрасно!»
   Джентльмен прямо-таки лучился от восторга и радостно потирал руки. Он так торжествовал, что смотреть на него было одно удовольствие.
   «Ищете место, мисс?» – осведомился он.
   «Да, сэр».
   «Место гувернантки?»
   «Да, сэр».
   «А какое жалованье вас бы устроило?»
   «Прежде, у полковника Спенса Манро, я получала четыре фунта в месяц».
   «Ай-яй-яй, вот это грабеж так грабеж! Средь бела дня! – вскричал джентльмен, негодующе тыча в воздух пухлыми кулаками. – Да кто осмелился предложить столь жалкую сумму – и кому? Особе, наделенной такой привлекательностью и такими талантами!»
   «Мои таланты, сэр, гораздо скромнее, чем вы полагаете. Я немного владею французским, немного немецким, умею музицировать, рисовать…»
   «Довольно, довольно! – перебил меня джентльмен. – Все это особого значения не имеет. Главный вопрос: обладаете ли вы манерами и умением держать себя, как это свойственно истинной леди? В этом вся штука. Если нет, то вы не годитесь в наставницы для ребенка, которому, возможно, суждено сыграть видную роль в истории нашей страны. Если да, то как может джентльмен ожидать, что вы снизойдете до двузначной суммы? Мадам, для начала я предлагаю вам жалованье сто фунтов в год».
   Вам нетрудно вообразить, мистер Холмс, насколько несусветным показалось подобное предложение мне, оставшейся почти без средств. Однако джентльмен, заметив в моем лице недоверие, вытащил бумажник и извлек из него банкноту.
   «У меня в обычае, – произнес он, улыбаясь наиприятнейшим образом, причем глаза его превратились в две сияющие щелочки между складками бледного лица, – выдавать нанятым мною юным леди половину их жалованья в качестве аванса, который они могут потратить на дорожные расходы и на пополнение гардероба».
   В жизни не встречала такого обаятельного и заботливого человека, подумалось мне. Я уже задолжала за покупки, и аванс был как нельзя более кстати, однако предложение звучало так странно, что мне захотелось выяснить кое-какие подробности.
   «Можно спросить, где вы живете, сэр?»
   «Графство Хэмпшир. Дивная сельская местность. Усадьба Медные Буки – в пяти милях за Винчестером. Уголок прекраснее некуда, милая моя юная леди, и чудесный старинный загородный дом».
   «А каковы мои обязанности, сэр? Была бы рада узнать заранее».
   «Один малыш – прелестный озорной карапуз, ему всего шесть лет. Ух, видели бы вы, как он тапком расправляется с тараканами! Шмяк, шмяк, шмяк! Не успеете моргнуть, а трех словно и не бывало!»
   Он откинулся на спинку стула и расхохотался так, что глаза его снова превратились в щелочки.
   Меня несколько подивили развлечения дитяти, но его отец от души хохотал, и я подумала, что это, вероятно, шутка.
   «Выходит, моя единственная обязанность – присматривать за этим ребенком?»
   «Нет-нет, не единственная, не единственная, милая моя юная леди! – воскликнул джентльмен. – Как вам подскажет здравый смысл, ваш долг будет состоять в подчинении любым распоряжениям моей супруги. Разумеется, она не потребует ничего, что бы не подобало юной леди. Это ведь не так сложно, правда?»
   «Буду рада оказаться полезной».
   «Вот именно. Это коснется, к примеру, одежды. Мы, знаете ли, не без причуд, но сердца у нас отзывчивые. Если мы попросим вас надеть то платье, какое мы вам предложим, вы ведь не взбунтуетесь против этой прихоти, правда?»
   «Нет», – ответила я, немало удивленная его вопросом.
   «И не откажетесь сесть там или сям – это ведь не покажется вам оскорбительным?»
   «Нет, что вы».
   «А коротко остричь волосы перед приездом к нам вы готовы?»
   Я не могла поверить своим ушам. Как видите, мистер Холмс, волосы у меня густые и пышные, причем не совсем обычного каштанового оттенка. Прическу мою считают очень живописной. Я и помыслить не могла о том, чтобы ни с того ни с сего ею пожертвовать.
   «Боюсь, это совершенно исключено», – сказала я. Джентльмен по-прежнему сверлил меня своими глазками, и при этих словах лицо его заметно омрачилось.
   «А я боюсь, что это непременное условие, – проговорил он. – Каприз моей супруги, а с дамскими капризами, как известно, следует считаться. Итак, короткая стрижка вам не по нраву?»
   «Да, сэр. Стричь волосы я не собираюсь», – твердо заявила я.
   «Ну что ж, очень хорошо: значит, вопрос решен. Жаль, поскольку в прочих отношениях вы превосходно бы нам подошли. В таком случае, мисс Стоупер, я лучше продолжу знакомство с другими вашими кандидатурами».
   Заведующая агентством все это время перебирала свои бумаги, не проронив ни единого слова, но теперь бросила на меня такой раздраженный взгляд, что я заподозрила: из-за моего отказа она лишилась солидной суммы комиссионных.
   «Желаете остаться в наших списках?» – спросила она.
   «Если возможно, мисс Стоупер».
   «Полагаю это бессмысленным, раз уж вы отвергаете самые выгодные предложения, – отрезала она. – Вряд ли мы станем усердствовать в поисках другой, столь же многообещающей вакансии. Всего хорошего, мисс Хантер».
   Мисс Стоупер ударила в гонг, стоявший на столе, и меня выпроводили из кабинета.
   Так вот, мистер Холмс, когда я вернулась к себе в съемную комнату, где буфет почти пустовал, а на столе лежали неоплаченные счета, я спросила себя, не совершила ли величайшую глупость. В конце концов, если эти чудаки ожидают от меня выполнения самых диковинных требований, они, по крайней мере, готовы платить за свою эксцентричность. Редкая гувернантка получает в Англии сто фунтов в год. К тому же так ли важна для меня прическа? Многим к лицу короткая стрижка – может, и мне пойдет? На другой день я стала склоняться к мысли, что допустила промах, а еще через день перестала в этом сомневаться. Я настолько подавила в себе гордость, что собралась пойти в агентство и спросить, занята ли вакансия, но неожиданно получила письмо от того самого джентльмена. Оно со мной, и я вам его прочитаю:

   «Медные Буки, близ Винчестера.
   Дорогая мисс Хантер,
   мисс Стоупер любезно сообщила мне ваш адрес, и я пишу из дома в надежде узнать, не переменили ли вы своего решения. Моей супруге не терпится вас увидеть: мой рассказ вызвал у нее сильнейшую к вам приязнь. Мы готовы платить вам тридцать фунтов ежеквартально – то есть сто двадцать фунтов в год, дабы компенсировать малейшие неудобства, которые могут вам причинить наши прихоти. Собственно, они не столь уж обременительны. Моя супруга обожает особый оттенок цвета электрик, и ей хотелось бы видеть вас по утрам именно в таком платье. Тратиться, впрочем, вам незачем, поскольку у нас есть платье моей дорогой дочери Элис (сейчас она в Филадельфии), которое, мне кажется, вам подойдет как нельзя лучше. А что касается просьбы посидеть в том или ином месте или занять себя тем или иным способом, это вряд ли вас хоть сколько-то затруднит. Касательно ваших волос могу выразить искреннее сожаление – тем более, что во время нашей недолгой беседы не мог не обратить внимания на их красоту, – но боюсь, что принужден категорически настаивать на этом условии; единственно надеюсь, что прибавка к жалованью вознаградит вас за эту утрату. Ваши обязанности, связанные с ребенком, до крайности несложны. Итак, постарайтесь приехать, а я встречу вас на догкарте в Винчестере. Сообщите, каким поездом прибудете.
   Искренне ваш
Джефро Рукасл».

   Вот такое письмо я получила только что, мистер Холмс, и склоняюсь к тому, чтобы дать согласие. Однако, прежде чем сделать окончательный шаг, мне захотелось узнать, как вы на все это смотрите.
   – Что ж, мисс Хантер, если вы уже приняли решение, то вопрос, очевидно, закрыт, – с улыбкой откликнулся Холмс.
   – Так вы советуете не отказываться?
   – Будь у меня сестра – признаюсь, такой вакансии я бы ей не пожелал.

   – Но что все это означает, мистер Холмс?
   – Увы, данными я не располагаю и сказать мне нечего. А у вас есть какие-то предположения?
   – Разгадка тут, как мне кажется, возможна только одна. Мистер Рукасл, по-видимому, очень отзывчивый, добросердечный человек. Что, если жена его страдает умственным расстройством, а он пытается это скрыть? Боится, что ее заберут в дом умалишенных, и потому потакает всем ее капризам, лишь бы предотвратить вспышку недуга.
   – Разъяснение допустимое – исходя из доступных нам фактов, наиболее вероятное. И все же я бы не назвал этот дом вполне пригодным для молодой леди.
   – Но деньги, мистер Холмс, деньги-то какие!
   – О да, разумеется, плата недурна – даже слишком недурна. Вот это меня и настораживает. Чего ради платить сто двадцать фунтов в год, если без труда можно подыскать гувернантку и за сорок? Тут явно кроется некая весьма основательная причина.
   – Мне подумалось, если я сейчас ознакомлю вас со всеми обстоятельствами дела, то потом смогу обратиться к вам за помощью. Я буду чувствовать себя гораздо уверенней, зная о вашей поддержке.
   – Можете быть вполне уверены. Скажу прямо: ваше затруднение обещает превратиться в интереснейшую задачу, с какими я давно уже не сталкивался. Иные ее подробности на редкость оригинальны. Если вас начнут одолевать сомнения или возникнет опасность…
   – Опасность? В чем вам чудится опасность?
   Холмс мрачно покачал головой:
   – Если знаешь, в чем опасность, то и бояться незачем. Словом, в любое время, днем или ночью, шлите мне телеграмму – и я поспешу на помощь.
   – Вашего обещания мне достаточно. – Мисс Хантер с просветленным лицом вскочила с кресла. – Теперь я отправлюсь в Хэмпшир с легким сердцем. Немедля напишу мистеру Рукаслу, сегодня же вечером принесу в жертву мои несчастные волосы, а завтра отправлюсь в Винчестер.
   Коротко поблагодарив Холмса, мисс Хантер пожелала нам доброй ночи и поспешила удалиться. Каблучки ее проворно и энергично застучали по лестнице.
   – По крайней мере, – заметил я, – наша гостья вполне способна за себя постоять.
   – Ей это может понадобиться, – мрачно произнес Холмс. – Не сомневаюсь, что весточка от нее поступит – и очень скоро.
   Предсказание моего друга сбылось. Минуло две недели, а я не переставал гадать, в какие причудливые закоулки жизни забросила эту девушку судьба. Непомерно высокое жалованье, странные условия и несложные обязанности – во всем этом было что-то не то, хотя определить, простая тут причуда или коварный умысел, филантроп этот человек или же злодей, мне было решительно не под силу. Что касается Холмса, то он порой полчаса кряду просиживал, сдвинув брови и устремив в пространство рассеянный взгляд, но стоило мне коснуться дела, он только раздраженно отмахивался со словами: «Факты! Факты – вот что мне нужно! Я не могу лепить кирпичи без глины». И неизменно обрывал разговор, бормоча, что будь у него сестра, то он ни за какие блага на свете не позволил бы ей занять эту вакансию.
   Телеграмму принесли поздно вечером, когда я уже собирался в постель, а Холмс приступал к излюбленным химическим опытам. Бывало, я оставлял его склонившимся над ретортой или пробиркой, а наутро, спустившись к завтраку, заставал в той же позе. Холмс распечатал желтый конверт и, глянув на листок, перекинул его мне.
   – Возьмите «Брэдшо» и сверьтесь с расписанием поездов, – проговорил он и снова занялся своими колбами.
   Просьба, содержавшаяся в телеграмме, была лаконичной и настоятельной:
   «Прошу вас прибыть завтра в полдень в гостиницу „Черный лебедь“ в Винчестере. Пожалуйста, приезжайте! Я в полной растерянности.
   Хантер».
   – Поедете со мной? – вскинув голову, спросил Холмс.
   – Охотно.
   – Тогда прочтите расписание.
   – Есть поезд в половине десятого, – сказал я, просмотрев справочник. – Прибывает в Винчестер в одиннадцать тридцать.
   – То, что надо. С анализом ацетонов, пожалуй, придется повременить: утром мы должны быть в форме.

   В одиннадцать утра мы уже были на полпути до старинной столицы Англии. Холмс, едва тронулся поезд, с головой зарылся в газеты, но как только мы въехали в Хэмпшир, отшвырнул их в сторону и принялся обозревать пейзаж. Стоял чудесный весенний день, по бледно-голубому небу медленно плыли с запада на восток кудрявые облачка. Ярко сияло солнце, однако в воздухе ощущалась живительная свежесть. Повсюду, вплоть до холмов вокруг Олдершота, среди молодой листвы проглядывали красные и серые крыши ферм.
   – Какая же красота вокруг! – воскликнул я с энтузиазмом горожанина, который только-только вырвался из туманов Бейкер-стрит.
   Холмс, однако, с сумрачным видом покачал головой:
   – А знаете ли, Ватсон, в чем проклятие человека с образом мыслей, подобным моему? Я все рассматриваю под особым углом – исходя из предмета, которым постоянно занят. Вот вы восхищенно глядите на разбросанные там и сям домики и любуетесь ими. А я гляжу на них, и меня преследует одна-единственная мысль: жилища эти столь разобщены, что в них можно творить черные дела вполне безнаказанно.
   – Боже праведный! – воскликнул я. – Да кому взбредет в голову связать эти стародавние семейные очаги с преступлениями?
   – Они внушают мне ужас. Я уверен, Ватсон, – а порукой тому мой опыт, – что по части чудовищных злодеяний эта дивная сельская местность превзойдет самые гнусные проулки Лондона.
   – Вы пугаете меня, Холмс!
   – Но причина совершенно ясна. В городе общественное мнение совершает то, на что не способен закон. В самом что ни на есть дрянном проулке вопль истязаемого ребенка, тяжкие удары пропойцы вызовут у соседей сочувствие и гнев, а правосудие так близко, что малейшая жалоба способна привести его в движение, и виновному остается всего шаг до скамьи подсудимых. А поглядите на эти одинокие домики, окруженные со всех сторон полями! Обитает там по большей части люд небогатый и невежественный, в законах мало сведущий. Представьте себе, какие адские злодеяния творятся тут из года в год, какие пороки процветают здесь втайне, никому не видимые и никому не ведомые. Если бы леди, которая взывает о нашей помощи, поселилась в Винчестере, я бы о ней нимало не беспокоился. Но стоит удалиться на пять миль от города – и вот она, опасность! Впрочем, пока что ей самой, кажется, ничто не грозит.
   – Да. Если она может встретить нас в Винчестере, то вольна и уехать куда угодно.
   – Именно так. Свободой передвижений она располагает.
   – Так в чем же тогда дело? Вы нашли какое-то объяснение?
   – Я разработал семь версий, каждая из которых учитывает все доступные нам факты. Но выяснить, какая из них правильна, помогут только новые сведения, а они, не сомневаюсь, нас поджидают. Ага, вот и башня кафедрального собора, и вскоре мы узнаем, что именно сообщит нам мисс Хантер.
   «Черный лебедь» – почтенная гостиница на Хай-стрит, расположенная вблизи от железнодорожной станции; там мы и нашли молодую женщину. Она сняла гостиную и заказала для нас завтрак, который уже стоял на столе.

   – Я так рада, что вы приехали, – взволнованно заговорила мисс Хантер. – Вы оба очень добры ко мне, но я и правда в замешательстве. Ваш совет будет для меня попросту бесценным.
   – Расскажите, что же произошло.
   – Да-да, непременно, только мне нужно спешить: я обещала мистеру Рукаслу вернуться до трех. Он позволил мне сегодня утром отправиться в город, хотя и не подозревает, с какой целью.
   – Давайте все по порядку. – Холмс вытянул свои худые длинные ноги ближе к огню и приготовился слушать.
   – Прежде всего должна сказать, что ничего плохого со стороны мистера и миссис Рукасл я не заметила. Справедливости ради нельзя об этом не упомянуть. Однако понять их я не могу, и это меня постоянно тревожит.
   – Что именно вам непонятно?
   – Почему они себя так ведут. Но лучше начать с самого начала. Когда я вышла из вагона, то увидела мистера Рукасла: он отвез меня в своем догкарте в Медные Буки. Усадьба, как он и говорил, расположена в прекрасном месте, хотя сама красотой не отличается: это просторное квадратное здание, побеленное известкой, сплошь в пятнах и потеках от сырости и непогоды. С трех сторон дом окружен парком и лесом, а на сотню ярдов от фасада – до самой Саутгемптонской дороги – простирается пологий луг. Этот участок перед домом принадлежит владельцу усадьбы, а леса – лорду Сатертону. Прямо у парадной двери, ведущей в холл, растут медные буки: они-то и дали название усадьбе.
   Мой наниматель – как и прежде, рассыпавшийся в любезностях – вечером представил меня жене и сыну. Наше предположение, мистер Холмс, хотя и казалось столь правдоподобным на Бейкер-стрит, не подтвердилось: миссис Рукасл вовсе не умалишенная. Это молчаливая бледная женщина – гораздо моложе своего супруга; ей не более тридцати, а он наверняка уже перевалил за сорок пять. Из их разговоров я поняла, что женаты они лет семь; мистер Рукасл был вдовцом, от первого брака у него осталась дочь, которая теперь в Филадельфии. Мистер Рукасл доверительно шепнул мне, что отъезд дочери вызван необъяснимой антипатией, какой она прониклась к мачехе. Поскольку его дочери наверняка исполнилось двадцать, мне нетрудно было представить, как тягостно ей общаться с молодой супругой отца.
   Миссис Рукасл показалась мне бесцветной персоной и внешне, и внутренне. Дурного впечатления она не произвела, но и благоприятного тоже. Серая мышка. Сразу бросилось в глаза, как страстно она предана мужу и малышу. Она беспрестанно поглядывает своими светло-серыми глазами то на одного, то на другого, стараясь подметить, а по возможности и предупредить малейшее их желание. Мистер Рукасл обращается с женой в своей обычной напористой, грубовато-добродушной манере, и со стороны их можно принять за вполне благополучную супружескую пару. Однако эту женщину гложет какая-то тайная горесть. Порой ее охватывает глубокая задумчивость, и на лице выражается неодолимая печаль. Не однажды я заставала ее в слезах. Временами причину такой тоски я объясняла поведением ее сына: мне в жизни не встречался столь испорченный и злобный ребенок. Для своих лет он недоросток, но голова у него несоразмерно велика. Приступы дикого буйства чередуются у него с затяжной хандрой. Причинять боль существам, которые слабее, чем он, – вот любимая его забава; о других развлечениях он и не помышляет, навострившись в поимке мышей, пташек и насекомых. Но рассказывать об этом негоднике вряд ли стоит, мистер Холмс: к моей истории он отношения не имеет.
   – Для меня важны любые подробности, – заметил мой друг, – вне зависимости от того, придаете вы им значение или нет.
   – Постараюсь не упустить ничего существенного. По приезде меня прежде всего неприятно поразили внешний вид и ухватки слуг. Их всего двое, они супруги. Толлер – грубый, неотесанный человек, с седеющей шевелюрой и такими же бакенбардами; от него постоянно разит спиртным. Со дня моего прибытия в дом я дважды видела его вдрызг пьяным, однако мистер Рукасл смотрит на это сквозь пальцы. Миссис Толлер – крепкая, очень рослая женщина с кислой физиономией; она, как и миссис Рукасл, весьма неразговорчива, но гораздо менее приветлива. Пара на редкость несимпатичная; впрочем, я, по счастью, бо́льшую часть времени провожу в детской и у себя в комнате: они расположены рядом в одном конце здания.
   Мои первые два дня в Медных Буках прошли спокойно; на третий миссис Рукасл, спустившись вниз сразу после завтрака, что-то шепнула мужу на ухо.
   «Ах да, – повернувшись ко мне, спохватился мистер Рукасл, – мы весьма обязаны вам, мисс Хантер, за то, что, потакая нашим капризам, вы решились остричь волосы. Уверяю вас, вашей внешности это ни на чуточку, ни на капельку не повредило. Теперь давайте посмотрим, как идет вам платье цвета электрик. Вы найдете его на кровати у себя в комнате – и если будете столь любезны его примерить, вы нас этим чрезвычайно обяжете».
   Приготовленное для меня платье, особого оттенка синего, было из отличной шерсти, но, по всем признакам, явно ношеное. Сидело оно на мне идеально, словно по мерке шили. Мистер и миссис Рукасл пришли в восторг, показавшийся мне чересчур преувеличенным. Они дожидались меня в гостиной – очень просторной, тянущейся по всему фасаду дома, с тремя громадными окнами до самого пола. У среднего окна, спинкой к нему, стояло кресло. Меня попросили в него сесть, а мистер Рукасл, расхаживая вдоль противоположной стены, принялся рассказывать наизабавнейшие истории. Сила его комического таланта несравненна, и я заливалась смехом до полного изнеможения. Миссис Рукасл чувством юмора, очевидно, не обладает: она ни разу не улыбнулась и сидела со сложенными на коленях руками, сохраняя на лице печальное и озабоченное выражение. Спустя примерно час мистер Рукасл вдруг заявил, что пора приступать к повседневным обязанностям: я могу переодеться и пойти в детскую к малышу Эдварду.
   Через два дня прежняя сцена была разыграна в точности, как и в первый раз. Мне снова предложили переодеться и сесть у окна; я снова от души хохотала над уморительными историями, запас которых у моего нанимателя казался неистощимым, а рассказчик он бесподобный. Потом мистер Рукасл вручил мне роман в желтой обложке и, немного передвинув кресло с тем, чтобы моя тень не падала на страницу, попросил меня почитать вслух. Я читала минут десять, начав с середины главы, но он внезапно перебил меня и велел идти переодеваться.
   Вам нетрудно представить, мистер Холмс, охватившее меня любопытство: что мог означать весь этот странный спектакль? Супруги, как я заметила, очень старались усадить меня спиной к окну, и я загорелась желанием увидеть, что происходит снаружи дома. Поначалу это выглядело неосуществимым, но скоро я придумала способ. У меня разбилось ручное зеркальце, и мне в голову пришла счастливая мысль – спрятать осколок в носовой платок. В следующий раз, когда на меня опять напал смех, я поднесла платок к глазам и, кое-как изловчившись, рассмотрела все, что находилось позади меня. Признаюсь, что была разочарована. Там не оказалось ничего особенного. По крайней мере, на первый взгляд. Однако, всмотревшись пристальней, я различила на Саутгемптонской дороге невысокого бородатого человека в сером костюме, который глядел в нашу сторону. Дорога эта немаловажная – и обычно не пустует. Но незнакомец, опершись на изгородь, обнесенную вокруг поля, не сводил глаз с нашего дома. Опустив платок, я увидела, что миссис Рукасл внимательно меня изучает. Она не обронила ни слова, но сомнений быть не могло: ей стало ясно, что в руке у меня зеркало. Она тут же поднялась с места и обратилась к мужу:
   «Джефро, там на дороге стоит какой-то наглец и упорно глазеет на мисс Хантер».
   «Уж не ваш ли приятель, мисс Хантер?» – поинтересовался мистер Рукасл.
   «Что вы, в этих краях я никого не знаю».

   «Надо же, какая бесцеремонность! Прошу вас, обернитесь и махните ему – пусть убирается».
   «Лучше, наверное, не обращать на него никакого внимания».
   «Нет-нет, иначе он тут без конца будет околачиваться. Прошу вас, обернитесь и махните рукой вот так».
   Я поступила, как мне было велено, а миссис Рукасл без промедления опустила штору. С тех пор прошла неделя; больше я ни разу не сидела у окна, не надевала синего платья и того человека на дороге не видела.
   – Пожалуйста, продолжайте, – попросил Холмс. – Ваша история становится в высшей степени захватывающей.
   – Боюсь, мой рассказ покажется вам путаным, и все эти мелкие происшествия вряд ли между собой как-то связаны. В первый же день моего пребывания в Медных Буках мистер Рукасл подвел меня к будке возле кухонной двери. Когда мы приблизились, изнутри послышалось глухое звяканье цепи и там заворочалось какое-то крупное животное.
   «Взгляните-ка сюда! – Мистер Рукасл указал мне на щель между досками. – Красавчик, а?»
   В просвете я различила два горящих глаза и чьи-то неясные очертания.
   «Не пугайтесь, – рассмеялся мой наниматель, заметив, как я вздрогнула. – Это всего лишь мой Карло, мастиф. Я называю его моим, но на самом деле старина Толлер, мой прислужник, – единственный, кому под силу с ним справиться. Мы кормим этого зверюгу раз в день – и то не досыта, чтобы он всегда рвался к добыче. По ночам Толлер спускает пса с цепи, и да поможет Бог тому, в кого он вонзит клыки. Ради всего святого, если жизнь вам хоть сколько-нибудь дорога, ни за что не переступайте порог ночью».
   Предостережение было не напрасным. На третью ночь я случайно выглянула из окна спальни часа в два. Стояла чудесная лунная ночь, и лужайка перед домом серебрилась так ярко, словно ее заливал солнечный свет. Я замерла у окна, восхищаясь умиротворенной красотой пейзажа, как вдруг мне почудилось, будто в тени медных буков что-то шевелится. Когда это «что-то» появилось на лужайке, я увидела огромного пса – величиной с теленка, рыжевато-коричневой масти, с отвислым подгрудком, черной мордой и крупными выпирающими мослами. Пес неспешно пересек лужайку и скрылся во тьме напротив дома. При виде этого чудовищного стража сердце у меня оледенело; думаю, никакой ночной грабитель не нагнал бы на меня такого ужаса.
   А теперь должна вам рассказать об одном странном случае. Я, как вы знаете, остригла волосы в Лондоне и, свернув их кольцом, поместила на дно чемодана. Однажды вечером, уложив ребенка спать, я занялась осмотром мебели у себя в комнате, чтобы разобраться со своими немногими пожитками. Два верхних ящика старого комода пустовали, а нижний оказался запертым на замок. Верхние ящики я заполнила бельем до отказа, но кое-какие вещи остались без места, и мне сделалось досадно, что третий ящик бесполезен. Я решила, что он, вероятно, заперт просто по недосмотру, вынула связку ключей и попробовала его открыть. Первый же ключ подошел, и я смогла этот ящик выдвинуть. Там оказался только один предмет, но в жизни не угадаете какой. Мои собственные волосы, свернутые кольцом!
   Я взяла их в руки и тщательно рассмотрела. Тот же оттенок, та же густота. Однако меня осенила мысль, что моими эти волосы быть никак не могут. С какой стати им очутиться в запертом ящике комода? Дрожащими руками я распахнула чемодан и перевернула в нем все: мои волосы лежали на дне. Я сравнила оба кольца: поверьте, они ничем друг от друга не отличались. Разве это не удивительно? Вконец озадаченная, я не знала, что и подумать. Вернула чужие волосы на прежнее место – и ни словом не обмолвилась Рукаслам об этом происшествии, испытывая чувство вины за то, что открыла запертый ими ящик.

   Как вы, возможно, заметили, мистер Холмс, я от природы наблюдательна и вскоре мысленно нарисовала у себя в голове план всего дома. Одно крыло здания было, судя по всему, нежилым. Дверь, которая туда ведет, находится как раз напротив комнат, где живут Толлеры, и ее всегда держат на замке. Впрочем, однажды, поднимаясь по лестнице, я застала мистера Рукасла выходящим из этой двери с ключами в руке. Он был разительно не похож на того галантного весельчака, каким я привыкла его видеть. Щеки мистера Рукасла пылали, брови были гневно сдвинуты, на висках набухли вены. Он повернул в замке ключ и молча заторопился вниз, даже не глянув в мою сторону.
   Во мне разгорелось любопытство, и, гуляя по парку с моим подопечным, я направилась в ту сторону, куда выходили окна заинтересовавшей меня части дома. Из четырех окон, расположенных в ряд, три были покрыты слоем грязи, а четвертое загорожено ставнями. Никаких признаков жизни за ними не наблюдалось. Я расхаживала взад и вперед по дорожке, изредка на эти окна поглядывая, и тут передо мной вырос мистер Рукасл – по-прежнему бодрый и жизнерадостный.
   «Ради бога, не сочтите меня грубияном, моя милая юная леди, – заговорил он, – если при встрече я вас не поприветствовал. Занят был по самое горло».
   Заверив его, что ничуть не обижена, я сказала:
   «Кстати, вон там, наверху, у вас, по-моему, пустует несколько комнат, а одно из окон закрыто ставнями».
   Мистера Рукасла, как мне показалось, мое замечание удивило и даже слегка встревожило.
   «Я, среди прочего, увлекаюсь фотографией, – пустился он в объяснения. – Вот и устроил там лабораторию, куда не проникает свет. Бог ты мой, до чего же зоркая юная леди нам попалась! Кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать?»
   Тон у мистера Рукасла был шутливый, но его глаза смотрели строго и сурово. В них читались подозрительность и раздражение – все, что угодно, только не шутливость.
   Так вот, мистер Холмс, едва только я поняла, что на эти комнаты для меня наложен запрет, я загорелась желанием туда проникнуть. Не из простого любопытства, хотя примешивалось и оно. Мною двигало чувство долга: я не сомневалась, что если туда проберусь, то тем самым совершу добрый поступок. Говорят, будто женщины руководствуются интуицией: наверное, интуиция и внушила мне это чувство. Так или иначе, без нее не обошлось, и с тех пор я жила только ожиданием, когда подвернется удобный случай перешагнуть через запретный порог.
   И вот не далее как вчера такой случай представился. Должна отметить, что, кроме мистера Рукасла, и сам Толлер, и его супруга тоже зачем-то навещают эти заброшенные комнаты: однажды я подсмотрела, как Толлер протаскивал через дверь большой мешок из черной парусины. В последнее время он пил горькую, а вчера вечером упился до потери сознания, и когда я поднялась вверх по лестнице, то увидела в замочной скважине ключ. Забыть его там мог только Толлер. Оба супруга сидели внизу с мальчонкой, так что лучшей возможности нельзя было и вообразить. Я тихонько повернула ключ в замке, отворила дверь и проскользнула внутрь.
   Передо мной оказался небольшой коридор с голыми стенами и голым полом. Коридор сворачивал под прямым углом, и там подряд шли три двери, первая и третья – распахнуты. Обе двери вели в пустые комнаты, пыльные и неприглядные. В первой комнате было два окна, в другой – только одно; на стеклах осела такая густая пыль, что сквозь них едва-едва пробивался закатный свет. Средняя дверь была заперта и заложена снаружи широкой перекладиной от железной кровати; один конец перекладины был скреплен висячим замком с кольцом на стене, а другой обвязан толстой бечевкой. Сама дверь также была заперта на замок, ключа не видать. За дверью, несомненно, была та сама комната, окно которой загорожено снаружи ставнями, однако щель внизу слабо светилась, а значит, внутри было не совсем темно. Свет, надо полагать, пробивался из какого-то окна в потолке. Я стояла в коридоре, не сводя глаз с этой зловещей двери и гадая, какие тайны за ней кроются, и вдруг расслышала в комнате шорох шагов; на узкую полоску тусклого света из-под двери то наплывала, то отступала чья-то тень. Мной овладел безумный, неподвластный рассудку ужас, мистер Холмс. Натянутые до предела нервы не выдержали, и я опрометью ринулась прочь – так, словно за подол моего платья цеплялась какая-то страшная рука. Я стрелой пронеслась по коридору, выскочила за дверь – и угодила прямо в объятия мистера Рукасла, поджидавшего меня на площадке.
   «Ага, – произнес он с улыбкой, – значит, это вы. Я так и подумал, когда увидел, что дверь не заперта».
   «Ох, как я перепугалась!» – еле выдохнула я.
   «Моя милая юная леди! – Вы представить себе не можете, как нежно и ласково он меня успокаивал. – Моя милая юная леди, что же вас так напугало, голубушка вы моя?»

   Но голос мистера Рукасла звучал слишком уж слащаво. Он явно переигрывал. Это снова заставило меня насторожиться.
   «Я по глупости забрела в пустое крыло, – промямлила я. – Но там так темно и мрачно, что я испугалась и убежала. Какая там жуткая тишина!»
   «И больше ничего?» – спросил мистер Рукасл, буравя меня взглядом.
   «А что еще там может быть?» – удивленно переспросила я.
   «Почему же я запираю эту дверь?»
   «Понятия не имею».
   «А чтобы никто из посторонних не смел туда соваться. Ясно?» На губах мистера Рукасла по-прежнему играла обаятельнейшая улыбка.
   «Поверьте, если бы я знала…»
   «Что ж, теперь зарубите на носу. И если вы еще хоть раз ступите за этот порог, – тут лицо его внезапно исказила свирепая гримаса, словно мне угрожал сам дьявол, – я швырну вас на растерзание мастифу».
   Я была так перепугана, что не помню, как поступила. Скорее всего, кинулась мимо мистера Рукасла к себе в комнату. Пришла в чувство, когда уже лежала в постели, дрожа всем телом. И тут я вспомнила о вас, мистер Холмс. Я не могла там больше оставаться, мне необходим был совет. Дом, хозяин и его супруга, слуги, даже ребенок – все это вселяло в меня неодолимый ужас. Если бы только вы оказались рядом, все сразу бы наладилось. Конечно, я могла удариться в бегство, но все страхи пересиливало любопытство. И очень скоро я приняла решение – послать вам телеграмму. Надела шляпку, накинула плащ и, наведавшись в почтовую контору (это приблизительно в полумиле от усадьбы), на обратном пути почувствовала себя гораздо лучше. Правда, у ворот меня охватил трепет: что, если собаку спустили с цепи? Но тут же вспомнила, что Толлер к вечеру напился до бесчувствия, а злобная тварь из всех домочадцев подчинялась только ему одному, и, кроме него, никто не осмелился бы выпустить ее на волю. Я благополучно пробралась в дом и полночи пролежала без сна, радуясь скорой встрече с вами. Утром я без труда получила разрешение посетить Винчестер, но мне нужно вернуться до трех часов дня: мистер и миссис Рукасл отправятся с визитом на весь вечер, и мне предстоит следить за ребенком. Теперь вам известны все мои приключения, мистер Холмс, и я буду счастлива, если вы растолкуете мне, что все это значит, а самое главное – подскажете, что делать дальше.
   Мы с Холмсом зачарованно выслушали этот необычайный рассказ. Затем мой друг вскочил и с выражением крайней озабоченности принялся мерить шагами гостиную из угла в угол, сунув руки в карманы.
   – Толлер все еще пьян? – спросил он.
   – Да. Я слышала, как его супруга жаловалась миссис Рукасл, что ей никак с ним не сладить.
   – Отлично. И хозяев вечером не будет?
   – Да.
   – В доме есть погреб, который можно запереть крепко-накрепко?
   – Да, винный погреб.
   – Во всей этой истории, мисс Хантер, вы действовали как нельзя более отважно и благоразумно. Готовы ли вы решиться еще на один смелый поступок? Я не стал бы об этом просить, если бы не считал вас очень незаурядной женщиной.
   – Попробую. А что я должна сделать?
   – Мы с моим другом явимся в Медные Буки к семи часам. Рукаслы уже уедут, а Толлер, надо надеяться, не в силах будет и пальцем пошевелить. Остается только миссис Толлер, которая может поднять тревогу. Если вы сумеете послать ее с каким-то поручением в погреб и запереть там на замок, вы значительно облегчите нам задачу.
   – Так и сделаю.
   – Великолепно! Давайте основательно вникнем в суть дела. Правдоподобное объяснение, по существу, только одно. Вас пригласили туда с тем, чтобы вы подменили другую персону, которая заточена в комнате наверху. Яснее ясного. Что касается узницы, то сомнений у меня нет: это дочь владельца усадьбы – мисс Элис Рукасл, которая якобы отправилась в Америку. Вас, бесспорно, выбрали благодаря сходству с ней; рост, фигура, цвет волос у вас одинаковы. Волосы Элис пришлось остричь – по всей вероятности, из-за перенесенной ею болезни, – так что, разумеется, пострадали и ваши. На ее волосы вы наткнулись по занятной случайности. Незнакомец на дороге, безусловно, близкий ей человек – не исключено, что fiancé [30 - Жених (фр.).]. Поскольку вы надели платье Элис и вас трудно было от нее отличить, он, судя по вашей веселости, а затем и по вашему жесту, должен был решить, что мисс Рукасл совершенно счастлива и более в знаках внимания с его стороны не нуждается. Собаку выпускали по ночам, чтобы предотвратить его попытки повидаться с Элис. Понятно. Самое существенное в этом деле – поведение ребенка.
   – Да при чем тут он? – воскликнул я.
   – Мой дорогой Ватсон, вам как медику постоянно случается судить о ребенке по его родителям. Вы должны понимать, что равносильно и обратное. Я зачастую постигал характеры родителей только после изучения их отпрысков. Ребенок отличается полным бессердечием – жестокостью ради самой жестокости, – а унаследовал он эту черту от улыбчивого папаши, как я склонен подозревать, или же от мамочки, не столь существенно; важно то, что над несчастной девушкой, оказавшейся в их власти, нависла опасность.
   – Вы совершенно правы, мистер Холмс, я уверена! – вскричала наша клиентка. – Теперь мне вспоминается множество мелочей, и все они подтверждают, что вы попали в самую точку. Давайте же, не теряя времени, поспешим на выручку этой бедняжке.
   – Необходима осторожность: мы связались с чрезвычайно изворотливым субъектом. До семи часов мы ничего предпринять не можем. Вечером мы будем у вас, и ждать до раскрытия тайны останется всего ничего.
   Обещание мы выполнили, и, оставив нашу двуколку у придорожного трактира, ровно в семь появились в усадьбе Медные Буки. Даже если бы мисс Хантер не встречала нас с улыбкой на крыльце дома, опознать усадьбу было нетрудно по деревьям с темными листьями, которые сверкали, как начищенная медь, в лучах закатного солнца.
   – Удалось? – спросил Холмс.
   Откуда-то снизу доносился глухой стук.
   – Миссис Толлер в погребе, – пояснила мисс Хантер. – А ее супруг храпит на коврике в кухне. Вот его ключи – дубликаты ключей мистера Рукасла.
   – Справились отменно! – воскликнул Холмс. – Ведите нас, и скоро мы положим конец этой грязной затее.
   Мы поднялись по лестнице, открыли дверь, прошли по коридору и очутились перед забаррикадированной дверью, описанной нам мисс Хантер. Холмс перерезал веревку и снял железную перекладину. Затем он принялся перебирать ключи, но не годился ни один. Изнутри не доносилось ни шороха, и Холмс помрачнел.
   – Надеюсь, мы не опоздали, – проговорил он. – Полагаю, мисс Хантер, нам лучше войти туда без вас. А ну-ка, Ватсон, навалитесь плечом – посмотрим, кто кого.
   Старая, расшатанная дверь не устояла под нашим напором, и мы ворвались в комнату. Она была пуста, если не считать убогой лежанки, крохотного столика и корзины с бельем. Окошко в потолке было распахнуто, пленница исчезла.
   – Очередное злодеяние, – сказал Холмс. – Этот молодец раскусил намерения мисс Хантер и уволок свою жертву.
   – Но каким образом?
   – Через окно в потолке. Сейчас посмотрим, как он это проделал. – Подпрыгнув, Холмс уцепился за раму и выглянул наружу. – Так и есть! К карнизу приставлена лестница. Вот вам и способ.
   – Но это невозможно, – возразила мисс Хантер. – Когда Рукаслы уезжали, никакой приставной лестницы и в помине не было.
   – Он вернулся и проделал задуманное. Говорю вам, это человек умный и опасный. Не удивлюсь, если на лестнице я слышу именно его шаги. Полагаю, Ватсон, вам стоит приготовить свой пистолет.
   Не успел он договорить, как в дверном проеме выросла массивная, плотная фигура с тяжелой палкой в руке. Мисс Хантер пронзительно вскрикнула и прижалась к стене, но Шерлок Холмс ринулся вперед и загородил ее:
   – Мерзавец! Куда вы дели свою дочь?
   Толстяк оглядел комнату, потом поднял глаза к открытому потолочному окну.
   – Это я вас должен спросить! – завизжал он. – Воры! Шпионы и воры! Я вас поймал – что, не так? Вы у меня в руках. Ну, сейчас я вам покажу! – Он повернулся и с топотом ринулся вниз по ступеням.
   – Он побежал за собакой! – воскликнула мисс Хантер.
   – У меня с собой револьвер, – напомнил я.
   – Надо запереть парадную дверь, – скомандовал Холмс, и мы втроем кинулись вниз по лестнице.

   Едва мы спустились в холл, как снаружи донесся хриплый лай, а потом раздался крик боли – невыносимый вопль, исполненный смертной тоски. Из боковой двери, шатаясь, выбрался немолодой человек с багровым лицом; руки у него тряслись, ноги не слушались.
   – Ах ты господи! – пробормотал он. – Кто-то выпустил собаку. А она два дня как не кормлена. Скорей, скорей, а то будет поздно!
   Мы с Холмсом сбежали с крыльца и торопливо обогнули угол дома, Толлер ковылял вслед за нами. Громадный изголодавшийся зверь, повалив Рукасла на землю, впился ему в горло, а тот корчился и неистово кричал. Подскочив вплотную, я прострелил псу голову; он повалился замертво, однако его острые белоснежные клыки по-прежнему крепко стискивали жирные складки на шее Рукасла. С большим трудом собаку удалось оторвать от жертвы, а самого хозяина перенести в дом – живого, но страшно изувеченного. Мы уложили Рукасла на диван в гостиной, где я сделал все, дабы облегчить его страдания. Толлер протрезвел, и мы отправили его сообщить о происшедшем супруге хозяина. Все столпились вокруг раненого, но дверь вдруг отворилась, и в комнату вошла высокая худощавая женщина.

   – Миссис Толлер! – воскликнула мисс Хантер.
   – Да, мисс, это я. Мистер Рукасл, когда вернулся, отпер погреб и только после поднялся к вам наверх. Какая жалость, мисс, что вы утаили от меня свои планы. Иначе узнали бы, что стараетесь понапрасну.
   – Вот как! – Холмс пристально всмотрелся в нее. – Выходит, миссис Толлер осведомлена о деле больше других.
   – Да, сэр, и я готова рассказать все, что знаю.
   – Тогда прошу вас сесть и ознакомить нас с подробностями; кое-что, должен признаться, остается для меня тайной.
   – Сейчас я все вам выложу. Я бы и раньше это сделала, да вот из погреба было никак не выбраться. Коли за дело возьмется полицейский суд, не забудьте, что я держала вашу сторону и сторону мисс Элис.
   Ей, то есть мисс Элис, несладко жилось дома – особенно с той поры, как отец ее снова женился. Затирали ее без конца и словечка не давали вставить, но уж когда она познакомилась у подружки с мистером Фаулером, тут ей пришлось совсем худо. Слышала я, будто по завещанию мисс Элис причиталось наследство, но характер у нее был такой смирный и податливый, что она о наследстве даже и не заикалась, а просто-напросто передала все права на усмотрение мистера Рукасла. Он знал: с дочкой у него хлопот не будет, – но вот когда замаячил жених, который после брака потребовал бы отдать все, что причитается по закону, тут-то отец и решил, что пора это предотвратить. Он хотел, чтобы мисс Элис подписала бумагу, по которой он получил бы право распоряжаться ее деньгами, выйдет она замуж или нет. Она отказалась, и тогда мистер Рукасл до того ее допек, что с ней приключилось воспаление мозга: целых полтора месяца жизнь ее висела на волоске. Потом она пошла на поправку, хоть и осталась от нее одна тень, и чудные ее волосы пришлось остричь. Но ее ухажер ничуть к ней не переменился и остался ей верен, как настоящему мужчине и подобает.
   – Так-так, – сказал Холмс. – Благодаря вашему обстоятельному рассказу многое прояснилось, а прочее я в состоянии домыслить. Значит, мистер Рукасл заточил свою дочь?
   – Да, сэр.
   – И привез мисс Хантер из Лондона сюда с тем, чтобы избавиться от настойчивого мистера Фаулера?
   – Вы правы, сэр.
   – Однако мистер Фаулер – человек целеустремленный, как истинный моряк, – взял дом в осаду, а при встрече с вами пустил в ход веские аргументы, звонкие или бумажные, и убедил вас, что интересы у вас с ним общие.
   – Да, мистер Фаулер – джентльмен очень любезный и в щедрости ему не откажешь, – невозмутимо подтвердила миссис Толлер.
   – Он сумел устроить так, чтобы у вашего благоверного хватало выпивки, а поблизости имелась лестница, на случай, когда хозяин покинет дом.
   – Вы, сэр, точно собственными глазами все видели.
   – Мы обязаны извиниться перед вами, миссис Толлер, – заявил Холмс, – поскольку вы объяснили все, что оставалось непонятным. А вот и местный доктор с миссис Рукасл, так что полагаю, Ватсон, нам лучше всего сопроводить мисс Хантер до Винчестера. Наш здешний locus standi [31 - Законное положение (лат.).], как мне представляется, способен вызвать ненужные вопросы.
   Так была раскрыта тайна зловещего дома, у парадного входа в который высятся медные буки. Мистер Рукасл сумел выжить, но превратился в беспомощную развалину и влачит существование только благодаря заботам преданной супруги. Толлеры по-прежнему им прислуживают: слугам, вероятно, столь многое известно о прошлом мистера Рукасла, что он решил с ними не расставаться. Мистер Фаулер и мисс Рукасл обвенчались, согласно особому разрешению, в Саутгемптоне на следующий день после побега; ныне мистер Фаулер занимает правительственную должность на острове Маврикий. Что касается мисс Вайолет Хантер, то мой друг Холмс, к немалому моему сожалению, после того как она перестала быть средоточием заинтриговавшей его проблемы, утратил к ней всяческий интерес. Мисс Хантер возглавляет сейчас частную школу в Уолсолле – и, не сомневаюсь, весьма успешно.

Приложения

Приложение I
Вокруг «Этюда…»

Из книги «За волшебной дверью»
(1907)

   Насколько бедна ваша книжная полка и насколько убога комната, которую она украшает, мне все равно. Затворите за собой дверь, отгородитесь от всех забот внешнего мира, окружите себя умиротворяющим обществом великих ушедших, и по ту сторону волшебных врат вы обнаружите прекрасную страну, куда за вами не последуют никакие беды и тревоги. Все низкое, все убогое осталось позади. Перед вами, выстроившись в шеренгу, стоят чудесные молчаливые товарищи. Окиньте взглядом их строй. Выберите того, кто вам ближе. Остается только протянуть ему руку и вместе отправиться в страну грез. Конечно, в цепи книг есть нечто зловещее, но привычка притупила наш страх. Каждая книга – мумия души, чей покров – кожа и типографские чернила взамен вощеного холста и окиси натрия. Переплет каждой настоящей книги скрывает под собой концентрированную сущность какого-то человека. Личности писателей истончились до зыбких теней, тела – до неуловимой пыли, но дух – вот он, к твоим услугам.
   Привычкой объясняется и то, что мы перестаем осознавать, какое нам выпало удивительное счастье. Представим себе ошеломляющее известие: на землю вернулся Шекспир и каждому из нас будет дарован час общения с ним. С каким восторгом устремимся мы на эту встречу! Между тем Шекспир доступен – лучшая его часть постоянно у нас под рукой, а мы ленимся привстать, чтобы поманить его с полки. Какое бы вами ни владело настроение, войдя в волшебную дверь, вы всегда найдете кого-то из великих, кто его с тобой разделит. Если задумались – вот корифеи мысли. Если замечтались – мастера фантазии. Хотите развлечений? Вызывайте любого из величайших рассказчиков – усопший откликнется, чтобы на долгие часы приковать вас к повествованию. Общество почивших настолько приятно, что поневоле начнешь пренебрегать живыми. Многим из нас грозит эта вполне реальная опасность: одержимость мертвецами в ущерб собственным мыслям и духу. Однако полученные из вторых рук интриги и чувства – все же лучше, чем тупая, убивающая душу монотонность существования, удел большей части рода людского. Самое же благоприятное – когда мы ведем собственную насыщенную жизнь, а мудрость великих покойников и их пример руководят нами и дают нам силы.
   Шагните за мной в волшебную дверь, присядьте на зеленый диван, откуда виден старинный дубовый шкаф с неровным рядом томов. Курить никто не запрещает. Хочешь послушать, что я о них скажу? Рассказ доставит мне удовольствие, ведь что ни том – это добрый друг, а разговаривать о друзьях приятнее всего. Вон там стоят другие книги, но здесь – мои любимые, их мне нравится перечитывать и держать под рукой. Любой из этих потрепанных переплетов навевает на меня сладостные воспоминания.
   〈…〉
//-- * * * --//
   По соседству выстроились длинными зелеными рядами «уэверлиевы романы» и «Жизнь…» Локхарта, но их мы оставим в стороне. Вот те четыре больших серых тома – монета полновесней. Это старомодное, набранное крупным кеглем издание – не что иное, как Босуэлл, «Жизнь Джонсона». 〈…〉
   Я заинтересован – я заворожен этой книгой, однако при всем желании не могу, не кривя душой, присоединить свой голос к хору, славословившему Джонсона, этого добродушного старого скандалиста. 〈…〉
   Не будь Босуэлла, разве упоминалось бы столь уж часто имя его внушительного друга? Со свойственной шотландцам настойчивостью он заставил весь мир обожествлять своего героя. В его восхищении Джонсоном нет ничего удивительного. Взаимоотношения этих двоих прекрасны и делают честь обоим. Однако другие, когда судят о Джонсоне, не должны на них опираться. Когда Босуэлл с Джонсоном познакомились, первому шел двадцать третий год, второму – пятьдесят четвертый. Босуэлл был юный шотландец, восторженный и впечатлительный. Джонсон принадлежал к прошлому поколению и успел уже прославить свое имя. Один был обречен с самых первых минут смотреть на другого снизу вверх, и, соответственно, подвергнуть своего кумира нелицеприятной критике значило для него примерно то же, что для сына – уничижительно высказаться о своем отце. И это положение всегда оставалось неизменным.
   Можно пренебрегать Босуэллом, как делал Маколей, однако автором лучшей биографии, написанной по-английски, не становятся случайно. Достоинства прозы Босуэлла велики и неординарны. Первое – это прозрачный и живой язык, более гибкий и более исконный, чем язык большого мастера, с которого автор брал пример. Второе – удивительный такт, благодаря которому огромная книга полностью свободна от безвкусицы, притом что ловушки подстерегали Босуэлла на каждом шагу. Говорят, в жизни он отличался глупостью и самодовольством. Но с пером в руках он проявлял себя иначе. Во всех многочисленных спорах с Джонсоном, когда Босуэлл осмеливался на робкие возражения, пока раскатистое «Нет, сэр!» не заставляло его замолчать, младший собеседник, как выяснялось впоследствии, оказывался прав куда чаще старшего. По поводу рабства он ошибался. Но я могу назвать не меньше дюжины случаев, когда проверку временем выдержало именно мнение Босуэлла, и это касается даже таких важных вопросов, как американская революция, Ганноверская династия, религиозная терпимость и прочее.
   Но вот чем он особенно хорош как биограф: у него описаны те самые мелочи, которые читателю хочется знать. Как часто, прочитав чье-то жизнеописание, не получаешь ни малейшего представления о том, что это был за человек. У Босуэлла иначе. У него герой оживает. Вот, к примеру, краткое описание Джонсона, обычный у автора живой портрет, – не из «Жизни», а из «Путешествия на Гебриды», следующей книги на той же полке. Можно, я зачитаю вам этот абзац?
   «Сложение у него было крупное и крепкое, я бы даже сказал великанское; из-за полноты он сделался неповоротлив. Лицо от природы сходствовало с чертами античной статуи, однако его несколько портили рубцы, оставленные королевским недугом. В ту пору доктору Джонсону шел шестьдесят четвертый год и слух его немного ослабел. Остротой зрения он не отличался и прежде, однако же, поскольку всем властвует разум, который способен даже восполнить слабость органов чувств, восприятие его оставалось на редкость быстрым и четким. Его голову, а иногда и тело, сотрясала, как у параличных, мелкая дрожь; видимо, его часто беспокоили судороги или конвульсивные сокращения мышц, свойственные болезни, называемой пляской святого Витта. Одевался он в самый обычный костюм из коричневой материи с пуговицами из плетеного волоса того же цвета, голову покрывал пышным седоватым париком, носил простые рубашки, черные шерстяные чулки, серебряные пряжки. Во время этого путешествия на нем были высокие башмаки и очень просторная теплая куртка из коричневой шерстяной ткани, с карманами, способными вместить чуть ли не весь его словарь ин-фолио; в руке он держал большую дубовую трость».
   Признайте: если, ознакомившись с этим описанием, читатель не представит себе, как выглядел великий Сэмюель, вины Босуэлла в том не будет. А перед нами лишь один из дюжины убедительных набросков, живописующих героя книги. Именно эти портреты пером, с которых на нас смотрит большой и нескладный увалень, с его ворчанием и стонами, прожорливый, как Гаргантюа, осушающий зараз двадцать чашек чая, с его причудами насчет апельсиновой кожуры и фонарных столбов – именно эти зачаровавшие читателя портреты принесли Джонсону куда большую литературную известность, чем его собственные сочинения.
   〈…〉
//-- * * * --//
   Какие из рассказов, написанных на английском языке, заслуживают эпитета «великий»? Недурное поле для дискуссий! Я уверен вот в чем: хороших рассказов написано гораздо меньше, чем хороших длинных книг. От резчика камеи требуется более изощренное мастерство, чем от создателя статуи. Но самая большая странность заключается в том, что эти два таланта не только разнятся, но и, видимо, противоположны. Тот, кто искусен в одном из этих занятий, не обязательно будет искусен в другом. Величайшие мастера нашей литературы – Филдинг, Скотт, Диккенс, Теккерей, Рид – не оставили после себя ни одного сколько-нибудь выдающегося рассказа, за исключением разве что «Повести странника Вилли» из романа «Редгонтлет». С другой стороны, замечательные мастера короткого рассказа – Стивенсон, По и Брет Гарт – не написали больших книг. Чемпион в спринте редко отличается еще и в беге на пять миль.
   Что ж, и на ком же вы остановитесь, если придется выбирать себе команду? Выбор на самом деле не так велик. На каких требованиях его основать? Нужны сила, новизна, краткость, занимательность, живое впечатление, которое отпечатается в сознании. По – мастер во всех отношениях. Замечу в сторону, что как раз вид его томика в зеленом переплете – вот он, стоит вторым на полке с любимыми книгами, – натолкнул меня на эту цепь мыслей. На мой вкус, По превосходит всех авторов рассказов за все времена. Его мозг я бы сравнил со стручком, откуда просыпались в разные стороны семена, давшие начало едва ли не всем современным жанрам рассказа. Какие сокровища разбрасывает он щедрой рукой, как редко заботится повторить успех, а вместо того двигается дальше! Именно его бесчисленным порождением следует считать авторов детективных историй, «quorum pars parva fui!» [32 - «Малой частью коих был и я!» (лат.)]. Каждый из нас, возможно, прибавил что-то от себя, но основа нашего искусства восходит к замечательным историям о месье Дюпене – мастерски слаженным, немногословным, со стремительно развивающейся интригой. В конце концов, острый ум – первейшее качество идеального сыщика, и после того, как кто-то столь превосходно его описал, прочим сочинителям волей-неволей остается только следовать образцу. Но По не только изобрел детективный рассказ; все сюжеты о поиске сокровищ, о разгадывании шифров восходят к «Золотому жуку», равно как и псевдонаучные верн-уэллсовские истории имеют прототипами «Путешествие на Луну» и «Случай с мсье Вальдемаром». Если бы каждый, кто получит чек за рассказ, в основе которого лежит творчество По, внес десятину на памятник мастеру, возникла бы пирамида, не уступающая Хеопсовой.
   И все же я отдаю ему в своей команде только два места. Одно – «Золотому жуку», другое – «Убийству на улице Морг». Я даже представить себе не в силах, как можно было бы улучшить эти шедевры. Но прочие его рассказы я не назову вполне совершенными. Этим двум свойственны особые пропорции и перспектива; ужас и таинственность замысла подчеркнуты невозмутимостью рассказчика и главного героя – в одном случае Дюпена, в другом Леграна.
   〈…〉
   И на все эти рассуждения меня навел один вид зеленого переплета томика По. Уверен, если бы меня обязали назвать несколько книг, которые в самом деле повлияли на мою жизнь, я бы назвал этот томик вторым, поставив выше его единственно «Опыты» Маколея. Я прочитал его в юности, когда мой ум был податлив. По разбудил мою фантазию, дал великолепный пример манеры изложения, соединяющей в себе достоинство и силу. Но, быть может, его влияние оказалось не столь уж благотворным. Он слишком настойчиво обращает мысли к предметам странным и нездоровым.
   По был человеком угрюмым, чуждым юмора и доброты, тяготеющим ко всему извращенному и жуткому. Читатель должен сам в себе хранить противоядие, иначе По становится опасным товарищем. Нам хорошо известно, какими скользкими путями и к каким убийственным трясинам вел писателя его странный ум, пока серым воскресным утром, в октябре, По не обнаружили при смерти на тротуаре в Балтиморе, хотя лета его знаменовали самый расцвет сил.
   〈…〉
   Я часто задавался вопросом, откуда По взял свой стиль. Его лучшим произведениям присуще сумрачное величие, они словно выточены из гагата, и им не существует подобия. Рискну сказать: если я открою наугад этот том, мне непременно попадется абзац, который покажет, что я имею в виду. Например, такой:
   «Да, прекрасные сказания заключены в томах Волхвов, в окованных железом печальных томах Волхвов. Там, говорю я, чудесные летописи о Небе и о Земле, и о могучем море, и о Джиннах, что завладели морем и землей и высоким небом. Много мудрого таилось и в речениях Сивилл; и священные, священные слова были услышаны встарь под тусклой листвой, трепетавшей вокруг Додоны, но, клянусь Аллахом, ту притчу, что поведал мне Демон, восседая рядом со мною в тени могильного камня, я числю чудеснейшей всех!» Или эта фраза: «И тогда мы семеро в ужасе вскочили с мест и стояли дрожа и трепеща, ибо звуки ее голоса были не звуками голоса какого-либо одного существа, но звуками голосов бесчисленных существ, и, переливаясь из слога в слог, сумрачно поразили наш слух отлично памятные и знакомые нам голоса многих тысяч ушедших друзей» [33 - Переводы В. Рогова.].
   Не веет ли от этих слов строгим достоинством? Никто не создает свой стиль на пустом месте. Он всегда является производным от какого-то влияния, а чаще всего – от смешения влияний. Что повлияло на По, я проследить не могу. Но все же, если бы Хэзлитт или Де Квинси взялись писать таинственные истории, они могли бы выработать нечто подобное.
   〈…〉
//-- * * * --//
   Научная мысль, научные методы, даже простой намек на них всегда притягивают читателя; книга при этом может быть сколь угодно далека от науки. Рассказы По, например, немало обязаны этому сближению с наукой, пусть иллюзорному. Жюль Верн тоже придает очаровательное наукообразие самым невероятным выдумкам, для чего искусно использует свои обширные знания о природе. Но с наибольшим блеском наукообразие используют авторы не самых серьезных эссе, где к шутливым мыслям прилагаются в качестве аналогий и иллюстраций реальные факты; от этого выигрывают как шутки, так и факты, и для читателя такое смешение становится особо пикантной приправой.
   Где взять примеры, поясняющие эту мысль, как не в трех томиках, составляющих нетленную трилогию Уэнделла Холмса – «Самодержец…», «Поэт…» и «Профессор за завтраком»? Здесь тонкие и изящные мысли постоянно подкрепляются ссылками и сближениями, за которыми стоят разнообразные и точные знания. Сколько же мудрости, остроумия, великодушия и терпимости в этом труде! Если бы можно было, как некогда в Афинах, выбрать на Елисейских Полях одного-единственного философа, я, конечно, присоединился бы к улыбчивой компании, внимающей добрым и человечным словам Бостонского Мудреца. Думаю, именно благодаря неизменной ученой приправе, в особенности медицинской, меня со студенческих времен так тянуло к этим книгам. Единственный раз в жизни я так узнал и полюбил человека, которого никогда не видел. Одним из моих горячих желаний было взглянуть ему в лицо, но по иронии Судьбы я приехал в родной город Уэнделла Холмса как раз вовремя, чтобы положить траурный венок на его свежую могилу. Перечитайте его книги, и, быть может, больше всего вас поразит то, насколько они современны. Подобно «In Memoriam» [34 - «В память» (лат.).] Теннисона, это произведение, мне кажется, на полвека опередило свое время. Стоит наугад открыть страницу, и непременно наткнешься на пассаж, свидетельствующий о широте взглядов, искусном построении фразы, мастерстве шутливых, но весьма глубокомысленных уподоблений. Вот, к примеру, абзац (ничем не превосходящий множество других), который объединил в себе все эти редкостные качества:
   «Безумие часто представляет собой логику здравого, но перегруженного ума. Если в отлаженный умственный механизм внезапно ввести помеху, которая препятствует его вращению в правильную сторону, он сам сломает свои колеса и рычаги. Слабому уму недостанет мощи для саморазрушения; нередко тупость спасает человека от сумасшествия. В лечебницах для душевнобольных то и дело встречаются пациенты, попавшие туда по причине так называемого психического расстройства на религиозной почве. Признаться, я думаю о них лучше, чем о многих их единомышленниках, которые остались при рассудке и живут в свое удовольствие вне стен больницы. Приличный человек просто обязан сойти с ума, если в его сознание внедрились некоторые мнения… Понятия зверские, жестокие, варварские, отнимающие надежду у большей части человечества, возможно, у целых народов; понятия, требующие искоренять инстинкты, вместо того чтобы их упорядочивать; как бы эти понятия ни назывались, кто бы – факиры, монахи, дьяконы – их ни разделял, стоит этим понятиям укорениться в хорошо отлаженном уме, и его непременно постигнет помешательство».
   Неплохой образчик живой полемики для унылых пятидесятых и неплохой образчик моральной храбрости для университетского профессора, решившегося на такое высказывание.
   Как эссеиста я ставлю Уэнделла Холмса выше Лэма: сочинения первого приправлены подлинной научной эрудицией и практическим знакомством с жизненными трудностями и обстоятельствами, в то время как беспечному лондонцу этого сильно недостает. При всем том я не отрицаю редкостных достоинств Лэма. Видите, вот они на полке, «Очерки Элии», и переплет у них изрядно замусолен. Уэнделла Холмса я люблю больше, но это не значит, что Лэма я люблю меньше. Оба превосходны, однако Уэнделл Холмс затрагивает струны, которые будят ответные вибрации в моем сознании.
   〈…〉
//-- * * * --//
   Теперь же, мой многотерпеливый друг, пришло время нам расстаться, и я надеюсь, мои краткие проповеди не слишком вас утомили. И если я открыл вам пути, прежде неизведанные, поразмыслите о них – и ступайте. Если же нет – ничего страшного, просто немного моих усилий и вашего времени потрачено впустую. Возможно, в том, что я сказал, полным-полно ошибок – обязан ли автор, пишущий для развлечения, точно выверять все цитаты? Наши с вами суждения могут решительно разниться, мои предпочтения могут вам решительно не нравиться, но, к какому бы финалу мы ни пришли, подумать и поговорить о книгах само по себе хорошо. Волшебная дверь пока затворена. Вы все еще в стране фей. Но увы, плотно эту дверь не замкнешь. Прозвонит колокольчик или телефон – и призовет вас обратно в убогий мир труда, людей и повседневных борений. Ну ладно, в конце концов, это и есть настоящая жизнь, а здешняя – лишь имитация. И все же теперь, когда врата широко распахнуты и мы оба выходим наружу, не помогут ли нам смелей взглянуть в лицо судьбы воспоминания о покойном дружеском общении по ту сторону Волшебной Двери?

Артур Гитерман
Письма литераторам

//-- СЭРУ АРТУРУ КОНАН ДОЙЛЮ --//
//-- («Лайф», 5 декабря 1912 г.; «Лондон опинион», 14 декабря 1912 г.) --//

     Любезный сэр Конан! Средь люда писучего,
     Кроме вас, не сыскать столь отменно везучего.
     Фортуна – кокетка с повадкой сомнительной —
     Ласкает и нежит вас неукоснительно.
     Все уверены были, что ваше призвание —
     Хирургия, целительство и врачевание.
     Но ланцет и микстуры вам осточертели —
     И к арктической ринулись вы параллели.
     Вечно рецепты выписывать – рабство ведь:
     Дух ваш могучий не смог эскулапствовать.
     Фантазия нас вдохновляет. Короче – и
     Стали вы автором, как мы и все прочие.
     А все прочие стонут от безутешности:
     – О, как вы добились рекордной успешности?
     О, как удалось вам потоки чернильные
     В потоки купюр обратить изобильные?!
     Потом напечатали вы, что военная
     Кампания в Африке – затея почтенная:
     Не творили, мол, зверства и преступления
     Вояки британские (есть иные мнения).
     Вам тотчас цепочку с крестом понавесили:
     Мне чести такой не видать, даже если и
     Мафусаилом мне стать уготовано…
     Вам же звание рыцарское даровано!
     Как рассказчик вы – мастер и без лицензии,
     Однако дерзну предъявить вам претензии.
     Холмс (ваш герой – печатный, сценический)
     Заимствован вами, довольно цинически,
     Откуда – тут сведенье общеизвестное,
     Но существо породили вы явно бесчестное.
     Шерлок – ваш сыщик – чужд благодарности:
     Дюпена он числит по разряду бездарности!
     Лекока раззявой ругает ругательски,
     А это, признаться, не по-приятельски!
     У По и Габорио взяли сюжеты вы,
     Интригу скопировали тоже где-то вы.
     Музы горюют от эдакой повести…
     Сэр Рыцарь, берите чужое – но помня о совести!
     Впрочем, стиль ваш бодр и всегда восхитителен —
     И, поверьте, ни капельки не утомителен.
     Кое-где кое-как, но нимало не страшно нам:
     Зато живо и весело – вот что главное важно нам!
     Детектив нужен мне с головой аналитика,
     Не хочу извращенца и паралитика!
     Дайте воина храброго с метким дротиком:
     Я не стану тетешкаться с жалким невротиком!
     Вот бы мне поохотиться на динотерия —
     Не приму бредни Хьюлетта ни в малейшей мере я!
     Время с вами, сэр Конан, провел прекрасно я,
     И что вами доволен – скажу не напрасно я.

//-- НЕВДУМЧИВОМУ КРИТИКУ --//
   («Лондон опинион», 28 декабря 1912 г.)
   Две недели назад мы опубликовали одно из наших «Писем литераторам» – стихотворное обращение к сэру Артуру Конан Дойлю, сочетавшее восторг с мягкой критикой. Сэр Артур прислал следующий энергичный ответ:

     Кто же волком не взвоет от пессимистичности:
     – Неужто границ нет для идиотичности?
     Критик меня обвиняет в наличии
     Невежества – и в прямом неприличии:
     Мол, «Шерлок – ваш сыщик – чужд благодарности:
     Дюпена он числит по разряду бездарности!».
     Вы и впрямь, досточтимый, настолько девственны,
     Что, по-вашему, автор с героем тождественны?
     Как автор, я таю от восхищения
     Пред месье Дюпеном за его ухищрения.
     Отчасти таланты его продуктивные
     Вложил я в рассказы мои детективные.
     Но нет ли тут недомыслия явного —
     Меня принимать за Холмса тщеславного?
     Пусть мой персонаж язвит презрительно,
     Зато я вот поклон отвешу почтительно.
     А вашим мозгам уяснить достанет способности,
     Что кукла и кукольник – не две подобности?

14 дек. 1912 г.

Речь на банкете компании «Столл»
(28 сентября 1921 г.)

   Я бы сравнил Шерлока Холмса с самой совершенной в мире машиной, предназначенной мыслить и наблюдать…
«Скандал в Богемии» [35 - Перевод Л. Бриловой.]

   Должен, прежде всего, принести извинения за довольно нескромную цитату, напечатанную в списке выступающих. Необходимо учесть, что слова эти принадлежат некоему джентльмену по имени Ватсон, чьи суждения, как правило, далеко не бесспорны.
   Если придуманный мной не бог весть какой персонаж – Шерлок Холмс – существует дольше, нежели он, вероятно, того заслуживает, то это заслуга не только моя, но и причастных к его созданию. Первоначально рассказы иллюстрировал Сидни Пэджет – и настолько удачно, что изображенный им типаж был безоговорочно принят всей читающей по-английски публикой, и я вправе сказать, что с его безвременной кончиной отечественное искусство понесло непоправимую утрату. Позднее Уильям Джиллетт великолепно сыграл главную роль в пьесе, написанной им самим. 〈…〉 Затем сыщика превосходно изобразил мистер Сейнтсбери в «Пестрой ленте», и, наконец, ничуть не менее убедительно выступил мистер Эйл Норвуд – его необычайно тонкая трактовка Шерлока Холмса покорила не только всю Великобританию, но, к моему величайшему удовольствию, также и Соединенные Штаты Америки.
   Порой меня смущает некоторая путаница между автором и его персонажем. Боюсь, что я воплощаю собой скорее джентльмена, уже упомянутого, – доктора Ватсона. Впрочем, психологи утверждают, что на самом деле наша личность многосоставна: мы походим на вязанку хвороста или, скорее, веревку, свитую из различных нитей; иногда в самой обычной сплетке может обнаружиться особенная нить, которая, если ее вытянуть, преподносит сюрпризы. Вероятно, одна из моих нитей – Шерлок. Если это так, то и порожденные мной злоумышленники не чужды нитям моей личности, и только один человек окажется куда опасней, поскольку создал большее число преступников, – это мой друг мистер Филлипс Оппенгейм.
   Как-то один автор выступил против меня с нападками, приписав мне заносчивость и самодовольство, свойственные Шерлоку Холмсу; эти не лишенные остроумия вирши были опубликованы в журнале [36 - Далее Дойль цитирует свое стихотворение «Невдумчивому критику».]. 〈…〉 Помнится, во время лекционного тура в Нью-Йорке я всячески избегал газет, но однажды на глаза мне попалась фраза: «Когда писатель взошел на кафедру, по аудитории прокатилась волна разочарования». Разумеется, это меня расстроило, однако позже я выяснил, что слушатели ожидали увидеть перед собой изможденного субъекта, сплошь в следах от инъекций кокаина.
   〈…〉
   Что касается происхождения Шерлока Холмса, меня нередко спрашивали, каким образом он возник и откуда взялось его имя. Случай довольно забавный. Фамилия Холмс незамысловата. В те давние дни (самое начало 1890-х) она стала реакцией на единственный изъян Чарльза Диккенса, хотя мало кто сравнится со мной в преклонении перед этим великим человеком. Но если бы он устранил необычайные имена своих героев, наподобие Тарвидропа и Титтлтита, его книги сделались бы реалистичнее. Назвать детектива инспектором Шарпом или инспектором Ферретом – значит нанести ему смертельный удар. Гораздо лучше подобрать самое обычное имя. Не знаю, почему возник именно Холмс, но истоки Шерлока проследить нетрудно. Почитайте давние выпуски «Лиллиуайтс» и поворошите давние новости крикета: думаю, это самый надежный путь. Однажды я участвовал – вместе с моим старым другом полковником Инглишем, который здесь присутствует, – в матче между «Юнайтед сервисиз» и «Мэрилебон крикет клаб». «МКК» выставил против нас двух отличных игроков – Эттуэлла и Шерлока. Мне посчастливилось обойти их на двадцать или тридцать перебежек – и, по-видимому, имя Шерлок застряло у меня в голове. Если вы припомните, что брата Шерлока зовут Майкрофт, вам, полагаю, станет ясной связь с крикетом. Боюсь, что даже мои преступники причастны к крикету: вспоминая доктора Гримсби Райлотта, я чувствую, что должен принести свои извинения замечательному игроку.
   Две мои первые повести о Холмсе – «Этюд в багровых тонах» и «Знак четырех» – не имели никакого успеха, и лишь когда присутствующий здесь мой друг мистер Смит, только-только спустив на воду журнал «Стрэнд», любезно взял на борт этого многообещающего судна моего Шерлока, я сумел добиться внимания со стороны читающей публики. 〈…〉

Из книги «Наше второе американское приключение»
(1924)

//-- КОЛОРАДО --//
   〈…〉
   Миновав Арканзасский перевал и спускаясь по дальнему его склону, вы впервые видите перед собой Американскую пустыню. Она очень походит на египетскую. Мне она предстала ранним утром – окрашенной в нежно-приглушенные тона лимона, дыни, корицы; местами желтизна сгущалась или теплела, образуя коричневые и розовые пятна; горизонт заступали низкие холмы из песчаника. Это место смерти – страшное место. Однажды показался человек, идущий через пустыню пешком. Он шел мимо железной дороги и ни разу не взглянул на поезд. Высокий и худой, он шагал быстро, словно знал, что должен пройти определенное расстояние за положенное время, иначе с ним случится что-то недоброе. Бродяга или безработный, подумалось мне: денег на проезд у него нет, и он решил пуститься в путь, рискуя жизнью. Вокруг валялись кости и черепа погибших животных.
   Далее, по мере приближения к стране мормонов, дорога снова поднимается в гору, пока не достигает «Воинской Вершины»: здесь в 1858 году были расквартированы, с целью устрашения сектантов, правительственные войска. Как раз тогда мормоны обосновались в своей земле обетованной, и наиболее горячие головы выказывали твердое намерение противодействовать центральным властям. Впрочем, удалось заключить мир и прямых столкновений не произошло. При всем уважении к американским солдатам, так оно и было. И наверное, тем лучше для них, так как наш опыт подсказывает, что даже фермер в седле на своей родной земле станет противником, победа над которым особой славы не принесет. Америка, несомненно, в итоге подавила бы мормонов, однако после трудного и сложного противоборства, поэтому достигнутый компромисс был мудрым решением.
   Затем мы спустились в чудесную долину Юта, которую Бригам Янг провозгласил землей обетованной в ту самую минуту, как только увидел ее из-под парусинового навеса своего фургона. «Стойте! Дальше мы не двинемся!» – воскликнул он. Многое в этой истории напоминает мне об исходе буров из Капской колонии: когда мне показали групповой фотопортрет уцелевших первопроходцев, сделанный в 1897 году, мне показалось, что я распознал знакомые южноафриканские лица – густобородые, патриархального вида мужчины и строгие, трудолюбивые домохозяйки, пекущиеся о своих супругах. Бегство буров из британских поселений через Карру в окружении кафров чрезвычайно сходно с бегством мормонов от американской цивилизации через Великие Равнины в окружении краснокожих, а чтобы найти соответствия тому и другому, вспоминаешь бегство сынов Израилевых от египтян через Синайскую пустыню среди мадианитян и прочих диких племен. Древнее колесо истории не перестает вращаться.
//-- МОРМОНЫ --//
   Отъехав от станции, мы были изумлены великолепием воздвигнутого мормонами города. Собственно говоря, мормоны составляют всего лишь сорок процентов городского населения, однако их сплоченность настолько велика, а боевой дух стоит на такой высоте, что они по-прежнему преобладают, хотя иноверческое большинство противится этому господству – и даже намерено организованно ему противодействовать. В сельской местности, однако, мормонов-фермеров восемьдесят процентов, а потому вполне справедливо, что властные должности почти целиком заняты представителями этого вероисповедания. Я не сумел обнаружить ни малейших следов гонений, и благотворный дух терпимости проявляется сплошь и рядом. Вот личный пример: церковь мормонов позволила мне произнести речь в Скинии. Вспоминая, как часто мне и другим спиритуалистам не разрешали выступать в обычных светских залах, находящихся в ведении того или иного христианского религиозного сообщества, не могу не отметить по контрасту доброжелательность мормонов, которые предоставили в мое распоряжение свой главный зал собраний. Великодушие редкостное, поскольку в начале моей карьеры я написал «Этюд в багровых тонах» – довольно сенсационный и утрированный очерк деятельности данитов, запятнавшей раннюю историю штата Юта. Моя повесть с легкостью послужила бы поводом для предвзятого ко мне отношения, однако на деле о ней и словом никто не обмолвился, кроме одного доктора (не мормона), который в письме ко мне настоятельно требовал принести публичные извинения. Разумеется, я не мог так поступить: факты были вполне достоверны, хотя многое можно было бы смягчить. Я почел за лучшее не касаться этой темы и целиком сосредоточить свое внимание на современности.
   У спиритуализма и мормонизма есть общие черты, на которых я остановлюсь ниже. Наиболее очевидное и наиболее существенное сходство заключается в том, что оба учения зародились на севере штата Нью-Йорк: первое – в 1820 году, а второе – в 1848-м, и разделяло их всего лишь несколько миль. Весьма примечательно, что оба течения, которые распространили свое влияние по всему миру, не имея общего источника и внешне будучи совершенно независимыми друг от друга, возникли в среде сельских жителей одной и той же земледельческой местности. Я говорю «внешне», поскольку думаю, что если бы мормоны усвоили философию спиритуализма и предположили, что их основоположник Смит являлся выдающимся медиумом, они получили бы связное и рациональное истолкование всей своей истории, не умаляя ее славы и не ставя под сомнение того, что она вдохновлена свыше.
   Интерес к моей лекции был чрезвычайно высок: послушать меня в Скинии собралось по крайней мере пять тысяч человек. Не припомню более отзывчивой и разумной аудитории. На следующий день обе газеты, описывая реакцию слушателей, воспользовались словом «заворожены»; надеюсь, я не сплоховал. Оказавшись высоко над уровнем моря, я стал быстро уставать во время лекций, и здесь, на высоте 4000 футов, мне пришлось впервые посередине лекции попросить у слушателей извинения, чтобы пять минут передохнуть, пока на громадном мормонском органе – одном из крупнейших в мире – превосходно исполняли одухотворенную импровизацию. Эта интермедия между двумя частями моей лекции – философской и иллюстративной – оказалась весьма полезной, и я утомился меньше обычного; что до моих слушателей, то одна из газет на следующий день сообщила об их огромной заинтересованности: многие задержались в зале и уходили с неохотой. Если учесть, что все население города составляет 120 000 человек, а на лекции присутствовало 5000, событие, безусловно, оказалось незаурядным, а для платных представлений в Скинии – рекордным.
   Хотелось бы сказать несколько слов о самом здании: оно удивляет и впечатляет, как и многое, связанное с этим необычайным сообществом. По величине оно, пожалуй, не уступает Альберт-холлу, однако имеет форму перевернутого гигантского овального корабля со сглаженным килем на месте крыши. Спина кита – более подходящее сравнение. При постройке гвозди не использовались: сооружение целиком деревянное. Акустика столь безупречна, что малейший шепот слышен даже в самом конце зала: стоять на трибуне с чувством, что полностью владеешь аудиторией, – истинное наслаждение.
   На следующее утро мне со всех сторон втолковывали, насколько действенной и доказательной была моя лекция. Многие заверяли, что всецело разделяют мои воззрения. Один добросердечный мормон торжественно вознес за меня молитву и призвал благословление на мою работу. Известный доктор (немормон) сказал моей жене, что теперь ему открылись глаза на истинный смысл жизни и он готов пройти сотни миль, чтобы снова послушать мою лекцию. Подобные заявления оправдывают наши усилия и придают нам бодрости и отваги для продолжения дела. Порой глухая стена материализма кажется непроницаемой, но затем прямо на глазах из нее вываливается кирпич за кирпичом, а это наделяет нас мужеством.
   Грандиозный собор, куда допускаются только мормоны, не слишком меня заинтересовал, хотя это пышное здание с двенадцатифутовым ангелом Моронием на самой высокой башне. Меня растрогал, однако, небольшой памятник чайкам, стоящий вблизи храма. Случилось так, что ранним поселенцам грозила голодная смерть из-за нашествия саранчи, пожиравшей всходы. Людей охватило отчаяние, но тут с озера появилась целая туча чаек, которые опустились на поля и, уничтожив саранчу, спасли урожай. В память об этом поставлен прекрасный памятник: чайка почитается в долине Юта священной птицей, спасшей жителей штата, как некогда гуси спасли Рим. Стрелять в чаек здесь воспрещено.
   Все в Солт-Лейк-Сити представлялось мне поразительным и необычным – даже железнодорожная станция. Вообразите английскую станцию в городке величиной с Ковентри, в которой две противоположные стены в зале ожидания занимают внушительные фрески. На одной изображен отряд первопроходцев, достигших со своими фургонами конца перевала, а их предводители взирают на простертую Землю обетованную. На второй стене – картина открытия в 1869 году трансконтинентального железнодорожного пути. И та и другая фреска – великолепные произведения искусства. Нам следовало бы поучиться у американцев. Здесь железные дороги – не просто доходное транспортное средство. Они должны не только обслуживать города, но и украшать их. Если общество платит деньги, следует не только предоставить ему услуги, но и окружить красотой. Сравнивая огромную мраморную станцию в Вашингтоне с вокзалом Ватерлоо или Виктория, понимаешь, какая пропасть лежит между нашими представлениями и сколь многому нам предстоит научиться.
   Самый интересный документ, хранящийся у мормонов и представляющий наибольшую ценность для историков, – это собственный отчет Джозефа Смита. Думаю, что любой проницательный человек, прочитав обширное повествование, легко определит, искренне оно написано или нет. Это обстоятельное, прямое признание человека, заплатившего кровью за свои убеждения. Я готов принять все изложенное им на веру до последней подробности, допуская вместе с тем, что автор, неискушенный в духовных материях, утратил всякое чувство меры и во многом неверно истолковал явленные ему свидетельства.
   〈…〉
   Многие пассажи в бесчисленных посланиях Смита, якобы вдохновленных свыше, представляются мне подлинными, поскольку совпадают с теми сообщениями, которые мы сами получали на спиритических сеансах. Так, по словам Смита, смерть не наделяет человека новым знанием: его умственный багаж остается прежним. Это – открытие, причем справедливое. Далее Смит объявляет дух тончайшей материей, и здесь между нами разногласий снова нет. Подлинный брак прочен, а прохладный или холодный распадается. Нам это тоже известно. Между нашими учениями немало родства. Но по части вдохновения всегда нужно помнить мудрое высказывание апостола Павла о том, что духи пророческие должны быть послушны пророкам (то есть медиумам), а не пророки послушны духам. Наши совесть и рассудительность постоянно должны быть на страже. За недостатком таковых кое-кто из ранних спиритуалистов последовал призывам к свободной любви, и заслуженное пятно пало на крепнущее движение. То же произошло и со Смитом. Иные полученные им откровения никак не могли проистекать из высших сфер. «И если у него есть десять девственниц, данных ему по этому закону, он не может совершить прелюбодеяния, ибо они принадлежат ему, и они даны ему; поэтому он оправдан. Но если одна или какая-либо из десяти девственниц, после того как она вышла замуж, будет с другим человеком, она совершила прелюбодеяние и будет уничтожена». Таков эдикт Джозефа Смита от 12 июля 1843 года. Возможно ли с ним смириться? И стоит ли удивляться тому, что фермеры-иноверцы, из чьих семейств могли быть взяты эти девственницы, бунтовали против проповедников подобных доктрин, хотя учение это, как и многие дурные обычаи, пытались оправдать отсылками к Ветхому Завету?
   Итак, я полагаю Смита настоящим медиумом, однако не всегда вселявшиеся в него духи заслуживали доверия, да и он сам не обладал достаточной силой воли, чтобы их обуздывать, как должно. Полагаю также, что если и существовали записи на золотых листах, они, безусловно, были искажены, а перевод существенно расширен. Впрочем, я склонен полагать, что в итоге мормоны создали законопослушную конгрегацию, ни в чем не уступающую всем прочим. Проблема в целом исключительно интересна, и я рекомендую ее вниманию более сведущих спиритуалистов. Я же до конца дней сохраню благодарную память о терпимости и обходительности, встреченных мною в Солт-Лейк-Сити. Что касается отношений между мормонами и иноверцами в штате Юта, то у меня на руках имеется документ, подписанный всеми представителями иноверцев – в большинстве своем британцами: «Мы отвергаем как абсолютно лживые выдвинутые против мормонов обвинения в сексуальной развращенности, в убийствах и прочих грехах, отрицаем, что они распространяют свой диктат на области религии, коммерции, нравственности и общественного поведения, и выражаем протест против развертывания необоснованной и злостной пропаганды». Британская пресса должна взять это заявление на особую заметку.
   В заключение отмечу, что мормоны чтут Библию не менее прочих христианских конфессий, а Книга Мормона призвана не заменить Писание, но подкрепить его и расширить. Как мне представляется, именно идея подкрепить Писание проложила дорожку благочестивому обману – точно так же, как христианские богословы подправляли Евангелия, чтобы утвердить церковные доктрины.
   Этот краткий анализ мормонизма с точки зрения сочувствующего ему спиритуалиста, быть может, побудит какого-нибудь мормона-теоретика заняться вопросами спиритизма и рассмотреть мои наблюдения под своим углом зрения. Мне кажется, подобный подход должен помочь исследователям уяснить подлинные начала их собственного движения, никоим образом не умаляя его сущности. К тому же он может предостеречь тех, кто склонен слепо верить предполагаемым откровениям, которые, в том, что касается полигамии, причинили столько вреда движению. Учение мормонов, насколько мне известно, распространяется в Мексике, Калифорнии и прочих краях, и я, со своей стороны, думаю, что мир от этого ничуть не пострадает.

Приложение II
После «Приключений…»

От редакции
(«Стрэнд мэгэзин», июль 1892 г.)

Читатели наверняка заметят отсутствие в этом номере детективного рассказа мистера Конан Дойля о приключениях знаменитого мистера Шерлока Холмса. Рады уведомить, что перерыв – лишь временный: мистер Конан Дойль работает сейчас над вторым циклом, публикация которого начнется в одном из ближайших номеров. В течение этого короткого промежутка мы будем печатать увлекательные рассказы других выдающихся авторов. В следующем месяце появится интервью с мистером Конан Дойлем, где, наряду с прочими интересными темами, писатель коснется некоторых подробностей, касающихся мистера Шерлока Холмса.

Гарри Хау
Один день с доктором Конан Дойлем

   («Стрэнд мэгэзин», август 1892 г.)
   Новейший детективный метод – вот что преподнес нам доктор Конан Дойль. Сыщик старой школы уже наводил скуку: в лучшем случае это был самый заурядный смертный, на месте которого любой обыватель, располагающий очевидными уликами, без труда мог бы припереть к стенке «подозреваемого», не обращаясь в полицию и не призывая на помощь частного агента. Но на криминальную арену вступил Шерлок Холмс – и пустился по следу. Невозмутимый, расчетливый, мозговитый малый этот Холмс. Ключ к убийству он способен разглядеть в клубке пряжи, а из блюдечка с молоком извлечь обвинительный приговор. Мелочи, казавшиеся нам сущими пустяками, для Холмса определяют все. И к тому же он изрядный ловкач: с самого начала зная о деле «от и до», он ухитряется не раскрывать секрета, пока мы не доберемся до последней строчки рассказа. Не бывало еще человека, равного Шерлоку Холмсу; никто не предлагал нам криминальную головоломку с таким множеством версий, что мы в конечном счете пасуем перед ней.
   Эти мысли мелькали у меня в голове на пути к непритязательному, но красиво сложенному из красного кирпича дому в окрестностях Саут-Норвуда. Здесь живет доктор Конан Дойль. Он оказался совершенно несхож с моим представлением о нем: так оно обычно и случается. В нем нет ничего свойственного сыщикам – ни пронизывающего насквозь взгляда, ни даже размеренной походки современного разоблачителя тайн. Это веселый, общительный, скромный человек; высокий и широкоплечий, готовый сердечно пожать вам руку (от избытка искреннего радушия даже до боли). Лицо хозяина загорелое, с бронзовым отливом: он увлеченно занимается всеми видами спорта на свежем воздухе – футболом, теннисом, игрой в шары, крикетом. Средний его результат с битой за этот сезон – двадцать очков. Он также превосходный фотограф-любитель. Но главное его увлечение – трехколесный велосипед, первейшее удовольствие – проехаться в тандеме с женой на тридцать миль, и самая большая радость – покатать трехлетнюю малышку Мэри по зеленой лужайке у себя в саду.
   Для начала мы с доктором Дойлем, в сопровождении его супруги – очаровательнейшей женщины, – обошли дом. Кабинет представляет собой уютный уголок; на стенах – много замечательных картин, написанных отцом доктора Дойля. Сам доктор Дойль происходит из семьи художников. Его дед – Джон Дойль (знаменитый Х. Б.), политические карикатуры которого появлялись в печати на протяжении более тридцати лет, причем авторство их сохранялось в строгой тайне. Часть этих карикатур, приобретенных правительством за тысячу фунтов, находится сейчас в Британском музее. В вестибюле дома выставлен бюст художника. Все сыновья Джона Дойля стали художниками. Дикки Дойль (под этим именем он был известен близким) разработал обложку «Панча». Его инициал «Д.», на котором сидит птичка, помещен в углу рисунка. На каминной полке в кабинете, возле портрета Дж. М. Барри кисти Дойля, стоит весьма любопытный эскиз, который мы здесь воспроизводим. Он выполнен Джоном Дойлем и изображает поездку шестилетней королевы по Гайд-парку. Рассказывают, что юная принцесса, заметив, как старший Джон Дойль пытается ее зарисовать, благосклонно велела остановить экипаж, чтобы художник смог завершить работу.

Доктор Конан Дойль и миссис Конан Дойль

В столовой развешаны добротные картины масляными красками, принадлежащие кисти брата миссис Дойль. На объемистом книжном шкафу хранятся арктические трофеи, привезенные владельцем дома из краев, где климат даже суровее нашего. Гостиная невелика, но необычайно уютна. Кресла удобны, чай после полудня приятно освежает, тонкие бутерброды восхитительны. Нетрудно заметить фотографию английской крикетной команды, посетившей в прошлом году Голландию. Доктор Дойль был в числе игроков. Тут же висит немало картин его отца.

   Миссис Конан Дойль с дочерью

   – А, вот это в углу? – Доктор Дойль снимает со стены большую голубовато-белую тарелку. – Это из обеденной посуды покойного хедива. Когда я уезжал из Портсмута, ко мне зашла попрощаться давняя пациентка. И принесла как скромный сувенир. Ее сын, крепкий здоровьем юноша, служил матросом на «Неколебимом» при обстреле Александрии. Снаряд пробил стену во дворце хедива. Парень, оказавшись на суше, увидел пролом, пробрался внутрь – и очутился на дворцовой кухне! В поисках трофея схватил эту тарелку и выбрался обратно. По словам пожилой дамы, это самая драгоценная для нее вещь, и она упросила меня взять ее в подарок. Я высоко ценю ее поступок.
   Мы закурили сигары и вернулись в кабинет.
   Доктор Дойль родился в Эдинбурге в 1859 году. Девятилетним он поступил в колледж Стонихерст в графстве Ланкашир. Там он редактировал школьный журнал, где помещал свои стихи. В колледже он провел семь лет, а затем отправился в Германию. В тамошней школе было несколько мальчиков-англичан, и на свет появился второй журнал. Мнения в этом журнале выражались чересчур откровенно; девизом его было изречение: «Будь бесстрашен – и пускай в печать». В короткой передовице изобличался надзор над учениками: письма к ним прочитывали и лишь потом передавали в руки адресатов. Автор статьи в выражениях не стеснялся; владельцы печатного органа попали под трибунал, и дальнейший выпуск его был запрещен. В семнадцать лет доктор Дойль приступил к изучению медицины в Эдинбурге. В девятнадцать лет он послал свой первый настоящий литературный опыт – повесть под названием «Тайна долины Сэсасса» – в университетский «Чамберс джорнэл» и получил гонорар в три гинеи.

Королева Виктория в возрасте шести лет

   Доктор Конан Дойль

   – Я оставался студентом до двадцати одного года, – продолжал доктор Дойль. – Днем – медицина, по ночам порой немного сочинительства. Как раз в эту пору мне представилась возможность отправиться в арктические моря на китобойном судне. Я решился пуститься в плавание, отложив сдачу экзаменов на год. Ну и климат же в тех краях! Тут нам этого не понять. Речь не о холоде: я имею в виду его целебные свойства. Думаю, в будущем Север превратится в мировой санаторий. Только там, на сотни миль от всякого дыма, где лучшего воздуха просто не вообразить, больные и слабые здоровьем найдут исцеление: там они восстановят силы и под влиянием арктической атмосферы заживут новой жизнью. Что до охоты на китов, стрельбы и бокса (я взял с собой пару перчаток и по вечерам боксировал со стюардом в кочегарке) – это было славное времечко! По возвращении я вновь взялся за изучение медицины в Эдинбурге. Там и встретил человека, который подал мне мысль о Шерлоке Холмсе. Вот его тогдашний портрет, а сам он по сей день проживает в Эдинбурге, полный сил и энергии.
   Я взглянул на портрет мистера Джозефа Белла, доктора медицины, чье имя упоминалось в моей беседе с профессором Блэки несколько месяцев тому назад в столице Шотландии.
   〈…〉
   Я узнал ряд интересных фактов о «Приключениях Шерлока Холмса». Доктор Дойль неизменно придумывает сначала концовку – и уже затем пишет сам рассказ. Он ведет дело к кульминации, и мастерство автора состоит в изобретательности, с какой он скрывает развязку от читателей. Написание рассказа (подобного тем, что увидели свет на страницах нашего журнала) занимает около недели, а идеи для него рождаются во всякое время – на прогулке, за игрой в крикет или теннис, в велосипедном седле. Доктор работает в часы между завтраком и ланчем, потом вечером от пяти до восьми; за день получается примерно три тысячи слов. Много предложений приходит от читателей. В то утро, когда я посетил доктора, из Новой Зеландии поступили подробности дела об отравлении, а накануне из Бристоля прислали большой пакет документов по спорному завещанию. Однако практическая польза от подсказок со стороны невелика. Читатели недавно опубликованных рассказов сообщают в письмах, сумели они разгадать тайну или нет. Причины, почему доктор Дойль намерен пока воздерживаться от написания новых рассказов, понятны. Он опасается испортить образ, который ему особенно дорог, но тем не менее заявляет, что накопил достаточно материала для создания нового цикла. Доктор шутливо заверил меня, что начальный рассказ новой серии рассказов о Шерлоке Холмсе, который предназначен для нашего журнала, окажется на редкость крепким орешком: он уже заключил с женой пари на шиллинг, что та не сумеет найти верную разгадку вплоть до развязки!
   После визита к доктору Дойлю я написал в Эдинбург мистеру Джозефу Беллу – тому самому человеку, необычайная личность которого навеяла его давнему ученику образ Шерлока Холмса. Ответное письмо мистера Белла настолько интересно, что мы приводим его целиком:
   «Мелвилл-Кресент, 2.
   Эдинбург, 16 июня 1892 г.
   Дорогой сэр,
   Вы спрашиваете меня относительно того, каким образом я повлиял на создание вымышленного персонажа по имени Шерлок Холмс, о чем столь великодушно упоминает доктор Конан Дойль. Доктор Конан Дойль, обладая богатейшим воображением, сотворил многое из малых крупиц, и его теплые воспоминания об одном из прежних наставников приукрасили картину. Всякий вдумчивый педагог, знакомя студента с основами лечения заболеваний и травм, прежде всего учит правильно ставить диагноз. Постановка диагноза в значительной мере зависит от точного и быстрого выявления мелочей, отличающих болезненное состояние от здорового. Студента, в сущности, надобно учить наблюдать. Дабы пробудить интерес к подобным приемам, мы, педагоги, полагаем необходимым продемонстрировать студенту, сколь многое может раскрыть натренированный наблюдатель касательно таких обыденных предметов, как история жизни пациента, его национальность, род занятий.

   Мистер Джозеф Белл

   Пациент, в свою очередь, наверняка укрепится в убеждении, что вы способны его излечить, если видит, как вы при беглом осмотре узнаете многие подробности его прошлого. Все эти хитрости на деле гораздо проще, чем выглядят со стороны.
   Владение физиогномикой, к примеру, помогает вам установить национальность пациента, а его произношение укажет вам, из какого он края; если же вы достаточно опытны в фонетических различиях, то, возможно, и из какого он графства. Почти всякое ремесло оставляет телесный след на руках пациента. Рубцы горняка отличаются от рубцов работающего в карьере. Мозоли плотника не похожи на мозоли каменщика. Сапожник и портной – два разных человека.
   Солдат и матрос имеют различную походку, хотя в прошлом месяце мне пришлось напомнить больному, объявившему себя солдатом, что в отрочестве он служил на корабле. Говорить об этом можно до бесконечности: татуировки на руке опишут вам маршруты путешествий владельца; украшения на часовой цепочке преуспевающего колониста пояснят вам, где именно он разбогател. Новозеландский овцевод не станет носить золотую индийскую монету в пятнадцать рупий, а железнодорожный инженер из Индии – маорийский камень. Усвойте правило постоянно и уверенно практиковать наблюдательность – и вы поймете, что в большинстве случаев стоит только пациенту войти в ваш врачебный кабинет, как вам станут известны его биография, национальность, социальное положение и физическое состояние. С опорой на этот хрупкий фундамент доктор Конан Дойль, благодаря своему литературному таланту и богатой фантазии, и создал новое (что несомненно) направление в жанре детективного рассказа. Однако он обязан неизмеримо меньшим, нежели сам полагает,
   искренне Вашему Джозефу Беллу».

Пересчет мер и весов

//-- МЕРЫ ДЛИНЫ --//
   1 дюйм = 2,54 см
   1 фут = 12 дюймов = 30,48 см
   1 ярд = 3 фута = 91,44 см
   1 миля = 1760 ярдов = 1,609 км
//-- МЕРЫ ПЛОЩАДИ --//
   1 акр = 0,004 км -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   1 кв. миля = 2,6 км -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

//-- МЕРЫ ВЕСА --//
   1 фунт = 453,6 г
   1 английская тонна = 1016 кг
//-- ДЕНЬГИ --//
   1 пенс = 4 фартинга
   1 шиллинг = 12 пенсов
   Полкроны = 2 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

шиллинга
   1 крона = 5 шиллингов (60 пенсов)
   Полсоверена = -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

фунта = 10 шиллингов
   1 соверен (монета) = 1 фунт (банкнота) = 20 шиллингов
   1 гинея = 21 шиллинг (фактически – 1 фунт и 1 шиллинг, поскольку с 1816 г. гинея как монета перестала существовать; тем не менее в гинеях рассчитывались профессиональные гонорары докторов и юристов, стоимость предметов роскоши, земли, лошадей, картин, сшитого на заказ платья и т. д.)

Артур Конан Дойль Этюд в багровых тонах. Приключения Шерлока Холмса

Из книги «Воспоминания и приключения»

Ранние воспоминания

Студенческие воспоминания

Первый профессиональный опыт

Первый литературный успех

Великий прорыв

Кое-что о Шерлоке Холмсе

Этюд в багровых тонах

Предисловие издателей (1893)

Доктор Джозеф Белл «Мистер Шерлок Холмс»

Часть I (Из воспоминаний доктора медицины Джона Х. Ватсона, бывшего хирурга Военно-медицинского управления)

Глава I Мистер Шерлок Холмс

Глава II Наука дедукции

Глава III Загадка Лористон-Гарденз

Глава IV Что рассказал Джон Ранс

Глава V По нашему объявлению приходит посетитель

Глава VI Тобайас Грегсон показывает, на что способен

Глава VII Свет во тьме

Часть II Страна святых

Глава I На великой солончаковой равнине

Глава II Цветок Юты

Глава III Джон Феррьер разговаривает с пророком

Глава IV Бегство

Глава V «Ангелы мщения»

Глава VI Продолжение воспоминаний Джона Ватсона, доктора медицины

Глава VII Заключение

Приключения Шерлока Холмса

Предисловие к изданию 1903 года

Приключение I Скандал в Богемии

Приключение II Союз рыжих

Приключение III Установление личности

Приключение IV Тайна Боскомской долины

Приключение V Пять зернышек апельсина

Приключение VI Человек с вывернутой губой

Приключение VII Голубой карбункул

Приключение VIII Пестрая лента

Приключение IX Палец инженера

Приключение X Знатный холостяк

Приключение XI Диадема с бериллами

Приключение XII Усадьба Медные Буки