Павел Широков
Хроники Энска

Когда деревья были большими

Люся и велосипед

   Карнауховы снимали дачу в Мамонтовке на все лето. Василий Карнаухов работал личным водителем в аппарате председателя Верховного Совета СССР, его супруга Нина Николаевна Карнаухова – в Минсельхоззаготпроме, так что хорошая зарплата и положение позволяли им снимать целый дом.
   Дом принадлежал электрику мамонтовской фабрики Петру Дерюгину и его жене Ефросинье. Они только что его отстроили. Ефросинья родила Петру Иванычу трех дочерей, и необходимо было новое жилье. Новый дом поставили посреди утопающего в зелени участка, на котором росли в основном старые липы и ели, несколько раскидистых берез. Участок находился в глубине дачного поселка на равном расстоянии от железнодорожных путей и Ярославского шоссе, так что не было слышно проезжающих поездов и шума дороги.
   Старая, покосившаяся избушка, где они жили до этого, частично использовалась под дровяной сарай и сеновал. За домом в пристройке они держали коз, которых охранял верный пес Пудик, сами ютились впятером в одной маленькой комнате с печкой.
   Новый дом было решено строить в 1945 году, когда Люся подросла и ей исполнилось три годика, а закончили стройку, когда ей было уже шесть. По сравнению со старой избой, новый дом казался просторнее, выше, и окошки были украшены резьбой по-старинному. Уже на середине строительства нового дома стало ясно, что денег, отложенных на строительство, не хватит и придется пожить еще какое-то время в стесненных условиях, чтобы раздать долги.
   И им повезло. Место, где они жили, понравилось Нине Николаевне, когда она с мужем объезжала на правительственном ЗИМе дачный поселок. Она остановила машину напротив забора из ровного штакетника и тоном, не терпящим возражений, сказала мужу:
   – Дачу мы будем снимать здесь.
   – Почему здесь?
   – А потому, что если у людей такой ровный и аккуратный забор, значит, и хозяева они приличные. Пойди спроси, не сдают ли они дом на лето.
   У Ефросиньи и Петра Иваныча давно все было обговорено – как только появятся потенциальные жильцы, сдать новый дом под дачу. И когда она увидела большой черный блестящий автомобиль, обрадовалась и в глубине души сказала себе:
   – Ну вот и слава Тебе Господи, не зря молилась.
   И пошла навстречу гостям. Так они познакомились, Ефросинья и Нина Николаевна.
   – Здравствуйте, хозяйка, вы дачу не сдаете?
   – Сдаем, коли люди хорошие.
   – Разрешите посмотреть?
   – А чего ж не разрешить. Проходите.
   Дом сразу понравился Нине Николаевне. Он еще пах свежей древесиной, в нем не было никакой мебели, и Нина Николаевна решила, что на полуторке привезет свою. Вскоре подоспел и Петр Иваныч, сговорились о цене.
   Девочки наблюдали этот визит из окна своей старой избы, разглядывая во все глаза гостью, ее платье и туфли, оценивая манеры. Зинка тут же передразнила московскую тетку и прошлась по комнате задрав нос.
   Вскоре дачники приехали снова, но уже со своим добром и стали обустраиваться. На это ушло две недели. Нина Николаевна была строгой деловой женщиной, но умела создать комфорт и уют в доме.
   Столы, венские стулья с изогнутыми спинками, комод, величественный платяной шкаф с зеркальной дверцей, перед которой, пока он стоял, сгруженный на узкую асфальтовую дорожку, вертелись три сестры Зинка, Ритка и Люся.
   Они корчили рожи, показывали сами себе язык, рассматривали свои ситцевые, в мелкий цветочек, самосшитые платьица, крутились перед зеркалом, особенно старшая Зинка. Остальные повторяли за ней.
   С помощью мужа Нина расставила все на свой вкус. Кисейные занавески дополнили картину, а зеленый абажур на лампочку добавил уюта.
   Готовила Нина на даче сама, несмотря на то, что в ее московской квартире у нее была домработница, которая занималась и кухней. Вася привез с собой небольшой примус, а когда на даче собирались московские гости, он жарил шашлыки на костре прямо во дворе.
   Люся росла очень любопытной девочкой, ее интересовало все: и огромная черная машина ЗИМ, на которой приезжал Василий Андреевич, и большой шкаф с зеркальными дверцами, каких она никогда раньше не видела, и примус, который заправлялся керосином. Но самой интересной вещью был велосипед, на котором Василий Андреич ездил на речку на рыбалку.
   Ничего подобного Люся еще никогда не видела. Синяя блестящая рама, белые крылья над колесами, никелированные обода, блестящие на солнце, спицы колес, которые пускали солнечных зайчиков, так что от них рябило в глазах.
   Толстые шины мягко катили велосипед по дорожкам поселка, посыпанным печной золой. Под рулем был установлен фонарик для езды в темноте, электричество к нему подавалось от небольшой динамо-машинки, привинченной к вилке переднего колеса. На самой раме была закреплена табличка с буквами «ХВЗ» и ласточкой в лучах восходящего солнца. Харьковский велосипедный завод.
   Завертелась дачная жизнь. Нина Николаевна была гостеприимной хозяйкой и деловой женщиной. У нее всегда кто-то гостил в доме, подавали шашлыки и грузинское вино для ее московских подруг и сослуживиц, имевших, в свою очередь, нужные связи и знакомства.
   Бывало, к ней заезжали несколько семей и даже один артист из театра Моссовета. Он-то и обратил внимание на трех сестер. И слегка хмельной артист предложил устроить на даче театр, пускай девочки показывают разные сценки. Петр Иванович тогда соорудил некое подобие театральных кулис, нашлось два куска старой ткани, которую употребили на занавес. Девочки выступали на импровизированной сцене. Старшая, рыжеволосая и зеленоглазая Зинка, стала главной артисткой, и им самим это все понравилось. Сами спектакли получались все лучше и лучше. Дети старались, а подвыпившие профсоюзные деятели и прочие «нужные» персоны то ковырялись в зубах, то хлопали им в ладоши от души.
   Так шло время. Василий Андреич каждый погожий день брал снасти, садился на велосипед, сверкающий спицами и никелированными ободами колес, и спешил по первому солнышку на реку, закинуть удочки.
   Люся вставала рано, так как иногда ходила пасти козу вместе с Зинкой. Она несла с собой маленькую скамеечку. Девочки отводили козу на поле и, вбив колышек, оставляли ее на привязи, Люська сторожила козу, пока Зинка и Ритка не придут за ней и не сменят.
   И всякий раз она видела велосипед у крыльца нового дома. Это чудо техники. Ей так хотелось на нем покататься, что она готова была сделать что угодно для дяди Васи. Но она очень боялась Нину Николаевну и всю ее не очень приятную компанию. Нина Николаевна всегда подчеркнуто держала дистанцию и говорила хотя и ласково и вроде бы приветливо, но Люся чувствовала, что это неискренне и брезгливо.
   Конечно, Карнауховы не могли не заметить, что девочка хочет покататься на велосипеде, они догадались, что она впервые в жизни видит велосипед. Но сами не предлагали, вдруг не сможет, упадет с велосипеда, разобьется и покалечится.
   Ефросинья тоже видела, что дочь часто ходит вокруг велосипеда, и догадалась, о чем та размечталась.
   Все гости, завсегдатаи Нины Николаевны, уже хорошо знали девочек, и каждый норовил их чем-нибудь побаловать. Сергей Саныч, директор одного из столичных гастрономов Москвы, всегда привозил им шоколадных конфет, подполковник МГБ Сибирцев подарил роговой гребень Зинке, как он называл ее, по-взрослому, Зинаиде, и она всегда выступала, втыкая его в свои пышные, густые рыжие волосы.
   Ефросинье не нравились эти подарки, но отказаться от них простая колхозница не решалась, чтобы чем-нибудь не обидеть постояльцев. Она все время одергивала девочек, чтобы те не испортили подарков, и в будние дни припрятывала гребешки и косыночки в ящик комода, выдавая детям только при гостях.
   Но Люсе не хотелось почему-то ни конфет, ни косыночек. Она совершенно не завидовала Зинке, как Ритка. Ей хотелось покататься на велосипеде. Она иногда закрывала глаза и представляла, как мчится по дороге, вдоль заборов, по улицам поселка, к речке, с горки, по тропинкам, по полю, а спицы блестят на солнце, и она, подобно черно-белой ласточке, летит в лучах восхода навстречу будущей счастливой жизни.
   Так она стала мечтать всегда: когда подметала пол в избе, когда полола грядки на огороде, за домом, когда собирала крыжовник и даже когда пасла козу.
   Наконец однажды субботним вечером в очередной раз собралась компания московских дачников и Нина Николаевна принимала гостей, Сергей Саныча с супругой, подполковника Сибирцева, тоже с женой, артиста из театра Моссовета и еще несколько человек из профкома и отдела, где работала радушная хозяйка. Это случилось. Все ожидали Василия Андреича с рыбалки, и уже было предложено выпить по стаканчику портвейна, привезенного Сергей Санычем из Массандры. Никто не отказался, портвейн оценили положительно и тут же выпили по второму.
   И тут в калитку вкатился велосипед, сверкая спицами, как бы хитро подмигивая Люське. Она как раз стояла на крыльце со скатертью для стола, который уже накрывали под липами.
   – О-о-о-о! Кто к нам пожаловал, – распахнула объятья подвыпившая компания для Василия Андреича.
   – Какие люди – и без охраны! – пошутил подполковник Сибирцев.
   – А ну-ка покажи улов, – протянул артист Моссовета.
   Белые дачные шляпы и костюмы, парусиновые теннисные тапочки, туфли-лодочки на каблуке, узкие в талии и широкие книзу платья оживились и зашуршали. Василий Андреич в закатанных до колен брюках и сандалиях, тоже в соломенной шляпе и в клетчатой ситцевой рубахе, довольный, демонстрировал собравшимся улов в бидоне, отвязывал от рамы снасти, а велосипед прислонил к стене дома.
   Люся подошла к велосипеду и провела рукой по никелированному рулю и фонарику. В этот момент ее кто-то тронул за плечо:
   – Ну что, хочешь покататься?
   Это был Сибирцев.
   – Хочу, – просто ответила Люся.
   – Василь Андреич, дай ребенку велосипед напрокат, – выдохнул легким запахом крымского вина подполковник.
   – Нет-нет, – запротестовала Нина Николаевна, – ребенок убьется и велосипед поломает!
   – Товарищи, поддержите меня, я ее научу, – взмолился подполковник.
   – А чего, пусть попробует, – поддержал Сибирцева Сергей Саныч.
   – Николавна, будь человеком, – сказал профсоюзный деятель. – Пусть девчушка поучится.
   – Сибирцев подстрахует.
   – Ну чего стоишь – бери! – сказал Сибирцев Люське.
   – Правда можно? – все еще недоверчиво смотрела Люся на Нину Николаевну.
   – Можно, – смилостивилась та.
   Сибирцев взял Люсю за руку, другой рукой велосипед за крестовину руля, и они вышли за калитку. С седла до педалей Люся еще не доставала, тогда Сибирцев показал ей, как встать на педали под рамой и держать равновесие рулем.
   – Держи вот так. Не бойся.
   Он, держа велосипед сзади за седло, шел с ней рядом. Люся осторожно нажимала на педали и поворачивала рулем и первый раз чуть не завалилась. Но Сибирцев удержал велосипед:
   – Куда ты? Руль надо поворачивать туда, куда ты падаешь. Куда падаешь, туда и руль. Поняла?
   – Поняла, – проговорила счастливая, раскрасневшаяся Люська. И дело пошло-поехало.
   Она смелее стала нажимать на педали, думая, что Сибирцев все еще держит ее. Он действительно какое-то время бежал рядом, но затем отстал. И Люська уже катилась без него, без страховки, сама. Мимо заборов, по посыпанной печной золой тропинке, вдоль домов. Ветер развевал ее кудрявые черные волосы. Велосипед послушно шуршал протектором шин. В конце улицы она самостоятельно развернулась и припустила еще быстрее…
   Они вернулись с Сибирцевым во двор. От охватившего ее счастья и быстрой езды Люся еще больше раскраснелась, и то ли от волнения, то ли оттого, что ей сильно захотелось пить, она вдруг стала икать, да так, что не могла сказать ни слова. Она сама вела велосипед от калитки к дому, прислонила его к стене. Она подошла к ведру с водой, зачерпнула кружкой и начала жадно пить, но икота не проходила.
   – Люся! А где велосипед?! – строгим голосом спросила Нина Николаевна. Повисла пауза.
   Люсю вдруг прошиб холодный пот. Велосипед? Где велосипед? Она не закрыла калитку… Она метнулась к калитке, думая, что велосипед украли, он пропал. Как стояла с кружкой в руке, так почти побежала со двора… От испуга она перестала икать.
   – Вот же он, стоит у стены, – сказала Люся. Все рассмеялись.
   – Чтоб ребенок перестал икать, его надо напугать! – менторским тоном изрекла Нина Николаевна.
   Люся почему-то решила, что смеются над ней, убежала в старую избу и ткнулась матери в живот.
   – Что с тобой, деточка, ты что такая бледная? – спросила ее Ефросинья.
   – Я велосипед чуть не забыла, – вся дрожа, проговорила она.
   – Господь с тобой! Вертись там поменьше, – строго сказала ей мать, обняла дочь и, прикусив губу, гладила ее непослушные кудрявые волосы.

Прощеное воскресенье

   Ласковое февральское солнце заглянуло в окна старого крестьянского дома. Чистые широкие половицы блестели, отражая свет, падающий в комнату сквозь прямоугольники окон жирными плотными столбами. Солнечный свет преломлялся на маленьких пылинках и ворсинках, которые во взвешенном состоянии плавали в утренних лучах в полутемной комнате.
   Дом был прочно сложен вручную из толстых обработанных бревен, которые от времени пошли широкими трещинами. Гладко обработанные плотницким топором струганые бревна служили стенами. Нагретые, они отдавали тепло внутрь и, казалось, дышали. От ощущения этого живого домашнего тепла всегда становилось как-то очень уютно и спокойно на душе.
   Павлик любил гостить у бабушки. Родители приводили его в пятницу, на выходные с ночевкой. Бабушка всегда стелила ему в большой комнате, на диване под образами.
   В доме была одна большая комната, разделенная пополам перегородкой из досок, которые от времени пожелтели и стали матовыми. Кухня была пристроена к срубу ниже по уровню. Налево от кухни располагалась спальня тети Натальи, младшей дочери бабушки. Маленький мезонин над входом в дом, куда вела внутренняя боковая лестница, использовался как чулан. Там пылился всякий хлам, и Павлика всегда тянуло туда поиграть.
   По левую стену, снаружи, лепилась остекленная летняя терраса. Летом она стояла почти полностью скрытая листьями дикого винограда. Павлуша помнил, как ее строили, хотя тогда ему было чуть больше четырех лет.
   Сам сруб дома смотрел окнами на юго-запад, так, что солнечный свет целый день, с восхода до заката, падал в окна. Кухню от комнаты отделял высокий порог, на котором было очень удобно присесть.
   В большой части комнаты, считавшейся гостиной, в восточном углу, висели образа. Иисус Христос, Богородица, Серафим Саровский и святой Пантелеймон. Полумрак комнаты почти полностью скрывал их от глаз. Лики освещала маленькая лампадка, огонек которой едва теплился, отражаясь легким мерцанием в серебре окладов. И это неровное, почти неподвижное мерцание делало выражение их глаз живым настолько, что вечером Павлуша немного даже боялся спать на диване. Ему казалось, что Иисус Христос смотрит на него так строго, что хотелось накрыться с головой. Он накрывался и как-то сразу засыпал.
   Справа у перегородки стоял двухэтажный сервант, в котором хранилась посуда для праздничных случаев, скатерти и другая утварь про запас. На верхних полках, за стеклянными створками, стояли рюмки, бокалы из стекла, салатницы из хрусталя, переливавшиеся всеми цветами радуги, розетки для варенья и чайный сервиз.
   Над сервантом висели настенные часы с маятником, в шкафчике из желтого дерева, покрытого лаком, которые бабушка регулярно заводила маленьким черным железным ключиком. За ходом часов она строго следила и никогда не забывала их подзаводить. Во всем доме стояла такая тишина, что их тиканье слышалось очень ясно.
   В доме было тихо и пусто. В кухне гудела невысокая чугунная печка-плита, которая топилась углем. Покрашенная серебрянкой, она грела уже вовсю. Ведро с углем и совок с кочергой стояли тут же. Значит, бабушка уже поднялась, сходила в сарай. Дедушка Павел, хозяин дома, оставил этот мир, когда Павлику исполнился всего месяц, Павлик не помнил деда, но ему рассказывали, что все в этом доме сделано его руками, отопление работало исправно, и печка грела горячо.
   Павлуша проснулся около девяти часов утра и рассматривал из-под одеяла дом, деревянный потолок, плетеный абажур, лучи зимнего солнца и как плавают в столбах света крошечные ворсинки, а теплый воздух в комнате то поднимает их вверх, то опускает вниз. А они отражали свет, который падал на них сквозь слегка заиндевевшие стекла окон.
   Он прислушивался к тишине, в которой приглушенно, но настойчиво тикали часы. Тик-так, тик-так, тик-так. И из-за этого сама тишина казалась еще более глубокой. Иисус Христос был на месте и все так же смотрел на него. Лампадка по-прежнему едва теплилась. Однако не было страшно, а наоборот, светло, спокойно и радостно.
   Долго лежать на диване становилось жарко, и Павлуша выполз из-под толстого ватного одеяла. Дом протопился. Доски пола, совсем теплые, поскрипывали при каждом шаге, а самотканые половички приглушали этот скрип.
   Бабушка всегда вставала рано, засветло и первым делом шла в церковь к заутрене. В любое время года, в любую погоду она ходила пешком через старое летное поле, проделывая путь около трех километров, и всегда успевала к самому началу. Она выстаивала в храме всю литургию от начала до конца, возвращалась домой и занималась обычными делами по хозяйству.
   Несколько лет тому назад бабушка перенесла тяжелую операцию, такую, что должна была провести в больнице долгий месяц. Но как только она смогла снова ходить, снова стала жить тем же порядком, который сама для себя назначила.
   Каждую среду и пятницу бабушка постилась. Она ела с небольшой тарелочки несколько долек жаренной на душистом постном масле картошки, кусочек черного хлеба и пила чай с кусочком сахара, размачивая его в блюдечке. А иногда и без него. До самой глубокой старости она читала без очков газету «Труд» и Псалтирь.
   В этот раз была Масленица. Ожидались гости, и бабушка хлопотала в сенях. Павлуша стал умываться холодной водой из цинкового рукомойника с желтым латунным краником. Вода из него текла тонкой струйкой, приятно пахло земляничным мылом.
   Уже скоро должны были съезжаться гости, Павлушкины тетушки и двоюродные братья и сестра. Тетя Наташа, самая младшая из сестер, давно помогала бабушке. Павлик, перекусив большим бутербродом с сыром, отправился во двор чистить от снега дорожку, ведущую от калитки к дому. Он возился в снегу с деревянной лопатой, и ему очень нравилось первым встречать гостей, смотреть, как они идут вдоль дома от калитки к крыльцу по расчищенной им тропинке. Гости уже начинали прибывать. Первыми приехали Захаровы: тетя Рита, Галка и Мишка, дядя Вася, следом за ними тетя Зина, самая старшая дочь, со своими сыновьями, Сашкой и Сережкой, дядя Валя, ее муж, Валентин Сергеевич.
   Дом постепенно наполнялся гостями, вся вешалка была уже занята шубами и одеждой. Павлуша пришел с морозца румяный, розовощекий, весь в снегу, и тетя Рита дала ему веник и послала на крыльцо отряхивать пальто и валенки от снега. Все были оживлены, шел разговор людей близких, но давно не видевших друг друга. Взрослые женщины были родными сестрами, две из них, тетя Зина и тетя Рита, были москвичками, средняя, мать Павлика, жила в соседнем с поселком городе, а младшая Наталья вместе с бабушкой.
   Раскладной стол уже стоял посреди комнаты застеленный белой скатертью и тонкой прозрачной клеенкой с цветочным рисунком. Расставлялись тарелки, в кухне нарезали свежую колбасу, заправляли салаты, все раскладывалось по вазочкам и тарелочкам и отправлялось в комнату, на праздничный стол, который был почти полностью накрыт. На середине стола уже стояла большая тарелка с горкой румяных золотисто-желтых блинов в тончайшую мелкую дырочку, которые непонятно когда успела напечь бабушка. Павлуша любил взять такой блин и посмотреть на просвет в маленькие дырочки.
   Уже выставили на стол водку в маленьком запотевшем графинчике со стеклянной пробкой, украшенном полосками – двумя широкими перламутровыми и одной тонкой у горлышка. Тут же был армянский коньяк с золотыми звездочками на этикетке.
   Около полудня наконец все угощение было расставлено, и бабушка позвала всех к обеду. Все разместились вокруг большого стола. Встав перед входом в комнату, лицом к образам, она, поправив на волосах белый, в мелкий цветочек платок, осенила себя крестным знамением и тихим, но твердым голосом сказала:
   – Господи, Отец наш небесный, Иже еси на небеси, – что-то еще, чего Павлик не разобрал. – Хлебушка насущного даждь нам днесь. – И потом еще что-то, перекрестилась и поклонилась.
   – Мам, а почему бабушка хлебушка просит, вон же сколько всего! – изумленно спросил Павлик. Все стоявшие в кухне взрослые рассмеялись, бабушка смутилась, но виду не подала.
   – Это бабушка Богу молится, – ответила мама. И сказала что-то уже бабушке, как показалось Павлику, с легкой укоризной. Мама у Павлика была членом коммунистической партии Советского Союза, секретарем партийной организации крупного предприятия, а значит, убежденным атеистом.
   – Мам, а Кто такой Бог? – не унимался Павлик. Но взрослые уже поднялись и стали перемещаться в комнату за стол.
   Дети сидели вместе со взрослыми. За столом продолжалась беседа, начавшаяся еще в кухне, смех, шутки, разговор. Подали горячее, все выпили по первой рюмке. Помянули деда, помолчали. Затем не спеша продолжили начатый разговор. За разговором пролетело время. Плавно перешли к чаепитию и блинам. Блины подавались со сметаной, с маслом, с вишневым, яблочным и крыжовниковым вареньями.
   Пир был в самом разгаре, Павлуша уплетал уже десятый блин, запивая его ароматным черным чаем – из фарфорового блюдечка, чтобы не обжечься. Перед его тарелкой стояли розетки с вареньями, сметана, чашка с ароматным чаем. Чай, его вкус был каким-то особенным, Павлик никогда в жизни ничего подобного не пил.
   Его уже никто не замечал, оживление за столом достигло апогея, взрослые смеялись и перешучивались. Дети наелись блинов до отвала, вылезли из-за стола и ушли за перегородку на половину тети Зины, где Галя, двоюродная сестра, организовала игру. Сашка рисовал, Мишка и Сережка занимались какими-то своими делами…
   Постепенно день приблизился к закату, бабушка вынесла большой черносмородиновый пирог. На стол снова поставили самовар. Сидели и пили чай в основном женщины, мужчины вышли – покурить и поразмяться. Женщины все говорили о чем-то своем.
   Но вот москвичи засобирались на электричку. Тетя Рита, Галя, дядя Валя, тетя Зина, Мишка, Сережка и Сашка отправились на станцию. Родители Павлика также засобирались в дорогу.
   Павлик оделся. Надел валенки, пальто, круглую плюшевую шапку, мать подняла ему воротник и повязала шарф поверх воротника, узлом назад. Варежки на резинке были продеты в рукава пальто и свободно болтались. Бабушка накинула пуховый платок, валенки и пошла проводить их до калитки. Прощаясь, мать обняла бабушку:
   – Прости меня, если я в чем-то перед тобою виновата.
   – Бог простит, – ответила та, и они расцеловались.
   В шесть часов вечера было еще светло. Зимний день прибавился, хотя еще морозило. Весна уже приближалась. Павлик попрощался с бабушкой, сел в санки, и они покатились по дорожке вдоль дома, за калитку, мимо гаража тети Зины и дяди Вали, по узкой дачной боковой улице по направлению к аэродрому, старому заброшенному летному полю, которое теперь напоминало огромную заснеженную полярную пустыню. Санки тащились на веревке за отцом. Мать шла сзади, так как тропинка в снегу была протоптана в один след, и санки балансировали на гребнях по бокам, иногда проваливаясь в глубину сугроба и зачерпывая легкий снег носом, словно вездеход.
   Они дошли до Ярославского шоссе, потом до архива погранвойск, затем шли лесом. В сосновом лесу было уже темно и страшновато. Деревья, заваленные снегом, в полумраке казались гигантскими чудовищами. Выглянула луна, и длинные сизые тени легли между стволов. Однако отец шел вперед, и можно было спокойно смотреть по сторонам и вверх. Небо было высоким и ясным, глубокого темно-синего цвета, первые звезды умиротворенно мерцали сквозь заснеженные кроны сосен. Павлуша теперь хорошо знал эту дорогу через лес.
   Спускалась ночь. Санки легко катились по пушистому чистому снегу. Легкий мороз обжигал щеки и нос. Шарф и шапка вокруг лица покрылись белым инеем.
   Вот уже они вышли из лесополосы. Глубокое темно-синее небо рассыпалось крошечными звездочками, и, когда Павлик смотрел на них долго-долго, они рассыпали маленькие тонкие лучики в разные стороны. Небо было огромным-преогромным, и маленький мальчик думал, что где-то там живет Бог. Интересно, какой Он и как Он может дать хлебушка, как об этом просила бабушка? Небо такое огромное, звезды так высоко-высоко. Где Он там живет? И слышит ли Он все то, что мы тут на земле говорим? Так думал Павлик, сидя в санках.
   Вот уже пошли навстречу пятиэтажки, город, укрытый снегом, грел и светил окнами квартир. Деревья вдоль улиц стояли все укутанные морозным серебром. Желтые и синие фонари сопровождали их по пути до дома. Вот знакомая улица. Двор с хоккейной коробкой. Подъезд, третий этаж, хрущевская «двушка» с балконом. Сорок четыре квадратных метра…
   Уже ложась спать, Павлик все думал: «Интересно, куда деваются люди, когда они засыпают, если им не снятся сны? Ведь мы ничего не видим, когда спим, и даже не чувствуем себя. И хорошо, если завтра утром я опять проснусь и все будет так же хорошо, как сегодня. Но, если я засну вот прямо сейчас, а потом утром уже не проснусь, то куда я денусь? Куда денутся взрослые и вся эта жизнь? Вдруг засну только я и куда-то денусь, а они все останутся здесь, под этим небом, как же они будут без меня? И что, я больше никогда не узнаю, что будет завтра?»
   И ему вдруг очень-очень сильно захотелось, чтобы мама срочно крепко обняла и поцеловала его, еще раз…
   Ну так, на всякий случай… На память.

Цирк

   По телевизору показывали представление в цирке на проспекте Вернадского. На арене выступали дрессированные медведи. Они катались на велосипедах и мотоциклах, лежа на спине, крутили задними лапами тумбы, танцевали под балалайку. Показывали клоунов, акробатов, воздушных гимнастов и канатоходцев. Телекамера часто останавливалась и показывала зрителей, которые завороженно смотрели под купол цирка или весело смеялись над уморительными репризами клоунов.
   На арене фокусник распиливал тетю, положив ее в ящик, доставал из цилиндра белых голубей, зажимал несколько платочков в кулак и вытягивал их уже связанными узелками в гирлянду. Мишура и блестки сверкали на коротеньких платьицах гимнасток, на строгих облегающих костюмах акробатов. Представление калейдоскопом сменяло один номер за другим. И вот конферансье протяжно и громко объявил:
   – На арене цирка дрессированные слоны под руководством Долорес и Мстислава Запашных!
   Санька Коростылев любил смотреть цирк по телевизору. Впервые он был в цирке совсем маленьким, наверное года в четыре. Зимой, после новогодних праздников, профком предприятия, где работала мама Саньки, организовал выезд детей с родителями в цирк. Санька впервые увидел столько народу, цирк тогда ошеломил его, да еще раздавали подарки по билетам, пластмассовые коробочки в виде колокольчиков, полные конфет.
   С тех пор слово «цирк» означало для Саньки все, что связано с большим праздником. Сильнее всего тогда его поразило и удивило, как это животные слушаются дрессировщиков. Ведь животные не умеют разговаривать и не понимают человеческой речи. Они только рычат, лают или мяукают, как кот на даче у бабушки. Кот, например, совсем не слушался его и делал только то, что сам хотел. А дрессировщика звери слушаются! И Санька мечтал стать дрессировщиком или хотя бы еще раз поехать в цирк.
   В его маленьком подмосковном городке цирка не было, только несколько фабричных клубов и кинотеатр «Чайка». Один раз они с отцом ходили в парк, где расположилось шапито и мотоциклисты ездили по вертикальным стенам. Но дрессированных животных там не было.
   Цирк был в Москве. В столице нашей Родины. И надо ехать на электричке целый час, а потом еще на метро, потом пройтись немножко пешком, чтобы наконец попасть в Цирк на проспекте Вернадского.
   Грустный клоун в сером берете с пимпочкой и матроске тоже нравился Саньке, он был добрый и играл на скрипке. Он без слов мог рассмешить весь зал. Саньке очень хотелось в цирк. Но родители были на работе, а по субботам и воскресеньям все время какие-то дела.
   Санька рисовал цирк. Животных, слонов, собак, акробатов и девочку-жонглершу. Он рисовал себя в образе дрессировщика. Потому что это самый главный человек на арене. Потому что он даже сильнее фокусника. Потому что его слушаются все животные и даже маленький слоненок, который встает перед ним на тумбе на задние ноги и поднимает хобот вверх. Вот он какой, дрессировщик.
   Конечно, родители Саньки не могли не видеть, как ребенок любит цирк, как восхищается дрессировщиком слонов, который одним взмахом палочки может поднять на задние ноги животных в сто раз больше себя самого. Игрушечные тигры и зайцы слушались Саньку точно так же, как слоны Мстислава Запашного. На столе отца везде лежали рисунки с клетками тигров, а если в клубе опытного завода шла кинокомедия «Полосатый рейс», то Санька упрашивал мать сходить с ним в кино.
   – Мама, а когда мы поедем в цирк? – спрашивал Санька. Мама отвечала, что скоро, и Санька ждал, ждал…
   Но вот однажды отец взял отгул. У матери на работе, в профкоме, распространяли билеты в тот самый цирк на проспекте Вернадского, правда в будний день и на дневное представление. Но решено – едем. Билеты были очень удачные: партер, четвертый ряд, прямо у самой арены.
   Радости не было конца. Плюшевый мишка, тигр и заяц весь вечер выступали на арене. Можно сказать, впервые Санька отправился спать без капризов. Обычно он канючил: «Ну ма-а-ам, ну еще минуточку, можно я поиграю?» – пока мать строго не загоняла его в постель. Но в этот вечер какие капризы, ведь завтра мы едем в цирк! Нужно, чтобы оно скорее наступило, это завтра.
   Санька не заметил, как быстро заснул. Ему снился цирк, где он выступал на арене и слоны вставали на задние ноги пред взмахом его палочки-стека и трубили в хоботы. А восхищенные зрители и все артисты хлопали в ладоши и улыбались ему. Все блистало, играл оркестр, и он кланялся благодарной публике.
   Проснулся Санька рано. Сам. Было прекрасное летнее, июльское солнечное утро. Светило горячее солнце, отражаясь в каждом окне пятиэтажки напротив. Мать уже приготовила завтрак. Они с отцом плотно заправились, съели по вареному яйцу с солью, бутерброды, выпили чай и вышли из дому. Пешком дошли до станции, сели в электричку и поехали в цирк. Ярославский вокзал ударил в нос сигаретным дымом, блеснул мраморными лестницами метро.
   Здание Цирка на проспекте Вернадского было похоже на большую летающую тарелку, приземлившуюся из космоса. Вот они вошли в эту тарелку, прошли внутрь, сели на свои места в четвертом ряду. Погас свет, и представление началось! В первом отделении все было как по телевизору: дрессированные медведи, собачки, жонглеры и акробаты. Правда, девочка-жонглерша оказалась тетенькой, но на это никто даже не обратил никакого внимания. В перерыве они купили по шарику сливочного мороженого в вафельном стаканчике и прошлись по кругу «летающей тарелки», глядя сквозь стеклянные стены на улицу.
   Во втором отделении выступали воздушные гимнасты и тот самый клоун. И вот наконец:
   – Уважаемая публика! На арене дрессированные слоны под руководством Долорес и Мстислава Запашных!
   Зазвучали фанфары, и на арену, величаво переступая громадными ногами, вышли слоны. На первом сидела тетя во всем белоснежном и ослепительно блестящем, с белыми перьями в прическе, а рядом шел сам дрессировщик с гладко зачесанными назад такими же блестящими волосами. Зрители аплодировали.
   Слоны встали на одно колено и склонились перед публикой. Они синхронно танцевали, перекидывали круглые бревнышки, пинали мяч, катали на спине собачек, которые то запрыгивали им на спину, то спрыгивали. Слоны обхватывали тетю хоботами и поднимали вверх, качали ее, как на качелях.
   Но вот большие слоны ушли, и на арену вышел маленький слоненок. Санька смотрел во все глаза. Слоненок тоже поднимал разные предметы, ходил по узкой лесенке, и вот он взобрался на небольшую тумбу.
   Саньке хорошо было видно слоненка, его хобот, легкий пушок шкуры, ему показалось даже, что слоненок посмотрел на него, и он чуть не окликнул его. Они с отцом сидели так близко, что было видно его глаза и длинные ресницы!
   Вот дрессировщик под аплодисменты зрителей подходит к взобравшемуся на тумбу слоненку и..
   Ой! Он едва заметным движением быстро и коротко ткнул слоненка в грудь своим стеком!
   Что такое? Как это? И слоненок послушно встал на задние ноги. Дрессировщик повернулся лицом к публике, получая свою порцию аплодисментов.
   В его правой руке, оказывается, вовсе не волшебная палочка, на ее конце блеснул в лучах софитов простой острый гвоздик!
   По мягкой доброй морде слоненка покатилась крупная слеза! Санька зажмурился. Как же так, ему же больно! Он открыл глаза. Мурашки прокатились по затылку и по спине. Санька закричал:
   – Что вы делаете?!
   Но его крик потонул в грохоте аплодисментов. У него было такое чувство, что этот дядя с зализанными назад волосами тыкает своим гвоздиком не слоненка, а его самого, при этом улыбается во весь рот и кланяется, довольный всем. Саня даже оглянулся. Неужели никто не видел, что он его ткнул гвоздиком? Слоненок же плачет! Но никто, кажется, ничего не видит.
   Вдруг слоненок затрубил в хобот, и дрессировщик дал ему что-то из своего кармана. Однако из глаз слоненка все еще текли и текли слезы. От зрачка книзу тянулась отчетливая темная влажная полоса.
   «Ему же больно!» – терзался Санька. Он как-то вдруг, сразу возненавидел всех дрессировщиков в мире, но сильнее всего – Долорес и Мстислава Запашных!
   – Папа, папа, что же это такое, почему он тыкает гвоздем несчастного слоненка?!
   На Саньку обрушились изумление и горечь, разочарование, боль и какая-то тяжелая жалость к бедным животным, которых держат в клетках и мучают каждое представление. Все ради того, чтобы повеселить зрителей. Даже, показалось ему, тот самый грустный дядя клоун потому и грустил, что он-то наверняка давно знал об этом! Саньке сразу захотелось открыть все клетки и выпустить животных на волю, чтобы они убежали к себе домой, в Африку.
   Выступление дрессированных слонов было кульминацией представления. После них шли еще какие-то номера, но Санька уже невнимательно смотрел на эти трюки. Ему было ужасно жалко слоненка, который плакал, когда его тыкали острым гвоздиком и он должен был вставать на задние ноги. Эта жестокая несправедливость по отношению к маленькому животному потрясла его. Дрессировщик оказался дешевым обманщиком, который пользовался тем, что зрители не могли разглядеть острый конец его палки, что никто не видел со своих мест, что у него на палке гвоздь, обыкновенный гвоздь!
   Домой они с отцом возвращались в четыре часа. Над Москвой раскинулось прохладное летнее небо. На улицах усиливалось движение. Людей стало больше в метро и на площади трех вокзалов. В электричке ехали молча. Всю дорогу Санька молчал и смотрел в окно электрички.
   – Ну как? – наконец спросил отец.
   – Пап, а почему он тыкал его гвоздиком?
   Отец вздохнул и пожал плечами.
   – Я ненавижу цирк!!!

Тряпка

   – Славка!
   – Что?
   – Сходи за отцом, пусть домой идет, хватит по друзьям шляться! – крикнула Ленка сыну. – Он у Петра Андреича, в соседнем доме, квартира двадцать шесть.
   – Ла-адно…
   Славке было пять лет. Валерка, Славкин отец, жил у меня уже третий день. Это было утро воскресенья. Последнее время они часто ругались с Ленкой, вдрызг и до драки. Так что Валерка постоянно у меня ночевал, и мы, по старой мужской традиции, заливали его обиды пивом, водкой или чем было у меня на тот момент. Ему сорок, мне сорок два, Ленке тридцать шесть. И когда-то, когда и я еще был женат, мы дружили семьями, вместе ходили на шашлыки на майские и все такое прочее. Теперь же Валерка использовал мою жилплощадь как убежище.
   – Как она меня достала! Нет, ты не представляешь, как она меня зае…ла. Видеть ее не могу. Все – развод!!! – зло гремел на всю кухню Валерка.
   Мы безвылазно сидели у меня дома, наверное, уже вторые сутки и разговаривали, в основном о том, какие бабы дуры, как они, сволочи, нас не понимают.
   – Она, сука, представляешь, мне говорит: «Пошел вон»! Это мне, мне-е-е!
   Он поднял указательный палец у меня перед носом.
   На столике в моей тесной кухоньке стояли пивные бутылки, кучками валялась чешуя воблы, припасенной еще с лета… Была там и пара бутылок водки. Духан стоял от сухой рыбы и пивных паров на всю квартиру.
   – Вот ты… – Петр сдвинул широкие мощные плечи, а был он метр девяносто ростом, весом под сто килограммов и едва умещался на моей старенькой табуретке. – Вот ты же разошелся со своей мегерой, ведь она же тебя так достала, значит, до печенок! – взял он меня за горло широкой лапой.
   – Правильно, – говорю я. – Мужик… – и убрал со своего горла его руку. Надо сказать, что приняли мы изрядно и соображали с трудом. Мы глотнули еще пива.
   – Дети… – проговорил Валерка, смочив горло. – Дети, главное, это видят и слышат, как она мне, мне-е-е, такое говорит. – И он грохнул ладонью по столу. Бутылки от удара звонко подпрыгнули.
   – Мужик! Ты прав! Валера, ты должен решить это раз и навсегда!
   Что решить, я, честно говоря, сам не понимал уже. Но считал своим долгом поддержать и хоть как-то успокоить друга.
   – Хочешь, прямо щас оставайся у меня и живи сколько хочешь? Вот прям щас…
   – Не-е-ет, нет, – мотнул он головой. – Нет! Я так уйду, я так хлопну дверью, бл…ть, сука, она меня еще вспомнит… Вспо-о-омнит!
   Тут в проеме кухонной двери появился Славка.
   – Дядя Петя, чего у вас дверь нараспашку? – недоуменно спросил мальчик. – Пап, мамка сказала, чтобы ты домой шел, нечего по друзьям шляться.
   Мы с Валеркой сначала уставились на него.
   – Воблу будешь? – спросил я.
   – Буду, – ответил Славка.
   – Проходи, садись.
   Валерка молча, грозный, как туча, одним движением руки сдвинул пустые бутылки на другой край стола и освободил место Славке. Славка сел на табуретку, и я дал ему своего, наполовину лущенного леща. Он взял его левой ручкой и стал, обсасывая, грызть вкусную сухую рыбину.
   Я продолжал:
   – Вот, вот ты тряпка, она же об тебя ноги вытирает! Ну мужик ты, в конце концов, или не мужик? Поставь свою бабу на место!
   – Пап, а как это – поставить бабу на место? – спросил любопытный Славик. – Пап, а наша мама – баба? Где ее место?
   Тут Валерка посмотрел на сына мутным взглядом. Повисла пауза. Валерка что-то про себя соображал.
   – Наша мама не баба, просто устает сильно… А дядя Петя – дурак, не слушай его… Пойдем домой…
   Они встали, каждый молча пожал мне руку, сначала Валерка, потом Славик, и вдвоем пошли домой.

Педагогические повести

Бригантина

   Пионерлагерь «Рассвет» расположился в бывшей барской усадьбе. К нему от шоссе вела длинная еловая аллея вдоль дороги, уложенной бетонными плитами. Сама аллея была тут еще с дореволюционных времен.
   Лето 1981 года выдалось умеренно дождливым, иногда на контрасте случались и очень солнечные, ясные дни. Бывший барский дом использовался под корпус первого и второго отрядов. Другие постройки в усадьбе, которые неплохо сохранились, также использовались под корпуса. Из относительно новых были хозблок, столовая, медпункт с изолятором да административный корпус, где находился кабинет начальника лагеря. На территории была даже танцплощадка и свое собственное футбольное поле. Усадьба стояла на опушке хвойного леса где-то под Загорском, недалеко, по дороге, рядом с деревней то ли Быково, то ли Барково.
   Шла вторая смена, середина лета. Каждый день линейки, зарядка. Дежурства по столовой. После обеда тихий час. Днем младшие девочки занимались в кружке кройки и шитья, мягкой игрушки. Мальчики выпиливали лобзиками, или выжигали, или красили фанерку йодом, а потом вырезали разные картинки специальными резцами. Например, Волка из мультфильма «Ну, погоди!» или бригантину на всех парусах. Вечером футбол между отрядами. В лагере было два мопеда и один мотоцикл «Иж-Планета спорт». Но в мотосекцию принимали только мальчиков из первого отряда, и то не всех. На мотоцикле ездил сам руководитель секции, от греха.
   Дети в лагере жили по распорядку и почти самостоятельно. Каждый день были завтрак, обед, полдник и ужин. После завтрака обязательно уборка территории. Дежурство по столовой. Советы отряда или дружины. Выпуск стенгазеты, подготовка к игре «Зарница» и КВН. Отряды периодически совершали вылазки в соседний лес за ягодами, вечером – футбол или веселые старты. После ужина – танцы под магнитофон, которым заведовал радист Лёня. Из его усилителей можно было услышать «Смоки», «Чингис-хан», «Бони-Эм», «Эрапшн», Сьюзи Кватро, «Квин», «УФО» и другие популярные группы. В основном медляки. Из советских звучали «Машина времени» и «Воскресение», Юрий Антонов и группа «Аракс». В корпусе первого и второго отрядов имелась дешевая шестиструнная гитара, которую мучили пионеры, мальчики первого и особенно второго отряда, пытаясь подобрать мелодию песни «Дом восходящего солнца» или «Шизгару».
   Каждый отряд на Совете выбирал себе название. Первый отряд выбрал название «Бригантина». В прошлом году прошла Олимпиада-80, и лагерь был повсюду украшен символикой Олимпийских игр. В этом году проходил Чемпионат СССР по футболу. И каждый вечер, когда шла трансляция игр по телевизору, в холле первого корпуса собирались все любители футбола вместе с вожатыми, чтобы посмотреть очередной матч. Все дети болели за московский «Спартак»:
   – Свет зажегся на табло – гол забил Сергей Шавло! Сережа Шавло! Та-та, та-та, та, та! – очень громко скандировали девочки, хлопая в ладоши.
   Надо ли говорить, что вечерний футбол был очень важным событием. Обычно жаркие баталии разгорались между первым и вторым отрядами, первым отрядом и сборной командой персонала и воспитателей. На это первенство собирались посмотреть даже младшие и, конечно же, девочки. Не все из игроков точно знали правила футбола, но каждый обязательно хотел забить гол. Приходили на футбол местные ребята из соседней деревни, и тут же созрела идея провести товарищеский матч между местными и сборной командой первого отряда, воспитателей и персонала лагеря. Все игроки команд, особенно мальчики первого отряда, ругались на поле между собой, если кто-то не давал пас, который просил открытый игрок, или долго «водился» и, наконец, терял мяч. Или если кто-то хотел забить гол сам, бил и не забивал. Самые разгоряченные головы орали друг на друга на грани мата. Но все это полусквернословие на поле им прощалось, потому что как еще выразить свои «взрослые» эмоции, когда так стараешься на виду у всех: девушек-пионервожатых, девчонок и даже всего второго отряда. Если игра оканчивалась вничью, следовала серия одиннадцатиметровых пенальти. Потом все вместе шли по корпусам, готовиться к ужину, с красными рожами, грязные, мокрые от пота, часто играли по пояс голые, чтобы не испачкать или не порвать любимую футболку или рубашку. Жадно пили воду из фонтанчика, мылись холодной водой из-под крана на улице, смывая грязь, пот и прилипшую траву. Ребята падали на кровать в палате и лежали, глядя вверх, в высокий барский потолок с лепниной по краям и в центре, где висела лампочка. Через пятнадцать минут построение на ужин. Ужин в семь часов. После ужина танцы с восьми и до половины десятого – и отбой.
   Трое друзей, Цветков Серега, Сашка Ширков и Краснов Игорек, жили в одной палате первого корпуса. На гитаре лучше всех играл Цветков Серега, у него получался и «Дом восходящего солнца», и «Поворот», и «Шизгара». Игорек попробовал пару раз и решил, что гитара – это не его. Сашка же «в детстве» учился музыке и даже ходил в музыкальную школу. Но ему не хватало силы в пальцах и было больно зажимать струны на грифе. Сашка завидовал Сереге белой завистью.
   Мальчики все время проводили вместе. Это был не первый год, когда они встречались в пионерском лагере «Рассвет». Они вместе разучивали песни на гитаре, вместе играли в футбол, вместе катались на мопедах, вместе учились крутить нунчаки, вместе ходили на танцы.
   Вообще они дружили настолько, что менялись прихваченными из дома конфетами и печеньем из своих чемоданов. Поездка в пионерлагерь, даже если это всего в шестидесяти километрах от Москвы, для пацанов в тринадцать лет – это кусочек самостоятельной жизни, пусть и под присмотром не очень строгих педагогов.
   Каждое утро после подъема, когда прозвучит пионерский горн, радист Лёня врубал во все хриплые алюминиевые репродукторы:

     Взвейтесь кострами, синие ночи,
     Мы – пионеры, дети рабочих.
     Близится эра светлых годов.
     Клич пионера – всегда будь готов!

   И начинался новый день. Пионервожатыми в лагере работали девушки-студентки из педагогического института, которые проходили здесь практику. Всем им было примерно по девятнадцать-двадцать лет. Пацаны никого из них всерьез не воспринимали. Воспитателями были люди взрослые, и, ребятам казалось, даже пожилые, лет тридцати пяти – сорока на вид, закаленные школьные учителя, которые таким образом подрабатывали в летние каникулы, а также отдыхали на свежем лагерном воздухе от городской пыли. В основном женщины, решившие совместить отпуск с работой в летнем лагере. И почти все были со своими детьми. Практически дача в Подмосковье, только без грядок. Питание, проживание бесплатно, плюс зарплата педагога, плюс доплата за кружки. Дети, до двадцати человек в отряде, в нагрузку.
   Воспитателем первого отряда был Сергей Николаевич, тридцать семь лет, историк, рано полысевший, но еще моложавый мужчина, бывший старшина морской пехоты Северного флота. Он всегда носил тельняшку под рубахой в сырую погоду, был опрятен, и педагог он оказался от Бога. Он умел найти общий язык с любым подростком, невзирая на особенности характера. Вернее, он умел их, эти особенности, использовать. В его речи никогда не слышалось повелительных ноток. Он умел быть своим и в то же время всегда сохранял определенную дистанцию с собеседником, необходимую ему для руководства. Одним словом – старшина.
   Палата мальчиков первого отряда располагалась в угловой комнате первого корпуса. Та самая комната, скорее даже зала, с лепниной на потолке, которую мальчишки изучали, глядя вверх, после обеда, во время тихого часа или после вечернего футбола, лежа поверх одеял, «по-американски», только не в обуви. Грязные подошвы они все же свешивали с краю. Палата была угловой, и из нее выходили, как в песне «Машины времени», три окна:

     Я забыл о бурях и о громе,
     мне теперь дороже тишина,
     и живу я в старом, старом доме,
     из него выходят три окна.

   Вероятно, по замыслу первого хозяина дома, это был кабинет с высокими, под три метра, потолками, с хорошо сохранившимся широким дубовым паркетом. «Кабинет» был очень просторным, настолько, что в нем умещалось десять коек. Одно боковое окно выходило на юг, а два западных смотрели на опушку леса. И если окна были закрыты, например во время дождя, в палате была идеальная тишина. «Кабинет» имел широкие двустворчатые распашные двери, правда пользовались только одной створкой, вторая была защелкнута на шпингалеты. Конечно, мальчишки никакого внимания на это барское великолепие не обращали. Лазили в окно, сокращая путь с улицы в палату или чтобы лишний раз не попасться на глаза вожатым и воспиталкам. Они сидели с ногами на подоконнике и тренькали на гитаре. Ноги, входя с улицы, никто и никогда не вытирал, обувь перед сном снимали около кровати, оставляя грязные кеды рядом с тумбочкой. Никакие низкие оценки лагерной комиссии, крикливые требования вожатой Светы убраться в палате не имели существенного воздействия. То есть уборка, конечно же, производилась, правда, как говорится, «насухую». Верхний слой пыли и грязи, бросающийся в глаза, размахивался веником, так что подымалась пыль столбом, а к обеду, после прохода комиссии, все возвращалось «на круги своя».
   Лагерная жизнь ребят текла своим чередом, пока однажды все не изменилось… Не изменилось и не запомнилось им. Именно этот маленький эпизод, то как «сделал» их старшина, они потом вспоминали всю оставшуюся жизнь, которая разметала их по свету, обременила заботами, семьями и своими детьми.
   Однажды погожим летним утром Сергей Николаич в хорошем настроении шел по центральной аллее лагеря. Пионеры были все при деле, каждый с веником, совком, кто-то с граблями, сметали в кучи фантики от конфет и всякий мусор. Вдруг Сергей Николаич увидел Свету, вожатую подшефного ему первого отряда, которая вся в слезах, прячась кустами, почти бежала прочь от него или пыталась не попасться ему на глаза.
   – Светлана, стой! – полушутя скомандовал он. – Бегство бессмысленно, сопротивление бесполезно. Предлагаю сдаться.
   Света остановилась, быстро приводя себя в порядок.
   – Что случилось?
   Света замялась – и вдруг разрыдалась не на шутку. В слезах и соплях, всхлипывая, она сбивчиво пролепетала:
   – Я бездарный пе-е-дагог! Я ошиблась с профессией, я ни на что не гожусь… У-у-у… Хлюп-хлюп…
   – Да в чем дело? Толком объясни! – уже серьезно попросил старшина.
   – Мальчишки меня не слушаются… У-у-у… Хлюп-хлюп… В-о-обще-е-е… Пока вас не было, мне начальник лагеря, Дим Димыч, сделал замечание за грязь в корпусе, в палате мальчиков. А я им говорила, я их и просила, и ругала, и вообще! У меня ничего не… не получа-а-ется… Хлюп-хлюп… а уже середина смены-ы…
   – Та-а-ак, понятно. Погоди, Свет. Мы этот вопрос разрулим. А сейчас возьми себя в руки, приведи себя в порядок. Вот так. Держись как ни в чем не бывало. Поняла?
   – Поняла, – хлопнула она длинными ресницами.
   На следующее утро, после завтрака, когда мальчики как бы убирались в своей палате, пыль стояла столбом, сухой лысый веник загонял грязь в углы под кровати, а верхний слой сора был сметен в кучки и на совок, готовый торжественно покинуть помещение, в этот самый момент в открытых дверях появился Сергей Николаевич с двумя ведрами воды и тряпками:
   – Так, ребята, с сегодняшнего дня будем мыть полы в палате по-морскому.
   Ребята переглянулись.
   – А как это – по-морскому? – спросил кто-то стоявший у окна.
   – А вот как!
   И с этими словами бывший старшина выплеснул ведро воды на пол. Ладно подогнанный, досочка к досочке, дубовый барский паркет принял на себя окат воды, как палуба бригантины. Моментально всплыли кеды, сандалии и даже чей-то носок.
   – Бли-и-ин! Ну-у-у Сергей Николаи-ич, что вы делаете! Кеды промокнут! Уже промокли!
   – Кеды сушить на улицу, пока тепло. Носки постирать, – невозмутимо ответил старшина.
   – А чё теперь делать-то? Грязища вон какая, – возмутился Серый.
   Сергей Николаич бросил мальчикам тряпки к ногам.
   – Теперь работайте руками, соберите тряпками грязь и воду, отожмите ее обратно в ведро, грязную воду вынести и вылить в кусты. Когда всю грязь соберете, вылейте второе ведро, и так до тех пор, пока паркет не заблестит. Через пятнадцать минут приду – проверю.
   Мальчишки не успели сбежать и стояли в воде.
   – Рекомендую обувь снять, – уходя, бросил старшина. – А то опять наследите.
   Пацаны, чертыхаясь и выражаясь покрепче, проклиная старшину, стали собирать грязную воду тряпками. Вот из-под слоя грязи показался паркет первого, еще серого цвета. Кеды пришлось снять, потому что от них действительно повсюду оставались следы. Затем они вылили второе ведро воды, резиновые подошвы кед были уже чистые. Паркет отмылся легко и быстро. Он оказался матово-желтого цвета.
   Стало чисто. Воздух посвежел, от грязи не осталось и следа.
   Палата изменилась. Серые, оштукатуренные стены, белый потолок с лепниной, светло-желтый паркет, железные, пружинные, крашенные белой краской кровати. Серо-синие солдатские грубые одеяла с двумя белыми полосами у края «к ногам». Не хватало только абажура на лампочку.
   Парни вспотели и раскраснелись от работы. Засученные рукава, взъерошенные волосы. Результат им определенно понравился. Дополнительно они решили отмыть двери и коридор. Палата стала напоминать расположение роты или морской кубрик. Кровати стояли ровно, постели заправлены, одеяла отглажены по-военному. Даже Серый, который по ночам всегда курил в окно и больше всех ругал старшину, теперь орал на всех, чтоб вытирали ноги. Больше напоминать про уборку не приходилось.
   С этого дня палата мальчиков получала только «отлично» за порядок, от дежурства никто не отлынивал. Все вытирали ноги. Даже вырезали абажур из ватмана.
   Сергей Николаич пришел через пятнадцать минут, в палате не было никого. Ведра и тряпки стояли в коридоре. Мальчишки все вместе убирали прилегающую к корпусу территорию.

Белый танец

   Даньку отправили в лагерь на две смены сразу. Первая смена подходила к концу. Те, кто оставался на пересменку в лагере, сдружились по-особому. И хотя они были из разных отрядов и разного возраста, но уже не стеснялись и приветствовали друг друга не только салютом, когда менялись на посту, у флагштока, а и в столовой, и на футбольном поле. Данька немного скучал по дому, в лагере он все уже переделал и переиграл во все игры, и в бильярд – и в настольный, и в такой, настоящий, с костяными шарами. Был еще стол для настольного тенниса и пара лысых ракеток, но его все время занимали старшие ребята, качаться же весь день на качелях с малышней было как-то не комильфо, как-никак почти тринадцать лет, двенадцать лет и восемь месяцев.
   Вожатая Люда занималась больше с девочками, или скорее девочки активно занимали все ее внимание так, что с ней тоже было неинтересно. Один раз только удалось сыграть в смешную игру «любишь – не любишь», или, как еще говорят, «съедобное-несъедобное», но и это быстро надоело.
   Данька скучал по дому, по друзьям во дворе, хотя понимал, что и их тоже отправили из города, кого в деревню, кого на юг.
   И в жизни всегда так бывает, если грядет что-то важное, всегда наступает затишье, вакуум пространства, чувств, желаний, непонятное томление в душе, скука не скука; но даже природа, и деревья в лесу, и небо становятся какие-то другие, каких до того никогда не было или просто раньше не замечалось. А тут даже лужи на асфальте лагерных дорожек зеркалили солнце и облака. И ветер, и даже дождь по утрам – все было каким-то необычным и манило уйти куда-то в лес, в глубину, в чащу, где гомон птиц и переливы солнца на мокрых листьях. И так идешь один, и дышится так легко, и полной грудью, но все равно надышаться не можешь никак, и вроде не думаешь ни о чем или наоборот, хочешь подумать, а ничего в голову не приходит, и как-то беспокойно так иногда, вечерами.
   Пацаны ржали между собой, собираясь на танцы, дурачились, кто воротник рубашки поставит, кто рукава закатает по локоть или волосы взъерошит. Но Даньке до них не было никакого дела, и на танцы он не ходил. Дураки конченые, в общем.
   Как хорошо сидеть вечером после дождя в пустой палате, когда все уйдут на танцплощадку. В открытое окно дует свежий прохладный подмосковный ветерок, щелкают соловьи, и музыка из эстрадных усилителей совсем не раздражает, хоть там только на английском языке или про любовь. «Смоки» поют «Водки-най-ду». Все мальчики второго отряда очень любили эту песню, всегда дружно выходили приглашать девочек под нее.
   – Дэн, ты чего сегодня опять здесь сидишь? – спросил его Пашка. – Пошли на танцы?
   – Да не, – это вечное «да не», пойди его разбери. То ли «да», то есть «хочу куда-нибудь уже пойти», то ли «нет», то есть «чёт неохота».
   – Ну и сиди, может, яйца высидишь, – подколол его Пашка и с другими ребятами вышел из палаты.
   «Пашка, он чувак нормальный, только ехидный, бывает», – думал Дэн. А так они с ним стали лучшие друзья. Когда в столовой вместе дежурили, он никогда не отлынивал.
   А еще была Ларка, долговязая девчонка, худющая, как палка, она тоже «свой парень», прически не начесывала никогда, всю дорогу в шортах и кедах, только рубашку на животе завязывала узлом, так, чтобы пупок видно было, как у кубинских танцовщиц по телеку. Волосы – две дохлые косички, два крысиных хвостика. Бантики заплести не во что. Пуговицы на рубашке она принципиально не застегивала, и ей было уже четырнадцать лет. Данька с Ларкой подружился на «Зарнице», когда его «убили», сорвав с плеч оба погона, а у нее шнурок на кеде порвался, он ей тогда свой отдал. Потом они вместе отстирывали свои кеды от лесной глины и сушили на солнышке.
   Ларка тоже осталась в лагере на пересменку, только она в первом отряде была. Друзья часто пересекались на уборке территории лагеря. Если бы Пашки и Ларки не было, он бы, наверное, сильнее скучал по родителям. А так… Пашка и Ларка были ребята с юмором. А Ларка даже курить пыталась за сценой танцплощадки.
   Ощущение запустения пересменки длилось всего-то три дня. И вот в первый понедельник июля, ярким солнечным утром, снова открылись ворота лагеря и на территорию мягко вкатился красно-белый венгерский «икарус». Дверь по-импортному отъехала в сторону, и на дорожку стали выходить новенькие. Данька в это время шел из столовой в корпус после завтрака. Он увидел автобус издалека, на лобовом стекле стояла табличка со знаком «Осторожно, дети», надпись крупными буквами: п/л «Рассвет», 2-ой отряд. «НИИ… что-то там точприбормаш».
   Водитель выгружал чемоданы и сумки пассажиров и пассажирок, новенькие ребята спускались по ступенькам, уставшие от долгой дороги. Данька остановился посмотреть на новеньких, что за народ, как вдруг, как в замедленной съемке на ступени вышла девочка. Скорее всего, ей также было двенадцать лет. Это была «Просто Красивая Девочка», которую он не знал, как зовут, но, видимо, именно это явление природы готовила ему Многообещающая Пустота.
   А пока «Просто Красивая Девочка» встала ногами на твердую землю, раскинула руки в стороны, расправив спину, плечи и грудь, и произнесла:
   – Ух ты, девочки, кра-со-та-а-а! – и пошла за своим чемоданом, а подружки ее о чем-то весело засмеялись.
   Как обычно, весело смеются подружки, то ли от нечего делать, то ли действительно весело и жизнь хороша. Данька впервые обратил внимание на одну особенность женской фигуры. Зачем они носят эти, как их… они что, туда мячики подкладывают? Грудь новенькой представляла собой два маленького размера апельсина, которые могли бы легко поместиться в ладони. Но этот факт впервые был отмечен сознанием Даньки именно в таком ракурсе. Грудь у взрослой женщины была естественна, как у вожатой Лиды, например, и это никогда не смущало его мыслей. И хотя новенькой давно уже след простыл, он совершенно четко держал ее образ перед глазами, пребывая в совершеннейшем оцепенении. Из этого состояния глубокой задумчивости его вывел Пашка, хлопнув по плечу:
   – Закрой рот, ворона, кишки простудишь!
   Данька вздрогнул.
   – Ты чё? – удивился Пашка.
   – Я? Я ничё, – равнодушно пожал плечами Данька. Он всегда был серьезен. Мысль о новенькой незнакомке его отпустила, но предательски спряталась и притаилась где-то в глубине мозга. Данька напустил на себя безразличный вид, чтобы Пашка, этот болтун, не начал над ним издеваться в своей манере.
   Пашка ненавидел девчонок и всегда при случае старался подколоть Ларку, обзывая ее дылдой, оглоблей или за глаза «доска, два соска». Прямо он ей это говорил иногда и с безопасного расстояния, так как можно было огрести по чайнику. Ларка злилась и почти всегда гонялась за Пашкой, чтобы дать ему пендель. Но он бегал быстрее и как-то юрко уворачивался. Так что за первую смену счет между ними был четыре – два в пользу Пашки. Поэтому Данька сомневался, стоит ли рассказывать Пашке про свое впечатление от новенькой «Просто Красивой Девочки». И они пошли вдвоем в корпус. В палате ребята перекинулись в карты в дурака. Начали сдавать третий кон, как вдруг мимо палаты пробежала Светка Примогенова и крикнула в дверь:
   – В двенадцать ноль-ноль построение отряда на перекличку!
   Данька снова вздрогнул, это означало, что он уже совсем скоро узнает, как зовут новенькую. Пашка это заметил:
   – Ты чё?
   – Фу, дура, Пургенова, – огрызнулся Данька.
   – Давай, сдавай, лапоть, – расхохотался Пашка.
   В двенадцать ноль-ноль, перед обедом, вожатая Люда построила своих пионеров и, дав команду «Равняйсь! Смирно!» и отсалютовав, начала перекличку второго отряда. Данька был высок для двенадцати с половиной лет и стоял в строю впереди, по росту. Он был выше новенькой. Очередь дошла до него:
   – Кораблев Данила?
   – Здесь!
   – Широв Павел?
   – Здесь!
   – Примогенова Света?
   – Здесь!
   Теперь подошла очередь новенькой.
   – Светлова Евгения?
   – Здесь! – задорно откликнулась «Просто Красивая Девочка».
   «Ее зовут Евгения Светлова – красиво», – подумал про себя Данька.
   – Можно тебя называть Женя? – дополнительно спросила вожатая Люда.
   – Да, – просто ответила та.
   «Итак, Светлова Женя, Женька, Евгения», – Данька поймал себя на мысли, что перебирает ее имя на разные лады. И фамилия у нее была нормальная, даже красивая – Светлова. Не какая-нибудь там Пеньтюхина или что-нибудь в этом роде. Дело было не в фамилии, конечно же, Данька еще не читал тогда Чехова и не мог знать, что в человеке должно быть все прекрасно, и так далее, но он интуитивно тянулся к прекрасному, искал его, его душа искала в природе, в людях, в товарищах. Только он сам еще не мог это нормально самому себе объяснить. А дети часто бывают жестоки и придумывают всякие клички, как Пашка, например, который обзывал Примогенову Пургеновой. Данька был готов встать на защиту Светловой, если это понадобилось бы. Но слава богу, если можно было бы думать о боге советскому пионеру, этого не потребовалось.
   «Светлова, вполне себе фамилия. Какие иногда в пустую голову мысли лезут! – разозлился на себя Данька. – Лапоть!»
   С этой переклички и началась вторая смена. Данька знал всю программу и мог отлынивать от скучных мероприятий. Но однажды на линейке вожатая Людочка сказала:
   – Кораблев, Васильев, Синицына, Светлова – дежурные по столовой.
   Четверка отдала салют.
   Светлова и Синицына были новенькими, а Данька и Сашка Васильев уже несколько раз дежурили по столовой. Нужно было помогать поварам накрывать столы и потом сортировать грязную посуду, ложки отдельно, вилки отдельно, тарелки и стаканы в разные лотки. А если на обед или на ужин готовили картофельное пюре, то сперва нужно было выковыривать глазки из очищенного картофеля после картофелечистки. На этот дело отрядили Даньку и Светлову, а грязную посуду сортировали Васильев и Синицына.
   – Что с ней делать? – спросила у Даньки Светлова, когда они сели перед целой ванной очищенных картофельных клубней.
   – Глазки выковыривать, – сухо и деловито ответил Данька. Это был самый первый их разговор.
   Данька взял нож и показал Женьке, как нужно выковыривать глазки. Острием ножа, как отверткой, начал он выкручивать черные точки, а потом бросал чистые клубни в большую кастрюлю с водой, стоящую рядом. Скоро выяснилось, что Светлова не была белоручкой и чистила картошку даже быстрее него.
   – А давай наперегонки, кто быстрее свою кастрюлю начистит, тому… тому…
   – Компот, – поддержал Данька.
   – Идет – компот, – согласилась Женка.
   Победила Женька. И, как договаривались, Данька за ужином отдал ей свой компот. Она отпила половину и сказала:
   – Спасибо, больше не хочу…
   Данька везде участвовал, где участвовала Женька, даже стал ходить на танцы вечером. Танцевать он не умел и сидел все время на лавке, в жидкой тени, просто слушал музыку, терпеливо кормил комаров, смотрел на пацанов, которые дурачились и горланили припев «Вотки-най-ду!». Радист Саша, скорее всего, был тайным членом ордена иезуитов, потому что «Вотки-най-ду» ставилась им почти в самом конце танцевального вечера и была своеобразной кульминацией. Данька между делом смотрел, как танцуют девочки и Светлова Женька, которая приходила на танцы в техасах клеш и туфлях на квадратном каблуке, всегда аккуратно причесанная. Дети танцевали в кругу или в нескольких, где были или только девочки, или смешанные группы. Зависело от музыки, которую заводил радист Саша. На ура шли «Бони-М» и «Чингисхан», мальчикам нравились «Смоки» и «УФО», особенно их «Белладонна». Многие ребята под эту песню приглашали девчонок на медляк.
   В программе вечера был еще один момент. Объявлялся белый танец, и вожатая Людочка приглашала воспитателя первого отряда Сергея Александровича, а воспиталка третьего отряда – старшего пионервожатого Алёшу, Алексея Гудкова, комсомольца и студента-заочника пединститута. Радист Саша обычно говорил в микрофон:
   – Объявляется белый танец – дамы приглашают кавалеров!
   И смелые девчонки в ответ приглашали тех мальчиков, которые танцевали с ними «Белладонну», демонстрируя таким образом свою симпатию.
   Однажды Данька спросил у Пашки:
   – Слышь, а чё такое белладонна?
   – Трава такая, в наших лугах растет, нанюхаешься – голова будет болеть, Тетя Шура из столовой своей внучке строго-настрого говорила, следи за козой, чтобы она белладонну не ела, а то молоко горькое будет, – не задумываясь, ответил Пашка.
   – А почему английский ансамбль про нашу траву поёт?
   – Да наркоманы они там все, а песня медленная, грустная, со страданием, мужик поет: «О, белладонна! Ля-ляля, ля-ля…», понял?
   – Понял, песня-то про любовь?
   – Ну да, он поет, что влюбился так, что башка болит, как от белладонны, а может, он ее с горя нюхает, назло ей, понял?
   – Да понял, чего орать-то…
   Даньке все больше нравилась Женька, и то, как она одевалась, и как танцевала. Он смотрел, как пацаны из первого отряда танцуют с девочками «Белладонну», как девчонки кладут им руки на плечи, как некоторые пары танцуют совсем близко, а другие на расстоянии. Одни девочки обнимают парней, другие почти висят на шее или прижимаются. «Вообще-е!»
   Как правильно и прилично танцевать, Данька никак не мог разобрать. И была еще одна вещь, подумать о которой ему было странно или даже страшно и где-то в глубине души приятно одновременно. Что будет, если случайно коснуться… ну это, как ее, их… Ну, в общем, страшно подумать что. И он боялся, что кто-нибудь заметит и может посмеяться над ним, над его реакцией. Ситуация была нестандартная и совсем новая для него. А вдруг она оскорбится или что-нибудь в этом роде. Он часто видел в кино про любовь, как женщина давала пощечину мужчине, который ее обнимал и потом целовал, а та, в кино, вырывалась и давала ему эту самую пощечину. Потом, в кино, правда, все между ними было хорошо, он ее спасал, и она его сама целовала.
   Однако перспектива получить пощечину при всех его как-то напрягала, потому что Пашка, например, мог по этому поводу очень сильно съязвить. Данька был растерян и смущен… или что-то в этом роде. В каком роде, он не знал, но ему казалось, что, когда у него в голове клубятся такие мысли, все смотрят прямо на него и ржут, а чего ржут, непонятно. И девчонки особенно. Он старался не думать обо всем этом, но получалось только хуже, и он стал плохо спать.
   Данькин интерес к Светловой не остался тайной для девочек. Но все делали вид, что ничего такого не замечают и не видят. Только этот «Заговор Света» вызывал почти у всех девчонок второго отряда частые приступы неконтролируемого дурацкого смеха, а некоторые из них даже краснели щеками, ушами или веснушками. Была изучена со всех сторон его манера отвечать неопределенно: «Да нет», и за глаза, а спустя некоторое время и в глаза стали называть его «корнет Данет», намекая гусарским званием корнета на его романтическое настроение, а словом «Данет» высмеивали его нерешительность. Данька, конечно же, был поглощен своими мыслями и относил все эти насмешки на счет их глупости. Он делал вид, что с Женькой Светловой они просто товарищи по отряду и для него в ней нет ничего особенного и такого, чего бы не было в остальных девочках. Уже пролетела первая треть смены, но он так и не пригласил ее ни разу на «Белладонну».
   И наконец в один прекрасный вечер после теплого вечернего дождичка то ли звезды так встали на ясном июльском небе, то ли напряжение в Великой Пустоте достигло апогея, то ли самой Светловой что-то наконец «показалось». Только когда в этот раз Саша-радист объявлял белый танец, Светлова встала со своего места на лавочке напротив, где она всегда садилась с подружками, а Данька почему-то думал, что он подальше от нее и незаметен, прошла через всю танцплощадку, и подошла прямо к нему, и… Протянула руку! К нему!!!
   В этот самый момент, пока она грациозно шла через всю, как ему казалось, пустую, огромную как Вселенная, танцплощадку, словно плывя в космическом пространстве… с ним что-то случилось. Сердце бешено колотилось. Ему показалось, что все, абсолютно все, смотрят на него, и эти взгляды сжигают его заживо. Он на секунду замер в оцепенении, как будто раскрыта его страшная тайна и сейчас его будут судить. И казнят.
   «Нужно бежать!» – стрельнуло в голове, и, ни на кого не глядя, Данька вскочил и ломанулся прямо через кусты, бегом в темноту, по направлению к корпусу второго отряда. Очнулся он уже у двери спальной палаты мальчиков, и первая мысль его была: «Что теперь будет?» Но думать об этом уже было слишком невыносимо. Он быстро разделся и лег в постель, укрывшись с головой. Минут через пять за ним в палату вбежал Пашка, а следом вожатая Людочка.
   – Дань, Данила, – позвал тихо Пашка, потрогав Даньку за плечо.
   – Кораблев, ты уже спишь? – спросила Людочка.
   – Спит, – твердо ответил Пашка.
   И они вышли из палаты.
   «Что же будет завтра? – с ужасом думал Данька. – Бл-и-и-ин, вот дурак, ду-урак, блин!»
   Он не слышал смеха за спиной, не видел ни одного косого взгляда. Это все он сам себе накручивал, надумывал.
   Он притворился спящим и боялся, что сейчас войдут пацаны и будут его обсуждать, издеваться над ним. Но когда все вернулись, то стали привычно готовиться к отбою, никто на него не обратил никакого внимания.
   На самом деле в лагере никто никогда не запрещал уходить с танцплощадки, и мальчишки и девчонки ходили туда-сюда и даже бегали иногда вокруг деревянной, дощатой эстрады и даже забегали к Саше-радисту в рубку, чем постоянно его злили. Музыка звучала достаточно громко, так, что действительно приходилось иногда кричать, чтобы тебя услышал сосед по лавочке, особенно если вы сидели рядом с колонками. Все, кто были в тот момент на площадке, были заняты самим действом, то есть танцевали, и свидетелей панического бегства Даньки было всего несколько человек. Друг Пашка, который сидел рядом с ним, на лавочке, Светлова Женька, которая не поняла, что произошло, пара ее подруг из нового заезда и вожатая Людочка, которая решила, что у него понос. И еще один человек – Ларка, которая танцевала белый танец с какой-то девчонкой, тоже из первого отряда, тоже некрасивой, и случайно увидела эту сцену.
   Пашка опешил от такой странной реакции друга, так как сначала он засмотрелся на Светлову, думая, к кому она идет, а оказалось – к Кораблеву, а потом на Кораблева, который рванул ни с того ни с сего через кусты. Все произошло настолько быстро, что Светлова даже не успела удивиться такому странному поведению парня. Она, пожав плечами, повернулась и взяла за руку Васильева, который тоже обалдел и не успел ничего сообразить, а Светлова Женя уже вывела его в центр танцплощадки, и он вынужден был обнять ее за талию, но старался держаться от нее на пионерском расстоянии.
   А Пашка побежал за Данькой, сам не зная зачем. Он все понял. Но как и что надо сказать и вообще что говорят в таких случаях другу, он не знал и поэтому просто побежал за ним. Вожатая Людочка скорее педагогическим инстинктом, нутром почувствовала что-то, но решила, что это дизентерия, не дай бог, и, убедившись, что все нормально, ребенок перевозбудился и ему нужно отдохнуть, вернулась к Сергею Александровичу и сказала, что все в порядке.
   Танцы закончились, все разошлись по корпусам пить вечерний кефир и спать, спать по палатам. Ровно в двадцать два тридцать. Саша-радист поставил «Отбой!», и лагерь погрузился в тишину и темноту. Пашка принес кружку кефира и поставил Даньке на тумбочку.
   – Дань, а Дань, – позвал он его шепотом.
   Данька молчал. Он лежал лицом к батарее, укрывшись с головой. Словно спрятался от всего мира. Но Павла он прекрасно слышал.
   – Дань, ты чё, в Светлову втюрился? – почти язвительно, как умел только он, кольнул в самое живое.
   – Да ничё я не втюрился, – вскочил на кровати Данька и резко повернулся к Павлу.
   – На вот, сухариков с кефиром поешь, я специально на кухню бегал, у тети Шуры выпросил. Из белого хлеба, как ты любишь, – заботливо сказал друг.
   Данька послушно взял кефир с тумбочки и захрустел сухарями.
   – Ты завтра где убираешься? – задумчиво спросил Данька.
   – Я танцплощадку подметаю и за сценой, – ответил тот.
   – Давай махнемся, а то мне главную аллею второй раз неохота, – деланно безразлично произнес Данька.
   – Давай, мне не жалко, – охотно согласился Пашка.
   Конечно, весь ужас происходящего был только в его голове. Но Данька был уверен в том, что завтра весь лагерь будет знать о его позоре. Однако ни на зарядке, ни на линейке, ни потом, когда шла речь о том, кто где будет приводить территорию в порядок, ничего особенного в отношении Кораблева высказано не было, и, когда вожатая Люда распределяла территорию для уборки, Пашка поправил ее, что он поменялся с Кораблевым, сцену и танцплощадку на главную аллею. И все. Данька все же не мог дождаться, когда можно будет взять совок и веник и скрыться с глаз долой, подальше, особенно от карих глаз Светловой. Он был уверен, что теперь «точно все кончено». Женька ходила, как ему казалось, с безразличным видом, и только теперь он понял, почувствовал, что раньше, когда он разговаривал иногда с ней, она ему улыбалась, а теперь, если они и пересекались, то она просто с ним разговаривала, и все. И какая же это разница! До сих пор над ним никто не посмеялся и не пошутил на эту тему. Даже Пашка, а он тот еще гад. И Дэн понемногу успокоился. Нужно было как-то исправить ситуацию, и быстро. Но как?
   Тут он вздрогнул от неожиданности, так как был уверен, что он в абсолютном одиночестве. За сценой утром самое пустынное и тихое место, танцплощадка была в самом дальнем углу территории лагеря.
   – Ты чего, танцевать не умеешь?
   Данька замер на секунду и повернулся на голос. Перед ним стояла «дылда» и «кубинская танцовщица» Ларка.
   – Не умею, – ответил Данька. Бояться было нечего, да он уже устал бояться и находился в легкой апатии, вяло реагируя на происходящее. Ларка, жуя травинку, пристально посмотрела на него:
   – Это фигня, хочешь научу?
   – Научи, – и в его серо-стальных глазах блеснула надежда.
   – Ну-у, быстрые лучше всего танцевать треугольником, ставишь ноги так-так и так, теперь то же самое, только выворачивай немного носок. Попробуй.
   Данька попробовал. Ларка показывала па, а он повторял за ней, синхронно, она даже пыталась напевать что-то вроде «Санни, ля-ля-ля ля-ля, угу-угу, Санни м-м-м, ай лав ю-у-у!»
   – Но вообще-то сначала надо просто считать. Раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три…
   Данька начал считать, почувствовал ритм шагов и даже слегка расслабился.
   – Ну, понял? – наконец, спустя пятнадцать минут, спросила Ларка.
   – Понял, а медленный? – осмелев, спросил Данька.
   – Медленный есть два варианта, по-пионерски и нормальный.
   – Ну-у, это, давай пока по-пионерски…
   – Смотри, подходишь вот так, берешь за руку, выводишь в круг, руки на бедра кладешь, вот так, – и она показала, как это все проделывать, и положила руки ему на бедра.
   – На ногу мне не наступай, ноги ставишь через одну, одну снаружи, вот так, другую внутри, между моих ног, вот так. Понял? И высоко не поднимай, не топай как слон.
   И они сделали несколько па за сценой. Совок и веники валялись в стороне.
   – А теперь ты меня так возьми, – серьезно сказала Ларка, и Данька подчинился. Между ними возникла какая-то взаимосвязь. И ему стало жарко. Ладони вспотели. Перед ним с новой силой встала старая проблема, Ларка была почти на голову выше Даньки, и получалось, что смотрел он ей прямо в незастегнутую рубашку в клеточку, ее любимую ковбойку, под которой была только белая кожа и коричневая родинка внизу шеи. И он смотрел на эту родинку и не мог оторваться. Так они топтались без музыки на месте минут пять. Ларка наконец спросила его:
   – Ну, понял? Ничего сложного.
   Данька очнулся.
   – Понял, – буркнул он. И тут же, подумав, что она сейчас уйдет, спросил:
   – А это, по-нормальному как, не покажешь? – и сам удивился своей наглости.
   – Да это еще проще, – ответила Ларка, – только мне немного неудобно будет, я тебя выше, но все равно поймешь. Смотри… Можно так, – и она положила руки ему на плечи.
   – А ты свои положи вот так. Одну сюда, другую выше по спине. Или вот еще вариант, две руки на бедра, пониже чуть-чуть… Это слишком низко, – и она поправила его руки.
   – Прижми меня ближе. Да нет, не так сильно. Чуть-чуть. Вот. Это другое дело. Сечешь? Да из тебя великий танцор выйдет, Дань, – засмеялась она. – Пригласи меня сегодня на танец. Пригласишь?
   – Приглашу, – Данька был весь мокрый от пота. Но появилась уверенность.
   – Ладно, пошла я, а то меня Сергей Александрович заругает, что я отлыниваю. Пока.
   Она развернулась и ушла. Данька остался один. Он еще раз, пока его никто не видел, как бы обнял невидимую Светлову и протанцевал с ней несколько па.
   Светлова Женька была все время занята чем-нибудь и не обращала внимания ни на Кораблева, ни на то, что он вышел танцевать в круг. Даже Пашка удивился. То, что он пригласил Ларку на «Белладонну», казалось, не трогало ее, Женька продолжала улыбаться всем, кроме него. По крайней мере, ему так казалось. Прежней, едва наметившейся дружбы не получалось. И Данька решил, что нужен какой-нибудь подвиг, как в кино.
   «Зарница» уже прошла. Дежурить по столовой они вместе больше не попадали. Выиграть у нее в бильярд или настольный теннис нечестно, может, она и играть-то не умеет. Надо ее в настольный теннис научить играть! Но как?
   Оставался футбол. Как раз по плану лагеря был намечен традиционный товарищеский матч между сборной первого и второго отрядов пионерлагеря «Рассвет» и первого и второго отрядов пионерлагеря «Гайдаровец», давних противников «Рассвета» по футболу.
   В сборную лагеря набирали по росту, и Кораблев попал в команду. Девочки первого и второго отрядов отправлялись в «Гайдаровец» болельщицами. Мальчишки первого отряда «забили» места форварда и полузащитников, роли защитников достались мальчикам второго отряда, место вратаря было вакантным.
   Пашка сначала повозмущался по этому поводу, но потом согласился и защитником, Васильев тоже. Никто не хотел быть вратарем. В конце концов вся ответственность на нем.
   Изначально Данька хотел быть форвардом, забить гол «гайдаровцам» или пару мячей и таким образом, прославив лагерь, получить прощение Светловой. Но оказалось, что быть ему вратарем, и это совсем другое дело. Отказаться было невозможно. Он вышел немного вперед и уверенно произнес:
   – Я буду вратарем.
   Ребята и физрук посмотрели на него и переглянулись.
   – Пойдем на поле, надо посмотреть на тебя, – недоверчиво проговорил физрук.
   – Все на поле, – дал команду Серега Цветков, капитан из первого отряда.
   Данька надел перчатки и встал на ворота. Били одиннадцатиметровые, угловые и «примерные» штрафные. Из двадцати ударов Данька взял пятнадцать. Восемь одиннадцатиметровых, два угловых и все штрафные. Результат был приличный. В прыжке он почти доставал до верхней перекладины ворот. Девочки первого и второго отрядов смотрели на тренировку. Среди них Данька увидел Светлову. Значит, она тоже поедет. И он старался изо всех сил.
   На следующий день подъехал львовский автобус. Одиннадцать человек команды, двое вожатых первого и второго отрядов, Сергей Александрович и физрук после завтрака расселись в автобусе и выехали в «Гайдаровец». В программе визита общая линейка, обмен вымпелами, ответный товарищеский матч по футболу, обед в гостях, отъезд.
   Светлова села у окна, Кораблев вместе с Пашкой – в том же ряду, у прохода, но Женька все время смотрела в окно или смеялась с подружками. Девочки первого отряда взяли гитару и пели всю дорогу. В «Гайдаровце» быстро закончили торжественную часть и стали готовиться к матчу.
   Первый тайм прошел достаточно нервно. Команда «Рассвета» не успела сыграться, да и поле «Гайдаровца» нужно было изучать по ходу игры. Короче, «гайдаровцы» получили преимущество, и они четыре раза серьезно беспокоили ворота Кораблева, но он взял все мячи. И ребята собрались. Девочки на трибунах переживали не на шутку. Один раз Кораблеву удалось перехватить восхищенный взгляд Светловой, когда он взял очередной мяч. Первый тайм окончился со счетом ноль – ноль. Пацаны потянулись к фонтанчику пить.
   – А ты здорово играешь, Кораблев, – услышал Данька за спиной, когда наклонился к фонтанчику. Он оглянулся: сзади стояла Женька и улыбалась ему. Данька ничего не ответил, только еще больше сосредоточился.
   Во втором тайме «гайдаровцы» выдохлись, и «Рассвет» перешел к атаке, при этом Кораблев часто оставался один, без защиты, и это было опасно внезапными проходами форварда «гайдаровцев» один на один. Пару раз он уже оказывался в офсайде. Но первыми забили «рассветовцы» – один – ноль. Трибуны «гайдаровцев» засвистели, больше на своих, и те разозлились и рванули в контратаку. До конца игры оставалось двадцать минут. Вот Пашка отобрал мяч у прорвавшегося было полузащитника «гайдаровцев» и быстро прошел с мячом по правому флангу, вышел на вратаря один на один и красиво, издевательски обманув его, спокойно вкатил мяч в пустые ворота.
   Два – ноль, впереди «Рассвет». Девочки на трибунах радостно прыгали и обнимались. Но на поле градус напряжения повышался, второй год подряд «гайдаровцы» проигрывали «Рассвету». Первый раз на их поле, теперь дома, на своем… «Гайдаровцы» рванули в атаку с новыми силами. За десять минут до конца матча им удалось организовать выход форварда один на один с Кораблевым. Данька видел, как Пашка обвел их вратаря, значит, они попытаются тоже что-то сделать, оригинальное. И он решил рискнуть, сыграть на опережение. Когда форвард «гайдаровцев» приблизился на одиннадцатиметровую отметку, он выбежал из ворот навстречу и прыгнул на мяч, схватив его руками. Форвард как раз собирался пробить и уже не мог остановиться. Данька сыграл на опережение, но форвард пробил. Только не по мячу, а по пальцам, обхватившим мяч. В суставах что-то хрустнуло, в глазах мелькнули искры от резкой боли, но Данька крепко обнял мяч и свернулся калачиком. Кричал ли он, он не помнил, но игру остановили, на поле выбежал физрук «Рассвета» и стал разжимать ему руки, снимать перчатки, и Данька пришел в себя, только когда физрук вставил выбитые из суставов пальцы на место. Тут подоспела медсестра из «Гайдаровца» с нашатырем и заморозкой.
   – Ты еще на скрипке играть будешь! – услышал Данька испуганный голос физрука и открыл глаза. И первое, что он увидел, были карие глаза Светловой, полные крупных слез и возмущения.
   – Доиграть сможешь? – спросил физрук.
   – Смогу, – ответил Дэн.
   – Давай, осталось пять минут продержаться, дополнительное время. Мы тебя прикроем, – обнадежил Пашка.
   Данька встал, взял мяч, но пальцы еле держали, и он выбил его на другую половину поля. Полностью прикрыть его все же не удалось, форвард и полузащитник «гайдаровцев» на последней минуте разыграли комбинацию и обошли защиту «Рассвета», форвард пробил навесом, на этот раз под перекладину ворот. Данька все видел, все правильно рассчитал, прыгнул, взял мяч, но пальцы не удержали из-за ноющей боли. Мяч выскользнул и упал в сетку в створ ворот. Два – один. Он пропустил. «Гайдаровцы» ликовали. Гол престижа был забит. Оставалось играть всего одну минуту, досадную минуту, и прозвучал финальный свисток.
   После матча Даньку осмотрел гайдаровский доктор с бородкой, похожий на Айболита. Переломов диагностировано не было, но повязку он все-таки наложил. На дружеском обеде Светлова уже сидела рядом с Кораблевым, а ее подружки то и дело хихикали в ладошку непонятно с чего. Все пацаны, члены команды, отдали свои яблоки Кораблеву, десять штук.
   – Поправляйся, старик, – с уважением сказал капитан Серега Цветков. – Мы бы не обыграли «гайдаровцев», если бы не ты.
   И Светлова все это слышала. Он был прощен. Обратно она ехала также у окна, но место рядом с ней было свободно, и Данька спросил:
   – Можно с тобой?
   – Можно, – ответила Светлова и улыбнулась, взяв его кепку, полную яблок. И хотя они ехали молча, Женька была в этот момент очень красива. Может быть, она поняла, что Кораблев так рисковал из-за нее, рисковал своей репутацией. Что он не трус.
   Вечером снова были танцы. Мальчики первого отряда ходили героями и танцевали со всеми девчонками подряд. Заиграла «Белладонна». И тут Пашка неожиданно приглашает Ларку на танец! Ва-а-ще!
   На той стороне стояла Светлова одна. И Данька пошел к ней. Сердце его снова забилось очень сильно. А вдруг она все-таки откажет? И, проходя мимо Пашки и Ларки, которая прижалась к нему совершенно бесстыдно, он вопросительно посмотрел ей в глаза.
   – Иди, иди, Ромео, – и она улыбнулась ему. Или, может, потому, что Пашка танцевал, весь красный и потный.
   Данька подошел к Светловой и взял ее за руку. Она не сопротивлялась, а улыбнулась и пошла за ним в центр круга. «Белладонну» они танцевали по-пионерски. «Водки-най-ду» – уже ближе. Потом было несколько быстрых: «Санни» «Бони-М», «Москау» «Чингисхана», еще что-то, Лев Лещенко, кажется: «Ты помнишь, плыли в вышине и вдруг погасли две звезды…»
   На пару минут музыка кончилась. Саша-радист переворачивал бобину на магнитофоне. И вот он произнес в микрофон:
   – Объявляется белый танец. Дамы приглашают кавалеров!
   Вожатая Людочка пригласила Сергея Александровича, Ларка пригласила Пашку, девочки первого отряда разобрали своих мальчиков. Данька Кораблев смущенно смотрел в ту сторону, напротив, где навстречу ему плыла Светлова в легком летнем мини, с распущенными волосами и всеми рельефами своей фигурки.
   – Дань, можно тебя пригласить?
   – Да, – взволнованно ответил он и зачем-то пригладил волосы набок. Она вывела его в самый центр площадки, между другими парами. Обняла его по-взрослому, положив руки ему на плечи. Она была в туфлях на высоком квадратном каблуке-платформе, и ее глаза оказались прямо напротив его. Даньке пришлось обхватить ее хрупкую фигурку, как учила его Ларка, одной рукой за спину, другой чуть ниже талии. И он вдруг почувствовал, какие сильные и большие у него руки и какая Светлова хрупкая и худенькая! Он почувствовал грудью ее выпуклости, и уши его предательски покраснели, но Светлова не отстранилась, а только спросила:
   – Рука болит?
   – Немного, – честно признался Данька. Рука сильно ныла, но он гордо снял повязку перед танцами.
   И Светлова прижалась щекой к его шее. «Странно, – подумал Данька, – ничего такого в этом нет. Какой же я дурак!»
   Что подумала Светлова, останется секретом. Только весь остаток смены они больше не расставались и танцевали только вдвоем. Подружки Светловой больше не ржали. Ларка подружилась с Пашкой и сплела себе и ему венки из полевых цветов, так, что Пашка целый день в нем ходил. А ночью они пошли на мост через речку и бросили эти венки в воду. И Примогенова, кажется, видела, что они целовались после отбоя…
//-- * * * --//
   С тех давних пор прошло тридцать пять лет. Следы моих друзей затерялись. Все изменилось. Танцы под магнитофоны и ансамбли сменили дискотеки, на смену им пришли ночные клубы, где в программе не только коктейли, но даже стриптиз. Пионерских лагерей больше нет. Есть молодежные центры. Юноши теперь больше не ухаживают за девушками. Современные молодые люди могут поехать на уик-энд за границу, если есть средства. И это романтично, не спорю. Девушки стали более раскрепощенными, и поговаривают, что они теперь сами платят за себя в ресторанах, даже если их пригласил молодой человек. Исчезла сама форма медленного танца, предполагавшая первую близость. Канул в прошлое и белый танец…
   Единственное, что осталось неизменным, – это все тот же свежий легкий летний прохладный ветерок после дождя. Он все так же бесшабашно залетает в открытое окно. Шелест зеленой лесной листвы, теплые капли дождя, ночные переклички соловьев, закат вечерами… Полевые цветы все те же…
   И то же затишье, тот же вакуум пространства, чувств, желаний и такое знакомое томление в душе…

Письма

   Время летит, и мы, люди, бежим. Развитие технологий коммуникации упразднило перо и бумагу, сократив время, заменив чувства и мысли на скобочки и точки в смартфоне. Так что вполне можно спрятаться за символы. Понимай как хочешь. А что на самом деле чувствует человек, большой вопрос.
   Другое дело письмо. На бумаге. Письмо другу, или девушке, или письмо девушки своему другу. Чувства и мысли, выраженные на бумаге аутентичным почерком, звучат иначе. Для этого нужно потратить время.
   Однажды, при совершенно обыденных обстоятельствах, ко мне в руки попала пачка чужих писем. Старые, пожелтевшие конверты, перевязанные суровой бечевкой, лежали на подоконнике мезонина заброшенной подмосковной дачи, которую я снимал на лето, пока искал новую съемную квартиру. Я обратил внимание на них случайно, когда решил отнести старый хлам из моей комнатушки на чердак.
   Читать чужие письма неприлично… Однако существуют опубликованные переписки, например Екатерины II и Вольтера, и люди их изучают. Письмо Татьяны в «Евгении Онегине» – шедевр поэзии… Хотя это лишь выдумка Александра Сергеича.
   Одним словом, люди читают чужие письма все равно. Так, от нечего делать, я, смахнув пыль со старых конвертов, развязал бечевку и погрузился в чтение – из чисто археологического интереса. Письма были адресованы некоему Саше. События тридцатилетней давности. И возможные участники, скорее всего, давно стали стариками и теперь нянчат внуков, совершенно позабыв об этом эпизоде своей жизни.
   Писала девушка. Читая письма, я узнал ее имя и возраст, ее характер и потом увидел ее лицо. Я нарисовал его в своем воображении…
   Сначала меня интересовало, что происходило, о чем эти письма. Но опять же внезапно я ощутил, что не сами события играют какую-то роль, но чувства, которые неизвестная мне девочка или девушка перенесла на бумагу.
   «Истина – это не то, что случилось на самом деле, но то, что рассказывает нам, кто мы такие», – сказал кто-то из великих. Так что сочинять историю практически не приходится. Орфографию оставляю неприкосновенной.

   16 августа 1981 года.
   Здравствуй, наш дорогой Сашенька!
   Сегодня сразу после подъема получили твое письмо, мы все очень обрадовались, т. к. долго его ждали. Наше письмо будет долго лежать у тебя дома, прежде чем ты его получишь. Ты его будешь читать, наверное, а мы будем уже учиться. Сейчас я тебе напишу немного о нашей жизни.
   В 1-ом отряде одни бабы (24 человека). Во 2-ом отряде одни мужики – тоже человек 25. В лагере живет спорт-отряд (дзюдоисты) – «ничего мальчики». У нас вожатая Зойка – она была вожатой 3-го отряда во второй смене. Она в отряде ничего не делает, утром нас разбудит и уходит куда-нибудь отдыхать, приходит где-то к отбою, а может придти вообще после отбоя.
   Во втором отряде вожатые Танюша, Лёня (радист) и Ирка Кирюшкина, наша шестерка, т. е. наш отряд, поехала на третью смену полностью (Майка, Ларка, Светка Ц., Танька М., Ирка К., и я). Днем в лагере делать нечего, вернее делаем что хочешь, как в дом отдыхе, ходим куда хотим, хоть в Москву уезжай, только к обеду приезжай.
   Очень скучно без всех вас, очень часто вас вспоминаем. 8-ого августа на ночь к нам приезжали ребята (Игорёк Федин, Андрюха Павлов, Рашид Идрисов, Валерка Конев, Костик Зотов и Олег Ашарин). Они играли в футбол с дзюдоистами и выиграли 4:1.
   А ребята 2-ого отряда всегда проигрывают у них. Что ещё тебе написать. Наши девчонки все остаются до конца смены. На прощальных танцах у нас будет ансамбль.
   Ребята наши, наверное, не приедут на прощальный вечер, потому что, когда они приезжали на ночь, Димыч ночью такой концерт закатил, обзывал тут всех подряд, и нас и ребят, всю ночь матом всех покрывал. А нашу палату сторожил до шести утра. Вчера Танька с Майкой хотели съездить в Загорск, их Димыч засёк, мы думали, их отправят из лагеря, но как ни странно им ничего не было.
   Когда нечего делать, а нам почти всегда нечего делать, мы вспоминаем тебя и всех ребят. На третью смену приезжал Сережка Исаев, его вчера забрали.
   В общем, делать совсем нечего. С одной стороны, хочется, чтобы смена кончилась, а с другой стороны лето скоро кончится, очень жаль. Вечерами у нас почти каждый день танцы, нас по очереди катают на мотоциклах. Ну, вроде писать нечего.
   Огромный, пламенный поцелуй тебе передаёт вожатая Таня, Лара призналась, наконец, что ты ей нравишься. Большой привет от Женечки и всех, всех.
   Мы тебя все крепко целуем 1000000000000 раз. Большой привет Игорьку Краснову. Мы все будем очень рады, если ты хорошо отдохнешь. Тебе передают огромный привет даже те, которые тебя не знают, потому что много о тебе слышали.
   Да насчет встречи. Встречаемся в первое воскресенье сентября, т. е. 6 сентября в станции метро «Измайловский парк» наверху в 12.00 часов, будем ждать до 13.00 часов. Запомни, не «Измайлово», а «Измайловский парк». Будем ждать вас. С огромным приветом и пламенным воздушным поцелуем

Светулька К.

   P. S. Извини за плохой почерк, лучше не умею. Приезжай на встречу обязательно бери с собой Игорька К.

   11 ноября 1981 года.
   Здравствуй Сашка!
   Прежде всего, поздравляю тебя с Праздником! Как ты поживаешь? Много двоек нахватал? У меня уже две. Учишь ли билеты? Учи, Сашка! Не бери пример с меня: я ни одного не знаю. Когда буду писать и учить, не имею понятия.
   Сашка! У нас было три встречи, и ни на одну из них ты не приехал. Неужели ты так занят? Чем же? Кстати, как там Пургенова (Примогенова)? Не мешается ли под ногами? Передавай ей привет.
   Ну, пока! Напиши код Энска. Как-нибудь звякну!

С.

   11 февраля 1982 года.
   Здравствуй, Саша!
   Спустя столько времени, я наконец надумала написать письмо другу моей подруги. За такой долгий срок ты, наверно забыл нас. Но я думаю, недолго вспомнить. Сейчас мы сидим на истории, и делать совершенно нечего. Вспоминаем о тебе…
   Вообще мы довольно часто вспоминаем о нашем лагере. Доброе было время. Недавно звонили Светке Бычковой, она рассказала, что ты приезжал к ней. Говорит, что ты совсем забыл нас (я имею в виду Светку), хотя, впрочем, мы не поверили этому.
   Помнишь, ты просил прислать Светкину фотографию? К сожалению, у меня нет такой возможности. До сих пор не было времени проявить лагерную пленку. Даже не знаю, где она валяется. Хотя, судя по всему, она уже и не нужна тебе.
   Интересно, чем ты занимаешься сейчас (время: 12 ч. 06 мин.)? Тоже, наверное, торчишь на каком-нибудь уроке. Скучно! Хотя про тебя этого не скажешь, ты всегда отличался жизнерадостностью.
   Кажется ты с Пургеновой в одном классе. Как она там поживает, не поумнела? Вообще, если увидишь наших ребят из лагеря, передавай всем привет, главное – Генке. Думаем, ты неплохо проводишь свое свободное время, тем более каникулы, несмотря на то, что ты пережил такой тяжелый удар – закрытие Федерации каратэ.
   Возможно, что мы когда-нибудь позвоним тебе, у меня где-то был твой телефон. Будешь в Москве, тоже звони.
   До мая. Мой телефон: 261-47-82.
   Заезжай к Светке: ул. Фр. Энгельса, дом 28/45, кв. 15. (6 этаж), ст. метро «Бауманская». Как видишь, мы активно напоминаем тебе о своем существовании, потому что такие друзья на дороге не валяются. Ну, ладно, пока!
   P. S. Поздравляем тебя со всеми, прошедшими и будущими, праздниками, с которыми, мы не смогли или не сможем в последующем поздравить тебя. Я думаю, ты понял, кто пишет тебе. Да, да! Ты угадал, это я, Света, подруга др. Светы (в общем, уточнять не будем).

   11 марта 1982 года.
   Здравствуй, Сашенька!
   Очень обрадовалась, когда получила твоё послание. Ты это хорошо придумал, что написал. О себе, кажется, и писать нечего. Учимся, сессию сдаём, развлекаемся, праздники, конечно же, празднуем. Учеба, правда, замучила, но мы ей не поддаёмся, окаянной. Иногда так сядем на лекциях, лагерь вспоминаем.
   А как тебя вспомним, так почему-то смех разбирает. Да, ты о себе незабываемые впечатления оставляешь. Жаль, что у меня нет сейчас телефона, так поболтать с тобой хочется.
   Как твои делишки? Как Сережа Цветков поживает? В это лето нас отправят на практику. Куда, на какое время, зачем – этого мы пока не знаем.
   Олечка и Любаня передают тебе горячий привет. Заканчиваю я писать, поздно уже. Жду твоё ответное послание.
   Пиши Сашка! Очень жду. Передавай привет Серёжке, если увидишь. До свидания.

С.

   20 марта 1982 года.
   Здравствуй, дорогой Сашенька!
   Большое тебе спасибо за письмо, мы уже и не надеялись на взаимность с твоей стороны. Да, но в процессе прочтения твоего письма у нас возник невольный вопрос: ты что, забыл наши фамилии?
   Для меня не составит большого труда напомнить тебе их. Моя фамилия Ильманова, моей любимой подруги – Калашова.
   Саша! Поздравляем тебя с Международным женским днем 8 марта! На этом официальная часть нашего письма окончена. Начинается лирическая.
   Мы были очень рады, когда прочитали твои строчки о том, что ты не теряешь самообладания, не смотря на все удары жизни. Как говорится, жизнь бьет ключом, и все по голове.
   По-видимому, именно на голове у тебя находится твой защитный доп-орган, который ты развил самостоятельно.
   Признаться в последнее время мы тоже не теряли времени зря и немного развеселились. Вот на днях в Цирк собираемся. Многие наши девочки из лагеря тоже там будут.
   А сегодня идем в Дом кино. В субботу будет дискотека и т. д. В общем, сам понимаешь – предпраздничная суета. Ты тоже, наверное, веселишься.
   Саша! Не забываешь ли ты свою местную дискотеку, где, как мне кажется, поют суперную песню, про обручальное яйцо?
   Да Саша! Зря ты так потратился на авиаконверт. Лишние 2 коп., – это очень большие деньги в наше время (не посчитай нас мелочными). Говорят, что без копейки нет рубля.
   Тем более ты сам прекрасно знаешь, как несовершенна система связи в СССР. Послать письмо из Энск. обл. в Москву самолетом все равно, что из Чукотки велосипедом. Письмо твое шло всего 7 суток, когда, например, из Еревана, оно идет всего 6 суток и 23 часа.
   Мы думаем, что на будущее ты учтешь это и будешь посылать письма посредством трансокеанских теплоходов. Да, кстати, письма с индексом на конверте доставляются по адресу гораздо быстрее, чем когда его нет. С. К. – Индекс – 107005.
   Саша! Почему ты ни слова не написал о Пургеновой и К. Её судьба нас очень волнует, просим сообщить о ней со всеми подробностями. На этом мы оканчиваем свое послание и, как пишут пожилые люди в конце писем, «ждем ответа, как соловей лета», и «лети с приветом, вернись с ответом».
   Пока Саша.
   P. S. На размеры письма не обессудь. Сам знаешь, что в нашей стране кризис с бумагой.

   27 марта 1982 года.
   Здравствуй Санчик!
   Мы жутко обрадовались, что ты вспомнил наши фамилии. Но тут в наши души запало сомнение: до конца ли ты вспомнил. Мы посовещались, и решили, что нет! Ты совершенно не имеешь понятия, кому пишешь. Так что надо окончательно внести ясность в это запутанное дело.
   Саша, напряги свою память: Ты, наверное, помнишь, что нас две? Да ты правильно вспомнил! Ну, так вот! Одна из нас была темной (ведь так?), а другая посветлее.
   – Вот! Видишь! Ты еще не все успел забыть, дружок! Ну а теперь, наступает кульминационный момент в нашем расследовании. Та, которая темная – зовут Света, а фамилия Ильманова, а моя фамилия – Калашова. Теперь-то ты понял свою ошибку!
   Хорошо, что я сегодня успела вовремя прискакать домой, а то мои дорогие родители как раз собирались вскрыть драгоценное письмо. Моя мамуля прямо так и застыла, как так адрес наш, а фамилия – Ильманова! Да, Саша, больше так не хулигань!
   Совсем недавно мы хотели нарушить твой покой и позвонить. Но тут оказалось, что наш местный главпочтамт может предоставить нам время от 23.00 до 7.00. Мы не решились беспокоить тебя в столь поздний час. Спи, дорогой, спи!
   Если получишь открытку, не пугайся – это наш пламенный привет! В своем письме ты упомянул, что о себе можешь рассказать со всеми подробностями! Так что же? Откуда такая скромность? Никогда не стесняйся, дружок, когда речь заходит о таких вещах!!!
   И еще один маленький совет: все-таки не надо ходить, посещать те заведения, где обилие нетрезвых товарищей. Мы не сомневаемся, что все они – высокоинтеллектуальные люди, и в свободное от работы время решают проблемы государственной важности, но как гласит старинная заповедь: с кем поведешься, от того и наберешься.
   В отличие от тебя и Светки, я не уважаю, клочки бумаги, которую вы называете дефицитной. На мой век хватит.
   И последнее. Я всегда приглашаю к себе в гости, и что удивительно никто не приезжает – старый испытанный способ. А так как ты непрозрачно намекнул, что хочешь… (ну, что хочешь, ты знаешь сам), то это приглашение распространяется и на тебя.
   Сообщаю подробный адрес: около Казанского вокзала есть остановка 22 троллейбуса (напротив стоянки такси), садишься и едешь до остановки «Спасский переулок», доходишь до Сберкассы, заходишь во двор и видишь: дом, кирпичный, девятиэтажный; мой 1-ый подъезд, лифт автоматический, 7-й этаж, направо – вот здесь я и живу.
   Счастливого пути, Санчо! До конца каникул осталось… очень мало дней.

   22 августа 1982 года. Открытка.
   Саша!
   Привет тебе из центра нашей столицы. Города – героя Москвы. Москва. Главпочтамт. 22.08.82.

   16 апреля 1982 года.
   Здравствуй, Сашенька!
   Вчера, как ты знаешь, был день космонавтики, поэтому вчера у нас было настроение бодрое и веселое, как у космонавтов, чего и тебе желаем, хотя в космонавты ты вроде не собираешься. Наше распрекрасное настроение с каждым днем все улучшается, но час расплаты – экзамены – близится. Ты тоже, наверное, в ожидании этих счастливых дней. Судя по твоим письмам, ты активно готовишься к их встрече.
   У нас, к сожалению, нет возможности лично выразить тебе поощрение и благодарность от имени всего советского народа (нашей стране нужны грамотные люди), т. к. это входит в функции государственных органов, но не огорчайся, мы найдем возможность вознаградить тебя из личных фондов.
   В настоящее время мы занимаемся сбором монет на экзаменационные тетради (горький удел старосты класса). А чем занимаешься ты, дружок?
   Ты, как известно, стоишь на активной жизненной позиции, всемерно способствуешь развитию нашего социалистического общества, стремительным шагом идешь к коммунизму. Ты дружок не пугайся, просто, сейчас мы сидим на обществоведении, тема урока: «Формирование человека коммунистического общества».
   Сашуля, ты в лагерь не собираешься? Если собираешься то зря! А может и не зря, ля-ля-ля-ля!
   Да Сашуля! 17–го будет Всесоюзный Субботник. Нам знаешь, что поручили? Отмывать внешние (!!!) стены школы. А вы интересно, что будете делать? Наверное, в питомнике будете работать? Ладно, Санчо, урок подходит к концу, приходится и нам закругляться.
   До свидания, радость наша! Ждем от тебя письма с непременным сообщением о твоем драгоценном здоровье и о твоей активной деятельности.

Светули.

   P. S. Саша! Не обижайся на хамско-дружеский тон этого письма. На том уроке (у нас была история) Ильманова получила пятерки, и это, в значительной степени, повлияло на ее красноречие. Насчет выс. интел. развит. тов-ей: ты с ними водишся все дни подряд. Кроме вторника и пятницы. Уважаю пунктуальных ребятишек!
   Ну что ж, прощай, милый дружок! Твои, милые, подружки. (S.I., S.К.).

   02 мая 1982 года. Открытка.
   Дорогой Саша!
   Поздравляем тебя с международным праздником 1 мая от лица всех благотворительных обществ мира, а также от комитетов по борьбе с неграмотностью. Желаем тебе, Саша, взять от жизни все то, что называется «счастьем» ну и конечно все остальное. Мир! Труд! Май!

   12 октября 1982 года.
   Здравствуй Саша!
   Ты почему хулиган, так резко замолчал? Тебе, что трудно написать? Как ты там поживаешь школьник-ученик? Неужели тебе еще не надоело каждое утро маршировать в школу с портфельчиком?
   Я поступила в институт, в этот небезызвестный тебе МИХМ на факультет химического аппаратостроения (на другие факультеты почему-то моя светлая голова не потребовалась). Так надоело учиться.
   На той неделе ходили на овощную базу. Было так славно, что мы только не ели. По счастливой случайности нашу группу все 4 недели ставили на капусту, ну а по собственной инициативе наша небольшая комсомольская бригада была всегда там, где фрукты. Так, что мы так чудно откормились, ну просто не хотелось расставаться с любимой базой.
   Саша! Поступай к нам в институт, у нас все прекрасно, есть военная кафедра: в армию не заберут.
   Решила я заняться спортом и записалась в парусную секцию. Так, что, если не вылечу из института после первого семестра, то есть надежда, летом поехать отдыхать на какой-то славный остров, где все чудно.
   Сашка, пришли мне свою фотографию, я хочу на тебя посмотреть. Ты больше не подрос? Возможно, что мне скоро поставят телефон, вот тогда я тебе звякну. Если увидишь Примогенову, передавай привет.
   Летом мы с Ларкой Толмазиной ездили в лагерь. Там так скучно, мне не понравилось. То ли дело было у нас, просто дивно! Если у тебя будет время, приезжай в гости, а то Бычкова не хочет делиться со мной впечатлениями.
   Майка Родина завалилась в Плехановский, теперь работает на «Октябре». Димка Кулаков совсем спился. Мы его видели, ходит опухший, морда красная. Отвечай побыстрей. Пока Сашка!
   21.10.82. Пиши мне – Калашовой Светлане Викторовне.

   24 октября 1982 года. Последнее письмо.
   Здравствуй Саша!
   Не кажись назойливым и пиши чаще, а лучше приезжай побыстрей. Если сможешь, то предупреди, когда заявишься. Ради такого я даже могу прогулять, хотя меня уже в деканат вызывают по этому поводу.
   Ты очень даже зря одобрил мое решение заниматься спортом, тем более – парусным. Мне прямо заявили, что если я не научусь пить водку, ни о каком даже серфинге, мне и заикаться не стоит. Эти товарищи оказались настолько решительными, что не стали откладывать это дело в долгий ящик и пошло и поехало. Одного нашего друга уже выгнали из института за то, что он явился туда в нетрезвом виде – дурачок! Хотя его жалко, он был отличником.
   Так что мое моральное состояние находится на грани падения. Саша, не поступай в институт: сопьешься! Так не хочется завтра идти в (высшую) школу.
   Единственная радость – завтра получка! Дадут на лапу законные четыре червонца и самое главное, хоть половину донести до дома.
   На этой неделе у нас три контрольные. Вас еще не кормят этой дрянью? Мне еще в четверг четыре лаб. работы защищать. Не знаю, что и делать.
   Не вздумай идти в армию, там кошмарно. Я не думаю, что ты осчастливишь комиссию своим посещением, ей, наверное, и так есть чем заняться. А двойки всегда можно исправить.
   Каким ты был год назад осенью – мне понравилось, но почему ты так дико растешь?
   Ну, до скорого! Приезжай, жду!

К. Света.

   Приехал ли Саша к Светлане или нет, так и осталось для меня тайной. Здорово, конечно, если бы он приехал, и они прожили вместе долго и счастливо, и у них родились дети и потом внуки. Потому что первая любовь самая чистая, самая светлая в жизни и самая искренняя. Потому что первая любовь уже не повторится никогда.

«Ламборгини»

   Однажды, как это обычно бывает в жизни, один мальчик влюбился в одну девочку. У каждого человека был в жизни такой эпизод.
   Они познакомились летом, на турбазе, когда оба пришли играть в настольный теннис. Им обоим было по тринадцать лет. Девочка в футболке и джинсах, мальчик в футболке и джинсах. Она из Москвы, он из Подмосковья. По телеку шла Олимпиада, народ смотрел спортивные состязания, а они играли, играли целый день. Потом вместе пошли купаться на реку. Потом долго лежали вдвоем под горячим августовским солнышком, на белом песке протянувшегося вдоль соснового бора речного пляжа, гуляли в лесу по территории турбазы… И как-то случайно взялись за руки.
   Девочку звали Яна, мальчика – Саша. Их мамы были подругами с института. Работали в одной отрасли, были членами одного профсоюза, который распределял путевки. Простое совпадение судеб. Дети и их мамы проводили лето вместе, жили в соседних домиках, вставали в одно и то же время, вместе ходили в столовую.
   Саша еще не знал тогда, что он влюбился. Он вообще про «это» ничего не знал. Ему почему-то приятно было находиться рядом с Яной, он исподволь разглядывал необычные для его ровесниц изгибы и округлости ее стройной фигурки и все время чувствовал необычный, тонкий, едва уловимый, приятный, какой-то необъяснимо чистый запах, исходивший от нее, и исподлобья смотрел в ее большие карие глаза…
   А Яна? А Яне он просто нравился. Спортивный, но еще какой-то нескладный, взъерошенный и небрежный, он постоянно болтал о чем-нибудь, рассказывал про кино или еще что-то, и ей было с ним не скучно…
   Но вот лето кончилось, и пришла пора расставаться. Они должны были завтра уезжать. Вечером они сидели вдвоем на поваленном дереве, словно на лавочке.
   – Сегодня последний день, – грустно сказала Яна.
   – Да-а… жаль, что так быстро лето кончилось, – ответил Саша.
   – Приезжай ко мне в гости в Москву… Приедешь? – спросила Яна.
   – Приеду, – ответил Саша.
   Они помолчали немного.
   – Можно я тебе письмо напишу? – спросил Саша.
   – Можно, – ответила Яна. – Буду ждать.
   Обменявшись адресами, они разъехались по местам жительства.
   Полгода дети писали друг другу письма. И вот снова «однажды» в зимние каникулы Саша отправился в Москву.
   Он сел на электричку, доехал до платформы Лосиноостровская. Рейсовый автобус номер 425, как Яна написала ему в письме, доставил его прямо к ее дому. Ровно через пятнадцать минут он уже стоял перед дверью квартиры, номер которой был записан у него на листочке из тетрадки в клеточку вместе с адресом.
   Собравшись позвонить, он тут только впервые почувствовал, как бьется его сердце.
   «Странно», – подумал он.
   Саша позвонил, ему открыли. На пороге стояла Яна. Она стала еще красивее. Длинные темные волосы блестели и пушились вокруг лица.
   Они стояли друг напротив друга и смотрели, как будто виделись впервые.
   – Здравствуй, – сказала Яна. – Проходи.
   Саша тщательно вытер ноги и прошел. Яна была дома одна. Первый раз в жизни Саша оказался в гостях у девочки, в московской квартире, которая представляла собой новостройку нового типа, с высокими потолками, просторной прихожей и кухней, совсем не похожую на панельную «хрущевку», в которой жил он. Такие дома строили в Москве к Олимпиаде-80.
   – Раздевайся, проходи, – улыбнулась Яна. Она заметила его смущение. Саша прошел.
   – Вот так я и живу, – стала рассказывать Яна, – это кухня, это гостиная, ванная и туалет там, раздельные, свет включается здесь, это спальня родителей, там живет бабушка, папина мама, а здесь живу я.
   И они вошли в ее комнату.
   – У вас четырехкомнатная квартира? – удивился Саша.
   – Да, – спокойно сказала Яна. – Это цветной телевизор. Хочешь посмотреть?
   – Хочу…
   – Ко мне скоро придет подружка, Светка, не возражаешь?
   – Нет…
   Саша сел на бежевого цвета диван, стоявший напротив цветного телевизора «Рубин-716», Яна включила его… По телевизору шла передача «Международная панорама». Ведущий, Фарид Сейфуль-Мулюков, рассказывал о мужественной борьбе палестинского народа, объединившегося в Организацию Освобождения Палестины под руководством Ясира Арафата.
   – А тебе телевизор уроки делать не мешает? – спросил вдруг Саша, сам не зная почему.
   – Нет, – улыбнулась Яна. – Я когда уроки делаю, его не включаю.
   – А если папа захочет программу «Время» посмотреть?
   – У нас в гостиной есть еще телевизор, он там смотрит. Но вообще папа поздно приходит и телек смотрит редко…
   – Понятно… А что это у тебя на плакате, над диваном, гоночная машина? – не сдержал Сашка любопытства. Он, сразу как вошел, увидел над диваном большой плакат, изображавший, по-видимому, автомобиль, но очень сложной геометрии, похожий на торпеду или инопланетный космический корабль.
   – А-а-а, это, это не плакат, это постер, реклама «Ламборгини», это такая марка машины. Это папа из Италии привез, из командировки…
   – Здоровская… А кем работает твой отец? – спросил Саша, разглядывая плакат на стене над ее диваном.
   – Он замминистра легкой промышленности, – ответила Яна.
   – А-а-а, понятно, – протянул Саша. Но понятно ему было только то, что это какая-то очень большая должность, и, о чем дальше спрашивать, он уже не знал.
   Его очень заинтересовала эта машина – «Ламборгини».
   – Интересно, сколько она может стоить? – не спросил, а подумал вслух Сашка.
   – Папа говорил, что такая машина стоит миллион долларов, потому что у нее уникальный дизайн, – ответила Яна.
   – Да-а, – протянул Саша. То ли удивившись, то ли просто чтобы что-то сказать. Миллион долларов… – А что такое дизайн?
   – Дизайн – это такое инженерное искусство, когда человек создает красивые и удобные современные вещи, я сама не очень в этом разбираюсь…
   В дверь позвонили. Пришла Светка, Янина школьная подружка.
   – Привет, – сказала Светка.
   – Познакомьтесь, – сказала Яна. – Это Саша.
   – Привет, – сказал Саша.
   – Чего делаете? – спросила любопытная Светка. Войдя в комнату, она выбрала место на подоконнике, взобралась на него и села «по-молодежному», с ногами. Наверное, Яна рассказывала ей о своем новом друге, что они переписываются и что он приедет к ней сегодня. И наверное, Светка навоображала себе всю эту историю как-нибудь в голове.
   – Сидим, телек смотрим, – ответил Сашка. Но «Международная панорама» уже кончилась, и следующим был документальный фильм о сельском хозяйстве в Нечерноземье, и Яна выключила телевизор.
   – А я песню на гитаре разучила, – поделилась Светка. – «Колокола», слышал?
   – Спой, – просто сказала Яна.
   Светка взяла гитару. Потренькала немного, подтянула колки. И спела:

     А ты опять сегодня не пришла,
     А я так ждал, надеялся и верил,
     Что зазвонят опять колокола
     И ты войдёшь в распахнутые двери.
     Перчатки снимешь прямо у дверей,
     Небрежно бросишь их на подоконник.
     – Я так замёрзла, – скажешь. – Обогрей. —
     И мне протянешь зябкие ладони.
     Я их возьму и каждый ноготок
     Перецелую, сердцем согревая.
     Ах! Если б ты шагнула на порог,
     Но в парк ушли последние трамваи.
     Вот так живу, надеясь и любя.
     Тебя уж нет четвёртую неделю.
     Но верю я, что зазвонят опять колокола
     И ты войдёшь в распахнутые двери.
     Любовь ушла теперь от нас навек,
     Теперь в любовь играют наши дети.
     Так пусть звонят для них колокола…
     Как хорошо, что есть любовь на свете!

   – А у тебя какой знак зодиака? – спросила любопытная Светка, отложив гитару.
   – Не знаю, – ответил Сашка.
   – А когда у тебя день рождения? – продолжала Светка.
   – Девятнадцатого июня, – ответил Сашка.
   – Ты Близнец. А Янка – Весы, – сказала Светка. – А я – Скорпион.
   – Это хорошо? – спросил Сашка.
   – Это просто здорово, Сашка! – весело ответила Светка.
   – Янка, тащи пепси-колу, давай беситься, – нахальная Светка спрыгнула с подоконника и по-хозяйски включила большой двухкассетный магнитофон «Хитачи», стоящий на полке рядом с книжками. Заиграла музыка диско, и Светка начала танцевать. Одна.
   Яна вышла на кухню и принесла из холодильника три бутылки пепси-колы, открывашку и трубочки. Сашка лихо открыл бутылки, он видел, как это делал Пупок, крутой хулиган в его дворе, когда пил пиво.
   – А это зачем? – спросил Сашка про трубочки для коктейлей, которые Яна вставила в бутылки.
   – Это чтобы зубы не испортить газировкой и горло не простудить. Она из холодильника, – спокойно ответила Яна.
   – А-а-а, – Сашка уже чувствовал себя полным лохом, он впервые пил пепси-колу через трубочку. Нет, он, конечно же, пил «пепси» и раньше, дядя привозил из ГДР. Но через трубочку впервые.
   Они пили «пепси» и танцевали, Яна, Светка и Саша. Втроем, кто как умел. Яна грациозно, Светка «сексуально», Сашка как «нормальный пацан». Янка улыбалась своей очаровательной улыбкой, Светка духарилась, Сашка расслабился и снял свитер…
   В самый разгар зазвонил телефон. Музыку тут же сделали потише. Яна вышла в коридор. Хотя телефоны стояли в каждой комнате и на кухне, кроме ее, Янкиной.
   – Да, бабуля, у нас Саша и Светка, во сколько? Хорошо… – поговорила она по телефону.
   – Кто звонил? – спросила любопытная Светка.
   – Бабуля. Сегодня предки придут в три часа. Папа будет обедать дома. Бабуля сказала стол накрыть и лапшу поставить разогреть…
   – Бл-и-ин, – поскучнела Светка. – Обло-ом! Только мы подружились…
   – Ребят, вы тут посидите еще, я быстро. Стол только накрою и лапшу поставлю. Саш, ты сегодня обедаешь у нас. У нас сегодня куриная лапша, кролик в сметане и пюре…
   Яна мило улыбнулась и вышла на кухню.
   – Ну чё, давай в шашки, что ль, сыграем? На жвачку, – предложила нахальная Светка.
   – Давай, только у меня жвачки нет, – ответил Сашка.
   – Ладно, выиграешь у меня – угощу. У меня пачка «Ригли», американская.
   – Я только немецкую жевал, у меня дядя проводником в ГДР ездит.
   Они сели играть. Яна пошла накрывать на стол. Сашка проиграл Светке и вышел посмотреть, что Яна делает в гостиной. Стол уже был накрыт. Белые скатерти, сервировка, тарелки под второе, на них тарелки глубокие, сервиз, белые хлопчатобумажные салфетки, свернутые в трубочки и удерживаемые специальными серебряными кольцами. Справа и слева разложены ножи и вилки, большие тяжелые ложки перед тарелками. Хрустальный графин с брусничным морсом, бокалы… Сашка никогда не видел, чтобы так накрывали на стол, то есть он видел это, но только в кино, по телевизору. Он прошел на кухню, где Яна уже разогрела лапшу и переливала суп в пузатую супницу.
   – Ян, а зачем суп из кастрюли переливать? – спросил он, вспоминая про себя, что его мать так никогда не делала.
   – Он в железной кастрюле быстрее остывает, а в фарфоре постоит, сейчас родители приедут, а он теплый… И потом, это красиво. – И она накрыла супницу изящной крышкой.
   – А как ты потом эту гору посуды мыть будешь?
   – У нас губка есть и моющее средство. – И она показала ему губку для мытья посуды и пластиковый флакон.
   Вошла Светка.
   – Блин, мне надоело там одной сидеть, – сказала она с досадой. – Пошла я домой.
   И они все вместе вышли в холл проводить ее. Тут дверь открылась, и появилась Янкина бабуля. При взгляде на нее Сашка сразу представил себе завуча их школы, которую они за глаза прозвали Мячик. Завуч была энергичной и властной женщиной, и образ бабули совпал с образом Мячика.
   – Яночка, вижу, вижу, у тебя гости, – начала она с порога. – Здравствуй, Светлана.
   – Здравствуйте, Анна Яковлевна, – сказала ехидная Светка, чуть ли не присев в реверансе.
   – Бабуля, познакомься, это Саша, мы подружились летом на турбазе «Приднепровье», помнишь, я тебе рассказывала, – представила она Сашку.
   – Здравствуйте, – от смущения неразборчиво ответил Саша.
   – Помню, помню. Очень приятно, Саша, – ответила бабуля и стала снимать шубу. Глянув в зеркало и поправив седые волосы, она прошла в ванную помыть руки, потом в свою комнату переодеваться.
   Светка, надев «космические» сапожки-«дутыши», натянув вязаную гусеницу на голову и накинув длинную куртку-пуховик, обернулась и, жуя жвачку «ригли», бросила:
   – Янка, завтра в Дом кино, не забудь. Чао, ребята, счастливо, я пошла, – и закрыла за собой дверь.
   Скоро приехали и родители Яны. Тетя Надя ласково приветствовала Сашу и сама представила его Янкиному отцу:
   – Это Саша, Янкин кавалер, сын Людочки, помнишь, из института, она еще за Егорова замуж вышла, с параллельного потока? Мы вместе на турбазе отдыхали, – сказала она мужу.
   – Виктор Михайлович, – протянул руку Сашке стройный подтянутый мужчина лет сорока.
   – Александр, – ответил Сашка. – Очень приятно.
   – Ну-с, пройдемте, Александр, сейчас будем обедать, – улыбнувшись, сказал Виктор Михайлович.
   Родители также переоделись к столу в домашнее. Усадили Сашку за стол. Достали белые салфетки из колец и положили на колени. Сашка тоже вытащил свою салфетку и положил себе на колени. Бабуля начала разливать лапшу. Первому Сашке, потом Виктор Михалычу, потом тете Наде, Янке и себе.
   – Ну-с, приятного аппетита, – сказал глава семейства и принялся за лапшу.
   Сашка тоже начал есть, но лапша оказалась очень горячей и ложка очень большой и неожиданно тяжелой, он обжегся горячим супом, ложка предательски звенела о фарфор… Он вдруг понял, что делает что-то не так. На дне тарелки еще оставалось немного лапши, которую никак не получалось зацепить ложкой.
   «Куда наклонять тарелку, от себя или к себе? Блин, черт».
   И он наклонил к себе, чуть было не пролив на себя суп. Он ел, не поднимая глаз, раскрасневшись от смущения. Смотрел тайком на Яну. Она ему улыбалась, но он думал, что он сейчас… о, ужас!
   Он смешон!
   Бабушка с тетей Надей переглянулись. Виктор Михайлович, казалось, не обращал ни на что внимания. Анна Яковлевна пошла за кроликом в сметане. Папа достал из шкафа бутылку красного французского вина и налил себе, тете Наде и бабуле по полбокала.
   – Тебе чего налить, «пепси» или брусничного морса? – мягко спросила Сашку Яна.
   – Морса, – ответил Сашка. Он, сам не зная почему, был готов провалиться сквозь землю от стыда.
   Бабуля внесла на продолговатом блюде кроля, шкворчащего в собственном соку и жире, и поставила его на стол. Виктор Михайлович отрезал от тушки ногу и переложил ее в Сашкину тарелку. Бабуля положила ему пюре и пару ложек консервированного зеленого горошка.
   Он дома всегда ел курицу руками, но здесь, он чувствовал это интуитивно, так поступить немыслимо.
   Виктор Михайлович взял в правую руку нож, в левую – вилку. Воткнув вилку в кусок мяса, он стал отрезать маленькие кусочки и отправлять их в рот. Все, и Яна, стали делать то же самое, и Саша воткнул вилку в кусок кролика. Жирное мясо скользнуло по тарелке, и две горошины упали на кипельно-белую скатерть, оставив на ней два сальных пятна. Чуть было не съехало все пюре на стол. Саша руками положил горошины обратно в тарелку. Он кое-как справился и начал резать ножом мясо. Но кусочки у него получались разного размера, и ему приходилось жевать с усилием.
   В конце обеда Саша хотел только одного – скорее уехать домой. Ему казалось, что возникла какая-то неловкость, хотя Виктор Михайлович, и тетя Надя, и Анна Яковлевна разговаривали между собой как ни в чем не бывало…
   Он думал: «Блин, блин, черт, черт, черт…»
   Бабуля и Яна унесли приборы и тарелки и принесли чай и пирог с вареньем из черной смородины.
   Сашка привычно взял предложенный ему кусок пирога рукой, хотя пирог лежал на тарелочке, а рядом – десертные вилочка и ножик, но он не обратил уже никакого внимания на эту роскошь. Бабуля многозначительно посмотрела на тетю Надю и потом на Яну.
   Обед закончился. Виктор Михайлович встал из-за стола и положил салфетку с колен рядом с тарелкой. Встали и бабуля и тетя Надя, встал из-за стола и Саша, но он давно забыл про свою салфетку на коленях, и она упала на пол. Он спохватился, поднял ее и положил на стол. Почему-то то, что он забыл про салфетку, добило его окончательно. Он вежливо поблагодарил за угощение и сказал, что ему надо уезжать.
   – Завтра надо отцу помочь в гараже, – натянул свитер и вышел в холл.
   – Саша, подожди, – сказала Яна. Она прошла в свою комнату, сняла со стены постер «Ламборгини», скрутила его в трубочку, завернула в старый номер газеты «Нувель дэ Москоу» на французском языке и положила в фирменный целлофановый пакет, где на одной стороне была реклама сигарет «Мальборо» – красавец-ковбой, брюнет в американской ковбойской шляпе с широкими полями и в рыжей дубленке, рыжих кожаных перчатках, верхом на гнедом жеребце, с лассо в руках, галопом рассекавший залитые солнцем снега Иллинойса. На другой стороне – красивая девушка, тоже в ковбойской шляпе, только стоя попой в джинсах «Левис».
   На пакете была надпись на английском языке: Дьюти Фри, Хитроу, Лондон, Ингланд.
   – Саша, это тебе, – сказала Яна, отдавая ему пакет.
   – Спасибо, – сказал Саша. – До свидания.
   – До свидания, – ответила она.
   Саша вышел на улицу и шел по тротуару, зло пиная снег. Яна видела это в окно.
   Электричка везла его обратно вместе с уставшими людьми, возвращавшимися после трудового дня из Москвы, с работы, затарившимися попутно продуктами, колбасой и туалетной бумагой. Платформа «9-й километр» быстро опустела, люди бежали на последний, единственный автобус до города.
   Сашка пошел пешком. Он боялся в давке помять плакат с «Ламборгини». Через пятнадцать минут он был дома. Открыл дверь своим ключом. Мать мыла посуду на кухне.
   – Саша, ты? – спросила она сквозь шум воды, не отрываясь от крана.
   – Я…
   – Как съездил?
   – Хорошо… тебе привет от тети Нади, – сказал он спокойным тоном.
   – Да? – выглянула она из кухни. – Как они?
   – Хорошо. Цветной телевизор в каждой комнате.
   Сашка прошел в свою с братом комнату-спальню. Он уже знал, куда повесит постер. Под книжной полкой, справа от письменного стола, за которым он делал уроки.
   – Есть будешь? – спросила мать.
   – Нет, я у них обедал, куриную лапшу ел и кролика в сметане…
   – Чаю хочешь?
   – Хочу.
   Сашка пил чай и смотрел, как мать моет посуду куском старого вафельного полотенца, разрезанного на четыре части, с пищевой содой и маленьким куском хозяйственного мыла 70 % щелочи.
   – Мам, а замминистрами как становятся? – спросил он с деланной небрежностью. Мать внимательно посмотрела на него.
   – Ну-у, сначала надо десять классов кончить, потом в институт поступить, окончить его с отличием, инженером поработать, потом главным инженером, потом замдиректора предприятия, потом директором. А уж потом могут пригласить в Министерство… – улыбнулась она ему. – А там как повезет…
   А ты чего это интересуешься? – вдруг шестым чувством ощутила она его настроение. И сердце матери заныло.
   – Да так, – как можно равнодушнее ответил Сашка. – Интересно…
   И пошел спать.
   В воскресенье, помогая в гараже отцу прокачивать тормоза и менять масло в коробке передач их семейного «Москвича-ИЖ412», Сашка спросил:
   – Пап, а миллион долларов – это сколько в рублях?
   Отец, весь в мазуте и дорожной грязи, терзал прикипевший болт слива масла коробки передач, стоя в яме, откуда-то из-под колес.
   – Блин! Примерно шестьсот тысяч, – напрягаясь всеми силами, ответил он.
   – А наш «Москвич» сколько стоит?
   – Шесть, – наконец отвернул злополучный болт отец.
   – А сколько мы на него копили?
   – Два года, материну зарплату откладывали и у дяди Игоря заняли полторы тысячи. Осталось пятьсот рублей вернуть, – ответил отец. – Теперь нажми педаль тормоза до упора, тормоза прокачаем, – велел он.
   Сашка нажал.
   – До упора?!
   – До упора.
   – Хорошо, держи так.
   – Пап, а машина может миллион долларов стоить?
   – Может, за границей.
   – А за что такие деньги?
   – Ну-у, они не ломаются почти, ну и понты.
   Каникулы кончились, и Сашка вернулся в школу. Все делились впечатлениями, кто где провел каникулы. Сашка умолчал, что он был в гостях у Яны, и про «Ламборгини» никому не говорил. Плакат видел только Игорек Краснов, его закадычный друг еще с детского сада. Но он – могила.
   – Хэнк, – так звали Игорька Сашка и близкие друзья, – знаешь, где чистый поролон можно раздобыть?
   – На мебельной фабрике в Правде, а тебе зачем?
   – Матери хочу губки нарезать, а то она старыми полотенцами посуду моет, неудобно ей.
   – Да хоть завтра сгоняем, там работяги че хошь за пузырь вынесут.
   – А где пузырь взять?
   – Я старшего брата попрошу, только деньги надо, четыре рубля пятьдесят копеек.
   – Деньги будут, договорись.
   Сашка вытащил из своей копилки все деньги, оказалось пять рублей, на бутылку водки должно было хватить…
   «Если наш “Москвич” стоит шесть и копили мы на него материну зарплату, двести двадцать рублей, два года… А “Ламборгини” стоит сто таких “Москвичей”, это что же значит, что копить на нее двести лет, что ли?» – думал Сашка ночью, лежа в кровати. О своем конфузе тогда, за обедом, он старался не думать, поскорее забыть. Сашка больше не писал Яне. Да и она, наверное, скоро забыла о нем. Но «Ламборгини» все висела у него в комнате на стене…
   Он изменился. Первой это заметила мать. Что-то неуловимо поменялось в характере Сашки, он, конечно, возмужал, стал серьезным и даже чересчур целеустремленным. Стал хорошо учиться. Даже по географии, которую он ненавидел из-за классной руководительницы, географички Екатерины Николаевны, вытянул на пятерку.
   Сашкина мать была неглупой женщиной и поняла, что с ее сыном что-то случилось, ведь не зря же он спрашивал про замминистра… Когда до нее дошло, в чем дело, что все это из-за Яны, она всплакнула. Расспрашивать сына напрямую она не стала. Ей и так все было ясно, она вспомнила прошлый разговор, как он с равнодушным видом рассказал, что «у них» цветной телевизор в каждой комнате. И мать решила подбросить ему идею…
   Как-то вечером она специально позвонила своей подруге по работе и долго болтала «ни о чем», о зимних сапогах, потом о детях, что они, оглоеды, растут не по дням, а по часам, не успеваешь рубашки покупать, все малы. Сашка в это время делал уроки и все это слышал, как она начала хвалить его подруге, тете Лене, какой он взрослый стал, как учится хорошо… И плавно так перешла на планы:
   – Да, да, я думаю, он будет в Лестех поступать, нет, мы с ним еще не обсуждали… Ну, что ты, это же профессия будущего, инженер лесного хозяйства, лёгкие планеты, да, военная кафедра есть, отсрочка, звание лейтенанта, военные штурманы, потом распределить могут в Минлесхоз, да, в министерство, в Лесэкспорт, да у меня там знакомые, могут взять под крыло, если похлопотать…
   Сашка услышал ключевые слова, и план по построению карьеры быстро сложился в его голове. Как, оказывается, все просто может быть на этом свете! Иногда даже не подозреваешь…
   – Помнишь Наташку Аргун? – продолжала мать. – Вышла замуж за мужика одного, он ведущий специалист в Лесэкспорте, да, командировки в Швецию, Финляндию, Канаду, два раза в год… Да, не то что мы с тобой, ха-ха-ха… Да, мы с ней давно не виделись, но она мне не откажет… Главное, к Первомайску близко, мотаться не надо. – Через плечо она смотрела на взъерошенный затылок сына, склонившегося над учебниками и слушавшего ее разговор.
   – Да, ну конечно, английский нужно подтянуть, – как о какой-то мелочи говорила мать. Но эффект был достигнут, «подача» принята.
   Сашка налег на английский язык и даже просил англичанку Светлану Ивановну позаниматься с ним дополнительно. Та не могла нахвалиться на него в учительской, так что некоторые пожилые дамы даже стали подозревать, не влюбился ли Егоров из девятого «А» в молоденького педагога.
   Но мать беспокоила еще одна черта, возникшая у Сашки после того дня. Он стал копить. И не просто экономить на обедах, а спекулировать. Первое, что он сделал, – продал фирменный целлофановый пакет «Мальборо» Славке Гончару из десятого «Б». За двадцать пять рублей.
   Летом он отказывался ехать в лагеря и просил устроить его куда-нибудь подработать. В первое же лето он заработал сто рублей. После девятого класса, в летние каникулы – уже триста. На эти деньги можно было купить у фарцовщиков джинсы. Он так и сделал, и еще остались деньги.
   Капитал постепенно прирастал. К десятому классу у Сашки в обороте было около двух тысяч рублей, вложенных в импортные вещи, диски, сумки, кроссовки. За кроссовками он ездил в Лужники, когда там были массовые распродажи. Ему пришлось скооперироваться с другими пацанами, желавшими сделать быстрые деньги на перепродаже. Перепродавали тут же, уже в полтора раза дороже, для тех, кто не хотел стоять километровые очереди.
//-- * * * --//
   Его первая сделка была по перепродаже румынских женских кроссовок. Он взял две пары, тридцать шестого и тридцать седьмого размера, отошел немного от того места, где толпился народ. К нему сразу подошла женщина:
   – Мальчик, продаешь кроссовки?
   – Продаю, – сурово ответил он.
   – Почем? – спросила женщина.
   – Пятьдесят рублей, – строго ответил Сашка. Он хотел наварить сразу.
   – Может, скинешь рублей десять, мне для дочки, – попыталась умолить его женщина.
   – Сами бы встали в пять утра – взяли бы по двадцать пять, – неумолимо ответил Сашка.
   – Мам, ну, пожалуйста, не унижайся, – попросила вдруг стоявшая рядом девушка с большим животом, по-видимому, ее дочка.
   «Беременная?» – промелькнуло в голове у Сашки. И ему вдруг стало не по себе, что он загнул такую цену. Но как же бизнес?
   – Помолчи, Даша, тебе необходима удобная обувь, – возразила женщина дочери.
   – Ну так как, молодой человек? – умоляюще посмотрела она на него.
   – Пятьдесят, – ответил Сашка, хотя в душе он уже был готов продать ей кроссовки за тридцать рублей. Практически себе в убыток.
   – Хорошо, – согласилась женщина, вытащила из кошелька пятьдесят рублей и раздраженно сунула ему в руки.
   Он отдал коробку с тридцать шестым размером, беременная Даша тут же их примерила. Кроссовки подошли.
   – Носите на здоровье, – повернулся Сашка спиной и пошел прочь.
   С тех пор совесть и жажда наживы еще не раз вступали в его душе в конфликт, и каждый раз совесть проигрывала по мере возрастания дохода от сделок.
   Его и самого часто обманывали, особенно когда он хотел честно заработать, разгружая вагоны по ночам или товар в магазинах. Ему платили сущие гроши. Несколько раз его пытались кинуть на «пятаке» с дисками или шмотками, и тогда приходилось драться за свои деньги, и победа не всегда была на его стороне…
   Прошло четыре года. Сашка закончил школу. Поступил в Лестех, как и собирался, но из-за страсти к спекуляциям уже на первом курсе завалил высшую математику, и его призвали в армию. Два года он болтался черт знает где, и на это время о бизнесе пришлось забыть. Перед уходом в армию деньги он сложил в старый отцовский дипломат и спрятал на даче у тетки.
   На тот момент у него было десять тысяч советских рублей. Но все равно «Ламборгини» на эти деньги не купишь. Он сидел и думал:
   «Прошло четыре года, Янка, наверное, уже вышла замуж. Десять тысяч… Можно “Волгу” купить или кооператив… Или брелок для ключей от “Ламборгини”…»
   После армии Сашка восстановился в институте на вечернем и пошел работать на завод штамповщиком. Он узнал, что у сапожников в ремонте обуви ощущается дефицит стальных набоек для женских туфель на высоком каблуке. Об этой проблеме он краем уха услышал, стоя в очереди за хлебом. Одна женщина жаловалась другой, что для того чтобы починить туфли, вынуждена ездить в другой город и только к одному обувщику, что мол, только у него эти набойки и есть.
   Сашка наладил связи со всеми мастерскими в округе и в соседних городах и стал поставлять набойки, которые штамповал на заводе после смены, а в выходные развозил по мастерским. На этом он заработал первую сотню тысяч и решил прикупить валюту.
   Грянула павловская реформа 1991 года, и все, что Сашка с таким трудом нажил, превратилось в бумагу.
   Многие жители Первомайска еще помнят картину, когда у здания первомайского Сбербанка появился хорошо одетый человек с чемоданом. Он открыл его, высыпал на снег кипу рублевых банкнот и поджег, а потом долго стоял и ворошил пепел ботинком. Это был Сашка. Тогда он не опустил руки и продолжал учиться.
//-- * * * --//
   Последовал еще один неожиданный удар. Закрыли Министерство лесного хозяйства, Лесэкспорт, людей из этих организаций уволили или перераспределили в другие, смежные отрасли…
   Смысла учиться дальше не было. План по устройству карьеры рухнул. Да и на помощь подруг матери рассчитывать больше не приходилось. Каждый в тяжелое время за себя…
   Мать умоляла его не бросать институт, и Сашка из жалости к ней продолжал доучиваться, совершенно не зная, зачем это ему теперь…
   Своих денег у него осталось в валюте полторы тысячи баксов. Можно было рискнуть уехать на Запад и там что-то начать… Причем, судя по всему, «Ламборгини» в СНГ еще долго не завезут, дороги не те…
   За этими мыслями его застал старый товарищ Мишка Козлов, который к тому времени отсидел за разбойное нападение и рэкет.
   – Слушай, Саш, Кривого знаешь? Старший брат Корнея. Мы с ним в детстве в одном пионерлагере дружили. Из пятой школы?
   – Ну знаю, а что? – переспросил Сашка Мишку и глотнул пива, так как взяли они по бутылке «за встречу».
   – Он людей набирает, в бригаду, могу замолвить, – покровительственно сказал Миха.
   – Замолви, – просто сказал Сашка.
   – Лады, – ответил Мишка. Они посидели еще чуть-чуть и разошлись.
   Потом было несколько лет лихой жизни и разборок. Саша хорошо соображал, Корней держал его при себе, а Кривой ценил обоих и берег.
   Но однажды Сашку вызвал сам Кривой:
   – Поедешь в Горький, отвезешь две сумки, вот адрес… Спросишь Лёву, сумки передашь ему, скажешь, чтоб схоронил, он тебе покажет где, запомни и возвращайся, все понял? – пристально посмотрел он в глаза Сашке.
   – Все, – просто ответил он.
   Взял сумки. Купил билет и уехал в Горький. Но на вокзале его никто не встретил. Тогда он положил сумки в автоматическую камеру хранения и пошел сам по указанному адресу. Квартира оказалась опечатана милицией. Тогда он позвонил в соседнюю дверь. Открыла бабуся и сказала, что хозяина квартиры убили третьего дня. Сашка развернулся – и бегом на вокзал. Сумки оставил в камере хранения, а сам на первом же поезде вернулся в Москву, а затем в Первомайск.
   Оказалось, что пока он ездил туда-сюда, произошли разборки между группировками. И Кривого, и всю его братву, и Корнея, и Мишку Козлова – всех положили беспредельщики. А по городу ползли слухи, что пропал общак, на который они рассчитывали.
   Ночью, чтобы никто не видел, Сашка пришел к вдове Кривого и рассказал, что ему говорил Кривой, что Леву тоже грохнули, что, возможно, в бригаде чужой. Он также сказал ей номер камеры, коды от замка.
   – Саша, – сказала вдова, – там большие деньги. Миллион твой.
   – Мне не надо, Рита, – ответил он.
   – Подумай, и тебе уехать надо, за границу, там наши люди есть, тебе помогут…
   Но Сашка не уехал. Он взял свои институтские корочки и пошел учиться на брокера. Потом устроился в банк и занялся торговлей ценными бумагами. Это напоминало фарцовку, только товар поменялся. Через пару лет ежедневный объем сделок в его отделе составлял сто семнадцать миллионов рублей, а его зарплата стала баснословной по тем временам.
   Вроде все. Все кризисы пережиты. Положение стабильное. Не устроена только личная жизнь…
   И нашлась девушка, двадцать три года, главный экономист кредитного отдела, дочка председателя правления банка. Милая, симпатичная. Сама подошла с какой-то ерундой. Съездили на Мальдивы, потом в Париж…
   Саша рассказал ей о своей мечте. О «Ламборгини». Хотя ездил он уже практически на всех авто представительского класса, только ни на одной долго не задерживался. Поездит, поездит – и поменяет…
   Он заматерел, виски подернула седина…
   Они с Леной объявили о помолвке. Лена готовилась к свадьбе и подарила ему новую «Ламборгини» 2010 года выпуска за 7 500 000 евро.
   Вот, кажется, и все.
//-- * * * --//
   Только подарок этот вдруг напомнил ему Яну, московскую квартиру в Лосиноостровской и какой он был тогда дурак, что испугался, что перестал ей писать. Что и кому он доказывал все эти годы? Эта безумно дорогая машина, вершина технологической мысли человечества…
   Эта «ламборгини», она ему без Яны теперь ни к чему…

Василий Макарович Шукшин

   Наверное, в каждом провинциальном городе есть улица Садовая, вдоль которой стоят хрущевские пятиэтажки с заросшими зеленью дворами, где поскрипывают старые, ржавые качели, сиротливо торчат п-образные перекладины для выбивания ковров и еще обязательно изрезанный перочинными ножами, прожженный спичками деревянный дощатый стол с двумя параллельными лавками, с обитой арголитом столешницей, за которым по вечерам собираются мужики сыграть партию-другую в домино. Окурки папирос и сигарет, крышки от пивных бутылок и язычки от водочных емкостей всегда в изобилии окружают его.
   Умирающие от экономической разрухи, эти безликие поселения постепенно превращаются в спальные районы столицы. На фоне быстрорастущих многоэтажек еще острее виден контраст уходящего прошлого, советской эпохи и откровенного капитализма, где на обломках тонущего корабля, когда-то могучей страны в бурных волнах лихих девяностых выросло уже новое поколение молодых и энергичных, зубастых и предприимчивых людей, которые активно осваивали и меняли еще жизнеспособную инфраструктуру, скупали по дешевке старые квартиры у одиноких пенсионерок, провожали их в коммуналки, а кое-кого и на кладбище. Другая же часть населения была поглощена погоней за инфляцией, не догоняя и не вписываясь в новые рамки, либо, отчаявшись вписаться, прожигала жизнь, употребляя и распространяя наркоту.
   И только у этого столика, заслоненного ветвями старой липы от новых ритмов, сотрясавших маленький, разорившийся и обедневший городок, каждый вечер собирались «общество», от четырех до шести человек, кто когда мог, старые знакомые из соседних квартир и домов напротив, люди, знавшие друг друга много лет, любившие вместе выпить пива или портвейна и отдыхавшие душой в компании друг друга. Водку закусывали воблой или просто черным хлебом, втянув его душистый запах, прежде чем отправить кусочек в рот. Они праздновали вместе новоселья, гуляли друг у друга на свадьбах, вместе хоронили близких, занимали в долг до получки. Без особых церемоний заходили за солью или спичками, брали напрокат велосипед, если нужно было сгонять за пивом. Одним словом, соседи, проверенные жизнью в разных ситуациях.
   Дядя Саша, сантехник, часовщик Алексей Максимович, которого все запросто называли Максимычем, дядя Костя, шофер поливальной машины, заядлый рыбак Валера, электрик с текстильной фабрики, тридцать пять лет, женат, работяга, имел увлечение – аквариум, в котором он разводил маленьких рыбок, и на этой почве особенно общался и иногда крепко спорил с дядей Костей. Юрка, бывший десантник, инвалид. Однажды при десантировании у него не полностью раскрылся парашют, и он упал на землю с огромной высоты, но чудом выжил. Его собирали по костям, заново, и он смог встать на ноги и ходить, получил инвалидность. Он жил в квартире матери, нигде не работал. Летом ходил за грибами и копался в огороде, делал заготовки на зиму. Пенсии его и старушки-матери хватало на то, чтобы оплатить двухкомнатную квартиру. Зимой он брал работу на дом, раскрашивал матрешек.
   У Юрки болело все, он пил, в основном для анестезии, и потихоньку стал алкоголиком. Все это знали и всегда угощали его, не брали с него долю, чтобы он не пропивал заработанное и пенсию. Юрец был гордый, но пил, когда угощали, сидел злой, пьяный или плакал от обиды, но никогда не забывал отблагодарить компанию и всегда подпрягался, если надо было помочь с ремонтом или перенести старую мебель. Про таких говорят – жила.
   Гоша-бомбила, на своем старом жигуленке, отсидел когда-то по малолетке в колонии общего режима за угон хлебовозки и пострадал таким образом за свою страсть к автомобилям. Отучился там в ПТУ. Потом еще пять лет водил лесовозы в Вологодской области и вернулся уже взрослым мужчиной, почти без зубов, с дерзким и колючим взглядом. Его знали все гаишники на областных шоссе, ведущих из Москвы на север области, он никогда не садился нетрезвым за руль и ни разу не нарушил ПДД. Мужики его уважали за биографию и немногословие и за то, что он мог с закрытыми глазами разобрать и собрать жигулевский движок и на слух определял, чем «болеет» авто, если требовалась его консультация.
   И был еще один персонаж – Зеня. Зельман Яковлевич Бегельман, сорока лет, спившийся интеллигент. Зеня не закончил институт землеустройства и работал кладовщиком на складе стройматериалов.
   Чаще всего общий сбор рыцарей доминошного стола приходился на вечер пятницы. Собирались часов в семь – в полвосьмого. Дядя Костя или Валерка приносили пиво или бутылку портвейна, или каждый приносил что у него было. Максимыч выкладывал плавленые сырки «Волна» или банку килек в томатном соусе. Дядя Костя доставал из бокового кармана своего пиджака газетный сверток с воблой, которую он сам сушил все лето на балконе, пока было тепло и солнечно. Кепки сдвигались на затылок, замешивалась игра. Закуривались папиросы.
   Выпив по второй, все начинали рассказывать истории, по кругу, каждый свою. Максимыч обычно говорил, как при Хрущеве посадили Соломона, зубного врача, который занимался частной практикой и тайно скупкой золота и мог себе позволить оборудовать подпольный кабинет в квартире свояченицы, и что именно эта стерва сдала его ОБХСС, когда они поругались из-за денег, и его, Соломона, расстреляли как валютчика.
   Юрка травил про госпитали и про врачей, медсестер и новокаин, и как ничего не помнил долгое время потом, и что мать его говорила, что каждый день она молилась перед иконой Николая-чудотворца, пока он лежал в госпиталях.
   Гоша рассказывал, какие в Вологде грибы, часто заводил споры с Юркой, какие лисички лучше, костромские или вологодские, и говорил, что хороший грибной день год кормит.
   Валера говорил о характерах рыб, сравнивал их с людьми, рассказывал, как они дерутся и уживаются в аквариуме и как их надо вовремя отсаживать друг от друга. Но, наверное, самую интересную и невероятную историю рассказывал Зеня. История эта из его детства все-таки была вполне возможна.
   – Зеня, расскажи про Шукшина, – просил кто-нибудь из игравших, особенно если вокруг стола стояли зрители.
   Зеня не спеша отхлебывал из стакана портвейн, глядя на стол и костяшки, предварительно поправив очки на носу, заводил свой рассказ.
   – Было мне тогда семь лет, – начинал он. – Родители мои определили меня в музыкальную школу, на скрипке учиться играть, – ставил он очередную костяшку.
   – Тебя, на скрипку? Хе-х! – восклицал кто-нибудь из зрителей.
   – Тише ты, не мешай, – затыкали его свои.
   – Да, я учился на скрипке играть, но не очень долго, – продолжал Зеня. – Мой педагог как-то, не знаю уж за что, притаранил мне пригласительные билеты в Дом кино, в Москву, на премьеру фильма «Москва – Кассиопея». На два лица.
   Взяв паузу, ни на кого не глядя, он продолжал:
   – Ну, значит, поехали мы. Приехали чуть-чуть заранее. Родитель мой первым делом с дороги повел меня в буфет. Ходим мы по вестибюлю, буфет ищем. Народу-у как сельди в бочке. Нашли буфет, в буфете очередь. Ну папаша мой встал, а меня к столику прикрепил. Столики стоячие и почти все заняты были. Стою я это, значит, столик сторожу. Вдруг подходит ко мне мужик, высокий такой, как мне тогда показалось, в белом свитере под горло, с оленями, и спрашивает меня:
   – Молодой человек, этот столик свободен?
   – Нет, – говорю, – занят. Щас папка придет.
   – Ну тогда, – говорит, – извини.
   Повернулся и пошел. Не успел он еще далеко отойти, подходит мой батя и спрашивает:
   – Ктой-то с тобой сейчас разговаривал? Кажется, это, похоже на… Шукшин, Василий Макарович. Е-мое! Вот так встреча…
   Я говорю:
   – Кто такой этот дядя, Шукшин?
   – Это, Зеня, говорит, вот такой писатель. А мы с тобой, говорит, с ним вместе в одном буфете были, невероятно.
   Так и стоял с двумя бутылками лимонада и бутербродами в руках.
   – Нифига! – удивился кто-то из зрителей.
   – Вот те и нифига, – задумчиво ответил за Зеньку Юрка.
   – Ну и какой он, Василий Макарыч, в жизни? – посыпались вопросы.
   – Говорю же, я тогда совсем пацаном был, плохо помню какой. Глаза помню, такие с прищуром, свитер белый с оленями, руки в брюки, черт-те-го, подробней не могу вспомнить…
   – Ну, в кино-то мы его все видели, у нас в колонии показывали «Калину красную», – сказал задумчиво Гоша.
   – «Калину красную» все смотрели, «Печки-лавочки» тоже.
   – Не-ет, в кино человек все равно роль играет, – сказал Максимыч. – Интересно, какой он в жизни. Вот штука-то.
   Максимыч стукнул костяшкой.
   – Вот Зыкина, например, – продолжал он. – Народная артистка СССР, а всю жизнь бриллианты собирала. И все старинные, дореволюционные, брюлики-то, – подняв указательный палец, многозначительно окинул он взглядом собравшихся. – А как померла, так бриллиантики эти тю-тю. А кто взял? Вопрос? А все почему? Двойную жизнь вела. Образ не есть суть человеческая. Вот оно что.
   – Что характерно, умерла при загадочных обстоятельствах, – положил доминошку Валерка.
   – Ну а Шукшин-то что? Какой он в жизни-то? – переспросил еще кто-то, но уже совсем захмелевший.
   – Простой, – подытожил Зеня. – Ну вот как мы с тобой.
   – Чего ему там делать-то, в твоем Доме кино! «Москва – Кассиопея». Фильм детский, фантастический, – вставил все тот же недоверчивый зритель.
   – Знаю, – парировал Зенька. – Но у него тогда уже две дочки было, Маша одна и другая еще, не помню, как зовут. Может, он их на эту премьеру-то и водил.
   Зенькин аргумент был принят, и игра продолжалась. Скоро прозвучало: «Рыба». Первым забил Максимыч. Посчитали, у кого больше очков осталось по сумме, тот и проиграл. Перемешали костяшки и сдали по новой. Обычно мнения насчет Шукшина расходились поровну. Одни считали, что он простой, потому что как мы, из народа пробился, а другая партия – наоборот, что непростой, потому что только непростой человек может из деревни до лауреата Госпремии додуматься, писатель, значит, личность был, себе на уме, наперед умел думать.
   И удивительно было, как этим старым друзьям находилось о чем поговорить в пустом, умирающем мире, мире контрастов и перемен. Споры заходили дальше, уводя от темы, обращаясь к абстрактно-философским идеям вокруг роли личности в истории и тому, как личность влияет на жизнь других людей. Одни говорили о том, что мимолетная встреча с Шукшиным в Доме кино положительно повлияла на Зеньку, что именно благодаря этому он не опускается окончательно и не спился. Что это наполняет его жизнь смыслом. Другие придерживались мнения, что если бы она каким-то образом повлияла, то Зенька был бы сейчас каким-нибудь Ростроповичем. И т. д., и т. д., и т. д.
   Августовские вечера в Подмосковье светлые, долго еще небо не темнеет, розовое от заходящего солнца. И вот однажды в такой тихий солнечный день во дворе появился Сашка Сиротин, бизнесмен, владевший несколькими торговыми точками в городе. Жил он давно в Москве, еще в девяностые купил там комнату в коммунальной квартире, а потом выкупил ее всю. Про него во дворе все почти забыли. Нет человека рядом – и забывается даже как он выглядит. Родные – и то не сразу узнают. Да и сферы интересов, как говорится, давно разошлись. Хотя сам Сашка иногда заезжал к матери, завезти денег на жизнь.
//-- * * * --//
   Он появился в городе и во дворе своего старого дома в очередной раз, но уже по печальному поводу. Похороны матери.
   Сашкину мать знал весь дом, многие часто занимали у нее. Она давала в долг. Сама жила скромно, берегла деньги сына, за что Сашка ее часто ругал. Она терпеливо сносила его упреки и вот в один августовский день умерла.
   Хоронить Клавдию, так звали мать Сашки, собрался весь дом. Потом были поминки, проводили честь по чести. Все как у людей. Отпели в церкви. Сашка Сиротин задержался в городе до понедельника: в субботу и воскресенье не работали городские учреждения, а надо было уладить дела с наследной квартирой и паспортным столом.
   Окна квартиры его матери выходили во двор. Он сидел на кухне на табуретке и курил в открытую форточку. Невыносимая тишина и пустота в квартире давила на уши. Сашка сидел и тупо смотрел в окно. Параллельно своим ощущениям, привычно, как ему же самому показалось, он размышлял о том, что делать с, в общем-то, не нужной ему квартирой. Продать или сдавать внаем. Задорого не продашь, сдавать кому попало дом, где прошло его детство, где каждый кусок обоев будил глубоко спящие и забытые воспоминания…
   Его взгляд остановился на доминошном столике, там уже собирались постаревшие и забытые: дядя Костя, Максимыч, Юрец, Зенька… И он вдруг почувствовал, как невыносимо сидеть одному в пустой квартире и что ему захотелось пойти к этим знавшим его когда-то, но давно чужим людям. Он взял бутылку французского коньяка «Наполеон» и вышел из дома.
   Его поприветствовали за руку, каждый. Сашка выставил коньяк на стол. Юрка ушел за закуской и через несколько минут вернулся с кольцом краковской и полбуханкой черного, лимоном и плиткой шоколада.
   – А шоколадку-то зачем? – спросил Гоша.
   – Коньяк закусывают шоколадом, – ответил Зенька.
   Разлили коньяк по пластиковым стаканчикам.
   – Помянем Клавдию, – сказал Максимыч.
   Все встали.
   – Хорошая была женщина, – сказал Валерка.
   – Царствия небеснаго, вечный покой, – сказал Максимыч.
   Выпили. Закусили. Помолчали.
   – Мужики, вы простите, что я к вам с горем пришел. Вы говорите, я просто посижу. Интересно послушать ваши байки.
   Первую партию говорили о грибах, о рыбалке. Дядя Костя все уже приготовил для поездки на Волгу. Потом речь зашла о здоровье, что старики хворают, и Максимыч подтвердил это на личном примере, поделился, какие народные средства он использует и каким образом. Тут уже подключился Юрец, как знаток медицины и медработников, где лучше лечиться, дома или в госпитале. Что в госпиталях специально плохо кормят, чуть ли не впроголодь, чтобы активизировать силы организма.
   Качественный алкоголь, да под скромную, символическую закуску, забирает незаметно. И вся компания отпустила печальный повод и забыла о появлении Сашки Сиротина, который сидел рядом и слушал, замешивал доминошки и молчал.
   – Зеня, расскажи про Шукшина, – попросил захмелевший Максимыч. Голос его, когда он бывал «выпимши», звучал глубокомысленно, словно сам факт Зенькиного рассказа о встрече с Шукшиным в детстве, когда он говорил с ним и вообще «дышал с ним одним воздухом», означал для «собрания» таинство сопричастности с высоким искусством.
   Захмелевший Санька тоже слушал, сначала рассеянно, тупо глядя на костяшки домино. Санька был старше Зеньки и, когда они были детьми, часто доставал его, потешался над ним, дразнил: «Очкарик – в жопе шарик». Зенька был слабее. Санька же с детства впитал дворовый культ силы. Вырос злым циником и где-то даже беспринципным человеком. И как всегда бывает в таких случаях, когда мужик «не допил стакан», его тянет на подвиги.
   – Ну, Зенька, ты и заливаешь, – неожиданно зло сказал он. – Ну ты и врешь!
   Все сначала удивленно посмотрели на Сашку, как будто хотели сказать «ты че, да ладно тебе». Но Саньку это только раззадорило. Он был тем еще правдолюбцем и стремился вывести на чистую воду каждого, от всех требовал только фактов, по делу и всегда вступал в спор, готовый отвечать за свои слова, пусть даже этого никто и не требовал.
   – Ну помню, как ты эту свою скрипку таскал, это правда. Галстук-бабочка, белая рубашечка. Очкарик, в жопе шарик. Ну, допустим, ты даже кино «Москва – Кассиопея» смотрел. Но не в московском Доме кино, а в нашем клубе ИОЗ «НИИТтракторсельхозмаш». И никакой Маши Шукшиной ты, бляха-муха, не видел, – с красной рожей зло бурчал Санька Сиротин.
   Зенька давно уже не был тихоней. Пьянство его доводило до драк с собутыльниками, и он всегда выходил из них битым. Часто отбывал по пятнадцать суток и даже однажды лежал в узловой больнице РЖД. И вид у него был сейчас оскорбленный.
   – Спорим, что ты врешь? – спросил Санька.
   – Не вру, что было – то было, – огрызнулся Зенька.
   Вдруг градус дискуссии как-то сразу взлетел.
   – Давай поспорим на фофан по твоей башке, идиот. Если я докажу, что ты врешь, я тебе отвешу фофан в лобешник, как в старые добрые времена. А если твоя правда – ты мне. Идет?
   – Идет! – в запале ответил Зенька.
   – Разбей-ка, Максимыч.
   Вся компания молчала.
   – С разбивщика берут, – сухо ответил Максимыч. – Не буду.
   – Давай я разобью, – вызвался азартный Юрец.
   Пари было заключено.
   – Сейчас я докажу вам всем, что Зенька врет, – многозначительно вымолвил Сашка. – Проведем допрос с пристрастием.
   – А ну-ка скажите нам, подозреваемый, сколько тебе было лет в те славные годы?
   – Семь.
   – Установим точную дату. Теперь все можно в Интернете узнать.
   Он достал свой айфон и начал загружать интернет.
   – Когда у нас была премьера кинофильма «Москва – Кассиопея»? Ответ – это событие случилось… Премьера фильма «Москва – Кассиопея» состоялась 23 сентября 1974 г. Понедельник, – и он всем показал результат запроса в поисковике.
   – А вы знаете, что Шукшин Василий Макарович умер на съемках фильма «Они сражались за Родину» на барже в своей каюте? И было это 2 октября 1974 года. Василий Макарович Шукшин скоропостижно скончался в период съёмок фильма «Они сражались за Родину» на теплоходе «Дунай». Мёртвым его обнаружил его близкий друг Георгий Бурков …сентября 1974 года. Находим: Википедия, Шукшин В. М., годы жизни и смерти… Василий Макарович, друзья мои, все лето и начало осени был на съемках в Волгоградской области.
   – Ну и что, может, он на недельку приезжал в Москву, дочек в школу отвести, ну заодно в кино их сводил, на премьеру, – заступился за Зеньку Валерка.
   Все сидящие за столом молчали, предъявленные факты полностью опровергали Зенькин рассказ. Повисла неприятная пауза. Санька торжествовал.
   – Ну что, подозреваемый, что вы можете сказать суду в свое оправдание?
   – Я… – задумчиво протянул Зельман. – Я могу позвонить отцу. Завтра.
   – Чего не сегодня? – язвил Санька.
   – На мобильном деньги кончились.
   – На́ мой, звони, – великодушно протянул свой айфон Санька. – А, да ты без кнопочек не умеешь, говори номер, я наберу.
   Зенька помолчал немного, потом набрал воздуха и назвал номер. Санька быстро набрал и протянул ему айфон.
   – Говорить сюда, – ухмыльнулся он, торжествующе глядя на окружающую публику. Зенька взял трубку. В трубке щелкнуло, и на том конце ответили.
   – Алло, отец, привет. Да. Слушай, у меня к тебе один вопрос. – Зенька пытался говорить твердо, как трезвый. – А помнишь, ты меня в Москву возил, в детстве, в Дом кино? Помнишь? Так. Да. А помнишь, мы в буфете Шукшина Василия Макаровича видели?
   На том конце повисла пауза.
   – Алло?
   – Нет.
   – Что нет?
   – Не было Шукшина там. Это… Обознался я.
   Голос отца звучал как-то виновато, извиняясь. Зенька замер, что-то соображая и все еще держа трубку возле уха.
   – А ты чего звонишь-то, случилось чего?
   – Нет, нет, просто так. Все в порядке. Спокойной ночи.
   – А, ну-ну.
   Повесили трубку на другом конце. Санька уже стоял напротив Зеньки, взял у него айфон и убрал в карман пиджака.
   – Ну что, получите фофан.
   И, пока Зенька не успел опомниться, Санька с треском отвесил ему довольно болезненный щелбан по лбу. Это вывело Зеньку из оцепенения, и он плюхнулся задницей на лавку. Все глядели молча и почему-то осуждали Саньку Сиротина.
   – Ну ладно, – засобирался Максимыч, – мне завтра рано вставать.
   Собрав домино в коробочку, он, приподняв кепку, ушел.
   – Дурак ты, Санька, лезешь со своим айфоном куда тебя не просят, – сказал укоризненно дядя Костя.
   – Не обижайся на него, Зеня, – сказал хмельной Валерка. – Пьяный человек, горе у него. – пожевал он губами. Немногословный Гоша и сантехник дядя Саша пожали Зеньке руку и тоже ушли.
   – Эх ты, – с разочарованием выдохнул Юрец непонятно кому, то ли Зеньке, то ли Саньке, и тоже ушел прихрамывая, своей неровной походкой.
   Санька Сиротин и Зенька сидели на лавочке за столом. И Санька думал, что лучше будет продать материну квартиру, немного добавить и купить другую, в новостройке. Её уже можно будет сдавать дороже. Он совершенно ясно ощутил, что все ему здесь чужое, давно и бесповоротно. Чужие ему и эти людишки, «осколки прошлого», и все здесь для него мертво. Он хлопнул ладонями по коленям, встал и поплелся домой, мысленно навсегда прощаясь со всем этим провинциальным дерьмом. С людьми, которые живут вымышленными воспоминаниями.
   С тех пор Санька Сиротин в городке не появлялся.
   Зенька еще долго сидел за пустым столом и глупо улыбался своей рассыпавшейся в прах истории, и пьяные слезы сами собой почему-то капали и капали из-под толстых очков.

Месть

1. Ирка

   Ирке Бегловой сегодня шестьдесят лет. А тогда, в 1983-м, ей было двадцать шесть. Она до сих пор живет в Энске. Сейчас, как и тогда, в старом пятиэтажном доме, в квартире на первом этаже. Только тогда вместе с парализованной матерью и младшей сестрой Танькой, которая пошла уже в седьмой класс. Сама Ирка после восьми классов окончила ПТУ торговли и устроилась по знакомству в галантерейный отдел московского универмага продавщицей. Рост у нее был метр семьдесят два, длинные ноги, худая, даже худощавая фигура. Почти полное отсутствие груди полностью компенсировалось парой стройных ног. Темперамент имела южный и походила на итальянку. Черные мелкие кудряшки ниспадали до плеч и прикрывали худое лицо со впалыми щеками. Черные, слегка влажные блестящие глаза, казалось, горели голодной страстью. Ни дать ни взять Кармен. На запястье с внутренней стороны синела тонкая татуировка английскими буквами, «БигЛове».
   Примерно в двадцать лет Ирка начала подрабатывать путаной по московским ресторанам. Получилось так случайно. Сначала она влюбилась в одного красавчика, голубоглазого блондина, на «Ладе» восьмой модели, и между ними вспыхнул бурный роман с поездкой в Сочи. Потом Ирка с ним рассталась. В Сочи у нее жила старшая сестра, Ольга, которая уехала туда с какими-то чуреками. Появился другой ухажер, но он оказался женат. Об этом она также узнала поздно. Ирка хотела, надеялась устроить свою судьбу в Москве и продолжала ходить по ресторанам с подружкой Ленкой. Ирка брюнетка, Ленка блондинка. И, в принципе, отбоя от кавалеров не было, но все они были сволочи, падлы, твари и мрази. Потом кто-то ей просто дал пятьдесят долларов, и она взяла. К двадцати шести годам она все еще была не замужем. Надежды на встречу окончательно растаяли.
   За пять лет бурной, интенсивной ночной жизни Ирка стала настоящим циником и относилась к своему положению философски. Прочитав «Таис Афинскую» и «Мастера и Маргариту», подвела, так сказать, базу. Тем более что в Энске нужно было как-то выживать. Матери становилось все хуже. Таньке нужна была одежда. Ольга запропастилась в своих Сочах и почти не писала, не то что прислать там денег или посылку. Никто не знал, как тяжело жилось Ирке, так как она сразу усвоила правило – Москва слезам не верит. И жалела себя, только когда никто ее не мог видеть. А потом сразу брала себя в руки и выходила в свет, очаровательно улыбаясь, так, как только умеют это делать настоящие и очень дорогие шлюхи.
   Невезуха пришла откуда не ждали. У директрисы универмага, в котором работала Ирка, был хахаль, синеглазый брюнет, капитан, КГБшник, на черной «Волге» с форсированным движком и обладатель дачи в Истре. И однажды Ирка с ним встретилась в служебном помещении универмага. Влад, так его звали, шел к своей директрисе, а Ирка несла какие-то коробки в торговый зал, и они, как в кино, столкнулись. Не глядя. Ирка тогда не знала, что Влад – хахаль директрисы, и по привычке включила обаяние. Коробки же упали. Она на работе одевалась очень даже сексуально. В универмаге выдавали продавщицам форму: платье из тонкой шерсти с белым воротничком и значок универмага на грудь. Ирка хорошо шила. Еще в школе, на уроках труда, открылась у нее эта способность к портняжному делу. И сшить она могла что угодно из чего угодно, да так, что закачаешься, например абсолютно точно скопировать импортные джинсы «монтана», от родных не отличишь. Только материал давай.
   Так вот, подрезала она себе форменную юбку покороче, чтобы сексуальней получилось. В универмаг мужики тоже ходят. Выглядеть нужно всегда на высоте. В общем, обожгла она своим взглядом сердце Владислава Николаевича. И он тут же с ней познакомился. На беду, сцену эту наблюдала та самая директриса, которая вышла из своего кабинета навстречу Владу. Увидела издалека и подходить не стала. Было ей уже сорок лет, и, как руководитель крупного советского предприятия, она берегла репутацию, а потому предусмотрительно свернула в боковой переход в торговый зал. О чем эти двое говорили, она не слышала, но была влюблена, как кошка, и ревнива. Она сразу затаила злобу на Ирку, стала следить за ней. Однажды после работы она увидела в окно, как Ирка садилась в черную «Волгу» Влада на улице, напротив универмага. Она поняла, что Влад увлекся Бегловой и что они встречаются. Накануне он позвонил ей и сказал, что уезжает на пару недель в командировку. Вот какая у него на самом деле «командировка»!
   Галина Михайловна, так звали директрису универмага, сразу решила поскорей уволить Ирку, да так, чтобы ей неповадно было, по тридцать третьей, за недостачу, читай кражу, хищение социалистической собственности, чтобы она только дворничихой могла потом устроиться на работу. Организовала через знакомых проверку ОБХСС и с помощью своих преданных сотрудниц все подстроила. Ирка еле отбрехалась: помогла комсомольская характеристика и то, что это «в первый раз» и она «больше не будет», ее заставили выплатить ущерб и уволили по тридцать третьей. Негативный смысл увольнения по ст. 33 Кодекса Законов о Труде (он действовал с 1971 по 2002 годы) связан прежде всего с правом администрации по собственной инициативе прекратить отношения со своим сотрудником – за прогулы, дисциплинарные проступки, пьянство. Соответствующая запись в трудовой книжке гражданина в дальнейшем осложняла ему трудоустройство: хотя дефицита работы в СССР практически не существовало, кадровики на предприятиях с предубеждением относились к кандидатам, уволенным «по статье». Ирка не понимала за что, но понимала, что просить бесполезно. «Добрые» девочки из соседнего отдела нашептали ей про Влада и Галину. И милый Владислав Николаевич сразу свинтил, как только узнал, в каком положении находится Ирина, о ее матери и старшей сестре в Сочи.
   Уже два года Ирка нигде не работала. Пробовала фарцевать, шила подделки под известные фирмы. Но не всегда был аутентичный материал, и доходы выходили нестабильные. То же на то же. «Монтана» и «Райфл» расходились на ура, но приличная джинса стоила дорого, и достать ее было трудно. С этим ей помогала Ленка.
   Директриса не могла успокоиться и хотела извести Ирку, сжить со свету, чтобы она окончательна села в можайскую женскую колонию. А Ирка продолжала профессионально путанить по московским ресторанам. Галина Михайловна связалась с энскими ментами, чтобы найти на нее какой-нибудь компромат, и любой мент мог до нее докопаться. Ленка ее предупреждала об этом, у нее свои менты знакомые были. Так что Ирке удавалось избегать прямого столкновения с властью. Но торговать пошивом становилось все труднее. Ирка была осторожна и не попадалась на глаза кому не надо. Ее же при желании могли подставить и привлечь. За тунеядство, за незаконное предпринимательство, за спекуляцию. Она уволена по тридцать третьей, нигде не работала. Это было подозрительнее всего. Ей светил сто первый километр. Проституцию и все остальное нужно было доказывать. Но, главное – она нигде не могла устроиться на работу. В двадцать шесть лет на ней стояло клеймо.
   Однажды подружка Ленка, помогавшая ей, выдала:
   – Я тут с одной теткой перетерла, знаешь, что тебе нужно?
   На лице ее было такое выражение, будто бы она открыла еще один закон Ньютона.
   – Что? – затянувшись сигаретой и выдохнув дым, спокойно спросила Ирка.
   – Ребёнка родить. Уйдешь в декрет на три года. Тебя ваще никто не тронет, ты же мать-одиночка! Тем более тебе и пора уже…
   – Обалдела? Куда я? Сюда, что ли, ребеночка рожу?
   И она провела по воздуху рукой с сигаретой.
   Они сидели на кухне. Дом был старый, хрущевский, кирпичный, квартира в приличном состоянии. Только доски в полу в коридоре уже прогнили, и одна проломилась, зияя дырой в подвал. Ирка плотно забила ее старыми тряпками, когда Танька увидела крысу в этой дыре. Дальнюю комнату двушки занимала парализованная мать. В большой проходной жили они с Танькой.
   – Таньке уроки надо делать. Еще восьмой класс окончить надо, потом ПТУ. Куда ещё ребенка?
   – Сама посуди. Галина до тебя докапывается через наших ментов. Ей нужно, чтобы у тебя приводы были. Они про тебя все знают, что ты сампошивом торгуешь… А так ты распашонки шьешь для малыша. Врубись? Да и замуж ни в Энске, ни где-то в другом мире ты не выйдешь. С матерью и Танькой на руках. Рожай, пока молодая. Законодательство защищает матерей-одиночек. Декретные тебе положены. Оснований докапываться нет. Детские от собеса. Придраться невозможно. Шьешь? Да, на ребенка!
   И Ирка крепко задумалась и даже ухватилась за эту идею. Отпуск по уходу за ребенком – и она свободна. На три года. Галина со своими ментами не посмеет. А там видно будет. Энск – город безотцовщины. Пять фабрик, швейная, текстильная, комвольный комбинат. Пять общежитий, все женские. Мужского населения сорок процентов. Вопрос: «Где взять отца ребенку?» Мужиков, здоровых, сильных и способных нормально трахнуть, днем с огнем не отыщешь. Половина алкоголики. Две трети женаты. Женатого уводить из семьи – врага наживать. Бабы избить могут. Сколько раз сама она видела летом, на танцах в парке культуры и отдыха, в ДК «Юбилейный», как пьяные девки жестоко и грязно, нелепо дрались из-за мужика в туалетах или в парке, в кустах. Драки случались постоянно. Особенно «местные», или «домашние», не любили «приезжих», или «общагу». Одной даже лицо порезали бритвой. Хотя сами местные тоже когда-то по лимиту приехали.
   Знакомились с парнями в основном на танцах или на дискотеке. И девок там было всегда больше, чем ребят. Ирка иногда ходила на дискотеку в ДК «Юбилейный», это было самое приличное место в Энске. Здесь она на себе рекламировала свою продукцию, девки делали ей заказы. Танцевала она красиво, особенно под итальянцев. Сказывался южный темперамент. Многие обращали на нее внимание. Среди парней у нее было много друзей, но в городе она не путанила. Это означало сразу перейти в низшую касту энских шлюх, опуститься и влачить полукриминальное существование.
   Мысль: «От кого рожать?» не давала ей покоя. «Все мужики козлы, московские клиенты отпадают сто процентов. Где взять отца? Б. ть». К двадцати шести годам Ирка знала все о мужиках тридцати, сорока, пятидесяти и шестидесяти лет. Первое, чего боятся даже «герои Советского Союза», это женских проблем, и всегда сбегают. Даже если пообещать, что не нужно содержать, не поверит никто, жадные все, или жена деньги контролирует. А кому рассказать, зачем тебе, так вообще… «Падлы, в общем, трахаться все любят, им лучше денег заплатить, недоноски… Все равно, даже нормальный будет ссать, что ребенком шантажировать начну», – думала Ирка.
   «Нужно обманом перестать предохраняться. Ребенок-то, человек все-таки, здорового рожать надо. А клиенты пьяные всегда. Урода родить жалостливее, но я такой грех на душу все же взять не могу. Да и с матерью намаялась, что ж мне, пожизненно судно выносить…»

2. Сашка, Зубыч и Хипок

   Сашка окончил десять классов, и мать определила его в институт. Все предпосылки у него для этого были: характеристика, аттестат и нужные связи в ректорате. Мать его – крупный партийный босс на очень большом предприятии Энска. Блат везде, где нужно. Зубыч после школы никуда не поступил и мотался как говно в проруби, в армию его не брали по состоянию здоровья. Хипок учился в техникуме на механика по ремонту систем автоматики. Они дружили еще со школы, Хипок и Зубыч росли в одном дворе. Сашка жил в отдельном доме с участком земли на улице Ленинской. Мать выбила в горсовете.
   У Хипка были богатые родители, отец – директор кооператива по ремонту цветных телевизоров и магнитофонов. Первые видики чинили в Энске только у него. Ну и через кооператив шел в народ дефицит в этой области.
   Мать Хипка работала в торговле в ювелирном отделе центрального универмага Энска в отделе для новобрачных. Так что Хипок был упакован с ног до головы. Местные, кто фарцевал в Москве, все друг друга знали и общались через мать Хипка. Родители Зубыча были простые работяги: мать на швейной фабрике, отец – на все руки мастер по ремонту квартир. Этим они и жили.
   Сошлись все трое на почве шмоток. Сашке мать привезла из Финляндии, из командировки первые кроссовки на шведской липучке. Зубыч первым встретил Сашку и сразу предложил купить у него эти кроссовки за двадцать пять рублей. Сашка отказал. Зубыч рассказал Хипку, что встретил чувака в странной обуви на «липах». Однажды вечером они с Хипком подошли к Сашке на дискотеке, предложили сто. Сашка отказал и сам предложил Зубычу продать зеркальные очки-капли за двадцать пять и отвалить от него. Ребята спустились в бар, взяли по коктейлю и хорошо посидели, обмывая сделку. С этого вечера у Сашки появились два закадычных друга.
   Провинциальная жизнь не изменилась со времен Антона Палыча Чехова. Она полна праздности и скуки, и каждому приходится самому искать себе развлечений. Было у местных свойство, отличавшее провинциальную молодежь от столичной. Все, что в Москве становилось модным, нужно было иметь. Еще со школы. Фирменные целлофановые пакеты береглись и перепродавались до тех пор, пока не появлялись потертости, и все равно по сниженной цене они перепродавались еще раз. Джинсы «райфл», «монтана», «лее», «вранглер», просто футболка с принтом, батники, кроссовки и так далее. Все это определяло статус владельца, его касту.
   Взрослые, из тех, кто имел работу в московских конторах, старались прикупить дорогой алкоголь, польскую или румынскую мебель, машину. Обязательно «Ладу». Шестерку, пятерку… А уж восьмерку – это был высший класс. В общем, у тебя должно было быть хоть что-то, что отличало бы тебя от серых рабоче-крестьянских масс, лимиты и колхоза. У Сашки была такая вещь – скейтборд, американская доска на роликах. В Советском Союзе тогда их только начали выпускать, и Людмиле Павловне, специально для сына, кто-то привез прямо домой. Сашка тут же за день освоил скейт и гонял на нем целыми днями. В тот год мэром Энска «по очереди» стал директор карьера и асфальтового завода. Поэтому все дороги в Энске, уложенные свежим асфальтом, и были ровными, как ниточка. Сашка любил гонять по ночам, когда движение на городских улицах замирало, а фонари светили сине-желтым ложным освещением. Кроссовки его отражали свет фонарей и фар редких автомобилей специальными вставками-отражателями. Сашка носил венгерские джинсы «траппер» и старую кожаную коричневую летную куртку, доставшуюся от деда. И вид у него был как у лидера английской рок-группы «Депеш Мод».
   Сашка, Зубыч и Хипок всегда по субботам ходили на дискотеку в ДК «Юбилейный». Собирались у Зубыча, слушали музыку и к восьми часам шли на главную площадь города, где совсем недавно построили новый Дом Культуры. По дороге они встречали других пацанов и девчонок, знакомых и не очень, которые тоже стекались на танцы. Однажды зимой, перед новогодними праздниками, на очередном танцевальном вечере Сашка, Зубыч и Хипок пересеклись с Иркой и Ленкой. Сашка уже к шестнадцати годам вымахал метр восемьдесят пять, видимо сказались активные занятия спортом. Сашка занимался карате, что тоже, кстати, было модно. Хипок был ниже ростом примерно на полголовы, Зубыч повыше Хипка, но все равно ниже Сашки. Зубыч курил как паровоз. Хипок регулярно ходил на турничок. Там они тоже встречались и проводили время. В общем, на вид за подростков не примешь. Все трое брились уже с восьмого класса, и щетина у всех лезла на щеках, над верхней губой. Кровь с молоком. Каждый из них представлял собой пружину из мускулов и нервов, готов был всегда вступить в драку по любому поводу. Просто, если слово за слово. И причиной такого агрессивного поведения был тестостерон, который частично расходовался в занятиях спортом, но дальнейшего выхода не находил. Сашка и Хипок были девственниками, Зубыч, правда, уже пару раз «гулял девочку» и поэтому пользовался некоторым авторитетом в амурных делах.
   Ирка и Ленка танцевали всегда вдвоем. Первый внимание на них обратил Зубыч.
   – Слыш, зырь, какие крали, – толкнул он в бок стоявшего спиной Хипка. Хипок обернулся. Ленка распустила свои пышные, длинные, до пояса, светло-серые локоны, Ирка крутила бедрами. Картина маслом. Танцевали они у самой сцены. К ребятам подошел Сашка:
   – Чего тут?
   – Смотри, б… – ответил Зубыч.
   Хипок молчал. Он всегда говорил во вторую очередь. Никогда не суетился. Внешне он был похож на популярного актера Александра Соловьева, девочки так на него и вешались.
   – Ну чё? – спросил Зубыч. – Слабо познакомиться? – и с ехидцей посмотрел на Хипка и Сашку.
   – Говно вопрос, – ответил Сашка. – Кого хочешь, чтобы я закадрил? Светленькая симпатичная, – парировал он Зубычу. – Смотри, коллега…
   И он подошел к Ленке. Она не отказала. Через несколько минут они уже втроем танцевали в одном круге, потом спустились в бар и перезнакомились. Сашка провожал Ленку, Зубыч и Хипок – Ирку.
   Так Ирка нашла себе трех кавалеров. Сашка Ленке был неинтересен. Он начал было ухаживать, приглашать погулять, но Ленка смотрела на это как на «детский сад», она давно привыкла к более конкретному. А Сашка не догонял на эту тему. Ему почему-то все нужно было поговорить. Ленка не знала, как от него отделаться.

3. Если б не скейтборд

   Сашка продолжал по ночам рассекать на скейте, дружить с Зубычем и Хипком, ходить на турник, в секцию карате, на дискотеку в ДК, вытаскивал Ленку по вечерам из дома и готовился в институт. Как-то поздно вечером он остановился у тротуара вдоль Советского проспекта передохнуть. Навстречу ему по краю дороги шла Ирка. Они поздоровались. Разговорились.
   – Что это у тебя за штука такая? – спросила Ирка.
   – Скейт, скейтборд, доска на роликах, – солидно ответил Сашка.
   – Трудно на ней стоять?
   – Да как сказать… Стоять-то трудно – катиться легко, держишь равновесие, балансируешь и едешь…
   – Научи меня. Пожалуйста…
   – А тебе зачем? – удивился Сашка.
   – Хочу попробовать что-то новенькое, – сказала Ирка первое, что пришло в голову.
   Она была одета в белую футболку, синие джинсы-бананы и короткий кожаный блейзер. Волосы были подстрижены под боб и накручены. В ушах и на запястье болтались крупные кольца. Вид у нее был сексуальный и вполне молодежный. Сашка в своей куртке и она в своем блейзере, оба в джинсах и в футболках. Ну чем не пара? И разница в возрасте совершенно была не видна. Ирка тряхнула гривой:
   – Ну давай, – он подвинул ей скейт. – Вставать на него для начала лучше с бордюра. Вот так. Ставишь одну ногу сюда, другую вот сюда. Видишь? Потом просто попробуй прокатиться на нем. Вот так.
   И он показал как.
   – Затем встань на одну ногу и оттолкнись другой, как на самокате, только без руля. А потом, оттолкнувшись, ставь ногу назад и управляй движением с помощью поворотов корпусом. Все. Поняла?
   – Понять-то поняла, но не мог бы ты сначала поддержать меня немного?
   – Да не вопрос…
   И они «поехали». Координация у Ирки была никакая. Она совершенно не умела держать равновесие, не то что стоять или там катиться и чем-либо управлять. Она смешно размахивала руками, все время хватаясь за воздух, за Сашку, он умаялся и вспотел, снял куртку. Она то падала на него, то вцеплялась в бицепсы, исцарапала все его сильные руки своим маникюром. Он ее постоянно ловил, облапал всю, то за талию, то за бедра, один раз она чуть совсем не грохнулась с этого скейта, и Сашка в последний момент практически схватил ее в охапку, и его ладони скользнули по ее груди. Лифчик она не носила. Потому что зачем. Грудь у нее не отвисала, как у других женщин, а была просто обозначена небольшими выпуклостями. Эти выпуклости чуть было не выскользнули у Сашки из рук вместе с Иркой.
   Они вспотели, раскраснелись оба и совершенно выбились из сил. В этот вечер Сашка первый раз проводил Ирку до дома, испытав при этом бурю эмоций и смешанных чувств: эротического возбуждения, предательства платонической любви к Ленке, навязчивой идеи еще раз встретиться с Иркой. В эту ночь он плохо спал.
   Ребята и девушки продолжали дружить и встречались на дискотеке. Лето подходило к концу.
   И вот однажды у Ирки случился «день рождения». То ли правда случился, то ли они с Ленкой его придумали, только собрали они всех друзей в лесополосе, поджарили шашлык. Взяли водки и еще чего-то. Зубыч принес магнитофон. Сели посидеть, выпили, разговорились. Тут Ирка и обратила на себя внимание Сашки еще раз. Разговор зашел сначала про Мастера и Маргариту, как она голая летала, потом про Таис Афинскую. Про Рим, гладиаторов и философию. Ребята напились. Зубыч пригласил Ленку на танец, и они уединились. Сашка захмелел и даже забыл про Ленку. Все его внимание поглотили черные глаза.
   Ирка умела слушать. При ее «работе» ей часто платили не за секс, а за «поговорить». Она сначала удивлялась и спрашивала: «Мужчина, а вы сексом-то заниматься будете?» И часто слышала ответ: «А? А-а, нет, нет, сколько с меня?» Потом перестала и спрашивать. Сашке казалось, он встретил родственную душу, настолько сильно он был очарован Ириной.
   После этого дня рождения Ленка сделала вид, что кровно обиделась на Сашку и разочаровалась в нем. Потому что он «предпочел» ей Ирку. Она демонстративно «выбрала» Зубыча. Сашка сначала переживал, но потом даже обрадовался такому повороту. Теперь он свободен и открыто может проводить время с Ириной. Он стал часто приходить к ней домой. Правда, до постели дело не доходило. Ирка никак не могла его к этому подвигнуть. Во-первых, ей приходилось строить из себя порядочную девушку. Потом, не хотела давить на него, так как видела, как он волнуется, и жалела. Но, с другой стороны, время уходило даром. Нужно было что-то предпринять, как-то его… ну, чтобы он как-то… ведь он уже мужчина.

4. Рыцарь печального Образа

   Помогла опять беда. На дискотеке дежурил наряд милиции, из новеньких. Они не были знакомыми Ленки. Ленкины знакомые были выходные.
   Ирка и Ленка пришли в оранжевых «японских» рабочих комбинезонах концерна «Тойота». Это был новый писк краткосрочной моды «новой волны» конца восьмидесятых. На спинах у них белой краской была выведена надпись «Тойота». Они только вошли, потанцевали пару танцев с ребятами, собрались спуститься в бар, как к ним подошел наряд, и младший сержант обратился к Ирке:
   – Гражданка Беглова?
   – Да. А в чем дело?
   – Пройдемте с нами в отделение. На вас поступило заявление, что вы занимаетесь спекуляцией, – холодно произнес младший сержант.
   – Какая чушь! Ты что несешь?
   – Не «ты», а «вы». Если вы не пойдете, я имею право вас задержать за сопротивление сотрудникам правопорядка.
   – Ладно, ведите.
   – Ирка, мы с тобой, – сказал Сашка. Ленка, Зубыч и Хипок, встав со своих мест, отправились в отделение.
   Ирку посадили в пустой кабинет и ушли. Ребята сидели в коридоре напротив обезьянника.
   – Что, ее реально могут задержать?
   – Да нет, разберутся и отпустят…
   Ленка тем временем спросила у дежурного про своего знакомого. Оказалось, он в отпуске.
   – Лен, скажи, в чем дело? – видя не похожую на себя, только что веселую Ленку, спросил Сашка.
   – Саш, это не твоё дело.
   – Может, я помогу, у меня мама парторг КПСС, на … – И он назвал завод. – Позвонит начальнику ментовки, и нас отпустят…
   В это время Ирке уже учиняли допрос.
   – Где вы берете такие удивительные, я бы сказал даже, уникальные вещи, Ирина Викторовна? – спросил лысый следователь в старом, грязном, засаленном, когда-то коричневом костюме.
   – Покупаю на барахолке, – ответила Ирка.
   – А у нас другие сведения… – продолжал следователь.
   В это время Сашка уже звонил домой.
   – Алло, мам, ты только не волнуйся, я в милиции, – сказал он полушепотом по телефону.
   – Нет, не дрался, нет. Вообще не я. Ирину, мою девушку. Да я тебе не говорил, но… Я хотел сказать… но, мам, ты мне… да, да, ты мне скажи, ты можешь позвонить начальнику милиции, чтобы нас всех отпустили? Да, хорошо, я сразу домой…

5. Мир тесен

   Людмила Павловна, так звали мать Сашки, лично знала всех шишек в городе и их домашние телефоны, однако никогда не пользовалась своими связями. Теперь же она не на шутку испугалась за сына. Что он натворил? В любом случае, Саша приличный, воспитанный мальчик. Комсомолец. У него отличная характеристика. Он не мог ничего такого сделать. Ирина? Что за Ирина еще такая? А мальчик вырос, да, мадам. Вырос. И она взяла трубку телефона.
   – Алло, добрый вечер, Настя, Это тетя Люся. А папа дома? Да, позови его, пожалуйста, к телефону…
   – Михал Альбертыч, ты ужинал? Прости, что отрываю… да ничего не случилось, нет. Твои орлы взяли в отделение моего Сашу… Нет, говорит, что ничего не натворил. Да. Спасибо, Миш. Я перезвоню.
   Начальник милиции города Энска, полковник Фомин Михаил Альбертович, ужинал поздно. В это самый момент его и застал звонок матери Сашки.
   – Я сейчас разберусь, – ответил он Людмиле Павловне и сразу набрал дежурного.
   – Дежурный! Да, я. Кто сегодня старший по отделению? Капитан Смирнов, дай-ка мне его…
   – Слушай, Смирнов, где у тебя сидит Прохоров Александр? Где? В коридоре? Гони его в шею, только вежливо, и друзей его. Всех. Да всех. Профилактическую беседу провели? Беглова? Отпустить…
   Мир тесен. Фомин Михаил Альбертович, Прохорова Людмила Павловна, Кухаренок Галина Михайловна по разным каналам знали друг друга. Людмила Павловна, Людочка, приехала в Энск из Костромы, поближе к столице, и, удачно выйдя замуж, начала строить карьеру, сначала по профсоюзной линии, потом по партийной. Миша распределился после училища в Энск. Галя Кухаренок была родом из Энска и училась в школе вместе с Фоминым, вышла замуж в Москве еще в институте торговли. В Энске у нее остались старые связи. И связи эти пересекались между собой, только разве что напрямую не встречались.
   Дежурный вызвал лысого следователя в дежурку, где с ним переговорил полушепотом капитан Смирнов. Следователь хмыкнул, пожал плечами, скомкал бумажку.
   – Ирина Викторовна, вы свободны, подпишите здесь, – и вышел.
   – Ничего не понимаю, – сказала она Ленке. – Я уже думала, какие вещи собирать.
   – Это все твой рыцарь печального образа, мамаше своей позвонил, она у него, оказывается, шишка какая-то. Видела бы ты, как в дежурке менты шептались. Так что пока пронесло. Но эта Галина тебя достанет. Как пить дать. Не оставит она тебя в покое. Не оставит.
   – Саш, – подошла Ирка прямо у дверей отделения милиции к Саше. – Саша, милый, – погладила она его при всех ладонью по щеке. Притянула за шею, повисла и поцеловала в губы, взасос с языком и все такое, а под конец слегка прикусила ему губу.
   – О-о-о! – протянула хором вся компания. – Ну ты даё-о-ошь, Сашок!
   И они дружной ватагой пошли обратно и по домам. Сашка провожал Ирину.
   – Саш, мне нужно в Загорянку съездить, не проводишь меня?
   – Зачем тебе в такую даль?
   – Там, понимаешь, сапожник хороший работает, это же военный городок. А у меня шпилька полетела. Туфли дорогие, итальянские, кому попало в ремонт не отдашь. Испортить могут. Тем более набойки на каблук там. Только у него такие. Проводишь?
   – Ну конечно провожу! Не вопрос… Когда поедем?
   – В субботу…
   Сашка не мог отделаться от впечатления от поцелуя. С ним такое было впервые, чтобы девушка его сама поцеловала. Честно признаться, целоваться он еще не умел, но давно хотел этому научиться. Он все время теперь думал об Ирине. Даже разговор с матерью прошел как в тумане. Он ей подробно отвечал на все вопросы, только мать видела, что он не здесь и в последнее время сам не свой. Все время уходит под вечер со своим скейтом.
   – Саша, я очень волнуюсь, когда ты уходишь кататься по дорогам. Тебя может сбить машина.
   – Ну что ты, мам, в Энске, по ночам машины почти не ездят. Это единственное время, когда можно на доске погонять. Ты же знаешь, я ас. Мам, я в субботу хочу в Загорянку съездить, с ребятами, искупаться, рассвет встретить, можно?
   – С какими ребятами? – насторожилась было Людмила Павловна.
   – Мишка Зубыч, Хипок, Димка Егоров, ты их знаешь, – уверенно соврал Саша.
   – И девочки эти тоже с вами поедут? Купаться? – внимательно глядя ему в глаза, спросила мать.
   – Ну мам, они воспитанные леди, – смутился Саша.
   – Ладно, ладно, не возражаю, денег дать?
   – Не надо, у меня есть, – ответил Саша и радостно выскочил на улицу.
   Что-то его ждало впереди, и это ожидание разрывало его грудь на части. Конечно, Сашка не мог дождаться субботы. Он заходил к Ирке каждый день, пил чай на кухне. Иногда к ней заглядывали и Хипок с Зубычем. Но Сашка немного отдалился от друзей и старался больше времени проводить с Ириной.
   В субботу они встретились на автобусной остановке, доехали до станции, сели на электричку. Потом снова на автобус до военного городка. Автобус был последний…
   – Обратно поедем завтра, – сказала Ирка. – У меня здесь давняя подруга живет, замуж вышла за офицера. Им здесь квартиру дали, двухкомнатную. У нее переночуем.
   «Переночуем?» – подумал Саша. Но переспрашивать не стал. Несолидно как-то.
   – Ладно, – вслух согласился он.

6. В Загорянке

   – Ирка! Роднуля, как я по тебе соскучилась! Как давно мы не виделись! – набросилась на нее толстуха в фартуке, как только открылась дверь.
   – Привет, Маш! – Они обнялись и поцеловались. – Как ты?
   – Я-то? Нормалек, мы с Алексеем ждем молодого пополнения, – рапортовала она по-военному.
   – Ух ты, молодцы вы какие! – искренне порадовалась за нее Ирка.
   – Ну проходите, чего в дверях встали?
   – Ты проходи, посиди минуту без меня, я только туфли занесу… – сказала Ирка Сашке.
   И вышла. Мария провела Сашу в комнату.
   – Семь часов уже. Мой скоро придет, ужинать будем. Включи телек, если хочешь, – прокричала Маша из кухни.
   Сашка сел на диван и включил телек. Шел какой-то концерт. Александр Малинин в гусарском мундире пел про поручика Голицына. Ирка вернулась через полчаса.
   – Впустую проездили, сегодня он не работает, – сокрушенно вздохнула она. Сашка вопросительно посмотрел на нее.
   – Ладно, не кисни, сейчас ужинать будем.
   Ирка ушла помогать Маше по кухне. Они долго говорили там о своем, о женском. А Сашка все сидел на диване и чувствовал себя не в своей тарелке.
   Пришел Алексей, муж Маши, старший лейтенант Морозов. Вошел в комнату. Они поздоровались. Девушки, или уже женщины, быстро и ловко накрыли стол. Достали бутылку водки из холодильника. Алексей принял душ и вышел к столу, вытирая мокрую голову полотенцем.
   – Я голоден как черт! – рявкнул он.
   И Маша расхохоталась. Ирка улыбалась им обоим. После первой разговор пошел более оживленно. Алексей расспрашивал Сашку про его планы. Саша отвечал односложно. Что, мол, все пока на воде вилами написано и вообще скоро, может быть, в армию.
   – Ну и правильно, – оптимистично проревел лейтенант. – Армия из тебя окончательно человека сделает, не боись!
   Они пили, закусывали, смотрели концерт.
   – Я постелю вам на диване, – сказала Маша.
   – Да, нормально, – буднично ответила Ирка.
   Сашка снова почувствовал что-то неуловимо нехорошее в этой будничности. Впервые в гостях у него не спросили, как ему постелить.
   – Чего стоишь, помоги диван разложить, – вывела его Ирка из оцепенения.
   Саша спохватился и разложил диван. Машка постелила на двоих и ушла в другую комнату. Алексей уже спал. Ирка приняла душ в ванной и через несколько минут вышла оттуда в ночной рубашке до самых пяточек.
   – Душ прими, устал за целый день-то, – сказала она Сашке, и тот подчинился.
   Он примерно уже представлял, что теперь между ними должно было произойти. Но! Как-то все не так! Они же не сказали еще друг другу важных слов! Главных слов, которые всегда, обычно говорят друг другу мужчина и женщина! В этот самый первый их раз! Ничего такого Ирка и не думала ему говорить.
   «Ну, конечно, может, я у нее не “первый раз”, чего это я, собственно?» – снова подумал Сашка.
   Тем не менее возбуждение и алкоголь возымели действие. На удивление, Сашка ощущал себя абсолютно трезвым! Он снял штаны и полез в душ, надеясь, что его тело и орган немного успокоятся. Но этого не произошло! Было почти больно и ужасно неловко, Сашка казался сам себе смешным и нелепым. Сердце бешено колотилось где-то в области горла.
   В таком состоянии он, голый, вошел в комнату. Ирка уже лежала на диване лицом к стене и не смотрела на него. Саша подошел к окну. Он все не решался лечь к ней на диван. Ему казалось это каким-то кощунством и еще бог знает чем. Его сознание рисовало Ирку как Хрустальную Лебедь, непорочную Деву Марию, мечту его Грез, рай его Души. Он дошел до крайней степени возбуждения. Ирка лежала носом к стене и думала: «Чего он медлит? Чего не идет, дурак!»
   Сашка аккуратно приподнял угол одеяла и заполз на свою половину спиной к ней. Его слегка трясло. Тут Ирка повернулась к нему и скользнула рукой по кубикам его пресса вниз. Он повернулся, чтобы сказать… Одновременно она, прильнув своими губами к его, сунула язык ему в рот. Иначе он готов был вскрикнуть от неожиданности. Крик превратился в тихий стон, и поцелуи продолжались почти всю ночь с небольшими перерывами. Ирка была бесподобна.

7. Вот так все просто

   Утром в воскресенье автобусы из военного городка на станцию не ходили, и Алексей вызвал им «уазик» из части. Всю дорогу до станции Сашка молчал. Он молчал, когда проснулся утром, когда они завтракали. Ехали молча. Смотрели в разные стороны. Ирка не тревожила его. Да и не знала она, что говорить.
   «Молокосос. Трахнулся в первый раз в жизни. Все. Больше не “девочка”».
   Сашку все время почему-то тошнило, несмотря на пустой желудок. Он думал, что это из-за водки.
   Что же это с ним вчера произошло? Все было не так, как он себе представлял. Как должно было быть.
   «Неужели это и есть Любовь? Вот так. Просто. А любит ли она меня? А люблю ли ее я? Что мы делали вчера? Сегодня я, кажется, ничего к ней не чувствую…»
   Он посмотрел на Ирку. Она ему улыбалась.
   «Может, я чего-то не понял? Чего-то не уловил? Но почему-то у меня такое чувство, что меня тупо трахнули, а я как будто ни при чем!» – так он думал, пока они добирались до ее дома и молчали. Он проводил ее до подъезда. Она ласково на него посмотрела:
   – Тебе было хорошо, малыш? – спросила она его.
   – Не называй меня «малыш»! – обозлился вдруг он.
   – Ну, ну, не злись! Хотя мне нравится, когда ты злишься, – рассмеялась она. – Не буду, не буду больше никогда тебя называть «малыш»! Обещаю, ха-ха-ха…
   – Я пошел. Пока, – повернулся он.
   – Подожди, а поцелуй? – Она взяла его за руку и потянула к себе. Он подчинился.
   Ирка обняла его нежно. За шею. Поцеловала-укусила его губы. Словно ужалила змея своим нежным ядом.
   Сашка снова подумал: «Надо бы повторить!» – и, уже счастливый, побежал домой.

8. Сердце матери не обманешь

   Людмила Павловна ждала сына:
   – Как погулял?
   – Отлично! Хочу спать! – и он прошел в свою комнату, лег в постель и завернулся в одеяло. То, что в эту ночь с ним что-то произошло, и что конкретно, Людмила Павловна поняла сразу. Сердце матери не обманешь. Но она рассудила, что расспрашивать что да как глупо. Сам расскажет. Главное, чтобы ничего венерического. Тьфу-тьфу-тьфу…
   Странное дело, но физиологически Сашка стал чувствовать себя лучше. Приступы напряжения и нервного раздражения прошли, скорее стали реже повторяться. Он стал ходить к Ирке при каждой удобной возможности, и их бурные ночи повторялись. Он подсел на это сумасшествие. Он, признавался Ирке в любви, а та смеялась. Почему-то он очень ее смешил этим.
   – Ну как? – спрашивала Ленка.
   – Никак пока. Не могу, – отвечала Ирка. – Че-то не цепляет. Все вроде при нем. Жеребец. Фабрика спермы. Заливает. А я никак.
   Ирка затянулась сигаретой.
   – Жалко мне его, не могу, – выдохнула она дым через ноздри.

9. Хипок

Однажды, снова на дискотеке, пятеро друзей отмечали день рождения Хипка. Тот угощал всех шампанским. В этот же вечер Ирка переспала с ним. Хипок не страдал рефлексией. Он давно хотел трахнуть Ирку, в которой видел похотливую сучку. Её черные, слегка влажные глаза казались ему сальными. И Хипок чувствовал только желание и в ней, и в себе. Вообще они с Сашкой почему-то увлекались одними и теми же девочками. Между ними была негласная конкуренция. Сашка проигрывал пол-очка во внешности и харизме Хипку, а Хипок проигрывал пол-очка в росте и мышечной массе Сашке. Но вместе они чертовски дополняли друг друга. Ирка стала спать с ними по очереди. Она перестала предохраняться и решила точно залететь либо от здорового жеребца-молокососа, либо от наглого красавчика с киношной внешностью. Ирка пошла ва-банк. В это период она расцвела как никогда и регулярно посещала гинеколога. Ребята были чистые, здоровые и голодные до секса. Хипок скоро уходил в армию, Сашка за ним. Зубыч к Ирке даже не подходил, хотя вначале он даже очень был не прочь. Зубыч был в курсе, что оба его друга трахают Ирку. Но что-то ему подсказывало, скорее она их трахала. И Зубыч хранил тайну от друзей и отдалился от Ирки. Но сам, будучи уже год женатым на Ритке, продавщице из центрального универмага Энска, ревновал, и тайно был влюблен, и ненавидел Ирку за это. И сходил с ума.

10. Примерно за полгода…

   Примерно за полгода до призыва в армию.
   Сашка тогда учился в московском ВУЗе и катастрофически заваливал сессию. Отчасти из-за связи с Ириной, отчасти просто оттого, что изменился, немного повзрослел и понимал, что высшее образование не все на этом свете. Мать беспокоило такое его отношение к жизни. Она догадывалась, в чем причина. Кто был всему виной? И однажды она сказала сыну с ласковым упреком:
   – Приведи к нам свою девушку, что ли, пора, наверное, нас познакомить.
   Сашка подумал: «Как же это я сам не додумался! Можно же и жениться. И все права приобрести. Пора бы уже им познакомиться. Не, все-таки я лопух! Как их с мамой познакомить? Мы пойдем с Иркой гулять, я проведу ее по нашей улице и зайдем как бы на обед».
   Так и сделал. Они зашли в просторную кухню, двенадцать метров, потолки три метра. Сели за стеклянный стол. К ним в кухню спустилась Людмила Павловна в прическе как у Долорес Кондрашовой, в бархатном черном халате.
   – Ну здравствуй, Ира! Саша мне все уши про тебя прожужжал, – сказала она, мило улыбнувшись.
   – Здравствуйте, Людмила Павловна, – сидя ответила Ирка. Она решила не вставать, раз уж села за стол, хотя ощутила неприятный холодок по спине.
   – Давайте обедать, – так же мило сказала мать Сашки. – Будешь суп?
   – Да, спасибо, – Ирина почему-то согласилась.
   Сашка обалдел от такой идиллии. Мать сразу же приняла его девушку! Вот это номер! Честно говоря, он сильно волновался по этому поводу.
   – Первому в нашей семье наливают мужчине, – сказала Людмила Павловна как бы никому и начала наливать мельхиоровым половником суп с гущей и мясом сыну.
   – Хорошая традиция, – поддержала разговор Ирка.
   – Давай твою тарелку, – Людмила Павловна стала наливать ей один пустой бульон и несколько картошин.
   – Кушайте! – улыбнулась она Ирке. – Скажите, сколько вам лет?
   – Двадцать шесть.
   Ирка все поняла. Людмила Павловна ее провоцировала. Еще одна сука на ее голову.
   – Вы старше моего сына почти на десять лет.
   – Ну, мам! Ну что ты! Ира отличная девушка! Все умеет делать сама…
   – Похвально, – перебила его мать.
   Ирка напряглась, но виду не показывала.
   – Что же ты не ешь? Суп остынет, – произнесла Людмила Павловна, и в голосе ее промелькнули железные нотки. Но Сашка этого не заметил. Зато заметила Ирка.
   – Мне вообще-то пора, надо за сестрой зайти в музыкальную школу. Спасибо за угощение. Саш, не провожай меня.
   Ирка быстро встала и вышла из-за стола, в коридор и на улицу. Сашка выскочил за ней:
   – Ир, подожди, куда ты, я с тобой!
   – Саш, мне чего-то плохо, мутит. Ты иди-ка домой. Не будем раздражать твою маму.
   Сашка остановился, а Ирка продолжала уходить дальше. Дальше от этого змеиного жала.
   Сашка вернулся в дом.
   – Что с ней? – удивленно вскинула брови мать.
   – Мутит чего-то, – растерянно произнес Сашка. – Пошла домой.
   «Мутит ее! – подумала про себя Людмила Павловна. – Вот сука, потаскуха! Окрутила парня – и теперь беременная, наверное. Нужно навести о ней справки…»
   В скором времени Людмила Павловна все про Ирку узнала и через Михал Альбертыча встретилась с Галиной Михайловной. Галина Михайловна очень обрадовалась такой встрече. Параллельно Людмила Павловна попросила дочку одной своей преданной сотрудницы с завода проследить, чем в свободное время занимается Сашка, с кем и как танцует на дискотеке. Девочка все подробно разузнала.
   – Она живет на улице Заводская, дом пять, квартира на первом этаже. Номер не узнала, к сожалению. Он ее каждый день до дома провожает. Это и подружки мои видели.
   – Я надеюсь, что ты не говорила с подружками, кто тебя попросил это сделать? – почти строго спросила Людмила Павловна.
   – Нет, что вы, Людмила Павловна…
   – Для тебя – тетя Люся, – поправила девочку Сашкина мать.
   – Да, тетя Люся, поняла.
   Мать повесила трубку. Теперь ей все стало известно.
   «Чья она дочь? Ничья, муж обрюхатил Иркой ее мать и сгинул. Трое девок, и все от разных мужей. Парализованная. Квартира от фабрики. Денег нет. Живут якобы на пенсию матери-инвалида. Старшая Ольга проститутка. Сама Ирка уволена по тридцать третьей. Живет неизвестно на какие доходы. Охмурила моего сына. Фарцует. Есть деньги на московские рестораны. Потаскуха. Ну-у я тебе рога-то поотшибаю».

11. Удар

   Хипок влюбился в Ирку и не заметил как. Да и сама Ирка почувствовала к Хипку нечто большее. Их роман стал развиваться параллельно. Однажды, когда Сашка был в институте, на факультете устраивали вечер, кажется КВН, и он там принимал участие, вечером его не было в городе. Людмила Павловна решила пойти к Ирке и поговорить.
   Уже подходя к подъезду, она увидела на асфальте еловый лапник, символ того, что из дома вынесли покойника. Она вошла в подъезд. Дверь в квартиру на первом этаже была открыта настежь. Это была квартира Ирки. Ее мать наконец умерла. Ленка и Ирка вдвоем сидели на кухне и курили. В доме стоял дым сигарет. На столе стояла полбутылки водки. Ленка, затягиваясь, сказала:
   – Отмучилась Лидия Сергевна, царствие ей небесное, – выдохнула дым через ноздри. Ирка сидела пьяная, слезы тихо и просто лились по щекам.
   – Олька, сволочь, даже ни разу не приехала…
   – Теперь полегче будет, ремонт можно сделать, Таньку в ту комнату переселить…
   – Ага, на какие шиши, ремонт-то, пенсии больше не будет. Все, тю-тю пенсия… Бл…, Лен, ну почему моя жизнь такое говно?
   Все это время Людмила Павловна стояла в коридоре возле туалета и подслушивала. И в этот самый момент решила выйти на свет:
   – Здравствуй, Ира.
   – Здрасьте…
   – Сочувствую твоему горю…
   – ???
   – Послушай меня внимательно и хорошенько подумай. Твоя жизнь сейчас в скором времени может показаться тебе райским блаженством по сравнению с можайской колонией…
   – Это, вы, эээ… это ты…
   – …если ты не оставишь в покое моего сына, я сама лично устрою все так, что ты сгниешь в тюрьме. Ты меня поняла? Сука! Вспомни, кто тебя вытащил из УВД. Я тебе не Галина Михайловна. И еще. Сделаешь ему больно, учти, будешь молить о пощаде – не пощажу. Запомни! – и вышла, дрожа всем телом от ненависти, раздражения, гнева и брезгливости.
   – Запомню, – ответила Ирка уже на простывший след Людмилы Павловны.
   У Ленки зашевелились волосы. Она не могла оторваться от бледного, иссушенного бедами и заботами, горем лица Ирины. Слезы на ее лице высохли. Перед ней сидела совершенно постаревшая женщина, так никогда и не испытавшая ни капли простого женского Счастья. Никто никогда не позаботился о ней. Она привыкла везти все на себе. И только ненависть в этом худющем теле не давала остановиться сердцу. Ленке вдруг стало страшно. Ирка тупо смотрела в одну точку.
   – Ир, Ирка, – прошептала-позвала Ленка, слегка тронув подругу за плечо. – Ты чего?
   Ирка медленно подняла на подругу глаза.
   – Я отомщу. Я так отомщу… Она никогда не узнает… Я отомщу… Сука… Сука! Он всю жизнь по шлюхам будет ходить, сыночек твой! Падла! Ты, с-сука, сделала ему больно! Посмертно, тварь! Мразь! – и швырнула рюмку в раковину.
   Рюмка разлетелась по кухне вдребезги. Ленка вздрогнула и зажмурилась. Ирка сидела как каменная.

12. Месть

   – Я завалил сессию, – сказал Сашка Ирке. – В мае меня призовут.
   Они продолжали встречаться, только Ирка просила Сашку соблюдать конспирацию. Она не стала скрывать от него, что они поссорились с его матерью, поругались. Но подробностей не сказала. Просила быть осторожней, потому что, мол, «мама» рассказала, что его многие видят, когда он к ней ходит. И Сашка сначала, наивный, порывался налаживать отношения между мамой и Ирой, но Ирке удалось его уговорить, мол, нужно подождать, пусть мама немного успокоится, примет, так сказать, ситуацию. А вообще лучше будет, если он уйдет в армию, а она его ждать будет. А после армии, шутка ли, два года утечет, они помирятся и поженятся. Чего им делить-то?
   Сашка почувствовал подвох, но не понял где, так как был уверен в Ирке. Он стал соблюдать конспирацию. Мать его не доставала с Иркой. Ждала. Апрель шел к концу. Скоро майские. На пятое мая Сашке прислали повестку.
   – Мам, я в армию ухожу.
   – Как в армию? Какую армию? А институт?
   – Прости, я не говорил тебе. Я завалил высшую математику.
   – Как завалил? Почему мне не сказал?
   – Ну не ты же учишься за меня в институте…
   – Что ты такое говоришь? Это все она!!! Тварь!!!
   – Она здесь ни при чем… Мы расстались. Давно. Еще зимой…
   Людмила Павловна видела, как он пытается защитить Ирку. Можно было бы его прижать, и он все рассказал бы, заплакать, например, или угрожать. Устроить ему истерику… Но это же ее сын! Она не могла, не хотела им манипулировать…
   «Как же я его такого вырастила? В кого он у меня такой? В отца? Дурак».
   Она быстро взяла себя в руки:
   – Я сейчас позвоню военкому, тебе сделают отсрочку…
   – Мам, не нужно, я хочу уйти в армию. Понимаешь?
   Поскорей. Подальше от нее…
   Мать внимательно на него посмотрела.
   «Может, действительно ему лучше в армию? Два года у черта на куличках, вернется мужиком… От нее подальше опять же… Не было бы счастья, да несчастье помогло… Как кстати. А в институте академку оформим», – пронеслось у нее в голове. Но лицо она сделала скорбно-возмущенное:
   – Ну почему ты мне не сказал? Давай хотя бы академку возьмем? Придешь из армии, восстановишься, – и она испытующе посмотрела на него.
   Сашка хорошо знал свою мать. Если он сейчас не согласится, она может все переиграть.
   – Да, конечно, – согласился он. И увидел, как мать немного успокоилась.
   Ирка и Сашка встретились накануне проводов в армию. Ирка отправила Таньку ночевать к подружке-однокласснице. Они остались в квартире одни. На телевизоре горел ночник «волшебный фонарь». Белая простынь на раскладном диване от этого казалась еще белее. Сашка старался так, словно это его последний раз в жизни. У него действительно было такое чувство, будто бы он расстается с Иркой навсегда.
   – Я вчера видел, как Хипок к тебе заходил, – сказал он, когда они оторвались друг от друга, чтобы отдохнуть.
   – Когда это ты видел? – игриво спросила Ирка.
   – Вчера в восемь часов вечера, – серьезно ответил Сашка. – А ушел он в двенадцать.
   – Ты чё, следишь за мной? Почему сам не зашел? – улыбаясь, спросила Ирка.
   – Не знаю. Ты с Хипком, это… тоже, что ли?
   – Я свободная женщина, хочу того, кого хочу. А ты что, стоял под окнами, что ли?
   – Не стоял… Я тебе вообще не безразличен? Я тебя что, не удовлетворяю? Почему Хипок?
   – Знаешь, Саш, ты вообще никогда никого удовлетворить не сможешь, как ни старайся. Хоть и член у тебя большой. Но женщине ты удовольствия не доставляешь. Понимаешь? Ты тупо пилишь, и все. А Хипок, он мужик, понимаешь? Твой удел только проститутки… Прости, но это правда. Нормальной, приличной девушке ты не интересен. Ты слишком много думаешь о себе…
   Слезы катились по Сашкиным щекам. Он лежал совершенно разбитый и подавленный. Ирка курила у окна в форточку. Он молчал.
   – Что, что я делаю не так? Почему? – с трудом выдавил он из себя.
   – Не знаю, Саш. Не знаю… Может, тебе просто это не дано? Секс – это как музыка, его невозможно «сделать». Берешь и играешь. Сексу не научишь. Никого этому нельзя научить… Для него не нужно создавать условия. Это в глазах. Стоишь рядом – и так тянет, и руки каждую волосинку ощущают… Что не удержать, – Ирка тяжело выдохнула дым из груди. – Это невозможно объяснить. Это либо есть, либо этого нет…
   Сашка встал. Медленно оделся. Молча вышел из квартиры на первом этаже.
   «Здорово все-таки, что завтра в армию, – подумал про себя Сашка. – К чертовой матери! Все бабы с-суки, ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу…»

Эпилог

   Ирка забеременела тогда же от Хипка. Хипок закончил техникум и тоже ушел в армию. Сашка Хипка простил. Друг все-таки. После армии Хипок сбил насмерть пешехода и сел на три года. После отсидки они так и не встречались больше. Хипок узнал, что ребенок у Ирки от него, и послал ее:
   – Еще раз подойдешь ко мне со своим ублюдком – убью, – был его ответ на то, что Ирка пришла к нему насчет отцовства.
   Родила она сына. Хотела по-хорошему. Отца ребенку. Она его, наверное, по правде полюбила, Хипка. Хипок женился на девушке из приличной семьи. У него дочка, и они счастливы. Последний раз, когда я их видел, они только что вернулись из Испании. Зубыч развелся с Риткой и ушел к Ирке. Ирка его приняла, но замуж выходить за него не спешила. Зубыч работал мясником в Москве, и материально они поднялись. Тридцать третью статью отменили. Ирка устроилась в ателье швеёй. Парень вымахал, двадцать пять лет. Блондин с серыми глазами. Кто знал Хипка в молодости, скажет вам – одно лицо. Людмила Павловна после развала КПСС работала в собесе. Зарплаты на жизнь ей не хватало. Дом она обменяла на квартирку. В конце концов она торговала конфискатом таможни где-то на Черкизоне в пределах кольцевой. Умерла от рака. Судьба Галины Михайловны неизвестна. Михал Альбертыч схоронил жену. На пенсии. Судьба Александра Николаевича Прохорова не сложилась. Женщинам он больше никогда не верил, трахал шлюх. Занимался бизнесом, дважды прогорал. Сейчас председатель Правления ХХХХХХ-банка. Детей нет, живет один.

Северные рассказы

Снежная королева

   Учебные стрельбы артдивизиона десятого мотострелкового полка проводились в условиях полярной ночи. Командиру роты связи, капитану Белому, была поставлена задача обеспечить телефонную связь корректировщикам огня на передовой. Задача проще простого – МТЛ-БВ загружается катушками с «полевкой», солдату дается приказ окопаться на точке, выбранной разведкой, и ждать смену.
   МТЛ-БВ выдвигается в ночную тундру. Не проходит и минуты, его уже не видно в темно-синем бархате морозной ночи. Время в пути – может, пять, может, пятнадцать минут. Рядовой связист, угоревший от запаха солярки и задремавший возле печки, разбужен пинком в бок от сержанта, и вот он уже вываливается из заднего люка в девственный снег. Ватный спецпошив, автомат АК-47, подсумок с патронами, противогаз. Шапка-ушанка «полтора уха» – заполярный вариант. В кармане горсть сухарей из общего мешка. Телефон установлен. МТЛ-БВ развернулся и исчез в темноте. Полевка отматывалась обратно ниткой на КП.
   Огромное звездное небо накрыло прозрачным, как горный хрусталь, куполом, бескрайнее пространство, занесенное не тающим со времени мамонтов снегом, который сверкал бриллиантовым переливом под неверным лунным светом. Мороз стоял минус тридцать по Цельсию, сухой и трескучий, который, как ни странно, совсем не чувствовался. На ресницах и бровях от дыхания образовались снежинки. Сидеть в снегу было не холодно. «Точка» представляла собой окоп глубиной полтора метра, который хорошо защищал от секущей пороши, смеси бриллиантовых осколочков снега и ветра. Вся тундра освещалась сполохами северного сияния. Оно разворачивалось огромной лентой от горизонта до горизонта, скручивалось в воронки или вихри, подобно гигантской змее, ходило столбами, меняло цвет, белый на розовый, розовый на зеленый, зеленый на бирюзу и снова белый. Звезд было столько, сколько солдат сроду не видел, и все они были разные, мерцали и отражались в снегу.
   Однако мороз давал о себе знать, пощипывало кончики пальцев на руках и на ногах. Надо было как-то погреться. Притоптывания и прихлопывания имели кратковременный эффект. Тогда было решено расширить капонир. Снег легко поддавался саперной лопатке, и капонир был расширен и углублен до двух метров. Теперь ветер пролетал над головой. Спецпошив курился паром и тут же покрывался голубой искрящейся коркой льда.
   «Сколько прошло времени? – думал солдат. – Когда придет смена? Мороз крепчает, или мне это кажется? Наверное, это потому, что я просто лежу на снегу. Просто у меня окоченели руки. Вообще-то не так уж и холодно».
   Интересно, сколько прошло времени? Надо двигаться, встать-сесть, встать-сесть. Десять приседаний, двадцать, теперь отжимания, теперь прыжки. Вот уже другое дело. Прошло еще полчаса, как ему показалось.
   Ноги все равно замерзают.
   Та-ак, снимаем сапоги, разматываем портянки, сапоги в сторону. Босыми ногами встаем на колючий снег. Снег не чувствуем. На месте! Бего-о-ом ма-арш! Красота, среди бегущих первых нет и отстающих, бег на месте общепримиряющий. Дальше берем в руки снег и плотно растираем ноги, пальцы ног. Снег первое время не тает в руках. Вот пошел пар, стопы намокли, теперь быстро мотаем шерстяные портянки, туго, особенно пальцы ног. И обратно в сапоги.
   Ногам стало горячо, руки в рукавицы, все пальцы вместе, ладони влажные, но горячие. Надо перекусить. В кармане осталось четыре сухаря.
   – Эх, как быстро я все съел! Ладно, сухари рассасываем.
   Спецпошив, покрытый коркой льда, потрескался только на сгибах коленей и локтей. Стал даже похож на скафандр космонавта. Мелкие серебристые точки инея от дыхания.
   – Когда же меня сменят?
//-- * * * --//
   Капитан Белый в свои сорок с небольшим лет имел серьезные проблемы с алкоголем. По этой причине от него ушла жена. Его исключили из партии. И в перспективе его ничего не ожидало. Вечный капитан. Военврач, давая ему характеристику, написал – «зависимость от алкоголя средняя». Но это была не совсем правда. Водка его уже давно не забирала. Начальство и командиры его жалели. Делу о его демобилизации не давали ход на уровне политотдела дивизии, прикрывая таким образом свои задницы. Да и достать водку в полку или купить в ларьке военторга было нельзя. Ее просто не завозили. Водка продавалась в Заполярном или Никеле. Но добраться туда можно было только транспортом, а это значит, с ведома командования.
   Капитан Белый пил чистый спирт. Спирт полагался связистам для обслуживания ЗАСов и текущего ремонта радиостанций. Капитан лично получал спирт под расписку и отвечал за его расход. Конечно же, это было несметное богатство, так как всегда он мог отлить из фляги стакан или два и разбавить его 1:4, и получалось почти две бутылки водки. Но иногда капитан мог жахнуть и неразбавленного спирта. Стакан целиком. Глядя на капитана, никогда нельзя было понять, трезв ли он до конца или немного подшофе. Он был всегда строг и груб и как-то по-особенному сосредоточен, как бывают сосредоточены пьяницы, старающиеся выглядеть трезвыми.
   Может быть, он замечал эти пристальные, как ему казалось, взгляды подчиненных и окружающих, и поэтому капитан был всегда немного на взводе. Свои махинации со спиртом он успешно скрывал, так как всегда мог покрыть недостачу, заняв, выменяв, купив спирт у авиации. В полку все знали, что капитан химичит со спиртом, потому что часто, от полковой скуки, пили вместе с ним, даже начсвязи полка и зампотылу, не говоря уже о других офицерах.
//-- * * * --//
   Рядового клонило в сон. Он лежал на снегу лицом вверх и смотрел на звезды и северное сияние, завороженно любуясь масштабом картины, сполохами, слушая шорох снега и едва слышный гул ветра. Снег припорошил его всего, становилось тепло, он думал о своей жизни до службы. Ему вдруг вспомнился старый фильм про Снежную королеву, которая увезла мальчишку Кая, прицепившего к ее саням свои санки, к себе, на север. А любившая его девочка Герда, верная их дружбе, отправилась на поиски и спасла Кая. Звездное небо плавно кружилось над ним.
   «Странно», – подумал он. И вдруг отчетливо увидел лицо Снежной королевы. Она приветливо улыбалась ему. Примерно так же улыбается девушка из передачи «Ритмическая гимнастика» в девять тридцать по телевизору. Но тут он отчетливо увидел, что в ее лице есть что-то общее с лицом Светки с третьего курса, из института. Солдат вспоминал лица девчонок, с которыми гулял до армии, и во всех лицах находил черты сходства со Снежной королевой. Он представлял, как разговаривает с ними. Они ему что-то говорили, но из-за шума ветра он все никак не мог разобрать что. Он силился им ответить, хотел сказать, что не понимает, что они говорят.
   – Все же здорово, что все вы приехали сюда. Смотрите, какая здесь красота. Белое безмолвие, прям как у Джека Лондона. «Если ты полюбишь Север – не разлюбишь никогда!»
   – Не разлюбишь, не разлюбишь, не разлюбишь… Мне всего-то восемнадцать лет, а я уже волк Заполярья.
   Он все глубже погружался в воспоминания. Вот они с отцом едут на велосипеде, на раме маленькое седло, так что он тоже «за рулем». «Куда мы едем?» По выгоревшему на солнце летному полю старого аэродрома? Жара. Июль 1972 года.
   Здесь же тундра!
   Картины воспоминаний все проходили перед его глазами.
   «Младший братишка, все завидуешь мне, что мне подарили магнитофон “Маяк-205”. Теперь он твой. Слушай музыку, вот так, Максимка. У меня все чики-чики. Снежная королева – самая красивая женщина на свете…»
   Вот лицо Снежной королевы приобрело черты его матери.
   – Мам, я не приеду. Я остаюсь на Севере. Мне не три годика.
   И тут он увидел себя в три годика и что он в яслях, тихий час, а ему не спится. И уже идет злая, раздраженная нянечка. Ему холодно, и, о ужас, сейчас его будут ругать…
   Вот над ним неотвратимо-медленно склонилось лицо Снежной королевы и вдруг заорало на него:
   – Со-о-лда-ат! Ты же спи-и-ишь!
   Снежная королева почему-то сильно ударила его своим жезлом в бок. Солдат открыл глаза.
   – Солда-а-ат!!! Ты что – спишь? А ну встать! Доложить по форме!
   Он вскочил на ноги по стойке смирно и рапортовал, кто он и что здесь делает. Перед ним стоял командир зенитно-ракетного батальона майор Знамышев.
   КП артдивизиона заняли зенитчики. В два часа ночи произошла внезапная смена позиций. Артдивизион сместился на два километра на правый фланг и вперед еще на два километра, и позиции заняли зенитчики, так как теперь это был глубокий тыл полка. Майор Знамышев решил сам на лыжах по целине обойти местность, чтобы наилучшим образом расставить ракетные установки и замаскировать их. На точку корректировки огня артиллеристов он наткнулся случайно, зацепившись лыжей за полевку, припорошенную снегом. Вытащив часть провода, он направился посмотреть, что там находится, и обнаружил дремлющего замерзающего солдата.
   Майор понял, в чем дело. Приказал солдату сматывать полевку, собирать телефон и бегом бежать за ним. Майору было тридцать семь лет, он отлично ездил на лыжах и находился на пике спортивной формы, любил кроссы со стрельбой из АК-47.
   Бежать по снегу было очень тяжело. Железная катушка с полевкой через одно плечо била по бедру, телефонный аппарат и автомат через другое натирали шею. Противогаз, подсумок. Ватный спецпошив, весь промерзший насквозь, оттаял, напитался потом и влагой изнутри. Ноги утопали по колено в снегу. Дыхание вырывалось хрипом из груди.
   – Товарищ майор, подождите!
   Спецпошив казался железобетонным и весил тонну. Но солдат ничего этого не замечал, он думал о том, как не отстать от майора. Через полтора километра они вышли на иглу разведчиков.
   – Ребята! Примите связиста, совсем замерз парень! Пусть у вас отогреется, а я пришлю за ним МТЛ, – распорядился майор и исчез во мраке ночи.
   Сбиться с пути в тундре не так уж трудно. Майор рисковал. Только то, что он знал эту долину, да северное сияние помогало ему правильно ориентироваться среди сопок и озер. Метель улеглась, звездное небо освещало долину. Майор дошел до штаба полка. Разыскал капитана Белого.
   Часа через полтора-два за солдатом прислали МТЛ-БВ. К этому времени он уже сожрал банку тушенки, любезно выданную сержантом разведроты, выпил крепкого горячего чаю с тремя кусками сахару и сухарями и чувствовал себя гораздо лучше.
   Капитан Белый лично приехал за своим солдатом. Ему быстрее хотелось убедиться, что с ним все в порядке. Когда его разыскал майор Знамышев и сообщил о своей находке, капитана прошиб холодный пот, но виду он не подал.
   – Рядовой! Почему не позвонили на КП? – рявкнул он при всех.
   – Я звонил, – вытянулся рядовой, утирая рот рукавом. – Не было связи, товарищ капитан. Я ждал смену.
   На самом деле телефон подключен не был. Когда МТЛ связистов прибыл на КП, он уже опустел, Полк выполнял маневр.
   Капитан отвез рядового в полевой медсанбат полка. Солдата там раздели, осмотрели руки и ноги на предмет обморожения. Очагов поражения тканей обнаружено не было. Но капитан все равно решил оставить его в санчасти в распоряжении начмедслужбы. Для очистки совести. Сколько рядовой провел в снегу на морозе, никто не знает. Если спросят, где солдат, – в санчасти. Не дай бог простудился или воспаление легких. А там этот эпизод и забудут. Даже если Знамышев доложит комполка или замполиту, с парнем будет все в порядке. В санчасти его откормят, он отогреется, выспится. Да и на глазах чтоб не маячил. Все можно будет замять.
   Капитан крепко выругался и сплюнул.

Колокола

   Сашке исполнилось восемнадцать лет. Весенний призыв 1985 года позвал его отдавать долг Родине. Вот уж собран вещмешок, но он все еще немного медлил, глядя на плакат «Ламборгини», висящий на стене в его комнате. Он вспоминал себя тогдашнего и Яну, окончательно прощаясь с детством.
   Как говорили в старину: «Присядем на дорожку… Помолчим минуту».
   Занесло его в Хибины, на снежные просторы Заполярья. Мурманская область, поселок Печенга. У черта на куличках. Быстро пролетело короткое северное лето. Позади карантин. Присяга. Курс молодого бойца.
   Он лежал на своей койке в казарме. Все спят. Вдруг слышит:
   – Солдат, э-э, солдат?
   Осмотрелся. Кто его зовет? Оказалось, сосед справа, тоже не спит.
   – Тя как зовут? – прошептала лысая, стриженая голова через коечную спинку в решетку.
   – Саша, а тебя? – ответил он, такой же стриженый.
   – Рома. Ты откуда будешь?
   – Из Первомайска…
   – Это где такие города?
   – В Подмосковье, слыхал?
   – Не-е, не слыхал… А я из Копейска, Челябинской области, слыхал?
   – Не-а, не слыхал…
   Помолчали минуту.
   – Так что делать нам с тобой нечего, – подытожил Рома. – Давай дружить, солдат?
   – Давай…
   – У тя есть че пожрать?
   – Сахар. Будешь?
   – Давай…
   Сашка отдал Ромке свой сахар, сосед принялся его рассасывать. Затем он как будто вспомнил что-то важное, полез в гимнастерку, достал из нагрудного кармана фотографию девушки с толстой косой на выпирающей вперед груди и передал фотку Сашке:
   – Любка, – ласково произнес имя Ромка. – Самое лучшее имя для девушки. Любовь.
   Говорили они громким шепотом.
   – Красивая, – одобрил Сашка.
   – А у тебя краля есть? – поинтересовался Ромка.
   – Была, – задумчиво ответил Сашка.
   – Фотка есть? Покажи?
   – Не-ет, фотки нет, я ее и так помню.
   Он перевернулся на живот, обнял обеими руками подушку, положив на нее подбородок, и рассказал Ромке историю про то, как в детстве встретил Яну, как приезжал к ней в гости, в Москву, и что оказалась она дочкой замминистра легкой промышленности…
   – Как ее зовут? – после долгой паузы спросил Ромка.
   – Яна…
   – Ну а титьки у нее как, большие?
   – Нормальные, не в этом дело, понимаешь? Она такая, как тебе это объяснить, смотрит так, спокойно своими глазами… Смеется красиво, руки у нее красивые, пальцы… Песня ей одна нравилась, «Колокола» называется.
   – Напой, – попросил Ромка.
   И Сашка, как мог, напел:

     А ты опять сегодня не пришла,
     А я так ждал, надеялся и верил,
     Что зазвонят опять колокола
     И ты войдёшь в распахнутые двери.
     Перчатки снимешь прямо у дверей,
     Небрежно бросишь их на подоконник,
     «Я так замёрзла, – скажешь. – Обогрей»,
     И мне протянешь зябкие ладони.
     Я их возьму и каждый ноготок
     Перецелую, сердцем согревая…
     Ах! Если б ты шагнула на порог,
     Но в парк ушли последние трамваи.
     Вот так живу, надеясь и любя.
     Тебя уж нет четвёртую неделю,
     Но верю я, что зазвонят опять колокола
     И ты войдёшь в распахнутые двери.
     Любовь ушла теперь от нас навек.
     Теперь в любовь играют наши дети,
     Так пусть звонят для них колокола, колокола…
     Как хорошо, что есть любовь на свете!

   – Погоди, погоди, я где-то слышал…
   Тут раздался раздраженный голос «дедушки»:
   – Э-э, салаги, если вы щас не заткнетесь, я вам в колокола набью, подъем в семь утра, блин!
//-- * * * --//
   Прошло несколько дней. Ромка раздобыл у комендачей шестиструнную гитару и две недели подряд все свободное время терзал ее и всех окружающих, подбирая лады и аккорды, бормоча про себя: «А ты опять сегодня не пришла…»
   Первым не выдержал ефрейтор Любый:
   – Слухай, Гусаров, ты бы вже заспивал, чи шо, а? Может, шо другое? А то у людэй голова болит…
   – Да пойми ты, Любый, тут дело такое… У одного мово кореша на гражданке краля была… Дочка министра… Сечешь?
   – Брэшэш, ну и шо?
   – А вот шо… Расстались они, а он ее до сих пор помнит. Без фотографии… Всю… Песня ей эта очень нравилась… Вот те и «шо»…
   – А-а-а, – почесал затылок ефрейтор.
   После этого Ромке больше никто не мешал. Он успешно подобрал аккорды и в один прекрасный вечер, после отбоя, исполнил песню в ленинской комнате. На шум аплодисментов заглянул дежуривший по роте, зампотех, прапорщик Сосновый:
   – Рядовой Гусаров, будете ротным запевалой, завтра доложу старшине, а щас всем – отбой!
   Утром, после завтрака, рота связи построилась перед столовой. Обычно все подразделения возвращались в расположения рот, маршируя по плацу с песнями. Роту связи сопровождали дежурный по роте прапорщик Сосновый и старшина, заступивший утром, прапорщик Пичушкин. Встречал личный состав командир роты капитан Белый. Прапорщик Пичушкин скомандовал:
   – Рота-а, равняйсь! Смир-рна-а! Шагооомарш!
   Рота дружно топнула сапогами об асфальт.
   – Пес-ню-у запе-е-вай!
   И Ромка Гусаров голосом вокалиста из ВИА «Песняры», который пел про Вологду и палисад, задорно так, я бы даже сказал, лихо, полутенором запел:

     А ты опять сегодня не пришла,
     А я так ждал, надеялся и верил…

   И тут уже вся рота подхватила на редкость дружным хором:

     Что зазвонят опять колокола, колокола
     И ты войдешь в распахнутые двери…

   Старшина от неожиданности слегка опешил и спросил зампотеха:
   – Что они поют? Что за песня?
   Прапорщик Сосновый, пожав плечами, еле сдерживая смех и вытирая слезу, ответил:
   – «Колокола».
   Капитан Белый наблюдал, как по плацу бодро маршировала рота связи и лихо распевала новую ротную песню. Когда рота подошла к зданию расположения, капитан Белый был уже на взводе.
   «Как хорошо что есть любовь на свете!»
   – Роотаа, на месте-е, стой! Раз-з, два, – скомандовал прапорщик Пичушкин.
   – Старшина! Что за песню только что пела рота связи?
   Старшина сдвинул фуражку на затылок, вытер лоб рукой, расправив усы, после небольшой паузы четко ответил:
   – «Колокола», товарищ капитан.
   – Чья идея? – угрожающе посмотрел на солдат комроты.
   Но в этот момент он увидел, как по плацу прямо к нему идет начштаба майор Кравченко в сопровождении начальника политотдела дивизии, подполковника Иванова, видимо в клуб части. (Какого хрена им в Мурманске не сидится.)
   – Р-ро-о-отаа! Смир-рна! Товарищ подполковник, рота связи готовится к построению на ПХД. Командир роты капитан Белый, – лихо отдернул он руку от козырька, отдав честь начальству.
   – Вольно, – ответил начальник политотдела.
   – Вольно-о-о, – скомандовал комроты.
   – Капитан Белый, что за песню сейчас исполняли солдаты? – спросил начштаба.
   – «Колокола», товарищ майор, – бодро ответил капитан.
   – Молодцы! – похвалил капитана начштаба.
   И рота дружно, с облегчением рявкнула:
   – Служим Советскому Союзу!

Поёт Валерий Ободзинский

   Сознание человека странно устроено. Часто осознание приходит к нему через годы, иногда для этого может потребоваться целая жизнь. Причем со стороны это может показаться наблюдателю незначительным фактом обычной биографии, а для тебя пласт жизни. Тектоническая плита. Как-то раз, просматривая плейлист дня в одной из социальных сетей, я наткнулся на песню Валерия Ободзинского «Эти глаза напротив». Список песен составляют боты, случайным порядком, обычно основываясь на поисковых запросах. Но я Ободзинского не искал. Чем руководствовался бот, когда составлял этот плейлист, мне было непонятно. Может, проанализировал дату рождения, указанную в анкете? Мой год рождения – 1967-ой. А дело в том, что с песней этой у меня связана такая история, воспоминание.
   Служил я в армии, за Полярным кругом, в Мурманской области. Крайний Север, Заполярье, полгода ночь, полгода день. Морозы за минус тридцать. Пурга. Северное сияние. Летом мошкара. Суровый климат. Тяготы и лишения службы. Все как положено. Мы, восемнадцатилетние мальчишки, быстро повзрослели и о жизни на гражданке вспоминали, как о чем-то очень и очень далеком.
   Заместителем командира роты по технической части служил с нами прапорщик Василий Сосновый. С жильем на Севере, особенно в местах, где проходила наша служба, было не просто трудно – жилья не было. Офицеры полка годами жили в общежитии, особенно младший комсостав. Мы, понятное дело, в казармах. И если кто-то из офицеров переводился на новое место службы, то только тогда освобождалась отдельная квартира. Она-то и переходила по очереди следующему офицеру.
   И вот однажды вызывает наш прапорщик меня и Ромку Гусарова в комнату дежурного:
   – Мужики, – говорит, – помогите обои поклеить. Увольнительную я вам выпишу.
   Увольнительную! Это в нашем-то полку, где сплошные сопки вокруг, никакого жилья и ни души, кроме нашей части. Мы с Ромкой переглянулись.
   – Конечно, товарищ прапорщик, о чем разговор!
   Так мы узнали, что прапорщику выделили отдельное жилье – однокомнатную квартиру с двумя окнами, на кухне и в комнате, которые вместо стекол были наглухо заколочены фанерой. Из мебели в квартире были стол на кухне, табурет, пара шкафов, стул и железная пружинная кровать из казармы. За обоями Вася, видимо, ездил в Мурманск. Обои с рисунком, что-то типа инея с разводами, с серебром. Обои мы поклеили за полдня, и в часть возвращаться не очень хотелось. Мы впервые нормально расслабились за полтора года службы. Двигая шкаф, я нашел на полке диск Валерия Ободзинского, забытый прежними хозяевами квартиры.
   – Товарищ прапорщик, – говорю, – вам квартира с музыкой досталась.
   И передаю ему пластинку. Он так многозначительно улыбнулся: «Ребята, я щас!», надел бушлат и вышел. Через полчаса вернулся с проигрывателем с одной колонкой и бутылкой водки.
   – По Уставу не положено, но обмыть новоселье надо… Тем более отблагодарить вас я ничем не могу, – сказал он, сдвинув ушанку на затылок.
   Проигрыватель поставили на табурет в углу, колонку на пол. Стол вынесли в комнату из кухни. Из закуски была банка тушенки и пачка печенья «Юбилейное». Из посуды – одни железные кружки. Разлили на троих. Вася поставил пластинку, и из колонки зазвучала песня «Эти глаза напротив». И хотя песня эта была немодная уже и не нашего поколения, повисла пауза. Каждый подумал о чем-то своем. О жизни на другой планете. На гражданке. Музыка каким-то непостижимым образом отогрела нас. Я тогда почему-то вспомнил школу, девчонок с дискотеки…
   – За что выпьем, товарищ прапорщик? – спросил Ромка.
   Вася задумался и после паузы серьезно сказал:
   – А давайте за Родину, за то, что, что бы там ни было, а мы ее здесь защищаем. И пока мы здесь, они там спокойно живут, танцуют, ложатся спать…
   Прапорщику Сосновому было двадцать шесть лет, мне и ефрейтору Ромке Гусарову – по восемнадцать.
   Вся жизнь была впереди.

Случай из жизни лейтенанта Бархатова

   Эта история произошла на самом деле в одной из частей Ленинградского военного округа, в одном пехотном в бескрайних снегах Заполярья. Для прохождения дальнейшей службы в мотострелковый полк прибыл молодой лейтенант-связист лет двадцати трех – двадцати пяти по фамилии Бархатов.
   Это был невзрачный молодой человек невысокого роста с круглым, как блин, лицом, с мутными серо-карими глазами слегка навыкате, уже успевший полысеть. Он стеснялся своей лысины и поэтому гладко зачесывал волосы сбоку через всю голову, приглаживая их прежде чем надеть фуражку. Еще он носил усы, для солидности, был щупл и бледен, курил сигареты, но как-то по-школьному.
   Ему совсем не шла военная форма. Он не умел ее носить. Все, и китель, и брюки, особенно галифе с сапогами, висело на его худом теле мешком. Особенно галифе, которые предательски смешно отвисали сзади.
   По приезду в полк лейтенант первым делом направился в штаб доложить о своем прибытии. На КПП после проверки документов ему сказали, как и куда пройти. Дежурный по Штабу его уже ждал, проверил его предписание и по селектору доложил командиру полка, полковнику Байрамову.
   – Разрешите войти, товарищ полковник?
   – Входи, входи, лейтенант.
   – Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! – рапортовал лейтенант.
   – Вижу, – протянул руку комполка.
   – Садись, лейтенант, давай знакомиться, рассказывай… Бумаги свои оставь, потом посмотрю.
   Проговорив с полчаса, лейтенант Бархатов получил назначение на должность комвзвода роты связи, под начало капитану Белому.
   – Где устроился?
   – В офицерской гостинице.
   – Иди представься капитану Белому, вставай на довольствие в финчасти и в нашей офицерской столовой, сегодня отдохни с дороги, а завтра – быть в роте.
   Заполярное круглосуточное лето ласково грело седой мох на камнях старых сопок, карликовые березки и чернику. Баренцево море шумело где-то в полутора километрах от полка. Гигантские комары радостно размножались и питались всем, что содержало в себе кровь. Глупые бакланы и чайки летали над заливом, над сопками и сидели на крышах казарм. Высокое безоблачное голубое небо казалось огромным вогнутым зеркалом, которое дополнительно фокусирует солнечный свет.
   Встреча с капитаном Белым и разговор с ним прошли спокойно. Комроты увидел в нем простого провинциального парня, каким когда-то был и он сам. Бархатов доложил по форме. Капитан ответил:
   – Вольно, кури.
   Лейтенант достал пачку сигарет «Ява»:
   – Курите, товарищ капитан.
   – Сигареты не курю, – буркнул в ответ Белый. Достал пачку папирос «Север». Закурили. Помолчали.
   – Не дрейфь, лейтенант, – выдохнул струйку дыма капитан. – Солдата нужно держать вот здесь.
   И он сжал кулак и поднес его к носу лейтенанта. Кулак отдавал махоркой. Толстые, слегка припухлые пальцы, грубая, обветренная, почерневшая от долгих морозов и от этого казавшаяся немытой рука.
   – Вот здесь. Дисциплина! – И он хлопнул лейтенанта по плечу. – Солдат имеет склонность буреть. Тогда ему надо что? – вопросительно посмотрел он на лейтенанта.
   – Напомнить про Устав? – то ли сказал, то ли спросил Бархатов.
   – Начистить рыло, – пробурчал капитан Белый. – Но так, чтобы этого никто не видел. Дрался когда-нибудь?
   – В училище, боксом занимался. Второй разряд.
   – Годится. Так вот. Запомни, заводишь обуревшего солдата в каптерку и от. зди его хорошенько. Понял? Тогда он тебя бояться будет и уважать. И не дрейфь, – напоследок сказал капитан и потушил папиросу о раковину умывальника.
   Капитан Белый редко приходил в роту на подъем. Если такое случалось, это означало, что командир не в духе, или накануне получил нагоняй, или что-то произошло. Полковник Байрамов жалел капитана и старался лишний раз до него не докапываться. Однако капитан был зол на судьбу. Роту поднимали по очереди то старшина, прапорщик Пичушкин, то зампотех, прапорщик Сосновый, его подъемы были самые веселые.
   Зампотех был молодым, полным сил, жизнерадостным, и, несмотря на однообразный армейский юмор, всем было весело и легко просыпаться. Он любил перевернуть из кровати на пол заспавшегося «дедушку», показывая всей роте таким образом, что Устав писан для всех. Это всегда вызывало молчаливое одобрение у молодого пополнения, и утренняя пробежка уже не казалась такой тяжелой.
   С момента зачисления комвзвода зарядку с личным составом стал проводить и лейтенант Бархатов. И это новое обстоятельство сыграло с ним первую злую шутку. Бегал он слабо, нет, он был вынослив, но ему было тяжело бежать. Это видели все – как он бледнел, когда рота пробегала всего лишь километр. На турнике и брусьях он выглядел немного лучше, все-таки в училище уделяли физподготовке больше времени, и он старался, как говорится, на прежних дрожжах.
   Ему не хватало куража. А солдат это чувствует. Да еще лейтенант не мог похвастаться голым торсом и на зарядке оставался в майке, что тоже не осталось незамеченным. В общем, при солдатской скуке его зарядки были своеобразным шоу.
   Комроты Белый появлялся уже в столовой, часов в восемь, когда рота уплетала завтрак. Когда он подходил к столу, все прекращали есть и дружно вставали. Он хмуро, то ли не выспавшись, то ли с похмелья бурчал что-то вроде:
   – Жрите, скотенюги е…ные.
   И отходил от стола.
   После завтрака рота маршировала по плацу, и рядовой Гусаров, ротный запевала, веселый уральский паренек, начинал: «У солдата в выходной пуговицы в ряд…»
   Дневальным приносили завтрак в роту в котелках. Правда, остывший. К этому времени полы были уже надраены «машкой» и блестели. Вот уже кровати заправлены и отбиты, пять минут на перекур и туалет. И построение на развод.
   Развод всегда проводил начштаба майор Кравченко, который в этот раз кратко сообщил о дивизионных учениях, полковых стрельбах и о предстоящей в полку большой проверке. Затем полк поротно разошелся на работы ПХД.
   Пролетело заполярное лето, и потянулись серые осенние будни. Сопки быстро сменяли цвет с сочной зелени на желто-красный, а потом на красно-буро-серый. Облетели редкие березки и кустарники, взъерошенно торчащие голыми ветками в разные стороны. Промозглый ветер и постоянно моросящий серый дождик перемешивались с туманом. Все это навевало тоску, и солдатам все тяжелее было выскакивать из-под нагретых их телами одеял.
//-- * * * --//
   Рядовой Ширков вернулся из шестимесячной командировки в Мурманск и на построении на вечернюю поверку впервые встретился лицом к лицу со своим новым комвзвода. Рядовой был выше лейтенанта примерно на полголовы. Сам это факт был лейтенанту Бархатову уже неприятен, так как получалось, что, если он стоял близко к рядовому, ему приходилось слегка поднимать голову и разговаривать со своим подчиненным снизу вверх. При этом ему приходилось сдвигать на затылок фуражку, и обнаруживалась лысина, которой он тщетно стеснялся.
   От стеснения вид у него становился еще более нелепым, и он чувствовал это и злился на себя и на ситуацию, и голос его немного дрожал, когда он отдавал приказы. Если же он пытался взять дистанцию побольше, то получалось, что он как бы кричит, а не приказывает. Солдаты чувствовали его неловкость и всегда непроизвольно ухмылялись. Хотя, может быть, ему это только казалось.
   Как человек невысокого роста, лейтенант Бархатов был самолюбив и, может быть, даже накручивал себе лишнего. Но рядовой бесил его одним своим видом. Бархатов помнил про наказ капитана, но проучить рядового все не получалось. Рядовой явно ничего не нарушал, и лейтенант ждал подходящего случая. И случай этот представился.
   Прошел приказ готовиться к полковой и дивизионной проверке. В дивизию с инспекцией ожидали командующего сухопутными войсками, замминистра обороны, генерала армии Ивановского. Тут завертелась кутерьма. Ежедневные ПХД были полностью подчинены будущему смотру. Нужно привести в порядок внешний вид казарм, боевой техники и обмундирования. Все работали сверхурочно и, конечно же, не успевали. Солдаты валились с ног. Раз в неделю – строевой смотр. Физзарядка, обязательно кросс, три километра. В общем, зашерстили.
   Вот тут рядовой Ширков и прокололся. Как-то старшина, прапорщик Пичушкин, с подачи лейтенанта Бархатова, подрядил его пришивать новые бирки на имущество личного состава. Новые бирки были деревянные, из фанеры, с четырьмя дырочками, их мастерил каждый солдат. Потом их отдавали ротному писарю, младшему сержанту Воробьеву, и он специальным почерком их надписывал, чтобы одинаково было. Бирка такая должна быть на вещмешке, на подсумке, на противогазе, ОЗК, чтоб по тревоге никто ничего не перепутал, например противогаз или ОЗК не своего размера не взял.
   Рядовой Ширков пришивал бирки после отбоя уже несколько дней подряд. Спать приходилось урывками по три-четыре часа перед подъемом. Глаза смыкались при любом удобном случае. Пришлось припахать молодых.
   Вот настало время полкового смотра. Полк стоял на плацу с полной выкладкой, так как предполагалось показать все командующему. Командир полка лично обходил строй и придирчиво отсматривал солдат, делая замечания младшим командирам. Церемония тянулась уже полчаса. Вот полковник подошел к роте связи. Осмотрел почти всех.
   – Боец – фамилия? – спросил он у одного из солдат.
   – Ефрейтор Сумерников!
   – Почему бирка на вещмешке вверх ногами?
   – Виноват, товарищ полковник.
   – Капитан Белый? Бирки перешить.
   Капитан Белый сказал:
   – Есть.
   Тучей посмотрел на прапорщика Пичушкина. Командир полка прошел дальше.
   В роте капитан Белый выяснил, кто пришивал бирки, и приказал перепришить их все. Хотя касалось это только ефрейтора Сумерникова.
   До приезда генерала армии Ивановского в полк оставался месяц. В казармах заканчивали ремонт. Меняли старые рамы на новые. Драили туалеты щелочью. Натирали медные краники пастой гойя до зеркального блеска. Всем выдали новые котелки, белье, свежие портянки. Старшина каждый день проверял комплект вещмешков. ПХД, строевая подготовка, кроссы каждый день.
   Рядовой совершенно вымотался, сказывался недосып. Хотелось где-то как-нибудь закосить. Вот однажды, после развода, его направили наводить порядок в дизельной, которая располагалась под штабом полка в полуподвале.
   На некоторое время рядовой остался один. Монотонный грохот дизеля поглощали толстые железобетонные стены. Он присел рядом на перевернутое ведро, прислонился к теплой стене, глаза закрылись сами собой, и он не заметил, как уснул. Сколько он успел проспать, он не знал. Но проснулся он от удара по лицу.
   Когда рядовой открыл глаза, перед ним стоял лейтенант Бархатов и лупил его по лицу своими кожаными перчатками. Бархатов ошалело что-то кричал ему, но грохот дизеля заглушал его слова. Солдат получил пинка по жопе и побежал подметать плац.
   Он тут же схлопотал два наряда вне очереди и отчасти был рад этому. Дневальным дают выспаться перед ночным дежурством и не нужно бегать на зарядку и маршировать на завтрак.
   «Вот он, удобный случай воспитать солдата», – думал про себя лейтенант Бархатов. На следующий день он специально остался в расположении роты и сидел в каптерке. Вести роту на ПХД в парк боевых машин он отправил старшину и зампотеха вместе. Дождавшись, пока все уйдут, он вызвал рядового к себе:
   – Ширков!
   – Я.
   – Зайди в каптерку!
   – Есть.
   Бросив натирать полы, рядовой прошел в каптерку. Лейтенант Бархатов сидел за столом старшины, пил чай из подстаканника и теребил цепочку от ключей.
   – Ну что, солдат, буреешь? – с ехидством спросил он, выдержав паузу и сдвинув фуражку на затылок, отчего его лицо стало еще более круглым. Глаза выкатились и зло смотрели на солдата.
   – Никак нет, товарищ лейтенант.
   – Буреешь, – повторил, продолжая заводиться, Бархатов. – Последнее время слишком много нареканий в твой адрес.
   Лейтенант встал из-за стола и стал прохаживаться вдоль стеллажей.
   – Виноват.
   – Винова-ат. А лыбисься ты чего?
   Лейтенант подошел почти вплотную.
   – Я не лыбюсь, лицо у меня такое, товарищ лейтенант.
   Но не успел он договорить, как лейтенант провел классическую двойку. Справа в челюсть, а слева получилось в скулу. Солдат все-таки успел отшатнуться, и первый удар пришелся вскользь. Фуражка лейтенанта слетела и шлепнулась на пол, лейтенанта немного занесло, но второй удар достиг цели, и солдат осел у стеллажей. Искорёженное злобой лицо лейтенанта он увидел уже сквозь искры из глаз, но сознание не потерял. В голове гудело, изо рта почему-то капала густая липкая слюна. Солдат смотрел на руку и вытирал губу. Крови было немного.
   – Ну что, боец? Как служить будем? А? Не слышу, бл…? – проорал лейтенант.
   Но вдруг в душе у него шевельнулось двойственное чувство: с одной стороны, он торжествовал, а с другой – испугался:
   «А что, если солдат напишет рапорт? Идет перестройка, гласность…»
   «А что, если я ему челюсть сломал? Да не-е, вроде ничего…» Такие мысли роем пронеслись у него в голове. Солдат сидел на полу и вытирал губу.
   – Ладно, ладно, товарищ лейтенант, вы что? – пробормотал он, глядя снизу вверх на лейтенанта, который стоял перед ним растопырив руки, взъерошенный.
   – Я те дам «вы что», рыло быстро подрихтую, понял?
   – Понял.
   – А раз понял, иди служи.
   – Есть.
   Солдат уже встал, отдал честь, повернулся на каблуках кругом и вышел из каптерки.
   В казармах ни зимой, ни летом не было горячей воды. Вода в умывальнике была просто ледяная. Солдаты ненавидели умываться, многие этого никогда не делали. Теперь же ледяная вода из медного краника текла во спасение. Лицо горело, ссадин не было, опухоли тоже. Глаз не заплывет. Рядовой Ширков все примакивал и примакивал мокрое холодное полотенце к скуле. Боль утихала, обида – нет…
   – Кто это тебя, Павлух? – спросил Ромка Гусаров, который дневалил с ним по очереди.
   – Кто-кто, дед Пихто, – сквозь зубы процедил Ширков.
   – Бар-ха-то-ов?! – доперло до Ромки.
   – Ты языком-то не трепи.
   В полку была объявлена готовность номер один. Через три дня приезжала инспекция во главе с замминистра обороны СССР. Он уже прибыл в город Мурманск, в штаб дивизии. В полк понаехали адъютанты, даже один генерал-майор, готовить лично гостевой домик для высокого начальства. За ним следом прибыл командующий ЛенВО генерал Снетков в сопровождении замполита 131-й дивизии проверить, все ли готово к приему генерала армии.
   Все сияло свежей краской. Солдатская столовая блестела так, что было больно глазам. Достали новую посуду. Комендачи разнесли по полку слух, что к приезду инспекции на обед будет борщ и гречка с тушенкой, а также компот из сухофруктов. Это был настоящий праздник. Завезли две машины свежей капусты, и пехота за час разгрузила их на хоздворе.
   Вот настал день Ч. После завтрака построение. На плац вышел в сопровождении свиты замминистра обороны СССР командующий сухопутными войсками генерал армии Ивановский. Рядом с ним командующий Ленинградским военным округом генерал Снетков, комдив 131-й мотострелковой дивизии, замполиты, адъютанты и пр., и пр., и пр.
   Отмаршировав под полковой оркестр, полковник Байрамов торжественно рапортовал, что полк к проверке построен. Полк, в полном составе трех горных мотострелковых батальонов, разведроты, танковой роты, артиллерийского дивизиона, зенитно-ракетного дивизиона, роты связи, автомобильного батальона и комендантской роты вместе с хозотрядом были построены на плацу. Генерал армии в двубортной серо-голубой шинели, с золотыми пуговицами в два ряда, в фуражке с красным околышем, красные лычки, шитые золотом генеральские листья на воротнике, широкие двойные лампасы на брюках. Шел, как патриарх на крестном ходе, между вытянувшихся в струнку солдат в полном обмундировании. Пройдя немного, генерал армии останавливался у очередного подразделения и приветствовал:
   – Здравствуйте, товарищи танкисты (артиллеристы, автомобилисты, и. т. д.)!
   – Здра-вья жла товарщ енералармии!!!
   Потом он проходил между рядами и иногда останавливался и спрашивал:
   – Жалобы-заявления есть?!
   – Никак нет!
   И вот вся эта процессия приблизилась к роте связи. Церемония приветствия повторилась. И вдруг…
   Замминистра обороны СССР генерал армии Ивановский подошел к рядовому Ширкову:
   – Фамилия?
   – Рядовой Ширков, товарищ генерал армии!
   – Как тебе служится, сынок?
   – Хорошо, товарищ генерал армии.
   – Жалобы, заявления есть?
   Тут повисла гробовая тишина, которая длится в реальности миллисекунды, но… За это время иногда пролетает перед глазами вся жизнь.
   Рядовой Ширков еще не успел ничего осознать, он только понял, что вся процессия: замминистра обороны СССР Ивановский, генерал Снетков, командир 131-й дивизии, командир полка Байрамов, замполиты, капитан Белый, начальники особых отделов полка и дивизии, и лейтенант Бархатов – все смотрели на него, рядового Ширкова, если быть точнее – на его лицо…
   – Никак нет, товарищ генерал армии, – почему-то добавил он.
   – А откуда у вас бланш под глазом? – вдруг спросил замминистра обороны Советского Союза.
   Опухоли ведь не было, синяка тоже, скорее большое пожелтелое пятно, но за три дня характерные изменения тканей на лице после удара все же проявились. Хотя неудивительно, что в суматохе на него никто не обращал внимания.
   Тут рядовой Ширков и лейтенант Бархатов встретились глазами. И рядовой увидел лицо, бледное, как саван. А лейтенант Бархатов увидел собственноручный фингал под правым глазом у рядового Ширкова. Еще немного – и лейтенант мог упасть в обморок. И еще он почувствовал, как все вокруг напряглись и ждали, что ответит солдат.
   – Да когда шли в столовую, ребята в спину толкнули нечаянно, а я в этот момент обернулся и в створку двери ударился. Хорошо еще, что мимо глаза, товарищ генерал армии.
   Генерал Ивановский понял, что солдат врет, но ничего не сказал и продолжил строевой смотр.
   Все пошли дальше, а лейтенант Бархатов и рядовой Ширков стояли и смотрели друг на друга. Наверное, паузу эту никто бы не заметил, так как лейтенант быстрым шагом догнал комиссию. Но Ромка Гусаров, который стоял рядом с рядовым Ширковым и лучше всех видел эту сцену, проговорил:
   – А лейтенант-то в штаны наложил, теперь конец карьере.
   – Разговорчики! – просипел старшина, прапорщик Пичушкин.
   Через неделю после отъезда высокого начальства рядового Ширкова неожиданно вызвали в особый отдел полка. Особый отдел был похож на ленинскую комнату, только на стене за столом висел портрет Ф. Э. Дзержинского.
   – Товарищ майор. Рядовой Ширков по вашему приказанию прибыл.
   – Вольно, проходи. Меня зовут Иванов Николай Иванович, будем знакомы. Садись.
   Рядовой сел с краю т-образно составленных столов.
   – На строевом смотре я был свидетелем твоего разговора с товарищем генералом армии Ивановским и считаю, что в роте связи был сокрыт факт неуставных взаимоотношений между военнослужащими, – сразу начал особист. – Я навел справки, и все указывает на то, что у вас с комвзвода Бархатовым был конфликт. Это так?
   – Никак нет, товарищ майор, – попытался встать рядовой.
   – Сиди, сиди, – устало поморщился майор. – У тебя есть возможность написать рапорт. Сейчас идет перестройка, гласность, в армии ведется борьба с неуставными взаимоотношениями.
   – О чем рапорт? Ничего не было. Брехня это все. Я, товарищ майор, ничего писать не буду.
   – Брехня, говоришь? Ты хорошо подумал?
   – О чем тут думать-то?
   – Ладно, ступай.
   Начальник особого отдела поговорил со всеми: и с капитаном Белым, и с прапорщиком Пичушкиным, и с зампотехом Сосновым. Последним он остановил за штабом лейтенанта Бархатова, который шел заступать на дежурство по КПП.
   – Ваше счастье, лейтенант, что рядовой Ширков не стал писать рапорт. Впредь будьте осмотрительнее, в полку шила не утаишь.
   – Спасибо, товарищ майор.
   – За что спасибо-то?
   – Ну, это, я, в смысле, буду стараться.
   И он вытер пот со лба.
   Через месяц после этого случая рядовому Ширкову было присвоено звание младший сержант, и по согласованию между командирами рот его перевели в первый мотострелковый батальон на должность замком взвода связи, где он благополучно дослужил до дембеля.
   Лейтенант Бархатов служил на Севере еще четыре года, и их дорожки больше не пересекались. Капитан Белый уволился в запас. Командир полка полковник Байрамов, отслужив свое, уехал в Узбекистан. Особист Иванов перевелся в Мурманск. Снетков Борис Васильевич с ноября 1981 года по ноябрь 1986 года – командующий войсками Ленинградского военного округа. С ноября 1986 года – Главнокомандующий Группой советских войск в Германии. Был снят с должности в ноябре 1990 года. По собственным словам Б. В. Снеткова, он был отстранён в связи с негативным отношением к планируемому выводу советских войск из Германии. (По другой версии – после бегства к американцам командира одного полка с секретным изделием – зенитной ракетой «Стрела».) В 1986–1990 годах являлся кандидатом в члены ЦК КПСС. С января 1991 года – военный инспектор-советник Группы генеральных инспекторов Министерства обороны СССР. С мая 1992 года – в отставке. Жил в Москве. Борис Васильевич Снетков скончался 18 сентября 2006 года. Похоронен на Троекуровском кладбище Москвы. Ивановский Евгений Филиппович – главнокомандующий Сухопутными войсками, заместитель министра обороны СССР, генерал армии. В 1985 году был назначен главнокомандующим Сухопутными войсками – заместителем министра обороны СССР. С 1989 года и до смерти – в Группе Генеральных инспекторов Министерства обороны СССР. Член ЦК КПСС с 1971 года. Депутат Верховного Совета СССР 8 – 11-го созывов. Жил в городе-герое Москве. Скончался 23 ноября 1991 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. Все, что можно найти о них в Интернете.
   Ромка Гусаров, который рассказал мне этот случай, после службы в армии отсидел еще пять лет на зоне за разбой, и следы его теряются где-то за Уралом. Других свидетелей этой истории у меня нет.

Огни большого города

Обуза

   Москва-Сити. Полдень. Афимолл. Атриум. Кофейня «Старбакс». Три закадычные подруги Галка, Даша и Алина спустились в Атриум на кофе-брейк. У одной из них, Галки, на поясе бейджик с латинскими буквами PMI. Ей тридцать один год. Синеглазая брюнетка. Короткая стрижка под мальчика, «гарсон». Она в костюме – юбка-карандаш и жакет в пастельных тонах, в белой тонкой блузке, расстегнутой с французской небрежностью. Туфли и клатч в тон, все без лейблов. Классический деловой стиль. Кто она по профессии, по такой внешности понять трудно, ясно одно – она партнер в своей компании. А это, как вы сами понимаете, уровень.
   Дашка – средняя из трех подруг. На вид двадцать пять – двадцать семь лет, миленькая, короткое мелированное каре, деловое платье до колен, однотонное, светло-серого цвета, без рукавов и почти под горло, открыты только ключицы, слегка. Туфли, на контрасте, черные на невысоком каблуке, выгодно подчеркивают красоту стройных изящных ног, но не утомляют при ходьбе. В целом «камбэк 60-е». Трудится она, скорее всего, каким-нибудь «персонал ассистент» у босса отдела каких-нибудь корпоративных финансов, которого обычно зовут Джон или Джеймс. Алина, Алька, младшая, ей чуть больше двадцати, только после университета. Английский свободно. Одета в тонкие темные брюки-дудочки и белую рубашку навыпуск, на ногах мягкие лакированные ботиночки на тонкой красной каучуковой подошве, на шнурках. Длинные вьющиеся каштановые локоны ниспадают по плечам до лопаток, широкие «голландские» очки в черной оправе, зеленые глаза, тонкий изящный носик, детский румянец на щеках. Умненькая, подающая надежды мордашка. Возможно, это первый или второй год ее трудовой деятельности. Сразу видно, что Галка и Дашка взяли ее под крыло.
   Безымянные пальцы у всех без колец. Да и вообще минимум бижутерии и косметики.
   Здесь, в «Старбаксе», они были свободны от служебной субординации и могли себе позволить немного расслабиться. Втроем они оккупировали столик в углу и, одаривая друг друга белоснежными улыбками, защебетали.
   – Привет, девчонки, хотите прикол? – начала Дашка.
   – Давай, – подхватила Алька.
   – Сегодня утром паркуюсь, уже выхожу, тут мимо меня так медленно проплывает нулёвый джип «инфинити», черного цвета.
   – Ну и в чем прикол? – спросила Галка.
   – Знаете кто был за рулем?
   Вопросительная пауза.
   – Снежана, из бухгалтерии.
   – Да ладно, – махнула рукой Галка.
   – Правда, черный джип «инфинити». Полный фарш.
   – Ты ничего не путаешь? Она еще недавно на белом «вольво» ездила, – с иронией, изобразив сомнение, сказала Галка.
   – Нет. Ничего я не путаю, это была она. Точно.
   Разговор набирал обороты, настроение барышень повышалось. Перекусывая шоколадными тортильями и чизкейком, они плели паутину милых их душе невинных сплетен и сами погружались в них. Вела в основном Дашка, Алька слушала вовсю, Галка держалась чуть сдержаннее, но смеялась задорно и от души.
   – В кредит взяла? – спросила сразу обеих подруг Алька.
   – Наверное, – ответила Дашка. – Да, но кто этот кредит оплачивать будет?
   – Может, ей начальник прибавил, – предположила Алька.
   – Интересно, за какие это заслуги? – опять саркастически улыбнулась Галка.
   – Да уж не за то, что она дебет с кредитом сводит, – съязвила Дашка.
   – Нет, девочки, вы что, Снежана не такая, – принялась защищать отсутствующую Алька.
   – Она не такая, она ждет трамвая, – многозначительно подмигнув Галке, сказала Дашка.
   – Да ну! По ней не скажешь, – сделала еще одну попытку Алька.
   – Как раз ска-а-жешь. Нет, правда, девчонки. А чёй-то она так старается? Стрижка в салоне, шмотки все в модных бутиках покупает, фигурой, это правда, бог не обидел, отдыхать ездит все по СПА-отелям. Так и норовит товар лицом показать, – не унималась Дарья.
   – Она работу на дом брала. Я сама к ней ездила за документами, – сказала Алька. – В Свиблово, где она квартиру снимает. Я, говорю консьержке, в сто двадцать пятую, к Снежане. Документы забрала, выхожу, а консьержка мне и говорит: «Тяжело провинциалке в Москве, без мамки-то». Представляете? У нее сумочка «луи виттон», «вольво» на «инфинити» меняет, отдыхает в СПА, а ее консьержка жалеет! И как эти бабушки умудряются определять, кто провинциалки, а кто нет?
   – Надень короткую юбку, встань на каблуки от «ламбутена» – и тебя консьержки пожалеют. Во-первых, девочка, на такой лук клюнет только дебил или старый хряк, во-вторых, тебе с лицом повезло и с родителями, а в-третьих, ты не в Брянске родилась.
   – Галь, а кто у Снежаны начальник? Правильно, Николай Степаныч. Вот ему-то она заслуги и заслуживает, – продолжала Даша.
   – Да ладно, – опять махнула рукой Галка.
   – Вот тебе и ладно. Просто так, что ли, сэлэри прибавляют? Что на новый «инфинити» хватает. За работу «на дом»?!
   – Фу-у, – смешно сморщила носик Алька. – Я бы с Николай Степанычем ни за что не согласилась.
   – Еще раз повторить? Тебе с родителями повезло, и ты не из Брянска. А Снежане отступать некуда и терять особо тоже нечего. Она кует кэш, пока молода, знаешь сколько стоит хороший гинеколог? Да еще ЗППП лечить. Снежане деньги нужны. Ой, всем нам деньги нужны, много денег. А на з/п в бухгалтерии «инфинити» только заправить можно. Вот так-то.
   – Ну а если, например, замуж выйти? – спросила Алька.
   – За молодого и богатого? Все давно бы вышли, если бы это так просто было. Здесь каждая первая так и хочет мужа. Сколько у нас в компании на ресепшн девочек сменилось? Приходят – жалом поводят, через полгода-год те, кто посоображулистей, сразу сваливают дальше. Видят, что приличные мужики все женатые. Никто работать не хочет. От работы кони дохнут.
   – Ой, и правда, – воскликнула Алька. – Помните Катю? Тихая такая, из Новосибирска с мужем приехала. Муж в Роснефти здесь в соседней башне на тридцать первом этаже работает. А она к нам на ресепшен устроилась.
   – Ну помним, и что?
   – Ушла в декрет!
   – Скрыла беременность от эйчаров? – вопросительно сказала Галка.
   – Ну да, помните, она все отпрашивалась. Теперь компания ей декрет три года оплачивать будет.
   – Вот как в жизни нужно устраиваться! – подвела итог Дашка. – А кое-кто на ресепшн за всех работает. Законы знать надо.
   – А что, неплохо. Когда муж в Роснефти, декретные от ПиЭмАй, материнский капитал, жить можно и ребенка обеспечить.
   – Да. А помните Машку, которая за египтянина замуж вышла? Вернулась из Египта!
   – Развелись? Муж выгнал?
   – Деньги у нее кончились.
   – Когда деньги кончаются – и египтяне сразу кончаются. Вернулась, стрижку поменяла. Коротко так подстриглась, устроилась в Сколково.
   – Откуда знаешь?
   – В фейсбуке новые фотки выложила. Да, девочки, сейчас карьеру проще сделать, чем мужчину найти. Чтобы был человеком, мужем и с чином…
   – Одни гандоны кругом, – вздохнула Галка.
   – Статистика неумолима. Шесть процентов – голубые, четырнадцать – кретины, маменькины сынки, двадцать пять – конченые алкоголики, пятнадцать – пивные алкоголики, остальные айтишники, импотенты, старперы, но мы их не рассматриваем, и просто уроды, из них еще выбрать надо, не ошибиться.
   – Помните Ульяну, ее муж в адвокатской конторе работает, где-то на Тверской? У нее своих денег было полтора миллиона наличкой. Он уговорил ее хранить эти деньги у него на работе, в сейфе. Так, мол, безопасней будет. Дома такие деньги у людей лежат! Согласилась, а через полгода деньги из сейфа пропали! Он, конечно, клянется и божится, что денег не брал. Типа служебное расследование ведется, и все такое…
   – И женаты они уже давно – три года! И он вроде приличный такой, юрист.
   – Нет, мужикам верить нельзя.
   Беседа становилась все мрачнее.
   – Штамп в паспорте не гарантия. У Вики ВИЧ, представляете, я в шоке! Всё. Добегалась по клубам. Она плачет, не верит. Все уже узнали. От нее теперь шарахаться будут.
   – Карина, новенькая, из Казани, кажется, сидит на чем-то, каждый час «курить» бегает…
   – К Светлане Андрей пристает.
   – Он же женат, – удивилась Алька.
   – Женат, да кольцо снимает, – сказала Дашка.
   – С женатым никогда не связывайся, – менторски прокомментировала Галка.
   – Жена не стена, можно и подвинуть. Андрюша – парень видный, – улыбнулась Дашка.
   – Запомните, девочки, – серьезно вдруг сказала Галка. – Если мужик гулять начинает, это означает только одно. Он ей надоел. Это значит, что она его сбагрить хочет. Подставить тебе, чтобы вы, дуры лопоухие, доедали, что от него осталось. Даш, ты спроси его, женатого, отчего он при красавице жене налево ходит. Он тебе сразу историю расскажет, что чувства притупились, что она с ним холодна, что ходит в бигуди и в дырявом халате и тапочках, что щи на ужин одни и те же. Секс однообразен. Голова у нее все время болит. А зато на работе она просто горит, и днем и ночью, в полном боевом раскрасе. Означает все это только одно – надоел он ей хуже горькой редьки. И она ищет повод подать на развод да совместно нажитое поделить поскорей. Потом смотрите. Сначала вы тайно встречаетесь, эсэмэски, телефонные звоночки, свидания-воздыхания. Ну прям два романтика, конфеты, букеты, шампанское. Тем временем она дурой прикидывается, золотишко прикупает да нового фраера присматривает. Потом, когда вы уже «друг без друга не можете», влюбляетесь, теряете бдительность, она тут и возникает, вся в праведном негодовании. Потом суд, развод, он, естественно, переезжает с тобой к вашей маме, а она свою половину по суду получает и свободна. И от козла избавилась. И вы, девочки, счастливы, и козел вроде как пристроен… Только конфеты-букеты проходят, а козлы с вами остаются…
   – Оксану из Сбербанка помните? Уже второй раз замуж выходит, – жуя чизкейк, выговорила Дашка.
   – Если доходы мужа не растут и возраст уже, а повышения все нет, уже не будет, он, девочки, обуза, – с сожалением сказала Галка.
   – Если вы не школьные друзья или он не младший лейтенант, – хлопнула ее по плечу Дашка. – Мужиков разбирают еще с колыбели. Еще желательно, чтобы у него руки не в жопу были вставлены и на розовые купальники он не засматривался. Такому вообще цены нет. Ну а ты, Галка, чего все молчишь? Как отдохнула? Где была?
   – Да на Кипре, девочки. И, доложу я вам, разобрали даже валежник. Каждая особь мужеского полу охраняется и пивом обеспечивается. Все расхаживают, как надутые жабы. С такими мордами, будто говна обожрались. Давно я уже не видела симпатичных мужиков. Молодые все наркоманы или малохольные, в свои гаджеты вперились, а тетки их за ручку водят. Ни разу не видела, чтобы хоть кто-то в море красиво зашел. В волейбол поиграть было не с кем…
   – Да девки, жизнь становится все тяжелее, да еще эти козлята, маменькины сынки сорокалетние, онанисты-педофилы латентные, норовят на шею сесть, – констатировала Дашка.
   – Я не говорю уже о приличиях. В ресторане все в зубах ковыряются, яйца чешут, жопу будто месяц не мыли. Да еще и воняют, словно дезодоранты им запрещены под страхом смертной казни. Руки перед едой – и то ни один не помоет. Уроды.
   – Дашка со своим «лениным» (видимо, кличка) рассталась, – грустно промурлыкала Алька.
   – Да мы с ним и парой-то никогда не были, – обиженно возразила Дашка.
   – А что тогда ты грустная такая ходишь? Вон его как быстро подобрала какая-то лахудра. Теперь она с ним в Таиланд поедет да на его белой БМВ кататься будет.
   – Так ему и надо, Альчик. Это как раз для него самое то. Это он, дурень, золото от мишуры отличить не может. Зачем нам слепой? – ответила Дашка, улыбнувшись рядом красивых белых зубов.
   Галка задумчиво, больше самой себе проговорила:
   – Перевелись мужики, перевелись. Остались одни безрукие гандоны. Ни обнять, ни трахаться никто не умеет. У всех сплошные личностные проблемы…
   – Главное, все они уроды, – подхватила Дашка. – Рожать не от кого, дети еще хуже получаются, чем отцы. Сопли висят.
   – Я за русского замуж никогда не выйду, – запальчиво вставила Алька. – Корми его, рубашки, трусы, носки стирай. Жди его жалкие сто тысяч, еще он их с таким видом преподносит, словно он арабский шейх…
   – Зайка, не это главное, – иронично улыбнулась Галка. – Пусть он свои миллионы хоть себе в жопу засунет. Главное то, что все они врут! Врут своим матерям, если женаты – врут женам, любовницам, самим себе. Врут глупо, бессмысленно, мелко. Они похотливые мрази и жалкие тряпки одновременно, потому что трусы. Жалкие, тошнотворные трусы, рвотный порошок! Ни один из них не надежен. От них от всех воняет, даже если они на себя ведро одеколона выльют, понимаешь? Эта вонь от похоти. И ты это чувствуешь сердцем. Вот и все.
   – Не может быть, – смутилась Алька.
   – Может, девочка моя, может, – многозначительно, саркастически улыбнувшись, сказала Галка.
   – Козлы!

Подкаблучник

   Утро в московской квартире. Пара средних лет, Галка тридцати одного года и Вячеслав сорока двух лет, собираются на работу. Оба работают в Москва-Сити, в крупной финансово-промышленной группе, только в разных департаментах.
   Галка, стройная брюнетка со стрижкой «гарсон», уже приняла освежающий прохладный душ, надела белую блузку и юбку-карандаш, застежка-молния сбоку, брызнула чуточку парфюма.
   Вячеслав, спортивный шатен, успешный менеджер, стоял уже в брюках от костюма и сорочке и подбирал галстук.
   В квартире вкусно пахло утренним кофе. На зеркальном столике ключи от БМВ.
   – Ненавижу, когда ты уходишь, – проговорил Вячеслав. Оба стояли перед зеркалом в прихожей.
   – Слава, мы уже три года вместе, ну привыкни наконец, – протяжно проговорила Галка, подводя губы помадой.
   – Я ненавижу, когда ты красишь губы. Ты делаешь это как шлюха.
   Вячеслав безуспешно пытался завязать галстук.
   – Ну, допустим, шлюха я только для тебя, никто об этом не догадывается. И потом, эта помада телесного цвета, а настоящие шлюхи красят ярко-красной.
   Вячеслав перестал завязывать галстук, обнял Галку за плечи и ткнулся ей носом в длинную шею, туда, где воротничок безупречно белой блузки был фривольно расстегнут.
   – Слава, я опоздаю на работу, – остановилась Галка, глядя на него своими кошачьими глазами в зеркало.
   – Я ненавижу твою работу… Что это за запах, он сводит меня с ума. Ты все время пользуешься одними и теми же духами?
   – Это «Шанель № 5».
   Галка повернулась и стала завязывать ему галстук.
   – Во-первых, они мне чертовски подходят, во-вторых, это классика, а классика никогда не выходит из моды. И еще! Это, милый, на тот случай, если какая-нибудь сука вздумает тереться об тебя со своим парфюмом. Учти, я сразу унюхаю. А если она додумается сначала узнать, что сводит тебя с ума, и, как умная Маша, надушится «Шанель № 5», то даже если ты, гад, и забудешь обо мне на какое-то мгновение, то, понюхав ее, сразу меня вспомнишь. Понял?!
   И она слегка придушила его узлом галстука.
   – Да? – изумился Вячеслав. – Вот так все, у вас, женщин, просто? – поправляя узел обратно.
   – Тестовый вопрос – любимые духи твоей матери?
   – Клима.
   – Вот видишь. Ты ребенком был – и то запомнил.
   – Мне все равно плохо оттого, что я должен держать дистанцию, мне кажется, все в офисе уже знают, что мы с тобой живем вместе. Я не знаю, что делать, как себя вести… Я ревную тебя ко всему мужскому персоналу, кто пялится на твои ноги. Мне кажется, что все твои подруги здороваются со мной как-то неоднозначно. Меня начинают бесить их улыбки…
   – Перестань ныть, ты мой начальник, а девкам я шепнула, кому надо, что это ты, подлец, на мне все никак не хочешь жениться. Так что все вокруг уверены, ты – мачо. Обедаем мы сегодня не вместе, смотри не обляпай галстук.
   – Тогда сегодня мы оба опоздаем на работу!
   Вячеслав подхватил Галку на руки и понес в спальню.
   – Пусти, сумасшедший, юбку помнешь, я ее вчера полночи гладила, – доносился почти беспомощный Галкин голос из спальни.
   – Черт с ней, пойдешь сегодня в мятой.

Успех

   В офисе никого. Стою у окна. Смотрю на город. Сегодня мы поглощаем конкурирующую фирму. Только что подписано соглашение. Все вышли на импровизированный фуршет в большой холл. Москва лежит как на ладони. Как в хорошем голливудском фильме про успешный бизнес, ощущаю, что поднялся до вершины. Весь мир у моих ног. И я один из властелинов этого мира… Ну, это я так, ну не весь, но существенная его часть. Стою на сороковом этаже башни «Федерация», улыбаюсь своим мыслям… Жизнь удалась.
   – Ну как ты себя ощущаешь? – спрашивает внутренний голос.
   – Нормально, – отвечаю.
   – Что дальше?
   – Не знаю, надо бы махнуть куда-нибудь, погреться на пляже…
   Вошел шеф. Возбужденный победой, радостно потирающий руки. Подошел, встал рядом. Смотрит в окно вместе со мной.
   – Ну, что? Что ты молчишь? Какие ощущения? – не скрывая радости, спросил он.
   – Перевариваю, – ответил я. – Никак не могу прийти в себя от того, что кончилось… Кончено…
   – Ха-ха-ха, салага, ты теперь вице-президент, чувствуешь разницу? – хлопнул он меня по плечу. – Пойдем выпьем, теперь можно…
   Я подчинился. Событие радостное, действительно. Мы победили. Победили честно. В конкурентной борьбе. Мы купили их с потрохами. Теперь они наши. Мои. Я их со-владелец. Мы отошли от окна. В холле было шумно. Девушки разносили приготовленные для такого случая напитки. Мы взяли по бокалу шампанского.
   – Друзья, коллеги, – обратился Гощанский к собравшимся. – Сегодня предлагаю отметить наш успех в ресторане. Есть возражения?
   – Нет, возражений нет, – дружно прокричали подчиненные.
   – Вот и славно, тем более возражения не принимаются, ха-ха-ха! – Он был в ударе.
   – Сегодня знаменательный день для двух наших компаний, ставших теперь одной, – обратился Владлен Вениаминович к новым партнерам из поглощаемой нами конторы. – Отныне мы вместе! Теперь мы – сила и можем выйти на международный рынок. И мы, наша новая компания, сделаем это! Это большая удача и результат труда и развития наших фирм.
   Партнеры одобрительно закивали.
   Для них мы спасательный круг. Они остались на плаву. А могли бы оказаться за бортом. Наш менеджмент оказался эффективнее…
   – Господа, у подъезда вас будут ожидать лимузины, – распорядился Гощанский.
   Сотрудники офиса засобирались к выходу. Все участники проекта плюс бухгалтерия, менеджеры и девушки-ассистентки, вместе человек двадцать…
   Я еще раз вернулся в свой кабинет. В офисе установилась необычайная тишина.
   Наблюдаю закат из окна сорокового этажа небоскреба, а тридцать лет назад… Кто бы мог подумать…
   Через минуту бесшумный скоростной лифт опустил меня на грешную землю. Мы дружной ватагой, иначе и не назовешь, слегка хмельные, набились в лимузины и понеслись по Кутузовскому в любимый ресторан Гощанского. Я сидел с краю и смотрел на город, мелькающий за окном, погружающийся в вечерний обманчивый свет фонарей и рекламы.
   Как изменилась Москва! Сколько я здесь пережил! Наверное, вот так чувствует себя каждый, кто преодолевает некий этап, одерживает победу в карьере, переживает момент абсолютного успеха.
   В салоне лимузина шумно, я улыбаюсь всем. Девушки возбуждены, в воздухе витает запах больших денег. Мы продолжаем пить шампанское. Но… Воспоминания. Закономерный финал при достижении цели, они неминуемо погружают в туман прошедших трудных лет, месяцев, дней. Невольно вспоминаешь, как все начиналось…
   – Я чертовски голоден, – возбужденно произнес шеф. – Я готов съесть быка. Ха-ха-ха!!!
   Ему никто не ответил, но это было и неважно, сегодня можно не соблюдать субординацию. Сегодня мы победили.
   Ресторан нас уже ждал. Улыбчивые, но сдержанные официанты, все в возрасте, понимающие и исполнительные. Метрдотель, молодая, длинноногая, высокая, серьезная и очень энергичная девушка, рассаживала вип-гостей за столы согласно рангам. Видимо, шеф знал заранее о нашей победе, все продумал и обговорил со своими ассистентами. Налили по первой. Прозвучали тосты. За объединение. За процветание. Потом ответные тосты. Потом все дружно стали закусывать.
   – Друзья, – поднялся шеф. – Теперь предлагаю тост за архитектора нашей победы! За Петра Андреича, ура!
   – Ура! Ура! Ура!
   – Если б не ты, Петр, если бы не твоя стратегия на рынке ценных бумаг, мы бы не скоро нашли ключи к нашей сегодняшней победе! Поздравляю, это успех…
   Все подняли бокалы.
   Я встал.
   – От себя хочу отметить, Владлен Вениаминович, со стороны руководства компании были созданы все условия для реализации моей стратегии. Если бы не лично ваше чуткое внимание к моим предложениям, наш общий успех был бы куда скромнее. Я уверен в этом, – выступил и я с ответным словом. – За вас!
   – За нас!
   Вечер был в разгаре. Корпоратив набирал обороты. Скоро послышались шутки и смех, молодежь потянулась на танцпол. Я вышел в лобби-бар с коньяком. Ослабил галстук и наблюдал, как красиво танцуют наши девушки.
   – Уединился? – неслышно подошел ко мне сзади шеф.
   Я обернулся в его сторону. Он присел рядом.
   – Понимаю… – продолжал он. – О чем задумался? Если не секрет..
   – Не секрет, – ответил я. – Последняя неделя выдалась очень напряженной. Я никак не могу поверить, что все. Цель достигнута. Завтра… Завтра уже не надо будет бороться. Противника нет. Непривычное ощущение.
   – Ничего, ничего. Привыкай, – покровительственно сказал шеф. – Ты думаешь, я всегда был Гощанским? Да, мой папа, Царство ему Небесное, был инструктором Пе… нского обкома КПСС, но я поднимался сам. Сам! Знаешь как в девяностые тяжело было всем? Я приехал в Москву, у меня всего одна пара носков была. Связи были, но все приходилось начинать с нуля! Сегодня мы на вершине. Можешь гордиться собой, мой друг. Теперь ты по-настоящему богат! Завтра все отдыхаем.
   Он похлопал меня по плечу и вернулся к гостям.
   – Теперь ты по-настоящему богат… – повторил вдруг внутренний голос.
   – Да, я наконец-то баснословно богат. Я осуществил свою мечту!
   – А ты помнишь свою нищету? Самое время вспомнить. Как ты начинал, торгуя сигаретами в переходе метро на ВДНХ, – продолжал внутренний голос.
   – А как же, конечно, помню, – ухмыльнулся я. – Я даже помню, как в институте меня чаем поили на кафедре девушки-лаборантки и младший научный сотрудник Маша печеньем подкармливала. И как она сетовала на то, что приличных мужиков не осталось. Замуж выйти не за кого…
   – Машка еще тогда, помню, все рассказывала, что раньше, когда она в командировку в Тулу ездила, ей было страшно одной в поезде сидеть. Люди, лица некрасивые вокруг. Сидели, и воняло так, что нечем дышать. А теперь она уже в метро боится ездить… – снова язвил внутренний голос.
   – А когда это было?
   – Двадцать лет назад. Где она сейчас?
   – В Канаде, наверное… А про лица и вонь – это она для тебя специально говорила, а ты тогда не допетрил… от тебя же потом воняло, а она переживала, жалела…
   – Да я все хотел в Москву или в Питер. Чтобы по асфальту ходить в чистой обуви, чтобы во дворе красиво, чтобы алкаши или наркоманы не бухали в песочнице под грибком, раскрашенным под мухомор. Чтоб никто не кололся в подъездах и в темноте, на лестнице, не хрустели шприцы под ногами. Ирония судьбы.
   – Нет, нет, дорогой мой, не только поэтому ты рвался из Энска…
   – А почему же еще?
   – Денег ты хотел. Вот это – правда.
   – Ну правда, кто ж это скрывает?
   – А почему? Вспомни девочку в белой тенниске и короткой белоснежной юбочке плиссе. С теннисной ракеткой. Ты тогда влюбился в нее, помнишь? Мужик еще ее все время летом со стадиона провожал, лет сорока – сорока пяти, лысоватый такой, в белых шортах и в белых кроссовках. А ты из-за кустов смотрел, как она с ним играет… Ревновал.
   – Ну ладно, ладно, помню, – улыбнулся я ему. – Ну и что?
   – Ты ж обиделся тогда, в душе, почему она с ним? Помнишь?
   – Ну почему? – отбивался я.
   – Потому что у него деньги были. Она тогда в твою сторону и не посмотрела даже, вот почему.
   – Да ты прав, – согласился я, улыбнувшись. – Юношеский максимализм…
   – Вот зачем ты тогда из Энска уехал. За деньгами.
   – Да-а, – миролюбиво согласился я.
   Где теперь эта девочка? Сколько ей было, кажется семнадцать? Она одна там, в прошлом, тогда, была такая…
   Тут подошли ко мне подчиненные, сотрудники моего отдела: Максим, Даша, Вячеслав Анатольевич, Галя, Алина.
   – Петр Андреич, мы хотим с вами выпить, – торжественно произнес Максим.
   – Мы хотим поздравить вас с победой и сказать вам, какой вы замечательный шеф. Как нам приятно с вами работать! – наперебой заговорили девочки.
   – Я с удовольствием выпью с вами, ребята, – весело ответил я. Мы чокнулись бокалами, и все прокричали: «Ура!»
   – Петр Андреич, – спросила Галка, – что дальше?
   – Дальше, – ответил я, – всех ожидает повышение и премия.
   – Вау! – взорвались воплем восторга девчонки.
   – Затем непродолжительный отдых – и поиск новых вершин на рынке ценных бумаг и корпоративных финансов, – продолжил я.
   Меня поддержали одобрительными аплодисментами. Мы еще перекинулись парой слов. Дружно выпили «за нас», и все разошлись по своим столикам. Я смотрел им вслед.
   Теперь внутренний голос словно бы возник где-то впереди, перед глазами, но невидимый.
   – Теперь ты можешь себе позволить любую девочку, – продолжал мой змей-искуситель. – Хочешь метрдотельшу? Теперь любая! Любая согласится не раздумывая. Теперь – ты богат. Все! Кого хочешь? Галку или Дашу, только скажи – и сегодня, сейчас вы полетите в Венецию на частном самолете. А хочешь Алину?
   – Ну ты уж совсем, я не в ее возрастной категории, – возразил я наглеющему пьяному мерзавцу.
   – Алина, ну и что, что ей двадцать один, твои годы добавят тебе шарма… Теперь ты стоишь миллион долларов в год. Ее родители только обрадуются такой партии, да еще благословят! Послушал бы ты девичий треп. Ты бы не так стеснялся, дурачок. Ну ладно, не хочешь Алину – возьми Галку.
   – Нет, ты что, они же с Владиславом встречаются, – возразила совесть.
   – А тебе-то что? Дурень, ты в сто раз для нее лучше, поверь. Она забудет про него через полчаса после твоего предложения, – продолжал свое внутренний голос.
   – Хочешь убить всех? Теперь ты можешь купить квартиру с видом на Кремль, купи! Увидишь, что будет. Ты теперь будешь звездой светской хроники, привыкай, ха-ха. Ты что, думаешь, я не вижу, как она на тебя смотрит? – продолжал соблазнять внутренний голос.
   – Кто? Галка?
   – Она с тобой кокетничает, я тебе говорю.
   – Ну ты вообще, что-то быстро набрался, ты пьяная свинья, – отвечает моя совесть.
   – Ну ладно, не хочешь Галку, дурак, хочешь итальянку, черную, жгучую? А? Или француженку-мулатку?
   – Блин! Ну это точно отходняк послерабочий! Че, больше нам с тобой не о чем поговорить?! Тебе пора домой, братело! В люлю! Давай, прощайся со всеми…
   – Нет, погоди, – не унимался внутренний голос. – Давай поговорим о вознаграждении. Чего ради? Чего ради ты горбатился за монитором столько лет? У тебя теперь все есть? Чего ты хочешь? Ты же можешь решить любую проблему, у тебя теперь всегда будут деньги. Ну чего ты? Ты же заслужил… Разве не к этому ты стремился? Разве не ради этого ты уехал из Энска? Ну хорошо, ты не веришь в искренность… Просто купи! Тебе неприятно, что ты просто насос для выкачивания денег? Наплюй! Все вокруг мечтают только о том, чтобы добиться того, чего добился ты. В свои сорок пять! Расслабься, наслаждайся жизнью! Создай семью, наплюй на все. Радуйся, чего ты не радуешься? У тебя в руках весь мир!
   Я налил себе еще коньяка.
   – Ну чего ты боишься? Хочешь совершить подвиг? Осчастливить кого-нибудь? Поезжай на метро! Там никто не узнает, кто ты! Пристань к кому-нибудь, потом осчастливишь всем своим состоянием… Увидишь сразу, как тебя полюбят. Ну, решайся..
   Незаметно для всех, не прощаясь, я улизнул из ресторана. Домой добирался на метро. Напротив меня сидели девушки в босоножках. Пьяный, я почему-то смотрел им на ноги. Башка кружилась. Я перебрал.
   Какие все-таки некрасивые у них ноги, ногти, закрашенные лаком (что это за цвет – морковно-оранжевый?). Да, и просто, как мало кому из них повезло с пальцами, култышки какие-то, крестьянская порода. Да и лица так себе. Наушники вставили в уши, уткнулись каждая в свой смартфон. Жуют жвачку, коровы, бабы, в соцсетях зависают… Грязные какие-то…
   – Разучился я чувствовать человеческое в людях. Домой, холодный душ – и спать. Не вернешь ту детскую наивность. Да и не бывает сейчас девушек в коротких белых теннисных юбочках плиссе…
   Немногие припозднившиеся пассажиры московского метрополитена невольно обратили внимание на пьяного, но дорого, нехарактерно для метро одетого моложавого мужчину, от которого разило дорогим коньяком. Никому из них не приходило в голову, что это вице-президент крупного банковского холдинга. Да всем на него было, по большому счету, наплевать.
   Пьяный противный мужик в дорогом костюме. Ничего особенного. Москвичи и не такое видали.

Слабак

   Спальный район на юго-западе Москвы. Типовая многоэтажка, одиннадцатый этаж. Девятнадцать тридцать. В замочной скважине нервно звякнул ключ.
   Он вошел в квартиру, бросил портфель в угол, стал устало снимать пальто и шарф, вешать все это на вешалку. Молча. Она стояла в коридоре с того самого момента, как услышала, что ключи нервно и раздраженно звенят в скважине.
   – Привет?
   – Привет, – он поцеловал ее в щеку и прошел в комнату, по дороге снимая пиджак.
   – Что-то случилось?
   – Ничего.
   – Паш, я же вижу, что что-то случилось. Я знаю тебя не первый день…
   – Ир, все нормально, – вяло, потухшим голосом ответил Павел. – Просто я устал…
   И тут его как прорвало:
   – Меня все зае…ло, меня достали эти козлы, никто ничего не хочет делать, все стоит на месте. Я хочу все бросить, уйти. Я обманываю людей, я слабак, я не выдерживаю конкуренции, я слишком надеюсь на других, а сам не могу ничего сделать, у меня опускаются руки, я боюсь ходить на работу, я ненавижу эти рожи, они меня достали…
   – Да что случилось-то, толком объясни!
   – Понимаешь, я вел контракт, сделку, все было уже на мази, и тут приходит эта с-сука и забирает мой контракт, якобы объединение отделов! Представляешь? Я потратил два года, чтобы разработать это направление, теперь мне заплатят только тридцать процентов от сделки! Это грабеж… Я рассчитывал на эти деньги… Да не в деньгах дело. Меня подставили люди, которым я доверял, понимаешь? Меня предали…
   Его голос звучал почти фальцетом.
   – Как пошло, подло, дрянь, суки, б…ть!
   Он сорвал галстук.
   – Тупой офисный планктон, пришли на все готовенькое, а Николаич? Мы вместе поднимали компанию! А он только развел руками: «Сэ ля ви, старик». И это все, что он смог мне сказать, свинья, после стольких лет! Я один, понимаешь, я один против всех! Я на грани ухода из моей компании! Я разбит, я не знаю, что делать, у меня нет сил!..
   Я выдохся, это катастрофа. Я не смог им ничего сказать… Я облажался, понимаешь?
   А самое главное – мне дали понять, что я слабак. Эти суки, подлые шакалы. Мне пятьдесят девять лет, а меня, как мальчишку, мордой об стол!..
   Она уже держала его лицо в ладонях.
   – А на мое место взяли какого-то сосунка, представляешь? Вот так легко… Раз – и стерли человека.
   Он уже не мог больше сдерживаться, подбородок задрожал, и горькие слезы обиды потекли по щекам.
   Она держала его голову и гладила волосы, седые, кое-где еще темные.
   Она поцеловала его в макушку.
   – Все наладится, – сказала она мягко, но абсолютно уверенно. Словно она видела будущее. – Они без тебя не смогут. Давай ты возьмешь отпуск, укатим куда-нибудь в горы. Без тебя там все встанет. Я это точно знаю. Никто не знает в компании больше, чем ты. Просто кому-то нужно было пристроить отпрыска, он все равно работать не сможет…
   – Пусть попробует.
   Она улыбнулась:
   – Не паникуй.
   – Я люблю тебя. Ты – мой, и ты не слабак. Не смей так даже думать! А не то я дам тебе по морде. В крайнем случае, если действительно все так плохо, как ты говоришь, уйдешь к их конкурентам, в «Эрнст & Янг», они тебя, с твоими наработками, с руками оторвут… Удар за удар.

Верность

   В эту среду произошел со мной такой случай. В рабочий полдень обычно выхожу я из офиса взять себе кое-какой перекус. Благо рядом продуктовый магазин «Магнолия». Купил себе все, что нужно, выхожу из магазина – и вижу такую картину.
   Сидит привязанный на поводок к перилам пандуса пес. Метис лабрадора и овчарки. Бежевой масти. Правда, грязный весь. Оттепель, лужи, лед. Ну сидит себе и сидит. Но!
   Как он сидел! Прямо. На льду. Лапы поставил ровно по струнке. Вытянулся весь. Служака старый…
   Глаза… Какие у него были глаза! Необычные, желтые, умные и грустные. Пес был уже в летах. Уши покорно опустил. Смотрел он глазами своими в самую душу. Так смотрел, не отрываясь, не мигая, на раздвижные двери, за которыми, видимо, скрылся его хозяин.
   И так он смотрел, что ни одного равнодушного человека мимо не прошло, все с ним заговаривали! Бабушка сердобольная:
   – Ах ты миленькай, сердешнай, ждешь, ждешь свою хозяйку, ах ты Господи, ах ты, ох ты, сердешнай! – и еще долго шла, качая головой.
   Работяги в спецовках пытались ему что-то кинуть к лапам, что он невозмутимо, проигнорировал.
   Мамаша с ребенком. Ребенок, девочка, трех с половиной – четырех лет, совсем малышка, говорит:
   – Мама, смотли, какая сабака! – И маленькая ручонка потянулась ее погладить, мать глазом не успела моргнуть, еле её поймала.
   – Пойдем, пойдем, это чужая собака.
   – Холошая!
   – Хорошая… Пойдем, пойдем…
   Люди входили и выходили, проходили мимо. Двери раздвигались и задвигались. Я стоял. Мы с ним смотрели друг на друга. Я на него, он на меня…
   – Что смотришь? Не видишь, жду.
   – Вижу.
   – Я не бродячий, вон какой у меня ошейник! И поводок со строгой кнопкой. – Потом, после паузы:
   – Меня ведь не бросили, правда?
   – Да нет, нет, что ты! В кассе очередь.
   – Меня бросали… Несколько раз. Первый раз, когда я еще щенком был…
   – Ну, сейчас не этот случай.
   – Да вроде знаю. Но один раз вот так же привязали у магазина и ушли…
   Возле самых скул, в уголках пасти он немного выпустил воздух, но не скулил. Виду не показывал.
   – Отсидел я потом год в приюте. Кормили. Иногда даже неплохо… Но самое трудное было смотреть, когда других забирают, а за тобой все никак не приходят. Потом, правда, привык. Пришли другие люди. Передавали меня из рук в руки. Даже один мужчина пожилой брал. Врач. Один жил. Жаль, умер быстро. Обратно в приют неохота. С хозяйкой лучше…
   – Это да, – согласился я.
   – А ты-то чего такой? – спросил он одними глазами.
   – Какой?
   – Нос повесил.
   – Я-то? Я ничего. Старый уже, молодой был – все задирал нос-то, а сейчас вот устал. Возраст не скроешь, собака, это правда…
   – Сколько тебе?
   – Да уж за сорок. Помирать пора, – молча пошутил я.
   – У нас, у собак, не так…
   – Знаю… Люди живут – пока надеются, до сорока, а потом – только маются уже… Болеть начинают, раздражаться на все, вот нос и виснет…
   – Это мне, по-вашему, уже за сорок, что ли?
   – А что, маешься?
   – Маюсь… И лапы ноют при сырой погоде. Да вот бояться стал, что снова бросят. Неохота в переходе подыхать…
   – Подыхать вообще неохота.
   – Что-то долго Ее нет. А? Ф-фу-у-у-у, вот Она!
   Он досидел в стойке, пока Она не подошла к нему и не отвязала поводок. Потом с чувством собственного достоинства встал и, слегка помахивая хвостом, пошел рядом, с тревогой и радостью в собачьей душе, что на этот раз все обошлось.

Записки из зала ожиданий

Проигрыш

Глава I

   Энск – ничем не примечательный город. Здесь никогда не было никаких знаменитостей, даже проездом. Этот городишко никогда не был известен, и жизнь в нем была провинциально скучна, бесперспективна и уныла. В Энске рождались люди, жили, работали на фабриках и потом просто умирали. Когда людей на фабриках стало не хватать, в город потянулись приезжие из других таких же мест, даже из далеких республик, чтобы работать на фабриках или по каким-то другим, своим причинам.
   Особенно трудно было молодым, все без исключения мечтали уехать куда-нибудь, в Москву или Ленинград, потом взрослели, старели и тихо спивалась. Те же, кто все-таки уезжал, больше никогда не возвращались обратно и даже писем не писали. Так что никто не знал, как сложилась их судьба, живы ли они или сгинули.
   И, правду сказать, вернуться обратно, в вязкую, тягучую, дождливую, провинциальную тоску, липнущую к душе и требующую только одного – выпить…
   Никому из уезжавших отсюда обратно не хотелось. Вернуться в Энск означало расписаться в том, что «в столицах», увы, не прокатило.
   Паше еще в школе нравилась Оля Долецкая, Оле нравился Сережа, Паша дружил с Сережей, а Сережа дружил с Пашей. Сережа тоже дружил с Олей, но и другие девочки ему нравились. Олю Сережа скорее воспринимал как товарища, комсомолку и новенькую одноклассницу. Типичный треугольник.
   Оля была дочерью офицера, «капитанской дочкой», и появилась в Энске и в судьбе двух друзей в восьмом классе, когда ее отца перевели сюда служить. Она была серьезной красивой девочкой, хорошо училась и уже точно знала, чего хочет. А хотела она не очень многого: свой постоянный дом, красивого, умного, сильного и обязательно надежного мужа, как ее отец, родить детей, двух, а лучше трех. И просто жить, любить и быть любимой…
   Оля видела на примере матери, как та стареет быстрее, чем ей хотелось, из-за неустроенности военно-кочевой жизни и как в минуты отдыха она мечтает вслух, что однажды они поедут в отпуск в Крым. Уже в восьмом классе Оля для себя все решила…
   Пашке хорошо давалась математика, он запоминал длинные числа, у него вообще была отличная память, он быстрее всех решал контрольные по математике и давал списывать…
   Серега был красавец. Внешность – Брэд Питт, Вигго Мортенсен и Дэвид Бекхем в одном флаконе, спортсмен, балагур, шмотки из «Березки». Родителям его каким-то образом удалось завербоваться в Африку на пять лет. Сережа был оставлен на попечение бабушки и к возвращению родителей почти полностью ее игнорировал. Родители вернулись с чеками и, отоварив их, купили все: кооперативную квартиру, гарнитур, «жигули», и т. д., и т. п. Мальчик был одет с иголочки, высок, широк в плечах, красив и нравился девочкам. Любил компанию, был заводилой, юморил, и к нему тянулись ребята. В нем уже тогда, в школе, проявилась жилка предпринимательства. С разрешения матери он перепродавал свои ношеные, но еще не «убитые» вещи, куртки, кроссовки, диски другим ребятам и таким образом всегда имел на карманные расходы.
   Мама его устроилась в торговле, и, слава Богу, дефицитные, импортные шмотки у него были всегда. Получалось, что Сережа на себе «рекламировал» какую-нибудь вещь, джинсы там или кроссовки, и обязательно кто-то у него их покупал. Сергей сначала делал вид, что не хочет продавать, торговался, а потом, когда цена становилась приемлемой, как бы давал себя уговорить. Его отец открыл кооперативный магазин «Автозапчасти», и они стали одной из самых уважаемых семей в Энске. За Сережей закрепилась кличка Француз. Наличие клички в провинциальном обществе означало определенный статус, по крайней мере, у молодых.

Глава II

   Однажды, в восьмом классе, на дне рождения Ольги, от нечего делать ребята сели играть в карты, в дурака на кукареку. Павел проиграл и должен был кукарекать. Оля и Сережка и остальные приглашенные в гости ребята, конечно, все посмеялись, повеселились, так как кукарекал Павел смешно.
   Но ему, скажем прямо, было не до смеха. Оля хохотала над ним от души, а ему стало всерьез обидно. Если б не день рождения Ольги, если бы без нее, он, может быть, перенес легче этот проигрыш, но она там была, и это ранило его сердце, он даже сам не ожидал как. Что поделаешь, четырнадцать лет.
   Он решил во что бы то ни стало выиграть в дурака и стал думать, как это сделать. Выход был один – выучить все карты, их масти наизусть и запоминать, какие вышли. В колоде всего пятьдесят две карты, четыре масти…
   Довольно скоро он стал все время выигрывать, в дурака, потом в очко, в преферанс и другие игры. И даже приобрел среди энских пацанов определенный авторитет. Была какая-то мистика во всем этом. Он стал чувствовать карты, доходило до того, что он угадывал, у кого из игроков какие… Невероятно. Окружающих эта его способность забавляла, и все затихали, когда мальчики садились играть. Француз добродушно-повелительно гордился дружбой с Павлом. Они оба были игроки, но Серега – еще и азартный. Павел же, реабилитировавшись и достигнув поставленной цели, интерес к игре потерял.
   Прошли годы, ребята окончили школу, поступили в институты. Пашка завалил сессию на первом курсе и ушел на два года в армию. Сережа окончил вуз и тоже служил, но офицером. Оля также окончила институт, вышла замуж за Сережу на четвертом курсе. Это она направила Сережу послужить. Сказала, что для карьеры будет полезно…
   Женитесь на капитанских дочках, они точно знают, как наладить быт, что в жизни пригодится, а что пустое.
   Оля уже в школе была твердо уверена, что выйдет замуж за Сергея, терпеливо «дружила» с ним в старших классах до окончания школы. Когда Француз увлекался другими девочками, она переживала, но каким-то образом всегда возвращала Француза себе. Сережа, не зная сам как, влюбился в Олю, потом вскоре понял, что она за сокровище-человек, и уже не отпускал ее от себя. Наверное, он в глубине души почувствовал, что Оля относится к нему не просто по-дружески и любит его не за красивые глаза и не за обеспеченных родителей, а его самого, искренне и честно. В общем, Французу повезло. Он стал немножечко ее ревновать. Даже к Павлу.
   Ну а Павел был безнадежно влюблен. Сначала он тяжело переживал выбор Ольги, но дружить с ней и с Французом не переставал. Потом все как-то улеглось. Но с девушками ему не везло. Мать даже пыталась его женить и почти насильно подстроила знакомство с одной одинокой женщиной, согласной на брак, но все напрасно. Взаимности не получилось.
   В лихие девяностые друзей на пару лет разметало, и они потеряли друг друга из виду. Пока в один прекрасный день Павел и Француз не встретились на вокзале в Москве. На перроне электрички до Энска.
   – Старик, ты или не ты?
   – Француз?
   – Пашка!
   Они обнялись.
   – Ну, как ты, где ты, Паша, друг?
   – Работал на севере, Воркутауголь, слышал?
   – Не-ет.
   – Шоферил. А ты? Как Оля? Дети есть?
   – Понимаю. Детей пока нет, я бизнес свой открыл. Пошив верхней одежды. У меня цех в Энске. Сто человек народу. Шьем кожаные куртки. Кожу из Горького вожу. Сбываю в Москве, по универмагам и так, на рынках… Дом строю.
   – А чего на электричке?
   – Тачку в ремонт сдал, люк хочу в крыше сделать. У меня 230-й «мерин». Это случайность, что я тебя здесь встретил. Ты Энск не узнаешь, новостройки, народу нового много понаехало, черных и вообще… Но жить стало веселее.
   – А ты про Ольгу-то ничего не рассказываешь?
   – Не расскажу, сам увидишь, – хитро подмигнул Француз. – И для нее сюрприз будет. Мы сейчас прямо ко мне, она ж ахнет. Кого я на вокзале встретил, а? Ха-ха-ха-ха!
   Павел тоже улыбнулся в ответ, но в груди у него почему-то защемило…

Глава III

   Через час Павел шел по утопающим в зелени улицам родного Энска, узнавал и не узнавал его. Вот они с Серегой подошли к новостройке, девятиэтажной высотке, «как в Москве»…
   – Да-да, Павлуха, новую трехкомнатную квартиру купил, – похвалился он. – С перспективой на будущее. – И многозначительно посмотрел на старого школьного товарища.
   Они поднялись на седьмой этаж.
   – Стой здесь, за дверью. Я Ольге сюрприз сделаю, – заговорщицки, полушепотом произнес Сергей. Он был все тем же балагуром и любителем розыгрышей. Павел смущенно улыбался, но сердце его бешено колотилось.
   Сергей позвонил в дверь.
   – Кто там? – послышался изнутри далекий, знакомый и одновременно незнакомый женский голос.
   – Это я, Сергей.
   Застучал замок.
   – Ты что, ключи забыл? – спросила Оля.
   – Нет…
   – А чего звонишь?
   – Сюрприз!!!
   – Какой еще сюрприз?
   Павел стоял спиной к косяку, и она не могла его видеть.
   – Угадай, кого я к тебе привел?
   – Кого?
   – Ни за что не угадаешь!
   – Ладно, брось дурить…
   И она вышла на лестничную клетку. Павел и Оля встретились глазами. Она изменилась, похорошела, носила новую прическу – короткое каре. Смотрела так серьезно, даже настороженно. Взрослая, уверенная в себе женщина. Но все такая же Оля. Красивая и умная…
   – Павел? Это… Ты?
   – Я… – только успевал он говорить, пока его душили в бурных объятьях.
   – С ума сойти! Откуда? Какими судьбами? – уже радостно кричала она, обнимая и душа его.
   – Вот вернулся… С Севера… за длинным рублем гонялся…
   – Ну что же мы все на лестнице стоим, проходи в дом.
   Ее большие глаза слегка увлажнились от нахлынувших чувств.
   Тут же был накрыт стол, и они засиделись до полуночи. Старая дружба не умирает. Как будто и не было этих лет. Только Оля стала женственнее, движения ее – мягче, голос ниже, взгляд теплее… Или, может, Павлу так казалось. Переговорили, кажется, обо всем, вспомнили заново всю жизнь…
   – Картишками не балуешься? – спросил Сергей.
   – Нет.
   – А что так?
   – Как-то все времени не было…
   – Сыграем?
   – Да я игры-то уж не помню, масти позабыл.
   – Ха-ха-ха! Не скромничай, технику не пропьешь и не прокуришь! Я тебя в одно общество введу, все люди приличные, деловые, со связями. То, что ты запомнил в детстве, остается с нами навсегда, – философски изрек Француз, перемешивая колоду.
   Оля стояла у косяка кухонной двери, накинув белую пуховую шаль, скрестив руки на груди, прислонившись плечом, и едва заметно улыбалась, глядя на двух постаревших пацанов, которых не изменило время.
   – Ты чем думаешь заняться? – продолжал Серега. – А то давай ко мне в фирму, сделаю тебя своим заместителем… А?
   – Ну что ты пристал к человеку, даже дух с дороги не дашь перевести, – с укоризной сказала Ольга.
   – Паш, устал поди? – спросила она у Павла, как ему показалось, глубоко заглянув ему в глаза. – Так странно, – продолжала она. – Ты и изменился, возмужал, и совсем не изменился. Все такой же, каким я тебя знала когда-то. Переночуешь у нас. Я тебя выпимши одного на улицу не отпущу…

Глава IV

   Бизнес в Энске процветал. Кооперативы, ТОО и акционерные общества арендовали все возможные пустовавшие жилые и нежилые помещения под офисы, подвалы и полуподвалы под магазины, в городе была даже своя биржа, открылось несколько кафе, шашлычных, два ресторана. Несколько игровых заведений с игральными автоматами, две дискотеки.
   Челноки наводнили город турецким и китайским товаром. Самые предприимчивые разбогатели. Вокруг Энска выросли дачные поселки. Люди покупали б/у иномарки, которые пригоняли в город прямо из-за границы. Жизнь маленького провинциального городка наполняли контрасты. Конечно, многие новоиспеченные бизнесмены разорялись. Брали деньги в долг, в кредит под сумасшедшие проценты и не успевали вовремя отдавать, занимали еще и в конце концов прогорали, теряя все. Они продавали последнее имущество, лишаясь жилья, бомжевали, спивались, кончали жизнь самоубийством.
   После первого шока от таких случаев общество Энска привыкло и к ним и воспринимало все в порядке вещей. Молодежь вставала на скользкий путь преступлений с легкостью, вливаясь почти строем в ряды криминальных группировок, и многие из них оказывались в местах не столь отдаленных в соответствии с Уголовным кодексом.
   Жизнь меняла людей по всем правилам дикой, капиталистической экономики и морали. Наркотики стали обычным явлением. В Энске пышным цветом цвела преступность, насчитывающая до трех бандитских группировок, промышлявших рэкетом, вымогательством и прочей уголовщиной, все люто враждовали между собой. Между кланами часто вспыхивали разборки со стрельбой и смертями, и тогда город сходился на пышные похороны того или иного двадцати-тридцатилетнего авторитета.
   И это стало еще одной традиционной особенностью провинциальной жизни. На Невзоровском кладбище, за городом за пару лет вырос целый некрополь из черного и коричневого мрамора на могилах молодых людей, так и не успевших прожить свою глупую, бессмысленную жизнь.
   «Новые русские» выбирались за границу. Италия, Испания, Греция, Турция. За шубами, обувью, мебелью, тачками (автомобилями). Из культурных ценностей ставшей доступной Европы больше всего их интересовали помпезные отели с казино и дорогими ресторанами. Мода «красиво жить» докатилась и до Энска, только приняла своеобразный, уродливый вид и местный колорит. Культура общечеловеческая не поспевала за культурой потребления. Люди меняли внешний облик, но это не меняло их внутренне, скорее наоборот, разжигало внутри жажду наживы, бахвальство деньгами, зависть к одним и презрение к другим. К тем, кто не так «успешен», как они. При этом в ресторане, за ужином они продолжали с наслаждением ковыряться в зубах и курили за столом, стряхивая пепел на тарелку.
   Павел влился в когорту энских «предпринимателей», вложив все свои северные в водочно-табачный ларек, справедливо рассудив, что этот товар не залеживается. Устроиться на нормальную работу с зарплатой и гарантированной пенсией, даже шофером, в те годы в Энске было невозможно, идти на фабрику рабочим было бессмысленно, предприятия закрывались одно за другим, торговля же процветала. Были бы деньги.
   Через некоторое время к нему один за другим стали наведываться местные рэкетиры со своими предложениями «по-хорошему» насчет «крышевания», и он должен был выбирать. Иначе палатку просто сожгли бы, и все. За советом он обратился к Французу. Созвонившись, они встретились у Сергея в офисе.
   – Ну что, посетил тебя местный «профсоюз предпринимателей»? – саркастически-покровительственно улыбнулся Серега-Француз.
   – Козлы, – огрызнулся Павел.
   – Таковы правила игры, старик. Всем приходится делиться, – сказал Француз.
   – К кому пойти на поклон? Что посоветуешь, ты с кем работаешь? – спросил Павел.
   – Сейчас главный Аслан. Он и берет немного, и, когда надо, деньгами поможет.
   – Как на него выйти?
   – Я похлопочу.
   – Ну похлопочи, – передразнил Павел.
   – Да не злись ты, будешь как у Христа за пазухой. А будешь ломаться, как девочка, – сотрут в порошок и через три дня забудут.
   Француз быстро договорился о том, что «крышевать» палатку Павла будет группировка Аслана, и с этого времени бизнес его пошел в гору. Деньги на торговле прирастали быстро, несмотря на инфляцию.
   Но… развлечений в городе, достойных капитала, по-прежнему не было.

Глава V

   Вскоре Павел купил БМВ, «трешку», переходную, серебристого цвета. Сделал ремонт в материной квартире. Обставил новой мебелью свое жилье. Сделав круг по увеселительным заведениям Энска, он понял, что вышел из возрастной категории развлекавшейся там публики. И постепенно провинциальное однообразное бытие обывателя заползало к нему в душу тоской, сосало иногда где-то под ложечкой.
   Еще немного, и он, по накатанной, наверное, начал бы пить, как все… Если бы однажды к нему вечером не заехал Француз.
   – Привет.
   – Привет.
   – Торчишь дома? – спросил Француз.
   – Да, а что, есть предложения?
   – Есть… Тут недалеко люди играют в покер.
   – Опять ты…
   – Да ты просто посмотри хотя бы, как я играю! Может, сам захочешь? Подухаримся, как в былые времена. А? Скучно же тебе, дурень. Там весело, музыка, девочки.
   – А как же Ольга?
   – Старик, Ольга в курсе. Я свое блюду, – улыбнулся Француз. – А вот тебе здоровый секс не помешает! Ха-ха-ха…
   – Пошел ты знаешь куда…
   – Ну ладно, ладно обижаться, я пошутил. Чего непонятного-то? Поедем развеемся, закис ведь. Между прочим, это она мне сказала, чтоб я тебя развеселил как-то, с девушками познакомил, – дьявольски улыбнулся Француз.
   – Она, говоришь? – Павел помолчал с минуту. – Лады…
   – Ну вот, это совсем другое дело. Старик, я тебя с такими людьми познакомлю. И все игроки. Сечешь? Там есть люди, которые тебя еще со школы помнят, по игре. Многие из них в большие люди выбились. Ты будешь иметь успех. Сам знаешь, в жизни пригодится… Ха-ха-ха… Итак, надень костюм, мы едем к Марго!
   Марго, красивая и умная женщина сорока лет, вдова одного из первых местных криминальных авторитетов по кличке Кривой, которого убрали беспредельщики. Поговаривали, что Марго, используя свои связи, смогла отомстить всем, кто принимал в этом участие. Во всяком случае, какие бы разборки ни происходили в Энске, ее никогда никто не трогал.
   У Марго собиралась разношерстная публика, которую объединяла страсть к игре в карты, к острым ощущениям. Кооператоры, торгаши, барыги, поставщики дефицита, предприниматели и крышевавшие их авторитеты, иногда бывали люди из администрации города и еще кое-кто из органов, но тогда Марго предупреждала криминал, и они не встречались за одним столом.
   Очень многие важные решения в Энске в те годы принимались у Марго, в ее личной сауне, на участке. Вот такой она была влиятельный человек.
   В дачной зоне, всего в пяти километрах от города, стоял просторный двухэтажный особняк. Полгектара земли, отдельно баня-сауна, бассейн для плавания пятнадцать метров во дворе. Все удобства, мебель из Италии. На втором этаже размещались гостевые спальни, которые часто использовались публикой по назначению за хорошее вознаграждение.
   Так Павел впервые оказался у Марго. Она поздоровалась с Французом как старая знакомая, как будто они были лучшие друзья.
   – Марго, позволь мне представить тебе моего друга детства. Это Павел, тоже игрок…
   – Очень приятно, Павел. Друзья моих друзей – мои друзья! – приветливо улыбнулась Марго и протянула ему руку. Павел взял и пожал ладонь. Получилось суховато и скованно.
   – Выпьете чего-нибудь? Шампанского?
   – С удовольствием, – ответил Павел, лишь бы чего сказать, и взял бокал.
   – Располагайтесь, чувствуйте себя как дома, – еще раз приветливо улыбнулась Марго и вышла из залы, в центре которой стоял круглый стол, за которым, видимо, и происходила игра в покер.
   – Блин, зря я тебя послушал, – раздраженно прошептал Павел почти в лицо Французу.
   – Паш, ну что ты как маленький? Расслабься, все нормально…

Глава VI

   – Девочки, развлекайте гостей, – вальяжно, грудным, низким голосом, деланно, как бы на итальянский манер проговорила Марго. Стайка молоденьких симпатичных девушек разогревалась коктейлями у бассейна.
   На Марго и на девушках были дорогие туфли на шпильках и длинные вечерние платья-макси в пол, явно привезенные из Италии. Почти одинаково пошитые, они отличались лишь незначительными деталями: вырезом на спине или на груди, разрезом сбоку, подобранные так, кому что больше шло.
   – Девочки, смотрите, какой «красавчик» с Французом беседует. Новенький.
   Девушки Марго переглянулись.
   – Кто это? Натали, узнай-ка, как зовут этого пришельца.
   – Почему я?
   – Ну, во-первых, ты у нас самая смелая, во-вторых, сиськи у тебя больше всех. Ха-ха-ха…
   – Ой, девочки, мне скушно, – протянула Софи. – Ничего у вас не выйдет. Спорим, он еще девственник?
   – Да ладно…
   – Он, может, и целовался, пару раз, и то на выпускном, в школе… Ха-ха-ха…
   – Нет, Софи права, видно, он мальчик правильный, домашний, так и чувствую заботливую руку его мамаши.
   – Интересно, кто ему больше нравится, блондинки или брюнетки, а?
   – Ему больше нравятся комсомолки, ха-ха-ха…
   – А по-моему, он просто козел, как и все.
   – Маменькин сынок.
   – Глупенький малыш.
   – Такой сразу влюбится по уши, ха-ха-ха.
   – Да ну, возни с ним!
   – Спорим, кто первая его трахнет – той двести баксов?
   – Софи, иди в жопу со своими шарадами.
   – Нет, девки, а правда, проверим интуицию, на кого из нас клюнет это чудо в перьях. Пугало огородное. Ха-ха-ха…
   – Ой, скушно мне что-то, – передразнила Софи Натали. – Это ты всегда так говоришь, когда на охоту выходишь?
   – Нет, правда, девки, чей клиент?
   – Не бздите, ему нравятся те, что маму его напоминают.
   – Угадай, какая его мама?
   – Ну, допустим, мама у него строгая и в жопу правильная, – сказала Марго, проходя мимо, – иначе этот хлюпик в карты не играл бы да на собственную задницу острых ощущений не искал. Самоутверждается маме назло. Недолюбленный, недоцелованный.
   – Да, такой привяжется – не отвяжется.
   – Самый надежный клиент, всегда знаешь, что ему от тебя нужно. Ха-ха-ха-ха…
   – Возни с ним много.
   – Девочки, вы работать будете или мы тут поп. деть собрались? Между прочим, они по сто баксов за гостеприимство внесли. Давайте, давайте, займитесь гостями, денег еще заработайте, потом поговорите, – уже строго проворчала Марго.
   – Ну, пусть на нем Инга тренируется, она новенькая, и он новенький, а там посмотрим. Ха-ха-ха!
   – А правда, Софи, давай поспорим, сможет она его трахнуть за вечер или не сможет?
   – А как спорить будем?
   – Ставка двести баксов, если трахнет, двести баксов твои, если нет, мои…
   – А кто платить будет?
   – Инга! Ха-ха-ха!
   – Дуры, что ли? – возмутилась было Инга.
   – Нет, Инь, мы поспорили, ты у нас новенькая, тебе еще «прописаться» надо, вот это и будет твоя «прописка». Сможешь – не сможешь… Не сможешь – ты нам двести баксов должна будешь, сможешь – мы тебе по сто скинемся… Ха-ха-ха!
   И вдруг серьезно:
   – А ты думала, ты здесь, у Марго, на халяву фуршет жрать будешь? Ты у нас недавно, так я тебе вкратце наши правила объяснила. Ничего личного, без обид?
   И Софи снова тепло ей улыбнулась.
   Девушки взяли свои коктейли, прошли от бассейна через открытые стеклянные двери веранды, в гостиную – просторный белый зал, где уже собралось несколько мужчин и молодых людей. У многих из девушек в этом гостеприимном доме были свои давно знакомые клиенты.
//-- * * * --//
   – Во что играем? – с деланной небрежностью спросил Француз. Конечно же, все присутствующие его здесь хорошо знали.
   – В покер.
   – Почем?
   – По десять баксов для начала…
   – Ну что, садимся?
   Павел расположился неподалеку от стола и стал внимательно наблюдать за игрой. Прошло несколько партий, и пролетело около двух часов. Игроки встали поразмяться на перерыв. Выпить и закусить…
   Марго подошла к стойке, где стояла в стопку импортная звуко– и видеотехника «Кенвуд», и включила проигрыватель.
   Гостиная наполнилась мягкими расслабляющими звуками эротической музыки.

Глава VII

   – Потанцуем? – спросила Инга.
   – Я не умею, – попытался отшутиться Павел.
   – Я тебя научу.
   – Я поиграть пришел, а не на танцы, – как можно более безразлично ответил Павел.
   – Все равно, пока играть не сядут…
   – Выпьешь что-нибудь?
   – Нет, спасибо…
   – Ты чего такой напряженный? Не бойся, не отравлю… Ха-ха-ха.
   – Да, ты права, налей мне виски..
   – Тебе со льдом?
   – Да, двойной.
   – А я выпью Амаретто, – и она еще раз мило улыбнулась… – А я тебя знаю, ты в нашей школе учился, я во второй класс пошла, а у вас выпускной был. Ты на последний звонок мою подружку, Наташку Ерохину, попой на плечо себе посадил и перед всеми по школьному двору носил, а она в колокольчик звонила, я ей так завидовала…
   – Да? Что-то не припомню я тебя и Наташку твою, Ерохину.
   – Конечно… Тебя тогда порножурналы больше интересовали. Ха-ха-ха.
   – С чего ты это взяла?
   – А в десятом классе всех мальчиков это интересует. Ха-ха-ха…
   – А не пошла бы ты…
   – Ну вот, обиделся. Я же пошутила, какой ты бука! Расслабься. Что, если ты мне нравишься? Неужели я такая уродина?
   – Я что, похож на педофила?
   – Дурак ты, я уже взрослая, мне двадцать один год. Недавно день рождения отметили. Ох и весело было…
   – Паспорт покажи, – и Павел отвернулся.
//-- * * * --//
   – Дамы! Приглашайте кавалеров, – театрально продекламировала Марго.
   В центре залы образовалось несколько танцующих пар. Понятно было, кто приехал играть, кто просто так, играть и к девочкам, кто просто к девочкам…
   Павел пил виски, потихоньку, по чуть-чуть. Лед в стакане давно растаял, и виски был уже теплый от руки. Пить не хотелось, но он держал полупустой бокал на всякий случай, если снова предложат выпить – у него еще есть.
   После перерыва сели играть. Сел играть и Павел. Сделали ставки. Первую он проиграл. Банк взял маленький лысый толстяк, Юра, хозяин фотоателье. Он сгребал своими коротенькими ручками фишки со стола, нервически улыбаясь. Француз тоже проиграл. Уже сто баксов. Они встали из-за стола и вышли к бассейну.
   – Да, покер – это серьезная штука, – сказал Павел. – Ну что, поехали?
   – Погоди, я хочу отыграться, – возразил Француз.
   – Постой, старик, и часто ты сюда ездишь?
   – Нечасто, но бываю…
   – Вижу.
   Француз молчал.
   – Много оставляешь?
   – Когда как. Когда пятьсот баксов, когда больше.
   – Ольга знает про проигрыши?
   – Думаю, догадывается…
   – Здесь что-то не так. Девки эти все время за спиной крутятся. Нечисто.
   – Брось, я всех здесь знаю. Многие еще с моим отцом начинали. Тут часто проигрывают. Не только я. Да все, ну и что. Зато нервы щекочет, адреналин… А когда выигрываешь? Ну сам знаешь – оргазм! Вот если бы мы с тобой на пару…
   – Сережа, Павел, почему вы уединились от нас? – вальяжно произнесла Марго, подойдя сзади. – Павел, чем вы обидели Ингу? Она сидит в углу и кусает локон, вы что, уже разбили бедной девочке сердце? Ха-ха-ха… Идемте, идемте. После третьей игры, а игра будет с сюрпризом, всех прошу на ужин. Столы уже накрывают, – многозначительно улыбнулась Марго.
   Друзья не договорили и вернулись к столу. За столом Павлу вспомнилась фраза из старого французского фильма «На последнем дыхании»: «Лгать глупо. Это как в покере. Лучше говорить правду. Все думают, что ты блефуешь, и ты выигрываешь…».
   «Забавно», – подумал он. Сделали ставки. Сдали карты. Скинули в открытую по одной.
   – Поднимаю на десять, – первым сказал толстяк, он вспотел, волосы прилипли ко лбу.
   – Принимаю, – ответил долговязый с большим золотым перстнем на безымянном пальце.
   – Принимаю.
   – Принимаю.
   – Еще карту.
   Сдали еще по одной.
   – Поднимаю на десять.
   – Пас.
   – Принимаю.
   – Я пас, – сказал Француз.
   – Принимаю и поднимаю еще на десять, – ответил Павел.
   Долговязый слегка улыбнулся.
   – Принимаю.
   – Принимаю.
   – Вскрываемся.
   Толстяк выложил на стол каре. Долговязый – флеш. Очередь была за Павлом:
   – Стрит-флеш, господа-товарищи, – воскликнул пасовавший Француз и стал с удовольствием сгребать фишки к краю стола, где сидел Павел… Все стоявшие вокруг стола аплодировали новенькому игроку, поздравляли его с выигрышем, похлопывали по плечу, Марго поднесла шампанское:
   – По правилам этого дома, нового гостя, выигравшего последнюю игру, ожидает сюрприз!
   – Да, да, – поддержали все и заулыбались. – Сюрприз!
   – Вот ключ от дальней комнаты на втором этаже, она ваша на сегодняшний вечер, отдыхайте! – произнесла Марго, и все снова захлопали в ладоши.
   Павел продолжал стесняться, что-то смущенно пытался возразить, но его никто не слушал.
   – Иди, иди, неудобно, – подтолкнул его к лестнице Француз, – я подержу твои фишки у себя. Ха-ха-ха… Ты взял банк, я так и знал… Здесь полторы тысячи баксов!
   Павел слегка ошалело просунул указательный палец в петлю пиджака, накинул его через плечо и пошел наверх. Напряжение, усталость и невозможность уйти без скандала взяли свое. Он решил: «Сделаю, как предлагают, а там посмотрим. Если они шлюху мне подсунули, просто выпровожу ее, и все…»

Глава VIII

   Он подошел к двери. Вставил ключ и отпер. Посредине комнаты, напротив окна, стояла широкая итальянская кровать, настоящий сексодром. Темно-коричневые шелковые простыни. На кровати лежала Инга. Безупречное белье, пояс с чулками, легкий корсет. Она опиралась на локоть и нервно теребила локон.
   – Привет, – уже напряженно сказала она.
   – Здрасте, – буркнул он.
   – Я твой подарок.
   – Я так и знал… Слушай. Давай, я тебе просто дам сколько тебе надо, и ты это, ну… иди отсюда, а?
   Повисла напряженная пауза. Инга встала, накинула китайский шелковый халат с драконами и закурила.
   – Я не могу просто так взять и уйти.
   – Почему? Я же дам тебе денег.
   – Во-первых, Марго, может подумать, что я плохо работаю и не нравлюсь клиентам, я могу потерять место. А я здесь недавно. Потом мне надо прописаться с первой оплаты. Если я сразу выйду, девки меня заметят и поймут, что мы с тобой не трахались. Так что я посижу здесь, если ты не против?
   Она села в кресло, затянулась сигаретой и выпустила дым, глядя на него серыми глазами… Орнелла Мути, блин, ни дать ни взять.
   Павел не ожидал такого поворота.
   – Чёрт с тобой, сиди.
   Они замолчали. Павел развязал галстук, расстегнул ворот рубашки:
   – Что, все так серьезно?
   – А ты что, мент?
   – А ты что, стуканёшь?
   – А ты что, ссышь?
   – Я не мент. Если бы я был мент, я бы тебя трахал давно, жрал вовсю и казенные бабки просаживал, чтобы мне поверили.
   – Я не стукану.
   Они оба замолчали. Внизу играла музыка. Позвякивала посуда.
   Она посмотрела на него пристально.
   – Тебя душа моя интересует?
   Вопрос поставил Павла в тупик. Сказать, что интересует? Будешь в ее глазах п. дострадальцем, сказать, что нет, – втоптать ее в грязь. А он уже начинал видеть в ней человека. Поэтому он молчал.
   – Ты чего, заразы боишься? – вдруг мягко спросила она.
   – Если честно, то да, – не стал ничего придумывать он.
   – Так у меня презервативы.
   – Не в этом дело, я вообще-то этим почти не занимался, некогда было.
   – А хотелось?.. Прости.
   Она увидела, как напряженно он посмотрел на нее.
   Она встала, подошла к зеркальному столику, взяла бутылку шампанского из ведерка.
   – Откроешь? Обмоем твой выигрыш?
   Павел откупорил бутылку шампанского. Она взяла ее у него из рук, отошла и налила игристое в тонкие бокалы. Все это время она дефилировала по комнате, и ее молодая безупречная фигура соблазнительно просвечивала сквозь тонкий шелк. Он сидел в широком кресле. Она подошла к нему с двумя бокалами и встала прямо перед ним коленями на сиденье, так близко, что он почувствовал теплый запах ее тела. Тяжелый гладкий шелк халата очень быстро скользнул вниз…
   – Можешь делать все, что хочешь. Я только в губы не целуюсь…
   Он обнял ее за талию. Инга держала бокалы в руках, продолжая смотреть ему в глаза.
   – Можно я приму душ? – неуверенно спросил он. Инга резко встала, глаза ее сверкнули негодованием, и тут же смягчились. Она резко плеснула ему шампанским в лицо. Рубашку можно было выжимать…
   – Ты что? Офигела? – Он поздно поймал ее за руку. Она пошатнулась на высоких каблуках и, пролив второй бокал на пол, оказалась у него в объятьях. И он поцеловал ее в губы.
   Они бурно трахнулись. Потом Павел заснул. Инга лежала на его плече и смотрела в потолок, накручивая на палец локон.
   Прошло еще какое-то время.
   – Есть не хочешь? – спросил Павел, проснувшись.
   – Как поспал?
   – Хорошо, жрать хочу, – улыбнулся он.
   – Я сейчас чего-нибудь принесу. – И она, набросив китайский шелковый халат, выпорхнула из комнаты. Счастливая.

Глава IX

   Через минуту она вернулась с кучей бутербродов с рыбой и икрой. Павел с большим удовольствием наворачивал жратву.
   – Давай сбежим, – предложила Инга.
   – Поехали кататься?
   – Поехали.
   – Машина ждет за воротами. Серебристая БМВ, трешка. Я Француза предупрежу.
   – Ты же выпил…
   – Ничего, я немного, да я трезвый совсем.
   – Здесь сбоку ограды калитка есть в саду, ты мог бы туда подъехать.
   – А чего не смочь, смогу, – заговорщицки улыбнулся Павел.
   На улице была глубокая ночь.
   Он подогнал машину к садовой калитке и ждал. Минут через пять калитка отворилась, и он увидел совсем другую девушку. Белая футболка в светло-голубую полоску а-ля тельняшка, драные, затертые до дыр короткие джинсовые шорты, матерчатые выцветшие голубые тапочки с белыми шнурочками на босу ногу. Ну совсем другой лук. Девочка-студентка. Густые пепельные, свои волосы, серые дымчатые глаза с поволокой, ни грамма косметики. В руках она несла кулек с бутербродами и шампанское. Положив все это на заднее сиденье, она плюхнулась впереди.
   – Ну, куда поедем?
   – Встречать рассвет, – ответил Павел.
   – А твой выигрыш?
   – Француз присмотрит…
   – Тогда вперед.
   Мощный немецкий движок взревел, и полуспортивная машина рванула с пробуксовкой по дачной, посыпанной печной золой дороге.
   Минут через пять они вылетели на Ярославское шоссе и помчались в сторону Загорска. Миновав Загорск, Павел свернул на одну из лесных дорог, и уже почти утром они сидели на деревянных мостках у лесного озера на турбазе «Факел». Солнышко еще не взошло, но уже золотило верхушки елей, птицы еще спали, ветра не было, и гладь озера была зеркально чистой. Они только что искупались и доедали бутерброды, запивая шампанским.
   – Инга, а как ты к Марго попала? – вдруг спросил Павел. И тут же осекся. – Если не хочешь, не говори.
   – Да чего, никакой тайны нет. История моя простая. Я из Даугавпилса, знаешь такой город?
   – Знаю…
   – Мать с отцом развелись, когда мне четырнадцать лет было. Мать второй раз замуж вышла. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, в десятом классе, отчим стал приставать ко мне. Я матери сказала, она не поверила… Тогда я отчиму сказала, что если он до меня еще раз пальцем дотронется, я его отравлю, яду крысиного подсыплю в борщ. Он обосрался. Приставать перестал.
   Ну я как школу закончила – в Москву, поступать на модельера, в институт легкой промышленности имени Крупской. Провалилась, не прошла по конкурсу… Домой возвращаться не хотелось. Тут узнала, что в Энске техникум есть механико-технологический и отделение «модельер-технолог по тканям», ну я сразу поступила, в общаге от техникума поселилась, «дикари», знаешь?
   – Знаю…
   – Потом на фабрику распределилась, технологом. Хотела в Питер, да не требовались в том году. А в Иваново слишком далеко, да и здесь как-то привыкла… Потом, когда фабрику закрыли, нас сократили…
   Ну я туда, сюда, везде свои или интим-услуги. У меня здесь никого нет. Местные пацаны в общагу ногой двери открывали, при мне одну девочку так избили, что она на всю жизнь калекой осталась. Короче, жрать надо, жить хотелось, из общаги вытурили, денег нет, обратно к матери и к отчиму я уже не вернусь, а Марго, она добрая, я у нее сперва жила. Вот так…
   Она затянулась и выдохнула.
   – Ну а ты про себя расскажи.
   – А про меня все просто, родился в Энске, учился в Энске, служил в Заполярье, потом работал, сейчас живу в Энске… – улыбнулся Павел.
   – А девушка у тебя была?
   – Как тебе сказать… была. Только она об этом не знала.
   – Как это не знала?
   – Ну так, она в друга моего влюбилась…
   – Это во Француза, что ли?
   – В него, паршивца, в него…
   Они помолчали. Инга смотрела на гладь озера.
   – Ты знаешь, – сказал Павел, – а тебе такой прикид больше идет. Ты какая-то человеческая так, что ли.
   С тех пор Павел стал часто бывать у Марго. Его дар вернулся к нему. Он снова стал чувствовать карты. Только теперь осознанно. Появилась цель, чего ради играть. В карты ему везло. Он всегда немного проигрывал в начале, но уходил из-за стола с небольшим выигрышем, долларов двести – пятьсот.
   Время шло. Жизнь в Энске текла своим чередом. Дни рождения друзей и знакомых, рождение детей, крестины, свадьбы, похороны. Бизнес протекал по своим законам. Павел владел уже сетью павильонов мелко-розничной торговли и зарекомендовал себя как деловой человек. Он продолжал ездить на своей серебристой БМВ, встречался с Ингой, играл…
   И вроде как жизнь вошла в колею… И вроде как сердце его успокоилось. Олю он почти не вспоминал, и с Французом они общались все реже.…

Глава X

   Прошла зима 199… года. Слава о везучем игроке разнеслась по Энску уже давно, и играть с ним хотели все приближенные к шишкам города, кто хоть раз держал карты в руках. Никто не верил, что он не шулер. Его пытались снять на скрытую видеокамеру. Думали, что он под столом меняет карты, закрепили камеры везде. Но он играл честно, блефовал, не более того…
   Для убедительности он всегда снимал пиджак и слегка закатывал рукава, хотя никто его за руку не поймал и вслух, при всех его не обвинял. Людская провинциальная молва – волшебное летучее вещество, люди от своей глупости готовы поверить во что угодно, и даже когда Павел действительно проигрывал, все думали, что он просто решил сегодня не выигрывать, чтобы совсем не отпугнуть партнеров по столу, или благородно дает выиграть несчастным, алчущим удачи…
   Девушки Марго верили, что между Павлом и картами существует мистическая связь… Когда Инга рассказывала ему об этом, они хохотали до упаду.
   – Я немного блефую, и все, – рассказывал он ей. – Понимаешь, они не верят в принципе. Все хотят сами обмануть, так же, как и в жизни, они привыкли обсчитать, обвесить, подсунуть фуфло, снизить себестоимость, надуть другого. И сами не верят, думают, что их тоже хотят надуть. Я же проигрываю, и часто, но никто этого не замечает. Или пытается думать за мою голову, понимаешь?
   – И что тебе правда просто везет? – недоверчиво спрашивала она.
   – А ты тоже не веришь?
   – Такого быть не может. Так не бывает…
   – Бывает. В карты везет тому, кто несчастлив в любви, – печально улыбнулся он. – Как компенсация, что ли… Свыше.
   – А как же я? – не удержалась Инга и покраснела, поняв, что проболталась.
   Но Павел не услышал ее вопроса. Он уже о чем-то думал и глубоко ушел в себя. Инга впервые за полгода их отношений задумалась, а кто она для него. Это произошло внезапно. И ей стало грустно.
   – Паш?
   – Что? Ты что-то спросила? – Он как будто очнулся и улыбнулся ей.
   – Нет, ничего…
   Наверное, в Энске больше ничего особенного не случилось бы, если бы не набежали черные тучи в судьбе трех друзей. Однажды летним вечером Павел засиделся дома. К Марго он ездил реже. Одни и те же рожи, одни и те же разговоры порядком ему поднадоели. Ездил он туда практически только для того, чтобы провести еще один вечер с Ингой. Она последнее время грустила все больше. Он никак не мог добиться почему.
   А Инга стала к нему еще более ласкова. Ей все время хотелось «повисеть» у него на шее, но она сдерживалась, чтобы не оттолкнуть его от себя. Когда он уезжал, она не находила себе места. Она с трудом улыбалась клиентам Марго и вызвала этим подозрение хозяйки. Однажды Марго остановила ее, когда никто их не видел.
   – Инга, подожди. Посмотри на меня! – И она подняла указательным пальцем за подбородок ее лицо. – Ждешь Павла?
   – С чего вы взяли?
   – От меня ничего не скроешь, девочка, ты с ним целовалась?
   Большие дымчато-серые глаза Инги увлажнились.
   – Да, целовалась, целовалась…
   И она разрыдалась и упала без сил в кресло.
   – Пойдем со мной, девочка, – Марго взяла ее под руки, и они прошли в ее комнату. Они зашли в туалетное отделение спальни. Сбоку на раковине лежало зеркало. Марго достала откуда-то два маленьких пакетика с белым порошком.
   – Иди сюда…
   – Что это?
   – Твое лекарство от грусти…
//-- * * * --//
   В семь вечера в дверь позвонили. Павел открыл. На пороге стояла Ольга, одна. И ее красивое лицо выражало тревогу.
   – Оля? Что случилось?
   Оля сначала взяла себя в руки, чтобы не расплакаться. Он провел ее в квартиру, и тут она упала ему на грудь и разрыдалась.
   – Паш, Сережа опять играть к Марго… поехал.
   – Ну что ты, Оля, он трезвый мужик.
   – Я знаю, только здесь не то…
   – Да что не то, толком расскажи!
   – Я сейчас, сейчас, – и она устало села в кресло.
   Павел вышел на кухню и вернулся со стаканом минералки. Оля уже пришла в себя.
   – У Сережи долги, большие…
   – Странно, а он ведет себя как ни в чем не бывало.
   – Подожди.
   – ?
   – Аслан хочет его почистить, цех его забрать, бизнес. Его с кредитом подставили, а он, понимаешь, втемяшил себе в голову, хочет деньги выиграть по-крупному и долг отдать, мне надежный человек шепнул, – все сразу выпалила она.
   – Кто?
   – Не могу сказать кто… А у Марго он последнее время проигрывает. Там «беспроигрышное казино», может, у них камеры стоят, я уж точно не могу сказать, только когда по-крупному играют, получается, что либо Аслан выигрывает, либо его человек за столом…
   Павел вдруг понял, что Оля втайне от Сергея страховала дело, которым он занимался. Она незаметно для мужа заводила нужные знакомства в городе, как среди администрации, так и в криминальной среде, она умела дружить, как женщина, с нужными ей и ее мужу людьми, женами городского начальства и криминальных авторитетов. Оля всегда была в курсе всего, что происходило в городе хорошего и плохого. Сказывалось военное воспитание отца: Оля могла и гвоздь, если надо, сама вбить, и машину водила отлично. У нее была хватка деловой женщины, но она никогда этого открыто не демонстрировала, позволяя мужу руководить, принимать решения и пр., и все же всегда умела дать в нужный момент «совет». Серега очень часто хвалил супругу за ум и мудрость и нужную информацию. Только это сыграло с ним злую шутку. Большие деньги, страсть к игре, «информированность» сделали его беспечным, и он стал допускать ошибки в своем бизнесе… А Ольга просто переживала за него, любила и заботилась как могла, берегла его самолюбие.
   – Понимаешь, – уже устало проговорила она, – я очень волнуюсь, Сережа последнее время сам не свой.
   Она помолчала немного, подняла на Павла карие глаза:
   – Я беременна, Паш… У нас с Сергеем будет ребенок…
   Она смотрела на него:
   – Прости меня, я все знаю, я дура, но я люблю его…
   Его кольнуло в груди. На секунду ему показалось, что, пока она говорила эти слова, повисла гробовая тишина. Он сел на табуретку как стоял, со стаканом воды. В этот момент Павел с грустью подумал: «Что еще такого преподнесет мне моя жизнь?» Красивая девочка, девушка, женщина, которую он так любил… И на что он надеялся все это время! Почему он так долго не мог посмотреть правде в глаза? «Что за напасть такая, Оля, Оля! Что ты со мной наделала, милая, родная! Все катится к чертям собачьим… Проклятый Энск. Что ты наделала, что… Давно надо было уехать, а куда я от тебя уеду! Ты засела, бл…, в башке. Только застрелиться осталось…»

Глава XI

   – Паш, прости, что я к тебе обращаюсь, его надо как-то увести оттуда, чтобы он дело свое не проиграл…
   – Сколько он должен?
   – Вместе с процентами триста семьдесят миллионов с половиной, это, если по курсу четыре девятьсот сорок за доллар, семьдесят пять тысяч долларов…
   – У вас есть дача или место, куда вы могли бы уехать на несколько дней?
   – Дачи нет, только строится, у Сергея двоюродная тетка работает в пансионате «Клязьма» на Пироговском водохранилище, поварихой…
   – Слушай меня, Оля. Мы сейчас поедем к Марго, только ты останешься в машине. Вот тебе комплект ключей. Мне нужны будут деньги, тыщ пять баксов. Чтобы играть по-крупному, нужно минимум пятнадцать косых, у меня только десять. И твои ключи от Серёгиного «мерседеса».
   – У меня есть.
   – Оля, сама знаешь, карты – дело серьезное, да и Серый завелся… План такой. Я его подстрахую, подыграю ему, попробую… Главное, ты из машины не выходи, что бы ни случилось. Как только Серега выйдет, сразу по газам и уезжайте в этот пансионат, на две недели вам нужно уехать из Энска… а может, и навсегда… Иди домой, собери только самое необходимое, документы, деньги.
   Уже дорогой, пока они ехали к Марго, Павел продолжал инструктировать Олю:
   – У Марго все собираются перед воротами. Машины оставляют на главной, большой дороге, что идет вдоль дач. Я поставлю свою сбоку, на проселке. Там есть калитка из сада. Дом к ограде ближе, глаз посторонних нет, заборы высокие. Кусты сирени разрослись, вечером машину не сразу заметно будет.
   По дороге они заехали на заправку, и Павел залил полный бак.
   – Самое главное – ты никуда из машины не выходи, как Серега выйдет, сразу уезжайте…
   – А ты?
   – А я буду играть. Я там вроде как звезда, я их задержу.
   – Паш, я боюсь, я трусиха…
   – Оль, я все понимаю, но, кроме нас, никого больше нет, кто это может сделать…
   – Ты хочешь обыграть Аслана в его «беспроигрышном казино»? Так он же тебя убьет…
   – Не убьет, ему мокруха не нужна, и Марго она не нужна, у него там лежбище, поэтому он позлится, конечно, немного… Никому не охота в дураках оставаться.
   И Павел улыбнулся Оле. Это бизнес – ничего личного.
   Они приехали, слегка опоздав. Первый круг публика уже отыграла. Оля осталась в машине у калитки, ведущей из сада Марго. Она перебралась за руль и сидела как на иголках. Ее била дрожь.
   Павел позвонил с главного входа, дверь открыл дворник Марго:
   – А-а-а, Павел Витальевич, проходите, проходите. Где ваша машина? А то давайте на участок поставим?
   – Спасибо, Мирон, я сегодня на такси…
   Павел приоделся. Костюм от «Хуго Босс», серая сталь, белая рубашка «Оксфорд», ботинки «инспектор», мягкая натуральная кожа, английской фирмы «Ллойд». Галстук «Манчини». Запонки, серебро в виде английского флага Юнион Джек…
   Он не забыл и про Ингу, в руках он нес «по-рождественски» упакованную коробку с духами.
   Первой его встретила, по традиции, Марго, произошел дежурный обмен любезностями. И тут почти выбежала ему навстречу Инга:
   – Привет, какой ты сегодня нарядный. Ты что, влюбился?
   – Привет, – он при всех поцеловал ее в щечку. – Это тебе.
   И он, вынув руку из-за спины, вручил ей подарок.
   – Ой, что это?
   – Открой, посмотри.
   – Блин! – взвилась она. – Люблю подарки.
   Она взяла его за руку и увела в глубину дома, усадила в кресло. Сама села напротив и стала развязывать ленточку, разрывать бумажку.
   – Ах, «Мажи нуар»! Французские! Мои любимые! Милый, Пашка!
   Она бросилась ему на шею и вжалась так крепко, что у нее даже хрустнули позвоночки в спине.
   Павел обратил внимание, что она сегодня была какая-то шебутная. Возле носа ее нежная девичья кожица воспалилась и слегка покраснела, а глаза с расширенными зрачками ничего не выражали.
   «Кокаин», – подумал Павел.
   – Инга, Инга! – Он взял ее за плечи и слегка встряхнул. – Ты что, нюхаешь кокаин?
   – Да, а что, ты тоже хочешь? Могу угостить… Ха-ха-ха…
   – Ты с ума сошла! И давно?
   – А то что? Ты бросишь меня? Ха-ха-ха-ха…
   – Инга, милая, опомнись, это же очень опасно!.. – Хотя Павел понял, что сейчас с ней разговаривать бесполезно…
   Он вдруг, забрав ее к себе на колени, обнял так крепко-крепко, что она перестала смеяться и чудить и посмотрела на него дымчато-серыми с поволокой глазами…
   – Ах ты дура, ты дура, а… Что же ты делаешь?
   Она молчала и плакала, слезы сами собой текли из ее глаз.
   В доме звучала музыка, девушки танцевали, развлекая мужчин. И только Марго была свидетельницей этой бурной сцены. Она все видела через стеклянную перегородку из-за портьеры. Инга была безумно влюблена, и никакие наркотики не могли с ней ничего поделать, она только слетала с тормозов, и все… Марго промокнула слезы шелковым платком, быстро взяв себя в руки, мельком оглядела себя в большое зеркало и вернулась к гостям.
   Тут к Павлу и Инге подошел Француз, он был слегка подшофе.
   – А-а-а-а! Кого я вижу, кого я лицезрею! Герман собственной персоной… Три карты, три карты, три карты… – пропел он арию из оперы «Пиковая дама».
   – Серега, есть разговор.
   – Разговор – это всегда пожалте.
   – Ты в состоянии соображать что-нибудь?
   – Да я все соображаю, это я придуряюсь только, – изменил тон Француз. И Павел, взяв Француза под руку, вывел из залы к бассейну и быстро рассказал все, что ему сообщила Оля.
   – Оля здесь?
   – Тише ты, здесь. Не делай глупостей.
   И Павел рассказал ему свой план, исключив подробности. Француз посерьезнел и обмяк.
   – Оля сказала мне, что беременна.
   – Да?
   – Ты что, не знал?
   – Нет.
   – Ты должен немедленно увезти ее из Энска.
   Тут к ним подошла Инга:
   – Паш, пойдем потанцуем?
   – Пойдем.
   – Ты все понял? – обернулся он к Французу.
   – Все…

Глава XII

   К даче Марго подъехала светло-голубая люминесцентная «Альфа-ромео» последней модели, бежевый салон, за ней несколько черных джипов.
   – Аслан приехал, – сказал кто-то из девушек.
   Из «Альфа-ромео» вышел здоровенный мужчина кавказской национальности, тридцати – тридцати двух лет, длинноволосый, в кипельно-белом костюме, в расстегнутой на груди темно-синей шелковой рубашке, с волосатой грудью и золотым ошейником в виде цепи с килограмм весу, в черных лакированных ботинках.
   – О-о-о! Какие люди! – приветливо улыбаясь, вышла навстречу ему Марго.
   – Здравствуй, Марго. Видишь эту машину? Это мой подарок тебе.
   Кавказский гость многозначительно поднял указательный палец.
   – Я не могу его принять, – попыталась отвертеться Марго.
   – Не возьмешь – тогда разобьюсь на ней вдребезги. Вот ключи – прокатись. Ни у кого такой нет! Мои орлы привезли сегодня целого барана, у меня праздник, гулять будем, мы сейчас его зажарим у тебя. Ха-ха-ха.
   – Ох, Аслан! Ну ты, как всегда, оригинален, – пожурила его Марго.
   – Седой! Несите барана и ящик коньяка! – повелительно крикнул Аслан.
   – А барашек-то живой? – удивился кто-то из девушек.
   Седой и еще один бугай тащили живого черного молодого барана, связанного по ногам и на морде веревкой. Баран ошалело водил черными глазами после темноты автомобильного багажника. Он пытался что-то блеять, но веревки не давали.
   – Так он правда живой? – удивилась Марго. – Я сначала не поверила…
   – Живой, Марго, живой, сейчас мы его резать будем…
   – Ой, я не могу на это смотреть, – с отвращением сказала Софи.
   – Какая ты у нас нервная! – ответила Динарка. – Ха-ха-ха-ха…
   Подручные Аслана в глубине сада перерезали горло барану и, подвесив его за передние ноги на перекладину, стали свежевать тушу, проворно работая острыми как бритва ножами. Другие разводили в мангале огонь.
   – Пока будем играть, замаринуется, – сказал довольный Аслан. Чувствовалось, что он был здесь за хозяина.
   Аслан вошел в залу.
   – Прошу всех за стол. Ставка – пятнадцать косых.
   За стол сели шесть человек: сам Аслан, Француз, Павел, долговязый с золотым перстнем на безымянном пальце граммов на двести весу, качок в цветастой рубашке и слаксах и еще один странного вида персонаж, маленький круглолицый взъерошенный человек. Все звали его Эдик, говорили, что он был главным бухгалтером одного из местных коммерческих банков. Игроки положили деньги на стол.
   – Марго, пересчитай, – повелительно попросил Аслан.
   – Здесь девяносто тысяч, – последовал ответ.
   Раздали фишки. Вскрыли колоду. Раздали карты.
   – Ставлю тысячу, – сказал Аслан.
   – Отвечаю, – раздалось с разных сторон.
   – Еще тысячу.
   – Отвечаю.
   – Отвечаю.
   – Карту?
   – Одну.
   Все поменяли по одной карте…
   – Еще тысячу.
   В банке уже было двенадцать тысяч.
   – Отвечаю, – сказал долговязый.
   – Отвечаю, – качок.
   – Отвечаю, – Француз.
   – Я пас, – сказал Эдик.
   – Я пас, – сказал Павел.
   – Вскрываемся.
   Качок выложил стрит 5-4-3-2-туз, долговязый – каре 6-6-6-6, Француз выложил стрит-флеш, теперь очередь была за Асланом. Он выложил также стрит-флеш, только у него одна карта была старше, чем у Француза. У Француза девятка, у Аслана десятка. Банк взял Аслан. Раздали снова.
   – Ставлю тысячу, – сказал Аслан.
   – Отвечаю, – сказал Павел.
   – Отвечаю, – сказал Француз.
   – Отвечаю, – сказали качок и долговязый.
   – Я пас, – сказал Эдик.
   Еще один круг. Теперь банк взял Павел. Прошло около двух часов. Отвалили Эдик и качок. За столом остались четверо. Аслан, Павел, Француз и долговязый с печаткой. Большинство фишек было на стороне Павла и Француза, у «долговязого» осталось около трети от его первоначального взноса. Аслан держал половину. Раздали по новой.
   – Ставлю пять, – сказал Павел, его пиджак висел на спинке стула, рукава рубашки слегка закатаны, галстук приспущен, ворот расстегнут.
   – Отвечаю, – сказал Аслан.
   – Отвечаю, – сказал Француз.
   – Отвечаю, – сказал долговязый и поставил все свои фишки на центр стола.
   – Карту?
   Все скинули по одной, поменяли карты.
   – Вскрываемся? Вскрываемся.
   Француз выложил каре, Аслан – фул-хаус, долговязый – стрит, очередь была за Павлом, он выложил стрит-флеш и забрал банк. Долговязый потянулся за столом, допил свой виски и встал. Пожав всем руки, утомленно вышел из-за стола. Остались трое: Аслан, Француз и Павел. Вокруг стола стояла толпа. На кону девяносто тысяч долларов США!
   Инга стояла у Павла за спиной. Дурь и хмель давно выветрились, она была поглощена тем, как он играет. Все следили за ним и за Асланом. Ее трясло внутри. Она держала за него кулаки, сдавив их так сильно, что не чувствовала, как ногти впились в ладони…

Глава XIII

   У Павла было фишек на тридцать пять тысяч, у Француза на двадцать пять, у Аслана – тридцать. Аслан уже давно понял, что два друга играют вдвоем против него. Он был зол и выдавал себя тем, что постоянно тер подбородок рукой. Подмышки вспотели, и он тоже снял свой белый пиджак.
   Раздали карты. Начинал Француз. Неожиданно для всех он выдвинул все свои фишки на центр стола…
   – Ва-банк!
   Повисла пауза, в абсолютной тишине Аслан смотрел своими черными бараньими глазами, и белки наливались кровью. Он медленно отделил от своей стопки фишек на двадцать пять тысяч и выдвинул на центр стола.
   – Отвечаю.
   Павел медленно и невозмутимо отсчитал своих фишек на двадцать пять тысяч и также выдвинул на центр стола.
   – Отвечаю.
   – Карту?
   – Одну, – ответил Француз. Он сдал одну карту и взял новую из колоды. Аслан долго смотрел в свои карты и также сменил одну.
   – А ты? – спросил он у Павла, прямо, в упор глядя ему в глаза. Все гости вокруг молчали, повисла тяжелая, невыносимая пауза.
   – Мне не надо, я – пас, – невозмутимо ответил Пашка и бросил свои карты в общую кучу рубашкой вверх.
   – Вскрываемся, – почти прорычал Аслан.
   Он должен был открывать карты первым. У него было четыре короля, покер, у Француза – стрит-флеш. Банк взял Француз. Ровно семьдесят пять тысяч долларов. Все присутствующие захлопали в ладоши. Марго принесла шампанское. Налили бокалы. Только Аслан сидел чернее тучи за столом. Приближенные «друзья» из свиты пытались его как-то подбодрить, зазвенели бокалы. И тут Француз взял тост, он обратился прямо к Аслану:
   – Друзья, для меня сейчас счастливый момент, я выиграл, мне повезло. Но, может быть, не все знают, что последнее время дела мои шли с трудом, были финансовые проблемы. Я задолжал. И теперь я, дорогой Аслан, в знак моего уважения к тебе, хочу вернуть тебе свой долг, прямо сейчас, здесь, при свидетелях. Аслан, здесь семьдесят пять тысяч долларов, прими их от меня в счет погашения долга.
   И Француз поднял бокал шампанского и выпил его до дна…
   – Ай молодец Француз, – взял себя в руки Аслан. – Ай, люблю тебя, дарагой! Ребята, давайте коньяк, давайте барашка. Гулять будем!
   Публика зашумела и повалила на улицу из залы. Во дворе жарился на мангале шашлык, на костре на вертеле жарили то, что не пошло на шашлык. Запах бараньего жира растекался по двору и за его пределы. Гремела музыка. Француз и Павел остались на минуту одни.
   – Справа за домом калитка, там Оля в моей машине, вот деньги, мне они сейчас ни к чему. П..дуй отсюда, пока Аслан не очухался…
   – А как же ты?
   – Потом отдашь, – сделал вид, что не понял вопроса, Павел. – Иди, пока никто не видел.
   Француз пожал ему руку и исчез в кустах.
   На веранде осталась только Инга. К ней подошла Софи:
   – Ты чего тут?
   – У него все карты выигрышные, а он пасовал, это что же, он, значит, Французу подыграл, выходит?
   – Чтоб он свои бабки кому-то проиграл? Да не-ет.
   – Я точно знаю, я его карты видела.
   – О чём шепчемся, девочки? – Аслан стоял сзади.
   – Так, о своем о женском.
   – Чьи карты ты видела, почему мне знак не дала?
   Аслан взял Софи чуть выше локтя и больно сдавил руку.
   – Пусти, больно! Ладно, скажу, это не я, это Инга видела карты «везунчика», у него флеш-рояль был, а он пасовал. И Француз банк взял.
   – Что? – Тогда он сдавил руку Инге, еще сильнее.
   – Аслан, отпусти ее.
   – Это кто тут кукарекает? – не оборачиваясь, прорычал горец.
   – Настоящий мужчина никогда не сделает больно женщине, – сказал Павел.
   – А ты что, самый умный, да?
   Сзади Павла уже стояли двое подручных Аслана, Седой и еще один бугай.
   – Тебе, наверное, жить надоело?
   Бугай заржал.
   – Аслан, только не в моем доме, – сказала Марго.
   – Хорошо, хорошо, Марго, ми просто поговорили, сейчас уйдем.
   – Сегодня у меня праздник, не хочу портить людям настроение, иди с миром…
   Павел не трогался с места. Явно чего-то ждал.
   – Ну, что смотришь, иди, – проревел ему в лицо Аслан. А Марго незаметно тронула его руку.
   – До свиданья, Марго, – и Павел принужденно поцеловал ей руку.
   Пока он шел от дома до ворот, Аслан шепнул Седому:
   – Проследи, на какой машине он отъедет, мы его догоним, через пять минут, скажи людям, чтобы завели машины.
   Оля и Француз уже летели по Ярославскому шоссе. Оля была за рулем, Серега ругался матом всю дорогу.

Глава XIV

   Павел шел по двору быстрым шагом. Мирон открыл ему калитку. Он достал ключи от «мерседеса» Француза, отпер дверь, сел за руль. И тут задняя дверца отворилась и на пассажирское сиденье плюхнулась Инга, уже в шортах и в своей футболке.
   – Ты куда?
   – Я с тобой, – и она выразительно посмотрела на него своими дымчато-серыми с поволокой глазами.
   – Со мной нельзя, Инга. Сейчас нельзя…
   – Раньше было можно, а сейчас нельзя?
   И она пристегнулась ремнями безопасности.
   Павел завел двигатель и рванул с места. Было около полуночи. Минут пять они ехали молча, пока в зеркало заднего вида не ударили дальним светом догонявшие их на джипах. Павел резко прибавил газу, нужно было обязательно въехать в город. Там все-таки оставалась надежда встретить патруль, нарваться на ДПС ГАИ, нарушить правила, в конце концов. А если нагонят за городом…
   Движки у джипов все же мощнее. И расстояние между ними сокращалось, хотя Павел выжимал из «мерина» все, что можно…
   Они влетели в Энск, но джипы Аслана их догнали на плешке. Преследователи летели по Советскому проспекту. Первый – «Тойота Лендкрузер», ударила кенгурятником в зад, «мерс» повело, но Павел удержал руль на скорости восемьдесят километров в час и резко свернул в одну из боковых улиц. Первый джип пролетел дальше, но второй повернул за ними. «Ниссан Паджеро» притер «мерс» к бордюру, и машина, снизив скорость, врезалась в столб. Из «Ниссана» вышли два дебила с бейсбольными битами.
   – Инга, ты как? – спросил Павел.
   – Цела…
   – Когда они откроют дверь, беги, позови на помощь.
   – А ты?
   – Дура, беги, говорю…
   Но она не убежала. Не смогла. Седой держал ее за волосы и за руку. Из «Ниссана» вышел Аслан. Павла выволокли из машины и стали бить. От одного к другому, пока он стоял на ногах. Лицо превратилось в кровавое месиво, нос был сломан.
   – А-а-а! Помогите!!! – закричала Инга.
   – Заткни ей пасть, – рявкнул Аслан.
   И Седой дал ей по лицу. Инга вырубилась на несколько секунд. Потом, когда она пришла в себя, она увидела перед собой лицо Аслана.
   – Сейчас мы его на твоих глазах учить уму-разуму будем, пикнешь – ему же хуже. Мы никого не убьем, сам подохнет, авария. А хоть полслова кому скажешь – и тебя почикаем, дэвочка.
   Седой выкрутил ей руку «по-милицейски» и зажал рот. Бугаи держали за руки Павла. Сначала ему нанесли удар бутылкой водки сзади по голове, бутылка разбилась и порезала голову и лицо, артериальная кровь брызнула упругими тоненькими струйками в разные стороны, венозная текла по лицу вниз. Инга вскрикнула, но огромная грубая ладонь плотно сжимала ее губы. Павла били долго, бейсбольной битой, кастетами, были переломаны все ребра, когда-то белая рубашка «Оксфорд» теперь окрасилась кровью и потемнела от дорожной пыли на асфальте… Павел потерял сознание. Инга ревела от бессилия и ненависти, она пыталась вырваться, но не могла, залом руки резкой болью прекращал ее попытки, и она только плакала и плакала.
   – Аслан, кончить его?
   – Не надо, пусть живет, за ним все равно никого нет, поломаем руки ему, да и все…
   – Аслан, шухер, менты.
   В конце улицы показался патрульный УАЗик, ППС. Биту, кастеты, ножи братва сразу повыкидывала кто куда. Подъехал патруль. Из УАЗика вышел молоденький сержант, подошел к Аслану:
   – Младший сержант Соловьев, что у вас происходит?
   – Да ничего не происходит, авария.
   – Вы кто такие? Предъявите документы.
   – Чего шумишь, начальник, это мы его нашли, идем с ребятами из гостей, смотрим, человек лежит, кто его так…
   – Кто тебя избил? Мы помощь оказать хотели, в больницу его отвезти, хорошо, что вы подъехали…
   Инга подбежала к сержанту:
   – Товарищ сержант, миленький, дорогой, ему в больницу надо, скорей… Пожалуйста!
   Сержант посмотрел на Павла, который лежал без сознания, и из головы его била кровь. Быстро оценил обстановку:
   – Митрохин, помоги.
   Милиционеры осторожно погрузили еще живого Павла в УАЗ, Инга села сзади, и с мигалкой они рванули в ЦГБ.
   Всю дорогу Инга держала голову Павла на коленях, зажимая руками фонтанчики крови, бьющие в разные стороны.
   – Скорее, родненькие, скорее! – все время просила она. Она сама вся была в его крови. Митрохин гнал, втопив педаль газа в пол до упора. По рации связались с реанимацией и хирургией, в ЦГБ их уже ждали. У Павла шла кровь горлом, он начал закашливаться и открыл глаза. Инга заорала как оглашенная:
   – Пашенька, миленький, не умирай, я люблю тебя, уедем из Энска, я тебе девочку рожу… Только не умирай, родимый. Никому тебя не отдам! Слышишь… Я шлюхой недавно работаю. Я и не работала вообще, я чистая, ни разу ничем не болела, здоровая, ты на меня не смотри, что я такая намалеванная, я это смою все, уедем, я все умею, у меня отец богатый, он в Латвии живет, дом с садом. У него, кроме меня, детей больше никого нет. Я единственная наследница… А-а-а-а!
//-- * * * --//
   Вот они заехали на пандус ЦГБ, вот его уже положили на каталку, сделали укол и повезли по длинному коридору почти бегом к большому лифту для каталок.
   Инга ревела, обессилев, на полу, вся в крови, не способная встать, над ней склонились две санитарки.

Глава XV

   Центральная городская больница Энска, семиэтажное здание, типовой проект, современный медицинский центр. Все в одном здании: хирургия, реанимация, интенсивная терапия, травматология, морг. Длинные коридоры. Палаты, туалеты, процедурные кабинеты, дежурная санитарка на этаже…
   Павел провел в больнице месяц, по очереди перекочевывая из одного отделения в другое. Его аккуратно перевозили с одного этажа на другой, и иногда он приходил в себя, когда его в очередной раз везли по длинному широкому коридору. Он смотрел на потолок, и перед глазами дрожали длинные люминесцентные лампы холодного дневного освещения, и у него возникало ощущение, что он куда-то летит…
   Инга не навещала его. Первые две недели он был без сознания, сказалась потеря крови. Инга приходила два раза, но к нему ее не пускали. Говорили, что спит. Павел думал о ней. Что с ней, как она, все ли в порядке?
   Ему снились последние минуты драки, когда он видел ее в хватке у Седого, как он выкрутил ей руку и зажимал рот. Снова и снова он вспоминал это, и это его мучило… И вот однажды дверь в палату открылась и вошла Ольга:
   – Привет, Паш.
   – Оля? Что ты здесь делаешь?
   – Как ты себя чувствуешь?
   – Я? Неплохо… Ты почему здесь, я же?..
   – Не волнуйся, тебе нельзя… Все в порядке.
   Павел немного успокоился. Увидев Олю, он приподнялся было на кровати, но резкая боль во всем теле снова уложила его на постель. Он смущенно застонал и медленно опустился на подушку. Ольга бросилась к нему.
   – Что ты, что ты, ляг немедленно, – встревоженно заговорила она.
   Павел лег.
   – Я тебе тут апельсинов принесла, соку виноградного. Доктор сказал, тебе можно.
   – Оля, где Инга? – тревожно спросил Павел.
   – Какая Инга? – сначала не поняла Оля.
   – Инга… девушка… она была со мной, когда я в аварию попал, – смущенно проговорил Павел. – Мы у Марго познакомились…
   Павел щадил Олю, вспомнил, что она была беременна, и решил не рассказывать ей подробностей.
   – Я не знаю, но я узнаю, ты только, пожалуйста, не волнуйся, – пообещала Оля. Она заметила, что Павел решил не говорить ей подробностей…
   – Ну как там в городе, какие новости? – решил он перевести разговор. – Почему ты здесь? Что делает Серега?
   – Сейчас расскажу, – улыбнулась Ольга. – Первая и главная новость – убили Аслана, Седого, Бугая и еще кого-то, кто был в машине. Киллер на мотоцикле расстрелял его джип, пока они стояли на красный, на перекрестке, из автомата Калашникова… Кто не знаю… Говорят, то ли люберецкие-солнцевские, то ли ореховские… Его хоронили недавно. Марго уехала за границу. Мы вернулись домой. Я на втором месяце…
   – Откуда знаешь, что его убили?
   – Об этом весь город говорит…
   – Это что же, пока я тут в терапии валялся, он, получается, внизу, в подвале, в морге… Это мы с ним вместе в одной…
   И он улыбнулся.
   – Паш, тебе нужно что-нибудь покушать, может, белье сменить, я постираю, – спросила она.
   – Нет, не нужно, доктор сказал, меня скоро выпишут, я на поправку, а белье здесь казенное… Ты мне Ингу разыщи, пожалуйста…
   – Хорошо.
   Оля еще немного посидела с Павлом, потом попрощалась и ушла.
//-- * * * --//
   Майор милиции Фомин Михаил Альбертович, замначальника ОВД по городу Энск, слушал доклад молодого следователя, старшего лейтенанта Свиридова.
   В результате проведенных следственных мероприятий было установлено, что джип «Ниссан Паджеро», номерной знак…, черного цвета, принадлежащий Седову Николаю Петровичу, 1974 года рождения, по кличке Седой, судим по статье УК РФ №… и по статье УК РФ №…, черный джип, стоявший в день убийства у подъезда дома номер 15, по улице Чехова, где проживала гражданка Морозова И. Л., и расстрелянный джип «Ниссан Паджеро» на пушкинском перекрестке являются одной и той же машиной. Ее опознала по фотографии соседка Морозовой по подъезду. Она также сообщила, что в день убийства Морозовой в подъезд вошли двое мужчин крупного телосложения, в черных кожаных куртках, в спортивных толстовках с капюшонами и в черных кепках с козырьком типа бейсболка, описание совпадает с установленными личностями убитых Седого и Курило Сергея Александровича, 1972 года рождения по кличке Бугай, ранее не судим, также расстрелянного на перекрестке, вместе с криминальным авторитетом Асланом Джумангалиевым, 1959 года рождения, он же Саид, он же Миша Бухарский, неоднократно судимого по статьям УК №…, таким образом, убийство Морозовой Инги Леонидовны, 1976 года рождения, проживавшей по ул. Чехова, д. 15, кв. 135, я связываю с тем, что 20 июня гражданка Морозова обратилась с заявлением о нанесении тяжких телесных повреждений…
   На следующий день они навестили ее и убили кухонным ножом, орудие убийства было оставлено на месте преступления, отпечатков пальцев не обнаружено, видимо работали в резиновых перчатках, ее убили, втолкнув в лифт, вероятно, когда она выходила из него, и нанесли удар ножом в грудь. Удар был такой силы, что нож пробил тело, воткнулся в стенку лифта и от удара загнулся кончик ножа, обратным движением были нанесены многочисленные внутренние разрывы органов. По свидетельству судмедэкспертов, гражданка Морозова И. Л. скончалась от обширного кровоизлияния… Следов борьбы на теле не обнаружено, шума и криков никто не слышал, скорее всего, ей зажали рот… Мотив убийства налицо…
   – Хорошо, Свиридов, дело по Морозовой закрывай. Что по притону?
   – Гражданка Субботина Маргарита Сергеевна, Марго, 19… года рождения, ранее не судима, владелица салона-парикмахерской «Уют» по улице Грибоедова, 25, прописанная по улице Нижняя Слободка, 12, в настоящее время находится за границей, в Италии, в городе Римини, в туристической поездке, оснований к задержанию не было, по наркотикам не подтвердилось, на даче живет сторож Масалкин Мирон Петрович, пенсионер, толком добиться от него ничего не получилось…
   – Пусть этим займется прокуратура.
   – Что по Джумангалиеву?
   – Работаем. Михаил Альбертович?
   – Что?
   – Есть версия. Что, если Джумангалиева заказал пострадавший, Володин Павел Витальевич, 1967 года рождения, ранее не судимый, предприниматель, игрок в покер? Я выяснил, что между Джумангалиевым и Володиным произошел конфликт, Джумангалиев ранее крышевал бизнес Володина, но 19 июня он с подельниками его сильно избил, так, что тот попал в реанимацию, это подтверждают сотрудники ППС Соловьев и Митрохин…
   – Ты что, хочешь сказать, что он его из ЦГБ заказал?
   – Мотив есть… личная месть. Он игрок, значит, деньги у него могли быть… И потом, убитая Морозова и Володин были знакомы, это она его привезла в больницу, и она была свидетелем его избиения… Кроме того, убитая Морозова приходила к нему в больницу дважды.
   – Нужно опросить медицину, были ли у пострадавшего Володина контакты с кем-нибудь, что маловероятно… Проверь на всякий случай… Я, кажется, знал мать этого Володина, когда еще участковым начинал… Маловероятно.

Эпилог

   Оля пришла в больницу к Павлу спустя два дня. На ней не было лица. Она была бледна, как халат, который накинула на плечи.
   – Привет, – улыбнулся ей Павел. – Ты чего такая?
   – Какая, Паш?
   – Ну-у, какая-то не такая, – и он нахмурился.
   Она помолчала немного, собралась с духом и с трудом произнесла:
   – Паш, Ингу убили…
   Она еще не начала говорить, он часто-часто задышал.
   Отвернулся в подушку и заорал:
   – Б…дь, су-уки, б…дь, Почему-у-у, гос-по-ди-и! Почему-у-у?
//-- * * * --//
   Все лето лил дождь не переставая.
   Версия следователя не подтвердилась. Медицина сообщила, что никаких контактов у Павла ни с кем не было, так как в те две недели, когда произошли последующие трагические события, он был в бессознательном состоянии.
   Марго еще до отъезда похоронила Ингу за свой счет на маленьком деревенском кладбище в Левково, в пятнадцати километрах от Энска, за церковью. В этой церковке ее и отпели. Место выбрали под невысокой сосной, немного вдалеке от деревенских. Дед Мирон, сторож Марго, помогал хоронить, он и показал Павлу, где ее могилка. Как раз прошло сорок дней.
   В карты Сергей больше никогда не играл, даже слова этого слышать не хотел. Стал религиозен, постарел и, видимо, с тех пор регулярно ходит в церковь Смоленской Божьей Матери, что отреставрировали в Энске уже в наше время.
   Ольга родила двойню. Мальчишки.
   Павел продал свой бизнес Французу и навсегда уехал из Энска, не оставив друзьям ни адреса, ни телефона…

Город, из которого невозможно уехать

   Мы живем, постоянно попадая в ловушки.
   Никто не может избежать западни.
   Главное понять, попался ты или нет.
   Если ты в ловушке и не осознал это, тебе конец.
Чарльз Буковски.

   Энск – маленькая точка, которую не так просто отыскать на карте. Да и нет, наверное, нужды картографически ее отображать. Ничего не изменится от ее наличия или отсутствия. Крупные автомагистрали пролегли далеко от его границ, и не мог городишко этот похвастаться большим просторным железнодорожным вокзалом, а располагал всего лишь старой запыленной платформой, разрушавшейся от времени, с требовавшей ремонта верандой, которая когда-то защищала от долгих промозглых осенних дождей и ветров.
   В настоящее время защищает она лишь от дождей, так как оконные стекла давно неизвестно кем выбиты. Железнодорожная ветка вела только в одну сторону. Обратно поезда ходили, но им приходилось стоять, чтобы пропустить встречный пассажирский или товарный состав с бесконечными цистернами или грузовыми платформами.
   Электрички из Энска уходили только по утрам и обратно возвращались уже после обеда, вечером. Так что, если опоздать на утренний поезд, то приходилось задержаться на станции на весь день. Станция находилась далеко от города. Обратно нужно было ехать на автобусе, который тоже ходил только к прибытию электрички. Причем автобус отправлялся обратно сразу же после того, как люди выходили или заполняли его, чтобы ехать в город.
   Опоздавший оставался один, на глухом перроне, на колченогой лавочке, рядом с заплеванной урной, ворохом пожелтевших окурков, ржавых железных крышечек от пивных бутылок да обрывков старых газет. Особенно неприятно было зимой. Приходилось торчать на морозе. И без горячительного было невозможно.
   Раньше при станции был буфет. Там отпускали пиво. У стойки можно было погреться и скоротать время. Буфет был убыточен и держался только на энтузиазме старой буфетчицы Зины, которая оформила его при каком-то кооперативе. Под его «крышей» она торговала бутылочным.
   Однажды осенью Зина надолго заболела. Легла в узловую больницу, да так из нее и не вышла. Буфет содержать стало некому, и его закрыли. Станция опустела. И даже кассирша стала уходить домой, заперев тяжелую железную дверь кассы, которую, наверное, списали из какого-нибудь пенитенциарного заведения. Дверь была очень тяжелой и толстой и имела глазок с крышечкой, как в тюрьме.
   Окошко кассы с маленькой полукруглой, захватанной ладонями и затертой деньгами дырочкой было забрано двумя рядами толстых стальных решеток, таким образом, что сквозь них рука не пролезала прямо. Но, несмотря на такую защиту, сидеть одной в кассе на пустом перроне на опушке леса было отчего-то страшно. Работница была пожилая и одинокая, а касса – это все-таки ответственность. Женщина всегда радостно встречала инкассаторов, шутила с ними, когда они забирали скромную выручку, и у нее тогда легчало на душе.
   Самое уютное время в Энске было летом, когда листва деревьев: лип и кленов – на бульварах и улицах скрывала серые от многолетней пыли дома и тротуары, защищая щедрой тенью от редкого июльского солнца или укрывая от более частого летнего дождичка. Во все остальные времена года Энск оставался серым и невзрачным, типовым «хрущевским» городом. Даже зимой первый снег ненадолго скрывал его серость и убогость. Радостно искря инеем на солнце, на дорогах и улицах, снег спустя пару дней все равно превращался в грязное месиво из-за постоянного посыпания тропинок и улиц песком против скольжения.
   В городе было пять фабрик, три завода, один техникум, пять школ и детских садов, две поликлиники, одна больница, баня, дворец культуры, кинотеатр «Чайка» и клуб Энского Опытного Завода «НИИТракторсельхозмаш» с кинозалом. Один ресторан. Бар «Юность» в спальном районе Нижняя Слободка. Городская администрация и ОВД находились в общем здании в самом начале центральной улицы, напоминавшем маленькую площадь, ласково называемую местными «плешкой».
   Иногда на ней собирались таксисты городского таксопарка, но это бывало редко. Все шоферы стремились пораньше выехать в Москву и бомбили там. За городом лежал парк культуры и отдыха трудящихся имени В. И. Ленина. В семидесятых в парке работали детские аттракционы, бильярдная, продавали мороженое и воздушные шарики. Весной, на Масленицу, устраивали народные гулянья «Проводы русской зимы», с катанием на лошадях и сжиганием соломенного чучела. Летом работала танцплощадка, где играл вживую свой репертуар ВИА «Течение», по сорок пять копеек за вход.
   Но лошади, наверное, подохли. Аттракционы закрыли. И теперь они стояли ржавые, заросшие бурьяном и кустарником, как скелеты доисторических динозавров. Ворота спилили на металлолом. А на главной аллее парка иногда располагались гастролирующие цирки-шапито или «гонки по вертикали на мотоциклах».
   На представление редких заезжих артистов заманивали той же продажей пива, да старики водили внуков в парк по старой памяти. За парком протекала речка Слеза. За речкой огорхоз и овощная база. Дальше Невзоровское кладбище и лес, лес, лес.
   Отличие Энска, равно как и других таких же забытых городков – это огромные, не высыхающие даже в жару лужи и вечно грязные улицы. Вы всегда можете узнать энского горожанина по плохой грязной обуви. По плохой, потому что зачем портить хорошую? Улицы в Энске, конечно же, подметают, но все равно грязно. Еще в Энске рано ложатся спать, часов в восемь вечера на улице уже почти не бывает прохожих, и дети поздно не гуляют во дворах.
   Энск – город фабричный, и индикатором состояния общества были молодые девушки или женщины, замужние и нет. На уровень индикации влияла демография, наличие неженатых парней из местных, приезжих и командированных, примерно с семнадцати лет и старше. В те годы, когда мужчин в городке было примерно поровну, женская часть населения работала хорошо, и фабрики приносили прибыль.
   Но тяжёлые времена никогда не покидали Энск, и мужское население постепенно сокращалось, в основном от алкогольной передозировки. Молодые ребята, от скуки вследствие низкого интеллектуального развития начинали выпивать, еще учась в школе. Да и девушки от них не отставали.
   Женская часть Энска делилась на местных, приезжих по лимиту и «дикарей», тех, кто приехал в Энск самостоятельно, поближе к Москве, в поисках свободного мужского контингента. Видимо, по их мнению, Энск был еще не самым глухим местом на карте.
   В девяностые Москва утопала в грязи. На каком бы вокзале Москвы вы ни оказались: Ярославском, Ленинградском, Казанском, Курском, Савёловском или Павелецком, провинциала вы всегда могли узнать по обуви, которая, как правило, не подходила по стилю к костюму. На московских вокзалах вы быстрее выделите из толпы старого, коренного москвича, так как вокзалы – это точки сбора приезжих. Например, девушки и женщины из пригорода всегда наденут самое лучшее из своего гардероба на работу в Москву. Например, черную синтетическую мини-юбку. Женщины-бухгалтеры в возрасте предпочтут кофточку с люрексом. Девушки обязательно нанесут вечерний макияж.
   «Дикари», приезжающие в Энск, стремились сюда из-за близости к столице, к социальной справедливости и благам цивилизации. Это всегда был своеобразный побег из глубинки. В еще большее, как оказывалось, болото. Приезжие, все больше девушки, стремились поступить в техникум Энска, потому что в этом случае можно было рассчитывать на койку и тумбочку в общежитие, всю неделю прилежно учиться, а по субботам и воскресеньям мотаться в Москву, гулять на ВДНХ, ходить по музеям и театрам в надежде однажды встретить москвича или просто познакомиться с молодым человеком. Благо мужского населения в Москве было больше.
   Однако все оказывалось совсем не так, как девушки себе представляли вначале. Они попадали в своеобразную западню. В Москву, оказывается, не наездишься туда и обратно. На скромную стипендию нужно было еще как-то жить, сводить концы с концами. Общежитие запиралось на ночь в одиннадцать часов вечера, и если какая-нибудь студентка опаздывала к закрытию дверей, то достучаться до старушки-вахтерши, уходившей спать в подсобку, было невозможно. Особенно рискованно было опаздывать зимой. И часто, чтобы попасть в свою комнату, девочкам приходилось учиться лазить по пожарной лестнице до балкона второго этажа. Да и в Москве с ними почему-то никто так и не знакомился.
   Тогда «дикарки» начинали посещать энские танцевальные вечера, где отдыхал местный рабочий и фабричный контингент. Мальчики были там уже совсем не то, о чем они себе мечтали. Но жизнь расставляла все по местам. Местные девочки и лимита, тихо не любившие друг друга, не особо приветливо принимали залетных. Часто приходилось драться или просто быть битой.
   Досуг в городишке убивал однообразием и скукой. Поэтому почти вся городская молодежь уже к четырнадцати годам мечтала уехать из Энска. Конечно, те немногие, у кого было четыре по математике или пять по русскому языку. Остальные планировали свою будущую жизнь и рабочую карьеру в родном городе. Уехать удавалось единицам. И круг замыкался.
   Общество обывателей города было строгой иерархией, на вершине его стояли чиновники администрации города и милиция, руководители предприятий, местных финансовых и налоговых институтов. Потом шли местные жители, прописанные в городе с незапамятных времен. Врачи, учителя, преподаватели техникума, инженеры, торговля, сфера быта и услуг, таксисты, отдельная каста – мясники. Чиновники здесь были самой страшной силой, славившейся двурушничеством, кумовством, блатом, коррупцией и всеми остальными возможными и невозможными грехами бюрократии. Дальше шли рабочие фабрик и заводов, имевшие свои отдельные квартиры.
   Следующий слой – лимита, фабричные и заводские из общежитий и бараков, годами стоявшие в очередях на жилье от своих предприятий. Фактические рабы, трудившиеся за обещание лучшей жизни. Потом «дикари», временные поселенки, жившие в основном в общагах и на частных квартирах, по углам. Национальные меньшинства, низший слой общества, который жил неизвестно чем и как.
   Коренные обыватели в большинстве своем ухитрялись как-то устроиться на работу в Москву. Это они, врачи и медсестры, инженеры и техники, бухгалтеры и экономисты, ежедневно спешили на электричку в семь тридцать, чтобы через почти час пути подгадать в метро и добраться до офиса или конторы к девяти ноль-ноль. Другой поток человеческих существ муравьиными ручейками тянулся к проходным заводов и фабрик к восьми утра. И даже, до 1979 года, по старой памяти, все фабрики и заводы давали гудок к началу работы. Вечером в восемнадцать ноль-ноль все повторялось в обратную сторону, а автобус со станции приходил на «плешку» к девятнадцати тридцати. Те, кто возвращался с работы из Москвы, приходили домой позже.
   Инженер-технолог Семен Аркадьевич Верещагин был коренным, местным жителем Энска, но давно жил в Москве, так как каждый раз ездить на перекладных до своего московского предприятия ему было очень далеко. Он давным-давно, лет пять назад, снял квартиру у одной доброй старушки, которая сама все время проводила на своей даче в Клину. Семен Аркадьевич не любил Энска с детства. Ему было скучно среди местной молодежи. И еще с тех пор, когда он вместе со всем классом выезжал на различные экскурсии в столицу, он решил, что точно уедет из Энска в Москву.
   Однако прописка у него осталась энская. Жить в Москве это никак не мешало. За пять лет жизни в Первопрестольной он сделался заправским горожанином и гордился качеством своего налаженного быта. Сеня мог достать все что угодно: джинсы, импортную музыкальную и бытовую технику, пластинки. Он был завсегдатаем «пятаков», любил обедать в ресторанах, и не в самых последних, жил сибаритом, по мере возможности, и очень не любил провинциалов в метро.
   Семен Аркадьевич стеснялся в молодости своей грязной обуви и всегда брал с собой кусок старой газеты, чтобы на вокзале, прежде чем войти в метро, отереть грязь в какой-нибудь луже, и до самой работы потом добирался с грязными руками. Но ботинки он всегда отмывал.
   Он не любил земляков и раздражался, когда кто-нибудь из них попадал с ним в один вагон метро, хотя в метро вокруг него были те же люди из пригорода, только из других таких же Энсков, Эмсков и прочих…сков.
   Семен Аркадьевич стремился расширять кругозор, искать все новое и передовое, старался расти профессионально и интеллектуально. «Своих» же провинциалов он мог угадать из тысячи и знал, что они будут говорить только о колбасе, стенках или хрустале, как разменять квартиру или у кого какая дача, какой нынче урожай картошки, а какой капусты, и что капусты нужно будет докупать, а автомобиль «Жигули» лучше, чем «Москвич»…
   В общем, Сеня не любил Энск с детства. Хотя его родители и особенно мать старались как могли, чтобы у него было счастливое детство и велосипед. Конечно, у него не было импортных вещей, как у детей торгашей, дирекции заводов и прочих чиновных персон, но все новое и всегда чистое. За обувью его научил ухаживать отец. Он показал Сене, как просушить кожаные ботинки с помощью газеты, если промочил ноги, как правильно чистить ботинки гуталином и потом полировать бархоткой, чтоб блестели.
   В детстве Сеня действительно был счастлив. Однако он видел, как семья выбивается из сил, чтобы свести концы с концами. Как устает мать на фабрике. Как ругает начальство отец по субботам, как выпьет. «Учись хорошо, сынок! Выбьешься в люди», – говорил иногда он назидательно. А мать мечтала вслух, как Сеня вырастет, поступит в институт и станет инженером, а потом получит отдельную квартиру, как молодой специалист, купит машину.
   «А что? Мы ему поможем, чай, не старики еще, а, отец?» Отец обычно молчал на это. «И женим его, на хорошей девушке, из приличной семьи». И вздыхала.
   Но Сеня не любил эти разговоры. Он давно ощутил социальное неравенство, хотя в школе твердили про «равенство советских людей». Он видел бедность и болезненно переживал вранье. Он совершенно точно определял положение в обществе, которое занимала его семья.
   Сеня становился старше и испытывал странную по отношению к своим родителям смесь жалости и стыда. Да и учеба в школе давалась ему трудно, хотя он и старался.
   В старших классах Сеня очень полюбил историю и географию. Историю за то, что на своих уроках Петр Андреич охотно рассказывал ребятам о разных исторических персонажах и героических личностях. Петр Андреич был стар и иногда так увлекался, что забывал спрашивать урок.
   Иногда он, бывало, вызовет кого-нибудь к доске. Школяр урока не знает. Стоит, теребит указку. Мнется. Мямлит. Тогда Петр Андреич, начинал: «А вот вы знаете, мил человек, что в ваши годы Александр Македонскай…» И увлекательнейшее повествование длилось потом весь урок. В классе стояла абсолютная тишина. Потом историк вдруг обращал внимание на стоявшего «мил-человека»: «Ну, чего стоишь, садись. Три».
   География же открыла Сене весь мир. Особенно нравилось ему мысленно путешествовать по карте, «заплывая» указкой на дальние континенты, в реальном существовании которых он немного сомневался. А уж побывать там, за «железным занавесом», никак не представлялось возможным. И на истории, и на географии работать приходилось с контурными картами, и Сеня всегда получал за них пятерки. Так он и жил, мечтая о дальних странах и отождествляя себя с великими героями исторического прошлого всего человечества.
   Обыватели Энска разных волн миграции никак не сообщались между собой и были даже враждебны друг другу. Старожилам все не нравилось во вновь приезжающих, и уровень образованности, и уровень культуры. А вновь приезжие ненавидели старожилов за жлобство и снобизм и писали в парадных, пили пиво в песочницах на детских площадках. Вскоре вместе с мигрантами из южных республик в Энск проникли наркотики, сначала анаша и гашиш, потом и все прочие. Сеню как раз призвали тогда в армию. А после в Энск можно было уже не возвращаться.
   Как и мечтала мать, Сеня, отслужив в армии, устроился в Москву, на предприятие. Поступил на вечернее отделение в институт, окончил его хорошо, стал молодым специалистом. Но квартиру ему не дали, а поставили в очередь. И хорошо, что еще поставили. На предприятии, где трудился Сеня, в профкоме работала золовка его матери, тоже родом из Энска. Она и пробила его в эту очередь. Долгое время в Москве Сеня сталкивался с пренебрежительным отношением «москвичей» к своей персоне, пока знакомые ребята не порекомендовали ему «правильно» приодеться, выкинуть остроносые ботинки и малиновый пиджак. Пришлось продать длиннополое кожаное пальто, очень дорогое, из натуральной кожи, которое он очень любил. Но после этого отношение к нему изменилось, и Сеня продолжил «развиваться» в этом направлении.
   Сеня, а теперь уже Семен Аркадьевич Верещагин, был толковым, грамотным инженером. И однажды, когда предприятию предстояло получать новое оборудование из Швеции, Семену Аркадьевичу повезло получить командировку в Гётеборг, на завод, осваивать импортные механизмы. Командировка была серьезная, на целый месяц. Нужно было собрать кучу справок, начиная от состояния здоровья до партийности и прописки. Семен Аркадьевич уже неделю собирал различные справки и рекомендации у себя на предприятии. Все это добро складывалось в красную папку, куда он приложил пару почетных грамот, которые вручались под красные даты календаря. До отъезда за границу оставалось пару месяцев.
   С ним несколько раз беседовали различные чины из КГБ. В присутствии секретаря партийной организации завода. И без него. На последней из майор сказал: «Вам, Семен Аркадьевич, необходимо предоставить еще одну справку. С места жительства. И все. Таким образом пакет документов будет готов. Можете получать загранпаспорт». И майор приветливо улыбнулся. Семен Аркадьевич, взяв отпуск за свой счет на три дня, отправился в Энск.
   Как ни странно, в Энске уже знали, что Сеня Верещагин уезжает в Швецию! Так что по-тихому приехать в Энск не получилось. Видимо, матушка рассказала по случаю соседке. А так как рассказ этот для энских обывателей был чем-то фантастическим, то половина города не поверила, что Сенька Верещагин уезжает «в Швецию навсегда». (Почему-то?) Другие недоверчиво отнеслись к самому рассказу: «Сенька? Верещагин? Этот малой? Да не, не может он Родину предать. Нет, Сенька не предатель».
   Поскольку выступить с оправдательной речью Семен Аркадьевич не мог и не подозревал, что ведется всенародное обсуждение, развеивать миф было некому. Поэтому на следующий день по прибытии в город Семен Аркадьевич столкнулся с бюрократической машиной, в глубине механизма которой против его персоны было утвердившееся неприятие.
   Утром, как добропорядочный гражданин, Семен Аркадьевич пришел в Домоуправление № 1, к открытию окошечка. Перед ним стояло уже четыре человека, тоже за какими-то справками. Инженер Верещагин поинтересовался, кто последний, и сел на свободный скрипучий стул. Открылось окошечко, и народ подтянулся. В маленький коридор Домоуправления вдруг набилось в пять раз больше народу, и все за справками. Так как большинство из них приходили еще раньше и записывались в очередь, оставшиеся и присутствующие придерживали места.
   Семен Аркадьевич оказался последним. Когда к двум часам дня он встал перед заветным окошечком и произнес свою фамилию. Женщина средних лет по другую сторону этого самого окошечка подняла на него глаза и строгим голосом сказала, что «стол» работает до двух. Приходите завтра. С 14.30 до 18.00. «А…» – попытался было что-то сказать Семен Аркадьевич. Но окошечко с треском захлопнулось, а на лицевой стороне дверцы болталась табличка «закрыто».
   На следующий день Семен Аркадьевич пришел раньше всех и встал у окошечка первым. Но оказалось, чтобы получить справку, прежде нужно было оплатить госпошлину в Сбербанке, а ближайшая сберкасса находилась в двух кварталах от домоуправления. Семен Аркадьевич взял квитанцию и отправился в банк. В сберкассе он встал в новую очередь, так как окошечко было тоже только одно, а его нужды совпали с нуждами местных пенсионерок по снятию пенсии, коих набралось человек двадцать в маленькой прихожей сберкассы.
   В этот день Семен Аркадьевичу так и не удалось получить справку из домоуправления. Хотя квитанция об оплате госпошлины у него уже была. Ему оставался один день для получения справки. Больше ему отгулов за свой счет в этом месяце было не положено. Он совершенно выбился из сил, просто стоя в различных очередях, и решил зайти выпить разливного пива в старое кафе на Центральном проезде, название которого давно исчезло с фасада, и местные называли его просто «стекляшка». Семен Аркадьевич зашел в «Стекляшку» и взял две кружки пива и одну тараньку.
   Расположив все это на круглой стойке, он задумчиво и устало смотрел в окно на улицу Центральный проезд, как по проезжей части, объезжая маленькие канавки с лужами, против всех правил дорожного движения по очереди выезжая на встречную полосу, медленно катили автомашины местных жителей.
   – Сенька? Верещагин? – раздался радостный возглас откуда-то слева. Семен Аркадьевич оглянулся. Перед ним стоял мужчина неопределенного возраста, внешностью напоминавший артиста Александра Панкратова-Черного, а голосом артиста Алексея Булдакова. Больше всего этот человек, явно знавший Верещагина, напоминал бомжа… Мужик бесцеремонно расположил свои кружки с пивом, которых у него было аж четыре штуки, на стойке Семен Аркадьевича.
   – Привет, старина? Не узнаешь? – продолжал испытующе смотреть на него странного вида знакомец.
   – Здравствуйте, не припоминаю… – начал было вежливо дистанцироваться Сеня.
   – Я – Венька! Евтеев! Ну помнишь, мы с тобой еще в футбол играли в восьмом классе? Класс на класс? Мы тогда еще подрались с тобой и с Пашкой Шировым? Ну? Вспомнил?
   – А-а-а-а! Да-да! Сколько лет, сколько зим, – изобразил радость Семен Аркадьевич.
   – Чего грустный-то такой?
   – За справкой приехал, – и Семен Аркадьевич поведал Веньке Евтееву о своих мытарствах.
   – Этот вопрос легко решается! – неожиданно воскликнул Венька. – Тебе надо было сразу меня найти.
   – Где ж я мог тебя найти?
   – Первым делом надо было в обед сюда в «стекляшку» зайти. А делать тебе надо вот что: сегодня вечером подойди к закрытию Домоуправления, встреть там Люську Мотыгу…
   – Мотыга – это что, кличка?
   – Да нет, Людмилу Мотыгину, секретаршу… тридцать пять лет, не замужем… Подари ей коробку конфет и бутылку коньяка хорошего. Конфеты ей, коньяк начальнице стола. Это Люська передаст. Скажешь, что от меня, от Веньки Евтеева… Она без вопросов поможет..
   – А что я тебе за это должен буду?
   – Да я слышал, в Швеции порножурналы красивые есть, привези мне парочку, «Плейбой» там, ну сам понимаешь…
   – Не, Вень, даже не проси, меня с этими журналами сразу на Соловки пошлют… Давай я тебе лучше бутылку виски привезу, родной «Блек Лейбл?» Маде ин Ингланд, а?
   Венька задумался на минуту. Поняв, что с порножурналами не получится, сокрушенно вздохнул:
   – Ну ладно, пусть будет «Блек Лейбл». По рукам.
   Они допили каждый свое пиво, и Семен Аркадьевич в глубине души ругал себя, что так бездарно потратил время. Знакомства нужно было искать сразу. Поспешил в кондитерскую за конфетами и коньяком.
   Вечером он уже стоял у «задней» двери Домоуправления. Люська Мотыга вышла последней. Поставив помещение на сигнализацию, стала запирать дверь. Семен Аркадьевич кашлянул, чтобы обратить на себя внимание, и подошел к женщине.
   – Извините, вы Людмила Мотыгина?
   – Я, а в чем дело?
   – Меня зовут Семен Аркадьевич Верещагин, я от Веньки Евтеева, мне нужна ваша помощь…
   – Опять этот Венька, – раздраженно проговорила Люська. – Чем я могу вам помочь?
   – Мне нужна только справка, вот у меня и квитанция есть, что я оплатил госпошлину, и … – Семен Аркадьевич протянул конфеты и коньяк. – Это вам. Вот.
   – Ну хорошо. Приходите завтра к открытию. Я вас вызову по фамилии.
   – Спасибо, – пробормотал инженер Верещагин. И почему-то вытер пот со лба.
   Люська Мотыга взяла сумку с конфетами и коньяком, развернулась и пошла прочь.
   На следующее утро Семен Аркадьевич был у дверей Домоуправления № 1 в шесть утра. Он был самым первым. Даже беспокойные бабули, которые промышляют продажей мест в очереди, были неприятно удивлены, увидев прилично одетого чужака в своих рядах. Семен Аркадьевич стоял первым. Вскоре на работу в Домоуправление стали приходить сотрудницы и начальство. Они неторопливо обходили уже собравшуюся очередь, многие в которой были им знакомы, чинно здоровались и плотно закрывали за собой двери.
   Ровно в восемь окошечко открылось, и оттуда глухо крикнули:
   – Верещагин есть?
   Семен Аркадьевич вздрогнул, будто очнулся ото сна.
   – Есть-есть, – и проворно пробрался к окошечку.
   – Распишитесь, – просунули ему какую-то засаленную книгу. Он расписался и получил заветную справку. Еще вчера вечером он думал, что все кончено.
   Потом был поезд «Лев Толстой» до Хельсинки. Паром до Стокгольма, где непродолжительное время Семен Аракадьевич чувствовал себя в своей тарелке, как ему казалось… Потом скоростной поезд до Гётеборга.
   Первую неделю за границей инженер Верещагин, помимо того, что проводил время на предприятии в составе группы советских специалистов, наслаждался картинами бытовой жизни западной цивилизации: ослепительным блеском рекламы и шикарных магазинов, ломившихся от потребительской роскоши, блеском глянцевых авто, сплошь иномарок, шведских, немецких, французских, английских, американских и японских. Все люди казались братьями, и он пребывал в хорошем расположении духа.
   В номере отеля, где он проживал вместе с инженером Петуховым, на прикроватной тумбочке лежала буржуазная Библия и рекламные журналы вечерних и ночных развлечений, не уступавших по откровенности журналу «Плейбой». И долгое время Семен Аркадьевич был поражен контрастом реальности.
   Перекидывание монады произошло внезапно и странным образом. Изучая город Гётеборг, Семен Аркадьевич оказался в спальном районе Млёндаль. Ему нужен был большой супермаркет. Он стоял на конечной остановке трамвая. Вдруг его посетило странное ощущение, что он где-то в Марьино или в Южном Бутово. Точно такие же многоэтажки. Точно такие же дворы с типовыми детскими площадками. Как в начале фильма «Ирония судьбы…». Только в Швеции. Оставалось услышать русскую речь. И вот вдруг он ее слышит! Две мамаши-шведки, как он подумал, подошли на остановку трамвая и говорят между собой на чистом русском языке! Семен Аркадьевич вдруг неожиданно обрадовался этой встрече, подошел к ним, и они разговорились…
   Оказалось, в Швеции разные поколения эмигрантов разных волн эмиграции не общаются между собой никак. И даже не любят друг друга! Они также приехали «за западным счастьем», но проблемы у них те же самые, что и в Энске! Нет, конечно же, дамочки были не из Энска, одна из Пензы, другая из Тулы, да какая разница? Их точно так же бесит, что мигранты пьют пиво в общественных туалетах и на остановках! Ездят без билета в общественном транспорте…
   Как это похоже на Москву! Москва – «сборная солянка», «сливки общества», «коктейль народов»! Москва принимала всех, сначала тех, кто строил белокаменную, потом тех, кто строил метро, потом тех, кто приезжал по лимиту, потом тех, кто «бежал из Энска», копни «москвича» – найдешь мигранта. Коренных москвичей сейчас нет! Все приезжие, только разных поколений. И ненавидят друг друга так же…
   И хотя в Москве пивных больше, чем в Мюнхене, и молодые люди, пьющие пиво на детской площадке, родились в этом дворе, играли детьми в этой песочнице, всю жизнь прожили в этом высотном доме! Они все равно пьют свое пиво и потом блюют именно в этой самой песочнице, на этой самой детской площадке! Точно так же, как когда-то их родители в Энске!
   Погода в Гётеборге испортилась. Нависло свинцовое северное небо. И если бы не улицы южной столицы Швеции и прекрасные чистые дороги и парки… Если не поднимать глаз от земли, то возникает ощущение тихого уездного городка Энска.
   – Помнишь, как мечтал уехать из Энска? – спросил вдруг внутренний голос Семена Аркадьевича.
   – Да, – ответил он. – Все хотели тогда уехать из Энска, забыть о нем, как о страшном сне, и никогда не возвращаться… Эти вечные серые пятиэтажки. Район хрущоб, где из доступных развлечений была только дискотека по субботам и воскресеньям в городском ДК, обязательная бутылка портвейна или водки, сигареты. В песочнице, на детской площадке. Это колея электрички в одну сторону…
   – Не один ты здесь из Энска, – продолжал внутренний голос.
   Инженер Семен Аркадьевич Верещагин ехал обратно в Москву. Он сидел в вагоне скорого поезда «Лев Толстой» и задумчиво смотрел в окно купе. Состав уже подъезжал к перрону Ленинградского вокзала, а Семен Аркадьевич думал об Энске: «Все хотят уехать из Энска. А из Энска уехать невозможно, он обязательно приедет за тобой, догонит тебя, Энск останется с тобой навсегда. Энск – город, из которого невозможно уехать!»

Бронзовый призёр

   Зализывать раны лучше дома. Подальше от мест, которые могут напомнить о неприятных моментах, кольнуть воспоминаниями или холодком пробежаться по сердцу. Я уехала в Москву ночным поездом «Красная стрела» Еду одна в купе. Вагон мерно раскачивается, и стук колёс баюкает, но мне не спится, слезы текут по щекам сами собой.
   Парень, с которым я встречалась, исчез, не говоря ни слова. Сбежал, ничего не объясняя. В ответ я отключила мобильник. И сбежала сама. Взяла неделю за свой счет и вот еду в Москву, домой, к отцу. Подальше от знакомых и подруг. Всех тех, кто мог бы мне посочувствовать. Пожалеть, так сказать. Посыпать соль на рану. В такие моменты я хочу быть совершенно одна.
   На Ленинградском вокзале меня встретил отец. Мама умерла, когда мне исполнился двадцать один, и я тогда решила жить сама. Нашла работу в Питере и уехала из серой и унылой осенней Москвы. Сейчас мне двадцать шесть, я взрослая девочка и вот теперь возвращаюсь. Уже в солнечную осеннюю Москву из серого и унылого Питера. Ненадолго, на время. Просто поразмышлять, что мне делать. Как жить дальше.
   – Здравствуй, папа, – я отчаянно бросилась к нему на шею.
   – Здравствуй, дочка, как доехала?
   – Хорошо… Как ты?
   Отец смахнул непрошеную слезу.
   – Ветер уже холодный, глаза вот что-то стали слезиться…
   Он у меня герой. Старый седой волк.
   Никогда не думала, что буду так волноваться, возвращаясь в отчий дом. Родное Садовое кольцо ранним утром еще свободно. Мы быстро доехали на Новый Арбат и дальше на Кутузовский… Вот мой родной старый дом, «сталинка», двор, заставленный автомашинами последних марок. Из прежних жильцов, наверное, остался только мой отец, и его старенький «мерседес» смотрится анахронизмом, как и тихий двор, и детская площадка.
   Мы сидим на кухне. Папа в женском пуховом платке, обмотанном вокруг поясницы, в мягких заношенных тапках из магазина ИКЕА, в старой застиранной байковой ковбойке в крупную клетку, в тренировочных штанах с растянутыми коленками, сутуловатый, невысокого роста. Он сосредоточенно колдует у плиты над туркой, заваривая кофе. Совсем не похож на тренера по карате. Мое сердце сжалось. Как быстро летит время!
   – Твою комнату я сохраняю в прежнем виде. – Он не торопил меня. Хитрый лис, как я звала его в детстве. Он все понял, и ему интересно, с чем я приехала, но он не торопит, дает время освоиться.
   – Спасибо, папа, все по-прежнему лежит на своих местах, как будто и не было десяти лет…
   – У тебя что-то случилось? – как бы невзначай спросил он.
   – Не то чтобы случилось… Нет, нет, не смотри так, я не беременна…
   – Ну это меня и беспокоит, тебе двадцать шесть, и ты не беременна, а я давно мечтаю стать молодым дедом…
   – Все шутишь…
   – Нет я серьезно, мне пятьдесят девять, и я мечтаю о внуке, или о внучке… – И он улыбнулся. – Что случилось? Если не хочешь или не можешь, не говори…
   И папа посмотрел на меня внимательным взглядом.
   – Да нет, чего уж скрывать, парень, с которым я встречалась… короче, сбежал. Не объясняя причин… Не звонит, не пишет смс… Не заходит «в контакт»…
   – «В контакт» – это что такое?
   – Это социальная сеть, папа, – я невольно улыбнулась. – А ты все такой же, Хитрый лис.
   – Все было нормально, конфеты-букеты, свиданья под луной… Что я сделала не так? Я что, какая-то не такая? Пап, я вообще красивая?
   – Ты обалденно красивая, доченька… Ты не представляешь, какой ты замечательный человечек.
   И отец обнял меня за плечи, и я разревелась как белуга, наверное, впервые за пару лет. И мне стало легче, теплее. Отец налил мне в чашку своего фирменного напитка. Кофе с корицей. Стало совсем уютно. Я успокоилась.
   – Я устала, пап. Я устала быть одна…
   – Я вижу, – вздохнул отец.
   – Почему они сбегают, пап? Как так у вас с мамой получилось? Что я вот родилась на свет Божий?
   – Ты хочешь меня спросить, чего боятся мужчины?
   – Да, черт бы их побрал…
   Отец сел напротив, посмотрел на меня внимательно и вздохнул.
   – Мужчины боятся трех вещей: сравнения с предыдущим, облажаться в постели и что не он контролирует ситуацию, зависимости… Когда мальчик в первый раз ухаживает за девочкой, он ужасно волнуется. Ему одновременно хочется понравиться, и он боится, что над ним будут смеяться… Когда люди хотят нравиться, они скрывают свои недостатки и выставляют все, чем можно было бы похвалиться, а это не совсем правда о себе.
   Он улыбнулся.
   – Как раз одна из причин того, что мужчины хотят секса на первом свидании, кроется в том, что многие из нас сильно возбуждены, и если этого не происходит, то он может решить: «Она лучшее, что есть на свете, я ее недостоин», и запала может не хватить. Я оговорюсь, это одна из возможных причин…
   – И что же делать?
   – Искать…
   – Кого?
   – Бронзового призера.
   – Это как, какого бронзового призера?
   – Понимаешь, дочка, я всю жизнь был тренером по каратэ. Это большой, серьезный, мужской спорт. И если посмотреть на людей, спортсменов, мужчин, то их условно можно разделить на три группы. Золотые, серебряные и бронзовые призеры…
   Он испытующе посмотрел на меня.
   – Жизнь можно сравнить со спортивным соревнованием. В спорте всегда есть фавориты, те, кто обладает ярким потенциалом. Их отбирают в сборные, с ними работают лучшие тренеры, они всегда проходят в финал, и симпатии судей на их стороне. У них отличные данные, хорошая генетика, базовая техника и прочие положительные качества. Это золотые призеры. Они часто занимают пьедестал, берут первое место. Многие из них коллекционируют золотые медали. Они всегда четко выполняют все задачи и инструкции, поставленные тренерским штабом. У них на каждый случай есть для подстраховки две-три домашних заготовки. Короче, они гарантированно проходят в финал. Успешные ребята. Но. У них есть один недостаток. Их поединки смотреть неинтересно. Они дожидаются ошибки противника. И бой идет тягучий, и мало что интересного происходит для зрителя. Я давно не смотрю финальные бои. Они неинтересны и предсказуемы. Зрителю, болельщикам неизвестна спортивная кухня.
   И почет, и уважение достается, по праву победителя золотым призерам. Так и в жизни, все мальчики или мужчины хотят стать золотыми призерами. Потому что вы, девочки, влюбляетесь в таких ребят. Но их недостаток в том, что они неспособны к импровизации, золотым призерам трудно отойти от клише, инструкции тренера, приносящей успех, и рискнуть. Золотые призеры испытывают стресс точно так же, как и все остальные люди. И они ничто без тренера. Многие золотые призеры потом становятся тренерами, но они – лишь жалкая копия тех, кто их создал.
   А вот бронзовые призеры – совсем другое дело. Бой за третье место часто исполнен высокого драматизма и по накалу страстей превосходит финал. Почему? Потому что каждый борется за право остаться в тройке лидеров. Для них сейчас это – последний шанс! Кто займет третью ступень. Часто у таких ребят хуже база, слабее финансирование, нет своего массажиста, тренер не вхож в Министерство спорта. И судьи на татами относятся к ним индифферентно. Спортсмен, сражающийся за третье место, доказывает себе, что он способен на большее. Бронзовые призеры знают горечь поражений, но не опустили руки. Только бронзовые призеры ведут борьбу до конца. Это другой характер. Бронзовый призер в большей степени сделал себя сам. Бронзовый призер не зациклен на гарантированном успехе любой ценой, но он из тех, кто не готов сдаться просто так…
   – А серебряные?
   – А серебряные – это те же золотые, только проигравшие первое место.
   Он отхлебнул кофе.
   – Серебряный он только потому, что не справился, не хватило силы воли, техники, тактики, серебряному призеру всегда чего-нибудь не хватило. Тренерской идеи, что ли…
   – Твоя беда, дочка, в том, что ты влюбляешься в золотых призеров. А для жизни лучше всего подходят бронзовые.
   – Пап, а раз так, тогда ты у меня, получается, бронзовый призер?
   – Нет, дочка, я – серебряный, – улыбнулся отец. – Только поздно это понял…

Человек, который любил Джоди Фостер

   – Солярис существует, – проговорил странного вида, слегка подвыпивший человек.
   Мы сидели с ним одни в пустом баре, не считая бармена в глубине, за стойкой, который вяло протирал стаканы. Я посмотрел в сторону говорившего. Он почему-то напомнил мне опустившегося профессора университета. Я также переживаю не лучшие свои дни. Тщетно пытаюсь потушить пожар души полуночным портвейном.
   – Что вы говорите? – сначала хотел иронизировать я, но у меня вышло как-то не очень. Мы были примерно одного с ним возраста и приняли изрядно. Достаточно для того, чтобы не стесняясь завести беседу.
   – «Солярис существует», – так начинал я свои лекции на курсах по личностному росту в Энске. Знаете, когда кризис, нужно как-то выживать. А когда ты выживаешь, то здесь каждый за себя…
   Он замолчал и глотнул своего пойла. Я никуда не спешил. То, что загадочный профессор бывал в Энске, меня удивило, поскольку я сам родом из Энска, и это меня, признаюсь, заинтриговало… Однако о совпадении я решил умолчать. Неизвестно, какие воспоминания у незнакомца, может, он вовсе не будет рад встретить земляка.
   – Поэтому я решил на время перебраться в какой-нибудь захолустный провинциальный городишко, – продолжил он с усмешкой. – И почистить тамошних обывателей…
   Он снова глотнул.
   – Да, я должен сознаться в своем грехе. Только я честно морочил людям голову. Идею провозгласить новую религиозную секту или подпольную фашистскую организацию для молодежи я отмел сразу. Хотя контингент для этого был подходящий. Но в нашем деле главное – правильно выйти из… э-э-э… ситуации. Нужно чтить Уголовный Кодекс. Секта и жизнь подпольщика меня не привлекали. Работать нужно легально.
   Он снова взял паузу, как будто что-то соображая.
   – Сначала я подумывал открыть секцию айкидо, или ушу, или йоги, но эти проекты имели существенные недостатки. Всегда существует вероятность, что кто-то захочет проверить твои навыки или конкуренты наедут, и придется отбиваться, – махнул он куда-то неопределенно рукой.
   Потом пришло в голову открыть массажный салон и предоставлять услуги по релаксу. Но опять же требовались затраты, помещение, массажный кабинет должен быть соответственно оформлен, требуются массажный стол и белый халат, а еще, что существенно, какие-нибудь корочки, диплом, чтобы повесить на стену, удостоверение, что ты массажист. Поэтому идея отпала сама собой. Корочки у меня были только педагогические. Учитель истории. Что делать…
   До брачного афериста я еще не докатился и верил в свою квалификацию. Идея родилась в муках, но оказалась настолько удачной, что я даже подпрыгнул от радости. Никаких затрат. Только помещение для лекций. Оформил в местном налоговом управлении патент на индивидуальное предпринимательство, снял однокомнатную квартиру, поближе к автобусной остановке в Москву. Дал рекламное объявление в местную газету:
   «Хотите преуспеть в жизни? Хотите удачно выйти замуж? Хотите получить от жизни все? Курсы личностного роста – это то, что вам нужно!!! По окончании курса выдается диплом установленного образца. Тренинги ведет известный парапсихолог и психотерапевт Камарин П. А.» – и дал свой телефон.
   – Камарин Павел Аркадиевич – это я, – и он вальяжно кивнул. – От учащихся требовалось собственноручное заявление о желании пройти курс личностного роста и взнос в размере двух тысяч в неделю. С полной свободой выхода из обучения. Надо сказать, что за последние полгода без работы, перебиваясь случайными заработками, я оброс, отпустил бороду и усы. Я на денек исчез из Энска в Москву, подстригся и подровнял бороду, купил пару белых рубашек с запонками, очки с малыми диоптриями, раздобыл твидовый пиджак и вельветовые брюки, мягкую обувь, галстук-бабочку и стал представлять из себя эдакого Салтыкова-Щедрина, адвоката Добровинского и университетского профессора в одном флаконе. Благородная седина весьма этому поспособствовала. В общем, эффект располагающей внешности был достигнут.
   На первое занятие собралось семь человек. В основном женщины среднего возраста, желавшие удачно выйти замуж, и два молодых человека. Один – неуверенный в себе худосочный очкарик с выпирающим кадыком, явно страдающий ночными поллюциями. И физически крепкий, я бы сказал спортивный, молодой человек лет двадцати трех с ровной челкой на лбу, в костюме-двойке не по размеру, так, что брюки собирались внизу гармошкой, в остроносых ботинках. Видимо, так в его представлении должен был выглядеть успешный молодой человек. Дело было летом. Ему было жарко, но он терпел. Это выдавало в нем огромное желание личностного роста. Звали его Володя.
   Все они заплатили первые две тысячи рублей. Передо мной стояла задача обратить их «в свою веру». Когда ты знаешь, что людям нужно, речь льется сама собой, и первое, что я начал делать, – рассказал им о Дуплекс-сфере и ленте Мебиуса, перемежая рассказ адаптированными сценами из фильма Андрея Тарковского «Солярис».
   – Итак, господа, Солярис существует! – резюмировал я. – И все, что вам нужно, – прежде всего поверить в это. Сила вашей веры может двигать горы. Вот, например, я верю, что могу читать ваши мысли.
   И продемонстрировал собравшимся старый карточный фокус.
   – Я сейчас разложу карты в определенной последовательности. Выберите карту. Загадайте ее. Потом я уберу карты и посмотрю вам в глаза. Думайте только о той карте, которую вы загадали! Думайте только об этой карте и смотрите мне в глаза! – строгим голосом прогремел я на аудиторию. – Сейчас я разложу карты! Загаданная вами карта исчезнет!
   Я разложил карты обратно. И тут же послышались возгласы:
   – Боже правый! Как? Как такое возможно? Профессор, вы гений? Офигеть!
   Я проделывал этот фокус много раз. И всегда у всех задуманной карты не оказывалось. Их ни одной там не было, из первого расклада. Но кто на это обратит внимание? Все же думали о своей загаданной карте, и ее там не было! Перепробовали все. Сбоев не случалось. Доверие и пиетет были мной надежно обретены. И я обеспечил себе сарафанное радио Энска да несколько теплых взглядов местных кумушек. Народ на меня пошел. Вскоре помещение не смогло вместить всех желающих, и нам пришлось перебраться в местный клуб опытного завода «НИИТракторсельхозмаш», предварительно договорившись с директором и оформив все как лекции общества «Знание».
   Но лекции лекциями, а народу нужно личностно расти. Многие, конечно, позабыли, зачем записались на мои курсы, так как особых развлечений в городе не было. Один раз в прошлом году заезжал цирк-шапито. Мотоциклисты демонстрировали гонки по вертикали. Так все лето был аншлаг.
   – Сила вашей мысли огромна, если вы сосредоточитесь на чем-то одном, очень сильно желаемом вами. Хорошо, если вы постоянно будете видеть предмет или символ вашего желания. Например, перед сном. Закройте глаза, перед вами развернется магический экран, на котором будут спроецированы события, которые вы так ждете. Представьте, что вы уже обладаете этим. Что все свершилось! И желаемое через некоторое время материализуется. Это и есть Солярис.
   Грянули аплодисменты, кто-то преподнес мне цветы, и я с триумфом сошел со сцены.
   Но вот как-то вечером, после очередной моей триумфальной лекции, выхожу из клуба и вижу – ждет меня Володя.
   – Павел Аркадиевич, а я вас жду, – сказал он, преданно глядя мне в глаза.
   – Да? – удивился я, а сам подумал: «Еще немного – и нужно делать ноги». – А что такое?
   – Павел Аркадиевич, я, конечно, понимаю, вы человек занятой, и все такое, вы нужны людям, вы нарасхват…
   – Володя, давай без предисловий, – покровительственно прервал его я. – В чем у тебя ко мне дело?
   Я увидел, как у него округлились глаза.
   – Как вы догадались? Что у меня к вам дело? – изумленно и одновременно восхищенно проговорил Володя.
   – Это несложно, пойдем, дорогой все расскажешь…
   И мы пошли по аллее, протянувшейся от клуба и переходившей в зеленый бульвар.
   – Помните, вы говорили про силу мысли?
   – Да.
   – Возьмите меня в ученики, испытайте меня, дайте мне задание, я чувствую, я справлюсь!
   Я понял, что это первая ласточка. Дальше, не нужно быть ясновидящим, все пойдет по сценарию тоталитарной секты, а это не входило в мои планы. Денег я срубил достаточно и вполне мог уже рвать когти…
   Но… Внутреннее благородство!
   Внутреннее благородство не позволило мне бросить своего «ученика», разбив его веру. Нужно было что-то придумать, что-то, что поглотило бы молодого человека целиком. Я не знал, какое задание ему дать, что бы заставить его материализовать. Но мне повезло. Однажды нас обоих пригласили на день рождения одной из моих первых учениц. Юбилей, тридцать пять лет. В Энске все еще приглашают гостей домой.
   Собралось общество. Хозяйка блистала. Вечер прошел великолепно. Прекрасно приготовленные блюда. Интеллигентные люди. Шампанское. Уже под занавес я плюхнулся на диван. Рядом стоял журнальный столик, на котором были разложены модные журналы «Вог», «Базар» и еще что-то. В соответствии с моими рекомендациями окружать себя красивыми вещами и артефактами успешной жизни.
   Я взял в руки «Вог» и, пролистав рекламу, остановился на ярком фото какого-то парфюма. На фото была актриса Джоди Фостер. Это я потом узнал. Подписи с именем не было. А в голливудских актрисах я не силен. Рядом сидел Володя…
   – Вот, Володя, – говорю я ему. Небольшая доза алкоголя придавала мне куража. – Видишь вот эту девушку?
   – Вижу, – ответил он.
   – Сможешь ее материализовать – испытание прошел. Значит, ты обрел сверхспособности.
   – Правда? – обрадовался он. Взял журнал и стал долго смотреть на фотографию. – Симпатичная девушка, кто она?
   – Понятия не имею, – пожал плечами я. Владимир взял журнал и ушел с вечеринки.
   Через некоторое время я узнал, что он сделал увеличенную копию этой фотографии и наклеил на стену в своей спальне. Об этом мне рассказала его знакомая, также одна из моих учениц, бывавшая у него.
   Больше Владимир не докучал мне своими просьбами. Пора было прощаться с Энском…
   Я провел последнее занятие в Клубе, а после него накрыли большой длинный стол. Женщины принесли разные вкусности, я закупил ящик шампанского, ящик водки для мужичков и два ящика красного и белого вина. Так что, если что, догонять меня было бы некому. Все хвалили меня и благодарили. После третьей всплакнули:
   – Ну почему вы нас покидаете!
   – Я бы с удовольствием остался, но вызывают на Мальту, читать лекции в масонском университете, – с сожалением отвечал я.
   Простились тепло. В моем портфеле было пятьсот тысяч за полгода. Можно было поехать на Кавказ, подлечиться…
   Мой знакомый умолк. Видимо, пары алкоголя уже начинали затуманивать сознание.
   – Пойдемте, мой друг, – сказал я. – Я провожу вас до метро.
   Тут он очнулся.
   – Но вы не представляете… Каково было мое удив… удив… удивление. Когда я встретил… на следующий год… осенью… я подрабатывал гидом возле Атриума. На Манежной площади. Вдруг слышу крик: «Профессор!» Ну, думаю, мало ли. Но! Кричали мне… И ничего хорошего это не предвещало. Я, не оглядываясь, решил потихоньку улизнуть. Сделал вид, что не слышу. Тут подбегает ко мне молодой человек. Кто бы вы думали? Владимир! Только уже без детской челки, прилично одетый… И сильно хватает меня за плечо…
   – Профессор, Учитель! Дорогой мой, здравствуйте! Здравствуйте! Какая встреча! Вот неожиданность! – И Володя долго меня сжимал своими атлетическими тисками…
   – Владимир, ты? – Пришлось мне «вспомнить» его. – Какая жалость! А я как раз сегодня… улетаю… в Нью-Йорк… на симпозиум… Даже поболтать нет времени.
   – Павел Аркадьевич, подождите, подождите секунду…
   Потом он крикнул:
   – Ленка, Ленка, иди сюда скорее, я тебя с Учителем познакомлю! Вот это моя Ленка, – приобнял он стройную девушку.
   – Лен, познакомься! Это Павел Аркадиевич! Мой Учитель! Я тебе про него много рассказывал. Этот человек изменил мою жизнь!
   – И мою, – мягко сказала Ленка. Она улыбнулась мне голливудской улыбкой и пожала руку.
   У меня отвисла челюсть. Передо мной стояла Джоди Фостер! С фотографии! Только живая. То же лицо, те же глаза с хитринкой, тот же остренький носик, те же веснушки, та же улыбка, даже… та же умная морщинка на лбу.
   Мне стало жутко… не по себе…
   – Пойдем, Аркадич, я провожу тебя, – сказал я, беря его под руку.

Павел Широков Хроники Энска

Когда деревья были большими

Люся и велосипед

Прощеное воскресенье

Цирк

Тряпка

Педагогические повести

Бригантина

Белый танец

Письма

«Ламборгини»

Василий Макарович Шукшин

Месть

1. Ирка

2. Сашка, Зубыч и Хипок

3. Если б не скейтборд

4. Рыцарь печального Образа

5. Мир тесен

6. В Загорянке

7. Вот так все просто

8. Сердце матери не обманешь

9. Хипок

10. Примерно за полгода…

11. Удар

12. Месть

Эпилог

Северные рассказы

Снежная королева

Колокола

Поёт Валерий Ободзинский

Случай из жизни лейтенанта Бархатова

Огни большого города

Обуза

Подкаблучник

Успех

Слабак

Верность

Записки из зала ожиданий

Проигрыш

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Эпилог

Город, из которого невозможно уехать

Бронзовый призёр

Человек, который любил Джоди Фостер

Павел Широков
Хроники Энска