ЯММА
2 (14)

   Главный редактор Алина Талалаева
   Редактор Александра Демихова
   Корректор Кирилл Сатаров
   Корректор Софья Сокуренко
   Менеджер по проектам Марина Щербакова
   Иллюстратор обложки Yana Wstn
   Иллюстратор выпуска Виктория Матюшина

   ISBN 978-5-0059-7920-9 (т. 14)
   ISBN 978-5-0059-7921-6
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

наша команда

   Марина Щербакова – не совсем юная волшебница, которая, не поступив в школу чародейства и волшебства, решила посвятить себя магии орфографии и пунктуации. Проведя три года за полярным кругом, радиоактивной не стала, однако токсичности подхватила. Теперь живёт в центре Петербурга, где колдует исключительно для журнала «ЯММА».

   Кирилл Сатаров – журналист, программист и обладатель самой пушистой шевелюры, по версии нескольких девушек. Родился в северной Якутии и до 12 лет видел лето только раз в два года. В школе всегда получал две отметки за сочинения: 5 – за сюжет и 2 – за пунктуацию. Теперь отслеживает очепятки в текстах и пишет на них кляузу. Обожает чёрный юмор, фанатеет от Хантера Томпсона и готовит как повар Сома.

   Соня Сокуренко – филолог-недоучка и фанатка сериалов с собой в главной роли, пока существующих только в ее голове. Родилась в Казани, поэтому может приготовить чак-чак четырьмя разными способами, попутно декламируя стихи Мусы Джалиля на татарском. В детстве жутко не любила читать, но потом ей запретили трогать книги Джейн Остин и понеслось. Счастливая обладательница бесконечной коллекции мемов с собаками, колоды таро и рецепта порчи на проблемы с кишечником.

   Александра Демихова – музыкант и журналист в одном флаконе. Создала в консерватории медиапространство, в котором вместе с командой старается соединить эти две стихии. Орфографические, пунктуационные, синтаксические и пр. виды ошибок наносят сердечные боли, потому с удовольствием редактирует в гугл-доках и входит в штат корректоров «ЯММЫ». Источники для жизнедеятельности: искусство, книги и свежесваренный крепкий-крепкий кофе.

   Алина Талалаева – чрезвычайно важный человек в команде, потому что имеет юридическое образование и бдит за тем, чтобы остальные члены редакции не сели в тюрьму. Работает почти круглосуточно, обладает исключительным литературным вкусом и отменным чувством юмора.

наши авторы

   Анастасия Достиева разочаровалась в «короле ужасов» Стивене Кинге и взялась возрождать чудный жанр страшилок, стараясь вернуть ему былое величие. Камнем преткновения стали комментарии бывалых чтецов на онлайн-платформах. Не заинтересовавшись в их предложении «идти варить борщи», села вновь за ноутбук заниматься самокопанием, попутно стараясь преуспевать в учёбе. Что из этого вышло лучше? По субъективному, но авторитетному личному мнению – в обоих случаях: ни рыба, ни мясо, но вкусно.

   Анатолий Бимаев – родился 18 сентября 1987 года в ЗАТО пос. Солнечный Красноярского края. В 2009 году окончил университет по специальности «юриспруденция». Некоторое время проживал в Санкт-Петербурге и Москве, где регулярно посещал различные литературные объединения. В настоящий момент живёт в Абакане. Женат.

   Савва Казюлин – потомственный интеллигент из Ярославля. Двадцать лет неправильно произносил название улицы, на которой живёт, «тся» и «ться» неправильно пишет до сих пор. Читать учился со скандалами, а в итоге пытается связать с книгами свою жизнь. Имеет счастливый талант без принужденья в разговоре коснуться всего слегка с учёным видом знатока. Когда-то верил в лучшее, потом разуверился, затем нашёл веру снова, а теперь окончательно запутался в слоях сомнений и просто делает то, что умеет.

   Иллу Го – это русский поклон японской культуре. Стремится почувствовать момент цветения сирени и растянуть его, разобрать на лепестки и жилы, а потом отпустить, всё равно оставаясь зачарованным красотой, потому что метафизическое не увидеть под микроскопом. От этой невозможности приходит в восторг, поэтому часто либо недоговаривает до конца свои тезисы и уделяет большое внимание фигуре умолчания, либо произносит много слов в поисках нужного, понимая, что часто это невозможно. Изучает фольклор, ввиду чего на орфоэпическом уровне может удлинять слова. Впечатлителен, экзальтирован, но имеет прививку постмодернизма под названием «самоирония».

   Гаджи З. – родился в 1983 году в Узбекской ССР. Позже вернулся в РФ. После окончания школы отправлял в газеты краткие обзор-рецензии на выходившие киноновинки. Вплоть до выхода «Аватара», который ни с какой натяжкой не мог воспринимать как кинопроизведение. После писал только рассказы и исключительно в стол. Затем понял, что так нельзя и почему-то женился. Несколько лет тому назад решил воскреснуть и писать уже не в стол.

   Ярослав Солонин. Писатель в первом поколении. Писал сказки, рисовал комиксы, но всё это с переездами потерялось. В школе, в период увлечения рок-музыкой, писал стихи и песни. Новый, уже более сознательный подход к литературе, совершил в годы студенчества. На тот момент влияли битники, грязные реалисты, русские классики. Что-то публиковал, что-то просто распечатывал и раздавал друзьям.

   Аликпер Тапочкин ещё никогда не пытался убить себя, потому что не понимает, как это может не получиться. Родился в Таганроге. Рисовал бы с большим удовольствием, чем писал тексты. Законченная картина не то же, что законченный рассказ, не то же, что чувственный роман, не то же, что встретить закат на берегу маленького грязного моря. Написал плохой рассказ о собаке, которая удивляется людям. Не написал рассказ о мужественном человеке, который за высшие идеалы жертвует чем-то важным.

   Никита Пашков Окончил Братский филиал педагогического колледжа города Тулун. Очень тяжёлый, но позитивный был период в жизни. Там и начал пробовать себя в литературе. Сначала читал книги, а потом и пробовал потихоньку писать. Долгое время писал стихи, но в стол. Был некоторое время участником творческой группы anderground Left, где немного работал как публицист и поэт.

   Аскольд Де Герсо. Родился в республике Татарстан в Бавлинском районе. Творческий путь начал в школьные годы с газеты «Пионерская правда». А последующие годы сотрудничал со многими районными и городскими изданиями.

   Баязит Биктимеров, прожив более чем полвека, вдруг заметил, что всё ещё не имеет загранпаспорта и водительских прав. До 5-го класса не умел кататься на велосипеде, не умел плавать даже в старших классах, не понимал, как узнавать время, до 6-го класса, – данное обстоятельство роднит его с Квентином Тарантино. Одинаково уважительно относится как к Пушкину, так и ко всем авторам «ЯММЫ», считая их коллегами. Имеет образование юриста и психоаналитика. Живёт в сакральном мире своих сновидений. Мечтает быть запечатлённым на исторической гравюре.

   Сергей Кудрин – публикуется под псевдонимом С. К. К. Родился в Перми, живёт в Санкт-Петербурге. Автор двадцати поэтических сборников и одной коллективной поэмы, составитель антологии «Стихи на грани» в четырёх частях. Написал 76 статей по философским, искусствоведческим и религиоведческим темам различного статуса. Семинарист ЛИТО «Дереветер».

   Модест Минский. Жил человек, жил. В меру ел, в меру пил, а потом подумал – блин, мир без меня? То есть, я есть, как некая суть и, вроде, нет. Надо что-то делать, поделиться, не держать в себе воспаление. Ибо несоответствие возраста и смыслов взорвётся. Пробовал на гитаре. Лет пятнадцать пробовал. Не сложилось. Писать оказалось проще. Инструмент дешевле. И водку пить не надо в процессе искусства. В общем, выбрал менее затратный смысл взаимосвязи с окружающей средой.

   Андрей Швед к Швеции не имеет никакого отношения. Зато в Исландии жил два года в том возрасте, когда нужно было учиться читать. По возвращении в Россию исландский язык забыл, а читать по-русски получалось плохо. До конца средней школы не любил литературу, потом отчаянно навёрстывал. В девять лет за пятнадцать минут надиктовал свой первый роман бабушке. Писал стихи, но факультет журналистики убивает поэтов не хуже Дантеса.

бабушкино наследство (аскольд де герсо)

   Родилась я, как и многие из нас, в обычной советской семье, по достижении семи лет, как и все, пошла в школу. Но вот родители воспитывали меня в строгости, можно сказать, по-пуритански или спартански, если подобное было для девочек, о чём я представления не имею. До семнадцати годков никаких миниюбок, о мальчиках даже и думать не смей, так что моими товарищами в подростковом возрасте были книги и подруги. Правда сегодня, по прошествии многих лет, я искренне благодарна родителям за такой подход в воспитании, а тогда конечно же, были и капризы, и слёзы – все подруги на дискотеки бегают, шушукаются о мальчиках: кто с кем встречается. И наверное, так бы оно и продолжалось, пока не появился в нашем городке молодой руководитель по культурно-просветительской работе, так называемый массовик-затейник: Сергей Петрович, едва ли не с первого дня обративший на меня своё внимание. В стране широкомасштабно и с большим апломбом шла подготовка к Олимпиаде в Москве, и в больших и малых городах готовили концертные номера коллективы художественной самодеятельности. Я же, с первых классов посещавшая кружок пения и танца, к немалой радости мамы, что сама мечтала об этом, но так и не смогла воплотить в жизнь: сначала не было возможности, после замужество, и вот теперь как бы дочка реализовывает её заветную мечту. Но если с танцами у меня получалось не всегда, то с пением-вокалом я давала фору всей нашей вокальной группе. И с этого и началось. Вначале он предложил подготовить вокальный номер – надо признать, голос у меня до сих пор хорошо сохранился – а потом предложил встречаться.
   Многие пацаны пытались ухаживать за мной, но крутой нрав отца отпугивал их, да и сама я не спешила отвечать на их несмелые попытки. Сергей Петрович же, на лет пять старше меня, человек в городе новый, не обращая внимания на мои отнекивания делал это так ненавязчиво, что мне ничего не оставалось, как принять их, да и родители не были против наших отношений, правда папа сразу дал понять, что не допустит никаких вольностей.
   Родители мои, также воспитанные в строгих рамках, почему-то были уверены, что мы ходим кино, кафе, гуляем по старому парку, в то время как мой возлюбленный посвящал меня премудростям любви в общежитии фарфорового завода. С неспешностью умудрённого в амурных делах юноши, он открывал мне тайны и радости физической любви, ещё ничего не изведавшей девчонке, которая и знала-то о любви из книжек, и тех в большинстве своём целомудренных.

   Комната была на двоих, как обычно: две кровати, столик, два стула, шкаф для одежды. Ничего примечательного и особенного. Нет, одна примечательность была: товарищ Сергея, молчаливый парнишка по имени то ли Андрей, то ли Юрка, сейчас уже и не вспомню, да и не столь важная деталь. В то время, как мы приходили в общагу, он ни слова не говоря, уходил, ссылаясь на какие-либо важные и неотложные дела. Возможно, он слонялся по городу, проклиная товарища вместе со мной или сидел где-нибудь, пережидая время, про то мне неизвестно, да и как-то не задумывалась я об этом тогда. Главное, нам никто не мешал наслаждаться обществом друг друга.
   А то, что от этих наслаждений могут появляться нежелательные последствия, как беременность, я узнала совершенно случайно и испугалась, испугалась до ужаса, до смерти. Что делать? Родители, если узнают, будут просто в шоке, они-то думали у нас самые целомудренные отношения. Какой позор! – думала я про себя. Восемнадцати лет ещё нет, никакой специальности, из школы и сразу за пелёнки и распашонки… Сергей меня успокоил: он сам объяснит моим родителям, что он человек взрослый, любит меня безумно и просит моей руки. «Про беременность скажем только в крайнем случае», —поведал он мне свой план, правда не вдаваясь в подробности. И в этот вечер я сняла с пальца перстень старинного серебра с гербом, подаренное мне бабушкой на счастье и вручила ему в знак вечной любви. Мы назначили день, я сказала родителям, что к нам придёт Сергей Петрович. При родителях я всё ещё называла его по имени-отчеству, дабы избежать излишних подозрений. Мама, как оно всегда и происходит в таких случаях, стала собирать на стол, достала из холодильника бутылку припасённого для дорогих гостей коньяка, но… Сергей Петрович не пришёл.
   До самой поздней ночи я проплакала в подушку в своей комнате, проклиная Сергея за несдержанное обещание, себя за наивность, что так легко уступила за красивые посулы. Как же горько я ошибалась… Настоящие слёзы, как оказалось, меня ожидали впереди. В маленьких городках, где все и всё на виду, редко какое происшествие проходит незамеченным. Ближе к полудню я узнала от знакомых, что моего возлюбленного ночью избили незнакомые, и он находится в городской больнице. Не теряя ни минуты, я наскоро собралась и, даже ничего не объясняя родителям, побежала туда.
   В травматологическом отделении, куда доставили его, меня несколько ошарашили: Сергей находится в очень тяжёлом положении, без сознания и меня несмотря ни на какие уговоры и мольбы к нему не допустили. По факту избиения, конечно же, было возбуждено уголовное дело, несколько раз вызывали и меня, как человека, относительно близко знавшего его, но что нового я могла добавить следствию, когда о произошедшем узнала на следующий день. Я абсолютно ничего не знала о случившемся, кроме того, что он должен был прийти к моим родителям на сватовство. Кроме него у меня ухажёров не было разбираться по этому поводу, казалось бы, было не с кем, сам он человек не конфликтный, чтобы беспричинно ввязываться в драку. У меня в голове не укладывалось, кому бы это могло понадобиться. Да ещё моё интересное положение, что через пару месяцев уже невозможно будет скрыть ни под каким предлогом: ни перееданием, ни сидячим образом жизни.
   Я начала обдумывать свой план, уже уверившись, что с Сергеем у нас ничего не получится. В силу своей молодости и, что скрывать, отсутствия жизненного опыта, мне казалось противоестественным иметь мужа-инвалида, за которым нужен постоянный уход. Вокруг столько пышущих здоровьем и радующихся жизни людей, и хочется радоваться и наслаждаться жизнью, всеми её прелестями и не суть как важно, что всё это является существенным на момент происходящего, а с течением времени сотрётся из памяти или будет казаться вообще незначительным и даже, вполне возможно, глупостью, совершаемой в молодости. Но живём-то мы сегодня, а не завтра или где-то через годы, и хотим получать от жизни дарованное нам сейчас. И тут уже никакие доводы разума, если, конечно, нет высокопоставленной цели-идеи всей жизни, к которой идут, отвергая все увеселения и печали, не играют никакой роли. Да и просто я испугалась, если говорить начистоту, косых или сочувствующих взглядов, что будут бросать на нас окружающие, в первую очередь на меня: «мол такая молодая, а мыкается с инвалидом. Обрекла себя на тоску и мучения».
   Благо, моё положение пока никоим образом незаметно ещё. Я перебрала в голове всех возможных кандидатов в мужья и наконец остановила свой выбор на Стёпе. Тут, разумеется, сыграло свою роль и то, что он какое-то время заглядывался на меня и не так сложно будет охмурить его. А так парень видный, не пьющий, руки тоже с нужного места растут, плюс ко всему и родители хорошие. К этому времени Сергея Петровича ввиду необходимости операционного вмешательства, на которое в нашей клинике не нашлось ни специалиста, ни необходимого оборудования, перевезли в областную больницу и связи наши потерялись…
   Со Степаном я очень скоро наладила отношения, и он решился просить моей руки у родителей. Всей правды моей любви-нелюбви, привязанности-непривязанности он не только не знал, а даже не догадывался, как не ведал и про мою беременность. Сама я хранила в строжайшей тайне от всех: от подруг, от девичьего дневника, куда записывала даже пустяковые события. Но об этом ни слова, ни намёком не давая понять, что я «понесла» от Сергея. Мама, на что уж чуткая, не догадывалась об этом. И только папа до последнего видевший рядом со мной Сергея Петровича, как-никак человек образованный, не юнец против Степана, но всё же скрепя сердце, согласился на это.
   Свадьбу мы отпраздновали скромную, куда пришли близкие родственники, да несколько моих школьных подружек. Как и на любой советской свадьбе – море водки, вина, закуски и тостов перед очередной рюмкой. В общем, всё прошло в самом лучшем виде и началась семейная жизнь со своими радостями и печалями. Всякое было – и хорошее, и плохое, как оно и есть в жизни, то полоса чёрная, без единого просвета, то белая и ничто не омрачает душу. Через положенное время, по физиологии, разумеется, родился сын, Алёшка. Все мои опасения оказались напрасны. Степан в сыне души не чаял, возился с ним после работы, а по мере взросления и подрастания мастерили вдвоём всякие конструкции, ходили на рыбалку, откуда приносили неплохой улов карпов или окуней. На родительские собрания в школу тоже ходил, интересовался учёбой, да и к моему счастью. В Алёшке преобладали мои черты: и глаза, и овал лица, только волосы немного вьющиеся напоминали мне о Сергее Петровиче.
   И вот так, незаметно – год за годом – пролетели шестнадцать лет. Алёшка вырос в доброго парня, красавца, и наступил долгожданный выпускной вечер в школе. Надо же было случиться такому, что перед этим я заметила у сына на пальце перстень. На мой вопрос: откуда он только отмахнулся: девушка подарила. Будь перстень дешёвой безделушкой, я бы и внимания не обратила. Но… перстень-то серебряный с гербом. Вот он и заинтересовал меня: старинные перстни с гербом делались по индивидуальному заказу, по сему их могло быть от силы два экземпляра, но никак не больше. А ведь бабушка говорила мне, что перстень не простой, всегда к хозяйке возвращается, в дом. Неспешно разговорив сына, я выяснила все обстоятельства: откуда, кто подарил. Живя столько лет в этом городке, я знала почти всех старожилов: кого лично, а кого и понаслышке. Настя, дочка Николая, обычного работяги, что после школы устроился на механический, так там и работает. Ну он то никак не может быть причастен к избиению Сергея в тот злополучный вечер, тихий – мухи даже не обидит. Какое там человека ударить. Да и у меня с ним никаких отношений не было, кроме привет-пока, и всё. Но вот перстень…
   Каким образом он мог оказаться у него. Спрашивать – не совсем удобно, да и столько лет прошло… Но должен же быть ответ на этот непростой и щекотливый вопрос…
   И всё-таки мне удалось получить ответ на этот не дающий покоя вопрос, ответ, причём, не вдаваясь в подробности. Дело произошло следующим образом. Николай в тот вечер был в ночную смену на работе, а возвращаясь поутру со смены, в лучах взошедшего солнца он заметил странный блеск в траве на обочине и, если раньше он как-то не обращал внимания, мало ли что: может быть осколок от стекла или фольга, а тут шагнув в ту сторону, подобрал сей предмет. И только придя домой, решился получше рассмотреть его. Конечно же, он узнал этот перстень, но, зная нравы в следствии и порядки ведения дел, предпочёл промолчать. Да и что он мог открыть следствию. Что нашёл по дороге с работы. И кто бы ему поверил. Ага, сказали бы, народ у нас столь богатый, чтобы перстнями разбрасываться. Таким вот странным путём перстень – бабушкино наследство, вернулось опять домой. А злодеев так и не нашли, как затерялся след и самого Сергея Петровича.

не перегибай (анастасия достиева)

   Не кричи, не пиши. Молчи. Так оглушительно, как можешь только ты.
   И спи в слезах, и чувствуй страх, ничего уже не будет, как прежде.
   Боль с плеч спускается к стопам, шнурки закручиваются в узлы.

   Иди, беги, не сбейся.
   Кровь на руках, шум, свет, кричащие заголовки.
   Жизнь идёт своим чередом, попутно обрываясь где-то за горизонтом.
   А ты всё смотришь, наблюдаешь. Не рыпаешься.

   Всё началось, когда ещё было холодно, и этот мороз с тобой даже в летнюю жару.
   Ты просыпаешься, проверяешь – но нет. Всё так же.
   Сползаешь с кровати, завариваешь чай, жуёшь завтрак, идёшь под руку с днём, а к вечеру оглядываешься и не веришь, что где-то может быть иначе. У кого-то не так.
   Вздыхаешь, смываешь с себя усталость в душе и снова спать.
   Лежишь, пялишься в потолок. Как долго? А скоро?

   Жизнь, история, цикличность. Одно и то же, но будто впервые.
   В попытках найти ответы – натыкаешься на новые вопросы.

   Вдох-выдох. Нет. Ещё раз;
   Вдох-выдох. Чуть лучше.

   Строки, слова, выступления, мысли; где правда, где ложь?
   Не всё ли одно? Не всё ли равно?
   А руки дрожат всё сильней. В них иссякло тепло.
   Страдание – красота. В страдании мысль.

   Пока луч надежды вырывается из груди, вокруг лишь сгущаются краски.
   Лёгкой рукой ты касаешься груди, ищешь душу.
   Но её нет. Нет?
   Готов кричать всем и быть для всех;
   Но ты не вздумай, не перегибай.

почки в камнях (бимаев анатолий)

   Шесть лет работы без отпуска, два погашенных кредита, один евроремонт в двухкомнатной квартире улучшенной планировки. А ещё железнодорожная цистерна выпитого от отчаянья пива.
   Так в общих чертах я и оказался на операционном столе.
   Видит Бог, я себя не жалел. Поэтому, здраво прикинув, что мне в любом случае требуется отдых, решил ни в чём себе не отказывать, совместив приятное с полезным. Как в той притче про машину и пункт назначения. Чтобы достигнуть нужного места, хочешь ты этого или нет, а когда-нибудь всё равно придётся свернуть на заправку – подкачать колеса, протереть лобовое стекло, подкрепиться чашечкой кофе. Если и дальше прибегать к аналогиям, то последнюю тысячу миль я катился накатом. Геморрой – вещь неприятная, знаете ли. Особенно после двадцати триллионов ремиссий и обострений, изнахративших мой бедный анус всё равно что земную кору ледники. В какой-то момент мне просто перестали помогать все эти разрекламированные свечи на китовом жиру и измельченных рогах марала, все эти ванночки из марганцовки и белены, как в прочем и бараньи курдюки, облепиховые мази и венотоники. Я жил на слабительных, потому что малейшие потуги провоцировали рецидив. Днем и ночью мысли мои вертелись вокруг пятой точки. В, общем, не жизнь, а сплошная задница. Извиняюсь за каламбур.
   – У вас комбинированный геморрой третьей-четвертой степени, – произнес доктор, глядя на монитор с моими внутренностями. – Отсюда и все проблемы.
   – Значит, рака нет? – кашлянув, спросил я. – Можно не беспокоиться?
   Трудно разговаривать с человеком, который в этот самый момент глядит тебе прямо в душу. Я имею в виду ректороманоскопию. Ведь если у людей есть духовная сущность, то, наверняка, она, находится примерно на тех же глубинах, на которые эти ребята залазят камерой в поиске онкологий, трещин и воспалительных процессов.
   – Беспокоиться вообще противопоказано. Все болезни от нервов. Но в вашем случае рака действительно нет. Всё чисто, – подтвердил проктолог, принявшись вытаскивать из меня оборудование.
   Мгновение спустя я уже одевался, а доктор, сняв резиновые перчатки, яростно мылил руки. Должно быть нечто подобное происходило за кадром всех порнофильмов с хэштегом «БДСМ». Признаться, я и чувствовал себя как после съёмок. Не самая лучшая тема для бесед с внуками перед разожжённым камином.
   – Существует внутренний геморрой и наружный, – начал читать лекцию доктор, когда мы заняли исходную позицию за столом. Предварительно он достал из вороха разбросанных по рабочему пространству бумаг и рекламных листовок медицинский буклет с цветным изображением ануса, обезображенного геморроидальными узлами, и принялся тыкать в него шариковой ручкой, отмечая предмет нашего разговора. – В вашем случае присутствует и тот, и другой, – продолжал он, придвинувшись вплотную ко мне. – Геморроидальный узел формируется непосредственно вблизи сфинктера, что приводит к постоянной травматизации венозных сплетений. Достаточно малейшего повода. Нерегулярный стул, приём в пищу острого, солёного, крепких алкогольных напитков. Подъём тяжестей, переохлаждение, сауна также противопоказаны людям, страдающим этим недугом. Длительный воспалительный процесс может привести в дальнейшем к формированию полипов – доброкачественных новообразований, которые со временем перерождаются в злокачественные. Вот почему мы рекомендуем посещать проктолога не реже одного раза в год, чтобы вовремя диагностировать подобные осложнения и проводить соответствующие профилактические мероприятия.
   Он говорил и говорил, навалившись всем телом на стол. Казалось, он сейчас закинет на него ноги и поползёт на мою сторону, чтобы лучше донести смысл своих слов. Я же почти не слушал его. И почти не дышал. От рук доктора сквозь аромат букета ромашек ощутимо тянуло говном.
   – К счастью, мы можем предложить малоинвазивное лечение, которое раз и навсегда избавит вас от проблемы. Госпитализация не потребуется. Уже на следующий день сможете приступить к служебным обязанностям.
   – Технологии не стоят на месте, – машинально произнес я, вспоминая сколько денег осталось у меня на кредитке. – И в какую сумму обойдется операция?
   – Если брать конкретно ваш случай, в сорок тысяч рублей.
   При этих словах он достал новый буклет, на котором изображался все тот же анус, но теперь геморроидальные узлы были обвязаны чем-то наподобие ниточек и выглядели уже не такими алыми и пышущими здоровьем. Продолжая тыкать шариковой ручкой в картинку, проктолог объяснял мне суть операции. На очаг воспаления надевались резиновые кольца, пережимавшие питавшие узлы каналы, в следствии чего те через несколько дней отмирали, не оставляя после себя даже шрама. Боли возможны, но не продолжительные. В основном же операция проходила без каких-либо неприятных ощущений. А прогноз такого лечения благоприятный.
   Я сидел, кивая ему головой, как продавцу левитирующих пылесосов на ядерной тяге, а внутренний еврей обмозговывал варианты, как бы получить операцию и при этом остаться с деньгами. Ну или хотя бы с большей их частью.
   – Что скажете насчёт моего предложение?
   – Звучит заманчиво. Но я бы хотел подумать несколько дней.
   – Разумеется, – с готовностью произнёс доктор. – Для начала я выпишу вам медикаментозное лечение, чтобы снять воспаление. Курс рассчитан на десять дней. У вас как раз будет время взвесить все за и против.
   О том, чтобы записываться на прием в государственную поликлинику не могло быть и речи. Проще списать долги по банкротству, чем доказать нашим врачам, что ты действительно болен. Особенно, если речь шла о больничном довольстве. Поэтому я начал искать чёрный вход. Вскоре мне удалось выяснить, что друг моего брата со стороны тестя сестры имел связи в больнице. После того, как я выкатил ему бутылку армянского коньяка с коробкой шоколадных конфет «Красный Октябрь», он с радостью познакомил меня с нужным человеком. А тот в свою очередь позвонил в поликлинику и долго беседовал с кем-то на том конце линии о погоде, успеваемости детей и планах на выходные.
   – Ну как, пятнадцать тысяч потянешь? – спросил он меня, не вешая трубку.
   – Потяну, – кивнул я головой.
   И уже на следующий день оказался в хирургическом отделении. Настроение моё было приподнятым. Скоро я навсегда избавлюсь от недуга и всё это с экономией в пятьдесят процентов. Плюс за эти же самые деньги я получал ещё и несколько дней спокойного отдыха в комфортабельной палате на четверых, которая к большому моему удовольствию почти пустовала. Лишь один пациент отлёживался на соседней кровати, да и то его должны были вот-вот выписать. Можно было наконец-то прочитать книги, которые давно хотел прочитать да всё не было времени. Можно было хорошо отоспаться, привести мысли в порядок. Набраться сил для следующего шестилетнего марш-броска сквозь безбрежную пустыню жизни с её непрестанным поиском денег.
   – Четыре года лечил геморрой, – говорил мой сосед между уколами обезболивающего. После операции ему рекомендовалось больше двигаться, поэтому, согнувшись напополам, словно от ножевого ранения в живот, он, прихрамывая, медленно бродил по палате и рассказывал свой анамнез. – Ходить по больницам было особо некогда. Работа не отпускала и прочее. Ну, побывал как-то раз на приёме. Выписали свечи. Те же самые что рекламируют всё время по телику. Пришёл ещё один раз – та же история. Стал я, в общем, лечиться сам. Всякие ванночки, мази, примочки. А боль не сказать, что проходит. Сделается легче на неделю-другую, потом всё по новой. В конечном счёте, решился на операцию. Записался в частную клинику. Те, как водится, запихали мне в задницу шланг. А потом говорят: «с вас сорок пять тысяч». Какой-то очень запущенный случай. Комбинированный геморрой, все дела.
   – Вот-вот, – подтвердил я. – Такая же история.
   – Я было уже согласился, а внутренний голос шепчет: сходи в поликлинику, сходи в поликлинику. Отпросился с работы, сходил. Доктор только глянул меня и в срочном порядке направил на операцию. Оказывается, геморроя у меня сроду не было. А болел свищ. Опасная, говорят, штука. Прогрызает в теле ходы, словно крот. Если гной пойдёт куда-нибудь не туда, можно запросто скопытиться.
   – Вот и верь частным врачам после этого.
   – Так это же те самые доктора, что работают в государственной больнице. До обеда принимают здесь, потом там. Выходит нехилая такая прибавка к зарплате. Усталость, конечно, накапливается. А что делать? Крутиться всем нужно.
   Вскоре началась подготовка к операции. В меня вливали клизму за клизмой, каждая из которых размером с автоцистерну. Казалось, кишечник просто не сможет вместить такого количество жидкости. Я лежал на боку, чувствуя, как живот надувается, распираемый изнутри огромными массами воды. Вода была тяжёлой, как гиря, и по ощущениям вот-вот могла разорвать внутренности. Я был не в силах вздохнуть. Пространство для легких полностью забрали разбухшие до состояния плетёных канатов кишки.
   – А теперь не двигайтесь пять минут, – произнесла медсестра.
   Я лежал, лежал и лежал. Никогда ещё в жизни я не лежал с таким желанием встать. В какой-то момент что-то щёлкнуло у меня в голове. Потом щёлкнуло ещё раз. Наверное, именно с таким звуком и вылезают глаза из орбит.
   Наконец дверь в процедурную приоткрылась:
   – Молодец, – похвалила меня медсестра. – Ещё три минуты.
   Выждав десять секунд, за которые, по моему мнению, девушка должна была уйти за пределы видимости, я вскочил на ноги и, согнувшись так, чтобы голова находилась ниже задницы, побежал в туалет. Извержение вулкана в Помпеи не высвободило одновременно столь огромной силы, как мой продолжительный, подобный волчьему вою пердёж. Я даже посмотрел под себя в полной уверенности обнаружить в очке склизкие, с алыми геморроидальными узлами, как на картинке, кишки.
   – Хреново? – спросил с сочувствием сосед, когда я вернулся в палату.
   – Это первый и последний раз, отвечаю.
   – У тебя хотя бы быстро закончится, – совершая очередной заход жизни, произнёс он. – А меня через месяц ждёт повторная операция. И всё это время мне предстоит жить с трубкой в жопе. Для дренажа. Сидеть нельзя. Только лежать или стоять. Пришлось брать отпуск. Как платить ипотеку, ума не приложу.
   – Зато отдохнёшь, – сказал я, осторожно укладываясь на кровать. Где-то внутри меня все ещё что-то плескалось, и я боялся его потревожить. – Потом наверстаешь.
   – Тоже верно, – произнес он. – Отдыхать нужно.
   Я взглянул на него. Лицо искажено мукой, на лбу испарина. Он семенил по палате, как столетний старик, держась при этом за стены. И так целый месяц. А потом ещё несколько недель после повторного вмешательства. С ума сойти.
   – Надеюсь, геморрой они лечить научились, – произнёс я, подумав о собственном будущем. – В частной клинике говорили о каких-то резиновых кольцах. Мол, надел на узел и через день он отвалился, будто и не было вовсе. Не будут же они меня резать? В двадцать первом-то веке?
   – Может быть, и не будут. Геморрой тот же аппендицит. Плевое дело.
   – Я тоже так думаю, – успокаиваясь, сказал я. – Если уж частная клиника смогла позволить себе аппаратуру, то государственная подавно. Миллион туда, миллион сюда. Бюджет и не почувствует, верно?
   – Конечно, – стиснув зубы от боли, произнёс сосед.
   В этот момент дверь в палату открылась. Я увидел знакомую медсестру.
   – Так, геморрой! На выход!
   – Это ещё зачем? – испуганно спросил я.
   – Очистительная клизма.
   – Но вы только что ставили.
   – Сегодня в программе ещё три. И завтра одна. Будем ставить до чистых вод.
   Делать нечего, пришлось подчиниться. И опять это было, словно я проглотил целый километр корабельных канатов. И вечером ощущения были не лучше. Каждый раз как впервые. Единственное утешение – медсестра больше за мной не следила. Поэтому, выждав минуту, я бежал на толчок, выстреливая в него таким зарядом кинетической энергии, что процесс моего опорожнения можно было снимать в каком-нибудь дебильном американском шоу. Из тех, где они проверяют на прочность окружающий мир. Скатываются на скейтборде по жерлу вулкана, стреляют из автомата Калашникова в ледники, поедают килограммами перец чили.
   – Подъём, геморрой. В процедурную.
   – Постойте. Мы, кажется, договаривались на четыре клизмы. А это уже пятая. Я считал, – запротестовал я.
   – А побриться перед операцией? Могли бы сделать это и дома!
   Я ощущал себя девочкой Элли, которая вдруг угодила в сказочный мир друидов и эльфов. За каждым поворотом лесной тропинки меня ожидало неведомое. В более неловкое положение я ещё не попадал. Встав на четвереньки, я выпятил задницу, удерживая рукой булки, чтобы они не смыкались, в то время как медсестра орудовала бритвенными принадлежностями. При этом в мою задачу входило следить, чтобы сфинктер был в тонусе. В животе постоянно что-то журчало, перекатываясь по сплетению кишок в сторону выхода так, что в любой момент могла последовать неожиданность.
   Через пару минут у меня окаменели все мышцы. Даже те, о существовании которых я никогда прежде не подозревал. А ещё спустя несколько мгновений тело зашлось сильной дрожью. К этому времени журчание в животе прекратилось. Остатки мыльной воды скопились у самого ануса, нажимая на клапан с такой чёртовой силой, будто хотели запустить в космос межгалактический челнок.
   Я залился краской, как барышня. А процедура всё не заканчивалась. Наверное, проще побрить еврея, чем пятую точку гетеросексуального мужика. Для такой задачки требуется бензопила с газовой горелкой. Однако хватит об этом. Некоторые воспоминания слишком постыдны, чтобы о них говорить.
   – Тебе ещё повезло, что не будут ставить спинномозговую анестезию, – произнёс сосед при виде меня.
   – А это ещё что за фигня?
   – Обезболивающее. Ставится прямо в спину, между двумя позвонками.
   – О, Господи. А ты не прикалываешься?!
   – Ничуть. Ставят укол и вскоре ты перестаешь что-либо чувствовать ниже пояса. Тело становится будто мёртвым. Но самое главное – после такого наркоза ты сутки не можешь поссать. Парализует простату. Поэтому медсестра ставит катетер. Вводит его аж до самого мочевого. Ну и больно же это, чёрт побери.
   – Стоп. Не рассказывай, – взмолился я. – Не хочу ничего слышать об этом.
   – Хорошо, что тебе этого не предстоит.
   – Да это самая лучшая новость за последние несколько лет.
   А ровно через двенадцать часов я оказался в операционной. Просторной, как поле для мини-футбола. На соседней кушетке резали человека. Прямо как в фильмах. Белоснежная ширма с торчащими по краям головой и ногами. Возле ширмы склонённые врачи в халатах перчатках и шапочках для плавания. А на экране – внутренности в естественной среде обитания. Почки рядом с поджелудочной железой, селезенка под печенью и так далее. Камера погружалась в тело, как батискаф Жак Ива Кусто на дно Марианской впадины. Всё глубже и глубже, разгоняя вокруг себя извечную тьму человеческого естества. А пациент этого даже не чувствовал. Для него операция пройдет незамеченной. Все эти: «О Боже, мы его теряем», «Медсестра, зажим» и «Приступаем к вскрытию грудной клетки» он не услышит. Мгновение, и больной в палате. Здоровый, но не до конца. Некоторые вещи лучше не знать. Например, что будут делать с твоим анусом, пока ты в отключке.
   – Так, садимся ко мне спиной, – произнес врач. Коренастый, словно каждый день перетаскивал на себе по десять трупов. – Подбородок прижимаем к груди, а плечи стараемся держать возле ушей. И не моргаем.
   – Это зачем? – спросил я.
   – Хочу посмотреть, как долго ты просидишь в таком положении.
   – А как же наркоз? – спросил опять я. Честно признаться, стоило очутиться в операционной, как мне стало не по себе. Воображение заиграло в полную силу. А тут ещё разрезанный человек в каких-то десяти метрах.
   – Ой, а ведь вправду. Про наркоз-то мы и забыли.
   – Спинномозговая анестезия имеет значительно меньшее количество противопоказаний и почти никогда не вызывает осложнений, – лекторским тоном произнесла медсестра. – А теперь поворачивайтесь спиной и не двигайтесь.
   Не успел я испугаться, как мне в позвоночник вошла игла. Прямо в спинномозговой канал. Если я сейчас шевельнусь, она может сломаться. Кончик иглы останется между позвонками, сделав меня на всю жизнь калекой, парализованным ниже пояса.
   Ясное дело, я был неподвижен. Как соляной столб, как статуя Ленина на площади перед правительством.
   – Не моргаем, – скомандовал анестезиолог.
   Спину нещадно жгло. Потом иглу вытащили. И тут же вставили другую. В то же самое место, что первую. Она вошла, задев позвонок. Я явственно почувствовал усилие, с которым её втыкал в меня доктор. Видимо, я всё же успел распрямиться. Теперь жжение было куда как сильнее. Будто в хребет засадили стальной крюк и подвесили над землей. Древняя китайская пытка.
   – Всё, можешь ложиться, – произнес врач.
   Я лёг, и тут же вокруг меня засуетились медсестры. Одна ставила капельницу, вторая прикрепляла датчики, измеряющие артериальное давление, пульс и бог его знает что ещё, третья поднимала мне ноги, фиксируя их на устройстве напоминавшем гинекологическую кушетку. А по телу ниже укола уже вовсю бегали мурашки. То ли так действовал препарат, то ли это было следствием полученной во время укола травмы. Своего рода вечная анестезия. Теперь оперировать меня можно было хоть каждый день. Лучшего пациента для обучения студентов и не найдешь. Зато через пару-тройку лет в нашей стране появились бы самые высококвалифицированные специалисты в области проктологии, урологии и вегетососудистых заболеваний.
   – Двинься чуть-чуть на меня, – попросила сестра, орудовавшая моими ногами.
   Я попытался поднять поясницу и, оперевшись локтями о койку, сдвинуться назад. Но неожиданно для себя обнаружил, что не могу этого сделать. Я не чувствовал собственного тела. Тогда я схватился руками за края кушетки и потянулся. Ощущение, будто я двигал мешок угля. Ну и тяжелым же я был засранцем.
   – Нужно пододвинуться ещё, – требовала медсестра.
   Стиснув зубы, я повторил попытку. Жалкое должно быть зрелище.
   Тогда врачи взялись за простыню и потащили её вместе со мной к гинекологической приблуде. Теперь мои ноги были задраны так высоко, что, казалось, лишь слегка изловчившись, я смог бы прооперировать себя сам. Во всяком случае, сфинктер был в каких-то считанных сантиметрах от глаз. Видимо, удовлетворившись моим местонахождением в пространстве, медики принялись вязать мне руки и ноги, перетягивать ремнем поясницу. Более это не походило на добровольный акт исцеления. Скорее на пытку. Невольно сердцебиение участилось. Я начал понимать, где нахожусь и что меня ждёт впереди. Никаких резиновых колец, никаких лазеров. До чего я был наивен. Но отступать поздно. Более того, для собственной же безопасности требовалось хранить молчание. Разъярённый врач так же опасен, как, скажем, таксист, которому пассажиры протягивают деньги на скорости восьмидесяти километров по оживленному трафику. Нервное напряжение, сантиметр скальпелем туда, сантиметр сюда, и вместо задницы у тебя художественный перфоманс на тему Второй мировой. Что-то вроде «Германики» Пикассо.
   Хирург не заставил себя долго ждать. Встав у изножья кушетки, он печально и очень устало вздохнул, пробубнив себе под нос: «Пу-пу-пууу». Вслед за этим на столе с инструментами забряцало железо, зазвенели какие-то склянки. Потом что-то начало щекотать мне в очке. Едва ощутимо. Будто происходило с кем-то другим. Щекотание то нарастало, то проходило и тогда снова гремели железные инструменты. В какой-то момент по ту стороны накрытых простыней ног послышались голоса. Хирург беседовал с медсестрой. Я не слышал слов, но по тембру голоса было похоже, что разговаривают они о чем-то возвышенном. Да они ворковали, как два голубка перед дверями ЗАГСа. Иногда до моего слуха доносились раскаты звонкого смеха. Иногда влюбленные начинали шептаться и щекотание в очке становилось почти нестерпимым. У меня даже задёргался глаз от щекотки. Честное слово, я бы лягнул их ногой, если бы мог.
   – Ну и как же тебя достать, сволочь? – вдруг отчётливо услышал я.
   Моё тело принялось остервенело трястись на кушетке. Щекотание сменилось ощущением будто мне выскабливают кишки. Вантузом или каким-то специальным скребком. Вперёд и назад, вперёд и назад. Меня растрясли так, что в животе снова забулькало и заструилось и этот звук опускался всё ниже и ниже. Только теперь я был бессилен что-либо сделать с подступавшей к сфинктеру мыльной водой.
   – Пу-пу-пуу, – снова пробубнил врач.
   И милое сердцу щекотание возобновилось. На этот раз его сопровождало щёлканье ножниц. Судя по всему, всё шло по плану: медсестра смеялась, артериальное давление было в норме, я ничего не чувствовал. Поэтому, прикрыв глаза, я начал дремать, думая о том, что вот-вот стану здоровым. Годы постыдной болезни уже позади. Привет велотренажёру, красному вину и копчёной рыбе. Привет трудовым будням. Всё оказалось проще, чем можно было предположить. И совсем не страшно.
   В чувство меня привел резкий металлический стук, с которым хирург бросил на стол скальпель. Или не знаю, что это было. Но так швырялся лишь инструмент, который выполнил свое предназначение и больше не пригодится.
   Снова вокруг засуетились медсестры, отстегивая ремешки, вынимая из вены капельницу. Всё повторялось в обратном порядке, как на перемотке. Коридор с зелёными стенами и белыми потолками, лифт, палата.
   Густое и липкое, словно патока, забытьё.
   Проснулся я от нестерпимой рези внизу живота. Будто кто-то сверлил мне очко. И сверло это было толщиной в небоскрёб. Его зубья были покрыты битым стеклом, металлической стружкой, щебнем, осколками морских ракушек. Сверло медленно вращалось внутри, наворачивая на себя нежную плоть, закручивая её, как мокрое полотенце, которое нужно выжать от крови. Видимо, из-за воспаления у меня поднялся жар. Покрывшееся холодной испариной тело трясло от озноба. Лоб же горел, отдавая в виски пронизывающей черепную коробку пульсацией. Отчего складывалось ощущение, что сверло пронзило меня насквозь до самого мозга и в голове сидел его кончик, который вот-вот должен был выйти наружу через темечко.
   С трудом разомкнув слипшиеся от жара губы, я застонал. Казалось, если я буду стонать, коловращение утихнет. И ощущения это как будто бы подтверждали. Когда я выдавливал из себя звуки, боль отступала. Стоило же только замолкнуть, как она вгрызалась в меня с усиленным рвением. Поэтому я стонал не замолкая, не боясь никого разбудить, поскольку, пока находился в отключке, соседа со свищем выписали и в палате, кроме меня, никого больше не было.
   Неожиданно дверь открылась. В освещённом флуоресцентным светом проходе стояла сестра. Из новой смены. Прежде её я не видел.
   – Поставить обезболивающий укол? – спросила она.
   – Да, пожалуйста.
   Медсестра исчезла. А через мгновение появилась опять, с ваткой и шприцем.
   – Пить, – произнёс я.
   – Вам нельзя пить. Потерпите.
   – Вода на тумбочке.
   – Хорошо. Я дам воды. Но только, чтобы смочить горло.
   Медсестра удалилась, закрыв за собой дверь, а я тут же набросился на бутылку с водой. К черту рекомендации врачей. Не есть жаренного, не есть солёного. Они вечно дают придурошные советы, выполнение или невыполнение которых никак не влияет на самочувствие. Однажды, например, ЛОР запретил мне есть мясо. Целый месяц я честно соблюдал эту людоедскую диету, пока случайно не выяснилось, что доктор практиковал аюрведа и трансцендентную медитацию, и в прошлой жизни был папоротником.
   Я осушил полбутылки и обессиленный повалился на койку. Боль постепенно стихала, делаясь чужой и далекой. Но на смену ей приходило чувство переполненного мочевого. Всё время я хотел в туалет, но из-за коловращения в кишках не обращал на это внимания. Теперь же потребность помочиться вышла на первый план.
   Я нажал кнопку у себя над кроватью, с удовлетворением услышав в коридоре пронзительную трель звонка.
   – Да? – спросила медсестра, появившись в двери.
   – В туалет, – сказал я.
   Через минуту в руках у меня была медицинская «утка». Спустив трусы, я перевернулся на бок, пододвинувшись к самому краю кровати. Ёмкость для жидких отходов я поднёс вплотную к себе, чтобы не замочить пол. Но, похоже, предосторожность была излишней. Я тужился, как чемпион мира по жиму штанги, рискуя схлопотать инсульт, но не мог выдавить даже капли. Моча доходила до определенной точки внизу живота и останавливалась, как физраствор передавленный зажимом. Когда же я делал вдох для нового усилия, урина возвращалась в почки и мочевой, вызывая приступы сильнейшего жжения. Не знаю, на какое давление были рассчитаны мочеточники, но сейчас они явно эксплуатировались на пределе заложенных Господом Богом возможностей.
   Мне живо вспомнились страдания соседа. Я представил, как полая трубка с силою входит в уретру, разрывая нежные ткани канала. Всё дальше и дальше по переплетениям внутренних коммуникаций, пока не упрётся в простату.
   Превозмогая головокружение, я встал на ноги. Прооперированное очко ударило в мозг тугой волной нервных импульсов. Всё равно что надавить рукой на открытую рану. Всё равно что пропустить через кишки нить колючей проволоки. Наверное, именно про подобные ситуации и говорят: «Между Сциллой и Харибдой». Что же, значит я сделал свой выбор. После многих лет геморроя к болям в заднем проходе я как-то привык. Но экзекуций над половым органом мне терпеть не хотелось. Стоит человеку поболеть достаточно долгое время и ни одной душеспасительной иллюзии относительно страданий у него не останется. Ничего красивого или возвышенного. Никакого геройства. Никакой святости. Ни в какую книгу учёта никто добрый и всеблагой не внесёт запись о перенесённых страданиях, чтобы потом после смерти открыть перед твоей душой врата в рай. В боли нет смысла кроме того, что мы должны любой ценой её избегать. Вот почему я и пытался поссать самостоятельно. Разрезанный сфинктер был обречён. С этим необходимо смириться. Но член я спасти ещё мог. Во всяком случае попытаться.
   Застонав, я снова поднёс к себе «утку». Моча подступила к самому кончику плоти, но что-то всё равно мешало ей хлынуть наружу. Я расслаблялся и тужился, а почки уже буквально горели огнём, заходясь в предсмертных судорогах.
   Наконец мне удалось выдавить из себя несколько капель. И тут же внутри будто открылся шлюз. Струя мочи с громких щелчком ударила о пластмассовое дно ёмкости, зашипев, как нефильтрованное пиво в стакане. Или ирландский эль, если быть точным. Такой она была тягучей и темной, и от одного ее запаха щипало глаза. Я ссал, и звук с каким «утка» наполнялась уриной становился все насыщенней и утробней, а мучительные ощущения в пояснице стихали. Я даже рассмеялся от облегчения. Это был хриплый, лающий смех, почти мгновенно сменившийся плачем.
   А потом я повалился на койку. Как мёртвый.
   – Так, осторожней, осторожней. Не заденьте кровать.
   Разлепив глаза, я увидел, что медсёстры завозят в палату каталку. Каким-то чудом уже было утро, поэтому больного я разглядел. Мужчина, примерно одних со мной лет. Из его тела торчали всевозможные трубки. Изо рта, носа, рук, живота и, само собой, из члена. По одним трубкам в него стекали лекарства, по другим вытекала мутно-жёлтая жидкость, скапливавшаяся в пластиковых пакетах-контейнерах. Мужчина не переставая хрипел, приходя в себя после наркоза, и вид имел невменяемый. Как какой-нибудь темнокожий торчок из американского фильма, которого пять минут назад подстрелили. Роль имела второстепенный характер, поэтому было очень похоже, что он не выкарабкается.
   – Пить, – простонал он, когда его переложили на койку.
   – Молчите. После операции нельзя.
   У меня сердце обливалось кровью при виде чужих мучений. Поэтому стоило нам остаться одним, как, поднявшись, я похромал к новенькому с бутылкой воды. Очко саднило, будто в нем душили котят, но я успокаивал себя тем, что выполняю рекомендацию хирурга – больше ходить. И к тому же делаю доброе дело.
   – Ещё, – попросил мужчина, осушив кружку.
   Я выполнил просьбу. Возможно, я его убивал. Я не знаю. Но зато хрипение прекратилось. Выпив вторую порцию, новенький задышал ровно и глубоко, а я принялся нарезать круги по палате. Я шёл, как астронавт по экзопланете, на которой сила притяжения превышала земную в пять раз. Весь согнувшись, перекривившись и скособочившись, волоча ноги по полу, так что они шаркали на все отделение.
   Совершив несколько обходов, я выбрался из палаты, предприняв показательный марш-бросок мимо кабинета заведующего отделением, потом продефилировал в сторону туалета – справить малую нужду. На этом задачи миссии были выполнены. Да и обстановка снаружи не особенно располагала к длительным прогулкам. Всюду такие же убогие, как и я. Они хромали в сторону сортира, словно преступники с крестом на Голгофу и, казалось, что многие из них попросту не осилят этого маршрута. Они перемещались на костылях, на инвалидных креслах, на четвереньках. Некоторые подходили к окну и с какой-то затаенною грустью подолгу смотрели на рекламный баннер через дорогу. «Чёрная пятница в Эльдорадо». И улыбающийся во всё лицо Вадим Галыгин. И все эти люди без конца стонали, кряхтели, плакали. Картинка, как в приёмной Господа Бога, откуда есть только два выхода: либо наверх, либо вниз. Я же умирать пока не планировал.
   – Прооперировали. Всё хорошо, – разговаривал новый сосед по телефону, когда я вернулся. – Прихожу в себя после наркоза. Весь утыкан какими-то трубками. Ни вздохнуть толком, ни пёрнуть, ни повернуться.
   Какое-то время он молча слушал голос на том конце линии.
   Я же доковылял до кровати и с облегчением лёг. Ощущение было, что встать снова у меня уже не получится.
   – Да что случилось? – продолжил мужчина. – Позавчера вечером заболел живот. Приехала скорая, говорят: почки в камнях. Доктор ещё все шутил. Мочекаменная болезнь, говорит, это праздник, который всегда с тобой. Что-то наподобие этого. Ну, начал я, значит, пить их таблетки, а боль не проходит. Только хуже становится. Промучился ночь и весь следующий день, а вечером вызвал скорую снова. На этот раз меня отвезли в отделение. Сделали УЗИ, взяли анализы, измерили давление, ничего не понятно. В итоге оставили на ночь под наблюдением. А утром пришёл хирург и сразу же направил меня на экстренную операцию. Оказался аппендицит с перитонитом.
   Я даже присвистнул от удивления.
   – Здорово они тебя промурыжили, – произнёс, когда сосед положил трубку.
   – Ага, ещё бы чуть-чуть и хана. Но вроде всё вычистили. Обошлось. Единственное, что плохо – это как я теперь поеду на вахту? Через пять дней должны были отправить. Как думаешь, может быть, всё-таки успею поправиться?
   – Думаю, лучше не рисковать.
   – Думаешь? – явно расстроившись, переспросил он.
   – Конечно, здоровье-то не казённое. Подлечись, отдохни.
   – Да, наверно, ты прав. В конце концов отдыхать тоже нужно, – вздохнул он, приподнимаясь на подушке. – Эх, придётся, видимо, занимать денег, чтобы платить ипотеку. А ещё кредит за машину. И зачем его только брал?
   – Займи. Потом со свежими силами все наверстаешь.
   Через день меня начали кормить, а из соседа вытащили все трубки, кроме той, что торчала из живота. Делать особенно было нечего. Я ошалело читал фантастические романы про гиперпрыжки и путешествия во времени, всё что угодно, лишь бы отвлечься от боли, сосед же без конца разговаривал по телефону. Он звонил друзьям, дядям и тётям вплоть до десятого колена. Звонил племянникам и жене. Звонил родителям, свекрови, любовнице, Бараку Обаме. Бог его знает кому. Признаться, я ему немного завидовал. Столько номеров в записной книжке у меня отродясь не было. Казалось, он просто не знает, что делать со свалившейся на него нежданно-негаданно целою прорвой свободного времени и поэтому испуганно его тратил, чтобы поскорее оказаться на вахте. Там, где всё осмысленно и понятно. Там, где время шло с пользой. Десять тысяч рабочих часов, чтобы купить машину. Ещё сто тысяч часов, чтобы выплатить ипотеку. А потом взять жене шубу, отправить детей в институт. Честному человеку всегда найдется на что потратить деньги. А значит и скучать никогда не придётся.
   – Представляешь почки в камнях! Ага, – начинал он разговор с самого драматичного момента в истории. Причем всегда одними и теми же словами. – Придётся, видимо, брать больничный. Да какая может быть вахта? До сих пор ещё живот не зашили. А если швы разойдутся? Что я буду делать? Нет, пойду в отпуск, хули? В конце концов сколько можно? Четыре года от звонка до звонка. Пришло наконец время.
   Беседу он вёл по одной схеме, так что через пару десятков звонков я вполне мог выполнять роль его автоответчика. Всё лучше, чем листать дешёвые романы, написанные в такой дикой спешке, что при чтении обострялась тахикардия.
   – Здорово. А я ведь тут в больничку попал, – произносил он для затравки.
   «Ага, почки в камнях», – мысленно продолжал я за него. – «Чуть было на тот свет не отправили». Ну и так далее.
   Соль игры заключалась в том, чтобы угадать все дословно. Не хочу хвастаться, но примерно в одном случае из двух у меня получалось. И это было ни с чем не сравнимое счастье. Иногда я, конечно, ловил себя на мыслях: «Чем это ты собственно занимаешься, Лёха?» Но чувство стыда было недолгим. Больничная скука в конце концов побеждала, и я снова увлекался игрой, бесстыдно притворяясь, будто погружен в чтение.
   А на третьи сутки в животе у меня забурлило. Это было неминуемо, я знал. Рано или поздно я должен был пройти через это. Как бы страшно мне ни было. Через тернии к звёздам, как говорится.
   – Если не вернусь, считай меня коммунистом, – произнёс я.
   – Давай, дружище. Удачи! – ответил сосед, закрыв рукой микрофон телефона.
   Я вышел в коридор. До двери в сортир было двадцать шагов или миллиард световых лет. Существенной разницы не было. На изрезанный сфинктер нещадно давила наеденная за несколько дней масса. И было это, как если бы я пытался удержать в себе опасную бритву. Я изо всех сил сжимал анус, но он онемел от боли и плохо слушался. А лезвие бритвы, соскальзывая, вгрызалось в плоть глубже и глубже, перерезая на своем пути удерживавшие в организме кал мышцы. Я останавливался, опирался рукой о стену, скрещивал ноги в попытке помочь травмированному органу и постепенно бритва втягивалась внутрь так, что я мог снова продолжить свой путь.
   Семенящими шажками я дошел до сортира. Вошёл в кабинку. Резанув вдоль кишки, бритва вырвалась на свободу и одновременно с этим в трусах потеплело и стало вязко словно мне навалили туда раскисшего после дождя чернозема.
   Сдёрнув штаны, я буквально запрыгнул на унитаз. На холодный, керамический унитаз с липким от застарелой мочи ободком. А вслед за бритвой из меня уже лезло нечто большое и твёрдое. Я не мог этого сдерживать. Оно разрывало меня изнутри. С каждым мигом разрастаясь словно Вселенная, поглощая больницу, поглощая город за этим стенами, мир. Казалось, что вместе с этим из меня лезут внутренности, включая лёгкие, сердце и мозг, накручиваемые на хитроумные инструменты безжалостных инквизиторов. Ах, если бы от меня требовали, то я непременно сознался бы. Сознался бы в том, что одержим дьяволом, что пил кровь убиенных мной девственниц, что являюсь живым воплощением антихриста. Но никто ни о чём не спрашивал. И это было самым ужасным. Избавления не предвиделось. Мне всё равно предстояло пройти через это. Как всем нам придётся однажды пройти через смерть. Хочется того или нет.
   Перед глазами у меня побелело. Я закричал, ударив кулаком в дверцу кабинки. Что-то тяжело шлёпнулось в унитаз и следом за этим послышался звук струящееся жидкости. Боже мой, это была кровь. Она лилась ручейком прямо на бурый шмат кала, образовывая в нем алые лужицы, как подлива в котлете по-киевски.
   Я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание, но тут ощутил новый позыв испражниться. Я снова ударил дверь. Потом ещё один раз и ещё. Я бил не переставая, пригвожденный к унитазу всё равно что к скале Прометей. Я напрягся, пытаясь вытолкнуть из себя инородный предмет. Стиснув зубы, сжав кулаки. Дерьмо медленно двинулось к выходу, разрывая на своем пути швы, отдирая запекшиеся на ранах коросты. Струящейся звук подо мной усилился. Тогда, набрав полные воздуха легкие, я надавил ими, как поршнем, на сфинктер, так что перед глазами поплыли мурашки. Ещё чуть-чуть и в голове лопнет сосуд, а из ушей повылетают серные пробки. Ощущение было, точно я пытался исторгнуть из себя Эмпайр-Стейт Билдинг. Протиснуть верблюда сквозь игольное ушко. Наконец кал резко рванулся наружу. Если бы мне к очку приделали титановый крюк, а потом дёрнули его тягачом, это было бы не так больно. Я невольно провел рукой по заднице. Пришла мысль, что её больше нет. Был живот, были ноги. А между ними бесформенный кусок мяса с безобразно торчащими наружу трубками кишок, артерий и мышечных тканей.
   Схватившись за ручку двери, я поднялся. Сам не знаю, как это мне удалось. Отмотал туалетной бумаги, подтёрся. Намокая кровью, бумага распадалась в руках на комочки. И так раз за разом. А потом я пошёл обратно в палату. Перед глазами темнело. Я едва осознавал, где нахожусь. Наверное, кричал. Может быть, падал. В памяти возникает смутная картинка выкрашенного в зелёный цвет плинтуса и костыля с резиновым набалдашником. Почему-то в каких-то считанных сантиметрах от моих глаз. Сырой запах половой тряпки. И медсестра. Я шёл, опираясь на её руку. Потом снова шёл один. Шёл сорок лет и три года. Передо мной расступались моря. Зима сменялась летом. А тело испепелял адский зной. Всего двадцать шагов. Или, может быть, двадцать тысяч?
   – Почки в камнях. Ага, так и сказали, – говорил по телефону сосед, когда я вернулся. – Можешь такое представить? Ну, худа без добра не бывает, как говорится. Всех денег мира не заработаешь. Зато отдохну хорошенько.
   Я лег на койку. Закрыл глаза. Теперь можно было поспать.

«фантастический (супрематизм)» виктора солиса (савва казюлин)

   Злая ирония: одно из самых необычных воплощений супрематизма было погублено в зародыше своей неудачной формой. Сборник рассказов Виктора Солиса «Фантастический (супрематизм)» был напечатан в 1923 году в Витебске тиражом в одну тысячу экземпляров, за счёт автора. Книга не получила признания, и до середины восьмидесятых годов была практически забыта. Даже сегодня широкая публика незнакома с этим трудом.
   Виктор Солис – псевдоним, его настоящее имя неизвестно до сих пор. Вероятнее всего он – бывший участник «УНОВИС-а», не захотевший уезжать.
   «УНОВИС» («Утвердители Нового Искусства») – это художественное объединение, созданное Казимиром Малевичем. В 1919 году он стал преподавателем в Народной художественной школе в Витебске. К новому преподавателю с революционными взглядами на искусство быстро прибилась стайка единомышленников, которая через год внезапно, но закономерно стала официальной организацией. Уновисты занимались практически всем: устраивали выставки, публиковали статьи и манифесты, оформляли город к праздникам, и даже ставили спектакли. Если на выставке «0,10» супрематизм родился, то в УНОВИС-е он окреп, стал автономной от своих авторов сущностью. Объединение просуществовало всего три года – в 1922 году власти Витебска выдавили Казимира Малевича из города, большая часть учеников уехала с ним. К моменту выхода «фантастического (супрематизма)» в Витебске не осталось почти никого, кто мог бы его оценить.
   Я бы очень хотел окончить статью здесь, предоставив вам удовольствие самим ознакомиться с этим трудом; однако понимаю, что давать подобную книгу среднестатистическому читателю, не снабдив её комментариями, бессмысленно и немилосердно.
   Начнём с основ.
   Супрематизм – направление искусства, провозглашавшее форму самоцельной. Тогда как классическая живопись с помощью композиции, формы, цвета и иных выразительных средств пыталась передать некий сюжет, супрематисты считали, что живописи не нужна привязка к реальности; наоборот, таковая только вредит собственному живописному реализму, душит его.
   Супрематизм изучает воздействие на человека выразительных средств самих по себе, деконструирует живопись до неделимых форм, из которых можно составить всё остальное, и из-за этого ближе к психологии и дизайну, чем к искусству.
   Иррационалист Малевич наверняка прогневался бы на меня за это утверждение, однако, поостыв, признал бы, что суть ухвачена верно.
   Но не только живопись можно разобрать на составляющие. Хотя «официально» супрематизм в литературу никогда не приходил, некоторые эксперименты русских футуристов явно ему родственны. Самый яркий и самый важный для нас пример – стихотворение «Дыр бул щыл» Алексея Кручёных. Заявление автора о том, что в нём «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина» не лишено оснований: поэт отказался от смысла, опираясь только на звучание русского языка; обнажил спрятанную в его дальних углах дисгармонию. Если вспомнить, что для Малевича супрематизм стал следующей ступенью развития после футуризма, высказывание Владислава Ходасевича о «Дыр бул щыл» как о лебединой песне футуризма становится понятным. С этим стихотворением футуризм в литературе дошёл до своего предела, однако перейти этот предел смог только человек с другой стороны, Виктор Солис. И сделал он это весьма оригинально.
   Обычно фантастику определяют через фантастическое допущение. Произведение, которое в каких-то своих аспектах расходится с реальностью – фантастика. Однако это определение не полное, ведь оно не включает того, с чьей реальностью расходится произведение. Читателя.
   Мы не считаем «Капитанскую дочку» А. С. Пушкина фантастикой, хотя повесть описывает пугачёвское восстание не так, как оно происходило. Но Пушкину и не важно, как происходило пугачёвское восстание; он создаёт свой мир из кусков реального мира, избегая конфронтации между ними. Не нарушая представлений читателя о реальности.
   В отличие от авторов фантастики.
   Фантастика – жанр, в котором принципиальное несоответствие описанного реальности очевидно, и важно для понимания произведения.
   То есть жанр, который определяется через наличие осмысленного содержания.
   Сама идея супрематической фантастики абсурдна, как буддистский коан.
   Потому-то книга Виктора Солиса и называется «фантастический (супрематизм)».
   Это не фантастика – это размышления супрематиста о природе фантастики. Сама фантастика здесь буквально вынесена за скобки, она существует только в голове читателя.
   Его творчество кажется мне похожим на попытку доказать математическую теорему с полным ртом манной каши: не используя конкретных формулировок, он пытается доносить сложные концепции через эмоции, и надеется, что адресат будет достаточно образован – или хотя бы чуток.
   Некоторые критики упрекают сборник в отсутствии цельности, чёткости – но, на мой взгляд, их и не должно там быть. «Фантастический (супрематизм)» – это лабораторный журнал, откровенная хроника полуинтуитивного поиска. И, с одной стороны, такая откровенность подкупает и помогает глубже понять ход мысли автора, но, с другой, она потребовала включить в книгу и ранние, неудачные работы.
   Пример тому – «Рассказ №1», открывающий сборник (названий у отдельных произведений нет, что вообще характерно для супрематизма). Вот как он начинается:
   «Так же 1
   Так же 2
   Иначе 1
   Так же 2+Иначе 1=Следствие 1
   Следствие 1+Так же 1=Следствие 1
   Следствие 2=Так же 2+Следствие 1
   Так же 3
   Следствие 2+…»
   Продолжать не имеет смысла – любой фрагмент текста иллюстрирует его ключевые проблемы. Виктор Солис пытался разложить фантастику на важные для фабулы элементы, и, оставив на месте содержания лишь результат его столкновения с восприятием реальности читателем, собрать её обратно. Но результат вышел упрощённым, формальным и механистичным. Вместо выхватывания сути он наклеил ярлыки, и вместо художественной прозы получил двоичный код.
   Некоторые критики считают, что этот рассказ основан на каком-то фантастическом романе, предполагая в качестве «донора» то «Машину времени» Г. Уэллса, то «Аэлиту» А. Толстого. Мне теория пересказа кажется, во-первых, сомнительной, и, во-вторых, не слишком важной для восприятия текста.
   Читатель, начавший своё знакомство с «фантастическим (супрематизмом) с «Рассказа №1», разочаруется – и тем приятнее ему будет узнать, что в последующих своих экспериментах Виктор Солис был тоньше.
   Уже «Рассказ №4» демонстрирует нам рост автора. Позвольте снова привести цитату:
   «нннннннн
   @у!
   @с @ест
   Кру-у-у
   @?..»
   Сразу уточню, что в оригинальном тексте используется не собака, а буква собственного сочинения, похожая одновременно на А, Ш и В. В данной рецензии важно не фотографическое сходство с оригиналом, а то чувство инаковости, которого писатель пытался достичь.
   Авторская буква только одна – ведь её нельзя однозначно прочитать, её звучание должен определить сам читатель, исходя из контекста и своих ощущений. Такая неопределённость роднит этот эксперимент с заумью, в которой значение выдуманных автором слов интуитивно понятно из контекста. Точно так же фантастическое допущение не разрушает целостность текста, а является его органичной частью.
   При этом важно отметить, что придуманный писателем символ однозначно опознаётся как буква, что делает Виктора Солиса первооткрывателем каллиграфутуризма. Это направления искусства, близкое к супрематизму, но использующее в качестве неделимых сущностей не цвета и формы, а элементы шрифтов.
   Похожий приём был использован в «рассказе №11» – но совершенно иначе, и с совершенно иными последствиями:
   «@а, @ус, @а
   Паперетоп
   @а и вух @и
   @и-@и-@и
   @е@
   @ть
   @о-@о-@о!..»
   Здесь авторский знак похож на Г, Х и Н, но фокус смещается с ощущения чуждости нового символа на, наоборот, его узнаваемость. В разговорной речи часто можно услышать звуки, смешивающие в себе [Г], [Х] и [Н], однако любая попытка записать их кириллическими символами будет выглядеть громоздко и неестественно. Виктор Солис использует фантастический элемент чтобы выразить то, что не выходит выразить другими средствами, уменьшить слепую зону языка. Точно так же, как и в «рассказе №4», у авторской буквы нет и не должно быть однозначной расшифровки. Она передаёт ощущение, которое зависит в том числе и от контекста.
   «Фантастический (супрематизм)» полон примечательных произведений, но их я оставлю вам на самостоятельное изучение. Моей целью было не пересказать всё написанное Виктором Солисом, а дать ключ к пониманию творчества этого человека.
   Однако остался один рассказ, который я не могу обойти стороной.
   «Рассказ №5» – последний в сборнике, единственный, идущий вразрез с общим порядком. На весь разворот дана карта звёздного неба – без букв, без линий, без привнесённых человеком символов. Только сами звёзды. И между этими звёздами писатель провёл собственные линии, нарисовал на привычном нам ночном небе собственные безымянные созвездия.
   Комментарий на тему фантастики красив и очевиден, однако не учитывает особого места, отведённого рассказу. Некоторые критики считают это просто типографской ошибкой, но мне кажется, что это намеренный шаг. Способ сделать рассказ не только комментарием на фантастику, но и комментарием на Виктора Солиса. Ненавязчивой подписью человека, который мог изменить мир, но оказался не в том месте и не в то время.

по закоулкам души (иллу го)

   I

     О чём ты поёшь,
     Луна, глядя на
     Мою милую?

     О чём поёшь ты,
     Моя милая?
     Не бросила ль пение?

     Нежной травой
     Я устремлюсь
     К твоей песне.

   II

     Сколько б ни говорил,
     Трава всё равно
     Не перестанет шептать.

   III

     Шелестящий звук берёз.
     Охрани её от всякого зла,
     Ибо я не смог.

     Усталый ветер,
     Не сметай с её лица
     Нежность.

     Дождь, не переставай плакать с ней,
     Но и говори,
     Когда прекратить.

     Солнце, будь так же ласково,
     Как и слёзы,
     Когда я вспомню про жизнь.

     Дорожки, ведите её
     Только к хорошему,
     Как и я вёл, но сбился с пути.

     Великая Земля,
     Не забирай её так рано.
     Дай ей посмеяться.

потеря предназначения (гаджи з.)

   День 161

   1.

   Новости культуры.
   Этого пожилого тюленя зовут Гильберт. Я понял это, потому что такое имя у него на нагрудном бэйдже. И у меня на груди бэйдж с именем.
   Он вслушивается в слова ведущей новостной программы, останавливается посередине спальной камеры. Заключённый по имени Морган, не обращая внимания на жидкокристаллическую панель, выходит из камеры.
   Гильберт слушает эту малоинтересную чушь, которая из всех мужчин на свете интересует только его. Новости, из так называемого мира искусства. Новости о выставках и презентациях.
   Сюзанна Бойл, Роза Люксембург, памятник Жанне-д-Арк, вечер посвящённый творчеству Джейн Остин…
   На дикторше красная блуза с воротником, оголяющим шею немолодой женщины. На шее тоненькая золотая цепь с маленьким кулоном. То, что лепечет женщина, не имеет никакого смысла.
   Эти новости идут не по случайно выбранному каналу – уверен, что они являются частью местной системы исправительных мер.
   До чего же любит человечество пускаться в крайности. Даже если один пол хочет уравнять свои права перед другим, то, по прошествии времени сам превращается в доминирующий.
   В моей голове чётко представляется график развития современного общества – общества, где женщины не только уравняли себя в правах с мужчинами, но пошли намного дальше…
   Притеснения, образ добропорядочной домохозяйки, у которой нет свободы выбора, ей запрещено, то, что можно мужчинам, у неё очень узкий спектр обязанностей, домашних забот.
   Первые лозунги за уравнение в правах с мужчинами в рамках буржуазного строя, возникновение феминистского движения.
   Эмансипация – женщина работает, водит машину, занимает высокие должности, форма одежды – унисекс; в мужской среде, преимущественно на Западе, происходит «феминизация» – термин, который, ранее употреблялся в биологии, и означал развитие у мужской особи женских вторичных половых признаков, теперь означающий принятие мужчиной женских привычек, метросексуализм приобретает всё большие масштабы; и, наконец, выступающий за неиерархическую структуру семьи анархо-феминизм, в настоящее время охвативший всё и вся в современном обществе…
   Очень трудно остановиться, если начинаешь чувствовать власть в своих руках. Ощущение собственной исключительности развращает всё в человеке. В стремлении быть услышанным, человек часто не замечает, как сам не даёт высказаться другим, пренебрегает их правом на слово.
   Трудно не пускаться в крайности.
   Феминизм, возможно, возник из-за того, что мужчины рассматривали женщин как некий объект, но потом это явление стало приобретать всё более агрессивные, радикального рода повадки.
   Может это случилось ещё потому, что на Западе с достижениями научно-технического прогресса спала необходимость в тяжёлом физическом труде, на который способны мужские особи, в отличие от стран третьего мира, где сила мышц ещё была в ходу и использовалась повсеместно.
   Не будет же женщина в Индии работать рикшой. Это не за компьютер пересесть, где только что сидел мужчина.
   Я выхожу из спальной камеры. Гильберт всё ещё слушает дикторшу.
   Заключённые под конвоем идут в сторону лестниця, ведущих вниз. Там на нижнем ярусе, строгая, но молчаливая охрана ждёт, когда мы спустимся. Передо мной стоит надзиратель, одетый в чёрную форму, как и все надзиратели, и тоже с бэйджем, на котором выбито его имя.
   Я спрашиваю его:
   – Куда нам теперь?
   Надзиратель отвечает:
   – Мыться.

   2.

   Я сплю. Я вижу сон.
   Каша, которую я ем, так противна и горька.
   Нас обманывают, представляя перечень изысканных блюд на завтра, послезавтра, и на послепослезавтра, но только не на сегодня, чтобы мы сидели смирно и ели эту отвратительную кашу из отрубей.
   – Можете прочитать меню. Оно там, у входа… – говорю я Моргану, —если не ошибаюсь, на второе сегодня ничего не предусмотрено.
   Морган с досадой бросает ложку на стол. Шепчет что-то…
   Гильберт, мой второй сокамерник, молчит. Он держит в руке ложку с неаппетитной массой то ли супа, то ли каши и смотрит на неё. Ничего кроме неё не видит и не замечает.
   Я слышу, как кто-то, сидящий за соседним столиком, бросает ложку на стол и уходит. Я беру хлеб – единственное, что более-менее лезет в рот, и думаю, не уйти ли и мне.
   Но тут Гильберт начинает говорить. Он рассказывает про свою жену и детей, которые презирают его за то, что он мало уделяет им внимания. О своей работе, которая, после того как сделала их семью обеспеченной, стала потихоньку её разрушать.
   Я думаю, если бы свидания были разрешены, вряд ли кто-нибудь из членов семьи навещал его.
   – Хватит, Гилби, – прерывает его Морган, – у каждого здесь своя история, и, если каждый начнёт рассказывать, получится длинная мыльная опера.
   Гильберт замолкает, но спустя минуту обращается к нам:
   – Скажите, кто-то из женщин попадался по такой статье?
   Он имеет в виду статью: «Невыполнение супружеских обязанностей и крайний эгоизм по отношению к партнёру».
   Если-бы двадцать лет назад такую статью озвучили какому-нибудь юристу, тот покатился бы со смеху.
   – Ничего не слышал… – отвечаю я.
   – А всё потому, что у женщин больше прав! Они защищены законом, ибо по его букве считаются более…
   Гильберт кашляет.
   Морган смотрит на него, кладёт на его плечо руку.
   – Всё в порядке, Гилби? – интересуется он.
   – Да… – Гильберт вытирает слюну с подбородка и с губ, – просто мне показалось, что я это уже говорил.
   – Гильберт, тебе дать выпить? – спрашиваю я.
   Он берёт хлеб и откусывает небольшой кусок, проглатывает и говорит:
   – Как может муж подать в суд на жену за невыполнение супружеских обязанностей…?
   Он снова ест хлеб.
   – Согласен, – говорю я, – идиотская статья.
   – Да, правда! – восклицает Морган, – хотя… стоило, женщины так долго боролись за равноправие, так почему же теперь они лишают его нас?
   Я замечаю идущего в нашу сторону надзирателя.
   – Замолчи, – шепчу Моргану и показываю кивком головы в сторону надзирателя.
   Надзиратель останавливается перед нашим столом. Он посмотрел на Моргана. Не так, как надзиратель смотрит на заключённого – мне показалось, он узнал его, как узнают дальнего родственника или земляка, с которым случайно встретился на чужбине.
   На его бэйдже имя Владимир. Он просит Моргана дать ему автограф. Лицо у парня бледное, как будто он провёл здесь, в тюрьме, всю жизнь.
   Кто такой этот Морган, что у него просят автограф тюремные надзиратели?! Владимир даёт ему два куска картона и ручку. Морган расписывается.
   Когда Владимир благодарит его за потрясающие роли в сериалах, я узнаю Моргана. На короткий миг, на тысячную долю секунды, на его лице появляется знакомое миллионам женщинам и тем, кто просто включает телевизор, выражение лица.
   Я узнаю его. Это Педро Барбара, хозяин ранчо, коневод у которого много лет назад умирает при родах жена и оставляет ему двух дочерей-близняшек – одна с ангельским характером, чтящая семейные традиции и любящая отца, другая – настоящий дьявол во плоти. Педро хочет жениться на красавице Эсмеральде, но одна из дочерей – та, что дьявол во плоти, категорически против…
   А ещё Морган миллионер, владелец корпорации, не женатый, разрывающийся между двумя красавицами – фотомоделью, с которой у него помолвка, и дочерью простого служащего банка. К заключительной триста девяносто девятой серии он определяется и делает выбор.
   Телесериалы о мексиканцах, живущих и работающих в нашей стране, и о холостом миллионере, оба параллельно шли по двум центральным каналам, в то время, когда меня ещё не уличили в надувательстве потребительниц.
   Надзиратель, довольный и гордый, уходит, а мы остаёмся сидеть и кушать.
   И тут мы замечаем, что в наших тарелках не осталось почти ничего. Только маленькие комочки отрубей по краям.
   «Вот и хорошо» – думаю я. Всё равно было одно желание – встать и уйти.
   Внезапно наступает какая-то странная тишина. Останавливается метроном, всё время работавший где-то на верхнем ярусе. Вернее, он был слышен оттуда. Как только он останавливается, все наши разговоры сбиваются. Мы не знаем, что думать, не помним мысли, которые только что были в наших головах.
   Но одно почему-то знаем точно – если метроном перестал работать, это значит, что закончилось время трапезы.
   Мы встаём.
   Непонятно каким способом, остановившись, метроном как бы велел всем нам заканчивать есть.
   Понадобилось время, чтобы вернуться к мысли, с которой сбила внезапная остановка метронома. Так бывало со старыми холодильниками, когда они вдруг зарабатывали на кухне и вмиг сбивали с мысли, на которой был сосредоточен.
   И лицо Моргана помогло мне вспомнить.
   Педро Барбара.
   Мы идём к выходу, и я спрашиваю его:
   – При всём моём уважении, Морган, тебе не кажется, что все твои роли дерьмо?! – мне давно хотелось задать такой вопрос какому-нибудь сериальному актёру, и вот мне довелось это сделать в тюрьме.
   К моему удивлению, Морган среагировал не так как я мог бы предполагать:
   – Ты ещё не видел другую мою роль, – говорит Морган, – в сериале, который начнут показывать в следующем телесезоне. Это муж, который с женой и взрослым сыном справляет свой день рождения впервые за несколько лет. Он несёт ящик с шампанским и случайно роняет его. Все бутылки разбиваются вдребезги, жена и сын вздыхают. Сейчас должны прийти гости, муж извиняется, просит прощения. Вся серия уходит на разбирательство этого случая с шампанским. Вот это дерьмо!
   – Понятно, – говорю я.
   – Дерьмо, которое, мне приходится играть…
   В наш разговор вмешивается Гильберт:
   – По-моему, не стоит надеяться, что в подобных продуктах можно увидеть что-то близкое к настоящему кинематографу. Это совершенно разные вещи. Одно из них вечно, смысл другого заканчивается с заключительной серией.
   – Вообще-то никто этого не отрицает! Даже я, – отвечает Морган.
   Мы оказываемся в большом зале с прозрачными стенами, за которыми целый ботанический сад. Мы, все заключённые, смотрим на эти растения, на кусты, дикорастущие цветы, и вдыхаем их аромат – для этого в стенах имеются круглые отверстия, чтобы заключённые могли не только видеть флору, но и чувствовать её запах.
   Здесь все затихают, все смотрят и наслаждаются запахами, которые большинству из заключённых вряд ли приходилось ощущать на свободе.
   Под каждым растением лежит табличка с названием цветка или кустика. Ближе к стенам, чтобы мы могли прочитать. Администрация уделяет внимание нашему просвещению, как будто это самое важное сейчас в нашей жизни.
   – Я сразу вспоминаю свой фикус на столе возле компьютера, – говорит Гильберт.
   На табличке указано название растения, которое мы разглядываем с любопытством обкуренного наркомана, наблюдающего за бьющейся в окно мухой.
   «Полынь Обыкновенная».
   И в скобках её имя на латыни:
   «Artemisia vulgaris».
   Над нами, как и в столовой, расположен верхний ярус, с которого за нами следят надзиратели, чтобы мы не устроили тут драку, не стали гадить или чтобы не попытались бежать. В любой момент сверху может опуститься лестница, а по ней надзиратели, если мы начнём нарушать правила.
   «Сюзанна Жёлтая» – читаю я название другого цветка. Красивый, но пахнет отвратительно, хотя другим так может не показаться.
   Вспоминается выпуск новостей, который мне довелось смотреть сегодня сразу после пробуждения.
   Кто такая Сюзанна Бойл?
   О! Она как Карл Маркс для коммунизма, имеет такое же значение для феминисток и феминистов всего мира! Писательница, ярая феминистка, борец за права женщин. Кто её не знает в современном мире… Только новорождённые дети, не понимающие речи.
   Феминизм воинственный, зародился в штатах, в начале девяностых прошлого века, как отголосок ранних семидесятых, на которые пришёлся рассвет хиппи. В то время в соцстранах образ женщины-труженицы стремительно терял свою популярность, а в США, наоборот, вошёл в моду и вылился в это чисто американское явление – воинственный феминизм. В Америке вообще любая ерунда может войти в моду, а потом невероятным образом эту ерунду перенимает весь остальной мир.
   Типичный пример вхождения в моду суперженщины, умеющей за себя постоять это кинофильмы «Спящая с врагом», «Тельма и Луиза» и так далее… Однако, многие исследователи (не современные, жившие в то время) считают, что агрессивный феминизм – отголосок семидесятых, неожиданно исчез, сдулся к середине девяностых.
   В 1995 году появляется книга «Правила» Элейн Файн и Шерри Шнайдер, сериал «Секс в большом городе», позже выходит кинофильм «Дъявол носит Прада» – в которых показывались похождения нового поколения профессионально устроенных женщин, но только не феминисток. Эти женщины, новые героини нового времени, заняты в гламурной индустрии, меняют мужчин как перчатки, и они не феминистки.
   «Правила», затем и «Правила 2», советовали девушкам искать хорошего мужа, сосредоточить на этом усилия, выветрить вовремя из головы феминистическую дурь, а не то окажутся они неожиданно в однокомнатной квартире с одной только кошкой, такой же старой, как и они сами. Полностью противоположное послание тому, что было за несколько лет до этого.
   И на этом бы вроде всё – пришёл конец популярности феминизма, и да здравствует образ женщины, идущей вперёд навстречу…
   Но…
   Лет тридцать назад, совсем недавно по историческим меркам, выходит в свет первая книга Сюзанны Бойл, Карла Маркса в юбке, не жалеющей краски в принтере на целые трактаты.
   Феминистки не просто снова входят в моду, они уже не возмущаются, что, когда мужчина обращается с женщиной, тем самым унижает её – они об этом кричат. И кричат так громко, что их призывы отражаются в законодательствах ведущих стран. Непреложные правила – есть слова, какие нужно говорить, и есть слова, какие говорить не следует. Если ты не следуешь этим правилам, не говоришь как нужно, тогда ты мужская шовинистическая свинья. Политкорректность, как серьёзная идеология меняет общество. Работодатель, если тот мужчина, не имеет права разговаривать с сотрудницей наедине, иначе того могут обвинить в сексуальных домогательствах. При разговоре должен присутствовать хотя бы один свидетель. Всё началось с нарочито щедрой на уступки толерантности, защищающей и многие другие меньшинства – гомосексуалистов, темнокожих, сектантов… Кто знает – может нам ещё здорово повезло, что те, кого она больше защищала, оказались женщины!
   Сюзанна Бойл была молодая претенциозная писательница феминистского толка. Её книга оказалась зажжённой спичкой в уже подготовленной топке. Следующие её книги расходятся миллионными тиражами, она занимается сочинительством, её романы экранизируют. Из того что она написала, некоторое количество рукописей в неотредактированном состоянии долгое время находилось в её кабинете. Их случайно обнаружила какая-то родственница. В последние годы эти творения выходят в печать и переносятся на большой экран.
   «Семья и дети, – говорила в своей книге Сюзанна, – единственная сфера реализации женщины в жизни. Необходимо отступить от этой модели, чтобы достичь правового и социального равенства».
   Неистовый борец за права женщин, наш Ленин в юбке, последние годы жизни провела на своей вилле где-то в Испании, постоянно писала и была замужем только один раз. От этого брачного союза у неё осталась дочь.
   Вот она кто такая, эта Сюзанна Бойл.

   3.

   – Почему ты носишь такую причёску? – спрашивает Морган.
   Трогаю свои волосы, провожу по ним рукой. Они собраны в хвостик сзади, некоторые свисают справа и слева. Мне нравятся мои волосы.
   – Я раньше был рок-музыкантом, – говорю я, – играл на гитаре в панк и метал-группах. Моя причёска, это то, что осталось от тех времён.
   – Длинный волосы это панковский стиль?
   – Не знаю, у меня всегда такие были, ещё со старших классов, Я был экспрессивным гитаристом и когда играл, завязывал их в хвостик, чтобы не мешали.
   – Ты играл в каких-то популярных группах? Я могу знать хотя бы, одну из них?
   – Вряд ли, это были студенческие коллективы, существовавшие не больше двух лет. Хотя, была одна метал-группа, из которой вышли знаменитые музыканты, участники известных групп. Угарный такой был рок. Я был самой молодой в той команде. Все, кроме меня, ещё долгое время оставались в музыке, создавали свои группы…
   – А ты чего?
   – Я женился.
   – Понятно, – ухмыляется Морган, – а как называлась эта группа, помнишь?
   – Нет, мы записали пару вещей вместе, и на этом всё.
   – Да, блин, – Морган почёсывает голое пузо, пытается съязвить, – Попали в одну камеру три неудачника – неудавшийся актёр, несложившаяся рок-звезда и… Гильби, кем ты работал?
   Гильберт отзывается:
   – У остался интернет-магазин по продаже обуви. Маленькая девочка, с которой я подружился в сети, призналась, что она проводила социологическое исследование с целью выявить причины, по которым взрослые мужчины прикидываются подростками и заводят в сети знакомства, при этом не являясь педофилами, только бродят по интернету, проживают в нём совершенно иную от реальности жизнь. Она проводила это исследование на мне. Мне надо было понять, что в моей жизни что-то не так уже тогда, когда дочь, разговаривая с Вильмой обо мне, говорила «твой муж».
   Атмосфера домашних неразберих Гильберта расползлась по всей камере, просовываясь в каждую щель, окутывая тяжёлым, сизым дымом всё от пола до потолка. Мы дышим этим дымом, знаем его боль, причастны к каждой проблеме горе-семьянина. Теперь его проблемы – это наши проблемы. Теперь мы обязаны выслушать его до конца. Мы с ним один общий организм, нас нет по отдельности, когда он говорит…
   – Я не неудачник, – говорю я.

   4.

   – Моя бывшая жена – мой продюсер, мой агент и работодатель. Она владеет студией, которая выпускает несколько сериалов в год. Про сильных женщин, слабых мужчин, про то, как нужно парням добиваться любви девушек, про измены и прочую чушь… Мы с Мадонной вместе снимались в одной «мыльной опере» – сладкая парочка, которая прожила вместе несколько лет, и муж вдруг переспал с другой женщиной, потом осознал, что совершил, и долго-долго добивается прощения. Великодушная, сильная женщина прощает ему всё, и семья не просто не распадается, а становится ещё крепче. Когда мы только познакомились, я дарил ей цветы, подарки, мы вместе ездили отдыхать за границу. Я повторял ей всегда, что люблю её. И это была правда! Всё исходило из любви, но, блин, я не думал, что выдуманный сериальный мир настолько реален. Я наивно верил, что построенное на любви не разрушить ничем.
   – Постой… Но ты же изменил ей, а не она.
   – Заткнись, парень! И ты знаешь про измены только из сериалов и газет. Выдуманный мир, со своими толкованиями терминов шагнувший из телевизора в реальность. Я не считаю, что изменял ей, когда спал с бабами на протяжении восемнадцати лет, что мы были вместе. Я не говорил ей – рассказал обо всех, когда раскрылась последняя якобы измена. Мадонна тоже была удивлена, как ты сейчас, услышав мой спокойный рассказ про перепихон с соседкой из квартиры напротив. Она называла меня циником, но, блин, когда я делал это, когда спал с красивыми женщинами, я ведь не любил их и не врал им что люблю, просто удовлетворял вспыхнувшую страсть, когда жены не было рядом. Мы ведь часто и надолго разлучались. Ну, понравилась мне чья-то пятая точка, переспал я с этой женщиной, а тут жена обвиняет в измене, как будто главное для меня все эти годы в ней были грудь и задница. Эти женщины напрочь лишены самолюбия. Видимо, она так считала и любила во мне что-то внешнее. Возможно, ей просто нравился интим со мной. То, что он у меня был с кем-то ещё, она не смогла спокойно пережить. Допустим, мой секс на стороне это измена, но Мадонна не смогла простить, как это сделала её героиня, которая, вроде как, очень сильно любила своего мужа. Вот теперь я сомневаюсь, что у нас всё было взаимно.
   – Может она не смогла это сделать потому, что это было не один раз, а регулярно?
   – Я склонен думать, что я был для неё просто вещью. Она хотела чувствовать власть надо мной, кроме этого ничего не было. Когда же она поняла, что потеряла эту власть, я ей стал безразличен.
   Морган чешет волосатое пузо. Затем за ухом и подбородок.
   – Я не хочу думать о своей матери или о своих сёстрах плохо, но знаешь, парень, за веками устоявшегося патриархального строя женское мышление, нет, даже не атрофировалось, оно даже не дёрнулось в сторону какого-либо развития. Любая женщина, это скопление всевозможных комплексов. И, может, благодаря придуркам прошлого, теперь страдаем мы, мужчины будущего. Женщины из глухих провинций, наравне с мужчинами, имеющие, если не столько привилегий, то ничуть не меньше обязанностей, не утратили способность мыслить, здраво оценивать обстановку, не отвлекаясь на вульгарности и жизненные мелочи. Что мы видим в мегаполисах и растущих городах…?! Женщины современного уклада ума напоминают мне кур, почувствовавших свою важность на птичьем дворе и отказывающихся нести яйца. Однако, эти глупые создания сумели взять власть в свои руки… Просто мужчина не может забеременеть. Со скачком науки и возможностью зачинать младенцев в пробирках, в нас, практически, отпала необходимость. Понимаешь, друг, мы просто половые партнёры, но и в этом у нас есть конкуренция – нечто более внушительное в размерах, на полках секс-шопов. Для женщин нет теперь более бесполезного существа, чем мы. Мамонты, на которых можно было охотиться, вымерли. Мы потеряли своё предназначение. Бывшие подруги заключают однополые браки, а мы за бортом. Дружище, мы вымираем…! Мы пока ещё нужны для спортивных зрелищ, боёв без правил, нас ещё не полностью заменили роботы в тяжёлой мускульной работе, но очень скоро всюду будут только амазонки, правнучки сорвавшихся с привязи современных феминисток.
   – Морган, – говорю я, – у меня крыша едет от этих рассказов. Мне кажется, я тухну тут, как яйцо в неисправном холодильнике. Прости меня, но я хочу спать. Ты ведь не против?!

вечная весна (ярослав солонин)

   Мы опомнились с Егоркой, только когда уже стало темнеть. Глядь на часы – а электрички уже не ходят в это время.
   – Па-а-адумаешь, у нас вон и закуси, и выпивона сколько, щас полянку выберем, и кутёж устроим, – Расхохотался Егорка. Он всё время смеялся – по поводу и без повода. Когда мы хоронили нашего друга Сивого, Егорик как давай ржать, чем смутил даже меня, а я-то его десять лет знаю. Но после этого меня было трудно чем-то удивить.
   Насчёт закуси он, конечно, погорячился: краковская колбаса, пара сырков плавленых, полбуханки «Бородинского», да пять огурчиков солёных. Зато выпивки – да. Это из-за неё мы замешкались. Егор всё время норовил в очередной магазин зайти, чтобы ещё бутылочку докупить.
   – Егор, а ты не находишь, что это как-то бездуховно тащиться на природу с полным мешком еды и выпивки?
   Егорка, несмотря на своё обжорство и пьянство, считал себя личностью духовной и малость юродивой.
   – Нет, Славян, это милость божия. Раз столько еды и квасни, значит бог нас целует в темечко.
   – Ну ты загнул. Олигархов, получается, тоже любит, по твоей-то логике?
   Егорик на мгновение смутился, а потом выдал:
   – У них с дьяволом договор, свои расклады. Тут, понимаешь, под чью крышу встал, от того и окормляешься.
   Беседа издохла сама собой. С Егориком всегда так – то хрен остановишь, то молчит, весь направленный в себя. Мы вышли из леса, на горизонте виднелась деревушка, точнее силуэты домиков. Ни света в окошках, ни лая собак. Странно. Прямо перед нами пролегала старая разбитая асфальтовая дорога, через которую пробивался бурьян. Лет сто по ней никто не ездил. Дальше шёл крутой спуск к прудику. Туда и порешили бросить кости. Пока я разводил огонь, Егорка разговаривал с утками:
   – И-и-ишь ты какая серая, на кошку похожа.
   Утка крякнула и ушла под воду.
   – Ныро-о-о-ок, – воодушевлённо протянул Егорка, – У зверя своя крыша – звериный бог. Дух леса.
   – И у уток?
   – У утков – дух воды. Кряков боженька.
   – Где вычитал?
   – Так знаю.
   Вскоре от костра потянулся приятный дымок.
   – Эх, жрать охота, – зевнул Егорка, – И бабу. Чтобы здесь с нами. Я знаешь, как люблю? К бабе прижаться, и в темноту лупиться. Бабы – существа метафизические, конечно.
   – И у них тоже свой бог?
   – Не, у них тоже бог человечий и дьявол тоже.
   – А наш человечий бог, он к животным как?
   – Что «как»?
   – Ну как относится?
   – Ну как. К ним у него ни требований, ни предъяв.
   – А к людям?
   – Как договоришься. Станешь зверем – к тебе никаких предъяв, попытаешься стать богом – другой коленкор.
   – Хм, а если человеком остаться?
   – Тогда морали хватит с тебя. Давай уже жрать.
   Егорка достал из рюкзака колбасу, разломил на два куска, тот, который побольше отдал мне.
   Он всегда делил в пользу ближнего своего.
   Мы отломили по прутику, насадили на них колбасу, хлеб, и стали коптить над огнём. Небо постепенно стягивалось тучами. Беззвёзное небо.
   – Эх, щас бы транзистор, только чтобы программу крутил пятидесятилетней давности.
   – А чего сразу пятидесятилетней?
   – Ну, это я к примеру. Но старое – оно подушевнее как-то.
   Я достал креплёное винцо, разлил по пластиковым стаканчикам.
   – Ну, вмакарим.
   – Дай бог.
   Выпили.
   Егорка высморкался, откусил колбасу.
   – Вот люблю, когда сначала так грелкой спиртяндра по нутру разольётся, а потом сверху вкусненьким вдогонку. Какое-то равновесие в этом.
   Я не нашёл, что ответить, оно и вправду было хорошо. Допили бутылку, потом ещё одну, и после длинного дня нас сморило. Такое чувство комфорта и благодати объяло, что захотелось зависнуть в нём на подольше.
   Засыпая, я заметил низко летящих птиц.
   Мне снилось тёплое море, по которому я шёл босиком, шёл и наслаждался солнцем. Впереди маячили девушки, и я отправился к ним. Однако на подходе, я провалился в воду, которая резко стала холодной. Проснулся от крика Егорика и от того, что меня заливало.
   – Полу-у-у-ндра, полу-у-у-ундра.
   Нас накрыл ливень. А Егорик бегал по берегу и кричал.
   – По-у-у-уундра. Полу-у-у-ундра.
   – Да уймись ты, – с сонной досадой крикнул я. Деваться было некуда. Раскинувшаяся над нашим импровизированным биваком нива совсем не спасала от дождя. Я застегнул рюкзак, взял Егоркин, и подошёл к спутнику.
   – Слушай, пойдём в деревню. Хоть какая-то крыша, к кому-нибудь да прибьёмся.
   – Страшно.
   – Ну что тебе страшно?
   – А вдруг там людоеды, или ещё хуже – душееды?
   – Какие ещё к чёрту душееды? Ты чо, Егорка, совсем взбрендил?
   – Не скажи, душу съедают, а дух арканят.
   – Егор, а скажи, вот в человеке же душа и тело едины, так?
   – Ну.
   – Так чем тогда людоеды отличаются от душеедов?
   – Ну ты крендель. Смотри, – высморкался Егор, – современный человек живёт телом, душа остаётся за скобками. Так?
   – Допустим.
   – Вот. Допустим, древние каннибалы, они занимались сакральным каннибализмом, но съев тело, душу отпускали. А душееды высасывают душу, и дальше ты ходишь как живой труп.
   – Я запутался. Если были древние, то есть и современные?
   – Ну, конечно, бомжи какие-нибудь. Или во время голода. Просто сжирают мясо, и всё. Тут нет никакого ритуала.
   – Так к чему ты ведёшь?
   – Вот сожрут твою мясу – узнаешь. А то, что душа в муках, неподготовленная, улетит, и будет шарахаться по Вселенной, неприкаянная.
   Мы уже вымокли, а стояли, как дураки, увлечённые беседой. Послушай кто нас со стороны – сразу бы в дурдом отправил.
   – Другой вопрос. А душееды… – закурив, начал я, но Егор меня прервал.
   – Давай лучше в водичке постоим, так теплее.
   И тут, как по заказу, молния полоснула по глади пруда. Вспышка отпечаталась на сетчатке глаза ещё на некоторое время.
   Егор, потеряв всякую рассудительность, отпрыгнул.
   – Полундра! Господи, спаси и сохрани, отец наш небесный, прости меня грешнаго. Мать сыра земля, не серчай.
   – Я смотрю, ты себе много крыш нахватал.
   – Да ну тебя.
   – Ну раз меня ну, я пошёл искать кров, а ты со своими утками оставайся.
   Я повесил рюкзак на спину, и отправился в сторону деревни. Егорка засеменил за мной.
   – Подожди, не оставляй меня. Ну что ты.
   Алкоголь быстро выветривался из наших тел и душ, делая нас раздражительными. Я достал бутылку, и тут оказалось, что штопор, похоже, мы оставили возле костра. Я повернул обратно, Егор – за мной.
   – Слав, ты чего куропатишься?
   – Как?
   – Ну, суетишься как дикая куропатка.
   – Да штопор посеял.
   – Эко.
   Следующие полчаса мы шарили под ивой в поисках штопора, но так его и не нашли. А дождь продолжал лить.
   – Вот же прорва, – чихнул я.
   Егор достал бутылку водки.
   – Во.
   Я поморщился. Последний раз пил водку на поминках у Сивого, и после этого смотреть на неё не мог.
   – Ладно, давай уж. Запить есть чем?
   Егор кивнул и достал «Тархун».
   Я сделал пару глотков и быстро залил их эстрагонной газировкой. Егор не запивал, а только крякнул, как мужик из произведений разночинцев. Мы поняли друг друга без слов и двинули к деревне.
   Когда мы подошли к первому дому, нас ждало разочарование.
   – Похоже нежилой, – поколупал штукатурку Егор.
   – Да тут по ходу все нежилые. Мы обошли округу. Дома выглядели изнасилованными и зверски убитыми. Разбитые стёкла, сорванные с петель двери, смрад и матерные надписи.
   – Ни одной собаки. И кошки ни одной, – сказал я.
   – Это неспроста. Животинка всё чувствует. Пойдём отсюдова, – дёрнул меня за рукав Егорка.
   – И куда мы на ночь глядя по такому дождине? Надо хоть маленько обсохнуть, – я достал телефон, но связь не ловила. На часах – давно за полночь.
   – И чего ты в эту железяку щеришься?
   – Да хотел Тёркину звякнуть.
   Тёркин – наш старый приятель, который подрабатывал извозом.
   – Станет он на ночь глядя ехать в такую даль.
   – Это да.
   Я убрал бессмысленный телефон.
   Егор вообще не признавал гаджетов – даже кнопочные телефоны вызывали у него оторопь.
   В квартире у него до сих пор стоял допотопный аппарат с диском. Егор был самым странным из моих знакомых, потому меня к нему и тянуло.
   И тут мы дочапали до домика, который на фоне остальных выглядел настоящим дворцом, хотя и был по факту заурядной избёнкой. Стёкла целые, на подоконнике – герань, дверь на месте. Я дёрнул за ручку, но дверь не подалась. Я собрался уже высадить её плечом, и тут Егорик каким-то петушиным голосом прокричал:
   – Постой!
   Он нагнулся, приподнял пенёк, на котором дрова рубят. Чертыхнулся, поставил обратно.
   – Да чего ты ищешь? – начал закипать я. – Стоим тут как два хмыря обоссанных.
   – Погоди.
   Он сунул руку под оконный карниз, и достал оттуда ключ.
   – Ни фига се, ты откуда узнал про это?
   – Так знал.
   Егор часто так отвечал на вопросы, на которые не было логичного ответа.
   Мы вошли внутрь, и нас обдало запахом уюта.
   – Как-то это ненормально. Мёртвая деревня, и тут один жилой дом. А где тогда хозяева, – тут уже параноика включил я.
   Однако на Егора напало несвойственное для него спокойствие.
   – Аура хорошая. Можем располагаться. В углу были свалены дрова и щепа, рядом чернел антрацит и лежала стопка пожелтевших газет.
   Я вытянул одну наугад. Это оказалась «Советская культура» №86 за 23 Июля 1960. Я бегло прочитал первую полосу: «Пробуждать в каждом человеке творца и создателя». На фотографии Никита Хрущёв и министр культуры Фурцева. Пробежался дальше по заголовкам: «Внимание и забота окрыляют», «Работать на коммунизм», «Огромные возможности», «Пропагандисты нового», «Мы живём в прекрасную эпоху». Но тут меня из газетного трипа выхватил Егор.
   Он прыгал по избе голяком:
   – Ну чего ты мешкаешь, давай печку затапливать.
   Дрова были сухими и приятно пахли сосной. Накидали дровец, наложили щепы, я смял газету, и зачиркал зажигалкой.
   – Вот чёрт, а жига-то вымокла вся.
   – Не поминай всуе, – крикнул Егор и затрясся. Комичная картина: щупленький парнишка неопределенного возраста прыгал, мотая своим стручком и крича свои всякие суеверия.
   Меня тянуло ко всему странному, но где-то в глубинной основе оставался материалистом. Россказни Егора я воспринимал как прикольные байки.
   На столе Егор нашел спички и протянул мне.
   – Вона.
   Я зажёг, потянуло тлеющей старой газетой, потом занялась щепа и как-то приятно запахло.
   Через полчаса в избе стало жарко. Я тоже оголился, и теперь мы напоминали то ли мужичков в бане, то ли двух юродивых. Добавляло колориту то, что Егор всё время крестился и приплясывал. Мы развесили одежду на верёвку.
   Я поперебирал газеты, но позднее 1964-го года ничего не нашёл. Потом я вспомнил про принесённую в жертву периодику. Там стояло 13 июля.
   – Егор.
   – Чавой?
   – Какое сегодня число?
   – А я почем знаю.
   Я достал мобилу, она показывала 23 июля 2020 года.
   – Ну это уже слишком для моего материального ума.
   – Что такое?
   – Сегодня 23 июля 2020-го, я достал первую попавшуюся газетёнку, и она оказалась за 23 июля 1960 года.
   На удивление, Егор не придал этому значение.
   – Да брось, всё это трюки бесовские и кукольные шашни. Главное в доме аура есть.
   В соседней комнате было две панцирные кровати с пуховыми перинами. Я лёг на одну, Егор на другую. Лежали некоторое время, хлопали глазами. Тут он вскочил:
   – Транзистор, транзистор.
   И приволок старую жёлтую «Спидолу».
   – Видал-миндал?
   – Да куда ты её вставлять будешь – электричества тут стопудов нет. Он обиженно посопел, потыкался в одну из розеток, но я оказался прав. Егор поставил приёмник на пол возле своей кровати.
   – Домой заберу. История.
   – Ага, до дому ещё добраться надо. Ты не находишь странным, что вот среди богом забытого места…
   – У бога нет забытых мест.
   – Ладно, вот посреди этого всего…
   Я не находил подходящих слов.
   – Посреди… короче откуда ни возьмись стоит эта жилая изба. Да быть такого не может.
   – А ты верую в абсурдной, как Тертуллиан говорил.
   – Не знаю я никакого Тертуллиана, но чертовщина какая-то.
   – Не поминай…
   – Егор, заткнись. Я кинул в него подушкой, он в ответ кинул в меня. Чутка подурачились, а потом веки отяжелели, и лично я провалился в сон.
   Именно что провалился. В уютную яму, обитую чем-то очень мягким и уютным.
   Проснулся от того, что играла музыка. Она пробивалась сквозь радиошум.
   Пел, кажется, Ободзинский.
   Для тех, кто будит утро голосами,
   Кто видит мир влюблёнными глазами,
   Для тех, кто обойти готов полсвета,
   Любимых повторяя имена.
   Припев:
   Три месяца лето, три месяца осень,
   Три месяца зима и вечная весна.

   Я был готов уже подивиться чуду, поскольку музыка играла из того самого приёмника. Но тут я увидел светлый женский силуэт. На Егоре скакала какая-то баба, а он мял её груди и пел какой-то псалом. А она подпевала Ободзинскому, и то ускоряла, то замедляла темп. Я попытался привстать, но ничего не вышло, тело будто стянуло оковами. Мне было знакомо это ощущение, это вроде бы сонный паралич. Тут я успокоился, поняв, что это всего лишь сон. Однако то, что происходило по соседству меня завело. Это сочетание жути, беспомощности и эротики было мне в новинку.
   Из этого сна не хотелось вырываться. Я надеялся, что этот суккуб вскоре пересядет на меня, и подарит мне вечную весну. Но она продолжала извиваться на Егорике, будто меня здесь и не существовало. Я попытался что-нибудь крикнуть, но из горла вырвался лишь жалкий шелест.
   После заиграла песня «Вся страна – это наша работа».
   Я хохотал от нелепости происходящего, но смех уходил внутрь, а не вовне, и щекотал меня так, что я начал задыхаться.
   Поэтому я стал дышать медленно, глубоко, используя технику «пранаяма», она меня всегда успокаивала. Так и здесь. Вскоре я задремал, или перешёл в другой сон, сквозь который доносили хрипы и песнопения Егора, стоны барышни, лёгкий терпкий запах соития и советские песни.
   Сколько же ей лет? – На вид будто бы лет 25, – подумал я, засыпая.
   В следующий раз я проснулся, когда солнце пробивалось сквозь тюль, и в окно стали проникать первые лучи солнца. Я протёр глаза, с удивлением обнаружив, что могу двигаться, и уже готов был растормошить Егора, чтобы поведать всю эротическую ахинею, что видел во сне, как оторопел.
   На табуретке возле второй кровати сидела женщина лет шестидесяти – шестидесяти пяти, в которой смутно угадывались черты той ночной прыгуньи. Она сильно постарела, и груди, похоже, обвисли. Она сидела в чёрном халате, и гладила Егора по голове.
   – Ты ж мой миленький, ты мой сладенький. Подарил мне рай. Капельки свои божественные. Господи, прости. Только и времени на ласку у меня плотскую, что с двух до четырёх. До этого девчонкой безмозглой насаюсь по полям, потом курносым подростком лазаю, малину ем, смутно что-то понимаю. А когда наливаюсь соком, так и похлебать некому. Бог тебя послал, да пусть хоть дьявол – для меня неважно.
   Она гладила его по жиденьким волосам, и плакала.
   – Потом, к рассвету, начинаю увядать. И так каждую ночь, милый ты мой мальчик. Остался бы ты со мной, жили бы ладно, я бы тебе подарила золотые времена. Девчонкой бы играла с тобой как с папкой, подростком смущалась тебя, и кормила бы малиной, а потом мы бы пировали всладкую, встречали вечную весну. Зимой бы спали как медведи в берлоге…
   Тут я не выдержал:
   – Сгинь, старуха. Харэ моего кореша своей чертовщиной сманивать. И в ту же секунду обезображенное ненавистью лицо этой женщины обернулось в мою сторону, и зарычало:
   – Ш-ш-а!
   Больше я не мог вымолвить ни слова, и тело снова объял паралич.
   Женщина снова повернулась к моему приятелю.
   – Говорила тебе, что надо было мне его высосать, так нет, умолял не трогать. Вон он теперь оскорблениями кидается.
   Егорка поднял голову.
   – Оставь его. Пусть ступает с миром.
   Я в это время пытался порвать невидимые оковы, и как мне казалось, брыкался как необъезженный конь, но со стороны выглядел трупом с мигающими глазками.
   – Верни ему волю.
   Женщина вздохнула, и выдохнула:
   – Годы годуй, здесь не балуй.
   В тот же момент ко мне вернулась власть над моими членами и голосовыми связками.
   Я вскочил, выбежал в кухню, и начал натягивать на себя одежду, которая к тому времени просохла.
   Ко мне вышел Егор, по-прежнему голый и счастливый.
   – Я так знал. Ты не сердись.
   – Егор, одевайся, и погнали до первой электрички.
   Он покачал головой.
   – Есть судьба и божий перст.
   – Какой к черту божий перст, тут чертовщина настоящая творится.
   – Ты не поймёшь, – вздохнул он с сожалением.
   Когда я выходил из хаты, в глаза мне бросился потерянный штопор, два гранёных стакана и почти пустая бутылка вина. Я допил остатки, и вышел на божий свет.
   Больше я Егора не видел. Всё, что я рассказал полиции, сочли за бред, и отправили меня в дурдом. Там, в минуты досуга, когда общий распорядок и беспокойная суета больных, до странности напоминающая нашу обыденную мышиную возню на улицах, я и написал этот рассказ.

кишка (аликпер тапочкин)

   Бабосы на исходе, а моя сучка не спит ночами, потому что я сижу дома уже пару месяцев. Разве можно её в этом винить? Её прошлый муж отсиживал задницу и пялился в «Воскресный вечер», или военные сериалы по «Звезде». При этом пыхтел и кончал в неё до посинения. Ну, вы знаете этих уёбков с небритыми рожами. Они ещё пельмени любят и требуют, чтобы баба закрыла рот, когда слышала чуть преувеличенную правду. Футбол я не любил, дешёвые пельмени тоже, но место бездельника в её жизни ещё не остыло, так что фраза «Да я ищу работу. Ищу. Ты что, думаешь, это быстрое дело?» не производила должного успокоения, а имело действие только на очень маленький срок, буквально минут на пятнадцать. После чего она опять зависала, требовала, чтоб я шёл пахать, чтобы я отдавал уникальнейшие, драгоценнейшие минуты своей жизни незнакомым уёбкам. Разве я мог себе это позволить?! Но её обвинения были всё-таки обоснованы. Я действительно не работал, пока не пришёл бы на край, но из-за этого сухого пидара, что её лупцевал, мне теперь придётся рассыпать своё дерьмо, слать резюме и фотографию, где мне 25 лет. Я редактировал роман в этот момент, свой первый роман, и мне нужна была любовь, тепло, хоть какое-то, этот взгляд, крыша над головой, кто-то рядом за ужином. Без женской энергетики, даже паршивой, и нормальной еды мне трудно работать… ну, я имею в виду писать. Я называю это работой, и почему-то мне стыдно. Я говорил об этом в романе и горжусь этим, что, если даже трансухе с ялдаком придётся подрочить, чтобы получить щепотку этой самой энергии, я не прочь. А они думали, что раскусили меня. Лучше делать глупости, чем ничего не делать. Лучше делать глупости, чем ничего не делать. Лучше делать глупости, чем ничего не делать. А вы думаете, что лучше делать? Я из тех чтецов, что плетутся к отметке в 10 000 часов, это наша религия. Мы тянемся к ней, верим в неё, но надеемся, что благо снизойдёт к нам в любое из часов до 10 000. Покупают дорогущую тачку и расхуячивают её о кирпичный забор, и либо продолжают после отметки, либо начинают заново это дерьмо. Бухло в помощь… А, ещё я недавно купил потрясный табак кентуки и верджиния, я уже их различаю по цвету. Короче мне нужно было только писать слова на бумаге и кончать, писать и кончать, так что пришлось искать работу. Господи, сколько же я побывал на собеседованиях! Хотя, наверно, не так уж много, но для меня много, для Ростова много. Резюме направил в компаний пятьсот, а самих собеседований подсобралось несколько десятков и всем похуй, что у меня почётная грамота… и мне тоже похуй. Я просто слал резюмешку и искал следующую позицию. Нормальная сделка.
   – Что там с работой?
   – Бля! Да я же тебе сказал! Как будет, так сразу скажу! Хватит спрашивать.
   И она пялилась на меня с разочарованием. Я тоже смотрел на неё, а когда разворачивался думал про себя: «Твоя плоская задница прокорчует ещё лет сто после того, как её сожрут тупорылые черви, пизда ты неблагодарная. Не за что!».
   В последнем рывке я прокочевал местечек десять, но три меня прямо трахнули. Когда-то зарплату меньше сорокета, то есть 500$, я считал недостойной себя. Перебрав десяток мерчендайзерских коек, мне подвернулось «Мерчендайзер ЭКСМО». Ебать мой хуй, ребятки. Вы вообще сечёте фишку, или только лезвием по яйцам мечтателей? Эксмо/АСТ – это, блядь, колосс на глиняных ногах среди русскоязычных книжных издательств. Он размазывает остальных просто напором своей кончи и уничтожает единственно хрупкое, единственно ценное, как эти строчки, что я пишу по белому листу. Им нужен был бездельник, который будет ездить по гиппермаркетам и расставлять их вонючие книжки, от которых мои полки просто трещали по швам. Короче, это для меня. Пиздрячишь из магазина в магазин, check’аешь скидосы, ставишь книжонки и ебашишь по судьбе. Шикардос. Они послали меня на хуй. Я стал писать им на адрес. И когда в очередной раз отправлял им резюме, я вдруг понял, что лучшее для меня местечко на земле – связанное с книгами. Отправил резюме в тройку библиотек, к бабулькам съеденным молью. В ЭКСМО зарплата была двадцатка или двадцать пять. Короче, хуйня собачья, но ценники в гиппермаркетах на книжонки всегда были расхуячены, точь-в-точь, как дырка моей первой любви, которая не дала только мне. Её звали Оксана, кстати она тоже ходила в шубе.
   – Алло… Тимофей? – сказал женский голос, такой похуистичный, что я на собеседованиях ещё не слышал ни разу.
   Я сказал, что у меня есть машина.
   – Вы – молодец.
   Я сказал, что понимаю принцип работы мерчендайзера, и нужно поскорее сделать медицинскую книжку.
   – На какой доход вы рассчитываете?
   А, там были ещё квартальные премии. И я сам себя убедил, что те двадцать пять и кварталка в месяц закрутит под тридцать пять. То есть я сам убедил себя, чтобы легче туда залезть. И, хоть двадцать, или двадцать пять, нам на двоих было бы мало, я убедил себя, что там будет больше.
   – Тридцать пять.
   Заспанный голос с той стороны встрепенулся и сказал, что это – точно нет.
   – Я просто… просто подумал, что с кварталками… с квартальными премиями, вкруговую так сказать, и получится.
   – Интересно, как это вы так посчитали.
   Она задала ещё несколько вопросов.
   – Кандидатов очень много, – говорит она, – так что, если чё, мы наберём. Ну, а если не наберём, значит подобрали кого-то другого.
   – А когда край времени вашего дозвона? Просто, чтоб я продолжал искать дальше местечко.
   – До среды.
   Она не позвонила, я опять написал им на почту, что очень люблю их издательство, что читаю и покупаю их книги. Эти бездари собирались там работать, потому что были готовы пахать за минималку, а я же соглашался, потому что обожаю их издания в мягких обложках. Именно тот вялый формат, что продают в продуктовых. Да, это мой формат! И правильно ли я понял, что я им больше не нужен… Они не ответили.
   – Что там с работой?
   – Как ты меня достала. Ответь – тебе доставляет удовольствие меня задрачивать, раздражать? Сказал же. Почему мне надо повторять тебе по сто раз?
   – Да сколько можно?!
   И всё в том же духе.
   Следующее местечко было ещё лучше. Это был книжный магазин в центре города. Смена 2/2, с 10 до 22 помогать людям подбирать продукцию. Там тоже была сумма в двадцать три касаря, но ещё наваливался процент от продажи, он складывался из того, скольким ты помог выбрать книги. Баба на телефоне была просто чудо. Я сказал, что хочу заниматься этим. Она сказала, что оценила мою настойчивость. Собеседование состояло из четырёх частей. Мы с ней мило поболтали – это была первая часть. Она звонила из Москвы и сказала, что должность вообще называется «Друг по книгам», но в трудовой будет написано «Менеджер по продажам». Я сказал, что мне поебать. Она сказала, что нужно будет быть все двенадцать часов на ногах и подходить ко всем. Я сказал – хорошо. Теперь было заполнение анкеты.
   – Можно прислать завтра, – сказала она своими ответственным голоском.
   Я открыл, и первый пункт спрашивал мою фамилию, имя и отчество. Хуйня собачья, чтоб её. Четвёртый пункт спрашивал, что я сейчас читаю, а также кому бы я посоветовал эту книгу и почему. Ха, тогда я читал Генри Миллера, и начинал понимать, что это – шикарное дерьмо, так что, надеюсь, вы понимаете какого размера слоновий ялдак я мог в них зашпандорить.
   Любимые писатели? Хемингуэй, Моэм, Ремарк. Тогда это было правда.
   – Вы справились! – сказала она, – …даже очень.
   Каков у неё голос… и эта похвала, ах. Я бы попёрся к ней вечерком и отпалировал бы её промаринованную нарезку, пока часы не пробьют восемь, а на завтрак бы забабахал яичницу с апельсиновым соком. Я знал, что хорош. В очередной раз я был уверен, что дело в шляпе. После третьего теста со мной должно было связаться руководство. Два-три дня.
   Я валялся на диване, когда услышал женский плачь.
   – Бляяяя, да успокойся уже.
   – Почему мне так не везёт? Почему я настолько доверчивая? – она сопела носом и каждый раз вздыхала с болью.
   – Да я ищу работу!
   – Честно ищешь?
   – Конечно, и я присмотрел уже местечко. Успокойся.
   – Там хорошо платят?
   – Нормально. Как на нормальной работе. Успокойся.
   – Сколько?
   – Не важно.
   Признаюсь, я был уверен на 100%, что там все от меня без ума, и это не тупая самоуверенность. Я радовался, что вечером не буду попадать в пробку, когда буду переть домой. Уже приготовился запасаться двумя судками. Кадровичка говорила, что мне придётся втюхивать покупателям какие-то всратые бумажки, чтобы получить тот самый процент надбавки. Что ж, я уже приступил к разработке идеи нового проекта, по которому не придётся втюхивать это дерьмо. И дело даже не в лени, просто если подходит человек и предлагает свою помощь, а потом выясняется, что это ради твоих кровных, и тебе ещё придётся тарабанить его дерьмо по этажам, весь настрой коту под хвост, «конченное место, и не нужна мне уже эта книга». Мои мысли крутились вокруг скринов с камер видео-наблюдений, которые я собирался делать сам, потому что книжек я купил где-то миллиард, а прочитал штук 300.
   – А там выходные есть? – спросила моя любимая.
   – Как у всех, – ответил я.
   – А можно дополнительные смены брать?
   Через три дня мне не позвонили. Они не позвонили и в четверг. Я позвонил. Я позвонил несколько раз. На следующий день я таскался по магазину, набрал чуток дерьма. Опять позвонил. Она подняла в самом конце. Сказала, что мою кандидатуру отклонили. У меня просто земля ушла из-под ног, потому что эти пять дней я никому не слал резюме, был в полной уверенности, что буду тусоваться в компании с Драйзером, Робертом Хайнлайном и всеми остальными ортодоксами.
   – Сейчас на самом деле многим отказывают. Я, кстати, не согласна с их решением. Мне казалось, ваша кандидатура нам очень подходит.
   Она не обязана была это говорить, да и от её слов мне легче не стало. Я выложил свои любимые мюсли за двести пятьдесят рублей. Бабёнка предложила пойти кассиром в тот же магазин, а потом, возможно, меня повысят до друга по книгам. Зарплата там двадцать три, но дело даже не в этом, и даже не в том, что работа кассиром достаточно паршивая. Это был центральный магазин города, и туда кочевала сраная куча людей, в том числе старые знакомые семьи, самыми опасными из которых были уёбки, которые пытались перещеголять моего отца или его жалких отпрысков. «Друг по книгам» ещё куда ни шло, но «кассир» заставит их откупорить бутылочку каберне и впихнуть туда своего вялого. Этого нельзя было допустить.
   – А Лестничковы-то, Лестничковы, теперь в кассиры подались! Вот как мир меняется.
   – Это не мир меняется, это просто им повезло. Выеби меня. Выеби так, как никогда не ебал, – замурлычит его старушка.
   Мне было стыдно. Наверно я любил её. И вечером не вернулся домой, открыл ХедХантер и начал ебашить отклики через один, через два: фасовщик, бариста, психолог, продавец в магазин настольных игр, шестёрка руководителя в издательство… ой, то есть помощник руководителя, корректор… нет, корректор – это слишком для меня.
   – Я сегодня к деду поеду. Ему там плохо.
   – Да? Ну смотри, – ответила она.
   Я спал в машине на парковке. Кстати, там пишется неплохо, правда воняешь как свинья. Кажется, я подвёлся. Теперь я был уверен в обратном, что никто меня не возьмёт. Дзынькнул отклик на вакансию корреспондент. Палец ебашил по экрану.
   Это было интернет-издание, так что шляться не пришлось. Две женщины сели передо мной. Я чувствовал охуительное отчаяние, но держал себя в руках. Я пиздел, что всю жизнь пишу статьи, правда не новостные, а скорее эссе, обожая искусство.
   – Как ни странно, но то, что у тебя нет журналистского образования – плюс, – сказала самая опасная из них, та, что с рыжими волосами. Как выяснилось потом, она была опасная не только в этой ситуации, она была почти знаменитостью и крутым журналистом. Я знаю, что нужно задавать вопросы, но мне сказали, что зарплата от тридцати до сорока. Что это значит, я не очень понял, но понял, что зашибать я буду не больше двадцати восьми. Так что я сказал, что у меня нет вопросов.
   С первого же дня я пытался проявить себя. Перезнакомился как мог и выпрашивал себе работёнку. Меня раз десять брали на стажировку и слали нахуй, так что пока не примут в штат, я пообещал себе очко не расслаблять.
   – Глагол! Не забывай глагол! – кричала на меня рыжая.
   – Да, понял, глагол в названии.
   – Блядь, Тимофей! Каком названии?! ЗАГАЛОВОК! Чтоб я этого больше не слышала. Понял?
   Но я не расстраивался, выкладывался по полной.
   – Так сколько там платят?
   – Да подожди ещё! Ещё рано о чём-то говорить.
   – Мне так нравится, что ты ходишь на работу, просыпаешься, просишь меня постирать рубашки. Это так заводит, мы как настоящая семья. А что это за место?
   – Слушай. Вот получится, когда официально оформят, тогда и скажу, а пока… ну, что говорить?
   – Ну там хорошая зарплата?
   – Нормальная.
   – Нормальная?
   Я уговорил её мне передёрнуть. Она не сильно отнекивалась, но смотрела в стену и думала о чём-то своём.
   Работа начиналась в 10:00, так что у меня было достаточно времени, чтобы писать. Писать рассказы утром – лучшее благо на земле, кроме как тройничка по жёсткой пьяни. Благодать. А приходил раньше я постоянно. И вот, пока я бегал, смазанным как вялый стариковский ялдак, шариком по бумаге, во мне бушевала эта херня. Не знаю как у вас, а мой организм пытается мне помочь, когда я не пишу, он говорит, что я еблан, потом включает жёсткую заложенность носа, а когда боюсь, такой адреналин, что меня не остановит и выпущенное ядро, а когда мне предстоит выложиться, показать себя в рамках обязанностей этого мирка на минималках, мой пердак взрывается подобно никчёмному, потрескавшемуся вулкану. Кишечник принимается тарабанить всеми правдами и неправдами в сфинктер, как бойкие космонавты в двери оппозиционерам или мирным митингующим (конечно я про какую-то другую страну). Это невозможно терпеть, проще штаны обделать. Если удержать жопу на первом порыве, то второй начинает бомбить с такой силой что болью внизу живота, что корчишься в судорогах и принимаешься дрожать всем телом. Моё тело напоминает мне об ответственности по утрам, когда я пишу, пару раз в неделю. Разок я даже не дописал и бегом ринулся в здание.
   – С вами всё в порядке? – спросил прохожий парень, когда я дрожал у старого дерева.
   – Д-да. Спасибо.
   Вот такое со мной бывает. Но я не думаю, что это плохо. Так я понимал, что удержаться корреспондентом важно, тем более, работёнка была нормальная и упустить её было никак нельзя. Рыженькая редакторша меня ругала, но всё было не так плохо.
   – Колония поселения – это не тюрьма! Ты юрист или хто?
   Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Это было и впрямь забавно, потому что я был и юрист, и сын генерала тюрем. Но я-то воображал, что я писатель. Поэтому я перечеркнул то, что знал, и на ощупь передёрнул на Жана Жене и его педрил гладкошёрстных. Думаю, он бы мне пизды дал своей босяцкой выучкой, а я бы ему Селином по еблу – «Всем плевать на твои тонкие чувства, ушлёпок!», а он бы пытался меня обоссать.
   Я приходил, когда надо, бежал на горшок, и уходил одним из последних. Некоторые на меня косились недовольно, потому что они возились в журналистике лет по восемь-двадцать пять, а я дня два-три, претендовал на зарплатку этак в тысяч тридцать-сорок, да ещё и на развлекушки со своей красоткой, прикрываясь нормальной работой. А что, так можно было? Я не знаю.
   – Запоминай, в заголовке всегда должен быть глагол! И точку не ставь, и не забывай про подзаголовок, Господи…
   – Да-да, извиняюсь.
   – Что «да-да»? Переписывай давай.
   Тем более, я присмотрел уже здесь одну белобрысенькую. Высокая и без задницы, но когда я поворачиваюсь и что-то у неё спрашиваю, то разделение между столами, такие перегородки, знаете, визуально ложатся ей на переносицу, когда она поднимает голову. Это очень красиво, клянусь. Тем более, у неё красивые голубые глаза, а перегородки как раз прикрывают заштукатуренные прыщавые щёки. Кажется, у неё кто-то есть, так что она не бросается на мой хер как на последнюю надежду. Я пытаюсь брать по больше статей, а огневолосая редакторша возмущается, что я пишу номера и части уголовных дел, когда выпускаю новость про убийства и грабежи. Первые дни на новой работе – это всегда стресс. Прошло уже дней пять, а я уже успел похудеть, а мой кишечник был не лучше ногайки. Я не справлюсь без любви. Понимаю одиноких женщин, но им, наверное, ещё сложнее. Бабёнки более чувствительны к нежности и временам года. Я так и не понял, сколько будет идти стажировка и чёрт меня дёрнул утром в понедельник залезть на HH и посмотреть, убрали ли они вакансию корреспондента. Они не убрали. Мой пердак знаете, что мне сказал (?):
   Тебя выебу, сука.
   И я перестал срать. Редакторша заорала. Я перепутал статью одного проварованного уёбка. Его судили за мошенничество и превышение полномочий, и я дор сих пор не просёк, какое обвинение было раньше, и по какому его засадили в СИЗО. Редакция у нас маленькая, так что все слышали, как меня жарят.
   – Тимофей, это грубейшая ошибка! Я же тебе скинула релиз! Рерайтни и всё! Не нужно отсебятины!
   Она махнула на меня рукой. Но на самом деле, я ей нравился. Весь день сидел молча. За день дописал ещё две статьи. Редактор меня и раньше ругала, но теперь, я очень сильно вздрефил. Пусть она ругается, главное, что неравнодушна. Я не спал уже две ночи.
   – Что такое? – спросила моя.
   – Всё нормально.
   – Нет, скажи мне. Ты же волнуешься. Поделись со мной.
   – Я ошибку серьёзную сделал, и редакторша, эта, что опасная, меньше стала на меня ругаться. Это – плохой знак, как бы она на меня не забила.
   Она помолчала.
   – А ошибку серьёзную сделал?
   – Ну… да, всё перепутал там. Теперь я переживаю, что её молчание связано с тем, что она думает, что ошиблась во мне. Что возможно во мне нет тех журналистских плюсов, на которые она возложила надежду.
   – Мм. А ты не мог не делать этой ошибки?
   Потом я пришёл и принёс на ботинках грязный снег. Теперь след вёл к моему столу. Только я спохватился, как уже все пришли и смотрели, что это такое. Редактор кинула мне задание. Нормальная статья 3500 символов. Я корчился от боли в животе, в добавок, у меня охуительно першило горло. Я не болел, но откашливаться было нужно. Десять баб, два пацана. Все смертельно боятся заразиться. Заболел – иди на больничный. Но я не мог позволить себе больничный.
   Пытаясь накатать это дерьмо, другая бабёнка, которая крутой журналист, кинула в чат пару моих статей и подписала, что много «канцеляризма», и так нельзя работать.
   «Доработать, перепроверить ТРИЖДЫ и только потом нам направлять на проверку. Со сл. недели будем готовиться выставлять в админку, так что максимальная концентрация, а то никогда до неё не доберёмся». Была ещё стажёрка, ещё хуже меня, так что угроза относилась к нам обоим.
   Видите друзья, вот это и значит хороший текст, ебать меня в сраку.
   Редакторша сказала, чтобы я переделал статью про блогера и 3500 знаков ещё никуда не делись. Она тоже обрушилась на нас в чате. «Тексты Эланы и Тимофея нужно так много править, что мы будем сами скоро писать хуже их обоих вместе взятых». Котелок вааще не варил. Мой живот так забурчал от изнывающего внутри дерьма, что все в кабинете расслышали его претензию. На мониторе чернело две страницы плотного текста. Это всё написал я, но нихера не понимал. Я так нервничал, так заморочился, что чёрные букашки бегали по моим глазницам. Живот заорал, роман не продаётся, а я выдохнул, чтобы прекратить шум и поднялся с места.
   В туалете мой пердак напоминал сытого кота, которому после сметаны подвалили тухлятину. Меня аж корчило всего. Напрягся я будь здоров. Ничего не выходит. Сижу я значит на толчке и думаю, – стал ли я хуже того человека, которым был, предположим… лет девять назад? Тогда мне было двадцать два. Но сегодня я иногда счастлив. Прекрасно быть просто нормальным человеком и не тащиться под гору с чувством собственного достоинства, особенно когда от тебя этого никто не требует. Я тогда начинал жизнь и делал всё правильно, думал, что буду счастлив и меня не собьёт машина. Психологи говорят, что нужно представить себя маленьким и обнять, обнять этого засранца, пожалеть. Но я бы хотел обнять себя 23-летнего. Наверно стоило свернуть где-нибудь пораньше. Я потел и трясся. Сделал несколько глубоких вдохов и скукожился не на шутку. Тело держалось и стонало:
   Пошёл в пизду!!! Пока не решишь свои проблемы в туалет не пойдёшь!
   Сосни мои яйца!!!
   Мы схватились в неравном бою, и, как иногда непонимание между родителями вынуждают ребёнка вскрываться в ванной, так же сейчас, когда я напрягся на максималках, а потом сильнее, произошёл выстрел из крупнокалиберного ствола. В нём не было органичности, мягкости. Бдумуч-чь! Я аж подлетел на несколько сантиметров, кажется, я видел огонь от пороховых газов. Я еле поднялся и, когда обернулся, увидел, что на куче нетонущего дерьма и стенках толчка, там, где вода бежит по плитке и нихрена без ёршика не делает, завязался какой-то странно-бардовый трос, который вёл мне за спину. Чуть сознание не потерял. Моя толстая, тонкая, прямая, хуй пойми какая вылетела из жопы какими-то странными полупетлями, каждая из которых была почти с метр, почти до пят. Почему произошло так, вообще непонятно. На первый взгляд, если бы она решила вылететь, то вылетела бы розочкой, вложилась бы сама в себя и образовала бы некое подобие хвоста, как в фистинг порно, когда бабы мутят себе «красный кроличий хвостик». Но даже в таком случае, он бы вылетел не двумя лассо, как сейчас! Чё за хуйня!? Моё нутро вытирало грязный толчёк, на стенках которого ещё не ссохли остатки спидозных чужих фекалий. А ведь я никогда не дрочу и не лезу в пизду грязными пальцами, так меня мама приучила.
   3500 символов.
   Я ухватился за канаты и принялся оттирать с них весь срам. Я мыл себя под проточной водой девятого этажа. Было так невыносимо, что пока я бегал по складкам этой хуйни, мои зубы скрипели от боли, они никогда меня не подводили, но сейчас даже они охуели. Ощущение схожее с чувством, словно палочкой елозят по уретре туда-сюда, только уретра, блядь, вывернута из какого-то великана. Я бегал пальцами по кишке, словно пёрышком по неестественно жирным негритянским косичкам, как ебанашки, нежно гладящие хуй в чувственной порнухе. Засунуть, вернуть всё обратно не было никакой возможности. Боль была такой, что за 8 минут, мне удалось впихнуть максимум сантиметр, который выколупался обратно, стоило мне повернуться. Я раскинул петли по двум штанинам. Главное было пробежать быстро мимо белобрысой и грохнуться за комп, что я и сделал. Было невероятно больно. Я принялся тарахтеть по клавишам.
   прьижтмммуцжПагл…
   Что угодно. Да, редактор посчитала, что я имитирую бурную деятельность, но я имитировал нормальность, ноль. Я завернулся так, что задом надавил на один из канатов. Через 20 секунд, когда сидел уже весь мокрый, и боль покрыла моё зрение разноцветными пятнами, я поправился и с минуту просто пялился в экран поглаживая пальцами клавиатуру. Редакторша ходила курить каждые пол часа. Для этого ей нужно было спуститься вниз. Я дёрнул в толчёк. Мне показалось, что кишка совсем извелась и стала чуть более серого цвета. Я заправил это дерьмо ещё на сантиметр и был почти счастлив, промыл и обмакнул бумажными полотенцами. Потом плотно пристрастил их к ногам, как кузнечик прижимает к жопе свои маленькие крылья.
   Почти накатал статью. Теперь тело почувствовало, что что-то не то. Да что ты говоришь? Ебантайский, трахнутый в жопу кусок мяса. Наверно я так распереживался и сконцентрировался, что по всем заветам, каждое предложение, каждая строка двигала суть истории вперёд.
   – Вот, Тимофей. Можешь же когда хочешь.
   Может дело в том, что я слишком НЕ хочу? Думаю, через пару веков люди будут ахуевать, как мы все дружно будились в 6:30 и пиздрячили по два часа в какое-то очко. Так же как мы сейчас удивляемся, как предки тащились по этой старушке без пенициллина и первых трёх сезонов Рика и Морти.
   – Нихуя себе, вот времечко было! Им некайфовее всего, потому что не хватило буквально чуть-чуть, чтобы дотянуть до фильгельдарама! – скажут они. Так наверно они будут называть безработную утопию с роботами.
   – Ебланы, – ответит другой. – Любое времечко охуенное, если ты можешь в нём любить и делать глупости.
   Я ковылял домой. Все больницы забиты заебавшими мои яйца анти-ваксерами, так что записать меня решили через две недели. Я стал ругаться, перезванивать, но это как в люк пердеть. Теперь, когда притворяться не нужно было, я ахуевал от боли, но до дома доковылял.
   – Господи, что с тобой!?
   – Мне плохо родная, очень плохо, обними меня.
   – Что случилось? Ты весь мокрый.
   Мои руки дрожали, и я сделал ещё шаг. Чуть в обморок не упал.
   – Что мне сделать? Да скажи уже наконец, что с тобой?
   Походу она действительно переживала за меня.
   – Родная, слушай, – сказал я, бросив куртку на перила. – У меня немного не мужская проблема, но мне очень нужна твоя поддержка… Прости за то, что ты увидишь.
   – Быстро рассказывай, – она подпёрла меня. Мои волосы на башке были полностью мокрые.
   Я аккуратно сказал ей что случилось. Сказал ей про свой зад. Она немного помолчала и поменялась в лице.
   – Сейчас всё сделаем, – сказала она.
   – На самом деле там не чуть-чуть. Оно какими-то долбанными петлями вылезло.
   – Сейчас всё сделаем.
   – Бля-ядь, да оно вылетело до щиколоток! И больно невероятно!
   – Успокойся я тебе сказала. Всё будет нормально. Ты меня слышишь? Всё будет нормально.
   Её голос казался насмешливым и выверенным, как у ортопеда с десятилетним стажем, которому пациент ноет о локте.
   – Подними ногу, – сказала она.
   Мы принялись стягивать мои башмаки. Она направила меня в спальню и приказала ложиться на живот. Я спросил, есть ли у неё знакомый проктолог.
   – Иди-иди. Ложись на живот.
   Пока я стягивал мокрые джинсы меня стошнило. В зеркале я стоял в майке, мой член охуенно уменьшился и волосы внизу напоминали паучье гнездо мистера Чао. Я подумал, что давать кому-то возиться с моей жопой в одной лишь майке – как-то по-пидарски, и стянул её. Чуть не блеванул на кровать. Ксюша не включила свет, а только подожгла какую-то деревяшку, над которой я иногда прикалывался. Не помню, как называется эта хуйня, но она говорила, что их дым ещё используется для медитации. Она положила её на индийское блюдце и разместила рядом с моим лицом, чтобы я ощущал запах этой дряни.
   – Слушай, – сказал я, – я уже пытался их вправить. Лучше не надо… не надо. Ладно? – Сказал я и увидел у неё в руках бумажные полотенца и несколько пузырьков, среди которых проглядывался и Мирамистин. – Вот, да, если можешь, протри пожалуйста. Подумай, может есть проктолог, хотя бы у друга друга, может у Алексея есть. Напиши им пожалуйста.
   – Лежи ровно.
   – У-у-ххх-х!
   Алексей – начальник с её бывшей работы. Этот уёбок имеет очень много связей. Слишком много! Но это был единственный хер, который мог мне помочь. Пока Ксюша протирала меня изнутри, я вспомнил, что есть шикарный сайт, где обратиться к врачу можно на прямую, а не через клинику, в которой этот отморозок марает свои пальчики.
   Я ощутил, что всё моё тело охуело… онемело, и по нему пробежала дрожь. Ксюша выла что-то себе под нос, и я почувствовал, что она, бубня, запрыгнула мне на спину лицом к ногам. Я поглаживал пальцами вывернутых рук её грязные ступни, которые… которые шуршали мазолями мою кожу. Если бы не халат, я бы видел её жопу. Я всегда говорил, что ей бы надо отожрать килограмм пять-семь, слишком уж у неё плотные бёдра. Мисс детородные бёдра 2025. Я услышал открывающуюся и закрывающуюся коробочку, какой-то тюбик и лавандовая вонь. Мне под нос на это блюдце с этой сраной деревяшкой она бросила какой-то сухостой, напоминающий пересушенный чабрец. Дальше она нависла над моим очком и что-то там тарабанила. Тело продолжало быть в онемении, но боль внизу живота теперь я чувствовал немного по-другому. Телефон упал на пол и мне остались только мои мысли. Я только сейчас понял, что худшее в том, что боль там, где кишки скорее всего завязались в узел, а это было во мне. Ахуенно. И я стал отключаться, как пациент под операционными лампами, и тихий шёпот со стороны пустой пещеры.
   Этим и отличаются парни. Женщины рожают глазами в небо, а парни… а парням засовывают их нутро обратно, пока они плачут лицом в пол. И я плакал, плакал не только от боли.
   Только я провалился, как чуть ниже копчика меня пробил такой удар, что я выдохнул как сумасшедший. Ксюша прыгнула своими слоновьими костями мне по пояснице и из меня вылетели остатки духа. Как штыком до хера пробило! Она подняла бедро, но от боли после удара локтем, которым она надавила всем весом, я всё равно не мог вдохнуть. Всё треснуло как на сеансе у херопрактика, но это не основной звук, наиболее странно было невероятное напряжение всего моего тела, оно словно шло извне, и я ему подчинялся, когда сквозь хруст пронёсся звук, напоминающий всасывание до чёртиков засоусированной здоровенной макаронины. Вщсюююю!! Она снизила давление, отпустила меня и устало слезла со спины. Бляяя, женщины ебанутые. Мы торчали так минуты две.
   – Ой, – сказала она и убрала это ебучее индийское дерьмище у меня из-под носа.
   Я дышал всей грудью, вдыхал всей жизнью и стал отходить. Ксюша ходила по комнате и, кажется, складывала какие-то вещи. Открыла – закрыла ящик. Потом завалилась перед моим лицом и её волосы легли на матрас.
   – Можешь вставать.
   Я ооочень аккуратно поискал свои кишечные крылья. Но их не было.
   – Как ты это сделала? – спросил я через несколько минут.
   – Да-а-а. У моего бывшего была такая же хуйня.
   – Такая же?
   – Угу.
   – Что «угу»? Ты говоришь, что у него было то же самое?!
   – А чего ты завёлся? Я, между прочим, выручила тебя. Попробуй.
   – Хватит. О таком дерьме я нигде не слышал. Я чуть не сдох… а ты… «такое уже было». Ты прикалываешься? Как это возможно вообще?
   – Ну было и было. Забудь.
   – Охереть. Но мне стало намного легче! Кстати, мне и впрямь намного легче, – Я попрыгал. – Даже прекрасно, блин!
   – Вот видишь.
   Она смотрела на меня, а потом о чём-то задумалась, как будто в этом не было ничего удивительного.
   Этим же вечером я увидел, что она моется с каким-то маслом, как хирурги пенятся до локтей после операции. Хотелось бы вставить какую-нибудь хрень из Мальро, но он не такая уж шишка, чтобы зацепиться за бытие, он – предатель, да и книжонки его нигде не найти. Хотя чему я удивляюсь? Сегодня, чтобы прочитать Пинчёна и резюмировать, что это хуйня ебаная, нужно блядь отвалить три куска за эту шваль, то есть около пятидесяти баксов, то есть около трёх дней моего бытия, а Маркес говорил, что каждую минуту бы ел мороженное и признавался всем прохожим в любви, а не вот это вот всё. Ещё нужно прочитать Пинчёна, пройтись по этой сухой пустыне. На секундочку, недавно, я прикупил Моэма, с его Театром в ахуенном шрифте и мягком, как мой хер переплёте за сто двадцать рублей… то есть доллар сорок центов. Так, вопреки летоисчислению и обратной катке по тарелке, выходит, что Театр лучше Пинчёна, раз этак в тридцать, хоть я и не читал ни того, ни другого.
   Получил я значит свои первые кореспондентские бабосы и забил тележку просто под завязку. В гиппермаркете было много людей.
   – Что это?
   – Да вот, журнал хочу взять, – сказала Ксюша.
   – Одна реклама.
   – Наверно, – сказала она грустно.
   – Всё равно бери. Бери два, – сказал я.
   Она обрадовалась как ребёнок.
   Неподалёку тусовались книги. Надо было глянуть, есть ли там скидки. Эти ублюдки стояли в разнобой. Никогда не видел такого хауса с ценами. Клянусь, половина съехала, половины не было. Я увидел Фрома, Канта, Бронте, поставил на место Бёрджеса и покатил тележку по основному проходу.

признание (никита пашков)

   «Откровение любой глубины и ширины неизбежно упрется в слова. А слова неизбежно упрутся в себя»
   В. Пелевин

   Её дом располагался неподалеку от художественной школы, и нашего общежития до него было полчаса езды на рейсовом автобусе. Неоднократно, подъезжая к художественной школе, я медленно и с интересом рассматривал её дом, чтобы наконец запомнить его местоположение (может, это и было одной из причин, когда я понял, что она мне уже небезразлична).
   Здание её дома было построено в семьдесят четвертом году, о чём аккуратно свидетельствовала строгая, государственная табличка на фронтовой части и суровый стиль советской эпохи: с потрёпанным козырьком и свежей фасадной ошибкой. Обычно, я со своей излишней робостью, основанной на некоторых комплексах, переживаниях и психологических барьерах, к её дому и подойти не мог, но это не было моей основной целью, и я знал, что, сложись моя судьба по-другому, я был бы более характерным и настойчивым, ибо моя склонная к красивым речевым оборотам личность гораздо больше желала самопожертвования ради любимой, чем просто объясниться с ней в своих чувствах, открыть ей свою душу. Поэтому, когда я всё же пришел к ней, меня терзало неутомимое желание сгореть вместе с ней в мерцающем огне, наблюдая последнюю мелодию её взгляда. Вместо этого в подъезде дома меня встретил один из жильцов, лет пятидесяти, достаточно упитанный, с учащенным дыханием и в зелёной куртке:
   – Вы к кому, молодой человек?
   Я ответил:
   – К Катерине Мелюдин, – мой утвердительный ответ полностью следовал моему интересу.
   Катя спокойно сидела в уютном мягком кресле, мило укутавшись в мохнатый белый плед и читала «Лолиту» Набокова. Приняла она меня радушно, и это могло погубить меня. Важно помнить мое невыигрышное положение, беспрерывные провалы хоть немного завоевать её ценное внимание… Отличный приём, который оказал мне человек, который совсем не испытывает ко мне никаких чувств, могла окончательно убедить меня в бесполезности моих намерений хоть немного впечатлить её, которое до тех помогали мне жить… У многих людей моего типа, а в особенности у изгоев, есть определенная система моральных ценностей, в которой тщательно формируется и укореняется вся картина человеческих взаимоотношений. Конечно, потеря Кати навсегда не приведёт к немедленной физической смерти, но, несомненно, повлечёт за собой ноющую боль. К счастью, разговаривая с Катей об этом, я не заметил предвзятого отношения ко мне.
   Помню своё состояние, когда я вышел из её дома. Мне было одновременно и больно, и от разочарования весело. Я шёл, и мне было смешно. Конечно, я смеялся над своим страхом потерять её, над собой и своей судьбой… В глубине души я был уверен, что пропасть между нами возможно преодолеть… Но по своему малодушию ждал сигнала от неё и не надеялся на свои силы… Придя в общагу, первым делом я лёг на кровать, закрыл глаза. Была одна мысль: это конец.
   Через несколько лет я узнал, что Катю убил её сожитель разводным ключом, когда был пьян. Я часто вспоминаю эту историю и всем сердцем благодарен Кате, что стал, наконец, самим собой.

как мы не остались друзьями (биктимеров баязит)

     Она вкрадчиво предложила:
     – Давай останемся друзьями?
     – Нет!! – возмутился я.

     ***

     И мы жили долго и счастливо, и умерли в один день.
     А могли – навеки остаться друзьями.

пожар, который следует за мной (иван де монбризон)

Порог гнев ветер ты молчишь ты ничего не говоришь мир состоит из мелочей мы все забыли ты молчишь ты ничего не говоришь секс открыт время ранена больше нет огня кто-то украл его больше нет дома кто-то его сжёг больше нет дня больше нет друзей ты забыл всё о своём детстве тишина чёрная как картина мысль висит вверх тормашками в пустоте ничего поставь твой член во рту всё забывать ничего ты больше не знаешь твой пол открыт дверь мысль мертва я больше не знаю ты никуда не идёшь я больше не знаю мысль мертвый твой секс открыт твой кровавый секс открыт вот где-то ещё это уже здесь ты сжёг всё ты сжёг свой дом ты сжёг свою собаку ты сжёг своё мёртвое ты сжёг своё тело ты сжег своих детей ты сжёг свою жену ты сжёг свою память ты сжёг своё прошлое ты сжёг своё будущее ты сжёг свою смерть ты сжёг конец и начало твой секс открыт ты никуда не денешься твой дом в пепел ничего не осталось кроме чёрной краски на пустой картинке на чёрной картинке и всё же есть белая линия указывающая место где были окна и входная дверь и комната где ты спал с всегда открытыми глазами и белыми костями твоих собственных мыслей которые ты сжёг труп своей тени которую ты убил и труп забвения который ты сжёг ты больше никто у тебя больше нет ничего человеческого тишина я больше не знаю твоего имени я больше не знаю своего имени тишина горит красным сегодня вечером в темноте кто-то говорит но это не ты кто-то говорит в твоей голове но это не ты кто-то кричит в твоей голове но это не ты это не ты кто-то говорит тебе что ты сумасшедший но это не ты время закрытая дыра и зашитая открытый секс время закрыто и без крови время тишина время – это кровь и тишина и отсутствие время это самоубийство секс нож рана забвение времени и изгнание, а его не существует.

стриптиз (иван де монбризон)

Земля маска пощёчина наоборот одно ухо два уха три уха четыре уха пять ушей вот мы и ложимся спать ты спал я спал мне не помешало бы выпить я беру себя в руки одним ухом я мог бы воспользоваться одним глазом мы должны вернуться дом закрыт, но гроб приоткрыт я использую гроб он тоже пользуется гробом, но это ничего не значит мы садимся, думаем, выкуриваем сигарету, выбегаем на улицу, покупаем сигареты, покупаем водку, заходим, садимся, курим, пьём водку, мы курим, мы пьём водку, мы медленно умираем, мы пьём водку завтра, вчера это то же самое, что я наливаю себе стакан водки, беру сигарету, я кладу пачку, я выкуриваю сигарету, я открываю тебе дверь, как дела, как твоя семья, я закрываю дверь, я сажусь, я беру сигарету, я кладу пачку, я пью водку, я ставлю бутылку, я ставлю стакан, я выпиваю водку, докуриваю сигарету, спускаюсь вниз, покупаю вторую пачку сигарет, вторую бутылку водки, возвращаюсь домой, кладу вторую пачку сигарет на стол, беру сигарету, закуриваю сигарету, выкуриваю сигарету, я закурил вторую сигарету, я даже не докурил первую один я бросаю на пол, я раздавливаю его ногой у меня во рту уже зажжена вторая, и я пью водку, я бросаю стакан в стену, он разлетается на мелкие кусочки, я иду за другим стаканом и смешиваю водку с виски, это действительно плохо, это невкусно, я беру кисть для рисования, я рисую на своём теле, я пишу на своём теле, смотрю на себя в зеркало, как фея, и вскоре моё тело покрывается чёрными словами, ты почти не видишь мою кожу, мне пока не нравятся анусы, ни киски, ни зубы, человеческое тело настолько отвратительно, что оно воняет, я сделала так много рисунков, я написала чёрные слова на всех по моему телу, по моей коже, по всему моему члену тоже почти голый, я снова сижу на стуле, как дерьмо, я беру сигарету, я выкуриваю сигарету, я ложусь в постель, я пукаю, я курю в своей постели, я сжигаю простыни на своей кровати, я тоже сжигаю одеяло, я засыпаю, пока курю, сигарета падает на пол и сгорает вверх, это может вызвать пожар в квартире, это вопрос удачи, все в жизни – это вопрос удачи, случайности, притворства тоже, я пукаю, это хорошо пахнет, и если сигарета вызовет пожар, будет ли мне позволено танцевать с ней, будет ли мне позволено танцевать с огнём, как мы танцуем на вершине из погребальных костров в горах, на погребальных кострах с тобой как мы танцуем с пламенем, особенно на пылающих кострах рядом с зияющими братскими могилами, я танцевал на зеркалах, разложенных на земле голышом, и можно было видеть, как мои яйца ударяются друг о друга, как кастаньеты или как головы умственно отсталых дворняг, радостно ударяющихся друг о друга на пылающих кострах сотни лет я танцевал с актрисами, феминистками и сутенёрами я танцевал с бедняками, я танцевал с богатыми говнюками, танцевал с ослами – благословенными католиками-священниками, я танцевал с педиками, танцевал с мудаками и, наконец, я буду танцевать со своими дорогими покойниками друзья в одиночестве и эгоистично на кострах на вершинах гор в лесу, как будто я делал это столько лет до сих пор, всегда прячась, всегда невидимый, я продолжал танцевать и гореть.

моностек (с.к.к.)

   Вы раскидывались пальцами в яслях.

   Она угрюмая даже на Ибице.

   Их лебеди хреначились между собой.

   Марта не добралась до марта,
   Необратимо застыв в январе.

   Леонид гоготал, будто умалишённый,
   Обмазывая козявками свою гостиную.

   Ефим руководил бандой морских котиков.

   Савелий подписал петицию о бытовании чайника Рассела.

   Герасим завопил о нарушении прав белых медведей.

   Антонина рисовалась перед пресмыкающимися в террариуме.

   Георгий дрейфил змей до мистического ужаса.

   Есения обожествляет даже инфузорию-туфельку.

   Эдуард вглядывался в сперму под микроскопом.

   Алевтина завела себе сонного крокодила.

   Иннокентий слыл тем ещё попугаеобразным.

   Алеся пустилась в отрыв —
   Вязала крючком мультяшек.

   Семён конкретно облажался —
   Попутал Уварова с Геббельсом.

   Афрорусский скинхед по имени Елисей.

   Борис сжигал лишние калории,
   Попивая кислородные коктейли.

   Тихон тихо тих – Тит.

   Бык вёл стычку с хычинами из говядины.

   Савва оплёвывал семками скульптуру «Пермяк солёные уши».

   Нонна пеклась о состоянии ульев в мегаполисах.

   Всеволод швырнул себя в притон опустившихся бардов.

   Инесса кошмарила своих родаков женихом из Бурунди.

   Сегодня Платон не может встретить Сократа.

   Злата питает ненависть к злату.

   Бабульки прессанули Родиона у парадной.

   Агния – бабонька-Агни!

   Авдей шибался со шведской стенкой.

   Руслана слушала только умерших чтецов.

   Филипп обыкновенно догонялся назальными каплями.

   Аркадий нёсся на своё отпевание.

   Анжелу разрывала по частицам ностальжи.

   Он мастерский разбирала кубика Рубика.

   Она размудала на велосе задом наперёд.

   Они трусят скончаться никем.

   Во мне – омерзительные рубцы из стихотворных вырезок.

   Она лишь вожделеющий андроид-феминаци.

   Витю покинули победы,
   Виктора борет спиртное.

   Евгений обхаживал дамочек,
   Кои ни дам-дам, ни дум-дум.

   Он сиганул с девятого этажа вужизнь.

   Мира жаждала дёрнуть в Рим,
   Да папа римский смущал её.

   Виктория скривилась при виде виктории.

   Пëтр, как ненормальный, коллекционировал серые булыжники.

   Милена пристрастилась к разламыванию багетов.

   Матвей толкал из-под полы антикварные рэп-текстовки.

   Афанасий не жалел огурцы,
   Пролечивая ими кишечник.

   София заметно поглупела после Dasein-терапии.

   Мы неслись впереди паровоза,
   Страдая от лютого склероза.

   Её жизнь катилась куда-то,
   А она швыряла лишь маты.

   В него никто никогда не верил,
   Но он брал и делал без потерей.

   Ты сматывался от ответственности,
   Не хотя быть посредственностью.

   Он реализовал такой прорыв —
   Обезвредил ни один нарыв.

   Артëм смирился с исчезновением Тëмика.

   Клянись мне именем Маяковского,
   Что ты не будешь клясться вовсе.

   Забери меня в синюю ночь.

   Когда возненавижу поэтов.

   Укутавшись в плащ, я плёлся будто невидимка.

   Соцсети заслонили тебя целиком.

сосед (модест минский)

   Пожилая пара жила в коммунальной квартире давно. Их кухонный стол у окна. Стол соседей ближе к выходу. Именно здесь они часто пересекались.
   На плите закипал чайник, как послесловие к уже случившемуся завтраку.
   – Как жизнь? – спросил Анисим Давыдович.
   – Нормально, – ответил сосед.
   – Погода будет хорошая, – философски заметил старожил.
   Сосед пропустил замечание. Он внимательно откусывал вафлю и следил, чтобы крошки не просыпались на скатерть.
   Анисим Давыдович крутил ложкой заваренный кипяток, наблюдая, как тонут распаренные листья.
   – А я, брат, книжку написал, – сказал он задумчиво, с нотками гордости.
   – Какую? – поинтересовался собеседник просто так без интереса. Его внимание больше привлекала вафельная начинка.
   – По экономике. Популярную, брат. Рассчитана на широкую аудиторию.
   Анисим Давыдович, в отличие от собеседника, был на пенсии и подрабатывал где-то лектором. Сосед не интересовался чужими делами. Зачем?
   – Чай утром хорошо, – сказал пенсионер.
   – Угу, – мотнул головой сосед.
   Информация о книжке не произвела должного эффекта, и Анисиму Давыдовичу оставалось лишь тихо вздыхать.
   Окно кухни выходило задний двор, тот утопал в тени дома. Строение довоенное, прочное, с проходными подъездами. Утром солнце было в комнатах у пожилой пары, и только со второй половины появлялось на кухне. В открытую форточку струилась свежесть нового дня.
   Пенсионер с шумом потянул из ложечки огненную жидкость, кашлянул и отправился за блюдцем.
   – А вот как ты думаешь, есть ли ещё жизнь во вселенной, кроме нашей планеты? – спросил он, пытаясь увлечь собеседника новой темой.
   – Конечно, – не задумываясь, ответил сосед.
   – Это почему же конечно? – удивился пожилой человек и даже на секунду застыл с блюдцем в руке.
   – Есть, и всё.
   – С научной точки зрения?
   – Да. С научной.
   – Это где ж такая наука? – поинтересовался пенсионер.
   Анисим Давыдович был воспитанным человеком, имел экономическое образование. В своё время работал в научном институте и преподавал на курсах повышения квалификации. Его понимали, прислушивались, уважали за опыт, рассудительность. Потому удивился странным заявлениям и был готов к зарождавшейся дискуссии.
   – Есть, наука про космос, – сказал сосед.
   – И что в этой науке?
   – Про инопланетян.
   – Замечательно, – сказал Анисим Давыдович, выдувая горячую волну в цветастом блюдце.
   – А есть ли такая наука вообще? – хитро спросил он.
   – Конечно, – сказал собеседник без тени сомнения.
   – То есть инопланетяне существуют?
   – Да.
   – Хорошо. А почему их никто не видел?
   – Они невидимы.
   – Значит, есть, и они не видимы. Ну-ну.
   На секунду замолчал, переваривая услышанное.
   – Если невидимы, то как определили их присутствие? – настаивал он, промокая салфеткой аккуратные усы.
   – Приборы есть всякие.
   – У кого?
   – У американцев.
   – А они при чём?
   Сосед оставил замечание без ответа. Однако пожилого человека начала раздражать прямолинейность оппонента.
   – И что эти инопланетяне делают?
   – Изучают.
   – Что?
   – Всё, что происходит у нас на Земле.
   – Хорошо, изучают. А потом что?
   – Ничего. Пока изучают.
   – То есть ты считаешь: есть – и всё?
   – Да.
   – Но вот какой казус, уважаемый товарищ, – здесь он перешёл на недопустимую для него фамильярность. – С научной точки зрения не доказано их существование.
   – С какой это с научной?
   – Физика, астрономия, про инопланетян твоих наука.
   – Доказано.
   – Где и когда?
   Человек в полосатой пижаме нервничал.
   – Фильм смотрел.
   – Какой?
   – Про прошлое и будущее.
   – В кинотеатре? – в голосе пенсионера звучала ехидца.
   – Да.
   – То есть ты считаешь, что все эти упоминания о пирамидах, статуях на острове Пасхи, фресках, странных находках – это подтверждение присутствия инопланетян?
   – Да.
   – А полёты в космос, почему никто ничего не видел?
   – Я же сказал, они невидимы пока.
   Последняя фраза была с нотками удивления, вроде – как можно не понимать простых вещей?
   Анисим Давыдович начал вспоминать всякие научные термины из курса астрономии, статьи из журнала «Наука и жизнь», который выписывал не один год, но правильные мысли упорно не шли в голову. В голове крутились интегралы, синусоиды, теория игр, годовой баланс, даже самоучитель игры на баяне, которые никак не подходили к текущей теме. Спокойнее, главное, спокойнее, думал он. Дискуссия – это разум и рассудительность.
   – Хорошо, инопланетяне есть. А с какой они планеты? – продолжил он.
   – Может, Марс или Луна.
   – Так на Луне уже были люди и луноходы.
   Анисим Давыдович усмехнулся.
   – Так, говорю же, невидимые. Другое измерение.
   Соседа удивляло непонимание пожилого собеседника.
   – Невидимые, значит. Так-с, так-с, – произнёс Анисим Давыдович
   Последняя сливочная вафля оказалась в руке соседа. Он сдавил её так, что в стороны полезла светлая начинка.
   – То есть невидимые, никто не видел, ни на земле, ни в космосе, но есть.
   – Да.
   – Упорный…
   Он хотел сказать упёртый, но вовремя сдержался.
   – Кем хочешь стать?
   – Не знаю.
   – Не учёным физиком?
   – Нет.
   Приверженец внеземной цивилизации доел вафлю, встал, сполоснул тарелку. Потом убрал табуретку под стол и тихо пошёл к себе.
   День набирал силу, двор наполнялся голосами. Было скучно. Хуже всего, что родители запретили выходить на улицу до их прихода.
   Он сидел в папином потёртом кресле, листал взрослую книжку, а через коридор доносилось:
   – Ребенку пять лет, а он спорит со взрослыми. Со взрослым, намного старше себя, как с равным! Ну не чудовищно ли это?! Не чудовищно?!
   – Тише, тише, Анисим, бог с ним, – успокаивала жена.
   Не обращая внимания на голоса, сосед думал о своем – скорее бы пришли родители, выпустили из плена. Потом переключился на инопланетян. Какие они – добрые, просто зелёные или бесчувственные как роботы? И что у них внутри – кровь или жидкость какая? А взрослые странные, муть одна в голове. Пройдёт. Когда вырасту, разберусь. Скорее бы стать взрослым, тогда можно всё. А вафля вкусная была, неплохая, сливочная.

стокгольмский синдром (андрей швед)

   Дверь распахнулась и он, переступив высокую ступеньку, выбрался на палубу. После тёмного помещения пришлось сощуриться – в глаза ударил яркий дневной свет.
   «Должно быть это же чувствуют актёры, когда выходят на сцену в начале выступления. Прожекторы слепят глаза, впереди тёмный зал, и я в начале пьесы», – подумал он.
   Причина всех этих актерских рассуждений была позади него, ещё в полутьме, слышался только её голос, но вот – на свет высунулась рука, готовая к тому, чтобы её подхватили.
   – Ой, и откуда же ты, Петя, такой взялся…? Ой, я уже перешла на ты… ничего…? – немного развязно говорила она. В голосе чувствовались нотки выпитого за обедом бокала красного вина.
   Пётр подал ей руку и вывел на палубу.
   Её звали Людмилой, она была актрисой и играла в основном в провинциальных театрах. На свету Людмила выглядела старше, чем казалась в ресторане, где почему-то царил трюмный полумрак. И Пётр, разглядывая жёваную шею этой женщины и большую грудь, уже почти жалел, что вообще ввязался в интрижку.
   Утратив интерес к женщине, он ответил, что-то невнятное и продолжил слушать банальную историю жизни Люды, которая теперь казалась ему пресной и выгоревшей.
   В сущности, она не была сильно старше. Самое большее – лет на шесть. Но и этот разрыв пугал и отталкивал юношу. Это в нём было ещё со школы, когда разница со старшеклассниками пусть даже в два, да чего уж там – один год, всё равно казалась непреодолимой пропастью. Он робел перед взрослыми, они не привлекали его. Особенно женщины. Было в них что-то…
   Он посмотрел на открывающийся напомаженный рот, из которого доносились какие-то слова. Не только рот был в косметике – всё лицо, разукрашенное, тут, на свежем ветру напоминало маскарадный грим. Пётр будто видел, что Люда хочет казаться лучше и выглядеть моложе, и это желание раздражало его своей фальшивостью.
   Там, в ресторане, он подсел к ней скорее от скуки, чем от любопытства. Да, она привлекла его внимание, они выпили, разговорились, выпили ещё… разговор стал оживлённее: «Знаете, однажды я играла Раневску, ещё в студенческом спектакле…».
   Теперь Пётр думал о том, что играть Раневскую Людмиле самое то! Хотя её возраст и отставал от возраста помещицы лет на десять… всё одно: эти моложавые тетки, наряженные в осень своей жизни, ассоциировались у него с матерью или старшей сестрой.
   Рот всё ещё что-то говорил. И пока они прошлись по палубе туда-обратно, солнце зашло за тучи. Вообще странно, что солнце вышло так ненадолго и озарило паром. В это время года – в конце сентября полагается идти дождям. Мимолётное солнце – это почти ошибка. Лучше бы его вообще не было, может тогда Пётр не разглядел бы на Людмиле рябь немолодой кожи, эту родинку на руке, очевидно, ставшую больше за последние пять лет, эти круги под глазами, которые бывают у рожавших женщин и эту едва проглядывающую сквозь пудру сеточку морщин на лбу…
   Пётр скучающим взглядом посмотрел в тёмную и холодную воду Балтийского моря и представил, как судно носом разгоняет серый косяк перепуганных селёдок. Затем юноша глянул на часы… через час корабль причалит в Стокгольмском порту… а не всё ли равно…?
   – Давай сойдём на берег? – вдруг резко предложил Пётр.
   Этот вопрос прозвучал как-то сам собой, по инерции, потому что он знал, что она скажет да, потому что Люда ждала его, вопрос прозвучал, потому что ему не хотелось слушать её разговоры, прозвучал, потому что не мог не прозвучать. Пётр должен был спросить. Это было ясно уже тогда, когда он подсел к ней за стол. Они оба знали, чем это кончится.

   ***

   На берегу пахло стухшей рыбой, как иногда пахнет… а впрочем, неважно!
   Петляя по мощёным улочкам, они пробирались вглубь города в поисках двухместного номера. Как глупо всё выходит, думал Пётр. «Неужели я иду с ней из жалости?» Это просто смешно!
   Наверняка они ещё о чём-то говорили, просто чтобы не молчать. Замолчать означало остановиться, передумать.
   У него никогда не было женщин старше. Может быть, кто-то назовёт их опытнее, но зачем опыт, когда есть молодость. Молодость, остановись! Ты прекрасна! Что будет с Людой через пару лет? Провинциальный театр, заношенные подмостки, холодная гримёрка, потёртые кулисы, одни и те же гастроли, одни и те же роли, не слишком талантливая игра, вычурная манера, безвкусица, и в конце концов, просто вульгарность и пошлость!
   Пётр тяжело вздохнул и тут же всосал воздух назад – слишком тяжёлый получился вздох для его возраста. Люда могла неправильно понять. Или, наоборот, она всё понимала правильно? Но тогда зачем шла на это? Лёгкий секс? Партнёр на одну ночь? Круизный роман? Зачем ей двадцатитрёхлетний парень? Как глупо… Ведь им обоим это не нужно! Тем не менее, они оба двигаются по накатанной к точке соприкосновения гениталиями.
   Наконец, им попалась какая-то дрянная гостиница. Пока они нашли её, день закончился, и на улице уже совсем стемнело. Оказавшись в номере, Пётр и Люда тут же начали целоваться. Целоваться только, чтобы не думать… потом выпили… наполовину разделись, вроде как играя, выпили ещё… разделись совсем… почему-то вспомнилась селёдка… теперь она вилась в мыслях обрюхаченной икрой… это было уж совсем нелепо… к чёрту!
   – Надо проснуться до десяти… не опоздать бы на паром, – ляпнул невпопад Пётр, стягивая трусы и залезая на Люду…

   ***

   Когда Пётр открыл глаза, часы показывали 12:07.
   – Твою ж… – пробормотал Пётр, еле-еле садясь на кровати.
   Под одеялом мирно посапывала Люда.
   Голова болела страшно, хотя выпили вроде не много… Пётр привстал и тут же споткнулся о пустую бутылку… ну да…
   Пить хотелось… паскудство… Он осторожно поволок своё тело в ванную… парОм ушёл… теперь-то что… уже плевать… ладно…
   В ванне он нашарил дрожащей рукой кран… вода с шумом вырвалась из трубы, как струя застоявшейся мочи… Пётр наклонился и жадно начал пить. «Что ж так спина-то болит…» – мелькнуло в голове.
   Мужчина отёр рот и посмотрелся в зеркало. Лицо выглядело старым и помятым. Щетина, отросшая за ночь, покрывала клочками нижнюю часть лица… Пётр не узнавал себя… обрюзглые щёки, мешки под глазами, да и сами глаза – уставшие, побледневшие, тусклые… Он резко припал к зеркалу – лоб резали три горизонтальные линии морщин, брови срастались на переносице, а в районе висков пробивалась заметная седина…
   Пётр отшатнулся от зеркала и, плохо справляясь со своим новым телом, бросился в спальню. Рука, сквозь сморщившуюся кожу которой проступали реки голубых вен, сунулась под одеяло. Не глядя, но чувствуя, двигаясь от щиколоток вверх по ноге мужчина постепенно нащупывал твёрдое, упругое тело молодой девушки.

ЯММА 2 (14)