-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Марина Ивановна Цветаева
|
|  Анатолий Николаевич Филиппов
|
|  Да будет день!
 -------

   Марина Цветаева
   Да будет день!



   Составитель А. Филиппов


   © Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021


   Жизнь, разбитая вдребезги


     Я пою и я ничья.

 Марина Цветаева

   Жизнь каждого творческого человека самым тесным образом переплетается с его произведениями.
   Жизнь поэта – особенно.
   Марина Цветаева родилась в семье профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева в 1892 году. В четырнадцать лет она и ее младшая сестра Анастасия потеряли мать, сгоревшую от чахотки – весьма распространенного заболевания той поры.
   Одиночество, в котором оказалась талантливая девушка, усугубило трагический склад ее натуры. И возможно, во многом определило ее последующую жизнь.
   В те юные голы Марина не представляла всей величины личности своего отца, дважды овдовевшего, целиком погруженного в свои бесчисленные обязанности: профессорские – в университете, директорские – в Румянцевском музее, в главное дело его жизни – строительство и организацию знаменитого Музея изобразительных искусств на Волхонке, в который и сейчас стремятся попасть тысячи и тысячи любителей живописи.
   Вот таким был духовный пример и фундамент одного из самых ярких поэтов.
   Марина выросла на классической русской литературе, много читала французских и немецких авторов, благо владела этими языками свободно.
   Дом профессора Цветаева был пронизан духом древней Эллады и античного Рима.
   Писать стихи она начала очень рано, уже в пять-шесть лет. Были у нее и незаурядные музыкальные способности, унаследованные от матери – талантливой пианистки.
   Девочка росла свободно, без всякого принуждения, целиком погруженная в свой выдуманный, воображаемый мир, который потом так ярко отразится в ее стихах.
   «Это была ученица совершенно особого склада, – вспоминала одна из ее одноклассниц. – Не шла к ней ни гимназическая форма, ни тесная школьная парта… И гимназию Цветаева посещала с перерывами: походит несколько дней, и опять ее нет… Она неизменно читала или что-то писала на уроках, явно безразличная к тому, что происходит в классе, только изредка вдруг приподнимет голову, услышав что-то стоящее внимания, иногда сделает какое-нибудь замечание и снова погрузится в чтение».
   Марина Цветаева готовила в это время свою первую книгу. Отобрала сто одиннадцать (!) стихотворений, разделила на три части: «Детство», «Любовь», «Только тени».
   Книга называлась «Вечерний альбом».
   В одном из стихотворений – «Молитва», написанном Цветаевой в день семнадцатилетия, уже ясно виден будущий великий поэт.

     Христос и Бог! Я жажду чуда
     Теперь, сейчас, в начале дня!
     О, дай мне умереть, покуда
     Вся жизнь как книга для меня.
     Ты мудрый, ты не скажешь строго:
     – «Терпи, еще не кончен срок».
     Ты сам мне подал – слишком много!
     Я жажду сразу – всех дорог!
     Люблю и крест, и шелк, и каски,
     Моя душа мгновений след…
     Ты дал мне детство – лучше сказки,
     И дай мне смерть – в семнадцать лет!

   Впоследствии из некоторых стихов «Вечернего альбома», как из зарисовок, вырастет не одна тема зрелой Цветаевой. Так, стихотворение «Связь через сны» – предтеча цикла «Сон». Из стихотворения «Плохое оправдание» – целая россыпь стихов, циклы «Бессонница», «Час души».
   В конце октября 1910 года сборник вышел в свет в типографии А. И. Мамонтова, что в Леонтьевском переулке.
   «Вечерний альбом» Марина Цветаева послала на отзыв Валерию Брюсову – одному из кумиров тогдашней поэтической молодежи.
   Маститый поэт ответил в печати, достаточно небрежно и высокомерно, вполне в своем духе и в общем духе того циничного времени.
   Однако этот отзыв только подстегнул молодую поэтессу и утвердил в мысли: прежде всего, оставаться самой собой – в литературе, да и, наверное, в жизни. Невзирая ни на что.
   Послала она свой первый поэтический опыт и Максимилиану Волошину. И неожиданно получила горячую поддержку. Вскоре в московской газете «Утро России» появилась его статья «Женская поэзия», в которой большая часть отводилась самым теплым оценкам творчества юной Цветаевой.
   Пожалуй, мало кому в то время удалось постичь так, как Волошину, суть и значение первой книги Марины, в которой, как в капле воды, отражался будущий океан поэзии и чувств…
   Именно в доме Волошина, в Коктебеле, Цветаева знакомится в мае 1911 года с семнадцатилетним Сергеем Эфроном. Любовь с первого взгляда – на всю короткую жизнь.
   Внешность его вполне романтическая, огромные глаза «цвета моря», как скажет Марина. Ему пришлось многое пережить, он болен распространенным в то время туберкулезом, и от этого нервен и чувствителен. Их связали не только нежность и искренняя дружба, но и единомыслие.
   Он литературно одарен. В то время, когда она готовит к печати книгу стихов «Волшебный фонарь», он – книгу прозы «Детство». В последней главе этой книги – «Волшебнице» – Эфрон нарисовал портрет Мары – любимой Марины.
   К сожалению, впоследствии его несомненный большой талант будет разменян в бурные годы войн и революций и подавлен присутствием рядом великого поэта…
   В это время Марина увлечена литературной жизнью. Вместе с сестрой Анастасией – Асей она выступает на вечере, устроенном Брюсовым в «Обществе свободной эстетики», в различных конкурсах, тоже организованных им, и везде оказывается в лидерах.
   27 января 1912 года в Москве Марина и Сергей обвенчались. Она взяла, как и положено, фамилию мужа, стала Эфрон, и они отправились в свадебное путешествие по Италии, Франции и Германии.
   Стали появляться отклики в печати на «Волшебный фонарь». Марина пишет: «Прочла рецензию в Аполлоне (литературный журнал. – Ю. К.) о моем втором сборнике. Интересно, что меня ругали пока только Городецкий и Гумилев…»
   Цветаева пришла в русскую поэзию, когда за символистами: В. Брюсовым, А. Белым, Вяч. Ивановым – появились акмеисты: Н. Гумилев, С. Городецкий и их «Цех поэтов». В это же время в литературную жизнь России ворвались футуристы: В. Маяковский, В. Хлебников.
   Удивительно, но так любимый Цветаевой Брюсов не оценил достоинств «Волшебного фонаря». «Пять-шесть истинно поэтических красивых стихотворений тонут в ее книге в волнах чисто альбомных стихов, которые если кому интересны, то только ее добрым знакомым», – писал мэтр символизма.
   Однако Марину все это не слишком волновало. Она никогда не хотела присоединяться к каким-либо течениям. И впоследствии часто утверждала, что литератором так никогда и не сделалась (!).
   5 сентября 1912 года у Цветаевой родилась дочь Ариадна – Аля, «под звон колоколов», как пишет Марина.
   В этом же, 1912 году вышла первая книга Анны Ахматовой «Вечер». Цветаева тут же прочла ее. Книга открывалась предисловием М. Кузмина – одного из апологетов акмеизма. Подчеркивая тонкую поэтичность Ахматовой, Кузмин сравнивал ее с другими поэтами, в том числе с Цветаевой, которая, по его словам, ищет поэзию «в иронизирующем описании интимной, несколько демонстративно-обыденной жизни».
   Ранняя лирика Цветаевой – дневник ее души. В стихах той поры она запечатлевает всех, кто ее окружает, кого она любит, что ненавидит; она с буквальностью летописца слагает свою жизнь, смакуя и переживая ее, словно предчувствуя ее трагический конец.
   Отсюда берет истоки смысл всего последующего творчества великого поэта Марины Цветаевой – стирать грань между реальной жизнью и поэзией, делать жизнь частью литературы, смешивать их.
   Не в этом ли суровом противоречии, в выпадении из жизни – разгадка чудовищного, трагического конца?
   Начало Первой мировой войны странным образом совпало с роковой встречей Марины Цветаевой и поэтессы Софьи Парнок. Она была старше Марины на семь лет, склонна, как сейчас говорят, к нетрадиционной сексуальной ориентации и оказала огромное влияние на Цветаеву и как на поэта, и как на личность.
   У Марины смешались чувства к утраченной в детстве матери, к старшей «подруге» и выдуманные, нафантазированные экзальтированные переживания.
   А кроме того, она безоглядно, платонически влюбляется в Анну Ахматову, влюбившись вначале в ее «роковой» образ и стихи:

     В утренний сонный час,
     – Кажется, четверть пятого, —
     Я полюбила Вас,
     Анна Ахматова.

   Впрочем, меньше всего Марина думала о мнении окружающих. Она везде была сама собой, независимая, раскрепощенная и – отдельная.
   Сергей Эфрон ушел на фронт. Очень рано постигла Марина «науку расставания». Разлука с мужем, который ей был дороже всех в мире, усиливала боль ее души.

     Ненасытим мой голод
     На грусть, на страсть, на смерть, —

   пишет она в ту пору. Вскоре она порывает с Парнок. Она взрослеет – и как человек, и как поэт.
   В 1916 году в Петрограде Марина Цветаева встречается с поэтом, который буквально потряс ее своим талантом и личностью. Через двадцать лет в эссе-реквиеме Михаилу Кузмину «Нездешний вечер» она воздаст должное этому замечательному поэту.
   Там же, в Питере, она вновь, после Коктебеля, встречает Мандельштама. Окончательно завязывается их нежная, искренняя и преданная поэтическая дружба.

     Ты запрокидываешь голову
     Затем, что ты – гордец и враль.
     Какого спутника веселого
     Привел мне нынешний февраль!

   Была еще одна знаковая, обжигающая встреча – с тридцатилетним поэтом Тихоном Чурилиным, родом из Тамбова, из купеческой семьи.
   «Был Тихон Чурилин, – пишет в дневнике Марина, – и мы не знали, что есть Тихон Чурилин, до марта 1916 года».
   Стихи Чурилина были вполне в духе времени: ночь, мрак, холод и, конечно, смерть. Стихи этого «гениального поэта», как называла его Цветаева, будут перекликаться с ее собственными.
   Но был в ее душе и «мечтанный» Александр Блок. Весной того же, 16-го года она написала:

     Имя твое – птица в руке,
     Имя твое – льдинка на языке,
     Одно единственное движение губ.
     Имя твое – пять букв…

   Вскоре она вновь пишет несколько стихотворений, обращенных к Блоку. Она хочет прославлять любимого поэта: «Женщине – лукавить, царю – править, Мне – славить Имя твое».

     Но моя река – да с твоей рекой,
     Но моя рука – да с твоей рукой
     Не сойдутся, Радость моя, доколь
     Не догонит заря – зари.

   В этих обращениях очень ярко проявляется сама суть поэзии Цветаевой – придуманный, идеальный мир, с бесплотными символами, весь – в аллюзиях и эмоциях, насквозь литературный, искусственный, но – парадокс – от этого не менее живой. Просто это – Другой мир. Может, даже Потусторонний.
   Именно тогда, в роковом 16-м году, в поэзии Цветаевой так отчетливо, так громко зазвучал мотив Смерти Поэта.
   Поэт, убитый Жизнью. Какого поэта не убили? – скажет Марина много лет спустя.
   Одно из лучших ее стихотворений той поры заканчивается пророчески:

     А этот колокол там, что кремлевских тяже́ле,
     Безостановочно ходит и ходит в груди, —
     Это – кто знает? – не знаю, – быть может, —
     должно быть —
     Мне загоститься не дать на российской земле!

   Стихи Цветаевой печатаются в Москве и Петрограде в соседстве с Брюсовым, Ахматовой, Кузминым, Мандельштамом. Она становится известным в России поэтом. И она целиком отдается любимому делу – и на бумаге, и в душе…
   Тогда же, на исходе 16-го, появляются стихи Марины, которые и сейчас – и, наверное, уже навсегда – не оставят равнодушными:

     Я бы хотела жить с Вами
     В маленьком городе,
     Где вечные сумерки
     И вечные колокола.
     И в маленькой деревенской гостинице —
     Тонкий звон
     Старинных часов – как капелька времени…
     И большие тюльпаны на окнах…
     И, может быть, Вы бы даже меня не любили…

   «Версты» – называется вышедшая в 1922 году книга стихов 16-го года, куда вошло в основном все написанное той Цветаевой, которую мы сейчас знаем и любим.
   Тем временем, в России – Февральская революция. Марина, словно предчувствуя трагедию, которая разыграется в июле 1918 года в Екатеринбурге, пишет пророчески:

     Грех отцовский не карай на сыне.
     Сохрани, крестьянская Россия,
     Царскосельского ягненка – Алексия!

   Спустя двадцать лет она напишет «Поэму о Царской Семье».
   13 апреля 1917 года у Цветаевой родилась дочь Ирина. Она больше похожа на отца – Сергея Эфрона, с его огромными библейскими глазами. Марина вначале хотела назвать ее Анной, в честь Ахматовой. «Но ведь судьбы не повторяются!» – записала она в тетради.
   Нет, не зря, не случайно появляются у Цветаевой строки:

     С хлебом ем, с водой глотаю
     Горечь-горе, горечь-грусть.
     Есть одна трава такая
     На лугах твоих, о Русь!

   Все эти годы войны и революции Марина видится с мужем редко, урывками. Он чуть не погиб в столкновениях во время Октябрьского переворота в Москве.
   18 января 1918 года они виделись в последний раз перед более чем четырехлетней разлукой. Из Москвы Сергей Эфрон уехал в Ростов, где формировалась Добровольческая армия.
   В это время Цветаева стала «плакальщицей» «лебединого стана» (так впоследствии будет называться книга ее стихов). Добровольчество олицетворялось для нее в образе мужа, «рыцаря без страха и упрека». «Добровольчество – это добрая воля к смерти», «Белая гвардия, путь твой высок: Черному дулу – грудь и висок…»
   Несмотря ни на что, Цветаева продолжает много писать, участвует в литературной жизни Москвы, общается с Вяч. Ивановым, Андреем Белым, Алексеем Толстым, Константином Бальмонтом, Ильей Эренбургом, Павлом Антокольским, Владимиром Маяковским.

     Мракобесие. – Смерч. – Содом.
     Берегите Гнездо и Дом, —

   пишет она в то время.
   Именно к периоду революции и Гражданской войны относится недолгое увлечение Цветаевой театром. Видимо, она искала утешение в уходе от страшной действительности.
   Первый шаг был сделан осенью 18-го в маленькой пьесе «Червонный валет». Драма Блока «Роза и крест» – напрашивается в аналоги ей. Вторая пьеса – «Метель». Третья – «Приключение» – о легендарном Казанове. Потом – «Фортуна», «Каменный Ангел» и «Конец Казановы».
   Все это были попытки преодолеть разоренный, нищий быт, тревогу за мужа, ушедшего с Белой армией в неизвестность. И однажды, вконец отчаявшись:
   «Я одну секунду было совершенно серьезно – с надеждой – поглядела на крюк в столовой.
   – Как просто! —
   Я испытывала самый настоящий соблазн».
   Положение было настолько тяжелым, что ей пришлось поместить дочерей Алю и Ирину в приют. Это привело к трагедии: в середине февраля 19-го года Ирина угасла от голода…
   И вот – о чудо! – Марина узнает, что Сергей Эфрон жив: она получила от него первую весть. Его отыскал в Константинополе Илья Эренбург.
   «С сегодняшнего дня – жизнь, – записывает в тетради Цветаева. – Впервые живу».
   А через месяц после вести радостной пришла весть тяжелая: умер Александр Блок.
   Цветаева пишет: «Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил… Смерть Блока я чувствую как Вознесение».
   «Рвусь к Сереже», – пишет она в письмах к знакомым и к Анне Ахматовой. У нее появилась цель, воля к жизни. Писала ей и о своем впечатлении от выступления в «Кафе Поэтов» Владимира Маяковского.
   Он вызвал в ней живой интерес еще с зимы 1918 года, когда она услышала в его чтении поэму «Человек». И с тех пор с большой симпатией наблюдала за его поэтическим ростом. Цветаева была убеждена, что между настоящими поэтами существует прочная, невидимая, духовная связь…
   Принимая решение ехать к мужу, за границу, Марина испытывает страшные муки – от безденежья, нищеты, невозможности собрать значительные средства на поездку. И – как еще сложится там, вдали от Родины?
   «Примут за нищую и погонят обратно – тогда я удавлюсь», – пишет она в отчаянии.
   Но все обходится довольно благополучно. Помог поэт Юргис Балтрушайтис, ее хороший знакомый, который служил тогда послом Литвы в России.
   С Сергеем Эфроном Мария и Аля живут некоторое время в Берлине, который в то время называли «русским». Помимо русских магазинов, ресторанов и парикмахерских, было немало газет и издательств. В помещении кафе на Курфюрстенштрассе, 75 открылся «Дом Искусств», там часто выступали поэты и писатели: и эмигранты, и те, кто ненадолго приехал из Советской России – Алексей Толстой, Владислав Ходасевич, Илья Эренбург, Виктор Шкловский, Андрей Белый.
   Благодаря поддержке Эренбурга, Марина сразу же издала две книги: «Стихи к Блоку» и «Разлука».
   Интересно, что однажды она выступила на вечере в Доме искусств, где читала стихи Маяковского. И перевела на французский его стихотворение «Сволочи».
   Воссоединение с мужем вновь резко изменило ее жизнь. К ней возвратилась ее душа, душа поэта. Она вновь почувствовала себя свободной.
   К тому времени в Москве вышла вторым изданием книга Цветаевой «Версты» со стихами 17-20-го годов. Эта книга попала в руки Борису Пастернаку. В тот же день он отправил в Берлин свою книгу «Сестра моя – жизнь» с дарственной надписью.
   И началась великая эпистолярная дружба между двумя замечательными русскими поэтами, не имеющая аналогов…
   «Пастернак и Маяковский, – пишет она. – Нет, Пастернак страшней. Одним его „Послесловием" с головой покрыты все 150 миллионов Маяковского».
   Это ей принадлежит гениальный портрет Пастернака: он похож сразу на араба и на его коня…
   Обстоятельства сложились так, что надо было все-таки переезжать в Чехию. В Праге учился Сергей Эфрон, учился, получая стипендию, что было немаловажно.
   Однако жизнь складывалась довольно беспорядочно. Переезд из одной деревни в другую, смена одних первобытных условий на другие – таковы три с лишним года в Чехии.
   И все же Марина остается на виду русской эмигрантской литературной жизни. Она активно печатается в берлинских, рижских, пражских, парижских издательствах. Когда в Берлине вышла поэма «Царь-девица», тут же появились благожелательные отклики.
   В пражском издательстве «Пламя» в 1924 году вышла ее «лютая» поэма «Молодец» – на сюжет сказки Афанасьева «Упырь». В ней – задатки будущих замечательных произведений: «Поэмы Конца», «Крысолова», трагедии «Тезей» («Ариадна»), «Федра».
   Жизнь в тихой Чехии была обманчива. Да, по-прежнему Цветаева жила творчеством, много писала – и стихов, и писем, – но уже наметился в ее душе надрыв.
   «Я сейчас на резком повороте жизни… – пишет она издателю Бахраху. – Воздух, которым я дышу, – воздух трагедии… У меня сейчас определенное чувство кануна – или конца… Я ни в одну форму не умещаюсь – даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Все не как у людей…»
   Все сошлось. Муж, отношения с которым всегда были особые, дочь – взрослеющая и все меньше ее понимающая, литературная жизнь – далекая и недоступная, нищета, боль и… роковая страсть. Константин Болеславович Родзевич. Антипод Сергея Эфрона, хотя внешне во многом и повторивший его путь: из добровольцев – в эмиграцию.
   Все многочисленные «романы» Марины до той поры были, как правило, не только платонические, но и… нафантазированные, литературные.
   А здесь, впервые, – такое земное чувство.
   «Я люблю другого – проще, грубее и правдивее не скажешь…»
   Это была настоящая буря чувств – мощная, по-цветаевски безоглядная, бескрайняя.
   Читать и сегодня ее письма к Родзевичу – непросто, требуется большая душевная сила. Как это часто бывает в реальной жизни – предмет обожания не вполне соответствовал придуманному образу. Но именно он впервые в те тяжелые для нее годы призвал ее к жизни, а не к смерти.
   Роман имел последствия. Эфрон, узнав о нем, объявил Марине о своем решении разъехаться. Пожалуй, он также, впервые, почувствовал реальную, земную подоплеку этого чувства.

     Не расстанусь! – Конца нет!» – И льнет, и льнет…
     А в груди – нарастание
     Грозных вод,
     Нот… Надежное: как таинство
     Непреложное: рас – станемся!

   «М[арина] рвется к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног», – писал Сергей Эфрон Максимилиану Волошину. И продолжал: «М[арина] – человек страстей… Отдаваться с головой своему урагану – для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас – неважно. Почти всегда… все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, М [арина] предается ураганному же отчаянию…»
   Она решается на разрыв с Родзевичем. «Поэма Расставания» – так хочет она назвать свою новую вещь.
   Как всегда, у Цветаевой муки душевные преобразуются в муки творчества, в новый невероятный подъем. «Поэма Горы», «Поэма Конца». Она продолжает переписку с Пастернаком.
   Именно он помог напечатать в России несколько стихотворений Цветаевой, в том числе обращенное к нему: «В час, когда мой милый брат…» Никто, кроме него, не захотел или не осмелился это сделать.
   За границей же Цветаеву печатали почти все известные газеты и журналы. И все же в творчестве ее явно наметился спад, усталость. Все это усугубляется тяжелым бытом.
   И вот… в начале февраля 1925 года у нее рождается долгожданный сын. Он – весь в Марину. Эфрон так и называет его – «маленький Марин Цветаев», по его же просьбе ребенку дают имя Георгий. А домашние будут звать его Мур.
   На какое-то время Мур занимает ее всю, кроме творчества, конечно. Сын поддержал в ней желание жить.
   Цветаева пишет «Крысолова», на мотив известной немецкой сказки.
   Поздней осенью 25-го года она с детьми переезжает в Париж, который, как и Прага, встретил их бедностью. «Столица мира» поразила Марину не столько поверхностным блеском и красотой, сколько «дном», трущобами, в которых им пришлось жить. Вскоре к ним присоединяется Сергей Эфрон.
   Одна отрада – русский Париж восторженно принял Цветаеву. Вечера, встречи, публикации. И вместе с этим – критические отзывы недоброжелателей, зависть.
   Общение с Пастернаком дало возможность начать уникальную переписку: Марины, Бориса – и Райнера Марии Рильке. Это была перекличка трех гениев, поэтов-лириков.
   Внешняя жизнь, простая и без событий, с лихвой компенсировалась жизнью внутренней. Конечно, Марина вновь «влюбилась» – в Рильке, иначе она не могла. И если Пастернаку она писала как «брату», то в письмах Райнеру Марии она вновь воспламенила все свои чувства.
   Переписка постепенно заглохла, вначале из-за размолвок с Пастернаком. А в 1926 году умер Рильке.
   В 28-м году, в Париже, состоялась встреча Цветаевой и Маяковского. Она подарила ему свою книгу с надписью: «Такому, как я, – быстроногому!»
   И два года спустя, откликнувшись на смерть Маяковского, она пишет: «Величайший поэт революции (слова газеты) – и влюбленный самоубийца – два взаимоисключающих начала, два существа, столкнувшись между собой, дали „короткое замыкание"…»
   Отъезд в Россию, в Советскую Россию, морально подготавливался годами. Сергей Эфрон не только мечтал о возвращении, но и не сомневался в нем. Мур буквально бредил Россией, читал советские детские книги, не любил французов.
   Сама Цветаева писала: «Моя неудача в эмиграции – в том, что я не – эмигрант, что я по духу, т. е. по воздуху и по размаху – там, туда, оттуда».
   И в то же время: «Не в Россию же мне ехать?! где меня (на радостях!).. упекут… Я там не уцелею».
   В это же время, в 31-м году, Сергей Эфрон хлопочет о советском гражданстве.
   Все острее чувствовала Цветаева нелюбовь к себе эмиграции. В России жила сестра Анастасия, которая остаток жизни посвятит памяти Марины.
   Цветаева пишет: «Чувствую, что моя жизнь переламывается пополам и что это ее – последний конец».
   Показательно, что именно в эти последние годы во Франции, накануне мучительного отъезда в Россию, она пишет эссе «Мой Пушкин». Пушкина она переводит на французский, Пушкин для нее – вечно живой, осязаемый, так же, как Пастернак или Маяковский, ее первая поэтическая любовь…
   Вначале в Москву уезжает Аля – навстречу «светлому будущему», в которое она так верила. Она никогда в дальнейшем не жалела об этом поступке, даже побывав в заключении в советском лагере и в ссылке.
   На колеблющуюся Марину сильно повлияла Всемирная выставка 1937 года в Париже, посещение советского павильона. Как человек впечатлительный, влюбчивый, она стала более спокойно и определенно относиться к предстоящему переезду в СССР. Не могли не повлиять на нее и настроения мужа, и посещение коммунистических собраний и демонстраций Народного фронта…
   Однако жизнь вскоре преподнесет сюрприз: Сергей Эфрон, как оказалось, был замешан в «деле Рейсса» – резидента советской разведки, убитого на шоссе под Лозанной.
   Цветаева ничего не знала об этой деятельности мужа. Думается, что Эфрон, желая «искупить» свою вину перед новой, большевистской Россией, желая вернуться в нее обновленным, нужным ей человеком, совершил такой экстравагантный поступок. Хотя, впрочем, страсть к игре, к авантюрам жили в нем всегда.
   Эфрону придется бежать, тайно покинуть Францию. Марина долго не будет ничего знать о нем. А Эфрон уже поселится в Москве – инкогнито, под фамилией Андреев…
   12 июня 1939 года Цветаева вместе с Муром отправятся на пароходе вместе с испанскими беженцами из Гавра в Ленинград. «Сейчас уже не тяжело, сейчас уже – судьба».
   По прибытии она узнает, что сестра Анастасия арестована еще в сентябре 1937 года.
   Первым прибежищем семьи Цветаевой и Эфрона в Советской России стала дача НКВД под Москвой.
   Но близость к «органам» оказывается роковой – вскоре арестовывают Ариадну. А затем пришел черед и Сергея Эфрона.
   Марина с Муром в отчаянии бегут в Москву, к сестре Сергея – Елизавете. Как родственники «врагов народа», они оказались в вакууме – такова была тогдашня действительность.
   Цветаева пишет Александру Фадееву – руководителю Союза советских писателей. В результате она с Муром поселяется при Доме творчества в поселке Голицыно, где у них появляется возможность обедать и ужинать в столовой. Им сняли в избе часть комнаты, отгороженную фанерной перегородкой. Электричества нет. Быт – допотопный и убогий. Словно опять она сошла на круг ада 18—21-го годов…
   У Марины наконец появилась переводческая работа. В этом ей помог Борис Пастернак.
   Переводы были не только средством к существованию, но и забытьем от реальности. Она жила, словно втянув голову в плечи, ежедневно боясь ареста. И писала письма, прошения в НКВД, Берии, Фадееву. В пустоту…
   «У меня нет друзей, а без них – гибель».
   Они с Муром переезжают в Москву. Через какое-то время жизнь приобретает некоторую устойчивость, даже образуется определенный круг знакомых. Ее заинтересовывает молодой поэт Арсений Тарковский. Известные молодые советские поэты Кирсанов и Сельвинский очень хвалят стихи Цветаевой.
   …Началась Великая Отечественная война. С группой литераторов Цветаева отправляется в эвакуацию в Елабугу. Страдания, которые она испытала в последние дни своей жизни, не поддаются описанию.
   Приняв роковое решение, она больше всего беспокоится о Муре. Пишет лихорадочные письма, заботясь о его судьбе, прося прощения у всех и у него.
   «Мурлыга! Прости меня но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь, – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».
   Великая поэтесса Серебряного века русской поэзии, так не похожая ни на кого ни в творчестве, ни в жизни, ушла навсегда – в горние выси, ушла, чтобы остаться навечно с нами…
   Роковое совпадение: повесилась Марина на той веревке, что дал ей Пастернак, чтобы обвязать чемодан…
   И после ее ухода жизнь продолжала издеваться над ее близкими. В октябре того же, страшного 41-го года расстреляли Сергея Эфрона.
   Аля, находившаяся в лагере, не сразу узнала о смерти родителей. Всего два года – с 47-го по 49-й – она была на свободе, преподавала в Рязанском художественном институте. Вновь ее арестовали в феврале 49-го, приговорили к пожизненной ссылке.
   В 1955 году Ариадна Эфрон была реабилитирована и вернулась в Москву. Всю жизнь она посвятит творчеству и памяти матери, станет хранительницей ее архива. Умерла она в 1975 году в милой сердцу всех Цветаевых Тарусе.
   Георгий – Мур – оказался после смерти матери совершенно один. Жил в эвакуации в Ташкенте в нищете и голоде, но не прекращал литературную работу. А вернувшись в Москву, поступил в Литературный институт.
   На фронт он был призван за два месяца до окончания первого курса. В книге учета полка, в котором служил Мур, было записано: «Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению 7. 7. 44 г.».
   Это все, что нам известно о Муре…

   Ю. Кириленко


   Стихотворения
   1908–1916


   Книги в красном переплете


     Из рая детского житья
     Вы мне привет прощальный шлете,
     Неизменившие друзья
     В потертом, красном переплете.


     Чуть легкий выучен урок,
     Бегу тотчас же к вам, бывало.
     – Уж поздно! – Мама, десять строк!.. —
     Но, к счастью, мама забывала.


     Дрожат на люстрах огоньки…
     Как хорошо за книгой дома!
     Под Грига, Шумана и Кюи
     Я узнавала судьбы Тома.


     Темнеет… В воздухе свежо…
     Том в счастье с Бэкки полон веры.
     Вот с факелом Индеец Джо
     Блуждает в сумраке пещеры…


     Кладбище… Вещий крик совы…
     (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
     Приемыш чопорной вдовы,
     Как Диоген, живущий в бочке.


     Светлее солнца тронный зал,
     Над стройным мальчиком – корона…
     Вдруг – нищий! Боже! Он сказал:
     «Позвольте, я наследник трона!»


     Ушел во тьму, кто в ней возник,
     Британии печальны судьбы…
     – О, почему средь красных книг
     Опять за лампой не уснуть бы?


     О золотые времена,
     Где взор смелей и сердце чище!
     О золотые имена:
     Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

   1908–1910


   Следующей


     Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,
     Вступаешь в жизнь, иль путь твой позади, —
     О, лишь люби, люби его нежнее!
     Как мальчика, баюкай на груди,
     Не забывай, что ласки сон нужнее,
     И вдруг от сна объятьем не буди.


     Будь вечно с ним: пусть верности научат
     Тебя печаль его и нежный взор.
     Будь вечно с ним: его сомненья мучат.
     Коснись его движением сестер.
     Но если сны безгрешностью наскучат,
     Сумей зажечь чудовищный костер!


     Ни с кем кивком не обменяйся смело,
     В себе тоску о прошлом усыпи.
     Будь той ему, кем быть я не посмела:
     Его мечты боязнью не сгуби!
     Будь той ему, кем быть я не сумела:
     Люби без мер и до конца люби!

   1909–1910


   Зимой

   Снова поют за стенами

     Жалобы колоколов…
     Несколько улиц меж нами,
     Несколько слов!
     Город во мгле засыпает,
     Серп серебристый возник,
     Звездами снег осыпает
     Твой воротник.
     Ранят ли прошлого зовы?
     Долго ли раны болят?
     Дразнит заманчиво-новый,
     Блещущий взгляд.
     Сердцу он (карий иль синий?)
     Мудрых важнее страниц!
     Белыми делает иней
     Стрелы ресниц…
     Смолкли без сил за стенами
     Жалобы колоколов.
     Несколько улиц меж нами,
     Несколько слов!
     Месяц склоняется чистый
     В души поэтов и книг,
     Сыплется снег на пушистый
     Твой воротник.

   1909–1910


   В Париже


     Домá до звезд, а небо ниже,
     Земля в чаду ему близка.
     В большом и радостном Париже
     Все та же тайная тоска.


     Шумны вечерние бульвары,
     Последний луч зари угас,
     Везде, везде все пары, пары,
     Дрожанье губ и дерзость глаз.


     Я здесь одна. К стволу каштана
     Прильнуть так сладко голове!
     И в сердце плачет стих Ростана,
     Как там, в покинутой Москве.


     Париж в ночи мне чужд и жалок,
     Дороже сердцу прежний бред!
     Иду домой, там грусть фиалок
     И чей-то ласковый портрет.


     Там чей-то взор печально-братский,
     Там нежный профиль на стене.
     Rostand и мученик-Рейхштадтский
     И Сара – все придут во сне!


     В большом и радостном Париже
     Мне снятся травы, облака,
     И дальше смех, и тени ближе,
     И боль, как прежде, глубока.

   Париж, июнь 1909


   Молитва


     Христос и Бог! Я жажду чуда
     Теперь, сейчас в начале дня!
     О, дай мне умереть, покуда
     Вся жизнь как книга для меня.


     Ты мудрый, ты не скажешь строго:
     «Терпи, еще не кончен срок».
     Ты сам мне подал – слишком много!
     Я жажду сразу – всех дорог!


     Всего хочу: с душой цыгана
     Идти под песни на разбой,
     За всех страдать под звук органа
     И амазонкой мчаться в бой;


     Гадать по звездам в черной башне,
     Вести детей вперед, сквозь тень…
     Чтоб был легендой – день вчерашний,
     Чтоб был безумьем – каждый день!


     Люблю и крест, и шелк, и каски,
     Моя душа мгновений след…
     Ты дал мне детство – лучше сказки,
     И дай мне смерть – в семнадцать лет!

   Таруса, 26 сентября 1909


   «Мы с тобою лишь два отголоска…»


     Мы с тобою лишь два отголоска:
     Ты затихнул, и я замолчу.
     Мы когда-то с покорностью воска
     Отдались роковому лучу.


     Это чувство сладчайшим недугом
     Наши души терзало и жгло.
     Оттого тебя чувствовать другом
     Мне порою до слез тяжело.


     Станет горечь улыбкою скоро,
     И усталостью станет печаль.
     Жаль не слова, поверь, и не взора, —
     Только тайны утраченной жаль!


     От тебя, утомленный анатом,
     Я познала сладчайшее зло.
     Оттого тебя чувствовать братом
     Мне порою до слез тяжело.

   <1911>


   Кошки

   Максу Волошину


     Они приходят к нам, когда
     У нас в глазах не видно боли.
     Но боль пришла – их нету боле:
     В кошачьем сердце нет стыда!


     Смешно, не правда ли, поэт,
     Их обучать домашней роли.
     Они бегут от рабской доли:
     В кошачьем сердце рабства нет!


     Как ни мани, как ни зови,
     Как ни балуй в уютной холе,
     Единый миг – они на воле:
     В кошачьем сердце нет любви!

   1911


   Душа и имя


     Пока огнями смеется бал,
     Душа не уснет в покое.
     Но имя Бог мне иное дал:
     Морское оно, морское!


     В круженье вальса, под нежный вздох
     Забыть не могу тоски я.
     Мечты иные мне подал Бог:
     Морские они, морские!


     Поет огнями манящий зал,
     Поет и зовет, сверкая.
     Но душу Бог мне иную дал:
     Морская она, морская!

   <1911>


   «Ах, золотые деньки!..»


     Ах, золотые деньки!
     Где уголки потайные,
     Где вы, луга заливные
     Синей Оки?


     Старые липы в цвету,
     К взрослому миру презренье
     И на жаровне варенье
     В старом саду.


     К Богу идут облака:
     Лентой холмы огибая,
     Тихая и голубая
     Плещет Ока.


     Детство верни нам, верни
     Все разноцветные бусы, —
     Маленькой, милой Тарусы
     Летние дни.

   <1911>


   Домики старой Москвы


     Слава прабабушек томных,
     Домики старой Москвы,
     Из переулочков скромных
     Все исчезаете вы,


     Точно дворцы ледяные
     По мановенью жезла.
     Где потолки расписные,
     До потолков зеркала?


     Где клавесина аккорды,
     Темные шторы в цветах,
     Великолепные морды
     На вековых воротах,


     Кудри, склоненные к пяльцам,
     Взгляды портретов в упор…
     Странно постукивать пальцем
     О деревянный забор!


     Домики с знаком породы,
     С видом ее сторожей,
     Вас заменили уроды, —
     Грузные, в шесть этажей.


     Домовладельцы – их право!
     И погибаете вы,
     Томных прабабушек слава,
     Домики старой Москвы.

   1911


   «Моим стихам, написанным так рано…»


     Моим стихам, написанным так рано,
     Что и не знала я, что я – поэт,
     Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
     Как искры из ракет,


     Ворвавшимся, как маленькие черти,
     В святилище, где сон и фимиам,
     Моим стихам о юности и смерти
     – Нечитанным стихам! —


     Разбросанным в пыли по магазинам
     (Где их никто не брал и не берет!),
     Моим стихам, как драгоценным винам,
     Настанет свой черед.

   Коктебель, май 1913


   «Идешь, на меня похожий…»


     Идешь, на меня похожий,
     Глаза устремляя вниз.
     Я их опускала – тоже!
     Прохожий, остановись!


     Прочти – слепоты куриной
     И маков набрав букет,
     Что звали меня Мариной
     И сколько мне было лет.


     Не думай, что здесь – могила,
     Что я появлюсь, грозя…
     Я слишком сама любила
     Смеяться, когда нельзя!


     И кровь приливала к коже,
     И кудри мои вились…
     Я тоже была, прохожий!
     Прохожий, остановись!


     Сорви себе стебель дикий
     И ягоду ему вслед, —
     Кладбищенской земляники
     Крупнее и слаще нет.


     Но только не стой угрюмо,
     Главу опустив на грудь,
     Легко обо мне подумай,
     Легко обо мне забудь.


     Как луч тебя освещает!
     Ты весь в золотой пыли…
     – И пусть тебя не смущает
     Мой голос из-под земли.

   Коктебель, 3 мая 1913


   «Вы, идущие мимо меня…»


     Вы, идущие мимо меня
     К не моим и сомнительным чарам, —
     Если б знали вы, сколько огня,
     Сколько жизни, растраченной даром,


     И какой героический пыл
     На случайную тень и на шорох…
     И как сердце мне испепелил
     Этот даром истраченный порох.


     О летящие в ночь поезда,
     Уносящие сон на вокзале…
     Впрочем, знаю я, что и тогда
     Не узнали бы вы – если б знали —


     Почему мои речи резки
     В вечном дыме моей папиросы, —
     Сколько темной и грозной тоски
     В голове моей светловолосой.

   17 мая 1913


   «Мальчиком, бегущим резво…»


     Мальчиком, бегущим резво,
     Я предстала Вам.
     Вы посмеивались трезво
     Злым моим словам:
     «Шалость – жизнь мне,
     имя – шалость!
     Смейся, кто не глуп!»
     И не видели усталость
     Побледневших губ.


     Вас притягивали луны
     Двух огромных глаз.
     – Слишком розовой и юной
     Я была для Вас!


     Тающая легче снега,
     Я была – как сталь.
     Мячик, прыгнувший с разбега
     Прямо на рояль.


     Скрип песка под зубом или
     Стали по стеклу…
     – Только Вы не уловили
     Грозную стрелу


     Легких слов моих и нежность
     Гнева напоказ…
     Каменную безнадежность
     Всех моих проказ!

   19 мая 1913


   «Я сейчас лежу ничком…»


     Я сейчас лежу ничком
     – Взбешенная! – на постели.
     Если бы вы захотели
     Быть моим учеником,


     Я бы стала в тот же миг
     – Слышите, мой ученик? —


     В золоте и серебре
     Саламандра и Ундина.
     Мы бы сели на ковре
     У горящего камина.


     Ночь, огонь и лунный лик…
     – Слышите, мой ученик? —


     И безудержно – мой конь
     Любит бешеную скачку! —
     Я метала бы в огонь
     Прошлое – за пачкой пачку:


     Старых роз и старых книг.
     – Слышите, мой ученик? —


     А когда бы улеглась
     Эта пепельная груда, —
     Господи, какое чудо
     Я бы сделала из вас!


     Юношей воскрес старик!
     – Слышите, мой ученик? —


     А когда бы вы опять
     Бросились в капкан науки,
     Я осталась бы стоять,
     Заломив от счастья руки,


     Чувствуя, что ты – велик!
     – Слышите, мой ученик?

   1 июня 1913


   «Идите же! – мой голос нем…»


     Идите же! – мой голос нем,
     И тщетны все слова.
     Я знаю, что ни перед кем
     Не буду я права.


     Я знаю: в этой битве пасть
     Не мне, прелестный трус!
     Но, милый юноша, за власть
     Я в мире не борюсь.


     И не оспаривает вас
     Высокородный стих.
     Вы можете – из-за других —
     Моих не видеть глаз,


     Не слепнуть на моем огне,
     Моих не чуять сил…
     Какого демона во мне
     Ты в вечность упустил!


     Но помните, что будет суд,
     Разящий, как стрела,
     Когда над головой блеснут
     Два пламенных крыла!

   11 июля 1913


   «Стать тем, что никому не мило…»


     Стать тем, что никому не мило,
     – О, стать как лед! —
     Не зная ни того, что было,
     Ни что придет,


     Забыть, как сердце раскололось —
     И вновь срослось,
     Забыть свои слова, и голос,
     И блеск волос.


     Браслет из бирюзы старинной —
     На стебельке:
     На этой узкой, этой длинной
     Моей руке…


     Как, зарисовывая тучку
     Издалека,
     За перламутровую ручку
     Бралась рука,


     Как перепрыгивали ноги
     Через плетень,
     Забыть, как рядом по дороге
     Бежала тень.


     Забыть, как пламенно в лазури,
     Как дни тихи…
     – Все шалости свои, все бури
     И все стихи!


     Мое свершившееся чудо
     Разгонит смех.
     Я, вечно-розовая, буду
     Бледнее всех.


     И не раскроются – так надо —
     – О, пожалей! —
     Ни для заката, ни для взгляда,
     Ни для полей —


     Мои опущенные веки.
     – Ни для цветка! —
     Моя земля, прости навеки,
     На все века!


     И так же будут таять луны
     И таять снег,


     Когда промчится этот юный,
     Прелестный век.

   Феодосия, сочельник, 1913


   Генералам двенадцатого года

   Сергею


     Вы, чьи широкие шинели
     Напоминали паруса,
     Чьи шпоры весело звенели
     И голоса,


     И чьи глаза, как бриллианты,
     На сердце оставляли след, —
     Очаровательные франты
     Минувших лет!


     Одним ожесточеньем воли
     Вы брали сердце и скалу, —
     Цари на каждом бранном поле
     И на балу.


     Вас охраняла длань Господня
     И сердце матери, вчера —
     Малютки-мальчики, сегодня —
     Офицера!


     Вам все вершины были малы
     И мягок самый черствый хлеб,
     О молодые генералы
     Своих судеб!


     Ах, на гравюре полустертой,
     В один великолепный миг,
     Я видела, Тучков-четвертый,
     Ваш нежный лик.


     И вашу хрупкую фигуру,
     И золотые ордена…
     И я, поцеловав гравюру,
     Не знала сна…


     О, как мне кажется, могли вы
     Рукою, полною перстней,
     И кудри дев ласкать – и гривы
     Своих коней.


     В одной невероятной скачке
     Вы прожили свой краткий век…
     И ваши кудри, ваши бачки
     Засыпал снег.


     Три сотни побеждало – трое!
     Лишь мертвый не вставал с земли.
     Вы были дети и герои,
     Вы все могли!


     Что так же трогательно-юно,
     Как ваша бешеная рать?
     Вас златокудрая Фортуна
     Вела, как мать.


     Вы побеждали и любили
     Любовь и сабли острие —
     И весело переходили
     В небытие.

   Феодосия, 26 декабря 1913


   «Над Феодосией угас…»


     Над Феодосией угас
     Навеки этот день весенний,
     И всюду удлиняет тени
     Прелестный предвечерний час.


     Захлебываясь от тоски,
     Иду одна, без всякой мысли,
     И опустились и повисли
     Две тоненьких моих руки.


     Иду вдоль генуэзских стен,
     Встречая ветра поцелуи,
     И платья шелковые струи
     Колеблются вокруг колен.
     И скромен ободок кольца,
     И трогательно мал и жалок
     Букет из нескольких фиалок
     Почти у самого лица.


     Иду вдоль крепостных валов,
     В тоске вечерней и весенней.
     И вечер удлиняет тени,
     И безнадежность ищет слов.

   Феодосия, 14 февраля 1914


   «Я с вызовом ношу его кольцо!…»

   С. Э.


     Я с вызовом ношу его кольцо!
     – Да, в Вечности – жена, не на бумаге. —
     Его чрезмерно узкое лицо
     Подобно шпаге.


     Безмолвен рот его, углами вниз,
     Мучительно-великолепны брови.
     В его лице трагически слились
     Две древних крови.


     Он тонок первой тонкостью ветвей.
     Его глаза – прекрасно-бесполезны! —
     Под крыльями раскинутых бровей —
     Две бездны.


     В его лице я рыцарству верна,
     – Всем вам, кто жил и умирал
     без страху!
     Такие – в роковые времена —
     Слагают стансы – и идут на плаху.

   Коктебель, 3 июня 1914


   Бабушке


     Продолговатый и твердый овал,
     Черного платья раструбы…
     Юная бабушка! Кто целовал
     Ваши надменные губы?
     Руки, которые в залах дворца
     Вальсы Шопена играли…
     По сторонам ледяного лица
     Локоны, в виде спирали.


     Темный, прямой и взыскательный
     взгляд.
     Взгляд, к обороне готовый.
     Юные женщины так не глядят.
     Юная бабушка, кто вы?


     Сколько возможностей вы унесли,
     И невозможностей – сколько? —
     В ненасытимую прорву земли,
     Двадцатилетняя полька!


     День был невинен, и ветер был свеж.
     Темные звезды погасли.
     – Бабушка! – Этот жестокий мятеж
     В сердце моем – не от вас ли?..

   4 сентября 1914


   «Осы́пались листья над вашей могилой…»

   П. Э.


     Осы́пались листья над вашей могилой,
     И пахнет зимой.
     Послушайте, мертвый, послушайте, милый:
     Вы все-таки мой.


     Смеетесь! – В блаженной крылатке
     дорожной!
     Луна высока.
     Мой – так несомненно и так непреложно,
     Как эта рука.


     Опять с узелком подойду утром рано
     К больничным дверям.
     Вы просто уехали в жаркие страны,
     К великим морям.


     Я вас целовала! Я вам колдовала!
     Смеюсь над загробною тьмой!
     Я смерти не верю! Я жду вас с вокзала —
     Домой!
     Пусть листья осыпались, смыты и стерты
     На траурных лентах слова.
     И если для целого мира вы мертвы,
     Я тоже мертва.


     Я вижу, я чувствую, – чую вас всюду,
     – Чту ленты от ваших венков! —
     Я вас не забыла и вас не забуду
     Во веки веков.


     Таких обещаний я знаю бесцельность,
     Я знаю тщету.
     – Письмо в бесконечность.
     – Письмо в беспредельность. —
     Письмо в пустоту.

   4 октября 1914


   Анне Ахматовой


     Узкий, нерусский стан —
     Над фолиантами.
     Шаль из турецких стран
     Пала, как мантия.


     Вас передашь одной
     Ломаной четкой линией.
     Холод – в веселье, зной —
     В Вашем унынии.


     Вся Ваша жизнь – озноб,
     И завершится – чем она?
     Облачный – темен – лоб
     Юного демона.


     Каждого из земных
     Вам заиграть – безделица!
     И безоружный стих
     В сердце нам целится.


     В утренний сонный час, —
     Кажется, четверть пятого, —
     Я полюбила Вас,
     Анна Ахматова.

   11 февраля 1915


   «Мне нравится, что вы больны не мной…»


     Мне нравится, что вы больны не мной,
     Мне нравится, что я больна не вами,
     Что никогда тяжелый шар земной
     Не уплывет под нашими ногами.
     Мне нравится, что можно быть
     смешной —
     Распущенной – и не играть словами,
     И не краснеть удушливой волной,
     Слегка соприкоснувшись рукавами.


     Мне нравится еще, что вы при мне
     Спокойно обнимаете другую,
     Не прочите мне в адовом огне
     Гореть за то, что я не вас целую.
     Что имя нежное мое, мой нежный, не
     Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе…
     Что никогда в церковной тишине
     Не пропоют над нами: аллилуйя!


     Спасибо вам и сердцем и рукой
     За то, что вы меня – не зная сами! —
     Так любите: за мой ночной покой,
     За редкость встреч закатными часами,
     За наши не-гулянья под луной,
     За солнце, не у нас над головами, —
     За то, что вы больны – увы! – не мной,
     За то, что я больна – увы! – не вами!

   3 мая 1915


   «Милый друг, ушедший дальше, чем за море!..»


     Милый друг, ушедший дальше, чем за море!
     – Вот вам розы, – протянитесь на них! —
     Милый друг, унесший самое, самое
     Дорогое из сокровищ земных!
     Я обманута, и я обокрадена, —
     Нет на память ни письма, ни кольца!
     Как мне памятна малейшая впадина
     Удивленного – навеки – лица.
     Как мне памятен просящий
     и пристальный
     Взгляд, поближе приглашающий сесть,
     И улыбка из великого Издали, —
     Умирающего светская лесть…
     Милый друг, ушедший в вечное плаванье,
     – Свежий холмик меж других бугорков, —
     Помолитесь обо мне в райской гавани, —
     Чтобы не было других моряков.

   5 июня 1915


   «Спят трещотки и псы соседовы…»


     Спят трещотки и псы соседовы, —
     Ни повозок, ни голосов.
     О возлюбленный, не выведывай,
     Для чего развожу засов.
     Юный месяц идет к полуночи:
     Час монахов – и зорких птиц,
     Заговорщиков час – и юношей,
     Час любовников и убийц.


     Здесь у каждого мысль двоякая,
     Здесь, ездок, торопи коня.
     Мы пройдем, кошельком не звякая
     И браслетами не звеня.


     Уж с домами дома расходятся,
     И на площади спор и пляс…
     Здесь, у маленькой Богородицы,
     Вся Кордова в любви клялась.


     У фонтана присядем молча мы
     Здесь, на каменное крыльцо,
     Где впервые глазами волчьими
     Ты нацелился мне в лицо.


     Запах розы и запах локона,
     Шелест шелка вокруг колен…
     О возлюбленный, – видишь, вот она —
     Отравительница! – Кармен.

   5 августа 1915


   «Заповедей не блюла, не ходила к причастью…»


     Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
     Видно, пока надо мной не пропоют литию,
     Буду грешить – как грешу – как грешила:
     со страстью!
     Господом данными мне чувствами —
     всеми пятью!


     Други! Сообщники! Вы, чьи наущения – жгучи!
     Вы, сопреступники! – Вы, нежные учителя!
     Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, —
     Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!

   26 сентября 1915


   «Два солнца стынут – о Господи, пощади!..»


     Два солнца стынут – о Господи, пощади! —
     Одно – на небе, другое – в моей груди.


     Как эти солнца – прощу ли себе сама? —
     Как эти солнца сводили меня с ума!


     И оба стынут – не больно от их лучей!
     И то остынет первым, что горячей.

   5 октября 1915


   «Цыганская страсть разлуки!…»


     Цыганская страсть разлуки!
     Чуть встретишь – уж рвешься прочь.
     Я лоб уронила в руки
     И думаю, глядя в ночь:


     Никто, в наших письмах роясь,
     Не понял до глубины,
     Как мы вероломны, то есть —
     Как сами себе верны.

   Октябрь 1915


   «Никто ничего не отнял…»


     Никто ничего не отнял —
     Мне сладостно, что мы врозь!
     Целую Вас через сотни
     Разъединяющих верст.


     Я знаю: наш дар – неравен.
     Мой голос впервые – тих.
     Что Ва́м, молодой Державин,
     Мой невоспитанный стих!


     На страшный полет крещу Вас:
     – Лети, молодой орел!
     Ты солнце стерпел, не щурясь, —
     Юный ли взгляд мой тяжел?


     Нежней и бесповоротней
     Никто не глядел Вам вслед…
     Целую Вас – через сотни
     Разъединяющих лет.

   12 февраля 1916


   «Ты запрокидываешь голову…»


     Ты запрокидываешь голову —
     Затем, что ты гордец и враль.
     Какого спутника веселого
     Привел мне нынешний февраль!


     Позвякивая карбованцами
     И медленно пуская дым,
     Торжественными чужестранцами
     Проходим городом родным.


     Чьи руки бережные трогали
     Твои ресницы, красота,
     Когда, и как, и кем, и много ли
     Целованы твои уста —


     Не спрашиваю. Дух мой алчущий
     Переборол сию мечту.
     В тебе божественного мальчика, —
     Десятилетнего я чту.


     Помедлим у реки, полощущей
     Цветные бусы фонарей.
     Я доведу тебя до площади,
     Видавшей отроков-царей…


     Мальчишескую боль высвистывай
     И сердце зажимай в горсти…
     – Мой хладнокровный, мой неистовый
     Вольноотпущенник – прости!

   18 февраля 1916


   «Откуда такая нежность?..»


     Откуда такая нежность?
     Не первые – эти кудри
     Разглаживаю, и губы
     Знавала – темней твоих.


     Всходили и гасли звезды
     (Откуда такая нежность?),
     Всходили и гасли очи
     У самых моих очей.


     Еще не такие песни
     Я слушала ночью темной
     (Откуда такая нежность?)
     На самой груди певца.


     Откуда такая нежность?
     И что с нею делать, отрок
     Лукавый, певец захожий,
     С ресницами – нет длинней?

   18 февраля 1916


   «Четвертый год…»


     Четвертый год.
     Глаза – как лед.
     Брови – уже роковые.
     Сегодня впервые
     С кремлевских высот
     Наблюдаешь ты
     Ледоход.


     Льдины, льдины
     И купола.
     Звон золотой,
     Серебряный звон.
     Руки – скрещены,
     Рот – нем.
     Брови сдвинув – Наполеон! —
     Ты созерцаешь – Кремль.


     – Мама, куда – лед идет?
     – Вперед, лебеденок!
     Мимо дворцов, церквей, ворот —
     Вперед, лебеденок!
     Синий
     Взор – озабочен.
     – Ты меня любишь, Марина?
     – Очень!
     – Навсегда?
     – Да.
     Скоро – закат,
     Скоро – назад:
     Тебе – в детскую, мне —
     Письма читать дерзкие,
     Кусать рот.


     А лед
     Все
     Идет.

   24 марта 1916


   «За девками доглядывать, не скис…»


     За девками доглядывать, не скис
     Ли в жбане квас, оладьи не остыли ль,
     Да перстни пересчитывать, анис
     Ссыпая в узкогорлые бутыли.


     Кудельную расправить бабке нить,
     Да ладаном курить по дому росным,
     Да под руку торжественно проплыть
     Соборной площадью, гремя шелками,
     с крестным.


     Кормилица с крикливым петухом
     В переднике – как ночь ее повойник! —
     Докладывает древним шепотком,
     Что молодой – в часовенке – покойник.


     И ладанное облако углы
     Унылой обволакивает ризой,
     И яблони – что ангелы – белы,
     И голуби на них – что ладан – сизы.


     И странница, прихлебывая квас
     Из ковшика, на краешке лежанки,
     О Разине досказывает сказ
     И о его прекрасной персиянке.

   26 марта 1916


   Стихи о Москве


   1


     Облака – вокруг,
     Купола – вокруг.
     Надо всей Москвой —
     Сколько хватит рук! —
     Возношу тебя, бремя лучшее,
     Деревцо мое
     Невесомое!


     В дивном граде сем,
     В мирном граде сем,
     Где и мертвой мне
     Будет радостно, —
     Царевать тебе, горевать тебе,
     Принимать венец,
     О мой первенец!


     Ты постом – говей,
     Не сурьми бровей,
     И все сорок – чти —
     Сороков церквей.
     Исходи пешком – молодым шажком! —
     Все привольное
     Семихолмие.


     Будет твóй черед:
     Тоже – дочери
     Передашь Москву
     С нежной горечью.
     Мне же – вольный сон, колокольный звон,
     Зори ранние
     На Ваганькове.

   31 марта 1916


   2


     Из рук моих – нерукотворный град
     Прими, мой странный, мой прекрасный
     брат.


     По цéрковке – все сорок сороков
     И реющих над ними голубков;
     И Спасские – с цветами – воротá,
     Где шапка православного снята;


     Часовню звездную – приют от зол, —
     Где вытертый – от поцелуев – пол;


     Пятисоборный несравненный круг
     Прими, мой древний, вдохновенный друг.


     К Нечаянныя Радости в саду
     Я гостя чужеземного сведу.


     Червонные возблещут купола,
     Бессонные взгремят колокола,


     И на тебя с багряных облаков
     Уронит Богородица Покров,


     И встанешь ты, исполнен дивных сил…
     – Ты не раскаешься, что ты меня любил.

   31 марта 1916


   3


     Мимо ночных башен
     Площади нас мчат.
     Ох, как в ночи страшен
     Рев молодых солдат!


     Греми, громкое сердце!
     Жарко целуй, любовь!
     Ох, этот рев зверский!
     Дерзкая – ох! – кровь.


     Мой – рот – разгарчив
     Даром что свят – вид.
     Как золотой ларчик,
     Иверская горит.


     Ты озорство прикончи
     Да засвети свечу,
     Чтобы с тобой нонче
     Не было – как хочу.

   31 марта 1916


   4


     Настанет день – печальный, говорят! —
     Отцарствуют, отплачут, отгорят, —
     Остужены чужими пятаками, —
     Мои глаза, подвижные, как пламя.
     И – двойника нащупавший двойник —
     Сквозь легкое лицо проступит – лик.


     О, наконец тебя я удостоюсь,
     Благообразия прекрасный пояс!


     А издали – завижу ли и вас? —
     Потянется, растерянно крестясь,
     Паломничество по дорожке черной
     К моей руке, которой не отдерну,
     К моей руке, с которой снят запрет,
     К моей руке, которой больше нет.


     На ваши поцелуи, о живые,
     Я ничего не возражу – впервые.
     Меня окутал с головы до пят
     Благообразия прекрасный плат.
     Ничто меня уже не вгонит в краску.
     Святая у меня сегодня Пасха.


     По улицам оставленной Москвы
     Поеду – я, и побредете – вы.
     И не один дорогою отстанет,
     И первый ком о крышку гроба грянет, —
     И наконец-то будет разрешен
     Себялюбивый, одинокий сон.


     И ничего не надобно отныне
     Новопреставленной боярыне Марине.

   11 апреля 1916


   5


     Над городом, отвергнутым Петром,
     Перекатился колокольный гром.


     Гремучий опрокинулся прибой
     Над женщиной, отвергнутой тобой.


     Царю Петру и Вам, о царь, хвала!
     Но выше вас, цари: колокола.


     Пока они гремят из синевы —
     Неоспоримо первенство Москвы.


     – И целых сорок сорокóв церквей
     Смеются над гордынею царей!

   28 мая 1916


   6


     Над синевою подмосковных рощ
     Накрапывает колокольный дождь.
     Бредут слепцы Калужскою дорóгой, —


     Калужской – песенной – привычной, и она
     Смывает и смывает имена
     Смиренных странников, во тьме поющих
     Бога.


     И думаю: когда-нибудь и я,
     Устав от вас, враги, от вас, друзья,
     И от уступчивости речи русской, —


     Надену крест серебряный на грудь,
     Перекрещусь – и тихо тронусь в путь
     По старой по дороге по Калужской.

   Троицын день, 1916


   7


     Семь холмов – как семь колоколов,
     На семи колоколах – колокольни.
     Всех счетом: сорок сорокóв, —
     Колокольное семихолмие!


     В колокольный я, во червонный день
     Иоанна родилась Богослова.
     Дом – пряник, а вокруг плетень
     И церкóвки златоголовые.


     И любила же, любила же я первый звон —
     Как монашки потекут к обедне,
     Вой в печке, и жаркий сон,
     И знахарку с двора соседнего.


     – Провожай же меня, весь московский сброд,
     Юродивый, воровской, хлыстовский!
     Поп, крепче позаткни мне рот
     Колокольной землей московскою!

   8 июля 1916


   8


     Москва! Какой огромный
     Странноприимный дом!
     Всяк на Руси – бездомный.
     Мы все к тебе придем.


     Клеймо позорит плечи,
     За голенищем – нож.
     Издалекá-далече —
     Ты все же позовешь.


     На каторжные клейма,
     На всякую болесть —
     Младенец Пантелеймон
     У нас, целитель, есть.


     А вон за тою дверцей,
     Куда народ валит, —
     Там Иверское сердце,
     Червонное, горит.


     И льется аллилуйя
     На смуглые поля.
     – Я в грудь тебя целую,
     Московская земля!

   Александров, 8 июля 1916



   «Красною кистью…»


     Красною кистью
     Рябина зажглась.
     Падали листья,
     Я родилась.


     Спорили сотни
     Колоколов.
     День был субботний:
     Иоанн Богослов.


     Мне и доныне
     Хочется грызть
     Жаркой рябины
     Горькую кисть.

   16 августа 1916


   «Коли милым назову – не соскучишься…»


     Коли милым назову – не соскучишься.
     Превеликою слыву – поцелуйщицей.
     Коль по улице плыву – бабы морщатся:
     Плясовницею слыву, да притворщицей.


     А немилый кто взойдет, да придвинется —
     Подивится весь народ – что за схимница,
     Филин ухнет – черный кот ощетинится,
     Будешь помнить цельный год —
     чернокнижницу.


     Хорошо, коль из ружья метко целятся,
     Хорошо, коли братья´ верно делятся,
     Коли сокол в мужья метит – дéвица…
     Плясовница только я да свирельница.


     Коль похожа на жену – где повойник мой?
     Коль похожа на вдову – где покойник мой?
     Коли суженого жду – где бессонница?
     Царь-Девицею живу, беззаконницей!

   3 апреля 1916


   «Веселись, душа, пей и ешь!..»


     Веселись, душа, пей и ешь!
     А настанет срок —
     Положите меня промеж
     Четырех дорог.


     Там, где во поле во пустом
     Воронье да волк,
     Становись надо мной крестом,
     Раздорожный столб!


     Не чуралася я в ночи
     Окаянных мест.
     Высоку надо мной торчи,
     Безымянный крест.


     Не один из вас, други, мной
     Был и сыт и пьян.
     С головою меня укрой,
     Полевой бурьян.


     Не запаливайте свечу
     Во церковной мгле.
     – Вечной памяти не хочу
     На родной земле!

   4 апреля 1916


   Бессонница


   1


     Обвела мне глаза кольцом
     Теневым – бессонница.
     Оплела мне глаза бессонница
     Теневым венцом.


     То-то же! По ночам
     Не молись – идолам!
     Я твою тайну выдала,
     Идолопоклонница.


     Мало – тебе – дня,
     Солнечного огня!


     Пару моих колец
     Носи, бледноликая!
     Кликала – и накликала
     Теневой венец.


     Мало – меня – звала?
     Мало – со мной – спала?


     Ляжешь, легка лицом.
     Люди поклонятся.
     Буду тебе чтецом
     Я, бессонница:


     – Спи, успокоена,
     Спи, удостоена,
     Спи, увенчана,
     Женщина.


     Чтобы – спалось – легче,
     Буду – тебе – певчим:


     – Спи, подруженька
     Неугомонная,


     Спи, жемчужинка,
     Спи, бессонная.


     И кому ни писали писем,
     И кому с тобой ни клялись мы…
     Спи себе.
     Вот и разлучены
     Неразлучные.
     Вот и выпущены из рук
     Твои рученьки.
     Вот ты и отмучилась,
     Милая мученица.


     Сон – свят.
     Все – спят.
     Венец – снят.

   8 апреля 1916


   2


     Руки люблю
     Целовать, и люблю
     Имена раздавать,
     И еще – раскрывать
     Двери!
     – Настежь – в темную ночь!


     Голову сжав,
     Слушать, как тяжкий шаг
     Где-то легчает,
     Как ветер качает
     Сонный, бессонный
     Лес.


     Ах ночь!
     Где-то бегут ключи,
     Ко сну – клонит.
     Сплю почти.
     Где-то в ночи
     Человек тонет.

   27 мая 1916


   3


     В огромном городе моем – ночь.
     Из дома сонного иду – прочь.
     И люди думают: жена, дочь, —
     А я запомнила одно: ночь.


     Июльский ветер мне метет – путь,
     И где-то музыка в окне – чуть.
     Ах, нынче ветру до зари – дуть
     Сквозь стенки тонкие груди́ – в грудь.
     Есть черный тополь, и в окне – свет,
     И звон на башне, и в руке – цвет,
     И шаг вот этот – никому – вслед,
     И тень вот эта, а меня – нет.


     Огни – как нити золотых бус,
     Ночного листика во рту – вкус.
     Освободите от дневных уз,
     Друзья, поймите, что я вам – снюсь.

   Москва, 17 июля 1916


   4


     После бессонной ночи слабеет тело,
     Милым становится и не своим – ничьим.
     В медленных жилах еще занывают стрелы —
     И улыбаешься людям, как серафим.


     После бессонной ночи слабеют руки,
     И глубоко равнодушен и враг и друг.
     Целая радуга – в каждом случайном звуке,
     И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.
     Нежно светлеют губы, и тень золоче
     Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
     Этот светлейший лик, – и от темной ночи
     Только одно темнеет у нас – глаза.

   19 июля 1916


   5


     Нынче я гость небесный
     В стране твоей.
     Я видела бессонницу леса
     И сон полей.


     Где-то в ночи́ подковы
     Взрывали траву.
     Тяжко вздохнула корова
     В сонном хлеву.


     Расскажу тебе с грустью,
     С нежностью всей,
     Про сторожа-гу́ся
     И спящих гусей.


     Руки тонули в песьей шерсти́,
     Пес был – сед.
     Потом, к шести,
     Начался´ рассвет.

   20 июля 1916


   6


     Сегодня ночью я одна в ночи́ —
     Бессонная, бездомная черница! —
     Сегодня ночью у меня ключи
     От всех ворот единственной столицы!


     Бессонница меня толкнула в путь.
     – О, как же ты прекрасен, тусклый
     Кремль мой!
     Сегодня ночью я целую в грудь —
     Всю круглую воюющую землю!


     Вздымаются не волосы – а мех,
     И душный ветер прямо в душу дует.
     Сегодня ночью я жалею всех, —
     Кого жалеют и кого целуют.

   1 августа 1916


   7


     Нежно-нежно, тонко-тонко
     Что-то свистнуло в сосне,
     Черноглазого ребенка
     Я увидела во сне.


     Так у сосенки у красной
     Каплет жаркая смола.
     Так в ночи́ моей прекрасной
     Ходит по сердцу пила.

   8 августа 1916


   8


     Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая
     Свет – люблю тебя, зоркая ночь.


     Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
     Песен, в чьей длани узда четырех ветров.


     Клича тебя, славословя тебя, я только
     Раковина, где еще не умолк океан.


     Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
     Испепели меня, черное солнце – ночь!

   9 августа 1916


   9


     Кто спит по ночам? Никто не спит!
     Ребенок в люльке своей кричит,
     Старик над смертью своей сидит,
     Кто молод – с милою говорит,
     Ей в губы дышит, в глаза глядит.


     Заснешь – проснешься ли здесь опять?
     Успеем, успеем, успеем спать!


     А зоркий сторож из дома в дом
     Проходит с розовым фонарем,


     И дробным рокотом над подушкой
     Рокочет ярая колотушка:


     – Не спи! крепись! говорю добром!
     А то – вечный сон! а то – вечный дом!

   12 декабря 1916


   10


     Вот опять окно,
     Где опять не спят.
     Может – пьют вино,
     Может – так сидят
     Или просто – рук
     Не разнимут двое.
     В каждом доме, друг,
     Есть окно такое.


     Крик разлук и встреч —
     Ты, окно в ночи́!
     Может – сотни свеч,
     Может – три свечи…
     Нет и нет уму
     Моему – покоя.
     И в моем дому
     Завелось такое.


     Помолись, дружок,
     за бессонный дом,
     За окно с огнем!

   23 декабря 1916


   11


     Бессонница! Друг мой!
     Опять твою руку
     С протянутым кубком
     Встречаю в беззвучно —
     Звенящей ночи́.


     – Прельстись!
     Пригубь!
     Не в высь,
     А в глубь —
     Веду…
     Губами приголубь!
     Голубка! Друг!
     Пригубь!
     Прельстись!
     Испей!
     От всех страстей —
     Устой,
     От всех вестей —
     Покой.


     – Подруга! —
     Удостой.
     Раздвинь уста!
     Всей негой уст
     Резного кубка край
     Возьми —
     Втяни,
     Глотни:


     – Не будь! —
     О друг! Не обессудь!
     Прельстись!
     Испей!
     Из всех страстей —
     Страстнейшая, из всех смертей —
     Нежнейшая… Из двух горстей
     Моих – прельстись! – испей!


     Мир бéз вести пропал. В нигде —
     Затопленные берега…
     – Пей, ласточка моя! На дне
     Растопленные жемчуга…


     Ты море пьешь,
     Ты зори пьешь.
     С каким любовником кутеж
     С моим
     – Дитя —
     Сравним?


     А если спросят (научу!),
     Что, дескать, щечки несвежи, —
     С Бессонницей кучу, скажи,
     С Бессонницей кучу…

   Май 1921



   Стихи к Блоку


   1


     Имя твое – птица в руке,
     Имя твое – льдинка на языке.
     Одно-единственное движенье губ.
     Имя твое – пять букв.
     Мячик, пойманный на лету,
     Серебряный бубенец во рту.
     Камень, кинутый в тихий пруд,
     Всхлипнет тáк, как тебя зовут.
     В легком щелканье ночных копыт
     Громкое имя твое гремит.
     И назовет его нам в висок
     Звонко щелкающий курок.


     Имя твое – ах, нельзя! —
     Имя твое – поцелуй в глаза,
     В нежную стужу недвижных век.
     Имя твое – поцелуй в снег.
     Ключевой, ледяной, голубой глоток.
     С именем твоим – сон глубок.

   15 апреля 1916


   2


     Нежный призрак,
     Рыцарь без укоризны,
     Кем ты призван
     В мою молодую жизнь?


     Во мгле – сизой
     Стоишь, ризой
     Снеговой одет.
     То не ветер
     Гонит меня по городу.
     Ох, уж третий
     Вечер я чую во рога.


     Голубоглазый —
     Меня – сглазил
     Снеговой певец.


     Снежный лебедь
     Мне под ноги перья стелет.
     Перья реют
     И медленно никнут в снег.


     Так, по перьям,
     Иду к двери,
     За которой – смерть.
     Он поет мне
     За синими окнами,


     Он поет мне
     Бубенцами далекими,
     Длинным криком,
     Лебединым кликом —
     Зовет.


     Милый призрак!
     Я знаю, что все мне снится.
     Сделай милость:
     Аминь, аминь, рассыпься!
     Аминь.

   1 мая 1916


   3


     Ты проходишь на запад солнца,
     Ты увидишь вечерний свет.
     Ты проходишь на запад солнца,
     И метель заметает след.


     Мимо о кон моих – бесстрастный —
     Ты пройдешь в снеговой тиши,
     Божий праведник мой прекрасный,
     Свете тихий моей души!
     Я на душу твою – не зарюсь!
     Нерушима твоя стезя.
     В руку, бледную от лобзаний,
     Не вобью своего гвоздя.


     И по имени не окликну,
     И руками не потянусь.
     Восковому, святому лику
     Только издали поклонюсь.


     И, под медленным снегом стоя,
     Опущусь на колени в снег,
     И во имя твое святое
     Поцелую вечерний снег —


     Там, где поступью величавой
     Ты прошел в гробовой тиши,
     Свете тихий – святыя славы —
     Вседержитель моей души.

   2 мая 1916


   4


     Зверю – берлога,
     Страннику – дорога,
     Мертвому – дроги,
     Каждому – свое.


     Женщине – лукавить,
     Царю – править,
     Мне – славить
     Имя твое.

   2 мая 1916


   5


     У меня в Москве – купола горят,
     У меня в Москве – колокола звонят,
     И гробницы, в ряд, у меня стоят, —
     В них царицы спят и цари.


     И не знаешь ты, что зарей в Кремле
     Легче дышится – чем на всей земле!
     И не знаешь ты, что зарей в Кремле
     Я молюсь тебе – до зари.
     И проходишь ты над своей Невой
     О ту пору, как над рекой-Москвой
     Я стою с опущенной головой,
     И слипаются фонари.


     Всей бессонницей я тебя люблю,
     Всей бессонницей я тебе внемлю —
     О ту пору, как по всему Кремлю
     Просыпаются звонари.


     Но моя река – да с твоей рекой,
     Но моя рука – да с твоей рукой
     Не сойдутся, Радость моя, доколь
     Не догонит заря – зари.

   7 мая 1916


   6


     Думали – человек!
     И умереть заставили.
     Умер теперь. Навек.
     – Плачьте о мертвом ангеле!
     Он на закате дня
     Пел красоту вечернюю.
     Три восковых огня
     Треплются, суеверные.


     Шли от него лучи —
     Жаркие струны по снегу.
     Три восковых свечи —
     Солнцу-то! Светоносному!


     О поглядите – кáк
     Веки ввалились темные!
     О поглядите – кáк
     Крылья его поломаны!


     Черный читает чтец,
     Топчутся люди праздные…
     – Мертвый лежит певец
     И воскресенье празднует.

   9 мая 1916


   7


     Должно быть – за то й рощей
     Деревня, где я жила.
     Должно быть – любовь проще
     И легче, чем я ждала.


     – Эй, идолы, чтоб вы сдохли! —
     Привстал и занес кнут,
     И о крику вслед – ухлест,
     И вновь бубенцы поют.


     Над валким и жалким хлебом
     За жердью встает – жердь.
     И проволока под небом
     Поет и поет смерть.

   13 мая 1916


   8


     И тучи оводов вокруг равнодушных кляч,
     И ветром вздутый калужский родной кумач,
     И по свист перепелов, и большое небо,
     И волны колоколов над волнами хлеба,
     И толк о немце, доколе не надоест,
     И желтый-желтый – за синею рощей – крест,
     И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
     И имя твое, звучащее словно: ангел.

   18 мая 1916


   9


     Как слабый луч сквозь черный морок адов —
     Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.


     И вот в громах, как некий серафим,
     Оповещает голосом глухим, —


     Откуда-то из древних утр туманных —
     Как нас любил, слепых и безымянных,


     За синий плащ, за вероломства – грех…
     И как нежнее всех – ту, глубже всех


     В ночь канувшую – на дела лихие!
     И как не разлюбил тебя, Россия.


     И вдоль виска – потерянным перстом —
     Все водит, водит… И еще о том,


     Какие дни нас ждут, как Бог обманет,
     Как станешь солнце звать – и как не встанет…


     Так, узником с собой наедине
     (Или ребенок говорит во сне?),


     Предстало нам – всей площади широкой! —
     Святое сердце Александра Блока.

   9 мая 1920


   10


     Вот он – гляди, – уставший от чужбин,
     Вождь без дружин.


     Вот – горстью пьет из горней
     быстрины, —
     Князь без страны.


     Там все ему: и княжество, и рать,
     И хлеб, и мать.


     Красно́ твое наследие, – владей,
     Друг без друзей!

   15 августа 1921


   11


     Други его – не тревожьте его!
     Слуги его – не тревожьте его!
     Было так ясно на лике его:
     Царство мое не от мира сего.


     Вещие вьюги кружили вдоль жил,
     Плечи сутулые гнулись от крыл,
     В певчую прорезь, в запекшийся пыл —
     Лебедем душу свою упустил!
     Падай же, падай же, тяжкая медь!
     Крылья изведали право: лететь!
     Губы, кричавшие слово: ответь!
     Знают, что этого нет – умереть!


     Зори пьет, море пьет, – в полную сыть
     Бражничает. – Панихид не служить!
     У навсегда повелевшего: быть!
     Хлеба достанет его накормить!

   15 августа 1921


   12


     А над равниной —
     Крик лебединый.
     Матерь, ужель не узнала сына?
     Это с заоблачной – он – версты,
     Это последнее – он – прости.


     А над равниной —
     Вещая вьюга.
     Дева, ужель не узнала друга?
     Рваные ризы, крыло в крови…
     Это последнее он: Живи!
     Над окаянной —
     Взлет осиянный.
     Праведник душу урвал – осанна!
     Каторжник койку обрел – теплынь,
     Пасынок к матери в дом. – Аминь.

   Между 15 и 25 августа 1921


   13


     Не проломанное ребро —
     Переломленное крыло.


     Не расстрельщиками навылет
     Грудь простреленная. Не вынуть


     Этой пули. Не чинят крыл.
     Изуродованный ходил.


     Цепок, цепок венец из терний!
     Что усопшему – трепет черни,
     Женской лести лебяжий пух…
     Проходил, одинок и глух,


     Замораживая закаты
     Пустотою безглазых статуй.
     Лишь одно еще в нем жило:
     Переломленное крыло.

   Между 15 и 25 августа 1921


   14


     Без зова, без слова, —
     Как кровельщик падает с крыш.
     А может быть, снова
     Пришел – в колыбели лежишь?


     Горишь и не меркнешь,
     Светильник немногих недель…
     Какая из смертных
     Качает твою колыбель?


     Блаженная тяжесть!
     Пророческий певчий камыш!
     О, кто мне расскажет,
     В какой колыбели лежишь?


     «Покамест не продан!»
     Лишь с ревностью этой в уме,
     Великим обходом
     Пойду по российской земле.
     Полночные страны
     Пройду из конца и в конец.
     Где рот-его-рана,
     Очей синеватый свинец?


     Схватить его! Крепче!
     Любить и любить его лишь!
     О, кто мне нашепчет,
     В какой колыбели лежишь?


     Жемчужные зерна,
     Кисейная сонная сень.
     Не лавром, а терном —
     Чепца острозубая тень.


     Не полог, а птица
     Раскрыла два белых крыла!
     – И снова родиться,
     Чтоб снова метель замела?!


     Рвануть его! Выше!
     Держать! Не отдать его лишь!
     О, кто мне надышит,
     В какой колыбели лежишь?
     А может быть, ложен
     Мой подвиг, и даром – труды.
     Как в землю положен,
     Быть может, – проспишь до трубы.


     Огромную впалость
     Висков твоих – вижу опять.
     Такую усталость —
     Ее и трубой не поднять!


     Державная пажить,
     Надежная, ржавая тишь,
     Мне сторож покажет,
     В какой колыбели лежишь.

   22 ноября 1921


   15


     Как сонный, как пьяный,
     Врасплох, не готовясь.
     Височные ямы:
     Бессонная совесть.


     Пустые глазницы:
     Мертво и светло.
     Сновидца, всевидца
     Пустое стекло.


     Не ты ли
     Ее шелестящей хламиды
     Не вынес —
     Обратным ущельем Аида?


     Не эта ль,
     Серебряным звоном полна,
     Вдоль сонного Гебра
     Плыла голова?

   25 ноября 1921


   16


     Так, Господи! И мой обол
     Прими на утвержденье храма.
     Не свой любовный произвол
     Пою – своей отчизны рану.


     Не скаредника ржавый ларь —
     Гранит, коленами протертый!
     Всем отданы герой и царь,
     Всем – праведник – певец —
     и мертвый.


     Днепром разламывая лед,
     Гробо́вым не смущаясь тесом,
     Русь – Пасхою к тебе плывет,
     Разливом тысячеголосым.


     Так, сердце, плачь и славословь!
     Пусть вопль твой – тысяча который? —
     Ревнует смертная любовь.
     Другая – радуется хору.

   2 декабря 1921


   «Я пришла к тебе черной полночью…»

   C. Э.


     Я пришла к тебе черной полночью,
     За последней помощью.
     Я бродяга, родства не помнящий,
     Корабль тонущий.


     В слободах моих – междуцарствие,
     Чернецы коварствуют.
     Всяк рядится в одежды царские,
     Псари – царствуют.
     Кто земель моих не оспаривал?
     Сторожей не спаивал?
     Кто в ночи́ не варил – варева,
     Не жег – зарева?


     Самозванцами, псами хищными,
     Я дотла расхищена.
     У ворот твоих, царь истинный,
     Стою – нищая.

   27 апреля 1916


   Ахматовой
   Из цикла


   1


     О муза плача, прекраснейшая из муз!
     О ты, шальное исчадие ночи белой!
     Ты черную насылаешь метель на Русь,
     И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.


     И мы шарахаемся, и глухое: ох! —
     Стотысячное – тебе присягает, – Анна
     Ахматова! – Это имя – огромный вздох,
     И в глубь он падает, которая безымянна.
     Мы коронованы тем, что одну с тобой
     Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
     И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
     Уже бессмертным на смертное сходит ложе.


     В певучем граде моем купола горят,
     И Спаса светлого славит слепец бродячий…
     – И я дарю тебе свой колокольный град,
     Ахматова – и сердце свое в придачу!

   19 июня 1916


   2


     Охватила голову и стою,
     – Что людские козни! —
     Охватила голову и пою
     На заре на поздней.


     Ах, неистовая меня волна
     Подняла на гребень!
     Я тебя пою, что у нас – одна,
     Как луна на небе!


     Что на сердце вороном налетев,
     В облака вонзилась.
     – Горбоносую – чей смертелен гнев
     И смертельна милость.


     Что и над червонным моим Кремлем
     Свою ночь простерла,
     Что певучей негою, – как ремнем,
     Мне стянула горло.


     Ах, я счастлива! Никогда заря
     Не сгорала – чище.
     Ах, я счастлива, что, тебя даря,
     Удаляюсь – нищей,


     Что тебя, чей голос – о глубь! о мгла! —
     Мне дыханье сузил,
     Я впервые именем назвала
     Царскосельской Музы.

   22 июня 1916


   3


     Еще один огромный взмах —
     И спят ресницы.
     О тело милое! О прах
     Легчайшей птицы!
     Что делала в тумане дней?
     Ждала и пела…
     Так много вздоха было в ней,
     Так мало – тела.


     Нечеловечески мила
     Ее дремота.
     От ангела и от орла
     В ней было что-то.


     И спит, а хор ее манит
     В сады Эдема.
     Как будто песнями не сыт
     Уснувший демон.


     Часы, года, века. – Ни нас,
     Ни наших комнат.
     И памятник, накоренясь,
     Уже не помнит.


     Давно бездействует метла,
     И никнут льстиво
     Над Музой Царского Села
     Кресты крапивы.

   23 июня 1916


   4


     Имя ребенка – Лев,
     Матери – Анна.
     В имени его – гнев,
     В материнском – тишь.
     Волосом – он – рыж,
     – Голова тюльпана! —
     Что ж, осанна
     Маленькому царю.


     Дай ему Бог – вздох
     И улыбку матери,
     Взгляд – искателя
     Жемчугов.
     Бог, внимательней
     За ним присматривай:
     Царский сын – гадательней
     Остальных сынов.


     Рыжий львеныш
     С глазами зелеными,
     Страшное наследье тебе нести!
     Северный Океан и Южный
     И нить жемчужных
     Черных четок – в твоей горсти!

   24 июня 1916


   6


     Не отстать тебе. Я – острожник.
     Ты – конвойный. Судьба одна.
     И одна в пустоте порожней
     Подорожная нам дана.


     Уж и нрав у меня спокойный!
     Уж и очи мои ясны!
     Отпусти-ка меня, конвойный,
     Прогуляться до той сосны!

   26 июня 1916


   7


     Ты, срывающая покров
     С катафалков и колыбелей,
     Разъярительница ветров,
     Насылательница метелей,
     Лихорадок, стихов и войн,
     – Чернокнижница! – Крепостница! —
     Я заслышала грозный вой
     Львов, венчающих колесницу.


     Слышу страстные голоса —
     И один, что молчит упорно.
     Вижу красные паруса —
     И один – между ними – черный.


     Океаном ли правишь путь
     Или воздухом, – всею грудью
     Жду, как солнцу подставив грудь
     Смертоносному правосудью.

   26 июня 1916


   8


     На базаре кричал народ,
     Пар вылетал из булочной.
     Я запомнила алый рот
     Узколицей певицы уличной.


     В темном, с цветиками, платке,
     – Милости удостоиться —
     Ты, потупленная, в толпе
     Богомолок у Сергий-Троицы.


     Помолись за меня, краса
     Грустная и бесовская,
     Как поставят тебя леса
     Богородицею хлыстовскою.

   27 июня 1916


   9


     Златоустой Анне – всея Руси
     Искупительному глаголу, —
     Ветер, голос мой донеси
     И вот этот мой вздох тяжелый.


     Расскажи, сгорающий небосклон,
     Про глаза, что черны от боли,
     И про тихий земной поклон
     Посреди золотого поля.


     Ты, зеленоводный лесной ручей,
     Расскажи, как сегодня ночью
     Я взглянула в тебя – и чей
     Лик узрела в тебе воочью.
     Ты, в грозовой выси
     Обретенный вновь!
     Ты! – Безымянный!
     Донеси любовь мою
     Златоустой Анне – всея Руси!

   27 июня 1916


   10


     У тонкой проволоки над волной овсов
     Сегодня голос – как тысяча голосов!


     И бубенцы проезжие – свят! свят! свят! —
     Не тем же ль голосом, Господи, говорят?


     Стою, и слушаю, и растираю колос.
     И темным куполом меня замыкает – голос.


     Не этих ивовых плавающих ветвей
     Касаюсь истово, – а руки твоей!


     Для всех, в томленье славящих твой
     подъезд, —
     Земная женщина, мне же – небесный крест!
     Тебе одной ночами кладу поклоны, —
     И все твоими очами глядят иконы!

   1 июля 1916


   11


     Ты солнце в выси мне застишь,
     Все звезды в твоей горсти!
     Ах, если бы – двери настежь —
     Как ветер к тебе войти!


     И залепетать, и вспыхнуть,
     И круто потупить взгляд,
     И, всхлипывая, затихнуть,
     Как в детстве, когда простят.

   2 июля 1916


   12


     Руки даны мне – протягивать каждому обе, —
     Не удержать ни одной, – губы – давать имена,
     Очи – не видеть, высокие брови над ними —
     Нежно дивиться любви и – нежней – нелюбви.
     А этот колокол там, что кремлевских тяжеле,
     Безостановочно ходит и ходит в груди, —
     Это – кто знает? – не знаю, – быть может, —
     должно быть —
     Мне загоститься не дать на российской земле!

   2 июля 1916



   «Белое солнце и низкие, низкие тучи…»


     Белое солнце и низкие, низкие тучи,
     Вдоль огородов – за белой стеною – погост.
     И на песке вереницы соломенных чучел
     Под перекладинами в человеческий рост.
     И, перевесившись через заборные колья,
     Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.
     Старая баба – посыпанный крупною солью
     Черный ломо́ть у калитки жует и жует…
     Чем прогневили тебя эти серые хаты, —
     Господи! – и для чего сто льким простреливать грудь?
     Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
     И запылил, запылил отступающий путь…
     – Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
     Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
     О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же
     Нынче солдаты! О Господи Боже ты мой!

   3 июля 1916


   «Искательница приключений…»


     Искательница приключений, —
     Искатель подвигов – опять
     Нам волей роковых стечений
     Друг друга суждено узнать.


     Но между нами – океан,
     И весь твой лондонский туман,
     И розы свадебного пира,
     И доблестный британский лев,
     И пятой заповеди гнев, —
     И эта ветреная лира!
     Мне и тогда на земле


     Не было места!
     Мне и тогда на земле
     Всюду был дом.
     – А вас ждала прелестная невеста
     В поместье родовом.


     По ночам, в дилижансе, —
     И за бокалом Асти, —
     Я слагала вам стансы
     О прекрасной страсти.


     Гнал веттурино,
     Пиньи клонились: Salve! [1 - Привет! (итал.)]
     Звали меня – Коринной,
     Вас – Освальдом.

   24 июля 1916


   «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…»


     Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
     Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,
     Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,
     Оттого что я о тебе спою – как никто другой.


     Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
     У всех золотых знамен, у всех мечей,
     Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
     Оттого что в земной ночи́ я вернее пса.


     Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
     Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой,
     И в последнем споре возьму тебя – замолчи! —
     У того, с которым Иаков стоял в ночи.
     Но покá тебе не скрещу на груди персты —
     О проклятие! – у тебя остаешься – ты:
     Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
     Оттого что мир – твоя колыбель, и могила – мир!

   15 августа 1916


   «И поплыл себе – Моисей в корзине!..»


     И поплыл себе – Моисей в корзине! —
     Через белый свет.
     Кто же думает о каком-то сыне
     В восемнадцать лет!


     С юной матерью из чужого края
     Ты покончил счет,
     Не узнав, какая тебе, какая
     Красота растет.


     Раззолоченной роковой актрисе —
     Не до тех речей!
     А той самой ночи – уже пять тысяч
     И пятьсот ночей.


     И не знаешь ты, и никто не знает,
     – Бог один за всех! —
     По каким сейчас площадям гуляет
     Твой прекрасный грех!

   26 августа 1916


   «Кабы нас с тобой – да судьба свела…»


     Кабы нас с тобой – да судьба свела —
     Ох, веселые пошли бы по земле дела!
     Не один бы нам поклонился град,
     Ох, мой ро́дный, мой природный,
     мой безродный брат!


     Как последний сгас на мосту фонарь —
     Я кабацкая царица, ты кабацкий царь.
     Присягай, народ, моему царю!
     Присягай его царице, – всех собой дарю!
     Кабы нас с тобой – да судьба свела,
     Поработали бы царские на нас колокола,
     Поднялся бы звон по Москве-реке
     О прекрасной самозванке и ее дружке.


     Нагулявшись, наплясавшись на земном пиру,
     Покачались бы мы, братец, на ночном ветру…
     И пылила бы дороженька – бела, бела, —
     Кабы нас с тобой – да судьба свела!

   25 октября 1916


   «Я ли красному, как жар, киоту…»


     Я ли красному, как жар, киоту
     Не молилась до седьмого поту?
     Гость субботний, унеси мою заботу,
     Уведи меня с собой в свою субботу.


     Я ли в день святого Воскресенья
     Поутру не украшала сени?
     Нету для души моей спасенья,
     Нету за субботой воскресенья!
     Я ль свечей не извожу по сотням?
     Третью полночь воет в подворотне
     Пес захожий. Коли душу отнял —
     Отними и тело, гость субботний!

   27 ноября 1916


   «…Я бы хотела жить с Вами…»


     …Я бы хотела жить с Вами
     В маленьком городе,
     Где вечные сумерки
     И вечные колокола.
     И в маленькой деревенской гостинице —
     Тонкий звон
     Старинных часов – как капельки времени.
     И иногда, по вечерам, из какой-нибудь
     мансарды —
     Флейта,
     И сам флейтист в окне.
     И большие тюльпаны на окнах.
     И, может быть, вы бы даже меня не любили…


     Посреди комнаты – огромная изразцовая печка,
     На каждом изразце – картинка:
     Роза – сердце – корабль. —
     А в единственном окне —
     Снег, снег, снег.


     Вы бы лежали – каким я вас люблю: ленивый,
     Равнодушный, беспечный.
     Изредка резкий треск
     Спички.
     Папироса горит и гаснет,
     И долго-долго дрожит на ее краю
     Серым коротким столбиком – пепел.
     Вам даже лень его стряхивать —
     И вся папироса летит в огонь.

   10 декабря 1916


   «По ночам все комнаты черны…»


     По ночам все комнаты черны,
     Каждый голос темен. По ночам
     Все красавицы земной страны
     Одинаково – невинно – неверны.


     И ведут друг с другом разговоры
     По ночам красавицы и воры.


     Мимо дома своего пойдешь —
     И не тот уж дом твой по ночам!
     И сосед твой – странно-непохож,
     И за каждою спиною – нож,


     И шатаются в бессильном гневе
     Черные огромные деревья.


     Ох, узка подземная кровать
     По ночам, по черным, по ночам!
     Ох, боюсь, что буду я вставать,
     И шептать, и в губы целовать…
     – Помолитесь, дорогие дети,
     За меня в час первый и в час третий.

   17 декабря 1916




   Стихотворения
   1917–1922


   «Мировое началось во мгле кочевье…»


     Мировое началось во мгле кочевье;
     Это бродят по ночной земле – деревья,
     Это бродят золотым вином – грозди,
     Это странствуют из дома в дом – звезды,
     Это реки начинают путь – вспять!
     И мне хочется к тебе на грудь – спать.

   14 января 1917


   «Только закрою горячие веки…»


     Только закрою горячие веки —
     Райские розы, райские реки…
     Где-то далече,
     Как в забытьи,
     Нежные речи
     Райской змеи.
     И узнаю,
     Грустная Ева,
     Царское древо
     В круглом раю.

   20 января 1917


   «Милые спутники, делившие с нами ночлег!..»


     Милые спутники, делившие с нами ночлег!
     Версты, и версты, и версты, и черствый
     хлеб…
     Вспять убегающих рек —
     Рокот…


     Ах, на цыганской, на райской, на ранней
     заре —
     Помните утренний ветер и степь в
     серебре?
     Синий дымок на горе
     И о цыганском царе —
     Песню…
     В черную полночь, под пологом древних
     ветвей,
     Мы вам дарили прекрасных – как ночь —
     сыновей.


     Нищих – как ночь – сыновей…
     И рокотал соловей —
     Славу.


     Не удержали вас, спутники чудной поры,
     Нищие неги и нищие наши пиры.
     Жарко пылали костры,
     Падали к нам на ковры —
     Звезды…

   29 января 1917


   «Август – астры…»


     Август – астры,
     Август – звезды,
     Август – грозди
     Винограда и рябины
     Ржавой – август!
     Полновесным, благосклонным
     Яблоком своим имперским,
     Как дитя, играешь, август.
     Как ладонью, гладишь сердце
     Именем своим имперским:
     Август! – Сердце!
     Месяц поздних поцелуев,
     Поздних роз и молний поздних!
     Ливней звездных —
     Август! – Месяц
     Ливней звездных!

   7 февраля 1917


   «Чуть светает…»


     Чуть светает —
     Спешит, сбегается
     Мышиной стаей
     На звон колокольный
     Москва подпольная.
     Покидают норы
     Старухи, воры,
     Ведут разговоры.


     Свечи горят.
     Сходит Дух
     На малых ребят,
     На полоумных старух.


     В полумраке,
     Нехотя, кое-как
     Бормочет дьяк.


     Из черной тряпицы
     Выползают на свет Божий —
     Гроши нищие,
     Гроши острожные,
     Потом-кровью добытые,
     Гроши вдовьи,
     Про черный день
     Да на помин души
     Отложенные.


     Так, на рассвете,
     Ставят свечи,
     Вынимают просфоры —
     Старухи, воры:
     За живот, за здравие
     Раба Божьего – Николая.


     Так, на рассвете,
     Темный свой пир
     Справляет подполье.

   10 апреля 1917


   «А все же спорить и петь устанет…»


     А все же спорить и петь устанет —
     И этот рот!
     А все же время меня обманет
     И сон – придет.


     И лягу тихо, смежу ресницы,
     Смежу ресницы.
     И лягу тихо, и будут сниться
     Деревья и птицы.

   12 апреля 1917


   Гаданье


   1


     В очи взглянула
     Тускло и грозно.
     Где-то ответил – гром.
     – Ох молодая!
     Дай погадаю
     О земном талане твоем.


     Синие тучи свились в воронку.
     Где-то гремит – гремят!
     Ворожея´ в моего ребенка
     Сонный вперила взгляд.


     «Что же нам скажешь?»
     – Все без обману.
     «Мне уже поздно,
     Ей еще рано».


     – Ох, придержи язык, красота!
     Что до поры говорить «не верю». —
     И распахнула карточный веер
     Черная – вся в серебре – рука.
     – Речью дерзка,
     Нравом проста,
     Щедро живешь,
     Красоты не копишь.


     В ложке воды тебя – ох – потопит
     Злой человек.


     Скоро в ночи́ тебе путь нежданный.
     Линии – мало,
     Мало – талану.
     Позолоти! —
     И вырастает с ударом грома
     Черный – на черном – туз.

   19 мая 1917


   2


     Как перед царями да князьями стены
     падают —
     Отпади, тоска-печаль-кручина,
     С молодой рабы моей Марины
     Верноподданной.


     Прошуми весеннею водою
     Над моей рабою
     Молодою.
     (Кинь-ка в воду обручальное кольцо,
     Покатай по белой грудке – яйцо!)


     От бессонницы, от речи сладкой,
     От змеи, от лихорадки,
     От подружкина совета,
     От лихого человека,
     От младых друзей —
     От чужих князей —
     Заклинаю государыню-княгиню
     Молодую мою, верную рабыню.


     (Наклони лицо,
     Расколи яйцо!)


     Да растут ее чертоги
     Выше снежных круч,
     Да бегут ее дороги
     Выше синих туч,


     Да поклонятся ей в ноги
     Все князья земли, —
     Да звенят в ее кошелке
     Золотые рубли!
     Ржа – с ножа.
     С тебя, госпожа,
     Тоска!

   21 мая 1917


   3


     Голос – сладкий для слуха!
     Только взглянешь – светло.
     Мне – что? Я старуха,
     Мое время прошло.


     Только солнышко скроется
     Да падет темнота,
     Выходи ты под Троицу
     Без Христа – без креста.


     Пусть несут тебя ноженьки
     Не к дружку твоему —
     Непроезжей дороженькой —
     В непроглядную тьму.
     Да сними – не забудь же —
     Образочек с груди.
     А придешь на распутье —
     К земле припади.


     Позовет тебя – глухо,
     Ты откликнись – светло.
     – Мне – что? Я старуха,
     Мое время прошло.

   21 мая 1917



   «В лоб целовать – заботу стереть…»


     В лоб целовать – заботу стереть.
     В лоб целую.


     В глаза целовать – бессонницу снять.
     В глаза целую.


     В губы целовать – водой напоить.
     В губы целую.


     В лоб целовать – память стереть.
     В лоб целую.

   5 июня 1917


   «Горечь! Горечь! Вечный привкус…»


     Горечь! Горечь! Вечный привкус
     На губах твоих, о страсть!
     Горечь! Горечь! Вечный искус —
     Окончательнее пасть.


     Я от горечи – целую
     Всех, кто молод и хорош.
     Ты от горечи – другую
     Ночью зá руку ведешь.


     С хлебом ем, с водой глотаю
     Горечь-горе, горечь-грусть.
     Есть одна трава такая
     На лугах твоих, о Русь.

   10 июня 1917


   «Только живите! – Я уронила руки…»


     Только живите! – Я уронила руки,
     Я уронила нá руки жаркий лоб.
     Так молодая Буря слушает Бога —
     Где-нибудь в поле, в какой-нибудь темный час.


     И на высокий вал моего дыханья
     Властная вдруг – словно с неба – ложится длань,


     И на уста мои – чьи-то уста ложатся.
     – Так молодую Бурю слушает Бог.

   20 июня 1917


   «Да будет день! – и тусклый день туманный…»


     Да будет день! – и тусклый день туманный
     Как саван пал над мертвою водой.
     Взглянув на мир с полуулыбкой странной:
     – Да будет ночь! – тогда сказал другой.


     И, отвернув задумчивые очи,
     Он продолжал заоблачный свой путь.
     Тебя пою, родоначальник ночи,
     Моим ночам и мне сказавший: будь.

   3 или 4 июля 1917


   «И призвал тогда Князь света – Князя тьмы…»


     И призвал тогда Князь света – Князя тьмы,
     И держал он Князю тьмы – такую речь:
     – Оба княжим мы с тобою. День и ночь
     Поделили поровну с тобой.


     Так чего ж за нею белым днем
     Ходишь-бродишь, речь заводишь под окном?


     Отвечает Князю света – Темный князь:
     – То не я хожу-брожу, Пресветлый, – нет!
     То сама она в твой светлый Божий день
     По пятам моим гоняет, словно тень.


     То сама она мне вздоху не дает, —
     Днем и ночью обо мне поет.


     И сказал тогда Князь света – Князю тьмы:
     – Ох, великий ты обманщик, Темный князь!
     Ходит-бродит, речь заводит, песнь поет?
     Ну посмотрим, Князь темнейший, чья возьмет?
     И пошел тогда промеж князьями – спор.
     О сю пору он не кончен, княжий спор.

   4 июля 1917


   Вонеме


     Помнишь плащ голубой,
     Фонари и лужи?
     Как играли с тобой
     Мы в жену и мужа.


     Мой первый браслет,
     Мой белый корсет,
     Твой малиновый жилет, —
     Наш клетчатый плед?!


     Ты, по воле судьбы,
     Все писал сонеты.
     Я варила бобы
     Юному поэту.


     Как над картою вин
     Мы на пальцы дули,
     Как в дымящий камин
     Полетели стулья.


     Помнишь – шкаф под орех?
     Холод был отчаянный!
     Мой страх, твой смех,
     Гнев домохозяина.


     Как стучал нам сосед,
     Флейтою разбужен…
     Поцелуи – в обед,
     И стихи – на ужин…


     Мой первый браслет,
     Мой белый корсет,
     Твой малиновый жилет —
     Наш клетчатый плед…

   7 июля 1917


   «Только в очи мы взглянули – без остатка…»


     Только в очи мы взглянули – без остатка,
     Только голос наш до вопля вознесен, —
     Как на горло нам – железная перчатка
     Опускается – по имени – закон.


     Слезы в очи загоняет, воды —
     В берега, проклятие – в уста.
     И стремит железная свобода
     Вольнодумца с первого моста.


     И на грудь, где наши рокоты и стоны,
     Опускается железное крыло.
     Только в обруче огромного закона
     Мне просторно – мне спокойно – мне светло.

   25 августа 1917


   «Поздний свет тебя тревожит?..»


     Поздний свет тебя тревожит?
     Не заботься, господин!
     Я – бессонна. Спать не может
     Кто хорош и кто один.
     Нам бессонница – не бремя,
     Отродясь кипим в котле.
     Так-то лучше. Будет время
     Телу выспаться в земле.


     Ни зевоты, ни ломоты,
     Сын – уснул, а друг – придет.
     Друг за матерью посмотрит,
     Сына Бог побережет.


     Поделю ж, пока пригожа,
     И пока одной невмочь, —
     Бабью жизнь свою по-Божьи:
     Сыну – день, а другу – ночь.

   4 сентября 1917


   «Я помню первый день, младенческое зверство…»


     Я помню первый день, младенческое зверство,
     Истомы и глотка божественную муть,
     Всю беззаботность рук, всю бессердечность сердца,
     Что камнем падало – и ястребом – на грудь.


     И вот – теперь – дрожа от жалости и жара,
     Одно: завыть, как волк, одно: к ногам припасть,
     Потупиться – понять, – что сладострастью кара —
     Жестокая любовь и каторжная страсть.

   4 сентября 1917


   «И вот, навьючив на верблюжий горб…»


     И вот, навьючив на верблюжий горб,
     На добрый – стопудовую заботу,
     Отправимся – верблюд смирен и горд —
     Справлять неисправимую работу.


     Под темной тяжестью верблюжьих тел —
     Мечтать о Ниле, радоваться луже,
     Как господин и как Господь велел —
     Нести свой крест по-Божьи, по-верблюжьи.
     И будут в зареве пустынных зорь
     Горбы – болеть, купцы – гадать: откуда,
     Какая это вдруг напала хворь
     На доброго, покорного верблюда?


     Но, ни единым взглядом не моля, —
     Вперед, вперед, с сожженными губами,
     Пока Обетованная земля
     Большим горбом не встанет над горбами.

   14 сентября 1917


   «Спят, не разнимая рук…»


     Спят, не разнимая рук,
     С братом – брат,
     С другом – друг.
     Вместе, на одной постели.


     Вместе пили, вместе ели.


     Я укутала их в плед,
     Полюбила их навеки.
     Я сквозь сомкнутые веки
     Странные читаю вести:


     Радуга: двойная слава,
     Зарево: двойная смерть,


     Этих рук не разведу.
     Лучше буду,
     Лучше буду —
     Полымем пылать в аду!

   11 января 1918


   «Уедешь в дальние края…»


     Уедешь в дальние края,
     Остынешь сердцем. – Не остыну.
     Распутица – заря – румыны —
     Младая спутница твоя…


     Кто бросил розы на снегу?
     Ах, это шкурка мандарина…
     И крутится в твоем мозгу:
     Мазурка – море – смерть – Марина…

   Февраль 1918


   «С вербочкою светлошерстой…»


     С вербочкою светлошерстой —
     Светлошерстая сама —
     Меряю Господни версты
     И господские дома.


     Вербочка! Небесный житель!
     – Вместе в небо! – Погоди!
     Так и в землю положите
     С вербочкою на груди.
     Вербное воскресенье 1918 г.



   Психея


   1


     Не самозванка – я пришла домой,
     И не служанка – мне не надо хлеба.
     Я – страсть твоя, воскресный отдых твой,
     Твой день седьмой, твое седьмое небо.
     Там на земле мне подавали грош
     И жерновов навешали на шею.
     – Возлюбленный! – Ужель не узнаешь?
     Я ласточка твоя – Психея!



   2


     Нá тебе, ласковый мой, лохмотья,
     Бывшие некогда нежной плотью.
     Все истрепала, изорвала, —
     Только осталось что два крыла.


     Одень меня в свое великолепье,
     Помилуй и спаси.
     А бедные истлевшие отрепья —
     Ты в ризницу снеси.

   13 мая 1918



   «В черном небе – слова начертаны…»


     В черном небе – слова начертаны —
     И ослепли глаза прекрасные…
     И не страшно нам ложе смертное,
     И не сладко нам ложе страстное.


     В поте – пишущий, в поте – пашущий!
     Нам знакомо иное рвение:
     Легкий огнь, над кудрями пляшущий, —
     Дуновение – вдохновения!

   14 мая 1918


   «Благословляю ежедневный труд…»


     Благословляю ежедневный труд,
     Благословляю еженощный сон.
     Господню милость – и Господен суд,
     Благой закон – и каменный закон.


     И пыльный пурпур свой, где столько дыр…
     И пыльный посох свой, где все лучи!
     Еще, Господь, благословляю – мир
     В чужом дому – и хлеб в чужой печи.

   21 мая 1918


   «Умирая, не скажу: была…»


     Умирая, не скажу: была.
     И не жаль, и не ищу виновных.
     Есть на свете поважней дела
     Страстных бурь и подвигов любовных.


     Ты – крылом стучавший в эту грудь,
     Молодой виновник вдохновенья —
     Я тебе повелеваю: – будь!
     Я – не выйду из повиновенья.

   30 июня 1918


   «Ночи без любимого – и ночи…»


     Ночи без любимого – и ночи
     С нелюбимым, и большие звезды
     Над горячей головой, и руки,
     Простирающиеся к Тому —
     Кто от века не был – и не будет,
     Кто не может быть – и должен быть…
     И слеза ребенка по герою,
     И слеза героя по ребенку,
     И большие каменные горы
     На груди того, кто должен – вниз…
     Знаю все, что было, все, что будет,
     Знаю всю глухонемую тайну,
     Что на темном, на косноязычном
     Языке людском зовется – Жизнь.

   <Между 30 июня и 6 июля 1918>


   «Руки, которые не нужны…»


     Руки, которые не нужны
     Милому, служат – Миру.
     Доблестным званьем Мирской Жены
     Нас увенчала – Лира.


     Много незваных на царский пир, —
     Надо им спеть на ужин!
     Милый не вечен, но вечен – Мир.
     Не понапрасну служим.

   6 июля 1918


   «Я сказала, а другой услышал…»


     Я сказала, а другой услышал
     И шепнул другому, третий – понял,
     А четвертый, взяв дубовый посох,
     В ночь ушел – на подвиг. Мир об этом
     Песнь сложил, и с этой самой песней
     На устах – о жизнь! – встречаю смерть.

   6 июля 1918


   «Я – страница твоему перу…»


     Я – страница твоему перу.
     Все приму. Я белая страница.
     Я – хранитель твоему добру:
     Возращу и возвращу сторицей.


     Я – деревня, черная земля.
     Ты мне – луч и дождевая влага.
     Ты – Господь и Господин, а я —
     Чернозем – и белая бумага!

   10 июля 1918


   «Как правая и левая рука…»


     Как правая и левая рука —
     Твоя душа моей душе близка.


     Мы смежены, блаженно и тепло,
     Как правое и левое крыло.


     Но вихрь встает – и бездна пролегла
     От правого – до левого крыла!

   10 июля 1918


   «Рыцарь ангелоподобный…»


     Рыцарь ангелоподобный —
     Долг! – Небесный часовой!
     Белый памятник надгробный
     На моей груди живой.


     За моей спиной крылатой
     Вырастающий ключарь,
     Еженощный соглядатай,
     Ежеутренний звонарь…
     Страсть, и юность, и гордыня —
     Все сдалось без мятежа,
     Оттого что ты рабыне
     Первый молвил: – Госпожа!

   14 июля 1918


   «Мой день беспутен и нелеп…»


     Мой день беспутен и нелеп:
     У нищего прошу на хлеб,
     Богатому даю на бедность,


     В иголку продеваю – луч,
     Грабителю вручаю – ключ,
     Белилами румяню бледность.


     Мне нищий хлеба не дает,
     Богатый денег не берет,
     Луч не вдевается в иголку,


     Грабитель входит без ключа,
     А дура плачет в три ручья —
     Над днем без славы и без толку.

   29 июля 1918


   «Каждый стих – дитя любви…»


     Каждый стих – дитя любви,
     Нищий незаконноро жденный,
     Первенец – у колеи
     На поклон ветрам – положенный.


     Сердцу – ад и алтарь,
     Сердцу – рай и позор.
     Кто – отец? Может – царь,
     Может – царь, может – вор.

   14 августа 1918


   «Стихи растут, как звезды и как розы…»


     Стихи растут, как звезды и как розы,
     Как красота – ненужная в семье.
     А на венцы и на апофеозы —
     Один ответ: – Откуда мне сий?


     Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты,
     Небесный гость в четыре лепестка.
     О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
     Закон звезды и формула цветка.

   14 августа 1918


   «Если душа родилась крылатой…»


     Если душа родилась крылатой —
     Чтó ей хоромы и чтó ей хаты!
     Что Чингисхан ей – и чтó – Орда!
     Два на миру у меня врага,
     Два близнеца – неразрывно-слитых:
     Голод голодных – и сытость сытых!

   18 августа 1918


   Але


   1


     Не знаю – где ты и где я.
     Те ж песни и те же заботы.
     Такие с тобою друзья!
     Такие с тобою сироты!


     И так хорошо нам вдвоем —
     Бездомным, бессонным и сирым…
     Две птицы: чуть встали – поем,
     Две странницы: кормимся миром.



   2


     И бродим с тобой по церквам
     Великим – и малым, прихо дским.
     И бродим с тобой по домам
     Убогим – и знатным, господским.


     Когда-то сказала: – Купи! —
     Сверкнув на кремлевские башни.
     Кремль – твой от рождения. – Спи,
     Мой первенец светлый и страшный.



   3


     И как под землею трава
     Дружи́тся с рудою железной, —
     Все видят пресветлые два
     Провала в небесную бездну.
     – Сивилла! – Зачем моему
     Ребенку – такая судьбина?
     Ведь русская доля – ему…
     И век ей: Россия, рябина…

   24 августа 1918



   «Чтó другим не нужно – несите мне!..»


     Чтó другим не нужно – несите мне!
     Все должно сгореть на моем огне!
     Я и жизнь маню, я и смерть маню
     В легкий дар моему огню.


     Пламень любит – легкие вещества:
     Прошлогодний хворост – венки – слова —
     Пламень – пышет с подобной пищи!
     Вы ж восстанете – пепла чище!


     Птица-Феникс – я, только в огне пою!
     Поддержите высокую жизнь мою!
     Высоко горю – и горю дотла!
     И да будет вам ночь – светла!
     Ледяной костер, огневой фонтан!
     Высоко несу свой высокий стан,
     Высоко несу свой высокий сан —
     Собеседницы и Наследницы!

   2 сентября 1918


   Глаза


     Привычные к степям – глаза,
     Привычные к слезам – глаза,
     Зеленые – соленые —
     Крестьянские глаза!


     Была бы бабою простой —
     Всегда б платили за постой —
     Все эти же – веселые —
     Зеленые глаза.


     Была бы бабою простой —
     От солнца б застилась рукой,
     Качала бы – молчала бы,
     Потупивши глаза.
     Шел мимо паренек с лотком…
     Спят под монашеским платком
     Смиренные – степенные —
     Крестьянские глаза.


     Привычные к степям – глаза,
     Привычные к слезам – глаза…
     Что видели – не выдадут
     Крестьянские глаза!

   9 сентября 1918


   «Поступь легкая моя…»


     Поступь легкая моя,
     Чистой совести примета —
     Поступь легкая моя,
     Песня звонкая моя.


     Бог меня одну поставил
     Посреди большого света.
     – Ты не женщина, а птица,
     Посему летай и пой.

   1 ноября 1918


   «Чтобы помнил не часочек, не годок…»


     Чтобы помнил не часочек, не годок —
     Подарю тебе, дружочек, гребешок.


     Чтобы помнили подружек мил-дружки —
     Есть на свете золотые гребешки.


     Чтоб дружочку не пилось без меня —
     Гребень, гребень мой, расческа моя!


     Нет на свете той расчески чудней:
     Струны – зубья у расчески моей.


     Чуть притронешься – пойдет трескотня
     Про меня одну, да все про меня.


     Чтоб дружочку не спалось без меня —
     Гребень, гребень мой, расческа моя!


     Чтобы чудился в жару и в поту
     От меня ему вершочек – с версту,


     Чтоб ко мне ему все версты – с вершок —
     Есть на свете золотой гребешок.
     Чтоб дружочку не жилось без меня —
     Семиструнная расческа моя!

   2 ноября 1918


   «Развела тебе в стакане…»


     Развела тебе в стакане
     Горстку жженых волос.
     Чтоб не елось, чтоб не пелось,
     Не пилось, не спалось.


     Чтобы младость – не в радость,
     Чтобы сахар – не в сладость,
     Чтоб не ладил в тьме ночной
     С молодой женой.


     Как власы мои златые
     Стали серой золой,
     Так года твои младые
     Станут белой зимой.


     Чтоб ослеп – оглох,
     Чтоб иссох, как мох,
     Чтоб ушел, как вздох.

   3 ноября 1918


   «Радость – что сахар…»


     Радость – что сахар,
     Нету – и охаешь,
     А завелся´ как —
     Через часочек:
     Сладко, да тошно!


     Горе ты горе, – соленое море!
     Ты и накормишь,
     Ты и напоишь,
     Ты и закружишь,
     Ты и отслужишь!

   9 ноября 1918


   Комедьянт
   <Из цикла>


   2


     Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
     – Ах, Вы похожи на улыбку Вашу!
     Сказать еще? – Златого утра краше!
     Сказать еще? Один во всей Вселенной!
     Самой Любви младой военнопленный,
     Рукой Челлини ваянная чаша.


     Друг, разрешите мне на лад старинный
     Сказать любовь, нежнейшую на свете.
     Я Вас люблю. – В камине воет ветер.
     Облокотясь – уставясь в жар каминный, —
     Я Вас люблю. Моя любовь невинна.
     Я говорю как маленькие дети.


     Друг! Все пройдет! – Виски в ладонях
     сжаты. —
     Жизнь разожмет! – Младой
     военнопленный
     Любовь отпустит Вас, но – вдохновенный —
     Всем пророкочет голос мой крылатый —
     О том, что жили на Земле когда-то
     Вы – столь забывчивый, сколь
     незабвенный!

   25 ноября 1918


   3


     Ваш нежный рот – сплошное целованье…
     – И это все, и я совсем как нищий.
     Кто я теперь? – Единая? Нет, тыща!
     Завоеватель? – Нет, завоеванье!


     Любовь ли это – или любованье,
     Пера причуда – иль первопричина,
     Томленье ли по ангельскому чину —
     Иль чуточку притворства – по призванью…


     Души печаль, очей очарованье,
     Пера ли росчерк – ах! – не все равно ли,
     Как назовут сие уста – доколе
     Ваш нежный рот – сплошное целованье!
     Конец ноября 1918



   4


     Мне тебя уже не надо,
     Милый – и не оттого что
     С первой почтой – не писал.
     И не оттого что эти
     Строки, писанные с грустью,
     Будешь разбирать – смеясь.


     (Писанные мной одною —
     Одному тебе! – впервые! —
     Расколдуешь – не один.)


     И не оттого что кудри
     До щеки коснутся – мастер
     Я сама читать вдвоем! —


     И не оттого что вместе
     – Над неясностью заглавных! —
     Вы вздохнете, наклонясь.


     И не оттого что дружно
     Веки вдруг смежатся – труден
     Почерк, – да к тому – стихи!


     Нет, дружочек! – Это проще,
     Это пуще, чем досада:


     Мне тебя уже не надо —
     Оттого что – оттого что —
     Мне тебя уже не надо!

   3 декабря 1918


   6


     Бренные губы и бренные руки
     Слепо разрушили вечность мою.
     С вечной душою своею в разлуке —
     Бренные губы и руки пою.


     Рокот божественной вечности – глуше,
     Только порою, в предутренний час —
     С темного неба – таинственный глас:
     – Женщина! – Вспомни бессмертную душу!

   <Конец декабря 1918 – начало января 1919>



   «Я счастлива жить образцово и просто…»


     Я счастлива жить образцово и просто:
     Как солнце – как маятник – как календарь.
     Быть светской пустынницей стройного роста,
     Премудрой – как всякая Божия тварь.
     Знать: Дух – мой сподвижник, и Дух – мой
     вожатый!


     Входить без докладу, как луч и как взгляд.
     Жить так, как пишу: образцово и сжато, —
     Как Бог повелел и друзья не велят.

   22 ноября 1918


   «Нá смех и нá зло…»


     Нá смех и нá зло:
     Здравому смыслу,
     Ясному солнцу,
     Белому снегу —


     Я полюбила:
     Мутную полночь,
     Льстивую флейту,
     Праздные мысли.


     Этому сердцу
     Родина – Спарта.
     Помнишь лисенка,
     Сердце спартанца?


     – Легче лисенка
     Скрыть под одеждой,
     Чем утаить вас,
     Ревность и нежность!

   1 декабря 1918


   «Высокой горести моей…»


     Высокой горести моей —
     Смиренные следы.
     На синей варежке моей —
     Две восковых слезы.


     В продрогшей цéрковке – мороз,
     Пар от дыханья – густ,
     И с синим ладаном слилось
     Дыханье наших уст.


     Отметили ли Вы, дружок,
     Смиреннее всего
     Среди других дымков – дымок
     Дыханья моего?


     Безукоризненностью рук
     Во всем родном краю
     Прославленный – простите, друг,
     Что в варежках стою!

   Март 1919


   Бабушка


   1


     Когда я буду бабушкой —
     Годов через десяточек —
     Причудницей, забавницей, —
     Вихрь с головы до пяточек!


     И внук – кудряш – Егорушка
     Взревет: «Давай ружье!»
     Я брошу лист и перышко —
     Сокровище мое!
     Мать всплачет: «Год три месяца,
     А уж, гляди, как зол!»
     А я скажу: «Пусть бесится!
     Знать, в бабушку пошел!»


     Егор, моя утробушка!
     Егор, ребро от ребрышка!
     Егорушка, Егорушка,
     Егорий – свет – храбрец!


     Когда я буду бабушкой —
     Седой каргою с трубкою! —
     И внучка, в полночь крадучись,
     Шепнет, взметнувши юбками:


     «Кого, скажите, бабушка,
     Мне взять из семерых?» —
     Я опрокину лавочку,
     Я закружусь, как вихрь.


     Мать: «Ни стыда, ни совести!
     И в гроб пойдет пляша!»
     А я-то: «На здоровьице!
     Знать, в бабушку пошла!»
     Кто хо док в пляске рыночной —
     Тот лих и на перинушке, —
     Маринушка, Маринушка,
     Марина – синь-моря!


     «А целовалась, бабушка,
     Голубушка, со сколькими?»
     – «Я дань платила песнями,
     Я дань взымала кольцами.


     Ни ночки даром проспанной:
     Все в райском во саду!»
     – «А как же, бабка, Господу
     Предстанешь на суду?»


     «Свистят скворцы в скворешнице,
     Весна-то – глянь! – бела…
     Скажу: – Родимый, – грешница!
     Счастливая была!


     Вы ж, ребрышко от ребрышка,
     Маринушка с Егорушкой,
     Моей землицы горсточку
     Возьмите в узелок».

   23 июля 1919


   2


     А как бабушке
     Помирать, помирать, —
     Стали голуби
     Ворковать, ворковать.


     «Что ты, старая,
     Так лихуешься?»
     А она в ответ:
     «Что воркуете?»
     – «А воркуем мы
     Про твою весну!»
     – «А лихуюсь я,
     Что идти ко сну,


     Что навек засну
     Сном закованным —
     Я, бессонная,
     Я, фартовая!


     Что луга мои яицкие не скошены,
     Жемчуга мои бурмицкие не сношены,
     Что леса мои волынские не срублены,
     На Руси не все мальчишки перелюблены!»
     А как бабушке
     Отходить, отходить, —
     Стали голуби
     В окно крыльями бить.


     «Что уж страшен так,
     Бабка, голос твой?»
     – «Не хочу отдать
     Девкам – молодцев».


     – «Нагулялась ты, —
     Пора знать и стыд!»
     – «Этой малостью
     Разве будешь сыт?


     Что над тем костром
     Я – холодная,
     Что за тем столом
     Я – голодная».


     А как бабушку
     Понесли, понесли, —
     Все-то голуби
     Полегли, полегли:
     Книзу – крылышком,
     Кверху – лапочкой…
     – Помолитесь, внучки юные,
     за бабушку!

   25 июля 1919



   «Ты меня никогда не прогонишь…»


     Ты меня никогда не прогонишь:
     Не отталкивают весну!
     Ты меня и перстом не тронешь:
     Слишком нежно пою ко сну!


     Ты меня никогда не ославишь:
     Мое имя – вода для уст!
     Ты меня никогда не оставишь:
     Дверь открыта, и дом твой – пуст!

   Июль 1919


   Тебе – через сто лет


     К тебе, имеющему быть рожденным
     Столетие спустя, как отдышу, —
     Из самых недр, – как нá смерть осужденный,
     Своей рукой – пишу:


     – Друг! Не ищи меня! Другая мода!
     Меня не помнят даже старики,
     – Ртом не достать! – Через летейски воды
     Протягиваю две руки.


     Как два костра, глаза твои я вижу,
     Пылающие мне в могилу – в ад, —
     Ту видящие, что рукой не движет,
     Умершую сто лет назад.


     Со мной в руке – почти что горстка пыли —
     Мои стихи! – я вижу: на ветру
     Ты ищешь дом, где родилась я – или
     В котором я умру.
     На встречных женщин – тех, живых,
     счастливых, —


     Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
     – Сборище самозванок! Всé мертвы вы!
     Она одна жива!


     Я ей служил служеньем добровольца!
     Все тайны знал, весь склад ее перстней!
     Грабительницы мертвых! Эти кольца
     Украдены у ней!


     О сто моих колец! Мне тянет жилы,
     Раскаиваюсь в первый раз,
     Что столько я их вкривь и вкось дарила, —
     Тебя не дождалась!


     И грустно мне еще, что в этот вечер,
     Сегодняшний – так долго шла я вслед
     Садящемуся солнцу, – и навстречу
     Тебе – через сто лет.


     Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
     Моим друзьям во мглу могил:
     – Всé восхваляли! Розового платья
     Никто не подарил!
     Кто бескорыстней был?! – Нет, я корыстна!
     Раз не убьешь – корысти нет скрывать,
     Что я у всех выпрашивала письма,
     Чтоб ночью целовать.


     Сказать? – Скажу! Небытие – условность.
     Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
     И ты откажешь перлу всех любовниц
     Во имя той – костей.

   Август 1919


   «Когда-нибудь, прелестное созданье…»


     Когда-нибудь, прелестное созданье,
     Я стану для тебя воспоминаньем,


     Там, в памяти твоей голубоокой
     Затерянным – так далеко – далеко.


     Забудешь ты мой профиль горбоносый,
     И лоб в апофеозе папиросы,
     И вечный смех мой, коим всех морочу,
     И сотню – на руке моей рабочей —


     Серебряных перстней, – чердак-каюту,
     Моих бумаг божественную смуту…


     Как в страшный год, возвышены Бедою,
     Ты – маленькой была, я – молодою.

   Ноябрь 1919


   «Маленький домашний дух…»


     Маленький домашний дух,
     Мой домашний гений!
     Вот она, разлука двух
     Сродных вдохновений!


     Жалко мне, когда в печи
     Жар, – а ты не видишь!
     В дверь – звезда в моей ночи! —
     Не взойдешь, не выйдешь!
     Платьица твои висят,
     Точно плод запретный.
     На окне чердачном – сад
     Расцветает – тщетно.


     Голуби в окно стучат —
     Скучно с голубями!
     Мне ветра привет кричат —
     Бог с ними, с ветрами!


     Не сказать ветрам седым,
     Стаям голубиным —
     Чудодейственным твоим
     Голосом: – Марина!

   Ноябрь 1919


   «Высоко мое оконце!..»


     Высоко мое оконце!
     Не достанешь перстеньком!
     На стене чердачной солнце
     От окна легло крестом.
     Тонкий крест оконной рамы.
     Мир. – На вечны времена.
     И мерещится мне: в самом
     Небе я погребена!

   Конец ноября 1919


   «Между воскресеньем и субботой…»


     Между воскресеньем и субботой
     Я повисла, птица вербная.
     На одно крыло – серебряная,
     На другое – золотая.


     Меж Забавой и Заботой
     Пополам расколота, —
     Серебро мое – суббота!
     Воскресенье – золото!


     Коли грусть пошла по жилушкам,
     Не по нраву – корочка, —
     Знать, из правого я крылушка
     Обронила перышко.
     А коль кровь опять проснулася,
     Подступила к щеченькам, —
     Значит, к миру обернулася
     Я бочком золотеньким.


     Наслаждайтесь! – Скоро-скоро
     Канет в страны дальние —
     Ваша птица разноперая —
     Вербная – сусальная.

   29 декабря 1919


   «Поцеловала в голову…»


     Поцеловала в голову,
     Не догадалась – в губы!
     А все ж – по старой памяти —
     Ты хороша, Любовь!


     Немножко бы веселого
     Вина, – да скинуть шубу, —
     О, как по старой памяти —
     Ты б зачудила, кровь!
     Да нет, да нет, – в таком году
     Сама Любовь – не женщина!


     Сама Венера, взяв топор,
     Громит в щепы подвал.


     В чумном да ледяном аду,
     С Зимою перевенчанный,
     Амур свои два крылышка
     На валенки сменял.


     Прелестное создание!
     Сплети-ка мне веревочку,
     Да сядь – по старой памяти —
     К девчонке на кровать.


     – До дальнего свидания! —
     Доколь опять научимся
     Получше, чем в головочку,
     Мальчишек целовать.

   Москва – Зима – 1919


   «Доброй ночи чужестранцу в новой келье!..»


     Доброй ночи чужестранцу в новой келье!
     Пусть привидится ему на новоселье
     Старый мир гербов и эполет.
     Вольное, высокое веселье
     Нас – что были, нас – которых нет!


     Камердинер расстилает плед.
     Пунш пылает. – В памяти балет
     Розовой взметается метелью.


     Сколько лепестков в ней – столько лет
     Роскоши, разгула и безделья
     Вам желаю, чужестранец и сосед!

   Начало марта 1920


   «Малиновый и бирюзовый…»


     Малиновый и бирюзовый
     Халат – и перстень талисманный
     На пальце – и такой туманный
     В веках теряющийся взгляд,
     Влачащийся за каждым валом
     Из розовой хрустальной трубки.
     А рядом – распластавши юбки,
     Как роза распускает цвет —


     Под полами его халата,
     Припав к плечам его, как змеи,
     Две – с ожерельями на шее —
     Над шахматами клонят лоб.


     Одна – малиновой полою
     Прикрылась, эта – бирюзовой.
     Глаза опущены. – Ни слова. —
     Ресницами ведется спор.


     И только челночков узорных
     Носок – порой, как хвост змеиный,
     Шевелится из-под павлиньей
     Широкой юбки игроков.


     А тот – игры упорной ставка —
     Дымит себе с улыбкой детской.
     И месяц, как кинжал турецкий,
     Коварствует в окно дворца.

   19 марта 1920


   «Она подкрадется неслышно…»


     Она подкрадется неслышно —
     Как полночь в дремучем лесу.
     Я знаю: в передничке пышном
     Я голубя Вам принесу.


     Так: встану в дверях – и ни с места!
     Свинцовыми гирями – стыд.
     Но птице в переднике – тесно,
     И птица – сама полетит!

   19 марта 1920


   «Та ж молодость, и те же дыры…»


     Та ж молодость, и те же дыры,
     И те же ночи у костра…
     Моя божественная лира
     С твоей гитарою – сестра.


     Нам дар один на долю выпал:
     Кружить по душам, как метель.
     – Грабительница душ! – Сей титул
     И мне опущен в колыбель!


     В тоске заламывая руки,
     Знай: не одна в тумане дней
     Цыганским варевом разлуки
     Дурманишь молодых князей.


     Знай: не одна на ножик вострый
     Глядишь с томлением в крови, —
     Знай, что еще одна… – Что сестры
     В великой низости любви.

   <Март 1920>


   «Две руки, легко опущенные…»


     Две руки, легко опущенные
     На младенческую голову!
     Были – по одной на каждую —
     Две головки мне дарованы.


     Но обеими – зажатыми —
     Яростными – как могла!
     Старшую у тьмы выхватывая —
     Младшей не уберегла.


     Две руки – ласкать-разглаживать
     Нежные головки пышные.
     Две руки – и вот одна из них
     Зá ночь оказалась лишняя.


     Светлая – на шейке тоненькой —
     Одуванчик на стебле!
     Мной еще совсем не понято,
     Что дитя мое в земле.

   Первая половина апреля 1920


   Сын


     Так, левою рукой упершись в талью
     И ногу выставив вперед,
     Стоишь. Глаза блистают сталью.
     Не улыбается твой рот.


     Краснее губы и чернее брови
     Встречаются – но эта масть!
     Светлее солнца! Час не пробил
     Руну – под ножницами пасть.


     Все женщины тебе целуют руки
     И забывают сыновей,
     Весь как струна! Славянской скуки
     Ни тени – в красоте твоей.


     Остолбеневши от такого света,
     Я знаю: мой последний час!
     И как не умереть поэту,
     Когда поэма удалась!


     Так, выступив из черноты бессонной
     Кремлевских башенных вершин,
     Предстал мне в предрассветном сонме
     Тот, кто еще придет: мой сын.

   Москва, Пасха 1920 г.


   «Большими тихими дорогами…»


     Большими тихими дорогами,
     Большими тихими шагами…
     Душа, как камень, в воду брошенный, —
     Все расширяющимися кругами…


     Та глубока – вода и та темна – вода.
     Душа на все века – схоронена в груди.
     И так достать ее оттуда надо мне,
     И так сказать я ей хочу: в мою иди!

   27 апреля 1920


   Вячеславу Иванову


   1


     Ты пишешь перстом на песке,
     А я подошла и читаю.
     Уже седина на виске.
     Моя голова – золотая.


     Как будто в песчаный сугроб
     Глаза мне зарыли живые.
     Так дети сияющий лоб
     Над Библией клонят впервые.
     Уж лучше мне камень толочь!
     Нет, горлинкой к воронам в стаю!
     Над каждой песчинкою – ночь,
     А я все стою и читаю.



   2


     Ты пишешь перстом на песке,
     А я твоя горлинка, Равви!
     Я первенец твой на листке
     Твоих поминаний и здравий.


     Звеню побрякушками бус,
     Чтоб ты оглянулся – не слышишь!
     О Равви, о Равви, боюсь —
     Читаю не то, что ты пишешь!


     А сумрак крадется, как тать,
     Как черная рать роковая…
     Ты знаешь – чтоб лучше читать,
     О Равви! – глаза закрываю…


     Ты пишешь перстом на песке…

   Пасха 1920 г.


   3


     Не любовницей – любимицей
     Я пришла на землю нежную.
     От рыданий не поднимется
     Грудь мальчишая моя.


     Оттого-то так и нежно мне
     – Не вздыхаючи, не млеючи —
     На малиновой скамеечке
     У подножья твоего.


     Если я к руке опущенной
     Ртом прильну – не вздумай хмуриться!
     Любоваться – хлеб насущный мой:
     Я молитву говорю.


     Всех кудрей златых – дороже мне
     Нежный иней индевеющий
     Над малиновой скамеечкой
     У подножья твоего.


     Головой в колени добрые
     Утыкаючись – все думаю:
     Все ли – до последней – собраны
     Розы для тебя в саду?


     Но в одном клянусь: обобраны
     Все – до одного! – царевичи —
     На малиновой скамеечке
     У подножья твоего.


     А покамест песни пела я,
     Ты уснул – и вот блаженствую:
     Самое святое дело мне —
     Сонные глаза стеречь!


     – Если б знал ты, как божественно
     Мне дышать – дохнуть не смеючи —
     На малиновой скамеечке
     У подножья твоего!

   1-е воскресенье после Пасхи, 1920 г.



   «Мой путь не лежит мимо дому – твоего…»


     Мой путь не лежит мимо дому – твоего.
     Мой путь не лежит мимо дому – ничьего.
     А все же с пути сбиваюсь
     (Особо – весной!),
     А все же по людям маюсь,
     Как пес под луной.


     Желанная всюду гостья:
     Всем спать не даю!
     Я с дедом играю в кости,
     А с внуком – пою.


     Ко мне не ревнуют жены:
     Я – голос и взгляд.
     И мне ни один влюбленный
     Не вывел палат.


     Смешно от щедрот незваных
     Мне ваших, купцы!
     Сама воздвигаю за ночь
     Мосты и дворцы.


     (А что говорю – не слушай!
     Все мелет – бабье!)
     Сама поутру разрушу
     Творенье свое.
     Хоромы – как сноп соломы – ничего!
     – Мой путь не лежит мимо дому – твоего.

   27 апреля 1920


   «Времени у нас часок…»


     Времени у нас часок.
     Дальше – вечность друг без друга!
     А в песочнице – песок —
     Утечет!


     Что меня к тебе влечет —
     Вовсе не твоя заслуга!
     Просто страх, что роза щек —
     Отцветет.
     Ты на солнечных часах
     Монастырских – вызнал время?
     На небесных на весах —
     Взвесил – час?


     Для созвездий и для нас —
     Тот же час – один – над всеми.
     Не хочу, чтобы зачах —
     Этот час!


     Только маленький часок
     Я у Вечности украла.
     Только час – на
     Всю любовь.


     Мой – весь грех, моя – вся кара.
     И обоих нас – укроет —
     Песок.

   27 апреля 1920


   «Глаза участливой соседки…»


     Глаза участливой соседки
     И ровные шаги старушьи.
     В руках, свисающих как ветки, —
     Божественное равнодушье.


     А юноша греметь с трибуны
     Устал. – Все молнии иссякли. —
     Лишь изредка на лоб мой юный
     Слова – тяжелые, как капли.
     Луна, как рубище льняное
     Вдоль членов, кажущихся дымом.
     – Как хорошо мне под луною —
     С нелюбящим и нелюбимым.

   29 апреля 1920


   «В мешок и в воду – подвиг доблестный!..»


     В мешок и в воду – подвиг доблестный!
     Любить немножко – грех большой.
     Ты, ласковый с малейшим волосом,
     Неласковый с моей душой.


     Червонным куполом прельщаются
     И вороны, и голубки.
     Кудрям – все прихоти прощаются,
     Как гиацинту – завитки.


     Грех над церковкой златоглавою
     Кружить – и не молиться в ней.
     Под этой шапкою кудрявою
     Не хочешь ты души моей!


     Вникая в пряди золотистые,
     Не слышишь жалобы смешной:
     О, если б ты – вот так же истово
     Клонился над моей душой!

   14 мая 1920


   «О скромный мой кров! Нищий дым!…»

   С. Э.


     О скромный мой кров! Нищий дым!
     Ничто не сравнится с родным!


     С окошком, где вместе горюем,
     С вечерним, простым поцелуем
     Куда-то в щеку,´ мимо губ…


     День кончен, заложен засов.
     О ночь без любви и без снов!


     – Ночь всех натрудившихся жниц, —
     Чтоб завтра до света, до птиц
     В упорстве души и костей
     Работать во имя детей.


     О, знать, что и в пору снегов
     Не будет мой холм без цветов…

   14 мая 1920


   «Сижу без света, и без хлеба…»

   С. Э.


     Сижу без света, и без хлеба,
     И без воды.
     Затем и насылает беды
     Бог, что живой меня на небо
     Взять замышляет за труды.


     Сижу, – с утра ни корки черствой —
     Мечту такую полюбя,
     Что – может – всем своим покорством
     – Мой Воин! – выкуплю тебя.

   16 мая 1920


   «Я не хочу – не могу – и не умею Вас…»


     Я не хочу – не могу – и не умею Вас
     обидеть…
     Так из дому, гонимая тоской,
     – Тобой! – всей женской памятью,
     всей жаждой,
     Всей страстью – позабыть! – Как вал
     морской,
     Ношусь вдоль всех штыков, мешков
     и граждан.


     О, вспененный, высокий вал морской
     Вдоль каменной советской Поварской!


     Над дремлющей борзой склонюсь —
     и вдруг —
     Твои глаза! – Все руки по иконам —
     Твои! – О, если бы ты был без глаз, без рук,
     Чтоб мне не помнить их, не помнить их,
     не помнить!
     И, приступом, как резвая волна,
     Беру головоломные дома.


     Всех перецеловала чередом.
     Вишу в окне. – Москва в кругу просторном.
     Ведь любит вся Москва меня! – А вот твой
     дом…
     Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом.


     И пятилетний, прожевав пшено:
     – «Без Вас нам скучно, а с тобой смешно…»
     Так, оплетенная венком детей,
     Сквозь сон – слова: «Боюсь, под корень
     рубит —
     Поляк… Ну что? – Ну как? – Нет новостей?»
     – «Нет, – впрочем, есть: что он меня
     не любит!»
     И, репликою мужа изумив,
     Иду к жене – внимать, как друг ревнив.


     Стихи – цветы – (И кто их не дает
     Мне за стихи?) В руках – целая вьюга!
     Тень на домах ползет. – Вперед! Вперед!
     Чтоб по людскому цирковому кругу
     Дурную память загонять в конец, —
     Чтоб только не очнуться, наконец!


     Так от тебя, как от самой Чумы,
     Вдоль всей Москвы – <плясуньей>
     длинноногой
     Кружить, кружить, кружить до самой тьмы —
     Чтоб, наконец, у своего порога


     Остановиться, дух переводя…
     – И в дом войти, чтоб вновь найти – тебя!

   17–19 мая 1920


   «Суда поспешно не чини…»


     Суда поспешно не чини:
     Непрочен суд земной!
     И голубиной – не черни
     Галчонка – белизной.


     А впрочем – что ж, коли не лень!
     Но всех перелюбя,
     Быть может, я в тот черный день
     Очнусь – белей тебя!

   17 мая 1920


   «Писала я на аспидной доске…»

   С. Э.


     Писала я на аспидной доске,
     И на листочках вееров поблеклых,
     И на речном, и на морском песке,
     Коньками по льду и кольцом
     на стеклах, —


     И на стволах, которым сотни зим,
     И, наконец – чтоб было всем известно! —
     Что ты любим! любим! любим! – любим! —
     Расписывалась – радугой небесной.
     Как я хотела, чтобы каждый цвел
     В векáх со мной! под пальцами моими!
     И как потом, склонивши лоб на стол,
     Крест-нáкрест перечеркивала – имя…


     Но ты, в руке продажного писца
     Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
     Непроданное мной! внутри кольца!
     Ты – уцелеешь на скрижалях.

   18 мая 1920


   «И не спасут ни стансы, ни созвездья…»


     И не спасут ни стансы, ни созвездья.
     А это называется – возмездье
     За то, что каждый раз,


     Стан разгибая над строкой упорной,
     Искала я над лбом своим просторным
     Звезд только, а не глаз.


     Что самодержцем вас признав на веру, —
     Ах, ни единый миг, прекрасный Эрос,
     Без вас мне не был пуст!
     Что по ночам, в торжественных туманах,
     Искала я у нежных уст румяных —
     Рифм только, а не уст.


     Возмездие за то, что злейшим судьям
     Была – как снег, что здесь, под левой
     грудью —
     Вечный апофеоз!


     Что с глазу нá глаз с молодым Востоком
     Искала я на лбу своем высоком
     Зорь только, а не роз!

   20 мая 1920


   «Не так уж подло и не так уж просто…»


     Не так уж подло и не так уж просто,
     Как хочется тебе, чтоб крепче спать.
     Теперь иди. С высокого помоста
     Кивну тебе опять.


     И, удивленно подымая брови,
     Увидишь ты, что зря меня чернил:
     Что я писала – чернотою крови,
     Не пурпуром чернил.

   <Между 20 и 23 мая 1920>


   «Восхи́щенной и восхищенной…»


     Восхи́щенной и восхищенной,
     Сны видящей средь бела дня,
     Все спящей видели меня,
     Никто меня не видел сонной.


     И оттого, что целый день
     Сны проплывают пред глазами,
     Уж ночью мне ложиться – лень.
     И вот, тоскующая тень,
     Стою над спящими друзьями.

   Между 21 и 30 мая 1920


   «Кто создан из камня, кто создан из глины…»


     Кто создан из камня, кто создан из глины, —
     А я серебрюсь и сверкаю!
     Мне дело – измена, мне имя – Марина,
     Я – бренная пена морская.


     Кто создан из глины, кто создан из плоти —
     Тем гроб и надгробные плиты…
     – В купели морской крещена – и в полете
     Своем – непрестанно разбита!


     Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
     Пробьется мое своеволье.
     Меня – видишь кудри беспутные эти? —
     Земною не сделаешь солью.


     Дробясь о гранитные ваши колена,
     Я с каждой волной – воскресаю!
     Да здравствует пена – веселая пена —
     Высокая пена морская!

   23 мая 1920


   «Я не танцую, – без моей вины…»


     Я не танцую, – без моей вины
     Пошло волнами розовое платье.
     Но вот обеими руками вдруг
     Перехитрен, накрыт и пойман – ветер.


     Молчит, хитрец. – Лишь там, внизу колен,
     Чуть-чуть в краях подрагивает. – Пойман!
     О, если б Прихоть я сдержать могла,
     Как разволнованное ветром платье!

   24 мая 1920


   Две песни


   1


     И что тому костер остылый,
     Кому разлука – ремесло!
     Одной волною накатило,
     Другой волною унесло.


     Ужели в раболепном гневе
     За милым поползу ползком —
     Я, выношенная во чреве
     Не материнском, а морском!
     Кусай себе, дружочек родный,
     Как яблоко – весь шар земной!
     Беседуя с пучиной водной,
     Ты все ж беседуешь со мной.


     Подобно земнородной деве,
     Не скрестит две руки крестом —
     Дщерь, выношенная во чреве
     Не материнском, а морском!


     Нет, наши девушки не плачут,
     Не пишут и не ждут вестей!
     Нет, снова я пущусь рыбачить
     Без невода и без сетей!


     Какая власть в моем напеве, —
     Одна не ведаю о том, —
     Я, выношенная во чреве
     Не материнском, а морском.


     Когда-нибудь, морские струи
     Разглядывая с корабля,
     Ты скажешь: «Я любил – морскую!
     Морская канула – в моря!»


     В коралловом подводном древе
     Не ты ль – серебряным хвостом,
     Дщерь, выношенная во чреве
     Не материнском, а морском!

   13 июня 1920


   2


     Вчера еще в глаза глядел,
     А нынче – все косится в сторону!
     Вчера еще до птиц сидел, —
     Всé жаворонки нынче – вороны!


     Я глупая, а ты умен,
     Живой, а я остолбенелая.
     О вопль женщин всех времен:
     «Мой милый, что тебе я сделала?!»


     И слезы ей – вода, и кровь —
     Вода, – в крови, в слезах умылася!
     Не мать, а мачеха – Любовь:
     Не ждите ни суда, ни милости.


     Увозят милых корабли,
     Уводит их дорога белая…
     И стон стоит вдоль всей земли:
     «Мой милый, что тебе я сделала?»


     Вчера еще – в ногах лежал!
     Равнял с Китайскою державою!
     Враз обе рученьки разжал, —
     Жизнь выпала – копейкой ржавою!


     Детоубийцей на суду
     Стою – немилая, несмелая.
     Я и в аду тебе скажу:
     «Мой милый, что́ тебе я сделала?»


     Спрошу я стул, спрошу кровать:
     «За что, за что терплю и бедствую?»
     «Отцеловал – колесовать:
     Другую целовать», – ответствуют.


     Жить приучил в само м огне,
     Сам бросил – в степь заледенелую!
     Вот что ты, милый, сделал мне!
     Мой милый, что тебе – я сделала?


     Все ведаю – не прекословь!
     Вновь зрячая – уж не любовница!
     Где отступается Любовь,
     Там подступает Смерть-садовница.


     Саму – что́ дерево трясти! —
     В срок яблоко спадает спелое…
     – За все, за все меня прости,
     Мой милый, – что тебе я сделала!

   14 июня 1920



   «Дом, в который не стучатся…»


     Дом, в который не стучатся:
     Нищим нечего беречь.
     Дом, в котором – не смущаться:
     Можно сесть, а можно лечь.


     Не судить – одно условье.
     . . . . . . . . . . . . . .
     Окна выбиты любовью,
     Крышу ветром сорвало.


     Всякому – <будь> ты сам Каин —
     Всем стаканы налиты!
     Ты такой как я – хозяин,
     Так же гостья, как и ты.


     Мне добро досталось даром, —
     Так и спрячь свои рубли!
     Окна выбиты пожаром,
     Дверь Зима сняла с петли!


     Чай не сладкий, хлеб не белый —
     Личиком бела зато!
     Тем делюсь, что уцелело,
     Всем делюсь, что не взято.


     Трудные мои завязки —
     Есть служанка – подсобит!
     А плясать – пляши с опаской,
     Пол поклонами пробит!
     Хочешь в пляс, а хочешь в лежку, —
     Спору не встречал никто.
     Тесные твои сапожки?
     Две руки мои на что?


     А насытила любовью, —
     В очи плюнь, – на то рукав!
     Не судить: одно условье.
     Не платить: один устав.

   28 июня 1920


   «Уравнены: как да и нет…»


     Уравнены: как да и нет,
     Как черный цвет – и белый цвет.
     Как в творческий громовый час:
     С громадою Кремля – Кавказ.


     Не путал здесь – земной аршин.
     Все равные – дети вершин.


     Равняться в низости своей —
     Забота черни и червей.
     В час благодатный громовой
     Все горы – братья меж собой!


     Так, всем законам вопреки,
     Сцепились наши две руки.
     И оттого что оком – желт,
     Ты мне орел – цыган – и волк.
     Цыган в мешке меня унес,


     Орел на вышний на утес
     Восхи́тил от страды мучной.


     – А волк у ног лежит ручной.

   <Июнь – июль 1920>


   «И если руку я даю…»


     И если руку я даю —
     То погадать – не целовать.


     Скажи мне, встречный человек,
     По синим по дорогам рек


     К какому морю я приду?
     В каком стакане потону?


     – Чтоб навзничь бросил наповал —
     Такой еще не вырос – вал.
     Стакан твой каждый – будет пуст.
     Сама ты – океан для уст.


     Ты за стаканом бей стакан,
     Топи нас, море-окиян!


     А если руку я беру —
     То не гадать – поцеловать.


     Сама запуталась, паук,
     В изделии своих же рук.


     – Сама не разгибаю лба, —
     Какая я тебе судьба?

   <Июль 1920>


   «Не хочу ни любви, ни почестей…»


     Не хочу ни любви, ни почестей:
     – Опьянительны. – Не падка!
     Даже яблочка мне не хочется
     – Соблазнительного – с лотка…
     Что-то цепью за мной волочится,
     Скоро громом начнет греметь.
     – Как мне хочется,
     Как мне хочется —
     Потихонечку умереть!

   <Июль 1920>


   «Ветер, ветер, выметающий…»


     Ветер, ветер, выметающий,
     Заметающий следы!
     Красной птицей залетающий
     В белокаменные лбы.


     Длинноногим псом ныряющий
     Вдоль равнины овсяной.
     – Ветер, голову теряющий
     От юбчонки кружевной!


     Пурпуровое поветрие,
     Первый вестник мятежу, —
     Ветер – висельник и ветреник, —
     В кулачке тебя держу!
     Полно баловать над кручами,
     Головы сбивать снегам, —
     Ты – моей косынкой скрученный
     По рукам и по ногам!


     За твои дела острожные, —
     Расквитаемся с тобой, —
     Ветер, ветер в куртке кожаной,
     С красной – да во лбу – звездой!

   <Июль 1920>


   «Другие – с очами и с личиком светлым…»


     Другие – с очами и с личиком светлым,
     А я-то ночами беседую с ветром,
     Не с тем – италийским
     Зефиром младым, —
     С хорошим, с широким,
     Российским, сквозным!


     Другие всей плотью по плоти плутают,
     Из уст пересохших – дыханье глотают…
     А я – руки настежь! – застыла – столбняк!
     Чтоб выдул мне душу – российский сквозняк!


     Другие – о нежные, цепкие путы!
     Нет, с нами Эол обращается круто.
     – Небось не растаешь! Одна, мол, семья! —
     Как будто и вправду – не женщина я!

   2 августа 1920


   «Июнь. Июль. Часть соловьиной дрожи…»


     Июнь. Июль. Часть соловьиной дрожи.
     – И было что-то птичье в нас с тобой —
     Когда – ночь соловьиную тревожа —
     Мы обмирали – каждый над собой!


     А Август – царь. Ему не до рулады,
     Ему – до канонады Октября.
     Да. Август – царь. – Тебе царей не надо, —
     А мне таких не надо – без царя!

   <Август 1920>


   «Гордость и робость – ро́дные сестры…»


     Гордость и робость – ро́дные сестры,
     Над колыбелью, дружные, встали.


     «Лоб запрокинув!» – гордость велела.
     «Очи потупив!» – робость шепнула.


     Так прохожу я – очи потупив —
     Лоб запрокинув – Гордость и Робость.

   20 сентября 1921


   Хвала Афродите


   1


     Блаженны дочерей твоих, Земля,
     Бросавшие для боя и для бега,
     Блаженны – в Елисейские поля
     Вступившие, не обольстившись негой.


     Там лавр растет, жестоколист и трезв, —
     Лавр-летописец, горячитель боя.
     – Содружества заоблачный отвес
     Не променяю на юдоль любови.

   17 октября 1921


   2


     Уже богов – не те уже щедроты
     На берегах – не той уже реки.
     В широкие закатные ворота,
     Венерины, летите, голубки!


     Я ж, на песках похолодевших лежа,
     В день отойду, в котором нет числа…
     Как змей на старую взирает кожу —
     Я молодость свою переросла.

   17 октября 1921


   3


     Тщетно, в ветвях заповедных кроясь,
     Нежная стая твоя гремит.
     Сластолюбивый роняю пояс,
     Многолюбивый роняю мирт.
     Тяжкоразящей стрелой тупою
     Освободил меня твой же сын.
     – Так, о престол моего покоя,
     Пеннорожденная, пеной сгинь!

   18 октября 1921


   4


     Сколько их, сколько их ест из рук,
     Белых и сизых!
     Целые царства воркуют вкруг
     Уст твоих, Низость!


     Не переводится смертный пот
     В золоте кубка.
     И полководец гривастый льнет
     Белой голубкой.


     Каждое облако в час дурной
     Грудью круглится.
     В каждом цветке придорожном – твой
     Лик, Дьяволица!


     Бренная пена, морская соль…
     В пене и в муке —
     Повиноваться тебе – доколь,
     Камень безрукий?

   23 октября 1921



   Молодость


   1


     Молодость моя! Моя чужая
     Молодость! Мой сапожок непарный!
     Воспаленные глаза сужая,
     Так листок срывают календарный.


     Ничего из всей твоей добычи
     Не взяла задумчивая Муза.
     Молодость моя! Назад не кличу.
     Ты была мне ношей и обузой.


     Ты́ в ночи начесывала гребнем,
     Ты́ в ночи оттачивала стрелы.
     Щедростью твоей давясь, как щебнем,
     За чужие я грехи терпела.
     Скипетр тебе вернув до сроку —
     Что уже душе до яств и брашна!
     Молодость моя! Моя морока —
     Молодость! Мой лоскуток кумашный!

   18 ноября 1921


   2


     Скоро уж из ласточек – в колдуньи!
     Молодость! Простимся накануне.
     Постоим с тобою на ветру.
     Смуглая моя! Утешь сестру!


     Полыхни малиновою юбкой,
     Молодость моя! Моя голубка
     Смуглая! Раззор моей души!
     Молодость моя! Утешь, спляши!


     Полосни лазоревою шалью,
     Шалая моя! Пошалевали
     Досыта с тобой! Спляши, ошпарь!
     Золотце мое – прощай, янтарь!
     Неспроста руки твоей касаюсь,
     Как с любовником с тобой прощаюсь.
     Вырванная из грудных глубин —
     Молодость моя! – Иди к другим!

   20 ноября 1921



   Орфей


     Так плыли: голова и лира:
     Вниз, в отступающую даль.
     И лира уверяла: – мира!
     А губы повторяли: – жаль!


     Крово-серебряный, серебро —
     Кровавый след двойной лия,
     Вдоль обмирающего Гебра —
     Брат нежный мой! сестра моя!


     Порой, в тоске неутолимой,
     Ход замедлялся головы.
     Но лира уверяла: – мимо!
     А губы ей вослед: – увы!
     В даль-зыблющимся изголовьем
     Сдвигаемые, как венцом, —
     Не лира ль истекает кровью?
     Не волосы ли – серебром?


     Так, лестницею нисходящей
     Речною – в колыбель зыбей.
     Так, к острову тому, где слаще,
     Чем где-либо, – лжет соловей…


     Где осиянные останки?
     Волна соленая, – ответь!
     Простоволосой лесбиянки,
     Быть может, вытянула сеть?

   1 декабря 1921


   «Так говорю, ибо дарован взгляд…»


     Так говорю, ибо дарован взгляд
     Мне в игры хоровые:
     Нет, пурпурные с головы до пят,
     А вовсе не сквозные!
     Так – довожу: лба осиянный свод
     Надменен до бесчувствья.
     И если радугою гнется рот —
     То вовсе не от грусти.


     Златоволосости хотел? Стыда?
     Вихрь – и костер лавровый!
     И если нехотя упало: да —
     Нет – их второе слово.


     Мнил – проволокою поддержан бег?
     Нет, глыбы за плечами!
     В полуопущенности смуглых век
     Стрел больше, чем в колчáне!


     О, в каждом повороте головы —
     Целая преисподня!
     Я это утверждаю: таковы,
     Да, – ибо рать Господня.


     Медновскипающие табуны —
     В благовест мы – как в битву!
     Какое дело нам до той слюны,
     Названной здесь молитвой?!
     Путеводители старух? Сирот?
     – Вспо́лохи заревые! —
     Так утверждаю, ибо настежь вход
     Мне в игры хоровые.

   14 декабря 1921


   Весть


     Необычайная она! Сверх сил!
     Не обвиняй меня пока! Забыл!
     Благословенна ты! Велел сказать —
     Благословенна ты! А дальше гладь


     Такая ровная… Постой: меж жен
     Благословенна ты… А дальше звон
     Такой ликующий… Дитя, услышь:
     Благословенна ты! А дальше тишь —
     Такая…

   18 декабря 1921


   Ахматовой


     Кем полосынька твоя
     Нынче выжнется?
     Чернокосынька моя,
     Чернокнижница!


     Дни полночные твои,
     Век твой таборный…
     Все работнички твои
     Разом забраны.


     Где сподручники твои,
     Те сподвижнички?
     Белорученька моя,
     Чернокнижница!


     Не загладить тех могил
     Слезой, славою.
     Один заживо ходил —
     Как удавленный.


     Другой к стеночке пошел
     Искать прибыли.
     (И гордец же был – соко́л!)
     Разом выбыли.


     Высоку твои братья!
     Не докличешься!
     Яснооконька моя,
     Чернокнижница!


     А из тучи-то (хвала —
     Диво дивное!)
     Соколиная стрела,
     Голубиная…


     Знать, в два перышка тебе
     Пишут тамотка,
     Знать, уж вскорости тебе
     Выйдет грамотка:


     – Будет крылышки трепать
     О булыжники!
     Чернокрылонька моя!
     Чернокнижница!

   29 декабря 1921


   Новогодняя

   С. Э.


     Тот – вздохом взлелеянный,
     Те – жестоки и смуглы.
     Залетного лебедя
     Не обижают орлы.


     К орлам – не по записи:
     Кто залетел – тот и брат!
     Вольна наша трапеза,
     Дик новогодний обряд.


     Гуляй, пока хочется,
     В гостях у орла.
     Мы – вольные летчики,
     Наш знак – два крыла!


     Под гулкими сводами
     Бои: взгляд о взгляд, сталь об сталь.
     То ночь новогодняя
     Бьет хрусталем о хрусталь.
     Попарное звяканье
     Судеб: взгляд о взгляд, грань о грань.
     Очами невнятными
     Один – в новогоднюю рань…


     Не пей, коль не хочется!
     Гуляй вдоль стола!
     Мы – вольные летчики,
     Наш знак – два крыла!


     Соборной лавиною
     На лбы – новогодний обвал.
     Тоска лебединая,
     В очах твоих Дон ночевал.


     Тоска лебединая,
     Протяжная – к родине – цепь…
     Мы знаем единую
     Твою, – не донская ли степь?


     Лети, куда хочется!
     На то и стрела!
     Мы – вольные летчики,
     Наш век – два крыла!

   18 января 1922


   На заре…


     На заре – наимедленнейшая кровь,
     На заре – наиявственнейшая тишь.
     Дух от плоти косной берет развод,
     Птица клетке костной дает развод,


     Око зрит – невидимейшую даль,
     Сердце зрит – невидимейшую связь…
     Ухо пьет – неслыханнейшую молвь…
     Над разбитым Игорем плачет Див.

   18 февраля 1922


   «Переселенцами…»


     Переселенцами —
     В какой Нью-Йорк?
     Вражду вселенскую
     Взвалив на горб —


     Ведь и медведи мы!
     Ведь и татары мы!
     Вшами изъедены
     Идем – с пожарами!


     Покамест – в долг еще!
     А там, из тьмы —
     Сонмы и полчища
     Таких, как мы.


     Полураскосая
     Стальная щель.
     Дикими космами
     От плеч – метель.


     – Во имя Господа!
     Во имя Разума! —
     Ведь и короста мы,
     Ведь и проказа мы!


     Волчьими искрами
     Сквозь вьюжный мех —
     Звезда российская:
     Противу всех!


     Отцеубийцами —
     В какую дичь?
     Не ошибиться бы,
     Вселенский бич!


     «Люд земледельческий,
     Вставай с постелею!»
     И вот с расстрельщиком
     Бредет расстреляный,


     И дружной папертью,
     – Рвань к голытьбе:
     «Мир белоскатертный!
     Ужо тебе!»

   22 февраля 1922



   Стихотворения
   1922–1925


   «Есть час на те слова…»


     Есть час на те слова.
     Из слуховых глушизн
     Высокие права
     Выстукивает жизнь.
     Быть может – от плеча,
     Протиснутого лбом.
     Быть может – от луча,
     Невидимого днем.


     В напрасную струну
     Прах – взмах на простыню.
     Дань страху своему
     И праху своему.


     Жарких самоуправств
     Час – и тишайших просьб.
     Час безземельных братств.
     Час мировых сиротств.

   Берлин, 11 июня 1922


   Земные приметы


   1


     Так, в скудном труженичестве дней,
     Так, в трудной судорожности к ней,
     Забудешь дружественный хорей
     Подруги мужественной своей.


     Ее суровости горький дар,
     И легкой робостью скрытый жар,
     И тот беспроволочный удар,
     Которому имя – даль.


     Все древности, кроме: дай и мой,
     Все ревности, кроме той, земной,
     Все верности, – но и в смертный бой
     Неверующим Фомой.
     Мой неженка! Сединой отцов:
     Сей беженки не бери под кров!
     Да здравствует левогрудый ков
     Немудрствующих концов!


     Но, может, в щебетах и в счетах
     От вечных женственностей устав —
     И вспомнишь руку мою без прав
     И мужественный рукав.


     Уста, не требующие смет,
     Права, не следующие вслед,
     Глаза, не ведающие век,
     Исследующие: свет.

   15 июня 1922


   2


     Ищи себе доверчивых подруг,
     Не выправивших чуда на число.
     Я знаю, что Венера – дело рук,
     Ремесленник – и знаю ремесло:
     От высокоторжественных немот
     До полного попрания души:
     Всю лестницу божественную – от:
     Дыхание мое – до: не дыши!

   16 июня 1922


   3
   (Балкон)


     Ах, с откровенного отвеса —
     Вниз – чтобы в прах и в смоль!
     Земной любови недовесок
     Слезой солить – доколь?


     Балкон. Сквозь соляные ливни
     Смоль поцелуев злых.
     И ненависти неизбывной
     Вздох: выдышаться в стих!


     Стиснутое в руке комочком —
     Чту: сердце или рвань
     Батистовая? Сим примочкам
     Есть имя – Иордань.
     Да, ибо этот бой с любовью
     Дик и жестокосерд.
     Дабы с гранитного надбровья
     Взмыв – выдышаться в смерть!

   30 нюня 1922


   4


     Руки – и в круг
     Перепродаж и переуступок!
     Только бы губ,
     Только бы рук мне не перепутать!


     Этих вот всех
     Суетностей, от которых сна нет.
     Руки воздев,
     Друг, заклинаю свою же память!


     Чтобы в стихах
     (Свалочной яме моих высочеств!)
     Ты не зачах,
     Ты не усох наподобье прочих.


     Чтобы в груди
     (В тысячегрудой моей могиле
     Братской!) – дожди
     Тысячелетий тебя не мыли…
     Тело меж тел,
     – Ты, что мне пропадом был
     двухзвездным!..


     Чтоб не истлел
     С надписью: не опознан.

   9 июля 1922


   5


     Удостоверишься – повремени! —
     Что, выброшенной на солому,
     Не надо было ей ни славы, ни
     Сокровищницы Соломона.


     Нет, руки зá голову заломив,
     – Глоткою соловьиной! —
     Не о сокровищнице – Суламифь:
     Горсточке красной глины!

   12 июля 1922


   6


     Дабы ты меня не видел —
     В жизнь – пронзительной, незримой
     Изгородью окружусь.


     Жимолостью опояшусь,
     Изморозью опушусь.


     Дабы ты меня не слушал
     В ночь – в премудрости старушьей:
     Скрытничестве – укреплюсь.


     Шорохами опояшусь,
     Шелестами опушусь.
     Дабы ты во мне не слишком
     Цвел – по зарослям: по книжкам
     Заживо запропащу:


     Вымыслами опояшу,
     Мнимостями опушу.

   25 июня 1922


   7
   (Волосы)


     Вкрадчивостию волос:
     В гладь и в лоск
     Оторопию продольной —


     Синь полу́нощную, масть
     Воронову. – Вгладь и всласть
     Оторопи вдоль – ладонью.


     Неженка! – Не обманись!
     Так заглаживают мысль
     Злостную: разрыв – разлуку —


     Лестницы последний скрип…
     Так заглаживают шип
     Розовый… – Поранишь руку!


     Вéдомо мне в жизни рук
     Многое. – Из светлых дуг
     Присталью неотторжимой


     Весь противо шерстный твой
     Строй выслеживаю: смоль,
     Стонущую под нажимом.
     Жалко мне твоей упор —
     ствующей ладони: в лоск
     Волосы, – вот-вот уж через
     Край – глаза… Загнана внутрь
     Мысль навязчивая: утр
     Наваждение – под череп!

   17 июля 1922


   8


     Леты слепотекущий всхлип.
     Долг твой тебе отпущен: слит
     С Летою, – еле-еле жив
     В лепете сребротекущих ив.


     Ивовый сребролетейский плеск
     Плачущий… В слепотекущий склеп
     Памятей – перетомилась! – спрячь
     В ивовый сребролетейский плач.


     Нá плечи – сребро-седым плащом
     Старческим, сребро-сухим плющом
     Нá плечи – перетомилась! – ляг,
     Ладанный, слеполетейский мрак
     Маковый…
     – ибо красный цвет
     Старится, ибо пурпур – сед
     В памяти, ибо выпив всю —
     Сухостями теку.


     Тусклостями: ущербленных жил
     Скупостями, молодых сивилл
     Слепостями, головных истом
     Седостями: свинцом.

   31 июля 1922



   «Когда же, Господин…»


     Когда же, Господин,
     На жизнь мою сойдет
     Спокойствие седин,
     Спокойствие высот.


     Когда ж в пратишину
     Тех первоглубизн
     Высокое плечо,
     Всю вынесшее жизнь.


     Ты, Господи, один,
     Один, никто из вас,
     Как с пуховых горбин
     В синь горнюю рвалась.


     Как под упорством уст
     Сон – слушала – траву…
     (Здесь, на земле искусств,
     Словесницей слыву!)


     И как меня томил
     Лжи – ломовой оброк,
     Как из последних жил
     Дерева первый вздрог…


     Дерева – первый – вздрог,
     Голубя – первый – ворк.
     (Это не твой ли вздрог,
     Гордость, не твой ли ворк,
     Верность?) – Остановись.
     Светопись зорких стрел!
     В тайнописи любви
     Небо – какой пробел!
     Если бы – не – рассвет:
     Дребезг, и свист, и лист,
     Если бы не сует
     Сих суета – сбылись


     Жизни б…
     Не луч, а бич —
     В жимолость нежных тел.
     В опромети добыч
     Небо – какой предел!


     День. Ломовых дрог
     Ков. – Началась. – Пошла.
     Дикий и тихий вздрог
     Вспомнившего плеча.


     Прячет… Как из ведра —
     Утро. Малярный мел.
     В летописи ребра
     Небо – какой пробел!

   22—23 июня 1922


   «Здравствуй! Не стрела, не камень…»


     Здравствуй! Не стрела, не камень:
     Я! – живейшая из жен:
     Жизнь. Обеими руками
     В твой невыспавшийся сон.


     Дай! (На языке двуостром:
     Нá! – Двуострота змеи!)
     Всю меня в простоволосой
     Радости моей прими!


     Льни! – Сегодня день на шхуне,
     – Льни! – на лыжах! – Льни! – льняной!
     Я сегодня в новой шкуре:
     Вызолоченной, седьмой!


     – Мой! – и о каких наградах
     Рай – когда в руках, у рта —
     Жизнь: распахнутая радость
     Поздороваться с утра!

   25 июня 1922


   «В пустынной хрáмине…»


     В пустынной хрáмине
     Троилась – ладаном.
     Зерном и пламенем
     На темя падала…


     В ночные клекоты
     Вступала – ровнею.
     – Я буду крохотной
     Твоей жаровнею:


     Домашней утварью:
     Тоску раскуривать,
     Ночную скуку гнать,
     Земные руки греть!


     С груди безжалостной
     Богов – пусть сброшена!
     Любовь досталась мне
     Любая: бо́льшая!


     С такими путами!
     С такими льготами!
     Пол-жизни? – Всю тебе!
     По-локоть? – Во т она!


     За то, что требуешь,
     За то, что мучаешь,
     За то, что бедные
     Земные руки есть…


     Тщета! – Не выверишь
     По амфибрахиям!
     В груди пошире лишь
     Глаза распахивай,


     Гляди, не Логосом
     Пришла, не Вечностью:
     Пустоголовостью
     Твоей щебечущей
     К груди…


     – Не властвовать!
     Без слов и нá слово —
     Любить… Распластаннейшей
     В мире – ласточкой!

   Берлин, 26 июня 1922


   «Неподражаемо лжет жизнь…»


     Неподражаемо лжет жизнь:
     Сверх ожидания, сверх лжи…
     Но по дрожанию всех жил
     Можешь узнать: жизнь!


     Словно во ржи лежишь: звон, синь…
     (Что ж, что во лжи лежишь!) – жар, вал…
     Бормот – сквозь жимолость – ста жал…
     Радуйся же! – Звал!


     И не кори меня, друг, столь
     Заворожимы у нас, тел,
     Ду́ши – что вот уже: лбом в сон,
     Ибо – зачем пел?


     В белую книгу твоих тишизн,
     В дикую глину твоих «да» —
     Тихо склоняю облом лба:
     Ибо ладонь – жизнь.

   8 июля 1922


   Берлину


     Дождь убаюкивает боль.
     Под ливни опускающихся ставень
     Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль
     Копыта – как рукоплесканья.


     Поздравствовалось – и слилось.
     В оставленности златозарной
     Над сказочнейшим из сиротств
     Вы смилостивились, казармы!

   Берлин, 10 июля 1922


   Из цикла «Сивилла»


   1


     Сивилла: выжжена, сивилла: ствол.
     Все птицы вымерли, но Бог вошел.


     Сивилла: выпита, сивилла: сушь.
     Все жилы высохли: ревностен муж!
     Сивилла: выбыла, сивилла: зев
     Доли и гибели. – Древо меж дев.


     Державным деревом в лесу нагом —
     Сначала деревом шумел огонь.


     Потом, под веками – вразбег, врасплох,
     Сухими реками взметнулся Бог.


     И вдруг, отчаявшись искать извне,
     Сердцем и голосом упав: во мне!


     Сивилла: вещая! Сивилла: свод!
     Так Благовещенье свершилось в тот


     Час нестареющий, так в седость трав
     Бренная девственность, пещерой став


     Дивному голосу…
     – так в звездный вихрь
     Сивилла: выбывшая из живых.

   Прага, 5 августа 1922


   2


     Каменной глыбой серой,
     С веком порвав родство.
     Тело твое – пещера
     Голоса твоего.


     Недрами – в ночь, сквозь слепость
     Век, слепотой бойниц.
     Глухонемая крепость
     Над пестротою жниц.


     Кутают ливни плечи
     В плащ, плесневеет гриб.
     Тысячелетья плещут
     У столбняковых глыб.


     Горе горé! Под толщей
     Век, в прозорливых тьмах —
     Глиняные осколки
     Царств и дорожный прах


     Битв…

   6 августа 1922



   Берегись…


     Но тесна вдвоем
     Даже радость утр.
     Оттолкнувшись лбом
     И подавшись внутрь


     (Ибо странник – Дух,
     И идет один),
     До начальных глин
     Потупляя слух —


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чту проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Ты и путь и цель,
     Ты и след и дом.
     Никаких земель
     Не открыть вдвоем.


     В горний лагерь лбов
     Ты и мост и взрыв.
     (Самовластен – Бог
     И меж всех ревнив.)


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чту проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Берегись слуги,
     Дабы в отчий дом
     В гордый час трубы
     Не предстать рабом.


     Берегись жены,
     Дабы, сбросив прах,
     В голый час трубы
     Не предстать в перстнях.


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам.
     Чту проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Берегись! Не строй
     На родстве высот.
     (Ибо крепче – той
     В нашем сердце – тот.)


     Говорю, не льстись
     На орла, – скорбит
     Об упавшем ввысь
     По сей день – Давид!


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чту проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Берегись могил:
     Голодней блудниц!
     Мертвый был и сгнил:
     Берегись гробниц!


     От вчерашних правд
     В доме – смрад и хлам.
     Даже самый прах
     Подари ветрам!
     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чту проточные
     Жилы рек – берегам:
     – Берегись…

   8 августа 1922


   Деревья

   Моему чешскому другу,
   Анне Антоновне Тесковой


   1


     В смертных изверясь,
     Зачароваться не тщусь.
     В старческий вереск,
     В среброскользящую сушь,


     – Пусть моей тени
     Славу трубят трубачи! —
     В вереск-потери,
     В вереск-сухие ручьи.
     Старческий вереск!
     Голого камня нарост!
     Удостоверясь
     В тождестве наших сиротств,


     Сняв и отринув
     Клочья последней парчи —
     В вереск-руины,
     В вереск-сухие ручьи.


     Жизнь: двоедушье
     Дружб и удушье уродств.
     Седью и сушью
     (Ибо вожатый – суров),


     Ввысь, где рябина
     Краше Давида-царя!
     В вереск-седины,
     В вереск-сухие моря.

   5 сентября 1922


   2


     Когда обидой – опилась
     Душа разгневанная,
     Когда семижды зареклась
     Сражаться с демонами —


     Не с теми, ливнями огней
     В бездну нисхлестнутыми:
     С земными низостями дней,
     С людскими косностями, —


     Деревья! К вам иду! Спастись
     От рева рыночного!
     Вашими вымахами ввысь
     Как сердце выдышано!


     Дуб богоборческий! В бои
     Всем корнем шествующий!
     Ивы-провидицы мои!
     Березы-девственницы!


     Вяз – яростный Авессалом,
     На пытке вздыбленная
     Сосна – ты, уст моих псалом:
     Горечь рябиновая…


     К вам! В живоплещущую ртуть
     Листвы – пусть рушащейся!
     Впервые руки распахнуть!
     Забросить рукописи!


     Зеленых отсветов рои…
     Как в руки – плещущие…
     Простоволосые мои,
     Мои трепещущие!

   8 сентября 1922


   3


     Купальщицами, в легкий круг
     Сбитыми – стаей
     Нимф-охранительниц – и вдруг,
     Гривы взметая,


     В закинутости лбов и рук,
     – Свиток развитый! —
     В пляске, кончающейся вдруг
     Взмахом защиты —
     Длинную руку на бедро…
     Вытянув выю…
     Березовое серебро
     Ручьи живые!

   9 сентября 1922


   4


     Други! Братственный сонм!
     Вы, чьим взмахом сметен
     След обиды земной.
     Лес! – Элизиум мой!


     В громком таборе дружб
     Собутыльница душ,
     Кончу, трезвость избрав,
     День – в тишайшем из братств.


     Ах, с топочущих стогн
     В легкий жертвенный огнь
     Рощ! В великий покой
     Мхов! В струение хвой…


     Древа вещая весть!
     Лес, вещающий: Есть
     Здесь, над сбродом кривизн, —
     Совершенная жизнь:


     Где ни рабств, ни уродств,
     Там, где все во весь рост,
     Там, где правда видней:
     По ту сторону дней…

   17 сентября 1922


   5


     Беглецы? Вестовые?
     Отзовись, коль живые!
     Чернецы верховые,
     В чащах Бога узрев?


     Сколько мчащих сандалий!
     Сколько пышущих зданий!
     Сколько гончих и ланей —
     В убеганье дерев!


     Лес! Ты нынче – наездник!
     То, что люди болезнью
     Называют: последней
     Судорогою древес —


     Это – в платье просторном —
     Отрок, нектаром вскормлен.
     Это – сразу и с корнем
     Ввысь сорвавшийся лес.


     Нет, иное: не хлопья —
     В сухолистом потопе!
     Вижу: опрометь копий!
     Слышу: рокот кровéй!


     И в разверстой хламиде
     Пролетая – кто видел?! —
     То Саул за Давидом:
     Смуглой смертью своей!

   3 октября 1922


   6


     Не краской, не кистью!
     Свет – царство его, ибо сед.
     Ложь – красные листья:
     Здесь свет, попирающий цвет.


     Цвет, попранный светом.
     Свет – цвету пятою на грудь.
     Не в этом, не в этом
     Ли тайна, и сила, и суть


     Осеннего леса?
     Над тихою заводью дней
     Как будто завеса
     Рванулась – и грозно за ней…


     Как будто бы сына
     Провидишь сквозь ризу разлук —
     Слова: Палестина
     Встают, и Элизиум вдруг…


     Струенье… Сквоженье…
     Сквозь трепетов мелкую вязь —
     Свет, смерти блаженнее,
     И – обрывается связь.


     Осенняя седость.
     Ты, Гётевский апофеоз!
     Здесь многое спелось,
     А больше еще – расплелось.


     Так светят седины:
     Так древние главы семьи —
     Последнего сына,
     Последнейшего из семи —


     В последние двери —
     Простертым свечéнием рук…
     (Я краске не верю!
     Здесь пурпур – последний из слуг!)


     …Уже и не светом:
     Каким-то свеченьем светясь…
     Не в этом, не в этом
     Ли – и обрывается связь.


     Так светят пустыни.
     И – больше сказав, чем могла:
     Пески Палестины,
     Элизиума купола…

   9 октября 1922


   7


     Та, что без видения спала, —
     Вздрогнула и встала.
     В строгой постепенности псалма,
     Зрительною скáлой —
     Сонмы просыпающихся тел:
     Руки! – Руки! – Руки!
     Словно воинство под градом стрел,
     Спелое для му́ки.


     Свитки рассыпающихся в прах
     Риз, сквозных как сети.
     Руки, прикрывающие пах,
     (Девственниц!) – и плети


     Старческих, не знающих стыда…
     Отроческих – птицы!
     Конницею на трубу суда!
     Стан по поясницу


     Выпростав из гробовых пелен —
     Взлет седобородый:
     Есмь! – Переселенье! – Легион!
     Целые народы


     Выходцев! – На милость и на гнев!
     Ви́ди! – Бу́ди! – Вспомни!
     …Несколько взбегающих дерев
     Вечером, на всхолмье.

   13 октября 1922


   8


     Кто-то едет – к смертной победе.
     У деревьев – жесты трагедий.
     Иудеи – жертвенный танец!
     У деревьев – трепеты таинств.


     Это – заговор против века:
     Веса, счета, времени, дроби.
     Се – разодранная завеса:
     У деревьев – жесты надгробий…


     Кто-то едет. Небо – как въезд.
     У деревьев – жесты торжеств.

   7 мая 1923


   9


     Каким наитием,
     Какими истинами,
     О чем шумите вы,
     Разливы лиственные?


     Какой неистовой
     Сивиллы таинствами —
     О чем шумите вы,
     О чем беспамятствуете?


     Что в вашем веянье?
     Но знаю – лечите
     Обиду Времени
     Прохладной Вечности.


     Но юным гением
     Восстав – порочите
     Ложь лицезрения
     Перстом заочности.


     Чтоб вновь, как некогда,
     Земля – казалась нам.
     Чтобы под вéками
     Свершались замыслы.


     Чтобы монетами
     Чудес – не чваниться!
     Чтобы под веками
     Свершались таинства!


     И прочь от прочности!
     И прочь от срочности!
     В поток! – В пророчества
     Речами косвенными…


     Листва ли – листьями?
     Сивилла ль – выстонала?
     …Лавины лиственные,
     Руины лиственные…

   9 мая 1923



   «Золото моих волос…»


     Золото моих волос
     Тихо переходит в седость.
     Не жалейте: все сбылось,
     Все в груди слилось и – спелось.


     Спелось – как вся даль слилась
     В стонущей трубе окраины.
     Господи! Душа сбылась, —
     Умысел твой самый тайный.


     Несгорающую соль
     Дум моих – ужели пепел
     Фениксов отдам за смоль
     Временных великолепий?


     Да и ты посеребрел,
     Спутник мой! К громам и ды́мам,
     К молодым сединам дел —
     Дум моих причти седины.


     Горделивый златоцвет,
     Роскошью своей не чванствуй:
     Молодым сединам бед
     Лавр пристал – и дуб гражданский.

   Между 17 и 23 сентября 1922


   Седые волосы


     Это пеплы сокровищ:
     Утрат, обид.
     Это пеплы, пред коими
     В прах – гранит.


     Голубь голый и светлый,
     Не живущий четой.
     Соломоновы пеплы
     Над великой тщетой.


     Беззакатного времени
     Грозный мел.
     Значит, Бог в мои двери —
     Раз дом сгорел!


     Не удушенный в хламе,
     Снам и дням господин,
     Как отвесное пламя
     Дух – из ранних седин!


     И не вы меня предали,
     Годы, в тыл!
     Эта седость – победа
     Бессмертных сил.

   27 сентября 1922


   Хвала богатым


     И засим, упредив заране,
     Что меж мной и тобою – мили!
     Что себя причисляю к рвани,
     Что честно мое место в мире:


     Под колесами всех излишеств:
     Стол уродов, калек, горбатых…
     И засим, с колокольной крыши
     Объявляю: люблю богатых!


     За их корень, гнилой и шаткий,
     С колыбели растящий рану,
     За растерянную повадку
     Из кармана и вновь к карману.


     За тишайшую просьбу уст их,
     Исполняемую как окрик.
     И за то, что их в рай не впустят,
     И за то, что в глаза не смотрят.


     За их тайны – всегда с нарочным!
     За их страсти – всегда с рассыльным!
     За навязанные им ночи,
     (И целуют и пьют насильно!)
     И за то, что в учетах, в скуках,
     В позолотах, в зевотах, в ватах,
     Вот меня, наглеца, не купят —
     Подтверждаю: люблю богатых!


     А еще, несмотря на бритость,
     Сытость, питость (моргну – и трачу!),
     За какую-то – вдруг – побитость,
     За какой-то их взгляд собачий,


     Сомневающийся… – не стержень
     Ли к нулям? Не шалят ли гири?
     И за то, что меж всех отверженств
     Нет – такого сиротства в мире!


     Есть такая дурная басня:
     Как верблюды в иглу пролезли.
     …За их взгляд, изумленный нáсмерть,
     Извиняющийся в болезни,
     Как в банкротстве… «Ссудил бы… Рад бы —
     Да…»
     За тихое, с уст зажатых:
     «По каратам считал, я – брат был…»
     Присягаю: люблю богатых!

   30 сентября 1922


   «Спаси, Господи, дым!..»


     Спаси, Господи, дым!
     – Дым-то, Бог с ним! А главное – сырость!
     С тем же страхом, с каким
     Переезжают с квартиры:


     С той же лампою вплоть, —
     Лампой нищенств, студенчеств, окраин.
     – Хоть бы деревце, хоть
     Для детей! – И каков-то хозяин?


     И не слишком ли строг
     Тот, в монистах, в монетах, в туманах,
     Непреклонный как рок
     Перед судорогою карманов?


     И каков-то сосед?
     Хорошо б холостой, да потише!
     Тоже сладости нет
     В том-то, в старом – да нами надышан


     Дом, пропитан насквозь!
     Нашей затхлости запах! Как с ватой
     В ухе – спелось, сжилось!
     Не чужими: своими захватан!


     Стар-то стар, сгнил-то сгнил,
     А все мил… А уж тут: номера ведь!
     Как рождаются в мир —
     Я не знаю; но так умирают.

   30 сентября 1922


   Бог


   1


     Лицо без обличия.
     Строгость. – Прелесть.
     Всé ризы делившие
     В тебе спелись.


     Листвою опавшею,
     Щебнем рыхлым.
     Всé криком кричавшие
     В тебе стихли.


     Победа над ржавчиной —
     Кровью – сталью.
     Всé навзничь лежавшие
     В тебе встали.

   1 октября 1922


   2


     Нищих и горлиц
     Сирый распев.
     То не твои ли
     Ризы простерлись
     В беге дерев?
     Рощ, перелесков.


     Книги и храмы
     Людям отдав – взвился.
     Тайной охраной
     Хвойные мчат леса:
     – Скроем! – Не выдадим!
     Следом гусиным
     Землю на сон крестил.
     Даже осиной
     Мчал – и ее простил:
     Даже за сына!


     Нищие пели:
     – Темен, ох, темен лес!
     Нищие пели:
     – Сброшен последний крест!
     Бог из церквей воскрес!

   4 октября 1922


   3


     О, его не привяжете
     К вашим знакам и тяжестям!
     Он в малейшую скважинку,
     Как стройнейший гимнаст…


     Разводными мостами и
     Перелетными стаями,
     Телеграфными сваями
     Бог – уходит от нас.


     О, его не приучите
     К пребыванью и к участи!
     В чувств оседлой распутице
     Он – седой ледоход.


     О, его не догоните!
     В домовитом поддоннике
     Бог – ручною бегонией
     На окне не цветет!


     Всé под кровлею сводчатой
     Ждали зова и зодчего.
     И поэты и летчики —
     Всé отчаивались!


     Ибо бег он – и движется.
     Ибо звездная книжища
     Вся: от Аз и до Ижицы —
     След плаща его лишь!

   5 октября 1922



   Рассвет на рельсах


     Покамест день не встал
     С его страстями стравленными,
     Из сырости и шпал
     Россию восстанавливаю.


     Из сырости – и свай,
     Из сырости – и серости.
     Покамест день не встал
     И не вмешался стрелочник.


     Туман еще щадит,
     Еще в холсты запахнутый
     Спит ломовой гранит,
     Полей не видно шахматных…


     Из сырости – и стай…
     Еще вестями шалыми
     Лжет вороная сталь —
     Еще Москва за шпалами!


     Так, под упорством глаз —
     Владением бесплотнейшим —
     Какая разлилась
     Россия – в три полотнища!


     И – шире раскручу:
     Невидимыми рельсами
     По сырости пущу
     Вагоны с погорельцами:


     С пропавшими навек
     Для Бога и людей!
     (Знак: сорок человек
     И восемь лошадей.)


     Так, посредине шпал,
     Где даль шлагбаумом выросла,
     Из сырости и шпал,
     Из сырости – и сирости,


     Покамест день не встал
     С его страстями стравленными —
     Во всю горизонталь
     Россию восстанавливаю!


     Без низости, без лжи:
     Даль – да две рельсы синие…
     Эй, вот она! – Держи!
     По линиям, по линиям…

   12 октября 1922


   «В сиром воздухе загробном…»


     В сиром воздухе загробном —
     Перелетный рейс…
     Сирой проволоки вздроги,
     Повороты рельс…


     Точно жизнь мою угнали
     По стальной версте —
     В сиром мо́роке – две дали…
     (Поклонись Москве!)


     Точно жизнь мою убили.
     Из последних жил
     В сиром мо́роке в две жилы
     Истекает жизнь.

   28 октября 1922


   Душа


     Выше! Выше! Лови – летчицу!
     Не спросившись лозы – отческой
     Нереидою по-лощется,
     Нереидою в ла-зурь!


     Лира! Лира! Хвалынь – синяя!
     Полыхание крыл – в скинии!
     Над мотыгами – и – спинами
     Полыхание двух бурь!


     Муза! Муза! Да как – смеешь ты?
     Только узел фаты – веющей!
     Или ветер станиц – шелестом
     О страницы – и, смыв, взмыл…


     И покамест – счета – кипами,
     И покамест – сердца – хрипами,
     Закипание – до – кипени
     Двух вспененных – крепись – крыл.
     Так, над вашей игрой – крупною,
     (Между тру́пами – и́ – куклами!)
     Не общупана, нé куплена,
     Полыхая и пля-ша —


     Шестикрылая, ра-душная,
     Между мнимыми – ниц! – сущая,
     Не задушена вашими тушами,
     Ду-ша!

   10 февраля 1923


   Скифские


   1


     Из недр и на ветвь – ры́сями!
     Из недр и на ветр – свистами!


     Гусиным пером писаны?
     Да это ж стрела скифская!


     Крутого крыла грифова
     Последняя зга – Скифия!


     Сосед, не спеши! Нечего
     Спешить, коли верст – тысячи.


     Разменной стрелой встречною
     Когда-нибудь там – спишемся!


     Великая – и – тихая
     Меж мной и тобой – Скифия…


     И спи, молодой, смутный мой
     Сириец, стрелу смертную


     Леилами – и – лютнями
     Глуша…
     Не ушам смертного —


     (Единожды в век слышимый)
     Эпический бег – Скифии!

   11 февраля 1923


   2
   (Колыбельная)


     Как по синей по степи
     Да из звездного ковша
     Да на лоб тебе да…
     – Спи,
     Синь подушками глуша.


     Дыши – да не дунь,
     Гляди – да не глянь.
     Волынь-криволунь,
     Хвалынь-колывань.


     Как по льстивой по трости́
     Росным бисером плеща,
     Заработают персты…
     Шаг – подушками глуша,


     Лежи – да не двинь,
     Дрожи – да не грянь.
     Волынь-перелынь,
     Хвалынь-завирань.


     Как из моря из Каспий —
     ского – синего плаща,
     Стрела свистнула да…
     (спи,
     Смерть подушками глуша…)
     Лови – да не тронь,
     Тони – да не кань.
     Волынь-перезвонь,
     Хвалынь-целовань.

   13 февраля 1923



   Офелия – Гамлету


     Гамлетом – перетянутым – натуго,
     В нимбе разуверенья и знания,
     Бледный – до последнего атома…
     (Год тысяча который – издания?)


     Наглостью и пустотой – не тронете!
     (Отроческие чердачные залежи!)
     Некоей тяжеловесной хроникой
     Вы на этой груди – лежали уже!


     Девственник! Женоненавистник! Вздорную
     Нежить предпочедший!.. Думали ль
     Раз хотя бы о том – что сорвано
     В маленьком цветнике безумия…
     Розы?.. Но ведь это же – тсс! —
     Будущность!
     Рвем – и новые растут! Предали ль
     Розы хотя бы раз? Любящих —
     Розы хотя бы раз? – Убыли ль?


     Выполнив (проблагоухав!), тонете…
     – Не было! – Но встанем в памяти
     В час, когда над ручьевой хроникой
     Гамлетом – перетянутым – встанете…

   28 февраля 1923


   Офелия – в защиту королевы


     Принц Гамлет! Довольно червивую залежь
     Тревожить… На розы взгляни!
     Подумай о той, что – единого дня
     лишь —
     Считает последние дни.


     Принц Гамлет! Довольно царицыны
     недра
     Порочить… Не девственным – суд
     Над страстью. Тяжéле виновная – Федра:
     О ней и поныне поют.


     И будут! – А вы с вашей примесью мела
     И тлена… С костями злословь,
     Принц Гамлет! Не вашего разума дело
     Судить воспаленную кровь.


     Но если… Тогда берегитесь!.. Сквозь плиты —
     Ввысь – в опочивальню – и всласть!
     Своей королеве встаю на защиту —
     Я, ваша бессмертная страсть.

   28 февраля 1923


   Провода


   1


     Вереницею певчих свай,
     Подпирающих Эмпиреи,
     Посылаю тебе свой пай
     Праха дольнего.
     По аллее
     Вздохов – проволокой к столбу —
     Телеграфное: лю-ю-блю…


     Умоляю… (печатный бланк
     Не вместит! Проводами проще!)
     Это – сваи, на них Атлант
     Опустил скаковую площадь
     Небожителей…
     Вдоль свай
     Телеграфное: про-о-щай…


     Слышишь? Это последний срыв
     Глотки сорванной: про-о-стите…
     Это – снасти над морем нив
     Атлантический путь тихий:


     Выше, выше – и сли-лись
     В Ариаднино: ве-ер-нись,


     Обернись!.. Даровых больниц
     Заунывное: нé выйду!
     Это – про водами стальных
     Проводо в – голоса Аида
     Удаляющиеся… Даль
     Заклинающее: жа-аль…


     Пожалейте! (В сем хоре – сей
     Различаешь?) В предсмертном крике
     Упирающихся страстей —
     Дуновение Эвридики:


     Через насыпи – и – рвы
     Эвридикино: у-у-вы,


     Не у —

   17 марта 1923


   2


     Чтоб высказать тебе… Да нет, в ряды
     И в рифмы сдавленные… Сердце – шире!
     Боюсь, что мало для такой беды
     Всего Расина и всего Шекспира!


     «Всé плакали, и если кровь болит…
     Всé плакали, и если в розах – змеи…»
     Но был один – у Федры – Ипполит!
     Плач Ариадны – об одном Тезее!
     Терзание! Ни берегов, ни вех!
     Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,
     Что я в тебе утрачиваю всех
     Когда-либо и где-либо небывших!


     Какие чаянья – когда насквозь
     Тобой пропитанный – весь воздух свыкся!
     Раз Наксосом мне – собственная кость!
     Раз собственная кровь под кожей – Стиксом!


     Тщета! во мне она! Везде! закрыв
     Глаза: без дна она! без дня! И дата
     Лжет календарная…


     Как ты – Разрыв,
     Не Ариадна я и не…


     – Утрата!
     О, по каким морям и городам
     Тебя искать? (Незримого – незрячей!)
     Я про́воды вверяю проводáм,
     И в телеграфный столб упершись – плачу.

   18 марта 1923


   3
   (Пути)


     Всé перебрав и всé отбросив
     (В особенности – семафор!),
     Дичайшей из разноголосиц
     Школ, оттепелей… (целый хор


     На помощь!) Рукава как стяги
     Выбрасывая… – Без стыда! —
     Гудят моей высокой тяги
     Лирические провода.


     Столб телеграфный! Можно ль кратче
     Избрать? Доколе небо есть —
     Чувств непреложный передатчик,
     Уст осязаемая весть…


     Знай, что доколе свод небесный,
     Доколе зори к рубежу —
     Столь явственно и повсеместно
     И длительно тебя вяжу.
     Чрез лихолетие эпохи,
     Лжей насыпи – из снасти в снасть —
     Мои неизданные вздохи,
     Моя неистовая страсть…


     Вне телеграмм (простых и срочных
     Штампованностей постоянств!),
     Весною стоков водосточных
     И проволокою пространств.

   19 марта 1923


   4


     Самовластная слобода!
     Телеграфные провода!


     Вожделений – моих – выспренных,
     Крик – из чрева и на ветр!
     Это сердце мое искрою
     Магнетической – рвет метр.


     – «Метр и меру?» Но чет-вертое
     Измерение мстит! – Мчись
     Над метрическими – мертвыми —
     Лжесвидетельствами – свист!


     Тсс… А ежели вдруг (всюду же
     Провода и столбы?), лоб
     Заломивши, поймешь: трудные
     Словеса сии – лишь вопль


     Соловьиный, с пути сбившийся:
     – Без любимого мир пуст! —
     В Лиру рук твоих влю – бившийся,
     И в Лейлу твоих уст!

   20 марта 1923


   5


     Не чернокнижница! В белой книге
     Далей донских навострила взгляд!
     Где бы ты ни был – тебя настигну,
     Выстрадаю – и верну назад.


     Ибо с гордыни своей, как с кедра,
     Мир озираю: плывут суда,
     Зарева рыщут… Морские недра
     Выворочу – и верну со дна!
     Перестрадай же меня! Я всюду:
     Зори и руды я, хлеб и вздох,
     Есмь я, и буду я, и добуду
     Губы – как душу добудет Бог:


     Через дыхание – в час твой хриплый,
     Через архангельского суда
     Изгороди! – Всé уста о шипья
     Выкровяню и верну с одра!
     Сдайся! Ведь это совсем не сказка!


     – Сдайся! – Стрела, описавши круг…
     – Сдайся! – Еще ни один не спасся
     От настигающего без рук:


     Через дыхание… (Перси взмыли,
     Веки не видят, вкруг уст – слюда…)
     Как прозорливица – Самуила
     Выморочу – и вернусь одна:


     Ибо другая с тобой, и в Судный
     День не тягаются…
     Вьюсь и длюсь.
     Есмь я, и буду я, и добуду
     Душу – как губы добудет уст
     Упокоительница…

   25 марта 1923


   6


     Час, когда вверху цари
     И дары друг к другу едут.
     (Час, когда иду с горы):
     Горы начинают ведать.


     Умыслы сгрудились в круг.
     Судьбы сдвинулись: не выдать!
     (Час, когда не вижу рук.)
     Души начинают видеть.

   25 марта 1923


   7


     В час, когда мой милый брат
     Миновал последний вяз
     (Взмахов, выстроенных в ряд),
     Были слезы – больше глаз.
     В час, когда мой милый друг
     Огибал последний мыс
     (Вздохов мысленных: вернись!),
     Были взмахи – больше рук.


     Точно руки – вслед – от плеч!
     Точно губы вслед – заклясть!
     Звуки растеряла речь,
     Пальцы растеряла пясть.


     В час, когда мой милый гость…
     – Господи, взгляни на нас! —
     Были слезы больше глаз
     Человеческих и звезд
     Атлантических…

   26 марта 1923


   8


     Терпеливо, как щебень бьют,
     Терпеливо, как смерти ждут,
     Терпеливо, как вести зреют,
     Терпеливо, как месть лелеют —


     Буду ждать тебя (пальцы в жгут —
     Так Монархини ждет наложник)
     Терпеливо, как рифмы ждут,
     Терпеливо, как руки гложут.


     Буду ждать тебя (в землю – взгляд,
     Зубы в губы. Столбняк. Булыжник).
     Терпеливо, как негу длят,
     Терпеливо, как бисер нижут.


     Скрип полозьев, ответный скрип
     Двери: рокот ветров таежных.
     Высочайший пришел рескрипт:
     – Смена царства и въезд вельможе.


     И домой:
     В неземной —
     Да мой.

   27 марта 1923


   9


     Весна наводит сон. Уснем.
     Хоть врозь, а все ж сдается: все
     Разрозненности сводит сон,
     Авось увидимся во сне.
     Всевидящий, он знает, чью
     Ладонь – и в чью, кого – и с кем.
     Кому печаль мою вручу,
     Кому печаль мою повем.


     Предвечную (дитя, отца
     Не знающее и конца
     Не чающее!). О печаль
     Плачущих без плеча!


     О том, что памятью с перста
     Спадет, и камешком с моста…
     О том, что заняты места,
     О том, что наняты сердца


     Служить – безвыездно – навек,
     И жить – пожизненно – без нег!
     О заживо – чуть встав! чем свет! —
     В архив, в Элизиум калек.


     О том, что тише ты и я
     Травы, руды, беды, воды…
     О том, что выстрочит швея:
     Рабы – рабы – рабы – рабы.

   5 апреля 1923


   10


     С другими – в розовые груды
     Грудей… В гадательные дроби
     Недель…
     А я тебе пребуду
     Сокровищницею подобий


     По случаю – в песках, на щебнях
     Подобранных, – в ветрах, на шпалах
     Подслушанных… Вдоль всех бесхлебных
     Застав, где молодость шаталась.


     Шаль, узнаешь ее? Простудой
     Запахнутую, жарче ада
     Распахнутую…
     Знай, что чудо
     Недр – под полой, живое чадо:


     Песнь! С этим первенцем, что пуще
     Всех первенцев и всех Рахилей…
     – Недр достовернейшую гущу
     Я мнимостями пересилю!

   11 апреля 1923



   Эвридика – Орфею


     Для тех, отженивших последние клочья
     Покрова (ни уст, ни ланит!..)
     О, не превышение ли полномочий
     Орфей, нисходящий в Аид?


     Для тех, отрешивших последние звенья
     Земного… На ложе из лож
     Сложившим великую ложь лицезренья,
     Внутрь зрящим – свидание нож.


     Уплочено же – всеми розами крови
     За этот просторный покрой
     Бессмертья…
     До самых летейских верховий
     Любивший – мне нужен покой


     Беспамятности… Ибо в призрачном доме
     Сем – призрак ты, сущий, а явь —
     Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:
     «Ты это забудь и оставь!»
     Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
     Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
     Устами! – С бессмертья змеиным укусом
     Кончается женская страсть.
     Уплочено же – вспомяни мои крики! —
     За этот последний простор.
     Не надо Орфею сходить к Эвридике
     И братьям тревожить сестер.

   23 марта 1923


   Поэт


   1


     Поэт – издалека заводит речь.
     Поэта – далеко заводит речь.


     Планетами, приметами… окольных
     Притч рытвинами… Между да и нет
     Он – даже размахнувшись с колокольни —
     Крюк выморочит… Ибо путь комет —


     Поэтов путь. Развеянные звенья
     Причинности – вот связь его! Кверх
     лбом —
     Отчаетесь! Поэтовы затменья
     Не предугаданы календарем.


     Он тот, кто смешивает карты,
     Обманывает вес и счет,
     Он тот, кто спрашивает с парты,
     Кто Канта нáголову бьет,


     Кто в каменном гробу Бастилий —
     Как дерево в своей красе.
     Тот, чьи следы – всегда простыли,
     Тот поезд, на который все
     Опаздывают…
     – ибо путь комет —


     Поэтов путь: жжя, а не согревая,
     Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом —
     Твоя стезя, гривастая кривая,
     Не предугадана календарем!

   8 апреля 1923


   2


     Есть в мире лишние, добавочные,
     Не вписанные в окоем.
     (Не числящимся в ваших справочниках,
     Им свалочная яма – дом.)


     Есть в мире полые, затолканные,
     Немотствующие: навоз,
     Гвоздь – вашему подолу шелковому!
     Грязь брызгает из-под колес!


     Есть в мире мнимые, невидимые:
     (Знак: лепрозориумов крап!),
     Есть в мире Иовы, что Иову
     Завидовали бы – когда б:


     Поэты мы – и в рифму с париями,
     Но, выступив из берегов,
     Мы Бога у богинь оспариваем
     И девственницу у богов!

   22 апреля 1923


   3


     Что́ же мне делать, слепцу и пасынку,
     В мире, где каждый и отч и зряч,
     Где по анафемам, как по насыпям —
     Страсти! где насморком
     Назван – плач!


     Что́ же мне делать, ребром и промыслом
     Певчей! – как провод! загар! Сибирь!
     По наважденьям своим – как по мосту!
     С их невесомостью
     В мире гирь.


     Что́ же мне делать, певцу и первенцу,
     В мире, где наичернейший – сер!
     Где вдохновенье хранят, как в термосе!
     С этой безмерностью
     В мире мер?!

   22 апреля 1923



   Ладонь


     Ладони! (Справочник
     Юнцам и девам.)
     Целуют правую,
     Читают в левой.


     В полночный заговор
     Вступивший – ведай:
     Являют правою,
     Скрывают левой.


     Сивилла – левая:
     Вдали от славы.
     Быть неким Сцеволой
     Довольно – правой.


     А все же в ненависти
     Час развéрстый
     Мы миру левую
     Даем – от сердца!


     А все же, праведным
     Объевшись гневом,
     Рукою правою
     Мы жилы – левой!

   27 апреля 1923


   Облака


   1


     Перерытые – как битвой
     Взры́ хленные небеса.
     Рытвинами – небеса.
     Битвенные небеса.


     Перелетами – как хлестом
     Хлестанные табуны.
     Взблестывающей Луны
     Вдовствующей – табуны!



   2


     Стой! Не Федры ли под небом
     Плащ? Не Федрин ли взвился
     В эти марафонским бегом
     Мчащиеся небеса?
     Стой! Иродиады с чубом —
     Блуд… Не бубен ли взвился
     В эти иерихонским трубом
     Рвущиеся небеса?



   3


     Нет! Вставший вал!
     Пал – и пророк оправдан!
     Раз-дался вал:
     Целое море – нá два!


     Бо-род и грив


     Шествие морем Чéрмным!
     Нет! – се – Юдифь —
     Голову Олоферна!

   1 мая 1923



   Так вслушиваются…


   1


     Так вслушиваются (в исток
     Вслушивается – устье).
     Так внюхиваются в цветок:
     Вглубь – до потери чувства!


     Так в воздухе, который синь, —
     Жажда, которой дна нет.
     Так дети, в синеве простынь,
     Всматриваются в память.


     Так вчувствовывается в кровь
     Отрок – доселе лотос.
     …Так влюбливаются в любовь:
     Впадываются в пропасть.



   2


     Друг! Не кори меня за тот
     Взгляд, деловой и тусклый.
     Так вглатываются в глоток:
     Вглубь – до потери чувства!


     Так, в ткань врабатываясь, ткач
     Ткет свой последний про пад.
     Так дети, вплакиваясь в плач,
     Вшептываются в шепот.
     Так вплясываются… (Велик
     Бог – посему крути́ тесь!)
     Так дети, вкрикиваясь в крик,
     Вмалчиваются в тихость.


     Так жалом тронутая кровь
     Жалуется – без ядов!
     Так вбаливаются в любовь:
     Впадываются в: падать.

   3 мая 1923



   Ручьи


   1


     Прорицаниями рокоча,
     Нераскаянного скрипача
     Piccicata’ми… Разрывом бус!
     Паганиниевскими «добьюсь!»
     Опрокинутыми…
     Нот, планет —
     Ливнем!
     – Вывезет!!!
     – Конец… На-нет…


     Недосказанностями тишизн
     Заговаривающие жизнь:
     Страдивариусами в ночи
     Проливающиеся ручьи.

   4 мая 1923


   2


     Монистом, расколотым
     На тысячу блях. —
     Как Дзи́нгара в золоте —
     Деревня в ручьях.


     Монистами – вымылась!
     Несется как челн
     В ручьевую жимолость
     Окунутый холм.


     Монистами-сбруями…
     (Гривастых теней
     Монистами! Сбруями
     Пропавших коней…)


     Монистами-бусами…
     (Гривастых монет
     Монистами! Бусами
     Пропавших планет…)


     По кручам, по впадинам,
     И в щеку, и в пах —
     Как Дзи́нгара в краденом —
     Деревня в ручьях.


     Споем-ка на радостях!
     Черны, горячи,
     Сторонкою крадучись,
     Цыганят ручьи.

   6 мая 1923



   Окно


     Атлантским и сладостным
     Дыханьем весны —
     Огромною бабочкой
     Мой занавес – и —


     Вдовою индусскою
     В жерло златоустое.
     Наядою сонною
     В моря заоконные…

   5 мая 1923


   Хвала времени

   Вере Аренской


     Беженская мостовая!
     Гикнуло – и понеслось
     Опрометями колес.
     Время! Я не поспеваю.
     В летописях и в лобзаньях
     Пойманное… но песка
     Струечкою шелестя…
     Время, ты меня обманешь!


     Стрелками часов, морщин
     Рытвинами – и Америк
     Новшествами… – Пуст кувшин! —


     Время, ты меня обмеришь!
     Время, ты меня предашь!
     Блудною женой – обнову
     Выронишь… – «Хоть час, да наш!»


     – Поездá с тобой иного
     Следования!.. —
     Ибо мимо родилась
     Времени! Вотще и всуе
     Ратуешь! Калиф на час:
     Время! Я тебя миную.

   10 мая 1923


   Диалог Гамлета с совестью


     – Hа дне она, где ил
     И водоросли… Спать в них
     Ушла, – но сна и там нет!
     – Но я ее любил,
     Как сорок тысяч братьев
     Любить не могут!
     – Гамлет!


     На дне она, где ил:
     Ил!.. И последний венчик
     Всплыл на приречных бревнах…
     – Но я ее любил,
     Как сорок тысяч…
     – Меньше
     Все ж, чем один любовник.


     На дне она, где ил.
     – Но я ее —
     любил??

   5 июня 1923


   Мореплаватель


     Закачай меня, звездный челн!
     Голова устала от волн!
     Слишком долго причалить тщусь, —
     Голова устала от чувств:


     Гимнов – лавров – героев – гидр, —
     Голова устала от игр!


     Положите меж трав и хвой, —
     Голова устала от войн…

   12 июня 1923


   Расщелина


     Чем окончился этот случай —
     Не узнать ни любви, ни дружбе.
     С каждым днем отвечаешь глуше,
     С каждым днем пропадаешь глубже.


     Так, ничем уже не волнуем, —
     Только дерево ветви зыблет, —
     Как в расщелину ледяную —
     В грудь, что так о тебя расшиблась!


     Из сокровищницы подобий
     Вот тебе – наугад – гаданье:
     Ты во мне как в хрустальном гробе
     Спишь, – во мне, как в глубокой ране


     Спишь, – тесна ледяная прорезь!
     Льды к своим мертвецам ревнивы:
     Перстень – панцирь – печать – и пояс…
     Без возврата и без отзы́ва.


     Зря Елену клянете, вдовы!
     Не Елениной красной Трои
     Огнь! Расщелины ледниковой
     Синь, на дне опочиешь коей…


     Сочетавшись с тобой, как Этна
     С Эмпедоклом… Усни, сновидец!
     А домашним скажи, что тщетно:
     Грудь своих мертвецов не выдаст.

   17 июня 1923


   Свиданье


     На назначенное свиданье
     Опоздаю. Весну в придачу
     Захвативши – приду седая.
     Ты его высоко назначил!


     Будут годы идти – не дрогнул
     Вкус Офелии к горькой руте!
     Через горы идти – и стогны,
     Через души идти – и руки.


     Землю долго прожить! Трущоба —
     Кровь! и каждая капля – заводь.
     Но всегда стороной ручьевой —
     Лик Офелии в горьких травах.


     Той, что, страсти хлебнув, лишь ила
     Нахлебалась! – Снопом на щебень!
     Я тебя высоко любила:
     Я себя схоронила в небе!

   18 июня 1923


   Луна – лунатику


     Оплетавшие – останутся,
     Дальше – высь.
     В час последнего беспамятства
     Не очнись.


     У лунатика и гения
     Нет друзей.
     В час последнего прозрения
     Нé прозрей.


     Я – глаза твои. Совиное
     Око крыш.
     Будут звать тебя по имени —
     Нé расслышь.


     Я – Душа твоя: Урания —
     В боги – дверь.
     В час последнего слияния
     Нé проверь!

   20 июня 1923


   «Строительница струн – приструню…»


     Строительница струн – приструню
     И эту. Обожди
     Расстраиваться! (В сем июне
     Ты́ плачешь, ты – дожди!)


     И если гром у нас – на крышах,
     Дождь – в доме, ливень – сплошь, —
     Так это ты письмо мне пишешь,
     Которого не шлешь.


     Ты дробью голосов ручьевых
     Мозг бороздишь, как стих.
     (Вместительнейший из почтовых
     Ящиков – не вместит!)


     Ты, лбом обозревая дали,
     Вдруг по хлебам – как цеп
     Серебряный… (Прервать нельзя ли?
     Дитя! Загубишь хлеб!)

   3 июля 1923


   Рельсы


     В некой разлинованности нотной
     Нежась наподобие простынь —
     Железнодорожные полотна,
     Рельсовая режущая синь!


     Пушкинское: сколько их, куда их
     Гонит! (Миновало – не поют!)
     Это уезжают-покидают,
     Это остывают-отстают.


     Это – остаются. Боль, как нота
     Высящаяся… Поверх любви
     Высящаяся… Женою Лота
     Насыпью застывшие столбы…


     Час, когда отчаяньем, как свахой,
     Простыни разостланы. – Твоя! —
     И обезголосившая Сафо
     Плачет, как последняя швея.


     Плач безропотности! Плач болотной
     Цапли… Водоросли – плач! Глубок
     Железнодорожные полотна
     Ножницами режущий гудок.


     Растекись напрасною зарею,
     Красное, напрасное пятно!
     …Молодые женщины порою
     Льстятся на такое полотно.

   10 июля 1923


   Час души


   1


     В глубокий час души и ночи,
     Не числящийся на часах,
     Я отроку взглянула в очи,
     Не числящиеся в ночах


     Ничьих еще, двойной запрудой
     – Без памяти и по края! —
     Покоящиеся…
     Отсюда
     Жизнь начинается твоя.
     Седеющей волчицы римской
     Взгляд, в выкормыше зрящей – Рим!
     Сновидящее материнство
     Скалы… Нет имени моим


     Потерянностям… Всé покровы
     Сняв – выросшая из потерь! —
     Так некогда над тростниковой
     Корзиною клонилась дщерь


     Египетская….

   14 июля 1923


   2


     В глубокий час души,
     В глубокий – но́чи…
     (Гигантский шаг души,
     Души в ночи́).
     В тот час, душа, верши
     Миры, где хочешь
     Царить – чертог души,
     Душа, верши.
     Ржавь губы, пороши
     Ресницы – снегом.
     (Атлантский вздох души,
     Души – в ночи́…)
     В тот час, душа, мрачи
     Глаза, где Вегой
     Взойдешь… Сладчайший плод,
     Душа горчи.


     Горчи и омрачай:
     Расти: верши.

   8 августа 1923


   3


     Есть час Души, как час Луны,
     Совы – час, мглы – час, тьмы —
     Час… Час Души, как час струны
     Давидовой сквозь сны


     Сауловы… В тот час дрожи,
     Тщета, румяна смой!
     Есть час Души, как час грозы,
     Дитя, и час сей – мой.


     Час сокровеннейших низов
     Грудных. – Плотины спуск!
     Всé вещи сорвались с пазов,
     Всé сокровенья – с уст!


     С глаз – всé завесы! Всé следы —
     Вспять! На линейках – нот —
     Нет! – Час Души, как час Беды,
     Дитя, и час сей – бьет.


     Беда моя! – Так будешь звать.
     Так, лекарским ножом
     Истерзанные, – дети – мать
     Корят: «Зачем живем?»


     А та, ладонями свежа
     Горячку: «Надо. – Ляг».
     Да, час Души, как час ножа,
     Дитя, и нож сей – благ.

   14 августа 1923



   Наклон


     Материнское – сквозь сон – ухо.
     У меня к тебе наклон слуха,
     Духа – к страждущему: жжет? да?
     У меня к тебе наклон лба,


     Дозирающего вер-ховья.
     У меня к тебе наклон крови
     К сердцу, неба – к островам нег,
     У меня к тебе наклон рек,


     Век… Беспамятства наклон светлый
     К лютне, лестницы к садам, ветви
     Ивовой к убеганью вех…
     У меня к тебе наклон всех
     Звезд к земле (родовая тяга
     Звезд к звезде!) – тяготенье стяга
     К лаврам выстраданных мо-гил.
     У меня к тебе наклон крыл,


     Жил… К дуплу тяготенье совье,
     Тяга темени к изголовью
     Гроба, – годы ведь уснуть тщусь!
     У меня к тебе наклон уст


     К роднику…

   28 июля 1923


   Раковина


     Из лепрозория лжи и зла
     Я тебя вызвала и взяла


     В зори! Из мертвого сна надгробий —
     В руки, вот в эти ладони в обе,


     Раковинные – расти, будь тих:
     Жемчугом станешь в ладонях сих!


     О, не оплатят ни шейх, ни шах
     Тайную радость и тайный страх


     Раковины… Никаких красавиц
     Спесь, сокровений твоих касаясь,


     Так не присвоит тебя, как тот
     Раковинный сокровенный свод
     Рук неприсваивающих… Спи!
     Тайная радость моей тоски,


     Спи! Застилая моря и земли,
     Раковиною тебя объемлю:


     Справа и слева и лбом и дном —
     Раковинный колыбельный дом.


     Дням не уступит тебя душа!
     Каждую муку туша, глуша,


     Сглаживая… Как ладонью свежей,
     Скрытые громы студя и нежа,


     Нежа и множа… О, чай! О, зрей!
     Жемчугом выйдешь из бездны сей.


     Выйдешь! По первому слову: будь!
     Выстрадавшая раздастся грудь


     Раковинная. – О, настежь створы! —
     Матери каждая пытка впору,


     В меру… Лишь ты бы, расторгнув плен,
     Целое море хлебнул взамен!

   31 июля 1923


   Письмо


     Так писем не ждут,
     Так ждут – письма.
     Тряпичный лоскут,
     Вокруг тесьма


     Из клея. Внутри – словцо.
     И счастье. – И это – все.
     Так счастья не ждут,
     Так ждут – конца:


     Солдатский салют
     И в грудь – свинца
     Три дольки. В глазах красно.
     И только. – И это – все.


     Не счастья – старá.
     Цвет – ветер сдул!
     Квадрата двора
     И черных дул.


     (Квадрата письма:
     Чернил и чар!)
     Для смертного сна
     Никто не стар!


     Квадрата письма.

   11 августа 1923


   Минута


     Минута: ми́нущая: минешь!
     Так мимо же, и страсть и друг!
     Да будет выброшено ныне ж —
     Что завтра б – вырвано из рук!


     Минута: мерящая! Малость
     Обмеривающая, слышь:
     То никогда не начиналось,
     Что кончилось. Так лги ж, так льсти ж


     Другим, десятеричной кори
     Подверженным еще, из дел
     Не выросшим. Кто ты, чтоб море
     Разменивать? Водораздел
     Души живой? О мель! О мелочь!
     У славного Царя Щедрот
     Славнее царства не имелось,
     Чем надпись: «И сие пройдет» —


     На перстне… На путях обратных
     Кем не измерена тщета
     Твоих Аравий циферблатных
     И маятников маята?


     Минута: мающая! Мнимость
     Вскачь – медлящая! В прах и в хлам
     Нас мелющая! Ты, что минешь:
     Минута: милостыня псам!


     О как я рвусь тот мир оставить,
     Где маятники душу рвут,
     Где вечностью моею правит
     Разминовение минут.

   12 августа 1923


   Наука Фомы


     Без рук не обнять!
     Сгинь, выспренных душ
     Небыль!
     Не вижу – и гладь,
     Не слышу – и глушь:
     Не был.


     Круги на воде.
     Ушам и очам —
     Камень.
     Не здесь – так нигде.
     В пространство, как в чан
     Канул.


     Руками держи!
     Всей крепостью мышц
     Ширься!
     Что сны и псалмы!
     Бог ради Фомы
     В мир сей
     Пришел: укрепись
     В неверье – как негр
     В трюме.
     Всю рану – по кисть!
     Бог ради таких
     Умер.

   24 августа 1923


   «С этой горы, как с крыши…»


     С этой горы, как с крыши
     Мира, где в небо спуск.
     Друг, я люблю тебя свыше
     Мер – и чувств.


     От очевидцев скрою
     В тучу! С золою съем.
     ….С этой горы, как с Трои
     Красных – стен.


     Страсти: хвала убитым,
     Сущим – срам.
     Так же смотрел на битву
     Царь – Приам.


     Рухнули у-стои:
     Зарево? Кровь? Нимб?
     Так же смотрел на Трою
     Весь О-лимп.


     Нет, из прохладной ниши
     Дева, воздевши длань…
     Друг, я люблю тебя свыше.
     Слышь – и – встань.

   30 августа 1923


   «Как бы дым твоих ни горек…»


     Как бы дым твоих ни горек
     Труб, глотать его – все нега!
     Оттого что ночью – город —
     Опрокинутое небо.


     Как бы дел твоих презренных
     День ни гол, – в ночи ты – шах!
     Звезды страсть свела – на землю!
     Картою созвездий – прах.


     Гектором иль Бонапартом
     Звать тебя? Москва иль Троя?
     Звездной и военной картой
     Город лег…
     Любовь? – Пустое!


     Минет? Нищеты надземной
     Ставленник, в ночи я – шах!
     Небо сведено на землю:
     Картою созвездий – прах


     Рассыпается…

   30 августа 1923


   Пражский рыцарь


     Блéдно-ли́цый
     Страж над плеском века —
     Рыцарь, рыцарь,
     Стерегущий реку.
     (О, найду ль в ней
     Мир от губ и рук?!)
     Ка-ра-ульный
     На посту разлук.


     Клятвы, кольца…
     Да, но камнем в реку —
     Нас-то – сколько
     За четыре века!


     В воду пропуск
     Вольный. Розам – цвесть!
     Бросил – брошусь!
     Вот тебе и месть!


     Не устанем
     Мы – доколе страсть есть!
     Мстить мостами.
     Широко расправьтесь,


     Крылья! В тину,
     В пену – как в парчу!
     Мосто-вины
     Нынче не плачу!
     – «С рокового мосту
     Вниз – отважься!»
     Я тебе по росту,
     Рыцарь пражский.


     Сласть ли, грусть ли
     В ней – тебе видней,
     Рыцарь, стерегущий
     Реку – дней.

   27 сентября 1923


   Поезд


     Не штык – так клык, так сугроб, так шквал, —
     В Бессмертье что час – то поезд!
     Пришла и знала одно: вокзал,
     Раскладываться не стоит.


     На всех, на все – равнодушьем глаз,
     Которым конец – исконность.
     О, как естественно в третий класс
     Из душности дамских комнат!
     Где от котлет разогретых, щек
     Остывших… – Нельзя ли дальше,
     Душа? Хотя бы в фонарный сток —
     От этой фатальной фальши:


     Папильоток, пеленок,
     Щипцов каленых,
     Волос паленых,
     Чепцов, клеенок,
     О-де-ко-лонов
     Семейных, швейных
     Счастий (kleinwenig!) [2 - Немножко, чуточку (нем.).]
     Взят ли кофейник?..
     Сушек, подушек, матрон, нянь,
     Душности бонн, бань.


     Не хочу в этом коробе женских тел
     Ждать смертного часа!
     Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:
     Смерть – тоже вне класса!


     В удаль, в одурь, в гармошку, в надсад,
     в тщету!
     – Эти нехристи? льнут же! —
     Чтоб какой-нибудь странник: «На тем свету…»
     Не дождавшись, скажу: лучше!


     Площадка. – И шпалы. – И крайний куст
     В руке. – Отпускаю. – Поздно
     Держаться. – Шпалы. – От сто́льких уст
     Устала. – Гляжу на звезды.


     Так через радугу всех планет
     Пропавших – считал-то кто их? —
     Гляжу и вижу одно: конец.
     Раскаиваться не стоит.

   6 октября 1923


   «Ты, меня любивший фальшью…»


     Ты, меня любивший фальшью
     Истины – и правдой лжи,
     Ты, меня любивший – дальше
     Некуда! – За рубежи!


     Ты, меня любивший дольше
     Времени. – Десницы взмах! —
     Ты меня не любишь больше:
     Истина в пяти словах.

   12 декабря 1923


   Побег


     Под занавесом дождя
     От глаз равнодушных кроясь,
     – О завтра мое! – тебя
     Выглядываю – как поезд
     Выглядывает бомбист
     С еще-сотрясеньем взрыва
     В руке… (Не одних убийств
     Бежим, зарываясь в гриву


     Дождя!) Не расправы страх,
     Не… – Но облака! но звоны!
     То Завтра на всех парах
     Проносится вдоль перрона


     Пропавшего… Бог! Благой!
     Бог! И в дымовую опушь —
     Как о б стену… (Под ногой
     Подножка – или ни ног уж,


     Ни рук?) Верстовая снасть
     Столба… Фонари из бреда…
     О нет, не любовь, не страсть,
     Ты поезд, которым еду


     В Бессмертье…

   14 октября 1923


   Двое


   1


     Есть рифмы в мире сем:
     Разъединишь – и дрогнет.
     Гомер, ты был слепцом.
     Ночь – на буграх надбровных,
     Ночь – твой рапсодов плащ,
     Ночь – на очах – завесой.
     Разъединил ли б зрящ
     Елену с Ахиллесом?


     Елена. Ахиллес.
     Звук назови созвучней.
     Да, хаосу вразрез
     Построен на созвучьях


     Мир, и, разъединен,
     Мстит (на согласьях строен!)
     Неверностями жен,
     Мстит – и горящей Троей!


     Рапсод, ты был слепцом:
     Клад рассорил, как рухлядь.
     Есть рифмы – в мире том
     Подобранные. Рухнет


     Сей – разведешь. Что нужд
     В рифме? Елена, старься!
     …Ахеи лучший муж!
     Сладостнейшая Спарты!
     Лишь шорохом древес
     Миртовых, сном кифары:
     «Елена: Ахиллес:
     Разрозненная пара».

   30 июня 1924


   2


     Не суждено, чтобы сильный с сильным
     Соединились бы в мире сем.
     Так разминулись Зигфрид с Брунгильдой,
     Брачное дело решив мечом.


     В братственной ненависти союзной
     – Буйволами! – на скалу – скала.
     С брачного ложа ушел, неузнан,
     И неопознанною – спала.


     Порознь! – даже на ложе брачном —
     Порознь! – даже сцепясь в кулак —
     Порознь! – на языке двузначном —
     Поздно и порознь – вот наш брак!


     Но и постарше еще обида
     Есть: амазонку подмяв, как лев, —
     Так разминулися: сын Фетиды
     С дщерью Аресовой: Ахиллес


     С Пенфезилеей. О вспомни – снизу
     Взгляд ее! сбитого седока
     Взгляд! не с Олимпа уже, – из жижи
     Взгляд ее, – все ж еще свысока!


     Что ж из того, что отсель одна в нем
     Ревность: женою урвать у тьмы.
     Не суждено, чтобы равный – с равным…
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Так разминовываемся – мы.

   3 июля 1924


   3


     В мире, где всяк
     Сгорблен и взмылен,
     Знаю – один
     Мне равносилен.


     В мире, где столь
     Многого хощем,
     Знаю – один
     Мне равномощен.


     В мире, где все —
     Плесень и плющ,
     Знаю: один
     Ты – равносущ


     Мне.

   3 июля 1924



   Под шалью


     Запечатленный, как рот оракула, —
     Рот твой, гадавший многим.
     Женщина, что от дозору спрятала
     Меж языком и небом?


     Уж не глазами, а в вечность дырами
     Очи, котлом ведерным!
     Женщина, яму какую вырыла
     И заложила дерном?
     Располагающий ста кумирнями
     Идол – не столь заносчив.


     Женщина, что у пожара вырвала
     Нег и страстей двунощных?
     Женщина, в тайнах, как в шалях,
     ширишься,
     В шалях, как в тайнах, длишься.
     Отъединенная – как счастливица
     Ель на вершине мглистой.


     Точно усопшую вопрошаю,
     Душу, к корням пригубившую…
     Женщина, что у тебя под шалью?
     – Будущее?

   Вшеноры, 8 ноября 1924


   «Пела, как стрелы и как морены…»


     Пела, как стрелы и как морены,
     Мчащие из-под ног
     С звуком рвущегося атласа.
     – Пела! – и целой стеной матрасной
     Остановить не мог
     Мир меня.
     Ибо единый вырвала
     Дар у богов: бег!


     Пела, как стрелы,
     Тело?
     Мне нету дела!

   8 ноября 1924


   Попытка ревности


     Как живется вам с другою, —
     Проще ведь? – Удар весла! —
     Линией береговою
     Скоро ль память отошла


     Обо мне, плавучем острове
     (По небу – не по водам)!
     Души, души! – быть вам сестрами,
     Не любовницами – вам!


     Как живется вам с простою
     Женщиною? Без божеств?
     Государыню с престола
     Свергши (с оного сошед),


     Как живется вам – хлопочется —
     Ежится? Встается – как?
     С пошлиной бессмертной пошлости
     Как справляетесь, бедняк?


     «Судорог да перебоев —
     Хватит! Дом себе найму».
     Как живется вам с любою —
     Избранному моему!


     Свойственнее и съедобнее —
     Снедь? Приестся – не пеняй…
     Как живется вам с подобием —
     Вам, поправшему Синай!


     Как живется вам с чужою,
     Здешнею? Ребром – люба?
     Стыд Зевесовой вожжою
     Не охлестывает лба?
     Как живется вам – здоровится —
     Можется? Поется – как?
     С язвою бессмертной совести
     Как справляетесь, бедняк?


     Как живется вам с товаром
     Рыночным? Оброк – крутой?
     После мраморов Каррары
     Как живется вам с трухой


     Гипсовой? (Из глыбы высечен
     Бог – и нáчисто разбит!)
     Как живется вам с сто-тысячной —
     Вам, познавшему Лилит!


     Рыночною новизною
     Сыты ли? К волшбам остыв,
     Как живется вам с земною
     Женщиною, без шестых


     Чувств?..
     Ну, за голову: счастливы?
     Нет? В провале без глубин —
     Как живется, милый? Тяжче ли,
     Так же ли, как мне с другим?

   19 ноября 1924


   Сон


   1


     Врылась, забылась – и вот как с тысяче —
     фу́товой лестницы без перил.
     С хищностью следователя и сыщика
     Всé мои тайны – сон перерыл.


     Сопки – казалось бы, прочно замерли, —
     Не доверяйте смертям страстей!
     Зорко – как следователь по камере
     Сердца – расхаживает Морфей.


     Вы! Собирательное убожество!
     Не обрывающиеся с крыш!
     Знали бы, как, на перинах лежачи,
     Преображаешься и паришь!
     Рухаешь! Как скорлупою треснувшей —
     Жизнь с ее грузом мужей и жен.
     Зорко – как летчик над вражьей местностью
     Спящею – над душою сон.


     Тело, что все свои двери заперло, —
     Тщетно! – уж ядра поют вдоль жил.
     С точностью сбирра и оператора
     Всé мои раны – сон перерыл!


     Вскрыта! ни щелки в райке, под куполом,
     Где бы укрыться от вещих глаз
     Собственных. Духовником подкупленным
     Всé мои тайны – сон перетряс!

   24 ноября 1924


   2


     В мозгу ухаб пролежан —
     Три века до весны!
     В постель иду, как в ложу:
     Затем, чтоб видеть сны.


     Сновидеть: рай Давидов
     Зреть и Ахиллов шлем
     Священный, – стен не видеть!
     В постель иду – затем.


     Разведены с Мартыном
     Задекою – не всé!
     Не доверяй перинам:
     С сугробами в родстве!


     Занежат, – лести женской
     Пух, рук и ног захват.
     Как женщина младенца
     Трехдневного – заспят.


     Спать! Потолок как короб
     Снять! Синевой запить!
     В постель иду – как в прорубь:
     Вас – не себя топить!


     Заокеанских тропик
     Прель, Индостана – ил…
     В постель иду – как в пропасть:
     Перины – без перил!

   26 ноября 1924



   Любовь


     Ятаган? Огонь?
     Поскромнее, – куда как громко!
     Боль, знакомая, как глазам – ладонь,
     Как губам —
     Имя собственного ребенка.

   1 декабря 1924


   Полотерская


     Колотеры-молотеры,
     Полотеры-полодеры,
     Кумашный стан,
     Бахромчатый штан.


     Что Степан у вас, что Осип —
     Ни приметы, ни следа.
     – Нас нелегкая приносит,
     Полотеров, завсегда.


     Без вины навязчивые,
     Мы полы наващиваем,
     По паркетам взъахивая,
     Мы молей вымахиваем.


     Кулик краснопер,
     Пляши, полотер!


     Колотилы-громыхалы,
     Нам всé комнаты тесны.
     Кольцо бабкино пропало —
     Полотеры унесли.


     Нажариваем.
     Накаливаем.
     …Пошариваем!
     …Пошаливаем!


     С полотеров взятки гладки:
     Катай вдоль да поперек!
     Как подкатимся вприсядку:
     «Пожалуйте на чаек!»


     Не мастикой ясеневы
     Вам полы намасливаем.
     По том-кровью ясеневы
     Вам полы наласниваем.
     Вощи добелá!
     Трещи, мебеля!


     Тише сажи, мягче замши…
     Полотеров взявши в дом —
     Плачь! Того гляди, плясамши,
     Нос богине отобьем.


     Та богиня – мраморная,
     Нарядить – от Ламановой,
     Не гляди, что мраморная —
     Всем бока наламываем!
     Гол, бос.
     Чтоб жглось!


     Полотерско дело вредно:
     Пляши, в пот себя вогнав!
     Оттого и ликом бледны,
     Что вся кровь у нас в ногах.


     Ногой пишем,
     Ногой пашем.
     Кто повыше —
     Тому пляшем.
     О пяти корявых пальцах —
     Как и барская нога!
     Из прихожей – через зальце —
     Вот и вся вам недолга!


     Знай откалывай
     До колá в груди!
     …Шестипалого
     Полотера жди.


     Нам балы давать не внове!
     Двери – всé ли на ключе?
     А кумач затем – что крови
     Не видать на кумаче!
     Нашей ли, вашей ли —
     Ляжь да не спрашивай.


     Как господско дело – грязью
     Следить, лоску не жалеть —
     Полотерско дело – мазью
     Те следочки затереть.


     А уж мазь хороша!
     – Занялась пороша! —
     Полодеры-полодралы,
     Полотеры-пролеталы,
     Разлет-штаны,
     Паны-шаркуны,


     Из перинки прасоловой
     Не клопов вытрясываем,
     По паркетам взгаркивая —
     Мы господ вышаркиваем!


     Страсть-дела,
     Жар-дела,
     Красная гвардия!


     Поспешайте, сержанты резвые!
     Полотеры купца зарезали.


     Получайте, чего не грезили:
     Полотеры купца заездили.

   18 декабря 1924


   Молвь


     Емче оргáна и звонче бубна
     Молвь – и одна для всех:
     Ох – когда трудно, и ах – когда чудно,
     А не дается – эх!


     Ах с Эмпиреев, и ох вдоль пахот,
     И повинись, поэт,
     Что ничего, кроме этих ахов,
     Охов, у Музы нет.


     Наинасыщеннейшая рифма
     Недр, наинизший тон.
     Так перед вспыхнувшей Суламифью —
     Ахнувший Соломон.


     Ах: разрывающееся сердце,
     Слог, на котором мрут.
     Ах, это занавес – вдруг – разверстый.
     Ох: ломовой хомут.


     Словоискатель, словесный хахаль,
     Слов неприкрытый кран,
     Эх, слуханул бы разок, – как ахал
     В ночь половецкий стан!


     И пригибался, и зверем прядал…
     В мхах, в звуковом меху:
     Ах – да ведь это ж цыганский табор
     – Весь! – и с луной вверху!


     Се жеребец, на аршин ощерясь,
     Ржет, предвкушая бег.
     Се, напоровшись на конский череп,
     Песнь заказал Олег —


     Пушкину. И – раскалясь в полете —
     В прабогатырских тьмах —
     Неодолимые возгласы плоти:
     Ох! – эх! – ах!

   23 декабря 1924


   Жизни


   1


     Не возьмешь моего румянца —
     Сильного – как разливы рек!
     Ты охотник, но я не дамся,
     Ты погоня, но я есмь бег.
     Не возьмешь мою душу живу!
     Тáк, на полном скаку погонь —
     Пригибающийся – и жилу
     Перекусывающий конь
     Аравийский.

   25 декабря 1924


   2


     Не возьмешь мою душу живу,
     Не дающуюся как пух.
     Жизнь, ты часто рифмуешь с: лживо, —
     Безошибочен певчий слух!


     Не задумана старожилом!
     Отпусти к берегам чужим!
     Жизнь, ты явно рифмуешь с жиром.
     Жизнь: держи его! жизнь: нажим.


     Жестоки у ножных костяшек
     Кольца, в кость проникает ржа!
     Жизнь: ножи, на которых пляшет
     Любящая.
     – Заждалась ножа!

   28 декабря 1924



   Крестины


     Воды не перетепли́л
     В чану, зазнобил – как надобно —
     Тот поп, что меня крестил.
     В ковше плоскодонном свадебном


     Вина не пересластил —
     Душа да не шутит брашнами! —
     Тот поп, что меня крестил
     На трудное дело брачное:


     Тот поп, что меня венчал.
     (Ожжась, поняла танцовщица,
     Что сок твоего, Анчар,
     Плода в плоскодонном ковшике
     Вкусила…)


     – На вечный пыл
     В пещи смоляной поэтовой
     Крестил – кто меня крестил
     Водою неподогретою


     Речною, – на свыше сил
     Дела, не вершимы женами —
     Крестил – кто меня крестил
     Бедою неподслащенною:


     Беспримесным тем вином.
     Когда поперхнусь – напомните!
     Каким опалюсь огнем?
     Всé страсти водою комнатной


     Мнé кажутся. Трижды прав
     Тот поп, что меня обкарнывал.
     Каких убоюсь отрав?
     Все яды – водой отварною


     Мне чудятся. Что мне рок
     С его родовыми страхами —
     Раз собственные, вдоль щек,
     Мне слезы – водою сахарной!


     А ты, что меня крестил
     Водой исступленной Савловой
     (Так Савл, занеся костыль,
     Забывчивых останавливал) —


     Молись, чтоб тебя простил —
     Бог.

   1 января 1925


   «Жив, а не умер…»


     Жив, а не умер
     Демон во мне!
     В теле – как в трюме,
     В себе – как в тюрьме.


     Мир – это стены.
     Выход – топор.
     («Мир – это сцена», —
     Лепечет актер.)


     И не слукавил,
     Шут колченогий.
     В теле – как в славе,
     В теле – как в тоге.


     Многие лета!
     Жив – дорожи!
     (Только поэты
     В кости́ – как во лжи!)


     Нет, не гулять нам,
     Певчая братья,
     В теле, как в ватном
     Отчем халате.


     Лучшего стоим.
     Чахнем в тепле.
     В теле – как в стойле,
     В себе – как в котле.


     Бренных не копим
     Великолепий.
     В теле – как в топи,
     В теле – как в склепе,


     В теле – как в крайней
     Ссылке. – Зачах!
     В теле – как в тайне,
     В висках – как в тисках


     Маски железной.

   5 января 1925


   «В седину – висок…»


     В седину – висок,
     В колею – солдат,
     – Небо! – морем в тебя окрашиваюсь.
     Как на каждый слог —
     Что на тайный взгляд
     Оборачиваюсь,
     Охорашиваюсь.


     В перестрелку – скиф,
     В христопляску – хлыст,
     – Море! – небом в тебя отваживаюсь,
     Как на каждый стих —
     Что на тайный свист
     Останавливаюсь,
     Настораживаюсь.


     В каждой строчке: стой!
     В каждой точке – клад.
     – Око! – светом в тебя расслаиваюсь,
     Расхожусь. Тоской
     На гитарный лад
     Перестраиваюсь,
     Перекраиваюсь.


     Не в пуху – в пере
     Лебедином – брак!
     Браки розные есть, разные есть!
     Как на знак тире —
     Что на тайный знак
     Брови вздрагивают —
     Заподазриваешь?


     Не в чаю спитом
     Славы – дух мой креп.
     И казна моя – немалая есть!
     Под твоим перстом —
     Что Господень хлеб,
     Перемалываюсь,
     Переламываюсь.

   22 января 1925


   «Рас-стояние: версты, мили…»

   Б. Пастернаку


     Рас-стояние: версты, мили…
     Нас рас-ставили, рас-садили,
     Чтобы тихо себя вели,
     По двум разным концам земли.
     Рас-стояние: версты, дали…
     Нас расклеили, распаяли,
     В две руки развели, распяв,
     И не знали, что это – сплав


     Вдохновений и сухожилий…
     Не рассо́рили – рассори́ли,
     Расслоили…
     Стена да ров.
     Расселили нас, как орлов —


     Заговорщиков: версты, дали…
     Не расстроили – растеряли,
     По трущобам земных широт
     Рассовали нас, как сирот.


     Который уж – ну который – март?!
     Разбили нас – как колоду карт!

   24 марта 1925


   «Русской ржи от меня поклон…»


     Русской ржи от меня поклон,
     Ниве, где баба застится.
     Друг! Дожди за моим окном,
     Беды и блажи нá сердце…


     Ты, в погудке дождей и бед —
     То ж, что Гомер – в гекзаметре.
     Дай мне руку – на весь тот свет!
     Здесь – мои обе заняты.

   Вшеноры, 7 мая 1925



   Стихотворения
   1926–1936


   «Тише, хвала!..»


     Тише, хвала!
     Дверью не хлопать,
     Слава!
     Стола
     Угол – и локоть.


     Сутолочь, стоп!
     Сердце, уймись!
     Локоть – и лоб.
     Локоть – и мысль.


     Юность – любить,
     Старость – погреться!
     Некогда – быть,
     Некуда деться.


     Хоть бы закут —
     Только без прочих!
     Краны – текут,
     Стулья – грохочут,


     Рты говорят:
     Кашей во рту
     Благодарят
     «За красоту».


     Знали бы вы,
     Ближний и дальний,
     Как головы
     Собственной жаль мне —


     Бога в орде!
     Степь – каземат —
     Рай – это где
     Не говорят!


     Юбочник – скот —
     Лавочник – частность!
     Богом мне – тот
     Будет, кто даст мне
     – Не времени́!
     Дни сочтены! —
     Для тишины —
     Четыре стены.

   Париж, 26 января 1926


   Памяти Сергея Есенина


     И не жалость – мало жил,
     И не горечь – мало дал, —
     Много жил – кто в наши жил
     Дни, все дал – кто песню дал.

   Январь 1926


   «Кто – мы? Потонул в медведях…»


     Кто – мы? Потонул в медведях
     Тот край, потонул в полозьях.
     Кто – мы? Не из тех, что ездят, —
     Вот – мы! А из тех, что возят:
     Возницы. В раненьях жгучих
     В грязь вбитые – за везучесть.


     Везло! Через Дон – так голым
     Льдом. Хвать – так всегда патроном
     Последним. Привар – несолон.
     Хлеб – вышел. Уж так везло нам!


     Всю Русь в наведенных дулах
     Несли на плечах сутулых.


     Не вывезли! Пешим дралом —
     В ночь, выхаркнуты народом!
     Кто мы? да по всем вокзалам!
     Кто мы? да по всем заводам!


     По всем гнойникам гаремным [3 - Дансеры в дансингах. – Примеч. М. Цветаевой.] —
     Мы, вставшие за деревню,
     За – дерево…


     С шестерней, как с бабой, сладившие —
     Это мы – белоподкладочники?
     С Моховой князья да с Бронной-то —
     Мы-то? – золотопогонники?
     Гробокопы, клополовы —
     Подошло! подошло!
     Это мы пустили слово:
     Хорошо! хорошо!


     Судомои, крысотравы,
     Дом – верша, гром – глуша,
     Это мы пустили славу:
     – Хороша! хороша —
     Русь!


     Маляры-то в поднебесьице —
     Это мы-то с жиру бесимся?
     Баррикады в Пятом строили
     Мы, ребятами.
     – История.


     Баррикады, а нынче – троны.
     Но все тот же мозольный лоск.
     И сейчас уже Шарантоны
     Не вмещают российских тоск.


     Мрем от них. Под шинелью драной —
     Мрем, наган наставляя в бред…
     Перестраивайте Бедламы:
     Все – малы для российских бед!


     Бредит шпорой костыль – острите! —
     Пулеметом – пустой обшлаг.
     В сердце, явственном после вскрытья —
     Ледяного похода знак.


     Всеми пытками не исторгли!
     И да будет известно – там:
     Доктора узнают нас в морге
     По не в меру большим сердцам.

   Апрель 1926


   Разговор с гением


     Глыбами – лбу
     Лавры похвал.
     «Петь не могу!»
     – «Будешь!» – «Пропал,


     (На толокно
     Переводи!)
     Как молоко —
     Звук из груди.


     Пусто. Суха́.
     В полную веснь —
     Чувство сука́».
     – «Старая песнь!


     Брось, не морочь!»
     «Лучше мне впредь —
     Камень толочь!»
     – «Тут-то и петь!»


     «Что́ я, снегирь,
     Чтоб день-деньской
     Петь?»
     – «Не моги,
     Пташка, а пой!


     Нáзло врагу!»
     «Коли двух строк
     Свесть не могу?»
     – «Кто когда – мог?!» —
     «Пытка!» – «Терпи!»
     «Скошенный луг —
     Глотка!» – «Хрипи:
     Тоже ведь – звук!»


     «Львов, а не жен
     Дело». – «Детей:
     Распотрошен —
     Пел же – Орфей!»


     «Так и в гробу?»
     – «И под доской».
     «Петь не могу!»
     – «Это воспой!»

   Медон, 4 июня 1928


   Наяда


     Проходи стороной,
     Тело вольное, рыбье!
     Между мной и волной,
     Между грудью и зыбью —
     Третье, злостная грань
     Дружбе гордой и голой:
     Стопудовая дань
     Пустяковине: полу.


     Узнаю тебя, клин,
     Как тебя ни зови:
     В море – ткань, в поле – тын,
     Вечный третий в любви!


     Мало – злобе людской
     Права каменных камер?
     Мало – деве морской
     Моря трепетной ткани?


     Океана-Отца
     Неизбывных достатков —
     Пены – чудо-чепца?
     Вала – чудо-палатки?


     Узнаю тебя, гад,
     Как тебя ни зови:
     В море – ткань, в горе – взгляд, —
     Вечный третий в любви!


     Как приму тебя, бой,
     Мне даваемый глубью,
     Раз меж мной – и волной:
     Между грудью – и грудью…


     – Нереида! – Волна!
     Ничего нам не надо,
     Что не я, не она,
     Не волна, не наяда!


     Узнаю тебя, гроб,
     Как тебя ни зови:
     В вере – храм, в храме – поп, —
     Вечный третий в любви!


     Хлебопек, кочегар, —
     Брак без третьего мéжду!
     Прячут жир (горе бар!)
     Чистым – нету одежды!


     Черноморских чубо в:
     – Братцы, голые топай!
     Голым в смерть и в любовь,
     Как бойцы Перекопа —


     В бой.
     Матросских сосков
     Рябь. – «Товарищ, живи!»
     …В пулю – шлем, в бурю – кров:
     Вечный третий в любви!


     Побережья бродяг,
     Клятвы без аналоев!
     Как вступлю в тебя, брак,
     Раз меж мною – и мною ж —


     Что́? Да нос на тени,
     Соглядатай извечный —
     Свой же. Все, что бы ни —
     Что? Да все, если нечто!


     Узнаю тебя, бiс,
     Как тебя ни зови:
     Нынче – нос, завтра – мыс, —
     Вечный третий в любви!


     Горделивая мать
     Над цветущим отростком,
     Торопись умирать!
     Завтра – третий вотрется!


     Узнаю тебя, смерть,
     Как тебя ни зови:
     В сыне – рост, в сливе – червь:
     Вечный третий в любви.

   Понтайяк, 1 августа 1928


   Плач матери по новобранцу


     Уж вы, батальоны —
     Эскадроны!
     Сынок пороженый,
     Бе-ре-женый!


     Уж ты по младенцу —
     Новобранцу —
     Слеза деревенска,
     Океанска!


     В который раз вспoрот
     Живот – мало!
     Сколько б вас, Егорок,
     Ни рожала —


     Мало! Мои сучья!
     Кро вь чья? Со ль чья?
     Мало! Мала куча:
     Больше! Больше!
     Хоша б целый город
     Склала – живы!
     Сколько б вас, Егорок,
     Ни ложила —


     В землю. Большеротый,
     Башка – вербой
     Вьется. Людям – сотый,
     А мне – первый!


     Теки, мои соки,
     Брегá – через!
     Сосцы пересохли,
     Очам – чéред!


     Реви, долговласа,
     По армейцу!
     Млецо м отлилася —
     Слезой лейся!

   1928


   Маяковскому


   1


     Чтобы край земной не вымер
     Без отчаянных дядéй,
     Будь, младенец, Володимир:
     Целым миром володей!



   2


     Литературная – не в ней
     Суть, а вот – кровь пролейте!
     Выходит каждые семь дней.
     Ушедший – раз в столетье


     Приходит. Сбит передовой
     Боец. Каких, столица,
     Еще вестей тебе, какой
     Еще – передовицы?


     Ведь это, милые, у нас
     Черновец – милюковцу:
     «Владимир Маяковский? Да-с,
     Бас, говорят, и в кофте
     Ходил…»
     Эх, кровь-твоя-кровцá!
     Как с новью примириться,
     Раз первого ее бойца
     Кровь – на второй странице
     (Известий).



   3

   В гробу, в обыкновенном темном
   костюме, в устойчивых, грубых
   ботинках, подбитых железом, лежит
   величайший поэт революции.
 («Однодневная газета», 24 апреля 1930 г.)


     В сапогах, подкованных железом,
     В сапогах, в которых гору брал —
     Никаким обходом ни объездом
     Не доставшийся бы перевал —


     Израсходованных до сиянья
     За двадцатилетний перегон.
     Гору пролетарского Синая,
     На котором праводатель – он.
     В сапогах – двустопная жилплощадь,
     Чтоб не вмешивался жилотдел —
     В сапогах, в которых, понаморщась,
     Гору нес – и брал – и клял – и пел


     В сапогах и до и без отказу
     По невспаханностям Октября,
     В сапогах почти что водолаза:
     Пехотинца, чище ж говоря:


     В сапогах великого похода,
     На донбассовских, небось, гвоздях,
     Гору горя своего народа
     Стапятидесяти (Госиздат)


     Миллионного… – В котором роде
     Своего, когда который год:
     «Ничего-де своего в заводе!»
     Всех народов горя гору – вот.


     Так вот в этих – про его Рольс-Ройсы
     Говорок еще не приутих —
     Мертвый пионерам крикнул: Стройся!
     В сапогах – свидетельствующих.



   4

   Любовная лодка разбилась о быт


     И полушки не поставишь
     На такого главаря.
     Лодка-то твоя, товарищ,
     Из какого словаря?


     В лодке, да еще в любовной,
     Запрокинуться – скандал!
     Разин – чем тебе не ровня? —
     Лучше с бытом совладал.


     Эко новшество – лекарство,
     Хлещущее, что твой кран!
     Парень, не по-пролетарски
     Действуешь – а что твой пан!


     Стоило ж в богов и в матку
     Нас, чтоб – кровь, а не рассвет! —
     Класса белую подкладку
     Выворотить напослед.


     Вроде юнкера, на «Тоске»
     Выстрелившего – с тоски!
     Парень! не по-маяковски
     Действуешь: по-шаховски.


     Фуражечку б на бровишки
     И – прощай, моя джаным!
     Правнуком своим проживши,
     Кончил – прадедом своим.


     То-то же как на поверку
     Выйдет – стыд тебя заест:
     Совето-российский Вертер.
     Дворяно-российский жест.


     Только раньше – в околодок,
     Нынче ж…
     – Враг ты мой родной!
     Никаких любовных лодок
     Новых – нету под луной.



   5


     Выстрел – в самую душу,
     Как только что по врагам.
     Богоборцем разрушен
     Сегодня последний храм.
     Еще раз не осекся
     И в точку попав – усоп.
     Было, стало быть, сердце,
     Коль выстрелу следом – стоп.


     (Зарубежье, встречаясь:
     «Ну, казус! Каков фугас!
     Значит – тоже сердца есть?
     И с той же, что и у нас?»)


     Выстрел – в самую точку,
     Как в ярмарочную цель.
     (Часто левую – мочку
     Отбривши – с женой в постель.)


     Молодец! Не прошибся!
     А женщины ради – что ж!
     И Елену паршивкой
     – Подумавши – назовешь.


     Лишь одним, зато знатно,
     Нас лефовец удивил:
     Только вправо и знавший
     Палить-то, а тут – слевил.
     Кабы в правую – сверк бы
     Ланцетик – и здрав ваш шеф.
     Выстрел в левую створку:
     Ну в самый-те Центропев!



   6


     Зерна огненного цвета
     Брошу на ладонь,
     Чтоб предстал он в бездне света
     Красный как огонь.


     Советским вельможей,
     При полном синоде…
     – Здорово, Сережа!
     – Здорово, Володя!


     Умаялся? – Малость.
     – По общим? – По личным.
     – Стрелялось? – Привычно.
     – Горелось? – Отлично.


     – Так, стало быть, пожил?
     – Пасс в некотором роде.
     …Негоже, Сережа!
     …Негоже, Володя!
     А помнишъ, как матом
     Во весь свой эстрадный
     Басище – меня-то
     Обкладывал? – Ладно


     Уж… – Вот-те и шлюпка
     Любовная лодка!
     Ужель из-за юбки?
     – Хужей из-за водки.


     Опухшая рожа
     С тех пор и на взводе?
     Негоже, Сережа.
     – Негоже, Володя.


     А впрочем – не бритва —
     Сработано чисто.
     Так, стало быть, бита
     Картишка? – Сочится.


     – Приложь подорожник.
     – Хорош и коллодий.
     Приложим, Сережа.
     – Приложим, Володя.
     А что на Рассее —
     На матушке? – То есть
     Где? – В Эсэсэсэре
     Что нового? – Строят.


     Родители – ро́дят,
     Вредители – точут,
     Издатели – водят,
     Писатели – строчут.


     Мост новый заложен,
     Да сбит половодьем.
     Все то же, Сережа!
     – Все то же, Володя.


     А певчая стая?
     – Народ, знаешь, тертый!
     Нам лавры сплетая,
     У нас, как у мертвых,


     Прут. Старую Росту
     Да завтрашним лаком.
     Да не обойдешься
     С одним Пастернаком.
     Хошь, руку приложим
     На ихнем безводье?
     Приложим, Сережа?
     – Приложим, Володя!


     Еще тебе кланяется…
     – А что добрый
     Наш Льсан Алексаныч?
     – Вон – ангелом! – Федор


     Кузьмич? – На канале:
     По красные щеки
     Пошел. – Гумилев Николай?
     – На Востоке.


     (В кровавой рогоже,
     На полной подводе…)
     – Все то же, Сережа!
     – Все то же, Володя!


     А коли все то же,
     Володя, мил-друг мой,
     Вновь руки наложим,
     Володя, хоть рук – и —
     Нет.
     – Хотя и нету,
     Сережа, мил-брат мой,
     Под царство и это
     Подложим гранату!


     И на раствороженном
     Нами Восходе —
     Заложим, Сережа!
     – Заложим, Володя!



   7


     Много храмов разрушил,
     А этот – ценней всего.
     Упокой, Господи, душу усопшего врага
     твоего.

   Савойя, август 1930 г.



   Лучина


     До Эйфелевой – рукою
     Подать! Подавай и лезь.
     Но каждый из нас – такое
     Зрел, зрит, говорю, и днесь,


     Что скушным и некрасивым
     Нам кажется ваш Париж.
     «Россия моя, Россия,
     Зачем так ярко горишь?»

   Июнь 1931


   Стихи к Пушкину


   1


     Бич жандармов, Бог студентов,
     Желчь мужей, услада жен —
     Пушкин – в роли монумента?
     Гостя каменного? – он,


     Скалозубый, нагловзорый
     Пушкин – в роли Командора?


     Критик – но я, нытик – вторя:
     «Где же пушкинское (взрыд)
     Чувство меры?» Чувство – моря
     Позабыли – о гранит
     Бьющегося? Тот, соленый
     Пушкин – в роли лексикона?


     Две ноги свои – погреться —
     Вытянувший, и на стол
     Вспрыгнувший при самодержце
     Африканский самовол —


     Наших прадедов умора —
     Пушкин – в роли гувернера?


     Черного не перекрасить
     В белого – неисправим!
     Недурен российский классик,
     Небо Африки – своим


     Звавший, невское – проклятым.
     – Пушкин – в роли русопята?


     Ох, брадатые авгуры!
     Задал, задал бы вам бал
     Тот, кто царскую цензуру
     Только с дурой рифмовал,


     А «Европы Вестник» – с…
     Пушкин – в роли гробокопа?
     К пушкинскому юбилею
     Тоже речь произнесем:
     Всех румяней и смуглее
     До сих пор на свете всем,


     Всех живучей и живее!
     Пушкин – в роли мавзолея?


     То-то к пушкинским избушкам
     Лепитесь, что сами – хлам!
     Как из душа! Как из пушки —
     Пушкиным – по соловьям


     Сло́ва, соколáм полета!
     – Пушкин – в роли пулемета!


     Уши лопнули от вопля:
     «Перед Пушкиным во фрунт!»
     А куда девали пёкло
     Губ, куда девали – бунт


     Пушкинский? уст окаянство?
     Пушкин – в меру пушкиньянца!


     Томики поставив в шкафчик —
     Посмешаете ж его,
     Беженство свое смешавши
     С белым бешенством его!


     Белокровье мозга, морга
     Синь – с оскалом негра, горло
     Кажущим…


     Поскакал бы, Всадник Медный,
     Он со всех копыт – назад.
     Трусоват был Ваня бедный,
     Ну, а он – не трусоват.


     Сей, глядевший во все страны —
     В роли собственной Татьяны?


     Что́ вы делаете, карлы,
     Этот – голубей олив —
     Самый вольный, самый крайний
     Лоб – навеки заклеймив


     Низостию двуединой
     Золота и середины?


     «Пушкин – тога, Пушкин – схима,
     Пушкин – мера, Пушкин – грань…»
     Пушкин, Пушкин, Пушкин – имя
     Благородное – как брань


     Площадную – попугаи.


     – Пушкин? Очень испугали!

   1931


   2
   Петр и Пушкин


     Не флотом, не пóтом, не задом
     В заплатах, не Шведом у ног,
     Не ростом – из всякого ряду,
     Не сносом – всего, чему срок, —


     Не ло́том, не бо́том, не пивом
     Немецким сквозь кнастеров дым,
     И даже и не Петро-дивом
     Своим (Петро-делом своим!).


     И бо́льшего было бы мало
     (Бог дал, человек не обузь!),
     Когда б не привез Ганнибала —
     Арапа на белую Русь.
     Сего афричонка в науку
     Взяв, всем россиянам носы
     Утер и наставил, – от внука —
     то негрского – свет на Руси!


     Уж он бы вертлявого – в струнку
     Не стал бы! – «На волю? Изволь!
     Такой же ты камерный юнкер,
     Как я – машкерадный король!»


     Поняв, что ни пеной, ни пемзой —
     Той Африки, – царь-грамотей
     Решил бы: «Отныне я – цензор
     Твоих африканских страстей».


     И дав бы ему по загривку
     Курчавому (стричь – не остричь!):
     «Иди-ка, сынок, на побывку
     В свою африканскую дичь!


     Плыви – ни об чем не печалься!
     Чай, есть в паруса кому дуть!
     Соскучишься – так ворочайся,
     А нет – хошь и дверь позабудь!
     Приказ: ледяные туманы
     Покинув, – за пядию пядь
     Обследовать жаркие страны
     И виршами нам описать».


     И мимо наставленной свиты,
     Отставленной – прямо на склад,
     Гигант, отпустивши пииту,
     Помчал – по земле или над?


     Сей не по снегам смуглолицый
     Российским – снегов Измаил!
     Уж он бы заморскую птицу
     Архивами не заморил!


     Сей, не по кровям торопливый
     Славянским, сей тоже – метис!
     Уж ты б у него по архивам
     Отечественным не закис!


     Уж он бы с тобою – поладил!
     За непринужденный поклон
     Разжалованный – Николаем,
     Пожалованный бы – Петром!
     Уж он бы жандармского сыска
     Не крыл бы «отечеством чувств»!
     Уж он бы тебе – василиска
     Взгляд! – не замораживал уст.


     Уж он бы полтавских не комкал
     Концов, не тупил бы пера.
     За что недостойным потомком —
     Подонком – опенком Петра


     Был сослан в румынскую область,
     Да ею б – пожалован был
     Сим – так ненавидевшим робость
     Мужскую, – что сына убил


     Сробевшего. – «Эта мякина —
     Я? – Вот и роди! и расти!»
     Был негр ему истинным сыном,
     Так истинным правнуком – ты


     Останешься. Заговор равных.
     И вот, не спросясь повитух,
     Гигантова крестника правнук
     Петров унаследовал дух.


     И шаг, и светлейший из светлых
     Взгляд, коим поныне светла…
     Последний – посмертный – бессмертный
     Подарок России – Петра.

   2 июля 1931


   3
   (Станок)


     Вся его наука —
     Мощь. Светлу – гляжу:
     Пушкинскую руку
     Жму, а не лижу.


     Прадеду – товарка:
     В той же мастерской!
     Каждая помарка —
     Как своей рукой.


     Вольному – под стопки?
     Мне, в котле чудес
     Сем – открытой скобки
     Ведающей – вес,


     Мнящейся описки —
     Смысл, короче – все.
     Ибо нету сыска
     Пуще, чем родство!


     Пелось как – поется
     И поныне – тáк.
     Знаем, как «дается»!
     Над тобой, «пустяк»,


     Знаем – как потелось!
     От тебя, мазок,
     Знаю – как хотелось
     В лес – на бал – в возок.


     И как – спать хотелось!
     Над цветком любви —
     Знаю, как скрипелось
     Негрскими зубьми!


     Перья на воструты —
     Знаю, как чинил!
     Пальцы не просохли
     От его чернил!


     А зато – меж талых
     Свеч, картежных сеч —
     Знаю – как стрясалось!
     От зеркал, от плеч


     Голых, от бокалов
     Битых на полу —
     Знаю, как бежалось
     К голому столу!


     В битву без злодейства:
     Самого – с самим!
     – Пушкиным не бейте!
     Ибо бью вас – им!

   1931


   4


     Преодоленье
     Косности русской —
     Пушкинский гений?
     Пушкинский мускул


     На кашалотьей
     Туше судьбы —
     Мускул полета,
     Бега,
     Борьбы.
     С утренней негой
     Бившийся – бодро!
     Ровного бега,
     Долгого хода —
     Мускул. Побегов
     Мускул степных,
     Шлюпки, что к брегу
     Тщится сквозь вихрь.


     Не онеду́жен
     Русскою кровью —
     О, не верблюжья
     И не воловья
     Жила (усердство
     Из-под ремня!) —
     Конского сердца
     Мышца – моя!


     Больше балласту —
     Краше осанка!
     Мускул гимнаста
     И арестанта,
     Что на канате
     Собственных жил
     Из каземата —
     Соколом взмыл!


     Пушкин, с монаршьих
     Рук руководством
     Бившийся так же
     Нáсмерть – как бьется
     (Мощь – прибывала,
     Сила – росла)
     С мускулом вала
     Мускул весла.


     Кто-то, на фуру
     Несший: «Атлета
     Мускулатура,
     А не поэта!»
     То – серафима
     Сила – была:
     Несокрушимый
     Мускул – крыла.

   10 июля 1931


   5
   (Поэт и царь)


     Потусторонним
     Залом царей.
     – А непреклонный
     Мраморный сей?


     Столь величавый
     В золоте барм.
     – Пушкинской славы
     Жалкий жандарм.


     Автора – хаял,
     Рукопись – стриг.
     Польского края —
     Зверский мясник.


     Зорче вглядися!
     Не забывай:
     Певцоубийца
     Царь Николай
     Первый.



   6


     Нет, бил барабан перед смутным полком,
     Когда мы вождя хоронили:
     То зубы царевы над мертвым певцом
     Почетную дробь выводили.


     Такой уж почет, что ближайшим друзьям —
     Нет места. В изглавье, в изножье,
     И справа, и слева – ручищи по швам —
     Жандармские груди и рожи.


     Не дивно ли – и на тишайшем из лож
     Пребыть поднадзорным мальчишкой?
     На что-то, на что-то, на что-то похож
     Почет сей, почетно – да слишком!


     Гляди, мол, страна, как, молве вопреки,
     Монарх о поэте печется!
     Почетно – почетно – почетно – архи —
     Почетно, – почетно – до черту!


     Кого ж это так – точно воры ворá
     Пристреленного – выносили?
     Изменника? Нет. С проходного двора —
     Умнейшего мужа России.

   Медон, 19 июля 1931


   7


     Народоправству, свалившему трон,
     Не упразднившему – тренья:
     Не поручать палачам похорон
     Жертв, цензорам – погребенья


     Пушкиных. В непредуказанный срок,
     В предотвращение смуты,
     Не увозить под (великий!) шумок
     По воровскому маршруту —


     Не обрекать на последний мрак,
     Полную глухонемость —
     Тела, обкарнанного и так
     Ножницами – в поэмах.

   1931



   Дом


     Из-под нахмуренных бровей
     Дом – будто юности моей
     День, будто молодость моя
     Меня встречает: – Здравствуй, я!


     Так самочувственно-знаком
     Лоб, прячущийся под плащом
     Плюща, срастающийся с ним,
     Смущающийся быть большим.


     Недаром я – грузи! вези! —
     В непросыхающей грязи́
     Мне предоставленных трущоб
     Фронтоном чувствовала лоб.


     Аполлонический подъем
     Музейного фронтона – лбом


     Своим. От улицы вдали
     Я за стихами кончу дни —
     Как за ветвями бузины.
     Глаза – без всякого тепла:
     То зелень старого стекла,
     Сто лет глядящегося в сад,
     Пустующий – сто пятьдесят.


     Стекла, дремучего, как сон,
     Окна, единственный закон
     Которого: гостей не ждать,
     Прохожего не отражать.


     Не сдавшиеся злобе дня,
     Глаза, оставшиеся – да —
     Зерцáлами самих себя.


     Из-под нахмуренных бровей —
     О зелень юности моей!
     Та – риз моих, та – бус моих,
     Та – глаз моих, та – слез моих…


     Меж обступающих громад —
     Дом – пережиток, дом – магнат,
     Скрывающийся между лип.
     Девический дагерротип
     Души моей…

   Медон, 6 сентября 1931


   Бузина


     Бузина цельный сад залила!
     Бузина зелена, зелена!
     Зеленее, чем плесень на чане,
     Зелена – значит, лето в начале!
     Синева – до скончания дней!
     Бузина моих глаз зеленей!


     А потом – через ночь – костром
     Ростопчинским! – в очах красну
     От бузинной пузырчатой трели.
     Красней кори на собственном теле
     По всем порам твоим, лазорь,
     Рассыпающаяся корь


     Бузины – до зимы, до зимы!
     Что за краски разведены
     В мелкой ягоде, слаще яда!
     Кумача, сургуча и ада —
     Смесь, коралловых мелких бус —
     Блеск, запекшейся крови – вкус!
     Бузина казнена, казнена!
     Бузина – цельный зад залила
     Кровью юных и кровью чистых,
     Кровью веточек огнекистых —
     Веселейшей из всех кровей:
     Кровью сердца – твоей, моей…


     А потом – водопад зерна,
     А потом – бузина черна.
     С чем-то сливовым, с чем-то липким.
     Над калиткой, стонавшей скрипкой
     Возле дома, который пуст, —
     Одинокий бузинный куст.


     Бузина, без ума, без ума
     Я от бус твоих, бузина!
     Степь – хунхузу, Кавказ – грузину,
     Мне – мой куст под окном бузинный
     Дайте. Вместо Дворцов Искусств
     Только этот бузинный куст…


     Новоселы моей страны!
     Из-за ягоды бузины,
     Детской жажды моей багровой,
     Из-за древа и из-за слова:
     Бузина (по сей день – ночьми…),
     Яда – всосанного очьми…


     Бузина багрова, багрова!
     Бузина – цельный край забрала
     В лапы: детство мое у власти.


     Нечто вроде преступной страсти,
     Бузина, меж тобой и мной.
     Я бы века болезнь – бузиной
     Назвала…

   11 сентября 1931 – 21 мая 1935


   Страна


     С фонарем обшарьте
     Весь подлунный свет.
     Той страны на карте —
     Нет, в пространстве – нет.
     Выпита как с блюдца:
     Донышко блестит!
     Можно ли вернуться
     В дом, который – срыт?


     Заново родися!
     В новую страну!
     Ну-ка, воротися
     На спину коню


     Сбросившему! (Кости
     Целы-то – хотя?)
     Эдакому гостю
     Булочник – ломтя


     Ломаного, плотник —
     Гроба не продаст!
     Той ее – несчетных
     Верст, небесных царств,


     Той, где на монетах —
     Молодость моя,
     Той России – нету.
     Как и той меня.

   1931


   Стихи к сыну


   1


     Ни к городу и ни к селу —
     Езжай, мой сын, в свою страну, —
     В край – всем краям наоборот! —
     Куда назад идти – вперед
     Идти, особенно – тебе,
     Руси не видывавшее


     Дитя мое… Мое? Ее —
     Дитя! То самое былье,
     Которым порастает быль.
     Землицу, стершуюся в пыль, —
     Ужель ребенку в колыбель
     Нести в трясущихся горстях:
     – «Русь – этот прах, чти – этот прах!»


     От неиспытанных утрат —
     Иди – куда глаза глядят!
     Всех стран – глаза, со всей земли —
     Глаза, и синие твои
     Глаза, в которые гляжусь:
     В глаза, глядящие на Русь.


     Да не поклонимся словам!
     Русь – прадедам, Россия – нам,
     Вам – просветители пещер —
     Призывное: СССР, —
     Не менее во тьме небес
     Призывное, чем: SOS.


     Нас родина не позовет!
     Езжай, мой сын, домой – вперед —
     В свой край, в свой век, в свой час, —
     от нас —


     В Россию – вас, в Россию – масс,
     В наш-час – страну! в сей-час – страну!
     В на-Марс – страну! в без-нас – страну!

   Январь 1932


   2


     Наша совесть – не ваша совесть!
     Полно! – Вольно! – О всем забыв,
     Дети, сами пишите повесть
     Дней своих и страстей своих.


     Соляное семейство Лота —
     Вот семейственный ваш альбом!
     Дети! Сами сводите счеты
     С выдаваемым за Содом —


     Градом. С братом своим не дравшись —
     Дело чисто твое, кудряш!
     Ваш край, ваш век, ваш день, ваш час,
     Наш грех, наш крест, наш спор, наш —


     Гнев. В сиротские пелеринки
     Облаченные отродясь —
     Перестаньте справлять поминки
     По Эдему, в котором вас


     Не было! по плодам – и видом
     Не видали! Поймите: слеп —
     Вас ведущий на панихиду
     По народу, который хлеб
     Ест, и вам его даст, – как скоро
     Из Медона – да на Кубань.
     Наша ссора – не ваша ссора!
     Дети! Сами творите брань
     Дней своих.

   Январь 1932


   3


     Не быть тебе нулем
     Из молодых – да вредным!
     Ни медным королем,
     Ни по просту – спортсмедным


     Лбом, ни слепцом путей,
     Коптителем кают,
     Ни парой челюстей,
     Которые жуют, —


     В сем полагая цель.
     Ибо в любую щель —
     Я – с моим ветром буйным!
     Не быть тебе буржуем.


     Ни галльским петухом,
     Хвост заложившим в банке,
     Ни томным женихом
     Седой американки, —


     Нет, ни одним из тех,
     Дописанных, как лист,
     Которым – только смех
     Остался, только свист


     Достался от отцов!
     С той стороны весов
     Я – с черноземным грузом!
     Не быть тебе французом.


     Но также – ни одним
     Из нас, досадных внукам!
     Кем будешь – Бог один…
     Не будешь кем – порукой —


     Я, что в тебя – всю Русь
     Вкачала – как насосом!
     Бог видит – побожусь! —
     Не будешь ты отбросом


     Страны своей.

   22 января 1932



   Родина


     О неподатливый язык!
     Чего бы попросту – мужик,
     Пойми, певал и до меня!
     – Россия, родина моя!


     Но и с калужского холма
     Мне открывалася она —
     Даль – тридевятая земля!
     Чужбина, родина моя!


     Даль, прирожденная, как боль,
     Настолько родина и столь
     Рок, что повсюду, через всю
     Даль – всю ее с собой несу!


     Даль, отдалившая мне близь,
     Даль, говорящая: «Вернись
     Домой!» Со всех – до горних звéзд —
     Меня снимающая мест!


     Недаром, голубей воды,
     Я далью обдавала лбы.
     Ты! Сей руки своей лишусь, —
     Хоть двух! Губами подпишусь
     На плахе: распрь моих земля —
     Гордыня, родина моя!

   12 мая 1932


   «Никуда не уехали – ты да я…»


     Никуда не уехали – ты да я —
     Обернулись прорехами – все моря!
     Совладельцам пятерки рваной —
     Океаны не по карману!


     Нищеты вековечная сухомять!
     Снова лето, как корку всухую мять!
     Обернулось нам море – мелью:
     Наше лето – другие съели!


     С жиру лопающиеся: жир – их «лоск»,
     Что не только что масло едят, а мозг
     Наш – в поэмах, в сонатах, в сводах:
     Людоеды в парижских модах!
     Нами – лакомящиеся: франк – за вход.
     О, урод, как водой туалетной – рот
     Сполоснувший – бессмертной песней!
     Будьте прокляты вы – за весь мой


     Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти, —
     Пятью пальцами – да от всех пяти
     Чувств – на память о чувствах добрых —
     Через все вам лицо – автограф!

   Фавьер, 1932 – лето 1935


   Стол


   1


     Мой письменный верный стол!
     Спасибо за то, что шел
     Со мною по всем путям.
     Меня охранял – как шрам.


     Мой письменный вьючный мул!
     Спасибо, что ног не гнул
     Под ношей, поклажу грез —
     Спасибо – что нес и нес.


     Строжайшее из зерцал!
     Спасибо за то, что стал
     (Соблазнам мирским порог)
     Всем радостям поперек,


     Всем низостям – наотрез!
     Дубовый противовес
     Льву ненависти, слону
     Обиды – всему, всему.


     Мой зáживо смертный тес!
     Спасибо, что рос и рос
     Со мною, по мере дел
     Настольных – большал, ширел,


     Так ширился, до широт —
     Таких, что, раскрывши рот,
     Схватясь за столовый кант…
     – Меня заливал, как штранд!


     К себе пригвоздив чуть свет —
     Спасибо за то, что – вслед
     Срывался! На всех путях
     Меня настигал, как шах —


     Беглянку.
     – Назад, на стул!
     Спасибо за то, что блюл
     И гнул. У невечных благ
     Меня отбивал – как маг —


     Сомнамбулу.
     Битв рубцы,
     Стол, выстроивший в столбцы
     Горящие: жил багрец!
     Деяний моих столбец!


     Столп столпника, уст затвор —
     Ты был мне престол, простор —
     Тем был мне, что морю толп
     Еврейских – горящий столп!


     Так будь же благословен —
     Лбом, ло́ктем, узлом колен
     Испытанный, – как пила
     В грудь въевшийся – край стола!

   Июль 1933


   2


     Тридцатая годовщина
     Союза – верней любви.
     Я знаю твои морщины,
     Как знаешь и ты – мои,


     Которых – не ты ли – автор?
     Съедавший за дестью десть,
     Учивший, что нету – завтра,
     Что только сегодня – есть.


     И деньги, и письма с почты —
     Стол – сбрасывавший – в поток!
     Твердивший, что каждой строчки
     Сегодня – последний срок.


     Грозивший, что счетом ложек
     Создателю не воздашь,
     Что завтра меня положат —
     Дури́щу – да на тебя ж!



   3


     Тридцатая годовщина
     Союза – держись, злецы!
     Я знаю твои морщины,
     Изъяны, рубцы, зубцы —


     Малейшую из зазубрин!
     (Зубами – коль стих не шел!)
     Да, был человек возлюблен!
     И сей человек был – стол


     Сосновый. Не мне на всхолмье
     Березу берег карéл!
     Порой еще с слезкой смольной,
     Но вдруг – через ночь – старел,


     Разумнел – так школьник дерзость
     Сдает под мужской нажим.
     Сажусь – еле доску держит.
     Побьюсь – точно век дружи́ м!


     Ты – стоя, в упор, я – спину
     Согнувши – пиши! пиши! —
     Которую десятину
     Вспахали, версту – прошли,


     Покрыли: письмом – красивей
     Не сыщешь в державе всей!
     Не меньше, чем пол-России
     Покрыто рукою сей?


     Сосновый, дубовый, в лаке
     Грошовом, с кольцом в ноздрях,
     Садовый, столовый – всякий,
     Лишь бы́ не на трех ногах!


     Как трех Самозванцев в браке
     Признавшая тезка – тот!
     Бильярдный, базарный – всякий —
     Лишь бы́ не сдавал высот


     Заветных. Когда ж подастся
     Железный – под локтевым
     Напором, столов – богатство!
     Вот пень: не обнять двоим!


     А паперть? А край колодца?
     А старой могилы – пласт?
     Лишь только б мои два локтя
     Всегда утверждали: – даст


     Бог! Есть бог! Поэт – устройчив!
     Все – стол ему, все – престол!
     Но лучше всего, всех стойче —
     Ты – мой наколенный стол!

   Около 15 июля 1933 – 29–30 октября 1935


   4


     Обидел и обошел?
     Спасибо за то, что – стол
     Дал, стойкий, врагам на страх —
     Стол – на четырех ногах


     Упорства. Скорей – скалу
     Своротишь. И лоб – к столу
     Подстатный, и локоть под —
     Чтоб лоб свой держать, как свод.


     – А прочего дал в обрез?
     А прочный, во весь мой вес,
     Просторный, – во весь мой бег,
     Стол – вечный – на весь мой век!


     Спасибо тебе, Столяр,
     За до́ску – во весь мой дар,
     За ножки – прочней химер
     Парижских, за вещь – в размер.



   5


     Мой письменный верный стол!
     Спасибо за то, что, ствол
     Отдав мне, чтоб стать – столом,
     Остался – живым стволом!


     С листвы молодой игрой
     Над бровью, с живой корой,
     С слезами живой смолы,
     С корнями до дна земли!

   17 июля 1933


   6


     Квиты: вами я объедена,
     Мною – живописаны.
     Вас положат – на обеденный,
     А меня – на письменный.


     Оттого что, йотой счастлива,
     Яств иных не ведала.
     Оттого что слишком часто вы,
     Долго вы обедали.
     Всяк на выбранном заранее —
     Много до рождения! —
     Месте своего деяния,
     Своего радения:


     Вы – с отрыжками, я – с книжками,
     С трюфелем, я – с грифелем,
     Вы – с оливками, я – с рифмами,
     С пикулем, я – с дактилем.


     В головах – свечами смертными —
     Спаржа толстоногая.
     Полосатая десертная
     Скатерть вам – дорогою!


     Табачку пыхнем гаванского
     Слева вам – и справа вам.
     Полотняная голландская
     Скатерть вам – да саваном!


     А чтоб скатертью не тратиться —
     В яму, место низкое,
     Вытряхнут вас всех со скатерти:
     С крошками, с огрызками.
     Каплуном-то вместо голубя
     – Порх! – душа – при вскрытии.
     А меня положат – голую:
     Два крыла прикрытием.

   1933



   «Вскрыла жилы: неостановимо…»


     Вскрыла жилы: неостановимо,
     Невосстановимо хлещет жизнь.
     Подставляйте миски и тарелки!
     Всякая тарелка будет – мелкой,
     Миска – плоской.


     Через край – и мимо —
     В землю черную, питать тростник.
     Невозвратно, неостановимо,
     Невосстановимо хлещет стих.
     6 января 1934



   Куст


   1


     Чтó нужно кусту от меня?
     Не речи ж! Не доли собачьей
     Моей человечьей, кляня
     Которую – голову прячу


     В него же (седей – день от дня!).
     Сей мощи, и плéщи, и гущи —
     Чту нужно кусту – от меня?
     Имущему – от неимущей!


     А нужно! иначе б не шел
     Мне в очи, и в мысли, и в уши.
     Не нужно б – тогда бы не цвел
     Мне прямо в разверзтую душу,


     Что только кустом не пуста:
     Окном моих всех захолустий!
     Что, полная чаша куста,
     Находишь на сем – месте пусте?


     Чего не видал (на ветвях
     Твоих – хоть бы лист одинаков!)
     В моих преткновения пнях,
     Сплошных препинания знаках?


     Чего не слыхал (на ветвях
     Молва не рождается в муках!),
     В моих преткновения пнях,
     Сплошных препинания звуках?


     Да вот и сейчас, словарю
     Предавши бессмертную силу, —
     Да разве я то говорю,
     Что знала, – пока не раскрыла


     Рта, знала еще на черте
     Губ, той – за которой осколки…
     И снова, во всей полноте,
     Знать буду – как только умолкну.



   2


     А мне от куста (не шуми
     Минуточку, мир человечий!)
     А мне от куста – тишины:
     Той – между молчаньем и речью.
     Той – можешь ничем, можешь – всем
     Назвать: глубока, неизбывна.
     Невнятности! наших поэм
     Посмертных – невнятицы дивной.


     Невнятицы старых садов,
     Невнятицы музыки новой,
     Невнятицы первых слогов,
     Невнятицы Фауста Второго.


     Той – до всего, после всего.
     Гул множеств, идущих на форум.
     Ну – шума ушного того,
     Все соединилось – в котором.


     Как будто бы все кувшин?
     Востока – на лобное всхолмье.
     Такой от куста – тишины,
     Полнее не выразишь: полной.

   Около 20 августа 1934



   «О поэте не подумал…»


     О поэте не подумал
     Век – и мне не до него.
     Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом
     Времени не моего!


     Если веку не до предков —
     Не до правнуков мне: стад.
     Век мой – яд мой, век мой – вред мой.
     Век мой – враг мой, век мой – ад.

   Сентябрь 1934


   Сад


     За этот ад,
     За этот бред,
     Пошли мне сад
     На старость лет.


     На старость лет,
     На старость бед:
     Рабочих – лет,
     Горбатых – лет…


     На старость лет
     Собачьих – клад:
     Горячих лет —
     Прохладный сад…


     Для беглеца
     Мне сад пошли:
     Без ни – лица,
     Без ни – души!


     Сад: ни шажка!
     Сад: ни глазка!
     Сад: ни смешка!
     Сад: ни свистка!


     Без ни-ушка
     Мне сад пошли:
     Без ни-душкá!
     Без ни-души!


     Скажи: довольно му́ки – на
     Сад – одинокий, как сама.
     (Но около и сам не стань!).
     Сад, одинокий, как я сам.


     Такой мне сад на старость лет…
     – Тот сад? А может быть – тот свет? —
     На старость лет моих пошли —
     На отпущение души.

   1 октября 1934


   Деревья


     Мятущийся куст над обрывом —
     Смятение уст под наплывом
     Чувств…


     Кварталом хорошего тона —
     Деревья с пугливым наклоном
     (Клонились – не так – над обрывом!)
     Пугливым, а может – брезгливым?


     Мечтателя – перед богатым —
     Наклоном. А может – отвратом
     От улицы: всех и всего там —
     Курчавых голов отворотом?
     От девушек – сплошь без стыда,
     От юношей – то ж – и без лба:
     Чем меньше – тем выше заносят!
     Безлобых, а завтра – безносых.


     От тресков, зовущихся: речь,
     От лака голов, ваты плеч,
     От отроков – листьев новых
     Не видящих из-за листовок,


     Разрываемых на разрыв.
     Так и лисы в лесах родных,
     В похотливый комок смеся´ ся, —
     Так и лисы не рвали мяса!


     От гвалта, от мертвых лис —
     На лисах (о смертный рис
     На лицах!), от свалки потной
     Деревья бросаются в окна —


     Как братья-поэты – в рéку!
     Глядите, как собственных веток
     Атлетикою – о железо
     Все руки себе порезав —
     Деревья, как взломщики, лезут!
     И выше! За крышу! За тучу!
     Глядите – как собственных сучьев
     Хроматикой – почек и птичек —
     Деревья, как смертники, кличут!


     (Был дуб. Под его листвой
     Король восседал…)


     – Святой
     Людовик – чего глядишь?
     Погиб – твой город Париж!

   1934


   «Тоска по родине! Давно…»


     Тоска по родине! Давно
     Разоблаченная морока!
     Мне совершенно все равно —
     Где совершенно одинокой


     Быть, по каким камням домой
     Брести с кошелкою базарной
     В дом, и не знающий что – мой,
     Как госпиталь или казарма.
     Мне все равно, каких среди
     Лиц – ощетиниваться пленным
     Львом, из какой людской среды
     Быть вытесненной – непременно —


     В себя, в единоличье чувств.
     Камчатским медведем без льдины
     Где не ужиться (и не тщусь!),
     Где унижаться – мне едино.


     Не обольщусь и языком
     Родным, его призывом млечным.
     Мне безразлично – на каком
     Непонимаемой быть встречным!


     (Читателем, газетных тонн
     Глотателем, доильцем сплетен…)
     Двадцатого столетья – он,
     А я – до всякого столетья!


     Остолбеневши, как бревно,
     Оставшееся от аллеи,
     Мне всé – равны, мне все – равно,
     И, может быть, всего равнее —
     Роднее бывшее – всего.
     Все признаки с меня, все меты,
     Все даты – как рукой сняло:
     Душа, родившаяся – где-то.


     Тáк край меня не уберег
     Мой, что и самый зоркий сыщик
     Вдоль всей души, всей – поперек!
     Родимого пятна не сыщет!


     Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
     И все – равно, и все – едино.
     Но если по дороге – куст
     Встает, особенно – рябина…

   1934


   Из цикла «Надгробие»


   1


     «Иду на несколько минут…»
     В работе (хаосом зовут
     Бездельники) оставив стол,
     Отставив стул – куда ушел?
     Опрашиваю весь Париж.
     Ведь в сказках лишь, да в красках лишь
     Возносятся на небеса!
     Твоя душа – куда ушла?


     В шкафу – двустворчатом как храм
     Гляди: все книги по местам,
     В строке – все буквы налицо.
     Твое лицо – куда ушло?


     Твое лицо,
     Твое тепло,
     Твое плечо —
     Куда ушло?

   3 января 1935


   3


     За то, что некогда, юн и смел,
     Не дал мне заживо сгнить меж тел
     Бездушных, замертво пасть меж стен —
     Не дам тебе – умереть совсем!


     За то, что за руку, свеж и чист,
     На волю вывел, весенний лист —
     Вязанками приносил мне в дом! —
     Не дам тебе – порасти 6ыльем!


     За то, что первых моих седин
     Сыновней гордостью встретил – чин,
     Ребячьей радостью встретил – страх —
     Не дам тебе – поседеть в сердцах!

   7—8 января 1935



   «Есть счастливцы и счастливицы…»


     Есть счастливцы и счастливицы,
     Петь не могущие. Им —
     Слезы лить! Как сладко вылиться
     Горю – ливнем проливным!


     Чтоб под камнем что-то дрогнуло.
     Мне ж – призвание как плеть —
     Меж стенания надгробного
     Долг повелевает – петь.


     Пел же над другом своим Давид,
     Хоть пополам расколот!
     Если б Орфей не сошел в Аид
     Сам, а послал бы голос


     Свой, только голос послал во тьму,
     Сам у порога лишним
     Встав, – Эвридика бы по нему
     Как по канату вышла…


     Как по канату и как на свет,
     Слепо и без возврата.
     Ибо раз голос тебе, поэт,
     Дан, остальное – взято.

   Январь 1935


   Отцам


   1


     В мире, ревущем:
     – Слава грядущим!
     Что во мне шепчет:
     – Слава прошедшим!
     Вам, приходящим,
     В счет не идущим,
     Чад не родящим,
     Мне – предыдущим.


     С клавишем, с кистью ль
     Спорили, с дестью ль
     Писчею – чисто
     Прожили, с честью.


     Белые – краше
     Снега сокровищ! —
     Волосы – вашей
     Совести – повесть.

   14—15 сентября 1935


   2


     Поколенью с сиренью
     И с Пасхой в Кремле,
     Мой привет поколенью —
     По колено в земле,


     А сединами – в звездах!
     Вам, слышней камыша,
     – Чуть зазыблется воздух —
     Говорящим: ду-ша!


     Только душу и спасшим
     Из фамильных богатств,
     – Современникам старшим —
     Вам, без равенств и братств,


     – Руку веры и дружбы,
     Как кавказец – кувшин
     С виноградным! – врагу же —
     Две протягивавшим!


     Не сиреной – сиренью
     Заключенное в грот,
     Поколенье – с пареньем!
     С тяготением – от


     Земли, над землей, прочь от
     И червя и зерна!
     Поколенье – без почвы,
     Но с такою – до дна,


     Днища – у́зренной бездной,
     Что из впалых орбит
     Ликом девы любезной —
     Как живая глядит.


     Поколенье, где краше
     Был – кто жарче страдал!
     Поколенье! Я – ваша! —
     Продолженье зеркал.


     Ваша – сутью и статью,
     И почтеньем к уму,
     И презрением к платью
     Плоти – временному!


     Вы, ребенку – поэтом
     Обреченному быть,
     Кроме звонкой монеты
     Все – внушившие – чтить:


     Кроме бога ВААЛА!
     Всех – богов – всех времен – и племен…
     Поколенью – с привалом —
     Мой – бессмертный поклон.


     Вам, в одном небывалом
     Умудрившимся – быть,
     Вам, средь шумного бала
     Так умевшим – любить!


     До последнего часа
     Обращенным к звезде —
     Уходящая раса,
     Спасибо тебе!

   16 октября 1935



   «Ударило в виноградник…»


     Ударило в виноградник —
     Такое сквозь мглу седу́ —
     Что каждый кусток, как всадник,
     Копьем пригвожден к седлу.


     Из туч с золотым обрезом —
     Такое – на краснозем,
     Что весь световым железом
     Пронизан – пробит – пронзен.


     Светила и преисподни
     Дитя: виноград! смарагд!
     Твой каждый листок – Господня
     Величия – транспарант.


     Хвалы виноградным соком
     Исполнясь, как царь Давид —
     Пред Солнца Масонским Оком —
     Куст служит: боготворит.

   20—22 сентября 1935


   Двух станов не боец, а только гость случайный…


     Двух станов не боец, а – если гость
     случайный —
     То гость – как в глотке кость, гость – как
     в подметке гвоздь,
     Была мне голова дана – по ней стучали
     В два молота: одних – корысть и прочих – злость.


     Вы с этой головы – к создателеву чуду
     Терпение мое, рабочее, прибавь —
     Вы с этой головы – что требовали? – Блуда!
     Дивяся на ответ упорный: обезглавь.


     Вы с этой головы, уравненной – как гряды
     Гор, вписанной в вершин божественный
     чертеж,
     Вы с этой головы – что требовали? – Ряда!
     Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь.
     Вы с этой головы, настроенной – как лира:
     На самый высший лад: лирический…
     – Нет, спой!
     Два строя: Домострой (– и Днепрострой —
     на выбор!)
     Дивяся на ответ безумный: – Лиры – строй.


     И с этой головы, с лба – серого гранита
     Вы требовали: нас – люби! тéх – ненавидь!
     Не все ли ей равно – с какого боку битой,
     С какого профиля души – глушимой быть?


     Бывают времена, когда голов – не надо!
     Но слово низводить до свеклы кормовой —
     Честнее с головой Орфеевой – менады!
     Иродиада с Иоанна головой!
     – Ты царь: живи один… (Но у царей —
     наложниц
     Минуты.) Бог – один. Тот – в пустоте небес.
     Двух станов не боец: судья – истец – заложник —
     Двух – противубоец. Дух – противубоец.

   25 октября 1935


   Читатели газет


     Ползет подземный змей,
     Ползет, везет людей.
     И каждый – со своей
     Газетой (со своей
     Экземой!), Жвачный тик,
     Газетный костоед.
     Жеватели мастик,
     Читатели газет.


     Кто – чтец? Старик? Атлет?
     Солдат? – Ни чéрт, ни лиц,
     Ни лет. Скелет – раз нет
     Лица: газетный лист!
     Которым – весь Париж
     С лба до пупа одет.
     Брось, девушка!
     Родишь —
     Читателя газет.


     Кача – «живет с сестрой» —
     ются – «убил отца!» —
     Качаются – тщетой
     Накачиваются.


     Чту для таких господ —
     Закат или рассвет?
     Глотатели пустот,
     Читатели газет!


     Газет – читай: клевет,
     Газет – читай: растрат.
     Что ни столбец – навет,
     Что ни абзац – отврат…


     О, с чем на Страшный Суд
     Предстанете: на свет!
     Хвататели минут,
     Читатели газет!
     – Пошел! Пропал! Исчез!
     Стар материнский страх.
     Мать! Гуттенбергов пресс
     Страшней, чем Шварцев прах!


     Уж лучше на погост —
     Чем в гнойный лазарет
     Чесателей корост,
     Читателей газет!


     Кто наших сыновей
     Гноит во цвете лет?
     Смесители кровей,
     Писатели газет!


     Вот, други, – и куда
     Сильней, чем в сих строках! —
     Что́ думаю, когда
     С рукописью в руках


     Стою перед лицом
     – Пустее места – нет! —
     Так значит – нелицом
     Редактора газет —
     ной нечисти.

   Ванв, 1—15 ноября 1935


   Стихи сироте


     Шел по улице малютка,
     Посинел и весь дрожал.
     Шла дорогой той старушка,
     Пожалела сироту…



   1


     Ледяная тиара гор —
     Только бренному лику – рамка.
     Я сегодня плющу – пробор
     Провела на граните замка.


     Я сегодня сосновый стан
     Обгоняла на всех дорогах.
     Я сегодня взяла тюльпан —
     Как ребенка за подбородок.

   16—17 августа 1936


   2


     Обнимаю тебя кругозором
     Гор, гранитной короною скал.
     (Занимаю тебя разговором —
     Чтобы легче дышал, крепче спал.)
     Феодального замка боками,
     Меховыми руками плюща —
     Знаешь – плющ, обнимающий камень —
     В сто четыре руки и ручья?


     Но не жимолость я – и не плющ я!
     Даже ты, что руки мне родней,
     Не расплю́щен – а вольноотпущен
     На все стороны мысли моей!


     …Кру́гом клумбы и кру́гом колодца,
     Куда камень придет – седым!
     Круговою порукой сиротства, —
     Одиночеством – круглым моим!


     (Тáк вплелась в мои русые пряди —
     Не одна серебристая прядь!)
     …И рекой, разошедшейся нá две —
     Чтобы остров создать – и обнять.


     Всей Савойей и всем Пиемонтом,
     И – немножко хребет надломя —
     Обнимаю тебя горизонтом
     Голубым – и руками двумя!

   21—24 августа 1936


   4


     На льдине —
     Любимый,
     На мине —
     Любимый,
     На льдине, в Гвиане, в Геенне – любимый.
     В коросте – желанный,
     С погоста – желанный:
     Будь гостем! – лишь зубы да кости —
     желанный!
     Тоской подколенной
     До тьмы провалéнной
     Последнею схваткою чрева – жаленный.


     И нет такой ямы, и нет такой бездны —
     Любимый! желанный! жаленный! болезный!

   5—6 сентября 1936


   5


     Скороговоркой – ручья водой
     Бьющей: – Любимый! больной! родной!


     Речитативом – тоски протяжней:
     – Хилый! чуть-жи́ вый! сквозной! бумажный!
     От зева до чрева – продольным разрезом:
     – Любимый! желанный! жаленный!
     болезный!

   9 сентября 1936


   6


     Наконец-то встретила
     Надобного – мне:
     У кого-то смертная
     Надоба – во мне.


     Что́ для ока – радуга,
     Злаку – чернозем —
     Человеку – надоба
     Человека – в нем.


     Мне дождя и радуги
     И руки – нужней
     Человека надоба
     Рук – в руке моей.


     Это – шире Ладоги
     И горы верней —
     Человека надоба
     Ран – в руке моей.
     И за то, что с язвою
     Мне принес ладонь —
     Эту руку – сразу бы
     За тебя в огонь!

   11 сентября 1936



   «Когда я гляжу на летящие листья…»


     Когда я гляжу на летящие листья,
     Слетающие на булыжный торец,
     Сметаемые – как художника кистью,
     Картину кончающего наконец.


     Я думаю (уж никому не по нраву
     Ни стан мой, ни весь мой задумчивый
     вид),
     Что явственно желтый, решительно
     ржавый
     Один такой лист на вершине – забыт.

   20-е числа октября 1936



   Стихотворения
   1937–1941


   Стихи к Чехии
   Сентябрь


   1


     Полон и просторен
     Край. Одно лишь горе:
     Нет у чехов – моря.
     Стало чехам – море


     Слез: не надо соли!
     Запаслись на годы!
     Триста лет неволи,
     Двадцать лет свободы.


     Не бездельной, птичьей —
     Божьей, человечьей.
     Двадцать лет величья,
     Двадцать лет наречий
     Всех – на мирном поле
     Одного народа.
     Триста лет неволи,
     Двадцать лет свободы —


     Всем. Огня и дома —
     Всем. Игры́, науки —
     Всем. Труда – любому —
     Лишь бы были руки.


     Нá поле и в школе —
     Глянь – какие всходы!
     Триста лет неволи,
     Двадцать лет свободы.


     Подтвердите ж, гости
     Чешские, все вместе:
     Сеялось – всей горстью,
     Строилось – всей честью.


     Два десятилетья
     (Да и то не целых!)
     Как нигде на свете
     Думалось и пелось.


     Посерев от боли,
     Стонут Влтавы воды:
     – Триста лет неволи,
     Двадцать лет свободы.


     На орлиных скáлах
     Как орел рассевшись —
     Что с тобою сталось,
     Край мой, рай мой чешский?


     Горы – откололи,
     Оттянули – воды…
     …Триста лет неволи,
     Двадцать лет свободы.


     В селах – счастье ткалось
     Красным, синим, пестрым.
     Что с тобою сталось,
     Чешский лев двухвостый?
     Лисы побороли
     Леса воеводу!
     Триста лет неволи,
     Двадцать лет свободы!


     Слушай каждым древом,
     Лес, и слушай, Влтава!
     Лев рифмует с гневом,
     Ну а Влтава – слава.


     Лишь на час – не боле —
     Вся твоя невзгода!
     Через ночь неволи —
     Белый день свободы!

   12 ноября 1938


   2


     Горы – турам поприще!
     Черные леса,
     Долы в воды смотрятся,
     Горы – в небеса.
     Край всего свободнее
     И щедрей всего.
     Эти горы – родина
     Сына моего.


     Долы – ланям пастбище,
     Не смутить зверья —
     Хата крышей зáстится,
     А в лесу – ружья´ —


     Сколько бы ни пройдено
     Верст – ни одного.
     Эти долы – родина
     Сына моего.


     Там растила сына я,
     И текли – вода?
     Дни? или гусиные
     Белые стада?


     …Празднует смородина
     Лета рождество.
     Эти хаты – родина
     Сына моего.
     Было то рождение
     В мир – рожденьем в рай.
     Бог, создав Богемию,
     Молвил: «Славный край!


     Все дары природные,
     Все – до одного!
     Пощедрее родины
     Сына – моего!»


     Чешское подземие:
     Брак ручьев и руд!
     Бог, создав Богемию,
     Молвил: «Добрый труд!»


     Все было – безродного
     Лишь – ни одного
     Нé было – на родине
     Сына моего.


     Про́кляты – кто заняли
     Тот смиренный рай
     С зайцами и с ланями,
     С перьями фазаньими…
     Трéкляты – кто продали, —
     Ввек не прощены! —
     Вековую родину
     Всех, – кто без страны!


     Край мой, край мой, проданный
     Весь, живьем, с зверьем,
     С чудо-огородами,
     С горными породами,


     С целыми народами,
     В поле, без жилья,
     Стонущими:
     – Родина!
     Родина моя!


     Богова! Богемия!
     Не лежи, как пласт!
     Бог давал обеими —
     И опять подаст!


     В клятве – руку подняли
     Все твои сыны —
     Умереть за родину
     Всех – кто без страны!

   Между 12 и 19 ноября 1938


   3


     Есть на карте – место:
     Взглянешь – кровь в лицо!
     Бьется в муке крестной
     Каждое сельцо.


     Поделил – секирой
     Пограничный шест.
     Есть на теле мира
     Язва: все проест!


     От крыльца – до статных
     Гор – до орльих гнезд —
     В тысячи квадратных
     Невозвратных верст —


     Язва.
     Лег на отдых —
     Чех: живым зарыт.
     ЕСТЬ в груди народов
     Рана: наш убит!


     Только край тот назван
     Братский – дождь из глаз!
     Жир, аферу празднуй!
     Славно удалась.


     Жир, Иуду – чествуй!
     Мы ж – в ком сердце – есть:
     Есть на карте место
     Пусто: наша честь.

   19—22 ноября 1938


   4
   Один офицер

   В Судетах, на лесной чешской границе, офицер с двадцатью солдатами, оставив солдат в лесу, вышел на дорогу и стал стрелять в подходящих немцев. Конец его неизвестен.
 Из сентябрьских газет 1938 г.


     Чешский лесок —
     Самый лесной.
     Год – девятьсот
     Тридцать восьмой.


     День и месяц? – вершины, эхом:
     – День, как немцы входили к чехам!


     Лес – красноват,
     День – сине-сер.
     Двадцать солдат,
     Один офицер.


     Крутолобый и круглолицый
     Офицер стережет границу.


     Лес мой, кругом,
     Куст мой, кругом,
     Дом мой, кругом,
     Мой – этот дом.


     Леса не сдам,
     Дома не сдам, —
     Края не сдам, —
     Пяди не сдам!


     Лиственный мрак.
     Сердца испуг:
     Прусский ли шаг?
     Сердца ли стук?


     Лес мой, прощай!
     Век мой, прощай!
     Край мой, прощай!
     Мой – этот край!


     Пусть целый край
     К вражьим ногам!
     Я – под ногой —
     Камня не сдам!


     Топот сапог.
     – Немцы! – листок.
     Грохот желéз.
     – Немцы! – весь лес.


     – Немцы! – раскат
     Гор и пещер.
     Бросил солдат
     Один – офицер.
     Из лесочку – живым манером
     На громаду – да с револьвером!


     Выстрела треск.
     Треснул – весь лес!
     Лес: рукоплéск!
     Весь – рукоплéск!


     Пока пулями в немца хлещет —
     Целый лес ему рукоплещет!


     Кленом, сосной,
     Хвоей, листвой,
     Всею сплошной
     Чащей лесной —


     Понесена
     Добрая весть,
     Что – спасена
     Чешская честь!


     Значит – страна
     Так не сдана,
     Значит – война
     Все же – была!
     – Край мой, виват!
     – Выкуси, герр!
     …Двадцать солдат.
     Один офицер.

   Октябрь 1938 – 17 апреля 1939



   Март


   1
   (Колыбельная)


     В óны дни певала дрема
     По всем селам-деревням:
     – Спи, младенец! Не то злому
     Псу-татарину отдам!


     Ночью черной, ночью лунной —
     По Тюрингии холмам:
     – Спи, германец! Не то гунну
     Кривоногому отдам!


     Днесь – по всей стране богемской
     Да по всем ее углам:
     – Спи, богемец! Не то немцу,
     Пану Гитлеру отдам!

   28 марта 1939


   2
   Пепелище


     Налетевший на град Вацлáва —
     Так пожар пожирает трáву…
     Поигравший с богемской гранью! —
     Так зола засыпает зданья,


     Так метель заметает вехи…
     От Эдема – скажите, чехи! —
     Что осталося? – Пепелище.
     – Так чума веселит кладбище!


     Налетевший на град Вацлáва —
     Так пожар пожирает трáву…


     Объявивший – последний срок нам:
     Так вода подступает к окнам.
     Так зола засыпает зданья…
     Над мостами и площадями


     Плачет, плачет двухвостый львище…
     – Так чума веселит кладбище!


     Налетевший на град Вацлáва —
     Так пожар пожирает трáву…


     Задушивший без содроганья —
     Так зола засыпает зданья:


     – Отзовитесь, живые души!
     Стала Прага – Помпеи глуше:


     Шага, звука – напрасно ищем…
     – Так чума веселит кладбище!

   29–30 марта 1939


   3
   Барабан


     По богемским городам
     Что бормочет барабан?
     – Сдан – сдан – сдан
     Край – без славы, край – без бою.
     Лбы – под серою золою
     Дум – дум – дум…
     – Бум!
     Бум!
     Бум!


     По богемским городам —
     Или то не барабан
     (Горы ропщут? Камни шепчут?),
     А в сердцах смиренных чешских —
     Гне-ва
     Гром:
     – Где
     Мой
     Дом?


     По усопшим городам
     Возвещает барабан:
     – Вран! Вран! Вран
     Завелся в Градчанском замке!
     В ледяном окне – как в рамке
     (Бум! бум! бум!)
     Гунн!
     Гунн!
     Гунн!

   30 марта 1939


   4
   Германии


     О, дева всех румянее
     Среди зеленых гор —
     Германия!
     Германия!
     Германия!
     Позор!


     Полкарты прикарманила,
     Астральная душа!
     Встарь – сказками туманила,
     Днесь – танками пошла.


     Пред чешскою крестьянкою —
     Не опускаешь вежд,
     Прокатываясь танками
     По ржи ее надежд?


     Пред горестью безмерною
     Сей маленькой страны,
     Что чувствуете, Германы:
     Германии сыны?


     О мания! О мумия
     Величия!
     Сгоришь,
     Германия!
     Безумие,
     Безумие
     Творишь!


     С объятьями удавьими
     Расправится силач!
     За здравие, Моравия!
     Словакия, словачь!
     В хрустальное подземие
     Уйдя – готовь удар:
     Богемия!
     Богемия!
     Богемия!
     Наздар!

   9—10 апреля 1939


   5
   Март


     Атлас – что колода карт:
     В лоск перетасован!
     Поздравляет – каждый март:
     – С краем, с паем с новым!
     Тяжек мартовский оброк:
     Зéмли – цепи горны —
     Ну и карточный игрок!
     Ну и стол игорный!


     Полны руки козырей:
     В ордена одетых
     Безголовых королей,
     Продувных – валетов.
     – Мне и кости, мне и жир!
     Так играют – тигры.
     Будет помнить целый мир
     Мартовские игры.


     В свои козыри – игра
     С картой европейской.
     (Чтоб Градчанская гора —
     Да скалой Тарпейской!)


     Злое дело не нашло
     Пули: дули пражской.
     Прага – что! и Вена – что!
     На Москву – отважься!


     Отольются – чешский дождь,
     Пражская обида.
     – Вспомни, вспомни, вспомни,
     вождь, —
     Мартовские Иды!

   22 апреля 1939


   6
   Взяли…

   Чехи подходили к немцам и плевали.
 См. мартовские газеты 1939 г.


     Брали – скоро и брали – щедро:
     Взяли горы и взяли недра,
     Взяли уголь и взяли сталь,
     И свинец у нас, и хрусталь.


     Взяли сахар и взяли клевер,
     Взяли Запад и взяли Север,
     Взяли улей и взяли стог,
     Взяли Юг у нас и Восток.


     Вары – взяли и Татры – взяли,
     Взяли близи и взяли дали,
     Но – больнее, чем рай земной! —
     Битву взяли – за край родной,


     Взяли пули и взяли ружья,
     Взяли руды и взяли дружбы…
     Но покамест во рту слюна —
     Вся страна вооружена!

   9 мая 1939


   7
   Лес


     Видел, как рубят? Руб —
     Рубом! – за дубом – дуб.
     Только убит – воскрес!
     Не погибает – лес.


     Так же, как мертвый лес
     Зелен – минуту чрез! —
     (Мох – что зеленый мех!)
     Не погибает – чех.

   9 мая 1939


   8


     О слезы на глазах!
     Плач гнева и любви!
     О Чехия в слезах!
     Испания в крови!
     О черная гора,
     Затмившая – весь свет!
     Пора – пора – пора
     Творцу вернуть билет.


     Отказываюсь – быть.
     В Бедламе нелюдей
     Отказываюсь – жить.
     С волками площадей


     Отказываюсь – выть.
     С акулами равнин
     Отказываюсь плыть —
     Вниз – по теченью спин.


     Не надо мне ни дыр
     Ушных, ни вещих глаз.
     На твой безумный мир
     Ответ один – отказ.

   15 марта – 11 мая 1939


   9


     Не бесы – за иноком,
     Не горе – за гением,
     Не горной лавины ком,
     Не вал наводнения, —


     Не красный пожар лесной,
     Не заяц – по зарослям,
     Не ветлы – под бурею, —
     За фюрером – фурии!

   15 мая 1939


   10
   Народ


     Его и пуля не берет,
     И песня не берет!
     Так и стою, раскрывши рот:
     – Народ! Какой народ!


     Народ – такой, что и поэт —
     Глашатай всех широт, —
     Что и поэт, раскрывши рот,
     Стоит – такой народ!


     Когда ни сила не берет,
     Ни дара благодать, —
     Измором взять такой народ?
     Гранит – измором взять!


     (Сидит – и камешек гранит,
     И грамотку хранит…
     В твоей груди зарыт – горит! —
     Гранат, творит – магнит.)


     …Что радий из своей груди
     Достал и подал: вот!
     Живым – Европы посреди —
     Зарыть такой народ?


     Бог! Если ты и сам – такой,
     Народ моей любви
     Не со святыми упокой —
     С живыми оживи!

   20 мая 1939


   11


     Не умрешь, народ!
     Бог тебя хранит!
     Сердцем дал – гранат,
     Грудью дал – гранит.


     Процветай, народ, —
     Твердый, как скрижаль,
     Жаркий, как гранат,
     Чистый, как хрусталь.

   Париж, 21 мая 1939



   «Двух – жарче меха! рук – жарче пуха!..»


     Двух – жарче меха! рук – жарче пуха!
     Круг – вкруг головы.
     Но и под мехом – неги, под пухом
     Гаги – дрогнете вы!


     Даже богиней тысячерукой
     – В гнезд, в звезд черноте —
     Как ни кружи вас, как ни баюкай
     – Ах! – бодрствуете…


     Вас и на ложе неверья гложет
     Червь (бедные мы!).
     Не народился еще, кто вложит
     Перст – в рану Фомы.

   7 января 1940


   «Пора! для этого огня…»


     Пора! для этого огня —
     Стара!


     – Любовь – старей меня!
     – Пятидесяти январей
     Гора!
     – Любовь еще старей:


     Стара, как хвощ, стара, как змей,
     Старей ливонских янтарей,
     Всех привиденских кораблей
     Старей! – камней, старей – морей…
     Но боль, которая в груди,
     Старей любви, старей любви.

   23 января 1940


   «Годы твои – гора…»


     Годы твои – гора,
     Время твое – царей.
     Дура! любить – стара.
     – Други! любовь – старей:
     Чудищ старей, корней,
     Каменных алтарей
     Критских старей, старей
     Старших богатырей…

   29 января 1940


   «.Пора снимать янтарь…»


     Пора снимать янтарь,
     Пора менять словарь,
     Пора гасить фонарь
     Наддверный…

   Февраль 1941


   «Все повторяю первый стих…»

   Я стол накрыл на шестерых…


     Все повторяю первый стих
     И все переправляю слово:
     – «Я стол накрыл на шестерых»…
     Ты одного забыл – седьмого.


     Невесело вам вшестером.
     На лицах – дождевые струи…
     Как мог ты за таким столом
     Седьмого позабыть – седьмую…
     Невесело твоим гостям,
     Бездействует графин хрустальный.
     Печально – им, печален – сам,
     Непозванная – всех печальней.


     Невесело и несветло.
     Ах! не едите и не пьете.
     – Как мог ты позабыть число?
     Как мог ты ошибиться в счете?


     Как мог, как смел ты не понять,
     Что шестеро (два брата, третий —
     Ты сам – с женой, отец и мать)
     Есть семеро – раз я на свете!


     Ты стол накрыл на шестерых,
     Но шестерыми мир не вымер.
     Чем пугалом среди живых —
     Быть призраком хочу – с твоими,


     (Своими…)
     Робкая как вор,
     О – ни души не задевая! —
     За непоставленный прибор
     Сажусь незваная, седьмая.


     Раз! – опрокинула стакан!
     И все, что жаждало пролиться, —
     Вся соль из глаз, вся кровь из ран —
     Со скатерти – на половицы.


     И – гроба нет! Разлуки – нет!
     Стол расколдован, дом разбужен.
     Как смерть – на свадебный обед,
     Я – жизнь, пришедшая на ужин.


     …Никто: ни брат, ни сын, ни муж,
     Не друг – и все же укоряю:
     – Ты, стол накрывший на шесть – душ,
     Меня не посадивший – с краю.

   6 марта 1941