   Степной принц
   Книга 2. Аксиома Шекспира

   Лидия Бормотова

   © Лидия Бормотова, 2023

   ISBN 978-5-0059-1648-8 (т. 2)
   ISBN 978-5-0059-1620-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

   ЦИКЛ
   Где дали безбрежные…
   ______________________________
   Где дали безбрежные…
   Фокус зеркала
   Бездна
   ______________________________
   ХРОНИКИ ЦИКЛА
   Власть лабиринта
   Степной принц. Книга 1. Горечь победы
   Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

СТЕПНОЙ ПРИНЦ
КНИГА 2. АКСИОМА ШЕКСПИРА

Глава 1
Охотники за головами

   Острый камень больно врезался в плечо. Баюр краем глаза хоть и успел приметить место помягче, где земля с песком и успевшими пробиться пучками травы, но чуток промахнулся и со всего маху приложился знатно. Хорошо, голову уберёг. Правой рукой он крепко прижимал к себе Фатиму. Может, чересчур крепко, ибо когда он обхватил её плечи и притиснул к своему боку, она по-кошачьи пискнула. Но иначе они не стали бы монолитным целым, чтобы единым рывком вместе опрокинуться на спину за мгновение до выстрела. Эта дурёха так и стояла бы, таращась на дула, наставленные на неё, «отдавая жизнь за любимого»… Зачем её отдавать-то? Её надо сохранить для любимого!
   Он немедленно встрепенулся. Не время для сантиментов.
   – Ты как? Жива?
   Девчонка даже не шелохнулась. В глазах потемнело, промелькнуло убийственное, непоправимое: не уберёг!!! Рука взметнулась к её лицу, похлопала по щеке и уловила у носа слабое дыхание. Уфф!!! Быстро осмотрел – крови нигде нет! Обморок. Шок. Видно, настолько была готова умереть, что при звуках выстрелов тело поверило в свою гибель и отключило сознание.
   Схватив в охапку обмякшую, как тряпичная кукла, Фатиму, согнувшись в три погибели, чтобы снизу не заметили, Баюр рванулся по склону, противоположному дороге, к кустам. Надо уйти как можно дальше от этого места, спрятаться. «Трупы», наверняка, будут искать и прочёсывать всё вокруг. Вон уже слышно, как сипаи карабкаются на кручу (хорошо, что с их стороны она малопригодна для восхождения, иначе «убитым» точно бы не улизнуть), ругаются, соскальзывая, ухватиться почти не за что: торчащие прошлогодние бустылы крошатся в руках, а камни скатываются вниз. Об этом можно догадаться по тому, как их костерят оставшиеся на дороге.
   Баюр петлял среди редких валунов и ветвей шиповника, ежевичника, облепихи, жестоко жалея, что те не успели одеться густой зеленью, просвечивают, заразы. Значит, надо бежать дальше. Девчонка не приходила в себя, и он боялся расцарапать её о колючки, растрясти или ненароком зацепить какой-нибудь уступ. Хорошо хоть здесь горы пока невысоки и нет снега, выдающего следы, а вешнее солнце прожарило землю до твёрдой корки, не хранящей отпечатков ног. Если бы по сырой земле – совсем беда, сипаи бы шли как по нитке. Упав за камень (не такие уж они здесь большие), он оглянулся. Вот показался один воитель, помог взобраться второму, растерянно оглядывают площадку. Сейчас кинутся искать по кустам. Надо сматываться отсюда скорей.
   Фатима застонала. Только бы не завизжала от испуга, когда очнётся. За женщинами такой грех водится. Он обхватил её поудобнее, пригнулся и поволок дальше, догадываясь, что со стороны, верно, выглядит очень смешно. Главное, чтобы не нашлось, кому глядеть со стороны. Пока, благодарение богу, вокруг не было ни души, да и за спиной ни топота, ни говора и вообще ничего слышно не было.
   И вдруг увидел краем глаза осторожно пробирающегося наперевес с ружьём сипая слева от себя саженях в трёх. К счастью, не вояка его первым заметил. Выбирать укрытие времени не было, да и выбора особенного тоже. Он засунул девчонку поглубже в ближайший куст, забросал сухими листьями и травой и, прежде чем упасть за камень в двух шагах, успел мазнуть взглядом по её лицу. Круглые от страха зелёные глазищи, не мигая, глядели на него. По спине пробежал озноб: сейчас заорёт! Баюр приложил палец к губам и нырнул под камень. Рукой разгрёб слежавшиеся листья и прошлогоднюю траву, какой-то сухостой, наметённый ветром и застрявший у валуна, зарылся в них. Надежды на такой хлипкий заслон было мало. Это вам не стог, в который закопался – и нет тебя. Он замер, чтоб ни движением, ни шорохом не привлечь внимания.
   Сипай приближался.
   Сквозь дырявое «одеяло» синие глаза ловили каждый шаг, каждый разворот охотника за головами, а рука держала ружьё наготове.
   Солдат пристально под ноги не смотрел. Вытянув шею, он вглядывался в дальние тропинки, холмики, ложбинки, надеясь увидеть раненого русского, ковыляющего или свалившегося без сознания. Совсем избегнуть пули он не мог. С такого-то расстояния! Да ведь и упал же! Значит, ранен. Но как ему удалось подняться и успеть отбежать так далеко? Он задел рукавом куст, под которым ни жива ни мертва затаилась Фатима.
   Баюр бросил палец на курок.
   Сипай ойкнул и, плюнув на оцарапанные костяшки, стал растирать их другой рукой. При этом ни на минуту не прекращая ощупывать глазами местность далеко впереди.
   – О! – сорвалось с его губ, и он бросился бегом. Споткнулся о пятку Баюра (что делать, целиком под камень не влез, как ни ужимался, с такими-то размерами!), но даже не посмотрел, обо что, решив, что камень или корень подвернулся, и стремительно умчался.
   Баюр дождался, когда заглох вдали его топот, прислушался, не бежит ли кто следом… тихо, только там, куда ломанулся их солдат, крики… и перевёл дух.
   Рванулся к Фатиме:
   – Жива?
   Она только кивнула, моргнув, но не сумев расцепить стиснутые зубы. Нечего было и думать, чтобы она бежала сама, но хоть не нести. Обхватив её скомканный и измаранный халат поперёк и заставив пригнуться, Баюр поволок полуживую девчонку в сторону от гомонящих солдат, туда, откуда начал свою эпопею по горным кручам и где в закутке ожидал его Дос. Маленькие замшевые ичиги старались поспевать за широким шагом Корпеша, но путались, а порой и вовсе летели над землёй три-четыре шага.
   Что там углядели служивые, волхв так и не узнал. Может, птица вспорхнула – закачались кусты, может, зверюшка порскнула, потревоженная шумом, но отвлекли, увели погоню.
   Вот и заросли, где ждёт его верный коняга. Баюр не стал больше прятаться, чтоб дождаться, когда сипаи проедут в обратную сторону, а потом скроются в воротах пикета. Погоня, наверняка, вернётся к скале, где ждут остальные. За это время он успеет нырнуть в свой лаз, и тогда уж точно его не найдут.
   За всё это время Фатима не проронила ни звука. Она не ныла, не стонала, ни ойкала, только хлопала ошалелыми глазищами, в которых читались ужас напополам с преданностью. Слава Аллаху, подчинялась ему беспрекословно, большего от неё и не требовалось.
   Посадив девчонку на коня, Баюр окинул взглядом дорогу, ползущую от Ислыка (вдалеке виднелась какая-то повозка, но пока она дотащится, чтобы разглядеть всадника, он пять раз успеет доскакать до расщелины в стене и скрыться), и вскочил в седло. Поникшая голова его спутницы-невелички не достигала ему до подбородка, и обзор всех четырёх сторон света был предоставлен в его распоряжение.
   Открытое пространство надо пересечь как можно быстрее и без шума, дальше беглецы будут не так заметны, по крайней мере, издали. Когда острота опасности схлынула, в голове забурлило: ситуация, в которую он попал, требовала осмысления. Правда, пока мысли были беспорядочными, разрозненными и в целую картину выстраивались кособоко.
   Первое. Сипаев удалось остановить, а значит, караван оторвался от погони настолько, что опасаться за него не стоит.
   Второе. Он сам вполне может рвануть кривохожими тропами (одинокому всаднику это сделать намного легче, чем скопищу гружёных верблюдов) следом и успеть присоединиться к своим.
   Но! Что делать с Фатимой? Это – третье. Тем не менее на текущий момент – первоочередное. Не бросать же её посреди дороги… Он перевёл глаза на поникшие вздрагивающие плечики, послушал беспрестанное хлюпанье её носа, а заодно вспомнил самоотверженную (с его точки зрения – глупую) решимость расстаться с жизнью и слегка приуныл… Да-а, похоже, его плану, задуманному вначале, не суждено осуществиться… И что ему теперь, скажите на милость, делать?
   А вот и его расщелина. С дороги, кстати, совсем не заметна. Правый выступ стены загораживает левый, а перемычка между ними обрушилась. Тоже мне, хвалёные китайские строители! Видно, ладили кладку навстречу друг другу с противоположных сторон и стык в стык не получилось, вот и замазали прореху, но ненадёжно. На его удачу!
   Зайдя в укрытие за стену, Баюр не спешил ехать дальше. Ссадил девчонку на землю, а сам стал наблюдать в дыру: надо же убедиться, что бравые служивые вернулись назад, а не продолжили преследование каравана. Он дождался повозки, которую углядел издали. Это была не арба, как он подумал вначале, а именно повозка, вроде русской телеги, только с прямостоячими бортами. Такие он видел у бугу, пока жили у них целый месяц, закупая скотину. В неё были навалены вязанки сухой травы, да и сам возчик был похож больше на киргиза. Здесь, в окрестностях, кочуют какие-то племена, Чокан что-то, помнится, говорил, и по приезде он сам видел их юрты… Ага, вот и наши долгожданные приятели!
   Сипаи ехали нахмуренные и злые, особенно не гоня лошадей, но и не задерживаясь. Трофеями обзавестись не удалось, а без них как ещё поверит начальник. Кто он, кстати? Скорее всего, хакимбек. Он больше всех распалялся о русском шпионе. Хотел выслужиться перед китайскими властями. Что теперь предъявить мандаринам? А без вещественных доказательств не видать ему награды, как собственных ушей.
   Волхв проводил их удовлетворённым взглядом и повернулся к Фатиме. Она сидела, сгорбившись, в том же положении, в котором он её оставил. Только уже не плакала, а обречённо и неподвижно глядела в землю перед собой. Баюру стало жалко девчонку. Надо позаботиться о ней. Свозить на улицу Джанкуче, там, наверняка, остались её вещички, а потом – в Устун-Артыш, к деду. Привычная обстановка сгладит горечь потери, а там, глядишь, всё и наладится.
   Он достал из седельной сумки хлеб и сыр из козьего молока, которые припас в дорогу, купив в ближайшем селении, разложил на тряпице перед Фатимой:
   – Поешь. С утра ведь во рту крошки не было.
   Бледная, как смерть, измученная передрягами девчонка покосилась на еду. Запах сыра, резкий, вызывающий аппетитную слюну, подействовал на неё странно. Она вскочила и бросилась в сторону, за камень. Её скорчило и выворачивало наизнанку. Волхв недоумённо понюхал еду. Всё свежее. Чего это с ней? Даже не притронулась… Натерпелась страхов? Никак в себя не придёт? Он дождался, когда прекратятся приступы рвоты и спина перестанет вздрагивать, подошёл и поднял её, обессиленную, на руки. Глаза закрыты, лицо аж позеленело…
   – Тебе больше ничего не угрожает, – попытался он снять напряжение и возникшую неловкость. – Чокану тоже…
   Веки дрогнули, но не поднялись, сработав оборонительным забралом, зато ресницы ощетинились копьями, мигом одёрнув и отрезвив Баюра.
   – Я хотел сказать: Алима, – неловко поправился он. – Надо поесть, а то свалишься без сил.
   Она только замотала головой, и волхв, побоявшись, как бы её снова не скрючило, сдался:
   – Ну… как знаешь. Тогда отдохни, пока я подкреплюсь, – расстелил на песке свой халат и уложил свернувшуюся клубочком новую свою заботу.
   Но всё-таки перво-наперво он решил восстановить грим. Без него дальше не стоило и соваться. Фатима пока ничего не заметила (до того ли ей было!), но первый же встречный непременно обратит внимание. Баюр достал из сумки маленькую деревянную коробочку. За прошедшее время он изрядно усовершенствовал ту мешанину, которую использовал в первый раз в качестве пробы. Теперь его грим был эластичный, не отличимый от кожи, пожалуй, даже лучше театрального. На сцене ведь тщательная маскировка не требуется, да там от неё и жизнь не зависит. В этот раз у него было даже зеркальце, и управился он со своей мазнёй в два счёта. Что значит навык! Достал из пазухи скомканную чалму, расправил, отряхнул, пятна, увы, стереть не удалось, но он сумел заправить их внутрь. Вроде, незаметно. Нахлобучил на голову, тщательно заправил волосы. Пора приступать к трапезе. Кишки уже в узел завязываются.
   В отличие от Фатимы у него съестной запах вызвал противоположную реакцию. Зверский голод, дремавший до поры до времени, пока было не до него, потребовал утоления, и Баюр, набив рот и перемалывая вожделенную еду, с удовольствием ощущал, как наполняется желудок и исчезает противное посасывание под ложечкой. Он прямо-таки чувствовал, как сила возвращается в мышцы, и положение, в которое он попал по воле случая, уже не казалось ему таким уж безвыходным и непоправимым. Однако сытость пришла не в одиночестве, а прихватила с собой сообразительность. Она-то и заставила его челюсть остановиться и поперхнуться недопроглоченным куском.
   Он на мгновение замер, прокручивая в голове осенившую его мысль, потом проглотил разжёванное, почему-то потерявшее вкус, и обратился к спине девчонки:
   – Послушай, Фатима… – в ответ ни звука, только плечиком повела.
   Он собрался с духом и выпалил:
   – А ты часом не беременная?
   Девчонка вскочила, как ужаленная, и испуганно уставилась на своего спасителя.
   В принципе, ничего уж такого удивительного в этом не было. Вполне закономерный результат совместной жизни супругов. Но почему-то именно эта естественная причина была упущена из виду. А теперь поставила в тупик Баюра. Час от часу не легче.
   – С чего ты взял? – впрочем, в голосе не было враждебности или обиды на подозрение. Скорее… заинтересованность.
   – Ну… так… – замялся волхв, увиливая от прямого ответа. – Просто предположил.
   Позеленевшее от недомогания личико по мере складывающихся в голове сопоставлений принялось линять. Для начала побелело, потом позволило заалеть щёчкам и, наконец, вспыхнуть в глазах радости.
   – Ты думаешь, у меня будет от него ребёнок? – кажется, Фатима сама не верила в своё счастье. Сцепила ладони на животе, словно боялась, что дитяти вот-вот выпрыгнет и убежит.
   Вот она, неопытность, вздохнул волхв. Другая бы на её месте расстроилась: куда она одна, без мужа, с ребёнком на руках. А муж даже не в курсе, что оставил потомство. И вряд ли когда здесь появится. Он молча наблюдал, как Фатима подхватилась на ноги и захлопотала, щебеча себе под нос, как птичка. Свалившаяся с неба новость окрылила её и сыграла роль оздоровительной пилюли. Проворные руки аккуратно завернули оставшуюся еду, сунули Корпешу (другого его имени она не знала, но это даже хорошо, пусть всё будет по-старому), подобрали с песка халат, вытряхнули… Теперь она снова была той юркой и озорной стрекозой, которую он привык видеть.
   Фатима, поглощённая своими мыслями, внезапно обернулась к Баюру с сияющим лицом и спросила:
   – Как ты думаешь, Корпеш, родится мальчик или девочка? – но тут же сообразила, какую сморозила глупость, и смущённо потупилась, пылая стыдом по самые уши.
   Вместо ответа (сделал вид, что не расслышал, чтобы дурёха ещё больше не сконфузилась) волхв подцепил её под мышки и взгромоздил на коня, огляделся: хм, молодец, всё собрала, никаких признаков их стоянки, даже придирчивому глазу зацепиться не за что. Может, Чокан организовал ей уроки на дому – как разведчику не оставлять следов? Запрыгнул в седло и потрусил обратно в город, откуда выехал ночью.

   ***

   В пещере было тихо и гулко от пустоты. Засветло добраться до города не успели и в Учбурханском ущелье решили заночевать. Вернее, в буддийских пещерах. Это место не раз выручало Баюра, он и сейчас не стал отказываться от его гостеприимства. Но на всякий случай бдительно оглядел все углы.
   Фатима чихнула. Не простудилась ли? Этого только не хватало. В её-то положении! Сырости в пещере не было, пыли тоже. По крайней мере, не витала в воздухе. Всегда распахнутые «окна» выдували и то и другое. Волхв растеребил тючок с одеждой, принесённый с собой, вытянул запасной халат и укутал девчонку, как ребёнка. Вечером и впрямь стало прохладнее, солнечное тепло скрывалось за горизонтом, от реки тянуло промозглостью, которая собиралась в туман. Скоро совсем холодно будет. Весна только набирает силу и на ночное время её не хватает, будто она от темноты шарахается.
   Баюр по привычке поклонился Будде, который взирал на гостей с неизменной благосклонностью.
   – Ты китайской веры? – удивилась Фатима.
   – Нет. Я одинаково уважаю любую веру, как и твой… Алим.
   Она, улыбнувшись, вздохнула.
   Костёр разжигать не стали. Его свет в стремительно густеющей темноте может быть виден издалека. И пока она совсем не поглотила все очертания, решили наскоро поесть, а спать можно и во мраке. Всё равно с закрытыми глазами. Баюр наблюдал за девчонкой. Ела она мало и как-то осторожно, но приступов рвоты или тошноты вроде бы не обнаруживала. И то хорошо. Хоть немного поднаберётся силёнок.
   После перекуса она снова захлопотала, убирая остатки трапезы, расстилая одеяло в стороне от «окна», чтобы не задувало, а Баюр занял наблюдательный пост.
   Тёмное время суток, как правило, загоняло добропорядочных жителей в дома, чтоб мирно спали и не нарывались на неприятности. Собственно, так было везде, и Восток в этом обычае не составлял исключения. Однако у недобропорядочных граждан было всё наоборот. И именно их надо было бояться тем, кто пренебрёг обычаем. Ночью все тати, разбойники, убийцы оживляются и выходят на охоту. Тут уж гляди в оба. Баюр и глядел. Но нынче у злодеев, видно, был выходной, и никто не тревожил вселенский покой, опустившийся с небес на землю. По воле Аллаха, разумеется.
   Усталость давала себя знать, веки становились всё тяжелее, а внимание рассеяннее, мысли начинали плести непролазную паутину без начала и конца. Фатима, свернувшись калачиком, уже спала, тихо и ровно дыша. Её безмятежность была заразительнее более всего остального. В самом деле, здесь они в безопасности, а с остальным разберутся утром. Волхв широко зевнул, оторвался от «окна», собираясь, наконец-то, растянуться на расстеленном…
   Как вдруг услышал цокот копыт. В ночной тиши он раздавался особенно чётко. И как будто даже невнятный говор… Сон мигом растаял, как снежинка в воде, и волхв снова прильнул к краю проёма. Света звёзд хватило только на то, чтобы различить трёх чёрных всадников. Но даже в темноте видно было, как горделиво выступают чистокровные скакуны. Аргамаки! Неужели? Что-то давно их не было видно. Он уж надеялся, что и не увидит.
   Всадники приближались.
   И как всегда в этом безлюдном месте, забота о скрытности ослабевала. Они о чём-то говорили меж собой, но Баюр пока слышал только бурчание, не слова. Но вот стали долетать отдельные фразы. Благодаря урокам Чокана, он стал лучше разбирать туркменскую речь, хотя умение его продолжало желать лучшего. Впрочем, некоторые слова перевода не требовали.
   – Хакимбек, собака!
   – Трусливый шакал. За него всё сделали, а он упустил…
   – Говорят они. Они много наговорят.
   – Никому нельзя доверять.
   Аргамаки проехали мимо, и по мере их удаления до слуха стали долетать только отдельные слова, которые сверлили мозг.
   Вот оно как, стучало в висках волхва, когда он, сорвавшись с места, уже летел, не разбирая в темноте ступенек, к выходу. Вот оно как. Значит, эти негодяи сумели как-то предупредить хакимбека, науськать на русского шпиона. И тот отправил отряд сипаев. Всё ясно. Обратно с докладом вояки скакали во весь дух и успели до темноты. Он-то не мог позволить себе такой резвости, всю душу вытряс бы из девчонки.
   Дос встрепенулся, увидев хозяина, потянулся к нему мордой.
   – Тихо, тихо, – похлопал его Баюр, – не время ласкаться, – нащупал ногой стремя (хорошо хоть догадался не разнуздывать жеребца, сейчас провозился бы в темноте – как знал) и взлетел в седло.
   Аргамаки уехали недалеко. Волхв увидел их, но приближаться не стал, опасаясь быть обнаруженным. Двигался на отшибе. К китайскому пикету они явно не собирались. Выехав из ущелья, свернули влево, в направлении стены, откуда не так давно прибыл сам Баюр. Но, видимо, решили дождаться рассвета и развели костёр. Развели с умом – в яме, за камнями. Издали не разглядишь, если не знаешь, что высматривать.
   Нападать на них, когда они отдыхают, и хладнокровно расстреливать, застав врасплох, было как-то… не того… совсем другое дело – в схватке, когда весь выбор: либо они тебя, либо ты их. Внутри ныла и карябала совесть, отводила руку от ствола. Он гнал её, убеждая, что европейское благородство для восточной мерки великовато. Хватит, наблагородничались уже, а они всё не унимаются. В памяти всплыли рассказы Чокана об азиатских ханах… или эмирах – один чёрт! Чтобы занять трон, брат убивает старшего брата, а заодно режет ещё шестерых, младших. Конкуренты же на престол! Потом вспомнился штабс-капитан Фигнер, предложивший Кутузову свой план: тайно пробраться в занятую французами Москву и убить Наполеона. Малой кровью спасти жизни десятков тысяч неповинных людей! Как воротили носы от «разбойничьего» предложения знатные вельможи! Как можно! Что скажет Европа? Ага! Пусть лучше гибнут целые народы? Стираются с лица земли города? На Востоке же режут друг друга почём зря: и не только ханы, эмиры и падишахи – и всё в порядке вещей. Зловещая пирамида из человеческих голов у реки Кызыл – лучшее тому подтверждение. Ладно бы – ради великой цели, во имя процветания нации, её будущего. Так ведь нет, одни – только затем, чтобы потешить своё тщеславие, жрать от пуза и тысячный гарем содержать, другие – чтобы устранить конкурента на тёплое местечко или просто чтоб доказать своё батырство! Из-за баб, правда, тоже много крови льют, всё никак не поделят. А у него, Баюра, велика ли цель? Чокан – гениальный самородок, его беречь и беречь! Лучший сын своего народа. Такого Степь ещё не рождала, да, похоже, равного ему не скоро родит…
   Вдруг один туркмен насторожился, глядя прямо в сторону скрытого тьмой следопыта, что-то сказал. Мысли волхва оборвались. Он разозлился на себя (разнюнился, чистоплюй!) и вскинул ружьё. Два залпа прозвучали друг за другом, и два вскочивших человека упали возле костра, третий метнулся в кустарник. Баюр послал в него ещё два выстрела – вслепую, наугад, но, видно, промахнулся – топот копыт стремительно уносился во тьму. Стрелок вышел из укрытия, подошёл к огню. Тела убитых лежали неподвижно. Одному пуля угодила прямо в лоб, у другого была прострелена грудь… но горбоносого средь них не было. Опять ушёл, гад. Гнаться за ним бесполезно, аргамака шиш два догонишь. Да ещё в темноте. На всякий случай заглянул за кусты. Коней убитых тоже не было. Беглец увёл за собой. История повторялась, как заикающаяся шарманка, гоняя по кругу недопетую и начатую сначала надоедливую мелодию.

Глава 2
Ошибки прошлого

   Когда волхв вернулся в пещеру, то не поверил своим глазам… Скудный свет из «окна» лёг на пустое место, где спала Фатима при его внезапном исчезновении. Он рванулся к нему и даже похлопал рукой, подозревая оптический обман. Внутри похолодело… И тут в дальнем затемнённом углу шевельнулась куча тряпья. Он вскочил. Куча поднялась в человеческий рост и вперевалку пошла на него. Уфф!!! Девчонка, накрытая своей постелью, как шалашом, являла уморительное зрелище, но рассмеялся он не поэтому, а от великого облегчения, что она цела и невредима. Успел даже восхититься: что значит жена разведчика!
   – Испугалась? – спросил Баюр, снимая с неё одеяло и освобождая из стиснутого кольца её рук свою сумку и прочее барахло.
   – За тебя. Ты не ранен? Я слышала выстрелы.
   Ну, да. От ущелья костёр разбойников был не так уж далеко. В горах же каждый звук отражается эхом, а потом гуляет в закоулках. Тем более выстрелы. Главное – не разнёсся бы дальше и не привлёк стражей порядка. Впрочем, вот это вряд ли. Он вспомнил немногочисленный гарнизон на пикете, где китайцы заняты по большей мере курением опиума, и растормошить их даже пинками представляет собой немалую трудность. Валихан, например, этой задачей не страдал, просто влетел в казарму с саблей и изрубил валяющихся одурманенных солдат.
   – Всё в порядке, – поспешил успокоить девчонку Баюр, гладя по спине. Слишком много испытаний свалилось сегодня на её голову. Ишь, дрожит вся.
   До рассвета было ещё далеко. Они опять расстелили постель, улеглись рядышком. Фатима зябко жалась к волхву спиной, он рукой обхватил её, дрожащую, притянул к себе. Успокоившись и пригревшись, она скоро распрямила согнутые в коленях ноги, задышала ровно, размеренно, почти не слышно. Баюра тоже сморило.
   Проснулся он, когда на Будду легла лёгкая позолота. Первый. Перебравшая через край впечатлений за одни только сутки его подопечная ещё посапывала. Отойдя в дальний угол их убежища, он затеплил костерок, чтобы приготовить горячий завтрак. Теперь можно не опасаться. Да и сколько можно давиться сухомяткой!
   Он с усмешкой смотрел, как потихоньку просыпается девчонка, вытягивает затекшие без движения ноги, руки, вздыхает. Для него это создание за всё время знакомства и особенно за вчерашний день стало дорого, и забота об этой дурёхе казалась не обузой, а необходимостью, как… как о дочери. Разумеется, ей он этого не скажет. Пусть по-прежнему заблуждается относительно его возраста. Друг Алима – и всё тут. Она потянула носом аппетитный дымок и села.
   – Ну, зачем ты? – всполошилась было она, беспокоясь, что он примет её за лентяйку и неумеху. – Разбудил бы меня, я сама.
   – В следующий раз – твоя очередь, – отшутился Баюр, чтобы не мучилась угрызениями совести.
   Завтрак был не ахти какой: простая каша. Зато горячая, с дымком. Они вдвоём уплели её в два счёта, черпая прямо из котелка. Вчера ели, не понимая вкуса, лишь бы голод не терзал да ноги не подкашивались. А сегодня – уже с удовольствием. Будто все проблемы решились сами собой и можно перевести дух.
   – У тебя дома остались вещи?
   – Угу, – облизывая ложку, кивнула Фатима.
   – Сейчас заедем, соберём. Потом отвезу тебя к деду.
   Она опять кивнула, ничуть не удивившись его решению. Вроде бы накануне они вместе не обсуждали этот вопрос и не пришли к обоюдному согласию. Баюр точно помнил, что не открывал ей своих планов. Она сама вывела его из недоумения:
   – Я тоже думаю, что лучше жить с дедом. Он хороший. И любит меня… – немного замялась (говорить ли?), но потом решилась: – Мама хочет, чтобы я снова вышла замуж…
   Баюр, не мешая ей говорить, укладывал сумку. Не как обычно, а долго, по пять раз меняя вещи местами и сортируя. Даже взглядом не смущал. Казалось бы, какое ему дело до бывшей жены друга? Но он с удивлением вдруг ощутил, что в душе закипает ревность за Чокана, так скоро позабытого и заменённого другим… Впрочем, он не дослушал…
   Фатима со вздохом продолжала:
   – … мы даже поругались. Она кричала, что я неблагодарная, и надавала мне оплеух.
   Вот теперь волхв перевёл дух и посмотрел рассказчице в лицо:
   – Почему? – улыбнулся он, в душе ругая себя почём зря: сколько живёшь на свете, а всё дурью маешься! Подумаешь, мимолётное чувство – ну, пришло и ушло! Других забот нет?
   – Она думала, что я стану, как она, чаукен. Всегда сыта, хорошо одета, устроена… А так… – она махнула рукой, – кому я нужна?
   – А теперь?
   – Теперь она отстанет! – радостно объявила Фатима. – Ведь я ношу ребёнка.
   – А потом?
   – Потом буду его растить и ждать Алима.
   Опа! Такого поворота волхв не ожидал.
   – Думаешь, он снова приедет?
   Фатима наклонилась поближе и прошептала, словно доверяла страшную тайну:
   – Он обещал вернуться ко мне.
   Баюр вздохнул:
   – Поднимайся. Пора ехать.
   Выбравшись из ущелья, волхв пустил коня вдоль реки, где были хоть какие-то кусты и щётки камышей, чтобы не так привлекать к себе внимание. На дорогах уже появились люди. Пока немногочисленные. В основном те, кто спешил на базар – продать или купить. Он надеялся попасть в город не через подкоп Фатимы, однажды открывший ему нелегальный выход, а через тот проход, который обнаружили околачивающиеся здесь туркмены. Теперь он был в полном его распоряжении. К тому же ничего не имел против конного лазутчика.
   Воспользоваться кратчайшей дорогой, узкими проулками и щелями нечего было и мечтать: с ними был Дос. Его не оставили у стены, а взяли с собой, чтобы нагрузить вещами, но вели в поводу, сами же шли рядом. Больше всего Баюр опасался встретить знакомых, которых за почти полугодовое житьё в городе накопилось немало. Удивление, каверзные вопросы, а за ними, как водится, всевозможные слухи, имеющие не только быстрые крылья, но и способность расти в геометрической прогрессии. В крайнем случае можно прикрыться конём. Так что ответственная роль ширмы отводилась Досу.
   До улицы Джанкуче добрались без приключений. Случайные встречные, по счастью, были незнакомыми, но и им путники старались глаза не мозолить. А здесь и вовсе было тихо и безлюдно. Оно и понятно, народ кучковался главным образом на центральных улицах, базарных. Баюр толкнул незапертую дверь. В Кашгаре замков не знали, воровство тут, как правило, не водилось. Их встретил Звонок, залившийся сначала заполошным лаем, но быстро признал и завилял хвостом.
   Непривычно пусто было в доме. Не суетился радующийся гостю Кочкар, не сыпал ехидными шуточками Чокан. Волхв остановился посреди брошенного жилища, не зная, что ему делать. Фатима хозяйственно шныряла из комнаты в комнату, собирая то, что намеревалась взять с собой. Она потянулась к потолку за лампой, которую поручик то ли забыл, то ли намеренно оставил на память. Баюр помог отцепить её и бережно упаковал в подставленный мешок. Вещичек набралось немало – два объёмных баула: Чокан баловал жену и на наряды не скупился.
   Звонок, ставший совсем взрослым псом, тёрся о колени волхва, привычные со щенячьей поры, пёстрой трёхцветной шкурой, напрашивался на ласку. Друг хозяйки сел на корточки, гладил его довольно щурящуюся морду. А с этим что делать? Бросить одного в пустом доме жалко. Как ещё примет вернувшийся домовладелец? Вести к Зульфие – опять же время дорого, да и можно нарваться на нежелательных знакомых. Сомнения оборвала Фатима, словно угадав его мысли:
   – Звонка заберём с собой. Пусть бежит за нами. В деревне ему будет хорошо.

   ***

   Добирались до Устун-Артыша в два раза дольше, чем планировал Баюр. Но не потому что ехали окольными тропами, а не наезженной дорогой, где всегда полно людей. Кроме ночного привала, приходилось спешиваться днём и давать отлежаться Фатиме. В пути её мутило всё чаще. Волхв думал, что её растрясло в седле, но она опровергла предположение:
   – Я привычная верхом. На коне езжу хорошо.
   – Тебе сколько лет? – до сих пор он как-то не задавался этим вопросом, а теперь, глядя на худенькое личико, усомнился в её взрослости.
   – Семнадцать, а что?
   – Ну-у… – от сердца немного отлегло. Он боялся, что меньше. На востоке девочек отдают замуж рано, чуть не в двенадцать лет. Он бы таких сластолюбцев удавил голыми руками. В Европе это расценивалось как растление малолетних, а здесь, видишь ли, законный брак. – Понятно, почему ты так много успела: вынянчить братишек, излазить окрестные горы с их пещерами, освоить верховую езду… Даже замуж сходить! – волхв рассмеялся, чтоб подбодрить девчонку, заправил ей за ухо выбившуюся прядь.
   Радовался путешествию один Звонок. После замкнутой жизни в четырёх стенах мир для него распахнулся в своей необъятности, и пёс с завидным рвением нарезал огромные круги вокруг осторожно идущего Доса со скоростью гончей на охоте, взявшей след. Возле любимой хозяйки, прикорнувшей на земле для отдыха, он останавливался, тоже ложился, вытянув лапы, но ненадолго, а лишь для того, чтобы лизнуть что подвернётся – руку, щёку – благодарно (или сочувственно?), и снова уносился для неутомимого исследования территории.
   Деревню увидели издали. Она выделалась на голой равнине, как оазис в бесплодной пустыне. Купы дерев окружили её со всех сторон, а дальше рощица тянулась вдоль реки. Домиков пока не было видно, они скрывались в молодой зелёной дымке и показались, только когда подъехали ближе.
   В отличие от плотной городской застройки здесь каждая мазанка стояла отдельно, огороженная дувалом, с садом и огородом. Порой даже заборы не соприкасались, и селение выглядело, как скопище хуторков, сбежавшихся в кучку поближе к реке.
   Баюр намеревался сдать Фатиму на руки родне и попытаться догнать караван. Хотя за истекшее время он успел уйти далеко. Задача была не из лёгких уже потому, что маршрут для возвращения был выбран другой, не тот, которым они шли в Кашгар, и нового он не знал. Тем не менее по оставленным следам можно попытаться, хоть и придётся попотеть.
   Однако Шайтан, начавший путать его планы, видимо, вошёл во вкус, и не собирался так скоро выпускать из лап свою жертву, собираясь вертеть ею и забавляться, как кот мышью. Это стало понятно, когда он следом за пошатывающейся от усталости и недомогания спутницей переступил порог сакли. Неубранная комната, сваленные по углам вещи, немытая посуда и… какое-то запустение. Хуже, чем в брошенном домишке на улице Джанкуче. Фатима удивилась не меньше его, но опомнилась первой, бросилась к постели у стены:
   – Дедушка!
   Баюр пригляделся к куче тряпья и увидел в ней сухого и немощного старика, который издал какой-то неопределённый звук: то ли стон, то ли радостный ох. Он подошёл ближе, присел:
   – Что с вами?
   Девчонка уже залилась слезами и только гладила сморщенное лицо и седой пучок бороды.
   – Нога, – прохрипел тот, не удивившись чужому человеку. Похоже, ему, измученному болью, все казались на одно лицо. Тем более в сумраке.
   Баюр по-хозяйски откинул одеяло, выше колена задрал штанину с засохшими пятнами крови. С ходу понял: перелом. Открытый и очень несвежий. Не меньше недели. Нога опухла, синюшность разлилась по всей голени и поползла выше. Чёрт! У них тут лекарей совсем что ли нет? Ещё немного – и начнётся заражение крови, тогда только в могилу.
   – Кончай хлюпать, – одёрнул он Фатиму, – тащи лампу, грей воду.
   Девчонка подхватилась на ноги и бросилась к выходу (там, во дворе, стоял ещё неразвьюченный Дос), столкнувшись на пороге с пареньком ростом с неё или чуть ниже. Шикнула на его удивлённый возглас и вытолкала на улицу, захлопнув дверь.
   Баюр открыл ларь, присвоив себе право здесь всем распоряжаться и властвовать (конкурентов, оспаривающих это право, увы, не наблюдалось), порылся в нём, нашёл чистую рубаху, свёрнутое валиком одеяло и стал переодевать старика, покорного и обессиленного. Стащил с постели тряпьё неузнаваемой расцветки, застелил чистым и уложил больного. Обдёрнул рубаху, которая доходила тому до колен.
   В дом влетела Фатима с лампой. За ней мальчишки, двое несли воду, третий, постарше, стал разжигать огонь. Братья, догадался волхв. Насколько он помнил, их было трое, и все младшие. Самый взрослый тремя годами позже неё родился.
   Пока вода закипала, он осматривал рану. Выглядела она паршиво, загноилась уже, и было очень сомнительно вылечить её обычными медикаментами. Багратиона вот вылечить не смогли, хотя у него случай не был запущенным.
   – Что случилось-то? – спросил он мальчонку лет восьми, любопытно выглядывающего из-за его плеча и заметно побаивающегося чужого взрослого мужчину.
   – С коня упал, – заторопился тот с ответом, волнуясь, как бы лекарь не рассердился. – На скаку. И-и… об камень, – он поднял ладони и шмякнул ими об пол для наглядности.
   Двое его братьев уже несли котёл с горячей водой, Фатима притащила таз и чистые тряпицы, уселась возле деда, обхватила его голову, гладила, уверяла, что он поправится: «Корпеш и не таких на ноги ставил».
   Волхв смыл засохшие струпья крови, принялся чистить рану. Старик морщился, но терпел. Только когда лекарь дёрнул голень, вправляя кость, он охнул и потерял сознание. Фатима в ужасе заверещала:
   – Умер!
   – Очнётся, – успокоил её Баюр. – Болевой шок.
   Потом достал из кармана плоский камень красноватого цвета, похожий на обломок кирпича, и, наложив на рану, крепко привил, обмотав тканью всю голень.
   – Может, надо было намазать чем? – робко спросила внучка, сильно сомневаясь, что в случае с её дедом поговорка «клин клином» – лучший способ лечения, как бы совсем ноги не лишился. – Или хоть трав каких-нибудь положить?
   – Выздоровеет, – заверил её лекарь. – Через месяц будет бегать резвее тебя.
   Она такого себе и представить не могла, он и раньше-то за ней угнаться мог, но раз Корпеш сказал… на кого же положиться, как не на него?
   – А вы… – волхв строго поглядел на притихших мальчишек. – Почему дом запустили?
   Они вразнобой принялись оправдываться, что сначала испугались, еле доволокли деда до дома. Никаких лекарей в деревне отродясь не было, а самих их хватило только на то, чтобы кормить его, да ухаживать за огородом. Баюру стало жаль пацанов, но грозный тон он сбавить и не подумал: нечего потакать лоботрясам.
   – Живо порядок наводить. И чистоту!
   Те беспрекословно бросились выполнять приказ, даже не поинтересовавшись, по какому праву он тут распоряжается. Наверное, Фатима успела провести воспитательный нагоняй. Сама она занялась обедом, а волхв пошёл развьючивать Доса.
   Вот ведь напасть! Теперь нечего и думать скакать следом за караваном. Не бросать же полуживого старика! Да и Фатима… пока что храбрится. Но надолго ли? Что-то плохо она переносит беременность. Может, поначалу? Потом наладится? И чем он так провинился перед Аллахом? Или приглянулся Шайтану? На каждом шагу – кочка. Теперь Чокан с караваном уйдёт так далеко, что в горах его искать будет бесполезно. Легче, наверное, окольными тропами пробираться обратно, через Джунгарские ворота, через кочевья бугу… Ладно, разберёмся…

   ***

   Самади поправлялся медленно. Так звали деда, Баюр вспомнил его, увидев зелёные глаза старика. Когда караван стал лагерем возле Устун-Артыша по прибытии, он вместе с другими жителями вышел к купцам, беседовал. Тогда волхв подивился его крепости, несмотря на седую бороду. Теперь, изнурённый болезнью, он совсем ослаб. Через неделю Баюр разбинтовал ногу посмотреть. Рана совсем затянулась, опухоль и синюшность прошли. Он надеялся, что и кости срослись, хотя в таком возрасте… Да ещё в запущенном состоянии. На ощупь всё было цело, и на вопрос: «Больно?» Самади отрицательно качал головой. Однако для пущей страховки волхв снова забинтовал ногу с камнем и вставать пока не велел.
   С возвращением Фатимы домишко сразу преобразился. Никакого хлама, всё чисто, убрано. Братья слушались её как старшую и беспрекословно подчинялись. Оно и понятно: кто их растил-то? На неё они были совсем не похожи, как, впрочем, и друг на друга. Чернявые, кареглазые. Ни дед, ни мальчишки к Баюру с расспросами – кто он такой да откуда – не приставали (чему он был очень рад), видимо, у вежливых кашгарцев было не принято выворачивать наизнанку всю подноготную гостя. Коротких пояснений Фатимы хватило, чтобы относиться к нему с уважением. Девчонка хлопотала в основном по дому да выхаживала Самади, братьев гнала в огород и сад, давала другие поручения – набрать сухого камыша на растопку, сходить к соседям что-нибудь выменять или продать. Корпеша она ни о чём не просила, он сам нашёл себе дело: подремонтировать саклю, садовые инструменты. А в свободное время седлал Доса и выезжал далеко за деревню.
   Он помнил, как Чокан говорил, что до Куртки придётся добираться недели две. Тохтар, что был отправлен аксакалом с письмом к коменданту крепости, должен возвратиться назад. Вряд ли ему потребуется две недели на обратный путь. Прискачет быстрее. Его-то он и поджидал. Дорога от Ислыка шла мимо Устун-Артыша, по ней тогда и пришёл караван. И Тохтар её не минует. Главное – не попасться ему на глаза. Что дальше? Проберётся как-нибудь в город, спрячется в саду у датхи. Докладывать-то о поездке есаул придёт к господину. Ну и Баюр узнает новости. А то ломай тут голову: всё ли в порядке с его другом. Со всеми остальными – тоже.

   ***

   – Может быть, ты рано уехал?
   – Нет, что вы, таксир! Я дождался, когда весь караван скрылся из виду.
   – В полном составе, как вышли из Кашгара?
   – Да. И с ними ещё ильбеги Асанбай и бий Найман.
   – А Корпеш так и не появился?
   – Нет. Может быть, он и был русским шпионом? Ну, про которого хакамбек все уши прожужжал?
   Аксакал неожиданно рассмеялся:
   – Бараньи твои мозги! Если бы он был русским шпионом, то от каравана бы ни на шаг! Под прикрытием его и ушёл бы.
   Баюр лежал, скрючившись, за цветущим кустом жимолости. Аксакал держал садовника, который ухаживал за садом. Вообще-то датха синеглазого уйсуня любил. Часто приглашал к себе вместе с Алимбаем. Сколько вечеров провели они здесь за разговорами, потягивая зелёный чай. В другой ситуации можно было бы явиться к нему открыто, и он бы принял ласково. Чего только стоит его подарок: конь в полной сбруе, сапоги и халат! Не каждый удостоился такого внимания аксакала. Но теперь как бы под стражу не взял. Впрочем, хорошо уже то, что дом и сад волхв знал как свои пять пальцев, пробраться сюда и спрятаться не составило труда.
   Тохтар продолжал рассказывать, Баюр слушал, но главное он уже выяснил: все целы и невредимы. Даст Бог, дальше будет ещё легче. Провожатый каравана не забыл поведать и историю в Ташрабате, отдельно расписав свою доблесть, благодаря которой все остались целы. Нурмагомет заинтересовался, выспрашивая, как выглядел убийца.
   – Похож на туркмена. Нос – во! – киргиз от переносицы рукой вывел дугу. – До рта достаёт, как клюв беркута.
   – А чего ему было надо?
   – Не успел спросить, – рассмеялся рассказчик, напрашиваясь на похвалу.
   У Баюра вздыбились брови. Вот, значит, куда рванул горбоносый. Спасибо Тохтару. Иначе… Хм, уберёг русского шпиона, сам того не зная. Что ж, как верёвочка не вейся – один конец. Одной проблемой меньше!
   Левая рука под боком затекла от неподвижности и налегающего на неё тела, надо сказать, нелёгкого. Скоро совсем потеряет чувствительность. Но менять положение не стал, опасаясь хрустнуть веткой.
   Интерес Алимбая к Ташрабату, древнему святилищу, аксакал воспринял как должное, он успел убедиться в любознательности молодого купца, привык к его расспросам о восстаниях ходжей, особенно о последнем, поднятом Валиханом-тюрей. Что греха таить, Нурмагомет и сам рад был поделиться воспоминаниями, которые жгли душу. Не всеми, разумеется. Однако такого трепетного слушателя, которому безопасно можно было бы поведать свою историю годовалой давности, не так просто встретить. Того и гляди донесут, да ещё извратят, с ног на голову поставят – и выйдешь пособником, засланным агентом, только и ждущим распахнуть ворота кровожадному хищнику. Хватит, в зиндане он уже насиделся! Кстати, именно Алимбай навёл его на мысль, что в случае возвращения Валихана, ему, датхе, придётся несладко. И голове его прямая дорога – на пирамиду, украшать торжество ходжи. Он, минбаши Нурмагомет, выбравшись из застенка и не дожидаясь своей казни, к которой приговорил его господин, сбежал от него, да не один, а с войском, оставив Валихана одного расхлёбывать кашу. И тот вынужден был драпать от наступающих китайцев и скрываться в горном Дарвазе. Там-то его и сдал Измаил-шах, хозяин владений, предварительно обобрав до нитки. А теперь… теперь он всё припомнит.
   – По последним известиям, Валихан-тюря находится в Хотане, – услышал Баюр голос датхи, ставший вдруг приглушённым, заговорщицким. Он даже наклонился к Тохтару, чтобы превратить беседу в перешёптывание, хотя поблизости никого не было. Видать, самому жутко было слышать то, что говорил его язык. – Если он снова придёт, тебе тоже не поздоровится. – Волхв видел, как напряглась спина преданного воина ходжи, служившего ему не за страх, а за совесть. А когда тот развернулся к собеседнику, стало видно, как побледнело его лицо. – Ты был у него начальником дворцовой стражи. Увидит тебя здесь, объявит предателем.
   Быть казнённым за то, чего не совершил, – вдвойне обидно. И позорно! А ходжа оправданий не слушает.
   – А вы? – сиплым голосом спросил заочно приговорённый.
   – Я – тоже. Мы с тобой – бывшие приближённые. С подмоченной репутацией. От ошибок прошлого избавляются. У него с этим просто. И быстро. Ты знаешь.
   – Что же делать?
   Аксакал вдохновенно и быстро зашептал почти на ухо Тохтару. Видно, давно обмозговал единственный выход из западни, а кандидатура для выполнения задуманного была идеальной. Приглушённый шелест слов был смазанным, как шуршание листьев, метущих землю под завывание осеннего ветра. Однако отточенный слух Баюра ничего не упустил.
   – Поезжай в Хотан. Сам. Сейчас, а не когда он захватит власть. Это признак верности. Не примазаться к славе победителя, а помочь ему добыть победу!
   – А если он…
   – Нет. Он обрадуется. Ему сейчас нужны верные люди. Ты – свой, а своих не опасаются. Меня он бы заподозрил, тебя – нет.
   – Я понял, – в голосе киргиза не было ни тени страха. Он без колебаний принял план датхи. – Я думаю, подходящий момент сам подвернётся…
   – Конечно. Он по-прежнему курит гашиш. А ты всегда при оружии.
   – Всё сделаю без шума и уйду. К нему никто не посмеет войти, пока не позовёт.
   – А он не позовёт. И тебя не посмеют остановить.
   – Успею скрыться.
   Заговорщики встали. Больше рассусоливать было нечего, пора действовать. С невозмутимым видом они направились по тропинке в дом. Баюр остался на месте. Рука ныла. От локтя в плечо начало уже постреливать, но он не двигался. Надо дождаться, пока слуга уберёт посуду, потом потихоньку выбираться. Шустрый малый выбежал в сад тут же, как только за дверью скрылся хозяин, загремел чашками.
   Вот, значит, как, размышлял Баюр. Самым радикальным способом. Не уклоняясь от восточной традиции. Ну, что ж. Собаке – собачья смерть. Он давно её заслужил. Как-то они даже запоздали…

Глава 3
Два шамана

   Жизнь в семействе Самади наладилась. Сам он поправился. Кость на ноге срослась, а о ране напоминал лишь чуть розовый шрам на голени, который был скрыт под штаниной. Его походка не выказывала ни малейших признаков хромоты. Да что там! Резвости старика позавидовал бы молодой. Болезнь обратилась в позорное отступление, а на смену ей пришёл здоровый аппетит, и дед быстро восстанавливал прежний вес и силу. Даже морщины на лице разгладились и собирались у глаз, только когда он смеялся. Возле рта их скрывали усы и борода.
   Фатима занималась домашним хозяйством и ни на что не жаловалась, однако скрыть приступов тошноты и слабости не могла. Баюр следил за ней и, как мог, облегчал её состояние. Его волшебное врачевание было недоступно её пониманию и оттого внушало благоговейный трепет. Волхв только ухмылялся на устремлённые в его сторону зелёные глазищи, распахнутые от изумления и полные благодарности.
   Он жил в Устун-Артыше уже больше месяца, стараясь особенно не светиться перед соседями, но деревня есть деревня. Прознав о чудесном лекаре, к ним на подворье наведывался, скромно переминаясь с ноги на ногу, то один, то другой страждущий. Болезни, правду сказать, были пустяковые (эпидемия или сокрушительный мор, выкашивающий население со скоростью нашествия саранчи, местные знать не знали: здоровый климат!) – чирей, ячмень, вывих, воспалённый от пыли глаз и остальное в этом роде – но чудодейственный целительный эффект и быстрое выздоровление так подняли в народе авторитет волхва, что он всерьёз обеспокоился. Фатима, видя его тревогу, смеялась:
   – Наши не выдадут.
   Баюр тоже на это надеялся. Единственный лекарь, поселившийся под боком у селян, – не считая странствующих дервишей, которые время от времени захаживали в деревню и которых народ уважал, но где им сравниться с настоящим целителем, – был ценнее выдачи его властям.
   Травки, припасённые в сумке волхва, тем не менее быстро заканчивались, отыскать нужные в деревне было весьма проблематично, хотя зелень уже буйно пошла в рост, одела кроны деревьев в лохматые шелестящие шапки, распушила кустарники по берегу реки, даже огороды прикрыли свою наготу лопушистыми островками, но… целебные особи если и попадались среди них, то в единичном экземпляре, на их поиски не стоило и время тратить. Потому Баюр, оседлав Доса, объезжал окрестности в поисках лекарственных ингредиентов, главным образом – предгорья. О его попутных наблюдениях никто не догадывался, если не считать Фатиму, и он пользовался своим положением на полную катушку, не боясь разоблачения.
   Однажды он увлёкся и заехал далеко, в те края, где кочевали буруты. Благодаря урокам Чокана он знал, что эти дикокаменные киргизы (турайгыр-кипчак – всплыло в памяти название их рода) официально подчиняются китайскому богдыхану, даже платят ему подати, а потому им не возбраняется появляться в этих местах. Знал он и то, что, наученные горьким опытом номады [1 - Номады – кочевники.] не отвергают покровительства и другой стороны, то есть кокандского хана, отстёгивая кусок и его зекетчи. Так и живут меж двух огней, лавируя и подстраиваясь под политику двух держав, блюдя, в первую очередь, свои интересы. А с соседними племенами бугу в Илийском крае, которые приняли подданство Белого царя, то враждуют, то поддерживают выгодный мир.
   Уж чего-чего, а травы всякой-разной здесь было хоть отбавляй. Молодой, сильной, которую ещё не успели затоптать вездесущие ноги и копыта и которой пока не грозило утомление от жара небес.
   Всадника заметили, но не насторожились. Один. Чем он может быть опасен? Баюр дорысил до первых юрт, спрыгнул на землю. К нему подбежал всего лишь один киргиз, другие чем-то там занимались на полянке, едва удостоив его беглым взглядом.
   Встречавший после обмена приветствиями спросил: кто таков, с какой надобностью приехал. Баюр назвался полным именем – Козы-Корпеш, впрочем, сильно сомневаясь, что здесь знают героя трогательной легенды, к тому же напряжённо следя за впечатлением, произведённым его синими глазами. Однако, к его приятному изумлению, история любви прекрасной Баян-Слу и златокудрого Козы-Корпеша, действительно, быстрокрылой птицей облетела не только степь, но и далёкие предгорья, и Торсун (так представился киргиз) разулыбался во всё лицо. Что же касается глаз… Об уйсунях здесь знали не понаслышке. Это племя когда-то завоевало китайские земли, владело обширными территориями, повелевало многотысячными народами. И хоть те времена давно прошли, а земли сто раз поменяли своих владык, уйсуни не исчезли, а расселились в разных местах, смешались с другими племенами, и потому явившийся их представитель не выглядел чем-то исключительным, чтобы потрясённо вылуплять на него глаза и тыкать пальцем.
   Баюр почувствовал себя увереннее.
   – А что это у вас? – не обнаруживая пристального интереса, полюбопытствовал он, кивнув на полянку.
   Торсун и не подумал скрытничать:
   – Жена манапа рожает.
   – На поляне? – не поверил Баюр.
   – В своей юрте. А там… – киргиз глянул на троих сородичей, согнувшихся над чем-то возле пышущих углей затухающего костерка и сошедшихся головами. – Там бахши гадает, смотрит судьбу.
   Ага, понял волхв, на бараньей лопатке, небось. Оглядел разбросанные юрты и возле самой белой, поставленной в отдалении, обнаружил столпотворение. Женщины и мужчины окружили её плотным кольцом, которое колыхалось и двигалось, а также производило говорливые всплески. Очевидно, процесс родов подвергался обсуждению. Внутренность юрты, надо полагать, тоже была забита народом, ибо оттуда то выходили, то втягивались обратно люди.
   – А где сам манап?
   Торсун принял Доса за поводья, не замечая, как тот зло покосился на него и мотнул башкой, и повёл в сторону, туда, где стояли, пощипывая траву, другие лошадки:
   – Садыкбек поехал к мазару, – махнул рукой (Баюр глянул в указанном направлении, но вдали ничего не увидел, кроме лугов и горных хребтов), – в трёх ташах [2 - Таш – 8 вёрст.] отсюда. Молиться арвахам, чтоб помогли Айгуль разрешиться. Барана взял для жертвы, двоих помощников. Молодая жена. Первый раз рожает…
   – И что? Никак? – про себя волхв подумал, что при таком скопище народа у бедняжки могут начаться и спазмы и судороги. Тут скорее помрёшь, чем родишь.
   – Да сутки уж мучается.
   Тем временем бахши оставил своё чародейство на сотоварищей и прямиком направился в белую юрту.
   – Пошли туда, – повернулся за шаманом Торсун.
   – А мне можно? – осторожно поинтересовался волхв. Кто их знает этих язычников, прикрывающихся Кораном, ещё скажут, что пришлый человек навёл порчу, или что там у них страшнее – привёл шайтана, злых духов.
   – А что? – ничуть не смутился киргиз. – Чем больше народу – тем сильнее нажим на дива. С одним человеком он совладает, а со всеми… Жалко, что ты не христианской веры… – у Баюра чуть не сорвалось с языка: почему? Но он вовремя захлопнул рот, чтоб не опростоволоситься. Наверняка, этот особенный обычай кочевников знали даже дети, так что лучше помалкивать. Тем более что Торсун развил свою мысль дальше, и недоумение прояснилось: – Шайтан христиан не переносит, сразу выйдет и испарится. Хватило бы даже пучка волос, да где их возьмёшь?
   Из юрты раздался отчаянный вопль, но когда они подошли ближе, оттуда слышались только жалобные стоны. Волхв протиснулся сквозь толпу. В центре образовавшегося из людей круга лежала молодая женщина, бледная, измождённая, которой уже было всё равно, кто там на неё смотрит. Рядом с ней суетился бахши, хлопая ладонью по щекам. Она слабо реагировала, потом вовсе отвернула голову и замерла. Баюру показалось, что она лишилась чувств, и вся вакханалия, которая разворачивалась вокруг её тела, не могла вывести её из обморока.
   Бахши взял плётку и ударил ею по внушительному животу, не желающему покоряться и прикрытому одной лишь рубашкой, потом остальные, подходя по очереди и передавая друг другу инструмент для изгнания беса, также охаживали её многострадальное чрево, приговаривая: «Выходи!», обращаясь, по всей видимости, к нечистому.
   Волхв с трудом сдерживался, чтобы не разогнать это сборище мучителей, не пасть на колени рядом с несчастной и помочь ей разрешиться от бремени. Но тут дошла очередь и до него, ему протянули плётку. Он взял. Но при этом закатил глаза и с подвываниями стал вращаться вокруг себя. Плётка вращалась вместе с ним, выписывая круги и расширяя свободное пространство, ибо повергнутые в ужас зрители – кто потеряв дар речи, кто с визгом – выскакивали из юрты, и только бахши одобрительно кивал, отступив от роженицы и давая простор взбеленившемуся «коллеге». Ничего не попишешь: с волками надо выть по-волчьему, а не говорить, что у тебя хвост собачий. Правда, «выть» приходилось наобум Лазаря, подобных ролей Баюру ещё не выпадало. И он вовсе не был уверен, что всё делает правильно, однако для успеха манёвра расчётливо решил: чем непонятнее будут его устрашающие корчи, приводящие в оторопь наивных наблюдателей, тем правдоподобнее колдунский метод. Впрочем, ему частенько приходилось импровизировать, хоть и не на такой скользкой стезе.
   Юрта опустела в считанные мгновения. Остались только роженица, бахши и самозванец-колдун. Баюр раскрутил плётку и свистнул ею в воздухе над женщиной, не касаясь бедняжки, которой и так уж досталось по самое не хочу (надо же произвести впечатление на притихших зрителей, а то ещё подумают, что он какой-то там шарлатан!).
   Упав на колени, волхв приложил ухо к чреву женщины. Ребёнок почти не шевелился. Видно, обмотался пуповиной и был на последнем издыхании. Злобно порыкивая и строя зверские рожи, без чего образа не сохранить, Баюр достал из кармана камень жизни и, зажав его в кулаке, чтобы никто не разглядел, стал массировать живот, опоясывая его энергетическими кругами и вливая силу в замерший плод. Роженица очнулась и не сводила выпученных глаз с чужого человека, который творил с нею что-то непонятное.
   Не прошло и пяти минут, как показалась головка ребёнка со сморщенным и посиневшим личиком. Так и есть! Вокруг шеи – пуповина жгутом! Ну, полдела сделано. А дальше справилась бы любая повитуха…
   Приняв ребёнка и приведя его в чувство, волхв облегчённо вздохнул: промедли он со своим спектаклем – и новорожденного мальчика было бы уже не спасти.
   Бахши, наблюдавший со стороны за таинством, неожиданно встрепенулся и подлетел к женщине со здоровенным ножом. Выкрикивая какие-то проклятия, из которых Баюру понятно было только «Албасты», то есть злой дух, да «лягнят суксын», что дословно означало: пусть падёт на тебя проклятие! (последним выражением волхв и сам был не прочь щегольнуть при случае), он замахивался над её горлом оружием, имитируя нанесение бесчисленных смертоносных ран. Та лишь зажмуривалась и постанывала. Зато зрительская аудитория оживилась в мгновение ока. Баюр отдал ребёнка тёткам (они приняли его в чистые тряпки и сразу заворковали, не обращая внимания на всё остальное), сам же присоединился к толпе. А посмотреть было на что! Джигиты, вскочив на коней и склонившись на бок, лупили нагайками по земле, скача от юрты к ручью, что опоясывал полянку. И всё это с криком, с гиканьем, как в настоящем боевом набеге.
   Всё понятно: порют злосчастного шайтана почём зря и гонят подальше.
   Волхв вернулся в юрту.
   Матери показали новорожденного, уже оживившегося и слегка посвежевшего, о чём он заявлял безудержным рёвом и пинанием своих нянек. Айгуль как-то странно повела глазами вокруг, остановившись на подвешенном к кереге ружье, и, разлепив губы, произнесла только одно слово:
   – Мултук.
   Няньки радостно загомонили, засюсюкали над младенцем, и Баюр понял, что это слово стало именем ребёнка. В памяти из далёких разговоров и случайных обмолвок всплыл обычай, родившийся ещё в древности у калмыков. Кажется, у них. Впрочем, без разницы – у кочевников, короче. Первый же предмет, попавшийся на глаза роженице, становится судьбоносным, которым она и нарекает дитяти. Случайный выбор имени? А вот и нет. Это подсказка арвахов – предсказателей судеб. Каких только несуразных имён он не слышал в степи: Нагайка, Камча, Собака… Один Тезек [3 - Тезек – (варианты произношения: тизек, тизяк, кизяк) высохший помёт животных.] чего стоит! Только в бреду можно было назвать новорожденного какашкой! Ну… это дело вкуса. Со своим уставом, как говорится, в чужой монастырь не суйся.
   Бахши тем временем вернулся к бараньей лопатке, которую охраняли два киргиза. Были ли они его учениками или только подай-принеси-позови – неведомо. Однако приближаться к их кострищу, которое успело остыть и не издавало ни малейшего сизого выдоха, было неразумно, хоть и разбирало любопытство. Арбын [4 - Арбын – колдовство, чародейство.] не для чужих глаз, тем более пришлых людей, лучше не рисковать. Обычно шаманы очень ревниво относятся к собратьям по ремеслу. Удивительно ещё, как здешний заклинатель арвахов не прогнал незнакомого конкурента из юрты. Но там, видимо, был случай ему не по зубам, и он остерёгся гнева манапа.
   Однако бахши, оглянувшись, сам махнул волхву рукой, подзывая. Это было неожиданно и интригующе. Даже если бы Баюр захотел отказаться, вышло бы невежливо, обидно для местного шамана. Видимо, грандиозная феерия, разыгранная залётным арбаучи [5 - Арбаучи – люди, посредством заговора освобождающие от колдовства.] над «одержимой бесами» роженицей, произвела-таки на старика должное впечатление. Теперь, направляясь к зовущему, волхв разглядел его получше. Лет семьдесят или около того. Седая реденькая борода. На голове вместо шапки – чучело головы филина. И весь обвешан амулетами – кости жертвенных животных, в основном, позвонки, чередующиеся с пучками перьев (вроде бы, того же филина), и его лапки. Киргизы считают, что именно эти составляющие ночной птицы отпугивают злых духов. Преклонный возраст тем не менее не ввёл Баюра в заблуждение. Он отлично помнил Мамедджана, спутника по экспедиции, слышал и о других степных старцах, которые поражали и ловкостью, и остротой зрения, и памятливостью. На одной из стоянок в горах, греясь чаем и разными историями, вызывающими неизменный хохот, бывалые купцы рассказывали об одном киргизе из Алатауского округа, которого рекомендовали путешественникам на далёкие расстояния. Тюлеш – вот как его звали. Семидесятипятилетний старичишка, сгорбившийся, сморщенный, не вызывал доверия путников как проводник, и они поначалу воротили носы. Сомнительно было даже, что он в состоянии усидеть в седле. Но стоило заговорить о маршруте следования, как дряхлая развалина мгновенно преображалась. В потухших глазах загорался нетерпеливый огонь, движения становились энергичными, стремительными, словно по меньшей мере лет тридцать слетали с него долой. Степные дороги-пути он знал как свою ладонь и мог провести по ним в любую сторону с закрытыми глазами. С его вдохновенным подробным описанием местности не мог соперничать ни один из молодых нанимателей. Да что там! Даже вертлявый цыган на торгу, расхваливающий краденых лошадей, был бы посрамлён. Правда, потом, уже в пути, Тюлеш жаловался, что прожитые годы тяжело давят на плечи, и теперь он уже не тот, что был раньше. Глаза его подводят, так что за две версты он едва может различить стать лошади. Ещё одолевает бессонница, и его товарищи в многодневном пути, по большей части молодые, ругаются с ним из-за того, что не даёт уснуть своими разговорами. Кендже рассказывал также, что старик несколько раз попадал в плен Кенесары, и тот грозился спустить с него шкуру. Однако плутоватый хрыч в неволе делался еле-еле дышащим дедком, и на этот божий одуванчик с седой бородёнкой рука не поднималась. Впрочем, времени распознать своё притворство Тюлеш противникам не предоставлял. Своими «подслеповатыми» глазками он зорко следил за их действиями и при первой же оплошности пленителей давал дёру. При этом умудрялся ещё и уводить лучшего скакуна из табуна.
   Бахши вполне мог относиться к этой категории «немощных» долгожителей. По крайней мере, узкие глазки были цепкими и отнюдь не лишёнными мыслительной деятельности. К удивлению Баюра, он успел расспросить об искусном гонителе бесов и обратился к нему по имени:
   – Ты, Козы-Корпеш, оказал себя могучим шаманом. Владетелю камня всё подвластно…
   У Баюра ёкнуло в груди, разглядел-таки, прохиндей глазастый! Попросит ещё предъявить артефакт, попробуй отказать. Но бахши завистливо поцокал языком и продолжил:
   – У меня тоже был джаду [6 - Джаду – камень чародеев с древней историей, помогающий вызывать дождь, гром и молнию, а также творить всякое колдовство. Киргизы верили в его силу, очень дорожили им, но описывали, как он выглядит, по-разному.], но… пропал. Думаю, украли.
   У волхва отлегло от сердца. Он вспомнил, как шаман бугу в прошлом году осенью, когда караванщики целый месяц жили в ущелье Музарта, заговаривал погоду для поминок, чтобы было ясно. При этом кружился, а над головой держал в руке тёмный камень, не похожий ни на окрестные скалы, ни на обломок чёрного гранита, тусклый, мрачный, ни разу не сверкнувший отблеском солнечного луча (Баюр тогда ещё подумал: не метеорит ли?). А потом бережно завернул в тряпицу и спрятал, как вящую драгоценность. Видимо, тот самый джаду, дарующий могущество тем шаманам, у кого голова на плечах и руки из нужного места растут. Камень жизни волхва был совсем иной, даже по цвету. Значит, не разглядел. Уфф! Но силу его тем не менее почувствовал.
   – Посмотрел бы на линии судеб свежим глазом, – бахши кивнул на двоих помощников, которые загородили на всякий случай спинами кость-прорицательницу, но при словах своего наставника-ясновидящего быстренько расползлись в стороны. – Может, увидишь то, что мне не под силу. Стар я стал, глаза подводят, – при этом жалобно покачал головой и хитро прищурился.
   А Баюр опять вспомнил Тюлеша. Однако виду не показал, что усомнился в немощи старика. Приложив руку к груди в знак признательности за доверие, опустился на колени. Киргизы-помощники сразу выдвинули перед ним баранью лопатку. Она ещё испускала дымки после обжига на углях. И не только по краям, но и в трещинки, образовавшиеся по линиям, испещрившим кость. Эти белёсые линии казались сетью паутинок. По ним-то обычно и предсказывали. Сам Баюр ни разу не сподобился прогнозировать грядущее подобным образом, но его всегдашнее любопытство по разным поводам скопило разрозненные коллекции из области «хошь верь – хошь не верь» или пуще того – плевания через левое плечо в глазливое око нечистому. Посему знал, что светлые полоски – это хорошо, а чёрные, обгорелые указывают на беду, продольные – благополучие, удача, счастье, поперечные – наоборот. Если же прокалённая кость не просто треснет, а раскрошится – смерть. Он напустил на себя глубокомыслие, сосредоточенно нахмурился, вглядываясь в подсунутую кость и заранее перетасовывая в голове приличествующие случаю пророчества, так чтобы не удаляться от утвердившихся канонов и чтобы его не заподозрили в мошенничестве. Линии-то были, куда ж им деваться, но сочившиеся в трещинки дымки мешали глазу, они то свивались, то ложились слоями – где толще, где жиже, где темнее, где светлее. Словно кисть живописца накладывала на полотно тени, чтобы сделать предмет изображения выпуклым, как в реальности, узнаваемым. Сдувать дым или отмахивать его ладонью Баюр не рискнул. Вдруг это духи предков, арвахи, откликнувшиеся на призыв. Прогнать их – святотатство, как бы за это самого не побили. Однако «волшебный» джаду здесь уважали, как он успел убедиться, и потому вытащил свой камень жизни, спрятав его в кулаке, кругами разогнал им дымные завихрения. И вдруг…
   …вдруг ясно увидел лицо, чуть колеблемое в сизом тумане. Он его узнал, хоть и видел всего один раз. Тогда волхв был столь напряжён и полон решимости мгновенно отреагировать на изменившуюся мимику, спасая Чокана, что запомнил его до мельчайших подробностей.
   – Садык, – потрясение угадывалось не только в осипшем шёпоте прорицателя, напрочь забывшего о линиях и пророчествах, но и в синих глазах, недоумённо вскинутых на старика.
   Бахши и оба киргиза, всё это время глядевшие на схирчи [7 - Схирчи – колдун.] не мигая, с раскрытыми ртами, вздрогнули, что лучше всяких признаний свидетельствовало о знакомстве с этим именем. А может, не только именем, но и его обладателем.
   Старик опомнился первым и рванулся к лопатке взглянуть собственными глазами, чуть не врезавшись головой (не своей, а чучельной, филинской) в лоб предсказателя, которого спасла молниеносная реакция, и он отшатнулся. Увидел ли бахши то, что предстало перед волхвом, или дымная пелена сразу слизала изображение? Наверное, всё-таки успел ухватить краем глаза, ибо лицо его вытянулось так, что все морщинки на щеках разбежались, испуганно сгрудившись над гребнями взлетевших бровей.
   Баюр спросил как можно спокойней и равнодушней:
   – Он что, бывал здесь?
   Шаман закивал головой. Похоже, язык его оказался гораздо впечатлительнее ушей и пребывал в обморочном состоянии, вопрос не сыграл роль оплеухи и его шевеления не произвёл. Зато хозяин языка снова метнулся к лопатке, уткнувшись в неё носом. Дымков на ней уже не было и в помине, как, впрочем, и каких бы то ни было лиц, но отчётливо проступили многочисленные чёрточки. Их тоже как-то трактовали. Баюр решил, что шаман сейчас этим и займётся. Однако тот не стал заморачиваться ерундой, а просто схватил кость и резко забросил за спину. Не успел волхв удивиться, как старик вскочил и бросился смотреть на предмет метания. Волхв от него не отстал, молчаливые помощники тоже.
   Лопатка лежала горбылём кверху. И по причитаниям бахши, по выразительным хлопаньям себя по бёдрам можно было догадаться, что бросок был проверкой истинности предсказания. Нынешнее никаких сомнений не вызывало.
   Баюр был озадачен увиденным не меньше бахши, только так бурно своего удивления не выражал. И всё ломал голову: чего бы это понадобилось воинственному султану, посвятившему себя делу отца, в такой дали. Насколько он помнил, киргизы и предали Кенесары, отрубив ему голову и отправив её в подарок омскому генерал-губернатору.
   Старик тем временем пришёл в себя, успокоился. Отвёл в сторонку своих помощников, чтобы сделать им строгое внушение помалкивать. Вобщем-то, правильно. Новость, действительно, великовата для простых соплеменников, её достаточно знать вождю. А уж там – как сам решит.
   Отправив своих подай-принеси восвояси, предварительно вручив им для сохранности чучело филина (наконец-то! Хоть на человека стал похож!), бахши напялил на седую макушку шапку и поманил собрата по ремеслу, который, явившись нежданно-негаданно, успел себя так разнообразно проявить, за собой. Баюр, вскинув на плечо сумку, безропотно потопал за стариком, решив про себя, что на этом демонстрация его шаманских умений не закончилась и его приглашают продолжить кудесничать. Однако старик повёл его не к юртам, не к людям, не к табуну, а прямиком в горы.
   – Куда это мы? – наконец спросил волхв, устав про себя гадать, отчего да зачем выбран такой маршрут.
   – Ты же за травками приехал, – захихикал в бороду местный чародей. – Покажу тебе, где её много. Туда-сюда ходить, искать не надо. На одном месте полную сумку набьёшь, – и с гордостью добавил: – Думаешь, Джумук только гадать и бесов гнать умеет? – погладил бородёнку и снова заковылял вперёд.
   Да, места травные, подумал Баюр, имея в виду не корм для скотины, а именно целебные растения. Тем не менее старик поставил его в тупик своим заявлением. Он был уверен, что киргизы знать не знают о полезных свойствах растений, и во всех болезнях у них шайтан виноват, который боится одной нагайки да крикливых проклятий.
   Джумук не стал карабкаться по горным кручам, а выбрал узенькую тропинку, по которой только пешему и пройти в одиночку. Та, уважая его преклонный возраст и ограниченный резерв резвости, обегала холмы и извилисто стелилась между кустами и неподвижно застывшими лысыми лбами валунов. Бахши ростом был невелик: то ли бремя годов придавило его, то ли от природы был мелковат, так что поверх его головы волхв хорошо видел ниточку тропы.
   – А зачем Садык приезжал сюда? – задал наконец Баюр мучавший его вопрос. – Неужели мстить за отца?
   – Да нет, – отмахнулся старик, не удивившись вопросу. – У нас султан Кене не бывал. Наши роды сами по себе, в его крови не повинны.
   – Может быть, хотел вступить в войско ходжи? Я слышал, что Валихан-тюря сбежал из-под стражи и готовился к газавату.
   – И-и! Когда это было! Валихана-тюря зарезали, – старик вдруг перешёл на сиплый шёпот, словно новость была обоюдоострой: правое лезвие полоснуло ходжу, а левое уже подпирало его горло.
   – Кто? У него же охрана!
   – Предатель. Отступник… Говорят, единоверец.
   – А раньше Садык в восстаниях не участвовал?
   – Ему своих войн хватает – то против ханов, то вместе с ними против Белого царя…
   – А что ему у вас-то было надо?
   – Так… когда хоронился от врагов… иногда джигитов наших брал с собой, – Джумук говорил о грозном воителе просто и буднично, будто тот не в битвы ходил, а торговал или перегонял табуны на джайляу.
   – Всё сражается за дело отца?
   – Батыр! – восхищения и уважения в голосе было поровну. Пожалуй, даже с примесью страха. – Молодые кыргызы идут за ним с охотой. Он умеет воевать. Вылитый хан Кене. Враги его боятся, а он их – нет. Его слава вперёд него на сто ташей летит.
   Тропинка выбежала на зелёную полянку и тут же затерялась в траве. Алтайские маки, капельками крови разбрызганные повсюду, трепетали нежными лепестками, созывая пчёл. Долина, окружённая холмами и горами, заслонявшими от пронизывающих ветров, радовала глаз буйным разнотравьем. Баюр сразу приметил нужные ему растения и, не дожидаясь приглашения, принялся их собирать в сумку.
   Бахши молча наблюдал за ним. Но когда собиратель обошёл верблюжью колючку, не удостоив вниманием, заволновался, чуть ли не обидевшись, и настойчиво рекомендовал:
   – Джантак! Бери-бери! Чем зубы лечить будешь?
   – А ты им зубы лечишь? И как?
   – Лечу. Берёшь джантак и водишь вокруг головы. Вот так, – он старательно нарисовал в воздухе вращение, щедро делясь приёмами целительства. – Сам не ходи. Обойдёшь – возьмёшь на себя чужую боль.
   – А потом?
   – Потом – в огонь. Пусть горит. Боль с дымом уйдёт.
   – И помогает? – волхв опустил голову, воззрившись на растопырившуюся колючку, чтобы скрыть предательскую усмешку.
   – Помогает, – заверил лекарь и, немного подумав, добавил: – Если арвахи поспособствуют. И Албасты под руку не толкнёт.
   Тут уж пришлось стиснуть зубы, чтобы не расхохотаться. Обижать старика не хотелось, и Баюр стал выдирать джантак, исколов острыми иглами все пальцы.
   Пока сумка наполнялась ингредиентами для будущих снадобий и раздувала бока, Джумук, напыжившийся от превосходства над неопытным собратом, поучал его, на какую траву следует обратить внимание. Волхв слушал вполуха, занимаясь делом, ради которого приехал.
   – …кипец – лучшее средство от сглазу. И от воров. Ставишь в юрте кары-джилик [8 - Кары-джилик – старая локтевая кость животного.], а между тонкими косточками – кипец. И ворам, и злым духам отводит глаза…
   Баюр уже устал кланяться земле, равно как и слушать белиберду, изливаемую на него водопадом. Содержимое сумки вздыбилось свежескошенным стогом, он примял его, собираясь добавить ещё. Жаль было уходить от этакого богатства. Бери, пока есть! Однако совсем уж не отзываться на уроки бахши и дальше молчать было неприлично, и он спросил для проформы, чтобы старик не счёл своё ораторство оставленным без внимания:
   – А женские болезни лечишь?
   Джумук воспрянул духом, почувствовав интерес к своей особе:
   – Все женские болезни от злых духов. Их можно напугать.
   – Плёткой?
   – Не только. Можно бить лёгкими от разных животных. Зиандасты [9 - Зиандасты – женщины, одержимые духами, дословно – зловредный.] будут кричать, это шайтан противится, продолжай – и он убежит.
   Баюр уже не удивлялся рецептам и только тешил свою любознательность:
   – А если беременную дурнота мучает?
   – Значит, вода в животе просится наружу. Чтобы её удержать, надо кусать ушки котлов в сорока кибитках.
   – Сорока котлов? – на всякий случай переспросил волхв, живо представив себе Фатиму, обходящую юрты с целью почесать зубки о закопчённое железо. Тут, пожалуй, и здорового вывернет наизнанку, если прежде он не обзаведётся щербатой улыбкой.
   Прощались шаманы, когда солнце давно перевалило полуденный рубеж. Предложение заночевать в ауле Баюр вежливо отклонил, отговорившись срочными делами, но приглашение приезжать ещё принял с благодарностью и обещал не забывать гостеприимных хозяев. Джумук остался очень доволен знакомством и с улыбкой кивал, тряся жиденькой бородой, на добрые слова, которые щедро сыпал гость.
   – Устун-Артыш далеко, – сказал Джумук, когда Баюр вскочил в седло. – Попадёшь только ночью.
   – Ну, что ж, – не огорчился волхв. – Буду ехать под луной. А что? Луна хуже солнца?
   – Почему? – удивился такой наивности старик и засмеялся: – Луна много лучше. Днём и так светло, без солнца.

Глава 4
Триумф

   Гутковский сидел в своём кабинете за письменным столом и держал в руках фотографическую карточку. Два человека. Оба в военной форме, без фуражек, одинаково перекинувшие ногу через колено. Оба пристально смотрят ему, Карлу Казимировичу, в глаза. Чокан Валиханов и ссыльный писатель Достоевский. Он знает того и другого, знает их историю. Высокородный киргиз, султан, офицер русской армии, учёный, разведчик – и опальный литератор, приговорённый к каторжным работам, прошедший тюремное унижение и солдатчину… Что связало их дружбой? Да ещё столь сердечной, какой среди родных братьев не часто встретишь? По возвращении из экспедиции поручик немедленно бросился к Достоевским (Фёдор Михайлович успел жениться), узнав, что его друг пока не уехал. Да… Годами они не ровесники. Сколько у них разницы? Полковник наморщил лоб, припоминая. Кажется, лет четырнадцать. Или вроде того. Хм… Он присмотрелся к лицам на снимке пристальнее. Кто не знает – не догадается. Чокан приехал назад совсем другим.
   И не в том дело, что исхудал, вымотался в передрягах… А стал… жёстче, что ли, взрослее. Словно позади оставил целую жизнь. Умер там, а здесь очнулся. Но душа, обугленная насквозь в прошлом, никак не может воскреснуть. Оттого и замкнулся в себе. Во взгляде боль, которая пронзает, как восточный кинжал, стиснутый в его кулаке. Смотрит, будто насквозь, жутко, а глаз не отвести.
   Гутковский зажмурился. Но монгольское лицо осталось перед внутренним взором… Чёрный ёршик не успевших отрасти волос, горестно сомкнутый рот в трауре опущенных ниже уголков губ усов, которые только усугубляли ощущение беды. И эти глаза-лезвия, вспарывающие душу…
   Да. Жмурься не жмурься, от того, что есть, не спрячешься.
   А вот теперь… сказался больным, затворился у себя на квартире, не желает встречаться ни с кем.
   Знакомых-приятелей у Чокана в Омске было хоть отбавляй. И все хотели его увидеть, а, зная его как искусного и остроумного рассказчика, ещё и послушать. Одни Капустины, к которым Карл Казимирович частенько захаживал на правах родственника, ждут не дождутся принять его у себя дома, как бывало прежде.
   Полковник вздохнул, тоже скучая по добрым старым временам, когда Чокан за обедом у Катерины Ивановны как бы невзначай ввернёт замечание о какой-либо персоне – предмете общего разговора, изящно-остроумное, да столь меткое, что оно не только передаётся из уст в уста до ночи, но и потом долго вспоминается. Говорить с ним – что хитроумную книгу читать да с комичными иллюстрациями.
   Но он носу дальше порога не кажет. Оно и понятно. Полгода исследований! Чужая неизведанная страна, иные народы, обычаи… да всё другое! И не моги записать! Запоминай! Это ж какую голову надо иметь, чтобы всё сохранить в памяти! Рехнуться можно! Надо привести мысли в порядок и в спокойной обстановке, без всяких помех написать отчёт. Да не какой-нибудь! Даже два отчёта, разные: для Императорского географического общества и отдельно – для Департамента иностранных дел. Далеко не каждому под силу. Гутковский его хорошо понимал и, как мог, выгораживал. Ссылаясь на нездоровье поручика, уговаривал знакомых не тревожить пока Валиханова. Труднее всего было убедить Гасфорда. Генерал-губернатор, который официально отвечал за поездку в Кашгар, прямо из мундира выпрыгивал, торопил. Ещё бы! На крючке такая слава! Триумф! Да… Чужими руками жар загребать… Но пока удавалось держать оборону. И Гасфорд, скрипя зубами, отправлял в Петербург письмо за письмом: «… вследствие испытанных в течение продолжительного путешествия лишений, физических трудов, неудобств и нравственных потрясений от опасностей, которым подвергался, рискуя жизнью… бла-бла-бла… сильно занемог…». Ничего, подождут. Не потрескаются, не заплесневеют. Нетерпение учёных и военных разведчиков понятно. Тот край, где Чокан «подвергался», – сплошное белое пятно, о котором только и известно, что режут европейцев почём зря. Да и не только европейцев. Словом, мясорубка. Шлагинтвейт вообще всех на уши поставил. А Валиханов, гляди ж ты, вернулся!

   ***

   «Кто такие будете? С какой целью приехали?»… «Вон тот русский!»… «Алимбай! Как вырос, совсем взрослый стал»… «Сколько хозяев? Прислуги?»… «С сегодняшнего дня не ходите ни к одной из этих грязных свиней! А если кто посмеет вам угрожать или к чему принуждать, я при помощи Аллаха оскверню дочь его!.. Или сделаю смятение похлеще Валихана-тюре! Так и передай своему беку!»…
   Чокан, заложив руки за голову, лежал на кровати и глядел в потолок. Воспоминания наплывали тенями, перекрывая и тесня друг друга. Порою, мысленно оглядываясь назад и заново переживая прошедшее, он нечётко представлял себе, где находится: всё ещё там или на своей квартире в Омске. «Я тоже верная, Алим, как Корпеш. Я тебя прикрою»… И громко, как раскатистый голос колокола, отдавались в голове собственные слова: «Я вернусь к тебе».
   Он резко встал, подошёл к столу. На нём громоздились бумаги, дорожные дневники, книги. На углу грустил остывший чай и подсыхала нетронутая булка. А всё-таки хороший повод для уединения он сочинил. Болен – и всё тут, никто не тревожьте! Эта хитрость уже не раз себя оправдала. Даже Корпеш оценил… Баюр. «Эх ты, синеглазый уйсунь, ну зачем? Зачем? – в руке хрустнуло перо, скомкалось, забрызгало бумагу чернилами. – Мы пробились бы с боем! С перестрелкой! Уж как-нибудь бы да ушли!», – он крепко зажмурился и услышал, как скрежетнули стиснутые зубы. Тряхнул головой.
   «Нет! Отчёт для Азиатского департамента писать не буду, – он прихлопнул ладонью тетрадь, ставя точку в спорном вопросе. Заодно отгоняя нахлынувшие бередящие душу образы. Пустой лист от его взмаха сорвался в полёт, но, бескрылый, соскользнул на пол. – Секретные сведения доверять бумаге? А потом везти через тысячи вёрст? Кириллов и Виткевич так и сделали. И что из этого вышло? Сами убиты, а все тетради, дневники, письма бесследно исчезли. Из моей головы никуда не денется. Вот приеду в Петербург, на месте напишу. Хоть бы и в кабинете Ковалевского. Для Географического общества – пожалуйста, с превеликим удовольствием. От души!», – он взял новое перо, макнул в чернильницу и принялся за работу, которой отдавался весь без остатка с самого приезда, вернее – добровольного заточения, не замечая дней и ночей, сваливаясь на постель, когда в глазах становилось темно.
   Он назвал свой отчёт «О состоянии Алтышара или шести восточных городов Китайской провинции Нан-Лу (Малой Бухарии) в 1858 – 1859 годах» и разбил его на пять разделов: Географический обзор, Исторический очерк, Народонаселение, Правительственная система и политическое состояние края, Промышленность и торговля. Деление, конечно, условное, схематичное, ибо в жизни всё переплетено, не отделить одно от другого. Политику диктует история, пережитое народами накладывает отпечаток на законы, на взаимоотношения, на градостроительство, даже на географию страны. Торговля, в свою очередь, зависит от политики. И так далее. Сплошная паутина. Но всё же так удобнее, чтоб не получилось всмятку или тем паче бескрайним бушующим океаном, где одинокому читателю-пловцу не определить не то чтобы ближайший берег, но и север-юг.
   Его отчёт мало походил на официальный доклад с сухими протокольными фразами, причинами, следствиями и выводами, как того требовали каноны научных исследований. Это, скорее, были записки образованного путешественника, увлечённого открытием новых земель. Хотя такого обилия сведений не найдёшь ни у одного искателя приключений. Подробные описания, в том числе характеров и взаимоотношений, бесчисленные цифры, факты, названия (на китайском, арабском, уйгурском, киргизском с аналогами русского), схемы и карты, портреты с подписями и без, зарисовки животных, местности и много чего ещё. Где вы встретите такого универсального путника, хоть бы и учёного, чтобы объял необъятное? Для подобного подвига потребуются не пять месяцев наблюдений, а целая жизнь. Или меньше, если одного учёного заменить ротой специалистов.
   Чокан об этом не думал. Он заново погружался в минувшее, изменившее его самого и заставившее взглянуть на мир вокруг другими глазами. И оттого написанное им оживало, плескалось и бурлило, страдало, ликовало и размышляло, влекло за собой, не давало дышать. Только сокровенное не изливалось на бумагу. Оно не для чужих ушей. Оно навсегда останется с ним, его счастье и боль. Не для расспросов, не для копания, не для увеличительного стекла…

   ***

   – Я уже не знаю, что писать в Петербург! – бушевал Густав Христианович, швыряя на стол кипу бумаг. – Скоро год, как он вернулся из Кашгара! Да за год столица уже забыла о Валиханове, о его беспримерной экспедиции! Побурлила, пождала-пождала да и занялась своими делами! В России дорого яичко к праздничку! – генерал нервно прошёлся по своему кабинету и вдруг всплеснул руками: – Нет, вы мне скажите, Карл Казимирович, что это за болезнь такая, которую никак нельзя вылечить?!
   Гутковский тоже встал со стула, молчаливо пережидая очередную вспышку Гасфорда. В принципе, он был прав. Но и Чокана обвинить в лености и небрежении долгом тоже никак нельзя. Уж кому, как не ему, это знать. Заметив, что буря исчерпала себя, выплеснув накипевшее, что побагровевшее лицо начальника понемногу остывает и проясняется, а здравый рассудок входит в свои берега, он кашлянул и мирно посоветовал:
   – Напишите, господин генерал, что поручик Валиханов на днях выезжает в Петербург. Отчёт он закончил, мы ждём только фельдъегеря, чтобы перебелил написанное.
   – Зачем это ещё? – удивился Гасфорд, обрадовавшись, что томительное ожидание подошло к концу. Может, он действительно слишком сгустил тучи? Разве можно забыть кашгарскую эпопею? Она и через сто лет будет не давать покоя умам!
   – Поручик Валиханов, – с невозмутимым спокойствием ответил Гутковский, поймав себя на чувстве превосходства перед недогадливостью Гасфорда, – не хочет повторить ошибку Кириллова и Виткевича.
   Третьего дня Чокан сообщил Карлу Казимировичу свой план: послать с почтой отчёт, а его копию запереть в сейф. Самому же ехать с пустыми руками. Так его труды не пропадут, что бы ни случилось с ним самим. Вот что значит разведчик! Должен предвидеть любой поворот событий! Полковник горячо одобрил его идею. И вот теперь с интересом наблюдал, как выпученные было глаза начальника вползали обратно в свои орбиты и начинали понимающе щуриться. До него, наконец, дошло: с гибелью поручика и пропажей документов – всё коту под хвост! Каким бы недосягаемым и блестящим не было его свершение, какими бы ценными не были добытые сведения: нет героя – нет подвига, нет подтверждающих материалов – ничего нет! В том числе славы, наград, монаршей благодарности, повышения денежного содержания и продвижения по службе! И даже наоборот! Не сумел уберечь! Катастрофа!
   – Так-так-так-так-та-а-ак… – неопределённо протянул генерал. При этом его взгляд обрел живость и блеск. Впрочем, Гутковский, не первый год зная начальника, отлично понял всё, что стояло за этим заикающимся так-таком. – Ну, что ж… хорошо. В таком случае я сегодня же отпишу Егору Петровичу Ковалевскому. Пусть встречает нашего путешественника! – с этими словами Гасфорд размашистым шагом подошёл к двери и, приоткрыв её, гаркнул в проём: – Валиханов!
   Карл Казимирович вздрогнул и тут же обругал себя. Чёрт, никак не привыкнет, что, кроме Чокана, у генерал-губернатора есть другой адъютант Валиханов.
   Гази, племянника Чокана, внука Губайдуллы – старшего брата отца, привезли в кадетский корпус в год, когда будущий путешественник его окончил. Никакими особенными талантами своего дяди, приводившими в восторг всех, кто его знал, мальчишка не блистал, однако внешнее сходство с любимым воспитанником Гутковского, ставшим потом другом, было поразительным. Может быть, потому Гази занимал в кадетке особое положение: учителя смотрели сквозь пальцы на его небрежное отношение к занятиям (а он этим пользовался) и попустительствовали его «шалостям», за которые с других драли три шкуры. По выпуске из корпуса Гасфорд сразу же назначил Гази Валиханова своим адъютантом взамен Чокану, отправившемуся в Кашгар. Магия фамилии объясняла неоправданный взлёт весьма посредственного выпускника. Был ли от него толк на этой должности, Карл Казимирович не вникал, для него этот лощёный красавец был всего лишь бутафорской копией настоящего учёного, исследователя, разведчика.
   На зов влетел молоденький поручик и вытянулся в струнку.
   Глядя на него, полковник всегда ловил себя на безотчётном ощущении, что своенравное время, взбрыкнув, отпрыгнуло на девять лет назад, принудив Чокана заново пройти свой путь. Но чувство это было мимолётным. Ни глубины мысли, ни страстной целеустремлённости, ни деятельной энергии, ни… даже остроты жизни с вечной колкой насмешкой Чокана в лице Гази, его глазах, его жестах и не ночевало. Он был случайным отражением в зеркале своего гениального родича, которое почему-то не растаяло, когда сам гений ушёл, отгородившись годами и дорогами, а осталось прозябать на перепутье.
   Гасфорд, довольный произведённым на Гутковского впечатлением (мгновенно стереть с лица изумление не удалось, и оно стало свидетельством триумфа генерала, с ловкостью фокусника заставившего трепетать нервы публики), потирал руки. Мол, мы тоже не лыком шиты, понимаем толк в конспирации:
   – Вот! – широким жестом представил он двойника разведчика. – Полюбуйтесь! А если издали или в тени – не отличить от нашего героя!
   Гутковский уронил челюсть, сбитый с толку и сразу не сообразивший, в чём соль придумки начальника:
   – Вы что… хотите послать вместо Чокана его?! – от растерянности он даже не понял, что его палец, ткнутый в сторону адъютанта, выглядит оскорбительно. К счастью, присутствующие были не в том состоянии, чтобы блюсти этикет и придавать значение таким мелочам.
   – Боже упаси! Такого ему не потянуть! – с этим полковник был полностью согласен, а генерал развил свою мысль дальше: – Отвлекающий манёвр! Обставим отъезд двойника с помпой, чтоб со стороны видели. И если найдётся заинтересованный взгляд, то будет и дальше увиваться вслед Гази. А главная персона ускользнёт!
   – Но таким образом вы ставите своего адъютанта под удар! – Гутковский, хоть и не испытывал симпатии к Гази, счёл нужным напомнить об опасности. Неблагородно как-то: живой человек в роли живца.
   – Какой удар?! – расхохотался Гасфорд. – Только издали! Вот вы, полковник, спутаете его с Чоканом?
   Гутковский с брезгливостью потряс головой.
   – Но пока к двойнику подберутся поближе и разглядят свою ошибку, – со вкусом раскручивал маскировку Гасфорд, гордясь своей изобретательностью, – наш герой будет вне досягаемости!

   ***

   Штаб-ротмистр Валиханов держал в руках новенький мундир и внимательно разглядывал его со всех сторон. Хорош! Откуда ни взгляни. Пошит у дорогого столичного портного из добротного зелёного сукна. С золотыми аксельбантами. Он принялся впихивать свои плечи в эту красотищу. Денщика звать не хотелось. Повернулся к зеркалу на стене. Номер гостиницы был хорошо меблирован, здесь останавливались только состоятельные люди, благородного сословия, голытьбе не по карману. Прозрачное серебро отобразило в полный рост статного офицера, удивительно похожего на Лермонтова.
   Чокан приехал в столицу более полугода назад. От Москвы до Петербурга его домчал поезд. Впервые он катил по железной дороге. Начальная оторопь быстро сменилась восхищением. Однако более всего его разбирал смех: уж каких только небылиц не насочиняли наивные, любопытные и до жути охочие измышлять чудеса киргизы про железного коня, пышущего паром. Он ещё в дороге решил, что остановится в гостинице Демута. Здесь когда-то снимал номер Пушкин. А потом, когда сам он только осваивался с образом Алимбая, – Иван Виткевич. Вскрыв дверь, разведчика нашли на полу мёртвым, а в потухшем камине горбилась кучка пепла. Поручик суеверным не был. К этому времени научный отчёт Ковалевским был уже получен и, должно быть, прочитан. А его жизнь, уцелевшую в опасном путешествии, не так-то легко отнять. Он сумеет за себя постоять. Учителя были хорошие.
   Чокан развернулся на каблуках, пытаясь разглядеть в зеркале спину. Слегка тесноват в груди. Или, может, так кажется с непривычки. Потом разносится – будет прыгать в него с седла.
   Сегодняшний приём был очень важен для Чокана. Он волновался, как мальчишка на первом в жизни экзамене. Впрочем, в кадетке он так не переживал. Там, по крайней мере, он знал, о чём пойдёт разговор на предметном испытании и какие знания потребуется продемонстрировать. А тут…
   Даже аудиенция у царя, помнится, не вызывала у него такого мандража…
   – Чёрт знает, что! – выругался он вслух.
   Раз!
   Чокан вздрогнул и бессознательно оглянулся. Так явственно прозвучал в голове голос… Голос, дороже которого ничего не было на свете. Он на миг зажмурился и тряхнул головой. Новые события, люди, впечатления, навалившиеся на него в таком невероятном количестве и разнообразии, приглушили терзающую память. Но она никуда не делась. Запряталась поглубже, притихла. И при каждом неосторожном слове, брошенном вскользь, поднималась во весь рост.
   Великая княгиня Елена Павловна, жившая в Михайловском дворце, славилась не только своими благотворительными делами, не только как основательница Крестовоздвиженской общины сестёр милосердия, которые выхаживали раненых во время Крымской войны и которым многие были обязаны жизнью. Знаменитые вечера, так называемые «четверги», которые Елена Павловна устраивала с сороковых годов, по сей день манили всякого неравнодушного к будущему обустройству России, ибо там собирался весь цвет мыслящих и прогрессивно настроенных людей. Там обсуждались вопросы политики, в их числе – проекты реформ, горячей сторонницей которых была сама хозяйка салона, мир культуры, литературные новинки, среди которых не обделяли вниманием статьи Чернышевского и Чичерина в «Современнике», а также статьи запрещённого революционного «Колокола», который выписывала царская семья и который регулярно приходил в Омск на имя генерал-губернатора Гасфорда. Поручик Валиханов на правах его адъютанта был знаком с содержанием журнала.
   Попасть на эти четверги далеко не каждому предоставлялась возможность. И не только потому, что венценосная хозяйка салона, приходившаяся тёткой нынешнему императору, по дворцовому этикету могла приглашать людей только из высшего света. Отнюдь. Приглашения рассылали её фрейлины, княжна Львова или княгиня Одоевская, а посему щекотливый вопрос социального статуса решался безболезненно. И будь ты хоть в трижды десятом поколении знатная и почитаемая особа, но если не проявил себя как мыслящий государственный деятель, или как талант в любом виде искусства, или как бесстрашный герой на благо Отечества, словом, не совершил ничего выдающегося, сто́ящего внимания и уважения, двери Михайловского дворца для тебя закрыты. Это была уникальная возможность в непринуждённой, неофициальной обстановке встретиться высоким государственным деятелям с учёными, писателями, музыкантами и живописцами, иностранными дипломатами, отпрысками дома Романовых. Захаживал сюда и император Николай I, «искренний и любящий друг» Елены Павловны. После его смерти в 1855 году она стала старшим представителем царского двора и сумела занять достойное место в сложившейся политической ситуации. К её мнению прислушивались и в просьбах отказать не могли. Вот и хирург Пирогов после собственных просьб, оставленных без внимания, прибегнул к её протекции и немедленно получил монаршее позволение отправиться на фронт в Севастополь для обустройства госпиталей.
   Получив приглашение, Чокан сначала несказанно обрадовался. Потом испугался. О чём он может говорить с этой блистательной женщиной? Она дружила с Пушкиным. И их отношения восторгами друг от друга не ограничивались. Они были доверительными, и общение обогащало обоих. А он? Ну, чем он, азиатец, может быть ей интересен?
   Ну да. Его появление в Петербурге произвело небывалый фурор. Егор Петрович Ковалевский, директор Азиатского департамента, первым встретил Чокана с распростёртыми объятиями, ибо уже прочёл «О состоянии Алтышара…» и мнение о нём выразил коротко и ёмко: ГЕНИАЛЬНО! Выступать перед учёной элитой столицы с «Алтышаром» было бы равносильно всенародному признанию: я – разведчик. Это он сообразил ещё в Омске, когда закончил отчёт. А посему написал другой, больше сообразующийся с миссией путешественника и исследователя, – «Очерки Джунгарии», с которым и взошёл на кафедру. Правда, прочитал не целиком, в извлечениях, иначе бы не уложился в отведённые два часа. Его выступление, даже сокращённое, превратилось в триумф, и именитые мужи науки единогласно избрали его в действительные члены Императорского Географического общества, стоило Петру Петровичу Семёнову огласить сие предложение.
   Аудиенция у царя (которую далеко не всякий видел даже во сне), производство в чин штаб-ротмистра (в его-то годы! Да не за военные подвиги!) и награждение Орденом Святого Владимира (военный министр с подачи Гасфорда обратился с ходатайством об Ордене Святой Анны, однако император счёл заслуги Валиханова много превосходящими упомянутой награды и собственноручно сделал пометку на полях, повысив статус героя) – всё это принесло Чокану бешеную популярность. Его наперебой приглашали в знатные дома на балы, в модные салоны, на обеды и ужины. Каждый вельможа хотел похвастаться перед гостями знаменитостью. Эвона как! Азиатский инородец! Европейски образован! Деликатного воспитания – вы только посмотрите, с каким изящным достоинством целует он ручку даме, как уверенно и непринуждённо делает пируэты на паркете в менуэтах и полонезах! А его манерам и этикету вежливости не грех поучиться многим потомственным дворянам! И при всём том прошёл огонь, воду и медные трубы среди диких кровожадных головорезов! Ну, надо же! А с виду и не подумаешь! Совсем молоденький… Благородные матери семейств, имевшие на руках дочек на выданье, тоже вздыхали, глядя на него: уж так хорош собой! И талантлив, и бесстрашен, и богат, и знатен (султан! – это вам не кошка чихнула! экзотично, правда, но для славы – самое то!). И венец всех ахов – обласкан царём!
   Чокан вошёл в моду. Сначала его это забавляло. Но быстро наскучило. Больно весело – глубокомысленно внимать пустопорожней болтовне самодовольного барина и помалкивать, когда на языке так и чешется язвительный ответ. Среди девиц, стрелявших в него глазками, попадались прехорошенькие. Но что они знали о настоящей жизни? Смешно даже подумать, что кто-то из них мог вскочить на горячего коня и нестись по степи навстречу ветру. Что говорить о чувствах салонных барышень! Разве может пылать неугасимым огнём их душа? Изнеженная и избалованная, взращённая на французских любовных романах, слащавых и слезливых, она способна лишь тлеть и дымить… А менять родную степь на пышное великолепие Петербурга Чокан не собирался. И он всё чаще под тем или иным предлогом стал вежливо отказываться от приглашений.
   Нынешнее – конечно же, им не чета!
   Елена Павловна великолепно образована. С юности тяготеет к разным наукам и усердно постигает их суть. Потому учёные, европейские и отечественные, если случалось с ней иметь беседу, поражались широте её взглядов и разносторонним знаниям. И не только они. Она встречалась с православными священнослужителями. Говорят, архиепископ херсонский Иннокентий был загнан в тупик её вопросами и униженно просил время, чтобы доискаться в богословских книгах ответов, на которые сам не имел дерзости строить измышления. Она, немецкая принцесса, воспитанная во Франции, перед венцом с великим князем Романовым Михаилом Николаевичем, приняла православие и с тех пор говорила: «Я русская!». И это были не пустые слова. Историю принятой веры она знала назубок, но что гораздо важнее – искренне прониклась ею, приняв всей душой.
   Чокан, поглощённый размышлениями, прошёлся по комнате. И вдруг ухмыльнулся. Что ж, у них немало общего. Она, немецкая принцесса, стала великой русской княгиней. Он, степной принц, инородец, стал русским офицером.
   Надо ли говорить, что по приезде в столицу он сразу же встретился с бесценным другом своим Достоевским? В этой семье он был своим, родным. Потом знакомства его с литераторами, общественными деятелями и просто интересными людьми стали расти в геометрической прогрессии. Чокан, наконец-то, попал в атмосферу людей, с которыми говорил на равных. Здесь его понимали, и интерес вызывали он сам и его идеи, а не достаток или высота общественного положения. Он был уверен, что встретится у княгини с кем-нибудь из своих новых друзей-знакомых, и это его несколько успокаивало…
   – Господин, пора ехать, – в дверь заглянул денщик, подобострастно склонившись, но не сводя с штаб-ротмистра лупоглазых татарских гляделок.
   Волна гадливости взвилась смерчем, ударила в голову, опередив рассудительность и хладнокровие, и Чокан рявкнул, выплеснув свою злость:
   – Я сам знаю, куда и когда мне ехать!!! Закрой дверь, хам!!!
   Денщика как ветром сдуло.
   Взгляд упёрся в начищенную до блеска ручку, в висках заломило. «Вот ещё мне головная боль!» – он с досадой провёл рукой по лицу, приходя в себя. Не сдержался, чёр… шайтан!
   Этого денщика, Мухаммедзяна Сейфульмулюкова, к нему пристроили тотчас по приезде. Как же! Забота о путешественнике, перенёсшем тяготы и опасности, рисковавшем жизнью. Только намётанный глаз разведчика провести не удалось. Шпионит, гад! Своей смекалки Чокан не обнаружил, даже виду не показал. Пускай себе. Не век же ему коротать в Петербурге. Уедет в степь и – ар-р-риведерче, мой мио Мухаммедзян! С другой стороны, кто его, этого Валиханова, вернувшегося из-за кордона, знает, предусмотрительность тайной службы понять можно: осторожность – первая забота. Но всё равно было противно. Даже обидно. Тем более что денщика подобрали (нарочно или случайно?) из рода, люто ненавидящего отца Чокана, Чингиза. Сейфульмулюковы – давние враги их семьи. Так или иначе сей фрукт ничего, кроме отвращения, не вызывал. И штаб-ротмистр старался как можно меньше к нему обращаться. Однако пронырливая шельма являлась без зова под тем или иным предлогом, угодливо кланяясь и цепляясь глазками за каждого гостя, растопыривала уши, ловя неосторожные слова и, кажется, сосчитала не только все пуговицы у него на мундире, но и все бумаги на столе. Обычно Чокан сдерживался и хранил внешнюю невозмутимость, но сейчас осточертевший шпик застал его врасплох, и он сорвался.
   Пока он стоял и морщился от неприязни, раздался стук в дверь, и денщик бросился открывать.
   Чокан в первую минуту мысленно застонал, представив себе назойливого племянника, которого навязал ему Гасфорд в сопровождение. Обижаться на генерала было невежливо, всё-таки старался, как мог, заботился о нём, оберегал. Жертва его заботы надеялась, что Гази передаст депеши губернатора в Оренбурге, Казани адресатам и вернётся. Ан нет! До самого Петербурга тащился за охраняемым объектом. Хорошо, хоть в другом вагоне ехал. Из разговоров пассажиров и проводников Чокан знал, что Гази в поезде вёл себя шумно, разгульно, однажды дело чуть до драки не дошло. Может быть, выполнял предписание Гасфорда оттягивать на себя внимание? А вот в Петербурге он уже не давал прохода дяде. Напрашивался составить ему компанию в визитах к важным людям, млея от высокопарных представлений знатным особам. Возможно, его поведение и диктовалось распоряжением генерала, но что-то Чокану подсказывало, что его племянник куёт железо, пока горячо. Другими словами, не упускает случая, пока лучи славы ласкают их фамилию, чтобы расположить к себе влиятельных лиц и сделать карьеру, взлететь наверх на чужом горбе (разумеется, на его, Чокановом), не ударив палец о палец. В конце концов, отбросив всякую деликатность, он решительно высказал племяннику, что был бы ему очень признателен, если бы он не обременял его своим обществом и не путался у него под ногами. Гази не проявил ни обиды, ни разочарования и тотчас уехал в Омск. То ли не желал портить отношения с дядей (они ещё очень и очень пригодятся), то ли вспомнил, что не уполномочен Гасфордом таскаться хвостом за Чоканом по Петербургу. Но так или иначе от своего присутствия избавил. Штаб-ротмистр освобождено вздохнул при мысли, что визита Гази опасаться глупо. Тогда кто бы это мог быть? О встрече, тем более в это время, он ни с кем не договаривался.
   Гриша Потанин! Вот счастье-то! Друзья обнялись.
   – Ты и дома с мундиром не расстаёшься? – посмеиваясь в пышные усы, подковырнул желанный гость.
   – Так и сплю в нём, – поддержал шутку Чокан, – заворачиваюсь, как Обломов в свой халат. Надо же прочувствовать все прелести нового положения!
   Земляк ничуть не удивился, что однокашник по кадетскому корпусу успел ознакомиться с литературной новинкой, вышедшей из-под пера цензора Гончарова, кстати, тоже путешественника. Он всегда был жаден до чтения, и угнаться за ним, тем паче обскакать книгочея ему никогда не удавалось.
   Взгляд Григория тем временем упал на красивую открытку-приглашение на столе с вензелями царской фамилии:
   – О! Так ты собирался ехать? Я помешал?
   – Ты, друг мой, помешать мне не можешь, даже не надейся! – и, взяв его двумя руками за плечи, усадил на диван. Круглые маленькие очки недоумённо поблёскивали, и Чокан не стал дожидаться новых предположений приятеля, сообщил ему:
   – Еду. К великой княгине Елене Павловне…
   – О-о! – опять начал подыматься Потанин, но хозяин прижал его плечи, не позволяя встать.
   – Время ещё есть. Успеем поговорить.
   – Я, собственно, ненадолго, – начал извиняться Потанин, испытывая неловкость, что вклинился, когда на кону такой визит.
   – Сиди-сиди, ничего не горит, – хозяин плюхнулся рядом. – Рассказывай, что нового.
   – Я был у Семёнова.
   – И?
   – Поздравляю тебя! Твои «Очерки Джунгарии» будут изданы в «Записках русского географического общества» в будущем году. В первой и второй книгах!
   – Я знаю.
   – Откуда?! Об этом пока не говорят.
   – От Бекетова. Андрея Николаевича.
   – Ты был у него? – Потанин неверяще уставился на Чокана. – Зачем?
   – Был. Уже несколько раз. Он сам меня зовёт. Видишь ли, ему поручили подготовить к печати мою рукопись…
   – А-а, понятно.
   – У них замечательная семья. И – представляешь? – Бекетовы – наши земляки! Елизавета Григорьевна, его жена, – дочь того самого Карелина, который до сих пор живёт в Оренбургской губернии.
   – Ну, стало быть, вам было о чём говорить. Впрочем, что я? Ты с чёртом лысым найдёшь общий язык!
   Чокан, даже глазом не моргнув на издёвку, в которой восхищения и зависти было больше, чем желания поддеть, продолжал:
   – Удивительная фамилия! Елизавета Григорьевна, конечно, поведала мне не все родовые связи, но и того, что я узнал, хватило. Бекетовы и землицу на Ангаре открывали, и на театре отметились, и в науке, один даже партизанил с Денисом Давыдовым, а в родстве – с Карамзиным, поэтом Дмитриевым, Аксаковыми, Тургеневыми… Потрясающе!
   – Я вижу, весь учёный мир столицы стал твоей средой. Ты в нём как рыба в воде.
   – Литературный – тоже. Далеко не весь, конечно, но жаловаться – грех. Кстати, ты помнишь Митю Менделеева?
   – Сына Катерины Ивановны Капустиной? От первого брака? Как же! Ты рассказывал: вы подружились…
   – Ну, подружились – громко сказано. Так… детские шалости. Он приезжал домой на каникулы… Так вот. Андрей Николаевич сказал, что Дмитрий скоро возвращается в Петербург из Гейдельберга. Вот тогда, я думаю, подружимся.
   Они ещё долго говорили. Обсуждали новости, неотложные дела, старых и новых знакомых. Наконец, Чокан спохватился:
   – Пора.
   Потанин тоже встал, взял пальто.
   – Мухаммедзян! Шубу! – голос приятеля, пару минут назад звучавший сердечно, оделся в стальные латы и требовал беспрекословного повиновения. Бывший однокашник даже вжал голову в плечи, словно его хлестнули кнутом.
   Он с изумлением наблюдал, как подскочивший денщик старательно навешивает на плечи господину меха, оправляет, разглаживает. А друг его стоит с надменным лицом и задранным подбородком, застыв статуей, и не торопится отпускать слугу. В голове промелькнуло: как портит людей слава, прежде такой спеси за киргизским мальчиком не водилось. Когда же денщик вышел, с Чокана будто водой схлынула чванливость, и на губах заиграла одна из самых ядовитых его ухмылок. Он не удержался и процедил сквозь зубы:
   – Пусть знает своё место, мразь!
   Потанин, уже на улице простившись с другом, долго глядел в след удаляющейся пролётке. И думал: что это было? Самодурство зазнавшейся знаменитости? Но в разговоре он не почувствовал, чтобы штаб-ротмистр кичился своим положением. Да и в прежние встречи он вёл себя по-человечески. Или здесь что-то другое?

Глава 5
Награды

   Вот он и в святая святых! Массивные мраморные колонны, подпирающие недосягаемый свод, разрисованный потолок и стены, барельефы у самого карниза, огромное строгое зеркало в резной раме над камином, высокие, выше человеческого роста, вытянутые окна в обрамлении тяжёлых портьер, драпированных волнами. Под ногами – крупный орнамент паркета, составленный из разных пород древесины, начищенный до блеска. Над головой – роскошная люстра, сверкающая хрустальными гроздьями подвесок в свете множества свеч над ними. Да не одна люстра. А ещё канделябры – на камине, в простенках. Гостиная иллюминирована по случаю очередного четверга.
   В зале полно гостей. Некоторые сидят на резных деревянных стульях или кушетках возле небольших круглых столиков, беседуя, другие переходят с одного места на другое, увидев знакомых или для знакомства.
   Чокан перевёл дух. Слава Аллаху, он не в числе первых. Вот что значит дальновидно затянуть беседу и отодвинуть время своего появления. Как бы он выглядел, примчавшись, словно ошпаренный, прежде других?
   Он отыскал глазами хозяйку, сидевшую недалеко от камина, и пошёл прямиком к ней «отдать салям».
   Старость не красит человека. Но Елена Павловна в свои пятьдесят четыре года не казалась старой. Одухотворённое лицо, благородство, живой блеск в глазах и непритворный интерес, обращённый к собеседнику, располагали к общению, а изящная курносинка придавала её облику трогательности, сокращала дистанцию. Штаб-ротмистр был поражён её красотой, которая не полиняла со времени, когда с неё, юной, писали портреты именитые художники, только стала солиднее, увереннее. Она сразу его заметила, обратив в его сторону внимательный взор. А он прямо так и сказал, остановившись в трёх шагах перед ней:
   – Салям алейкем, Елена Павловна! – чего прикидываться-то? Монгольское лицо изрядно его аттестует само по себе. Да и она знает, с кем имеет дело. «Ваше Высочество», с которым он намеревался обратиться, не выговорилось: здесь не официальный приём при дворе, где иерархия чинов и званий превыше всего, да и публика весьма разношёрстная. Нет смысла кичиться высоким служебным положением или родовитостью, не за тем собрались. – Позвольте представиться: штаб-ротмистр султан Валиханов.
   Его открытость, достойная степного принца, привела её в восторг. Одарив красавца-офицера материнской улыбкой, она указала на место рядом с собой, приглашая принять участие в разговоре.
   И только теперь Чокан разглядел остальных гостей. Рядом с княгиней стоял, опершись рукой на спинку кушетки, её преданный друг и его хороший знакомый Николай Алексеевич Милютин, который улыбчиво ему кивнул. Товарищ министра внутренних дел. У него и его брата Дмитрия Алексеевича, тоже товарища министра, штаб-ротмистр бывал не раз и хорошо сошёлся с обоими. Но с первым его связывали более тёплые отношения. Может быть, благодаря его реформаторским идеям, которые сын степи принимал близко к сердцу, ибо они касались и его народа. Поговаривали, что император Александр считал инициатора реформ «красным», «революционером» и не шутя рекомендовал исправить свою репутацию. А вот княгиня любила его как близкого друга и единомышленника.
   – …это Франция и Италия воевали против Австрии. А Россия сохраняла нейтралитет…
   – …Россия уже довольно навоевалась. Наполеон, Кавказ, Крым…
   – …настало время миротворческой деятельности…
   Разговор, начавшийся до Чокана, продолжался, но суть его он быстро уловил, хоть пока и помалкивал.
   Вдруг он почувствовал на себе пристальный взгляд и повернул голову. Ну да. Чему удивляться? Министр иностранных дел князь Горчаков тоже здесь. Они встречались не раз по делам службы. Александр Михайлович весьма интересовался правнуком Аблая, рассчитывая, как он признавался (да Чокан и сам понял: не каждому киргизу оказывают такой радушный приём и обсуждают с ним политические вопросы), решать азиатские проблемы через его посредничество. Рядом с ним – молодой путешественник и дипломат Игнатьев, получивший чин генерала в 27 лет, тоже с интересом поглядывающий на султана.
   – А вот теперь Англия и Франция выслали карательные отряды в Китай. И те, подавив сопротивление, дошли до Пекина.
   Чокан помнил, как Горчаков жадно читал его кашгарский отчёт: о маньчжурских династиях в китайских западных колониях, о ненависти народа Восточного Туркестана к своим завоевателям, об успехе русских товаров на азиатских рынках и о хлопке…
   – Война в Северных американских штатах, безусловно, перекроет торговлю хлопком, – услышал штаб-ротмистр голос министра. – Его перестанут поставлять в Европу, а до Российских пределов он тем более не дойдёт. Но хлопок выращивают не только восставшие американские негры. Эта культура имеет гораздо более древние корни на Востоке. Азиатские страны производят хлопок высокого качества и будут только рады сбывать его нам. И не только сырец, а уже готовые ткани. Да вот спросите у господина Валиханова. Он только что вернулся оттуда.
   Настал черёд киргизской знаменитости открыть рот, повествуя об азиатских рынках, о высоко ценимых там русских товарах и уступающих им по качеству и дешевизне английских. Волнение, до сих пор терзавшее его, мгновенно схлынуло, как только он заговорил о предмете своего исследования. К тому же убедившись, что этот предмет вписывается в злобу дня. Впрочем, другие рты тоже не закрылись, жадно выспрашивая подробности и смеясь над едкими замечаниями путешественника. Голос штаб-ротмистра звучал твёрдо и уверенно, к его собственному удовлетворению, мысли текли ясно, без сбивчивости:
   – …правда, в последнее время европейские мануфактуры стали чаще появляться в Кашгаре. Например, глазговский муслин, необходимый каждой женщине для чадры… Сказать по совести, красавицы Малой Бухарии предпочитают лица не прятать, – шепоток волнами всколыхнул слушателей: «О-о-о! На Востоке такого нигде не встретишь!», «Любопытно!», «Даже представить трудно!», другие гости только недоверчиво качали головами, не сводя глаз с рассказчика, – и женщины там имеют гораздо больше свободы, чего не скажешь о среднеазиатских ханствах. Потому чадру носят редко, главным образом – для торжественных церемоний, отправления обрядов, – Игнатьев, недавно вернувшийся из Китая, только покручивал чёрный ус, улыбаясь. – Швейцарские ситцы и красный бумажный кашемир привозят через Коканд, и они чрезвычайно нравятся, их всегда раскупают с охотой. Вот если бы наши фабриканты более применялись ко вкусам азиатцев, то английские товары были бы вытеснены совершенно. Доказательством сему служит пример. В Бухаре и Коканде носили чалму из белого муслина, который привозили из Индии. Это было всего несколько лет назад. Теперь же его доставляет Россия. И что вы думаете? Ввоз английских муслинов прекратился. Русский товар много превосходит британский видом и свойствами, к тому же привозится не кружным путём через полсвета (а транзит стоит немало, львиную долю настоящей цены, особенно через Гималаи в Тибет, где совершенно отказались от индийских поставок) и дешевле. Экономика, господа! Точно так же наше сукно, прочное и ноское, вытеснило английское не только в ханствах, но и во всём Китае. Нанки фабрики Меденцова в большом ходу в Кашгаре и дальше – в Тибете, в Кабуле.
   – А что вы имели в виду, Чокан Чингизович, говоря о вкусах азиатцев? – Елена Павловна внимала разговору с живейшим вниманием, её интересовало всё. Она прекрасно понимала, что взаимная торговая выгода бывает надёжнее дипломатических сражений и гасит политические разногласия держав в разы быстрее и легче. – И чем британские ситцы хуже наших?
   Штаб-ротмистр посмотрел княгине прямо в глаза, и на душе потеплело. Столько искреннего участия и поддержки увидел он в них. А это дорогого стоит!
   – Англичане, Ваше Высочество, сумели угодить туземному населению расцветкой, но не качеством. Кашгарки (да и китаянки) любят яркие цвета – люстрин, кумач, мужчины – тёмные сукна, впрочем, красный тоже. Одеваются броско, живописно. Однако британские краски быстро линяют, не имея стойкости, и оттого недолговечны в отличие от наших.
   – А что ещё из наших изделий в ходу? – княгиня чуть склонила голову, любуясь юным султаном, о котором нынче в столице столько говорили. Она знала, сколько ему лет. И никак не ожидала встретить такой зрелости. Не только ума, суждений, что само по себе удивляло и притягивало. Но и внешнего облика. Герой-дипломат Игнатьев, недавно привёзший из Пекина договор о торговых сношениях и утверждении границ, подписанный богдыханом, выглядел с ним ровесником (семь? восемь лет разницы?). Его многие считали авантюристом, рисковым и везучим, который умел выворачиваться и добиваться успеха в делах, не под силу другим. Нет, Николай Павлович, пожалуй, смотрится даже моложавее… как-то яснее, по крайней мере, без отпечатка пережитого. Подумаешь, что не Игнатьев, а Валиханов старше семью годами. Видать испытания, выпавшие на его долю, немилостиво перекатили молодца.
   – В хорошем ходу железные изделия. Но они в значительных массах требуют много вьючного скота и быстро портят спины верблюдам. Зато металлическая мелочь, вроде подносов, замков и прочего, продаются с большой выгодой. И всё-таки главный предмет кашгарской торговли – чай. Он не в пример лучше бомбейского, разнообразнее, с неповторимым букетом ароматов и вкуса. Тем паче, как считают азиатцы, морские путешествия дурно влияют на его качество, превращая в лежалое сено. И англичане никак не могут победить этот изъян, – Чокан краем глаза заметил, как фрейлины Елены Павловны, сидящие перед круглым столиком, накрытом чайными приборами, переглянулись. Княгиня Одоевская отставила чашку на блюдечко, не донеся до рта, а княжна Львова даже наклонилась понюхать содержимое своей чашки, уморительно сморщив нос. Замечать такие курьёзы в свете было не принято, и штаб-ротмистр позволил себе улыбку лишь кончиком губ, скрытых усами. – Мы через Чугучак и Кульджу получаем в основном байховый и калмыцкий кирпичный, но главная элита: цабет, фу, атбаш и зелёный чай – почти не привозят в эти города. Монополия чайного импорта тоже может стать нашей, ибо продовольствие края скотом, которого там держат крайне мало за недостатком пастбищ, будет зависеть от нас.
   – А хлопок? – нетерпеливо напомнил Горчаков.
   Чокан, который уже докладывал министру об этом вопросе, понял, что спрашивает он не для себя, а для других присутствующих, высокопоставленных и власть предержащих лиц, от мнения которых многое зависит.
   – Хлопок – тоже. Кашгарский хлопок своими достоинствами гораздо выше среднеазиатского, ибо кашгарлыки умеют обходиться с ним как должно и не снимают раньше времени, недозрелым, как в Коканде. А их бумага считается лучшей на территории Шести городов. Прибавьте к этому хотанский шёлк, превосходящий бухарский и кокандский. Притом что они не прилагают старания для воспитания шелковичных червей и улучшения их породы. Однако если возвысится спрос на вывоз шёлка, думаю, это небрежение прекратится, а производство товара увеличится.
   Благодарная слушательская аудитория ещё долго сыпала вопросами, так что Чокан мало не охрип, отвечая на них. В конце концов, князь Горчаков сказал:
   – Пришла пора думать об обустройстве фактории в Кашгаре. Учитывая подписанный в Пекине договор о торговле, думаю, судьба её решится положительно в самое ближайшее время.
   Сердце Чокана ёкнуло и остановилось. Министр выразительно посмотрел на штаб-ротмистра и добавил:
   – С назначением консула тоже проблем не возникнет.
   Потом гости разошлись по группкам, по парам, и в разных концах гостиной начались другие разговоры. А Чокан остался подле Елены Павловны, ибо она сама завязала беседу:
   – Девочкой я жила в Париже и училась в пансионе мадам Кампан. Вместе со мной училась дочь Жоржа Кювье. Он часто навещал её и даже читал лекции в пансионе…
   Чокан, услышав имя знаменитого учёного-естествоиспытателя, встрепенулся, у него загорелись глаза.
   – …потом мы часто встречались вне пансиона. Сначала благодаря дружбе моего отца с месье Кювье, потом я стала одной из самых его прилежных учениц…
   Гутковский тоже увлекался статьями Кювье и заразил любознательного кадета, который перечитал все его работы. Помнится, вместе с Карлом Казимировичем они часто обсуждали его идеи и открытия.
   Милютин, также оставшийся на прежнем месте возле кресла княгини, воспользовался паузой и с улыбкой ввернул:
   – Покойный император Николай Павлович говорил: «Елена – учёный нашего семейства; я к ней отсылаю европейских путешественников. А если приходят священнослужители и разговор заходит об истории Православной Церкви – тем паче, она им расскажет больше, чем они сами знают».
   Остаток вечера проговорили втроём, обсуждая теорию катастроф Кювье и примеривая её на цивилизации людей.
   На прощание Елена Павловна сказала:
   – Я счастлива, что познакомилась с вами. Такой человек, как вы, Чокан Чингизович, может многое сделать для своего Отечества. Вы повидали мир, ваши знания превосходят самые смелые предположения. Вы лучший представитель своего народа, я бы даже сказала – уникальный.
   – Ковалевский Егор Петрович называет его гением, – поддакнул Милютин.
   Губы княгини тронула улыбка:
   – Я думаю, он не преувеличивает, ибо, без всякого сомнения, нынешние рассказы господина Валиханова не идут ни в какое сравнение с тем, что он представил директору Азиатского департамента, – она снова посерьёзнела и продолжила свою мысль: – Что же касается идей преобразования в степи… они ничуть не уступают реформам Николая Алексеевича, – Милютин с улыбкой поклонился, одновременно благодаря княгиню за похвалу и соглашаясь с ней. – И я буду только рада оказать вам содействие по мере моих возможностей. Но… – возникшая пауза встревожила штаб-ротмистра, приготовившегося вкусить ложку дёгтя, – думаю, что наибольшую пользу своему народу вы принесёте, живя вместе с ним. Вы в степи не только образец для подражания, а активный деятель, несущий свет и прогресс.
   Кажется, Чокан покраснел, ибо эта женщина читала его душу и высказывала то, что, пройдя через долгие размышления, уже оформилось в твёрдое, обдуманное решение.

   ***

   Чокан вышел на просторное крыльцо Михайловского замка, на ходу натягивая перчатки. Швейцар, провожающий гостей княгини, громким поставленным голосом выкликнул:
   – Экипаж господина штаб-ротмистра султана Валиханова!
   Запахнув шубу от ветра (вобщем-то, не такая уж и морозная зима в столице, в степи бывает крепче!), он объявил вознице, замершему с вожжами в руках в ожидании приказа:
   – К графу Блудову.
   Встречный ветер бросил колючую сухую крупку в лицо, Чокан приподнял воротник. Широкая улица, по которой неслись его санки, расступалась, отгоняя по обе стороны толчею. Другие экипажи, не столь резвые, сторонились, освобождая дорогу лихачу. Поздний вечер застал столицу не в полудрёме, а гуляющей по заснеженному проспекту. Мимо летели обрывки фраз, смех, храп чужих лошадей и топот копыт. Казалось, что не он мчится вперёд, а величественная громада города летит ему навстречу с каменными объятиями. На память пришли строчки Пушкина: «Люблю тебя, Петра творенье…». Воистину, можно ли было его не любить!
   Он не смущался поздним часом своего визита. Семидесятипятилетний граф Дмитрий Николаевич исправно приглашался на все четверги Елены Павловны, но не мог себе позволить являться туда регулярно в силу возраста и здоровья. Однако на память не жаловался и ум имел бойкий, живо интересующийся всем происходящим. Бывшего у графа накануне четверга Чокана Блудов строго-настрого обязал из Михайловского замка ехать прямиком к нему, чтобы в подробностях поведать о том, кто там был и что говорил. «Хоть среди ночи, друг мой! Меня сон не берёт в положенное время, как прежде. Часа на два забудусь, а потом хоть глаз выколи. Я и днём могу подремать. А вам постелим в опочивальне, будете спать королевичем!».
   К графу Блудову ввёл Чокана Ковалевский, как он сам полушутя-полусерьёзно говорил: «Прежде чем шагать вперёд, оглянись назад, познай день вчерашний». Дмитрий Николаевич в пятнадцать лет поступил на службу в Московский архив. Потом, уже живя в Петербурге, он по поручению императора Николая I занимался описанием документов времён Петра I и Екатерины I, покойного Александра I, императрицы Анны Иоановны, секретных донесений о самозванке-княжне Таракановой, об обстоятельствах прихода к власти императора Николая I и прочих важнейших бумаг, доступ к которым далеко не каждому смертному был открыт.
   Стоит ли говорить, каким подарком для Чокана стало знакомство с этим человеком! Он сам корпел над старинными рукописями, изучая историю тюркских племён, составляя родословную своего народа, покупал их, когда выпадал случай. Но о таких масштабах и мечтать не смел. Нет, сметь-то он смел, отчего же не помечтать? Но мечты и возможности, как водится, глядели в разные стороны. И вот выпал уникальный случай общения с корифеем архивов, потому-то степной историк с такой жадностью внимал каждому слову графа, и эти беседы стали для него настоящей наградой.
   Работа в архиве свела Блудова с Карамзиным, когда тот писал «Историю государства Российского», и связала искренней дружбой на всю жизнь. К помощи графа в поисках исторических источников прибегал Пушкин в пору изучения истории Петра Великого. Впрочем, с Пушкиным Блудова связывали тёплые дружеские отношения ещё со времён «Арзамаса». Это литературное общество было создано в 1815 году, и в числе основателей его числился Дмитрий Николаевич, у него дома на Невском проспекте и собирались. Несмотря на то, что «Арзамас» через три года распался, его деятельность сказалась не только на дальнейшем развитии литературы вообще, но и оставила неизгладимый след в сердцах самих членов общества, для которых остроумные (порой весьма едкие) поэтические дуэли с противниками из шишковской «Беседы», кроме доставления морального удовлетворения, популярности среди читающей публики, были хорошей школой, вырабатывающей литературный вкус и оттачивающей язвительный стихотворный слог. Тёплые дружеские отношения, сложившиеся под сенью шутливых поэтических муз, они пронесли через всю жизнь, которая развела их пути-дороги в разные стороны, и лишь случай нет-нет да и позволял им время от времени пересекаться.
   Чокан, конечно, не застал время тех литературных сражений, родившись двадцатью годами позже, однако слава арзамасцев достигла даже их сибирской глуши. И он, будучи юным кадетом, листая столичные журналы, которые ему любезно предоставляли и инспектор классов (по сути директор) Ждан-Пушкин, и учитель истории Гонсевский, и Гутковский, и семья Капустиных, неизменно привечавшая его как родного, знал, что творилось в писательских кругах Петербурга. Но тогда он даже помыслить не мог, что окунётся в самую гущу этой жизни. Такой притягательной и такой недосягаемой, почти сказочной, сочинённой…
   – Куда прёшь, раззява!!! – вопль возницы и последовавший за ним звучный свист хлыста выдернули штаб-ротмистра из полудремотных раздумий. Он разлепил глаза и подался вперёд, пытаясь разглядеть в снежном крошеве причину ярости своего кучера.
   Из-под взвившегося хлыста с проворством неуклюжего медведя метнулся человек. Его мотало из стороны в сторону. «Пьяный!» – догадался Чокан. Впрочем, судя по одежде, он не был нищим или бездомным, а скорее – мелким чиновником. Потрёпанная шинелишка была мятая и измаранная, видимо, не раз вывалянная на слякотной дороге, когда её хозяин терял равновесие. Люди на тротуаре расступались перед ним, одни – выражая сочувствие, другие – возмущение. Нарушитель спокойствия тем временем проковылял на недосягаемое для хлыста расстояние и, обернувшись к обидчику, разразился сквернейшей бранью. Заплетающийся язык с трудом ворочал пудовые слова, так что их смысл скорее угадывался в клубке брехучести. Он даже вздёрнул костлявый кулак, грозясь намять бока Ваньке-извозчику… однако не удержался на ногах и кулём повалился в снег. Толпа зароптала громче. Но тут раздался свисток квартального, и страж порядка вместе с дворником протолкался к пьяному. Как его поднимали и чем кончился инцидент, штаб-ротмистр уже не видел, поскольку кучер дожидаться разборок не стал и погнал дальше. Почему-то сразу вспомнились бедный чиновник Башмачкин из «Шинели» Гоголя и Макар Девушкин Достоевского. «Бедные люди»… Да-а… Блистательная столица поражала не только роскошью, парадным великолепием, но и жалкой, бесприютной нищетой. Торжественные фанфары, сопровождавшие пышные формы легендарного города, которые всегда звучали в голове, когда Чокан ими любовался, как-то незаметно сникли и замолкли. А глаза непроизвольно стали цепляться за одинокие фигуры, сгорбившиеся от холода, выхватывать среди прохожих молодых людей в студенческих фуражках, одетых в лёгкие сюртуки и пальто – не по погоде, глубоко прячущих озябшие руки в карманах. Вон нищенка в лохмотьях, с надеждой протягивающая ладонь к проходящим мимо барыням. Шарманщик, уныло крутящий ручку скрипучего ящика, заикающегося однообразными повторами, а рядом – мальчик с картузом в руке, собирающий мелкие монетки от щедрот гуляющей публики. В степи он тоже видел бедноту, но здесь она была другая… Хотя её каким боком не поверни – краше не станет. Да, он знал, что иная голытьба сама виновата в своём плачевном состоянии: только попадись в руки монетка – стремглав летит в питейное заведение утопить «соломинку», способную удержать на плаву. Но далеко не все таковы. А сколько находится богатеев, которые безнаказанно дурят простаков, наживая на том состояния? И букву закона для них не подберёшь, чтоб уличить… И в степи… неграмотный народ, боящийся властей как чёрт ладана, легко обирать что ушлому нахрапистому соседу, что нагрянувшим «по долгу службы» казакам. Хорошо, что начавшиеся реформы не обошли вниманием свод судебных законов. Может быть, удастся навести порядок… ну, хоть относительный. Сначала здесь, в России, потом – в кайсацкой степи. Которая хоть и далеко от столицы, но все преобразования у русских накладывают отпечаток на жизнь кочевых аулов, начинают меняться порядки, понятия о справедливости…
   Возок затормозил у четырёхэтажного особняка, не доезжая двух домов до угла Литейного проспекта… №80… Перед славной историей этого дома будут благоговеть потомки. А он, султан Валиханов? Он тоже благоговеет. Да. И трепетно вступает на порог, помнящий следы Пушкина, Жуковского, Батюшкова, Дениса Давыдова и… и многих, многих других, что составляют гордость Отечества. Здесь, в голубой гостиной, арзамасцы собирались по четвергам (везёт этим четвергам! Как выбирают этот день? Методом тыка? Или он обладает особым, магнетическим притяжением?).
   «День вчерашний» ожидал штаб-ротмистра в своём кабинете, куда проводил его лакей. В столь поздний час Чокан не ожидал увидеть графа одетым в светлые брюки, мягкий замшевый сюртук и белую рубашку, правда, без галстука и с расстёгнутой верхней пуговкой. В привычку русского барина вошло заворачиваться в обломовский халат, особенно на ночь глядя, и шмыгать по полу домашними тапками без задников. Дмитрий Николаевич был обут в светлые туфли. Он поднялся из кресла навстречу гостю, ступая легко и бесшумно.
   – Де́ржите слово, юноша, – он протянул обе руки для приветствия по восточному обычаю. – Весьма похвально.
   Мягкость хозяина в обращении с оттенком добродушной насмешливости привели Чокана в прекрасное расположение духа, мигом схлынула скованность, и он почувствовал себя если не дома, то по крайней мере у старого друга. Понятно, почему арзамасцам так вольготно было здесь сочинять, шутить, да и просто собираться компаниями.
   Пока штаб-ротмистр, усаженный в кресло, рассказывал о приёме в Михайловском замке, а старик, расположившийся напротив подле маленького круглого столика, с живым интересом внимал ему, лакей принёс на серебряном подносе чай и печенье, молча расставил чашки тончайшего фарфора и, повинуясь лёгкому взмаху хозяйской руки, удалился.
   Граф слушал внимательно, изредка вставляя замечания, вроде: «Да, Англия меряет политическую выгоду одними торговыми барышами, понятия добрососедства и содружества напрочь отсутствуют в её представлениях», однако, когда Чокан замолк, разглагольствовать о внешней политике не стал, а переключился на другую тему.
   – У вас большое будущее, друг мой, – заявил он после недолгой паузы, внимательно, с улыбкой глядя на своего гостя, словно подводя итог своим соображениям. – Далеко не каждого природа дарит столькими талантами, и не каждый умеет их развить, а главное – употребить наилучшим образом.
   Чокан смутился. Похвалы всегда приятно слышать, особенно если знаешь, что звучат они не из лести и лукавства, не ради шкурной выгоды, дабы приобрести могучее покровительство, а вместе с ним чины, должности, богатство. Однако ему казалось, что здесь, в России, слишком преувеличивают его скромные достоинства. И потому испытывал неловкость от подобных речей, исходящих от людей, которые сами достойны были восхищения и до которых ему, как он полагал, ещё тянуться и тянуться, чтобы встать вровень.
   – Что вы собираетесь делать дальше? Есть какие-нибудь планы?
   – Собираюсь вернуться в степь…
   – Как?! – лицо президента Академии наук выражало неподдельное изумление. – С вашими способностями! Знаниями! Зарыться в глуши! – он всплеснул руками и с досадой хлопнул себя по коленям. – Здесь, в столице, простор для вашей незаурядной личности, для карьеры! Насколько мне известно, вы нарасхват не только у светил науки, но и у военного ведомства. Как вы умудряетесь всё успевать, никому не отказывая, и не разорваться на части – загадка для многих. Егор Петрович говорил мне, что вы, помимо прочего, ещё и прекрасный художник, и талантливый картограф. Понятно, почему Генеральный штаб немедленно оформил вас в свой штат. Такого бесценного сотрудника терять преступно!
   – Так ведь я и не отказываюсь от службы! – запротестовал Чокан против подозрений уклониться от дел. – Я и сейчас только тем и занимаюсь, что составляю карты Средней Азии и Восточного Туркестана в военно-учёном комитете…
   – Один?!
   – Господь с вами, Дмитрий Николаевич! Их больше ста пятидесяти! Я руковожу картографами и отслеживаю точность, делаю поправки, основываясь на своих чертежах и зарисовках. Кроме этого, читаю лекции в Географическом обществе, учёные-ориенталисты [10 - Ориенталисты – востоковеды.] крайне заинтересованы в привезённых мною материалах…
   – Ещё бы! – понятливо согласился граф. – В тех краях никто не был. А учёба? Вы говорили, что намерены поступить в университет.
   Чокан пожал плечами:
   – Да, собирался. Но оставил эту затею.
   – Почему?
   – Оказалось, что мои знания много превосходят университетский курс. Я добыл их не только в путешествии, но и по многочисленным письменным источникам. Впрочем, некоторые лекции я посещаю как вольнослушатель…
   – Так почему же вы хотите вернуться в степь? Сколько я помню из истории, все азиаты, попадая в столицу, добивались расположения представителей власти и стремились закрепиться здесь на службе. Взять хотя бы султана Малой орды Ширгазы, о котором я вам рассказывал. Служил в адъютантах при графе Зубове, фаворите Екатерины. Но добился столь высокого положения в военных сражениях, с оружием в руках заслужил чины и звания, сделал карьеру. Ваши же гениальные мозги стоят много дороже подвигов на поле брани. Стоит лишь пальцем шевельнуть…
   Чокан перебил мудрого старика, хоть это было и не в его правилах. Иначе тот увлёкся бы ещё больше и совершенно напрасно:
   – В степи я нужнее.
   Блудов остановился на полуслове с открытым ртом да так и замер. Было видно, что в голове его проносятся догадки, одна другой изобретательней, наконец, он закрыл рот и понимающе кивнул. А Чокан улыбнулся:
   – Княгиня Елена Павловна тоже так считает. На прощание она сказала мне: «…наибольшую пользу своему народу вы принесёте, живя вместе с ним. Вы в степи не только образец для подражания, а активный деятель, несущий свет и прогресс».
   – Что ж… надо признать: ваш выбор заслуживает глубокого уважения. Другой в этой ситуации выбрал бы карьеру.
   Больше этот вопрос не обсуждали, а заговорили о насущных делах. Правнука Аблая интересовала законотворческая деятельность графа. Два «Свода законов», изданные под руководством Блудова, упорядочивали систему наказаний за уголовные преступления, разделяли власть судебную и административную, ликвидировали сословные суды и вводили суды присяжные. Это были реформы, способные устранить неразбериху, путаницу, неопределённость при вынесении приговоров и наказаний. Чокан жаждал разобраться в них досконально, ибо степные разбирательства грешили ещё большими недостатками, а порядок наводить рано или поздно (главное – не опоздать, хоть и кавалерийские наскоки ни к чему хорошему не приведут) придётся.
   Спать отправились глубокой ночью. Штаб-ротмистр лежал один в пышной постели и чувствовал себя, действительно, королевичем, но долго не мог заснуть. Вспоминались обрывки фраз, всплывали одиноко и разрозненно мысли, вынесенные из Михайловского замка и из кабинета Блудова. Он закрыл глаза, но одно слово назойливо и въедливо звенело в ушах, как голодный и злющий комар. Карьера! Хм… Вот и отец надеется, что поездку в Петербург сын использует со всей выгодой, чтобы добиться высокого положения, чинов и всяких привилегий, и потому, хоть и выговаривает ему за непомерные траты, шлёт деньги, дабы не выглядел хуже других. Коль уж Чокан вошёл в такую славу, надо ловить момент и возвысить фамилию Валихановых. Мало что в дорогу напутствовал, решил напомнить в письме: «… постарайся исхлопотать нам титул потомственных дворян, т. е. титул князей. Не упускай благоприятного времени, добивайся этого блага, оно полезно для тебя и твоего потомства…». Царским указом ханская власть отменена, дед Вали был последним ханом. И что ж теперь? Султан – белая кость на одну доску с простым киргизом поставлен? Да. Всё-таки киргизы тщеславны, как малые дети. Они не просто высоко ценят знаки отличия – медали, благодарственные грамоты, подарки, почёт, они не видят стыда в том, чтобы выпрашивать награды, как ребёнок конфетку. Ещё и хвалиться ими. И его семья здесь не исключение. Тьфу ты! Рассуждаешь, ваше благородие, будто сам не киргиз! Киргиз-то он киргиз, но вот… как-то язык не поворачивается для таких хлопот. А может, он просто вышел уже из того детского возраста, в котором пребывает степной народ? Может быть, его взгляды, его мировоззрение оторвали его от бесхитростной кочевой жизни земляков и позволили ему посмотреть на неё сверху, обозреть безгранично – от древних истоков до сегодняшнего дня и даже заглянуть за далёкую туманную черту, что зовётся будущим? Он долго мучился наказом отца, но даже представить себе не мог, как будет просить титул. Потом махнул рукой, с тяжёлым сердцем предчувствуя гнев отца. Ну не дано ему такого нахальства! Или такой детской непосредственности! Вот если не для себя, а для других – пожалуйста! Когда хлопотал о наградах Букашу и Мусабаю, совесть его не грызла, наоборот. Этим людям он многим был обязан. Да не он один! Экспедиция в Кашгар своим успехом была обязана им. Чокан писал ходатайства и на словах убеждал Ковалевского, Горчакова, Игнатьева, что благодаря этим халатникам европейская наука получила бесценные сведения о неведомом доселе крае. Без малого год возглавляя караван и не имея с него никакой прибыли, Мусабай каждодневно подвергался опасности и за свою службу России не мог вернуться к семье, которая находилась в кокандских владениях. Хлопоты увенчались успехом: оба получили золотые медали, а Букаш ещё чин хорунжего. Правда, чин исхлопотал Гасфорд. Зато земля близ Семипалатинска под пастбища – Аркат, о чём просил купец в самом начале, перед выходом каравана, была предоставлена ему по просьбе Чокана. Уговор есть уговор. Они свою часть выполнили. Не гоже за добро платить чёрной неблагодарностью. Была им и ещё награда – по шестьсот рублей. Штаб-ротмистр лично получил их в Провиантском департаменте и передал караванбаши, приехавшему в Петербург. Отец писал потом, что степной хабар превратил шесть сотен в шесть тысяч, и ругал злые языки. Однако ни Чингиз, ни сам Чокан ничуть не сомневались, что слух пустили сами купцы: пусть все видят, в какой они чести у русских властей! В отличие от отца Чокана курьёз позабавил. Вот они: седые дети! Что деньги! Важен сам факт признания заслуг. И чем этот факт больше, тем герои значительнее. Хлебом не корми, дай пофанфаронить перед соплеменниками. Он улыбнулся, вздохнул легко, с чувством выполненного долга, и сам не заметил, как провалился в сон.

Глава 6
Брат Алима

   Баюр седлал коня. Дос послушно подставил спину и стоял неподвижно, только изредка наклонял голову и выщеривался на любопытного козла, который, тряся бородёнкой, таращился то на него, то на его хозяина и норовил подобраться поближе. Толку от него в хозяйстве не было никакого: ни пуха, ни молока. Мяса – тоже. Да и какое там мясо! Жёсткое, одни жилы. Разве что воспроизвести потомство пока годился. Единственная коза недавно продемонстрировала его производительное усердие в виде двух козлят. Что было очень кстати: молока прибыло. Козлята подросли быстро и перешли на подножный корм, ребёнку же целебный продукт был много нужнее.
   Из дома вышла Фатима, прижимая к себе годовалую девочку, которая забавлялась тем, что хлопала ручонками мать по лицу, подбадривая себя довольными гульканьями.
   – Опять уезжаешь? – женщина заслонилась ладонью от бурного любвеобилия дочурки, не сводя глаз с Корпеша.
   – Барана привезу, – не оборачиваясь и продолжая подтягивать подпругу, пообещал тот. – Сколько можно сидеть на молоке и овощах!
   Услышав знакомый голос, девочка радостно повернулась и потянулась к нему. Баюр не стал противиться желанию ребёнка, взял двумя руками, высоко поднял над головой и засмеялся в ответ на заливистый восторг несмышлёного существа, барахтающегося в воздухе.
   Девочка была весёлая, неугомонная. И очень красивая, так и хотелось смотреть на неё, не отрываясь. Глаза унаследовала материнские, а черты лица скопировала у отца. Роды принимал Баюр. Учитывая то, что беременность Фатима переносила плохо, от начала и до конца, с редкими просветами, он приготовился к тяжёлым родам, но всё прошло на удивление благополучно, легко и быстро. Приняв ребёнка и заметив, что молодая мать облизнула пересохшие губы и собирается что-то говорить, он поторопился ей подсказать:
   – Джулдуз! – первое, что вспомнилось. Чулпан Джулдуз – так называли киргизы Утреннюю звезду. Ничего более подходящего на ум не пришло, а его спешка была вызвана внезапным испугом, что Фатима сгоряча ляпнет то, что первым попадётся на глаза. И будет потом дочь Чокана всю жизнь зваться какой-нибудь тряпкой, плёткой, мотыгой или чугунком. Хотя вполне возможно, что обычаи кашгарлыков не имели ничего общего с киргизскими. Но поскольку Баюр их не знал, то решил не искушать судьбу и опередил лепет роженицы. Она улыбнулась и повторила счастливо, блаженно: «Джулдуз».
   Баюр прижился в Устун-Артыше. Поначалу, правда, Самади поглядывал на него с надеждой как на возможного мужа своей внучки. Лучшей доли он ей и желать не мог. Однако скоро понял, что, кроме дружеского участия, тот не питает к Фатиме никаких чувств, и смирился. Обузой для семьи лекарь не был. Даже наоборот. Сильные неленивые руки никогда в тягость не бывают. К тому же они оказались на диво умелыми и охотно учили его внуков то какому-нибудь ремонту, то промыслу. Это он показал мальчишкам, как плести сеть, и вместе с ними ходил на реку ловить рыбу. Старик, увидев трепыхающуюся скользкую добычу в серебристой чешуе, сморщил нос. Здесь рыба была не в почёте. Река ценилась не ради неё, а ради воды, без которой земля – безжизненная пустыня. Соседи тоже отнеслись к причуде Корпеша с брезгливостью, но из вежливости не порицали вслух. Однако когда он поколдовал со специями и испёк рыбу на углях во дворе, она распустила такой дух, что слюнки потекли. Наелись всей семьёй досыта, с удовольствием. И с большим удивлением. Даже и подумать не могли, что мерзкий скользкий продукт может быть таким вкусным. С той поры внуки сами ходили на рыбный промысел. А ещё шутки ради он учил мальчишек мастерить луки и стрелы и, посмеиваясь, испытывал их меткость в стрельбе. Самади тоже посмеивался, а про себя думал, что этот полезный навык в их неспокойной жизни ох как не лишний. Спаси Аллах, чтобы не пригодился! Внуки за Корпешем ходили хвостом и бросались выполнять работу по его слову, которую раньше старались обойти стороной или делали так, спустя рукава. Но перед ним стыдились опозориться. Ох! Внучка его любимая пошла не в мать! Та живо бы окрутила удальца, женила на себе. А Фатима… ну, не шарахалась от него, конечно, заботилась (неизвестно ещё, кто о ком больше: она о нём или он о ней, в её-то положении!), но… как сестра о брате. А жаль! Про её временного мужа, купца иноземного, Самади не расспрашивал. Обычное дело. Где он теперь, ищи-свищи! Да и по закону не обязан ничем. Договор выполнил, какие к нему претензии?
   – Если задержусь… – нога нашла стремя и дала возможность всаднику взлететь в седло, – и к ночи не вернусь – значит, заночевал в гостях…
   – А вдруг…
   – Нет. Выбрось из головы. Со мной всё будет в порядке.
   Дос, повинуясь узде, развернулся к северу и, махнув на прощанье хвостом, пошёл рысцой, постепенно ускоряясь.

   ***

   Дорога в знакомый аул, где Баюр был уже не раз, не казалась такой дальней, как в первую поездку. Киргизы привыкли к нему, и подозрительных взглядов он на себе больше не ловил, встречали приветливо, как своего. Только любопытно выспрашивали новости по обыкновению всех кочевников, он, в свою очередь, тоже интересовался степным хабаром, который сюда из Семиречья долетал исправно.
   Да-а. Что-то подзадержался он здесь. Сначала беспокоился о Фатиме, не бросать же её в таком состоянии, когда она то и дело зеленеет от недомогания и почти ничего не ест. Временами опасался даже, что вот-вот концы отдаст. Но девчонка, на вид хлипкая, оказалась стойкой, вытерпела все мучения и родила здорового ребёнка. Зимой горы стали непроходимыми. Решил дождаться лета и пробираться домой. Но тут заболела Джулдуз. Остался лечить и присматривать. Теперь, кажется, всё наладилось, пора собираться. Вот съездит за овцами, обеспечит Фатиму мясом, хотя бы на время, и можно прощаться.
   Показались предгорья. Баюр прибавил шагу. За отрогами аула пока видно не было, как не было видно ни единой живой души, только птицы перелетали с одного кустарника на другой да ветер доносил невнятное блеянье овец. Дос свернул на дорожную петлю, обнимающую зелёный шелестящий бугор, и волхв увидел юрты, которые стояли на прежнем месте, только как-то сиротливо и одиноко. Рядом с ними не наблюдалось обычной суеты, без неё ни деловитая будничная жизнь, ни тем более праздничная не представлялась. Только собаки шныряли из конца в конец, впрочем, и они не выказывали беспокойства, не тявкали.
   И тут он увидел у дальней юрты, той самой, белой, скопище народа. Но не вокруг неё, как в присно памятные роды Айгуль, а рядом. Что такое? Когда он в последний раз уезжал, ничего не предвещало событий, ни радостных, ни горестных. Однако происшествия, как правило, случаются неожиданно. Особенно неприятности. Такая уж у них дурная привычка.
   Баюр спрыгнул на землю, но не отпустил коня, а повёл его в поводу, направляясь к толпе, чтоб в любой момент успеть вскочить в седло.
   За людскими спинами он не сразу заметил невысокого человека в центре сборища, стоящего к нему лицом. А увидев, похолодел. Скрываться было поздно: Садык тоже смотрел на него. Впрочем, повода для бегства не было. Они друг с другом незнакомы, их пути-дороги не пересекались. Наоборот, интересно же познакомиться с воинственным кузеном Чокана, этой киргизской легендой. С какой радости он, интересно, сюда заявился?
   При виде чужака важный гость напрягся, но манап Садыкбек и Джумук, стоящие по обе его стороны, что-то зашептали, и он расслабился. Однако продолжал с интересом рассматривать приезжего, с этаким оценивающим прищуром. Два джигита, стоявшие за его спиной, и тоже было встрепенувшиеся, снова опёрлись на свои пики, как на посохи.
   Взаимный салям, а также спокойная, простоватая непринуждённость нового гостя окончательно растопили подозрительность Садыка. Он ещё о чём-то переговорил с манапом, потом они вместе ушли в белую юрту, а народ стал расходиться. Неподалёку уже ставили другую юрту для сына хана Кене, который явился не один, а со свитой. «Воины, – отметил про себя Баюр. – Неужто снова готовится к походу? А здесь он что позабыл? Скрывается? Или вербует удальцов?».
   – Вот, Козы-Корпеш, видал? – Джумук, подходя к ставшему почти приятелем собрату по ремеслу, сиял. – Я говорил манапу, кого следует ждать…
   – А он не верил?
   Шаман возмутился такому кощунству и запыхтел. Как можно не верить бараньей лопатке! Она только срок не назначила!
   – Верить-то верил. Но со временем сгладилось. Приедет, но когда? Через год-другой?
   В том, что Джумук выставил перед Садыкбеком прорицателем себя, «забыв», что лицо в дыму возникло перед Корпешем, можно было не сомневаться. Надо же поднять свой авторитет в глазах вождя. Но Баюр был этому только рад. Чем меньше он будет совать нос не в своё дело (по крайней мере, откровенно, не прикрыто), тем лучше. Шкура целей и косых взглядов меньше.
   Баюр позволил старику подпихнуть себя под локоть, разворачивая, и послушно поплёлся за ним.
   – Лошадь-то оставь, – кивнул шаман в сторону, где в ложбинке стоял табунок. Но волхв не внял совету и узды не выпустил, посему Дос продолжил следовать за хозяином. – А ты знал что ли? – ревниво поинтересовался конкурент по бесогонному искусству, не поворачиваясь. – Что срок пришёл? Прямо следом за ним приехал.
   – Ага, он мне письмо прислал с приглашением, – нелюбезно отбрехнулся волхв.
   Джумук зашёлся дребезжащим смехом, как надколотая посудина при тряске:
   – Уж больно вовремя.
   – Я за баранами приехал.
   – Если на серебро, как в прошлый раз, бери, сколько хочешь.
   – А чего ему надо-то? – вернулся Баюр к оставленной теме. Острый угол обошли, теперь можно спрашивать, не опасаясь, что задние мысли ополчатся против него. – Ты там был. Что он хоть сказал?
   – Что сказал! Рассказывал, как их разбил у Верного русский генерал. Колпаковский! Во!
   – Он что, на Верный набег устроил? – не поверил своим ушам Баюр.
   – Параванши приказал. После смерти-то Кенесары всё его семейство и все подвластные ему роды перекочевали под защиту кокандского хана. Там, в Туркестане, и жили. Сыновья потом вступили в военную службу. Вот на Верный и отправились. Садык, его старший брат Тайчик и младший – Ахмет.
   – И что?
   – Говорит, параванши Канагат вёл сорок тысяч сарбазов, а у Колпаковского было всего восемьсот людей. Три дня были стычки. Если б командовал войском Садык, они бы не ударились в позорное бегство. Канагат оставил ему и его братьям пятьсот человек, а сам отступил. Султаны всё же напали на Верный, захватили в плен четырёх русских и одну девку, но пришлось вернуться.
   – Нечего было и соваться, раз не могут между собой договориться, – волхв оглянулся на белую юрту, словно почувствовав на спине взгляд. Поднятый полог, загораживающий вход, сразу упал, но кто-то, несомненно, провожал заезжего уйсуня глазами. – А братья его вместе с ним приехали? – в лицо их Баюр не знал. Почести манап оказывал только Садыку и только с ним говорил. Может, они остались в свите?
   Джумук вздохнул и покачал головой:
   – Нет. От этого он и невесёлый такой. Как вернулись от Верного, Тайчик и Ахмет принялись урезонивать Садыка перейти Сырдарьинскую линию к русским. Ну, значит, в подданство к Белому царю. «Русских, – как они говорили, – победить не удастся. Под Ак-Мечетью они разбили кокандское войско, на этот раз – под Верным. Восемьсот человек разметали сорок тысяч сарбазов. Хан бессилен против их пушек и картечи и скоро падёт. Лучше сейчас поступить на службу царю, а не возьмёт служить – хоть жить станем спокойно под его властью», – Джумук причмокнул, почесал в затылке, что можно было понять равнозначно и как одобрение, и как соблазнительный, но рискованный манёвр, и как сожаление об угасающей славе воинственного рода. Уточнять смысл его ужимок Баюр не стал, приняв к сведению только факт.
   – Не уговорили? – додуматься до этого было не сложно, учитывая отсутствие братьев и упёртый нрав Садыка.
   – Как видишь. Он сказал им, что не сойдёт с пути отца. Однако уверяет, что расстались мирно, не врагами.
   – Вижу, – подтвердил очевидное Баюр. Собственно, иного он и не ждал. – А что, если русские и правда возьмут Коканд? Султан же не ребёнок и не дурак, чтобы этого не понимать.
   – Сказал: тогда перейду в Бухару, – голос старика, копируя непреклонность наследника Кенесары, стал твёрдым, пучок бороды горделиво вздёрнулся. – Возьмут Бухару – в другое мусульманское государство. Таких много. Меня, говорит, везде примут. Но память предков не предам.
   – Наверняка у Садыка есть и другие братья, – волхв осторожно подбирался к теме, палящей его огнём, боясь поскользнуться. Нельзя выдать свою заинтересованность судьбой Чокана. Да и вообще какую-либо связь с ним. – Они тоже отказываются воевать на его стороне? Он про них не говорил?
   – Братья-то есть. Восемь – только родных, а там – и двоюродные, и племянники, род большой. Один – важная шишка! – Джумук выразительно округлил глаза, заглядывая в лицо уйсуню и хватая его за рукав. – Выбился в русские офицеры, прославился! Представляешь?! – у Баюра взмокла спина и где-то в груди застряло дыхание. – Тоже правнук Аблая, из Среднего жуза. Только этот, хоть и с погонами, всякое учение ставит выше боевых подвигов, – с разочарованием договорил шаман, махнув рукой. – Чокан, сын Чингиза, – не слыхал?
   Баюр помотал головой, глядя под ноги. Он уже ничего не видел вокруг, кроме истоптанной пыльной травы, по которой ступал. Чуть не споткнулся о собаку, с дуру задержавшуюся на его пути. Бахши придержал его за рукав, но, слава Аллаху, не придал значения случайной неловкости. Во рту волхва вдруг пересохло, и он хрипло выдавил:
   – Нет, не слыхал. Живой?
   – Живо-ой! – старик заухмылялся. – Говорят, с караваном ходил в Китай, одевшись купцом. А теперь ещё ездил к Белому царю. Большим человеком стал. Этот к Садыку не пойдёт.
   – Что, Садык встречался с ним? Звал?
   – Про него ни гу-гу. Молчит. Однако его историю знает, по всему видать. На чёрный день бережёт, – Джумук вздохнул с облегчением, словно знаменитый родич был гарантией спасения воинственного братца, когда того к стенке припрёт. Волхв же, наоборот, маячащей на горизонте перспективе не обрадовался.
   За разговором дошли до отары и стали выбирать овец. Вернее, бахши тыкал пальцем в блеющую скотину, достойную, по его мнению, предпочтения, а гость по его указке оттаскивал барана за жирную холку в сторонку.
   – Всё, шестерых хватит, – остановил он вошедшего во вкус старика.
   – Что, сразу и поедешь? – огорчился Джумук, глядя, как Корпеш заносит ногу к стремени. – Побыл бы ещё, – приезды уйсуня радовали бахши, в своём деле тот был знаток. И старик даже кое-чего у него перенял, например, как раны лечить травой (а не просто в ледяном ручье вымачивать), как правильно сломанную кость вправлять, ну и другому, хотя открыто себя учеником не выказывал, чтобы не подорвать свой авторитет у соплеменников, и потому предпочитал беседы с гостем вести наедине. Ещё ему нравилось, что Корпеш нос не задирал и не хвастал умениями, даже как будто не замечал, что его секреты утекают на сторону и присваиваются. Чего ему жадничать-то? Его могущество не иссякнет, владельцу джаду покровительствуют небесные силы. – Поговорили бы, поели, кумыс попили.
   – В другой раз, Джумук. Обещался к ночи вернуться, – он отсыпал из кошеля серебряных монет в подставленные ладони бахши и стал выруливать на дорогу.
   «Значит, всё не зря! Жив Чокан!» – стучало в голове молоточком, и ликование просилось выплеснуться, сорваться в бешеный галоп, завопить на всю округу от распирающего счастья… Но унылое «бе-е» за спиной удерживало от сумасбродства, а уж орать тем более не стоило. И волхв благоразумно трусил по дороге, время от времени оглядываясь на бегущие следом за ним плов, шурпу, пельмени, кавардак и всякие другие мясные блюда, пока что одетые в густую шубу. Ускоряться было нельзя, опыт по сопровождению баранов у него имелся благодаря караванной эпопее. «Значит, уже съездил в Петербург! Молодец!». Что поручик (а может, теперь уже и не поручик? За такой подвиг было бы стыдно не повысить в звании!) сумеет наилучшим образом представить результаты экспедиции, Баюр не усомнился ни на мгновение. Чем он теперь занимается? Вряд ли почивает на лаврах. Такое может предположить лишь тот, кто близко с Чоканом не знаком. Если вернулся в степь, если налёт на Верный был уже при нём, как он поступил? Не след бы ему ввязываться в сражения. И не только потому, что с противной стороны – братья. Нелепая смерть на пороге великого будущего – самый глупый итог всего, чего он успел добиться. Хотя… грош цена его разумным доводам. Чокан – кадровый военный и пойдёт туда, куда прикажут.
   Зелёный косогор позади давно скрылся из глаз, вокруг расстилалась бескрайня глинистая равнина, кое-где всхолмленная, как передержанная на углях ржаная лепёшка: есть – душа не принимает, а выбросить – хозяйственная бережливость не позволяет. Редкими пятнышками мелькали одинокие пучки зелени. Уж коль занёс семена ветер – расти, где пришлось, выбора нет. И упрямая травка цеплялась корнями за неаппетитную землю, выживая в безлюдье на негостеприимной почве. Даже птицы особенно не жаловали этот край, куда привлекательнее раскидистые кущи возле реки или богатые разнообразным кормом горные склоны, а сюда если и залетит какая – редко спускается, стремглав торопится миновать горькую потрескавшуюся горбушку. Овцам по дороге тоже пощипать было нечего, и они без остановки цокали копытцами, безропотно покорившись своей гастрономической судьбе.
   Впереди показались ороговевшие глинистые складки, похожие на морщины потемневшего от времени старческого лица. Чем дальше, тем выше они горбились, пока не поднялись горами, хоть и не соперничающими с Тянь-Шанем, но вполне себе приличными. Дорога охотно приняла приглашение прогуляться между холмов. Здесь и впрямь было поуютнее. У подножия стали встречаться кустарники, а то и деревца, правда, небольшие, но тем не менее радующие глаз. А возле скромного ключа, пустившего вдоль дороги извилистую ленту, росла великолепная раскидистая ива.
   Баюр подумал, что именно здесь неплохо было бы перекусить и напиться. Овцы без всяких раздумий уже припали к воде, утоляя жажду. По ходу ручья образовалась выемка (то ли течение подмыло, то ли догадливые путешественники подрыли), которая наполнялась водой, образуя небольшой водоём, что было очень кстати.
   Спрыгнув с седла, волхв достал из сумки хлеб, сыр – словом, сухой паёк, приготовленный в дорогу, и расположился в шатре опущенных ветвей. Дос тоже оценил предоставленные природой удобства и потянулся к ручью – не толкаясь с овцами, а в стороне от них. Тень, прохлада и свежесть мигом вернули растраченные бодрость и силу. Правда, травы здесь было с гулькин нос: не успевала разрастись, как проезжающие скармливали её скотине. Утешало то, что дорога не кишела путниками, и коню с овцами нашлось чем поживиться.
   Когда Баюр, закончив трапезу, наклонился к роднику, чтобы наполнить фляжку водой, слух уловил цокот копыт из-за косогора. Кто-то скакал с той стороны, откуда он приехал. Да не один. И вот именно что скакал – не трусил, не рысил, как он. К тому же, въезжая в ущелье, он оглянулся, но никаких всадников не заметил. Значит, они летели на большой скорости издалека. Не его ли догоняли?
   Когда они показались из-за поворота, Баюр уже сидел в седле, спокойно глядя на приближающихся людей. Может, и не за ним, а просто мимо по своим делам. Однако, разглядев передового наездника, призрачная надежда на случайное совпадение мигом растаяла.
   Садык, увидев уйсуня, осадил коня, трое всадников, скакавшие следом за ним, тоже перешли на рысь. И преследователи подъехали к роднику уже шагом. Причём, что особенно озадачило Баюра, предводитель погони улыбался ему мирно, почти дружелюбно. С чего бы это? Дел между ними никаких не велось, они даже знакомы были вскользь, лишь представлены друг другу при скоплении народа. Тем не менее волхв, как полагается, приложил руку к груди, чуть склонил голову, приветствуя потомка прославленного хана.
   Всадник поравнялся с Баюром, улыбка его сгладилась, но лицо продолжало излучать спокойную доброжелательность.
   – В Устун-Артыш едешь? – и, не дожидаясь ответа (из чего волхв заключил, что вопрос в нём не нуждается и задан лишь для затравки разговора), объяснил своё внезапное появление: – Вот, решил проводить тебя.
   – Зачем? – искренно удивился Баюр, не успев подумать, что его реакция может выглядеть невежливо.
   Садык рассмеялся, поняв, что крутить вокруг да около смысла нет. Недосказанность и виляние в разговоре, особенно с проницательным собеседником (а именно таким показался ему уйсунь), породит его недоверие и замкнутость, что для него было бы крайне нежелательно.
   – Расспросить хотел.
   Волхв тронул уздечку, выводя коня на середину ущелья, Садык поехал рядом. Овцы тут же встрепенулись, засеменили следом, роняя горошки на дорогу, твёрдую, словно глинобитный пол в сакле.
   – Не хотел говорить в ауле. Слишком много любопытных ушей.
   Баюр покосился на сопровождение султана. Три всадника и впрямь держались на почтительном расстоянии, не обгоняли скотину, следуя полученным загодя инструкциям. В голове промелькнуло: он бы и сам не прочь расспросить кузена своего друга – что, где, когда? Однако предпочёл выбрать скромность. Она, как известно, украшает человека. К тому же оберегает краснобаев-любителей от неосторожности сболтнуть лишнее.
   – Мой брат ходил с караваном в Кашгар, – коротко и прямо обозначил тему разговора Садык.
   Баюр промолчал. Но по спине пробежали даже не муравьи, а стадо слонов эпохи ледникового периода. Вот, значит, как. Прямо в лоб. Без околичностей.
   – Ты был с ним. Я видел вас у Иссык-Куля.
   Ах, даже так? Из какой-нибудь юрты? Это многое объясняет. Например, то, что Садык пристально обозревал уйсуня, стоя рядом с манапом. Баюр опять промолчал, следуя правилу: не разевай рот, пока не спрашивают. А когда спрашивают, держи язык в узде, как норовистого коня, не то сбросит в пропасть.
   – Караван ушёл давно, а ты остался. Почему?
   Волхв с ленцой расправил плечи, улыбнулся:
   – Женился.
   Такого оборота султан не ожидал. Баюр заметил краем глаза, как вытянулось его лицо, рот открылся и беззвучно закрылся. От неожиданности слова примёрзли к языку, да и не годились они уже. Теперь нужны были другие. Он быстро справился с изумлением:
   – Просто… женился… и остался?
   – Ну да. А что тут такого?
   – В Устун-Артыше твоя семья?
   – Да. Жена и дочка.
   – Во-от ка-ак… – в новости вроде бы и не было ничего особенного. Обычное житейское дело. Просто Садык и представить себе не мог, что Чокан способен сдружиться с таким простаком, для которого семейный очаг важнее великих государственных дел, секретных заданий, приказов, далеко ведущих целей (поверить в то, что кадровый офицер польстился на торгашеские барыши, его не заставили бы под страхом смертной казни. Ряженого мог легко разоблачить случайно встреченный знакомый. Рисковать головой по ерунде поручик не станет. Значит, дело стоило того). У Иссык-Куля эти парни были неразлучны, даже со стороны было видно, что их связывает не пустая болтовня, а нечто большее. И намного серьёзнее, чем обсуждение девок или пилава. Своё наблюдение Садык вёл из юрты и всего, конечно, видеть не мог, не говоря уж о том, чтобы слышать. Но по выражению лиц и так было ясно: в их взаимной преданности можно не сомневаться… Или этот уйсунь что-то скрывает? Тогда тем более надо узнать.
   Ущелье закончилось, и глазам открылась равнина, ненамного приветливее давешней, но всё-таки несколько поживей. А вдалеке уже видна река в обрамлении рощ, насеяны домики, утопающие в садах, – островок рая, свалившийся с небесных палестин.
   Солнце золотило горизонт, присев на него, как усталый дед на завалинку. Его полудрёмное око отяжелело и уже готово было сомкнуться в непробудном сне.
   Деревня приближалась.
   А Садык продолжал ехать рядом, оглядывая окрестности и даже не думая останавливаться. Баюр тихо запаниковал. Он не предполагал, что опека султана будет простираться до самых дверей дома. Предъявлять ему Фатиму в качестве вещественного доказательства никак не входило в планы волхва. Эта дурёха ещё ляпнет что-нибудь невпопад. Будет ли возможность незаметно её предупредить? Однако отказываться от своего эскорта и просить его разворачивать коней он не рискнул. Местные обычаи такого не одобряли. Хорошо, если султан просто обидится (хорошим тут, правда, не пахло), а то и решится наказать. А с учётом его боевого опыта… хм… Ох, и что бы им не вернуться, отколь принесло! Что, деревни никогда не видели?!
   Дом Самади ещё не показался, когда навстречу всадникам вышла Фатима, неся на руках Джулдуз. Увидела Корпеша, обрадовалась, ускорила шаг. Девочка замахала ручонками. Волхв первым спрыгнул на землю, пытаясь взять под контроль ситуацию. Подошёл к дурёхе, шепнул на ухо: «Ты моя жена. Поняла?», больше ничего не успел. Садык тоже спешился и встал у него за спиной.
   Фатима слегка оробела, глядя на незнакомца, и когда Корпеш к нему обернулся, отступила назад.
   – Вот я и дома, – провозгласил волхв, – а это… – закончить представление словами «моя жена и дочка» ему не удалось, ибо султан его невежливо перебил:
   – Я брат твоего мужа, приехал вот на вас посмотреть… – под «мужем» он в данный момент разумел уйсуня, а поспешил представиться из опасения, что тот объявит его настоящее имя. Местные же слухи своей скоростью не уступали степному хабару.
   Фатима так и подскочила, напрочь забыв все шептания Корпеша, залилась румянцем, выпалила:
   – Алима? Как он? Здоров?
   Лицо Садыка дрогнуло, но улыбка не отклеилась. Он протянул руки:
   – Его дочь?
   Ошалевшая от счастья дурёха протянула ему племянницу. Он с удовольствием принял девочку, поднял, как это делал Корпеш, заставив её засмеяться, с интересом рассмотрел, даже гулькнул в ответ ребёнку, потом возвратил матери.
   – Иди домой, – строго приказал Баюр, проследил, как она развернулась, уходя, и, стиснув зубы, встал перед султаном. Расставил ноги для вящей устойчивости. И приготовился к бою.
   Они стояли друг против друга и смотрели глаза в глаза. Молча. А что тут скажешь? Всё и так ясно. Султан первым раскрыл рот:
   – Мой брат умеет выбирать друзей. И я бы от такого друга не отказался.
   Потом повернулся, не опасаясь удара в спину, пошёл к своим. И уже из седла, на пляшущем коне, усмехнулся:
   – Красивая жена, красивая дочка. И как он не побоялся их оставить?! Впрочем… с такой защитой… – хлестнул по крупу своего скакуна и помчался в обратный путь. Джигиты бросились вдогонку.
   Дома Баюр ничего не сказал Фатиме. А она порхала ласточкой, бестолково натыкалась на всё подряд, и хвалилась деду, что приезжал брат Алима, а скоро приедет и он сам. Самади недоверчиво качал головой. Волхв хмурился, но безумные бредни не опровергал. Ей и вовсе была непонятна причина его угрюмости.
   А когда ночью её разбудил плач дочки и она выглянула во двор, то увидела Корпеша, сидящего у стены. Рядом с ним лежало, поблёскивая под луной, ружьё, а сам он чиркал оселком по кинжалу, похожему на короткий меч, то и дело вскидывая голову и прислушиваясь.

Глава 7
Кривые зеркала столицы

   Поскрипывание и покачивание тарантаса клонило в сон, весеннее солнце слепило, и глаза закрывались сами собой. Он снова едет домой, в степь, как тогда… Сто лет назад. Или всего лишь вчера? Угрюмый, осунувшийся, голова коротко стриженая, потемневшая кожа обтянула выступающие скулы, провалы глаз… Именно таким он вернулся в Семипалатинск два года назад, будто кандальник, сбежавший с каторги, или тифозный больной. С тех пор многое изменилось. Новые события, знакомства втянули его в свою орбиту, закружили, не давая опомниться, стирая шрамы в душе, гоня тоску, но заноза в сердце осталась. Сколько же потребуется времени, чтобы победить эту боль?
   Егор Петрович Ковалевский отнёсся с пониманием к его желанию вернуться в степь. И с деятельным профессионализмом. Разведчику такого класса, как штаб-ротмистр Валиханов, цены не будет в восточных пограничных районах, весьма неспокойных и непредсказуемых. Как штатному сотруднику Генерального штаба Чокану было назначено жалованье, инструкции он получил в устной форме, а его конкретные действия предоставлены на собственное усмотрение.
   И всё бы хорошо. Но внешняя и внутренняя разведка существенно разнились между собой. Если для первой Валиханов был ценным кадром, то для второй – подозрительным субъектом, носителем бесчисленных государственных секретов, за которым нужен глаз да глаз. Тем более в пограничных областях. А учитывая его вольную жизнь в Петербурге, где он завёл дружбу с неблагонадёжными людьми среди литераторов и общественных деятелей, – вдвойне.
   Только что объявленная высочайшим манифестом отмена крепостного права вызвала бурное недовольство как со стороны дворянского сословия, так и низов. Крестьяне, не понимая сути реформы (или кто-то нарочно вводил их в заблуждение своим толкованием), повсеместно поднимали бунты. Чокан уже проехал центральную часть России и видел дымящиеся деревни, обгорелые, похожие на оставленные при отступлении захватчиков, разорённые и разграбленные усадьбы. В Казани так и вовсе пахло войной, новой пугачёвщиной. Инородцы всех мастей, шиши и гулящая вольница сбивались в шайки и, вооружившись чем ни попадя, шли громить господ. Блудов рассказывал, как во время бунта, возглавляемого беглым казаком, именующим себя царём Петром Фёдорычем, погиб его дядя со всем семейством, а его двоюродный брат, будучи тогда младенцем, был спрятан кормилицей. Однако нашлись «добрые люди», сосчитавшие трупы и не обнаружившие наследника, доложили о недостаче разбойникам. Те вернулись, чтобы исполнить «справедливую кару», и нашли-таки ребёнка. Один негодяй схватил мальчонку за ножки и со всего маху хрястнул об стену. Прямо на глазах у кормилицы, которая при виде такого изуверства сама чуть Богу душу не отдала. А спустя пятнадцать лет после казни Емельяна Пугачёва разбойники нагрянули в имение матери Блудова в Спасском уезде. Дмитрию Николаевичу было тогда три года. Екатерине Николаевне надо отдать должное: она не растерялась и проявила недюжинный полководческий дар, спасая сына. Вооружила дворню для отражения налёта, велела выкатить две пушки, без дела хранящиеся в усадьбе, и отстояла свои рубежи, спасла и все жизни, и имение. Тогда разбойничьи шайки уже не имели такой безоглядной наглости, как при живом предводителе, струхнули и дали дёру. Правда, Екатерина Николаевна оставаться в Казанской губернии больше не пожелала, выехала сначала во Владимирское имение, а затем перебралась в Москву.
   Штаб-ротмистру в Казани нужно было отметить подорожную, поскольку со службы его никто не увольнял и он ехал по назначению.
   Официально его возвращение в степь значилось как необходимое для поправки пошатнувшегося здоровья. Штабисты тоже пользовались излюбленной уловкой Чокана. Однако накануне отъезда Игнатьев, к тому времени уже возведённый в чин генерала-адъютанта за успешно заключённый договор с Китаем и вообще быстро набиравший вес в Азиатском департаменте (на молодого султана он посматривал с большим интересом и надеждой: столь ценный сотрудник на краю империи ему нужен был позарез, их союз рисовал головокружительные перспективы в обозримом будущем), в своём кабинете вручил ему письмо для нового генерал-губернатора Западной Сибири Дюгамеля, заменившего Гасфорда, сопроводив сей акт недвусмысленным комментарием:
   – А это, Чокан Чингизович, передадите лично в руки Александру Осиповичу, – и чтобы штаб-ротмистр не подумал, что держит в руках приказ по ведомству или другой, не относящийся к нему лично документ, Николай Павлович любезно пояснил: – Поддержка местной администрации вам будет крайне необходима, об этом я настоятельно прошу губернатора, – выделенное интонацией слово подсказало Чокану, что Дюгамель обязан рассматривать сию просьбу как приказ. – Можете прочитать. Письмо не запечатано. После ознакомления я скреплю его сургучом.
   Штаб-ротмистр развернул сложенный лист и побежал глазами по строчкам.
   Так… «командируется», «в область сибирских киргизов»… И дальше продолжил читать вслух:
   – «… собственно для того, чтобы предоставить ему возможность лечения кумысом, поправить на родине его расстроенное здоровье. Вследствие сего рекомендую вашему превосходительству сего молодого офицера, в котором я принимаю живое участие по его способностям и пользе, какую от его сведений можно ожидать для службы, я убедительно прошу вас, в личное моё одолжение, оказать ему ваше благосклонное внимание и в случае надобности покровительство ваше», – Чокан усмехнулся: – Да. Даже самый тупой начальник должен понять, что человека прислали не столько для лечения, сколько для службы. Которая не подлежит огласке.
   – Вот потому, – Игнатьев забрал бумагу, сложил и стал опечатывать, – я и не шлю открытый приказ по ведомству, а уведомляю приватным письмом.
   Казань представляла собой резкий контраст по отношению к столице, являя собой её кривое зеркало. Штаб-ротмистр это почувствовал сразу, как только состоялся первый разговор с военным начальством. В Петербурге он был знаменитостью, отважным героем, талантливым разведчиком, разносторонним учёным и интересным собеседником – словом, лучшим представителем степи, её гордостью и надеждой. А здесь – не более чем инородцем-выскочкой. И хоть в открытую ему не грубили, но в приказном порядке ограничивали свободу его волеизъявления. С этакой гаденькой улыбочкой, к которой не придерёшься. Попробуй докажи, что она вызвана не подобострастием, вежливостью и желанием услужить, а неприкрытой злорадной издёвкой, граничащей с хамством.
   Столько усилий ему потребовалось в Петербурге, чтобы от него убрали денщика, мерзавца Мухаммедзяна Сейфульмулюкова, который выбешивал его до срывов и отравлял жизнь! Так на тебе! Казанское начальство снова пристегнуло к нему этого соглядатая, недвусмысленно дав понять, что выполняет приказ свыше. И все убедительные доводы Чокана, что он не нуждается в этом денщике, что у него своих слуг достаточно, равно как и его возмущение – разом повисли в воздухе и стали бессмысленными.
   Наглая, угодливая рожа сидела напротив, растянув льстивую улыбку и не сводя с штаб-ротмистра бесстыжих гляделок, в которых так и читалось: «Что, съел? Ещё посмотрим, кто кого, у меня не забалуешь, живо доложу, куда следует. Ещё и прибавлю, довесок всегда найдётся».
   Чокан прикрыл глаза – хоть так отгородиться от шпика. «Убить его что ли? – с отчаянием подумал он. – Вот доведёт до белого каления, и точно убью!».

   ***

   Степь встретила неугомонного путешественника привольным ветром, зелёным морем летних колышущихся трав, шелестящими берёзовыми рощами и бесчисленными воркующими речушками и ручейками. Сразу за Оренбургом расстилался необозримый простор, который звал за собой, и трудно было усидеть в коляске.
   Чокан оглянулся назад. Следом за ним ехал другой тарантас. Там, скрючившись в три погибели, сидел его попутчик, морщась от толчков колдобистой дороги. Лицо его приобрело трупный оттенок, который не скрывал даже козырёк надвинутой на лоб фуражки. Он запахнулся в студенческую шинель и поднял воротник, похоже, его знобило. А может, и подташнивало. Ничего, мученье скоро кончится. В смысле – дорожное, тут уже недалеко.
   С Григорием Полторацким штаб-ротмистр познакомился на одном из собраний литераторов, куда был открыт вход не только писателям и поэтам, но и преданным почитателям изящной словесности. Московский студент, приехавший к дяде в Петербург, не упускал возможности приобщиться к элите. Не просто встретиться рыцарями пера, но и вступить с ними в диалог. Высокий, стройный, с правильными чертами лица, с умными карими глазами – его можно было бы назвать красивым, если бы не постоянная бледность и излишняя худоба, делающая его похожим на длинноногую цаплю с тонкой шеей, нелепо торчащей из ворота. Впрочем, на вид нескладный и застенчивый, он с интересом участвовал в разговорах, показав себя неглупым собеседником. А потом вместе с ним, Достоевским и Крестовским [11 - Крестовский Вс. А. – писатель, автор романа «Петербургские трущобы», печатался в журнале братьев Достоевских «Эпоха».] они ходили по городским трущобам. Фёдора (с ним Чокан был уже на ты) очень интересовали злачные места и зловещие закоулки города, разумеется, с профессиональной точки зрения, и он хотел увидеть их собственными глазами, ощутить «прелести» зловонной изнанки богатой и парадной столицы, так сказать, в контрасте блеска и нищеты. А Всеволод Крестовский, несмотря на свои двадцать лет, был большим знатоком по этой части.
   Чокан сдружился с Крестовским, который писал стихи и ради занятий литературой бросил университет, проучившись в нём два года. Весёлый и шебутной, он запросто приходил к нему на квартиру и принимал деятельное участие во всех пирушках, устраиваемых штаб-ротмистром для столичных друзей. В последнее время он всюду таскал с собой Гришу, заглянувшего к приятелю Всеволоду, затейливому изобретателю нескучного времяпрепровождения.
   Как-то обсуждали вчетвером, куда бы направиться в этот раз.
   – Можем прогуляться в Таиров переулок, – предложил Крестовский.
   – А что там? – заинтересовался Достоевский.
   – Там притоны на каждом углу, любопытные подворотни, ну… и всякое такое… чего в общественных местах не встретишь.
   – Как в «Вяземской лавре»? – Фёдор Михайлович задумчиво побарабанил согнутыми пальцами по столешнице. – Рынок подержанных вещей? Бани с развлечениями? И запутанная сеть лачуг? Откуда того и гляди вышмыгнет разбойная рожа с ножом в рукаве?
   – Опасно, это правда… – справедливости ради признал знаток трущоб, не понаслышке зная о разборках в подворотнях. – Чужаку там даже средь бела дня появляться нежелательно.
   – А ты там был?
   – Бывал разок. Но тогда со мной ходил Путилин – из сыскного отделения. Он меня как писателя уважает, вот и опекает.
   – Может, снова его позовём? – Гриша с сомнением поглядел на товарищей. Что ему удастся отбиться, если какое-нибудь отребье вздумает напасть, он крупно сомневался. Достоевский тоже не драчун, хоть и бывший каторжник. Разве что Валиханов с Крестовским с справятся: первый – офицер, второй родом из военной семьи, да и то… народец в трущобах ушлый и подлый, там честных поединков не бывает, пока один бандит отвлекает, другой пырнёт под ребро – и был таков…
   – На этой неделе Путилин занят, он предупредил меня. Однако, если что, велел Попову меня сопровождать. Тоже ничего, толковый парень.
   Фёдор Михайлович прикинул что-то в уме, сказал:
   – А ещё гаже есть места? Зло ведь, друг мой, имеет несметное разнообразие, о котором порядочные обыватели порой и не догадываются.
   Крестовский с ответом не замешкался:
   – Как не быть! Уж чего-чего, а этого добра навалом, – и вдруг его осенило, так что усы встопорщились над плотоядным оскалом: – Точно! Давайте в «Малинник» сходим!
   – Это что? – подозрительно уточнил Чокан, догадываясь, что приглашают не ягодного кисельку попить. – И где?
   – На Сенной площади, за лабазом. Питейные заведения, ну и… увеселительные, – Всеволод, видя, что приятели продолжают на него выжидательно смотреть, понял, что общими словами не отделаешься, и рубанул с плеча: – Словом, гольный разврат!
   – А там не опасно? – кажется, Гриша готов был пойти на попятный, хотя любопытство его разбирало не меньше, чем остальную компанию.
   – Ха! – Крестовского, уже посетившего немало клоак, позабавила наивность приятеля. – Если соблазнишься и ударишься во все тяжкие, оберут до нитки. А будешь возражать – ещё и тумаками наградят. Могут так отделать – мать родная не узнает.
   – Тогда… может…
   – Не бойся! С нами же Попов будет! С властями там ведут себя «вежливо».
   Отправились весело, подбадривая себя шуточками и игривыми намёками. И хотя их поход вдохновляли не сладострастие, не питейный синдром, а познавательный интерес, отчего же не покуражиться на столь пикантно замалчиваемую тему. Пусть просто для внешней атмосферы, чтоб не цеплять придирчивые взгляды. В конце концов, не являться же в вертеп со строгими лицами судей, блюстителей нравственности или просто угрюмыми наблюдателями – сразу сочтут доносчиками, шпиками, тогда уж точно не поздоровится. По дороге Крестовский витийствовал, пафосно взмахивая рукой:
   – Есть в мире царь – незримый, неслышимый, но чувствуемый. Он грозен и стар, его годы считают не десятками и не сотнями – тысячелетиями. Он столь же стар, сколь старо то, что зовут цивилизациею человеческою, – внимание слушателей, а более того – любопытство, загоревшееся в их глазах, пуще распалило его азарт красноречия. Он напыжился от важности, словно перед ним была не мартовская грязная площадь с рыхлыми комьями ноздреватого снега, тонущего в мутных лужах, не сиротливо обнажившиеся чёрные ветви дерев, постанывающие от ветра, а битком набитый театр, где он, пожираемый восторженными глазами, вещает вселенское откровение: – Он горд, надменен и гнусно-пресмыкающ в одно и то же время. Он подл и мерзок, как сама мерзость запустения. Его царственные прерогативы – порок, преступление и рабство. Рабство самое мелкое, но чуть ли не самое подлое и ужасное из всех рабств, когда-либо существовавших на земле. Это склизкость жабы, ненасытная прожорливость гиены и акулы, смрад вонючего трупа, который смердит ещё отвратительнее оттого, что часто бывает обильно спрыснут благоухающею амброю. Его дети – Болезнь и Нечестие. Иуда тоже был его порождением, и сам он – сын ужасной матери. Отец его – Дьявол, мать – Нищета. Имя ему… – оратор свысока поглядел на сосредоточившихся приятелей, нетерпеливо ждущих разгадки столь многосложной и витиеватой шарады, с удовольствием посмаковал театральную паузу, довёл её до стоградусного кипения и торжественно объявил: – Разврат!
   Слушатели дружно выдохнули.
   – Тебе бы на театре выступать, – то ли похвалил, то ли упрекнул Чокан.
   – Срывая бурные овации, – поддержал его Григорий.
   Оратор не смутился:
   – Человек таит в себе бесчисленные задатки, которые волен развить либо погрести втуне. Вон, Фёдор Михайлович знает, он большой знаток человеческих душ.
   – Таит, – согласился Достоевский, вышагивая рядом с Чоканом по слякоти и не обнаруживая упоения театральной декламацией собрата по перу. – Однако ты как-то не вовремя взялся кликушествовать. Преступление, рабство, смрадные трупы, спрыснутые амброю… Смотри, Господь покарает, на блюде с верхом преподнесёт.
   Никто угрозу всерьёз не принял, засмеялись, шутливо толкая плечами вдохновенного витию.
   Потом Всеволод, помнится, всё приставал к Чокану с расспросами: как там на востоке с публичными домами. Не может быть, чтоб проституция была только европейской чумой, просто азиаты её исповедуют под другим соусом. Можно ли считать многожёнство развратом? И что служит соблазном для мужчин? Здешние девицы лёгкого поведения выставляют на обозрение щиколотку, а в том заведении, куда они нацелились, – нередко и грудь. А как далеко заходят восточные гурии? Там, наверное, достаточно приподнять чадру, показав личико?
   Чокан сначала отшучивался. Потом рассказал про бачей, чем привёл приятеля в священный ужас. Любопытствующий вопрошатель даже передёрнулся и решительно заявил, что в вопросах плотских наслаждений бледнолицая раса по сравнению со странами восходящего солнца пребывает во младенчестве, сие его отнюдь не печалит, и он не желает ей возмужания и зрелости.
   – Извращенцев везде хватает, – парировал штаб-ротмистр, несколько уязвлённый таким противопоставлением. Он и сам относился к пресыщенному сластолюбию, вывернутому наизнанку, с брезгливостью, однако справедливости ради вступился за приниженных азиатцев: – И на Западе и на Востоке. И уж тем более не в нашу бытность они появились. Древний Рим ими кишмя кишел и не считал зазорными противоестественные совокупления.
   – Но ведь за то и покарал Господь Содом и Гоморру! – нашёлся молодой поэт и вдруг сменил тему: – Вот кстати! Ты как считаешь, что должно быть предметом искусства? Чистики [12 - Чистики – поборники чистого искусства.] отрицают всё низменное, приземлённое, воспевают только возвышенное, поднебесное. Реалисты, напротив, ратуют за правду жизни, даже самую неприглядную и, к слову сказать, такую, которую мы идём смотреть. Про Фёдора Михайловича я не говорю: он законченный реалист.
   – А сам-то ты к чему склонен?
   – Ну… начинал, разумеется, под облаками, – чистосердечно признался словоблуд. – Но всё больше и больше спускаюсь на грешную землю.
   – Вот и следуй тому, что душа желает. Искусство, Всеволод, без души мертво – пустая говорильня. Только ей ве́дом сей извилистый путь, слушай, что она диктует.
   – Ага. Ты мне подкинул прошлый раз сюжетец, – не удержался от мстительного упрёка Крестовский, который всю дорогу не закрывал рта, чтобы не дать возможности трезвому рассудку приятелей усомниться в благоразумии задуманного похода. – Ну, помнишь, у тебя на квартире? Я загорелся, там же при тебе и написал. Про страстные лобзания, измены старому мужу:

     Поцелуев, объятий его сгоряча
     Я не чую от бешеной страсти,
     Лишь гляжу, как сверкают в глазах два луча, —
     И безмолвно покорна их власти!

   – «Андалузянка», – узнал стихи Достоевский. – Добролюбов знатно тебя тогда отчихвостил.
   – Если б только Добролюбов! – обиделся Крестовский. – А этот… Салтыков-Щедрин? Вцепился в несчастную распутницу, как голодный упырь. Такого понаслушался: и бездарность я, и псевдопоэт, и чёрт знает, какой приблуда…
   Фёдор Михайлович решительно его прервал:
   – Я считал и считаю тебя талантливым поэтом! И стихи твои люблю! А что не все тебя хвалят и даже многие ругают – такова уж литературная братия, привыкай.
   – Всем угодить нельзя, – усмехнулся штаб-ротмистр. – А если будешь гоняться за похвалой да угождать чужим вкусам, какой же ты писатель? Творец! Сравнишься с балаганным шутом.
   – А Щедрин этот, – не унимался раздосадованный Крестовский, – обозвал мои стихи клубничными [13 - Клубничка – понятие, обозначающее нечто нескромное, скабрезное, связанное с эротическими похождениями. Вошло в оборот после «Мертвых душ» Гоголя.], и глумёж надо мной и Майковым из номера в номер длится. С каждым новым журналом – всё изощрённее.
   – Ну, ты же эпиграфом строчки Майкова взял – вот теперь он вас и сечёт на пару, —Чокан достал из кармана перчатки, стал натягивать. Весна не спешила баловать теплом. – Не переживай, что сюжетец мой – я сознался…
   – Чтоб этот чистоплюй порол нас троих?
   Но бравый разведчик не устрашился, а, наоборот, подхлестнул самолюбие служителя муз:
   – Ты ещё про притоны напиши, по которым мы шляемся, тогда тебя не только клубничкой, но и малиной досыта накормят.
   – Ну и напишу! – запальчиво пообещал разошедшийся литератор. – Вон, Фёдор Михайлович же пишет! Его за это не стригут!
   – Федя – мастер! – убеждённо заявил Чокан, погладив смутившегося друга по плечу. – Перед его книгами будут благоговеть и потомки. Тебе бы поучиться у него. Да какие твои годы, наверстаешь ещё.
   – Во! – вдруг очнулся Крестовский, – нам сюда.
   Из-за угла вывернул ловкий малый, направился прямиком к компании. Гриша схватил Чокана за рукав.
   – А-а! Попов! – обрадовался воспеватель испанской клубнички. – Прошу любить и жаловать.
   Знакомство было чисто формальным, мимолётным, ибо чиновник сыскного отделения знал каждого из записки, присланной с посыльным, в которой Крестовский просил его о сопровождении. Был он крепкого телосложения, чему более всего обрадовался Гриша, ибо сладить с его кулачищами шпане (если найдутся такие забубённые забияки, чтобы полезть на служителя закона) будет совсем не просто. Чокан окинул заинтересованным взглядом сыщика. Лицо обычное, ничего запоминающегося, встретишь в толпе – пройдёшь мимо, не узнаешь. Он даже засомневался: настоящая ли его фамилия или номенклатурная кличка. Да и одежда не форменная, гражданская, так, средней руки достатка. Местные распивочные он обошёл не однажды и держался уверенно: при нём буянить не посмеют. А что мундир снял – тоже понятно: мужик по бабам пошёл, кто запретит?
   Трактир оказался таким, как и представлял его себе Чокан по рассказам друзей. Шумно, пахнет табаком, по́том и чем-то кислым. Потом он разглядел у стойки неровно наструганные квашеные огурцы и куски селёдки на подносе. Рядом со стойкой трактирщика – тёмный проход во внутреннее помещение и вроде бы лестница. Народу было много, отовсюду доносились громкие голоса, звон посуды. В углу – что-то вроде сцены для выступлений – худенький мальчик крутил ручку шарманки, под её всхлипы танцевала девица в подоткнутой юбке, так чтобы видны были ноги до колен, обтянутые красными чулками. «Артистов» явно пригласили с улицы. Девица растягивала крашеные губки в улыбке, а в круглых глазах застыл испуг. Подвыпившие зрители громко обсуждали танцовщицу, деля её тело на части и оценивая их достоинства, не стесняясь, отпускали скабрезные замечания.
   Приятели, не снимая пальто, лишь расстегнувшись, сели за стол. К ним тотчас подбежал помощник трактирщика в затёртом несвежем фартуке и с полотенцем через руку, на котором проступали жирные пятна. Штаны заправлены в скрипучие сапоги, рубаха навыпуск, а жилетка засалена до кожаного состояния. Он склонил голову, угодливо изображая почтение господам и растягивая льстивую улыбку («Прямо как мой денщик», – пришло штаб-ротмистру на ум сравнение). Глядеть на него было противно: самоварного оттенка волосы прилизаны маслом от тонюсенького, в ниточку, пробора и два букета кудрей над ушами.
   Крестовский начал заказывать.
   Фёдор Михайлович и Чокан молча переглянулись и стали осматривать заведение, стараясь делать это незаметно. Над стойкой хозяина под потолком висела клетка с соловьём. Птичка не пела, а сердито нахохлилась, время от времени топорща пёрышки и пронзительно вскрикивая. Никто на неё не обращал внимания. По залу расхаживали девицы в ярких платьях, притягивающих взгляд, с напомаженными лицами, подсаживались к клиентам. То с одной, то с другой стороны раздавался женский визг, а следом – мужской гогот.
   Принесли заказ. В центре стола утвердилась бутыль, вокруг неё – тарелки. Съедобно ли кушанье (на вид вроде бы мясо), Чокан проверять не рискнул. Не то чтобы он был таким утончённым гурманом, ему приходилось порой довольствоваться и грубой пищей, приготовленной в диких природных условиях, без всяких кулинарных изысков. Просто брезгливость победила. Всё здесь было с какой-то грязнотцой: и внешней, и внутренней. Так что глотку будто запечатали, про аппетит и речи не шло. Зато обратил внимание на выложенную на стол пачку папирос. Всеволод схватил бутылку, забулькал из горла в стаканы. Штаб-ротмистр из любопытства вытащил из пачки папироску, прикурил. Фу! Гадость неимоверная! Ядовитый дымок пополз к закопченному потолку. Он откинул локоть на спинку соседнего стула, держа между пальцев табачную отраву с пышущим угольком.
   Не успела компания взяться за вилки, как к их столику подошла девица. На лице – толстым слоем белила, брови подведены, губы ярко накрашены – чтоб никто глаз не отвёл, а на щеке – ну конечно же! – соблазнительная мушка.
   Она без приглашения плюхнулась на колени Крестовскому, обвив рукой его за шею. Тот заржал, оглядывая приятелей, воззрившихся на его добычу, и продолжая разливать водку. От девицы резко пахло сладко-приторными дешёвыми духами («амброю» – мелькнуло в голове Чокана). Она тоже засмеялась, хрипловато, вульгарно, на весь зал. Впрочем, никто в их сторону и головы не повернул. Полные груди, подпёртые снизу затянутым корсетом, двумя ослепительными холмами вздымались, подобно снежным перевалам Тянь-Шаня, в обрамлении шаловливых кружавчиков, перед самым носом служителя муз, касаясь его подбородка. Крестовский ехидно скалился, а соблазнительница ёрзала на его коленях, теснее прижимая к нему своё пышное колышущееся богатство. Наконец, он не выдержал и победно захохотал во всю глотку, вдохновлённый раскрытыми ртами приятелей, обделённых женским вниманием. Только Попов сидел тенью, не проявляя никаких эмоций и ковыряя вилкой в тарелке.
   Девица схватила ближайший стакан и выпила залпом, не сморщившись и не поперхнувшись. Потом, с усмешкой взглянув на оторопелую физиономию штаб-ротмистра, вынула из его пальцев папироску и затянулась.
   Над головой что-то грохнуло: там, на втором этаже находились какие-то комнатки и, по словам Крестовского, бильярдная. Потом пронёсся топот и в дальнем конце – женский визг. Никто и ухом не повёл. «Наверное, здесь так всегда», – подумал Чокан.
   Папироска выпустила два вонючих облака от двух затяжек и вернулась на прежнее место. Пальцы штаб-ротмистра машинально стиснули её, чтобы в следующую минуту бросить в тарелку. Докуривать её он так и так не собирался, а уж со следами губной помады сомнительного свойства – только под страхом позорной казни.
   Наверху раздался истошный крик: «А-а-а! Убивают!». Многие гости тут же повскакали с мест, бросились к выходу, а компания под предводительством Попова – к лестнице. Перед ними прошмыгнул трактирщик.
   В коридоре было темно, но неверной подсветки с лестницы из гостевого зала хватало, чтобы не натыкаться друг на друга. Приятели шли в одиночестве мимо запертых дверей и в тишине. Больше никто не кричал. То ли жертву уже прирезали, то ли вопль был чисто театральный, от избытка воображения.
   И вдруг за спинами раздался грохот. Выход на лестницу загородила стена, упавшая сверху. Друзья оказались зажатыми в узком длинном коридоре, как в шкатулке. Или скорее – в пищеводе удава. Ничего, кроме одновременного «ах!», вымолвить не успели, как рядом с ними что-то упало. Наклонившись, все принялись шарить по полу руками, пытаясь во тьме обнаружить предмет стука. Нащупали бездыханное тело. Каждый в меру своей фантазии мгновенно вообразил подкинутую им ту самую прирезанную жертву.
   – Труп, – со знанием дела объявил Крестовский.
   – Что, с неба свалился? – не поверил Чокан, а у самого мурашки помчались вдоль лопаток. Этого ещё не хватало! Сейчас загребут в каталажку до выяснения. О том, что с ними страж закона в качестве главного свидетеля невиновности, он вгорячах не вспомнил.
   Фёдор Михайлович как бывший заключенный быстро смекнул, кому пришьют это дело:
   – Да ты послушай! Может, дышит ещё!
   Попов поймал руку «трупа», нащупал пульс:
   – Есть, но слабый.
   – А где Гриша? – вдруг опомнился Крестовский, не найдя привычно цепляющейся за его рукав костлявой руки и не слыша испуганных жалоб.
   И все сразу сообразили, что этот «труп» и есть Гриша. В споре разобрались, что он потерял сознание. Видать, от страха.
   – Чахоткой страдает, – прояснил ситуацию Крестовский. – Тяжёлой. Давно уже. Спёртый воздух, табачный дым, избыток впечатлений – вот и скрючило его.
   «Труп» кое-как привели в сознание при помощи оплеух. Очнувшись, Гриша надсадно закашлялся.
   – И что нам теперь делать? – Чокан, убедившись, что все приятели более или менее живы, воспрянул духом. – Стену ломать? Или ждать полицию?
   – А кто тебе её вызовет? – огорошил его Крестовский. – Может, эта ловушка для того и задумана, чтоб попавших в неё вязать по рукам и ногам и продавать в рабство.
   Гриша, услышав «заманчивую» перспективу своей участи, чуть снова не потерял сознание.
   – Чего ты мелешь! – окрысился на вещателя Достоевский. – Какое тебе здесь рабство!
   – Не здесь, а в восточных царствах, – подправил чёрное пророчество предсказатель.
   – Это ему спиртные пары в голову ударили, – встрял между спорщиками Чокан. – А богатая фантазия, попав в романтическую обстановку, перехлестнула через край.
   – Без паники, господа, – остановил перепалку Попов. – Я ихние лабиринты как свои пять пальцев… Все ходы-выходы знаю. Не отставайте…
   Сыщик, и правда, вывел их тогда легко. Оказавшись на свободе и обрадовавшись, они даже выяснять не стали, что же произошло на самом деле. Тем более что Григорию стало действительно плохо, а им – не до смеха. Больного отвезли к нему на квартиру, вызвали врача. И он целую неделю пролежал пластом.
   – Безнадёжный случай, – морщась, говорил Крестовский Чокану тет-а-тет. – Жалко парня. Такие надежды подавал. И откуда только она берётся, эта чахотка!
   И вот теперь штаб-ротмистр вёз московского студента в степь, клятвенно заверив его, что поднимет на ноги за одно лето.
   – Никакой чахотки не бывает у того, кто пьёт кумыс, – втолковывал он отчаявшемуся Григорию. – Чистый воздух, прокалённый солнцем, варёная баранина и кумыс, больше ничего, сотворят чудо, вот посмотришь.
   Выбора у больного не было. От врачей толку на грош. Его знакомым, что ездили за границу на воды, действительно помогало, но только на время. Почему не попробовать полечиться кумысом? Прощаться с жизнью во цвете лет очень не хотелось. Может быть, этот киргизский султан (образован почище иных университетских преподавателей, и Всеволод в восторге от его учёных и военных подвигов) дело говорит. Отчего не испытать?

Глава 8
Строптивец

   Проснулся Чокан поздно. Накануне допоздна слушал Орынбая, сказителя с кобызом [14 - Кобыз – музыкальный инструмент.] (впрочем, дома ложиться поздно и поздно вставать было в его обыкновении). Этот прохиндей уже получил где-то соответствующие инструкции. Пел он хорошо, и собиратель народных песен сначала заслушался, наслаждаясь высоким голосом, звенящим чисто, словно речная струя. Потом его слух резанули выводимые речитативом слова. Ну, ладно там восхваление правнука великого Аблая – это традиция всех уленов. Каждый певец изощрялся в меру своих поэтических дарований, потому-то штаб-ротмистр особо к смыслу и не прислушивался, и так понятно: достойный, несравненный, щедрый, краса и гордость, путеводная звезда, благочестивый сын своего отца – и прочая белиберда в том же духе. Однако чем дальше, тем становилось интереснее. Приплёл Белого царя, который, поцеловав его, велел служить ему верой и правдой, потом стал воспевать будущие фантастические деяния, якобы совершённые во благо народа, отчего все поголовно стали богатыми и счастливыми, не забыл воздать должное и невесте его из почтенного рода, умной и красивой, а также проблеял кучу «мудрых» верноподданных советов.
   Чокан стиснул зубы. И сюда добрались, сволочи! Вздохнуть без разрешения не моги! Даже в жёны одобренную кандидатуру приготовили!
   Орынбай, несомненно, смягчил указания, облёк их в поэтическую расплывчатую форму, но стержень угадывался недвусмысленный, и штаб-ротмистр перевёл его для себя однозначно, может быть, грубее, чем было велено, зато правдивее, без лизоблюдства: «Сиди тихо и не высовывайся! Забудь вольномыслие и свои столичные замашки! Мы тут не жалуем учёных киргизов. Пей кумыс, ленись в своё удовольствие, заводи жён, продляй султанский род и не суй нос, куда не просят! Тогда останешься цел!». Было от чего рассвирепеть!
   Однако учёная знаменитость не бросилась с кулаками на подпевалу властям, только швырнула под ноги приготовленный для подарка сказителю халат. Высокомерный жест был принят и исполнителем и собравшимися слушателями как само собой разумеющееся проявление властной воли ханского отпрыска. Можно было бы этим и ограничиться, наступить на самолюбие и честь. Но ведь этот сладкоголосый козёл сейчас продолжит его воспитывать «искусством», и тогда он взорвётся.
   – Хорошо поёшь, Ореке…
   Певец запихал халат под себя, уселся на него и, довольный похвалой, с улыбкой ждал заказа на новую песню.
   – …только… зря ты уродуешь родной язык татарскими словами. Раньше тебе своих хватало.
   Сказитель понял, что его раскусили, вылупил глаза на обличителя и предпринял неуклюжую попытку предотвратить грозу, которая неслась на него со скоростью урагана и уже холодила загривок, вот-вот сотрёт в порошок:
   – Нет, тюря, как можно…
   Но со всех сторон разноголосо поддержали:
   – Да-да… – и стали перечислять замеченные в песне оговорки.
   Орынбай смутился окончательно. Впору провалиться сквозь землю! Вот ведь ловкач какой этот султан! Расколол, как орех, все его хитрости. Раньше слушал, не выговаривал, а теперь – учуял, как шакал – падаль. И ведь не заорал, не прогнал вон, а только дал понять. Другим и вовсе невдомёк.
   – Спой ещё, – миролюбиво попросил хозяин юрты. – Только не этого… – сморщил нос, словно падаль всё ещё смердела. – А как раньше пел: про златокудрого Козы-Корпеша и прекрасную Баян-слу.
   И когда высокий чистый голос взмыл на невидимых крыльях, затрепетал на грани неземного, лаская душу мукой любви, Чокан закрыл глаза. Никто не увидит в них его огонь, полыхающий сам собой. До неба. Сжигающий его и дающий ему силы.
   Всё-таки песня (да ещё такая!) что-то делает с человеком. Открывает потаённые дверцы в душе и выпускает оттуда свет, неугасимый, пронзительный. И разбегаются сломя голову мрачные тени, что держали в тисках и тянули, тянули к земле, не давая дышать. Разлетаются осколками железные обручи, сковавшие сердце, выпускают его на волю.
   Чокан мгновенно забыл обиду: певцу задурили голову ушлые крючкотворы, он толком и не понял, во что его втянули. И подарил ему коня. Не как халат – словно кость с барского стола бросил. Сам привёл, передал за узду.
   В юрту вошла служанка его матери Зейнеп. Как обычно, она приходила по утрам с чашкой кумыса и завтраком, накрытым белым полотенцем. Чокан обращал на служанку внимания не больше, чем на порожний тюфяк у стены. Лёжа в постели, машинально брал кумыс, пил, кивал на ковёр, чтоб поставила поднос, потом – на дверь, дескать, свободна. Даже не знал её имени.
   Сегодня было то же самое. Он смотрел прямо перед собой, но видел не богато убранную юрту в Сарымбете, не дорогие ковры с нарядной бахромой и кистями, завешивающие кереге, и не те, что устилали пол, не роскошную рысью шкуру на почётном месте – нет, ему улыбались зелёные русалочьи глаза… из недосягаемого далека. Женщина подошла к постели и опустилась на колени, протягивая чашку. Он медленно выпил кумыс и поставил чашку на грудь, продолжая сжимать её в ладонях, уставясь во что-то невидимое перед собой. Рука женщины потянулась забрать пустую посудину, и султан соизволил взглянуть на служанку. Взгляд выхватил только губы, остальное в лице уже не имело значения… В сердце ударило так, словно небо со всеми громами и молниями внезапно рухнуло на него, и всё вокруг померкло, в глазах остались только…
   …эти губы… верхняя – пухленькая и вздёрнутая, нижняя – по-детски маленькая и влажно-розовая… они сводили с ума. Его накрыло мощной приливной волной, отбросив на три года назад, в запредельные земли, в прошлую, невозвратимую жизнь.
   Душа снова взмыла над головой, но не парила безмятежно, а, как тогда, яростно хлопала сильными крыльями, звала и требовала.
   – Мне уйти, господин? – услышал он откуда-то, из небытия.
   Замершее дыхание очнулось, возвращая его в настоящее. Он схватил протянутую руку за запястье, и внезапно пересохшими, как в знойной пустыне, губами еле слышно прошептал:
   – Останься…

   ***

   – Не обижайтесь, тюря, я вас не выпущу! – старый слуга решительно загородил спиной выход, вцепившись на всякий случай раскинутыми руками в висящие по бокам ковры, с видом решительным и непреклонным. Он знал старшего сына Чингиза ещё ребёнком, таким же своевольным и непокорным, как нынче, всё делающим по-своему. Любил его и порой замалчивал его шалости, выгораживал перед строгим отцом, чтобы озорнику не влетело. И вот теперь готов был костьми лечь на пороге.
   – Это ещё почему? – опешил Чокан.
   – Ага-султан сильно ругался, громом гремел и при всех поклялся, что если вы решитесь поехать за Наргиз, из аула вас живым не выпустит.
   Штаб-ротмистр остолбенел на месте.
   О тесных отношениях, возникших между ним и Наргиз, первыми догадались служанки матери, каждое утро ревнивыми взглядами провожавшие соперницу, удостоившуюся носить завтрак молодому султану. Они-то и нашептали Зейнеп, что Наргиз непозволительно долго задерживается в юрте её сына. Мать была вне себя от новости. Для того ли она растила своего первенца, чтобы он спутался с безродной женщиной из тюленгутского сословия! Однако шум решила пока не поднимать. Может быть, так как-нибудь обойдётся. Мало ли прихотей у молодого здорового мужчины! Поиграл и забудет.
   Только пожилую служанку, посланную на следующее утро к Чокану, он вернул вместе с завтраком и потребовал, чтобы пришла Наргиз.
   Дело принимало нехороший оборот. Зейнеп бросилась к мужу.
   И началась война.
   Чингиз всё припомнил неблагодарному сыну. И небрежение честью рода, не пожелав исхлопотать у царя княжеский титул, и попирание национальных обычаев, воротя нос от наречённой невесты, и непочтение к родителям, не прислушиваясь к их советам и живя по своему разумению, и много чего ещё, на что в жизни не обращаешь внимания, но что копится, как вода у плотины, и при первой неосторожности срывается с места неудержимым потоком. Наконец, он во всеуслышание объявил, что во всём виновато европейское образование, и с этого дня он зарекается отдавать детей учиться у русских.
   – Они испортили мне старшего сына! Наследника! Внушили ему свои безбожные привычки взамен народных обычаев. Он потерял уважение к старшим! – полковник Чингиз бушевал безоглядно, не вспомнив, чем сам обязан русскому покровительству. Гнев застилал глаза.
   Мать ему вторила, по обычаю кричала, заламывая руки и подвывая, что зря израсходовала на первенца своё молоко.
   Как ни тяжела была Чокану размолвка с родителями, он твёрдо стоял на своём. Однако его разумные аргументы – что дочь султана Джантюрина влюблена не в него, а в его брата Жусупа, который отвечает ей взаимностью, – вот пусть и женятся, зачем рушить их счастье? – разбивались, словно прибой о скалу. Отец будто вовсе его не слышал, перестав понимать речь сына-отступника.
   В спину слуге врезался Жусуп, и тот сразу посторонился, пропуская в юрту молодого тюрю.
   – Ради Аллаха, не делай глупостей! – начал брат с порога. – Я договорился с отцом.
   – О чём? – Чокан знал, не мог не знать, что несчастный влюблённый всем сердцем на его стороне, но не смеет ослушаться отца. Он принял на себя роль посредника-парламентёра в разразившемся скандале и, бегая из одной юрты в другую, изо всех сил пытался уравновесить ситуацию, чтоб и волки были сыты и овцы целы. То есть устроить так, чтобы и честь отца не пострадала, и обе влюблённые пары воссоединились. Это было ой как не просто, но ради желаемого результата (хотя бы ради собственного счастья!) стоило попотеть.
   – Мама настроилась отправить Наргиз в Баян-аул, к своему брату Мусе, но я уговорил её, что лучше не впутывать родню в семейную распрю.
   – И она согласилась? Наргиз останется? – поверить в это Чокан не мог.
   Но Жусуп торопливо продолжил:
   – Меня отец поддержал.
   Брови штаб-ротмистра приняли форму вопросительных знаков. Неужели одумался?
   – То есть… не в том смысле, что ты подумал. Её увезут в Кокчетав…
   – Нет! – отрезал Чокан.
   – Да погоди. Отец сказал: пусть он… ну, то есть ты… хоть для приличия выждет дня два, чтобы броситься следом, – о том, сколько «ласковых» слов последовало в адрес любимого сына, обманувшего родительские надежды, Жусуп благоразумно промолчал. – Подумай, брат, это лучший выход. Не стоит доводить отца до обещанного кровопролития.
   Чокан промолчал. Потом вдруг вспомнил:
   – А как же невеста? О ней он не говорил?
   Жусуп вспыхнул, как весенний степной мак, опустил глаза:
   – Ахмет Джантюрин не станет возражать, если сватов зашлю я. Для него не столь важно, кто из валиханидов возьмёт в жёны его дочь.
   Чокан ещё помолчал, заставив душу парламентёра трепетать пойманной птахой, и согласился на компромисс:
   – Передай отцу, что я выполню его условие.

   ***

   Два дня он не выходил из юрты, пытаясь унять лихорадочную дрожь, отвлекая себя посторонними мыслями и неизменно возвращаясь к единственной, кровоточащей. Так ручейки, какой бы путь не прокладывали себе в бескрайней степи, неминуемо собираются в одном овражке и сливаются в единый поток.
   Как он рвался домой! Казалось, сам воздух родины, её просторов, если и не излечат его тоски, то лягут утешительным бальзамом на незаживающие раны.
   В степи штаб-ротмистра ждали. За многие вёрсты до дома к дороге выходили простые киргизы, чтобы взглянуть на прославленного земляка, угощали кумысом, спрашивали о здоровье, о Белом царе. Степной хабар летел не в пример стремительнее его тарантаса.
   Как здорово вновь оказаться в стране детства, опрокинуть в себя прохладный ядрёный напиток из кобыльего молока, привычный с босоногой, беспечно-счастливой поры, вдохнуть не сравнимый ни с чем вольный ветер, пропитанный накалённым солнцем и терпким запахом трав! Разве можно без этого жить?
   В Кокчетаве он пробыл три дня. Ходил по знакомым, встретился с однокашником по кадетскому корпусу Ишмуратом Ибрагимовым, нёсшим службу в окружном приказе, умным и отзывчивым, который стремился своим усердием достичь и чинов, и званий, и престижной должности. Чокан не сомневался, что это ему удастся, тем паче в азиатских регионах. Люди со знанием национального колорита, образованные и верные присяге, ценились на вес золота. Трижды приезжали посыльные от отца и брата Жакупа, поторапливая его, но в груди сидел какой-то необъяснимый тормоз, всё оттягивающий и оттягивающий появление в Сарымбете.
   Он недалеко уехал от Кокчетава, когда начался дождь. Не налетел яростно и умчался стремительно, как положено летнему, а зарядил по дурной привычке осеннего собрата на весь день, мелкий, нудный и бесконечный. Поднятый верх тарантаса надёжно укрывал от сырости, но как быть с киргизами, встречающими его от чистого сердца? Приходилось спрыгивать за землю под дождь, удовлетворять наивное любопытство земляков, принимать их угощение и, в свою очередь, одаривать. Таков обычай. Они восхищённо ахали, глядя на его мундир, и всякий раз спрашивали, правда ли, что он был у самого Белого царя? Степные кочевники ещё больше, чем русские крестьяне, верили в мудрость и заботу царя-батюшки, который и рассудит по справедливости, и защитит, и воздаст по заслугам. Про манифест они не знали и, как в центральной России, не судили-рядили о подложном указе, о том, что есть-де «правильный» документ о земле и воле, только от них его скрывают. Зато толковали о новых порядках, о казачьих станицах, растущих в степи, о хлебопашестве, которое они только осваивали, но не очень успешно (Чокан и сам видел тощие нивы, пробуравившие луга), о совсем обнищавших соплеменниках, которые целыми семьями уходили на казачье подворье и становились джатаками – так называли работников без собственного имущества.
   Ишмурат, вызвавшийся проводить штаб-ротмистра до джайляу, где находился Чингиз со всей семьёй и где была приготовлена юрта для дорогого гостя, приказал к вечеру остановиться у одной из казачьих станиц.
   – Что-то не нравишься ты мне, – сказал он, глядя на товарища. – Так и пышешь жаром. Видать, промок и на ветру настоялся.
   Чокан тоже чувствовал, что его то начинает колотить зябкая дрожь, то на лбу выступает пот, так что хочется скинуть мундир, а тело становится пудовым, неповоротливым. Не хватает ещё расхвораться.
   Станичник, бородатый немолодой мужчина, освободил для офицера горницу, чистую, прибранную, с домотканым бельём на постели, грубоватым столом и лавками по стенам, сработанными не иначе как собственными руками.
   – Отдыхайте, ваше благородие. Путь из столицы неблизкий. Небось, намотало в дороге, – мужик старался угодить важному гостю, зная, как и все остальные, с кем имеет дело. – А ежели чего понадобится, крикните.
   – Водка найдётся? – штаб-ротмистру разговаривать совсем не хотелось, в голове шумело, виски ныли.
   Мужик усмехнулся: чтоб такая важная вещь да не имелась в хозяйстве! Выставил на стол чекушку и рядом – рюмку.
   – Рюмку не надо, – поморщился Чокан, вспомнив, как девица в трактире одним махом опрокинула в себя «лекарство». – Обтереться надо. От простуды.
   Дверь открылась, пропуская в горницу денщика и Мукана, который нынче служил посыльным между аулом отца и тарантасом сына, возя туда-сюда новости о прибытии и ожидании. А в прежние времена этот джигит охотно сопровождал поручика в поездках по степи, когда тот записывал народные песни. Ему Чокан кивнул, а денщику приказал:
   – Ступай к баулу, принеси чистое бельё.
   Сейфульмулюков глянул на стол и при виде рюмки скривился. Так и знал: избаловался в столице от безделья, пристрастился к выпивке. Правоверный мусульманин! Как же! Всего и лоску, что золотые аксельбанты да кавалерийские усы! Невысказанное вслух презрение так явно читалось на премерзкой роже, что Чокан еле сдержался, чтобы не огреть наглеца.
   Мукан помог стянуть сырую одежду, растёр водкой спину и грудь докрасна, облачил в чистое сухое бельё (денщик сунулся было в дверь, но приказ: «Убирайся!» вымел его вон, едва джигит успел выхватить из его рук рубашку), и штаб-ротмистр рухнул в постель. Тепло быстро окрепло до жара и, пощипывая кожу, распространилось по всему телу, унимая озноб и пыша изнутри, будто туда насыпали раскалённых углей. Он снова усмехнулся, вспоминая трактир, и подумал, что опрокинуть рюмочку тоже не помешало бы для гарантии выздоровления. Но уж больно противно.
   Верный джигит ещё забегал пару раз проведать тюрю и на вопрос: что там за народ собрался под окном – поведал:
   – Это джатаки. Не хотят расходиться. Любопытные – жуть. Выспрашивают: «Что наш тюря делает? Может, спит?».
   – Уснёшь тут. Чего они так шумят?
   – Что, говорят, за солдат такой с вами приехал?
   – Денщик что ли?
   – Ага. Они к нему с расспросами, а он давай ругать вас и плеваться: мало ему, шайтану, водку хлестать, как неверные, осквернять заветы Пророка, так он ещё с головы до ног ею обмывается!
   «Ай да шпик! Мерзавец! – скрежетнул зубами Чокан. – Знает своё дело, гадит прямо под боком! И доносы шлёт, и на месте не упускает случая опорочить его в глазах соплеменников!», – а вслух обречённо поинтересовался, хотя знал, что ответ его не обрадует:
   – Они поверили?
   – Да они всему верят! – возмутился Мукан. – Я пытался им втолковать, что так от простуды лечатся. Но для них это дикость. Вот если бы вы упились в хлам, было бы понятно. Но чтоб натираться водкой! Переводить зазря такую ценность! Головами качают, старик один и вовсе стал плеваться, говорит, испортился тюря совсем, перенял от русских всякое сквернавство.
   Да. Вот так. Кстати, «сквернавство» сработало тогда на совесть: за ночь водка выгнала всю хворь, и утром он чувствовал себя здоровым.
   Чокан сцепил руки за спиной и снова принялся мерить юрту шагами. На месте не сиделось. Скоро протопчет в ковре дорожки вроде лесных тропинок среди травы. Он ждал брата, без его знака отправляться в Кокчетав было опрометчиво. И так уж разругался с роднёй, надо хоть условие отца выполнить.
   Интересно, какое напутствие получила Наргиз? Ждёт ли она его? А может, ему только показалось, что она отвечает ему взаимностью? Что он, собственно, о ней знает? Что она низкого происхождения? На это ему плевать. Что у неё есть муж? Эта проблема решаема. Развод в степи – обычное дело, осуждению не подлежит. Откупится! Вопрос в другом: верен ли его выбор? Вычеркнуть Фатиму из сердца он не в силах, возвратить её из небытия – тем более. Кто способен её заменить? Он впервые встретил женщину, отдалённо напомнившую ему любимую. Пусть самую малость, всего лишь одной внешней чертой. Этого хватило, чтоб он потерял голову. Вряд ли ему ещё так повезёт. Он не отступится. Отец увидит, как он счастлив с ней, и простит его. А он точно будет счастлив? Может быть, мимолётное сходство с Фатимой только больнее будет напоминать ему, что всё остальное ничего не имеет общего с ней? Отражение солнца в воде – ещё не само солнце.
   Вопросы роем вились в голове, как дикие пчёлы в дупле, раздражённо жужжали, не находя ответов, а порой зло жалили, заставляя штаб-ротмистра беспокойно шагать и шагать из конца в конец своих парадных покоев. И чем сложнее и неразрешимее была головоломка, состряпанная сомнениями на погибель логике, тем труднее было от неё отмахнуться, задвинуть в тёмный угол души до созревания. Бесконечные «как, что, а вдруг и зачем?» беспощадно терзали сознание, грозясь лишить рассудок здравия, но не выпустить из своих когтей.
   – Чокан?
   Жакуп! Наконец-то!
   – Отец сказал: «Теперь пускай едет, куда хочет…», – и нехотя закончил: – «… если совсем голову потерял… и совесть».

   ***

   – Я уезжаю! В Верный. Так и доложите по инстанции, – отчеканил штаб-ротмистр, глядя в лицо Черняеву.
   Полковник, сощурив глаза, пристально посмотрел на строптивца Валиханова. Доложить-то он доложит. Обязан. Но что на него нашло? Да, Черняев отдал приказ открыть огонь по крепости вопреки доводам штаб-ротмистра, что в Аулие-Ата находятся мирные жители и их гибель ляжет несмываемым пятном на честь русской армии. Но ведь это война! И жертв, даже невинных, в ней не избежать. Он же не их расстреливал, а засевших в укреплениях ханских сарбазов, не желающих открывать ворота и продолжающих сопротивляться. Они и получили по заслугам. Зато город взят! Граница кокандского ханства теперь отброшена далеко на юг. А раны… что ж, со временем затянутся. Мёртвых жителей оплачут, похоронят. Как всегда. Так-так-так… Что-то здесь… поглубже кроется… Говоришь, доложите? Армейские приказы нарушают не так. Да и с рук это никому не сходит. О военном трибунале никто не мечтает. Стало быть, ему важно, чтобы там, наверху, знали, что он отправляется в Верный. Или ему приказали? И ведь не спросишь! При нём, Черняеве, Валиханов находился в качестве переводчика – для установления связей с местным населением и, если потребуется, с противником. Что для полковника было почти одним и тем же. В военных действиях штаб-ротмистр был не задействован. Михаил Григорьевич знал знаменитого султана ещё со встречи в Петербурге, когда лучи славы обильно грели геройскую личность со всех сторон. Говорил с ним. Пожалуй, он достоин был тех лавров, которыми украшали его бесценную голову. И был чрезвычайно удивлён его скромному положению здесь, на задворках державы. Особенно если вспомнить, как носился с ним Ковалевский. А Егор Петрович не просто приятный и умный собеседник, душа общества. Он – директор Азиатского департамента! В его ведении внешняя разведка! Что если… Да какое там если! Даже олуху царя небесного должно быть ясно, как день, что он зачислен в штаб департамента. Потому особо и не привлекает к себе внимания, довольствуется вторыми ролями, а то и третьими. Ну, жук… Вот сейчас скажи ему: поезжай, дескать, милый друг, куда велено, да не изъяви праведный гнев нарушением воинской дисциплины – рассекретишь агента. А за это по головке не погладят. У самого-то аж скулы побелели: не желаю мол быть причастен к кровопролитию, которое вы здесь учинили. Полковник перевёл взгляд на учёных Северцова, Южакова, Знаменского, прикомандированных к его отряду и присутствующих при разговоре, на генштабиста Красовского, который замер в ожидании его ответа, чтобы представить его в своей депеше начальству с соответствующими комментариями, усмехнулся про себя: «На то и рассчитано, чтоб я взбесился от чистоплюйства. Что ж, ничего не попишешь, чисто работает, не подкопаешься, за руку не схватишь, не уличишь, что в его колоде лишний туз. А в отчёте об отличившихся напишу ему представление к чину!».
   – Убирайтесь к чёртовой матери! О вашем самовольстве сегодня же составлю рапорт!
   Штаб-ротмистр больше не вымолвил ни слова, приложил пальцы к козырьку, отдавая честь, развернулся на каблуках и вышел из палатки. Два высокородных киргиза, Тезек и Гази, находящиеся в отряде, безмолвно проводили его глазами, но за ним не последовали. Мелькнула отстранённая мысль: как-то подозрительно спелись в последнее время эти два султана. Какой интерес их связывает? Мелькнула и пропала. Не до них. Разобраться бы со всем остальным.
   В этот поход на Аулие-Ата с полковником Черняевым он сам согласился пойти. Никто его не обязывал.
   Дела его в последнее время складывались не очень удачно. Он по-прежнему много работал: писал статьи об истории своего народа, собирал предания, песни, которые имели хождение в устном варианте, а для этого нужно было много ездить по степи. Естественно, жизнь простых кочевников была у него как на ладони, он прекрасно знал, что творилось в аулах, какие несправедливости терпит беднота, нещадно обираемая не только обнаглевшими султанами, стоящими во главе округов, но и русскими чиновниками, которых киргизы всех поголовно называли «майорами». Он так мечтал навести порядок среди своих соплеменников, чтобы все дела вершились по букве закона, невзирая на знатность рода, туго набитый кошель и владение бесчисленными стадами. Ещё тогда, в Петербурге, беседуя с графом Блудовым, он загорелся законодательными идеями.
   И вот в прошлом году ему представилась возможность их осуществить. Дюгамель, сменивший на посту Гасфорда, пригласил Чокана войти в комиссию, которая отправлялась в степь для сбора народного мнения о судебной реформе, и он его принял. Что заставило губернатора обратиться к штаб-ротмистру, он прямо не сказал, но вывод напрашивался сам собой. Игнатьев, ставший директором Азиатского департамента вместо Егора Петровича Ковалевского ещё в бытность Чокана в Петербурге, в письмах настаивал на кандидатуре Валиханова, и Дюгамель не решился противопоставить ему свои предпочтения.
   Комиссия работала долго и трудно, преодолевая подозрительность киргиз, что их хотят обратить в крестьян, и просеивая их лукавые, но наивные до младенчества ответы в поисках истинных соображений, однако худо-бедно дело двигалось. Ситуация усугублялась тем, что мнения самих членов комиссии на законодательные принципы суда в степи не совпадали, а потому представленные отчёты по возвращении в Омск настолько разнились друг от друга, что начальство пришло в ужас. Решено было продолжить работу в городе с вызовом почётных султанов и биев, чтобы привлечь их к обсуждению важных вопросов.
   И тогда Чокан засел за серьёзный труд, который назвал «Записка о судебной реформе». Понятия о справедливости, о том, что порицается и наказуемо, и о том, что не подлежит осуждению, не может быть абсолютно одинаковым для всех народов. Как вершить суд и чем при этом руководствоваться – тоже. Обычаи, освящённые многовековой историей, диктуют разные порядки, оставляя неизменными только основополагающие постулаты: не убий, не укради и им подобные. Причеши сгоряча все народы одной гребёнкой – получишь лысых особей без рода, без племени. Эта стержневая мысль была настолько очевидной, что неприятие её являло либо глубочайшее невежество, либо осознанный саботаж, а скорее – великодержавное самодурство, стремящееся запихать в рамки своих представлений непонятные воззрения диких кочевников. Ну-ка, попробуйте обуть погонщика, перегоняющего скот на джайляу, в узкие дамские ботиночки на каблуках – он собьёт ноги на первой версте, если допрежь не сломает их, не говоря уж о модной обувочке, которой гарантированы поломки и клочья, не поддающиеся восстановлению. Перо неудержимо летело по бумаге, оставляя за собой длинные строчки с завихрениями, словно дымный след резвого карабаира, ветром промчавшегося в степную даль: «Чтобы сделать киргиза способным к восприятию европейских преобразовательных идей, нужно предварительно путём образования развить его череп и нервную систему. Организм не может принять того, до чего он не дорос». В степи тоже существовали суды и судьи – бии. И руководствовались они древними уложениями: «Ясы Чингисхана», законы хана Тауке, хана Есима, однако утверждённого свода законов, обязательных для всех, не было и процессуальных правил – тоже. Если не он, султан Валиханов, возьмёт на себя ответственность за законодательный порядок для своего народа, тогда кто? Соплеменникам такая задача не по зубам. Значит, её решит русская Судебная коллегия. Но способна ли она разобраться в национальных и исторических тонкостях?
   И штаб-ротмистр писал день и ночь, как одержимый. Он ничуть не смущался с тем, что его высказывание: «При хане Тауке степь имела суд, до которого Россия доросла только сейчас» советник областного правления Яценко, глава комиссии, обозвал отсталым и возмущался оглядкой господина Валиханова на допотопные предубеждения предков. Зато воззрения султана на законность прекрасно укладывались в русло идей Чернышевского. Вот уж до кого Яценко никогда не поднимется со своими узко-консервативными имперскими амбициями. В «Записке» древний суд биев сравнивался с английским, китайским и русским законодательством, находилось общее и исключительное, национальное, которое сломать можно только насильственно. Кстати, о насилии. «В киргизских законах нет тех предупредительных и устрашающих мер, которыми наполнены и новейшие европейские кодексы. У киргиз телесные наказания никогда не существовали… – Чокан усмехнулся, мысленно продолжая спор: «Можно ли назвать это «отсталостью», господин Яценко? А порку, да ещё прилюдную, по приговору – наигуманнейшим цивилизованным методом внушения послушания?». Перо бежало, не останавливаясь, не сомневаясь в справедливости сказанного: «А законы родовые, по которым члены рода ответствуют за своего родича, при родовых отношениях приносят много практической пользы». К слову сказать, великая реформа 1861 года, низвергнувшая крепостное право, порку крестьян не отменила. Надо ли полагать сие наказание волеизъявлением прогресса?
   Чокан прекрасно осознавал, какую важность имеет его «Записка» и ушёл в неё с головой (ещё не зная тогда, что его труд упокоится в сейфе генерал-губернатора, который не сочтёт нужным дать ему ход). Хоть в теории воплотить свои воззрения на законность, если уж на практике не довелось… Да. Не довелось… А ведь – как там у Пушкина? – «… было так возможно, так близко, но судьба моя уж решена…».
   Случилось это годом раньше. Когда штаб-ротмистр жил в Кокчетаве. Один. Наргиз он отвёз назад, в Сарымбет (успел застать Гришу Полторацкого, к концу августа выздоровевшего совершенно и на радостях раздаривавшего перед отъездом свои ружья). Нет, он сделал всё, как и рассчитывал: добился законного развода её с мужем, заплатил тому двести рублей и лошадь отступного – и всё это при бие и многочисленных свидетелях. Некоторое время она жила у него на городской квартире, но он скоро понял, что «солнце в луже» не даёт ни тепла, ни света. Ни заменить, ни заставить забыть утраченное она не сможет никогда. И жениться передумал. Он никому ничего не объяснял, однако версии случившегося, сочинённые в Сарымбете, до него дошли. Жакуп был уверен, что таким образом старший брат устроил его счастье. Родители – что избавил Наргиз от ненавистного мужа, а себя – от нежеланного брака. Отцовский гнев остыл, хоть и не забылся. Ещё бы! Ему пришлось пойти на уступки непокорному сыну, поправ обычай предков.
   Однако вскоре начались события, заставившие их сплотиться.
   Приближались выборы старшего султана Атбасарского округа. И Чокан выдвинул свою кандидатуру. Вообще-то, по заведённому обычаю этот высокий пост должен занимать султан, самый достойный представитель белой кости, которого выберет народ. Но в нынешние времена султанов оказалась недостача, и конкурентами штаб-ротмистра оказались вовсе не потомки знатных родов – Сандыбаевы, Байгулы и Ерден. Чёрная кость, но оч-ч-чень богатая. Два прохвоста, нажившие себе состояние различными махинациями. При этом не удосужившиеся обучиться грамоте. Они привыкли свои дела обстряпывать посредством звенящей монеты. И в этот раз, чтобы обскакать европейскую знаменитость, они не скупились на взятки. А брать было кому. Шайка чиновников в омских канцеляриях легко продавалась. Генерал-губернатор Дюгамель тоже был на их стороне. Нет, денег он не брал! Это выше его достоинства. Однако резоны свои имел. Хватит с него местных аристократов Валихановых, просветителей и поборников справедливости. Старший, полковник Чингиз, тоже засиделся на своей должности. Подумать только: тридцать лет служит старшим султаном! Но тут уж ничего не поделаешь – народ выбирает. А если ещё и сын его, не в меру учёный, приберёт к рукам окружное правление – пиши пропало. Останется только в рот ему смотреть. Нет, нам бы чего попроще, попонятливей, вроде цепных псов, которые слушаются только хозяина, умеют лизать его руки, а уж волю исполнить – из шкуры выпрыгнут. Ну и что, что Ерден был несколько раз под судом, – вывернулся же! Ещё посмотрим, чья возьмёт!
   Конкуренты не постеснялись (хм, слово явно придумано не про них!) раздуть историю с Наргиз (как ни старались Валихановы замять семейную размолвку, она получила широкую огласку), вывернуть её наизнанку, представив как произвол молодого султана вопреки воле женщины и её мужа, чтобы опорочить соперника, который пользовался уважением и популярностью в народе. Настрочили кучу липовых обвинений, требований – ну, не сами, конечно, нашлись помощники-крючкотворы – и состряпали выговор Чингизу за потворство беззаконным выходкам сына.
   Отец, оскорблённый в лучших чувствах, немедленно решил подать в отставку. И только благодаря железной логике сына не сделал этого.
   – Как ты не понимаешь, ата, что они только этого и добиваются! – вразумлял обиженного Чингиза проницательный штаб-ротмистр. – Отстранить от власти всех Валихановых, чтобы безнаказанно грабить и богатеть. Собирайся, вместе поедем в Омск. У нас на руках неопровержимые доказательства злокозненного наговора. И свидетелей предостаточно. Им противопоставить нечего. Ядовитые кляузы надо разоблачать, чтобы они не выросли до опасной заразы!
   В Омске к ним присоединился брат Зейнеп, полковник Муса Чорманов, приехавший из Баян-аульского округа. Не просто родственник, а давний друг и соратник. Такая авторитетная сила в лице «трёх богатырей» оказалась не по зубам омской администрации, и выговор был снят.
   Однако Ерден не желал сдаваться. Решил костьми лечь, но вырвать зубами должность старшего султана.
   Пополз нехороший слушок, в авторстве которого очень трудно было усомниться. На этот раз кляузники действовали хитрее, подключив к своим ловким измышлениям народную молву, на которую, как известно, нет управы. А как доказать обратное?
   Тем не менее, несмотря на все ухищрения Ердена, результаты выборов провозгласили бесспорное первенство Чокана. Двадцать пять голосов против шестнадцати, отданных его противнику! Миг торжества, увы, оказался всего лишь мигом. Генерал-губернатор отклонил кандидатуру победителя и старшим султаном утвердил Ердена Сандыбаева, весьма изворотливо обосновав своё решение для петербургского начальства: «… вместо штаб-ротмистра Валиханова, избранного на эту должность большинством голосов, но отказавшегося от принятия оной за болезнью».
   Чокан горько усмехнулся. Излюбленная уловка сказаться больным и остаться в тени, избежать назойливых, а порой разоблачительных встреч, которая всегда работала без промаха и выручала на скользких тропинках, нынче стала давать осечку. Он сам сплёл себе эту сеть, сам в неё и попался.
   Тогда в письме Гутковскому Чокан с сарказмом изложил запущенную о нём грязную сплетню, к которой поначалу отнёсся со смешком, но потом, получив публичную «оплеуху», оценил её разрушительную мощь по достоинству: «Видите ли, когда меня посылали в Кашгар, я там не был, а жил в горах, где-то около Верного, и, приехавши в Омск, написал разную чепуху. Царь, как-то читая мой отчёт, видит, что всё это неладно. На сказку что-то смахивает. Думает: дай-ка поиспытаю, и послал другого, более благонадёжного человека в Кашгар. Тот, конечно, был в Кашгаре и, приехавши, донёс, что у Валиханова всё вздор написано: таких рек там нет и городов таких нет, как у Валиханова. Царь рассердился и говорит: «Послать Валиханова в Кашгар в другой раз», а он сказался больным, тем это дело и кончилось. Вдруг Валиханов захотел быть султаном. Царь и говорит: «Нет, брат, ведь ты болен был, когда я посылал в Кашгар, будь и теперь больным».
   Однако это дело прошлое. Ничего не вернуть, не исправить. Не получилось у него стать образованным правителем-султаном, служить на благо соотечественников, защищать их от произвола чиновников и деспотизма богатых киргиз, не удалось примером своим показать, как грамотный и честный соплеменник способен поднять свой народ из мрака невежества в процветание, опираясь на справедливость и законность.
   А теперь… Теперь ему предстояло решить задачку посложнее…

Глава 9
В тени легенды

   Чокан ехал в коляске, рассеянно глядя на плывущие мимо луга, стайки юрт вдали, убегающие назад казачьи станицы, и думал о своём. Жаль, что рядом нет умного, надёжного собеседника, с которым бы поговорить о той ситуации, в которой он оказался. Не с денщиком же, в самом деле, делиться своими размышлениями. Тот, конечно, не против послушать его разглагольствования, наматывая на ус и прикидывая, под каким соусом наклепать на него донос. Но тут уж против был сам Чокан. Шиш ему! Уж лучше вариться в собственном соку и разбивать лоб о стену неизвестности, противоречий и тайн, сотканных для него судьбой… Впрочем, неизвестности поубавилось с недавнего времени. Или прибавилось? Просто выпал из стены один кирпичик, и он, заглянув в крошечный проём, не столько приобрёл вожделенных вестей, сколько запутался окончательно, не зная: верить или не верить, возможно ли невозможное. Может, это очередная насмешка его злого рока?
   В один из томных вечеров, так не похожих на горячие шумные дни, полные беготни и самых разношёрстных дел – от принятия киргизских делегаций, разборок запутанных судебных дел в присутствии биев, обсуждений флоры и фауны окрестностей учёными, находящимися при отряде Черняева, до обсуждения военных планов захвата крепости Аулие-ата – он удалился в сторону от лагеря, туда, где в овражке журчал ручеёк, и присел на обрывчик проветрить мозги.
   Устав за день от суеты, он сидел совершенно бездумно и расслабленно, с удовольствием подставляя лицо лёгкому ветерку, с наступлением сумерек укротившему свою раскалённую атаку и теперь шёлковыми ладонями гладящему волосы, расчёсывая их ласковыми пальцами.
   В овраге у кромки ручья густо росли камыши, вздымая макушки над обрывом, негромко шуршали и похрустывали; в десяти шагах от него, скрытые зарослями, что-то там делали киргизы – трое или четверо, наверное, собирали сушняк для костра – Чокан особенно не приглядывался и не прислушивался к приглушённым голосам. Внизу, под самыми ногами, продралась сквозь стебли собака, остановилась, стала жадно лакать воду, потом убежала. Снова зашуршало, камыши раздвинулись, и из них вынырнула круглая киргизская шапка. Она поднялась, открывая лицо с острым прицельным взглядом. Штаб-ротмистр тотчас его узнал, с трудом удержался от вскрика и вскочил на ноги.
   – Не ждал?
   – Шпионишь? – выдохнул Чокан, приходя в себя.
   Садык усмехнулся, отмахнулся рукой:
   – Чего за вами шпионить? Вы и так как на ладони. Я шёл к тебе.
   – А как же посты?
   – Киргизы целый день ходят туда-сюда, кто их считает?
   Одежда султана – невзрачный халат, подпоясанный треугольным платком, стоптанные ичиги, выгоревшая шапка – и впрямь делала его похожим на простого кочевника из местных и особого внимания не привлекала. Оружия при нём не было. А те трое-четверо, догадался Чокан, что «собирают сушняк», – его охрана, они-то наверняка вооружены.
   – Что тебе надо от меня?
   – Да вот хотел позвать с собой.
   – Один раз ты уже звал, – напомнил штаб-ротмистр. – Я тебе тогда всё сказал. У нас разные пути. И с тех пор ничего не изменилось.
   – Неужели? – на лице Садыка продолжала играть улыбка, будто он не отказ получил, а услышал неискушённый лепет ребёнка, по наивности не разумеющего своего счастья. – Я держал её на руках. Вот так, – он поднял ладони, показывая, и засмеялся.
   Ещё не зная, но прозорливо предчувствуя оглушительную весть, сердце гулко охнуло и замерло, а язык стал свинцовым. Голос прозвучал хрипло и еле слышно:
   – Кого?
   – Твою дочь.
   Ноги штаб-ротмистра подкосились, в глазах стало темно. Он ощутил себя сидящим на жёсткой траве с открытым ртом, ловящим исчезающий воздух, словно настигнутый высокогорным тутеком. В висках бешено пульсировала кровь, и сквозь её шум просочились слова Садыка:
   – У тебя красивая жена, брат…
   – Этого не может быть! – вырвался из груди раненый крик.
   – Тихо. Зачем кричишь?
   – Она погибла, – прошептал Чокан.
   – Когда я видел её, она была очень даже живая и здоровая. А дочка похожа на тебя, как две капли воды. Только глаза…
   – … зелёные… – простонал штаб-ротмистр.
   – Да, – удивился его догадливости вестник.
   Чокан закрыл ладонями лицо, наклонившись к земле и стиснув зубы, чтобы не выпустить рвущийся на свободу вопль.
   – Сейчас, пока она в Устун-Артыше, опасность ей не грозит. Но ты ведь знаешь, что там творится. Дунгане взялись за оружие и воюют с китайцами насмерть. В Алтышаре война. Твоей семье нужна защита.
   – Ты едешь туда? – потрясение, сперва оглушившее и лишившее равновесия, как пуля навылет, вдруг обернулось хлещущим до краёв счастьем: Фатима жива!!! И дочь!!! Об этом он не мог и мечтать!
   – Я иду в Ташкент, защищать его от русских генералов.
   – Не ходи туда. Вам не выстоять против пушек.
   – Не могу. Я должен.
   – Ташкент будет взят. Россия строит южные границы, чтобы защищать свои рубежи. И она их построит. Не надо лишних жертв.
   – Я не зову тебя в Ташкент. Но когда он будет взят, я пойду дальше, в Алтышар. И там буду тебя ждать.
   Чокан не помнил, как ушёл Садык. Он ещё долго стоял над овражком, глядя в темноту. В голове крутились обрывки фраз, слова бежали друг за другом, играя в чехарду, а перед глазами плыл зелёный туман. И вдруг его будто толкнули: а как же Корпеш? Он тоже жив? Да нет, вряд ли. Это он закрыл Фатиму, приняв на себя выстрелы. Акжол рассказывал, с какого расстояния дали залп. Не промахнулся бы и ребёнок. «Что же я не спросил? – запоздало корил себя штаб-ротмистр. – А как спросить? Может быть, Садык знать не знает никакого Корпеша. Если бы видел его, сам бы сказал. Такую колоритную личность встретишь – не забудешь».
   Сейфульмулюков повёл сонными глазками вокруг, промямлил:
   – Скоро Верный, ваше благородие.
   «Без тебя знаю», – огрызнулся про себя Чокан и отвернулся от дороги.
   Там, с правой стороны, громоздились развалины кокандского форпоста, его оградительных стен и построек. Но дымом давно не пахло. Сражение отгремело два года назад. Крепость Пишпек пришлось осаждать дважды. Первый раз – в шестидесятом. Полковник Циммерман, возглавлявший штурм, предварительно разослал по киргизским аулам обращения, что его отряд выступает исключительно против кокандцев, чтобы местное население не паниковало. Киргизы обрадовались и даже помогли русским разрушить крепость до основания, вымещая на ней обиду на кровопийц, которых ненавидели за непомерные поборы. Султан Тезек со своими тюленгутами тоже примкнул тогда к русским войскам и за проявленную храбрость был награждён золотой медалью. Однако Коканд не собирался так просто отказываться от источника дохода, да ещё в таком удобном месте – в центре зимних пастбищ и на скрещении путей, по которым гнали скот и проезжали торговцы. Очень удобно контролировать сбор зекета. И он отстроил крепость заново. Новый комендант Рахматулла принялся рьяно выколачивать из местного населения возросшие налоги, требовать людей на строительство и аманатов из богтых родов, восстановив против себя не только бедняков, но и манапов. Его жадности и наглости не было предела. Киргизы сначала просто роптали, но однажды на празднике, куда был приглашён и Рахматулла, они не выдержали и убили его вместе с шестью десятками его сарбазов. Что и послужило мощным призывом к восстанию. Поднялась вся Чуйская долина. Однако, не надеясь на свои силы против кокандских войск, послали гонца в Верный с просьбой о подмоге. Это решение далось им нелегко: а ну как окажутся меж двух огней? То их обирали с одной стороны, а теперь будут с обеих! Слухов, один другого нелепее, носилось в степи немало. В самой крепости наравне с сарбазами служили и киргизы, которых Коканд упорно считал своими подданными, хотя они давно признали власть Белого царя, они тоже отсутствием воображения не страдали. Чокан тогда писал Гутковскому: «Кокандцы в Пишпеке ждут русских, якобы идущих для взятия их кургана в числе 5 тыс. чел. Народная масса представляет всех воинов наших в сажень ростом и одела их в непроницаемые для пуль латы. Здесь всякое обыкновенное происшествие в устах киргизов принимает фантастический характер: качественно преобладает сверхъестественный элемент, количественно – увеличивает в прогрессе, равносильном действию сильнейшего микроскопа. Войско это едет под начальством старого вождя с одним глазом на лбу: кто это мог быть?».
   Начальник Алатавского округа Герасим Алексеевич Колпаковский сам повёл отряд на Пишпек. Это уже в сентябре шестьдесят второго. Киргизы помогали казакам в осаде, а когда кокандцы сдались, разрушили крепость окончательно с чувством глубокого удовлетворения.
   Чокан усмехнулся в усы, представив себе Колпаковского этаким верзилой в полтора человеческого роста, приставившего козырьком ладонь к стальному шлему и озирающего окрестность циклопическим оком.
   Теперь рядом с развалинами ютились мазанки, место былого сражения обживалось. Кажется, народу прибавилось… Когда он ехал в сторону Аулие-Ата с Черняевым, было гораздо меньше. Странные какие-то, на киргиз что-то не похожи… оборванные, словно сбежали… Точно! Беженцы! Строят какую-то лачугу! Бывшие хозяева смирились с потерей своего форпоста, да и не до него им стало. Русские теснили их на юг, ставя заслон от бесчинств и разбоев, укрепляли свои рубежи.
   Впереди заблестела река. За мостом до Верного рукой подать.
   Чокан прогнул затёкшую спину, хрустнул плечами. А всё-таки он выбил победное очко. Говорят же, кому в карты не везёт… Да… В Омске он проигрался в пух и прах Три тысячи долгу! Катастрофа! Спасибо, Ядринцев заплатил, иначе бы не избежать скандалу. Надо ему отдать.
   Однако как вовремя пришло распоряжение отправляться в Верный, к Колпаковскому. Укрепление вблизи китайской территории, и туда слетаются все известия: что происходит в сопряжённом государстве. Садык прав, штаб-ротмистр знал, что творится в Срединной империи.
   Дунгане, считавшиеся этническими китайцами, исповедующими ислам, жили практически на всей территории Китая, но более всего в Син-Цзяне. Сами себя они называли тургенями, а китайцы их звали хой-хой, то есть мусульмане. Господствующая вера Поднебесной – буддизм – весьма терпимо относилась к разным другим конфессиям, не возбраняла строить православные и ламаистские храмы, мечети, и инаковерующие не преследовались законом. Дунгане, хоть и говорили на китайском, носили китайскую одежду, однако заветы Пророка чтили ревностно, отнюдь не так вольно трактуя их, как довелось Чокану видеть в Кашгарии. Жили они религиозными общинами, в которых господствовал пуританизм, ни под каким предлогом не пили вина, не курили табак, тем паче опиум. Властям не очень-то по душе был их независимый и несгибаемый нрав. С теми, у кого рыльце в пушку, всегда легче договориться. А посему пытались хоть как-то принудить их к покорности, хотя бы внешне: обязали мужчин носить косы (те и впрямь их носили, но на свой манер: на затылке, выбривая макушку), женщин – бинтовать ступни, а дочерей выдавать замуж только за китайцев (впрочем, китаянок тоже охотно брали в жёны, однако детей воспитывали в исламской вере). Тем не менее их неподкупность, бдительность, ответственность высоко ценились и пограничные гарнизоны предпочитали формировать из дунганей.
   На Ислыке, который встречал и провожал караван Мусабая, их не было. И кто знает, повезло тогда Алимбаю или наоборот.
   Первое восстание дунган вспыхнуло в центральных районах Китая два года назад. Строго говоря, оно не было первым, были и другие, до него, но по своей мощи, одержимости и кровопролитию оно с полным правом могло считаться началом жесточайшей войны. Поводом послужило убийство дунганского купца маньчжурами. Имамы и ходжи мусульманских общин немедленно объявили газават и призвали всех правоверных мужчин к оружию. И началась беспросветная резня. Прав был Чокан, когда характеризовал политическую обстановку в стране как крайне нестабильную, беспрестанно подверженную вооружённым конфликтам, происходящим чаще всего на религиозной почве.
   Восстание, как лесной пожар, прокатилось по центральным районам и поползло дальше, на северо-запад, то есть в Син-Цзян, в страну шести городов. Сердце ёкнуло, представив Фатиму с маленькой дочкой среди военных беспорядков и рек крови. Нет, до неё безумие ещё не докатилось. Пока не докатилось.
   За веру дунгане дрались насмерть, никого не щадя. Мечети стали их цитаделями, где находились штабы, склады оружия и продовольствия. А если им приходилось отступать перед превосходящими китайскими формированиями, присланными богдыханом, выреза́ли свои семьи – жён и детей, чтоб не оставлять на поругание врагу.
   Если бы фанатики были одни, то китайским властям, наверное, удалось бы скрутить их в бараний рог. Рано или поздно. Всё-таки с армейскими частями им не сравниться. Но к повстанцам, которых стали звать инсургентами, примкнули обиженные наглыми поборами распоясавшихся чиновников уйгуры, киргизские племена и другие правоверные. Пожар разрастался и двигался к Семиречью.
   А как бы всё хорошо устроилось, если бы в Кашгаре открыли русскую факторию. Чокан не сомневался, что должность консула ему обеспечена. И тогда многие болезненные проблемы сами собой рассосались бы. Последние успехи русских дипломатов, в том числе и Игнатьева, простёрлись до того, что китайцы согласились на этот шаг доброй воли, но всё оттягивали и оттягивали с окончательным решением. Теперь об этом нечего и заикаться. Не до жиру, быть бы живу.

   ***

   Колпаковского в Верном штаб-ротмистр уже не застал. Герасим Алексеевич срочно выехал в Омск по делам, но оставил записку, в которой предупреждал, что «беспорядки» у соседей затянутся надолго, так что Чокану нужно устраиваться основательно и прочно, чтобы всем было понятно, что он приехал сюда жить, а не шпионить. «Жаль, что вы не женаты, – сетовал генерал, – а то поселились бы с женой где-нибудь здесь. И никаких косых взглядов».
   Чокан задумался.
   Пару дней он послонялся по Верному, понаблюдал. В поселении было неспокойно. Сюда прибывали с илийских земель посланцы с депешами, киргизы и китайцы, просили о военной поддержке против инсургентов. И беженцы. Русские власти пытались всех устроить, навести порядок, обеспечить жильём и продовольствием. Это было нелегко. Казёнными деньгами по своему усмотрению не распорядишься, да и было их негусто. Для начала выделили по сорок копеек на человека, что было явно недостаточно. Многие пострадавшие не имели за душой ничего: не только имущества, пропитания, но порой и одежды. Жалкие истрёпанные лохмотья, в которых им удалось вырваться из бойни, распадались прямо на глазах. Слали запросы в Петербург. А это время. И немалое.
   И всё-таки лучше поселиться не здесь, – размышлял штаб-ротмистр. – Уж больно все на виду. Да и от граничной территории в Верный не просто добраться, надо бы поближе к Джунгарскому Алатау. О! Точно! Алтын-Эмель! Там живёт полковник Тезек. А он как старший султан отвечает за порядок в этом крае. И имеет налаженные связи с бугинцами и китайцами. Полковник русской армии, он тем не менее пользуется уважением и доверием китайских властей, о чём свидетельствует пожалованный ему синий шарик. Кстати… его сестра Айсары по-прежнему не замужем. Вспомнился её горящий взгляд, устремлённый на него, и жаркая краска, заливающая некрасивое лицо, когда он невзначай ловил этот самый взгляд. Под ложечкой тоскливо заныло, и к горлу подступила тошнота. Нет! Колпаковский прав! Всё должно быть натурально, чтоб комар носу не подточил. А как это будет выглядеть со стороны? Валиханов разругался с Черняевым, бросил службу и уехал в глушь. Женился. Между прочим, на равной себе по рождению. Из султанского рода, на чингизидке! Даже отцу возразить нечего. Для остальных тем более убедительно. Что дальше? А ничего! Живёт себе в ауле Тезека, своего шурина, в своё удовольствие, отрешившись от всех дел! Да! Лучшей легенды не придумаешь… Вот только переломить бы себя… А придётся. Ради долга. «Сердце моё всё равно там, где светятся зелёные русалочьи глаза… – прошептал он, доверив свою тайну ветру, который, конечно же, отнесёт её по назначению. – И ради них тоже…».
   На третий день после его приезда в Верный прибыла рота солдат из отряда Черняева и сотня казаков, сопровождавших пленных сарбазов. За ними гнали верблюдов вольнонаёмные гуртовщики – полковник облегчал свой обоз, рассчитывая возвращаться налегке.
   Чокан вспомнил военный лагерь ввиду Аулие-Ата. Выглядел он со стороны, надо думать, внушительно, даже устрашающе. Особенно для кочующих в предгорьях киргизских племён. Их нравы были, в сущности, весьма просты и предсказуемы. Они всегда подчинялись сильному, уважая его за непобедимость. Расчёт Черняева на демонстрацию боевой мощи, как бы это ни выглядело для одних – наивно и примитивно, для других – непорядочно, был исключительно верен. На иссык-кульские роды: сарыбагышей, чириков и других, до сих пор признававших власть кокандского хана, один вид победоносного русского войска произвёл гипнотическое впечатление. Чирики-то и прежде увиливали от подчинения куртинскому коменданту, Чокан помнил их непокорность и жалобы ещё со времени караванного пути через владения Куртки. Они в числе первых запросили подданства России. За ними потянулись остальные. Кокандские пограничные крепости сдавались одна за другой. Куртка вообще в бои не вступала, её гарнизон без оглядки удрал на юг, безоговорочно признав силу русских и предоставив им право занять их форпост.
   День приезда сарыбагышей особенно запомнился. Во главе делегации киргиз ехал Турегельды, бессовестно, без всяких оснований державший в плену караван Мусабая несколько лет назад. Хитрые глазки скользили по русским офицерам, собравшимся у палатки Черняева, пока не упёрлись в штаб-ротмистра в «мундире с золотыми пуговицами». Турегельды узнал Чокана, разулыбался ещё шире, приветственно поклонился. Ни тени смущения не отразилось на бесстыжей роже. Теперь они будут на равных подданными Белого царя.
   Внимание штаб-ротмистра отвлёк лихой наездник, который прогарцевал по улице, красуясь, и, не доезжая до Чокана, спрыгнул на землю. И только когда он, взяв коня за узду, прямо пошёл к штаб-ротмистру, тот признал в нём племянника Гази. Поручик победно улыбался. Подойдя почти вплотную, он не стал размениваться на приветствия, а выпалил главное:
   – В список лиц, откомандированных в Верный, кроме поручика Валиханова (шутовской поклон), художника Знаменского и прочих… – театральная пауза. Успел-таки, шельмец, поднабраться европейских ужимок, – внесён штаб-ротмистр Валиханов! – на поднятый указательный палец, торжественно призывающий ошеломлённых слушателей (на сей раз представленных в единственном числе, зато числе, кровно заинтересованном), знаменитый родич посмотрел с вопиющим неуважением, а затем и вовсе смахнул его небрежным жестом. Однако досадный пассаж ничуть не повлиял на вдохновение оратора: – А в рапорте полковника Черняева штаб-ротмистр Валиханов за отличие в делах с кокандцами представлен к чину ротмистра!
   – Тихо ты! – вместо благодарности огорошил его Чокан. – Здесь никто не должен об этом знать.
   – Да-а-а? – разочарованно протянул Гази, вылупив глаза и озираясь по сторонам. Прохожие-то были, но все куда-то спешили, и никому не было дела до двух офицеров, беседующих между собой. Его ушлый дядя опять что-то задумал, ему, поручику, непонятное и недоступное. Ишь, даже повышение его не обрадовало! А вслух с обидой добавил: – А вот мне ничего не обломилось. С чем пришёл – с тем и ушёл.
   – Не в чинах счастье, – усмехнулся Чокан и ободряюще хлопнул племянника по плечу. – Когда-нибудь поймёшь.
   – Не в чинах, – с трагичной ноткой в голосе подтвердил тот, – только оно почему-то липнет к чиновным.
   – А за что тебе чин? Ты в этом деле был сторонним наблюдателем.
   – Как это? – распетушился Гази. – Я командовал киргизской милицией!
   Штаб-ротмистр тут же его осадил с этакой ехидной подоплёкой, словно поддразнивая:
   – Но она в штурме крепости не участвовала.
   Возразить было нечего, и Гази насупился. Столько вёрст отмахать, примчаться из Вильно, выпросившись участвовать в походе на Аулие-Ата! Думал, что здесь-то его заслуги оценят, повысят в звании. А уж потом свою роль приукрасить и расписать до героической – раз плюнуть! Сорвалось…
   – Не горюй, – утешил его счастливчик, – успеешь ещё выслужиться.
   – Эх! – досадливо плюнул поручик. – Не надо было уезжать из полка. Уж там-то я был одним из первых. Ещё одно сражение – и сравнялся бы с тобой в звании!
   – Ну-ну! Думай, кому врёшь! – с этим всезнайкой-дядей номер не прошёл. Павлиний хвост не успел распуститься веером, как он сгрёб его в пучок вроде паршивого веника. – Ты и там в сражениях не участвовал. Пока другие воевали, ты нёс гарнизонную службу!
   – Тише ты! – теперь уже испугался Гази. – Здесь никто этого не знает. А значит, у меня нет причин отказываться от геройства. Да! Воевал! Сражался! Заслужил почёт и уважение!
   Валихановы переглянулись и покатились со смеху.

   ***

   Чокан занёс перо над чернильницей, задумался, потом макнул и принялся снова писать:
   «Вчера вечером Со-Колдай [15 - Колдай – низший офицерский чин маньчжурских знамённых войск, Со – имя, сокращённое по китайскому обычаю.] панож с семью товарищами опять приехали в аул султана Тезека. Они привезли лист от нового цзян-цзюня [16 - Цзян-цзюнь – губернатор.], бывшего тарбагатайского хебе-амбаня…» – перо зависло в воздухе, но он не поднял головы посмотреть, кто вошёл в юрту. Он и так знал.
   Айсары мелкими шажками приблизилась и поставила чашку с чаем на край низкого столика, за которым сидел Чокан. Он кивнул в знак признательности, не поднимая глаз и продолжая писать. Она молча стояла, чего-то ожидая, не дождалась и так же тихо вышла. Так повторялось каждый день с тех пор, как он на ней женился и поселился в ауле Тезека. Он не испытывал к ней неприязни или отвращения, нет. Порою просто не замечал, как не замечаешь привычных атрибутов быта. А когда спохватывался – даже жалел её, но не мог ничего изменить. А она всё время чего-то от него ждала. Чего? Страсти что ли? Нежности? Игривости? Тьфу! Даже подумать тошно.
   Свадьба была тихой, без пира, без торжества, без гостей. Да и можно ли было назвать это свадьбой? Просто договор и семейный ужин. Тезек одобрил союз. Ему даже льстило, что звезда степи, любимец Белого царя остановил свой выбор на его сестре и породнился с ним. Во внезапно вспыхнувшее чувство он не верил. Однако трезвый обстоятельный расчёт уважал. Так даже лучше. Чувство уйдёт, а выгода высокого положения, полезных связей, которые всегда нужны для продвижения по службе, для уважения, останется. Эти соображения держат покрепче цепей. Конечно, он бы желал отпраздновать событие с размахом – пусть все видят! Но упрямец отказался наотрез, даже родителей приглашать не стал, сообщил письмом. И Тезек спорить не стал: не спугнуть бы. Такой своенравный жених повернётся и уйдёт. Аллах с ним. Женился – и ладно.
   Перо мчалось по бумаге, оставляя за собой ряды строк, осенённых пиками и загогулинами, как вооружённые шеренги, брошенные в наступление: «Я предлагаю Колдаю ехать обратно в Кудьджу и там ждать известий от Вас, так как Вы уехали в Омск и, вероятно, не скоро будете в Верном, но он обнаружил решительное желание видеть Вас здесь и объявил, что это воля цзян-цзюня».
   Да. Хуже не придумаешь. Кульджа на осадном положении, а до неё отсюда – рукой подать. Даже ближе, чем до Устун-Артыша. Китайцы просят военной помощи, не в силах справиться с инсургентами. Запасы продовольствия на исходе. Киргизы, одержимые бесом грабежа, с энтузиазмом ввязались в заваруху, воруют лошадей, хлеб и всё, что под руку попадётся, не считая пушек и прочего военного снаряжения. А поддерживают они восставших, число которых растёт. Впрочем, само число определить точно не представляется возможности, ибо это не регулярная армия. Сегодня пришли одни – завтра ушли другие. Даже дунгане – инициаторы газавата – то сражаются до последнего, то бегут врассыпную, а то и вовсе вместе семьями просят убежища у русских.
   «Положение Кульджи крайне плачевное. Последнее столкновение с инсургентами было 8 дней тому назад. Маньчжуры сначала, по словам киргиза-очевидца, успели обратить тургеней в бегство и взяли три пушки и несколько сот верблюдов, но потом были решительно разбиты хой-хоями и лишились всей пехоты. Из 1500 человек чампаней и китайцев вернулись только 300 человек, сибо и солоны спаслись бегством без больших потерь. Дунганей в этом деле убито до 300 человек и это, кажется, преувеличено», – задумавшись, Чокан провёл кончиком пера по носу и расчихался.
   За лето и пару осенних месяцев, что он провёл на приграничной территории, он столько повидал вестников с той стороны, киргиз и китайцев, участников боевых действий и просто очевидцев, что голова, набитая свидетельствами, гудела, а сам он чувствовал себя в центре кровавых событий. Сначала посланники ехали к султану Тезеку с тем, чтобы через него передавать письма Алатавскому начальству, то бишь генералу Колпаковскому (генеральский чин Герасим Алексеевич получил за взятие Пишпека), потом быстро сообразили, что его зять штаб-ротмистр Валиханов (пожалованный чин ротмистра всё ещё не дошёл до Верного) имеет прямую связь с генералом и куда более тесно связан с верхами, и стали ехать прямиком к нему. Сложившаяся ситуация, с одной стороны, была Чокану чрезвычайно удобна – упрощала сбор информации, экономила время, с другой – вот ведь чёрт! – его конспиративное положение трещало по швам! И так уж легенда: ссора с Черняевым, уход из его отряда и женитьба – висела на волоске! Ещё бы! Тогда по примеру Валиханова несколько офицеров тоже покинули Черняева. И что же? Их поступок был расценен однозначно как дезертирство. Каждый понёс наказание – от увольнения из армии до ареста. И только Чокана не тронули. Более того! Черняев внёс его в наградной список! Представил к очередному званию ротмистра! Выпячивать свои воинские заслуги Чокан не собирался в отличие от племянника Гази. Уж тот красовался бы везде, где только можно. Да и где не надо – тоже. Кстати, как-то странно он себя ведёт. Прилип в Верном и не отстаёт. Увязался за ним в аул Тезека, сошёлся с султаном накоротке. Ещё и женился по примеру Чокана – теперь попробуй его выкури отсюда. Может, подрядился шпионить за ним на пару с Сейфульмулюковым? Да нет, вряд ли. Шпионят не так. Вот денщик – совсем другое дело. При нём не то что слова лишнего не оброни – бровью не поведи, если даже вулкан в груди взорвётся.
   Ладно. Поживём – увидим.

Глава 10
Трусиха

   Город бурлил. Его было не узнать. Куда только подевалось безлюдье полудрёмных извилистых закоулков в наивной паутине перекрестий, нежившихся в бархатном тепле осеннего солнца. Центральную улицу с шумными торговыми рядами Баюр благоразумно объехал стороной, но и здесь, на отшибе от базара, было полно народу, кашгарлыки деятельно сновали даже в самых глухих тупиках, разом изменив своим привычкам толкаться у прилавков либо сидеть дома. Многие были вооружены, что было совсем не характерно для безмятежных будней.
   «Зря я сюда сунулся!» – в который раз сказал он сам себе, но продолжал ехать шагом, всё ещё на что-то надеясь.
   После того как Садык обнаружил местонахождение Фатимы и Джулдуз, оставить их в Устун-Артыше и убраться восвояси волхв не мог. Уверенности в том, что воинственный султан будет столь же благодушен при повторном визите, он не испытывал. А посему решил, что надёжнее будет поселить мать с дочкой где-нибудь подальше, в тихом местечке. Ха! Тихом! А оно есть вообще в Алтышаре? Сегодня тихое, а завтра – эпицентр побоища. Направляясь к Зульфие, он не сомневался, что добрая женщина примет семью Алимбая, сомневался он в другом – то ли это место, где можно спокойно оставить Фатиму. Но других вариантов не было. Все окрестные города захвачены восставшими, и даже если сегодня там не гремят бои, завтра туда нагрянут китайские войска. Может быть, Зульфия хотя бы подскажет выход, куда отвезти Фатиму, уберечь её и ребёнка.
   Вот и улица Устенбуи. Купцы во главе с Мусабаем снимали здесь квартиры, когда женились. Она попросторней, но и движение на ней оживлённее. Баюр ехал по-прежнему шагом, не торопясь объявляться у «родственников» и продолжая гадать, не совершает ли он очередную ошибку, к тому же не хотелось давить пеших людей, которые, словно не замечая всадника, сновали туда-сюда, на его взгляд, совершенно бестолково. Позади раздался цокот копыт – убитая выветренная дорога, не знающая дождей, гулко множила грохот – с полдюжины конных джигитов мчались по улице. Люди торопливо разбегались в стороны, Баюр тоже прижался к дувалу, провожая всадников глазами. Они пронеслись мимо – друг за другом, кучно не позволяла ширина, разделявшая постройки. Вдруг последний джигит резко натянул поводья, заставив коня, не ожидавшего от хозяина столь внезапной перемены планов, сначала встать на задние ноги, потом заплясать на месте. Всадник оглянулся и, не веря своим глазам, округлившимся до сходства с биноклем, ахнул:
   – Корпеш?!
   Баюр вздрогнул и пригляделся. Саттар – так называл его Чокан. Волхв несколько раз видел их вместе, а однажды в одной компании с ними объезжал окрестности Кашгара. Тогда-то поручик и представил его кашгарлыку как своего друга, которому можно доверять, как ему самому. Теперь-то Баюр знал, что разведчик оставил в Алтышаре своих агентов, и Саттар, наверняка, был одним из них. Вот кто ему поможет! Сам Аллах сжалился над загнанным в тупик недостойным самозванцем и посылает ему решение мучительной проблемы.
   Джигит развернул коня и поехал к дувалу, к которому прирос Баюр, давая тому возможность перетряхнуть в голове скудные сведения, вскользь оброненные Чоканом и чудом застрявшие в памяти. Его доверенные люди, или агенты, должны собирать и копить информацию, обозначенную разведчиком, которую могут передать либо ему самому, дабы он появится, либо его человеку, которого узнают по условленному знаку. Без всякого сомнения, они обговорили пароль. Какой? Этого Баюр не знал. Да и не собирался Чокан никуда его посылать. А без пароля не станет Саттар ничего делать.
   Всадник приближался.
   Он уже пришёл в себя после удивления, и «бинокль» успел потушить вспышку радости, продолжая держать на мушке и оценивать «друга, которому можно доверять, как…» – ну, конечно же – Алимбаю! И Баюр рискнул, как всегда в таких неопределённых случаях, уповая только на интуицию:
   – Алимбай, – почти шёпотом выговорил он самое ёмкое, по его разумению, понятие, открывающее дверцу доверия.
   И – о, чудо! – лицо Саттара просияло таким счастьем, что напряжение, сковавшее волхва, мигом схлынуло, оросив влажным бисером лоб.
   Они поехали стремя в стремя, но не в ту сторону, куда ускакали всадники (городская милиция – объяснил Саттар – для наблюдения за порядком), а в противоположную. По дороге Баюр сбивчиво поведал свою надобность, о Садыке сказал только, что «некоторые личности», которым неизвестно, чего надо, узнали, где живет Фатима, и оставлять её там опасно. Саттар всё понял с полуслова (Чокан умел выбирать доверенных людей), задумался, но ненадолго:
   – У меня в Ташмалыке мать живёт.
   Сердце Баюра загорелось надеждой:
   – Это где? – про причины, заставившие его «загоститься» в Алтышаре, волхв умолчал, и Саттар, судя по всему, понял, что Алимбай оставил Корпеша здесь опекать его семью, в чём разуверять его Баюр не собирался. Однако то, что он не местный, было и так понятно: пришёл из-за кордона вместе с караваном и успел разобраться в расположении крупных городов и рек, а его незнание сёл и отдалённых крепостей кашгарлык принял как само собой разумеющееся.
   – У подножия гор. На запад от Кашгара. Далеко. Вёрст сто восемьдесят будет. Туда война не докатится. А если что – можно укрыться в горах.
   Баюр помолчал, прокручивая в голове плюсы и минусы переселения, спросил:
   – А ташмалыки разве не мусульмане? Газават не поддерживают?
   – Там не воюют, а занимаются хозяйством. А те, кому невтерпёж кровь проливать, подались сюда, – посмотрел на озабоченное лицо уйсуня, улыбнулся: – Не переживай, всё будет хорошо. С матерью живёт сестра, у неё малые детишки. И соседи не удивятся: к ним тоже родственники, небось, съехались – те, что не воюют и за себя постоять не могут.
   Баюр не удержался, вздохнул. Гора с плеч! Случись что – он бился бы за Фатиму и Джулдуз до последнего. Но в одиночку против всех – ненадёжное это дело. Конечно, лучше увезти их от греха подальше.
   – А ты поедешь к Алимбаю?
   – Угу. Давно пора.
   – Один? – недоверчиво уточнил Саттар. – Одному в горах…
   – Нет, – перебил его Баюр, догадавшись, что тот имеет в виду путь, которым ушёл караван. – Сначала к киргизам, а оттуда – в Семиречье, – никаких конкретных пунктов волхв не называл, отчасти потому, что сам не знал, где конкретно искать Чокана (никакого уговора не было), отчасти из чувства осторожности. Не потому, что он сомневался в своём добровольном помощнике (иначе не доверил бы ему Фатиму с ребёнком), просто выбор его направления зависел от вестей, которые встретятся по пути, а посему мог меняться.
   – Но там самое пекло. Бои не прекращаются. Не лучше ли кружным путём? Дольше, но надёжней.
   – В тех горах, которыми шёл караван, разбойничьих шаек тоже немало. Неизвестно, что лучше. А с этими киргизами я успел подружиться. Они, насколько мне известно, ездят в семиреченскую область и даже в Верный.
   – Китайцы тоже ездят, но не в одиночку, а с вооружённой охраной. Через Джунгарские ворота.
   – Можно и через Ворота. И кстати, одному легче пробраться, чем отряду.
   Внезапная встреча с агентом Чокана, взбаламутившая мысли и одновременно выстроившая дальнейший план действий, несколько сбила Баюра с привычного ритма поведения, внимательно-настороженного, когда его внешне безразличный взгляд отслеживал не только направление пути и всё обозримое пространство вокруг, но и вычислял способы взаимодействия с ним, с этим обозримым окружением: от нейтрально-равнодушного до сражательного, а то и убегательного или прятательного. Теперь же, доверившись своему спутнику, он сосредоточился на судьбоносных планах, не заметив, как они выехали из паутины улочек и оказались на задворках. Волхв огляделся. Задворки, кстати, были очень знакомыми. Когда-то сюда их с поручиком вывела Фатима, провожая в Учбурханское ущелье, а потом он один не раз здесь пробирался, в том числе когда следил за туркменами, которые, не чуя его на хвосте, показали ему скрытый проход в стене.
   Саттар, выехавший вперёд по узкой тропке, направлялся прямиком к невидимому отсюда пролому. Видать, тоже знал все ходы и выходы.
   – Возможно, скоро и Кашгар будут осаждать, – вполголоса просвещал он Корпеша.
   – Китайские войска? – на всякий случай уточнил Баюр. Валихана-тюрю убили, но их, этих ходжей, претендующих на наследный кашгарский трон, рассеяно по ханствам немеряно. Неужели рискнёт какой-нибудь полоумный соваться в эту мясорубку? А может, наоборот, под шумок, в полной неразберихе решит погреть руки? На что они надеются эти авантюристы? Ну, побудет с месяцок-другой правителем, а потом? Всё равно сметут, только прольются реки невинной крови. Которую они ни в грош не ставят.
   – И китайцы… – Саттар остановился под купами деревьев, огляделся: – Может, в последний раз через этот лаз уходим. Как долбанут из пушек – одни развалины от стены останутся.
   Однако Баюр, заинтригованный недосказанностью кашгарлыка, вернул его к прежней теме:
   – А кроме китайцев?
   Тот внимательно посмотрел на него, прежде чем ответить. И волхв понял: если бы он не направлялся к Алимбаю с донесением, открывать ему секреты агент и не подумал бы. А в нынешней ситуации – был обязан.
   – О том, что здесь творится, ты знаешь…
   Корпеш кивнул, но свой жест подкрепил требованием, подстёгивающим откровение:
   – Лишних сведений не бывает. А их недостаток помешает Алимбаю принять правильное решение.
   Кони, уставшие стоять на одном месте, нетерпеливо перебирали копытами, лезли мордами друг к другу, пытаясь кусаться. Саттар тронул поводья, направляя своего скакуна в проём, и только с другой стороны стены продолжил разговор:
   – Китайский корпус «зелёного знамени», сформированный в основном из дунганей, взбунтовался и захватил Урумчи, сделав город центром восставших…
   – Да, – подтвердил Баюр. Зачем он рассказывает ему то, что знают все, и что никакого секрета не составляет? Вряд ли хочет запутать. Скорее, хочет выстроить события таким образом, чтоб не потерялось ни одного звена цепочки. А вот сам волхв вполне мог какое-то звено упустить.
   – Урумчи, конечно, разгромили и разграбили. Но главное в другом. К бунтовщикам валом повалили правоверные добровольцы, их армия быстро выросла. И они загорелись захватом всего Шестиградья…
   Деревья, теснящиеся у городской стены, поредели, открывая знакомую равнину, разрезанную Кызылом, посверкивающим под солнцем стальным блеском, и расшитую лентами дорог, от которых тянулись в разные стороны бесчисленные нити тропинок, словно растерзанный и распавшийся клубок, размётанный ветром. Отведя крайние ветви, мужчины обозрели свой предстоящий путь. Мягко говоря, оживлением дороги похвастать не могли. Погонщик скота гнал в город дюжину овец, в обратном направлении в разные стороны двигались одинокие путники, не более десятка, двое при ослах с жидкой поклажей. Торговый город словно замер в оцепенении, свернув свою основную деятельность и утратив привлекательность купли-продажи в своих недрах.
   Всадники выехали из высоких кустарников, не заметив препятствий к продолжению пути, и направили коней к Устун-Артышу.
   – А потом пошли на Кашгар? – подтолкнул мысль своего спутника Баюр, которого тяготила дозировано отмеряемая информация.
   – Дунгане решили разделиться. Одна часть пошла завоёвывать Кульджу, другая – перевалив Тянь-Шань, двинулась на Кашгар и Яркенд.
   – Да, знаю. Кульджа до сих пор в осаде, а Кашгар и Яркенд взяты. Всё?
   – Нет, не всё. Среди дунган нашёлся ходжа, который и возглавил поход. А взяв город, объявил себя ханом.
   – Опять? Разве у них тоже есть ходжи?
   – Может, и есть, только не законные наследники Кашгара. Правда, особенно кровопролитных боёв не было. Китайцы уступали восставшим в числе и в сопротивлении не усердствовали, заперлись в цитаделях. Теперь ждут, когда богдыхан пришлёт войско.
   – А этот ходжа, как его там? Он на что надеется?
   – Рашэтддин-ходжа из города Куча, – Саттар скривился, выговаривая имя, видимо, считал его самозванцем. Интересно, как бы он повёл себя, приди к власти законный кашгарский наследник? Стал бы поддерживать ходжу? А если бы тот ничем не отличался от Валихана? – Если дунгане закрепятся в крае как хозяева, он останется ханом. А значит, не в его интересах сдавать город. Вот он и укрепляет оборону, копит силы, вооружает людей.
   – А вдруг придёт настоящий ходжа?
   Саттара тоже сверлил этот вопрос, и он с готовностью объявил главную новость, оглушив ею собеседника, как приговором, не подлежащим отмене или пересмотру:
   – Бузрукхан, сын Джангира, идёт на Кашгар.
   – Один? – насколько помнил Баюр, Валихан, чуть не голышом удравший из-под стражи, отправился покорять Кашгар с пустыми руками, но по пути собрал из киргиз немалое войско. К нему с радостью присоединялись правоверные на всём его пути. А уж Джангир – самый любимый в народе ходжа, павший от рук китайских палачей, почитался святым. Его сыну только стоит кинуть клич…
   – Нет. С ним идёт Якуб-бек с войском.
   Баюр присвистнул. Да уж, Фатиме, действительно, не место в этом городе, вечном яблоке раздора. Однако как вовремя встретился ему Саттар!
   – Это проверенные сведения?
   Кашгарлык только вздохнул.
   – Конечно, всё может измениться. Даже Бузрукхан может передумать и вернуться. Но только не Якуб-бек! Очень похоже, что именно он и подбил ходжу в поход.
   – Ты его знаешь?
   – Встречаться Аллах не сподобил. Но кое-что слышал о нём. Алимбаю должно быть известно больше. Он был комендантом Ак-Мечети и прославился набегами на местные племена, – впечатлительные брови Баюра долезли до чалмы и упёрлись в её крышу. Удивился он не сути информации, а осведомлённости Саттара в географии Сырдарьинской области, а может, и не только её. Знания здешних жителей о сопредельных территориях не простирались дальше Тянь-Шаньского хребта, даже россказни о Кокандском ханстве часто носили легендарный характер. О тех, кто живёт дальше гор, слухи были вообще сказочными. Да, агент из него получился бесценный: широкий кругозор, неоспоримые способности к анализу политической ситуации и образование, видимо, какое-то имелось, а не занудное чтение и переписывание сур из Корана. – Поговаривают, что он снюхался с англичанами, с их помощью и Ак-Мечеть укреплял.
   – Но русские взяли Ак-Мечеть!
   – Вот! Это значит, что русские сильнее англичан. Но Худояр-хан тогда это не понял и обвинил в поражении Якуб-бека, сдавшего крепость, хотя силы его превосходили (я слышал, что полководец он всё же неплохой). Прогнал его. Но хитрый лис сумел подольститься к хану, привезя в подарок тысячу червонцев.
   – Ну, что он России враг и так понятно. А теперь, думаешь, идёт сюда по приказу хана?
   – Не думаю. Он властолюбив и коварен. А вооружённые беспорядки хочет обратить себе на пользу. Завоюет обескровленные земли и создаст своё ханство. Ну… это я строю предположения.
   Шелестящий пышными кронами оазис, раскинувшийся вдоль реки, отвлёк спутников от разговора, заставив пристально вглядываться в мазанки и немногочисленных людей, проявляющихся в просветах. Ничего тревожного они не заметили и прибавили ходу.
   Фатима, выскочившая встречать Баюра, растерялась, увидев незнакомого человека, но волхв, спрыгнув на землю, увёл её в дом собирать вещи, а занимать гостя беседой предоставил Самади. Саттар быстро нашёл с ним общий язык, интересуясь обстановкой, а дед проявил недюжинную осведомлённость, рассказывая, сколько односельчан подались поддерживать газават.
   Фатима открыла сундук и запихивала его содержимое, приминая, в сумку. Она не спрашивала, зачем ей с дочкой надо уезжать – Корпеш заранее растолковал, да и сундук уложен был накануне и только ждал отмашки, чтоб открыть свои закрома, приготовленные к походу. Уезжать не хотелось, но раз Корпеш сказал… Он лучше знает. Она проглотила колючий ком, застрявший в горле, и оглянулась. Джулдуз уже оседлала колени своего любимого няня и теребила его за что ни попадя, а он ловил её ручонки, не позволяя стянуть чалму.
   – Тёплые вещи не забыла? – Корпеш привстал, заглянул в мешок. – Прибавь ещё. Бери все. Жить будете в предгорьях, неизвестно, какая придёт зима.
   – Зима? – она-то думала: отъезд ненадолго.
   – Когда можно будет вернуться – неизвестно, так что лучше запастись основательно. Сверни ещё вон то одеяло, не помешает.
   – А ты? – руки послушно увязывали дополнительные вещи, в которые тыкал пальцем её друг, а на глаза наворачивались слёзы. – Ты с нами не останешься?
   – Ну что ты как маленькая? Я должен уехать.
   – Насовсем? – она так привыкла жить за его широкой спиной, надёжной, несокрушимой, слушаться его непререкаемо, как никогда не слушалась деда, и верить каждому его слову, что казалось, совсем без него пропадёт, – слезинка всё-таки скатилась прямо в сумку, как она ни старалась её удержать.
   – Я поеду к Алимбаю, – сердце Фатимы ёкнуло и остановилось. – А как сложится дальше – не знаю, врать не буду.
   Взяв девочку на руки и закинув мешок с вещами на плечо, Корпеш решительно шагнул за порог, Фатиме ничего не оставалось, как последовать за ним.
   Что ж, Корпеш не покривил душой. Кто знает, захочет ли Алим вернуться? Джулдуз уже четыре года, а от него никаких вестей. Приезд его брата не в счёт, слепой случай. Он, как потом растолковал ей друг, с Алимом не в ладу. И теперь ей приходится прятаться главным образом из-за него, чтоб не сумел вновь разыскать. А Алим? Он учёный, занятой человек. Может быть, давно забыл её… женился… В носу немилосердно защипало, она споткнулась, чуть не влетев лбом в спину Корпешу. И тут же одёрнула себя: она знала, на что шла, выходя замуж за иноземного купца, его винить не в чем! Вот только сердце не хочет знать никаких разумных доводов, и как ни уговаривай его – всё ждёт чего-то несбыточного, тянется к прошедшему, невозвратимому счастью.
   Братья Фатимы, все трое, выстроились во дворе, младший привёл осёдланную лошадь для сестры, несколько дней назад купленную Корпешем. Стояли молча, угрюмо. Они повзрослели, возмужали. Старший уже подумывал обзаводиться семьёй, остальные всё ещё льнули к деду.
   Баюр зашёл в дом за своими вещами и сумкой с едой и, вскидывая ружьё на плечо, поймал себя на мысли, что ему тоже жаль расставаться с этими людьми, ставшими почти родными, что душа ещё долго будет об них болеть и тосковать. Упрямо тряхнул головой, не хватает только разнюниться, вон, даже девчонка держит себя в руках, виду не подаёт, как ей тяжело. А ведь тяжело. И неспокойно. Уезжает вникуда, поверив ему на слово.
   Прощание оптимистичным не получилось. Фатима расцеловала братьев (те опустили головы, насупились), деда (старик пустил слезу) и лихо вскочила в седло. Скакать на лошади она умела здорово, волхв успел проверить, устроив на днях гонку с препятствиями. Да вобщем-то, кашгарлыки не сильно отличались от степных народов, сызмальства воспитанных для верховой езды. Саттар стоял в сторонке, не вмешиваясь в трогательную семейную сцену, но ничего не упустил из внимания. Надёжный человек. В случае чего сам разрулит ситуацию, а уляжется заваруха – привезёт обратно домой.
   Радовалась отъезду только Джулдуз, бегала с визгом вокруг коней, дёргала за хвосты и стремена. Живые четвероногие «игрушки» хоть и не были в восторге от столь ощутимого проявления её «заботы» и восторга, но мужественно терпели, только фыркали и прядали ушами, переминаясь копытами. Баюр поймал девочку и взобрался в седло. Против его общества она никогда не возражала, поёрзала немного, поудобнее устраиваясь, и вцепилась обеими руками в переднюю луку. Если бы не её жизнерадостный щебет и смех, проводы были бы куда тягостнее. И хотя все понимали, что отъезда требует необходимость, ради их же собственного блага, расставались будто навек.
   – Поехали! – громко скомандовала Джулдуз, разогнав витающий в воздухе похоронный дух и заставив унылых взрослых улыбнуться.
   С дороги решили пока не сворачивать. Кривохожими путями, сторонящимися случайных встречных, вышло бы дольше и неудобней, лошади посбивали бы копыта, если б ноги не поломали, – потеряли бы больше, чем выгадали. Да и не было толп народа на сотню вёрст вокруг. Редкий селянин на осле, флегматично перебирающем короткими ножками, везущий вязанку сухой травы, пристального внимания к путникам не проявлял, только вежливо раскланивался. Вокруг было так тихо и умиротворённо, что с трудом верилось: где-то идут ожесточённые бои, люди убивают друг друга, горят дома, содрогаются от приступа крепостные стены цитаделей. Впрочем, обольщаться обманчивой безопасностью путешественники не собирались и бдительно посматривали вокруг.
   Фатима, застрявшая дома надолго в силу обстоятельств и давно не выбиравшаяся в дальние походы, скоро пришла в себя, позабыв тягостные раздумья, и наслаждалась самим процессом странствия, к тому же не пешего, а в седле. Щёки её раскраснелись, глаза сверкали изумрудами. Джулдуз, наоборот, исчерпав запас бодрости и восторгов, сонно клонилась головкой на грудь волхва. Баюр обвернул её полами своего халата, покрепче подвязал к себе, и она сладко засопела, как в покачивающейся люльке.
   Из-за ребёнка мчаться галопом, как хотелось бы, они не могли, приходилось сдерживать свои порывы и ехать рысцой. О Самади Баюр не волновался: денег он ему оставил, хозяйство налажено, умели же они обходиться и до него, деревенская жизнь для них не новинка. К тому же парни совсем взрослые, позаботятся о старике. Мысли сосредоточились исключительно на транспортировке ценного груза. Вот удостоверится, что все пристроены в безопасности, тогда можно и выбираться отсюда. Когда есть цель, а беречь надо только свою шкуру, дело спорится в десять раз быстрее и сноровистее.
   – Смотри, – Саттар кивнул на небольшой отряд вдалеке.
   Баюр и сам его заметил. Две дюжины вооружённых халатников направлялись в сторону гор, однако ехали по дальней от них дороге и к трём плетущимся всадникам интереса не проявляли. Троица тем более не жаждала встречи и тесного знакомства, во избежание чего внимательно проводила их глазами и продолжила свой путь. Фатима вжала голову в плечи и стиснула уздечку так, словно она могла защитить её от нападения. Кто это был – новоявленные добровольцы, отправляющиеся в Кульджу, посланники Рашэддина, сборщики податей или фуража – осталось неизвестным, однако слегка насторожило путников. Со следующим отрядом они могут столкнуться нос к носу, и что из этого выйдет – одному Аллаху ведомо. А ближе к городу такая вероятность имела больше шансов на осуществление. Мужчины переглянулись, без слов поняв друг друга, и решили не рисковать, на ближайшей развилке свернули. Собственно, они и собирались так поступить, и увиденный ими отряд стал всего лишь сигналом к выполнению задуманного.
   – Война сама по себе – бедствие, – рассуждал вслух Саттар, – но жителям приходится бояться не только враждующих сторон, – он ехал впереди, Баюр – следом за Фатимой. Дорога была не то чтобы узкой, а просто неодинаковой, то шире – позволяя троим всадникам выстраиваться в шеренгу, то скукоживалась так, что становилась тесновата и для двоих. Кашгарлык говорил громко, чтобы быть услышанным, но на безлюдной тропе можно было даже орать во всю глотку, не опасаясь чужих ушей. Кусты и те, редкими ёжиками разбросанные по равнине, жались в основном к реке, от которой путники держались в стороне, а одинокие деревца были столь неказистыми, что спрятаться за ними отважился бы только полоумный. – Когда приходит очередной ходжа, больше всего радуются те, кому нужен повод для безнаказанных грабежей, для разбоя.
   – Ты кого имеешь в виду? – откликнулся замыкающий.
   – Ну, кого же ещё! Тех, кто пользуется моментом…
   – Так это закон войны! Во все времена и у всех народов! Пока одни геройствуют, сражаются за идею (плоха она или хороша – это отдельный вопрос), другие под шумок выгребают чужие закрома. Те, кто жизни не щадил, получают славу, а кто за их спинами прятался – богатство.
   – И не только их!
   – А кого ещё?
   – Голытьбу, мелкую шпану… Да тех же дервишей, которым надоело побираться по базарам, отрабатывать подачки предсказаниями или знахарством. Зачем? В мирное время с рук не сойдёт, а когда такая грандиозная свалка – можно хапать, не боясь. Даже пролитой крови. Всё спишется.
   – Так ведь дервиши – люди святые. Неужели…
   – Ха! Их святость держится на умении напустить на себя особого рода дурман, который, как они считают, воссоединяет их с божественным духом и позволяет им проникнуть в выси, недосягаемые для непосвящённых.
   – А ты в это не веришь? – не удержался от сарказма волхв.
   – Ну почему? – нехотя сознался Саттар, – есть и такие, что действительно способны дожать себя до полного отречения от всего земного, даже от самого себя, то есть до состояния халь, и воспарить душой. Их специально этому обучают ишаны-суфии. Но далеко не все способны постичь глубину идеи. Поэтому среди их братии так много курильщиков опиума – не в силах достичь духовного отречении от разума, прибегают к курению дурмана, чтоб помутить рассудок.
   – И вводят в заблуждение не столько себя, сколько легковерных?
   – Вот именно.
   – Я всегда боялась их, – пискнула Фатима, – этих сумасшедших.
   – Надеюсь, в Ташмалык они не потащатся? – спросил Баюр. Не ожидая заверений Саттара, что полоумным туда вход воспрещён (не может же он знать, какая блоха укусит этих дервишей и куда понесёт их нелёгкая), просто для того, чтоб успокоить подругу. Эта трусиха, кстати, в ответственные моменты жизни проявляла чудеса отваги, чему он сам был свидетель. Достаточно вспомнить, как их «расстреливали» сипаи.
   – А чего им туда тащиться? – усмехнулся их предводитель. – В такую-то даль? Богатством там не разживёшься. У них сейчас здесь самая горячая пора, только успевай чужое добро выгребать. Смерти они не боятся, уверены, что на небесах их ждут с распростёртыми объятиями, а здесь при случае и сами могут убить, рука не дрогнет.
   – Даже убить?! – волхв-то думал, что они всего лишь не брезгают трупы обирать, мог допустить, что снимают с них и дорогие одежды, залитые кровью, без смущения и покаянных молитв.
   – Да ты что, Корпеш! – наивность уйсуня показалась Саттару забавной, и он в очередной раз просветил его: – Тот, чья душа способна сливаться с Богом, смотрит на земную грязь с презрением. Здесь нет ничего вечного, достойного преклонения, или хотя бы уважения. Их убеждения выражаются коротко: «Нет истины – всё дозволено». И греха тоже нет. Ты только подумай: ВСЁ ДОЗВОЛЕНО!
   – А я никак понять не мог, почему они такие грязные? Водобоязнью страдают? Или страшный обет дали: не мыться до скончания веков? Оказывается, всё проще простого: им плевать на то, что происходит здесь, в том числе на своё бренное тело. На душе пятен нет – раз греха нет. Она чиста и свободна, и воспарить ей ничто не мешает. Так?
   – Ну, примерно. Тем не менее, грабить им это не мешает.
   Впереди показалась небольшая рощица. Наверняка, рядом если не речушка, то хотя бы ручей. В безводных местах домов не ставят. А вон и они, домики, выглядывают из зелени. Маловато что-то, на деревню не тянут.
   – Хутор, – объявил Саттар. – Это хорошо. Здесь и заночуем. Всё спокойней, чем под открытым небом.
   Спорить никто не стал. Целый день тряски в седле бодрости не прибавил. Фатима сникла. То ли от усталости, то ли от «оптимистичных» разговоров. Джулдуз давно проснулась, но живости и резвости не проявляла, жалась щекой к груди Баюра и цеплялась за ружейный ремень ручонками. Хорошо, хоть не капризничала, не плакала.
   По мере приближения показалось тянущееся вдоль реки просяное поле, наполовину сжатое. По нему волнами перекатывалось вечернее зарево, словно намазывая лепёшку мёдом пополам с малиновым вареньем. Ближе к жилью жались огороды. Мазанки были огорожены глиняным дувалом, людей нигде не видно. Путники подъехали к ближайшей постройке, застучали, вызывая хозяев. За стеной забрехала собака, послышался шум, что-то упало, дверь приоткрылась. На незнакомых всадников, над плечами которых торчали ружейные дула, хмуро глядел молодой мужчина, прикидывая, не захлопнуть ли дверь обратно, да ещё покрепче подпереть её и готовиться к обороне. Но тут увидел женщину и ребёнка, лицо мгновенно просветлело, а вход распахнулся на всю ширину. Похоже, это был не сам хозяин, а его сын.
   Из дома выбежала женщина с причитаниями, из чего гости заключили, что здесь случилась какая-то неприятность. Саттар взял на себя переговоры с хозяевами, пока Баюр передавал Джулдуз Фатиме, рассёдлывал лошадей и уводил их в глубину двора, где три мерина-трудяги, с неодобрением глянув на прибывшее пополнение, снова уткнулись храпами в наваленную для них грудами траву. Скакуны-путешественники, не смущаясь холодным приёмом, с энтузиазмом подключились к трапезе.
   Когда гостей пригласили в дом, сумерки сгустились настолько, что позволяли лишь различать силуэты, чтобы не натыкаться друг на друга, разглядеть лица не стоило и пытаться.
   Внутри мазанки стало ещё темнее, за исключением одной комнаты, где горел очаг. Дом был устроен так же, как и у всех кашгарлыков: несколько комнат (здесь – три), в плоской крыше центральной комнаты вырублено окно для вентиляции. От очага доносились звуки каких-то движений, невнятных бормотаний, стонов, но туда их не повели.
   Хозяйка принесла масляный светильничек, что-то спросила у Саттара, тот ей тихо ответил, махнул рукой, и она ушла.
   При пляшущем лепестке пламени Баюр огляделся. Комнатка была почти квадратной, с глинобитными стенами, без всяких ковриков, украшений, равно как и без признаков мебели. Зато по периметру настелены кошмы, а на них свёрнутые валиками одеяла.
   – Что ты ей сказал? – спросил Баюр, сваливая сумки на пол и снимая с плеча ружьё.
   Фатима опустила дочку на кошму и принялась деловито раскатывать одеяла, готовя постели. Девочка против своего обыкновения не вскочила на ноги, не принялась на четвереньках ползать по настеленному, а устало вытянулась и присмирела, готовая опять уснуть.
   – Она спросила, будем ли мы ужинать, я отказался, – и на вопросительный взгляд приятеля поспешил добавить: – Ей сейчас не до нас.
   – А что случилось-то?
   – Её муж вернулся, весь израненный. В какой-то стычке побывал, еле ноги унёс.
   Баюр прислушался к стонам из соседней комнаты, теперь стало понятно, чьи они.
   – Припасы у нас есть, сами поедим, – продолжал Саттар, усаживаясь на крайнюю кошму.
   Фатима уже потрошила сумки, раскладывала на тряпице лепёшки, овощи, подкопченное мясо, сыр. Подняла Джулдуз и, усадив её к себе на колени, запихивала в сонный рот кусочки еды, которые та вяло жевала.
   Двери в соседнюю комнату не было, только низкий проём, но он находился сбоку, и что там происходит за стеной, видно не было, оставалось только догадываться по звукам. Подглядывать за хозяевами – тем более неучтиво.
   Дожёвывая мясо, Баюр шёпотом предположил:
   – Там кто-то ещё.
   – Угу, – кивнул Саттар, облизывая пальцы. – Она сказала: «Слава Аллаху, послал дервиша, есть кому исцелить раны. Иначе не дожил бы до утра».
   – Думаешь, он исцелит? – волхв с сомнением приподнял бровь.
   – Не знаю. Но взялся, что-то там подвывает… – за стеной послышались притоптывания и хлопки. Двигающиеся челюсти приостановились, кашгарлык повернул ухо к дверному проёму, – …и, судя по всему, пляшет.
   Волхв скептически хмыкнул, предчувствуя, что проснётся утром уже под другой вой – над покойником.
   Фатима переводила тревожный взгляд с одного спутника на другого и помалкивала, потом уложила дочку в уголок, накрыла одеялом, и стала собирать остатки трапезы.
   Баюр порылся в своей сумке, похлопал по карману, проверяя его содержимое, и поднялся на ноги, закинув котомку на плечо:
   – Укладывайтесь спать, тушите свет.
   – А ты куда? – слаженно отреагировали друзья, удивлённо на него воззрившись.
   – Пойду посмотрю, как бы «лекарь» не уморил до смерти больного, – усмехнулся волхв.
   – Мне ещё лошадей проведать надо, – ввернул Саттар.
   Баюр кивнул и, пригнувшись, нырнул в дверной проём.
   В комнатке с очагом было три человека: раненый мужчина лежал возле огня, то ли уснул, то ли в полубессознательном состоянии, он изредка вздрагивал, шарил по постели руками, сопровождая движения стонами, за ним, поджав колени, сидела жена, поминутно всхлипывая и утирая лицо ладонями – возможно, молилась, а по другую сторону очага, в стороне, сидел со скрещёнными ногами «лекарь», раскачиваясь с закрытыми глазами и заунывно мыча. Сына хозяйки, встречавшего путников, не было. Он либо спал в третьей комнате, либо вообще жил в соседнем доме.
   Женщина мельком глянула на вошедшего, но возражать против его присутствия не стала, дервиш приоткрыл один глаз, не прерывая своего мистического действа.
   Нищий был без привычной остроконечной шапки, и волосы его не топорщились войлочными клоками, как обычно, а были разделены на пряди, заплетённые в несколько косичек, которые скрещивались в каком-то хитроумном порядке, образуя плоскую фигуру – то ли символ ордена, членом которого состоял дервиш, то ли мистический знак – словом, чёрт знает что. Волхв невольно вгляделся в орнамент и заметил подозрительные белые точки, копошащиеся в волосах, вид которых чуть не извергнул съеденный им ужин обратно. Дервиш поднял к голове руку, чёрным когтем поскрёб между косичками, облизал его и вытер об халат, пестреющий многочисленными заплатками и имеющий такой стаж древности, будто достался этому нищему в наследство от святого, преставившегося тысячу лет назад, который, в свою очередь, получил его аналогичным способом. Волхв гадливо скривился и наткнулся не немигающий глаз, устремлённый на него и зияющий на неподвижном лице, словно чёрная дыра в потусторонний мир. «Аллах с ним, пусть смотрит, – подумал Баюр, – главное – чтоб не мешал».
   Он подсел к больному, стал осторожно прощупывать его и осматривать, никто не вмешивался в его самоволие, видно, полагали, что хуже уже не будет. Вобщем-то, кости целы, но досталось мужичку несладко – били чем ни попадя, да, похоже, не один человек, а насели скопом – может, грабили, а он сопротивлялся. А что, от таких побоев и концы отдать недолго. Волхв порылся в сумке, выбирая нужные травки и мази, поднял глаза на женщину, она притихла и не мигая глядела на него почти с ужасом.
   – Вскипяти воду.
   Та вскочила и засуетилась с чугунком, второпях проливая на пол и себе на колени.
   – Тряпку дай. Чистую.
   Пока грелась вода, Баюр вытащил из ножен кинжал, располосовал ткань на повязки и бросил его рядом с сумкой, стал промывать раны. Потом распаренные травки смешал с мазью и, распределив кашицу на порезы, на отёки, дал ей впитаться, тем временем бросив в кипяток другие пучки для снадобья, чтоб напоить больного. Ожидая, пока они заварятся, стал бинтовать.
   Нищий не двигался с места, ничего не говорил, не совался под руку (чему волхв был несказанно рад), даже мычать перестал, и о нём было забыто. А зря.
   Закончив перевязку, Баюр достал из кармана камень и круговыми движениями стал водить им над ранами, ушибами, синюшными разводами. Камень в руке пульсировал, чутко реагируя на сбои природного жизненного течения. Дыхание раненого становилось спокойнее, хрипы затихли, он шевельнулся, вытягиваясь и принимая более удобное положение. Синяк на виске и под глазом стал меркнуть и бледнеть, словно капля чернил в чашке воды. Волхв увлёкся, наблюдая за благотворными изменениями.
   Женщина, прикрыв ладонью удивлённо округлившийся рот, замерла, зачарованно следя за оживающим прямо на глазах мужем.
   Ну, вот. Последний круг. Пульсация в руке постепенно сошла на нет. Достаточно? Вполне. Теперь будет всё в порядке. Вращения прекратились, но руку волхв не опустил, позволив ей зависнуть над раненым.
   Дервиш тоже затих, вылупив на камень незнакомца оба глаза, готовые выпрыгнуть, – круглые, однородно-чёрные, словно отшлифованные обсидиановые шарики с приплясывающими отблесками пламени. «Волшебный джаду!» – мечта всякого, чей промысел связан с обращением к высшим силам.
   Может быть, Баюр и насторожился бы, заметив взгляд сумасшедшего, но его спина ничего не увидела.
   Резкая боль чуть ниже рёбер была столь внезапной, что от удара волхв повалился навзничь. Бросив кинжал, дервиш выдернул из пальцев убитого джаду и бросился вон из дома.
   Но едва он успел достичь дувала, как вслед ему раздался ружейный выстрел, и он рухнул на землю, как подкошенный, широко раскинув руки.
   Баюр быстро пришёл в себя (рана оказалась несерьёзной: то ли этот нищий был на редкость криворукий, то ли в последний момент волхв успел развернуться боком, а скорее всего, обе причины единогласно решили уберечь невинную жертву) и ринулся в погоню за негодяем, по дороге услышав грохот выстрела. Тьма вокруг была глаз выколи, особенно после освещённой комнаты, и в самых дверях на улицу он чуть не сбил кого-то с ног. Успел удержать руками: правая нащупала… ствол, левая – не веря своим ощущениям – косу, потом вторую…
   – Фатима?! Ты?!
   – И-и-и-и… – услышал он знакомую плаксивую мелодию, и трусиха уткнулась лбом в его грудь.
   Из глубины двора примчался Саттар и первым делом метнулся к убитому, с ужасом предчувствуя непоправимое (неужели друг Алимбая?!), перевернул бездыханное тело, потрясённо выдохнул:
   – Наповал! – пережитый ужас и неоправдавшиеся опасения сменились восхищением метким выстрелом. – Ну и глаз у тебя, Корпеш! В кромешной тьме – точно в затылок!
   – Не у меня, – усмехнулся волхв. – Вот моя спасительница, – он отстранился от хлюпающей носом фигурки, и, обойдя Саттара, пошёл к трупу.
   Руки дервиша были пусты. Видимо, выронил «джаду» при падении или когда его переворачивали, пришлось шарить в темноте по земле. Камень нашёлся в двух метрах от нищего и тут же упокоился в привычном ему кармане.
   В доме подвывала перепуганная женщина, и Баюр отправился её успокоить, а его спутники – в свою комнатку.
   Дав хозяйке наставления, как ей дальше ухаживать за больным, волхв оставил ей мазь, собрал свои вещи и вернулся к друзьям.
   Масляный фитилёк, вновь почувствовавший свою необходимость, радостно освещал все триста зубов кашгарлыка (ошибка в счёте, может, и была, но с лихвой компенсировалась производимым впечатлением), с отеческой гордостью глядящего на зарёванную Фатиму.
   – А говорят, что женщины ни на что не годны, кроме семейных забот! Нет, Корпеш, ты скажи: кто кого охраняет – мы её или она нас? – Саттар закрыл руками рот, чтобы его хохот не разносился дальше комнатки.
   – Одно слово – сокровище! – согласился Баюр, гладя прильнувшую к нему головку, которая в ответ только шмыгнула носом. – Вот что значит жить в приграничных районах! Даже женщины умеют стрелять!
   – На такую точность не каждый мужчина способен, – завистливо вздохнул обладатель несметных сияющих зубов. – Как только она догадалась? И успела!
   – Думаю, подглядывала, – предположил Баюр, – чтобы, не дай Аллах, меня не обидели. – Фатима тем временем стащила с него халат, задрала на спине рубаху, обнажив порез, к счастью, по касательной, глубиной в палец. С колотой раной справиться было бы труднее. Саттар помог ей наложить ту же мазь, которую волхв готовил для хозяина, и забинтовать оставшимися полосками ткани. Женщина тут же принялась штопать одежду, пока мужчины восстанавливали пропущенную ими страничку её героических деяний. – После наших дневных разговоров больше всего её беспокоил полоумный дервиш, за ним-то она и следила, – горестный вздох рукодельницы, не поднявшей зелёных глаз от шитья, подтвердил справедливость догадки.
   – А что же ты, Корпеш? Зря что ли я тебя по дороге вразумлял?
   – Увы, у меня на затылке глаз нет. Одно из двух: либо раненого лечить, либо за этим уродом наблюдать.
   – Кстати, урода надо прибрать с глаз долой. Я там овражек приметил за хутором.
   Оба сразу сообразили, что тёмные дела лучше всего вершить в темноте, и, не сговариваясь, поднялись. Фатима осталась с дочкой, которую не разбудил даже гром выстрела, так умаялась за день. Она прикорнула рядом с ней, но мечтать о сне не приходилось, вернее, приходилось только мечтать, ибо испуг прогнал его далеко, и возвращаться к столь неблагодарным людям, не оценившим дар отдохновения, он не собирался.
   Мужчины управились быстро, вернулись с мокрыми руками и лицами (видно, отмывались где-то в ручье) и тоже улеглись, но уснул только Корпеш. Саттар так и проворочался до утра. Фатима всё беспокоилась о ране своего бесценного друга, боялась, как бы не начался жар, и всю ночь трогала его лоб. А он спал безмятежно, но с первыми лучами солнца проснулся сам и встал легко, не поёжившись от боли.
   – Дай посмотрю, – и, не дожидаясь согласия, она закатала одежду, осторожно размотала повязки. На месте пореза розовел ровный шрам.
   Корпеш снисходительно потрепал её по макушке:
   – Вздумала тоже – волноваться. На мне всё заживает – охнуть не успеешь. Лекарь я или не лекарь?
   Пока друзья собирались в дорогу, Баюр успел осмотреть больного хозяина и остался очень доволен его состоянием, тот даже побеседовал со своим спасителем, а уж его жена не знала как благодарить заезжего знахаря, собрала в дорогу гостям поесть (задерживаться им не позволяли срочные дела), а для Джулдуз завернула в кулёк засахаренные фрукты.
   Дальше скакали без задержек. Девочка приноровилась к седлу Баюра (он подстелил ей под попку свёрнутый мягкий халат), так что скорость прибавилась. Местами, по ровной местности, даже переходили на лёгкий галоп. Останавливались ненадолго, только чтобы перекусить, и снова мчались. Ещё дважды их заставала в пути ночь, но стоянки устраивали в камышах возле реки, чтобы жители близлежащих сёл не запомнили всадников. Правда, комаров у воды расплодилось видимо-невидимо. Пока дымил костёр, терпеть ещё было можно, а для сна волхв заварил каких-то вонючих травок, заставил всех смочить настоем открытые места, оставшимся же зельем покропил хохочущих и машущих руками друзей.
   А когда впереди замаячило большое селение («Ташмалык!» – объявил Саттар), не сразу поверилось, что путь их подошёл к концу.
   Фатиму с ребёнком приняли в семью без лишних вопросов, после того как сын поговорил с матерью (отец умер два года назад) и сестрой. Места всем хватило. Тем более что рядом с родительским домом стоял другой, где жила сестра с мужем и двумя детьми-близняшками, сыном и дочкой, годом постарше Джулдуз.
   Баюр с Саттаром задержались в Ташмалыке ещё на день, помогая Фатиме обвыкнуться, а когда стали прощаться, она не выдержала и разрыдалась.
   Волхв, у которого тоже тоскливо ныло сердце, вытирал катящиеся по её щекам слёзы и совестил:
   – Ну что ты, как на похоронах. Не навек прощаемся. Жизнь до-олгая. Лучше пообещай мне…
   – Ч-чего?
   – Больше не лезть под пули…
   – Угу.
   – А Джулдуз расскажи про отца.

Глава 11
Бектаир

   Ввязываться в какие-то ни было вооружённые столкновения и вообще рискованные передряги или щекотливые ситуации у Баюра в планах не было, он намеревался как можно быстрее и с минимальными потерями выбраться из этого кипящего котла и разыскать Чокана. Сведения, которые он вёз, своей значимостью много превосходили его участие в междоусобном конфликте. Да и что он мог сделать один? И чью сторону принять? Дунганам и таранчам [17 - Таранчи – земледельцы, так называли уйгуров.] он сочувствовал: сколько можно терпеть измывательство китайцев, в своей вседозволенности перешагнувших все разумные границы? Мало того, что таранчи обязаны были содержать маньчжурских солдат, по одному на каждого, так представители правящей нации, сидя у них на шее, решили, что этого мало. Взятки брали без зазрения совести. А чего бояться-то? Или кого? Не этих же туземцев, которые годны лишь на то, чтобы ковыряться в земле! Сам цзян-цзюн подаёт убедительный пример – его, кроме как Чан [18 - Чан – длинный мешок.], в народе и не называли. Наглость властителей простёрлась до того, что присвоили себе неотъемлемое право брать у местных жителей всё, что понравится – будь то вещь, урожай, скотина, чья-то жена или дочь. Упрекать восставших, взявшихся за оружие, язык не поворачивался. Однако и сами восставшие симпатии не вызывали. Их зверства ураганом неслись по запылавшему войной краю, они безжалостно вырезали сотни и тысячи людей в захваченных городах-крепостях, выплёскивая накопившуюся ненависть, не только китайцев – всех поголовно, а цветущие города обращали в прах. Но ничего взамен опостылевшему положению дел не предлагали, не утверждали новых порядков и правил, не изменяли структуры власти, как это делали все завоеватели. Просто крушили всё и топили в крови. Разгул анархии! Стихия! Стихию в любом случае надлежало обуздать. Если бы они были в состоянии навести порядок на захваченной территории, разграничиться с Китаем и образовать независимое государство – тогда совсем другое дело! Однако этим пока даже не пахло.
   Такое положение дел Баюру казалось ночным кошмаром, но от ночного кошмара можно было избавиться пробуждением, здесь же кровавые события набирали оборот: армия повстанцев множилась, огонь войны разрастался, и за ним, как дымный хвост пожарища, тянулись бесконечные грабежи, разбой и убийства. Китайские же регулярные войска демонстрировали своё полное убожество и бессилие перед разгулявшейся стихией. О чём думает этот чёртов богдыхан? А тут ещё ходжи зашевелились…
   В обратный путь волхв пустился не той дорогой, которой вёл их Саттар, а ближе к границе, к горам, далеко огибающей Кашгар и сторонящейся наезженного тракта, но не потому, что опасался стать предметом пристального внимания нового правителя города – дунганского ходжи Рашеддина, которого ещё звали Дауд-Ахуном, как некогда им стал злополучный Адольф Шлагинтвейт. Дауд (уж Саттар-то точно знал!), подчинив себе Кашгар, вернулся в Урумчи, полностью отвоёванный у китайцев, где у него была постоянная резиденция. А это три месяца езды – попробуй-ка на таком расстоянии управлять городом. Его ставленники в Кашгаре лишь поддерживали порядок и доносили хозяину о положении дел. Китайский гарнизон, загнанный в цитадель, до сих пор там и находился, не желая сдаваться. Впрочем, воды и продовольствия у них было запасено достаточно, и они ждали более благоприятного момента, чтобы покончить со своим затворничеством, всё ещё уповая на богдыхана и его вооружённую подмогу. Бузрукхан с Якуб-беком ещё не достигли пределов Алтышара. А вот когда они заявятся, Дауду придётся приехать и отстаивать свои завоевания. Страшно подумать, что тут начнётся. На них самих наплевать бы и растереть, только у деспотов принято загребать жар чужими руками, а значит, бойня грядёт нехилая.
   Дорога, выбранная Баюром, по кратчайшей прямой должна была вывести его к берегам Или, где он хотел переговорить с киргизами, а потом пробираться дальше, за пределы Поднебесной. Дос мчался резво, так что в ушах свистел ветер, а чалму пришлось надвинуть до самых глаз, чтоб не унесло. Чем ближе к северу, тем жёстче проявлялся характер осени, и казалось, что последние тёплые дни летят без оглядки вместе с всадником, только в обратном направлении, спасаясь от наступающих холодов. Сёл по пути попадалось много, но волхв огибал их, не заезжая. Хватит с него приключений! Найти для ночлега укромную ложбинку было раз плюнуть, а спать под открытым небом много безопасней, чем быть заключённым в четырёх стенах, за которыми можно ожидать всё, что угодно. Правда, нынешнее утро уже посеребрило траву вокруг, а вода в ручье, возле которого он устроил привал, замёрзла. Пришлось разбивать лёд, чтобы вскипятить чай и набрать во фляжку.
   На этой дороге было поживописней, чем на голой и гладкой, как стол, равнине ввиду Кашгара, встречались и тополиные рощицы и кущи каких-то кустов, наполовину облетевших, пару раз Баюр проезжал среди песчано-глинистых холмов. Речек и ручьёв, бегущих с гор, было тоже немало, но они были не столь бурливы и полноводны, как в верховьях, так что Дос легко переходил их вброд. Волхв только следил, чтобы он копытом не налетел на камни, торчащие со дна. Правда, и обзор сузился, ну да ладно, уж как-нибудь… Зато путь намного короче. И опасности столкнуться нос к носу с воинствующими поборниками справедливости, равно как и с теми, кто их мнение не разделял и эту самую справедливость давил к ногтю, было в разы меньше. Оружие-то у Баюра было: ружьё, неразлучный кинжал, даже сложенный лук, однако пускать его в ход лишний раз не хотелось. А вот в илийском районе, видимо, придётся.
   У ручья волхв натянул поводья, спрыгнул на землю. Дос благодарно пряднул ушами, припал к воде. Солнце к полудню одумалось и не только высушило изморось на поблёклой траве, но и ощутимо начало припекать.
   Достав из сумки хлеб с сыром и зелень, Баюр сел на сухой прогретый камень перекусить. Он мог бы ехать и без перекуса, но жаль было изводить коня, пусть немного отдохнёт, пощиплет травы, кто знает, встретится ли она дальше. Может случиться, что там, на Или, когда они прибудут, их встретит метель. И то сказать: декабрь на носу.
   Дос вытянул шею, ткнулся бархатными губами в ухо хозяину, всхрапнул. Баюр усмехнулся, погладил его по шерстяной щеке.
   – Ну что, усатая морда? Перевёл дух? Нам ещё скакать и скакать. Красавец мой! – конь, довольный лаской, не отходил, тёрся о плечо. – Мы с тобой тут как бельмо в глазу, оба не в масть, – местные жители, даже знатные и высокопоставленные, использовали в основном лошадей киргизской породы. Чистокровные аргамаки и помески вроде карабаиров были здесь большой редкостью. На них приезжали кокандцы. Да ещё китайские вельможи включали их в торжественные процессии, но больше для пышности, чтоб пустить пыль в глаза. Так что простецкий парень, да ещё синеглазый, на карабаире был подозрительным субъектом. – Я – чересчур блондинистый, ты – чересчур породистый. С какого боку ни глянь – выбиваемся из общего правила, – Дос фыркнул, ощерился. – Правильно, нечего нам тут делать, домой потрюхаем. Ну, хватит зубами щёлкать, – волхв похлопал ладонью по храпу разыгравшегося жеребца, тот чихнул и отвернулся. – Не боись, я тебя в обиду не дам. Если прицепится кто не в меру подозрительный – совру, что отбил у китайцев.

   ***

   На прежнем месте Баюр знакомых киргиз не застал. Кочевому племени собраться и уйти в безопасные земли гораздо легче, чем осёдлым жителям. Дом и хозяйство просто так не бросишь, только если уж совсем не припечёт, когда приходится выбирать одно из двух: жить или не жить.
   На мёрзлой земле, уже покрытой снегом, следов было более чем предостаточно. Баюр проехался по зияющим в белом насте круглым проплешинам, едва запорошённым позёмкой, где стояли юрты. Да, собирались в спешке… вон валяются какие-то обломки, куски войлока, что-то ещё непонятное выглядывает из-под снега. Спрыгнув на землю и потуже затянув платок на поясе (он ещё в дороге переоделся в стёганый ватный халат, а чалму сменил на меховую шапку, когда зубы совсем уж перестали слушаться, выбивая ритмичную дробь, соперничающую со стуком копыт), и пошёл по опустевшему аулу, поддевая носком ичига подвернувшиеся кочки. Одна из них глухо охнула и с жалобным звоном отлетела в сторону, оказавшись оброненной второпях железной миской. Он прошёл ещё, хмуро оглядывая долину. Ослепительный на солнце снег заставлял щуриться и смазывал резкие грани бугров, кустов, каменных глыб, наваленных куч, одинаково одев их в пушистые искрящиеся шапочки. Да-а… Жаль, не застал. Кто ж знал, что они так скоропостижно дадут дёру. С досады он от души наподдал носком очередной кочке, и она, взвившись от толчка, понеслась в низком бреющем полёте, теряя белую маскировку, а заодно и сходство с кочаном капусты, не имеющим дурной привычки отращивать косу, которая змеёй растянулась вслед. Разглядев летательный предмет, волхв ахнул, а его сообразительность очнулась и понеслась со скоростью камня, сброшенного с перевала в пропасть. Или трупа. Кстати, где труп? Они что, забрали его с собой, а голова вывалилась по дороге? И чья голова?
   И только теперь до него дошло, что груда камней, наваленная в логу на отшибе, – не что иное как могила, упокоившая обезглавленного бедолагу. Его если и откопают, опознать без приметной части будет трудновато. А если труп раздели перед погребением – надежды тем более никакой. Скорее всего, голову хотели забрать с собой – такое за кочевниками водится. Но потеряли. Что же здесь произошло? Баюр подошёл к приземлившемуся летуну, подпихнул носком, поворачивая к себе лицом. Фу-у! Вблизи мертвечина выглядела ещё омерзительнее, хотя, живя здесь, он успел наглядеться и притерпеться к отрубленным головам. Похоже, китаец… или дунганин? Хрен их разберёшь! Но уж точно: не киргиз! Взять в руки свою страшную находку (даже за косу) он не смог бы себя заставить ни под каким предлогом, оставить её валяться на виду тоже нельзя, пришлось катить в ложок к захоронке проверенным способом, поддевая ичигом, чтоб воссоединить бренные останки. Останкам-то без разницы, чем их трогают, это живые нос воротят, требуют почтения, даже ревнуют друг друга, сравнивая, чей почёт выше. Волхв старался не вдумываться, что за предмет он катит, как мяч, но к горлу всё равно подступил съеденный завтрак и рвался на свободу.
   Отодвинув крайние камни, чтоб подсунуть под них тошнотворную черепушку, он понял, что его догадка была верна: из дыры показалась синюшная кисть… и что-то ещё – без всяких признаков одежды. Поскорее закончив прятать труп и следы чужого убийства, волхв вернулся на поляну, пытаясь разобраться в многочисленных запутанных следах. На месте аула нечего было и пытаться – тут было так затоптано вдоль и поперёк, что сам Аллах спятил бы, распутывая этот клубок. А вот дальше…
   Похоже, племя разделилось. Бо́льшая его часть, судя по количеству топтунов и ширине тянущейся полосы следов ушла в сторону Или (к русским? к бугинцам?), другая, тоже немаленькая, – в обратную сторону. Прибитая копытами снежная дорога с неровными, рваными краями змеёй огибала бугор и терялась за ним. Баюр вспомнил, что киргизы рода турайгыр-кипчак официально считались подданными Китайской империи, а значит… Неужели манап Садыкбек повёл своих джигитов в ополчение? На помощь китайцам? Да нет, вряд ли, они же мусульмане. Дунгане – тоже китайские подданные, однако это не мешает им разжигать газават против своих господ-иноверцев, идолопоклонников. Ближе к истине другое предположение: примкнуть к погромщикам, чтобы в общей сумятице пограбить вволю. Вот это в духе кочевников. Волхв слышал, что из-за Или на помощь повстанцам приходили целые отряды киргиз, которых, вобщем-то, не касались дела Поднебесной и которых гнал в заваруху бес наживы. Некоторые из них оставались с дунганами и таранчами, другие – с награбленным добром возвращались.
   За холмом с другой стороны слух Баюра уловил какой-то далёкий шум, вроде как едет кто-то. Сквозной морозный воздух ловил каждый звук, унося его на сотни метров. Уйсунь, которого сюда никто не приглашал и тем более здесь не ждал, мигом вскочил в седло и рванулся в узкую расщелину между холмами. Её он заприметил не сейчас, а ещё летом, будучи в гостях и следуя совету русского мужика: «Готовь сани летом, а телегу зимой». Когда под ногами земля загорится – поздняк метаться. Он ещё тогда в этом закоулке побывал: тесноват и не шибко глубок, заканчивается тупиком, так что годится либо для засады, либо для временного укрытия, драпануть через него не получится. Драпать он и не собирался. Слишком много вопросов без ответов жужжало в голове, не хотелось уезжать болваном, не выяснив ситуации. Может быть, визитёры прольют свет на случившееся.
   Раскидистый карагач и обступившие его кусты накрылись снегом, как шубой, которая порвалась клоками и осыпалась, когда он продирался сквозь ветки, но так получилось даже лучше: образовавшаяся решётка из заснеженных прутьев позволяла охватить глазом полдолины, пространство брошенного аула – уж точно. Баюр остановил Доса и затих.
   – Здесь! – раздался голос пока ещё не видимого всадника.
   Мгновение спустя мимо карагача проскакало дюжины две джигитов. Поняв, что никого уже не застали, они разбрелись по одиночке, бестолково объезжая пустую поляну и бурча себе под нос, потом снова съехались в кучу и принялись ругаться. Баюр вслушивался в гневные выкрики и разглядывал пожаловавших незнакомцев. Все вооружены: помимо сабель, у некоторых над плечами торчали ружья, другие попросту таскали с собой луки. Наверное, всё-таки дунгане. Эти, хоть и носили косы по китайскому обычаю, головы брили до затылка – вон один снял шапку, вытирая лицо и макушку (упокоенная голова, кстати, была такого же фасону). К тому же он слышал, что с началом восстания «воры», как их называли власть предержащие, стащили с себя китайские тряпки и стали одеваться как таранчи – в халаты и малахаи. Сарты, то есть осёдлое азиатское население, одевались так же.
   Из разрозненных ругательств и проклятий, которые сыпались со всех сторон, как сухой горох из прохудившегося мешка (половина слов была непонятна), волхв худо-бедно уразумел, что они приехали к Садыкбеку за подкреплением, предварительно послав к нему своего человека (уж не того ли, что засыпан камнями в ложке?), которого не дождались и нагрянули целым отрядом, чтобы манап не отвертелся. Один джигит вытянул руку с нагайкой, указывая на обход вокруг бугра, и они разом загомонили. Косы у этого джигита не было, удивление не успело состряпать новый вопрос, как тот обернулся… Киргиз! Но не турайгыр-кипчак, волхв бы его запомнил. Волевое смышлёное лицо, в уголках прищуренных глаз затаилась хитринка. Про таких русские говорят: себе на уме.
   Посовещавшись, джигиты дружно подхлестнули коней и поскакали в указанном направлении, куда, по расчёту волхва, ушёл Садыкбек с отрядом. Баюр выбрался из укрытия, отряхнул снег с шапки и плеч и направил коня – нет, не следом, а в обход холма с другой стороны, чтобы встреча выглядела случайной, без привязки к брошенному аулу.
   Пока он пробирался ущельем, где когда-то под чутким руководством Джумука собирал травы и тот «учил» его лекарским премудростям, дунгане ускакали далеко, очень спешили, однако догонять их сломя голову (Дос мог одолеть расстояние в два счёта) было бы подозрительным, как бы не схлопотать пулю в лоб. Уж больно немирно они были настроены. Скорее, даже наоборот.
   Но догонять и не пришлось.
   В кустах у дороги, скрючившись, лежало тело, рыжий жеребчик стоял рядом, обнюхивая своего хозяина. Баюр спрыгнул на снег, потянул за плечо лежащего, поворачивая труп к себе лицом. Так и есть! Киргиз! Который среди дунган выглядел белой вороной. Видать, не товарищем им был, а всего лишь провожатым или заложником, пленником. Не оправдал их ожиданий и поплатился жизнью. Волхв оглядел подножие горы, отыскивая глазами какую-нибудь канавку, чтобы упокоить беднягу. Ну что за «счастье» ему сегодня такое! Прибирать трупы!
   И тут труп застонал.

   ***

   За дымным коконом угасающий день был едва различим. Тень от нависшей скалы чёрным крылом лежала на подтаявшем снегу, к вечеру скованном поблёскивающим ледком. Ветер сюда не задувал, напротив, уносил дым костра наружу и куда-то в сторону. Волхв сначала опасался, как бы их по нему не обнаружили. Но это вряд ли. Скалистый бок горы затесался среди снежных склонов, отгородился лесом. Не дурак же он, в самом деле, устраивать укрытие на проходе, где всякий проезжий о нём догадается.
   Раненого Баюр не потащил в село, которое виднелось неподалёку, да и вообще эти места необжитостью не страдали: земля плодородная, рядом река, в предгорьях полно зелени. В доме-то лечить было бы не в пример сподручнее, однако люди – это лишние свидетели, и множить их не входило в планы волхва. Вдруг слух о недобитом киргизе дойдёт до тех самых джигитов, с которыми он был, и они вернутся исправить свой промах. Наверняка, у них были причины пырнуть его кинжалом. Диво ещё, что голову не отсекли. Впрочем, в этой войне на их совести столько трупов, что «рука бойцов колоть устала», как изволил выразиться господин Лермонтов, стало не до голов. Ничего, не привыкать, бывали и худшие времена.
   Киргиз лежал на толстом слое лапника, из забинтованной груди (пришлось порвать запасную рубаху на ленты) сначала слышались хрипы и бульканье, потом они стали стихать и прекратились, а дыхание выровнялось. Камень работал на совесть. Оставалось только ждать и поддерживать огонь. Травяной отвар был готов, и Баюр следил, когда его пациент придёт в себя, чтобы напоить лекарством.
   Наконец, когда тьма сгустилась настолько, что за козырьком скалы можно было различить только ближайшие сугробы, раненый открыл глаза. Взгляд его был ещё мутным, но вполне осмысленным. Он повёл им вокруг, разлепил потрескавшиеся губы:
   – Где мы?
   Баюр поднёс снадобье, приподнял ему голову, чтобы мог пить:
   – В безопасности.
   Киргиз пил большими глотками, видимо, не чувствуя вкуса, просто утоляя жажду, потом откинулся головой на еловые ветки и вдруг тревожно встрепенулся:
   – Моя лошадь? – взгляд упал на два крупа, рыжий и угольно-чёрный, одинаково лениво помахивающие хвостами, и раненый, облегчённо вздохнув, снова уронил голову.
   Пока было светло, волхв разгрёб снег и принёс пожухлую охапку, жеребцы неохотно жевали мокрое сено, но не жаловались: скальный навес защищал от ветра, а от костра шло тепло – всё лучше, чем идти в темноте по заметённой дороге, проваливаясь в снег по бабки и рискуя переломать ноги.
   – Как тебя зовут? – спросил Баюр.
   Киргиз недоверчиво покосился на своего лекаря, но ответил:
   – Бектаир.
   – Я так понимаю: ты не местный. Дело, конечно, не моё, но зря ты сюда сунулся.
   Раненый только усмехнулся:
   – Если бы не нужно было – не сунулся бы.
   – Я еду за Или. Вот только поставлю тебя на ноги. Думаю, к утру ты можешь сесть в седло. Предлагаю пробираться вместе.
   В глазах Бектаира вспыхнул заинтересованный огонёк, но волхв рано истолковал его как согласие.
   – А ты куда направляешься?
   – Подальше отсюда.
   – Не в Верный?
   – Может, и в Верный. Пока не знаю. Я должен отыскать одного человека.
   – Какого?
   – Ты его не знаешь.
   – А звать тебя как?
   – Корпеш.
   И хоть положение их было совсем не весёлым, запёкшиеся губы растянулись в улыбке, показав крепкие белые зубы:
   – Этого человека, случаем, не Баян-Слу зовут?
   Волхв тоже усмехнулся и поддержал шутку:
   – Если бы. Моя Баян-Слу – особа много интереснее.
   Бектаир перестал улыбаться и деловито огляделся:
   – Подай мой кап.
   – Зачем? – Баюр дотянулся до мешка (поклажу с рыжего он свалил вместе со своей рядом с костром) и положил его на лапник.
   Киргиз приподнялся, развязал мешок, благодарно кивнул, когда лекарь подсунул ему под спину скомканную одежду, чтоб сидеть без напряжения:
   – Письмо напишу.
   Волхв удивлённо изогнул бровь: грамотных киргиз он пока что не встречал. Были, конечно. При аулах открывались школы, некоторых детей даже отдавали русским на обучение. Но это касалось, главным образом, состоятельных кочевников, которых потом принимали на службу. По-настоящему талантливых среди них было не так много, а дотянуться до Валиханова не мог никто. И не только среди киргиз. Чокан был один! Вслух он ничего не сказал, только смотрел, как Бектаир уверенно царапает пером бумагу, приостанавливается, задумавшись, и снова начинает строчить.
   – Вот! – киргиз сложил письмо несколько раз так, что оно уместилось в пол-ладони, протянул своему спутнику. И обессилено распластался на своём колючем ложе.
   – Что – вот? – поинтересовался волхв, принимая сложенный листок.
   Бектаир прикрыл глаза, собираясь с мыслями, потом внимательно посмотрел на лекаря, щуря чёрные раскосые глазки:
   – Алтын-Эмель знаешь?
   Баюр насторожился:
   – Там полковник Тезек живёт.
   – Там, в урочище Кочен-Тоган, найдёшь… – голос упал на полтона, но прозвучал твёрдо и требовательно, как приказ: – … штаб-ротмистра Валиханова.
   Вот теперь челюсть волхва самопроизвольно упала, и прошла вечность, прежде чем он справился с потрясением:
   – Ш-штаб-ротмистр?
   – Да. Чокан Чингизович. Передашь лично в руки! Запомнил? Скажешь: от Бектаира. Больше ничего… Он знает.
   Встретить здесь, да ещё при таком раскладе агента поручика… тьфу ты, штаб-ротмистра (надо же, уже!) Баюр никак не ожидал и сначала растерялся. Однако не время было распускать нюни, и он призвал на помощь рассудительность:
   – А ты? Разве не поедешь со мной? Пропадёшь один!
   – Нет, у меня ещё здесь дела…
   Скрытничать дальше не имело смысла. Недосказанность могла только навредить – и ему самому, и Бектаиру, а главное – делу. Чужаку много не доверишь, а Чокану нужны подробные сведения.
   – Меня он тоже знает, – сообщил Баюр. – Собственно, его я и собирался разыскивать.
   Пришла очередь киргизских бровей курсировать, изображая дирижабли:
   – Его?!
   – Так точно, – по-военному отчеканил волхв.
   – Якши. Теперь я спокоен, – раненый расслабленно потянулся, тронул рукав волхва и довольно промурлыкал: – Удачно ты свалился на мою голову.
   – Кто на чью свалился – ещё вопрос!
   – А ты сам-то кто будешь? – спохватился Бектаир. – На китайца не похож, на русского, на киргиза – тоже.
   – А на уйсуня?
   – А-а-а… – агент Чокана вгляделся повнимательнее. – Было, было такое племя… Сары-уйсуни. Но теперь их нет. Давно уже.
   Волхв оскорблено фыркнул:
   – Ну и сведения у тебя… Разведчик называется! А я?
   – Вижу-вижу. Значит, есть, – смерил его оценивающим взглядом. – И что, вы все такие здоровенные? Как только доволок меня досюда!
   Баюр неопределённо хмыкнул. Как-то неловко стало притворяться перед соратником тигром, помахивая кошачьим хвостом, однако как он отреагирует на его маскарад и будет ли доверчив к русскому так же, как к номаду, с которым его роднит и древняя история, и нынешние проблемы, и заботы о будущем степи, отгадке не поддавалось. В конце концов, какая разница: уйсунь не уйсунь – одному делу служат. Лучше не рисковать признаниями с непредсказуемой отдачей, которые могут только всё испортить. Сам-то он тоже на простака не похож и открыл ему, наверняка, не все карты. В рукаве – как пить дать – припрятал козыри.
   – Взял под мышку и пошёл, – съязвил волхв. – Чего там тащить-то? Кожа да кости. А то, что в голове хранишь, хоть и ценится на вес золота, плечи не тянет и рукой не нащупаешь.
   Бектаир расплылся в улыбке. Корпеш ему нравился. Помимо прочего, его приятно удивил тот факт, что кап, притороченный к седлу, оказался нетронутым. Сам он, чего греха таить, не удержался бы, порылся в чужом добре – не на предмет обогащения, а из интереса, что за птица такая издыхающая подвернулась ему под руку. Одни только письменные принадлежности в вещах скажут о многом. Простому кочевнику они без надобности. Хорошо это или плохо для тайного агента – вопрос десятый, но порядочность, честность его спасителя вызывали уважение.
   – Ты вот что… – он собрался с духом и посерьёзнел, – я там не всё написал, – он кивнул на письмо. – Найдёшь Чокана Чингизовича, передай на словах…
   Баюр придвинулся ближе, боясь не расслышать. Пронырливый киргиз успел побывать в стане восставших и втереться в доверие (но, видимо, в чём-то перегнул палку, иначе они так хладнокровно не избавились бы от него), видел, как осаждают китайскую Кульджу, и сыпал цифрами: сколько защитников и нападающих, сколько потерь с той и другой стороны, количество и качество вооружения и так далее… Волхву, хоть и имевшему разведывательный опыт времён войны с Наполеоном, пришлось поднапрячься, запоминая хлынувшую лавиной информацию. Наконец, Бектаир выдохся и устало потребовал:
   – Повтори.
   Что ж, разумно. Вернее, профессионально. Чокан готовил своего агента на совесть. Наморщив лоб, уйсунь воспроизвёл устное послание в точности, словно читал с листа, чем заслужил искреннее одобрение киргиза, которое одновременно светилось неприкрытым удивлением и восхищением.
   До рассвета оставалось ещё часа три, и спутники, выполнив главное, решили посвятить их отдыху. Грядущий день потребует много сил, нужно встретить его во всеоружии.

Глава 12
Местные дела

   Всадник, окутанный облаком пара, словно на всём скаку вылетевший из бани, остановил коня, спрыгнул с седла, бросив поводья подбежавшему киргизу, и широким шагом решительно направился в юрту Тезека.
   Султан удивлённо вскинул бровь, когда тот к нему ворвался, потом прищурился, глядя в сверкающие гневом глаза гостя, предчувствуя неприятный разговор.
   – Я был в Верном, – выпалил с порога штаб-ротмистр.
   Тезек молча кивнул, жестом приглашая сесть, и сам устроился напротив очага на войлоке, поджав под себя ноги.
   В юрте султана было, как всегда, варварски неопрятно. Никакого намёка на уют (не говоря уж о красоте), на порядок или гигиену. Над головой свисают подвязанные к кереге полутушки баранов, ощеренные копчёными рёбрами, засаленные одеяла комом свалены у стены – прямо на роскошном ковре, рядом – горка грязной посуды, зато на противоположной стене развешано дорогое оружие: сабли с инкрустированными рукоятями, кинжалы и рядом с этим великолепием – фитильное ружьё с не чищенным от копоти стволом. Глава рода албанов был вовсе не беден, однако напрочь лишён не только вкуса, но и понятия об удобствах, элементарной чистоте или хотя бы стыда перед гостями за царящее в его жилище запустение. Такая обстановка обычно вызывала у Чокана приступ брезгливости, но нынче он, кажется, даже не заметил вопиющую неряшливость убранства.
   Смахнув с войлока мусор – какие-то обрезки кожи со стружкой – штаб-ротмистр плюхнулся напротив шурина. Старик-киргиз принёс две чашки чая, поставил на низенький столик и, поклонившись, удалился.
   – Есть будешь? – спросил хозяин, выдвигая на середину стола плоское блюдо с кусками жирной баранины, парящей сытным, заманчивым духом.
   Чокан отрицательно мотнул головой:
   – Нет! – какая уж тут еда, кусок в горле застрянет. – В илийском районе опять произошла стычка с повстанцами.
   Тезек нахмурился, пристально посмотрел на дотошного родственника. Везде-то он нос свой суёт! Неспешно прожевал мясо, выгадывая время для своей сообразительности. Неуверенно, с явной неохотой предположил:
   – Кара-киргизы барантачат…
   Набеги с целью угона скота, действительно, в этих местах были делом обычным, никого не удивишь. Глава албанского рода, чего уж греха таить, и сам был не чужд этому промыслу, из-за чего въедливый поборник законности и справедливости не раз напускался на него с гневными выговорами, грозился представить его грабительскую деятельность на суд алатавскому начальству. Ещё и Гази спелся с Тезеком на этой почве, и они на пару проворачивали сомнительные способы обогащения. Штаб-ротмистр поморщился, с ходу раскусив подоплёку неудовольствия султана. Однако сегодня ему было не до выяснения тёмных делишек своих родственников.
   – Если бы! Помнишь шестьдесят третий год?
   Ещё бы он не помнил! Тогда чуть было не разгорелась война прямо у него под боком. Русские границы со Срединной империей были довольно размытыми, неопределёнными из-за кочевых племён, мигрирующих туда-сюда со своими стадами. Но не только из-за них. Две империи, не желая вступать в открытый вооружённый конфликт, стремились закрепить в своих владениях спорные территории и отодвинуть разделяющую их линию. Русские, естественно, – на восток, китайцы – на запад. Баталии за территорию происходили, главным образом, на дипломатическом фронте, а условной границей между державами считалась до поры до времени река Борохудзир, протекающая в широкой глинистой долине, за хребтом Борохоро.
   В июне шестьдесят третьего русский пограничный пикет занимался топографическими съёмками, когда на него напали китайские маньчжуры. Казакам тогда пришлось отступить перед превосходящими силами, потеряв одного убитого и четверых пленных. Как потом выяснилось, распространился слух, что русские собираются захватить джунгарские земли (его пустили сами же китайские власти, до коликов боящиеся экспансии могущественного соседа). Инцидент погасили, но стычки в этом районе не прекращались до осени.
   – Думаешь, снова… как тогда?
   – А что ещё думать?
   – Может, просто местные разборки… – впрочем, уверенности в голосе султана не слышалось. Скорее – желание потушить вспышку своего зятя. – Китайцы не в том положении, чтобы тявкать на могучего зверя. Сам знаешь: шлют письма о помощи. Россия доставляет им оружие, обучает вон в Кяхте их длиннокосых военной науке…
   Штаб-ротмистр раздражённо его перебил, стукнув кулаком по колену:
   – Это касается армии богдыхана! А инсургенты? Они воюют против всех: и против своей власти, и против казаков! А что они делают с пленными, знаешь? – рука потянулась к чаю, но вместо того, чтобы взять чашку, отодвинула её подальше: как бы со следующим взмахом она не взлетела в воздух, окатывая содержимым разошедшегося говоруна.
   Тезек поморщился, покачал головой:
   – Свинину они, видите ли, не едят. Как же! Правоверные мусульмане! А людей – запросто!
   – Ничего удивительного, – парировал Чокан, – если учесть, кем заселены эти земли. В прошлом веке китайцы вывезли сюда из приамурья племена солонов, сибо, то есть эвенков, монголов-ойратов для контроля над завоёванной территорией. Син-Цзян – их вечная головная боль: непокорное население, смуты. На эту окраину они и преступников ссылают, чтоб обживались. Земли плодородные, вода в изобилии. Однако как волка ни корми – чуть что, хватаются за оружие…
   – Мало ли кто воюет! – огрызнулся Тезек. – Но людей не едят! – глянул на полуобглоданную кость, застывшую в его руке, и со злостью отшвырнул её, словно застуканную на месте преступления.
   – Тунгусы, как их всех скопом называют русские, видят в противнике прежде всего врагов, люди там не люди… А древний обычай воинственных народов – поедание вражеской печени – сохранился по сей день. Его не вытравили даже заветы Магомета.

   ***

   Западный ветер дул порывами. Словно невидимый великан делал паузу, вбирая в лёгкие очередную порцию морозного воздуха, чтобы в следующую минуту выдохнуть его яростным шквалом. Сыпучая позёмка не знала покоя, шевелилась, как живая, расстилая на льду белый саван и тут же его сдёргивая, унося прочь. Ей помогала снежная метла, так взвихряя колючую пыль, что глаз открыть было невозможно.
   Баюр был уже на середине Или. В крепости покрывшего её панциря он вовсе не был уверен, когда решился перейти реку по льду. Но пришлось рискнуть. Возможно, возле Кульджи и была налажена переправа, проверять он не стал, наоборот, объехал городские окрестности по широкой дуге. Там бунтовщики осаждали крепостные стены, грохот слышен был за версту. К восставшим с разных сторон подтягивались мелкими группами всадники, некоторые размахивали руками и что-то кричали, провожая Доса, мчащегося в другую сторону, но вдогонку никто не бросился. Видать, решили, что посыльный с донесением. Да, с донесением, но куда и кому – не вашего ума дело.
   Впрочем, сломя голову особенно не поскачешь. Под снегом не видно коварных выбоин, только и ждущих неосторожных копыт.
   У берега волхв спешился, чтоб облегчить нагрузку на ледяной наст, и пошёл рядом с карабаиром. С этой стороны спуск к реке был пологим, не то что противоположный склон – крутой, по нему не так легко вскарабкаться. К счастью, и русло здесь у́же, у города оно раздаётся до восьмидесяти саженей.
   Лёд под ногами похрустывал и поскрипывал, но, хвала Аллаху, держался. Не смотря на неистовство ветра и снежную круговерть, у волхва от напряжения взмокли спина и лоб. С бровей капало на ресницы, которые тут же смерзались, но грим не размазывался, доказывая свою водостойкость, которой Баюр стал добиваться, усовершенствуя смесь, сразу после купания в Или при переправе.
   Ну, вот и всё. Последние три сажени. Здесь, у берега, лёд крепче, переживать уже не о чем.
   Бектаир чётко проинструктировал его, каким путём добираться, чтобы не плутал наугад, и настрого запретил ему ввязываться в какие бы то ни было местные дела, помня о главной цели. Баюр и не ввязывался, обходя стороной не только воинственные сборища, но даже безобидные с виду сёла.
   Чтобы легче было взобраться на крутой берег, волхв пустил коня для самостоятельного восхождения, и тот, умница, выбрал спасительный траверс, змейкой виляя между кочек, ощетинившихся заиндевелыми стеблями каких-то кустов. Сам всадник полез по его следам, оскальзываясь и как следует извалявшись в снегу, хватаясь за хрустящие ветки, нещадно колющиеся (видимо, всё-таки шиповник) и оставляющие в ладонях сухие иглы.
   Вскочив в седло, он без промедления помчался дальше.
   Скоро должна показаться речка. Бектаир говорил, что до Или она не доходит: летом её выбирают на полив. Да и вообще, неширока «граница» – между берегами Борохудзира не больше сажени. Но, как и все горные реки (она берёт начало в горах Борохоро, которые даже летом сверкают снеговыми вершинами, наряду с многими другими потоками, даже более значительными по ширине и разветвлениям), во́ды катит исправно, и безвременная кончина ей не грозит, в отличие от многих степных, пересыхающих к июлю от зноя.
   «Вот здесь, у Борохудзира, – Бектаир ножом чертил на подтаявшей глине возле костра, – стоит граничный пост, – клинок воткнулся, рукоять повернулась вокруг оси, ввинтив его в мягкий грунт. – Казаки – люди свои, но тебе туда нельзя, – Баюр слушал, не перебивая, молча соглашаясь с правотой киргиза. – На беженца ты не похож, больше – на воина. А зачем пробираешься через границу – объяснить не сможешь. Это ж надо всё рассказать! Да и кто тебе поверит? Первым делом разоружат и задержат до выяснения».
   Чем грозила проволочка, оба прекрасно знали, и обсуждать её последствия смысла не было.
   «А где-то отсюда, верстах в тридцати пяти от казачьих казарм, начинается лес и тянется дальше, – нож пополз к хребту Борохоро. – Лучше всего ехать под его прикрытием, – Бектаир оторвался от нарисованной карты, удовлетворённо вздохнул, будто преодолел самый трудный участок пути. – Потом можно идти по руслу. В долине селений нет. Только калмыки иногда ставят юрты на зимовку – летом-то они пасут скот в горах, там богатые луга, а оводы и слепни остаются внизу».
   Баюр вгляделся в темнеющий в снежной замети клин, похожий на выползшего из ущелья гигантского змея, который тут же на месте и уснул, не дождавшись прибытия затерянного на склонах шипастого хвоста. Или сдох. Уже вечерело, и далёкий лес выглядел мрачновато.
   – Вот туда мы и поедем, – взбодрил он пятками коня, направляя его по означенному маршруту. – Там перекусим и отдохнём. А встречаться с калмыками, буде таковые объявятся в долине, нам не с руки.
   Дос резво помчался вперёд, предвкушая обещанное. Баюр поглубже нахлобучил шапку, обозревая окрестности. Жить-то не живут, но следов предостаточно. И не только зверей. Похоже, всадники этот край тоже не забывают. Чего им здесь надо – не понятно. Или калмыки?
   Калмыки подчинялись богдыхану и откликались на призыв в цинское ополчение. Они всегда были не только бесстрашными и умелыми воинами, но и отличались неимоверной жестокостью к побеждённым. Так что, ну их, этих головорезов.
   Дос въехал под раскидистые ветви и, углубившись настолько, чтоб держать под прицелом долину, пошёл вдоль лесной границы. Снег был неглубок и особых трудов для перемещения не представлял. К тому же стих ветер, а вместе с ним и вьюжение.
   Привалившись к стволу карагача (из которого по преимуществу и состоял весь массив, с редкими вкраплениями джиды и тальника, но таких низкорослых, что их вполне можно было счесть за разросшийся кустарник), волхв жевал свой сухой паёк из хлеба и копчёного мяса. Стоящий рядом карабаир – свой, из проса, засунув голову в торбу, повешенную на шею. Голода Баюр не чувствовал, но знал, что без подкрепления может ослабеть. Жеребец своими ощущениями не делился, но хрупал без жадности, основательно и дисциплинированно.
   Прежде чем остановиться для короткого сна, волхв решил проехать подальше и по пути отыскать удобное место для привала. Но в седло он взобраться не успел.
   Со стороны реки послышались выстрелы, крики и топот копыт.
   Через мгновение показался и источник шума. Сумерки уже изрядно сгустились, и глаз наблюдателя не сразу понял, кто с кем сцепился. Бо́льшая часть всадников – дюжины три на вскидку – неслась прочь от наседавших преследователей, в которых Баюр опознал казаков. Вслед удирающим гремели выстрелы, доставшие пару неудачников, которые и свалились в снег под истошное ржание своих скакунов. Однако манёвр отступления оказался лишь уловкой. Халатники (сей факт уже не вызывал сомнений) круто развернулись и ринулись в атаку, выхватив сабли. Казаков было не больше десятка, и устоять в близком бою они бы не смогли. Показать спины врагу было бы ещё большей ошибкой. Они рубились из последних сил и пятились. Вот один упал. У волхва чесались руки схватить ружьё и броситься на подмогу, но в ушах звучал жёсткий приказ Бектаира: не ввязываться в какие бы то ни было местные дела ни под каким предлогом, и он бессильно стискивал кулаки, скрипя зубами.
   Наконец, казаки, окружённые со всех сторон, дрогнули, поняв, что если не отойдут сейчас, все здесь полягут. С боем прорвав кольцо и нахлёстывая лошадей, они рванули в сторону пикета. По крайней мере, так понял Баюр. Враги их преследовали какое-то время, потом умерили пыл и развернулись. Волхв перевёл дух.
   Однако радоваться было рано.
   Отряд победителей ехал в его сторону, но не в лес, а мимо, куда – не разглядеть, стало уже совсем темно. Тем не менее два воителя даже в темноте выделялись из остальных. И Баюр вскоре понял, почему. Они везли перекинутых через седло пленников. Вокруг них толпились остальные – то выезжая вперёд, то, наоборот, обходя сзади, при этом гоготали, тыча чем ни попадя в поверженных противников и поливая их бранью.
   Баюр вскочил в седло. Глумления над соотечественниками он перетерпеть был не в силах. Все полученные им наставления ветром вымело из головы.
   Что он может сделать, пока было неясно. Но оставить казаков на произвол судьбы, чтобы над ними измывалось варварское племя, он тоже допустить не мог. Не зря же их не прирезали на месте, а везли живыми. Ну, свяжут, запрут где-нибудь. Есть надежда вызволить. Как? На месте решит. Чего вслепую гадать?
   Он поехал вдоль леса, не высовываясь из ветвей и не упуская из виду гомонящий отряд. Победители никуда не спешили и были веселы. О своих убитых во время стычки никто и не вспомнил.
   Лес кончился. На белой равнине даже издалека – его увидят. Он без раздумий спешился. В случае чего Дос примчится на свист. Согнувшись в три погибели, скрываясь за случайными холмиками, он пробирался следом. Халатники, хоть и ехали ни шатко ни валко, успели оторваться, всё-таки его ползуче-подбегательный манёвр ни в какое сравнение с лошадиным аллюром не шёл.
   Показалась какая-то постройка. Одна. На село в любом случае не тянула. Приземистая сакля, каких в здешних краях навалом, все на одно лицо. Что это было, угадать не удалось. Может, шалаш земледельцев для отдыха во время страды. Бектаир говорил, что земля здесь плодородная, разводят пашни, выращивают хлеб, а воду из Борохудзира пускают на полив, лишая его силы добежать до Или.
   Но туземцы в саклю не пошли. Вспыхнувший костёр ярко осветил круг, где они расположились, лошади жались табунком с краю. С их стороны волхв и решил подползти. Хоть подслушать, о чём говорят, куда пленных собираются запереть. До конских копыт оставалось не более сажени, когда ночь взорвал душераздирающий вопль. В голову словно молния ударила, заставив подскочить в сугробе. Кони встревожено заржали, затоптались на месте. В просветы между их мельтешащих ног Баюр увидел сваленных у костра пленников. У одного казака грудь и живот были залиты кровью, он вяло шевельнул головой, уронив её набок, и изо рта хлынул пенный алый поток. Прямо перед волхвом в свете огня чернела рослая и плечистая фигура туземеца, который развернулся вполоборота, выставив на обозрение руку с чем-то красным, парящим и капающим. Под одобрительные возгласы остального сборища он вгрызся в это красное, как дикий хищник в задранную дичь, и передал кусок по кругу. Кровь на щеках не вытер, а размазал по всему лицу. Печень, догадался Баюр, не веря своим глазам. Жуткое угощение, переходя из рук в руки, уменьшалось в размере, и каждый людоед после причащения старательно размалёвывал рожу. Второй казак от ужаса выкатил глаза, лишившись дара речи. Зачинатель торжества сделал к нему шаг и одним махом хладнокровно перерезал глотку.
   Баюра скрючило. Поздний ужин стремительно рванулся на волю, выворачивая нутро наизнанку. Отплевавшись от едкой желчи, он вытер лицо снегом, затолкал пригоршню в рот и задним ходом стал отползать.
   Спасать было уже некого.

   ***

   Вернувшись в свою юрту, Чокан рывком сдёрнул с себя полушубок, не глядя бросил в руки денщику. Тот расторопно подкрутил фитилёк в лампе, чтоб было светлее, суетливо разровнял складки на кровати, заискивающе взглядывая на господина, всем своим видом выказывая преданность.
   В его подлом лицемерии штаб-ротмистр не усомнился ни на мгновение. Он по-прежнему ненавидел этого двуличного мерзавца, и тот, как бы ни лебезил в притворной заботливости, отвечал ему тем же.
   Денщик услужливо поднёс ему большую чашку с кумысом. Обычно Чокана раздражало ревностное стремление Сейфульмулюкова оттеснить других – в первую очередь, Айсары – от ежедневного кормления господина, в последнее время он не упускал случая сам приносить еду и, зная его любовь к кумысу, не забывал по нескольку раз в день угощать его этим напитком. Но сегодня отвратная рожа не могла испортить настроения штаб-ротмистру, оно и так было на нуле. Пожалуй, он даже благодарен был этому змею, что видит его, а не жену, смиренный вид которой вызывал у него острое чувство вины.
   Приняв чашку, Чокан с жадностью осушил её, словно тушил пожар, пожирающий изнутри. Махнул денщику рукой, чтоб оставил его одного. И когда тот вышел, вдруг почувствовал, как голова пошла кру́гом и заломило в груди. Он лёг на постель, потёр между ключицами, но вместо облегчения ощутил ещё и тошноту. Что-то неладное с ним творится. С недавних пор он стал замечать, что силы его поубавились. Энергия, прежде бившая ключом, будто застопорилась, обратилась вспять. Стареть вроде бы рано. И горло постоянно першит. А утром суставы скрипят, как несмазанная телега, приходится их разминать, а они поддаются плохо. Заржавели что ли? «Не нравится мне это, ваше благородие», – сказал он сам себе, как привык обращаться к единственному надёжному собеседнику после возвращения из экспедиции.

Глава 13
Гениальная идея

   Битый час Чокан объяснялся с китайским офицером, прибывшим в аул Тезека с письмом от цзян-цзюня к генералу Колпаковскому. Это был второй его приезд. Теперь он привёз другое послание, которое нужно срочно переправить Герасиму Алексеевичу.
   Штаб-ротмистр бестрепетно вскрыл пакет, пробежал глазами по листу с иероглифами. По-китайски он понимал, но чтобы перевести дипломатическое письмо, нельзя допустить неточности, не говоря уж об ошибке. Пришлось прибегнуть к помощи Со-Колдая, который снова поселился в Алтын-Эмеле, не желая возвращаться, пока не встретится с русским генералом. Сабитун (так звали китайца) преисполнился важности, что к нему обратились в столь ответственном деле, и многословно комментировал написанное, иллюстрируя свои пояснения картинами событий. Чокану стоило немалого труда отсечь лишнее в его разглагольствованиях и призвать длиннокосого к скрупулёзной точности.
   Официального разрешения вскрывать дипломатическую почту у штаб-ротмистра не было. Когда он делал это первый раз, опасений вызвать гнев руководства (добро бы только гнев, могли и разжаловать, и арестовать) было выше макушки, однако он логично рассудил, что его начальство без перевода всё равно прочитать письмо не сможет. Пока найдут знающего язык, пока сто раз не перепроверят – лишние хлопоты и упущенное время. А оно дорого стоит. Правда, первое письмо было на чагатайском, его родном, на котором он в детстве начинал постигать грамоту. Странно. Где китайцы нашли знающего этот язык? Но раз Со-Колдай прибыл с письмом именно к нему, значит, и расчёт был на то, что он сумеет прочесть. Он и прочёл. Толмач ему не потребовался. А в Омск отослал письмо с готовым переводом. Однако вопреки букве устава тогда не последовало даже гнева. Значит, его самовольство было одобрено. И более того: расшифровка следующих посланий негласно переходила в его личное ведомство. Что «негласно» – ему было не ново. Вся служба разведчика проходит под этим грифом.
   «… когда придёт разрешение от Вашего государя, Вы с войсками губернатора…» – перо недоумённо остановилось. Чокан писал под диктовку Сабитуна, тщательно сверяя его перевод с листом-оригиналом, чтобы тот не ввернул чего лишнего. В понимании китайца отсебятина не только не возбранялась, но, наоборот, добавляла упущенные подробности и служила на благо.
   – Почему губернатора-то?
   – Цзян-цзюн зовёт так русского вождя, который поведёт войско.
   «Уж не того ли, с одним глазом во лбу, сочинённого киргизами?» – с усмешкой вспомнил штаб-ротмистр, пожал плечами, но придраться не мог. Перевод точно совпадал с иероглифом. На всякий случай он поставил в скобках за словом вопросительный знак, чтобы отклонить упрёк в ошибке. Мол, извините, дословный перевод. А кому прикажут быть «губернатором» – сверху виднее.
   «… придёте тотчас же, освободите куру» – перо снова споткнулось, но теперь вопросов не возникло, Чокан понял, что имеется в виду. Переправлять слово на русский эквивалент он не стал, чтобы не смазать национальный колорит, только в скобки внёс пояснение: (т. е. город).
   «Со-Колдай, благополучно возвратясь, донёс мне о всём, и я хорошо понял Ваши добрые намерения. Высоко ценя дружбу двух великих государств, я послал к Вам настречу Со-Колдая, чтобы он принял русские войска. Если Вы придёте и скоро освободите город от хой-хойских воров, Вы сделаете дело, которое мы тысячу и тысячу лет будем помнить. Наш народ умеет ценить добро…»
   Пока штаб-ротмистр писал, Сабитун не сводил глаз с бегущих из-под его пера линий, тут и там выбрасывающих петельки, изредка переводя взгляд на сосредоточенное лицо генеральского доверенного. Увы, прочесть написанное, как русский офицер – письмо цзян-цзюня, он не мог. «Петельки» были для него мудрёней, чем китайская грамота.
   Закончив с письмом, Чокан отправился в свою юрту, велев денщику принести кумысу.
   Сняв шубу, он обвёл глазами своё жилище. Всё чисто прибрано. Тепло. Уют и покой. Только на столе громоздятся бумаги, книги с закладками, карты… Штаб-ротмистр строго запретил что-либо трогать на своём рабочем месте. Он глубоко вздохнул, закашлялся, вскинул руку ко лбу – не горячий. Да вроде, не простужался. А в горле – словно ёрш топорщится.
   От взмаха руки вспорхнул со стола листок и, качнувшись в воздухе, как на качелях, лёг к его ногам. Он поднял. А-а, письмо Майкова, полуторагодовалой давности. Он часто его перечитывал. Глаза скользнули по строчкам, не задерживаясь. Не было необходимости вчитываться: он знал его почти наизусть.
   Держа в руках листок, Чокан стал задумчиво мерить шагами расстеленный на полу ковёр. «Мы немного времени провели вместе, но я так полюбил Вас, как будто всего насквозь знаю…», – действительно, как будто насквозь, – «…не знаю, что Вы можете сделать у себя, но для себя и для Европы несказанно много! а уж об России и говорить нечего!.. Вы слишком образованны и учёны для своей среды, а кроме того, совсем не практичны… Ведь среда заест, а Вы едва ли будете на кого-нибудь иметь влияние… Вы должны быть здесь… Другое дело, если б Вы там в Азии состояли на службе, если б с Вашими идеями совпали наши дальнейшие действия в Средней Азии и клонились бы к обоюдной выгоде народов, но ведь Вы, кажется, совсем в стороне, и ничем таким не занимаетесь… Вы ещё не нужны там, то есть там нужны двигатели закала попроще… – уж не Черняева ли имел в виду милейший Аполлон Григорьевич? Творческие личности обладают необъяснимым провидческим даром, известны случаи, когда их воображение с буквальной точностью предсказывало будущие события, – …а Вы уж, как ни вертитесь, принадлежите Европе… А звено между Азией и Европой – Россия… Ещё время не пришло для Ваших родных степей, чтобы им нужны были деятели такие, как Вы. Вы очень воздержаны в описании того, что Вы делаете… – ещё бы! Разведчики не афишируют своей деятельности! – …но я вижу Вашу жизнь, друг мой! вижу и глубоко за Вас страдаю! Не смейтесь надо мною: я горячо полюбил Вас! да и не я один», – Чокан горько усмехнулся звучащим в голове словам. Поэт. Философ. Он не столько умом, сколько сердцем понял его боль.
   Вот ведь странная ирония судьбы! Здесь, среди своих соплеменников, он чувствовал себя чужаком, непонятым и гонимым. Белая кость, то есть степные аристократы, не могли принять его борьбы против султанской власти, вседозволенности, считая факт своего рождения в белой юрте выше закона и справедливости. Да что там! Даже его отец и дядя Муса не хотели с ним соглашаться! С простыми киргизами он легче находил общий язык. Да и они… Ценили его, конечно, за заступничество, однако видели в нём всего лишь посланника Белого царя, но никак не родного брата-кочевника… Оторванный листок, который течением ручья уносит от берега. Там же, в Петербурге, среди «чужих», наоборот, его понимали и любили, там он был в своей среде.
   Майков прав! И не прав одновременно! Ибо теневая сторона службы Чокана для него скрыта. Разве он не выполняет нужного и важного дела? Без ценных секретных сведений, которые он так активно собирает, сортирует и комментирует, не выстроишь ясную картину происходящего и тем более не определишь собственную тактику в дальнейших событиях. После бесплодных метаний в родных степях, в стремлениях быть полезным и нужным, смести отжившее, проложить дорогу к свету, в которых его то вежливо, то неприкрыто грубо, унизительно, с угрозами обрывали, гнали, задвигали в дальний угол, он, наконец-то, обрёл своё дело. Здесь ему как профессионалу не было равных. И он окунулся в него с головой. Так-то оно так… Почему же чувство неудовлетворённости не даёт покоя? Почему он кипит, как забытый на огне чайник, от бессилия сдвинуться с места, действовать рискованно, хитро, смело, дальновидно… Да, он способен на большее! Его место там, в гуще событий! Где можно не только их фиксировать, но и влиять на них! Быть не сторонним статистом, а иметь возможность советовать, отговаривать, направлять.
   Маршировка в границах юрты резко оборвалась. Взгляд штаб-ротмистра упал на незаконченное письмо Колпаковскому, поджидающее его на столе. Настало время высказаться откровеннее, определённее. Перо, стиснутое его пальцами, как скакун коленями наездника, сорвалось в стремительный полёт:
   «Если китайцам будет дана помощь, то с известием об этом в Кульджу, надеюсь, ваше превосходительство, пошлёте меня.
   Пожелав Вам всего хорошего и успехов в Ваших начинаниях, с истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть Вашего превосходительства покорный слуга.
   Ч. Валиханов».
   Герасим Алексеевич – умный и проницательный человек. И всё, что стоит за скупой просьбой, поймёт без лишних пояснений, равно как и выгоды от сего предприятия.
   За стенами юрты послышался шум, заполошно заверещали женщины, упало и, гремя, покатилось ведро, что-то ругательно-киргизское крикнул мужской голос, топот копыт, сердитый храп разгорячённого коня возле самой двери… Чокан вскочил на ноги. Кого принесла нелёгкая? Да так неудержимо-стремительно… Бектаир?
   Дверь распахнулась. На пороге стоял…
   Нет… это сон, многолетний, мучительный, неотступный… Сейчас развеется, оставив щемящее чувство вины, непоправимой, невозвратимой. Как Буранбай у Джеты-Огуза. Стоит только шагнуть в сторону. Но Чокан даже не попытался сдвинуться с места, так и застыл с открытым ртом, бледный, как смерть.
   Синий прищуренный взгляд мгновенно оценил обстановку. Его приятель и прежде не отличался тучностью, но нынешняя худоба повергла Баюра в настоящий шок. В гроб краше кладут. На здоровье Чокан никогда не жаловался, был жилист и вынослив, иначе окочурился бы ещё в экспедиции, когда караван заносило снегом в горах. Да в такие походы хлипких агентов и не командируют. Значит… значит, кто-то усердно хлопочет о его немощи! «Ну, только попадись он мне!».
   – Ты! – всего лишь и сумели выдохнуть побелевшие губы.
   Баюр рванулся ему навстречу, сграбастал в объятия мундир, прикрывающий ходячий скелет. И штаб-ротмистр, почувствовав сильные (вполне материальные!) руки, уверился, наконец, что это не сон.
   – Тебя же убили! – оторопь, вызванная внезапностью, отступала, возвращая лицу румянец. Правда, какой-то горячечный, пятнистый.
   – Кто посмел?! – грозно осведомился волхв, отстраняясь от друга и шуткой отгоняя больные воспоминания, но тут же недоверчиво поинтересовался: – Кто тебя кормит?
   – А? – не сразу понял Чокан: о чём это он… – Денщик, кто же ещё?
   – А жена?
   – О-о! – возглас восторга издевательски вибрировал. – Он всех отстранил от нудных хлопот угождать господину. Принял удар на себя! – тон похвалы был таков, что, будь Баюр иностранцем, не понимающим смысла сказанного, счёл бы её гнуснейшим ругательством.
   – Поня-а-атно… – непонятно протянул волхв, нахмурившись и что-то соображая. Но в долгу у насмешника не остался, съязвил в ответ: – Слабоват, выходит, твой удар. А вот с его стороны…
   Дверь снова открылась, и в юрту без приглашения прошмыгнул незнакомый Баюру субъект с хитрыми глазками, неприязненно стрельнувшими в гостя, и широкой резиновой улыбкой.
   – Это он? – волхв бесцеремонно ткнул пальцем в отпрянувшего татарина.
   – Ваш кумыс, господин, – поспешил тот оправдать своё неурочное появление, протягивая большущую чашку с кислым молоком. – Изволите ещё чего-нибудь приказать?
   Синеглазый великан, к ужасу денщика, хлопнул по протянутой руке штаб-ротмистра, выхватил посудину и одним махом нахлобучил её на его склонённую татарскую голову. Угощение злорадно хлюпнуло и прыснуло белыми потёками по ошалевшей роже угодника, по его груди и плечам, закапало на ковёр. Чокан только ахнул. Денщик беспомощно раззявил рот, хлопая «невинными» гляделками, а Баюр резко развернул его на сто восемьдесят градусов и врезал пяткой в поясницу, придавая ускорение. Тот пробкой вылетел из юрты, лбом распахнув дверь. Вслед ему загрохотало:
   – Пшёл вон, гадина ядовитая! Ещё раз увижу – раздавлю каблуком!
   И Чокан вдруг сразу понял… В памяти молниеносно всплыли приступы недомогания, неусыпное бдение Мухамедзяна за его обедами и ужинами, исправное ношение кумыса… Эти обрывки картинок легко, как правильно подобранные пазлы, соединились в одну. Наверное, давно надо было задуматься, связать причину и следствие было совсем не трудно, Баюру понадобились считанные мгновения… Но всё было как-то не до этого, голова занята другим, важным, неотложным… Негодяй и воспользовался моментом…
   Штаб-ротмистр, наглядно убеждённый в действенности физических мер расправы, обессилено сел на ковёр, протянул ладони, почему-то заледеневшие, к огню, весело выплясывающему в очаге посреди юрты. Волхв молча устроился напротив, ожидая, как отреагирует на его выходку приятель.
   – Ядовитая, говоришь? – штаб-ротмистр уже переварил открытие, которое ничего нового в его мнение о денщике не внесло, зато… Зато поставило новые вопросы. Только ли по своей гадюшной инициативе тот взялся его травить? Или по распоряжению свыше? Своевольный султан был костью поперёк горла у омского начальства. Слишком учён. Суёт нос не в свои дела. Мешает проворачивать тёмные делишки. Втихаря избавиться от него – им вполне на руку. Не убить, нет. А уморить так, чтоб комар носу не подточил. Он ведь командирован в степь «лечиться»? Ну, значит, не вылечился. Болел, болел и помер. – А вдруг я ошибаюсь? – сам себя спросил Чокан уже вслух.
   – Чего тут ошибаться-то? – возмутился волхв. – Дело ясное как дважды два. Все признаки отравления налицо. Причём, медленного, похожего на затяжную неизлечимую хворь.
   Чокан спохватился, что по укоренившейся привычке рассуждал про себя, доверяя единственному собеседнику, который не ударит в спину, не обратит его откровенность против него самого. И торопливо высказал волхву свои предположения.
   Они вполголоса засовещались, делясь наблюдениями, сравнивая симптомы и делая выводы, при этом во все глаза глядели друг на друга, не в силах поверить до конца, что их встреча всё-таки состоялась. Вопреки всем козням, смуте, даже воле Аллаха. А может, благодаря ей?
   – А кто ещё может быть причастен к этому подлому злодейству? – озабоченно поинтересовался волхв.
   Действительно, кто? Врагов и недоброжелателей, которым учёный киргиз так или иначе перебежал дорогу, было хоть отбавляй.
   – Да любой султан, – процедил сквозь зубы штаб-ротмистр, растирая согревшиеся руки, чтобы разогнать кровь, – я, видишь ли, выступал с предложением лишить их привилегий по праву рождения.
   – А ещё? – волхв, сокрушённо качая головой после пристального взгляда на болезненного друга, подтянул поближе к себе сумку с сушёными травами (ещё думал в дороге: не скормить ли Досу, стоит ли тащить в такую даль. Да-а. Такой запас никогда не лишний, особенно сейчас!), стал перебирать, отыскивая нужные.
   – Мало ли кому я насолил!
   – Ну-ну? – подтолкнул его злопамятность волхв. Чужие обиды иногда не дают спать больше, чем свои собственные.
   – Отвергнутые девицы, которым обломилось выйти за меня замуж… – брезгливо рылся в грязном белье своей памяти штаб-ротмистр, морща нос и явно не испытывая от сего занятия удовольствия.
   – Были и такие? – лукаво прищурился Баюр, от неожиданности предположения просыпав набранные травки назад в сумку.
   – Да сколько угодно… Скорее, их родственники, мечтавшие через меня возвыситься… Противники по выборам? – начал гадать он. – Но они и так меня обскакали…
   – Разведывательные службы? – помог ему Баюр.
   – Я служу во внешней разведке, – с обидой на поклёп огрызнулся Чокан. – Она высоко меня ценит, и замены мне пока что не наблюдается. Ей не выгодно терять такой кадр, – он представил себе Герасима Алексеевича, тишком сговаривающегося с Сейфульмулюковым, и возмущённо фыркнул. – Минуя Колпаковского, этот номер бы не прошёл, а он не тот человек, чтобы финтить и подличать за спиной. Скорее, наоборот, узнав, собственными руками придушил бы татарина.
   – А внутренняя? – не унимался дознаватель, ничуть не уязвлённый вспышкой приятеля. Не поднимаясь с колен, дотянулся до чугунка, бросил в него пучок трав, залил из кувшина водой. – Денщик-то твой – её выкормыш?
   Монгольское лицо погрустнело в задумчивости. Вспомнилось, что именно она, внутренняя, навязала ему этого шпика ещё в Петербурге, потом в Казани, и отбрыкаться не удалось. Стиснул кулаки.
   – Если рассматривать под её углом, – осторожно начал он прикидывать, – то… я могу быть опасен. Носитель бесчисленных государственных тайн, – начал он перечислять признаки своей «неблагонадёжности», – поселился на границе с воюющим непредсказуемым соседом, веду постоянные сношения с инсургентами, а может, и не только в пользу Российской империи…
   – Ну вот, – подвёл итог Баюр, ставя на таганок пахучее снадобье. – Этого больше чем предостаточно, чтобы избавить себя от головной боли. Все остальные интригующие варианты отметаем. Хотя бы потому, что договориться с агентом при исполнении, то бишь твоим денщиком, у них не хватило бы аргументов. А вот хозяйская воля для цепного пса – закон. А если вдобавок к ним имелась и личная антипатия – зависть там, обида или месть… Были?
   – Ха! – Чокан с содроганием и кривой ухмылкой закатил глаза, что лучше всяких слов подтверждало догадку волхва.
   Они, как и раньше, понимали друг друга с полуслова, с той ясностью, что не поддаётся рациональному раскладу, но возникает на уровне чувств, интуиции, которая приходит непредначертанными путями, не опирается на логику, точный математический расчёт, которая именуется шестым чувством и осеняет лишь избранных.
   – Ну, вот что, так не пойдёт, – заявил свалившийся как снег на голову гость. – Почему я должен гадать: кто, что и зачем? Давай выкладывай, что тут с тобой случилось. С самого начала, с подробностями! Иначе я с ума сойду.
   – Я пятый год схожу! – возразил Чокан, надеясь выпихнуть друга на роль первоочередного рассказчика.
   – Э-э, нет, – на этот раз Баюр вооружился мировым законом поступательно текущего времени. – Твоя история принадлежит вчерашнему дню. Моя – ведёт в завтрашний. Так что не увиливай. Настанет и мой черёд.
   Чокан спорить не стал. Друг был прав. Тем более что-то подсказывало ему, что после рассказа о кашгарских делах, он не в силах будет переключиться на свою судьбу и связанные с ней события здесь. Мирило его с отсрочкой уже то, что он знал главное – Фатима жива, а всё остальное можно перетерпеть, исправить, наверстать.
   Он добросовестно и точно восстанавливал время, разлучившее их, ничего не упуская, не обеляя себя и не очерняя (последнее было труднее, ибо собой он был вечно недоволен), но не комментируя случившееся (Баюр прекрасно справлялся с этим сам), торопясь уступить очередь другу.
   – Разведка под прикрытием женитьбы? – задумчиво повторил за ним волхв. Теперь Чокан понимал, почему друга так волновала эта страничка его биографии. Его самого тоже коробила эта роль. И он успокаивал себя тем, что Айсары не будет брошена на произвол судьбы. По закону амангерства, заведённому в степи далёкими предками и властвовавшему поныне, она после развода станет женой его брата Жусупа. Впрочем, неволить никто не будет. Захочет иной судьбы – пожалуйста.
   Настал черёд Корпеша – именно под таким именем фигурировал волхв в стране восходящего солнца. Чокан слушал не дыша, не пропуская не то что слова, даже вздоха рассказчика. Словно не синеглазый уйсунь, а он сам заново переживал прошедшее, живо представляя себе равнины и предгорья, мутноватые реки, Устун-Артыш, вежливых, неунывающих кашгарлыков, даже алчного вороватого дервиша. А выстрел зеленоглазой русалки заставил его подскочить на месте, тут же преисполнив гордостью (Баюр видел, как тревожно распахнутые глаза потеплели и засияли восторгом), вот только Джулдуз представить не мог, так и сяк прокручивая в голове описания друга.
   Баюр полез за пазуху, протянул штаб-ротмистру письмо Бектаира:
   – На, держи.
   – Кроме как чудом, никак вашу встречу назвать не могу, – со вздохом признался Чокан, разворачивая листок и жадно вчитываясь. – А я его жду… Если б не ты, погиб бы, бедняга… без вести, неведомо где и как…
   Волхв молчал, давая другу возможность дочитать. Тот закончил, перевернул листок, ища продолжения, и уставился на Баюра:
   – Зная Бектаира… – начал он издалека.
   – Да, – не дал ему закончить носитель изустной информации, поняв намёк. – На словах тоже велел передать…
   Пока он извлекал из памяти затверженные наизусть сведения, Чокан замер, как изваяние с остановившимся взглядом, словно боясь спугнуть хитрое устройство в своей голове, фиксирующее услышанное со скрупулёзной точностью.
   Скрипнула дверь, впустив клуб морозного пара, и язык волхва онемел.
   В юрту вошла Айсары с большим, оттягивающим руки блюдом, подошла, молча поставила перед мужчинами горячий ужин (на улице уже сгустились сумерки, за оживлённым разговором друзья этого и не заметили) и замерла рядом.
   Чокан спросил:
   – А где Мухаммедзян?
   Она точно обрадовалась вопросу, обращённому именно к ней, видать, не часто муж баловал её таким вниманием, оживилась, принялась горячо объяснять, что все сбились с ног, отыскивая его, обошли аул – как провалился сквозь землю, никто не видел.
   Баюр с интересом рассматривал Айсары, не вмешиваясь и наматывая на ус произведённое ею впечатление. Сравнивать её с Фатимой он даже не пытался, как нельзя сравнить свежесть цветущей розы с пыльной верблюжьей колючкой. Выбор жены штаб-ротмистром с совершенной очевидностью свидетельствовал о каких угодно соображениях, кроме… хм, даже не любви, кроме симпатии. Тем более что и прежде (волхв помнил) Чокана передёргивало от одной мысли о женитьбе на ней. Это насколько же надо быть преданным своему делу, чтобы так пожертвовать собой! А если прибавить к делу неудержимое стремление в кашгарские дали, куда попасть нет иного средства, кроме как задрапировавшись всем понятными узами выгодного брака… Волхв прикинул ситуацию на себя и вынужден был признаться, к своему стыду, что такую ношу не осилил бы. В принципе, ничего такого уж особенного не случилось. У мусульман, в том числе и степных кочевников, принято было иметь по нескольку жён. У султанов – тем более. Чем знатнее господин, тем многочисленнее гарем. Другое дело – русский офицер Чокан Валиханов. Он стоит на голову выше всех восточных людей вместе взятых, для которых обычаи предков и заповеди Магомета – их вторая шкура. Попробуй отнять у них их привилегии – накличешь газават. Чокан же в своём мировоззрении, в понятиях о нравственности и делах сердечных гораздо ближе европейцам. Отстаивать своё право на многожёнство с оружием не бросится, как раз наоборот, первым поднимет белый флаг. Тем более, как заметил волхв, он из той породы людей, которых называют однолюбами. Будь его воля – на крыльях улетел бы к своей Фатиме, отказавшись от наград, почёта, власти…
   – А вещи его?
   – Нету, – развела руками Айсары. – И коня, на котором он ездит.
   – Ну и шайтан с ним, – штаб-ротмистр не удержался от облегчённого вздоха. – Ты вот что… Ко мне приехал друг. Он ночует у меня.
   Женщина покраснела, воровато глянув на гостя, кивнула и, повернувшись, вышла, больше не сказав ни слова.
   Баюр почувствовал себя третьим лишним. Но когда Чокан повернулся к нему с такой счастливой улыбкой, что не ответить ему тем же было невозможно, у него закралось подозрение: третий – палочка-выручалочка, законная отмазка от супружеских обязанностей, по крайней мере, в этой юрте. Однако на всякий случай он всё же обронил:
   – Я мог бы переночевать в соседней. Не хотелось бы никого стеснять, – и сделал попытку подняться.
   От возмущения хозяин не нашёл слов, только фыркнул в усы, дёргая друга за штанину, возвращая его на место:
   – Ещё чего! – и тут же вывернулся, не найдя более весомого аргумента: – А кто будет поглощать это неслыханное пиршество? Мне одному – как бы не лопнуть! – ухватил парящий кусок мяса и, показывая пример, набил рот. – При фшех недоштатках моей жены у неё ешть неошпоримое доштоинштво.
   Баюр, успевший зверски проголодаться, тоже отдавал должное истекающему соком и соблазном угощению. Но нить разговора не терял, лишь сделал паузу для пережёвывания:
   – Какое?
   – Она не станет меня травить. Ей я нужен живым.
   – Ты уверен? – впрочем, никакого подвоха в еде он не почувствовал, просто подтолкнул приятеля развить мысль дальше.
   – Абсолютно. Она хочет ребёнка.
   Челюсти волхва остановились.
   – А ты?
   Чокан осуждающе на него покосился:
   – Обойдётся. С другим мужем, в другой юрте.
   – Ага, – жевательный процесс возобновился с удвоенным энтузиазмом. – Когда прикрытие исчерпает возложенные на него обязанности?
   – Умненький мальчик, – похвалил приятель. – Стратегию и тактику усвоил. Она в одиночестве не останется. Я всё продумал.
   И тут волхв вспомнил обычай степных народов, для которых гостеприимство превыше всего. Нарушить его – значит, прогневить предков без надежды на прощение. Он ухмыльнулся и вкрадчиво заметил:
   – Я слышал, что некоторые номады так свято блюдут закон гостеприимства, что не только предоставляют путнику кров и пищу, а покидают на ночь юрту, оставив жену потакать его прихотям.
   Чокан, отлично зная шкодливый язычок приятеля, не раз испытавший на себе «прелести» его язвительности, от души расхохотался, задрав голову:
   – Если желаешь, могу устроить тебе персональную юрту со всеми полагающимися «прихотями». Только чур потом не жаловаться: знал, на что подписывался.
   Баюр всерьёз испугался, что этот ненормальный выполнит свою угрозу, и поспешно открестился:
   – Премного благодарен! Как-нибудь в другой раз. И в другом месте.
   – И не надейся! Отпетый развратник! Дон Жуан! – ехидно прищурившись, обличитель злорадно напомнил «сластолюбцу» его распутство: – Привык совращать всяких напомаженных китаянок, которые сами тебе в руки запрыгивают!
   – Да, запрыгивают! – напыжился волхв. – Не упрыгивают же! Ещё посмотрим, кто из нас больше гарем сколлекционирует!
   – Ты что, на рекорд лыжи навострил? Надорваться не трусишь?
   – А я как Магомет – за ночь сорок жён приласкаю, а потом – по бабам пойду.
   – По бабам или по бачам? – переспросил, будто не расслышав, разоблачитель.
   – Какая разница-то? Один чёрт!
   – Не скажи, – с видом знатока хмыкнул штаб-ротмистр. – Бачей надо улещивать. Подарками осыпать.
   – Имеется опыт? – в свою очередь подковырнул Баюр. – Да они сами подарки мне поднесут за доставленное удовольствие.
   Оба уже взрывались таким хохотом, что купол юрты испуганно вздрагивал, но всё равно продолжали подначивать друг друга, всё больше входя во вкус. Ни у одного, ни у другого давно не было возможности безнаказанно сцепляться языками и хлестать наотмашь, как вениками в русской бане, отводя душу и спуская пар. Чокану так и вовсе казалось, что солнце нынче закатилось не за горизонт, как обычно, а прямиком к нему в юрту. Стальная пружина, столько лет сковывавшая его, вдруг распрямилась и рассыпалась, как речной песок.
   Он потёр живот, отвыкший от пытки хохотом (да ещё таким долгим, неудержимым) и отзывающийся мышечной болью, вздохнул поглубже и уже без всякого намёка на шутку, как о решённом вопросе решительно заявил:
   – Я должен быть там!
   Баюр поперхнулся. У этих людоедов?! Молча, оценивающе посмотрел на монгольское лицо. Но отговаривать не спешил. А что сделал бы он сам на его месте? Да. Ему тоже иное даже в голову бы не пришло. Однако разведчик не вольная птица, чтоб распоряжаться своей судьбой по своему усмотрению. И Чокан не из тех, кто ради устройства личного счастья пренебрегает долгом.
   – Ты же на службе, – напомнил волхв.
   – Я и не замышляю предательства, – оборвал его сомнения приятель. – Службу можно и там нести. И, заметь, во много раз эффективнее! А что я делаю здесь? Собираю сведения из вторых, третьих рук, которые за дальностью дороги пообтрепались, а возможно, и исказились. К тому же люди не всегда понимают важность тех или иных деталей, случаев, в которых заключена соль, а нередко и ключ к решению проблемы, и просто отметают их как сор, как помеху. Чтобы правильно оценить происходящее, нужен острый глаз профессионала, причём не за тридевять земель, а в гуще событий, ещё тёпленьких…
   – То есть твой.
   – Но это же очевидно! Или есть другие претенденты?
   – Вот это вряд ли.
   – Завтра же отправлюсь в Омск к Колпаковскому, – наметил тактический ход Чокан, присаживаясь к столу и обозревая исписанные его рукой бумаги. Жаль, уже наступила ночь, не то вскочил бы в седло и, не откладывая, пустился в путь, осуществляя задуманное. – Пусть свяжется с департаментом и решает вопрос как можно скорее.
   – Сначала я тебя вылечу, – остудил его пыл Баюр. – Ты в зеркало на себя смотрел, доходяга? До места не доедешь, окочуришься. Да ещё в мороз! Шайка головорезов налетит – не отобьёшься!
   Но у Чокана мысли уже скакали галопом, то обгоняя поглотившую его идею, то отставая от её стремительности. И взгляд его прищуренных глаз летел далеко, пронзая время и расстояния, угадывая за невидимой чертой никому не зримый, но предначертанный ему путь.
   – Вот только под каким бы соусом? – рассуждал он вслух. – Караван, как раньше, туда под пушечным обстрелом не загонишь…
   – Что, так припёрло? – начал закипать волхв. Такие решения сгоряча не принимают! В караване хоть поддержка была! А одному там – верная смерть! И рубанул, как отрезал: – Умереть, но достигнуть Кашгара!
   – Умереть… – рука, лежавшая на столе, пустила пальцы вскачь, и они, возомнив себя конём, дробно считали вёрсты. Те самые, что пролегли между ним и… – Умереть!!! – штаб-ротмистр вскочил, как ужаленный скорпионом. – Баюр, ты гений!!!

Глава 14
Аксиома Шекспира

   Утро Баюр проспал. Он хоть и привычный был к дальним дорогам, к опасностям, умел стойко переносить и ночёвки в заснеженном лесу, и долгое время обходиться без огня и еды… да и многое мог вынести. Когда надо. Но здесь от него не требовалось напрягать натруженные мышцы и волю, бдительно прислушиваться к подозрительным шорохам, и он позволил себе расслабиться, отдавшись теплу и покою.
   В пересчёте на время он спал не так уж много, если учесть, что полночи они с Чоканом не смыкали глаз. Им было о чём говорить, спорить и ругаться, причём хватило бы не на день, не на два… И сразу вспомнил!

   ***

   Полночи юрта содрогалась от словесных баталий.
   – Да ты совсем рехнулся! – это было самое ласковое из богатого арсенала ругательств волхва, обрушившихся на голову взбрендившего «самоубийцы».
   – Да погоди ты… – пытался тот его урезонить.
   – И слушать ничего не хочу! Я сломя голову лечу к нему, беспокоюсь! Времена смутные: как бы не подвернулся кому под горячую руку! Шальной! Очертя голову, бросится сражаться! Пуля – дура, она не выбирает: разбойник, негодяй или светило науки! А голову отрубят? И будут на пике возить, потешать китайцев? Или того хуже – сожрут! – Чокан попытался вклинить в громовой шквал, извергаемый другом, хоть одно оправдательно-объяснительное слово, но легче было грудью остановить ката-джиль [19 - Ката-джиль – ураган.], несущийся по степи, и он сел, сложив руки на коленях, смирно пережидая извержение негодования, за которым, как всегда, наступает затишье. Баюр остановился на мгновение, перестав утаптывать поляну ковра, и грозно глянул на притихшего паиньку, но упрямая складка на переносице сумасброда, воинственной пикой прорезавшая лоб, убедила обличителя, что зверь непокорности не усмирён, и он продолжил его совестить: – Не ты ли сегодня возмущался коварству денщика-отравителя?! Какого шайтана я его прогонял? Жрал бы дальше его стряпню, коли так невтерпёж околеть! Представь, как обрадуются твои враги, когда ты сдохнешь! Ты у них как бельмо в глазу! А кто распинался о разведывательной тактике и стратегии?! Кто собирался возложить себя на алтарь Отечества, чтоб остановить кровопролитие, развернуть невидимый фронт борьбы? Ты! Тень миротворства! Вершитель судеб!.. – и вдруг осёкся, сражённый сногсшибательной догадкой.
   – Всё? Выдохся? – по безмолвно раскрытому рту волхва Чокан понял, что обличительный поток наткнулся на преграду внезапного озарения, и принял эстафету «обсуждения» дальнейшего плана. – Весь мир – театр, и люди в нём – актёры. Надеюсь, против аксиомы Шекспира у тебя возражений нет? Кстати, – усмехнулся стратег, – у тебя грим размазался. Возьми зеркало.
   Баюр машинально принял протянутый предмет, узнавая в нём любимую забаву Фатимы: в костяные узоры, украшавшие овал зеркальца, вплетена нитка бисера. Случайно ли попала эта штучка в вещи поручика, когда он уезжал из Кашгара, или жена намеренно оставила ему память о себе?
   – Во-первых, инсценированная смерть – единственный надёжный способ попасть на театр действий, не вызвав ни у кого подозрения. От мёртвого человека внутренняя разведка отвяжется, а внешняя получит дополнительные козыри.
   – Ты хочешь… – потрясённо прошептал волхв, до конца не веря в задумку друга. – Но ведь это… всё! Это значит, что обратный путь отрезан!
   – И что? Здесь у меня и так все пути обрезаны. Куда не повернись – стена. Ты верно подметил: бельмо в глазу. Для чиновников – выскочка и зазнайка, которому надо укоротить вожжи. Для тайной канцелярии – опасный носитель государственных тайн, ну ты сам знаешь. Для простого люда – царский заступник, который, впрочем, не имеет власти. Трудно одному бороться со всеми. Только Азиатский департамент считает меня ценным кадром, да ещё столичное учёное общество. Вот где я дышу полной грудью. Но люди науки тоже зависят от власти и защитить меня не в силах. Да и какую пользу степи я смогу принести, живя в Петербурге?
   Баюр натужно сглотнул, словно ощутил горечь истины в словах друга на собственном языке, и глухо спросил:
   – А во-вторых?
   – Во-вторых… – лицо Чокана расцвело улыбкой. – Там я буду служить Отечеству в полную силу, не боясь, что хлопнут по рукам. И… обрету личное счастье! Не хмурься. Я ведь не собираюсь умирать по-настоящему. В конце концов, каждый когда-нибудь отрывается от родного очага, чтобы вдали от него строить свою судьбу. И делать нужное дело.
   – Сразу не мог сказать, что тебя на театре заклинило?! – уязвлено огрызнулся волхв, пряча за возмущением своё смущение, что не раскусил задумку друга с самого начала. – Умереть!!! Я уж подумал: и правда… – а про себя решил: в логике разведчику не откажешь. Как всегда. Сам того не зная, штаб-ротмистр, как по нотам, расписал и его собственную скитальческую судьбу. Притопив поднимающийся со дна души островок памяти, он сел напротив приятеля и, глядя прямо ему в глаза, деловито спросил:
   – И что мы будем делать? Придумал уже?
   Чокан благодарно взглянул на друга. В нём он не сомневался. Что бы ни случилось, как бы он ни ругался – никогда не предаст, не отвернётся, не плюнет: расхлёбывай как знаешь! В самой безнадёжной ситуации встанет плечом к плечу.
   – Есть одна задумка… Тут, в ауле, живёт мой племянник. Гази похож на меня так, что его со мной частенько путают.
   Баюр вспомнил, как днём, подъезжая к аулу, увидел что-то такое. Сначала обрадовался, пустил Доса вскачь прямиком к «Чокану»: мол, на ловца и зверь бежит! Однако увидел, как тот, замахнувшись сложенной нагайкой, заорал на тюленгута, который бегом бросился выполнять его приказ. Волхва кольнуло сомнение, рассудок на пару с чутьём вступил в резкое несогласие с доверчивым зрением. Уж больно не характерна для его друга была сия выходка. Выручил полковник Тезек (уж его-то он ни с кем не перепутает), тот выник из-за юрты и стал отчитывать удальца, тотчас сникшего и опустившего голову. Что за чёрт! И только подъехав ближе, Баюр понял свою ошибку. Сходство и впрямь было удивительное, но… издали, пока двойник рот не раскрыл и не проявил нрава. Тезек, что ещё удивительнее, узнал уйсуня, хотя видел его лишь однажды, зато в компании Чокана, так что многословных объяснений не понадобилось, и указал на юрту штаб-ротмистра.
   Волхв машинально глянул в зеркальце Фатимы, подравнял на веках грим, стёр потёки:
   – Хочешь похоронить его вместо себя? Думаю, он будет против.
   – Балда! – Чокан расхохотался над примитивной простотой друга. – Он только полежит с часик, изображая усопшего. Ну ты, мастер, подрисуешь его малость. Опыта тебе не занимать, – последнее замечание обронил небрежно, имея в виду грим уйсуня и не догадываясь, насколько прицельно угадал маскировочный стаж друга. – Трупы ведь сильно отличаются от живых оригиналов, не замечал?
   Баюр кивнул, по-прежнему не понимая, к чему клонит его приятель:
   – Подойдут ближе – обнаружат подмену.
   – А ты не подпускай! По мусульманскому обряду покойников перед погребением заворачивают в холст.
   Опа! Очень, очень полезное знание! У Баюра гора с плеч упала. А он-то всё мучился: как заставить киргиз поверить, что никому не знакомый труп – штаб-ротмистр Валиханов.
   – Ты Магомету случайно роднёй не приходишься?
   – Чего? – не понял Чокан.
   – Эк он позаботился о твоей смертной легенде! – с восторгом присвистнул волхв. – Накрути на покойника кокон – поди разбери, что внутри находится.
   – Нашёл чему завидовать!
   – А кто будет заворачивать?
   – Ты и Гази. Меня в это время здесь уже не должно быть.
   – А кого заворачивать-то?
   – Ну, что с тобой, Баюр? Тупишь, как стадо баранов. Труп заранее надо приготовить. Думаю, с этим особых проблем не возникнет. Не в ауле, конечно, а в предгорьях запросто можно найти. Только привезти незаметно и спрятать.
   – А ты?
   – А я буду пробираться в Алтышар.
   Предложенный вариант был вполне выполнимым, но волхв ещё долго сидел молча, не находя в себе силы согласиться со смертельным театром. Наконец, расцепил зубы:
   – Я всё сделаю… Только…
   – Что?
   – Хоть бы просветил меня насчёт похоронного обряда. Я в ваших тонкостях, признаться, ни бум-бум.
   – Договорились.

   ***

   Баюр открыл глаза и увидел спину штаб-ротмистра, сидящего за столом. Без мундира, в лёгкой белой рубашке, под которой угадывались бинты. Лечение друга волхв откладывать не собирался и лёг, только убедившись, что прибинтованный к солнечному сплетению камень жизни начал активную чистку, а заваренный травяной сбор выпит до дна.
   – Который час?
   – А-а, проснулся, путешественник! – возрадовался Чокан, не оборачиваясь и торопливо что-то дописывая. – Полдень на дворе.
   – Что ж не разбудил меня? – проворчал волхв.
   – Зачем? Я всё равно пока что был занят. А ты отдохнул.
   Баюр сел, огляделся. Вчера он не очень-то церемонился и заботился о порядке, да и ночь была уже кромешная, так что он решил лучше утром собрать разбросанные вещи, чем спотыкаться в полусне. Но теперь ничего такого вокруг не наблюдалось. Всё аккуратно покоится на местах, ковры почищены, даже его сумки заботливо уложены, стоят с краю. Сам ли Чокан пыхтел, наводя порядок, или слуге велел, но сон гостя никто не потревожил.
   – Завтрак уже подостыл, – хозяин юрты дотянулся до миски, потрогал. – Тёплый. Если любишь горячий, я велю подогреть.
   – Сойдёт, – не стал привередничать волхв и, пересев к подносу, взялся за ложку.
   Штаб-ротмистр, закончив свою писанину, стал облачаться в мундир.
   – Мы куда-то едем? – поинтересовался Баюр, доскребая миску.
   Тот усмехнулся на «мы». Ему самому с трудом теперь представлялось, как он может оставить друга, чтоб куда-то скакать одному.
   – А как же! Впрочем, если хочешь, можешь остаться.
   – С Айсары? – съязвил волхв.
   Чокан, вспомнив вчерашний трёп, рассмеялся:
   – Боишься не устоять против соблазна?
   – Очень смешно, – угрюмо буркнул Баюр. – Я всякие соблазны видал, нынешнему не чета. – Куда едем-то?
   – На разведку.
   – А разве она не сама к тебе приезжает?
   – Ага. И в пояс кланяется, – он снова сел за столик, протянул другу письмо: – Проверь-ка, ничего я не забыл, не напутал? Вчера столько на меня свалилось. В голове Гималаи с Тянь-Шанем громоздятся.
   Волхв встряхнул листок. Сначала чтение шло бойко. Стиль деловой, без ваших превосходительств и совершенных почтений, которые только вязнут в зубах, но чем дальше, тем выше взлетали брови чтеца.
   «… Дунгане, отступив от Кульджи, стали у каменноугольных копей, в 20 верстах от Кульджи. Таранчи увеличились до 600 чел.
   11 числа маньчжуры, ободрённые бегством врага, выступили из Кульджи для окончательного уничтожения инсургентов. Маньчжуров было 400, хамбыней – 300, солонов и сибо левого берега – 300, правого берега – 800, чампаней – 500. К несчастью китайцев, в самом начале сражения дунгане овладели их артиллерией (4 пешками) и захватили все фальконеты (60) и до 200 ружей. Порох китайцы сами уничтожили. Чампане, засевшие в каком-то кургане, были сожжены, хамбыни частью перешли к инсургентам, частью были убиты, всего их вернулось человек 10. Поражение было совершенное; начальник китайского войска Чи-Джен, солонский ухурдай и ещё два амбаня были убиты. Дунгане преследовали бегущих до самой Кульджи.
   В настоящее время дунгане занимаются осадой Баяндая, жёны и дети их в большой мусульманской Кульдже. В Кульдже китайской войска считается до 800, между тем как к дунганам пристали все таранчи с новым своим акимбеком Магзум Зитом. Наш Сотрук тоже соединился с дунганами и, как говорят, вместе с дунганами думает взять Куджугур…»
   Дочитав до конца, Баюр не сразу обрёл дар речи. В глазах рябило от цифр и чужих имён… Нет, конечно, он не думал, что разведчик-профессионал довольствуется одним агентом, наверняка, у него разветвлённая сеть. Но каждый муравей приносит по былинке, которые слагаются в стог. Ни одному из них не под силу этот стог даже подвинуть, не то что поднять, а уж о том, чтобы разобрать по стебельку и сложить реальную картину с точными расчётами, местоположением и именами – не стоит и заикаться. И вообще, чтоб так чётко, с дотошными подробностями, качественными и количественными тонкостями запечатлеть происходящее, нужно по меньшей мере быть в центре заварухи. Но даже и тогда всего не уловить. Неудивительно, что Тайная канцелярия держит его на крючке, может, вообразила, что он один из зачинщиков бунта или его вдохновитель, отдающий приказы и подсчитывающий дивиденды. Были в письме и сведения, доставленные волхвом, но они утонули в море иных донесений. И как у него голова не треснет! Другой бы на его месте давно свихнулся.
   Он прокашлялся и вернул листок.
   – Да, всё верно. Не забыл, не напутал.
   – Тогда собирайся, нам ещё письмо надо отправить.
   – А потом?
   – Посмотрим, как сюда добираются из-за Или. Твой путь, кстати, тоже.
   – Готовишь себе маршрут?
   – Когда придёт время, поздно будет кусать локотки. Надо всё продумать заранее.
   – Тогда… – Баюр сделал над собой усилие, чтобы заставить себя произнести: – Пиши письмо отцу. Прощальное. Ты же планируешь умереть от неизлечимой болезни?
   Чокан провёл рукой по лбу, мгновенно покрывшемуся испариной. А ведь придётся. Просто так человек не умирает. Сначала долго страдает, не желая расставаться с душой, какие-то боли испытывает или что там…
   – Ладно, – он сел, придвинул лист бумаги, рука и правда задрожала, словно немочь уже вцепилась в неё и тянула за грань бытия. – Никогда не писал предсмертных писем. Будешь мне помогать.
   – Ха! Нашёл специалиста! Я их пачками пишу каждый день!
   – Тебе как лекарю лучше знать, что чувствует умирающий.
   – Вот как раз симптомы расписывать и не следует, – ворчал Баюр, глядя, как ложатся на листок влажные, словно в слезах, буквы и быстро катятся прерывистой линией по бумажным щекам срока за строкой, на бегу высыхая. – Ну и почерк у тебя, ваше благородие! Читай вслух. Твой отец глаза сломает…
   – Он привык. Зато никто не подделает. Мою руку он всегда узнает.
   – Ну давай. Чего ты там накарябал?
   – Так… вот отсюда… Устал, нет никакой силы, весь высох, остались одни кости, скоро не увижу света. Мне больше не суждено повидаться с моими дорогими родными и друзьями, нет для этого никаких средств. Это будет моё последнее письмо. Прощайте, обнимаю всех.
   Баюр задумался.
   – Вобщем-то, вполне реалистично. Про кости хорошо. Устал – тоже. Ну, и общее настроение… А отчего-почему с тобой такое – ты не доктор, чтоб диагнозы ставить, – помолчал, глядя в пространство и кривя губы: – Чего-то не хватает…
   – Обычно, – неуверенно предположил Чокан, – умирающие делят своё имущество между наследниками. Но у меня и имущества-то никакого не скопилось…
   – Точно! – обрадовался волхв, будто нашёл недостающее звено. – А жена? Ты должен о ней позаботиться и после своей смерти!
   Штаб-ротмистр снова макнул перо.
   – И с чувством пиши! – настаивал подсказчик. – Так, чтоб и меня проняло!
   «Умирающий» склонился над письмом, хмыкнул, не поднимая головы:
   – Такого проймёшь! Если только кувалдой по затылку… – отбросил перо, пробежал глазами написанное. – Всё! Думаю, этого хватит, а то реализм пострадает. Я же устал и сил нет…
   – Читай!
   – Приезжайте в Джетысу, увезите к себе мою бедную Айсары, не оставьте её без внимания и заботы.
   – И всё? – разочарованно протянул Баюр. – Хоть бы перед смертью слово ласковое сказал.
   – Я и сказал! Чего тут неласкового? Что делать в таких случаях, они сами знают. Порядок веками отработан.
   – Ну… тебе видней, – спорить с коренным жителем степи было глупо. Знают так знают. – Да. И вот ещё, – волхв сцапал штаб-ротмистра за подбородок, повернул туда-сюда, поцокал языком, словно доктор, огорчённый прискорбным состоянием больного, и осуждающе изрёк: – В предсмертном состоянии блистать румянцами и всякими жизнерадостными признаками неприлично, мой милый.
   За ночь, и правда, пациент изрядно посвежел. Прямо-таки фантастично преобразился. Исчезли мертвенная бледность и пугающая острота скул, глаза горели энергией, а не лихорадочным огнём. Заподозрить в этом бодряке отдающего концы доходягу не посмел бы самый ярый злопыхатель.
   – И что теперь делать? – приуныл Чокан.
   – Что делать! – волхв неразрешимой проблемы не видел. – Красить тебя буду, как Гази. Заодно и поупражняюсь. Чтоб потом не заморачиваться – в два прихлопа, хоть в темноте.
   Пока Баюр накладывал грим – не густо, слегка, чтобы глаз не цеплялся (Гази можно и круче наляпать, коли близко не велено никого не допускать), штаб-ротмистр брезгливо морщился, но мужественно терпел, выслушивая оптимистичные напутствия мастера своего дела: «красота требует жертв», «такого и в гроб не стыдно упаковать» и другие мудрости того же сорта. Гримасы отвращения не мешали поднаторевшему умельцу, напротив, подсказывали, как поведёт себя грим в подвижной мимике, и давали возможность подправить, чтоб избежать непредвиденных казусов.
   – Ну вот, – рисовальщик отстранился, любуясь своим художеством, – теперь пусть попробуют усомниться, что ты на ладан дышишь.
   – Весьма признателен, – огрызнулся приятель, не смущаясь тем, что его благодарность больше похожа на «чтоб ты провалился со своим ладаном!».
   Когда вышли в морозный воздух, Баюр критически осмотрел лицо Чокана, опасаясь сюрпризов грима после тепла, но боевая раскраска выглядела безупречно, натурально. Штаб-ротмистр, в свою очередь, покосился на «наплыв» век уйсуня, и оба усмехнулись, припомнив аксиому Шекспира.
   Велев слуге седлать коней, друзья остались у юрты ждать, перетоптываясь и разминаясь.
   – Больше немочи выказывай, – консультировал «умирающего» волхв: – Кашляй почаще, сутулься… О! А это что за явление?
   От одной из юрт к ним направлялся… китаец. Не узнать его было нельзя, хотя бы по длинной косе, да и чертами лица уроженец Поднебесной разительно отличался от снующих по аулу киргиз. Одежда тоже китайская, но форменная, какую носят армейские чины: длинная кофта, перепоясанная ремнями, из-под которой свисает балахон ниже колен. Впрочем, был он без оружия.
   – Это Со-Колдай. Я тебе рассказывал, – напомнил Чокан.
   – Он всё ещё здесь? – этого Баюр не ожидал, с интересом присматриваясь к желтолицему. Ну, привёз письмо – и до свидания. Нет, обосновался на русской территории, как в засаде.
   – Ждёт Колпаковского, как еврей мессию, – штаб-ротмистр приветственно заулыбался навстречу посланнику цзян-цзюня. – Наотрез отказывается уезжать, не повидавшись с ним.
   Китаец подошёл, кланяясь и улыбаясь, тревожно посматривая на уйсуня, однако после нескольких слов Чокана, напряжённость с лица схлынула, он согласно закивал, но, зная натуру жителей страны восходящего солнца, волхв не сомневался, что подозрения с него не сняты. Быть себе на уме – их естественное состояние, на большее не стоило претендовать.
   Со-Колдай замяукал на родном языке, который Баюр так и не освоил, только отдельные фразы и слова понимал. Правда, и надобности особой не было, как и общения с господствующей нацией. А вот штаб-ротмистр его опять удивил. Он не только явственно понимал кошачье мурлыканье, но и свободно говорил на китайском. Выучил-таки! Ну да, разведчику без знания языка нечего делать в изучаемой стране.
   Уйсунь стоял чуть в стороне, ожидая конца разговора, принял осёдланных лошадей у слуги-киргиза и вопросительно посмотрел на друга, когда его собеседник, улыбаясь и кланяясь, убрался восвояси.
   – Хорошие новости, – сообщил Чокан. – Приехал нарочный из Омска. Казак. Сегодня ожидают Колпаковского в Верном, – запрыгнул в седло. – Мне надо с ним встретиться.
   – И всё рассказать?
   – Обязательно!
   Оба подхлестнули коней и помчались к Алтын-Эмельскому хребту.

Глава 15
На границе мира живых

   Несколько лет назад в этих местах Баюр уже бывал. Тогда караван только направлялся в свой кашгарский поход, и никто ещё не знал, суждено ли вернуться из него живым. Он привстал в стременах, разглядывая вдали, под заиндевелой копной ивовых ветвей, проход к источнику. Там он впервые увидел Тезека и Айсары. Кстати, в отличие от своего брата, она почему-то не проявила даже намёка на узнавание уйсуня. То ли, ослеплённая красавцем-Чоканом, она тогда не замечала никого вокруг, то ли проявила сдержанность, соблюдая приличия. Баюр склонялся к первому предположению.
   – Ты обещал научить меня похоронным премудростям, – напомнил он своему спутнику. – Самое время. Потом его может не быть.
   – Да, – согласился штаб-ротмистр, отвлекаясь от своих мыслей. – Вобщем-то, то же, что предписано исламом. За исключением некоторых языческих особенностей, которых ему вытравить не удалось.
   Волхв кивнул:
   – Как обычно. Шаманизм, драпирующийся в заветы Пророка?
   – Ну… вроде того. Истина, как бы ни была она светла, не может изгнать самых диких заблуждений, освящённых временем. Особенно у киргиз, по сути – язычников, боготворящих умерших предков. Поэтому до сих пор основа их религии – шаманство. С гомеопатической примесью ислама. Главное – и это нам на руку – в юрту с покойником никого не пускают. Рядом с ним остаются не больше трёх человек.
   – Охраняют, чтоб не опомнился и не сбежал? – синие глаза лукаво покосились на приятеля. Рукавицей волхв заслонялся от пронизывающего ветра, выжимающего слезу.
   Чокан понял намёк, но только скривился, отвечать на щипок не стал. Он от ветра надвинул малахай по самые брови и наклонил голову.
   – Эти три человека должны обмывать покойника, их называют суйекши.
   – А нас с Гази только двое, – разочарованно протянул Баюр. – Что, двоим не управиться?
   – Чётное число суйекши несчастливое, считается, что оно притягивает смерть, то есть вскорости умрёт кто-то ещё.
   Кто-то ещё всё равно умрёт, подумал Баюр. Но если не соблюсти обрядовое число, виновником смерти объявят Чокана. Посмертно. И не придерёшься!
   – И как быть?
   – Возможно, придётся привлечь третьего для соблюдения обряда.
   – Возможно?
   – Я не уверен, что все правила будут соблюдаться. Желательно, чтобы всё прошло тихо и быстро.
   Баюр тоже этого желал. Одно дело правила, и совсем другое – живые ситуации, способные флюгером вертеться в непредсказуемые стороны. Чтобы держать их под контролем, надо знать хотя бы основы, на которых они базируются. А в случае надобности сплести из них аргументы или оправдания. Для этого ему и нужны были подробные детали обряда и то, что за ними стоит или их породило.
   – Итак, мы обмыли труп…
   – Потом заворачиваете его в саван. С головой и ногами…
   – И где мы его возьмём?
   – Айсары раздобудет. Обычная белая ткань. Над головой, под ступнями и в поясе завязываете тесьмой. Её отрывают от этой же материи.
   – Как мне нравится этот обычай! – обрадовался волхв. – Иначе всё полетело бы к чертям, – он оглядел заснеженную степь. Она уже не казалась ему такой бесприютной, закоченелой. Ветер хоть и продолжал заунывно выть, как песчаный бархан тогда, провожая караван, хоть и плевался колючками сухого снега, но пожаром войны не пах, терпеть можно. Конечно, с летом не сравнить. Как всё-таки разнятся лики зимы и лета одной и той же местности. Степь замаскировалась снегами, обледенелыми кустами и деревьями в напудренных париках, укрыла и выгладила овражки, словно наложила грим, призванный сделать её неузнаваемой. Аксиома Шекспира наглядно демонстрировала на природе своё несокрушимое господство.
   – Если бы у гроба, как в православном обряде, толпились скорбящие родственники с непременным целованием лба, моя авантюра потерпела бы крах уже в момент возникновения. Рассматривать её не имело бы смысла, – Чокан отогнул рукавицу, подышал в неё, поработал застывшими пальцами, сжимая и разжимая кулак. Его усы от дыхания посеребрило инеем, как сединой, прибавляя лицу, загримированному под немощь, зрелости, а словам авторитетности.
   – Значит, никто не войдёт? – уточнил Баюр, желая доподлинно убедиться в своём праве выпроваживать лишних свидетелей. – Даже жена?
   – Если уж мужчинам нельзя, о женщинах тем более речи нет.
   – А почему, интересно?
   – Потому что усопший успел приобщиться к загробному миру, где живут злые духи – дивы. Ему они не опасны. Но поскольку он ещё здесь, то является мостом между мирами, по которому они могут сюда проникнуть и навредить живым. А женщину ислам вообще считает средоточием греха, потому она лакомый кусок для дивов, на неё они набрасываются в первую очередь.
   – Вот оно как. Что ж, очень предусмотрительно. А как же суйекши?
   – Они принимают риск на себя, за что их потом должны отдарить, – Чокан педантично расписывал суеверия степняков с непроницаемым лицом, и Баюр не мог определить его собственное отношение к тому, что он говорит. Из прошлых разговоров он успел уяснить, что учёный султан не был ревностным мусульманином, однако верующих не презирал. Причём любых верующих, кому бы они ни били поклоны: Христу, Аллаху, Будде или просто Небу и Звёздам. Для него все религии были достойны уважения, если не горели огнём фанатизма. – Но и они соблюдают меры защиты: закрывают покойника саваном и отгораживают место, где он лежит, простынёй, чтобы слетевшиеся дивы не могли пересечь границу в мир живых.
   – Обряд что надо, – похвалил Баюр, воспрянув духом, и стукнув кулаком по луке седла. Дос всхрапнул и хотел прибавить шагу, но натянутая узда не позволила. – Будто для нашей затеи сочинён. Только странно как-то: упаковать дорогого человека в саван целиком ещё до погребения, чтоб с глаз долой, даже не наглядеться напоследок, не проститься.
   – Во-первых… – Чокан вздохнул, представив, как огорчатся родители, узнав о его смерти. После взаимных непониманий и раздоров их отношения, правда, сильно испортились, но всё же не до враждебного разрыва. Мало того, что он не пригласил их на свадьбу, а тут ещё и похороны пройдут без них. Какой горький след оставит он в их сердцах! – … именно близкие люди попадают под удар в первую очередь. Душа умершего ещё не понимает своего состояния и тянется к ним, увлекая за собой. А во-вторых, нельзя, чтобы на его лицо пал солнечный свет. Небесные покровители – для киргиз и звёзды, и само небо являются богами – такого осквернения не простят, обязательно накажут.
   – Ладно, – смягчился волхв, не догадываясь о причине угрюмости приятеля. И, чтобы отвлечь его от тягостных мыслей, разбавил фривольностью мрачную перспективу: – Уж коли небесные покровители на нашей стороне, надеюсь, они палки в колёса вставлять не будут. Если и не примут участия в нашем спектакле, то хоть не освищут, дадут дойти до финала. А как быть с третьим? Вдруг найдётся какой-нибудь смельчак? Тогда наш обман вскроется. Может, Тезека в долю позовём? Ты, вроде, говорил, что он не чужд внешней разведке и добывает какие-то там сведения? Генштаб поступил бы недальновидно, если б не использовал его в своих целях. Полковник! Живёт на границе…
   – Посмотрим, – штаб-ротмистр предпочёл не торопиться с этим вопросом. Не очень доверял своему шурину? Или не сложились отношения? – Всё равно сначала надо посоветоваться с Колпаковским.
   – Думаешь, может запретить?
   – Он сам такие вопросы не решает. Запрос будет делать в Петербург. А уж там как сочтут нужным.
   Баюр присвистнул. Волокита! Пока суть да дело!
   Впереди, на дороге к Верному, показалась вереница людей. Друзья переглянулись, сразу догадавшись, кто это, и подхлестнули коней.
   Они не ошиблись. В неприкаянных, испуганных группках людей трудно было не узнать беженцев. Они жались друг к другу, видимо, по родству, грудили возле себя малых детей. Тряпьё, наверченное на них, не имело названия, не позволяло догадаться о своей функциональной принадлежности. Редкие среди них имели лошадь, остальные ковыляли кое-как, давно сбив ноги в пути. Скарба почти не было никакого, только драные узлы через плечо – скорее всего, с едой.
   – Таранчи, – уверенно определил Чокан. – Спасаются от войны.
   – А вон те, – волхв указал в хвост процессии. На расстоянии от неё тоже тащились люди. – Похожи на киргиз. Китайских.
   Киргизы были поживее и держались от пеших таранчей особняком. Но самое главное – гнали стадо баранов.
   – Ага, – согласился штаб-ротмистр, – пока не припечёт, не решатся. Разговоры только между собой: хорошо бы, мол, в русское подданство податься. А с места тронулись, когда земля под ногами загорелась.
   – Как их не ограбили по дороге! – волхв с содроганием вспомнил голодные истории, о которых узнал, будучи ещё в пределах Поднебесной.
   Друзья, не доезжая до крепости, остановились в стороне, наблюдая за скорбным шествием. Ветер утих, но его пытка, терзающая всадников по пути, вещественным доказательством отпечаталась на лицах. Они горели, как ошпаренные.
   – Рассказывают, – делился услышанным Баюр, передёргиваясь от одного всплеска памяти, – что китайцы, запертые в Кульдже, совсем обезумели от бескормицы. Осада-то началась, когда в город не успели доставить положенное продовольствие. Так они выловили всю живность, включая собак и кошек, сожрали всё, что было сделано из кожи, в том числе тетиву с луков. Дошли до того, что стали есть детей. Даже выменивали их друг у друга на прокорм. И всё равно многие загнулись от голода. А когда восставшие ворвались в город, оказать сопротивление не было сил, падали на ходу от истощения.
   – Одни голодали, – с омерзением поддакнул ему Чокан, – другие устраивали пиры, жрали от пуза и развлекались.
   – Ты о ком?
   – О цзян-цзуне. Говорят, он приказал замешивать строительный раствор на водке, потому что вода на морозе застывала. И вот пшеницу, – он многозначительно встретился с глазами друга, потемневшими от гнева, как грозовая туча, – пустили на спиртовую переработку, чтоб ему угодить.
   Оба подумали одно и то же: хорош полководец! Вместо того чтобы спасти свою армию, накормив её хлебом, и дать ей возможность разбить бунтовщиков, этот жирный недоумок обрёк её на голодную смерть.
   – А просит военной помощи у русских! – сия непоследовательность не вязалась со здравым смыслом, по крайней мере, волхв его не находил.
   Два жеребца, чёрный и рыжий, переминались на одном месте, не понимая причины остановки. На таком холоде хорошо скакать, а не торчать на пустой дороге, вымораживая кости.
   – Потому что сам ни на что не способен. И его войско от безделья ожирело, забыло все боевые навыки. Сто лет маньчжуры не знали сражений, обленились, вели праздную и распутную жизнь (жалованье-то они получали, к тому же были на полном обеспечении таранчей, законном и незаконном, чем себя занять?). А пришла пора – оказалось, что они даже лук как следует натянуть не могут. Это тебе не русская армия, для которой война не война, а учения проводятся регулярно. Хоть завтра в бой.
   – А эти, значит, прохлаждались, – сделал вывод Баюр. – Смотри-ка, а стадо у киргиз немаленькое.
   Холодное зимнее солнце на блёклом небе совсем не грело, а клочья низких облаков, перекрывая его свет, плыли тенями по нестройной веренице оборванцев, делая её ещё более жалкой, плачевной. Только блеянье скотины – теперь оно доносилось вполне явственно – убеждало, что перед глазами не дурной сон, а картина чужой беды. Даже бараны не разбегались, и подгонять их не требовалось усилий, их гнал инстинкт спасения.
   – В ущелье каком-нибудь прятали. Сочли укрытие ненадёжным, ну и драпанули, пока не обобрали до нитки. Без скотины киргизу смерть.
   – Слушай, я всё думаю про Со-Колдая, – не отрывая взгляда от беженцев, сказал Баюр. – Он ведь знает про китайских подданных, переходящих к соседям. Неужели власти к этому равнодушны? Ничего поделать не могут?
   – Точно! – радость Чокана как-то не вписывалась ни в ситуацию, ни в вопрос, и волхв догадался, что в голове разведчика вертелась другая задача, что ответил он не ему, а внезапно созревшему решению. Лицо штаб-ротмистра с победным восторгом обратилось к другу, и он выложил недостающее звено задуманной операции: – Со-Колдай хлопочет, чтобы мы вернули сбежавших соотечественников на его родину. Вместе с баранами и другим имуществом. И ему, скорее всего, в этом не откажут.
   Баюр с сомнением покачал головой:
   – Думаешь, они согласятся вернуться?
   – Ну, не все, разумеется. Однако найдутся и такие, что пожалеют о брошенном доме. Особенно если со стадом да по приглашению правительства…
   – И с разными заманчивыми обещаниями? – холодок пробрался волхву за шиворот, ощупал лопатки, как свою собственность, заставив плечи протестующее передёрнуться. Султан сидел, не шевелясь. Не чувствует мороза? Ну да, конечно, с его-то мерзлявостью! Или полыхающая идея греет душу? И шкуру заодно?
   – Вот именно.
   – Ну и что? Тебя-то это каким боком касается?
   – Ещё как касается! – воодушевился Чокан. – Ты подумал, как я буду переходить границу? Что врать, когда прицепятся подозрительные китайцы? Китайцы всех подозревают. А если нет времени и желания разбираться – просто сносят голову, чтоб не заморачиваться.
   – Понял, – уж ему-то расписывать порядки соседей не было необходимости. Клетки с головами на жердях перед воротами Кашгара каждый день их втолковывали. – Затеряешься в толпе возвращенцев. Хороший ход, одобряю. Только подгадать надо со временем, чтоб вписаться в ситуацию.
   – Впишемся!
   Застоявшиеся кони нетерпеливо приплясывали, меся копытами снег, поторапливая говорливых хозяев. Это вам не лето, когда заминка в дороге – повод пощипать травку.
   – Поехали, – скомандовал штаб-ротмистр, трогая поводья.
   – В Верный?
   – Что-то казаки засуетились в крепости.
   Баюр тоже заметил какое-то небудничное оживление: весь гарнизон высыпал на улицу, кто-то скакал с поручениями, старшие отдавали распоряжения, но основная масса служивых толпилась у одного дома. Он сначала решил, что это беженцы их так взволновали. У Чокана мелькнула иная мысль:
   – Возможно, Герасим Алексеевич уже здесь.
   Казаки сразу узнали штаб-ротмистра, хоть был он в полушубке и киргизском малахае, видать, частенько бывал в крепости. Но, прежде чем пустить в дом, велели обождать чуток, пока доложат господину генералу:
   – Только приехал, ваше благородие. Иззяб в дороге, – оправдывался казак, держа за узду коня и помогая Чокану спешиться.
   Баюр заметил в стороне возок, который распрягали солдаты.
   Впрочем, долго ждать не пришлось. Узнав, кто ожидает, генерал велел пустить немедленно.
   – Может, мне здесь остаться? – шепнул другу Баюр. Кто его знает этого генерала, как ещё посмотрит на его компанию. И потом, вдруг у них секреты какие, не для чужих ушей.
   – Вместе пойдём, – непререкаемо заявил Чокан. И уже войдя в небольшой коридорчик, шутливо пнул волхва локтем в бок: – Должен же он знать, кто меня проводит в последний путь.
   Генералом оказался мужчина лет сорока с небольшим, с усталым лицом, без всякого высокомерия, который цепким взглядом окинул нового человека, вошедшего вслед за штаб-ротмистром.
   Баюру он тоже был интересен: Чокан с таким уважением о нём отзывался, ни разу не сострил, не выставил на посмешище его нелепые высказывания или поступки, как это случалось в бытность его адъютантом Гасфорда. Даже не зная его, волхв успел проникнуться к нему необъяснимой симпатией. Высокий открытый лоб с крутыми залысинами говорил о природном уме, воинственными пиками глядящие в стороны усы – о решительности характера, о человеке дела. Благородство манер и учтивость ничуть не мешали его простоте в общении, а, напротив, делали её обаятельной.
   – А-а, Чокан Чингизович! – Колпаковский широко развёл руки для объятия, в которые и заключил пахнущий морозом полушубок. – Не ожидал вас так скоро. Душевно рад! – усомниться в его искренности не смог бы даже поднаторевший в восточном лицемерии бухарский эмир. Улыбкой просияло всё лицо, включая изогнувшиеся кончики усов.
   – Салям алекем, Герасим Алексеевич, – штаб-ротмистр с чувством пожал протянутую ему руку, когда генерал отстранился. – Позвольте представить вам моего друга… – Чокан запнулся, а волхв вспомнил, что уговора, открывать ли его истинное лицо, между ними не было. Но разведчик сам принял решение: – Баюр. Под именем Корпеша сопровождал меня в караване. Верный, надёжный человек, ходил под пулями, я доверяю ему, как себе самому.
   – Ну, когда такое говорит… хм, профессионал, сомневаться не приходится, – Колпаковский протянул руку его спутнику, и, крепко сцепив ладони, оба почувствовали, что в силе духа и твердости характера друг другу не уступят. – А я всё ждал письма, да вот сам нагрянул, своими глазами, так сказать, пощупать события. Да и дел накопилось.
   Он кивнул на вешалку в углу, мол, раздевайтесь. В доме было натоплено, важного гостя ждали, подсуетились.
   Стоящие у стены стулья придвинули к столу и опустились в них для беседы. Баюр успел отвыкнуть от подобного сидения: мешали свободные ноги и отвлекала высота, вознёсшая его над полом. Он покосился на приятеля. Тот никаких неудобств, кажется, не испытывал. Хотя… он часто бывал и здесь, и в Капале, в офицерских клубах, так что смена сидячего положения ему была привычна. А его мундир и армейская выправка и вовсе не имели ничего общего с жизнью в ауле.
   – Письмо я привёз, – свёрнутый лист перекочевал в руки генерала, – хорошо, что отправить с почтой не успел.
   Начальник нетерпеливо развернул хрустящую бумагу, вчитался. Приятели затихли, не желая мешать. Глаза Колпаковского бежали быстро по строкам, неразборчивый почерк ему препятствием не был. Следить за его мимикой со стороны оказалось любопытно: он то вскидывал изумлённо брови, то качал головой, то покручивал ус. Но в целом Баюр понял, что донесение штаб-ротмистра превзошло его ожидания. Волхв припомнил своё впечатление, с генеральским оно разнилось мало. Потом он, наверняка, изучит письмо досконально, а пока просто знакомился, чтобы задать вопросы, если возникнут.
   Но Чокан опередил его вопросы.
   – Если бы я был очевидцем событий, картина происходящего была бы подробнее. И уж точно не вызывала сомнений.
   – Ну, дорогой мой… – генерал прокашлялся, не отрываясь от чтения. – Кто же спорит? Да такие сведения ещё не каждый очевидец представит. А уж если б вы на месте… собственными глазами… – не договорив, он рассмеялся собственному предположению, как остроумной шутке. – Об этом можно только мечтать.
   – Не только, – на монгольском лице не было и тени улыбки. – Я готов туда отправиться. И от моей службы ТАМ пользы будет гораздо больше, чем собирать по крупицам сведения ЗДЕСЬ.
   Генерал продолжал читать, воспринимая предложение своего сотрудника как риторическое рассуждение, лишь рассеянно обронил:
   – Разведчик исчезает из поля зрения лишь по одной причине… – он оторвался от донесения и, глядя в глаза Чокану, снисходительно улыбнулся: – Смерти!
   – Значит, я умру.
   Письмо вздрогнуло и полетело на пол…

   ***

   Закат полыхал над горными пиками во всю мощь, забыв, что летний зной давно миновал, а новый ещё не скоро настанет. Жаркий румянец не плавил сдобных снежных щёк крутых хребтов и перевалов, но смотреть на себя позволял только прищурясь. Даже не верилось, что бледное чахоточное солнце, лениво взиравшее днём с высоты на землю, способно было вызвать столь буйную, ослепительную игру света перед тем, как упасть во тьму.
   – Зря мы сюда поехали, – Чокан, приставив козырьком ладонь, чтобы зарево не било в глаза, всмотрелся в уходящую вдаль тропу, теряющуюся в сизом тумане, покрутил головой, прощупывая глазами бугорки долины, до которой закатная радуга не доставала. Затенённые уголки выглядели угрюмо и зябко. Но ни за что не зацепился. – Надо было в сторону Или.
   – Ты говорил, что здесь гонят скот на джайляу.
   – По весне, в начале лета – да.
   – А у Или?
   – В той стороне зимуют киргизы. А сейчас там особенно неспокойно.
   – Стычки с джунгарами?
   – И стычки. И беженцы оттуда идут – ты видел. Да и баранты случаются. Где скот – там и грабёж.
   – Хочешь сказать: там и труп легче найти.
   Разговор с генералом Колпаковским прошёл более чем успешно. Вначале опешивший от нахального заявления штаб-ротмистра, Герасим Алексеевич быстро вник в идею, молниеносно оценив выгоды предложения. Но не только. Надо отдать ему должное, на первое место он поставил жизнь Чокана и его безопасность и, похвалив разведчика за изобретательность, отказался наотрез.
   – Как бы мы не радели за благополучие соседей, эта проблема в первую очередь касается их самих. И ради её решения класть голову на плаху мы не будем. Особенно такую голову!
   Однако отступать штаб-ротмистр не собирался:
   – Герасим Алексеевич, вы как боевой генерал лучше меня знаете, что даже незначительная рана на периферии, скажем, на пальце, если её не лечить, может вызвать заражение крови. Антонов огонь распространится по всему телу и уничтожит человека. Мусульманский мир пока держит нейтралитет. Относительный, правда. Якуб-бек с войском теперь уже достиг Кашгара.
   – Он присылал к тебе своих людей? – вскинул брови Колпаковский.
   – Не ко мне. К Тезеку. Хотел договориться о помощи. Не баранов просил, между прочим, а военную подмогу.
   – И?
   – И уехали ни с чем. А в приграничных районах разжигается ненависть к русским, распускаются слухи, якобы мы хотим завладеть этими землями. Идея исламского владычества, создания громадного мусульманского государства очень заразительна. Джихад [20 - Джихад – война с неверными.], неважно с кем: с китайцами, с русскими – тот же антонов огонь! Запылает так, что, если и не пожрёт Российскую империю, то отбросит её далеко на запад. На радость нашим европейским «доброжелателям». – Чокан выпалил давно наболевшее на одном дыхании и остановился, давая возможность генералу переварить сказанное.
   Колпаковский нахмурился. Разведчик ухватил самую суть опасности, что называется, попал в яблочко, и возразить было нечего. А Чокан, видя свой перевес, усилил нажим:
   – Представьте себе необозримую территорию: среднеазиатские ханства, Джунгария, мусульманская степь… Если все правоверные возьмутся за оружие и пойдут войной на кяфиров…
   – Мы их всё равно разобьём, – вырвалось у генерала.
   – Да, – согласился Чокан. – Но какой ценой?! Погибнут тысячи, сотни тысяч людей! Да и разбить их будет нелегко. Разве вы не знаете, чем оснащён Верненский гарнизон? При постройке крепости сюда доставили с Урала фальконеты и пищали, которые давно вышли из употребления. А несколькими годами позже привезли из Тобольска пушки времён Павла. По принципу: выбросить жалко. Им полвека! Способны ли они выдержать натиск врага, да и вообще стрелять?!
   Колпаковский хотел что-то возразить, открыл рот, но передумал. Или счёл неубедительным, признав правоту штаб-ротмистра, а тот продолжил:
   – А Якуб-бек шуры-муры завёл с англичанами. По старой памяти, когда они помогали ему утвердиться в Ак-Мечети и снабжали его оружием. Они и теперь его обхаживают, видя в нём главную движущую силу беспорядков. С одной стороны – инсургенты, с другой – фанатики-мусульмане, а интриганы с туманного Альбиона выждут момент, когда их силы истощатся, и сметут их с шахматной доски, наложат свою лапу на регион.
   – Наши восточные границы и впрямь ещё не вполне утвердились, – генерал, впечатлённый доводами Чокана, отвечал будто бы не ему, а собственным мыслям. – Если вздумают ударить отсюда…
   – С нашими силами в Семиречье трудно будет устоять даже против Бадаулета [21 - Бадаулет – счастливый.], как именует себя Якуб-бек, снабженного английским оружием последнего образца. Рано или поздно мы будем вынуждены вмешаться. Так лучше рано. И на чужой территории. Легче вовремя вылечить палец, чем потом отрубать его вместе с рукой.
   – Но Чокан… – генерал запнулся, и штаб-ротмистр пришёл ему на выручку:
   – Можно просто: Чокан.
   Начальник и подчинённый одновременно потянулись друг к другу и скрепили согласие крепким рукопожатием.
   – Ты ведь должен понимать, Чокан… – видно было, что Колпаковский выдавливает из себя слова с болью. – Если тебя похоронят здесь, возможности вернуться не будет. Тебя вычеркнут из списков живых.
   Ничего нового разведчик не услышал, но трепетное участие человека, которого он высоко ценил и уважал, его тронуло.
   – Но вы же будете знать, что я жив и здоров. Что я верен долгу и присяге. Что и там, вдали от Отечества, преданно ему служу. И Генштаб будет знать.
   – В чужой стране, среди чужих людей – навсегда! – судьба (да ещё добровольно определённая!) лучшего киргиза степей (да разве только степей?), к которому генерал успел прикипеть душой, казалась трагичной, и он инстинктивно искал соучастников своей горечи. А найдя, не почувствовал облегчения: – А как же твоя семья, родные?
   И Чокан не счёл нужным таиться:
   – Моя семья там. Жена и дочь.
   Генерал на мгновение потерял дар речи. И челюсть. Но только на мгновение. В памяти молнией вспыхнула знаменитая караванная эпопея разведчика. Почти полугодовая жизнь в Кашгаре! Женитьба… и все вытекающие из неё последствия. Но, как ни странно, это его не встревожило, а напротив, придало сил оптимизму. В самом деле! Что это он заживо его хоронит! Не на Луну же он отравляется! Наладят связь и… да что там греха таить, неприкаянный здесь он какой-то. Всё у него есть для счастья – ум, редкостный талант, красота, слава, а счастье его там, за кордоном…
   После раздумий и долгого молчания Колпаковский решил:
   – О нашем разговоре доложу Игнатьеву. В деловых границах, разумеется. И в скором времени сообщу его вердикт.
   – В скором? – Чокан подумал, что ослышался. Расстояние до Петербурга немаленькое… туда-сюда…
   – Николай Павлович на днях приезжает в Омск. Там и обсудим.
   Уже прощаясь, Герасим Алексеевич с тревогой посмотрел на лицо отчаянного разведчика и по-отечески забеспокоился:
   – Ты смотри и правда не умри. Экий нездоровый у тебя вид, брат, будто на последнем издыхании.
   Волхв довольно ухмыльнулся, восприняв замечание как похвалу своему мастерству, а Чокан рассмеялся:
   – Всё благодаря искусству моего гримёра. Прошу любить и жаловать: мой друг Баюр – мастер на все руки.
   Генерал, не поверив, даже подался вперёд, прищурившись и разглядывая «оптический обман», но не нашёл, к чему придраться, и одобрительно улыбнулся:
   – Почву готовите? А у тебя, Баюр, откуда такой талант? Для степного уйсуня великоват.
   – Я такой же уйсунь, как Чокан – покойник, – коротко объяснил волхв.
   Один взгляд на синие глаза и пробивающуюся над верхней губой золотистую щетинку мгновенно прояснил ситуацию. Экспедиция в Кашгар. Явись туда европеец… Что ж, личина уйсуня – лучший и, пожалуй, единственный громоотвод. И ведь как ловко заазиатил глаза! А ведёт себя как коренной степняк…
   – Бессовестные обманщики! – Колпаковский в притворном негодовании воздел руки. – Даже меня провели! – но тут же погрозил пальцем штаб-ротмистру: – Но я всё же заметил, что для смертельно больного ты слишком бодр и энергии тебе не занимать.
   – А я что говорил? – соглашаясь с генералом, упрекнул приятеля волхв.
   – Здесь мне обманывать некого! – увернулся от своих обличителей Чокан. – А для других я буду кашлять и сутулиться.
   Пришлось рассказать и про денщика, хоть и опасались гнева начальника. Ему ссориться с третьим отделением было не с руки. Выслушав, он, действительно, разгневался, но не на строптивцев, а на их противников:
   – Туда ему и дорога! Мерзавец! – выплюнул он с гадливостью. – Я б его собственными руками!
   Выехав из крепости, друзья молча поехали к аулу. Чокан, мрачный, как туча, ссутулился и, кажется, не замечал ничего вокруг. Что его так расстроило, Баюр не понял. Вроде бы, разговор прошёл хорошо, обоюдного согласия достигли, он сумел так раскинуть козырные карты, что генералу ничего не оставалось, как признать его стопроцентную правоту. Волхв ещё раз оглянулся на крепость, посеревшую и скукожившуюся в сумерках, совсем не воинственную – граничные выселки, не более, поднял от ветра воротник, и с языка слетел вопрос, который не давал покоя, но при Колпаковском его задавать не следовало, да и друга он им тревожить не собирался, а теперь вырвался сам собой:
   – Думаешь, Садык вместе с Якубом в Кашгаре?
   Чокан вздрогнул, как от выстрела, словно друг попал в самую точку, вокруг которой кружилась его собственная мысль, выпрямился в седле:
   – Пока нет. Он отправился в Ташкент. Отстаивать город. Но куда ему против русских пушек. Черняев скоро захватит крепость. И вот тогда он уйдёт к Якубу.
   Ага. Так вот причина его тяжёлой задумчивости.
   – А может…
   – Садык живёт войной. Когда война с русскими будет проиграна, здесь ему делать станет нечего, а там… там она набирает обороты.
   – Значит, не зря я спрятал Фатиму, – удовлетворённо вздохнул Баюр. А он-то всё гадал: надо ли было отрывать девчонку от семьи, перестраховываться на поводу поговорки «у страха глаза велики».
   – Я перед тобой в неоплатном долгу, – признался Чокан, благодарно глянув на волхва. – Ты спас самое дорогое, что у меня есть. Без чего моя жизнь чёрствая и сухая, как прошлогодняя корка – ни вкуса, ни сытости, ни голода… – так, жуёшь по необходимости… Будто во сне. А ты пришёл и разбудил.
   – Да-а… Чудно́ мир устроен, – Баюр огляделся, вокруг не было ни души. Позёмка стелилась по дороге скользящим полотном, словно играя: остановится, поджидая всадников, и хлынет волной наутёк, взовьётся ввысь, завьюжит, дразня – не поймали, и снова убегает по дороге, которая кажется живой, шевелящейся, шепчущейся.
   – Ты о чём?
   – Нет света без тени… – ветер колючей снежной лапой хлестнул волхва по лицу, заставив на миг задохнуться. Отплевавшись, он продолжил: – Выходит, если бы дунгане не подняли мятеж, не заварили бы кровавую кашу на границе империи, если бы не возникла опасность джихада… – и, прищурившись на монгольское лицо, ехидно подковырнул: – …у тебя не нашлось бы повода отправиться в Алтышар?
   Чокан в сердцах плюнул, то ли на его слова, то ли на снег, метущий в глаза и в рот:
   – Дурак ты, ваше благородие! Если бы, если бы… Если бы не дунгане, я давно уже был бы в Кашгаре. Цинское правительство согласилось на открытие русской фактории, и я поехал бы туда консулом! Официально, без маскарада! Всё было бы проще и удобней. В выигрыше был бы не только я. Мирное торговое сотрудничество выгодно всем. А теперь и в Кульдже факторию разгромили. Наши купцы побросали товар и чудом ноги унесли. Китайцы валят вину на инсургентов – воров, как они их называют, просят вернуться с караванами. У них большой урон в продовольствии. Сам слышал – голод. Урожай собрать не успели, а что успели – пожгли, растащили, остатков на прокорм не хватило.
   – Сдаюсь! – рассмеялся Баюр. – Тебя ни с какого боку не укусишь. А укусишь – горько раскаешься: об железные аргументы и зубы недолго сломать.
   – Всё давно обмозговано и взвешено, – вздохнул штаб-ротмистр. – Думаешь, мысль о возвращении только в твою светлую голову пришла, а я пребывал в потёмках?
   Сколько уже прошло с поездки в Верный, когда Колпаковский обещал сообщить о результатах разговора с Игнатьевым? Поездки, положившей начало отсчёту времени? Больше месяца. А ответа всё нет и нет. Чокан нервничал и заразил своей тревогой Баюра. Он не бросал своих дел, продолжая встречаться с разными людьми «оттуда», и ждал…
   Генерал тогда выспросил все подробности плана, чтобы самому оценить его надёжность, потребовал назвать всех исполнителей, чтобы знать посвящённых в тайну. А насчёт «третьего» сказал: как только вопрос решится, он сам поговорит с Тезеком. Его, то есть высокого начальства, слово будет весомее, чем слово Чокана, родственника, с которым к тому же они постоянно цапаются из-за феодальных замашек главы рода. Если приказ придёт сверху, полковник беспрекословно его выполнит и будет держать язык за зубами.
   Друзья уже несколько раз выбирались в горы на разведку, проезжали в ущелья, оценивали проходимость дорог и приглядывались, не валяется ли где-нибудь в снегу окоченелый труп. Оба понимали, что рано. Без ответа сверху мертвяка домой не потащишь, но нетерпение и надежда гнали их на поиски снова и снова.

   ***

   Баюр возвращался в аул налегке. Он сам вызвался съездить на почту отправить корреспонденцию Чокана: засиделся на одном месте. Тем более у штаб-ротмистра были дела, и он не хотел путаться у него под ногами.
   Весна пришла в степь рано. Впрочем, исключением она не стала: здесь она всегда была ранней, стремительной и короткой. Но эта весна ждала необратимых перемен.
   Ответ генерал Колпаковский с большой задержкой (принять такое решение стоило немалых усилий, размышлений и расчётов, и не только с его стороны), но всё же прислал. Положительный. Почти одновременно с известием куда-то засобирался Тезек. Баюр наблюдал за ним. Тот исчез на несколько дней вместе со своей свитой из тюленгутов, а когда возвратился, стал пристально приглядываться к приятелям, которые вели себя как ни в чём не бывало. Только Чокан, кажется, совсем расхворался. Выйдет из юрты – ветром качает, так ему приходится за что-нибудь держаться.
   Томить его ожиданием не стали, позвали в юрту штаб-ротмистра, посвятили в детали операции, более всего – в его собственную роль. Он выслушал хмуро, зыркая поочерёдно то на одного, то на другого (о разговоре с генералом – ни слова, впрочем, и так все знали, зачем он ездил в Омск), никаких чувств не выказал, но со всем согласился. Попробовал бы он не согласиться! Только сказал: «Пусть подсохнут дороги». А вот Гази, который жил не здесь, а в соседнем роде джалаиров, где у него был друг и у которого он поселился почти сразу после похода на Аулие-Ата, приезжая к Тезеку в гости или по делам (что у них за дела, можно было лишь догадываться, но судя по раздражению Чокана – неприглядные), – неожиданно обрадовался. Не то чтобы дядя ему мешал (а может, и мешал?), но участие в тайной операции, где можно было проявить себя перед высоким начальством (при этом собой ничуть не рискуя, как его знаменитый родич, отправившийся некогда к чёрту на рога, да и теперь – не на блины к тёще собирался), привело его в восторг. Раскусить его мимолётную задумчивость в виде складки на лбу, Баюру не составило труда: Чокан достаточно посвятил приятеля в истинную сущность своего племянника, его стремления и интересы, чтобы не строил на его счёт иллюзий и знал, с кем имеет дело. Какая награда лучше: орден или чин? Ведь сокрытие такой тайны сто́ит немало, а участие в секретной операции – тем более. Значит, в случае успеха (ну, разумеется, успеха – делов-то!) его карьера пойдёт на взлёт. А то Черняев оставил его без награды, приходится выворачиваться, говорить знакомым, что подал в отставку, чтоб не сочли его хуже Валиханова-старшего. Дядя тоже в сражении не участвовал. Подумаешь, прокламации писал, налаживал отношения с местными племенами, ну, устраивал суды биев, ну, ходил парламентёром, толмачил, отстаивал справедливость и всякая такая ерунда. Он бы тоже смог! Но уж теперь-то…
   Задумавшись и разомлев на солнышке, Баюр ехал не торопясь, с наслаждением вдыхая упоительно тёплый воздух, слушая звонкую трескотню юрких птах, которым не сиделось на одном месте, они чиркали небо крыльями, с отважным писком гонялись за насекомыми. Очнулся он, когда впереди завиднелись юрты и дымки. Теперь они смотрелись совсем иначе, чем зимой, когда он явился незваный-негаданный. Теперь они смотрелись приветливо, по-домашнему. Чокан, кстати, тоже безвылазно не жил в ауле Тезека: то в Тугерек его понесёт, то в Капал, то в Верном застрянет, где у него водились друзья-приятели. Но с приездом Баюра, когда в его голове зародилась отчаянная идея, осел у албанов: пусть как следует наглядятся на его хворый вид и не сомневаются в подлинности легенды.
   Волхв продолжал его лечить, пресекая протесты и уверения, что он прекрасно себя чувствует. На ночь осматривал, убеждаясь, что выздоровление и в самом деле идёт быстро и успешно, но тем не менее снова бинтовал грудь, укладывая на солнечное сплетение камень жизни, и заставлял пить травяные отвары. Гримировать по утрам тоже не забывал. Тем более теперь, когда скрывать здоровье стало особенно трудно.
   – Корпеш!
   Баюр вскинул голову. Навстречу ему спешил Гази. В последнее время он всё чаще появлялся в ауле, даже жил подолгу, предвкушая финальную сцену и готовясь к ней. Уйсуня он вообще считал своим другом (подыграть поручику было легче лёгкого) – ну, раз связаны одной тайной, как же иначе! Впрочем, так было легче договориться.
   – Ты куда пропал? – улыбка до ушей, словно игру затеял, а приятель возьми да спрячься. Но от него не скроешься! – Жду тебя, жду…
   – А что случилось?
   – Ну, как же! – удивился двойник Чокана. – А в горы?
   – Фу! – «испуганно» выдохнул волхв. – Я уж думал…
   – Ну, что? Поедем?
   – Только лук возьму, – Баюр направил Доса к юрте, чтобы предупредить Чокана.
   Когда уйсунь вернулся, прихватив ещё и мешок, Гази уже гарцевал на жеребце, ничего с собой не взяв, будто не за трупом ехал, а на увеселительную прогулку.
   – Как думаешь, когда начнём? – поинтересовался поручик, напустив на себя важный вид, сразу же как только аул скрылся из виду. – Только не говори: вот Чокан закончит дела. Он их никогда не закончит, они у него, как трава после дождя, растут. Сколько её не коси – она так и прёт.
   – Вот найдём приличный труп – и начнём.
   Гази засмеялся.
   – Что такое приличный? Когда человек умирает, его оплакивают и помнят только хорошее. Значит, все покойники приличные.
   – Я имел в виду рост, ну и чтоб более-менее целый, без признаков разложения.
   – Я знаю – где. Наши, ну, то есть джалаиры, вчера хотели перегнать скот на джайляу, но вернулся Маймук, сказал, что дулаты опять поцапались с солтами.
   – Баранта?
   – Солты угнали у них несколько тысяч баранов два года назад. А в прошлом году у них случился джут [22 - Джут – обледенение пастбищ и как следствие – бескормица и падёж скота.] – сами еле выжили. Так что взять с них было нечего.
   – Это кара Аллаха за грабёж, – ехидно сообщил Баюр.
   – Ага, – охотно согласился Гази. – Теперь дулаты их карают за разбой.
   – А джалаиры побоялись подвернуться под горячую руку?
   – А ты как думал? Солты отбивались не на шутку. Не успели чуток нагулять жирку – а тут последнее отбирают!
   – И как? Стребовали должок?
   – Думаю, не весь… Нам туда, – указал поручик нагайкой. – Видишь, долина у подножия? – и поскакал первым, на ходу продолжая оправдывать «своих»: – Когда третий влипает в драку, ему достаётся с двух сторон. Он оказывается всех виноватее. Своей скотиной никто расковать не хочет.
   – Думаешь, на месте остались убитые? – засомневался волхв.
   – Всё может быть. Хотя обычно забирают с собой, чтобы похоронить. Посмотрим…
   Когда достигли пределов долины, там давно никого не было, но многочисленные следы свидетельствовали, что совсем недавно здесь разразилась нешуточная схватка за обладание вожделенным стадом. Трава вытоптана, земля местами взрыта, валяются сломанные стрелы, ещё что-то, рваное и загаженное. Обрывки одежды? Может, и врукопашную схватились… Спутники объехали поляну вдоль и поперёк. Людей, ни живых ни мёртвых, не было видно. Впрочем, не каждая баранта сопровождалась убийством, и в этой сшибке могли никого не подстрелить.
   – А что если здесь, на месте, кого-нибудь захоронили? – неуверенно предположил волхв. – Ну, заложили камнями, к примеру, где-нибудь в укромной ложбинке… – подобное обращение с павшими в бою, насколько он помнил, водилось в степи, но распространяется ли оно на баранту, не знал.
   – Давай проверим, – тоже с сомнением откликнулся Гази. – Ты посмотри с того краю, я – с этого.
   Всадники разъехались.
   Долина была немаленькая. Понятное дело – есть где развернуться двум воинствам да ещё стаду баранов. Правда, земля была убита больше в центре, с боков ковром стелилась нехоженая зелень. Здесь, южнее Алтын-Эмеля, вблизи реки, трава была гуще и выше, а ближе к горам вширь раздавались кустарники, постепенно вытесняемые ельником. Но туда Баюр не поехал, надо искать ближе, где-нибудь в траве, среди камней. Которых, кстати, тоже было много: и поменьше, затерявшихся в зелени, и огромных валунов. В центре громоздились несколько сизых глыбин, видных издалека, но их легко объехать, а вот с мелкими, укрытыми новым молодым подростом, было сложнее – того и гляди напорешься. И как тут скакали вояки, не переломав конских ног? Дохлые лошади не валялись. Хромую за собой не уведёшь, да ещё в спешке, а если прирезать – как её тащить? Значит, умели как-то обходить или чуяли камни. А может, просто повезло.
   И вдруг он увидел человека.
   Поджав к животу колени, тот лежал в закутке между валунами средней величины, которые давно вросли в землю и оторочились по низу моховой шубой. На их макушках в выбоинах стояли лужицы, багровеющие от заходящего солнца, как расплескавшаяся по камням кровь. Волхв спрыгнул на землю, подошёл ближе.
   Киргиз. Никаких признаков жизни он не подавал, но умер не два дня назад, а недавно. И похоже, о месте его упокоения никто не знает. Иначе забрали бы с собой или хотя бы тут похоронили под грудой камней.
   – Гази!
   Поручик примчался пулей. Встал за спиной волхва, разглядывая находку.
   Баюр присел, попытался отжать и выпрямить колени. К его удивлению, они подались легко, труп ещё не успел окостенеть окончательно. Теперь стало видно, что колющая рана (видимо, кинжалом или пикой) разворотила живот, но кровь уже прекратилась, свернулась, только испачкала всю одежду. Лекарское искусство теперь было бессильно вернуть его к жизни.
   – Ранили, наверно, – предположил Гази, – отполз в укрытие, надеялся отлежаться. Только намучился. Тут и скончался. А сородичи драпанули, даже не заметив.
   – Доставай мешок, – велел Баюр. – Хоть похороним по-человечески бедолагу.

Глава 16
Жить в памяти

   В аул вернулись затемно. Когда ввалились в юрту с мешком, Чокан сразу всё понял.
   Предоставив Корпешу одному возиться с главным героем похоронного обряда, Гази распустил павлиний хвост и принялся рассказывать дяде, хотя тот ни о чём не спрашивал, где они были, какие изнурительные поиски организовали, сколько намучились с тяжеленным мешком, как вымотала их дорога в ночи, да ещё страху натерпелись, боясь любопытных или, хуже того – разбойных встречных…
   Чокан, зная, что у него язык без костей, пропускал его болтовню мимо ушей, но и не затыкал. Пусть покрасуется, он любит набивать себе цену.
   Волхв, раздев покойника, обрядил его в давно приготовленную одежду, пока ещё руки-ноги можно было сгибать, завернул в кошму и спрятал под ковёр у стены. Оглянулся на друга, открыл рот… и забыл вопрос. Внутри похолодело, приморозив язык.
   Его друг, предоставив племяннику разыгрывать из себя рискованного героя, труженика, мученика, борца за идею, хранителя государственной тайны и ещё Бог знает кого вместе взятых и трижды помноженных, немигающий взгляд остановил на своём мундире, разложенном на кровати.
   Баюр знал, как Чокан гордился, что он русский офицер. Всегда носил военную форму. И расстался с мундиром только для караванной экспедиции. Но тогда-то он знал, что вернётся и снова его оденет. А теперь прощался с ним навсегда. Он, конечно, и там, и везде останется тем, кто он есть, – преданным сыном Отечества, давшим присягу на верность и свято исполняющим свой долг. Но свой мундир он больше никогда не накинет на плечи.
   – Хорошо, хоть Корпеш со мной поехал, – устал, наконец, сотрясать воздух Гази. – Помог мне. Один я бы дольше провозился.
   Как бы ни было тяжело штаб-ротмистру, последние аккорды хвастливой речи заставили его отвлечься и усмехнуться. Баюр тоже оттаял и возблагодарил небо, что их компанию разбавил этот пустобрёх. Он расправил плечи и подпел ему в том же ключе:
   – Ну да. И я подсобил маленько.
   Улыбка Чокана стала шире. Он тряхнул головой, окончательно сбрасывая с души надгробную плиту. Бережно поднял за эполеты мундир с кровати, отложил в сторону:
   – Хорош языком чесать, ложись, покойник, будем красоту тебе наводить. Да разденься, – придержал он племянника за рукав, – ты же во сне умер.
   – Но я… – тот с сомнением заглянул под халат.
   – Мы тебе обновку приготовили. Цени!
   Гази быстро скинул свою одежду, облачился в голландскую рубашку Чокана и вытянулся на кровати.
   – Ну как? – поинтересовался он. – Похож? – поскольку вопрос не уточнял, на кого: на усопшего или на Валиханова-старшего, каждый волен был понимать, как ему заблагорассудится.
   – Коротковат, – изрёк волхв, – штаб-ротмистр повыше ростом будет.
   Чокан тут же нашёлся:
   – Подложим в ноги, сверху набросим одеяло, – скомкал сброшенную одежду Гази, подоткнул под пятки, накрыл. – А теперь?
   – Сойдёт.
   Вид всего остального нареканий не вызвал. В белой, тонкого полотна рубашке поручик, и правда, смотрелся благородно, как юный принц, почивший безвременно, вызывая у безутешной родни неизбывную скорбь.
   – Тогда приступай, художник.
   Пока Баюр возился с гримом, Гази лежал с закрытыми глазами и стиснутыми челюстями. Но ощущение, когда тебя гладят по лицу, оставляя на нём лёгкую прохладу, было таким приятным и необычным, что никак не вязалось с трагедией, а скорее – с игрой. И себя он чувствовал актёром, жаль, зрителей будет маловато, да и то только от дверей юрты. И восторженных оваций ему не услышать: как завоют, даже уши заткнуть нельзя.
   Покойник рискнул разжать зубы и прошипел-просвистел сквозь них:
   – А можно я эту рубашку себе оставлю? – гримёр цыкнул на болтуна, и тот, зажмурившись, поспешно захлопнул рот, чтоб не схлопотать подзатыльник.
   Чокан усмехнулся. Главный козырь этой роли – молчание. Иначе племянничек провалил бы её с треском.
   – Оставляй, – разрешил он и пошёл собирать сумку в дорогу.
   Глубокой ночью нечего было и думать пускаться в путь, но следовало быть готовым в любую минуту сорваться с места и так, чтоб его одежда и другие предметы быта, намозолившие всем глаза, остались на виду, не вызывая подозрений, а всё необходимое упаковалось компактно и негромоздко в кап и было под рукой. Получилось, что главное имущество Чокана составило серебро. Колпаковский прислал накануне, как и просил Чокан, мелкой монетой. Оделся штаб-ротмистр так же, как когда-то Алимбай (отвернувшись от мундира, выставленного напоказ, чтобы глаз на него не упал даже случайно). А вот брил ему голову на этот раз Баюр.
   – Присядем на дорожку, – предложил волхв. – Заодно развлечём Гази. Ему ещё долго лежать.
   – У-у-у! – застонал поручик, осознав утомительную изнанку своей роли: не пошевелись, не моргни, не охни… И чтоб компенсировать свою будущую неподвижность, завозился на кровати.
   – Тихо ты! – вскинул к нему руку волхв, пытаясь его удержать. – Маскировку испортишь!
   – Вот тут ещё подмажь, – показал Чокан, – для симметрии. А то одна щека больше другой провалилась.
   Пока гримёр исправлял изъян, он внимательно наблюдал, приподнявшись на коленях и вытянув шею, попутно комментируя:
   – Хотя кто к нему будет приглядываться? А для нас он и так хорош.
   – А вдруг? – взыграла в племяннике обида за небрежение к его образу. – Пусть всё будет как в жизни!
   – Как в смерти! – поправил его дядя и обратился к другу с похвалой, вспомнив его приезд и решительные действия: – Всё-таки как вовремя ты прогнал моего денщика. Сейчас бы чихнуть без его ведома было нельзя.
   – А ты точно уверен, что он был приставлен к тебе контрразведкой? – спохватился гонитель. Мало ли, может, сам по себе скотина. Есть же такие, кому тошно глядеть на тех, чьего мизинца не стоят.
   – Ха! – возмутился его сомнению приятель. – Да он жалованье получал наравне со мной. Минус семьдесят рублей, потому что чинов не выслужил!
   – И сколько, если не секрет? – волхв не поверил своим ушам и спросил автоматически, не из интереса к чужим капиталам, а из желания убедиться в чудовищной несправедливости. Чтоб какого-то пройдоху, орудующего уголовными методами, поставить вровень с гениальным разведчиком!
   – Триста тридцать против моих четырёх сотен.
   – Откуда ты знаешь?
   – Да уж не сам он мне сообщил! – ехидно ухмыльнулся Чокан. – Я что, не умею собирать «ценную информацию»?
   – А за что тебе платить? – нахально заявил Баюр. – Ты присягу дал верой и правдой служить России? Вот и служишь! Совсем тебе не плати – ты своей чести не уронишь, от долга не отступишься. А подлости надо платить: она продаётся и покупается, и платить много, недодашь – переметнётся к тем, кто щедрее.
   – То есть подлецом быть выгоднее? – съязвил штаб-ротмистр, однако против железной логики трудно было возразить.
   – Это как посмотреть. Ты вот сегодня умрёшь – и что получишь в награду за службу Отечеству? В лучшем случае – прочувствованный некролог в столичной прессе. А твой Мухаммедзян – денежную премию или орден, а возможно, и то и другое.
   – За то, что поил и кормил меня медленными ядами и добился стопроцентного результата? – догадливо подытожил отравленный, недобросовестно исполняющий свои обязанности по испусканию духа, и после секундного молчания вкрадчиво добавил: – Между прочим, некоторые… – он недвусмысленно покосился на друга, – … без всякой присяги – верой и правдой! Ведь случись что с тобой, тебя даже некрологом не пожалуют.
   – Эх! Упустил гада! – задним числом сокрушился Баюр, отводя от себя стрелку. – Надо было ему тут башку проломить! Что ж ты мне раньше не сказал?! – кулак, компенсируя досадную промашку, стукнул по колену так, что не оставил ни малейшего сомнения: упади он на голову денщика – мокрого места не оставил бы.
   – А ты меня спрашивал?! – опешил от несправедливого упрёка штаб-ротмистр. – Налетел, как ураган!
   – Да-а… Опрокинутые на черепок помои – это унижение для честного человека, а ему – только сигнал, что его афёра накрылась медным тазом.
   – Ага, – подтвердил Чокан. – Понял, что жареным запахло и дал дёру.
   – А знаешь… – вдруг светло улыбнулся волхв. – Я ему не завидую. Пусть хоть мешок золота ему отсыплют.
   – Ты что, всё равно богаче? – Гази открыл глаза и приподнял голову с подушки.
   Оба его суйекши дружно рассмеялись.
   – Ему до нашего богатства никогда не дотянуться, – объявил Чокан.
   – Знаешь, где клад зарыт? – ещё больше заинтересовался покойник, опираясь на локоть и вынуждая бдительного волхва подтолкнуть его, укладывая в исходное положение, и воспрепятствовать преждевременному воскрешению.
   – А то! Мой клад – это чистая совесть, её ни за какие деньги не купишь!
   – А Мухаммедзяновская душа, – поддакнул Баюр, – сколько бы не чахла над златом, уже нынче мертва. Ни один небесный покровитель не позарится на эту смердящую падаль.
   – А-а-а, – понял поручик. – Вот вы о чём, – и тут же вздохнул, не желая отступаться: – Но мешок золота всё равно бы не помешал.
   Волхв поднялся с места:
   – Пора Тезека звать. Он никуда не уехал, Гази? Ты его видел?
   – Тут был. Сказал, завтра на Чилик [23 - Чилик – название реки.] поедет. Табун у него там.
   Когда он ушёл, племянник спросил:
   – А что с твоими бумагами делать? Или возьмёшь с собой?
   – С ума сошёл! Я похож на самоубийцу?
   Поручик хихикнул:
   – В некотором смысле.
   – Сначала пусть здесь полежат, только проследи, чтоб не пропали. Потом отвезёшь Колпаковскому в Омск. Он знает, куда их передать.
   Дверь открылась.
   Вошёл Тезек, за ним Баюр. Быстро они. Или волхв пинками гнал султана? Нет, видно, сам рванул. Глаза беспокойные, словно мгновенно выросли, увеличившись вдвое. Подошёл ближе, придирчиво рассмотрел покойника и коротко спросил Чокана:
   – Готов? Можем отправляться.
   – А я? – ревниво отозвался из-за его спины волхв и добавил, когда султан на него оглянулся: – Я бы хотел убедиться, что он благополучно добрался…
   – Надо пока спрятать его в укромном месте. Не ночью же скакать. К рассвету вернусь. Тут тоже просто так не бросишь, кто будет следить за «порядком»? Потом, если хочешь, вместе отправимся…
   – Я могу и один, – возразил штаб-ротмистр. – Не заплутаю, не маленький.
   – Нет уж! – теперь против был Баюр. – Не хватает тебе нарваться на знакомых или «хуже того – разбойных встречных», – повторил он формулу Гази из его хвастливой «исповеди». – Вместе поедем!
   О том, что расставаться не хотелось, толком не простившись, он добавлять не стал. Ведь теперь, наверное, навсегда. Правда, уже было такое однажды, после выстрела сипаев, но тогда жила надежда…

   ***

   Под утро Тезек вернулся, как обещал. По его хмурому лицу волхв не мог понять, успешно ли прошло задуманное, а спрашивать не стал: всё равно ведь не скажет, только огрызнётся. Да и сам станешь посмешищем. «И в самом деле, – одёрнул он себя, – ведёшь себя, как нянька, присматривающая за несмышлёным дитятей. Стыдись! И друга не позорь! Если уж он не страшится соваться в пасть китайскому дракону, что с ним будет здесь? Ну, подождёт их где-нибудь в ущелье».
   Тем не менее юрта, лишившись законного хозяина, вмиг опустела, будто тот увёз с собой и тепло, и уют, и само ощущение жизни. Личные вещи, намеренно оставленные Чоканом, ещё больше сиротили её. И Баюр вдруг почувствовал запах тлена, хотя для спрятанного трупа распускать полагающийся дух было рановато.
   Тезек сходил за сестрой. Она прилетела, встрепанная спросонья, в чём-то мятом, запахивая на груди халат, испуганно заглянула в дверь. Дальше порога брат её не пустил, однако отстранился, чтоб не загораживать «усопшего», дать жене удостовериться в кончине мужа и вдохновить на вопли и причитания. На большее она и не претендовала.
   И через некоторое время за стенами юрты разразились рыдания, крики. К ним присоединились другие, тоже женские, которые множились. Вопли становились многоголосыми, но каждое причитание выводило своё. И когда они сплетались, разобрать уже было ничего нельзя. Да вобщем-то, и не надо. Главное – всё, как положено.
   Время от времени в юрту кто-то заглядывал, неизменно натыкаясь на Тезека, который скупо ронял скорбные слова, встав так, чтоб от двери можно было видеть покойника и убедиться собственными глазами в печальном событии. Потом султан всех выпроваживал. Помощники ему не требовались, и Баюр сел на колени перед Гази, сквозь зубы совестя его, потому что того разбирало любопытство, и он то и дело порывался приоткрыть хоть один глаз. На какое-то время он отвлёкся он двери, но когда вновь обернулся, увидел Айсары, которая утирала глаза платком, а брат её шёпотом уговаривал. Волхв прислушался.
   – … не видела, какой он был больной? Могла бы догадаться, что ему недолго осталось.
   – Даже… даже не пускал меня к себе, – всхлипывала вдова.
   – Он себя-то еле на ногах держал. И берёг тебя. Болезнь его заразная. Чахотка. От неё спасения нет.
   – Я думала, у нас дети будут…
   – Ты молодая ещё. Будут у тебя дети. Иди, иди… Саван готовь. Долго его держать не станем. Как бы все не заразились.
   «Скорей бы уж, – подумал волхв. – Тягостно это всё. Хорошо, что Чокан уехал, не видит. А у Тезека мозги варят, молодец. Чахотка – значит, поскорей закопать, пока зараза не распространилась».
   Когда женщина вышла, он спросил султана:
   – Могилу кто-нибудь роет?
   – Послал уже. Главное – труп завернуть и можно уезжать.
   – Что, без нас похоронят? – не поверил Баюр. Он думал: торчать здесь придётся, пока не закопают, и заранее нервничал, как бы штаб-ротмистр один не уехал, не дождавшись.
   – Ну… – замялся Тезек. – Обычно близкие родственники не уезжают. Но время дорого. Не ждать же Чокану до темноты.
   Волхв понял, что за такое небрежение султана люди осудят, но тот, прекрасно зная это, всё же решился. Из преданности шурину? Нет, вряд ли. Мог ли ему приказать Колпаковский? Или он по собственной инициативе взял контроль над операцией? Чтоб доложить честь по чести.
   Прошло ещё два часа томления.
   На улице по-прежнему слышался плач и страдальческие вопли, сквозь которые пробивались мужские голоса, отдающие распоряжения, кого-то зовущие.
   Наконец, принесли саван. Больше всех возрадовался Гази, который уже отлежал бока и совсем загрустил, отчаявшись дождаться освобождения от смертного ложа. За саваном в дверь протиснулся щит, сколоченный из досок. Щит приняли, но мастеровых не впустили.
   Дальше пошло быстро и слаженно, будто отрепетировано. Очень уж хотелось поскорее разделаться с неприятными обязанностями. Пеленали и связывали труп Баюр с Тезеком, Гази в это время оттирал грим тряпкой, макая её в приготовленный волхвом раствор, и спешно натягивал свою одежду.
   Когда трое суйекши вынесли из юрты щит, никто не удивился, что третьим был Гази, хотя в юрте его вроде бы не было. Значит, был где-то в сторонке, сидел незаметно. Растёртое докрасна лицо выглядело натурально страдальческим: племянник оплакивал дядю, вполне объяснимо, что он не показывался на глаза, мужчине стыдно слёзы лить, но если такое горе – тогда извинительно. Тезек и Гази шли впереди, подставив плечи под щит с разных сторон от ног покойника, Баюр – один сзади. Он был выше своих подельников-киргиз, поэтому держал щит на уровне груди, и завязка от савана над головой покойника взвивалась от ветра, щекоча ему подбородок, что отнюдь не прибавляло ему хорошего настроения. Он морщил нос, боясь чихнуть, но со стороны казалось, что уйсунь, лучший друг усопшего, мужественно сдерживает рыдания. Так и понесли за пределы аула – ногами вперёд, что тоже, кстати, предписывалось обрядовыми правилами. Считалось, что если нести задом наперёд, душа умершего не найдёт обратной дороги. Она и так не найдёт. Однако надо как можно больше правил соблюсти, ибо нарушить придётся ещё больше. Пусть хоть как-то грехи и заслуги друг друга уравновесят.
   За аулом ввиду хребта Алатау на гребне всхолмленной равнины горбилась куча вырытой земли. Хорошее место, одобрил Баюр. Тезек обещал над могилой построить мазар, чтоб было куда приходить, почтить память. С одной стороны – Алтын-Эмельский пикет. А с другой, там, за хребтом, уже начиналась Джунгария, давшая всему горному массиву своё имя, – Джунгарский Алатау. Если идти оттуда, выйдешь прямиком к могиле.
   Как Чокан и говорил, за покойником шли только мужчины. Впрочем, и их было не так уж много, но горевали киргизы искренне. Штаб-ротмистр сумел заслужить уважение, и о его кончине (совсем молодой!) сожалели без притворства.
   Баюр заглянул в яму. В одной из стен была вырыта ниша, чтоб положить туда тело. Головой на восток. Да. Как велит ислам. Наивность киргиз так тесно переплела языческие представления о жизни и смерти с заветами Пророка, не видя в том никаких противоречий, что их религию можно было бы считать отдельной, самостоятельной, не похожей ни на какую другую. Понятие ереси, за которую предавали анафеме священники, уличив прихожан в поклонении многим богам, то бишь языческим, им было недоступно. Гадание и колдовство они не считали грехом, а называли их волей Аллаха. Впрочем, волей Аллаха они называли всё, в том числе и смерть штаб-ротмистра. Баюр прислушался, о чём говорили албаны, столпившиеся у завёрнутого покойника: такой знающий, справедливый, всегда за правду стоял, никому в помощи не отказывал… и всё в этом роде.
   Внимание похоронной толпы отвлёк всадник, которого не ждали и который мчался прямо к месту погребения. Баюр узнал в нём одного из тюленгутов, который часто сопровождал Тезека в его поездках. Султан вышел из кольца похоронного собрания навстречу, но тот закричал издали:
   – Табун угоняют!
   Не дожидаясь подробностей, родоначальник племени бросился к аулу, Баюр за ним, остановив метнувшегося следом Гази:
   – Остаёшься за старшего.
   Добежав до юрты, волхв взвалил на стоявшего наготове осёдланного Доса свои походные сумки, на плечо – ружьё и взлетел в седло. Вряд ли он сюда вернётся. Тезек уже нахлёстывал коня, и Баюр бросился его догонять.
   Тюленгут (Байгулы – вспомнилось его имя) не отставал от своего господина, и приходилось только гадать, действительно ли табун, который Тезек держал на Чилике, угоняют барантачи, или тревога ложная, вернее, хорошо спланированная. А вдруг он Чокана отвёз к своим табунщикам? И это теперь не скотину «угоняют», а штаб-ротмистра? Несколько лет назад такое уже было, тогда они вдвоём с Джексенбе вызволили пленника. Теперь, правда, времена другие. И Хива, и Коканд отодвинули свои границы на юг под русским натиском. Русских подданных, проданных в рабство, возвратили по договору. Но кто может знать наверняка? У восточной дипломатии всегда двойное дно. И, как правило, под ним скрывается третье, далеко не последнее.
   Взвинченный подозрениями, Баюр всадил пятками по крупу коня, и Дос выровнял его со скакуном Тезека.
   – Куда мы едем? – проорал волхв султану.
   – К табуну, – отозвался тот. – Там я оставил Чокана.
   Значит, не ошибся, как в воду глядел.
   – На них и правда напали?
   – Да нет. Это просто причина срочно покинуть похороны.
   У Баюра отлегло от сердца. Но радоваться было рано: всё могло измениться в любую минуту. И он продолжал нахлёстывать коня.
   Горные хребты мчались им навстречу, вырастая, как по волшебству, и подпирая небосвод. Солнце, набравшее высоту, тоже не дремало, поливая всадников сверху жаром, а родившееся беспокойство помогало ему выжимать горячечные струйки, катившиеся по вискам. Только ветер был союзником скачущих людей – остужал раскалённые лица, слизывая с них испарину сухим прохладным языком.
   Вот и ущелье, то самое, где на ночёвке купцов чуть не заели тарантулы, скорпионы и всякие ядовитые гады. Но здесь вряд ли Чокан согласился бы их дожидаться и подкармливать прыгучих и ползучих. Впрочем, днём они прятались в камнях, песке, траве. По крайней мере, волхв на лету не заметил ни одной твари. Да и место проходное, чтоб устраивать здесь пост ожидания.
   Всадники, не сбавляя ходу, миновали ущелье и помчались дальше. Взмыленные лошади уже храпели и дольше скакать так галопом не смогли бы.
   Но вот вдали засверкала Или.
   Караван добирался к ней дольше. Ещё бы! Размеренным верблюжьим шагом, с остановками, наезженной дорогой. Тезек срезал путь по кратчайшей звериной тропе, и неслись они, обгоняя ветер. Почти так же, как любят акыны распевать. Баюр завертел головой, отыскивая глазами перевозчиков. Чилик впадал в Или с южной стороны, значит, к табуну придётся переправляться на тот берег. Но Тезек вильнул налево, и Дос, не дожидаясь рывка поводьев, бросился за ним.
   Скоро взору открылась обширная зелёная долина, и в глазах зарябило от мечущихся рыжих скакунов.
   Краем глаза волхв заметил, как напрягся Тезек, даже привстал в стременах, вглядываясь вдаль. В самом деле, там было неспокойно. Слышалось ржание со всех сторон и свист кнутов. Показались несколько верховых, объезжающих мечущихся лошадей и сгоняющих их в одно место. Один отделился и поскакал к показавшейся троице.
   Какое-то неясное предчувствие заставило ёкнуть сердце Баюра, он рванул вперёд из последних сил, обгоняя своих спутников, и наконец, узнал того, кто скакал навстречу. Вершник разглядел его ещё раньше.
   – Джексенбе! – волхв соскочил с коня, хлопнув его по крупу, и Дос налегке побежал лёгкой рысцой. А его хозяин крепко обнял рванувшегося к нему киргиза. Так и замерли в обнимку. Без слов. Словами всего не расскажешь. Только сердце может почувствовать горечь невосполнимой потери друга, тамыра, и ликование от его внезапного, почти чудесного спасения и возвращения.
   Возле друзей остановился ещё один всадник, спрыгнул на землю.
   – Ну, что я тебе говорил? – спросил он голосом Чокана. – А ты верить не хотел!
   Вместо ответа Джексенбе притянул его за рукав, чтоб обняться втроём. Три тамыра, разбросанные судьбой по разным дорогам, подолгу не знающие ничего друг о друге. Зато твёрдо уверенные: что бы ни случилось, каждый придёт на помощь, не раздумывая, не взвешивая опасность, безгранично веря в правоту побратима.
   Мало-помалу разговорились.
   Табун и правда хотели угнать, чего Байгулы знать не мог, просто пальцем попал в небо.
   – Солты налетели, – объяснял Чокан. – А мне без мундира и припугнуть их нечем. И инкогнито своё раскрыть нельзя – растрезвонят же.
   – Я случайно здесь оказался, – наперебой с штаб-ротмистром затараторил Джексенбе. – Смотрю: барымта, не иначе, ну и поскакал на выручку. А там – Чокан! Вот уж кого не ожидал.
   – Их мало было, меньше десятка. Видно, не на разбой собирались, просто мы подвернулись им по дороге. Вот и решили не упустить случай.
   – Прогнать-то мы их сумели. Нас вместе с работниками было столько же, сколько их. Но табун со страху разбежался, теперь сгоняем обратно.
   От перекрестного рассказа, исполненного дуэтом, у Баюра в голове закружилась мельница. Чокан хлопнул его по плечу, останавливая калейдоскоп впечатлений и возвращая к проблеме дня:
   – Я всё ему рассказал.
   Джексенбе во все глаза смотрел на тамыра, с которым расстался семь лет назад, а через год заочно оплакал его гибель. Боясь спугнуть чудо, он крепко сжимал его руку, чтоб сомнениям не оставить ни малейшего шанса.
   Друзья перебазировались в тень от скалы и ещё долго не могли наговориться, вспоминая былое и рассказывая то, что случилось до сегодняшнего дня.
   – Представляешь, Баюр, мне тоже вручили медаль и деньги! – сиял улыбкой до ушей киргиз. – Когда сообщили, я не поверил! – он благодарно поглядывал на штаб-ротмистра, гордясь и наградой, и своим героическим другом.
   Чокан сокрушённо покачал головой, глядя на волхва:
   – Только один человек не получил награды, хотя он-то больше всех её заслужил.
   Обойдённый признанием заслуг только рассмеялся:
   – Выбрось из головы, я получил больше. Разве какая-то награда перевесит нашу дружбу? И всё то, что нам вместе пришлось пережить?
   Тезек их не тревожил. Чтобы собрать табун, ему хватало работников. Он даже велел отнести друзьям горячей еды, догадавшись, что, увлечённые беседой, те про неё и не вспомнят.
   Когда спала жара и солнце повернуло на вечернюю зорьку, Чокан встал:
   – Мне пора.
   – Я могу проводить тебя и дальше, – вскочил за ним Баюр.
   – И я! – Джексенбе ни за что не хотел отстать, особенно теперь.
   – Нет, дальше я сам.
   У реки наготове стояла лодка, а в ней кап с вещами разведчика. Коня, уже осёдланного, придерживал Тезек.
   Баюр на прощание обнял Чокана:
   – Ты давай больше не умирай.
   – Ты тоже.
   Друзья вдруг разом осознали, что мнимая смерть обоих их осенила своим крылом. В разное время и при разных обстоятельствах, но тем не менее… Посмотрели глаза в глаза и рассмеялись.
   – Теперь ты должен жить вечно, – объявил волхв.
   – Так уж и вечно?
   – А как же! Примета такая есть, – назидательно провозгласил Баюр тоном чревовещателя. – Кого при жизни похоронили, живёт долго.
   – Ну, разве что в памяти, – смягчил приговор Чокан.
   – На мою память можешь положиться.
   – А в моей ты сомневаешься?
   – Посмотрим, чья крепче! Хотя… мне придётся побороться за первенство. Тебя не только я буду помнить. Слишком уж ты наследил в истории, она твоё имя из поколения в поколение будет хранить.
   – Ну, скоро вы? – нетерпеливо позвал Тезек. – Словно навек! Свидитесь ещё! – он тревожно посматривал на тот берег, там вдали виднелась туча людей, гнавших стадо. И хотя двигалась она не очень быстро, то расползаясь в стороны, то устремляясь вперёд, но всё-таки постепенно удалялась. Ещё немного – и скроется за горным хребтом.
   – Ташмалык. Не забыл? – напомнил Баюр.
   Чокан осуждающе фыркнул. И как такое могло прийти в голову!
   – Туда перво-наперво!
   – Погоди, – волхв поднял с земли свою сумку, порылся. – Вот, – протянул он.
   – Что это?
   – Мой подарок. На память.
   Штаб-ротмистр взял с его ладони нитку нефритовых бус. Мелкие мутновато-зелёные камешки были похожи на глубокие, непроницаемые омуты. Или глаза, колдовские, русалочьи…
   – Фатима стала мне как сестра. Пусть вспоминает меня иногда. А Джулдуз – вот! – он вытянул бренчащую нарядную уздечку, украшенную блестящими заклёпками. – Будет отличной наездницей. Чуть не с пелёнок в седле.
   Чокан улыбнулся, хлопнув друга по плечу в знак благодарности, спрятал подарки за пазухой и пошёл к Тезеку.
   Тамыры стояли плечом к плечу, следя за лодкой и плывущим рядом гнедым жеребцом. Течением их сносило в сторону, но добрались они на противоположный берег благополучно. Друзья ещё долго провожали тоскливыми взглядами всадника, догоняющего беженцев со стадом баранов, возвращающихся домой, пока он не слился с шевелящимся тёмным пятном и не скрылся из виду. И только тогда отвернулись.
   Тезек с Байгулы засобирались обратно в Алтын-Эмель, но побратимы с ними не поехали. Оседлав лошадей, они пустили их юргой согласно обычаю степняков по широкой долине, как когда-то давно, негромко переговариваясь.

Эпилог
Шесть лет спустя

   Июнь 1871 года.
   Герасим Алексеевич ехал по дороге в Кульджу. Ехал он не один. С ним было войско: пехота и кавалерия – числом чуть больше тысячи семисот, артиллеристы сопровождали шесть пушек. Собственно, до Кульджи было ещё далеко, впереди их ждал город Суйдин. Где тоже их встретят неласково, как и там, где они уже прошли. Для них это не будет сюрпризом, они готовы к бою.
   Дорога была большая, наезженная, тянулась вдоль Или и соединяла несколько городов. И хоть силы у русских были невелики, генерал не сомневался в своём военном преимуществе. Как показала практика, таранчи и дунгане не способны были противостоять настоящей регулярной армии. Только страху нагонять горазды числом, напором, нахальством. Под выстрелами, особенно пушечными, немедленно обращаются в бегство. На Кетменьском перевале с русской стороны были всего рота пехоты да сотня казаков, а условия и того хуже – сумасшедшей крутизны спуск, метель, завалы, устроенные таранчами, и противник превосходил более чем в десять раз – три тысячи уверенных в своём превосходстве нападающих. И что же? Под артиллерийским огнём вся свора атакующих обратилась в бегство. Как ветром сдуло! Им только друг против друга хорохориться да китайцев к ногтю жать, которые ничем их не лучше. Зато в жестокости русским с ними не сравниться. Массовая резня, разгром и опустошение у них в обычае, так сказать, право победителей.
   Капитан Каульбарс поравнялся с генералом, поехал стремя в стремя.
   – Что, Александр Васильевич, – усмехнулся Колпаковский, искоса поглядывая на своего спутника. – Боитесь, как бы Якуб-бек нас не опередил?
   Капитан только что хотел высказать свои опасения и смутился оттого, что командир прочитал его мысли:
   – А вдруг? Пока мы заняты осадой крепостей по пути к Кульдже, Бадаулет вполне может успеть обосноваться в городе. И хватит ли у нас сил его оттуда выкурить?
   – Не успеет, – уверенно заявил генерал. – Из Кашгара до Кульджи вдесятеро дольше добираться, чем нам.
   – Он налаживает отношения с инсургентами, – напомнил капитан. – Англичане его поддерживают, потому он так и осмелел. Заигрывает с семиреченскими киргизами, с бугинцами, готовит почву для вторжения. Да вы сами знаете, к султану Тезеку не раз посольства присылал, в Иссык-Кульский уезд…
   – Знаю. За Тезеком Нуралиевым и Гази-Булатом Валихановым установлено наблюдение. Что-то они плетут непонятное.
   – А вы точно знаете, что Якуб в Кашгаре? – снова взыграло беспокойство барона.
   – Ха! – на наивный вопрос не стоило и отвечать. Ещё бы он не знал! С такой мощной агентурой, развёрнутой Чоканом! Иначе они так быстро не продвигались бы и во враждебных стычках не отделывались малыми потерями. Смех сказать, даже при осаде Чинчахцзы, где противник открыл огонь из пушек, русские потеряли всего одного убитого солдата, а двенадцать получили ранения. Правда, ранили и Каульбарса. Однако для войны этот результат был ошеломляющим. И для них самих, и для противника. А скорость, с какой они продвигались в глубь Поднебесной? Словно шли семимильными шагами. Самые затяжные бои, когда противник особенно яростно щёлкал зубами, пришлись на те территории, которые Илийский султанат ещё не подгрёб под своё владычество, только зарился на них и вынашивал планы захвата. Может, потому так злобно огрызались таранчи, что отстаивали свою землю, а не султанскую? Когда же русские вступили во владения Абиль-оглы, их продвижение стало стремительным, словно под ветром на колёсах, так что Колпаковский рассчитывал занять Кульджу на исходе седьмого дня вторжения.
   Каульбарсу хватило тона алмазной твёрдости, перед которым меркли многословные уверения. Он выпрямился в седле, и тут же сморщился от жгучей стрелы, ударившей в плечо.
   Колпаковский заметил.
   – Болит?
   – Да ничего. Терпимо уже.
   – Вы, барон, не трудили бы себя пока, – рассудительно посоветовал генерал. – Нет надобности. Садитесь-ка в тарантас, всё равно без толку пустует.
   Капитан послушался, развернул коня. В самом деле, стоит поберечь силы, пока есть возможность. И когда он отъехал, Герасим Алексеевич услышал за спиной смех.
   – Это ты, Перепёлкин, его напугал! – перекрёстная перепалка казаков частенько помогала им выносить тяготы пути, гнала напряжение и усталость, взбадривала.
   – А чего это я? Я даже не замахнулся, наоборот, саблю в ножны сунул!
   – Ты бы видел свою рожу!
   – У тебя не краше! Особливо на нонешнем солнце. Вон нос-то весь облупленный.
   Вокруг гоготали. Над обоими. Ничью сторону в споре не принимали, рады были посмеяться над задирами, с удовольствием вворачивали собственные солёные замечания, распаляя кураж языкатых соперников.
   Колпаковский только посмеивался в усы, слушал, не поворачивая головы.
   Русский отряд вторгся на территорию соседней державы вовсе не для того, чтобы завоёвывать чужие земли, расширять на восток границы своей империи, как это делали другие армии, да хоть англичане, подмявшие под себя Индию и зарившиеся на ближайшие к ней азиатские владения. Напротив, Цинское правительство вот уже несколько лет слёзно умоляло Россию о военной помощи, не в силах самостоятельно справиться с беспорядками. Однако могущественное дружественное государство заняло позицию нейтралитета и ни под каким предлогом не желало вмешиваться в дела соседей. Колпаковский считал такую политику ошибочной и не раз заявлял о своём несогласии с нею. Восточные деятели в грош не ставили словесную дипломатию, а уважали только силу и кланялись ей с готовностью. Наглядным примером тому послужило падение кокандских крепостей: устрашённые русским оружием, они сдавались одна за другой, признавая над собой власть Белого царя. И здесь, в Джунгарии, тоже надо было показать свой несокрушимый кулак! Ибо халатники деликатное невмешательство русских расценили однозначно как трусость и бессилие, соответственно возомнив себя непобедимой грозой противнику, засевшему за Борохудзиром. Даже похвалялись с боем взять Верный, показать, кто в крае хозяин.
   Политику царского кабинета удалось переломить. На это понадобились неимоверные усилия. И время! Последнее мстительно ощеривалось на наступление русских, не давало им поблажки. Да и то Колпаковский выступил раньше срока – весной вместо назначенной осени. Разумеется, заручившись поддержкой генерал-губернатора Туркестанского края Кауфмана. Поводом к вторжению послужило бегство в Илийский край свыше тысячи семей Старшего жуза во главе с Тазабеком Бусурмановым (между прочим, прапорщиком русской армии). По пути в Таранчинский султанат Тазабек разграбил аулы других родов, угнал несметное количество скота, пограничный казачий пост легко смял и отбросил.
   Колпаковский как Семиреченский губернатор не мог оставить без внимания столь вопиющее оскорбление чести Российской державы, нарушение границы и предательства. Он отправил письмо султану Абиль-оглы с требованием немедленно выдворить обратно беглецов, прибавив для убедительности, что в противном случае он будет вынужден вторгнуться в его пределы для восстановления законной справедливости. Обнаглевший от долготерпения русских и уверовавший в свою безнаказанность, султан посмеялся над письмом генерала, посыльных казаков подвергли глумливым оскорблениям и прогнали, велев передать на словах, что сметут русских с граничных земель, если они посмеют применить силу.
   Всё! Это было последней каплей! Ждать осени означало навлечь на себя удвоенный град насмешек и оскорблений, и тогда занятие Кульджи будет стоить несравненно больше крови, чем теперь. Срок ультиматума Семиреченского губернатора истекал третьего мая. Не дождавшись иного ответа султана, Колпаковский выступил в поход.
   Движение в глубь Поднебесной, однако, не было выстелено скатертью. Таранчи упорно не хотели сдаваться и признавать поражения. Своё численное превосходство они считали решающим, атакуя русских, но о правилах ведения боя не имели понятия и проигрывали все сражения с большим уроном для себя и с минимальными потерями противника.
   За Кетменьским сражением последовали другие, не столь тяжёлые и затяжные, но тем не менее дающие понять, что дух инсургентов и их вера в успех не сломлены. Однако чем больше селений оставалось позади, тем короче становились сражения и неудержимее бегство халатников. Казаки преследовали отступающих по пятнадцать, а то и по тридцать вёрст.
   Нынешней задачей генерала был разгром Илийского султаната, завоевание Кульджинского края с установлением в нём порядка и дальнейшая передача его китайским властям.
   Разговор за спиной тем временем перерос из диалога в многоголосье. Казаки разминали языки, развлекая друг друга и давая волю своей язвительности.
   – У мужика тоже глаза были по полтиннику.
   – Ждал, небось, что Перепёлкин со всего маху рубанёт по горлу.
   – Аж затрясся весь.
   – Но кричать не кричал. Не звал на помощь.
   – Кого звать-то? Бросили его и драпанули.
   – Живого! Всего и делов-то: вытащить из-под лошади!
   – Это тебе не наш брат казак! У туземцев запахло жареным – уноси ноги, спасай свою шкуру!
   Дорога шла мимо былых мест сражений, к которым русские не имели никакого касательства. Выжженные и разрушенные до основания некогда кипящие жизнью посёлки, деревни, которые китайцы называли городами, если они были обнесены стенами и население было многолюдным. Ни единой живой души вокруг не было, кого не вырезали – навсегда ушли из этих мест. Не было даже кошек, которых кашгарлыки любили, но почему-то не жаловали собак, про последних и говорить нечего – их духом не пахло. Хотя в этих, северо-западных областях, они, может, и водились, только погром им пришёлся не по вкусу, покинули пепелище. Даже воронью поживиться нечем, падальщики расклевали, что нашли, да и разлетелись. Поломанные и обугленные деревца, немногие из уцелевших, упрямо боролись с увечьем, пытаясь прикрыть зеленью чернеющие ожоги. Некоторые цвели, надеясь, что пожар войны не повторится, другие уже осыпали лепестки, нежной позёмкой завиваемые ветром, готовясь растить плоды. Одиноко и жутко стояли они средь развалин в белом кружевном наряде. А если учесть, что у китайцев белый цвет – траурный, то и выглядели они сиротливыми вдовами на погосте.
   Казаки продолжали обмусоливать историю, приключившуюся накануне, она и впрямь вышла забавной (теперь-то, когда всё позади, можно и посмеяться). А рассказал её уйгур, тот самый таранчинец, которого они нашли утром. Беднягу придавила палая лошадь. Видимо, упав, он потерял сознание, а когда очнулся, его боевых товарищей и след простыл. Кричать было бесполезно да и опасно: где-то поблизости стоял лагерь русских, услышат – смерти не миновать. Но русские нашли его и без крика.
   Выпученные глаза уйгура с таким ужасом следили, как спрыгивают на землю с лошадей казаки, что его ожидание свирепой расправы не угадал бы лишь слепой. Он не молил о пощаде, не допуская даже мысли, что враги ему внемлют. Когда же те, сунув сабли в ножны, стали вытаскивать его из-под конского трупа, гомоня на непонятном языке, он затрепетал ещё сильнее: хотят заживо содрать кожу и изжарить на костре!
   Подъехал их предводитель и, подозвав толмача, велел допросить. Таранче терять было нечего, да и паника его вскипела до такого градуса, что всякая способность к лживым уловкам улетучилась вместе с надеждой остаться живым. Он и выложил всё, как было. А когда закончил, вздрогнул от дикого хохота, взорвавшего вокруг него воздух почище китайского пороха.
   А дело было так. Таранчи, не преуспев в открытых сражениях с русскими, решили пойти на хитрость. На ночь противник становился лагерем, они даже проследили, в каком примерно месте. По кострам. Однако на ночь костры затушили и, наверняка, выставили дозорных. Но дозорные – тоже люди, уставшие в дороге и сражениях. Долго ли они выдержат? Уснут, как и остальные.
   Решено было разделиться. Пятьсот пеших добровольцев, готовых погибнуть, отправились в обход лагеря с тем, чтобы ударить на спящих с тылу. Остальные – в три раза больше, конные – должны были напасть с другой стороны. Зажатые в тиски сонные враги не успеют понять, что случилось, как будут вырезаны все до одного. Пешие обошли лагерь и стали уже подкрадываться с тылу, как увидели, что дозорные вовсе не спят и даже не сидят, а оружные обходят своих кругом, готовые при малейшем шуме выстрелить… И раздумали нападать. Посчитали затею бесполезной. Стали по большой дуге обходить лагерь, чтоб предупредить своих. Но тьма была такая, что на голой равнине они сбились и потеряли направление. И вдруг слышат: прямо на них летит конница. Всё-таки русские проснулись, видать, заподозрили что-то. Так и сцепились свои со своими. В спешке и панике не разбирались, лупили направо и налево. Всадники спешились, дрались насмерть и уложили немало, пока по крикам, по знакомым голосам не поняли свою ошибку.
   Казаки слушали с открытыми ртами. Они всю ночь безмятежно спали, доверившись часовым, никакие шумы их не тревожили. А уйгур чуть не плакал, натерпевшись и страху, и сраму, и бессильного отчаяния.
   – И что? – спросил Перепёлкин, чья «рожа», уличённая товарищами в свирепости, теперь выглядела растерянной и недоумённой, как у растяпистого мальчишки, обведённого вокруг пальца.
   – Остановились, – горестно пробормотал таранча. – Стали глядеть на небо и… вздыхать.
   Последнее героическое деяние сразило не просветлённых помыслами, приземлённых вояк наповал. Вот если бы обмишурившиеся соратники обложили друг друга непотребными ругательствами или в сердцах намяли бока, сваливая с себя вину: «Вы что, совсем охренели, или зенки повылазили?!!», да приправили возмущение такими непечатными выражениями, чтоб в носу защипало, – тогда казаки даже пожалели бы бедолаг. Но «вздыхать!» они не вынесли и, одолев поразивший их столбняк, разразились хохотом, испугав уйгура пуще прежнего.
   Впрочем, пленного обижать не стали, его уже Аллах наказал. Изловили лошадь, которая ошивалась поблизости и на зов раненого не шла, усадили уйгура в седло и отпустили. Кажется, он не поверил в своё спасение, ибо поехал с остановившимся взглядом на деревянном лице, не попрощавшись, не поблагодарив, словно во сне.
   – Ишь чего захотели! Чтоб дозорные спали! Да у нас за такое – трибунал!
   – Знать, по себе судят.
   – Говорят, у них обычное дело.
   – Потому и режут друг друга почём зря! Налетят на сонных – только успевай махать ножичком.
   – Ножи у них знатные. Я видел на Ирбитской ярмарке.
   – Да, умеют, мать их…
   – Вот и торговали бы…
   Устав кружить одну тему, служивые пустили разговор по другим тропинкам, но скоро языки притупились, и разговоры замолкли.
   Между тем день пошёл на убыль. Солнце уже не жарило, а смотрело на русский отряд «глаза в глаза», опустившись до далёкой черты горизонта и вытягивая тени вдвое длиннее отбрасывающих их людей и всяких возвышающихся над землёй предметов. Пора становиться на ночлег.
   Солдаты снова оживились, разводили костры для ужина, устраивали лагерь. Колпаковский слышал, как командиры назначали караульных, раздавали другие распоряжения. Всё как всегда. Его вмешательства не требовалось. Он устроился на седле возле палатки, поставленной для него, раскрыл сумку. На коленях разгладил карту, изучая пройденный путь и тот, что ожидал их завтра. Да. Без карты в чужих краях делать нечего. Под ложечкой тоскливо заныло с подсказки памяти, кому он обязан этими топографическими начертаниями. Невидимый воин необъявленного фронта. Как он там? Жив. По крайней мере, был жив две недели назад, когда он получил от него последнее донесение. Как бы хотелось увидеть его, убедиться, что с ним всё в порядке. Но как сообщить?
   На другом конце лагеря зашумели, затолпились казаки. Герасим Алексеевич поднял от карты голову: к нему вели одетого в халат и чалму мужчину лет тридцати. Подумалось: ещё одного таранчу поймали? Что на этот раз? Шпионил? Или добровольный доносчик? Может, спасибо привёз от спасённого родича?
   – Вот, ваше благородие, – с ходу доложил Прокопьев, оренбургский казак, держа за локоть пленного. – Шёл себе по дороге с вязанкой хвороста. Ну, мы и задержали на всякий случай. По-нашему не понимает. Но генерала спросил по-русски. Очень подозрительный тип.
   Подозрительный тип улыбнулся, глядя на Колпаковского, и тот не заметил страха на его лице, будто уйгур (уж явно не китаец!) обрадовался, найдя то, что искал.
   – Зовите Урмана, – распорядился генерал, рассматривая гостя. Тот не спешил ничего говорить, поглядывая то на окруживших его казаков, то на их начальника. Догадавшись, что при скопище солдат тот отвечать не станет, велел: – И оставьте нас.
   Примчался переводчик, молча остановился напротив пленника. Когда казаки разошлись, зорко следя со стороны за поведением задержанного, тот, не дожидаясь вопросов, достал из пазухи сложенный листок, протянул генералу.
   Ага, значит, не случайный прохожий, а вязанка – для отвода глаз. Но от кого? Таранчи или китайцы гонцов посылают открыто. Разворачивая письмо, Герасим Алексеевич сел на прежнее место. И очень вовремя. До боли знакомый почерк – стремительные рвущиеся линии, выбрасывающие петельки сверху и снизу – словно окатил кипятком, по мгновенно взмокшей спине щекотливо пробежался ветерок. Смахнув капельки над бровями, он жадно вчитался.
   Гонец следил за движением его глаз, и когда те достигли нижнего края листа, услышал вопрос генерала, переведённый талмачом:
   – Как зовут тебя?
   – Саттар, – он знал, что Алимбай в конце сделал приписку с его именем. Для проверки. И улыбнулся: всё шло как надо.
   В глазах генерала светилась чуть не отеческая ласка. Будто сын с другом прислал весточку.
   – А где же конь твой? – спросил первое, что пришло в голову. Не пешком же шёл из такой дали. И когда тот мотнул куда-то в сторону головой: «Алимбай велел спрятать», удовлетворённо кивнул. Какая разница, где он оставил коня?
   Герасим Алексеевич велел казакам принести ужин. Как раз поспел – от костров потянуло дразнящим вкусным дымком. Саттар проголодался в дороге и без уговоров принялся за еду. Так, сидя рядышком и уплетая походное варево, завели беседу. Агент Чокана рассказал, что видел в пути, что говорят меж собой люди, в том числе и о русских.
   В письме самого Чокана сообщалось, что Якуб-бек наращивает силы и готовится раздвинуть границы своих владений, то есть государства Йэттишар, как он его назвал, – Семиградья. Спелся с дунганами, которые его терпят, ибо видят в нём союзника против китайцев, а Алихану-торе (так звали здесь Абиль-оглы, Кульджинского султана) предложил принять его покровительство и подчиниться ему. И тот скорее пойдёт к нему на поклон, чем сложит оружие перед русскими. С Якуб-беком он имеет тайные сношения, а теперь, видя победоносное движение русских, понял, что одному ему не выстоять, и послал в Йэттишар посольство с просьбой о военной помощи. И пока она не придёт, будет тянуть время, отсрочивая сражение, пойдёт на любые хитрости, чтобы задержать завоевателей у стен города, не пустить в Кульджу. Верить ему нельзя.
   Колпаковский выспросил у Саттара ещё кой-какие подробности, убедился, что у Чокана всё благополучно, но копать глубже не стал, ибо не знал степень близости разведчика и его агента. Тем более что в письме был недвусмысленный намёк на скорую встречу, который вспыхнул огоньком в душе и продолжал греть её, не переставая.
   Саттар, поев и отдохнув, стал прощаться, отказавшись от ночёвки в лагере. Генерал еле успел нацарапать ответное письмо в качестве гарантии, что донесение вручено по назначению, и агент исчез из поля зрения тихо и быстро, не вспомнив про вязанку, о которой казаки спохватились много позже его ухода.
   Утро застало русский отряд в пути. Вышли спозаранку, по прохладце. За ночь успели отдохнуть. Никто их в темноте не тревожил, хотя караульные бдительно прислушивались к тишине, боясь проморгать отчаянных парней, подкрадывающихся к спящим, чтоб потом не пришлось «вздыхать».
   На голой равнине видимость была изумительная. Селения и города издали цепляли глаз, как оазисы в пустыне: окружённые не только стеной, но и садами, рощами, они завораживали глаз, обещая покой и прохладу. Вот уж чего-чего, а покоя никто не предвидел. Наоборот, на ходу стали проверять амуницию, подтягивать ремни, готовить оружие. Того и гляди навстречу вылетит конница.
   Суйдун, как и все азиатские города, был обнесён высокой и толстой глинобитной стеной с огромными воротами, которые закрывали на ночь и держали распахнутыми днём. Однако навстречу русским ничего распахивать не спешили и, наверняка, готовились к осаде. Герасим Алексеевич, правда, при занятии города Чинчахцзи отправил двух жителей в Суйдун с прокламациями, призывая мирное население не оказывать сопротивления, ибо воевать против него русские не собираются, а всего лишь хотят очистить город от бунтовщиков. Но по всему видать, балом здесь правили инсургенты, не спрашивая мнения горожан.
   Подойти к воротам хотя бы на расстояние выстрела Колпаковский не успел. Впереди на дороге показалась группа всадников, явно направлявшаяся к русским. Отряд остановился в ожидании.
   – Никак из Кульджи, господин генерал, – приглядевшись, сказал капитан Каульбарс, – она с той стороны. Может, мирные переговоры? Или капитуляция?
   – До капитуляции ещё не созрели, – буркнул Колпаковский, тоже не сводящий глаз с приближающихся гонцов. А что? Кульджа отсюда в сорока верстах в сторону верховьев Или. Абиль-оглы, или как его тут зовут Алихан-торе, ждёт русских со дня на день. Вот и стелит соломку, чтоб не оступиться. – Послушаем, что скажут.
   Всадники торопились и мчались во весь опор, но, увидев, что их ожидают, пошли тише. Не солидно посольству скакать во всю прыть, как в атаку, не подстрелили бы ненароком.
   Разоделись гонцы пышно. Дорогие шёлковые халаты играли солнечными бликами, белые муслиновые чалмы не уступали величием снежным пикам горных вершин, не тающих даже удушливым знойным летом. И только один был в воинской форме. В китайской. Неизменная кофта, опоясанная ремнём, и балахон ниже колен. Шапка, похожая на глубокую миску с куличом, на куличе подозрительно поблёскивало что-то вроде шарика, который символизировал офицерский чин. Да и лицом вояка на таранчинца похож не был, не говоря уж о длинной косе. Они что, замирились с правящей династией?
   На почтительном расстоянии от отряда посольство слезло на землю, не нарушая восточного обычая, для переговоров. Пришлось и Колпаковскому спешиться. Казаки остались в сёдлах.
   Преисполненные важности послы вышли вперёд, склонив головы и приложив руку к груди, приветствуя русского начальника по мусульманским канонам. Но заговорил китайский офицер, оказавшийся переводчиком:
   – Я ухэрида Карманга. Алихан-торе, правитель Илийского султаната, прислал нас с просьбой остановить военные действия для мирных переговоров, – сильно исковерканная акцентом речь заставляла напрягать слух, чтобы уяснить её суть. Генерал слушал, продолжая недоумевать, что делает китаец на службе у таранчинского султана. Он знал, как немилостиво расправлялись с людьми богдыхана восставшие, и видеть их вместе было более чем странно. Потом уже он узнал историю этого Карманги. Захватив Кульджу, бунтовщики решили подчинить себе сибинские роты, так называли поселения этого племени – сибо, остававшегося верным Цинской династии. Крови было пролито немало, пока не сумели договориться. С позволения цзян-цзюня, который, видимо, боялся их поголовного истребления, сибинцы покорились, и некоторые даже пошли на службу султану. Примирение, конечно, было хлипким, до первого удобного случая разорвать липовый союз. Мусульманам пришлось согласиться, что сибо сохранят своё одеяние и веру, что таранчи и дунгане не будут жениться на сибинянках, а в случае битвы с армией богдыхана их не пошлют сражаться. Договор состоялся на словах, однако магометане поклялись на Коране, что его не нарушат. Но всё равно нарушили. Правда, по обоюдному согласию.
   Когда Карманга женил старшего сына, пригласил на свадьбу таранчинских ахунов и беков в знак дружбы, так сказать. Одна из сибинских жён, подававшая кушанья и чай, была чрезвычайно хороша собой. Так вот, бывший на пире влиятельный бек, ослеплённый её красотой, влюбился настолько, что после пиршественного угощения стал свататься. Случай был критическим, и сибо собрали совет. После споров решили, что такую возможность водворить своего человека в самое сердце вражеского стана упускать нельзя. Сибинянку проинструктировали, а ухэрида выступил посредником, сказав, дескать, хоть вера у них и разная, но если султан таранчей не гнушается с ними породниться, то они этому очень рады, только опасаются, что его примеру последуют остальные беки. На что получил заверения султана в исключительности момента, им (то есть султаном, а не моментом) тут же был издан приказ, запрещающий браки с сибинянками. Женщина, бросив мужа, стала женой султана, чтобы служить своему народу. Говорят, о своём долге она не забывала и несколько раз, действительно, выручала соплеменников из смертельной опасности.
   Ухэрида закончил. Колпаковский кивнул, мол, всё понятно, но времени на обдумыванье предложения не попросил, а ответил сразу, глядя не на переводчика, а на хитро щурящиеся рожи послов:
   – Я уже предлагал султану Абиль-оглы мирно решить конфликт. Но он мира не принял. Пусть немедленно выдаст Тазабека и других беглецов, подданных Российской империи, которых он укрывает. Мои требования не изменились, – с этими словами генерал отвернулся от делегации и занёс ногу к стремени. Спиной утверждая окончание переговоров. Как вовремя Чокан предупредил о ловушке, подумал он. Не то ещё раздумывать стал бы, как поступить. Коварство и предательство – вот знамя восточных владык.
   Таранчинским бекам ничего не оставалось делать, как снова забираться на своих лошадей и убираться восвояси.
   А русские продолжили путь к Суйдуну.
   На крепостной стене по обеим сторонам ворот они увидели торчащие головы, настороженно следящие за приближающимся отрядом.
   Шесть пушек, выстроившись в ряд, ответили любопытным не менее впечатляющим взглядом. И уж точно – более многообещающим.
   – Орудия к бою! – скомандовал генерал. Не хотят открывать по-хорошему, сами откроем. По-плохому. – Огонь!
   Первые ядра, прогудев в полёте, бухнули в глинобитные стены. В дыму и грохоте послышались многоголосые крики, лязг железа, ржание лошадей. А когда дым рассеялся, ворота были открыты настежь и из них вылетала таранчинская конница. Казаки выхватили сабли, взметнули над головой, готовясь встретить атаку. Но всадники мчались не на них, а пустили коней галопом вдоль крепости, унося ноги от могущественного противника. Вслед им неслись проклятия горожан, которые через стену бросали оружие и не закрывали ворот, сдаваясь на милость победителей.
   Такой лёгкой осады здесь ещё не было. Раздался ликующий свист, и казаки рванули в погоню за удирающими таранчами.
   Русские входили в город под пристальными, но не враждебными взглядами жителей. Колпаковский сразу объявил, что всё мирное население может быть спокойно. Никого не лишат скота и другого имущества, не причинят обиды, что сила русского оружия употребляется не против невинных людей, а исключительно против таранчинского правителя, взбунтовавшего край и пролившего реки крови. Толмач переводил, надрывая голос, чтобы слышали все.
   Проехавшись по узким улочкам и продемонстрировав безвредный нрав своей армии, Колпаковский убедился, что разместиться здесь можно, только повыгоняв горожан из домов. И потому велел ставить лагерь за городскими воротами. Люди, ожидавшие грабежа и разбоя, бывшего в обычае у завоевателей, немало удивились и как следует поверили обещанию лишь тогда, когда русские выехали в предместье.
   Вернулись казаки, наперебой рассказывающие со смешками, как гнали беглецов тридцать вёрст, мало не до самой Кульджи, а те летели без оглядки и теперь навряд снова сунутся.
   – Думаю, это было последнее сражение, – заявил Герасим Алексеевич, хмыкнув в усы. Взятие города сражением можно было назвать с большой натяжкой. – Теперь Абиль-оглы сам придёт на поклон, – и тут же, спохватившись, распорядился: – Порядок сохраняется прежний. Дисциплина и бдительность – в первую голову!
   Два дня праздно просидели в Суйдуне. Пусть султан поволнуется, посовещается. Авось, и подскажут ему умные люди, как следует поступить. За это время, отведённое на отдых солдатам, к русскому генералу шла делегация за делегацией. Благодарили за освобождение, за порядок, просили остаться насовсем. Видать, война вконец измотала людей. Из дома выйдешь, не ведаешь, вернёшься ли обратно. Колпаковский обещал. Вот только Кульджу надо очистить.
   На третий день боевым маршем отправились в столицу Таранчинского султаната. Думали, что за день не успеют одолеть сорок вёрст, выехали на заре и шли ходко, но посреди пути увидели толпу народа. Снова послы? Или народные делегации?
   Не замедляя шагу, подъехали ближе и, когда толпа расступилась, узнали шёлковые халаты и муслиновые чалмы бывшего у них посольства. За ними и по бокам стояли люди, которые сопровождали уважаемых ахунов от самого города (может, и по дороге кто прибился), то ли охраняя их (или боясь, что разбегутся?), то ли желая лично убедиться в замирении. Теперь послы не стремились к ним навстречу, скромно стояли у дороги, в стороне от которой разметались клыкастые развалины мёртвой крепости Баяндай, разрушенной повстанцами. От послов отделился уже знакомый русским ухэрида и от имени султана просил остановиться.
   – А где сам Абиль-оглы? – спросил Колпаковский.
   – Уже выехал, – закивал головой Карманга. – Сейчас будет.
   – А это что за мальчик? – указал генерал на тринадцатилетнего подростка, стоящего среди послов.
   – Сын султана, – толмач оглянулся на отпрыска кульджинского властителя и поклонился. – Алихан-торе прислал его в знак доверия и покорности победителям.
   Вопрос о Тазабеке не успел прозвучать, как впереди на дороге показалась новая процессия. Возглавлял её сам Абиль-оглы, несмотря на жару, навьюченный дорогими одеждами: в парчовом халате и островерхой шапке, отороченной мехом. Из-под шапки, нависшей над бровями, посверкивали чёрные глаза, а бородка клинышком, казалось, росла прямо из меховой опушки или была к ней привязана верёвочками. Замыкал процессию киргиз на лошади, которого стерегли два таранчинских джигита. «Тазабек», – догадался Колпаковский.
   Султану помогли опуститься на землю, и он сразу встал на колени лицом к покорителю Илийского края. Впрочем, лицо тут же скрылось в поклоне, но заготовленное им покаяние прозвучало чётко, так что все слышали, а для русских перевёл толмач.
   – Я, султан Абиль-оглы, отдаюсь на волю и милость русского правительства и прошу пощады для своего народа.
   Герасим Алексеевич вздохнул с облегчением и объявил торжественно и громко, как на параде:
   – Именем Российского императора Александра гарантирую вам и жителям города Кульджи личную безопасность, спокойствие и неприкосновенность принадлежащего вам имущества!
   Карманга перевёл. Покоритель спрыгнул на землю и обнял его. Да нет, не султана, а ухэриду. Тот расчувствовался до слёз и произнёс вдохновенную речь, так картавя русские слова, что казаки заулыбались, не проникнувшись трепетностью момента:
   – Вот уже несколько лет, как облака и туман скрывали от меня солнце, и я, цзангин, [24 - Цзангин – младший офицер. Ухэрида намеренно унижает себя в угоду русскому начальнику.] думал, что больше не увижу его. Но вот сегодня я увидел русского губернатора, и поистине туман и облака рассеялись, и я снова увидел небесный свет!
   Высокопарное словоблудие, непривычное для слуха солдат, заставило их открыть рты. Но, видимо, здесь, в стране восходящего солнца, было принято такими вывертами подменять простое и понятное: «Служу отечеству!», «Благодарю за службу!», «Ура!» или другое что-то в том же духе. Что ж, с волками жить – по-волчьи выть.
   Колпаковского упоминание «губернатора» сразило наповал. А он-то по простоте душевной и не догадывался, что отправлялся на покорение края в роли того самого «губернатора», которого цзян-цзюн слёзно умолял прислать, чтобы наказать «воров». Стряхнув оторопь, генерал сказал громко, так чтобы успокоить не только Кармангу, но чтоб слышали и другие:
   – Не плачьте. Я пришёл сюда с солдатами, чтобы помочь вам, а не навредить. Ведь русские и китайцы – добрые соседи. Отныне большого горя не будет, – похлопал ухэриду по плечу, и вдруг в глаза ему бросился шарик на куличе. Не такой, какие носили китайские чины, а из драгоценного камня.
   – Откуда у тебя этот шарик? Маньчжурские чиновники по закону такие не носят.
   – Такой пожаловал мне таранчинский султан.
   Герасим Алексеевич оглянулся на Абиль-оглы, тот всё ещё стоял коленопреклоненным, не смея без позволения встать, нахмурился.
   – Сегодня же разыскать прежних чиновников, бывших при цзян-цзюне! – в приказе прозвучали железные нотки, не терпящие пререкательства. Новая власть желала восстановить прежнюю. И становиться поперёк её дороги ой как не следовало. – Отрешить от должности всех чиновников, назначенных султаном, и снять эти… (чуть не сказал: дурацкие, но вовремя прикусил язык) …шарики. Восстановить прежнее управление!
   Подкатил экипаж.
   Когда Колпаковский отправлялся в поход, Кауфман настоял, чтобы экипаж был при отряде. «Вы, Герасим Алексеевич, будете представлять в своём лице Российскую империю. Не солидно всё время скакать в седле, как простой кавалерист. В торжественных случаях вещь необходимая. Вы должны снискать почёт и уважение. Так что берите, не отнекивайтесь!». Эта чёртова штуковина в походе была вечной помехой, не раз мелькала мысль: не бросить ли где-нибудь… А вот теперь генерал оценил прозорливость Туркестанского губернатора. Впечатление на глазеющую толпу, на муслиновые чалмы и даже на таранчинского султана экипаж произвёл колоссальное. Словно колесница Бога спустилась с небес. Вот так-то! Знай наших! И то сказать, кроме китайских сундуков на арбе, они ничего шикарнее не видели.
   Он махнул казакам на Абиль-оглы (те не только помогли ему подняться, но и немедленно взяли под стражу), подтолкнул на сидение Кармангу, который от восторга чуть не разразился ещё одной прочувствованной до зубной боли речью (но, видать, язык заклинило от потрясения), и сел рядом с ним.
   – Трогай, – велел он казаку на облучке. Кульджу непременно нужно было занять нынче же, чтоб не оставить Якуб-беку ни малейшего шанса.
   Экипаж медленно поехал, мягко покачиваясь, красуясь перед зрителями, среди которых не видно было ни одного китайца, только таранчи. Так здесь называли уйгуров. Он уловил недовольное перешёптывание людей:
   – Всё ради них, китайцев…
   – А нас будто и нет…
   – Гляди, с собой посадил…
   – Обнимал…
   – А мы что, не люди? На этой земле живём…
   Генерал покосился на глазеющих любопытных, и вдруг…
   – Стой! – выскочил из экипажа.
   Показалось? Не может быть! Глаза бежали по лицам, не останавливаясь… Не находя мелькнувшего… Или всего лишь больная мысль озарила? Неотступная, сверлящая… И словно током ударило – вот он…
   Он стоял среди зевак, ничем не выделяясь. Только белозубой улыбкой. Чистая, но простая одежда. Усы, подстриженные по мусульманскому обычаю. И глаза. Сияющие такой радостью, что у генерала перехватило дыхание. Распахнутые на полнеба! Шесть лет прошло, а он словно помолодел вопреки времени. Никогда он таким не был: ни под Верным, когда вернулся из экспедиции и майор Колпаковский выехал его встречать, ни в Омске в мундире поручика, ни по возвращении из Петербурга, ни перед кончиной в Алтын-Эмеле… Этот умный пронзительный взгляд проходил насквозь – через душу, необозримые дали, немеркнущую память и беспокойную совесть, словно свет звезды во вселенной… Чокан… Или Алимбай? Нет! Чокан!
   Генерал рванулся навстречу. Крепко обнял, зажмурившись, чувствуя, как защипало в носу, прошептал ему в ухо:
   – Ну, здравствуй, полковник Валиханов!
   И услышал в ответ шелестящее, словно далёкое эхо:
   – До встречи завтра. Я сам приду к вам…
   Колпаковский не помнил, как вернулся в экипаж. Но толпа одобрительно зажужжала, пропуская его. Русский губернатор обнял простого уйгура наравне с сибинцем, стало быть, и они сами для него ничем не хуже китайцев, и об них у него душа болит…

Степной принц Книга 2. Аксиома Шекспира Лидия Бормотова

СТЕПНОЙ ПРИНЦ КНИГА 2. АКСИОМА ШЕКСПИРА

Глава 1 Охотники за головами

Глава 2 Ошибки прошлого

Глава 3 Два шамана

Глава 4 Триумф

Глава 5 Награды

Глава 6 Брат Алима

Глава 7 Кривые зеркала столицы

Глава 8 Строптивец

Глава 9 В тени легенды

Глава 10 Трусиха

Глава 11 Бектаир

Глава 12 Местные дела

Глава 13 Гениальная идея

Глава 14 Аксиома Шекспира

Глава 15 На границе мира живых

Глава 16 Жить в памяти

Эпилог Шесть лет спустя

Степной принц
Книга 2. Аксиома Шекспира

Лидия Бормотова