Последний полёт Шестипалого

Василий Сергеевич Антонов

1

   Пять условий для одинокой птицы

   Первое: до высшей точки она долетает;
   Второе: по компании она не страдает,
   даже таких птиц, как она;
   Третье: клюв ее направлен в небо;
   Четвертое: нет у нее окраски определенной;
   Пятое: и поет она очень тихо.
   Сан Хуан де ла Крус, католический святой, мистик и поэт
   Из сборника «Беседы о свете и любви»

   Повесть Виктора Пелевина «Затворник и Шестипалый» -это история о приключениях двух цыплят, что пытаются совершить побег с территории птицекомбината. Вообще о «Затворнике», а именно так я буду обозначать это произведения для краткости и удобства, сказано не так уж и много. Видимо как-то не пристало с умным видом рассуждать о цыплятах, что качают крылья ржавыми гайками. Что ж, попробую восполнить этот пробел, тем более эта история видится мне некой ширмой, скрывающей куда более значимый и серьезный текст. И здесь я подразумеваю произведения Карлоса Кастанеды, а потому говоря о «Затворнике», придется сказать несколько слов и о творчестве американского писателя и антрополога. Это не отменяет самостоятельности истории про цыплят, вещь может прочитываться в полном отрыве от того текста, который она так или иначе, но иллюстрирует. Разумеется, что повесть на тридцать-сорок страниц и многотомное собрание сочинений соотносятся между собой, пожалуй также, как скоротечное существование бройлерного цыпленка с обычной человеческой жизнью. А потому историю о «Затворнике» можно представить как маленький остров, примыкающий к огромному континенту, открытому для нас гением американского писателя. Ну или один из спутников на орбите звезды по имени Кастанеда.
   Вообще складывается впечатление, будто «Затворник» написан, что называется, на одном дыхании. Может даже за две-три недели. И вот из-под пера писателя рождается своеобразная притча, которая замечательным образом отзеркаливает то, о чем Кастанеда рассказывает на протяжении своей тридцатилетней литературной биографии.
   Начать с того, что сюжет «Затворника» в самых общих чертах повторяет то, что мы находим на страницах кастанедианской эпопеи. В истории Кастанеды также есть свой ученик и учитель, есть социум и Цех №1, ну и конечно найдется место для союзников, что обитают за Стеной Мира.
   Точка отсчета для любой из этих историй – это знакомство, состоявшееся между, скажем так, желторотым юнцом и таинственным незнакомцем неопределенного возраста.
   Встреча Карлоса Кастанеды с индейцем Хуаном Матусом произошла летом 1961 года. С этого момента молодой американец оказался вовлечен в фантастический водоворот самых невероятных событий. То, чему он стал свидетелем как будто принадлежало миру другой планеты, иной, отдельной реальности. Именно так он назвал свою вторую книгу, да и как ещё назвать мир, где люди могут превращаться в животных, присутствовать в нескольких местах одновременно, видеть энергию или путешествовать по другим вселенным? Но главное, как ещё назвать мир, где люди смогли победить смерть, где они научились выбирать другой способ ухода из этой жизни.
   Примечательно, что Кастанеда пишет только об этом. Ученичество под началом дона Хуана – это стержень всех его книг. И в этом есть своя правда, ведь если разобраться, то потрясение, шок молодого писателя от погружения в отдельную реальность, постепенно проходит. Он, насколько это возможно, более-менее осваивается, приспосабливается к происходящему. Не без помощи своего учителя, разумеется. И какая наиболее естественная реакция может последовать за этим?
   Желание как-то разобраться в происходящем. Как будущий ученый-антрополог, он пытается сориентироваться в потоке хлынувшей на него информации, упорядочить, систематизировать сведения, полученные от индейца-учителя. Итогом этого становится написание серии книг, в которых писатель не всегда последовательно, но достаточно подробно повествует о своём соприкосновении с миром людей знания, так называемых видящих или просто магов. Ученичество Кастанеды длится тринадцать лет, а значит в 1974 году дон Хуан покидает этот мир в сопровождении своих спутников и компаньонов. С этого момента Карлос остается один, принимая духовную эстафету из рук своего учителя. В этом же году он публикует свою третью книгу – «Путешествие в Икстлан». Но книги в которых не будет ДХ (здесь и далее – дон Хуан) выйдут гораздо позже. Да и вообще КК (здесь и далее – Карлос Кастанеда) не станет придерживаться хронологической последовательности.
   Если же все-таки попытаться выстроить хронологию происходящего с американским писателем, то первая и вторая книги будут прологом, своеобразным предисловием. «Путешествие в Икстлан» станет завязкой. «Огонь изнутри» и «Сила безмолвия» будут посвящены развитию сюжета. «Сказки о силе» – несомненная кульминация, развязка. Ну и «Второе кольцо Силы» с «Даром Орла» как бы замкнут повествование и возьмут на себя роль эпилога, послесловия. Впрочем, есть и другой вариант прочтения, когда мы как бы отделяем, обособляем книги Кастанеды друг от друга. Вплоть до того, что прочитывая вещи из одной группы, мы можем полностью исключить прочтение из другой.
   Отсюда же проистекает и то, что может быть названо рекомендуемым порядком прочтения. В первую группу попадут тексты, с которыми можно и нужно ознакомиться. Так сказать, в них вся соль. Для меня это книги с третьей по восьмую, то есть от « Путешествия в Икстлан» до «Силы безмолвия». Во вторую группу я бы включил те сочинения Кастанеды, которые лично у меня вызывают противоречивые, двоякие впечатления. Сюда относятся первая и вторая книги, а также все книги после восьмой. Эти книги как бы выпадают из общего списка, отделяются от основного корпуса сочинений КК.
   В этом свете интересно сказать несколько слов о месте и времени публикации первых книг КК.
   Америка 60-х – удивительное, фантастическое место. Движение хиппи, Кизи и Лири, Проказники и Тесты. Кажется, что лучшего времени и наиболее удачного места для появления истории о загадочном индейце-видящем попросту не найти. Книги Кастанеды находят своего читателя именно тогда, когда в них возникает острая потребность.
   Попробуем представить, что Кастанеда пишет свою историю на десять лет раньше? Или позже? Но нет, мы видим, что первые книги Карлоса, более напоминающие произведения художественной литературы, чем оккультные трактаты, испещренные пентаграммами и схемами расположения чакр, появляются как нельзя кстати перед публикой, ожидающей чего-то более практичного и жизнеспособного от новоявленных учителей, гуру и вождей революции индивидуальности. Кстати, последние ещё не покинули своих трибун, ещё на слуху были имена Кизи, Лири и прочих, но уже близился закат. И вот тут-то раздаются первые слова Кастанеды.
   Как видим, своей публикацией «Учения дона Хуана», Карлос попадает в самое яблочко, ведь тема, что называется, была животрепещущей для прогрессивной Америки того времени. Ко всему прочему, возможные читатели Кастанеды легко подразделялись на группу тех, кто был готов воспринять что-то более практически ценное и жизнеспособное, чем идеи свободной любви или басни о наркотиках, якобы просветляющих душу, тогда как все прочие, напротив, жадно отыскивали в книгах Карлоса рецепты быстрого доступа в нирвану. Интересно и даже показательно, как быстро эта тема исчерпывает себя для молодого писателя, хотя другой на его месте мог штамповать книгу за книгой, повествуя о дурмане, ящерицах или что-то бубнящем себе под нос шамане. Даже более того, написав «Икстлан», КК рискнул потерять значительную часть своих читателей.
   Третья книга совершенно ясно и отчетливо дает понять, что Карлос навсегда забросил разработку золотой жилы, ведь истории о колдунах, амулетах и оборотнях всегда пользовались и поныне пользуются большой популярностью. Как ни странно, но это говорит в пользу достоверности истории, рассказанной американским писателем. Он вышел за свою Стену Мира, чему в значительной степени способствовал его учитель дон Хуан. Оттуда он увидел какие-то вещи в новом свете, а потому и стал говорить об этом как-то иначе, хотя отрекаться от сказанного в первых книгах он тоже не стал.
   Возможно, первые книги Карлоса должны были – или могли бы? – стать своеобразной приманкой для жадной до чудес, зрелищ и знамений публики. Там, как мы помним, кое-где упоминалось о чем-то похожем, например, о якобы простых и быстрых рецептах духовного просветления. Но там же все чаще и чаще попадались такие слова как труд, трезвость, дисциплина. Несомненно, многие читатели КК были разочарованы словами старого индейца о необходимости наполнить свою жизнь самоконтролем, но были и те, кто остался рядом с ним, кто преодолел этот, пожалуй, самый первый барьер. Впрочем, на первых двух книгах спотыкаются и обычные нормальные читатели, которых отпугивает, а где-то даже отвращает чтиво о каких-то колдовских ритуалах, ящерицах и дурманящих зельях. Как знать, быть может и в этом есть свой, таинственным образом предначертанный смысл. Первые книги КК могут быть и барьером, и фильтром, и приманкой. Они могут как привлечь, так и отпугнуть случайного прохожего, скажем так, духовного проходимца. Идея фильтра, намеренного усложнения и даже искажения материала – далеко не нова, хотя вполне вероятно, что и сам Карлос заблуждался, когда пытался судить о целом, зная лишь часть. В любом случае, первые книги КК – на своём месте. Слова из песни не выкинешь, а их время и место написания говорит само за себя. Но даже в этих книгах уже было что-то необычайно привлекательное, свежее, ни на что не похожее. И если первые две книги Кастанеды лишь разожгли любопытство толпы, охочей до магических рецептов, ритуалов и заигрываний с психоактивными растениями, то желаемого продолжения так и не последовало. Третья книга – рубикон, после которого история как будто начинается заново, но уже совсем с другого места. Или же это начало книги в книге, а первые две вещи – обложка, некий внешний слой, через который ещё нужно суметь пробраться.
   Несомненно и то, что ДХ знал о работе своего ученика над книгами. И кому как не ДХ было знать, что каждое его слово или поступок найдут отражение в написанном КК. По сути, говоря с ним, ДХ говорил с каждым из его будущих читателей, чуть ли не обращался к ним напрямую, используя КК в качестве рупора, через который его может услышать весь мир. Интересный вывод, вы не находите? Ведь в таком случае, ДХ вел Кастанеду по тропе знания не только, как ученика, но и писателя. А это, в свою очередь, должно было распространяться на множество вещей, как и порядок обучения, в целом.

2

   Яростные птицы
   с огненными перьями
   Пронеслись над белыми
   райскими преддверьями,
   Огненные отблески
   вспыхнули на мраморе,
   И умчались странницы,
   улетели за море.
   Валерий Брюсов

   В название повести неслучайно вынесено сразу два имени. Это Затворник и Шестипалый. Затворник – таинственная и мудрая птица неопределённого возраста, тогда как Шестипалый – желторотый птенец, изгой и аутсайдер. Всё начинается со случайной встречи, но постепенно перерастаёт в отношения ученика и учителя, а немногим позже в искреннюю и крепкую дружбу. Если мы помним КК знакомится с ДХ на остановке, что напоминает начала множества похожих историй, где происходит чудесная встреча, встреча, что меняет все.
   Аналогия очевидна. Уже с первых строк мы видим в лице Затворника созерцателя-мудреца, который смотрит на Солнце, пока Шестипалый пытается выжить, философствуя, либо же мыслить, выживая.
   Как видим, имена героев – удачная творческая находка автора. Но кажется, что они как бы противопоставлены друг другу. Действительно, в одном из них нам слышится что-то духовное, сакральное и возвышенное. Другое звучит проще, напоминая детские клички или прозвища домашних животных. На самом деле, в «Затворнике"два главных действующих лица, два взаимосвязанных центра.
   И конечно же, нечто похожее мы видим на примере книг Кастанеды. Ученик и учитель как бы дополняют друг друга. И вроде бы, в основе основ – образ дона Хуана. Учитель Кастанеды – это ключ от дверей иной, отдельной реальности. Я бы даже сказал, что сочинения Кастанеды чуть ли не целиком и полностью посвящены дону Хуану, как человеку знания, учителю с большой буквы, нагвалю. С другой стороны, чем бы были книги Кастанеды без Карлоса?
   Особенность этого человека или, скажем так, его незаменимость для этой истории заключается в том, что он был писателем-интеллектуалом. Он вообще один из немногих, кто беседовал с доном Хуаном о философии, поэзии, боевых искусствах Востока и даже западном кинематографе. В прежние времена обычный улов нагвалей составляли простые парни-работяги, да замученные нуждой и бытом индейские женщины. Но пришло время, когда именно дон Хуан встретил на автобусной остановке молодого американского мужчину, точнее тот, подобно Шестипалому сам подошел к нему. И если Шестипалый заменим, как и многие из учеников дона Хуана, то образованность Кастанеды, его талант и огромный творческий потенциал – выводят его на совершенно особое место.
   Говоря прямо, он и только он мог написать обо всем этом так, как и написал впоследствии. И несмотря на то, что Карлос был одним из трудных учеников, способных довести учителя до белого каления, все же он блестяще справился с поставленной перед ним магической задачей.
   Фактически, он запечатлел и тем самым увековечил уходящую традицию в слове. И я полагаю, что миссия Кастанеды могла заключаться именно в этом. Если же смотреть на происходящее таким образом, то КК и ДХ оказываются вполне равнозначными персонажами. И тот, и другой – главные герои для всей этой истории. Говоря иначе, без одного не может быть и другого. Конечно, мы ближе к ученику, тому, кто задает вопросы и записывает ответы. Мы рядом с Шестипалым, мы напротив дона Хуана. Но все-таки для нас ценен и тот, и другой.
   ДХ – проводник, а КК тот, кто делает путевые заметки, зарисовывает карту. К сожалению, едва ли такой картой можно воспользоваться, хотя были и те, кто пытался это сделать. Наверное, в истории без ДХ – в этом был бы какой-то смысл, но говорить об этом тоже самое, что говорить о пути Шестипалого, который так и не встретил своего Затворника.
   Да и какой смысл посвящать десять книг дону Хуану и его учению, если без него можно было бы обойтись? Но видимо роль учителя и проводника, иначе говоря нагваля, в этой истории далеко не самая последняя. В том-то и дело, что капитанами кораблей, бороздящих океан неведомого всегда были особенные люди – нагвали. Только им было под силу собрать команду из простых ребят вроде Кастанеды, а потом достичь далекого заветного берега.
   Мы можем представить истории КК как легенды о Затворнике, просочившиеся в один из отсеков для цыплят. Кастанеда неслучайно называет одну из своих книг сказками о силе. То есть он, чуть ли не прямым текстом говорит, что это сказки для взрослых, такие же легенды о цыплятах, что стали степными орлами.
   Странно лишь то, что при всей заряженности оптимизмом, история о Шестипалом производит похожее впечатление. Это тоже разновидность сказок о силе, несколько упрощенная, переведенная на уровень картинок для взрослых, но все же. Далеко ходить не надо, достаточно вспомнить тот момент, когда Затворник с Шестипалым забираются на Стену Мира, а кто-то снизу, из толпы, машет им вслед. А что ещё остается тому, кто не встретил своего Затворника? Да и сколько таких наши герои могут взять с собой?
   Все будет хорошо, но далеко не для всех. Кстати, оптимистичное настроение «Затворника» могло быть связано со временем и местом написания этой повести. То есть тогда, в начале 90-х, автор верил что улететь все-таки можно. КК был ещё жив, а после публикации «Силы безмолвия» казалось, что мэтром покорена очередная вершина. Одна за другой, он выдавал сильные, яркие, неповторимые книги. И казалось, что так будет всегда, что вот-вот он даст читателю что-то кроме своих книг. Но на протяжении своей без малого тридцатилетней литературной биографии, КК менялся не только как писатель, но и как человек.
   Быть может, и ему однажды пришлось оказаться перед своей Стеной Мира. Быть может, теперь уже в одиночестве. Он продолжил писать и говорить о своем, теперь уже навсегда улетевшем Затворнике, но сам идти этим путем больше не захотел.
   В этом свете, даже «Тенсегрити», как вполне коммерчески ориентированный проект, мог бы выглядеть чем-то похожим на идею раздать всем желающих ржавые гайки. Да вот только качать крылья пришлось бы внутри отсека. Наверное, в моменте это казалось чем-то несущественным, но мы знаем, что через каких-то семь-восемь лет КК прибыл в свой Цех №1. Где и умер весной 1998 года от рака печени.
   У американского писателя было много последователей, в том числе на уровне текста, но никто не написал об этом, так как он. Никто не сказал нам ничего нового, не говоря уже о том, чтобы представить конкретные верифицируемые результаты. Было много болтовни, громких заявлений, сетевой пены на форумах, но время расставило все по своим местам. Время показало, что оттуда вестей нет. И даже если кто-то достиг в одиночку берега Новой Америки, открытой Кастанедой, то назад уже не вернулся.
   Поначалу казалось, что КК и есть новый нагваль. Ну или тот, кто должен им стать. Но спустя годы пришлось признать, что нового дона Хуана из Кастанеды не получилось. Чуда не произошло. Косвенным подтверждением этого является то, что КК провел тринадцать лет рядом с ДХ, а двадцать четыре без него. То есть за это время КК мог воспитать два поколения учеников, не говоря уже о книгах, написанных про это. Но он пишет только две книги о событиях после ухода дона Хуана. Это пятая и шестая книги его сочинений. В них вмещается год, может быть два-три его пути в роли Нагваля, но что потом? В седьмой своей книге «Огонь изнутри» Кастанеда вновь заговорит о прошлом, о своем пути рядом с доном Хуаном.
   Правда, не совсем понятно, а что именно КК должен был сделать? По каким признакам можно было судить, что он взял эстафету традиции в свои руки, так сказать, продолжил дело своего учителя?
   Что ж, когда Кастанеда стал новым Нагвалем, то под его начало перешли ученики дона Хуана, которых тот набирал для новой партии. Мы не знаем, что произошло со всеми ними, так как история самостоятельного путешествия Кастанеды по тропе знания исчерпывается книгой «Дар Орла».
   По логике, Карлос должен был готовить нового Нагваля, кого-то себе на замену, но мы ничего не знаем об этом человеке. Тут вроде как напрашивается вывод, что этот новый нагваль все-таки был, а то и где-нибудь есть. Но попробуем перевести сказанное на язык повести про Затворника и Шестипалого. Представим, что Затворник улетел, а Шестипалому пришлось вернуться на конвейер, чтобы разыскать там новых учеников и последователей. И вот там, в одном из отсеков, он рассказал историю про своего крутого учителя, который улетел, проскочив в разбитое окно.
   История всем понравилась. Но спустя какое-то время стало ясно, что Шестипалый склеил крылья где-нибудь в районе кормушки. Печально? Нет слов, но может он оставил себе замену? Все принимаются оглядываться по сторонам, ну а тут и время решительного этапа подходит.
   Да и чтобы произошло, случись умирающему Шестипалому показать галдящей толпе нового Затворника? Да они бы его на части разорвали, сохранив перышки для изготовления талисманов. Опять же, внутри отсека для цыплят все это нереально. Точно также обстоит дело и с КК, который принимается проводить тренинги и семинары, но делает это здесь.
   На этом берегу. В этой, а не иной, отдельной реальности.
   В этой связи важно заметить, что всем, остающимся на конвейере, необходимо нечто большее, чем случайный успех Затворника и Шестипалого. Мы видим, что спасение двух продвинутых цыплят ничего не изменило для остальных пленников птицекомбината. Может и так, что все стало только хуже. Разбитые окна затянули проволочной сеткой, чтобы такой побег больше никогда не повторился.
   Читая книги КК, невольно примеряешь на себя роль КК. И важный, чуть ли не самый главный вопрос всплыл сам собой. А нужен ли учитель и все-таки есть шанс улететь, начиная с нуля?
   Что ж, начать с того, что и сам ДХ никогда не был героем-одиночкой. С его слов выходило, что он большой везунчик, получивший не одного живого учителя-нагваля, а сразу двух. С точки зрения Шестипалого Затворник выглядит тем, кто до всего дошел сам, своим умом. Правда, его могла, скажем так, подтянуть крыса Одноглазка. Это – союзник Затворника, мудрое, а главное доброе создание, что не просто встречается цыплятам уже под конвейером, то есть за пределами Стены Мира, но и провожает их до убежища под батареей.
   Но и это догадки. Затворник в чем-то представлен подобным ДХ – такой же крутой, состоявшийся, духовно-успешный персонаж. А вот Шестипалый как бы включается в традицию, где уже есть учитель, и где даже намечается линия дальнейшей передачи бройлерного знания. Так в одной из последних глав Затворник будет предлагать Шестипалому вернуться на конвейер, чтобы найти нового ученика.
   Конечно, на конвейере все выглядит проще, а потому не видится особой проблемы для какого-нибудь Шестипалого, чтобы взять и выбраться за Стену Мира. Раз у одного это получилось когда-то, значит когда-нибудь выйдет и у другого. Опять же, на уровне истории про цыплят, бегущих из-под хозяйского ножа – это непринципиально. Но ранее мы затронули печальный пример Кастанеды, который будучи учеником дона Хуана, тем не менее, встретил свои последние дни на конвейере. Выражаясь более грубо, приехал в Цех №1. То есть, для каких-нибудь цыплят вот это получилось – не получилось как бы прокатывает, но примеряя это на себя, хочется конкретики, каких-то мало-мальски работающих гарантий.
   Именно поэтому куда проще поверить в дона Хуана, у которого был свой учитель, чем в Затворника одиночку, что не только сумел выбраться за Стену Мира, но ещё и выжить за её пределами.
   С другой стороны, и об этом ещё будет сказано позже, крутизна
   дона Хуана, как и его представленность в единичном экземпляре сыграла злую шутку не только с Кастанедой, но и с теми, кто хотя бы отчасти поверил в эту сказку о силе.
   Избыточная, если так можно выразиться, безупречность этого сверхчеловека, в конце концов стала железобетонной плитой, которая наглухо перекрыла возможность для этой истории стать чем-то большим, чем просто сказкой для взрослых. Всё замкнулось на доне Хуане, на его абсолютной незаменимости, на потребности всех и каждого, кто хоть на йоту проникся духом кастанедианского эпоса в таком учителе, наставнике и даже духовном отце. Подняв образ дона Хуана на такую высоту, Карлос невольно задрал планку для всех тех, кто вдохновился этой историей. Кстати, планка оказалась завышена не только для обычных парней вроде нас, но и возможных учителей, которых мы ещё могли бы когда-нибудь встретить.
   И вот тут мы подходим к разговору о том, а каким вообще должен быть правильный учитель? В отношениях Затворника и Шестипалого, а лучше всё-таки Кастанеды и дона Хуана мы можем отследить следующие ключевые моменты, которые очень импонируют читателю.
   Итак, во-первых. Отсутствие почасовой оплаты, как и вообще любых форм монетизации образовательного процесса. Карлос платит дону Хуану своим временем и вниманием. Да, он привозит своему учителю какие-то продукты, вещи, но это в большей степени подарки, выражаясь более грубо – подгоны. Это что-то абсолютно простое и естественное, неизбежно возникающее между людьми, находящимися в очень близких отношениях, в кругу семьи, например. Во-вторых: инициатива учителя. Например, когда учитель делает шаг навстречу ученику, а не наоборот.
   И даже больше! Не просто учитель делает первый шаг, а он должен сделать этот первый шаг навстречу ученику. Того же ДХ к этому обязывало так называемое правило нагваля. Это своеобразный геном традиции, благодаря которому воспроизводится, то есть продолжает жить учение. Нагваль, внимая миру и следуя своим путем, постепенно находит, собирает учеников. Один из них должен стать следующим нагвалем и таким образом продолжить традицию. Конечно, это очень импонирует читателю.
   В этой точке обязанность Нагваля как бы снимает ответственность с ученика. Пришёл Нагваль – значит, у тебя всё получится, ты избран свыше, а на нет и суда нет. Или: не ты должен найти учителя, а учитель должен тебя найти.
   Правда, и учитель вроде как не волен выбирать. Все происходит по указанию свыше, по команде таинственной высшей силы, что якобы правит судьбой всех живых существ. Важно и то, что ученик, приходящий сам – имеет пути к отступлению. Он делает этот выбор, а значит это и есть его выбор.
   А вот, когда решение учить принимает нагваль, значит он последует ему до конца, будет выкладываться целиком и полностью.
   Теперь, третье. Это то, что мы можем обозначить как полномочия учителя. Проще говоря, силу и власть в его руках. Это реальная возможность воздействовать на ученика в таких ситуациях, когда тот противится ученичеству, либо не имеет сил двигаться дальше и ему необходим внешний толчок, какой-то мощный импульс.
   Четвертое касается вопроса о монетизации образовательного процесса. В среде почитателей творчества КК бытовало мнение, будто ДХ был владельцем обувной фабрики, а потому и позволял себе бесплатные уроки. В пику этому следует заметить, что будучи человеком знания он мог позволить себе быть кем угодно. Это как Затворник, которому доступен тысяча и один способ поднять зерна возле кормушки, а то и ещё где-нибудь. Например, он может приходить к кормушке ночью, когда все уходят в спасительную кому.
   Конечно, ему все равно приходится есть, но мы видим, что в истории про Шестипалого этот вопрос также уведен на второй план. Он как бы не стоит вообще. На момент знакомства со своим будущим учеником Затворник пребывает в благостной отрешенности и может себе позволить отрешенное созерцание небесных светил.
   Дон Хуан живет просто и бедно. По случайным эпизодам, мы можем видеть что он может поесть похлебки с бобами или что-нибудь в этом роде. Может, его свобода от социума проявляется не только в умении уходить за Стену Мира, но и обходится малым?
   Вопрос, как же тогда быть КК или тому же Шестипалому? Ответ предельно прост – приспосабливаться, терпеть, уметь довольствоваться малым. Идти на жертвы.
   Вообще все эти вопросы, чем платить за обучение или как выжить учителю – они про то, что происходит возле кормушки. А вот свобода Затворника от кормушки – это свобода от необходимости добывать себе пропитание. Будь он благостным гуру, чинно восседающим на некотором отдалении от социума, то следовало бы поискать кучку зерна, собранную из добровольных пожертвований всех тех, кто время от времени занимается духовно-эзотерическим туризмом. Приходя к такому Затворнику, они будут рады сменять свой дневной рацион на порцию духовности и заряд оптимизма, но если он настолько от них зависит, то сможет ли в любой момент уйти за Стену Мира?
   Житейская логика как будто бы подсказывает выход из этой затруднительной ситуации. Например, если учитель зависит от ученика на материальном уровне, то он будет заинтересован в том, чтобы дать ему качественное образование. Или: если ученик платит, то будет должным образом оценивать свое обучение.
   Что ж, и то, и другое – связывает руки как ученика, так и учителя. Например, ученик отказывается или не может заплатить, и что тогда? А мы говорим о ситуации, когда ученику нужно нечто большее, чем просто поправить свои дела возле кормушки. На примере Кастанеды мы видим, что он периодически приезжает к дону Хуану на длительный срок и взаимодействие между ними имеет максимально полноценный и продуктивный характер. Нередко дон Хуан обучает Кастанеду лично, сугубо в индивидуальном порядке. В других ситуациях мы видим как он работает в паре с доном Хенаро, то есть на одного ученика приходится два учителя. Но самое главное во всем этом, что следуя правилу нагваля, ДХ собирает новую группу. А партия нагваля это в чем-то больше чем семья, это в чем-то дольше, чем семья.
   Обучение тет-а-тет, а то и в режиме 24/7 выглядит слишком идеально, чтобы в это поверить. Но если разобраться, а сколько учеников может вести за собой правильный учитель? Если их оказывается слишком много, то они окружают учителя, фиксируют его на одном месте, мешая сделать все тот же шаг навстречу кому-либо из своих последователей.
   Но проблема ещё и в том, что Затворник чисто физически не может взять с собой за Стену Мира больше двух-трёх шестипалых. А если желающих было бы гораздо больше? На территории комбината такая ситуация попросту исключается. Лишняя шумиха привлечет внимание Двадцати Ближайших или людей-богов. История Шестипалого – это побег, а не исход. Никаких семинаров, очередей, записи на приём и тому подобных вещей. Ни дон Хуан, ни Затворник не может взять на себя больше, чем способен вынести. Ну и не будем забывать, что они в сходном положении со своими учениками.
   Так идея решительного этапа вводится в повествование как нельзя кстати. Вообще, решительный этап – отличный сюжетный катализатор, обстоятельство, вынуждающее героев действовать. Шестипалый может и не прочь зависнуть на конвейере, отдохнуть в новом для себя качестве, но у него нет лишнего времени.
   Можно сказать, что решительный этап – это смерть, просто продвинутым цыплятам удается поиграть с ней в прятки, тогда как прочие желторотые идут под нож. Здесь нет большой разницы между Шестипалым и Затворником. Последний вынужден продолжать свою борьбу даже пребывая за Стеной Мира. Да у него есть определенные преимущества, у него больше времени и пространства для практики, но это не место, где он может расслабиться и опустить крылья. В похожем положении находится и дон Хуан, остающийся подвластный смерти даже будучи безупречным воином и видящим.
   Свобода от социума, выход за Стену Мира, кач крыльев гайками – вехи на пути, приближающие долгожданный момент обретения свободы, но никоим образом не гарантирующие того, что это свершится. Каждый шаг на этом пути наделяет того же Шестипалого новыми способностями, а то и продлевает ему жизнь. Подобным образом растягивается время и для самого КК, который благодаря ДХ получает возможность прожить не одну, а десять жизней. Измерять прожитое не годами, а днями, а то и часами. Как и в случае с Шестипалым, это значительно повышает его шансы на спасение, но по большому счету ничего не меняет. Мы видим не только Затворника внутри отсека для цыплят, но и дона Хуана на этой земле. Несмотря на знание и силу, которой они обладают, им приходится снова и снова оказываться на конвейере.
   Это может обезоруживать, ведь глядя на такого Затворника, невольно задумаешься: а стоит ли оно того? Вытерпеть все лишения, преодолеть испытания – и для чего? Чтобы однажды вернуться туда, откуда начинал – постаревшим, одиноким и потерянным?
   Но это всего лишь искушение, лукавая, коварная мысль. Мысль будто у них или у нас есть другой выбор. На самом же деле, устами Затворника автор выражается здесь предельно лаконично и ясно. Все сводится к тому, чтобы неустанно сражаться за свою свободу, то есть идти путем воина, либо готовиться к решительному этапу.
   Но игра стоит свеч. Один миг полета над зданием комбината – стоит всех затраченных усилий. Что дальше? Герои могут продолжать битву, но уже в новом для себя качестве. Учитель Кастанеды говорит, что покой – это аномалия. Воин черпает силы в борьбе, принятии новых вызовов, а потому вряд ли приемлет блаженную дрему уютного рая. Главное – стать сильным, свободным, взлететь и расправить крылья. А там видно будет.

3

   Осень паутинки развевает,
   В небе стаи будто корабли —
   Птицы, птицы к югу улетают,
   Исчезая в розовой дали…
   Эдуард Асадов

   Цыпленок цыплёнку– человек, мог бы сказать Затворник, глядя на то, как притесняют друг друга желторотые, забыв о том, кто их главный, а потому общий враг. Вместо этого, они судорожно пытаются устроиться поближе к кормушке, выстраивают иерархию и народную модель вселенной, но все это рушится словно карточный домик по факту прибытия отсека в Цех №1. Смерть сносит эти построения, словно волна замки из песка, и да, мы можем сказать, что декорации не меняются – всё та же поилка, кормушка и Стены Мира совсем скоро будут приветствовать новую партию желторотых, поколение цыплят или даже бройлерную микроцивилизацию.
   Но социум не проблема, точнее проблема лишь до тех пор, пока Шестипалый не забрался на Стену Мира. Правда, если забраться в другой отсек для цыплят, то там эти проблемы вновь станут проявлять себя тем или иным образом. Именно поэтому Затворник не спешит тащить Шестипалого дальше по конвейеру, а ведёт его туда, где есть возможность окинуть одним взглядом происходящее на черной ленте. Увидеть, что вся эта бройлерная возня, птичий гомон и гвалт, компактно упакованная внутри Стен Мира, лишь надстройка на одном фундаменте. Вообще, птичий социум – интересная деталь пелевинского мироописания, скажем так, художественной вселенной имени Пелевина. Стоит упомянуть, что такой социум воспроизводится снова и снова, чтто для того же Затворника – его обитатели, словно клоны. Мы даже можем предположить, что находясь в отсеке Шестипалого, Затворник видит что-то очень и очень для себя знакомое. Как знать, не этот ли отсек он однажды покинул, когда всех прогнал? Так странно, наверное, вернуться в однажды покинутую камеру смертников, прийти на то место, где ты однажды был приговорен к смерти, но чудом избежал этой страшной и трагической участи.
   Тут невольно напрашивается сравнение конвейера и отсеков со своеобразным колесом перерождений, грандиозной бройлерной сансарой. Что-то в этом есть, хотя Затворника нельзя в полной мере осмыслить как того, кто вышел за пределы этого круга. Затворник кажется освобожденным, но только для тех, кто остается внутри отсека для цыплят. Именно поэтому герой Пелевина в большей степени скиталец по территории комбината, чем странник, свободно путешествующий между мирами. Таким же представлен и учитель КК, который для нас выглядит бесконечно свободнее обычного человека, но в своих глазах – он пленник хищной вселенной, который хочет научиться летать, не зная, что такое полет. Да, есть другие миры подобные нашему, да можно выбрать какой-нибудь из них, как мы выбираем другое место жительства, но это ничего не меняет, так как смерть продолжает разгуливать по территории птицекомбината имени Луначарского. Трансфизический беглец, мистический эмигрант вынужден искать другой выход, а иначе это просто отсрочка.
   Как видим, даже Затворник не имеет особенного преимущества перед обычными желторотыми. С точки зрения нормального желторотого его достижения выглядят несколько странно. Ну да, прыгает между отсеками, беседует с крысой, но толку?
   Здесь важно, что у Затворника есть главная цель, а значит какой-никакой смысл. Скажем так, он замотивирован действовать определенным образом. Вопреки. Не ожидая награды. Принимая ответственность за свои поступки. Я перечисляю фундаментальные аспекты безупречности, того состояния, что подобно ключу открывает замок бесконечности. Без цели, без смысла – да, все становится слишком относительным. Круто для Шестипалого, но утомительно для Затворника, и так далее.
   Главная цель для Затворника – научиться летать. Но проблема в том, что он никогда не видел летающих птиц, он просто не знает что это такое. И здесь подключается принятие смерти как советчика. Над ним постоянно нависает угроза физической расправы со стороны людей-богов. Именно это позволяет Затворнику бояться по-крупному, опасаться, так сказать, по большому счёту, не отвлекаясь на мелочи вроде крыс или Двадцати Ближайших. Если уж бледнеть и трепетать перед неминуемой смерти, то нет никакой разницы, где именно, при каких обстоятельствах это делать; можно начинать прямо здесь или сейчас. Но Затворник находит золотую середину. Страх помогает трезветь и бодриться, подталкивая к действию, но не переходит в парализующий, влекущий за собой отчаяние ужас. Конечно мы можем сказать, что какой-то свой выход находят и сородичи Шестипалого, например, усиленно и увлеченно готовятся к решительному этапу, но это ни то, ни другое, а нечто ещё более худшее, когда жизнь проживается так, будто рядом нет смерти.
   Они выбирают глупость, как возможность плыть по течению, идти по пути наименьшего сопротивления. Наверное, каждый из них принимает своё собственное решение уже тогда, когда впервые видит вдалеке Стену Мира. Но в любом случае, чем старше они становятся, тем сложнее для них принять мысль, что где-то рядом существуют другие миры-отсеки для цыплят, выплывающие из мрака, чтобы затем скрыться в подсвеченной аварийным красным освещением пасти Цеха №1.
   И самое интересное, что для этого не требуется овладевать видением или забираться на свою стену мира. Путь в Цех №1 начинается с убеждённости в стабильности, незыблемости личного существования. Другая сторона – озабоченность собственной судьбой. Это как две стороны одной медали. Хуан говорит, что в основной своей массе люди ведут себя так, будто смерти нет. Здесь мы находим прямую аналогию с поведением желторотых сородичей Шестипалого. Они готовы принять любую версию того, что последует за наступлением решительного этапа, кроме единственно ве словно они бессмертные, обретающиеся в вечности существа. И что здесь кроется корень всех зол, ну и глупости, конечно. Пока, очередному желторотому кажется, что он пупок мира, который будет существовать ныне и присно, и вовеки веков, то ни о какой искре прозрения и сочувствия в его душе – говорить не приходится. Лишь потрясение основ, что-то чрезвычайное и даже экстремальное, способно поколебать, заточить затупившееся лезвие ощущения жизни до бритвенной остроты, вплотную подвести к чувству, что жизнь, существование – это не ощущаемый тобой кусок мяса, мыщц и костей, а что-то невесомое, бесплотное, словно дух или дыхание духа, присутствующее во всём этом. Что жизнь не так уж плотна и монолитна, как прежде казалось и рядом находятся другие живые, осознающие, чувствующие боль, испытывающие радость. Узнавание жизни в других может приблизить к пониманию, а значит и сочувствию.
   Интересно, что для Шестипалого теория неотделима от практики. Это позволяет ему на личном опыте убедиться в правоте слов Затворника. Сомнения и лишние вопросы отпадают сами собой, слетают словно шелуха, стоит ему увидеть конвейер, ворота Цеха №1, а то и крысу-одноглазку.
   Затворник – опытный практик, у которого слова с делами не расходятся.
   Он последовательно, планомерно проводит Шестипалого через своеобразные контрольные точки прозрения, когда становится возможным взглянуть на происходящее с новой, прежде невозможной точки зрения. Говоря языком ДХ, это разные положения точки сборки, позволяющие собрать мир по-новому, а значит изменить для себя его описание.
   Это и пребывание на Стене Мира, и знакомство с крысой Одноглазкой, и эсхатологичное зрелище отсеков, падающих в пасть Цеха №1. После этого, уже не так просто вернуться к прежнему, где-то даже спокойному в своей сонной слепоте существованию. И, конечно, после этого Шестипалый глубже и яснее начинает видеть и постепенно прозревать эфемерную, призрачную скоротечность бройлерного существования.
   Новые поколения цыплят возникают на месте ушедших в Цех №1, сгинувших бесследно. Они заселяют всё тот же отсек для цыплят, устремляются в сторону кормушки, образуют партии, общины и народы, возводят на престолы Одного, Семерых или Двадцать, а потом всё заканчивается, завершается так, будто никогда и не начиналось. Но понять это мы можем, лишь благодаря путешествию рядом с Шестипалом. Вместе с ним мы смотрим на конвейер, который продолжает уносить в Цех №1 всех тех, кто ещё вчера был таким громким, наглыми и самоуверенным. Сегодня они уже исчезли, а то и растаяли словно призраки, не оставив даже следа в нашей памяти. Вот она жизнь, и вот она – смерть. Те, вчерашние, вели себя так, будто это жизнь им была должна, на самом же деле – это они были должны жизни.
   Разумеется, несерьёзность бройлерной истории несколько сглаживает острые углы саморефлексии, сбрасывает пар избыточного драматизма ниже критической отметки, что, может быть, даже к лучшему, ведь не хватало только попытки Шестипалого покончить с собой, после вкушения от плодов горькой истины – мир ещё хуже, чем казалось прежде, хотя и тогда он был невыносим. Всё-таки «Затворник» лучше прочитывается с легкой улыбкой на губах, а то и мудрой ироничной усмешкой там, где нам удаётся встать поближе к главным героям, открестившись от обреченных сородичей-долбоцыпов.
   Но поближе, не значит рядом. Снова и снова возникает вопрос, как же добиться отрешенности Затворника, как прийти к его умению сохранять равновесие в столь неблагоприятной, а, в целом, смертельно опасной ситуации?
   Спокойствие Затворника проистекает из его готовности ко всему, причём самому худшему. Последнее, впрочем, почти произошло, ведь смерть – что там, что здесь – это дело наполовину завершённое. Тем не менее, это худшее, что ещё не случилось, а потому стоит ли тратить нервы и душевные силы на нечто менее значимое и актуальное? Едва ли. Но, повторюсь, что Затворника-Хуана здесь нет и, судя по всему, быть не может. В этом и проблема, а потому, пожалуй, не стоит пытаться примерять на себя их мудрость, отрешенность, безупречность и даже чувство юмора. Путь, пройденный этими литературными персонажами становится негласным условием, несоблюдение которого влечёт за собой разрушение схемы спасения. А Затворник-Хуан – это важнейший, если не сказать ключевой компонент этой схемы, тот, без которого спасение оказывается маловероятным, фактически невозможным. Можем ли мы представить себе трудности, лишения и испытания, выпавшие на долю одиночки, пусть даже Шестипалого, который, оказавшись на обочине жизни, где-нибудь под Стеной Мира, пытается не только выжить, но и самостоятельно, в одиночку, нащупать дорогу к спасению. Кто поможет ему? Кто поддержит в час отчаяния, уныния и тоски? Представляя себе всю грандиозность, фундаментальность птицекомбината, его впаянность в реальность, распластанность во времени и пространстве, можно только сочувственно покачать головой, прекрасно понимая, сколь неадекватной может казаться попытка спастись, как-то решить для себя эту проблему. Ещё бы, если даже Стена Мира или крысы, рыскающие во тьме, суть – мелочи, условные препятствия, барьеры в беге по кругу, метаниях между конвейером, отсеком, но! – внутри стен комбината. Не стоит забывать о той суицидальной безнадеге, что сквозит из той щели между мирами, которая приоткрывается для пытливого искателя истины, если он отходит от кормушки и тем более задается вопросом о смысле жизни. Нет, не стоит этого делать, ведь внутри такой системы, такого мира-ловушки подобные вопросы попросту неуместны, они несут в себе горечь прозрения, знания, срывающего пелену пусть суетной и болезненной, но всё-таки -парадоксально! – беспечной и сладостной вовлеченности в толкотню и гвалт возле кормушки. Это отвлекает, это помогает не сосредотачиваться на дрожи, передающейся в отсек от конвейера, вибрации машин и механизмов, обслуживающих систему зла, грандиозную машину равнодушного и вечного -с точки зрения Затворника и Шестипалого – уничтожения.
   Что и открывается Шестипалому, оказавшему на Стене Мира. Он видит, что не ошибался, что мир преисполнен зла, он убог, уныл и в чём-то является развернутой, увеличенной в масштабе проекцией того, что проходило перед его глазами, пока он рос неподалеку от кормушки, претерпевая издевательства, унижения и оскорбления от своих сородичей. Его давили, били и принижали свои же, собратья по перу, но потом оказалось, что их всех, в чём-то подобным образом, придавливала реальность птицекомбината. Двадцать Ближайших наивно полагали, будто они контролируют бройлерное быдло, но сами, от рождения, были на контроле системы, пересчитаны по головам, а позже, в целости и сохранности доставлены в Забойный Цех.

4

   Колыхаясь еле-еле
   Всем ветрам наперерез,
   Птицы легкие висели,
   Как лампады средь небес.
   Николай Заболоцкий

   Познакомиться с Затворником, значит бросить первый взгляд на то, что в действительности представляет собой социум. Внутри отсека для цыплят, социум группируется вокруг кормушки, что является для него своеобразной точкой сборки. Этим и объясняется толкотня и гвалт, царящая в этом месте. Устроится поудобнее возле кормушки, значит получить доступ к округлым желтым шарикам, приносящим успокаивающую стабилизирующую сытость. Нам проще об этом рассуждать, находясь в компании ученика и учителя. Соблюдать социальную дистанцию в этом случае, значит обезопасить себя не только физически, но и ментально, ведь галдящая припылённая толпа отсюда выглядит столь убого и непривлекательно, что одного брошенного взгляда достаточно, чтобы постигнуть суть происходящего внутри.
   Это подкупает, ведь как же приятно полной грудью вдохнуть аромат желанной и прежде недостижимой свободы от социума. Мы и вдыхаем. Читая ли «Затворника», или же погружаясь в сказки о силе Кастанеды. В этом мгновения счастья, радости прозрения. В этом рассвет надежды.
   Ко всему прочему, градус оптимизма повышает присутствие Хуана-Затворника, крутого учителя-мага, способного за ученика решить все его проблемы. Следует отдать должное автору, что он не станет зацикливаться на развитии именной этой темы. Уже в следующей его повести – а это «Желтая стрела» – будет учитель, но уже не такой крутой как Затворник, а в «Принце Госплана» герой, так и вовсе будет предоставлен самому себе. Мы увидим, что этим героям придётся нарезать круги вокруг кормушки, приноравливаясь к жизни внутри родного, скажем так, отсека для цыплят. Редкий везунчик заберётся на Стену Мира, да и вообще станет гораздо сложнее провести столь ясную черту, отделяющую вот именно эту локацию, на всех парах, летящую к пропасти, от местечка, где можно перевести дух, да подкачать крылья гайками.
   Но пока ещё есть ясность и выпуклая простота происходящего, то надо запечатлеть исторический момент, когда желторотый юнец осторожно приближается к таинственной и, судя по всему, мудрой птице неопределенного возраста. Что влечёт его, если не ветер перемен, толчок бройлерного духа, чья искорка ещё тлеет во впалой, покрытой цыплячьим пухом груди? Позади толпа энергичных, а потому особо опасных долбоцыпов, но впереди пугающая неизвестность, на пороге которой возвышается странное в своей созерцательной неподвижности существо. Как подойти? Как сделать первый шаг? Что вообще необходимо, чтобы стать избранным и, значит, спасённым? Неудачник, последний лузер, пока ещё не может поверить в то, что выиграл счастливый билет.
   Перед ним возникает лазейка, крохотная возможность, какой-то кубический сантиметр шанса, схватить который, пожалуй, немногим проще, чем перо Жар-Птицы, но волей автора все выходит как нельзя лучше. Сказка? Пожалуй. Ведь такого учителя больше не будет.
   Затворник слишком крут, чтобы его тиражировать, а потом выдать поштучно каждому страждущему.
   Да и как ещё с точки зрения Кастанеды-Шестипалого назвать всё то, что проворачивает Затворник-Хуан? То как легко он пересекает границу дня и ночи, читает стихи, свободно оперирует сложными понятиями и тут же шутит, слегка грубит, иронично посмеивается. В Затворнике для Шестипалого – как и в Хуане для Кастаенды – всё чудо. Что Затворник, что Нагваль – это воплощенная масса чистейшего, невозможного на территории птицекомбината разумного самоосвобождающегося вещества, а потому вдвойне чуда, чуда в степени чуда. Я говорил о идеальном учителе, но это был человек-учитель, и мы убедились, что таких учителей днем с огнем не сыщещь. Человечеству необходимо кое-что другое. Поэтому большинству ближе и понятнее идея учителя с большой буквы, который мог бы решить проблемы не одного-двух избранных, редких счастливчиков, а всех, ищущих свободы, каждого – искренне желающего, жаждущего спасения.
   Что ж, пришла пора подвести итоги. Так уж получилось, что разговор о Затворнике и доне Хуане выходит за рамки одной главы. Но и сказать об этих персонажах можно куда как больше, чем о Шестипалом-Кастанеде.
   Именно Затворник-Хуан помогает искателю истины открыть глаза на реальное положение дел, так сказать, помогает проснуться и понять, что же тут собственно происходит. Но и этого мало, ведь на примере птицекомбината мы видим чудовищное противодействие любым попыткам такого вот Шестипалого хоть как-то изменить свою судьбу в лучшую сторону. И я не говорю о намерении обрести утраченную целостность, найти дорогу в однажды потерянный рай. Даже первые шаги на этом пути сопряжены с опасностью для жизни. Прежде чем приблизиться к преодолению Стены Мира надо ещё выжить вдали от кормушки, как– то сориентироваться, выстоять в шторме отчаяния, ужаса и безумия. Да, да! – оказывается, что поиск свободы, стремление к спасению – это проблема не только, да и не столько асоциального характера. Социум, лишь первое препятствие. Преодолеть непонимание и отчуждение со стороны тех, кто намеревается поудобнее устроиться возле кормушки, значит выйти на дорогу, которую в темноте перебегают крысы, а пройти по ней до конца совсем не значит, научиться летать и отправиться на юг. Социум, встающий монолитной стеной из галдящих враждебно настроенных сородичей – первая планка в последующем беге с барьерами. Что хуже всего – это бег по кругу, когда приходится прыгать через эти барьеры снова и снова. А время продолжает идти, а конвейер – двигаться.
   Любопытно, что растет и развивается только Шестипалый. Затворник практически достиг критической отметки, за которой либо смерть, либо спасение. Учитель как бы статичен, зафиксирован на определенном уровне развития. Его функция быть ретранслятором знания, сопровождать Шестипалого. Достаточно побыть рядом с Затворником сколь-нибудь непродолжительное время, как ученик уже не может помыслить себя прежнего, не говоря уже о желании оставить ученичество и вернуться в социум. Затворник помогает решить эту, как и множество других проблем помельче, да, его история скрыта и мы не знаем, каким образом он осуществил этот сложный, наверное, самый мучительный выбор: на что именно сделать полную и окончательную ставку? В его устах история прощания с социумом звучит предельно лаконично и скупо: «Я их всех прогнал». Что ж, в принципе, этого достаточно, чтобы преисполниться уважения к сосредоточенной решимости послать долбоцыпов куда подальше, не пытаясь с ними спорить, в чём-то их переубеждать и уж тем более пытаться ужиться со своим уставом в их монастыре.
   Очень легко, по касательной – что, впрочем, уместно в рамках общей несерьёзности данного текста – говорится о печали, с которой Затворник иногда взирает на тех, кого однажды покинул. Ближе к завершению истории, мы увидим, как учитель Шестипалого опускает прокачанные крылья и смиряется с поражением, принимая свою судьбу в том, чтобы пойти на корм людям-богам. Именно тогда Затворник предлагает своему ученику вернуться назад, чтобы продолжить поиски выхода. Попытки побега с птичьей фабрики смерти должны стать правильной и хорошей – как бы цинично это не звучало – традицией, но для этого Шестипалый должен найти новых учеников и последователей. Всё верно и совершенно уместно, ведь для решения столь сложной задачи может потребоваться куда больше времени, чем продолжительность жизни одного бройлерного цыплёнка. Накапливая опыт ошибок и поражений, шаг за шагом, а то и смерть за смертью, носители и хранители традиции передают эстафетную палочку духа свободолюбия и правдоискательства дальше, пока наконец, в какой-то точке их совокупные усилия не обретают смысловое и логическое завершение. И когда выход найден, то обучение цыплят полёту с последующей эвакуацией за стены комбината становится делом, так сказать, техники.
   Но все это работает только в том случае, если очередной Шестипалый возвращается в отсеки, чтобы нести свет миру. Когда же он улетает вместе с учителем, то остающихся на конвейере подстерегает небольшой облом. Лавочка спасения закрывается, так, по сути, и не открывшись. Разумеется, никто из них не узнает, что Шестипалый забрал с собой свой счастливый билет в лице Затворника, да и подобно аватару назад не вернулся. Наверное, в более позднем варианте подобной истории Пелевин мог бы переиграть концовку и все-таки представить Шестипалого тем, кто способен отдать свой духовно-мистической долг, кто может вернуться на конвейер, чтобы спасти какого-нибудь пятипалого. Но нет, несчастные желторотые оказываются предоставлены сами себе.
   Можно сказать и так, что равные шансы есть для всех. В свое время были для Затворника, вот пусть и другие попытаются ими воспользоваться. И все вроде бы так. Где-то там оказывается возможным открыть глаза и, подняв клюв от кормушки, сделать свой первый шаг в сторону Стены Мира. Печально лишь то, что это совсем другая – нерассказанная история; повесть, которой нет, и судя по всему, никогда и не будет. Значит ли это, что её, такой истории быть не может? Трудно сказать. Барон Мюнхгаузен, вытягивающий себя за волосы из болота, тоже по-своему самолично спасающийся, но он, по крайней мере, оригинальный выдумщик, который хоть как-то объяснил свой выход из смертельно опасной ловушки. Что касается Затворника, то его первый выход за Стену Мира, как и ещё более невероятное возвращение – скрыт для читателя, а значит, мы вправе говорить лишь о данности его как учителя, у которого должен был быть свой учитель. Понятно, что перед нами один из первых опытов авторской сотериологии, то есть тех его литературно-философских опытов, где писатель размышляет над извечными, главнейшими для нас вопросом: что делать, чтобы спастись? Что есть гибель, и в чём, собственно, само спасение? Но проблема «Затворника» как раз в том, что эта история исключает возможность «своего пути», «самоличного спасения», не говоря уже о пути вне традиции, иерархии – которую являет связка бройлерных цыплят, как учителя и ученика, хотя бы даже наставник Шестипалого и не позиционировал себя подобным образом. История про Шестипалого – это история про ученика, а Затворник – типичный учитель, такой вот личный спаситель-спасатель, явленный как данность, с историей вынесенной за скобки. Он просто есть, и хотя всем своим видом он отрицает традицию, но тут же – самим фактом своего существования – утверждает обратное.
   Попробуем ответить на такой вопрос: а нужен ли вообще такой учитель как Затворник? Не является ли его появление на территории птицекомбината тем деструктивным, дестабилизирующим фактором, что при всей его внешней привлекательности и заманчивости, оказывается событием со знаком минус? И, действительно, а что здесь плохого? Напротив, как может показаться на первый взгляд, для Шестипалого – хотя бы и только для него! – всё складывается как нельзя лучше. Он встречает Затворника ещё не будучи на пороге голодной смерти или обморока от истощения. Тот, после небольшой проверки принимает его в ученики, ведёт за собой, всячески поддерживает и учит тому, что знает сам. Благодаря этому, Шестипалый избавлен от всех тех начальных, стартовых трудностей, о которых было упомянуто выше. Вплоть до покорения Стены Мира, его путь рядом с учителем проходит, так сказать, без сучка и задоринки. В чём же проблема? Где здесь сокрыт подвох, который превращает историю, рассказанную Пелевиным в странную сказку с несчастливым концом, хотя, казалось бы, у цыплят всё получилось, причём самым наилучшим и желанным для них образом. Отвечая на этот вопрос, пусть невольно, но приходится вновь коснуться истории Затворника, его генезиса как учителя и странника между отсеками для цыплят, путешественника между мирами и даже цыплёнка знания. Его существование на территории птицекомбината подчеркивает необходимость в таком учителе для Шестипалого, как и прочих желторотых лузеров, по какой-то причине оказавшихся за пределами социума. Истории, где Затворника нет, а желторотый неудачник возносится – я что-то не припоминаю.
   Итак, если появление Затворника случайно, то этим всё и заканчивается. Птицекомбинат продолжает исправно функционировать, отсеки для цыплят снова и снова прибывают в Забойный Цех, а мириады, неисчислимое множество осознаний вспыхивают, подобно искрам над костром, чтобы через мгновение угаснуть, не оставив после себя и следа. И, хотя Затворник против подобного «инфернального видения мира», о чём он упоминает в ходе непродолжительной беседы с крысой-Одноглазкой, случайность его существования, как и последующая чудесность, исключительность их с Шестипалым спасения – утверждают для нас обратное. Случайность Затворника значит ни больше, ни меньше, как случайность спасения, всё тот же очень уж пресловутый шанс получить шанс. Этим повезло? Как? Тут остается только развести руками. Как-то. И здесь похожая ситуация, как если бы мы попытались ответить на вопрос, а как без дона Хуана сгореть в огне изнутри, как взлететь самому, так и не встретив своего нагваля, своего Затворника? Вот и выходит, что пока Затворник с Шестипалым летят на юг – подавляющее, фактически абсолютное остальных цыплят оказывается за скобками формулы спасения. В ней для них попросту нет места. И даже сотворение такого Затворника или дона Хуана – не меняет, как и не может изменить существующего порядка вещей.
   Дон Хуан – всего лишь человек, а Затворник – это просто цыпленок. Выше потолка ему не взлететь. Да и сколько Шестипалых он может вывести за Стену Мира? Сколько из них может, не вызывая подозрений, качать гайками крылья, прячась где-нибудь под конвейером? Что вообще такой учитель может сделать для остальных, как и для всего этого мира?
   Только бежать.
   И желательно не оглядываясь.

5

   Тихо-тихо сидят снегири на снегу
   меж стеблей прошлогодней крапивы;
   я тебе до конца описать не смогу,
   как они и бедны и красивы!
   Николай Асеев

   Есть версия, что рабочим названием повести было «Затворник и Шестисотый». И если бы автор сохранил первое, рабочее название, то мы бы получили безликого шестисотого, рядового, ну может быть заключенного втиснутого в порядковый номер. Но у Шестипалого есть имя, есть что-то своё, собственное. Он – личность, не обесцвеченная порядковым номером. Далее, история Затворника скрыта от читателя, её, как бы нет, как и ответа на вопрос, а как он сделал свой первый, самый сложный выбор? Но мы знаем, что за Шестипалого этот выбор сделали другие. Его вынудили, заставили уйти куда-то в сторону Стены Мира, а потому нельзя сказать, что он отправился туда, преисполненный мрачной решимости изменить свою жизнь к лучшему.
   Шестипалому некуда бежать. Здесь, вроде бы прочитывается авторский месседж – своего Затворника ищет и находит только тот, кого конкретно прижали к стенке. Или Стене Мира.
   Позже, по сюжету, мы видим, что Шестипалый не из тех, кто выбирает отсек на конвейере, чтобы стать для его обитателей бройлерным божком, вождем желторотых или кем-то еще. Он идет до конца, без оглядки. Конечно, сказывается влияние Затворника, его сила и знания делают своё дело, плюс, говоря о Затворнике-Хуане мы отметили, что от него так просто не уйдешь. Правда, на определенном этапе своего ученичества Карлос уходил. Точнее, пытался это сделать.
   Отступление Карлоса, его попытка возвращения к нормальной жизни может выглядеть как свободно осуществляемый выбор ученика, но во власти дона Хуана было полностью контролировать эту ситуацию, видеть не на два-три, а на пять ходов вперёд. Лично на меня это, в своё время, произвело очень сильное впечатление —дон Хуан, словно терпеливый и любящий отец дожидается возвращения блудного сына Карлоса. Так, собственно, и произошло: после трех-четырех лет отступничества Кастанеда ощутил, как из его жизни постепенно уходит радость, сила и красота. Он понимает, пропускает через себя осознание, что иного пути, кроме пути воина, идущего по тропе знания – у него нет, и быть не может. И он возвращается, а дон Хуан встречает его там же, где они расстались, сидя в тени рамады, словно никуда и не уходил.
   Любопытно, что соотнесение Карлоса и Шестипалого представляется куда более сложным и где-то даже нарочитым, чем проведение параллели между Затворником и Хуаном. Это, с одной стороны, можно объяснить тем, что совершенные учителя одинаково безупренчы, тогда как трудные ученики глупы и невежественны по-своему. И если дон Хуан подобно горе статичен, то ученики находят путь к нему каждый со своей стороны. Я думаю, что даже для читателя дон Хуан всегда разный, каждый воспринимает его по-своему. Что-то Кастанеда записал, но это жалкие крохи, что-то условное, схематичное. Магия в том, как посредством этого писателю все же удается передать дух таинственной и волшебной земли, Новой Америки, а вдумчивый, скажем так, избранный читатель удостаивается возможности пусть не вкусить плодов, растущих на магических деревьев этой чудесной страны, то хотя бы вдохнуть аромат цветов их ветвей, ощутить на своём лице ветерок нагуаля.
   Но куда там мечтать о том, чтобы стать доном Хуаном, если нам хотя бы один день побыть в роли Карлоса… Впрочем, у нас есть возможность побыть в роли читателей книг Кастанеды. А это куда более уютно и безопасно, чем оказаться в компании дона Хуана и бенефактора Хенаро.
   Суть да дело, но история про Шестипалого не стоит на месте. В какой-то момент Шестипалый не просто дорастает до своего учителя, но даже перерастает его. Уже где-то в районе пятой главы, читатель воспринимает героев как спутников, попутчиков. Происходящее между ними больше напоминает отношения друзей, единомышленников, чем связку ученика и учителя. Читая Кастанеду, мы видим, что автор не проходит и десятой части дистанции, отделяющей его как простого ученика от Нагваля. Дон Хуан так и остаётся для него, как и нас – где-то далеко впереди, пока, наконец, не сгорает в огне изнутри, навсегда исчезая из этого мира. И здесь перед нами предстает экстремум недостижимости, который на примере повести про цыплят мог бы выглядеть довольно сурово и жёстко, если б конечно тот решил закончить своё произведение как-то иначе.
   Например, Затворник улетает гораздо раньше. Или его вынуждают к этому обстоятельства: бройлер-переросток, чрезмерно развитые крылья, какая-то сложная и смертельно-опасная ситуация, и так далее.
   Он улетает, а вот Шестипалый остаётся. Нечто похожее мы видим на примере КК, как и всего того, что с ним происходит после ухода дона Хуана. Вроде бы шансы КК гораздо выше, чем у простого смертного, у него больше времени, ему не приходится начинать с нуля, действуя в одиночку. Он видел, как сгорел в огне изнутри его учитель, а значит уже знает, что такое полёт, но так ли велики его шансы на спасение? Куда как проще и надежнее улетать вместе с учителем. Именно так обыгрывает концовку своей повести автор «Затворника», причем нельзя не согласиться с тем, что для истории о бройлерных цыплятах – это единственное верное решение. Убить Шестипалого, не выпуская его за пределы комбината, значило бы подрезать крылья не только главному герою, но и всем тем, кто, читая повесть, верил Затворнику, кто по-своему, разумеется, надеялся на спасение.
   Да, есть и другие варианты. Так у повести мог быть открытый финал. Например, Шестипалый прощается с Затворником, отказываясь лететь вместе с ним. Он хочет вернуться в один из отсеков, где помочь можно ещё живым. Проблема в том, что здесь нет полезного автору и нужного читателю эффекта последней точки. Мало отпустить Затворника на все четыре стороны, а Шестипалому взвалить на крылья бремена неудобоносимые, после чего призвать его к исполнению священного долга. Куда улетел Затворник? Что он увидел, что вообще там снаружи? Оно того стоило? И, тем более, стоит ли ради этого вновь рисковать, терпеть нужду и лишения, якшаться с крысами, пусть и вегетарианками, но которые зубы от этого ещё не потеряли? Да и времени на сногсшибательно-крышесносные приключения у такого Шестипалого остаётся не так уж и много. Надо торопиться вылететь наружу, ведь ещё и на юг успеть надо. Да и зима близко.
   Не вылетишь вовремя наружу, так ещё придется зимовать где-нибудь под конвейером, что вряд ли входит в планы птицы, научившейся летать. Как-то так. Мрачнухи и безнадёги в «Затворнике» и без того хватает. Могильный холод уныния и отчаяния сквозит там из всех щелей, но как раз то, что герои взлетают, видят солнце и летят к нему – как бы закупоривает этого джина безысходности в серой коробке птицекомбината, правда, со всеми теми, кто там остается. Но читатель – и это важно – их уже не видит, он легко, даже как бы со вздохом облегчения – о них забывает. Ну были, да сплыли. Туда им и дорога. Это как очередной социум, который галдит и злобствует, пока кучкуется возле кормушки, но стоит тебе выйти за Стену Мира, как его, словно и никогда не было. Вот Затворник – естью. Он – настоящий. И Шестипалый, тут же, а так как мы – читатели поближе к Шестипалому, то и оставлять его на заводе, ну никак нельзя.
   Для автора важно не только выпустить героев с птицекомбината, но и показать что там снаружи все хорошо. Солнце, синее небо, зеленые леса и поля. Если же мы видим, только вылет Затворника, да ещё с точки зрения остающегося Шестипалого, то тут возникает неприятная неопределенность. Что если разбитое окно ведёт в другой цех?
   Герои должны победить, иначе формируется то самое инфернальное мироощущение, то есть то, против чего и выступал Затворник в последнем разговоре с крысой Одноглазкой. И вообще, если даже Затворник не может улететь, то другим вообще без вариантов… А тут какой-то бройлерный ад получается.
   Но куда тогда ушел дон Хуан в сопровождении дона Хенаро и других членов своей партии? Что находится по ту сторону сияющего портала? Вечный рай или новый виток борьбы за свободу своего осознания?
   Мы не знаем, но вроде как должны верить, что у него все получилось. Что он улетел куда надо и теперь парит в неведомых нам небесах, расправив крылья своего намерения.
   Ну а как быть с теми, кто не улетел? Например, с автором «Затворника»? Что ж, на его примере мы видим не самый плохой вариант самоустранения от галдящей толпы. Писатель почти даже стал затворником, что может себе позволить отрешенное созерцание сущности светил. Плоды его художественного творчества пользуются спросом, люди готовы платить за это деньги, а потому необходимости в лишних контактах третьей степени с рядовыми, зачастую агрессивными и неуравновешенными аборигенами попросту не возникает. Но это не уход за стену мира, это всего лишь соблюдение приемлемой социальной дистанции, успешность или, скажем так, состоятельность в формировании зоны комфорта. Радикальность, если не сказать революционность «Затворника» совсем не об этом. Как сказал Затворник Шестипалому: «ты либо следуешь за мной и делаешь, как я, либо остаёшься готовиться к решительному этапу».
   Любопытно, что уже в той же «Стреле» автор будет куда чаще говорить о проблемах и ошибках остающихся по сю сторону Стены Мира. В числе его героев будут и те, кто соблазнился хорошим местом возле кормушки, как и те, кто решил сотрудничать с очередной ипостасью Двадцати Ближайших. То, что мы видим на примере «Затворника» фактически не повторится: во-первых, показать потустороннюю, отдельную реальность только и возможно на языке притчи, иносказания, такой вот пусть комической, несерьёзной, но яркой и рельефной метафоры; во-вторых, для данной схемы спасения требуется соблюдение целого ряда сложных и уникальных условий – наличие учителя уровня Затворника, изгнание ученика и прочее; в-третьих, первое и второе уже образуют подобие сказок о силе, историй о волшебниках, магах и прочих чудесах, тогда как автор ищет для себя и своего читателя что-то более практичное, так сказать, универсальное и доступное для применения в повседневной, обыденной жизни.

6

   Приучите птиц в мороз
   К своему окну,
   Чтоб без песен не пришлось
   Нам встречать весну.
   Алексей Плещеев

   «Затворник» – повзрослевшая версия сказки Андерсена? И правда, история про цыплят напоминает спин-офф, что вышел на экраны через двести лет после нашумевшего блокбастера, собравшего миллиардную кассу.
   Шестипалый такой же изгой, отвергнутый агрессивным птичьим социумом, нетерпимым к разного рода дефектам и отклонениям. Если мы помним, то сказка Андерсена о том, как верить в себя, об относительности тех или иных суждений, о предназначении и смысле жизни. Нечто подобное мы видим на примере Затворника и Шестипалого, разве только помещенных в более сложные обстоятельства. Впрочем, проблемы Гадкого утёнка отходят на второй план, кажутся нелепыми и незначительными в сравнении с тем, что приходится пережить Шестипалому. Ко всему прочему, Утёнок не только умеет летать «по умолчанию», но ему есть куда лететь: он видит солнце, он знает про небо.
   За двести лет, минувших с момента сочинения «Утёнка», условия содержания птицы несколько ужесточились. На это можно сделать скидку, ведь если поместить героя сказки Андерсена в один из отсеков для цыплят, то какие у него шансы оттуда выбраться? Сможет ли он однажды взлететь, обрести стаю, спастись? Как и наоборот, Затворник с Шестипалым, оказавшись на птичьем дворе Андерсена, быть может, и не посмотрели бы в сторону забора. Жили бы себе, не тужили. Но в том-то и дело, что персонажи сказки Андерсена не мыслят философскими категориями, не читают стихов, не пытаются изучать «язык богов», а потому остаются обитателями птичьего двора. Что же касается бройлерной реальности, изображенной Пелевиным, то в ней обнаруживается слишком много человеческого, узнаваемого, отчасти даже родного. К примеру, последнее проявляет себя в том случае, когда Затворник говорит о Двадцати Ближайших, что для более взрослого читателя, рожденного в СССР представляет собой аллюзией на руководство коммунистической партии.
   В сказке Андерсена тоже были свои отсылки к так называемому социуму. Например, индийский петух, вообразивший себя императором или знатная утка, с красным лоскутком. Тем не менее,
   человеческое и сказочное в Гадком Утёнке уравновешивается, несмотря на то, что последний разговаривает, мыслит, в общем, ведет себя по-человечески. Что касается Шестипалого, то в его образе человеческое входит в конфликт с фантастическим, вытесняя последнее на второй план. В какой-то момент бройлерность Шестипалого становится эфемерным наслоением, полупрозрачной маской условного допущения, будто это всё ещё бройлерный цыпленок, пытающийся научиться летать.
   Наверное, тот же Затворник перестает быть цыпленком уже тогда, когда принимается говорить на не совсем птичьем языке, уверенно оперируя такими понятиями, как социум, политика, эпицикл…
   Соблазн провести прямую аналогию, подчас может быть неодолим. Вспомним анимационный мультфильм Бардина, вышедший на экраны несколько лет назад. Чем как не искушением было представление Гадкого Утёнка в роли инакомыслящего, диссидента? И то, что он не вписывается в общую картину, не умеет ходить строем, и так далее, лишь выгодно подчеркивало это. Но что дальше? Провести аналогию, значит довести её до конца, привести однажды начатое к своему логическому завершению. Проведение аналогии требует найти реальное соответствие тому миру, который «гадкий утенок» открывает для себя за стенами птичьего двора. И здесь возникает больше вопросов, чем ответов. Что олицетворяет собой «свободный, первозданный мир», что означает умение «летать», да и кто такие свободные и прекрасные птицы? В большинстве случаев, все заканчивается в точке, где высказывается приблизительно следующая мысль: безобразное, ложное, ужасное – здесь, а прекрасное, свободное, настоящее – там. Но вернёмся к сказке Андерсена. Сталкиваясь с человеком, несущим смерть, в лице охотников, Гадкий утёнок видит в них просто людей, а потому не возникает ощущения переноса, проекции значений на окружающую его действительность. В ходе прочтения повести Пелевина возникает противоположный эффект – отождествление с обитателями птичьего социума становится слишком сильным, чтобы читатель мог сохранить дистанцию, избегая чрезмерного отождествления. Ко всему прочему, складывается впечатление, что автор «Затворника» не ставил перед собой задачи сдерживать разрастание аналогии, итогом чего стало изображение гротескного, жуткого мира. Кстати, последнее объясняется просто: птицекомбинат – концлагерь для цыплят, на одном из конвейеров которого помещается семьдесят миров-социумов. Это настоящая фабрика смерти, что построена людьми-богами для существ, куда более слабых, но мыслящих и свободолюбивых, а это ещё более страшно.
   Итак, если социум – это мир, пусть даже мирок, то комбинат – вселенная. Картина мира Шестипалого то и дело взрывообразно расширяется. Может сложиться впечатление, будто ученик вместе с учителем начинает путешествовать между все более чудовищными мирами, вложенными друг друга словно в какую-то бесконечную жуткую матрешку.
   И напротив, персонаж сказки Андерсена ищет своё место в одном большом и бескрайнем мире. В сказке датского писателя попросту нет жёстких границ вроде Стены Мира. Говоря же о Двадцати Ближайших, социуме или кормушке, автор словно предлагает нам соотнести отсек для цыплят, например, с планетой, конвейер со временем, а Цех №1 приравнять к смерти, как трагическому неизбежному финалу для всех, кто так и не сумел выбраться из своего отсека и уж тем более покинуть ленту конвейера. Но так как герои повести могут погибнуть где-нибудь в другом месте, то комбинат-вселенная может и должна рассматриваться как царство смерти. И это нечто настолько незыблемое, что находит отражение в монументальности комбината как места, что существовало задолго до их рождения, что будет существовать ещё очень и очень долго. Под силу тому же Шестипалому изменить существующий порядок вещей? Это даже не обсуждается. В этой связи важно отметить следующие моменты: во-первых, судьба Шестипалого определяется не столько отношением к нему других бройлерных цыплят, в том числе и наделенных властью, сколько хозяевами птицекомбината, то есть людьми; во-вторых, Шестипалый и его сородичи оказались в положении обреченных не по своей глупости, а в силу обстоятельств непреодолимой силы; в-третьих, центральная проблема повести – отношения цыплят и людей, олицетворяющих высшую силу.
   Говоря проще, отношения человека и Бога.
   У Андерсена же мы видим нечто иное. И это проблема самоопределения, отношения к самому себе. Конечно, в сказке про «Гадкого Утёнка» тоже встречаются люди, но они не представлены как хозяева всего и вся. Они -равноценная часть окружающего мира. Да, пожалуй, по-своему опасная, но это не проявлено таким образом, как в «Затворнике», где люди построили птицекомбинат, причем сделали это с одной-единственной целью: убивать, чтобы есть. Гадкий утенок сосуществует с людьми в одном большом мире, тогда как Шестипалый рождается в мире, людьми созданном. Нетрудно представить, чтобы стало со сказкой Андерсена, если бы в ней специфика отношений человека и домашней птицы вышла на первый план, ведь в таком случае проблема самоопределения Гадкого утенка утратила бы свою актуальность. И действительно, какая разница, кто ты – бройлерный цыпленок или дикая, вольная птица, если человек остаётся самим собой, то есть разумным хищником?
   И конечно «Затворник» это история не совсем про цыплят. Или, скажем так, не совсем про них, но и не без этого. Всё-таки не следует забывать, где оказались герои этой повести. Мы видим, что Шестипалый все-таки научился летать, правда пробиваясь к свободе, так сказать, с черного хода. Пока Гадкий утенок, сам того не подозревая, терпеливо дожидался своего звездного часа, Затворник и Шестипалый качали крылья ржавыми гайками. Мы видим, что автор «Затворника» смягчает сюжет, избавляя своих героев от необходимости сражаться с полчищами крыс, рискуя собой добывать пропитание, избегать смертельных ловушек, расставленных человеком. Но разве им от этого легче? Гадкий утенок – другой, и если для Шестипалого способность летать является чем-то абстрактным, почти недостижимым шансом получить шанс, то для маленького лебедя – это всего лишь вопрос времени. Кстати, именно тут сказка Андерсена обретает парадоксальную для неё правдоподобность, тогда как повесть о Шестипалом принимает характер более свойственный произведениям жанра фэнтези, то есть историям, изобилующим фантастическими допущениями, логическими неувязками, и так далее. Именно так воспринимается чудесное избавление Затворника и Шестипалого от неминуемой смерти: брошенный огнетушитель разбивает окно, снаружи светит теплое летнее солнце, а юг, ближе, чем зима.
   Кто-то скажет, что спасение Гадкого Утёнка выглядит не менее сказочно, чем полёт бройлерных цыплят над комбинатом. И действительно, совершая побег с территории птичьего двора, Гадкий утенок рискует быть застрелен охотниками, съеден лисой или собакой. Он может погибнуть от голодной смерти или замерзнуть. И все это чуть было не происходит, но его спасает – Человек! Может ли Шестипалый надеяться на подобную милость со стороны сотрудников комбината? Вряд ли. Человек Шестипалого – это один из аспектов жестокой и страшной высшей силы, который олицетворяет собой творца хищной вселенной имени Луначарского. Человек Шестипалого и Бог Затворника – это высокоразвитый хищник, забравшийся на вершину пищевой цепочки, вдвойне опасный и трижды ужасный потому, что обладает волей и разумом.
   Близость человека является статусом-кво для любой птичьей реальности. Человек может погубить, но может и спасти. Человек решает: стать ли ему вегетарианцем или построить сеть птицекомбинатов. От человека зависит судьба миллионов цыплят, которым не повезло встретить своего Затворника. Человек – прямой виновник происходящего с Шестипалым, а тот не умеет летать лишь потому, что для человека это умение является лишним, я бы даже сказал побочным эффектом. Да, в этом есть своя правда, если отвлечься от иллюзорности, ложности финального спасения главных героев. Правда, заключающаяся в том, что всякая живая тварь, населяющая эту планету целиком и полностью зависит от Человека, от избранной им деятельности, от того, насколько осмотрительным и благоразумным будет его отношение к природе. Проецируя эту проблему на другой уровень, мы могли бы сказать, что судьба человека также зависит от сил высшего порядка, перед которыми он – тварь дрожащая, но нам хочется верить и надеяться, что мы более свободны, чем обитатели птицекомбината, что мы свободно делаем собственный выбор и определяем свою судьбу.

7

   О чём щебечут птицы
   Так звонко по весне?
   Какие небылицы
   Рассказывают мне?
   Федор Сологуб

   Первая строка повести словно пощечина, наотмашь. Отвали. Грубо и резко, прямо и чётко. Отвали, не мешай смотреть.
   Напоминает то, как если бы учитель решил испытать решимость своего ученика, хотя все проще, для Затворника Шестипалый пока ещё просто прохожий, турист, что ненадолго покинул свою социальную орбиту. Что же касается самого Затворника, то он настолько успешен и самодостаточен, что может позволить себе просто смотреть на вещи, приподняв клюв чуть выше горизонта, что-то там созерцать, тогда как совсем неподалеку, фактически в поле зрения, бушует и беснуется галдящая толпа.
   Тот же чье внимание он привлекает, невольно склоняет голову перед настоящим чудом. Сосредоточенность чужого ума на чём-то высшем производит мощнейшее, неизгладимое впечатление. Это нечто из области паранормальных способностей, ведь большинство сородичей Шестипалого и не вспомнят, когда могли успокоиться, привести в порядок мысли. Свобода от суеты – привлекает к себе, располагает всякого, кто ищет покоя. В рамках народной модели вселенной успокоиться может позволит себе лишь, тот кто занимает хорошее место возле кормушки, да и то ненадолго.
   И это яркое, очень контрастное противопоставление, когда с одной стороны галдящая толпа, и отрешённый мудрец – с другой.
   Вообще в «Затворнике» автор проехался по социуму задорно-жёстко, достало видимо, чего уж. Материально овеществленное обособление Затворника от галдящей толпы говорит само за себя. Они принципиально несовместимы, несоединяемы как вода с маслом, одно – исключает другое, как и наоборот. Социум появляется, чтобы исчезнуть, но Затворник существует потому, что он существует. Социум измышляет и выдумывает, а учитель Шестипалого знает, как оно есть на самом деле. Да у него нет ответов на многие вопросы, но он побывал за Стеной Мира, знает язык богов, беседует с крысой Одноглазкой. Так ли значима после этого принадлежность к птичьему сообществу, включенность в суету возле кормушки? В «Затворнике» связь с подобными себе носит условный, относительный характер. Обитатели отсека для цыплят – не венцы творения, помимо них есть крысы, люди-боги и кто-то ещё, причём среди крыс можно встретить союзника: чужеродная зубастая тварь ближе по духу, чем собратья по перу и кормушке. Внешнее сходство, вдруг оказывается фикцией, каким-то более чем условным обозначением, за которым прячется пропасть различий. Какая-то связь между Шестипалым и теми, кто его прогнал всё-таки остаётся, куда ж без неё, но социальная пуповина надрывается уже в тот момент, когда Шестипалый понимает, что без социума можно обойтись, а порою даже и нужно. И вот, наглядный пример: Затворник, отрешенно созерцающий движение небесных светил.
   А вообще, если про социум, то это ненадолго. Две-три главы, не более. Совсем скоро птичий социум должен исчезнуть из поля зрения главных героев, а значит и читателя. Это слово оказывается уместным, лишь внутри границ одного отсека для цыплят, когда же данный объект с воплями и грохотом исчезает в пасти Цеха №1, то вместе с ним исчезает и то, что поначалу казалось чем-то значимым и важным. Правда, несколько позже, когда героям повести придётся не по своей воле вернуться в один из отсеков, там тоже будет свой социум – община верующих, но мы увидим, что автор ставит знак равенства между этими формами объединения цыплят вокруг кормушки и тех, кто ними манипулирует. В первом случае – это Двадцать Ближайших, во-втором, группа первосвященников. Любопытно, что противопоставление Затворника и социума носит односторонний характер. Конфликтогенным оказывается птичье сообщество, причем трудно выделить, кто именно из его отдельных представителей воспринимает Затворника и Шестипалого в качестве врагов народа, а кто просто следует общей, безмолвной воле того же народа, лично не имея ничего против этих цыплят.
   Кажется, что Кастанеда о социуме ничего не писал… Но куда чаще он говорил про мир обычных людей, с их глупостью, зацикленностью на себе и глубоко ложным ощущением собственного бессмертия. Да, нередко и такие люди вплотную подходят к черте, отделяющей мир обычных людей от мира людей знания, но не хотят идти за Стену Мира. В книгах Кастанеды таким представлен Хулиан – внук дона Хуана. Этот простой индейский парень, любитель пива, мечтающий о мотоцикле, всегда относился к своему деду как к выжившему из ума старику. Попытки дона Хуана как-то заинтересовать его, привлечь к тому, чтобы сделать своим учеником – потерпели полное фиаско. Но несмотря на то, что до границы отдельной реальности было, что называется, рукой подать, между этими, в общем-то, родными и близкими людьми пролегала невидимая, но непреодолимая пропасть.
   Мостом через эту пропасть служит одна простая вещь – осознание собственной глупости, ну или говоря иначе – ограниченности. И Кастанеда пишет, что глупость непреодолима, естественна, что она рождается из того, что есть бытие человека, а потому единственное, что с ней можно делать – это просто ее контролировать. Что же такое контролировать глупость? Самое простое объяснение: помнить о том, что она – неизбежна, вездесуща как воздух; помнить, что глупость – постоянный продукт человеческой ограниченности, побочное свойство всех тех, у кого только два глаза, десять пальцев и одна жизнь. Что же касается людей обычных, то им проще раздвинуть весь мир до границ Стены Мира, чем осознать то, что этими границами реальность не исчерпывается. Впрочем, это не мешает некоторым из них обладать реальной властью, распоряжаясь не только свободой, но даже жизнью других людей. В сочетании с неконтролируемой глупостью это становится по-настоящему опасным не только для обычных людей, но даже для людей знания, вроде дона Хуана.
   И все же… С точки зрения дона Хуана даже самые плохие и глупые люди являются одним из аспектов еще более неприятной и могущественной действительности. Они подыгрывают некоему безликому древнему принципу, подражают чему-то непроявленному, но разлитому в воздухе. Впрочем, даже самые старательные и талантливые из них не поднимаются выше уровня жалких подражателей. Как и Двадцать Ближайших в сравнении с директором птицекомбината – они не более чем мелкие, мелочные, мелюзговые тиранчики.
   По мнению дона Хуана, мы – заключенные в тюрьме восприятия. Мы не можем не воспринимать. А это, в свою очередь, связано с нашим предназначением как систем конденсации опыта. Мы накапливаем опыт, словно цыплята, набирающие массу в процессе нахождения на конвейере. Очередной шестипалый будет питаться, чтобы жить и расти на радость своему хозяину. Хотелось бы добавить, что мелкие тираны в рамках учения дона Хуана представляют собой не столько условие преодоления Стены Мира, тот социальный трамплин, которым становится пирамида из сородичей для Затворника и Шестипалого, сколько группу спарринг-партнёров, позволяющих испытать себя на прочность.
   Разумеется, они очень опасны, но если взглянуть на них с верхнего края Стены Мира, то мелкие тираны предстанут как крохотные детали, куда более огромной и опасной машины смерти. А увидеть в них безликие орудия, детали чудовищной системы, значит абстрагироваться от от ненависти, злобы или осуждения. Кого ненавидеть, презирать или осуждать, если любой из них, лишь деталь, шестеренка? Они – невольники, которые имитируют свободно осуществляемую деятельность. Никто из них не является самим собой. Интересно, что любой из них даже не обладает именем, он – число, порядковый номер. Правда, одного писатель награждает эпитетом – обрюзгший. И все. Сходную позицию занимают и рядовые члены социума. Желая того или нет, они ретранслируют сквозь себя всё тот же принцип, организующий и поддерживающий существующий порядок вещей. Сказанное, допустимо проиллюстрировать примером из фильма «Матрица» братьев Вачовски, где мы видим обычных людей, что внешне свободны, но лишь до того момента, пока в них не внедряются Агенты.
   Если весь мир – птицекомбинат, то до поры до времени все было, есть и будет частью этого мира. Уйти от Двадцати Ближайших, значит лезть за Стену Мира. Оказаться там – уходить с конвейера. Это кажется чем-то бессмысленным, напоминая бег по кругу, да ещё с барьерами, но ещё более глупо и бесполезно пытаться изменить мир к лучшему, оставаясь внутри отсека для цыплят. Любопытен образ одного из Двадцати Ближайших, который олицетворяет собой представителя власти, то есть существо потенциально враждебное любому инакомыслию. Он же – прекрасный пример крохотного, мелюзгового тиранчика, пытающегося подражать незримому Директору Птицекомбината. Толстолицый цыпленок предельно серьезен, ему не до шуток. Он может добросовестно отыгрывать навязанную ему роль, но это никак не повлияет на движение конвейера.

8

   Отмывался в речке ворон,
   Чтобы белым стать, как лебедь,
   И, покончив с жизнью черной,
   Красоваться в синем небе. Но почуял падаль ворон,
   И закрыла небо мгла.
   И остался ворон черным,
   Вспомнив черные дела.
   Феликс Кривин

   Комбинат – очень удобный и ёмкий образ для автора. Все, что оказывается внутри птицекомбината, будь то конвейер, отсеки для цыплят или даже Цехе №1, как бы встраивается в действительность птичьей фабрики смерти, становится неотъемлемой частью этого. Уходя от социума и даже очутившись на Стене Мира, Шестипалый фактически остается внутри тюремного двора, которым является территория комбината.
   Но не стоит забывать, что герои повести не столько заключенные, отбывающие своё пожизненное заключение, сколько фрагмент технологической цепочки, которая находит своё завершение в разделочном цеху. Да, для Затворника и его ученика – мир может казаться тюрьмой, но для их незримых хозяев всё выглядит несколько иначе. Даже бегство Затворника и Шестипалого, коль такое вообще возможно представить – для них не побег, а случайность, которая впредь едва ли повторится.
   Очевидно, что с точки зрения Затворника нет никакой разницы между богиней-уборщицей и директором комбината, хотя мы прекрасно понимаем, что во власти одного остановить конвейер, а потому для героев повести он будет более могущественным и значимым богом, чем прочие. Затворник видит всех людей-богов приблизительно одинаково, они – не только зодчие птичьего мироздания, архитекторы бройлерной реальности, но и существа, поддерживающие существующий порядок вещей, а значит, в полной мере ответственные за всё происходящее. Комбинат как система, выстроенная высокоразвитыми разумными существами для братьев своих меньших, но не менее разумных и свободолюбивых напоминает невообразимый в своей чудовищности концлагерь, хотя бы потому, что выбраться из него, фактически, нет никакой возможности.
   Хуже всего то, что даже умение летать не гарантирует спасения.
   И что тогда остается главным героям? Изматывающий бег с барьерами, мучительное преодоление полосы препятствий, за последней, финишной отметкой которого обнаруживается тупик, всё та же глухая стена птицекомбината, окна, затянутые проволочной сеткой, отчаяние и смерть. Мы видим, что автор всё-таки находит выход для своих героев, а потому история как будто бы имеет благополучное завершение, но это не совсем так. Да, героев ждут новые приключения, но там, за стенами птицекомбината, их поджидает и выход на новые уровни жестокой борьбы за существование. Говоря иначе, их война не заканчивается, она только начинается. В этом смысле, птицекомбинат – образ, отзеркаливающий хищную вселенную дона Хуана. Тем не менее, даже эта вселенная с точки зрения учителя Кастанеды – была создана, сотворена. Это также находит свое отражение в «Затворнике». Правда, люди-боги – совсем разные. На глаза желторотым искателям истины попадаются рядовые сотрудники комбината, который Затворник характеризует как туповатых, недалеких богов, но мы легко можем представить себе главного виновника происходящего. То есть того, кто в чьей власти – быть или не быть птицекомбинату. Он может остановить конвейер, а может добавить ещё пару-тройку линий. У повести могли быть и другие варианты хорошей концовки. Например, на территорию комбината попадает маленькая девочка, дочь кого-либо из сотрудников и там, замечает такого вот продвинутого бройлерного цыпленка, которого решает спасти и забирает с собой. Есть и другие, не менее фантастические и чудесные возможности спасения, но все они – как и случайное бегство героев повести – имеют единичный в своей неповторимости характер. Важно, что человек-бог и мог бы помочь, но далеко не каждый. Ещё важнее в разрезе всей этой истории, невозможность для Шестипалого умолить такого бога. Это настолько нелепо, глупо или даже безумно, что Затворник даже не заикается об этом. Пропасть между одними и другими существами настолько глубока, что попросту непреодолима. Это также находит свои корни в учении ДХ, который не отрицает существование высшей силы, источника всего сущего, но подчеркивает ничтожность человеческого перед архитектором вселенной. Последний отстоит от первого ещё дальше, чем Шестипалый от директора сети птицекомбинатов.
   Он – всемогущий, но не совсем всеведущий. Он – сила и ярость, но едва ли любовь. Для желторотых главным богом, куриным богом становится собирательный образ человека, как такового и в этом есть своя правда, хотя бы потому, что венец творения каким-то непостижимым для таких вот шестипалых образом узурпировал власть над всей землёй и существами, что её населяют. Да, для животных и птиц, человек может быть другим, хорошим и любящим, но это скорее исключение из правил. И это исключение, едва ли распространяется на тех, кто прорывается к свободе под грохот и лязг конвейера, качая крылья ржавыми гайками, в красноватом свете дежурного освещения производственного цеха. Именно поэтому идея бога любящего и спасающего, в границах замкнутой вселенной имени Пелевина даже не обсуждается. Это абсурд, нонсенс, нечто противоречащее существующему, глубоко укорененному во времени положению вещей, а потому вводя в повествование цыплят верующих или устами одного из главных героев упоминая имя Божие всуе, автор получает возможность выставить такую идею, и прежде всего её носителей в самом неприглядном виде и невыгодном свете.
   Именно поэтому на территории комбината действует правило: спасайся, кто может – спасайся, кто как может. Но о людях-богах забывать не стоит! Это также опасно, как пренебрегать правилами безопасности в ходе спрыгивания с конвейера. Человека можно заклинать и даже проклинать, но что от этого изменится? Ни хула, ни благоговейно молитвенный трепет ничего не меняют. Представители высшей силы занимаются своими делами; они, к счастью для героев повести не выказывают враждебности и даже, по-своему, заботятся о своей пастве, но им лучше не попадаться на глаза.
   Учитель Шестипалого утверждает правильный и, по сути, единственно возможный тип адекватной прагматичности, практического соответствия всему происходящему. Бог есть, но помощи и поддержки от него не дождешься. Практическая польза от присутствия такого бога в жизни отдельного искателя истины стремится к нулю, а потому допустимо вывести любые возможные концептуальные измышления по этому поводу в область сведений, которые бесполезны. Бог – тиран, бог – главный виновник происходящего, но в его всесильности есть пробелы, которые могут стать лазейками. Ими и надлежит воспользоваться. Пройти мимо Бога, проскользнуть, найти проход, получить пропуск и даже бежать – вот краткий перечень возможностей, которые открываются перед тем, кто выйдет из-под влияния социума и сможет преодолеть свою первую Стену Мира.
   Сказанное находит подтверждение ещё и в том, что на глаза Затворнику не попадается ни одного путного бога. Он снова и снова видит перед собой туповатых и медлительных, но в чём-то сходных с ним существ. Оказывается, что и боги – смертны, что и они такие же пленники замкнутой вселенной, что влачат безрадостное и унылое существование. Может, глядя на убожество богов, Затворник окончательно утверждается в мысли, что никакого Бога нет, а потому лучше не питать себя ложной надеждой на Его помощь и поддержку.
   Что же касается сказки Андерсена, то там представлена несколько иная, я бы даже сказал противоположная ситуация. В «Гадком утенке»
   человек – это хозяин, но не бог. Люди – часть большого и разного мира. Как и всё, что встречается на его просторах, они могут быть как полезны, так и опасны. Есть тот, кто может помочь и спасти, но есть и охотник, разумный хищник. В «Затворнике» люди – строители комбината, а значит прямые виновники происходящего. В этом смысле, они злые, плохие боги для героев повести. Перед нами ситуация тотальной зависимости желторотых от людей-богов, но тут же – фатальной отчужденности их друг от друга. В таких условиях даже крыса может стать ближе, что подчеркивается на примере Одноглазки. Крыса может помочь, она же и оказывает эту помощь, тогда как Человек не помогает вообще, а вот помешать, стать вполне конкретным и серьёзным препятствием на пути к свободе – это легко, это всегда пожалуйста.
   Но времена изменились… Снаружи птицекомбината расстилается бескрайний мир людей-богов. К сожалению, они не заканчиваются стенами птицефабрики, не исчерпываются унылой и жуткой действительностью одного такого места. В том-то и дело, что комбинатов неисчислимое множество, а вылет за стены одного, лишь означает переход на новый, в чём-то даже более опасный уровень игры. Если Затворнику не повезло родиться на обычном птичьем дворе, то тут ничего не поделаешь. Бройлерная карма, видимо, у него такая. Люди как отдельные лица, ипостаси Хищного и Прожорливого Человекобога будут продолжать преследовать героев повести, охотиться за ними где бы то ни было. И здесь мы понимаем, что главное преимущество того же Гадкого Утёнка перед Шестипалым заключалось в его способности однажды понравиться Человеку, произвести на него нужное впечатление и, тем самым, спастись.
   Повесть о Затворнике глубоко антирелигиозна в своей основе. Неслучайно автор отправляет Шестипалого и его учителя в свой первый и последний полёт, ставя нужную точку в единственно возможном месте. А вот возвращение Шестипалого в один из отсеков, с целью найти последователей, спасти ещё кого-нибудь – отвергается автором, что, в общем-то, верно. Вариантов концовки не так-то много, но закрыть перед героями пути к отступлению, значит усугубить и без того мрачную, излучающую радиационную суицидальность безнадежность такого мира, такой чудовищной в своей богооставленности действительности.
   И вообще, героев лучше как можно скорее убирать из такого мира, причем делая это раз и навсегда. Оставить Шестипалого на конвейере, значило бы приоткрыть финал этой истории. Но этот мир слишком плох и невыносим, чтобы там задерживаться.
   Мир не просто тюрьма, из которой никто никогда не убегал – это тюрьма, из которой, в принципе, невозможно убежать. А хозяева, надзиратели и тюремщики этого заведения, производящего пищу богов – в сущности своей хищники, жадные ненасытные потребители, которые вряд ли откажутся от удовлетворения своих потребностей. Именно поэтому автор торопится как можно скорее свалить из такого мира вместе со своими героями, чтобы как можно скорее забыть мир, преисполненный зла и ужаса, мир, пропитанный кровью бесчисленных невинных жертв, мир, каждый атом которого критич от боли и ужаса.
   Проблема ещё и в конвейере, птицекомбинате, как таковом. Так, если представить птичий двор, то зависимость птицы от хозяина носит там более естественный и адекватный характер. Хозяин кормит птицу, заботится о ней, а когда приходит срок – прерывает её существование.
   Кстати, хорошая концовка связанная с помощью доброго человека-бога приведет к обнулению всех стараний героев. При таком раскладе все будет решать человек, пусть даже добрый и любящий. Для автора это плохо тем, что Затворник и Шестипалый свободны и предоставлены сами себе. Когда бог плох, то куда как легче выделиться из толпы, как-то духовно обособиться. Все эти тайные знания, ржавые гайки, прогулки с крысами, моментально теряют свое значение, когда оказывается, что бог может быть любовью и спасением для всех, кто этого захочет. Но все становится на свои места, если в образе директора сети птицекомбинатов воплощается иной, злой бог, который никого спасать не собирается и даже думать об этом не желает. Всё прочее выстраивается само собой.

9

   На солнце тёмный лес зардел,
   В долине пар белеет тонкий,
   И песню раннюю запел
   В лазури жаворонок звонкий.
   Василий Жуковский

   Мне видится любопытным разделить мир «Затворника и Шестипалого» на три уровня, первым из которых будет отсек для цыплят, отделённый от остальной территории комбината Стеной Мира. Это не столько тюрьма внутри тюрьмы, сколько отдельная камера в череде подобных. Именно там протекает жизнь подавляющего большинства сородичей Шестипалого, причём большинство из них наивно полагают, что Стеной Мира всё и заканчивается. Следующий уровень – территория птицекомбината, что в сравнении с площадью отсека для цыплят выглядит бескрайней, но тем не менее замкнутой вселенной. Из этого большого мира приходит Затворник, именно там обитают не только крысы – чужеродный, пугающие до безумия твари, но даже встречаются люди-боги, то есть сотрудники птицекомбината. И вот уже глядя отсюда, с этого уровня, мы видим, что первый и второй уровни не отделены один от другого. Пока герои преодолевают первое препятствие в виде Стены Мира, такое впечатление сохраняется. Но за первой покоренной вершиной, открывается вид на следующую, ещё более высокую, и так далее.
   Переход на второй, скажем так, следующий уровень —важное достижение, но ещё не победа. Совсем скоро выясняется, что этот шаг не приносит Шестипалому желанного освобождения: тот покидает камеру, чтобы оказаться на тюремном дворе. Помимо этого нахождение за пределами отсека для цыплят представляется довольно опасным – смерть продолжает властвовать и там, являя себя в других, подчас куда более мерзких и безобразных обличьях.
   Происходящее напоминает жуткую, чудовищную в своей грандиозности адскую матрёшку, где миры оказываются вложенными один в другой, и так до бесконечности. И все эти миры – зло. Но к счастью для героев повести, уже за разбитым окно птицекомбината для них начинается рай, настоящий мир, где светит солнце, а птицы летают и почти не подпрыгивают. Этот, скажем так, третий мир может быть назван миром свободы и настоящей, полной жизни. По идее, именно здесь находит своё завершение чехарда с переходами из одной камеры – отсека для цыплят – в другие. Взлетев над крышей птицекомбината, Затворник и Шестипалый видят под собой крохотную серую точку, затерянную среди бескрайних зеленых полей и лесов.
   С точки зрения автора вот этот большой мир – мир мечты, потерянный рай, я бы даже сказал супермир – реально существует, что он достижим. Это – главное. Отметим, что метаморфоза героев повести может рассматриваться и как обретение целостности, возвращение к самим себе. И это же становится билетом, пропуском в новую жизнь, неким гарантом того, что в том супермире у них есть какие-то шансы, что они не окажутся там столь же беспомощными и бесправными как это было где-нибудь под конвейером.
   Необходимо отметить, что достижению супермира предшествует радикальная трансформация, полное преображение. Тот же Затворник мог уйти с комбината другим путём, например, следуя за крысой Одноглазкой, но для него – это тупик. Это тоже может быть выходом в супермир, но только с черного хода, из крысиной норы. И если для крысы такой вариант – нормальный, даже естественный, то для Затворника спасение теснейшим образом связано с умением летать. Иначе —никак.
   Нечто похожее мы видим и на примере сказки Андерсена. Гадкий Утенок довольно быстро выбрался наружу, через дыру в заборе. Но назвать раем то, что он увидел за оградой птичьего двора, у него как-то клюв не повернулся. И это так, но только до тех пор, пока он не встретил свою стаю, не научился летать. И для этого ему не требуется подкачивать крылья гайками или общаться с крысами. Но умение летать не гарантирует ни тому, ни другому герою полной безопасности. Просто научившись летать, они может найти себе место в новом для себя мире.
   Чем же тогда может быть супермир в рамках учения дона Хуана?
   Говоря о вселенной дона Хуана, мы можем и там увидеть свои отсеки для цыплят, внешнюю, но столь же замкнутую территорию – второй уровень и, конечно же, большой и бескрайний мир, мир мечты, свободы и вечного захватывающего приключения. Хуан устами Кастанеды говорит нам о трёх видах внимания, что доступны человеческому существу. В полной мере нами освоёно только первое внимание, благодаря чему, собственно, и становится возможным всё то, что сейчас с нами происходит. Второе внимание – ключ к отдельной реальности, той территории, где происходило обучение Карлоса. Но несмотря на более чем существенный прирост возможностей восприятия и познания окружающей действительности, лишь выход к третьему вниманию позволяет осуществить акт тотальной психофизической трансформации, названный Кастанедой огнём изнутри.
   На уровне развернутой аналогии с Шестипалым, это ничто иное как полет. Дистанция между «до» и «после» будет столь же огромной, сколь расстояние между Шестипалым только встретившим учителя и птицей, взлетевшей над серым зданием комбината. Читая книги Карлоса, мы узнаем, что работа со вторым или, скажем так, во втором внимании играет очень важную роль в процессе обучения. Это также может быть соотнесено с процессом прокачки крыльев гайками где-нибудь под конвейером.
   Преодоление Стены Мира в этом контексте приравнивается к выходу во второе внимание. Это переход на новый уровень более длительного и вместе с этим интенсивного существования. Что, впрочем, не приносит героям «Затворника» долгожданной свободы. Необходимо нечто большее. Для Затворника и Шестипалого это не только умение летать, но и преодоление ещё более высокой и неприступной стены, отделяющей территорию птицекомбината от мира дикой, первозданной природы. Что же касается дона Хуана, то для него побег и полет – два теснейшим образом связанных между собой пути, конечной точкой которых является право подняться над временем, чтобы только после этого стать абсолютно свободным. Барьер времени или даже Стена Времени – есть та последняя граница, что отделяет мифических толтеков-видящих от полного и окончательного освобождения. Именно смерть, то есть насильственное прерывание существования предстаёт главной проблемой на пути толтека-воина, причём выражение «пока ты жив – самого плохого ещё не случилось» может быть положено в качестве краеугольного камня в основание учения, которое преподносит старый индеец-видящий своему ученику Карлосу. Что интересно, смерть для дона Хуана не только проблема проблем, дамоклов меч, висящий над каждым, кто ступает по этой земле, но и главный советчик, учитель и наставник, одинаково открытый каждому вопрошающему. Смерть делится своей мудростью с каждым ищущим, причём смерть и только смерть может приблизить человека к безупречности, наполнить его жизнь красотой и силой.
   Подобно Затворнику, дон Хуан рядом с нами, точнее с Карлосом. Он пребывает на ленте невидимого конвейера, несущего всех к одному финалу. Да, мы не видим его дряхлым стариком, выжившим из ума маразматиком, который и шагу не способен ступить без посторонней помощи, но Кастанеде дано провести рядом с учителем не так уж и много времени. И конечно, пока мы видим Хуана, как и Затворника здесь – это значит, что они ещё не взлетели, что они ещё проходят свой путь, а значит тоже рискуют, падают и поднимаются, но продолжают искать выход. Как я и сказал, для дона Хуана свобода и вечность неотделимы друг от друга. Умение летать – это победа над смертью, а выход за пределы мира-тюрьмы – это свобода без которой дальнейшее существование будет мучительным и невыносимым. Затворнику и Шестипалому необходимо не только взлететь, но и суметь преодолеть последний барьер в виде прозрачной твердости стекла. Подобная – в каком-то смысле – проблема предстает и перед доном Хуаном. Спастись для него, значит не только максимально расширить диапазон восприятия, но и навсегда перейти в новое качество.
   Таким образом, переход в третье внимание для ДХ – это и есть обретение бессмертия. Впрочем, говорить об этом ещё сложнее, чем Затворнику пытаться объяснить кому-нибудь из сородичей Шестипалого, что такое свободный полет в синем небе. Но кое-что представить мы можем, например, если будем говорить о третьем внимании, как свободе и вечности в одном флаконе. Если идти от противного, то свобода без вечности – это состояние туриста, который пытается путешествовать будучи более-менее свободен в средствах, но ограничен во времени. Вечность без свободы – это состояние того, кто хотел бы повидать мир, но не может себе этого позволить. В этой жизни нам предстоит в полной мере вкусить состояние цейтнота, дедлайна. Мы рождаемся, смотрим широко распахнутыми глазами на бескрайний мир, который нас окружает, чтобы через мгновение закрыть их навсегда. Нам только кажется, что все измеряется деньгами, что проблема в достатке, а точнее его отсутствии, но на самом деле необходимо время, которого и так немного, а с каждым днём становится и того меньше.
   Затворник предпочитает обитать за Стеной Мира. Он объясняет это тем, что ему там спокойнее. Отчасти, отдельная реальность дона Хуана отделена от нашей неким барьером, стеной нашего мира. Виды внимания и есть ключи к мирам, стуктурирующим вселенную дона Хуана. Первое внимание – пребывание на конвейере, внутри отсека для цыплят. Второе внимание – выход за Стену Мира, бонус времени, практика в более благоприятных обстоятельствах, видение людей-богов, крысы-союзники, и так далее. Третье внимание – полет и следующее за этим освобождение. Умение летать как условие выживания в большом и свободном мире. Но в рамках учения дона Хуана есть ещё одна интересная концепция, связанная с тем, что Пелевин обозначает как народную модель вселенной. Это понятие о первом и втором кольцах силы. Для дона Хуана это разделение мира обычных людей и мира видящих на миры принципиально отличных договоренностей, глобальных соглашений о том, как воспринимать и интерпретировать окружающий мир. Первый тип соглашения, получивший распространение среди обычных людей дон Хуан обозначает как Первое Кольцо Силы. Второе, соответственно, объединяет соглашение о том, как называть и воспринимать вещи, бытующее среди магов и видящих. Пусть, с некоторой натяжкой, но сказанное можно проиллюстрировать соотнесением Затворника с кем-либо из Двадцати Ближайших. Последний, сам того не подозревая, поддерживает и скрепляет соглашение между цыплятами о том, что такое решительный этап или закон жизни. Все, кто остаётся возле кормушки – хотят они того или нет – соглашаются подчиняться определённым правилам, даже если – чисто умозрительно – пытаются их отвергать. Затворник, таким каким его видит Шестипалый, находится в рамках другой системы координат. Нельзя сказать, что находясь внутри отсека для цыплят он может игнорировать происходящее возле кормушки, не считаясь с предустановленными там правилами, но его нельзя назвать пленником того общественного соглашения, что установлено возле кормушки. И, конечно же, выводя Шестипалого за Стену Мира, он также освобождает его от, скажем так, из оков Первого Бройлерного Кольца Силы, которое в повести представлено как народная модель вселенной.
   Соответственно, Вторым Бройлерным Кольцом Силы является тот уровень описания, что открывается Шестипалому, впервые забравшемуся на Стену Мира. Это наглядно представлено на примере того, как называть металлическую стенку отсека для цыплят. Стенкой или всё-таки Стеной Мира? Ну и так далее. Понятно, что как-то назвать её всё равно придется. Именно поэтому тот же дон Хуан никогда не утверждал, что описание мира индейцев-видящих, включающее в себя концепцию точки сборки, эманаций Орла, предвечного Намерения претендует на истину в последней инстанции. Это всего лишь описание, способ говорить, более подробная и – в каком-то смысле – точная карта, которая вместе с этим не есть территория. Переход между Кольцами Силы, произвольный выбор того или иного соглашения существенно расширяет возможности, позволяет действовать более эффективно, но не производит тотального трансформирующего эффекта. Это как странствовать по территории комбината, вместо того, чтобы всю жизнь просидеть возле кормушки. Возможностей неизмеримо больше, но чтобы радикально изменить ситуацию необходимо нечто большее, чем расширение описания, прорисовка и детализация карты. Да, Затворник знает неизмеримо больше обычного бройлерного цыпленка, но и это относительно. И если для первого реальность ограничена Стеной Мира, то для последнего – стенами птицекомбината.

10

   Вторые сутки
   Хлещет дождь.
   И птиц как будто
   Ветром вымело.
   А ты по-прежнему
   Поёшь, – Не знаю,
   Как тебя по имени.
   Андрей Дементьев

   Стена Мира – ещё один интересный образ. Стоит отдать должное таланту автора: Стена Мира – это не только ирония, но и поэзия. Затворник может взглянуть на неё с разных точек зрения и, наверное, учитель Шестипалого давным-давно забыл свой первый взгляд на сине-зеленую металлическую плоскость, вздымающуюся до небес.
   В самом названии есть что-то надмирное, предвечное… И тут же – Стена Мира таковой только кажется. Условность Стены как стены, лишь подчеркивает условность таких барьеров, препятствий на пути к свободе. Он вроде бы есть, но остается Стеной Мира лишь до тех пор, пока мы воспринимаем его именно таким образом. Хуан обращает внимание Карлоса на то, что воин должен прыгать выше своей головы, то есть постоянно работать на преодоление, расширение таких вот – собой ли, или же социальным окружением поставленных границ. И совершенно естественно, что завтра, оглянувшись назад, он будет воспринимать их подобным образом. Стены окажутся стенками, стеночками, да и то с большой натяжкой. Это, кстати, показатель того, что есть динамика, рост.
   О Стене Мира и говорится лишь до тех пор, пока герои не оказываются снаружи, на конвейере. При всей звучности, поэтичности этого названия, с собой, что называется, его не возьмёшь. Пожалуй, нечто подобное мы видим и на примере первых книг Кастанеды. Написанное в них, странным образом отделяется от всего сказанного Карлосом в книгах последующих. Складывается впечатление, что перед нами действительно ничто иное, как плод заблуждений неофита, очарованного внешней стороной происходящего. И это более чем наглядно иллюстрируется той дистанцией, что проходит Шестипалый от первого взгляда на Стену Мира до того момента, когда видит вереницу отсеков, стоящих на конвейере.
   Вопрос в том, где пролегает наша Стена Мира? И чем это может быть для нас? Что ж, подобные вопросы могут возникнуть не только в голове белой бройлерной вороны, размышляющей о нитевидной сущности лампочек, но и простого читателя, который поднимет глаза от раскрытого журнала «Химия и жизнь» за июнь девяностого года и посмотрит куда-нибудь вдаль, ну например на небо. В принципе, он, как и мы на его месте, можем смотреть в любую сторону и везде, по сути, обнаруживать такую же Стену, ну или Стены Мира.
   Интересно, что для сородичей Шестипалого Стена Мира может восприниматься не только как препятствие на пути к свободе, но и предустановленное богами, скажем так, овеществлённое предписание всем оставаться на своих местах.
   Преодоление Стены Мира начинается с осмысления того, чем она является для тебя. Одно дело – признать, что это стена тюрьмы, которую необходимо преодолеть в любом случае, если ты намерен бежать, но совсем другое – видеть в этом крепостную стену, ограждение, некий защитный периметр.
   Но каждому – свое. Для большинства Стена Мира может оставаться надежной защитой от крыс и прочих неприятностей, но для такого как Затворник она превращается в стену тюрьмы. Вопрос только в том, кто из них будет мешать другому мыслить так, а не иначе. Какие-нибудь верующие цыплята могут всерьез озаботится тем, чтобы пресечь попытки шестипалых ставить под сомнение богоугодность Стены Мира. Да и как иначе? Кто из цыплят в здравом уме, сможет допустить нормальность ситуации, в которой Затворник прогуливается и беседует с крысой? Такой Затворник попросту
   взорвет социум, если тот попытается проглотить и переварить его. Он в кратчайшие сроки отторгается, изгоняется за Стену Мира, что в общем-то довольно логично. Если для тебя это стена тюрьмы, то никаких проблем – покиньте помещение. И здесь опять прослеживается интересная аналогия с историей, рассказанной Карлосом, ведь в первых двух книгах мы видим, как дон Хуан кирпич за кирпичом расшатывает Стену Мира Карлоса, если не сказать – грубо разрушает её, чтобы потом воздвигнуть на её месте что-то своё, новое. То, что происходит с молодым человеком, пугает не только его самого, но и любого читателя. Ко всему прочему, не так уж и сложно осознать простую вещь, что рядом с ним есть дон Хуан, то есть тот, кто способен – в случае чего – заделать им же проделанную брешь в Стене Мира. Вернемся к Шестипалому. Он боится даже мысли о том, что ему придется лезть за Стену Мира, но других вариантов нет. Убежище превращается в тюрьму, а страж в надзирателя. Вопрос времени, когда именно им подрежут не только крылышки, но и кое-что другое, а потому Затворник выбирает из двух зол меньшее. В пространстве тотального зла, которое олицетворяет собой комбинат имени Луначарского, это неизбежный, я бы даже сказал обязательный выбор. Несомненно, столкновение с социумом, прыжок с конвейера, крысы и даже люди-боги – это дополнительные факторы риска для Затворника и его ученика, которых можно было легко избежать, оставаясь неподалеку от кормушки, но иначе нельзя. Пожалуй, это важная, если не сказать ключевая особенность учения дона Хуана – за Стену Мира придётся идти, хочешь ты того или нет. И пожалуй, что здесь кроется основная причина того, почему книги Кастанеды всегда будут пылиться на темной полке запрещенной, контркультурной и даже асоциальной литературы.
   Заставь дурака богу молиться, так он себе и лоб расшибёт. Да и призывает ли Кастанеда кого-нибудь на штурм Стены Мира? Вроде как нет, хотя его книги могут рассматриваться как своеобразный манифест, призыв для тех, кто не хочет провести свою жизнь возле кормушки, кого манит реальность, скрытая Стеной Мира, кто ищет и хочет найти своего Затворника. Даже больше – внимательное и вдумчивое прочтение книг Кастанеды – это уже попытка преодоления Стены Мира. Это определенная контрольная точка на пути знания, нечто сходное с тем, через что приходится пройти Шестипалому. Духовная эволюция ученика Затворника определяется как раз такими отметками, скажем так, точками сборки его личной картины мира. Поначалу он видит Стену Мира, социум, какого-то странного цыпленка, восседающего на горе опилок. Затем, его взгляд проясняется, он осознает, что мир не таков, каким казался на первый взгляд. Шестипалый эволюционирует, пока, наконец, не оказывается на верхнем краю Стены Мира. Далее – конвейер, встреча с крысой Одноглазкой, эсхатологические видения гибели целых миров, падающих в пасть Цеха №1. И так далее, вплоть до взгляда на комбинат с высоты птичьего полёта. Это движение Шестипалого, в чём-то сродни восхождению по ступеням. Пока он не научился летать, ему приходится карабкаться всё выше и выше
   Хорошо, такому как Затворник или Гадкий Утенок было что ловить за оградой птичьего двора или комбината, а остальным? Для подавляющего большинства их обидчиков, представленных в образе всё той же галдящей и агрессивной толпы, наиболее разумным и правильным будет оставаться близ хозяина, человека. В реальности дона Хуана, как и на территории комбината многое, если не всё оказывается потенциально враждебным, а потому говорить о личной безопасности попросту не приходиться. Понятие личной безопасности должно быть исключено из обихода, вычеркнуто из словаря. Об этом, кстати, несколько в ином тоне говорит учитель Кастанеды: для воина покой – это аномалия, то есть битва продолжается до последнего вздоха, без права на обретение счастья, уюта и довольства в какой-нибудь последней гавани. Заметим, что агрессия сородичей Шестипалого, которых могла бы покоробить претензия последнего на личное покорение общей Стены Мира, несёт в себе всё тот же заряд враждебности. Они опасны в своём отстаивании права на ложную, иллюзорную безопасность; опасны в своём безумии, ослеплении, а потому для того же Затворника приравниваются к прочим обитателям комбината. Что крысы, что люди-боги, что сородичи – дремлющие вулканы, грозящие в любую минуту исторгнуть из себя потоки проблем и неприятностей.
   А вообще никакой Стены Мира не существует. Точнее, она существует в представлении сородичей Шестипалого. Мы можем сказать, что находится на конвейере вроде как более опасно, чем прятаться где-нибудь под ящиками, но это разграничение носит более чем условный характер. Как я уже и сказал выше – опасно везде. Как знать, может Затворника бодрит нахождение на конвейере? А может, едва различимая, но проникающая во все кости вибрация напоминает ему о неумолимости времени, о смерти и таким образом помогает встряхнуться? Не будем забывать и о том, что Затворник, подобно Хуану – статичный, сложившийся персонаж. Он может себе позволить быть здесь или там, не столь важно. Говоря о доне Хуане, мы вообще не можем утверждать, что перед Карлосом именно он, а не его дубль или кто-либо ещё, например. Но для Карлоса-Шестипалого это движение необходимо, а потому скрытый месседж, который мы прочитываем, лишь вплотную подойдя к Стене Мира гласит, что пока ты ещё здесь, то у тебя не так уж и много времени. Спасение, освобождение – за Стеной Мира. Как именно ты решишь эту проблему – зависит от тебя. Стену можно разбить, проломить, воспользоваться социальным трамплином – выбор за тобой, но преодолеть первый барьер необходимо, чтобы двигаться дальше.
   В системе образов «Затворника» Стена Мира в большей степени заграждение, чем изгородь, а потому местонахождение верующих цыплят очередного отсека для цыплят не может показаться чем-то случайным, а потому удивительным. С кастанедианской точки зрения, именно так и должны выглядеть верующие, искренне полагающие, что за Стеной Мира делать нечего. А интересоваться тем, что там происходит – по меньшей мере странно, а искать слабое место, не говоря уже о том, чтобы расшатывать кирпичи или делать подкопы. С этим, мы как будто разобрались, но если вспомнить о концепции так называемых эманаций Орла, то мы и есть они. Силовая скорлупа кокона – и есть личная Стена Мира для каждого из нас. Она образуется в месте, где внешние и большие силовые поля божества толтеков Орла воздействуют на малые, внутренние, то есть вроде как наши личные энергетические нити и волокна. С этой точки зрения, Стена Мира – стена моего дома и до тех пор, пока я – это я, можно наслаждаться её прочностью и целостностью. Нам лишь кажется, что прелесть самоощущения в этом случае каким-то образом связана с кажущейся незыблемостью и монументальностью того, из чего мы сконструированы, но это как ни странно очень разные вещи, а потому не лишним будет спешить наслаждаться этим сполна, дышать и быть полной грудью, не пролив из чаши жизни ни одной лишней капли драгоценного времени. Да и кто знает, что нас ждёт за стенами и границами наших Стен Мира? Будет ли нам представлена возможность переиграть партию, повторить опыт человеческого бытия, но уже в другой ипостаси? Кто возьмёт на себя смелость сказать, что человеческое и даже присуще-личностное только ему как Васе, Пете или Саше освоено полностью, прожито во всей возможной полноте дней, а потому вроде бы как исчерпано? Что часть жизни, меньшая или даже большая была прожита гармонично, красиво и безошибочно, то бишь безупречно? Я допускаю, что найдется немало и тех, кто откажется от возможности переиграть партию, с учётом уже допущенных ошибок; кто откажется вновь подойти к шахматной доске, будучи мудрее, опытнее, зная стратегию и тактику противника, но другие, и я верю, что их большинство – никогда не отринут возможности пережить свою жизнь как-то иначе, попробовать с чистого листа.
   Нео – главный герой фильма «Матрица» взламывает свою Стену Мира, когда принимает из рук Морфеуса синюю таблетку. Фактически, он преодолевает Стену Мира в своем сознании, когда пробуждается в одном из миллиардов индивидуальных инкубаторов на бескрайних человеческих плантациях Матрицы. Взломав скорлупу, он вылупляется из яйца, после чего видит подлинную реальность. Может ли он пожелать вернуться назад, например, напуганный увиденным, одержимый накатившей на него безысходностью, которую приносит ветер, наполненного смертью и ужасом настоящего мира? Так поступил, ну или по крайней мере попытался Сайфер, Иуда-предатель из команды Морфеуса. И если мы помним, условием его сделки с Агентами, была возможность возвращения за Стену Мира, в Матрицу. Обязательное условие тотального флэшбэка – беспамятство, стирание памяти, что как будто бы по силам слугам Матрицы. Но Сайферу мало вернуться домой, он хочет переиграть свою прежнюю жизнь как-то иначе, например проснуться в Матрице знаменитым киноактёром, успешным политиком или кем-нибудь в этом роде. В аналогии с Шестипалым это возможность занять более удобное место возле кормушки и даже стать кем-то из Двадцати Ближайших.
   Подобные примеры, при всей их выразительности и наглядности, есть лишь предположения, гипотезы, что произойдет с нами, если мы преодолеем свою собственную Стену Мира. Карлос, как и другие ученики дона Хуана, по сути, никогда не были предоставлены себе целиком и полностью. Отмеченные Духом, они становились подшефными Нагваля, который внимательно следил за их возможными поползновениями в сторону кормушки и уютного социума. Я у же говорил, что отпуская Кастанеду домой, дон Хуан мог знать, что тот обязательно вернётся, ведь некоторые вещи невозможно забыть и вычеркнуть из своей памяти. Да, Карлосу был предоставлен отпуск на несколько лет, но другим ученикам не давали и недели. Нагваль, подобно счастливой необратимости утверждения в истине, следовал по пятам напуганных и колеблющихся учеников, силой, хитростью, а то и ужасом – понуждая их вернуться на однажды выбранный путь. Но опять же, тема предательства никогда не поднималась Кастанедой, вопрос не ставился столь остро, как на примере Сайфера из «Матрицы». Остановить мир, а то и увидеть скрытую суть вещей и явлений, значило покорить первую вершину, в чём-то навсегда оставить её позади.
   Преодоленное препятствие перестаёт быть проблемой. Для Шестипалого Стена Мира утрачивает ореол таинственности уже в тот момент, когда он забирается на неё при помощи социума. И там же она, как это не парадоксально звучит, становится просто металлической стенкой отсека для цыплят. Теперь, если бы даже Шестипалый и захотел этого – за ней более невозможно укрыться, спрятаться и уж тем более отсидеться. Продолжая об этом, следовало бы сказать о двух сторонах человеческого существа, о тонале и нагуале, о первом как названном, уравновешенном и вместе с этим хрупком. И о втором как строго противоположном, объемлющем тональ подобно океану – остров. В этом смысле границы тоналя жизненно необходимы, ведь это стены крепости, убежища, куда возвращается осознание, после путешествий в неведомое, где человек вновь находит и обретает себя как личность. И здесь сама собой проявляется искомая мною противоположность, ведь тот же дон Хуан говорит, что лишь сильный и дисциплинированный тональ способен выстоять в столкновении с нагуалем. Это – шок, смертельно опасное потрясение, грозящее если не разрушением тела, то безумием. Цунами океана нагуаля легко превратят любой из крохотных человеческих тоналей в безжизненные каменные обломки, сметая хлипкие постройки, смывая садики и огородики, унося в холодную и глубокую могилу тех, кто только что был живым. И что же получается? Трезвость, дисциплина, выдержка и самоконтроль не имеют ничего общего с расшатыванием точки сборки, пиковыми переживаниями, изменением режимов восприятия, осознанными сновидениями, а также разными фокусами, да магическими чудесами. Скорее, без первого нет и желательно не должно быть второго.
   Не стоит упускать из виду, что у Карлоса, как и его читателей куда больше времени, чем у Затворника и Шестипалого. Да, конвейер времени продолжает двигать к смерти всё, что на нём находится, но границы Стены Мира в рамках учения дона Хуана носят более чем условный характер. Это может быть граница между тоналем и нагуалем, известным и неизвестным, мирами первого и второго внимания, и так далее. Как уже было сказано выше, нет и не может быть никаких рекомендаций, ценных указаний и уж тем более запретов или предписаний для тех, кто решит повторить путь Кастанеды без дона Хуана. В принципе, такой человек может направиться в любую сторону, что называется, куда глаза глядят. И в каком-то смысле он все равно будет скитаться внутри периметра.
   Но может это и к лучшему? Ведь мы всегда можем взглянуть на Стену Мира как на крепостную стену, что отделяет нас от того мира, где без нагваля не выжить. И вполне возможно, что там обитают существа перед которыми мы словно пушистые желторотые, чирикающие о нитевидной сущности светил в перерывах между поклевыванием зернышек. И раз уж мы заговорили об этом, то стоит вспомнить о других обитателях птицекомбината, ведь они живут где-то поблизости, почти что рядом. По ту сторону Стены Мира.
   Вернёмся к водоразделу между теми, кто уходит за Стену Мира и теми, кто остаётся внутри локального мирка, отсека для цыплят, установленного некой неведомой силой на конвейере времени. Пусть жизнь последних и коротка, но по-своему привлекательна, хотя бы тем, что протекает в стороне от ужасов и лишений, которые подстерегают всякого, решившегося на то, чтобы выпасть из социального гнезда. Причём, это не только сомнения неофита, та первая ночь Шестипалого вдали от кормушки, когда он ещё связан с сородичами невидимой пуповиной воспоминаний и общих мыслей, нет, такой взгляд назад может быть брошен и на верхнем краю Стены Мира, когда есть возможность окинуть взором не только то, что внутри, но и снаружи. И кто станет осуждать того же Кастанеду, который решил променять лишения и опасности пребывания в отдельной реальности на деньги, славу и почёт нашего мира?
   Разумеется, у человека куда больше времени, чем у желторотого цыпленка. Дедлайн катализирует ситуацию, вынуждает героев действовать безотлагательно. Именно это склоняет чашу весов в нужную тому же Затворнику сторону. Шестипалый не прочь остаться, но близится решительный этап, а вместе с ним локальный апокалипсис, местечковый конец света. Преодолев первый барьер, герои получают фору, бонус выигранного времени. Это – существенная прибавка к сроку, это куда больше, чем положено рядовым бройлерным заключенным, но не стоит обольщаться, тем более, мы видим смысловую деформацию как и сюжетный фейк в том, что Затворник представлен внешне неотличимым от Шестипалого. Несмотря на то, что он значительно старше, а значит, как минимум, крупнее своего желторотого падавана – это никак не отмечено. Шестипалый видит в нём одного из своих сородичей, таинственного незнакомца, и не более того, тогда как печать прожитого уже должна была оставить свои отметины на облике этого существа. Такой Затворник уже не мог бы себе позволить отрешенное высиживание вдали от социума.
   Заметили б. Причём не только соглядатаи и стукачи Двадцати Ближайших, но и товарищи покрупнее – люди-боги, в частности.
   Так что мы видим не просто случайное появление Затворника в одном из отсеков. Нет, это его последнее возвращение на конвейер. Он практически сдался и готов признать, что Стены Мира слишком высоки для того, кто так и не научился летать…

11

   То, что люди называли по наивности любовью,
   То, чего они искали, мир не раз окрасив кровью, Эту чудную Жар-Птицу я в руках своих держу,
   Как поймать ее, я знаю, но другим не расскажу. Константин Бальмонт

   Пора сказать несколько слов о довольно забавном и своеобразном персонаже, который вместе с этим может показаться неприятным и даже отталкивающим. Она встречается за Стеной Мира, где-то под конвейером. В этом смысле, Одноглазка – существо потустороннее не только для Шестипалого, но и всех остающихся на конвейере. Как ни странно, но это доброе и мудрое создание, что ушло от подобных себе ещё дальше, чем желторотые покинувшие социум и кормушку. Появление Одноглазки становится ещё одним потрясением для Шестипалого, ученик вдруг обнаруживает, что его картина мира продолжает расползаться, обнажая под собой иное описание. Вселенная расширяется, открывая другие миры и неведомые измерения.
   Крысе отведено не так уж и много места в тексте, но есть ощущение, что она играет свою, какую-то очень важную роль. И действительно, говоря про отношения Затворника и Одноглазки, мы, по сути, говорим о возможности контакта и даже взаимодействия с другими, осознающими себя формами жизни. В рамках учения дона Хуана некоторые могли стать союзниками, спутниками воина на пути знания. Со слов Кастанеды выходило, что у самого Матуса было таких несколько штук и отправляясь в своё последнее путешествие, он передал их Карлосу, как оставляют на чьё-нибудь попечение домашних котиков, не имея возможности забрать их с собой куда-нибудь в Индию. Но что ещё более любопытно, на уровне простого и вместе с этим уместного, талантливо поданного образа, Пелевин сообщает вдумчивому читателю всё тоже самое, что и Кастанеда: наличие или отсутствие союзника не является гарантом спасения.
   Сказанное может быть проиллюстрировано тем, что крыса Одноглазка такой же пленник на территории птицекомбината. По словам ДХ, союзник даже может сковывать духовного воина, тем самым представляя для него некоторую опасность. Чужеродность этих существ сказывается на том, что они преследуют собственные цели, едва ли понятны тому, кто их пытается использовать в своих интересах. Неслучайно Затворник оказывается от совместного путешествия с Одноглазкой в подземную шахту, выбирая свой путь.
   Согласно учению ДХ, союзники – смертны как и люди. Это во-первых, а во-вторых, подобно крысе Одноглазке, они заключены в хищной вселенной, о которой говорит учитель Кастанеды. ДХ оценивает этих существ с точки зрения их возможной практической ценности, и оказывается, что по-настоящему полезными для искателя истины и свободы могут быть лишь редчайшие представители этого, так сказать, вида. А что же другие? В рамках учения дона Хуана они не означиваются как потусторонние вампиры, но в одной из заключительных книг Кастанеды будет сказано о так называемых летунах, которые якобы питаются светимостью человеческого осознания. Кстати, бытует мнение, что своей повестью автор «Затворника» провидел эту концепцию, но может все дело в том, что человеку проще воображать врага вовне, списывать свои проблемы и неудачи на некую могущественную враждебную силу, чем на собственную лень и глупость.
   Интересно, что люди-боги как бы отделены от происходящего с главными героями, хотя и влияют на это напрямую, а вот крысы, пусть даже и не совсем продвинутые – в одной плоскости с Затворником и Шестипалым. С ними можно побороться, попытаться договориться и даже как-то взаимодействовать. А вот крысы представляют собой отдельную проблему, для искателей истины вроде Затворника. Но они же, а точнее одна из них, вдруг становится для него союзником. Разумеется, исключение, лишь подтверждает правило, но мы видим, что в образе Одноглазки, автор говорит о том, что там, за пределами Стены Мира даже такое оказывается возможным.
   Вопрос, а так ли необходим человеку контакт с этими существами? Не лучше ли вообще избегать цыплятам контактов с крысами, пусть даже и продвинутыми?
   Контакт неизбежен. Говоря о смысле человеческой жизни, Хуан подчеркивает, что наша судьба как людей, наше предназначение – это учиться ради открытия новых, непостижимых миров. Сам факт существования потусторонних существ, как и потенциальная возможность взаимодействия с ними – это не препятствие, подобно Стене Мира, возвышающееся перед искателем истины. Союзник, как и шанс его приобретения, скорее побочный эффект движения в правильном направлении, нечто сопутствующее воину на пути знания. Затворник, мог бы обозначить это приблизительно так: крыс бояться – за Стену Мира не ходить.
   Но неизбежность контакта не значит, что он произойдет когда-то в будущем. Как знать, быть может подобный контакт давным-давно состоялся, а теперь носит сугубо односторонний характер. Почему бы тогда не поговорить о близких контактах четвертой степени, то есть том уровне взаимного соприкосновения, что оставляет далеко позади контакт визуальный и даже физический, переходя на уровень куда более тонкий – самосознания, внутреннего диалога, а то и замещения собственной воли, как таковой.
   Что же касается инопланетных форм жизни, как и представителей других высокоразвитых цивилизаций, то на фоне учения дона Хуана, подобные измышления выглядят довольно плоско и нелепо. Да и вообще, а что тут можно себе выдумать или хоть как-то представить? Мистики, подобные КК, утверждали, что обитаемая вселенная, населенная невообразимыми формами жизни начинается прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки, ну или за ближайшим поворотом. Тот же Даниил Андреев писал о брамфатуре Земли, многослойной планетарной реальности, многомерном узле-континууме, где уровни бытия сплетаются и связываются воедино, вместе с этим оставаясь настолько обособленными друг от друга, что иначе как отдельными реальностями это не назовёшь. В книгах Кастанеды отделенность одних существ от других обсуловлено барьером восприятия, который преодолевается взаимной сонастройкой, правильной и видимо достаточно длительной фокусировкой внимания.
   Отчасти проблема ещё и в опоре на сугубо материалистическое мировоззрение. При всех плюсах подобного взгляда на вещи, возникает размытость, расплывчатость духовной перспективы. Я уже не говорю про однобокость представления, будто всё, что нам остаётся это штабелями укладываться в криогенные трюмы, после чего десятилетиями мариноваться в собственном соку, пока металлические гробы с ракетными двигателями не доползут, сквозь великую пустоту к очередному желтому карлику…
   Визионер способен увидеть космос прямо перед собой, а то и внутри себя. Для героев «Затворника», не говоря уже о Кастанеде – в этом нет и не было никакого сомнения. Обнаружить чужое и чаще всего скрытое присутствие не так-то сложно, но вот что с этим делать впоследствии? Одно дело, когда от возможных соседей по креслу в Межгалактическом Альянсе нас отделяет пара сотен световых лет, но совсем другая ситуация возникает, когда граница, а значит и её проницаемость определяется направленностью внимания. Как бы не оказалось, что никакой границы нет, ведь в противном случае придётся оставить мысль о классическом начале вторжения, когда огромные сигарообразные корабли зависают на орбите матушки-Земли, а оттуда вываливаются пачки десантных ботов… И здесь напрашивается предположение, что вторжение давным-давно состоялось, что мы – проиграли, просто сами того не понимаем, а захватчики сконструировали для нас уютный иллюзорный мирок, где мы проживаем свои жизни в счастливом -относительно, конечно – неведении.
   ДХ говорит КК, что мы слабо представляем, кем на самом деле являемся. Это напрямую, касается и нашего потенциала, как существ, имеющих энергетическую основу. Возможно, придёт время и распространённые представления о межзвёздным путешествиях будут восприниматься нами как и любые другие устаревшие представления фантастов о тех или иных вещах, технологиях и связанных с ними событиях. Чтобы встретить крысу Одноглазку, нашим героям не требовалось покинуть здание комбината. Достаточно было выйти за границы Стены Мира и спуститься с конвейера. Но какой эффект произвело появление разумного союзника не только на Шестипалого, но и читателя!
   Итак, своим появлением крыса-вегетарианка отрабатывает сразу несколько сюжетных схем. Во-первых, она укрепляет авторитет Затворника в глазах не только Шестипалого, но и читателя. Тут же идёт отработка по социуму, причём не только примитивности и однобокости царящих там представлений, в том числе и о крысах, но и по агрессивности, тупой злобности птичьего сообщества. В мире Шестипалого подлинными врагами являются не какие-то крысы или даже люди-боги, а домашние его. А вот крыса Одноглазка, как ни странно, куда ближе к нему по духу, чем кто-либо из пернатых собратьев.
   В чём-то, Одноглазка – второй учитель, Затворник с той стороны или бенефактор, выражаясь по-кастанедиански. И кто знает, не так ли начиналось странствие Затворника по территории комбината? Спрыгнув с конвейера, он встречает крысу, которая помогает ему выжить и учит всему тому, что знает сама. Интересная мысль! – учителя можно найти не только по сю сторону Стены Мира, но и там, в иной, отдельной реальности.
   Крыса Одноглазка поддерживает Затворника в трудную минуту, порою скрашивая его одиночество. Как существо, обитающее на той стороне, она может выступать в роли проводника, защитника и даже учителя. Конечно, крыса может сделать для бройлерного цыплёнка то, что окажется не под силу даже Двадцати Ближайшим. И так далее, и тому подобное. Мы можем видеть, что определение союзник подобрано для всего сказанного как нельзя лучше.
   Индейцы-видящие были теми ещё прагматиками. Именно поэтому они оценивали неорганических существ с точки зрения их возможной практической ценности, полезности для воина, скажем так. В рамках присущего им мировоззрения вообще не было концепции какого-то древнего врага, только жаждущего как бы извести под корень всё человечество. И здесь мне видится принципиальная развилка, например, с христианским воззрением на эти вещи. Иные, в том числе и куда более высокоразвитые формы жизни не видят в человеке друга или врага. Там нет любви или ненависти, в привычном нам понимании этого слова, как нет ненависти к цыплятам со стороны сотрудников птицекомбината. Ничего личного не будет и в том, что крыса деловито и спокойно сожрёт цыплёнка-другого. Комбинат, в этом смысле, в большей степени машина, мясорубка из которой надо успеть выскочить. И это, кстати, довольно точное отражение вселенной дона Хуана, где мир – хищник, встречи с которым желательно избежать.
   С этой точки зрения становится очевидной бесполезность какого-либо сопротивления, революции или попыток выступить против поработителей. Зайцу не под силу тягаться с волком, таков порядок вещей, так устроена пищевая цепочка, в которую они включены. Появление врага носит случайный, а не закономерный характер. Комбинат как система в целом – это просто огромный работающий механизм, из которого необходимо как можно спокойнее и аккуратнее извлечь своё маленькое и пока ещё живое тело. А если кто и кажется нам врагом, то тут мы вновь возвращаемся к концепции мелких тиранов. Повторяем то, о чём уже говорили, обсуждая птичий социум и обрюзгшего Ближайшего. Система обезличивает всех, кто ей служит. Она, как бы встраивает их в себя. Власть предержащие на любом уровне до самого высшего, где, по нашей аналогии, почивает директор сети птицекомбинатов, словно шестерёнки, узлы огромного механизма. Некоторые помельче, другие покрупнее. И все. Стоит им приблизиться к обретению себя, возрождению в своих душах чего-то личного, индивидуального, как они, подобно Шестипалому, очень быстро отторгаются системой. Цыплёнка вышвыривают под Стену Мира, а сотрудник комбината теряет работу. И так далее. Именно поэтому у них нет имён. Имя на территории комбината ещё нужно заслужить, и первый шаг к этому – задуматься о смысле жизни, задаться вопросом о нитевидной сущности светил. Если искать виноватого внутри этой системы, то виновны все, без исключения. Для Затворника и Шестипалого опасны все окружающие, что сородичи, что крысы.
   Мне нравится одно высказывание дона Хуана, когда, обращая внимание на страх Карлоса по поводу возможной встречи с союзником, он сказал, что тому в большей степени следует опасаться возможной встречи с плохими людьми, так как они могут быть куда более опасными и страшными существами, чем духи. У автора «Затворника» это отзеркаленно довольно точно: сородичи – хорошо, если не убьют, а за Стену Мира вышвырнут, тогда как крыса – это союзник, помощник и настоящий друг. Тема союзников подробно и обстоятельно раскрыта в седьмом томе сочинений Карлоса, в книге «Огонь изнутри». Кажется, будто «Затворник» провидит и то более чем необычное и где-то даже противоречивое заявление дона Хуана, которое вписано Карлосом в один из эпизодов десятого тома своих сочинений. Там дон Хуан, якобы раскрывает ключевую проблему, главное препятствие на пути воина, которым как раз и является вышеназванный летун, неорганический вампир, выращивающий нужного ему человека на конвейере времени. Они манипулируют человеком на эмоциональном уровне, вынуждая его волноваться, беспокоиться, бросать начатое на середине, не держать слово. И тут, как ни странно, ещё одна свежая отсылка к «Затворнику».
   Единственный способ противостоять этим существам, грубо говоря, стать для них несъедобным – это строжайшая самодисциплина. Именно это помогло последователям Шестипалого вернуться на второй, добавочный круг проезда по конвейеру.
   А вообще, концепция внешнего и могущественного врага дает хороший повод для самооправдания. Оправдания в том числе и того, почему у последователей Кастанеды ничего не получается. Не отрицаю, что были локальные, хотя во многом случайные успехи, но по большей части это касалось второстепенных вещей вроде остановки внутреннего диалога, неделания, сновидения или практики перепросмотра. Самое же главное – видение, так и осталось тайной за семью печатями.
   Поначалу кажется, будто идея загадочных воладоров – неорганических вампиров, паразитирующих на светимости человеческого осознания – как будто бы все упрощает. Прокачивай дисциплину, намерение и самоконтроль – и будет тебе счастье. Однажды воладоры отступят от несъедобного воина и тогда светимость осознания восстановится сама собой. Как по мне, это слишком поэтично, расплывчато. Особенно, после всего того, что уже было сказано Кастанедой об учении дона Хуана. Впрочем, в их существование можно верить также как и во все остальное. То есть верить, не веря. А если поискать ответ где-нибудь на территории комбината имени Луначарского, то подобным воладорам там просто не находится места. Не вписываются они в общую картину, так сказать. Летуны – это нечто среднее между крысами и людьми-богами. Для крыс, они слишком круты, так как жёстко контролируют своё стадо, а для сотрудников комбината немного мелковаты, хотя бы потому, что не отвечают за создание этого мира. В романе «Ампир В» один из героев выдвинет предположение, что эти существа подобны летучим мышам-кровососам, которые поселились в оставленном дворце для проведения мистерий. Или – по мне более подходящая версия – оккупанты, захватчики, с которыми у местных властей сложилась довольно прочная и устойчивая коллаборация. Впрочем, Двадцать Ближайших, пусть и могут быть представлены как пособники режима, но коллаборационистами их можно назвать с очень большой натяжкой. Воладоры как образ, не находит себе соответствия в тексте про Затворника.
   В предыдущих своих книга, когда Карлос устами дона Хуана говорил о глупости как тёмной стороне человеческого существа, то предлагал своему ученику больше внимания обращать на своё поведение, вместе с этим не потакая себе. А вот эти измышления о воладорах, древних и мудрых потусторонних змеях-искусителях, лишь нагоняют мутную волну, поднимают лишние, затуманивающие разум эмоции. Фактически это просто балласт– знание, которое бесполезно.

12

   Звезды еще не гасли. Звезды были на месте, Когда они просыпались
   В курятнике
   На насесте
   И орали гортанно.
   Иосиф Бродский

   Затворник с Шестипалым периодически говорят о Боге, но каком? Курином, что ли? Что ж, бог Затворника и Шестипалого – это человек. Люди-боги в повести представлены как некий собирательный образ того самого человека, что виновен в происходящем. Вместе с этим просить человека о помощи не только бесполезно, но в чем-то даже и опасно. Что касается Шестипалого, то постановка вопроса Затворника говорит сама за себя. «У вас там даже в Бога веруют?» – приблизительно так мог бы прозвучать его вопрос, и вот это «у вас» предопределяет всё, что Шестипалый мог ему на это ответить. Скажи Шестипалый «у нас» – и это бы значило там, то есть внутри отсека для цыплят, на первом и самом нижнем уровне мира-тюрьмы кто-то верит в какого-то бога, хотя большинство даже не может разобраться в чём, собственно, значение их короткой и суетливой жизни, а витающие в воздухе миражи, вроде бройлерной спартакиады или решительного этапа не прибавляют смысла происходящему, а скорее компенсируют его отсутствие.
   Правда, Шестипалый может уточнить, что это не у нас, а у них. Но ты тогда где? Или с кем? Действительность отсека для цыплят подобна пузырьку внутри пузыря; это камера внутри тюремного двора и если там верят в бога или богов, то оказавшийся за Стеной Мира может их увидеть. Наверное, это дает право Затворнику проявлять вполне обоснованный скепсис, с иронией и даже скукой в голосе спрашивать ученика, что он думает о боге.
   Возле кормушки – в богов верят, а за Стеной Мира – их видят. Вера в таком случае – удел тех, кто остаётся в мире обычных людей, по сю сторону Стены Мира. Их вера легко направляется Двадцатью Ближайшими, да и вообще верующие, в основной своей массе, потенциально опасные субъекты, с которыми надо вести себя более чем осторожно, избегая прямых столкновений и продолжительного взаимодействия. А какой там у них бог – не столь важно. Говоря о Боге, с Шестипалым, Затворник не видит смысла слишком уж распространяться по этому поводу. Да и что тут скажешь? Затворник видит людей-богов, как тех, кто обслуживает конвейерную линию, пьёт водку и горланит странные божественные песни. Такие даже находят отклик в душе крылатого странника между мирами. В остальном, ничего особенного. А если удается присмотреться повнимательнее, то можно заметить, что и боги – смертны, немощны, а местами непроходимо глупы. Что, кстати, роднит их с пернатыми товарищами по несчастью.
   На месте Шестипалого я бы спросил своего учителя, а где их Бог? Или Затворник, зная язык на котором говорят сотрудники птицекомбината, как-то, при случае, мог бы поинтересоваться: а где ваш Бог, люди? Об этом, кстати, как-то спрашивает и дон Хуан у Кастанеды. В тексте это представлено несколько иначе, но смысл сохраняется; может ли твой Бог помочь тебе? И даже более резко и прямо: «Ну и как? Уже помог?!» Да, учителя Кастанеды нельзя назвать атеистом, который настойчиво и последовательно практикует разуверивание себя в чём-либо подобном, но и человеком верующим, набожным его назвать нельзя. Иллюстрируя это примером Затворника, можно сказать, что дон Хуан, забравшись на свою Стену Мира увидел силу, правящую судьбой всех живых существ, но силу, проявленную подобно воле владельца сети птицекомбинатов. На протяжении всего повествования Затворник не говорит об этом главном для всех боге, скажем так, Курином Боге ни единого слова. И без того понятно, что сотрудники птицекомбината – пешки, статисты, а потому их божественность может высмеиваться как угодно долго, с самых различных точек зрения. Но вот над владельцем комбината уже так не посмеешься.
   Кстати, соединение несоединимого – божественность и вполне очевидная человеческая глупость производят не только на Шестиплаого, но и читателя довольно яркий и запоминающийся эффект. Впрочем, иронизируя над верой бройлерных цыплят в Куриных Богов, автор, тем не менее, обходит вниманием куда более серьёзный и важный момент – действительную, реальную власть человека над другими живыми существами, сонаселяющими с ним землю. И здесь важно бы поговорить учителю со своим учеником о Человеке-Боге как Тиране, чья могущественная, не побоюсь этого слова Божественная воля, для таких как Шестипалый сопряжена со страданием, болью и ужасом. И если смотреть на происходящее так, то желторотый вправе говорить о Боге как Творце неблагом, о Боге как главном Тиране и Надзирателе, о Боге как главном Хищнике, которому испокон веков приносятся неисчислимые жертвы. Система в виде птицекомбината, лишь малая часть, один из великого множества жертвенных алтарей, где непрерывно проливается кровь невинных созданий и люди-боги как жрецы этого Куриного Молоха, лишь подчеркивают и утверждают это. И вот если Бог именно такой, то зачем о нём говорить, да и что тут скажешь?
   Человек-Хищник, стоящий над бройлерной вселенной не столько злой, сколько расчетливый. Злой он для цыплят, для своих жертв, тогда как они для него полуфабрикат, восполняемый ресурс и не более того. Так вот, тема куриного бога красной нитью проходит через всё повествование. Ещё раз: «И что у вас говорят о Боге?» – с печальной усмешкой спрашивает Затворник, наперёд зная любой из возможных ответов, ведь среди них будет и благоговение, и раболепие, и отрицание, и неверие. Верующие цыплята будут склоняться к идее благого и любящего их Творца, тогда как бройлерные атеисты станут оспаривать саму возможность Его существования. Затворник предлагает Шестипалому отбросить блуждание в лабиринте ограниченных представлений и ошибочных суждений, подняться на Стену Мира и своими глазами увидеть конвейер, отсеки, рядами уходящие в Цех Номер Один, а то и парочку людей-богов. И пусть тирания владельца сети птицекомбинатов кажется тотальной в своём проявлении, учитель Шестипалого сохраняет надежду на то, что есть предел и его могуществу, что есть места свободные от власти этого далекого, непостижимого, но вместе с этим такого близкого и ясного в своей чуждой враждебности существа. Бог не благ, а значит надо поискать другого Бога, а то и место, где Его нет. Да и нужен ли такой Бог? Всемогущество со знаком минус становится проблемой, которую нужно как-то решать, тем более другие разумные существа выбирают рабство, склоняя свои головы перед тираном, они оставляют Затворника в печальном и мудром одиночестве. Кажется, будто тирания Куриного Бога проникает в сердца и души, обращая живых существ в крохотных и мелких, но всё же тиранчиков, каждый из которых рад выслужиться перед своим незримым и великим Хозяином, а может и потягаться с ним в глупой слепоте самодовольства. Что может быть слаще для них, чем на мгновение – ведь, что их жизнь? – ощутить себя на троне Куриного Бога, поиграть в местечкового царька или божка, распространяя свою власть, пусть не на весь мир, то хотя бы на своего ближнего. Мы видим таких тиранчиков на всех уровнях, но самое аномальное в их поведении, заключается в том, что они не перестают от этого быть рабами, жертвами насилия и произвола.
   Главное, что злиться, сердиться и обижаться на них попросту бесполезно. Это ещё и бессмысленно, хотя бы потому, что подражая Тирану, они обезличиваются, утрачивают себя, пока они в Нём, или Он в них – их нет в себе. Тиран замещает личности, стирая имена. Именно поэтому есть Двадцать Ближайших, есть социум и галдящая толпа с одной стороны, а есть Затворник с Шестипалым – с другой. На кого обижаться? На конвейер? На птицекомбинат и его сотрудников? Один уволится – придёт другой. Точно также произойдет с распределением власти возле очередной кормушки. Настоящим становится только тот, кто выбирает не подчиняться Тирану, действуя принципиально иначе, назло злу, если так можно выразиться.
   На страницах своих книг Кастанеда представил людей знания теми, кто достиг немыслимых вершин, кто оказался столь высоко, что увидел источник всего сущего, альфу и омегу, предвечную силу, правящую судьбой всех живых существ. Бросая короткие взгляды на это, люди знания постепенно составили для себя общее представление о том, что им открылось. Условно, обозначив возносящийся в бесконечность столп энергии образом Орла, они убедились в колоссальной, непостижимой отчужденности этой силы от ничтожного, мельчайшего в её владениях человечества. Орёл был настолько далек от людей, насколько это было возможно, но некая связь между Ним как творцом и людьми, как его созданиями всё-таки сохранялась. Как и бог Затворника, Орел Толтеков давал жизнь как бы взаймы, на время, чтобы однажды забрать его. На языке своих образов, видящие говорили о конвейере и Цехе №1, но в отличии от своих глупых и до безобразия наивных сородичей, видящие не спешили молиться и поклоняться своему главному тирану и палачу.
   Тиран и палач на вершине мира… Приходится признать, что хорошего тут мало. Да и есть ли он на самом деле – этот другой, любящий и всемогущий бог?
   Мы видим, что на территории птицекомбината ему так и не нашлось места. Там, где большинство рвёт друг другу глотку за место у кормушки-поилки, а редкие одиночки ломают гайками крылья в безуспешных попытках вырваться на свободу, идея любящего и всемогущего бога так и не нашла уместного воплощения. Вместо этого во всем ужасном великолепии предстал бог реальный, истинный для всех, остающихся близ кормушки – директор сети бройлерных комбинатов, какой-нибудь мясомолочный магнат-мультимиллиардер. И ты точно подметил, что образ владельца сети комбинатов как незримого хозяина бройлерного космоса видится мне довольно удачным примером для описания пресловутого Бога Толтеков– непостижимого и чуждого Орла. Наше людскоё в нём столь ничтожно, что также легко укладывается в бройлерную аналогию: кому из людей есть дело до переживаний цыпленка на конвейере?
   Но чтобы не фокусироваться исключительно на птичьей теме, можно достаточно легко представить похожую ситуацию, обрамлённую в другие, скажем так, более серьезные и взрослые фантастические декорации.
   Например, на уровне истории, где главные герои – люди, оказавшиеся в плену могущественной инопланетной цивилизации. Что хуже, они родились в этом плену, а потому даже не имеют представление о том, что такое свобода. И вот это порабощение, длящееся столетиями постепенно привело к тому, что человек утратил веру в себя, свои собственные силы, возможность что-то изменить… Наконец, одному из главных героев представляется шанс выбраться из чудовищной ловушки. Повстречав свободного человека, какого-нибудь подпольщика, но вместе с этим мудреца, философа и воина, такой герой делает первый шаг к освобождению. А вокруг всё тоже: мир-тюрьма, тысячелетнее инопланетное рабство, уничижение человека, низведение его на уровень сугубо биологической особи без малейшей надежды или даже крохотного просвета на спасение. Представим, что сюжет развивается похожим образом, пока героям не приходится вернуться в один из тюремных дистриктов, где они обнаруживают общину верующих.
   И пока герои прорываются к свободе, чуть ли не с боем, такие предпочитают потреблять свой народный опиум, ничего не видя вокруг себя, не желая ничего замечать. Здесь, на самом деле, материал для десятка фантастико-психологических триллеров, причём верующих, можно представить не только как людей слабых и запутавшихся, но и пособников инопланетного режима, а то и вовсе как разносчиков специально разработанного инопланетянами ментального вируса, что держит человечество в древних оковах страшного рабства, мешая тем самым прогрессу и освобождению.
   Но вернемся к тому богу что все-таки есть для Затворника и Шестипалого. К Куриному Богу. Итак, директора комбината просто так не увидишь в одном из цехов, но вместе с этим имеет место его незримое присутствие, его воля. Вот и выходит, что отчужденность правящей высшей силы от судьбы какого-нибудь Шестипалого, тем не менее, сопряжена с вниманием к тому, находится ли он на своем месте. Можно даже сказать, что без воли директора ни одно перо с тушки цыплёнка на разделочный стол не упадёт, но тут же нам видится некий технологический зазор, лазейка, которой может воспользоваться какой-нибудь искатель истины. Директор слишком большой, скажем так, для судьбы отдельного цыпленка, а это даёт ему шанс не разбираться с системой напрямую, но проскользнуть мимо её жерновов. Говоря проще, Шестипалому противостоит не столько личность, сколько машина, систему, которую обойти вроде как проще. Ко всему прочему, директор вряд ли недосчитается одного-двух беглецов. Вот и получается, что при всей грандиозности системы, чудовищном и даже подавляющем величии Куриного Бога, Затворник и Шестипалый изыскивают возможность подкачать крылья где-нибудь под конвейером, при условии, разумеется, что они сумеют там выжить и как-то обосноваться, закрепиться, что ли.
   Сцена возвращения Затворника и Шестипалого в один из отсеков для цыплят видится мне довольно жёсткой, я бы даже сказал циничной сатирой на христианство. Община верующих – первый маркер, но есть и другие —первосвященники, молитва, пост. В свете всего вышесказанного нетрудно предугадать какое место в повествовании займут наивные и одурманенные народным опиумом сородичи Шестипалого, коль им посчастливилось приболеть верой во что-то лучшее, находясь на конвейере в одном из отсеков для цыплят. Они видят в Затворнике и Шестипалом мессию и пророка его, а потому главным героям не составляет труда, так сказать, перехватить управление, взяв его из лапок цыплячьих первосвященников. Ирония обрушивается не только на головы желторотых, но и саму идею, будто свыше может снизойти что-то хорошее. Превратное толкование происходящего подталкивает глупых верующих цыплят видеть в Затворнике и Шестипалом посланнико» свыше, но Куриный Бог никого никуда не посылал – Он посылает всех в Цех №1. Впрочем, против автора не попрёшь и если уж он решил поместить молящихся и верующих в отсек для цыплят, то это они, а не продвинутые искатели истины окажутся в самом невыгодном свете. Я думаю, мы ещё вернемся к разговору о верующих и даже первосвященниках-манипуляторах в процессе разбора «Желтой стрелы» – следующей повести Пелевина Пока же, хочу дополнить сказанное мыслью о том, что в рамках традиции видящих, лишь самые безупречные, если не сказать наилучшие из людей могли рассчитывать на переход на более высокий эволюционный уровень, видимо связанный с увеличением энергетической массы и общей продолжительности личного бытия.
   Остальные, судя по всему, выполняли роль сборщиков отрицательного опыта. Здесь также прочитывается аналогия с единичными затворниками-шестипалыми, которые могут улететь и галдящей толпой, набирающей массу. В «Активной стороне» Карлос говорит об этом чуть более мягко: мы – зонды: наблюдатели, исследователи заброшенные во Вселенную, от добросовестности проделанной нами работы зависит возможность продолжения, повторного запуска. Своя логика в этом есть, но только если приравнять человека к мириадам других живых существ. Согласно учению дона Хуана, носителей осознания, в том числе имеющих неорганическую природу – полным-полно. Важно, что все они находятся на одном огромном конвейере, а потому образ комбината с Цехом №1 подходит для иллюстрации этого как нельзя кстати.
   Ещё раз подчеркну, что счастливая концовка «Затворника» – иллюзорна, хотя случайный и даже временный успех главных героев способен произвести такое впечатление. Инфернальная картина мира, нарисованная Пелевиным, лишь слегка, поверхностно перекрывается тем, что кому-то и когда-то удалось из такого мира убежать, как-то спастись. Но мы-то понимаем, что этого мало, а то и попросту недостаточно. Спасение должно быть доступно и открыто для всех его ищущих и жаждущих. А значит, спасение должно быть возможно, достижимо. Я не говорю, что в идеале комбинат должен быть закрыт, а все птицы возвращены в дикую, естественную для них среду обитания – это уже другая история, но на примере «Затворника» мы видим тупик, что-то настолько безнадежное в своей беспросветности, что впору закрывать глаза и опускать руки, а кому и крылья.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   Кастанеда умирает весной 1998 года. В его истории, учитель и ученик не улетает вместе. Переиначивая концовку «Затворника», мы могли бы вернуть Шестипалого в один из отсеков для цыплят. Там он находит новых шестипалых и пытается научить их всему тому, что знает сам. Это и сложнее, и проще. Трудность состоит в том, чтобы проводив учителя в последний путь остаться одному. Это мы и видим по тому, что происходит с Карлосом, после ухода дона Хуана, когда ему и только ему приходится взять на себя бремя короны Последнего Нагваля.
   И вот, вернувшийся Шестипалый рассказывает желторотым про своего Затворника. История о нем становится легендой, ещё одной сказкой о силе. Подобно цыплятам ненадолго поднявшим клювы над кормушкой, мы видим силуэты Хуана и Карлоса, застывших на краю Стены Мира. Или всё-таки нет? Или это просто мираж, оптическая иллюзия, и пока мы пытаемся проморгаться – они исчезают, растворяются, словно их там и никогда не было. Сейчас, по прошествии двадцати лет, можно сказать, что растворился только дон Хуан, а вот Карлос – живой и настоящий – вернулся на Землю, где и провёл свои последние дни неподалеку от мира обычных людей. Уже по содержанию последних из написанных им книг видно, что акценты медленно и неумолимо смещаются с чего-то допустимо возможного в непосредственной близости от дона Хуана до оправдания невозможности чего бы то ни было подобного, в ситуации отсутствия Нагваля как такового, причём не только для Карлоса, но и его более чем многочисленных читателей.
   И подобно каким-то цыпочкам возле бройлерного гуру, сидящего неподалеку от кормушки, рядом с Кастанедой появляются какие-то загадочные дамы, претендующие на роль учениц, ведьм или черт знает кого. Не только Орел, но и Намерение, Дух подменяются Вселенной, якобы отвечающей на твои запросы, а на самом деле пустой и равнодушной в своей безличности. Руины прежней традиции завешиваются рекламными баннерами с предложением условно-бесплатных образовательных услуг, магические семинары и мастер-классы по скорейшему сдвигу точки сборки знаменуют собой что угодно, но только не начало новой эры. Ситуацию не спасает, а лишь усугубляет появление Первой Магической Корпорации, да и клоунада перед телекамерами не прибавляет происходящему даже толику здравого смысла. Это и многое другое слишком напоминает возню около кормушки, которая в конце концов вплотную подводит Кастанеду к решительному этапу.
   Правда, это будет несколько позже. С момента публикации «Затворника и Шестипалого» пройдет ещё восемь лет и все это время многие читатели Кастанеды будут верить и надеяться, что Последний Нагваль даст им что-то кроме своих книг.
   Что касается автора «Затворника», то наверное году так в девяносто третьем, он уловил что пик пройденн, что начинается закат звезды по имени Кастанеда. Это не могло не найти отражения в общем настроении романа «Жизнь насекомых». Но на рубеже девяностых, как мне кажется, царила совсем другая атмсофера. Уже была опубликована «Сила безмолвия», но ещё не увидела свет книга «Искусство сновидения». В принципе, это был наилучший момент, чтобы уходить красиво, безупречно, сгорая в огне изнутри. Но этого почему-то так и не произошло…
   Так что же все-таки случилось с Кастанедой? Почему всё закончилось именно так, хотя многие почитатели его творчества ожидали чего-то иного, если не сказать кардинально противоположного? Почему после шестнадцати лет затворничества, Карлос появляется на публике в окружении странных и подозрительных личностей, дает лишние противоречивые интервью, втягивается в судебные разбирательства? Это ли заповедовал ему дон Хуан? Таким ли хотел видеть Затворник своего ученика, вернувшегося в один из отсеков для цыплят?
   Мы можем вспомнить как учитель Кастанеды говорил, причем неоднократно, о людях, которые пытались вернуться домой, к нормальной, обычной человеческой жизни. Кто же это были? Чаще всего простые и бедные ребята, для которых встреча с Нагвалем стала не столько счастливым билетом, сколько путёвкой в новую, и не сказать, чтобы очень уж легкую жизнь. Разумеется, Нагваля встретить – это не лотерею выиграть, хотя и здесь многое зависит от точки зрения, но видимо не всё цыплята, оказавшиеся за Стеной Мирой, так уж обрадовались произошедшему. В конце концов, и сам Карлос начинал похожим образом: напуганный происходящим, он попытался сбежать, а дон Хуан позволил ему это сделать.
   А позже, лет через двадцать, дона Хуана уже не было рядом. Карлос был богат, знаменит и, в принципе, избавлен от необходимости кого-нибудь предавать. Это Сайферу надо было ещё доказать свою лояльность Матрице, сдать с потрохами не только Морфеуса с командой, но и чуть ли не всё человечество. А кого предаёт Кастанеда, после того как решает бросить последний взгляд на пески, кактусы и скалы Мексики? Стоит ли больших усилий возвращение домой, на родные места обычной реальности, если оно и так происходит само собой, если для этого не нужно ничего делать, если всё что требуется – это просто окружить себя приятными и красивыми женщинами, употреблять алкоголь и наркотики. И что предосудительного в том, если в паузах между удовольствием от достатка и достатка в удовольствиях такой человек сможет пожинать плоды своих литературных трудов, причём не только в финансовом, но и эстетическом, и даже интеллектуальном отношении?
   Говоря на языке дона Хуана, мы могли бы сказать, что Карлос поддался старости, последнему врагу на пути к свободе и знанию. Просто решил отдохнуть, предаться сладостной неге блаженной дрёмы, а может посвятить последние десять-двадцать лет своей жизни чему -то нормальному, естественному, тому, что ему как человеку никогда и не было чуждо. Да и кто решится осудить его за это, если после всего пережитого, испытанного, пропущенного через себя, Карлос пожелал выйти на пенсию? Напротив, это для нас куда проще понять и осмыслить, это совсем рядом, в общем-то это и есть наша жизнь. Говоря о последнем враге на пути знания, о старости, Хуан предостерегает не только Карлоса, но и нас. Старость – самый опасный враг, коварство которого заключается в обольстительной вкрадчивой убеждения, что достойный результат достигнут, что теперь-то можно поставить последнюю точку и, как говорится, выйти на заслуженный отдых. Старость предлагает ненадолго приостановиться, присесть на обочине дороги, просто прикрыть глаза, хотя бы на минуту, на мгновение отрешившись от завораживающей и пугающей красоты неизвестного. Что если здесь и кроется подвох? Ты хочешь отдохнуть, рассчитывая на десять-двадцать лет тишины и покоя, но только попробуй сделать шаг в этом направлении, как смерть нанесёт сокрушительный удар.
   Что касается болезни Кастанеды, то об этом практически ничего неизвестно. Тем не менее, факт остаётся фактом: двадцать пять лет назад величайший писатель и мистик прошлого века отправился в свой Цех №1. И если допустить, что он всё-таки попытался вернуться домой, к некогда оставленной кормушке, то мы видим, что он выгадал не так уж и много времени у Силы, Орла или Бесконечности. Некая высшая, осознающая себя реальность, если так можно и уместно здесь выразиться, сочла, что миссия Кастанеды с этого момента считается выполненной. И, кстати в другой истории про Затворника это могло бы выглядеть как тихая смерть Шестипалого, забывшегося возле кормушки, а то и заигравшегося в учителя. Вариантов трагической развязки лично мне видится более чем достаточно, ведь на территории птицекомбината многие пути ведут к смерти, но лишь один ко спасению.
   И если в «Затворнике» трагический финал прикрыт случайностью спасения избранных, то у Кастанеды пугающая безысходность постепенно приоткрывается по мере осознания того, что нагвалей больше нет и не будет. Судя по всему, дон Хуан оставил при себе обретенное сверхчеловеческое, не особо распространяя его на Кастанеду и уж тем более почитателей его блестящего творчества. Что ж, замкнутость, обособленность нагвалей всегда напоминала мне о далеких звездах – чужих, далеких и таких недосягаемых. Но читая книги Кастанеды, мы понимаем, что и этих звезд уже нет, хотя мы ещё видим их свет. Может быть, они ушли, стали сверхновыми, я не знаю.
   Что ж, уход в иной мир – отличная концовка для прекрасной фантастической истории. Так что не составит труда представить индейцев-видящих как некую разновидность инопланетных существ, что мимоходом заглянули на нашу Землю, а потом поспешили дальше. Просто Карлосу посчастливилось какое-то время путешествовать вместе с ними. Стал ли он Нагвалем? Вопрос. Мне кажется, для нас важнее горизонт мечты, открывшийся после знакомства с путевыми заметками Кастанеды. И здесь мы уподобляемся Шестипалому, впервые приподнявшему свой клюв над кормушкой, чтобы увидеть таинственного незнакомца, отрешенно созерцающего нитевидную сущность светил. Это мираж? Или там действительно кто-то есть? Но чтобы выяснить это, необходимо сделать свой первый шаг в неизвестное. Последнее же, как известно, всегда раскрывает в нас только самые лучшие стороны.

Последний полёт Шестипалого Василий Сергеевич Антонов

*1*

*2*

*3*

*4*

*5*

*6*

*7*

*8*

*9*

*10*

*11*

*12*

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Последний полёт Шестипалого

Василий Сергеевич Антонов

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12