Александр Сергеевич Пушкин
Я помню чудное мгновенье

Друзья мои, прекрасен наш союз

   И. И. Пущину
   Мой первый друг, мой друг бесценный!
   И я судьбу благословил,
   Когда мой двор уединенный,
   Печальным снегом занесенный,
   Твой колокольчик огласил.
   Молю святое провиденье:
   Да голос мой душе твоей
   Дарует то же утешенье,
   Да озарит он заточенье
   Лучом лицейских ясных дней!

   19 октября
   Роняет лес багряный свой убор,
   Сребрит мороз увянувшее поле,
   Проглянет день как будто поневоле
   И скроется за край окружных гор.
   Пылай, камин, в моей пустынной келье;
   А ты, вино, осенней стужи друг,
   Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
   Минутное забвенье горьких мук.

   Печален я: со мною друга нет,
   С кем долгую запил бы я разлуку,
   Кому бы мог пожать от сердца руку
   И пожелать веселых много лет.
   Я пью один; вотще воображенье
   Вокруг меня товарищей зовет;
   Знакомое не слышно приближенье,
   И милого душа моя не ждет.

   Я пью один, и на брегах Невы
   Меня друзья сегодня именуют…
   Но многие ль и там из вас пируют?
   Еще кого не досчитались вы?
   Кто изменил пленительной привычке?
   Кого от вас увлек холодный свет?
   Чей глас умолк на братской перекличке?
   Кто не пришел? Кого меж вами нет?

   Он не пришел, кудрявый наш певец,
   С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
   Под миртами Италии прекрасной
   Он тихо спит, и дружеский резец
   Не начертал над русскою могилой
   Слов несколько на языке родном,
   Чтоб некогда нашел привет унылый
   Сын севера, бродя в краю чужом.

   Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
   Чужих небес любовник беспокойный?
   Иль снова ты проходишь тропик знойный
   И вечный лед полунощных морей?
   Счастливый путь!.. С лицейского порога
   Ты на корабль перешагнул шутя,
   И с той поры в морях твоя дорога,
   О, волн и бурь любимое дитя!

   Ты сохранил в блуждающей судьбе
   Прекрасных лет первоначальны нравы:
   Лицейский шум, лицейские забавы
   Средь бурных волн мечталися тебе;
   Ты простирал из-за моря нам руку,
   Ты нас одних в младой душе носил
   И повторял: «На долгую разлуку
   Нас тайный рок, быть может, осудил!»

   Друзья мои, прекрасен наш союз!
   Он, как душа, неразделим и вечен —
   Неколебим, свободен и беспечен,
   Срастался он под сенью дружных муз.
   Куда бы нас ни бросила судьбина
   И счастие куда б ни повело,
   Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
   Отечество нам Царское Село.

   Из края в край преследуем грозой,
   Запутанный в сетях судьбы суровой,
   Я с трепетом на лоно дружбы новой,
   Устав, приник ласкающей главой…
   С мольбой моей печальной и мятежной,
   С доверчивой надеждой первых лет,
   Друзьям иным душой предался нежной;
   Но горек был небратский их привет.

   И ныне здесь, в забытой сей глуши,
   В обители пустынных вьюг и хлада,
   Мне сладкая готовилась отрада:
   Троих из вас, друзей моей души,
   Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
   О Пущин мой, ты первый посетил;
   Ты усладил изгнанья день печальный,
   Ты в день его Лицея превратил.

   Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
   Хвала тебе – фортуны блеск холодный
   Не изменил души твоей свободной:
   Всё тот же ты для чести и друзей.
   Нам разный путь судьбой назначен строгой;
   Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
   Но невзначай проселочной дорогой
   Мы встретились и братски обнялись.

   Когда постиг меня судьбины гнев,
   Для всех чужой, как сирота бездомный,
   Под бурею главой поник я томной
   И ждал тебя, вещун пермесских дев,
   И ты пришел, сын лени вдохновенный,
   О Дельвиг мой: твой голос пробудил
   Сердечный жар, так долго усыпленный,
   И бодро я судьбу благословил.

   С младенчества дух песен в нас горел,
   И дивное волненье мы познали;
   С младенчества две музы к нам летали,
   И сладок был их лаской наш удел:
   Но я любил уже рукоплесканья,
   Ты, гордый, пел для муз и для души;
   Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
   Ты гений свой воспитывал в тиши.

   Служенье муз не терпит суеты;
   Прекрасное должно быть величаво:
   Но юность нам советует лукаво,
   И шумные нас радуют мечты…
   Опомнимся – но поздно! и уныло
   Глядим назад, следов не видя там.
   Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
   Мой брат родной по музе, по судьбам?

   Пора, пора! душевных наших мук
   Не стоит мир; оставим заблужденья!
   Сокроем жизнь под сень уединенья!
   Я жду тебя, мой запоздалый друг —
   Приди; огнем волшебного рассказа
   Сердечные преданья оживи;
   Поговорим о бурных днях Кавказа,
   О Шиллере, о славе, о любви.

   Пора и мне… пируйте, о друзья!
   Предчувствую отрадное свиданье;
   Запомните ж поэта предсказанье:
   Промчится год, и с вами снова я,
   Исполнится завет моих мечтаний;
   Промчится год, и я явлюся к вам!
   О, сколько слез и сколько восклицаний,
   И сколько чаш, подъятых к небесам!

   И первую полней, друзья, полней!
   И всю до дна в честь нашего союза!
   Благослови, ликующая муза,
   Благослови: да здравствует Лицей!
   Наставникам, хранившим юность нашу,
   Всем честию, и мертвым и живым,
   К устам подъяв признательную чашу,
   Не помня зла, за благо воздадим.

   Полней, полней! и, сердцем возгоря,
   Опять до дна, до капли выпивайте!
   Но за кого? о други, угадайте…
   Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
   Он человек! им властвует мгновенье.
   Он раб молвы, сомнений и страстей;
   Простим ему неправое гоненье:
   Он взял Париж, он основал Лицей.

   Пируйте же, пока еще мы тут!
   Увы, наш круг час от часу редеет;
   Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
   Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
   Невидимо склоняясь и хладея,
   Мы близимся к началу своему…
   Кому ж из нас под старость день Лицея
   Торжествовать придется одному?

   Несчастный друг! средь новых поколений
   Докучный гость и лишний, и чужой,
   Он вспомнит нас и дни соединений,
   Закрыв глаза дрожащею рукой…
   Пускай же он с отрадой хоть печальной
   Тогда сей день за чашей проведет,
   Как ныне я, затворник ваш опальный,
   Его провел без горя и забот.

   Дельвигу
   Любовью, дружеством и ленью
   Укрытый от забот и бед,
   Живи под их надежной сенью;
   В уединении ты счастлив: ты поэт.
   Наперснику богов не страшны бури злые:
   Над ним их промысел высокий и святой;
   Его баюкают камены молодые
   И с перстом на устах хранят его покой.
   О милый друг, и мне богини песнопенья
   Еще в младенческую грудь
   Влияли искру вдохновенья
   И тайный указали путь:
   Я лирных звуков наслажденья
   Младенцем чувствовать умел,
   И лира стала мой удел.
   Но где же вы, минуты упоенья,
   Неизъяснимый сердца жар,
   Одушевленный труд и слезы вдохновенья!
   Как дым, исчез мой легкий дар.
   Как рано зависти привлек я взор кровавый
   И злобной клеветы невидимый кинжал!
   Нет, нет, ни счастием, ни славой,
   Ни гордой жаждою похвал
   Не буду увлечен! В бездействии счастливом
   Забуду милых муз, мучительниц моих;
   Но, может быть, вздохну в восторге молчаливом,
   Внимая звуку струн твоих.

   К другу-стихотворцу
   Арист! и ты в толпе служителей Парнаса!
   Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;
   За лаврами спешишь опасною стезей
   И с строгой критикой вступаешь смело в бой!

   Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
   Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
   В холодных песенках любовью не пылай;
   Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
   Довольно без тебя поэтов есть и будет;
   Их напечатают – и целый свет забудет.
   Быть может, и теперь, от шума удалясь
   И с глупой музою навек соединясь,
   Под сенью мирною Минервиной эгиды [1 - То есть в школе. – Примеч. А. С. Пушкина.]
   Сокрыт другой отец второй «Тилемахиды».

   Страшися участи бессмысленных певцов,
   Нас убивающих громадою стихов!
   Потомков поздних дань поэтам справедлива;
   На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
   Страшись бесславия! – Что, если Аполлон,
   Услышав, что и ты полез на Геликон,
   С презреньем покачав кудрявой головою,
   Твой гений наградит – спасительной лозою?
   Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
   «Пожалуй, – скажешь мне, – не трать излишних слов;
   Когда на что решусь, уж я не отступаю,
   И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
   Пусть судит обо мне как хочет целый свет,
   Сердись, кричи, бранись, – а я таки поэт».

   Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
   И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
   Хорошие стихи не так легко писать,
   Как Витгенштеину французов побеждать.
   Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,
   Певцы бессмертные, и честь и слава россов,
   Питают здравый ум и вместе учат нас,
   Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
   Творенья громкие Рифматова, Графова
   С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
   Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
   И Фебова на них проклятия печать.

   Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
   Поэтом можешь ты назваться справедливо:
   Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
   Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
   За то, что ты поэт, несметные богатства,
   Что ты уже берешь на откуп государства,
   В железных сундуках червонцы хоронишь
   И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?
   Не так, любезный друг, писатели богаты;
   Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
   Ни чистым золотом набиты сундуки:
   Лачужка под землей, высоки чердаки —
   Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
   Поэтов – хвалят все, питают – лишь журналы;
   Катится мимо их Фортуны колесо;
   Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
   Камоэнс с нищими постелю разделяет;
   Костров на чердаке безвестно умирает,
   Руками чуждыми могиле предан он:
   Их жизнь – ряд горестей, гремяща слава – сон.
   Ты, кажется, теперь задумался немного.
   «Да что же, – говоришь, – судя о всех так строго,
   Перебирая все, как новый Ювенал,
   Ты о поэзии со мною толковал;
   А сам, поссорившись с парнасскими сестрами,
   Мне проповедовать пришел сюда стихами?
   Что сделалось с тобой? В уме ли ты иль нет?»
   Арист, без дальних слов, вот мой тебе ответ:
   В деревне, помнится, с мирянами простыми,
   Священник пожилой и с кудрями седыми,
   В миру с соседями, в чести, довольстве жил
   И первым мудрецом у всех издавна слыл.
   Однажды, осушив бутылки и стаканы,
   Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
   Попалися ему навстречу мужики.

   «Послушай, батюшка, – сказали простяки, —
   Настави грешных нас – ты пить ведь запрещаешь,
   Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
   И верим мы тебе; да что ж сегодня сам…»
   «Послушайте, – сказал священник мужикам, —
   Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
   Живите хорошо, а мне – не подражайте».

   И мне то самое пришлося отвечать;
   Я не хочу себя нимало оправдать:
   Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,
   Проводит тихий век без горя, без заботы,
   Своими одами журналы не тягчит
   И над экспромтами недели не сидит!
   Не любит он гулять по высотам Парнаса,
   Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса;
   Его с пером в руке Рамаков не страшит;
   Спокоен, весел он. Арист, он – не пиит.

   Но полно рассуждать – боюсь тебе наскучить
   И сатирическим пером тебя замучить.
   Теперь, любезный друг, я дал тебе совет,
   Оставишь ли свирель, умолкнешь или нет?..
   Подумай обо всем и выбери любое:
   Быть славным – хорошо, спокойным —
   лучше вдвое.

   К Чаадаеву
   Любви, надежды, тихой славы
   Недолго нежил нас обман,
   Исчезли юные забавы,
   Как сон, как утренний туман;
   Но в нас горит еще желанье,
   Под гнетом власти роковой
   Нетерпеливою душой
   Отчизны внемлем призыванье.
   Мы ждем с томленьем упованья
   Минуты вольности святой,
   Как ждет любовник молодой
   Минуты верного свиданья.
   Пока свободою горим,
   Пока сердца для чести живы,
   Мой друг, отчизне посвятим
   Души прекрасные порывы!
   Товарищ, верь: взойдет она,
   Звезда пленительного счастья,
   Россия вспрянет ото сна,
   И на обломках самовластья
   Напишут наши имена!

   Друзьям
   Нет, я не льстец, когда царю
   Хвалу свободную слагаю:
   Я смело чувства выражаю,
   Языком сердца говорю.

   Его я просто полюбил:
   Он бодро, честно правит нами;
   Россию вдруг он оживил
   Войной, надеждами, трудами.

   О нет, хоть юность в нем кипит,
   Но не жесток в нем дух державный:
   Тому, кого карает явно,
   Он втайне милости творит.

   Текла в изгнанье жизнь моя,
   Влачил я с милыми разлуку,
   Но он мне царственную руку
   Простер – и с вами снова я.

   Во мне почтил он вдохновенье,
   Освободил он мысль мою,
   И я ль, в сердечном умиленье,
   Ему хвалы не воспою?

   Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
   Он горе на царя накличет,
   Он из его державных прав
   Одну лишь милость ограничит.

   Он скажет: презирай народ,
   Глуши природы голос нежный,
   Он скажет: просвещенья плод —
   Разврат и некий дух мятежный!

   Беда стране, где раб и льстец
   Одни приближены к престолу,
   А небом избранный певец
   Молчит, потупя очи долу.

   Воспоминания в Царском селе
   Навис покров угрюмой нощи
   На своде дремлющих небес;
   В безмолвной тишине почили дол и рощи,
   В седом тумане дальний лес;
   Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
   Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
   И тихая луна, как лебедь величавый,
   Плывет в сребристых облаках.
   С холмов кремнистых водопады
   Стекают бисерной рекой,
   Там в тихом озере плескаются наяды
   Его ленивою волной;
   А там в безмолвии огромные чертоги,
   На своды опершись, несутся к облакам.
   Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
   Не се ль Минервы росской храм?
   Не се ль Элизиум полнощный,
   Прекрасный Царскосельский сад,
   Где, льва сразив, почил орел России мощный
   На лоне мира и отрад?
   Промчались навсегда те времена златые,
   Когда под скипетром великия жены
   Венчалась славою счастливая Россия,
   Цветя под кровом тишины!
   Здесь каждый шаг в душе рождает
   Воспоминанья прежних лет;
   Воззрев вокруг себя, со вздохом росс вещает:
   «Исчезло все, великой нет!»
   И, в думу углублен, над злачными брегами
   Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух.
   Протекшие лета мелькают пред очами,
   И в тихом восхищенье дух.
   Он видит: окружен волнами,
   Над твердой, мшистою скалой
   Вознесся памятник. Ширяяся крылами,
   Над ним сидит орел младой.
   И цепи тяжкие и стрелы громовые
   Вкруг грозного столпа трикратно обвились;
   Кругом подножия, шумя, валы седые
   В блестящей пене улеглись.
   В тени густой угрюмых сосен
   Воздвигся памятник простой.
   О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен!
   И славен родине драгой!
   Бессмертны вы вовек, о росски исполины,
   В боях воспитанны средь бранных непогод!
   О вас, сподвижники, друзья Екатерины,
   Пройдет молва из рода в род.
   О, громкий век военных споров,
   Свидетель славы россиян!
   Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
   Потомки грозные славян,
   Перуном Зевсовым победу похищали;
   Их смелым подвигам страшась, дивился мир;
   Державин и Петров героям песнь бряцали
   Струнами громозвучных лир.
   И ты промчался, незабвенный!
   И вскоре новый век узрел
   И брани новые, и ужасы военны;
   Страдать – есть смертного удел.
   Блеснул кровавый меч в неукротимой длани
   Коварством, дерзостью венчанного царя;
   Восстал вселенной бич – и вскоре новой брани
   Зарделась грозная заря.
   И быстрым понеслись потоком
   Враги на русские поля.
   Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,
   Дымится кровию земля;
   И селы мирные, и грады в мгле пылают,
   И небо заревом оделося вокруг,
   Леса дремучие бегущих укрывают,
   И праздный в поле ржавит плуг.
   Идут – их силе нет препоны,
   Все рушат, все свергают в прах,
   И тени бледные погибших чад Беллоны,
   В воздушных съединясь полках,
   В могилу мрачную нисходят непрестанно
   Иль бродят по лесам в безмолвии ночи…
   Но клики раздались!.. идут в дали туманной! —
   Звучат кольчуги и мечи!..
   Страшись, о рать иноплеменных!
   России двинулись сыны;
   Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных,
   Сердца их мщеньем зажжены.
   Вострепещи, тиран! уж близок час паденья!
   Ты в каждом ратнике узришь богатыря,
   Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
   За Русь, за святость алтаря.
   Ретивы кони бранью пышут,
   Усеян ратниками дол,
   За строем строй течет, все местью, славой дышат,
   Восторг во грудь их перешел.
   Летят на грозный пир; мечам добычи ищут,
   И се – пылает брань; на холмах гром гремит,
   В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут,
   И брызжет кровь на щит.
   Сразились. Русский – победитель!
   И вспять бежит надменный галл;
   Но сильного в боях небесный вседержитель
   Лучом последним увенчал,
   Не здесь его сразил воитель поседелый;
   О бородинские кровавые поля!
   Не вы неистовству и гордости пределы!
   Увы! на башнях галл Кремля!..
   Края Москвы, края родные,
   Где на заре цветущих лет
   Часы беспечности я тратил золотые,
   Не зная горести и бед,
   И вы их видели, врагов моей отчизны!
   И вас багрила кровь и пламень пожирал!
   И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
   Вотще лишь гневом дух пылал!..
   Где ты, краса Москвы стоглавой,
   Родимой прелесть стороны?
   Где прежде взору град являлся величавый,
   Развалины теперь одни;
   Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!
   Исчезли здания вельможей и царей,
   Все пламень истребил. Венцы затмились башен,
   Чертоги пали богачей.
   И там, где роскошь обитала
   В сенистых рощах и садах,
   Где мирт благоухал и липа трепетала,
   Там ныне угли, пепел, прах.
   В часы безмолвные прекрасной, летней нощи
   Веселье шумное туда не полетит,
   Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:
   Все мертво, все молчит.
   Утешься, мать градов России,
   Воззри на гибель пришлеца.
   Отяготела днесь на их надменны выи
   Десница мстящая творца.
   Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,
   Их кровь не престает в снегах реками течь;
   Бегут – и в тьме ночной их глад и смерть сретают,
   А с тыла гонит русский меч.
   О вы, которых трепетали
   Европы сильны племена,
   О галлы хищные! и вы в могилы пали.
   О страх! о грозны времена!
   Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны,
   Презревший правды глас, и веру, и закон,
   В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны?
   Исчез, как утром страшный сон!
   В Париже росс! – где факел мщенья?
   Поникни, Галлия, главой.
   Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья
   Грядет с оливою златой.
   Еще военный гром грохочет в отдаленье,
   Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,
   А он – несет врагу не гибель, но спасенье
   И благотворный мир земле.
   О скальд России вдохновенный,
   Воспевший ратных грозный строй,
   В кругу товарищей, с душой воспламененной,
   Греми на арфе золотой!
   Да снова стройный глас героям в честь прольется,
   И струны гордые посыплют огнь в сердца,
   И ратник молодой вскипит и содрогнется
   При звуках бранного певца.

   Жуковскому
   Когда, к мечтательному миру
   Стремясь возвышенной душой,
   Ты держишь на коленях лиру
   Нетерпеливою рукой;
   Когда сменяются виденья
   Перед тобой в волшебной мгле,
   И быстрый холод вдохновенья
   Власы подъемлет на челе, —
   Ты прав, творишь ты для немногих,
   Не для завистливых судей,
   Не для сбирателей убогих
   Чужих суждений и вестей,
   Но для друзей таланта строгих,
   Священной истины друзей.
   Не всякого полюбит счастье,
   Не все родились для венцов.
   Блажен, кто знает сладострастье
   Высоких мыслей и стихов!
   Кто наслаждение прекрасным
   В прекрасный получил удел
   И твой восторг уразумел
   Восторгом пламенным и ясным.

   К Языкову
   Издревле сладостный союз
   Поэтов меж собой связует:
   Они жрецы единых муз;
   Единый пламень их волнует;
   Друг другу чужды по судьбе,
   Они родня по вдохновенью.
   Клянусь Овидиевой тенью:
   Языков, близок я тебе.
   Давно б на Дерптскую дорогу
   Я вышел утренней порой
   И к благосклонному порогу
   Понес тяжелый посох мой,
   И возвратился б, оживленный
   Картиной беззаботных дней,
   Беседой вольно-вдохновенной
   И звучной лирою твоей.
   Но злобно мной играет счастье:
   Давно без крова я ношусь,
   Куда подует самовластье;
   Уснув, не знаю где проснусь. —
   Всегда гоним, теперь в изгнанье
   Влачу закованные дни.
   Услышь, поэт, мое призванье,
   Моих надежд не обмани.
   В деревне, где Петра питомец,
   Царей, цариц любимый раб
   И их забытый однодомец,
   Скрывался прадед мой арап,
   Где, позабыв Елисаветы
   И двор, и пышные обеты,
   Под сенью липовых аллей
   Он думал в охлажденны леты
   О дальней Африке своей, —
   Я жду тебя. Тебя со мною
   Обнимет в сельском шалаше
   Мой брат по крови, по душе,
   Шалун, замеченный тобою;
   И муз возвышенный пророк,
   Наш Дельвиг всё для нас оставит.
   И наша троица прославит
   Изгнанья темный уголок.
   Надзор обманем караульный,
   Восхвалим вольности дары
   И нашей юности разгульной
   Пробудим шумные пиры,
   Вниманье дружное преклоним
   Ко звону рюмок и стихов,
   И скуку зимних вечеров
   Вином и песнями прогоним.

   Друзьям
   Богами вам еще даны
   Златые дни, златые ночи,
   И томных дев устремлены
   На вас внимательные очи.
   Играйте, пойте, о друзья!
   Утратьте вечер скоротечный;
   И вашей радости беспечной
   Сквозь слезы улыбнуся я.

   Приятелям
   Враги мои, покамест я ни слова…
   И, кажется, мой быстрый гнев угас;
   Но из виду не выпускаю вас
   И выберу когда-нибудь любого:
   Не избежит пронзительных когтей,
   Как налечу нежданный, беспощадный.
   Так в облаках кружится ястреб жадный
   И сторожит индеек и гусей.

   Шишкову
   Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,
   Ты ль узника манишь в владения свои,
   В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,
   Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни?
   Тебе, балованный питомец Аполлона,
   С их лирой соглашать игривую свирель:
   Веселье резвое и нимфы Геликона
   Твою счастливую качали колыбель.
   Друзей любить открытою душою,
   В молчанье чувствовать, пленяться красотою —
   Вот жребий мой; ему я следовать готов,
   Но, милый, сжалься надо мною,
   Не требуй от меня стихов!
   Не вечно нежиться в приятном ослепленье:
   Докучной истины я поздний вижу свет.
   По доброте души я верил в упоенье
   Мечте, шепнувшей: ты поэт, —
   И, презря мудрые угрозы и советы,
   С небрежной леностью нанизывал куплеты,
   Игрушкою себя невинной веселил;
   Угодник Бахуса, я, трезвый меж друзьями,
   Бывало, пел вино водяными стихами;
   Мечтательных Дорид и славил и бранил,
   Иль дружбе плел венок, и дружество зевало
   И сонные стихи впросонках величало.
   Но долго ли меня лелеял Аполлон?
   Душе наскучили парнасские забавы;
   Не долго снились мне мечтанья муз и славы;
   И, строгим опытом невольно пробужден,
   Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
   Увидел, что еще не гения печать —
   Охота смертная на рифмах лепетать,
   Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:
   И полно мне писать.

   Коварность
   Когда твой друг на глас твоих речей
   Ответствует язвительным молчаньем;
   Когда свою он от руки твоей,
   Как от змеи, отдернет с содроганьем;
   Как, на тебя взор острый пригвоздя,
   Качает он с презреньем головою, —
   Не говори: «Он болен, он дитя,
   Он мучится безумною тоскою»;
   Не говори: «Неблагодарен он;
   Он слаб и зол, он дружбы недостоин;
   Вся жизнь его какой-то тяжкий сон»…
   Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?
   Ах, если так, он в прах готов упасть,
   Чтоб вымолить у друга примиренье.
   Но если ты святую дружбы власть
   Употреблял на злобное гоненье;
   Но если ты затейливо язвил
   Пугливое его воображенье
   И гордую забаву находил
   В его тоске, рыданьях, униженье;
   Но если сам презренной клеветы
   Ты про него невидимым был эхом;
   Но если цепь ему накинул ты
   И сонного врагу предал со смехом,
   И он прочел в немой душе твоей
   Все тайное своим печальным взором, —
   Тогда ступай, не трать пустых речей —
   Ты осужден последним приговором.

   Дружба
   Что дружба? Легкий пыл похмелья,
   Обиды вольный разговор,
   Обмен тщеславия, безделья
   Иль покровительства позор.
//-- * * * --//
   Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
   Летят за днями дни, и каждый час уносит
   Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
   Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем.
   На свете счастья нет, но есть покой и воля.
   Давно завидная мечтается мне доля —
   Давно, усталый раб, замыслил я побег
   В обитель дальную трудов и чистых нег.
//-- * * * --//
   Но ты забудь меня, мой друг,
   Забудь меня, как забывают
   Томительный печальный сон,
   Когда по утру отлетают
   И тень и…

   В. Л. Пушкину
   Любезнейший наш друг, о ты, Василий Львович!
   Буянов в старину, а нынешний Храбров,
   Меж проповедников Парнаса – Прокопович!
   Пленительный толмач и граций и скотов,
   Что делаешь в Москве, первопрестольном граде?
   А мы печемся здесь о вечном винограде
   И соком лоз его пьем здравие твое.

   К портрету Вяземского
   Судьба свои дары явить желала в нем,
   В счастливом баловне соединив ошибкой
   Богатство, знатный род – с возвышенным умом
   И простодушие с язвительной улыбкой.
//-- * * * --//
   Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
   Куда б ни вздумали, готов за вами я
   Повсюду следовать, надменной убегая:
   К подножию ль стены далекого Китая,
   В кипящий ли Париж, туда ли наконец,
   Где Тасса не поет уже ночной гребец,
   Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
   Где кипарисные благоухают рощи,
   Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,
   Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?
   Забуду ль гордую, мучительную деву,
   Или к ее ногам, ее младому гневу,
   Как дань привычную, любовь я принесу?
//-- * * * --//
   Если жизнь тебя обманет,
   Не печалься, не сердись!
   В день уныния смирись:
   День веселья, верь, настанет.

   Сердце в будущем живет;
   Настоящее уныло:
   Все мгновенно, все пройдет;
   Что пройдет, то будет мило.
//-- * * * --//
   Чем чаще празднует лицей
   Свою святую годовщину,
   Тем робче старый круг друзей
   В семью стесняется едину,
   Тем реже он; тем праздник наш
   В своем веселии мрачнее;
   Тем глуше звон заздравных чаш
   И наши песни тем грустнее.

   Так дуновенья бурь земных
   И нас нечаянно касались,
   И мы средь пиршеств молодых
   Душою часто омрачались;
   Мы возмужали; рок судил
   И нам житейски испытанья,
   И смерти дух средь нас ходил
   И назначал свои закланья.

   Шесть мест упраздненных стоят,
   Шести друзей не узрим боле,
   Они разбросанные спят —
   Кто здесь, кто там на ратном поле,
   Кто дома, кто в земле чужой,
   Кого недуг, кого печали
   Свели во мрак земли сырой,
   И надо всеми мы рыдали.

   И мнится, очередь за мной,
   Зовет меня мой Дельвиг милый,
   Товарищ юности живой,
   Товарищ юности унылой,
   Товарищ песен молодых,
   Пиров и чистых помышлений,
   Туда, в толпу теней родных
   Навек от нас утекший гений.

   Тесней, о милые друзья,
   Тесней наш верный круг составим,
   Почившим песнь окончил я,
   Живых надеждою поздравим,
   Надеждой некогда опять
   В пиру лицейском очутиться,
   Всех остальных еще обнять
   И новых жертв уж не страшиться.
//-- * * * --//
   Была пора: наш праздник молодой
   Сиял, шумел и розами венчался,
   И с песнями бокалов звон мешался,
   И тесною сидели мы толпой.
   Тогда, душой беспечные невежды,
   Мы жили все и легче и смелей,
   Мы пили все за здравие надежды
   И юности и всех ее затей.

   Теперь не то: разгульный праздник наш
   С приходом лет, как мы, перебесился,
   Он присмирел, утих, остепенился,
   Стал глуше звон его заздравных чаш;
   Меж нами речь не так игриво льется,
   Просторнее, грустнее мы сидим,
   И реже смех средь песен раздается,
   И чаще мы вздыхаем и молчим.

   Всему пора: уж двадцать пятый раз
   Мы празднуем лицея день заветный.
   Прошли года чредою незаметной,
   И как они переменили нас!
   Недаром – нет! – промчалась четверть века!
   Не сетуйте: таков судьбы закон;
   Вращается весь мир вкруг человека, —
   Ужель один недвижим будет он?

   Припомните, о други, с той поры,
   Когда наш круг судьбы соединили,

   Чему, чему свидетели мы были!
   Игралища таинственной игры,
   Металися смущенные народы;
   И высились и падали цари;
   И кровь людей то Славы, то Свободы,
   То Гордости багрила алтари.

   Вы помните: когда возник лицей,
   Как царь для нас открыл чертог царицын,
   И мы пришли. И встретил нас Куницын
   Приветствием меж царственных гостей.
   Тогда гроза двенадцатого года
   Еще спала. Еще Наполеон
   Не испытал великого народа —
   Еще грозил и колебался он.

   Вы помните: текла за ратью рать,
   Со старшими мы братьями прощались
   И в сень наук с досадой возвращались,
   Завидуя тому, кто умирать
   Шел мимо нас… и племена сразились,
   Русь обняла кичливого врага,
   И заревом московским озарились
   Его полкам готовые снега.

   Вы помните, как наш Агамемнон
   Из пленного Парижа к нам примчался.
   Какой восторг тогда пред ним раздался!
   Как был велик, как был прекрасен он,
   Народов друг, спаситель их свободы!
   Вы помните – как оживились вдруг
   Сии сады, сии живые воды,
   Где проводил он славный свой досуг.

   И нет его – и Русь оставил он,
   Взнесенну им над миром изумленным,
   И на скале изгнанником забвенным,
   Всему чужой, угас Наполеон.
   И новый царь, суровый и могучий,
   На рубеже Европы бодро стал,
   И над землей сошлися новы тучи,
   И ураган их…

   Товарищам
   Промчались годы заточенья;
   Недолго, мирные друзья,
   Нам видеть кров уединенья
   И царскосельские поля.
   Разлука ждет нас у порогу,
   Зовет нас дальний света шум,
   И каждый смотрит на дорогу
   С волненьем гордых, юных дум.
   Иной, под кивер спрятав ум,
   Уже в воинственном наряде
   Гусарской саблею махнул —
   В крещенской утренней прохладе
   Красиво мерзнет на параде,
   А греться едет в караул;
   Другой, рожденный быть вельможей,
   Не честь, а почести любя,
   У плута знатного в прихожей
   Покорным плутом зрит себя;
   Лишь я, судьбе во всем послушный,
   Счастливой лени верный сын,
   Душой беспечный, равнодушный,
   Я тихо задремал один…
   Равны мне писари, уланы,
   Равны законы, кивера,
   Не рвусь я грудью в капитаны
   И не ползу в асессора;
   Друзья! немного снисхожденья —
   Оставьте красный мне колпак,
   Пока его за прегрешенья
   Не променял я на шишак,
   Пока ленивому возможно,
   Не опасаясь грозных бед,
   Еще рукой неосторожной
   В июле распахнуть жилет.

   Воспоминание
   К Пущину
   Помнишь ли, мой брат по чаше,
   Как в отрадной тишине
   Мы топили горе наше
   В чистом, пенистом вине?

   Как, укрывшись молчаливо
   В нашем темном уголке,
   С Вакхом нежились лениво,
   Школьной стражи вдалеке?

   Помнишь ли друзей шептанье
   Вкруг бокалов пуншевых,
   Рюмок грозное молчанье —
   Пламя трубок грошевых?

   Закипев, о, сколь прекрасно
   Токи дымные текли!..
   Вдруг педанта глас ужасный
   Нам послышался вдали…

   И бутылки вмиг разбиты,
   И бокалы все в окно —
   Всюду по полу разлиты
   Пунш и светлое вино.

   Убегаем торопливо —
   Вмиг исчез минутный страх!
   Щек румяных цвет игривый,
   Ум и сердце на устах,

   Хохот чистого веселья,
   Неподвижный, тусклый взор
   Изменяли час похмелья,
   Сладкий Вакха заговор.

   О друзья мои сердечны!
   Вам клянуся, за столом
   Всякий год в часы беспечны
   Поминать его вином.

   Разлука
   В последний раз, в сени уединенья,
   Моим стихам внимает наш пенат.
   Лицейской жизни милый брат,
   Делю с тобой последние мгновенья.
   Прошли лета соединенья;
   Разорван он, наш верный круг.
   Прости! Хранимый небом,
   Не разлучайся, милый друг,
   С свободою и Фебом!
   Узнай любовь, неведомую мне,
   Любовь надежд, восторгов, упоенья:
   И дни твои полетом сновиденья
   Да пролетят в счастливой тишине!
   Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
   При мирных ли брегах родимого ручья,
   Святому братству верен я.
   И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
   Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

Я вас любил: любовь ещё быть может

   Признание
   К Александре Ивановне Осиповой
   Я вас люблю – хоть я бешусь,
   Хоть это труд и стыд напрасный,
   И в этой глупости несчастной
   У ваших ног я признаюсь!
   Мне не к лицу и не по летам…
   Пора, пора мне быть умней!
   Но узнаю по всем приметам
   Болезнь любви в душе моей:
   Без вас мне скучно, – я зеваю;
   При вас мне грустно, – я терплю;
   И, мочи нет, сказать желаю,
   Мой ангел, как я вас люблю!
   Когда я слышу из гостиной
   Ваш легкий шаг, иль платья шум,
   Иль голос девственный, невинный,
   Я вдруг теряю весь свой ум.
   Вы улыбнетесь – мне отрада;
   Вы отвернетесь – мне тоска;
   За день мучения – награда
   Мне ваша бледная рука.
   Когда за пяльцами прилежно
   Сидите вы, склонясь небрежно,
   Глаза и кудри опустя, —
   Я в умиленье, молча, нежно
   Любуюсь вами, как дитя!..
   Сказать ли вам мое несчастье,
   Мою ревнивую печаль,
   Когда гулять, порой, в ненастье,
   Вы собираетеся вдаль?
   И ваши слезы в одиночку,
   И речи в уголку вдвоем,
   И путешествие в Опочку,
   И фортепьяно вечерком?..
   Алина! сжальтесь надо мною.
   Не смею требовать любви:
   Быть может, за грехи мои,
   Мой ангел, я любви не стою!
   Но притворитесь! Этот взгляд
   Всё может выразить так чудно!
   Ах, обмануть меня не трудно!..
   Я сам обманываться рад

   Мадригал м…ой
   О вы, которые любовью не горели,
   Взгляните на нее – узнаете любовь.
   О вы, которые уж сердцем охладели,
   Взгляните на нее: полюбите вы вновь.
//-- * * * --//
   Я вас любил: любовь еще, быть может,
   В душе моей угасла не совсем;
   Но пусть она вас больше не тревожит;
   Я не хочу печалить вас ничем.
   Я вас любил безмолвно, безнадежно,
   То робостью, то ревностью томим;
   Я вас любил так искренно, так нежно,
   Как дай вам бог любимой быть другим.

   Ты и вы
   Пустое вы сердечным ты
   Она, обмолвясь, заменила
   И все счастливые мечты
   В душе влюбленной возбудила.
   Пред ней задумчиво стою,
   Свести очей с нее нет силы;
   И говорю ей: как вы милы!
   И мыслю: как тебя люблю!

   Красавица
   (В альбом Г***)
   Всё в ней гармония, всё диво,
   Всё выше мира и страстей;
   Она покоится стыдливо
   В красе торжественной своей;
   Она кругом себя взирает:
   Ей нет соперниц, нет подруг;
   Красавиц наших бледный круг
   В ее сияньи исчезает.

   Куда бы ты ни поспешал,
   Хоть на любовное свиданье,
   Какое б в сердце ни питал
   Ты сокровенное мечтанье, —
   Но, встретясь с ней, смущенный, ты
   Вдруг остановишься невольно,
   Благоговея богомольно
   Перед святыней красоты.

   К ***
   Я помню чудное мгновенье:
   Передо мной явилась ты,
   Как мимолетное виденье,
   Как гений чистой красоты.

   В томленьях грусти безнадежной,
   В тревогах шумной суеты,
   Звучал мне долго голос нежный
   И снились милые черты.

   Шли годы. Бурь порыв мятежный
   Рассеял прежние мечты,
   И я забыл твой голос нежный,
   Твои небесные черты.

   В глуши, во мраке заточенья
   Тянулись тихо дни мои
   Без божества, без вдохновенья,
   Без слез, без жизни, без любви.

   Душе настало пробужденье:
   И вот опять явилась ты,
   Как мимолетное виденье,
   Как гений чистой красоты.

   И сердце бьется в упоенье,
   И для него воскресли вновь
   И божество, и вдохновенье,
   И жизнь, и слезы, и любовь.
//-- * * * --//
   Когда так нежно, так сердечно,
   Так радостно я встретил вас,
   Вы удивилися, конечно,
   Досадой хладно воружась.

   Вечор в счастливом усыпленьи

   Мое живое сновиденье
   Ваш милый образ озарил.

   С тех пор я слезами
   Мечту прелестную зову.
   Во сне был осчастливлен вами
   И благодарен наяву.
//-- * * * --//
   Зачем я ею очарован?
   Зачем расстаться должен с ней?
   Когда б я не был избалован
   Цыганской жизнию моей

   Она глядит на вас так нежно,
   Она лепечет так небрежно,
   Она так тонко весела,
   Ее глаза так полны чувством,
   Вечор она с таким искусством
   Из-под накрытого стола
   Мне свою ножку подала!

   Она
   «Печален ты; признайся, что с тобой».
   – Люблю, мой друг! —
   «Но кто ж тебя пленила?»
   – Она. —
   «Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?»
   – О, нет! —
   «Кому ж ты жертвуешь душой?»
   – Ах! ей! – «Ты скромен, друг сердечный!
   Но почему ж ты столько огорчен?
   И кто виной? Супруг, отец, конечно…»
   – Не то, мой друг! —
   «Но что ж?» – Я ей не он.

   К ней
   Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку,
   Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;
   Скажи… увижу ли… на долгую ль разлуку
   Я роком осужден?

   Ужели никогда на друга друг не взглянет,
   Иль вечной темнотой покрыты дни мои?
   Ужели никогда нас утро не застанет
   В объятиях любви?

   Эльвина, почему в часы глубокой ночи
   Я не могу тебя с восторгом обнимать,
   На милую стремить томленья полны очи
   И страстью трепетать?

   И в радости немой, в блаженствах упоенья
   Твой шепот сладостный и тихий стон внимать,
   И в неге в скромной тьме для неги пробужденья
   Близ милой засыпать?

   К Наташе
   Вянет, вянет лето красно;
   Улетают ясны дни;
   Стелется туман ненастный
   Ночи в дремлющей тени;
   Опустели злачны нивы,
   Хладен ручеек игривый;
   Лес кудрявый поседел;
   Свод небесный побледнел.

   Свет Наташа! где ты ныне?
   Что никто тебя не зрит?
   Иль не хочешь час единый
   С другом сердца разделить?
   Ни над озером волнистым,
   Ни под кровом лип душистым
   Ранней – позднею порой
   Не встречаюсь я с тобой.

   Скоро, скоро холод зимный
   Рощу, поле посетит;
   Огонек в лачужке дымной
   Скоро ярко заблестит;
   Не увижу я прелестной
   И, как чижик в клетке тесной,
   Дома буду горевать
   И Наташу вспоминать.

   Красавице, которая нюхала табак
   Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
   Тюльпанов, гордо наклоненных,
   Душистых ландышей, ясминов и лилей,
   Которых ты всегда любила
   И прежде всякий день носила
   На мраморной груди твоей, —
   Возможно ль, милая Климена,
   Какая странная во вкусе перемена!..
   Ты любишь обонять не утренний цветок,
   А вредную траву зелену,
   Искусством превращенну
   В пушистый порошок!
   Пускай уже седой профессор Геттингена,
   На старой кафедре согнувшися дугой,
   Вперив в латинщину глубокий разум свой,
   Раскашлявшись, табак толченый
   Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
   Пускай младой драгун усатый
   Поутру, сидя у окна,
   С остатком утреннего сна,
   Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
   Пускай красавица шестидесяти лет,
   У граций в отпуску и у любви в отставке,
   Которой держится вся прелесть на подставке,
   Которой без морщин на теле места нет,

   Злословит, молится, зевает
   И с верным табаком печали забывает, —
   А ты, прелестная!.. но если уж табак
   Так нравится тебе – о пыл воображенья! —
   Ах! если, превращенный в прах,
   И в табакерке, в заточенье,
   Я в персты нежные твои попасться мог,
   Тогда б я в сладком восхищенье
   Рассыпался на грудь под шелковый платок
   И даже… может быть… Но что! мечта пустая.
   Не будет этого никак.
   Судьба завистливая, злая!
   Ах, отчего я не табак!..
//-- * * * --//
   На холмах Грузии лежит ночная мгла;
   Шумит Арагва предо мною.
   Мне грустно и легко; печаль моя светла;
   Печаль моя полна тобою,
   Тобой, одной тобой… Унынья моего
   Ничто не мучит, не тревожит,
   И сердце вновь горит и любит – оттого,
   Что не любить оно не может.

   Дориде
   Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
   Нет, милая моя не может лицемерить;
   Все непритворно в ней: желаний томный жар,
   Стыдливость робкая, харит бесценный дар,
   Нарядов и речей приятная небрежность,
   И ласковых имен младенческая нежность.
//-- * * * --//
   Что в имени тебе моем?
   Оно умрет, как шум печальный
   Волны, плеснувшей в берег дальный,
   Как звук ночной в лесу глухом.

   Оно на памятном листке
   Оставит мертвый след, подобный
   Узору надписи надгробной
   На непонятном языке.

   Что в нем? Забытое давно
   В волненьях новых и мятежных,
   Твоей душе не даст оно
   Воспоминаний чистых, нежных.

   Но в день печали, в тишине,
   Произнеси его тоскуя;
   Скажи: есть память обо мне,
   Есть в мире сердце, где живу я…

   К Наталье
   Pourquoi craindrais-je de le dire?
   C’est Margot qui fixe mon goût. [2 - Почему мне бояться сказать это? Марго пленила мой вкус (фр.).]
   Так и мне узнать случилось,
   Что за птица Купидон;
   Сердце страстное пленилось;
   Признаюсь – и я влюблен!
   Пролетело счастья время,
   Как, любви не зная бремя,
   Я живал да попевал,
   Как в театре и на балах,
   На гуляньях иль в воксалах
   Легким зефиром летал;
   Как, смеясь во зло Амуру,
   Я писал карикатуру
   На любезный женский пол;
   Но напрасно я смеялся,
   Наконец и сам попался,
   Сам, увы! с ума сошел.
   Смехи, вольность – все под лавку,
   Из Катонов я в отставку,
   И теперь я – Селадон!
   Миловидной жрицы Тальи
   Видел прелести Натальи,
   И уж в сердце – Купидон!

   Так, Наталья! признаюся,
   Я тобою полонен,
   В первый раз еще, стыжуся,
   В женски прелести влюблен.
   Целый день, как ни верчуся,
   Лишь тобою занят я;
   Ночь придет – и лишь тебя
   Вижу я в пустом мечтанье,
   Вижу, в легком одеянье
   Будто милая со мной;
   Робко, сладостно дыханье,
   Белой груди колебанье,
   Снег затмившей белизной,
   И полуотверсты очи,
   Скромный мрак безмолвной ночи —
   Дух в восторг приводят мой!..
   Я один в беседке с нею,
   Вижу… девственну лилею,
   Трепещу, томлюсь, немею…
   И проснулся… вижу мрак
   Вкруг постели одинокой!
   Испускаю вздох глубокой,
   Сон ленивый, томноокой
   Отлетает на крылах.
   Страсть сильнее становится,
   И, любовью утомясь,
   Я слабею всякий час.
   Все к чему-то ум стремится,
   А к чему? – никто из нас
   Дамам вслух того не скажет,
   А уж так и сяк размажет.
   Я – по-свойски объяснюсь.

   Все любовники желают
   И того, чего не знают;
   Это свойство их – дивлюсь!
   Завернувшись балахоном,

   С хватской шапкой набекрень
   Я желал бы Филимоном
   Под вечер, как всюду тень,
   Взяв Анюты нежну руку,
   Изъяснять любовну муку,
   Говорить: она моя!
   Я желал бы, чтоб Назорой
   Ты старалася меня
   Удержать умильным взором.
   Иль седым Опекуном
   Легкой, миленькой Розины,
   Старым пасынком судьбины,
   В епанче и с париком,
   Дерзкой пламенной рукою
   Белоснежну, полну грудь…
   Я желал бы… да ногою
   Моря не перешагнуть,
   И, хоть по уши влюбленный,
   Но с тобою разлученный,
   Всей надежды я лишен.

   Но, Наталья! ты не знаешь,
   Кто твой нежный Селадон,
   Ты еще не понимаешь,
   Отчего не смеет он
   И надеяться? – Наталья!
   Выслушай еще меня:

   Не владетель я Сераля,
   Не арап, не турок я.
   За учтивого китайца,
   Грубого американца,
   Почитать меня нельзя,
   Не представь и немчурою,
   С колпаком на волосах,
   С кружкой, пивом налитою,
   И с цигаркою в зубах.
   Не представь кавалергарда
   В каске, с длинным палашом.
   Не люблю я бранный гром:

   Шпага, сабля, алебарда
   Не тягчат моей руки
   За Адамовы грехи.

   – Кто же ты, болтун влюбленный? —
   Взглянь на стены возвышенны,
   Где безмолвья вечный мрак;
   Взглянь на окна загражденны,
   На лампады там зажженны…
   Знай, Наталья! – я… монах!

   В альбом
   Гонимый рока самовластьем
   От пышной далеко Москвы,
   Я буду вспоминать с участьем
   То место, где цветете вы.
   Столичный шум меня тревожит;
   Всегда в нем грустно я живу —
   И ваша память только может
   Одна напомнить мне Москву.

   В альбом кж. А. Д. Абамелек
   Когда-то (помню с умиленьем)
   Я смел вас няньчить с восхищеньем,
   Вы были дивное дитя.
   Вы расцвели – с благоговеньем
   Вам ныне поклоняюсь я.
   За вами сердцем и глазами
   С невольным трепетом ношусь
   И вашей славою и вами,
   Как нянька старая, горжусь.

   Бакуниной
   Напрасно воспевать мне ваши именины
   При всем усердии послушности моей;
   Вы не милее в день святой Екатерины
   Затем, что никогда нельзя быть вас милей.

   Лиле
   Лила, Лила! я страдаю
   Безотрадною тоской,
   Я томлюсь, я умираю,
   Гасну пламенной душой;
   Но любовь моя напрасна:
   Ты смеешься надо мной.
   Смейся, Лила: ты прекрасна
   И бесчувственной красой.

   К ***
   Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
   Волнениям любви безумно предаваться;
   Спокойствие мое я строго берегу
   И сердцу не даю пылать и забываться;
   Нет, полно мне любить; но почему ж порой
   Не погружуся я в минутное мечтанье,
   Когда нечаянно пройдет передо мной
   Младое, чистое, небесное созданье,
   Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,
   Любуясь девою в печальном сладострастье,
   Глазами следовать за ней и в тишине
   Благословлять ее на радость и на счастье,
   И сердцем ей желать все блага жизни сей,
   Веселый мир души, беспечные досуги,
   Всё – даже счастие того, кто избран ей,
   Кто милой деве даст название супруги.
//-- * * * --//
   Когда б не смутное влеченье
   Чего-то жаждущей души,
   Я здесь остался б – наслажденье
   Вкушать в неведомой тиши:
   Забыл бы всех желаний трепет,
   Мечтою б целый мир назвал —
   И всё бы слушал этот лепет,
   Всё б эти ножки целовал…
//-- * * * --//
   Лаиса, я люблю твой смелый, вольный взор,
   Неутолимый жар, открытые желанья,
   И непрерывные лобзанья,
   И страсти полный разговор.
   Люблю горящих уст я вызовы немые,
   Восторги быстрые, живые

   Портрет
   С своей пылающей душой,
   С своими бурными страстями,
   О жены Севера, меж вами
   Она является порой
   И мимо всех условий света
   Стремится до утраты сил,
   Как беззаконная комета
   В кругу расчисленном светил.

   В альбом
   Долго сих листов заветных
   Не касался я пером;
   Виноват, в столе моем
   Уж давно без строк приветных
   Залежался твой альбом.
   В именины, очень кстати,
   Пожелать тебе я рад
   Много всякой благодати,
   Много сладостных отрад, —
   На Парнасе много грома,
   В жизни много тихих дней
   И на совести твоей
   Ни единого альбома
   От красавиц, от друзей.
//-- * * * --//
   Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
   Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
   Стенаньем, криками вакханки молодой,
   Когда, виясь в моих объятиях змией,
   Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
   Она торопит миг последних содроганий!

   О, как милее ты, смиренница моя!
   О, как мучительно тобою счастлив я,
   Когда, склоняяся на долгие моленья,
   Ты предаешься мне нежна без упоенья,
   Стыдливо-холодна, восторгу моему
   Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
   И оживляешься потом все боле, боле —
   И делишь наконец мой пламень поневоле!

   Слово милой
   Я Лилу слушал у клавира;
   Она приятнее поет,
   Чем соловей близ тихих вод
   Или полунощная лира.
   Упали слезы из очей,
   И я сказал певице милой:
   «Прелестен голос твой унылый,
   Но слово милыя моей
   Прелестней томных песен Лилы».

   К ***
   Зачем безвременную скуку
   Зловещей думою питать,
   И неизбежную разлуку
   В унынье робком ожидать?
   И так уж близок день страданья!
   Один, в тиши пустых полей,
   Ты будешь звать воспоминанья
   Потерянных тобою дней!
   Тогда изгнаньем и могилой,
   Несчастный! будешь ты готов
   Купить хоть слово девы милой,
   Хоть легкий шум ее шагов.
//-- * * * --//
   Позволь душе моей открыться пред тобою
   И в дружбе сладостной отраду почерпнуть.
   Скучая жизнию, томимый суетою,
   Я жажду близ тебя, друг нежный, отдохнуть…
   Ты помнишь, милая, – зарею наших лет,
   Младенцы, мы любить умели…
   Как быстро, быстро улетели.

   В кругу чужих, в немилой стороне,
   Я мало жил и наслаждался мало!
   И дней моих печальное начало
   Наскучило, давно постыло мне!
   К чему мне жизнь, я не рожден для счастья,
   Для радостей, для дружбы, для забав избежав,
   Я хладно пил из чаши сладострастья.
//-- * * * --//
   Я думал, сердце позабыло
   Способность легкую страдать,
   Я говорил: тому, что было,
   Уж не бывать! уж не бывать!
   Прошли восторги, и печали,
   И легковерные мечты…
   Но вот опять затрепетали
   Пред мощной властью красоты.

   Ночь
   Мой голос для тебя и ласковый и томный
   Тревожит поздное молчанье ночи темной.
   Близ ложа моего печальная свеча
   Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
   Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.
   Во тьме твои глаза блистают предо мною,
   Мне улыбаются, и звуки слышу я:
   Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..
//-- * * * --//
   Простишь ли мне ревнивые мечты,
   Моей любви безумное волненье?
   Ты мне верна: зачем же любишь ты
   Всегда пугать мое воображенье?
   Окружена поклонников толпой,
   Зачем для всех казаться хочешь милой,
   И всех дарит надеждою пустой
   Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
   Мной овладев, мне разум омрачив,
   Уверена в любви моей несчастной,
   Не видишь ты, когда, в толпе их страстной
   Беседы чужд, один и молчалив,
   Терзаюсь я досадой одинокой;
   Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!
   Хочу ль бежать, – с боязнью и мольбой
   Твои глаза не следуют за мной.
   Заводит ли красавица другая
   Двусмысленный со мною разговор, —
   Спокойна ты; веселый твой укор
   Меня мертвит, любви не выражая.
   Скажи еще: соперник вечный мой,
   Наедине застав меня с тобой,
   Зачем тебя приветствует лукаво?..
   Что ж он тебе? Скажи, какое право
   Имеет он бледнеть и ревновать?..
   В нескромный час меж вечера и света,
   Без матери, одна, полуодета,
   Зачем его должна ты принимать?..
   Но я любим… Наедине со мною
   Ты так нежна! Лобзания твои
   Так пламенны! Слова твоей любви
   Так искренно полны твоей душою!
   Тебе смешны мучения мои;
   Но я любим, тебя я понимаю.
   Мой милый друг, не мучь меня, молю:
   Не знаешь ты, как сильно я люблю,
   Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.
//-- * * * --//
   В крови горит огонь желанья,
   Душа тобой уязвлена,
   Лобзай меня: твои лобзанья
   Мне слаще мирра и вина.
   Склонись ко мне главою нежной,
   И да почию безмятежный,
   Пока дохнет веселый день
   И двигнется ночная тень.

   Цветок
   Цветок засохший, безуханный,
   Забытый в книге вижу я;
   И вот уже мечтою странной
   Душа наполнилась моя:

   Где цвел? когда? какой весною?
   И долго ль цвел? и сорван кем,
   Чужой, знакомой ли рукою?
   И положен сюда зачем?

   На память нежного ль свиданья,
   Или разлуки роковой,
   Иль одинокого гулянья
   В тиши полей, в тени лесной?

   И жив ли тот, и та жива ли?
   И нынче где их уголок?
   Или уже они увяли,
   Как сей неведомый цветок?

   Черная шаль
   Гляжу, как безумный, на черную шаль,
   И хладную душу терзает печаль.

   Когда легковерен и молод я был,
   Младую гречанку я страстно любил;

   Прелестная дева ласкала меня,
   Но скоро я дожил до черного дня.

   Однажды я созвал веселых гостей;
   Ко мне постучался презренный еврей;

   «С тобою пируют (шепнул он) друзья;
   Тебе ж изменила гречанка твоя».

   Я дал ему злата и проклял его
   И верного позвал раба моего.

   Мы вышли; я мчался на быстром коне;
   И кроткая жалость молчала во мне.

   Едва я завидел гречанки порог,
   Глаза потемнели, я весь изнемог…

   В покой отдаленный вхожу я один…
   Неверную деву лобзал армянин.

   Не взвидел я света; булат загремел…
   Прервать поцелуя злодей не успел.

   Безглавое тело я долго топтал
   И молча на деву, бледнея, взирал.

   Я помню моленья… текущую кровь…
   Погибла гречанка, погибла любовь!

   С главы ее мертвой сняв черную шаль,
   Отер я безмолвно кровавую сталь.

   Мой раб, как настала вечерняя мгла,
   В дунайские волны их бросил тела.

   С тех пор не целую прелестных очей,
   С тех пор я не знаю веселых ночей.

   Гляжу, как безумный, на черную шаль,
   И хладную душу терзает печаль.
//-- * * * --//
   Как сладостно!.. но, боги, как опасно
   Тебе внимать, твой видеть милый взор!..
   Забуду ли улыбку, взор прекрасный
   И огненный, волшебный разговор!
   Волшебница, зачем тебя я видел —
   Узнав тебя, блаженство я познал —
   И счастие мое возненавидел.
//-- * * * --//
   И я слыхал, что божий свет
   Единой дружбою прекрасен,
   Что без нее отрады нет,
   Что жизни б путь нам был ужасен,
   Когда б не тихой дружбы свет.
   Но слушай – чувство есть другое:
   Оно и нежит и томит,
   В трудах, заботах и в покое
   Всегда не дремлет и горит;
   Оно мучительно, жестоко,
   Оно всю душу в нас мертвит,
   Коль язвы тяжкой и глубокой
   Елей надежды не живит…
   Вот страсть, которой я сгораю!..
   Я вяну, гибну в цвете лет,
   Но исцелиться не желаю…

   Желание
   Я слезы лью; мне слезы утешенье;
   И я молчу; не слышен ропот мой,
   Моя душа, объятая тоской,
   В ней горькое находит наслажденье.
   О жизни сон! Лети, не жаль тебя,
   Исчезни в тьме, пустое привиденье;
   Мне дорого любви моей мученье,
   Пускай умру, но пусть умру любя!
//-- * * * --//
   Любовь одна – веселье жизни хладной,
   Любовь одна – мучение сердец:
   Она дарит один лишь миг отрадный,
   А горестям не виден и конец.
   Стократ блажен, кто в юности прелестной
   Сей быстрый миг поймает на лету;
   Кто к радостям и неге неизвестной
   Стыдливую преклонит красоту!

   Но кто любви не жертвовал собою?
   Вы, чувствами свободные певцы!
   Пред милыми смирялись вы душою,
   Вы пели страсть – и гордою рукою
   Красавицам несли свои венцы.

   Слепой Амур, жестокий и пристрастный,
   Вам терния и мирты раздавал;
   С пермесскими царицами согласный,
   Иным из вас на радость указал;
   Других навек печалями связал
   И в дар послал огонь любви несчастной.

   Наследники Тибулла и Парни!
   Вы знаете бесценной жизни сладость;
   Как утра луч, сияют ваши дни.
   Певцы любви! младую пойте радость,

   Склонив уста к пылающим устам,
   В объятиях любовниц умирайте;
   Стихи любви тихонько воздыхайте!..
   Завидовать уже не смею вам.

   Певцы любви! вы ведали печали,
   И ваши дни по терниям текли;
   Вы свой конец с волненьем призывали;
   Пришел конец, и в жизненной дали
   Не зрели вы минутную забаву;
   Но, не нашед блаженства ваших дней,
   Вы встретили по крайней мере славу,
   И мукою бессмертны вы своей!

   Не тот удел судьбою мне назначен:
   Под сумрачным навесом облаков,
   В глуши долин, в печальной тьме лесов,
   Один, один брожу уныл и мрачен.
   В вечерний час над озером седым
   В тоске, слезах, нередко я стенаю;
   Но ропот волн стенаниям моим
   И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.

   Прервется ли души холодный сон,
   Поэзии зажжется ль упоенье, —
   Родится жар, и тихо стынет он:
   Бесплодное проходит вдохновенье.
   Пускай она прославится другим,
   Один люблю, – он любит и любим!..
   Люблю, люблю!.. но к ней уж не коснется
   Страдальца глас; она не улыбнется
   Его стихам небрежным и простым.
   К чему мне петь? под кленом полевым
   Оставил я пустынному зефиру
   Уж навсегда покинутую лиру,
   И слабый дар как легкий скрылся дым.

   К ***
   Не спрашивай, зачем унылой думой
   Среди забав я часто омрачен,
   Зачем на все подъемлю взор угрюмый,
   Зачем не мил мне сладкой жизни сон;

   Не спрашивай, зачем душой остылой
   Я разлюбил веселую любовь
   И никого не называю милой —
   Кто раз любил, уж не полюбит вновь;

   Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
   На краткий миг блаженство нам дано:
   От юности, от нег и сладострастья
   Останется уныние одно…

   Ее глаза
   Она мила – скажу меж нами —
   Придворных витязей гроза,
   И можно с южными звездами
   Сравнить, особенно стихами,
   Ее черкесские глаза,
   Она владеет ими смело,
   Они горят огня живей;
   Но, сам признайся, то ли дело
   Глаза Олениной моей!
   Какой задумчивый в них гений,
   И сколько детской простоты,
   И сколько томных выражений,
   И сколько неги и мечты!..
   Потупит их с улыбкой Леля —
   В них скромных граций торжество;
   Поднимет – ангел Рафаэля
   Так созерцает божество.

   Талисман
   Там, где море вечно плещет
   На пустынные скалы,
   Где луна теплее блещет
   В сладкий час вечерней мглы,
   Где, в гаремах наслаждаясь,
   Дни проводит мусульман,
   Там волшебница, ласкаясь,
   Мне вручила талисман.

   И, ласкаясь, говорила:
   «Сохрани мой талисман:
   В нем таинственная сила!
   Он тебе любовью дан.
   От недуга, от могилы,
   В бурю, в грозный ураган,
   Головы твоей, мой милый,
   Не спасет мой талисман.

   И богатствами Востока
   Он тебя не одарит,
   И поклонников пророка
   Он тебе не покорит;
   И тебя на лоно друга,
   От печальных чуждых стран,
   В край родной на север с юга
   Не умчит мой талисман…

   Но когда коварны очи
   Очаруют вдруг тебя,
   Иль уста во мраке ночи
   Поцелуют не любя —
   Милый друг! от преступленья,
   От сердечных новых ран,
   От измены, от забвенья
   Сохранит мой талисман!»
//-- * * * --//
   Все кончено: меж нами связи нет.
   В последний раз обняв твои колени,
   Произносил я горестные пени.
   Все кончено – я слышу твой ответ.
   Обманывать себя не стану вновь,
   Тебя тоской преследовать не буду,
   Прошедшее, быть может, позабуду —
   Не для меня сотворена любовь.
   Ты молода: душа твоя прекрасна,
   И многими любима будешь ты.
//-- * * * --//
   Напрасно, милый друг, я мыслил утаить
   Обманутой души холодное волненье.
   Ты поняла меня – проходит упоенье,
   Перестаю тебя любить…
   Исчезли навсегда часы очарованья,
   Пора прекрасная прошла,
   Погасли юные желанья,
   Надежда в сердце умерла.

   Прощание
   В последний раз твой образ милый
   Дерзаю мысленно ласкать,
   Будить мечту сердечной силой
   И с негой робкой и унылой
   Твою любовь воспоминать.

   Бегут, меняясь, наши лета,
   Меняя всё, меняя нас,
   Уж ты для своего поэта
   Могильным сумраком одета,
   И для тебя твой друг угас.

   Прими же, дальная подруга,
   Прощанье сердца моего,
   Как овдовевшая супруга,
   Как друг, обнявший молча друга
   Пред заточением его.

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья

   Деревня
   Приветствую тебя, пустынный уголок,
   Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
   Где льется дней моих невидимый поток
   На лоне счастья и забвенья.
   Я твой – я променял порочный двор Цирцей,
   Роскошные пиры, забавы, заблужденья
   На мирный шум дубров, на тишину полей,
   На праздность вольную, подругу размышленья.

   Я твой – люблю сей темный сад
   С его прохладой и цветами,
   Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
   Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
   Везде передо мной подвижные картины:
   Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
   Где парус рыбаря белеет иногда,
   За ними ряд холмов и нивы полосаты,

   Вдали рассыпанные хаты,
   На влажных берегах бродящие стада,
   Овины дымные и мельницы крилаты;
   Везде следы довольства и труда…
   Я здесь, от суетных оков освобожденный,
   Учуся в Истине блаженство находить,
   Свободною душой Закон боготворить,
   Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
   Участьем отвечать застенчивой Мольбе
   И не завидывать судьбе
   Злодея иль глупца – в величии неправом.
   Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
   В уединенье величавом
   Слышнее ваш отрадный глас.
   Он гонит лени сон угрюмый,
   К трудам рождает жар во мне,
   И ваши творческие думы
   В душевной зреют глубине.

   Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
   Среди цветущих нив и гор
   Друг человечества печально замечает
   Везде Невежества убийственный Позор.
   Не видя слез, не внемля стона,
   На пагубу людей избранное Судьбой,
   Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона,
   Присвоило себе насильственной лозой
   И труд, и собственность, и время земледельца.
   Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
   Здесь Рабство тощее влачится по браздам
   Неумолимого Владельца.

   Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
   Надежд и склонностей в душе питать не смея,
   Здесь девы юные цветут
   Для прихоти бесчувственной злодея.
   Опора милая стареющих отцов,
   Младые сыновья, товарищи трудов,
   Из хижины родной идут собой умножить
   Дворовые толпы измученных рабов.
   О, если б голос мой умел сердца тревожить!
   Почто в груди моей горит бесплодный жар
   И не дан мне судьбой Витийства грозный дар?
   Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
   И Рабство, падшее по манию царя,
   И над отечеством Свободы просвещенной
   Взойдет ли наконец прекрасная Заря?

   Зимнее утро
   Мороз и солнце; день чудесный!
   Еще ты дремлешь, друг прелестный —
   Пора, красавица, проснись:
   Открой сомкнуты негой взоры
   Навстречу северной Авроры,
   Звездою севера явись!

   Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
   На мутном небе мгла носилась;
   Луна, как бледное пятно,
   Сквозь тучи мрачные желтела,
   И ты печальная сидела —
   А нынче… погляди в окно:

   Под голубыми небесами
   Великолепными коврами,
   Блестя на солнце, снег лежит;
   Прозрачный лес один чернеет,
   И ель сквозь иней зеленеет,
   И речка подо льдом блестит.

   Вся комната янтарным блеском
   Озарена. Веселым треском
   Трещит затопленная печь.
   Приятно думать у лежанки.
   Но знаешь: не велеть ли в санки
   Кобылку бурую запречь?

   Скользя по утреннему снегу,
   Друг милый, предадимся бегу
   Нетерпеливого коня
   И навестим поля пустые,
   Леса, недавно столь густые,
   И берег, милый для меня.

   Зимний вечер
   Буря мглою небо кроет,
   Вихри снежные крутя;
   То, как зверь, она завоет,
   То заплачет, как дитя,
   То по кровле обветшалой
   Вдруг соломой зашумит,
   То, как путник запоздалый,
   К нам в окошко застучит.

   Наша ветхая лачужка
   И печальна и темна.
   Что же ты, моя старушка,
   Приумолкла у окна?
   Или бури завываньем
   Ты, мой друг, утомлена,
   Или дремлешь под жужжаньем
   Своего веретена?

   Выпьем, добрая подружка
   Бедной юности моей,
   Выпьем с горя; где же кружка?
   Сердцу будет веселей.
   Спой мне песню, как синица
   Тихо за морем жила;
   Спой мне песню, как девица
   За водой поутру шла.

   Буря мглою небо кроет,
   Вихри снежные крутя;
   То, как зверь, она завоет,
   То заплачет, как дитя.
   Выпьем, добрая подружка
   Бедной юности моей,
   Выпьем с горя; где же кружка?
   Сердцу будет веселей.

   Няне
   Подруга дней моих суровых,
   Голубка дряхлая моя!
   Одна в глуши лесов сосновых
   Давно, давно ты ждешь меня.
   Ты под окном своей светлицы
   Горюешь, будто на часах,
   И медлят поминутно спицы
   В твоих наморщенных руках.
   Глядишь в забытые вороты
   На черный отдаленный путь;
   Тоска, предчувствия, заботы
   Теснят твою всечасно грудь.
   То чудится тебе…
//-- * * * --//
   Как счастлив я, когда могу покинуть
   Докучный шум столицы и двора
   И убежать в пустынные дубровы,
   На берега сих молчаливых вод.

   О, скоро ли она со дна речного
   Подымется, как рыбка золотая?

   Как сладостно явление ее
   Из тихих волн, при свете ночи лунной!
   Опутана зелеными власами,
   Она сидит на берегу крутом.
   У стройных ног, как пена белых, волны
   Ласкаются, сливаясь и журча.
   Ее глаза то меркнут, то блистают,
   Как на небе мерцающие звезды;
   Дыханья нет из уст ее, но сколь

   Пронзительно сих влажных синих уст
   Прохладное лобзанье без дыханья,
   Томительно и сладко – в летний зной
   Холодный мед не столько сладок жажде.
   Когда она игривыми перстами
   Кудрей моих касается, тогда
   Мгновенный хлад, как ужас, пробегает
   Мне голову, и сердце громко бьется,
   Томительно любовью замирая.

   И в этот миг я рад оставить жизнь,
   Хочу стонать и пить ее лобзанье —
   А речь ее… Какие звуки могут
   Сравниться с ней – младенца первый лепет,
   Журчанье вод, иль майской шум небес,
   Иль звонкие Бояна Славья гусли.

   Зимняя дорога
   Сквозь волнистые туманы
   Пробирается луна,
   На печальные поляны
   Льет печально свет она.

   По дороге зимней, скучной
   Тройка борзая бежит,
   Колокольчик однозвучный
   Утомительно гремит.

   Что-то слышится родное
   В долгих песнях ямщика:
   То разгулье удалое,
   То сердечная тоска…

   Ни огня, ни черной хаты,
   Глушь и снег… Навстречу мне
   Только версты полосаты
   Попадаются одне…

   Скучно, грустно… Завтра, Нина,
   Завтра к милой возвратясь,
   Я забудусь у камина,
   Загляжусь не наглядясь.

   Звучно стрелка часовая
   Мерный круг свой совершит,
   И, докучных удаляя,
   Полночь нас не разлучит.

   Грустно, Нина: путь мой скучен,
   Дремля смолкнул мой ямщик,
   Колокольчик однозвучен,
   Отуманен лунный лик.
//-- * * * --//
   Когда за городом, задумчив, я брожу
   И на публичное кладбище захожу,
   Решетки, столбики, нарядные гробницы,
   Под коими гниют все мертвецы столицы,
   В болоте кое-как стесненные рядком,
   Как гости жадные за нищенским столом,
   Купцов, чиновников усопших мавзолеи,
   Дешевого резца нелепые затеи,
   Над ними надписи и в прозе и в стихах
   О добродетелях, о службе и чинах;
   По старом рогаче вдовицы плач амурный;
   Ворами со столбов отвинченные урны,
   Могилы склизкие, которы также тут,
   Зеваючи, жильцов к себе на утро ждут, —
   Такие смутные мне мысли все наводит,
   Что злое на меня уныние находит.
   Хоть плюнуть да бежать…
   Но как же любо мне
   Осеннею порой, в вечерней тишине,
   В деревне посещать кладбище родовое,
   Где дремлют мертвые в торжественном покое.
   Там неукрашенным могилам есть простор;
   К ним ночью темною не лезет бледный вор;
   Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
   Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
   На место праздных урн и мелких пирамид,
   Безносых гениев, растрепанных харит
   Стоит широко дуб над важными гробами,
   Колеблясь и шумя…
//-- * * * --//
   Кто видел край, где роскошью природы
   Оживлены дубравы и луга,
   Где весело шумят и блещут воды
   И мирные ласкают берега,
   Где на холмы под лавровые своды
   Не смеют лечь угрюмые снега?
   Скажите мне: кто видел край прелестный,
   Где я любил, изгнанник неизвестный?

   Златой предел! любимый край Эльвины,
   К тебе летят желания мои!
   Я помню скал прибрежные стремнины,
   Я помню вод веселые струи,
   И тень, и шум, и красные долины,
   Где в тишине простых татар семьи
   Среди забот и с дружбою взаимной
   Под кровлею живут гостеприимной.

   Все живо там, все там очей отрада,
   Сады татар, селенья, города;
   Отражена волнами скал громада,
   В морской дали теряются суда,
   Янтарь висит на лозах винограда;
   В лугах шумят бродящие стада…
   И зрит пловец – могила Митридата
   Озарена сиянием заката.

   И там, где мирт шумит над падшей урной,
   Увижу ль вновь сквозь темные леса
   И своды скал, и моря блеск лазурный,
   И ясные, как радость, небеса?
   Утихнет ли волненье жизни бурной?
   Минувших лет воскреснет ли краса?
   Приду ли вновь под сладостные тени
   Душой уснуть на лоне мирной лени?

   Домовому
   Поместья мирного незримый покровитель,
   Тебя молю, мой добрый домовой,
   Храни селенье, лес и дикий садик мой,
   И скромную семьи моей обитель!
   Да не вредят полям опасный хлад дождей
   И ветра поздного осенние набеги;
   Да в пору благотворны снеги
   Покроют влажный тук полей!
   Останься, тайный страж, в наследственной сени,
   Постигни робостью полунощного вора
   И от недружеского взора
   Счастливый домик охрани!
   Ходи вокруг его заботливым дозором,
   Люби мой малый сад, и берег сонных вод,
   И сей укромный огород
   С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
   Люби зеленый скат холмов,
   Луга, измятые моей бродящей ленью,
   Прохладу лип и кленов шумный кров —
   Они знакомы вдохновенью.
//-- * * * --//
   Забыв и рощу и свободу,
   Невольный чижик надо мной
   Зерно клюет и брызжет воду,
   И песнью тешится живой.
//-- * * * --//
   Простите, верные дубравы!
   Прости, беспечный мир полей,
   И легкокрылые забавы
   Столь быстро улетевших дней!
   Прости, Тригорское, где радость
   Меня встречала столько раз!
   На то ль узнал я вашу сладость,
   Чтоб навсегда покинуть вас?
   От вас беру воспоминанье,
   А сердце оставляю вам.
   Быть может (сладкое мечтанье!),
   Я к вашим возвращусь полям,
   Приду под липовые своды,
   На скат тригорского холма,
   Поклонник дружеской свободы,
   Веселья, граций и ума.
//-- * * * --//
   Когда порой воспоминанье
   Грызет мне сердце в тишине,
   И отдаленное страданье
   Как тень опять бежит ко мне:
   Когда, людей вблизи видя
   В пустыню скрыться я хочу,
   Их слабый глас возненавидя, —
   Тогда, забывшись, я лечу
   Не в светлый край, где небо блещет
   Неизъяснимой синевой,
   Где море теплою волной
   На пожелтелый мрамор плещет,
   И лавр и темный кипарис
   На воле пышно разрослись,
   Где пел Торквато величавый,
   Где и теперь во мгле ночной
   Далече звонкою скалой
   Повторены пловца октавы.
   Стремлюсь привычною мечтою
   К студеным северным волнам.
   Меж белоглавой их толпою
   Открытый остров вижу там.
   Печальный остров – берег дикой
   Усеян зимнею брусникой,
   Увядшей тундрою покрыт
   И хладной пеною подмыт.
   Сюда порою приплывает
   Отважный северный рыбак,
   Здесь невод мокрый расстилает
   И свой разводит он очаг.
   Сюда погода волновая
   Заносит утлый мой челнок…
//-- * * * --//
   Лишь розы увядают,
   Амврозией дыша,
   В Элизий улетает
   Их легкая душа.

   И там, где волны сонны
   Забвение несут,
   Их тени благовонны
   Над Летою цветут.

   Птичка
   В чужбине свято наблюдаю
   Родной обычай старины:
   На волю птичку выпускаю
   При светлом празднике весны.

   Я стал доступен утешенью;
   За что на бога мне роптать,
   Когда хоть одному творенью
   Я мог свободу даровать!

   Добрый совет
   Давайте пить и веселиться,
   Давайте жизнию играть,
   Пусть чернь слепая суетится,
   Не нам безумной подражать.
   Пусть наша ветреная младость
   Потонет в неге и вине,
   Пусть изменяющая радость
   Нам улыбнется хоть во сне.
   Когда же юность легким дымом
   Умчит веселья юных дней,
   Тогда у старости отымем
   Все, что отымется у ней.

   Осень (Отрывок)
   Чего в мой дремлющий
   тогда не входит ум?
   Державин
   I
   Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
   Последние листы с нагих своих ветвей;
   Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.
   Журча еще бежит за мельницу ручей,
   Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
   В отъезжие поля с охотою своей,
   И страждут озими от бешеной забавы,
   И будит лай собак уснувшие дубравы.

   II
   Теперь моя пора: я не люблю весны;
   Скучна мне оттепель; вонь, грязь – весной я болен;
   Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
   Суровою зимой я более доволен,
   Люблю ее снега; в присутствии луны
   Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
   Когда под соболем, согрета и свежа,
   Она вам руку жмет, пылая и дрожа!

   III
   Как весело, обув железом острым ноги,
   Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
   А зимних праздников блестящие тревоги?..
   Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
   Ведь это наконец и жителю берлоги,
   Медведю, надоест. Нельзя же целый век
   Кататься нам в санях с Армидами младыми
   Иль киснуть у печей за стеклами двойными.

   IV
   Ох, лето красное! любил бы я тебя,
   Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
   Ты, все душевные способности губя,
   Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
   Лишь как бы напоить, да освежить себя —
   Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
   И, проводив ее блинами и вином,
   Поминки ей творим мороженым и льдом.

   V
   Дни поздней осени бранят обыкновенно,
   Но мне она мила, читатель дорогой,
   Красою тихою, блистающей смиренно.
   Так нелюбимое дитя в семье родной
   К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
   Из годовых времен я рад лишь ей одной,
   В ней много доброго; любовник не тщеславный,
   Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

   VI
   Как это объяснить? Мне нравится она,
   Как, вероятно, вам чахоточная дева
   Порою нравится. На смерть осуждена,
   Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
   Улыбка на устах увянувших видна;
   Могильной пропасти она не слышит зева;
   Играет на лице еще багровый цвет.
   Она жива еще сегодня, завтра нет.

   VII
   Унылая пора! очей очарованье!
   Приятна мне твоя прощальная краса —
   Люблю я пышное природы увяданье,
   В багрец и в золото одетые леса,
   В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
   И мглой волнистою покрыты небеса,
   И редкий солнца луч, и первые морозы,
   И отдаленные седой зимы угрозы.

   VIII
   И с каждой осенью я расцветаю вновь;
   Здоровью моему полезен русской холод;
   К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
   Чредой слетает сон, чредой находит голод;
   Легко и радостно играет в сердце кровь,
   Желания кипят – я снова счастлив, молод,
   Я снова жизни полн – таков мой организм
   (Извольте мне простить ненужный прозаизм).

   IX
   Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
   Махая гривою, он всадника несет,
   И звонко под его блистающим копытом
   Звенит промерзлый дол и трескается лед.
   Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
   Огонь опять горит – то яркий свет лиет,
   То тлеет медленно – а я пред ним читаю
   Иль думы долгие в душе моей питаю.

   X
   И забываю мир – и в сладкой тишине
   Я сладко усыплен моим воображеньем,
   И пробуждается поэзия во мне:
   Душа стесняется лирическим волненьем,
   Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
   Излиться наконец свободным проявленьем —
   И тут ко мне идет незримый рой гостей,
   Знакомцы давние, плоды мечты моей.

   XI
   И мысли в голове волнуются в отваге,
   И рифмы легкие навстречу им бегут,
   И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
   Минута – и стихи свободно потекут.
   Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
   Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
   Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
   Громада двинулась и рассекает волны.

   XII
   Плывет. Куда ж нам плыть?…
   . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . .
//-- * * * --//
   В поле чистом серебрится
   Снег волнистый и рябой,
   Светит месяц, тройка мчится
   По дороге столбовой.

   Пой: в часы дорожной скуки,
   На дороге, в тьме ночной
   Сладки мне родные звуки,
   Звуки песни удалой.

   Пой, ямщик! Я молча, жадно
   Буду слушать голос твой.
   Месяц ясный светит хладно,
   Грустен ветра дальний вой.

   Пой: «Лучинушка, лучина,
   Что же не светло горишь?»
//-- * * * --//
   Стою печален на кладбище.
   Гляжу кругом – обнажено
   Святое смерти пепелище
   И степью лишь окружено.
   И мимо вечного ночлега
   Дорога сельская лежит,
   По ней рабочая телега изредка стучит.
   Одна равнина справа, слева.
   Ни речки, ни холма, ни древа.
   Кой-где чуть видятся кусты.
   Однообразны и унылы
   Немые камни и могилы
   И деревянные кресты.
//-- * * * --//
   Не дай мне бог сойти с ума.
   Нет, легче посох и сума;
   Нет, легче труд и глад.
   Не то, чтоб разумом моим
   Я дорожил; не то, чтоб с ним
   Расстаться был не рад:

   Когда б оставили меня
   На воле, как бы резво я
   Пустился в темный лес!
   Я пел бы в пламенном бреду,
   Я забывался бы в чаду
   Нестройных, чудных грез.

   И я б заслушивался волн,
   И я глядел бы, счастья полн,
   В пустые небеса;
   И силен, волен был бы я,
   Как вихорь, роющий поля,
   Ломающий леса.

   Да вот беда: сойди с ума,
   И страшен будешь как чума,
   Как раз тебя запрут,
   Посадят на цепь дурака
   И сквозь решетку как зверка
   Дразнить тебя придут.

   А ночью слышать буду я
   Не голос яркий соловья,
   Не шум глухой дубров —
   А крик товарищей моих,
   Да брань смотрителей ночных,
   Да визг, да звон оков.
//-- * * * --//
   (2 ноября)
   Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
   Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
   Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
   Пороша есть иль нет? и можно ли постель
   Покинуть для седла, иль лучше до обеда
   Возиться с старыми журналами соседа?
   Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
   И рысью по полю при первом свете дня;
   Арапники в руках, собаки вслед за нами;
   Глядим на бледный снег прилежными глазами;
   Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
   Двух зайцев протравив, являемся домой.
   Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет;
   Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;
   По капле, медленно глотаю скуки яд.
   Читать хочу; глаза над буквами скользят,
   А мысли далеко… Я книгу закрываю;
   Беру перо, сижу; насильно вырываю
   У музы дремлющей несвязные слова.
   Ко звуку звук нейдет… Теряю все права
   Над рифмой, над моей прислужницею странной:
   Стих вяло тянется, холодный и туманный.
   Усталый, с лирою я прекращаю спор,
   Иду в гостиную; там слышу разговор

   О близких выборах, о сахарном заводе;
   Хозяйка хмурится в подобие погоде,
   Стальными спицами проворно шевеля,
   Иль про червонного гадает короля.
   Тоска! Так день за днем идет в уединенье!
   Но если под вечер в печальное селенье,
   Когда за шашками сижу я в уголке,
   Приедет издали в кибитке иль возке
   Нежданная семья: старушка, две девицы
   (Две белокурые, две стройные сестрицы), —
   Как оживляется глухая сторона!

   Как жизнь, о боже мой, становится полна!
   Сначала косвенно-внимательные взоры,
   Потом слов несколько, потом и разговоры,
   А там и дружный смех, и песни вечерком,
   И вальсы резвые, и шепот за столом,
   И взоры томные, и ветреные речи,
   На узкой лестнице замедленные встречи;
   И дева в сумерки выходит на крыльцо:
   Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
   Но бури севера не вредны русской розе.
   Как жарко поцелуй пылает на морозе!
   Как дева русская свежа в пыли снегов!
//-- * * * --//
   …Вновь я посетил
   Тот уголок земли, где я провел
   Изгнанником два года незаметных.
   Уж десять лет ушло с тех пор – и много
   Переменилось в жизни для меня,
   И сам, покорный общему закону,
   Переменился я – но здесь опять
   Минувшее меня объемлет живо,
   И, кажется, вечор еще бродил
   Я в этих рощах.
   Вот опальный домик,
   Где жил я с бедной нянею моей.
   Уже старушки нет – уж за стеною
   Не слышу я шагов ее тяжелых,
   Ни кропотливого ее дозора.

   Вот холм лесистый, над которым часто
   Я сиживал недвижим – и глядел
   На озеро, воспоминая с грустью
   Иные берега, иные волны…
   Меж нив златых и пажитей зеленых
   Оно, синея, стелется широко;
   Через его неведомые воды
   Плывет рыбак и тянет за собой
   Убогий невод. По брегам отлогим
   Рассеяны деревни – там за ними

   Скривилась мельница, насилу крылья
   Ворочая при ветре…
   На границе
   Владений дедовских, на месте том,
   Где в гору подымается дорога,
   Изрытая дождями, три сосны
   Стоят – одна поодаль, две другие
   Друг к дружке близко, – здесь, когда их мимо
   Я проезжал верхом при свете лунном,
   Знакомым шумом шорох их вершин
   Меня приветствовал. По той дороге
   Теперь поехал я и пред собою
   Увидел их опять. Они всё те же,
   Все тот же их, знакомый уху шорох —
   Но около корней их устарелых
   (Где некогда все было пусто, голо)
   Теперь младая роща разрослась,
   Зеленая семья; кусты теснятся
   Под сенью их как дети. А вдали
   Стоит один угрюмый их товарищ,
   Как старый холостяк, и вкруг него
   По-прежнему все пусто.

   Здравствуй, племя
   Младое, незнакомое! не я
   Увижу твой могучий поздний возраст,
   Когда перерастешь моих знакомцев
   И старую главу их заслонишь
   От глаз прохожего. Но пусть мой внук
   Услышит ваш приветный шум, когда,
   С приятельской беседы возвращаясь,
   Веселых и приятных мыслей полон,
   Пройдет он мимо вас во мраке ночи
   И обо мне вспомянет.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный

   Муза
   В младенчестве моем она меня любила
   И семиствольную цевницу мне вручила.
   Она внимала мне с улыбкой – и слегка,
   По звонким скважинам пустого тростника,
   Уже наигрывал я слабыми перстами
   И гимны важные, внушенные богами,
   И песни мирные фригийских пастухов.
   С утра до вечера в немой тени дубов
   Прилежно я внимал урокам девы тайной,
   И, радуя меня наградою случайной,
   Откинув локоны от милого чела,
   Сама из рук моих свирель она брала.
   Тростник был оживлен божественным дыханьем
   И сердце наполнял святым очарованьем.

   Поэт
   Пока не требует поэта
   К священной жертве Аполлон,
   В заботах суетного света
   Он малодушно погружен;
   Молчит его святая лира;
   Душа вкушает хладный сон,
   И меж детей ничтожных мира,
   Быть может, всех ничтожней он.

   Но лишь божественный глагол
   До слуха чуткого коснется,
   Душа поэта встрепенется,
   Как пробудившийся орел.
   Тоскует он в забавах мира,
   Людской чуждается молвы,
   К ногам народного кумира
   Не клонит гордой головы;
   Бежит он, дикий и суровый,
   И звуков и смятенья полн,
   На берега пустынных волн,
   В широкошумные дубровы…

   Поэт и толпа
   Procul este, profani. [3 - Прочь, непосвященные (лат.)]
   Поэт по лире вдохновенной
   Рукой рассеянной бряцал.
   Он пел – а хладный и надменный
   Кругом народ непосвященный
   Ему бессмысленно внимал.

   И толковала чернь тупая:
   «Зачем так звучно он поет?
   Напрасно ухо поражая,
   К какой он цели нас ведет?
   О чем бренчит? чему нас учит?
   Зачем сердца волнует, мучит,
   Как своенравный чародей?
   Как ветер, песнь его свободна,
   Зато как ветер и бесплодна:
   Какая польза нам от ней?»

   Поэт.
   Молчи, бессмысленный народ,
   Поденщик, раб нужды, забот!
   Несносен мне твой ропот дерзкий,
   Ты червь земли, не сын небес;
   Тебе бы пользы всё – на вес
   Кумир ты ценишь Бельведерский.
   Ты пользы, пользы в нем не зришь.
   Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
   Печной горшок тебе дороже:
   Ты пищу в нем себе варишь.

   Чернь.
   Нет, если ты небес избранник,
   Свой дар, божественный посланник,
   Во благо нам употребляй:
   Сердца собратьев исправляй.
   Мы малодушны, мы коварны,
   Бесстыдны, злы, неблагодарны;
   Мы сердцем хладные скопцы,
   Клеветники, рабы, глупцы;
   Гнездятся клубом в нас пороки.
   Ты можешь, ближнего любя,
   Давать нам смелые уроки,
   А мы послушаем тебя.

   Поэт.
   Подите прочь – какое дело
   Поэту мирному до вас!
   В разврате каменейте смело,
   Не оживит вас лиры глас!
   Душе противны вы, как гробы.
   Для вашей глупости и злобы
   Имели вы до сей поры
   Бичи, темницы, топоры; —
   Довольно с вас, рабов безумных!
   Во градах ваших с улиц шумных
   Сметают сор, – полезный труд! —
   Но, позабыв свое служенье,
   Алтарь и жертвоприношенье,
   Жрецы ль у вас метлу берут?
   Не для житейского волненья,
   Не для корысти, не для битв,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуков сладких и молитв.
//-- * * * --//
   Exegi monumentum [4 - Я воздвиг памятник (лат.).]
   Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
   К нему не зарастет народная тропа,
   Вознесся выше он главою непокорной
   Александрийского столпа.

   Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
   Мой прах переживет и тленья убежит —
   И славен буду я, доколь в подлунном мире
   Жив будет хоть один пиит.

   Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
   И назовет меня всяк сущий в ней язык,
   И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
   Тунгус, и друг степей калмык.

   И долго буду тем любезен я народу,
   Что чувства добрые я лирой пробуждал,
   Что в мой жестокий век восславил я Свободу
   И милость к падшим призывал.

   Веленью божию, о муза, будь послушна,
   Обиды не страшась, не требуя венца,
   Хвалу и клевету приемли равнодушно
   И не оспоривай глупца.

   Поэту
   Поэт! не дорожи любовию народной.
   Восторженных похвал пройдет минутный шум;
   Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
   Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

   Ты царь: живи один. Дорогою свободной
   Иди, куда влечет тебя свободный ум,
   Усовершенствуя плоды любимых дум,
   Не требуя наград за подвиг благородный.

   Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
   Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
   Ты им доволен ли, взыскательный художник?

   Доволен? Так пускай толпа его бранит
   И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
   И в детской резвости колеблет твой треножник.
//-- * * * --//
   Вот муза, резвая болтунья,
   Которую ты столь любил.
   Раскаялась моя шалунья,
   Придворный тон ее пленил;
   Ее всевышний осенил
   Своей небесной благодатью —
   Она духовному занятью
   Опасной жертвует игрой.
   Не удивляйся, милый мой,
   Ее израильскому платью, —
   Прости ей прежние грехи
   И под заветною печатью
   Прими опасные стихи.

   Послание цензору
   Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
   Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
   Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
   Цензуру поносить хулой неосторожной;
   Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
   У нас писатели, я знаю, каковы;
   Их мыслей не теснит цензурная расправа,
   И чистая душа перед тобою права.

   Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
   Нередко о твоей жалею я судьбе:
   Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
   Хвостова, Буниной единственный читатель,
   Ты вечно разбирать обязан за грехи
   То прозу глупую, то глупые стихи.
   Российских авторов нелегкое встревожит:
   Кто английской роман с французского преложит,
   Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
   Другой трагедию напишет нам шутя —
   До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
   Зевай, сто раз засни – а после подпишися.
   Так, цензор мученик; порой захочет он
   Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,
   Державин, Карамзин манят его желанье,
   А должен посвятить бесплодное вниманье

   На бредни новые какого-то враля,
   Которому досуг петь рощи да поля,
   Да связь утратя в них, ищи ее с начала,
   Или вымарывай из тощего журнала
   Насмешки грубые и площадную брань,
   Учтивых остряков затейливую дань.

   Но цензор гражданин, и сан его священный:
   Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
   Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
   Но мнений не теснит и разум терпит он.
   Блюститель тишины, приличия и нравов,
   Не преступает сам начертанных уставов,
   Закону преданный, отечество любя,
   Принять ответственность умеет на себя;
   Полезной истине пути не заграждает,
   Живой поэзии резвиться не мешает.
   Он друг писателю, пред знатью не труслив,
   Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.
   А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
   Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
   Не понимая нас, мараешь и дерешь;
   Ты черным белое по прихоти зовешь;
   Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
   Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
   Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
   Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
   Благодаря тебя, не видим книг доселе?
   И если говорить задумают о деле,
   То, славу русскую и здравый ум любя,
   Сам государь велит печатать без тебя.
   Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
   Баллады, басенки, элегии, куплеты,
   Досугов и любви невинные мечты,
   Воображения минутные цветы.
   О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
   Не проклинал твоей губительной секиры?
   Докучным евнухом ты бродишь между муз;
   Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
   Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный —

   Ничто не трогает души твоей холодной.
   На все кидаешь ты косой, неверный взгляд.
   Подозревая все, во всем ты видишь яд.
   Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:
   Парнас не монастырь и не гарем печальный,
   И право никогда искусный коновал
   Излишней пылкости Пегаса не лишал.
   Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы —
   Осмеивать закон, правительство иль нравы,
   Тот не подвергнется взысканью твоему;
   Тот не знаком тебе, мы знаем почему —
   И рукопись его, не погибая в Лете,
   Без подписи твоей разгуливает в свете.
   Барков шутливых од тебе не посылал,
   Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
   И Пушкина стихи в печати не бывали;
   Что нужды? их и так иные прочитали.
   Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
   Едва ли Шаликов не вредный человек.
   За чем себя и нас терзаешь без причины?
   Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
   Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
   Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
   В глазах монархини сатирик превосходный
   Невежество казнил в комедии народной,
   Хоть в узкой голове придворного глупца
   Кутейкин и Христос два равные лица.
   Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
   Их горделивые разоблачал кумиры;
   Хемницер истину с улыбкой говорил,
   Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
   Киприду иногда являл без покрывала —
   И никому из них цензура не мешала.
   Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
   С тобой не так легко б разделались они?
   Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
   Дней Александровых прекрасное начало.
   Проведай, что в те дни произвела печать.
   На поприще ума нельзя нам отступать.
   Старинной глупости мы праведно стыдимся,
   Ужели к тем годам мы снова обратимся,

   Когда никто не смел отечество назвать,
   И в рабстве ползали и люди и печать?
   Нет, нет! оно прошло, губительное время,
   Когда Невежества несла Россия бремя.
   Где славный Карамзин снискал себе венец,
   Там цензором уже не может быть глупец…
   Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

   «Все правда, – скажешь ты, – не стану спорить с вами:
   Но можно ль цензору по совести судить?
   Я должен то того, то этого щадить.
   Конечно, вам смешно – а я нередко плачу,
   Читаю да крещусь, мараю наудачу —
   На все есть мода, вкус; бывало, например,
   У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
   А нынче и Милот попался в наши сети.
   Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»

   Жена и дети, друг, поверь – большое зло:
   От них все скверное у нас произошло.
   Но делать нечего; так если невозможно
   Тебе скорей домой убраться осторожно,
   И службою своей ты нужен для царя,
   Хоть умного себе возьми секретаря.
//-- * * * --//
   О муза пламенной сатиры!
   Приди на мой призывный клич!
   Не нужно мне гремящей лиры,
   Вручи мне Ювеналов бич!
   Не подражателям холодным,
   Не переводчикам голодным,
   Не безответным рифмачам
   Готовлю язвы эпиграмм!
   Мир вам, несчастные поэты,
   Мир вам, журнальные клевреты,
   Мир вам, смиренные глупцы!
   А вы, ребята подлецы, —
   Вперед! Всю вашу сволочь буду
   Я мучить казнию стыда!
   Но если же кого забуду,
   Прошу напомнить, господа!
   О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
   О, сколько лбов широко-медных
   Готовы от меня принять
   Неизгладимую печать!

   Соловей и роза
   В безмолвии садов, весной, во мгле ночей,
   Поет над розою восточный соловей.
   Но роза милая не чувствует, не внемлет,
   И под влюбленный гимн колеблется и дремлет.
   Не так ли ты поешь для хладной красоты?
   Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?
   Она не слушает, не чувствует поэта;
   Глядишь – она цветет; взываешь – нет ответа.
//-- * * * --//
   За старые грехи наказанный судьбой,
   Я стражду восемь дней, с лекарствами в желудке,
   С Меркурием в крови, с раскаяньем в рассудке —
   Я стражду – Эскулап ручается собой.
//-- * * * --//
   Перед гробницею святой
   Стою с поникшею главой…
   Все спит кругом; одни лампады
   Во мраке храма золотят
   Столпов гранитные громады
   И их знамен нависший ряд.

   Под ними спит сей властелин,
   Сей идол северных дружин,
   Маститый страж страны державной,
   Смиритель всех ее врагов,
   Сей остальной из стаи славной
   Екатерининских орлов.

   В твоем гробу восторг живет!
   Он русский глас нам издает;
   Он нам твердит о той године,
   Когда народной веры глас
   Воззвал к святой твоей седине:
   «Иди, спасай!» Ты встал – и спас…

   Внемли ж и днесь наш верный глас,
   Встань и спасай царя и нас,
   О старец грозный! На мгновенье
   Явись у двери гробовой,
   Явись, вдохни восторг и рвенье
   Полкам, оставленным тобой!

   Явись и дланию своей
   Нам укажи в толпе вождей,
   Кто твой наследник, твой избранный!
   Но храм – в молчанье погружен,
   И тих твоей могилы бранной
   Невозмутимый, вечный сон…
//-- * * * --//
   Когда б писать ты начал сдуру,
   Тогда б наверно ты пролез
   Сквозь нашу тесную цензуру,
   Как внидишь в царствие небес.

   Подобный жребий для поэта
   Подобный жребий для поэта
   И для красавицы готов:
   Стихи отводят от портрета,
   Портрет отводит от стихов.

   Мадона
   Не множеством картин старинных мастеров
   Украсить я всегда желал свою обитель,
   Чтоб суеверно им дивился посетитель,
   Внимая важному сужденью знатоков.

   В простом углу моем, средь медленных трудов,
   Одной картины я желал быть вечно зритель,
   Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
   Пречистая и наш божественный спаситель —

   Она с величием, он с разумом в очах —
   Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
   Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

   Исполнились мои желания. Творец
   Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
   Чистейшей прелести чистейший образец.

   Анчар [5 - Древо яда. (Прим. А. С. Пушкина.)]
   В пустыне чахлой и скупой,
   На почве, зноем раскаленной,
   Анчар, как грозный часовой,
   Стоит – один во всей вселенной.

   Природа жаждущих степей
   Его в день гнева породила,
   И зелень мертвую ветвей
   И корни ядом напоила.

   Яд каплет сквозь его кору,
   К полудню растопясь от зною,
   И застывает ввечеру
   Густой прозрачною смолою.

   К нему и птица не летит,
   И тигр нейдет: лишь вихорь черный
   На древо смерти набежит —
   И мчится прочь, уже тлетворный.

   И если туча оросит,
   Блуждая, лист его дремучий,
   С его ветвей, уж ядовит,
   Стекает дождь в песок горючий.

   Но человека человек
   Послал к анчару властным взглядом,
   И тот послушно в путь потек
   И к утру возвратился с ядом.

   Принес он смертную смолу
   Да ветвь с увядшими листами,
   И пот по бледному челу
   Струился хладными ручьями;

   Принес – и ослабел и лег
   Под сводом шалаша на лыки,
   И умер бедный раб у ног
   Непобедимого владыки.

   А царь тем ядом напитал
   Свои послушливые стрелы
   И с ними гибель разослал
   К соседям в чуждые пределы.
//-- * * * --//
   Ворон к ворону летит,
   Ворон ворону кричит:
   Ворон! где б нам отобедать?
   Как бы нам о том проведать?

   Ворон ворону в ответ:
   Знаю, будет нам обед;
   В чистом поле под ракитой
   Богатырь лежит убитый.

   Кем убит и отчего,
   Знает сокол лишь его,
   Да кобылка вороная,
   Да хозяйка молодая.

   Сокол в рощу улетел,
   На кобылку недруг сел,
   А хозяйка ждет мило́го
   Не убитого, живого.

   История стихотворца
   Внимает он привычным ухом
   Свист;
   Марает он единым духом
   Лист;
   Потом всему терзает свету
   Слух;
   Потом печатает – и в Лету
   Бух!

   Прозаик и поэт
   О чем, прозаик, ты хлопочешь?
   Давай мне мысль какую хочешь:
   Ее с конца я завострю,
   Летучей рифмой оперю,
   Взложу на тетиву тугую,
   Послушный лук согну в дугу,
   А там пошлю наудалую,
   И горе нашему врагу!
//-- * * * --//
   Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
   Готовый век трунить над нашей томной музой,
   Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,
   Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
   Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
   За ними чернозем, равнины скат отлогий,
   Над ними серых туч густая полоса.
   Где нивы светлые? где темные леса?
   Где речка? На дворе у низкого забора
   Два бедных деревца стоят в отраду взора,
   Два только деревца. И то из них одно
   Дождливой осенью совсем обнажено,
   И листья на другом, размокнув и желтея,
   Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
   И только. На дворе живой собаки нет.
   Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
   Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка
   И кличет издали ленивого попенка,
   Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
   Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

   Что ж ты нахмурился? – Нельзя ли блажь оставить!
   И песенкою нас веселой позабавить? —

   Куда же ты? – В Москву, чтоб графских именин
   Мне здесь не прогулять.
   – Постой, а карантин!

   Ведь в нашей стороне индейская зараза.
   Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,
   Бывало, сиживал покорный твой слуга;
   Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!

   Ответ анониму
   О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье
   Приветствует мое к блаженству возрожденье,
   Чья скрытая рука мне крепко руку жмет,
   Указывает путь и посох подает;
   О, кто бы ни был ты: старик ли вдохновенный,
   Иль юности моей товарищ отдаленный,
   Иль отрок, музами таинственно храним,
   Иль пола кроткого стыдливый херувим, —
   Благодарю тебя душою умиленной.
   Вниманья слабого предмет уединенный,
   К доброжелательству досель я не привык —
   И странен мне его приветливый язык.
   Смешон, участия кто требует у света!
   Холодная толпа взирает на поэта,
   Как на заезжего фигляра: если он
   Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,
   И выстраданный стих, пронзительно-унылый,
   Ударит по сердцам с неведомою силой, —
   Она в ладони бьет и хвалит, иль порой
   Неблагосклонною кивает головой.
   Постигнет ли певца незапное волненье,
   Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, —
   «Тем лучше, – говорят любители искусств, —
   Тем лучше! наберет он новых дум и чувств
   И нам их передаст». Но счастие поэта
   Меж ими не найдет сердечного привета,
   Когда боязненно безмолвствует оно…
//-- * * * --//
   Как сатирой безымянной
   Лик зоила я пятнал,
   Признаюсь: на вызов бранный
   Возражений я не ждал.
   Справедливы ль эти слухи?
   Отвечал он? Точно ль так?
   В полученье оплеухи
   Расписался мой дурак?

   Разговор книгопродавца с поэтом
   Книгопродавец
   Стишки для вас одна забава,
   Немножко стоит вам присесть,
   Уж разгласить успела слава
   Везде приятнейшую весть:
   Поэма, говорят, готова,
   Плод новый умственных затей.
   Итак, решите; жду я слова:
   Назначьте сами цену ей.
   Стишки любимца муз и граций
   Мы вмиг рублями заменим
   И в пук наличных ассигнаций
   Листочки ваши обратим…
   О чем вздохнули так глубоко?
   Нельзя ль узнать?

   Поэт
   Я был далеко:
   Я время то воспоминал,
   Когда, надеждами богатый,
   Поэт беспечный, я писал
   Из вдохновенья, не из платы.
   Я видел вновь приюты скал
   И темный кров уединенья,
   Где я на пир воображенья,
   Бывало, музу призывал.
   Там слаще голос мой звучал;
   Там доле яркие виденья,
   С неизъяснимою красой,
   Вились, летали надо мной
   В часы ночного вдохновенья!..
   Все волновало нежный ум:
   Цветущий луг, луны блистанье,
   В часовне ветхой бури шум,
   Старушки чудное преданье.
   Какой-то демон обладал
   Моими играми, досугом;
   За мной повсюду он летал,
   Мне звуки дивные шептал,
   И тяжким, пламенным недугом
   Была полна моя глава;
   В ней грезы чудные рождались;
   В размеры стройные стекались
   Мои послушные слова
   И звонкой рифмой замыкались.
   В гармонии соперник мой
   Был шум лесов, иль вихорь буйный,
   Иль иволги напев живой,
   Иль ночью моря гул глухой,
   Иль шопот речки тихоструйной.
   Тогда, в безмолвии трудов,
   Делиться не был я готов
   С толпою пламенным восторгом,
   И музы сладостных даров
   Не унижал постыдным торгом;
   Я был хранитель их скупой:
   Так точно, в гордости немой,
   От взоров черни лицемерной
   Дары любовницы младой
   Хранит любовник суеверный.

   Книгопродавец
   Но слава заменила вам
   Мечтанья тайного отрады:
   Вы разошлися по рукам,
   Меж тем как пыльные громады
   Лежалой прозы и стихов
   Напрасно ждут себе чтецов
   И ветреной ее награды.

   Поэт
   Блажен, кто про себя таил
   Души высокие созданья
   И от людей, как от могил,
   Не ждал за чувство воздаянья!
   Блажен, кто молча был поэт
   И, терном славы не увитый,
   Презренной чернию забытый,
   Без имени покинул свет!
   Обманчивей и снов надежды,
   Что слава? шепот ли чтеца?
   Гоненье ль низкого невежды?
   Иль восхищение глупца?

   Книгопродавец
   Лорд Байрон был того же мненья;
   Жуковский то же говорил;
   Но свет узнал и раскупил
   Их сладкозвучные творенья.
   И впрям, завиден ваш удел:
   Поэт казнит, поэт венчает;
   Злодеев громом вечных стрел
   В потомстве дальном поражает;
   Героев утешает он;
   С Коринной на киферский трон
   Свою любовницу возносит.
   Хвала для вас докучный звон;
   Но сердце женщин славы просит:
   Для них пишите; их ушам
   Приятна лесть Анакреона:
   В младые лета розы нам
   Дороже лавров Геликона.

   Поэт
   Самолюбивые мечты,
   Утехи юности безумной!
   И я, средь бури жизни шумной,
   Искал вниманья красоты.
   Глаза прелестные читали
   Меня с улыбкою любви;
   Уста волшебные шептали
   Мне звуки сладкие мои…
   Но полно! в жертву им свободы
   Мечтатель уж не принесет;
   Пускай их юноша поет,
   Любезный баловень природы.
   Что мне до них? Теперь в глуши
   Безмолвно жизнь моя несется;
   Стон лиры верной не коснется
   Их легкой, ветреной души;
   Не чисто в них воображенье:
   Не понимает нас оно,
   И, признак бога, вдохновенье
   Для них и чуждо и смешно.
   Когда на память мне невольно
   Придет внушенный ими стих,
   Я так и вспыхну, сердцу больно:
   Мне стыдно идолов моих.
   К чему, несчастный, я стремился?
   Пред кем унизил гордый ум?
   Кого восторгом чистых дум
   Боготворить не устыдился?..

   Книгопродавец
   Люблю ваш гнев. Таков поэт!
   Причины ваших огорчений
   Мне знать нельзя; но исключений
   Для милых дам ужели нет?
   Ужели ни одна не стоит
   Ни вдохновенья, ни страстей,
   И ваших песен не присвоит
   Всесильной красоте своей?
   Молчите вы?

   Поэт
   Зачем поэту
   Тревожить сердца тяжкий сон?
   Бесплодно память мучит он.
   И что ж? какое дело свету?
   Я всем чужой!.. душа моя
   Хранит ли образ незабвенный?
   Любви блаженство знал ли я?
   Тоскою ль долгой изнуренный,
   Таил я слезы в тишине?
   Где та была, которой очи,
   Как небо, улыбались мне?
   Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
   . . . . . . . . . .
   И что ж? Докучный стон любви,
   Слова покажутся мои
   Безумца диким лепетаньем.
   Там сердце их поймет одно,
   И то с печальным содроганьем:
   Судьбою так уж решено.
   Ах, мысль о той души завялой
   Могла бы юность оживить
   И сны поэзии бывалой
   Толпою снова возмутить!..
   Она одна бы разумела
   Стихи неясные мои;
   Одна бы в сердце пламенела
   Лампадой чистою любви!
   Увы, напрасные желанья!
   Она отвергла заклинанья,
   Мольбы, тоску души моей:
   Земных восторгов излиянья,
   Как божеству, не нужно ей!..

   Книгопродавец
   Итак, любовью утомленный,
   Наскуча лепетом молвы,
   Заране отказались вы
   От вашей лиры вдохновенной.
   Теперь, оставя шумный свет,
   И муз, и ветреную моду,
   Что ж изберете вы?

   Поэт
   Свободу.

   Книгопродавец
   Прекрасно. Вот же вам совет;
   Внемлите истине полезной:
   Наш век – торгаш; в сей век железный
   Без денег и свободы нет.
   Что слава? – Яркая заплата
   На ветхом рубище певца.
   Нам нужно злата, злата, злата:
   Копите злато до конца!
   Предвижу ваше возраженье;
   Но вас я знаю, господа:
   Вам ваше дорого творенье,
   Пока на пламени труда
   Кипит, бурлит воображенье;
   Оно застынет, и тогда
   Постыло вам и сочиненье.
   Позвольте просто вам сказать:
   Не продается вдохновенье,
   Но можно рукопись продать.
   Что ж медлить? уж ко мне заходят
   Нетерпеливые чтецы;
   Вкруг лавки журналисты бродят,
   За ними тощие певцы:
   Кто просит пищи для сатиры,
   Кто для души, кто для пера;
   И признаюсь – от вашей лиры
   Предвижу много я добра.

   Поэт
   Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

   Пророк
   Духовной жаждою томим,
   В пустыне мрачной я влачился, —
   И шестикрылый серафим
   На перепутье мне явился.
   Перстами легкими как сон
   Моих зениц коснулся он.
   Отверзлись вещие зеницы,
   Как у испуганной орлицы.
   Моих ушей коснулся он, —
   И их наполнил шум и звон:
   И внял я неба содроганье,
   И горний ангелов полет,
   И гад морских подводный ход,
   И дольней лозы прозябанье.
   И он к устам моим приник,
   И вырвал грешный мой язык,
   И празднословный и лукавый,
   И жало мудрыя змеи
   В уста замершие мои
   Вложил десницею кровавой.
   И он мне грудь рассек мечом,
   И сердце трепетное вынул,
   И угль, пылающий огнем,
   Во грудь отверстую водвинул.
   Как труп в пустыне я лежал,
   И бога глас ко мне воззвал:
   «Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
   Исполнись волею моей,
   И, обходя моря и земли,
   Глаголом жги сердца людей».

   Узник
   Сижу за решеткой в темнице сырой.
   Вскормленный в неволе орел молодой,
   Мой грустный товарищ, махая крылом,
   Кровавую пищу клюет под окном,

   Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
   Как будто со мною задумал одно.
   Зовет меня взглядом и криком своим
   И вымолвить хочет: «Давай улетим!

   Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
   Туда, где за тучей белеет гора,
   Туда, где синеют морские края,
   Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»
//-- * * * --//
   Рифма, звучная подруга
   Вдохновенного досуга,
   Вдохновенного труда,
   Ты умолкла, онемела;
   Ах, ужель ты улетела,
   Изменила навсегда!

   В прежни дни твой милый лепет
   Усмирял сердечный трепет,
   Усыплял мою печаль,
   Ты ласкалась, ты манила,
   И от мира уводила
   В очарованную даль.

   Ты, бывало, мне внимала,
   За мечтой моей бежала,
   Как послушная дитя;
   То, свободна и ревнива,
   Своенравна и ленива,
   С нею спорила шутя.

   Я с тобой не расставался,
   Сколько раз повиновался
   Резвым прихотям твоим;
   Как любовник добродушный,
   Снисходительно послушный,
   Был я мучим и любим.

   О, когда бы ты явилась
   В дни, как на небе толпилась
   Олимпийская семья!
   Ты бы с нею обитала,
   И божественно б сияла
   Родословная твоя.

   Взяв божественную лиру,
   Так поведали бы миру
   Гезиод или Омир:
   Феб однажды у Адмета
   Близ тенистого Тайгета
   Стадо пас, угрюм и сир.

   Он бродил во мраке леса,
   И никто, страшась Зевеса,
   Из богинь иль из богов
   Навещать его не смели —
   Бога лиры и свирели,
   Бога света и стихов.

   Помня первые свиданья,
   Усладить его страданья
   Мнемозина притекла.
   И подруга Аполлона
   В тихой роще Геликона
   Плод восторгов родила.

   К моей чернильнице
   Подруга думы праздной,
   Чернильница моя;
   Мой век разнообразный
   Тобой украсил я.
   Как часто друг веселья
   С тобою забывал
   Условный час похмелья
   И праздничный бокал;
   Под сенью хаты скромной,
   В часы печали томной,
   Была ты предо мной
   С лампадой и мечтой.
   В минуты вдохновенья
   К тебе я прибегал
   И музу призывал
   На пир воображенья.
   Прозрачный, легкий дым
   Носился над тобою,
   И с трепетом живым
   В нем быстрой чередою
   . . . . . . .
   Сокровища мои
   На дне твоем таятся.
   Тебя я посвятил
   Занятиям досуга
   И с ленью примирил:
   Она твоя подруга.

   С тобой успех узнал
   Отшельник неизвестный…
   Заветный твой кристалл
   Хранит огонь небесный;
   И под вечер, когда
   Перо по книжке бродит,
   Без вялого труда
   Оно в тебе находит
   Концы моих стихов
   И верность выраженья;
   То звуков или слов
   Нежданное стеченье,
   То едкой шутки соль,
   То правды слог суровый,
   То странность рифмы новой,
   Неслыханной дотоль.
   С глупцов сорвав одежду,
   Я весело клеймил
   Зоила и невежду
   Пятном твоих чернил…
   Но их не разводил
   Ни тайной злости пеной,
   Ни ядом клеветы.
   И сердца простоты
   Ни лестью, ни изменой
   Не замарала ты.

   Но здесь, на лоне лени,
   Я слышу нежны пени
   Заботливых друзей…
   Ужели их забуду,
   Друзей души моей,
   И им неверен буду?
   Оставь, оставь порой
   Привычные затеи,
   И дактил, и хореи
   Для прозы почтовой.
   Минуты хладной скуки,
   Сердечной пустоты,
   Уныние разлуки,
   Всегдашние мечты,

   Мои надежды, чувства
   Без лести, без искусства
   Бумаге передай…
   Болтливостью небрежной,
   И ветреной, и нежной
   Их сердце утешай…
   Беспечный сын природы,
   Пока златые годы
   В забвеньи трачу я,
   Со мною неразлучно
   Живи благополучно,
   Наперсница моя.
   Когда же берег ада
   Навек меня возьмет,
   Когда навек уснет
   Перо, моя отрада,
   И ты, в углу пустом
   Осиротев, остынешь
   И навсегда покинешь
   Поэта тихий дом…
   Чадаев, друг мой милый,
   Тебя возьмет, унылый;
   Последний будь привет
   Любимцу прежних лет.
   Иссохшая, пустая,
   Меж двух его картин
   Останься век немая,
   Укрась его камин.
   Взыскательного света
   Очей не привлекай,
   Но верного поэта
   Друзьям напоминай.

   Эхо
   Ревет ли зверь в лесу глухом,
   Трубит ли рог, гремит ли гром,
   Поет ли дева за холмом —
   На всякий звук
   Свой отклик в воздухе пустом
   Родишь ты вдруг.

   Ты внемлешь грохоту громов,
   И гласу бури и валов,
   И крику сельских пастухов —
   И шлешь ответ;
   Тебе ж нет отзыва… Таков
   И ты, поэт!

   Мое завещание. Друзьям
   Хочу я завтра умереть
   И в мир волшебный наслажденья,
   На тихий берег вод забвенья,
   Веселой тенью отлететь…
   Прости навек, очарованье,
   Отрада жизни и любви!
   Приближьтесь, о друзья мои,
   Благоговенье и вниманье!
   Устройте завтра шумный ход,
   Нести радостные чаши
   На темный берег сонных вод,
   Где мы вели беседы наши.
   Зовите на последний пир
   Семелы радостного сына,
   Эрота, друга наших лир,
   Богов и смертных властелина.
   Пускай веселье прибежит,
   Махая резвою гремушкой,
   И нас от сердца рассмешит
   За полной пенистою кружкой.
   Пускай игривою толпой
   Слетят родные наши музы;
   Им первый кубок круговой.
   Друзья! священны нам их узы;
   До ранней утренней звезды,
   До тихого лучей рассвета

   Не выйдут из руки поэта
   Фиалы братской череды;
   В последний раз мою цевницу,
   Мечтаний сладостных певицу,
   Прижму к восторженной груди.
   И брякнут перстни золотые
   В завет любви в последний раз.
   Где вы, подруги молодые?
   Летите – дорог смерти час.
   В последний раз, томимый нежно,
   Забуду вечность и друзей,
   В последний раз на груди снежной
   Упьюсь отрадой юных дней!

   Когда ж восток озолотится
   Во тьме денницей молодой,
   И белый топол озарится,
   Покрытый утренней росой,
   Подайте грозд Анакреона;
   Он был учителем моим;
   И я сойду путем одним
   На грустный берег Ахерона…
   Простите, милые друзья,
   Подайте руку, до свиданья!
   И дайте, дайте обещанье,
   Когда навек укроюсь я,
   Мое исполнить завещанье.
   Приди, певец мой дорогой,
   Воспевший Вакха и Темиру,
   Тебе дарю я лень и лиру;
   Да будут музы над тобой…
   Ты не забудешь дружбы нашей,
   О Пущин, ветреный мудрец!
   Прими с моей глубокой чашей
   Увядший миртовый венец!
   Друзья! вам сердце оставляю
   И память прошлых красных дней,
   Окованных счастливой ленью
   На ложе маков и лилей;
   Мои стихи дарю забвенью,
   Последний вздох, о други, ей!

Александр Сергеевич Пушкин Я помню чудное мгновенье

Друзья мои, прекрасен наш союз

Я вас любил: любовь ещё быть может

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья

Я памятник себе воздвиг нерукотворный

Александр Сергеевич Пушкин
Я помню чудное мгновенье