   Жесть
   Сборник хоррор рассказов

   Любовь Левшинова

Смешно

   «Есть киа-рио, а есть киа-дежанейро» горело в настенной плазме. Не смешно – не заражена.

   А племяшка хочет стать юмористом, когда вырастет. Иронично. Еще десять лет назад это было лишь развлечением.
   «Если слышите смех, нажмите тревожную кнопку», – на повторе вещал динамик на улице. «Если начнете понимать шутки, значит вирус заразил спящих в глазных яблоках паразитов, которые блокируют вентральный стратум, отвечающий за понимание юмора. В таком случае немедленно обратитесь за помощью».

   Целый день в голове был сумбур. В метро передо мной человек рассмеялся над шуткой из громкоговорителя, звучащей перед названием станции. Люди в вагоне запаниковали, но ликвидаторы появились быстро. Зараженного увезли.
   Поколению племяшки будет легче с этим справляться. У них не будет воспоминаний о прежней жизни.
   В садик я приехала только к восьми, торопилась в зал продленки, но замерла. В пустом коридоре эхом разнесся детский смех.
   Я нажала тревожную кнопку.
   Шла на непривычный звук, пробирающий до костей.
   Сашка сидела на ковре среди игрушек, рядом от смеха скручивалась ее подружка Лейла. На полу лежала воспитательница.
   – Саш… – голос от напряжения осип, поступающая истерика не давала дышать.
   Племяшка обернулась на голос. Белая юбочка была измазана кровью.
   – Она смеялась, а потом упала, – Сашка всхлипнула, я задушила в себе панику, сделала шаг вперед.
   Заливистый смех Лейлы резал по ушам. Ее ещё можно было госпитализировать. Но женщина… её смерть меняла все.
   Паразиты не покидают живое тело, только мёртвое.
   – Всё хорошо, – я осторожно приблизилась к племяшке, сквозь ужас пытаясь оценить ее состояние. – Русалка села на шпагат…
   Сашка мотнула головой.
   Я взглянула на потерявшую связь с реальностью Лейлу. Ждать бригаду помощи было нельзя. Тело мёртвой женщины может быть опасно. Неизвестно, как вирус заражает паразитов, спящих в нас.
   Я рухнула коленями на пропитанный кровью ковёр. Голова женщины была разбита.
   Хотелось кричать и плакать, но я обязана была спасти Сашку. Шанс был.
   Лейла смеялась.
   Но она была не опасна. А распахнутые в предсмертном ужасе глаза холодеющего тела – да.
   Природный инстинкт подогрел кровь. Пусть заражусь я, а Сашка выживет.
   Я взяла со стола железную линейку. Глубоко вздохнула, уронила на ковёр слезы безысходности. Дрожащими руками поднесла острым краем поддела глаз, сдерживая рвотный позыв.
   Кровь хлюпнула, ребро линейки разрезало жилы. Я плакала. Лейла смеялась.
   Нельзя было допустить, чтобы глаз растекся. Я протолкнула линейку глубже, сохраняя глазное яблоко целым. Выдохнула. Рычагом вытолкнула глаз из глазницы.
   Дернулась от омерзения, взяла его пальцами. Линейкой рубанула несколько раз по жилам, яблоко осталось в ладони.
   Времени раздумывать не было. Заражённые паразиты не могли выбраться только из живого тела. А Сашку надо было спасти.
   Разом запихнула глазное яблоко в рот.
   Желейная субстанция с привкусом гноя расползлась во рту. Я её проглотила, рвотная судорога два раза вернула прокушенный глаз в полость рта. Окунувшись в истерику, оба раза я его проглотила.
   Сознание кололо иглами ужаса, я снова взяла линейку в руки. Я заражена. Но Сашку спасти ещё можно.
   Звук, будто копаю землю, полную мясистых корней, заполонил сознание.
   На этом глазу жилы резались сложнее, я начала линейкой их пилить. Глазное яблоко в руке, как склизкая лягушка, дребезжало. Зажмурившись, я забросила его в рот. Сербнула, как спагетти, длинными жилами, втянув их губами. Постаралась, не жуя, проглотить.
   Сквозь зажатые пальцы на губах с рвотой вышла кровь, остальное я заставила остаться в желудке. Разрыдалась.
   Всё хорошо, я спасла Сашку.
   Всё было не зря. Лейлу и меня госпитализируют, Сашка будет жить. Оно того стоило.

   Но Сашка засмеялась.
   Я в ужасе посмотрела на племяшку. Тихий детский смех колокольчиком отдался в ушах.
   – Я поняла, – смеялась Сашка. – Русалка не может сесть на шпагат, потому что у неё хвост!
   Все было зря. Мы обе скоро будем овощами.
   Я расслабленно улыбнулась, слушая топот ног спасательный бригады в коридоре. Погрузилась в приятное, давно забытое чувство.
   Мне было смешно.

Стадии принятия тьмы

Отрицание

   «Добро побеждает зло. Значит, кто победил, тот и добрый» – твердит себе Андрей. Но сколько не говори «я хороший человек», крови на руках меньше не станет. На руках, шее, плечах, лице – не станет. Она растекается под ногами, мажет по щекам, пачкает ободок унитаза под открытым переломом позвонков. Глупо было думать, что взрослого мужчину в девяносто килограмм можно смыть, нажав на слив. Но Аббадон существо неземное, не знает еще, как тут все устроено.
   Перемолотые клыками хрящи с позвонками свисают на склизких жилах с белого трона, сплющенное когтистыми лапами лицо бедолаги стало втулкой с позитивным призывом «смой меня». Правая рука смогла пролезть в сливную трубу, раздробленная скрупулёзным движением: Андрей мял ее, как пластилин, чтобы сделать гибче. Но сдался – до конца довести дело не получится, остается только умыться и выйти в окно. Сбежать, а не покончить с собой. Это не получится. Уже пробовал.
   Лучше бы он оказался сумасшедшим, как думал в начале. Психом, свихнувшимся из-за скопления ртути в мозгу от неправильного питания, шизофреником – было бы легче. Потому что смириться с тем, что ты вменяем, но теперь не один в своем теле, гораздо сложнее.
   И ладно демон был бы костюмом, но он имеет свое, мать его, мнение и свои моральные принципы, которые ему, Андрею Некрасову, московскому репортеру, при всей его падшей натуре, чужды.
   Андрею непривычно убивать людей. Это, ей богу, не дайвингом заняться или французский выучить, как давно хотел. Своеобразное киллерство – сверх его понимания. Выходит, правда, весьма неплохо, но Андрей не соревнуется за золотые звездочки.
   Некрасов сглатывает, смотрясь в зеркало – с места преступления они убрались быстро, смогли проскользнуть в окно туалета кафе в нескольких километрах, где сейчас тщательно смывают кровь с рук.
   «Не ври себе. Тебе это нравится»
   – Я не вру! – ударяет ладонями по кафелю раковины Андрей, рыком отвечая на голос в собственной голове.
   Уже плевать, что выглядит окончательно свихнувшимся – крутящих пальцем у виска всегда можно прикончить.
   «Признайся»
   – Это бред! Заткнись! – голос срывается на хрип от дикого вопля, костяшки пальцев жгут осколки разбитого зеркала, принявшего на себя злость обоих существ.
   Но демон не зол – он хочет признания. Чувствует хозяина и хочет, чтобы тот не вел себя как пятнадцатилетка на первом свидании, а признал, что чувствует.
   А чувствует Андрей могущество. Распирающие ребра возможности изменить ход мировой истории, возможность держать чужие жизни в своих руках, возможность почувствовать себя Богом. Ведь человек был сотворен по его образу и подобию. Андрей Некрасов это превзошел.
   Они объективно лучше других.
   Это похоже на ментальный оргазм – чувствовать, как весь состоишь из внеземной силы, как раскаленное величие течет по венам, делая тебя неуязвимым. Это приятно – чувствовать себя таким. Приятно – быть лучшим.
   «Тебе понравилось»
   – Мне понравилось… – капитулирует Андрей.
   Это не похоже на что-то человеческое.
   Всепоглощающая мощь позволяет не прогибаться под чужими ожиданиями, дает право быть своим собственным человеком. Ну или Аббадоном. Потусторонним существом – какая разница.
   Андрей повторно смывает с рук кровь, проходится по коже жестким бумажным полотенцем, досуха натирая ладони: «чистый снаружи – грязный внутри» – ирония для красивого заголовка остается невысказанной. Андрей выходит в зал, оставляя за собой красный цвет в осколках отражений.
   – Если разрушение – это форма искусства, то мы самый настоящий шедевр, – бормочет себе под нос Андрей, разглядывая сбитые кулаки.
   Слышит в голове одобрительную усмешку. Он научит его литературно выражаться, забыв про сухие, животные фразы. В конце концов, и демон должен у носителя чему-то учиться.
   В забегаловке стоит плотный запах жареного теста и масла, забивая ноздри сладким ароматом всего, что приводит к циррозу печени и холестериновым бляшкам. Люди ленивыми мухами лопают нездоровый завтрак, заливая будущие болезни желудка кофеином, а сонные официанты стараются грубить посетителям не так явно.
   – Смотри, куда прешь, мудила, – шикает Андрей на незадачливого паренька в строгом костюме.
   Тот выглядит дешево – явно хочет казаться дороже, чем есть. Андрей ненавидит лицемеров. Аббадон тоже.
   – Что вы себе позволяете? – взвизгивает паренек, – кто дал вам право оскорблять меня? – щетинится он, гордо вздергивая голову, но осекается, когда Некрасов кидает на офисную сошку уничтожающий взгляд.
   – Во-первых, тебя, пидораса тупорылого, никто не оскорблял, – нарочито ласково произносит Аббадон, наклоняясь к пареньку. Берет его за лацкан пиджака, показывая, что хозяин здесь отнюдь не он, – во вторых, выеба вонючая, еще раз так сделаешь, и я твой палец, хуйло, раздроблю и по кусочкам в жопу запихаю, ты понял? – возле лица парня рычит Аббадон. Сбрасывает с лица маску враждебности, приветливо улыбаясь. – Приятного дня, молодой человек.
   Молодой человек хватается за сердце, когда Андрей уходит вглубь кафе, и думает, что следующие пару дней точно не выйдет из дома.
   Некрасов опирается на барную стойку, начинает рассматривать меню, пытаясь выбрать блюдо, удовлетворяющее вкусы обоих.
   «Больше мяса»
   – Это завтрак. Белка полно и в яйцах, – недовольно бухтит Андрей на непрошенное высказывание «соседа». Переворачивает лист меню.
   «Мы можем обойтись и человечиной», – шипит призывно голос, Некрасов встряхивает головой.
   – Мне хватило прошлого раза, так что заткнись и дай мне выбрать гребаный завтрак! – взрывается Андрей, обозленный тем, что даже демон в его голове находит время для юмора. У Некрасова же весь досуг уходит на самобичевание – нечестно.
   – С вами все в порядке? – мелодичный голос выдергивает мужчину из спора с самим собой.
   Он поворачивается на звук, проходясь по источнику пустым взглядом.
   У свидетеля его срыва на «приятеля» аквамариновые ясные глаза, смотрящие обеспокоенно, волосы светлые, короткие, уложенные на манер «Мэрилин» и пальцы тонкие, изящные. Свидетель – женщина.
   Она выглядит искренне обеспокоенной, у Некрасова спирает дыхание – так и не говорит ни слова, смотрит.
   «Съесть ее полностью»
   – Что? Нет! – глухо рыкает мужчина, осекается, глядя на удивленную девушку, – на работе такой завал, что я даже в своей голове с придурком боссом спорю, – натянуто улыбается Андрей, проглатывая вспышку удивления – достойную отмазку придумал.
   Незнакомка понимающе кивает – Некрасов выглядит достаточно плохо для того, кто даже за завтраком думает о начальнике.
   – Этот город и не до такого довести может, – отмахивается от оправданий блондинка.
   Грудной смех разрезает белый шум, Андрей сглатывает.
   «Хотя бы кусочек»
   Бежевая юбка окутывает округлые бедра, струится к коленям, ловко обрываясь по изящной линии голени. Тонкие лодыжки опоясывают ненавязчивые атласные завязки босоножек, заставляя задерживать взгляд на ногах девушки дольше положенного.
   Блондинка окидывает Некрасова внимательным взглядом, который тут же прячет за приветливой улыбкой. Невзначай касается шеи, опутанной тонкой золотой цепочкой, поправляет белокурые локоны, и томно прикрывает веки.
   Единственное, что хочется сделать в ее присутствии – преклонить колено и поклясться в вечной преданности.
   Белая блузка с глубоким декольте не выглядит пошло, только заставляет желать увидеть больше: ее вызывающая красота оставляет в нем ощущение чего-то эфемерного, неземного, никак не плотского.
   Андрей всматривается в ее вроде бы обычные черты лица, не скроенные по золотому сечению, но отчетливо понимает, что красивее женщины он не встречал. Ее привлекательность искренняя, невинная, соблазнительная, похожая на блюдо свежей клубники со сливками.
   Создается ощущение, что они душевно болтают уже около часа, не утаивая ничего.
   Девушка хмурится, замечая маниакальный взгляд мужчины, но потом мягко улыбается, закусывая губу. Смотрит из-под опущенных ресниц и будто говорит: «Ты милый. Я вполне могу в тебя влюбиться»
   Андрею хочется заорать на нее: «Беги! Беги, пока можешь, потому что другого шанса не будет! Если свяжешься со мной, дальше будут только боль и страдания! Умоляю, беги».
   – Я Лилия, – протягивает руку девушка, – иногда я тоже разговариваю сама с собой, – лучезарно улыбается она, а у Андрея трескается капсула человечности внутри.
   «Ты хорошая девушка, Лилия. Мы почтем за честь испортить тебе жизнь».

Неверие

   Что самое кошмарное и не поддающееся осмыслению может сделать демон в теле хозяина?
   Правильно – завести отношения.
   Он думает о ней постоянно – они оба. Как соло на одной клавише: не перестроить, не заткнуть. Она кажется ему чем-то запредельным. Она женственна, как никто, и все, что она делает – необычно, своеобразно, волнующе – от манеры говорить, до смущенной улыбки.
   Они встретились через полторы недели у кафедрального собора в «китай городе» – он делал репортаж о вспышке вандализма, ведь человеческая работа никуда не делась, а она реставрировала витражи, как один из немногих специалистов в городе.
   Андрей долго клял судьбу за паршивое чувство юмора. Демон, напротив, почти урчал от удачного стечения обстоятельств.
   Им нравится запах сирени, исходящий от ее тонкого шарфа, нравится смотреть, как она закусывает в смущении губу и как смело приглашает его выпить кофе. Андрей не может противиться целой половине себя: соглашается, заказывая маккиато с большим количеством сливок, чтобы в приступе нечестной нежности мазнуть ими Лилию по щеке. Аллегория с едой в виде блондинки выходит потрясающая, демон только хмыкает – не мешает вести непринужденную беседу, ожидая своего времени.
   Как она смеется, улыбается, говорит – им нравится. Он хочет раствориться в ее свете и слиться с синевой ее глаз – с Лилей он чувствует себя живым и свободным. Даже демона контролирует лучше – уживается с ним, приходит к компромиссам.
   На прошлой неделе, заталкивая тело, вроде бы, женщины, в стиральную машину, удивляясь любви Аббадона с белым приборам сантехники, Андрей даже смог вставить свое слово. Когда они пережевывали куски разорванной плоти, чтобы лучше умять месиво в полуметровый диаметр барабана, Аббадон позволил оставить ступни нетронутыми. Некрасов мог утрамбовать в себе чувство отвращения, как вытекающие глаза жертвы из черепной коробки, но с воняющими ногами на языке смириться не мог, как и с разделыванием толстой кишки. Кровь – да, она хотя бы красная. Аббадон не возражал.
   Имея хоть такое право голоса, он все больше чувствует себя собой. Только не Андреем Некрасовым, ставшим пристанищем для демона после пьянки на корпоративе, не неудачливым репортером, тезрающимся всепоглощающим чувством вины, а Аббадоном – существом целостным, сильным, беспрецедентным.
   Андрей понимает, почему в этом году в Москве зима бесснежная – потому что она может растопить своим взглядом айсберг быстрее, чем ак-360 сделает свои шесть тысяч выстрелов. Ему до ее внутреннего света, как до луны в ластах ползком. Даже когда Андрей был просто Андреем – когда не было разрушающе-приятного «мы» внутри черепной коробки.
   Они много говорят о кино, Лиле нравится необычный взгляд Андрея на искусство – он почему-то видит много темноты, мрачности, раскрывает ей истинные мотивы создателей, вроде рекламной маржи и пропаганды алкоголя в подростковых фильмах. Для нее необычно видеть темную сторону, которая есть, оказывается, у всего. Андрей говорит, что даже белая роза отбрасывает черную тень: это завораживает и Лилия хочет узнать, есть ли тьма в ней самой. Она привыкла видеть свет. Лилия не знала, на сколькое закрывает глаза: не видит лжи, лицемерия, подлости и воровства. Но вопреки всем ожиданиям, интерес к жизни только возрос. Это интересно – проверять свои границы и знать, где можешь перейти черту.
   Она, оказывается, не могла. Даже ругалась фразочками вроде «какой наглец!» или «Карлин бы в гробу перевернулся, услышав ваши шуточки, уважаемый».
   Андрей даже заставил ее подойти к нахальной даме из газетного киоска, ответить на ее «краска все мозги выжгла, милочка? Если нет, то выбирай быстрее».
   И Лиля, честно, пыталась. Набрала в грудь побольше воздуха, развернулась на сто восемьдесят и, укалывая каблучками асфальт, направилась обратно для отстаивания своей чести.
   – Знаете, – грозно фыркнула девушка, – меня не будет учить жизни какая-то продавщица с наколками по всем рукам. А ваши татуировки, они… Они прекрасны! Какой интересный шрифт, дизайн сами разрабатывали? Андрюш, посмотри, я когда-нибудь сделаю себе такую!
   Они разговорились и договорились встретиться на выходных на открытии инсталляции стиля гранж.
   Некрасов только хмурился, затыкая голос в собственной голове, который только и делал, что облизывался и ухмылялся, подбивая хозяина обладать целиком и полностью этой наивной девчушкой. Понимал, что в глазах Лили он видит мира больше, чем за окном.

Торг

   Она держит его под руку, прогуливаясь в парке Горького, по-ребячески пинает носком сапожек кучи с сухими листьями, заставляя те разлетаться в разные стороны. Они дышат мокрым октябрем, друг другом, и надеждой на будущее.
   Андрей замечает, как она трепещет в его присутствии, будто чувствует, что они не одни, но списывает это на ее тонко чувствующую натуру, реагирующую на любой шорох. Она благосклонно не комментирует резкие смены его настроения – только гладит по щеке и шепчет милые глупости на ухо, заставляя их обоих превращаться в довольного кота, урчащего под мягкими руками хозяйки.
   – Я тебя вижу, – шипит демон голосом Андрея, а она заливается румянцем, считая это романтичным. Да и кто может подумать, что во время свидания в парке тебе будут говорить, что хотят съесть в буквальном смысле?..
   Некрасов понимает, что ему следовало бы иметь свой ад для гнева и свой ад для гордости. Маленький ад для ласки и нижний мир для насилия – целый набор преисподней. Но она смеется над нерасторопным голубем и ее улыбка вспарывает его, как консервный нож банку. Один звук ее шагов сводит его с ума и заставляет задержаться в этом мире, не присваивая пока владения Люцифера. Голубя раздавливает ботинком, когда она отворачивается.
   Они гуляют по парку, разговаривают, кормят уток в пруду: Андрей находится в приторном сне за полчаса до рассвета. И кажется, что тут, вот именно тут, у них, прекрасных, живых, побитых и неправильных – все было, есть и будет хорошо.

Вина

   – Мы не можем быть вместе, – выдавливает из себя Некрасов, облокачиваясь на дверной косяк.
   Он пьян в хламину, не давал о себе знать три дня – давил в себе чувства, спорил с демоном, душил в себе Аббадона. – Мы слишком разные, просто не подходим друг другу.
   Он не хочет портить Лиле жизнь, не хочет ее невзначай разорвать на кусочки в приступе ярости, как час назад таксиста, который не хотел затыкаться. Не хочет также увидеть ее оторванную голову у себя в руках, не хочет слышать хруст позвоночника и отрывающейся кожи, не хочет заливать джинсы спинномозговой жидкостью. Не хочет бояться за ее жизнь, если она наскучит демону.
   Она только улыбается будто бы своим мыслям, притягивает его к себе за ворот рубашки. Смотрит понимающе, совсем не так, как должна – у него куртка скользкая от крови и Лиля это определенно замечает, только не реагирует, вопреки здравому смыслу.
   – Согласна, – шепчет она ему в губы, – но кого это волнует, верно?

Депрессия

   Отражение скалится сквозь стекло, облизывает пересохшие губы. Он опять бьет ладонью по кафелю раковины, прямо как перед их встречей. Кидает полный тоски взгляд на приоткрытую дверь, за которой, смяв белые простыни, распласталась похоть в человеческом обличье – он не выстоял.
   Андрей правда держался. Дольше принятого – она сама закончила их очередной ужин, поставив точку бокалом красного вина. Потянула за молнию на платье – осталась трепетно обнаженной, снося тормоза им обоим.
   Лилия не умела видеть в темноте, поэтому просто утопала в удивленном блаженстве от рук Андрея, скользящих по всему телу.
   Потому что их было не две.
   В темноте нутро ощетинилось, вышло за рамки человеческого тела. Черная дымка проглотила Андрея, белые клыки скалились от удовольствия. Он вытянулся в росте, не выпуская из рук нежную девичью кожу. Острые волчьи уши оцарапали потолок, новая пара рук в гнилых волдырях повторяла человеческие движения медленно, любовно. Она не почувствовала, как его ступни усохли, превращаясь в грузные копыта, на которых коркой застыла старая кровь.
   На Эльбе встретились все его чувства: трепет от ее запаха под ним, влюбленность, крошащая внутренние органы, счастье находиться здесь и сейчас, и вина. Стыд за себя, за несдержанность, импульсивность.
   Тот ребенок не был ни в чем виноват. Он не был даже хамоватым таксистом. Первоклассник просто споткнулся на выходе из лифта. И Аббадону это не понравилось. Андрею, наверное, тоже. Только человеческий укол раздражения облагался налогом на демоническую силу. Как над ней в постели, тьма окутала Некрасова, оставив его человеческую голову наблюдать. За тем, как слетели ботинки с усохших животных ног. Как квадрицепс козлиного мощного бедра поднялся над позвоночником семилетки. Как копыто, размером с регбийный мяч, сквозь хрустящий короткий писк умяло детское тело в щель между дверьми лифта. Как потек фарш под ногами в шахту, как двери не закрылись из-за препятствия в виде маленькой головы. Два копыта превратились в табун, выпрыгивая чечетку на останках ребенка, пока в кабине не осталось лишь несколько мышц и разводы крови. Андрей успел подумать, что он не хотел бы прерывать ужин с Лилей допросами полиции в ее же подъезде. Поэтому наблюдал, как его собственный язык удлинился и расширился, покрылся шершавыми сосочками, как у кошки, а ему даже не пришлось наклоняться, чтобы кончик достал до пола. Наблюдать, как язык, словно швабра, слизывает с пыльного пола кабины лифта кровь ребенка, чувствовать на языке кислое железо и вяжущую, словно хурму, грязь из-под чужих сапог.
   Чувствовать все это. И наслаждаться телом Лили под ним.
   Андрей думал, это можно было назвать тройничком. Демон не думал – старательно прятал клыки, чтобы не располосовать нежную кожу бедер, пахнущую заварным кремом.
   Так и провели ночь – один в сладостном помутнении и соревнованиях по внутренней борьбе. Другой в предвкушении и удовлетворении чувства собственничества, а третья в трепетном беспамятстве и абсолютно новом для нее чувстве влюбленности.
   Наутро он готовит ей крепкий ароматный кофе, предварительно выкинув три разбитые в спорах с самим собой чашки, и целует в уголок губ, когда Лилия убегает на работу.
   Вечером Андрей отменяет свидание: накопившееся смятение выплескивается особенно кроваво – наутро все газеты пестрят заголовками о новом серийном убийце психопате, что буквально, без преувеличений, размазывает людей по стенам и забирает некоторые части тел.
   Хранятся они, как в старом мультфильме, в самом надежном месте.
   Некрасов только надеется, что его не запрягут писать про это – иначе Аббадон захлебнется от хохота над гадкой иронией.

Гнев

   Едва перевалило за полночь, а кажется, дело движется к рассвету – темное небо грязно серого цвета медленно выцветает и становится выше. А если долго смотреть на облака, забываешь, как дышать.
   Они сидят на террасе кафе после ночного сеанса какого-то ужастика и молчат. Некрасов удивлялся поначалу, почему Лил не требует объяснений его ночным прогулкам – она будто его понимает без слов, видит больше.
   – Черт, ручка кончилась, – ворчит Андрей, разгадывая кроссворд на листке под блюдами, разложенных на каждом из столов. – Дашь свою?
   Лиля протягивает ему письменный предмет, гладит по руке и увлеченно пускает пузыри в сок, дуя в трубочку.
   Некрасов разделывается с последним словом, поворачивается к блондинке, кивая на ручку.
   – Так это же моя.
   – Уже полгода как моя.
   Смеется, морщится, смахивая с носа невидимые пылинки, ближе подвигается к мужчине. Эта ночь ничего им не должна, но дарит лучшие воспоминания, окутывая непривычно теплым воздухом и запахом осени.
   – Бля, пол года, серьезно? А прошла будто вечность, – удивляется Андрей, притягивает Лилю за талию к себе, коротко целует в висок.
   – И за эту вечность ты так и не научился не ругаться при мне, – картинно хмурится девушка, но умолкает, когда ее затыкают тысячей коротких поцелуев в щеки, лоб, губы и шею.
   Она не дура – еще в первую встречу интуиция уловила скорые неприятности.
   Во всяком случае, хорошие парни попадают в рай, но с плохими ты и сама словно в раю. Так что Лилия закрывает глаза и отдается моменту.
   Он никогда никем так не восхищался.
   Андрей выдыхает надломлено – он портит ее. Некрасов видит, как Лиля наполняется тьмой рядом с ним, даже без видимых причин – он до сих пор искусно сдерживает Аббадона, не позволяя ей увидеть его настоящего.
   Но кажется, чем мрачнее становится ее тьма, тем ярче горит в ней свет.
   Жизнь Андрея Некрасова теперь, как танец со смертью, с зажатым в зубах стеклом – такая жизнь не для слабых. Но как ни странно, этот танец именно для нее. Она танцует с ним, давясь стеклами, балансируя на грани света и тьмы, и не дает повода усомниться в своей стойкости.
   Андрей думал, что он сильный. Что прошел все круги ада и научился жить с этим – отпустил прошлое, принял Аббадона и даже убивает теперь не так часто. Но Андрей перестал так думать, когда встретил ее. Именно тогда он понял, что это такое – быть сильным человеком. Лилия стала его искуплением, связующим звеном с миром, которое он давно утратил.
   И если бы небеса говорили, они говорили бы ее устами, потому что несмотря на всю боль, которую она пережила по вине злых людей в этом мире, по вине пьяницы отца и жестоких мужчин, которые с удовольствием разбивали ей сердце; не смотря на страдания, которые она перенесла из-за него самого, давясь слезами в его недельные отсутствия и страхом потери, не смотря на все это, она не сдавалась.
   Это действительно были чувства, о которых слагают легенды. Он был ее недостоин – она пережила многое, ничуть не меньше, чем он, и все равно осталась собой.

Принятие

   Охранник на входе в больницу впервые в жизни ломает себе нос, когда Некрасов прикладывает его головой о стену – то, что часы посещения закончились, его не волнует от слова «схуяли».
   Авария была большой – уставший водитель фуры буквально расплющил незаметный мотоцикл с двумя пассажирами о фонарный столб. Выжить никто не должен был. И не выжил бы, если пассажиров было бы только двое.
   Демон притеснения не потерпел, Аббадон вырвался на волю – сжал в коконе черной массы Лилию и утянул за собой дальше по асфальту.
   Некрасов сломал себе три ребра и ногу – открытый перелом выглядел чудовищно, от вида него, очевидно, Лиля и отключилась. Так Андрей, по крайней мере, себе внушал.
   Было не ясно, как демон отдал больше ресурсов на спасение другой особи, оставив хозяина протирать кожей асфальт, но факт оставался фактом – девушка выжила.
   Скорая приехала быстро – на оживленной улице стоял гомон воплей и причитаний – «третье кольцо» давно не видело такой жестокой случайности. Андрей еле успел перевернуться на бок, чтобы не регенерировать у всех на виду, но мозг тряхнуло знатно, поэтому визга отъезжающих колес кареты скорой помощи внутри с его Лилей, Некрасов не услышал.
   Его тоже пытались засунуть в скорую, причитая, «как ему повезло», но разбитый мотоцикл все еще мог ехать, так что Андрей не стал терять времени зря, а помчался вслед за сигнальными огнями.
   – Не положено.
   – У меня есть разрешение.
   – Но тут написано «делаю, что хочу»
   – Именно.
   Еще никогда Аббадон не был таким целостным и сплоченным. Еще никогда Андрей не получал такого удовольствия от насилия.
   Палата встречает его тоскливой тишиной и стерильностью, а Лилия – слезами в глазах и грустным пониманием происходящего.
   – Считаешь меня монстром? – опустошенно поднимает на нее глаза Некрасов, садясь на край кровати.
   – Ну что за нелепая истина? – шипит его голосом демон, заставляя рот растянуться в безумной улыбке.
   – Твоей доброты и света не хватит на такого, как я, – констатирует факт Некрасов, не решаясь дотронуться до тонкой руки, покрытой ссадинами.
   Она выглядит неплохо для того, кто пережил подобную аварию – на щеке стерт верхний слой кожи, левая рука висит на перевязке, а на правой два пальца закатаны в гипс. Живая и светлая, это главное.
   – Знаешь, Некрасов, – медленно тянет она, а Андрей поражается тому, что ее голос и сейчас наполнен переливами колокольчиков, – я по природе своей девушка милосердная. Милосердная, но не наивная. Женщины по первому поцелую могут определить, проведут с человеком всю жизнь или нет. Я же с первой встречи знала, что мою поменяешь ты – так или иначе. Огорчает, правда, что мебели портишь много – последние четыре месяца я кручусь как белка в мясорубке, реставрируя места твоих посещений. Или лучше сказать, ваших, – выгибает бровь она, в упор смотря на мужчину, – женщины многое чувствуют, Андрей. Влюбился в меня не только ты.
   Мужчина замирает в пространстве, как пыльной подушкой по голове ударенный, и смотрит на Лил с полным непониманием. Она вздыхает глубоко, поджимает губы и смотрит ему в глаза, но обращается точно не к Андрею Некрасову:
   – Хватит этого фарса, покажи ему.
   Некрасов хмурится, совершенно сбитый с толку, но понимает, что к чему, когда сознание пронзает яркая, беспощадная вспышка боли, а перед глазами мелькают тысячи картинок, заставляя мужчину взвыть сквозь зубы и схватиться за голову.
   – С вами все в порядке? – Лилия в недоумении поворачивается на громкий восклик мужчины рядом, натыкается на внимательный взгляд.
   Форма его губ обворожительна, а глаза абсолютно блядские – взгляд не оторвать.
   – На работе такой завал, что я даже в своей голове с придурком боссом спорю, – улыбается мужчина.
   – Этот город и не до такого довести может, – отмахивается от оправданий блондинка.
   – Да, до абсолютного безумия. Ты часто здесь завтракаешь? Раньше я тебя здесь не видел. – Выстрел наугад.
   – Первый раз здесь, – улыбается девушка, – работаю через две улицы, я реставратор.
   – Потрясающе. А я всего лишь простолюдин с комплексом бога.
   Она заливается переливчатым смехом и в глазах блондинки загораются веселые огоньки.
   – А вы живете в этом районе? – подпирает щеку кулачком девушка.
   – Нет, просто прикончил пару человек за углом, а сюда заскочил руки помыть, – она опять смеется, стреляя глазками. Наверняка оценила их чувство юмора, – Могу я рассчитывать на еще одну встречу с такой прелестной девушкой? Или ты не знакомишься с мужчинами, которые спорят с голосами в своей голове? – улыбаются они обворожительно и чертовски нахально, протягивая девушке раскрытую ладонь.
   – Я Лилия, – пожимает руку она, еле сдерживая смущенную улыбку, – иногда я тоже разговариваю сама с собой.
   Некрасов трясет головой. Нет, не может быть! Демон – простое животное, отражение его мыслей, падаль, не имеющая человеческого сознания!
   Еще вспышка, еще больше боли, Андрей снова видит свои-чужие воспоминания.
   – Я тебя вижу, – шипят они, чуть сильнее положенного прихватывая девушку за шею.
   – Звучит угрожающе, – тушуется Лилия.
   – Так и есть, сладкая. – Накручивает локон блондинки на палец Некрасов.
   – Ты иногда очень жуткий, Андрей, – пытается оттолкнуть его Лиля, но Аббадон только притягивает ее к себе ближе и кружит в своеобразном танце.
   – Когда-нибудь я познакомлю тебя с этой своей стороной поближе, – ухмыляется Аббадон. – Обещаю, тебе понравится.
   Нет. Нет. Нет. Нет. Он сдерживал, душил, контролировал. Она не могла знать!
   – Я все равно не совсем понимаю, – хмурит брови Лилия, – Аббадон это часть тебя? То есть ты – часть него?
   – Последнее, – кивает мужчина, с хрустом откусывая кусок яблока. Забрасывает ноги на журнальный столик и проходится плотоядным взглядом по девичьей фигурке.
   – Ладно, – пожимает плечами Лиля, – покажешь?
   – Нет, – хрипло смеется мужчина, – пока рано. Вы оба не готовы.
   – Оба? – мотает в непонимании головой.
   – Ты и Андрей, – объясняет Аббадон, – он парень хоть и матерый, но слишком чувствительный. – Чувство вины, все дела, – неопределенно крутит пальцем в воздухе Аббадон, закатывая глаза.
   – То есть со мной сейчас разговаривает э-э… демон?
   – Зови нас Аббадон, – скалится мужчина. – А когда Андрей будет готов, я ему все покажу.
   – Все – это что? – опять хмурит брови блондинка – сложно успевать за информацией такого рода.
   – То, почему ты от нас без ума. Он то может только о кино трепаться, а я вижу, как тебе нравится его темная сторона.
   – И он не будет помнить этого разговора?
   – Это и еще многое что. Не волнуйся ты так, мы расскажем ему, как будет готов, – мужчина подскакивает с кресла и подходит вплотную к девушке, обжигая горячим дыханием шею. – Признай, что так интереснее. – Лилия поджимает губы и задерживает дыхание, когда Аббадон проходится языком по ее шее и очень не хочет признавать, что ей действительно нравится. – И еще кое-что: когда он скажет что-то вроде «мы не можем быть вместе» или «мы слишком разные и не подходим друг другу» – не верь. Я знаю, что он чувствует и это точно не желание быть вдали от тебя.
   Лилия вдыхает как можно глубже, стараясь заглушить звук загнанного сердца, но понимает, что давно безнадежно влюбилась, чтобы какая-то мелочь вроде «дорогая, во мне живет потусторонняя жесть» ее отпугнула.
   – Мне нужно знать только одно, – на выдохе сипит она, стараясь сохранять здравый рассудок, – ты меня не обидишь?
   – Пока ты не попросишь, – мурлычет Аббадон, и Лилия, против своей воли, тает в его жестких объятиях.
   Господи, нет. У него просто нет сил.
   – А я сегодня смогла ответить на оскорбление какой-то грубиянки в торговом центре, – победно улыбается Лиля, смотря на мужчину сквозь стекло бокала.
   – Правда? – искренне удивляется Аббадон, откладывает пустую тарелку.
   Идея с домашним ужином была удачной – полиция как раз нашла новую зацепку и сирены на улицах города не стихают. А дома у Лил тихо.
   – Она сказала, что я похожа на проститутку в такой короткой юбке, – всплескивает руками девушка.
   – И что ты ответила? – поднимает брови Аббадон, подливая вина в ее бокал.
   – Что дизайнер вдохновился длинной члена ее мужа, – хмыкает она.
   Мужчина никак не реагирует, только смотрит внимательно, поднимается со стула, подходит ближе и меняется с Лилей местами, усаживая девушку себе на колени.
   – Горжусь тобой, – убирает он локон ей за ухо, – жаль только, что это не правда, – ухмыляется он.
   – Что? Как неправда? – вспыхивает Лилия, но тушуется под пристальным взглядом мужчины.
   – Потому что это фраза из фильма, признайся.
   – Это фраза из фильма, – грустно выдыхает она, признавая проигрыш, – но было бы здорово, если бы я так сказала. В следующий раз так и сделаю, – твердо решает девушка, вздергивая палец вверх.
   – А что ты ей ответила на самом деле? – глухо смеется мужчина, заглядывая Лил в глаза.
   – Что у нее чудесный берет, – сконфуженно-виновато лепечет девушка. Аббадон хмыкает, закатывая глаза, но ничего не говорит. – Слушай, раз уж я уже смущена до красноты, хочу спросить. Почему мы еще, ну… не перевели наши отношения на новый уровень? – неловко закусывает губу она, не решаясь поднять взгляд на мужчину.
   Аббадон в теле Андрея окидывает ее пристальным, изучающим взглядом. Дергает уголком губ в насмешке.
   Интерес в ее глазах вперемешку со страхом и неловкостью заставляют получать животное наслаждение: ему хочется подавить ее, подчинить полностью, растоптать внутренний свет, который излучает, похоже, даже ее кожа, и заставить понять, что она тоже неидеальна – как и он сам.
   – Ждал, пока ты сама попросишь, – скалится Некрасов и трепетно, почти не касаясь, проходится пальцами вдоль ее бедра. – Ты же просишь? – вздергивает бровь он, стреляя в девушку похотливым взглядом. Она неуверенно кивает, забывает как дышать, когда мужчина жестом просит ее встать. – Раздевайся.
   У Лилии сердце заходится галопом, в животе что-то ярко ухает вниз, когда она поднимает глаза на Андрея и тот, по хозяйски развалившись в кресле, смотрит на нее исподлобья требовательно, выжидающе.
   Лил волнуется, сглатывает ком в горле, теребит ткань платья на бедрах, закусывает щеку изнутри. Ей чертовки неловко, она никогда не была в такой ситуации – все ее мужчины обращались с ней как с фарфоровой куклой, на которую она так была похожа: одаривали лаской, защищали, ничего сверхъестественного не требуя взамен.
   Андрей другой. И не только потому что в нем живет две личности, одна из которых демонический монстр, но и потому, что не ставит ее за стеклянную витрину – заставляет проверять границы возможного, узнавать себя, не соответствовать давно прижившемуся шаблону.
   Никто и никогда с ней так не обращался: после отца пьяницы она выбирала себе мужчин, которые ее боготворили, которые думали, что не достойны ее. Андрей же заставил ее чувствовать, что Лиле нужно очень постараться, чтобы соответствовать ему. Даже сейчас, когда она стоит перед ним, собираясь сбросить единственную вещь на пол, он сидит в кресле и ждет, проверяет, понравится ему или нет. И если нет, кажется, он спокойно может подняться со своего места и, не говоря ни слова, скрыться за дверью.
   Может так сказывается комплекс электры, кто знает. По крайней мере, Лиле сейчас плевать.
   Она облизывает губы, собирается с духом – поднимает твердый взгляд на мужчину, хватает со стола бокал с вином и выпивает залпом. Слизывает с губ терпкий алкоголь, ухмыляется.
   «Я стою того, чтобы ты остался», – отчаянно доказывает сознание и она дергает молнию сбоку платья. Бордовый шифон мягко скользит по крутым изгибам тела, падает к ее ногам.
   «Белое кружевное» идеально подчеркивает ее соблазнительность и Лилия знает это – полтора часа крутилась вместе с викторией сикрет у зеркала, чтобы быть уверенной в своей привлекательности. Не прогадала – сейчас тонкое кружево ее единственный щит под острым взглядом мужчины, ждущим продолжения банкета.
   – Я сказал остановиться? – безразлично дергает бровью он, складывая руки на груди, а Лилия старается дышать не так часто.
   Она коротко улыбается, заводит руки за спину, щелкая застежкой бюстгальтера. Левой рукой прикрывает грудь, второй скидывает кружево на пол. Сдувает со лба непослушную прядь волос, медленно сбрасывает туфли, и кошачьей походкой сокращает расстояние между ними.
   Аббадон старается быть невозмутимым: хмурит брови, почти не реагирует на ее манипуляции, но Лилия видит трещину в его напускном безразличии и превосходстве. Был бы на его месте просто Андрей, она бы не сомневалась в том, что он к ней чувствует. Но сейчас перед ней Аббадон. И ей нужно, чтобы он хотел ее.
   Девушка подходит к мужчине вплотную, упирается голыми коленками в его, обтянутые грубой джинсой. Тянет за руку на себя, заставляя встать. Она не приказывает, а просит – говорит, что он все еще здесь главный. И так будет всегда.
   Лиля проводит ладонью по крепкой мужской спине, слабо улыбается. Заглядывает в глаза и почти не дышит: видит, что он сейчас с ней. То, что живет внутри Андрея – с ней. Дышит ею, горит, хочет растерзать и съесть, но не делает этого – только дергается от мурашек, вызванных ее прикосновениями. Долго не выдерживает: впивается в ее губы резко, не соответствуя атмосфере момента. Хватает за затылок, прижимает к себе сильнее, вгрызается в нее поцелуем, теряется: забывает о контроле и выпускает черное естество. Острые волчьи уши царапают потолок, густая дымка обволакивает тела обоих, превращая их в одно целое. Пара рук человеческих и пара скользких, пупырчатых, захватывает ее в плотное кольцо объятий.
   Лилия дергается от шока, замечая изменения в Андрее, вроде налитых черным глаз, и дополнительных, мать их, демонических частей тела. Оседает в его руках от ужаса, но не падает, оказавшись прижатой к стене.
   Аббадон заглядывает ей в глаза, проводит гнилым пальцем по щеке девушки, наслаждаясь ее страхом.
   – Не бойся, малышка. Помнишь? Ты нам нравишься, – хрипит голос и у Лилии внутри все обмирает. Каждая мышца покрывается тонкой коркой льда, окончания нервов прижигаются раскаленной слизью, как той, что капает ей на шею с его отростков.
   Лиля рада только, что лицо у него остается привычным – мягким и родным, которое она привыкла целовать и от взгляда которого у нее подгибались коленки.
   И Лил вдруг понимает – она никогда не отказывалась от своего. Жизнь научила ее держаться за возможность зубами и любимый мужчина – это то, что входит в список «плевать на все – не отпущу».
   Она с другого угла смотрит на Аббадона: вместо ужасающих изменений видит то, что отличает его от других; в резких и слегка грубых жестах видит такую необходимую власть над собой, а в черных глазах – его космос.
   Она отвечает на поцелуй. Неожиданно для них обоих – Аббадон замирает на мгновение: он хотел ее запугать и подавить.
   А она… почему? Хотя, плевать.
   Он сжимает ее бедра руками, легко проходится зубами по шее, целует в плечи и не хочет отпускать.
   Лиля останавливается на секунду, заглядывает ему в глаза.
   – Пусть Андрей тоже здесь будет, – шепчет она.
   Аббадон кивает.
   В мгновение его взгляд меняется – становится трепетным, иступляющим. Андрей пользуется только двумя руками. Но Лиле и этого достаточно.
   «Всего лишь достаточно их обоих, какая скромность», – хмыкает она про себя, но тут же теряется в ярких, палящих ощущениях.
   Мир вокруг дребезжит, как лист стали при урагане: обоим кажется, что так, как сейчас, они не чувствовали вселенную никогда.
   Третьему не кажется – он это знает.
   «В тебе все-таки есть капелька тьмы»
   Какого черта?
   – Не думай, что ты лучше меня! – кричит Андрей, толкая Лилю в стену.
   Она заходится надрывными рыданиями, в ужасе отползая к противоположной стене от той, к которой прибито обрубками труб тело мужчины. Подгибает под себя ноги, скребет ногтями по стене, в надежде взобраться по ней подальше от огромной, плотной лужи крови.
   Ей не стоило этим вечером устраивать Некрасову сюрприз и заваливаться к нему домой с бутылкой шампанского. Сказал – занят, значит – занят.
   Аббадон бьет кулаком в стену, отчаянно рычит, чем еще больше пугает девушку. Она поднимает на него заплаканные глаза, смотрит с мольбой.
   – Тьма есть во всех, – хрипит мужчина, отбрасывая носком ботинка отметки кожи неизвестного от себя, – не говори, что никогда никого не хотела прикончить. – сплевывает он, принимая облик человека.
   Черная масса всасывается в кожу, заставляя Лилю пережить мини инфаркт.
   Взгляд ее мечется от Андрея к распятому на стене трупу. Короткие обломки трубы торчат из ладоней и колен, он провисает вперед под собственным весом, ломая позвоночник. На разодранных когтями ключицах видны кости и жилы, голова не естественно запрокинута назад, во рту, почему-то, нет зубов, только строительный щебень. Аббадону нагрубили, когда он не заметил, что вступил в сырой бетон.
   – Нет… – шепчет она, глотая слезы, опускает голову на руки. – Никогда, нет, – шепчет в полубреду, выводя Аббадона из себя.
   – Ой, не бреши! Такого просто не бывает – ты не можешь везде видеть сраный позитив. Я хочу, чтобы ты признала, что ты тоже долбаная лицемерка и в тебе есть гнильца, как и во всех людях! – по животному дико вопит Аббадон, рывком поднимает Лил с пола. Она наступает в размазанную по полу кровь и с трудом сдерживает тошноту. От страха хочется умереть и больше никогда подобного не видеть. – Вот что ты можешь сказать обо мне сейчас? – жутко ухмыляется мужчина и встряхивает девушку, заставляя посмотреть ему в глаза.
   Лилия замирает и выдыхает почти до потери сознания, когда ловит его взгляд: на нее смотрят родные, любимые глаза человека, которым она жила последние полгода. Лилия думала, что так невозможно влюбиться – до физической боли в груди, до абсолютной потери рассудка и безразличия ко всему, что было с ней раньше.
   Это похоже на тысячи электрических разрядов по всему телу – ей буквально до агонии больно от осознания того, что ее чувства к этому человеку, к ним обоим, никуда не делись. Хочется истерически захохотать и добровольно лечь в психушку: она стоит посреди комнаты своего парня, в чертовой луже крови, рядом с распятым, растерзанным трупом несчастного, смотрит в глаза убийце и понимает, что ее чувства не остыли ни на йоту.
   Она такая же сумасшедшая, как и он. Видимо в детстве при побоях весь здравый смысл выпотрошили из черепной коробки, раз она смотрит Андрею в глаза и не видит там того, что должна. Ни монстра, ни убийцу, ничего из этого. Догадка пронзает неожиданно.
   – Я люблю тебя. – будто бы удивленно выдыхает она. – Это гребаный пиздец, Андрюш, но я люблю тебя.
   Настала пора рушиться миру Аббадона.

   Андрей дышит часто и глубоко: смотрит на Лилю огромными глазами, вытирает проступившую на лбу испарину и не может поверить в происходящее.
   – Т-ты… Ты все знала?
   Это похоже на абсурдный, бредовый, сюрреалистичный сценарий, который писал обдолбаный в тапки алкаш. Но это его жизнь, жизнь Некрасова, которую не поставить на паузу, не перемотать – приходится проживать все в реальном времени и принимать непосредственное участие.
   Лилия грустно улыбается, медленно тянет свою руку к его, проверяя, не сбежит ли он. Андрей не бежит – он не может представить, чтобы кто-то принял его. Принял их и не осуждал, не боялся, не сбегал.
   – Нет, ты не можешь. В тебе слишком много доброты, – все в Андрее ломается от боли, режущей изнутри. – Я сломаю тебя, испорчу. Я наполню тебя тьмой, Лил. В тебе ее нет, пусть так и остается, – надломлено сипит он, не решаясь заглянуть ей в глаза.
   Он должен ее отпустить – так будет правильно. Он должен сделать это, пока человечность в нем горит хоть одним тусклым огоньком.
   – Жизнь не черно-белая, Андрюш, – тихо произносит Лилия и касается тыльной стороной ладони его щеки, обращая взгляд мужчины на себя. – Она полна трудных решений. И бывает так, что любой выбор – неправильный. Я признаю, что во мне есть тьма. Она есть, слышишь? Как и во всех. Во мне есть тьма, потому что ты – мой неправильный выбор. Неправильный, и абсурдный. – Некрасов не может поверить в то, что слышит, но растворяется в ее лучистом взгляде, полном уверенности в своем решении. – Но знаешь что, Андрей? Ты говорил, что тьма есть во всех. Ты абсолютно прав. Но если тьма есть и во мне, потому что я выбрала тебя, значит, что и в тебе есть свет, потому что я твой выбор. По крайней мере света хватит на то, чтобы вы не сравнивали уровень нашей испорченности, – улыбается она и Андрей вытирает слезы с ее щек, соглашаясь.
   С такой философией, вероятно, у них все получится. Ведь он достаточно долго свыкался с мыслью, что он теперь они – Аббадон.
   Но от чего-то, при всех открытиях за сегодняшний вечер, при том, что в Лилию влюбился первым не он, при том, что половину их отношений он открыл для себя только сейчас – это не кажется особенно переломным моментом.
   Некрасов понимает, что на подсознательном уровне он знал все с самого начала.
   Андрей мягко целует Лилю в уголок губ и видит в ее глазах отражение их будущего. Догадка пронзает сознание неожиданно.
   Это были её стадии принятия тьмы.

Стоматолог

   Я с детства боялась стоматологов. Иррациональный страх заставлял подкашиваться ноги, меня тошнило, голова кружилась. Будто само тело говорило мне туда не идти.

   Мама называла это обычным волнением. Но я знала: это было не оно.

   Склизкий червь под названием ужас обхватывал позвоночник и спускался к желудку, проедая его изнутри. Проще было выйти с балкона пятого этажа, чем в дверь на приём к стоматологу.

   Но я сама себе сделала хуже: плохая наследственность, любовь бабушки к младшей внучке и постоянные сладости сделали своё дело: после осмотра мне назначили операцию сразу на четырнадцати зубах. Только появившихся, сточенных чёрных коренных обрубках.

   Ребёнку сложно переносить местную анастезию – назначили общий наркоз. Операция длилась двенадцать часов, зато вылечены были все зубы разом.

   Боли не было. Страшно было ложиться в кресло врача, а после беспричинное желание убраться оттуда было сильнее в пять раз.

   Зубы были в порядке. Меня отпустили. И следующие пятнадцать лет я очень зря об этом не задумывалась. Потому что операция должна была повториться. Нервы на нескольких зубах прогнили, эмаль сточилась, мне было больно жевать. Тупая боль давила на виски.

   Я выросла и к старому страху стоматологов добавился новый: счёт за лечение. Но деваться было некуда – молодой девушке следует сверкать голливудской улыбкой, а не обглоданными пеньками коричнивых ирисок вместо передних зубов.

   На консультации было почти не страшно: меня также подташнивало, черти сомнений плясали в голове, но я заставила себя быть взрослой.

   Легла в кресло, мне надели кислородную маску. В подступающей панике я считала от десяти до одного. Но не заснула.

   Резиновой распоркой мне открыли рот, промыли зубы и начали сверлить. Я взвизгнула от пронизывающей боли, которая тянулись от челюсти к самым пяткам, но меня никто не услышал.

   То, что я была в сознании, знала только я. И чувствовала абсолютно все.

   Прогнившие в самой челюстной кости зубы мудрости удаляли с хрустом. Только если по рассказам друзей их пугал только звук, я чувствовала, как из меня выдирают зубы вместе с кусками плоти.

   Крик умирал у меня во рту. Дышать приходилось урывками, слюна в горло не попадала – её отсасывали специальным слоником. И врачам не было видно, как подступающая от паники рвота плескалась у меня в глотке.

   Волна первобытного ужаса прошлась от позвоночника до пальцев ног липкой волной, когда щипцами врач зацепил нерв раскрошенного зуба и потянул вверх. Все моё существо вместе с душой вышло тогда через маленькое отверстие в челюсти. Я была одной сплошной мурашкой.

   Казалось, от происходящего наяву моего самого большого кошмара вибрировали даже волосы на руках. Но докторам этого не было видно.

   Никогда бы не подумала, что буду радоваться иголке в десне: она скользила сквозь мясо юрким червём, но это значило, что меня уже зашивают. Кровь останавливали специальной жидкостью, а я без сознания теряла сознание от боли.

   По ощущениям это длилось несколько суток, однако на самом деле заняло всего четыре часа.

   Зубки отполировали, проходясь как по голым нервами вилкой, операцию завершили. Я проснулась. На самом деле. Улыбнулась врачам, посмотрела в зеркало на красивую улыбку.

   – Даже не представляю чего я боялась, – хмыкнула себе под нос, – я всего лишь спала.

   – Да, дорогая, так обычно и бывает, – улыбнулась в ответ врач. – У нас впереди ещё четыре сеанса. Теперь ты знаешь, что это не так страшно, как казалось в детстве.

   – И то верно, – покачала я головой, проглатывая соленое наваждение вроде бы сна. – До скорой встречи.

Мой монстр

   Этот запах преследовал меня с детства. Кислый, гнилой, сладковатый. Запах въедался в кости: вняло из-под кровати. Будто рядом с кучей дерьма включили вентилятор.
   Родители внушали, что это детское воображение. Но я знала, что права. Я его видела. Теперь думаю, это был сон.
   Мне было одиннадцать. К запаху добавился скрежет.
   С фонариком я заглянула под кровать. Слова умирали у меня во рту.
   Из темноты пыталось выбраться оно: человекоподобный монстр, с торчащими из тела железяками и шипами.
   Заплесневевшие глаза чернели внутри ошметков век, широкое отверстие вместо рта издавало булькающие звуки.
   Конечности существа были распухшими, черными. Оно тянуло ко мне обрубки пальцев, медленно ползло вперёд. Череп с клоками волос блестел под лучом фонарика, сочился гнилью.
   Зрачки монстра в слезящихся дырах-глазах сузились, оно заметило меня.
   Я закричала.

   Сейчас это уже не имеет смысла. Я выросла и столкнулась с настоящими проблемами: депрессией, потерей работы, изменой жениха. Полный набор героя фильма, который должен изменить свою жизнь и стать счастливым.
   Только я не смогла. Полгода не выходила из дома, а после попытки наглотаться таблеток, родители сдали меня в пнд.

   Меня больше ничего не трогало. Я превратилась в овоща. Не знаю, повлияли так кошмары в детстве или уже тогда я была не в себе, а воспаленное сознание видело эту проблему в виде существа под кроватью.
   Я ничего не чувствовала. Родители дали согласие на экспериментальное лечение.

   Препараты, препараты, препараты.
   Казалось, у меня вынули последние мозги и трахнули в пустую черепную коробку. Я не возражала. Ждала, когда следующая процедура заставить меня что-то почувствовать. Даже если будет больно.
   А там, куда меня сдали, на раздачу боли не скупились. Меня списали в утиль. Тело для экспериментов.
   Когда на икрах ног разрезали мышцы и начали втирать в сочное мясо битое стекло, было больно. Но будто не со мной.
   Вводили внутривенно йод. Пришили ко мне кошку. Смотрели, может ли животное выжить, пользуясь моей печенью.
   Я знала, что не выберусь. И не хотела. Но когда меня приготовили к операции по удалению яичников, я что-то почувствовала.
   Это было оно. Слабое, ампутированное желание жить.
   Перед операцией они проводили стандартную процедуру. На голову надевали каркас, распорками открывали глаза, заливали их каплями и сажали у монитора.
   Затем включали слайдшоу. Свадьбы, похороны, пожары и праздники. Мой мозг должен был за меня сказать о своей активности. И есть ли она вообще.
   Но это слабое чувство под левой лопаткой заставило куском сознания в этот раз находиться в реальности. И когда датчики были откреплены, я побежала.
   Поковыляла в открытую дверь, упала на медицинский столик. Весок резануло болью. Но ничего кроме слабого чувства под левой лопаткой у меня не было – я решила выжать из него сколько смогу. И ввалилась в дверь с красными надписями. Капли перестали действовать, роговица глаз высыхала.
   В ушах шумел остаток пульса. Шов на боку после извлечения кошки болел и рвался. Ковырять я могла только на согнутых ногах: икры до сих пор жгло, тянуло. Но зато я чувствовала.
   Все.
   Мне что-то кричали, я не знала, куда иду.
   Хотела оказаться дома.

   И упала в темноту. Упала на землю, не смогла поднять голову – меня придавило бетонной плитой.
   Голова болела, как и все тело, каркас на голове мешал крутить шеей.
   Я поползла. Хотела, прежде чем уйду навсегда, знать, что сделала, что могла.
   И когда чувство под левой лопаткой меня покинуло, я увидела свет в конце туннеля.
   Говорить не получалось, схваченные гноем кончики пальцев скользили по полу, их жгло. Ноги онемели, разъетый гангреной рот не закрывался. Подо мной растекалась жидкость из порванных мозолей на ногах.
   Вместо крика о помощи в глотке забулькала рвота. Веки порвались, кусками оставшись на распорках. Лицо заливала гнилая йодистая кровь.
   Дышать резко стало легче, когда швы на боку разошлись окончательно. Живот испражнился через дыру кишечником на пол.
   Свет впереди ослеплял. Всё было кончено.

   Одиннадцатилетняя я напротив закричала.

Красная шапочка

   Влада больше не носит крестик. Официально разрешено.
   Девчонка ссутулилась, поерзала на жестком стуле – грузный охранник с бычьей шеей не давал расслабиться.
   – Шапочка, как ты?
   Влада вздрогнула. Это прозвище никогда ей не нравилось, но отец произносил его с такой нежностью. Тем более сейчас не время выпендриваться.
   – Хорошо, – выдавила она скупую улыбку. Вина и обида осели на легких черной копотью, не давая свободно дышать. – Выиграла олимпиаду по математике…
   – Молодец, я всегда знал, что мозгами в маму пошла, – он снова улыбнулся. Влада сглотнула. Поверил бы он ей раньше – ничего бы не было. И она видела бы отца каждый день, не раз в месяц. – А что ребята? Присматривают за тобой? – Мужчина постарался сохранить мягкость в голосе, но серьезно нахмурился. Волновался.
   – Заглядывают два раза в неделю, – кивнула Влада. – Приносят еду и сладости.
   Друзья отца с детства казались ей пугающими – бывшие зеки, кореша по лихим девяностым, были мужиками специфичными. Но помогали от сердца.
   – Это хорошо…
   – Па, почему ты мне не поверил? – Влада не выдержала, подняла на отца отчаянный взгляд.
   Мужчина горько вздохнул.
   – Я должен был. Должен был, Шапочка, прости меня. – Он осторожно взял ее за руку, Влада всхлипнула.
   – Должен был…
   Она ведь сразу сказала – бабушка ее пугает.
   – Па, она ходит по ночам, – всхлипывает восьмилетняя Влада, дергая папу за рукав, чтобы привлечь к себе внимание – после того, как мама ушла, он вечно работает. – Молится или разговаривает сама с собой, я не знаю, но мне страшно у нее оставаться, па. Почему я не могу быть с тобой всю неделю, не только в выходные?
   Мужчина вздыхает, качает головой. Коротко гладит дочку по голове, берет в руки новый документ.
   – Шапочка, ты преувеличиваешь, – проблемы со свекровью ему сейчас нужны, как перчатки Венере Милосской. Да и не может он себе признаться – больно смотреть на дочь после смерти жены. Как две капли воды же. Еще этот красный берет – его потасканное сердце может выдержать его вид только два дня в неделю. Не семь.
   – Волк, пять минут, – пробасил охранник, но осекся под тяжелым взглядом мужчины.
   – Как твоя рука, Шапочка? – Он заглянул дочери в глаза, чтобы увидеть честный ответ за утешительным «все нормально», кивнул на повязки на ладонях. Влада поежилась, вздохнула – друзьям отца смешно было называть ее, дочь Волка, Красной шапочкой, только вот прозвище оказалось пророческим.
   – Норма… болит, – она запнулась под требовательным взглядом отца – сказала, как есть.
   – Мне так жаль…
   – Я поговорил с Валентиной Петровной – она звучала правдоподобно, когда говорила, что не знает, о чем речь. И я склонен ей верить. – Мужчина хмурится, складывает руки на груди, смотря на десятилетнюю Владу.
   – Па, но она правда меня бьет! Я не знаю, почему синяков не остается, – Влада растерянно всхлипывает, обнимает себя руками, мужчина вздыхает. Ребенку просто нужно внимание.
   – Хочешь, сходим завтра на аттракционы? – Заглядывает он ей в глаза.
   Влада проглатывает боль и обиду. Запечатывает их глубоко внутри, кивает.
   – Давай.
   Отец не знает, что Валентина Петровна, пока была в своем уме, услышала из разговоров зятя с друзьями на кухне, что мыло, завернутое в полотенце, не оставляет на теле отметин.
   Влада не знает слова «деменция», отец слишком занят, а бабка с каждым годом все больше выживает из ума.
   Влада отвела взгляд. Видеть мегатонны отчаяния во взгляде отца, который всегда казался сильным и улыбчивым, было больно почти физически. Еще было стыдно. Стыдно за то, что Влада испытала облегчение. Она также, как и на протяжении последних шести лет, кричала по ночам от кошмаров, подпирала дверь стулом и не разговаривала с одноклассниками, но теперь хотя бы знала, что бабка не придет за ней ночью со словами «покайся».
   А теперь она осталась без отца. Потому что он ей не поверил.
   Обида поползла вверх по трахее скользкой змеей, выдавила из глаз слезы. Как же она на него обижена. И он это знает. Знает, что виноват.
   – Я люблю тебя, – голос мужчины затих подбитой птицей. Он виноват. И никогда себя не простит.
   Виноват, что не верил дочери на слово, когда та говорила, что бабушка ее пугает. Виноват, что списал ее замкнутость на смерть матери и подростковый период. Виноват, что месяц назад уехал из города вопреки слезным мольбам Влады не оставлять ее со старухой.
   Влада закрывает за отцом дверь, еле передвигает онемевшими ногами. Бабушка на кухне печет пирожки, мило ей улыбается, но Влада знает – ненадолго. В любой момент завеса здравого ума может рухнуть. Тогда нужно бежать. Лучше в ванную – там дверь никогда не подводила. В груди от наступающей паники гуляет ветер, ладони мгновенно становятся влажными. Надо сделать уроки быстрее – потом времени может не быть. Влада бесшумно всхлипывает.
   Волк понимает, что виноват – его не было рядом, когда Валентина Петровна набросилась на Владу с гвоздями. Виноват, что в этот раз она довела начатое до конца.
   Влада взвизгивает, когда бабушка цепко хватает ее за запястье: сердце стучит где-то в глотке, в ушах шумит, кожа накаляется. Влада вскакивает со стула, опрокидывает стакан с ручками, но старуха держит ее мертвой хваткой. Почему Влада не заметила? Обычно же видит начало приступов?
   – Куда поскакала? – Валентина Петровна дергает внучку на себя, насильно усаживает Владу на стул, улыбается будто бы успокаивающе.
   Влада замирает: может, как в тот раз, бабка хочет понаблюдать, как она делает домашку? Это выжигает ее нервные клетки под корень, но безопасно. Влада глубоко дышит, успокаивает себя тем, что старуха не била ее с одиннадцати лет. Приступы безумия стали реже. Все нормально. Это скоро пройдет. Влада смотрит перед собой, пока бабушка сбоку наблюдает за тем, как внучка берет в руки маркер.
   – Покайся! – Острая вспышка боли простреливает кисть руки неожиданно.
   Влада истошно кричит даже не от боли – от ужаса, когда бабка хватает ее за запястье и одним движением, своей старушечьей рукой, прибивает ладонь Влады к столу. Слезы текут из остекленевших глаз Владиславы, она хватает ртом воздух и кричит, всхлипывает, просит бабушку прекратить, но бабка смотрит на внучку горящими безумием глазами, не собирается останавливаться.
   Влада дергает рукой, хочет сбежать, но рану выжигает болью, как раскаленным прутом. Чувство беспомощности обнимает ее со всех сторон, Влада чувствует, как внутри что-то умирает. Паника щекочет ей пятки.
   Волк бесконечно раскаивается в том, что бабка вбила по гвоздю в ладони его дочери, как Назаретянину. И никогда не простит себя за то, что затравленная, испуганная маленькая Влада сорвалась.
   Влада вопит раненым зверем, когда бабка клеймит гвоздем вторую ладонь. Красная шапочка понимает, что прикована к столу через собственную кожу – срывает голос, задыхается истерикой, пока старуха стоит рядом. Струна здравого смысла внутри натягивается, дребезжит, вместе с плачем Влады проигрывая симфонию воспоминаний. Никто ей не верил – «уважаемый управдом Валентина Петровна не могла ничего сделать своей внучке. Девочка фильмов современных насмотрелась, ужастиков всяких, вот и привлекает к себе внимание через клевету».
   Зареванная, обиженная, непонятая Влада плачет. Чувствует, как бессилие ее душит, терзает горло когтями, не хочет отпускать. Влада всхлипывает.
   Струна внутри лопается.
   Сквозь палящую боль Влада дергает руками, с куском окровавленного мяса вдергивает ладони с гвоздями из стола. Вскакивает на ноги, пихает бабку ногой в живот.
   Он неожиданности старуха пошатывается, взвизгивает, валится на спину. Влада чувствует гнев – ярость плотной красной пеленой застилает глаза. Влада в один прыжок набрасывается на старуху, царапает, бьет в глаза остриями, торчащими из собственных ладоней, не может остановиться. Вспарывает кожу, рвет волосы, затыкает ершеными гвоздями ушные каналы, с трудом проталкивая металлические насечки сквозь мягкие ткани. Прекращает, когда руки устают наносить удары. Красная пелена ярости не исчезает – она оказывается кровью бабушки на ее лице.
   Волк глотает отчаяние. Он виноват в том, что его четырнадцатилетняя маленькая Влада провела в ступоре рядом с трупом бабки двое суток, пока он не вернулся домой. Виноват, что не поверил дочери с самого начала. И даже то, что он взял на себя убийство, не искупит вину.
   Я буду сильной, па, – слабо улыбается Влада.
   – Я знаю, – ободряюще кивает он дочери.
   Целует на прощание в щеку. Маленькая Влада тянется к отцу. Обида сильнее сочувствия.
   – Покайся.

Тайга

   Дело было несколько лет назад на Урале, в конце снежного октября. Пятеро девчонок через пару дней похода стали дружной компанией.
   За два дня Инна особенно сдружилась с Аней – заметила, что та выходит из палатки ставить себе укол.
   – Это чтобы окончательно не спиться?
   – В том числе. Я диабетик.
   Инна хмыкнула.
   Все диабетики знают, что лучше пить крепкое спиртное – в нем меньше сахара. Девчонки не были напальцованными городскими цыпочками: с радостью запивали сорокградусное брусничным соком. Они не знали, что именно водка может как повысить сахар, так и понизить. Оказалось, это лотерея. Смертельная.
   На третий день, дойдя до кордона, они нашли в домике несколько банок тушёнки, оставленные другими путешественниками, расставили палатки, пошли гулять. За домиком протекал ручей и расстилалась живописная поляна с кругом из шаманских камней.
   Инна тогда только начинала вникать в эзотерику, но уже понимала, что по таким сильным местам не стоит ходить почём зря.
   Аня же была скептиком: она дурачилась, прыгала по ним, изображала медитацию в центре круга и грязно шутила.
   Вечером компания начала привычный ужин в палатке: водка, брусничный сок и бутерброды. Тушенку оставили на завтрак.
   Аня вышла в мороз подышать воздухом. Через пятнадцать минут Инна пошла её проведать.
   И увидела подругу у костра, лежащую в липком поту. Девчонку трясло, скрещенные на груди руки застыли корягами, пальцы не гнулись, кожа зеленела. Она впадала в кому. Аня отходила в мир иной.
   Инна позвала на помощь, всех охватила паника: из телефонов работал только кнопочный нокиа. Инна держала голову Ани, пыталась оставлять ту в сознании. До спасателей дозвонились. Добираться им было четыре часа. Аня могла к тому моменту умереть.
   Мчсники сказали дать пострадавшей глюкозы. Сладостей с собой ни у кого не было, но в ящике на кордоне чудом нашлась ампула с глюкозой. Ту вылили Ане в незакрывавшийся рот. Она бормотала в полу бреду, руки и ноги холодели.
   Инна не думала о том, как мерзко держать мокрые от пота волосы: нужно было продержать Аню в сознании четыре часа, пока не приедут спасатели. Иначе домой они вернутся с грузом «двести». А из груза хотелось нести только походные рюкзаки.
   Пока остальные таскали из ручья воду, приносили полотенца и были на связи со спасателями, Инна боролась за жизнь Ани в темной заснеженной тайге.
   Инна развернула девушку к себе. Та бормотала: «Настя, Настя». Сестра? Подруга? Но Насти здесь не было.
   Однако когда Аня произнесла это имя особенно чётко, Инна поняла, что полумертвая девушка смотрит ей за спину.
   И в этот момент, сидя спиной к поляне с шаманскими камнями, Инна почувствовала, что за ней кто-то стоит. Большой и тёплый.
   Ей положили руку на плечо. А в следующий момент уже напротив, за спиной полуживой Ани, выросла двухметровая тень. Чёрная, будто из реальности вырезали кусок пространства.
   Инна обмерла от ужаса, во все глаза пялясь на что-то, что стояло за спиной отходящей за грань жизни Ани. И прорычало голосом одновременно высоким и низким, дребезжащим и твердым, паранормальным.
   «Она наша»
   Затем впилось Ане бесплотными лапами в спину, раскрыло ребра, превращая их в кровавые крылья с обрывками мяса. Изо рта девушки густым сгустками полилась кровь. Сочащийся яркий комок остался в лапах тени.
   Это была ее душа.
   Сердце Инны упало в желудок. Лёгкие слиплись, по вискам потёк пот. На последних остатках сил на смену страху подняла голову злость.
   – Она ещё жива. И она останется, – дрожащим, но полным решимости голосом сказала Инна.
   Аня моргнула. Тени исчезли. Глюкоза подействовала, руки начали теперь, ей стало лучше.
   Спасатели прибыли через три с половиной часа. К тому моменту Аня уже могла разговаривать. Ее укутали в фольгу, посадили на снегоход.
   Аня долго упиралась, хотела продолжить поход, ведь ей стало лучше, но все в один голос сказали, что нервы уже потрачены.
   Инна похлопала Аню по плечу.
   – Увидимся в городе.
   Аня коротко улыбнулась, но в следующий момент посмотрела на Инну темнеющим взглядом.
   – Я же сказал, она наша, – пробормотала она.
   У Инны холод прошёлся по рукам и застряла в сердце, но она отмахнулась: это все стресс.
   Вернувшись через неделю после похода в Питер, Инна узнала, что Аня до города не добралась. Как и Спасатели.

   Их больше никто не видел.

Десять из десяти

   Ночь черной рясой ложилась на сонный город, заставляя поежиться даже при взгляде в окно. Я знаю, кто сейчас начинает охоту.
   Снова и снова на развилке я выбираю поворот с указателем «саморазрушение». Раньше меня бы это волновало – было чувство собственного достоинства, амбиции. Сейчас плевать: хотите – вытирайте об меня ноги, не жалко. Могу подползти ближе, чтобы вам не вставать. Моя жизнь – хлам. Я не решаюсь на изменения, не увольняюсь с должности уборщицы в больнице, не ищу нормального парня – я выкуриваю три сигареты в день, выжигаю руки порошком, драя полы, и каждый, мать его, раз, открываю дверь Вадику.
   – Я спросил у консьержа, где живет самая красивая девушка на земле, но ошибся и зашел к тебе.
   Кончики пальцев печет возмущение, но я пожимаю плечами, впуская мужчину внутрь.
   – Курочка, ты что, не рада нас видеть?
   Вадик замечает мое безразличие – смотрит колко, держит одним только взглядом за горло.
   Я поднимаю глаза на мужчину, тяжело вздыхаю. Не знаю, почему до сих пор терплю его.
   Вру, знаю.
   Потому что, как любая баба, думаю, что смогу его спасти. Вернуть к прежней жизни, несмотря на разрушающие сознания вещи, которые он со мной, с нами творил. И вроде как, Вадик-то, сам и не против. Проблема лишь в том, что я не знаю, когда со мной разговаривает именно он.
   У Вадима Валеева низкий, бархатный голос, прокуренные пальцы и репутация опасного парня тянется из глубокого прошлого. Он сломанный, неправильный, только теперь сеансом у психолога не обойдешься – полгода назад Вадик вышел на новый уровень.
   – Ты, сука, не рада, я спрашиваю?
   Вадик не любит, когда ему не отвечают – тогда слово берет Карлос. Безобразная пасть с длинными, белыми клыками проглатывает человеческую голову и кровожадно улыбается. Тело мужчины поглощает темная, густая дымка, превращая моего парня в настоящее демоническое существо, царапающего острыми волчьими ушами потолок. Ладони покрываются сизыми волдырями, пальцы вытягиваются в полуметровые палочки-тростинки с острыми когтями, а ноги у ступней усыхают, трансформируясь в нечто, похожее на деформированные копыта. Грузный, большой корпус держится разве что на святом духе.
   Он наклоняется ко мне: белые глазницы без зрачков должны внушать страх и трепет, но на меня это уже не действует. Насмотрелась достаточно – Карлос услужливо показал самое страшное.
   Валеев – дикий. Валеев – грубый. Я – сломанная. Это видно невооруженным взглядом. У меня нутро в стеклянную крошку и показушное грубое превосходство щитом ото всех проблем. Я скалюсь, хмурюсь, откровенно прожигаю взглядом, и это именно то, что Карлосу не нравится.
   Он рычит, хватает меня трупчатыми пальцами за предплечье, швыряет в стену. Больно, признаю – это он умеет. Несколько секунд сложно дышать, грудину сдавливают тисками. Колет в правом боку – надеюсь, что нет перелома ребер и пневмоторакса. Хотя, кому я вру – я уже ни на что не надеюсь.
   Карлос подходит ближе, возвышается надо мной скалой, но мне не хочется бежать или сопротивляться – я устала.
   – Доигралась, курочка.
   Его голос отдаленно напоминает шум на стройке – сложно разобрать слова, сказанные хриплым басом, но я уже поднатаскалась.
   Карлос цапает меня лапой поперек туловища и тащит в сторону спальни – я не имею не малейшего понятия, почему он продолжает иметь меня по понедельникам, средам и пятницам строго после обеда. В Вадика я была влюблена, к Карлосу испытываю первородную ненависть. В данном уравнении минус на плюс дал безразличие.
   Как только меня бросают на кровать, Вадик принимает человеческий облик: в этот момент я снова теряюсь. Диссонанс привычного первобытного ужаса и родного лица заставляет с каждым разом все больше терять рассудок. Потому что на контрасте я начинаю к ним привыкать. В легких воздух плавится, крошит гортань, позвоночник трется о свинцовые внутренности. Вадик кусает меня в ключицу и медленно, наслаждаясь моим прерывистым от паники дыханием, задирает ткань платья выше, ведя пальцами по сухому белью.
   – Ты такая холодная сука, что это даже заводит.
   Вадик совершает поступательные фрикции в течение пятнадцати минут. Кожа на стенках влагалища натирается и печет, но у меня есть заживляющая мазь в шкафчике. Больше удивляет, что у демонического существа совершенно нет чувства собственного достоинства, раз регулярно трахает такое бревно.
   Я остро ощущаю всю прелесть емкого слова «крах». Хочется застыть в пространстве и оттаять через пару-тройку месяцев, когда «отойду».
   Самое выбешивающее, что можно услышать, когда скорбишь – это «жизнь продолжается». Знаю я, что она продолжается – живу же как-то, пытаюсь. Сейчас вот, после того, как Вадик закончит, пойду на дизайнерские курсы и буду пугать лектора отсутствующим взглядом. Веселюсь, как могу.
   Тихо вздыхаю и закатываю глаза – Валеев сегодня в ударе. На несколько секунд напрягаюсь и сжимаю мышцы вокруг его члена плотным кольцом, после чего мужчина мерзко стонет и заваливается рядом на кровать – почему я раньше до этого не додумалась? Столько бы времени сэкономила.
   – Курочка моя, ты прелесть.
   Он улыбается, вытирая пот со лба, потом этой же рукой гладит меня по щеке. Я брезгливо морщусь, не отрывая взгляда от потолка. Не могу смотреть в родные зеленые глаза, ведь вместо этого теперь вижу окровавленную пасть с ошметками кожи и мышц на зубах. Вижу его перемазанного кровью моей подруги и то, как к моим ногам упало разорванное платье. Карлос не разменивался на прелюдии – как и Вадик, шел к своей цели несмотря ни на что.
   Тот вечер стер всю предыдущую жизнь. Помню, как смесь родного человека и монстра перекрыла дыхательные пути, сжав цепкими пальцами шею; помню смрад гнилого дыхания, когда он пытался подобрать мне прозвище, облизывая шершавым языком щеку: «мясо, мясная дырка, тушка, все не то. О, будешь курочкой. Такая же аппетитная и тупая, раз не ушла сразу, как я дал тебе затрещину».
   Как по пощечине во время ссоры три часа назад я должна была понять, что мой парень стал одержимым вселившимся в его тело демоном?
   Помню, как Карлос оцарапал клыками плечо, спустился ниже, касаясь кожи на подобие поцелуев; помню, как разрезал кожу бедра и затолкал мне в глотку палец, покрытый моей кровью вперемешку с кровью подруги. Помню, как от ужаса не могла заплакать, а ему нравилось: «такая покорная ты у меня, курочка, просто подарок».
   Еще помню боль. Помню, как она забиралась под кожу, брала свое начало внизу живота. Ног я уже не чувствовала. Помню, как монстр передернул плечами, стряхивая демонический образ, как собака воду с шерсти после купания, и превратился в мужчину. Но от этого не стал менее пугающим: его глаза переливались синевой и бешенством, а руки сжимали горло, будто тиски.
   Такие вещи меняют тебя. Неделю назад ты копишь деньги на дизайнерские курсы, дышишь и горишь своей целью; учишься, проводишь выходные с подругой, умиляешься сообщениям от парня и в тайне радуешься зависти знакомых. Он же Вадим Валеев – профессиональный репортер, байкер и мечта любой женщины. А достался тебе. Но события одного вечера перечеркивают все – теперь ты только тень себя прежней. Отдаешься мужику, искалечившему твою жизнь, по понедельникам, средам и пятницам после обеда, и не находишь сил, чтобы вскрыть вены. Не хватает отчаяния и злости – ничего нет. Только абсолютное безразличие ко всему и плотные темные шторы на окне завтрашнего дня.
   Первое время мы даже разговаривали: проблески прежнего Вадика превращались в слезные мольбы о прощении и рассказы о том, как репортерская поездка в пустыню Афганистана превратилась в бурю. А проснулся, заваленный песком, Валеев, уже с голосом в голове. Потом разговоры прекратились: я видела, как в Вадике остается все меньше человечности.
   Не знаю, сколько это продолжается. Судя по тому, что на улице идет снег – полгода. Потому что тот вечер был душным и теплым. Потому что запах расчлененного тела подруги не растворялся в морозном воздухе, а забивал плотным рвотным комом ноздри и горло.
   В этом есть только один плюс: в игре «у кого был самый необычный секс», которую обычно затевают под конец вечера и подшофе, я бы взяла все призовые места. Потому что смотреть пустым взглядом на разорванные мышцы в луже крови на асфальте, которые остались от близкого человека, при этом вытирая онемевшими руками сперму с живота – достаточно необычно, я думаю.
   Это было самое поганое, отвратительное и убивающее ощущение на свете. Было омерзительно плохо. Но теперь уже все равно.
   Лектор смотрит на меня с брезгливостью и опаской. Вид у меня потерянный и очень горький – к такой не знаешь, как подступиться: расколотой душе объятия не помогут, ровно как и разговоры с теми, кто не чувствует тоже самое. И никто из них не понимает, что за душой у меня нечто большее, чем смерть подруги. Вадик успел надорвать слишком много в моем сердце, чтобы одна скорбь могла это залечить.
   У преподавателя монотонный, скрипучий голос и неизменный галстук бабочка – я часто представляю, как затягиваю ее на шее лектора и ломаю от натяжения позвоночник.
   В последнее время я часто задаюсь вопросом: смогла бы я убить человека? Карлос говорит, что могла бы. Он как-то пришел, как всегда, после обеда. На подбородке мужчины я заметила запекшиеся разводы крови и облизала большой палец, стирая их с кожи Вадика. Действовала механически, глядя сквозь него, не осознавая, что происходит – действовала на автомате. Но после того незначительного случая Вадик начал смотреть на меня с интересом.
   – Ты способна на большее, курочка.
   Он подходит сзади, опускает подбородок мне на плечо, смотрит в глаза сквозь отражение в зеркале – я накидываю на плечи кофту и собираюсь на лекцию, но Карлоса это не волнует.
   – Я верю в тебя.
   В его глазах отражаются ужасы, пережитые мной по его вине, но меня это больше не пугает. Ничего не изменишь: Ксюшу не собрать по кусочкам и не вернуть к жизни, а Вадика не выкинуть из квартиры. Попытки брыкаться по началу заканчивались сломанными руками и ребрами – что я могла против демона? Ничего. Поэтому все так, как должно быть.
   Мужчина не прерывает зрительного контакта и медленно проводит пальцами вдоль позвоночника, меня пробивает мелкая дрожь. Он мне противен, но из-за гноящейся ностальгии я не мешаю оболочке Валеева гладить меня по спине.
   Вадик елозит небритым подбородком по моей шее, невесомо целует в щеку – я ничего не чувствую, но знаю, что ощущала бы, будь мне не плевать. Трепет. Я бы ощущала трепет.
   Мужчина растягивает время, хочет, чтобы я пропустила занятия и осталась с ним. И я остаюсь.
   Валеев перехватывает меня поперек туловища, швыряет на кровать вгрызается поцелуем в шею. Хрипло смеется, когда слышит сдавленный стон – кажется, монстр размыл границы не только в сознании Вадика, но и в моем. Мне противно, мерзко и гадко, но… интересно. Что будет, если я перестану страдать?
   Этот раз отличается от других: он мнет мою грудь, что-то выделывает языком на коже бедер и целует в шею, пытаясь возбудить. В итоге проталкивается на сухую, повторяя сценарий предыдущих встреч, но определенно делает успехи.
   А я думаю только об одном: смогла бы я убить человека? Поэтому пятую лекцию подряд представляю, как могла бы умертвить Бориса Игоревича: вогнать ручку в шею? Распороть бедренную артерию? Вытолкнуть из окна?
   Мне было позволено узнать ответ на свой вопрос: в тот понедельник Вадик пришел не один – таща за волосы, он втянул в квартиру полную восточную женщину. Приказал принести тесак. От голода у меня путались мысли – я не сопоставила факты. Вадик благодарно улыбнулся, принимая из моих рук нож, и тут же полоснул им женщину по животу. Заставил наблюдать, как вываливается из брюшины кишечник, желудок и другие непонятные мне органы, больше похожие на надутые воздушные шары.
   Я не кричала, не звала на помощь: стояла и смотрела на льющуюся из раны женщины кровь, слушала отчаянные вопли и дышала железистым запахом. Он был своеобразным и тягучим, как запах бензина или кислый привкус на языке, когда облизываешь батарейку. Вадик улыбнулся, подал мне руку.
   Раньше мне нравилось, как меня обнимал Вадик. Но Вадика рядом со мной больше не было. В тот понедельник эти руки были покрыты кровью и приглашали меня присоединиться. Я рухнула на колени рядом с мужчиной, с плеском пачкая джинсу в вязкой луже. Повинуясь секундному порыву, впилась в губы Вадика своими.
   Поцелуй вышел горьким, опустошающим и бескомпромиссным: Вадик сжимал в руках мое тело до хруста позвонков и кусал за нижнюю губу, чтобы не расслаблялась. Было приятно перейти черту, упасть за грань разумного: было приятно перестать быть жертвой и стать палачом. В тот момент я забыла о Ксюше и том, что неделю не могла ходить после зверского изнасилования в день нашей встречи с Карлосом; забыла о том, что моя жизнь хлам и просто целовала Вадика.
   Валеев улыбнулся сквозь поцелуй, отстранился, потянул на себя – через мгновение я оказалась прижата спиной к его груди. Он вложил нож в мою руку, заставляя посмотреть на скулящую от шока женщину.
   – Посмотри, разве это не прекрасно?
   Я расплылась в безумной улыбке и рассмеялась от того, в какой абсурд превратилось мое существование. Тут же разревелась, понимая ужас ситуации, но не переставала смеяться. Краем сознания я понимала, что тронулась умом и уже никогда не буду прежней, но помогло одно – мне было плевать.
   – Ты можешь также.
   Меня не нужно было уговаривать: еще ничего не совершив, я уже это сделала – убила человека. Себя и эту женщину.
   Я наклонилась над дергающейся в конвульсиях жертвой и медленно, стараясь провести ровную линию, разрезала ей горло «от уха до уха». Из ее глотки мгновенно хлынуло большое количество крови, а я не двигалась с места, смотря на это, как завороженная. Вадик позади меня рассмеялся.
   – Какая ты способная, курочка.
   Он окунул руку в лужу крови, в которой мы сидели, провел пальцами по моим губам. Я жадно облизнулась, глотая соленую слюну, повернулась к мужчине. Он был прекрасен в этот момент: горящие безумием глаза смотрели на меня в восхищении, губы расплылись в радостной улыбке. Отчаянная жажда одобрения, недополученная в детстве, выстрелила в висок в самый неподходящий момент. Он снова улыбался. Смотрел на меня с теплотой, как раньше – моему истерзанному болью сердцу этого было достаточно.
   У Валеева взгляд был диким – резал напополам, вспарывал кожу, превращая кости в мелкие ошмётки остротой радужки; сухостью пальцев пересчитывал спинные позвонки, царапая поясницу. Вадик смотрел испытующе, заглядывал в душу, заставляя сердце быстрее качать кровь по венам.
   Все слилось в сплошную горячую массу перед глазами, когда Валеев ошел в меня.
   Это было точкой невозврата. Потому что смерть Ксюши оказалась напрасной, потому что я предала все, во что верила. Сейчас это ощущалось иначе – дороги назад не было. Меня хватило лишь на полгода, какая жалость.
   Медленно, смотря в глаза Вадику, я спихнула его с себя, ногой перемахнула через его бедра и наклонилась, покусывая шею. Коснулась грудью торса, села сверху, не прерывая зрительного контакта.
   Вадик завороженно смотрел на мое тело, когда я медленно двигалась на нем, проходилась руками по его полуоткрытым губам, ключицам, груди, вела ногтями по прессу вниз, прикрывая в блаженстве глаза.
   Валеев долго не выдержал, с рыком перевернул меня на спину и резко вошел, от чего я дернулась, обмякла в его руках. В моих глазах горел вызов, безумие и невиданная грешность: я выгнулась в пояснице, Вадик начал двигаться быстрее, вдалбливая мою арматуру ребер в рассохшийся паркет.
   Электрические импульсы проходили по телу с каждым толчком, расходились волнами по организму. Я схватила мужчину за волосы на затылке, потянула к себе: смотрела в глаза, выдыхая жар в щеку.
   Наблюдала за напряженными, перекатывающимися под кожей мышцами, вела бедрами, усиливая внутреннее давление.
   Время не ощущалось: прошло сорок минут, или одиннадцать часов – сознание будоражила только горячая кожа, враг по ту сторону сознания и хриплые стоны.
   Вадик кончил на пол и завалился рядом, тяжело дыша. Вязкая белая жидкость смешалась с кровью мертвой женщины на паркете.
   У меня ноги трясло крупной дрожью, а мысли путались, ускользали.
   Мне надоело быть жертвой и я нашла выход – заново влюбилась. Честно, искренне, продала душу дьяволу, предала свои принципы и решила не бороться, а встать с ним плечом к плечу.

   Негромкие стоны сердца сначала превратились в отчаянный вой, но затем стихли. Я думала, больно больше не будет. Но Валеев снова вышел на новый уровень – сломав во мне все, что можно, он взялся за повторную процедуру.
   Вадик разбил мне сердце. Пришел в среду после обеда и с порога заявил:
   – Это наша последняя встреча, курочка.
   Я заплакала впервые за четыре месяца: умоляла остаться и не бросать меня, но он не слушал. Смотрел на меня пустым взглядом, отбрасывал от себя мои руки, цепляющиеся за него, как за спасательный круг. Он сломал меня, искалечил, бросил за черту и теперь уходит. Все мужчины такие, но у меня другой случай. Меня бросили. Они оба.
   Я всхлипнула и зло вытерла слезы с щек: гниющая под кожей тоска успокаивала – он еще вернется.
   ***
   – Вадим Валеев, – прокашливается мужчина.
   Женщина в окошке регистрации сглатывает, смотрит на мужчину с сочувствием – все знают о случившемся.
   Вадик расписывается в бланке и тяжело вздыхает, поднимаясь по лестнице. У входа в кабинет незнакомый мужчина в строгом костюме сухо улыбается, протягивая руку.
   – Михаил Синицын. Новый лечащий врач мисс Александры.
   Валеев безразлично кивает, заходит за мужчиной в кабинет, садится в кресло.
   – Вадим Вадимович, я перейду сразу к сути, – начинает доктор без прилюдий – утешения будут казаться неуместными.
   Вадик кивает.
   – Личность Александры характеризуется эгоцентризмом, дистанцированностью, отчужденностью…
   – У моей девушки параноидальная шизофрения, я в курсе, – сухо перебивает Валеев.
   – Да, конечно, – осекается доктор. – Ее осудили за убийство первой степени и признали невменяемой – не хочу пересказывать вам давно известные факты, но хочу кое-что прояснить, Вадим Вадимович, – проницательно смотрит на мужчину доктор.
   Вадик кивает.
   – Александра толкнула подругу в турбину самолета на полигоне и пыталась напасть на вас, – снова кивок, – дело в том, что у Александры случился еще один срыв – она напала на медсестру, перерезала ей горло отломанным от перил прутом и задушила доктора Боричса Игоревича его галстуком бабочкой. Поэтому я здесь. Знаю, это немыслимо, но она последние полгода вела себя спокойно, поэтому ей разрешалось рисовать и даже брать на себя небольшие поручения вроде уборки. Но мы поняли, что она не осознает происходящее и живет в выдуманном мире.
   Вадик сжимает плотнее челюсти, опуская взгляд на руки.
   – Мне сообщили про медсестру еще утром, – мнет пальцы он, – мне очень жаль. И на счет Бориса Игоревич тоже.
   – Конечно, – вздыхает доктор, – но дело в том, что предыдущий срыв не был спровоцирован новостью о выходе отчима Александры из тюрьмы, как мы полагали ранее. Мы думаем, что так как здесь она была изолирована от внешней информации, а все равно произошло то, что произошло…
   Вадик поднимает удивленный взгляд на Синицына.
   – Вы хотите сказать?..
   – Мы думаем, что ваше общение так на нее влияет по какой-то причине, – заканчивает за Валеева доктор, – и вам пока стоит прекратить посещения.
   Вадик кивает.
   – Можно мне с ней увидеться в последний раз? – вымученно выдыхает он.
   – Конечно, – поджимает губы доктор. Представить сложно, что сейчас переживает Валеев – пережить такой ужас и видеть в своей возлюбленной безумного монстра, врагу не пожелаешь. – Медсестра вас проводит, – кивает он на вошедшую в кабинет женщину в белом халате, – и, Вадим Вадимович, – бросает ему вдогонку Синицын, – Александра постоянно повторяет одно и то же имя – «Карлос». Вы что-нибудь знаете об этом?
   – Так звали нашего пса, – глухо отзывается Вадик, – она задушила его тем же вечером.
   Ему дают наедине с Сашей всего три минуты.
   Она лежит, привязанная к кровати, похожая на тень себя прежней: волосы выцвели, щеки впали, глаза смотрят в пустоту, не замечая его присутствия.
   – Привет, курочка, – натягивает Вадик улыбку, – я спросил, где находится самая красивая девушка на земле и мне показали на твою палату, – грустно хмыкает он.
   – Я рад тебя видеть несмотря на то, что можно это делать только три раза в неделю после обеда, – отчаянно глотает воздух Валеев.
   Взгляд скользит по перилам кушетки, обездвиживающим ремням, бездушным камерам. Наедине они могут быть только косвенно.
   – Мне жаль, что так вышло. Я до последнего верил в тебя, курочка. Помнишь, я тебя так называл? Потому что ты была аппетитной и… – Вадик осекается. – Это наша последняя встреча, курочка.
   Валеев встает, быстрым шагом подходит к двери. Хватается за ручку, но останавливается, стоя к Саше спиной. Он не видит ее взгляда, который становится осознанным всего на секунду, не видит одиноко стекающей по щеке слезы.
   Валик берет себя в руки, сдерживая ухмылку.
   И закрывает за собой дверь.

   Когда Валеев выходит из больницы, становится легче дышать. Особенно там напрягали сочувствующие взгляды.
   – По десятибалльной шкале, – мурлычет голос Карлоса в черепной коробке, – насколько наивными могут быть люди, если правильно подать историю?
   Вадик усмехается.
   – Десять из десяти, дружище. Десять из десяти.

Маршрутка

   Передо мной разверзлась бездна. Преисподняя, в перспективе окрашенная грязно красным. Тревожная паника схватила за горло.
   Ладони затряслись, было сложно сделать один единственный вдох. Я не могла оторвать глаз от мельтешащей под ногами пропасти, голова кружилась, ноги подкашивались.
   В животе узлом завязался ледяной ужас, нервы прострелил первобытный инстинкт, рубашка из-за холодного пота под дубленкой плилипла к спине.
   Я с детства боялась туда упасть. Споткнуться, зубами проредить асфальт, оставить бережно запломбированные резцы на дороге, проглотить фонтанирующую из десен кровь. Увидеть, как сминаются кости ног под колесами, как уродливый открытый перелом импрессионистским ужасом лишает меня рассудка.
   Как никто не останавливается, чтобы помочь, а я лишь наблюдаю, как мое тело с обрубками конечностей волочется за машинами сквозь зеленый коридор светофоров.
   Как вывихнутыми пальцами пытаюсь отцепить капюшон от выхлопной трубы серого седана, за которым волочусь по шершавому асфальту, наждачкой снимающим с меня кожу метр за метром.
   Как пытаюсь кричать и захлебываюсь в слезах, пока бездна по кусочкам поглощает меня своей скоростью и мартовской слякотью.
   Как вместо кисти руки, которой пытаюсь найти на земле опору, остается культя с белесой костью.
   Как нижние зубы вывихнутой челюсти врезаются в левую щеку, как со всхлипом проглатываю откушенный на колдобине кончик языка.
   Ощущать, как в уши и нос заливается растаявший грязный снег проспекта, как глаза режет пыль и песок.
   Чувствовать ледяной ужас по всем теле кроме стесанных об асфальт бедер, живота и спины, которые печет огнем. Чувствовать, как вместе с грязью из меня выцеживается сукровица и болезненная слизь. Видеть, с трудом обернувшись, грязно-красную колею позади, в которую стекает бурая жижа талого снега.
   А сминающая под колесами бездна скорости смеется надо мной.
   Я всегда этого боялась.
   Но маршрутку на скорости качнуло, дверь наконец захлопнулась.

   Только я оказалась с другой стороны.

Измеритель хорошести

   – Ма, чем отличается это Рождество от того, что мы праздновали в прошлом месяце?
   Мама села на корточки перед младшей.
   – В этот раз придёт Дед Мороз из ЖЭКа. Он измерит ваше поведение.
   – Тебе точно сладостей не достанется, потому что ты чёлку мне отстриг, пока я спала! – мелкая толкнула брата близнеца в плечо.
   – Тебе так больше идёт, – хохотнула старшая.
   – Света… – мама закатила глаза на начавшуюся возню.
   – Да ладно тебе, инструкции, проверки… дай мне хоть над мелкими подтрунить.
   – Надеюсь счётчик Деда Мороза сегодня не выявит «самого хорошего». Папа вон, – она кивнула на спящего в кресле главу семьи, – от этих «конфеток счастья» вчера кровью писал.
   Старшая тяжело вздохнула.
   – Главное, чтобы помогало.
   Раздался грохот.
   Дети радостно подскочили со своих мест.
   – Дед Мороз!
   Мама улыбнулась.
   – Сейчас я его приведу. – Вышла из комнаты в коридор, нажала кнопку, двери тамбура открылись. – Вадим Петро… – она осеклась, когда Дед Мороз стянул шапку.
   – Я его сын, Алексей, – улыбнулся он женщине. Та поникла.
   – Естественно или?.. – тот покачал головой.
   – Но он передал мне все инструкции, – просиял новый Дед Мороз. – Вы были его любимой семьёй в округе. Я вот апельсинов принёс, – он потряс чёрным мешком.
   – Апельсинов?!
   Мужчина почувствовал себя настоящим Дедом Морозом.
   – Поповы в теплице вырастили.
   – Хорошо! Вот борода, – на его лицо лег атрибут Деда Мороза на резинке. – Пойдёмте.
   Дети были вне себя от счастья, мама тоже – Дед Мороз справлялся с ролью не хуже предшественника.
   Разговаривал басом, шутил со старшими и просил рассказать стихи младших.
   – А теперь главный вопрос: хорошо вы себя вели, дети? – стройный хор голосов ответил «да!» – Давайте проверим, не врёте ли вы.
   Дед Мороз достал из кармана своего красного блестящего костюма жёлтое устройство.
   – Это мой специальный измеритель хорошести. Кто будет первым? Давайте отдадим честь главе семейства, – он подошёл, шурша костюмом, к проснувшемуся папе. Кивнул в знак ободрения. – Ноль-четыре! Просто прекрасно. Ваш папа, дети, в этом году был ответственным и хорошо себя вёл. Следующий? – Старшая шагнула к Деду Морозу, подавая пример. – Отлично! Посмотрим… ноль-один. Ты и правда хорошо себя вела в этом году, – подмигнул он, девушка с облегчением выдохнула. – Малыши… – к нему подошли сияющие, как начищенные пятаки, близнецы. – Ноль-шесть… вы вели себя лучше всех в этом году! Держите конфетки счастья!
   Мама оступилась. Старшая была рядом, чтобы её поддержать.
   – Всё будет хорошо. Папе же помогло – ты видела цифры.
   Мама кивнула.
   – Они не очень вкусные, но волшебство не всегда сладкое на вкус – ешьте по одной конфетке в день и ни в коем случае больше – иначе мои помощники белочки доложат, что вы ещё не умеете вести себя ответственно.
   Близнецы завороженно кивнули, сжимая в руках жестяные баночки.
   – И последняя Мама. М-м, ноль-пять. Близнецы вели себя даже лучше.
   Мужчина спрятал улыбку за бородой. Достал тёмный флакончик.
   – Это для вашей мамы, для нервов и профилактики, чтобы вас до следующего года выдержать, сорванцы. А теперь бегите чистить апельсины! Плоды, которые напоминают нам, что Рождество – это праздник света.
   – Спасибо вам, – мама со старшей проводили Деда Мороза к тамбуру. – Настоящий праздник устроили.
   – Это вам спасибо. Не зря вы были любимой семьёй моего отца. Вы единственные, кто встречает меня радостными визгами, а не печалью на лице. – Дед Мороз снял бороду, натянул свою шапку с защитным стеклом. – Это надо же – Рождество каждый месяц, – хмыкнул он себе под нос, помахал на прощание.
   Мама тепло улыбнулась, переглянулась со старшей.
   – А что еще делать во время ядерной зимы…

Доверие

   Все будет хорошо. Швы на деснах еще не зажили, но все будет хорошо. Главное все проверять. И не доверять собственным глазам.
   Включила в ванной свет, взяла ватный диск и мицеллярную воду. Ее? Быстро сфотографировала на телефон бутылек. Да, просто средство для снятия макияжа, все хорошо. Камера и слова сестры реальность отражают куда лучше, чем мое собственное сознание.
   Умылась, взяла полотенце. Стоп. Тревога защекотала грудь изнутри, холодными пальцами обхватила сердце. Что-то не так, слишком что-то не так, камера не поможет.
   – Са-аш! Это полотенце?
   Сестра заглянула в ванную мельком, кивнула. Мне этого достаточно. Это полотенце, не лист наждачной бумаги. Просто полотенце. Вытерлась…
   Повесила полотенце на крючок, но скользкая махра соскользнула на пол. Я тут же подавилась собственным вздохом. Не подниму – папа до дома не доедет, на машине разобьется.
   Пришедшее сообщение на телефоне звякнет слишком громко, он на секунду посмотрит вниз, а маленький мальчик испугается голубя и ступит на дорогу. Папа ужаснется, во время вывернет руль и въедет в бетонное заграждение.
   Не подниму полотенце – папа разобъется на машине и не доедет до дома. Нужно поднять чертово полотенце.
   Подняла ткань с пола, намертво повесила его на крючок, усилием делая в плотной махре дырку стальным изогнутым хвостиком, прикрепленным к стене.
   А что, если бы я подскользнулась? На нескольких каплях под раковиной потеряла бы равновесие, пятка по плитке скользнула бы назад и я лобной костью впилась в этот самый крючок на стене, который висит на уровне моих глаз? Из школы помню, что лобная кость твердая.
   Боль была бы плотной и давящей, а крючок остался бы в кости. Это было бы даже не смертельно.
   Черт, нет. Все будет хорошо. Надо заканчивать.
   Надо умыться и лечь спать, все будет хорошо. Но сначала надо почистить зубы…
   Десна заболели, сердце подпрыгнуло к глотке, в ушах зашумело. Онемевшей рукой я взяла в руки телефон. Сфотографировала щетку.
   На фото была она, но я своим глазам больше не верила. Розовая, с мягкими плотными ворсинками.
   В глотке запершили слезы, ледяной ужас ладонями обхватил запутавшийся мозг.
   – Са-аш…
   Сестра была рядом, заглянула в ванную снова, закатила глаза.
   – Это щетка.
   – Точно?
   Она кивнула в ответ на мой дрожащий на губах вопрос. Это щетка. Саше надо верить. Только ей.
   Все будет хорошо.
   На губах вкус мятной зубной пасты, но швы на деснах помнят соленый привкус крови. Сильную, тонкую боль от лезвий на зубах, оторвавшуюся верхнюю уздечку под губой, бесконечное количество слюны. Когда поверила себе, вместо щетки оказалась бритва. Никогда не думала, что смогу почувствовать нервы в зубах.
   Я всхлипнула. Выплюнула в раковину всего лишь белую пасту. Все будет хорошо, новые таблетки должны мне подойти.
   – Я пойду прогуляюсь.
   Пойду прямо так, в пижаме и куртке, нужно лишь освежиться, все будет хорошо. На воздухе мне всегда лучше.
   Но за открытой дверью стало не по себе. А что, если я перепутала дверь и окно девятого этажа? Ноги мне обдувал сквозняк с лестничной клетки или ветер с улицы? Себе доверять нельзя, только Сашке. Я всхлипнула.
   – Са-аш… это входная дверь, не окно? – Сестра тяжело вздохнула, кивнув. Тревога в желудке не растворялась, на губах был фантомный соленый вкус и реальные швы на деснах. – Ты меня любишь? – я заглянула в родные глаза.
   Саша криво усмехнулась.
   – Конечно люблю. Просто устала. Иди.
   Я сделала шаг.
   И только когда раздробленные кости ног плавно начали входить в тело, потому что в асфальт я вошла солдатиком; когда мизинцы в ботинках стали лепешкой, а позвоночник на один позвонок вышел из затылка с кровью и рвотой, просочившейся и новой дырки в пищеводе, я поняла – доверять нельзя никому.

Жесть Сборник хоррор рассказов Любовь Левшинова