Владимир Виленович Шигин
Завещание Петра Великого

От издательства

   Издательство «Вече» представляет читателям первую книгу «Завещание Петра Великого» историко-литературного проекта «Большая Игра» известного российского писателя-историка Владимира Шигина.
   Данный проект посвящен геополитическому соперничеству между Российской империей и Англией за господство в Закавказье, Южной и Центральной Азии в XVIII – начале XX века.
   Серия «Большая Игра» включает в себя шесть романов, связанных одной общей темой, но охватывающих разные периоды противостояния России и Англии: «Завещание Петра Великого», «Кавказский дебют. От Екатерины до Павла», «Персидский гамбит. Генералы и дипломаты», «Битва за степь. От неудач к победам», «Битва за пустыню. От Коканда до Хивы», «Битва за Памир. Последние герои».
   Начиная с Петра I, Россия стремилась обезопасить свои восточные границы, ее интересы столкнулись с интересами Англии, которая, колонизировав Индию, боялась проникновения России к границам своей колонии. Это и определило почти двухсотлетнее соперничество, получившее название «Большая Игра». Противостояние двух сильнейших мировых держав в Закавказье и в Азии характеризовалось острой дипломатической борьбой, активной разведывательной деятельностью, военным и экономическим противостоянием.
   К сожалению, «Большая Игра» не закончилась в начале ХХ века, как на то надеялись военные и политики того времени. Глобальная «Большая Игра» не кончается вот уже более трехсот лет. Более того, ее зона постоянно расширяется и в нее втягиваются все новые и новые государства.
   Сегодня мы являемся свидетелями нового глобального противостояния современной России с «западным миром», возглавляемым Англией и США – это ни что иное, как продолжение все той же «Большой Игры», но уже в значительно больших масштабах.
   Именно поэтому современному российскому читателю будет интересно узнать о том, как зарождалось и проходило данное глобальное противостояние в минувшие века, что общего в классической и сегодняшней «Большой Игре», какие политические и военные уроки нам следует извлечь из истории русско-английского противостояния XVIII – начала XX века.

Большая Игра и ее бесконечное движение по кругу времени

   Книгой, которую вы держите в руках, известный писатель-историк Владимир Виленович Шигин открывает свой новый историко-литературный проект «Большая Игра», посвященный геополитическому соперничеству между Российской империей и Англией за господство в Закавказье, Южной и Центральной Азии в XVIII – начале XX века.
   По мере того как, начиная с Петра I, Россия стремилась обезопасить свои восточные границы и наладить торговлю с Индией, ее интересы столкнулись с интересами Англии, которая боялась не только проникновения России к границам своей колонии, но и её доминирования в Центральной Азии. Впрочем, дело было не только в этом – две империи на протяжении веков конкурировали и в других «зонах своих жизненно важных интересов» – от Мальты до Ближнего Востока, в Китае и на Дальнем Востоке…
   Это противостояние и обусловило уж скоро как трёхсотлетнее соперничество, получившее название «Большая Игра», проблематика которой ярко и разносторонне продолжает разрабатываться целым рядом исследователей. Периодически к учёным мужам и политическим практикам подключаются литераторы и кинематографисты, чутко держащие нос по курсу политических, точнее геополитических, ветров. И этот процесс будет длиться как минимум в обозримом будущем – на протяжении XXI века. К примеру нам слова Редьярда Киплинга: «Когда все умрут, тогда только кончится Большая Игра», демонстрируя верность принципа хода и развития Истории по спирали. Она, как пони в цирке, непрерывно скачет по Большому кругу Времени, играя в разные «игры».
   Россия и Британия пересекались и сталкивались в реализации своих интересов в различных точках планеты, при этом наша страна никогда не вторгалась на землю собственной метрополии. Однако британцы перманентно «щупают» наши географические бока и «берут на испуг». Происходит это и сегодня, что кого-то это, как ни странно, удивляет. И удивление это основано, извините, на элементарном невежестве, особенно у представителей не только молодого поколения, но и у людей среднего возраста, не страдающих избытком общих знаний из сфер истории, географии и литературной классики.
   Противостояние двух мировых держав, особенно в Закавказье, в Передней, Средней и Центральной Азии, характеризовавшееся острой дипломатической борьбой, активной разведывательной деятельностью, военным и экономическим соперничеством, продолжается и сегодня. По сути, правда, уже в ином формате и проявлениях реанимируются идеи и посылы «Восточного вопроса». Англичанка нынче, как и раньше, или явно и открыто гадит, или бдительно зрит и «кукловодит» из-за кулис. Сомневаетесь в этом?
   Не сомневайтесь. И, как представляется, развеять сомнения, понять и прочувствовать движение Истории и позволяет масштабный историко-литературный проект, реализуемый ведущим писателем-маринистом, секретарём Союза писателей России капитаном 1-го ранга Владимиром Шигиным.
   На эту тему, конечно, писали отечественные авторы. Однако В.В. Шигин впервые в России взялся за решение столь сложной задачи. Дело в том, что до настоящего времени существует лишь художественно-публицистические произведения, посвященные отдельным эпизодам этого эпического противостояния. Однако единого литературного полотна – произведения, в котором бы описывалась вся история классической «Большой Игры» с момента ее зарождения до окончания (скажем так, формально-официально признанного), в отечественной (да и в мировой) литературе не существует.
   Учитывая масштабность темы, автор определил жанр своей работы как геополитический роман. Об объеме работы, проделанной автором по проекту «Большая Игра», говорит тот факт, что на изучение исторических материалов у него ушло почти двадцать пять лет, а список использованных документов, научных работ и мемуаров превысил шестьсот наименований.
   К сожалению, «Большая Игра» не закончилась в начале ХХ века, как на то надеялись военные и политики того времени. Более того, ее зона постоянно расширяется, и в нее втягиваются все новые и новые государства. Сегодня мы являемся свидетелями нового глобального противостояния современной России с «Коллективным Западом», возглавляемым Великобританией и США, – это не что иное, как продолжение все той же «Большой Игры», но уже в значительно больших масштабах. Особенно с учётом того, что «Путинская Россия» с возвращением Крыма, а сейчас и с ведением Специальной военной операции на Украине, активными действиями в Сирии и других регионах вернула себе статус Великой державы, основанный не только на обладании ядерным оружием.
   Именно поэтому современному российскому читателю будет интересно узнать о том, как зарождалось и проходило данное глобальное противостояние в минувшие века, что общего в «классической» и сегодняшней «Большой Игре», какие политические и военные уроки нам следует извлечь из истории русско-английского противостояния XVIII – начала XX века.
   Следует отметить: автор основательно и всесторонне подошел к определению сюжетной линии повествования и формированию структуры своего историко-литературного проекта. Серия «Большая Игра» включает в себя шесть исторических романов-хроник, связанных одной общей темой, но охватывающих разные периоды противостояния России и Англии.
   Первая книга – «Завещание Петра Великого» – посвящена предыстории «Большой Игры», точнее, её началу. Она охватывает исторический период правления Петра I. В книге описывается история зарождения идеи государя о движении России на Восток, установлении контактов с восточными ханствами и торговле с Индией. Автор подробно описывает трагическую экспедицию князя Бекович-Черкасского в Хиву, экспедицию полковника Бухгольца на Верхний Енисей и столкновение с джунгарами, малоизвестный Персидский поход Петра I в 1822 году и присоединение к России персидских прикаспийских провинций. Отдельная часть книги посвящена началу английской экспансии в Индии, противостоянию там англичан с французами и захвату англичанами южноиндийского побережья.
   Книга вторая – «Кавказский дебют. От Екатерины до Павла» – охватывает исторический период правления императрицы Екатерины II и императора Павла I. В книге описаны обстоятельства спасения Россией Грузии от персидского геноцида и ее вхождение в состав империи, российские экспедиции в Закавказье в правление Екатерины II, попытка императора Павла создать антианглийский союз с Наполеоном и поход донских казаков в Индию в 1800 году. Отдельная часть книги посвящена дальнейшему завоеванию Англией Индии, в частности англо-майсурским войнам.
   Третья книга – «Персидский гамбит. Генералы и дипломаты» – описывает исторический период правления императора Александра I. Книга посвящена русско-персидским и русско-турецким войнам начала ХIX века в Закавказье, присоединению к России азербайджанских ханств, деятельности генералов Ермолова и Паскевича, подвигам генерала Котляревского, тайнам гибели поэта и дипломата Грибоедова. Отдельная часть книги описывает одновременный захват Англией северных индийских княжеств и выход к границам Афганистана.
   Книга четвертая – «Битва за степь. От неудач к победам». Повествование охватывает исторический период правления императора Николая I. Книга посвящена первой экспедиции в казахские степи генерала Перовского, боевым действиям Крымской войны на Кавказе, противостоянию русских и английских разведчиков в среднеазиатских ханствах. Отдельная часть книги связана с англо-афганскими войнами и попытками Англии прорваться в Среднюю Азию, а также с захватом Бирмы.
   Книга пятая – «Битва за пустыню. От Коканда до Хивы». В ней описывается исторический период правления императора Александра II. Она посвящена покорению Русской армией Бухары, Коканда и Хивы и выходу к предгорьям Афганистана. Среди героев книги генералы Кауфман и Скобелев, Черняев и Романовский. В ней описывается активное противостояние русской и английской разведок и дипломатии. Отдельная часть книги посвящена антианглийскому восстанию сипаев в Индии, провоцированию Англией опиумных войн в Китае.
   Завершает историческое полотно шестая книга – «Битва за Памир. Последние герои». Этот том охватывает исторический период правления от императора Александра III до Николая II. Книга посвящена заключительному этапу «Большой Игры», сражению русского отряда генерала Комарова с англо-афганской армией при Кушке, противостоянию российских и английских разведчиков на Памире (в их числе будущие известные генералы Корнилов и Маннергейм), разведывательным экспедициям Пржевальского, окончательному разделу зон политического влияния России и Англии в Средней и Центральной Азии, окончанию классического периода «Большой Игры».
   Думается, такое структурирование масштабного повествования представит вдумчивому, заинтересованному читателю наиболее полную картину противостояния России и Великобритании в «южном подбрюшье» нашего Отечества, по периметру его естественных границ. И не только. Ведь описываемые территории ещё недавно входили в состав Советского Союза. В принципе, СССР решал во многом схожие с Российской империей геополитические задачи, актуализация которых происходит сегодня.
   Наверное, нет смысла особо прогнозировать, но вместе с тем следует отметить: новый проект Владимира Шигина привлечет внимание не только любителей исторического романа, но и представителей научных кругов, исследователей, политиков, экспертов. Выход «Большой Игры» происходит, что называется, вовремя. Да и заранее, ещё до знакомства с книгами, понятно: проект носит прикладное, практическое значение. Ведь, несмотря на то что нынче Время сжимается, как пружина, невозможно его нить прервать. Как и разорвать связь поколений наших соотечественников. На самом деле наши славные пращуры всегда рядом с нами – в наших мыслях, планах и делах. Именно потому Институт стран СНГ в городе Севастополе и поддерживает проект «Большой Игры» нашего друга и единомышленника, настоящего севастопольца Владимира Виленовича Шигина.
   С уважением и наилучшими пожеланиями,
   Сергей ГОРБАЧЕВ,
   исполнительный директор Института стран СНГ в городе Севастополе, председатель Союза журналистов Севастополя, учёный секретарь Военно-научного общества Черноморского флота, капитан 1-го ранга

   Памяти моего учителя Валерия Николаевича Ганичева, открывшего мне путь в русскую литературу, посвящаю.
Автор

   Когда все умрут, тогда только кончится Большая Игра…
Редъяр Киплинг

Преуведомление к пытливому читателю

   Большая Игра – именно так называли политики минувших эпох стратегическое противостояние России и Англии в Средней Азии в XVIII–XIX веках.
   Почему-то сегодня принято считать, что Большая Игра – это только и именно противостояние России и Англии на пороге Индии за влияние, причем именно в данном географическом регионе. Да, в центре Большой Игры всегда находилась именно Индия с ее фантастическими богатствами. Однако в реальности Большая Игра (как долговременное стратегические противостояние) никогда не ограничивалась интересами лишь одной Индии, а включала в свою орбиту Афганистан, Иран, Закавказье и практически всю Среднюю Азию до Памира включительно. Причем эти страны втягивались в Большую Игру на разных ее этапах не как индийские периферии, а как самостоятельные игроки. На разных этапах Большой Игры менялись не только регионы, за которые происходила эта геополитическая схватка, но и игроки. Так, первыми игроками Большой Игры по праву следует считать первопроходцев колониального захвата – португальцев. Именно они, будучи первыми, захватили господствующие торговые позиции в Индии, стремясь не допустить больше туда никого. Но ничто не вечно, и спустя некоторое время португальцев начисто переиграли голландцы. Впрочем, и их первенство в Большой Игре продолжалось недолго, так как вскоре в нее вступили французы с англичанами. Их противостояние в Индии, а следовательно, и в Большой Игре продолжилось до конца XVIII века. Победу на этом этапе одержала Англия, низведя присутствие своего противника в Индии до положения жалкого пария. Но и это торжество продолжалось недолго. Уже с начала XVIII века определилось стратегическое движение на Восток стремительно набирающей мощь России. При этом Индия, в отличие от всех других игроков Большой Игры, не являлась для России самоцелью: империя просто расширяла свои границы в юго-восточном направлении и Индия на определенном этапе неизбежно вошла в орбиту интересов Петербурга.
   Прошу прощения за невольную тавтологию, но, по большому счету, Большая Игра – это история нескончаемого колониального передела мира. Поэтому знаменитая фраза английского поэта и писателя Р. Киплинга (кстати, автора самого термина «Большая Игра») о том, что Большая Игра прекратится только тогда, когда все умрут, в данном аспекте имеет куда более глубокий смысл, чем тот, которым традиционно пытаются ее объяснить. Смысл афоризма Киплинга как раз и состоит в том, что Большая Игра бесконечна и не кончится никогда, пока существуют бедные и богатые страны и пока, самое главное, идет борьба за сферы влияния.
   Кончилась ли Большая Игра в 80‐х годах XIX века, как утверждает ряд историков? Нисколько! Да, она несколько видоизменилась, как сегодня говорят, переформатировалась, но продолжилась, причем с еще большим ожесточением и в значительно большем масштабе. Большая Игра сегодня в самом разгаре, и все мы с вами являемся ее свидетелями и невольными участниками. Да, ныне изменился расклад сил, но не изменились геополитические интересы. Наряду с противостоящими в XIX веке Россией и Англией сегодня в Большой Игре активно участвуют США и Китай, Иран и Индия.
   Далеко не секрет, что сегодня в Центральной Азии идет напряженная борьба за влияние между расположенными вне этого региона великими державами, соперничающими в стремлении заполнить политический и экономический вакуум. Политические аналитики и журналисты уже называют это Новой Большой Игрой. Ведь ни для кого не секрет, что Центральная Азия располагает фантастическими запасами нефти и природного газа, золотом, серебром, медью, цинком, свинцом, железной рудой, углем и хлопком.
   Сегодняшние события в Закавказье и Афганистане, вокруг Ирана и государств Средней Азии – это очередные этапы все той же никогда не прекращающейся Большой Игры.
   Однако Новая Большая Игра – это гораздо больше, чем просто безжалостная гонка за контрактами и концессиями. Для сегодняшних игроков она может иметь важные и далекоидущие последствия. Так, США рассматривают новую Центральную Азию как продолжение Среднего Востока, стратегически важного для себя района, контролируя который можно координировать политическую ситуацию во всей Центральной Евразии.
   Вторым активным участником Новой Большой Игры является современная Россия, исторический соперник англосаксов в данном регионе. Москва решительно настроена на то, чтобы надежно прикрыть нашу страну от каких бы то ни было угроз с азиатского направления: от влияния исламских экстремистов до наркотрафиков.
   Помимо Соединенных Штатов и России, не говоря уже о Европейском сообществе, главными претендентами на определение будущего Центральной Азии являются ее ближайшие соседи: Китай, Индия, Турция, Иран и Пакистан. У каждого из новых игроков в Средней Азии свои конкретные стратегические цели. Иногда они совпадают, иногда нет. При этом очевидно одно – Большая Игра, которую вели в степях, горах и песках Средней Азии в XVIII–XIX веках Россия и Англия, все еще не окончена. Более того, сегодня к этой игре подключились новые игроки, отчего сама она стала куда более сложной, а следовательно, непредсказуемой и более опасной.
   Именно поэтому автор и решил обратить свой взор в далекое прошлое, чтобы, вооружившись знаниями о старой Большой Игре, понять то, что происходит в Большой Игре ХХI века.
   Разумеется, описать всю Большую Игру просто невозможно, ведь для этого практически придется описывать все военно-политические хитросплетения противостояния ведущих государств мира за последние пятьсот лет.
   Впрочем, нас в данном случае интересует лишь участие в данном глобальном противостоянии России и Англии как наиболее ярких игроков Большой Игры, причем лишь на начальном (начало XVIII – середина XIX века) и на классическом (60—80-е годы XIX века) ее этапах. Почему автор решил остановиться именно на этом периоде?
   На мой взгляд, для нас должно быть особенно интересно участие в Большой Игре именно России, так как это часть нашей истории. Во-вторых, именно данное противостояние в XVIII–XIX веках общепризнанно является классическим, т. е. вобравшим в себя все методы и формы Большой Игры. Поэтому, поняв основные механизмы событий того времени, мы без особого труда разберемся и в реалиях сегодняшних дней.
   Автор нисколько не претендует на полное и исчерпывающее описание даже обозначенного отрезка Большой Игры. Она слишком сложна и многомерна. Мы лишь попробуем узнать, как началось имперское движение России на юго-восток, как оно происходило, кто и как этому противодействовал и как это противодействие влияло на всю российскую историю. Что касается остального, то пусть это исследуют и описывают другие историки и писатели.
   …Для России пролог Большой Игры начался с проекта царя Петра I о расширении наших владений и установлении прямых контактов с неведомой полусказочной Индией. Это было время первых походов русской армии на Восток, время первых поражений и первых успехов. Именно тогда Петр провидчески определил весь будущий восточный вектор российской политики. Это было вовсе не то фейковое «Завещание Петра Великого», которое вот уже более двух столетий тиражирует Запад. Это было реальное завещание упрочения восточных границ, взаимовыгодной торговли, экономического развития дальних окраин.
   Исполняя волю Петра I, от границ державы в неведомые степи, горы, моря и пустыни двинулись генералы и офицеры, солдаты и казаки, чтобы проторить путь на Восток. Судьба первопроходцев будет незавидна – мало кто из них вернулся назад… Но придет время, и по проложенному ими пути пойдут другие. Все это будет, обязательно будет! Пока же Россия лишь осваивает правила будущей Большой Игры…
   Итак, мы отправляемся в начало далекого XVIII века, в эпоху, когда Россия впервые оборатилась лицом на Восток, сразу же столкнувшись с противостоянием Туманного Альбиона. Это станет прологом будущей Большой Игры.
   Автор

     Еще долго ли нам, ребята, на Дарье стоять?
     На Дарье стоять, ребята, караул держать? —
     Мы Дарью-реку пройдем рано с вечера,
     А Кувань-реку пройдем в глуху полночь,
     А в Хиву придем вкруг белой зари…

Из песни уральских казаков

Предисловие

   …В глухую пору XVI века по берегам реки Яик, что текла на юг к Хвалынскому морю, русские казаки поставили первые станицы и начали обживаться в диком краю. Жилось там несладко: зимой лютые морозы, летом жара и суховей, но казаки выживали и крепости духа не теряли. Добывали зверя, рыбу ловили рыбу, тем и питались, коров и овец не заводили, да и на земле не работали. Необходимые товары покупали на торгах в волжских городах или выменивали на рыбу у приезжих купцов. Был у казаков и свой укрепленный городок – Яицкий – против устья реки Илек (Рубежной) на Голубом городище. Предприимчивые казачьи атаманы, помня о сибирских подвигах Ермака, на свой страх и риск собирали время от времени шайки удальцов, готовых идти за ними во всякое время на край света за добычей, как тогда говорили – «за зипунами». Налетая на киргизов и хивинцев, они отбивали стада и отары, после чего, нагруженные добычей, возвращались домой.
   С Москвой у яицких казаков отношения не сложились. Не желали яицкие исполнять царские указы. По этой причине по указу царя Федора поймали самого горластого из яицкого атаманов Богдана Барбошу, заковали в цепи, увезли в Москву, где прилюдно на Лобном месте и казнили. Но тише от этого на Яике вовсе не стало.
   Между тем на Москве умер царь Федор, не оставив наследника, после чего на трон сел брат царской вдовы Борис Годунов. Новый царь начал безжалостно казнить казаков за их набеги на татар и ногайцев. Ну а как настоящему казаку без разбоя, с чего тогда жить? Почесали казаки кудлатые головы: решили так, коль татар и ногайцев грабить нельзя, будем грабить персиян! И в тот же год отдуванили на Яике богатый караван хивинских купцов. Тогда же от одного из пленных вызнали, что хан Хивинский Араб-Мухаммед каждое лето отъезжает из Хивы с войском и вельможами на реку Амударью, где отдыхает и охотится. В Хиве же оставляет немногочисленную стражу.
   – Коли случай такой представился, грех будет его себе в пользу не обратить! – заявил на войсковом круге атаман Нечай Шацкий. – А не повоевать бы нам Хиву! Войска там нет, зато золота, самоцветов и парчи каждому столько достанется, что и на десяти конях не увезти!
   Бросил о земь смятую шапку атаман и встал посреди круга, подбоченясь: мол, жду общего решения. И решение себя ждать не заставило.
   – Любо! Любо! – взорвался криком войсковой круг. – Веди, Нечай, надоело по степям за киргизами гоняться! Хотим за знатной добычей на Хиву!
   Тогда же в поход решили идти больше полутысячи казаков. После этого сразу начали готовиться к предстоящему дальнему походу.
   Весной 1603 года казаки спустились на стругах по Яику в низовья у селения Кош-Яик, где отряд Нечая сделал передышку. Собрали большой обоз, чтобы было на чем обратно дробычу везти. Снова собрали войсковой круг. На нем войсковой дьяк стал было протестовать против дальнейшего похода, стращал степным зноем и хивинским войском, за что тут же повешен атаманом Нечаем. Как звали мятежного дьяка, для истории так осталось неизвестным, но местные горы с тех пор яицкие казаки прозвали Дьяковыми. После этого отряд двинулся с обозом по старой Хивинской караванной дороге через Эмбу и Устюрт.
   На Хиву все же решили не идти – и далеко, и небезопасно. Времени с отъезда хана с войском прошло уже немало, вдруг вернется? Посовещавшись, решили ограничиться набегом на более близкий Ургенч.
   В начале лета казаки спустились в котловину Айбугир (высохшее русло Амударьи). Дорога по старому руслу была извилистой, временами пересекаемая небольшими песчаными барханами. Так дошли да селения Таса-Гуз, откуда до древнего города Ургенч оставался всего какой-то день хода. Пока основной отряд отдыхал, Нечай отправил в разведку опытных лазутчиков-ертаулов с хивинцем-проводником. Тот вывел казаков прямо к главным воротам Ургенча Мерзы.
   Ургенч стоял посреди долины, окруженный земляными валами, простиравшимися на четыре версты. К удивлению казаков, ворота были открыты. После этого последовала внезапная утренняя атака, и Ургенч пал, даже не успев понять, что же произошло. Немногочисленный отряд стражи был изрублен прежде, чем успел вступить в бой. После этого казаки, по своему обыкновению, начали вселенский грабеж и насилие.
   Летописец Абу-л-Гази сообщает подробности входа войска яицких казаков в город: «Русские казаки, прельщенные словами туркестанца, сделали его вожатаем к городу, и он ввел их в Урганч Мурзинскими воротами. Прежде всего, им попался мясник, сидевший в лавке; они закололи его копьем за то, что он, сочтя их за служителей из военных людей, кричал: «Грязь ешьте, баранщики, армяне!» Недуманно-негаданно – в этот день встречают смерть до 1000 человек, знатных и незнатных».
   Однако ожидания на большую добычу в Ургенче не оправдались. Дело в том, что город незадолго до того четырежды разорялся и разрушался враждующими ханами. Даже местные купцы там едва сводили концы с концами, не говоря уже об остальных. Это, впрочем, не помешало казакам вытряхнуть из ургенчских жителей последнее, захватить молодиц и, навалив в тысячу телег ковры, одежду, бязь и прочее награбленное добро, выступить в обратный поход. Возможно, если бы казаки сразу же покинули Ургенч, то все вышло бы иначе. Но, на свою беду, они целую неделю там отдыхали и пировали. Возвращаться решили уже знакомым старым руслом Амударьи.
   Но казакам не повезло. Через неделю после их ухода из Ургенча туда примчался во главе войска Араб-Мухаммед, прослышавший о набеге. Обнаружив Ургенч разграбленным, хан двинулся вслед за казаками.
   Между тем казаки столкнулись с нехваткой воды, которую теперь надо было делить и с многочисленными пленницами. При этом перегруженные награбленным добром телеги (часть бочек для воды казаки попросту выкинули) и пленники значительно замедляли движение отряда. Впрочем, Нечай рассчитывал пополнить водный запас перед выходом на плато Устюрт, до которого было не так уж и далеко.
   Выслав дозоры, Араб-Мухаммед вскоре получил представление о силах казаков и направлении их движения. Поэтому, ускорив движение, он обошел растянувшийся казачий отряд стороной и, зайдя вперед, встал в низине высохшего русла, заступив дорогу к реке. Хивинцы перекопали дорогу рвом и стали укрепленным лагерем. Подойдя к лагерю Араб-Мухаммеда, Нечай понял, что если он попробует его обойти, то будет атакован во фланг и неминуемо разбит. Выход был один – атаковать в лоб. Надо отдать должное казакам, что атаковали они хивинцев настолько неистово и дружно, что ворвались в их лагерь, многих перебили, а остальных обратили в бегство, после чего зарыли ров и продолжили путь. Часть добычи и самых слабых пленниц при этом пришлось бросить.
   Но Араб-Мухаммед с лучшей конницей снова обошел медленно тянувшийся по пескам обоз и во второй раз перегородил дорогу, снова выкопал перед собой ров.
   Казаки снова попытались было атакой в лоб выбить противника, но были отброшены. После второй неудачной атаки Нечай понял, что нужна передышка. Теперь инициативу захватили уже хивинцы, которые начали донимать казаков мелкими наскоками и обстрелами из луков.
   – Будем ставить лагерь-курень! – распорядился Нечай.
   За пару часов казаки выстроили телеги вкруг, связывали их цепями. Сверху телеги накрыли мокрыми кошмами от зажигательных стрел. Пешие казаки занимали позиции у телег и вели из-за них прицельный огонь из мушкетов, когда дело доходило до рукопашной, сражались пиками, топорами, кистенями и саблями. Казаки, имевшие лошадей, выезжали перед лагерем, отгоняя особо назойливых. Подступы к телегам прикрыли заграждением из оглобель. Все было продумано и устроено на совесть, поэтому, когда хивинская конница попыталась атаковать, была отбита с большим уроном.
   Но время работало на Араб-Мухаммеда, так как у казаков кончалась вода.
   – Урусы не могли пробиться и пили кровь своих убитых! – гордо заявлял впоследствии хивинский хан.
   На седьмой день обороны лагеря хивинские войска прорвались и в страшной схватке перерубили казаков, взяв раненых и больных в плен.
   Из схватки сумела вырваться лишь сотня конных казаков, во главе с самим Нечаем, которые с боем прорвались сквозь хивинские боевые порядки и умчались к Амударье.
   Там возле селения Тук казаки выстроили временное деревянное укрепление. Так как многие были ранены, нужен был хоть небольшой отдых. Поэтому Нечай и решился на стоянку в надежде, что хивинцы о них забудут. Казаки приходили в себя, врачевали раны, кормились тем, что ловили рыбу. Но укрыться от хивинского хана не удалось. Спустя две недели Араб-Мухаммед подошел к реке с войском. Началась новая осада, которая продолжалась пятнадцать дней. Помощи казакам ждать было неоткуда, милости от хивинцев ждать не приходилось, поэтому сражались они отчаянно. На пятнадцатый день крепостица пала, и озверевшие хивинцы почти всех перебили, включая и атамана Нечая. Лишь несколько человек снова ускакали в степь.
   Из ушедших в поход пяти сотен с атаманом Нечаем на Яик вернулось лишь несколько чудом уцелевших казаков, которые и принесли печальную весть о гибели отцов, мужей, братьев и сыновей.
   Через несколько лет отомстить за погибших вызвался атаман Шамай. Во главе отряда в несколько сотен казаков он снова двинулся на Хиву. При этом вначале ему несказанно повезло – Хива оказалась пуста, и казаки ее легко взяли, предав полному разграблению. Ну а дальше все произошло так же, как и в предыдущий раз. Вместо того чтобы быстро собрать награбленное и убираться восвояси, казаки предались обычному для них загулу, задержавшись на несколько роковых дней.
   Когда же все-таки покинули Хиву, то, преследуемые хивинцами, сбились с дороги и вышли к Аральскому морю (говорили, что туда казаков специально заманили хитрые калмыки). По своему обычаю, казаки встали в оборону. Вскоре у них закончился провиант, а затем голод дошел до того, что казаки убивали наиболее слабых товарищей и ели их трупы. В конце концов обессилившие остатки отряда были захвачены в плен хивинцами и окончили жизнь невольниками. Сам же атаман Шамай спустя несколько лет был привезен калмыками на Яик для получения за него выкупа.
   После этих казачьих походов хивинцы, убежденные, что они полностью защищены с севера безводными пустынями, задумали оградить себя от внезапных нападений и с запада, со стороны Каспийского моря, куда из Хивы текла река Амударья. Для этого они возвели поперек реки несколько плотин, и бывшее многоводное русло быстро превратилось в песчаную пустыню. Что касается яицких казаков, то более на Хиву они уже не покушались, начав морской разбой на Каспии у персидских и туркменских берегов. Если о ханствах пустынных и вспоминали, то с горечью:
   – Хива – страна заклятая, а потому до поры до времени покорить ее никакими силами нельзя!
   Так минуло более ста лет…

Часть первая
Кровавый хивинский дебют

Глава первая

   Ранняя весна 1713 года на Балтике была, как всегда, стыла и ветрена. Над прибрежными дюнами носило мокрый песок, а сосны сгибало так, что казалось, вот-вот сломаются. Море штормило и было пустынно. В такое ненастное время даже рыбаки предпочитали оставаться на берегу. Лишь с Финского залива ветер нес почерневшие за зиму льдины.
   Окончательно выбив шведов с берегов Финского залива, Петр I готовился вывести свой молодой флот на просторы Балтийского моря и уже там устроить шведам окончательный погром.
   В те весенние дни он готовил к боевым действиям гребные галеры. Но приходилось ждать, пока окончательно вскроется лед. Когда же в мае залив наконец-то очистился, в Кронштадт пришли первые торговые суда. Задымили печи портовой голландской кухни, где повара с пришедших английских и голландских купеческих судов готовили еду. Приходу первого торгового каравана Петр был рад несказанно и ознаменовал это событие выбитием памятной медали и знатным фейерверком.
   Глядя, как с шипением взлетают в вечернее небо разноцветные петарды, царь попивал любимое токайское, ведя умные разговоры с господарем молдавским Дмитрием Кантемиром. В принципе, на тот момент Кантемир господарем уже не был, так как годом ранее, поддержав Петра в его злосчастном Прутском походе, был вынужден бежать в далекий Петербург, где ныне и проживался. Кантемир вина не пил (два года назад случилось быть больным от излишества оного), предпочитая крепкий кофий. Петр такое самодурство не ободрял, но и не препятствовал.
   В разговоре речь шла о расширении торговли с Европой. Говорил больше царь, Кантемир помалкивал и кивал, а если слово и вставлял, то, по-своему обыкновению, ненавязчиво. В какой-то момент сей неторопливой беседы Петр неожиданно спросил:
   – А расскажи-ка мне, Митрий, о тех странах, что лежат за Каспийским морем. Не век же нам на Балтике плавать, пора и в другую сторону глянуть.
   Царь знал, к кому обратиться с таким вопросом. Кантемир в юности несколько лет провел заложником у султана турецкого, посему был знаком с тамошними порядками, владел восточными языками, интересовался Персией. О закаспийских державах Кантемир слышал не так уж много, но о том, что знал, поведал.
   – Из старых арабских книг известно, что на брегах древней реки Оксус, что стекает с Индийских гор и ныне зовется Амударьей, имеются якобы немалые месторождения золота! – сообщил он в конце своего рассказа.
   Рассказ о золотоносной реке царя сразу же заинтересовал, но Кантемир к сказанному больше ничего прибавить не мог.
   – А что тебе известно про саму Индию? – напряженно придвинулся к нему Петр.
   Вопрос был настолько неожиданным, что Кантемир даже пролил кофе…
   Однако для Петра он был вполне закономерен. Мало кто знал, что Индия манила Петра еще с детства, с прочтения ходившей тогда по России полуфантастической повести о походе Александра Македонского в Индию – «Александрия». С тех пор Петр всегда помнил об этой сказочной стране. Именно поэтому еще в 1694 году он отправил в далекую Индию купца Семена Маленького, чтобы тот как можно больше разузнал о стране его мечты и, вернувшись, рассказал. Вместе с Семеном отправился в неблизкий и опасный путь и посадский человек Иван Севрин. Уже в Астрахани тамошний воевода вручил путешественникам письма к персидскому и индийскому владыкам. До Персии Семен Маленький добрался с торговым караваном, а оттуда уже с индийскими купцами и до Индии. Правитель Великих Моголов принял письмо астраханского воеводы благосклонно, и препятствий русским никто не чинил. Путешественники посетили несколько городов, в том числе Дели и Агру. Распродав товары, Семен с Иваном отправились домой, решив добраться до Персии морем (об этом их также просил Петр). В Персидском заливе у острова Бахрейн их судно было, к сожалению, разграблено разбойниками. Спустя некоторое время Семен Маленький умрет в Шемахе, а в Россию возвратится только его напарник Иван Севрин. К этому времени Петр завоевал Азов и вел армию на шведов под Нарву. Тогда ему было уже не до Индии.
   На неожиданный вопрос царя Дмитрий Кантемир лишь развел руками:
   – Только то, государь, что Индия-страна лежит за песками и горами и это страна неслыханных богатств.
   – Сие и мне известно! – вздохнул Петр I. – А еще мне известно, что к Индии португальцы и голландцы уже добрались морями, но по суше туда еще никто, кроме Александра Македонского, дойти не смог!
   В небе с треском рассыпались очередные петарды. Царь допил токайское и подозвал к себе сидевшего поодаль с купцами графа Апраксина, чтобы поговорить с ним уже на темы злободневные – морские.
   Впрочем, Петр, как известно, ничего не делал просто так, а потому и разговор об Индии и близлежащих к ней странах завел тогда совсем не случайно. Дело в том, что несколькими днями ранее получил он донесение из Астрахани от тамошнего обер-коменданта Чирикова, будто местные купцы, ведя торги на Тупкараганской пристани в Каспийском море, имели большой разговор с заезжим трухменом Ходжой Нефесом, который требовал встречи с русским царем по важному делу, намекая, что дело это касается богатств великих. О себе Нефес Ходжа говорил, что является известным ученым-ходжой, потомком Пророка и одного из трех первых халифов.
   После этого впечатленный Чириков допросил трукменца, и тот рассказал о некоей речке в хивинских песках, где золото можно доставать пригоршнями. Прочитав послание, велел царь того трухменца к себе для разговора личного в Москву доставить.
   Забегая вперед, отметим, что Ходжа Нефес заявился с рассказом о золотой речке к астраханскому обер-коменданту вовсе не по своей инициативе, а по велению тупкараганского владетеля Сайдали-султана, состоявшего в подданстве у калмыцкого хана Аюки. Калмыцкий хан делал в данном случае свою игру, стремясь «подружить» Петербург с Хивой, так как боялся и воинственных хивинцев, и соседствующих с ними астрабадцев. Рассуждал при этом Аюка просто: если царь Петр пошлет людей искать золотую речку, заключив с Хивой мир, то хивинцы более не тронут и его. Если же царь Петр пошлет солдат и те разгромят хивинцев, то опасность с юга исчезнет для Аюки сама собой.
   Следует отметить, что за несколько лет до описываемых событий Петр I уже вступал в переписку с хивинским ханом, владения которого лежали по обе стороны реки Оксус. Хан искал тогда поддержки России для подавления непокорных племен. При этом хивинский хан абсолютно не понимал, что собой представляет огромная и могущественная Россия. Поэтому в обмен на защиту русских хан предложил русском царю… стать его вассалом. Тогда, будучи занят делами дома и в Европе, Петр на это глупое предложение даже не обратил внимания.
   При этом в Астрахани по приказу Петра вот уже несколько лет удерживали хивинского посла Ашур-бека. Дело в том, что посол был уличен в 1711 году с несколькими другими хивинцами и бухарцами в преступной переписке с турками на предмет сдачи им Астрахани. При этом именно Ашур-бек стоял во главе заговора и должен был поднять в нужное время на мятеж всех правоверных в городе.
   Казнить посла Петр тогда не разрешил, но и домой не отпустил. Помимо всего прочего, у Ашур-бека отобрали несколько ранее подаренных хивинскому хану пушек. И хотя Ашур-бек являлся послом не властвующего ныне в Хиве хана Шергази, а его предшественника Ануш-Мухаммеда, но нынешний хан о задержанном посланнике, разумеется, знал. При этом никакого недовольства по поводу посла он не проявлял, явно стремясь отгородиться от темных дел Ануш-Мухаммеда.
//-- * * * --//
   В России начала XVIII века далекая и загадочная Индия представлялась сущим раем, спрятанным за бескрайними степями, безводными пустынями и непроходимыми горами, где под ногами сверкают самоцветы, в тени тропических цветов поют сладкоголосые птицы-сирины, а люди пребывают в вечном блаженстве и неге.
   Увы, действительность была совсем иной. В Индии того времени жилось весьма непросто, ибо это была Индия Великих Моголов – последняя империя потомков Чингисхана и Тамерлана. Там кипели поистине макбетовские страсти, плелись заговоры и интриги, совершались заказные убийства. В самом начале XVIII века знаменитый «павлиний трон» из золота и самоцветов захватил вероломный и безжалостный падишах Аурангзеб (провозгласивший себя «Покорителем Вселенной» – Аламгиром), который немедленно посадил под замок собственного отца и перебил братьев. Вопреки его мечтам, жизнерадостные индусы не желали молиться в мечетях, они хотели посещать свои святилища, а еще хотели петь и танцевать!
   Однажды, в отчаянной попытке пробудить в сердце властителя сочувствие к своему бедственному положению, несколько музыкантов устроили похоронную процессию с музыкой, жалобные звуки которой достигли ушей Аурангзеба. Тот поинтересовался, что происходит.
   – Ваше величество! – ответили участники процессии. – Мы – музыканты и собираемся похоронить нашу музыку из-за недостатка вашего внимания к ней!
   – Так захороните ее поглубже, чтобы она никогда не выбралась из могилы! – распорядился правитель.
   Ревностный поборник ислама, Ауранзеб ввел джизью (особый налог) для немусульман, разрушил индуистские храмы, запретив жизнерадостным индусам и петь, и танцевать. При этом «Покоритель Вселенной» отправлял послов в Бухарское ханство, реставрировал в Самарканде мавзолей своего великого предка Тимура, а в свободное от трудов время раскрашивал красками страницы рукописного Корана…
   Империя Великих Моголов была на вершине своего могущества. Сокровищница Аурангзеба в Агре поражала количеством драгоценностей. Именно там хранился и самый великий и загадочный из всех бриллиантов мира – «Великий Могол», в виде ограненный розы…
   Будучи правителем решительным и жестким, Аурангзеб сумел присоединить к себе новые территории, и в его правление империя Великий Моголов разрослась до наибольших размеров. Она простиралось от предгорий Памира до нынешнего Бомбея и от истоков Инда до Бенгальского залива. Увы, это был колос на глиняных ногах! Насильственная исламизация Индии вызывала вполне предсказуемый повсеместный отпор и массовые бунты. Лишь благодаря полководческому таланту, невероятной личной энергии и чудовищным усилиям воли Аурангзебу удавалось удерживать огромную империю от распада. При этом усмирить подданных Аурангзеб мог не всегда.
   Именно так произошло в 1655 году, когда восстали индуисты-маратхи во главе со своим вождем Шиваджи. Началась многолетняя война, протекавшая с переменным успехом. Однажды в 1705 году Аурангзебу даже удалось захватить столицу своих врагов Сибхаджи, но воинственные маратхи собрались с силами и уже в 1705 году вернули Сибхаджи себе.
   Все дальнейшие попытки подавить мятежников оказались безуспешными, и маратхи образовали на территории Декана свое собственное государство. Следом за маратхами откололись и раджпуты, которых поддержал собственный сын Аурангзеба. Едва ослабел Дели, как поднялись воинственные сикхи в Пенджабе и началась очередная война.
   Перед самой смертью 88‐летний Аурангзеб якобы видел тень своего предка султана Акбара, чей голос произнес: «Горе великому дому Тимура. Пришел конец его величию!»
   Так все и случилось. После смерти Аурангзеба на престол Могольского государства взошел его сын Бахадур-шах. Однако престол Великого Могола должен был наследовать не он, а его старший брат Муазим, исполнявший в это время обязанности наместника в Кабуле. Обиженный претендент во главе большого войска двинулся к могольской столице Агре, чтобы восстановить справедливость. В 1708 году под стенами Агры произошло большое сражение. Войско Муазима было разгромлено, а сам он убит. В результате трон остался за Бахадур-шахом. Но удержать от развала государство Великих Моголов младший сын Аурангзеба не смог. Ни он, ни его старший сын Джахандар Шах, властвовавший с 1712 по 1713 год, уже сами ничего не решали, будучи под опекой влиятельного вельможи Зульфикар Хана. Последующие четверо правителей были вообще фигурами декоративными. Они еще могли восседать на «павлиньем троне», но были лишь пешками в чужих политических играх. Империей Великих Моголов фактически правили в своих интересах два брата-авантюриста Гуссейн и Абдалла Саиды, которых за глаза так и прозвали «делатели царей».
   В результате еще вчера великая держава Великих Моголов стремительно погрузилась в смуту. Отныне враждующие эмиры сами возводили на престол нужных себе местных правителей. Империя распалась на десятки враждующих провинций. Все воевали против всех.
   С 1720 года начинается окончательная агония Великих Моголов – одной из величайших империй тогдашнего мира. Тогда султан Мухамед Шах (наместник Декана Низам-уль-Мульк) образовывал свое независимое государство. Его примеру последовал наместник провинции Ауд Саадат Али Хан I, сделавшийся из простого персидского купца визирем, а затем первым навабом аудским под именем Наваба-визиря аудского.
   Разумеется, что нескончаемыми распрями индийских вождей лучше всего воспользовались те, кто уже давно грезил об индийских богатствах и только ждал подходящего момента для захвата богатейших земель…
//-- * * * --//
   Европейцы мечтали о сокровищах Индии всегда. Первыми проникли к индийским берегам еще в конце XV века португальцы, быстро прибравшие к рукам торговлю самоцветами и пряностями. Следом до Индии добрались голландцы, а уже за ними французы и англичане. При этом именно последние оказались самыми алчными и предприимчивыми.
   Для начала, чтобы избежать убытков, связанных с неизбежной межклановой торговой войной, благоразумные английские купцы предпочли объединиться и создать совместную компанию. Так в 1600 году по указу королевы Елизаветы была создана британская Ocт-Индcкaя компания, пpизвaнная не только прибрать к своим рукам торговлю в Индии, но и постепенно кoлoнизиpoвaть страну. Но действовали англичане осторожно. Если в первое время они осваивали прибрежные к Индии острова, вывозя оттуда пряности, то только затем, окрепнув, кoмпaния начала постепенный захват территорий на побережье материка. Умело ведя переговоры, англичане добились у Моголов разрешения на строительство временной фактории в Сурате, которая позже перебралась в Бомбей. О богатстве Сураты ходили легенды. Французский купец Франсуа Мартен, случайно попавший туда, был потрясен, увидев груды золотых и серебряных слитков, сваленных прямо на причале…
   В 1640 году англичане закрепились в Мадрасе, затем получили право на монопольную торговлю в Бенгалии и к концу XVII века выстроили на землях, предоставленных Великим Моголом, город-крепость Калькутту. Для лучшего управления опорными пунктами, предусмотрительно расположенными в различных районах Индостана, были образованы три президентства: Бомбейское, Мадрасское и Бенгальское.
   Действовали англичане дальновидно, и колонизацию Индии, в отличие от португальцев, начинали без крови и шума, покупая и арендуя земельные наделы, на которых тут же, впрочем, возводили укрепленные форты-фактории. Для общего руководства всеми президентствами, переговоров с местными раджами, решения спорных вопросов и сбора налогов была введена должность гeнepaл-гyбepнaтopа Индии, являвшегося одновременно членом совета директоров компании. Таким образом, англичане провозгласили своим губернаторством еще фактически независимые от них индийские территории.
   Что касается французов, то к 20‐м годам XVIII века они заполучили колонии на юго-востоке Индии, в Пондишери, Шандернагор в Бенгалии и Маэ на Малабарском побережье. Помимо этого, французские фактории обосновались в ряде других крупных городов. Несколько скромнее были голландские фактории. При этом голландцы, понимая свою слабость, стремились не конфликтовать с более могущественными конкурентами, довольствуясь тем, что им перепадало. Что касается португальцев, то к началу XVIII века из Индии англичане с французами их почти изгнали.
   Надо ли говорить, что с наступлением смуты в державе Великих Моголов английские, французские и голландские торговые Ост-Индские компании начали рвать Индию на куски, буквально лопатами выгребая богатства и сокровища индийских раджей. При этом англичанам все больше мешали и французы, и голландцы. И хотя, пока до войны между колонизаторами не дошло, всем было ясно, что это лишь вопрос времени.
   Разумеется, известие о том, что русский царь Петр Алексеевич вдруг тоже заинтересовался Индией, ни у одной из европейских держав восторга не вызвало. И хотя все понимали, что пока русские реально им не конкуренты, имперские амбиции Петра вселяли определенную тревогу за будущее. Именно поэтому английский, французский и голландский послы в Петербурге практически одновременно получили секретные инструкции отслеживать все русские поползновения в сторону Индии, а заодно в сторону Средней Азии и по возможности этому препятствовать.
//-- * * * --//
   В тот же день, когда Петр I вел разговор о далекой Индии с Кантемиром, произошло событие, на которое никто не обратил внимания, – на одном из торговых английских судов вернулся в Россию после заграничной стажировки выпускник навигацкой школы Сашка Кожин. Да и то, мало ли таких, как он, тогда каждый год уезжало на учебу европейскую и возвращалось обратно!
   Вышел гардемарин Кожин на кронштадтский берег, перекрестился, стал на колени, поцеловал землю:
   – Ну, здравствуй, сторона родная – русская!
   Из Кронштадта отправился Кожин в Санкт-Петербург, держать экзамен перед адмиралитетом.
   Новая российская столица разительно отличалась от всех других русских городов – прямые, пересекающиеся под прямым углом улицы-проспекты, типовые проекты домов, непривычный европейский облик. Вместо древнерусских палат – дворец князя Меншикова в голландском стиле. Шагал по улицам Кожин и диву давался, словно и не уезжал из английского Портсмута!
   В Адмиралтейств-коллегии, куда прибывший доложился о прибытии, у него перво-наперво затребовали письмо из посольства – таков порядок. Кожин с почтением протянул мятый засургученный конверт. Вице-президент коллегии Корнелий Крюйс с такой силой рванул его за концы, что куски сургуча прямо ему на колени и осыпались. Стряхнул вице-адмирал сургуч и вслух зачитал письмо князя Ивана Львова: «Александр Кожин знал навигацию еще в России и, приехав в Англию, зело с великим прилежанием учил в практиках свое дело, из адмиралтеи английской от капитана имеет он сертификаты с подлинным засвидетельствованием, что он знает свое дело…»
   Прочли флагманы и английские сертификаты, оглядели в лупы подписи и печати – все как положено. После чего, зная слабость Петра лично беседовать с вернувшимися флотскими учениками, велели ждать встречи с монаршей особой. Через три дня состоялась и высочайшая беседа. Надо ли говорить, сколько волновался гардемарин, не каждый день тебя царь экзаменует! Но все обошлось, как нельзя лучше, на все вопросы царские Кожин ответил толково и обстоятельно, а задачки каверзные навигационные решил быстро и верно.
   – Молодцом! – подошел к нему Петр, по-своему обыкновению, пылко расцеловав в губы. – Мне такие орлы морские сейчас дозарезу нужны!
   Чинам же адмиралтейским сказал так:
   – Сей Кожин в науках навигацких действительно преуспел, отчего записать его в подштурманы и отправить для начала класть на карты берега финские.
   Вышел из адмиралтейской башни Кожин, вздохнул грудью морской воздух. Хорошо! Натянул потуже треуголку, чтобы ветром свежим не унесло, и двинул к дружкам своим по школе навигацкой, чтобы сообща отметить возвращение в табачном чаду «Австерии Четырех Фрегатов» – любимом столичном трактире всех мореходцев.
   Пока подштурман Сашка Кожин отчаянно гуляет со своими однокашниками и ничего не ведает о своей необычной судьбе. Но скоро судьба преподнесет ему первый сюрприз. Ну а мы пока недолго простимся с уже изрядно подвыпившим подштурманом.
//-- * * * --//
   Осенью 1713 года Петр ненадолго завернул в Москву. Там его уже ждал трухмен Ходжа Нефес, тот самый, что пугал астраханских купцов страшной тайной. Привез Нефеса в Москву поступивший на русскую службу и принявший православие персиянин из Гиляни Михайло Заманов, пожалованный не так давно стольником за успешную торговлю персидскирм шелком. Летом 1713 году Заманов уже сопровождал в Петербург из Астрахани и обратно персидского посла, за что был премирован царем 182 целковыми. Теперь сопроводил в Москву и Ходжи Нефеса. Царь заприметил шустрого стольника, еще когда тот сопровождал посла. Поэтому на этот раз вспомнил.
   – Ну, выкладывай, друг ситный, что там у тебя за такой ко мне секрет знатный! – приободрил он перепуганного трухмена, когда тот, завидев самодержца, рухнул плашмя на дубовые доски пола.
   В разговоре Нефес подтвердил рассказ о реке, что течет сквозь пустыню и полна золота. Более того, заявил, что река золотоносная зовется Оксусом (или Амударьей) и впадает в Каспийское море, но где именно, он не знает. Следовательно, устья Оксуса можно достичь морским путем. Кроме этого рассказал Ходжа, что хивинский хан не столь давно поменял старое русло реки, воздвигнув огромные плотины.
   Поведал и то, что если русские выступят против хивинского хана, то их обязательно поддержит астрабадский хан Муса – давний недруг Хивы и вассал персидского шаха. При этом под рукой у воинственного Мусы якобы до 60 тысяч отчаянных кызылбашей, которые только и ждут, чтобы накинуться на ненавистных хивинцев. Ходжа Нефес утверждал, что, находясь в Хиве, сам слышал о готовящемся походе хана Мусы на Хиву.
   В целом разговором с трухменцем Петр остался доволен. Идея достичь восточных ханств по золотоносной реке была завлекательной. Вердикт царя был таков:
   – Заманова отпустить в Астрахань, чтобы и дальше вызнавал про речку Оксус, а трухменца на всякий случай пока придержим в Москве. При сем содержать сего Ходжу в достатке и сытости!
   В тот вечер Петр пребывал в задумчивости, размышляя о том, как неплохо было бы с закаспийскими ханствами задружить и реку золотоносную себе в пользу обратить.
   – Лучше все же с Хивой решить дело миром, – рассуждал он с приближенными. – К тому же если между Хивой и Астрабадом действительно вот-вот начнется война, то хивинский хан сам сделает все, чтобы с нами поладить.
   Приближенные дружно кивали. Петр же продолжал свои рассуждения:
   – Сие Эльдорадо златоносное, ежели слухи подтвердятся, очень большую помощь нам составить бы могло. Уж как нам сейчас надобно это треклятое злато, уж как надобно!
   В словах Петра слышалась неприкрытая надежда. Дело в том, что золота и серебра в России тогда еще не добывали, а возили из Азии и Европы, закупая, разумеется, по ценам запредельным, и это в условиях тяжелейшей многолетней войны! Поэтому царь давно мечтал о собственных приисках. И не только мечтал. Уже были посланы люди искать золото на Урале и серебро в Сибире. Но пока ободряющих известий от них не было. Именно потому Петр столь легко и ухватился за слухи о закаспийском Эльдорадо. А чем черт не шутит, глядишь, и в самом деле откроется столь богатая жила, что можно будет не только свои потребности покрыть, но и торговать золотом со всем миром! Впрочем, легких путей к Эльдорадо быть не могло, ибо золото во все времена щедро оплачивалось слезами и кровью… Так что подумать было над чем.
   Ученые мужи в Петербурге, однако, сразу же засомневались, что течение Амударьи изменено именно рукотворными плотинами, высказывая мысль, что сия перемена произошла, скорее всего, от землетрясения, которое возвысило землю на восточной стороне Каспийского моря и образовало море Аральское.
   – Создание плотин столь больших и крепких требует знаний и расчетов высших – математических, которых у народов тамошних быть не может, – заявили ученые инженеры.
   – Увидим – разберемся! – отвечал на эти сомнения царь Петр. – Но увидеть следует обязательно!
   Бывший тут же граф Гавриил Иванович Головкин осторожно напомнил государю:
   – Что касается хивинского хана, то осмелюсь напомнить, что оный еще тринадцать лет назад присылал вам посла, прося поддержки в войне с трухменскими племенами.
   – Ну и что дальше? – наморщил лоб Петр, с трудом вспоминая столь давнее событие.
   – К великому сожалению, не имея ни малейшего представления о силе России, хан предложил тогда вашему величеству стать его вассалом.
   – А, теперь помню! – улыбнулся царь. – Мы еще смеялись сей магометанской простоте! Да и не до хивинцев тогда было, предстояло у шведов берега балтийские из зубов с кровью рвать. Теперь же времена иные настали, и можно взор свой обратить и к странам полуденным.
   – Хива лежит на пути к Индии, а значит, торговый путь через нее грозит нам не только коммерческой, но и политической прибылью! – высказал свои соображения опытный дипломат Головкин. – Пренебрегать столь выгодной возможностью нам не стоит.
   А вскоре пришло и письмо сибирского губернатора князя Гагарина. В письме он сообщал, что, по сведениям его лазутчиков, в нынешнее время золотоносный Оксус, который ранее весь тек в Каспий, частично впадает в озеро Арал, так как русло изменил хан хивинский многими плотинами, но и в Каспий впадает также.
   И эта новость пришлась по нраву царю Петру:
   – И Гагарин, и трухменец говорят одинаково, что устье Оксуса лежит на Каспийском берегу, что делает движение наше в тамошние края предельно легким. Ежели же Оксус ныне плотинами частью направлен в Арал, то моим инженерам не составит труда снова развернуть его полностью в Каспий, чтобы стал судоходен.
   – Главное, чтобы сия река действительно золотой песок имела, – поддакнул светлейший князь Меншиков.
   Петр же продолжил:
   – Исходя из этого, надлежит нам явить свою силу и заключить мирные трактаты с закаспийскими ханами, после чего изучим Оксус.
   Эмоциональный Меншиков неожиданно вскочил со своего кресла:
   – Мин херц, по сей речке достигнем Индии и будем возить в нее товары из Астрахани, а обратно индийские шелка и камни-самоцветы!
   Петр улыбнулся своему нетерпеливому любимцу:
   – Прежде чем идти искать пути в Индию через Хиву, Бухару и Персию, следует надежно воссоединить Оксус с морем Каспийским, охватить крепостями восточный берег Каспия, что зело важно для торговли и влияния нашего на Персию и Кавказ.
   – Ну а потом? – снова не выдержал нетерпеливый Меншиков.
   – А потом создадим кумпанства торговые, по примеру английский Ост-Индской, с центром в Астрахани и будем торговать со всем Востоком и Индией!
   Еще ничего не было решено, но Петр уже просчитывал будущие торговые пути, которые бы насытили Россию экзотическими товарами и принесли ей немалый барыш в торговле европейской. Что и говорить, мыслил русский самодержец стратегически!
   Начало XVIII века – это далеко не начало века XXI, а поэтому прежде дипломатов и купцов решено было послать за Каспий серьезный армейский отряд, чтобы не только разузнать все и о ханствах местных, и о реке золотоносной, но и показать местным ханам, кто есть кто. И первым на пути за морем Каспийским лежало ханство Хивинское – обширное и загадочное.
   После возвращения царя из Москвы в Петербург мысль о закаспийской экспедиции начала обретать реальные очертания.
//-- * * * --//
   За окном петровского домика, что на берегу Невы, хлестал дождь, а над самой рекой стремительно кружили чайки.
   – Начнем с главного, – решил Петр, глядя в мутные разводы наборного стекла. – Следует сыскать в экспедицию к хану хивинскому достойного начальника.
   Дело действительно предстояло совершенно новое и необычайно сложное, поэтому в ближайшем кругу царя перебрали немало кандидатур, но всякий раз по тем или иным причинам находили их негодными. Наконец князь Александр Меншиков предложил поручика лейб-гвардии Преображенского полка Бековича-Черкасского:
   – Лучшей кандидатуры нам не найти.
   – Почему же? – удивился Петр, зная Бековича как храброго, но не самого толкового из гвардейских офицеров.
   – Бекович родом кавказец, языки восточные с детства знает, при этом магометанству не привержен, так как вырос при царском дворе и крещен в православие. В боях же всегда храбр и преданность доказал.
   – Для столь трудной миссии хитрость нужна иезуитская, а Бекович наивен порой, что дите неразумное! – покачал головой царь.
   – Ну, не слишком и наивен! – не унимался Меншиков. – С ханом он куда быстрее общий язык найдет, чем какой-нибудь косопузый рязанец. К тому же ежели дать Бековичу инструкции подробные, то он, будучи офицером исполнительным, все сделает как надобно и в точности. Вспомни, мин херц, что имеет он уже опыт успешных переговоров с беками кабардинскими, после чего вся Кабарда тебе мирно присягнула. Так что не столь и наивен Бекович. Да и помощников дадим ему стоящих.
   Последний аргумент прозвучал весьма убедительно.
   Действительно, несколько лет назад, когда Петру понадобился посол для переговоров с кабардинскими князьями, был послан на свою родину с царской грамотой именно князь Бекович. Миссия оказалось удачной, и местные беки, прочтя царскую грамоту, изъявили готовность служить великому государю всей Кабардой, после чего и были приведены к присяге. На последующих переговорах кабардинские беки торжественно заверяли в своей преданности России, выражая готовность в случае войны с Турцией собственными силами защитить побережья Каспийского и Черного морей от вторжения вражеских войск, а также «чинить поиски» на Крым и кубанских ногайцев, ежели те выступят на стороне неприятеля.
   Вспомнил о Бековиче Меншиков неслучайно. Буквально пару дней назад прочитал он проект кабардинского князя о присоединении к России кавказских народов во избежание усиления среди них турецкого влияния. И хотя проект был наивен, усердие автора заслуживало похвалы.
   – Что ж, – помолчав, кивнул Петр – Может, именно Бекович и подойдет.
   На том и порешили.
   29 мая 1714 года князь Александр Бекович-Черкасский получил соответствующий царский указ «О посылке Преображенского полка капитан поручика кн. Алекс. Бековича-Черкасского для отыскания устьев реки Дарьи» и убыл в Астрахань заниматься подготовкой экспедиции.
   По пути из Петербурга в Астрахань Бекович сделал крюк, заехав в родную Кабарду, чтобы взять с собою братьев и несколько верных друзей-джигитов. В дальнем и опасном походе верные люди всегда нужны. Пока князь Бекович совершает неблизкую поездку, познакомимся с ним поближе.
   Избранник царя родился в княжеской семье в Малой Кабарде и звался изначально Девлет-Гирей-Мурзой. Был он потомком грозного Салтан-бека Аслана-мурзы, княжеское достоинство которого было подтверждено еще царем Федором Алексеевичем. Отдельные исторические источники утверждают, что Бекович-Черкасский и вовсе происходил из древнего княжеского рода Гюрджи-хана, потомка Чингисидов.
   В ходе первых столкновений между русскими и кабардинцами Девлет еще мальчиком был забран у родителей аманатом в Москву. Там при крещении был наречен Александром. С фамилией долго не думали: коль отец звался беком, то и мальчишку нарекли Бековичем. А вскоре княгиня Анна Васильевна Нагая (из рода Голицыных), коротая вдовий век, взяла его к себе в дом и, воспитав, как сына, объявила своим наследником, подарив обширные вотчины свои в Романовском уезде. Помимо этого, в подарок от княгини Бекович получил и большой дом в Москве, а также подмосковные села Перхушково с Юдином, став в одночасье богатым человеком. В 1707 году Бекович, подобно многим недорослям боярским, был послан за границу изучать мореплавание. Но в морских науках нисколько не преуспел, а потому был от флотской службы отставлен и определен по армейской – поручиком Преображенского полка. По возвращении из-за границы неудавшийся моряк был по воле царя венчан на княжне Марфе Борисовне Голицыной, к которой питал душевные чувства с раннего детства. Княжна же отвечала Бековичу взаимностью, и брак вышел весьма удачным.
   К чести поручика служил России он честно и воевал храбро. Как сражение, всегда первым с саблей наголо, очертя, бросался на неприятеля. Первый бой принял Бекович под Нарвой в 1700 году, затем участвовал в осаде и взятии крепостей Нотебург, Ниеншанц и Митавы. Ну а потом, как мы уже знаем, и в переговорах с собратьями-кабардинцами отличился. Но и это не все! Летом 1711 года Бекович-Черкасский вместе со своим дядей и младшим братом возглавил кабардинское войско, которое двинулось за Кубань охладить пыл зарвавшихся ногайцев. В августе за рекой они атаковали войско хана Нурадина, из рода крымских Гиреев, и наголову его разгромили.
   «Войска Нурадына салтана, в котором было пятнадцать тысяч, мы били боем и рубили саблями, в который поход ходили на Кубань с братом нашим князем Александром Бековичем. И того войска Нурадына салтана, несколько побили до смерти, иных в реке потопили, а сам он Нурадын салтан даже насилу ушел», – писали кабардинские князья царю Петру.
   Данная победа окончательно ликвидировала угрозу России со стороны ногайской Кубани.
   Так что формально князь Александр Бекович-Черкасский был для предстоящей миссии годен по всем статьям. И все же некоторые сомнения у Петра в отношении будущего вождя восточного похода оставались. Почему – он не мог понять и сам…

Глава вторая

   Главной опорной базой будущей секретной экспедиции должна была по задумке Петра стать Астрахань.
   Именно Астрахань издавна являлись главными воротами в закаспийские ханства, в богатую Персию. Астрахань – это начало и конец Южной России – дальше Каспийское море и почти полная неизвестность. Познакомимся же с Астраханью начала XVIII века поближе.
   В центре города, как и положено на Руси, высился стоящий на бугре кремль, вокруг которого расположился Белый город, где особо выделялся торговый дом Демидовых – двухэтажные корпуса «на погребах», по нижнему ярусу – склады, по верхнему – жилье. Так как Астрахани набегами никто не угрожал, стены кремля и Белого города к началу XVIII века уже порядком обветшали. Для пущей важности их еще красили, но не более того.
   За пределами Белого города, по южным берегам рек Кутум и Криуша, располагались многочисленные ремесленные и купеческие слободы, именуемые Земляным городом. Часть слободок находилась на островах, разделенных многочисленными протоками – ериками, густо поросшими камышом и осокой. Лес в Астрахани всегда был на вес золота, потому дома издавна строили из камыша, глины и навоза. И хотя время от времени при пожарах выгорали целые слободки, горожане всегда быстро отстраивались заново.
   От сточных вод многочисленных солончаков в Астрахани всегда невыносимо смердело гнилыми испарениями, но жителям это нисколько не мешало, все уже давно принюхались. Лишь купцы, возвращаясь из поездок дальних, вдохнув миазмы местные, слезились:
   – Эко, отчиной пахнуло, аж горло перехватило!
   По воскресеньям именитые горожане и купцы с женами и чадами катались на лодках по реке Кутум, заплывая в речку Луковку, а уже из нее в большой пруд, где купчихи рвали на букеты розовый лотос.
   Астрахань была по-настоящему богата. На берегу Волги, вдоль Белого города, кипел нескончаемый базар, самый разнообразный и живописный во всей России. На базаре всегда царило вавилонское столпотворение. Кого там только не было: русские купцы, армяне и персы-гилянцы, сарты из далекой Бухары, чуваши и мордва, татары местные, и казанские, и мишарские, юртовские ногайцы, и ногайцы едисанские, карагашцамцы из Предкавказья, калмыки и кыргызы-буруты…
   У каждого купца приколот ярлык с правом на торговлю. Местные приказчики строго следят за порядком, не брезгуя, впрочем, мелкой взяткой.
   Чем только не торгуют в Астрахани! В овощных рядах яблоки, грецкие орехи, большие желтые дыни и соленые арбузы. Большим спросом пользовались апельсины в стеклянных банках и вяленые финики, ароматические снадобья, гвоздика и корица. В птичьих рядах помимо кур, уток и гусей продают диковинных птиц – попугаев, говорящих по-человечески, крохотных птичек размером с лесной орех, изумительного оперения, а также уморительных обезьян.
   Особое царство-государство – рыбный угол. Искрятся на солнце серебром наполненные рыбой целые возы: выбирай не хочу! Здесь осетры и севрюга, сомы и щуки, сазаны и сельдь особого, астраханского залома. Чтобы севрюга и осетры долго оставались живыми, мальчишки смачивают им жабры водкой. Отдельно в траве возлежат огромные, шестиметровые, белуги, с каждой из которых доставали по двенадцать пудов икры. Поодаль в огромных корзинах копошатся раки.
   Рыба в Астрахани идет на все: ее жарят, варят, сушат и вялят, ею откармливают свиней, а в холод топят печи. Из осетрового пузыря варят знаменитый на всю Русь кулук – крепчайший клей, который в Европе продают на вес золота.
   Отдельный ряд – икорный! Самая качественная черная икра – зрелая, светлая и очень крупная. Добывают ее из рыбы, пришедшей на нерест в реку, именно поэтому самой лучшей считалась именно икра волжская – астраханская.
   Меньше всего народу в золотых и меховых рядах, зато покупатели там все как на подбор – люди солидные и состоятельные. В золотом ряду можно найти дорогую камку – шелковую китайскую ткань с разводами и узорами – и нежнейший астраханский каракуль, тончайшую кашемировую шаль. Там же торгуют уральскими и индийскими самоцветами, а также жемчугом. Персидские купцы торговали бирюзой. Бирюза была красива, но покупали ее с опасением. Ходили слухи, что персы добывают сей драгоценный камень на старых кладбищах, а растет же там бирюза из костей женщин, умерших от несчастной любви.
   Если пройти немного в глубь базара, то можно увидеть товар сибирский – мягкую рухлядь: баргузинский соболь и голубого песца, горностая и чернобурку. Между торгующими шныряют осторожные фальшивомонетчики, стараясь сбыть персидское серебро с подмешанной в него медью. Сей промысел опасный, так как фальшивомонетчиков без всяких разговоров тащат на дыбу, но опасный бизнес все равно процветает.
   На самом дальнем конце базара торгуют персидских жеребцов и черкасских кобыл, там же продают и домашний скот, и выносливых двугорбых верблюдов.
   А на Волге всегда настоящее столпотворение. От Ярославля мимо Казни в Астрахань нескончаемой вереницей медленно плывут величавые и неуклюжие беляны – огромные суда, собранные на один рейс. В Астрахани беляны разбирают на бревна, из которых уже строят морские суда.
   Астраханская торговля приносила государству огромный доход. Но кроме торговли город славился и своими промыслами, первым из которых по доходности был рыбный, а второй – соляной. В соляных лагунах поднимали вверх рассол, который затем выпаривали на жаре, в результате чего тот превращался в ледяные глыбы кристальной чистоты. Астраханская соль развозилась по всей Руси.
   Если где тогда и делались состояния, то именно в Астрахани. Не зря в ту пору люди говорили: «Астрахань – золотое дно!»
//-- * * * --//
   Несмотря на все свое богатство и стратегическую важность, Астрахань не являлась губернским городом, а входила в состав губернии Казанской. Почему? Возможно, у Петра просто руки до этого не дошли. Поэтому губернатор Салтыков сидел в Казани, а в Астрахани правил от его имени обер-комендант Чириков.
   Обер-комендант астраханский Чириков был человеком деловым и разворотливым, при этом подношений не чурался. На мелочь комендант не разменивался: если брал, то по-крупному. Через подставных лиц вел Чириков и собственную, в обход государства, торговлю с персами и калмыцкими улусами. При обер-коменданте состояли советники-ландрихтеры из отставных увечных офицеров: Федор Нармацкий, Ждан Кудрявцев да Степан Кашкодамов. Увечные ландрихтеры в дела обер-комендантские не лезли, довольствовались мелкими подачками и пили горькую.
   Узнав о будущей экспедиции Бековича за Каспий, Чириков возрадовался. Жене своей вечером за чаем говорил мечтательно:
   – Ежели у черкеса горбоносого дело выгорит, глядишь, и с хивинцами можно будет по-тихому поладить, а там и с бухарцами. Вот где деньги-то попрут, только лопатой греби!
   – Ой, боязно что-то мне, Михаил Ильич, – вздыхала обер-комендантша, на горячий чай в блюдце дуя. – Как бы не прознал никто. Уж больно последнее время языки все пораспускали, пора бы поунять.
   – Не боись! – кривился Чириков. – Пока я при власти, ни одна вошь не пикнет, вмиг растопчу.
   – Ой, топчи-топчи их, батюшка! – закатывала глаза обер-комендантша, пробуя варенье из лепестков роз, купцами армянскими презентованное.
   А вскоре появился в Астрахани и князь Бекович-Черкасский.
   Между ним и Чириковым отношения с первого дня приезда не заладились. Виной тому была как горячность кабардинского князя, так и интриги обер-губернатора. При этом каждый считал себя главным и делиться властью не желал. Однако у Бековича был именной царский указ, а у Чирикова такового не было. Поэтому после нескольких стычек пришлось обер-коменданту скрепя сердце все же идти на попятную.
   Несмотря на мечты Чирикова о будущих барышах, реально помогать экспедиции ни он, ни другие чиновники не спешили. Казанский губернатор Салтыков, получив письмо от царя о постройке судов для плавания по Каспийскому морю, сразу занемог и немедленно отъехал лечиться в Москву, перепоручив дела вице-губернатору Никите Кудрявцеву.
   Тот перво-наперво заложил на берегу Волги верфь, куда сплавом начал доставлять корабельный лес. Первоначально строили примитивные расшивы и гортгоуты. Когда же подъехали из Петербурга посланные царем опытные корабельные мастера, то начали спускать на воду более серьезные галеры-скампавеи.
   Помимо этого, поручил Петр Кудрявцеву заготовить в Казани 15 тысяч пудов соленой свинины и баранины. Для этого начали сгонять скот. Заработали скотобойни. Одновременно двинулись вдоль Волги на юг солдатские батальоны и казачьи сотни.
   Первое плавание по Каспийскому морю должно было носить характер разведывательный. Предполагалось создать одну, а если повезет – и несколько небольших крепостей для будущей экспедиции.
   К осени нужные суда были построены, загружены припасами и готовы к отплытию. Никита Кудрявцев, будучи человеком разумным и опытным, от осеннего плавания Бековича отговаривал:
   – Зачем тебе, Александр Джамбулатович, нынче в море Каспийское соваться? Там теперь такие ветра дуют, что вмиг все перетопят. Не лучше ли до весны на астраханских харчах отсидеться, а там уже поднимать паруса!
   На это Бекович был непреклонен:
   – У меня указ царский, и я его исполнить должен!
   – Ну, дело, конечно, ваше, военное! – уныло качал головой Кудрявцев. – Так что помогай вам Господь!
//-- * * * --//
   Утром 28 октября 1714 года, отслужив в Свято-Троицком соборе, что на территории кремля, прощальный молебен, флотилия во главе с Бековичем-Черкасским вышла из Астрахани. В данном случае пригодились морские знания кабардинского князя, которым тот обучался в Голландии. И хотя, как мы знаем, особых успехов в них он не достиг, но кое-какое представление о делах морских все же получил, а это куда лучше, чем ничего.
   Плавание виделось Бековичу не слишком сложным, и настроение было поэтому преотличным. Сидя в кресле на палубе передовой скампавеи, напевал князь свои заунывные черкесские песни да жевал водный орех-чилим.
   В дельте, в отличие от самой Волги, вода была почти прозрачной. Было видно, как у борта ходят рыбьи косяки, хоть рукой черпай! Берега сплошь в непролазных камышах. Суда держали указанный ордер, да и погода благоприятствовала.
   Ближайшей задачей было достижение мыса Тупкараган, вдававшегося в Каспийское море к востоку от дельты Волги. С северной стороны мыс омывал залив, принимающий в себя реки Яик и Эмба. На мысе предполагалось построить первую крепостицу, которая стала бы одним из опорных пунктов в будущем продвижении на юг Каспия.
   Но хорошая погода, как и предупреждали, продержалась недолго – налетели сильные ветры, и сразу резко похолодало. Море от Волги до Яика вдоль берега в какие-то пару дней забило ледяными полями. Плыть стало не только тяжело, но и опасно. Не обошлось без потерь. Три судна с провиантом затерло в устье Яика, а еще два – в устье Терека. Из-за этого флотилия не смогла дойти даже до Гурьева. Поэтому уже 3 декабря 1714 года пришлось вернуться обратно в Астрахань.
   – По морям плавать, не по горам на ишаках скакать! – злорадно констатировал неудачу Бековича в Казани Никита Кудрявцев. – Впредь будет умных людей слушать!
   Под «умным человеком» вице-губернатор подразумевал, разумеется, себя.
   А удрученный первой неудачей Бекович-Черкасский засел за отчеты и составление денежных ведомостей. При всей его ненависти к казенным бумагам пришлось князю выслушивать казначеев и соответствующие бумаги подписывать. Как выяснилось, неудачно плавание обошлось русской казне 34 924 рубля. За неудачу и такие траты в те годы можно было не только должности лишиться, но и тростью царской по спине огрести. Однако волновался Бекович напрасно. Петр никаких упреков ему за неудачное плавание не высказал. Бумаги отчетные прочитав, царь сказал просто:
   – Большое дело начинаем, посему и потери немалые. Пусть получше готовиться к новому плаванию.
   Что ж, в данном случае царь поступил разумно, ведь в столь новом и нелегком деле, которое затевалось на Каспии, издержки и временные неудачи действительно были неизбежны, главное, чтобы все поставленные задачи были решены в итоге.
   Обер-коменданту Чирикову отныне было велено царем «чинить отправление во всем, чего он будет требовать, без всякого задержания».
   Кроме всего прочего, к Бековичу был послан мастер горного дела немец Блюгер, который должен был, в случае необходимости, изменить русло Амударьи, когда флотилия ее устья достигнет. К немалому удивлению астраханских офицеров, основательный Блюгер привез с собой здоровенный сундук – для будущего золота…
   Остаток осени, зима и начало весны прошли в приготовлениях к новому плаванию. Бекович все больше входя во вкус своих полномочий, присоединил к себе помимо всех прочих войск пять сотен яицких казаков с атаманом Зиновием Михайловым и сотню донцов с атаманом Иваном Котельниковым. Решение было весьма разумным – лишних казаков в дальних и рискованных мероприятиях никогда не бывает.
   Перед самым выходом в новое плавание к Бековичу заявилась делегация мангышлакских туркмен, которые дружно подтвердили возможность поворота основного русла Амударьи в Каспийское море.
   – Сколько мороки с сей рекой, голова ломится! – сокрушался князь. – А ежели найдем там золото, то и вообще спать не придется!
//-- * * * --//
   Весной 1715 года Бекович на трех судах отправился в новое плавание вдоль восточного берега Каспийского моря с изыскательными целями. Дойдя до мыса Тупкараган на полуострове Мангышлак, он высадился и установил контакт с местным населением, причем назвавшись своим мусульманским именем Девлет-Гирей (буквально – «покоритель земель»), чем расположил к себе местных туркмен. Последние опять же утверждали, что у Амударьи действительно есть старое русло и, чтобы вернуть ее в него, достаточно прокопать канал в полтора десятка верст. На этом цель плавания Бекович посчитал достигнутой и повернул на Астрахань.
   – Теперь у меня есть чем доложиться государю. Осталось лишь, подготовившись, двинуться в пески, чтобы сыскать новое течение и новое устье! – объявил он.
   Вернувшись в Астрахань, Бекович хотел было той же осенью снова направиться на восток Каспия, чтобы заложить там крепостицу, но уже не успел. Ранняя зима и ледовые поля вдоль берегов вновь не позволили добраться даже до Гурьева. Потеряв во льдах пару лодок, князь вернулся в Астрахань. Царю Бекович отписал, что им завершено изготовление карты Каспийского моря и разведан путь к восточному берегу каспийскому. Получив отчет, царь остался довольным.
   – Очередному большому делу пусть маленький, но первый зачин сделан! – выразился, по своему обыкновению, лаконично. – На следующий год продолжим! Самого же Бековича ко мне вызвать, чтобы я ему новые задачи поставил.
   Что же, касательно привезенной Бековичем первой каспийской карты, то она надолго заняла место на рабочем столе царя…
//-- * * * --//
   Ну а что делает оставленный нами в петербургском трактире подштурман Сашка Кожин? Оказывается, и он без дела не сидел. Покутив с дружками в «Астерии» и посетив матушку в Весьегонском уезде (где едва избегнул женитьбы на дочке соседского помещика Пипина), отправился Кожин на утлом боте вдоль шхер финских составлять карты и лоции. Все лето наносил на кроки берега да мерил лотом глубины прибрежные. Не раз пришлось и со шведами столкнуться. Было дело и до абордажа дошло, но смогли отбиться и в море уйти. За зиму вычертил подштурман карту от Выборгского залива до города Борго. Чтобы карта была красивее, Кожин ее, для пущей важности, китами с фонтанами разрисовал. Изделие подштурманское лично оценивал сам генерал-адмирал Апраксин. Карта Апраксину понравилось, но, увидев китов, нахмурился.
   – А сии чудо-юдо тут к чему?
   – Для красоты, ваше сиятельство, чтобы, так сказать, путь в окианы нам указывать! – пояснил глубокий смысл своего творчества подштурман.
   Апраксин придумку не оценил:
   – Какие тут к черту окияны, когда нам еще море Балтическое довоевывать надо!
   Хотел было Кожин сказать генерал-адмиралу, что мечтать об окиянах никогда не зазорно, но сдержался.
   Апраксин меж тем, глаза щуря, карту просмотрел и свой вердикт вынес:
   – Творение твое лично государю покажу, коль понравится, будем печатать для капитанов! А ты покуда иди и отдыхай от трудов праведных.
   Петру карта кожинская тоже пришлась по нраву, причем, в отличие от Апраксина, понравились и киты с фонтанами.
   – Ишь ты, – сказал, – кто к нам в теснины балтийские пожаловал. Что ж, придет время, и мы к левиафанам сами наведаемся.
   Подштурмана же Кожина за отличную службу велел царь произвести в чин флотского поручика.
   Что ж, пока у Сашки Кожина все идет неплохо. Пусть он отдохнет пока от забот навигацких, ибо скоро предстоят новоиспеченному поручику дела поистине великие.

Глава третья

   В 1716 году царь Петр решил поехать за границу. Во-первых, следовало осмотреть стоявшие в Померании и Мекленбурге войска, а во-вторых, поприсутствовать на свадьбе племянницы Екатерины Иоанновны с герцогом Карлом Мекленбург-Шверинским в Данциге, что имело значение политическое. Дорогой в Данциг Петр на неделю задержался в Либаве. Там среди старых лип и песчаных дюн он должен был принять ряд важных решений.
   Меж тем с докладом Петру о результатах похода к восточным берегам Каспийского моря уже спешил капитан-поручик князь Бекович-Черкасский. В Москве он узнал, что царь отправился с вояжем в Европу и какое-то время должен быть в Риге. Однако в Риге царя Бекович уже не застал и смог догнать его только в Либаве.
   С утра 25 февраля 1716 года Петр осмотрел стоявшие в Либавском порту российские корабли, а после сытного обеда с кровяной колбасой, миногами и тминным сыром в доме купца Стендера принял в присутствии государственного канцлера Головкина и командира преображенцев князя Долгорукого прискакавшего Бековича.
   Вначале Петр внимательно расспросил обо всех обстоятельствах плавания по Каспию, о трудностях, лично просмотрел составленные бумаги и карты. Похвалил. Затем перешел к вопросам насущным. Задачи ставил, как всегда, быстро и конкретно:
   – Ты, князь, начал неплохо, но это лишь орешки, теперь поговорим о будущих ягодках. Итак, достигнув нового русла реки Оксус, или, по-местному, Амударьи, оценишь, нет ли возможности перевести его в старое, затем поставь крепостцу на старом русле реки, где она впадала в Каспийское море. После чего склони хана хивинского к верности и подданству российскому и проси его послать своих людей вверх по Сырдарье, ранее называвшейся Сейхуном, до Эркети-городка для «осмотрения» в тех краях золота. На первые расходы даю тебе пять тысяч рублей.
   Гордый вниманием царя и столь высоким назначением, Бекович-Черкасский вскричал с акцентом кавказским:
   – Живот свой положу, а все сдэлаю!
   Глядя на экспансивного кабардинца, Петр усмехнулся:
   – Живот в песках дальних и дурак положить может, а вот все указанное мной исполнить и живым вернуться – дело куда как более стоящее. Крещен ты, князь, Александром, и в имени этом вижу я добрый знак! Ибо пойдешь ты путем Александра Македонского, а ежели один Искандер по пескам до самой Индии прошел, то почему и второму не повторить!
   – Сдэлаю! – снова прокричал Бекович.
   На этот раз царь уже несколько поморщился.
   – Знаешь ли стольника – крещеного персиянина Михайлу Заманова? – спросил чуть погодя.
   – Знаю, государь!
   – Возьми его с собой в поход, он человек верткий и смышленый, полезен будет!
   – Возьму, государь!
   После этого царь объявил Бековича чином капитана Преображенского полка, что соответствовало армейскому полковнику, одновременно назначив его и своим полномочным послом к хивинскому хану.
   Тут же, под диктовку царя, канцлер Головкин начертал указ «Об осмотре рек Амударьи и Сырдарьи и о приведении ханов Хивинского и Бухарского в подданство России». Подмахнул Петр его своей росписью, после чего канцлер, подышав на государственную печать, с силой шлепнул ею по бумаге. Готово! Все, отныне указ считается вступившим в законную силу. Бекович еще не покинул Либаву, как в Петербург уже полетело указание Сенату без отговорок и задержек исполнять все запросы новоиспеченного капитана гвардии.
   В Государственной посольской канцелярии для Бековича были срочно изготовлены на особой гербовой бумаге верительные грамоты к хивинскому и бухарскому ханам и к индийскому Моголу. Первые две предназначались для князя Бековича-Черкасского, а третья – для астраханского купца Семена Маленького, который должен был следовать с экспедицией и в случае ее успеха ехать далее в Индию, чтобы предъявить там образцы русских товаров Великому Моголу и склонить его к торговле. Реальный товар в Средней Азии всегда ценился выше, чем самая важная грамота, поэтому купцу всегда было легче проехать по диким степям, пустыням и горам, чем самому высокому послу.
   После этого, не теряя времени, Бекович поспешил обратно в Астрахань, где помимо войск ждала его и жена с детьми.
   От Либавы до Астрахани путь неблизкий. Вначале надо добраться до Москвы, где начинается Астраханский тракт, идущий через Коломну, Зарайск, Скопин, Ряжск, Козлов, Тамбов на Новохоперскую крепость. Далее следовало ехать казачьими станицами на Царицын и только затем правым берегом Волги на Астрахань.
   При Бековиче неотступно следовал его дворовый человек Иван Иванов сын Махов, бывший и за денщика, и за телохранителя. Иван Иванов – мужик вида разбойничьего: взгляд исподлобья, борода нечесана, сам косая сажень в плечах, кулаки с арбузы, за поясом кривая сабля и видавший виды кистень. Бековичу Иван предан как собака: если хозяин прикажет, то и человека убьет, глазом не моргнув. Да и то в столь долгой и опасной дороге такой попутчик никогда не помешает.
//-- * * * --//
   Над зимней Либавой гуляли зимние ветры, а волны выносили на заснеженный берег осыпанные янтарем водоросли. Ожидая подходящую погоду для плавания в Кёнигсберг, Петр завел дружбу с местными шкиперами, коротая с ними время в ближайшем погребке, щедро угощал вином, выдавая себя за шкипера русского судна. В «Зеленой аптеке» царь впервые увидел заспиртованную гадину, выдаваемую за легендарную, не горящую в огне саламандру, о чем поспешил сообщить письмом в Москву дьяку Андрею Винниусу: «Здесь я видел диковинку, что у нас называли ложью: у некоторого человека в аптеке сулемандра в склянице, в спирту, которого я вынимал и на руках держал, слово в слово таков, как пишут». Но мысли царя занимали не только беседы со шкиперами и осмотр саламандры. Прогуливаясь по либавской эспланаде, Петр перебирал в уме, кого бы ему направить на далекий Каспий продолжить составление морских карт и далее в Индию (на успех купца Семена Малого царь рассчитывал не слишком), когда вдруг вспомнил о толковом картографе и веселом рисовальщике – поручике Кожине. А вспомнив, тут же велел вызвать его к себе в Либаву. Надо ли говорить, что вскоре поручик флота был уже в курляндских пределах. Ожидая царя в маленькой и темной прихожей домика на улице Кунгу, Кожин не верил своим ушам: явь это или сон? Сам царь вызвал его к себе для какого-то особо важного поручения. В самых смелых мечтах он не смел и думать о подобном.
   Принял поручика Петр по-простому: в халате и туфлях на босу ногу. Кивнув в знак приветствия, перешел к делу.
   – Вместе с отрядом капитана преображенского Черкасского надлежит идти тебе до Хивы, а далее уже тайно, под видом купца, ехать послом в Индию, – сразу же ошарашил царь онемевшего Кожина. – Там все, что можно, разузнаешь и выведаешь, дороги же положишь на карты, помимо этого вызнаешь все и о присутствии купцов европейских. После чего в путь обратный. Каких птиц и зверей сможешь раздобыть в Индии, то привези с собой бережно.
   – А каких зверей следует смотреть прежде всего? – поинтересовался поручик.
   Петр помолчал, в углах его рта мелькнула едва заметная усмешка:
   – Присмотри довольное число птиц больших всяких красивых и необычных, а именно струсов, казеариусов и протчих, так же малых всяких родов!
   Далее Петр вновь вернулся к делам серьезным:
   – В Балтике мы прорубили уже окно в Европу и встали на здешних берегах накрепко. Теперь настала пора рубить окно на Востоке, через ханства закаспийские до самой Индии. Тебе выпала честь и доля взять в руки сей тяжелый топор первым. Знаю, что ждут трудности преогромные, непонимание и лишения, но верю, что все преодолеешь и поручение мое исполнишь как должно.
   – Исполню, государь! – только и смог произнести Кожин, потому, как ком в горле от переизбытка чувств встал.
   А чтобы царь не увидел его слез, голову опустил.
   Но Петра провести было не просто. Взял он поручика за подбородок, приподнял его, заглянул в глаза, улыбнулся:
   – Слез впереди тоже будет много, но, надеюсь, не токмо скорбных, но и радостных!
   27 января 1716 года Кожину был вручен указ об отправлении его в Астрахань для описания берегов Каспийского моря, который он должен был предъявлять всем начальствующим лицам, чтоб оказывали всемерную помощь, а также секретная инструкция из пяти пунктов о поездке в Индию, которую он не смел показывать никому.
   Пункты сей секретной инструкции гласили, что должен поручик отбыть из Астрахани с отрядом князя Черкасского, а добравшись до Хивы, продолжить поездку в одиночку, под видом купца, как можно дальше на восток, разведывая караванные пути в Индию, собирая сведения о ней и составляя карты с описаниями самыми подробными. Ежели же удастся добраться до самой Индии, то должен будет Кожин там все обстоятельно выяснить и, обратно вернувшись, все царю лично доложить, подготовив карты для будущего похода армии к границам индийским. Что касается взаимоотношений с князем Бековичем-Черкасским, то в указе Кожину было велено «соображаться с описаниями Бековича, если они верны». Такая приписка пришлась поручику по душе, ибо оставляла право на определенную самостоятельность.
   Помимо указа и инструкции на руки Кожину была дана и открытая охранная грамота за подписью Петра I, которая гласила: «Божиею Милостию, Мы Петр I-й Царь и Самодержец Всероссийский… объявляем… понеже мы за благо рассудили нашего морского флота офицера Кожина отправить… в Каспийское море, ради осматривания на оном хода и пристаней для путешествия подданных наших в Персию…» На обороте грамоты был сделан персидский перевод.
   Наступало время конкретных дел.
//-- * * * --//
   В то время как Петр давал наставления поручику Кожину, новоиспеченный гвардейский капитан Бекович уже ехал к Астрахани. Прислонившись к заиндевевшему оконцу кареты, он в какой уже раз перечитывал царскую инструкцию, которая гласила:
   «1). Надлежит над гаванью, где бывало устье Амударьи-реки, построить крепость человек на тысячу, о чем просил и посол хивинский;
   2). Ехать к хану Хивинскому послом, а путь держать подле той реки и осмотреть прилежно течение ее, а также и плотину, если возможно эту воду опять обратить в старое ложе, устроив городок и произведя некоторые сооружения, долженствовавшие возвратить древнему Оксусу славное некогда течение его к морю Хвалынскому, а прочие устья запереть, которые идут в Аральское море;
   3). Осмотреть место близ плотины, или где удобно, на настоящей же Амударье-реке для строения крепости тайным образом и, если возможно, то и тут другой город сделать;
   4). Хана хивинского склонить к верности и подданству, обещая ему наследственное владение, для чего предложить ему гвардию, чтоб он за то радел в наших интересах;
   5). Если он охотно это примет и станет просить гвардии и без неё не будет ничего делать, опасаясь своих людей, то дать ему гвардию, сколько пристойно, но чтоб была на его жалованье; если же станет говорить, что содержать ему её нечем, то на год оставить её на своём жалованье, а потом, чтобы он платил;
   6). Если таким или другим образом хан склонится на нашу сторону, то просить его, чтоб послал своих людей, при которых и наших два человека было бы, водою по Сырдарье-реке, вверх до Эркети-городка, для осмотрения золота;
   7). Также просить у него судов и на них отпустить купчину в Индию по Амударье-реке, наказав, чтоб изъехал ее, пока суда могут итти, и потом продолжал бы путь в Индию, примечая реки и озера, и описывая водяной и сухой путь, особенно водяной, и возвратиться из Индии тем же путем; если же в Индии услышит о лучшем пути к Каспийскому морю, то возвратиться тем путем и описать его;
   8). Будучи у хивинского хана, проведать и о Бухарском, нельзя ли и его хотя не в подданство, то в дружбу привести таким же образом, ибо и там также ханы бедствуют от подданных;
   9). Для всего этого надобно дать регулярных 4000 человек, судов сколько нужно, грамоты к обоим ханам, также купчин к ханам и к Моголу;
   10) Из морских офицеров поручика Кожина и навигаторов человек пять или больше послать в обе посылки: в первую под видом купчины, в другую – к Эркети;
   11). Инженеров дать двух человек;
   12). Нарядить казаков яицких 1500, гребенских 500, да 100 человек драгун с добрым командиром, которым идти под видом провожания каравана из Астрахани и для строения города; и когда они придут к плотине, тут им велеть стать, и по реке прислать к морю для провожания князя Черкасского сколько человек пристойно; командиру смотреть накрепко, чтоб с жителями обходились ласково и без тягости;
   13). Поручику Кожину приказать, чтоб он там разведал о пряных зельях и о других товарах и, как для этого дела, так и для отпуска товаров, придать ему двух человек добрых из купечества, чтоб не были стары».
   На козлах кареты рядом с кучером по-прежнему сидел верный Иван Махов, с кривой саблей и двумя пистолетами за кушаком.
   В Москве Бекович остановился отдохнуть в родном ему семействе князей Голицыных. Мчавшийся же вслед за ним поручик Кожин никаких остановок не делал, а потому волею судьбы за Москвой на занесенной снегами почтовой станции произошла их первая встреча. Увы, дружбы между обоими с первой же минуты не сложилось.
   Вначале оба начали спорить, кому первому подадут лошадей. Каждый топал ногами и тряс перед другим именным царским указом. Затем, когда наконец выяснили, кто есть кто, сразу начали спорить, кто главней. Бекович, по своему обыкновению, первым попытался нахрапом взять верх над Кожиным, заявив, что отныне тот его подчиненный. В ответ флотский поручик, не стесняясь в выражениях, сразу же поставил князя на место:
   – А пошел бы ты, кабардинец, к своей матушке, а потом и далее! Не тебе, неучу морскому, мне, любимцу царскому, команды командовать! И немедля предъяви мне указ, в котором твои права надо мною прописаны!
   Что и говорить, злоречив был поручик Кожин. На слова эти горячий джигит Бекович сразу же схватился за кинжал. Дернул его туда-сюда в ножнах и зловеще пообещал:
   – Ну погоды! Встретэмся в Астрахани, узнаэшь, кто кэм командовать должэн!
   Вот так они встретились и так расстались… Отныне Бекович и Кожин останутся врагами до самого смертного часа. Впрочем, одному из них удастся все же испытать минуту торжества над другим.
   Кто был прав, а кто нет в том столкновении на забытой богом почтовой станции, и сегодня сказать однозначно нельзя. Кожин полагал, что он выполняет отдельное, самое главное, задание, порученное ему лично царем. Поручик был уверен, что именно для обеспечения успеха его предприятия вообще затеяна вся история с Бековичем. Последний же был уверен абсолютно в обратном, в том, что главное дело поручено именно ему, а посему именно он должен полновластно командовать каким-то там флотским поручиком, хотя в царской инструкции относительно Кожина было сказано, что он (Бекович) может приказать ему только искать некие «пряные зелья» и не более того.
   В тот же день, расставшись, оба написали по первой взаимной жалобе. Бекович жаловался, что строптивый поручик ему не подчиняются, а Кожин заявлял, что самодурства над собой не потерпит.
   До Астрахани Бекович и Кожин добрались порознь лишь к середине апреля.
//-- * * * --//
   На этот раз первым делом Бекович решил произвести плавание вдоль восточного берега Каспия, чтобы поставить там опорные крепости, а уже в следующий поход двинуться с большим экспедиционный корпусом сухим путем прямо на Хиву. Однако, вернувшись в Астрахань, капитану Преображенского полка пришлось заниматься отнюдь не приготовлениями к плаванию, а совсем другими делами. Как оказалось, недалеко от города с начала зимы бродила орда кубанского сераскира Бахты-Гирея – давнего соперника калмыцкого хана Аюки. Но дело было не только и не столько в противостоянии двух степных ханов. Дело в том, что Аюка имел к тому времени немалые заслуги перед Петром. Калмыцкая конница безжалостно подавляла все восстания внутри государства: булавинское, астраханское и башкирское. Калмыки сражались в Северной войне, особо же отличились в битвах при Лесной и Полтаве. Среди кочевых племен Аюка слыл не только авторитетным ханом, но и настоящим батыром. Огромной силой он мог похвастать с детства, за что получил и свое имя – Аюка, то есть медвежонок. Увы, Аюка был последним полновластным степным ханом. Если в России наступало время революционных политических и военно-экономических перемен, то в Великой степи заканчивалась эпоха последних батыров…
   Вот сообщение современника, которое дает некоторое представление о жизни и быте калмыков в те времена: «…Кибитки ставили обычно вдоль рек. Они имели коническую фигуру из шестов… а все сие прикрыто толстыми войлоками… Калмыки собою коренасты и чрезвычайно сильны. Лицо имеют широкое, нос плоский, глаза маленькие черные, но весьма острые. Одежда их очень проста, она состоит в кафтане из бараньей кожи, который подпоясывают они кушаком, в малой круглой шапке подбитой мехом с шелковою красною кистью… и в сапогах. Все они бреют голову, выключая одну прядь волосов, которую заплетают и носят назади. Они вооружены стрелами, саблями и копьями, коими действуют с великим проворством. Они храбры и отважны… Как они с утра до вечера на лошади, то и неудивительно им быть хорошими ездоками. Стада их состоят в верблюдах, конях и овцах…»
   Что касается хана Аюки, то еще в 1710 году он обязался не только быть в послушании у русского государя, но и защищать Казань, Астрахань, Саратов, Уфу, Терский берег и все низовые города от прихода всяких неприятелей, за что Аюке обещана была царем Петром помощь против башкир, киргизов, крымцев и других соседей… Действительно, в следующем году Аюка исполнил свое обязательство. Он послал своего сына Чакдор-Чжаба с двадцатью тысячами калмыков к генерал-адмиралу Апраксину, когда тот ходил приводить в чувство разбойную Кубань. Тогда калмыки погуляли на славу, забрав в плен тысячи татарских жен и детей, множество лошадей и скота. Теперь же кубанские татары пришли на Волгу, чтобы поквитаться за былые обиды.
   Налет татар был, по своему обыкновению, стремителен. При этом татары не слишком разбирали, где калмык, а где русский, – грабили и гнали в полон всех, кто попадался им на пути к калмыцким улусам. При первом же известии о набеге калмыцкие семьи начали откочевывать в дальнюю степь. Но успели уйти, конечно, далеко не все. Татары доскакали до бывшей ставки Аюки Красного Яра, разорив несколько больших калмыцких становищ.
   При этом они захватили кибитку самого Аюки со всем имуществом, что считалось позором для хана. Не ожидавшие столь стремительного набега, калмыки достойного сопротивления не оказали и разбежались. Сам же Аюка с сыном Чакдор-Джабой и военным советником подполковником Немковым прискакал в Астрахань под защиту стоящих там солдат Бековича.
   – Бери своих солдат и гони в степь бить вероломных татар! – кричал Ауюка Бековичу, нагайкой потрясая.
   Бекович к стенаниям хана отнеся холодно:
   – Ежели я своих солдат в степь погоню и их там перебьют, то с кем я пойду в закаспийские пески! О войне с татарами мне царем ничего сказано не было, а вот идти в земли закаспийские велено. Посему ты, хан, лучше собирай своих батыров и езжай сам защищать свои улусы!
   – А, проклятый мангас – пожиратель людей! – кричал в ярости Аюка. – Я тебе это еще припомню! Еще вспомнишь старого Аюку и поплачешь слезами кровавыми!
   Стеганул ногайкой коня и умчался в степь, только пыль столбом. Тогда Бекович над угрозами Аюки только посмеялся…
   Но ускакал Аюка ненадолго. Скоро калмыцкий хан вернулся в Астрахань, где и просидел за крепкими стенами до конца татарского нашествия.
   Впрочем, Бекович все же полки свои с места сдвинул и уже одним этим движением заставил кубанских татар убраться восвояси. Из донесения подполковника Немкова: «Князь Александр Бекович своим охранением стоя сам за юртами на карауле сутки, а не уступя от строю, был четвертые сутки, не имея себе малого покоя, и хан, и калмыки спасение получили им же…»
   Следствием похода Бахты-Гирея стал разгром ряда калмыцких улусов и увод многих захваченных на Кубань в рабство. Историки приписывают, что данное событие явилось причиной не только некоторого последующего охлаждения хана Аюки к России, но и причиной его личной мести князю Бековичу.

Глава четвертая

   С весны 1716 года в Астрахани шли приготовления к грандиозному каспийскому походу. В качестве военной силы Бековичу были выделены стоявший в Астрахани Руддеров полк и прибывший из Казани Пензенский полк. Чуть позднее из Воронежа прибыл полк Крутоярский. Эти полки, во главе со своими командирами, должны были стать основой гарнизонов будущих крепостей на восточном побережье Каспия. Казаков было решено оставить в Астрахани, так как при перевозке было бы слишком много мороки с лошадьми.
   В экспедиционный отряд, помимо всех иных, были определены даже два инженера (для изменения русла той же Амударьи, если и в этом надобность станет), а также два купца-маркитанта (для неизбежных дел торговых).
   Дел, разумеется, всем было невпроворот, нашлось оно и для поручика Кожина, которого Бекович привлек к подготовке судов. Дело в том, что бывшие в его подчинении реестровые капитаны Лебедев и Рентель по разным причинам оказались недееспособны: первый болел всяческими недугами, а второй находился в нескончаемом запое. Отказываться от княжеского поручения Кожин не стал, так как считал, что его участие в снаряжении судов действительно необходимо, да и в своих знаниях и силах был уверен.
   Следует сказать, что объем работ действительно предстоял Кожину преогромный. Готовить флотилию следовало исходя из расчета, чтобы можно было принять на борт до четырех с половиной тысяч человек, полуторагодовой запас провианта, а также артиллерию, припасы для двух крепостей, а кроме этого, строительный лес и дрова. И все это приготовить за каких-то шесть недель.
   – Поставленная вами задача почти невозможна! – гордо ответил поручик, когда Бекович объявил ему свой приказ. – Но не думайте, что русские моряки не могут сделать невозможного, а потому будет у вас через шесть недель все, что требуется!
   Весь отведенный срок для подготовки флотилии Кожин практически не спал. Приткнется где-нибудь на палубе под бортом, накинет на себя епанчу и подремлет пару-тройку часов, вот и все. Остальное время работа, работа, работа.
   Хотя большой задел в судах был уже сделан, мелкие рыбацкие астраханские верфи не могли строить суда в столь огромном количестве. Посему пришлось собирать все, что держалось на плаву, от самой Казани. Первым делом починили наиболее крупные суда будущей флотилии – четыре шнявы и три бригантины. Кроме того, привели в порядок и шесть имевшихся в Астраханском порту шхун (или, как их тогда величали, шкоутов). Еще десяток шкоутов достроили. Кроме сего, насобирали по всей Волге восемнадцать малых плоскодонных шкоутов. Особенно хороши были малые шкоуты, ранее перевозившие соленую рыбу, так как от соли корпуса их становились крепче дуба. Пригнали еще и четыре десятка старых бусов-рыбниц. На таких бусах хаживали по Хвалынскому морю еще дружинники былых эпох.
   На постройку новых судов шел не самый лучший сосновый и еловый лес. А что поделать? На верфях Кожин, правда, нашел немного крепкого персидский дуба – темир-агача, но его было слишком мало, и дубовые бревна он выделял лишь на самые крупные суда. Грамотных мастеров также не хватало, а потому многое делалось просто на глаз. Судовой набор крепили по большей части деревянными нагелями и в меньшей – железными гвоздями. Под ютом оборудовали каюты-закуты для капитанов, а в корме камбузы с русскими кирпичными печами. Чтобы мелкие суда стали более мореходными, Кожин распорядился обшивать их плоскодонные днища дополнительным деревом, крепя доски меж собой скобами. Выглядела сия конструкция не слишком эстетично и весьма неуклюже, но зато суда стали более мореходными.
   В особой тетрадочке Кожин высчитывал водоизмещение каждого из своих судов, определяя, как втиснуть в них тысячи людей и тысячи пудов груза. Большие трехмачтовые марсельные шкоуты перевозили до 30 тысяч пудов груза, и малые крюйсельные-двухмачтовые брали до 6 тысяч. Настоял Кожин, чтобы на уходящие суда были взяты несколько корабельных мастеров и ремесленников – мало ли что может случиться в дальнем море!
   В назначенное время Кожин доложил, что флотилия к погрузке людей и припасов готова. Семь с лишним десятков вымпелов стояли у астраханских пристаней, просмоленные и покрашенный, с полным рангоутом и вытянутым такелажем.
   Выслушав доклад, Бекович недовольно покосился на давно не бритого поручика: мол, не антуражно. На это строптивый Кожин лишь хмыкнул. На мнение Бековича ему было наплевать, сего господина он не считал для себя авторитетом. А потому, следуя за капитаном гвардии, Кожин не без гордости любовался созданной и собранной им флотилией.
   Затем Бекович устроил смотр, где с видом знатока морского дела именовал все без разбора суда бригантинами, чем вызвал за спиной смешки присланных из Кронштадта на усиление флотилии унтер-лейтенанта Давыдов и штурмана Бранда.
   – Просто поразительно, что человек несколько лет в Голландии учился морскому делу, так и не выучился отличать шняву от рыбацкой лодки! – наклонившись, вполголоса говорил Бранду унтер-лейтенант.
   – О, чувствую, с этим мореходцем мы еще горя хлебнем! – кивал ему в ответ штурман.
   Бекович сделал вид, что ухмылок флотских офицеров не понял. При этом, если с мнением Кожина и Давыдова он все же считался (как-никак русские дворяне!), то к штурману Бранду относился с нескрываемым презрением. Дело в том, что, несмотря на заморскую фамилию, штурман был из простых калмыков и звался Отхоном, что значит «младший». С детства Отхон служил на побегушках у голландского купца Бранда, российского резидента в Амстердаме, где и выучился на штурмана. Вернувшись в Россию, был принят на флот матросом, служил весьма усердно, был замечен царем Петром и пожалован в штурманы. Несмотря на это, относительно Отхона на русском флоте ходил анекдот, что именно он являлся тем самым знаменитым «табачным капитаном» – денщиком-калмычонком, который, согласно легенде, поехал с боярским сыном в Голландию и, выучившись там вместо своего барина, отличился на экзамене у Петра, который и произвел денщика в офицеры, а боярского сына-неуча отдал ему в денщики…
   И вот настал день, когда все люди и припасы были погружены на суда. И после торжественного молебна, под салют пушек Астраханского кремля флотилия наконец отчалила от берега. Первыми двинулись вниз по реке самые крупные суда – марсельные шкоуты «Святой Михаил Архангел» под вымпелом самого Бековича-Черкасского, «Камель», «Александр Невский». Марсельными шкоутами командовали капитаны Лебедев и Рентель. При них состоял и штурман Бранд с несколькими штурманскими учениками. В разместившейся на «Святом Михаиле Архангеле» свите Бековича находился и персиянин Ходжа Нефес, тот самый, кто первым поднял шум вокруг золотоносных песков Амударьи.
   Ветер был попутный, поэтому впереди большой мачты на больших судах подняли косые паруса: фор-стаксель и два кливера. За марсельными шкоутами следовали пришедшие из Казани бригантины, затем малые крюйсельные шкоуты. Команда крюйсельных шкоутов – полтора десятка человек. Офицеров по понятным причинам командовать туда не назначали. Хорошо, если имелся опытный квартирмейстер или старый матрос, а то определяли и вовсе местного седобородого рыбаря. Замыкали флотилию утлые рыбачьи лодки-бусы. Всего шестьдесят девять судов с тремя пехотными полками – Пензенским, Крутоярским и Руддеровым, при полном комплекте штаб– и обер-офицеров.
   С бортов с отходящих судов по старой морской традиции бросали в речную воду медные полушки и денежки на удачу, чтобы вернуться живыми…
//-- * * * --//
   15 сентября 1716 года экспедиция князя Черкасского, миновав дельту Волги, вышла в открытое море и повернула направо, напрямик к восточному побережью Каспия.
   Время было уже осеннее, а значит, до ледостава на севере Каспия оставалось не так много времени. Поэтому Бекович торопился. К восточному берегу по этой причине на сей раз двигались не вдоль берега, а напрямик.
   Море, как известно, не умеет молчать, а волны никогда не устают… Что касается Каспия, то он вообще штормит часто. Не зря старые моряки говорят: кто не плавал на Каспии, тот настоящих штормов не видел!
   На сей раз преобладала моряна – юго-западный ветер, с которым следовало держать ухо востро. Вступая на мелководье с просторов Южного и Среднего Каспия, волны укорачиваются и становятся круче. И совсем уж беда, если штормовой ветер менял направление на обратное. В таком случае возникала настоящая толчея волн, которые в беспорядке сшибались друг с другом. Такая толчея грозила массовой гибелью судов. Надо ли говорить, что вступивший в командование флотилией Кожин дни и ночи не сходил с палубы своего шкоута.
   Разумеется, что без шторма не обошлось. Поэтому солдатам и офицерам не раз пришлось кувыркаться в трюмах и каютах судна, не говоря уже об изнурительной морской болезни, выворачивающей наизнанку не только желудок, но и саму душу.
   9 октября флотилия достигла мыса Тупкараган (ныне Тюб-Караган), что на полуострове Мангышлак. Заметим, что Кожин оказался не только отличным картографом, но и прекрасным морским начальником. К Тупкарагану свою флотилию он привел в полном порядке – никто не утонул, никто не отстал. Благодарности от Бековича Кожин, разумеется, не дождался, впрочем, он на нее и не рассчитывал. Поручик выполнял наставление Петра и делал это так, как он умел – на совесть.
   Полуостров Мангышлак, на котором предстояло возвести первую из каспийских крепостей, – это сплошная каменная пустыня, над которой в облаках вздымается плато Устюрт. На Мангышлаке начинается и заканчивается древний караванный путь к Хиве. Неподалеку на Тюленьих островах некогда было и пиратское логово мятежного Стеньки Разина. На Мангышлаке нет ни рек, ни ручьев. На Мангышлаке нет ничего, а воздух кажется пропитанным отчаянием и смертью…
   Для будущей крепости отыскали достаточно удобную бухту. Скалистый берег был мрачен – глыбы известняка и песчаника, огромные трещины, и каньоны, и камни, камни, камни…
   Место для постройки крепости выбрал самолично Бекович, и выбрал неудачно – на песчаной косе. Уже с самого начала было понятно, что гарнизону будущей крепости придется тяжело. Рядом не было пресной воды, а в вырытых колодцах вода становилась соленой уже через сутки, потому солдаты принуждены были непрестанно копать и копать новые колодцы. Несколько позднее в дальнем урочище все же сыщутся родник пресной воды и даже небольшой пресное озерцо. Но воды все равно постоянно не будет хватать. Не самым здоровым был и местный климат, от которого скоро начнутся повальные болезни.
   Первый форпост России на восточном берегу Каспия назвали в честь царя – крепостью Святого Петра. Впрочем, солдаты тут же стали называть ее проще – Петровская. Под звуки полкового оркестра Бекович поднял над будущей крепостью российский триколор. Отныне отсюда должны были посылаться гонцы в Астрахань с известиями о дальнейшем ходе экспедиции. Для возведения укреплений и несения гарнизонной службы в Петровской оставили Пензенский полк под командой полковника Хрущева, а также майоров Анненкова и Соковина.
   – Сколько отсюда до Гурьева? – поинтересовались у Кожина офицеры Пензенского полка.
   – Ежели напрямую по морю, то 350 верст, а ежели и вдоль берега, то почти вдвое больше!
   – Так что мы, почитай, оказались на острове! – мрачно вздохнул полковник Хрущев. – Чувствую, что самым счастливым днем моей жизни будет тот, когда я эти скалы навсегда покину.
   Там же в Тупкарагане флотилия разделилась. В Тупкарагане оставили три больших и полтора десятка малых шкоутов, а также с полдесятка бусов для возки крепостного камня. Еще несколько старых бусов сразу же разломали на дрова. Но для начала с них выгрузили пушки, припасы и строительный лес.
   Несколько судов под началом поручика Кожина отправилось прямиком к Астрабаду для установления контактов с тамошним ханом и отправки унтер-лейтенанта флота Давыдова послом в Бухару. Бекович полагал, что Давыдов получит пропуск от астрабадского хана на проезд через его владения. Одновременно Бекович послал туркменца Ходжа Нефеса и с ним двух астраханцев – дворянина Званского и Николая Федорова – для осмотра прежнего русла Амударьи и плотины, обратившей воды этой реки в Аральское море. Местом будущей встречи был определен залив Красные Воды.
   Основная же часть флотилии, под началом самого Бековича, взяла курс вдоль побережья, чтобы южнее основать еще две крепости, уже поближе к владениям Хивы. Вообще-то Петр I велел князю поставить на берегу одну крепость, но Бекович почему-то решил, что чем больше будет крепостей, тем будет лучше. Это его своеволие еще принесет в будущем немало бед.
   Итак, флотилия Бековича двинулась дальше на юг, вдоль побережья Каспия.
   Традиционный для этого моря утренний бриз нес с собой влажный, освежающий воздух, но каждую ночь, сразу же после захода солнца, неизменно начинал дуть береговой ветер, обдававший жаром близких пустынь.
   Пройдя около сотни миль, штурман Бранд нашел весьма удобный залив в форме подковы, длиной в два десятка верст.
   – Предлагаю немудрствуя лукаво именовать сию бухту Подковой! – предложил бесхитростный штурман.
   – Это еще с какой стати? – неожиданно возмутился осматривавший берег в зрительную трубу Бекович. – Названия здесь даю только я! А посему нарекаю бухту Александров-бай!
   – Это в честь кого? – поинтересовался Бранд, допустив непростительную ошибку.
   – Это в честь меня – капитан-поручика гвардии Преображенского полка князя Бековича-Черкасского – командующего флотилией и экспедиционным корпусом, а также доверенного лица всероссийского императора государя Петра Алексеевича в каспийских и закаспийских землях и водах! – патетично заявил Бекович.
   Стоявшие на палубе офицеры переглянулись. А пристыженный штурман Бранд почел за лучше переместиться на другой борт, подальше от «доверенного лица».
   В бухте Александров-бай заложили еще одну небольшую промежуточную крепостицу, так же названную в честь Бековича (а как же иначе!) – крепостью Святого Александра, или попросту Александровской. Залив был весьма удобным, соединявшимся с морем всего лишь узким каналом, потому там почти никогда не было волны. Да и для обороны место было весьма удачным. Подойти к крепости можно было лишь по узкой песчаной косе, которая легко простреливалась пушками. Главным недостатком Александровской крепости, так же как и в Петровской, было почти полное отсутствие пресной воды и дров. Бекович велел копать колодцы, но вопрос водного снабжения это не решило. В Александровской осталось три роты из Риддерова полка под командой майора Павлова.
   – Приказываю вам помимо укрепления обороны заниматься разведкой прилегающих стран! – велел перед убытием Павлову Бекович.
   Каким образом, сидя на песчаной косе и не имея даже лошадей, можно было разведывать прилегающие страны, князь майору так и не объяснил.
//-- * * * --//
   Что касается поручика Александра Кожина, то он тем временем торопился на трех шкоутах в Астрабад, чтобы выполнить свою особую миссию. Ветер дул попутный, и маленькие шкоуты ходко мчали мимо безжизненных гор и пустынь закаспийских берегов. Но вот, наконец, и залив Астрабадский – большая лагуна, ограниченная от моря песчаным полуостровом. Южный берег залива был низменный и заболоченный, а северный песчаный. В северо-восточной части залива находится остров Ашур-Ада. С палуб судов была видна цветущая равнина, далее высокие горы, прорезанные ручьями. На берегу пастбища, полные коров и овец. На скорую руку Кожин положил на карту окрестности залива.
   Не теряя времени, поручик выяснил и то, что сам город Астрабад обнесен глинобитной стеной с башнями и рвом, цитаделью в городе служит дворец, а улицы в Астрабаде узки и извилисты, так что пушки по ним не протащишь. От Астрабада до Хивы всего две недели караванного пути, до Бухары на неделю больше, а до Индии, через Кандагар, пять-шесть недель.
   Казалось, что вопрос поездки Давыдова в Бухару не будет сложным – месяц на дорогу в обе стороны да пару недель в самой Бухаре. За полтора месяца можно управиться. Увы, мог ли Кожин знать, что персидский шах Солтан Хусейн уже ничего не решал. Слабый умом, он совершенно не интересовался политикой. Чтобы его не спрашивали о государственных делах, Хусейн всегда кивал и говорил одно слово:
   – Хорошо!
   Днем шах стрелял из лука уток, а вечерами напивался и плакал над их тяжкой участью.
   – Зачем я их убил, ведь им было так хорошо!
   Всем в Персии заправляла его властная тетка Марьям Бегум.
   – Отведите хана в гарем, может, хоть страстные утехи вернут ему остатки разума! – приказывала она евнухам, получив доклад об очередных рыданиях хана над убиенными утками.
   Но даже самые изощренные танцы живота не могли отвлечь Солтан Хусейна от любимого занятия: напиваться и рыдать над загубленной дичью.
   – Зачем мне жены? – вздыхал он искренне. – Мне и без них хорошо!
   Надо ли говорить, что правители персидских провинций взяли большую власть и с ханом почти не считались, правя каждый сам по себе. Астрабадский наместник категорически отказался пропускать посла к хану Персии, объясняя это просто:
   – Едва ваш посол за ворота Астрабада отъедет, как местные разбойники ему не только карманы обчистят, но и в куски порежут. Ну а если ему повезет и он все же доберется до Исфахана, то там с него точно с живого кожу снимут. Наш шах жалеет лишь убитых уток, а людей казнит без всякой жалости, в том числе и неприглашенных послов. Так что вам проще будет прямо здесь отрубить своему посланцу голову, чтобы избавить его от будущих мучительств.
   Опечаленному неудачей своей миссии, Давыдову Кожин передал этот разговор так:
   – Ты, Петя, не ругать, а молиться за меня должен, ибо я спас тебя от гибели неминучей и страшной. Знаешь ли, как ханы азиатские с неугодными послами поступают?
   – Как? – с испугом спрашивал его Давыдов.
   – Живьем сдирают шкуру, а потом, коль еще трепыхаться будешь, натирают солью!
   – Спаси и сохрани! – перекрестился Давыдов. – Слава Богу, что уберегли меня, Александр Васильевич, от погибели страшной!
   Потеряв несколько дней в бесплодных ожиданиях, Кожин приказал пополнить запасы пресной воды и качестве мести за несговорчивость астрабадского правителя, настрелять на мясо нескольких коров на берегу. После этого, подняв в паруса, его маленький отряд взял курс на Красные Воды, где год назад Бекович якобы нашел старое русло Амударьи. За пять дней суда Кожина прошли около восьмисот верст.
   Кожин был прежде всего гидрографом и картографом, а потому не мог не завернуть к знаменитому таинственному Узбою, чтобы лично разобраться с легендой о старом русле Амударьи.
   Узбой представлял собой остатки русла высохшей древней реки, протянувшейся от Сарыкамышской котловины до Каспийского моря, длиной более пятисот верст. Когда-то по этому руслу действительно текла Амударья, но было это так давно, что об этом никто и не помнил. Да и люди к изменению русла никоим образом причастны не были. Изменился климат, повернула в другую сторону и Амударья.
   Но обратному пути Кожин тщательно осмотрел берег в районе предполагаемого старого русла, лично облазил прибрежные овраги, замерил горизонты ватерпасом – особым бруском со стеклянной водяной ампулой.
   Вывод Кожина был грустным, но обоснованным:
   – Никакого свежего речного русла здесь нет и во помине. Ежели и считать здешние овраги остатками реки, то сия река протекала здесь в столь древние времена, о которых помнят разве что Адам с Евой. Посему никакой плотиной никакие ханы ничего не перегораживали, а воды ушли от здешних берегов единственно по причине древнего землетрясения. Вернуть посему обратно воду представляется возможным лишь после нового землетрясения, коль на то будет воля Господа, и никак иначе.
   – К сожалению, все обстоит так, как мы и думали, – чесал затылок неудавшийся посол унтер-лейтенант Петя Давыдов, облокотясь на фальшборт. – На поиски сей лживой реки, которая существует лишь в перевозбужденном уме нашего князя, мы потратили уйму драгоценного времени, и все без толку!
   Но делать было нечего, бросив якоря, шкоуты Кожина уныло качались на волнах в ожидании подхода главных сил флотилии.
//-- * * * --//
   Между тем флотилия Бековича покинула Александровскую крепость и взяла курс далее на юг, к урочищу Красные Воды.
   На этот раз проплыли совсем рядом от спрятанного между высокими барханами узкого пролива в таинственный залив Кара-Богаз-Гол, что в переводе означает «Черная пасть». Заходить и исследовать огромный и загадочный залив не было времени, но и то, что успели видеть, впечатляло. Даже простым взглядом было видно, как стремительно уносятся в жерло залива потоки воды, словно некто их туда жадно засасывал. Подле бурлящего потока неистовствовали жирные тюлени и огромные, в две сажени, белуги, истребляя стаи мелкой рыбы. Над прибрежными барханами, кое-где поросшими верблюжьей колючкой и тамариском, висел густой купол багровой мглы, напоминавший дым пожара, пылавшего над пустыней.
   Всезнающий штурман Бранд, щуря на солнце и без того узкие глаза, рассказывал офицерам о страшной легенде, сообщенной каспийскими мореходами, будто на дне Кара-Богаз-Гола находится страшная дыра, ведущая в неведомую пропасть, куда гигантской воронкой и уходит морская вода, увлекая за собой суда и людей. Особо впечатлительные, слушая штурмана, крестились:
   – Свят! Свят! Свят!
   Не обошлось без потерь. В один из дней флотилию настиг сильный северо-западный ветер, прозванный русскими мореходами «Егор сорви шапку», быстро переросший в сильный шторм, разбивший о берег несколько шхун и с десяток бусов. Людей и большую часть грузов все же удалось спасти.
   20 октября достигли залива Красная Вода, где Бекович заранее решил основать крайнюю приморскую крепость. У полуострова Дарган князь приметил бухту, далеко простирающуюся в твердую землю с северной стороны полуострова, приняв ее за пролив, а полуостров за остров. Выбор Красной Воды был не случаен, ведь согласно расчетам князя, неподалеку было старое устье Амударьи.
   Вдоль побережья Красных Вод сплошь безжизненные песчаные холмы, дальше горы. Местами на поверхность выступали беловатые пятна солончаков, и при всем этом не имелось даже признака зелени. Общий вид был на редкость уныл и безрадостен. Ежедневно под вечер на глади залива появлялась мелкая зыбь, делаясь все больше и больше – это из горного ущелья на простор Каспийского моря вырывался горный ветер.
   С флагманского шкоута были видны только песчаные дюны и горы. Это князя обрадовало.
   – Без песка реки не бывает! – заявил он многозначительно.
   Едва с суда начали сгружать солдат и грузы, нетерпеливый Бекович с братьями снова отправился искать устье золотоносной реки. Надо ли говорить, что если что-то очень хочется отыскать, то оно всегда отыщется. Уже через день князя известили, что старое русло Амударьи найдено. Бекович поспешил лично увидеть находку. И точно, совсем рядом с берегом расположились несколько глубоких оврагов, на дне которых сыскалась целая горсть морских ракушек. Бекович сунул ракушки в карман. Все! Старое русло он видел своими глазами, а карманы полны доказательств. Это значит, что совсем недалеко за барханами течет и новое, перегороженное плотинами русло загадочной реки.
   – Нахождение здесь Амударьи можно считать доказанным! – пафосно объявил кабардинский князь. – Хивинцы отвели русло к сэбе, но я в следующем году вэрну его в старое ложе, после чего мы будем черпать золото лопатами!
   Речь азартного князя, однако, особого энтузиазма ни у кого не вызвала. Ошибся в своих оценках Бекович, или это был намеренный обман, так и осталось неизвестным. Кстати, Кожин однозначно посчитал, что это был сознательный обман.
   На берегу Красной Воды была заложена третья крепость – Красноводская. От крепости Красноводской до предыдущей Александровской по морю выходило ровно триста верст.
   Встретившиеся с Бековичем, Кожин и Давыдов доложили, что Давыдова не впустили в Астрабад по случаю бывшего тогда бунта в Персии (так, по крайней мере, мотивировал свой отказ астрабадский наместник). Как и можно было предположить, разговор между Бековичем и Кожиным проходил на повышенных тонах. Оба не забыли старые взаимные обиды. Бекович, разумеется, был раздражен невыполнением поручиком своего поручения. Все доводы Кожина он отвергал категорически, грозя арестом. Еще большее раздражение Бековича вызвал доклад Кожина о том, что никакого свежего заброшенного русла на берегу Каспия нет, а есть остатки очень древней реки, следовательно, нет и никакой мифической плотины, это русло перекрывшей.
   Несмотря на все аргументы флотского поручика, кабардинский князь остался уверенным в том, что река была совсем недавно отведена узбеками и что он непременно откроет это, когда следующим летом пойдет из Астрахани с казаками и драгунами сухим путем мимо Аральского моря. Что касается Кожина, то с ним надлежит разобраться по всей строгости за его дерзость и своеволие после возвращения в Астрахань.
   – Почему не отправил Давыдова к хану астрабадскому? – топал ногами рассерженный Бекович.
   – Сей вопрос не ко мне, а к хану, который отказал в пропуске посла по причине происходящего бунта в Персии, – в который уже раз повторял поручик. – Да и в Бухаре, если верить правителю астрабадскому, Давыдова не ждет никто, кроме палача.
   – А почему я об этом ничего не знаю? – ярился Бекович.
   – Это как же я тебе об этом мог сообщить, чайку, что ли, с запиской послать? – искренне возмутился Кожин. – Да и мои полномочия никак не меньше твоих, а потому я нынче сам себе голова!
   Схватился в ярости Бекович за свою кавказскую саблю, но в последний момент рубить голову поручику все же передумал. Кто его знает, может, и на самом деле царь ему какую-то секретную бумагу дал. Лишишь такого головы, а потом самого на дыбу потащат. Бросил саблю в ножны, выругался и выскочил из каюты наверх, чтобы на свежем воздухе охолониться.
   Всем происшедшим был удручен и Кожин. Ведь это ему, а не Бековичу царь велел в будущем, после обнаружения плотины Амударьи, отделиться от основного отряда и следовать в Индию. Теперь же по его изысканиям получалось, что Амударья вообще никогда в обозримом прошлом не втекала в Каспий и в ближайших пустынях ее нет, а течет река неизвестно где и неизвестно куда. Все изначальные умозаключения, рассчитанные именно на поиск на берегу Каспия устья Амударьи, рухнули, как карточный домик.
   Что касается Кожина, то он во время перепалки фактически обвинил Бековича в преднамеренном обмане. Ну, а для чего ему обманывать? Да для того, чтобы погубить затеянное царское дело. Отсюда вывод – Бекович изменник! Надо ли говорить, что отношения между двумя доверенными лицами Петра обострились после этого до крайности. Впрочем, понимая сложность ситуации, оба эмоции свои все же сдерживали.
   А неделю спустя появился в Красных Водах и посланный из Тупкарагана туркмен Ходжа Нефес с сопровождавшими его астраханскими дворянами Званским и Федоровым. Астраханцы объявили Бековичу, что Ходжа Нефес по прибытии на урочище, находящееся в двух верстах от Амударьи, привел их на земляной вал вышиной в полтора аршина, шириною в три сажени, а длиною пять верст, устроенный хивинцами будто бы для обращения Амударьинской в Аральское море, но сама река почему-то к валу вплотную не походит, поэтому однозначно сказать, плотина это или не плотина, сложно. Местные же жители ничего об этом также не знают и не помнят. Далее, по рассказу, Ходжа Нефес и его спутники поехали по караванной дороге из Астрахани на Хиву и на одиннадцатый день пути достигли реки Карагач – притока Амударьи. Не доезжая до реки Карагач, они видели развалины двух древних городов, лежавших поблизости от пресного озера. Но плотины, преграждавшей путь Амударье в Каспийское море, не видели и там. Проехав далее по земляному валу и степью еще двадцать верст, они прибыли к древнему руслу Амударьи, по которому ехали три дня до урочища Ата-Ибраима, где нашли мечеть и кладбище. На обоих берегах старого русла разведчики Бековича видели развалины прежних жилищ и следы проведенных к ним канав-арыков, но не более того. Дальше Ата-Ибраима они ехать уже побоялись, опасаясь погони хивинцев, а повернули прямо на Красные Воды.
   Желая иметь достоверные сведения о существовании этого русла, князь Черкасский хотел было послать астраханского дворянина Тарасовскому с проводниками-туркменами осмотреть старое русло от Каспийского моря до урочища Ата-Ибраима, но туркмены дружно заявили, что ехать туда не желают и дорогу не покажут. Сколько Бекович с ними ни бился, сколько ни пугал, они так и не согласились.
   К сожалению, и место для третьей крепости, как и для предыдущих, было выбрано Бековичем на редкость неудачно – от стоячей соленой воды шло испарение, делавшее местность нездоровой, к тому же ощущалась нехватка пресной воды, да и поблизости не было ни травы, ни леса. Окончание строительства и защита этого укрепления были поручены барону фон дер Вейдену. Вместе с ним тысяча солдат из полков Крутоярского и Руддерова. Опытный полковник начал строить крепость по всем законам фортификации с кронверком, рвом и валом. На валу выставили пушки. Однако с первого дня в гарнизоне начались болезни, которые затем только множились и множились. Пришлось думать уже не только о гошпитале, но и о кладбище…
   После этого сам Бекович с оставшимися при нем Астраханским и Азовским полками, частью артиллеристов и морской командой, снятой с судов, решил возвращаться в Астрахань сухим путем – плыть по морю было уже слишком опасно. Перед самым отъездом Бекович приказал полковнику ежедневно посылать к оврагам солдат искать золото. Фон дер Вейден на это уныло кивал.
   За день до выступления на север Бекович послал в Хиву двух своих послов – дворян Ивана Воронина и Алексея Святова – с письмом к тамошнему хану. Воронин со Святовым получили наказ «расположить в свою пользу хивинских сановников», для чего им были даны товары, предназначенные «в подарки». Они должны были уведомить хана, что князь Черкасский собирается ехать в Хиву послом; в то же время им вменялось в обязанность присылать с купеческими караванами донесения о том, что происходит в Хиве и окрестностях – что слышно, что видно, о чем можно догадываться.
//-- * * * --//
   Итак, покинув Красноводскую крепость, Бекович с основной частью экспедиционного отряда отправился сухим путем через Гурьев в Астрахань. Путь неблизкий и не самый легкий, но другого выхода не было – возвращаться морем из-за льдов было уже невозможно. Суда пока оставили при крепости. В Астрахань шли двумя отрядами. Авангардом командовал поручик Кожин, за ним двигался сам Бекович-Черкасский с остальными людьми. Возле Александровского укрепления оба отряда соединились. Увиденное в Александровской крепости не внушало оптимизма. Гарнизон были выкошен болезнями. Около крепостных стен выросло целое кладбище. В Петровской картина предстала еще более ужасной. На наскоро устроенном кладбище стояло уже более сотни крестов, да еще семь сотен солдат и казаков валялись в горячке в палатках и землянках.
   – Здешний климат не предназначен для европейского человека. Он то жарок, то холоден, – доложился в ответ на оскорбления Бековича в нерадении комендант Петровской крепости полковник Хрущев.
   – И это все?
   – Увы, остальное довершает плохая еда и еще более плохая вода!
   Мы не знаем, переживал ли Бекович по этому поводу, знаем только, что никаких реальных мер по исправлению ситуации он не принял. Впрочем, при исполнении царских указов в России с такими «мелочами», как потери среди солдат, никогда особенно не считались. Поэтому Бекович даже не задумался отдать приказ оставить сие погибельное место.
   В Астрахань Бекович прибыл 20 февраля 1717 года. Конвой его состоял из сотни солдат и 60 туркмен. С остальной частью отряда позднее подошел и Кожин.
   Вернувшись на зимовку в Астрахань, Бекович немедленно отписал в столицу во всех подробностях о всем им проделанном за минувший год, не забыв несколько раз лягнуть и строптивого флотского поручика. Итог экспедиции 1716 года был таков: в результате плавания вдоль восточного берега Каспийского моря были заложены три крепости (Святого Петра у мыса Тупкараган, Александровское в заливе Александр-бай и Красноводская), подчинены России кочевые туркмены, проживавшие на восточном берегу Каспийского моря, впервые на карту положено «Море Карабугазское» (Карабогазский залив), а также составлена первая генеральная карта всего Каспийского моря. Что касается дипломатии, то если посланец в Бухару так и не добрался, то миссия, выехавшая в Хиву, достигла места своего назначения, что позволяло надеяться, что хивинский хан Шергази принял заверения дружбы и согласия. Примерно с таким же содержанием было отправлено письмо и бухарскому хану.
   Едва письмо Бековича достигло Санкт-Петербурга, как немедленно засуетились европейские послы, понимая, что новости о продвижении русских в сторону Индии будут весьма востребованы в европейских столицах. Из донесения голландского посла барона де Би к Генеральным штатам Соединенных Нидерландов из Санкт-Петербурга от 4 марта 1717 года: «Мне рассказывали, что один русский офицер Александр Бекович, работавший над расчисткой устьев реки Амударьи (впадающей в Каспийское море), успел проникнуть в нее с несколькими мореходными судами, но что при дальнейшем следовании по ней сбился с ее фарватера и потерпевши со своими людьми большое бедствие от недостатка в съестных припасах, едва успел возвратиться в крепость, которую он построил при впадении реки в море».
   Россия еще не сделала ни одного шага в сторону Индии, но одно то, что она повернулась лицом на Восток, уже встревожило европейские дворы…
//-- * * * --//
   Между тем посланные еще до отплытия флотилии в Хиву дворяне Воронин и Святов с огромным трудом пробивались сквозь сугробы и метели по зимней степи к далекому ханству. Не выдержав ненастья, выбился и пал верблюд Святова, и оставшуюся часть пути он брел уже пешком, так как остальные верблюды были загружены вьюками. Да Хивы посланцы Бековича добрались в середине февраля.
   – Где живет Кулун-бай? – спросили они стражников у ворот.
   Имя верховного визиря произвело должное впечатление. Стражники подозрительно оглядели замерзших и смертельно уставших путников.
   – Кто такие? Откуда и куда? – спросили традиционное.
   – Купцы из Гурьева, к великому визирю.
   – Купцам на торговый двор, а не к визирю! – нахмурились стражники.
   – У нас дело особой важности от князя русского из Астрахани! – привел более чем весомый аргумент Святов.
   После этого стражники указали наконец дом визиря.
   Кулун-бай нежданным гостям был не слишком рад.
   – Не те времена нынче, чтобы из Руси к нам ездить, – были его первые слова.
   – Что-то случилось, досточтимый? – удивился Воронин.
   На это великий визирь просто махнул рукой, а затем обо всем подробно расспросил. Когда же узнал, что будущее посольство Бековича будут охранять несколько тысяч солдат, помрачнел:
   – Речь ваша сладка, но в ней меньше силы, чем у соломы. Зачем такая охрана мирному послу?
   – От разбойных людей, которые немало бродит на окраинах наших царств, – дипломатично ответили Воронин со Святовым.
   – Мы и сами можем послать батыров, чтобы охраняли досточтимого князя! – парировал Кулун-бай. – Стоит ли мучать ваших аскеров таким тяжелым путешествием?
   – Увы, мы лишь посланцы посла, – деликатно ушли от ответа Воронин со Святовым. – Князь Черкасский просил нас лишь передать вашему величию свои пожелания в здоровье и процветании. Мы сие исполнили. Теперь пора и в путь обратный.
   – Э, нет! – недобро усмехнулся визирь. – Времена нынче в степях, сами говорите, неспокойные, да и метели снежные. Поэтому лучше подождете вашего князя у меня. И вы целее будете, и я спокоен.
   Посланцы нервно переглянулись, понимая, что отныне становятся заложниками.
   – У бегущего вора одна дорога, у тех, кто за ним гонится, – тысячи! – уже совсем иным тоном завершил беседу великий визирь. – Вас будут сытно кормить и сладко поить! По крайней мере пока…
   Дорогие подарки, впрочем, Кулун-бей с удовольствием принял и письмо от Бековича обещал хану передать. Сам же гонцам было велено из его дома никуда не выходить и сидеть под запором.
   Единственно, с кем удалось встретиться Воронину со Святовым, – это с калмыцким послом Ачиксаеном-Кашкой. Тот сообщил русским, что в городе неспокойно, а русских все клянут и грозят войной. Сам же Аюка враждовать с Хивой, в отличие от Бековича, не желает, а потому и прислал к хану своего посла, чтобы договориться о вечном мире.
   В неведении минуло две недели. Но когда Воронин заикнулся при встрече Кулун-бею, будет ли ответ на привезенное письмо, тот разозлился и велел приставить к русским стражу.
   – Ну все, кажись, мы теперь уже даже не аманаты, а арестанты! – сокрушался Воронин. – Коль один басурманин кавказский шлет письмо другому басурманину заморскому, то за что нам, людям православным, от сего страдания принимать?
   – Не будем злить судьбу, – невесело усмехнулся Святов. – По крайней мере, пока кормят и руки не выламывают.
   После этого оба предались страстной молитве за спасение из рук агарянских.
   Между тем приставленный к гонцам старший стражник-мехмандр открыто вымогал подарки, грозя в противном случае кормить отбросами.
   – Ты у нас смотри, – стращали его наши. – Сразу расскажем хану и визирю!
   На что мехмандр плевался нехорошо:
   – Я никого не боюсь, ни хана, ни Кулун-бея, потому как моя мать – сестра матери самого хана и он относится ко мне как к младшему брату.
   Погоревав (а что поделать?), отсыпали гонцы мздоимцу десять рублей серебром, но все равно мехмандр кормить стал очень скудно.
   Так и сидели Воронин с Святовым взаперти, смотрели через окошко на синее небо и печалились, что «обратного пути для них и в помине нет».
   Впрочем, затем стало несколько повеселее. По просьбе ханских вельмож стал мехманд водить гонцов к ним в гости для разговоров и расспросов. Расспрашивали вельможи хивинские о России и царе Петре, о его войне со шведами и о новой столице на Неве, о торговле астраханской, но более всего о Бековиче и его войске. Воронин с Святовым что-то говорили, а где-то прикидывались простаками: мол, ничего не знаем, не нашего, мол, ума дело. Влиятельный Досун-бай, не получив ответы на интересовавшие его вопросы, кричал гонцам:
   – Для чего русские города строят на чужой земле? Разве после этого можно жить в мире?
   Говоря о городах, Досун-бай явно имел в виду крепость в урочище Красные Воды. Злились хивинцы и на туркмен, почему те дают русским проводников до Хивы и вообще почему помогают.
   Даже те несколько раз, когда провозили Воронина со Святовым по улицам, видели они, как в Хиве появилось много воинов – кайсаков, узбеков и каракалпаков. Шергази явно собирал большое войско. Как проговорился в одном из разговоров мехмандр, скоро войско выступит в поход и встретит гяуров в безводных местах огромной силой. Единственное, что удалось Воронину со Святовым, так это передать подробное письмо обо всех своих злоключениях Бековичу с калмыком Ачиксаеном-Кашкой. В письме они написали о причинах своего задержания и вообще о положении дел в Хиве. Особо отметили неудовольствие хана от ожидаемого вооруженного посольства Бековича: «И в Хиве опасаются и помышляют, что-де эта не посол, хотят-де обманом нам взять Хиву».
   Ачиксаен-Кашка слово сдержал и письмо в Астрахань Бековичу передал. Но тот, послание прочитав, лишь посмеялся:
   – Когда хан хивинский увидит мои пушки, он сразу сменит тон и склонит голову. Все его угрозы не стоят и ломаной полушки.
   Что ж, у князя Бековича-Черкасского было немало пороков, но самым страшным среди прочих была гордыня. Именно она и станет причиной всех его будущих бед…

Глава пятая

   Что касается поручика флота Александра Кожина, то прибыв в Астрахань, он принял команду над двумя скампавеями и несколькими малыми судами, чтобы произвести новую опись берегов Каспийского моря.
   Однако уже перед самым выходом в море он неожиданно получает новое предписание царя Петра: «Если отпустит капитан гвардии Черкасский, ехать водою Амударьи рекою (или иными, кои в нее упали)… до Индии». Но Петр был нетерпелив, а потому столь неожиданно переменил первоначальный план. Если ранее план Петра относительно Кожина был таков: поручик должен был следовать с отрядом Бековича до Хивы, затем с рекомендательным письмом хивинского хана под видом купца добраться до Эркета, где его бы уже ждал отряд и 35 купцов, посланных сибирским губернатором князем Гагариным. После этого, объединив купцов в караван, Кожин должен был добраться с ним до Индии. Теперь же он должен был идти до Амударьи, а далее, уже по реке, самостоятельно двигаться в направлении Индии.
   Получив новое приказание, Кожин решает не отвлекаться на тщательное картографирование побережья Каспия. Тогда же заезжавший в Астрахань всезнающий хан Аюка поведал Кожину, что получил извещение, будто в Хиве нежданного посла Бековича и всех, кто с ним придет, будет ждать плаха с топором.
   А вскоре Кожину пришло и письмо от генерал-адмирала Апраксина. Тот писал строптивому поручику: «По прибытии в Астрахань поступить в команду князя Черкасского», но при этом сосредоточиться только на своем секретном задании. Дальнейшую же картографию передать князю Урусову с поручиком Травиным. Кроме того, этих двоих, а также всех остальных находящихся в Астрахани флотских офицеров переподчинить Бековичу.
   Кожин долго вертел в руках генерал-адмиральское письмо. И так думал и этак. Наконец решил: коль он обнаружил обман Бековича с устьем Амударьи, значит, тот не только обманщик, но и изменник. Ну а приказы изменника исполнять никак нельзя. Посему он их исполнять и не будет, а о причинах своеволия отпишет подробно и Апраксина, и государю. Те его, конечно же, поймут. Не откладывая в долгий ящик, сразу же и отписал генерал-адмиралу.
   Письмо Кожина Апраксин получил уже в августе, крейсируя посреди Финского залива на линейном корабле «Ингерманланд». 64‐пушечный флагман держал курс к острову Борнхольм, где Балтийский флот должен был продемонстрировать шведам свою мощь и, может, а если повезет, вызвать их на генеральный бой. Оставив шканцы на капитана Госслера, генерал-адмирал большую часть времени пребывал в салоне, разбирая накопившиеся бумаги. Дошла очередь и до дел астраханских. Прочитав текущую почту о препирательствах Кожина с Бековичем по устью Амударьи, Апраксин, повздыхав (вот ведь не живется людям мирно!), затребовал себе карты Бековича и Кожина, чтобы уже самому разобраться в том, кто говорит правду, а кто врет.
   За резными окнами адмиральского салона широко гуляла свинцовая балтийская волна. Скрипя деревянными шпангоутами, «Ингерманланд» впервые держал курс в открытое море. Российский флот выходил из теснин Финского залива на оперативный простор.
   Тем временем в Астрахани все не унимались. Вернувшийся туда к зиме известный интриган персиянин Заманов доложил Бековичу:
   – Ваше высокородие! Должен известить вас, что на самом деле несносный Кожин отчудил в Астрабаде и из-за чего посла нашего местный хан в Исфахан не пустил?
   – Что же? – сразу придвинулся заинтересованный доносом Бекович.
   – Дело в том, что астрабадский хан по прибытии в его гавань судов каспийской экспедиции выслал навстречу русским своих людей, чтобы те проводили их в город, где намечался богатый прием. Но Кожин ни сам с ними не поехал, ни бывшего при нем унтер-лейтенанта Давыдова не отпустил. А затем, внезапно напав на пасшееся близ берега стадо буйволов, часть из них перестрелял, после чего забрал несколько туш на борт и с этой добычей удалился в море. Ну не сумасшедший ли?
   На Бековича рассказ Заманова произвел должное впечатление:
   – Знал я, что Кожин – человек без узды и чести, но нынче он, кажется, совсем взбесился!
   Да и на самом деле, как можно объяснить поведение Кожина? Тебя хан к себе на пир призывает, уже и плов бараний приготовили и гурии сажей брови подвели, а этот вдруг коров из ружей разбойничьих настрелял и был таков. Но не будем торопиться. Разумеется, «бешенство» Кожина, о котором поспешил известить всех Бекович, здесь ни при чем. Начнем с того, что Кожин просто вообще не доверял азиатским ханам и астрабадскому в частности. Ну а посылать Давыдова в Персию после предупреждения о его неминуемой казни было бы подлостью по отношению к боевому товарищу.
   Кроме этого, все сказанное астрабадским наместником подтвердил и встретившийся с Кожиным многоопытный калмыцкий хан Аюка. Так что в своей правоте Кожин был уверен полностью. Ну а прав ли в действительности был флотский поручик или нет, покажут нам трагические события следующего, 1717 года…
//-- * * * --//
   А вскоре в Астрахань приехал и сменщик Кожина на должности картографической – поручик флота Травин. Этот был парень тоже себе на уме. Осмотревшись, он взял в руки гусиное перо, придвинул лист бумаги и начал строчить доносы, причем как на Кожина, так и на Бековича. Первого он обвинял в том, что тот отказался передать свои картографические наработки, а Бековича – что тот не дает ему морских служителей и знающих кормщиков для описи берегов.
   Вообще в зиму 1716/17 года из Астрахани взаимные доносы летели непрерывно. Если Бекович в своих письмах сообщал, что Кожин просто взбесился, то сам Кожин извещал большое начальство в том, что Бекович совершенно обезумел, ничего и никого слушать не хочет и собирается свершить такое, что непременно погубит и людей и все порученное ему предприятие.
   Не слишком соблюдая субординацию, Кожин говорил во всеуслышание:
   – Показания по старому руслу Амударьи не точны, саму реку в красноводских песках никто никогда не видел, как никто не видел и мифической плотины, «запирающей» Аму. Все суждения были основаны на россказнях неграмотных и склонных к лукавству туркмен. Отведенное русло реки от начала и до конца выдумано Бековичем, чтобы обмануть государя нашего Петра Алексеевича из соображений самых корыстных и преступных! А все карты князя кабардинского просто грязная подделка. Ни на что не годны, только ими подтереться!
   Когда доброхоты рассказывали Бековичу о таких высказываниях Кожина, тот аж за кинжал хватался:
   – Зарэжу!
   А рядом уже хватался за саблю и верный телохранитель Иван Иванов сын Махов…
   Впрочем, флотский поручик тоже был строптив без меры. Посланный в Персию князь Артемий Воротынский писал о нем так: «Кожин этот такие безделицы и шалости делал, что описать нельзя, и почитает сам, что он у государя первая персона, и сам себя так показывает».
   Порицал Кожин и выбор мест для построенных князем приморских крепостиц. Дело в том, что, как мы уже говорили выше, Петр приказал Бековичу построить на берегу Каспия не три, а всего одну крепость, и построить ее так, чтобы именно через нее начинать поход на Хиву. Сосредоточив отряд в приморской крепости, можно было затем коротким броском достичь Хивинского оазиса и продиктовать свою волю тамошнему хану. Но Бекович (по совершенно непонятной причине!) поступил иначе. Вместо одной он потратил все силы и средства на строительство трех крепостей. Две из которых были совершенно не нужны. Да и одну нужную, в Красных Водах, совершенно никак впоследствии не использовал. Мало того, он загнал в эти никчемные крепости почти всю свою регулярную пехоту – главную ударную силу экспедиционного корпуса, которая впоследствии будет там бессмысленно загублена. Однако, когда из Петербурга потребовали разъяснений относительно постройки трех крепостей, Бекович-Черкасский заявлял, что места для крепостиц выбрал, доверившись именно совету Кожина. Это была, разумеется, явная чушь. Но поди разбери из Петербурга, кто там в Астрахани врет, а кто говорит правду?
   В конце концов взаимные кляузы так достали петербургское начальство, что их просто стали складывать «под сукно». И зря! Среди массы безосновательных попреков были и вполне разумные предостережения о надвигающейся катастрофе… Например, генерал-адмиралу Апраксину поручик Кожин с тревогой неоднократно писал, что предстоящий поход на Хиву готовится без надлежащей секретности: «Хивинцы и бухарцы узнали наши пути и собрались против нас войной… Чего хотим искать, не тайна ни для кого, и тайного нет ничего». Помимо этого, Кожин откровенно писал в Сенат, что войско под началом столь безграмотного и упрямого предводителя, как Бекович, обречено на верную погибель.
   «Идти под командой Черкасского плутать и воровать не желаю», – черкал он в сердцах гусиным пером. В свою очередь Бекович доносил, что безумный поручик ему «пакости великие делает». А в один из дней между преображенским капитаном и флотским поручиком произошел еще один скандал, после которого Бекович распорядился верным джигитам отрезать флотскому уши. Не дожидаясь расправы, Кожин предпочел на время скрыться. Впрочем, абреки Бековича были лишь предлогом. В такое трудно поверить, но одно доверенное лицо российского царя, из опасения за свою жизнь, было вынуждено прятаться от другого, столь же доверенного лица. Тут уж действительно умом Россию не понять…
   По всей видимости, Кожин все же не столько боялся за свою жизнь, сколько ждал отправки экспедиции, в которой откровенно не желал участвовать, считая ее обреченной не только на неудачу, но и на гибель, а кроме этого, ждал ответа из Петербурга на свои обличительные письма. Заметим, что, когда Кожин, размахивая письмами Петра, врал в Астрахани о том, что Петр и сам скоро приедет в Астрахань и будет тут зимовать, он всего лишь опережал события лет на 6–7.
   Гром грянул, когда пришла пора отправляться экспедиции из Астрахани в Гурьев, чтобы оттуда сушей уже идти на Хиву. Князь Бекович-Черкасский писал Петру 4 апреля 1717 года, что поручик Кожин отказался ехать «за умалением денег, данных ему из Сената» и вообще скрылся в неизвестном направлении со всеми данными ему деньгами.
   Теперь дело приняло для Кожина совсем плохой оборот, так как его обвинили уже не только в зловредных кознях, но в измене и бегстве с казенными деньгами. Через третьих лиц Кожину передали, что Бекович хочет его арестовать за неподчинение приказу и отправить в кандалах как государственного преступника под конвоем в Петербург. Тогда Кожин для виду смирился и обещал через тех же третьих лиц быть к отплытию, но этим ограничился. Из своего убежища он так и не показался.
   При этом поручик продолжал во всеуслышание поносить Бековича. И если кто-то назвал кабардинского князя сумасшедшим, то Кожин открыто заявлял, что тот не сумасшедший (какой спрос с идиота!), а изменник, который только и мечтает, чтобы дело государево загубить, а солдат, ему в подчинение даденных, в пустынях насмерть извести. При этом говорил Кожин с такой убежденностью, что впору было кричать: «Слово и дело!» – и заковывать уже в железо не его самого, а изменника-князя.
   Одновременно Кожин слал и слал письма царю и Апраксину, в которых продолжал настойчиво писать, что выступить теперь в поход с Бековичем – значит погубить людей и задуманное дело, так как «время упоздано, в степях сильные жары и нет кормов конских; к тому же хивинцы и бухарцы примут русских враждебно». О себе Кожин писал, что из-за последствий дурных распоряжений Бековича будет невозможно выполнить возложенное на него (Кожина) дело, он решился самовольно оставить экспедицию и будет пробираться в Индию сам, полагаясь только на себя и удачу.
   Бекович тоже в долгу не оставался и продолжал строчить письма генеральному ревизору Конону Зотову о совершеннейшей непригодности Кожина к секретной миссии: «Хотя бы и послать его (Кожина. – В.Ш.)… воистину пакости наделал бы в чужой земле и не доехал бы до уреченного места». Писал Бекович, что Кожин постоянно «пакости великие делал в повреждении дел моих», но при этом не приводил конкретных примеров, кроме запутанной истории с отправкой подпоручика Давыдова через Астрабад в Бухару послом.
   Даже сегодня, по прошествии трех веков, нелегко разобраться в нескончаемой письменной перепалке гвардейского капитана и флотского поручика, кто тогда из них был прав, а кто нет. Надо ли говорить, как от всего этого пухли головы в Петербурге и, читая нескончаемые доносительства, ни Петр I, ни Апраксин, ни другие начальники не могли ничего понять в астраханских хитросплетениях.
//-- * * * --//
   Кстати, против Бековича интриговал не один Кожин. Флотского поручика всецело поддержал влиятельный и мудрый хан Аюка. Калмыцкий вождь припомнил кабардинскому князю былые обиды. Его осведомители в азиатских ханствах и те дружно докладывали повелителю, что в Хиве и Бухаре не желают знаться с русскими, а коли те придут с войском – будут с ними драться. По этой причине Аюка отказался давать своих воинов для участия в походе. Надо отдать должное старому Аюке, он при всей своей нелюбви к Бековичу сам приехал в Астрахань, чтобы открыть глаза на реальную ситуацию в Закаспии.
   – Я своих воинов тебе не дам, – заявил хан с порога.
   – Почему нэ дашь! – взъярился Бекович. – Я буду жаловаться государю!
   – Нынче в Хиве опасаются, что едет не посол, а войско, чтобы обманом и взять Хиву, – попытался разъяснить свою позицию Аюка. – Посему хан готовит тебе ловушку, из которой ты уже не выберешься. Я же своим батырам отец и каждый из них мне, что сын родной и на смерть напрасную их не пошлю.
   – Это злостная ложь! – топал ногами Бекович. – Намерения мои мирные, и, кроме дружбы, я ничего не желаю!
   Аюка усмехнулся, отчего его узкие глаза стали совсем щелочками:
   – А властитель Хивы говорит: «Если ты идешь с миром, то для чего города строишь на чужой земле?» Знай, князь, что в Хиве задумали недоброе и уже послали в Бухару и к каракалпакам людей, и во все свои города, чтобы были в готовности и лошадей кормили. А войско хивинское будет тебя на дороге дожидаться в самых безводных местах. Так что удачи тебе и прощай.
   Вскочил Аюка на коня и умчался со своими батырами в заволжскую степь.
   Между тем приготовления к экспедиции шли полным ходом. Летом 1716 года в Гурьев были перевезены два пехотных полка, там они и зазимовали. Теперь следовало подготовить казаков и обоз, чтобы уже с ними весной 1717 года выступить берегом на Гурьев, там объединиться с пехотой и уже вместе двинуться вдоль восточного берега Каспия, с опорой на построенные приморские крепости, прямиком на Хиву.
   Поэтому у Бековича дел хватало. Надо признать, что пришлось ему очень нелегко. Несмотря на все распоряжение об участии в походе, собрались далеко не все. Если донские казаки прибыли в полном комплекте, то яицких и гребенских было кот наплакал. Так как идти в степь с лошадьми и простыми телегами было невозможно, пришлось закупать и пригонять верблюдов. После чего в отряде шутили: мол, едем в Хиву, как купцы египетские.
   Во всем была нехватка. Особо плохо обстояло дело с обмундированием. В отчаянии Бекович писал генерал-адмиралу Апраксину: «Государь Мой Милостивый Патрон Федор Матвеевич!.. Прислан мундир на полк Коротояцкой вашей губернии от господина в вице-губернатора Колычева, только одни кафтаны, половина деланных, а другая половина сукнами, обинковые белые; на обуви, на чулки, на башмаки и на другое прислано деньгами, а купить в Астрахани обуви неспособно, понеже мало. Прошу вашего милосердия о жаловании полку, дабы было прислано. Уже и срок проходит, а коли без жалованья будут, вам известно, не без труда офицерам и солдатам, где они обретаются в Новой крепости, про них есть купеческие люди и имеют на продажу всякий харч».
   Каждому солдату велено было дать по шубе, по двенадцать пудов рыбы, а также по ведру вина и уксуса. Так как это тащить на себе было невозможно, то на двух солдат выделялся верблюд. Казаки и драгуны получили вьючных лошадей.
   Для перевозки отряда к берегам Каспийского моря собрали все готовые суда, имевшиеся на тот момент в Астрахани, Казани и вообще в низовых волжских городах. Брали все от грозных скампавей до утлых лодок. Таким образом удалось собрать до полутора сотен судов и суденышек, но этого все равно было мало. Поэтому строили новые. Ну а так как судов все равно не хватало, решено было проводить перевозку войск и припасов в два, а то и три захода.
   Подписывая бумаги, и обер-комендант Астрахани, и губернатор Казани хватались за голову. Финансовые издержки были просто фантастическими. Только за 1716–1717 годы потрачено было более ста восьмидесяти тысяч рублей, а всего же почти двести двадцать!
//-- * * * --//
   Что касается царя Петра I, то он все еще продолжал свой вояж по Европе. Весной 1717 года Петр посетил Париж, где встретился с семилетним королем Людовиком XV. Встреча была беспрецедентна: русский государь, к изумлению французской знати, решительно взял маленького монарха на руки и несколько раз поцеловал. Юный король при этом смеялся и болтал ножками, как подобает истинному правителю Франции и правнуку «короля-солнца». Прощаясь, Петр I пожелал Людовику XV успешного и славного царствования, добавив, что в будущем государи смогут оказывать друг другу взаимные услуги.
   После этого любознательный русский царь осмотрел аптекарский дом, арсенал, королевскую библиотеку, Ботанический сад, Парижскую обсерваторию и, наконец, Академию наук.
   Там Петр продемонстрировал «Карту Каспийского моря Бековича», сделанную и оформленную поручиком Кожиным, которая вызвала настоящий фурор среди французских академиков, причем не только темой карты, но и высочайшим уровнем ее исполнения.
   – Если до сего дня мы считали вас своими учениками в картографии, то ныне вынуждены признать – ученики превзошли своих учителей! – торжественно провозгласил президент академии (обладатель первого кресла) Жан Д’Эстре. – Русский царь может по праву гордиться деяниями своих верноподданных, которых он смело посылает на подвиги.
   В ответ Петр торжественно передал в собственность академии копию уникальной карты Каспия.
   – Подарок русского царя имеет скрытый смысл! – сказал Жан Д’Эстре после окончания церемонии астроному де Мопертюи.
   – И в чем же этот смысл? – поправил астроном сползшие на нос очки.
   – А в том, милый Пьер, что Россия расправляет плечи, осваивая и завоевывая огромные пространства на Востоке. Она стремительно превращается из окраинной Московии в центр мировой политики.
   – Неужели все так серьезно? – удивился академик-астроном.
   – Более чем, хотя Франция поймет это значительно позже!
   На следующий день в парламенте французские академики торжественно преподнесли российскому монарху почетный диплом Парижской академии наук, а также ряд научных приборов.
   На этот раз из Франции Петр увозил не только предметы искусства, книги и новые технологии. В ходе этого, второго, европейского турне он предстал перед Западом уже не как юный бомбардир Петр Михайлов, а как самодержец могущественной страны, стоящей на пороге преобразования в величайшую из империй.
   Находясь в Париже, Петр I пригласил к себе известного французского географа Гильома Делиля, долго беседовал с ним о положении и пространстве своих владений. Чтобы дать географу полное представление о размерах Российской империи, он велел подать две карты, начертанные от руки. Гильом Делиль, описывая затем встречу с русским царем, указал, что Петр I объяснил ему, что предположение о существовании огромной пучины в Каспийском море ошибочно. Если такая пучина и существует, она может быть только в другом небольшом море протяжением пятнадцать миль (Карабогазский залив). Каспийское море изливается в него в восточной своей части, и о нем до сих пор не было ни малейшего представления.
   Теперь достоверно известно, что речь шла о карте Каспийского моря, составленной участниками экспедиции Бековича-Черкасского. В то время других карт Каспия просто не было.
   Беседуя с Делилем, царь показал, что он хорошо осведомлен относительно Кара-Бугаза. Такая осведомленность могла быть только после обстоятельной беседы с человеком, имеющим непосредственное отношение к изучению залива. Им был князь Бекович-Черкасский, только что вернувшийся из экспедиции на Каспий. Кстати, карта Бековича, которую царь показывал Делилю, долго считалась навсегда утраченной. К счастью, не так давно ее удалось отыскать среди множества рукописных географических карт библиотеки Академии наук СССР. Это навигационная карта довольно больших размеров – со средний стол. На плотной, пожелтевшей от времени бумаге изображены коричневой тушью Каспийское море и прибрежная полоса. Вдоль всего восточного побережья нанесены глубины и якорные стоянки. На этой же карте даны полные очертания Кара-Бугаза и его глубины. Удивительно и то, что съемка берегов залива была произведена с большой точностью. Очертания берегов на карте почти такие же, как у современного Кара-Богаза. Разница, пожалуй, только в том, что на карте Бековича Кара-Богаз назван не заливом, а Карабогазским морем.
   Все это подтверждает тот факт, что Бекович-Черкасский впервые отважился проникнуть в залив. К сожалению, результатами его исследований никто в дальнейшем не воспользовался. Одна из причин этого – трагическая судьба его экспедиции.

Глава шестая

   Весь остаток 1716 года и зиму следующего, 1717 года Астрахань буквально кипела: всюду шли приготовления к будущему грандиозному предприятию – походу в закаспийские пески. По дорогам, ведущим в Астрахань, маршировали армейские батальоны, свозились припасы. В отряд был назначен стоявший в Казани пензенский пехотный полк. Из Воронежа по реке прибыл Крутоярский полк, кроме того, был взят и размещавшийся в самой Астрахани Руддеров полк, укомплектованный частично еще бывшими стрельцами.
   В Казани из пленных шведов был составлен дивизион драгун под началом храброго майора Каспара Франкенберга. Любопытно, что пленные шведы являлись саксонцами, насильно взятыми Карлом XII на службу и фактически дезертировавшими от него из-за отсутствия зарплаты. По этой причине саксонцы с удовольствием записались в русские драгуны. Тем более что экспедиция намечалась не против шведов, а против совершенно незнакомых азиатов, до которых саксонским немцам не было никакого дела. Кроме того, построив своих драгун, майор Франкенберг заявил:
   – Солдаты! Мы пойдем в страны сказочно богатые. Нас ждут реки с золотыми берегами, горы самоцветов и красавицы из ханских гаремов! Берите самые большие ранцы, чтобы вернуться богачами!
   Саксонцы кричали: «Виват» – и кидали вверх треуголки. Что-что, а пограбить немцы любили во все времена.
   Помимо здоровенных саксонцев в поход на Хиву Бекович отрядил две пехотные роты Руддерова полка с артиллерией под началом майора Пальчикова, пять сотен гребенских казаков под началом атамана Басманова и пятьсот ногайцев. В Гурьеве к отряду должны были присоединиться еще полторы тысячи яицких казаков во главе с атаманами Иваном Котельниковым, Зиновием Михайловым и Никитой Бородиным. Не забыл Бекович и о собственной свите. Какой же он царский посол, если без свиты! Величие и значение князя Бековича-Черкасского должны были олицетворять: крещеный перс князь Заманов, мурза Тевкелев, астраханский дворянин Киритов, младшие братья князя Сиюнч и Ак-Мирза.
   Какими были отношения Бековича с младшими братьями, нам неизвестно. То, что младшие братья находились в зависимости и подчинении старшего, – это факт. Что и говорить, не у всех кавказских князей в то время кто-то состоял в любимцах самого русского царя! Но чтили ли младшие братья старшего искренне – это вопрос. Дело в том, что Бекович, в глазах всей Кабарды, изменил вере отцов ради карьеры да вдобавок к этому еще и женился на христианке, дочери русского влиятельного князя. Поэтому младшие братья, оставшись мусульманами, в душе не могли относиться к старшему по-прежнему. Придет время и свое истинное отношение к Бековичу младшие братья продемонстрируют публично.
   Проводниками были присланный ханом Аюкой калмык Бакша и небезызвестный туркмен Ходжа Нефес.
   В мае 1717 года Бекович получил весть от калмыцкого хана Аюки о том, что бухарцы, хивинцы, каракалпаки, кайсаки и балаки засыпали колодцы и собираются напасть на экспедицию в Хиву и на отряд, находившийся в Красных Водах. Это вполне согласовывалось с более ранним известием от посланных в Хиву Ивана Воронина и Алексея Святова, что они были приняты ханом нелюбезно, что хан обеспокоен постройкой крепостей и опасается, что русские, под видом посольства, могут напасть на Хиву. Все говорило против начала экспедиции весною 1717 года. Нужны были дальнейшие переговоры с хивинским ханом и более основательная подготовка, так как поход грозил обернуться настоящей большой войной. Это понимали практически все офицеры, но… не понимал Бекович. Раздосадованный Кожин, наплевав на все условности, уже прямо доносил царю, что князь намерен «изменнически предать русское войско в руки варваров» и поэтому он (Кожин) не желает участвовать в этом погибельном предательском походе.
//-- * * * --//
   Уже перед самым выходом в поход отряда Бековича к Кожину прискакал калмык от хитрого хана Аюки с важными новостями, переданными послом Ачиксаеном-Кашкой. Почему Аюка послал гонца не к Бековичу, а к ничего не решавшего в той ситуации Кожину, было понятно. Хан затаил на Бековича великую обиду за то, что тот позапрошлым годом не выступил со своими войсками против напавшей на него кубанской орды и дал разграбить несколько улусов. Теперь Аюка Бековича не видел в упор.
   Какие же тревожные новости привез поручику ханский посланец. Аюка писал: «Послали письма: ваши служилые люди едут в Хиву; нам здесь слышно, что хивинцы, бухарцы и каракалпаки сбираются вместе и хотят на служилых людей идти боем». Про места, через которые должен был идти отряд, хан писал так: «Там воды нет и сена нет, государевым служилым людям как бы худо не было; для того чтобы я знал, а вам не сказал, и после на меня станут пенять. Извольте послать до Царского Величества нарочного посыльщика, а я с ним пошлю калмычанина…»
   Из послания Аюки, так же как из докладов лазутчиков и писем гонцов, было совершенно очевидно – ни о каком переходе в русское подданство хивинского хана речи быть не может. Шергази желал говорить только на равных! Мало того, Шергази подозрителен и не намерен воспринимать вооруженный отряд Бековича как мирное посольство. Для привыкшего к набегам хана отряд Бековича являлся только войском, идущим в набег.
   К чести Кожина он письмо Аюки не спрятал, а переправил Бековичу.
   Отсиживаясь в калмыцкой кибитке в волжских плавнях, Кожин варил на костре уху. Вместе с ним подпоручик Давыдов, оставшийся не у дел после срыва астрабадского посольства. Давыдов достал бутыль водки, Кожин разлил уху. Чокнулись, выпили по стакану, закусили обжигающей ушицей. Заговорили о делах скорбных.
   – Известия из степи и из Хивы день ото дня все тревожней – назревает большая война. Князь же оглох и не желает воспринимать никаких разумных доводов! Почему?
   – Ответ на сей вопрос прост – князь понял, что у Красных Вод никакого русла Аму нет и в помине. А потому будет всеми силами стараться дойти до Хивы, хоть всех солдат положив, чтобы утвердить там наше присутствие. Надеется Аннибал наш кабардинский, что сие покроет все его просчеты и оправдает перед царем!
   Помолчали, ложками орудуя.
   – Волга сегодня есть Рубикон римский, ежели ее сейчас не переходить, можно избежать и поражения неизбежного, – вздохнул Кожин, от ухи отвлекшись.
   – Может, Бекович и не проиграет сей войны, все же вояка опытный! – разломил краюху хлеба Давыдов.
   – Проиграет, как пить даст, проиграет. И сам погибнет, и людей погубит! – качал головой Кожин. – Вот я письмо Аюкино ему переслал в надежде, что должные выводы сделает и поход с большим отрядом на Хиву отменит, заменив малым посольством. Но знаю наперед, что и письмо не поможет, ибо без ума голова – пивной котел.
   – Давай еще по одной! – разлил по стаканам водку Давыдов. – И все же за удачу!
   – Ну, будем!
   Выпили, крякнули, корочками ржаными занюхали и снова на уху налегли.
   Подкрепившись водкой и ухой, Кожин прямо на облучке писал письмо, которое должно было спасти его доброе имя. Писал его генерал-адмиралу Апраксину, откровенно намекая, что знает в отношении Бековича «слово и дело»: «Милосердый Государь, мой отец Федор Матвеевич. Доношу Вашему Высочеству, что в указе В. писано мне взять у капитана Черкасского Указ, который с ним послал Его Царского Величества, и оного мне не отдал, и путь мой со злом обращается, в который я не могу ехать прежде, не видя Его Величества, и Вашему Высочеству не донесши. Прежде же доношу и прошу, чтоб я в сем не погиб, что зело наша начинающая со злом. Первое то, что Хивинцы и Бухарцы узнали наши пути и собрались против войною. Через небрежение они узнали, что не посольство, но с войском, которое имели мы прошлого года, транспорт сделали и посадили в двух местах, где нет свежей воды, малым отменна от морской, и пески от моря потоплые, и вонь непомерная, где не можно никакому существу человеческому жить. И Г. Фон-Дер Вейде – полковник Коротояцкого полку, остался, и при нем от двух полных полков и других служителей здоровые в трехстах человеках, с небольшим, а в другие в два месяца к Богу пошли, а иные отходят в скорости, а в Тупкарагане и еще злее, так же Астрахань очищена, и купечество, что близь того, всех разогнали, а чего хотим искать ей не тайно, и нет ничего, чего ради прошу, чтоб я не оставлен Вашей отеческой милости, и от оных причин был бы я без опасти, а уже степной путь упоздан, и как господин князь Черкасский пойдет на Яик, о окрестных делах буду тотчас до Вашего Высочества донести, то ради иного написать неможно о состоянии наших дел и о пути своем, как можно мне иметь проезд мой. Вашего Высочества покорный раб Александр Кожин».
   Тем временем Бекович, получив предупреждающее послание Аюки, заявил:
   – Сей подлый Аюка с Кожиным в сговор вошел. Хотят оба меня с Хивой рассорить, чтобы я свою слабость показал и поручения государева не исполнил. Не бывать такому!
   При этом Бекович письмо Аюки в Петербург почему-то не переправил и о его существовании не известил. Почему? Может, решил более не затягивать время, а то пока опять переписка пойдет, еще один год будет потерян. А может, просто побоялся просить царя изменить изначальный план.
   Зато отослал царю Петру письмо другое: «Поручик Кожин не явился мне как поехал из Астрахани, знатно бежал, не хотя ехать куда посылается; пред побегом своим подал мне письмо за своею рукою, будто за умалением денег, данных ему из сената, не едет в путь свой, а именно написал весьма не едет, того ради чтоб его увольнить до Вашего Величества. Как он подал такое письмо, из чего мог разуметь нехотение его в путь определенный, велел его к Вашему Величеству отвезть Преображенского полка солдату Яковлеву, который с письмами послан до Вашего Величества чтоб он не ушел в другие места. Как велел его везти переменился и сказал ехать готов в посланное место, а ныне как я поехал из Астрахани не явился мне».
   Обер-коменданту Чиркову Бекович велел беглого поручика Кожина изловить, заковать в железо и как дезертира и изменника под крепким караулом отвезти в Петербург пред государевы грозные очи.
   Отменять поход Бекович, разумеется, не стал, а собранным офицерам сказал лаконично:
   – Выпущенная стрела назад не возвращается.
   Итак, жребий был брошен!
//-- * * * --//
   Отпраздновав Пасху, отслужили молебен в Успенском соборе. За день до отплытия флотилии из Астрахани в Гурьев случилась страшная беда. Жена Бековича с двумя дочерями решила проводить любимого мужа хотя бы до Каспийского моря. Для этого семья перебрались на небольшое парусное судно. Но едва судно отошло от берега, налетел шквальный ветер и его перевернуло. Мария Борисовна с детьми пыталась выплыть, но их накрыло мокрым парусом, и, несмотря на то что до берега было рукой подать, жена князя и две его дочери утонули. Лишь маленького сына волны выбросили на берег, и его спасли рыбаки.
   Выслушав страшное известие, Бекович молча развернулся, ушел в дом, запер дверь и не выходил оттуда несколько дней, отказываясь от воды и пищи. После этого пугающего затворничества с князем и стало твориться неладное. Немногие свидетели утверждали, что после перенесенного потрясения он подвинулся рассудком и временами вел себя как весьма странно. Бекович сменил преображенский мундир на восточный халат, выбрил голову на абрекский манер.
   – Отныне я не князь Бекович-Черкасский, а Девлет-Гирей! – завил он ошеломленным офицерам. – Так впредь меня и зовите.
   – Кажется, действительно от горя умом тронулся, – переговаривались офицеры между собой. – Как же нам теперь в поход с сумасшедшим-то идти!
   Вообще-то в данной ситуации следовало бы отстранить Бековича от руководства экспедицией. Но кто посмеет в Астрахани отстранить от власти умалишенного, когда этот умалишенный сам всему голова! Царь Петр же был далеко, да и время не ждало.
   Задержав из-за произошедшей трагедии экспедицию на неделю, Бекович все же покинул Астрахань. Суда многочисленной флотилии взяли курс на Гурьев-городок, что в устье Урал-реки.
   На 140 судах везли солдат и провизию с расчетом на год. Как обычно случается, предприятие заняло куда больше времени, чем предполагалось. Лишь к концу мая экспедиционный отряд полностью собрался в Гурьеве.

Глава седьмая

   Городок Гурьевский – место заштатное. Сам городок расположен на западной, самарской, стороне Урала. Дома – сплошь саманные мазанки с камышовым плетнем. Из больших домов лишь церковь, приказная изба да пара купеческих лабазов. На восточном (бухарском) берегу реки – огороды овощные. сады и бахчи. Гурьевские казаки промышляют по большей части рыболовством, бьют тюленя. У каждого во дворе мачта с флагом для узнавания направления ветра. Рыбы в Гурьеве – возами не вывезешь. Полно и баранов, которых пригоняют киргизы. А вот хлеба нет, потому местные ездят на лодках-солмовках в Астрахань для его закупки. Гурьевские казаки себе на уме: табак не курят, считая его много раз проклятым, работников же киргизов считают погаными, а потому кормят из особой деревянной посуды.
   Конница и караваны верблюдов добрались до Гурьева сухим путем за двенадцать дней, а сам Бекович прибыл на судах, груженных тяжелыми кладями и пехотой.
   По прибытии в Гурьев Бекович провел смотр своим войскам, которые выстроились за околицей в степи.
   Полковников в отряде не было, самыми старшими по чины были командиры первых батальонов – премьер-майоры. Во главе рот капитаны. Помимо них при каждой роте – поручик, подпоручик и прапорщик. Поручик помогал ротному командиру. Подпоручик помогал поручику, прапорщик же обязан был нести в бою ротное знамя. Кроме них в роте имелось по два сержанта, которым всегда было «очень много дела в роте». Главным отличием сержантов были их алебарды – изящные топоры на трёхаршинном древке. Кроме сержантов при каждой роте состояли подпрапорщик, каптенармус, заведовавший оружием и амуницией. Во главе плутонгов состояли опытные капралы, назначаемые из опытных солдат. Вооружение солдат состояло из шпаг с портупеями и фузей с замками кремневыми. Фузеи весили немало – около 14 фунтов. В случае штыкового боя к ним крепились восьмивершковые трехгранные штыки. Патроны помещались в кожаных сумках, прикрепленных к перевязи, к которой привязывалась еще и роговая натруска с порохом. Каптенармусы и сержанты вместо фузеи были вооружены алебардами – изящными топорами на трехаршинном древке.
   Среди фузилерных рот в отряде имелась и одна гренадерская, укомплектованная самыми здоровыми солдатами, которые могли свои фитильные бомбочки забрасывать далеко во вражеские порядки.
   И фузилеры, и гренадеры все, как один, были стрижены «под горшок», все в просторных зеленых кафтанах с широкими красными обшлагами. Под кафтанами красные камзолы и красные штаны, на ногах такие же красные чулки с башмаками, а на головах черные треуголки. Следует сказать, что среди солдат Руддерова полка было немало бывших стрельцов, замешанных в не столь давнем астраханском бунте, но прощенных воеводой Шереметевым.
   Драгуны-саксонцы были на смотре в конном строю в своих синих форменных мундирах. Для пешего боя они вооружены укороченными фузеями, а для конного – палашами и пистолетами. Офицеры-саксонцы драгунского эскадрона демонстративно повесили на грудь свои старые, еще шведские, офицерские знаки – горжеты, правда со спиленными вензелями Карла XII. Но на этот своеобразный драгунский шик можно было и закрыть глаза.
   Из Гурьева Бекович послал к Аюке дворянина Мартьянова с повторной просьбой прислать калмыцкую конницу на подмогу. На это хитрый хан ответил лаконично:
   – Я не имею на то царского приказа!
   И людей не послал.
   Впрочем, он отправил в распоряжение князя своего человека Бакшу, а с ним десять калмыков и туркмен-проводников, которые должны были следовать в отряде Бековича в качестве особого посольства к хивинскому хану. Чуть позднее от Аюки пришло и второе письмо, в котором хан предупреждал: «Из Хивы приехали посланцы мои и сказывали, что бухарцы, хивинцы, каракалпаки, кайсаки, балки соединились и заставами стоят по местам. Колодцы в степи засыпаны ими. Все это от того, что от туркменцев им была ведомость о походе войск и хотят они идти к Красным Водам. Ваши посланцы в Хиве не в чести, об оном уведомил меня посланец мой». Прочитал Бекович письмо, в сундук с документами спрятал и никому ничего не сказал.
   На Аюку Бекович был очень зол. Несмотря на все его усилия привлечь хана к походу, из этой затеи ничего не вышло. А ведь участие знающих закаспийские степи калмыков было бы огромным подспорьем в затеваемом мероприятии! Но приказать Аюке Бекович не мог. Что касается Аюки, то тот предпочел в неотвратимом столкновении Петербурга и Хивы остаться в стороне, сохранив отношения с обоими. Рассуждал Аюка просто: сегодня русские идут на Хиву, а завтра вернутся обратно. Ему же и сегодня и завтра жить бок о бок с Хивой, так зачем же превращать мирного соседа в непримиримого врага?
   В Гурьеве начали роптать терские казаки, которым не улыбалось идти неведомо куда. Делать нечего, пришлось Бековичу объявить, что он возвращает по домам малолетних и многодетных. Таковых набралось до пяти сотен. Остальные примолкли и остались. Под Гурьевом войско простояло около месяца, и на Хиву выступили на седьмой неделе после Пасхи, в начале июля, в самый разгар жары, когда, казалось, никакое движение по степи невозможно.
   Минуя большую караванную дорогу, отряд направился к реке Эмбе.
   В поход выступили три тысячи семьсот солдат, драгунский дивизион в шесть сотен саксонцев, пятнадцать сотен яицких казаков атаманов Ивана Котельникова, Зиновия Михайлова и Никиты Бородина, пять сотен гребенских казаков атамана Басманова. Кроме того, в обозе шли 26 инженеров, три десятка моряков, лекари, несколько чиновников и бухарских торговцев, мелких астраханских торговцев-алтынников, а также с дюжину волонтеров-дворян, увязавшихся в поход по разным причинам. Семь пушек тащили верблюдами.
   В качестве личной охраны Бековича – два его младших брата с двадцатью черкесскими узденями. Проводниками взяли туркмен и калмыков хана Аюки. Главный вожатый – Манглай-Кашка, посланный Аюки-ханом.
   Из числа известных лиц при отряде находились: князь Заманов, астраханский дворянин Киритов, майоры Франкенберг и Пальчиков, братья князя Бековича: Сиюнч и Ак-Мирзу, посланный от калмыцкого хана Аюки калмык Бакша и туркменец Ходжа Нефес. Едва отряд перешел на бухарскую сторону Урала и немного отдалился в степь, как произошла первая стычка с каракалпаками, которые напали на казачьих табунщиков и захватили шестьдесят пленных, среди которых оказался и Ходжа Нефес. Вслед каракалпакам бросилась конная погоня, которую возглавил сам Бекович. После долгого преследования налетчиков настигли, отбили у них табуны и полон, при этом нескольких каракалпаков пленили. При всей незначительности события его успех приободрил и солдат, и казаков. Дневок до Эмбы Бекович не делал, лишь останавливался на ночлег у степных речек, а потому до Эмбы добрались за восемь дней, совершая усиленные марши по тридцать семь верст в сутки, таким образом проделав около трехсот верст. Это весной Эмба многоводна, а летом распадается на цепь озер со стоячей грязной водой. И все же это была вода! На Эмбе разбили лагерь и отдыхали пару дней.
   На Эмбе Бековича настигла царская эстафета. Гонец передал повеление о немедленной посылке через Персию в Индию «надежного человека, знакомого с туземным языком, для разведок о способах торговли и добывания золота». После недолгих раздумий Бекович отправил мурзу – майора Тевкелева, состоявшего в его свите. Забегая вперед, скажем, что, как и предполагал Кожин, астрабадский хан встретил российского посланника не слишком вежливо и без долгих разговоров посадил его в зендан. Пройдут долгие годы, пока наконец благодаря посредничеству российского посла при персидском дворе Артемия Волынского несчастный Тевкелев будет освобожден. Так что, запретив год назад своему младшему товарищу поручику Давыдову ехать в Астрабад, Кожин фактически его спас…
   Речку Эмбу форсировали частью на плотах, частью вброд, затратив на переправу отряда и грузов два дня. Но вот скрылась из глаз и Эмба. Дальше начиналось самое тяжелое – обширная пустынная Тургайская степь, раскинувшаяся более чем на 500 верст между восточным побережьем Каспийского моря и Хивой.
//-- * * * --//
   Небывалый в истории российской армии поход начался!
   Шли быстрым маршем и через два дня достигли урочища Богачат, к которому выходила Большая Хивинская караванная дорога. Отсюда пошли от колодца к колодцу: на Дучкан, потом Мансулмас и, наконец, на Чилдан.
   На переходе через безлюдные степи отряд питался вяленым мясом и казенными сухарями. На дневках варили кашу. Изредка удавалось поохотиться на сайгаков, ловили и тушканчиков. Впрочем, даже десятком набитых антилоп разве насытишь тысячи голодных желудков! В походе, согласно петровскому уставу, ежедневно солдатом потреблялось 800 граммов ржаного хлеба, столько же говядины или баранины, две чарки (утром и вечером) вина или водки да гарнец пива, а также крупа и соль. Но это в уставе, а где все это взять посреди выжженной степи?
   К моменту начала похода буйная растительность давно выгорела и степь окрасилась в унылые бурые тона. Выжженная степь была безжизненна. Только иногда вдалеке мелькнет лисица, да шумно махнет крыльями зазевавшаяся дрофа…
   В степных колодцах воды на большое количество людей и животных не хватало, и, придя на новое место, солдаты в первую очередь рыли сотню и более колодцев в рост человека.
   Под палящим солнцем, страдая от жажды и болезней, отряд упорно продвигался вперед. Вскоре люди стали падать, потом умирать от солнечных ударов. Особо тяжело переносили жару саксонцы, кляня на чем свет стоит и короля Карла с царем Петром, своего майора Франкенберга и, конечно же, диковатого кабардинского князя.
   Саксонцы были воинами опытными. Большинство из них успело повоевать и за поляков, и за шведов. Безусловно, это была отборная кавалерия. Но в данном походе от них, как от кавалерии, толку было немного, куда лучше драгун справлялись в дозорах и при преследовании разных шаек казаки. Поэтому Бекович числил драгунский эскадрон как пехоту, которая, в отличие от обычной, не тащилась по пескам на своих двоих, а ехала верхом. Отдельно следовала походная аптека в несколько повозок, на которых восседали лекарские ученики вместе с двумя докторами. Пока у них работы было немного: рвали болезным зубы, ставили страждущим дымовые клизмы да приводили в чувство получивших солнечные удары.
   У колодца Чилдан, на половине пути, сбежал присланный ханом Аюкой караван-баши Манглай-Кашка с десятью другими калмыками. Но поспешил он не обратно к своему хану, а в Хиву с важным известием о приближении русских. Несколько калмыков помчались обратно к Аюке-хану с рассказом о положении в войске Бековича. Впоследствии Аюка оправдывался, что Манглай-Кашка поехал в Хиву самовольно, а о трудностях, переносимых Бековичем в степи, рассказанных ему калмыками-дезертирами, он сразу же известил российские власти. На самом деле предательство Манглая-Кашки было изощренной местью Аюки-хана лично Бековичу, отказавшемуся поддержать его в позапрошлом году в противостоянии с кубанским ханом.
   Впрочем, получив изветие о трудностях Бековича, Аюка-хан сразу же известил об этом казанского губернатора. Вообще Аюка старался угодить всем. Он предупреждал русских о реальной опасности со стороны Хивы, одновременно предупреждая Хиву об опасности со стороны русских. Таким образом, Аюка обезопасил себе в весьма непростой для него ситуации. Что и говорить, Восток – дело действительно тонкое! Сегодня действия Аюки дипломатично назвали бы многовекторной политикой…
   После бегства Манглай-Кашки караван-баши стал Ходжа Нефес, который повел отряд дальше на юг через колодцы Сан, Косешгозе, Белявили, Дурали.
   После каждого привала капралы кричали с азартом: «Ботинки переменить». По этой команде все переодевали ботинки с одной ноги. Этого требовал воинский устав, чтобы те равномерно снашивались
   Постепенно выжженную степь сменила настоящая пустыня, по которой идти было намного труднее. Значительно меньше стало и колодцев. Даже убогий уродливый саксаул попадался все реже и реже. Только в стоне ветра, поднимавшего тучи песка, чудилась нескончаемая мольба: «Воды! Воды!» Порой вдалеке возникали таинственные миражи – горы, деревья и целые оазисы…
   Изменился даже песок. Если вначале он был грязно-желтым, то теперь приобрел зловещий красный цвет. Это пугало и солдат, и казаков, которые считали, что песок покраснел от пролитой в него крови. Все чаше стали попадаться черепа, по большей части лошадиные и верблюжьи, но встречались и человеческие.
   – Это край сыпучих песков и отрубленных голов! – подтвердили проводники, рассказывая, как Железный Хромец Тамерлан, сложил в здешних песках башню из семидесяти тысяч отрубленных голов.
   Солдаты понемногу научились передвигаться особым пустынным шагом, который был короче обычного, при этом нога ставилась на всю ступню, не разгибая полностью колена. Так достигалась экономия сил, а кроме того, ноги меньше вязли в песке. Страдая от жажды, и офицеры и солдаты клали в рот свинцовые пули, так было легче бороться с жаждой, кое-кто жевал кору саксаула. Не обошлось и без жертв от змей и скорпионов – несколько солдат умерли от укусов.
   Даже небольшой ветерок поднимает в воздух мириады песчинок – песок попадает в глаза, уши, скрипит на зубах. Полностью избежать этого не представляется возможным, как бы ты ни укрывался. Слава богу, порой на пути попадались глинистые солончаки и такыры, по которым можно было передвигаться, не утопая по щиколотку в песке.
   Наконец дошли до Устюртской возвышенности, именуемой Иркендскими горами, и колодца Яргысу. Здесь заканчивалась степь и начиналась пустыня. Отсюда до владений хивинского хана оставалось восемь дней пути. Бекович объявил дневку.
   Вечером, когда жара спала, собрал совет из офицеров. Думали, как идти дальше. Было решено было пойти на хитрость. В Хиву налегке послали астраханского дворянина Киритова с сотней казаков. Киритов должен был доставить хану Шергази письмо, что к нему идет посол русского царя с охраной. Делегация добралась до Хивы без всяких приключения. Хан подарки принял, после чего велел выдать посланцам «белого царя» кормовые деньги. Это означало, что их встретили как друзей. Такое отношение давало надежду на возможность мирных переговоров.
   Тем временем у колодца Яргызу Бековичу пришлось оставить до тысячи казаков с усталыми лошадьми, а на половине дороги бросить много провианта из-за массового падежа вьючных лошадей. Кроме этого надо было собрать отставших, которые все еще подходили. В высоком обжигающем небе в ожидании падали неотступно кружили степные орлы и хищные каюки.
   Не обошлось и без разбойников. Неистовые туркмены-йомуды на протяжении веков держат прикаспийские степи и пустыни в страхе. Туркмены живут по собственным кочевым законам. Старых и грудных детей туркмены никогда в плен не берут, а убивают на месте, так как с ними много мороки. Детей постарше уже не убивают, ведь из девочек получатся наложницы, а из мальчиков рабы. Не берут в плен дервишей и ишанов как лиц, близко стоящих к богу, так как за насилия, учиненные над ними, аламанщиков часто постигает кара небесная. Дервишей и шаманов отпускают на все четыре стороны. Зато женщин в плен берут всегда охотно, делая их своими наложницами. Детей, прижитых от таких наложниц, с выгодой продают в Хиву и в Бухару. Взрослых же мужчин берут в плен только в том случае, если за них можно получить выкуп. Все установлено четко и однозначно, никакого милосердия и сострадания: в какую категорию попал – таковой будет и твоя судьба. Что ж, Восток всегда был предельно циничен и жесток.
   Вот и теперь конные туркмены постоянно кружили вокруг растянувшегося обоза, выбирая момент, чтобы скопом накинуться на отставшую повозку или солдата. Особенно докучали туркмены следовавшим в самом хвосте колонны купцам с их скарбом. И на самом деле что может быть более лакомым, чем купеческая повозка, набитая товарами! Пришлось посылать в хвост солдат, чтобы те прикрывали купцов от полного разорения.
   Из воспоминаний гребенского казака Демушкина: «До Амударьи киргизы и туркмены сделали на нас два больших нападения, да и мы их оба раза, как мякину, по степи развеяли. Яицкие казаки даже дивовались, как мы супротив их длинных киргизских пик в шашки ходили. А мы как поднажмем поганых халатников, да погоним по-кабардинскому, так они и пики свои по полю разбросают; подберем мы эти шесты оберемками, да и после на дрова рубим и кашу варим…»
   Трудности похода буквально изматывали людей. Первыми начали роптать казаки, как люди более вольные и свободолюбивые. Но и особо не кричали, понимая, что царскую волю переменить не может никто, даже князь.
   Но без дезертиров не обошлось. Солдаты не убегали. Куда ты в пустыне пешком побежишь, разве что до ближайшего туркмена, который тебе, на всем скаку, голову и снесет! Убегали казаки. Больше всего удрало яицких (больше трех десятков), за что Бекович долго кричал на их атаманов.
   Немного отдохнув в Яргызу, Бекович двинулся далее ускоренным маршем к Хиве. С неимоверным трудом и большими потерями в людях, лошадях и верблюдах, но пустыню все же одолели за два с лишним месяца непрерывного движения. Впервые русская армия вторглась столь далеко в среднеазиатскую пустыню. Уже само по себе это было настоящим подвигом. Но поход, по существу, только начался, и что ждет впереди, не знал еще никто.
   Преодолевая пустыню, не раз пришлось пережить песчаные бури. O ее приближении говорила внезапно наступившая неподвижность воздуха, сопровождающаяся сильной духотой и пением песка. Затем на горизонте появлялось быстро увеличивающееся в размерах бурое облако.
   Проводники сразу же начинали кричать и махать руками:
   – Буря! Буря! Буря!
   Отряд немедленно останавливался, казаки начинали укрывать лошадей, погонщики – верблюдов. В воздухе, вместе с песком, летали кусты саксаула и верблюжьей колючки, вырванной с корнем. Солнце почти не проглядывало сквозь мощнейшую завесу из песка и пыли, так что не было видно вытянутой руки. Нос, рот и глаза – все было забито песком, сколько не береглись. Каждый искал место, чтобы спрятаться с наветренной стороны барханов, забирались под бок к верблюдам и лошадям, старались успеть плотно завернуться в епанчу и закрыть лицо шейным платком.
   – Пустыня не хочет впускать к себе чужаков! – качали головами калмыки-проводники.
   – Это все так, но обратной дороги у нас уже нет! – отвечали наши.
   По мере продвижения на юг жара усилилась до такой степени, что солдаты даже в камзолах начали десятками падать в обмороки, и чем дальше, тем больше. Старослужащие первыми на дневных переходах начали скидывать и камзолы, оставаясь в льняных пестрядинных портках и рубахах. Бекович несколько дней сие непотребство запрещал, устраивая прилюдные порки нарушителям, но ничего не помогало. Жара победила шпицрутены. Не вынес сего испытания и сам Беркович, который вскоре уже ехал только в одетом на голое тело халате. Остальные офицеры просто делали вид, что не замечают вопиющих нарушений строевого устава. В данном случае выжженная степь уже диктовала свои правила.
   Спасшийся из плена казак Федор Емельянов впоследствии рассказывал, что «провианту побросано и отсталых лошадей дорогою покинуто многое число… за дальностью и за недовольствием кормов лошади многие пристали».
   Что касается казаков, то они, едва припекло, поскидывали с себя все верхнюю одежду, оставшись в исподнем первыми, со своими атаманами.
   Только пунктуальный командир драгунского полка майор Франкенберг старался быть по всей форме – в сапогах с раструбами и в перчатках. Только после солнечного удара, от которого едва отошел, саксонец снял… перчатки. Драгуны Франкенберга, тяжко страдая, но соблюдая дисциплину, продолжали ехать в потных камзолах.
//-- * * * --//
   Во время пребывания отряда на урочище Аккуль в ста двадцати верстах от Амударьи сделали еще один большой привал, дожидаясь оставленных у Яргызу казаков.
   У Аккуля русских уже ждали два узбека, с которыми был и казак, посланный ранее с Киритовым, – ответное посольство хана. Из соображений осторожности узбекам сказали, что князь Черкасский с основными силами идет следом, и заставили их два дня дожидаться, пока от колодца Яргызу не подошли остававшиеся казаки. Со своими посланцами хан Шергази прислал князю подарки: кафтан, коня, овощи и щербет. Бекович заверил послов хана, что идет в Хиву не войной, а как посол своего государя, а о цели посольства объявит при личной встрече с ханом.
   Тем временем в Хиву прискакал и был немедленно принят Шергази изменник Манглай-Кашка, рассказавший, что у русских в отношении хана самые коварные замыслы. Шергази немедленно велел бросить астраханского дворянина Киритова в темницу, а его казаков разоружить и заковать в железо. Одновременно хивинский хан объявил о сборе войска.
   Впрочем, лазутчики у хивинского хана имелись и помимо батыров Аюки, в том числе даже в Астрахани. Практически одновременно с прибытием Шергази получил оттуда короткую записку, где арабской вязью было нацарапано: «Белый царь указал на Хиву и приказал кормить коней». И теперь у хана отпали последние сомнения.
   Тем временем в урочище Аккуль после недолгих переговоров узбеки поспешили обратно в Хиву. Следом за ними двинулся маршем весь отряд. Бекович приказал идти как можно быстрее.
   – Пусть хивинцы думают, что мы находимся все еще в нескольких днях пути от их границ. А мы уже дышим им в спины! – так объявил он офицерам причину своего приказа.
   Наконец передовой казачий дозор во главе с гребенским атаманом Басмановым, посланный далеко вперед, чтобы найти колодцы, неожиданно показался на вершине бархан.
   Видя скачущих обратно казаков, все заволновались: уж не хивинское войско ждет его за песчаными холмами?
   – Ваше высокородие! – еще издали прокричал Басманов. – Пустыня закончилась! Впереди Хорезмский оазис! Ура!
   Радостная весть мигом облетела марширующие роты. Все обнимались и кричали «ура». Ударили барабаны, и отряд двинулся вперед так, как будто и не было сотен изнуряющих верст. Все понимали, что оазис – это и вода, и долгожданный отдых.
   В день Успения Пресвятой Богородицы 15 августа отряд Бековича дошел до озер Амударьи.
   – Урочище Карагач! – объявили проводники.
   – Хорошо, что к речке подойти успели! – радовались солдаты и казаки. – Рядом с водой можно хоть год от басурман отбиваться!
   – Благодать! Чисто райское место! – смеялись солдаты и казаки. Главное, что воды было действительно вдосталь. Вначале напились сами, потом напоили лошадей и верблюдов. То там, то здесь заполыхали костры, солдаты начали артельно варить кулеши.
   Не теряя времени, Бекович приказал разбить лагерь на берегу ближайшего озера. С остальных трех сторон быстро окопались, возведя ров и вал, на котором выставили все семь пушек.
   Бекович озабоченно осматривал и озера, и саму Амударью. Радость достижения реки разом сменилось унынием. Ведь именно у урочища Карагач должна была находиться легендарная плотина, повернувшая русло Амударьи. Но никакой плотины не было, а значит, река своего течения не меняла. Бывшие при отряде инженеры сразу же бросились изучать речной песок, и вскоре Бекович услышал еще одну безрадостную весть – река золотой руды не имеет.
   Дальше укрепления было решено пока не двигаться, а ждать известий от Киритова.
   Увы, никто не знал, что предательство уже произошло и вся затея Бековича выдать себя за мирного посла пошла прахом.
   В урочище Карагач, по плану, составленному Петром, Бековичу надлежало построить очередную крепость. От Карагача до Хивы всего каких-то шесть дней пути. Тогда всем казалось, что главные трудности уже позади.
   К этому времени отряд прошел 1400 верст по бесплодным и безводным степям, причем в самую жару!
   Наконец-то люди, лошади и верблюды смогли напиться не пустынной соленой, а по-настоящему чистой воды и прийти в себя. Но время не ждало, и, отдышавшись, солдаты с казаками взяли в руки заступы, начав сооружать укрепленный лагерь.
   Работали утром, вечером и ночью, а в самую жару спали под охраной караулов. За час до рассвета – смена караулов. У часовых приказ строгий – никого ни в какую сторону не пропускать и за возможным появлением неприятеля наблюдать. При этом если суточные лозунги известны всем солдатам и казакам отряда, то пароли знали только офицеры.
   Спустя некоторое время вдалеке уже замаячили всадники. Пока их было немного, но с каждым часам число увеличивалось. Было понятно, что это джигиты Шергази.
//-- * * * --//
   Облик Хивинского ханства тех времен был откровенно печален. Основу экономики ханства составляли сельское хозяйство в Хорезмском оазисе и разбойничьи набеги на Бухару и Персию, откуда вывозились ценные вещи, рабы и богатые пленники за выкуп. Но удача в набегах сопутствовала далеко не всегда. Что касается земледелия, то каждый клочок земли приходилось отвоевывать у пустыни. Помимо этого, Шергази сгонял людей на строительстве каналов и на постройку дворцов и крепостей. Однако воевали хивинцы неплохо, и окружающие ханства их побаивались.
   Шергази-хан происходил из династии Шибанидов, являлся потомком свирепого Султан Гази-хана, старшего сына грозного Ильбарс-хана. Имя хивинского хана означало «тигр борьбы за веру». Среди прочих ханов Шергази считался образованным, так как окончил медресе в Бухаре. За это Шергази получил весьма лестный титул сахибкирана, то есть обладателя счастливого сочетания звезд. Этим титулом Шергази гордился особо, так как некогда так величали самого Тамерлана.
   Впрочем, у Шергази были и другие причины для гордости, ведь его ханство являлось по силе первым среди прочих во всей Средней Азии. Шергази уже не на шутку задумался, как бы прибрать к рукам соседний Мерв.
   Шергази был не столь богат, чтобы оформлять внешние стены больших зданий так, как это делали в Бухаре и Самарканде, но на украшение своего дворца и гарема деньги все же находил, а то какой же он властитель без того и другого?
   Хивинские ханы всегда славились воинственностью. В 1689 и 1694 годах хан Ануш-Мухаммед дважды успешно нападал на бухарцев. А всего год назад, в 1716‐м, и его наследник Шергази совершил удачный поход на Хорасан, взяв Мешхед и значительную добычу. С той поры за Шергази укрепилась слава удачливого воителя. Так ему ли теперь смиренно склонять голову перед немногочисленными гяурами, нагло вторгшимися в его владения?
   Предательство Манглая-Кашки, донесение собственных лазутчиков не оставляли у хана сомнений в том, что к Хиве движется вовсе не мирное посольство, а изготовленное к нападению войско. Последней каплей, перевесившей чашу войны на весах размышлений хана, стало известие о строительстве русскими крепости в Карагаче. На самом деле какой ты посол, если строишь крепости на чужой земле?
   Надо отдать должное Шергази, свое огромное войско он собрал в считаную неделю. Сколько именно воинов поставил под свои знамена Шергази, неизвестно. Историки считают, от шести тысяч до двадцати пяти. Наверное, истина, как обычно, находится где-то посредине. Среди прибывших по зову хана были каракалпаки и киргиз-кайсаки, узбеки, туркмены и иные прочие. Собранное конное ополчение было вооружено копьями, луками и саблями. Лучше всех была вооружена, разумеется, ханская гвардия. У каждого гвардейца имелись острая хорасанская сабля, копье и мощный лук с роговыми накладками. Сами всадники-гвардейцы были в булатных панцирях и островерхих шлемах. Каждый – истинный батыр, проверенный во многих сражениях. Были у хана и воины, вооруженные пищалями, а вот пушек не было – военный прогресс еще не добрался до среднеазиатских песков. Однако, несмотря на это, войско Шергази-хана представляло собой внушительную военную силу, способную к серьезной схватке с неверными.

Глава восьмая

   Когда работы по укреплению лагеря близились к завершению, к Бековичу прибыла делегация казаков.
   – Ваше высокородие! – обратились они к нему. – Желаем отправиться порыбачить. Киргизы говорят, в здешних озерах полным-полно рыбы. Наловим столько, что на всех хватит. По ушице уж очень уже соскучились.
   Подумав, Бекович рыбалку разрешил. Кто знает, сколько здесь еще стоять, а припасы продуктов не безграничны, потому рыба будет весьма кстати.
   Казаки выделили шестьдесят самых опытных рыбарей, которые и отправились из лагеря к соседним озерам. Но едва казаки отъехали от лагеря, как внезапно были атакованы передовыми отрядом хивинцев. Прежде чем они успели что-то понять, все шестьдесят рыболовов были пленены. Только один гребенский казак, отставший от остальных по нужде, сумел уйти от погони и примчаться в лагерь, сообщив, что хивинцы идут с огромным войском и уже совсем близко.
   Барабаны немедленно ударили тревожный «алярм». Солдаты быстро построились в батальонные порядки. На фланге каждой фузилерной роты по два барабанщика и гобоисту. По команде зарядили фузеи, примкнули штыки. Перед ротами расхаживали офицеры со шпагами в руках и с заряженными пистолетами в кобурах-ольстрах. Казаки, уведя лошадей в середину лагеря, расположились по периметру, заряжая ружья и готовясь к рукопашной схватке. Каптенармусы заняли место у патронных повозок. Когда у стреляющих подойдут к концу патроны в лядунках, к ним прибегут посыльные из плутонгов, которым они станут выдавать патроны и пули. Подпрапорщики, отвечавшие за ротные знамена в походе, передали их прапорщикам, которым по уставу положено носить боевые хоругви в бою.
   В центре лагеря собралась тыловая братия: полковые фискалы, аудиторы, цалмейстеры-казначеи, провиантмейстеры, профосы и обозные. В бою их задача одна – не высовываться.
   Лекари развернули свои палатки. На столах застелили клеенки, разложили свой страшный инструментарий: пилы для ампутации, прижигатели, скальпели и трепаны для сверления костей, винтовые турникеты для остановки кровотечения и зонды, стрело– и пулеизвлекатели. Рядом бочка с вином, чтобы перед операцией раненый мог осушить один-два стакана. Здесь же самый здоровый из лекарских учеников вооружился деревянной колотушкой, которой он должен оглоушивать особо громко кричащих, когда тем будут пилить руки и ноги. Со стороны в те минуты лагерь выглядел как разворошенный муравейник. Но это только казалось. Через каких-то десять минут беготня стихла – все были на своих местах, ожидая неизбежного.
   Бекович же, по-своему обыкновению, все еще отдохновлялся от дел ратных в своем шатре.
   – Зовите князя!
   Наконец появился на свет божий и сам Бекович. Выглядел кабардинский князь более чем экзотично: в чалме и бухарском халате, подпоясанный не кушаком, а офицерским шарфом, с офицерской преображенской золоченой горжетой на груди. На боку азиатская сабля, а в руке гвардейская алебарда. Офицеры, видя этакий маскарад, только головой покачали: не то гвардейский капитан, не то шут гороховый!
   Артиллеристы привычно забили ядра в стволы и развернули их в сторону, откуда вот-вот должен был появиться неприятель. Артиллерийский майор Пальчиков, обходя пушки, проверял качество зарядки и наводки.
   И неприятель появился.
//-- * * * --//
   Со всех сторон из-за дальних барханов огромной черной массой разом возникла хивинская конница. Пока она не атаковала. Обтекая укрепление со всех сторон, как клокочущая магма, неисчислимое хивинское воинство визжало и кричало столь истошно, что от этого невольно стыли жилы у самых стойких. А самые отчаянные джигиты с гиканьем проносились уже совсем рядом с бруствером, демонстрируя, как они сейчас будут резать головы неверным. Было очевидно, что шутки кончились и ситуация более чем серьезная.
   Напряжение росло с каждой минутой, а команды стрелять все не было. Бекович медлил, надеясь, что, может, все еще и обойдется, а атака хивинцев не что иное, как акция устрашения. Солдатские роты застыли в трехшереножном плутонговом строю. В ожидании команды солдаты по-прежнему держали фузеи на левом плече, хотя давно следовало взять на изготовку. И тут Бекович перестраховывался!
   Майоры Франкенберг и Пальчиков с тревогой смотрели в подзорные трубы. Из-за барханов выкатывались все новые и новые волны всадников.
   – Кажется, со всей Азии собрали! – мрачно констатировал Пальчиков.
   – Да, работы сегодня будет много! – сделал вывод Франкенберг.
   Не дожидаясь команды Бековича, майор Пальчиков дал команду, и артиллеристы, зарядив пушки, подпалили фитили.
   Между тем крутившаяся вокруг лагеря конная масса несколько отхлынула назад, но только для того, чтобы, разогнав коней, с удвоенной силой рвануть вперед, в этот раз уже не вокруг лагеря, а в атаку. Над солдатскими головами тревожно просвистел град стрел, выпущенных из тугих луков-сайдаков. Где-то в задних рядах закричали первые раненые. Отчаянно визжа, конное сонмище бросилось в сабли.
   Разумеется, невысокие песчаные брустверы не могли сдержать резвых ахалтекинских жеребцов, и первые всадники легко его перемахнули.
   – Так и будем ждать, пока нам головы отрежут? – не выдержал артиллерийский майор Пальчиков.
   Только тогда Бекович дал свое согласие на открытие огня.
   В батальонных порядках прозвучала долгожданная команда: «Мушкет к заряду!» Теперь уж зевать было некогда! Солдаты первой шеренги разом поставили курки фузей на предохранитель. По следующим приказам «Открой полку!», «Сыпь порох на полку!» и «Закрой полку!» насыпали порох на открытую полку и возвращали огниво на место, опускали приклад на землю. После этого немедленно следовала команда: «Вынимай патрон!» Теперь солдаты быстро и не глядя в суму доставали бумажные патроны. Прием сей был отработан до полного автоматизма, так как за промедление, связанное с перебиранием патронов или их падением на землю, на учениях пороли нещадно. А плутонговые капралы уже кричали: «Скуси патрон!» Солдаты зубами рвали патронную бумагу, чувствуя во рту кисло-горький вкус пороха. По команде «Клади в дуло!» ссыпали в ствол порох, затем закладывали пули и остатки бумаги в качестве пыжа. Затем вытаскивали шомпол и заталкивали им пули с пыжами до казенной части. После этого разом взводили курки и уже целились в неприятеля, вдавив приклады в плечо. Только после этого следовала главная команда: «Пали!» Поле боя сразу же окуталось клубами дыма, оглашаясь истошными криками раненых и умирающих хивинцев. Пока первая шеренга после произведенного залпа заряжала свои фузеи, по неприятелю палили поочередно вторая и третья шеренги, затем снова первая и так дальше до окончания боя…
   А затем в дело вступила артиллерия. Били почти в упор вязанной картечью. Поэтому промахов не было, и ни одна картечная пуля мимо не пролетала. Первый же артиллерийский залп буквально выкосил целые улицы в порядках атакующих. После второго залпа хивинцы начали разворачивать своих коней обратно. Отскочив подальше, атакующие теперь кружили вокруг, то ли не решаясь больше атаковать, то ли ожидая новой команды.
   Как бы то ни было, но перед передним фасом укрепления лежала целая гора мертвых и раненых людей и коней.
   Прошло не более четверти часа, как атака повторилась в еще более бешеном темпе. Теперь хивинцы сразу же атаковали не карьером, а галопом, стремясь за счет скорости как можно быстрее преодолеть простреливаемое пространство и схватиться с защитниками лагеря в рукопашную. Но это им не удалось. Едва конная масса оказалась на дистанции артиллерийской стрельбы, как была в очередной раз накрыта картечью. Оставшиеся в живых и почти доскакавшие до брустверов были расстреляны солдатскими плутонгами, которым помогали и прятавшиеся за брустверами казаки.
   Ближе к вечеру атака лагеря повторилась, но уже меньшим количеством нападавших, да и решимости у них была уже не та, что раньше. Эту атаку отбили артиллерийским и ружейным огнем без особого напряжения. Впрочем, хивинцы никуда не делись, а, расположившись поодаль от русского лагеря, взяли его в осаду.
   Собрав офицеров, Бекович совещался, как быть дальше. В принципе, учитывая наличие воды и рыбы в озерах, держаться в укрепленном лагере можно было весьма продолжительное время. При этом бывшие при отряде проводники в один голос утверждали, что столь большое войско, которое собрал хивинский хан, долго на одном месте существовать не может, так как у хивинцев отсутствует система снабжения, а когда кормить и людей, и лошадей станет нечем, все разойдутся по домам.
   – Что ж, это именно то, что нам и надо! – высказал свое мнение майор Франкенберг. – Надо перебить как можно больше халатников, чтобы смутить их дух. А когда они начнут разбегаться, ускоренным броском дойти до Хивы и взять ее на приступ. После этого можно будет уже не вести никаких переговоров с Шергази, а вместо него посадить другого хана, который нам приглянется, в желающих недостатка не будет.
   – А сможем ли мы дойти до Хивы? – усомнился Бекович.
   – Безусловно! Тем более что пойдем уже не по пустыне, а по оазису, где сыщется и продовольствие, и вода. Я пойду в авангарде и палашами распластаю толпы диких! За нами артиллерия и солдаты. Казаки и обоз в арьергарде. Чуть что, будем сворачиваться в каре и отбиваться залпами, а потом снова вперед!
   Идея Франкенберга пришлась по душе всем офицерам, кроме Бековича.
   – Слишком опасно! Слишком опасно! Я не могу рисковать в столь большом удалении от границ российских! – все время твердил он, как заведенный.
   Так ничего не решив, офицеры разошлись.
//-- * * * --//
   На следующее утро атаки на лагерь возобновились, но все наскоки хивинцев были отбиты с огромными для них потерями. Сказались подавляющее превосходство в огневой мощи и организованность регулярных войск, засевших в земляных укреплениях. Картечь и пули буквально сметали атакующие лавины узбеков. Вскоре трупов вокруг брустверов стало столько, что атаковавшим приходилось, сдерживая поводья, искать проходы между ними.
   Второй день закончился тем же итогом, что и первый. Русские, укрепившись в лагере, оборонялись. Хивинцы безрезультатно атаковали, неся огромные потери.
   На третий день упрямый Шергази вновь бросил в убийственную атаку свою потрепанную конницу. Результат этого безумства был таким же. Как и раньше, горы трупов и никакого результата.
   Находившиеся в русском лагере не могли не отметить, что у нападавших явно упал боевой дух. Стихли воинственные крики. Уже никто не проносился мимо укреплений, демонстративно проводя рукой по горлу, обозначая будущую расправу с неверными. Теперь если хивинская конница атаковала, то без былого азарта и как-то обреченно.
   Даже навскидку потери противника к этому времени исчислялись далеко за полторы тысячи убитых, вдвое большее число было раненых, которых никто не выносил из-под огня, и они днем и ночью оглашали окрестности истошными криками о помощи. При этом наши потери, если не считать шестидесяти взятых в плен до начала сражения рыбаков, насчитывали всего десяток убитых и пару десятков раненные стрелами, причем преимущественно нетяжело.
   К вечеру третьего дня стало очевидным, что боевая прыть хивинцев сошла на нет. Теперь их всадники лишь кружили в отдалении, уже не решаясь приблизиться к лагерю на артиллерийский выстрел.
   Утром 20 августа хивинская конница окончательно отошла от лагеря и по своему состоянию явно не могла помешать дальнейшему движению российского отряда к Хиве, если бы таковое состоялось.

Глава девятая

   После трех дней бесплодных кровавых атак Шергази-хан пребывал в полной растерянности. Понимая, что остановить русских он уже не сможет, хан лихорадочно думал, что ему делать дальше. Было очевидно, что еще два-три таких же дня и его войско разбежится по домам. После этого Хиву можно будет брать голыми руками. Конечно, сам хан может найти себе приют в Ургенче или в Хазараспе. Но Шергази, как никто, знал, что едва мощь Хивы пошатнется, ее тотчас раздерут на куски Бухара и Коканд. Надо было что-то срочно предпринимать, но что?
   – Аллах отвернулся от нас! – честно говорил удрученный Шергази своему визирю бухарцу Сарт Досим-Баю.
   – Осталась разве что надеяться на чудо! – соглашался тот, нервно перебирая четки.
   Впрочем, в чудо Шергази, видимо, не слишком-то вверил, потому отдал тайный приказ узденям скрытно вывезти из Хивы в укромное место самое дорогое – гарем и казну. Но шила в мешке не утаишь, и о бегстве ханских жен стало быстро известно в столице. После этого Хиву объяла паника. Пошли слухи, что русские вообще неуязвимы и стрелы отскакивают от них, как от камня. Зато сами они поражают огнем так, что зараз убивают сотни всадников. Поэтому лучше уж сразу вонзить себе в сердце кинжал, чем идти воевать с неуязвимыми гяурами. После этого многие жители, хватая нажитое добро, бежали в дальние кишлаки в надежде отсидеться там до лучших времен. Другие готовились к встрече русских, помышляя более о том, как ублажить победителей, чем о том, как отстоять свой город.
   Но не зря Сарт Досим-Бай был назначен визирем, ибо был он человек не только умный, но и хитрый. Обдумав ситуацию, визир пришел к хану:
   – Аллах обижен на нас и не станет помогать глупцам, но он любит умных!
   – К чему ты клонишь? – недобро посмотрел на ближайшего помощника осунувшийся от переживаний хан.
   – Мы совершаем безрассудство, пытаясь силой остановить русских, которых все считают непобедимыми. Здесь мы только проиграем. Но если использовать хитрость и обман, то можно еще достичь успеха.
   – Говори, что надумал! – оживился Шергази. – Клянусь, что не пожалею никаких подарков за хороший совет.
   – Единственная возможность одержать верх над русскими – это заманить их предводителя в свои руки. Если это нам удастся, то тогда не русские, а уже мы будем диктовать свою волю.
   – Но как мы заполучил русского предводителя? – всплеснул руками хан. – Не сам же он прискачет к нам в плен.
   – Для начала тебе следует начать переговоры, – уклончиво ответил Досим-Бай.
   После этого Шергази собрал на совет знатнейших людей, и сообща было решено начать с русскими переговоры. В русский лагерь был направлен хивинец Ходжа Ишим.
//-- * * * --//
   Подъехав на дистанцию полета картечи, переговорщик начал размахивать палкой с белым платком на конце.
   – Может сдаются! – образовались в лагере оптимисты.
   – Это вряд ли, – отвергли их надежды пессимисты. – Скорее парламентера прислали!
   Ходжи Ишима впустили в лагерь, и тот своими глазами мог убедиться, что у русских нет ни раненых, ни убитых, будто они и не воевали вовсе.
   Бекович встретил парламентера в своем клоунском наряде с офицерским шарфом и алебардой в руке.
   – Я любимец «белого царя» и пришел сюда с доброй волей и миром, – сказал он, – а зовут меня Девлет!
   Стоявшие вокруг офицеры многозначительно переглянулись. Не вовремя, ох не вовремя чудит командующий!
   – Мой господин передает сиятельному князю глубочайшее сожаление о случившемся недоразумении. Шергази-хан просит простить его нерадивых подданных, которые посмели напасть на его друзей без его, ханского, ведома и повеления. Мой господин просит послать со мной к нему кого-нибудь, чтобы можно было начать предварительные переговоры.
   – Ну, вот все и наладилось! – горделиво бросил своим офицерам Бекович. – Начнем переговоры и обо всем договоримся. Я полагаю, что экспедицию можно считать успешно завершенной.
   Ответом ему было всеобщее молчание.
   Идти к хивинцам Бекович велел татарину Алтыку Уссеинову.
   – Передашь хану, что я имею от своего государя посольскую верительную грамоту и словесные поручения к нему.
   Уссеинов с Ишимом уехали. Бекович торжественно прошествовал в свой шатер, а офицеры, покуривая трубки, обменивались впечатлениями.
   – Уж больно хитрая рожа у этого парламентера! Не нравится ни он, ни его приезд.
   – Действительно, что-то уж больно быстро хан хивинский решил дело к миру, на азиатских деспотов сие никак не похоже!
   – В любом случае следует быть предельно осторожными и хивинцам не доверять!
   Из лагеря хивинцев Уссеинов вернулся вместе с Ишимом, который объявил, что хан будет держать совет, а пока все враждебные действия прекращаются.
   Спустя некоторое время перед русским лагерем показались двое переговорщиков с значками в руках. Они дали знать, что посланы ханом для важных объяснений. Будучи представлены Бековичу, переговорщики снова завели старую песнь, что нападение со стороны хивинцев произошло от незнания, с кем они имеют дело и с каким намерением русские идут в их земли, но теперь, когда друг-приятель хивинского хана калмыцкий хан Аюку уведомил хивинцев, что князь Александр Бекович-Черкасский отправлен в Хиву послом от великого государя России, хивинский хан приказал немедленно прекратить все военные действия. Он готов принять досточтимого посла с надлежащими почестями и потому желает, если угодно будет князю Бековичу, послать знатнейших людей народа в его лагерь с переговорами о принятии с должным уважением русского посольства.
   Осажденные вновь собрались на военный совет, мнения на нем в очередной раз разделились. Майор Франкенберг и остальные офицеры были против мира.
   – Как можно доверять хивинскому хану, когда ни один из наших, ранее направленных в Хиву посланцев так и не вернулся, – говорил Франкенбнрг.
   Ему вторил Пальчиков:
   – Вы, ваше сиятельство, прекрасно знаете, что от наших лазутчиков приходят самые тревожные донесения. Кроме этого, до сих пор нет ни слуху ни духу об отряде Киритова. Наконец, можно ли вообще верить на слово хивинскому хану после его внезапной атаки?
   На это раздраженный сопротивлением офицеров Бекович отвечал:
   – Мы шли через степи и пустыни не для того, чтобы воевать с туземцами, а чтобы вести переговоры, склонить хивинского хана к подданству, чтобы искать пути в Индию и россыпи золота. К тому же подмоги нам ждать неоткуда, а сидя в лагере, никакого толку не высидишь. Поэтому худой мир был лучше хорошей войны! Я принимаю мирные предложения хана!
//-- * * * --//
   Однако ближе к вечеру неожиданно хивинцы вновь атаковали русский лагерь, явно рассчитывая на внезапность. И, только нарвавшись на залпы дежурного батальона, отвернули своих коней.
   Утром в лагерь снова прискакал Ходжа Ишим, начавший униженно вымаливать у Бековича прощение за произошедшее недоразумение.
   – Как же подданные вашего хана посмели напасть без его ведома? – наивно поинтересовался Бекович.
   – Напали туркмены и жители побережья Аральского моря, которые никому не подчиняются и часто действуют так, как подсказывает им дикость натуры! – ответил тот с самым серьезным видом.
   – Будем считать, что произошло недоразумение, и продолжим наши переговоры! – предал забвению инцидент Бекович.
   Собравшиеся у княжеского шатра офицеры были настроены по-другому. Теперь им было абсолютно ясно: никакого мира с ханом не будет, а все происходящее не что иное, как обычная азиатская хитрость. Но Бекович все доводы подчиненных в очередной раз проигнорировал.
   – Хотя я крестился в православие, сердце мое по-прежнему принадлежит Аллаху, – говорил Бекович своим братьям. – Ни русским, ни немцам меня не понять. Поэтому хан хивинский мне по образу своему намного ближе, чем европейцы.
   Мирные переговоры возобновились. Теперь уже Бекович отправил в хивинский лагерь татарских мурз Измаила-мурзу и Худайгули, поручив им передать хану, чтобы тот в доказательство своих мирных намерений прислал к нему в лагерь для переговоров визиря Кулун-бея и Ходжу Назара. Хан обещал это исполнить и, дабы загладить перед русскими вину за нападение «жителей Арала», приказал примерно наказать своевольников, увлекших туркмен и аральцев в атаку. В присутствии посланцев Бековича двоим хивинцам, уличенным в самочинном действии, прокололи одному ноздрю, а другому ухо, продели через них веревку и на ней водили их перед всем войском.
   На Бековича устроенная ханом экзекуция произвела большое впечатление. Остальные офицеры отнеслись к этому действу скептически, расценив вождение на веревки как форменный балаган.
   После показательной экзекуции в русский лагерь прибыли Кулун-бей и Ходжа Назар. Обмен приветствиями на этот раз, в полном соответствии с восточным этикетом, был более чем многословен. Для придания церемонии большей торжественности полковой оркестр играл бодрые марши.
   При заключении предварительного мирного договора хивинские вельможи клялись, целуя Коран, клятвенно заявляя, что над русскими войсками не будет содеяно ни малейшего зла и что условия мира будут свято исполнены ханом. В свою очередь князь Бекович-Черкасский присягнул целованием креста.
   Во время заключения мирного договора с хивинским ханом внезапно в безоблачном небе померкло полуденное солнце. При этом затемнение было столь сильным, что видимым остался лишь небольшой край, после чего солнце стало похоже на молодой месяц. Это внезапное солнечное затмение, в один момент превратившее солнце в луну, было истолковано хивинцами в свою пользу как победа над русскими. Среди же наших солдат и казаков эта неожиданная метаморфоза вызвала много толков и нехорошие предчувствия.
   По указанию Бековича Кулун-бей и Ходжа Назар объявили хану, что князь вступит в переговоры только лично с ним. Шергази изъявил на это согласие.
   Доверясь вероломным обещаниям хивинцев, князь Черкасский вместе с князем Замановым отправился под прикрытием эскадрона саксонских драгун и казаков к Шергази, поручив в свое отсутствие начальство над войсками майору Франкенбергу.
   Шергази встречал Бековича со всей возможной пышностью и почтением. Прибыл в неприятельский лагерь, где ему уже был приготовлен роскошный шатер, поставленный в 250 саженях от ханского. При этом шатер Бековича был незаметно окружен хивинцами так, чтобы пресечь все возможные сношения со своим отрядом. В конце концов рядом с Бековичем остался лишь его верный телохранитель Иван Иванов сын Махов.
   А затем стали происходить события более чем странные.
   Началось с того, что уже на другой день после вселения Бековича в соседский с ханским шатер Шергази, так и не приняв князя Черкасского, неожиданно покинул свой лагерь и отъехал на десять верст ближе к Хиве. Только после этого он пригласил к себе Бековича с сопровождавшими его братьями и Замановым. Драгунам же и казакам было велено оставаться на старом месте.
//-- * * * --//
   Свидание Шергази с Бековичем состоялось на следующий день и продолжалось несколько часов, в продолжении которого хану были представлены хану верительная грамота и подарки, состоявшие из отрезов сукна и сахара, соболей, драгоценной посуды.
   Хан принял подарки весьма милостиво. При этом уверял гостя извиняющимся тоном:
   – Если бы раньше знал о мирных целях похода, то никогда не напал бы на русский лагерь!
   Разумеется, Шергази нагло врал. Затем хан повел речь о том, что искренне расположен к русским, и подтвердил заключенный накануне мирный договор, самолично поцеловав лежащий на раскладной деревянной подставке-ляухе Коран.
   Пока вели переговоры, Шергази напряженно ждал, когда же Бекович заведет разговор о тех своих посланцах, которые без вести сгинули в Хиве, но Бекович о них и не вспомнил!
   Когда с официальной частью было покончено, хан пригласил Бековича, его братьев и Заманова откушать. Подавали шурпу, бараний плов и манты, а на сладкое – нават с чаем. Шергази, согласно обычаю, трижды сам наливал в пиалу. Перед тем как угостить гостей ароматным напитком, Шергази лично трижды наливал его в пиалу и трижды выливал в чайник, чтобы чай лучше заварился. Затем разлил и чай. Самую неполную пиалу он с передал Бековичу, ибо чем меньше чая в пиале, тем важнее гость. В ходе дальнейшего чаепития радушный хозяин то и дело подливал князю свежий чай, выражая тем самым свое огромное к нему уважение. У шатра, вызванный князем полковой оркестр, непрерывно играл что-то веселое.
   Что и говорить, Бекович был совершенно околдован гостеприимством и любезностью Шергази. Если что и омрачило встречу, так только то, что хан попросил от князя выдать ему Ходжи Нефеса, не без оснований полагая, что тот лазутчик его заклятого врага – астрабадского хана. Чтобы не омрачать общее впечатление, Бекович обещал над этим подумать.
   По окончании приема Бековичу было сказано, что его шатер уже перевезен со старого места и снова установлен неподалеку от ханского. Налицо было явное желание Шергази как можно дальше отдалить Бековича от русского лагеря. Едва же Бекович с Замановым вошли в него, к ним прибыл переговорщик, который объявил, что хан возвращает обратно все подаренное ему, так как в грамоте вещи «показаны целыми, а поднесенные ему разорваны на куски, каждый в пять аршин». И хотя формально Шергази был прав: коли дарите подарки, так дарите непорченые! Но в контексте происходящего это выглядело откровенным оскорблением, ибо отказ от царских подарков – это пощечина не послу, а самому царю. После такого демарша следовало бы прекратить дальнейшие переговоры и как можно скорее возвращаться к своему отряду, но Бекович и ухом не повел.
   Вместо того чтобы хотя бы поставить хана на место, он «сильно сетовал за подобный беспорядок на князя Заманова, заведывавшего подарками, на что сей последний ему ответил, что он сделал эту экономию, дабы иметь средства к возвращению на Урал».
   Что касается Заманова, то он откровенно запустил руку в государственную казну, разграбив доверенные ему для сохранения государевы подарки. При этом примечательно, что Заманов даже не пытался отнекиваться, а откровенно заявил Бековичу, что присвоенная им часть подарков пойдет на его собственные нужды. Вообще-то за такое следовало сразу «ставить к стенке», но Бекович лишь горько упрекал Заманова и даже плакал…
   Впрочем, возвратил Шергази все же не все подарки, а кое-что оставил у себя.
   Чтобы исправить ситуацию, Бекович велел передать хану, что врученные им подарки – это лишь его личные подарки, а подарки русского царя он ему еще не вручил. Помимо этого, к Франкенбергу был тотчас послан гонец с приказом немедленно отправить к нему все оставшиеся подарки, прежде всего баргузинских соболей и драгоценную посуду. К утру подарки были доставлены на двадцати верблюдах и днем торжественно поднесены хану. Дары оценивал казначей хана Досим-Бай, который признал их достойными своего господина.
   С тем же гонцом в лагерь Бекович отправил и приказ спрятать Ходжу Нефеса, крови которого столь жаждал хан. По свидетельству некоторых источников, Нефес покинул лагерь еще до того, как его окружили хивинцы; по рассказу же самого Ходжи Нефеса, он все время был с отрядом и его спрятали, положив на дно одной из подвод, завалив сверху товарами и припасами. В этом убежище он провел три дня, пока продолжались переговоры и обмен подарками, а бежал уже потом.
   Утром следующего дня Шергази во главе своего войска снова отправился в сторону Хивы. Что касается Бековича, то он вместе с братьями и Замановым снова последовал вслед за ханом…
//-- * * * --//
   Что касается остального отряда, то он во главе с майором Франкенбергом также, по настоянию хана, покинул свой лагерь и двигался вслед за отходящим хивинским войском. Заметим, что Франкенберг откровенно не желал покидать укрепленный лагерь, видя в нем гарантию безопасности и отряда, и самого посла. Но Бекович в раздражении приказал лагерь бросить и следовать за ним.
   Передвижение происходило следующим образом. Впереди, в полном окружении ханской гвардии, следовали в своих кибитках Шергази и Бекович, следом за ними остальное ханское войско, посреди которого, окруженные со всех сторон хивинцами, княжеский конвой – семь сотен драгун и казаков. Наконец, следом за ханским войском, на расстоянии нескольких верст, под бдительным присмотром хивинцев двигался и основной русский отряд во главе с майором Франкенбергом.
   Спустя два дня Шергази разбил новый лагерь у ручья Парсу-Сунгула. Бековича он по-прежнему не отпускал от себя ни на шаг, изолировав его не только от основного отряда, но и от его личного конвоя. При Бековиче находились только его братья Сиюч, Ак-Мурза и все тот же Заманов. Впрочем, кабардинский князь по сему поводу нисколько не печалился, пребывая в эйфории от своих дипломатических успехов.
   У Парсу-Сунгула Франкенбергу позволили расположился в нескольких верстах от лагеря хивинцев, и фактически сразу он был ими окружен. При этом хивинцы строго наблюдали, чтобы отряд Франкенберг никоим образом не соединился ни с конвоем, ни с Бековичем. Но и в этом кабардинский князь не усмотрел ничего странного.
   Ну а затем Шергази стал играть в открытую. Начиналась финальная часть его многоходовой интриги.
   На другой день по прибытии на Парсу-Сунгул Шергази прислал к Бековичу визиря Кулун-бея. Тот долго выражал свое восхищение и Россией, и царем Петром, и лично Бековичем, после чего перешел к главному:
   – Досточтимый князь, позвольте известить вас о сущей мелочи, которая недостойна даже вашего внимания. Дело в том, что наши продовольственные запасы в Хиве сильно ограниченны и мы не сможем прокормить там все ваше войско. Кроме того, если всех поставить в одной местности, то снабжение падет слишком тяжким бременем на тамошних жителей, и они, еще чего доброго, возропщут и, не приведи Аллах, испортят столь замечательно начатые переговоры. И мне, и моему хану за это очень неудобно перед вами, но что поделать, такова правда. Однако мы можем все легко исправить, если часть ваших доблестных воинов направятся сейчас не в Хиву, а в другие наши города. Для этого следует разделить ваше войско на пять частей, и беки пяти наших лучших городов смогут окружить ваших людей заботой и участием до тех пор, пока вы не решите отправиться в обратный путь к стопам своего царя.
   Произнеся столь долгую тираду, визир выжидательно вперился глазами в Бековича, какова будет его реакция, боясь, что добыча сорвется с крючка.
   Но Бекович не проявил никакого беспокойства. Он лишь пожал плечами и, по своему обыкновению, попросил дать ему время подумать.
   После ухода Кулун-бея он запросил запиской мнение Франкенберга. И вызвал к себе персиянина Заманова, передав ему суть разговора с визирем.
   – Какая разница, где будут кормиться ваши солдаты – в Хиве или каком другом городе? – пожал плечами Заманов. – Главное, что вы подписали мирный договор! Остальное уже сейчас неважно.
   Что касается майора Франкенберга, то, прочитав послание князя, он пришел в неописуемый ужас.
   – Кажется, вся наша история подходит к своему закономерному концу! – объявил он собранным офицерам и казачьим атаманам.
   – И конец этот будет для нас печален! – согласились те.
   После этого офицеры принялись умолять майора написать Бековичу такое письмо, чтобы он наконец-то опустился с небес на землю и осознал всю опасность, которая грозит.
   – Как же он не может понять, что в условиях полного окружения хорезмским войском дробить отряд на мелкие части смерти подобно! – кричали они наперебой.
   – Господа, я и сам все прекрасно понимаю, – грустно отвечал им Франкенберг, – как осознаю и то, что наш сумасбродный князь и разум есть понятия совершенно несовместимые!
   В своем ответе Франкенберг в самых резких выражениях известил Бековича, что категорически не согласен разделять отряд, ибо это грозит полной беспомощностью и, как следствие этого, возможным истреблением. Не забыл упомянуть майор в письме и то, что его точку зрения разделяет майор Пальчиков и все другие без исключения офицеры и казачьи атаманы. Теперь ему, да и всем остальным оставалось одно – ждать решения кабардинского князя и надеяться на лучшее. Что поделать, человек всегда живет надеждой, тем более когда вопрос стоит о жизни и смерти.
   Понимал ли Бекович-Черкасский, какими ничтожными были его шансы склонить хивинского хана не только к дружбе, а к покорности, как хотелось князю? Неужели не понимал, что в сложившейся ситуации следовало побыстрее решить дело равным миром и не следовать в глубь недружественного ханства? Но Бекович, вопреки всякому здравому смыслу, лихорадочно искал любые способы хоть сколько-нибудь продвинуться к Хиве.
   Даже в самом благоприятном случае, если бы действительно существовала мифическая плотина, разрушив которую можно было устремить Амударью к Каспийскому морю, даже в этом случае было важно, чтобы хивинский хан не мешал разрушению плотины и сооружению крепости на месте земляных работ. Но у князя явно хватало прагматизма, чтобы договориться с ханом и сохранить свой отряд.
   Над Хивинским оазисом опустилась черная южная ночь. Сидя у своих палаток, Франкенберг и Пальчиков молча курили трубки, с тоской думая, что принесет с собой грядущий день.

Глава десятая

   Между тем Шергази все настойчивее и настойчивее требовал от Бековича разделить его отряд на небольшие группы. Охая и ахая, он ссылался на неурожайный год и недостаток продовольствия, которое мешает ему достойно обеспечить досточтимых русских гостей.
   – Пусть не одна Хива, но и малые города продемонстрируют вам наше гостеприимство! Вы увидите столько хлебосольны и радушны жители Хазараспа к воинам «белого царя»!
   Некоторое время Бекович колебался, но затем согласился, что, разделив свой отряд, он поможет хивинскому хану обеспечить ему гораздо лучшее снабжение.
   Для начала Бекович разделил собственный конвой, отправив из бывших рядом с ним пятисот человек двести сорок столоваться в неблизкий Ургенч.
   Затем он послал дворянина Званского к оставшемуся вместо него майору Франкенбергу с приказанием о разделении вверенного ему отряда на пять частей, которым надлежало следовать в пункты, указанные хивинцами.
   Пораженный нелепым и явно предательским приказом, Франкенберг ответил так:
   – Нетрудно понять, что мой начальник делает эти приказания поневоле. Я готов повиноваться Бековичу, когда услышу приказ из уст его в русском лагере. Но теперь пусть извинит.
   – Его сиятельство ведет сложные переговоры с ханом и не сможет прибыть в лагерь! – заявил на это Званский.
   – Что ж, тогда я сам поеду к нему и все выясню! – решил Франкенберг.
   Майор самолично отправился к князю Бековичу-Черкасскому, чтобы лично удостовериться в действительности приказания.
   – Я приказываю вам исполнить мой приказ! – заявил ему при встрече Бекович. – Более того, я приказываю исполнить это немедля!
   – Ваше сиятельство, разделение отряда грозит нам большой опасностью. Поверьте мне, не стоит доверяться вчерашнему врагу, вам ли не знать, как хитры здешние азиаты. Проявляемое радушие – показное. На самом деле за пазухой у хана спрятан нож. Отмените свой приказ. Меня терзают дурные предчувствия.
   – Вы немец и ничего не понимаете в восточном гостеприимстве. Хан клялся на Коране, а это значит, что теперь он просто обязан исполнить данную им клятву, не чинить нам никакого зла. Доверьтесь моему опыту, и все будет хорошо.
   Но Франкенберг упорствовал, и тогда Бекович вышел из себя:
   – Вы отказываетесь исполнять приказы высшего начальника? По какому праву? Таковое поведения я считаю бунтом со всеми вытекающими отсюда последствиями. По возвращении в Астрахань вы будете преданные военному суду, а теперь извольте возвращаться к отряду и исполнять мое приказание!
   Делать нечего, Франкенберг вернулся в отряд. Немедленно собрал офицеров и атаманов. Рассказал им о разговоре с Бековичем. Офицеры чесали затылки, а атаманы бороды. Все понимали, хивинцы готовят ловушку, но что делать в сложившейся ситуации, не знал никто. Решили тянуть время в надежде, что, может быть, Бекович все же одумается.
   Между тем Шергази уже проявлял явное нетерпение, пеняя Бековичу, что его подчиненные своевольничают и нарушают достигнутые договоренности.
   Разгневанный Бекович снова послал в отряд Званского с категорическим приказом о немедленном разделении отряда. Но упрямый Франкенберг снова его проигнорировал. Еще два раза мотался дворянин Званский от Бековича к Франкенбергу и обратно, передавая княжеские угрозы и приказы.
   Только после четвертого письма, в котором князь грозил майору немедленной виселицей, Франкенберг наконец был вынужден подчиниться.
   – Все, что мог, я сделал, – сказал он офицерам и казачьим атаманам. – Но Бекович упрям и неистов в своем предательском желании. Посему приказываю разделить отряд на четыре партии, которые направятся квартировать в указанные хивинцами селения. Что делать, отдадимся во власть нашей судьбе и будем молить Господа о милости!
//-- * * * --//
   Итак, роковое разделение отряда произошло. Следует отметить, что хивинцы даже не скрывали своего торжества. Они грозили нашим солдатам и казакам саблями и показывали, по своему обыкновению, как они будут резать им головы.
   – Что же это деется, ваше благородие? – спрашивали солдаты поручика Ивана Вегнера. – Неужели на погибель нас разделили?
   Что мог сказать им молоденький поручик?
   – Будем держаться, братцы, до конца! В остальном же вверим наши судьбы Господу!
   Определенные в разные отряды солдаты прощались между собой, целовались:
   – Не поминай лихом, Егор!
   – И ты, Васька, не помни плохого!
   Хивинцы нетерпеливо крутились в седлах:
   – Давай-давай, урус, шевелись! Ждет тебя сегодня горячая похлебка!
   Отряд разделился на пять частей, которые разошлись в разные стороны. Среди четырехсот солдат, которых повел туркмен на хивинской службе Юмут, был и прятавшийся от хивинцев Ходжа Нефес.
   Наконец все отряды двинулись из лагеря по расходящимся направлениям. Уже через каких-то четверть часа их, как саранча, облепила со всех сторон хивинская конница. Едва же колонны скрылись из поля зрения друг друга, как хивинцы с истошным криком «Ур!» – «Бей!» неожиданно атаковали их со всех сторон. Какое-то время солдатам и казакам удавалось сдерживать натиск. Но долго ли продержишься, если ты окружен и сил у тебя кот наплакал? Вскоре хивинцы прорвали одинокие маленькие кареи и принялись рубить головы направо и налево. Офицеры и старые солдаты держались до последнего вздоха. Особенно храбро бились бывалые солдаты Рубберова полка, почти все из бывших стрельцов. Много повидавшие на своем веку, пощады они от нехристей не ждали. Дрались бывшие стрельцы крепко, даже умирая, стремились дотянуться до вражеского горла. Озверевшие хивинцы, даже поубивав их, долго не могли успокоиться – бродили меж трупов и кромсали павших саблями.
   Когда же перерубили ветеранов, то молодых солдат стали вылавливать арканами и вязать. Как потом подсчитают историки, на каждого русского солдата и казака было более трех десятков хивинцев.
   Что касается майора Франкенберга, то, несмотря на то что внезапно атаковавшие хивинцы сразу же положили не менее полутора сотен драгун, он сумел построить остальных и дать атаковавшим достойный отпор. Саксонцы бились до последнего, понимая, что пощады им не будет. Каждый из них, наверное, забрал с собой на тот свет по три-четыре врага, но силы все равно были слишком неравны. По мере натиска кольцо оборонявшихся все сужалось и сужалось, пока наконец не осталось несколько израненных драгун во главе с Франкенбергом.
   – Сдавайся гяур! – кричали ему окружившие. – Будешь жит и плов жирный кушат!
   – Русские не сдаются! – выкрикнул им храбрый саксонец.
   Хивинцы снова бросились в сабли. И уже через несколько минут последние драгуны пали. Самого Франкенберга озверевшие воины хана подняли на пики, потом, по своему обыкновению, отсекли голову и помчались с ней к Шергази в надежде на щедрую награду.
   Майор Пальчиков со своими артиллеристами пал подле пушек. Канониры бились тесаками и банниками. Последних из них рубили прямо на казенниках. Сам Пальчиков, видя, что конец неизбежен, бросился со шпагой в гущу врагов и был буквально изрублен в куски.
   Из всех офицеров каким-то чудом спасся только один – подпоручик Ваня Вегнер. В пылу последней схватки он изорвал свой мундир и попал в плен в одной рубахе. Спас Вегнера его юный возраст. Хивинцы не могли и подумать, что столь юный мальчишка – офицер, ну а солдаты его не выдали. Через много лет, пройдя все муки рабства, Иван Вегнер все же увидит Отечество.
   Впоследствии приехавшие в Астрахань татары рассказывали, что встречали в Хиве и по дороге туда только одних молодых солдат, коих вели связанными. Это значило только одно: все офицеры и дворяне, а также старые солдаты, оказавшие сопротивление, погибли под ударами хивинцев.
   Что касается Ходжи Нефеса, то авантюристу, как мы уже говорили, несказанно повезло. При разгроме колонны, с которой он шел, караван-баши попал в руки некоего туркмена Аганамета, который взял его в свою палатку и переодел в узбекское платье в надежде на будущую благодарность от русского царя.
//-- * * * --//
   Между тем ничего не подозревавший Бекович предавался отдыху, мечтая о том, как будет диктовать свои условия Шергази. Будь князь наблюдательней, он бы, наверное, заметил, как с усмешкой переглядываются между собой присланные ханом люди, как презрительно щелкают языками, оказывая ему услуги. Но Бекович-Черкасский был упоен своим мнимым успехом.
   Утром следующего дня настала очередь самого Бековича и бывших при нем казаков.
   Из воспоминаний гребенского казака Демушкина: «Собравшись ехать к хану, Бекович взял с собой наших гребенских казаков триста человек, у каких еще были лошади, и мы отправились, прибравшись в новые чекмени и бешметы с галуном, а коней поседлали наборной сбруей. Хива город большой, обнесенный стеной с каланчами, да только улицы в ней очень уж тесные. У ворот нас встретили знатнейшие хивинские вельможи. Они низко кланялись князю… Справивши почетную встречу, повели они нас в город, а там у них были положены две засады за высокими глиняными заборами. Уличка, где эта ловушка была устроена и по которой мы шли, была узенькая и изгибалась, как змея, так что мы проезжали по два да по три коня, и задним совсем не было видно передних людей за этими кривулями. Как только миновали мы первую засаду, она поднялась и запрудила дорогу и начала палить из пищалей. Наши остановились и не знают: вперед ли, назад ли действовать, а в это время показались новые орды с боков и давай в нас жарить с заборов, с крыш, с деревьев и из окон домов. Вот в какую западню мы втюрились. И не приведи Господи, какое там началось побоище: пули и камни сыпались на нас со всех сторон, и даже пиками трехсаженными донимали – вот как рыбу, что багрят зимой на Яике. Старшины и пятидесятники с самого начала крикнули: «С коней долой, ружья в руки!», а потом все подают голос: «В кучу, молодцы, в кучу!» А куда в кучу, коли двум-трем человекам с лошадьми и обернуться негде врастяжку, да и бились же не на живот, а на смерть, поколь ни одного человека не осталось на ногах. Раненые и те отбивались лежачие, не желая отдаваться в полон хивинцам. Ни один человек не вышел тогда из треклятой трущобы: все там полегли, а изверги издевались даже над казацкими телами, отрезали головы и, вздевши их на длинные пики, носили по базарам».
   Что касается князя Бековича, то относительно его смерти существует несколько версий. По одной, его зарубили прямо на лошади, на которую он успел вскочить, почувствовав наконец неладное. Согласно другой версии, Бекович был заколот в собственном шатре кинжалом, а его тело после этого было изрублено шашками. Есть версия, что Бекович был заколот кинжалом во время совместного пира с хивинцами в селении Порсу, что в ста верстах на северо-запад от Хивы.
   А вот версия гребенского казака Демушкина: «Самого Бековича схватили раненого, поволокли во дворец и там вымучили у него приказ к отряду, чтобы расходился малыми частями по разным аулам. А когда войска разошлись таким глупым порядком, то, в ту пору, хивинцы одних побили, других разобрали по рукам и повернули в Яссыри. С самого Бековича, после лютых мук, с живого содрали кожу, приговаривая: «Не ходи, Девлет, в нашу землю, не отнимай у нас Амударьи-реки, не ищи золотых песков».
   Что же касается Ходжи Нефеса, то он, вернувшись в Астрахань, утверждал, что видел смерть Бековича-Черкасского собственными глазами. После того как его чудесным образом спас от расправы туркменский предводитель Аганамет, он забрал Нефеса в свою палатку, стоявшую недалеко от ханских шатров. В щелку Нефес видел, как из ханского шатра вывели нескольких русских офицеров, а также самого Бековича и крещеного перса Заманова. Главный палач приказал им раздеться. Когда пленники остались в одних рубашках, на них набросилась толпа хивинцев и начала остервенело кромсать саблями. Затем, уже мертвым, отсекли головы.
   По рассказам другого «очевидца», из ханского шатра вывели всего лишь троих – самого Бековича, Заманова и астраханского дворянина Экономова: «Вывели из палатки господина князя Черкасского, и платье с него сняли, оставили в одной рубашке, и стоящего рубили саблей и отсекли ему голову». После его казни так же поступили и с его спутниками.
   Существуют свидетельства, что троих несчастных казнили в другом порядке: вначале дворянина Экономова, потом князя Заманова и уже напоследок самого Бековича. При этом на казни присутствовал сам Шергази. Что касается Бековича, то он до последней своей минуты упрекал хана в вероломстве. При этом, согласно данной версии, первым двум просто отрубили головы, а князя Черкасского раздели прежде донага, а потом отрубили голову, распороли и живот. Отрубленные у этих трех жертв головы были отосланы Шергази вперед себя в Хиву, где и повесили их у Айдарских ворот на виселице
   Один из уцелевших участников похода, калмык Бакша, впоследствии сообщил русскому правительству, что хан приказал отсечь Бековичу голову и выставить ее на воротах Хивы. Часть очевидцев утверждала, что голова Бековича была выставлена на палке в Хиве, на базарной площади, другие, видевшие головы русских там же, ни в одной не признали голову князя. Поэтому и пошел слух, что князь предал русских по уговору с ханом и остаток дней своих провел в роскоши при хивинском дворце, но это, разумеется, не соответствует действительности. Обратим внимание, что все трое казненных – и Заманов, и Экономов, и Бекович – являлись ренегатами, переменившие мусульманскую веру на христианскую. Поэтому, думается, то, что их казнили вместе и на этой казни присутствовал Шергази, – не случайность. Этим актом хивинский хан желал продемонстрировать всему Востоку, что он не мстит по мелочам, а совершает некий высший суд над вероотступниками.
   Что касается верного телохранителя Бековича Ивана Иванова сына Махова, то относительно его судьбы никаких сведений нет. Однако, учитывая то, что он все время был рядом с Бековичем и, скорее всего, в последний момент пытался его защитить, Иван Иванов был убит на месте.
//-- * * * --//
   После кровавой расправы хан приказал своему войску сняться с места и идти в Хиву, в которую вступил как настоящий триумфатор, упиваясь радостью победы. Шергази встречали ликующие толпы подданных и виселицы, на которых уже болтались безголовые чучела князей Черкасского и Заманова – с казненных уже успели содрать кожу и набить ее сеном.
   Следом за войском пригнали избитых и перераненных пленников. На главной пощади Хивы было уже все готово для последней массовой казни, от которой должен был содрогнуться весь Восток.
   Но за «урусов» неожиданно вступился глава хивинских мусульман – айхун. Седобородый старец не побоялся заявить упивающемуся победой хану, что русские были взяты в плен не в честном бою, а обманом и – что гораздо хуже – клятвопреступлением, ведь мир был заключен на Коране.
   – Если тебя мучит жажда, какое тебе дело до формы кувшина? – пытался уйти от поставленного вопроса Шергази.
   Но айхун был упорен.
   – Не будем увеличивать твоих грехов новыми и бесполезными казнями! – заявил он хану во всеуслышание, и тот, не решившись вступить в открытый конфликт с высшим духовным лицом, был вынужден согласиться.
   Собравшиеся на площади позицию айхуна поддержали: зачем убивать пленников, из которых получатся отличные рабы?
   После этого пленники были разделены на несколько категорий. В первую категорию вошли «неверные». С «гяурами» решали так: определить их на работы в самой Хиве или продать. Причем продать немедленно или же повременить с продажей в ожидании того, когда цены на арабов подрастут. Кроме этого, следовало выявить среди пленных солдат и казаков хороших ремесленников и разного рода специалистов, от которых и толку было бы немало, и стоили бы они хороших денег.
   Вторую категорию пленников составили захваченные 39 правоверных мусульман. В их числе были и два брата князя Черкасского с их узденями. Их нельзя ни направить на расчистку арыков, ни продать кому бы то ни было. В отношении их выбор совсем иной: казнить или отпустить. Эту нелегкую проблему Шергази решал в течение двенадцати дней с айхуном и в конце концов отпустил.
   Через месяц-другой отпустили и купцов, следовавших из Гурьева с отрядом, в том числе и русских. Что же касается оставшихся в живых солдат и казаков, то их ждала на долгие-долгие годы тяжкая рабская доля. Таких набралось более пяти сотен.
   Заметим, что Шергази был совершенно искренне уверен, что совершил великое дело и что лишь только о его подвиге узнают соседи, то не будет конца их радости и похвалам в его адрес. Поэтому в доказательство собственной силы голову Бековича-Черкасского он отправил в подарок бухарскому хану.
   Но последний поступил весьма благоразумно. Уже извещенный о злодейском уничтожении русского отряда, властитель Бухары решил сразу же дистанцироваться от хивинского коллеги. Если Шергази решил потягаться с самим «белым царем», то пусть и тягается, ему-то зачем вмешиваться в это неправое дело! Поэтому едва хивинский посланник с головой князя Бековича-Черкасского в мешке подъехал к воротам Бухары, те перед ним закрылись.
   – Мой господин совершил великий подвиг – убил посла «белого царя» и истребил все его войско. Меня же послал с великим даром к вашему хану! – кричал посланник, задрав голову.
   – Мне не нужен этот отвратительный дар! – ответил ему со стены сам хан. – Везите его обратно тому, кто все это сотворил. Я умываю руки в этом бесчеловечном поступке. И передайте мой вопрос: «А не людоед ли ваш хан?»
//-- * * * --//
   Надо ли говорить, что после совершенного чудовищного преступления отношения России с Хивой были прерваны на много лет. Думается, что проживи Петр Великой немного подольше, то после своего Персидского похода он наверняка развернул бы низовые полки на Хиву и уж тогда над Айдарскими воротами Хивы качалось бы чучело самого вероломного хана. Но не случилось… Что касается Шергази, то он попытался помириться и… отправил в Петербург своего посланника по имени Вейс-Магомет, снабдив его богатыми подарками – обезьянкой и туркменским скакуном. Вместе с ним прибыли 92 отпущенных на родину солдата и казака, по большей части больных.
   Разумеется, едва посол прибыл, его сразу взяли за шиворот: «Почему сотворили такое кровавое дело с нашими людьми?»
   На это посол Шергази ответил так:
   – Мы князя Черкасского с войском побили для того, что имели от него опасение, что пришел он многолюдством. Теперь же наш хан войны начинать не хочет, а хочет мириться, чтоб прежняя любовь установилась!
   Думается, Петр был потрясен такой наглостью. Надо ли говорить, что хивинский посланник вместо посольских палат немедленно отправился в казематы Петропавловской крепости, «чтоб в себя пришел», где спустя несколько дней заболел и «нечаянно помер». Остальные члены посольства, за единственным исключением, были отправлены на вечную каторгу – строить новый балтийский порт Рогервик. Единственный помилованный хивинец повез Шергази гневное письмо от Петра, в которой тот требовал немедленно освободить пленных. Как свидетельствовал вернувшийся после пятилетнего хивинского плена яицкий казак Василий Иванов, получив весьма красноречивое послание русского царя, Шергази в бешенстве топтал грамоту ногами. Судя по всему, переводчики у хивинского хана были хорошие и русские выражения ему перевели дословно…

Глава одиннадцатая

   Итак, экспедиция князя Бековича-Черкасского в Хиву, с которой было связано столько ожиданий и надежд, закончилась самым трагическим образом. Ну а что с поручиком флота Александром Кожиным, демонстративно отказавшимся участвовать в этой экспедиции и еще до ее начала объявившим Бековича изменником?
   Как мы уже знаем, что, заявив о предательстве Бековича, Кожин вынужден был на время скрыться. Джигиты князя его искали, но так и не нашли.
   Уже перед самым отплытием между Бековичем и обер-комендантом Астрахани Чириковым состоялся следующий разговор.
   – Я глубоко уверен, что, как только я покину Астрахань, сбежавший Кожин непременно объявится, а посему надлежит вам его за крепким караулом отправить к казанскому губернатору. Оного я уже письмом уведомил. Что же касается губернатора, то он в свою очередь отправит беглого поручика к их царскому величеству.
   – Все сделаю в лучшем виде, не извольте сомневаться! – заверил князя обер-комендант.
   Что касается Кожина, то едва паруса судов скрылись в дельте Волги, он решил действовать отчаянно. Прямо на площади перед Астраханским кремлем, при большом стечении народа, поручик выкрикнул зловеще:
   – Слово и дело!
   Для обер-коменданта Чирикова выходка Кожина стала настоящим ударом. Одно дело – отправить Кожина явочным порядком в Казань к губернатору, и пусть тот там сам с ним разбирается, и совсем другое – иметь напрямую дело с Тайной канцелярией, ведомством непредсказуемым и страшным. Поэтому Чириков предпринял попытку не выносить сор из избы. На это у обер-коменданта были свои основания. Если Тайная канцелярия всерьез возьмется за расследование всех обстоятельств экспедиции Бековича, то непременно выйдет на вопросы снабженческие, после чего обязательно всплывут на свет и его, Чирикова, махинации.
   – Бековичу-то что, до него сейчас никто не доберется! – печалился обер-комендант вечерами своей жене. – А мне-то каково будет на дыбе у князя Ромодановского корячиться!
   Однако все его попытки решить с упрямым Кожиным дело миром ничем не завершились. Тот был настроен решительно: Бекович – изменник России, а посему «слово и дело» – и баста!
   Козырь Кожина был в том, что Петр приказал Бековичу построить на берегу Каспия не три, а всего одну крепость, и построить ее так, чтобы именно через нее начинать поход на Хиву. Сосредоточив отряд в приморской крепости, можно было затем коротким броском достичь Хивинского оазиса и продиктовать свою волю тамошнему хану. Но Бекович (по совершенно непонятной причине!) поступил совершенно иначе. Вместо одной он потратил все силы и средства на строительство трех крепостей. Две из которых были совершенно не нужны. Да и одну нужную в Красных Водах крепость совершенно не использовал. Мало того, он загнал в эти никчемные крепости почти всю регулярную пехоту – главную ударную силу своего отряда, которая впоследствии там будет бессмысленно загублена. Именно это Кожин и считал главным преступлением Бековича.
   – Официально заявляю вам, что все действия князя Черкасского преступны, – упрямо заявлял Кожин, – а потому я должен отправиться в Петербург, дабы перед государем разоблачить изменнические козни князя.
   – В чем же его козни-то? – в какой уже раз устало спрашивал Чириков.
   – А в том, что время выступления отряда упущено, наступает жара, что уже доподлинно известно: в Хиве настроены к Бековичу враждебно, поэтому встретят отряд не халвой, а оружием. Об этом предупреждает и хан Аюка. Поэтому калмыки не примут ожидаемого участия в походе. Но и это не все! Бекович оставил на погибель сотни солдат в новых каспийских крепостях. Тамошние гарнизоны крепостей буквально вымирают от невыносимых условий, а Бекович и ухом не ведет. Это ли не государева измена?
   Вздохнув, Чириков только руками развел, что тут скажешь!
   Пришлось обер-коменданту в соответствии с существовавшими правилами заявителя «слова и дела» немедленно брать под крепкий караул и отправлять в Петербург, в Тайную канцелярию, чтобы уже там разобраться в его заявлении и определить, кто же на самом деле изменник дела государственного – тот, на кого кричали, или тот, кто кричал. Но довезти до Петербурга Кожина не успели. Уже в Саратове его достигло известие о полном истреблении экспедиции Бековича-Черкасского и той предательской роли, которую сыграл при этом сам князь. Узнав об этом, Кожин, разумеется, приободрился, так как теперь его «слово и дело» было верным. По приезде в Петербург началось разбирательство.
   Пока не дошло дело до дыбы, предусмотрительный Кожин сразу же предъявил воеводе Тайного приказа князю Ромодановскому копии посланных им в свое время обличительных писем царю, генерал-адмиралу Апраксину, князю Меншикову, генерал-майору Чернышеву и казанскому губернатору.
   После чего надобность в дыбе отпала совершенно – чиновники Тайной канцелярии, изучив представленные бумаги, подтвердили их подлинность, а значит, и правоту доносителя.
   В результате грозный князь Ромодановский объявил:
   – Поручик Кожин проявил достойную бдительность и пытался, сколь мог, предупредить напрасную погибель тысяч людей.
   После этого поручика выставили за ворота пыточной канцелярии.
   Уже накидывая засов, сторож помахал Кожину рукой:
   – До свиданья, мил-человек!
   – Ну уж нет! – ответствовал тот. – Только прощайте!
   Затем Кожина допросили в Сенате. Разговор 15 ноября 1717 года там был долгим. Сенаторы расспрашивали поручика обо всем дотошно и с пристрастием. Но тот на все самые каверзные вопросы отвечал четко и грамотно. О построенных Бековичем на каспийских берегах крепостях поручик заявил прямо, что места для этих крепостей были князем выбраны исключительно плохо, так как там нет ни топлива, ни камня для строительства, ни хорошей воды, отчего гарнизоны практически вымирают. Об измене Бековича заявил, что хорошее время для похода было сознательно упущено князем Черкасским, а в степи солдат и казаков он повел в самую страшную жару, что хивинцы и их союзники обо всем были извещены заранее, поэтому приготовились встретить отряд с оружием. Рассказал, что плотины, которая якобы перегородила Амударью, не существует. По настоянию генерального ревизора Конона Зотова Сенат постановил вторично допросить Кожина, на сей раз главным образом о том, в каком «плутовстве и воровстве» Кожин обвиняет князя Черкасского. Допрос этот состоялся. Но итоги его нам неизвестны. Впрочем, если и на этот раз сенаторы не предъявили Кожину серьезных обвинений и не потребовали его ареста, значит, поручик сумел все им объяснить.
   После этого «дело Кожина» было передано в Адмиралтейств-коллегию. Адмиралов интересовал вопрос жалоб на Кожина со стороны Бековича во время морского плавания вдоль восточного берега Каспия в 1716 году, сколь они обоснованны. Но и здесь поручик не дал себя в обиду, предоставил доказательства, что в Красноводском заливе нет никаких следов прежнего течения Амударьи, на чем голословно настаивал Бекович. Доводы Кожина снова были аргументированны, и адмиралам пришлось с его доводами согласиться.
   Предстал Кожин и лично перед царем. На все вопросы Петра отвечал, прямо глядя ему в глаза, толково и лаконично, при этом держал себя независимо.
   – Дело в архив! А ты служи дальше! – махнул рукой царь.
//-- * * * --//
   В начале следующего, 1718 года Кожин был снова отправлен на Каспий, но уже с поручиком флота князем Урусовым. В мае Урусов на месте исследовал все данные о красноводских берегах, после чего донес царю Петру о полной справедливости суждений Кожина и в вопросе о Амударье. В том же, 1718 году Кожин вместе с Урусовым плавал на нескольких судах вдоль восточного побережья Каспийского моря, уточняя береговую линию и промеряя глубины. При этом личные отношения между офицерами не сложились. Будучи определен в подчинение к Урусову, Кожин считал себя обиженным, так как имел старшинство в чине, да и в делах гидрографических и знании Каспийского моря был не в пример Урусову знающ. Тот же жаловался на Кожина, который-де требует равной власти и поступает своевольно.
   Между тем в 1719 году Кожин встрял в Астрахани в очередной громкий скандал. Началось с того, что солдаты команды поручика Кожина подрались с солдатами астраханского полковника Селиванова. Затем в конфликт вступили и оба начальника. При этом Кожин якобы велел своим солдатам бить и рубить саблями селивановских солдат, а самого полковника вытащить из дому. После этого Кожин дрался с Селивановым на палашах и едва не изрубил полковника до смерти.
   Разумеется, что такое поведение Кожина не красит, однако мы ничего не знаем о подоплеке данных событий: с чего все началось, какова в этом безобразии не только роль Кожина, но и Селиванова? Наконец, почему Кожин столь неистово желал поединка с полковником? Заметим, что именно честного поединка, а не чего-то иного!
   Кроме этого, Кожин обвинялся еще и в том, что на Святках ездил славить в дома астраханских обывателей на верблюдах и на свиньях, а затем приехал на свиньях и к бухарскому посланнику, «который принял это себе за большое оскорбление». И снова у нас нет фактов, чтобы во всем детально разобраться. То, что поручик ездил на Святках в тележке, запряженной свиньями, в том ничего сверхъестественного нет: Святки – праздник веселый и всяк веселится как умеет. Ну а Кожин, судя по всему, веселиться любил и умел. Ну а тот факт, что он демонстративно поехал к дому бухарского посла, в том, возможно, был определенный демарш, о причинах которого мы также ничего не знаем. Увы, но объяснительная Кожина на сей счет до нас не дошла. Как знать, возможно, посол имел какое-то отношение к расправе с нашими солдатами под Хивой или же, что более вероятно, попытался выступить посредником между испугавшимся последствий Шергази и русской стороной. Конечно, и в данном случае не Кожину было решать, как поступать с послом, но похоже, что своей демонстрацией он выразил реальное отношение русских людей к коварным убийцам соотечественников. Другого объяснения его поступкам у меня просто нет…
   Возможно, что Кожин выкрутился бы и на этот раз, но увы. Дело в том, что в это время у Кожина объявился новый влиятельный и опасный противник – князь Артемий Волынский, обитавший тогда в Астрахани, хотя и состоял в официальной должности российского посла в Персии. Что не поделили между собой посол и флотский поручик, нам неизвестно, но «черная кошка» между ними пробежала.
   При всем буйстве характера Кожина князь Артемий Волынский отличался столь же неукротимым нравом, а кроме этого, был вероломен, хитер, драчлив и абсолютно беспринципен в достижении своих целей.
   Перед нами письмо князя Волынского, адресат которого неизвестен. Но по смыслу письмо, скорее всего, отправлено оно главному начальнику Кожина генерал-адмиралу Ф.М. Апраксину: «Еще прошу, ваше превосходительство, чтоб изволили отписать к Травину (поручику флота. – В.Ш.) о том, дабы поступал опасно, понеже оне в поступках меры не знают. Как я видал Кожина, которой и того врать в Астрахани не оставил, будто царское величество намерен быть туда зимовать, в чем уже я ему воспретил и рассудил, а здесь тотчас пронестись может, что за самую правду примут, ибо и так в том подозрительны. Также, когда и измеривать поедет, то лучше бы на таком судне, которые употребляют для купечества, а здесь уже их знают, и чтоб опаснее около берегов ездил, а особливо бы под тем образом, что-то с товаром судно. Я удивляюсь, что такие пустоголовые для таких дел посланы, и что вижу беду сделают, ибо здешние, как я вижу, так подозрительны, что еще паче нежели турки. А в самом море то как хочет может ездить без всякого подозрения, понеже не токмо иного их судна, ни лодки не увидит. А о Кожине я думаю, что ему нельзя не пропасть, понеже такие безделицы и шалости делает, что описать нельзя. И почитают его там, что он у «Г» первая персона, а он увидел то и сам себя также стал показывать, то он как может из такой высокой в партикулярную претворить себя персону. И я чаю как скоро туда приедет, того и татарченка побьет до смерти. Я о том и ему говорил, что его не унимает, но он им тамошних жителей всех травит, и что делает я дивлюсь как с рук сходит…»
   Что здесь правда, а что наветы, мы с вами уже никогда не узнаем. Но по тону письма и подаче материала совершенно ясно, что будущий кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны очень не любил флотского поручика.
   В 1719 году по запросу князя Волынского в Астрахань был прислан капитан Скорняков-Писарев для производства следствия по делу Кожина и Травина.
   Помимо всего прочего, Скорняков-Писарев произвел следствие над поручиком Кожиным и за сожительство с женою лекаря Шилинга.
   В отношении этого доноса Кожин лишь рассмеялся:
   – Я человек холостой, с кем хочу, с тем и сожительствую!
   Скорняков-Писарев был человек въедливый и желчный:
   – А то, что жену лекарскую пользуешь да позоришь, тебя не волнует?
   – Да нисколечко! – еще больше развеселился Кожин. – Да вы у самой Шилингши расспросите. Она с мужем уже, почитай, года три как не спит, так как у этого Шилинга от «невстанихи» мохир, как у петуха борода, болтается! Чего ж бабе пропадать зазря!
   Скорняков-Писарев не поленился, вызвал и Шилингшу, и ее мужа. Обо всем расспросил. Оказалось, что муж давно о шашнях жены с поручиком знает и ничего против этого не имеет, так как жалеет.
   Плюнул с досады Скорняков-Писарев и дело о прелюбодеянии на Кожина закрыл.
   Однако другим обвинениям князя Артемия Волынского был даден ход, и в марте 1720 года по именному указу «поручик Александр Кожин для учинения над ним кригсрехта был отослан на Котлин-остров».
   Судебное дело тянулось долго, до 1722 года. Известно, что занимался им троюродный брат царя генерал-майор Михайло Матюшкин. Но до Кожина руки у Матюшкина долго не доходили, так как тогда более занимало его расследование казенных злоупотреблений всесильного Александра Даниловича Меншикова… Когда у Матюшкина все же дошла очередь до Кожина, было уже известно, что царь хочет назначить бравого генерала командовать нашими войсками в предполагаемом Персидском походе. По этой причине во время заседаний суда Матюшкин больше не допрашивал Кожина о его прегрешениях, а расспрашивал о Каспийском море, о климате и тамошних персидских крепостях.
   Наконец в марте 1722 года состоялось определение Адмиралтейств-коллегии: «Александра Кожина, который содержится под арестом по показному делу, послать в ссылку в Сибирь с прочими каторжными невольниками за караулом, а не за паролем, а в Сибири определить его в службу по рассмотрению тамошнего губернатора, где бы он мог себе пропитание иметь, как о том указ сенатский повелевает».
   Больше доподлинно проверенных данных о судьбе Александра Кожина нет. По одной из версий, он служил и умер в Сибири в 1723 году. По другой – неутомимый поручик из Сибири бежал и на свой страх и риск, под видом купца, направился в Индию к Великому Моголу. Кто-то даже божился, что якобы лично видел его в составе торгового каравана. Далее варианты судьбы Кожина снова разнятся. По одним данным, он был убит или умер в дороге, по другим – достиг Индии и… остался там. Впрочем, на Руси тогда царили времена смутные и о сгинувшем неизвестно где флотском поручике Кожине никто и не вспоминал.
   Историк XIX века А.К. Жизневского, пытавшийся определить дальнейшую судьбу Кожина, пишет: «По всему вероятию, Кожин не исполнил поручения Петра Великого и в Индии и что, вернее всего, поездка эта не состоялась, так как о результатах поездки не имеется никаких сведений ни в семейном архиве Кожиных, ни в Императорской Публичной Библиотеке, ни даже у А.Ф. Бычкова, печатающего переписку Петра I и по обязательному указанию которого была». Впрочем, А.К. Жизневский ничего однозначно не говорит, а лишь предполагает на основании косвенных фактов.
   А потому, как знать, может быть, пройдет еще некоторое время и из глубины какого-нибудь архива будет вытащена на божий свет пожелтелая старая бумага с описанием поездки беспокойного поручика в индийские пределы. Честно говоря, мне бы этого очень хотелось…

Глава двенадцатая

   Ну а что же произошло с гарнизонами крепостей, которые столь необдуманно разместил Бекович-Черкасский в самых неподходящих местах восточного побережья Каспийского моря? Увы, с самого начала гарнизонам, оставленным на Каспийском море, не оставалось никакой надежды (да и надобности тоже!) более держаться в своих крепостях. Ежедневно офицеры и солдаты тратили все свои силы на элементарное выживание и мечтали о возвращении на родину.
   К сожалению, все кончилось трагически. После трагедии отряда Бековича стало вообще непонятно, что делать с этими крепостями и их гарнизонами. Смысла в их существовании больше не было никакого! Но взять и сразу просто так спустить российский флаг, поднятый на дальних рубежах? Взять на себя такую ответственность мог только лично царь.
   Поэтому по получении известия о гибели отряда князя Черкасского казанским губернатором как ближайшим старшим начальником было велено построенную в Тупкарагане крепость Святого Петра до особого царского распоряжения удерживать до последней крайности. К этому времени в крепости находилось менее шести сотен офицеров и солдат с десятком пушек. Служба в Святом Петре была адовая. Для получения воды приходилось через каждые три дня в окрестностях рыть новые глубокие колодцы, старые же засыпать, так как вода в них делалась негодной к употреблению. Несколько бывших в бухте судов постепенно пустили на дрова – жить как-то было надо! С каждым днем множились и болезни, затем начались и смерти, причем чем дальше, тем больше. Узнав о бедственном положении в Тупкарагане, обер-комендант Астрахани выслал туда несколько судов с продовольствием и дровами, но до крепости они так не дошли – всех их разбило штормом.
   Когда же в живых осталось всего 97 едва живых людей, они спустили флаг и двинулись в Астрахань. Удивительно, но окружившие их было туркмены, увидев эти живые скелеты, проявили несвойственную им жалость и пропустили последних русских солдат на родину. Что ж, крайне редко, но в пустыне бывало и так!
   Что касается самой отдаленной Красноводской крепости, то помимо таких же трудностей с болезнями и свежей водой ей грозила еще и осада. Хивинский хан вовсю подстрекал местных туркменцев атаковать русскую крепость, обещая богатую добычу и свою признательность. Туркменцы раздумывали. Добычи им, конечно же, хотелось, но и русских пушек они боялись. Опасаясь атаковать саму крепость, они крутились подле нее, выжидая момента.
   Причем это были те самые трухменцы из племени йомудов, которые ранее уверяли русских в своей дружбе и в готовности помогать им во всем. Но, узнав о уничтожении Бековича, местные племена решили также попытать счастья. Прелесть добычи, которую они надеялись найти в лагере, в припасах и прежде всего в рабах, уже определенных заранее на продажу, придавала смелости.
   Удачный момент настал в августе 1717 года, когда комендант был вынужден отправить сотню солдат на поиск дров. Едва фуражиры отдалились от крепостных стен, как были внезапно атакованы стремительной туркменской конницей. И хотя нападение удалось отбить и отступить в крепость, двадцать солдат попали в плен. После этого добывать дрова было уже невозможно, и на растопку были пущены несколько наиболее старых судов, бывших при крепости.
   После этого, уверовав в свои силы, туркменцы-йомуды объявили гарнизону ультиматум, а когда тот был отвергнут, в сентябре подступили к крепости с моря и с сухого пути. В результате стремительной атаки им даже удалось на время ворваться во внутренний двор. Но комендант полковник фон дер Вейден, собрав солдат, ударил в штыки и выбил неприятеля за куртину.
   После этого фон дер Вейден приказал на Красноводском перешейке сделать шанцы из мучных кулей и встать в оборонительное положение. За каждое покушение переступить мучные шанцы йомуды дорого платились. Их расстреливали на выбор. Несмотря на это, было очевидно, что длительной осады Красноводской крепости не выдержать.
   Вопрос о том, выполнять ли указание царя и умирать всем, отстаивая уже никому не нужную крепость до конца, или же попытаться добраться до России, фон дер Вейден вынес на решение офицерского совета. Брать на себя столь большую ответственность он не решился. «Сделал я обычайной совет со всеми штаб– и обер-офицеры, – писал впоследствии в своем отчете полковник, – что, конечно, быть здесь невозможно, и города без дров, без воды и без земли не бывают. Подписались руками, чтоб, оставя оное место, отъехать в Астрахань, дабы последних людей не утратить, а ежели до весны быть, то и людей не осталось бы никаво в живых».
   После совета начали грузить остатки гарнизона, пушки и припасы на стоявшие в бухте лодки. 13 октября 1717 года 13 лодок под начальством полковника фон дер Вейдена оставили крепость, предварительно разрушив все что можно. Глядя на удаляющейся берег, над которым вздымались клубы дыма, солдаты крестились:
   – Дай бог теперь живыми до Россеюшки добраться!
   Но добраться удалось не всем. Вскоре после выхода из Красноводской бухты маленькая флотилия попала в шторм, которые столь часты осенью на Каспии. Штормовые волны разбросали суда в разные стороны, и с этого времени каждое было предоставлено своей судьбе. Капитан одной из лодок не справился с управлением, ее развернуло бортом к волне, и та захлестнула ее. Хорошо, что трагедия произошла недалеко у берега и большая часть находившихся в лодке солдат сумела выбраться на отмель. Но на этом бедствия не кончились. Часть лодок штормом была занесена к западным берегам Каспия. Из них три лодки с четырьмя сотнями солдат вынуждены были зимовать в Низовом селенье, две разбились в устье реки Куры, еще несколько зазимовали в урочище Бермак. Что касается самого фон дер Видена, то его с пятью судами отбросило к Баку.
   К чести астраханский обер-комендант Чириков, узнав о гибельном положении красноводского гарнизона, он сделал все от него зависящее для доставления потерпевшим крушение продовольствия, а потом послал судов для доставки в Астрахань.
   Сколько несчастных красноводцев возвратилось живыми в Отечество, точных сведений нет. Впрочем, по ведомостям командира Крутоярского полка полковника фон дер Вейдена, из ушедших в морской поход в 1716 году 1293 человек в Астрахань возвратились лишь 294 человека…
   Вернувшись в Астрахань, фон дер Вейде написал письмо генерал-адмиралу Апраксину: «Доношу Вашему Сиятельству. В прошлом 1716 г. по Указу Царского Величества и по Вашему изволению отправлен я из Воронежской Губернии из Павловского с Коротояцким полком, Лейб-Гвардии с г-м Капитаном Князем Черкаским, за море Каспийское, и переехал в урочище Красные Воды с ним Князем Черкаским, и с тех Красных вод поехал он в Астрахань Декабря 18 дня 1716 г. сухим путем, а меня оставил на той косе морской, которая под владением Туркменских народов, с двумя полками с Коротояцким да с Астраханским, а в тех полках были в прибытии по половине полков, а другие были не в приезде, понеже их погодою морскою разнесло и выметало по берегам на Персидский кряж и на Туркменской, и по отъезде своем приказал мне строить крепость на песке сыпучем ракушкою, и оставил у меня инженерного ученика; и той ученик окапывал песчаным валом; а каменья возить было не на чем; бригантин в прибытии не было, и я с Красных Вод весною за ними посылал, и те разбитые бригантины с берегов сталкивали и починяли, для того, что они были худы и деланы старого разбитного дубного леса, и мы на той косе морской в песчаном вале сидели по самой крайней нужде. Октября по 5‐е число 1717 г. Унижающий раб Ваш Полковник фон дер Вейде».
   Недолгая и трагическая история Красноводской крепости много лет спустя получила свое продолжение. Когда в 1873 году генерал-губернатор Туркестанского края генерал К.П. Кауфман приказал генерал-майору Н.Н. Головачеву совершить карательный рейд на отказывающееся принять русское подданство племя йомудов и уничтожить их кочевья, общественное мнение в России восприняло это событие как месть за Бековича и разбойничье нападение на Красноводскую крепость в 1717 году.
   Единственной памятью о двух тысячах русских могил на каспийском берегу стал впоследствии обелиск, поставленный в 1871 году воинами российского Красноводского отряда. На обелиске надпись: «Красноводский отряд – сподвижникам Петра I». В последние постсоветские годы памятник, по понятным причинам, пребывал в полуразрушенном состоянии. Существует ли он сегодня, в точности неизвестно.
//-- * * * --//
   Что касается причин гибели отряда Бековича, то о них историки спорят и по сей день. Большинство, разумеется, считает во всем виноватым именно князя, который дал себя столь просто обмануть, разделив отряд на части. Находясь в ханском лагере и отдавая приказание о раздроблении своего отряда, Бекович, вне всякого сомнения, сознавал, какой опасности он подвергает и себя, и других, но все же принял роковое решение. Некоторые историки считают, что у Бековича просто не было иного выхода, как положиться на нерушимость клятвы хивинского хана, так как небольшое русское войско, заброшенное за тридевять земель от своей родины, обратно бы уже точно не дошло. Отряд слишком истощил силы, двигаясь по безводной и бесплодной степи. Разбить хивинские войска в открытом поле Бекович не мог, отступить на Гурьев был также не в состоянии.
   Были сторонники версии, что князь Бекович-Черкасский сознательно отдал на растерзание свой отряд, дабы так искупить свою вину перед Аллахом за измену веры. Впрочем, этому мало кто верит.
   И все же Бековичу ни в каком случае не следовало соглашаться на предложение разъединить войска. Даже если бы он, его офицеры и солдаты погибли во время отступления или обороняясь в вагенбурге, такая погибель не была бы столь бесславна и Россия бы не потерял надолго своего престижа в Средней Азии. Нет сомнения, что более толковый начальник отряда никогда не поддался бы хитрости хана Шергази. Он с негодованием отверг бы предложение разделить на части вверенные ему войска и «попытался бы истощить все усилия в борьбе с трудными обстоятельствами».
   Генерал-историк М.А. Терентьев в своем капитальном научном труде «Хивинские походы русской армии» писал: «Вся вина падает на фон Франкенберга и Пальчикова, не сумевших отличать законных приказаний от незаконных и повиновавшихся начальнику. Который, во-первых, был полусумасшедший, а во-вторых, в плену. Приказание, о котором идет речь, мог отдать только полоумный. Если Бекович не был изменником, а только душевно больным, то приказания его являются нулевыми. Как бред, ни для кого не обязательный. И исполнять их преступно. Если он, перейдя в лагерь хивинцев, боялся их и передавал своим лишь приказы хана, то опять его приказы незаконны, ибо это приказы врага».
   Были разговоры и о том, что Бекович-Черкасский желал сам занять хивинский трон и стать полновластным властителем Средней Азии. Автором этой, с позволения сказать, версии являлся сам хивинский хан Шергази. Отчасти поддерживал эту версию и давний личный враг Бековича калмыцкий хан Аюка. Стоит ли верить таким «свидетелям», вопрос открытый.
   В соответствии с уставом воинской службы Бековича, который фактически бросил на произвол судьбы свой отряд, останься он в живых, следовало непременно отдать под суд, который бы, вне всяких сомнений, приговорил его к смерти, ибо устав трактовал однозначно: «Если найдется, что начальники тому (бегству с поля боя) причиной, то их шельмовать и, преломив над ними чрез палача шпагу, повесить. Если виновные офицеры и рядовые, то первых казнить, как сказано, а из последних, по жребию десятого, или, как повелено будет, также повесить – прочих же наказать шпицрутенами и сверх того без знамен стоять им вне обоза, пока храбрыми деяниями загладят преступление. Кто же докажет свою невиновность, того пощадить».
   Бесславный конец целого экспедиционного корпуса несомненно нанес сокрушительный удар по престижу России в Средней Азии. Как следствие, после трагедии экспедиции Бековича резко ухудшилось положение русского посла в Персии «новыми стеснениями». Кроме этого, узбекскому хану за содействие Хиве в истреблении русского отряда шах Солтан Хусейн I послал богатый подарок стоимостью 20 тысяч рублей на русские деньги. Плохо было и то, что Петр I так и не успел отомстить Шергази, что по понятиям того времени он просто обязан был сделать.
   Из хроники XVIII века: «Примирение с Хивою народу Российскому поставится в немалое умаление славы при тамошних народах и не будет от них почитано мужество Российское так, как прежде сего они не токмо солдата, но последнего купца почитали, и будут иметь всегда причину говорить, якобы Россияне потеряли свой кураж, лишившись монарха своего Петра Великого, которого имя гремело даже в Индиях, и все тамошние земли страх имели».
   Впрочем, состоявшийся вскоре блестящий Персидский поход Петра I на Баку и покорение Западного Прикаспия вновь заставило азиатских падишахов считаться с Россией и искать ее милостей.
   А насколько заметным было для самой России истребление отряда Бековича и потеря трех тысяч человек? Для сравнения: эти потери вполне сопоставимы со шведскими потерями в битве под Полтавой, когда, потеряв всего в два раза больше солдат, шведская армия навсегда перестала существовать как первоклассная боевая организация.
   Кроме этого, были бездарно потеряны только что построенные на берегах Каспийского моря три крепости, фактически исчезла и весьма многочисленная флотилия. За две кампании погибло и было разобрано на дрова более пяти десятков судов, оставшиеся же два десятка были в таком состоянии, что уже не могли выполнять сколько-нибудь серьезных задач.
   Финансовые потери экспедиции князя Бековича-Черкасского составили колоссальную по тем временам сумму – 183 157 рублей. Помимо всего прочего, при расследовании всех обстоятельств экспедиции Бековича вскрылись и финансовые хищения. Историк Г.В. Мельгунов в своей статье «Поход Петра Великого в Персию» пишет: «Мы не берем на себя судить здесь о действиях и распоряжениях, какие деланы были Бековичем со вверенною ему экспедицией. Показания, снятые с лиц, допрошенных в Сенате, не говорят в пользу Бековича, и, открывая нам его корыстолюбие в утайке подарков на 70 тысяч рублей, которые он и Заманов «своровав, хотели украсть у царского величества или у него, хана (Хивинского)», приводят нас также к сомнению и о том, погиб ли еще сам Черкасский, так как, по тем же показаниям, «на той виселице за городом, на которой повешены были головы Заманова и Економова, головы его, Черкасского, не повешено».
//-- * * * --//
   Весть о неудачи московитов в степи распространилась быстро, и уже в том же 1717 году в российские пределы вторгся предводитель кубанских татар Бахты-Гирей «с великим корпусом татар, турков, азовских бешлеев и других народов». На этот раз целью разбойников стало в Среднее Поволжье – Симбирский и Пензенский уезды. По словам кабинет-министра вице-канцлера графа А.И. Остермана, Бахты-Гирей «все строения и жилища пожег, людей не пощадя, самых младенцов побил и более 30 тысяч в плен и в неволю побрал и своим грабежом подданным и землям всероссийским на многие миллионы убытку приключил». Это был последний удачный набег кубанских татар на Россию, но стоил он нам очень и очень дорого…
   При этом калмыцкий хан Аюка отказывался в ходе этого кубанского набега предоставлять помощь российским властям. По странному стечению обстоятельств именно в 1717 году Аюка окончательно замирился с Бахты-Гиреем, а когда спустя пару месяцев возник бунт во владениях последнего, посылал ему на помощь калмыцкое войско под предводительством сына Чакдор-Чжаба. Разорив улусы мятежников, сын Аюки в виде оплаты увел обратно на Волгу ранее захваченные кубанцами калмыцкие роды чжетысанов и чжанбулаков. Таковы были тогдашние степные нравы.
   Когда генерал-губернатор Казани потребовали от Аюки войска для защиты, то хан отвечал, что он не может сделать сего без персонального царского указа, так как некогда князь Бекович не посмел без царского повеления помочь ему отогнать от своих кочевий тех же кубанских татар. Более того, почти две сотни калмыков во главе с сыном Аюки Чакдором-Чжабой состояли при татарах проводниками. Да и сам набег, как тогда говорили, был произведен по предварительному соглашению между Аюкой и Бахты-Гиреем.
   Разумеется, что ссылка Аюки на погибшего Бековича была лишь отговоркой. На самом же деле калмыцкий хан, связанный тайным договором с Бахты-Гиреем, решал исключительно свои вопросы. Судьбы десятков тысяч русских людей его не волновали совершенно. Сохранение мира с кубанцами было для него гораздо важнее, чем интересы населения российских земель. Поведение калмыцкого хана в 1717 году по отношению к татарскому набегу на Волгу лишний раз доказывает его преступную роль в отношении экспедиции Бековича.
   Несмотря на это, Аюка никакого наказания не понес. Увы, Петру был очень нужен союзник в Прикаспии, пусть даже такой переменчивый и ненадежный, как Аюка.
   …В мае 1722 года Петр I выехал из Москвы в Астрахань к месту сбора армии для предстоящего Персидского похода. По пути следования 20 июня он остановился в Саратове для встречи и переговоров с Аюкой по вопросу участия калмыков в этом походе. Престарелый хан кочевал тогда на левом берегу Волги недалеко от Саратова. 23 июня на галере Петр I принял Аюку и двух его сыновей. О встрече Петра I и Аюки-хана оставил небольшую заметку шотландский путешественник, врач по профессии Джон Белль. Он пишет: «Поехали мы из Нижнего Новгорода и плыли по Волге. В Казань прибыли 6‐го числа, откуда его величество выехал накануне. Мы продолжили путь 9‐го числа и прибыли 20‐го в Саратов. В сей город приехали мы вместе с императором, которому надобно было здесь переговорить с Аюкой-ханом – калмыцким владельцем. Кочевал оный тогда на восточном берегу Волги, в недалеком расстоянии от сея реки. На другой день его величество изволил звать Аюку-хана и его супругу к себе откушать на галеру, которую ради него подвели к берегу как можно ближе: при нем был сделан с оныя на землю сход для спокойнейшего им на оную всхода. Аюка-хан приехал на лошади верхом, последуем двумя своими сынами и многими офицерами и вельможами своего двора, которые также ехали на изрядно убранных лошадях. Хан сошел с лошади около 60 футов от берега, и встречен был тайным советником и гвардии офицером. Император, увидя его приближение, сошел на землю, поздравил его, взяв за руку, повел на галеру и представил его императрице, которая сидела на верхнем помосте под великолепным балдахином… Император просил Аюку-хана, чтобы дал 10 тысяч человек для Персидского похода. Калмыцкий хан дал ему ответствовал ему, дав положительный ответ, но думает, что и половины его числа для него довольно будет, и тотчас дал приказ, чтобы пять тысяч калмыков соединились с царем в Терках. Император и императрица были очень довольны своими гостями и отпустили их к вечеру, учинив им пристойные подарки. Императрица подарила ханше золотые часы… осыпанные алмазами, и несколько кусков парчей и других дорогих материй. Потребно заметить здесь, что сии два сильных государя заключили сей Договор гораздо в меньшее время, нежели наши европейские полномочные употребляют на обед». Хан Аюка говорил Петру Великому, что если бы не старость (ему было 80 лет), то он сам бы пошел вместе с ним воевать против персов. За большие заслуги Петр I вручил Аюке-хану золотую саблю. Приняв от Петра I почетное оружие, Аюка-хан повелел сопровождавшим его калмыцким воинам стать в круг и выпустить вверх стрелы, которые, упав, образовали вокруг них круг – символ единства. Указывая на саблю и стрелы, Аюка-хан сказал: «Эта сабля и эти стрелы всегда будут готовы на поражение врагов России».
   Переговоры кончились тем, что хан дал императору пять тысяч конных воинов для Персидского похода. О трагедии отряда Бековича-Черкасского, ни Петр I, ни Аюка во время этой встречи не вспоминали… Трагедия осталась в прошлом, а впереди у Петра были новые грандиозные дела, в которых ему был нужен и хитромудрый Аюка, но в 1724 году тот умер.
//-- * * * --//
   Следует сказать, что хивинцам не было никакой надобности истреблять русский отряд до последнего человека, так как русские пленные были очень нужны для разных работ и являлись ценным товаром, а оставленные в живых русские солдаты могли быть проданы в частные руки за большие деньги. Поэтому большинство солдат все же не погибло, а стало рабами. Что лучше, вопрос непростой.
   Предания уральских казаков сохранили две истории чудесного спасения из хивинской западни. Согласно первой, молодого казака полюбила молодая хивинка (и когда только успела?!). Зная, что скоро русских будут резать, она увела казака с собой в отдаленный угол сада, где и спрятала в потайном месте. Некоторое время казак там прятался, а хивинка к нему наведывалась. Когда же все поутихло, она переодела казака в халат, отсыпала серебра, дала своего трухменского аргамаки и показала дорогу, куда ехать, да научила, как стражу обманывать. В дороге казак несколько раз встречался с хивинской стражей, но выдавал себя за немого, не говорил, а только мычал. Снимал с седельной луки запасную узду, тыча пальцем в конскую гриву. Мол, лошадь, пропавшую разыскиваю, не видели ли? Хивинцы махали рукой и отпускали. Так до родного Яика и невредимым и добрался.
   Вторая легенда сродни первой. Согласно ей, казак по имени Трифон имел длинную седую бороду. Когда началась резня, успел он переоделся татарским муллой, навертел на шапку два куска бязи, взял посох и в таком виде двинулся из Хивы. Никому и в голову не пришло остановить почтенного старца. Так и шел, кто напоит, кто накормит, а кто и на дорогу провизии даст. В ином месте спросят его; кто он, откуда и куда путешествует, а он, чтобы не выдать себя, прикинется молчальником, опустит глаза в землю, вздыхает, поглаживает бороду да шепчет едва-едва: «Алла! Алла! Бисмилля!» Принимали Трифона за странника, за богомольца и за молчальника, оттого выказывали ему особое почтение. Случалось, что от аула до аула и лошадь давали, провожатых с ним посылали. Таким образом и вышел старый казак к своим.
   Что касается реальности, то уже осенью 1717 года перед Сенатом, в присутствии самого Петра, были заслушаны четверо случайно сбежавших из хивинского плена – яицкий казак Емельянов, татарин Алтын, гребенский казак Белотелкин и уже известный нам проводник туркмен Ходжа Нефес. История спасения Нефеса известна исключительно по его личному рассказу. Как бы то ни было, но Ходже Нефесу посчастливилось выбраться из Хивы живым. В доме его нового господина Аганамета хитрый перс якобы посулил за себя богатый выкуп, нашел двух поручителей, знавших его во времена, когда он водил в Хиву караваны от Тупкарагана, и хозяин отпустил его, выведя тайком ночью из своего дома. После этого Нефес побежал к своему знакомцу, татарину Полату, у которого сторговал лошадь, обещав прислать за нее плату вместе с выкупом для Аганамета, и на той лошади до рассвета убрался из города. В нескольких днях пути от Хивы он встретил караван своего родственника, шедший с товарами в Хиву, и рассказал ему о случившемся. Родственник повернул своих верблюдов и доставил Нефеса к султану Сайдами, а тот велел ему ехать в Астрахань и рассказать обо всем случившемся тамошнему русскому начальству. Но первым доложил о гибели отряда Бековича… калмык Бакша, которого послал хан Аюка, не преминувший лицемерно посокрушаться о таком несчастье и заметить, что он предупреждал князя Черкасского об опасности похода на Хиву и предлагал абсолютно беспроигрышный поход против известного врага российского императора и его, Аюки, кубанского хана, но князь его не послушал…
   Впоследствии стало известно, что большинство захваченных живыми русских солдат были направлены рыть каналы-арыки. Современники признают, что после похода Бековича в 1717 году контингент рабов в Средней Азии значительно увеличился. Все посланники, отправляемые разновременно в Хиву и Бухару, указывали тысячи русских пленных в этих ханствах. При этом хивинцы старались как можно быстрее избавиться от русских рабов, продавая их по относительно невысоким ценам в соседние ханства. Поэтому уже через несколько лет число русских рабов в Бухаре значительно превышало их численность в Хиве. При этом, спрос на русских рабов в среднеазиатских ханствах был очень высок и они представлялись очень ценным товаром.
   Некоторая часть молодых солдат впоследствии предпочла рабскому существованию принять ислам. После этого ренегаты поневоле были взяты в личную гвардию Шергази. Известно, что бывшие русские солдаты в 1728 году попытались осуществить дворцовый переворот. Сговорившись с аральцами и другими недовольными ханом степняками, они составили заговор, но дело не выгорело. Как это часто бывает, вмешался его величество случай.
   Теперь для понимания последующих событий еще несколько слов о хане Шергази. Вскоре после разгрома Бековича-Черкасского Шергази осуществил свою давнюю мечту и покорил соседние ханства Мешхед и Мерв, но на этом удача от него отвернулась. Решив сделать Хиву столь же ученой, как и его родная Бухара, Шергази начал строить рядом с мавзолеем хорезмского суфия Пахлаван Махмуда медресе своего имени. Рабам, занятым на строительстве, хан пообещал дать волю после окончания стройки. Но слово свое не сдержал. За это разъяренные рабы забили Шергази лопатами во время очередного посещения им стройки. Были ли среди этих рабов бывшие русские солдаты, мы не знаем. Если же были, можно представить, с каким удовольствием убивали они того, кто убил их товарищей, а их самих обрек на вечное рабство… По другой версии, Шергази зарезали двое его придворных евнухов-персов.
   Таким образом, обошлось без переворота и на ханский трон взошел старый недруг убитого Ильбарс II, сын Шахнияз-хана из династии Шибанидов. Но гвардейцы-урусы (по-видимому, часть солдат была определена главным ханом в личную охрану!) решили свергнуть заодно и нового хана.
   Предупрежденный о заговоре Ильбарс приказал схватить заговорщиков. Но восемьдесят гвардейцев-урусов отбились от посланных палачей и заперлись в городской башне. По предварительной договоренности на помощь к ним должны были подойти степняки. Но те в последний момент испугались и предали гвардейцев. Несмотря на это, мятежные урусы сдаваться не собирались, они продолжали удерживать башню, а в случае штурма обещали дорого отдать свою жизнь. Осада башни длилась две недели, пока, потрясенный мужеством и стойкостью урусов, хан Ильбарс решил идти на мировую. Мятежникам была обещаны жизнь и полная свобода. После долгих переговоров и взаимных клятв на Коране гвардейцы сдались. Так как все они к тому времени уже приняли ислам, а многие обзавелось и семьями, бывшие гвардейцы остались в Хиве, подрядившись охранниками торговых караванов.
   Много лет спустя в Бухаре рассказывали историю, что некий хивинский ходжа сохранил из отряда Бековича сто солдат, которых тайно переправил в Бухару к тамошнему хану Абул-Феизу и тот так же составил из них свою личную гвардию. Каким образом хивинский ходжа мог «сохранить» сто человек от избиения, которому подвергся наш отряд, и тайно переслать их в Бухару, остается до сих пор неизвестным. Скорее всего, кто-то кому-то хорошо проплатил…
   В 1740 году казахский хан Абулхаир писал главному командиру Оренбургской комиссии В.А. Урусову (тому самому, который в свое время вместе с Кожиным описывал восточный берег Каспия), что из числа уцелевших от избиения отряда князя Бековича-Черкасского в живых находилось только 24 человека…. В конце того же 1740 года персидский шах Надир завоевал Хиву и освободил томившихся там русских пленников, оделив их деньгами и лошадьми для возвращения в Россию. Всего из трех тысяч ушедших в поход с Бековичем на родину в итоге смогли вернуться около тридцати человек.
//-- * * * --//
   Разумеется, что Петр крайне тяжело переживал о постигшем его несчастье, но тогдашние его дела со шведами не позволяли ему быстро и достойно отомстить хивинскому хану за нарушение неприкосновенных прав посольства. При этом Петр, как мы знаем, всегда отличался завидным упорством в достижении своих целей. Поэтому даже такая оглушительная катастрофа, как гибель отряда Бековича, не заставила его переменить своих планов в отношении Средней Азии как будущего торгового пути в Индию.
   Возвратившись из Европы в октябре 1717 года, он принял бухарского посла, который прежде всего заявил, что его повелитель ко всему безумству, учиненному хивинским ханом, не имеет никакого отношения и общаться с ним не желает. Затем посол поздравил царя с победой над шведами и попросил от имени эмира прислать в Бухару с десяток белокурых пышнотелых шведок и разумного человека – послом. Насчет шведок Петр отмолчался, а вот о посольстве задумался.
   Понимая, что в ближайшие годы говорить с правителями Хивы ему не о чем, Петр решает переменить вектор своего продвижения и действовать уже через Бухару, наладив отношения с более миролюбивым бухарским ханом.
   Более того, осознав, что время серьезных военных экспедиций в столь отдаленные края еще не пришло, на этот раз царь решает ограничиться сугубо мирной малочисленной дипломатической миссией.
   В июле 1718 года Петр назначает своим послом в Бухару секретаря ориентальной экспедиции Коллегии иностранных дел Флорио Беневени. Итальянец к этому времени находился на русской дипломатической службе уже десять лет, зарекомендовав себя ответственным и старательным работником. Немаловажным было и то, что Беневени превосходно знал персидский, турецкий и татарский языки.
   Вызвав Беневени, Петр ему велел:
   – Поручено тебе утвердить русские влияние в Бухаре и, буде возможно, заключить с ней оборонительный альянс. От себя могу предложить послать к нему батальон солдат, который бы стал его надежной гвардией. Ну а кроме этого собирай сведения об индийской торговле и о реках золотоносных!
   Вместе с возвращавшимся на родину бухарским посланником Кули-беком Беневени отправился через Астрахань, Шемаху и Тегеран. Но быстро доехать не получилось. Из-за напряженных отношений между Бухарой и Персией посольство задержали в Шемахе на целый год. Пока ждали, произошел грандиозный скандал. Переводчик посольской канцелярии Димитраки Петричис велел пороть плетьми одного из посланных в Персию Аюки-ханом узденей за то, что тот не явился по первому его зову, после чего запер в подвале. Освободили бедного калмыка только после угроз шемахинского хана.
   Прождав год, Беневени решил было уже возвращаться обратно в Россию, но не тут-то было. Его дом окружили воинственные местные жители и начали обстреливать из луков. В ответ немногочисленные члены посольства во главе с послом были вынуждены отстреливаться из пистолетов и ружей. Потеряв несколько человек убитыми, шемахинцы разошлись. Не испытывая более судьбу, Беневени в ближайшую ночь тайно бежал из города в Персию, благо его никто не преследовал. Как оказалось, сделал он это вовремя, так как буквально через несколько дней Шемаху атаковали и захватили лезгины, подвергнув полному разграблению.
   По прибытии посла в Тегеран персидский шах извинялся перед ним за доставленные неудобства, но попросил с отъездом в Бухару все же повременить, так как дороги туда пока небезопасны. Это ожидание продолжилось еще полгода. Поэтому в Бухару Беневени попал только в ноябре 1721 года.
   Время появления русского посла в Бухаре было на редкость неудачным. Ханство сотрясали мятежи своих и набеги соседей. Трон под ханом Абул-Феизом, из династии Джанидов-Аштарханидов, шатался. Поэтому заключить никаких серьезных договоров с ним Беневени так и не смог. Сам хан заручиться дружбой с Россией был не против, но боялся своих узбеков. Более того, Абул-Феиз отчаянно боялся… даже лично общаться с послом, а передавал все через своего главного евнуха, его сестру и даже няньку.
   Все время поездки и пребывания в Бухаре старательный Беневини вел «Краткой журнал посланника Флория Беневени, в Бухарах бывшего», в котором описывал всю происходящее в политической жизни среднеазиатских ханства, личностях ханов и их окружения, а также торговых делах: «Какие товары бухарские в своих областях имеют и куда оными торгуют, он, посланник, усмотрел и разведал, о чем особливую имеет роспись».
   Выполняя волю Петра, Беневени прощупывает возможность заключения военного соглашения с Бухарой и приходит к выводу, что военный альянс с Бухарой невозможен: «…А ежели б… та ханская и всего его двора и всех узбеков к тому склонность была совершенная, и то в дело поставить невозможно… что оной народ по природе весьма непостоянный и обманливый и что в первом часу говорит, на другой час от того запирается».
   Впрочем, некоторый успех в переговорах все же бы. Под влиянием Беневени бухарский хан Абул-Феиз написал письмо царю Петру о своем намерении наказать владетеля Хивы за умерщвление и разграбление посла Черкасского и о продолжении дружественных и торговых сношений России с Бухарою. Но слова так и остались лишь словами.
   Занимался Флорио Беневени и судьбами русских пленников. В одном из своих писем он просил Петра, что ему делать в этом направлении: «Как повелит Ваше Величество об здешних полоненных русских казаках, солдатах и прочих, не только которые при князе Бековиче взяты, но и при иных от каракалпаков и казаков (киргизов) заполоненных?»
   Еще во время переправы через Амударью Беневени нашел в прибрежном песке золотые песчинки. Несколько горстей этого песка он отправил из Бухары Петру в зашифрованном письме, написанном на полях обыкновенного. В том же письме посол сообщил, что хотя река Амударья начало свое имеет не из золотых руд, но в нее впадает река Гиокча, берущая начало близ Бадахшана, из гор, богатых золотом. Горные жители, обитающие у истоков этой реки, для добывания золота стригут овец и шерсть их зарывают на берегу, а затем, вытащив, просушивают, после чего вытряхивают уже чистое золото В горах же, сообщал Беневени, «добывать золото и серебро запрещено, и тамошние беки держат вокруг стражу».
   О русских перспективах в Средней Азии Беневени писал следующее: «Со всякою покорностью последнее мое слово предлагаю, что ежели вы желаете себе авантаж добрый и хорошую казну прибрать, лучшего способа я не сыскал, что к описанным местам собираться войной: сила все резоны уничтожает. Посторонних велико опасение не будет, ибо все генерально между собою драки имеют». Кроме этого, Беневени сообщил Петру и весьма приятную весть о том, что, по его заключению, ранее Амударья действительно впадала в Каспийское море, правда, не вся, а лишь одним своим рукавом, другим же всегда вливалась в море Аральское. Но затем каспийский рукав пересох.
   Время от времени к Беневени наведывались посланцы хивинского хана Шергази, который всеми возможными способами завлекал его к себе в гости. Но благоразумный Беневени до поры, до времени от всех его щедрот отказывался и в Хиву не ехал.
   Поняв, что толку от его дальнейшего пребывания в Бухаре не будет никакого, Беневени решает вернуться в Россию. Направился он туда снова через Персию, но по дороге был ограблен туркменскими разбойниками, едва остался в живых и вернулся обратно. Вторично бежать ему пришлось уже через Хиву и волей-неволей принять приглашение Шергази. Думается, что, въезжая в Хиву, Беневени пребывал далеко не в лучшем расположении духа, ибо слишком хорошо помнил судьбу Бековича, поверившего столь же горячим обещаниям коварного Шергази. Впрочем, Шергази к тому времени уже не был столь горд, как ранее. Теперь, после победоносного Персидского похода Петра I, легко разгромившего персов и занявшего западное побережье Каспия, хан начал представлять размеры и военную мощь северного соседа. И от этого ему становилось нехорошо… По этой причине хивинский хан принял Беневени весьма милостиво. В одной из бесед он сказал послу:
   – Пусть ваш царь не судит меня строго за Бековича. Он просто не знал его намерений. Бекович же действовал не ради своего государя, а ради своей личной выгоды!
   Впрочем, несмотря на ласковость самого Шергази, Беневени жилось в Хиве не слишком хорошо. Знать ханства была настроено агрессивно антирусски, поэтому посла при каждом удобном случае не только третировали, но и обирали.
   А ханский фаворит Досим-Бай вообще бесцеремонно отобрал у Беневени его лучшего коня, подаренного бухарским ханом русскому царю. Только после скандала, устроенного Беневени, коня удалось возвратить. Спустя некоторое время опытный Беневени понял, что пришла пора как можно скорее убираться и из Хивы, иначе можно в один прекрасный день превратиться из посла в раба. Поэтому, известив о своих намерениях только лично Шергази, Беневени тайком бежал. На прощание хивинский хан снова просил передать царю Петру, что подлый Бекович замышлял сделаться ханом Хивы и его смерть на самом деле для России есть благо.
   В целом посольство Беневени никаких политических и торговых выгод России не принесло, да, наверное, и не могло принести в той политической ситуации. Однако пути и дороги старательный Беневени разведал весьма неплохо, а кроме того, собрал много других полезных сведений. Впрочем, когда Беневени прибыл в Астрахань, императора Петра уже не было в живых, а на троне сидела его супруга Екатерина, которой не было никакого дела до того, что происходит в Азии. Наступала эпоха дворцовых переворотов, и отношения с дикими ханствами уже никого не интересовали.
//-- * * * --//
   Военный историк М.А. Терентьев отмечал, что русское правительство в целом восприняло катастрофу отряда Бековича довольно безразлично. Уж слишком далеко от России все это произошло, ну а что солдат много погибло, так то не беда, бабы новых нарожают! Более того, трагический финал экспедиции Бековича породил преувеличенное понятие о трудностях похода, и, по ироничному замечанию генерала М.А. Терентьева, на протяжении последующих 127 лет на все вероломства, грабежи и разбои степных и пустынных хивинцев Россия отвечала лишь «презрением», а не реальным вооруженным отпором. Более того, при каждом удобном случае она всегда быстро забывала понесенные обиды и снова была готова к дружеским отношениям… Надо ли говорить, что на Востоке такое поведение всегда толкуется как откровенная слабость, а со слабаками у азиатов всегда разговор был короток!
   Впоследствии имя Бековича-Черкасского было дадено заливу в восточной части Каспийского моря (ныне он входит в состав территориальных вод Казахстана). Также его имя носит поселок Беково – один из райцентров Пензенской области, основанный в XVII веке как деревня Озеры и переименованный купившим ее и прилегающие земли в 1723 году сыном Бековича-Черкасского. Достоин такой чести несчастный князь или нет, обсуждать уже поздно, так как названия давно укоренились. Народная же память о несчастном Хивинском походе была долго жива по всей России. Про всякого сгинувшего без вести так и говорили: «Сгинул, как Бекович»…
   Впрочем, настанет день и придет час, когда погибшие русские солдаты и казаки будут отомщены и российский флаг взовьется над поверженной Хивой. Впрочем, это уже совсем другая история, которая еще впереди.

Часть вторая
Золото далекого Яркенда

Глава первая

   Мысли о возможности найти помимо хивинского и другие залежи золота не оставляли Петра и после отправки в Астрахань князя Бековича-Черкасского. А подумать было над чем. Дело в том, что еще в мае 1714 года Петр получил неожиданное сообщение от сибирского генерал-губернатора князя Матвея Гагарина, что в далекой Кашгарии (ныне китайский Синьцзян) есть богатые золотые россыпи: «В калмыцком городке Яркенде промышляется песошное золото».
   Можно только представить радость царя, в казне которого к этому времени остались только дохлые мыши. Увы, никто не мог и предположить, что в далеком Тобольске затевалась жуткая и кровавая афера.
   Среди «своих» князь Гагарин говорил о хитрой придумке откровенно:
   – Разумеется, ни в каком Яркенде никакого золота нет и в помине! Но вся закавыка в том, что ежели в забытой Богом Бухаре, где, окромя песков, ничего нет, вдруг сыскались золотые жилы, то в Сибири они должны быть и подавно!
   «Свои» чесали затылки:
   – Сибирь уж больно большая, надо конкретное место назвать!
   – Я государю и назвал Яркенд-городок.
   – Почему именно Яркенд?
   – Потому что он на стороне джунгарской и в том у нас с вами будет свой интерес!
   При этом Гагарин испрашивал у царя позволения организовать и отправить на поиски несуществующего золота масштабную военную экспедицию. Знал сибирский генерал-губернатор, что Петр лихорадочно ищет любые источники доходов для вечно пустой казны, знал, что наверняка проглотит крючок с информацией о сибирском золоте, так же как проглотил крючок о золоте бухарском.
   Генерал-губернатор просил у царя разрешения организовать военную экспедицию в составе двух-трех полков из сибирских рекрутских наборов, построить крепость у Ямышевского озера, а оттуда продолжить разведку и «делать иные городы». Помимо поиска золотых месторождений планировалось и расширение торговли.
   Все грамотно рассчитал князь Матвей Гагарин, и решение об экспедиции в Южную Сибирь было для царя столь же закономерным, как и об экспедиции в Хиву.
   После недолгих раздумий во главе сибирского «золотого» предприятия Петр решил поставить известного ему с детства преображенского капитана Ивана Бухгольца.
   Преображец происходил из служивых обрусевших немцев, переселившихся в Россию еще в начале XVII века. Службу воинскую начинал в «потешном войске» Петра, затем офицером гвардейского Преображенского полка. Боевое крещение принял в Азовских походов, прошел дорогами Северной войны. Был храбр и разумен. Петр Бухгольцу доверял и по службе продвигал.
   В мае 1714 года Петр вызвал Бухгольца на галеру «Святая Наталья». Российской галерный флот в эту кампанию готовился к прорыву мимо Гангутского мыса в Балтийское море, поэтому всю весну Петр провел в Кронштадте и Ревеле.
   Галера еще стояла во внутренней гавани, и на нее грузили припасы, ставили рангоут. Но соскучившийся по морю Петр уже перебрался в кормовую капитанскую каюту, наслаждаясь морским видом из резных окон и ни с чем не сравнимым запахом моря, корабельной смолы и свежего ветра.
   – Ну что, Иван Дмитрич, не боишься морской болезни? – встретил царь прибывшего.
   – Отнюдь, государь, галеры мне еще по делам азовским знакомы!
   – Ну, тогда и карты в руки! – улыбнулся Петр, сразу перейдя к делу. – Поедешь в Тобольск, чтобы, двигаясь оттуда по Иртышу к Ямыш-озеру, завладеть городом Яркендом и искать в тамошних реках золотой песок.
   – Так я, государь, в изыскательских делах не учен! – искренне изумился гвардейский капитан.
   – То не твоя забота, – хмыкнул Петр. – Для поиска золота будут тебе соответствующие мастера дадены. Тебе же, Иван Дмитрич, надлежит тех мастеров охранять и строить новые крепости по реке Иртыш. Места, где строить, я на карте уже указал и названия сим нашим форпостам сибирский дал: Омская, Железинская, Ямышевская, Семипалатинская да Усть-Каменогорская. Киргиз-кайсацкая степь есть всем азиатским странам и землям ключ и врата! И еще! Несмотря на то что наша экспедиция будет воинской, сам поход должен быть мирным. С Джунгарией войны не желаю.
   Здесь же, на палубе «Святой Натальи», Петр произвел Бухгольца в подполковничий чин. Сказал так:
   – Это тебе авансом, иди и служи!
   22 мая новоиспеченный подполковник получил официальный высочайший указ, где перечислялись задачи и определялись полномочия: «…Ехать в Тобольск и взять там у помянутого губернатора 1500 военных людей и с ними идти на Ямыш-озеро, где делать город. И пришед к тому месту, помянутых людей в новопостроенной крепости и около нее, где это возможно, там расставить на зимовье для того, чтобы на будущую весну собравшись с теми людьми пойдете от Ямышево к реке Еркет».
   Кроме того, царь лично составил подробные инструкции для предстоящего похода: «О завладении городом Еркетом и о искании золотого песку по реке Дарье» и «О песочном золоте в Бухарии, о чиненных для этого отправлениях, и о строении крепостей при реке Иртыше…».
   Следует сказать, что поиски золотых россыпей не являлись единственным мотивом затеваемой экспедиции. Для нее были и причины политические. Утверждая проект военной экспедиции, царь Петр, как мы уже говорили выше, планировал постройку целой системы укреплений на берегах Иртыша. Это было необходимо, чтобы отсечь земли Западной Сибири от посягательств воинственных джунгаров. Россия распрямляла плечи, отвоевывая земли не только на балтйиском берегу, но и в Южной Сибири…
//-- * * * --//
   Бухгольц же, разобравшись с тем, что ему предстояло сделать, призадумался. И было от чего! Дело в том, что городок Яркенд, которым ему было велено овладеть, на тот момент находился на территории Джунгарского ханства и направление туда небольшого армейского отряда было как минимум опрометчиво и рискованно, ведь все могло кончиться большой войной. Но царские указы, как известно, подполковниками не обсуждаются. Их дело сии указы исполнять, причем не за страх, а за совесть. Поэтому последующие два месяца Бухгольц тщательно готовился к экспедиции, изучал маршрут и карты, подбирал надежных людей – основу будущего отряда. В Москву подполковник прибыл в августе с сержантом и семью солдатами-преображенцами. Там принял под свое начало еще семь офицеров (двух капитанов, двух поручиков и трех прапорщиков) во главе с героем Полтавы майором Иваном Вельяминовым-Зерновым. Офицеров отбирала Военная коллегия как знающих артиллерию, топографию, фортификацию и минералогию.
   С этой малочисленной командой Бухгольц и отправился в Сибирь. Остальных людей предписано было набирать и обучать прямо на месте. Путь команды Бухгольца пролегал по рекам Москве, Оке и Волге, затем по Каме до устья реки Чусовой. В конце ноября 1714 года Бухгольц прибыл в Тобольск.
   В ту пору был город Тобольск центром всей Сибирской земли, так как именно через него шли все дороги на Восток. А потому там можно было встретить купцов вятских и казанских, торговцев из Великого Устюга и из Москвы. Здесь сбывали шелк, парчу и сушеные фрукты бухарцы и хивинцы. Буквально шесть лет назад Тобольск стал и административным центром самой обширной из российских губерний.
   Губернаторствовал в ту пору в Тобольске князь Матвей Гагарин, человек предприимчивый, ума хитрого и изворотливого. Происходил Гагарин из старого боярского рода. При этом семейство Гагариных имело в Сибири славу недобрую. Отец нынешнего сибирского губернатора в свое время был воеводой в Нарыме и Березове, где правил жестоко и несправедливо. В отца пошли и его сыновья Иван да Матвей. Старший Иван воеводствовал в Нерчинске и Якутске, где сильно обижал бурят и дауров, притеснял и грабил купцов да ясачных иноземцев, а служилых людей разорял, не выдавая им жалованья и безвинно наказывая. Жадный до денег Иван и служивший под его началом младший брат Матвей прибрали к своим рукам, помимо всего прочего, всю торговлю с Китаем. При этом младший Гагарин отправлял, не уплачивая пошлин, собственные караваны. Разумеется, в конце концов попал Матвей Гагарин под следствие «о неуплате комиссионных купцу за покупку драгоценных камней в Китае», но выкрутился, дав взятки теми же камнями. После этой истории царь Петр из Сибири Матвея Гагарина все же отозвал, поручив в виде наказания надзор за строительством каналов и шлюзов, которые должны были соединить Волгу с Невой. Каналы Гагарин строил семь лет. Результатом его работы Петр остался доволен, подарив чарку «орехова дерева», самолично выточенную на токарном станке, – знак особого расположения. Надо ли говорить, что Гагарин тут же заказал для чарки золотую оправу и весьма ею гордился, демонстрируя всем необычный царский подарок. Таким образом, «нерчинское недоразумение» было предано забвению, и в 1706 году Петр, учитывая сибирские познания князя, назначил его «начальным человеком» Сибирского приказа. Помимо этого, уже в следующем году Гагарин получает престижную должность московского коменданта и ведет работы по укреплению Кремля и Китай-города на случай нападения шведов. И здесь Петр остается доволен делами Матвея Петровича. Затем следует новое назначение. Теперь Гагарин размещает по губерниям пленных шведов, которых с каждым годом становилось все больше, а лучших из них вербует на русскую службу.
   Следует сказать, что за время службы в Сибири Матвей Гагарин сумел настолько обогатиться, что стал одним из богатейших людей России. При этом он своих богатств совершенно не скрывал. В Москве выписанный итальянский мастер строит ему четырехэтажный каменный особняк в особом венецианском стиле: под потолком особняка размещались огромные аквариумы, с невиданной дотоле в России рыбой. По воспоминаниям современников, «удивлял всех своей пышностью: за обеденным столом его подавали кушанье, в постные дни, на пятидесяти серебряных блюдах; колеса у карет были окованы серебром; подковы у лошадей серебряные и золотые; в Московском доме, на Тверской, стены были зеркальные; образа, находившиеся в его спальне и обложенные бриллиантами, стоили, по свидетельству тогдашних ювелиров, более ста тридцати тысяч рублей». Еду гостям у Гагарина подавали не менее чем на сотне серебряных приборов. Ну а самый простой обед состоял из полусотни блюд. Так как арапами на Руси в ту пору было уже не удивить, Гагарин разыскал себе неведомого японца, который подавал за столом в шелковом кимоно. Не меньший по размерам дом князь отстроил себе и в Петербурге. Злые языки говорили, что только на украшение окладов икон он потратил по 130 тысяч рублей, сумму по тем временам баснословную. Ну чем не современный российский олигарх?
   Однако Петр по-прежнему доверял Гагарину и в 1711 году назначил губернатором Сибирской губернии, включавшей в себя весь Урал, Сибирь, а также дальневосточные пределы. Причем полномочия нового губернатора были самые широкие. Как говорили знающие люди, «и пустил царь щуку в реку»….
   Сделав своей столицей Тобольск, Гагарин развернул на первых порах бурную деятельностью. По приказу царя князь отправил пленных шведов в Охотск, чтобы построили там морские суда и организовали морское сообщение Охотска с Камчаткой. Одновременно заложил в Тобольске каменный кремль, начал делать каменные мостовые, завел пороховой завод и кузнечный двор. В городе открыли светскую и духовную школы, кукольный театр и даже завели собственное книгопечатание. При Гагарине возросли сборы налогов, набирались рекруты, развивались отношения с восточными соседями. Помимо этого, Гагарин непрерывно посылал Петру I экзотические подарки: китайский фарфор и ткани, драгоценные камни и кедровые деревья для царского сада, а также древнее скифское золото. Для поиска последнего Гагарин начал раскопки древних курганов по Тоболу, Иртышу и Енисею. Преобразованиями Гагарина и его подарками Петр был доволен, и звезда Гагарина пребывала в своем зените.
   Но Матвей Гагарин был братом своего брата и сыном своего отца, а потому не мог жить без воровства. При этом воровал сибирский губернатор с размахом. Неудивительно, что в 1714 году царю поступила жалоба: Гагарина обвиняли в том, что он допускает к торговле с Китаем только своих друзей, вместе с которыми получает «превеликое богатство». На это Петр приказал Гагарину немедленно вывезти из Сибири всех родственников и друзей. Запахло новой опалой, и тогда Матвей Петрович, зная мечту царя о собственной золотодобыче, донес до его ушей легенду о яркендском золоте. Интрига сработала – царь идеей увлекся. Но не все получилось как хотелось. Гагарин полагал, что поставит во главе экспедиции проверенного человека, в результате чего и овцы будут целы, и волки сыты. Но царь, сомневаясь в честности Гагарина, отрядил в начальники экспедиции одного из верных преображенцев, причем, как в насмешку над родовитым Гагариным, самого низкого происхождения – из обрусевших немцев.
   Теперь, по распоряжению царя Петра, губернатор должен был к прибытию Бухгольца собрать ему экспедиционный корпус со всеми припасами. Бухгольц же, вступив в командование, должен был отправиться на покорение новых земель, прибирая себе не только славу, а возможно, и немалые богатства. Было от чего кусать локти! Надо ли говорить, что после назначения Бухгольца энергия Гагарина изрядно поиссякла. Именно поэтому к моменту приезда подполковника в будущий отряд собрано всего полторы тысячи народа, по большей части необученных рекрутов и своенравных казаков. Ну а припасы князь Матвей Гагарин еще и не начал собирать.
   Надо ли говорить, что первое знакомство Бухгольца с Гагариным вышло не слишком радостным. Один был недоволен невыполнением царского указа, второй самим появлением царского назначенца. При этом история умалчивает, вспоминал ли, встречая Бухгольца, Гагарин о том, что инициатором затеваемой экспедиции был он сам. Как бы то ни было, но в первый же день приезда Бухгольца между губернатором и подполковником состоялось выяснение отношений. До разрыва дело не дошло, но оба остались друг другом весьма недовольны.
//-- * * * --//
   Теперь нам следует познакомиться с изрядно подзабытыми сегодня джунгарами. Сегодня мало кто уже и помнит, что в XVII–XVIII веках на участке территории между озером Балхаш, горами Тянь-Шань и верховьями Иртыша существовала кочевая держава ойратов – Джунгария, последний оплот былой монгольское славы. Джунгары во всем старались походить на своих великих предков. По старому монгольскому обычаю, они выбривали головы, остававшиеся по бокам длинные волосы сплетали в две косицы, концы которых связывали за ушами. Такими желал видеть своих воинов Великий Чингисхан. Такими желали видеть своих воинов и все его преемники по Великой степи.
   В России начала XVIII века их часто именовали проще – калмыками, хотя от кочевавших в Северном Прикаспии калмыков джунгары (дербет ойрат улус) все же существенно отличались.
   Зажатая между цинским Китаем, Россией и казахскими ханами Джунгария отчаянно боролась за свое существование, мечтая о возвращении былого могущества. Увы, к XVIII веку эпоха кочевых держав уже канула в Лету, и Джунгария была ее последним отголоском. Не раз Джунгария оказывалась на краю гибели, но всегда в критический момент чудом спасалась. Так было и в начале XVIII века, когда уже почти исчезнувшее кочевое ханство в очередной раз возродил ее правитель-хунтайджи Цыван-Рабдан.
   Титул хунтайджи достался Цывану-Рабдану нелегко, в результате нескольких мятежей против своего дяди. Это был хитрый политик и опытный воин. Внешне Цыван-Рабдан, по отзывам современников, был типичным монголом: узкие, широко посаженные глаза и веки под самыми бровями, широкие щеки в скулах и плоский нос. От окружавших его соплеменников его отличал лишь более богатый и чистый халат и украшенное золотом оружие.
   При всех своих положительных для степного вождя качествах Цыван-Рабдан имел большой недостаток. Дело в том, что происходил он из рода Чоросов, а не Чингисидов. Разумеется, Чоросы в Великой степи были родом весьма старым и уважаемым, но все же они стояли намного ниже Чингисидов. Именно по этой причине Цыван-Рабдан не мог по праву рождения провозгласить себя полновластным ханом. На это имели право исключительно прямые потомки Чингисхана! И Цыван-Рабдан при всем своем авторитете и полновластии был вынужден довольствоваться более низким титулом повелителя – хунтайджи. В России титул хунтайджи почему-то повсеместно именовали контайшей. Поэтому в ряде исторических документов того времени мы встречаем именно этот «русифицированный» титул джунгарского владыки. Впрочем, ханский титул со временем стало можно получать из рук духовных авторитетов, например от далай-ламы. Именно так стал впоследствии ханом Джунгарии преемник Цыван-Рабдана Галдан-Бошогту-хан. Но это будет позднее…
   Население степей никогда не было однородным, поэтому и Джунгария помимо местных ойратов-монголов стала прибежищем многих иных племен. В прииртышскую степь бежали бухарцы, и хошшоуты, туркмены и татары. Когда джунгары отдыхали от набегов, то главным местом их торговли являлось пограничное Прииртышье. Особо многолюдно всегда было у Ямышевского озера, где добывалась соль. В мирные годы там каждое лето собиралась большое торжище, где продавалось и покупалось все, что душе угодно, – от рабов до пряников. Каких купцов там только не было: и русских, и бухарских, и калмыцких, и китайских!
   Однако ни одна кочевая держава не может долго пребывать в состоянии мира, так как набеги и рабы есть суть ее существования. Любая кочевая держава может существовать, только непрерывно расширяясь, покоряя и обогащаясь. В этом сам смысл ее существования, иначе она погибнет. Поэтому, если хан Аюка Санжип в свое время подчинил тетеутские улусы, то его преемник Цыван-Рабдан имел виды на Обь-Иртышское междуречье и Барабинскую степь, населенную татарами, формально принявшими российское подданство, но все еще платившими дань в Джунгарию.
   Возглавивший Джунгарию после смерти своего дяди Галдан-Бошогту, хунтайджи (контайша) Цыван-Рабдан вновь объединил четыре главных ойратских клана-аймака, восстановив уже почти было распавшееся ханство. При Цыван-Рабдане Джунгарское ханство установило дружеские связи с откочевавшими на Волгу калмыками. Энергичный хан укрепил центральную власть и экономику ханства, поощряя землепашество и развитие ремесел, промыслов и торговли. Под его началом ойратские войска уже нанесли ни одно поражение поражение казахским ханам и завоевали Восточный Туркестан. Но главным своим противником Цыван-Рабдан считал маньчжурских императоров династии Цин. Война между Цинской империей и Джунгарским ханством началась в 1715 году. Первое время она шла с переменным успехом, не давая явного перевеса ни одной из сторон. В 1717 году Цыван-Рабдан захватил Тибет. В целом годы правления Цыван-Рабдана ознаменовались наивысшим ростом могущества Джунгарского ханства, которое, впрочем, оказалось весьма краткосрочным.
   И Петр I, и Цыван-Рабдан стремились распространить свое влияние и на Казахское ханство. Казахские степи Петр рассматривал как стратегический плацдарм для дальнейшего торгового и политического проникновения на восток и юго-восток – в Кашгарию, Бухару, Туркестан, а там и в Китай с Индией. Джунгарский хунтайджи считал иначе…
   Будучи сторонником независимости, новый хан отклонил неоднократные предложения китайского императора Сюань Е стать «данником» богдыхана. При этом Цыван-Рабдан вел себя предельно дерзко, требуя от Китая вернуть все ранее захваченные земли. В Пекине, разумеется, отвергли эти требования. Со своей стороны, император настаивал на предоставлении самостоятельности каждому из четырех княжеств-аймаков, что означало ликвидацию Джунгарского ханства. Требования Цыван-Рабдана и позиция Пекина ускорили начало большой китайско-джунгарской войны. В преддверии неизбежного столкновения китайцы стремились заключить военный союз со всеми, кто мог им помочь в борьбе с ойратами, прежде всего с калмыками и казахами. Главной задачей в войне с джунгарами Пекин видел в том, чтобы навсегда прекратить их набеги на свои приграничные земли.
   Надо сказать, что воинственных степные соседи доставляли неприятности не только Китаю, но и России. Так, еще в 1667 году джунгары осаждали Красноярск. С начала XVIII века набеги джунгар стали приносить русским владениям в Сибири все большее беспокойство. Кочевники постоянно угоняли скот, сжигали деревни, облагали данью население подданных России племен. Много бед от беспокойных джунгаров постоянно испытывали казахи и тюменские татары, обратившиеся в конце концов к Петру I с просьбой оказать помощь в противостоянии с давними врагами.
   Это, а также постоянные посягательства джунгаров на степь между Иртышом и Обью нервировали Петербург, считавший тамошние земли своими, а казахов союзниками. Поэтому организовывая экспедицию Бухгольца, Петр хотел одним махом решить сразу несколько вопросов: найти обещанное князем Гагариным золото, а кроме того, образумить коварных джунгаров, для чего надежно прикрыть наши восточные границы крепостями и гарнизонами.
   Как мы уже говорили, отправляя Бухгольца, Петр желал решить дело с Джунгарией мирным путем. Шедшая в то время тяжелейшая война со Швецией не позволяла сосредоточить на восточных границах серьезные военные силы.
   При этом Петр ранее уже не раз пытался урегулировать пограничные отношения с джунгарами. Так, в 1702 и 1703 годах он дважды посылал из Тобольска посольства в джунгарские степи с «реестрами» и претензиями, предлагая соседям, в свою очередь, высказать свои претензии, после чего сесть за стол переговоров. Но урегулировать конфликт дипломатическими средствами тогда не удалось. Едва российское посольство удалилось, как ойратские отряды снова появлялись в Туве, Хакасии и Горном Алтае.
   Из донесения в Сенат: «Приходили под Кузнецкой войною киргиские князцы… да контайши посланец… с улусными людьми. Жгли деревни и монастыри, побили и в полон побрали около 150 человек служилых людей, пашенных крестьян, выезжих белых калмыков, отогнали 5000 лошадей, в погоню за ними были посланы кузнецкие, томские и красноярские служилые люди».
   В ответ на это Петр I указал воеводам Томска, Красноярска и Кузнецка «киргизских людей смирить войною тремя городами», после чего последовала серия походов русских войск против енисейских киргизов и их данников-кыштымов. В ответ Цыван-Рабдан в 1705 году насильно увел из Хакасии несколько тысяч енисейских киргизов, после чего конфликт сам собой утих.
   Однако, как оказалось, ненадолго. Уже через пару лет под влиянием ухудшения джунгаро-китайских отношений Цыван-Рабдан начал изучать возможность откочевки своих орд в Горный Алтай, то есть на территорию России. В августе 1707 года выезжий телеут Алагыз сообщал воеводе Кузнецка, что к телеутам приезжали посланцы от хунтайджи «для досмотру земли: возможно ли контайше промеж рек Иртыша и Оби со всеми своими улусными людьми кочевать?». Эти сведения подтвердили ездившие в Горный Алтай сын боярский Ефим Кирилов и казак Алексей Буймов.
   Следует отметить, что в начале XVIII века, как и ранее, продолжалось продвижение русских землепроходцев в глубь Сибири и к Тихому океану, освоение новых земель. В те годы русские казаки уже освоили Обь с ее притоками Ояшей, Умревой и Чаусой, появились Уртамская и Умревинская слободы, а в устье Бии и Катуни встали первые остроги-крепости: Абаканский, Саянский, Чаусский, Бердский, Белоярский и Бийский. «В пристойном месте для збору ясашной казны и к селению пашенных крестьян» в Верхнем Приобье была построена в 1709 году Бикатунская крепостица. После чего начались новые столкновения с ойратами. По большей части от кочевников удавалось отбиваться, но случалось и наоборот. Так, в 1709 году джунгары пошли в набег на город Кузнецк. Сам город им взять не удалось, но несколько деревень вокруг него сожгли. 23 августа в трех верстах от города служилые люди вступили в бой с кочевниками. «Божию милостию и… великого государя счастием» разгромили их, гнали 20 верст до рек Чюмыш и Черни, «побили» 3 князцов и 300 рядовых ойратов, а другие «от ран по лесам многие померли». Служилые отбили русских и ясачных «полоненников» и 677 лошадей.
   В 1710 году джунгарский зайсан Духар с четырьмя тысячами всадников снова напал на Кузнецк-городок, разорив восемь подгородных деревень, а затем захватил и сжег Бикатунскую крепость. Пока собирали войско для отпора, джунгаров и след простыл…
   Именно в этих непростых условиях в мае 1714 года Гагарин предложил план похода за «песошным золотом».
   Следует сказать, что, обрадовавшись возможности найти сибирское золото, Петр мыслил стратегически.
   Его идея создания линии пограничных крепостей по Иртышу до озера Зайсан была весьма здравая и своевременная. В случае появления этих крепостей джунгарам, несомненно, пришлось бы убираться в южные степи. При этом следует признать, что идея Гагарина о расширении торговли и поиске рудных месторождений с помощью военной экспедиции выглядела сомнительно. Гагарин фактически обманул царя, сообщив, что джунгарский хунтайджи Цыван-Рабдан… склоняется к принятию российского подданства. На каких основаниях сибирский губернатор сделал такой вывод, совершенно непонятно, так как хунтайджи, наоборот, ежегодно посылал новые и новые отряды в набеги на русское приграничье.
   В 1713 году князь Матвей Гагарин попытался нормализовать отношения с Джунгарией, направив послание Цыван-Рабдану. В послании он писал, что барабинские татары «вечные царского величества» подданные, требовал прекращения джунгарами сбора алмана (дани) с населения барабинских волостей, возвращения взятых под Кузнецком пленных, угнанного скота и наказания виновных в разорении Бикатунской крепости.
   На это хунтайджи прислал дерзкий ответ: «Барабинцы… искони вечно люди мои… На реке Катунс город построили (Бикатунскую крепость. – В.Ш.) и та земля наша… и для того тот город разорен и впредь на том месте город строить не подобает». Вслед за этим хунтайджи представил свой «реестр обид», причиненных русскими властями джунгарским подданным.
   В 1714 году осмелевший Цыван-Рабдан заявил свои претензии уже на всю территорию Красноярского, Кузнецкого, Томского уездов и на Барабинскую степь. Претензии он выражал набегами, в которых грабил и убивал, жег хлеба и разорял жилища. В набегах участвовали и союзные ему черные и белые калмыки (ойраты и телеуты).
   В те дни, когда царь Петр наставлял подполковника Бухгольца и сам подполковник добирался до Тобольска, на Алтае объявился тайша (вождь рода) Цырен-Дондоба с большим войском, чтобы снова показать русским свою силу и попытать счастье, напав на Кузнецк. Однако, прослышав о затеваемой князем Гагариным большой военной экспедиции, Цырен-Дондоба от своих планов отказался и ушел к Ямышевскому озеру.
   Что и говорить, экспедиция Петра за золотом была затеяна в очень неспокойное время.

Глава вторая

   Столица Сибири город Тобольск располагался на берегу Иртыша и впадающей в него речки Курдюмки. У Тобольска Иртыш изгибался широкой излучиной подле Алафейских горной гряды. На высоком холме, прозванном Паниным бугром, располагался каменный кремль с мощными башнями, посреди кремля пятиглавый Софийский собор – главный храм русской Сибири. На Троицком мысу – дворец генерал-губернатора, отстроенный мастером Семеном Ремезовым по образцу царского дворца в Коломенском, с явным намеком, что мы тут, в Сибири, сами себе хозяева! Рядом с губернаторским дворцом дома чиновников и богатых купцов да армейские казармы. У самого откоса знаменитый на всю Сибирь «Красный кабак», пивоварня, соляные, винные, хлебные и прочие амбары да харчевни. Против Богородицкой церкви – рынок.
   Нижняя часть Тобольска, располагавшаяся у берега под Паниным бугром, никаких укреплений не имела, за исключением разве что Знаменского монастыря. Здесь жил простой люд. Посад перешагнул речку Курдюмку и, ограниченный в своем развитии на западе Иртышом, а на востоке Паниным бугром, устремился на юг до Козьего болота. Избы посадские – сплошь деревянные и глинобитные, с плоскими земляными крышами. При каждой избе обязательные колодец, баня и сарай. Жили в посаде гарнизонные и отставные солдаты с семьями, служилые казаки, посадские и цеховые ремесленники, разночинцы да ямщики. Улицы тобольские узки и извилисты, потому что как кто хотел, тот так и селился. Названия улиц были: Захребетная, Немчинова, Кожевникова, Стрелошная, Толбузина, Березовская да Юртовская. Отдельно располагалась татарская слобода с юртами. Главной бедой Тобольска были пожары. Порой в огне гибло до полутысячи дворов. Виновниками пожаров, как правило, были татары, разводящие открытый огонь в своей слободе. Их наказывали, но проходило время, и все повторялось. Впрочем, отстраивались быстро, благо леса в Сибири всегда хватало.
   В праздничные дни, после богослужения, князь Гагарин любил проехаться верхом по главной улице – Большой Знаменской, что шла вдоль Иртыша к мосту через речку Курдюмку, мимо Кузнечного двора до Базарного взвоза и торговой Московской улицы, чтобы посмотреть на новые товары, поговорить с купцами, ну и похвалить какой-нибудь стоящий товар. А коль губернатор похвалит, то купец по традиции сибирской обязан одарить его понравившейся вещью. По этой причине князь Матвей Петрович на похвалы не скупился.
   Назначенный вместо привычного воеводы генерал-губернатором Сибири князь Матвей Гагарин жил, как всегда, на широкую ногу. Из Москвы привез несчетные сундуки с дорогой посудой, венецианские зеркала, фламандское кружевное постельное белье, французскую мебель – секретеры и комоды с накладками из веджвудского фарфора, персидские ковры и огромную библиотеку. Но более всего поразила сибиряков потрясающей красоты позолоченная карета, какой в здешних краях отроду не видывали.
   Надо прямо сказать, что должность у Матвея Гагарина была весьма и весьма хлопотливая. Сибирь, она ведь настолько величественна и самодостаточна, что имеет свою собственную таможню с остальной Россией. При этом Сибирь настолько преогромна, что сам Гагарин смутно представлял, где его владения начинались и тем более где заканчивались. Да и заканчиваются ли где-то вообще…
   Это в обычной российской губернии губернаторы и чиновники, получая царские и сенатские указы, тут же спешили исполнить начертанное там. В Сибири такое было немыслимо, ибо, пока всех воевод оповестишь, тут уж новая стопа указов на столе, которые предыдущие указы исправляют и отменяют. А там уже и третьи везут… По этой причине никто ничего никогда в Сибири исполнять не торопился. А чего тропиться, когда в любую сторону три года скакать – не доскакать.
   Да и сибиряки были не чета рязанцам да ярославцам, которые готовы безропотно исполнить любой барский каприз. Здесь чуть что не по нраву, сразу или нож в бок, или дубиной промеж глаз, а то и вовсе выехал из дома человек и пропал. А куда пропал среди тайги, кто ж его знает. Может, медведь задрал, а может, кто и счеты старые с ним свел. Поэтому, получая царские да сенатские указы и пересылая их копии воеводам, понимал опытный Гагарин, что нелегко будет собрать новые налоги, потому как еще и старые не выбили. Уж больно сибирский народ строптив и вольнолюбив. В то же время обогатиться в Сибири, если делать все с умом, можно было куда быстрее, чем где-либо еще. Не зря ведь тогда говорили: Сибирь – золотое дно! Однако и фискалы царские, зная об этом, только и ждали, чтобы губернатор сибирский или кто из его воевод промашку допустил, чтобы тут же руки в кандалы и на дыбу. Что и говорить, в Сибири всего было в избытке: и просторов, и богатств, и страху…
   Управлять Сибирью князю Гагарину помогали четыре новых помощника: обер-комендант занимался делами армейскими, обер-комиссар – финансовыми, обер-провиант – продовольственными и, наконец, выборный ландрихтер – судебными. Сам же генерал-губернатор осуществлял власть верховную, подчиняясь только царю.
   Впрочем, насладиться полной властью получалось не всегда. Вот совсем недавно в Тобольск проездом из Китая приехал торговый агент поручик-инженер Лаврентий Ланге. Учитывая близость Ланге к царю, Гагарин был вынужден общаться с ним почтительно, Хотя, думается, в душе плевался. Еще бы! Ланге был из шведов-«каролинцев». В 1709 году корнет Лоренц Ланге попал в плен под Полтавой. Но вскоре поступил на русскую службу, приглянувшись царю Петру инженерными познаниями. Получив чин поручика, Ланг сменил имя на Лаврентия, выучил вначале русский язык, а затем и китайский, после чего был неоднократно направляем Петром в Китай для решения политических и торговых вопросов. Вот и в этот раз Ланге вез царю китайские шелка и мебель для Петергофского дворца. В Тобольске Ланге задержался больше обычного, общался со своими соотечественниками – пленными шведами, самым нуждающимся из которых устраивал хорошие обеды, а кое-кого ссудил и деньгами.
   Гагарин к Ланге относился с подозрением. Во-первых, швед, кто знает, что у этого «каролинца» на уме? Во-вторых, угощая своих дружков, Ланге вполне может прознать что-нибудь лишнее, а потом при встрече царю и выболтать. По этой причине старался Гагарин торгового агента держать к себе поближе. А 27 июня, в очередную годовщину Полтавской победы, решил князь и вовсе затеять небывалое. Прямо во дворе своего дворца он накрыл столы для всех участником достославной баталии. Но так как русских участников сражения в Тобольске не было, то стол получился исключительно для пленных шведов во главе с торговым агентом Ланге. Из сибирской летописи: «Гагарин велел выставить перед своими палатами для народа и шведских пленных много бочек с вином, водкою, медом и пивом и достаточное количество кушанья. После богатого пира Ланге проникся к Гагарину большой приязнью и расстались они вполне по-приятельски».
   Только Матвей Петрович царского агента спровадил и дух перевел, как снова тревожная весть – едет к нему в Тобольск преображенский подполковник Иван Бухгольц. Причина приезда понятна, Гагарин сам ее и инициировал. Сам писал Петру о золотых россыпях в далеком Яркенде, сам представил царю проект строительства Иртышской линии. Но гвардейских офицеров князь боялся. Уж больно были они близки к царю, считая себя чуть ли не его первыми советчиками. Да и сам Петр гвардейцев всячески привечал, личные поручения давая, а уж наградами осыпал всегда вообще выше положенного. Теперь вот именно такой соглядатай направлялся в Тобольск, чтобы жить под губернаторским боком и везде нос свой совать. Спасение от преображенца могло быть только одно – как можно скорее спровадить его в джунгарские степи, где тот или золото найдет, или голову сложит.
//-- * * * --//
   К моменту приезда подполковника Бухгольца в Тобольск там находились очередные джунгарские послы, ждавшие ответа князя Гагарина на претензии хунтайджи. Прознав, что русские замышляют военный поход, послы обратились за разъяснениями к генерал-губернатору. В ответ Гагарин уверил джунгарцев, что поход совершается «не для войны, но только для смотрения некоторых крепостей» по реке Иртышу. После этого послы потребовали пропустить их в Москву, но это Гагариным было отклонено. Недовольные оказанным приемом, ходом переговоров, а главное, затеваемым военным походом, джунгары поспешили в обратный путь.
   Впрочем, перед отъездом они попросились на прием к генерал-губернатору. Во время разговора князь Гагарин еще раз уведомил посланцев о целях и задачах экспедиции. Те же в свою очередь от имени хунтайджи пообещали, что со стороны Джунгарии отряду Бухгольца никаких препятствий не будет. Неизвестно, произвели ли обещания джунгар впечатление на Гагарина, поверил ли им Бухгольц, да и были ли у посланников вообще полномочия, чтобы делать столь важные заявления?
   Так как отныне непосредственным начальником подполковника все же был Гагарин, последний и вручил Бухгольцу свой личный наказ на отношения к джунгарам во время похода. В наказе значилось, что если джунгары не будут давать возможности строить крепости, то «прося от Бога помощи, противиться как можно всеми людьми».
   Бухгольц наказ прочитал, в руках покрутил и так и сяк. Спросил:
   – Ну а ежели сильнее нас будет, что тогда делать?
   – Надлежит тогда писать мне, а я уж вышлю людей в подмогу.
   – Так пока ваши люди до нас доберутся, нам всем давно карачун сделают, – скривился подполковник.
   – Все под Богом ходим! – философски ответил Гагарин.
   – То, что мне удалось узнать о Джунгарии, говорит о ней как о сильном и большом царстве, против которого воевать следует по-настоящему. Ну а если мы сего не хотим, то и задирать не следует!
   – Господин подполковник! – не слишком вежливо оборвал Бухгольца губернатор. – Я о джунгарах наслышан поболее вас и скажу, что никакой войны между нами и ими не будет. Появление русского отряда с пушками и фузеями разом их угомонит и усмирит. Вам и стрелять-то не придется! Только погрозить немного.
   – Ваши бы слова да Богу в уши! – только и нашелся что сказать подполковник.
   Кто мог тогда знать, что, инициируя посылку отряда Бухгольца на границу Джунгарии, князь Матвей Гагарин преследовал прежде всего свой личный интерес, давно имея личный процент с китайской торговли. Поэтому, когда в Тобольск прибыли под видом купцов посланцы императора Канси (Шэн-цзу), сибирский губернатор не мог им отказать. А просили послы-лазутчики ни много ни мало, а скорейшей посылки на границы Джунгарии русский войск, чтобы те отвлекли воинственных джунгар от границы китайской. Что тут сказать, китайцы со своей задачей справились блестяще. Говорят, что именно они и вложили в уши Гагарину историю о золотых реках в Джунгарии…
   Отметим важную особенность: в отличие от экспедиции Бековича, снаряжая экспедицию Бухгольца, Петр жестко приказывает сибирскому губернатору снабдить ее всем необходимым из собственного кармана. Знал, что далеко не последнее отдает.
//-- * * * --//
   Что касается Бухгольца, то, приехав в Тобольск, он первым делом познакомился с местным купцом Семеном Ремезовым, человеком в Сибири весьма авторитетным. Начинать сколь-нибудь серьезное дело в Тобольске без одобрения со стороны Ремезова было просто невозможно. Преуспевающий купец и исключительно толковый и предприимчивый человек, он был знающ и в ремеслах, и в науках. Личность Ремезова в дальнейшем нашем повествовании достаточно важна, поэтому расскажем о нем подробней, тем более что он того стоит. Семен Ремезов был сыном стрелецкого сотника из сибирских бояр. Таким образом, Ремезов принадлежал к тогдашнему высшему местному сословию, а потому получил хорошее начальное образование. Сам он начал службу казаком Ишимского полка, но сделать карьеру не получилось. Ремезов-старший вскоре попал в опалу тогдашнему сибирскому воеводе Годунову, и семейство Ремезовых в полном составе было отправлено на долгих двенадцать лет в забытый Богом и людьми городок Березов, что на берегу Северной Сосьвы. Но жизнь на этом для Семена Ремезова не закончилась. За годы, прожитые в Березове, он женился, стал отцом трех сыновей. При этом Ремезов много читал и пристрастился к рисованию, а также составлению всяческих чертежей.
   Когда же в 1682 году власть в Сибири сменилась, Семен добился перевода в Тобольск для продолжения государевой службы. Отметим, что служил он старательно. Не раз отличился в походах и сражениях против разбойных татар и вогуличей. При этом не прекращал своих чертежных упражнений. Это редкое по тем временам увлечение не осталось без внимания начальства, и в 1689 году Семен уже аттестовался тобольским воеводой Головиным как опытный чертежник. По поручению воеводы Ремезов рисует эмблемы полковых знамен для сибирских полков. Поручение важное и весьма почетное! Пробовал свои силы Ремезов и в иконописи, что вызвало уважение к нему уже местного митрополита. Впрочем, боярский сын не забывал и о себе. Торговые дела, которыми занялась семья Ремезовых, шли весьма успешно. В 1697 году Семену Ремезову поручается и строительство в Тобольске первого каменного сибирского кремля. Однако, едва предприимчивый купец взялся за работу, стало ясно, что знаний и опыта для столь сложного дела у него нет. Посему с разрешения воеводы вместе с сыном Семеном-младшим Ремезов отправился в Москву. Там почтенный отец семейства, как обычный школяр, прилежно учился «строению каменных дел», кроме того, живо интересовался картографией, тщательно изучал и копировал в Оружейной палате старые сибирские карты. Вернувшись в Тобольск, он уже со знанием дела составлял чертежи каменных построек, рассчитывал сметы работ, занимался добычей глины и извести, строил печи для обжига кирпичей. Фактически Ремезов совмещал в одном лице всех: и инженера, и экономиста, и прораба. Но кремль он строит днем, ночами же корпит над старыми сибирскими картами. А после возведения кремля предпринял ряд поездок по Сибири. Во время поездок по Прикамским землям Ремезов нашел и описал знаменитую Кунгурскую пещеру. А затем вместе с сыном Леонтием для облегчения перевозки уральского железа в центральные части страны составил «Чертеж земли Кунгурского города». В последующие годы помимо дел купеческих Ремезов с сыновьями занимался сбором чертежей городов и рек Сибири. Часть рисунков и карт он скопировал, еще будучи в Москве. Теперь же уточнял их и чертил новые. В 1703 году Ремезов создал «Чертежную книгу Сибири», включавшую 23 большие карт, охватывающие большинство земель сибирских, – труд поистине преважнейший и титанический!
   Надо ли говорить, что назначенный в 1711 году губернатором Сибири Матвей Гагарин сразу же приблизил к себе столь авторитетного и знающего человека, как Ремезов, сделав его едва ли не главным своим советчиком. Тесной дружбы меж ними быть не могло, уж больно они были разные, но сотрудничали тесно, так как оба друг в друге нуждались.
   От Гагарина Ремезов получил монополию на строительство каменных зданий в Тобольске по собственным чертежам – дело весьма выгодное. Но первый сибирский картограф думал не только о собственной выгоде.
   – Хочу поставить в нашем кремле ворота парадные – Дмитровские, чтобы была у нас собственная триумфальная арка в память подвига Ермака и других покорителей сибирских! – заявил он генерал-губернатору.
   – Увы, но на сии красоты денег в казне не предусмотрено! – развел руками генерал-губернатор.
   – Деньги я найду! Наш брат купец Ермаку Тимофеевичу всем обязан, так что и не сомневайтесь.
   Гагарин, разумеется, после таких обещаний разрешение дал, и триумфальная арка в честь Ермака была воздвигнута.
   Но одним Тобольском замыслы Ремезова не ограничивались. Так, в Тюмени, в Троицком монастыре, по его проекту была построена Петропавловская церковь.
   Последнее время по поручению князя Гагарина Ремезов составлял план казенного металлургического Каменского завода, чертил чертежи оборудования по производству пушек и ядер. Одновременно ему же было поручено искать залежи селитры и строить пороховой завод.
   Надо ли говорить, что, замышляя столь трудное дело, как поход в неведомые степные края, Бухгольцу нужны были знания и советы такого человека, как Семен Ремезов. Сошлись они, однако, не быстро. Сибиряки – народ осторожный, кого попадя к себе быстро не подпускают. Некоторое время Ремезов к Бухгольцу присматривался: что за гусь? Но потом постепенно оттаял и стал даже приглашать к себе вечерние чаи погонять да о делах всяческих поболтать. Так постепенно и приятельствовать стали. На этих ремезовских посиделках узнал Бухгольц о Сибири и прилегающих к ней землях столько, сколько бы никогда не узнал, проживи в Тобольске хоть несколько лет.
   – Все, что вы рассказывайте мне, Семен Ульянович, столь бесценно, что не знаю, как и благодарить! – не раз говорил он хозяину.
   Тот лишь оглаживал сивую бороду, попивая с блюдца кипяточный чай, да щурил зоркий глаз:
   – Тут благодарить нечего, не для себя радеем, а за Отечество наше!
   К декабрю 1714 года Бухгольц окончательно удостоверился, что для выполнения задач, поставленных царем, потребуется гораздо больше сил, чем те полторы тысячи драгун и казаков, которые были обозначены в указе. Понимая, что медлить нельзя, Бухгольц написал обстоятельное письмо Петру I, прося его приказать Гагарину, чтобы тот выделил дополнительных рекрутов, из которых после обучения можно было бы составлять гарнизоны будущих крепостей.
   Всю зиму подполковник Бухгольц занимался подготовкой к походу. Был объявлен набор желающих идти с отрядом вверх по Иртышу «на новые земли». Заготавливались продовольствие, порох, пули и оружие, сколачивались лодки-дощаники, закупалось все, что должно было пригодиться для сооружения острога и дальнейшего следования в верховья Иртыша.
   Особенно много мороки было с набранными Гагариным рекрутами, которых приходилось учить военному делу с самых азов. Этим занимались большей частью сержант с семью опытными солдатами-преображенцами, но их было слишком мало, чтобы всех всему хорошо обучить: «зимою и весною нынешней принимал и муштровал и всякую амуницию делал и пушки лили…».
   Уже перед убытием из Тобольска Бухгольц писал кабинет-секретарю царя Макарову, что он прожил в Тобольске восемь месяцев, получая рекрутов «…таких, которые ничего экзерциции не знали и не стреливали и с негодным ружьем, и у них ничего воинского не было».
   С огромными усилиями удалось сформировать два пехотных и один драгунский полка неполного состава. Дело это было особенно сложным, так как катастрофически не хватало офицеров. Поэтому во главе полков пришлось ставить капитанов, а во главе батальонов – прапорщиков, что касается рот, то их возглавили солдаты-преображенцы.
//-- * * * --//
   В те дни политические отношения России и Англии были, как никогда, близкими. Тому были объективные причины. Россия являлась для Англии чрезвычайно выгодным партнером и их геополитические интересы пока еще не противоречили друг другу. Да, Россия пыталась расширить свои восточные границы, но делала это еще робко и, главное, пока не слишком удачно.
   Неожиданная смерть в августе 1714 года английской королевы Анны Стюарт и воцарение Георга I оказались для царя Петра приятным сюрпризом. Еще в 1710 году царь заключил договор с курфюршеством Ганноверским и его правителем Георгом Людвигом, пообещав тому приобрести шведские Бремен и Верден. В Англии отнеслись к этому союзу прохладно. Тогда Петр поставил перед собой амбициозную задачу – втянуть Англию в войну со Швецией. Но для этого требовалась хитроумная интрига. Для начала Петр отлучил англичан от столь любимого ими Архангельска. Сделал он это весьма эффектно. В указе от 31 октября 1713 года было велено привозить отныне для продажи товары исключительно в Санкт-Петербург, а не в Архангельск. Одновременно в Санкт-Петербург следовало свозить все товары, интересующие англичан: корабельную древесину, икру, клей, поташ, смолу, щетину, ревень, юфть и пеньку. В начале 1714 года вышел еще один указ, согласно которому в Санкт-Петербург требовалось доставлять ровно столько пеньки, сколько в прежние годы привозилось в Архангельск. Получалось, что с 1714 года приобрести все эти товары морские державы могли лишь в Петербурге.
   Деваться было некуда, и голландские, и английские купцы направили паруса в Петербург. Ну а в пути их уже поджидали шведские каперы, буквально за несколько недель захватившие 24 голландских и 20 английских судов. В ответ на это пиратство в британском парламенте поднялась волна возмущения. Депутаты потребовали отправить на Балтику английский флот и проучить зарвавшихся шведов. В свою очередь шведский король Карл XII, узнав, что Голландия и Англия торгуют с русскими через Балтийское море, издал «крейсерский и конвойный акт», повелевавщий захватывать британские торговые суда, перевозящие товары в Россию.
   Что касается Петра, то он продемонстрировал полную поддержку королю Георгу и голландскому великому пенсионарию Антонию Хайнсиусу. Одновременно Петр через агентов исподволь известил шведского короля Карла о секретном договоре между Россией и Ганновером, согласно которому Англия якобы претендовала на шведские земли в Германии. Взбешенный коварством Туманного Альбиона, Карл кинулся в заговоры якобитов, мечтая свергнуть ганноверскую династию и изменить политику Лондона. В ответ британцы и голландцы направили на Балтику свои эскадры и… стали союзниками России и Дании.
   В морскую кампанию 1715 года Петр I поднял свой штандарт на новейшем 64‐пушечном корабле «Ингерманланд» и участвовал в крейсеровании эскадры в Финском заливе. К радости царя, в Финский залив для защиты своих торговых судов пришла и английская эскадра адмирала Норриса.
   К удивлению английского адмирала, пригласив его к себе, Петр особо заинтересовался его плаваниями в Ост-Индию и вообще вопросами, связанными с Индией. Джон Норрис был человеком многоопытным. За игрой в шахматы в салоне «Ингерманланда» он задал каверзный вопрос:
   – Не думает ли ваше величество в будущем и самому добраться до индийских пределов?
   – Пока меня больше занимает закаспийские ханства и джунгарские степи! – ответил царь, сделав ход слоном.
   Норрис, делая ответный ход, изучающе посмотрел на Петра:
   – У России великое будущее, поэтому рано или поздно, но вы обязательно заинтересуетесь Индией.
   Теперь уже Петр поднял глаза на своего визави:
   – Надеюсь, если даже это и произойдет, мы останемся в союзниках британской короны.
   Царь двинул фигуру и откинулся в кресле.
   – Хотелось бы верить, – вздохнул английский адмирал, переставив ладью. – Но мой опыт говорит, что Лондон не терпит соперников ни в чем. Боюсь, что день, когда там узнают о ваших планах на Индию, станет последним днем дружбы между нашими державами. В этот день вы сразу перейдете из союзников в разряд наших самых злейших врагов.
   – Надеюсь, до этого еще далеко! – окинул Петр взглядом шахматную доску. – В большой политике, как в шахматной игре, все решают мастерство и опыт. Вам шах, господин адмирал!
   – Честно говоря, я не хотел бы, чтобы наши державы когда-нибудь начали между собой игру за Индию, так как это было бы для обоих сторон очень долгое и изнуряющее противостояние! Ну а в этой игре я, кажется, уже проиграл.
   – На сей раз вы правы, – двинул Петр вперед ферзя. – Вам мат!
   После этого царь пригласил британского адмирала отобедать, чем Бог послал, и только после этого отпустил, лично проводив до парадного шторм-трапа.
   В тот же вечер Петр получил письмо подполковника Бухгольца, в котором тот просил увеличить численность его отряда, и сразу же продиктовал ответное письмо Гагарину, в котором велел приложить все возможное старание для содействия Бухгольцу в исполнении его просьбы.
   До начала противостояния России и Англии в Средней Азии еще очень далеко, но первые разговоры об этом уже начались. «Ингерманланд» слегка качнуло на пологой балтийской волне. В серой промозглой дымке угадывались острия кирх Ревеля. Наполнив паруса попутным ветром, союзная русско-английская эскадра взяла курс на выход из Финского залива…
//-- * * * --//
   До середины следующего лета в Тобольске стучали топоры и визжали пилы – строилась речная флотилия. Ржали кони и голосили верблюды – свозились припасы. Ценой немалых усилий были собраны и обучены два полка пехоты, 700 драгун, артиллерийская команда и семь десятков мастеровых, умеющий строить речные суда и полевые укрепления, слесарить и кузнечить. В качестве мастеровых было взято немало пленных шведов, «которые искусны инженерству, артиллерии и которые в минералах разумеют». Для бедствующих «каролинов» это был шанс поправить свое материальное положение. Всего три с половиной тысячи людей с амуницией, провиантом и снарядами. В целом отряд (а точнее, экспедиционный корпус) Бухгольца по своей численности и структуре напоминал экспедиционный отряд Бековича-Черкасского, с той лишь разницей, что у Бековича было больше казаков, а шведы в основном числились драгунами, то у Бухгольца шведы были в мастеровых.
   Большая часть отряда Бухгольца состояла из сибирских рекрутов, которые едва научились палить из фузей, не говоря уже о других экзерцициях. Семь преображенских офицеров с несколькими армейскими и артиллерийскими, прибывшими позднее, да пара десятков гвардейских солдат, разумеется, никак не могли за зиму сделать из них полноценных солдат, сколько ни гоняли и ни муштровали.
   Ситуация, в которую попал Бухгольц, была вообще непростая. Во-первых, губернатор явно не горел желанием ему серьезно помогать в подготовке экспедиции, во-вторых, никаких конкретных сведений о золотых песках у Яркенда он так и не смог представить, а только некие легенды да слухи.
   – Прямо как в сказке: идти туда, не знаю куда, искать то, не знаю что! – сокрушался подполковник.
   Царю он писал в сердцах: «Во всем мне от него великое задержание… В Тобольске, государь, как я прибыл, припасов воинских: лядунок, перевезей, портупей, лопаток, заступов, кирок, мотыг, топоров, буравов, долот, ни к пушкам ядер и никакой амуниции, ни телег походных, ни ящиков патронных, ни людям мундиру ничего не было, о чем всем знает господин губернатор… А подлинного и верного ведомца о песочном золоте близ Еркета господин губернатор мне не дал…»
   К июню 1715 года Бухгольц был готов к выступлению в поход. Двум сформированным полкам (по тысяче человек в каждом) были присвоены названия самые серьезные – Санкт-Петербургский и Московский. И это при том, что в российской армии к этому времени уже значился Московский полк, воевавший в то время со шведами в Финляндии и отличившийся год назад в морской битве при Гангуте. Но в Сибири все, как известно, свое собственное, посему князь Гагарин и обзавелся собственными «столичными» полками. По задумке амбициозного генерал-губернатора полки со столь звучными именами должны были составить в будущем гвардию его Сибирской армии. Драгунский полк, численностью 700 человек, именного названия почему-то не получил. По крайней мере, исторические источники на сей счет молчат.
   Путь отряду предстоял неблизкий, ведь от Тобольска до Яркенда было около двух тысяч верст, которые предстояло преодолеть по незнакомой и враждебной местности, двигаясь по жаре через безводные степи, горы и пустыни. Знал ли сам Бухгольц, да и остальные, где располагался этот полумифический Яркенд (или Иркент, как называл его в письмах Бухгольц) – конечная цель его экспедиции? Сегодняшний Яркенд – это город в Китае на 38‐й параллели. Но это слишком далеко от Тобольска… Очень сомнительно, чтобы именно этот китайский Яркенд являлся целью экспедиции. Возможно, это было некое поселение или область в верховьях Иртыша, что выглядит более реалистично. По-видимому, Бухгольц и сам в точности не знал, где, что и куда он шел… Еще до выхода отряда было ясно, что по мере его продвижения начнутся осложнения с джунгарами. Последнее кочевое ханство граничило с Россией по реке Оми. При этом граница носила чисто условный характер, так как не закреплялась никакими договорами, а существовала просто по взаимному умолчанию. Джунгары при этом часто без всяких помех кочевали намного севернее Оми, совершая порой набеги на окрестности городка Тара и самого Тобольска.

Глава третья

   В июле 1715 года экспедиция Бухгольца погрузилась на 32 дощаников и 27 больших лодок, загрузила припасы. На каждый дощаник грузили до 18 тысяч пудов груза, на лодки – поменьше.
   Еще дюжину нагруженных товарами дощаников вели местные купцы, решившие воспользоваться оказией и выгодно поторговать на Востоке. После прощального молебна флотилия двинулась вверх по Иртышу. Часть солдат при этом маршировала вдоль берега.
   24 июля 1715 года отряд Бухгольца прибыл в Тару – маленький городок на левом берегу Иртыша. Сам городок от набегов татарских был окружен деревянным тыном и сторожевыми башнями с несколькими пушчонками, кое-где был виден и земляной вал.
   Вокруг тайга – смоляные пихтачи и кряжистые кедры, по которым прыгают куницы да горностаи. В центре городка церковь Святого Успения. Тара связывает между собой Тобольск и Томск. Поэтому летом бывают там купеческие караваны из далекой Бухары и даже из Китая. Местные продают купцам собольи, беличьи, лисьи да горностаевые меха. Покупают же шелка, чай, фрукты. На местных озерах варят соль и развозят ее по всей Западной Сибири.
   Жители Тары – рыбари, солевары и охотники – люди вольные и независимые. Немало среди них бывших ушкуйников, ссыльных стрельцов и другого темного люда. Это в «столичном» Тобольске власть как власть. В Таре местный воевода сидит тихо, так как, ежели обидишь зазря таежника, он тебе недолго думая и нож в брюхо и вставит. Тара – край Русского царства, а потому и нравы здесь соответствующие. Дальше Тары уже тайга и только редкие острожки.
   В Таре Бухгольц получил полторы тысячи лошадей для своих драгун, а также пополнение рекрутами, набранными в Тарском уезде. Кроме того, к отряду присоединились пятнадцать казачьих сотен.
   Когда рекрутов построили, подполковник обошел строй, подивился: почти половина – видавшие виды бородатые мужики. Лицо одного показалось знакомым.
   – Уж не встречались ли мы с тобой ранее? – спросил Бухгольц.
   – Как не встречаться, коль встречались! – не стал отнекиваться «рекрут». – Было дело, когда мы со товарищами Софью на царство ставили! Тогда я чуть на дыбу не попал, но плетьми и Сибирью отделался!
   – Как звать?
   – Еремей!
   – Не сбежишь?
   – А чего сбегать, коль по своей воле иду.
   – Стало быть, нынче хочешь государю Петру Алексеевичу послужить?
   – И ему, и Рассеи-матушке! Осточертело по тайге белок бить да водку глушить!
   – Из стрельцов софьинских ты тут один?
   – Тут нас целая артель. Вона дружки мои Елисей и Емельян!
   Бывший стрелец показал рукой на стоявших поодаль таких же угрюмых и заросших бородами здоровяков.
   – Ну служите, да помните, что за Богом молитва, за царем служба не пропадет! – махнул рукой Бухгольц. – Только больше мне не бунтовать!
   – Ужо не сомневайтесь! – хором ответили бородатые «рекруты». – Мы теперича ученые!
   В Таре флотилия пополнилась дюжиной речных стругов, которые также буквально завалили грузом.
   Тем временем в начале августа 1715 года в Тобольск пришло письмо Петра об оказании максимальной помощи Бухгольцу. Увы, экспедиционный отряд к этому времени уже ушел к Ямыш-озеру. Следует отметить, что губернатор Гагарин все же сделал все возможное, чтобы исполнить царскую волю и снарядил вслед отряду еще и вспомогательный караван.
//-- * * * --//
   Из Тары Бухгольц отписал царю Петру, что в дальнейший поход на восток с ним выступило «войска всякого чина людей 2795 человек» при 70 пушках. Там же, в Таре, к отряду присоединились еще и местные торговые люди, по-европейски – маркитанты.
   От Тары отряд двинулся на дощаниках и лодках далее по Иртышу, которые по берегам сопровождали разъезды драгун и казаков, прикрывая речной караван от нападения джунгар.
   Плавание вверх по Иртышу осенью оказалось делом нелегким. Главной проблемой являлся сильный встречный северо-западный ветер, который многократно усиливался, между крутыми берегами Иртыша. Порой ветер достигал такой силы, что едва солдаты переставали грести, как дощаники несло обратно против течения. По этой причине все предварительные расчеты на время плавания до Ямышева озера оказались неверными, и дорога заняла гораздо больше времени, стоив немалых усилий.
   В первых числах октября отряд наконец прибыл к Ямышевскому озеру.
   Ямыш-озеро было настолько соленым, что все дно состояло из соляных глыб, а сама вода была и не водой вовсе, а соляным рассолом. В солнечную погоду Ямыш-озеро приобретало зловещий багровый цвет, словно наливалось кровью, так соль отражала солнечные лучи. Ямыш в Сибири известен давно. Сюда издавна ездили за солью, которая отличалась завидной чистотой, хоть это было и небезопасно. Ходила даже незатейливая поговорка:

     Говорят, что в Прииртышье
     Есть озера Ямышьи
     Поезжай-ка, дружок, туда,
     Привези-ка соли с полпуда!

   Проводники рассказали Бухгольцу и о целебном свойстве озера. Ежели у кого спину ломит или руки, ноги крутит, то следует обмазаться озерной грязью и соленой рапой и все сразу снимет. Об этом свойстве Ямыша с давних времен знают все окрестные знахари и шаманы и возят сюда больных. Даже само название озера Ямыш (Емши) со степного означает «целитель».
   Подъехав к Ямышу, Бухгольц с удивлением констатировал:
   – Удивительно, но озеро пахнет фиалками!
   Сопровождавшие его офицеры втянули воздух носами. Точно, озеро пахло знакомым с детства легким травянисто-землистым ароматом.
   – Надо же! – подивились. – Благодать-то какая!
   На этом красоты озера, собственно, и заканчивались, так как места вокруг были на редкость унылыми – холмистые солончаки да песчаная степь во все стороны, сколько видит глаз.
   Осмотрев озеро, Бухгольц объявил о начале постройке крепости для предстоящего зимовья в шести верстах от правого берега Иртыша у ручья Преснухи. Место выбрал грамотно – на высоком тридцатиметровом яру. При этом помимо ручья рядом с крепостью бил ключ со свежей водой. Однако быстро начать строительство крепости не получилось. Первый месяц ушел на размещение – нужно было вырыть землянки, складировать грузы, разметить площадки под фортификационные, служебные и жилые постройки.
   Так как быстро холодало, идти дальше в тот год Бухгольц не отважился, о чем и известил царя. Гагарину он отправил также письмо, в котором попросил прислать еще хоть немного обученных военному делу людей.
   Для защиты крепости экспедиция привезла серьезный артиллерийский парк: 15 мортир и 36 пушек, а также боезапас: 852 бомбы и 5197 гранат, а также порох, железо, строительные инструменты и одежду.
   Почти половину лодок пришлось сразу же разобрать, так как деловой древесины в окружающих сосняках не нашлось.
   Руководил строительством поручик артиллерии Каландер. До 10 ноября насыпали земляной вал. Строили по последнему слову европейской фортеции в форме шестиугольного полигона с полноценными бастионами, валами и контрэскарпом, защищенным рогатками. Крепостные ворота выходили в тыльную сторону, к озеру. Внутри крепости разместили магазины-склады для жизненных и военных припасов. В центре срубили и небольшую церквушку. Как же православному человеку без Бога! Рядом с крепостью для размещения артиллерии был выстроен «малый острог», два амбара для припасов и казармы для офицеров и солдат. Укрепление строилось с расчетом на гарнизон в три сотни человек. Оно должно было стать опорной базой главным силам отряда, которые следующей весной должны были продолжить путь к золотоносной реке… [1 - Сегодня уцелевшие фрагменты Ямышевской крепости находятся на территории Северо-Восточного Казахстана близ села Ямышево (Аккулинский район Павлодарской области).]
   После некоторых раздумий Бухгольц переселил солдат, драгун и казаков из крепости в вырытые за ней землянки, прикрытые с двух сторон между двумя речками, впадающими в Иртыш, – Преснухой и Черной, в вырытых землянках. Почему? Да потому, что в стылые степные зимы жить на степном ветру холодно. Да и воду на две с половиной тысячи человек таскать для бань и приготовления еды на косогор весьма утомительно. За крутояром же было безветренно, так как росшие вдоль речек деревья хорошо прикрывали лагерь от пронизывающих ветров, их же рубили на растопку печек и для бани. Крепость же на крутояре стояла совершенно пустой, если не считать находящегося в ней караула.
   За провиант Бухгольц был пока спокоен, его должно было вполне хватить до лета. К тому же весной Гагарин обещал прислать по Иртышу большой продовольственный караван.
   Впрочем, во время разгрузки и пересчета имущества Бухгольц многого недосчитался. То ли по нерадению забыли, то ли, наоборот, кто-то под шумок еще в Тобольске припрятал.
//-- * * * --//
   Ледостав в 1715 году на Иртыше начался очень рано, когда строительство крепости еще не было кончено. Но к холодам все же главное соорудить успели. Жилища утепляли уже в первые морозы, но также справились. К чести Бухгольца, зимовку на берегу Иртыша трех тысяч человек он организовал должным образом, и первое время она проходила спокойно.
   В декабре 1715 года Бухгольц отправил Петру I донесение, в котором правдиво описал и подготовку к походу, и продвижение экспедиции до Ямыш-озера, и обнаруженные изъяны в обеспечении. Написал и о своих дальнейших планах.
   А затем в крепостицу неожиданно пожаловали гости. То были джунгарские послы, возвращавшиеся из Тобольска в родные степи. Недалеко от крепости на них напала шайка казахских разбойников и отобрала всех лошадей и верблюдов. За новыми лошадьми послам пришлось послать человека, сами же они попросились пока пожить под защитой русских. Бухгольц принял гостей со всем радушием, какое смог себе позволить.
   Послы попросили показать им крепость. Бухгольц показал. Джунгары ходили и цокали языками, особенно впечатлили их пушки. «Посланцы хотя и удивлялись крепостному строению, объявляя, что сия страна принадлежит калмыкам, однако… успокоились, как только их обнадежили, что им не должно опасаться от того никаких неприятельских действий».
   Когда же Бухгольц заговорил с послами о своих планах направиться следующей весной к реке Яркенд, то гости посоветовали ему послать хунтайджи письмо с просьбой пропустить отряд к речке и дождаться его разрешения.
   – Дабы тем предупредить у него подозрение! – сказали они.
   Бухгольц совету внял, написал соответствующее письмо, решив послать с ним поручика Маркела Трубникова с конвоем в полсотни драгун.
   Спустя некоторое время прибыли лошади и верблюды из улуса Зангар. После этого поручик Трубников вместе с джунгарскими послами общим караваном направился в верховья Иртыша, к озеру Нор-Зайсан, где тогда располагалась ставка джунгарского правителя. Однако доехать до ставки Цыван-Рабдана не удалось.
   В месте под названием Коряков Яр поручика Трубникова с его драгунами перехватил большой казахский отряд и увел в плен на левый берег Иртыша. Джунгарских послов, еще раз ограбив, казахи отпустили.
   Пленение Трубников имело самые драматические последствия. Из-за этого хунтайджи письма Бухгольца не получил и ничего не знал о его намерениях, так и о том, что русский начальник просит у него разрешения на мирный проход к реке Яркенд.
   Следует сказать, что Бухгольц не сидел в крепости сложа руки. Нет, он по возможности действовал. В точности неизвестно, каким путем, но вскоре он имел весьма неплохое представление о вооруженной силе Джунгарии, и это его озаботило.
   Несмотря на весьма непростые условия зимовки, Бухгольц ни на один день не прекращал тренировок рекрутов: маршировку сменяли занятия по стрельбе, оборона в ротных порядках от атакующей конницы и штыковой бой.
   Ловя на себе грустные солдатские взгляды, подполковник повторял каждый раз:
   – Каждое ведро пота стоит трех ведер крови!
   Взвесив все за и против перспективы затеянного предприятия, 29 декабря 1715 года Бухгольц написал Петру I, что продолжать поход к Яркенду в данной ситуации просто невозможно, так как к Яркенду предстоит идти джунгарскими степями. Намерения Цыван-Рабдана неизвестны. Но последний имеет под началом более 60 тысяч опытных воинов, а он, Бухгольц, может двинуть в поход не более двух с половиной тысяч. Смогут ли они дойти до неблизкого Яркенда, а затем закрепиться в далеких и диких местах, вопрос открытый.
   Получив и прочитав письмо Бухгольца, Петр I счел его доводы весьма серьезными.
   В своем письме к князю Гагарину Петр потребовал срочно выслать Бухгольцу подкрепление и принять меры против дезертирства, грозно предупредив: «…и ежели ему от того (вред. – В.Ш.) учинитца, то взыщется все на вас». Но на то, чтобы собрать хоть немного обученных рекрутов, подготовить речной караван с припасами и все это отправить, надо было время. А время не ждало…
//-- * * * --//
   В тот год джунгарам пришлось несладко – они вели тяжелую пограничную войну с китайцами, которая шла с переменным успехом. Китайцы требовали от джунгар подчинения, перехода в подданство богдыхана и их перемещения во внутренние земли. Цыван-Рабдан с гневом отвергал столь постыдные предложения. Ему ли идти в услужение презренным, которых его предки и за людей не считали! Поэтому джунгары китайцев не щадили, относясь к пленным как к захваченному скоту. В ответ китайские войска начали постепенно оттеснять последних воинственных монголов от своих границ.
   В столь сложной и нервной обстановке к Цывану-Рабдану и пришло известие, что в самом глубоком тылу, на самой, казалось бы, спокойной границе с Россией, тоже неладно. Русские втайне от него неожиданно воздвигли крепость и посадили в нее целое войско! Возможно, доберись до ставки хунтайджи поручик Трубников с письмом Бухгольца, Цыван-Рабдан отнесся бы ко всему более спокойно. Но поручик не добрался…
   Надо ли говорить, что, узнав о появлении русской крепости, Цыван-Рабдан воспринял это как вторжение в свои владения со всеми вытекающими последствиями. Но бросаться очертя голову на русских опытный хан не стал, слишком хорошо был наслышан об их силе. Тем более рассказы о русских, как это часто бывало в степи, многократно преувеличивали их силу. Поэтому хитрый Цыван-Рабдан решил для начала предпринять разведку.
   В феврале 1716 года он послал в Ямышев «под видом дружества посольство, чтобы договариваться о некоторых до купечества принадлежащих пунктах». С посольством прибыли и джунгарские купцы, которые быстро организовали активную торговлю. «А подполковнику, – писал современник, – поднесли, по своему обыкновению, немалые подарки. Бухгольц принял тех послов с ласковою учтивостию, напротиво и их дарил богато».
   Вообще-то внезапное появление среди зимы джунгарского посольства, да еще и с купеческим караваном, уже само по себе должно было насторожить Бухгольца. Что думал по этому поводу подполковник, нам неизвестно. Надо отдать должное Бухгольцу, он всеми силами старался убедить послов, что построенная им крепость не представляет никакой опасности для Джунгарии, что русские в ней только перезимуют, а по весне уйдут дальше к далекому Яркенду, оставив здесь только небольшую охрану. Послы кивали, говоря, что все понимают, да и их правитель тоже нисколько не гневается, а потому и прислал их с миссией мира.
   Затем послы обратились к Бухгольцу с просьбой разрешить «свободный въезд в крепость», который бы выглядел как жест доброй воли. Поразмыслив немного, подполковник въезд послам разрешил, полагая, что никакого вреда нанести они не смогут. Это было его ошибкой. Таким образом послы-лазутчики неплохо познакомились с крепостью, с численностью и размещением в ней войск. Уезжая, послы Цыван-Рабдана еще раз постарались убедить русского начальника в своем дружелюбии.
   Поверил или нет им Бухгольц, мы доподлинно не знаем. Думаю, что, будучи опытным офицером, он все же предвидел возможность нападения.

Глава четвертая

   А затем перед крепостью появились посланный Цыван-Рабданом темник-хошуги Цырен-Дондоба, передавший требование хунтайджи немедленно убраться восвояси. Опытный Цыван-Рабдан, разумеется, не хотел еще одной большой войны, да еще с таким серьезным противником, как русский царь. Поэтому он предложил решить дело миром: пусть русские просто уйдут в свои пределы.
   Разумеется, Бухгольц ультиматум не исполнил (да и не мог исполнить в свете имеющихся у него царских указов!). Взбешенный отказом, Цыван-Рабдан решил действовать и вскоре к крепости двинулась десятитысячная джунгурская орда.
   Как мы уже говорили, на тот момент мобилизационные возможности Джунгарии достигали 60 тысяч всадников. Но большую часть своего войска хунтайджи был вынужден держать на границе с Китаем. Десять тысяч – это был тот максимум, который Цыван-Рабдан мог направить на Иртыш. Впрочем, для малочисленного русского отряда это все равно было очень много.
   При этом Цыван-Рабдан отправил далеко не худших, а лучших, в том числе личную гвардию, которая была уже вооружена не прадедовскими луками, а современными ружьями. Впрочем, и старые монгольские луки так же все еще явились грозным оружием в умелых руках кочевников. Тяжелые, сборно-клееные, с дальностью полета стрелы до 700 метров, луки оставались серьезным оружием.
   В зимнюю ночь с 9 на 10 февраля 1716 года, на Сырную неделю, случилась сильная стужа, какая нередко бывала в степных краях. По этой причине солдаты и казаки, как обычно, прятались в своих землянках, а немногие часовые в крепости также старались лишний раз не высовывать нос на мороз и ветер.
   Джунгары появились перед Ямышевской крепостью неожиданно, будто из-под земли – едва успели закрыть ворота. В крепости поднялась тревога. С поймы прибежал солдат, стоявший в карауле возле кормившихся подснежной травой лошадей, и сообщил, что джунгары отогнали коней в заречье по льду. Ни в какие переговоры джунгары на этот раз уже не вступали, а были настроены воинственно.
   Прибежавший в крепость Бухгольц с верков оглядел степную даль, буквально черную от множества всадников.
   – К нам пожаловал не какой-то отдельный отряд. Пришла настоящая орда и, судя по треххвостому бунчуку, во главе с темником. Посмотрите! – показал ему кто-то из казаков.
   Бухгольц глянул в зрительную трубу в указанном направлении. Там выделялась группа богато одетых всадников, один из которых держал в руках монгольский символ верховной власти – бунчук – палку с тремя конскими хвостами. То был бунчук двоюродного брата хунарджи – темника Цырен-Дондобы.
   – Дело принимает серьезный оборот! – только и хмыкнул подполковник.
   Первые доклады были неутешительны. Пользуясь внезапностью, ойраты уже окружили крепость. «Отъезжие караулы» были перебиты, некоторые часовые захвачены в плен, табуны угнаны.
   Захватив несколько пленных, джунгары немедленно принялись их пытать, выясняя, где хранятся боеприпасы. Особенно тяжко пришлось бывшему стрельцу Петру Першину, которого Цырен-Дондоба посчитал главным. Современник пишет: «…Хотя тому солдату мука была и несносная – после сечения плетей, повешен на дерево и огнем жжен, в которой муке и умер, однако ж всей правды о порохе им не объявил…»
   Более того, умирающий стрелец обманул джунгар, сказав, что порох хранится в хлебных амбарах возле крепости (на самом деле он хранился на одном из дощаников на Иртыше). Джунгары захватили амбары, проскакав мимо стоявших под берегом заполненных припасами лодок. Не обнаружив пороха, они проделали в их стенах отверстия и открыли через них огонь по крепости и артиллерийскому двору.
   По сведениям очевидца, джунгары «…к крепости тихо подъезжали под таким видом, как лошадей гоняют… А иные партии подъехали к самым надолбам, тем, которые около казарм обнесены были. Смелые из тех, перелезши в то время надолбы, стучались у избушек, будили солдат, которые уже взброд все вышли, и говорили калмыки с насмешкою по-русски: «Ставай, русак, пора пива пить».
   Первую неожиданную атаку джунгары повели на пустую площадь внутри крепости, где, слава Богу, у нас стояла лишь церковная палатка. Влетев в крепостную ограду, кочевники подожгли наспех сооруженную наблюдательную деревянную башню, захватили часть крепостной стены и продовольственные амбары. Впрочем, джунгаров в крепость пробралась еще не очень много. Большая часть их все еще с криками кружила вокруг крепости.
   Слава Богу, что вся наша артиллерия была обустроена вне острога на отдельном дворе и кочевникам не удалось захватить ни одной пушки. Не теряя времени, канониры принялись палить по противнику, но первые залпы их ничего не дали.
   К слову сказать, неприятным открытием для наших стал тот факт, что степняки нисколько не боялись летящих в их сторону ядер, как всегда бывало ранее. Это значило, что к пушечному огню они приучены. Впоследствии действительно выяснили, что практику нахождения под артиллерийскими выстрелами джунгары приобрели в боях с китайцами. Между тем ситуация стремительно ухудшалась…
   – Пушки тащить в крепость на кронверки! – торопливо скомандовал Бухгольц, оценив ситуацию. – Заряжать же ближней картечью!
   Буквально через несколько минут с десяток пушек был солдатами на руках втащен в крепость. Артиллеристы торопливо забивали пробойниками в стволы мешочки со свинцовым дробом. Ближняя картечь – самое страшное оружие в ближнем бою, а то, что бой будет ближним, сомневаться не приходилось, через захваченные ворота в крепость уже накатывал вал степной конницы.
   Но даже в этих обстоятельствах хладнокровный Бухгольц все же приказал дать вначале предупредительный артиллерийский залп из одного орудия. А вдруг джунгары испугаются и опомнятся и тогда удастся избежать серьезного столкновения? Но Цырен-Дондоба думал иначе. Поняв, что русские намерены защищаться, ойратские конники стремительно ворвались в крепость уже в большом количестве. Однако Бухгольц к этому времени успел выстроить против ворот пехотные батальоны. К ним присоединились и оставшиеся без угнанных лошадей драгуны.
   Лекари уже торопливо раскладывали на снег свои сумки-«монастырки», в которых находились ножи, пилки, жгуты, лубки. Рядом клали мотки навощенных ниток, шприцы-«прыскала», корпию, кровоостанавливающие зелья, а также опий. Ставили бутыли со спиртом и водкой – единственными в то время средствами дезинфекции и наркоза. Лекарские повозки ставили как можно ближе к воде и сразу принялись кипятить воду в котлах. Рядом растягивали на козлах выдубленные бычьи шкуры, на которых предстояло оперировать раненых.
   Офицеры скороговоркой командовали вчерашним рекрутам:
   – Ружья к заряду! Открыть полки! Сыпь порох! Закрой полки! Вынимай патрон! Скуси! В дуло! Прибей заряд! Вздымай! Взводи курки!
   А конный вал уже налетал с криками, воем и гиканьем…
   – Пали! – вскинул вверх шпагу Бухгольц.
   Гулко ударили пушки, и атакующих заволокло черным дымом. Первым залпом картечи были сметены самые дерзкие из нападавших. Почти одновременно дала залп в упор пехота.
   – Барабанщики! Бить марш-атаку! Офицеры, вперед! – скомандовал Бухгольц.
   Ударили полковые барабаны. Вдоль солдатских рядов уже неслось:
   – Вынуть штыки! К дулу примыкай! Ружья на руку!
   Хищно блеснув отточенными остриями штыков, ружья разом образовали непреодолимую изгородь впереди батальонов. Офицеры вышли вперед, вытащили шпаги. Кое-кто торопливо крестился.
   А джунгары уже снова стремительно летели в клубах снежной пыли.
   – За мной! Вперед! Коли! – выкрикнул что было силы Бухгольц и первым, тяжело расшвыривая ботфортами снег, побежал навстречу врагу.
   Через мгновение за его спиной послышался натужный топот, а потом громкое хриплое «ура».
   Под гром барабанов солдаты дружно ударили в штыки. Картечного расстрела и дружного натиска регулярной пехоты кочевники выдержать не могли и, потеряв несколько сотен соплеменников, умчались в степь.
   Но это было только начало. Имея строгий приказ хунтайджи во что бы то ни стало выбросить русских из крепости, Цырен-Дондоба снова и снова посылал своих воинов в атаку. Но теперь всякий раз их уже отбивали с гораздо большей легкостью, чем в первый. Тем более что джунгары снова и снова пытались атаковать через ворота, которые были уже надежно прикрыты и артиллерией, и пехотой. Потери кочевников множились с каждой атакой. Вскоре все пространство перед крепостью было завалено трупами людей и лошадей, истошно кричали раненые и ржали брошенные лошади. Но Цырен-Дондоба, с завидным упрямством, кидал своих воинов в новые отчаянные и бесполезные атаки.
   – Это какое-то безумие! – говорил Бухгольц, глядя, как очередной вал неприятельской конницы в несколько минут истреблялся картечью и пулями.
   Впрочем, не все обстояло так благополучно, как у ворот. Захватив два продовольственных лабаза, джунгары продолжали из них обстрел стрелами крепостной ограды и артиллерийского двора. Выбить их из лабазов никак не удавалось. Стреляли картечью, но та деревянные срубы не брала. Стрелять же ядрами Бухгольц не разрешил, так как остаться в зимней степи без продовольствия было бы смерти подобно.
   Но артиллерийский поручик Афанасий Зыбин все же убедил его, что сам наведет пушки и обрушит только крышы лабазов, чтобы хранящиеся там запасы продовольствия не пострадали. Скрепя сердце Бухгольц дал «добро». Две пушки зарядили ядрами. Долго и тщательно выцеливая.
   – Давай фитиль! – протянул руку поручик Зыбин.
   Перекрестился и поджег затравку. Грохнул выстрел, за ним другой. Оба были точными, и крыши амбаров разом упали на головы засевших там джунгар, погребя под собой несчастных.
   «И так во всю ночь происходил непрерывный бой», – пишет очевидец.
   Жуткая карусель непрерывных кровавых атак продолжалась без малого двенадцать часов, пока даже джунгарскому темнику стало наконец понятно, что атаковать крепость бессмысленно и он только положит под его стенами все войско. Только после этого джунгары отошли от крепостных стен и расположились лагерем неподалеку.
   После окончания сражения Бухгольц приказал всему отряду немедленно занять крепость, снести под защиту стен все припасы, восстановить и закрыть ворота, а подходы к ним укрепить рогатками.
//-- * * * --//
   Некоторое время в лагере противника царила неразбериха. Затем возбуждение спало и все поутихло. С высоты валов было видно, как номады выстраивались по отрядам во главе с сотниками и тысяцкими, подле каждого значились бунчуки с флажками и одинарными конскими хвостами. У треххвостого темниковского бунчука собрался отряд лучших богатуров. Судя по всему, ханская гвардия – конные копейщики-панцирники, все как один в стеганых ватных панцирях, на руках кожаные бармицы, на головах клепаные шлемы с плюмажем – кистью из матерчатых ленточек – символе ойратской державности, на боку сабли в дорогих ножнах. Помимо копий и саблей у гвардейцев монгольские луки, а у некоторых – фитильные ружья. У каждого, кроме того, на боку сабли в богатых ножнах.
   Наличие у джунгаров ружей стало для наших сюрпризом. До этого таких сведений не имелось. На торговлю ружьями и пушками с джунгарами и в Китае, и в России был, как известно, наложен строжайший запрет, но, коли очень надо, запреты всегда можно обойти.
   – Смотрите, Иван Дмитриевич, ойраты выстроились своим своим излюбленным манером, который называют «лук-ключ». При таком построении центр был оттянут назад, зато фланги, наоборот, выдвинуты в сторону противника. Поэтому в ходе сражения джунгары стремятся, чтобы вытянутые вперед крылья наносили удар по флангам врага, а затем заходили ему в тыл, – обратил внимание Бухгольца майор Вельяминов-Зернов, воевавший ранее с турками и татарами.
   – Ежели в поле сей «лук-ключ», возможно, и имеет смысл, то при штурме крепости он совершенно бесполезен. Зачем же сии выкрутасы? – подал плечами Бухгольц.
   – Думаю, что так построились не в силу необходимости, а в силу традиции, – усмехнулся майор.
   Вот вдоль выстроившейся орды проскакал на коне сам темник Цырен-Дондоба в богатом тибетском халате с металлическими наплечниками и в золотом шлеме, напоминающем перевернутую вазу, увенчанную султаном из конского волоса и соколиных перьев. Воины сопровождали проезд предводителя неистовым ревом. Одновременно начали столь же неистово бить большие круглые барабаны, затем заревели трубы.
   – Ну, сейчас, кажется, снова на приступ двинут! – авторитетно заявил опытный в деле противостояния степнякам Зыбин.
   Так и вышло. Не успели смолкнуть трубы, как лучники выпустили лавину стрел, после чего джунгарский строй сломался – к крепостному валу разом бросились тысячи и тысячи копейщиков. Подбегая вплотную, они с силой метали свои копья, после чего, выхватив кривые сабли, устремлялись на приступ.
   Однако взбираться на крутые валы было нелегко, тем более что сверху нападавших на выбор расстреливали солдаты. Тех же немногих, кому все же удавалось взобраться на кронверк, легко сбрасывали штыками, против которых сабли ойратов были бессильны. Ну а затем в дело вступила артиллерия. Каждый выстрел буквально выстилал трупами атакующие порядки джунганцев.
   – Это не бой, это избиение! – мрачно констатировал Бухгольц, наблюдая за развитием событий. – Хоть и враги, но все же живые люди! Господи, прости нас, грешных!
   Наконец бессмысленность очередного лобового штурма дошла до Цырен-Дондобы, державшегося поодаль под бунчуком. Вновь взревели трубы, но уже не призывно, как ранее, а надрывно и печально. После этого вся масса атакующих отхлынула назад с той же стремительностью, с какой только что атаковала.
   – Кажется, выдохлись! – вытер пороховую гарь со лба Вельяминов-Зернов.
   – Надолго ли? – вздохнул Бухгольц, с силой сложив тубус зрительной трубы.
   Итак, две первые атаки отбить удалось. Наступило время считать утраты и потери. Самой большой была утрата конского табуна, пасшегося далеко за крепостными валами и захваченного джунгарами первым.
//-- * * * --//
   На следующий день орда атаковала снова. И вновь вязаная картечь сметала кочевников сотнями, но они упорно лезли вперед. Потери атаковавших были чудовищны, но и потери гарнизона также были чувствительными.
   На третий день атаки продолжились. Но теперь солдаты действовали уже совершенно спокойно, как на учениях, пушками и ружейным огнем легко отбили несколько попыток ойратов приблизиться к крепостным стенам.
   Очевидец пишет, что артиллерийские бомбы для джунгар были «…нечто новое: они сперва, как увидят ее падшую наземь, и когда она еще вертится, тогда… тыкали ее копьями. Но как увидели, что как ее разорвет и тем их убивает, то они вздумали ее затушать таким способом: возьмут войлоков, сколько где прилучится и как оная бомба где падет к ним на землю, тогда они войлоками на нее намечают и нападут наверх человек десять и двадцать и так ее задавить тщались и таковым способом побито было немало».
   Наконец-то, окончательно убедившись, что крепость шурмом взять уже не удается, Цырен-Дондоба направил Бухгольцу письмо, в котором обвинял его в том, что крепость построена «ложными словами», и угрожал длительной осадой.
   Прочитав послание, подполковник только нервно передернул плечами:
   – Какой смысл имеет сейчас эта филькина грамота, когда вокруг крепости навалены уже тысячи трупов? Высказывать претензии следовало раньше!
   Однако ханскому брату Бухгольц все же ответил. В своем письме написал, что земли по реке Иртышу есть страна, «которая всегда Российскому государству была подвластна», а крепость он построил по государеву указу. В скором же времени будет строить и другие крепости, но надеется на «дружество и купечество» с джунгарами, ежели те прекратят свое «глупое неистовство». Ну а ежели Цырен-Дондоба захочет его взять измором в осаде, то пусть на это и не надеется, так как скоро придет большое войско из Тобольска и тогда самому Цырен-Дондобе придется спасаться бегством. В письме Бухгольц, разумеется, блефовал, так как даже при лучшем раскладе в Тобольске у князя Гагарина просто не было таких воинских сил, которые могли бы изменить ход войны в Джунгарии. Но об этом знал Бухгольц, а знал ли Цырен-Дондоба, большой вопрос…
   А на душе Бухгольца лежал тяжкий камень. Подполковник прекрасно понимал, что успешное отражение штурма никак не спасает от поражения в стратегической перспективе. Наши располагали всего полугодовым запасом провианта, ограничен был также порох. В том, сможет ли генерал-губернатор Сибири оказать какую-то реальную помощь, был большой вопрос. Самое плохое было же в том, что Бухгольц не мог проявить ни малейшей инициативы. Кони были потеряны. Не гоняться же по снежной степи за джунгарами пешком! Единственно возможным оставалось, экономя продукты и порох, ждать весны, а там, по обстоятельствам, погрузиться на лодки и убраться восвояси. Итак, теперь следовало только ждать и надеяться, что джунгарам рано или поздно все же надоест мерзнуть.
   Тем временем обозленный Цырен-Дондоба велел осадить острог и послал Бухгольцу письмо, в котором заявил, что с русским царем калмыки всегда жили в совете и не было указа о построении городов, поэтому острог выстроен самовольно, а он, Дондоба, будет находиться здесь столько, сколько понадобится, пока русский отряд не сроет крепость и не уйдет.
   Бухгольц ответил своим письмом, в котором извещал своего воинственного визави, что у него был указ о строении не только Ямышева городка, но и других по Иртышу, с тем чтобы идти без неприятельских намерений и для рудной разведки, а ему, Дондобе, лучше самому уйти и не нарушать мира и покоя между двумя дружественными державами.
//-- * * * --//
   Получив письмо Бухгольца, Цырен-Дондоба только поцокал языком:
   – Ай-яй-яй! Какой упрямый и глупый русский начальник! Неужели он надеется досидеть в своей берлоге до весны! Посмотрим, что из этого выйдет!
   После этого энергичный темник начал обустраивать блокаду крепости, полностью изолируя ее от внешнего мира. Тактика джунгарского военачальника оказалась единственно верной. Отныне все отряды с провизией и подкреплениями, присланные из Тобольска, Тары и Томска, были обречены на захват джунгарами. Гарнизон крепости, лишенный возможности получать провизию, порох, рекрутов и лошадей, был фактически обречен. Падение или сдача крепости были отныне лишь вопросом времени.
   Участник «острожного сидения» поручик Афанасий Зыбин писал в своем послужном списке: «И сидели в оной крепости во атаке от неприятеля три месяца и выпуску им из крепости не было. К тому ж в то время в той крепости божьим гневом было цынготное поветрие и понос, от которого в одни сутки от каждой роты человек по пяти и по семи мерли, а в одну яму от полку хоронили человек по пять – десять».
   Следует сказать, что деятельный Бухгольц делал все, что было в его силах. Так осажденным удалось отправить вестников с донесением к губернатору. Правда, для этого пришлось ждать ледостава. Когда же лед пошел по Иртышу, темной ночью казаки поставили на одну из льдин лодку, незаметно посадили в нее двух человек, а саму лодку завалили сверху льдом. Ездившие вдоль берега джунгарские караулы не обратили на это внимания. Льдина с лодкой под напором других льдин медленно двинулась вниз по реке и вскоре исчезла из вида.
   – Дай Бог добрый путь! – крестили ее стоящие на стенах солдаты и казаки. – На вас вся надежа!
   Скрывшись от взора джунгарских разъездов, казаки разбросали ледяное укрытие, спустили лодку на чистую воду и, налегая на весла, поспешили в Тобольск. Добравшись туда, они сообщили князю Гагарину об осаде. Известие было столь неожиданно, что генерал-губернатор допрашивал их несколько часов, после чего сел писать письмо царю.
   В письме Гагарин, помимо всего прочего, сообщил, что дальнейшее продвижение к Яркенду в новых обстоятельствах просто невозможно. В огне каждодневных атак Бухгольцу и его солдатам было уже не до поиска полумифического золотого песка. Император получил декабрьское письмо Бухгольца только 4 февраля 1716 года, находясь в Копенгагене, и отписал князю Гагарину строжайший наказ немедля набрать казаков и солдат, снарядить обоз для укрепления экспедиции.
   Забегая вперед, скажем, что и Петр I и сибирский генерал-губернатор, получив донесения от Бухгольца, отправили джунгарскому хунтайджи грамоты, в которой опровергали принадлежность данных земель Джунгарскому ханству. Но ответа на эти послания из степи не последовало…
   Реально князь Гагарин осажденным ничем помочь не мог: «в Сибири недостаток был в регулярном войске. К набиранию и обучению рекрутов требовалось время».
   При огромной нехватке людей Гагарину пришлось спешно собирать и обучать новобранцев. Вскоре из Тобольска был послан обоз с тремя десятками рекрутов при офицере, который вез в Ямышевскую крепость жалованье, продовольствие и другие припасы для экспедиции. Была надежда, что обозу удастся прорваться в крепость. Но не случилось. В пятидесяти верстах от крепости джунгары обнаружили обоз, напали и захватили его, перебив три сотни людей, а еще четыре взяв в плен. Среди пленных оказалось несколько купцов и промышленников из Тобольска, Тары и Томска. Среди прочих был пленен и тобольский священник, решивший идти в степь со словом Христовым, чтобы сеять в душах тамошних язычников доброе и вечное… Защищавший обоз капитан с поручиком и три десятка солдат-рекрутов дрались до последнего, но силы были неравны, и их быстро перебили.
   Всех пленных Цырен-Дондоба велел демонстративно провести мимо крепости, чтобы это увидели осажденные. Помимо 20 тысяч казенных рублей золотом, продовольствия и пороха, а также пленных, которые всегда были ценным товаром для обмена и выкупа, Цырен-Дондоба захватил и особо ценных пленников, несколько пленных шведских офицеров-артиллеристов, в числе которых был и штык-юнкер Юхан-Густав Ренат – опытный артиллерийский и ружейный мастер, знаток выплавки металлов из руды, отливки пушек и изготовления снарядов.
   Получив известие о гибели обоза и понимая, что дни Ямышевской крепости и всего отряда уже сочтены, Гагарин предпринимает последнюю возможность хоть как-то спасти отряд Бухгольца. Он вызвал к себе тарского казачьего сотника Василия Чередова и тобольского боярского сына Тимофея Этигора, поручив им отвезти джунгарскому контайше письмо с уверением, что движение российских военных экспедиций впредь не будет вредить его интересам и «станет средством защиты всех от неприятелей». Посланцы губернатора отправились к Ямышевской крепости в феврале 1716 года. Доехав до нее, они увидели последние часы эпопеи. При этом джунгары встретили Василия Чередова и Тимофея Этигора без неприязни. Цырен-Дондоб, узнав о цели их поездки, выразил желание дальнейших мирных отношений. После чего, снабдив посланцев усиленным конвоем, отправил восвояси.
   Позднее Бухгольца будут упрекать в пассивности при осаде крепости. И то! Помочь уничтоженному почти на его глазах обозу Бухгольц не мог ничем, у него не было ни кавалерии, ни пороха. При этом, будучи скрупулезным и исполнительным офицером, подполковник неукоснительно исполнял как указ царя, так и наказ губернатора. Ну а то, что ему не хватило дипломатических способностей, так ведь не может в одном человеке быть всего много!
//-- * * * --//
   За три неполных месяца, не ведя активных боевых действий, Бухгольц лишился 2300 человек, большая часть из которых не погибла в боях, а умерла от голода. Пришла в крепость и страшная сибирская язва. А ведь в отряде не было ни одного лекаря!
   Бывало, в иной день зарывали в мерзлую землю до трех десятков человек. Всего же сильные морозы, скученность, наступивший к весне голод и эпидемии стоили жизни почти полутора тысячам солдат, драгун и казаков. Еще до начала плотной осады началось и дезертирство. Всего разбежалось свыше 260 человек. Кто-то сразу подался в разбойники, кто-то постарался добраться до дома, кому-то это удалось, а кто-то попал в рабство к джунгарам.
   Осада Ямышевской крепости продолжалась три долгих месяца.
   С приходом весны Бухгольц созвал офицерский совет, который определил «сие место оставить». Чтобы спасти оставшихся людей, Бухгольц согласился выполнить условия Цырен-Дондоба – срыть крепость и покинуть пределы джунгарских владений.
   28 апреля, на Масленицу, Бухгольц провел переговоры с темником, и тот разрешил оставшимся семистам солдатам и казакам свободно уйти вниз по Иртышу. Срыв, насколько это было возможно, крепость и сломав казармы, солдаты, казаки и мастеровые, забрав амуницию и артиллерию, погрузились на 18 уцелевших дощаников и направились к устью речки Оми.
   Что касается джунгар, то уплывавших они некоторое время сопровождали вдоль берега, в бой, однако, не вступая. Зачем проливать свою кровь, коль враг и так уходит! Более того, джунгары отпустили на все четыре стороны и всех захваченных в плен русских, включая и бедолагу-священника. Жест доброй воли следовало понимать и как нежелание джунгар дальше воевать с русскими. Коль ушли, то и инцидент исчерпан!

Глава пятая

   Достигнув через полтора месяца устья Оми, Бухгольц расположил там остатки своего отряда на отдых, послав соответствующее уведомление в Тобольск. Кстати, джунгарские князья из рода Омбы, считавшиеся формально хозяевами этих мест, претензий Бухгольцу по поводу занятия своих земель не предъявляли. На границах Джунгарии и Китая в это время снова начались сражения, и кочевникам было уже не до таежных речек.
   Бухгольц предлагал заложить на южном берегу Оми крепость, которая бы обозначила российскую границу и стала передовым форпостом на случай нового наступления на степь: «Дабы людей и всякие воинские потребности там оставить, ежели оные впредь… в сей стране будут надобны».
   Вскоре Матвей Гагарин прислал разрешение на постройку городка в устье реки Оми.
   Так как больные солдаты ничего строить не могли, из Тобольская Гагарин прислал плотников, а также полторы тысячи новых рекрутов. Непосредственно строительством руководил артиллерии поручик Каландер.
   За лето, используя местный лес, участники экспедиции выстроили на берегу реки небольшой острог, названный Омским. Новая крепость представляла собой «низкий земляной вал, в фигуре правильного пятиугольника, обнесен полисадом с пятью таких же болверков на углах и со рвом, около которого поставлены были рогатки». Такая форма укреплений создавала удобные условия для обстрела с угловых бастионов. Внутри крепости были построены церковь Сергия Радонежского, административные здания и казармы. Гарнизон Омска состоял из 150 казаков и 200 солдат.
   В будущем (в начале 30‐х годов XVIII века) Омская крепость была капитально перестроена: «…четыреугольная и только полисадом обнесенная, из которых каждая сторона содержала в длине по ста саженей».
   Новая крепость на стыке двух рек стала воротами в обширный район Верхнего Прииртышья и всего Северного Казахстана. Именно из Омска началось интенсивное проникновение русских землепроходцев в верховья Иртыша и на Алтай и открытие там залежей драгоценных металлов, о которых так мечтал царь Петр.
//-- * * * --//
   Когда основные укрепления Омской крепости были уже почти завершены, подполковник Бухгольц заболел. В своем письме генерал-губернатору Гагарину он написал, что сильно устал и занемог, а потому дальше руководить экспедицией не имеет никаких сил, после чего сдал команду майору Ивану Вельяминову-Зернову.
   Ну а что же делал все это время в Тобольске генерал-губернатор Сибири? Помимо отправки обоза с припасами в Ямышевскую крепость, практически ничего. Дело в том, что, получив письмо от Бухгольца о начале строительства крепости на озере Ямышевом, Матвей Гагарин, как мы уже писали выше, обратился с доношением к Петру I, в котором просил направить личное послание Цыван-Рабдану с разъяснением причин и цели экспедиции. Обращение генерал-губернатора было делом нужным, но писать надо было не тогда, когда крепость уже строилась на джунгарской земле, а намного ранее. Вполне возможно, что таким образом удалось бы избежать многих неприятностей и лишней крови. Поведение Гагарина в данном случае странно. Формально он предупреждал царя о том, что следует известить сопредельное государство о постройке крепости на его границе, но сделал это тогда, когда избежать вооруженного конфликта было уже невозможно.
   Петр получил письмо сибирского генерал-губернатора с просьбой послания правителю Джунгарии лишь 18 декабря 1716 года, когда Ямшевская крепость уже отбила несколько штурмов и давным-давно находилась в осаде. В этой ситуации Петр I сделал все, что было в его силах, – подписал и отправил грамоту хунтайджи. В ней сообщалось, что строительство крепостей идет для разведки «серебряных, и медных, и золотых руд» и санкционировано лично им. При этом Петр просил хунтайджи о содействии в этих разведках. С этим посланием из Тобольска в Джунгарию в марте 1717 года был послан майор Вильянов, приехавший в ставку хунтайджи в Ургу 27 июня, но принятый Цыван-Рабданом только в марте 1718 года, когда все события вокруг Ямшевской крепости уже давным-давно закончились и надо было решать совсем иные вопросы.
   Что касается самого Ивана Бухгольца, то после его возвращения в Тобольск у подполковника произошел очередной конфликт с Гагариным. Бухгольц фактически взял губернатора за грудки и потребовал ответа на вопрос: почему тот послал его солдат на верную смерть? Подполковник доказывал, что Гагарин ввел царя в заблуждение своим донесением в 1714 году, что Яркенд находится от Тары «в полтретья месяца нескорою ездою», но, как выяснилось, «расстояние от Ямышева до Еркета немалое: ходят недель по осьми и больше».
   В действительности Яркенд отделяло от русских владений в Юго-Западной Сибири вообще более трех тысяч верст – Киргизская степь, Тянь-Шаньский хребет и Восточный Туркестан. Пройти это расстояние без баз снабжения да еще по недружественным землям было просто невозможно. Так что в своих обвинениях Бухгольц был совершенно прав. С самого начала его экспедиция являлась авантюрой, стоившей России около трех тысяч погибшими и огромных материальных издержек.
   Кроме того, губернатор лгал, когда писал о возможности дипломатическими средствами решить вопрос о разведке руд в Джунгарии.
   Со своей стороны, Гагарин доказывал, что все могло бы сложиться самым лучшим образом, если бы Бухольц своей прямолинейностью не спровоцировал вооруженный конфликт с джунгарами. Разругавшись вконец с Гагариным, Бухгольц выехал в Петербург для личного доклада царю Петру.
   В губернской канцелярии тем временем подсчитывали убытки. Под Ямышевской крепостью ойраты захватили в плен 419 человек. Убито и померло от ран 133 человека. Вместе с обозом ойроты захватили казну отряда – 9885 рублей 50 копеек и 2355 лошадей. Помимо прямых убытков, неудача экспедиции вызвала ответные действия джунгаров в Юго-Западной Сибири. В 1716 году ободренные успехом ойраты сожгли десять деревень, острог и монастырь. При этом убили около сотни человек, а около двухсот угнали в рабство. Ущерб от их вторжений оценивался на сумму в 91 561 рубль 46 копеек. Кроме того, в Джунгарии было задержано 28 российских купцов. Все имеющиеся у них товары и деньги были конфискованы. Таким образом, общий ущерб России, нанесенный ойратами, составил внушительную сумму в 135 613 рублей.
   Что касается дальнейших сношений с джунгарами, то в начале 1716 года Гагарин отправил в ставку к хунтайджи своего посла – сына боярского Мартемьянова с протестом против разорения Ямышевской крепости и с требованием «…на того зайсана управы и о возвращении взятого». Больше никаких сведений ни о сыне боярском Мартемьянове, ни о его посольстве не имеется. Возможно, что Мартемьянов погиб или попал в плен к казахам, так как до ставки джунгарского хана он явно не доехал.
   Чтобы оставить земли Ямышева-озера за собой, летом следующего, 1717 года в разрушенную Ямышевскую крепость Гагарин направил отряд подполковника Сибирского драгунского полка Федора Матигорова. Особого резона в этом походе не было. Воинский отряд лишь поднял над разрушенной крепостью флаг, продемонстрировав незыблемость российских намерений. Джунгары отнеслись к этой акции спокойно, кроме отдаленных разъездов, ничем отряд Матигорова не беспокоя. Обозначив свое присутствия на Ямышевом озере, майор Матигоров к зиме вернулся обратно в Тобольск.
//-- * * * --//
   Так в чем же была причина неудачи экспедиции? Как обычно бывает, провал экспедиции стал закономерным финалом целой череды просчетов и недоработок. Начнем с того, что сама цель экспедиции была неосуществима. До «золотого Яркенда» отряд Бухгольца не дошел бы даже при самых благоприятных обстоятельствах. Кроме того, отряд был заведомо слаб по своему составу. Большинство солдат, как мы уже говорили, были «сырыми рекрутами». Идти с рекрутами в столь тяжелый и опасный поход было уже безумием. Понимая это, Бухгольц неоднократно писал об этом царю, настойчиво прося подкреплений: «…нужду имею в обер– и унтер-офицерах, а сержантов и капралов ни единого…все люди новые и у дел нигде не бывали».
   Плохо обученные и незакаленные службой рекруты в походе массово болели и умирали. Бухгольц все это видел, но изменить ничего не мог. Считая свой отряд слабым для выполнения столь грандиозной задачи, как поход от Тобольска до китайской границы, в донесениях в Петербург он постоянно выражал недовольство деятельностью сибирской администрацией по организации и обеспечению его отряда. «Экзерциции (экзерциция – упражнение) они не знают, – писал Бухгольц о своих подчиненных, – зимой и весной нынешней принимал и муштровал и всякую амуницию делал и пушки лили».
   В немалой степени экспедиция не достигла своей цели по личной вине Матвея Гагарина. Помимо всяческих политических интриг, генерал-губернатор, как мог, урезал на экспедицию и финансовые средства. Дело дошло до того, что Бухгольц не имел в отряде даже лекаря и аптеки, что негативно сказалось во время вспышки заразных заболеваний в осажденной крепости.
   Столкнувшись в Тобольске с полной безучастностью Гагарина к делам экспедиции, Бухгольц писал с обидой царю Петру: «Во всем мне от него великое задержание. В Тобольске, государь, как я прибыл припасов воинских, лядунок, перевязей, портупеев, лопаток, заступов, кирок, мотыг, ломов, топоров, буравов, долот, ни к пушкам ядр и никакой амуниции, ни телег походных, ни ящиков патронных, ни людям мундиру ничего не было, о чём о всем сведем господин губернатор… А подлинного и вернова ведомца о песошном золоте близ Яркета господин губернатор мне не дал».
   Интересно, что Иван Бухгольц и Матвей Гагарин по-разному оценивали причины неудачи экспедиции. Каждый, разумеется, считал себя правым. Если, с точки зрения генерал-губернатора, подполковник не предпринял достаточных дипломатических усилий для установления мирных отношений с джунгарами, чем спровоцировал их нападение, то версия Ивана Бухольца основывалась на ненадлежащей подготовке, недостатке средств и ресурсов.
   Сибирский историк П.А. Словцов, касаясь инициативы генерал-губернатора в посылке экспедиции И.Д. Бухгольца за «песошным золотом» в верховья Иртыша, расценил ее именно как заведомую авантюру: «Если государь заблагорассудил отослать в Сенат на рассмотрение фантастическое представление Гагарина, в котором ни одна строка не смотрит прямо, Сибирь не понесла бы столько жертв. Ибо с чего взял губернатор, что контайша духа воинственного будет смотреть равнодушно на крепости, владения его разрывающие? Откуда достать продовольствия отряду, в степь углубляющемуся?»
   На взгляд сегодняшних казахских историков, экспедиция не удалась еще и потому, что Бухгольц не установил связь с казахскими родами, кочевавшими в районе движения экспедиции и находившимися в состоянии перманентной войны с джунгарами. Именно в этом районе «люди казачьей орды» отбили у джунгар русского офицера Маркела Трубникова. Казахские воины якобы могли бы оказать эффективную помощь русскому отряду. Возможно, что так действительно могло быть, но на самом деле никто не может сказать, был ли тогда у казахов стимул ввязываться с джунгарами из-за русских уже не в приграничную, а в большую войну.
//-- * * * --//
   Неудача экспедиции подполковника Бухгольца, впрочем, имела и неожиданный результат. Увидев, что русские так же, как и они, вступили в войну с джунгарами, казахские ханы решили заручиться поддержкой русского царя, тем более что темник Цырен-Дондоб начал разорять казахские улусы, угоняя в полон много людей. Осенью 1715 года в Казань выехало посольство казахского хана Абулхаира, чтобы при российском посредничестве подписать мир с башкирами. Год спустя в Тобольск приехали посланцы верховного казахского хана Кайып-Мухаммеда (на Руси его звали просто – Кайыпа) уже с более серьезными целями – заключить военный союз против джунгар. В качестве жеста доброй воли батыры Бекбулат Екешев и Багдаулет Буриев привезли генерал-губернатору Гагарину отбитого у джунгар поручика Маркела Трубникова. Князь Гагарин посланцев принял со всем почтением, так как и сам горел мщением джунгарам. Но в Петербурге посчитали, что усиление одного ханства за счет другого не имеет для России никакого смысла. К тому же сильная Джунгария противостояла агрессивной Цинской империи, с которой у Петербурга было свое соперничество в Восточной Сибири.
   Срыву переговоров способствовал и неожиданный набег хана Малого жуза Абулхаира на Новошешминск. После этого стало очевидно, что казахские ханы – союзники весьма ненадежные. И хотя хан Кайыпа приносил извинения за сей случай, писал, что истинным виновником этого набега является некий беглый российский подданный Сеит, обещая прислать его голову, но и этого своего слова не сдержал. Кроме того, по степи гуляло много разбойных шаек, т. н. «вольных батыров», которые вообще никому не подчинялись и совершали набеги так, как им хотелось. Особенно зверствовал некий Танабай с шайкой в три десятка всадников, совершавший дерзкие набеги на сибирские остроги. В результате Кайыпа и Абулхаир остались без русской помощи.
   Впрочем, это их не остановило и в степи началась жесточайшая казахско-джунгарская война. Поначалу успех склонялся на сторону казахов, но затем в трехдневной битве на реке Аягуз тридцатитысячное войско казахских ханов было наголову разгромлено. В данном случае казахов подвела прежде всего несогласованность действий соперничавших между собой ханов Абулхаира и Кайыпы, а также внезапный удар джунгар с тыла. Потери казахов были огромными, но и Кайыпа с Абулхаиром каким-то чудом спаслись.
   Победа при Аягузе стала звездным часом контайши Цыван-Рабдана. Ранее победив отряд Бухгольца и захватив после этого Тибет, джунгарский предводитель отныне стал почитаем в Великой степи наравне с Чингисханом. Закрепляя свой успех, Цыван-Рабдан весной 1718 году совершил еще один опустошительный набег на казахов, так сказать, поставил точку. Наступала пора последнего взлета Джунгарского ханства, взлета, за которым последует сокрушительное падение, полное исчезновение и столь же полное забвение всего джунгарского народа. Эпоха самостоятельных кочевых ханств заканчивалась, и спасти ее уже не могло ничего…
   После поражения при Аягузе Кайып-хан снова попытался заключить союз с русским царем, но Петр в очередной раз от этого ненадежного союза уклонился. После неудачи Бухгольца на границах Джунгарии он охладел к продвижению в далекие степи, не видя там четких перспектив. Поэтому воевать в ненужных степях с одними кочевниками против других ему тоже было не нужно. Однако польза от этих переговоров все же была, так как отношения Петербурга с казахскими ханами стали более тесными. Так казанский губернатор Петр Салтыков отправил к Кайыпе своего секретаря Жилина с предложением принять российское подданство. На прощание Салтыков напутствовал Жилина так:
   – Передай хану Каипе государеву волю. Ежели станут его люди российскими подданными, то и защищать их будем, а коли нет, то тогда извините. Нечего нам за чужие животы свои головы класть!
   Предложение Жилина вызвало раздражение у хана и его окружения. Кайыпа был раздосадован такой позицией русских. А султан Аблай по кличке Канышер, что означает «кровопийца», вообще самовольно арестовал и Жилина, и его конвой.
   Лишь год спустя, одумавшись, казахи отпустили секретаря домой. Вместе с ним в Казань отправился просить прощения за своеволие Аблая некий батыр Тайкомур. С собой он вез письмо Кайыпы, где тот снова просил о военном союзе против джунгар. Честно говоря, неизвестно, на что вообще надеялся тогда казахский хан. После коварного пленения Жилина ни о каком союзе вообще не могло быть и речи. Об этом и написал наивному хану в ответном письме казанский губернатор Салтыков. Но узнать об очередном отказе Кайыпа уже не успел. На исходе 1718 года он был убит подосланными убийцами из Среднего жуза, где мечтали перехватить верховную власть в степи. Но задумка убийц провалилась. Большая часть племен признала верховным ханом Младшего жуза Абулхаира. Наряду с этим, он по-прежнему остался и ханом Младшего жуза. Сын же Кайыпа Батыр стал султаном среди ногайцев рода алшинов-алимулы, откочевавших из-за набегов калмыков к казахам за Эмбу. Разумеется, для сына верховного хана казахских степей это было унижением.
   То обстоятельство, что вопреки традициям старшим казахским ханом стал хан Младшего жуза, объяснялось исключительно личным авторитетом Абулхаира. Новый хан был настроен решительно. Он прекратил бесполезные русско-казахские переговоры и вместе со своими батырами продолжил войну с джунгарами, которая протекала с переменным успехом. При этом Абулхаир не чурался, по степному обыкновению, и откровенного разбоя. Так, в 1718–1719 годах его казахи дважды осаждали Яицкий городок, так и не сумев его взять, а также при всяком удобном случае нападали на союзных нам калмыков. Справедливости ради следует сказать, что и калмыки своего не упускали и не раз грабили союзных казахов. Впрочем, так было в Великой степи во все времена.
//-- * * * --//
   Что же касается Ямышевской крепости, то, несмотря на неудачу первого похода, царь Петр приказал ее восстановить как передовой форпост на юго-востоке российских земель. Как мы уже писали выше, осенью 1716 года к развалинам крепости был послан достаточно сильный отряд подполковника Федора Матигорова восстанавливать крепость, «дабы то, в чем Бухгольц, по его мнению, погрешил, исправить». Чуть позднее Ямышевская крепость была усилена еще и отрядом подполковника Прокофия Ступина в составе двух хорошо обученных пехотных полков. После этого вопрос о том, кому принадлежат земли вокруг Ямышева озера, был снят с повестки дня окончательно.
   К этому времени крепость представляла собой уже не наскоро построенный пограничный острог, а вполне современную, отвечающую всем законам европейской фортификации, удобную и мощную крепость, спроектированную и выстроенную по чертежам знаменитого инженера Вобана.
   Строили новую Ямышевскую крепость не абы как! Ее проект был создан в Петербурге. Одним из его разработчиков был знаменитый прадед А.С. Пушкина инженер Абрам Ганнибал, который предложил сразу два варианта – шестиугольный и четырехугольный. Выбирай, что душе угодно! Выбрали шестиугольную. При этом строил новую крепость пленный шведский инженер артиллерийский поручик Каландер.
   Надо сказать, что поручик Каландер постарался на славу и выстроил действительно мощную крепость 2‐го класса (крепостью 1‐го класса тогда являлась Петропавловская крепость в Санкт-Петербурге!): «регулярная крепость полушестиугольником с двумя к стене сделанными болверками и двумя половинами, к Иртышу приведенными», с высокими стенами двухметровой толщины из обожженного кирпича. Впереди основных укреплений были сооружены предмостные редуты, а крепостная артиллерия усилена мортирами.
   По сведениям историка и географа Сибири академика Г.Ф. Миллера, «ямышевская крепость с первого ее строения нарочито знатным и жилым местом учинилась. По обеим сторонам крепости две слободы построены, которые с ноля полисадом и рогатками обнесены, а где полисадник к Иртышу приведен там малые четвероугольные редуты с высокими башнями построены, с которых степь вокруг видеть можно. Другой такой же редут находится в пяти верстах от крепости к Соленому озеру, однако несколько в сторону, на холме».
   Пока шла постройка, подполковник Ступин настойчиво искал то, что его предшественник Бухгольц спрятал в подземных тайниках. По косвенным сведениям, которые сообщил ему в Омской крепости преемник Бухгольца майор Вельяминов-Зернов, после осады экспедиция не могла увезти все, поэтому много оружия, боезапасов и часть денег были вынужденно зарыты. Нашел ли что-то Ступин или нет, нам неизвестно. На самом деле вообще непонятно, почему он вообще что-то искал, ведь в составе отряда Матигорова, как и в отряде самого Ступина, были участники экспедиции Бухгольца, которые сами и закапывали боеприпасы. Так что, скорее всего, хотя бы часть закопанного, думается, все же была найдена.
   Когда над степью появились мощные стены, с вышины которых вдаль глядели жерла многочисленных пушек, джунгары окончательно развернули своих коней вспять и более в окрестностях Ямыш-озера уже не показывались, молчаливо признав за Россией право на эту землю.
//-- * * * --//
   Что касается Гагарина, то он продолжил движение отрядов вверх по Иртышу, хотя уже не в таком масштабе, как раньше. Вскоре после возвращения Бухгольца генерал-губернатор отправил казачью сотню во главе с сыном боярским Иваном Калмаковым по восточному берегу Иртыша к озеру Нор-Зайсану. Озеро располагалось на востоке Казахстана, в долине между горными хребтами, совсем рядом с китайской границей. В это озеро впадал Иртыш своим верхним течением – Черным Иртышом. Калмаков имел задачу разведать путь и присмотреть место для возможной будущей крепости. По замыслу Гагарина именно крепость на берегу Зайсанского озера должна была в перспективе стать конечной точкой, выстраиваемой новой пограничной линии.
   Двигаясь вверх по течению Иртыша, Калмаков прошел путь от Ямышева озера до озера Зайсан в две недели без всяких препятствий, провел разведку озера, но крепости там ставить не стал. Прежде всего Гагарин опасался, что очередная крепость уже на самой китайской границе вызовет негативную реакцию сановников Поднебесной. Как отнесутся китайцы к внезапно возникшей у них под носом крепости, было неясно. При этом в случае нападения на крепость помочь ей было просто невозможно. Ближайшая Ямышевская крепость сама была почти отрезана от основных коммуникаций, находясь в четырехстах верстах от ближайшей Омской крепостицы. Чего уж говорить о построенном остроге на далеком Зайсане! Поэтому Гагарин принял единственно правильное решение. На Зайсане он ограничится лишь разведкой, а имеемые ресурсы направит на создание промежуточных крепостей по Иртышу. Для начала решили поставить крепость примерно на равном расстоянии между Ямышевской и Омской крепостями, при впадении в Иртыш реки Железинки. Этим занялся отряд казаков во главе с сыном боярским Петром Свиерским. Уже в 1718 году промежуточная деревянная крепостица была выстроена, получив название Железинской.
   Одновременно из Тары был послан дворянин Василий Чередов с казаками для поиска подходящего места крепости выше Ямышевской. Чередов дошел до верхнего устья протоки Иртыша – Калбасунской Заостровки. Там он поставил зимовье и зазимовал. Весной отряд вернулся в Тару. В том же году на разведанное Чередовым место прибыл отряд подполковника Ступина, который поставил в месте впадения в Иртыш Калбасунской Заостровки Семипалатинскую крепость. В своем письме генерал-губернатору подполковник доносил: «…Деревянная (крепость. – В.Ш.) четвероугольная и со всех сторон в равной силе, потому что там берег реки Иртыша полог, и крепость таково ж с речной, как и с полевой стороны, может быть атакована».
   Несмотря на трагедию отряда Бухгольца, Петр так и не заключил военного договора против Джунгарии, хотя склоняли его к этому не раз. Так генерал-губернатор Гагарин сообщил царскому секретарю Макарову о том, что китайские наместники сопредельных с Джунгарией провинций предложили ему начать совместную войну против Джунгарии, но он им отказал, решив поддерживать мир с Цыван-Рабданом и призывать его в российское подданство. Чуть позднее китайские сановники уже, по поручению императора Сюань Е, начали переговоры с русским послом Измайловым о совместных действиях против Джунгарии, но хитрый посол отказал им не только в военном союзе, но даже в дипломатической поддержке.

Глава шестая

   Между тем сгустились тучи вокруг самого генерал-губернатора Сибири Матвея Гагарина. Сведения о том, что сибирский генерал-губернатор очень уж часто запускает свою руку в государственную казну, доходили до Петра давно. Например, в свое время на Гагарина поступила серьезная жалоба от сибирских дьяков Иван Чепелева и Афанасий Герасима. Они обвиняли сибирского губернатора в том, что он допускает к торговле с Китаем исключительно своих друзей, вместе с которыми получает себе «превеликое богатство». Узнав об этом, Петр приказал Гагарину немедленно выслать из Сибири всех родственников и друзей. Одновременно началось расследование и причин, почему поступающие из Сибири платежи с каждым годом становились все меньше и меньше.
   За этим последовал донос обер-фискала Нестерова, самого весьма склонного к воровству: «Проведал я подлинник, что князь Гагарин свои и других частных людей товары пропускает в Китай под видом государевых с особенными от него назначенными купчинами, от чего как сам, так и эти его приятели получают себе превеликое богатство, а других никого к Китайскому торгу не допускают; от этого запрета и бесторжицы многие пришли во всеконечное оскудение. Предлагал я в Сенат, чтоб послать в Сибирь верного человека и с ним фискала из купечества для осмотра и переписки товаров в последнем городе, куда приходит караван, но учинить того не соизволили».
   Тогда, как мы уже писали, царь приказал Гагарину выдворить из Сибири всех родственников и друзей, что тот и сделал. На этом тогда Петр успокоился.
   В 1715 году Гагарина вызвали в Санкт-Петербург. Теперь следственная комиссия князя Василия Долгорукова расследовала причины низких платежей, поступающих из Сибири. Однако и на этот раз все для Гагарина закончилось благополучно. Комиссия Долгорукова завершила следствие в его пользу. Однако спустя два года последовали новые доносы и дело Гагарина было передано комиссии Дмитриева-Мамонова, куда входили гвардейские офицеры Лихарев, Пашков и Бахметев, выявившие новые хищения. Чтобы их покрыть, Гагарин немедленно вернул в казну 215 тысяч рублей, но за Сибирской губернией числилась недоимка по таможенным сборам еще более чем на 300 тысяч рублей, которые генерал-губернатор восполнить уже не смог. В 1718 году Гагарина вызвали в Санкт-Петербург, где он участвовал в Верховном суде по делу царевича Алексея Петровича.
   К этому времени следственная комиссия выявила нечто большее, чем недоимки. Появились свидетельства, что Гагарин якобы замышляет отделить Сибирь от остальной России и сам желает там единолично царствовать. Эта новость привела Петра в бешенство. В январе 1719 года Матвея Гагарина отстранили от должности и арестовали. Новым сибирском генерал-губернатором был назначен князь Алексей Черкасский. Князь Черкасский был сказочно богат, а потому неподкупен, но, по мнению современников, был «человек молчаливый, тихий, коего разум никогда в великих чинах не блистал, повсюду являл осторожность».
   Неожиданное возвышение смутило Черкасского, который поспешил обратиться к царю с письмом, в котором объяснял, «что за великую напасть приемлет отлучение от Его Величества, никогда добровольно не согласился бы на сие и, сколь ни лестно для него избрание Монаршее, он с радостью и охотно готов нести самотруднейшие должности, только бы не отлучаться от него». Петр, однако, остался непреклонным. «Я бы охотно исполнил Ваше прошение, – ответил он Черкасскому, – ежели бы мог скоро сыскать достойного человека, но ныне не знаю. Того ради надлежит Вам без оскорбления сие учинить. Ибо по истине не за какую Вашу противность сие Вам посылаю, но для двух причин: первое, что Вы там были и знаете, другое, что вскоре сыскать другого надежного в такую отдаленную сторону не мог. Однако же, в том можешь надежен быть, что, когда там распорядишь и добрый ансталт учинишь, и о том отпишешь, тогда непременно Вас переменим по Вашему желанию».
   Назначение генерал-губернатором Сибири князя Черкасского было ошибкой Петра, так как он был мало пригоден для кипучей деятельности, разворачивавшейся в те годы на просторах Сибири.
   – Ладно, будешь пока хоть воров и мздоимцев гонять, впредь до нахождения другого достойного! – таково было окочательное царское решение.
   Забегая вперед, скажем, что поиски нового достойного губернатора затянулись на долгих пять лет, которые Голицын тихо отсидел в Тобольске, после чего вернулся в Москву, где был определен в Сенат. Надо ли говорить, что в 1719 году князь Алексей Черкасский в Тобольск совсем не торопился, выжидая, пока закончится расследование по его предшественнику, которое выявит все недостачи, чтобы только после этого принять хлопотную и опасную должность.
   Поэтому в январе 1719 года царь Петр решает послать в Сибирь доверенного человека, который бы на месте окончательно разобрался с доносами о хищениях и взятках, а главное, о сепаратистских намерениях князя Гагарина, а кроме того, провел объективное следствие о причинах неудачи экспедиции Бухгольца. Выбор царя пал на майора гвардейского Семеновского полка Ивана Лихарева.
   Иван Лихарев происходил из семьи стольника, дослужившегося до воеводы городка Романов. На службу вступил в 1700 году солдатом в лейб-гвардии Семеновский полк. Проявил храбрость в несчастной для нас битве при Нарве, за что был отмечен особым знаком и сержантским чином. За участие в штурме крепости Нотебург два года спустя получил серебряную медаль, затем штурмовал Ниеншанц и участвовал в кровавом абордаже двух шведских судов в устье Невы, чудом оставшись живым. За это был награжден уже золотой медалью. В дальнейшем отличился при штурме Нарвы в походах на Гродно, Брест и в Польшу. Карьера у Лихарева быстро шла в гору. Вскоре дослужился до поручика, а в 1707 году был произведен в капитаны и возглавил роту. Петр хорошо знал своих гвардейских офицеров и лично продвигал их по службе. Обратил он внимание и на Лихарева. В битве со шведами у деревни Лесной на Днепре офицеры и солдаты лейб-гвардии Семеновского полка вновь проявили массовый героизм. «Ружья раскаливались от выстрелов, люди дрались до изнеможения», – доносил Петру I об этом сражении командир полка Михаил Голицын. Затем были участие в знаменитой Полтавской баталии и получение от царя очередной золотой медали и его портрета. В 1710–1716 годах Иван Лихарев непрерывно в походах и боях. Он участвовал в осаде Выборга, в походах в Вильно, Дерпт и Гамбург, в разгроме шведов под Швабштадтом, в бою при Вазах в Финляндии. Зная храбрость и честность Лихарева, Петр во время походов непременно в свою охрану определял именно его роту, кроме этого давая ее командиру и отдельные секретные поручения. В частности, Лихарев решил непростой вопрос с закупкой нового обмундирования полка во время похода в Данию. В ноябре 1717 года капитан в числе нескольких других офицеров-семеновцев был вызван Петром I из Пскова, где полк устраивался на зимние квартиры, в Петербург. Там молодой капитан был включен в состав военного суда, учрежденного для рассмотрения дела по обвинению руководителя следственной канцелярии князя Волконского в должностных преступлениях. Лихарев был определен помощником-асессором одной из следственных канцелярий, под началом своего же батальонного командира майора Дмитриева-Мамонова. Год спустя Лихарев получил майорский чин. Комиссия расследовала ряд значительных дел, в том числе сенатора князя Долгорукого и других. В 1718 году царь включил офицера-семеновца в состав судебного присутствия, приговорившего к смерти царевича Алексея Петровича. Под приговором о смерти царевича рядом с подписью князя Гагарина стояла и подпись Лихарева. Что сказать, человеком был майор Иван Лихарев в боях испытанным, да и в делах тайных проверенным. Лучшей кандидатуры для задуманных Петром дел в Сибири найти было невозможно.
//-- * * * --//
   Январским днем 1719 года в Семеновский полк прискакал гонец Петра I с приказом лейб-гвардии майору Лихареву срочно прибыть к государю. Прибывшего Петр встретил радушно. Рассказал ему о неудачах экспедиции Бухгольца, сокрушаясь:
   – Знакомый тебе Бухгольц не только не разведал, в каких местах и каким образом золото промышляют, но и понес большие потери в людях. Впрочем, непонятно мне и ничего неделание губернатора сибирского Гагарина, коему я повелевал направить к калмыцкому контайше посла, чтобы известить об экспедиции Бухгольца, который поплывет из Тобольска по Иртышу искать золотые руды и ставить пограничные остроги, чтоб контайша никакого опасения не имел и нам никакие пакости не чинил. Помимо этого, я лично писал и Гагарину, и Бухгольцу, чтобы жили с соседскими джунгарами в мире и дружбе. Однако все вышло наоборот. С джунгарами начали воевать, из-за чего построенную у Ямышевского озера крепость и много людей потеряли. Кроме сего приходит мне много жалоб на губернатора Гагарина, который с другими посаженными в сибирских городах воеводами берет взятки преогромные. Посему мое решение такое: тебе немедля ехать в Тобольск, где провести расследование злоупотреблений Гагарина и причин неудачи экспедиции Бухгольца, а заодно возглавить новую экспедицию в верховья Иртыша. Готов ли ты, Иван, взяться за столь многотрудное и многоопасное дело?
   В ответ Лихарев поблагодарил царя за столь большое доверие и поклялся, что жизнь положит, но все порученное исполнит.
   После этого Петр уже уточнил ряд задач:
   – Как доброму и честному офицеру, я повелеваю тебе особо проведать о золоте – подлинно ли оное есть. А от кого Гагарин об этом сведал, тех людей сыскать. А ежели найдутся такие люди, то привлечь их к экспедиции, чтобы они указали путь до мест золотоносных. При наличии строевого леса по Иртышу строить крепости. Одновременно проведать о пути от озера Зайсана к реке Амударье, далеко ли эта река и возможно ли до нее дойти.
   После этого лейб-гвардии майору Лихареву был вручен царский указ, который гласил: «…Как доброму и честному офицеру надлежит… всеми мерами освидетельствовать по сказкам помянутого Гагарина и подполковника Бухгольца о золоте… подлинно ль оное есть и от кого он, Гагарин, сведал, тех людей сыскать, так же и других ведомцев (местных жителей. – В.Ш.). Ежели найдутся оные, ехать с ними до тех крепостей, где посажены наши люди, и там разведать стараться сколько возможно, дабы дойтить до Зайсана озера. И ежели туда дойтить возможно и там берега такие, что есть леса и прочие потребности для жилья, то построить у Зайсана крепость и посадить людей. А как туда едучи, так и построя крепость, проведывать о пути от Зайсана озера к Иркети, сколько далеко и возможно ль дойтить, также нет ли вершин каких рек, которые подались к Зайсану, а впадали в Дарью реку и Аральское море. Сие все чинить, сколько возможно, а в азарт не входить, чтобы даром людей не потерять и убытку не учинить. Также розыскать о подполковнике Бухгольце, каким образом у него Ямышевскую крепость контайшинцы взяли, также и о прочих его худых поступках свидетельствовать; и о том о всем, что тебе к тем делам будет потребно, Сибирской губернии к ландратам и прочим управителям послужной указ послан. Петр. Января 18 день 1719 году».
   Выйдя от Петра, здесь же в царской канцелярии Лихарев выяснил, что Иван Бухгольц находится сейчас в столице, где занимается написанием отчетов о своей экспедиции. Разумеется, Лихарев первым делом сыскал Бухгольца. Офицеры были меж собой давным-давно знакомы. Семеновский и Преображенский полки на протяжении долгих лет и в походах, и в баталиях всегда рядом, а потому их офицеры не только приятельствовали, но почитали друг дружку братьями. Лихарев же с Бухгольцем и вовсе одновременно командовали ротами в своих полках, а потому и общались весьма близко.
   – О тебе же государь требует выяснить, каким образом у него Ямышевскую крепость контайшинцы взяли, а также о прочих твоих худых поступках.
   – О том, как с калмыками в зимней степи насмерть стояли, я тебе расскажу со всею подробностью, а вот худых поступков за собой не числю, так как всегда служил и служу не за честь, а за совесть.
   – Это я и сам знаю! – мрачно хмыкнул Лихарев, водку из штофа разливая. – Ну, давай сначала за встречу!
   Выпили, крякнули, по тогдашнему обыкновению, корочками хлебными закусили.
   Надо ли говорить, что при встрече приятели были друг с другом предельно откровенными. Лихарев не скрывал порученного ему царем, Бухгольц рассказал все, что знал о сибирских делах, поделился опытом общения с джунгарами и особенностями организации плавания по сибирским рекам.
   – Изволю спросить тебя, Иван, каким же образом Ямышевскую крепость контайшинцы все же у вас взяли? Поведай мне также о прочих худых поступках, ежели они были! – вызывал Лихарев на откровенность собеседника.
   Тот без утайки рассказывал все честно и подробно.
   Сразу же после разговора с Бухгольцем Лихарев представил в царскую канцелярию рапорт, прося «послать с ним одного капитана-инженера и при нем из академии одного или двух учеников и инструменты для подлинного описания тамошних мест», а также лекарей, лекарских учеников, рудного мастера «для сыску и опознания руд». Кроме того, он просил «чтоб для посылки с ним в Сибирь указано было дать ему Семеновского полка капитан-поручика Шаховского, да из Преображенского полка одного обер-офицера, да двух унтер-офицеров и 12 солдат для случающихся нужных посылок». На рапорте Лихарева Петр начертал лаконичное: «Быть по сему». Помимо письма царю опытный в делах канцелярских Лихарев направил и письмо в Сенат, где попросил ввиду сложности предстоящих дел наделить его серьезными полномочиями. Сенат письмо Лихарева рассмотрел и все просьбы его удовлетворил. Помимо этого, в Сибирскую, Петербургскую, Московскую и Казанскую губернии, через которые лежал путь Лихарева, были направлены «послушные» указы об удовлетворении нужд экспедиции.
   Что касается подполковника Ивана Бухгольца, то по результатам доклада Лихарева он был Петром полностью оправдан. Более того, за верную службу на дальних границах Бухгольцу был даден полковничий чин.
//-- * * * --//
   Посылая в Сибирь Лихарева с весьма ответственным заданием, Петр основывался прежде всего на его всегдашней честности и приобретенном опыте в расследовании самых серьезных преступлений. Однако Петр не был бы самим собой, если бы ограничился для посланца одним поручением. Поэтому помимо дел дознавательных Лихареву препоручалось «трудиться всеми мерами освидетельствовать… о золоте еркетском», для чего «…ехать… до тех крепостей, где посажены наши люди и там, разведав, стараться сколько возможно дойтить до Зайсан-озера, и… построить у Зайзана крепость и посадить людей… проведывать о пути от Зайзана озера к Иркети». Таким образом, царь фактически утвердил старые замыслы Гагарина по постройке на Зайсане пограничной крепости.
   Под начало Лихарева Петр назначил небольшую, но профессиональную команду, на базе которой майор мог в случае необходимости сформировать полноценный полк. От Преображенского полка Лихареву были дадены капитан Урезов, поручик, два сержанта, капрал и дюжина опытных солдат, а из армейских полков выделены майор, капитан, три поручика, артиллерийский инженер-капитан с бомбардирами, канонирами и фузилерами. Помимо этого, в команду вошли два морских геодезиста Иван Захаров и Павел Чичагов (дядя будущего адмирала В.Я. Чичагова) да два лекаря. Во главе этой команды Лихарев и направился из Москвы в Тобольск обозом в сто девять саней.
   Прибыв туда весной 1719 года, он помимо порученного ему дознания энергично занялся подготовкой будущей экспедиции, сбором сведений об Иртыше и Яркенде.
   – Только что прибыл боярский сын Калмаков! – доложил ему адъютант. – Желает быть принятым, потому как считает себя в здешних делах знающим.
   – Я вашим неграмотным боярским детям не доверяю! – нахмурился Лихарев. – Государь мне поручил лично решить вопрос с Зайсаном, и я его решу. А определять место для будущей крепости станут не полупьяные казаки, а ученые-геодезисты из Адмиралтейств-коллегии!
   – Дело ваше! – только и передернул плечами боярский сын Калмаков, обидевшись за такой прием.
   Не теряя напрасно времени, Лихарев отправил к озеру Зайсан геодезистов под командованием гвардейского капитана Урезова, чтобы составлять генеральные ландкарты земли Сибирской.
   Геодезисты ценились в те годы на вес золото и отбирались лично царем. Поэтому отношение к ним было соответствующее. За руку здороваться с ними не брезговали даже генерал-губернаторы. Простой же люд к геодезистам относился как к колдунам и шаманам. Еще бы! Смотрят в какие-то трубочки, выкрикивают какие-то непонятные слова и записывают что-то мелким почерком в свои записные книжечки. А за это им от всех начальников полный почет и уважение. При каждом геодезисте в обязательном порядке состоял служилый человек, который вез огромный кофр, наполненный совершенно непонятными обывателю приборами: квадрант с угломером, астролябией и феодолитом, компас с готовальней, транспортирами, линейками и циркуль-сажень, а также обязательной в геодезическом деле мерной железной цепью в 30 саженей.
   Урезов и его спутники с задачей справились. Они впервые осуществили описание берегов Иртыша и его притоков, произвели замеры глубины низовий реки, побывали на Черном Иртыше, наметили несколько возможных вариантов размещения будущей крепости.
//-- * * * --//
   Занятый следственными делами и подготовкой военного похода, Лихарев решил сначала отправить вверх по Иртышу небольшой отряд для знакомства с условиями плавания, а также обследовать местности вокруг озера Зайсан. «Мая 9‐го дня, как лед вскрылся» из Тобольска в Семипалатную крепость выехали «поручик Сомов, да от гвардии сержант, 2 человека солдат, пушкарей 3 человека, да навигатор» – один из двух прибывших в команде гвардии майора геодезистов, фамилия которого в документах не названа. «А из Семипалатной крепости подполковнику Ступину велено отправить к Зайсану озеру водою на легких судах капитана и помянутого поручика с посланными, дав им солдат от 100 и до 200 человек, и от артиллерии для охранения малых пушек по разсмотрению».
   24 июля экспедиционный отряд под командованием капитана Андрея Урезова отправился из Семипалатной крепости на лодках вверх по Иртышу. С 21 августа по 5 сентября они обследовали озеро и нижнее течение впадающей в Зайсан реки Черный Иртыш. 15 октября отряд вернулся в Тобольск.
   В письме Петру I от 16 ноября 1719 года Лихарев сообщал царю: «И оные посланные от Зайсана в Тобольск прибыли октября 15‐го числа. А что оные посланные учинили, о том до вашего величества послал я подлинное ведение и карту… лейб-гвардии с капитаном поручиком князем Шаховским. Да ис посланных, которые посланы были от меня к Зайсан озеру, от гвардии сержанта да навигатора».
   Итак, геодезист, побывавший в 1719 году в истоках Иртыша, был послан в Петербург вместе с итоговой картой, составленной в Тобольске. Экземпляры новой карты были доставлены в Сенат и царю.
   Петр I остался недоволен итогами экспедиции. 26 февраля 1720 года он продиктовал письмо Лихареву: «Господин майор, писма твои с Тобольска писанные до нас все дошли, в которых согласно пишеш о делах, что следовал ты за бывшим губернатором Гагариным в Тобольске. Но нам нужнее было, чтоб ты ехал сам по данному вам указу к Зайсан-озеру для проведывания о золоте и для осмотру водяного ходу. И хотя ты посылал туды офицера с навигатором, однако они совершенно о том не проведали. И для того по вскрытии льду поезжай туды сам наискорее…»
//-- * * * --//
   Однако сам Лихарев остался в Тобольске более чем на год. Прежде всего он занялся розыском о злоупотреблениях Гагарина, а также, приняв под свою команду гарнизоны новопостроенных крепостей, проводил работы камеральные, одновременно набирая рекрутов для комплектации своего отряда.
   Перво-наперво Лихарев составил большой реестр нарушений, в котором были подробно расписаны все вины Матвея Гагарина: занижение реальных доходов губернии и взятки за винный и пивной откупы, вымогательства, угрозы купцам и присвоение казенных средств и т. д. Еще полтора десятка преступных эпизодов было установлено в отношении тобольского обер-коменданта Семена Карпова, который являлся ближайшим помощником губернатора во всех делах. В декабре 1719 года добавилась еще целая дюжина эпизодов. Солдаты и сержанты гвардии, состоявшие при Лихареве, проводили следствие в менее значительных населенных пунктах, где также выявили массовые злоупотребления.
   Помимо экономических преступлений Гагарин обвинялся в том, что он задерживал дипломатическую почту, направляемую в Китай. На это пожаловались сами китайцы. Однако уже в следующем году китайское правительство написало письмо, в котором отказывалось от обвинений в адрес Гагарина. Впрочем, это уже никого в Петербурге не интересовало. Что же касается того, что Гагарин хотел отложить Сибирь от России, никаких прямых улик Лихареву найти не удалось, какие-то разговоры вроде бы ходили. Кто-то вспомнил, что во время одного из застолий об этом якобы в шутку говорил и сам генерал-губернатор. Но более существенных доказательств не было. Как бы то ни было, Лихарев собрал все свидетельства в кучу и отправил в Петербург – пусть там разбираются.
   Прибыв в Тобольск, наладил Лихарев связь с комендантами Омской, Железинской, Семипалатинской и других крепостей. Отыскал в Тобольске он и людей, знающих или слышавших о золоте, на которых ранее ссылался Гагарин. На основании новых расспросов геодезисты составили чертежи местности предполагаемого пути. На них были нанесли реки, впадающие в Иртыш, и новые крепости. В Тобольске сыскалась старая карта Верхнего Иртыша выше устья Оми, впрочем, изображение было выполнено весьма небрежно и схематично. Вместе с тем сия примитивная карта наглядно утверждала, что путь к таинственному Яркенду лежит на юго-запад, в сторону от Иртыша, и требует ухода от реки, поворота в глубь Джунгарии, если не от Ямышевского озера, то хотя бы от Зайсана. Лихарев ни один вечер просидел над небрежным планом и так мерил циркулем и этак. Наконец позвал посовещаться геодезистов-моряков Ивана Захарова и Петра Чичагова.
   – Сей чертеж показывает, что движение от озера Зайсан к истокам Иртыша бессмысленно, поскольку уводит в сторону от цели, – обратился он к геодезистам за советом. – Возникает вопрос: а надо ли нам подниматься до самых верховий Иртыша? Не правильней ли будет достичь Зайсана и разведать, возможен ли вообще дальнейший «водяной ход»?
   Геодезисты с майором во всем согласились. Затем определяли, как строить работу картографическую в походе. Петр Чичагов озвучил мнение свое и Захарова:
   – Для сбора сведений будем действовать двояко. Во-первых, сами обследовать всю возможную землю, а во-вторых, о далеких неведомых местах опрашивать очевидцев, заслуживающих доверие.
   Теперь уж пришла очередь соглашаться и Лихарева.
   Как и раньше, у Бухгольца, офицеров в формируемом отряде Лихарева катастрофически не хватало. Лихареву было предложили взять на офицерские должности несколько пленных шведов, но тот отказался – шведам майор не доверял. Пришлось идти по тому же пути, что и его предшественник, – назначать на офицерские должности нижних чинов. В результате командный состав отряда выглядел следующим образом. Капитан-поручик Шаховской стал помощником при Лихареве и начальником его штаба, капитан-инженер Летранже возглавил мастеровых, майор Тютчев принял команду над солдатским полком, капитан Приклонский при нем в должности подполковника, а поручики Сверчков, Степан Сомов да Леонтий Галатов стали батальонными командирами. Роты, соответственно, возглавили сержанты Иван Чеботаев и Иван Фролов, капрал Пущин, ефрейтор Яков Константинов, фузелеры Василий Безсолицын, Исай Копенев, Зот Чердынцев и Иван Семенов да другие старые солдаты. Большая часть офицеров и солдат являлась гвардейцами, а значит, подготовленными как минимум на одну-две ступени выше своих бывших штатных должностей. Артиллерию Лихарев поручил бомбардирам Митрию Губанову и Андреяну Скородумову. Первому – пушки, второму – мортиры. При них батарейными командирами канониры Перфилий Гребенщиков, Семен Глазунов, Ерофей Соловьев, Андрей Короваев и Петр Калинин. Для отправления треб при отряде дьяк и два подьячих.
//-- * * * --//
   Зима с 1719 на 1720 год ушла у Лихарева на снаряжение экспедиции. Несмотря на многочисленные письма царю, в Сенат, новому сибирскому губернатору князю Черкасскому, в Военную, Адмиралтейскую и другие коллегии, оружие, снаряжение и другие припасы поступали слишком медленно. Сказывались огромные расстояния и плохие дороги.
   За год проживания в Тобольске Лихарев собрал немало сведений и о джунгарском золоте, и о городе Яркенде. Гвардии майор уже точно знал, что от истоков Иртыша никакого водяного хода к «городку Эркети» нет, но не выполнить царский приказ он не мог.
   Фактически присвоив себе губернаторские полномочия, Лихарев отправил в Джунгарию посольство во главе с Иваном Чередовым. Тот вез с собой послание Лихарева с требованием наказать виновных за нападение на отряд Бухгольца. Кроме того, Лихарев в самой категоричной форме требовал возвратить захваченных пленных, казну, лошадей, а также не препятствовать русским экспедициям в поисках руд и строительстве приграничных крепостей.
   Посольство добралось до Урги, где находился тогда Цыван-Рабдан, к октябрю. В столице Джунгарии российских посланников встретили предельно сурово, так, как встречали посланников с Руси во времена Золотой Орды, привозивших ясак и клянчивших ярлыки на княжение. Чередова хунтайджи так и не принял, а затем посланника и его людей «поставили на чистой степи, на безводном и бездровном месте», то есть фактически выгнали из города, что считалось большим неуважением. Кроме того, хунтайджи велел окружить посольскую юрту охраной и никого никуда не выпускать. При этом караульные время от времени избивали членов посольства, отбирали у них личные вещи, а также приводили к русскому лагерю взятых под Ямышевом пленных и жестоко мучили их на глазах посла. Налицо было стремление Цыван-Рабдана оказать психологическое воздействие на членов посольства. Увы, хунтайджи не мог взять в толк, что от Чередова в большой политике ровным счетом ничего не зависело, он был всего лишь передаточным звеном. Трудно сказать, чем бы все это закончилось, но ситуация внезапно переменилась.
   Пока Лихарев писал протоколы допросов с тобольских чиновников, а Иван Чередов терпел притеснения, Джунгарское ханство попало в большую беду. Дело в том, что, уверовав после разорения Ямышевской крепости в свою удачу, Цыван-Рабдан необдуманно начал войну с Китаем за степи Халхи, что располагались к северу от пустыни Гоби. Однако вместо побед джунгары теперь терпели одно поражение за другим. Неспокойно стало и в захваченном недавно Тибете. Ко всему прочему, начались и набеги со стороны казахов. Именно опасность большой войны на три фронта и заставила Цыван-Рабдана резко изменить отношение к России.
   В конце ноября 1720 года несчастного Ивана Чередова вызвали к хунтайджи. Бедняга шел туда, не зная, что его ждет, изгнание или плаха. Но все вышло иначе. Хунтайджи встретил российского посланника с распростертыми объятиями. Куда делось былое высокомерие и надменность! Хунтайджи наигранно сокрушался, почему русский посланник такой худой и так обносился, врал, что ничего о притеснениях не знал и обещал наказать виновных. После этого отношение к посольству резко переменилось. Отныне джунгарские чиновники принялись исправно снабжать послов продовольствием и оказывать все возможные знаки внимания и почтения. Отныне встречи Чередова с хунтайджи происходили уже почти ежедневно. Во время этих встреч Цыван-Рабдан не уставал уверять посла, что граница между Россией и Джунгарией должна проходить по реке Омь и жаловался:
   – Ныне на меня восстал китайской царь, утверждая, что ныне он всем царями на земле царь, а потому прошу я, чтобы ваш царь не дал меня царю китайскому в обиду!
   Чередов всякий раз обещал непременно просьбу властителя Джунгарии своему государю передать.
   – О, я был бы очень благодарен за любую помощь! – довольно цоцкал языком и щурил и без того узкие глаза Цыван-Рабдан.
   – И еще я хочу, чтобы перестали истязать наших пленных! – переходил после этого в атаку Чередов. – Уверяю вас, что, если бы вы их освободили и вернули в Тобольск, это было бы воспринято моим государем как проявление искреннего желания дружбы и мира.
   После этого взор хунтайджи заметно мутнел, и он начинал теребить свою жидкую бороденку:
   – Пленники стоят денег, а я сейчас не слишком богат, но все же я распоряжусь относиться к вашим людям как можно милостивее. А об отправке их на Русь подумаю позже.
   Во время встреч Цыван-Рабдан подробно расспрашивал Чередова об условиях жизни волжских калмыков и постоянно изъявлял желание с Россией «в дружбе жить и торги водить». Как-то раз он даже начал говорить, что хорошо было бы ему вообще уйти под руку к русскому царю, как это сделали калмыки, но больше к этой теме уже не о возвращался.
   Обратно российская делегация была сопровождена с запредельным почетом. В письме на имя царя Петра, которое вез Чередов, хунтайджи просил о трех вещах: «1. Оборонить бы его от китайцов и от мунгалцев, и он будет жить так, как Аюка-хан. И отобрав бы у китайцов мунгалов, дать ему, как Аюке мангуты (ногайцы. – В.Ш.) даны. 2. Чтоб ему с ясашных людей, с которых он имал ясак, по-прежнему брать. 3. Беглых бы ево калмыков не принимать и отдавать».
//-- * * * --//
   В начале мая 1720 года, едва сошел лед на Иртыше, в поход выступил и сам Иван Лихарев. В отряде его насчитывалось полтысячи человек с 13 полевыми пушками и 6 мортирами. Путь Лихарев начертал вверх по Иртышу до Семипалатинской крепости на больших стругах-дощаниках. Далее планировалось пройти по более мелкому Верхнему Иртышу уже на плоскодонных лодках-зайсанках.
   В связи с этим Лихарев писал в Сенат: «Опасаясь того, чтоб не упустить удобного времени к походу, сего мая 8 числа из Тобольска к Зайсану озеру и пошел на трех легких судах, а при мне штаб-, обер-, унтер-офицеров, солдат, артилерных служителей и неслужащих сто восемьдесят девять человек, а для вышеупомянутого остального отправления (продовольствия и боеприпасов. – В.Ш.) в Тобольске оставил я лейб-гвардии поручика Сверчкова. А как и с Тобольской канцелярии оное все поручику Сверчкову отправят и ему велено итти за собою немедленно».
   Забегая несколько вперед, скажем, что поручик Сверчков сделал все как должно. Не получив до 9 июня 1720 года всего необходимого для похода, он отправился вдогонку экспедиции с тем, что нашел в Тобольске. В Сенат же сообщил о том, что им было недополучено, прося все это прислать. Получив письмо Сверчкова, Сенат обязал Военную коллегию и сибирского губернатора удовлетворить все требования майора Лихарева, а «недосланных рекрутов и уды с припасами, и провиант, и слесарские, и токарные, и плотничные снасти и протчее» отправлять немедленно, «чтоб ни в чем ни малой остановки не было».
   Никаких неожиданностей во время плавания отряда Лихарева вверх по Иртышу не произошло. Джунгары, хоть и появлялись порой по берегам небольшими отрядами, никаких препятствий не чинили. Как говорили местные казаки, ойратов объял ужас, как бы русские вдруг не объединились против них с китайцами.
   – Потому и сидят нынче тихо, что куропатки в траве!
   Так доплыли до развалин Ямышевской крепости. Осмотрев следы срытой крепости и брошенные лагерные землянки, Лихарев опросил также людей из экспедиции Бухгольца, которые снова пришли в Ямышев и теперь восстанавливали крепость, во главе с подполковником Прокофием Ступиным как об обстоятельствах обороны, так и об оружии, которое было зарыто в землю перед оставлением крепости. Особенно Лихарева интересовали пушки, так как вскоре после ухода Бухгольца с берега Преснухи у джунгар вдруг появилась собственная артиллерия. Однако пушки Бухгольца из-под земли вырыли. А затем Лихарев выяснил, что новоотлитые пушки появились у джунгар совсем по другой причине.
   Дело в том, что, когда джунгары захватили следовавший в Ямышевскую крепость обоз, среди прочих пленников оказался и бывший шведский сержант-артиллерист Юхан-Густав Ренат – первоклассный артиллерист и пушечный мастер.
   Для джунгаров швед стал настоящей находкой. На протяжении последующих лет его будут беречь, как величайшую драгоценность, передавая от хана к хану. Юхан-Густав станет для джунгаров настоящим степным «Архимедом», так как создаст артиллерийские, оружейные, горнодобывающие мастерские, научит степняков грамотно стрелять из пушек и ружейной тактике, покажет, как превращать руду в оружейный металл. Деятельность Рената и еще нескольких пленных шведов и русских мастеров ознаменуется возникновением в Джунгарии собственного современного военного производства. Но это будет уже значительно позднее…
   Осмотрев руины Ямышевской крепости и дав указания Ступину, Лихарев, не теряя времени, поспешил далее.
   Тот в свою очередь, дав соответствующие указания капитану Матигорову и оставив его за старшего, чуть погодя отплыл вслед Лихареву. Следуя по маршруту отряда Лихарева, Ступин последовательно выполнял фортификационные работы на местах, размеченных майором гвардии. Так, подойдя по Иртышу к буддийским монастырским постройкам калмыков, он поставил там крепость Семь Палат.
   Именно так к югу и северу от Ямышевской крепости последовательно возникли Усть-Каменогорская, Семипалатная и Железинская крепости, остроги и форпосты Долонский, Коряковский, Черноярский, Чернорецкий, Пяторыжский и Осьморыжский (Пято Рыжко и Осьмо Рыжко). Именно так, постепенно, выстраивалась цепь пограничных укреплений Верхнеиртышской линии.
//-- * * * --//
   В конце июня 1720 года дощаники Лихарева подошли к месту будущей Семипалатной крепости. Лето в том году выдалось засушливое и Иртыш серьезно обмелел. Уже под Семипалатинском дощаники буквально скребли днищами по дну реки. Дальше они просто плыть уже не могли. Пришлось принимать нелегкое решение – далее идти уже на плоскодонных лодках, которые капитан Урезов «на прежде описанном ево пути употреблял. Сии лодки с этого времени между верхними крепостями по реке Иртышу завсегда в употреблении остались и в память… от путешествий по озеру Зайсану зайсанскими названы». Таких лодок нашлось 34 штуки. На них перегрузили 13 полевых пушек и 6 мортир, а также продовольствия на три месяца. Дощаники же оставили у Семипалатинска для обратного пути.
   У Зайсанского озера встретили геодезистов капитана Урезова. Те, уже изрядно потерпели от джунгаров, пришлось пару раз даже ружейным огнем отбиваться, но работ камеральных ни на день не прекращали. На карты по засечкам наносили горы, овраги, дороги и все течение Иртыша, а также степные холмы. При этом если масштаб съемки в европейской части России составлял три версты в дюйме, то в Сибири и Джунгарии он составлял уже от 40 до 60 верст на дюйм, иначе было просто невозможно запечатлеть на картах столь огромные просторы.
   В ведомости о всех крепостях Сибирского департамента за 1765 год об этом походе сказано: «И по прибытии к озеру Зайсану [Лихарев] осматривал оные места, где б можно крепость построить. Но за низкостию берегов, которые заросли камышами, места удобного не нашел, он разсудил осмотреть берега всего Иртыша. И вошед лотками в южный рукав Иртыша продолжил езду свою вверх Иртыша 12 дней».
   От озера Нор-Зайсан отряд Лихарева прошел еще двенадцать дней вверх по течению Черного Иртыша, чтобы обозначить пределы интересов России в этом районе. Однако тут уже терпение джунгаров закончилось. Если до Зайсанского озера они соблюдали нейтралитет, полагая, что русские там и остановятся, то дальнейшее продвижение посчитали вторжением на свою территорию.
   1 августа Лихарев встретился с 20‐тысячным джунгарским войском под командованием старшего сына хунтайджи Галдан-Цырена.
   Пока джунгары кружили вдалеке, Лихарев, не теряя времени, приказал лодкам подойти к берегу. С них быстро сгрузили пушки и солдат, занявших оборону. Когда наконец ойраты решились подойти на дистанцию стрельбы из лука, у нас все к обороне уже было готово. Солдаты взяли на изготовку к стрельбе фузеи, а артиллеристы запалили фитили.
   Дерзкий степной царевич попытался диктовать свои условия русскому майору и был с гневом отвергнут. Взбешенный таким непочтением к своей особе, Галдан-Цырен приказал атаковать русский караван. Джунгары атаковали, но были отбиты с большими потерями. В течение последующих двух дней они еще несколько раз наскакивали на отряд Лихачева, но всякий раз были побиваемы артиллерийским и ружейным огнем. Несмотря на то что у нас потерь почти не было, но напряженное ожидание атак выматывало людей. Чтобы поддержать их силы, Лихарев разделил отряд на две смены. Одна стояла под ружьем, вторая же в это время спала в лодках. Сам Лихарев, не спавший двое суток, вымотался вконец и, неожиданно для себя, заснул, прислонившись к пушке. Но почти сразу был разбужен выстрелом соседней, так как началась очередная атака.
   – Почему вовремя не разбудили? – накинулся он на стоявшего неподалеку капитану Урезову.
   – А чего будить, коли сами проснулись! – ответил тот философски.
   Только на третий день, поняв, что все его потуги напрасны, а дальнейшие атаки обернуться лишь лишними потерями, ойраты возобновили переговоры, но уже в другом тоне.
   – Зачем вы снова пришли в наши владения? – вопрошал Галдан-Цырен.
   – У нас свои задачи, которые никоим образом не вредят вашему ханству, – отвечал Лихарев. – При этом нам никогда даже на ум не приходило начинать против вас войну. Мы дойдем туда, куда нам надо, и снова вернемся в свои пределы. Не мы, но вы на нас напали!
   – Что вы намерены делать в наших землях? – не унимался настырный царевич.
   – Мы заняты исследованием верховьев Иртыша и поисками рудокопных мест.
   Такое объяснение Галдан-Цырена устроило:
   – Что ж, ищите руду, она и нам пригодится!
   В составленной в 1760 году в Тобольске «Летописи Сибирской» об этом было написано так: «Поняв, что русским никогда на ум не приходило войну или неприятельские действия начать, но только хотели осмотреть, откуда Иртыш река начало свое имеет и можно ль дойти до ее истоков, а протчее их намерение было сыскать рудокопные места. Так же никогда бы за оружие не принимались, если бы калмыки к тому их не принудили… По сему изъяснению вдруг мир совершенно был восстановлен».
   После этого орда ушла, но джунгарские дозоры следовали в отдалении за нашим отрядом, высматривая, где русские начнут копать землю. К тому же своенравный царевич мог в любую минуту снова нагрянуть со своими богатурами. Поэтому все время приходилось быть начеку. Несмотря на это, Лихарев постоянно посылал в степь рекогносцировочные группы. В предгорной части Калбинских гор у речки Сибинки одна из таких групп наткнулась на развалины ламаистского монастыря Аблайн-хит. Будучи человеком просвещенным и от природы любознательным, Лихарев не поленился самому съездить посмотреть руины монастыря. Геодезистам майор велел снять подробный план развалин, а также описать и срисовать найденные статуи будд, изображения бодхисатв и дхармапал с нимбами. Кроме того, у окрестных ойратов были выменяно несколько тибетских и монгольских рукописей и предметов ламаистского культа.
   А через несколько дней плоскодонки-зайсанки уперлись своими днищами в дно реки. Все! Дальше Черный Иртыш был несудоходен. Идти же далее по степи было проблематично. Лошадей было очень мало, а пешком по степи много не прошагаешь. Кроме этого, приближалась осень, а за ней и зима, во время которой оставаться в заснеженной степи, вдалеке от баз снабжения, в окружении только и выжидающих момента для нападения джунгаров, было бы опрометчиво. К тому же сам Лихарев давно маялся сильной инфлюэнцей. Полковой лекарь Изернгаген лечил как мог. Вначале давал пить свои горькие порошки, но быстро убедился, что толку в них никакого. Тогда перешел на лечение народное, давал пить горячее конское молоко с медом и калганом да растирал тело жидким салом с медом. Лихарев некоторое облегчение почувствовал, но сама болезнь так и не отступала.
   – Пока естество борется. Но насколько хватит сил и здоровья, одному Господу известно! – говорил Изернгаген спрашивающим о здоровье командира офицерам.
   – Была бы банька русская, то пропарили бы, вениками отходили, с вмиг бы на ноги стал, а так в степи басурманской и сгинуть недолго! – вздыхали офицеры, отходя.
   Надо было принимать решение, что делать дальше. Дело шло к осени и оставаться в голой зимней степи далее было смерти подобно. На офицерском совете, состоявшемся в походной палатке у ложа больного Лихарева, было единогласно решено поворачивать назад. В совете кроме самого Лихарева участвовали капитан-поручик Алексея Шаховской, капитан-инженер Летранже, майор Тютчев, капитан Приклонского, а также поручики Сверчков, Степан Сомов да Леонтий Галатов. Протокол общего решения все подписали единогласно.
   Один из участников похода впоследствии писал, что после начала отхода «многие калмыки, радуяся о возвратном пути россиян, русские суда провожали». Чтобы иметь хоть какие-то результаты, на обратном пути в устье реки Ульбы, где Иртыш проходит сквозь Алтайские горы, Лихарев решил 12 августа 1720 года заложить крепость, названную Усть-Каменогорской. Немедленно были начаты работы по закладке крепости. «Сия новая крепость названа Усть-Каменогорской, то есть при устье Иртыша из каменных гор истекающего лежащая… Она укреплена земляным валом и представляет правильный четвероугольник. Вокруг обведен ров и внутри сверх вала поставлен палисадник в человека вышиною», – написано в старом документе.
   В устье Ульбы Лихарев оставил гарнизон в 363 человека, определив комендантом будущей крепости подполковника Ступина как имеющего опыт постройки крепостей. До этого Ступин возглавлял Семипалатинскую крепость.
   Вместо Ступина в Семипалатинск был определен сподвижник Бухгольца – майор Вельяминов-Зернов. Остальных своих солдат он отправил на усиление как Семипалатинской, так и Убинской крепостей. Вскоре подполковник Ступин и инженер-капитан Летранже построят на месте слияния Иртыша и Ульбы Усть-Каменогорскую крепость.
   Когда отряд вышел на безопасную от джунгар территорию, больного Лихарева на лодке отправили вперед отряда в Тобольск. Там отлежавшись и несколько поправившись, он отбыл в Петербург с докладом Сенату об итогах похода и результатах проведенного расследования.
   На пути следования в Тобольск Лихарев между крепостями закладывал еще и небольшие сторожевые форты-острожки: Ачаирский, Черлакский, Урлютюбский, Пяторыжский, Осьморыжский, Чернорецкий, Черноярский и Коряковский.
   12 октября Иван Лихарев прибыл в Тобольск, где не задержался, и уже на следующий день на 25 подводах поспешил в Петербург. В декабре 1720 года майор Иван Лихарев был уже в столице. В Сенат им была представлена карта «Иртышу реки и по ней построенные крепости», составленая геодезистами Иваном Захаровым и Петром Чичаговым.
   В декабре Лихарев появился в столице. Туда же прибыл и геодезист Чичагов, который привез с собой две карты. Эти карты Лихарев предъявил в Сенат как наглядный результат экспедиции. Первая карта носила наименование: «Чертеж о Сибири и о Контайшиной земле бытности в Сибири Лихарева». Вторая карта, более основательная, была вычерчена в градусной сетке и именовалась: «Карта течения Иртыша от Тобольска до озера Норзайсан». К картам Лихарев приложил и дополнительное доношение, в котором описал все обстоятельства своего похода, а также расписал, сколько офицеров и солдат оставлено «в новопостроенных крепостях» – Семипалатинской, Убинской, Усть-Каменогорской, а также в ранее сооруженных Тобольской, Долонской, Ямышевской, Железинской и Омской: «В Семипалатинской – тысяча девятьсот девять человек, в том числе присланной из Санкт-Питербурха капитан инженер – один, полковой лекарь – один, да лекарских учеников – два. В Убинской крепости двести девяносто четыре человека. В Усть Каменных гор триста шестьдесят три человека. Да в тех же крепостях мастеровых людей двадцать четыре человека…»
   Карты Чичагова и отчет Лихарева были оценены сенаторами высоко. Понравились они и Петру.
   На этом экспедиция Ивана Лихарева в верховья Иртыша завершилась. Несмотря на то что никакого золота Лихарев не нашел, в остальном он все сделал как должно. Его поход способствовал освоению верховьев Иртыша и озера Зайсан, началу поисков золотых и железных руд в этом крае, а также созданию первых карт Верхнего Прииртышья. Таковы были итоги военного проникновения на территорию Восточного Туркестана (в т. н. «Малую Бухарию»), подвластную в то время джунгарам.

Глава седьмая

   А дела у джунгаров с каждым годом шли все хуже и хуже. Терпя постоянные поражения от китайцев, которые медленно, шаг за шагом, захватывали приграничные территории, Цыван-Рабдан был поставлен перед дилеммой утратить рано или поздно независимость или срочно искать могущественного защитника. Второй вариант был, разумеется, предпочтительнее. Тем более что наглядный пример у него был. Калмыки Аюки-хана, признав верховную власть русского царя, прекрасно себя чувствовали.
   Главным вопросом дипломатических отношений последующих лет правления Петра I и Цыван-Рабдана был вопрос о принятии российского подданства ойратами. В январе 1721 году хунтайджи отправил в Петербург посольство. В мае послы добрались до Тобольска и вручили генерал-губернатору Черкасскому письмо от хунтайджи, в котором тот предлагал подданным двух государств жить «в совете и в любви» и просил ускорить присылку в Джунгарию 20‐тысячного русского войска. Осторожный Черкасский на это лишь руками всплеснул:
   – Да мы ж разве против! Кто ж не знает, что самый худой мир лучше лучшей войны!
   Однако тут же заявил, что без указания царя он войска в Джунгарию отправить не может, и направил степное посольство далее в Петербург.
   В первых числах сентября 1721 года джунгарские послы прибыли в столицу России. 6 сентября Петру I был вручено личное послание от Цыван-Рабдана. В нем хунтайджи просил российского императора, чтобы его «оборонили от китайской и мунгальской силы», обещая «жить так, как живет и Аюка-хан», то есть фактически просился под длань Петербурга. Цыван-Рабдан заверял русского царя в том, что будет содержать ойратов «в милостивом призрении», что отныне разрешает российским подданным искать руду, золото и серебро во всех его владениях.
   – Вот, господа, как меняется время, – помахал письмом перед соратниками Петр. – Когда-то русские князья ездили за ярлыком на княжение в Орду, теперь же Орда просится под нашу руку!
   26 ноября была подписана императорская грамота. В ней Петр I извещал Цыван-Рабдана об отправлении к нему посла Ивана Унковского, «которой имеет указ наш о нашей к вам склонной милости, и каким образом мы вас в нашу протекцию принять соизволяем и какое намерение наше на протчие ваши прошения вам со обстоятельствы объявить…».
   Посольство Унковского, посетившее Джунгарию в 1722–1723 годах, стало знаковым событием в русско-ойратских отношениях. Унковский стремился убедить Цыван-Рабдана подписать договор о добровольном переходе в российское подданство на условиях, аналогичных положению Аюки-хана. Казалось бы, в чем вопрос, если хунтайджи сам об этом писал российскому императору? Но одно дело – писать письма, и совсем другое – отказаться от многовековой независимости в реальности. Дело в том, что именно в это время в Китае умер император Сюань Е и вступил на престол его сын Инь Чжэнь.
   Унковскому перемену своих мыслей хунтайджи объяснил так:
   – Если умерший китайский царь был нам врагом, то его сын, возможно, захочет прислать ко мне своих послов, чтобы жить, как и в старые времена, в дружбе и согласии.
   – Сие есть иллюзия, – пытался вразумить оппонента Унковский. – Пройдет совсем немного времени, и китайцы снова начнут войну. При этом вы останетесь с ними один на один и проиграете. Отказываясь от подданства России, вы обрекаете Джунгарию на скорую погибель
   Но тешивший себя надеждой Цыван-Рабдан словам этим мудрым не внял. Вместо обсуждения реального спасения своей страны Цыван-Рабдан начал споры по таким мелким вопросам, как сбор ясака с двоеданцев и о границах двух держав.
   Помимо всего прочего, на хунтайджи влияла и джунгарская знать, видевшая в подчинении урусам забвение заветов Чингисхана. С этим Цыван-Рабдану также приходилось считаться.
   Короче говоря, миссия Унковского своей цели так и не достигла. В самый последний момент Цыван-Рабдан отказался не только от перехода в российское подданство, но и от вполне разумного предложения о постройке на территории ханства русских крепостей, которые могли бы укрепить оборону Джунгарии и охладить воинственный пыл китайцев в неизбежной новой войне.
   Чтобы уж совсем не обидеть российского императора, вместе с отъезжающим Унковским хунтайджи послал своего нового посла Доржи.
   Докладывая императору о результатах поездки, Унковский сделал печальный вывод:
   – Отныне Джунгария обречена на скорое истребление и исчезновение из мировой гиштории. Век степных ханов закончился окончательно.
   – Что ж, – подумав, согласился Петр. – Границы нынче действительно быстро меняются. Еще вчера Швеция грозила всей Европе, а нынче где – на заднем ее дворе!
   4 апреля 1724 года посол Джунгарии Доржи был принят в Петром I. В ходе переговоров выяснилось, что посол ни в чем не уполномочен, не имеет поручения говорить ни о переходе Джунгарии в русское подданство, ни о разведке золотых и серебряных руд в ханских владениях.
   – Для чего же вы вообще к нам пожаловали? – удивился Петр.
   – Я уполномочен говорить о том, чтобы Россия и Джунгарское ханство жили в дружбе и согласии!
   – Да мы не против, – повторил император слова своего сибирского губернатора. – Только теперь уж это вам вряд ли поможет.
   На этом Россия явно потеряла всякий интерес к своему юго-восточному соседу. Именно поэтому джунгарскому послу пришлось ждать ответа почти полгода. Наконец в конце сентября он получил формальное письмо российского императора, в котором тот выраждал свое согласие поддерживать дружеские отношения и не более того. Сразу после этого Доржи отправили на родину.
   Что ж, хотя основные стратегические цели, ставившиеся дипломатией Петра I в отношении Джунгарского ханства, достигнуты не были, именно в это время началась активная колонизация Прииртышья, разработка руд на Алтае и создание там первых заводов. Буквально за несколько лет все Обь-Иртышское междуречье покрылось пограничными крепостями, что положило начало созданию Верх-Иртышской военной линии. Отныне посягательства кочевников на русские земли стали просто невозможными.
   В последующем отношения России с Джунгарским ханством, вплоть до его исчезновения, носили вялотекущий характер.
   Заканчивая повествование о противостоянии России и Джунгарии в Прииртышье, будет небезынтересным узнать, что же случилось с последней кочевой державой в дальнейшем. Еще в 1720 году для Джунгарии прозвучал «первый звонок». Тогда китайский император направил в Лхасу большое войско. Потерпев поражение, ойраты ушли из Тибета.
   В 1727 году умер хунтайджи Цыван-Рабдан, безусловно, самый талантливый и авторитетный джунгарский правитель. С 1729 до 1737 года его сын и преемник Галдан-Цырен возобновил войну против маньчжурской империи Цин, пытаясь отвоевать у китайцев Халху (Внутреннюю Монголию). Одновременно Галдан-Цырен начал проводить завоевательную политику и на западе от Джунгарии, совершая ежегодные успешные походы против казахов.
   Поначалу удача сопутствовала степнякам в войне с Китаем. В 1730 году цинские войска были разбиты ойратами у озера Баркуль, а в 1731 году они потерпели еще одно сокрушительное поражение на Алтае. На фоне этих побед власть джунгарского правителя признали сырдарьинские города, города Ферганской долины Андижан и Коканд, города Ташкентского оазиса и даже Самарканд.
   Но уже на следующий год цинцы построили на границе в урочище Модон-Цаган-куль мощную крепость, которая стала надежной базой для дальнейших операций китайской армии. В августе 1732 года 30‐тысячная ойратская армия выступила в поход на восток по направлению к Толе и Керулену и 26 августа разбила 22‐тысячную армию китайцев у горы Модон-хотон. Но это была уже «лебединая песня» монголов… Ойраты дошли до резиденции главы буддийской церкви в Халхе – монастыря Эрдэни-Дзу, однако там были остановлены, а затем и отброшены цинскими войсками. При этом джунгары понесли очень серьезные потери. В 1733–1734 годах перешли в наступление уже цинские войска. И хотя особых успехов китайцы не добились, было очевидно, что наступательный потенциал Джунгарии исчерпан полностью и они могут в лучшем случае только обороняться. С переменным успехом война в степях продолжилась еще несколько лет. Пока наконец в 1739 году Галдан-Цырен не заключил мир с империей Цин на приемлемых для себя условиях.
   Но кочевые державы, как известно, не могут долго находиться в состоянии мира с соседями. Поэтому вполне закономерно в 1755 году началась очередная война с китайцами. На этот раз все для джунгар выглядело намного печальнее, чем раньше.
   Дело в том, что после смерти в 1745 году Галдан-Цырена в Джунгарии началась кровавые междоусобицы. Увы, но печальная история Золотой Орды монголов так ничему не научила. При этом глава одного из враждующих кланов, Амурсана, призвал на помощь войска империи Цин. После этого китайская армия легко прошла по степям, уничтожая все на своем пути. Джунгарское ханство пало так быстро, что этому вначале даже не поверили в России и Европе. Еще бы, воинственные монголы, прошедшие огнем и саблей половину мира, и вдруг исчезли с такой стремительностью, что в это трудно было поверить.
   Китайцы добивали последнюю кочевую державу по всем правилам воинского искусства и с небывалой жестокостью. Они взяли Джунгарию в смертельные клещи двумя маньчжурскими армиями, насчитывавшими вместе с союзниками из покоренных народов свыше полумиллиона человек. После этого армии начали прочесывать степи, не оставляя после себя никого в живых. Фактически это был самый настоящий геноцид. В ходе жуткой резни было истреблено свыше 90 % жителей Джунгарии, прежде всего женщины и дети.
   Лишь один сборный улус, в который вошли около десяти тысяч зюнгаров, дербетов и хойтов, под руководством нойона Шееренга (Цырена), с тяжелейшими боями пробился и ушел на Волгу, в Калмыцкое ханство. Остатки некоторых улусов джунгар пробились в Афганистан, Бадахшан и Бухару, где были приняты на военную службу тамошними правителями и впоследствии приняли ислам.
   Историк Л.Н. Гумилев так написал об исторической роли Джунгарии и ее страшном конце: «Именно ойраты приняли на себя функцию, которую ранее отчасти несли хунны, тюрки и уйгуры, став барьером против агрессии Китая на север, и осуществляли эту роль до 1758 года, пока маньчжуро-китайские войска династии Цинь не истребили этот мужественный этнос».
   В 1771 году калмыки и ойраты Калмыцкого ханства, под началом Убаши-нойона, предприняли попытку прорваться в степи бывшей Джунгарии, надеясь возродить свое национальное государство. Это событие вошло в историю как Торгутский побег, или «Пыльный поход». Торгутский побег обернулся национальной трагедией калмыков. В пути и так небольшой по численности этнос потерял погибшими и пленными более 100 тысяч человек и лишился почти всего скота. По пути на ойратов и калмыков постоянно нападали казахи, захватывали в плен отставших. Переселенцы постоянно теряли людей, скот, имущество. В итоге в Джунгарию смогли пробиться только около 15 тысяч калмыков и ойратов, которых китайцы расселили вдоль границы.
   В настоящее время калмыки, в жилах которых течет кровь последних джунгар, компактно проживают на территории России, в Калмыкии, а их ближайшие родственники – ойраты (джунгары) столь же компактно проживают на территории Китая в Синьцзян-Уйгурском автономном районе и в Монголии (т. н. западномонгольские аймаки). Это все, что осталось от некогда великой Золотой Орды…
//-- * * * --//
   Ну а как сложилась судьба предприимчивого генерал-губернатора Сибири князя Гагарина?
   Итак, до Петра дошли сведения, что князь Гагарин собирается отделиться от России, основав собственное Сибирское царство. Любопытно, что одним из тех, кто активно настаивал на том, что генерал-губернатор Сибири хочет отделить вверенные ему владения от России, являлся пленный шведский офицер Ф.И. Страленберг, проживший в Тобольске в 1711–1722 годах. Он считал, что Матвей Гагарин хотел образовать из Сибири самостоятельное «королевство». Именно для осуществления своих преступных планов он и организовывал драгунские полки, «…легко мог создать пехоту и в случае необходимости мог иметь много шведских пленных в качестве офицеров». Но ему не хватало ружей и пороха. Тогда якобы для того, чтобы их закупить, Гагарин и сообщил Петру I о песошном золоте», попросив ружей и амуниции на 100 тысяч человек. Но царь «этой лисе не очень доверял», поэтому командовать походом был назначен Бухгольц, а затем «постепенно все интриги князя Гагарина… открылись».
   Версию Страленберга поддержал известный русский государственный деятель В.Н. Татищев. Он писал: «…при самовластном, но молодом и от правления внутреннего удалившемся монархе великую власть имеючие, Мазепа действительно, а Гагарин намерением подданства отложиться дерзнули». Относительно того, что Страленберг действительно мог знать о тайных сепаратистских планах Гагарина, существуют большие сомнения. Вот уж пленный швед был бы безусловно самым последним, кого бы сибирский генерал-губернатор посвятил в свои преступные замыслы. Неубедительным выглядит и «хитрость» Гагарина с сообщением о золоте для закупки орудия на 100 тысяч человек. Это очевидная ложь.
   Кстати, уже в первой половине XVIII века исследовавший Сибирь академик Г.Ф. Миллер отметил, что версии о замыслах Гагарина по отделению России не имели под собой реальной основы. Миллер отмечал, что, во-первых, сведения Гагарина о золоте были проверены царем по другим независимым источникам и подтвердились. Во-вторых, в Сибири в то время уже имелись собственные значительные воинские формирования, а также оружейные и пороховые заводы, поэтому просить царя прислать ему ружья и порох смысла не было. Как известно, генерал-губернатор просил прислать ему только офицеров-профессионалов. При этом только что прибывшие из Центральной России в Сибирь офицеры и прежде всего преданные Петру гвардейцы вряд ли приняли бы участие в столь серьезной авантюре, как отделение Сибири. Кроме того, если бы Гагарин действительно планировал отделение Сибири от России, то он никак не мог сделать это в одиночку. У него обязательно должен был бы быть достаточно широкий круг заговорщиков-единомышленников. Однако никакого раскрытия заговора так и не произошло, и никто из окружения Гагарина привлечен к суду вместе с ним не был. О том, что в реальности никаких намерений отделиться у Матвея Гагарина не было, говорят и материалы следствия и суда над ним. Исследование документов следствия и суда над Гагариным также приводит к выводу о том, что у него не было планов по отделению Сибири от России. При этом в деле Гагарина было немало других, весьма значительных прегрешений.
   Во-первых, майором Лихаревым было доказано, что, посылая отряд Бухгольца, Гагарин заведомо знал, что тот обречен. Сам Гагарин оправдывался, что послал, потому что на то был приказ царя, кроме того, была надежда, что вдруг Бухгольц действительно что-то где-то найдет. Ну а в степи происходит разное, и если посланный отряд там и сгинет, то это можно будет оправдать и джунгарами, и другими прочими. Об этом князь, естественно, умолчал. Именно поэтому Гагарин и не стремился вкладывать серьезные деньги в экспедицию. Зачем тратить на будущих покойников, когда золото и ему самому, живому, пригодится! Посылал отряд Бухгольца сибирский губернатор и потому, что надеялся этим рассчитаться за все услуги с китайцами, которые его об этом просили. Что и говорить, азартен был князь Гагарин, играл по-крупному, причем раньше всегда выигрывал. Но на сей раз все вышло по-иному.
   Во время расследования вскрылась вся чудовищная авантюра, придуманная князем Гагариным в отношении посылки на гибель тысяч русских солдат, а вместе с ней и истинные масштабы злоупотреблений губернатора. Потрясенный всем этим, Петр лично присутствовал на всех допросах. Долгий срок следствия (более трех лет!) говорит о том, что вскрывшиеся факты проверялись и перепроверялись. Когда все стало очевидным, Петр не мог простить ни масштабов воровства, ни обмана с «золотыми россыпями», ни фактической напрасной гибели солдат.
   На следствии в Петербурге Матвей Гагарин доказывал, что смог бы заключить с Цыван-Рабданом договор о строительстве крепостей, если бы ему не мешал… Бухгольц и другие. «А знак к тому миру и с калмыками был, – заявил князь Гагарин, – потому что в бытность мою в Тобольску, я сказал посланцу калмыцкому, что посылаю людей царского величества строить городы для прииску руд, потому что земли те до вершины Иртышской и вся та река царского величества, а контайшу, ни людей его воевать не будем и кочевал бы он контайша на тех местах по-прежнему, как и Аюка под городами царского величества кочует. И тому тот посланец калмыцкой был рад и говорил мне в разговорах, что контайше непротивно то будет, что городы будут делать люди государевы, но точию бы де не воевали контайшу и людей ево…» Из слов Гагарина следует, что он сознательно скрыл от джунгарских послов конечную цель экспедиции – захват Яркенда. Но обвинения в адрес Бухгольца звучали неубедительно.
   11 марта 1721 года Матвей Петрович Гагарин был подвергнут пыткам. Петр I просил князя признать свои вины, но первый генерал-губернатор Сибири был непреклонен. 16 марта 1721 года Матвей Гагарин был повешен под окнами Юстиц-коллегии в Санкт Петербурге в присутствии царя и всей его семьи. «Два месяца висел, пока не сгнили веревки, потом его повесили на железную цепь». Всего же тело князя провисело на площади более семи месяцев, поскольку царь не разрешал его хоронить для устрашения коррупционеров. После этого останки его были захоронены в родовом имении Сенницы Зарайского уезда.
   Что еще прибавить к сказанному? Только то, что был женат князь Гагарин на дочери вятского воеводы Степана Траханиотова. В браке генерал-губернатор Сибири имел троих детей – сына и двух дочерей. Одна из них – Мария – вышла впоследствии замуж за графа Головкина, другая же приняла монашеский постриг. Что касается сына Алексея, то он вначале был записан в матросы, впоследствии стал офицером и сделал хорошую партию, женившись на дочери вице-канцлера Шафирова. Никаких утеснений дети главного сибирского казнокрада не претерпели.
   После ареста Гагарина начались гонения на его ближайших сотрудников. Некоторое были арестованы, но не как заговорщики, а как казнокрады, многих просто изгнали со службы. Заметим, что известного сибирского градостроителя и картографа Семена Ремезова, несмотря на его явную близость с Гагариным, никакие репрессалии не коснулись. Наоборот, ему было доверено ответственнейшее дело – достройка Омской крепости. Однако уже в 1721 года Семен Ремезов скоропостижно умер. Ряд историков считает обстоятельства его смерти загадочными, намекая на возможное отравление весьма авторитетного и богатого сибирского купца. Впрочем, в то время Ремезову шел уже 80‐й год, что по меркам начала XVIII века считалось очень и очень серьезным возрастом.
//-- * * * --//
   Что касается подполковника Бухгольца, то, после того как был оправдан Лихаревым, он имел серьезный разговор и с самим Петром. После этого Военная коллегия признала его годным к «лучшему делу», но в должности для острастки все же понизили и отправили заведовать госпиталями.
   Спустя некоторое время Петр I вновь предложил Бухгольцу возглавить военную экспедицию в верховья Иртыша. Царь все еще не оставлял мысли о разведке руд в Восточном Туркестане. Однако Бухгольц на этот раз вежливо отказался, несмотря на то что мог снова попасть в опалу. Свой отказ он мотивировал тем, что до озера Зайсан «за многими войски калмыцкого владетеля контайши, которой имеет у себя войск великое число оружейных и к войне обычных и, ежели покажет противность, дойтить невозможно». Заметим, что царь отнесся к отказу Бухгольца с пониманием и на его отношении к еще недавно опальному подполковнику это никак не сказалось.
   В 1720 году Бухгольц был назначен комендантом крепости Нарва, а в его послужном списке появилась запись: «Годится к лучшему делу».
   В 1724 году Иван Бухгольц был назначен командиром Якутского пехотного полка с присвоением полковничьего чина. Но на этой должности Бухгольц пробыл недолго. Вскоре его снова загнали туда, куда Макар телят не гонял, – в далекую Кяхту комендантом Селенгинской крепости, что стояла на границе с Китаем. Особая важность крепости заключалась в том, что русско-китайская граница еще не была размежевана. Именно поэтому там требовался толковый и опытный начальник. Тем более что установление дружественных отношений с Китаем было делом для тогдашней внешней политики приоритетным. Можно предположить, что император об Иване Бухгольце был все же весьма высокого мнения.
   Когда же Бухгольц окончательно занедужил ногами, то был награжден генерал-майорским чином и отправлен в отставку с полным абшидом. Случилось это в 1740 году. Примерно через год Иван Бухгольц скончался в возрасте 70 лет.
   Слава Богу, что Ивана Дмитриевича Бухгольца в Сибири помнят и сегодня. В центре Омска имеется площадь его имени, а на берегу, при слиянии Иртыша и Оми, установлен памятный знак «Пушка» в честь храброго подполковника и его соратников – основателей Омска. Что ж, не все первопроходцы достигают большого успеха, и все же именно они являются первыми… Что же касается Ивана Дмитриевича Бухгольца, то он был достойным, храбрым офицером, честным человеком и патриотом России. Согласитесь, разве этого мало?
//-- * * * --//
   Что касается еще одного героя нашего повествования, Ивана Михайловича Лихарева, то он сделал впоследствии блестящую карьеру.
   После возвращения в Петербург из похода в верховья Иртыша Лихарев был тщательно допрошен Петром, который остался доволен как результатом самого похода, так и деятельностью самого Лихарева, но никакого назначения Лихарев тогда не получил. Тогда он подал на имя Петра I челобитную, в которой написал с обидой: «Служу я вашему величеству лейб-гвардии в Семеновском полку с 700 году и был лейтенантом по 707 год и в том году пожаловал в капитаны, в 718 году и во все время службы моей во всех походах и баталиях при полку был безотлучно, а моя братва майоры, которые службою со мной равны, вашим царского величества высоким милосердием пожалованы рангами и трактаментами бригадирскими, а другие из капитанов пожалованы в ранги полковничьи. А я, ниже именованный, против своей братьи майоров рангом и трактаментом не пожалован. Всемилостевейший государь прошу вашего величества да повелит державство ваше за мои службы рангом и трактаментом против моей братвы пожаловать… Лейб-гвардии Семеновскому полку майор Иван Михайлович Лихарев».
   Когда поступила лихаревская челобитная, Петр I занимался нелегкими переговорами со Швецией, которые, как известно, завершились заключением Ништадтского мирного договора, согласно которому к России отошла вся Прибалтика от Выборга до Риги. Так что Петру было не до лихаревской слезницы. Ну а после заключения столь долгожданного и столь выгодного мира состоялись продолжительные пышные торжества. Поэтому челобитная Лихарева была отложена в долгий ящик. И рассмотрел прощение своего любимца император лишь 21 октября 1721 года. Жалобу майора в том, что он отстает в чинах от остальной гвардейской «братвы» Петр признал справедливой. В тот же день он собственноручно написал указ: «Сказать чины Ивану Бутурлину – генерала, майору Лихареву – в бригадиры, бригадиров Трубецкого да Ушакова – в генерал-майоры».
   Вскоре Лихарев был определен руководить следственной канцелярией совместно с другим любимцем Петра – командиром Семеновского полка Иваном Дмитриевым-Мамоновым. С этого момента канцелярия официально стала именоваться «Канцелярией ведения генерала-майора и лейб-гвардии майора господина Дмитриева-Мамонова да бригадира и лейб-гвардии майора господина Лихарева с протчими офицеры».
   На следующий день Петр I прибыл на Троицкую площадь, где построились Семеновский, Преображенский и другие полки. На Неве выстроились в парадном строю 125 галер. Император поздравил войска с великой победой и поблагодарил всех за верную службу. Затем Петр I прибыл в Сенат, где объявил о новых чинах и наградах наиболее отличившимся. Среди них был и Лихарев. В этот же день император устроил торжественный обед, на который был приглашен и наш герой. Здесь ему, а также другим офицерам-семеновцам была вручена медаль, учрежденная в честь заключения Ништадтского мирного договора. На золотой медали был изображен Ноев ковчег, над которым летит голубь с символом мира – пальмовой ветвью – в клюве. После этого император лично пил с награжденными.
   В 1722 году Иван Дмитриев-Мамонов повел часть семеновских батальонов в Персидский поход, а Лихарев фактически стал единоличным руководителем следственной канцелярии. Следует отметить, что Лихарев так до конца не восстановился после тяжелого заболевания во время Иртышского похода, кроме того, начали сказываться раны, полученные во время Северной войны. Теперь даже Петр понимал, что заслуженного ветерана можно использовать только на чиновничьей работе, с которой тот справлялся столь же ответственно, как и с боевой. Поэтому к концу 1722 года Лихарев был еще раз повышен в должности – одновременно с руководством следственной канцелярией он вошел в состав Военной коллегии. Следует отметить, что в составе Военной коллегии Лихарев проработал до 1724 года. Это была большая честь, так как, согласно указу Петра I, в Военной коллегии «надлежит трем четвертям сидеть погодно (кроме отставных, которым всегда быть) с переменою, а четвертой доли по два года, для того, чтобы знали, что делалось прошлого году. А президентам переменятца в пять лет». Это значит, что Петр числил Лихарева в немногочисленной «четвертой доле», которая сидела в коллегии не по году, а по два.
   Не надо думать, что любимец Петра был альтруистом. Герой Черного Иртыша заботился и о собственном благополучии. Так как обычной практикой того времени было награждение следователя частью имущества осужденного, Лихарев полностью использовал этот шанс. В июне 1723 года он подал челобитную на высочайшее имя, в которой указал, что имеет всего 33 крестьянских двора и у него отсутствует недвижимость в столицах, в то время как бывший комендант Томска Роман Траханиотов, изобличенный во множестве криминальных эпизодов, владел 263 крестьянскими дворами, четырьмя усадьбами и огромным домом в Москве, да еще жена его приобрела 57 дворов! Лихарев считал такое распределение московской недвижимости в высшей степени несправедливым и просил пересмотреть данное несоответствие в свою пользу. Петр отнесся к челобитной своего любимца с полным пониманием, и именным указом от 2 февраля 1724 года пожаловал ему часть дворов опального Траханиотова, а также его огромный московский дом, куда сразу же и переехала супруга Лихарева Евдокия Степановна со всеми домочадцами и слугами.
   Кроме того, в 1724 году Иван Михайлович Лихарев был пожалован императором Петром «деревнями и сельцами» в Московском, Саранском, Шацком и Владимирском уездах. Так что, начав службу весьма небогатым человеком, он к концу царствования Петр I стал весьма состоятельным вельможей.
   Между тем царские милости Лихарева не покидали. В мае 1725 года он одним из первых был, уже императрицей Екатериной, пожалован в кавалеры ордена Святого Александра Невского, а в январе следующего произведен в генерал-майоры. В это время Лихарев фактически командует своим родным Семеновским полком. В декабре 1726 года Верховный тайный совет предложил кандидатуру Лихарева на вакантный пост воронежского генерал-губернатора, но тогда назначение не состоялось. По причине, что «губерния Воронежская… пограничная, а Лихарев человек увечной и тяжелой верховой езды понести не может».
   Однако императрица Екатерина с этим аргументом не согласилась, и Лихарева все же назначили «на Воронеж». В свою бытность в Воронеже наш герой отметился прежде всего тем, что ему было ближе всего – уголовными расследованиями. Он денно и нощно ловил дезертиров и изобличал фальшивомонетчиков, пресекал постыдную торговлю казаков соотечественниками в турецкое рабство и пресекал контрабанду крымскими татарами пороха и свинца. Но на посту воронежского губернатора Лихарев пробыл недолго. Уже в сентябре 1727 года новый император Петр II внезапно назначил его губернатором в Архангельск. Это назначение стало для слабого здоровья генерал-майора роковым. Во время зимней поездки из Воронежа в Архангельск он тяжело заболел и умер в декабре 1728 года. Изначально похоронили несостоявшегося генерал-губернатора в Архангельске, но вдова Лихарева добилась разрешения захоронить мужа в Москве. В феврале 1729 года Иван Лихарев был погребен в Москве, в Сергиевской церкви Знаменского монастыря, что в Зарядье.
   До наших дней его могила не сохранилась, так как сам монастырь закрыли еще в 1923 году, а в начале 1960‐х часть строений, в том числе и Сергиевская церковь, были снесены при строительстве гостиницы «Россия». Сейчас снесли и поставленную на костях Лихарева гостиницу «Россия»… Однако память Ивану Михайловичу Лихареву сохранили в основанном им Усть-Каменогорске. Там в 1990 году ему был поставлен весьма достойный памятник.
   Что ж, Иван Михайлович Лихарев был классическим «птенцом гнезда Петрова», заслужившим свои чины и награды в боях и походах, одним из которых был поход в верховья Иртыша. При этом в отличие от большинства других «птенцов» он был еще и неподкупным человеком, что во все времена ценилось особо. Возможно, проживи Лихарев дольше, он достиг бы еще больших вершин в карьере, но как сложилось, так сложилось…
//-- * * * --//
   К моменту смерти императора Петра I вдоль берегов Иртыша была выстроена неприступная для кочевников Иртышская оборонительная линия общей протяженностью 980 верст, в которую входило пять крепостей (в их числе Семипалатинская, Ямышевская и Усть-Каменогорская), а также семь форпостов. Рядом с крепостями повсеместно возникали казачьи станицы Сибирского казачьего войска. Иртышской оборонительной линией Россия еще отгораживалась от Великой степи. Впрочем, и поход Ивана Бухгольца, и последующий поход Ивана Лихарева являлись, по своей сути, дальними разведывательными рейдами в неведомые ранее степные просторы.
   После 1758 года, с падением Джунгарии, началось развитие караванных путей на северо-востоке Казахстана. Россия взяла курс на караванную торговлю со Средней Азией через территорию Казахстана, считая его «воротами в Азию», но пока Россия не укрепилась на северо-востоке, проводка караванов возможна была лишь по Западному Казахстану (за исключением Иртыша). Только с постройкой новой Ишимской линии в 1752 году Коллегия иностранных дел России впервые предложила Сенату пропускать караваны из Троицка в Семипалатинск вблизи новых укреплений, то есть по Северо-Восточному Казахстану. Вместе с тем выяснилось, что караваны могут проходить только с согласия и при посредничестве казахских султанов, а в Китай попадут они, только если будут отправлены от имени казахских владетелей. Так казахский хан Абул-Феиз первым организовал приезд купцов из Ташкента и Бухары в иртышские крепости, а также согласился пропускать русские караваны по своим землям. Очень скоро, обретя настоящую мощь и силу, Россия перейдет к наступательной стратегии и двинет свои полки на юг и восток. Ждать осталось совсем недолго. Скоро, совсем скоро начнется настоящая Большая Игра, которая уже не кончится никогда…

Часть третья
Персидский поход императора

Глава первая

   В начале XVIII века проникнуть из России в Среднюю Азию и Индию можно было лишь тремя путями: с севера через Сибирь, с восточного берега Каспийского моря и, наконец, по Каспийскому морю, но уже через Персию. Первые две попытки Петра I добраться до Средней Азии через Хиву (экспедиция князя Бековича-Черкасского) и Джунгарию (экспедиции Бухгольца и Лигарева) оказались провальными. Оставалась последняя, третья, возможность – через Персию. Имея персидского падишаха в союзниках или подчинив его, можно было сразу выйти к индийским пределам. Но Персия являлась крупнейшей державой Востока, не чета Хиве или Джунгарии, поэтому прежде всего следовало провести серьезную разведку. Разумеется, русские купцы в Персии бывали постоянно, как и персидские в Астрахани, но одно дело – купец, который что-то где-то слышал, и совсем другое дело – грамотный разведчик, разбирающийся как в большой политике, так и в военном деле.
   Поэтому, прежде чем решиться на восточный поход через Персию, надо было срочно посылать толкового и проверенного человека в ее столицу Исфахан, чтобы получить полную информацию о стране. При этом лазутчик должен был иметь ранг полномочного посла, чтобы решать серьезные политические, пограничные и торговые вопросы. Мы не знаем, сколько времени думал об этом Петр и какие кандидатуры обдумывал на место посла в Персию. Мы знаем лишь итог – выбор пал на 27‐летнего сына царского стольника подполковника Артемия Волынского. Будущий посол начинал службу рядовым драгуном, был храбр и решителен, за что Петр десять лет спустя лично произвел его в ротмистры. Вскоре после этого Волынский отличился в Прутском походе, после которого разделил с послом Шафировым турецкий плен, а затем привез в Петербург пункты мирного договора. Теперь же, сделав свой выбор, Петр призвал к себе Волынского и лично разъяснил ему будущие задачи. А задачи были непростые.
//-- * * * --//
   Летом 1715 года подполковник Волынский с миссией в семьдесят человек двинулся из Москвы на Казань. Ехали не торопясь. В Казани, например, даже зазимовали. Наконец добрались до Астрахани. Там посол и его люди пересели с лошадей на суда, после чего взяли курс к Низабадскому берегу Каспийского моря, что к югу от Дербента. Доплыли без приключений. А так как пристаней в Низовой гавани отродясь не было, то суда, разогнав, просто выбросили на песчаные отмели…
   Прибытие русских никого не удивило. Дело в том, что на Низабадском берегу нескончаемо кипела традиционная ярмарка между нашими купцами и туземными. Наши меняли сукно, полотно и юфть, персы и армяне возили сюда изюм и шафран из Шемахи, но главным их товаром был шелк.
   На ярмарке Волынский купил лошадей и верблюдов, погрузил царские подарки (кречетов, пушнину да мамонтову кость) и двинулся по пыльным персидским дорогам в Исфахан. Ехали долго с остановками в Шемахе и Тебризе. Дорогой все время были начеку, так как по дорогам бродило много шаек. Но семь десятков русских с ружьями, во главе с боевым офицером, быстро отбили у местных разбойников желание попытать счастья в грабеже. Если на дорогах хозяйничали разбойники, то в городах бунтовала беднота…
   – Не страна, а бедлам какой-то! – вздыхал Волынский.
   Ехавший рядом с ним переводчик Семен Аврамов, из крепостных, кивал согласно:
   – Точь-в-точь как у нас в Смутные времена!
   Пока ехали, Волынский все примечал и в книжицу особую записывал: где какой город и какая к нему дорога, многочисленно ли войско шахское, как вооружено и какие в Персии крепости.
   В персидскую столицу русское посольство добралось лишь весной 1717 года.
   Исфахан не только поразил русских путешественников огромными размерами (более 600 тысяч жителей!), но приятно удивил зеленью и прохладой. Через весь город несла воды полноводная река Заянде, над которой высились ажурные арочные мосты. Зеленели парки, десятки минаретов пронзали голубое небо.
   – Персы называют Исфахан – Нисф-е-Джахан, что означает «половина мира»! – услужливо пояснял Волынскому толмач Аврамов. – Этим они дают понять, что узреть Исфахан – все равно что увидеть половину мира!
   – Насчет половины мира я бы не утверждал, но Исфахан истинно красив! – отвечал Волынский, оглядываясь вокруг. – А чем любят заниматься персы в свободное время?
   – Гулять по рынкам, мыться в банях и читать книги!
   – Неужели они еще и книгочеи?
   – В Исфахане множество библиотек. Ведь Персия страна поэтов! Здесь каждый знает и чтит Фирдоуси и Саади, Хафиз Ширази и Омара Хайяма. Только послушайте:

     На зеленых коврах хорасанских полей
     Вырастают тюльпаны из крови царей,
     Вырастают фиалки из праха красавиц,
     Из пленительных родинок между бровей…
     (Омар Хайям в переводе Г. Плисецкого)

   – Да уж, – почесал Волынский затылок. – Ничего не скажешь, действительно и вычурно, и красиво!
//-- * * * --//
   Персы приняли российское посольство с восточным гостеприимством, выделили дом, навезли фруктов и сладостей.
   Однако к самому шаху Солтан Хусейну Волынского так и не допустили, отговариваясь то его огромной занятостью, то его многочисленными недугами. Впрочем, сунув пару золотых монет придворному чинуше, Волынский быстро узнал, что у шаха одна болезнь – беспробудное пьянство. Некогда шах Сулейман Сефи перед смертью наказал своим евнухам, что если они хотят мира и спокойствия, то им следует избрать шахом его старшего сына – тихого и ленивого Солтан Хусейна, а если они хотят укрепить могущество империи, то им следует отдать предпочтение его младшему брату, умному и предприимчивому Аббасу. Евнухи сделали новым шахом не доставлявшего никому хлопот Хусейна. Древняя династия Сефевидов явно вырождалась.
   Известно, что, случайно убив птичку, сентиментальный Солтан Хусейн несколько дней рыдал и каялся. Это, впрочем, совсем не мешало ему выбивать налоги с подданных всеми возможными способами. За недоимки нещадно лупили палками, а когда это не помогало – выкалывали глаза, обрезали уши и носы. Особо злостных в назидание вешали на деревьях. Увы, но толку от этих зверств было мало, так как все собранные налоги тут же расхищались вельможами и в казну попадали сущие крохи. Самым опасным в этом тотальном воровстве было то, что Солтан Хусейн не мог платить своим воинам, никто, разумеется, воевать за просто так не желал, и шахское воинство разбегалось.
   Шах проводил время в беседах с шиитскими богословами. Казалось, что может быть лучше высоких бесед! Но и здесь шах постарался все испортить. По внушению друзей-богословов недалекий Солтан Хусейн отказался от традиционной веротерпимости своих предшественников и начал повсеместное гонение на суннитов. Теперь по всей Персии суннитские мечети превращали в конюшни, а дервишам рубили головы. Ответом стали, вполне ожидаемые, массовые религиозные мятежи. Но шаха это, казалось, совершенно не заботило, он жил в своем мире, где главное место занимало вино.
   …По причине очередного «недомогания» шаха переговоры с послом вел эхтима-девлет (главный шахский советник) Фатх Али-ханом Дагестани.
   Эхтима-девлет был с послом сама любезность.
   – Когда же наконец меня примет его величество? – вопрошал его Волынский после десятой чашки зеленого чая.
   На это Фатх Али-хан неизменно провозглашал:
   – Из камней, упавших с души, получится хорошая дорога к счастью.
   – Но когда же эта дорога наконец приведет меня к шахскому трону? – не унимался Волынский.
   – Помни, друг мой, что порой тишина – самый лучший ответ на вопросы! – закатывал глаза и воздевал руки главный советник.
   – Вот урод так урод! – плевался Волынский, возвращаясь в посольство. – Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Ничего не могу добиться!
   – Наверное, лучшие в мире дипломаты – персидские, – улыбнулся толмач Аврамов. – «Да» и «нет» не говорят, но это вовсе не значит, что они воздерживаются…
   Волынский шутки не оценил, а хлопнул дверью и удалился к себе в кабинет. В один из дней недовольные дороговизной исфаханцы ворвались в покои шахского дворца, и сам правитель спрятался от восставших в гареме. Разгромив дворец, бунтари разошлись. На следующий день город жил уже прежней жизнью, будто ничего и не было, а шах перебрался из гарема в свою половину дворца.
   – Когда же шах будет казнить бунтовщиков? – поинтересовался Волынский.
   – Зачем! – пожал плечами Фатх Али-хан. – Всех ведь не переказнишь!
   – Если шах никого не казнит, то рано или поздно казнят его самого! – многозначительно сказал Волынский, вернувшись в посольство.
   Так шло время. Когда же Волынский, вспылив, потребовал какого-то конкретного ответа, былая восточная утонченная вежливость разом сменилась резким отказом в шахской аудиенции. После этого посольство было окружено стражей, и выход из него был запрещен. Впрочем, Волынский успел к этому времени разузнать немало. А через некоторое время Фатх Али-хан Дагестани как ни в чем не бывало снова пригласил Волынского попить с ним чай. Там за чаем и щербетом он сообщил, что шах наконец-то решил принять русского посла.
   Отдельной задачей Волынского было склонить персов к военному союзу против турок. Поэтому в беседах с главным советником посол, как мог, поносил гнусных турок и превозносил выгоды от дружбы с русским царем.
   – Готовы ли вы заключить союз с нашим государем против Стамбула, чтобы вместе сбить с них спесь?
   Для любого перса турок – враг хуже не бывает. Предложение Волынского Фатх Али-хану понравилось. Но на Востоке быстро дела не решаются.
   – Давайте вначале решим дела торговые, а там поговорим и о военных! – мудро осадил посла шахский советник.
   Пришлось Волынскому пыл свой умерить.
   Помимо встреч с шахским советником Волынский пытался связаться с сидящим под арестом бывшим грузинским царем Вахтангом и по возможности склонить его «к приязни». Но дальновидные персы хитрого посла к бывшему царю так и не допустили.
   Солтан Хусейн принял Волынского в Чехель-сотуне (Дворце сорока колонн), что стоял в центре огромного сада. Перед дворцом красивый пруд. Вокруг пруда двадцать резных кедровых колонн, украшенных тончайшей зеркальной мозаикой.
   – Почему колонн всего двадцать, а в названии упоминаются сорок?
   – Поглядите в воды пруда!
   Волынский глянул – на зеркале водоема величественно отражались дворцовые колонны.
   – Итого сорок!
   Зал приемов шаха был украшен лепниной и расписан разноцветным орнаментом, слепя обилием золота.
   Прием был недолог. Опытным глазом Волынский сразу определил, что шах жесточайше страдает с похмелья, и не стал затягивать разговор, тем более что изрядно помятый Солтан Хусейн на все вопросы согласно кивал, лишь бы поскорей все закончить.
   Таким образом, дело было сделано и торговый договор между двумя державами заключен. Конечно, затем неутомимый эхтима-девлет, вычеркнул ряд пунктов, но главная задача была решена.
   Заключенный договор отныне дозволял русским купцам свободную торговлю на всей территории Персии, право закупать в любом количестве шелк без уплаты лишних сборов за вывоз. На основании договора в Исфахане и в Шемахе должны были появиться и русские консулы, представляющие интересы наших купцов.
   – В Европе армии слишком сильны для своих стран, – сказал на прощание со значением главный советник шаха. – Но на Востоке страны слишком велики для самых великих армий!
   Что ж, персы не были столь наивны, чтобы не понимать, с какой целью к ним прибыло русское посольство во главе с боевым офицером.
   В первых числах сентября 1717 года посольство Волынского, за исключением оставшегося при шахском дворе Семена Аврамова, отправилось в обратный путь. Возвращался Волынский иным путем, чем приехал: от Исфахана на Гилян, оттуда по побережью Каспийского моря на Кескер, Астару и Муганскую степь на Шемаху. Именно эти области Персии больше всего интересовали императора Петра. Обратный путь также был долог. Добирались три с половиной месяца. Волынский откровенно не торопился, проводя тщательную разведку. В своих путевых записках он отмечал все, что могло понадобиться при возможном завоевании приморских областей. Особенно тщательно Волынский интересовался производством шелка, самой выгодной статьей персидских доходов.
//-- * * * --//
   В своем докладе о результатах поездки Волынский, помимо всего прочего, известил императора Петра, что Персия находится в полном упадке, войско слабое и ненадежное. По докладу Волынского Россия могла с самыми малыми затратами заполучить в свое распоряжение богатые и плохо управляемые прикаспийские провинции Персии, за которые бы Исфахан даже не стал драться. На словах Волынский сказал Петру так:
   – Персидский шах нас боится, как собака палку. Ежели бы ему самый малый вид противности показать или замахнуться токмо, даже не ударив, Персия бы вздрогнула!
   К своему докладу Волынский приложил подробные записи о поездке и несколько составленных карт с удобными путями передвижения армии до самого Исфахана.
   Расспросив Волынского, Петр с жадностью набросился на карты. Читал таинственно-притягательные названия персидских городов, водил пальцем по нарисованным дорогам. Но затевать пока на Каспии он ничего еще не мог. Северная война продолжалась.
   Помимо всего прочего, Волынский вручил царю «шафранное коренье», которому Петр был очень рад и тут же повелел посадить его у себя в оранжерее в надежде получить плоды.
   Особенно Петр о интересовался отличным персидским корабельным дубом (т. н. «эзенгоутово дерево») и мрамором. Если раньше корабельный дуб закупали в Европе, то теперь его возили из Гиляна, что было намного дешевле.
   Волынский доложил, что земли Северной Персии богаты свинцовой, медной, железной и серебряной рудой, что там полно столь необходимой для пороха селитры. В городах производят в больших объемах разную материю, шелк и хну. Что уж говорить о кофе, рисе, фруктах, пряностях, которые всегда имели приоритет в русско-персидской торговле! Русская знать всегда была наравнодушна и к персидским алмазами с жемчугами…
   Начавшиеся было мирные переговоры со шведами в 1718 году были прерваны после нелепой гибели Карла XII. Изменила свое отношение к России и ранее поддерживавшая ее Англия. Видя резкое усиление Петербурга, Лондон теперь взял под защиту Стокгольм. Весной 1719 году в балтийские воды вошла английская эскадра, грозя нам своими пушками. Увы, но, когда успехи России в войне со Швецией стали неоспоримыми, даже дружественная Австрия, заключила антироссийский союз с Саксонией и Ганновером. Так что политическая ситуация в Европе оставляла желать много лучшего.
   – Оставь персидские карты пока у меня! – подумав, сказал Петр Волынскому. – Пусть отлежатся. Вначале надо закончить дела балтийские, а потом уж браться за каспийские. Но знай, сие время скоро настанет. Карты твои в долгий ящик не откладываю, всегда будут у меня на виду!
   Пока же Петр отправил на Каспий несколько флотских офицеров, чтобы те обследовали побережья от Волги до Гиляна, Астрабада, Мазендерана и устья Куры. Задача была им поставлена лаконично:
   – Составить карты берегов и искать удобные места для пристаней! Особливо смотреть устье реки Куры, где будет заложен торговый город.
   Вскоре поручик Василий Урусов (бывавший ранее на Каспии), лейтенанты Михайла Травин, Федор Соймонов и штурман Карл Верден уже мчали на перекладных в Астрахань. По легенде, все они являлись купцами, ибо задание их было секретное. «Польза общих торгов, – вспоминал позднее Федор Соймонов, – служила тогда наружным видом сего предприятия, и назначенному в оную посылку офицерам предписано было в инструкции, чтоб они сие намерение везде распространяли, хотя другие словесные и тайные приказания до купечества не подлежали».
   Соймонову повезло. Карл Ван Верден был штурманом опытным. Происхождением был из голландцев, служил поначалу шведам, но взятый в плен в одном из боев перешел на службу к Петру. При этом Верден всегда обо всем имел собственное суждение, которое не боялся говорить в глаза любому. Начальство за то Вердена не любило, но за знания считалось.
   В Астрахани приехавшие времени даром не теряли. Дорог был каждый день. Там, впрочем, встретил их и недавний персидский посол, а нынче уже полковник и генерал-губернатор Астрахани Артемий Волынский, который имел царский указ прибывшим морским офицерам во всем содействовать. В распоряжение моряков Волынский дал две шнявы. Поэтому офицеры разделились парами: Урусов с Травиным, а Соймонов с Верденом.
   Уже в самом начале мая Соймонов вывел из устья Терека шняву «Екатерина». Доверием оказанным лейтенант был рад, ибо впервые самостоятельно вел судно в плавание по неведомому морю. Гидрографическая съемка берегов – дело монотонное, кропотливое и, что самое главное, небезопасное. Места вокруг – дикие, а местные племена настроены воинственно. Бывало, и с берега палили, а при высадках на берег от конницы отбивались. Но ничего, как-то все обходилось: то ли провидение помогало, то ли осторожность соймоновская. В результате своего плавания Соймонов и Верден установили, что береговая линия от Терека до Куры годна для вытаскивания плоскодонных судов и всюду имеются «якорныя места», «однако незакрытая с моря, кроме двух хороших гаваней, а именно: в Апшероне и Баку»; «в Апшероне гавань хороша и в колодезях вода пресная», а в Баку «гавань очень хорошая про всякия суда и от всяких ветров», и от Апшерона до Баку можно ходить «мелкими и большими судами». Именно эти порты являлись, по мнению моряков, единственными на Каспийском море местами, «в коих суда от всех ветров стоять могут безопасно».
   Так в походах, боях и трудах навигаторских пролетело еще два года. Наконец моряки изыскания свои завершили, составили карту генеральную и в Санкт-Петербург отослали.
   Работу Вердена с Соймоновым Петр оценил высоко, а карту каспийскую, хвалясь, послал в академию Парижскую: полюбуйтесь, мол, что за мастера у меня есть.
   – Ну а тебе, Федя, награда от меня особая! – похлопал царь по плечу прибывшего в Петербург Соймонова. – Поздравляю капитан-лейтенантом!
   Счастливый Соймонов что-то говорил в ответ, но Петр его уже не слышал, смотря куда-то вдаль. Он уже принял решение о будущей военной кампании на Каспии…
   – Бог любит троицу! – заявил царь своей супруге Екатерине. – Поход дурака Бековича провалился, два сибирских похода в Джунгарию также славы нам никакой не принесли. Теперь двинемся на Восток в третий раз, но теперь уже я поведу армию самолично. Верю, что на сей раз ждет нас удача и Персия с Индией станут к нам лицом к лицу!
   Думая о будущем владении Каспием, Петр мечтал уже и о масштабной торговле с восточными странами. Вечерами он читал и перечитывал книгу парижского банкира и генерального контролера французских финансов Джона Лоу, который во Франции ввел в обращение бумажные деньги и успешно распространял акции своей Индийской компании «Рассуждения о деньгах и торговле». Лоу Петр даже хотел пригласить на русскую службу.
   – Организуем собственную компанию Персидскую, а сей француз будет ее акции в Европе продавать! – мечтал он, откладывая книгу.
   Российский император, как известно, был человеком действия. Вскоре под видом купца в Шемаху был отправлен капитан Алексей Баскаков с геодезистами, чтобы, помимо всего прочего, выяснить все о реке Куре: «…откуды течет и как велика и глубока, и ходят ли по ней какие суда и до которых мест, и по той реке какие живут народы». Россия приступила к изучению территории соседнего государства серьезно.
//-- * * * --//
   Неизвестно, как бы действовал Петр после возвращения посольства Волынского из Исфахана, если бы не новые тревожные известия из Персии. Дело в том, что слабовольный шах Солтан Хусейн не смог удержать в повиновении своих разноплеменных подданных. Вначале в Персии начались разбои, а затем и настоящие мятежи. Ситуация усложнялась насаждением в Персии ислама шиитского толка, что вызывало законное возмущение многочисленных суннитов, а также притесняемых евреев и христиан. Пользуясь слабостью шаха, арабские пираты захватили острова в Персидском заливе. В северо-западных провинциях вспыхнула чума. Подняли восстание племена курдов и белуджей. Теперь курды совершали набеги в глубь иранских владений и доходили до предместий столицы Сефевидов. Повстанцы Дауд-бека Лезгинского, желавшего отложения Ширвани от Персии, разгромили силы гянджинского и ереванского ханов и осадили Гянджу. Шахская казна была пуста, а войска полностью разложились.
   Такое положение дел долго продолжаться не могло, и в 1721 году в Персию с востока вторгся честолюбивый третий эмир Кандагара из династии Хотаки – Мир Махмуд. Непосредственным поводом для мятежа стало явно провокационное решение шахского окружения поставить почитаемое в афганских провинциях суфийство вне закона.
   Во главе 10‐тысячного афганского войска энергичный и смелый Мир Махмуд пересек засушливый Систан и захватил город Кирман, откуда, впрочем, был выбит подошедшей персидской армией. После этого Мир Махмуд-хан отступил в Кандагар, где стал собирать новое войско для продолжения войны. В конце 1721 года, собрав крупные силы, он предпринял второй поход в Персию. В январе 1722 года 20‐тысячное афганское войско взяло штурмом и разграбило Кирман, а откуда выступило на столицу Сефевидов.
   Почти одновременно восстали сунниты в Курдистане и Ширване. Разумеется, не обошлось и без вмешательства турок. В Ширване турки и лезгины активно поддержали мятежников. В 1721 году лезгины заняли главный город Ширвана Шемаху, где вырезали все шиитское население, включая губернатора. В самом Исфахане в результате придворных интриг с поста великого визиря был смещен деятельный Фатха Али-хан Дагестани, последний, кто еще мог что-то сделать. После этого в Персии воцарилось полное беззаконие. Никто никому не подчинялся, все воевали против всех. Находившийся в Исфахане толмач Семен Аврамов, ставший к этому времени фактически послом (как «зело искусный»), получил личное письмо царя с приказом усиленно собирать сведения, как военные, так и политические. Аврамов отвечал: «Персидское государство вконец разоряется и пропадает».
   А затем Солтан Хусейн выступил навстречу афганским повстанцам Мир Махмуда. 8 марта 1722 года около селения Гулнабад, в окрестностях Исфахана, произошло сражение между персидской и афганской армиями. Шах Хусейн во главе 50‐тысячной армии встретился с 20‐тысячной афганской. Жители гор были не только малочисленнее, но и хуже вооружены. Против 20 тяжелых орудий у них было лишь несколько легких фальконетов на верблюдах. Казалось, что победа шаху Солтану гарантирована. Но в ходе сражения персидские военачальники переругались, и армия шаха потерпела полное поражение.
   В бою погиб один из лучших полководцев Персии – Ростом-мирза, брат грузинского царя Вахтанга VI. Была потеряна и вся шахская артиллерия. После этого афганцы взяли населенный армянами пригород столицы Новую Джульфу и осадили Исфахан.
   Осада персидской столицы продолжалась с марта по октябрь 1722 года. Жители ели кошек, собак, мышей, кору и листья с деревьев. Дошло и до людоедства… За это время от голода и болезней в Исфахане погибло около 80 тысяч человек. 23 октября 1722 года персидская столица открыла ворота победителю.
   12 октября 1722 года павший духом шах приехал в лагерь своего противника и после унизительного ожидания вручил Махмуду корону, кинжал, саблю и прочие знаки царского достоинства.
   – Отдаю тебе свой престол и царство! – сказал он и горько заплакал.
   Через два дня афганский караул занял дворец, и Махмуд, провозгласив себя шахом, вступил в город по устилавшей улицы золотой парче. Бывшего шаха поместили под стражу. При этом победитель милостиво оставил ему три старших жены – остальных (помоложе) забрал себе, а шахских дочерей выдал замуж за своих приближенных.
   Так в Персии на несколько лет власть к рукам прибрали афганцы во главе с предприимчивым Махмудом. Став повелителем Персии, Мир Махмуд-шах объявил, что сохранит на прежних местах всех сановников и чиновников. Однако выполнять свое обещание он не собирался. Во дворце был устроен большой пир, на который пригласили всех родственников бывшего шаха Хусейна и кызылбашскую знать. В самый разгар праздника афганцы вероломно напали на гостей и зарезали триста персидских вельмож с их домочадцами. После этого афганцы устроили резню и погромы в Исфахане. Разорив столицу, они подчинили своей власти весь Центральный Иран, захватив Кашан, Казвин и многие другие города. Афганское нашествие сопровождалось массовыми убийствами, грабежами и насилием над местным населением, надругательствами над верой и обычаями персов.
   Один из сыновей Солтан Хусейна – Тахмасп – бежал на север в Мазандаран, где нашел поддержку у наместника Астрабада и Семнана Фатх Али-хана Каджара. После чего провозгласил шахом себя. В отличие от бездельника сибарита-отца третий сын Солтан Хусейна был юношей деятельным и предприимчивым. Опорой Тахмаспа стали Азербайджан и прикаспийские провинции. Понимая, что в одиночку против Мир Махмуда ему не выстоять, Тахмасп обратился за помощью к Петру I, обещая взамен военной помощи уступку нескольких северных провинций. Для российского императора это значило, что ситуация в Персии окончательно дозрела и пора действовать. Петр был готов двинуть армию в прикаспийские провинции Персии немедленно, единственно, что смущало, – турки.
   Угроза, что большую долю персидских провинций приберет к рукам Османская империя, была вполне реальна. При этом могло произойти и новое столкновение российской армии с турецкой, которое в данных условиях было бы для нас крайне нежелательно.
   В сложной игре при стамбульском дворе российскому посланнику Алексею Дашкову удалось убедить османов в том, что союз Австрии и Саксонии смертельно опасен для Стамбула и единственное их спасение – Россия. Помимо этого, хитрый Дашков припугнул рейсми-эфенди:
   – Ежели вы не хотите мира с Россией, то мы немедленно заключим договор с Австрией, но уже против вас. Так что выбирайте!
   – Я передам ваши слова потрясателю вселенной! – заверил послу турецкий министр иностранных дел.
   Глаза его были испуганны.
   Буквально через несколько дней султан Ахмед III ратифицировал Прутский мирный договор. Отныне руки Петра для решительных действий на Востоке были развязаны. А Волынский уже слал ободряющие письма, что мятежный Дауд-бек Лезгинский желает власти русского царя, а посему готов идти войной против Исфахана. То же писали в Астрахань и влиятельные владетели других прикаспийских провинций – Тарковского шамхальства Адиль-Гирей и правитель Аксая Султан Магмут.
   Между делом Волынский привел к власти в Кабарде влиятельного Арслан-бека Кайтукина. Тот на сабле клялся быть верным России и биться до последнего с крымскими татарами. Итак, к приходу русской армии на северо-западном берегу Каспийского моря было все готово. 26 ноября 1721 года Петр подписал указ о новом рекрутском наборе для формирования новой армии, той, что пойдет на Восток. Решение о вторжении в Персию было принято окончательно.
   К этому времени России четко обозначила торговый путь из Персии в Балтийское море и далее на европейские рынки. Новый торговый путь мог приносить большой доход не только от торговли между Россией и Персией, но и между Россией и Индией.

Глава вторая

   Армия для похода к Каспийским берегам (сразу же получившего название «Низового похода») формировалась в течение зимы 1721/22 года. Ясное дело, что сохранить в тайне приготовления к столь грандиозному мероприятию не удалось. Первыми обеспокоились этим известием в Лондоне, затем в Версале. Англичане сразу же смекнули, что разворот России на восток может создать в будущем опасность (пусть пока и чисто гипотетическую!) для Индии. Французы также не желали дальнейшего возвышения молодой империи. Французский посол Жак де Кампердон к весне 1722 года знал о предстоящем походе на Шемаху уже очень многое. В своих письмах в Версаль он не скрывал опасений, что эта затея может русским удастся. Одновременно его коллега в Стамбуле Жан Луи д’Юссон маркиз де Бонак, заламывая белые руки в кружевных манжетах, стращал рейсми-эфенди, будто русские отправляют в Персию стотысячное войско, а другое собирают в Малороссии, чтобы затем с двух сторон ринуться на Турцию. Турки занервничали. Немедленно в игру вступил уже наш новый посол в Стамбуле Иван Неплюев. Действовал он быстро. Подловив в темном переулке карету подлого де Бонака, Неплюев поступил с ним исключительно неблагородно, сорвал с головы парик, после чего выверенным ударом сломал нос. Затем, пока де Бонак зализывал раны, Неплюев успокоил печального рейсми-эфенди. Потрясая ратифицированным мирным Прутским договором, Неплюев столь красноречиво превозносил благородство своего государя, который никогда не посмеет нарушить ни одного параграфа, что турецкий министр иностранных дел принял его сторону. Дипломатического разрыва между Турцией и Россией не произошло. Султан заявил, что вмешиваться в персидские дела не станет.
   Когда потом Неплюева спрашивали, во что ему обошелся столь блестящий политический кульбит, он скромно показывал сбитые костяшки пальцев:
   – У французов почему-то очень длинные и крепкие носы!
   Между тем подготовка к будущей войне шла полным ходом. В состав формируемой армии вошли регулярная пехота, драгунская конница, донские и украинские казаки, артиллерия. Основой стали старые солдаты из полков, стоявших в Финляндии, так как имели опыт высаживаться десантом. Но большую часть составляли рекруты. Однако вскоре стало очевидно, что финляндцев слишком мало, а с одними рекрутами каши не сваришь. И тогда в Астрахань пошли сводные батальоны почти из всех российских полков, включая гвардейские (Преображенский и Семеновский). Всего пришло 28 батальонов мушкетеров и четыре гренадеров. Это была уже внушительная сила! Старых солдат начали разбавлять рекрутами и формировать новые полки. Их так и называли – «низовые».
   С конницей поступили проще. Сразу же отправили на Нижнюю Волгу семь драгунских полков в полном составе, а за ними донских и малороссийских казаков. Из ближних степей вот-вот должны были подойти и калмыки престарелого хана Аюки.
   Весной 1722 года по всей Волге застучали топоры и завизжали пилы. На Волге строился новый флот – Каспийский. По приволжским городам разъехались гвардейские офицеры, чтобы руководить судостроительными работами.
   В марте в Тверь прибыл генерал-майор Михаил Афанасьевич Матюшкин. Генерал-майор некогда учился морскому делу в Голландии, но особо не выучился, а потому пошел в армию. И вот теперь пришлось вспомнить старое, почти забытое. Михаил Афанасьевич был еще из петровских «потешных», ну а, кроме того, приходился императору троюродным братом. Родня, хоть и не сама близкая, но все же родня. А потому генерал Матюшкин всегда и во всем чувствовал себя уверенно, за троюродным братом не пропадешь! Вот и теперь, принимая в Твери наскоро построенные ластовые суда, он с легкостью подмахивал пером любые расходные ведомости, знал, что никакая ревизия претензий не предъявит – побоится. Уже в апреле Матюшкин докладывал Петру I о постройке 27 ластовых (вспомогательных) судов. При этом императорский кузен спускал в Астрахань суда незаконченными и неоснащенными, часть досок были уже гнилыми.
   – Пока по речке плыть будете, и оснаститесь с Божией помощью! – наставлял он ошарашенных капитанов. – Денег у меня на вас нет, но вы держитесь!
   В Казани одну за другой спускали «островские лодки», каждая для перевозки полсотни человек с грузами. В Угличе суда строил бригадир Левашев, а в Ярославле – бригадир Барятинский. В самой Астрахани строили уже суда побольше – шнявы. Такелаж и паруса везли с Балтики. Оттуда же пылили по дорогам телеги, в которых сидели, свесив ноги, корабельные мастера и опытные марсофлоты. Обгоняя их, проносились мимо кареты со старшими офицерами.
   В Нижнем Новгороде, куда был послан гвардейский майор Юсупов, заготавливались порох и ядра, водяные бочки и даже солдатские ложки, ну а, кроме того, провиант: сухари и мука, вино и пиво, вяленая рыба и сбитень. В Астрахани Волынский закупал телеги и верблюдов для будущего обоза.
   Как всегда, все шло с криком и гамом, в спешке и ругани. То не хватало парусного полотна, то не успевали подвезти палатки и ружейные ремни. Затем оказывалось, что не хватает мундирного судна для рекрутов, а какой же солдат без мундира?
   Привезли сукно, но почему-то забыли про водоносные фляги и котлы. А как без них в дальнем походе? Снова ругань, крики, письма. Наконец доставили и котлы с флягами…
   Для действий против крепостей из Москвы везли две пудовые гаубицы и пять мортир, а также много полевой артиллерии, с большим запасом ядер, бомб и картечных зарядов с порохом. За артиллерию отвечал майор Иоганн Густав Гербер, именуемый в России Иваном Герасимычем, впрочем, подчиненные звали его за глаза еще проще – Егором Горынычем.
   К середине июля войска, численностью двадцать тысяч солдат и драгун были уже сосредоточенны в Астрахани. Подтягивались казаки, начали прибывать и калмыки. Всего должно было собраться до пятидесяти тысяч.
   Солдатам объявляли, что в жарких краях не следует слишком налегать на фрукты из-за возможных поносов, воздерживаться от соленого мяса и рыбы, ибо это ведет к большой жажде. Кроме того, не пить в жару сырую воду, не ходить на солнцепеке без шляп, а, ложась спать, стелить на землю камыш или траву, чтобы не простыть и сколопендра какая не укусила.
   К этому времени на Астраханском рейде полоскал вымпелами и новопостроенный флот – 47 парусных и 400 гребных судов, которые должны были обеспечить перевозку и высадку войск на берегах Каспийского моря. Все было готово к небывалому в истории России походу. Теперь ждали только императора.
//-- * * * --//
   Император Петр I выехал на Коломну 13 мая, а четыре дня спустя отправился на галере по Оке и Волге. В отсутствие супруги императора сопровождала некая Авдотья Истленьева – офицерская вдова – и конвой в девять гвардейских рот. Солдаты пели песни, гудошники и бандуристы играли… Так что ехали весело!
   В Казани с розовощекой Авдотьей Истленьевой пришлось, правда, расстаться. В Астрахани Петра должна была ждать императрица. Веселая вдова довольствовалась подарком всего в десять целковых. Император российский напрасных трат не любил.
   В Нижнем Новгороде император отметил свой день рождения. Местный богатей барон Строганов накрыл богатый стол, а солдатам от щедрот своих выставил 470 ведер сбитня. Пей, гуляй, не хочу!
   19 июня император прибыл в Астрахань. Там его встречали императрица Екатерина, недавний молдавский господарь, а ныне тайный советник и сенатор Дмитрий Кантемир и главнокомандующий похода генерал-адмирал Федор Апраксин. Сам Петр I официально шел в поход в качестве всего лишь «адмирала красного флага», то есть главного командира авангардии. Однако никто, разумеется, не сомневался, что именно он является настоящим руководителем похода.
   Прибыв в Астрахань, император первым делом отпраздновал очередную годовщину особо почитаемой им Полтавской победы. Ну а первым, с кем встретился в Астрахани уже по делу, был только что назначенный российским консулом в Персии Семен Аврамов.
   Посмотришь на Аврамова и прослезишься: росту небольшого, сам щуплый, курносый, уши торчком, а лицо сплошь в конопушках. Возрасту новоиспеченому консулу – едва за двадцать стукнуло, а происхождения и вовсе самого подлого – из крепостных астраханского обер-коменданта Чирикова. Такие, как он, в лучшем случае сапоги своим барам чистят. Но первое впечатление было ошибочно. С малых лет крутился крепостной Семка подле купцов иноземных, от которых выучил языки персидский, и турецкий, арабский и курдский, армянский и черкесский. Мало того, выучился он на тех языках и письма писать! Первым обратил на Семена внимание его хозяин Чириков, став использовать смышленого мальчишку для общения с купцами заморскими. Затем приметил его и Волынский. Почти силой заставил он Чирикова подписать молодому толмачу вольную, после чего забрал с собой в Исфахан, где Аврамов проявил себя не только как прекрасный переводчик, но и человек, разбирающийся во всех персидских хитросплетениях. Волынский просто диву давался, насколько быстро освоил Аврамов сложнейшую науку дипломатии и толково вел переговоры, отстаивая интересы российские. А потому когда Петр стал искать толкового консула в Персию, то Волынский и предложил Аврамова, заявив, что лучшей кандидатуры во всей России не сыскать. Ну а как консулу без чина? Поэтому Аврамову указом императорским был дан чин коллежского регистратора. Так вчерашний крепостной мальчишка в одно мгновение стал дворянином, пусть пока и низшего, 14‐го ранга. Но, как говорится, лиха беда начало…
   Нынче задача перед Аврамовым стояла непростая – убедить шаха, что поход Петра в Шемаху затеян не для обиды Исфахану, а исключительно для искоренения персидских бунтовщиков, которые не только шаху, но и русскому царю большую обиду сделали. Для пущей убедительности Аврамов должен был припугнуть персов турецким вторжением: мол, русские придут и уйдут, а турки если придут, то уже навечно…
   – Сделаю все, что могу, государь! – заявил, прощаясь, новоиспеченный консул.
   – А ты сделай и то, что не можешь! – велел ему Петр. – А уж наградами я тебя не обижу!
   – Ну как? – спросил Аврамова Волынский, когда тот затворил за собой дверь императорского кабинета.
   – Уж и не знаю, смогу ли живым вернуться, больно серьезное дело затевается!
   – Будем надеяться на лучшее! – вздохнул Воротынский, перекрестив напоследок бывшего подчиненного.
   За оставшиеся до начала похода дни Петр, по-своему обыкновению, лично объехал все суда, осматривая качество их постройки и оснастки, побывал во всех полках. Одевался при этом предельно просто – в старый матросский бастрог, голову же от жары повязывал красным платком. Издали увидишь, пират пиратом….
   Главный астраханский корабельный мастер Филипп Пальчиков жаловался Петру:
   – Государь! Суда, что прибывают с казанской и других волжских верфей, весьма ненадежны. Построены наспех, от чего конопать при непогоде быстро выбьет, а корабельный набор расшатает!
   – Сам знаю! – хмурил брови Петр. – Но что поделать, откладывать выступление на Персию больше никак нельзя.
   Генерал-адмирал Апраксин доложил императору определенный им порядок движения войск на марше и ордер на случай баталии. Петр, почитав, одобрил.
   Перед самой отправкой был опубликован манифест на «татарском, турецком и персидском языках». Манифест был обращен ко всем персидским подданным. Российский император объявлял им, что вступил с войсками на персидские земли для того, чтобы наказать «возмутителей и бунтовщиков», разграбивших торговый город Шемаху. При этом Петр призывал не бояться русских солдат, которые никому не станут чинить зла, а также предупреждал о послушании.
   К середине июля сотни судов вытянулись на рейд острова Четыре Бугра, где встали на якоря в ожидании сигнала к началу похода.
   Теперь, кажется, все готово, можно и в путь!
//-- * * * --//
   18 июля по выстрелу сигнальной пушки генерал-адмирал Апраксин, перекрестившись, лично поднял на гукоре «Принцесса Анна» свой вымпел, что было знаком к началу плавания.
   Из путевого журнал Петра I: «В осьмом часу пополудни весь наш флот, во имя господне путь свой воспринял в море в 274 судах».
   Как и положено адмиралу красного флага, Петр шел в центре походного порядка авангарда флота на боте «Ингерманланд». Вместе с ним помимо жены и астраханского губернатора Волынского находилась целая свита: кабинет-секретарь Макаров, действительный тайный советник и глава политического сыска Петр Толстой, отвечавший, помимо всего прочего, за походную казну, сенатор и знаток восточных языков Дмитрий Кантемир, обер-сарваер Иван Головин, генерал-майор Матюшкин и три гвардейских майора, исполнявшие адъютантские обязанности.
   Генерал-майора Михайлу Матюшкина Петр любил и привечал. Матюшкин был не только толковым и храбрым генералом, но, помимо этого, отличался веселым и «доброхотным» нравом, а с таким соратником, как известно, воинские трудности переносятся куда легче, чем с унылым молчуном.
   Вместе с собой в Закавказье Матюшкин привез и молодую жену Софью Дмитриевну. До брака с Матюшкиным Софья Дмитриевна была женой гвардейского майора Яковлева, но успела прожить с ним всего год с небольшим, после чего майор от пьянства и помер. После этого Матюшкин сразу же положил глаз на юную вдову, испытывая к ней, как он сам говорил, «влечение любострастное». Брак «любострастного» Матюшкина с вдовой состоялся в 1721 году, и с тех пор Матюшкин желал, чтобы его обожаемая жена всегда была при нем. Вот и сейчас генеральша Матюшкина прогуливалась по палубе под ручку с государыней…
   Учитывая небольшие размеры палубного бота, теснота на нем была страшная. Особые неудобства испытывала, разумеется, императрица.
   На флагманском гукоре генерал-адмирала «Принцесса Анна», который шел в центре кордебаталии, вместе с Апраксиным плыли генерал-квартирмейстер генерал-майор Корчмин и архимандрит Лаврентий, а также живописец Луи Каравак, который должен был запечатлеть подвиги русского оружия в батальных полотнах.
   По выходе в Каспийское море флот разделился. Большая часть флота, прежде всего небольшие суда и островские лодки во главе с ботом «Ингерманланд», двинулись на запад вдоль берега, чтобы в случае штормовой погоды могли зайти в ближайший залив. Другая часть флота, состоящая из морских судов, во главе с гукором «Принцесса Анна», взяла курс в открытое море.
   Местом рандеву был определен остров Чечень, расположенный у мыса на северной оконечности Аграханского полуострова, где была намечена высадка войск.
   Императорский бот «Ингерманланд» двигался во главе первой эскадры. Утром 27 июля, в годовщину Гангутской победы, Петр, не дожидаясь праздничного молебна, приказал отнести его на берег. Солдаты-гвардейцы на руках вынесли императора на песчаный пляж, где тот лично выбрал место для будущего лагеря.
   Первым на берег высадился авангард (600 драгун и 4 сотни казаков) во главе с бригадиром Андреем Ветерани и, прикрывая высадку главных сил, двинулся блокировать ближайший кумыкский аул Эндери. Отправляя его, Петр предупредил:
   – Быть предельно осторожным, ибо от первой победы во многом зависит, как нас воспримут здешние правители. Драться посему без лишнего азарта, но чтобы бесславия не было!
   После молебна началась высадка основных сил. Так как из-за песчаного бара суда не смогли вплотную подойти к берегу, солдаты были вынуждены по пояс в воде переносить пушки, боезапас и провиант.
   В тот же день начали строить укрепленный лагерь, названный Аграханским ретраншементом. Пока солдаты строили лагерь, начальство праздновало Гангутскую викторию.
   Приведя себя в веселое состояние, Петр решил, по старому морскому обычаю, купать всех еще не бывавших на Каспийском море, чтобы те прыгали в воду с выдвинутой за борт доски. Подавая пример, сам прыгнул первым. За ним последовали все остальные, хотя некоторые и боялись. Дошла очередь и до обер-сарваера Головина.
   – Ну а тебе крещение каспийской водой будет особое! – объявил император.
   Дело в том, что когда-то Петр послал своего воспитанника в Венецию учиться кораблестроению и итальянскому языку. Головин жил в Италии четыре года. По возвращении Петр, желая знать, чему выучился Головин, взял его в адмиралтейство, повел его на корабельное строение и в мастерские и задавал ему вопросы. Оказалось, что Головин не знает ничего. Потрясенный Петр спросил:
   – Выучился ли хотя по-итальянски?
   Головин признался, что и этого не умеет.
   – Так что же ты делал?
   – Всемилостивейший государь! Я курил табак, пил вино, веселился и учился играть на басу!
   Как ни вспыльчив был царь, но такая откровенность ему понравилась. Он дал лентяю прозвище «князь-бас» и велел нарисовать его на картине, сидящим за столом с трубкой в зубах, окруженного музыкальными инструментами, а под столом – валяющиеся навигационные приборы. Поэтому отлынившего некогда от моря Головина Петр решил на сей раз приобщить к морской стихии лично. Трижды он сталкивал его с доски в воду, со смехом повторяя:
   – Опускается бас, чтобы похлебать каспийский квас!
   Настроение Петра немного подпортил пьяный Волынский, который внезапно заупрямился и никак не хотел прыгать в воду. Об этом своем упрямстве он скоро очень пожалеет…
   Вечером в честь праздника палили из пушки и жгли фальшфейеры…
//-- * * * --//
   Тем временем, продвигаясь к аулу Эндери, Ветерани хотел решить дело миром, но местные владетели Айдемир и Чапан-шефкал, объединив своих чеченцев и кумыков, внезапно атаковали растянувшийся русский отряд, засев по сторонам дороги в густом лесу. Вместо того чтобы как можно скорее миновать лесное ущелье, Ветерани спешил драгун и стал обороняться в теснине. Оплошность бригадира Ветерани стоила серьезных потерь. Положение спас полковник Наумов, который, видя оплошность своего начальника, с частью отряда самостоятельно вырвался из ущелья, сумел прорваться к Эндери и сжег аул. Задача была выполнена, однако потери составили 89 человек убитыми, а 115 ранеными.
   Получив первое сообщение о взятии аула, Петр написал в Астрахань, что его солдаты «провианта довольно достали, а хозяевам для веселья деревню их фейрверком зделали». Когда же ему сообщили о потерях, радость сменилась гневом.
   Больше всех, как ни странно, досталось еще до конца непротрезвевшему Волынскому, которого Апраксин и Толстой обвинили в том, что он не разведал намерения владетелей Эндери. Пьяный Петр и так был зол на Волынского за его отказ купаться, поэтому сразу надавал ему затрещин, а спустя некоторое время, вызвав к себе в каюту, долго лупил тростью, пока его не успокоила Екатерина…
   Обосновавшись в лагере, армия начала ждать подхода кавалерии, которая двигалась своим ходом вдоль берега, под командой генерал-майора Гаврилы Кропотова. По плану, драгуны должны были прийти к Аграханскому заливу даже раньше пехоты, построить пристани и прикрыть высадку от возможного нападения. Но конница к указанному времени не успела. Впоследствии Кропотов докладывал, что «лошади драгунские весьма худы от великих степных переходов и от худых кормов, а паче от жаров, от соленой воды». За три недели конница так не дошла до Терека, как было запланировано. А когда же форсировала Терек, то вынуждена были ждать подвоза пороха и свинца из Терского городка. Когда же наконец все подвезли и двинулись дальше – новая напасть: кто-то начал жечь впереди степь, отчего начали голодать лошади. За Тереком к драгунским полкам присоединилась кабардинская конница, возглавляемая поручиком Эльмурзой Черкасским, младшим братом Бековича-Черкасского.
   Ждать кавалерию пришлось целую неделю. Чтобы как-то занять себя, Петр ежедневно плавал вдоль побережья на боте с Федором Соймоновым, к которому питал симпатию, за ум и расторопность. Вглядываясь в безлюдные берега и морскую даль, они вели разговоры о морских плаваниях, о том, как можно быстрее и безопасней доплыть до Индии. Петр настаивал, что лучший маршрут будет традиционный – через Атлантику, мимо мыса Доброй Надежды и острова Мадагаскар. Соймонов ему возражал:
   – Следует вначале дойти до Японских и Филиппинских островов и до самой Америки, на западном берегу которой есть остров Калифорния, а там уже и до Индии рукой подать.
   – А как прикажешь до островов Японских добраться, по воздуху? – усмехался его плану Петр.
   – И вовсе не по воздуху, а с земли Камчатской, до которой через Сибирь вполне дойти можно, и порт там основать.
   На этот довод Петр смолчал, смотря куда-то за горизонт.
   А Соймонов продолжал:
   – Считаю, что Индия находится в недальнем от Камчатки расстоянии, и потому нам много способнее и безубыточно было бы до тех богатых мест плавать, против англичан и прочих, которые туда полмира обходить вынуждены.
   Петр опять помолчал, потом спросил:
   – Был ты в Астрабадском заливе?
   – Конечно, был! – кивнул Соймонов.
   – Знаешь ли ты, что от Астрабада до Балха и Водокшана и на верблюдах только двенадцать дней ходу? А за ними Бухара – средина всех восточных коммерций, а там и Индия рядом! Вот путь, по которому нам идти следует. Что же касается Камчатки, то и до нее скоро очередь дойдет.
   …Наконец подошла конница, причем не только драгуны, но и донские казаки. Во главе донских казаков известный своей удалью атаман Иван Матвеевич Краснощеков. Еще в молодости он прославился как отважный «гулебщик», охочий до набегов на соседние племена и добычи. Хотя сам Краснощеков на это говорил:
   – Мне на золотые побрякушки и прочий «дуван» наплевать. Мне славы хочется, да удаль казачью показать!
   В боях Краснощеков был безоглядно храбр, в попойках вынослив, с врагами запредельно жесток, а с подчиненными снисходителен. Говорили, что в одном из набегов Краснощеков схлестнулся в поединке со знаменитым черкесским богатырем Овчаром, которого убил и, завладев его конем, развел впоследствии на Дону особую «овчарскую» породу лошадей. Весь в сабельных шрамах и рубцах, выглядел атаман устрашающе. Казаки Краснощекова обожали и готовы были идти за ним в огонь и в воду. Уже при жизни лихого атамана окружали легенды. Например, говорили, что Краснощеков потому стреляет столь метко, что в его ружье вместо целика вставлен волшебный бриллиант-камень, который сам то ружье на врага и наводит.
   Дав армии еще три дня на отдых, Петр, оставив в Аграханском ретраншементе небольшой гарнизон, направил армию вдоль побережья Каспийского моря на юг.

Глава третья

   Итак, двинулись! Полки выступили почти в образцовом порядке, с соблюдением всех артикулов устава. Впереди авангард, за ним главные силы, сзади, прикрывающий обоз, арьергард. Слева и справа марширующую пехоту прикрывала конница. Сам Петр ехал верхом впереди гвардейских батальонов. Несколько позади армии – драгунские полки генерала Кропотова. Что касается флота, то он сопровождал армию, следуя рядом с ней вдоль берега.
   На подходе к речке Сулаку, на землях Тарковского шамхальства, к армии присоединились украинские казаки во главе с наказным гетманом, миргородским полковником Даниилом Апостолом. Участие Апостола в походе было его реабилитацией за прошлые прегрешения, когда предал Петра и переметнулся вместе с Мазепой на сторону шведского короля. Впрочем, будучи умнее Мазепы, Апостол все же вовремя вернулся обратно, но долгие годы после Полтавы был в опале, и вот теперь император предоставил ему шанс вернуть былое расположение. Как и вся украинская казачья старшина, Апостол был опытен в военном деле, но изворотлив, ненадежен и падок на милости. Все это Петр прекрасно знал, но в данном случае ему была нужна казачья конница. Встреча императора с наказным гетманом была не слишком сердечной, а деловой. Апостол доложился о прибытии, о количестве казаков и состоянии войска, Петр поставил ему первоочередные задачи. И не более того…
   Переправа через Сулак заняла много времени, так как неглубокая река имела большую дельту и илистое дно, что и вызвало трудности.
   Если солдаты довольно быстро переплыли речку на камышовых плотах, а лошадей и верблюдов переправляли вплавь, то для артиллерии и обоза пришлось готовить паромы и подгонять лодки. Для этого Петр убыл к флоту, оставив за себя Апраксина.
   Пока занимались переправой, к армии прибыл тарковский шамхал Адиль-Гирей. Его принял Апраксин, устроив даже небольшой полковой парад. Вернувшись, Петр также принял союзного шамхала. Как оказалось, Адиль-Гирей прибыл не с пустыми руками, а привел в подарок шесть с половиной сотен быков для провианта и перевозки грузов, что было как нельзя кстати. Самому Петру он торжественно подарил трех персидских скакунов. Петр искренне благодарил за подарки.
   Следом поспешили приехать посланцы из сожженного аула Эндери. Стоя на коленях, они умоляли о прощении за совершенное нападение, клянясь, что отныне все чеченцы и кумыки приносят клятву на верность русскому царю. Разумеется, Петр их скрепя сердце простил и присягу принял. Не оставлять же у себя в тылу непрощеных разбойников!
   За Сулаком шли уже по безводной местности. 12 августа русские приблизились к Таркам с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкой. Сам Петр в парадном платье на коне ехал перед гвардией, а за ним в карете, запряженной цугом, следовала императрица. За пять верст от города государь был снова встречен шамхалом Адиль-Гиреем, который, сойдя с лошади, приветствовал императора со счастливым приездом, а потом поцеловал землю около кареты императрицы.
   После этого Адиль-Гирей со всем возможным почтением проводил Петра с Екатериной и следовавшие за ними полки в заранее подготовленный для русских войск лагерь. Высшие же чины отправились в столицу ханства Тарки.
   Главная достопримечательность Тарков, дворец шамхала, – большое каменное здание, построенное над самым обрывом отвесной скалы, а выше его – белой лентой взбегающие к облакам отвесные скалы. Вокруг Тарков живописные долины, покрытые деревьями и кустарниками, рядом с голыми нависшими скалами, будто готовыми низринуться в долину. От самой подошвы главной горы расстилалась равнина, медленно спускающаяся к самому морю.
   – Особенно прекрасен вид с наших скал в лунные ночи, когда волшебный свет озаряет и окрестные горы, живописно встающие одна за другой, а снизу доносится грохот каспийского прибоя, – рассказывал, преданно улыбаясь, Адиль-Гирей.
   – Да вы, шамхал, просто пиит! – смеялась императрица, обмахиваясь веером.
   Петр посетил дворец шамхала, отдарив хозяина золотыми часами, серым аргамаком и предоставил ему почетный караул из дюжины солдат.
   Там же, в Тарках, Петр принял и депутации со всего Дербента, Старейшины дружно заверили российского императора, что получили его манифест и прочитали с удовольствием и покорным благодарением. Обещали всегда и везде принимать русскую армию с великой радостью. Неизвестно, поверил ли Петр относительно великой радости, но столь дружное изъявление покорности дагестанской старшины его, несомненно, обрадовало.
   А предупредительность Адиль-Гирея, казалось, не имеет границ. По всему пути следования армии он заранее велел нарыть колодцев. И хотя воды в них было мало (и солдаты на переходе мучились жаждой), это был весьма красноречивый жест полной покорности.
   В настойчивом желании понравиться российскому императору у хитрого Адиль-Гирея был свой политический резон. Став самым верным союзником Петра на Северном Кавказе, он имел шанс подчинить себе не только все дагестанские ханства, но также Дербент и Баку. В свою очередь Петр видел в шамхале всего лишь пешку в большой политической игре. Пока интересы Петра и Адиль-Гирея совпадали, и они нуждались друг в друге, но очень скоро все изменится и еще вчера сверхугодливый правитель Тарки начнет плести политические интриги, наделает много зла, объявит войну России, будет разбит, пленен и кончит свои дни в далекой ссылке среди снегов Кольского полуострова. Но это будет еще нескоро.
   Сейчас же главные неприятности доставляли бесчисленные змеи, которые кусали наступавших на них солдат. Узнав, что солдаты страдают от укусов, Петр якобы самолично разыскал траву зорю (которую гадюки боятся и «испускают» в нее свой яд) и вышел перед полками, держа в руках пару извивающихся гадов:
   – Я слышу, что змеи чинят вам вред, но от сего времени того не будет. Не бойтесь, видите же, они меня не жалят!
   Полезную траву Петр велел раскладывать по палаткам. После чего якобы все змеи исчезли… Увы, на самом деле никакая трава змей никогда не отпугивала. Впрочем, зоря-трава, или т. н. любисток, действительно обладает целебными свойствами, в частности снимает боль и воспаление. Так что, если Петр и рекомендовал любистик своим солдатам, то не отпугивать змей, а снимать последствия от их укусов.
   В Тарках Петр пробыл несколько дней. 15 августа, в день Успения Богородицы, он вместе с супругой выслушал обедню в походной церкви Преображенского полка и по ее окончании положил на землю несколько камней, предложив сделать то же самое всем присутствующим. В несколько минут был набросан высокий каменный курган. На месте этого кургана впоследствии был основан город Петровск.
   Теперь на очереди был Дербент. Туда, впереди армии, на рекогносцировку был направлен подполковник Гавриил Наумов с ротой солдат. Он же должен был предупредить дербентцев, что русский царь идет к ним, дабы защитить от разбойников.
//-- * * * --//
   К сожалению, все заверения в покорности и подарки Петру на Кавказе вовсе не означали признания российской власти коварными ханами. Вскоре в этом пришлось убедиться. Когда казалось, что все местные правители уже побывали у Петра и принесли ему клятвы в верности, произошел совершенно дикий случай. Пройдя земли бойнакских князей, русская армия вступила во владения Кайтагского уцмийства, поэтому Петр отослал местному правителю свои заверения в дружбе и миролюбии, продолжая поход вдоль берега.
   Во время форсирования армией устья речки Инчхе у хутора Гиччи Избир к передовому дозору подъехал посланец правителя Кайтагского уцмийства Ахмет-хана.
   – Эй, русские! Держите!
   Посланец кинул под ноги коня мешок и поспешно отъехал в сторону. Когда дозорные драгуны подъехали и развязали мешок, там оказались отрезанные головы наших казаков. А посланец уже кричал издали:
   – Этим гяурам повелитель самолично перерезал горло! А еще султан приказал передать вашему царю, что если вы перейдете реку, то с каждым из его людей, которые попадут в руки султана, будет сделано то же. Что касается приезда султана к царю, то он скоро приедет, но с саблей в руке!
   Повелитель, или, по-местному, уцмий, Кайтагского уцмийства (Утамышского султаната) Ахмет-хан объединял полтора десятка даргинских и кумыкских аулов. Сам себя он, впрочем, предпочитал именовать не иначе как султаном. Никаких неприязненных действий по отношению к нему Петр не предпринимал. Да, русская армия действительно проходила по самому краю его владений, но не более того. При этом Петр заранее послал Ахмет-хану письмо, где излагал причины своего появления на его границах, приглашая к союзу и дружбе. Это письмо и отвезли коварно убитый уцмием сотник и три казака. Даже по весьма диким нравам Кавказа содеянное Ахмет-ханом являлось вопиющим преступлением. Теперь ни о каком примирении не могло быть и речи. Император велел старшим офицерам усилить бдительность и быть готовыми к внезапному нападению.
   И такое нападение действительно вскоре произошло. Уже на следующий день на ближайших горах показалась конная масса, численностью более двенадцати тысяч сабель. Горцы что-то кричали, размахивали саблями, но близко подъезжать не решались. Впрочем, несколько пущенных в сторону неприятеля ядер также не принесли ему никакого вреда.
   Петр был слишком зол на вероломного горского князька. Поэтому лично повел в атаку все четыре бывших под рукой драгунских полка. Следом за драгунами пошли лавой и казаки. Калмыков, по примеру Петра, возглавил их престарелый хан Аюка. Ярости драгун и казаков не было предела. Даргинцы и кумыки пытались контратаковать с визгом и гиканьем. Конная сшибка была ожесточенной и яростной. Горцы, по выражению Петра, «бились зело удивительно: в обществе они не держались, но персонально бились десперантно, так что, покинув ружья, резались кинжалами и саблями».
   Однако выстоять против регулярной кавалерии они не смогли. Драгуны и казаки рубили и кололи без пощады. Это был не бой, это было мщение! Надо ли говорить, что пленных в тот день не было! Петр тому не препятствовал.
   – Устройте им настоящее веселье, такое, чтобы запомнили его на многие века: кто поднимет руку на русского воина, тот уже мертвец!
   …Буквально через четверть часа на поле боя осталось более семи сотен зарубленных даргинцев и кумыков. Остальные разбежались кто куда. Сам Ахмет-хан с ближайшим окружением ускакал в горы. Не останавливаясь, драгуны и казаки поскакали в резиденцию сбежавшего правителя. На подходе к аулу Утамыш нашу кавалерию пытались остановить четыре сотни конных горцев. Сделав залп из пистолетов, они кинулись в сабли, но быстро были изрублены и рассеяны. Оставшиеся в живых стремительно ускакали. Больше уже никакого сопротивления оказано не было.
   Как оказалось, среди пленных были и приближенные султана, непосредственно участвовавшие в казни казаков. Нашли и самих казненных. Как оказалось, российских посланников вначале посадили на кол и только после долгой и мучительной смерти обезглавили.
   В тот же день резиденция Ахмет-хана Утамыш была полностью сожжена, затем столь же безжалостно были сожжены и все окрестные аулы. «…Для увеселения их сделали изо всего его владения фейерверк для утехи им…» – писал Петр в своем письме Сенату. Встречая вернувшегося с победой казачьего атамана Краснощекова, Петр обнял его и так характеризовал стоявшим подле генералам:
   – Сей атаман отважен безмерно!
   Пригнали и пленных.
   Надо отдать должное, пленники держались смело и даже дерзко. Из воспоминаний участника похода капитана Г. Брюса: «…Адмирал (Ф.М. Апраксин. – В.Ш.) спросил у него (у пленного. – В.Ш.), как смели они атаковать правильно обученную и многочисленную армию, которая превосходила все силы, которые они могли выставить, и всю возможную помощь, которую они могли бы ожидать от всех своих соседей. Священник ответил, что они совершенно не боятся нашей пехоты, не особенно высоко ценят способности казаков и лишь драгуны смутили их своей доселе невиданными в здешних краях дисциплиной и военным талантом. После этих слов священник отказался о чем-либо еще отвечать. Другой пленник, когда был подведен к шатру, не хотел отвечать ни на один вопрос, которые ему предложили; тогда отдали приказ его раздеть и бить плетьми. Он, получив первый удар, вырвал шпагу у стоящего рядом офицера побежал к шатру адмирала и, наверное, убил бы его, если бы два часовых, стоявшие у палатки, не вонзили ему свои штыки в живот. Падая, он вырвал зубами из руки одного часового кусок мяса, после чего его убили. Когда император вошел в палатку, адмирал сказал, что он не для того пришел в эту страну, чтоб его пожрали бешеные собаки, во всю жизнь еще ни разу так не испугался. Император, улыбаясь, ответил: «Если б этот народ имел понятие о военном искусстве, тогда бы ни одна нация не могла бы взяться за оружие с ними».
   Что касается остальных пленных, то по приказу Петра их повесили в отмщение за убийство наших казаков и в назидание на будущее.
   Впрочем, далеко не всегда местные ханы были столь агрессивны по отношению к русской армии. Большей частью они желали мира. Так, в Карабудахкенте после одного из разбойных нападений на конный разъезд старейшины встретили отряд драгун хлебом и солью и восстановила мир.
   Более того, жители Дербента, сами давно страдавшие от набегов лезгин, с радостью впустили в город передовой отряд подполковника Наумова. Когда же начались переговоры, с моря к Дербенту подошла эскадра судов под брейд-вымпелом капитана Вердена. Появление столь грозной силы окончательно склонило правителя Дербента наиба Имама Кули-бека к сдаче города на милость российскому императору. После этого на крепостной стене был вывешен российский триколор, а у ворот встал солдатский караул.
   Что касается солдат, привыкших драться с дисциплинированными и цивилизованными шведами, то на Кавказе они первое время несли потери от своей наивности. Вокруг и рядом, едва наши начинали брать верх, горцы немедленно бросали сабли и просили «амана». Но едва их щадили и поворачивались к плененным спиной, те хватали брошенные сабли и нападали со спины. Неудивительно, что после нескольких таких случаев солдаты на крики об «амане» с чистой совестью прикалывали обманщиков штыками.
   Когда русская армия подошла к стенам Дербента, через открытые ворота вышел наиб Имам Кули-бек с большой свитой. Наиб поднес Петру большой серебряный ключ от города, лежавший на серебряном блюде, покрытом персидской парчой.
   Полки вступили в Дербент в парадном строю. Согласно приказу Петра солдаты были выбриты, форма почищена, а сами они смотрелись молодцами. Под холостые залпы орудий полки промаршировали через весь город и расположились бивуаком в виноградниках за городскими стенами. Чтобы солдаты не заболели, офицеры велели им не есть дынь, слив, шелковицы и винограда, от которых начинаются «тотчас же кровавой понос и прочие смертные болезни», но едва ли кто строго это выполнял.
   Пока армия отдыхала, император осмотрел крепость, определил место для будущего порта для Каспийского флота, а также нанес визит вежливости наибу, после которого устроил в своем шатре пир с соратниками. Повеселились, как всегда, на славу.
   На следующий день к императорскому шатру потянулись местные старшины и богатые купцы. Выражая свое почтение «белому царю», просили принять их в российское подданство.
   Последними прибыли представители уцмия Табасарана, ханства на юго-восточном склоне Большого Кавказского хребта, в долине реки Чирагчай. Табасаранцы особо рьяно просились под руку русского императора.
   Такое поведение местной элиты Петру, разумеется, понравилось. В Сенат по этому поводу он писал так: «…сии люди нелицемерною любовию приняли и так нам ради, как бы своих из осады выручили. Из Баки такие же письма имеем, как из сего города прежде приходу имели, того ради и гарнизон туда отправим, и тако в сих краях с помощию Божиею фут получили, чем вас поздравляем. Марш сей хотя недалек, только зело труден от бескормицы лошадям и великих жаров». Впрочем, насчет «нелицемерности» местных правителей Петр все же обольщался. Восток есть Восток, и лукавство здесь всегда почиталось первой из добродетелей.
   А затем еще одна приятная новость, теперь уже из Баку. Тамошние «лучшие люди» прислали письмо, в котором приветствовали императорский манифест, выражали радость намерениям Петра наказать угрожавших городу разбойников. Русская армия еще не дошла до Баку, но город уже изъявил полную покорность! Для полного приведения Баку в повиновение туда был командирован с небольшим отрядом лейтенант флота Осип Лунин.
   Немного отдохнув в Дербенте, Петр двинул армию далее на юг. Апраксину о своих планах он говорил так:
   – Дойдем до Баку, а там, если случай будет, и до устья речки Куры. В устье реки заложим город и порт, а затем двинем маршем в Грузию на Тифлис!
   Из-за невыносимой жары Петр постриг себе волосы, а затем и вовсе побрил голову. То же сделали вначале генералы, затем офицеры и, наконец, солдаты. Даже казаки, гордившиеся всегда своими бородами, теперь рубили их саблями, чтобы хоть немного избавиться от истекающего пота. На маршах солдаты просто изнывали в своих суконных мундирах, офицеры, да и генералы закрывали глаза на то, что те шли расстегнутыми, а на головах вместо уставных треуголок держали смоченные в воде платки.
//-- * * * --//
   Еще в 1719 году, видя, что ситуация в Персии все больше ухудшается, картлийский царь Вахтанг начал искать себе нового покровителя. Дотоле Картлия, как и вся остальная Грузия, считалась законной провинцией Персии, хотя с особыми правами. Теперь же, в условиях начавшейся в стране междоусобицы, надо было перенимать чью-то сторону. Требование турецкого султана идти под его руку Вахтанг отверг, понимая, что такое покровительство станет концом грузинского православия. Оставался один путь – Вахтанг отправил своего посла Баадура Туркестанишвили (Туркестанова) к царю Петру, прося его принять Картли в подданство. Когда же к нему примчался гонец из Исфахана с просьбой идти на помощь шаху Солтан Хусейну, Вахтанг решил не рисковать, оставив шаха наедине с его бедой. Сам же, вняв своим советникам-мтаварам, принял решение оказать помощь Гяндже, которую донимали дагестанцы. Когда Вахтанг с картлийским войском двинулся к Гяндже, вождь горцев Сулхав снял осаду и вернулся в свои владения. У Гянджи 20‐тысячное войско Вахтанга VI соединилось с армянским. Армянский католикос Гандзасар Исайя привел восемь тысяч ополченцев. Царь с католикосом мечтали, что после объединения с русскими смогут овладеть всеми землями до Эривана и даже взять персидскую Эривань.
   После того как опасность от горцев миновала, гянджийский хан упросил Вахтанга подчинить ему соседние племена. И Вахтанг помог хану в подчинении непокорных племен.
   К сожалению, до Вахтанга по какой-то причине не дошло письмо Петра, в котором тот предлагал союзнику «поиск учинить» над Хаджи-Даудом или идти на соединение с русской армией «между Дербени и Баки». Точными сведениями о местонахождении русских грузинский царь не располагал и в письме к Туркестанову от 4 октября сетовал: «Мы ныне в Гянджу… пришли и уже третьего человека к вам посылаем… А мы, по сие время, здесь стоим и не знаем, что делать, буде назад возвратиться, как возвратиться, буде же стоять, у чего стоять. По сие время никакова известия от вас не имеем». Петру же он писал, что идти к Шемахе не может, поскольку боится нападения своего противника – «кахетского хана», но надеется на приход царских войск и совместные действия по овладению землями до самого Эривана.
   Совместные военные действия требовали взаимодействия, однако прямой связи между Гянджой и русским лагерем не было – гонцы добирались по территориям, подчиненным враждебным местным владетелям: кто-то доходил, а кто и нет… Обходной же маршрут через Кавказский хребет и Кабарду занимал месяц, поэтому известие о походе Вахтанга к Гяндже Петр получил слишком поздно…
   Прождав в Гяндже три месяца русскую армию, которая так и не подошла, Вахтанг вернулся в Тифлис, где получил от Солтан Хусейна перо, кинжал и саблю, осыпанную алмазами, а также стал беглербегом (властителем) Тавриза. Надо сказать, что традиционно тавризский беглербег являлся спаспета (властителем) всех ханств Азербайджана. Фактически шах был готов отдать под начало Вахтанга все Закавказье! За эти милости шах требовал одного – отвоевать для него у мятежных лезгин Ширванское ханство. Но умный Вахтанг, понимая, как шатается трон под несчастным Солтан Хусейном, на его посулы не польстился.
//-- * * * --//
   А вскоре в Тифлис прибыли послы российского императора. Вахтанг пообещал им следующей весной снова прибыть в Гянджу на соединение с русской армией. А затем между Вахтангом и царем Кахетии Константином (он же Мухаммед Кули-хан) началась обычная для Грузии распря – война из-за спорных территорий. Константин направил горцев Дагестана на картлийские земли. В ответ Вахтанг отправил из Тифлиса своего сына Бакара и брата Иессе, чтобы разорить кахетинский город Сагурамо.
   Из-за вражды с царем Кахетии и турецких происков Вахтанг боялся отдаляться от собственных владений, а кроме этого, опасался и откровенно перейти на сторону России: а вдруг шах все же усидит на троне? В результате всех этих политических интриг взаимовыгодного союза между Россией и Картелией так и не произошло. Как знать, соединись Вахтанг с армией Петра под Баку, и завоевание Персии были бы Петром продолжено.
   При всей внешней покорности местных властителей к Петру многие из них стремились использовать императора к своей выгоде. Так старший брат кумыцкого шамхала Муртаза-Али умолял Петра сделать шамхалом именно его, так как его подлый брат Адиль-Гирей свой трон получил от персидского шаха, привечал царских изменников и не выдавал заложников-аманатов.
   – Что ты конкретно хочешь?
   – Отдай мне аул Казанище! – молил тот, валяясь в ногах.
   – Селение бери, а об остальном я буду думать!
   – О, великий! Я буду целовать прах у твоих ног! – клялся Муртаза-Али, выползая задом из шатра.
   – Когда возьму Баку, посажу там правителем твоего сына! – было единственным общением Петра, брошенным вдогонку.
   Однако, когда будет взят Баку, не знал никто… На все последующие просьбы настырного Муртазы-Али осторожный Петр уже не давал однозначных ответов, оставляя себе возможность маневра. И не зря!
   Уже через несколько дней на входе в его шатер падал ниц тот самый «подлый брат» Адиль-Гирей, заверяя в своей преданности России, жалуясь на брата-узурпатора, просил жалованье и военную помощь.
   – Твою помощь я употреблю на богоугодное дело, управляюсь со строптивыми кумыками, посмевшими отвратить от меня свои грязные лица. Готов служить тебе, о несравненный, до последнего дыхания, но отдай мне слободу вблизи Терского городка, а также в назидание всем другим Дербент и Баку, когда завоюешь последний. Пусть весь Кавказ знает, как великий русский царь благодарит своих друзей и союзников!
   Заодно Адиль-Гирей просил возмещения за предоставленные продовольственные, фуражные, гужевые поставки для армии.
   Слушая это, российский император едва задерживался, чтобы не привести в чувство просителя своей тростью. Аппетит у «подлого брата» был и вправду ненасытным. Поэтому, отделавшись общими словами, его выпроводили подобру-поздорову. Впоследствии, когда Муртаза-Али решил найти себе другого покровителя и решил переметнуться в стан врагов Петра, его сразу же отправили под арест.
   Разумеется, что бывали просьбы и жалобы справедливые. Прежде всего относительно неизбежного в таких случаях мародерства. Несмотря на все запреты, солдаты, и в особенности казаки, не упускали случая поживиться – угнать пасущихся баранов и пограбить. Увы, но таковы реалии любой войны! Тем более что в предыдущей войне со шведами мелкий грабеж с обеих сторон считался делом вполне нормальным и никто на это внимания не обращал. На Кавказе все обстояло иначе. Поэтому, насколько это было возможно, Петр и его генералы с мародерством боролись, особенно когда это касалось убийства мирных людей. Искали виновников, пороли, а иногда и вешали, а также непременно возмещали ущерб.
   Происки враждебно настроенных ханов вынуждали время от времени отправлять и карательные экспедиции для вразумления. Наиболее серьезная экспедиция была отправлена Петром для приведения в чувство мятежного хана Махмуда Утемышского. Усмирять Махмуда отправился внук Аюки-хана Багу-тайши со своими батырами и донцы геройского атамана Ивана Краснощекова (прозванного горцами за хромоту Аксаком).
   Из реляции о боевых действиях: «В 26 день в 7‐м часу по полуночи помянутые казаки и калмыки от Сулаку пришли к Буйнакам и от тех мест вступили в неприятельские места, и были в неприятельских местечках и деревнях, кои прежде сего разоряли, а неприятели паки их строением снабдили, и оные все разорили без остатку, и к тому еще 4 приселка, которые в прежнем были не разорены, потому ж все разорили. Неприятельских людей побито с 500 человек и более, а заподлинно объявить не можно, для того, что действо чинилось в скорости да в разных местах. В полон взяли с 350 человек. Скота рогатого взято около 7000 да с 4000 овец. И потом, помянутые донские казаки и калмыки, сентября 30 числа, возвратились к Аграханскому заливу счастливо… всяких вещей и драгоценностей казакам досталось».
   К сожалению, войдя во вкус, казаки успели ограбить случайно оказавшихся на их пути турецких купцов из Кафы. Дело пахло большим скандалом, и Петр посадил атамана Краснощекова под арест. Тот, впрочем, не обиделся. Верные донцы передали ему в каземат бочку местного вина, и Краснощеков, черпая его серебряным ковшом, даренным ему Петром за подвиги в Финляндии, горланил казачьи песни.

     Дело было под Полтавой
     Дело славное, друзья,
     Как дралися мы со шведом,
     Под знаменами Петра!

     Наш могучий амператор,
     Слава вечная ему!
     Сам ружьем солдатским правил!
     Сам он пушки заряжал!

     Сам, родимый, пред полками
     Ясным соколом летал…

   Случайно проходивший мимо Петр, услышав песни опального атамана, растрогался и велел выпустить его на свободу. Но Краснощеков покинул каземат только тогда, когда прикончил даренную ему побратимами бочку.

Глава четвертая

   Покинув Дербент, русские войска стали лагерем на берегу реки Рубаса (Миликента). Внешне казалось, что все обстоит самым лучшим образом и победоносно начавшийся поход вдоль Каспийского моря будет столь же победоносно продолжен. Но на самом деле ворох проблем множился с каждым днем, что сильно удручало Петра. Прежде всего стала сказываться быстрая и некачественная постройка судов на волжских верфях. Многие из них сильно текли и держались на воде только из-за непрерывной работы китенс-помп, откачивавших льяльные воды. Вот когда сказалось верхоглядство и нерадение генерала Матюшкина! Поэтому самые негодные суда пришлось разбирать на дрова. Дальше – больше. Хуже всего было то, что из-за изношенности судов армия почти лишилась снабжения с моря. В самом конце августа 13 судов, доверху груженных мукой, недалеко от Дербента разбило штормом. И хотя большую часть мучных кулей пусть в подмоченном виде, но удалось спасти, урон был серьезный.
   Поэтому Петр собрал генеральный консилиум решать вопрос: что делать дальше? За незамедлительную осаду Баку высказались бригадир Иван Барятинский и Дмитрий Кантемир. Остальные члены консилиума советовали приостановить поход и только после прибытия провиантной эскадры капитана Вильбоа с провиантом идти на Баку.
   Что касается Петра, то он склонялся к тому, что на Каспии одной компанией дело не обойдется и придется продолжать поход на следующий год. Окончательное решение императора было таким:
   – Ждать провиантской эскадры. Затем, сгрузив с нее припасы, загрузить десант и, следуя по морю, занять сим десантом Баку. Завоевание же Шемахи и устья Куры отложить на будущий год.
   Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Вышедная из Астрахани эскадра Вильбоа была застигнута жесточайшим штормом у Аграханского полуострова. Последствия шторма были ужасны. Многие суда были разбиты так, что их пришлось во избежание утопления выбросить на берег. Другие хоть и держались на плаву, но сильно текли и потеряли рангоут. Много потеряно было и провианта.
   Одновременно в лагерь у Миликенты вернулась ранее посланная в Баку шнява «Святая Екатерина». Командовавший ею Осип Лунин сообщил неутешительную весть:
   – Тамошний хан Мухаммед-Гуссейн за ворота меня в город не пустил и принять русские войска отказался.
   – Может, ты что-то понял не так? – нахмурился Петр, до последнего не хотевший верить в очевидное.
   – Еще как понял! – грустно усмехнулся Лунин. – Чего не понять, коли он обзывал тебя, государь, словами обидными и посмеянными!
   – Что ж, об этом Гуссейн еще пожалеет. – Лицо Петра дернулось тиком. – Я таких оскорбительств не прощаю!
   Но месть местью, а надо было срочно решать, что делать далее. Выгруженного на берег и наличного продовольствия в полках осталось на месяц, подвезти же новые припасы было теперь не на чем. Кроме того, кавалерия начала терять лошадей от жары и бескормицы, а местный гнилой климат вызвал болезни у солдат. В результате в полевом гошпитале лежало не менее трехсот солдат и казаков. Немало было и умерших.
   Решение о прекращении похода далось Петру нелегко. Еще бы, после одержанных побед он был на пороге взятия Баку. После чего перед ним открывались практически беззащитные низовья Каспия. Но Петр был уже опытным полководцем, и весь его опыт говорил об осторожности. Да, придется все продолжить в следующем году, но это лучше, чем потерпеть неудачу в нынешнем. Тем более что Восток уважает лишь силу, и любая, даже самая малая, неудача будет иметь здесь серьезные политические последствия. Именно поэтому Петр и решил в 1722 году поход завершить.
   Там же, в лагере на реке Рубасе, он выдал жалованную грамоту жителям Дербента, а наибу города Имаму Кули-беку пожаловал свой портрет с алмазами, к которому приложил и тысячу червонных. Портрет – чтобы не забывал, кому обязан, а деньги – чтобы сей долг службой отрабатывал.
   Находясь в Дербенте, Петр остался верен себе и устроил собственный огород, на котором посадил виноградную лозу.
   – Увижу ли я сей виноград с урожаем? – грустно сказал он Апраксину, который наведался посмотреть на новое творение рук Петровых.
   Тем временем солдаты спешно сооружали укрепления, опоясавшие старые городские стены с юга и севера.
   6 сентября 1722 года, оставив в Дербенте солидный гарнизон, армия двинулась обратным путем. Сам Петр уехал на день раньше.
//-- * * * --//
   Едва русская армия повернула на зимние квартиры, как тут же зашевелились дотоле покорные ханы. Многие не понимали, почему русские уходят, когда все было в их власти. Но раз уходят, значит, слабы, а со слабыми на Востоке разговор короткий.
   Полки еще только шли вдоль моря, когда на арьергард армии, возглавляемый генерал-майором Кропотовым, под Буйнакском уже напал Султан-Махмуд. Нападение, разумеется, с легкостью отбили, но сам факт нападения выглядел зловеще.
   Уже 20 сентября стало известно, что кто-то из местных ханов захватил наш редут на реке Орта-Буган, что в шестидесяти верстах от Дербента, уничтожив его гарнизон. Это был уже вызов!
   Вскоре комендант Дербента майор Юнгер узнал, что подлое нападение сделали Хаджи-Дауд, казикумухский уцмий Сурхай-хан и утамышский султан. Трехдневный штурм редута дался нападавшим дорого – было перебито более четырех сотен горцев. Но и из гарнизона в 120 солдат смогли спастись в прибрежных камышах лишь трое.
   – Неужели они не понимают, что император вернется и тогда им всем несдобровать? – удивлялся Андрей Юнгер.
   – Увы, у нас все живут одним днем, – развел руками наиб Дербента Имам Кули-бек. – Правило же у нас такое: пусть я умру завтра, но ты умрешь сегодня!
   – Это же безумие! – поразился Юнгер. – Как можно так руководить народами и строить политику?
   – Это Восток! – снова развел руками дербентский наиб.
   Вскоре обнаглевшие горцы уже штурмовали укрепление у реки Рубасы. Нападение отбили, но из-за некачественной постройки обвалилась стена, и гарнизон пришлось увести в Дербент. В аулах это праздновали как свою победу, после чего местные ханы еще больше обнаглели. В октябре Хаджи-Дауд подошел к стенам самого Дербента. Несколько дней обе стороны вяло перестреливались, после чего нападавшие, так и не решившись на приступ, ушли.
   – Теперь вместо сабель и фузей берем в руки лопаты и заступы и за работу! – приказал Юнгер.
   В будущей весне силами гарнизона было велено построить в Дербенте вместительную гавань…
   Едва только улеглась пыль за последним ушедшим полком, как приморская дорога сразу стала настолько опасной, что командир аграханского укрепления полковник Маслов получил приказ никого не посылать к армии, так как проехать по дороге было уже невозможно. Всюду рыскали, ища поживы, многочисленные разбойные шайки. Теперь почта и снабжение приморских укреплений осуществлялись исключительно морем.
   Из воспоминаний участника похода капитана С. Брюса: «Посол из Дербента принес известие, что Султан-Махмуд в союзе с персидским усмием набрал 20 тысяч человек и задумал на нас напасть ночью, из-за чего мы целую холодную ночь до другого дня оставались под ружьем, потому что неприятель все время шнырял у нас перед глазами. Несмотря на это, мы поднялись и прошли еще 12 верст, встречая беспрестанно неприятеля, который старался несколько раз во время пути напасть на нас, но при нашем приближении каждый раз убегал, но часто оставаясь вблизи нас, и взял в плен 2‐х казаков, а мы взяли 3‐х татар. Еще одна бессонная ночь, ночные стычки, несколько сот отравившихся лошадей. 14‐го мы прошли 24 версты, и неприятель постоянно был перед глазами. Еще одна бессонная ночь. Армия сделалась негодной к службе. Несмотря на слабость, мы прошли 25 верст до Тарку. Отсюда были посланы два трубача и два казака, чтобы известить шамхала о нашем прибытии, которых мы при въезде в город нашли мертвыми. Их платья и лошади были найдены у семи дагестанцев, принадлежавших Тарку, которых мы поймали и в присутствии шамхала и жителей города четвертовали, и куски их тел для примера повесили на возвышенных местах. Государь упрекал шамхала как в убийстве «послов», так и по поводу его мошеннического соединения с его врагами во вред армии. Этот шамхал уверял государя, что касательно этого он не виноват, а его брат и двое сыновей во главе (неприятельского) корпуса были поставлены по злонамерению народа и действовали против него».
   При этом Юнгер время от времени пытался вести переговоры с Хаджи-Даудом, чтобы вызволить из неволи двенадцать попавших в плен солдат. Увы, безрезультатно.
//-- * * * --//
   Тем временем русская армия двигалась на север. 18 сентября полки подошли к речке Сулак, где стали полевым лагерем. Пока солдаты переводили дух, генералы размышляли, как быть дальше. Как раз вовремя подошел к берегу и Каспийский флот. Посему было принято решение пехоту отправить на зимовку в Астрахань морем, а коннице идти туда сушей. Чтобы сохранить на будущий год Сулак как надежную базу, Петр решил строить на левом берегу Сулака фортецию.
   На генеральском консилиуме он заявил:
   – Нами давно решено возводить укрепленную линию, которую протянуть вдоль побережья Каспийского моря от Сулака до Терека. Уже есть Аграханский ретраншемент. Теперь надобно построить крепость в устье Сулака для морского сообщения с Астраханью и Дербентом.
   Никаких возражений не последовало, так как полезность предложенного была очевидна.
   О том, что надобно построить крепость на Сулаке, Петр начал думать еще в июне, когда поход только начался. Дело в том, что старый острог Терки, долгие годы бывший главным оплотом России на Кавказе, пришел в упадок. Еще в начале похода Петр понял, что толку от этого укрепления нет никакого. Мало того что император нашел ее в полном упадке, намного хуже было то, что крепость стояла посреди смрадных болот, да и подход с моря к ней был затруднен. К тому же крепость была маленькой и не могла вместить большой гарнизон.
   Место для новой крепости выбрал сам император: «Сам приискал под оную крепость место, сам снял с оного план, сам сделал чертеж сей крепости и сам оную размерил…» В том ему помогали генералы Левашов и Кропотов, а также инженеры Андриано де Бринэли и Ветерани. Новая крепость располагалась на Кумыкской плоскости, у места деления реки Койсу (ныне Сулак) на два рукава – Аграхань и Сулак.
   На строительство крепости были направлены тысяча донских казаков, четыре тысячи калмыков. Руководил строительством генерал-майор Кропотов. Крепость строилась по всем правилам европейской фортификации. Все рассчитывалось по чертежам, составленными Андриано де Бринэли и Ветерани.
   Едва начались работы, столкнулись с нехваткой строительного леса. Хоть берега реки были сплошь заросшие лесом, древесина из него оказалась негодной. Делать нечего, пришлось возить бревна из Астрахани. Но в Астрахани, как известно, своего строительного леса также нет, поэтому бревна везли из-под Казани к Теркам и там уже сплавляли. Никто себестоимость не считал. Но, наверное, если бы посчитали, бревна эти оказались бы золотыми…
   Как бы то ни было, в самое короткое время в двадцати верстах от устья был сооружен небольшой ретраншемент, где должен был зимовать солидный гарнизон. Поставили изгородь и ворота с флагштоком. Для проживания солдат из хвороста и глины слепили сотню саманных хат. Имя новой крепости император дал со значением – Святой Крест, так как она должна была стать опорой православного влияния в здешних местах.
   Комендантом крепости был назначен подполковник Леонтий Соймонов. Подполковник Соймонов был из бояр. А капитан-лейтенанту Федору Соймонову приходился дальним родственником. Службу Леонтий начинал в драгунах. В 1705 году участвовал в подавления астраханского бунта, затем был во многих походах и сражениях Северной войны. По воспоминаниям современников Леонтий Соймонов был человеком добрым и в воинском деле опытным, но медлительным и в общении холодным. Впрочем, Петра эти качества Соймонова, видимо, устраивали.
   Следует отметить, что крепость располагалась в неблагоприятных климатических условиях, ее так же, как и старые Терки, окружали болота, пополняемые ежегодными разливами Аграхани и Сулака. Поэтому заразные болезни стали распространяться очень быстро. По этой причине смертность в первую зиму была огромна. Особенно страдали донские казаки, проживавшие в сырых и не приспособленных для зимовки землянках.
   Из хроники событий: «На возвратном походе изволил государь император при реке Сулаке, 20 верст от устья оные, на том месте, где река Аграхань от оные отделяется, заложить новую крепость Святого Креста называемую, там остались под командою подполковника Леонтия Соймонова несколько пехоты, драгунов и с корпусом казаков, которые после отбытия его величества, окончили крепостные строении. Намерение притом такое было, чтоб сия крепость вместо города Тарки, для усмотренного самим императором худого положения сего места, прикрывала российские границы».
   Помимо несения караулов, гарнизон должен был всю зиму продолжать строительство. По планам Петра на будущий год Святой Крест следовало превратить в мощную шестибастионную крепость с гарнизоном в полторы тысячи штыков. Помимо этого, будущей весной предполагалось переселить сюда гарнизон и жителей из ненужных Тарков (всего около 10 тысяч человек), а также построить плотину на Сулаке, чтобы судам стало возможным заходить по рукаву Аграхани.
   Уже перебравшись на яхту, Петр I встретил прибывшего от царя Вахтанга из Тифлиса подполковника князя Туркестанов.
   К тому времени Грузия уже настолько была покорена персами, что ее трудно было отличить от других персидских провинций. Тегеран стал местом жительства грузинской аристократии. Шахи уже прямо требовали, чтобы грузинские цари и князья, а за ними и простой люд принимали ислам. Поэтому появление русской армии на Кавказе было воспринято грузинами с большой надеждой. Когда же наши полки развернулись на север, в Тифлисе началась настоящая паника.
   – Их величество царь Вахтанг спрашивает, почему русские не идут на юг, а уходят на север. Он сильно волнуется и от этого волнения не спит и не ест! – доверительно сообщил Туркестанов.
   – Это плохо! – опечалился Петр. – Так он много не навоюет!
   Чтобы успокоить впечатлительного союзника, император тут же отправил Туркестанова обратно, а вместе с ним и бомбардирского подпоручика Ивана Толстого.
   – Объясните его величеству причины нашего отступления, заверьте, что в этом нет для моего брата Вахтанга ничего опасного, – наставлял он посланцев. – Пусть попробует в мое отсутствие склонить шахского наследника Тахмаспа к заключению союза с Россией. Мы обещаем военную помощь и возвращение престола, а он уступку мне прикаспийских провинций. Объясните выгоду Вахтангу в том, что в случае успеха его миссии я дам ему власть над всеми христианами Кавказа и закреплю сие в договоре с Персией.
   Что ж, пряник был столь сладким, что не укусить его Вахтанг VI просто не мог…
   – Объясните, – продолжил свое инструктирование Петр, – что моему брату и его стране грозят серьезные осложнения, если шах решит заключить соглашение с Турцией, уступив ей Закавказье за помощь в борьбе с бунтовщиками. Пусть он схитрит и, наружно сохраняя верность шаху, усмиряет бунтующих лезгинцев и прочих горских магометанов, пока я на следующий год снова сюда не вернусь. Заверьте его, что мое слово крепкое и пусть в том будет благонадежен, что я его в беде не оставлю. Будут ли у вас ко мне вопросы, господа посланники?
   Вопросов не было, и Туркестанов с Толстым, вскочив на коней, поспешили в столицу Картли. Царь Вахтанг, выслушав посланников Петра, сказал так:
   – Я, конечно, исполню волю моего старшего брата Петра и начну переговоры с шахом, но в успех не особо верю, полагая, что только присылка русских войск в Закавказье может вынудить персов к уступкам. Вы же передайте брату моему Петру просьбу в следующем году занять Шемаху или хотя бы Баку, а я обязательно выступлю на помощь!
   Получив доклад Толстого, Петр написал письмо Вахтангу VI, в котором пообещал взять в следующем году Шемаху, не говоря уже о Баку. В Тифлисе успокоились и стали с надеждой ждать весны.
   Сам же император отбыл на яхте в Астрахань. Плавание его было вполне успешным, тогда как ряд других судов потерпели крушение. В результате изношенных корпусов они потекли и были вынуждены выбрасываться на отмели.
   Сойдя на берег в Астрахани, Петр I сразу же отписал в Сенат о результатах первого этапа Персидского похода: «По принятии Дербента намерились мы итить далее и отошли к реке Милюкенти в 15 верстах от города, где провиант выгружать и печь стали, понеже там лесу довольное для дров; тогда учинился великой штурм, которым тринадцать судов ластовых, которые деланы в Твери, в том же числе и две тялки, разбило, которое несчастие принудило нас дожидаться капитана Вильбоа, которой шел в семнадцати таких же судах; потом к великому недовольству получили ведомость, что и ему тож случилось; к тому ж так лошади мерли, что в одну ночь умерло тысяча семьсот лошадей, також провианту не имели более как на месяц; того ради принуждены поворотитца, посадя в Дербенте доброй гарнизон. И идучи назад, нашли место на реке Сулаку зело изрядное, крепкое и пажитное, где сделали крепость и имяновали Святого Креста, которое место лутче того места, где первой транжамент, а Терка сто раз удобнее. Тут же прибыли к нам калмыки, которых мы, и с ними тысячу казаков, купя им у калмыков лошадей, послали на усмея, которого намерены были сами посетить, но, за скудостью и худобою оставших лошадей, того учинить не могли, которые, слава Богу, там нарочито погостили, чем прилагаем при сем реляцию. Потом, отправя конницу сухим путем, сами морем с пехотою прибыли сюды, слава Богу, все в добром здоровьи».
//-- * * * --//
   Итак, 1722 год остался позади. Что же достиг в течение его Петр I на Кавказе? В результате кампании 1722 года русские войска заняли Аграханский полуостров и весь приморский Дагестан до Дербента включительно. При этом свободолюбие местных ханов показало, что установить российское господство на прикаспийской земле будет непросто даже имея многочисленную и вымуштрованную армию. Несмотря на занятую территорию, русские хозяевами этих земель так и не стали. То там, то тут объявлялись очередные абреки, которые перекрывали дороги, захватывали обозы и людей, осаждали крепости, а при попытке их наказать уходили в горы. Разобраться постороннему человеку в сложнейших хитросплетениях взаимоотношений и взаимных претензиях мелких ханов и просто владетелей соседствующих аулов как к русским, так и к друг другу было просто невозможно.
   Не менее серьезные вопросы были и со снабжением. Единственным надежным путем снабжения экспедиционного корпуса оставалось море. Но флот все еще не имел удобных портов и гаваней, поэтому подвергался ударам стихии и нес потери. Ну а всякое выброшенное морем на берег добро здесь издревле считалось законной добычей. Помешать этому не мог никто! Что и говорить, регулярно снабжать провиантом в этих условиях было крайне затруднительно.
   Много неприятностей доставлял непривычный русскому человеку климат: жара и болотные испарения. Всего за время похода от болезней умерло более трех тысяч человек. И это при том, что боевых действий почти не было!
   Большим был и падеж лошадей, из-за чего пришлось даже частично спешивать главную ударную силу армии – драгун.
   Но были и положительные моменты. Так, осенью 1722 года за помощью к астраханскому губернатору неожиданно обратился властитель прикаспийской персидской провинции Гилян. Визирь писал, «что тамошние жители от бунтовщиков весьма утеснены и ничего так не желают, как чтоб пришло российское войско и приняло их в защищение». Упустить шанс занять одну из богатейших персидских провинций Петр не мог. По его планам следующий год должен был стать решающим в завоевании прикаспийских земель.
   24 января 1723 года оставленный в качестве командующего Низовым корпусом генерал Гаврила Матюшкин рапортовал, что после ухода основных сил в его подчинении находилось 10 967 здоровых и 1896 больных солдат и офицеров, и просил как минимум трехтысячного пополнения.
   И для Петра, и для его генералов было очевидным, что для дальнейших успешных действий в Прикаспии необходимо иметь гораздо большее количество судов и приморские крепости с пристанями и продовольственными магазинами. Опыт подсказывал, что следует менять и тактику – действовать не единой большой малоподвижной армией, а отдельными отрядами, причем одновременно в нескольких местах.
   При этом Петр был настроен решительно. Он по-прежнему мечтал о покорении восточных стран и о походе к пределам легендарной Индии. Поэтому в следующем, 1723 году Россия была вправе ожидать от своей армии гораздо больших успехов в продвижении к далекой и заманчивой цели.
   Между тем смута в Персии все продолжалась. В июне 1722 года из осажденного Исфахана сумел выбраться третий сын шаха Тахмасп, который, бежав, обосновался в Казвине, бывшей столице Селевкидов. Казвин являлся богатейшим городом Персии, занимавшим важное место в прикаспийской торговле. Именно сюда со всего Востока купцы везли китайские шелка, предметы роскоши, индийские благовония, драгоценные камни, пряности и опиум. В самом Казвине торговали хлопком и выделанными кожами. Расположившись в Казвине, принц Тахмасп начал плести интриги против афганского узурпатора Мир Махмуда (Мустафы-хана).
   Что касается нашего консула Аврамова, то он поступил весьма благоразумно, покинув Исфахан еще до осады того афганцами. Семен Аврамов также направился в Казвин, где и встретился с наследником престола Тахмаспом, который принял консула в роскошном дворце Али-Капу. Аврамов без обиняков предложил заключить военный союз с Россией. В отличие от отца-ленивца сын был более деятелен.
   – Что потребует взамен «белый царь» за свои услуги? – сразу напрягся Тахмасп.
   – Это не стоит ваших забот! – уклонился от ответа Аврамов, увидев, насколько наследник молод и обидчив, а его окружение спесиво. – Об этом мы лучше поговормм в другой раз! Пока же я хочу лишь выразить восхищение вашей храбростью и находчивостью!
   – Да! – гордо кивнул головой в тюрбане Тахмасп. – Мой побег из Исфахана, под самым носом у проклятого Мустафы, стоит того!
   Ко второй аудиенции Аврамов провел соответствующую работу, в результате которой большая часть его золота перекочевала в кошель главного шахского советника.
   Поэтому при следующей встрече наследник милостиво согласился отправить в Россию посла – мехмандара Измаил-бека. Обсудив с Измаил-беком ситуацию, Аврамов понял, что заключать какие-либо союзы с Тахмаспом пока рано, пусть лучше хоть немного утвердится на троне. 30 октября Тахмасп провозгласил себя шахом, назначил нового эхтима-девлета (великого визиря), министров и губернаторов провинций. При этом у нового шаха не было ни денег, ни войска. Поэтому при приближении афганского войска Мустафы-хана он вынужден был бежать из Казвина сначала в Тебриз, а потом и в Ардебиль. После этого владыки провинций признавать Тахмаспа шахом совсем не торопились, а начали воевать друг с другом, стремясь под шумок увеличить собственные владения.
//-- * * * --//
   Вернувшись в Астрахань, Петр I первым делом отдал приказ о постройке в приволжских городах новых судов к будущей навигации. Для надзора за судостроительными работами он снова отправил в Нижний Новгород и Казань гвардейских майоров Юсупова и Румянцева, велев им на сей раз смотреть не только за количеством построенных судов, но и за их качеством.
   Сенат император обязал срочно изыскать средства на покупку лошадей, быков, верблюдов и повозок. Помимо этого, надо было постоянно снабжать морем практически осажденный Хаджи-Даудом Дербент, в котором уже ощущался недостаток продовольствия. Но помочь в должной мере не удавалось. Из-за отсутствия гавани стоящие на рейде суда с мукой и другими припасами при зимнем шквальном ветре срывало с якорей и выбрасывало на берег.
   Император явно не спешил возвращаться в столицу. В Астрахани он ждал турецкого посланника, который должен был предложить России стать посредником в конфликте между лезгинами и русскими. Однако посланник все не приезжал. Чтобы не терять времени, Петр съездил в низовья Волги на учуги (перегородки реки), в частности на Иван-учуг. Петр интересовался ценами на рыбу, на икру, стоимость которой на мировых рынках все время возрастала. Петр желал, чтобы вывоз икры за границу был увеличен. На учуге императору показали, как делается зернистая икра.
   В это время Петра особо тревожили отношения с Турцией, а султанский посланник так и не приезжал. Ждать его больше не было времени, и Петр начал готовиться к отъезду, который назначил на 6 ноября.
   Уже перед самым отъездом из Астрахани Петр лично проводил в море эскадру своего любимца капитан-лейтенанта Федора Соймонова. На четырнадцати судах находился десантный отряд полковника Петра Шипова в тысячу с лишним офицеров и солдат.
   Соймонову было велено войти в Энзелийский залив и занять столицу провинции Гилян город Решт, «выбрав удобное место близ города… и ежели неприятель придет, оборонять сие место до последней возможности». При этом Петр желал все же по возможности обойтись без кровопролития. Поэтому Шипову было велено объяснять персидским наместникам, что он прибыл для их охраны от мятежников, причем обходиться с персидскими чиновниками «зело приятельски и несурово, кроме, кто будет противен, но ласкою, обнадеживая их всячески, а кто будет противен, и с тем поступать неприятельски».
   С отплытием надо было торопиться, так как уже к концу ноября северная часть моря начинает покрываться льдом, пробиться через который в холодные зимы просто невозможно. Плыть Соймонов решил, держась кавказского берега, где ему помогало бы попутное южное течение. С эскадрой плыл и приказчик московский купцов Андрей Соколов, несколько лет торговавший в Гиляне и много что о тех местах знавший.
   Готовились к неизбежным зимним штормам, с которыми придется столкнуться. Каспий вообще одно из самых неспокойных морей, но зимой он штормит особенно часто, и зимние штормы особенно злы. Шестибалльный шторм в зимнее время – вполне обычное явление. Особенно Соймонов волновался за прохождение Среднего Каспия, где зимние штормы были особенно сильны, а высота волн порой достигала 8 саженей.
   Провожали императора Матюшкин и губернатор астраханский Артемий Волынский.
   – По весне двинешь снова на Дербент все ушедшие на зимние квартиры под Царицын войска, – наставлял на прощание Матюшкина Петр. – Одной части драгун и казаков определишь строить новую крепость на Сулаке и плотину, другой – разорять и усмирять утамышевского владыку и всех иных, кто нам нынче разорения чинит. Да отряди солдат в помощь Волынскому на постройку судов.
   – Будет исполнено, государь! – вскинул два пальца к треуголке Матюшкин и от избытка чувств прибавил: – Живот положу, а все, что повелено исполню!
   Петр чуть заметно усмехнулся:
   – Ты, Михайла Афанасьевич, все исполняй, а живот пусть лучше положит враг наш Дауд-бек!
   Губернатору Астрахани Артемию Волынскому император наказал лично принимать все построенные суда и загодя начать готовить материалы для будущей Сулакской плотины.
   6 ноября 1722 года под колокольный звон и пушечную пальбу астраханский губернатор и все астраханские чины проводили государеву галеру «Москворецкий ток», направившуюся вверх по реке. Император с императрицей и свитой стоял на корме «Москворецкого тока», последний раз окидывая взором башни кремля и Белого города, главы соборов и церквей, черепичные крыши главных зданий и толпы астраханцев. Петр махал шляпой, а выстрелы крепостных орудий громом раскатывались по реке. Народ с берега кричал: «Ура!»
   В Петербурге императора давно ждали неотложные дела.
   Уже с дороги Петр распорядился отправить будущей весной в Дагестан десять тысяч украинских казаков.
   Морозным декабрьским утром Петр торжественно въехал в Москву через Триумфальные ворота, которые были украшены лентами и девизами в честь одержанных побед в Персии.
   Первыми маршировали гвардейцы в новых мундирах и треуголках, обвитых цветами, со шпагами и при громкой музыке. За гвардией следовали верхами при полном параде генералы. Затем шагали придворные литаврщики и трубачи, бившие что есть силы в свои литавры и трубившие в трубы. За музыкантами отдельно от всех маршировал офицер, который торжественно нес на вытянутых руках большое серебряное блюдо с красной бархатной подушкой, на которой возлежал серебряный ключ Дербента. За офицером следовал верхом уже сам Петр в зеленом гвардейском мундире и шляпе, с обнаженной шпагой в руке. За императором тесной группой шло множество офицеров. Завершали триумфальное шествие несколько эскадронов драгун. Во время прохождения процессии по всей Москве звонили колокола, палили из пушек, и радостные толпы москвичей криками приветствовали императора-триумфатора.
   Петр еще не добрался до Петербурга, когда его уже известили, что господа сенаторы «все радостно выпили» как за его здравие, так и за его вступление на победоносную стезю Александра Великого Македонского.
   Император отнесся к этому известию иронически:
   – Могли бы и меня подождать!
   Встречая Петра в Петербурге, Феофан Прокопович – первый пиит и краснослов – разразился восторженной речью, в которой восклицал, как «каменный царь» покорил «челюсти Кавказские», овладел «вратами железными» и отворил навечно России двери в полуденные страны. Если Петру феофановская этимология с обыгрыванием его имени понравилась не особо, то упоминание об отворенных дверях в полуденные страны, наоборот, пришлось по вкусу, и император затем в течение нескольких дней с удовольствием употреблял это выражение.
   Затем начались дела прозаические, подсчет расходов на экспедицию и понесенных убытков. И те и другие были весьма серьезными. Считать расход будут долго, аж девять лет! Впрочем, и сумма была по тем временам весьма внушительная – 681 574 рубля, а с побочными расходами и вовсе за миллион. И хотя значительную часть суммы составила выплата компенсации Швеции по мирному договору 1721 года, все же было очевидно, что дела восточные обходятся российской казне очень дорого. Тем более что всем было очевидно: на этом траты на завоевание прикаспийского побережья не прекратятся.

Глава пятая

   Петр не зря числил капитан-лейтенанта Федора Соймонова в любимцах. Толковый моряк все сделал как должно и, несмотря на сложнейшие условия плавания, довел эскадру до цели без потерь. Единственной утратой стали шесть солдат, вылезших из трюма на палубу во время шторма поглазеть на волны. Они были тут же смыты за борт. Причем их никто даже не пытался искать.
   Курс эскадры был проложен к южному берегу Каспия, в Гилян, что лежит в юго-западном углу Каспийского моря. Среди персов Гилян слыл землей дождей, плодородных полей и свободных нравов. С одной стороны Гиляна – Каспийское море, с другой – мощный горный хребет Эльбрус (не путать с горой Эльбрус!), простирающийся от Кавказа до Средней Азии с речкой Сефидруд, отделяющей от хребта западные отроги – Талышские горы. У подножий гор раскинулись густые леса, выше альпийские луга, затем черные скалы и вечные снега. Центр всей жизни Гилян – огромная дельта реки Сефидруд с бесконечными чайными и рисовыми полями. Там расположен и торговый Решт, и портовый Энзели, и древний Лахиджан. Населяют Гилян не столько персы, сколько их близкая родня – талыши и собственно гилянцы, среди которых нет многоженства, а женщины не прячут лица и имеют право сами выбирать себе женихов.
   …Эскадра Соймонова вошла в Энзелийский залив. Капитан-лейтенант с интересом обозревал окрестности и тут же, не теряя времени, делал наброски очертаний залива. Отметил безалаберность персов, которые, построив напротив узкого входа в залив даже небольшую батарею, могли его надежно защитить, но этого не сделали.
   Встать на якорь Соймонов приказал в устье речки Перибазар, неподалеку от одноименной деревушки, ибо из речки можно было пополнить запасы пресной воды.
   Издали, прячась за деревьями, на суда глазели испуганные местные жители.
   Пока высадку десанта на берег Шипов с Соймоновым решили не производить, чтобы не раздражать персов. Решили попробовать договориться полюбовно. Недалеко от порта Энзели находилась и столица Гилянской провинции Решт. Поэтому Шипов послал офицера в Решт к тамошнему визирю Мамеду Али-беку с изложением официальных причин своего появления на здешних берегах и предложением о дружбе.
   Надо ли говорить, что внезапное появление русского отряда на южном берегу Каспия привело Мамеда Али-бека в смятение. Но рештский визирь оказался человеком неглупым. Посланнику Шипова он ответил так:
   – Мы чтим царя Петра и наслышаны о его победах. В годину сегодняшней смуты мы желали бы заручиться столь сильной поддержкой такой страны, как Россия. Но я всего лишь правитель отдаленной провинции и не могу знать, как на это посмотрит мой шах. Поэтому я немедленно извещу его о вашем появлении, как и о ваших предложениях и только тогда смогу дать вам ответ.
   Однако бесконечно долго держать десант на судах было нельзя. Поэтому Шипов решил ждать ответа шаха уже на берегу и в течение пяти дней высадил десант со всеми припасами. Лагерь поставили, как говорится, в чистом поле. Теперь оставалось одно – ждать. Местные персы русских откровенно побаивались, помня еще буйные времена атамана Стеньки Разина, который огнем и мечом прошелся по этим берегам. И хотя Шипов убеждал персов, что сейчас на Руси все переменилось и таких разбойников давно нет и в помине, ему не слишком верили.
   Зимнее время на Южном Каспии – это бесконечные дожди и непролазная грязь. В этой грязи под нескончаемым дождем и оказались высаженные офицеры и солдаты. Кроме этого, выяснилось, что от места высадки до Решта восемь верст непролазной грязи. Пройти по ней в случае необходимости было сложно, не говоря уже о том, чтобы дотащить пушки и припасы.
   Между тем и Мамед Али-бек не ограничился письмом к шаху, а начал собирать войско. По всей видимости, относительно дружбы с Шиповым у него имелись определенные сомнения. Неизвестно, как бы все повернулось, но положение спас примчавшийся из ставки беглого шаха Тахмаспа консул Семен Аврамов. Деятельный и толковый, он и здесь оказался на высоте. Узнав от шахского окружения о письме из Решта, Аврамов понял, что надо действовать, и, не теряя времени, помчался выручать Шипова с Соймоновым.
   Первым делом Аврамов заявился к Мамеду Али-беку, застав того в полном смятении.
   – Если я впущу в город русских, меня казнит шах, а если я пойду воевать с русскими, то побьют они! – причитал рештский визирь, заламывая руки. – О, я несчастный!
   Как мог, Аврамов успокоил впечатлительного Мамеда, который намеревался избрать третий путь решения непростого вопроса – бросить город и сбежать. Приведя в чувство визиря, Аврамов сумел затем упокоить и перепуганных жителей.
   Когда Мамед Али-бек немного пришел в себя, он поинтересовался:
   – А есть ли у досточтимого консула шахский указ о дружбе с русскими против бунтовщиков в Гиляне, или же он рассказывает ему сказки Шехерезады?
   – Неужели я похож на Шехерезаду? – усмехнулся консул и предъявил визирю гербовую бумагу, подписанную принцем Тахмаспом.
   Прочитав написанное, Мамед Али-бек поцеловал подпись принца, потряс указом над своей головой, после чего сразу повеселел.
   После этого визирь пригласил к себе Шипова, разрешив ему осмотреть город и выбрать место для расквартирования своих солдат.
   – Даже не знаю, как мне вас благодарить, Семен Иванович! – обнял консула растроганный полковник. – Если бы не вы, мы в перибазарской грязи и утонули!
   Для перевозки пушек и грузов визирь выделил лошадей и арбы, а также разрешил рубить местный лес на дрова. После этого русские солдаты торжественно вступили в Решт. Из хроники событий: «Бесчисленное множество народа смотрело на идущих в преизрядном порядке и при игрании музыки наших солдат. Напротив того, наши удивлялись величине города, который вдоль и поперек простирался на пять верст мерою, а никаким не окружен крепостным строением».
   Решт всегда славился огромным и шумным базаром, где, как тогда говорили, можно было купить все – от ночного горшка до султанского скипетра. Помимо базара, наших солдат впечатлила и главная городская мечеть, с широкой круглой крышей, делавшей ее похожей на огромный гриб. Несмотря на то что горожане отнеслись к русским солдатам достаточно доброжелательно, осторожный Шипов часть отряда все же оставил на месте высадки в Перибазаре, чтобы контролировать единственную дорогу к морю и прикрывать с берега стоящие на якорях суда. Большую же часть отряда он разместил в русском караван-сарае на краю Решта, на распутье караванных дорог.
   Караван-сарай Шипов выбрал по совету купеческого приказчика Соколова, который охарактеризовал его как самое большое и крепкое в Реште здание. Немаловажным было и то, что там большой колодец – обстоятельство чрезвычайно важное в случае блокады.
   – Почему ты, Петр Михайлович, выбрал именно караван-сарай? – поинтересовался у Шипова Соймонов.
   – А потому, Федор Иванович, что он лучше иных строений рештских приспособлен к обороне круговой!
   – Неужели и до этого может дойти? – нахмурился Соймонов.
   – Ты же сам, Федор Иванович, на море всегда к штормам загодя готовишься, вот и я, человек воинский, в своем дела также наперед смотреть должен. А придется драться или нет, сие одному Господу ведомо.
   Не обошлось и без болезней. Климат гилянский русскому человеку был вреден. Порой в гошпитальных палатках валялось до трети отряда, так что лекари и подлекари с ног сбивались. Появилось и свое кладбище в три десятка могил. Всякий раз проезжая мимо, Шипов крестился:
   – Дай Бог, чтобы более не прирастало!
//-- * * * --//
   А междоусобица в Персии все продолжалась. Вскоре заметно поутихли рештские сановники, еще вчера рвавшие последний халат на груди и кричащие о свержении афганского узурпатора. Теперь они по большей части сидели тихо и выжидали. А выжидать было чего. У афганца Махмуда явно не хватало сил и людей, чтобы реально подчинить себе огромную Персию. Если в Исфахане самозванец Махмуд сидел достаточно прочно, то из провинций, посланные им отряды, повсеместно изгонялись без особого труда, причем, чем отдаленней была провинция, тем проще изгоняли. Так в Казвине, бывшим некогда столицей Сефевидов, воинство Махмуда и вовсе было перебито восставшими, а визири Кескера и Астары начали открыто собирать собственные войска. В припадке бешенства Махмуд казнил всех сефевидских принцев, в том числе и самых старших. Узнав об этом, шах Тахмасп только возблагодарил небо.
   – Конечно, братьев мне жалко, – делано взгрустнул он в окружении вельмож. – Но отныне я, третий сын своего отца, остался старшим и единственным!
   В конце февраля Мамед Али-бек пригласил к себе Шипова. Визирь долго вздыхал и мялся, а затем объявил:
   – Жители славного города Решта жалуются мне на неудобства от проживания ваших солдат!
   – Разве мои люди кого-то избили, снасильничали или ограбили? – поднял бровь полковник.
   – Я говорю в целом! – воздел руки к небу визирь. – Мы в силах защитить свой город от афганского узурпатора сами и не возражали бы, если бы вы покинули нас.
   – Что я слышу! – подбоченился Шипов. – Вы мне угрожаете?
   – Нет, нет! Я лишь хочу спокойствия в моем городе!
   Полковник топнул ботфортом:
   – Я не сдвинусь с этого места, пока не получу именной указ своего императора. Впрочем, свой обоз я готов отправить на судах в Дербент, ибо не могу бесконечно держать их у здешнего дикого берега.
   А на следующий день в Решт приехал посланный шахом Тахмаспом послом в Петербург мехмандар Измаил-бек. Посол поддержал Шипова, и рештский визирь притих.
   Измаил-бек взошел на палубу российской шебеки, чтобы отправиться на ней в Астрахань, а в Решт уже прискакал шахский гонец с указом об отмене посольства и отказе от любой российской помощи. В персидской политике в ту пору все менялось стремительно.
   Неизвестно, как бы все повернуло, если бы снова не ушлый консул Аврамов. Едва гонец миновал рештские ворота, как попал в крепкие объятия Аврамова, который, как оказалось, водил с ним дружбу раньше.
   На слова гонца о срочности поручения Аврамов ответил русской пословицей, что утро вечера мудренее, и затащил гонца к себе. В доме был уже накрыт стол, и гонец, быстро напившись, упал на диванные подушки. Не теряя времени, Аврамов ознакомился с указом и, приказав слуге поддерживать гонца в бесчувственном состоянии, поспешил к Шипову и Соймонову. Рассказав о содержимом указа, сообщил и еще кое-что:
   – Под полой халата у гонца был зашит еще один указ, тайный. В нем велено собирать войско визирям Решта, Кескера и Астары, чтобы заставить нас убраться из Гиляна.
   – Что же нам делать? – посуровел Шипов.
   – Первым делом срочно отсылайте судно с шахским послом в Астрахань. Пока то да се, он уже окажется в Петербурге, а там видно будет, – дал совет Аврамов.
   Коротко кивнув, Соймонов бросился отправлять шняву с послом в море.
   – Я отправлюсь с послом, чтобы ненароком не сбежал, – крикнул ему вдогонку Аврамов.
   – Тогда, Степан Иваныч, поторопитесь – через час судно уйдет!
   – Что такое? Почему такая спешка? – удивился Измаил-бек, видя, как матросы дружно выхаживают якорь-дагликс.
   – Надвигается шторм, и нам следует уйти до его прихода! – не моргнув, соврал Аврамов. – Мы же, многоуважаемый, лучше спустимся в каюту, где приготовлен хороший кальян!
   Через четверть часа, подняв все возможные паруса, шнява оставила за кормой гилянский берег.
   Кстати, Измаил-бек не был так прост, как можно было бы подумать. Дело было в том, что с собой в Решт посол привез немало товара, который хотел с выгодой продать в России. Поэтому в том, чтобы поездка состоялась, посол был заинтересован, как никто другой.
//-- * * * --//
   Капитанствовал на шняве лейтенант Лунин. При нем мичман Татищев. Оба ребята лихие! По морю Каспийскому шли столь ходко, что даже в жестокий шторм парусов не спускали.
   Прибыв в Астрахань, еще зеленого от качки Измаил-бека, тут же забрал к себе Артемий Волынский. Губернатор сразу же подсунул ему письмо к жителям Баку, чтобы те без сопротивления сдались русским. Измаил-бек письмо подписал. После этого письмо Волынский передал генерал-майору Матюшкину, которому в будущую кампанию предстояло воевать Баку. Письмо, подписанное шахским послом, могло пригодиться при переговорах о сдаче крепости.
   После этого Измаил-бека пересадили в карету с кожаными рессорами (чтобы не растрясти по русским дорогам) и, сменяя лошадей, повезли в Петербург. Аврамов сопровождал посла и здесь. За Казанью Измаил-бек распробовал водку, а в Москве мехмандар уже требовал ее ежечасно. Всякий раз, поднимая стакан, Измаил-бек воздевал к небу глаза и произносил заученную фразу:
   – По нашему закону я не могу пить русской водки, но исключительно из благоговения перед российским императором забываю этот закон и пью до дна за здоровье Петра Великого!
   Теперь Измаил-бек обращался к своему попутчику не иначе как «мой Семен» и мечтал, что когда они вместе вернутся в Исфахан, то он сделает Аврамова главным поставщиком водки шахского двора. Удивительно, но годы спустя все именно так и будет…
   Известие о мирном занятии отрядом Шипова Решта достигло Санкт-Петербурга только в марте 1723 года. Прочитав письмо астраханского губернатора, Петр был обрадован несказанно. На радостях император лично объявил о долгожданной новости на открытии навигации с борта придворной яхты. После этого были устроены торжественный молебен, артиллерийский салют и веселая ассамблея с танцами, где больше всех плясал сам император с императрицей.
   Насколько петербургские обыватели были воодушевлены занятием неведомого доселе им города в неведомой стране, сказать трудно. Трудно объяснить русскому мужику, что это за город басурманский Решт и почему надо праздновать, что кто-то туда приехал. Впрочем, русский человек всегда любит погулять, причем повод особого значения не имеет. Поэтому в тот день в Петербурге веселились все, от императора до кучеров и сбитенщиков.
   – Поднимаем чарку за город персианский, по прозванью Реж, коих ныне стал нашенским! – поднимали чарки в столичных аустериях.
   – А кого резать-то? – спрашивали менее информированные.
   – А кого хошь, того и режь! – сказывали им. – На сей счет и указ царский вышел!
   – О, времечко настало, не приведи Господи! – крестились обыватели, но от очередной чарки не отказывались.
   …В мае 1723 года Аврамов наконец-то передал не слишком трезвого посла из рук в руки императору. Измаил-бек был представлен Петру в сенатской аудиенц-каморе. Речь его произвела на императора должное впечатление. Еще бы, Измаил-бек был мастером восточной лести.
   – Всевышний Бог сотворил ваше величество подобием Солнца, которое осеняет и освещает всю Вселенную… – так начал он свою оду российскому императору.
   Довольный таким началом переговоров, Петр тут же прихватил персидского посла с собой на трехдневный маскарад по случаю празднования второй годовщины Ништадтского мира. Маскарад произвел на Измаил-бека впечатление неизгладимое, особенно понравились веселые русские дамы и обилие спиртного.
   При русском дворе сразу же отметили, что Измаил-бек – «человек необыкновенно любознательный и ничего достопримечательного не оставляет здесь без внимания, за что император его очень любит».
   Что касается Аврамова, то он, помимо всего прочего, доложил императору доходные статьи товарного вывоза с Гиляна. Перечень получился серьезным: рис и шелк, парча, а также платки кановатные с золотом и серебром, традиционно почитаемые русскими женщинами.
   – Каков будет годовой сбор податей? – поинтересовался Петр, бумагу в руках повертев.
   – От ста тридцати до ста сорока тысяч целковых в год!
   От удивления у императора даже щека тиком задергалась.
   – Да, уж прямо кладовая с золотом! – только и сказал.
   Затем консула заслушал худой и неряшливо, по своему обыкновению, одетый президент Иностранной коллегии граф Гавриил Головкин. А заслушав, лишь покачал буклями старого парика:
   – Что-то ты, Семен, совсем с лица спал! Отдохнул бы в столице недельку-другую, в себя бы малость пришел!
   – Некогда, ваше сиятельство, дела персидские ждать не станут.
   – И то верно, – согласился Головкин. – Когда хочешь отправиться?
   – Сегодня!
   – Ну, тогда в добрый путь, – перекрестил Аврамова первый канцлер Российской империи.
//-- * * * --//
   Что касается Соймонова, то он покинул берега Гиляна следом за Аврамовым. Во главе эскадры судов капитан спешил в Астрахань, чтобы доставить туда больных и привезти Шипову подкрепление. По пути Соймонов завернул в устье реки Куры, где Петр рассчитывал устроить в будущем порт для торговли с Востоком. Осмотрел устье, берега, сделал замеры. Вывод был неутешительный – устье было слишком мелко, берега сплошь малярийные болота, а из леса вокруг только тонкий ивняк. Строить на Куре порт было делом бессмысленным и даже вредным. В Астрахани Соймонов написал отчет обо всех своих делах Петру и сдал команду. Новую эскадру вести к Решту было поручено уже капитан-лейтенанту Мятлеву. Последний принял на борт припасы и солдат во главе с бригадиром Левашевым, который должен был принять командование войсками в Гиляне на себя. После этого, не теряя времени, Мятлев поспешил через все Каспийское море в Решт, понимая, что оставшемуся там Шипову сейчас непросто. Как оказалось, торопились наши моряки совсем не зря…
   Едва суда Соймонова скрылись из вида, как отношение рештского визиря к русским мгновенно переменилось. Теперь он надменно требовал от полковника немедленно покинуть Решт, грозя в случае отказа выбить его силой.
   – Покидать мне город некуда, потому как флот ушел в Астрахань, ну а что до того, чтобы выбить меня силой, пусть попробует.
   Отныне у заряженных пушек денно и ночно дежурили канониры с зажженными фитилями.
   В одну из ночей караван-сарай внезапно окружили толпы возбужденных персов, которые попытались ворваться внутрь. Нападавших встретили картечью и ружейными залпами. Нападение было отбито, а утром оказалось, что вся площадь вокруг караван-сарая завалена грудами трупов. Всего перебито было более тысячи нападавших. После этого в Реште воцарилась тишина.
   Неудачей закончилась и попытка нападения на несколько оставленных Соймоновым в Энзелийском заливе судов. Под покровом темноты решил лично попытать счастья и взять наши шнявы на абордаж некий кескерский хан. Однако храбрый капитан-лейтенант Золотарев расстрелял атакующих и перетопил их лодки.
   Несмотря на легкость отбития первой атаки, было очевидно, что это только начало и как будут дальше развиваться события, никто еще не знал. Запершись в караван-сарае, превращенном в неприступную крепость, Шипов решил ждать прибытия подкрепления из Астрахани, а там уж действовать по обстоятельствам.
   Персияне действительно не замедлили начать военные действия и еще два раза пытались выбить русских из занятой позиции. Одно из этих нападений велось с такой энергией, что неприятель дошел до самого караван-сарая и целый день производил по нему жестокий огонь из орудий. Здесь был убит помощник Шипова, храбрый капитан Рязанов, который поднялся на стену, чтобы обозреть расположение неприятельских сил. Между тем, как только наступила ночь и персияне расположились лагерем со своей обычной беспечностью, Шипов сделал вылазку и внезапно с двух сторон напал на неприятеля. Три роты атаковали пятнадцатитысячное персидское войско, но сонные толпы при первом крике «ура!» охвачены были такой паникой, что кинулись поражать друг друга, и к свету на месте, где стоял персидский стан, лежали одни мертвые тела, которых русские похоронили более тысячи. После этого в Реште воцарилось относительное спокойствие. Наши сидели в караван-сарае, а персы вокруг него, но никто ни на кого уже больше не нападал. Но Шипов понимал, что бесконечно так продолжаться не может…
//-- * * * --//
   Эскадра с пополнением в Гилян отплыла из Астрахани весной 1723 года. Назначенный новым воинским начальником в Решт бригадир Василий Яковлевич Левашев был воякой опытным. Начинал еще рядовым стрельцом, отвагой в боях обратил на себя внимание Петра, который сразу взял его поручиком в новую регулярную армию и более уже никогда не выпускал из виду. Воевал в обоих Азовских походах. Прошел всю Северную войну. Довелось даже командовать у берегов шведских гребной флотилией. При этом Левашев слыл человеком честным и прямым, строй русской закваски. Некогда Левашев ходил с Петром еще в Азовский поход, где ему довелось участвовать и в нескольких делах с закубанскими горцами. Тогда старший брат его, Прокофий, выехал, по древнему обычаю, на поединок с каким-то черкесским богатырем и положил его на месте, но разгоревшаяся кровь увлекла его так далеко, что он был окружен и тяжело ранен. Видя брата в опасности, Василий бросился к нему на помощь и на глазах у неприятеля вынес полумертвого брата, отбившись один от целой толпы напавших на него татар. В регулярные войска Левашев вступил уже зрелым, 33‐летним воином и прошел все последующие походы Петра от Нарвы до Дербента.
   В прошлом году Левашев снова показал свое умение Петру и вот теперь получил уже самостоятельное поручение. Нынче Левашев должен был не только обеспечить порядок в занятой части Персии, но и привлечь к себе афганского самозванца Махмуда, чтобы тот не переметнулся на турецкую сторону. Задача, прямо скажем, не из легких.
   По задумке Петра Левашев должен был от себя, а не от него поздравить узурпатора с шахским престолом и предложить дружбу, после чего привлечь его к усмирению черкесского бунтовщика Дауд-бека.
   Что касается капитан-лейтенанта Василия Мятлева, то он был не менее опытен, чем Соймонов, да и в выполнении приказов весьма прилежен. Что касается его закадычного дружка Соймонова, то тот остался в Астрахани, чтобы возглавить флот, который готовился к большому походу на Баку.
   На суда Мятлева погрузили две тысячи солдат при 24 пушках. Увы, капитаны судов были не лишком опытны, поэтому переход занял немало времени. Левашев нервничал, мало ли что может случиться без него в Реште… Поэтому бригадир поторапливал Мятлева, на что тот разводил руками:
   – Что я могу поделать, коли третий день ветра нет и лежим в дрейфе! Остается только ждать
   Левашев и сам в моряцких делах разбирался неплохо, а потому, стиснув зубы, нервно прохаживался взад-вперед по палубе, периодически поглядывая на обвисшие вымпелы: а вдруг именно сейчас задует ветер и наполнит силой паруса? Но ветра все не было, и вымпелы висели никчемными тряпками. Однако всему когда-то приходит конец, даже безветрию. Настал день, и снова задул попутный зюйд. Эскадра продолжила свой неблизкий путь.
   Наконец добрались до Энзели, где Левашев принял доклад полковника Шопотова обо всем с ним происшедшем. После чего сразу же начал строительство крепости на Шемаханской дороге. Теперь у Левашева под рукой был целый корпус в три с половиной тысячи человек. Кроме этого, он почти сразу выпросил у императора прислать в течение года еще пару тысяч. Ну а с такой силой можно было уже не бояться ни Тахмаспа, ни афганского самозванца Махмуда.
   Мамед Али-бек попытался сразу же настроить Левашева против Шипова.
   – Кофе и чаю со мной не пил и в гости ко мне не ездил! – жаловался визирь слезно.
   – Почему визиря невниманием обижал? – делано нахмурил брови бригадир.
   – А с чего мне к нему кофий пить ездить, когда он против меня интриги плел нескончаемые, – оправдывался Шипов.
   – Ну, теперича я с тобой, визирь, кофий пить стану! – закончил этот разговор Левашев. – Только не знаю, будет ли тебе сей кофий в удовольствие!
   Пытался рештский визирь протестовать против строительства крепости, но вид марширующих батальонов с развевающимися знаменами и грохот палящих пушек быстро его отрезвили.
   Левашев был человеком простым, поэтому и с визирем решил вопрос просто. Взял за шиворот и сказал, в глаза глядя:
   – Витийствовать мне с тобой некогда. Отныне все жители здешних мест есть подданные императора российского, и чтобы ты больше их к басурманской вере своей и верности шаху не призывал. А иначе я из тебя душу выну! Понял?
   – О, досточтимый! – только и смог пролепетать перепуганный Мамед Али-бек.
   Впрочем, новые подданные российской короны Левашеву не понравились. Вердикт его был таков: «Народ зело пустоголов, а наипаче лжив, однако, признаваетца, нас не так опасны, как своих боятся».
   Выбор императора оказался удачным, Левашев проявил себе не только как храбрый боевой офицер, но и прекрасный администратор. Перво-наперво он подружился с персидскими купцами, разрешив им возить свои товары в Россию на уходящих порожняком в Астрахань судах. Затем подружился с местными армянами и вскоре уже имел под рукой армянский конный отряд во главе с храбрым и толковым Саргисом Гиланцем. Да и с визирем он только вид делал суровый, а на деле все вопросы стремился решать мирно и взаимовыгодно. Короче, наши в Реште начали обустраиваться весьма основательно, и персы в том наконец увидели свою выгоду.

Глава шестая

   Уже в конце 1722 года, вернувшись в Петербург, Петр I понял, что уже не сможет в следующем году снова возглавить Персидский поход. Обилие неотложных государственных дел и изрядно пошатнувшееся здоровье не давали возможности снова отправиться на далекие берега Каспия. Новым главнокомандующим на предстоящую кампанию император назначил верного генерал-майора Михайлу Матюшкина, дав тому подробные инструкции, что и как делать. Главной целью кампании 1723 года он объявил присоединение Баку.
   Зима в Низовом корпусе прошла в обучении рекрутов, в строительстве новых судов, в закупке тысяч верблюдов и лошадей, быков и повозок-арб. С началом весны драгунские и казачьи полки начали постепенно прибывать в крепость Святого Креста.
   Немного погодя вслед за конницей двинулись и полки солдатские. Последними – украинские казаки лубенского полковника Марковича, многие из них, однако, разбежались на переходе.
   Прибывая в недостроенную крепость, драгуны, казаки и солдаты тут же получали в руки лопаты и приступали к ее достройке. За всем этим строго следил генерал Гавриил Кропотов. Несмотря на все его усилия, крепость строилась медленно. Особенно не хватало леса, местный был негодным, приходилось возить из Астрахани, а необходимые пятисаженные бревна заготавливать вообще под Казанью… Кроме того, морем везли топоры и лопаты, гвозди и всякое другое прочее. Одновременно с достройкой крепости Кропотов начал приводить в чувство и местных черкесов, чтобы не особо озоровали на дорогах.
   Весной 1723 года Петр торопил Матюшкина, чтобы тот как можно скорее двинулся на Баку, не без оснований опасаясь, что на сей важнейший форпост положили глаз и турки. Однако Матюшкин смог выступить в поход только после отправки в Гилян отряда бригадира Левашева. Для плавания Каспийский флот он разделил на три эскадры: капитан-лейтенантов Урусова (авангардия), Соймонова (кордебаталия) и Пушкина (арьергардия).
//-- * * * --//
   20 июня 1723 года Каспийский флот вышел в море. Общую команду им осуществлял Федор Соймонов. Плавание прошло без всяких осложнений, и уже 17 июля суда вошли в Бакинскую бухту.
   К местному султану Мухаммеду-Гуссейну генерал Матюшкин отправил своего порученца – майора Нечаева. Майор передал письмо, подписанное послом Измаил-беком. В письме предлагалось принять привезенный русским генералом провиант и открыть ворота русским войскам, прибывшим «для охранения города Баки». На словах Нечаев напомнил местному султану, что Матюшкин не забыл прошлогоднее его оскорбление и отказ царскому посланцу, прибавив, что «нынче генерал такого скотства не допустит».
   Некоторое время бакинский султан Мухаммед-Гуссейн раздумывал, а затем допустить русских в Баку без разрешения шаха отказался.
   – Что ж, – пожал плечами невозмутимый Матюшкин, выслушав доклад Нечаева. – Каждый волен выбирать себе судьбу!
   После чего приказал сгружать войска и начинать осаду. Утром 21 июня началась высадка десанта и выгрузка пушек на берег. Операция была произведена так быстро, что Мухаммед-Гуссейн не успел ничего толком понять. Только когда полки уже выстроились напротив крепостных стен, выставив вперед заградительные рогатки. Между батальонами расположились готовые к пальбе пушки. Выскочившая из города конница попыталась было атаковать наши войска. Но никакой атаки не получилось. Местные джигиты не смогли даже приблизиться к изготовленным к бою батальонам. Их с легкостью отбили дальней картечью. После первых залпов, всадники столь же стремительно покинули поле боя, как только что на нем объявились.
   – Ну и что ты, Гуссейн, предложишь мне дальше? – бурчал Матюшкин, обозревая в зрительную трубу неприятельские бастионы.
   Но бастионы молчали, лишь метались на них туда-сюда маленькие фигурки.
   – Тогда продолжим мы, – молвил генерал и, давая условный сигнал, махнул шелковым платочком.
   Немедленно открыли огонь из двухпудовых мортир все семь стоявших под берегом гекботов. Бомбардировка города велась совершенно безнаказанно и вскоре вызвала большие пожары в городе. После этого к обстрелу подключились и 12‐фунтовые пушки, начавшие бить по крепостной стене со стороны моря. Только после этого из крепости пытались робко отвечать артогнем, но безрезультатно, а пара конных вылазок, предпринятая осажденными, была с легкостью отбита.
   Наконец, в результате обстрела, в крепостной стене была пробита солидная брешь, после чего Матюшкин распорядился готовиться к решительному штурму.
   – Ребята, ружья не перезаряжать, а работать штыками! – обратился он к солдатам.
   Полки перестроились в штурмовые колонны. Все горели желанием как можно скорее услышать команду: «Вперед!» Впереди колонн встали офицеры с обнаженными шпагами, рядом знаменосцы и барабанщики.
   Все взоры были устремлены на командующего. Но Матюшкин медлил. Затем рукой подозвал к себе майора Нечаева.
   В самый последний момент генерал решил все же попробовать еще раз обойтись без пролития крови и отправил майора в Баку с «последней резолюцией» о сдаче. Нечаев был воином опытным и все разъяснил Мухаммеду-Гуссейну как следует. Отвергнутая капитуляция и начавшийся штурм крепости, по обычаям XVIII века, означал, что в случае его взятия город будет отдан на три дня в полное разграбление победителям. Это была обычная практика. Так поступали тогда и в Европе, и в Азии. Ну а в том, что штурм будет успешным, не сомневался никто, ни осаждающие, ни осажденные. Разумеется, что в Баку были и такие, кто решил драться до последнего вздоха, но большинство желали жить и сохранить свое добро.
   Впрочем, Нечаев все объяснил бакинцам гораздо короче:
   – Хотите жить – просите «аман». Иначе всем полный кирдык!
   Для пущей убедительности майор провел рукой по шее, демонстрируя испуганным переговорщикам, как этот кирдык будет происходить.
   – Ну что? – спросил Матюшкин, вернувшегося майора.
   – Зело погрустнели и обещали думать до утра! – ответил тот.
   – Ну, утренней зари и мы подождать можем, – кивнул Матюшкин и направил коня к своему походному шатру. – До утра штурму отбой!
   Ранним утром следующего дня начальник гарнизона юзбаши Дергах Кули-бек и его брат Хаджи-Эмин согласились открыть ворота, заявив, что сопротивляться сдаче их принуждали «некоторые противники». Но так как «противников» оказалось меньше, их мнением в конце концов пренебрегли.
   В три часа пополудни русские войска, с распущенными знаменами и под салютацию корабельных пушек, вступили в город. Ехавшего верхом на коне Матюшкина удивило, что жители нисколько не печалились по поводу сдачи города, а, наоборот, приветствовали победителей «хлебом и солью», музыкой и плясками на персидский манер. Как и положено, лучшие люди Баку преподнесли Матюшкину ключи от городских ворот. Вступив в город, солдаты немедленно заняли посты на башнях, стенах, у ворот, возле пороховой казны и у пушек. Не теряя времени, в город были дополнительно доставлены 14 пушек, которые зарядили ближней картечью и расставили на площадях. Под казармы Матюшкин велел занять два наибольших караван-сарая – армянский и индийский, а в одной из мечетей учредил гауптвахту.
   Надо отдать должное, что, вступив в Баку, Матюшкин принялся наводить порядок последовательно, но весьма осторожно. Только после доноса на Мухаммед-Гуссейна, что тот сносился с разбойником Дауд-беком и являлся главным противником пребывания в городе русских, Матюшкин арестовал султана-неудачника и трех его братьев, после чего всех отправил на попутной шебеке в Астрахань под надзором Федора Соймонова.
   Не забыл Матюшкин и пополнить ряды Низового корпуса. Проведя смотр персидского гарнизона, он зачислил часть сарбазов, под началом их юзбаши, в российскую армию, отдельным батальоном.
   …Наградой Михаилу Матюшкину за бескровное взятие Баку стал генерал-лейтенантский чин. Император писал своему любимцу, что более всего доволен приобретением Баку, «понеже оная составляет всему нашему делу ключ».
   Само же событие Петр отметил в столице салютом.
   Вечером за праздничным столом император говорил князю Меншикову:
   – Сегодня у нас есть все основания к удовольствию. Если в прошлом году 40‐тысячной армией мы смогли только взять и удержать Дербент, то в этом году, гораздо малыми силами, овладели и Рештом, и Баку, подчинив себе все западные и южные берега Каспийского моря.
   – Думаю, что теперь персидскому шаху придется согласиться на все наши условия! – высказал свои соображения Меншиков.
   – Более того, в случае возможных неудач принца Тахмаспа, я готов поселить его в Астрахани, – продолжил свою мысль император. – Когда же мы наведем порядок в Персии, то вернем его на законный трон в Исфахан, а охранять станем своими батальонами.
   Такую уверенность Петру придавало известие о том, что турки не собираются воевать с Россией из-за Персии, а предпочитают договориться о получении нескольких приграничных провинций в свою пользу. Это Петербург вполне устраивало. Ведь в самое короткое время русские заняли почти весь Дагестан, Баку, Ширванское ханство и персидские области: Гилян, Мазендеран. На очереди был Астрабад.
   После взятия Баку настала очередь устья реки Куры, которой Петр I придавал значение стратегическое. Отправленный туда морем из Баку батальон полковника Зембулатова высадился в устье реки и на одном из островов устроил укрепленный лагерь.
   – Будь настороже, никому не верь! Помни, что черкесы способны на любую гадость! – наставлял полковника генерал Матюшкин.
   – Уж меня-то на мякине не проведут! – улыбался в ответ Зембулатов.
   Эх, кто может знать свое будущее…
   …Отныне Матюшкин мог контролировать устье Куры, пользоваться богатыми местными пастбищами, рыбными промыслами, пашнями и лесами. Это было весьма кстати, так как в Баку запасы продовольствия и дров уже заканчивались. Одной рыбой сыт не будешь, и Матюшкину пришлось завозить муку из неблизкой Астрахани. А что делать, другого выхода просто не было!
//-- * * * --//
   Между тем в Петербурге готовились к заключению исторического договора между Российской империей и Персией.
   Из хроники жизни Петра за 3 сентября 1723 года: «…Около 9 часов вечера император получил с курьером радостное известие из Персии, что находящиеся там войска его заняли важный укрепленный порт на Каспийском море, город Баку, которым его величество уже давно желал овладеть, потому что он очень хорош и особенно замечателен по вывозу из него нефти. С этим известием он отправился тотчас к императрице и показал ей не только полученные им письма, но и приложенный к ним план крепости. Радость его была тем более велика, что, по его собственному уверению, он ничего больше и не желал приобрести от Персии. Ее величество в честь этого события поднесла ему стакан вина, и тут только началась настоящая попойка».
   5 сентября по случаю взятия Баку состоялся торжественный молебен, а завершилось празднование потрясающим фейерверком, «состоявшим из ракет, швермеров, огненных колес, водяных шаров и большого девиза из белого и голубого огня с изображением покоренного города Баку и его бомбардирования…». На празднике присутствовал и посол Измаил-бек, у которого фейерверк вызвал неподдельное восхищение. После праздника Петр долго беседовал с персидским послом наедине о необходимости мирного договора между державами. Итогом разговора оба остались вполне довольны.
   А благодеяния Петра на Измаил-бека продолжали сыпаться, как из рога изобилия. То в течение трех дней император лично сопровождал посла в Адмиралтейство и Кунсткамеру, где в качестве гида давал все пояснения. Затем одаривал золотой парчой и кафтаном и сорока роскошными соболями. Затем отправил в подарок десять аршинов лучшего сукна, огромный серебряный кубок и полторы тысячи червонцев. Затем, обычно прижимистый, Петр раздобрился и прибавил к ним еще пять тысяч целковых. Не забыл император и о людях посла, которых также одарили и соболями, и деньгами, увеличив кормовые деньги. К слову сказать, товары Измаил-бека были «куплены» также по самым высшим расценкам. Так что, куда ни глянь, Измаил-бек был в полном порядке.
   12 сентября «почтенный и пречестнейший» посол Измаил-бек без малейших оговорок подписал предложенный ему договор, состоявший из пяти статей. В договоре упоминалось о помощи, которую просит у России персидский шах, и о том, что такая помощь ему уже дадена. За эту помощь «его шахово величество уступал его императорскому величеству всероссийскому в вечное владение города Дербент, Баку со всеми к ним принадлежащими и по Каспийскому морю лежащими землями и местами, також де и провинции Гилян, Мазендеран и Астрабат; и имеют оные от сего времени вечно в стороне его императорского величества остаться». Данные земли отходили к России «в награду… дабы оными содержать войско», направленное для оказания помощи шаху. Земли приморского Дагестана к северу от Дербента в договоре не упоминались, так как Петр считал эти города, как и их жителей, российскими подданными.
   Далее в договоре прописывалась возможная конкретная военная помощь императора Петра принцу Тахмаспу (которого Петр уже именовал шахом), за что персидская сторона должна была обеспечить русское войско провиантом. Договор провозглашал добрую дружбу и союз против всех неприятелей, а купцам свободную взаимную торговлю.
//-- * * * --//
   Российско-персидский договор 1723 года явился огромным успехом как всей российской дипломатии, так и лично Петра. Отныне Россия не только юридически закрепила за собой Каспийское побережье, но и сделала свой выбор в пользу законного, хотя и непризнанного шаха Тахмаспа, отвергнув признанного, но незаконного афганца Махмуда, склонного к альянсу с Турцией.
   Через два дня после заключения договора Петр дал послу прощальную аудиенцию. Обняв Измаил-бека, сказал ему проникновенно:
   – Передайте его величеству шаху мое словесное уверение, что заключенный трактат будет свято исполнен!
   Затем в честь заключенного договора и Измаил-бека палили из пушек, а мимо промаршировал батальон бравых преображенцев.
   В ответ Измаил-бек пригласил Петра на традиционный персидский обед, во время которого сам стоял за стулом императора и прислуживал ему. При этом Измаил-бек изрядно напился, чем вызвал к себе еще большее расположение Петра.
   В последующие дни Петр I возил за собой никак не трезвеющего Измаил-бека то в Петергоф, то в Кронштадт, то на спуск новой шнявы, то в личную токарню, где демонтировал свое искусство, то они вместе взирали в телескопы оптические на звезды небесные. При этом персидский посол так вошел во вкус, что уже с гневом отвергал вино, требуя солдатской водки, которую пил по-русски, большими кубками, занюхивая корочкой ржаного хлеба. Напиваясь, посол начинал петь нескончаемые грустные персидские песни, после чего смиренно засыпал. Вообще-то, по правде говоря, посла давно можно было бы отпустить на родину, но Петру непросыхающий Измаил-бек настолько пришелся по душе, что он желал видеть его подле себя.
   Наконец 8 октября из Астрахани доставили и подарок персидского шаха – слона. Только после этого изможденный и изнуренный Измаил-бек нехотя покинул гостеприимный Санкт-Петербург.
   Петр мог быть довольным удачным завершением своих военных и политических усилий, но подписать договор – это еще полдела. Теперь предстояло убедить шаха его ратифицировать. Для этого Петр приказал Аврамову срочно мчаться обратно в Персию с надлежащими полномочиями. Не забыли и о подарках вельможам, которых Аврамов вез ценные меха на три тысячи рублей.
   В феврале 1724‐го в степном становище умер престарелый калмыцкий хан Аюка. Разумеется, в степи сразу возникла очередная «замятня». Дело в том, что сыновей у Аюки было очень много и ханами желали быть все. Чтобы навести порядок в беспокойном калмыцком семействе, понадобилась «рука Петербурга». И хотя сыновья старого хана грозились порвать друг друга в клочья, Петру и здесь удалось решить дело миром.
//-- * * * --//
   Когда первая эйфория от подписания мира с Персией прошла, Петр I задумался над политическими перспективами. А они были не столь уж радужными. Его молодая империя вторглась в земли, которые на протяжении тысяч лет были яблоком раздора великих восточных держав. Появления там России никто не желал как на Востоке, так и на Западе. При этом, несмотря на первый явный успех, дальнейшие реальные возможности для быстрого продвижения в этом направлении были ограничены. Персидский поход 1722–1723 годов наглядно показал все трудности содержания большой армии в непривычных условиях при растянутых коммуникациях. И это при том, что у Петра не было тогда надежных союзников среди европейских монархов, а сам он не желал ссориться с Османской Портой, которая также положила глаз на Персию.
   Так наш посол в Стамбуле Неплюев оправдывал занятие прикаспийских провинций сатисфакцией за некогда учиненный персами погром русских купцов в Шемахе. Оправдание, прямо скажем, слабое, но хоть что-то. Впрочем, кое-что добиться от турок все же удалось. Султан не возражал против завоевания Баку и даже Решта, но предупредил, чтобы русские не продвигались далее Шемахи, а также не присоединяли к себе владения грузин и армян.
   Особенно волновало Стамбул наличие русских войск в Дербенте. Великий визирь Дамад Ибрагим-паша Невшехирли допрашивал Неплюева:
   – Почему твой царь, не спросясь, вступает в области, вассальные от Порты?
   – Мы овладели исключительно приморской областью и не претендуем на остальное, – только и мог ответить на это посол.
   – До меня дошли слухи о появлении русских войск в Грузии и об их вторжении в Ширван, – снова переходил в наступление великий визирь.
   – Это ложь, так как наш государь свято соблюдает права Высокой Порты! – отчаянно отбивался бедный Неплюев. – А чтобы вы убедились в искренности намерений моего государя, направьте для разъяснений в Москву вашего советника.
   Идея Дамаду Ибрагим-паше понравилась, и в Россию был немедленно послан капычи-баши («глава стражей») Нишли Мехмет-ага.
   При этом великий визирь переслал эрзерумскому наместнику Ибрагим-паше указ о походе в Грузию 50‐тысячной армии даже в том случае, если тамошний царь будет находиться под защитой русского императора.
   Нашептывал великому визирю не кто иной, как английский посол в Стамбуле Абрахам Стэниен. Государственный секретарь Англии Картрайт слал Стэниену шифрованные письма, в которых разъяснял, что дерзкие планы Петра I по установлению экономических связей с Персией и Индией немедленно приведут к упадку британских факторий в Индии, а потому надо сделать все, чтобы стравить Стамбул и Петербург. Пусть грызутся между собой в Закавказье и не лезут дальше…
   Козни Стэниена возымели действие. Если вначале Дамад Ибрагим-паша был даже не против военного русско-турецкого союза, то затем уже требовал, топая ногами, вывода все русских войск из всех персидских владений.
   «Турецкие дела и слова непостоянны», – горько жаловался Неплюев.
   Сидя у камина, он уничтожал посольские документы. По турецкому обычаю, в случае войны его должны были немедленно заточить в печально известный Семибашенный замок. Поэтому малолетнего сына он заранее поручил заботам французского посла. Несмотря на трудную ситуацию, Неплюев удар выдержал.
   Позиция Петербурга также осталась твердой: ничего из завоеванного отдавать не будем! Если же турки хотят присоединить себе кое-что из других персидских владений, то Россия готова на это согласиться.
   Приехавшему в Москву послу султана Нишли Мехмет-аге и «визирскому посланнику» Осман-аге Петр заявил прямо:
   – Для вечной дружбы с Портой готов удержать свое оружие против лезгинцов, которых вы в протекцию приняли. Но то, что нами взято на Каспийском море, за нами и останется. При этом с Портой мы воевать не собираемся.
   Приняли, кстати, турок в Москве преотлично. Снабдили немалыми деньгами и выделили достойные покои. Послы султана остались всем довольны.
   А когда через некоторое время Турция снова было потребовала, чтоб Петр оставил Дербент и Баку, но и на сей раз через посла Неплюева было четко заявлено:
   – Если султан готов из-за своих претензий нарушить мир, то Россия к войне готова!
   Для пущей убедительности император привел в готовность войска вдоль всей южной границы от Волги до Днепра. Командующим армией на Украине был назначен энергичный генерал-аншеф М.М. Голицын. Вскоре его армия была доведена до 70 тысяч, а в Воронеже и Брянске началось строительство Донской и Днепровской флотилий.
   После этого турки пошли на попятную. Но мелкие козни не прекращались. Теперь камнем преткновения стал грузинский царь Вахтанг VI, оказавшийся в эпицентре интриг Персии, Турции и России.
   Чтобы принудить персидского шаха, побыстрей ратифицировать Петербургский договор прошлого года, к нему были направлены резидент Борис Мещерский и незаменимый Семен Аврамов.
//-- * * * --//
   Что касается армии, то она продолжала обживаться на южных берегах Каспия. По западным и южным берегам Каспия весь 1724 год стучали топоры. Достаивалась крепость Святого Креста. В Дербенте доделывали цитадель и гавань, укреплялось Баку, строилась и Каспийская флотилия. Так что дел генералу Матюшкину хватало.
   На волне предыдущего успеха Петр хотел было овладеть и Астрабадом. Основания для этого у него были: Астрабад с портом входил в число уступленных по договору 1723 года персидских провинций. Чего ж добру пропадать! Но в последний момент все же не решился. Далее на восток русские полки не двинулись.
   Постоянно приходилось договариваться с капризными и коварными горскими вождями. Несмотря на это, по всему Гиляну всевозможные абреки почти ежедневно совершали ночные нападения, вырезая ночные караулы и обозы, угоняли скот. Наши в ответ совершали ответные карательные набеги. По-прежнему велика была и смертность от болезней. Порой в день умирало до двух десятков солдат. Поэтому каспийские полки приходилось все время пополнять рекрутами. Но это можно было делать только в летние месяцы. Остальное время Каспий штормил и регулярное сообщение с Астраханью отсутствовало.
   Порой случались и настоящие боевые дела. Так, в Реште едва не начался серьезный мятеж, инспирированный рештским визирем. Но располагавший четырехтысячным гарнизоном бригадир Левашов действовал решительно. Вначале отряд полковника Шипова разогнал мятежников на реке Пасахани, а другой отряд, под командованием майора Нейбуша, занял находившийся в 45 верстах от Решта город Кескер, а затем разгромил противника под этим городом, перебив несколько десятков персов. После этого на Кескерской дороге от Энзелийского залива была возведена еще одна крепость, названная Екатеринполь. В июле 1724 года подполковник Капрев во главе отряда в 700 человек после победного боя занял селение Куч-Испогань и город Лагиджан.
   Нелегко приходилось и находившемуся в Баку генералу Матюшкину. Все время мутили воду местные вельможи, то и дело раскрывались все новые и новые заговоры.
   В мае 1724 года турецкая армия начала наступление на Кавказе и вошла в город Хой в Южном Азербайджане. В июне турки захватили упорно сопротивлявшийся Ереван. Правда, под Тебризом она потерпела поражение, но к осени все же взяла Нахичевань, Ордубад и область Борчалы. Царь Вахтанг VI проиграл борьбу за Грузию и вынужден был бежать в Россию.
   Прикаспийские провинции все еще не давали предполагаемой торговой прибыли, а расходов требовали все больше и больше. Картина превращения Гиляна в центр восточной коммерции становилась призрачной.
   В октябре 1724 года командующий Низовым корпусом генерал-лейтенант Михаил Афанасьевич Матюшкин отправился вместе с капитаном Федором Соймоновым из Астрахани по бурному Каспийскому морю. Шли поэтому вдоль берега. В Дербенте Матюшкин осматривал собранный для отправки в Россию шафран и пробовал сделанное выписанными из Венгрии винными мастерами местное вино, которым остался весьма доволен.
   Между тем пришла новость о трагедии с устья Куры.
   Давний враг России Наиб Сальянов – Гуссейн-бек – неожиданно заявил, что больше враждовать с русскими не желает и пригласил к себе на переговоры командира Сальнского укрепления полковника Зембулатова с его офицерами. Был накрыт богатый стол. При этом гостей посадили не вместе, как делалось обычно, а в нескольких шатрах, таким образом разделив их на мелкие группы. Весь вечер Гуссейн-бек только и делал, что клялся в вечной дружбе. К сожалению, Зембулатов поверил фальшивым заверениям и клятвам. Повторилось почти то же, что несколькими годами произошло под Хивой с Бековичем-Черкасским! В разгар пира, по условному знаку Гуссейн-бека, его головорезы бросились на русских офицеров и всех перерезали, включая Зембулатова. Каким-то чудом удалось вырваться сторожившему коней денщику полковника. Он сумел доскакать до укрепления и рассказать о случившемся.
   Так как офицеров не было, команду над драгунами приняли сержанты. Запершись в Сальянском укреплении, они отразили несколько атак, после чего были вывезены на судах в Баку.
   24 декабря Матюшкин вместе с привезенным пополнением прибыл в Решт, осмотрел находившиеся там войска и сообщил их командиру Левашову о произведении его в генерал-майоры. Но хорошо поздравить новоиспеченого генерала не удалось.
   Уже 6 января местные повстанцы атаковали укрепленный караван-сарай и построенную ими т. н. Новую крепость на Казвинской дороге.
   Кого там только не было: разбойники мусулские и шафтенские, кесминские и казылбаши, а также талышинцы с тарымхалханцами и софиляры с горскими абреками. Впрочем, эти толпы быстро разогнали картечью. Когда же нападавшие побежали, вслед им кинулся пехотный батальон и три драгунских эскадрона, которые довершили поражение. Несмотря на это, буквально через три дня у стен Решта снова появились вооруженные толпы. На этот раз разогнали неприятеля уже всего двумя эскадронами. Несмотря на это, настроение у Матюшкина было безрадостным.
   – Сидим как на пороховой бочке! – говорил он в сердцах Левашеву. – Его величество все об Индиях мечтает, а нам, сердешным, здесь хотя бы полторы сотни верст по-западному да южному берегу Каспия удержать.
   После этого Матюшкин написал императору подробное и безрадостное письмо, в котором описал все трудности. Но письма тогда шли слишком долго, и Петр его уже не получил…

Глава седьмая

   А теперь перенесемся на некоторое время в далекую Вест-Индию начала XVIII века, где без лишнего шума закончилась эпоха классического пиратства. Увы, но всему когда-то приходит конец. Пришел конец и пиратам. Просто настало время, когда отчаянные флибустьеры перестали быть нужными патронировавшей их на протяжении целого столетия Англии и теперь были вынуждены или сдаваться на милость местных властей, или искать счастья в иных морях и океанах.
   Поэтому нет ничего удивительного, что самые отчаянные из пиратов решили искать счастья в Индийском океане, у берегов загадочного острова Мадагаскар. На нескольких судах последние карибские разбойники спустились к мысу Доброй Надежды и, обогнув его, обосновались у северо-восточного побережья Мадагаскара, на островке Санта-Мария.
   Из Санта-Марии джентльмены удачи решили воссоздать бывший благословенный Порт-Рояль – своеобразную столицу пиратского сообщества. Но для богатого города нужна постоянная богатая добыча. Но времена изменились, и нападать на английские, французские и голландские суда, плывшие из Европы в Индию и обратно, пираты уже не решались. Знали – за это последует немедленная расправа. Решили довольствоваться нападением на арабские суда в Персидском заливе и Красном море. Так было намного безопаснее. Поначалу дела мадагаскарцев шли неплохо, и они беспрепятственно потрошили арабов. Пиратская флотилия разрослась до десятка судов, а население пиратской колонии до тысячи человек.
   Возглавил мадагаскарский пиратский картель известный карибский капитан Каспар Вильгельм Морган. Младший брат знаменитого Генри Моргана, перешедшего в конце концов на службу Англии и ставшего впоследствии вице-губернатором Ямайки. В отличие от старшего брата младший остался верен пиратскому ремеслу и выбрал вместо Ямайки Мадагаскар.
   Утверждение, что пираты – это вольные разбойники морей, является старым расхожим мифом. На самом деле ни одно пиратское сообщество не может существовать без покровительства какого-либо государства. Порукой тому вся история мирового пиратства. Разумеется, что и новоявленные пираты Мадагаскара начали лихорадочно искать себе солидного заступника. Но найти было не так-то просто. Ведущие морские державы к этому времени уже разделили мир и в пиратах больше не нуждались. Оставались державы второстепенные, но возникал вопрос: нужно ли им вступать в неизбежный конфликт с ведущими державами из-за сомнительного удовольствия «дружбы» с пиратами?
   В 1713 году мадагаскарцы отправили на разведку в Европу одного из своих капитанов шведа Ламервеля, человека ловкого и хитрого.
   Прибыв в Ганновер. Лемервель стал зондировать европейскую ситуацию. Лучшие всего перспективы выглядели в отношении Швеции. Поэтому капитан отправился в Стокгольм. Там на встрече с влиятельным графом Юханом Мейерфельдтом Ламервель без обиняков заявил:
   – Среди нас очень мало шведов, но зато мы никогда не нападаем на суда под вашим флагом.
   Мейерфельдт усмехнулся:
   – В последнее я охотно верю хотя бы потому, что в Индийском океане наших судов нет!
   В целом граф Мейерфельдт отнесся к предложению пиратского посланца с интересом. Однако Ламервелю не повезло. Карл в это время все еще находился в турецком плену, а без короля решить столь серьезный и деликатный вопрос не мог никто.
   Впрочем, Мейерфельдт на прощание приободрил:
   – Наш король славен неожиданными и дерзкими решениями. Вполне возможно, что ваше предложение придется его величество по вкусу.
   Между тем арабы значительно сократили перевозки в Персидском заливе и Красном море. Поток прибыли сразу иссяк, и мадагаскарские флибустьеры от безысходности начали нападать на европейские суда у мыса Доброй Надежды. Реакция последовала незамедлительно. Лондон заявил о снаряжении эскадры для приведения в чувство разбойников с Мадагаскара.
   Ситуация требовала каких-то срочных решений, и теперь в Европу отправился сам глава пиратского картеля Морган.
   Дело происходило в 1718 году, и шведского короля Карла XII он уже застал в Стокгольме. Новые предложения Моргана были заманчивы, тем более что пираты готовы отдавать половину награбленного за охранный патент и шведское подданство. Кроме того, Морган в знак особого уважения был готов прислать несколько десятков своих ребят для морских набегов на русские порты. Оставалось только добиться встречи с королем, но сделать это было не так-то просто.
   Неизвестно, как ложились бы дела пиратского вожака дальше, если бы он не встретился с бароном Георгом фон Герцем. В свое время барон являлся тайным советником голштинского герцога, а после его смерти прибрал к рукам его вдову. Это вызвало в Голштинии большое недовольство, и, спасаясь от расправы, фон Герц бежал в Швецию, где встретился с только что вернувшимся из турецкой неволи Карлом XII. Быстро войдя в доверие к королю, барон вскоре получил практически неограниченную власть в вопросах внутренней политики и экономики. Карл требовал денег на войну, и Герц печатал огромное количество ничем не обеспеченных талеров. На вопросы финансистов, что этого делать нельзя, ибо рухнет экономика страны, Герц лишь щелкал пальцами, унизанными бриллиантовыми перстнями:
   – Первая же победа короля спишет все издержки!
   Надо ли говорить, что два профессиональных авантюриста – Морган с Герцем – сразу же нашли общий язык.
   Получив от Моргана хорошую взятку, Герц немедленно устроил ему прием у короля. Любящий авантюры Карл также отнесся к пиратским предложениям с интересом. Несмотря на «ржавые талеры Герца», королю для продолжения войны чертовски было нужно реальное золото, да и хорошие моряки тоже бы не помешали. И все это в обмен на несколько бумажек! Ну а что касается международного протеста морских держав, то когда он еще будет! К тому же тогда вполне можно будет от покровительства и совершенно безболезненно отказаться. А золото было нужно уже сейчас.
   – А сколько у вас кораблей? – спросил король.
   Герц незаметно подмигнул Моргану: мол, не оплошай!
   – У нас большой флот в полсотни океанских судов, а скоро будет еще больше! – не моргнув глазом соврал Морган.
   Карл удовлетворено кивнул.
   – Могли бы вы со временем выделить часть своих команд для действия против русских на Балтике?
   Герц снова подмигнул.
   – Конечно, ваше величество! – не подвел его Морган. – У меня лучшие моряки в мире, которые самому черту обломают рога!
   24 июня 1718 года Карл подписал охранный патент, в котором капитан Морган был объявлен наместником шведской короны в индийских водах с правом самой широкой каперской деятельности. Ну а чтобы пираты честно делились награбленным, на Мадагаскар была снаряжена комиссия во главе с подполковником Карлом Врангелем – в ранге полномочного посла короля. При подполковнике два секретаря, первый должен был организовать торговую факторию, а второй изучать, что можно ценного с Мадагаскара вывезти. В первую очередь Карла интересовали золотые и серебряные рудники.
   – Ну, все! – похлопал Моргана на прощание по плечу министр Герц. – Как у нас говорят, ваше дело в шляпе, причем на сей раз в королевской шляпе!
   Но судьба играет людьми. Не успел Морган добраться до неблизкого Мадагаскара, как в Стокгольме все переменилось. Карл XII был загадочно убит при осаде норвежской крепости Фредрикстен, после чего дорвавшиеся до власти оппозиционеры вздернули на виселице и его любимца Герца.
   Впрочем, Морган был не столь прост, чтобы ставить на одну карту. Одновременно со шведами пираты вели переговоры и с их врагами – датчанами. Там Морган осыпал золотом министра двора Жана Хугетана.
   Но и Копенгаген пиратам отказал. Нет, дело было вовсе не в брезгливости датчан. Просто у Дании уже были колонии, и больше осилить она не могла. К тому же датский король мечтал в то время больше о завоевании Южной Швеции, т. н. Скании, чем о неведомом острове в Индийском океане.
   Постучался Морган и в голландскую, и во французскую двери, но и там ему отказали. В услугах мадагаскарских пиратов ни голландские, ни французские купцы не нуждались. У тех и у других были в достаточном количестве и собственные порты, и военные суда для охраны.
   В салонах Стокгольма еще обсуждали последнюю фразу барона Герца перед повешением: «Смерть короля, верность королю – смерть моя!», когда взошедшая на престол сестра Карла Ульрика-Элеонора неожиданно подтвердила решение брата о помощи пиратам. Более того, королева приказала готовить шведскую эскадру на Мадагаскар – фрегат и четыре вооруженных купеческих судна. Командующим эскадрой был назначен капитан-командор Карл Густав Ульрих. Экспедиция была секретная. Поэтому военного флага приказано было не поднимать, а орудийные порты закрыть и забить паклей. По договоренности шведы должны были дойти до испанского порта Кадис, где их встретили пиратские капитаны, которые бы и обеспечили плавание до Мадагаскара. Но, увы, когда в 1722 году шведы дошли до Кадиса, пиратов там не оказалось… Именно в это время на Санта-Марии взбунтовалось несколько пиратских шаек и главе сообщества Моргану было уже не до шведов. Кроме того, в Кадисе между собой переругались и шведские капитаны, причем дело дошло до дуэлей. Короче, закончилось все печально. Шведская эскадра вернулась ни с чем, а командора Ульриха отдали под суд. После этого шведы о пиратах с далекого Мадагаскара более не вспоминали.
//-- * * * --//
   Разумеется, что информация о шашнях шведов с пиратами дошла и до Петра. Поначалу император особого значения этому не придал. Война была уже победно закончена, и что с кем мутят вчерашние враги, было не столь важно. Но когда императору сообщили, что это не просто пираты, а пираты именно с далекого острова Мадагаскар, Петр сразу заинтересовался. Еще бы! Только что он вернулся в Петербург с берегов Каспийского моря, где с огромным трудом завоевывал плацдарм для будущего продвижения в сторону Индии, а здесь узнает, что битые им шведы уже стряпают тайные дела с мадагаскарскими пиратами, находящимися как раз на морском пути в Индию.
   Здесь следует сказать, что, еще будучи в Голландии и Англии, Петр всегда интересовался историями о бесстрашных пиратах и восторгался их подвигами. Поэтому, едва вернувшись в Петербург из Персидского похода, он при первом же случае завел разговор с генерал-адмиралом Апраксиным:
   – Убедились нынче мы с тобой, Федор Матвеевич, что сухопутный путь от Баку и Астрабада в Индию будет зело долог и труден, а ведь куда легче попасть туда, через два океана!
   Апраксин (еще не пришедший в себя от всех перипетий каспийских) насторожился, не понимая, куда гнет император, а потому ответил уклончиво:
   – Корабли у нас, государь, конечно, уже имеются, как имеются и моряки, но нет навыков столь долгих плаваний в жарких морях. Кого же посылать станем? А коли все команды из иностранцев делать, то какая слава тогда нашему флагу будет?
   Петр, подойдя к окну своего крохотного домика-дворца, смотрел на серую гладь Невы.
   – Вот бы нам заполучить вместо шведов в свои руки сразу целый флибустьерский флот, да еще с островом посреди Индийского океана в придачу!
   Получив первую информацию о шведских переговорах с мадагаскарскими пиратами, он просчитывал ситуацию.
   Апраксин, слушая Петра, по своему обыкновению, бодро кивал длинным париком, но лицо осталось каменным – генерал-адмирал не любил авантюр.
   Между тем в Петербург приехал шведский вице-адмирал Даниэль Вильстер искать службы и денег. Президент Адмиралтейств-коллегии Апраксин очередному искателю приключений откровенно был не рад. Когда же почитал рекомендательные письма, то и вовсе изумился:
   – Как же вы, господин вице-адмирал, умудрились вначале воевать за датчан против шведов, а затем со шведами против датчан?
   – На войне как на войне! – невозмутимо развел руками военно-морской ландскнехт. – Кто больше платит, тот мне и повелитель!
   – А что же вас привело к нам? – вздохнул Федор Матвеевич.
   – Увы, но нынешний шведский король Фредерик очень жаден на деньги, а мои услуги стоят очень дорого, – нагло глядя в глаза генерал-адмиралу, заявил проситель. – Поэтому хочу попытать счастья в русском флоте и надеюсь на щедрость его императорского величества.
   От такой циничности и наглости Апраксина даже передернуло. Но он сдержался:
   – О вашем прощении я доложу его величеству лично. Вы же находитесь пока в столице и ждите ответа!
   – Что им у нас в России маслом намазано! – жаловался вечером он брату Андрею Матвеевичу за ужином. – И лезут, и лезут к нам за своим счастьем! А где оно есть, счастье-то?
   И, горько вздохнув, братья Апраксины опрокинули еще по рюмочке…
   Через несколько дней император Петр шведского вице-адмирала принял. Поначалу разговор особо не клеился, так как Петр не видел для шведа свободных вакансий. Но Вильстер знал, чем взять российского императора. Когда аудиенция уже подходила к концу, он внезапно переменил тему разговора:
   – Ваше величество, хочу известить вас о крайне важном проекте, который озарит ваше царствование лучами неслыханной славы, а русскую казну невиданными богатствами!
   – И что же это за проект? – удивился Петр.
   – Проект о посылке российской морской экспедиции на остров Мадагаскар!
   – Говорят, что у тамошних пиратов имеется и свой король мадагаскарский? – сразу оживился император.
   – Увы, единоличного правления у пиратов нет, а вождя они избирают себе сами, а кто не нравится, выбрасывают за борт.
   – Ну, это, может, они и правильно делают, – покачал головой Петр. – Не всякий правитель есть вождь! А теперь расскажи мне, Вильстер, обо всем, что знаешь подробнее…
   Говорят, что для удачи не надо быть семи пядей во лбу, надо лишь оказаться в нужное время в нужном месте, ну и проявить при этом некоторую сообразительность… В тот же день Петр пожаловал Даниэля Вильстера чином вице-адмирала российского флота, к немалому удивлению и огорчению президента Адмиралтейств-коллегии.
   Сразу же новоявленный вице-адмирал получил от императора и весьма непростое поручение:
   – Немедля сделать подробный экстракт обо всем, что известно о мадагаскарских флибустьерах, их переговорах с королем и королевой шведскими, о том, чем флибустьеры нынче занимаются и кто у них в главарях ходит, а также о морском маршруте до острова Мадагаскар и далее до Индии и какие суда к тому путеплаванию и как готовить надлежит!
   Править службу Вильстер был отправлен в Ревель командиром тамошней эскадренной авангардии, чтобы экстракт свой писать и на столичные забавы не отвлекаться.
   Полумерами, как известно, Петр никогда не ограничивался. Одновременно он отправил шведского капитана Наркроса (также искавшего счастья на русской службе) в Англию, чтобы и там все разузнал об оставшихся вольных флибустьерах, а если найдет их самих, то обещать протекцию и покровительство российской короны, а местом жительства, коли захотят, могут избрать себе город Архангельск. Послу же в Англии князю Долгорукову было велено оказывать капитану Наркросу всемерное содействие.
//-- * * * --//
   В июне 1723 года прибывший из Ревеля вице-адмирал Вильстер представил генерал-адмиралу Апраксину свой экстракт о делах мадагаскарских. Вывод Вильстера был таков: плыть на Мадагаскар вполне возможно и даже надо.
   Впрочем, вице-адмирал предупреждал, что с пиратами всегда надлежит быть осторожными: кто знает, что на уме у их вожака Моргана, да и вся тамошняя вольница за прошедшее время могла переменить свои намерения идти под длань какого-либо европейского монархи и, может быть, уже, как и раньше, предается полному беззаконию на морях.
   Прочитав экстракт Вильстера, император хлопнул кулаком по столу:
   – Будем готовить экспедицию к пределам мадагаскарским. Надо снаряжать два фрегата!
   Сидя в рабочем кабинете, он рассчитывал, во сколько обойдется казне плавание двух судов в Индийский океан, когда туда вошел вызванный Апраксин.
   – Как думаешь, Федор Матвеевич, в три тысячи золотых червонцев уложимся?
   – Тут считать надо, – уклонился от прямого ответа Апраксин и задал куда более животрепещущий вопрос: – А кого будем ставить во главе столь ответственной экспедиции?
   – Думаю назначить Вильстера. Он идею предложил, экстракт составил, ему и карты в руки!
   – Не ошибиться бы, – вздохнул осторожный генерал-адмирал. – Здесь не семь, а сто раз отмерить следует, прежде чем отрезать. Взять хотя бы посланного в Индийский океан усмирять пиратов английского капитана Кида, который сам стал грабить на морях мавров и индусов.
   – За сию измену и злодейства совершенные Кид, как известно, был пойман и повешен, после чего его просмоленный труп в назидание провисел на лондонской набережной десять лет! – хмуро парировал Петр.
   – А кто поручится, что сей Вильстер, став хозяином двух фрегатов, не решит повторить путь просмоленного Кида и не поднимет вместо Андреевского флага пиратский?
   – Тому порукой будут его жена и дети, что у нас останутся, – ответил Петр, но уже не столь уверенно.
   – Государь, когда такое было, чтобы жены и дети останавливали измену!
   – Садись, Федор Матвеевич, будем думу думать, – устало махнул рукой Петр.
   Думали, однако, недолго. Знавший свое дело Апраксин предложил капитанами фрегатов назначить проверенных российских офицеров. Если даже Вильстер и замыслит чего, то те его вмиг образумят.
   – Кого предлагаешь конкретно? – спросил Петр.
   – Предлагаю Киселева и Мясного. Оба в английском флоте изрядно практиковались и океанами пытаны, да и тебе, государь, преданы до последней капли крови. Что касается судов, то на сегодня лучше всего подходят фрегаты «Амстердам-Галлей» да «Декронделивде». Сам знаешь, на верфях голландских оба построены на совесть.
   – Утверждаю! – кивнул император. – А теперь ступай, Федор Матвеевич, у меня еще иных дел невпроворот. Да помни, что экспедиция будет наисекретнейшая, а потому о ней, кроме меня и тебя, никто пока знать не должен.
   На душе Апраксина было тяжело. В успех затеваемого императором невероятного плавания он не верил – в лучшем случае поломаются по дороге, а в худшем – вовсе сгинут. Пугала генерал-адмирала и затянувшаяся болезнь Петра. Удастся ли ему из нее выкарабкаться? Да и сам Федор Матвеевич был уже не молод: шестьдесят два года для того времени возраст весьма почтенный.
   Вечерами генерал-адмирал размышлял: «Вот уйдут суда в этот неведомый Мадагаскар и пропадут по дороге, а в это время и государь от болезни своей преставится… Кто тогда за все отвечать станет? Не столь давно он (Апраксин) уже едва под суд не угодил за злоупотребления в делах адмиралтейских (был грех, свой карман ближе государева оказался!), но за те прегрешения покаялся и был Петром прошен, а кто простит, ежели экспедиция провалится, когда на престоле уже Петра не будет? Как тогда ответ держать, почему он такой-разэтакий людей и суда на смерть послал… Тут и до дыбы недалеко! Эх, надо было просить государя оставаться на море Каспийском, там хоть место и гиблое, зато был бы сам себе голова. Принесла же неладная этого треклятого Вильстера с его Мадагаскаром!»
   …К утру следующего дня Петр собственноручно составил две грамоты. Первую для короля Мадагаскара, а вторую – правителю Индии Великому Моголу султану Мухаммед Шаху. Текст грамот был схож – давайте дружить и торговать.
   Из мадагаскарской инструкции: «…Когда в назначенное вам место с помощью божиею прибудите, тогда имея свой флаг, объявите о себе владеющему королю, что вы имеете от нас к нему комиссию посольства и верующую (верительную. – В.Ш.) нашу грамоту при сем приложенную ему подайте… А потом, всяким образом тщитесь, чтобы оного короля склонить к езде в Россию… Ежели объявленный король по склонности своей пожелает персоною своею ехать в Россию с некоторыми кондициями, то вам надлежит в наши порты пристать, ежели зимой, то в Колу, понеже там никогда не мерзнет, а ежели летом, то в Архангелогородский порт; и буде без него, но только посланные от него будут, то вам возвращаться через Зунд…»
   Что касается индийской инструкции, то там приказания были более конкретные: «…Когда с помощию божиею в показанное место в Ост-Индию прибудите, тогда явитесь там Великомочному Моголу и всякими мерами старайтесь его склонить, чтоб с Россиею позволил производить коммерцию, и иметь с ним договор, которые товары потребны в Россию, также и какие в его областях товары из России надобны суть, и как можно трудитесь, чтоб обеих сторон произвести к пользе благополучную коммерцию… Впрочем во всем, что к лучшему нашему интересу по тамошнему состоянию от вас за благо изобретено будет, отдаем в ваше рассуждение, как честному и искусному человеку…»
   Между тем Вильстер всячески торопил с подготовкой и отправкой экспедиции, утверждая, что политическая конъюнктура может перемениться и патронировать на Мадагаскаре станет некого.
   Несмотря на это, команду о приготовлении к плаванию Петр дал только зимой с 1723 на 1724 год. Момент, прямо скажем, был не самый лучший, Кронштадтская и Ревельская гавани к этому времени уже затянулись льдами. В Ревеле, правда, льда было меньше, поэтому фрегаты перевели для окончательного снаряжения туда. Причиной же столь лихорадочной спешки стало полученное Петром известие от агентов в Голландии, что там уже прознали об интересе русских не только к Мадагаскару, но и к Ост-Индии и это тамошнему парламенту и Генеральным штатам очень не понравилось. Ну а если уже прознали в Голландии, то вот-вот обязательно узнают и в Англии. Ну а чтобы наши моряки до английских владений в Индии не доплыли, Лондон может и эскадру для перехвата выслать… Поэтому следует торопиться, соблюдая при том величайшую секретность.
//-- * * * --//
   Занятый грудой иных дел, император осуществлял лишь общее руководство затеваемым предприятием, всеми же делами в большой секретности ведал только Апраксин и его личная канцелярия, минуя болтливых чиновников Адмиралтейств-коллегии.
   Об истинной цели экспедиции знал, помимо Петра и Апраксина, лишь ее начальник – вице-адмирал Вильстер. Даже командиры фрегатов капитан 2-го ранга Данила Мясной (Мясных) и капитан-поручик Михайло Киселев должны были вскрыть пакеты с извещением о конечном пункте плавания лишь после выхода судов в Немецкое (Северное) море, когда всякая связь с европейским берегом будет утрачена.
   Для заключения политического трактата с флибустьерами и торгового договора с Великом Моголом были определены два особых ответственных офицера – комиссары. Ими стали командир «Амстердам-Галлея» Мясной и старший офицер «Декронделивде» капитан-лейтенант Иван Кошелев, которые имели на сей счет особые опечатанные конверты с бумагами, что говорит о том, что Петр шведскому адмиралу все же до конца не доверял. Комиссары получили и особые цифирные ключи для возможной отправки писем. Помимо всего прочего, командиры фрегатов имели и особое полномочие от императора: в случае открытой измены шведского вице-адмирала они были обязаны отстранить его от власти и взять команду экспедицией на себя. При этом начальником объявлялся командир флагманского фрегата «Амстердам-Галлей».
   Стоящие в Ревельской гавани фрегаты спешно вооружались, принимали на борт припасы и провиант. Несмотря на спешку, днища судов смогли «подшить шерстью», то есть обшить досками, обитыми коровьими шкурами, что считалось залогом предохранения судовых корпусов от древоточцев в южных морях. Любопытно, что среди офицеров «Амстердам-Галлея» значился мичман Семен Лаптев, будущий знаменитый полярный исследователь.
   15 декабря 32‐пушечные фрегаты «Амстердам-Галлей» и «Декронделивде» перешли в редко замерзающий порт Рогервик на самом выходе из Финского залива. Соблюдение секретности там выполнял специально присланный прокурор Адмиралтейств-коллегии Козлов. Сам Вильстер прибыл для маскировки на стоящие в порту суда в партикулярном платье. Заметим, что, вопреки всех правил того времени, прибыв на флагманский «Амстердам-Галлей», Вильстер своего вице-адмиральского флага также не поднял. Так поступали в то время крайне редко, только в случае строжайшей конспирации. В данном случае именно такой случай и имел место.
   Сегодня трудно однозначно утверждать, но, скорее всего, Петр все же велел Вильстеру, посетив Мадагаскар, следовать далее в Индию, а «мадагаскарского короля» или его людей взять с собой в Россию уже на обратном пути. Что ж, если все обстояло именно так, то планы Петра оставались прежними: главная цель – это Индия, Мадагаскар же просто удобная промежуточная база на пути к этой цели.
   Из «Очерка русской морской истории»: «Необыкновенная поспешность приготовления, вероятно, вызванная надеждой чрезвычайных выгод, не позволила Петру обратить должного внимания на подробности снаряжения судов; лица же, стоявшие ближе к делу, как ван Гофт (командир Ревельской эскадры. – В.Ш.) и Вильстер, ввиду строгих приказаний как можно поспешить уходом, боялись представить государю о невозможности приготовления к такому плаванию… Притом с крайне тяжелым условием, чтобы в пути никуда не заходить. На фрегатах, изготовлявшихся в мадагаскарскую экспедицию, песчаный балласт занимал так много места, что в трюмы нельзя было поместить достаточного количества воды и провианта… Все, при требовании чрезвычайной скорости, было «отправлено в конфузии». Например, при торопливой нагрузке нос одного фрегата оказался очень загруженным, но уже исправить это было некогда».
   Разумеется, что опытные моряки понимали, что идти за два океана на судах, которые совершенно не готовы даже к плаванию по Балтике, равносильно самоубийству. При этом и Вильстер, и Апраксин (в особенности) боялись изложить императору истинное положение дел. Что касается Петра, то в другое время он, безусловно, не полагаясь на бодрые доклады генерал-адмирала, сам бы неоднократно посетил готовящиеся в столь большое и опасное плавание суда, чтобы детально во всем разобраться. Но в 1723 году Петр уже был далеко не тот, что пару лет назад… Поэтому все и готовилось кое-как и наспех.
//-- * * * --//
   Несмотря на все препятствия, к середине декабря вице-адмирал доложил, что вверенные ему суда к плаванию готовы. Разумеется, на самом деле все обстояло далеко не так: суда были недостаточно оснащены, еще хуже обстояли дела с припасами, в особенности с водой и провиантом. Много лучшего оставляли желать и собранные наспех команды. Но время не ждало – Петр чуть ли не ежедневно торопил Апраксина, а тот в свою очередь Вильстона.
   Перед выходом фрегатов в море на них побывал и осмотрел прокурор Адмиралтейств-коллегии Козлов. Выписка из журнала Козлова о его поездке в Рогервик, 1723 год, декабрь: «Суббота, 14‐го числа. «Кронделивде» прибыл пополудни, как ударило 4 часа с половиной, и стал на якорь в рогервикской гавани. Воскресенье, 15‐го числа… пополудни в 3‐м часу, прибыл и другой фрегат, «Амстердам-Галей»… И потом прокурор (Козлов. – В.Ш.) поехал на шлюпке на фрегат «Кронделивде»… Понедельник, 16‐го числа, по списку всех людей пересмотрел и от капитана Лоренса о нагруженных припасах ведомость взял, а потом с того фрегата переехал на другой фрегат, «Амстердам-Галей»… пересмотрел всех людей по списку… и приехал на землю в час пополудни. В тот день ветр был зело жесток с дождем и противный к пути оным фрегатам. Пятница, 20‐го числа. Пополуночи в 4‐м часу учинен был к походу с фрегата «Амстердам-Галей» сигнал из 2‐х пушек, а потом в 6‐м часу, подняв якоря, учинили сигнал из 3‐х пушек, и пошли в вояж; в том же часу ветр был S».
   Наконец 21 декабря 1723 года фрегаты «Амстердам-Галлей» и «Декронделивде» покинули Рогервик, взяв курс к Датским проливам. На берегу облегченно вздохнули: экспедиция началась! Но все сразу же пошло не так, как думалось. Уйти далеко от Ревеля фрегатам не получилось. Уже на траверзе мыса Дагерорт они попали в затяжной жестокий шторм, которыми так щедра зимняя Балтика.
   Уже через несколько суток штормовки Вильстер, находясь на траверзе острова Нарген, отписал донесение Петру о ситуации на вверенных ему фрегатах: «С 16‐го по 19‐й день ветр и погода зело переменяется, того ради я 19‐го числа призывал к себе на корабль капитана, капитан-лейтенанта, лейтенанта и всех штурманов с «Декронделивде» и держал с моими обер и унтер-офицерами консилиум, идти ли оною погодою в море… все приговорили единогласно, чтоб не выходить прежде что ветр и погода устроится; однакож я 20‐го числа, в 8‐й склянице пополуночи, в море пошел… ветерок свободный, а как отошел я в море на 2 мили, поворотился ветр паки к W и стал весьма умножаться. На 8‐й склянице ранней вахты, когда стали воду насосами выливать, присмотрели множество воды в корабле… 21‐го дня пополудни, едва тремя насосами вылили… и за тем в ночи шли по плаву до 4‐го часа пополуночи… и стали на якорь в 28 саженях воды… В воскресенье 22‐го дня, на 8‐й склянице дневной вахты… подняв якоря, пошли к Наргену и стали на якоре в 5‐й склянице ранней вахты…Утрешнего числа 23‐го дня стану старатися, чтоб залучить мне мастера Девенпорта к себе и для его я к Наргену прибыл, чтоб течь заделать… И как скоро починено будет и ветр станет попутен, хотя малое число, немедленно в путь свой с «Кронделивде» отправлюсь, и как Девенпорт ко мне прибудет, и я велю отправлять капитану, а сам не явлюсь».
   Донесение Вильстера Петру из Наргена 27 декабря: «…Всепресветлейший всемилостивейший император, шаутбенахт Фан-Гофт зело ошибся, что он фрегаты не валял до выходу из гавани, а время к тому имел довольное… Однако ж я стараться буду, как доброму человеку надлежит, ежели ветр и погода будет мне способна; а ныне ветр непрестанно от W без переменно. Во вторник 24‐го дня в виду были от Ревеля некоторые суда, и я немедленно с «Амстердам-Галея» перешел на фрегат «Декронделивде» в мнении, что конечно корабельный мастер Девенпорт в том числе прибыл; я был при нем и не дался знать и меня он ни которыми мерами познать не мог… Капитан Лоренс объявил, что корабельный мастер Девенпорт фрегат осматривал… и сказал, что он лучше сделать и пособить не может, чему письменно за рукой подал, что лучше штурмановой починки сделать невозможно».
   А Балтика по-прежнему штормила, и ситуация на фрегатах с каждым днем ухудшалась. Из очередного донесения Вильстера императору: «Из донесения вице-адмирала Вильстера императору с фрегата «Амстердам-Галей» от Наргена, 1723 года декабря 22‐го: «В понедельник 16‐го дня около 1‐го часа, пришел я на «Декронделивде» и был по прибытии сюда «Амстердам-Галея». На 4‐й склянице полуденной вахты прибыл сюда фрегат; приказал сделать сигнал капитану Мясному, чтоб пришел ко мне; на 6‐й склянице явился капитан у меня и объявил, что на его фрегате все отправлено в конфузии; у капитана Лоренса на «Декронделивде» те ж жалобы. Всемилостивейший император, когда б оные фрегаты в Ревеле изготовлены были до обретающихся на них офицеров, не мог бы поверить, что морской человек оные отправлял; из отправления провианта мог он присмотреть, что путь не на месяц или два, и трюм на обоих фрегатах пещаным балластом насыпал… Все легкие припасы положены назади, а тяжелые напереди, для того что фрегат «Амстердам-Галей» передом 8 дюймов грузнее настоящего знака… Большая часть матросов обносилась… ныне, хотя в мою бытность, денежного жалованья на 8 месяцев выдано, но… на кораблях купить достать нечего, и опасаюсь, дабы не приняли за скудостью одежды нужды, от чего яко мухи могут помереть, и сие токмо упоминаю, дабы на мне не взыскалось и офицерам в вину не притчено было, ежели за таковым недостатком случай какой позовется и над фрегатами не учинится…»
   31 декабря Вальстер понял, что промедление смерти подобно. Еще сутки-двое нахождения в море, и суда погибнут. В тот же день фрегаты окончательно повернули свои форштевни от Наргена к Ревелю и 8 января «пополудни в 4‐м часу прибыли… к Ревельскому порту и стали на якоре между ост-батареи».
   Сразу же после прихода в Ревель был проведен тщательный осмотр обоих судов. Результаты осмотра были плачевны. Особенно в плохом состоянии находился «Амстердам-Галлей». Разумеется, что в таких обстоятельствах ни о каком дальнем плавании уже не могло быть и речи. Если «Декронделивде» срочно нуждался в текущем ремонте, то «Амстердам-Галлей» следовало срочно килевать и менять всю подводную часть, иначе фрегат грозил в любой момент затонуть. Вильстер даже заявил, что необходимо поменять суда, так как эти совершенно негодные.
   Узнав о возвращении эскадры и прошении вице-адмирала, впал в ярость Апраксин.
   – Не зря сей проходимец шведский мне сразу пришелся не по душе! – топал он ботфортами. – Повреждения пусть исправляют сами, причем как можно поспешая, иначе гнева государева жесточайшего не избежать! А чтобы никто о повреждениях судов не прознал, саму починку произвести в самом крепком секрете.
   Ревельскому же начальнику контр-адмиралу Яну ван Гофту он, разбрызгивая с перьев чернила на бумагу, отписал так: «…Сие все старайтесь исправить в таком поспешении, чтоб вам убежать от его императорского величества жестокого гнева… а ежели (от чего боже сохрани) вашею неповоротливостию от вояжу своего они остановятся, то можете понести не малое бедство, и дабы оное исправление как возможно содержано было в крепком секрете, чтоб никто не мог знать, и дайте голос, яко бы оные фрегаты уже никуда отправляться не будут… В 14 день генваря 1724 года послано с курьером… чрез нарочную почту… Но как ни торопились, а нашли необходимым «Амстердам-Галея» килевать, и это повело к новой беде. Когда выгрузили из него весь балласт, то по неосмотрительности распоряжавшегося работою капитана Лоренса, для перегрузки фрегатского якоря на лихтер (грузовое судно) по трюмы нельзя было поместить достаточного количества воды и провианта… Все, при требовании чрезвычайной скорости, было «отправлено в конфузии». Например, при торопливой нагрузке, нос одного фрегата оказался очень загруженным, но уже исправить это было некогда».
   – И что я могу делать, когда фрегаты вот-вот потонут, а для починки у меня нет корабельного леса, так как его нельзя привезти из-за проклятого «крепкого секрета»? – возмущался Ян ван Гофт, читая забрызганную чернилами бумагу генерал-адмирала в салоне своего флагманского корабля «Перл».
   Но беда, как говорится, одна не приходит. Когда начали готовить «Амстедам-Галлей» к килеванию и выгрузили весь балласт, то руководитель работ капитан Лоренс велел для выгрузки станового дагликс-якоря на грузовой лихтер поставить пятьсот матросов на борт фрегата, чтобы его лучше откренить. При этом Лоренс велел отдать канат, закрепленный за мачту стоявшего рядом фрегата «Рафаил». В результате этого «Амстердам-Галлей» накренился чрезмерно сильно, а так как по недосмотру из-за спешки артиллерийские порты его оказались открыты, в них сразу же хлынул поток воды. От этого крен еще более увеличился, и в течение нескольких минут «Амстердам-Галлей» завалился на бок и затонул. При этом вместе с фрегатом погибли полтора десятка матросов, работавших в трюме и не успевших выскочить наверх.
   К удивлению, Петр воспринял новость о крушении его планов стоически, как пишет хроника, «изволил принять несчастие в не малом соболезновании». Но при этом император был упрям, и даже гибель экспедиционного судна не могла его остановить. Конечный вердикт Петра был таков:
   – На все воля Божья! А посему немедля готовить в предначертанное плавание новые суда!
   Поразмыслив, Апраксин принял решение «Декронделивде» не менять, починив, а вместо затонувшего «Амстердам-Галлея» определить в экспедицию фрегат «Принц Евгениус».
   Но «Принц» следовало «обшить шерстью». Коровьих шкур было полным-полно на адмиралтейских складах, но запрашивать их через Адмиралтейств-коллегию значило привлечь ненужное внимание к секретной экспедиции. Поэтому решили обойтись силами Ревельского порта и искать шкуры в ближайших эстляндских деревнях.
   Между тем шло время. Вильстер нервничал, но ничего не мог поделать, так как прямой связи с Петром не имел, а мог обращаться лишь в походную канцелярию Апраксина. Более того, по условиям конспирации вице-адмирал не мог лишний раз покидать даже своей каюты на «Декронделивде», куда он перебрался после гибели предыдущего флагмана. Ну а генерал-адмирал российского флота Апраксин строго следовал старым петровским инструкциям и ситуацию не форсировал, надеясь, по старой русской привычке, что все как-нибудь рассосется само собой.
   Тем временем в Ревельском порту начались работы по подъему и восстановлению «Амстердам-Галлея». В феврале 1724 года Вильстер получил наконец письмо от самого императора. Письмо было предельно лаконичным – отменить отправление судов до другого, более благоприятного времени. Если Петр к этому времени еще и тешил себя мечтой о посылке фрегатов в Индийский океан, то, видимо, уже ни на какой Мадагаскар, а прямиком в Индию. К этому времени Петр имел верные сведения, что пиратская колония на Мадагаскаре практически исчезла. Большинство морских разбойников порвали со своим беспокойным ремеслом и превратились в мирных жителей и торговцев, меньшинство отправилось искать лучшей доли в других морях.
   Увы, но идея экспедиции на Мадагаскар сама собой сошла на нет. Впрочем, это совсем не значило, что император отставил мысль достичь южными морями еще более далекой Индии! Напротив, он еще более укрепился в этих планах!

Глава восьмая

   В октябре 1724 года во время наводнения в Финском заливе Петр I лично бросился в холодную воду спасать тонущих солдат. Тонущих солдат он спас, но сам сильно застудился. При этом на все настойчивые просьбы императрицы и других о лечении Петр отмахивался:
   – Я здоров и ничего мне не станется!
   В доказательство этого император нарочито демонстрировал свою удаль. Так 21 ноября он первым в столице переехал по только что вставшему льду через Неву. Эта его выходка показалась настолько опасной, что начальник береговой стражи Ганс Юрген хотел даже арестовать нарушителя, но император проскакал мимо него на большой скорости и не обратил внимания на его угрозы. 20 декабря он участвовал в грандиозной попойке, устроенной по случаю избрания нового «князь-папы всепьянейшего собора», а январь 1725 года начал особенно бурно, отгуляв на свадьбе своего денщика Василия Поспелова и на двух ассамблеях – у графа Толстого и вице-адмирала Корнелия Крюйса.
   В конце вечера, уединившись с Крюйсом, император предался своему любимому делу – рассуждениям о делах стратегических. Скинув рукой со стола недопитые фужеры, он раскатал морскую карту мира.
   – Вот, Корнелий Иваныч! Сам знаешь, что к Черному морю турки нам прорваться пока не дали. Господство наше на Балтике тоже весьма шаткое – англичане или датчане в любую минуту могут перекрыть горловину выхода в океан Атлантический.
   Так что для плаваний океанских остается нам лишь Дальний Восток. Ежели же существует пролив между Азией и Америкой, то российские суда могли бы через оный плавать к Индии и Китаю.
   – Но есть ли пролив? – философски заметил старик Крюйс.
   – То-то и оно! – вздохнул Петр. – Это я и хочу выяснить как можно скорее! Указания соответствующие мною уже дадены! А теперь поговорим о том, как нам южными морями достичь Индии.
   Да, Петр отказался от идеи достичь Мадагаскара, но он не отказался от плавания в Индию. Еще в начале морской компании Балтийского флота в 1724 года император потребовал снова готовить несколько судов для возможного дальнего вояжа, а в январе 1725 года уже более конкретно вернулся к своей давней затее. Именно тогда Петр подписал указ шаутбенахту Дуфусу: «…Велеть Ревельской эскадры корабли «Девоншир», «Эсперанс», «Армонд», «Кронделивде» и «Амстердам-Галлей» обще с капитаном над портом и с морскими офицеры… экзаменовать, оные для посылки в дальние вояжи быть годны ль, и ежели оные требуют такой починки, то починять и со всем, как надлежит, исправить без всякого замедления, дабы апреля к 1‐му числу 725 года для вояжа были бы во всякой готовности».
   Одновременно император замыслил еще одну экспедицию. Еще 23 декабря 1724 года он дал указание Адмиралтейств-коллегии снарядить на Камчатку экспедицию под начальством достойного морского офицера. Адмиралтейств-коллегия предложила во главе экспедиции поставить капитана 1-го ранга Витуса Беринга, поскольку он «в Ост-Индии был и обхождение знает». Император с кандидатурой Беринга согласился.
   Обговорив с Крюйсом вопросы по двум будущим экспедициям. Петт отошел было от стола с расстеленной картой, но внезапно пошатнулся и зашелся в грудном кашле.
   – Ваше величество, может, лекаря? – испуганно спросил вице-адмирал.
   – Я сам лучше всякого лекаря в здоровье своем смыслю! – отмахнулся Петр.
   На следующий день он почувствовал себя совсем плохо, но все еще бодрился, стараясь уверить окружающих, что происходящее с ним – это лишь небольшое недомогание. 6 января, в мороз, Петр промаршировал во главе Преображенского полка по берегу Невы, затем спустился на лед и полностью отстоял с непокрытой головой церковную службу по освящению проруби – иордани.
//-- * * * --//
   Вечером того же 6 января Петр собственноручно написал инструкцию для будущей Камчатской экспедиции:
   «1. Надлежит на Камчатке или в другом там месте сделать один или два бота с палубами;
   2. На оных ботах возле земли, которая идет на Норд и по чаянию (понеже оной конца не знают), кажется та земля часть Америки;
   3. Для того искать, где оная сошлась с Америкою: и чтобы доехать до какого города европейских владений или ежели увидят какой корабль европейской, проведать от него, как оный куст называют и взять на письме и самим побывать на берегу и взять подлинную ведомость и, поставя на карту, приезжать сюды».
   Тогда же был призван к императору и сам Витус Беринг, которого Петр проинструктировал и лично.
   – Ежели найдешь пролив с Америкой и посетишь саму Америку, то разузнай там путь на Индию, чтобы мы, в долгий ящик не откладывая, снарядили туда свои суда, а затем и целый флот торговый на радость России и на зависть ее врагам.
   – Все исполню, государь! – обещал капитан 1-го ранга.
   Уже на следующий день император окончательно слег в постель. С 17 января у Петра начались страшные боли. Суетившиеся вокруг врачи что-то делали, но ни изменить, ни даже облегчить течение болезни были бессильны. Последние десять суток своей жизни если Петр и приходил в сознание, то страшно кричал, ибо мучения его были ужасны… Императрица Екатерина сидела у его постели, не покидая умирающего ни на минуту.
   В краткие минуты облегчения Петр готовился к смерти и за последнюю неделю трижды причащался. Он велел выпустить из тюрьмы всех должников и покрыть их долги из своих сумм, приказал выпустить всех заключенных, кроме убийц и государственных преступников, и просил служить молебны о нем во всех церквах, не исключая и иноверческих храмов. При этом он не забывал спрашивать о делах в Персии и экспедиции Беринга. Мечта о далекой Индии не покидала императора и в последние дни его жизни…
   24 января, исполняя волю Петра, из Петербурга выехал передовой отряд Камчатской экспедиции во главе с лейтенантом Алексеем Чириковым. Даже после смерти Петра никто не посмел отменить его указ, и предприятие Беринга состоялось, войдя в мировую историю как Первая Камчатская экспедиция. Что касается второго задуманного на 1725 год, еще более грандиозного мероприятия – плавания отряда судов в Индию южными морями, то, увы, ни инструкций, ни указа на сей счет Петр начертать уже не успел…
   Российский император Петр I скончался 28 января 1725 года. В начале шестого утра он испустил последний вздох и супруга Екатерина Алексеевна закрыла ему глаза…
   В тот же день она была провозглашена самодержицей всероссийской императрицей Екатериной I.
//-- * * * --//
   И в далеких болотах Гиляна, и в снегах сибирского бездорожья люди, посланные волей Петра, не за страх, а за совесть выполняли его предначертания, стремясь приблизить Россию к неведомому, но манящему Востоку. Известие о смерти Петра было воспринято офицерами и солдатами Низового корпуса с большой горестью. Все понимали, что отныне никто столь большой заботой их более окружать не будет. Известно, что любимец Петра генерал Матюшкин при известии о смерти императора «залился слезами, завыл страшно, упал без чувств и более суток не употреблял пищи».
   Екатерина I, хотя и отправила войска на усиление Персидского корпуса (коль муж посылал, значит, надо!), но мечты Петра о походе в Индию были для нее чужды, да и зачем держать два десятка полков в далекой Персии, она не понимала.
   – Ну, что там у нас в этом Гиляне? – изредка, со вздохом, спрашивала на своего соправителя светлейшего князя Меншикова.
   – Положение наше там зело опасное, – отвечал тот. – Всю Персию завоевать, по малости сил, мы не можем, дай бог удержать имеемое. Податей никто не платит, так как все, почитай, разбежались. Посему любой гвоздь возим туда море из Астрахани, и выходит тот гвоздь паршивый по цене золотого.
   – А кто у нас там за главного? Уж и не припомню, не Шипов ли?
   – За главного там все еще Матюшкин, а Шипов начальствовал в Сальянах, но недавно богу душу отдал!
   Императрица перекрестилась:
   – А Матюшкин как, здоров ли, не хворает?
   – Здоров, но уж больно по государю нашему убивается!
   – Мы все здесь в печали, – томно вздохнула императрица и промокнула платочком сухие глаза, затем спросила: – Ну а что там персы-то, все озоруют?
   Меншиков вздохнул. Все объяснять императрице он не стал, так как сие было бесполезно. А дела в Дагестане и на Гиляне и впрямь становились хуже день ото дня.
   Уже в марте 1725 года члены только что образованного Верховного тайного совета объявили императрице Екатерине, что следует «искать способ выйти из персидских дел, однако с тем, чтобы турки не могли утвердиться в Персии». Екатерина не возражала…
   Решение Верховного тайного совета и императрицы Екатерины значило, что на мечтах Петра о походе в Индию можно было поставить точку. Более того, новые персидские провинции высшие государственные мужи отныне считали обузой, от которой были бы не прочь избавиться. Отныне уход русской армии из Гиляна становился лишь вопросом времени, если, конечно, в высокой политике не произойдут крутые повороты…
//-- * * * --//
   В Дагестане и Гиляне известие о смерти грозного российского императора вызвало полный восторг местных беков и ханов. Еще вчера тихие и заискивающие, теперь они наглели с каждым днем, совершая нападения уже не только на торговые караваны и обозы, но и на военные отряды.
   В результате этих непрерывных нападений русские батальоны отошли из Сальян и реки Куры в Баку, и теперь персы намеревались идти к городу, чтобы засесть у нефтяных источников и держать крепость в блокаде. Одновременно горцы угрожали вырезать русских и в Дербенте. Шамхал же, еще недавно клявшийся в верности Петру, теперь, вместе с казикумыкским ханом и каракайтагским уцмием, намеревался разорить Сулакскую линию. Казалось, что обстоятельства для русских просто безвыходные
   После смерти Петра войсками в Гилянской провинции по-прежнему командовал генерал Михайла Матюшкин. Впрочем, после смерти Петра старый вояка замкнулся, утратив былую бодрость духа. Затянувшуюся хандру не могла унять даже обожаемая супруга Софья Дмитриевна. Чтобы хоть немного успокоить старика, императрица Екатерина послала ему в Баку голубую муаровую ленту со звездой Андрея Первозванного. Но и это особого впечатления на Матюшкина не произвело.
   – На что мне теперича ордена, когда государя любезного не стало! – сказал генерал, вскрыв пакет засургученный, после чего снова слезами залился.
   В 1726 году на смену умершему генералу Шипову был назначен уже известный нам бригадир Василий Яковлевич Левашев. По приезде Левашева Матюшкин сказал ему так:
   – Ты уж, Яковлевич, сразу во все вникай и делами всеми занимайся, а я буду недуги лечить!
   Первым делом Левашев распорядился снарядить карательные отряды, чтобы очистить от разбойников всю страну от Решта до Мосула и от Кескера до Астары. Карательные отряды разогнали несколько разбойных скопищ, достигли Лошомодана, затем загнали персиян в Фумин, взяли укрепление Сагман и овладели Кескером. Мятежные персы повсеместно разбежались, но едва солдаты ушли, как они тут же вернулись обратно. Разбитые в одном месте, они свободно перебегали в другие. Поэтому Левашеву приходилось иногда отбиваться от их шаек одновременно в нескольких районах, не имея возможности по-настоящему утвердиться ни в одном.
   А тем временем, собрав 25‐тысячное войско, дагестанский правитель-шамхал Адиль-Гирей обрушился на сторожевой Аграханский редут, защищаемый полусотней солдат и сотней терских казаков. Казалось, что конная лавина сметет горсточку защитников. Но все обернулось иначе. Храбрый подполковник Маслов, что командовал редутом, не сплоховал. Обнажил он саблю, перекрестился, сказав:
   – Грозен враг, да милостив Бог!
   И велел палить по гарцующим вокруг редута кавказцам, пока пороху хватит, ну а кто на штурм полезет, колоть штыками.
   Вскоре вся местность перед редутом была завалена трупами нападавших, а ближе к вечеру велел Маслов бить атаку и сам повел защитников редута на вылазку в штыки. Не ожидавшие такой дерзости горцы отпрянули от редута. А за ночь ханы успели между собой перессориться и чуть было не схватиться в шашки, поэтому утром еще вчера огромное войско расползлось по своим аулам.
   Разъяренный Матюшкин немедленно приказал генерал-майору Кропотову идти в шамхальские владения, жечь и истреблять аулы и угонять скот.
   – А шамхала-изменника Адиль-Гирея приведи ко мне на веревке! – велел грозно.
   Старательный Кропотов в точности исполнил приказание и помогавшие шамхалу аулы спалил. А чтобы горцы усвоили урок, осенью экспедицию повторил полковник Еропкин, который разорил уже сами Тарки вместе с шамхальским дворцом, а самого шамхала загнал в дальние Дагестанские горы.
   Следующей весной шамхал Адиль-Гирей явился с повинной, но прощения не получил, а был отправлен в далекие снега Мурмана, где тот и сгинул навеки.
   А уставший Матюшкин же запросил себе смену:
   – Не могу более в здешнем пекле торчать, чую, вот-вот удар апоплексический хватит! – жаловался он Левашеву с Кропотовым. – Повоевал я в Гиляне честно, пора и на покой заслуженный!
//-- * * * --//
   Замену главному командиру Низового корпуса искали недолго. Выбор пал на генерал-аншефа князя Василия Долгорукова, известного усмирением на Дону Булавинского бунта. Позднее, однако, Долгоруков подвергся опале Петра за участие к судьбе царевича Алексея. Заподозрив его в заговоре, Петр лишил Долгорукова всех чинов и знаков отличия, сослав в Казань на вечное жительство. Взойдя на престол, Екатерина I возвратила Долгорукову и Александровскую ленту, и чин генерал-аншефа, взамен же потребовала доказать преданность усердной службой.
   Следует сказать, что в назначении Долгорукова в Гилян крылась серьезная интрига. Дело в том, что всесильный князь Меншиков откровенно ненавидел Долгорукова, так как тот некогда возглавлял комиссию по расследованию злоупотреблений царского любимца. Именно Меншиков и нашептал Екатерине отправить слишком много знавшего князя с глаз долой на весьма и весьма хлопотную должность. Долгорукову было тогда уже под семьдесят, для тех времен возраст более чем почтенный, впору дома на перинах дремать, а не в краях дальних армиями командовать. Но Долгорукову выбирать особо не приходилось. Впрочем, князь был человеком опытным, а потому сразу же потребовал для себя преференций. Императрице он заявил:
   – Мой новый высокий статус обязует обладать соответствующим экипажем, «столом», а также возвращения всех моих конфискованных денег и вещей!
   Увы, все деньги Долгорукова были уже давно и успешно потрачены на нужды Тайной канцелярии, а вотчины проданы.
   Махнув ручкой, Екатерина распорядилась указанную Долгоруковым сумму выплатить, а также вернуть компенсацию за утраченные деревни.
   Изначальное жалованье было положено Долгорукову в три тысячи рублей, но позднее, по его прошению, увеличено вдвое как «полномочному послу в иностранном государстве».
   Помимо всего прочего, генерал взял с собой племянников – гвардейских прапорщиков Юрия и Ивана Долгоруковых, чтобы состояли при нем адъютантами и военному делу обучались.
   Что касается императрицы, то делами в Прикаспии, как военными, так и политическими, она не интересовалась. Если ее там что-то волновало, то лишь каменная пирамида, сложенной солдатами у Тарков в 1722 году при участии ее и Петра.
   – Ты, Василий Владимирович, как до Гиляна доберешься, сразу отпиши мне о том, цела ли наша с Петенькой пирамидка, которую мы в Тарках из каменьев-то складывали? – попросила Долгорукова на прощание Екатерина и в платочек прослезилась.
   Из-за всех этих дел сборы Долгорукова изрядно затянулись, и он прибыл в Астрахань только в июне 1727 года. Принял там командование от больного Матюшкина и сразу закупил у местных татар тысячу лошадей для армии. В конце июля генерал-аншеф вышел в море и 10 августа, после двухнедельного плавания «за противным ветром», прибыл в крепость Святого Креста.
//-- * * * --//
   По приезде в Каспийский край весной 1726 года Долгоруков, как всякий уважающий себя новый командующий, счел первой обязанностью поближе ознакомиться со своими войсками. Начал сурово. Многих начальников и офицеров немедленно удалил из Гиляна как не понимающих характера местной войны, остальным же увеличил содержание, а войскам назначил двойные рационы. Твердое жалованье Долгоруков определил даже казакам, которого они ни прежде, ни после Долгорукова никогда более не получали. Казакам такое отношение пришлось по вкусу.
   Состоянием дел во вверенных ему войсках Долгоруков остался недоволен. Остававшийся за начальника в Гиляне старик Кропотов делами не занимался, так как был болен и удручен потерей любимой жены, умершей в крепости Святого Креста. Кабинет-секретарю Алексею Макарову генерал-аншеф написал, что еще не видел столь «слабой команды» при «весьма слабом» командире.
   Вместо старика Кропотова императрица в ноябре того же года подобрала замену в лице генерал-майора Артемия Загряжского, а Кропотов самовольно отбыл в Россию. Ревнивый Долгоруков счел поведение Кропотова «немалой обидой» и приказал астраханскому губернатору Волынскому вернуть Кропотова обратно. Но тот сказался тяжелобольным и пожаловался в Петербург. В конце концов от Кропотова не только отстали, но отправили на покой с чином генерал-поручика.
   А Долгоруков продолжал реформировать вверенный ему корпус. Все пехотные батальоны Долгоруков свел в десять полков, дав им имена новых российских владений: Астрабадский, Бакинский, Дагестанский, Дербентский, Зинзилинский, Гирканский, Мизандронский, Рященский, Ширванский и Кескерский полки. Позднее к ним добавились привезенные из Астрахани полки Куринский и Тенгинский.
   В январе 1727 года очередной караван судов, следовавший из Баку в Астрахань, попал в сильный шторм, потеряв несколько судов. Остальные были сильно повреждены. В результате в Гилян не удалось переправить пять новых полков. Раздосадованный Долгоруков потребовал строить строительства новых судов и указал на «оскудение немалое в морских офицерах и протчих служителях».
   Назначенный к этому времени командующим Каспийским флотом капитан-командор Зиновий Мишуков сразу же занялся постройкой новых судов и починкой старых. К весне 1727 года деятельный Мишуков уже доложил Долгорукову, что готов вывести в море 78 судов разных классов. Тем не менее тот потребовал от Верховного тайного совета выделить деньги на постройку еще 30 шхерботов. Так как в Верховном совете клан Долгоруковых держал власть, с выделением денег никаких проблем не было.
   Затем генерал-аншеф встретился с приехавшим из Шемахи генералом А.И. Румянцевым и его турецким коллегой, начавшими переговоры по определению новых границ между Россией и Высокой Портой в Закавказье. И к радости, удостоверился, что турки к миру «зело склонны».
   Если по Петербургскому договору 1725 года России от Персии досталась лишь узкая полоса земли вдоль западного и южного берегов Каспия до Астрабада, то Высокая Порта отхватила себе почти все Закавказье, включая Картлию, Кахетию, Карабах, большую часть Ширвана, включая Шемаху и Азербайджан. Все это практически упало в руки турецкого султана само собой, как падает с куста в траву перезревший гранат. Но не начинать же из-за этого большую войну!
   В Дербенте Долгоруков провел два месяца, а затем отправился наводить порядок в Решт, где встретился с картелинским царем Вахтангом и прибывшим от шаха начальником его личной охраны – корчибаши. Царь Вахтанг плакался о своих бедах и клял изгнавших его из Тифлиса турок. Корчибаши, заламывая руки, просил помощи в обуздании размножившихся по всей Персии разбойников.
   Вахтангу Долгоруков вручил присланный из столицы орден Андрея Первозванного и передал письмо, в коем императрица заверяла его в своей «неотменной протекции» и обещала «всегда вашу светлость и высокую вашу фамилию в особливой нашей милости и защищении содержать». После этого переправил Вахтанга морем в Гилян.
   В Реште Долгоруков задержался надолго. Проконтролировал перевозку войск и провианта. Суда флотилии привезли из Астрахани сразу пять новых полков: два в Гилян и три – на Куру. Названия новым полкам дали следующие: Ранокуцкий, Ленкоранский, Кергеруцкий, Астаринский и Аджаруцкий.
   Таким образом, боевая мощь Низового корпуса была доведена до 17 пехотных полков – сила немалая! Там же, на Куре, по приказу Долгорукого, генерал-поручик фон Штаф начал немедленно строительство новой русской крепости – Екатеринбурга.
   В 1727 году на Каспийском побережье, помимо пехоты, находилось и семь драгунских полков: Московский, Новгородский, Архангелогородский, Ростовский, Астраханский, Рязанский и Казанский.
   При этом если пехотные полки были распределены по всем крепостям вдоль моря, то вся кавалерия была сосредоточена в крепости Святого Креста. Драгуны были ребятами бравыми, сам черт им не брат, а вот лошади у них были плохие из-за отсутствия хорошей травы. Приходилось кормить или никчемной соломой, или, наоборот, слишком дорогим пшеном. Но в целом у драгун жизнь была получше, чем в пехоте. Раз в два года драгунские полки по очереди выводились в Россию, причем отправлялись на зимние квартиры в Казань и Самару, в Пензу и Симбирск. Там можно было и отдохнуть от дел ратных, и с девицами погулять от души.
   На первый взгляд все в Низовом корпусе пока складывалось неплохо. Но Долгоруков все равно был недоволен:
   – Перед нами огромная страна, которую только предстоит завоевать, а потому надо просить хотя бы еще пару полков!
   – Просить-то, конечно, можно, но кто солдат нам даст! – кашлянул в кулак состоявший при нем генерал-поручик Румянцев. – Этих, почитай, с кровью вырвали!
   Так и оказалось. Несмотря на все придворные связи Долгорукова, в Петербурге сочли его просьбы чрезмерными. Решили так: регулярных войск более на Гилян не посылать, а посылать иррегулярных казаков, которые обходятся несравненно дешевле.
   Поэтому на Кавказ были снова отправлены малороссийские казаки. Кроме этого, императрица Екатерина простила содержавшихся под арестом за грабежи донских старшин Ивана Краснощекова и Данилу Ефремова, послав их в Дагестан вместе с сотоварищами.
   Таким образом, к 1727 году генерал-аншефу Долгорукому формально удалось осуществить мечту Петра о формировании в Гиляне полноценной армии для похода к пределам Индии. Увы, к моменту создания этой армии не стало ее верховного вождя и вести в индийские пределы с таким трудом собранные и подготовленные войска было просто некому…
//-- * * * --//
   Что и говорить, войск на Гиляне нагнали действительно много. Но теперь Долгорукого больше беспокоило уже не количество, а качество вверенных ему офицеров и солдат. Командиров частей, стоявших на Сулаке и в Дербенте, генерал-аншеф считал «безнадежными» и сожалел об отсутствии «достойных полковников». Он понимал, что служивые отнюдь не рвутся в далекие южные края и командование присылает в Низовой корпус далеко не лучшие кадры. Чего стоил один капитан Яшка Похвистьев, у которого внезапно на почве нескончаемого пьянства помутился разум, после чего оный Яшка начал на всех, что зверь, со шпагой бросаться. Когда же полковой командир Калюбакин хотел его усмирить, то Яшка Похвистьев его шпагой насмерть и приколол. Только тогда сумасшедшего буяна связали и отправили в Астрахань под арест. Но и там Похвистьев вывернулся и зарезал ножом караульного солдата, а когда его хватали, то выкрикивал непристойные слова в адрес власти. Тут уж за дело взялась Тайная канцелярия. Буйного капитана перевезли в кандалах в Петербург, где после всех разбирательств, признав невменяемым, отправили в соответствующее заведение. Начав разбираться с делом Похвистьева, Долгоруков быстро выяснил, что причиной пьянства и помешательства капитана стали тяготы гилянской жизни. Помимо «буйного Яшки» выявил он еще четверо «умом тронувшихся» – майора и трех капитанов.
   Очень много народу просто умирало, причем как солдат, так и офицеров. Не обходила костлявая и генералитет. Буквально один за другим заболели и ушли в мир иной генерал-поручики фон Штаф и Шипов, несколько позднее скончался бригадир Штерншанц. А первый комендант Баку бригадир Иван Барятинский вернулся в Москву полным инвалидом. Своему благодетелю князю Меншикову Барятинский писал в отчаянии: «Жестоко стражду и едва по избе временем могу пройти».
   В крепости Святой Крест и близлежащих городках прошла «моровая язва». Это подвигло казаков к попытке бегства на Кубань к изменникам-некрасовцам. Кроме того, жители постоянно подвергались нападению местных горцев, поэтому даже спали с саблями и ружьями в руках. Непривычный климат, болезни, нападения горцев были причиной огромной смертности среди местного населения. Служить в Святом Кресте желающих не было. Крепость давно стала символом смерти. В то время в Низовом корпусе так и говорили:
   – Ехать в треклятый «Крест» – все равно что сразу ложиться под оный!
   Зная обо всем об этом, добровольно ехать в Гилян никто не желал. Хотел было Долгоруков заполучить себе в помощники кавалериста генерал-майора Дугласа – служаку исправного и до службы охочего, но тот вдруг заартачился:
   – Прошу меня покорнейше от похода персидского освободить, ибо я пехотой отродясь не командовал и от жары помутнение в голове имею.
   Долгоруков уж ему и кавалерию любимую в подчинение обещал, и повышение по службе, но все напрасно! Густав Дуглас уперся: хоть в отставку, но не в Гилян!
   Отправить Дугласа удалось, только дав ему солидное имение, а в придачу авансом чин генерал-поручика и жалованье тройное. Несмотря на это, уезжал новоиспеченный генерал-поручик под стенания и вопли жены:
   – На кого ж ты нас покинул, кормилец! Увижу ли я тебя живым али уже во гробу холодненьким!
   Озабоченный положением дел, генерал-аншеф собрал корпусных офицеров:
   – Какие будут претензии?
   Офицеры, будто только того и ждали, загалдели разом:
   – Дороговизна безмерная, что без прибавки жалованья пропитать себя не можем!
   – Мы тут уже свое послужили, пускай теперича другие послужат!
   – За что боролись, за что кровушку свою дворянскую проливали!
   – А ну молчать! – гаркнул Долгоруков. – Ишь, разорались! Скажу сразу, марципанов вам не будет, но что смогу, то для облегчения службы сделаю. Еще вопросы?
   Больше вопросов не было.
   Бурная деятельность Долгорукова вызывала у гилянских ветеранов понятное изумление – столь делового начальника они не видели с петровских времен. Вначале Долгоруков навел порядок в крепости Святого Креста, после чего перебрался в Дербент. Наведя порядок и там, отправился в Баку. Ну, а после Баку в самую даль гилянскую к Астрабаду. Несмотря на февральскую распутицу, ехал верхом, имея из вещей только пару походных вьюков.
   – Кто знать-то мог, что в мои лета придется жить калмыцким манером! – жаловался он собственному денщику, который трясся по дорогам вместе с ним.
   – Ох и не говорите, государь-надежа! – привычно соглашался тот, натягивая на голову сползший капюшон.
   Впрочем, тяготы поездки с лихвой окупились ее результатами. Внезапное появление начальника, наделенного огромными полномочиями, произвело должный эффект на местных ханов и старшин. Встречали поэтому Долгорукова со всеми возможными почестями. Тот порой даже недоумевал:
   – Что я, царь или султан какой, чтобы предо мной толпами ниц падать?
   – Пусть, ваше сиятельство, лучше ниц падают, чем с кинжалами будут в драку кидаться! – отзывались офицеры конвоя.
   – И то верно! – соглашался Долгоруков, постукивая каблуками ботфортов в лошадиные бока. – Но, пошла, родимая!
   И небольшой генеральский конвой продолжал свой долгий путь под дождем в непролазной грязи.
   В результате своей поездки Долгоруков без всякого труда присоединил к России новые персидские провинции: Кергеруцкую область, Астару, Ленкорань и Кызыл-Агач, где приказал строить укрепления «во страх неприятелям, чтобы не думали о нашей слабости».
   Поразительно, но, фактически не вынимая сабли из ножен, Долгоруков присоединил столько земель, за которые в другое время пришлось бы воевать не один год.
   – Теперь я имею полное понимание здешних дел, – делился он своими впечатлениями с генералами Румянцевым и Левашевым. – А выводы мои таковы: с обороной нашей стратегической следует кончать и вести дела только наступательно, благо сил для этого у нас теперь достаточно. Причем следует наступать не только против персов, но и против турок, которые уж слишком власть себе в Закавказье взяли! Впрочем, в то, что к моему совету прислушаются в Петербурге, я слишком верю.
   Что и говорить, с появлением Долгорукова солдаты и офицеры Низового корпуса снова поверили в себя, в то, что их нелегкое прозябание в гиблых местах по-настоящему нужно Отечеству, что именно они будут первыми, кто раздвинет пределы и увеличит влияние России далеко на восток, вплоть до границ индийских. Увы, Долгоруков на Кавказе и в Гиляне долго не задержался.
   Дело в том, что весной 1727 года слегла императрица Екатерина. Непрерывные балы, застолья и кутежи подорвали её здоровье. Вначале Екатерина просто кашляла, затем ее стало лихорадить, ну а потом и появился сильный жар. Врачи оказались бессильны, и в мае 1727 года императрица отошла в мир иной. Сразу же после этого в Петербурге началась отчаянная борьба за власть.
   Собравшиеся во дворце члены Верховного тайного совета, Сената и Синода. Приглашены были и гвардейские офицеры, которые еще до смерти Екатерины вынесли решение о назначении ее наследником одиннадцатилетнего внука Петра I – Петра Алексеевича. При этом было понятно, что малолетний император будет лишь послушной пешкой в руках опытного гроссмейстера. Пока это место занял светлейший князь Меншиков, но серьезная игра только начиналась. К решающей битве за власть готовился могучий клан князей Долгоруких. Два брата-сенатора уже прорвались в члены главного государственного органа империи – Верховного тайного совета – и теперь желали видеть рядом с собой популярного в гвардии и армии Василия Долгорукова.
   Практически одновременно в Баку Долгорукову привезли два пакета. В первом он обнаружил высочайший указ о присвоении чина генерал-фельдмаршала и награждении фельдмаршальским жезлом – короткой золотой палкой, украшенной серебряными двуглавыми орлами и бриллиантами. Прочитал Долгоруков указ, повертел в руках жезл, после чего вскрыл второй пакет. А там еще один высочайший указ, что отныне фельдмаршал Василий Долгоруков является членом Верховного тайного совета, а потому надлежит ему немедля ехать в Петербург.
   Долгоруков только затылок почесал:
   – Несмотря на жезл желанный, кажется, служба моя армейская навсегда закончена!
   И вздохнул тяжко, предполагая, что ничего хорошего в будущем его не ждет. Так все и будет. Впереди Долгорукову предстоит недолгий взлет, а затем, после падения семейного клана, долгая опала и застенки Шлиссельбурга…
   Уезжая, Долгоруков разделил Прикаспийский край для лучшего управления на два отдельных командования: на Гиляне остался генерал Левашов, а в Дагестане – генерал Румянцев (отец будущего фельдмаршала – героя Кагула и Ларги).
   На прощание фельдмаршал обнял обоих, смахнул скупую слезу и ступил на палубу шкоута:
   – Прощевай, Кавказ, прощевай, и Гилянь, чует сердце, никогда более не свидимся!
   Судно уже далеко отошло от берега, а Долгоруков все смотрел и смотрел, как машут ему с пристани треуголками офицеры…

Глава девятая

   В октябре 1722 года в Северном Хорасане произошло событие, коренным образом изменившее последующую историю не только Персии, но и всей Средней Азии и даже далекой Индии. Когда после начала осады афганцами Исфахана из хорасанского городка Абивард сбежал селефидский наместник, вместо него местную власть возглавил тогда еще никому не известный сын пастуха кызылбаш Надир-кули Афшар, ранее состоявший начальником пограничной стражи. Когда же Исфахан пал под натиском самозванца Мир Махмуда, и в Персии началась смута. При этом на Хорасан помимо Мир Махмуда и претендовал правитель Абиварда Надиркули (из пастухов). Так как их силы были меньше, чем управителей богатого Хоросана, Мир Махмуд и Надиркули решили объединиться, причем Надиркули, как младший, признал первенство Мир Махмуда. Впрочем, если Мир Махмуд был вельможей, то Надиркули был воином. Вскоре он привел в повиновение своевольных хорасанских эмиров, захватив их крепости. Военные успехи поднимали популярность молодого амбициозного Надиркули, и все больше вождей и воинов приходили к нему на службу. К 1724 году Надиркули почувствовал себя достаточно сильным, чтобы противостоять желавшему занять шахский трон афганцу Мир Махмуду. Во время охоты Надиркули предательски зарезал очередного абивардского наместника и объявил войну своему недавнему союзнику Мир Махмуду. Затем совершил разрушительный набег на Мешхед, разбив войско Мир Махмуда и опустошив земли вокруг города. К этому времени у Надиркули уже было собственное войско с артиллерией и верблюдами.
   К концу 1725 года Надиркули подчинил себе дотоле непокорных чамешгазакских курдов. Эта победа позволила еще больше расширить свое влияние, привлекая новые племена с запада. После этого Надиркули заметили в Исфахане. Удачливые и авторитетные предводители всегда в цене. И в 1726 году шах Тахмасп послал к Надиркули придворного, предложив сотрудничество против враждебного обоим племени каджаров и самозванца Мир Махмуда. В знак благодарность за союз шах авансом одарил бывшего пастуха титулом хана. Так Надиркули стал Надир-ханом. А после одержанной им победы над мятежными каджарами Надир-хан был назначен гурчибаши (главнокомандующим) шаха, получив почетное имя Тахмаспкули-хан (раб Тахмаспа). Вскоре после этого Надир в очередной раз разбил мешхедское войско афганского самозванца Мир Махмуда и начал осаду Мешхеда.
   Спустя два месяца с начала осады у Мир Махмуда начали заканчиваться припасы, еще быстрее таяли надежды на помощь извне. Надо ли говорить, что сторонники начали покидать неудачливого хана. А затем его главнокомандующий Пир Мухаммед просто открыл ночью креспостные ворота города и впустил войска Тахмаспа, которые взяли город. На следующее утро Мир Махмуд предпринял отчаянную контратаку, но его войска были разбиты и отступили к цитадели. Видя безысходность положения, Мир Махмуд сдался. Надир-хан вначале посадил его под арест, а затем велел удавить. Разделавшись с одним соперником, Надир-хан взялся за шаха Тахмаспа II. В результате интриги тот бежал из столицы, объявив Надира предателем. Ряд курдских родов приняли сторону шаха и восстали. Однако Надир быстро конфисковал имущество шаха в Мешхеде, разбил курдов и вынудил Тахмаспа сдаться. Так шах Персии стал пленником своего бывшего фаворита. Чтобы замирить воинственных курдов, Надиру пришлось женитья на дочери одного из курдских вождей.
   Решив вопросы в Исфахане и изгнав оттуда афганцев гильзаи, деятельный Надир-хан сразу же начал завоевание приграничных земель. Начал он с афганского племени абдали, заодно усмирил хорасанских курдов и мервских татар. После этого Надир-хан осадил и взял штурмом город Санган (на границе нынешнего Ирана и Афганистана), вырезав за неподчинение всех его жителей от мала до велика. Затем уничтожил войска афганцев абдали, спешивших на помощь городу.
   Тем временем Тахмасп предпринял отчаянную попытку мятежа против Надира, но не тут-то было. Хитрый хан окружил резиденцию шаха войсками, после чего заточил несчастного шаха в мешхедскую тюрьму. С этого момента Надир-хан уже самолично распоряжался государственной печатью и издавал указы от имени брошенного в застенки шаха. Последующие месяцы Надир-хан провел в походах, уничтожая последние очаги сопротивления. К концу 1728 года он занял Мазендераном, после чего решил изгнать русских из Гиляна.
//-- * * * --//
   …Надо ли говорить, что убытие фельдмаршала Долгорукова было с восторгом встречено нашими многочисленными недругами в Закавказье! Шхуна с фельдмаршалом еще не достигла Астрахани, а с окрестных гор уже устремились к побережью многочисленные шайки, чтобы попытать удачи и пограбить.
   Особенно нагло себя повел персидский наместник Аббас Кули-хан. Исполняя волю Надир-хана и воспользовавшись тем, что в Реште в какой-то момент почти не осталось войск (все были направлены на пресечение набегов мелких шаек), он решил сыграть по-крупному. Договорившись с самозванцем Измаилом, который выдавал себя за наследника умершего хана, Аббас Кули-хан решил сокрушить корпус Левашова, напав на него сразу с двух сторон – от Кескера и Лахиджана.
   Когда лазутчики донесли Левашеву о движении Аббас Кули-хана, тот горько призадумался. И было от чего! В Реште под рукой у него были лишь караульные, выздоравливающие из гошпиталя да казачий конвой. Но делать нечего, собрал всех, кого удалось наскрести. Вышел перед ними:
   – Ну что, ребята, нас мало, но мы же русские! Пойдем в поле штыками колоться с басурманами или в крепости закроемся?
   – Пойдем, батюшка, поколемся! – кричали ему солдаты.
   – Ну, тогда с Богом! Расчехляй знамена! Барабанщик, бей марш-поход!
   Выступив из Решта, Левашев занял выжидательную позицию на возвышенности у дороги, ведущей в город.
   – Лучшего места нам не сыскать, здесь бой и примем! – объявил он своему немногочисленному воинству.
   С ничтожным отрядом он стал в центральной позиции между двумя городами, и как только показался Кули-хан, Левашов стремительным ударом разбил его наголову и затем быстро повернул на Измаила.
   Но здесь, на пути к Лахиджану, русские войска совершенно неожиданно столкнулись с третьим врагом. Это был персидский визирь Карчи-Баша, который, никак не думая встретиться с русскими, шел также против самозванца. Оба противника имели одну и ту же цель – разбить Измаила. Но, завидев друг друга, вступили в бой между собой. В коротком, хотя и жарком бою Левашев разгромил противника. Карчи-Баша бежал за Лахиджан, который и был присоединен к нашим владениям.
   Воспользовавшись всей этой сумятицей, афганец Измаил сумел удрать безнаказанно. Впрочем, теперь уже никто не сомневался, что его дни уже сочтены. Восток любит удачливых, а к неудачникам там доверия нет. После того как некогда блистательный Измаил был трижды разбит русскими (при Шефи, за рекой Кизмой около Рутума и в Муганской степи), даже самые близкие к нему военачальники поняли, что с таким предводителем им счастья не найти. После этого войско Измаила начало таять, как снег под жарким солнцем. Каждую ночь кто-то из еще вчера преданных… покидал его со своими воинами. Ну а потом очередь дошла и до самого Измаила. Жители провинции Масулэ, заманив его к себе, убили неудачника, а отрезанную голову отправили в Решт к русскому генералу. Левашев столь шедрый дар не принял. Когда облепленную мухами голову бросили из пыльного мешка к его ногам, генерал лишь покачал головой с сожалением:
   – Отнесите и заройте! Все ж Божье творение, хоть и неудачное.
   Едва войска вернулись из похода, как Надир-хан демонстративно занял примыкавшую к Южному Каспию провинцию Мазендеран, после прислал Левашову ультиматум – очистить подобру-поздорову весь Гилян, а иначе его меч – московитам головы с плеч. Левашов от такой наглости даже крякнул, а в ответном письме начертал, что ежели сами афганские персы в течение суток наши владения не оставят, то пусть пеняют на себя. А чтобы сию угрозу подкрепить, послал против них небольшой отряд из двухсот пятидесяти человек под командой майора Юрлова. Больше под рукой у него не было. Юрлову Левашев велел:
   – Ты особенно в драку-то не лезь, а больше бери на испуг, авось и получится!
   – Сделаю все как должно, – ответил Юрлов, офицер скромный и серьезный. – А там будет как будет.
//-- * * * --//
   20 декабря отряд майора Юрлова, поднявшись в предгорье, подошел к городу Лахиджану. Окружающие город холмы были сплошь покрыты чайными кустами, вдалеке виднелась гора Шейтан-Кух.
   Скоро казачий дозор доложил, что впереди стоит большое войско, причем воины сплошь закованы в железные доспехи.
   – Уж, поверьте мне, вашеродие, но это никак не персиянцы? – доложился казачий урядник.
   – Это почему ж? – удивился Юрлов.
   – Да хоть по тому, что уж больно хорошо снаряжены и стоят не толпой, а как положено отрядами.
   Пришпорив лошадь, Юрьев поспешил вперед, чтобы самому убедиться в правоте урядника. То, что он увидел, действительно впечатлило. На предгорной равнине выстроилось целое войско (на беглый взгляд около пяти тысяч человек), закованных в броню воинов. При этом Юрлов сразу отметит, что это был не сброд, а именно профессиональные войны, все как один высокие и статные.
   – Ни дать ни взять фаланга великого Александра! – только и мог сказать майор.
   Железное воинство явно выстроилось для сражения и терпеливо поджидало противника.
   – Что ж, коли нас ждут, то не прийти будет невежливо! – Юрлов пришпорил лошадь и поспешил к своему отряду.
   Отдал распоряжения насчет предстоящего боя. Тогда же прискакавший лазутчик из местных сообщил, что неизвестное воинство на самом деле афганское и прислано сюда специально для защиты Гиляна от русских. А во главе войска Салдан-хан, лучший из афганских полководцев.
   Юрлов переглянулся с капитаном Андреенковым:
   – Мы нынче как триста спартанцев против персидского царя Ксеркса!
   – Нам что персы, что афганцы, все едино, – хмыкнул Юров. – Поэтому будем сегодня, как спартанцы, врагов не считать, а бить!
   После этого велел строить отряд в боевые порядки. Пехота стала привычно строиться в три шеренги. При этом глубина построения была минимальной в три шага, доказательство опытности и офицеров, и солдат.
   Офицеры в зрительные трубы рассматривали афганское воинство. Посмотреть было на что! На возвышенности в окружении большой свиты сразу под несколькими разноцветными знаменами восседал на коне сам Салдан-хан, один из немногих имевший право именоваться почетным титулом «саркарда-и саваре» и носить на тюрбане не один, а два украшенных бриллиантами султана. Вокруг него гарцевали младшие ханы в тюрбанах с одним султаном. Афганское войско было выстроено разными по численности отрядами, по родственному признаку. Конники-гулам-шахи все как один были в кольчугах, в руках копья с посеребренными и позолоченными наконечниками, на поясе кривые сабли. Впереди отрядов-байрагов стояли командиры, все как один в расшитых золотом и серебром поясах, на головах высокие шапки-турры с кистями. Каждый командир байрага имел при себе знаменосца, литаврщика и флейтиста-зурначи. Пешие воины-насакчи с боевыми топорами на длинных древках, с саблями и кинжалами.
   – Наша диспозиция проста! – объявил офицерам Юрлов. – Сближаемся на пистолетную дистанцию, производим залп, после чего ломим в штыки. Все всем ясно?
   – Ясно! – закивали треуголками офицеры.
   – Тогда ступайте к ротам!
   Ротные командиры, взведя курки пистолетов и вытащив шпаги, встали посредине перед ротами. Капралы и сержанты – позади строя.
   На флангах и чуть сзади расположились две казачьи полусотни. Толку от них в массовой рукопашной будет немного, но их задача другая – прикрывать атакующие роты от фланговых ударов.
   Юров придирчиво оглядел свое немногочисленное воинство. Вроде бы все в порядке.
   – Офицеры и барабанщики, вперед! Знамена расчехлить! Ружья зарядить! Штыки примкнуть! На плечо! Шагом марш!
   И две русские роты двинулись навстречу неведомому противнику.
   Когда до афганцев осталось пару сотен метров, солдаты по команде взяли ружья на руку. В ответ неприятельский строй ощетинился копьями и также двинулся вперед. Теперь два людских потока (один огромный, а второй маленький) двигались навстречу друг другу, чтобы схлестнуться во взаимном истреблении.
   Когда до противника оставалось не более сотни шагов, батальоны дали залп, изрядно проредивший неприятельские боевые порядки, ну а затем барабаны ударили атаку, и солдаты пошли в штыковую.
   Схватка была яростной, но короткой. Молодецкое «ура». Перекрыло нестройные крики противника. Работа штыками продолжалась не более четверти часа. После чего хваленые афганцы, бросая оружие, бросились в разные стороны.
   – Это мы так не договаривались, – усмехнулся Юров. – Я тут, понимаешь, только себя царем Леонидом возомнил, а нашествие уже и кончилось!
   В это трудно поверить, но за какие-то пятнадцать минут двести пятьдесят человек разбили наголову около пяти тысяч афганцев. Афганцы дрались яростно и азартно, но куда им против массированного штыкового удара регулярной русской пехоты, пусть даже и столь малочисленной. Когда побежали первые, то за ними кинулись и остальные… Победителям достались три знамени, множество оружия, четыреста пятьдесят лошадей и шестьсот трупов. Один из ханов был изрублен на месте самого боя, другой бежал, раненный в грудь. И самого Салдана, с подстреленной ногой, едва успели унести на носилках в ближайшую афганскую крепость Казвин.
   – Кому рассказать, не поверят, – обменивались мнением офицеры, вытирая вспотевшие лбы. – И когда мы успели столько наколоть?
   По застланному вражескими телами косогору устало ходили солдаты – снимали позолоченные пояса, выковыривали из брошенного оружия золото и самоцветы – все в рамках тогдашних понятий о войне и военной добычи!
//-- * * * --//
   Увы, на годы своего существования Низовой корпус так и не смог обеспечить себя местным провиантом. Поэтому все по-прежнему приходилось доставлять морем, что было не только рискованно, но и весьма недешево.
   Моряки в боевых действиях не участвовали, но они и так ежечасно рисковали жизнью, плавая по штормовому Каспийскому морю. В порту Астраханском по-прежнему начальствовал любимец Петра капитан-командор Мишуков: строил и снаряжал суда, ругался с армейцами, флотской службы не понимавшими, учил рекрутов, ходил в походы. Да и подчиненные у него были, которым сам черт не брат, – капитан-командор Жан Рентель, капитан-лейтенанты Василий Урусов, Василий Мятлев и Федор Соймонов. Эти выходили в море в любую погоду, перевозя людей и припасы, картографировали берега, искали неизвестные мели и составляли лоции. Без их каждодневного подвига Каспийской флотилии Низовой корпус не продержался бы и двух месяцев. На морском кладбище могил было немного, одни кенотафы, ибо ежегодная гибель нескольких судов была нормой. Вернутся, бывало, после кораблекрушения выжившие, неделю погуляют в кабаках, радуясь тому, что живы остались, и снова в море…
   В мае 1726 года капитан-лейтенант Федор Соймонов на трех судах, с лейтенантом Осипом Луниным и командой в 140 человек, исследовал восточный берег Каспия от Красноводского до Астрабадского залива. Там из-за противных ветров отряд Соймонова простоял полторы недели, и за это время любимец Петра составил подробное описание южного берега моря. На обратном пути в Гилян Соймонов снова отличился и захватил полтора десятка персидских торговых судов, не имевших разрешения на торговлю в русских провинциях. За этот подвиг Соймонову был даден капитанский чин с правом командовать линейными кораблями 3‐го ранга.
//-- * * * --//
   После разгромов, учиненных Левашевым и Юрловым, в Прикаспии стало тихо, но, увы, ненадолго. Весной 1731 года на дорогах снова объявились разбойные шайки, избравшие своим гнездом селение Фумин южнее Дербента. После нескольких дерзких нападений Левашев решил преподать еще один урок.
   – Повторение – мать учения! – сказал он назидательно своим офицерам, а капитану Бундову велел взять две роты и идти прямо на Фумин, чтобы разом покончить со всеми.
   Капитан Василий Бундов не подвел – городок Фумин взял приступом и все бывшие там укрепления сровнял с землей. Впрочем, большая часть разбойников бежала в Кергеруцкую область, где составили новые шайки.
   Тогда капитан Бундов двинулся и в эти пределы, вдоль речки Кергери (правый приток Агулаха), и под барабанный бой снова разбил персов. На этот раз бой был жестоким. Персы дрались до последнего и, даже будучи раненными, бросались на штыки. Победа была одержана, но и потери отряд понес существенные – каждый четвертый в отряде был убит или ранен.
   Вернувшись, Бундов доложил Левашеву:
   – Шайки разогнаны и перебиты, дороги от разбоя свободны, но с каждым сражением персияне дерутся против нас все лучше и лучше, а потому потери в будущем будут немалыми.
   – Вот так и получается, – развел руками генерал, – чем больше мы их лупим, тем больше сами и учим!
   Историк писал: «Все это были дела громкие в военном отношении, но, к сожалению, не оставлявшие после себя никаких прочных следов в завоеванном крае. Разбитые в одном месте, персияне свободно переходили в другое, и Левашову приходилось иногда отбиваться разом на нескольких пунктах, не имея возможности самому утвердиться ни в одном».
   Немногим лучше обстояли дела в Дагестане у генерала Александра Румянцева. Дело в том, что едва убыл фельдмаршал Долгоруков, кюринцы и ряд других племен наотрез отказались от российского подданства.
   – Не хотим ни хана персидского, ни султана османского, ни царя русского у себя в горах, мы сами себе хозяева! – гордо ответили они посланцам генерала.
   – Не вам тягаться с российским императором! – гаркнул в ответ парламентер майор Сарайкин – Смиритесь и живите в мире и по своей совести, никто к вам со своим уставом не лезет.
   – То же мы слышали и от персидского хана! – упрямо мотали папахами лезгинские старейшины. – Мы будем защищаться и скорее погибнем в бою, нежели от голода, которым угрожают ваши порядки.
   – Как же вы намерены жить? – спросил Сарайкин, понимая, что разговор уже исчерпан.
   – Воровство и грабеж, – говорили горские депутаты, – наши занятия, так же как ваши – соха и торговля. Грабежом жили наши отцы и деды, и если мы оставим их ремесло, как требуете вы, то будем вынуждены погибнуть от голода.
   Увы, но майор Сарайкин так и вернулись ни с чем.
   – Здесь слова бесполезны, здесь понимают только язык пушек и ружей! – доложился он печальному Румянцеву.
   Вскоре после этого мятежники «предерзостно ворвались в Сальянскую область, побили и пленили много русских людей, магазины с нашим провиантом сожгли без остатка, пожитки пограбили и учинили несказанные свирепства».
   Несколько частных экспедиций, организованных Румянцевым, не смогли усмирить восстания. Тогда генерал сам возглавил карательный отряд в триста штыков Кабардинского полка и около аула Магмудан нанес мятежникам тяжелое поражение. Успех был полный. В бою был убито несколько тысяч татар и курелов во главе с их предводителем Качай-ханом. Что касается наших, то потери также были для столь малочисленного отряда существенными – убито и ранено более семидесяти солдат.
   В истории Кабардинского полка отмечено, что «все эти действия малыми отрядами должны были иметь для нас большое значение, как первые зачатки той самой войны, которую впоследствии нам пришлось вести уже в более обширных размерах при покорении Кавказа. Решимость с горстью людей бросаться на многочисленные скопища, отвага, предприимчивость, известная самостоятельность младших чинов, навык ориентироваться и применяться к условиям боя и местности – одним словом, те качества, которыми отличалось позднее большинство кавказских офицеров, очевидно, родились еще на персидской почве, в то старое петровское время, и затем передавались преемственно от одного полкового поколения к другому».
   Увы, но даже блестящая победа при Магмудане лишь на время снизила накал противостояния в Дегестане. Минуло буквально несколько месяцев и все вернулось на круги своя…

Глава десятая

   Тем временем в Петербурге произошел очередной дворцовый переворот. Приглашенная на царствование племянница Петра Анна Иоанновна публично порвала «кондиции», согласно которых должна была фактически передать всю полноту власти Верховному тайному совету, где в свою очередь власть захватил клан Долгоруковых. Анну Иоанновну поддержала гвардия, императрица заявила о своем единоличном правлении, и Долгорукие были повержены. Сразу же после этого было решено изменить и учрежденное фельдмаршалом Василием Долгоруковым нахождение в Прикаспии двух самостоятельных начальников. Генерал Румянцев был срочно отозван в столицу, а вся власть на месте отдана в руки Василия Яковлевича Левашева, которому по случаю его единоначалия был даден генерал-аншефский чин.
   А вскоре Анна Иоанновна решила вообще избавиться от тяготившего ее «персидского наследия» своего великого дяди. В январе 1732 года в Реште был заключен договор с Персией против турок. Согласно его, Россия возвращала Исфахану провинции Астрабад, Гилян и Мазендеран. Левашев получил приказ вывести все войска в Дагестан и расположить их между Курой и Тереком. В утешение Россия получила право беспошлинной торговли с Исфаханом.
   Впрочем, и Левашев задержался в Прикаспии недолго. Выведя войска и перенеся главную квартиру из Решта в Баку, он был почти сразу сменен принцем Людвигом-Груно-Вильгельмом Гессен-Гомбургским, который не понимал ни слова по-русски и принципиально не желал его учить. Ходили слухи, что в свое время ему предназначалась рука и сердце дочери Петра великой княжны Елизаветы Петровны, но что-то не сложилось. Как бы то ни было, но к 27 годам принц, ни разу не бывавший в реальном бою, уже имел чин генерал-поручика.
   Своего нового назначения Гессен-Гомбургский добился, написав императрице донос, в котором указал на старость и слабость предназначенного для командования в Персию генерал-поручика Лефорта. Донос передал и прокомментировал в нужном ключе усиленно продвигавший принца вверх фаворит императрицы Бирон.
   – Коль молодой старого гонит, то пусть и командует вместо него! – махнула рукой Анна Иоанновна, нисколько не вдаваясь в суть интриги.
   Уже перед самым отъездом принц написал еще один донос, на этот раз на своего предшественника фельдмаршала князя Василия Долгорукова, намекнув, что тот весьма неблагонадежен к Анне Иоанновне. Разумеется, что после этого Долгорукова немедленно отправили в дальнюю ссылку.
   – За что же ты фельдмаршала изгнал, он же тебе не мешал? – поинтересовался у своего протеже герцог Бирон.
   – О, Эрнст! Не удали я его из столицы, Долгоруков бы всячески критиковал мои будущие действия в Персии и невыгодно выставлял перед императрицей! – ухмыльнувшись, ответил принц.
   – Это речь уже не мальчика, но мужа! Так держать! – Бирон обнял принца, похлопав того по щеке. – Ты, Людвиг, пойдешь очень далеко. Не удивлюсь, если через несколько лет в твоих руках будет уже не рукоять шпаги, а фельдмаршальский жезл!
   Современники отзывались о принце исключительно негативно: «Интриган и шпион, с беспокойным, сварливым характером, он ссорился и с Меншиковым, и с Минихом, и с Бестужевым-Рюминым и никем не был любим…» Если прибавить к этому, что принц совершенно не разбирался в военной тактике, характеристика получается весьма исчерпывающая.
//-- * * * --//
   Итак, принц Гессен-Гомбургский приехал на Кавказ весной 1732 года, в самое тревожное время, когда оставление нами персидских провинций естественно возбудило по всему каспийскому побережью желание избавиться от русской опеки. В горах объявились турецкие эмиссары, призывавшие горцев к оружию против гяуров-московитов. Немудрено, что после этого на дорогах повсеместно начались самый дикий разбой. Вскоре разбойники обнаглели до такой степени, что стали устраивать засады и на воинские отряды. В одной из таких засад под самыми стенами Дербента был убит бригадир Лукей. Вскоре после этого у Тарков, пропав в засаду, было изрублено сразу три десятка солдат с офицером.
   Местом своего пребывания принц избрал крепость Святого Креста. От Баку он отказался, боясь возможных покушений.
   Тем временем, окончательно уверовав в свою силу, сразу десять тысяч чеченцев собрались в ауле Эндери, угрожая нападением на русские границы. В этих обстоятельствах, посовещавшись в Сулаке с генерал-поручиком Дугласом, Гессен-Гомбургский решился предпринять экспедицию в Чечню.
   – Это русские генералы здесь высунуть нос из своих нор боялись, я же быстро наведу порядок!
   О самих чеченцах принц лишь мельком поинтересовался у прибывшего вместе с ним пастора.
   – Отец Хайнц, кто такие эти местные разбойники?
   – Разбойники и есть, не почитающие ни креста, ни молитвы! – исчерпывающе просветил его пастор Хайнц.
   – Немедленно выслать отряд и уничтожить весь сброд на дорогах! – громким голосом прокричал Гессен-Гомбургский, а для пущей важности еще и отсалютовал своей шпагой.
   Когда кто-то из офицеров-старожилов осторожно намекнул ему, что небольшой отряд высылать весьма опасно, а если и идти «гонять чечен», то идти следует всем войском. В ответ принц удостоил его презрительной усмешкой:
   – Не мне бояться пастухов! Экспедицию я поручаю моему адъютанту Коху. Этот храбрец сделает все как надо.
   В итоге в горы был послан небольшой отряд в пятьсот человек пехоты и конницы под начальством полковника Коха. Горцы встретили Коха в дремучих лесах, организовав засаду. Ожесточенный бой продолжался целый день, в результате чего Кох отступил в полном беспорядке, потеряв почти половину отряда.
   Что и говорить, неудача, к сожалению, приободрила не только горцев, но и турок. Поняв, что русские силы в Прикаспии ослабли, турки решились на военный демарш – отправили войско крымских татар в Персию, причем прямиком через российские владения в Дагестане. Таким образом, нам оставалось одно: защищать свои границы оружием. Тем временем стремительно набирала мощь и еще недавно ослабленная и раздробленная Персия.
//-- * * * --//
   В июне 1733 года Гессен-Гомбургский решил дать бой крымским татарам. Собрав все возможные войска, занял позицию на реке Сунже, невдалеке от нынешнего Грозного. Войска он разделил на три отряда. При этом отряды Еропкина и князя Волконского прикрывали дороги, ведущие от Сунжи. Третий же отряд, под начальством самого принца, оставалась в резерве. 11 июля 25 тысяч татар хана Терти-Гирея двинулись сплошной массой от аула Большой Чечен и всеми силами навалились на наши полки. Бой был ожесточенный. В итоге победило мужество, мастерство и дисциплинированность русских солдат и татары были разбиты. Впрочем, сам принц, едва не попал в плен к неприятелю, так как зазевался и отстал от собственного конвоя. От татарского аркана его спас лишь быстрый конь. Испуг принца был столь велик, что, вернувшись в крепость Святого Креста, он заперся в одном из казематов и почти не выходил во двор.
   Этим бездействием воспользовался сын крымского хана Фети-Гирей, который, исполняя волю турецкого султана, вновь повел на Багдад уже 50 тысяч всадников и пробился с ними сквозь боевые порядки наших войск. При этом бывший за главного генерал Еропкин дрался отважно, захватив даже аул Багили, где укрепился враждебный нам хан Усмей, но преградить дорогу татарам так и не смог.
   Увы, сам принц Гессен-Гомбургский решился покинуть крепость Святого Креста лишь тогда, когда татар и след простыл. Несмотря на все связи принца в столице и благожелательность самого Бирона, некомпетентность и трусость главнокомандующего оказались столь явны, что Гессен-Гомбургского немедленно отозвали из Дагестана в Россию. Это, впрочем, не помешало почти сразу получить ему от Бирона орденами Андрея Первозванного и Александра Невского, а несколько лет спустя и обещанный фельдмаршальский жезл.
   А в марте 1735 года, при Гяндже, князем Сергеем Голицыным с персидским правителем Надир-шахом был заключен новый договор между Российской империей и Персией. Соглашение было вынужденным: Россия готовилась к большой войне с Турцией, и Персия была уже нужна, как союзник.
   Теперь, помимо уже отданных прикаспийских провинций, мы возвращали Исфахану Баку и Дербент со всеми прилежащими к ним землями. В ответ на это Надир-шах обещал продолжать войну с Турцией, пока не будут отвоеваны все захваченные ею персидские территории и не заключать сепаратного мира.
   Согласно договору, подлежала уничтожению и крепость Святого Креста. В июле 1735 года солдаты начали разрушать ретраншементы и засыпать рвы. Затем были разрыты бастион и куртины. В августе были разрушены церкви и дома горожан. Надо ли говорить, с каким сердцем солдаты разрушали то, что всего несколько лет с таким трудом воздвигали… К осени крепость была окончательно срыта, снесены аграханские казачьи городки, население которых было переселено на Терек, а войска выведены в центральную часть России.
   Вместо крепости Святого Креста генерал-аншеф Левашев заложил в дельте реки Терек новую крепость Кизляр. В нее были переведены казаки, издавна находившиеся на службе России чеченцы-акинцы, кабардинцы, а также армяне и грузины, которых отныне стали именовать Терско-Кизлярским казачьим войском. Пройдут годы, и город Кизляр станет крупнейшим на Северном Кавказе торговым центром между Россией и народами Северного Кавказа, а также важнейшим перевалочным пунктом в торговле России со странами Востока.
   Что же касается самого Гянджского мирного трактата, то спустя всего год персидский шах Надир вероломно нарушит его главное условие и заключит сепаратный мир с турками.
   Персидский поход Петра Великого со временем стал настоящей легендой подвигов русской армии в далекой южной стране. Живой же памятью в отечественной истории о том давнем походе навсегда остались рожденные в огне персидских битв полки: Кабардинский и Куринский, Ширванский и Апшеронский, Дагестанский и Тенгинский, Навагинский и Ставропольский – стальная гвардия будущих российских кавказских войск.
   Что же касается честолюбивых и грандиозных планов Петра Великого о покорении Средней Азии и выходе к границам Индии, то в царствование императрицы Анны Иоанновны они были надолго преданы забвению.
   …До конца XVIII века еще очень далеко. Пока Россия занимается своими внутренними проблемами и укрепляет ближние границы. Однако мысль о далекой и загадочной Индии, зароненная императором Петром в сознание россиян, не канет в Лету, а возродится спустя почти восемьдесят лет…
//-- * * * --//
   Как говорится, свято место пусто не бывает. Едва русское влияние на Каспии ослабло – немедленно появились англичане. Они скупали шелк, хлопок и предметы роскоши, в свою очередь рынок Персии заполнялся английскими товарами. При этом планы у англичан были грандиозные. В 1740 году английский морской капитан Джон Эльтон убедил представителей Английско-Русской компании (ведущий торговлю с Россией через Петербургский и Архангельский порты) поддержать его деятельность, направленную на установление постоянного английского присутствия на Каспии. Поскольку с 1734 года англичане уже имели разрешение торговать с Персией через Россию, используя российские суда для пересечения Каспийского моря, то в 1741 году глава Англо-Русской компании Роберт Неттленгтон внес в парламент пакет предложений, где было вписаны и предложения Эльтона. Рассмотрев предложения, парламент дал разрешение Эльтону строить суда для плаваний на Каспии.
   Воспользовавшись очередной русской смутой – смертью императрицы Анны Иоанновны, последующим недолгим регентством Анны Леопольдовны, Эльтон самым наглым образом прибыл в Казань, где построил два судна и, набрав команду из англичан и русских, отправился в 1742 год через Каспийское море в персидский порт Энзели с грузом товаров Англо-Русской компании. При этом судно шло под британским флагом. Однако уже после первого рейса Эльтону стало ясно, что особой выгоды от торговли с персами морем он не получит. Надо было придумать что-то получше.
   И тогда английский капитан обратил свой взор на персидскго владыку Надир-шаха, который, уверовав в свое всесилие, мечтал о вторжении в Россию.
   Вне всяких сомнений, Надир-шах являлся одним из самых выдающихся государственных деятелей и полководцев в истории Персии. Выходец из семьи простого пастуха туркоманского племени афшаров, проведя детство в вопиющей бедности, он благодаря своему полководческому таланту и уму поднялся до вершины персидской власти, создав одну из крупнейших империй в истории Востока. Не зря современники называли его вторым Александром Македонским. В самое короткое время он превратил еще вчера раздираемую распрями Персию в мощное и богатое государство. Стремительные победные войны Надир-шаха привели к созданию обширной империи, в которую кроме собственно Персии и Азербайджана были включены (в качестве провинций) Армения, Грузия, часть Дагестана, Афганистан, Белуджистан, Хивинское и Бухарское ханства. Устрашая врагов, Надир возводил пирамиды из человеческих голов, за что получил прозвище Ужас Азии. Себя же Надир величал более благородно – «Сын меча».
   В 1737 году Надир-шах начал поход в Индию, в 1739 году сокрушил империю Великих Моголов, захватив их столицу Дели. Поэтому совершенно логично, что настал момент, когда опьяненный непрерывными победами Надир-шах обратил свой взор на Россию.
   Узнав о намерениях персидского шаха, Эльтон через правителя Гиляна передал ему письмо, в котором изъявил готовность перевозить людей и съестные припасы в случае похода шаха на Россию.
   К этому времени в России наконец установилась твердая власть: на трон взошла дочь Петра императрица Елизавета. Узнав от канцлера Бестужева-Рюмина о кознях англичан на Каспии, императрица топнула ножкой:
   – Мы предоставили английским купцам право на торговлю транзитную, а они вместо благодарности вошли в сговор с нашими врагами! Ты уж, Алексей Петрович, накажи этих негодяев!
   Канцлер князь Черкасский запросил компанию: а кто, собственно, такой этот шустрый капитан Эльтон? Второй вопрос был более жестким: как вообще рассматривать торговую деятельность компании, если она собирается перевозить и снабжать провиантом неприятельскую армию?
   А чтобы англичане наглядно представили, что их ждет, канцлер напомнил директорам компании о 1646 годе, когда англичан просто изгнали из России.
   Надо ли говорить, что в Англо-Русской компании поднялся большой переполох. В Персию срочно был отправлен агент Джонес Хэнвей. Он должен был расследовать деятельность Эльтона и доложить директорам заключение: превысил он свои полномочия или нет?
   Прибыв в Решт в декабре 1743 года, Хэнвей застал Эльтона за постройкой военного флота для Надир-шаха. Дело едва не дошло до драки. Хэнвей потребовал от Эльтона немедленно покинуть Персию и вернуться в Англию для разбирательства.
   – Своими необдуманными действиями вы ставите под вопрос судьбу всей компании!
   – Я действую в рамках прав, которые предоставил мне британский парламент! – огрызался Эльтон. – К тому же здесь мне отлично платят и на русских я сильно обижен!
   Возвращаться в Англию предприимчивый капитан наотрез оказался. А навестивший Хэнвея советник шаха посоветовал англичанину самому побыстрее покинуть Персию во избежание серьезных неприятностей. А чтобы Хэнвею было понятно, о чем идет речь, утром следующего дня прямо перед его окнами отрубили голову преступнику.
   Быстро все поняв, Хэнвей поспешил в Петербург, где заявил, что гилянский резидент компании занимается самоуправством, значительно превысив свои полномочия. После этого Эльтона выгнали из компании.
   Пока суд да дело, Эльтон построил 20‐пушечный бриг, в командование которым и вступил. Довольный Надир-шах присвоил англичанину звание «адмирал Каспийского моря», назначив ему жалованье в 6 тысяч рублей.
   Когда извещение об исключении со службы пришло в Ленгеруд, где Эльтон строил настоящую верфь, он только посмеялся:
   – На службе компании я получал настоящие гроши, по сравнению с теми возможностями, которые открываются передо мной сейчас!
   Надир-шах имел на своего адмирала большие виды. Прежде всего Эльтон должен силой принуждать россиян салютовать персидскому флагу. Стояли перед адмиралом и другие, гораздо серьезные задачи: препятствовать нападениям туркменских пиратов на восточные берега Каспия, наказать и подчинить непокорные племена лезгин на западном берегу, а также прибрать к рукам монополию на торговлю с Астраханью, а также установить власть шаха над всеми берегами Каспийского моря.
//-- * * * --//
   Первую судостроительную верфь Эльтон заложена недалеко от Решта в селении Ленгеруд, что в дельте реки Сефидруд. Еще одну верфь Эльтон рассчитывал заложить в Баку. Для строительства персидского флота в Ленгеруде сгонялись сотни крестьян из окрестных деревень, привозили лес из Гиляна, железо из Мазендерана. Вскоре помимо самого Эльтона на строительстве верфи и судов начали работать еще несколько англичан, приглашенным разворотливым капитаном. Дело кипело…
   Обер-адмиралом будущего флота шах назначил бакинского градоначальника Мирзу Магомед-хана. В морском деле Мирза Магомед-хан был полным профаном, но имел реальную власть, которой не было у англичанина.
   Совместными усилиями двух «адмиралов» к 1744 году в Баку были построены два вполне боеспособных фрегата и четырех небольших вспомогательных судна. При этом строительство новых судов продолжалось.
   Если Мирза Магомед-хан в морском деле не разбирался, зато в торговле он разбирался, наоборот, очень хорошо. Поэтому помимо военных судов для шахского флота Магомед-хан умудрялся выкраивать деньги для постройки собственного торгового флота, с помощью которого мечтал сказочно разбогатеть.
   В августе 1746 года состоялся дебют «адмирала» Эльтона. Подойдя на 20‐пушечном бриге к Дербенту, он потребовал от стоявших на его рейде русских торговых судов салютовать ему, «а командир и его команда били и другие озлобления делали русским купцам».
   Известие об английской провокации на Каспийском море стало для Петербурга настоящим шоком. Мало того что внезапно там появился персидский флот, но этот флот уже начал диктовать нам свои условия!
   Императрица Елизавета была в страшном гневе:
   – Для того ли мой папенька в болотах персидских свое последнее здоровье губил, а маменька тяготы несносные терпела, чтобы какой-то прощелыга все труды их растоптал и над честью русской измывался! Где наша армия, где наш флот, где наша дипломатия? – взывала она, собрав генералитет, к канцлеру Бестужеву-Рюмину и президенту Военной коллегии фельдмаршалу Василию Долгорукому.
   Престарелый Долгоруков был потрясен не меньше императрицы. У старика от переизбытка чувств тряслись руки:
   – Матушка! Только пожелай, и я возвернусь на Кавказ, покажу подлецам, как с нами шутки шутить!
   – Спасибо, Василий Владимирович, в твоей верности не сомневаюсь, – промочила глаза платочком Елизавета. – Но оскорбление нанесено нам на море, пусть моряки и ответ дадут!
   – Все сделаем как должно и господство на море Каспийском восстановим, а флот персидский сожжем, потопим и на небо пустим! – протиснулся вперед старший член Адмиралтейств-коллегии вице-адмирал Белосельский.
   Но одно дело – пообещать, и совсем другое – это обещание исполнить. Дело в том, что наш Каспийский флот к этому времени находился в крайне запущенном состоянии из-за вечного отсутствия денег. Чтобы привести военные суда в боевую готовность, надо было время и деньги.
   26 августа 1746 года императрица Елизавета Петровна в ультимативной форме потребовала от Бестужева-Рюмина отменить все привилегии, предоставленные Англо-Русской компании, и согласовать с Сенатом план уничтожения военных кораблей Надир-шаха. На бумаге Елизавета собственноручно начертала: «Английскую коммерцию в Персию теперь непременно пресечь и английскому послу о том объявить; а каким бы образом это заведенное у персиян строение судов вовсе искоренить, о том в Сенате вместе с коллегиею Иностранных дел советоваться и меры без упущения времени принимать».
   Между тем пришли последние новости с Каспия. 11 декабря 1746 года гекабот «Рафаил» под командованием мичмана Михаила Рагозео у Дербента встретился с одним из персидских военных судов.
   По докладу Рагозео, это было трехмачтовое судно длиной в сотню футов, на котором из 24 пушечных портов было занято пушками всего пять. На корабле, капитаном которого был англичанин, некий Якоб Британ, а старшим помощником – его соотечественник Эдрю Орэй, был поднят «флаг синей, в средине желтой лев и над ним солнечные лучи желтые ж, гюис синей з желтым, полосатой с угла на угол, вымпел таким же манером, а хвосты синия».
   Вслед за этим 30 сентября 1746 года пришло донесение от консула Ивана Бакунина, что на судостроительную верфь в Ленгеруде было прислано триста новых плотников и столяров, способных к корабельному строению, и столько же матросов, «которые на тамошних судах к морскому хождению уже приобвыкли». Из Гянджи в Ленгеруд прибыли кузнецы, слесари и мастера медного дела для изготовления якорей и литья пушек.
   Всего же в Ленгеруде приказано шахом отлить полторы сотни медных пушек. Последнее говорило, что Надир-шах хочет создать реальный мощный флот, способный захватить господство на всем Каспийском море.
   Ситуация становилась весьма опасной и нуждалась в срочных ответных мерах. Промедление, как говорится, в данном случае было смерти подобно. Но и вступать в открытое военное противостояние с Надир-шахом, не имея достаточных военных сил на Кавказе, было весьма опасно.
//-- * * * --//
   К этому времени у Надир-шаха начались припадки безумия. Так он обвинил в измене своего старшего сына Реза-Кули, которого ослепил. Затем, осознав, что совершил непоправимое, Надир довел себя до умоиступления, в результате чего казнил полсотни ближайших вельмож, присутствовавших при ослеплении. По словам Надир-шаха, они должны были, видя намерение шаха, предложить свою жизнь для спасения очей наследника… С той поры начались беспрерывный поиск заговорщиков и казни.
   В июне 1747 года Надир-шах отправился в очередную карательную экспедицию, на этот раз против собственного племянника Ала-кули, который вначале отказался собрать и выплатить дань, а потом вообще возглавил мятежников.
   20 июня в лагере под Хабушаном Надир заподозрил в заговоре всю свою 20‐тысячную гвардию и громогласно объявил, что завтра всех казнит. Разумеется, гвардейцы ждать утра не стали. Ночью в шатер шаха вошли военачальники-заговорщики, которые и убили спящего Надира, отрезали ему голову и, водрузив на пику, доставили в Мешхед внуку казненного Али-Кули-хану.
   После этого в Персии началась традиционная драка за престол между многочисленными претендентами. Претендовавший на престол Али-Кули хан упустил свой шанс из-за пристрастия к крепким напиткам и любви к грузинской диаспоре. В феврале 1748 года вспыхнул мятеж, который спустя три месяца увенчался победой лидеров мятежа – брата шаха Ибрагим-мирзы и сердаря Эмира Аслан-хана. Впрочем, сразу после свержения соперника оба рассорились и сцепились друг с другом в борьбе за первенство. Персидская распря оказалась как нельзя кстати для Петербурга. Персидский флот на Каспии со смертью Надира стал никому из претендентов не нужен, и появилась возможность его уничтожить без всяких политических последствий.
   1 сентября 1747 года императрица Елизавета созвала совет в Коллегии иностранных дел для обсуждения иранских дел и разработки нового плана действий с участием генерала графа Румянцева, генерал-прокурора князя Трубецкого, генерал-адъютанта Бутурлина, генерал-аншефа Апраксина и тайного советника и кабинет-секретаря императрицы барона Черкасова.
   7 сентября совет принял решение воспользоваться внутренней персидской смутой для уничтожения персидского флота и верфей. Российскому резиденту в Реште Черкесову было приказано нанять местных персов-гилянцев, которые бы осуществили диверсию и сожгли все построенные и строящиеся суда, здание адмиралтейства, склады и мастерские. На подкуп было велено не скупиться!
   В случае возможной неудачи этого плана был предусмотрен другой. По этому плану диверсию должны были учинить шкиперы наших купеческих судов, доставлявших наш хлеб в Персию. Они должны были при встрече с судами Эльстона захватить их обманом и уничтожить, а затем во время торгового плавания напасть на верфь в Ленгеруде и сжечь. Самого Эльстона было решено любой ценой доставить живым в Астрахань для последующего с ним разбирательства.
   Увы, оба плана были не слишком продуманными, а потому трудноосуществимыми.
   Поэтому в конце концов решили поступить проще – атаковать персидский флот и верфи силами нашего Каспийского флота и все сжечь. Благо к этому времени удалось привести в порядок, снарядить и укомплектовать галиот «Нонпарель» под командой мичмана лейтенантского ранга Михаила Рагозео. Согласно новому плану, он должен был скрытно подойти к Гиляну и остановиться мористее. После этого с галиота спускали лодки с диверсионными партиями, которые под покровом ночи должны были зайти в порт, где сжечь все находящиеся там суда и верфь.
   Тем временем взялся за дело и резидент в Реште. В январе 1748 года Черкесов дважды подсылал к Эльтону своего лазутчика – грузина Давида Беджанову, который под видом закупки пшена завел знакомство с англичанином и собрал некоторую информацию.
   Надо сказать, что Эльтон, воспользовавшись беспорядками после смерти Надира, сместил местного наместника и сам стал правителем Ленгеруда, поставив береговые батареи и организовав дозорную службу в море.
   Когда об этом стало известно, диверсию на время отменили, чтобы выбрать для нее более подходящий момент.
   А вскоре все решилось для нас как нельзя лучше. Летом 1750 года правителем Гиляна стал амбициозный Ага Джамал-хан, которому русский купец Иван Данилов немедленно сообщил «по секрету», что в Ленгеруде у Эльтона «довольно серебра и злата», выделенного в свое время Надир-шахом Эльтону для постройки флота. А так как сейчас англичанин флот не строит, эти деньги лежат без дела и вообще могут пропасть без следа. К тому же сам Эльтон якобы мечтает стать шахом прикаспийских провинций. Для этого он захватил власть в Ленгеруде, вступил в тайную переписку с правителем Астрабада и Мазендерана каджаром Мухаммад-Хасан-ханом – старым врагом и соперником хаджи Ага Джамал-хана.
   Этого оказалось достаточно, чтобы того обуял праведный гнев. В марте 1751 года посланный Ага Джамал-ханом отряд двинулся на Ленгеруд. Боя не произошло, так как полусотня наемных армян-охранников, все работники и матросы во главе с самим Эльтоном сдались без сопротивления. После этого люди Ага Джамал-хана сожгли верфи, мастерские, недостроенное пятое судно, разрушили адмиралтейские укрепления и дом Эльтона. Сам англичанин был закован в цепи и доставлен в Решт.
   Итак, с персидской верфью было покончено, но оставались еще персидские военные суда, которые представляли реальную опасность.
   Поэтому 22 июля 1751 года астраханский губернатор Брылкин получил приказ от Иностранной коллегии отправить в Персию два судна для уничтожения персидского флота. Самого Эльтона было велено изловить и привезти в Россию.
   Командир астраханского порта лейтенант майорского ранга Андрей Абалешев определил в плавание как наиболее готовые 10‐пушечный гекабот «Святой Илья» под командой мичмана Рагозео и 12‐пушечную шняву «Святая Екатерина» под командой мичмана Токмачева. Срочно набрали команды, погрузили порох, ядра, книпеля, картечь и необходимые припасы. Начальником экспедиции был назначен мичман Рагозео. 7 августа корабли взяли курс к персидским берегам.
   А в Персии ситуация менялась, как в калейдоскопе. Узнав о набеге на Ленгеруд, захвате кораблей и пленении Эльтона, занявший к тому времени шахский трон Мухаммад-Хасан-хан Каджар усмотрел в этом посягательство на свою власть, поэтому спешно отправился в поход на Решт, чтобы сместить зарвавшегося Ага Джамал-хана. Когда войско каджаров было недалеко от Решта, Ага Джамал-хан вызвал к себе Эльтона и предложил ему возглавить оборону города. А когда англичанин отказался, то тут же был убит. По одной версии, его просто застрелили, а по другой, в лучших персидских традициях, – отрубили голову.
   16 сентября 1751 года русские суда под началом Рагозео прибыли в Решт, где узнали о судьбе Эльтона. Там же они узнали, что все четыре вооруженных судна захватил Мухаммад-Хасан-хан, который якобы хочет создать уже свой флот. Как выяснилось, Мухаммад-Хасан-хан разделил свой флот. Крупные суда стояли на якоре на реке Себдуру у озера Посе (в двенадцати верстах от Ленгеруда), два малых бота – где-то в Астрабадском култуке (в местечке Мешедес). Эскадра первым делом отыскала крупные суда. После этого Рагозео провел разведку. Два наиболее крупных трехмачтовых персидских суда вскоре были обнаружены на якорях и без всякой охраны. Терять время было нельзя. Поэтому в ночь на 28 сентября 1751 года диверсионная группа, переодевшись в местных разбойников, на двух лодках, под началом Ильи Токмачева, скрытно подошла к персидским судам. Высадившись на них, Толмачев обнаружил, что на судах, кроме нескольких человек охраны, никого нет. Охранники сопротивления не оказали и были отправлены на берег. После этого суда облили нефтью и сожгли. От поиска двух малых ботов пришлось отказаться, поскольку стало известно, что они давно ушли в Астрабадский залив, а идти туда, в наступавший сезон осенних штормов, было опасно. Посчитав задачу экспедиции исполненной, Рагозео и Токмачев приняли решение о возвращении в Астрахань. К сожалению, во время этого плавания заболел и умер Михаил Рагозео. Токмачев же благополучно привел суда в Астрахань 23 октября 1751 года. Узнав об итогах диверсии, императрица Елизавета распорядилась всех участников сожжения кораблей Эльтона повысить в звании на один ранг и выплатить им денежные премии.

Глава одиннадцатая

   Пока Россия еще только приглядывалась к возможному расширению своих границ на Востоке, бескорыстно помогая Грузии, пока в Европе гремели нескончаемые войны, в далекой Индии англичане уже обустраивались основательно и надолго. Если поначалу английские купцы стремились к приобретению всего лишь прав на торговлю, то теперь они уже желали получить протекции над целыми княжествами. Захваченные земли немедленно превращались в плантации, где трудились десятки тысяч индийцев, ставших рабами. Денег рабам не платили, зато за провинности забивали до смерти. Из Бенгалии в Англию везли опиум и селитру, сахар и рис, ткани и индиго, слоновую кость и самоцветы, пряности и произведения искусства.
   Интерес к Индии в Англии возник еще в эпоху Великих географических открытий. К первому разделу индийского пирога, как мы уже писали, Англия опоздала. Но отказываться от заморских богатств не пожелала. В 1600 года указом королевы Елизаветы I была создана британская Ост-Индская компания (по образу и подобию голландской Ост-Индской компании), под названием «Компания купцов Лондона, торгующих в Ост-Индиях». Это было акционерное общество, получившее полную монополию для торговых операций в Индии. Управлялась компания губернатором и советом директоров, который был ответственен перед собранием акционеров. Первоначально компания имела 125 акционеров и капитал в 72 тысячи фунтов стерлингов. Штаб-квартира компании расположилась в Лондоне, в Доме Ост-Индии.
   Вслед за голландской Ост-Индской компанией британская компания также начала размещать свои акции на бирже. Надо отдать должное, британская Ост-Индская компания стала уникальным механизм для колонизации Индии и ряда стран Востока. При этом коммерческая компания постепенно приобретала правительственные и военные функции. С самого начала компания распространяла свои интересы далеко за пределы Индии, прежде всего это касалось защиты морского пути к индийским берегам. Так уже 1620 году компания пыталась захватить Столовую гору у мыса Доброй Надежды, позднее заняла остров Святой Елены, Кейптаун. Первыми конкурентами компании стали португальцы, когда-то и открывшие Индию для Европы. После разгрома португальской торговли наступила очередь голландцев.
   В 1640 году местный правитель Виджаянагара разрешил англичанам основать факторию в рыбацкой деревушке Мадрас. В 1647 году компания имела уже в Индии 23 фактории. Индийские хлопчатобумажные и шелковые ткани пользовались невероятным спросом в Европе. Вывозились также чай, зерно, красители, хлопок, а позднее – бенгальский опиум. Одновременно компания пыталась установить свое влияние в Красном море. Особенно интересен для англичан был город Моха, в котором купцы приобретали отличный кофе. В Европе этим товаром пока мало интересовались, но индийские князья давали за него большие деньги. Но установлению британской монополии на берегах Красного моря помешало недовольство индийских торговцев, а также сложные отношения с властями Мохи.
   В 1668 году компания арендовала остров Бомбей (бывшую португальскую колонию), а в 1687 году здесь была размещена штаб-квартира компании. С этого момента компания превратилась в автономное государство с правом объявления войны и мира, набора войск и чеканки собственной монеты. В 1690 году, после разрешения Великого Могола, было основано поселение компании в Калькутте. После этого началось активное проникновение компании на Индийский субконтинент, наряду с одновременной жесткой конкуренцией с соперниками – Ост-Индскими компаниями Голландии, Франции и Дании.
   В 1717 году компания получила от бенгальского князя Фарруха Сияра право на 38 деревень. Фаррух также освобождал их от пошлин взамен ежегодной выплаты в три тысячи рупий и позволял кораблям избегать таможенного досмотра. Принадлежащие англичанам территории вскоре были окружены различными производствами и плантациями. Агенты компании вовсю использовали рабский труд, а телесные наказания были нормой. К 1720 году Ост-Индская компания обеспечивала уже 15 % импорта Британии, и эта доля постоянно росла.
   Успехи англичан во многом были связаны с тем, что агенты компании добились лояльного отношения крупных местных банкиров. Те влияли на индийских торговцев и давали советы по приобретению товаров, помогая подгадать идеальное для этого время.
   Связи в финансовых кругах и дипломатические успехи позволили англичанам к началу XVIII века вытеснить голландцев из Индии. Дания, не выдержав конкуренции, ушла сама. Теперь главным соперником англичан стала французская Ост-Индская компания. Французы, как и англичане, наращивали присутствие в регионе и нанимали в свои полки сипаев. Для их подготовки из Европы приезжали инструкторы, обучавшие армию европейским методам ведения боя.
   При этом до середины XVIII века англичане хоть и доминировали на морских путях в Индийском океане, но все еще не имели сил продвинуться в глубь Индии. Только крушение империи Великих Моголов, вследствие внутренних междоусобиц, предоставило им такую возможность. Основными центрами британской экспансии стали города Бомбей, Мадрас и Калькутта. При этом в своей торговой деятельности компания предпочитала опираться на целую армию местных посредников. В результате население подконтрольных компании городов быстро росло, а ее войска начали превращаться в серьезную силу.
   Кстати, в официальных документах компании руководители именовали свое детище не иначе как «Благородная Британская Ост-Индская компания». Увы, вся история британской Ост-Индской компании показала, что в ней хватало всякого – подкупов и обманов, спекуляций и убийств, огранизации самого настоящего геноцида. Вот только ничего «благородного» в ней не присутствовало никогда…
   Как бы то ни было, но именно британская Ост-Индская компания позволила англичанам создать великую колониальную империю, украшением которой стала жемчужина британской короны – сказочно богатая Индия.
//-- * * * --//
   Итак, к 20‐м годам XVIII века у англичан в Индии все складывалось неплохо, если бы только не мешали конкуренты-французы, также желавшие урвать свой кусок от большого индийского пирога. И если поначалу всем хватало места и богатств, то к середине 40‐х годов XVIII века между конкурентами начались серьезные конфликты. Впрочем, войн и британская и французская Ост-Индские компании стремились избегать, ведь всем известно – деньги любят тишину…
   В 1725 году в забытом богом имении Стайч в графстве Шропшир, что на западе Англии, в семье обедневшего дворянина Джона Клайва родился мальчик, которому в будущем будет суждено радикально изменить историю как Англии, так и Индии. Трудно сказать, радовался ли бедняга Джон появлению еще одного ребенка, так как их у него была ровно чертова дюжина – тринадцать и всех надо было одевать и кормить. Чтобы хоть как-то сократить число едоков, маленького Роберта отправили жить к одной из бездетных теток. Прошло не так уж много времени, и тетка возопила, что лучше бы она взяла на воспитание девочку. Роберт оказался настолько отвязным сорванцом, что в один прекрасный день взобрался на крышу городской ратуши и помочился с нее на проходящих горожан. Разумеется, его жестоко выпороли, но это нисколько не помогло. Вскоре Роберт сколотил шайку из соседских мальчишек, и они начали донимать местных лавочников. Раз в неделю Роберт с дружками обходил лавки и объяснял их хозяевам, что, если им не заплатят некую сумму, они перебьют все витрины. Лавочники прикидывали в уме стоимость стекла и вымогаемой суммы и отдавали наглым рэкетирам просимое. Когда Робертом серьезно заинтересовалась полиция, тетушка поспешила отправить его в Лондон, где работал отец малолетнего рэкетира. Там Роберт окончил какое-то учебное заведение, где научился сносно считать и вести канцелярские дела. После этого встал вопрос: что делать дальше? И тогда кто-то из друзей отца подал идею, что мальчишку можно пристроить клерком в Ост-Индскую компанию, авось не сгинет на чужбине, а если повезет, то кое-что и заработает. Во всяком случае, это лучше, чем рано или поздно оказаться в лондонской тюрьме. Самому Роберту идея пришлась по душе. Еще бы, он скоро будет охотиться на тигров в джунглях (так ему думалось), а не таскаться в дырявых туфлях по лондонской грязи!
   Чиновник компании проверил Роберта на знание грамоты и счета, остался удовлетворен:
   – Считай, ты принят!
   Так судьба Роберта Клайва совершила свой первый крутой поворот, которых в дальнейшем будет еще немало.
   Через пару недель новоиспеченный сотрудник Ост-Индской компании уже плыл в неведомую Индию. Во время девятимесячного плавания Роберт успел отличиться, заключая самые невероятные пари и непременно их выигрывая. Так однажды он прыгнул на спор с топа грот-мачты в океан. В другой раз в портовом притоне вышел драться один против пятерых и стал победителем.
   Во время долгой стоянки в Бразилии Роберт успел выучить португальский язык, чтобы объясняться на нем с местными девицами. А по прибытии в Индию оказался должен немалую сумму капитану, которую надлежало выплачивать из будущего заработка.
   Мадрас встретил молодого клерка сезоном муссонов. В воздухе над фортом Святого Георга (штаб-квартире британской Ост-Индской компании) висела немыслимая духота. Вся надежда была на собирающиеся над морем тучи, но долгожданного дождя все не было. Впрочем, дожди несли с собой лишь временное облегчение. Вскоре после начала сезона дождей все покрывалось плесенью – от одежды до постельного белья, а людей терзала изнуряющая лихорадка. И все же о дожде мечтали, ведь человек должен о чем-то мечтать!
   Пока же приходилось медленно умирать в духоте. Если в тени на открытом воздухе было еще более-менее, то в душных комнатах канцелярии Ост-Индской компании дышать было совсем нечем. При этом правила компании предписывали всем служащим находиться на рабочих местах в установленной форме одежды – в данном случае в суконных сюртуках, уже насквозь пропитавшихся едким потом. Чтобы не свалиться в обморок, клерки то и дело хлебали из кувшинов лимонную воду и, вытирая лицо платком, строчили бесчисленные отчеты. В самом дальнем углу, где дышать было совсем нечем, скрипел пером и 19‐летний Роберт, проклиная свою судьбу и тот день, когда согласился ехать в неведомую Индию за приключениями и богатством. Какое богатство, когда он, как писец, получал каких-то 15 фунтов в год. К тому же, пока же никаких приключений, а тем более возможностей разбогатеть, не предвиделось. Конечно, в компании Роберт Клайв зарабатывал побольше, чем мог бы заработать таким же клерком в метрополии, но и расходы на содержание также были немалые. Как-то Клайв подсчитал, что, работая клерком, он сможет скопить более-менее приличный капитал за триста лет счетоводского труда. От грустных мыслей юноше стало еще тоскливее. Сделав глоток воды с давленым лимоном, он с тоской глянул на огромную стопку счетов, которые еще предстояло перепроверить и подытожить. Над столом противно жужжал рой огромных зеленых мух, то и дело норовящих сесть на потный лоб. Он уже почти два года находится в Индии, но ничего еще толком не видел, кроме каменного двора и портовых причалов. Да, в форте устраивали танцы, а также выезды в близлежащие леса, где дамы катались на слонах, а офицеры охотились и выпивали, но все это было не для рядового клерка.
   После работы бедняга плелся в свою холостяцкую каморку, где, упав лицом в пропахшую потом подушку, с тоской думал, что жизнь проходила мимо… Уделом Клайва была залитая чернилами конторка и нескончаемые стопки отчетов, а по ночам книги из губернаторской библиотеки. Он запоем читал о подвигах полководцев разных времен, мечтая о собственных, которые непременно совершит.
   Так бы, наверно, все продолжалось и дальше, если бы в один прекрасный день английская и французская компании не вступили в вооруженное противостояние. Все началась с того, что в 1740 году в Европе разразилась Война за австрийское наследство. Английские и французские купцы, как могли, оттягивали начало вооруженного противоборства между собой, к которому их призывали правительства. Чтобы не мешать бизнесу, французская Ост-Индская компания предложила коллегам соблюдать нейтралитет и продолжать совместно грабить Индию. Английские купцы были, разумеется, не против, но сообщили, что не могут повлиять на английскую армию и флот, которые подчиняются не им, а короне.
   Надо сказать, что, несмотря на объявленные боевые действия, английской и французской компаниям ссориться из-за проблем в далекой Европе было по-прежнему ни к чему, воевали они весьма формально. Отношения между англичанами и французами оставались столь дружескими, что французы отправляли товары из своего главного морского порта Пондишери в Мадрас для более надежного хранения. Когда же к берегам Индии была направлена английская эскадра, британские купцы немедленно предупредили своих коллег, чтобы те воздержались от посылки в море торговых судов. Однако затем воевать все же пришлось. При этом французы действовали все же решительнее, так как губернатор французской Ост-Индской компании Жозеф Франсуа Дюпле решил под шумок расширить французское влияние в Индии, ограниченое несколькими торговыми портами.
   Вскоре к берегам Индии прибыла британская эскадра, начав военные действия против французских судов. Впрочем, боевые действия все равно были вялыми и почти бескровными. Британский адмирал Эдвард Боскавен даже осадил Пондишери в последние месяцы 1748 года, но снял осаду, как только пришло время муссонных дождей. Затем в Индию пришла эскадра французского адмирала Лабурдонне и вытеснила англичан из индийских вод.
   А вскоре пришло известие, что французы приближаются к Мадрасу. Начальство собрало чиновников компании и объявило, что работы (а значит, и денег) больше не будет и в ближайшее время возможна эвакуация. Все приуныли, в том числе и Роберт. Вернуться в Англию без гроша в кармане ему не улыбалось.
   Но эвакуироваться не получилось, так как французы захватили Мадрас. Все произошло настолько стремительно, что никто ничего не смог понять. Вечером ложились спать при английской власти, а проснулись уже под французским флагом. Французы собрали чиновников и посадили под замок. Все были напуганы и возбужденно обсуждали, что с ними будет, а Клайв почувствовал облегчение. Наконец-то закончились нескончаемые отчеты и судьба явно дала ему некий шанс вырваться из опостылевшей обыденности, надо только как следует этим шансом воспользоваться! Для начала Роберт решил бежать. По его наблюдению, французы были беспредельно беспечны и охраняли английских чиновников весьма формально, не предполагая с их стороны никакого геройства. Найдя себе напарника, Клайв уговорил пожилого охранника отпустить их в отхожее место, оттуда беглецы вылезли с тыльной стороны через оконце и быстро смешались с толпой индусов на улице, накинув на голову индийские покрывала. Мимо беглецов весело с песнями маршировали французские солдаты.
   – Мне бы точно подошла такая жизнь! – ткнул Клайв локтем своего спутника.
   – Ты лучше прикрой лицо, чтобы нас не поймали! – вполголоса ответит тот, не разделив восторгов.
   Переночевав в какой-то подворотне, следующим утром беглецы двинулись в сторону английского форта Святого Давида, до которого было более ста миль.
   Путешествие из Мадраса до форта Святого Давида не было легким, но беглецы все же достигли английской фактории. Там их пути разошлись. Напарник по побегу предпочел определиться писарем в местную контору, а Клайв отправился прямиком к начальнику охраны компании майору Стрингеру Лоуренсу.
   – Возьмите меня к себе!
   – У тебя есть патент офицера?
   – Нет!
   – Может, ты имеешь опыт солдатской службы?
   – Тоже нет!
   – Зачем же ты нам?
   – Я ничего не умею, но быстро всему учусь.
   Старый майор более внимательно посмотрел на Клайва. Мальчишка явно за словом в карман не лезет. Как знать, может, из него действительно будет толк, тем более что лишних солдат во время войны не бывает.
   – Ладно, с сегодняшнего дня беру тебя волонтером! – махнул он рукой.
   Так судьба Клайва совершила еще один крутой поворот.
//-- * * * --//
   Тем временем купцы обоих держав пришли к выводу, что пора решать дело миром. Британские купцы предложили выкуп за Мадрас, французские согласились. Пока генералы разобрались, в чем дело, дело было сделано и деньги получены. Узнав о столь подлом предательстве, французский генерал-губернатор Дюпле арестовал адмирала Лабурдонне, отправив его под конвоем в Париж. Наивный Дюпле попытался удержать Мадрас, но Война за австрийское наследство к этому времени закончилась и Англия помирилась с Францией. После чего английские дипломаты лихо обменяли столь ценный для Ост-Индской компании Мадрас на какие-то ничего не значащие для Лондона европейские территории. Так было предопределено расширение влияния Англии в Индии на долгие годы вперед.
   Если между собой французы и англичане старались воевать как можно меньше, то на местных жителях они отрывались, как говорится, по полной: взорвали сотни храмов, без всякой жалости убивали мирных жителей. Причем, когда французы устроили избиение в Керале сотен тысяч лояльных Англии индусов народности малаяли, англичане в отместку уничтожили ни много ни мало, а миллион союзных французам тамилов… Во время войны получил свой первый боевой опыт и волонтер Роберт Клайв. Впрочем, опыт был не слишком удачным. В первом же бою у Мадраса Клайв попал в плен. Впоследствии он все же сумел бежать, а затем участвовал в защите Каддалора и осаде Пондишери.
   Эта война вошла в историю как Первая Карнатикская. Свое название она получила вследствие того, что боевые действия происходили на полуострове Южная Индия (Карнатика), принадлежащем Великим Моголам. С окончанием Войны за австрийское наследство в Европе немедленно прекратились и боевые действия в Индии. По договору 1748 года Мадрас был возвращен британцам в обмен на французскую крепость Луисбург в Северной Америке.
   При этом если после войны Версаль и дальше продолжил старую политику достаточно пренебрежительного отношения к индийским колониям, то их соперники сделали надлежащие выводы. Уже спустя каких-то три года армия британской Ост-Индской компании превысила три тысячи человек, при этом рядовой состав набирался обычно из местных сипаев, а офицеры были английские.
   Что касается Клайва, то он полтора года прослужил волонтером в гарнизоне форта Святого Давида. Конечно, воинская служба была для него куда интереснее, чем бухгалтерская, но в мирное время офицеры занимаются исключительной рутиной. Как писал в свое время Редьярд Киплинг:

     Говори про джин, про эль
     Там, за тридевять земель,
     Где бои в неделю раз, как в Ундершоте.
     Ну а раз попал сюда,
     Знай: всего ценней вода,
     Кто сумел ее добыть, тот и в почете.
     В Индии стоял наш полк —
     Королевской службы долг…

   В какой-то момент Клайв впал в столь тяжелую депрессию, что майор Лоуренс боялся за его рассудок. Отныне приступы жесточайшей депрессии будут преследовать Клайва всю оставшуюся жизнь, пока однажды не сведут его в могилу.
//-- * * * --//
   В 1749 году в Индии началась Вторая Карнатикская война. В желании расширить сферы своих владений англичане и французы начали отчаянно стравливать местных набобов, выбирая себе кого-то в качестве будущего управленца. Это привело к тому, что набобы схватились между собой в драке за обещанную власть. Постепенно в эту свару втянулись и представители двух конкурирующих компаний. Так, летом 1751 года маркиз Шарль де Бюсси, имея две тысячи индусов и несколько десятков французов, выступил на подмогу своему протеже Чанде Сахибу, который осадил в Тричинополи своего оппонента, проанглийски настроенного князя Мохаммеда Али. Присоединение французского отряда довело бы численность армии Сахиба до десяти тысяч человек, что почти гарантировало поражение английского конкурента, а значит, и большие финансовые потери компании. Допустить этого было никак нельзя. Поэтому из ближайшего британского форта Сент-Дэвид, располагавшегося южнее Пондишери на берегу Бенгальского залива, немедленно выдвинулся вооруженный отряд с припасами для Мохаммеда Али. В составе отряда находился и волонтер Роберт Клайв. Отряд двигался максимально быстро и, преодолев несколько сот миль по трудным дорогам, наконец достигнул Тричинополи. На месте выяснилось, что положение профранцузского гарнизона, насчитывающего к этому времени уже не более полутора тысяч человек, самое бедственное и помощь маленького отряда в противостоянии с Чанде Сахибом ничего не решит. Поэтому волонтера Клайва отправили обратно в форт Сент-Дэвид доложить о критической ситуации. Задание, прямо скажем, было не из легких. Но Клайв быстро проделал обратный путь и добирался до форта, передав важную информацию. Более того, доложив губернатору о ситуации в Тричинополи, он предложил и свой план операции.
   – И что же вы хотите мне рассказать? – недоуменно окинул взглядом тщедушного волонтера губернатор.
   – Я хочу сказать, что пока наше подкрепление доберется до Тричинополи, там все уже будет кончено.
   – Это мне и так ясно, – вздохнул губернатор.
   – Но не все так плохо, как кажется на первый взгляд! – улыбнулся Клайв. – Вместо того чтобы продираться сквозь джунгли к неблизкому Тричинополи, гораздо лучше нанести удар по непосредственным владениям Чанды Сахиба, например городу Аркоту, который всего в ста милях от порта Мадрас. Это сразу образумит бенгальского строптивца.
   Губернатор молча воззрился на Клайва, потом сказал:
   – А вы, юноша, далеко пойдете, если, конечно, где-нибудь не сгинете.
   – Я постараюсь уцелеть! – склонил голову юноша.
   План Клайва был одобрен, более того, исполнение было поручено самому Клайву. Под команду еще вчера никому не известного волонтера было выделено три сотни английских солдат и столько же обученных сипаев. Артиллерия отряда составила три полевые пушки. Поход был тяжелым, так идти пришлось в период муссоных дождей, которые превратили дороги в сплошные грязевые потоки. Но Клайв был упрям.
   1 сентября 1751 года отряд Клайва подошли к Аркоту – старой полуразрушенной крепости, стоящей на торговом пути, но только для того, чтобы обнаружить, что местный гарнизон разбежался кто куда. Над новым дворцом Чанды Сахиба был поднят флаг Мохаммеда Али, но это было слабым утешением. Казалось, идея Клайва потерпела фиаско и план его сорван. Но Клайв думал иначе. Он предположил, что успех сторонников Мохаммеда Али временный и Сахиб непременно постарается в самое ближайшее время вернуть себе и город, и находящийся в нем богатый дворец. Тут-то план Клайва и должен будет сработать.
   Как оказалось, Клайв рассчитал все правильно. Жадный Сахиб отреагировал на перспективу утраты дворца со всем нажитым добром. Бенгальский набоб отправил в Аркот своего двоюродного брата Резу с четырьмя тысячами воинов и полутора сотнями французов. 23 сентября отряд Резы Сахиба уже подошел к городу, пребывая в полной уверенности, что там, кроме нескольких сотен ополченцев Мохаммеда Али, никого нет. Каково же было удивление Резы, когда, вступив в город, его воины сразу же подверглись массированному артиллерийскому и ружейному огню.
   Клайв дал бой на узких и забаррикадированных улицах, англичане и сипаи вели огонь из каменных домов и с крыш, расстреливая атакующих на выбор.
   – Выбивайте прежде всего французов! – велел своим солдатам Клайв. – Без французов остальные не стоят ничего!
   Нанеся противнику большие потери и перебив более половины французских солдат, Клайв отвел свой отряд в городскую цитадель, которую заранее приготовил к долгой осаде, и там заперся.
   Осада действительно была длительной. Сахиб был разгневан и бросил на Аркот все что мог. Из Пондишери прибыли французские орудия вместе с французской артиллерийской прислугой и начали регулярную бомбардировку цитадели. Несколько раз осаждающие предлагали капитуляцию, но Клайв вместо этого производил ночные вылазки.
   Надо было ждать, а ждать было сложно, так как у англичан закончился провиант, а индусы каждый день обстреливали их огромными каменными ядрами. Так продолжалось целый месяц. Впоследствии много будут говорить о дилетантизме Клайва, но именно дилетантизм, помноженный на невероятное упрямство, и принес в конечном итоге ему успех. При этом недавний бухгалтер оказался невероятно жестким и требовательным командиром, который мгновенно ставил на место и старых ветеранов, и союзных сипаев.
   Английский историк Т. Маккалей впоследствии писал: «Командир-самоучка, юноша 25 лет, бывший клерк прекрасно разбирался в тактике и стратегии! Кроме того, он обладал невероятной железной волей. После нескольких дней непрерывной осады Аркота, по свидетельству очевидцев, Клайв просто упал на свою койку… и всего через пару часов вскочил с нее по сигналу трубы как ни в чем не бывало и снова был у амбразуры».
   Вскоре перебежчик принес слух, что на помощь британцам идет маратхский раджа с шестью тысячами воинов.
   – Если об этом узнали мы, то Реза Сахиб знает и подавно, и если слухи верны, то следует в ближайшие дни ждать решающего штурма, а потому утроим бдительность! – объявил своему гарнизону Клайв.
   Так все и случилось. 24 ноября Реза Сахиб предпринял решительный штурм, который был успешно отбит. Так и не добившись успеха, после 50‐дневной осады индийцы и французы свернули свой лагерь и ушли.
   Победа у Аркота высоко подняла как престиж Англии, так и престиж самого Клайва. Еще бы, отныне вся торговля богатейшего индийского порта Мадрас была в их руках!
   Теперь раджи и князья начали массово перебегать от французов к англичанам как к более сильным и удачливым покровителям. Ну а в 1752 году Чанда Сахиб скоропостижно скончался (говорили, что не обошлось без отравителей), и его место беспрепятственно занял Мохаммед Али. Следует отметить, что в Европе в это время между Францией и Англией формально был мир.
   Для Клайва наградой за Аркот стали чин лейтенанта и всеобщее признание его военного таланта. О феномене Клайва теперь говорила не только вся Индия, но и Англия. Для 25‐летнего вчерашнего безвестного клерка это было неслыханно!
   В 1753 году, на пике своей военной карьеры, Клайв решил, что настал момент триумфального возвращения домой, где его уже ждала невеста (сестра его старого друга). В нескольких сундуках Клайв привез огромное состояние – 40 тысяч фунтов стерлингов. В Лондоне герою Аркота устроили овацию. Тут же Клайв был произведен в капитаны. Премьер-министр Уильям Питт Старший разразился напышенной речью в парламенте:
   – Кто такой Роберт Клайв, которого еще вчера не знал никто, а сегодня знает в Англии каждый! О, это истинный воин! Клайв является воплощением настоящего англичанина. И хотя он очень молод, он – генерал от Бога!
   Парламент аплодировал речи Уильяма Питта стоя. Дело в том, что в тот момент колониальные дела Англии оставляли желать лучшего, так что подвиг Роберта Клайва, отвоевавшего Мадрас, на общем печальном фоне выглядел особенно героически.
   Что касается Второй Карнатикской войны, то она закончилась в 1754 году Пондишерийским договором, подписанным в 1754 году и признавшим Мохаммеда Али-хана Валаджа набобом Карнатики.
//-- * * * --//
   После победы в сражении за Аркот позиции британской Ост-Индской компании серьезно окрепли, хотя конкуренция с французами больше походила на вооруженный до зубов нейтралитет. Не все было просто и в отношениях с местной индийской знатью. В 1756 году англичане закрепились в Бенгалии, но случился серьезный сбой. В это время там к власти пришел давно купленный французами набоб Сирадж уд-Даула. Разумеется, что такой поворот не устроил англичан и они укрыли у себя (на всякий случай) конкурента на трон. В отместку обидчивый набоб, собрав 60‐тысячное войско, начал прибирать к рукам английские территории в Бенгалии, в том числе и богатейшую Калькутту. Этого уже британская Ост-Индская компания стерпеть не могла, тем более когда у купцов была собственная армия. Поэтому вскоре три тысячи обученных сипаев и английских офицеров были пущены в дело.
   Между тем в Англии Клайв пожинал плоды своей славы. Популярного капитана наперебой приглашали в лучшие дома Лондона, он женился, купил себе соответствующий новому статусу дом с прислугой. Но деньги имеют свойство слишком быстро кончаться. Не успел Клайв оглянуться, как большая часть его накоплений ушла на погашение родительских долгов и выкуп родового поместья. На волне популярности Клайв попытался баллотироваться в парламент от своего округа и, как уважаемый ветеран, поначалу даже преуспел, но до финала все же не дошел, увязнув в политических интригах. Через несколько лет Клайв понял, что становится брюзжащим, унылым мизантропом. В офисе компании его появлению не удивились.
   – Кто хоть раз дохнул сладким воздухом Индии, тот захочет дышать им снова и снова! – такими словами встретил его председатель компании Роджер Дрейк. – Вы снова хотите послужить на благо Англии в Индии?
   – Да! – вскинул голову Клайв. – Я снова хочу дышать сладким воздухом.
   – Такие парни, как вы, нам нужны всегда, – покачал буклями парика Дрейк. – Считайте, что вы уже приняты на должность военного администратора. Давайте лучше обсудим вашу будущую зарплату…
   Боевые офицеры компании в тот момент были действительно нужны, так как французы и голландцы начали теснить британцев в торговых и территориальных спорах.
   Любопытно, что и во второй раз Клайв ступил на индийский берег абсолютно нищим, хотя покидал Лондон богатым человеком. Непонятно почему, но Клайв разместил все свои деньги – 19 килограммов чистого золота (Клайв планировал с выгодой инвестировать их в дела компании) на флагманском судне торгового каравана «Доддингтон», а сам по какой-то причине поплыл на другом. Это его и спасло, так как во время сильного шторма «Доддингтон» затонул со всем своим грузом. Из двухсот пятидесяти моряков и пассажиров спаслось лишь два десятка. Думается, что настроение Клайва по прибытии в Индию было далеко не самым лучшим. Но ему снова необыкновенно повезло.

Глава двенадцатая

   Начало в 1756 году Семилетней войны в Европе привело к возобновлению старого конфликта между французами и британцами в Индии. Так началась очередная, уже третья по счету, Карнатикская война, которая на этот раз распространилась уже за пределы Южной Индии и в Бенгалию.
   Дело в том, что к 1756 году накалилась обстановка в Бенгалии – самой большой и богатой индийской провинции, находившейся все еще вне влияния англичан. Причем если ранее британская Ост-Индская компания могла там беспрепятственно торговать, то теперь новый правитель – набоб Сирадж уд-Даул решил внести некоторые поправки. Получив сведения об огромных прибылях англичан, которые демонстративно не платили ему никаких налогов, правитель Бенгалии решил положить этому конец. Еще больше Сирадж уд-Даул разгневался, когда узнал, что и англичане, и французы спешно укрепляют свои форты на его земле и строят новые. Набоб велел прекратить строительство фортов. Французы, поняв, что дело зашло лишком далеко, на требования Сирадж уд-Даула согласились, а англичане проигнорировали.
   – Там, где уже развевается флаг Святого Георга, не место жалким претензиям туземных князьков! – заявили директора компании.
   Видя упорство англичан, Сирадж уд-Даул решил действовать силой. Во главе большого отряда он подошел к Калькутте, окружил находившийся около города британский форт Уильям и потребовал капитуляции. Англичане заартачились, но через два дня сдались. Всех пленных набоб посадил в печально знаменитую тюрьму «Черная дыра». Увы, жаркое тропическое лето и большая теснота привели к тому, что за ночь несколько десятков пленников отдали богу душу. Узнав об этом, набоб был несказанно удивлен:
   – Неужели белые люди столь нежны, что мрут, как мухи, едва за ними задвинулся засов? Ведь наши пленники сидят так месяцами и совершенно здоровы? И эти неженки хотя владеть Индией?
   16 августа 1756 года известие о изгнании британцев из Калькутты достигло Мадраса. Инцидент с «Черной дырой» был, как нельзя, кстати. Руководство компании решило немедленно восстановить колониальный порядок и объяснить местным князьям, как опасно обижать настоящих джентльменов.
   Началось формирование карательного отряда. В него вошли 600 вооруженных служителей компании, три роты солдат армейской пехоты и 900 сипаев. Руководить экспедицией был определен, только что вернувшийся из Англии Роберт Клайв.
   Погрузившись на суда адмирала Чарльза Уотсона, англичане 2 января 1757 года подошли по реке Хугли (один из притоков Ганга) к Калькутте. Там была произведена высадка на берег, но боя не произошло, так как индийский гарнизон, увидев британцев, бежал.
   – Передайте совету компании, что Калькутта снова наша! – приказал Клайв одному из капитанов судов. – А также скажите, что сейчас самое подходящее время вообще избавиться от Сирадж уд-Даула.
   Вначале Клайв укрепился и привел в порядок укрепления Калькутты и форта Уильям. Вскоре Сирадж прислал к нему посланца, который сообщил, что набоб требует сменить английского губернатора Бенгалии, грозя в противном случае большой войной.
   Находившийся в Мадрасе заместитель председателя компании Лоуренс Суливан хотел было уже уступить требованиям набоба, но Клайв категорически выступил против.
   – Если мы уступим в малом, то будем и дальше уступать всегда и во всем! Восток не прощает слабости!
   – Все это так! – удрученно ударил себя по толстым ляжкам Суливан. – Но у набоба огромное войско.
   – Это еще ни о чем не говорит, – усмехнулся Клайв. – У Сираджа не войско, а сброд, а у нас английские солдаты и вымуштрованные сипаи!
   – Что ж, – вздохнул Суливан. – Попробуем блефовать, а там посмотрим…
   Когда стало ясно, что англичане на уступки не пойдут, Сирадж уд-Даул двинул к Калькуте 40‐тысячное войско.
   Узнав от лазутчиков о приближении больших неприятельских сил. Клайв решил не отсиживаться за крепостными стенами, а атаковать первым.
   5 февраля 1757 года, имея 500 пехотинцев и артиллеристов, 600 вооруженных матросов и почти 900 сипаев, британский командующий неожиданно атаковал осадный лагерь индусов. Попытка индийской конницы отбросить англичан не увенчалась успехом. Всадники были встречена точными ружейными залпами и, оставив несколько сотен трупов, ускакали. В рядах бенгальского войска началась паника, но наступивший густой туман, помешал Клайву победно завершить столь блестяще начатое дело. Боясь потерять управление отрядом, Клайв велел всем возвращаться в Калькуту и столкновение фактически завершилось ничем.
   Однако активность англичан озадачила набоба, и он заявил, что готов начать переговоры о возможном сохранении Ост-Индской компании ряда торговых привилегий. Демонстрируя миролюбие, Сирадж уд-Даул даже приказал своей армии немного отойти от Калькутты. После этого Сирадж уд-Даул и Клайв начали долгие переговоры, стремясь обмануть друг друга и заполучить, как можно больше выгод.
   Тем временем в Европе уже полным ходом шла Семилетняя война, в которой англичане и французы оказались в противоборствующих лагерях. Разумеется, вскоре отголоски войны докатились и до далекого Индостана.
   Теперь уже французы вмешались в конфликт между англичанами и бенгальским набобом, приняв, разумеется, сторону последнего. Французские агенты зачастили к местным князькам, стращая их коварными и злыми англичанами и обещая бескорыстную помощь и дружбу Версаля.
   Стремясь перехватить инициативу, Клайв захватил расположенный в 30 милях северней Калькутты важный французский форпост – город Чандернагор. В это время руководство компании прислало командующему отрядом патент на чин полковника. Клайв снисходительно повертел его в руках:
   – Я решаю вопросы уже никак не ниже генеральской компетенции! Передайте, что я выступаю в поход против французов, а когда разделаюсь с ними, займусь и бенгальским набобом.
   Что касается Сираджа, то тот, обрадованный междоусобной сварой англичан с французами, решил не поддерживать никого из них, а посмотреть, кто возьмет верх.
   Между тем английские лазутчики уже докладывали Клайву, что положение Сирадж уд-Даула на самом деле весьма шаткое. Среди ближайших родственников набоба зрел заговор вельмож, считавших себя обойденными в званиях и в землях. Родственники считали, что Сирадж стал набобом в обход нескольких более старших и достойных дядьев и братьев. Главой заговора являлся дядя набоба Мир Джафар, занимавший должность казначея армии.
   – Что ж, – потер руки Клайв, – нет таких запоров, которые бы не открыло золото. Именно с дяди-казначея мы и начнем.
   Отправляемым в индийский лагерь лазутчикам, он сказал так:
   – Обещайте все, что только вспомните! Обещайте неисчислимые богатства и трон набоба, обещайте хоть всю Вселенную, главное, чтобы дядя согласился избавить нас от своего племянника!
   Для ускорения процесса Клайв написал Сираджу провокационное оскорбительное письмо, угрожая войной. Расчет делался на то, что набоб вынужден будет дать сражение, во время которого заговорщики отстранят Сирадж уд-Даула от власти.
//-- * * * --//
   12 июня Клайв, находившийся в отбитом у французов Чандернагоре, дождался наконец подкрепления из Калькутты и смог выступить на север. Теперь в его распоряжении находилось более 600 английских солдат, десять полевых пушек с полутора сотней артиллеристов и более две тысячи вооруженных сипаев. Вскоре после того, как Клайв начал кампанию против Сираджа, в его штабе появился маленький шустрый бенгальский торговец по имени Умичанд. Торговец намекнул, что в ближайшем окружении набоба есть очень влиятельный и очень обиженный человек, его хороший друг Мир Джафар, который считает, что правитель Бенгалии не совсем легитимен. Так может Клайву объединить силы с Джафаром? Клайв, разумеется, дал согласие, тем более что переговоры с Мир Джафаром уже шли.
   Умичанд исчез, а спустя некоторое время снова появился в расположении английского отряда.
   – Какие новости, хорошие или плохие? – первым делом спросил Клайв.
   – Это смотря как для кого, – философски ответил индус.
   Из рассказа лазутчика выяснилось, что Сирадж пытается договорится с недовольными родственниками, но так как переговоры проходили без посторонних, об их результатах ничего не известно.
   – Что ж, – почесал обросший щетиной подбородок Клайв, – мы продолжаем свой марш, а мне остается надеяться, что туземные вожди все же перегрызут друг другу глотки.
   Через день к английскому отряду прискакал следующий лазутчик, сообщивший, что родственники с бенгальским набобом так и не договорились. А его дядя Мир Джафар решил свергнуть племянника во что бы то ни стало, а переговоры вел лишь для того, чтобы усыпить бдительность Сираджа. Кроме того, стало известно, что силы индусов значительно превышают те, кторые предполагались.
   Узнав столь важные новости, Клайв собрал офицеров на военный совет, чтобы обдумать дальнейшие действия. Большинство высказалось за отступление в Калькутту.
   – По имеюшимся сведениям, противник располагает от 40 до 50 тысяч человек и несколько десятков вполне современных пушек, – говорили они хмурому полковнику. – Против такой силы нам не выстоять, поэтому надо, пока не поздно, отходить.
   Клайв поставил вопрос на голосование, и офицеры дружно проголосовали за прекращение похода.
   – А теперь, джентльмены, слушайте меня! – со злостью заявил Клайв, и на глазах у всех порвал протокол совещания (совершив деяние, по тем временам неслыханное!). – Мы продолжаем поход!
   – А как же ответственность?
   – О, ответственность я полностью беру на себя! Вам же остается лишь исполнить свой долг!
   До сих пор неуверенный, решится дядя или нет предать своего племянника, он послал с верным человеком письмо Мир Джафару с требованием встречи, в противном случае угрожая заключить мир с набобом. Но ответа так и не дождался.
   22 июня 1757 года воинство Клайва подошло к деревне Плесси. Британцы оборудовали свои позиции среди манговой рощи, окруженной глинобитной стеной и рвом, уперев один фланг в реку, а второй изогнув под прямым углом. В центре находился охотничий домик, в котором Клайв оборудовал свою штаб-квартиру. Сирадж уже несколько дней располагался со всей армией в Плесси. Свои позиции возле реки Хугли он укрепил земляными насыпями, на которых поставил полсотни пушек. В распоряжении набоба имелось 20 тысяч пехоты и 15 тысяч конницы, вооруженных фитильными ружьями, мечами и луками. Кроме того, в расположении армии находился и небольшой французский отряд под командованием шевалье Сен-Фреза – полсотни артиллеристов с четырьмя полевыми пушками. Этим французам удалось спастись из взятого англичанами Чандернагора и теперь они жаждали мщения. Противоборствующие стороны разделяла небольшая равнина с несколькими искусственными прудами.
//-- * * * --//
   На рассвете 23 июня войска Сираджа начали наступать в сторону манговой рощи, где находились английские позиции. Взобравшись на крышу охотничьего домика, Клайв в подзорную трубу обозревал поле будущей битвы, и здесь его ждало неприятное открытие. Сирадж применил техническую новинку – индийцы поставили свои легкие пушки на большие деревянные платформы, которые тащили волы. Впоследствии Клайв признавался, что его очень впечатлили и количество войск противника, заполонивших всю долину, и необычная артиллерия на деревянных платформах.
   Между тем колонна войск, возглавляемая Мир Джафаром, уже опасно охватила английский правый фланг. Клайв нервничал, не зная, решится Мир Джафар на измену или нет.
   Битва при Плесси началась огнем французских орудий Сен-Фреза, к которым сразу присоединилась и вся индийская артиллерия. Стреляли индусы весьма неплохо, поэтому, понеся потери, англичане укрылись в роще.
   Непонятно почему, но Сирадж решил, что противник начал отступление.
   – Послать вдогонку бегущим пехоту! – распорядился он.
   Подпустив индусов поближе, Клайв приказал стрелять по ним из всех пушек и ружей. Началась интенсивная перестрелка, которая продолжалась несколько часов без видимого перевеса какой-то из сторон. Над полем боя висели клубы едкого порохового дыма.
   Время шло. Клайв нервничал, так как Мир Джафар по-прежнему не выходил на связь. В конце концов Клайв решил продержаться на занимаемых позициях до наступления ночи, а потом отступать.
   Однако в ход сражения неожиданно вмешалась погода – начался проливной тропический ливень. Перестрелка сразу же прекратилась, и все замерли под потоками воды. Неожиданный дождь внес серьезные коррективы в расстановку сил. Дело в том, что индусы по традиции держали запасы пороха в открытых коробах и он быстро промок. Англичане же предусмотрительно укрыли свои боеприпасы просмоленной парусиной, а поэтому, едва ливень утих, огневое преимущество полностью перешло к войскам Клайва.
   Видя, что от пехоты теперь толку немного, Сирадж двинул вперед кавалерию. Преданный набобу военачальник Мир Мадан возглавил конную атаку, однако в самом начале был сражен картечью, после чего конница была рассеяна картечью и ружейными залпами. Вскоре набобу сообщили, что смертельно ранен лучший из его военачальников Багадур аль-хан.
   Гибель двух военачальников привела к тому, что большая часть армии индусов остановилась. Между тем, заговорщики слали Сираджу донесения, что войска несут огромные потери и ему надо отступать. Особенно в этом настаивал сердобольный дядюшка Мир Джафар.
   – Мой господин, пока не поздно вам следует спасать себя, оставьте армию и езжайте в столицу! – примчавшись на коне в ставку набоба, причитал он.
   – А как же моя армия? – все еще сомневался набоб.
   – О, вы не волнуйтесь! С армией останусь я и сумею спасти хотя бы ее часть.
   В конце концов, набоб поддался уговорам и, в сопровождении двух тысяч гвардейцев, покинул место сражения, направившись в Муршидабад. С этого момента руководство армией полностью перешло к заговорщикам.
   Внимательно наблюдавший с крыши дома за ходом сражения, Клайв быстро понял, что в неприятельском стане происходит что-то необычное. Вначале часть резервных войск двинулась прочь от поля боя, затем, без всякого давления со стороны англичан, начали отступать к лагерю и остальные войска.
   Что касается колонны Мир Джафара, то она вообще стояла на месте и не принимала никакого участия в бою. Если кто англичанам и вредил, так это только французские артиллеристы, по-прежнему осыпавшие их ряды ядрами и картечью. К чести французов, они покинули поле боя самыми последними и, укрепившись на земляных укреплениях, продолжили сопротивление. Не понимая, что происходит у союзников, шевалье Сен-Фрез просил Мир Джафара поддержать его пехотой, но, разумеется, безрезультатно.
   Тем временем Клайв, убедившись, что угрожавшая ранее его правому флангу колонна Мир Джафара больше драться не будет, приказал атаковать по всей линии. После этого индийский лагерь был подвергнут артиллерийскому обстрелу и там началась паника. И хотя отдельные стрелки еще продолжали вести огонь из ружей, а артиллеристы Сен-Фреза поддерживали их артиллерией, общее руководство индийскими войсками было уже утрачено, и воины начали разбегаться тысячами. Французы держались до последнего, пока под угрозой окружения вынуждены были бросить пушки и отступить. Разгром индийской армии был полным.
   К пяти часам вечера англичане заняли лагерь противника, приступив к дележу огромной добычи. Победителям досталось множество вьючных животных, включая слонов, и вся артиллерия.
   К Клайву наконец доставили послание Мир Джафара, в котором изменник выражал свою покорность и преданность британцам.
   – Что ж, лучше поздно, чем никогда! – холодно принял посланца Клайв.
   Несмотря на достаточно долгое сражение, потери противоборствующих сторон были на редкость небольшими. Англо-индийские войска потеряли всего два десятка убитыми и около полсотни ранеными.
   Бенгальские потери насчитывали более пяти сотен человек. Но дело было вовсе не в потерях. Победа Клайва при Плесси имела значение стратегическое! Отныне под полный контроль Англии переходила крупнейшая и богатейшая индийская провинция Бенгалия, кроме этого, практически непоправимый удар был нанесен по главным конкурентам – французам.
//-- * * * --//
   Выкачивание богатств из поверженной Бенгалии началось буквально на следующий день после победного сражения при Плесси. Перво-наперво Клайв потребовал у Мир Джафара контрибуцию за помощь в возведении его на трон. И Джафар безропотно выплатил 200 тысяч фунтов (огромную по тем временам сумму!), отдав в придачу под полное управление англичан три богатейших региона Бенгалии.
   В дальнейшем главные события войны происходили уже на юге, где британцы успешно защитили Мадрас, а генерал Эйре Кут в 1760 году разбил французов графа де Лалли в битве при Вандеваше. А в следующем году был взят штурмом главный оплот Золотых лилий в Индии – крепость и порт Пондишери. Эйре Кут осадил крепость с суши, а с моря ее блокировала британская эскадра. Уже в первые недели осады в крепости начался голод. Как всегда, крайними оказались ни в чем не повинные аборигены, которых граф де Лалли приказал переколоть штыками, чтобы уменьшить количество голодных ртов. Несмотря на это, в январе 1761 года Пондишери был сдан англичанам, после чего те сровняли крепость и порт с землей, пытаясь уничтожить даже следы французского владычества в Индии. Капитуляция города стала завершением индийской кампании Семилетней войны и одновременно заключительным аккордом Третьей Карнатикской войны.
   Если победа при Плесси обеспечила Англии захват самой богатой провинции Индии – Бенгалии, то победа при Буксаре отряда британской Ост-Индской компании под командованием майора Гектора Манро над объединенными силами падишаха Могольской империи Шах Алама II и набобов Бенгалии и Ауда упрочила британское присутствие в Центральной Индии. А последовавшее затем поражение французской армии в битве при Вандеваше и капитуляция Пондишери положили конец попыткам создания французской колониальной империи.
   После подписания в 1763 году Парижского договора Чандернагор и Пондишери были возвращены Франции, но они уже никогда не восстановили былого могущества. Кроме того, французам было разрешено иметь несколько разрозненных мелких торговые анклавов на индийском побережье, но все они должны были согласовывать свою деятельность с британской Ост-Индской компанией. Таким образом, с серьезными французскими притязаниями на Индию было покончено навсегда. Но и это не все! Согласно условиям Парижского мирного договора, Франция потеряла Канаду и ряд островов в Карибском море.
   Любопытно, что, несмотря на одержанную победу, британская Ост-Индская компания буквально за несколько послевоенных лет увеличила свою армию до 25 тысяч человек. Это значило, что останавливаться на достигнутом в Индии англичане не собирались.
   За победу при Плесси Роберт Клайв получил титул барона Плессийского, а также пожизненную благодарственную ренту от Джафара, разрешившую все его финансовые проблемы. Земли, которые Клайв завоевывал именем компании, в Индии считали его личной собственностью. Со всех сторон влиятельному «хозяину» несли баснословные дары. В тот период авторитет Роберта Клайва в компании был высок, как никогда ранее. Сам же Клайв, явно позируя, скромно утверждал, что только служит короне и финансовым интересам своего нанимателя… Вскоре после окончания войны Клайв публично подтвердил полномочия Мир Джафара как нового набоба Бенгалии, сдержав, таким образом, данное ему слово. Посадив Джафара на трон, Клайв продолжил руководство дальнейшими операциями в Бенгалии, укреплял Калькутту и обучал сипаев Ост-Индской компании европейской тактике.
   Что касается Сираджа, то тот вначале бежал к своему родственнику – брату Мир Джафара. А затем свергнутого правителя просто зарезали, выставив на всеобщее обозрение изуродованный труп. Мир Джафар первое время попытался было проводить собственную политику и даже заигрывал с голландцами. Но англичане быстро поставили его на место. Джафара окружили многочисленные английские советники и консультанты, после чего он превратился в ничего не решавшую марионетку. Скончался Мир Джафар в 1765 году, после чего Бенгалия окончательно утратила даже видимость былой независимости.
   Последствия победы при Плесси и измены Мир Джафара оказались историческими. Англичане не просто добились торговых преимуществ на территории Бенгалии, они еще получили право собирать ренту с огромных территорий, а также использовать земли по своему усмотрению, в частности для культивации хлопка и опиума, который впоследствии помог Великобритании сокрушить Китай. Более того, отныне британская Ост-Индская компания больше не нуждалась в инвестициях извне. Теперь она могла использовать огромные ресурсы Бенгалии для дальнейшего покорения Индии, чем активно и занялась. Бенгалию же впереди ждали огромные беды и один из самый массовых голодоморов в истории человечества… Осталось сказать лишь то, что Мир Джафар остался в памяти индусов как символ самого гнусного предательства.
   …Наступила пора безраздельного хозяйничания англичан в Южной Индии. В многочисленных работах, посвященных истории Индии, можно встретить высказывания о роковом стечении обстоятельств, помешавшем французам утвердиться в Индии. Мол, если бы генерал Лабурдонне и губернатор Дюпле действовали согласованно, то судьба Французской Индии сложилась бы иначе и т. д. Но эти предположения выглядят неубедительно. Английские завоеватели тоже совершали десятки ошибок и терпели поражения. Внутри правления английской Ост-Индской компании и между отдельными ее представителями так же кипела ожесточенная борьба. Но в Лондоне к завоеванию Индии и борьбе с конкурентами относились намного серьезнее, чем в Версале. Именно это и предопределило итог противостояния.
   Помимо захвата огромных индийских территорий британская Ост-Индская компания установила фактическую монополию на морской путь из Европы в Индию. Дело в том, что на плавание из Англии в Калькутту через Кейптаун уходило около полугода.
   Так как в Индийском океане с апреля по сентябрь дуют устойчивые юго-западные ветры, а с октября по март – северо-восточные, в Индию следовало отправляться весной, возвращаться же только осенью. Оборудовав военно-морские станции по маршруту плавания (главной из которых был Кейптаун) и расположив по маршруту крейсерские эскадры, Ост-Индская компания отныне надежно прикрыла подступы к Индии со стороны Индийского океана.
   Впрочем, огромная Индия жила тогда не только противостоянием англичан и французов. Так, в 1761 году в 60 милях к северу от Дели, при селении Панипате, состоялось грандиозное сражение между воинством империи маратхов и коалицией правителя Афганистана Ахмад-шаха Дуррани и его индийских мусульманских союзников. Союзниками Ахмад-шаха выступили рохилльские афганцы из Доаба, белуджи и наместник Ауда Шуджа уд-Доула. В ходе битвы созданная французами артиллерия и кавалерия маратхов сражались против тяжелой кавалерии (джизаил) и конной артиллерии (замбарук) афганцев и рохиллов. Всего в сражении участвовало около 150 тысяч воинов, и длилось оно несколько дней. В итоге победу одержала союзная коалиция во главе с Ахмад-Шахом Дуррани. На поле брани осталось более 70 тысяч павших, а 40 тысяч пленных маратхов были зверски зарезаны на следующий день после битвы. Результатом битвы при Панипате стало прекращение дальнейшего продвижения конфедерации маратхов на север Индии.
   Впрочем, спустя десять лет пешва (правитель конфедерации маратхов) Мадхаврао все же послал большую армию в Северную Индию, и та опустошила государство рохиллов. Придет время, и англичане доберутся и до маратхов, и до афганцев, пока же они еще только утверждались на южноиндийском побережье.
//-- * * * --//
   Что касается Клайва, то спустя некоторое время он вернулся в Англию. В 35 лет он был одним из первых британских олигархов. Состояние его теперь составляло более 250 тысяч фунтов стерлингов. Когда нищие просили у него милостыню, Клайв извинялся:
   – Друзья мои, у меня сейчас нет с собой мелких бриллиантов!
   При этом Клайв не врал. У него действительно не было мелких бриллиантов, а только крупные…
   – Счастливчик Клайв! – так говорили тогда в Англии о герое Аркота и Плесси.
   Герой Индии был немедленно возведен в пэры и стал именоваться бароном Клайвом из Плесси. Теперь его избрание в парламент произошло автоматически. Правда, родовитые лорды из большой политики попытались подвергнуть сомнению происхождение богатства Роберта. Состоялось парламентское расследование, в ходе которого Клайв блеснул своими дипломатическими навыками и произнес речь, которую назвали шедевром ораторского искусства. Он легко снял все обвинения в коррупции, раскрыв истинные масштабы отклоненных им подношений.
   – Я сам удивляюсь собственной скромности! – заявил Клайв, заканчивая выступление.
   Казалось бы, Клайв получило все, о чем только можно было мечтать, – богатство, известность, власть. Даже в газетах его называли теперь не иначе как «архитектором Британской империи в Индии». В парламенте Клайв работал над реформированием Ост-Индской компании и пикировался с советом директоров.
   В 1765 году Клайва попросили вернуться в Бенгалию в качестве губернатора и главнокомандующего, чтобы подавить тамошний мятеж. Прибыв в Калькутту, Клайв стабилизировал политическую ситуацию и подавил мятеж. Кроме того, он заставил императора Великих Моголов шаха Алама II признать британские владения в Индии, а также получил имперский фирман, дававший Ост-Индской компании монопольное право собирать доходы в Бенгалии. Этот документ фактически сделал Клайва правителем Южной Индии. Спустя два года он навсегда вернулся в Англию.
   Казалось, что жизнь удалась и теперь осталось только пожинать ее щедрые дары. Но ничего не дается даром. Потребовала плату за исполнение юношеских мечтаний и Индия.
   Еще во времена тяжелых военных кампаний Клайв привык снимать нервное напряжение трубочкой с опиумом. Какой-то индийский лекарь настоятельно рекомендовал это средство. Опиум прекрасно помогал от болей в спине, от недосыпаний и психологических нагрузок, а также от необъяснимых припадков «черной меланхолии», которым с давних пор был подвержен Клайв. В Англии нервного напряжения от Клайва не требовалось, но непрерывной дождь, туман и слякоть навевали на него постоянную хандру, единственным спасением от которой был опиум.
   В 1774 году барон Плессийский, лорд-лейтенант Шропширский и член британского парламента Роберт Клайв покончил жизнь самоубийством в своем доме на Беркли-стрит в Лондоне. Находясь под воздействием опиума, он перерезал себе горло ножом.
   Безутешной вдове осталась семейная усадьба в Клермонте, огромное состояние и девять детей. Щадя память о герое, газеты написали об апоплексическом ударе и застарелых индийских болезнях…
   Роберт Клайв оставил о себе память как об отважном и дерзком военачальнике, предприимчивом и толковом администраторе, как о выдающемся авантюристе и баловне судьбы. Для нескольких поколений англичан он стал примером того, как можно стремительно подняться из самых низов к вершинам власти и богатства. И такой шанс могла дать только Индия! А потому ежегодно в трюмах ост-индских судов к далеким берегам устремлялись сотни и тысячи искателей приключений в надежде повторить путь «счастливчика Клайва». Увы, большинство из них умрет от лихорадок и погибнет в сражениях, часть вернется калеками, и только некоторые обретут то, ради чего приплыли в Индию, – власть, почет и деньги, деньги, деньги…
   Вместе со смертью Роберта Клайва закончилась первый период агрессивной английской экспансии в Индии. Итогом ее стали победа над французскими конкурентами и закрепление в портах Южной Индии и подчинение Бенгалии. Теперь перед англичанами открывались необозримые просторы всего огромного Индийского субконтинента. От таких перспектив, наверное, ни у одного чиновника британской Ост-Индской компании тогда захватывало дух. Еще бы, ведь там, в многочисленных дворцах и храмах, лежат груды сокровищ. и, в конце концов, почему судьба улыбнулась только выскочке Клайву? Неужели остальные чиновники компании менее отважны, предприимчивы и хитры? А значит, надо смело идти вперед, не утруждая себя моральными принципами, не боясь чужой крови, и забирать себе неисчислимые индийские богатства по праву сильного.
   Начиналась новая эпоха завоевания Индии британской Ост-Индской компанией.

Послесловие

   В начале XVIII века Россия лишь приглядывалась к Востоку, осуществляя первые шаги в его сторону. Все главные события будут еще впереди. Как бы то ни было, но именно Петр I первым обозначил восточный вектор российской стратегической политики. Удивительно, но многие годы спустя он снова принял самое активное участие в Большой Игре. И хотя его участие было посмертным, несмотря на это, оно было весьма и весьма активным. Более того, даже сегодня первый император России по-прежнему является участником Большой Игры XXI века.
   Что же такое сделал Петр I, чтобы навсегда остаться в Большой Игре? Самое удивительное, что для этого он не сделал ровным счетом ничего. Все сделали за него другие…
   В 1812 году в России внезапно появилось «Завещание Петра Великого». Точный источник происхождения этого документа до сегодняшнего дня не установлен. Изначально «Завещание» было издано на французском языке, что предполагало ознакомление с ним образованной части населения. Целью создания данного документа было оказание влияния на международную политическую обстановку. «Завещание» вызвало некоторый переполох, но когда император Александр I дал приказание проверить архив своего прапрадеда, то выяснилось, что «Завещание» – не что иное, как достаточно неуклюжая фальшивка.
   По мнению сегодняшних историков, т. н. «Завещание Петра Великого» явилось плодом коллективного труда французских политиков. По мнению канадского историка Ореста Субтельного, «Завещание» прошло долгий путь модификации. Первые обвинения России в возможной территориальной экспансии нашлись в документах начала XVIII века послов трансильванского князя Ференца II Ракоци. Позднее эту плодотворную идею подхватил продажный запорожский гетман Филипп Орлик, который некоторое время исполнял обязанности российского посла при французском дворе. От Орлика идеи о русской агрессивности перешли к польским князьям Черторыйским.
   Окончательная редакция «Завещания» была создана усилиями польского генерала Михаила Сокольницкого и французского публициста провокатора Шарля-Луи Лезюра.
   После разгрома наполеоновской армии, в декабре 1812 года, Лезюр издал книгу, в которой предостерегал Европу (и прежде всего Англию) о возрастание мощи России. При этом автор ссылается на некое мифическое «Завещание Петра Великого». Но Англия в то время была все еще союзником России (хотя и не слишком надежным), поэтому провокация не удалась.
   Вторично «Завещание Петра Великого» прозвучало уже в самый разгар Большой Игры, в 30‐х годах XIX века, и на этот раз пришлось весьма кстати. Россия с Англией схлестнулись в жестком противостоянии на пороге Индии – в Средней Азии, и англичанам просто необходим был этот провокационный документ.
   При этом полностью «Завещание» было опубликовано только в 1836 году. При этом документ имел существенные изменения по отношению к версии 1812 года. При этом эти отличия касались в первую очередь вопросов, связанных с Индией и Средней Азией.
   Разумеется, что, представляя европейской общественности столь серьезный документ, как программное политическое завещание первого российского императора потомкам, авторам надо было придумать легенду приобретения «Завещания». По версии Сокольницкого и Шарля-Луи Лезюра, послание Петра нашел в 1757 году в секретном архиве императрицы Елизаветы Петровны некий французский авантюрист и агент шевалье д’Эон. Вопросом, каким образом мог проникнуть в этот архив француз, никто себя не утруждал. И это при том, что канцлером в то время был граф Бестужев-Ромин, ярый противник Франции.
   Самым серьезным аргументом в пользу того, что «Завещание» является фальшивкой, служит тот факт, что Петр, даже умирая, надеялся на выздоровление, а потому вообще не оставил никакого завещания. Мало того, он даже не назначил своего преемника! Что уж там говорить о некоем аморфном и тайном послании неведомым потомкам!
   Что же представляет собой «Завещание Петра Великого». Документ начинался с официального обращения Петра к своим преемникам – императорам России. «Завещание» содержит 14 основных тезисов, согласно которым Петр I почему-то «советовал» держать русский народ постоянно в состоянии войны. По мнению авторов фальшивки, в этом Петр видел единственную возможность поддержания боевого духа солдат. О мирном развитии и процветании государства он, надо понимать, не думал совершенно. Далее Петр I якобы завещал использовать для расширения границ государства любые методы. Здесь авторы не оригинальны, так как этим в XVIII–XIX веках были озадачены все без исключения европейские правители.
   Далее Петр «советует» своим преемникам постоянно обучаться ратному делу у лучших иностранных военачальников, ради чего их нужно было «выписывать из-за границы». И это при том, что в последний период правления Петр усиленно выдвигал на командные должности именно русских полководцев.
   Кроме того, Петр «завещал» преемникам на престоле всегда активно вмешиваться в любые межгосударственные политические распри для получения территориальной выгоды для России. Еще одним успешным политическим приемом, способным принести стране немалую выгоду, Петр якобы считал стравливание наиболее сильных европейских держав между собою. Это ослабляло могущественных противников и играло на руку России. Что в данном пункте нового, совершенно непонятно, так как об этом писал еще Макиавелли XV веке! Далее в «Завещания» следовали конкретные указания, с кем надлежит поддерживать видимость мира, а кого – подавлять своей боевой мощью. Что касается Большой Игры, то в «Завещании» она описывалась в двух пунктах – № 7 и 8:
   «…Пункт 7. Заключить тесный союз с Англией и поддерживать с нею прямые отношения посредством хорошего торгового договора; позволить ей даже пользоваться некоторого рода монополией внутри страны, что незаметным образом послужит к сближению между английскими и русскими торговцами и моряками, которые со своей стороны всеми мерами станут благоприятствовать усовершенствованию и увеличению русского флота, при помощи которого тотчас же надлежит добиться господства над Балтийским и Черным морями, – это существенное условие для успешного и скорого выполнения этого плана.
   Пункт 8. Индийская торговля есть торговля мировая, тот, у кого исключительно она будет в руках, станет и истинным властителем Европы, поэтому не следует терять ни одного удобного случая для возбуждения войны с Персией и для ускорения ее вырождения; надлежит углубиться до Персидского залива и озаботиться восстановлением прежней левантской торговли через Сирию…»
   При этом оба пункта отсутствовали в первой польско-французской редакции «Завещания» 1812 года, что неудивительно, так как серьезная Большая Игра в это время еще только-только начиналась, а французам и полякам тогда не было никакого дела до восточных стран. Но в редакции «Завещания» 1836 года пункты 7 и 8 были уже сформулированы и размещены, так как полностью соответствовали тогдашним опасениям Англии в проникновении России в Среднюю Азию и создании потенциальной опасности для британской Индии. Поэтому можно с большой долей уверенности говорить о второй английской редакции фальшивки.
   В целом «Завещание» всегда подавалось как некий тайный план России по захвату мирового господства, путем постоянного ведения войн и использования коварной дипломатии. Как говорят в таких случаях, на воре и шапка горит!
   Несмотря на всю очевидность подделки, время от времени, когда в том возникает нужда, с «Завещания» неизменно сдувают пыль и вытаскивают на божий свет, чтобы в очередной раз попугать европейских обывателей агрессивными устремлениями России. И хотя историкам всего мира с «Завещанием Петра Великого» все давным-давно понятно, но подделка является идеальным продуктом для желтой политической прессы, а потому все новые и новые поколения европейцев щедро потчуют этим ветхим франко-польским варевом. Особенно часто обращались к «Завещанию» англичане во время всех этапов Большой Игры, находя там оправдание своей агрессивности в отношении России. Так было в 30‐х годах XIX века, так было в годы Крымской войны 1853–1856 годов, так было в годы Первой мировой войны 1914–1918 годов, так было во времена СССР, так происходит и сегодня…
   И все же завещание Петра Великого действительно существует. Но это вовсе не то надуманное, а другое – настоящее! Что же завещал нам Петр? А завещал пестовать нашу армию и флот, блюсти русскую честь и любить свое Отечество так, как любил ее он сам.
   Настоящее же завещание Петра потомкам было оглашено им перед знаменитой Полтавской битвой: «Воины! Вот пришел час, который решит судьбу Отечества. И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за Отечество, за православную нашу веру и церковь. Не должна вас также смущать слава неприятеля, будто бы непобедимого, которой ложь вы сами своими победами над ним неоднократно доказывали. Имейте в сражении пред очами вашими правду и Бога, поборающего по вас. А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе, для благосостояния вашего».
   Как давно это сказано… Как злободневно звучат слова Петра…
   2020–2022 гг.
   Москва – Домодедово

Владимир Виленович Шигин Завещание Петра Великого

От издательства

Большая Игра и ее бесконечное движение по кругу времени

Преуведомление к пытливому читателю

Предисловие

Часть первая Кровавый хивинский дебют

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Часть вторая Золото далекого Яркенда

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Часть третья Персидский поход императора

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Послесловие

Владимир Виленович Шигин
Завещание Петра Великого

Часть первая
Кровавый хивинский дебют

Часть вторая
Золото далекого Яркенда

Часть третья
Персидский поход императора