Сергей Чуев
Друзья и враги Димки Бобрикова

   © Чуев С. В., 2023
   © Курбанова Н. М., иллюстрации, 2023
   © Путилина Е. С., илл. на перепл., 2023
   © Оформление серии. АО «Издательство
   «Детская литература», 2023

Предложение

   Август 1991 года
   Летние каникулы предательски подходили к концу. Я вернулся из деревни от бабушки и деда в наш маленький южный город. В середине августа днем стояла жара, но вечерами уже потягивало свежестью, прибавлявшей волнения. Прохлада шептала о начале чего-то нового. В само́м августовском воздухе витала мысль: так как раньше – уже не будет. Недаром когда-то на Руси первого сентября отмечали новогодние праздники. Ну а мы теперь празднуем начало школьных будней. Хотя… не уверен, что они убедительный повод для радости. Тем более что начинался учебный год для меня совсем необычно.
   – Эй, Димка! – услышал я голос машущей мне руками пионервожатой Ларисы. Она жила в четвертом подъезде нашей пятиэтажки. – Зайди завтра в школу. Надо поговорить.
   У Ларисы было доброе сердце, а это так нечасто бывает. Она мне нравилась. Сейчас все больше людей и не добрых, и не злых. Никаких. Потому что доброта и злоба требуют времени, а большинству людей некогда и по́ фигу на все и на всех. И еще мне кажется, что добрым человеком быть сложнее, а злым проще. Наорать или грубость брякнуть – много ума не надо. А вот доброе дело сделать – не каждый умеет. Это же еще придумать или почувствовать надо.
   Лариса часто наш пионерский актив на школьных переменах угощала домашними пирожками с яблоками и поила чаем. Хотя ничего подобного делать ее никто не принуждал. Она любила возиться с нами. Разговаривала, помогала, весело смеялась, но в ее глазах часто читалась какая-то таинственная грусть. Это очень русская черта – радоваться, но не до потери пульса и сознания, не забывая во время веселья что-то глубокое и загадочное. Этим же еще больше подкупала и Лариса.
   В школу я пришел утром следующего дня. В пустых коридорах чувствовалось приближение учебного года и пахло краской. За лето деревянные полы приобрели новый оттенок – цвет запекшейся крови, словно намекавший нам – оценки даром раздавать не планируют, а спрашивать на уроках будут с таким же напором, с каким фашистские оккупанты выбивали секретные сведения у наших партизан во время войны. Короче, муки ждут и нас, учеников, и учителей.
   Кабинет вожатой привлекал уютом, но что-то здесь изменилось. Не знаю почему, вроде бы все как обычно: на стене висели многочисленные грамоты и благодарности, треугольный вымпел на подвязке «Пионерам Дона от пионеров Ставрополья». В углу на столе развернута будущая стенгазета, традиционно появляющаяся к Первому сентября. Широкими мазками гуаши контуром прорисовано: «Школьный прожектор». Я заметил, что прежнее название сократилось и третье слово – «перестройки» – исчезло. Видимо, все запланированное перестроить уже перестро или.
   В центре стены на булавках распяли знамя пионерской организации. Перед ним на деревянной подставке – большой куст в глиняном горшке. Голова Ленина на знамени, заключенная в пятиконечную, пылающую огнем звезду, выглядывала из-за пушистых кущ аспарагуса. Справа читалось: «ГОТОВ!» И я задумался о том, к чему может быть готов Ильич [1 - Ильи́ч – отчество Владимира Ильича Ленина, первого главы Советского государства.] в кустах, но от этих мыслей меня отвлекла хозяйка кабинета.
   Кипел блестящий приплюснутый электрочайник, похожий на луноход. Лариса, не спрашивая меня ни о чем, разлила ароматную заварку в низкие кружки с продолговатыми красными плодами на боку и надписью «60 лет СССР», добавила кипятка и пододвинула тарелку с печенье м.
   – Краснодарский, – многозначительно произнесла она, – с ароматом лимона.
   Я промычал в ответ. В чае с лимоном самое лучшее ведь не запах, а долька с остатками неразмешанного сахара. Ее можно засунуть в рот и съесть вместо десерта. Но сахара теперь в магазинах днем с огнем не сыскать, а лимоны продаются только на рынке у торгашей. Дефицит. Поэтому вместо настоящей цитрусовой дольки в чай предлагают только химический запах. Время, видать, такое – обманное. Наша бабушка так часто говорила.
   – Димка, тут такое дело… – начала Лариса. – В пионерской дружине школы будут изменения. Юрий Никифоров оказался недостоин возглавлять нашу организацию.
   Лариса грустно на меня посмотрела. Ее сообщение в моей голове вызвало полное непонимание: «Как это? Юрка? Кефир? Недостоин?» Он хорошо учился, активный был такой. Правда, мы с ним не очень дружили, но все же. Его отец, Геннадий Васильевич, у нас в школе раньше работал учителем истории. Жили они неподалеку в двухэтажках. Мама Юрки, круглобокая тетя Тоня, перед окнами их небольшой квартиры сажала цветы в палисаднике, поливала и из-за занавески сжигала взглядом всех, кто, проходя мимо, пытался сорвать головку ромашки или бархатцев. В крайних случаях цветочного вандализма слышался звук открывающегося окна. Обычно этого хватало, чтобы от уничтожителей красоты не оставалось и следа. Нагоняй получали даже девчонки, обрывавшие цветы с благородной целью – лепестки наклеивать на ногти вместо маникюра.
   Мне кажется, эта клумба принесла тете Тоне немало разочарований и горести. Из-за несчастных растений мать Юрки была постоянно на стрёме, вскакивала с дивана и подбегала к окну, чтобы испепелять. Поэтому нервная система ее совершенно расшаталась и оказалась уничтожена цветами и их любителями. А может, и еще чем-то.
   Геннадий Васильевич в то время носил толстые роговые очки и неизменный затертый на локтях клетчатый пиджак. Он пользовался авторитетом и заведовал школьным музеем, где рассказывал о пионерах-героях. Геннадий Васильевич всегда был в центре внимания. Он притягивал взгляды как учительниц, так и старшеклассниц. Ему внимание нравилось, но дружил он в основном с молодой преподавательницей музыки Ириной Петровной Чеботарёвой. Та смотрела на Геннадия Васильевича глазами преданной собачки и млела от всего, произносимого историком. Они ходили вместе в столовую, где покупали ароматные булочки, потом шушукались в музее и пили чай после занятий. А мы, школьники, их, по понятным причинам, называли Геной и Чебурашкой.
   Ирина Петровна под влиянием Геннадия Васильевича поступила на заочное отделение исторического факультета. А пока что на занятиях по музыке маленького росточка преподавательница растягивала мехи огромного баяна и пела звонкие песни. Судя по всему, преданный взгляд, задорный настрой и булочка к чаю – действенная формула очаровывания. И в отношении Геннадия Васильевича это работало гораздо лучше, чем знакомый всем подозрительный прищур и испепеляющий взгляд Юркиной мамы, жаждущей цветочной эс тетики.
   А потом Юркин отец избрался в горсовет, стал там председателем и из школы ушел. Появлялся у нас как важный гость только пару раз: на выпускном и на прошлогоднем «Осеннем балу», который проводила Ирина Петровна. Наша русичка Жанна Ивановна ехидничала, что теперь Геннадий Васильевич приходил к нам, как лев в свой прайд [2 - Прайд – семейная стая львов (англ.).], пометить территорию и снова гордо уйти. Отныне мы его видели лишь на страницах местной газеты «Сальская степь». Одевался он теперь совсем иначе – новые костюмы, пестрые галстуки, да и очки стали позолоченными. С бывшими коллегами по школе он вел себя несколько снисходительно, но дружелюбно, как с очень дальними родственниками.
   После избрания Геннадия Васильевича его по-дружка Ирина Петровна сникла. А хулиганы подливали масла в огонь – заглядывали в кабинет музыки через окно и кричали: «Ну что, Чебурашка, грустишь по своему Гене?» Лишь изредка к школьному забору подъезжала горсоветовская «Волга», а кудрявая и намакияженная для пущей красоты Ирина Петровна, озираясь, стремительно выскакивала из школьного здания и мчалась за угол, к месту парковки. Оттуда черная «Волга» уносила ее в предполагаемом всеми направлении.
   Окна нашего кабинета русского языка и литературы как раз смотрели на маршрут Ирины Петровны, а само ее торопливое перемещение в околошкольном пространстве не ускользало от внимания Жанны Ивановны. Она всякий раз расстраивалась, вздыхала и произносила какие-то короткие слова одними губами, без звука. Анализируя происходившее на ее глазах, русичка, видно, хотела найти причину собственного личного патологического неблагоустройства, выражавшегося в отсутствии внимания со стороны интересных представителей мужского пола. Поползновения руководителя авиамодельного кружка и трудовика по совместительству, Петра Николаевича, постоянно зажевывающего стойкий перегар семенами тмина, в расчет Жанной Ивановной не брались. Кандидат он немолодой, на роль романтического героя не подходил и тем более был женат.
   Новым историком у нас стал выпускник института Василий Иванович. Он очки не носил по каким-то принципиальным соображениям, но, так как видел плоховато, постоянно щурился и был похож то ли на энкавэдэшника [3 - Энкавэдэ́шник – работник НКВД – Народного комиссариата внутренних дел СССР. Эта организация занималась борьбой с преступностью в 1934–1946 гг.], разглядывающего контру [4 - Ко́нтра – контрреволюционер, здесь: враг.], то ли на крота, подсчитывавшего, во сколько же ему обойдется содержание Дюймовочки. Ириной Петровной и ее обучением на истфаке он не интересовался, да и сам не являлся объектом обожания в силу неловкости и задумчивости. Новый историк всегда был погружен в собственные мысли, отчего рассеянно ходил по коридорам, натыкаясь на углы и учеников. Школьная кличка для него нашлась сразу же – Осёл Иванович. Если быстро произносить его имя, то так и получалось. Даже малышня, пробегая, кричала: «Здрасьте, Осёл Иванович!» На это приветствие историк просыпался от своих дум и радостно кивал. А нам повезло вдвойне – Осёл Иванович был нашим классным руководителем.
   Юрку избрали председателем совета пионерской дружины в одно время с отцовскими выборами. Все помнят, как на овощном павильоне, славящемся фирменным за́пахом прели и кислятины, появился огромный транспарант с красноармейцем – «А ты голосуешь за Никифорова?». Палец на плакате четко указывал на желтую пивную бочку, стоявшую прямо напротив овощного, через дорогу. Временами в такой же бочке привозили квас, но в последнее время все реже. Потому что для него сахар нужен, а его просто так не найти – весь на самогонку скупили, так бабушка говорила.
   Жизнь становилась все свободнее, так что каждый выбирал путь личностного развития и напитки для себя сам. Мы из-за вечного отсутствия кваса огорчались. Но позиция завсегдатаев, стоявших у бочки и потягивавших хмельную горьковатую жижу из пузатых стеклянных кружек, была иной. А еще, по мнению этих мужиков, стиральный порошок, тоже пропавший из магазинов, закончился потому, что весь пошел на изготовление пивной пены. Короче говоря, из-за несчастных алкашей теперь ни кваса нет, ни порошка, ни пирожков с ливером по четыре копейки. Их они в «девятке» разбирали к тому моменту, когда мы из школы возвращались, и магазин встречал нас пустыми прилавками.
   Юрка тем текстом на плакате с красноармейцем очень гордился. А когда проходил мимо с кем-то из школы, многозначительно показывал на изображение, всем видом давая понять – агитационная надпись не только про отца его, но и про него самого – про Юрку. Видал, дескать, что надо делать? За меня быть! Его и избрали председателем совета дружины. А как не избрать, если на совете и Крокодил сидел, и Чебурашка? Но поруководил Юрка пионерией недолго и оказался «недостоин». Лариса так мне и не рассказала, каким образом это произошло.
   – В общем, Дима, есть предложение возглавить пионерскую организацию тебе. Я переговорила почти со всеми ребятами из совета дружины, и они сами выдвинули твою кандидатуру. Время сейчас непростое, но ты справишься. А мы тебе поможем.
   От слов Ларисы у меня забилось сердце. Предложение было, конечно, головокружительным. Помню, как нас – отличников – выбрали для торжественного принятия в пионеры на главной площади города перед серым памятником Ленину. Стояла апрельская теплынь. Нас в белых рубашках и школьных курточках расставили в шахматном порядке, а каменный Ильич все еще мерз в своем пальто и костюме, грея руки в карманах. От нашей школы на городское мероприятие выдвинули человек пять. А всех, кто не попал в число отобранных, принимали в организацию на линейке в школьном актовом зале на втором этаже за день до события. И когда в класс ввалились новоявленные пионеры, красующиеся алыми галстуками, стало до слез обидно: их уже приняли, а меня еще нет. Тогда я отвернулся к фортепиано в углу класса и тайком вытирал слезы своей, все еще октябрятской, обиды.
   Но через день от огорчений не осталось и следа, – я увидел настоящий праздник. На солнечной площади – множество флагов, горны, барабаны. После торжественных речей ко мне подошел пожилой ветеран с медалями и дрожащими руками завязал на два простых узла, как полиэтиленовый пакет с покупками, мой галстук на воротнике. Исправлять то, что накрутил ветеран, я посчитал неправильным. Он ведь своими руками нашу землю защищал от фашистов, рисковал жизнью, страну спасал. А я буду за ним переделывать, перевязывать? Так и ходил с узлами весь день гордый и счастливый.
   Я смотрел на Ларису и не понимал, за какие заслуги мне выпала такая честь… Я что-то промычал в ответ вожатой и, шокированный происходящим, на ватных ногах поплелся домой.
   Весь оставшийся день размышлял. От осознания, что это все правда, а не выдумки, у меня тянуло под ребрами. Поддержат ли меня ребята? Как отнесутся дома и в школе? Мне всегда казалось, что руководителем должен быть только тот, кто достоин, кто является примером. А я разве являюсь безупречным и образцовым? Ну учусь хорошо. Активно участвую в жизни школы. Ничего героического. Но после все же решил: если уж мне выпадает такая честь, если доверят, то буду стараться никого не подвести и соответствовать.
   Вечером на своем диване-кровати долго не мог уснуть. В деревне мы обычно сидели за́ полночь, и я привык ложиться поздно. Но родителям завтра на работу, и они не приветствовали мой полуночный режим. Да и чего одному-то в квартире сидеть? Ладно бы по телевизору что-то хорошее показывали, но это редко бывает. Я размышлял о свалившемся на меня предложении. А еще, конечно, о Наташе и Витьке, обо всей истории, случившейся летом. Мысленно разговаривал с ними, ругал себя за недостаток смелости реализовать свой план и признаться. Мне было стыдно за ту дурацкую выходку, когда я рассказал о Витькиных чувствах, а не о своих. Поговорить нам еще раз не удалось, и уехал с разбитым сердцем.
   Я решил написать Наташе письмо и попытаться объяснить ситуацию. Да и Витьке тоже. Письмо – не разговор. В нем можно подумать над словами и найти нужные, не стесняться. Я подбирал необходимые фразы своего будущего письма, пока не провалился в сон.

Обычное утро необычного дня

   19 августа 1991 года
   Солнечные лучи настойчиво пробирались сквозь белые тюлевые занавески, качавшиеся от легкого ветра. Из открытого окошка с улицы доносился шум какой-то детской возни.
   У нас было правилом хорошего тона поставить колонки магнитофона в открытое нараспашку окно, врубить громкость на полную катушку, чтоб соседи наслаждались и напитывались красотой современной музыки, искусно подобранной тобой. Не всем такое культурное просвещение нравилось. Например, мамаши с малолетними детьми точно были не в восторге. Да и бабка Зинка с первого этажа, хотя с ней все давно понятно.
   Из окон Полинки Синюковой громыхала популярная песня «Это Сальск-Франциско – город в стиле диско! Это Сальск-Франциско – тысячи огней!». Не могу не сказать, что авторы некоторым образом преувеличили реальность. Никаких тысяч огней у нас не зажигали. Темень по вечерам стояла несусветная. Однако следующая строчка песни насчет «города, полного риска» являлась четким попаданием – по ушам схлопотать в нашем Сальск-Франциско можно было легко и непринужденно. Жить в риско́вом месте казалось почему-то круто, – может, поэтому у нас уличное освещение и отсутствовало – чтоб моднее казаться. Песня нравилась даже тем, кто регулярно фонари носил под глазами, правда ими улицу не осветишь. А может, эти «фонарщики» просто не задумывались. И пусть в оригинале звучало немного по-другому [5 - Песня «Сан-Франциско» группы «Кар-Мэн» впервые прозвучала в 1991 г. Город Сальск – родина автора – располагается на юго-востоке Ростовской области.], но наши иначе просто не воспринимали – непатриотично! Песня стала неформальным местным гимном. Сейчас ее позабыли, но в памяти все-таки сохранилось обновленное название города – Сальск-Франциско. В нем я родился и вырос. В этом смысле я, Димка Бобриков, – гражданин из Сальск-Франциско [6 - Автор проводит параллель с рассказом И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско».].
   Жили мы в пятиэтажках у машиностроительного завода, где пахали, ну в смысле работали, мои родители. Край у нас сельский, поэтому народу так понятнее и ближе. Хотя как там пахать в мазутных цехах, пахнущих металлом и стружкой, было неясно. Мне кажется, на машиностроительных заводах скорее не пашут, а горбатятся под тяжестью всего того неподъемного, что они там создают для нужд нашей необъятной Родины.
   Наша квартира – на втором этаже. Дом был построен машиностроительным заводом. Детский садик «Тополёк», который напротив, тоже, и даже березовую рощу посадили работники предприятия. Да и жили вокруг нас они же – машиностроители. Это, кстати, не значит, что на заводе делали машины – ну «Волги», например, или «москвичи». Нет, там делали станки для каких-то других заводов, судя по всему тоже машиностроительных. А вот те – настоящие машиностроительные заводы – и делали машины, на которых люди ездят. Наш же машиностроительный для людей ничего не производил, только для заводов.
   Мы считали себя городскими, хотя Сальск-Франциско не на каждой карте обозначался. А когда был, то все, кого я знал, подходили к ней и обязательно пальцем тыкали в надпись. Из-за этого на всех картах вскорости вместо гордого имени города появлялось темное пятно, а то и дырка. Она и означала место нашего жительства на земном шаре.
   На настенных часах минутная стрелка начала очередной круг после одиннадцати. Родители уже давно вкалывали на работе. На кухонном столе лежала записка: «Дима, бутерброды в холодильнике. Поешь. Мама». В эмалированной кастрюле, опущенной в заполненную водой раковину, остывал все еще теплый компот. Я открыл дверцу новенького двухкамерного холодильника «Орск», доставшегося нам чудом, как говорила мама. Внутри стояла тарелка с бутербродами. На аккуратных ломтиках хлеба лежали колбасные кругляши докторской. Эту еще можно есть – она без жира, не нужно ничего выковыривать, да и вполне вкусная.
   А вот Толик Деревянченко – человек простой и поклонник всякой, даже любительской. Наверное, поэтому и круглый, как колбасный батон зельц. Как ни встретишь его, он вечно голодный: «У тебя есть что похавать [7 - Поха́вать – поесть (жарг.).]?» И такие глаза жалостливые. Как идет со школы – так вечно в «Кулинарию» заглядывает. И без «картошки», трубочки с белковым кремом или песочного с помадкой (мы его называли «гололед», потому что сверху блестело) не выходил. Идет домой и пирожное трескает. А еще я думаю о том, что Толику повезло жить в нашей стране, где только по праздникам колбасу можно найти в свободной торговле. Если бы у нас ее не по талонам продавали, то его могло на части разорвать от ожирения. Потому что он меры не знал и жрал как слепая лошадь – все подряд. А уж колбасу и подавно. Стоит только получить по талонам – и нет ее: Толик замет ал.
   Я налил себе большую кружку компота и решил заняться делами. Есть на кухне было скучно. В комнате открыл створку раскладного полированного стола, отражавшего весь наш быт и обитателей квартиры шоколадными тонами. Сверху на четырех пластиковых лапах стоял круглый аквариум с расплывающимися на изгибах стенок гурами, меченосцами и сомиком. Я вытащил с нижней полки общую тетрадь минувшего учебного года по геометрии, неисписанную и до середины, и вырвал оттуда двойной клетчатый листок. Прошло всего несколько дней, как мы не виделись, но уже столько хотелось рассказать.
   «Здравствуй, дорогая Наташа!» появилось сверху листа. Я посмотрел на свое обращение и посчитал слово «здравствуй» слишком официальным, а «дорогая» пока неуместным.
   Зачеркнул написанное, вырвал еще один двойной листок и откусил бутерброд. «Привет, Наташа!» – старательно выводил я на нем, но на последних двух буквах «ша» предательски закончилась паста в шариковой ручке. «Ната» получалось темно-синей, а «ша» – бело-голубой. Я открыл скрипучий секретер в мебельной стенке, где уже аккуратно лежали купленные запасы к началу учебного года. Там же ждали своего часа связанные черной резинкой новенькие стержни для шариковой ручки.
   На новом листке появилось:

   «Привет, Наташа!
   Решил написать тебе письмо. Жаль, каникулы заканчиваются и пришлось уехать из деревни».

   Мне хотелось написать о своих чувствах, о том, как скучаю по нашим встречам, по ее задорному смеху, ироничному взгляду, но решил воздержаться.

   «Скоро в школу. Я уже ходил туда к нашей вожатой. Мы с ней в пришкольном лагере «Спутник» работали до того, как я в деревню приехал. Она мне предложила возглавить пионерскую дружину школы. И я думаю, как теперь этим заниматься».

   В голове крутилась мысль, что письмо без объяснения летней ситуации станет слишком сухим и не по делу. Если уж писать, то объясняться. Но, как выяснилось, на бумаге изложить эмоции тоже непросто.

   «Ты не обижайся на меня и на Витьку. Мы на самом деле обои хорошо к тебе относимся и не хотели ничего такого».

   Какие-то обои получились. Обои на стенах висят! Как мне такая ерунда в голову-то пришла? Придется переписывать, наверное, заново. Но о чем еще написать?
   Отхлебнул из кружки кисло-сладкий компот из яблок и алычи. «Как и моя жизнь…» – решил я. И чувства к Наташе такие же. Мне нравилась моя влюбленность, но из-за необходимости признаваться я ощущал некоторую неловкость. В аквариуме гурами поднялся к поверхности воды сделать глоток воздуха. А смогу ли я вот так долго любить без взаимности? «Сколько отведено времени безответной любви?» – спрашивал я себя, но втайне надеялся, что мое чувство имеет шанс на взаимность. А если нет? Мне теперь придется ждать или искать эту редкость, счастливую случайность, когда отвечают теми же чувствами? И как быть с Витькой? Он ведь тоже ждет от Наташи взаимности, как и я! Надо ли опять возвращаться на старый круг и снова мучить себя признаниями? Гурами разглядывал меня сквозь закругленное стекло, а потом снова поплыл к поверхности. Ответов на вопросы у меня не было, и письмо не шло. И все из-за дурацкого признания. Ну неужели Наташе и так не ясно, без слов, что она мне не безразлична? Разве можно одинаково смотреть на того, кто тебе нравится, и просто знакомого? Можно ли одинаково относиться к словам, просьбам, пожеланиям? Нет, конечно! Неужели о любви, симпатии надо говорить прямым текстом? Нет! А раз так, то Наташа должна догадаться обо всем сама!
   Размышления поставили меня в тупик, я решил сделать перерыв и включить телевизор. В программе передач на понедельник ничего хорошего не обещали. К счастью, закончилось «Футбольное обозрение» – совершенно бессмысленная передача, как и игра. Я ее называю «Футбольное оборзение». Вместо нее можно было что-то и более полезное показать, чем то, как мужики по полю за мячом гоняются. Мне кажется, на нашем городском рынке покупатели гораздо осмысленнее мечутся в поисках дефицитных продуктов, чем футболисты. Смотрим далее – «Ирландские притчи и сказки». Меня это тоже не интересовало. А вот в 12.30 начиналась программа «Новое поколение выбирает». Ну это куда ни шло. На огромном «Рекорде» я нажал кнопку. Телеящик тихо загудел, а его выпуклый экран засветился. Это у Юрки дома телевизор с пультом дистанционного управления, а в нашей семье телевизор самый обычный, без него. В качестве пульта использовали меня. Чтобы переключить канал, нужно просто произнести: «Дима, нажми, пожалуйста, вторую кнопку». Как мне повезло: у нас каналов всего два и не надо по триста раз бегать по маршруту «диван – телевизор – диван».
   Показывали какой-то балет. Вряд ли его можно было назвать выбором нового поколения. На экране мужик в белом трико бегал на носочках по сцене, а рядом плясали худые балерины в коротких юбках, сшитых из материала, похожего на наши занавески. Я прикинул, что если такую юбку надеть на бабку Зинку или на мою соседку по парте Дашку – вот это будет умора. Нет, в белых трико ходить одна стыдоба и позор. Я бы такое никогда не надел.
   Судя по комплекции балерин, в Москве с едой совсем туго. У нас во дворе таких худых и не найти. Хотя по телевизору все время голодом угрожали. А мне кажется, некоторым нашим со двора можно было бы и похудеть, и есть пореже. Тогда, может, и колбасы с сыром на всех хватало бы, а не как сейчас.
   От тоски я решил спуститься к почтовому ящику в надежде на получение свеженького номера «Юного натуралиста», но в ящике лежали лишь пахнущие краской «Сальская степь» и «Пионерская правда». В местной газете на первой странице напечатали сводку удоев по колхозам и совхозам за прошлый месяц. К моему удовлетворению, самыми производительными оказались буренки колхоза, где живут мои бабушка с дедушкой. И статистическая информация меня обрадовала. А после того как полистал «Пионерку», мне пришла идея написать план работы или программу нашей пионерской организации школы, чтобы было о чем на собрании говорить. Увлекшись идеей, я взял новенькую тетрадку из стопки к учебному году, и на обложке появилось:

   ПРОГРАММА РАБОТЫ
   ПИОНЕРСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
   САЛЬСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ № 5

   Я начал размышлять над ее содержанием. Затем на первой странице написал:

   «Добрые дела (помощь ветеранам и старикам, сбор металлолома и макулатуры).
   Работа с отстающими, хулиганами, двоечниками.
   Помощь учителям и школе.
   Проведение собраний, мероприятий».

   После добавил еще один пункт. Он мне показался самым интересным:

   «Создание пришкольного приусадебного хозяйства (разведение кроликов, пчел)».

   Я планировал дописать сюда еще и выращивание овощей, но мне летней картошки хватило с головой. Еще в школе заниматься! А идея с пчелами меня давно захватила, еще когда я повесть Николая Носова читал «Дневник Коли Синицына». Раз сахара у нас в стране нет, то будем в школе мед делать, хоть сахар и вкуснее! А вот насчет кроликов мысль была моей. Но мы их будем разводить не для столовой, а для красоты. Потому что кроликов жалко. Но не только! У нас каждый бы смог после какого-нибудь «тройбана» или еще хуже – «двояка» зайти в школьный крольчатник, взять в руки пушистого ушастика. И уже не так грустно! А на мясо их не надо, не по-пионерски такое. Вот, и идея годная родилась – психологическая реабилитация школьников при помощи кролик ов.
   Пока я размышлял над следующим пунктом программы, услышал знакомый перезвон и глухой стук. Кто-то раз шесть нажал кнопку дверного звонка у нашей двери, обитой по общей моде дерматином с золочеными гвоздиками, и, неудовлетворенный молчанием, решил стучать. Так мог сделать только Ярик Корнев. Его кавалерийский стиль был легкоузнаваемым. Мы с ним дружили, или, как тогда говорили, корешились [8 - Кореши́лись – от «ко́реш» – друг, приятель, товарищ.].
   Ярик жил через стенку от нас, но в другом подъезде. Только появившись в дверном проеме, он заорал, выпучив глаза:
   – Включай телевизор! Горбачёва [9 - Горбачёв Михаи́л Серге́евич (1931–2022) – политический деятель, первый и последний президент СССР.] свергли! И теперь у нас все иначе будет!

Коллекционер Ярик

   Мы с Яриком на двоих собирали коллекцию почтовых марок. Ими увлекались почти все. У нас было два одинаковых альбома с красовавшейся на обложке надписью «Октябрь. 1917–1987». Внутри мы написали: «Коллекция Д. Бобрикова и Я. Корнева». Марки подразделялись на категории. Самыми престижными казались «звери и птицы», затем «машинки, техника, космос», потом «цветочки», следом «художества», еще были с советской символикой, ну и спортивные. Ненужными и малоценными считались так называемые «головки» – изображения разных деятелей культуры или еще каких-то сфер. Умники еще обращали внимание на наличие печати: гашеные были хуже тех, «которые можно отправить по почте». Но дурачков из последней категории я в жизни не встречал. Кто ж хорошую на конверт налепит? Для этого простые на почте есть, людям ненужные!
   Серии и блоки ценились гораздо выше, чем отдельные марки. Имело значение и то, где она изготовлена. Самыми простыми считались советские, венгерские MAGYAR POSTA, болгарские, монгольские, вьетнамские, кубинские, кампучийские. Редкими и ценными были марки из капиталистических стран. Их у нас не продавали, и можно было только выменять по большому счастью. Одну американскую «головку» можно приобрести за небольшую советскую серию «птиц». Можно потом ходить и показывать: а у меня «головка» американская есть. Кому она принадлежала, какому человеку, мы, как правило, не знали. Да и не важно это было. Запрещенное, чужое – оно всегда интереснее. За границей лучше, чем у нас, – так все считали, да и по телевизору рассказывали. Даже мама мне говорила: «Сегодня у меня ответственный день – на заводе будут делать несколько станков на экспорт в капиталистические страны». Я спрашивал у нее: «А разве для наших не так ответственно?» На что мама смотрела на меня с укоризной и качала головой.
   Так и с музыкой. О чем пели зарубежные группы, мы тоже не знали, но все равно слушать Майкла Джексона, «Металлику» или Элиса Купера вместо наших казалось крутым. Я слушал, но предпочитал творчество отечественного Алексея Глызина. Он хоть на Майкла Джексона совсем непохож, но пел очень проникновенно. Про любовь. Почти как у меня к Наташе, даже слова подходили. Глызин тоже пытался выйти на мировой уровень. На его добытой с боем пластинке сначала написали на английском Winter Garden, а уж только потом на русском – «Зимний сад». Так, видимо, для того сделано, чтобы в случае попадания американца в наш сальский магазин «Спорттовары», где продавались пластинки, он мог с легкостью сориентироваться и купить то, что надо. И не спутать настоящего Глызина с каким-нибудь Дитером Боленом.
   Но вернемся к маркам. Распределили мы их с Яриком между собой по интересам. Общее марочное богатство казалось весомее. Да и на двоих собирать было проще. Продавались марки часто наборами, куда засовывали всё подряд по тематике. А так у меня лежали «звери и птицы», «цветочки». У Ярика – «машинки, техника и космос». Затем мне достались марки с советской символикой. Ему – совершенно мне неинтересные про спорт. Мне повезло, что Ярик увлекался нелепой и пустой игрой – футболом. И поэтому все бестолковые спортивные марки я передавал ему на хранение в обмен на более приличные. Это была очень хорошая сделка, и я считал ее своей большой победой. А Ярик, наоборот, так радовался: «крутой» спорт смог на советское выторговать. А по мне, лучше на красные флаги смотреть, чем на кубки какие-то. «Художества» мы разделили пополам, как и не нужные никому малоценные «головки».
   А потом нашему коллекционированию пришел конец. И все из-за появления несчастных жвачек со вкладышами. В один миг все забросили марки и нырнули в новую пучину собирательства. Сначала появились коллекционеры вкладышей от «Дональда» с комиксами из мультфильма. Потом от «Типи-Типов» со смешными историями про носатого мужичка. А потом еще страшнее: «Турбо» с автомобилями. Ярик, как страстный любитель футбола, не смог устоять и бросился убеждать родителей выдавать ему карманные деньги на приобретение жвачек, потому что он «собирает коллекцию» вкладышей от «Финалов» с игроками. Надо признаться, у него попрошайничество получалось гораздо лучше, чем у меня. Мне жвачки покупали редко, чаще я экономил на булках. Или сдачу «забывал» отдать. После покупки очередного «Финала», а чаще двух-трех Ярик их разворачивал дрожащими руками, вытаскивал вкладыши с клубнично-банановым ароматом и что-то восклицал.
   «Бли-и-ин. Опять Марадона попался. У меня уже есть такой», – разочарованно.
   «Смотри! Командная попалась!» – если на вкладыше было изображение чьей-то футбольной сборной.
   «Гуллит! Ван Бастен! [10 - Известные футболисты 1980—1990-х гг.] Ура!»
   Жвачки не имели такой ценности, как вкладыши, поэтому, распакованные, они заворачивались снова в обертку и складывались в карман до приобретения характерного серого оттенка от карманного мусора. Или еще хуже, когда жвачки в кармане склеивались намертво. Вообще, из-за них прилетало много проблем. Часто школьными штанами садились или влезали коленом в приклеенную к крышке парты снизу жвачку. От этого помогало только одно – положить штаны в морозилку и отчищать уже застывшую. Ну с жеваной не так обидно, а новую холодить жалко. Учителя ругались из-за них, особенно Валентина Сергеевна, биологичка. А когда кто-то выдувал пузыри на уроках – и схлопотать можно было. Валентина Сергеевна за такое с урока выгоняла и вслед обзывала «жвачным животным». Ну она-то с такими хорошо знакома – корову дома держала, чтобы кормить своих пятерых детей.

   Мы с Яриком включили телевизор, но там продолжал танцевать мужик в белом трико. Никакого свергнутого Горбачёва не показывали. Было скучно.
   – Сейчас должны передавать последние известия, – заговорщически тихим голосом вещал Ярик.
   Его глаза бегали по комнате. Рассматривать там особо нечего. Всё как у всех: полированная мебельная стенка, книжки, несколько хрустальных ваз и такая же люстра. На полу ковер с махорчиками, будь они неладны. Родители все время заставляли их расправлять, после того как я их сминал. А что делать, если иду и рассуждаю о чем-то, например о кроликах? Не о махорчиках же! Аквариум у Ярика был точно такой же, только с гуппарями. Нескольких, самых крупных, он выловил прошлой осенью в уличном фонтане у машиностроительного завода. Какой-то умник их туда весной посадил, они расплодились и вымахали как динозавры. Ярик гордился, что смог их поймать и спасти от морозов, хотя с моими рыбами уличных гуппарей и сравнивать нельз я.
   Он походил по квартире, увидел на полке альбом с марками и говорит:
   – А у меня теперь полная коллекция «Финалов» есть! Собрал, пока тебя не было.
   Ярик стал вытаскивать из нагрудного кармана рубашки сверток. Я ко всем футболистам относился равнодушно и посматривал на Ярика как на человека, одержимого болезненной, нездоровой зависимостью. Ну ладно там вкладыши от «Турбо» собирать! Там хоть машинки. Но «Финалы» – это просто днище. Перед моими глазами мелькали футболисты в различной форме. Их имена я знал преимущественно со слов Ярика. Владелец коллекции с горящими глазами перебирал фантики.
   – Вот гляди. Все сборные здесь. И все футболисты. Семьдесят штук!
   – Сколько же нужно было жвачек купить? – решил я уточнить.
   – Часть я собрал, другую выиграл в «перевертыши». – Ярик замялся и почему-то покраснел. – А остальные выменял – двадцать пять штук самых ценных. У Кефир а.
   И покраснел еще сильнее. А я вспомнил, как год назад мы Юрку с его жвачками проучили.

Жевательная резинка

   Кефир после своего и отцовского избрания изменился. Геннадий Васильевич несколько раз ездил за границу, да и в Москве бывал частенько, привозил оттуда всякое такое, чего у нас не было. Наши-то родители ходили в обычные магазины, советские, а он даже в зарубежных супермаркетах покупал! Поэтому Юрка вместо штанов, блестящих на заднице и на коленях, стал появляться в школе всем на зависть в новых джинсах. На улицу он выходил в каких-то цветастых, невиданных нами футболках с иностранными надписями: Lee, Levi’s. Но самой крутой у него была черная с надписью Metallica. Еще ему купили солнцезащитные очки, как у Брюса Ли. А дома у предков появился видеоплеер JVC и двухкассетник Gold Star. На магнитофоне с хромированными ручками и прыгающим разноцветным эквалайзером было классно переписывать записи с кассеты на кассету, но Кефир нам не позволял – жмотился, а сваливал на мать. Буровил нам ерунду, что «магнитофон поломается» из-за наших русских кассет, а надо иметь другие – импортные и всякое такое. Мы с ним и так не особо дружили, а теперь и подавно.
   Прошлым летом подошел он как-то в своих джинсах и новых кроссовках к нам троим во дворе – ко мне, Ярику и Вовчику Кобылкину, мы как раз в карты играли. Делать-то летом особо нечего: с утра ящериц на котловане ловили, потом абрикосы у бабки Зинки под окном – зеленые, правда, еще были – обнесли. Подходит Юрка, жвачку жует.
   – Смотрите, что я вам покажу, – говорит.
   Высовывает язык, растягивает на нем жвачку, напрягает щеки и выдувает большой розовый пузырь. Через несколько секунд он лопается и повисает у него на носу.
   – Видали?! – довольно произнес Кефир. – «Дональд»! Мне батя из Венгрии привез вчера, целую пачку! А внутри вкладыши с комиксами.
   Тогда мы этих «Дональдов» еще и не видели. У Ярика загорелись глаза, да и нам, встречавшим в жизни два сорта жвачки в пластинках «Апельсиновая» или «Мятная», но без комиксов и вкладышей, да и то по большому счастью, конечно, захотелось. А еще из наших пузыри не получалось выдувать!
   – Дашь нам попробовать? – жалобно попросил Ярик.
   Юрка сделал несколько жевательных движений, напряг лоб.
   – Могу вот эту дать, ту, что во рту! – Он двумя пальцами схватил край розовой резинки и растянул её на полметра. – Но не сейчас, а попозже. Она еще сладкая. Но вы потом сможете в сахар обмакнуть и жевать!
   Глаза Ярика согласны были и на предложенный унизительный вариант, но Вовчик резко и решительно повысил ставки:
   – Не-е-е-е, так с друзьями пацаны разве поступают? А еще пионерский вождь. Жмот ты! Ты нам новые неси. С вкладышами.
   – Новые не могу. Мне родители не разрешают. – Юрка поморщился. – Могу только поменять на что-нибудь.
   – Давай жвачки на «зеленку» махнем?
   Ярик вытащил из кармана коробок и приоткрыл его. Оттуда выглянула острая мордочка ярко-зеленой ящерицы.
   – Не-е-е-е, зачем мне она? Давай жвачку на сомика твоего! – ляпнул Кефир и вопросительно посмотрел на меня.
   – Ты чо, с ума сошел? – Я криво ухмыльнулся.
   Но жвачку хотелось. А сомика было жалко.
   Я его на рынке осенью купил. Там целый угол с попугаями, канарейками, собаками, кошками. Но меня интересовали два аквариумных ряда. Каких там только рыб не продавали! На прилавках стояли узенькие аквариумы, разделенные на отсеки, как в ящике для ложек и вилок в кухонном шкафу. И в малюсеньких пространствах копошились красные, черные, зеленые меченосцы, разноцветные гуппари, пучеглазые телескопы, неуклюжие вуалехвосты. Но мне понравился сомик. Он был небольшой, сантиметра три в длину, и крапчатый.
   Продавцы, чтобы рыбы не замерзли, вниз под аквариумы подставляли горящие свечки, а затем приподнимали их или опускали, наблюдая за термометрами, опущенными в воду. Мне стало жалко сомика, обитающего внизу. Ему, наверное, горячо сидеть на нагревающемся свечкой дне. И это меня подтолкнуло к решительным действиям. Сомик стоил восемьдесят копеек. И я без сожаления отдал металлический рубль с Лениным на боку, выданный мне дедом в честь начала учебного года. Достал поллитровую стеклянную банку, куда усатый продавец налил через трубочку воды и посадил сомика.
   – Только за пазухой банку неси. Иначе заморозишь! Не май месяц на дворе.
   Я засунул банку под куртку, в район сердца, и шел медленно, стараясь не плескать водой. А дома выпустил сомика к двум моим гурами, принявшим нового жильца за своего. И теперь я должен его за жвачку отдать?
   – Ладно! – говорит Юрка. – Давайте на вашу ящерицу, но только одну жвачку принесу. И вы меня еще по очереди прокатите на спине по двору!
   Мы переглянулись. Соблазн искушал и манил. Договорились так: Ярик – самый щуплый из нас – отдает ящерицу, а мы по очереди Кефира по двору на спине катаем.
   Вовчик подошел, чуть нагнулся, а Юрка забрался на лавочку, потом ему на спину и, как жокей, пнул ногой.
   – Поехали! – закричал Кефир, сидя верхом. – Давай пошевеливайся, кобыла!
   На лице Вовчика промелькнула заметная тень. Раскрасневшийся, он поддерживал джинсовые ноги своего наездника, кряхтел и быстро семенил вокруг спортивной площадки.
   – Давай не срезай! Вези вокруг, по-честному! – орал во все горло жующий Юрка. Его опьянило ощущение власти над нами. – А если через ту лужу пронесешь за домом, две вынесу!
   – Слыхали, пацаны? – кряхтел Вовчик. – Он две принесет! Тогда одна мне, а вторая вам напополам!
   Мы махнули головами в знак согласия, вскочили с лавочки и побежали к Вовчику и Кефиру, скакавшим к огромной луже, образовавшейся еще весной, когда прорвало трубу с горячей водой. Мы так радовались тому ватному пару, идущему от испорченного водопровода! А потом там в теплой прозрачной воде с зеленоватым илом и пузырьками на дне завелась уйма головастиков. Их дурачок Толик Деревянченко с третьего подъезда принял за аквариумных рыбок: наловил и выпустил дома к отцовским барбусам. После чего ему для профилактики неделю на улицу не разрешали выходить.
   Вовчик, не останавливаясь и не скидывая свои резиновые шлепки, залез в лужу и тяжело пошагал к середине. Вода доходила ему до колен и шорт, а ноги увязали в илистой жиже. Кефир верхом держался за шею, как большая обезьян а.

   – Ну, гад! – закричал запыхавшийся Вовчик. – Теперь слушай меня! Или давай десять жвачек, или я тебя прям здесь скидываю!
   Юрка вцепился в шею Вовчика:
   – Не скидывай, пожалуйста! Меня мать убьет! Я в новых кроссовках и джинсах!
   – Отдавай жувачки и будешь цел! – заверещал Вовчик и для убедительности решил потрясти всем телом, пытаясь испугать Юрку. – Обещай при пацанах, что отдашь десять! А не отдашь – уроем тебя!
   Мы завороженно смотрели на Вовчика, решившего по справедливости наказать угнетателя.
   – Да нет у меня десять, только семь осталось!
   – Обещай, что отдашь все! – орал Вовчик.
   Юрка заскулил и, чуть не плача, завыл:
   – Обещаю-обещаю! Только вынеси меня отсюда.
   Вовчик донес мешковатое тело Кефира до края лужи, вылез из нее и стряхнул наездника в траву.
   – Отдавай кроссовки! Будут залогом! Наколешь еще нас, мы тебя знаем! Сомика он захотел на жувачки променять! Отдашь просто так! Нашелся тут пионер недоделанный!
   Юрка стянул оба бело-синих «Адидаса», носки и виновато босиком поковылял к своей двухэтажке.

   И вот теперь я смотрел на Ярика и его коллекцию «Финалов».
   – Выиграл, говоришь?
   Ярик смутился и покраснел:
   – Да не то чтобы выиграл. Скорее, проиграл всё. В «перевертыши». Мы с Юркой играли. Я выигрывал. А потом он предложил «всё на всё» сыграть. Я и согласился. Определили, кто первый бьет по «камень-ножницы-бумага». Он выиграл. Сложил всё стопочкой и как бахнет сверху! Оно пачкой и перевернулось.
   – А дальше?
   – Что дальше? Я у него свои вкладыши и выменял… – Ярик сделал паузу. – На марки.
   – На наши марки?
   – Да. Они все равно никому уже не нужны.
   – Как не нужны? Мы же их вместе собирали!
   – Ну собирали. А теперь «Финалы» собираем! – Ярик виновато смотрел исподлобья. – Да не переживай! Я скоро выиграю еще. И обратно на марки поменяю. Тем более у меня круто теперь получается переворачивать!

Вовчик. Встреча в садике

   Чтобы не накалять обстановку из-за несчастных «Финалов», мы с Яриком решили пойти на улицу. Во дворе никакого свержения Горбачёва мы не ощутили. Всё как и прежде. Из окна Полинки громко голосила «Ламбада». Дневная жара разогнала любителей утренних лавочных посиделок. Ну ничего! Вечером высыплются сюда мгновенно, как мелочь из карманов, – места не найдешь. Хоть и было в нашем дворе целых двенадцать скамеек, по три на каждый подъезд, а на каждой могло разместиться до пяти мягких мест среднесальской величины. Армия лавочек появилась несколько лет назад, когда машиностроительный завод выделил материалы на сооружение детской площадки. Груду деревянных палок, металлических уголков и прочего добра выгрузили с тракторного прицепа. Напрасные романтические надежды насчет качелей или еще чего-то были решительно отметены старшим активом двора, а сторонники детской площадки презрительно объявлены фантазерами. «Реалисты» предложили чудесное решение: строить лавочки – универсальный способ, объединяющий детей и стариков, молодежь и взрослых. На них можно сидеть и разговаривать, например. А для любителей игр в качестве компромисса изготовили два стола. Надо ли говорить о том, что они были тут же оккупированы доминошниками, громко кричавшими «Рыба!» и пугавшими спящих младенцев в колясках, а также их беспокойных мамаш. Каждый вечер лавочки заполнялись тетками, бабульками в цветастых халатах. Для них ежедневно разыгрывалась развлекательная программа с известными актерами, но уникальным сюжетом.
   – Вон глядите, Колька опять пьянющий с работы ползет! Сейчас ему Райка задаст!
   – Ты смотри, Полинку какой-то очередной жених на «девятке» привез! А все остальные куды делися? Вот уж «простигосподи», ну дает…
   Обсуждалось все: новая мебель, одежда, урожай помидоров и огурцов, детское поведение и успеваемость в школе. Поэтому каждое появление во дворе в вечернее время было сродни попаданию букашки под микроскоп, где большой мигающий глаз дворовой общественности рассматривал тебя во всех деталях. Потом выписывался диагноз. Кстати, не нуждавшихся в лечении не существовало. «Скамеечная диагностика» всех зачисляла в категорию больных, обычно безнадежных.
   Вообще, жить вместе с теми, с кем ты каждый день трудишься на заводе или учишься в школе, – удовольствие особого рода. Соседей ты не только слышишь за стенкой и встречаешь во дворе. Взрослые шли вместе на завод к одному времени, потом бежали домой в обеденный перерыв, чтобы разогреть на плите тарелку борща и сэкономить на столовке, тем более там невкусно. В школе дружили и ссорились не только с одноклассниками, но и соседями.
   Мы жили сообща, одним большим коллективом. Музыку, как я уже говорил, слушали всем двором. Стены в квартирах нашей пятиэтажки были такие тонкие, что порой даже казалось, будто мы с соседями живем в одной квартире. Из окон слышалось: «Саша, домой!» – и в обратную сторону: «Мам, а можно я еще полчаса погуляю?», «А можно я схожу с пацанами на котлован?». Мы прекрасно знали и Сашу, и его маму, и пацанов, собравшихся ловить ящериц.
   Промышляли подобными голосовыми перекличками не только родители с детьми, но и люди постарше.
   «Коля-я-я-н, выходи!» – звали гаражные мужики своего товарища. Робкое возмущение бабки Зинки, насчет того, что орать на весь дом – неправильно, «ведь могут отдыхать старики или спать дети», было как-то намертво погашено выходкой Вовчика. Он подошел к третьему подъезду и заголосил во всю мочь: «Деревянный! Деревянный!» Надо ли говорить о том, что Деревянченко жил на первом этаже и путь к его квартире занимал целых пять ступенек, которые преодолеть, ясное дело, было трудом невероятной сложности. Бабка Зинка понимала – связываться с Вовчиком опасно, резко развернулась вокруг своей старой оси в пол-оборота и прошагала в зев темного подъезда.
   – Пойдем со мной, – проговорила она, обращаясь к собственному коту.
   Во дворе мы сидели, только когда там не было взрослых. А вообще предпочитали занимать отдаленные беседки детского садика «Тополёк», куда малышню не водили. Детсад размещался рядом с нашим двором. Его нежно назвали в честь деревьев, которые, помимо того что быстро росли в нашей южной степи и давали спасительную тень, еще и предоставляли облака пуха. Мы их поджигали с огромным азартом. Чирк спичкой! И огненная волна побежала по траве, оставляя лишь маленькие, едва заметные семена.

   Мы с Яриком перелезли через забор и проследовали на наше место. Чаще всего там можно было встретить Вовчика – яркого персонажа, без сомнений. Жил он на пятом этаже нашего дома и был нашим ровесником. Прославился Вовчик тем, что пару раз оставался на второй год в первом классе. Учителя его готовы были оставить и на третий круг запустить, но пожалели. Дали шанс, так сказать. Ну, вернее, пожалели не Вовчика, а скорее его маму – уборщицу со швейной фабрики, день-деньской елозившую мокрой тряпкой по крашеным деревянным полам. Кстати, квартира их чистотой не славилась. Видимо, после восьмичасового рабочего дня со шваброй руки на собственный пол не поднимались.
   Отца у Вовчика не было. Его место занимали мамины друзья, то появлявшиеся, то исчезавшие. Завсегдатаи лавочек вели их планомерный подсчет и осуществляли аналитическую работу.
   Воспитанием Вовчика занимались преимущественно дед с бабкой, и получалось задуманное с переменным успехом. Гм… Ох и дурацкая же фраза! Переменный успех, наверное, назвали так потому, что в школе на сорок минут урока лишь десять минут перемены. Так и у Вовчика. Руки у него, по словам деда, «заточены не под карандаш» и традиционно имели мазутный оттенок. Вместо изучения таблицы умножения и упражнений в правописании Вовчик пропадал в гаражах, где искал старые аккумуляторы со свинцовыми пластинами. За прогулы и двойки он постоянно выхватывал от бабки. Виноватым в плохом воспитании был назначен дед. Тот являлся страстным рыбаком и научил Вовчика на свою голову «плохому».
   На рыбалку дед был готов все что угодно променять: и бабку, и дочь. Но в первую очередь самого́ Вовчика. Хлопот он доставлял немало. Правда, дед великодушно прощал его. И в немалой степени за то, что Вовчик являлся производителем грузиков для удочек. Он разжигал кострище за гаражами, устанавливал консервную банку, в нее складывал свинцовые аккумуляторные решетки, через несколько минут превращавшиеся в блестящую жидкость. Ее и заливал в кирпичные конусы. Получался увесистый грузик на удочку-донку.
   Не мог дед долго жить без рыбалки. А когда с конца осени устанавливалась такая отвратительная погода, что на лодке не поплывешь и на лед не станешь – тонок, он места себе не находил. Спускался к гаражу и перебирал свои снасти. Ждал морозов, потому что самой большой страстью деда были мормышки [11 - Мормы́шка – рыболовная снасть, крючок с приманкой.] для зимней ловли. Если грехи Вовчика превышали какие-то разумные пределы, становилось ясно: грузиками уже не откупишься, придется производить мормышки. Вовчик их делал и в виде лодочек, и насекомых, и даже с монетками. Но самой крутой его фирменной снастью был кузнечик с зеленым отливом. На него, как говорил дед, клевало все, даже крокодилы.
   Хорошая мормышка должна выполнять две задачи. Первая – блестеть и привлекать тем самым рыбку, вторая – максимально натягивать леску. Дедом Вовчика велась постоянная исследовательская работа по поиску наиболее эффективной технологии их изготовления.
   Пацаны заглядывали в гараж и, зная его увлеченность, иронично подключались:
   – Может, из золота надо сделать? Оно и блестит, и тяжелое.
   Дед на мгновение зависал, перерабатывая поступившую информацию, как наш школьный компьютер «Корвет-8020» в классе информатики. А потом мечтательно выдавал заключение:
   – Хорошо бы! Но бабка не поймет. А где ж энто золото взять? А так, конечно, снасть была бы справная, что надо!
   – Может, тогда из свинца, но впаять туда какой-нибудь камешек драгоценный?
   Дед опять хмурил лоб. Поиск новых решений мог продолжаться бесконечно.
   Учиться Вовчику было некогда. В своем пятом классе он выглядел заметно крупнее одноклассников, как подросший кукушонок в воробьином гнезде. Вовчик был старше, но ума от этого не прибавлялось. Школьную его недалекость компенсировала какая-то природная смекалка, хитрость и жуликоватость. Вовчик едва сдавал предметы на тройки, но профессионально играл в «подкидного дурака»: запоминал карты, что уже вышли, высчитывал варианты, которые могли находиться на руках соперников. Вовчик умел убедительно бить младшей картой старшую, мастерски мухлюя и жульничая.
   А еще он любил эксперименты. Например, батарейки лизать. Найдет где-то плоскую «Крону» и языком проверяет, есть там заряд или нет. Прям тянуло его к ним. А если она заряженная оказывалась, то щипала за язык, прилично так. Но самый его позорный и знаменитый на всю округу поступок случился пару лет назад. Мы сидели за доминошным столом и резались в карты, когда из-за дома появился Вовчик. От него, как всегда, пахло кострищем. Грязноватые руки Вовчика тянулись к географическому центру своего тела, а сам он выпускал из себя змеиный шипящий звук «с-с-с-с-с-с-с», как прохудившийся воздушный шарик.
   – Что с тобой? – спросил Ярик.
   – Да все нормально, – скривясь, вымолвил Вовчик. И выдавил из себя очередное «с-с-с».
   – Как-то непохоже. А ты чего там поддерживаешь?
   Вовчик немного смутился. На его лице мелькнула какая-то мысль.
   – Да я того… припалил себе!
   – Как так?
   – Да как! Спичками! Зажег… и припалил!
   – А зачем ты это сделал, дебил ты эдакий?
   – Я подумал… может, чего будет? С-с-с-с-с-с…
   С тех пор Вовчика и окликали:
   – Ну что, ничего у тебя не было?
   Вовчик сначала злобно огрызался, а потом привык и глупо улыбался в ответ.
   Он сидел в беседке и плевал себе под ноги. По количеству плевков было понятно – отвисал он там долго.
   – Здоро́ва, Вован! – первым поприветствовал Ярик.
   Наше появление Вовчика вывело из спячки. Он очнулся, вяло поднял руку в знак приветствия и, прищурившись, наблюдал за нашим приближением. В нагрудном кармане своей расстегнутой рубашки с коротким рукавом отыскал мятую сигарету и засунул в рот.
   – Привет, пацаны! – тихо, с хрипотцой проговорил Вовчик. Потом достал металлическую зажигалку, чиркнул ею и задымил.
   – Как дела? – спросил я.
   Вовчик выждал паузу, затянулся:
   – Дела у прокурора! Какие у меня дела?
   Вовчик имел поразительную способность узнавать первым сплетни округи, все новости. Может быть, поэтому школьные задания в его голове и не умещались. Знания в него входили с жесточайшим скрипом и в последнюю очередь.
   – Слыхали, что в Москве творится? – Вовчик сплюнул. – Дед говорит, сейчас всех грести будут. Радостный ходит, наконец-то «пятнистого» по телевизору показывать не будут. Выгнали его и скоро посадят.
   – Как – грести? Куда посадят? Какого «пятнистого»? – не понял ничего Ярик.
   – Граблями, дубина, грести. Горбача «пятнистого» загребут и посадят! Это он все развалил! Дед так говорит. Теперь всем, кто рыпался, кирдык наступит!
   – Какой кирдык?
   – Да такой! Всех посадят и расстреляют, может быть. Вон Крокодил Гена чего учудил недавно, слыхали? Теперь и его загребут. А с ним и Кефира, наверное. Эх, жалко их, козлов, но что поделаешь.
   Я недоверчиво посмотрел на Вовчика:
   – Сажать? Расстреливать? А есть за что?
   – Есть, конечно! Папаша как начальником стал, так сколько себе накупил импортного. Забыл, видимо, как нам в школе втирал. Партия, говорит, его разочаровала, и потому он теперь не коммунист, а этот… как его… домкрат.
   – Может, демократ? – вмешался я.
   – Да все равно. За этого он теперь… Здоровенный такой, седой. Второй главный. За Ёлкина! Дед мой его тоже ненавидит!
   – Наверное, за Ельцина [12 - Е́льцин Бори́с Никола́евич (1931–2007) – политический деятель. Первый президент Российской Федерации (1991–1999 гг.).]? – поправил я.
   – Да мне один фиг – Ельцин он или Ельцер. Дед как видит его по телику, аж пятнами красными покрывается. А Крокодил Гена взял свой партбилет – у моего деда такой есть – и сжег на камеру. А Кефир рядом стоит и галстук снимает. Тоже сжечь хотел. Крокодил не дал. По кабельному показывали в местных новостях.
   Я слушал Вовчика и вспоминал урок истории, который у нас как-то вел Никифоров-старший. Геннадий Васильевич рассказывал о добром дедушке Ленине, чей портрет со знакомым прищуром (кстати, может, наш новый историк Ильича изображал?) висел в каждом классе над доской.
   – А потом Кефир пришел к Лариске и галстук ей вернул. Говорит: хочу с пионерской гадиной разорвать, чтобы… как там он отчебучил… не пятнать биографию. Он мне сам сообщил. Гордый такой!
   Я размышлял над словами Вовчика и понимал, что Юрка оценивал ситуацию совсем не так, как мне изложила Лариса, а с точностью до наоборот. Не он оказался недостоин, а пионерская организация была недостойна его, Юрки Никифорова. Вот такая петрушка, как говорит мой папа.
   Почему наша пионерская дружина школы вдруг оказалась гадиной – неизвестно. Вроде бы мы ничего плохого в ней не делали. Ну ветеранам помогали огород копать или забор покрасить, металлолом собирали. Не без перегибов, конечно. Вон, Вовчик в порыве школьного соревнования по сбору макулатуры прикатил с машиностроительного завода огромный рулон упаковочной бумаги. Наши окна многоквартирного дома выходили как раз на склад, и огромные катушки соблазняли, ясное дело. Вовчик с товарищами в них прятались, когда уроки прогуливали, строили там халабуды [13 - Халабу́да – хижина, лачуга, шалаш.]. А когда объявили макулатурное соревнование, решил замолить все свои грехи и победить в нем. Мы-то принесли по пачке-другой старых газет из дома. Вовчик же столкнул через забор эту громадную катушку и докатил ее до ворот школы, где Лариса аккуратно в тетрадочку вписала: «3-й „А“ класс – 1000 кг». Взвесить-то ее невозможно было. Потом «победителям соревнования» за украденный бумажный рулон по шапке дали и чуть не зачислили в детскую комнату милиции вместо отпущения грехов. А причина проста: бабка Зинка в заводоуправление позвонила и Вовчика сдала. Ладно бы она нажаловалась для того, чтобы народное добро сберечь. Нет же! Ею двигало только желание отомстить.
   О предложении Ларисы болтать не хотелось. Стало даже немного грустно. Получается так: мне предлагают то, от чего Юрка сам отказался. Ну он, конечно, не пример для подражания. Много в нем какого-то высокомерия, спеси. Да и дружить он не умел. Я смотрел на грязные руки Вовчика, думал о Юрке и своем пионерском будущем, которое для Кефира стало прошлым.
   Вечером, потушив свет, я крутился в постели и размышлял. О Наташе и Витьке. О недописанном письме. О свержении Горбачёва. И о завтрашнем дне. По телевизору вечером какой-то тип с усами говорил об опасности гражданской войны, почти уже начавшейся у нас. Меня это впечатлило. Я решил любой ценой признаться Наташе в своих чувствах и прояснить наше летнее недоразумение. Если начнется война по-настоящему, то может произойти все что угодно. И тогда Наташа ничего не узнает. Ведь в войну людей убивают, даже если они совсем еще школьники.

Признание и избрание. Волнительный день

   29 августа 1991 года
   Никакого свержения не состоялось. И через день Горбачёв в светлой курточке виновато спускался по трапу самолета вместе со своей женой. В нашем дворе, да и в деревне, ее особенно недолюбливали. «Ты гляди, Райка-то как вырядилась!» – зло ухмылялась бабка Зинка. Выглядела Раиса Максимовна [14 - Раи́са Макси́мовна Горбачёва (1932–1999) – жена первого президента СССР Михаила Горбачёва.] явно получше ее самой. Тут и сравнивать нечего. Правда, не думаю, что бабка Зинка стала бы намного краше, если ей такую же одежду нацепить.
   А еще через несколько дней по телевизору объявили: Коммунистическая партия запрещена. И я заподозрил, что мое избрание председателем совета пионерской дружины, наверное, уже не состоится. Но за несколько дней до Первого сентября нас всех обзвонила Лариса и попросила собраться в школе. Совет дружины решили провести на каникулах. Чтобы к линейке и началу занятий пионерская организация не осталась обезглавленной.
   Все дни я провел в кропотливой и волнительной работе над письмом Наташе. Я много раз его переписывал и обдумывал. Рвал письмо на мелкие кусочки и начинал заново. В итоге получилось так:
   «Наташа, я хотел тебе объяснить произошедшее летом. Все очень просто. Мы не смеялись над тобой. Ты нравишься и мне, и Витьку. Это по правде. А получилось так глупо. Мы не знали, как поступить правильнее. Не хотелось ссориться. И не сговариваясь разболтали о чувствах друг друга. Как быть дальше, я не знаю. Решил написать тебе обо всем в письме, признаться за себя. Ну и за Витька́, получается…»
   Я в последний раз посмотрел на текст, родившийся с неимоверным трудом, и добавил:
   «Не знаю, кого ты выберешь – меня или его. Но мне очень хочется с тобой быть вместе».
   Потом развернул письмо и дописал:
   «Но и Витька не хотелось бы обижать».
   Как я на такое решился? От собственной смелости меня била мелкая дрожь. Я взял чистый конверт, написал Наташкин адрес, который помнил наизусть, свернул письмо и заклеил.
   По дороге к школе на входе в старое здание почты висел синий ящик с гербом и надписью: «ВЫЕМКА ПИСЕМ ЕЖЕДНЕВНО ДО 12.00». Через пару часов почтальон возьмет мой конверт, где начертано: «РОСТОВ-НА-ДОНУ, УЛ. КОМБАЙНОСТРОИТЕЛЕЙ, Д. 85, КВ. 27», и повезет его дорогому мне адресату. А спустя несколько дней она мое послание прочитает и, наверное, напишет ответ. Что там будет?
   «Прости, Димка, но мне нравится Витька».
   Или:
   «Вы мне нравитесь как друзья…»
   Конечно, я надеялся увидеть другие Наташины слова, выведенные ее аккуратным почерком:
   «Ты мне давно нравишься, Димка. И я очень рада, что ты мне написал и признался. Я скоро приеду в деревню к бабушке и деду, и мы сможем…»
   От предположений у меня пересыхало в горле и останавливалось сердце.
   Я посмотрел еще раз на письмо, в груди громко стучало. Через несколько дней Наташа все узнает. Мои руки стали неподъемными, неуправляемыми. Под мышкой я держал тетрадку с программой работы пионерской дружины. Мне нужно было торопиться на собрание совета, а я думал о Наташе и своем признании ей. Набрав побольше воздуха в грудь, я решительно приподнял скрипучую створку старого почтового ящика, всунул туда письмо и держал двумя пальцами, не решаясь отпустить. Перед глазами плыло, я вспоминал наши встречи, Наташкин смех, посиделки на лавочке, купание в реке и наше путешествие на лодке на тот берег.
   – Димка, привет!
   Я обернулся. Лариса шла к школе мимо почты с какой-то девочкой с распущенными светлыми волосами.
   И тут письмо выскользнуло из моих пальцев, крепко его удерживавших еще мгновение назад. Мое признание полетело в темную металлическую утробу.
   – Познакомься, это Света. Пойдемте. Ребята уже, наверное, собрались.
   Я взглянул еще раз на ящик, здание почты, овощной павильон, бочку с квасом и понял: выбор сделан, назад уже дороги нет.
   Мы шли по знакомому маршруту. До школы было несколько минут. В частных дворах лаяли скучающие собаки, обрадовавшиеся нашему появлению. Они, наверное, знали: скоро наступит учебный год и им станет веселее – тысячи ног будут проходить мимо их деревянных жилищ с цепями. Собаки будут радостно лаять вслед, давать свои наставления, отчитывать за двойки и плохое поведение.
   На бетонном школьном заборе была летопись учебных побед («5-я школа – чемпион!»), боли («Галя – тварь»), громких заявлений («10-й „А“ – лучшие!», «Выпуск 1990 г. – SUPER!») и любовных признаний. Около котельной с высокой кирпичной трубой написано зеленой краской: «Лена! Я тебя люблю!» Далее коммунальные службы тремя белыми квадратами закрасили то, чего не должно быть на заборе учебного заведения. Рядом призыв к действиям: «Чтобы стало веселей – нарисуй еще свиней!», а ниже мелом, краской, углем изображен десяток пятаков, свиных морд и округлых туловищ. Внизу виднелось и мое творение – свинья анфас. Я рисунком очень гордился и, когда его нарисовал, почувствовал какое-то приобщение к этому месту, ставшему ближе и роднее. Проходя мимо своей свиньи на заборе, обязательно смотрел на нее. Она стала частью школы и моего ежедневного пути туда и обратно.
   Сейчас мы шли с Ларисой и Светой как раз мимо того места. Вожатая рассказывала о подготовке к Первому сентября и нашем участии в организации линейки. Я отвечал, но ловил себя на мысли – мне почему-то оказалось важно, как эта незнакомая девочка Света отнесется к моим словам. Мне хотелось, чтобы она меня поддерживала, рассуждала так же, как и я. Девочка меня притягивала. Всю оставшуюся дорогу к школе я посматривал на нее, особенно когда что-то говорил, – проверить реакцию на свои слова.
   У вожатской стояло девять человек, наш школьный актив. Юрка отсутствовал. Ну это и понятно. Все одеты непривычно по-летнему, не в школьную форму. Я немного волновался и скручивал в аккуратную трубочку тетрадку с программой. Лариса запустила нас внутрь, а пока мы рассаживались по кругу, открыла окошко и дверь, чтобы стало посвежее. Света тихонько расположилась с краю. Она молчала, внимательно всех изучая, и слегка улыбалась. Все наши с интересом наблюдали за новенькой.
   – Для начала я хотела вам представить Свету. Она приехала в наш город из Краснодарского края. Папа у нее летчик, и его перевели в наш военный городок. Света – отличница, активно работала в пионерской дружине своей школы, и мне ее рекомендовала вожатая, с которой мы познакомились в «Орлёнке» на сборах. Я решила ее пригласить на наше сегодняшнее мероприятие. Принимайте в ваш коллектив.
   Света выглядела немного смущенной, а я не мог от нее оторвать глаз и совсем забыл о волнении, связанном с новой ответственностью и избранием. В ее волосах играли лучики солнца. Сквозняк, устроенный Ларисой, колыхал пышные рюши платья Светы. От нее исходил какой-то свет. И я просто тонул от увиденного, от ее больших глаз с длинными ресницами. Меня обрадовало, что теперь мы будем работать в одной организации и учиться в одной школе.
   – Ребята, наша пионерская дружина осталась без председателя совета. Мы провели опрос среди вас, и большинство назвало кандидатуру Димы Бобрикова. Мы посовещались со старшими товарищами, и они поддержали. Предлагаю обсудить и принять окончательное решение.
   – Да тут нечего обсуждать! – первой выступила Люська, тряся длинными рыжими косичками. – Димка справится. Он вроде не такой негодяй, как Юрка.
   В вожатской зашумели.
   – Мы готовы с Димкой работать, поддержим его.
   – Ну хорошо, – произнесла Лариса, – раз такое единодушие, то предлагаю проголосовать за избрание Димы председателем совета пионерской дружины нашей школы.
   Все присутствовавшие подняли руки. И даже Света. Мне показалось это особенно важным.
   – Единогласно. Поздравляю, Дима. Мы тебе доверили важное дело, – серьезно проговорила Лариса. – Нам необходимо подумать над мероприятиями. Конечно, на День знаний мы подготовим нашу стенгазету. И поучаствуем в школьной линейке. В сентябре традиционно организуем шефскую помощь ветеранам. Надо поработать с неуспевающими и теми, кто не участвует в жизни школы. Поразмышляйте над тем, чем мы могли бы еще заняться.
   Я слушал и обдумывал свою заготовленную речь. Лариса почти все запланированное мной уже назвала. Из убедительного оставались лишь одни кролики с их расслабляющим эффектом.
   – Ахм… – начал я, но вместо красивого программного выступления получалось что-то невнятное. – Я подготовил предложения и хотел бы их представить.
   Тетрадка с программой уже была изрядно помята, ее концы закручивались. Кое-как я изложил написанное. Ну и как ожидал, наибольшее оживление вызвал кроличий проект. Наверное, он всем понравился. Даже Лариса весело смеялась и вытирала слезы радости. Потому что идея была такой свежей, оригинальной и никому раньше в голову не приходила. Света тоже развеселилась и улыбалась.
   – А может, лучше кошкоферму организуем? Котики тоже милые! – прокомментировала Люська.
   Это предложение тоже понравилось, все загалдели.
   – Очень хорошо. Спасибо, Дима. Мы подумаем над твоими планами с кроликами. А вы, ребята, предложите идеи, как сделать нашу работу более интересной.
   Мы пообсуждали разные вопросы еще какое-то время и решили расходиться. Лариса, Света, Люська и я шли после собрания домой. Около дворов зацветали астры – признак надвигающейся осени и холодов. С деревьев слетали первые желтые листики. Было еще совсем тепло, но природа знала ход времени лучше нас и календарей, готовилась к дождям, слякоти и осеннему унынию. Чтобы спасти себя, сохраниться в будущем, цветы изо всех сил пытались вырастить семена и раскидать их пошире. А весной, в следующем их поколении, они дадут новую жизнь, побеги, бутоны. Но пока еще было тепло – лето, хотя до его финала оставалось несколько десятков часов. Меня переполняла гамма чувств. Я самым очевидным образом оказался очарован Светой, шагавшей рядом в белых босоножках и легком платье. Ее развевающиеся волосы слепили меня, а в голубых, внимательных, задорных и смешливых глазах я просто тонул.
   Вся важность, торжественность и ответственность сегодняшнего избрания отошла на второй план. А когда мы проходили мимо почты, меня бодрящей волной окатила мысль о письме Наташе. О нем я в потоке событий совсем забыл. И у меня заныло под ребрами.
   Противоречивые чувства – радости от оказанного доверия, тепла от знакомства со Светой, волнения, связанного с признанием Наташе, – преследовали меня весь оставшийся день. Я рассуждал о том, можно ли, правильно ли, когда нравятся две девочки? Не является ли новая симпатия предательством по отношению к Наташе? Или после той летней истории я уже свободен? Хотя разве я раньше был несвободен? Даже на мгновение пожалел о том, что отправил письмо. Как-то оно оказалось совсем некстати. Поздно вечером в кровати, потушив свет, я мысленно обращался к Наташе, думал о Свете. Пытался разобраться в своих чувствах. Размышлял о пионерии, кроликах. И незаметно провалился в сон.

Ишача

   1 сентября 1991 года
   Тот год оказался особенным. Даже Первое сентября выпадало на воскресенье. Поэтому День знаний мы провели на даче, пропалывая дорожки и грядки от сорняков. Такое себе удовольствие.
   Соседкой у нас была учительница географии Елена Павловна. Она, как и члены ее семьи, с первым весенним солнцем разоблачалась до предела и предпочитала работать на огороде в купальном костюме. На географичку в таком виде смотреть было странно, но я пытался привыкнуть. Если на ее широкое тело, думалось мне, нанести изображения материков, то глобус в классе географии может и не понадобиться. А если сильно постараться, то даже рельеф местности можно учесть на живом глобусе. Но не ходить же в школу в таком виде!
   Дашка, дочь Елены Павловны, училась в моем классе и сидела со мной за одной партой. И в силу территориальной близости сразу по двум фронтам тайно считала меня своей собственностью. Я подозревал, что она вынашивала планы объединения наших двух дачных участков после свадьбы. Об этом я думал с содроганием.
   Семейка у них дюжая, все крупные, глазки маленькие, ручки-ножки толстые. И Дашка исключением не являлась! Когда они приезжали на свой участок и высыпа́ли из садового домика в купальниках, мне казалось, что Земля может наклониться в их сторону от тяжести и мы, как тот несчастный брусочек из курса физики, который постоянно с чего-то съезжает с сопротивлением «мю», свалимся кубарем в бездну – вместе с семьей жирной географички. А уж если свалимся, то вряд ли выживем. В бездне высота сумасшедшая, а если еще помножить ее на массу Елены Павловны, Дашки и остальных, то очевидно одно – всем нам кирдык. Спастись будет невозможно. Не успокаивало меня и знание о том, что Земля – не блин. Нам, собственно, это учительница и пыталась донести на уроках географии. Но на даче я ей не верил и все равно опасался.
   И когда их ржавые ворота, сделанные из отходов производства машиностроительного завода (так называемой «вырубки»), со скрипом отворились, а на заросшую площадку для автомобиля въехал оранжевый ушастый «запорожец», в котором помещалась Елена Павловна со своими домочадцами, я невольно поежился. Как они там все располагались – непонятно.
   Географичка была сурового нрава и если уж приходила на родительские собрания – то пиши пропало. Она рассказывала нашим мамам и папам, какое мы невоспитанное, умственно неполноценное поколение. А в моем случае опасность усугублялась тем, что встреча с родителями могла произойти в любой день благодаря дачному соседству. К счастью, моя мама на ее умозаключения реагировала спокойно по одной лишь причине. Дети географички – Дашка и ее младший брат Славик – учились не блестяще, а еще, как саранча, пожирали нашу клубнику, обносили черешню, рвали ромашки, растущие на нашей земле. Полагаю, что нашествие происходило в рамках реализации идеи объединения участков. Кроме того, у меня был иммунитет, когда Елена Павловна ругалась на уроках и выговаривала, какие мы негодяи. В такие моменты я представлял ее пухлое тело в розовом купальнике, и мне становилось легче, а иногда даже смешно. Но стоило как-то не так улыбнуться – можно было и от сидевшей рядом Дашки получить. Ишь, вздумал над будущей тещей смеяться!
   При всех своих внешних данных и особенностях поведения Елена Павловна пыталась держать марку и выглядеть интеллигентно. На даче она почти ничего не сажала, а основная часть территории утопала в бурьяне. Его географичка поэтично называла травкой. Около дощатого домика выставлялись лежаки, раскладные кресла с провисшей холстиной, куда аккурат впритык входило чье-то плотное тело из географичкиной семьи. Там Елена Павловна читала детективы и романы о любви, а не листала атлас мира, что совсем не соответствовало моим представлениям об интеллектуальном досуге учительницы.

   – Дача – для того, чтобы отдыхать, моя дорогая! – Она произносила букву «Р» на французский манер, обращаясь к моей маме. – А если сажать помидоры или огурцы, то это не дача, а ишача! – И Елена Павловна заливалась громким смехом. – Дорогая, тебе не нужна рассада осота полевого или одуванчиков? У нас их хоть отбавляй! Могу поделиться, – игриво юморила географичка.
   Но мои родители такой шутке были не очень рады: обсеменение нашего участка сорняками происходило в первую очередь за счет их богатого урожая на даче Елены Павловны.
   Я в режиме рутинной работы старался избежать территориального сближения с Дашкой и думал о своей любви. Меня волновало следующее: если мне кто-то ответит взаимностью – Наташа или Света, или, может быть, даже обе, – то придется, наверное, целоваться. А я и не умею. Ну не целовался я еще ни с кем! Все поцелуйчики в щечку с родными – совсем не в счет.
   В школе я услыхал от Люськи, что самый действенный тренажер для поцелуев – помидоры. На нашей даче с ними проблем не наблюдалось. Добрая часть огорода засаживалась ароматными кустами с тонкими волосками на ботве и розовыми плодами. Ранее в наличии какой-то особой любви к томатам я замечен не был, а тут, проходя мимо грядки, захотелось присмотреться к самым привлекательным из них. Рядом с прополотой дорожкой висела целая гроздь спелых помидорищ величиной с ладошку. Но стоило мне протянуть руку к ним, как из-за кустов выплыло тюленье туловище Дашки. Мы с ней за одной партой с первого класса сидели. И Дашка занимала по меньшей мере две трети. К тому же ей ничего сказать нельзя! Чуть что – нападает. Люська это как-то назвала «брачными играми», на что я ей кулак показал, чтоб неповадно было в следующий раз так говорить. Весовые категории у нас с Дашкой разные. Я высокий и стройный, хотя отец меня обзывает дистрофиком, особенно когда я не ем всякую ерунду типа вареных овощей. А Дашка маленькая, шаровидная и хваткая. Как вцепится в мои волосы! Все, проще сдаться. Вообще, она во всем пыталась руководить мной: контролировала питание или если я ногти забыл постричь, вымазался где-то. Подкармливала меня бутербродами с вареной колбасой. Она у них дома была, судя по всему, в неограниченных количествах: папа работал на мясокомбинате и в широких уголках своего тела мог спрятать и пронести через заводские ворота все что угодно – и кило сосисок, и полкило варёнки. Или приматывал пластину сала себе на туловище веревкой. Кто там разберет, чье сало – Дашкиного папаши или свиное? Но сало я не ем. А уж если представить, что его Дашкин папа на своем животе нес через ворота, то тем более не стану.
   – Ну как дела, Дима? Готов к учебному году? С завтрашнего дня будем видеться чаще, чем летом.
   Я совсем не обрадовался этому обстоятельству.
   – Готов, – коротко ответил, – но лето мне нравится гораздо больше.
   Дашка изобразила на лице нечто загадочное и уплыла к магнитофону «Вега» у домика. Для повышения градуса лиричности она четыре раза подряд поставила песню группы «Парк Горького» «Try to find me» [15 - «Попробуй меня найти» (англ).]. Каждый раз по окончании композиции Дашка вытаскивала кассету из магнитофонной пасти, надевала ее на карандаш и судорожно перекручивала пленку в самое начало, бросая на меня недвусмысленные взгляды. Любовь к «Парку Горького» у них была семейная. Географичка в приподнятом настроении всегда к месту и не к месту вспоминала своего ученика Сашку Минькова [16 - Алекса́ндр Минько́в (Маршал) – известный российский певец, учился в средней школе № 5 г. Сальска в 1973–1975 гг.], игравшего в этой группе на бас-гитаре. Его черно-белая фотография лежала под стеклом на учительском столе Елены Павловны. И она с удовольствием показывала ее всем интересующимся. А тот самый Сашка, обнимавший на фото гитару в виде балалайки, лохматый и здоровенный, уж никак на отличника не походил. Но это в расчет географичка не брала.
   Елена Павловна в первый осенний день наслаждалась последним выходным перед началом школьного года. Она, как шмель, тяжело перелетала от одного кресла к другому, пока не оказалась в состоянии сближения с моей мамой, ишачившей на нашей фазенде, как рабыня Изаура [17 - Героиня популярного бразильского телесериала «Рабыня Иза́ура», первого из зарубежных показанных советским телевидением (1988). Слово «фазе́нда» пришло в отечественный лексикон благодаря ему.]. Впрочем, мы с отцом тоже ишачили неподалеку.
   – Я хотела вам сказать… зря вы разрешили Дмитрию… – полушепотом произнесла географичка.
   Мама удивленно взглянула на Елену Павловну в красном купальном костюме.
   – Пионерия требует сосредоточенности, внутренний стержень нужен. А Дима… ну как вам это сформулировать и не сильно обидеть… витает в облаках! Он совсем не взрослый. Еще ребенок. Да и время сейчас не для романтиков. Видели, что со страной происходит? Пока не поздно, я бы рекомендовала отказаться от этой почетной и ответственной должности. Председатель совета пионерской дружины школы должен быть человеком с горящим сердцем, пылающий инициативой…
   Я тем временем опять присматривался к помидору, которому выпала роль оказаться объектом моей учебной любовной страсти. До меня долетели лишь слова мамы:
   – Дима сам разберется, в чем ему участвовать, а в чем нет. Мешать ему не собираюсь. – И после паузы добавила: – Да и вам не советую.
   Я услышал характерное хмыканье географички и увидел ее удаляющийся зад. Мне подумалось о том, что если уж и рисовать на Елене Павловне глобус, то на ее купальнике ниже спины сзади хорошо разместился бы Китай как одна из самых крупных стран мира.

Линейка и любовь

   2 сентября 1991 года
   Начало учебного года – всегда праздник, особенно для учителей. Им цветы дарят, а они и рады. И потом, я знаю, что учителя летом страдают от одиночества, а тут сентябрь, школьники вернулись – какая красота! Уже веселее. Можно с кем-то поговорить, кого-то поругать, если сильно хочется. Ну или учить что-то заставить. Потому что есть инструмент принуждения – оценки. Своим же детям двойку не поставишь. А чужим – пожалуйс та!
   В тот год школьная линейка состоялась не по плану – второго сентября. Вообще, построения в нашей школе бывали двух типов: торжественные и обычные. На праздничных директриса Генриетта Эдуардовна находилась в приподнятом демонстративно-доброжелательном настроении. В других случаях она была сама серьезность. А в крайних – кричала на школьников как резаная хавронья и закатывала глаза в полуобмороке.
   В тот раз пришло много гостей, и директриса растягивала накрашенные красной помадой губы в сахарной улыбке. Но нас провести нельзя. Мы знали, холод ее глаз мог проморозить до самых пят. Генриетта Эдуардовна всегда находилась в центре обсуждения. Но не только из-за особенностей характера. Колорита ей добавляла знатная фамилия – Свинолупова. Что уж говорить – повезло. Носители фамилии, судя по всему, являлись начальниками у свиней, и те за непослушание получали по ушам. Я часто задумывался: а кто же в нашем случае были теми свиньями, которых воспитывала Генриетта Эдуардовна? Мы? Или учителя? Видя ее решительный настрой – обе группы. Энергии Генриетты Эдуардовны на всех хватало. Куда ни пойди – везде ее встретишь. Какая-нибудь драка или шум – директриса тут как тут. А у нее не заржавеет кому-нибудь начистить. Наверное, эта суровость от груза ответств енности.
   Новый историк ее боялся даже больше, чем школьники. Как-то на учительском собрании директриса ляпнула: «Мы из Василия Ивановича еще будем человека лепить», и эти слова Генриетты Эдуардовны нашего прищуренного классного руководителя поразили в самое сердце. Он и не знал, что к имеющимся годам представляет собой бесформенный кусок пластилина или глины, а может, и чего другого, из которого Свинолупова планирует начать создавать свое настоящее творение, достойное гордо носить имя учителя. Когда директриса шла по коридору, Василий Иванович все время бросался к стене, чтобы пропустить ее и ненароком не столкнуться. Это с ним случалось.
   Но, несмотря на желание всех построить, Генриетта Эдуардовна была справедливой. В коллективе ее побаивались, но уважали. И поэтому ей придумали совершенно необидное прозвище, даже аббревиатуру – ГЭС. Причем так ее называли даже некоторые учителя. В коридорах раздавалось: «ГЭС идет!» А что? Ведь ГЭС – это мощь, это сила, это гордость! А те, кто хотел ее задеть, называл по фамилии, потому что лупить свиней не так почетно. Директриса в нечастые минуты расслабления могла и сама себя назвать ГЭС – видать, фамилии своей стеснялась. Правда, у нас в школе были и покруче. В десятом классе училась Танька Гнида. В восьмом – Тупицын, хотя он и по жизни тормознутый. А Андрюха Сисюкин тоже намаялся с фамилией. Апофеозом была коронная фраза математички Татьяны Никаноровны: «Что ты сюсюкаешь там, Сисюкин? Отвечай!» Но самая крутая фамилия у Жеки из параллельного класса – Возлюбленный. И вот все они сейчас стояли здесь, на линейке.
   Из скрипящих громкоговорителей доносилось привычное «вычитать и умножать, малышей не обижать», что пробуждало от летнего забытья тех, кто еще не понял, что каникулам – хана, каюк, хамбец, крышка, капут! Как уж тут не усечь? Здравствуй, учебный год! Вместе с первым холодком начинался следующий этап жизни – в нашем случае под номером и буквой 7-й «А». В этот день ты как будто переселился на другую планету – серьезную и ритмичную. Впервые после летних шлепок и сандалий, маек и шорт надевал ботинки, рубашки и выглаженный пионерский галстук. Начинался новый учебный год со своими контрольными, домашками, оценками и замечаниями. Но не только! Школа не только уроки! Это целый набор ритуалов, калейдоскоп лиц и характеров. Как без игр на переменах, симпатий и антипатий, приятелей и недоброжелателей, прикольчиков (ну типа кнопок на стуле), анекдотов, забавных историй, страхов и школьных побед? Даже дорога домой и на учебу – штука занятная. Разве может быть иначе, если столько сверстников в одном месте?
   Со всех направлений к площадке подтягивались нарядные школьники с гладиолусами и астрами. Растерянных первоклашек вели радующиеся родители: их-то с работы отпустили ради линейки, а еще теперь есть кому детей перепоручить – учителям!
   Отовсюду звенело «учат в школе, учат в школе, учат в школе», и я задумался о том, чему учат на самом деле в школе. Ясно же, что не только правописанию, химическим формулам, законам природы и прочему. Учителя преподавали нам что-то еще. Как объяснить? Ну, например, наш физик Александр Федорович никогда не появлялся в школе без пиджака и галстука, даже в зной, ходил на работу как на праздник. Потому что он не мог «упрощать свою профессию». Учительница русского Жанна Ивановна, при всех ее закидонах, писала стихи, печаталась и таскала из библиотеки пачки книг на выходные. Хотя придирчивая была – жуть. Всегда хотела от нас большего. Новый историк кандидатскую диссертацию писал ночами, а на переменах клевал носом – не высыпался. Мы, конечно, над ними подшучивали, ждали от них святости или идеальности, а они были всего лишь людьми. Где-то странными или смешными, где-то строгими. Со своими особенностями, как и все мы. Хотя нам это стало понятно не сразу. Как говорила математичка Татьяна Никаноровна, подняв указательный палец в сторону потолка из пенопластовых квадратиков, такая требовательность и взыскательность к другим – «результат юношеского максимализьма». Ну пусть так. Может, и максимализм. Это ведь наша русская черта – хотеть всего и сразу, тем более не от себя, а от остальных людей. А раз мы живем в России – мы все русские. Но сейчас, спустя время, понимаю: абсолютное большинство наших учителей делали все, чтобы мы выросли людьми. Они не только уроки проводили, но и могли выслушать, поддержать, подсказать, проявить неравнодушие. Видимо, человеческого в них скопилось побольше, чем в других, раз они решили делиться знаниями и добром с нами. Быть примером. Каждый день и на каждом уроке.
   Вся тысяча нарядных школьников выстроилась большой буквой «П» перед несколькими столами, накрытыми длинной бархатной скатертью. На одном из них – повязанный красным бантом большой колокольчик для первого звонка. Я стоял в начале линейки не со своим классом, а около этих самых столов. Там были гости, директриса, учителя, и я впервые ощутил особенную роль, почувствовал себя в центре школьного события. Являлся не зрителем, а его создателем. Это же не так просто. Надо столько всего успеть! Мы с Яриком пришли за час до начала линейки, чтобы помогать. В школе еще почти никого не было из школьников. Мы таскали столы, стулья для гостей из совета ветеранов. А уже потом площадь стала наполняться учениками. Справа стояли старшеклассники с комсомольскими значками. Слева – место для первоклашек, которых вот-вот заведут к нам за руки будущие выпускники. На асфальте начертаны квадратные блоки. Мои одноклассники собрались там, где мы с Ларисой определили, где полчаса назад я мелом на асфальтовом покрытии вывел «7-й „А“».
   Я увидел Свету, одетую, как и все, в школьную форму, но платье и фартук, безукоризненно отглаженные, сидели на ней как-то изысканно, а распущенные светлые и слегка завитые волосы лежали очень аккуратно. Она большими голубыми глазами наблюдала за происходящим. Для нее все в нашей школе было в новинку. Света стояла в группе с «бэшками» – параллельным классом, и я немного расстроился. Она заметила мой взгляд и ответила полуулыбкой. Лариса махнула Свете рукой и попросила расставить на столе кубки для вручения спортсменам. А потом зазвучала торжественная музыка, и вся школьная линейка выпрямилась. Испуганную дошкольную мелкоту с огромными букетами вывели для торжественного превращения в школьников.
   В самом начале ГЭС объявила поднятие флага. Ответственное дело поручили мне и Люське. Но она куда-то запропастилась, и повисла небольшая пауза. Лариса быстро сориентировалась и легонько подтолкнула Свету к флагштоку. Ей ничего не оставалось, как подчиниться. Вышло так, что почетная обязанность выпала человеку, не учившемуся в нашей школе еще ни дня.
   Поднимать нужно было медленно под звуки гимна. Мы взялись за веревку, где крепился флаг, и оказались очень близко друг к другу. У меня перехватило дыхание. Душила торжественность момента, помноженная на то, что мы совершали важное действо вдвоем, а на нас смотрели сотни пар глаз. Красное полотнище медленно двигалось к синему небу, неспешно расправляя свою мощь и величие. Мое горло пересохло, а глаза намокли от непрошеных слез. Их я не мог вытереть. Мне казалось, что-то подобное испытывала и Света. Мы случайно соприкасались руками, когда перехватывали веревку, и это возвращало меня с высоты, где гордо развевался флаг, на нашу грешную землю. Я тонул в лирических чувствах и ликовал от происходящего.
   Юрка стоял без галстука и во время пионерского приветствия не поднял руку для салюта. Он поглядывал на нас с кривой ухмылкой. На его груди вместо пионерского значка висел другой: два флажка – советский и американский с надписью FRIENDSHIP [18 - Дружба (англ.).]. Кефир, конечно, выглядел откровенным гадом и предателем. И этот человек всего несколько месяцев назад возглавлял нашу организацию, а в прошлом году на моем месте поднимал флаг! Мне хотелось его пнуть.

   Выполнив задачу, мы со Светой встали в строй к нашим. Звучало много слов гостей, руководителей, стихи и песни, а я слышал это сквозь звон в ушах. Меня вызвали к тому самому столу с бархатной скатертью и вручили похвальный лист за отличное окончание шестого класса. Генриетта Эдуардовна по-мужски сжала мою руку и сунула желтый листок с печатью. «Поздравляю, пионерский вождь!» – отчеканила она, заглядывая прямо в душу. И когда я шел обратно к одноклассникам, то от Светы ждал какого-то знака одобрения своей отличной учебы. Она смотрела по-доброму, как смотрит мама. И у меня екнуло сердце. В этот момент директриса вызвала Никифорова для вручения. Мы столкнулись с ним взглядами. На Юркином лице читалась брезгливость, как будто я донашивал его старую куртку и штаны, выброшенные на мусорку.
   Потом нас собрали в классе на «урок мира». Чтобы попасть на него, нужно было пройти столпотворение на входе. Школа ожила от звука первого звонка, топота ног школьников, смеха, визга, строгих голосов учителей. Я не знал, куда деть похвальный лист – портфель-то с собой не взял. Сначала таскал в руках, но в толпе с ним неудобно. И нашел самое лучшее место – запихнул под ремень брюк.
   На «уроке мира» наш классный Василий Иванович рассказывал, что Советский Союз сейчас переживает новый этап – демократического обновления, – и поэтому в стране появились настоящие выборы, разные партии, политические права и свободы. Теперь каждая республика сможет самостоятельно определять путь своих собственных реформ.
   – Скоро развалится старая советская телега! – с места выкрикнул Кефир.
   Василий Иванович внимательно посмотрел на младшего Никифорова.
   – Я бы не стал так радоваться деструктивным процессам, Юрий. Ведь Советский Союз – историческая форма существования России. Если он рухнет, произойдет огромная трагедия для миллионов людей. Мы на этой территории живем вместе уже сотни лет.
   Но Юрка не слушал и не слышал, развернулся к девчонкам и говорил что-то «умное». Люська легонько крутанула его обратно, обеими руками подперла свою голову и ловила слова историка.
   А потом, в конце урока, Василий Иванович сообщил:
   – Ребята, все седьмые классы отправляют в сентябре в колхоз на уборку капусты.
   Юрка скривил очередную гримасу и опять выкрикнул:
   – Почему мы должны убирать чужую капусту?
   – Физический труд – элемент воспитания. Колхоз за нашу помощь обещал школе выделить продукты для столовой. И каждый сможет взять домой капусту. Взаимопомощь всегда помогала добиться многого, даже в сложные периоды. Вместе, а не раздельно проще решать вопросы развития. Это же, кстати, касается и сохранения Советского Союза.
   Юркина физиономия изобразила такую гримасу, как будто он зашел в наш овощной павильон и нюхнул там гнилой картошки.
   – Никифоров, – не выдержала Люська, – вот с такой рожей и останешься на всю жизнь!
   Кефир огрызнулся в ответ.
   Я не очень хотел отправляться в колхоз, но, похоже, понимал, о чем вел разговор историк. А еще меня грела мысль о том, что в поездке мы, возможно, со Светой окажемся рядом, в одном автобусе. Или на соседних делянках.
   Мы еще немного пообсуждали будущую поездку, а потом решили пойти в центр города – погулять. Когда я вышел, в школьном дворе уже образовались группки по интересам. Люська стояла со Светой и о чем-то разговаривала. С ними были Ярик и еще пара ребят из пионерского актива. И я присоединился к ним с ощущением, что мне совершенно неважно, куда мы пойдем. Со Светой я готов был ехать с большой радостью даже в колхоз убирать капусту.

Пчелиный подарок

   Короткий путь в центр вел через железную дорогу по знакомой тропинке из замасленных шпал. Мы тут частенько бродили, а еще расплющивали монеты под колесами тепловозов. Положишь пятачок на рельсу, а как проедет состав – получишь желтую и еще теплую металлическую пластинку. На железке работали родители многих ребят из нашей школы и эксперименты с монетами не приветствовали – опасно это.
   У огромного вокзала с колоннами стоял красный пожарный состав, использовавшийся как украшение. Около него все фотографировались на память. И мы не стали исключением. Я достал свою «Смену», перекрутил пленку, навел резкость, настроил диафрагму и попросил проходящего мимо дядечку в шляпе щелкнуть. Наша общая фотография и сейчас лежит в моем альбоме.
   Я помню, с каким волнением она создавалась. Сначала просовываешь руки в рукава маминого пальто с норковым воротником – но не так, как обычно, а наоборот, снаружи внутрь, – и оказываешься в гладком коконе из подкладки. Ярик мне помог закрутить полы вокруг рук, чтобы пленка не засветилась. В ладони у меня была заветная фотокатушка и бачок для проявки, куда по спирали на ощупь нужно намотать пленку и плотно закрыть. После чего можно разматывать пальто, заливать проявитель, затем фиксаж. А когда я все это проделал и вытащил готовый негатив, выяснилось, что на всей пленке получился лишь один снимок, где мы вместе, вшестером. Там угадывались знакомые черты школьных товарищей. И Светы. Остальные кадры оказались испорченными.
   У Дворца культуры висела большая афиша, где на холсте красками написано: STARTEENAGER. The new show-program. Внизу маленькими русскими буквами: «шоу-программа для подростков. Участвуют победители отборочных этапов. Организатор: Сальский горком ВЛКСМ». Я предположил, что традиционный городской конкурс подростковой самодеятельности нынешней осенью усилиями комсомольцев, благодаря перестройке и демократизации, планировал выйти на международный уровень, чем поделился со своими попутчиками. «А может, и иностранцы приедут!» – заключил Ярик, и все заулыбались от радости.
   В центре – море школьников: девочек с белыми бантами, мальчиков в парадных рубашках. Мы хотели сходить в кино, но билеты в наш кинотеатр «Дружба» оказались почти раскуплены, и стояла такая очередь, как будто давали сливочное масло без талонов. И мы решили ограничиться мороженым. Я как пионерский вожак занял очередь, купил на выданный мамой рубль шесть вафельных стаканчиков на всех и получил десять копеек сдачи. Было тепло и солнечно. Носились надоедливые мухи, деловито жужжали пчелы, перелетая с цветка на цветок. В воздухе пахло южной осенью, хризантемами, или, как их называли у нас, дубкам и.
   Света скромно стояла и разглядывала еще незнакомые городские красоты. Я не сводил с нее глаз, ловил себя на мысли, что эти новые чувства, наверное, немного оскорбляют мою симпатию к Наташе, но не мог с собой ничего поделать.
   В зеленом городском парке работали аттракционы, а под звуки «Крыла-а-а-атые качели-и-и-и летят-летят-летя-а-а-ат» на них ломилась толпа желающих. Особый спрос – на «Вихрь» и «Машинки», но толкаться желания не было. Мы заняли освободившуюся лавочку и упивались праздничным настроением. Нарядные школьники, звучащая со всех сторон музыка, флаги создавали атмосферу радости, какого-то подъема.
   – Вот он – наш Сальск-Франциско! Какая красотища кругом! – с легкой иронией произнес я.
   – А нашу Кущёвку, где мы жили до того, как сюда приехали, называли Кущ-Вегасом! – улыбаясь, сказала Света.
   Я смотрел на ее лицо и не мог скрыть своей очарованности, какого-то манящего плена. Но вспоминал о Наташе и осекался. А спустя минуту опять смотрел на Свету.
   – Димка, у тебя мороженое сейчас растает! – заметила вездесущая Люська.
   И я принялся слизывать стекавшие потоки молочной сладости, но думал совсем не о мороженом. Слушал голос Светы, смотрел на лучики солнца в голубых глазах, на школьное платье с белым фартуком, пытался уловить свежий запах ее чистых волос. Увлекшись, я потерял счет времени, перестал размышлять о чем-то кроме того, что нахожусь рядом. Ловил каждое мгновение, внимал каждому ее слову, видел даже легкое движение ресниц. Лизнув мороженое, почувствовал языком что-то постороннее, но живое. Через мгновение острый болезненный укол в язык. Во рту кто-то копошился, и я выплюнул это, преодолевая дикую боль.
   – Пчела! – пробубнил стремительно распухавшим языком.
   – Укусила?
   – М-м-м…
   – Димку пчела укусила! – высоким девичьим звоном затараторила паникерша Люська. – Больно тебе? Надо жало вытащить!
   Я мычал в ответ, а в голове звенело от боли.
   – Побежали в поликлинику, у меня мама туда устроилась работать! – услышал я серьезный голос Светы.
   Она взяла меня за руку выше локтя, как придерживают больных, и потащила от группки наших в сторону железнодорожной поликлиники, находившейся совсем рядом.
   Я упивался красотой момента и страдал от боли. В пустом коридоре поликлиники на стенах висели разные плакаты о вреде алкоголизма и наркомании, угрозе СПИДа, который не спит, как и наш сосед сверху, не выключавший музыку ни днем, ни ночью.
   Света подвела меня к кабинету, где на дверях висела табличка «врач-терапевт», и приоткрыла дверь. За столом сидела женщина в белом халате с кудрявыми светлыми волосами.
   – Мам, тут Диму пчела укусила за язык. Можешь помочь?
   – Проходите. Сейчас посмотрим.
   Мама Светы поправила очки и поманила меня к стулу.
   – Оставь меня, наверное, с молодым человеком наедине. Все же вопрос деликатный.
   Мне, с одной стороны, не хотелось, чтобы Света уходила, но и сидеть перед ней с высунутым языком в идиотском положении – идея так себе.
   – Да ну, пущ Швеша оштаеша, – выдавил я из себя звуки.
   Но Света тихонько открыла дверь и выскользнула из кабинета.
   – Ну и как нас так угораздило? Показываем пострадавший язык. – Вопрос не требовал ответа и скорее был отвлекающим маневром: мама-врач пинцетом что-то быстро подцепила и потащила. – Всё. Теперь вы, молодой человек, лишились пчелиного жала. Благо она не смогла его глубоко засунуть. Пчеле повезло меньше, поскольку без него она не проживет, а вот вам еще жить и жить. – Врач улыбнулась. – Сейчас я дам таблетку. Опухоль спадет через час-другой. Ничего страшного. И хорошо, что вы быстро пришли, а не то могла быть аллергическая реакция.
   Через несколько минут мы со Светой вышли из поликлиники. Искать наших одноклассников было бессмысленным делом: они растворились в толпе празднующих школьников. Поэтому мы направились в сторону автобусной остановки. Света считала меня пострадавшим и настояла на транспортном варианте вместо пешего.
   В скрипучем желтом полупустом ЛиАЗе мы расположились на дерматиновом сиденье темно-вишневого цвета сразу за водителем. Перед нашими лицами висел огромный плакат Сабрины [19 - Сабри́на – популярная поп-певица 1980-х гг.] с копной черных курчавых волос, в расстегнутой кожаной косухе, под которой не наблюдалось иной одежды. Видимо, в жару фотографировали. Итальянская певица демонстрировала свои острые белые зубы, как бы намекая всем, что готова грудью защищать спину водителя от возможного нападения со стороны пассажиров. По контуру лобового стекла на бархатную ткань с кисточками нацепили не меньше полутора сотен самых разнообразных значков. И от этого старенький автобус стал напоминать пожилую собаку-чемпиона, упакованную медалями снизу доверху.
   Рядом с нами стояла касса, куда я бросил десятикопеечную монету в прорезь и выкрутил два билета с бледным рисунком.
   – Чур, мой верхний, – задорно произнесла Света.
   Я оторвал билеты друг от друга, и мы принялись складывать цифры.
   – Похоже, у тебя счастливый. – Света смотрела на меня и улыбалась. – Загадывай желание. Только билет съешь дома, и только когда язык перестанет болеть. Да и кондуктор может зайти, а ты билет слопал!
   В моей голове присутствовало лишь одно желание: растянуть дорогу до дома на целую вечность. Но, будучи реалистом, решил загадать поцелуй.
   По пути Света мне рассказала немного о себе. Ее родители получили квартиру в военном городке. Окна располагались прямо над «девяткой» – нашим магазином. Неподалеку была библиотека, куда я часто заходил после школы. Там я читал книги и журналы о фермерстве и разведении кроликов.
   Когда мы проезжали мимо их дома, Света показала мне свои окна. Теперь ходить мимо библиотеки поводов прибавилось.
   От остановки до дома Светы было сотни полторы метров, и мою неловкую попытку проводить она тут же отмела.
   – Тебе домой надо ехать, больной. Как ты потом идти будешь?
   И Света, выскочив из автобуса, помахала мне рукой под скрип закрывающихся гармошечных дверей.
   Я, словно ежик в тумане, поехал дальше. На своей остановке сразу же после того, как вышел из автобуса, засунул билет в рот, разжевал его сквозь боль и проглотил. Вид, наверное, у меня был самый дурацкий, а какой-то старик в кепке, наблюдая за моими действиями, засмеялся.
   – Счастливый, видать! Ох, какое же оно у тебя желанное, это самое желание! – выдал он хриплым голосом и, прищурившись, посмотрел на меня по-доброму.
   – Угу, – промычал я в ответ. И попытался улыбнуться.
   Через несколько минут, оказавшись дома, увидел на кухонном столе записку: «Дима, в холодильнике котлеты и макароны. Поешь. Мама». Но с распухшим языком точно есть не хотелось. Я думал о дурацкой ситуации, в какую попал, а еще о том, что пчелиный укус мне подарил столько минут рядом с этой девочкой. Перебирал в памяти события сегодняшнего дня: линейка, поднятие флага, поход в центр, мороженое, поликлиника… И тут вспомнил о похвальном листе… Под ремнем его не оказалось. Я ощупал обе штанины – его там тоже не было. Потерял. Ну какой растяпа!
   Перед сном я, конечно, думал о своих влюбленностях и не мог отделаться от неловкости. Мои чувства к Наташе чуточку побледнели, мне так показалось. И от этого стало стыдно. Не является ли мое новое увлечение изменой? Вроде бы нет. Я же ничего не обещал. Да что там, даже не признался Наташе в своих чувствах! Хотя нет. В письме-то написал. Но Наташа еще не ответила. Может, не дошло письмо или получила и не знает, что написать. Или не хочет обидеть. А разве можно любить сразу двух? Я ведь не стремился к этому, но так случилось. Правильно ли, когда тебе нравятся две девочки, а ты председатель совета пионерской дружины школы? Я же должен быть образцом для всех, а тут такое. Ну какое? Разве я хотел этим девочкам зла? Нет, конечно. Разве я хочу их обидеть? Тоже нет. Это ведь всего лишь мои чувства. И нет в них, наверное, ничего страшного, запретного, осуждаемого. Или все же есть? Мои чувства светлые, я точно знал. И я хочу добра и счастья Свете и Наташе. И сам, конечно, тоже хотел быть счастливым. Но пока не знал – как.

Школьные будни

   3 сентября 1991 года
   Первый по-настоящему учебный день начался с урока русского языка. Жанна Ивановна, чтобы не прыгать с места в трудовой карьер, задала традиционное сочинение «Как я провел лето». А сама сидела за учительским столом, качала ногой, разглядывала нас, загорелых и подтянувшихся, пыталась скрыть улыбку от радости нашего появления перед ней.
   Потом «англичанин» Михаил Робертович все так же, как и прежде, размахивал своей полутораметровой указкой. Он, бывало, в порыве страсти яростно стучал ею по деревянной крышке лингафонной кафедры, ни разу при мне не включавшейся. Но от этого строже Михаил Робертович не становился. Мы знали, что он был добряком. После урока к нему подбежала Дашка, положила ручищи на стол и с карамельной улыбкой решила продемонстрировать прогресс в английском. Она открыла общую тетрадку, куда записывала разноцветными фломастерами слова иностранных песен русскими буквами. На первой странице красным значилось: «Ю ма хо, ю ма со», а ниже «Модерн Токинг» [20 - Песня «You’re my heart, you’re my soul» («Ты мое сердце, ты моя душа») дуэта Modern Talking.]. Дашка перелистнула страничку.
   – Михаил Робертович, а как переводится песня «Рашн, рашн, рашн герл, май бейби, гив ми, гив ми онли лав» [21 - Слова из песни популярной группы «Комбинация» («Russian girl»).]? – И слащаво заулыбалась.
   Англичанин густо покраснел и вымолвил:
   – Я думаю, весь текст переводить для вас пока еще не стоит. Могу лишь сказать то, что и без меня должно быть понятно. «Рашн герл» – «русская девочка». А «май бейби» – «моя малышка». Дальше сами поймете, когда подрастете и будете лучше знать язык.
   Дашка этим ответом не удовлетворилась, изобразила на лице недоумение и живописно отчалила от учителя, как большой трехпалубный теплоход от причала.
   Вообще с этим английским одна умора. Помню, как Ярик в пятом классе довел Михаила Робертовича до белого каления. Ему английский совсем не давался. И каждую четверть он мужественно исправлял твердую тройку на хилую четверку.
   Спрашивает на уроке у него как-то Михаил Робертович: «What are you doing?» [22 - Что ты делаешь? (англ.)] А Ярик, садовая голова, говорит: «I am not duren». Михаил Робертович опять спрашивает, а тот твердит: «I am not duren». «Англичанин» хватался за голову и носился с указкой: «I am standing! I am sitting! I am jumping! What are you doing, Yaroslav?» [23 - Я стою! Я сижу! Я прыгаю! Что ты делаешь, Ярослав? (англ.)] Но Ярик не сдавался. За что и получил «пару». После урока он собирал тетрадки и учебники в спортивную сумку, надув губы.
   – Еще и обзывается!
   – Кто обзывается?
   – Кто-кто? Михаил Робертович! Говорит мне: «Ты дурень?» А я отвечаю: «Нет, я не дурень». А он бесится. Еще и двойку поставил! А ты чего ржешь?
   Когда я ему объяснил, в чем дело, он долго хмыкал, не мог поверить, а потом подкупающе разулыбался. С тех пор фраза «I am not duren» стала для Ярика фирменной. Если что-то ему оказывалось непонятно, он всегда мог вставить «I am not duren» – и ему все прощалось.
   А потом на последнем уроке – музыке – внезапно пришло стихийное бедствие: Ирина Петровна объявила о подготовке к театрализованному школьному празднику – «Осеннему балу». Обычно в нем принимали участие семиклассники. Вот и наш черед пришел. У тоскующей Ирины Петровны все мероприятия и конкурсы сводились к одному. Недостаток женского счастья она компенсировала игривой мозаикой школьных конкурсов, балов, фестивалей, имевших романтический подтекст, а подготовка к ним продолжалась бесконечно. «Осенний бал» с джентльменами и барышнями сменял смотр «А ну-ка, парни», за ним – «А ну-ка, девушки», после – праздник лирики «Навстречу весне!» и прочее. Рыцари искали своих дам, принцессы ждали принцев, а Чебурашка самым очевидным образом грустила по Крокодилу Гене.
   «Осенний бал» обычно проходил в конце сентября при полном зале настороженных предков перед родительским собранием. Модель была избрана не без ехидства: сначала ты будешь позориться и изображать из себя джентльмена в манишке, а потом, после театрализованного представления, твоих родителей заведут в класс и позорить продолжат – расскажут, что ты не рыцарь, а негодяй, хулиган и двоечник.
   К этой катастрофе мы готовились несколько недель. Все танцевали в костюмах, изображали из себя благородных мужей. Ну мы-то – пацаны, ладно, можно и манишку надеть на крайний случай, чтоб джентльменом побыть, а вот какая леди из Дашки, например, – большой вопрос.
   Танцев я не боялся – их легко выучить, но старшеклассники нас предупредили: конкурсы с вопросами и заданиями бывают коварнейшие. И Ирина Петровна специально так подстроила. Да и пара может выпасть самая неподходящая.
   Ну вот, например, вытяну я Гальку Бекасину – Лысую. И как быть? Потом надо мной все пацаны будут смеяться, женить на ней, на страшной. Сейчас Галька, конечно, не лысая. Но в первом классе она носила коротенькую стрижку, как после тифа. И мы ее Лысой называли. Волосы редкие, тоненькие, светлые, бледное лицо с маленькими глазками и школьная форма – вот и вся Галька. Смотреть не на что. И еле-еле троечница. Еще и шепелявит. Дашка мне как-то говорила на полном серьезе, что «у нее язык не двигается, полумертвый, потому и сипивявит». Галька в первом классе прославилась на контрольной. Распереживалась и оставила вместо ответа под стулом огромную лужу. Забыть-то такое невозможно! Как с ней после всего случившегося в романтических конкурсах участвовать? И кто знает, что Ирине Петровне в голову взбредет в плане задания?
   Еще я волновался, что в качестве пары мне Дашка может попасться. Это вообще была бы катастрофа, похлеще чернобыльской [24 - Авария на Чернобыльской атомной электростанции (1986 г.) – одна из наиболее масштабных экологических катастроф XX в.]. Она меня постоянно отчитывала и хмурилась, если что-то делал не так, как будто ее подвел, не оправдал надежд. Такое покровительственное отношение у нее сложилось после наших долгих лет совместной жизни за одной партой. Признаю́сь, я виноват – давал ей надежду: порой оказывал учебно-методическую помощь во время контрольных или самостоятельных. Короче говоря, давал списывать. А как не дать, если она щипалась? И больно! Но в начале учебного года, сразу после дачного разговора, я задумал от нее уйти. Последней каплей моего терпения стал Дашкин разговор с Вартитер. Та сидела впереди нас со своим женихом Ашотом. Она с ним ездила вместе на школьном автобусе из соседнего села.
   У Вартитер – модель счастья простая. Жениха ей родители подыскали. А потом траектория понятна: полюбили, поженились, сережек золотых купили, дети появились, дом построили. Вот и счастья привалило. А я так не умею. Мне абы кого не надо. Мне душевная гармония нужна, любовь, красота, взаимопонимание.
   Так вот, в школьном автобусе армянская парочка поссорилась. Вчера Ашот не вышел из автобуса, чтобы довести избранницу до ворот дома, а потом прыгать до своей остановки по осенней грязевой сельской жиже километра полтора. Вартитер, повернувшись на перемене к нам, делилась с Дашкой девичьими огорчениями. Та внимательно слушала, подпирая второй подбородок округлой рукой, осуждающе качала головой и прищуривалась. А потом как выдаст: «А мой дурак и не додумается никогда до дома меня проводить!» И, произнося эти гадкие слова, Дашка весьма прямолинейно и выразительно качнула головой в мою сторону. С каких пор я стал Дашкиным дураком, мне было неизвестно. Но эта формулировка задела меня за живое. Я промолчал, но решил действовать. Сразу собрать вещи и пересесть было чревато скандалом. Дашка могла и драку устроить, а с ней биться я не планировал в силу разницы весовых категорий. Самое обидное то, что эти слова слышали одноклассники. И даже Кефир усмехнулся. Это стало последней каплей, это уж чересчур!
   На следующее утро я пристроил свои вещи на последней парте, в другом конце класса, где никто не сидел. Дашка зло на меня посматривала весь день да и потом тоже.
   Я считал, что, если она мне выпадет парой на «Осеннем балу», дело может кончиться трагически. Одно меня грело: в этом мероприятии будет участвовать и Света. И если она мне попадется, то будет просто прекрасно. Но все равно, «Осенний бал» – однозначное зло и провокация со стороны Ирины Петровны. Мы все так считали.

   Дни побежали один за другим. Уроки, домашка, общение в пионерской комнате, мероприятия. Вожатская являлась местом наших встреч. Мы часто приходили туда на переменах или после уроков. Обсуждали проекты или просто проводили время. В прошлом году, когда Юрка руководил, мы тоже собирались. Но он сам заходил редко, а потом и вовсе перестал. И мы – пионерский актив – варились в собственном соку без председателя. Я любил бывать в вожатской. Мне было интересно пообщаться с Ларисой, в чем-то поучаствовать. А теперь надеялся, что сюда заглянет Света. Так случалось нередко, к моей большой радости. Но чаще мы встречались утром по пути в школу. Шли по одной улочке, она где-то впереди или сзади, болтала с девчонками, а я выстраивал маршруты – обогнать ее или плестись сзади, надеясь на то, что Света обратит на меня внимание.
   На переменах я всегда радовался, если наши занятия проходили в соседних кабинетах. Можно хотя бы поздороваться или перекинуться несколькими фразами. Нас объединяла общая работа в совете дружины. Я использовал пионерские вопросы для того, чтобы подойти и завести разговор. Общественные дела мог обсуждать совершенно спокойно. А вот продемонстрировать свою симпатию было страшно. Когда я с ней разговаривал на другие темы, слова мои терялись, голова отказывалась работать, на меня нападала какая-то сковывающая робость и тупость.
   Как с ней подружиться поближе, по-настоящему, я не знал, но представлял идеальный сюжет таким образом: надо будет как-нибудь нарвать цветов, прийти к ней домой, позвонить в дверь и, когда она откроет, выпалить: «Ты мне очень нравишься! Это тебе!» После чего между нами должна была начаться та самая дружба, ну и любовь, естественно. Меня бы пригласили зайти, напоили чаем с яблочным пирогом, конфетами, а мои ромашки – да, это должны быть именно ромашки – стояли бы на столе в хрустальной вазе и говорили обо всем без лишних слов. Но что-то с реализацией плана не задавалось. Ромашки осенью отцвели, астры дарить не хотелось – это какой-то цветок увядания. Да и смелости нужно набраться, а вот она никак не хотела заполнять мой внутренний сосуд решимости.
   Поэтому лучшим способом чаще встречаться стала активная работа в дружине. Я пропадал в вожатской часами. Мы выдумывали мероприятия, обсуждали разные идеи, а потом часто вместе шли домой. И если с нами была Света, то день считался удачным, почти праздник ом.
   Как-то раз мы с Яриком после уроков просидели в вожатской несколько часов. Обсуждали грядущие мероприятия. Света так и не появилась. Я опечалился и пребывал в состоянии легкой меланхолии. Мы решили идти домой. По дороге поднимали ногами первую опавшую листву. Под ореховым деревом остановились, спугнув несколько ворон.
   – Ты видел когда-нибудь, как они грецкие орехи едят? Они хитрые такие. Мы с отцом наблюдали, когда с дачи шли. У нас там по дороге лесополоса есть. И орехов целое море, и ворон видимо-невидимо. Они хватают клювом орех и взлетают повыше. Над асфальтом стараются скинуть с высоты, чтобы тот разбился. А потом спускаются и клюют. Если с первого раза не получается расколоть, еще раз кидают. Вот кто их научил над асфальтом орехи кидать?
   Вороны посматривали на нас с недоверием и некоторой злобой. И ждали, когда мы, их конкуренты, свалим отсюда побыстрее, а они смогли бы налопаться до отвала. Мы очистили найденные орехи от толстой зеленой оболочки, от чего пальцы приобрели йодисто-коричневый цвет, набрали полные карманы и неспешно пошли дальше.
   – Юрка – гад, не хочет теперь в «перевертыши» играть на марки. Говорит, что теперь они его навсегда, – виновато прогундосил Ярик.
   Я не знал, что ответить. И вообще старался не думать о проигрыше.
   – А у меня уже этих «Финалов» столько, что готов почти целую коллекцию на кон поставить. Дело чести теперь выиграть!
   Ярик, чувствуя свою вину, решил разрядить обстановку. Рассказал о том, как его старшей сестре Маринке все же купили на шестнадцатилетие американские джинсы, стоившие половину зарплаты их мамы. И когда шло обсуждение этого судьбоносного решения, а их папа узнал о стоимости, то телевизор в нашей квартире слышно не было от его крика.
   – Сто рублей за какую-то тряпку!
   – Но она уже девушка! Ей нужно красиво и модно выглядеть! – причитала мама.
   И папа в конце концов сдался. А через несколько дней раздавался уже голос мамы Ярика. Маринка решила сделать джинсы моднее и поставила их вываривать в огромном чане со стиральным порошком. Но самое преступное оказалось то, что она осмелилась прорезать дырку на колене ножницами, а потом силикатным кирпичом добивалась «эффекта естественной потертости».
   – Испортила такую дорогую вещь! – голосила мама.
   – Да ты не понимаешь. Это же «мальвины» получились! Писк моды! Как у Мадонны!
   – Мода с дыркой на колене ходить? Они же были совсем новые! Сто рублей за них отдала!
   У меня джинсов не было – не дорос еще до них, как говорил мой папа. В магазинах их не продавали, хотя там мало что можно купить в принципе. Но мы туда все равно заходили для развлечения или за какой-то мелочью: пирожными, кукурузными палочками или булочками, или «Ситро» выпить. Газировка, кстати, была хороша тем, что можно сразу сдать бутылку и вернуть бо́льшую часть потраченного…
   Зашли и в этот раз. Привычные мясные кости в «девятке» тоже куда-то исчезли. Не говоря уже о колбасе, за которую шел смертный бой даже по талонам. Но за ней нас в магазин не отправляли, все чаще за хлебом. И это было опрометчивое решение: от еще теплой кирпичной буханки, только привезенной в синем фургоне с комбината, оставалось к дому чуть больше половины. Папа всегда комментировал, поглядывая на меня: «Какая-то огромная мышь у нас полбуханки съела».
   В продуктовом магазине стояла очередь за макаронами. На их пачке серыми буквами на поблекшем фоне читалось «Рожки». Сразу за нами в магазин проникла бабка Зинка с авоськой, и тут же послышался ее зычный голос: «А кто последний за ро́жками?» Ударение она ставила на первый слог, видимо представляя вместо загнутых макарон рога какого-то молодого представителя фауны в бумажных коробках.
   Бабка Зинка авторитетом у нас не пользовалась. Она торговала семечками и фруктовой пастилой у магазина, где сидела на низенькой раскладной табуретке с малюсеньким столиком-прилавком. Фрукты для пастилы бабка Зинка собирала в нашем дворе. И поэтому ругалась, когда мы подходили к алычовому или абрикосовому дереву, чтобы сорвать несколько штук. Почему-то считала их своими. С целью демонстрации агрессии на первом этаже с грохотом открывалось окно с крашеной деревянной рамой, и оттуда, как кукушка из часов, выглядывала бабка Зинка с недовольной физиономией. Обычно она ничего доброго не произносила. А сама технология сближала бабку Зинку с Юркиной матерью. И сравнение не работало в пользу последней.
   – Все ветки поломали! Ух я вам сейчас!
   Такая угроза, звучавшая лет семь-восемь назад, могла и испугать. Бабка Зинка теоретически могла нам всыпать. Но в сегодняшней реальности орущая не вполне адекватно оценивала собственные силовые возможности.
   Мы вышли из магазина. У входа стояло рабочее место бабки Зинки: табуретка и эмалированный тазик с семечками: большой граненый стакан стоил пять копеек, маленький – три. Чтобы никто не схватил жменю [25 - Жме́ня – пригоршня, горсть.], пока хозяйка стоит в очереди, бабка укутала тазик большой полупрозрачной косынкой и привязала ее к ножкам. Рядом виднелась оранжевая (алычовая или абрикосовая) и бордовая (вишневая) пастила, свернутая в рулончики, замотанные бумагой. Но мы предпочитали семечки покупать у ее конкурентки – бабушки Вовчика – бабы Нонны. Она торговала там же, только через дорогу. Запомнить было несложно – получалось в рифму: баба Зина сидела у магазина, а баба Нонна – у овощного павильона. Причин нашего выбора насчитывалось несколько. Во-первых, бабушка Вовчика всегда досыпала горсть семечек сверху в бумажный кулечек, а бабка Зинка никогда так не делала. А во-вторых, когда мы отдавали свои монеты бабе Нонне, бабка Зинка кривила физиономию, как будто жевала кислючую зеленую алычу (она говорила «лычу»), из которой пастилу и делала. Видно было это даже издалека. И еще мы понимали: баба Нонна торговала, чтобы как-то свести концы с концами, а бабка Зинка торговала из любви к деньгам.
   Раньше они, как соседки, сидели рядом, а потом между ними произошел разлад. Не без участия Вовчика.

Каштанка и бабка Зинка

   Бабка Зинка когда-то работала простым бухгалтером-расчетчиком на машиностроительном заводе. Ее задачей было начисление заработной платы сотрудникам предприятия. И главным мерилом качества людей у нее считались деньги. Вот директор, например, или главный инженер, по мнению бабки Зинки, приличные люди – у них зарплата высокая. А рабочий у станка – гораздо хуже. Сама она способностями не блистала, поэтому главбухом не стала. Детей у нее не было, а муж как на пенсию вышел – исчез. Был и сплыл. Взял чемодан и уехал в деревню к своим престарелым родителям. Там и остался жить, ходить на рыбалку и по хозяйству управляться.
   Дед Вовчика дружил с мужем бабки Зинки – Алексеем Даниловичем (его все звали уважительно по имени-отчеству). Они вместе ходили на рыбалку. И после исчезновения связь поддерживали. Алексей Данилович считался мастером на все руки – все мог починить, но деньги за работу брать стеснялся. Всем помогал просто так. За что его бабка Зинка презирала и костерила. Весь двор слышал – жили-то они на первом этаже, а народ у нас днем и ночью на лавочках сидел. Вечером места свободного не найдешь. Кстати, наши скамейки Алексей Данилович и делал. Уж сколько лет стоят – и все целые. Зарплату он получал небольшую, но на жизнь хватало. Но бабка Зинка думала иначе.
   – Вон у людей ковров миллион! Машину купили! Зарплата у тебя сто восемьдесят рублей! А какой-то Колька двести двадцать получает!
   – Да у тебя на деньгах свет клином сошелся! Что тебе не так? – пытался возразить Алексей Данилович. – Еда – есть, одежда – есть, «москвич» купили. Все не так!
   – Вон у соседей новый «москвич», а мы на старом все ездим!
   Потом Алексей Данилович не выдержал и уехал. Бабка Зинка решила, что свое решение он принял под влиянием деда Вовчика. И с тех пор бабка Зинка стала еще злее. Завела себе кота и бегала вокруг него целыми днями. Кот был злючий, как и сама хозяйка. Шипел, царапался и гадил в подъезде.
   Когда бабка Зинка вышла на пенсию, решила подторговывать, чтобы зарабатывать побольше. Присоединилась к сидевшей у магазина бабе Нонне с семечками и составила ей конкуренцию. Та же ей ни одного дурного слова не сказала.
   Сначала бабка Зинка торговала семечками и пастилой, а потом жвачками и сигаретами из-под полы [26 - Из-под полы́ – тайком, украдкой, незаконно.]. Отношения между двумя торговками не были гладкими. Бабка Зинка после исчезновения Алексея Даниловича еле сдерживала неприязнь ко всей семье соседки «по прилавку», проецируя на них обиду за собственное одиночество. Особенно ее раздражал Вовчик. Своей плохой учебой, тем, что рос без отца. И вообще самим фактом существовани я.
   Справедливости ради надо сказать – он давал основания для недовольства. Ну, например, Вовчик был человеком энергичным и просто так спускаться по лестнице не мог – там же по девять ступенек в каждом пролете! Да на каждом этаже их по два – долго спускаться. Поэтому он предпочитал прыгать. Схватится за перила – и прыг! Шесть ступенек – легко! Хоба! Семь – сложнее. А восемь – ух! Можно и не допрыгнуть. Когда Вовчик спускался со своего пятого этажа, бабка Зинка считала прыжки – до ее площадки их нужно было услышать восемь. А потом открывалась деревянная дверь на длинной металлической пружине, затягивала скрипучую песню, и стук двери в конце, что означало одно: Вовчик выбрался на волю, вышел во двор. А бабка Зинка покрывалась красными пятнами от негодования.
   – Опять прыгал вчера на весь дом! – пытаясь найти сочувствие, жаловалась она бабке Вовчика.
   Та лишь разводила руками.
   На вырученные деньги бабка Зинка покупала ковры. Это было ее настоящей страстью. Их у нее водилось столько, что за ними не выглядывало ни кусочка пола, да и на стенах висели где только можно. По мнению бабки Зинки, ковер – символ достатка, благополучия и красоты.
   Но настоящая беда пришла неожиданно. Кот несколько раз в год метил территорию таким масштабным и конкретным образом, что даже людям незнакомым с кошачьей азбукой становилось ясно – здесь живет какой-то вонючка.
   Чем только не мыла ковры бабка Зинка – все зря. Покупала ароматизаторы, специальные средства и даже восточные благовония. В те редкие дни, когда выпадал снег, она вытаскивала их по очереди, раскатывала на белой поверхности, била палкой, мела веником, ходила по ним, а затем сворачивала и тащила в квартиру, оставляя темные пыльные пятна. Но кошачий запах никуда не девался, а вся квартира да и сама бабка Зинка насквозь пропитались кошачьей тематикой и благовониями.
   У бабы Нонны имелись собственные счеты с бабкой Зинкой. Она не предъявляла претензий, а медленно накапливала обиду. Конечно, чувствовала отношение к себе, но были и другие мотивы. Решающим событием стало следующее. Вовчик как-то в одном из своих первых классов потерял ключи от квартиры и голодный слонялся по двору. Дед с бабкой в тот день умотали на дачу, а мать с работы еще не вернулась. Он увидел, как бабка Зинка кормила у двери своего кота котлетой, и по простоте душевной попросил у нее поесть. Все же бабуля с ней вместе торговала. Та смерила его презрительным взглядом… и не дала. Когда Вовчик сообщил вечером о произошедшем бабушке, та сделала выводы и на следующий день поменяла место торговли – отсела от бабки Зинки и расположилась у овощного павильона в тени раскидистого вяза. С тех пор они не разговаривали друг с другом, а через дорогу бросали презрительные взгляды. Порой казалось, что при их столкновении может возникнуть шаровая молния и спалить все вокруг: и овощной павильон, и старую почту, и «девятку», и даже бочку с квасом.
   Обострение у двух огнезорких продавщиц семечек началось после того, как произошел мелкий конфликт между дворовой собакой и котом бабки Зинки. Каштанка была добрейшим существом на коротких лапах с вытянутым телом. Ну прям колбаса на ножках. Она играла с детьми и считалась общей собакой. С ней Вовчик давно возился. Нашел где-то ошейник, чтобы все понимали – Каштанка не бездомная. Ночевала она в подъезде около двери квартиры Вовчика на коврике. К ее нахождению в подъезде все относились с пониманием. Все, кроме бабки Зинки.
   И вот как-то пузатая Каштанка медленно спускалась по ступенькам со своей лежанки на пятом этаже, а тем временем кот бабки Зинки выходил на прогулку и решил продемонстрировать неслыханную крутизну. Он стал громко шипеть при виде собаки. Обычно Каштанка на провокации дураков не поддавалась и проходила мимо, не реагируя на кота. Но тот выгнул спину и попытался наброситься на собаку. Каштанка флегматично наблюдала за истерикой, а когда кот подошел максимально близко, оскалила зубы и показала готовность защищать себя от нападок неуравновешенных. Бабка Зинка, услышав звуки, выглянула за дверь и сразу назначила виноватой Каштанку. По ее разумению, своему коту можно все, а ничейной собаке – ничего.
   – Ах, ты еще и скалиться будешь, дворняга вонючая! Развели тут псарню, пройти невозможно! – кричала бабка Зинка, а пещерное эхо подъезда умножало ее противный голос.
   Вечером у лавочки бабка Зинка развернула дискуссию о выселении Каштанки из подъезда.
   – Агрессивная! Вонища от нее! Вызову собачников, тогда сразу поймет, можно скалиться или нет!
   Баба Нонна, прервав долгое молчание, пыталась найти путь успокоения разбушевавшейся.
   – Ты прекращай ругаться. Твой кот всех детей перецарапал и гадит прям в подъезде. От него и вонища! И никто не убирает за ним!
   Попытка вызвала лишь обратный эффект, поскольку в этих словах содержалось немало правды. И это бабку Зинку лишь раззадорило.
   Баба Нонна продолжала:
   – А Вовка за этой собакой следит. И с детьми она дружит. Разве плохо, если на весь двор одна общая собака? Не все же могут в квартире держать! Вот она и живет для всех. А ночует у нашей двери в подъезде, мы не против.
   – А я против! И тоже живу в этом подъезде! И не позволю дворнягам каким-то бросаться на моего кота! Да и Вовчику бы твоему научиться себя вести, двоечнику! Хулига ну!
   Здесь уже не выдержала баба Нонна:
   – Он хоть и балбес, но никому зла не делал. А ты только с виду приличная, а злая, похуже любой собаки. Гнилая насквозь. Для тебя твои ковры, деньги-бумажки эти жалкие важнее людей, важнее дружбы. Поэтому ты и одна. И Данилович даже убежал. Только кот тебя и терпит. И то, потому что котлетами его кормишь!
   Баба Нонна пристально смотрела на бабку Зинку с выражением победительницы, а та, не выдержав прямого взгляда и обжигающей правды, развернулась и пошла в подъезд.
   На следующее утро бабка Зинка вызвала собаколовов, когда никто бы не помешал им сделать свое черное дело. Но в этот день Вовчик по случайному стечению обстоятельств решил не идти на контрольную по русскому и прятался на складе бумажных рулонов. А когда он увидел, что машина собаколовов заехала во двор, мгновенно сообразил – Каштанке грозит беда.
   Уазик стоял с открытыми дверями, а два собаколова с сеткой подбирались к нашей Каштанке. У подъезда бабка Зинка показывала пальцем на собаку. Каштанка, чуя недоброе, поджала хвост и пыталась проникнуть в подвал. Но путь туда ей преградили собаколо вы.
   – Вон она! Агрессивная! На людей кидается, прохода не дает!
   – Это ты на людей кидаешься! И агрессивная! Не трогайте собаку! – послышался крик Вовчика.
   Он подбежал к испуганной Каштанке, та послушно смотрела на своего спасителя.
   – Пойдем со мной, я тебя спрячу!
   – Ловите ее! Чего вы стоите как истуканы? Ловите, раз приехали!
   – Так она с ошейником! Пацан, это твоя собака?
   – Моя! Не видите, что ли? Вы лучше вон эту забирайте! – И пальцем показал на бабку Зинку. – Можете и кота ее в придачу!
   На лице бабки Зинки, похожем на весеннюю сморщенную картошку, читалась ненависть и злоба.
   – Я тебе покажу еще, гаденыш!
   Собаколовы немного поругались, сели в машину и уехали.
   А собака из подъезда исчезла.

Дружина и вражина в колхозе

   10 сентября 1991 года
   Утром нас ждал пазик с округлыми боками. Когда я зашел в автобус, увидел Василия Ивановича в синем спортивном костюме, сидевшего рядом с Ларисой. Она каждую осень в период оказания помощи колхозу становилась не только вожатой, но и ответственной за сельскохозяйственное направление. Юрка развалился сразу за Светой и Люськой и всю дорогу пытался их рассмешить. Мне же досталось место спереди, и я постоянно вертелся. Не хотелось оказаться на информационной обочине.
   Автобус свернул на грунтовую дорогу и запрыгал на кочках. Ярик, занявший самые козырные места – на заднем ряду, подлетал почти до самого потолка, что у него вызывало всплески ликования.
   На поле было влажно. Земля намокла после небольшого ночного дождя и налипала на обувь широкими пластинами. Кефир, выползший из автобуса, брезгливо морщился. Он приехал в колхоз в очередных новых кроссовках, которыми хвастался всю дорогу. А теперь боялся шагнуть.
   Нам поставили задачу убирать капусту. Ее головки торчали из земли стройными лысыми рядами, лишь внизу кудрявились листья. Зрелище напоминало картинку со съезда КПСС [27 - КПСС – Коммунистическая партия Советского Союза.]: там сидят так же, как здесь капуста на поле, – один к одному, ровными рядами. И у партийных работников тоже головы гладкие и блестящие, а по краям около ушей – остатки волос. Клоп [28 - Клоп – один из отрицательных героев первой книги о Димке Бобрикове.] в деревне с такой же прической ходил.
   Сначала было пасмурно, а позже показалось солнце и пригревало почти по-летнему. Василий Иванович с Ларисой распределили нас на команды по четыре человека: два на два. Света оказалась не в моей четверке, и я постоянно держал в поле зрения ее красную спортивную кофту и заколотый пучок светлых волос. Мне хотелось быть ближе, но мы оказались разделены шестью рядками капусты. Тем не менее мы были рядом, на одном поле, под одним небом.
   От колхоза нам выделили руководительницу – Клавдию Борисовну, с веселыми конопушками по всему лицу и копной огненных волос, выбивавшихся из-под косынки. Капусту мы носили в большой тракторный прицеп в ящиках. Мальчики их таскали, а девчонки срезали капустины и складывали. Мы трудились уже довольно долго.
   Кефир слонялся и работал спустя рукава. Он вообще ехать в колхоз не собирался, всю дорогу недовольно бубнил. А на поле постоянно кружился около Светы, прыгал около нее, как лось, и паясничал. Даже хотелось ему рога пообломать, но я сдерживался.
   – Тебе, Люська, надо капусту есть, а вот Дашке уже необязательно, – сиял Кефир, довольный своим прозрачным намеком.
   Люська с Дашкой посмотрели на него с осуждением.
   – А бабы почему не носят ящики? – возмущался Юрка. – Вот Дашка больше меня и сильнее!
   И через мгновение большой и указательный Дашкины пальцы уже сжимали сзади Юркину шею в болевом приеме.
   – Будешь, гад, девочек еще обижать?
   – Отпусти, садистка! – заскулил бывший пионерский лидер школы.
   Но Дашка сжимала еще сильнее.
   – Таким, как ты, разве можно дело доверять?
   – Забыл у тебя спросить!
   Тут в разговор вступила Люська:
   – Посмотри, как ты капусту топчешь! Вот из-за таких, как ты, она в магазине и гниет! Да еще и ящики кидаешь! Ты теперь не председатель совета пионерской дружины, а ее вражина!
   – Скоро кончится ваша пионерия. Партия уже разбежалась, и до вас очередь дойдет!
   – А ты думаешь, если как крыса убежал с корабля, то тебя уважать больше стали? Ты же предатель! – изливала гнев Люська.

   – Еще посмотрим! Прибежишь ко мне! Недолго осталось! Вон Бобриков ваш скоро станет начальником пустоты!
   Я встрепенулся, услышав свою фамилию, и двинулся в сторону спорящих. Но меня опередили Василий Иванович и Лариса, объявившие перерыв в работе.
   Все наши расположились на ящиках около прицепа.
   У капустного поля стоял огромный свинарник. Определить его местоположение легко можно было и в кромешной темноте по ядреному запаху. Меня одолело страстное желание непременно побывать внутри. Во-первых, с целью познания особенностей сельскохозяйственного производства, а во-вторых, для тех, кто не интересуется агротехнологиями, – с развлекательной целью.
   Я подошел к нашей колхозной начальнице с инициативой:
   – А вы сможете нам организовать экскурсию на свиноферму?
   Та залилась звонким смехом:
   – Ты хорошо подумал, пионер-герой?
   – Конечно! Все наши ребята хотят посмотреть на то, как растет свинопоголовье колхоза.
   Клавдия Борисовна продолжала смеяться:
   – Свинопоголовье? Откуда ты таких слов набрался?
   Я немного смутился:
   – Журнал выписываю! И фермером хочу стать!
   – Фермером?! Все из деревни бегут, а ты собрался город на село променять?
   – Современные методы ведения сельхозпроизводства могут сделать труд селянина более комфортным, чем в пыльном, загазованном городе, – начал я фразой из журнала «Новый фермер».
   На его глянцевых страницах изображали радостных работников американского села, срывавших с образцового дерева идеальные яблоки, рядом бегали расчесанные барашки невиданной красоты и откормленные телята с бирками на ушах. Деревенскую пастораль аргументировал расчет прибыли, которую выносили даже в заголовки: «За прошлый год семья Смитов на выращивании чеснока заработала триста тысяч долларов!» И мне так хотелось. Но у нас из деревни бежали в город, чтобы вместо чистого воздуха дышать выхлопными газами.
   Клавдия Борисовна, услышав меня, закатила глаза и произнесла:
   – Веди сюда своих пионеров. Будем им свинопоголовье показывать, – и опять засмеялась.
   Я побежал к нашим, отдыхавшим под тенью желтеющих деревьев, и закричал:
   – Пойдемте на ферму свиней смотреть! Нам экскурсию проведут!
   К моему удивлению, не все отозвались с энтузиазмом.
   – Нашел достопримечательность – свинарник, – услышал я недовольный голос Юрки. Он палочкой счищал налипшую на кроссовки грязь.
   – Ну не хочешь идти – сиди капусту разглядывай! Вместе со своими фирменными кроссовками… Пойдемте! Там интересно. Потому что свиньи – это и весело, и красиво! – продолжил я агитировать.
   – И вкусно, – прокомментировала Дашка.
   Я посмотрел на нее с осуждением. Тем не менее все поднялись с мест и двинулись за Клавдией Борисовной, ведущей нас к свинарнику.
   Внутри старик колхозник шлангом мыл бетонный пол, хотя вонища стояла невыносимая. Рядом с ним за металлическим заборчиком лежали две огромные свиньи. И дед решил их облить из шланга. Те восприняли водные процедуры с удовлетворением и довольно похрюкивали.
   Ярик взял с собой капустные листья, чтобы подкормить свиней, и кинул через оградку. А несколько хавроний набежали с разных сторон и набросились на угощение. Стоял дикий визг, а одна самая наглая свинья решила действовать нахраписто: она розовым пятаком толкала в бок соседку, визжала громче всех и норовила укусить. Дед-колхозник взял метлу и шлепнул ее под зад:
   – Цыц! Развизжалась тута, как Собчак [29 - Собча́к Анатолий Александрович (1937–2000) – политический деятель 1980—1990-х гг. Отец Ксении Собчак.] на съезде!
   Свинья мгновенно все поняла и убежала в сторону.
   – А ваша фамилия случайно не Свинолупов? – решил сострить Юрка.
   На что дед потянулся к метле и многозначительно махнул. Кефир, как и та свинья, все мгновенно сообразил. Видимо, метла оказалась у деда волшебная или она была с педагогической начинкой: и свиней воспитывала, и школьников.
   – А почему свиней так много, а колбасы в магазине так мало? – решил выяснить Ярик.
   Дед прищурился, оглядел нас всех:
   – У нас всего хватает, и мяса, и колбасы. На рынке все можно купить! А в магазинах нет ее потому, что предатели у власти! Раньше таких бы расстреляли, а теперь в депутаты избирают! Вот поэтому и не хватает продуктов.
   – Слышишь, предатель? Говорят про таких, как ты! – громко отчеканила Дашка почти в самое ухо Кефиру.
   Юрка скорчил рожу и пошел к выходу. Проходя мимо меня, он прошипел:
   – В сторону, пионер вонючий! – и толкнул меня в бок.
   Я ему в ответ отвесил хорошего леща с характерным звуком, а бетонные стены свинарника умножили его. Обитатели фермы ритмично похрюкивали, как бы поддерживая: «Прав-прав, Димка. Кефир давно тумака выхрюпрашивал».
   Рядом оказался Василий Иванович, схвативший меня за руку. А Кефир с красной от негодования мордой оскалился. На его физиономии читалась ненависть.
   – Поплатишься! Скоро получишь! Ожидай!
   И поплелся к выходу.

Почтовая незадача

   С момента отправления моего письма Наташе прошло уже более двух недель. И я, несмотря на свое увлечение Светой, каждый день с волнением после школы заглядывал в почтовый ящик. Письмо от Наташи не приходило. Я не знал, что делать и как это объяснить. Винил себя за увлечение еще одной девчонкой. Полагал, что какие-то внеземные силы могли дать понять это Наташе. Конечно, все теперь было немного иначе, чем в деревне. Но хуже я относиться к Наташе не стал. Вспоминал ее улыбку и глаза, думал о ней перед сном. Краски стали чуть менее яркими, но все те же. Я казнил себя, ругал, но ничего не мог сделать. Так уж случилось.
   Я с ужасом представлял, что передо мной может когда-то встать выбор между ними. Совсем запутавшись в своих чувствах и размышлениях, решил написать письмо Витьку. На бумаге появились строки, накорябанные моим неровным почерком.

   «Привет, Витёк!
   Как жизнь? У меня столько нового! Такая круговерть началась. Меня в школе избрали председателем совета пионерской дружины, представляешь? Папа меня теперь называет „номенклатурный работник“». Короче, подтрунивает надо мной. А ведь кроме дополнительной ответственности эта „должность“ никаких особых привилегий не дает. Только спрос с меня стал выше. Надо теперь не только хорошо учиться, но и во всем участвовать, все организовывать. Но интересно, правда. Даже если мы в колхоз едем капусту убирать. Наверное, потому что это теперь то дело, за которое и я отвечаю.
   А еще хотел рассказать тебе – мы пару дней назад с нашими ходили ветеранам помогать. Пришли к одному из них. Он живет неподалеку от школы и очень старенький уже, еле ходит. Мы помогали забор покрасить и порядок навести во дворе. Нас Лариса привела, пионервожатая, я тебе про нее говорил. А оказалось – в этом доме живет тот самый ветеран, что мне пионерский галстук повязывал. Он меня, конечно, не вспомнил, но мне стало очень радостно. Очень нас благодарил, и я понимаю – не зря все это. И времени не жалко на такое, и сил. А так в школе как всегда – куча занятий, заданий.
   Что у тебя нового? Не писали тебе Наташа и Катя? Я часто вспоминаю, как классно мы провели время летом в деревне. И как мы над Клопами повеселились. Вот было забавно! До сих пор смеюсь.
   Не забывай про меня! Пиши!
Дима».

   Письмо Витьке я отнес на почту по пути к школе утром на следующий день. А возвращаясь с занятий, опять проверил наш почтовый ящик. Я открыл его створку, похожую на нижнюю челюсть робота. В пасти виднелись «Сальская степь», свернутая почтальоном, и письмо со штемпелем. Мое сердце учащенно забилось. Я протянул руку, вытащил конверт… и с удивлением обнаружил, что подписан он моей рукой. Сверху на штемпеле значилось: «Адресат не найден».
   Я отнес письмо домой и долго не мог понять, почему так произошло. Может быть, само провидение помешало моему признанию. Я спрятал нераспечатанный конверт в самом дальнем углу своего шкафчика. И думал о том, что вернулось письмо неспроста.
   Вечером по телевизору показывали отборочный этап «Песни года». А это всегда нервы и быстрый бег. Потому что нужно моментально ориентироваться и скакать к телевизору, если ведущие Ангелина Вовк и Евгений Меньшов, которых моя бабушка упорно считала мужем и женой, называли какого-то приличного исполнителя. В этот момент я большими кенгуриными скачками прыгал к телику. Около него стоял магнитофон «Романтик» с подсоединенными проводами. Не успеешь нажать вовремя красную кнопку «Запись» – песня на кассете будет не сначала. А это ерунда получается, а не музыка.
   Мало того: если с телевизора музыку пишешь, только одна магнитофонная колонка потом песню играет. Папа это явление объяснял некими загадочными словами: «Звук на телевизоре моно. Стерео будет, если на хорошем оборудовании запись делать». Но для меня это все равно китайская грамота. Я понимал так. Одна колонка играет – плохая запись. Две – намного лучше. Хорошее качество можно было купить в «Звукозаписи» на входе во Дворец культуры. За маленьким окошком виднелись большие бобинные магнитофоны, переписывавшие музыкальное добро на кассеты. Могли и на твою старую записать за день-другой. Стены вокруг «Звукозаписи» обклеили списками исполнителей и их альбомов, набранными на печатной машинке. Особенно популярные группы и певцы подавались с перечнем песен. Там, у «Звукозаписи», можно было проводить время часами. Но и в ней не хватало многих свежих композиций. Поэтому приходилось писать с телевизора.
   Я смотрел «Песню года» ради нескольких исполнителей, но ждал всегда только одного – чтобы радостные ведущие изрекли: «Поет Алексей Глызин!» В это мгновение нельзя медлить. Вот и вчера, когда я уже потерял надежду, программа подходила к концу, услышал долгожданное. Одним прыжком я долетел до «Романтика», нажал, посмотрел в окошко магнитофона, где крутилась кассета, – значит, все в норме. Успел! Сердце стучало от радости, как после выигрыша в лотерею, хотя мне ни разу не посчастливилось – разве что рубль выпадал, да и то один раз.
   Алексей Глызин в белой рубашечке с гитарой раздвинул блестящие вьетнамские занавески. Такие у нас теперь почти у всех дома висят. Мода на них началась недавно, но стремительно, как лавина. Кто-то показал, что если скрепки обернуть полосочкой от разрезанной открытки и соединить друг с другом – получится невообразимая красота и экзотика как в «Песне года». И мухи боятся сквозь лететь, и шикарно!
   Глызин спустился по разукрашенной сценической лестнице и запел:

     Лампа настольная слабо мерцает в доме твоем…
     Ну почему я опять коротаю ночь под окном?

   Я подумал о том, что теперь всегда, если хожу в магазин, смотрю чуть выше вывески «Магазин № 9. Продукты» – в окна квартиры, где живет Света. Меня грела надежда, похожая на ту, которую испытывал, когда слушал очередное объявление ведущих «Песни года». Только ждал я не слов Ангелины Вовк и Евгения Меньшова, а появления Светы у окна. Она увидит меня, а я ей помашу рукой в знак приветствия. И все станет ясно: смотрю я в ее окна не просто так, не случайно. А потому что мне кто-то очень нравится.

Дежурство. Случай с Дашкой

   В один из дней первым уроком у нас в расписании стояла география. Но к установленному времени Елена Павловна в класс не пришла. Как не было и Дашки. Мы сидели в классе, дурачились, а потом в дверях появилась Лариса и сказала, что проведет урок сама, поскольку Елена Павловна заболела. Заразная хворь, похоже, скосила не только географичку, но и ее дочку. Но потом все прояснилось. И мне даже стало очень стыдно за многие свои поступки и мысли.
   Дашка появилась в школе через пару дней. Она пришла в солнцезащитных очках, судя по всему маминых. И не снимала их ни на переменах, ни на уроках, чем вызывала взрыв интереса.
   – Глаза болят. Нельзя, чтобы солнце светило, – тихим голосом, непохожим на ее обычный громогласный, объясняла она.
   Так она и проходила весь день. Я поглядывал на бывшую соседку по парте и не узнавал ее. Что-то в ней было не так.
   По составленному еще в первые учебные дни графику дежурств, учитывавшему прежнюю схему рассадки, мы с Дашкой остались в классе после уроков – мыть полы и убирать. Команда на дежурство формировалась из участников разного пола. Задачей мальчиков было поднять все стулья на парты кверху ножками и принести несколько ведер воды. Девчонки в это время мыли доску, подметали, пока мы оставляли водяные кляксы по пути из туалета, где набирали воду в кране, к классу.
   Обычно Дашку не унять, она как радио – трещала без умолку. А тут – тишина. Подметает и молчит, доску протирает и тоже молчит. Никаких тебе наставлений, претензий – а это ее любимый формат диалога.
   Я не выдержал и говорю:
   – Дашка, что с тобой? Плохо себя чувствуешь? Ты не выздоровела еще?
   Дашка молчит. Я опять спрашиваю. А она как заревет. Бросила тряпку, села за стол Василия Ивановича и рыдает.
   – Ты чего, Даш?
   – Ничего!
   – Почему ты плачешь?
   А она снимает солнцезащитные очки, а там синяк под глазом, желтым отливает по краям.
   – Кто тебе так?
   – Никто!
   – Как это – никто?
   Дашка всхлипывала и молчала. А потом:
   – Он мне никто!
   – Про кого ты?
   Молчит и в ответ всхлипывает. Потом подняла на меня красные глаза и говорит:
   – Про отчима! Он когда выпьет…
   – Отчима?
   – Да. Он мне не отец. Муж мамы. Заставлял папой называть. И злился, если…
   И дальше рыдать. У меня глаза на лоб полезли.
   – Накинулся пьяный на маму, а я вмешалась. Вот и получила. Сыночку своему Славику все разрешает. Это ведь он у вас на даче клубнику обрывает – и пойди попробуй скажи ему. Сразу злоба.
   Дашка всхлипывала и смотрела на меня исподлобья. Я понимал: со мной она делилась не просто рядовой, обычной, повседневной, бессмысленной информацией, а тайной. Ее тщательно скрывали, пытаясь изобразить благополучие. И все же Дашка решила раскрыться. Именно передо мной. Я не мог это доверие не оценить.
   – Теперь водку только по талонам продают – вот он и бесится. Нашел выход – по дороге с работы у бабки самогонку покупает, у той, что семечками торгует около «девятки».
   – У бабки Зинки? – переспросил я. Моему удивлению не было предела.
   – Похоже, у нее. Она в сумке своей таскает бутылки, а делает вид, что семечками торгует с пастилой. А отчим сосиски с мясокомбината на самогонку меняет. Потом стоит у пивной бочки с дружками. Пиво с самогонкой пьют, лишь бы пьянее оказаться. – Дашка немного успокоилась и размазывала слезы по розовым пухлым щекам. – Мать не знает, куда от стыда деться. Она ведь учительница. А мимо этой бочки вся школа ходит. И учителя, и ученики. А если он выпьет – агрессивным становится. Я по звуку открывающейся двери, по тому, как он ключ в замочную скважину вставляет, могу определить, был он у этой бочки или нет, пьяный или трезвый. Мать плачет целыми днями.
   Признаться честно, и я несколько раз там видел Дашкиного отчима.
   – Даш, да не переживай ты так.
   – Да чего не переживать? Мы с матерью, ну для тебя с Еленой Павловной, теперь у бабушки живем. После того как он меня побил. А еще обзывал жирухой! – Дашка опять залилась слезами. – И маму тоже. Сам весит сто двадцать! А я ненавижу себя за этот лишний вес! Не могу на себя в зеркало смотреть! Ну почему со мной так?
   Я был в полном замешательстве. Мне стало так жалко Дашку и так стыдно за все насмешки и шуточки над ней! Хотел бы ей помочь, но не знал как.
   – Даш, не расстраивайся.
   – Я решила. Я докажу. И ему, и себе!
   – Докажешь?
   Дашка всхлипывала.
   – Справлюсь. Мы с мамой справимся.
   – Что ты решила?

   – Буду бегать, пока не похудею. Докажу всем! И ему! Я никакая не толстуха, не жиркомбинат, не толстожопая! Только пообещай мне! Будешь помогать?
   Я кивнул.
   – Спрашивай меня каждый день, сколько я пробежала. Только каждый день! Я уже начала – сегодня полкилометра, всего два круга, но завтра будет три. Спрашивай каждый день. Ладно?
   Мне ничего не оставалось делать, кроме как пообещать.
   – И никаких больше бутербродов! Тем более теперь колбасы дома и не будет.
   Я даже горько улыбнулся. Меня впечатлила решимость Дашки, как и ее история.
   Мы завершили уборку и пошли домой. Нам было по пути.
   Дашка вдруг говорит:
   – Ты прости меня… Я тебя тогда дураком назвала. Ты совсем не дурак. Я так не думала никогда. Просто было немного обидно… Но сейчас стало понятно.
   – Ты о чем?
   Дашка помялась:
   – Да вижу, как ты смотришь на эту новенькую из параллельного класса. Она, конечно, красивая. Света.
   У меня застучало сердце, стало тяжелее идти. Оказывается, мои самые сокровенные мысли так легко читаются. Совсем без слов. Получается, можно и без объяснений все понять.
   А Дашка продолжала:
   – Поэтому больше не буду.
   – Что не будешь?
   – Да ничего. – Дашка как-то странно ухмыльнулась. – Предлагаю после стольких лет за одной партой оставаться друзьями.
   Мы остановились у перекрестка. Я задумался над ее словами, качнул головой в знак согласия, а Дашка тем временем махнула мне рукой и пошла в проулок, который вел к небольшому домику ее бабушки с белыми лебедями на заборе.

Так получилось

   После скандального выхода из пионерии Юрка заметно обнаглел. Его превращение из пионерского руководителя в какого-то дерзкого и высокомерного отщепенца заметили все. Наши одноклассники удивленно обсуждали произошедшие изменения: «А ты заметил, Кефир в последнее время обурел?» или «Юрка опух». После возвращения из колхоза мы с ним почти перестали общаться. Он периодически пытался меня задеть, подколоть, но что-то его останавливало от решительных действий.
   Росточком он был невелик, чуть ниже среднего, худой как дрыщ, с реденькими волосами. Ко всему прочему, период обнагления совпал у него с таким явлением, как «играй гормон». Кефир, лишившись по собственной воле лидерской позиции в пионерии, пытался укрепить свой статус за счет развязности и нахальства. А для начала решил поупражняться на самых безобидных – рыжем «ботанике» Зайцеве и усатом увальне Мельниченко. Он их то толкал, то ставил им подножки, чтобы увидеть, как туловище одноклассника, едва не шмякнувшись о пол, спасает себя от падения приземлением на ладони. Отвешивал им пинка под зад, делая серую отметину на выглаженных мамой брюках. Так Кефир обозначал свое превосходство. Этого ему было мало. Еще большее удовольствие ему доставляло насмехаться над девчонками. Чаще всего объектом шуток становилась Дашка. Она после нашего откровенного разговора стала мне почти как сестра. Но Дашка могла за себя и постоять. Поэтому Кефир с ней осторожничал. Зато с остальными не особенно церемонился.
   В качестве наиболее желаемой жертвы он видел меня. Думаю, у него имелось две причины. Первая – он хотел победы надо мной, потому что я подхватил выкинутое им знамя, а значит, стал врагом. А второе – личная причина. Мне казалось – вернее, я был почти на сто процентов в этом уверен, поскольку видел все своими глазами, – ему тож е нравится Света.
   Поворачивается Юрка как-то на уроке ко мне (а сидел он впереди) и говорит, немного пренебрежительно кривя левую часть лица:
   – Ну что, коммуняка, развалил пионерию? Финал твоей пионерии приходит! Ничего от нее скоро не останется. Вы теперь все будете на свалке истории!
   Мне стало так обидно. И я процедил сквозь зубы:
   – Заткнись, урод!
   – Ты скоро будешь никто!
   – Заткнись!
   – Короче… я решил. Парта, за которой ты сидишь, тоже будет моей. Запрещаю складывать на нее руки, тетради убирай и книжки свои вонючие!
   Я удивился такой наглости. Бояться Юрку не было причин, но такого я не ожидал.
   – Пошел ты!
   А Кефир не успокаивался. Взял мою ручку, тетрадь, учебник и грубо сгреб на мои колени.
   – Убирай! И чтоб я больше…
   Фразу он не договорил, поскольку возмущение, переполнившее меня, заставило резко толкнуть его обеими руками. Кефир был оттеснен на свою территорию, а стул, как неваляшка, зашатался вместе с ним из стороны в сторону. А еще в момент выброса моих рук одна из них неловко задела Юркину челюсть.
   – Ну все тебе! – зловеще процедил Кефир. – После уроков махаемся!
   – Махаемся! Демократ тут нашелся. Ты – шваль, самая настоящая!
   Юрка замахнулся рукой в мою сторону, но в класс зашла Татьяна Никаноровна, и он резко развернулся. Лишь несколько раз сквозь зубы цедил угрозы и поглядывал через плечо.
   В школьной коридорной повестке наш будущий «махач» вышел в новостные лидеры. Конечно, ведь подраться решили бывший и нынешний пионерские начальники. После уроков между школой и бетонным забором, там, где обычно собирались курильщики, было многолюдно. Ждали действа яркого и остросюжетного с политической составляющей.
   Драться мне не хотелось, но вариантов не было. А еще и подпрыгивающий около меня Кефир, изображающий боксирующую крысу из какого-то мультфильма, меня раздражал, и хотелось его быстро успокоить. Никифоров на публику показывал какой-то финт, подсмотренный в боевике: сам стоит на одной ноге, а другой якобы наносит мощный удар противнику.
   Вываляться в пыли, порвать одежду, испачкать ее в крови я не планировал. Юрка был ниже меня на голову и все тренировался в прыжках, разминал худые руки и накалял атмосферу. Вокруг собралась толпа подзуживающих и подгавкивающих любителей повысить градус острых ощущений. Там же стоял напряженный Ярик, державший мою сумку.
   – Ну махайтесь уже! – послышалось в толпе. После чего Юрка подскочил и ударил кулаком в плечо.
   – Щас ты у меня получишь, коммуняка! Козел! – заверещал он.
   Мне было больно. Я в ответную бахнул ему по груди. Звук получился глухой, но громкий, как будто по двери соседей. Юрку это вывело из равновесия, и он накинулся на меня. Чтобы не попадать под его удары, я воспользовался длиной своих рук, схватил Кефира за грудки и методично бил: под глаз, по челюсти – короче, куда попало. Юркины коротенькие руки до моей физиономии почти не дотягивались.
   – Так нечестно! Давай я выше стану! Вон, на плиту, например, залезу, чтоб мы одинакового роста стали! – подвизгивал Юрка сопливым гундосым голоском.
   Вокруг послышалось довольное ржание наблюдателей.
   – Может, тебе сразу морду подставить? – воскликнул я, увидев среди толпы сочувствующие взгляды и поддержку.
   Усатый Мельниченко злорадно улыбался, кивал мне и произносил настолько громко, чтобы слышал я и не слышал его обидчик Кефир: «Мочи его! Мочи!»
   И я нанес удар по челюсти.
   – На тебе за пионерию!
   Еще удар.
   – На тебе за девчонок!
   Еще удар.
   – На тебе за всех наших!
   Изо рта Юрки вылетело что-то белое, проделав в воздухе головокружительный полукруг, забрав с собой остатки наглости, крутизны и спеси моего боевого партнера и предшественника по пионерии.
   – Ты за это поплатишься! – шепеляво проскулил Кефир, сплевывая розовую кровяную слюну. – Будешь вставлять! – прогундел он свой самый сильный аргумент в этой позорной для него ситуации, удаляясь с кучкой сочувствующих.
   Толпа зашумела, получив тему для обсуждения. Слышались крики и возгласы. Кто-то курил и ржал как конь. Но после нервного возгласа: «ГЭС идет!» – все рассыпались мгновенно. Ярик немного замешкался и подобрал что-то с земли. Разглядел это и с довольной физиономией засунул в нагрудный карман школьной куртки.
   Идти нам нужно было одной дорогой. Кефир с парой дружков шел немного впереди. Время от времени он оборачивался и выкрикивал какие-то угрозы:
   – Получишь еще! Это больших денег стоит! Раскошелишься!
   – Подорожник приложи, – может, вырастет заново! – сострил я под одобрительные смешки.
   Без переднего зуба Кефир выглядел трагикомично. А добавила веселья бабка Зинка. Когда вся наша толпа проходила мимо «девятки», она встрепенулась, почуяв возможность подзаработать:
   – Ребятки, покупаем семечки!
   Вообще, бабка Зинка после избрания Геннадия Васильевича председателем горсовета неожиданно стала очень приветливой. И даже подсыпа́ла Юрке сверху в кулечек горсть семечек, чего не делала никогда раньше. Сыпала и приговаривала: «Ты, Юрочка, папке привет передавай от бабы Зины, он у тебя такой видный!»
   А когда она в тот день увидела Кефира, ее голос стал еще слаще, просто приторным:
   – Юрочка, подходи к бабушке Зине за семечками!
   Кефир бросил на нее затравленный взгляд, посчитав эти призывы изощренной формой издевательства.
   – Да нечем ему теперь ваши семечки грызть. Беззубый он теперь! – ответил кто-то.
   Рядом заржали, а Кефир, лишенный части себя прежнего, как в физическом смысле, так и в плане социального статуса, поспешил ретироваться.
   Я шел позади в компании наблюдателей нашей драки. Живо обсуждали детали.
   – А этот кретин говорит – у меня руки короче, чем твои. Это нечестно. Зачем тогда лез, раз руки короткие у тебя?
   – Бобриков, тебя ГЭС вызывает! – послышалось сзади.
   Я обернулся. В нашу сторону бежал запыхавшийся Мельниченко. Он раскраснелся как помидор.
   – Сказала… уффф… оххх… чтобы ты завтра с восьми утра у нее был. Вместе с Кефиром.
   Мне уже было все равно. Я готов предстать перед кем угодно, даже чертом. Вины за собой не чувствовал, а после победы над Кефиром, хоть и стал в каком-то смысле агрессором, испытал, к собственному удивлению, некоторое облегчение.
   С этими мыслями и добрался до дома. Через некоторое время пришли родители с работы. Я понимал – драка вряд ли останется тайной – и вынужден был признаться. Зашел на кухню, где было все готово к ужину.
   – Я в школе подрался… – И поймал на себе взгляд родителей.
   У мамы он был не слишком строгим. А отец оглядел меня с ног до головы и с любопытством слушал, что я еще скажу.
   – С Никифоровым.
   – Понятно. Рассказывай.
   Родительский настрой казался довольно миролюбивым, и я признался во всем:
   – Да он сам виноват! То девчонок обижал, то на меня пытался наехать. Про пионерию гадости говорил. Я ему за это зуб выбил. Случайно. Так получилось.
   Мне показалось, что папа эту информацию воспринял с некоторым удовлетворением, хотя внешне было видно – он взволнован. Мама молчала, но ее взгляд не говорил об осуждении. Я чувствовал – они переживают за меня.
   Вечером в нашу дверь позвонили. Повод был волнительный, да и время самое неподходящее – по телевизору шла очередная серия фильма «Богатые тоже плачут», и на улице не найти ни души. Фильм смотрели почти все, но признавались единицы. Тетя Тоня, движимая жаждой возмездия, пришлепала к нам. Ну ей-то проще – она на работу не торопится и может утром на повторе сериал посмотреть. За широкой спиной печальной и сосредоточенной тети Тони прятался жалкий Юрка без переднего зуба.
   Они осмотрели нашу небогатую гостиную. Там не было ничего необычного: мебельная стенка, стоявший на ней хрусталь с книжками, праздничная посуда за стеклянной дверцей, какое-то плетистое растение наподобие макраме-авоськи на стене, мой раскладной диван и еще кресло-кровать, стол с двумя крыльями, мой аквариум с гурами и сомиком.
   Тетя Тоня уселась в кресло и завела светскую беседу, но при этом часто вздыхала и охала. Разговор шел совсем не о нашей драке и выбитом зубе: о погоде, дефицитных товарах. Мама им налила чаю и предложила домашние булочки с маком. Тетя Тоня что-то бормотала, постоянно отвлекаясь на шедший по телевизору сериал, где несчастная дикарка Марианна фирменными жестами вытирала нос рукавом. Рядом шмыгал соплями и Никифоров. Мне его было жалко – он выглядел разгромленным, сидел в дальнем углу дивана и водил большим пальцем на ноге в белых носках по рисунку нашего ковра.
   Тетя Тоня причитала без остановки.
   – Отец, – многозначительно произнесла она и кивнула в сторону Юрки, – дома почти не появляется. Переехал на дачу. Воспитываю одна сына. Люди вон и отдыхать ездят, и машины покупают, а у нас все не так. Был учителем – все сидел над книжками, а как начальником стал – так и исчез. И вообще, – тетя Тоня вздохнула, – горе одно с ним. С отцом этим. Кобелирующий элеме нт!
   Мама сочувственно вздохнула, папа отвлекся от газеты, а я навострил уши.
   – Вкусные булочки. Но тесто забитое!
   На лице мамы появилось недоумение.
   – Это же Юрке зуб надо будет вставлять! Наверное, придется золотой делать. Да где же это золото взять? Тем более нужно специальное, стоматологическое.
   Я победно молчал, поглядывал на наказанного провокатора и думал о том, сколько же может стоить то самое золото.
   Мама выслушала тетю Тоню и говорит:
   – Ну, если нужно золото, то у нас есть старые золотые коронки моей мамы, Димкиной бабушки. Их можно переплавить и сделать зуб Юре.
   Я посмотрел на одноклассника и представил его с передним золотым зубом, сделанным из коронки, которую носила во рту моя бабушка. И мне стало немного веселее.
   Через десяток минут озолотившийся Кефир со своей мамой, прихватив с собой в качестве отступного пару старых коронок, валявшихся в серванте в рюмке для водки, вышли за дверь. После этого Юрка потерял для меня всякий интерес.
   Когда незваные гости ушли, я ждал серьезного нагоняя, но мама лишь сказала:
   – Дима, не связывайся с дураками. Все могло закончиться иначе, более трагично.
   Я сделал вид, что понял.
   Отец взъерошил мои волосы, ухмыльнулся и пошел на кухню с газетой.
   Вечером я решил уточнить:
   – Мам, а кто такой «кобелирующий элемент»?
   Она посмотрела на меня. Ее глаза не могли скрыть улыбку.
   – Так называют тех, кто увлекается не одной женщиной, а несколькими.
   Меня эта информация расстроила. Вечером в кровати я думал о том, что я тоже являюсь кобелирующим элементом, как и Крокодил Гена, раз мне нравится и Света, и Наташа. Стыд и позор! А еще меня беспокоила завтрашняя встреча с директрисой.

В чистилище

   В кабинете директрисы я не был ни разу. Попадание туда ничего хорошего не предвещало. Наверное, если составить рейтинг ужасных мест, то кабинет Свинолуповой находился в пятерке лидеров вместе с тюрьмой, концлагерем, кладбищем и адским котлом с чертями. Дверь со стеклянной табличкой у всех, кого я знал, вызывала не только панический страх, но и, скажем честно, искреннее любопытство.
   Я приоткрыл дверь. В приемной сидела за печатной машинкой пожилая секретарь Любовь Андреевна с цветастой шалью на плечах. Рядом создавала облако кружка с чаем.
   – Меня вызывали, – произнес я трагическим голосом.
   – А-а-а, еще один боец. Подожди. Сейчас Никифоров выйдет. Присаживайся. – Любовь Андреевна осмотрела меня беглым взглядом из-под очков и продолжила стучать по клавишам.
   Я приземлился на краешек стула у двери. Приемная была завалена стопками документов, папками с тряпичными завязками. Какие-то из них лежали так давно, что были превращены в подставки для многочисленных цветов. Их там было невероятное количество, как в джунглях. На широком блюде около огромной монстеры с многопалыми листьями блестели ароматные краснобокие яблоки. Есть мне совсем не хотелось, но почему-то думалось о том, что если Любовь Андреевна перестанет печатать, возьмет с тарелки яблоко и откусит его, то райские заросли приемной сгинут в тартарары, а комната мгновенно превратится в подразделение ада с пеклом, гарью и стонами грешников. Собственно, именно эту картину я себе живо представлял, когда шел к директрисе.
   Через несколько минут из кабинета ГЭС вышел пунцовый и взъерошенный Никифоров. Он зыркнул на меня и пошагал прочь. Я заметил, что на его груди не было значка с американским флагом, которым он так гордился. Без него Кефир в последнее время не появлялся.
   – Проходи, – произнесла секретарь и махнула головой в сторону двери директрисы.
   Я на негнущихся ногах с трудом преодолел два метра, понимая, что там меня может ждать бездонная пропасть, куда полечу с замершим от ужаса сердцем. Открыл обшитую дерматином дверь и вошел в небольшой кабинет.
   Там было тихо. Генриетта Эдуардовна печально сидела на своем месте за столом буквой «Т». На нем – настольная лампа, позади в углу – бархатное знамя с вышитым гербом. Ничего кошмарного, даже уютно.

   – А вот и второй участник драки! – Повисла пауза. – Такого наша школа еще не видывала! Председатель совета пионерской дружины теперь выбивает зубы обидчикам! Просто ЧП школьного масштаба!
   Я чувствовал, что паркет подо мной может рассыпаться в одночасье и мои ожидания о падении в бездну скоро сбудутся. Свинолупова сделала еще одну паузу и указала на стул, когда увидела, как мое тело нависло худой тучкой у ножки буквы «Т», на вершине которой расположилась она сама. Я отодвинул доисторический стул с округлыми шляпками гвоздиков на обивке и опустился на него.
   Директриса внезапно перешла на дружелюбный тон.
   – Ты знаешь, Дима… – ГЭС задумалась, подбирая нужные слова. – Когда я летом увидела тот позорный ролик, где Никифоров чуть не сжег галстук, мне стало так стыдно. И за его отца тоже. Тем более оба имеют непосредственное отношение к школе. Это произошло у нас. Мы вскормили лицемеров, пригрели на груди подлецов. Доверились им, а они предали. Я тоже виновата. И, честно, мне очень неловко. Не разглядела истинной сущности этих бессовестных людей.
   Генриетта Эдуардовна опять замолчала. Ее взгляд был направлен на стену, где, как три бородатых богатыря, висели портреты Маркса, Энгельса и Ленина в одинаковых золоченых рамах.
   – Драка – это плохо. Но когда она нужна, чтобы отстоять правду, – стоит того. Я говорю не очень педагогически правильные слова, но это мои убеждения. Зло, если будет встречать на своем пути равнодушие, если никто не поставит ему заслон, получит простор для распространения. И тогда оно победит. Свою точку зрения надо отстаивать. Не молчать в тряпочку, не прятаться в кустах, а засучивать рукава, делать. Проявлять характер, противостоять. По-другому мы ничего не сможем добиться. Быть равнодушным просто. Без мнения еще проще. Бездумно кивать, поддакивать в то время, когда надо встать и сказать «нет», – значит потворствовать злу. Говорю тебе это, Дима, как руководителю нашей пионерской организации. У нас заигрались в демократию настолько, что некоторые готовы и святое растоптать своими грязными сапожищами. А все должны стоять и аплодировать им. Нет! Нельзя так! Иначе все рухнет!
   Я слушал ГЭС с большим удивлением, поскольку планировал получить выговор, нагоняй, а тут совсем другой коленкор [30 - Коленко́р – цветной переплетный тканевый материал для книг, здесь: совсем другое дело.], как говорит мой дедушка.
   – Ты, надеюсь, меня услышал?
   Мне пришлось лишь молча кивнуть.
   – Тогда оставим эту тему. Не хочу больше ее обсуждать. Никифоровы вели себя вызывающе. И если, так случилось, – значит, Вселенная подала сигнал. И им, и нам!
   Мои брови чуть приподнялись. ГЭС продолжала:
   – А теперь еще один вопрос. По делу. Надо провести работу с нашими отстающими. Как равный с равным. Поговорить с двоечниками, хулиганами, объяснить им по-товарищески, как себя вести надо. Все же это честь школы. Это наш коллектив. Конечно, после драки ты не являешься образцом поведения, но возглавляешь коллективный орган, а не представляешь себя лично. Поэтому действуй.
   Генриетта Эдуардовна сделала еще несколько наставлений, а потом отпустила меня.
   Когда я вышел за дверь, испытал чрезвычайную легкость. Как будто на речке в деревне. Ты нырнул, присел под водой, а на твои плечи своими скользкими ступнями залез Витька. И, чтобы освободиться от его тяжелой туши, давящей на тебя сверху, нужно совершить усилие – резко подняться на ноги, выпрямиться. И когда ты делаешь это – почувствуешь толчок, прыжок, а через мгновение он громко шмякнется в воду с радостными возгласами. И лишь твои плечи, только что державшие его, будут ныть от радости и необычайной свободы.

На проработке

   По поручению ГЭС мы составили график и пригласили несколько человек для воспитательной беседы. Для этого в классе биологии, рядом с учительской, мы поставили столы, где расположился пионерский актив, напротив – одинокий стул для провинившихся. Я чувствовал некоторую неловкость. После драки и выбитого зуба сложно вести воспитательные мероприятия, даже если они коллективные. Но поручение есть поручение.
   Первым клиентом на проработку значился мой сосед и второгодник из пятого класса Толик Деревянченко. Учился он плохо, но это было не единственной его проблемой. Неделю назад Толик во время очередного дежурства в классе после учебы и мытья полов залез в лабораторию и сожрал все коллекционные семена. Это его стиль – метать все подряд. Учительницы по биологии Валентины Сергеевны в тот момент в школе не было. Все знали: она с часа дня до двух уходила корову доить. Жила она около школы, а скотина паслась в рощице неподалеку. И когда мы бежали кросс по парку около летнего кинотеатра, корова всегда там стояла привязанная. Мы даже махали буренке Валентины Сергеевны. А из-за проделки Толика добрейшая биологичка очень огорчилась.
   Испугавшийся Деревянченко несколько дней не ходил в школу, опасаясь возмездия. Он усиленно симулировал простуду – громко кашлял и чихал, а по утрам, чтобы остаться дома, ел толченый карандашный грифель для искусственного поднятия температуры. Таким образом пару дней маму ему удавалось обмануть. Температура от грифеля повышалась до 37,5 на пару часов, а потом приходила в норму. Деревянченко выползал на улицу и до вечера где-то шатался. Но на третий день в отработанной схеме произошел сбой – карандаш закончился: Толик его съел. А новый грифель от карандаша «Конструктор», к ужасу поедателя семян, к прежнему результату не привел. Температура поднялась лишь до 36,8, и мама его, «выздоровевшего», отправила в школу. Валентина Сергеевна грозилась Толику поставить в четверти двойку, чтобы знал, как коллекци ю уничтожать.
   Деревянченко выглядел жалким. Он округлым бочком заполз в класс и уселся на стул. Росточка небольшого, какой-то помятый, смачный вихор на голове, рубашка справа не заправлена в школьные штаны и выглядывает из-под курточки.
   – Ты зачем, крыса, мои семена сожрал? – заголосила Люська. – Я их весь прошлый год собирала для выставки!
   – Люська, давай без оскорблений, – вмешался я.
   – Во-первых, это уже не твои семена, а общие, – прогундел Толик, обнажая свои два крупных передних зуба, от чего он на самом деле становился похожим на грызуна – хомяка с набитыми щеками.
   – Я тебе сейчас устрою – общие! – визжала Люська. – Вот бери и собирай теперь, чтобы общее создать! А то как жрать – так общее, а как дать – так частное, мое!
   Толик опустил голову и мычал.
   – Люська, сохраняем спокойствие, тихо, – вымолвил я примирительно и придумал решение, обращаясь уже к Толику: – Давай так: если ты пообещаешь восстановить коллекцию, то поговорю с учительницей, чтобы не казнила тебя. Обещаешь?
   – Обещаю, – промычал Толик. – У меня потом от этих семян несчастных так живот крутило, а вы меня еще тут воспитываете! Я и так все понял! Не дурак!
   – Дурак не дурак, а семена ты сожрал! – продолжала верещать создательница коллекции.
   – Ладно, Люська, давай ты возьмешь эту ситуацию на контроль, и вместе с Толиком восстано́вите уничтоженное.
   Люська хмыкнула, но деваться некуда.
   – Хорошо, сделаем. Благо не зимой он все слопал, а осенью. Еще что-то собрать можно.
   Толик вытер рукавом нос и пошел к выходу.
   Следующим планировался Вовчик. Его вызвали на проработку в пионерскую организацию из-за неуспеваемости. Но не только.
   Вовчик зашел в комнату, на его лице читалась одновременно и дурацкая улыбка, и неприятие происходившего. Мы сидели за длинным столом и тоже чувствовали себя немного неловко.
   – Так, Владимир, рассказывай. Ты знаешь, почему мы тебя пригласили, – начал я и поймал себя на мысли, что никогда его так не называл раньше.
   – Да ничего я не знаю!
   – На тебя поступила жалоба от Зинаиды Степановны.
   – От бабки Зинки? Она напишет вам. Только и делает – пишет во все инстакции. И врет!
   – Не инстакции, а инстанции. Она пишет директору школы, что ты ночью подставил лестницу и поднялся к окну ее квартиры. Отшпилил угол москитной сетки, запустил к ней в квартиру целую стаю огромных кузнечиков и саранчи. Они теперь прыгают по комнатам и не дают спать, пугают и ее, и кота. Зачем ты это сделал?
   – Все правильно! Будет знать! – насупившись, произнес Вовчик.
   – То есть ты не раскаиваешься?
   – Нет, конечно! Я это сделал, чтобы ее вылечить. Она злая, как осенняя муха. Жадная, никому от нее покоя нет. А бабушка в газете прочитала, увидеть кузнечика в доме – к добру, счастью, а также… как его там? К баяну!
   – К гармонии, наверное?
   – Да мне один фиг. Кузнечика в доме убивать нельзя. Так в газете писали. Иначе денег не будет. Вот бабка Зинка и не трогает их. Тоже, видать, прочитала. Боится своих копеек лишиться. А кузнечики и правда прыгают у нее по всей квартире. На коврах сидят стаями. Я даже не думал, что так получится красиво. Много поймал! У нее же тяжелый случай. Штук сорок! Есть огромные!.. Злая она! Поэтому и решил. Пусть добреет с кузнечиками! Она и коту не дает за ними гоняться! Орет на него уже несколько дней! Вот как деньги любит!
   Я смотрел на Вовчика, сидящего на стуле напротив, слушал его и старательно скрывал улыбку. Эту его проделку уже несколько дней обсуждал весь дом. Так незлобно наказать противную старуху – это додуматься надо. А еще мне казалось таким глупым то, что мы сейчас делаем. Разве мы сами безгрешные? Особенно если спросить самого себя. Девочки нравятся, две. Дерусь, зуб выбил. Ох! Сижу тут, умничаю.
   Вовчик продолжал:
   – Собаку мою хотела собачникам сдать. Не прощу ее за это!
   Бабка Зинка после этого поступка с Каштанкой совсем опустилась в моих глазах. Раньше она просто не вызывала симпатии, а после собачников превратилась в противную старуху, помешанную на деньгах. Ее было даже жаль – такая жадность и злоба не от большого счастья, наверное. Но ведь как себя вести с людьми – ее выбор. Она его сделала. И осталась одна. Кому нужны гнилые друзья? Да и жена такая, если говорить про решение Алексея Даниловича. Кто захочет с ними чай пить, советоваться, доверять им? От этих мыслей отвлек голос Люськи.
   – А оценки как думаешь исправлять? Или ты с волчьим билетом [31 - Во́лчий биле́т – здесь: без школьного аттестата.] школу окончить хочешь? – строго спросила она.
   – Да, я не по всем предметам успеваю, но стараюсь. И в общественной жизни участвую. Макулатуру собирал… – Вовчик поймал серьезный взгляд Ларисы и осекся.
   – Обещай нам подтянуть успеваемость в пятом классе! – звонким голосом отчеканила Люська.
   – Обещаю!
   – А еще Татьяна Никаноровна на тебя жаловалась. Ты на уроке паясничал, говорил, что биссектриса – это крыса, которая всех бесит.
   – Да не паясничал я, просто шутил.
   – А кто учительницу физкультуры Веру Марковну называл Верой Морковной и кричал «куплю морковь» на всю спортплощадку?
   – У кого чувства юмора нет, тот, считай, калека. – И Вовчик обезоруживающе улыбнулся.

Будет только лучше!

   27 сентября 1991 года
   Прошла еще неделя. Мы готовились: декламировали стихи, учились правильно подавать руку, садиться на колено, плясать, еще что-то. И вот этот несчастный день настал.
   Я шел в школу и по дороге перечитывал письмо, полученное вчера от Витьки.

   «Привет, Диман!
   Получил твое письмо, решил ответить. Дела у нас в деревне обычные. Все разъехались, скучновато.
   Пока лето было – ходил на рыбалку. Наловил за все время столько, аж бабуля ругалась. Куда ее, эту рыбу, девать-то?
   Когда ты уехал, я с девчонками толком не виделся. Заходил пару раз, а их то нет, то на огороде, хотя смотрел со стороны речки – не было их там! А потом видел, как Наташа с Катькой и какой-то пацан (я его раньше не встречал здесь) в магазин ходили, а затем и купаться на пляж. Я не стал подходить. А потом они и уехали.
   То, что ты стал пионерским начальником, – поздравляю! Только не зазнавайся и не забывай старых друзей. Ну покедова. Пойду корове траву косить. А то дед в больницу поехал. Да и уроки учить надо. Пиши мне, а лучше приезжай, хотя бы на выходные.
   Жду ответа, как кот котлету и как Клоп сигарету.
Витёк».

   Я перечитывал раз за разом текст про Наташу и «еще кого-то», пытался объяснить себе эту информацию, найти какую-то версию, но получалось плохо.
   Уроки пролетели как один миг, и пришло время праздника. В актовом зале сидела толпа родителей с натянутыми улыбками. Мои прийти не смогли, и меня это немного успокаивало.
   В качестве почетного гостя к нам на праздник приехал Геннадий Васильевич. Он был в приподнятом настроении и облачен в темный костюм с галстуком. Гость сидел на низенькой спортивной лавочке первого ряда зрительских мест, от чего штанина его брюк задралась и обнажала короткую полоску волосатой голени над высокими синими носками со звездами и надписью USA. Ирина Петровна предоставила ему слово в самом начале мероприятия.
   Геннадий Васильевич подошел к микрофону:
   – Дорогие ребята! К нам пришла радостная новость! Процесс демократизации дошел и до детского движения! Теперь не будет единой пионерской организации! А любой сможет создать свою структуру и реализоваться в ней! Вместо одной будет множество самых разных организаций по интересам, и там каждый сможет найти себя! А взамен пионерии можно создать, например, отряд скаутов.
   Эти слова вызвали некоторое замешательство и шепот в зале, лишь беззубый Юрка сидел с цветущим лицом. А меня слова бывшего историка били обухом по голове, сыпали соль на рану. Я не мог смириться с этим решением. Почему не будет пионерии? Как это? При чем тут она? Какие такие скауты? При чем здесь демократизация?
   – Я бы не был на этот счет, Геннадий Васильевич, так оптимистичен, – вдруг послышались слова нашего нового историка Василия Ивановича. Он явно нервничал и выпрямился у стены, которую подпирал своим худосочным телом. – Это решение – очевидная ошибка, и мы совсем скоро увидим провал в воспитании школьников. Ничто не мешает в пионерской организации отставить в сторону идеологию и сохранить созидательное.
   Геннадий Васильевич засмеялся, но было понятно, что дискуссия не входила в его планы, она оказалась для него неожиданной и неприятной.
   – Вы хоть и молодой человек, но рассуждаете как старик! – При этих отцовских словах Юрка прихрюкнул от удовольствия. – Пионерия ушла в историю, потому что является продолжением отжившей свой век политической партии. Рынок, свобода, демократия уже совсем скоро покажут преимущества! Мы скоро станем как цивилизованные страны Запада!
   – Или станем униженной и ограбленной полуколонией – как страны Латинской Америки и Африки, – парировал Василий Иванович. – Из них ваши «цивилизованные страны» выкачивают ресурсы под самыми благими предлогами, столетиями грабят местное население!
   Я обратил внимание на Ларису. Она с восторгом, граничащим с восхищением и обожанием, смотрела на Василия Ивановича. Он в тот момент словно был героем, пытавшимся спасти ее дом от пожара. А Генриетта Эдуардовна, сидевшая в первом ряду, повернула голову к нашему классному и поощрительно кивнула. Для знавших ее это было признаком одобрения невероятной степени.
   – Давайте не будем спорить с Геннадием Васильевичем, – вмешалась сконфуженная Ирина Петровна. Она не планировала политических дебатов на романтическом празднике. – Сегодня у нас замечательный день!
   Геннадий Васильевич тяжело взглянул на Василия Ивановича и проследовал к своему месту.
   – Осенний бал! Осенний бал! Он нас созвал! – торжественно декламировала Ирина Петровна. – А для начала я хотела бы предложить вам посмотреть на современный танец – брейк. Его покажет ученик пятого класса Владимир Кобылкин. У него были определенные сложности с учебой, но сейчас он нашел увлечение для себя и делает успехи.
   На сцену вышел Вовчик, заиграла музыка, и тот как начал крутить ногами и руками. Всем сразу стало понятно – так сможет не каждый, так надо уметь! Он падал на пол, крутился на одной руке, переворачивался в воздухе, подпрыгивал, кувыркался, извивался всем телом и конечностями, чем вызвал шквал аплодисментов. Закончив плясать, Вовчик поклонился и, довольный, пошел за кулисы.
   Я смотрел на него и думал о Каштанке. Она вчера неожиданно нашлась. Вернее, как выяснилось, и не терялась. Вовчик с дедом отвезли ее на дачу, организовали лежанку в старой будке. Там у нее появились два слепых щенка. Вовчик теперь бегал туда каждый день – кормить их.
   «Уже их пристроил, будут дачу охранять. Договорился с охранником. А когда щенки подрастут, Каштанку обратно во двор привезу. Это же общая собака. Будет в подвале жить. Там тепло и подальше от бабки Зинки», – выдавал он вечером во дворе.
   А потом я отвлекся от воспоминаний, потому что нас всех выгнали на сцену. Одна часть пела песню, а остальные кружились в танце. Нас заставили надеть белые рубашки с галстуками, девчонки – тоже в белом. Моей партнершей по танцам была Люська. Меня такой вариант устраивал. А чуть постройневшая Дашка танцевала с Толиком Деревянче нко.
   Света стояла в хоре и выглядела прекрасно. На ней было короткое белое платье, светло-пшеничные волосы слегка завиты, а голубые глаза подчеркивали подкрашенные синей тушью ресницы.
   Настало время дурацких конкурсов. Джентльменам нужно было подойти к столу на сцене и вытащить из одной шляпы сначала бумажку с заданием, а затем из другой – имя партнерши, или «возлюбленной». Первым к «волшебной» шляпе поплелся Деревянченко. Он вытащил зеленый фантик с текстом: «Какой бы героический поступок вы совершили для своей возлюбленной?» Следующий шаг – выбор любимой. Толик просунул в шляпу толстую клешню – на ней отчетливо были заметны следы чернильной пасты из шариковой ручки синего цвета – и достал бумажку.
   – Дарья! Ваша возлюбленная Дарья! – подвизгнула Ирина Петровна.
   Толик Деревянченко замялся, несколько раз тяжело выдохнул горячий отработанный воздух через губы, свернутые в трубочку, посмотрел на Дашку. Моя бывшая соседка по парте раскраснелась и напоминала молодую телочку в момент знакомства с бычком.
   Я был счастлив оттого, что Толик вытянул бумажку с Дашкой. Значит, мне она уже не попадется, а шансы вытянуть имя Светы возрастали. Но была еще одна причина для моей радости. Вот уже два дня подряд я видел Толика вместе с Дашкой на школьном стадионе. Она со свойственной ей решимостью не только сама начала нарезать круги, но и Толика вовлекла. А ему бег только на пользу.
   – Я для своей любимой, – пыхтел пунцовый Толик, – залез бы к соседке в сад через высокий забор и нарвал спелой черешни! Или яблок!
   Ирина Петровна игриво смеялась, подавая тем самым сигнал к оживлению в зрительном зале. А Дашка с довольной физиономией благосклонно взирала на Толика.
   Вторым был я. На негнущихся ногах подошел к столу, просунул руку в шляпу и вытянул задание – «Сделайте утонченный комплимент своей барышне». Выдохнул. Это несложно. И моя рука потянулась к выбору партнерши. Я достал свернутый бумажный рулончик и передал его Ирине Петровне.
   – Светлана! Ваша возлюбленная Светлана! – заголосила она, а в моей голове раздался звук сыплющегося в жестяную коробку риса. Рис сыпался мне в голову, проникал ниже, засорил все легкие, живот, ниже, потом ухнул в район колен.
   Мне нужно было произнести при всех одноклассниках, родителях, учителях и малознакомых людях «утонченный комплимент» девочке, с которой я разговаривал каждый вечер, засыпая в постели. Ночами смотрел в сторону ее дома, туда, где живет она, и шептал самые тонкие и изящные формулы своих чувств. Но черт бы меня побрал! Я не мог это выдать здесь при всех!
   Света стояла передо мной. Она улыбалась и немного была смущена. Пауза затянулась. Я судорожно пытался найти выход из ситуации. Нужно было продемонстрировать интеллект и чувства. Я посмотрел на Свету, бросил взгляд на замерших зрителей. И вдруг понял, что мне надо произнести. Посчитал свою идею очень остроумной и изысканной. Блестящий выход нашелся. Подтолкнул меня к нему сюжет передачи «Что? Где? Когда?», просмотренный вчера поздно вечером.

   – В одном племени североамериканских индейцев, – начал я дрожащим голосом, – самым лучшим комплиментом для девушки была фраза: «У тебя глаза как у коровы, а уши как у свиньи!» Поэтому я хочу сказать, Света…
   В зале зашумели, кто-то заржал, Дашка хмыкнула. А Юрка от смеха чуть не лопнул. Ржал своим отвратительным козлиным смехом. Мне даже ударить его захотелось еще раз. Но меня опередил Вовчик. Он толкнул его в бок и убедительно показал кулак.
   – Чуешь, чем пахнет, беззубый?
   Тот мгновенно успокоился и сделал вид, что поправляет свой значок с американским флагом на груди.
   Я стоял посреди сцены актового зала красный как рак и чувствовал себя полным идиотом. Боковым зрением видел растерявшуюся Ирину Петровну. Она не могла вымолвить ни слова.
   Ко мне тихонько подошла взволнованная Света и сказала:
   – Спасибо, мой рыцарь, за такой прекрасный и оригинальный комплимент! Я тоже восхищена тобой! В Бразилии самой лестной похвалой является то, что я скажу тебе в ответ. – Света загадочно улыбнулась. – Ты, Димка, старая обезьяна! Старые обезьяны очень-очень умные. А ты учишься очень хорошо. А еще у тебя походка как у слона! Так говорят в Индии.
   Света сделала шаг ко мне и чмокнула прямо в губы.
   В зале стало на мгновение тихо-тихо, а потом послышался гром смеха и аплодисментов.
   Это был мой первый поцелуй. С девочкой, которая мне очень нравилась. «Сбылось!» – подумалось мне в тот миг. Выходит, не зря билет в том автобусе съел. Я стоял ошарашенный.
   Потом все закрутилось. Не очень помню, как в тумане досидел до конца «Осеннего бала». Ярик через ряд от меня что-то пытался показать. Только потом я понял, что он держал в руках наш альбом с марками. Зрители, учителя, одноклассники – все вертелось перед моими глазами. И я плыл по этому бурлящему потоку. Реплики, фразы, музыка, Светины глаза. В ушах гудело, в груди бу́хало.
   Потом все остались дожидаться своих родителей после собрания, а мне ждать было некого, и я поплелся домой, размышляя обо всем произошедшем. О Свете и дурацком комплименте, об Осле Ивановиче, оказавшемся самым крутым. Вот как бывает, когда думаешь, что человек не от мира сего, космонавт, а он просто выше всего заурядного. Сложнее и тоньше, чем многие.
   Около «девятки» стоял милицейский «воронок». Рядом – два сотрудника в форме.
   – За что вы меня сюда пихаете? – чертыхалась побагровевшая бабка Зинка. – Я пенсионерка. Руки уберите!
   – Проходите, гражданка, проходите в машину. Сейчас разберемся.
   Старуха оглядывалась по сторонам и неуклюже карабкалась в уазик. А милиционеры уже складывали ее имущество: табурет, столик, чашку с семечками, пастилу, сумку с грохочущими бутылками.
   – Наконец-то задержали эту самогонщицу! – услышал я комментарий какого-то любопытного зрителя. Они собирались кучками вокруг.
   Я заметил, как мимо магазина прошла Елена Павловна. Она увидела происходившее, а затем опустила глаза и засеменила в сторону дома. Через дорогу спокойно наблюдала за задержанием баба Нонна. Милиционеры закрыли дверь фургона и уехали.
   Я испытывал смешанные чувства от увиденного, став свидетелем горькой победы над злом, долгожданного и справедливого наказания, которое дарит радость и стыд одновременно. Размышляя обо всем этом, дошел до нашего двора и поднялся в квартиру.
   Мама уже была дома и готовила на кухне. Оттуда доносился запах жареного цыпленка.
   – Как все прошло?
   Не зная, что ответить, я пробормотал «нормально», хотя произошедшее было совсем не нормой для меня.
   – Пионерию нашу закрыли. Старший Никифоров об этом известил… Я теперь больше не номенклатурный работник, а самый обычный школьник.
   Мама улыбнулась и взъерошила мои волосы.
   – Не переживай, главное – быть хорошим человеком, а должности – это не самое главное. Они не всегда счастье приносят. Ну а ты, если захочешь, еще успеешь любые должности приобрести.
   Я посмотрел на маму. Не верить ей у меня не было оснований.
   – За хлебом сходишь в «девятку»? Только если ты будешь по дороге край объедать, две буханки покупай.
   Пока я собирался, в комнате зазвонил телефон. Я мигом подскочил к нему:
   – Алло!
   Но на том конце трубки неожиданно услышал голос географички:
   – Дима, добрый вечер! Это Елена Павловна. Хотела бы поговорить с твоей мамой.
   Мое сердце застучало. Наверное, она расскажет о моем «комплименте» на «Осеннем балу», подумалось мне. Я параллельно стремительно перебирал все остальные возможные причины, по которым мог получить нагоняй.
   – Мам, тебя!
   Я передал трубку.
   – Алло, – произнесла мама.
   – Здравствуйте… – начала Елена Павловна, тяжело вздохнув. – Звоню сказать вам спасибо. Очень жалею о том разговоре на даче первого сентября. И теперь, когда пришли эти странные новости из Москвы, я переосмыслила ситуацию. Поняла, что ошиблась. Была неправа, когда рекомендовала отказаться от пионерской дружины. Дима, хоть и работал около месяца, справился. Но главное другое. У руководителя, пусть даже общественной организации, должно быть сердце. Опыт появится, а если вместо души – камень, тут уже ничего не поделаешь. Вы знаете наверняка, что у нас произошло дома. Дима тогда очень поддержал Дашу. У него оказалось доброе сердце. Я очень переживала за дочку. Над ней смеялись в школе из-за лишнего веса, а тут еще и синяк под глазом. Для меня эта ситуация стала страшным стрессом. Но мы справимся. Даша словно ожила. И даже больше скажу – у нее появился какой-то интерес, новое стремление. Все это благодаря тому, что она нашла дружеское понимание и поддержку. Хотя мне казалось, раньше они не очень ладили. Теперь Даша бегает по утрам несколько километров и сбросила уже не меньше пяти килограммов. А я смотрю на нее и, знаете, тоже решила не отставать.
   Они еще поговорили несколько минут, а я стоял рядом и пытался понять суть разговора. Глаза моей мамы стали влажными. Но не от огорчения, а как-то по-другому.
   После она положила трубку, обняла меня, украдкой вытерла глаза и поцеловала в макушку.
   – Беги за хлебом, а то магазин закроется.
   Я вышел во двор. На улице дул несильный осенний ветер, поднимавший опавшую листву. Знакомые улицы, где ходил уже тысячи раз, сами вели меня. А я все думал, размышлял, спорил сам с собой. Сегодня случился тот самый чудесный и долгожданный, невероятный миг: ее губы коснулись моих, пусть даже на одно мгновение.
   Окна в квартире Светы спали – ни огонька. Остановившись на площади перед магазином, я сделал вид, что ищу в карманах деньги. Сам же посматривал на сонные темные окна.
   – Димка, привет! – Рядом стояла Света. В руках она держала хлебную булку и смотрела на меня ясными глазами.
   Ее появление вывело меня из полусна. Я виновато улыбнулся и спросил:
   – Ты не обижаешься на меня?
   Света засмеялась:
   – Нет, конечно. Это было забавно. Ну а зная твою любовь к свиньям, действительно считаю эти слова комплиментом высшей пробы.
   Тепло разлилось у меня в груди.
   – У нас в соседнем доме видеосалон открылся. Завтра будут показывать «Робина Гуда» с Ке́вином Ко́стнером. Не хочешь сходить?
   Я чуть не поперхнулся от предложения:
   – Конечно! Я очень хочу!
   – Отлично! – Глаза говорили о желании произнести что-то еще, но Света предпочла просто улыбнуться.
   Я стоял как истукан. Она дотронулась до моей руки:
   – Побегу. Меня родители ждут ужинать. А ты тоже иди, магазин закроется. Завтра в 17.00.
   Она махнула мне рукой и поскакала в свой двор.
   Я купил теплую булку хлеба и, нарушив традицию, не откусил от нее ни разу, пока шел на ватных ногах домой. Для одного дня событий было достаточно. Весь мой предыдущий мир пришел в движение, и это было крайне волнительно. Я не мог поверить – моя тайная симпатия, похоже, нашла невероятный отклик.

   А еще с сегодняшнего дня можно начинать отсчет взрослой жизни – состоялся мой первый поцелуй и завтра свершится нечто очень похожее на первое свидание. Эти мысли приводили к головокружению. Я плыл по осенним улицам, слабо воспринимая реальность. С другой стороны, в момент рождения этого нового мира рушился прежний, пионерский. И щемящее чувство горькой потери не покидало м еня.
   Во дворе я увидел вожатую. Она стояла у подъезда и выглядела взволнованной. Я подошел к ней:
   – Как теперь быть, Лариса?
   Она пожала плечами, а на ее лице читалась растерянность.
   – Не знаю, Дим…
   Повисла пауза. Я набрал полную грудь воздуха.
   – Лариса, мы обязательно что-то придумаем! – произнес я. И когда говорил, почувствовал подкатывающийся к горлу комок – меня душили непрошеные слезы.
   Перед глазами плыли картинки с площади, где меня принимали в пионеры, где развевались красные знамена и алели галстуки. Где чувствовалось торжество момента во всем – в солнечном свете, отражавшемся в медалях ветеранов, музыке, звучавшей далеко за пределами площади. Тогда было понятно, где добро, а где зло. «Как же так? – размышлял я. – Закрыть, запретить то, чем занимались десятилетия. Растоптать и уничтожить…»
   Я увидел, как из глаз Ларисы покатились слезинки, а за ними еще и еще.
   – Мы что-нибудь обязательно сообразим, Лариса! – повторил я и неловко приобнял ее за плечи. – Будем делать добрые дела и без пионерии!
   Лариса вытерла слезы:
   – Обязательно! Будет только лучше!
   Я боковым зрением увидел, как из-за угла неожиданно появился Василий Иванович в новом костюме с букетом цветов. Он заметил меня и Ларису. И, как говорит моя бабушка, расцвел майской розой. Мне стало так радостно от увиденного, так тепло, что я кивнул в знак приветствия, попрощался с Ларисой и двинул домой. Пройдя к своему подъезду, открыл дверь и шагнул внутрь.

   д. Сёмкино,
   октябрь 2022 года

Сергей Чуев Друзья и враги Димки Бобрикова