Николай Гоголь, Любовь Черенкова
Страшная месть. Одержимость

   © Черенкова Л. Ю., 2023
   © Издательство «Союз писателей», оформление, 2023
   © ИП Соседко М. В., издание, 2023
//-- * * * --//

Страшная месть

I

   Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, ещё лучше любили попить, а ещё лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своём и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, с другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости белому лицу пани Катерины, чёрным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподнице из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но ещё больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец. Всего только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без вести и воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и родила сына. Он, верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши так долго в чужой земле! Там всё не так: и люди не те, и церквей Христовых нет… Но он не приехал.
   Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом блюде коровай. Музыканты принялись за исподку его, спечённую вместе с деньгами, и, на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны. Между тем молодицы и дивчата, утершись шитыми платками, выступали снова из рядов своих; а парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, готовы были понестись им навстречу, – как старый есаул вынес две иконы благословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, старца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву… как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а вслед за ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего посреди их козака. Кто он таков – никто не знал. Но уже он протанцевал на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же есаул поднял иконы, вдруг всё лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зелёные очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копьё, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак – старик.
   – Это он! это он! – кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу.
   – Колдун показался снова! – кричали матери, хватая на руки детей своих.
   Величаво и сановито выступил вперёд есаул и сказал громким голосом, выставив против него иконы:
   – Пропади, образ сатаны, тут тебе нет места! – И, зашипев и щёлкнув, как волк, зубами, пропал чудный старик.
   Пошли, пошли и зашумели, как море в непогоду, толки и речи между народом.
   – Что это за колдун? – спрашивали молодые и небывалые люди.
   – Беда будет! – говорили старые, крутя головами. И везде, по всему широкому подворью есаула, стали собираться в кучки и слушать истории про чудного колдуна. Но все почти говорили разно, и наверно никто не мог рассказать про него.
   На двор выкатили бочку мёду и не мало поставили вёдер грецкого вина. Всё повеселело снова. Музыканты грянули; дивчата, молодицы, лихое козачество в ярких жупанах понеслись. Девяностолетнее и столетнее старьё, подгуляв, пустилось и себе приплясывать, поминая недаром пропавшие годы. Пировали до поздней ночи, и пировали так, как теперь уже не пируют. Стали гости расходиться, но мало побрело восвояси: много осталось ночевать у есаула на широком дворе; а ещё больше козачества заснуло само, непрошеное, под лавками, на полу, возле коня, близ хлева; где пошатнулась с хмеля козацкая голова, там и лежит и храпит на весь Киев.

II

   Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою, как снег, кисеёю покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла ещё далее в чащу сосен.
   Посереди Днепра плыл дуб. Сидят впереди два хлопца; чёрные козацкие шапки набекрень, и под вёслами, как будто от огнива огонь, летят брызги во все стороны.
   Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как уже ходят по Украине ксёндзы и перекрещивают козацкий народ в католиков; ни о том, как два дни билась при Солёном озере орда. Как им петь, как говорить про лихие дела: пан их Данило призадумался, и рукав кармазинного жупана опустился из дуба и черпает воду; пани их Катерина тихо колышет дитя и не сводит с него очей, а на незастланную полотном нарядную сукню серою пылью валится вода.
   Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зелёные леса! Горы те – не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга – не луга: то зелёный пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
   Не глядит пан Данило по сторонам, глядит он на молодую жену свою.
   – Что, моя молодая жена, моя золотая Катерина, вдалася в печаль?
   – Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Меня устрашили чудные рассказы про колдуна. Говорят, что он родился таким страшным… и никто из детей сызмала не хотел играть с ним. Слушай, пан Данило, как страшно говорят: что будто ему всё чудилось, что все смеются над ним. Встретится ли под тёмный вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас показывалось, что он открывает рот и выскаливает зубы. И на другой день находили мёртвым того человека. Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти рассказы, – говорила Катерина, вынимая платок и вытирая им лицо спавшего на руках дитяти. На платке были вышиты ею красным шёлком листья и ягоды.
   Пан Данило ни слова и стал поглядывать на тёмную сторону, где далеко из-за леса чернел земляной вал, из-за вала подымался старый замок. Над бровями разом вырезались три морщины; левая рука гладила молодецкие усы.
   – Не так ещё страшно, что колдун, – говорил он, – как страшно то, что он недобрый гость. Что ему за блажь пришла притащиться сюда? Я слышал, что хотят ляхи строить какую-то крепость, чтобы перерезать нам дорогу к запорожцам. Пусть это правда… Я разметаю чертовское гнездо, если только пронесётся слух, что у него какой-нибудь притон. Я сожгу старого колдуна, так что и воронам нечего будет расклевать. Однако ж, думаю, он не без золота и всякого добра. Вот где живёт этот дьявол! Если у него водится золото… Мы сейчас будем плыть мимо крестов – это кладбище! тут гниют его нечистые деды. Говорят, они все готовы были себя продать за денежку сатане с душою и ободранными жупанами. Если ж у него точно есть золото, то мешкать нечего теперь: не всегда на войне можно добыть…
   – Знаю, что затеваешь ты. Ничего не предвещает доброго мне встреча с ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи твои так угрюмо надвинулись бровями!..
   – Молчи, баба! – с сердцем сказал Данило. – С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! – Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать её в люльку своего пана. – Пугает меня колдуном! – продолжал пан Данило. – Козак, слава Богу, ни чертей, ни ксёндзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жён. Не так ли, хлопцы? наша жена – люлька да острая сабля!
   Катерина замолчала, потупивши очи в сонную воду; а ветер дёргал воду рябью, и весь Днепр серебрился, как волчья шерсть середи ночи.
   Дуб повернул и стал держаться лесистого берега. На берегу виднелось кладбище: ветхие кресты толпились в кучку. Ни калина не растёт меж ними, ни трава не зеленеет, только месяц греет их с небесной вышины.
   – Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовёт нас на помощь! – сказал пан Данило; оборотясь к гребцам своим.
   – Мы слышим крики, и кажется, с той стороны, – разом сказали хлопцы, указывая на кладбище.
   Но всё стихло. Лодка поворотила и стала огибать выдавшийся берег. Вдруг гребцы опустили вёсла и недвижно уставили очи. Остановился и пан Данило: страх и холод прорезался в козацкие жилы.
   Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из неё высохший мертвец. Борода до пояса; на пальцах когти длинные, ещё длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх. Лицо всё задрожало у него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. «Душно мне! душно!» – простонал он диким, нечеловечьим голосом. Голос его, будто нож, царапал сердце, и мертвец вдруг ушёл под землю. Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, ещё страшнее, ещё выше прежнего; весь зарос, борода по колена и ещё длиннее костяные когти. Ещё диче закричал он: «Душно мне!» – и ушёл под землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни только кости поднялись высоко над землёю. Борода по самые пяты; пальцы с длинными когтями вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его жёлтые кости…
   Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама пани вскрикнула. Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул.
   Всё вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго хлопцы не брались за вёсла.
   Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в испуге качала на руках кричавшее дитя, прижал её к сердцу и поцеловал в лоб.
   – Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! – говорил он, указывая по сторонам. – Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнёзда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! – При сём слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднёс к губам. – Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой – мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоёт:

     Люди, люли, люли!
     Люли, сынку, люли!
     Да вырастай, вырастай в забаву!
     Козачеству на славу,
     Вороженькам в расправу!

   Слушай, Катерина, мне кажется, что отец твой не хочет жить в ладу с нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится… Ну, недоволен, зачем и приезжать. Не хотел выпить за козацкую волю! не покачал на руках дитяти! Сперва было я ему хотел поверить всё, что лежит на сердце, да не берёт что-то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце! Козацкие сердца, когда встретятся где, как не выбьются из груди друг другу навстречу! Что, мои любые хлопцы, скоро берег? Ну, шапки я вам дам новые. Тебе, Стецько, дам выложенную бархатом с золотом. Я её снял вместе с головою у татарина. Весь его снаряд достался мне; одну только его душу я выпустил на волю. Ну, причаливай! Вот, Иван, мы и приехали, а ты всё плачешь! Возьми его, Катерина!
   Все вышли. Из-за горы показалась соломенная кровля: то дедовские хоромы пана Данила. За ними ещё гора, а там уже и поле, а там хоть сто вёрст пройди, не сыщешь ни одного козака.

III

   Хутор пана Данила между двумя горами, в узкой долине, сбегающей к Днепру. Невысокие у него хоромы: хата на вид как и у простых козаков, и в ней одна светлица; но есть где поместиться там и ему, и жене его, и старой прислужнице, и десяти отборным молодцам. Вокруг стен вверху идут дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото, дарственные и добытые на войне. Ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья. Волею и неволею перешли они от татар, турок и ляхов; немало зато и вызубрены. Глядя на них, пан Данило как будто по значкам припоминал свои схватки. Под стеною, внизу, дубовые гладкие вытесанные лавки. Возле них, перед лежанкою, висит на верёвках, продетых в кольцо, привинченное к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и смазанный глиною. На лавках спит с женою пан Данило. На лежанке старая прислужница. В люльке тешится и убаюкивается малое дитя. На полу покотом ночуют молодцы. Но козаку лучше спать на гладкой земле при вольном небе; ему не пуховик и не перина нужна; он мостит себе под голову свежее сено и вольно протягивается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на высокое, засеянное звёздами небо и вздрогнуть от ночного холода, принёсшего свежесть козацким косточкам. Потягиваясь и бормоча сквозь сон, закуривает он люльку и закутывается крепче в тёплый кожух.
   Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и, проснувшись, сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им, турецкую саблю; а пани Катерина принялась вышивать золотом шёлковый рушник. Вдруг вошёл Катеринин отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах, приступил к дочке и сурово стал выспрашивать её: что за причина тому, что так поздно воротилась она домой.
   – Про эти дела, тесть, не её, а меня спрашивать! Не жена, а муж отвечает. У нас уже так водится, не погневайся! – говорил Данило, не оставляя своего дела. – Может, в иных неверных землях этого не бывает – я не знаю.
   Краска выступила на суровом лице тестя и очи дико блеснули.
   – Кому ж, как не отцу, смотреть за своею дочкой! – бормотал он про себя. – Ну, я тебя спрашиваю: где таскался до поздней ночи?
   – А вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на коне. Умею держать в руках и саблю острую. Ещё кое-что умею… Умею никому и ответа не давать в том, что делаю.
   – Я вижу, Данило, я знаю, ты желаешь ссоры! Кто скрывается, у того, верно, на уме недоброе дело.
   – Думай себе что хочешь, – сказал Данило, – думаю и я себе. Слава Богу, ни в одном ещё бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, – не так, как иные бродяги таскаются Бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
   – Э, козак! знаешь ли ты… я плохо стреляю: всего за сто сажен пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются куски мельче круп, из которых варят кашу.
   – Я готов, – сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух саблею, как будто знал, на что её выточил.
   – Данило! – закричала громко Катерина, ухвативши его за руку и повиснув на ней. – Вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку! Батько, твои волосы белы, как снег, а ты разгорелся, как неразумный хлопец!
   – Жена! – крикнул грозно пан Данило, – ты знаешь, я не люблю этого. Ведай своё бабье дело!
   Сабли страшно звукнули; железо рубило железо, и искрами, будто пылью, обсыпали себя козаки. С плачем ушла Катерина в особую светлицу, кинулась в постель и закрыла уши, чтобы не слышать сабельных ударов. Но не так худо бились козаки, чтобы можно было заглушить их удары. Сердце её хотело разорваться на части. По всему её телу слышала она, как проходили звуки: тук, тук. «Нет, не вытерплю, не вытерплю… Может, уже алая кровь бьёт ключом из белого тела. Может, теперь изнемогает мой милый; а я лежу здесь!» И вся бледная, едва переводя дух, вошла в хату.
   Ровно и страшно бились козаки. Ни тот, ни другой не одолевает. Вот наступает Катеринин отец – подаётся пан Данило. Наступает пан Данило – подаётся суровый отец, и опять наравне. Кипят. Размахнулись… ух! сабли звенят… и, гремя, отлетели в сторону клинки.
   – Благодарю тебя, Боже! – сказала Катерина и вскрикнула снова, когда увидела, что козаки взялись за мушкеты. Поправили кремни, взвели курки.
   Выстрелил пан Данило – не попал. Нацелился отец… Он стар; он видит не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел… Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого жупана.
   – Нет! – закричал он, – я не продам так дёшево себя. Не левая рука, а правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет; ещё ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, старый товарищ! покажи другу услугу! – Данило протянул руку.
   – Данило! – закричала в отчаянии, схвативши его за руки и бросившись ему в ноги, Катерина. – Не за себя молю. Мне один конец: та недостойная жена, которая живёт после своего мужа; Днепр, холодный Днепр будет мне могилою… Но погляди на сына, Данило, погляди на сына! Кто пригреет бедное дитя? Кто приголубит его? Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волю и веру, пить и гулять по-козацки? Пропадай, сын мой, пропадай! Тебя не хочет знать отец твой! Гляди, как он отворачивает лицо своё. О! я теперь знаю тебя! ты зверь, а не человек! у тебя волчье сердце, а душа лукавой гадины. Я думала, что у тебя капля жалости есть, что в твоём каменном теле человечье чувство горит. Безумно же я обманулась. Тебе это радость принесёт. Твои кости станут танцевать в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери ляхи кинут в пламя твоего сына, когда сын твой будет кричать под ножами и окропом. О, я знаю тебя! Ты рад бы из гроба встать и раздувать шапкою огонь, взвихрившийся под ним!
   – Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя моё, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого – винюсь. Что же ты не даёшь руки? – говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своём ни гнева, ни примирения.
   – Отец! – вскричала Катерина, обняв и поцеловав его. – Не будь неумолим, прости Данила: он не огорчит больше тебя!
   – Для тебя только, моя дочь, прощаю! – отвечал он, поцеловав её и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором перевязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая, что худо и не по-козацки сделал, просивши прощения, не будучи ни в чём виноват.

IV

   Блеснул день, но не солнечный: небо хмурилось и топкий дождь сеялся на поля, на леса, на широкий Днепр. Проснулась пани Катерина, но не радостна: очи заплаканы, и вся она смутна и неспокойна.
   – Муж мой милый, муж дорогой, чудный мне сон снился!
   – Какой сон, моя любая пани Катерина?
   – Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, – снилось мне, что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу тебя, не верь сну. Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если бы ты слышал, что он говорил…
   – Что же он говорил, моя золотая Катерина?
   – Говорил: «Ты посмотри на меня, Катерина, я хорош! Люди напрасно говорят, что я дурён. Я буду тебе славным мужем. Посмотри, как я поглядываю очами!» Тут навёл он на меня огненные очи, я вскрикнула и пробудилась.
   – Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
   – А отец знает об этом?
   – Сидит у меня на шее твой отец! я до сих пор разгадать его не могу. Много, верно, он грехов наделал в чужой земле. Что ж, в самом деле, за причина: живёт около месяца и хоть бы раз развеселился, как добрый козак! Не захотел выпить мёду! слышишь, Катерина, не захотел мёду выпить, который я вытрусил у брестовских жидов. Эй, хлопец! – крикнул пан Данило. – Беги, малый, в погреб да принеси жидовского мёду! Горелки даже не пьёт! экая пропасть! Мне кажется, пани Катерина, что он и в Господа Христа не верует. А? как тебе кажется?
   – Бог знает что говоришь ты, пан Данило!
   – Чудно, пани! – продолжал Данило, принимая глиняную кружку от козака, – поганые католики даже падки до водки; одни только турки не пьют. Что, Стецько, много хлебнул мёду в подвале?
   – Попробовал только, пан!
   – Лжёшь, собачий сын! вишь, как мухи напали на усы! Я по глазам вижу, что хватил с полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! всё готов товарищу, а хмельное высушит сам. Я, пани Катерина, что-то давно уже был пьян. А?
   – Вот давно! а в прошедший…
   – Не бойся, не бойся, больше кружки не выпью! А вот и турецкий игумен влазит в дверь! – проговорил он сквозь зубы, увидя нагнувшегося, чтоб войти в дверь, тестя.
   – А что ж это, моя дочь! – сказал отец, снимая с головы шапку и поправив пояс, на котором висела сабля с чудными каменьями, – солнце уже высоко, а у тебя обед не готов.
   – Готов обед, пан отец, сейчас поставим! Вынимай горшок с галушками! – сказала пани Катерина старой прислужнице, обтиравшей деревянную посуду. – Постой, лучше я сама выну, – продолжала Катерина, – а ты позови хлопцев.
   Все сели на полу в кружок: против покута пан отец, по левую руку пан Данило, по правую руку пани Катерина и десять наивернейших молодцов в синих и жёлтых жупанах.
   – Не люблю я этих галушек! – сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку, – никакого вкуса нет!
   «Знаю, что тебе лучше жидовская лапша», – подумал про себя Данило.
   – Отчего же, тесть, – продолжал он вслух, – ты говоришь, что вкуса нет в галушках? Худо сделаны, что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетьману редко достаётся есть такие. А брезгать ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.
   Ни слова отец; замолчал и пан Данило.
   Подали жареного кабана с капустою и сливами.
   – Я не люблю свинины! – сказал Катеринин отец, выгребая ложкою капусту.
   – Для чего же не любить свинины? – сказал Данило. – Одни турки и жиды не едят свинины.
   Ещё суровее нахмурился отец.
   Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него в пазухе, какую-то чёрную воду.
   Пообедавши, заснул Данило молодецким сном и проснулся только около вечера. Сел и стал писать листы в козацкое войско; а пани Катерина начала качать ногою люльку, сидя на лежанке. Сидит пан Данило, глядит левым глазом на писание, а правым в окошко. А из окошка далеко блестят горы и Днепр. За Днепром синеют леса. Мелькает сверху прояснившееся ночное небо. Но не далёким небом и не синим лесом любуется пан Данило: глядит он на выдавшийся мыс, на котором чернел старый замок. Ему почудилось, будто блеснуло в замке огнём узенькое окошко. Но всё тихо. Это, верно, показалось ему. Слышно только, как глухо шумит внизу Днепр и с трёх сторон, один за другим, отдаются удары мгновенно пробудившихся волн. Он не бунтует. Он, как старик, ворчит и ропщет; ему всё не мило; всё переменилось около него; тихо враждует он с прибрежными горами, лесами, лугами и несёт на них жалобу в Чёрное море.
   Вот по широкому Днепру зачернела лодка, и в замке снова как будто блеснуло что-то. Потихоньку свистнул Данило, и выбежал на свист верный хлопец.
   – Бери, Стецько, с собою скорее острую саблю да винтовку да ступай за мною!
   – Ты идёшь? – спросила пани Катерина.
   – Иду, жена. Нужно обсмотреть все места, всё ли в порядке.
   – Мне, однако ж, страшно оставаться одной. Меня сон так и клонит. Что, если мне приснится то же самое? я даже не уверена, точно ли то сон был, – так это происходило живо.
   – С тобою старуха остаётся; а в сенях и на дворе спят козаки!
   – Старуха спит уже, а козакам что-то не верится. Слушай, пан Данило, замкни меня в комнате, а ключ возьми с собою. Мне тогда не так будет страшно; а козаки пусть лягут перед дверями.
   – Пусть будет так! – сказал Данило, стирая пыль с винтовки и сыпля на полку порох.
   Верный Стецько уже стоял одетый во всей козацкой сбруе. Данило надел смушевую шапку, закрыл окошко, задвинул засовами дверь, замкнул и вышел потихоньку из двора, промеж спавшими своими козаками, в горы.
   Небо почти всё прочистилось. Свежий ветер чуть-чуть навевал с Днепра. Если бы не слышно было издали стенания чайки, то всё бы казалось онемевшим. Но вот почудился шорох… Бурульбаш с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленный засёк. Кто-то в красном жупане, с двумя пистолетами, с саблею при боку, спускался с горы.
   – Это тесть! – проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. – Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько! не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмёт дорогу пан отец. – Человек в красном жупане сошёл на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. – А! вот куда! – сказал пан Данило. – Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну в дупло.
   – Да, верно, не в другое место, пан Данило! иначе мы бы видели его на другой стороне. Но он пропал около замка.
   – Постой же, вылезем, а потом пойдём по следам. Тут что-нибудь да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе, что отец твой недобрый человек; не так он и делал всё, как православный.
   Уже мелькнули пан Данило и его верный хлопец на выдавшемся берегу. Вот уже их и не видно. Непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и думают, как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей не видно. Со двора, верно, есть ход; но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи и бегают собаки.
   – Что я думаю долго! – сказал пан Данило, увидя перед окном высокий дуб. – Стой тут, малый! я полезу на дуб; с него прямо можно глядеть в окошко.
   Тут снял он с себя пояс, бросил вниз саблю, чтоб не звенела, и, ухватясь за ветви, поднялся вверх. Окошко всё ещё светилось. Присевши на сук, возле самого окна, уцепился он рукою за дерево и глядит: в комнате и свечи нет, а светит. По стенам чудные знаки. Висит оружие, но всё странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни христиане, ни славный народ шведский. Под потолком взад и вперёд мелькают нетопыри, и тень от них мелькает по стенам, по дверям, по помосту. Вот отворилась без скрыпа дверь. Входит кто-то в красном жупане и прямо к столу, накрытому белою скатертью. «Это он, это тесть!» Пан Данило опустился немного ниже и прижался крепче к дереву.
   Но ему некогда глядеть, смотрит ли кто в окошко или нет. Он пришёл пасмурен, не в духе, сдёрнул со стола скатерть – и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом море, и тянулись слоями, будто на мраморе. Тут поставил он на стол горшок и начал кидать в него какие-то травы.
   Пан Данило стал вглядываться и не заметил уже на нём красного жупана; вместо того показались на нём широкие шаровары, какие носят турки; за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписанная вся не русскою и не польскою грамотою. Глянул в лицо – и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами; рот в минуту раздался до ушей; зуб выглянул изо рта, нагнулся на сторону, – и стал перед ним тот самый колдун, который показался на свадьбе у есаула. «Правдив сон твой, Катерина!» – подумал Бурульбаш.
   Колдун стал прохаживаться вокруг стола, знаки стали быстрее переменяться на стене, а нетопыри залетали сильнее вниз и вверх, взад и вперёд. Голубой свет становился реже, реже и совсем как будто потухнул. И светлица осветилась уже тонким розовым светом. Казалось, с тихим звоном разливался чудный свет по всем углам, и вдруг пропал, и стала тьма. Слышался только шум, будто ветер в тихий час вечера наигрывал, кружась по водному зеркалу, нагибая ещё ниже в воду серебряные ивы. И чудится пану Даниле, что в светлице блестит месяц, ходят звёзды, неясно мелькает темно-синее небо, и холод ночного воздуха пахнул даже ему в лицо. И чудится пану Даниле (тут он стал щупать себя за усы, не спит ли), что уже не небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские и турецкие сабли; около стен полки, на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька… но вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке… но сгустившийся туман покрыл всё, и стало опять темно. И опять с чудным звоном осветилась вся светлица розовым светом, и опять стоит колдун неподвижно в чудной чалме своей. Звуки стали сильнее и гуще, тонкий розовый свет становился ярче, и что-то белое, как будто облако, веяло посреди хаты; и чудится пану Даниле, что облако то не облако, что то стоит женщина; только из чего она: из воздуха, что ли, выткана? Отчего же она стоит и земли не трогает, и не опершись ни на что, и сквозь неё просвечивает розовый свет, и мелькают на стене знаки? Вот она как-то пошевелила прозрачною головою своею: тихо светятся её бледно-голубые очи; волосы вьются и падают по плечам её, будто светло-серый туман; губы бледно алеют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо льётся едва приметный алый свет зари; брови слабо темнеют… Ах! это Катерина! Тут почувствовал Данило, что члены у него сковались; он силился говорить, но губы шевелились без звука.
   Неподвижно стоял колдун на своём месте.
   – Где ты была? – спросил он, и стоявшая перед ним затрепетала.
   – О! зачем ты меня вызвал? – тихо простонала она. – Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щёки, расчёсывала частым гребнем мою русую косу… Отец! – тут она вперила в колдуна бледные очи, – зачем ты зарезал мать мою?
   Грозно колдун погрозил пальцем.
   – Разве я тебя просил говорить про это? – И воздушная красавица задрожала. – Где теперь пани твоя?
   – Пани моя, Катерина, теперь заснула, а я и обрадовалась тому, вспорхнула и полетела. Мне давно хотелось увидеть мать. Мне вдруг сделалось пятнадцать лет. Я вся стала легка, как птица. Зачем ты меня вызвал?
   – Ты помнишь всё то, что я говорил тебе вчера? – спросил колдун так тихо, что едва можно было расслушать.
   – Помню, помню; но чего бы не дала я, чтобы только забыть это! Бедная Катерина! она многого не знает из того, что знает душа её.
   «Это Катеринина душа», – подумал пан Данило; но всё ещё не смел пошевелиться.
   – Покайся, отец! Не страшно ли, что после каждого убийства твоего мертвецы поднимаются из могил?
   – Ты опять за старое! – грозно прервал колдун. – Я поставлю на своём, я заставлю тебя сделать, что мне хочется. Катерина полюбит меня!..
   – О, ты чудовище, а не отец мой! – простонала она. – Нет, не будет по-твоему! Правда, ты взял нечистыми чарами твоими власть вызывать душу и мучить её; но один только Бог может заставлять её делать то, что Ему угодно. Нет, никогда Катерина, доколе я буду держаться в её теле, не решится на богопротивное дело. Отец, близок Страшный Суд! Если б ты и не отец мой был, и тогда бы не заставил меня изменить моему любому, верному мужу. Если бы муж мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила ему, потому что Бог не любит клятвопреступных и неверных душ.
   Тут вперила она бледные очи свои в окошко, под которым сидел пан Данило, и недвижно остановилась…
   – Куда ты глядишь? Кого ты там видишь? – закричал колдун.
   Воздушная Катерина задрожала. Но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы. «Страшно, страшно!» – говорил он про себя, почувствовав какую-то робость в козацком сердце, и скоро прошёл двор свой, на котором так же крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего на стороже и курившего люльку. Небо всё было засеяно звёздами.

V

   – Как хорошо ты сделал, что разбудил меня! – говорила Катерина, протирая очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног до головы стоявшего перед нею мужа. – Какой страшный сон мне виделся! Как тяжело дышала грудь моя! Ух!.. Мне казалось, что я умираю…
   – Какой же сон, уж не этот ли? – И стал Бурульбаш рассказывать жене своей всё им виденное.
   – Ты как это узнал, мой муж? – спросила, изумившись, Катерина. – Но нет, многое мне неизвестно из того, что ты рассказываешь. Нет, мне не снилось, чтобы отец убил мать мою; ни мертвецов, ничего не виделось мне. Нет, Данило, ты не так рассказываешь. Ах, как страшен отец мой!
   – И не диво, что тебе многое не виделось. Ты не знаешь и десятой доли того, что знает душа. Знаешь ли, что отец твой антихрист? Ещё в прошлом году, когда собирался я вместе с ляхами на крымцев (тогда ещё я держал руку этого неверного народа), мне говорил игумен Братского монастыря, – он, жена, святой человек, – что антихрист имеет власть вызывать душу каждого человека; а душа гуляет по своей воле, когда заснёт он, и летает вместе с архангелами около Божией светлицы. Мне с первого раза не показалось лицо твоего отца. Если бы я знал, что у тебя такой отец, я бы не женился на тебе; я бы кинул тебя и не принял бы на душу греха, породнившись с антихристовым племенем.
   – Данило! – сказала Катерина, закрыв лицо руками и рыдая, – я ли виновна в чём перед тобою? Я ли изменила тебе, мой любый муж? Чем же навела на себя гнев твой? Не верно разве служила тебе? сказала ли противное слово, когда ты ворочался навеселе с молодецкой пирушки? тебе ли не родила чернобрового сына?..
   – Не плачь, Катерина, я тебя теперь знаю и не брошу ни за что. Грехи все лежат на отце твоём.
   – Нет, не называй его отцом моим! Он не отец мне. Бог свидетель, я отрекаюсь от него, отрекаюсь от отца! Он антихрист, богоотступник! Пропадай он, тони он – не подам руки спасти его. Сохни он от тайной травы – не подам воды напиться ему. Ты у меня отец мой!

VI

   В глубоком подвале у пана Данила, за тремя замками, сидит колдун, закованный в железные цепи; а подале над Днепром горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен. Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун: им судия Бог; сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной Русской земли – продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви. Угрюм колдун; дума чёрная, как ночь, у него в голове. Всего только один день остаётся жить ему, а завтра пора распрощаться с миром. Завтра ждёт его казнь. Не совсем лёгкая казнь его ждёт; это ещё милость, когда сварят его живого в котле или сдерут с него грешную кожу. Угрюм колдун, поникнул головою. Может быть, он уже и кается перед смертным часом, только не такие грехи его, чтобы Бог простил ему. Вверху перед ним узкое окно, переплетённое железными палками. Гремя цепями, подвелся он к окну поглядеть, не пройдёт ли его дочь. Она кротка, не памятозлобна, как голубка, не умилосердится ли над отцом… Но никого нет. Внизу бежит дорога; по ней никто не пройдёт. Пониже её гуляет Днепр; ему ни до кого нет дела: он бушует, и унывно слышать колоднику однозвучный шум его.
   Вот кто-то показался по дороге – это козак! И тяжело вздохнул узник. Опять всё пусто. Вот кто-то вдали спускается… Развевается зелёный кунтуш… горит на голове золотой кораблик… Это она! Ещё ближе приникнул он к окну. Вот уже подходит близко…
   – Катерина! дочь! умилосердись, подай милостыню!..
   Она нема, она не хочет слушать, она и глаз не наведёт на тюрьму, и уже прошла, уже и скрылась. Пусто во всём мире. Уныло шумит Днепр. Грусть залезает в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?
   День клонится к вечеру. Уже солнце село. Уже и нет его. Уже и вечер: свежо; где-то мычит вол; откуда-то навеваются звуки, – верно, где-нибудь народ идёт с работы и веселится; по Днепру мелькает лодка… кому нужда до колодника! Блеснул на небе серебряный серп. Вот кто-то идёт с противной стороны по дороге. Трудно разглядеть в темноте. Это возвращается Катерина.
   – Дочь, Христа ради! и свирепые волченята не станут рвать свою мать, дочь, хотя взгляни на преступного отца своего! – Она не слушает и идёт. – Дочь, ради несчастной матери!.. – Она остановилась. – Приди принять последнее моё слово!
   – Зачем ты зовёшь меня, богоотступник? Не называй меня дочерью! Между нами нет никакого родства. Чего ты хочешь от меня ради несчастной моей матери?
   – Катерина! Мне близок конец: я знаю, меня твой муж хочет привязать к кобыльему хвосту и пустить по полю, а может, ещё и страшнейшую выдумает казнь…
   – Да разве есть на свете казнь, равная твоим грехам? Жди её; никто не станет просить за тебя.
   – Катерина! меня не казнь страшит, но муки на том свете… Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать в рае около Бога; а душа богоотступного отца твоего будет гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: всё сильнее и сильнее будет он разгораться: ни капли росы никто не уронит, ни ветер не пахнет…
   – Этой казни я не властна умалить, – сказала Катерина, отвернувшись.
   – Катерина! постой на одно слово: ты можешь спасти мою душу. Ты не знаешь ещё, как добр и милосерд Бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он грешный человек, но после покаялся и стал святым.
   – Что я могу сделать, чтобы спасти твою душу? – сказала Катерина, – мне ли, слабой женщине, об этом подумать!
   – Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы всё кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на тело жёсткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и всё буду молиться, всё молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни питья и умру; а всё добро своё отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
   Задумалась Катерина.
   – Хотя я отопру, но мне не расковать твоих цепей.
   – Я не боюсь цепей, – говорил он. – Ты говоришь, что они заковали мои руки и ноги? Нет, я напустил им в глаза туман и вместо рук протянул сухое дерево. Вот я, гляди, на мне нет теперь ни одной цепи! – сказал он, выходя на середину. – Я бы и стен этих не побоялся и прошёл бы сквозь них, но муж твой и не знает, какие это стены. Их строил святой схимник, и никакая нечистая сила не может отсюда вывесть колодника, не отомкнув тем самым ключом, которым замыкал святой свою келью. Такую самую келью вырою и я себе, неслыханный грешник, когда выйду на волю.
   – Слушай, я выпущу тебя; но если ты меня обманываешь, – сказала Катерина, остановившись пред дверью, – и, вместо того чтобы покаяться, станешь опять братом чёрту?
   – Нет, Катерина, мне не долго остаётся жить уже. Близок и без казни мой конец. Неужели ты думаешь, что я предам сам себя на вечную муку?
   Замки загремели.
   – Прощай! храни тебя Бог милосердый, дитя моё! – сказал колдун, поцеловав её.
   – Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник, уходи скорее!.. – говорила Катерина. Но его уже не было.
   – Я выпустила его, – сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. – Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне живой теперь остаётся зарыться в могилу! – и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. – Но я спасла душу, – сказала она тихо. – Я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду. Кто-то идёт! Это он! муж! – вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.

VII

   – Это я, моя родная дочь! Это я, моё серденько! – услышала Катерина, очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу. Баба, наклонившись, казалось, что-то шептала и, протянув над нею иссохшую руку свою, опрыскивала её холодною водою.
   – Где я? – говорила Катерина, подымаясь и оглядываясь. – Передо мною шумит Днепр, за мною горы… куда завела меня ты, баба?
   – Я тебя не завела, а вывела; вынесла на руках моих из душного подвала. Замкнула ключиком, чтобы тебе не досталось чего от пана Данила.
   – Где же ключ? – сказала Катерина, поглядывая на свой пояс. – Я его не вижу.
   – Его отвязал муж твой, поглядеть на колдуна, дитя моё.
   – Поглядеть?.. Баба, я пропала! – вскрикнула Катерина.
   – Пусть Бог милует нас от этого, дитя моё! Молчи только, моя паняночка, никто ничего не узнает!
   – Он убежал, проклятый антихрист! Ты слышала, Катерина? он убежал! – сказал пан Данило, приступая к жене своей. Очи метали огонь; сабля, звеня, тряслась при боку его.
   Помертвела жена.
   – Его выпустил кто-нибудь, мой любый муж? – проговорила она, дрожа.
   – Выпустил, правда твоя; но выпустил чёрт. Погляди, вместо него бревно заковано в железо. Сделал же Бог так, что чёрт не боится козачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков и я бы узнал… я бы и казни ему не нашёл!
   – А если бы я?.. – невольно вымолвила Катерина и, испугавшись, остановилась.
   – Если бы ты вздумала, тогда бы ты не жена мне была. Я бы тебя зашил тогда в мешок и утопил бы на самой середине Днепра!..
   Дух занялся у Катерины, и ей чудилось, что волоса стали отделяться на голове её.

VIII

На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры, брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксёндз вместе. Только и ксёндз у них на их же стать, и с виду даже не похож на христианского попа: пьёт и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ни в чём не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам. Набрали с собою чужих жён. Крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают штуки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест; стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазна на Русской земле и от татар. Видно, уже ей Бог определил за грехи терпеть такое посрамление! Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его… Не на доброе дело собралась эта шайка!

IX

   Сидит пан Данило за столом в своей светлице, подпершись локтем, и думает. Сидит на лежанке пани Катерина и поёт песню.
   – Чего-то грустно мне, жена моя! – сказал пан Данило. – И голова болит у меня, и сердце болит. Как-то тяжело мне! Видно, где-то недалеко уже ходит смерть моя.
   «О мой ненаглядный муж! приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие чёрные думы», – подумала Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.
   – Слушай, жена моя! – сказал Данило, – не оставляй сына, когда меня не будет. Не будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете. Тяжело будет гнить моим костям в сырой земле; а ещё тяжелее будет душе моей.
   – Что говоришь ты, муж мой! Не ты ли издевался над нами, слабыми жёнами? А теперь сам говоришь, как слабая жена. Тебе ещё долго нужно жить.
   – Нет, Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете. Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы; им, верно, не воротиться! Он был ещё жив, честь и слава нашего войска, старый Конашевич! Как будто перед очами моими проходят теперь козацкие полки! Это было золотое время, Катерина! Старый гетьман сидел на вороном коне. Блестела в руке булава; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорожцев. Стал говорить гетьман – и всё стало как вкопанное. Заплакал старичина, как зачал воспоминать нам прежние дела и сечи. Эх, если б ты знала, Катерина, как резались мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец. Четыре пули пролетело в четырёх местах сквозь меня. И ни одна из ран не зажила совсем. Сколько мы тогда набрали золота! Дорогие каменья шапками черпали козаки. Каких коней, Катерина, если б ты знала, каких коней мы тогда угнали! Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом бодр; а меч козацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не знаю, для чего живу. Порядку нет в Украине: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою. Нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на польский обычай, переняло лукавство… продало душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О время, время! минувшее время! куда подевались вы, лета мои?.. Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль мёду! Выпью за прежнюю долю и за давние годы!
   – Чем будем принимать гостей, пан? С луговой стороны идут ляхи! – сказал, вошедши в хату, Стецько.
   – Знаю, зачем идут они, – вымолвил Данило, подымаясь с места. – Седлайте, мои верные слуги, коней! надевайте сбрую! сабли наголо! не забудьте набрать и свинцового толокна. С честью нужно встретить гостей!
   Но ещё не успели козаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, будто упавший осенью с дерева на землю лист, усеяли собою гору.
   – Э, да тут есть с кем переведаться! – сказал Данило, поглядывая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях в золотой сбруе. – Видно, ещё раз доведётся нам погулять на славу! Натешься же, козацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришёл наш праздник!
   И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи, летают пули, ржут и топочут кони. От крику безумеет голова; от дыму слепнут очи. Всё перемешалось. Но козак чует, где друг, где недруг; прошумит ли пуля – валится лихой седок с коня; свистнет сабля – катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.
   Но виден в толпе красный верх козацкой шапки пана Данила; мечется в глаза золотой пояс на синем жупане; вихрем вьётся грива вороного коня. Как птица, мелькает он там и там; покрикивает и машет дамасской саблей и рубит с правого и левого плеча. Руби, козак! гуляй, козак! тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на золотые сбруи и жупаны! топчи под ноги золото и каменья! Коли, козак! гуляй, козак! но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают уже хаты и угоняют напуганный скот. И, как вихорь, поворотил пан Данило назад, и шапка с красным верхом мелькает уже возле хат, и редеет вокруг его толпа.
   Не час, не другой бьются ляхи и козаки. Не много становится тех и других. Но не устаёт пан Данило: сбивает с седла длинным копьём своим, топчет лихим конём пеших. Уже очищается двор, уже начали разбегаться ляхи; уже обдирают козаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую; уже пан Данило сбирается в погоню, и взглянул, чтобы созвать своих… и весь закипел от ярости: ему показался Катеринин отец. Вот он стоит на горе и целит на него мушкет. Данило погнал коня прямо к нему… Козак, на гибель идёшь!.. Мушкет гремит – и колдун пропал за горою. Только верный Стецько видел, как мелькнула красная одежда и чудная шапка. Зашатался козак и свалился на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану, – лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные очи. Алая кровь закипела на груди. Но, видно, почуял верного слугу своего. Тихо приподнял веки, блеснул очами: «Прощай, Стецько! скажи Катерине, чтобы не покидала сына! Не покидайте и вы его, мои верные слуги!» – и затих. Вылетела козацкая душа из дворянского тела; посинели уста. Спит козак непробудно.
   Зарыдал верный слуга и машет рукою Катерине: «Ступай, пани, ступай: подгулял твой пан. Лежит он пьянехонек на сырой земле. Долго не протрезвиться ему!»
   Всплеснула руками Катерина и повалилась, как сноп, на мёртвое тело. «Муж мой, ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою! приподымись! погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко… Но ты молчишь, ты молчишь, мой ясный пан! Ты посинел, как Чёрное море. Сердце твоё не бьётся! Отчего ты такой холодный, мой пан? видно, не горючи мои слёзы, невмочь им согреть тебя! Видно, не громок плач мой, не разбудить им тебя! Кто же поведёт теперь полки твои? Кто понесётся на твоём вороном конике, громко загукает и замашет саблей пред козаками? Козаки, козаки! где честь и слава ваша? Лежит честь и слава ваша, закрывши очи, на сырой земле. Похороните же меня, похороните вместе с ним! засыпьте мне очи землёю! надавите мне кленовые доски на белые груди! Мне не нужна больше красота моя!»
   Плачет и убивается Катерина; а даль вся покрывается пылью: скачет старый есаул Горобець на помощь.

X

   Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибережным лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра! Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при тёплой летней ночи, когда всё засыпает – и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звёзды. Звёзды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в тёмном лоне своём. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе. Чёрный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею, – напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий, синий, ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня; виден за столько вдаль, за сколько видеть может человечье око. Нежась и прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, даёт он по себе серебряную струю; и она вспыхивает, будто полоса дамасской сабли; а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире! Когда же пойдут горами по небу синие тучи, чёрный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир – страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая мать козака, выпровожая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила, и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами.
   Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. И бьётся об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков осмелился гулять в чёлне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает, как мух, людей.
   Лодка причалила, и вышел из неё колдун. Невесел он; ему горька тризна, которую свершили козаки над убитым своим паном. Не мало поплатились ляхи: сорок четыре пана со всею сбруею и жупанами да тридцать три холопа изрублены в куски; а остальных вместе с конями угнали в плен продать татарам.
   По каменным ступеням спустился он, между обгорелыми пнями, вниз, где, глубоко в земле, вырыта была у него землянка. Тихо вошёл он, не скрыпнувши дверью, поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и стал лить, шевеля губами и творя какие-то заклинания. Показался розовый свет в светлице; и страшно было глянуть тогда ему в лицо: оно казалось кровавым, глубокие морщины только чернели на нём, а глаза были как в огне. Нечестивый грешник! уже и борода давно поседела, и лицо изрыто морщинами, и высох весь, а всё ещё творит богопротивный умысел. Посреди хаты стало веять белое облако, и что-то похожее на радость сверкнуло в лицо его. Но отчего же вдруг стал он недвижим, с разинутым ртом, не смея пошевелиться, и отчего волосы щетиною поднялись на его голове? В облаке перед ним светилось чье-то чудное лицо. Непрошеное, незваное, явилось оно к нему в гости; чем далее, выяснивалось больше и вперило неподвижные очи. Черты его, брови, глаза, губы – всё незнакомое ему. Никогда во всю жизнь свою он его не видывал. И страшного, кажется, в нём мало, а непреодолимый ужас напал на него. А незнакомая дивная голова сквозь облако так же неподвижно глядела на него. Облако уже и пропало; а неведомые черты ещё резче выказывались, и острые очи не отрывались от него. Колдун весь побелел как полотно. Диким, не своим голосом вскрикнул, опрокинул горшок… Всё пропало.

XI

   – Спокой себя, моя любая сестра! – говорил старый есаул Горобець. – Сны редко говорят правду.
   – Приляг, сестрица! – говорила молодая его невестка. – Я позову старуху, ворожею; против её никакая сила не устоит. Она выльет переполох тебе.
   – Ничего не бойся! – говорил сын его, хватаясь за саблю, – никто тебя не обидит.
   Пасмурно, мутными глазами глядела на всех Катерина и не находила речи. «Я сама устроила себе погибель. Я выпустила его». Наконец она сказала:
   – Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве; а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце моё до сих пор бьётся. «Я зарублю твоё дитя, Катерина, – кричал он, – если не выйдешь за меня замуж!..» – и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
   Кипел и сверкал сын есаула от гнева, слыша такие речи.
   Расходился и сам есаул Горобець:
   – Пусть попробует он, окаянный антихрист, прийти сюда; отведает, бывает ли сила в руках старого козака. Бог видит, – говорил он, подымая кверху прозорливые очи, – не летел ли я подать руку брату Данилу? Его святая воля! застал уже на холодной постеле, на которой много, много улеглось козацкого народа. Зато разве не пышна была тризна по нём? выпустили ли хоть одного ляха живого? Успокойся же, моё дитя! никто не посмеет тебя обидеть, разве ни меня не будет, ни моего сына.
   Кончив слова свои, старый есаул пришёл к колыбели, и дитя, увидевши висевшую на ремне у него в серебряной оправе красную люльку и гаман с блестящим огнивом, протянуло к нему ручонки и засмеялось.
   – По отцу пойдёт, – сказал старый есаул, снимая с себя люльку и отдавая ему, – ещё от колыбели не отстал, а уже думает курить люльку.
   Тихо вздохнула Катерина и стала качать колыбель. Сговорились провесть ночь вместе, и мало погодя уснули все. Уснула и Катерина.
   На дворе и в хате всё было тихо; не спали только козаки, стоявшие на стороже. Вдруг Катерина, вскрикнув, проснулась, и за нею проснулись все. «Он убит, он зарезан!» – кричала она и кинулась к колыбели.
   Все обступили колыбель и окаменели от страха, увидевши, что в ней лежало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, не зная, что думать о неслыханном злодействе.

XII

Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за горою, будто каменными цепями, перекидывают они вправо и влево землю и обковывают её каменною толщей, чтобы не прососало шумное и буйное море. Идут каменные цепи в Валахию и в Седмиградскую область и громадою стали в виде подковы между галичским и венгерским народом. Нет таких гор в нашей стороне. Глаз не смеет оглянуть их; а на вершину иных не заходила и нога человечья. Чуден и вид их: не задорное ли море выбежало в бурю из широких берегов, вскинуло вихрем безобразные волны, и они, окаменев, остались недвижимы в воздухе? Не оборвались ли с неба тяжёлые тучи и загромоздили собою землю? ибо и на них такой же серый цвет, а белая верхушка блестит и искрится при солнце. Ещё до Карпатских гор услышишь русскую молвь, и за горами ещё кой-где отзовётся как будто родное слово; а там уже и вера не та, и речь не та. Живёт немалолюдный народ венгерский; ездит на конях, рубится и пьёт не хуже козака; а за конную сбрую и дорогие кафтаны не скупится вынимать из кармана червонцы. Раздольны и велики есть между горами озёра. Как стекло, недвижимы они и, как зеркало, отдают в себе голые вершины гор и зелёные их подошвы.
Но кто середи ночи, блещут или не блещут звёзды, едет на огромном вороном коне? Какой богатырь с нечеловечьим ростом скачет под горами, над озёрами, отсвечивается с исполинским конём в недвижных водах, и бесконечная тень его страшно мелькает по горам? Блещут чеканенные латы; на плече пика; гремит при седле сабля; шелом надвинут; усы чернеют; очи закрыты; ресницы опущены – он спит. И, сонный, держит повода; и за ним сидит на том же коне младенец-паж и также спит и, сонный, держится за богатыря. Кто он, куда, зачем едет? – кто его знает. Не день, не два уже он переезжает горы. Блеснёт день, взойдёт солнце, его не видно; изредка только замечали горцы, что по горам мелькает чья-то длинная тень, а небо ясно, и тучи не пройдёт по нём. Чуть же ночь наведёт темноту, снова он виден и отдаётся в озёрах, и за ним, дрожа, скачет тень его. Уже проехал много он гор и взъехал на Криван. Горы этой нет выше между Карпатом; как царь подымается она над другими. Тут остановился конь и всадник, и ещё глубже погрузился в сон, и тучи, спустясь, закрыли его.

XIII

   «Тс… тише, баба! не стучи так, дитя моё заснуло. Долго кричал сын мой, теперь спит. Я пойду в лес, баба! Да что же ты так глядишь на меня? Ты страшна: у тебя из глаз вытягиваются железные клещи… ух, какие длинные! и горят как огонь! Ты, верно, ведьма! О, если ты ведьма, то пропади отсюда! ты украдёшь моего сына. Какой бестолковый этот есаул: он думает, мне весело жить в Киеве; нет, здесь и муж мой, и сын, кто же будет смотреть за хатой? Я ушла так тихо, что ни кошка, ни собака не услышала. Ты хочешь, баба, сделаться молодою – это совсем нетрудно: нужно танцевать только; гляди, как я танцую…» И, проговорив такие несвязные речи, уже неслась Катерина, безумно поглядывая на все стороны и упираясь руками в боки. С визгом притопывала она ногами; без меры, без такта звенели серебряные подковы. Незаплетенные чёрные косы метались по белой шее. Как птица, не останавливаясь, летела она, размахивая руками и кивая головою, и казалось, будто, обессилев, или грянется наземь, или вылетит из мира.
   Печально стояла старая няня, и слезами налились её глубокие морщины; тяжкий камень лежал на сердце у верных хлопцев, глядевших на свою пани. Уже совсем ослабела она и лениво топала ногами на одном месте, думая, что танцует горлицу. «А у меня монисто есть, парубки! – сказала она, наконец остановившись, – а у вас нет!..
   Где муж мой? – вскричала она вдруг, выхватив из-за пояса турецкий кинжал. – О! это не такой нож, какой нужно. – При этом и слёзы и тоска показались у ней на лице. – У отца моего далеко сердце; он не достанет до него. У него сердце из железа выковано. Ему выковала одна ведьма на пекельном огне. Что ж нейдёт отец мой? разве он не знает, что пора заколоть его? Видно, он хочет, чтоб я сама пришла… – И, не докончив, чудно засмеялася. – Мне пришла на ум забавная история: я вспомнила, как погребали моего мужа. Ведь его живого погребли… какой смех забирал меня!.. Слушайте, слушайте!» И вместо слов начала она петь песню:

     Бiжить возок кривавенький;
     У тiм возку козак лежить,
     Пострiляний, порубаний.
     В правiй ручцi дротик держить,
     З того дроту крiвця бiжить;
     Бiжить рiка кривавая.
     Над рiчкою явор стоïть,
     Над явором ворон кряче.
     За козаком мати плаче.
     Не плачь, мати, не журися!
     Бо вже твiй сын оженився,
     Та взяв линку паняночку,
     В чистом полi земляночку,
     Ï без дверець, без оконець.
     Та вже пiснi вийшов конець.
     Танцювала рыба з раком…
     А хто мене не полюбить,
     трясця его матерь!

   Так перемешивались у ней все песни. Уже день и два живёт она в своей хате и не хочет слышать о Киеве, и не молится, и бежит от людей, и с утра до позднего вечера бродит по тёмным дубравам. Острые сучья царапают белое лицо и плеча; ветер треплет расплетённые косы; давние листья шумят под ногами её – ни на что не глядит она. В час, когда вечерняя заря тухнет, ещё не являются звёзды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещёные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются с зелёной головы на плечи, вода, звучно журча, бежит с длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щёки пылают, очи выманивают душу… она сгорела бы от любви, она зацеловала бы… Беги, крещёный человек! уста её – лёд, постель – холодная вода; она защекочет тебя и утащит в реку. Катерина не глядит ни на кого, не боится, безумная, русалок, бегает поздно с ножом своим и ищет отца.
   С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в красном жупане, и осведомляется о пане Даниле; слышит всё, утирает рукавом заплаканные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вместе с покойным Бурульбашем; вместе рубились они с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой конец был пана Данила. Рассказывает ещё гость о многом другом и хочет видеть пани Катерину.
   Катерина сначала не слушала ничего, что говорил гость; напоследок стала, как разумная, вслушиваться в его речи. Он повёл про то, как они жили вместе с Данилом, будто брат с братом; как укрылись раз под греблею от крымцев… Катерина всё слушала и не спускала с него очей.
   «Она отойдёт! – думали хлопцы, глядя на неё. – Этот гость вылечит её! Она уже слушает, как разумная!»
   Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час откровенной беседы, сказал ему: «Гляди, брат Копрян: когда волею Божией не будет меня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою…»
   Страшно вонзила в него очи Катерина. «А! – вскрикнула она, – это он! это отец!» – и кинулась на него с ножом.
   Долго боролся тот, стараясь вырвать у неё нож. Наконец вырвал, замахнулся – и совершилось страшное дело: отец убил безумную дочь свою.
   Изумившиеся козаки кинулись было на него; но колдун уже успел вскочить на коня и пропал из виду.

XIV

   За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетьманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Чёрное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская.
   – А то что такое? – допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на облака и серые и белые верхи.
   – То Карпатские горы! – говорили старые люди, – меж ними есть такие, с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там.
   Тут показалось новое диво: облака слетели с самой высокой горы, и на вершине её показался во всей рыцарской сбруе человек на коне, с закрытыми очами, и так виден, как бы стоял вблизи.
   Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня и, дико озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли кто за ним, торопливо, во всю мочь, погнал коня своего. То был колдун. Чего же так перепугался он? Со страхом вглядевшись в чудного рыцаря, узнал он на нём то же самое лицо, которое, незваное, показалось ему, когда он ворожил. Сам не мог он разуметь, отчего в нём всё смутилось при таком виде, и, робко озираясь, мчался он на коне, покамест не застигнул его вечер и не проглянули звёзды. Тут поворотил он домой, может быть, допросить нечистую силу, что значит такое диво. Уже он хотел перескочить с конём через узкую реку, выступившую рукавом середи дороги, как вдруг конь на всём скаку остановился, заворотил к нему морду и – чудо, засмеялся! белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом поднялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как исступлённый, и погнал коня прямо к Киеву. Ему чудилось, что всё со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши тёмным лесом и как будто живые, кивая чёрными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звёзды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его. Отчаянный колдун летел в Киев к святым местам.

XV

   Одиноко сидел в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый гроб, в который ложился спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
   – Отец, молись! молись! – закричал он отчаянно, – молись о погибшей душе! – и грянулся на землю.
   Святой схимник перекрестился, достал книгу, развернул – и в ужасе отступил назад и выронил книгу.
   – Нет, неслыханный грешник! нет тебе помилования! беги отсюда! не могу молиться о тебе.
   – Нет? – закричал, как безумный, грешник.
   – Гляди: святые буквы в книге налились кровью. Ещё никогда в мире не бывало такого грешника!
   – Отец, ты смеёшься надо мною!
   – Иди, окаянный грешник! не смеюсь я над тобою. Боязнь овладевает мною. Не добро быть человеку с тобою вместе!
   – Нет, нет! ты смеёшься, не говори… я вижу, как раздвинулся рот твой: вот белеют рядами твои старые зубы!..
   И как бешеный кинулся он – и убил святого схимника!
   Что-то тяжко застонало, и стон перенёсся через поле и лес. Из-за леса поднялись тощие, сухие руки с длинными когтями; затряслись и пропали.
   И уже ни страха, ничего не чувствовал он. Всё чудится ему как-то смутно. В ушах шумит, в голове шумит, как будто от хмеля; и всё, что ни есть перед глазами, покрывается как бы паутиною. Вскочивши на коня, поехал он прямо в Канев, думая оттуда через Черкасы направить путь к татарам прямо в Крым, сам не зная для чего. Едет он уже день, другой, а Канева всё нет. Дорога та самая; пора бы ему уже давно показаться, но Канева не видно. Вдали блеснули верхушки церквей. Но это не Канев, а Шумск. Изумился колдун, видя, что он заехал совсем в другую сторону. Погнал коня назад к Киеву, и через день показался город; но не Киев, а Галич, город ещё далее от Киева, чем Шумск, и уже недалеко от венгров. Не зная, что делать, поворотил он коня снова назад, но чувствует снова, что едет в противную сторону и всё вперёд. Не мог бы ни один человек в свете рассказать, что было на душе у колдуна; а если бы он заглянул и увидел, что там деялось, то уже не досыпал бы он ночей и не засмеялся бы ни разу. То была не злость, не страх и не лютая досада. Нет такого слова на свете, которым бы можно было его назвать. Его жгло, пекло, ему хотелось бы весь свет вытоптать конём своим, взять всю землю от Киева до Галича с людьми, со всем и затопить её в Чёрном море. Но не от злобы хотелось ему это сделать; нет, сам он не знал отчего. Весь вздрогнул он, когда уже показались близко перед ним Карпатские горы и высокий Криван, накрывший своё темя, будто шапкою, серою тучею; а конь всё нёсся и уже рыскал по горам. Тучи разом очистились, и перед ним показался в страшном величии всадник… Он силится остановиться, крепко натягивает удила; дико ржал конь, подымая гриву, и мчался к рыцарю. Тут чудится колдуну, что всёв нём замерло, что недвижный всадник шевелится и разом открыл свои очи; увидел нёсшегося к нему колдуна и засмеялся. Как гром, рассыпался дикий смех по горам и зазвучал в сердце колдуна, потрясши всё, что было внутри его. Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам… так страшно отдался в нём этот смех!
   Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его на воздух. Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец и глядел как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам мёртвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпата, как две капли воды схожих лицом на него.
   Бледны, бледны, один другого выше, один другого костистей, стали они вокруг всадника, державшего в руке страшную добычу. Ещё раз засмеялся рыцарь и кинул её в пропасть. И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Ещё один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не в силах был этого сделать, так велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.
   Слышится часто по Карпату свист, как будто тысяча мельниц шумит колёсами на воде. То в безвыходной пропасти, которой не видал ещё ни один человек, страшащийся проходить мимо, мертвецы грызут мертвеца. Нередко бывало по всему миру, что земля тряслась от одного конца до другого: то оттого делается, толкуют грамотные люди, что есть где-то близ моря гора, из которой выхватывается пламя и текут горящие реки. Но старики, которые живут и в Венгрии и в Галичской земле, лучше знают это и говорят: что то хочет подняться выросший в земле великий, великий мертвец и трясёт землю.

XVI

   В городе Глухове собрался народ около старца бандуриста и уже с час слушал, как слепец играл на бандуре. Ещё таких чудных песен и так хорошо не пел ни один бандурист. Сперва повёл он про прежнюю гетьманщину, за Сагайдачного и Хмельницкого. Тогда иное было время: козачество было в славе; топтало конями неприятелей, и никто не смел посмеяться над ним. Пел и весёлые песни старец и повоживал своими очами на народ, как будто зрящий; а пальцы, с приделанными к ним костями, летали как муха по струнам, и казалось, струны сами играли; а кругом народ, старые люди, понурив головы, а молодые, подняв очи на старца, не смели и шептать между собою.
   – Постойте, – сказал старец, – я вам запою про одно давнее дело.
   Народ сдвинулся ещё теснее, и слепец запел:
   «За пана Степана, князя Седмиградского, был князь Седмиградский королём и у ляхов, жило два козака: Иван да Петро. Жили они так, как брат с братом. „Гляди, Иван, всё, что ни добудешь, – всё пополам: когда кому веселье – веселье и другому; когда кому горе – горе и обоим; когда кому добыча – пополам добычу; когда кто в полон попадёт – другой продай всё и дай выкуп, а не то сам ступай в полон“. И правда, всё, что ни доставали козаки, всё делили пополам; угоняли ли чужой скот или коней, всё делили пополам.
//-- * * * --//
   Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а всё не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведёт к нему того пашу живого или мёртвого, даст ему одному столько жалованья, сколько даёт на всё войско. „Пойдём, брат, ловить пашу!“ – сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
//-- * * * --//
   Поймал ли бы ещё или не поймал Петро, а уже Иван ведёт пашу арканом за шею к самому королю. „Бравый молодец!“ – сказал король Степан и приказал выдать ему одному такое жалованье, какое получает всё войско; и приказал отвесть ему земли там, где он задумает себе, и дать скота, сколько пожелает. Как получил Иван жалованье от короля, в тот же день разделил всё поровну между собою и Петром. Взял Петро половину королевского жалованья, но не мог вынесть того, что Иван получил такую честь от короля, и затаил глубоко на душе месть.
//-- * * * --//
   Ехали оба рыцаря на жалованную королём землю, за Карпат. Посадил козак Иван с собою на коня своего сына, привязав его к себе. Уже настали сумерки – они всё едут. Младенец заснул, стал дремать и сам Иван. Не дремли, козак, по горам дороги опасные!.. Но у козака такой конь, что сам везде знает дорогу, не спотыкнется и не оступится. Есть между горами провал, в провале дна никто не видал; сколько от земли до неба, столько до дна того провала. По-над самым провалом дорога – два человека ещё могут проехать, а трое ни за что. Стал бережно ступать конь с дремавшим козаком. Рядом ехал Петро, весь дрожал и притаил дух от радости. Оглянулся и толкнул названого брата в провал. И конь с козаком и младенцем полетел в провал.
//-- * * * --//
   Ухватился, однако ж, козак за сук, и один только конь полетел на дно. Стал он карабкаться, с сыном за плечами, вверх; немного уже не добрался, поднял глаза и увидел, что Петро наставил пику, чтобы столкнуть его назад. „Боже Ты мой праведный, лучше б мне не подымать глаз, чем видеть, как родной брат наставляет пику столкнуть меня назад… Брат мой милый! коли меня пикой, когда уже мне так написано на роду, но возьми сына! чем безвинный младенец виноват, чтобы ему пропасть такою лютой смертью?“ Засмеялся Петро и толкнул его пикой, и козак с младенцем полетел на дно. Забрал себе Петро всё добро и стал жить, как паша. Табунов ни у кого таких не было, как у Петра. Овец и баранов нигде столько не было. И умер Петро.
//-- * * * --//
   Как умер Петро, призвал Бог души обоих братьев, Петра и Ивана, на суд. „Великий есть грешник сей человек! – сказал Бог. – Иване! не выберу я ему скоро казни; выбери ты сам ему казнь!“ Долго думал Иван, вымышляя казнь, и, наконец, сказал: „Великую обиду нанёс мне сей человек: предал своего брата, как Иуда, и лишил меня честного моего рода и потомства на земле. А человек без честного рода и потомства, что хлебное семя, кинутое в землю и пропавшее даром в земле. Всходу нет – никто и не узнает, что кинуто было семя.
//-- * * * --//
   Сделай же, Боже, так, чтобы всё потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого ещё и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А Иуда Петро чтобы не в силах был подняться и оттого терпел бы муку ещё горшую; и ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы под землёю!
//-- * * * --//
   И когда придёт час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придёт он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки! А Иуда Петро чтобы не мог подняться с земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез то ещё сильнее становилась его боль. Та мука для него будет самая страшная: ибо для человека нет большей муки, как хотеть отмстить и не мочь отмстить“.
//-- * * * --//
   „Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! – сказал Бог. – Пусть будет всё так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне своём, и не будет тебе Царствия Небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своём!“ И то всё так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежащий под землёю мертвец растёт, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясёт всю землю…»

   Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать струны; уже стал петь смешные присказки про Хому и Ерему, про Сткляра Стокозу… но старые и малые всё ещё не думали очнуться и долго стояли, потупив головы, раздумывая о страшном, в старину случившемся деле.

Одержимость

Пролог

   – Бабуля, а кто изображён на этих портретах? – маленькая Катя удивлённо рассматривала стены храма.
   – Это не портреты, а иконы, – пояснила бабушка. Здесь всё было таким красивым, блестящим, горели свечи, и лица с портретов (или, как сказала бабушка, икон) смотрели очень по-доброму. Катюша никогда ещё не бывала в подобном месте, но ей здесь определённо нравилось.
   – Жаль, не успели на службу, – огорчилась бабушка, – но сейчас придёт отец Андрей. Мы с ним давно знакомы. Поговорю о твоём крещении. В школу скоро, а ты у меня ещё не крещёная.
   – Какая я? – удивилась девочка.
   Слово было незнакомое. Кажется, бабуля дома что-то говорила об этом. Эх, опять невнимательно слушала. Ну а как иначе, если Кате недавно купили ужасно интересную книжку? Перечитала, наверное, уже раз десять.
   Бабушка ответить не успела: к ним подошёл священник, тот самый отец Андрей. Катеньке он очень понравился, потому что был похож на Деда Мороза – седой, с бородой, и добрыми-предобрыми глазами.
   Дедушка Мороз разговаривал о чём-то с бабулей, а Катя изумлённо смотрела вокруг. Как тут спокойно, уютно…
   – А это мой сын, – представил священник подошедшего юношу. – На следующий год собирается поступать в МГИМО на факультет международных отношений.
   Отец Андрей очень гордился своим сыном. А Катя даже не запомнила внешность и имя юноши. В памяти остались лишь чёрные и глубокие, как бездна, глаза. А может, ей это только показалось?..

Глава первая

   – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… – без остановки шептала Екатерина, стоя в очереди на исповедь.
   Она пришла пораньше, а потому была самая первая.
   «Зачем? Зачем я приехала в Москву в этот монастырь?»
   Ответ понятен – здесь был он. Каждой клеточкой своего тела Катя ощущала его присутствие. Здесь, в стенах этого монастыря, он живёт, трудится, служит. Но сегодня почему-то вместо него отец Рафаил. Может, заболел? Сердце сжалось от переживаний. Да нет. Наверняка игумен дал какое-нибудь задание: мало ли чего нужно…
   Длинные тёмные волосы Екатерина старательно спрятала под платок. Раньше, по незнанию, носила очень милые шапочки. Но однажды он заметил, что в храм желательно всё же надевать платок. Она даже спорить не стала – сделала, как он сказал. Странно. С её-то строптивым характером.
   Очередь на исповедь слегка зашевелилась – пришёл священник. О боже! Только не он!
   Екатерина не побежала, как все, брать благословения у отца Арсения. Стояла, не в силах пошевелиться.
   «Может, убежать, пока не поздно? Как раз успею, пока он будет облачаться».
   Но мысль о том, что она, выходит, приехала в Москву напрасно, остановила Екатерину. С другой стороны, разве не затем она пришла в монастырь, чтобы увидеть его? Именно так.
   Отец Арсений подошёл к аналою и положил на него крест и Евангелие. Длинные чёрные волосы иеромонаха сзади были собраны в хвост. Таких совершенных черт лица Екатерина не встречала ни у кого. Интересно, сколько ему? Наверное, лет на десять старше её – это точно. Но почему Катю должен интересовать его возраст? Не всё ли равно? Видимо, нет.
   После прочтения молитвенного последования ей нужно будет подойти к нему и стоять рядом какое-то время. Близко-близко. Да ещё умудриться говорить при этом… У Екатерины закружилась голова.
   Ещё не поздно уйти. Какая разница, что подумают остальные? Но она, не чувствуя своих ног, подходит к аналою. Молчит.
   – Я вас слушаю, – склонил голову набок отец Арсений.
   «Что говорить? Что последние месяцы единственной моей мыслью была мысль о вас? Что, прости господи, я представляю нас вместе где нужно и где нет? Что читаю Библию с утра до вечера, только бы понимать, чем живёте вы? Что самым любимым запахом стал аромат ладана, потому что он напоминает о вас? Боже, помоги мне!»
   Екатерина честно готовилась к таинству покаяния, но почему-то никак не ожидала, что исповедовать её будет отец Арсений. Несла какую-то чушь. Абсолютно несвязную и непоследовательную. Как на невыученном экзамене. Того и гляди провалится. Двойка вам, Екатерина Валерьевна!
   – Вы готовились к исповеди? – священник задал абсолютно логичный вопрос.
   – Да, – глупо ляпнула Катя.
   – Ну хорошо, продолжайте.
   Отец Арсений, чтобы помочь, задавал дополнительные вопросы, но Екатерина спуталась окончательно.
   – Я вижу Чёрного человека, – неуверенно проговорила она.
   – Что вы имеете в виду? – удивился священник.
   – Ну, как вас. Только он может появиться совершенно неожиданно, – пыталась объяснить Катя.
   Ей казалось, что она неумело рассказывает какую-то сказку взрослому человеку. И от нелепости ситуации смутилась ещё больше.
   – И давно вы его видите?
   – Больше десяти лет.
   Да, примерно тогда она стала отчётливо видеть его. Екатерина и сама до конца не понимала, боится она этого Чёрного человека или нет. За столько лет он стал частью её самой. Может, Чёрный человек – это материализация её желаний? Девушка давно запуталась в этом водовороте, где смешивались фантазии и действительность.
   – Как часто вы ходите в храм? – продолжал спрашивать отец Арсений. – Вы исповедуетесь, причащаетесь? Квартира освящена?
   – В церковь хожу очень редко, – честно призналась Катя, – квартиру не освящала.
   – Обязательно пригласите священника, – предложил монах, – и освятите дом.
   – Хорошо, – согласилась Екатерина.
   Ощущение неловкости не проходило. Да и про Чёрного человека она действительно рассказала, как про выдуманную страшную историю.
   Наконец священник произнёс:
   – Давайте я отпущу те грехи, которые вы попытались назвать, но в следующий раз подготовьтесь получше.
   Разрешительная молитва. Екатерина машинально целует крест и Евангелие, берёт благословение. Уходит.
   Ноги совсем не слушаются. В голове каша. Из последних сил выбегает на улицу, садится на скамейку. Откуда такая боль? Ведь после исповеди должно быть легче. Ничего подобного! Сердце разрывается на кусочки. Слёзы.
   По двору монастыря неспешно прохаживаются паломники, любуясь красотой величественных белоснежных храмов. Некоторые отдыхают на скамейках, жуя тёплые ароматные пирожки, купленные в монастырской трапезной. А Катя не обращала ни на кого внимания. Величественные, белоснежные… Эх, не до них сейчас девушке. Не до любования чистотой и порядком, бережно поддерживаемым в стенах монастыря, не до восхищения архитектурным стилем. Что уж говорить про умиротворение и созерцание! Не это было у неё сейчас на сердце.
   Конечно, он не помнит Екатерину. Да и с чего вдруг? У него таких, как она, сотни. И каждый со своими проблемами. А вот он у неё один. Она его любила с сотворения мира, но встретила только сейчас.
   Чтобы хоть как-то успокоиться, прочитала молитву. Помогло мало. Слёзы не останавливались: ну почему всё так несправедливо? Могла же запросто влюбиться… да хоть в того же Толика. Они давно дружат, и Толька даже оказывает ей знаки внимания. Этот голубоглазый парень часто приходит в библиотеку, берёт книги. Правда, Катя подозревала, что в храм знаний его влечёт не столько тяга к чтению, сколько сама хозяйка книг. Екатерина в шутку ему даже проверки устраивала по набранным им томикам, и Анатолий несколько раз с позором проваливал экзамен, ссылаясь при этом на нехватку времени и загруженность в местной газете, где он работал журналистом. Но девушка всё равно угощала гостя чаем с чабрецом, к которому он предусмотрительно приносил конфеты или печенье.
   Но нет! Толика она воспринимала лишь как хорошего приятеля и никак иначе.
   И ведь не сказать, чтобы Екатерина была такой уж праведной христианкой. Совсем наоборот. Мама не очень и верующая, а папа умер, когда Катеньке было года два. Её и крестили-то в детстве, потому что бабушка настояла.
   Но когда бабуля умерла – на тот момент Кате было десять лет, – с девочкой стали происходить необычные вещи. Сначала она этого не понимала и почти не замечала. Какие-то странные совпадения, частые дежавю. Со временем эти ощущения переросли во что-то более существенное. Екатерина называла это внутренним голосом. И даже тогда она не испугалась – давно к этому привыкла. Не ужаснулась и в тот момент, когда в снах к ней стал приходить Чёрный человек. Он её успокаивал, помогая пережить смерть бабушки. Екатерина даже ждала его, потому что это был первый её мужчина. Он, как никто потом, умел доставить ей настоящее наслаждение.
   Где-то подсознательно Катя понимала: это неправильно, здесь явно что-то не так. Осознавала, но не хотела останавливаться и запрещать Чёрному человеку приходить к ней.

   Однажды, гуляя с подругой по Москве, Екатерина зашла в этот мужской монастырь. Попала на вечернюю службу. Именно тогда она впервые увидела отца Арсения. Не сказать, что это самый красивый молодой монах, по которому вздыхают все прихожанки. А для Кати эта встреча стала настоящим откровением. Прежние любовные увлечения показались такими бестолковыми и бессмысленными, будто их и не было вовсе. Именно для этого мужчины она родилась. Чувство было таким понятным и естественным, что совершенно не удивляло девушку.
   С тех пор мысль об отце Арсении неотступно преследовала Екатерину. Порой фантазии заходили так далеко, что ей самой становилось стыдно. Но Катя не могла запретить себе думать и чувствовать.
   Не раз приезжала она в монастырь в надежде увидеть его. Пыталась отвлечься на разные дела, но какой-то голос внутри неё нашёптывал: чего ты боишься? Он такой же мужчина, как и все остальные. С ногами, руками и другими частями тела. Катя пыталась гнать эту дикую мысль прочь, но она преследовала днём и ночью, стала частью самой девушки.
   Чего же она сидит здесь и ревёт? Ведь нужно домой добираться: метро, автобус из Москвы и ещё один до её посёлка.
   У неё же дело есть. Екатерина уже и сама не понимала, ей это нужно или внутреннему голосу.
   «Паранойя какая-то», – подумала Катя и встала, чтобы вернуться в храм.
   Служба уже закончилась, и прихожане потихонечку выходили. А Екатерина стояла в углу и ждала, когда выйдет отец Арсений. У неё была к священнику просьба: Катя очень хотела, чтобы он стал её духовным отцом. Эту мысль тоже нашептал внутренний голос? Екатерина не знала. Всё может быть. Но она чувствовала, что это единственный выход из создавшейся ситуации. Может, это положит конец её душевным терзаниям? Возможно, редких разговоров с ним окажется достаточно, чтобы потушить сжигавшее её пламя?
   Ведь Екатерина сама хотела именно того, что говорил ей Чёрный человек. Но что-то подсказывало: ничего хорошего исполнение этого желания не сулит. Что делать? Сама не справится. Да ещё это чёрное существо… Появляется в самые неожиданные моменты, говорит странные слова и буквально сводит её с ума. Может, отец Арсений что подскажет? Должен же быть выход.
   Дрожащими губами Катя изложила свою просьбу. Монах не отказался, хотя и удивился, почему она не обратилась к местному священнику.
   – Мне здесь хорошо, – абсолютно искренне ответила Екатерина.
   Это была правда. В родном посёлке она заходила несколько раз в близлежащую церковь: поставить свечки, написать записочки, помолиться как умеет. Но почему-то ходить туда постоянно желания не возникло. Девушка раньше не задумывалась над этим. А теперь? Может, так было зачем-то нужно?
   – К тому же у меня мама живёт в Москве. Я всё равно к ней приезжаю. Заодно и в монастырь буду заходить.
   Да, Катя часто оставалась ночевать у мамы. У неё есть там даже любимая пижама с розочками, в которой так уютно было спать. Какой же она всё-таки ребёнок! Пижама с розочками… А ещё строит из себя серьёзную начитанную барышню, семью создать собирается.
   – Почему же вы живёте за сотню километров от Москвы? – поинтересовался священник.
   – Через пять лет после смерти папы мама вышла замуж за дядю Мишу и переехала в Москву. Меня брала с собой, только я захотела остаться с бабушкой. Я и школу там закончила, и институт. В ближайшем городе филиал московского университета есть. Вот я на культуролога и выучилась. А потом в библиотеку пошла работать. Бабушка с дедушкой уже умерли, а я осталась в посёлке.
   Они немного поговорили, а потом священник извинился – ждали дела.

   Катя не заметила, как добралась до дома. Казалось, она не ехала – летела. И три часа на колёсах превратились в пятнадцать минут на крыльях. Столько эмоций, восторга, энергии!
   Почему её не смущало, что он монах?
   «Я ведь не делаю ничего плохого», – уговаривала она себя. Или это опять нашёптывал внутренний голос?
   Катя тогда ещё не понимала, что это была ловушка, в которую она сама так легкомысленно попала. Мышеловка, из которой нет выхода. А может, ей просто хочется так думать? Так удобнее? Мысли…

   По совету отца Арсения Екатерина сходила в ближайший храм и договорилась об освящении квартиры. Священник должен был прийти в будний день, а начальству так просто и не объяснишь, почему понадобился выходной. Пришлось сказаться больной. «Врать, конечно, нехорошо. Но ради такого дела совсем чуть-чуть, наверное, можно», – успокаивала себя девушка. Благо, местный терапевт выписала ей справку по знакомству.
   Пришёл священник со всем своим инструментарием, очень серьёзно, обстоятельно провёл обряд и с чувством выполненного долга отправился дальше по своим неотложным делам, благословив на прощание Екатерину.
   «Может, теперь всё прекратится?» – с надеждой думала девушка.

   И действительно, прошло уже пять дней после освящения квартиры, а Чёрный человек не появлялся. Правда, это ничего не значило: он и раньше не каждый день приходил. Но Екатерина всё равно была несказанно рада.
   Очень хотелось позвонить отцу Арсению и поделиться замечательной новостью, но сомнения не давали набрать заветный номер.
   «Он сейчас занят разными монашескими делами, – думала Катя, – а я тут звоню с какой-то ерундовой новостью. Нет, не надо. Или можно? Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную».
   – Аминь, – неожиданно раздался голос за спиной. Девушка резко повернулась и вздрогнула от испуга: прямо перед ней стоял Чёрный человек. Не помог совет отца Арсения.
   – Ты чего так пугаешься? – усмехнулось чёрное существо.
   – Твой приход всегда очень внезапный, – наконец смогла выговорить Екатерина.
   – Хорошо, я подумаю, как извещать тебя о своём появлении: звоном колокольчика или лучше патетической музыкой.
   – Не смешно, – Катя начала приходить в себя. Нет, не помогло. С этим ей предстоит жить всё оставшееся время.
   – А я думал, ты ко мне привыкла, – прочёл её мысли Чёрный человек.
   Екатерина молчала. С одной стороны, она и в самом деле за столько лет привыкла к визитам чёрного существа. Но с другой – от общения с ним не было никакой радости. А бессмысленность существования, осторожно внушённая ей Чёрным человеком, начинала угнетать.
   – А я как раз от него, – произнёс незваный гость, – набирай номер, он ничем не занят.
   Катя схватила мобильник: хорошо, что можно позвонить без угрызений совести. Посмотрела на Чёрного человека – он улыбался. Не понимая, что делает, девушка с размаху швырнула телефон в стену. Экран разбился. Теперь даже при сильном желании пользоваться им невозможно.
   – Зря ты это, – покачал головой Чёрный человек и исчез.

   Раз в месяц, а то и чаще, девушка ездила в монастырь к отцу Арсению. Он, наверное, первый, кто воспринимал её такой, какая она есть. Даже узнав про чёрное существо… Толик бы точно решил, что она чокнутая. Журналист и без Чёрного человека считал Катю странноватой. Особенно после одного случая…
   Как обычно, она сидела в библиотеке, куда и зашёл навязчивый приятель.
   – А я опять к тебе с вкусняшками. Держи, ты такие любишь, – Анатолий протянул коробку конфет.
   – До обеда ещё полчаса, – девушка с благодарностью взяла конфеты, но Толик сейчас был совсем некстати. Ведь ещё нужно с формулярами разобраться, а не любезно пить чай с поклонником. Однако грубить не хотелось, тем более что Анатолий не раз выручал, когда требовалась неотложная мужская помощь в квартире: что-нибудь подкрутить, завинтить, прибить.
   – Всё равно ж никого нет.
   – Ладно. Иди ставь чайник, я кое-что доделаю и закрою библиотеку на обед.
   И правда, на работе в этот день никаких мероприятий не запланировано. За книгами тоже очередь не стояла, а потому Екатерина согласилась почаёвничать.
   Ох, ну вот что ей ещё надо? Симпатичный блондинистый голубоглазый парень. К тому же журналист. Вот уж правду говорят: насильно мил не будешь.
   Они сидели в подсобке и пили чай, когда неожиданно Катя увидела Чёрного человека. Тот улыбался, слегка наклонив голову набок. Чёрные, как чудовищная бездна, глаза завораживали и притягивали. Как под гипнозом, она уставилась на него, не в силах отвести взгляд.
   – Что с тобой? – испугался Толик.
   Не ответив, девушка смотрела в поглощающую жуткую бездну чёрных глаз.
   – Ты чего? – журналист дотронулся до Катиной руки. Очнувшись от этого прикосновения, Екатерина рассеянно поглядела на Анатолия.
   – С тобой всё в порядке? – недоверчиво спросил он.
   – Да, – солгала девушка.

   И этот случай был не единственный. Приятелю всего не объяснишь. А священник – другое дело. Наверное, отец Арсений не имеет права осуждать её. Но в любом случае иеромонах всегда был рад видеть Екатерину. Она это чувствовала. Им было комфортно вдвоём. Это поначалу девушка психовала и переживала, но потом просто приняла ситуацию. Стало легче.
   Катя постоянно хотела слышать голос отца Арсения, осязать, вдыхать его запах. Но приходилось довольствоваться откровенной беседой по душам. А порой даже молчать вместе было хорошо.
   Екатерина давно поняла, что он ей – родной человек.
   А вот что думал про неё иеромонах, оставалось загадкой.
   Девушка почти смирилась со своей судьбой, жизнью, поделённой между работой в библиотеке и поездками в монастырь к отцу Арсению. И всё бы ничего, если б не частые визиты Чёрного человека. Причём последний мог появиться, даже когда Катя была не одна. Сколько раз она видела его между стеллажами, листающим очередную книгу! А в библиотеке в это время были посетители. И как им объяснить, отчего она смотрит в пустоту расширившимися от страха глазами? Чёрное существо не оставляло её, мелькая неподалёку.
   Встреча с отцом Арсением – единственное, что не давало сойти с ума. Но не всегда её приезд в монастырь сопровождался разговором с милым сердцу священником. Как и в этот раз.

   Екатерина сидела в притворе на скамейке, глядя сквозь пламя свечей на Христово распятие. Слёзы лились не переставая. Наверное, глаза и нос были уже красные и опухшие. Как она в таком виде поедет домой? Но Катя на тот момент не думала об этом. Его нет. Он не на службе. Почему? Да мало ли причин.
   «Господи, пускай он придёт! Просто так, зачем-нибудь. Даже пусть не заметит меня. Зато я его увижу. Боже, прости за такие мысли. Прости!»
   Но отца Арсения не было. И слёзы, как назло, не останавливались. Да откуда их столько? Они же должны когда-нибудь закончиться!
   Опустошение. Боль. Надежда. Разочарование. Слёзы.
   Прихожане были на службе. А если и заходили в притвор, то деликатно не обращали внимания на плачущую девушку.
   Но ведь можно ему позвонить! Хотя от этого ей станет легче лишь на время. Да, она услышит его голос, поговорит с ним. И что дальше? Он монах. У него свой путь. У неё – свой. Что ему до воздыханий всяких там прихожанок? Да и неправильно это. Непозволительно так думать. Как соединить чувства и разум?
   Непринятие. Протест. Бессилие. Слёзы.
   Служба закончилась. Отец Арсений не появился. Прихожане стали расходиться. Екатерина встала, вытерла глаза. Вышла из храма.
   Осенний проливной дождь звучал в унисон печальному настроению девушки.
   А может, всё-таки позвонить? Нет, уже вечер, поздно. Да и надоедать бессмысленными звонками Катя не хотела.
   Неужели вся её дальнейшая жизнь пройдёт в сомнениях и надеждах: увидит? не увидит? любит? не любит? правильно? неправильно? Порой Екатерине казалось, что она для отца Арсения – не просто очередная прихожанка. Но потом понимала: это всего лишь её несбыточные мечты.
   Уже октябрь. И на душе мокро и холодно. Лишь общение с иеромонахом было тем лучиком солнца, которого так недоставало девушке.
   Катя почти физически ощущала этот свет. Тёплое чувство дарило покой. Ах, как это было необходимо!
   Девушка никогда не писала стихов, но теперь это стало потребностью: выразить хотя бы на бумаге то, чего она не могла сказать священнику.

     Мне не нужно чувственных признаний
     И усыпанное лепестками ложе.
     Не ищу себе я оправданий,
     Что покой ваш нынче потревожен.

     Вы, как солнышко, теплом своим согрели
     Моё сердце беспокойное, больное.
     Не желаю я, чтоб вы умели
     Исчезать, как сновидение ночное.

     Столько лет потратила впустую,
     Ожидая эту встречу с вами.
     И прочту молитву я простую,
     На колени встав пред образами.

   Екатерина с удовольствием поселилась бы рядом с монастырём, вот только работа в библиотеке требовала присутствия её за тридевять земель от того, кто мил сердцу. Но мысль о переезде к маме уже не представлялась такой безумной.
   Кате казалось, что с отцом Арсением у них много общего. А если и нет, то она готова была поменять любую из укоренившихся привычек, да и весь образ жизни. Для неё самой это было странно: обычно ради мужчин Екатерина не соглашалась на подобные жертвы. Чтобы она, миловидная длинноволосая шатенка с глазами болотного цвета, в которых уже утонула пара-тройка мужчин, поменяла что-то в своём откровенно строптивом характере? Ради представителя мужского пола? Не бывать этому! Так всегда думала Катя. До роковой встречи с отцом Арсением.

   – Представь, как я ласкаю тебя. Так же будет ласкать он.
   Ты же этого хочешь? Возможно, он желает того же.
   – Я так не могу. Это неправильно. Он монах, – Екатерина пыталась сопротивляться.
   – Монахи тоже люди, – не сдавалось чёрное существо.
   – Я хочу семью, детей, хочу быть с ним каждый день, готовить ему еду, штопать его носки, стирать вещи. А не то, что ты имеешь в виду.
   Однако слова Чёрного человека игнорировать не получалось. Она с ним, нежно прикасается к его губам, к мочке уха… Как справиться с этими и другими, более откровенными фантазиями, связанными с отцом Арсением?
   А Чёрный человек продолжал приходить к ней.
   Его запах сводил Катю с ума. Ощущение его тела кружило голову. Кто это? Опять Чёрный человек? Как догадаться? Это сон или реальность? А если сон, то как проснуться? Да и нужно ли? А в памяти – только чёрные и холодные, как непостижимая бездна, глаза.
   Екатерину уже настолько затягивали бесконечная тьма чёрных глаз, посещения Чёрного человека, полусон-полуявь, что возникали сомнения в реальности. Вся окружающая действительность походила на сон. Возможно, смерть – это пробуждение? И то не факт. Откуда такие дикие мысли? Почему опустошённость в душе?

   А теперь ещё и эти поездки. Они приносили ей то облегчение, то боль. Екатерина в прямом смысле слова разрывалась на части. Казалось, сходит с ума. Разум ей говорил: ты делаешь что-то неправильное, но сердце буквально вопило: я не остановлюсь! Я просто не смогу по-другому!
   Надо соединить чувства и разум. Ведь чувства без разума – это всего лишь страсть. Один разум – это расчёт. Чувства в соединении со здравым смыслом и есть любовь.
   Так думала Катя. И иногда ей казалось, что почти получалось справиться со своими эмоциями. Но она обманывала себя. Где её здравый смысл и сила воли? Почему чувства парализовали способность думать? Пускай и не очень логично, но хоть как-то…
   Чувства нещадно убивали разум Екатерины, но справиться с этим ей было не под силу.
   Девушка ощущала себя коробкой с мелкой мозаикой, которая не складывалась ни в один рисунок. Ну если только в сюрреалистический. Да какой там рисунок? Частицы мозаики хаотично блуждали в пространстве, не желая даже соприкоснуться друг с другом хотя бы на мгновение.
   Может, эта дисгармония эмоций – следствие прочитанных ею книг, где, несмотря на трудности, влюблённые оставались вместе? Но эти самые практически непреодолимые трудности должны быть обязательно.
   Или, возможно, следствие того, что Катя воспитывалась с детства без отца, лишившись опоры, упорядоченности в жизни?
   Как сейчас разобраться? Как отыскать ниточку, которая распутает клубок из мыслей, догадок, эмоций, идей, страстей, сознаний?

   Не ездить к отцу Арсению она не могла. Но и общение с ним не всегда приносило облегчение. Да и как это возможно, если на исповеди Катя хотела сказать только одно: я люблю вас. А в минуты разговоров на скамейке фантазии улетали туда, где он её обнимал, ласкал, целовал.
   Это было серьёзное испытание.
   Екатерина даже посмотреть на священника не могла, чтобы её глаза болотного цвета не встретились с его чёрными, как бездна, глазами.

   Катя в очередной раз приехала в Москву. Они гуляли по монастырскому парку, разговаривая обо всём на свете. В это время практически не было паломников. Екатерина и отец Арсений забрели в отдалённый уголок парка, скрытый от посторонних глаз. Они стояли друг против друга. Внезапно священник слегка наклонился и приблизился к губам Екатерины, но не посмел коснуться их. Лишь нежно поцеловал её в щёку. От этого прикосновения девушку бросило в жар, как будто стоял не промозглый ноябрь, а душный июль.
   Мысли Екатерины спутались. Как такое может быть? Да, она не раз представляла себя и отца Арсения вместе, но не думала, что это может произойти в реальности.
   – Простите меня, – произнёс монах, развернулся и быстро ушёл.
   А Катя стояла, пытаясь осознать произошедшее. Хорошо, что он покинул её, или нет? Как быть: ехать домой или к маме? Нет, к маме не надо. «У тебя что-то случилось?» Как ответить на её вопрос? Врать не хочется. Но переживать это одной? На мгновение пришла бредовая мысль о Чёрном человеке. Ну нет. Это уж совсем!
   Екатерина не помнила, как добралась до дома. Да и какая разница? Она одна. Можно, никого не стесняясь, выплеснуть накопившиеся эмоции. Не раздеваясь, бросилась на кровать, рыдая от поглотивших её чувств. Боль от потери. Отрицание. Ярость. Паника. Слёзы.

   Проходили месяцы, а ситуация угнетала девушку всё больше. Всё осложнялось ещё и тем, что отец Арсений, как ей показалось, изменил своё отношение к ней. Он уже не шутил, как раньше. Да, он соглашался с ней встретиться, поговорить, но общение тяготило Екатерину. Она чувствовала какую-то стену между собой и священником, и осознавала, что возвёл её сам отец Арсений.
   Раньше Катя не понимала фразу «кровью обливалось сердце», когда видела её в книгах. «Как-то пафосно», – думала. Теперь же она прочувствовала это в полной мере на себе. Кровь будто по капельке вытекала из её сердца. Скоро там ничего не останется, и она умрёт. Но – какая жестокая несправедливость! – сердце продолжало биться.
   Екатерина понимала, что чувства к священнику поглощают её без остатка. Только это она и понимала.

   Вот в очередной раз девушка у него в монастыре. Разговор опять не клеился.
   – Катя, я пойду, мне нужно ещё отдохнуть перед службой.
   – Да, конечно.
   И тут Екатерина поняла, что дальше так продолжаться не может. Какой к чёрту разум? О чём вы говорите?
   – Что-то случилось? – священник заметил изменившееся лицо девушки.
   – Я больше так не могу, – из последних сил произнесла она.
   Молчание. Екатерине показалось, что оно длилось вечно.
   «Я не такая сильная, чтобы выдержать это. Господи, помоги!» – мысленно взывала Катя.
   Вдруг совсем рядом она услышала разговор на каком-то неизвестном ей языке. Девушка обернулась: двое туристов-паломников что-то, видимо, обсуждали. И тут случилось совсем неожиданное: отец Арсений обратился к ним на их же непонятном языке. Туристы были явно обрадованы – с энтузиазмом включились в беседу. А Екатерина стояла в стороне: казалось, монах про неё забыл. Самое лучшее сейчас – удалиться.
   – Простите, я, наверное, пойду, – робко произнесла Катя. Священник кивнул головой:
   – Да, конечно.
   – А что это за язык, – решилась удовлетворить своё любопытство девушка, – и откуда вы его так хорошо знаете?
   – Это норвежский. Я учился в МГИМО, кафедра языков стран Северной Европы и Балтии. Хотел стать дипломатом. А Господь привёл сюда.
   Отец Арсений на прощание благословил Катю и вновь вернулся к своим норвежцам. И девушке ничего не оставалось делать, как в подавленном состоянии отправиться домой.

   Никогда ещё три часа до дома не тянулись так долго. Почему нельзя сразу телепортироваться, как в фантастических фильмах? Зачем это мучение: идти, покупать билет в метро, на автобус, совершать кучу бессмысленных действий? На это у Екатерины не было сил.
   Некоторые люди оборачивались, глядя ей вслед. Может, из-за безжизненного цвета лица или из-за полного отсутствия мимики, как у покойника.
   Какая мимика? Катя даже дышать не могла. Ей казалось, она впервые вздохнула, только оказавшись дома.
   Почему он ничего не ответил? Не провёл какую-нибудь нравоучительную беседу? Да если бы и отругал – и то легче, чем эта гнетущая тишина!
   Накупила в аптеке побольше успокоительных. А что если выпить их все разом? Тогда закончатся её мучения, её терзания – прекратится всё.
   Екатерина высыпала горстку таблеток в ладошку. Сейчас. Неожиданно зазвонил телефон.
   «Никого не хочу слышать», – подумала Екатерина. Но телефон не унимался.
   Последний остаток разума потребовал снять трубку.
   – Зачем тебе говорить с кем-то? – дорогу ей преградил как всегда внезапно возникший Чёрный человек.
   Девушка послушалась.
   – Правильно, – одобрил он, – телефонный разговор уже ничего не изменит. Между тобой и тем священником всё равно ничего не может быть. Так что, оттягивая изначально принятое решение, ты мучаешь себя.
   Катя пребывала в смятении: её мысли, слова чёрного существа, этот назойливый звонок. Хотя бы что-то из этого списка необходимо вычеркнуть. Самое простое – несмолкающий телефон. Екатерина решительно взяла трубку.
   Звонила Ирка, подруга детства.
   – Ты что как мертвец, еле-еле разговариваешь? – поинтересовалась она.
   Тут Екатерину прорвало. Спутываясь и плача от эмоций, она рассказала незамысловатую историю любви к монаху.
   – Мне кажется, я схожу с ума. Когда он рядом, даже сердце бьётся чаще, мешая разумному течению мыслей. Я понимаю, что не имею права на подобные чувства. Но как запретить себе думать о нём?
   – Ну ты даёшь, мать, – удивилась Ирка, – как тебя угораздило-то?
   Катя не могла остановиться. Теперь она просто рыдала, ничего не говоря.
   – Эх, я сейчас в отпуске на море, а то зашла бы к тебе и встряхнула бы хорошенько. Из-за мужика так убиваться!
   А Екатерина и сказать-то ничего не могла, потому что голос срывался на плач. Ирина же изо всех сил подбадривала подругу.
   Разговор закончился. Вроде Ира ничего особенного не сказала, но таблетки Екатерина высыпала обратно в баночку. Только две выпила, чтобы успокоиться. Чёрного человека нигде не было.
   Стёрла номер отца Арсения из мобильника. Разорвала на маленькие кусочки листок из телефонной книги, куда в своё время с воодушевлением записала номер священника.
   Вот и всё.
   Месяц Катя пила успокоительные, а ночью засыпала с беспрерывной молитвой на губах. Если хотя бы на минуту переставала говорить «Господи, помилуй», то в мыслях опять возникал образ отца Арсения, и тогда она не могла уснуть.
   Лишь Чёрный человек скрашивал это беспросветное одиночество, овладевая ею каждую ночь.
   Аспидно-чёрные глаза, что являлись Екатерине как некий лейтмотив бытия, вожделения, фантасмагории, превращались в тёпло-чёрные, как головокружительная, непостижимая и спасительная бездна, глаза отца Арсения.
   Паника. Беспомощность. Страх. Бессилие. Как спастись?
   Есть ли выход? Нужен ли?

Глава вторая

   – Мама, я приеду к тебе сегодня? – Екатерину никак не оставляло желание снова увидеть отца Арсения, пусть даже мельком.
   Поэтому и напросилась к маме в гости. И её повидает, и в монастырь сходит.
   – Конечно приезжай.

   Катя пила чай с мамой и дядей Мишей у них на кухне.
   – Я просто завтра хотела на службу с утра сходить в один монастырь, – объяснила девушка свой приезд.
   – В какой? – насторожилась мама.
   После Катиного ответа у мамы задрожали руки, и чай, который она пила, пролился на стол. Резко побледнев, она спросила:
   – А почему именно туда? Других монастырей, что ли, нет? У нас рядом с домом церквушка замечательная – сходи туда.
   – А ты чего так разволновалась? – удивилась Екатерина.
   – Ничего. Просто неважно себя чувствую, – отвела взгляд мама.
   – В том монастыре у меня духовный отец.
   Впервые она рассказала об этом маме. Раньше почему-то не хотелось. Да и на все эти хождения в храм мама всегда смотрела довольно скептически.
   Екатерина с воодушевлением говорила об отце Арсении, но реакция мамы оказалась весьма неожиданной. Во-первых, она попросила валидол, сославшись на боль в сердце. А во-вторых, выразила желание пойти завтра на службу с Катей, что было совсем на неё не похоже.
   На все дальнейшие вопросы дочери, связанные с такой необычной реакцией, мама или не отвечала, или переводила разговор на другую тему.
   На следующее утро обе пошли в тот самый монастырь. Екатерина была счастлива: она снова здесь! А вот по лицу мамы такого не скажешь. Казалось, она вообще не обращала внимания на происходящее вокруг, думая о чём-то своём. Какая-то отстранённая, далёкая…
   После службы дождались отца Арсения. Он узнал маму Кати? Нет, не может быть! Они ведь видят друг друга первый раз в жизни! Но буквально на мгновение девушке показалось, что священник испугался, увидев её маму.
   – Катя, подожди, пожалуйста, в сторонке, – попросила та, – мне нужно поговорить с отцом Арсением.
   Екатерина удивилась, но отошла – на несколько шагов, чтобы слышать, о чём они говорят. Удивительно, зачем маме общаться со священником, которого она видит впервые?
   – Ты зачем согласился стать её духовным отцом? – донеслись до Кати мамины слова.
   Почему она обращается к отцу Арсению на ты? И почему он должен был непременно отказать? Ответа девушка не услышала, потому что собеседники отошли подальше от Екатерины.

   – Ты его раньше встречала? – спросила Катя, когда мама вернулась.
   – Нет, но мне нужно было кое о чём с ним переговорить.
   – О чём? – пыталась выведать девушка. – Вы даже спорили!
   – Тебе показалось, – мама стояла на своём, не желая отвечать на вопросы.
   Ничего не оставалось делать, как отложить на время этот разговор и вернуться в посёлок.

   В бабушкиной квартире Катя чувствовала себя защищённой, даже несмотря на визиты Чёрного человека. Это был её мирок: стеллажи книг, которые она все перечитала, мягкое уютное кресло, где сидел большой плюшевый Винни Пух, картина с изображением грациозных белых лошадей, сундучок из детства. Именно в нём хранился заветный дневник.
   Дневник! Девушка стремительно подбежала к шкафу и достала с верхней полки розовый девчачий сундучок. Открыла маленьким ключиком, который висел тут же, на ручке. Как она могла забыть? С ним же связана какая-то тайна. А может, она всё выдумывает?
   Екатерина листает дневник, который начала вести после смерти бабушки. Каждый день – пусть всего только несколько предложений. Вот! Всё верно! В этом году ей исполнилось девятнадцать, и записей в дневнике нет. Следующая заметка сделана, когда Кате уже было двадцать три. Куда подевались четыре года? Самое страшное в том, что она не помнила, что делала всё это время, где жила, чем занималась. Окончила институт… А дальше? Мама ей говорила, что произошла какая-то авария, после которой случился провал в памяти. Так что же это за авария с амнезией в четыре года? Да и на теле Екатерины никаких последствий аварии не видно. Почему она не помнит?
   Было предчувствие, что всё это как-то связано с Чёрным человеком. Но почему всё так или иначе связано с ним? Или она просто привыкла так думать? Действительно паранойя…
   Мама говорила, что память к Кате вернётся в своё время. Но когда же это произойдёт? И почему ей никто не говорит правду об этих четырёх потерянных годах? В дневнике даже намёка на это не было.

   Екатерина через неделю опять поехала в Москву. Очень хотелось узнать смысл долетевших тогда до неё слов. Да и чего скрывать: она очень скучала по отцу Арсению.
   – Как дела с Чёрным человеком? – поинтересовался священник.
   – Без изменений, – призналась Катя.
   А что она ещё скажет? Что чёрный гость теперь приходит к ней по ночам в образе отца Арсения?
   – О чём вы говорили с моей мамой? – решилась задать мучивший вопрос девушка.
   – Я не могу сказать. Спроси у неё.
   – Она не говорит.
   – Ну а я тем более не могу. Молчание.
   – Вы знали мою маму раньше?
   – Нет.
   Почему-то Екатерине показалось, что священник сказал неправду.

   На этих выходных Катя опять осталась в Москве. Мама как раз собиралась на работу в смену.
   – Ох, никак я до врача не доберусь. Как ни зайду в регистратуру – все талоны уже разобраны, – жаловалась она.
   – Так можно через электронную регистратуру записаться, по интернету, – предложила девушка.
   – Если знаешь как, запиши меня на среду. Я в этом не разбираюсь.
   Мама ушла, сказав перед этим фамилию врача. Дядя Миша смотрел телевизор. А Екатерина, не откладывая дело в долгий ящик, решила записать маму к доктору.
   Так. Нужен номер медицинского полиса. Звонок на мобильный ничего не дал – абонент недоступен. Наверное, в метро.
   – Дядя Миша, вы не знаете, мама медицинский полис с собой берёт? Может, дома копия есть? Мне нужно её к врачу записать, – спросила Катя.
   – Посмотри в нижнем ящике стола, в коричневой папке. Там все документы хранятся, – ответил дядя Миша, не отрываясь от телевизора.
   Ничего не подозревая, девушка достала нужную папку и начала искать медполис. Так… Копия паспорта мамы, дяди Миши, даже копия Катиного паспорта тут. Свидетельство о рождении какой-то Светланы. Катя застыла, уставившись на документ. Свидетельство о рождении Светланы Озеровой. Мать – Екатерина Озерова. Отец – имя и фамилию этого человека Катя видела впервые. Как она могла родить ребёнка и даже не знать об этом? Что это? Отец ребёнка, кто этот человек? Девушка посмотрела на дату рождения девочки. Это был год, входивший в те злополучные четыре, которые она не помнила. Что происходит? Ощущение реальности стало теряться. Дрожащими руками Екатерина взяла свидетельство о рождении дочери.
   – Дядя Миша, что это? – девушка показала документ.
   – Во блин, – мужчина подскочил с дивана, – я забыл, что оно там.
   – Что это? – растерянно повторила свой вопрос Катя.
   – Я не могу тебе такое рассказывать. Дождись маму.
   – У меня есть дочь?
   – Нет, – ответил дядя Миша.
   – А как же это? Ведь документ… – Екатерина ничего не понимала.
   Неужели от неё могли такое скрыть?
   – Дождись, пожалуйста, маму.

   Мамин телефон был выключен. Она часто так делала, уходя на работу. Поэтому действительно ничего не оставалось делать, как ждать её возвращения. А дядя Миша упрямо молчал.
   Кате было безумно плохо. Хотелось увидеть отца Арсения, поговорить с ним. Но было уже поздно. А идти с утра, не узнав всё у мамы, совершенно не представлялось возможным.
   Всю ночь девушка не могла уснуть, непрестанно думая об открывшейся тайне. Какая дикость! Не могло с ней такого случиться. Нет! Или всё-таки это было? Совсем замучив себя подобными вопросами, Екатерина под утро провалилась в сон. Но буквально через пару часов проснулась – пришла с работы мама.
   – Почему у меня столько пропущенных звонков? – спросила женщина. – Что-то случилось?
   – Что это? – Екатерина предъявила свидетельство о рождении Светланы Озеровой.
   Мама, побледнев, сползла на банкетку в коридоре.
   – У меня есть дочь? – девушка должна была получить ответ на свой вопрос.
   – Миша что-нибудь рассказал? – поинтересовалась женщина.
   – Я ничего не говорил, – дядя Миша с виноватым видом вышел из комнаты, – сказал, чтобы тебя ждала.
   – Ну пойдём, – мама подвела свою дочь к столу, где лежало злополучное свидетельство. Достав ту самую папку, она стала что-то искать. Найдя ещё один документ, протянула Екатерине. Это было свидетельство о смерти Светланы Озеровой. Катя взглянула на дату – примерно через год после рождения. Потрясённая, она не могла произнести ни слова. Просто переводила взгляд с одного свидетельства на другое и ничего не могла понять. Девушка ничего не помнила. Абсолютная пустота в голове. Забыла, как родила дочку и от кого. Не помнила, как умерла малышка. Разве такое вычеркнешь из памяти?
   – Что произошло? – наконец выговорила Екатерина. Мама не отвечала.
   – Она чем-то болела? – Катя пыталась выяснить причину смерти дочери.
   – Нет.
   – Тогда что? – девушка ждала ответа.
   Лучше бы она не спрашивала. То, что пришлось услышать, не укладывалось в голове.
   – Её убили.
   Как? Как могли убить маленькую малышку? Она же одна на улицу не выходит. Всё время с родителями.
   – Как это произошло? Кто её убил?
   Женщина не знала, что ответить. В любом случае, как ни скажешь – прозвучит невероятно жестоко. Как могла, постаралась сгладить страшную правду.
   – Её убил Чёрный человек.
   – Какой Чёрный человек? – Катя сначала ничего не поняла.
   Но постепенно смысл сказанных мамой слов начал до неё доходить. Чёрный человек – это же часть её. Или нет? Девушка давно запуталась, но, видимо, для мамы Чёрный человек ассоциировался с Екатериной.
   – Почему я не в тюрьме или психушке? – еле слышно прошептала девушка.
   – Никто не заявлял в полицию, – женщине тяжело было вспоминать пережитый кошмар, – кому было бы от этого лучше?
   – А отец девочки? – безжизненным голосом произнесла Катя. – Он же наверняка хотел меня наказать…
   – Он очень любил тебя. И знал о чёрном существе.
   – А кто он? – девушке захотелось побольше узнать о человеке, который испытывал к ней настолько сильные чувства, что простил совершённое преступление.
   – Он был дипломатом, – ответила мама, – когда всё это произошло, находился в командировке.
   – А потом больше не захотел меня видеть, – предположила Екатерина.
   Да это и понятно. Как он мог оставаться дальше с ней? Скорее всего, женился на нормальной девушке и забыл про всё, как страшный сон.
   – Всё было не так, – возразила мама, – это я ему запретила оставаться с тобой. Ты была сначала в больнице. Он постоянно приезжал к тебе. А потом мы уехали на юг, к морю. Там и жили два года. Перед отъездом я ему сказала, что будет лучше, если вы никогда больше не увидитесь. Сменила номер телефона.

   Екатерина понимала: если сейчас не поедет к отцу Арсению и не исповедуется, то жить дальше не сможет. Сознание просто не вмещало то, что потом в деталях рассказала ей мама. С этим жить невозможно. Дальше должна начаться другая жизнь – или никакой вообще.
   – Отец Арсений, мне срочно нужно исповедоваться.
   – Приезжай на вечернюю службу.

   Катя в подробностях изложила то, что ей сообщила мама.
   – Я теперь не знаю, как с этим жить, – слёзы текли по щекам девушки.
   – Я сейчас отпущу тебе этот грех, и будешь жить дальше, – пытался успокоить её отец Арсений, – всё будет хорошо.
   – Как может быть хорошо после такого?
   – Это было в прошлом. Не думай всё время об этом. Разрешительная молитва. Катя целует крест и Евангелие, берёт благословение у священника. Уходит.

   Как же хорошо, что она пришла сюда! Сквозь окружающую её тьму пробился луч света. И он её не осудил. За такое… Даже пригласил приезжать в монастырь. Правда, после этого откровения Екатерина вряд ли сможет смотреть в глаза отцу Арсению. Может, со временем? Когда всё произошедшее начнёт укладываться в рамки сознания. И что-то срочно нужно делать с постоянными визитами Чёрного человека. Они ей абсолютно не нужны.

   Мама не хотела отпускать её домой в таком состоянии, но девушка не могла никого видеть, ни с кем разговаривать.
   – Со мной всё будет в порядке, – Катя пыталась успокоить взволнованную женщину, – не переживай за меня. После исповеди мне стало гораздо легче.
   И это была правда.
   Приехав вечером домой, Екатерина почувствовала себя неуютно, одиноко. Почему не завела кошку или собаку? Ну, с собакой гулять надо. Если честно, просто лень. А кошка… Шерсть, мартовские завывания – нет, это не для неё. Вот и наслаждайся теперь обществом Чёрного человека!
   Нужно поспать хотя бы этой ночью. Но как? Хорошо, что по дороге домой она предусмотрительно купила снотворное. Выпив две таблетки, девушка через какое-то время уснула.
   В два часа ночи резко встала – пригрезился какой-то кошмар. Трудно дышать: в груди колотилось сердце. Что же приснилось? Катя не помнила.
   Бешеный пульс начал постепенно приходить в норму. Теперь можно забраться с головой под тёплое одеяло и продолжать спать. Но этому помешало стойкое ощущение: на неё кто-то смотрит. Как? Она одна, и зайти без её ведома в квартиру невозможно. Да и живёт не на первом этаже, чтобы подумать об окнах. Тогда откуда это чувство присутствия кого-то постороннего?
   Девушка приподнялась на кровати. Глаза уже привыкли к темноте, поэтому можно было с уверенностью сказать: в комнате, кроме неё, никого нет. Может, включить свет, чтобы все сомнения исчезли наверняка?
   – Не самая твоя лучшая идея, – раздался из ниоткуда знакомый голос.
   Екатерина сжалась в комочек, когда в комнате начал проявляться Чёрный человек.
   – Уйди от меня, – сдавленным от испуга голосом прошептала Катя.
   Не обращая внимания на её слова, чёрное существо подошло к девушке и село рядом.
   Екатерина отшатнулась, ноги стали ватными, мышцы окаменели. С места не сдвинуться.
   – За столько времени ты так и не привыкла ко мне, – Чёрный человек наклонился и поцеловал её плечо.
   Катя вздрогнула: ощущения настолько реалистичны, будто поцелуй принадлежал живому человеку из плоти и крови.
   – Боишься? Но ведь тебе нравятся мои прикосновения. Вспомни, сколько у нас было запоминающихся мгновений.
   – А я хочу забыть, всё забыть, – больше себе, чем чёрному существу, сказала девушка. Сжатыми в кулаки пальцами зажала уши.
   – Ты не хочешь слушать, но в душе понимаешь: я прав.
   – Нет, нет, – Катя раскачивалась на кровати, не желая ни слышать, ни видеть чёрное существо.
   Она устала от этой мистики. Как же не хватает простой человеческой жизни! С любимым мужчиной рядом. В этот момент подумала об отце Арсении.
   – Смотрю, ты не в настроении.
   – Я больше никогда не буду в настроении, если ты рядом, – шум в ушах не давал собраться с мыслями.
   – Хорошо, отдыхай. Я всегда буду рядом, – Чёрный человек растворился в комнате.
   Катя мгновенно вскочила с кровати и включила свет. Разумеется, это не оградит её от навязчивых посещений чёрного гостя, но так всё равно было спокойней. Заснуть уже не получится.
   На кухне девушка заварила крепкий чай. И шоколадку с изюмом – отвлечься от пережитого и привести в порядок мысли.
   Нет, так дальше не может продолжаться. Библиотека, дом, монастырь… Страшная новость… Екатерина, Чёрный человек, отец Арсений… Этот круг нужно как-то разорвать.
   Хорошо, что начался отпуск. Выходить на работу в теперешнем состоянии не представлялось возможным. Мама настаивает, чтобы Катя приехала к ней. Не хочет оставлять её одну. Наверное, в этом есть определённый смысл. К тому же оставался невыясненным ещё один вопрос…
   – Мама, а где похоронена дочка? – спросила девушка, вняв голосу разума и приехав в Москву.
   В самом деле, не оставаться же наедине с Чёрным человеком. Особенно сейчас…
   Обсуждать это было тяжело, но нужно разобраться до конца.
   – Завтра поедем. Я покажу.

   Абсолютно подавленная происходящим Екатерина брела по кладбищу. Мама ничего не говорила, просто шла к могилке внучки.
   Девушка смотрела себе под ноги. Что она почувствует, когда увидит каменную плиту? А вдруг всё вспомнит? И что тогда?
   – Вот мы и пришли, – остановившись, произнесла мама.
   Катя осмелилась поднять голову. Увиденное поразило настолько, что на мгновение забылся прежний кошмар. У могилки её дочери стоял отец Арсений.
   Смерть бабушки, Чёрный человек, сын отца Андрея Дмитрий, свадьба, дочка. Трагедия… Воспоминания кусками проносились в памяти. Да, именно этого Екатерина и боялась – вспомнить всё. Отец Арсений – это её бывший супруг Дмитрий. Пытаясь сосредоточиться на происходящем после всё ещё мелькавших в сознании мыслеобразов, Катя взглянула на священника. Абсолютно спокойный взор, совсем не укоряющий её за содеянное.
   – Прости меня, если сможешь, – только и смогла произнести девушка.
   – Бог простит, – ответил монах, – а мне тебя не за что прощать. Наверное, так было для чего-то нужно…

   Уже потом, в монастыре, они могли поговорить спокойно наедине. Собраться с мыслями у могилы дочери, да ещё сразу же после вернувшихся воспоминаний, Екатерина не могла при всём желании. Только в святой обители ей стало легче.
   – Я не могу вернуться к себе в посёлок. Меня снова будет преследовать Чёрный человек, – Катя с нетерпением ждала ответа отца Арсения.
   Так странно было узнать, что её Димка принял монашеский постриг. Хотя чего удивляться после всего…
   Надо же, как всё устроено. Она мучилась от запретной любви к монаху, а оказалось, что в этом ничего такого нет: влечение объяснялось тем, что он – любимый человек, с которым Катя намеревалась прожить долгую и счастливую жизнь.
   – Ты слишком много внимания уделяешь этому чёрному существу, – заметил отец Арсений, – именно поэтому оно захватило власть над тобой. Первое время он появлялся в снах – ты начала им верить. Затем он становился сильнее…
   – Да, – согласилась девушка, – потом я совсем запуталась. Когда увидела тебя после стольких лет и не узнала, Чёрный человек стал приходить в твоём образе.
   – Вот видишь!
   – Я совсем спутала облик твой и чёрного существа. В памяти чёрные глаза – твои, как бездонный океан, и его, как адская пропасть. Такие разные и такие одинаковые…
   – Вот опять ты о нём, – перебил священник, – ничего одинакового нет. Тебя просто сбивали с толку.
   Катя смущённо опустила голову: Дима, он же отец Арсений, был прав. Её прежний супруг всегда отличался редкостной невозмутимостью и твёрдой логикой. Бывший… В прошлом состоянии ей ничего не оставалось делать, как бессознательно следовать указаниям матери. А та хотела спасти Катю, увезти подальше от мужа, чтобы ничто не напоминало о страшной трагедии.
   Может, так тоже зачем-то было нужно? Хотя сейчас, вспомнив всё, девушка сожалела о разводе.
   Екатерина чётко понимала: выбор Дмитрий сделал осознанно, в монастырь ушёл не под влиянием сиюминутной прихоти, а потому менять ничего в своей жизни не будет. Если рассуждать здраво и без эгоистического «хочу», именно за этот внутренний стержень, за верность своим решениям она уважала и любила мужа.
   – Что же мне теперь делать? – растерянно проговорила Катя. – Как жить дальше?
   – Молись Господу. Для Него нет ничего невозможного, – уверенно ответил священник. – Господь знает, как тебе будет лучше. Доверься Ему.

   Девушка покинула монастырь. Куда идти? Домой возвращаться совсем не хотелось. К маме?.. Нет, это не то, что ей сейчас нужно. А что, собственно говоря, ей надо? Перепутье…
   Екатерина посмотрела вокруг себя: люди выходили из святой обители такие умиротворённые. Вон, монахиня тоже вышла: молодая совсем, наверное, ровесница Кати. А лицо такое светлое – смотреть бы, не отрываясь.
   Инокиня перекрестилась, поправила на плече тяжеленную сумку и пошла в сторону метро.
   Тут Екатерину словно что-то подтолкнуло. Она побежала за монахиней.
   – Разрешите, я помогу вам, – обратилась Катя к девушке с тяжёлой сумкой.
   – Да тут до метро недалеко, – ласково ответила монахиня.
   Но Екатерине почему-то нужно было обязательно помочь. Зачем? На этот вопрос она пока ответить не могла.
   Катя всё-таки настояла на своём, взяла одну ручку действительно очень тяжёлой сумки, а молодая инокиня – другую. Так и пошли.
   Сестра Варвара, так звали новую знакомую Екатерины, оказалась весьма разговорчивой особой. Она рассказала, что приезжала к своему брату, тоже монаху, который живёт в этой обители. После смерти родителей в автокатастрофе они с братом решили отказаться от мирской жизни. Семья у сестры Варвары была глубоко верующей, и потому выбор сделали осознанно.
   А в этой тяжёлой сумке, оказывается, гостинцы, которые брат собрал для неё. Всё-таки женский монастырь, где жила сестра Варвара, хоть и располагался в ближайшем Подмосковье, но от железнодорожной станции добираться неудобно. Общественный транспорт не ходит, только такси. Обитель стоит вдали от населённых пунктов, побаловать себя лишний раз вкусностями не получается.
   – А можно мне с вами? – неожиданно даже для себя ляпнула Катя.
   Сестра Варвара удивлённо на неё посмотрела, но в ответ произнесла:
   – Ну, поехали. Заодно сумку поможешь донести. И правда своих сил не рассчитала.

Эпилог

   – Сестра Елизавета, поторапливайтесь на службу.
   – Бегу, сестра.
   Екатерина, в постриге сестра Елизавета, поспешно сунула листок бумаги и ручку в тумбочку. Думала, будет минутка-другая, чтобы набросать стихотворение. А вот как время незаметно пролетело.
   Теперь всегда – утром, вечером, да и в течение дня – она молится Богу о нём.
   «Господи, спаси и помилуй иеромонаха Арсения. Помоги ему на монашеском пути. Помилуй и меня, грешную».

   Чёрный человек с момента пострига больше никогда не появлялся в жизни Екатерины.

Николай Гоголь, Любовь Черенкова Страшная месть. Одержимость