Марк Яковлевич Казарновский
Игры с адреналином

Часть I
О сексе для тех, кому за 70

От автора

   Дорогой читатель. Особенно не очень молодой. Этак лет за 70. Я должен перед тобой извиниться. Ибо я представляю, с каким интересом ты приобрёл эту книгу. Ещё бы! О сексе для тех, кому за 70! Ты ожидал, что наконец-то тебе разъяснят, что же это такое – секс за 70!
   Однако, увы, ничего «этакого» в книге ты не найдёшь. Просто рассказывается о развитии отношений людей уже преклонного возраста. При этом я старался уйти от описания необходимых интимных подробностей, которыми пестрят все газеты, журналы и прочие современные российские издания.
   Что касается других рассказов, то их особенность – практически всё взято из жизненного опыта автора, за исключением уж совершенных фантазий.
   Но… всё проходит. «Птицы с юга прилетают…»
   И ты будешь счастлив, дорогой читатель.
   Вперёд!

Брак по-французски

   Память наша устроена странно. Сегодня сидишь с приятелем, пьёшь. Ну, скажем, кофий, и всё чётко и ясно расставляешь по своим местам. А проходит несколько дней – и всё. Весь наш разговор разлетелся на кубики, шарики, треугольники. Что-то вспоминаешь из беседы. Что-то оказалось – это совершенно другой человек обсуждал с тобой. Да и ругался. Вот пойди пойми ты эту самую память.
   Всё это я к тому, что стал вспоминать рассказ моего приятеля, который давно живёт в Париже и всё грозит, что обязательно пригласит меня к себе в гости. Будет и шашлык. Вот только дай время, жена уедет, и уж тут…
   Мой приятель жмурился, хитро улыбался: «Позовём девочек из Молдавии и такого фуршета закатим, что любо-дорого».
   Но – жена приятеля не уезжала, фуршета не было, и девочки из Молдавии старились прямо на глазах.
   Ну-с, о приятеле. Он во Франции жил давно. Так давно, что, казалось, он вообще всегда жил в этой чудесной стране.
   Был он большой, весёлый, хорошо пел и ещё лучше показывал фокусы. Потому что в СССР он был профессиональным фокусником. Что его занесло во Францию, мне кажется, не знает и он сам, ибо во время наших посиделок нёс какую-то обличительную чушь. Типа – погнался за колбасой. Или тёплым унитазом.
   Самое интересное, что меня и интриговало, и даже внушало зависть некоторую, – при полном стремлении не работать он каким-то образом ухитрялся иметь деньги. И не очень маленькие.
   Меня, как каждого нормального эмигранта, это его свойство доводило до бессонницы. Вот этими бессонными ночами я прокручивал все его действия. Ибо дружил и знал многое. Да и чего не знать. Он открыт и ничего не скрывал.
   Но нет. Не понимал я, как это так. Помахал руками – и вот они, 150 евро, тут как тут.
   Я несколько раз с ним вместе совершал поездки по стране. Вместе с раззявами-туристами из России. Он, приятель мой, просто взмахивал рукой и говорил: C’est cheval [1 - Это лошадь (фр.).]. И р-раз – в руке 180 евро. Все – по двадцатке. Нет, что ни говори – фокусник.
   Жена его, крупный профессор по гинекологической медицине в прошлом, а ныне просто красивая дама, в нём души не чает. А всё просто. Женщины, даже ежели и очень образованные, всегда наивны и ждут чудес. А мой приятель ей, своей жене, показывает фокусы, то есть чудеса, каждый вечер. То с кубиками. То с шариками. То с косынками, верёвочками и прочим.
   Ну как всему этому умению не завидовать.
   Ну-с, я своего приятеля описал достаточно. Теперь перейду к сути рассказа. И про память.
   Просто мы сидели как-то в кафе «Лила», что на Монпарнасе, пили на самом деле хороший кофий и обменивались информацией о житье. Что стало это житьё труднее, что зажимают, где только возможно, и уж кое-как оформить документы на проживание во Франции не катит. В смысле – не дадут.
   Не то что в старые добрые времена. И рассказывает мне мой приятель Б. такую вот своего рода историю.
   – Как ты думаешь, что такое еврейская жена?
   – Ну, как что такое, – отвечаю я. – Это яснее ясного. Форшмак. Холодец с чесноком. Кнедлики. Постоянно – протирка пыли. Почти всё время недовольство. Например, смотри, у Фимы дети уже на рояле и скрипке. А наш оболтус… И всё. Это всё твоё воспитание. Ну и так далее.
   – Вот и нет. Еврейская жена – это способ передвижения. Когда многие, в том числе евреи, хотели смотаться из СССР, то какой только один путь и был? Верно, еврейская жена. Вот через неё и выезжали, в основном люди совершенно других национальностей и конфессий. Ладно. А что такое французская жена?
   – Ну, – отвечаю, – всем известно. Шарм, Карден, всё время амур. В общем, ком тужур. Чё говорить-то, французская жена, она и есть французская.
   И мне показалось, что в воздухе кафе запахло шанелью и ещё чем-то неуловимо сладостным. А в окне промелькнула тень с тонкой пахитоской и красного дерева стеком. Мелькнуло. Исчезло.
   – Да нет, опять ты ошибся. Французская жена – способ легализации. Вот что это такое. И не более того.
   Я со своей женой Леокадией, а попросту Лёкой, приехал сюда на самой заре перестройки. Когда у нас всё рухнуло в одночасье. Жрать нечего. Главное – работы никакой.
   Поверишь, я на Арбате приспособил ящик из-под яблок и показывал фокусы. Конечно, и напёрсток был. С вечным «вот шарик есть, а вот его нет…». Кстати, зарабатывал кое-что. На питание хватало. Да ещё Лёка нехилый врач. В общем, можно было бы влачиться, но и меня и Лёку как комар в причинное место. Мол, что – так вот и жить до скончания? Нет и нет. Да к тому же подошла свобода в полном объёме прав и требований. Ну, мы и рванули. Вроде турпоездка. Это до Парижа на автобусе – турпоездка. А приехали – как тараканы все посыпались. Только кого и видели. Какая тут башня Эйфеля. Какие Инвалиды с Наполеоном Бонапартом.
   Мы с женой – кстати, не расписаны – сняли комнатушку, и я – по ресторанам. Петь научился. А Лёка в бубен бьёт и в нужном месте «гэп-гэп чавэлы» В общем, по вечерам оба воем. Зачем смотались? Чего не видели? А главное, оба без документов. Нелегалы. Я всё представлял, что я теперь – или Рудольф Абель, или Конон Молодый, или Штирлиц, либо ещё какой легендарный советский разведчик.
   Конечно, ошибался. Так как уж у них что документы, что легенда – в полном ажуре.
   Короче, начали серьёзно думать, как эту легализацию устроить. В Марселе арабские товарищи предлагали вид на жительство. Дёшево. Но мне друзья сказали – до первого полицейского. Пробьёт в компьютере твой вид – и едешь в тюрьму. Да не на короткий срок. Ибо это – проникновение и проживание с нарушением таких статей и параграфов, что выговорить страшно. Короче – везде клин.
   Но. Я ведь из Страны Советов. В общем, все мы мастера эти советы давать. А уж за границей наши сородичи, хлебнув полностью и в полном объёме комплекса своей неполноценности, изгалялись в части советов как могли.
   И, конечно, присоветовали. В том смысле, что есть только один путь. Верный. Честный – по сравнению с другими. Не ловленный. Брак. С французской женщиной. Фиктивный. За деньги.
   Мы с Лёкой, посидев, поразмыслив и в очередной раз обматерив от души наше идиотское, лоховское решение уехать из СССР, пришли к выводу, что путь натурализации только один – через тело французской женщины. Но – фиктивно. Особенно на этом настаивала, естественно, моя Лёка. Даже сдуру сказала, что нужно, мол, заключить контракт об этом самом фиктивном действии.
   Я, правда, ей пояснил, что вместе с таким контрактом нужно писать заяву на себя в полицию и приходить на «фиктивную» встречу уже с вещами для отсидки.
//-- * * * --//
   В общем, решение было принято. А наши друзья-советчики сразу высыпали кучу рекомендаций. В основном негативного свойства. Во-первых, есть риск. Что дама-участница потребует денег больше и станет шантажировать. Поэтому нужно срочно делать фото: ты – в семье. Ты – в душе. Ты – на кухне (готовишь омлет). Ты с «женой» в консерватории или, на худой конец, в театре.
   Во-вторых, твой реципиент может просто банально забеременеть от своего друга. Но исполнение по воспитанию и финансированию возложить на такого лоха, как «фиктивный» русский.
   И, наконец, главное. Сумма результата. Какая она? И где её взять? Фокусами и бубном на фиктивный брак не заработаешь.
   Короче. Решение состоялось. В том смысле, что друзья ищут верную, порядочную, немолодую, не очень уж нищую, но скромно нуждающуюся девушку лет этак за 50 (Лёка просила, что лучше уж за 70). Разведённую и желательно со взрослым ребёнком. Я же – ищу деньги. Ибо друзья, кроме советов, ничем больше помочь не могли.
   Как известно, вода камень точит. Постепенно собрал предполагаемую сумму. А друзья нашли объект легализации. По их рассказам, дама оказалась почти то, что нужно. По возрасту – проходит. Где-то около 60, может, с небольшим. Предпенсионная, в общем. И цели её ясны – хочет немного, но сразу, добавить, когда выйдет на заслуженный отдых.
   Разведена давно. Сын взрослый.
   И главное – сумма взноса вполне терпимая. Я планировал худшее.
   Друзья к тому же подтверждают, так сказать, чистоту эксперимента. То есть дама работает секретарём в ответственном госучреждении и ни на какие отвратительные авантюры не способна.
   На это же противоправное деяние соглашается практически из чистого альтруизма. Вроде как гуманитарная помощь развивающимся странам. Ну, таким, как Руанда, Уганда, Ангола, Россия.
   Наконец состоялось первое знакомство. В кафе, недалеко от Люксембурга, на улице Муфтар.
   Встретились. «Моя будущая» оказалась подтянутой, стройноватой шатенкой. Портил немного жёсткий рот и нос большого размера. Но мне-то что, думал я беспечно. Ещё немного, ещё чуть-чуть – и я француз. Да и первые минуты знакомства нас сблизили.
   Мою суженую звать Алоиза. И пришла она с маленькой собачкой на руках. Я же, как галантный вообще, да в прошлом – цирковой, сразу накатил первый шар.
   Ах, говорю, мадмуазель, какая у вас чудная собачка. Конечно, от волнения всё перепутал и вместо chien [2 - Собака (фр.).] сказал cheval [3 - Лошадь (фр.).].
   Но получилось хорошо. Непринужденно. С хохотом, с заказом кофе и пирога с яблоками. За мой счёт. Ладно, думаю, всё окупится. Я уже одной ногой шагнул в законную, легальную и такую весёлую французскую жизнь.
   А веселье продолжалось.
   Через несколько дней в том же кафе мы повстречались вновь. Процесс развивался. Алоизу я стал называть Лизой, что ей очень понравилось. Меня она почему-то решила называть «мой маленький Бычок».
   Все эти фамильярности меня не то чтобы настораживали, но какой-то незначительный дискомфорт начал ощущаться. Но и прошёл немедленно, ибо Лиза достала лист бумаги, на котором были изложены основные позиции нашей сделки.
   Я рад был безмерно. Всё подтверждается. Дама деловая. Строгая. Не вертихвостка. Ура, вперёд!
   «Так вот, мой Бычок, – начала Лиза, – я не хочу и себе, и тебе неприятностей. Поэтому всё должно быть чётко, нам с тобой понятно. Осторожность же везде не повредит. Даже в России, к которой ты уже скоро не будешь иметь никакого отношения. N’est-ce pas? [4 - Не так ли? (фр.).] Итак. Во-первых, ты должен познакомиться с моей мамой», – что не входило в мои планы.
   «Во-вторых, ты должен сфотографироваться у меня в доме: в ванной, в клозете, в зале, с братьями и соседями», – это входит в мои планы. Нет, далеко не дура, подумал я, пристально разглядывая её фигуру.
   На следующей неделе я нанёс визит домой к Лизе. Она жила в большом, очень добротном доме рядом с Парк-де-Со.
   Для тех, кто не знает, будет интересна следующая информация: в окрестностях Парижа существует так называемый «буржуазный треугольник»: город Бур-ля-Рен – город Антони – Парк-де-Со.
   После описания дома Лизы и места его нахождения мои друзья вынесли ориентировочную стоимость – не менее шести миллионов франков.
   Лиза жила там с мамой, которой я и наносил визит. Старушке было уже 97 годов. Но отменной энергии, резвого ума и жёсткого взгляда.
   Конечно, всё было чинно и чопорно. Салфетки, которые не гнулись от крахмала. Хрусталь. Серебро. Позолота бокалов.
   Про себя я думал, вкушая окорок с дыней, на кой ляд этой Лизе вся затея с браком. Фиктивным. Да с небольшими деньгами. Нет, как Бог свят, здесь что-то нечисто.
   Да и Лёка стала волноваться и нервничать. Особенно после моего рассказа про дом, Парк-де-Со, серебро и старушку аж 97 годов.
   У меня у самого в голове такие тараканы забегали, что я не знаю, как я буду ответствовать в свой Судный день.
   Процесс мой развивался, но только очень медленно. Лиза заявляет – теперь встречаться будем дома. Нечего тратиться на кафе где ни попадя.
   «Да и ты, мой Бычок, маме понравился».
   Я решил, наконец, поставить всё на свои места.
   «Лиза, – говорю, – мне любовь твоей мамы до фонаря. Мы всё для перестраховки проделали. Ежели “брак” – то давай, идём, наконец, в мэрию. Если нет, то нет».
   И Бог с кофием и сдобой. Что упало – то пропало.
   Но Лиза не взволновалась. Смеялась даже. Всё будет, как тебе нужно. Мне же, говорит, нужно железное алиби. Поэтому теперь, до мэрии – а это через три недели – прошу у меня бывать дома каждую субботу. И с цветами для мамы. (Где же я денег-то на цветы наберу! Пока одни расходы. Приход – только от Лёки, да что там, пустой мизер.)
   Но делать нечего. Отбываю субботы. И развлекаюсь. Да не только. Бабулька оказалась на редкость азартна. Я, конечно, организовал ей после обеда небольшой сеанс с напёрстками. Право, я не ожидал. Бабка до вечера от стола не отходила, а я вернул часть затрат на кофе и цветы.
   Лизе сказал, что больше играть в напёрстки с её мамой не буду. Но Лиза уговорила. Ещё бы. После десятилетий монотонной жизни в этих хоромах такой всплеск адреналина.
   «Нет и нет, мой Бычок. Мама и слушать ничего не хочет. Считает дни до субботы. И просит меня уговорить, чтобы ты ей этот секрет продал. Она оставшихся подруг собирается пустить по ветру».
   Наконец подходит день свадьбы. Вдруг Лиза заявляет – я в мэрию только в белом платье и фате. Я об этом дне, можно сказать, все свои немолодые годы мечтала. Или фата, или расторгаем помолвку.
   Хорошо. Согласился на фату. Заплатил! Шампанское. Заплатил!
   И ура! Свершилось. Поставили подписи. Лиза заставила меня присутствовать на семейном торжественном обеде.
   Лизина мама рассказала присутствующим про напёрстки. Всем захотелось попробовать. Ушёл с прибылью, окупив фату и шампанское.
//-- * * * --//
   Теперь уже пошёл отсчет браку. Ибо мы договорились. Делаем документы, и через шесть месяцев развод. По несходству политических воззрений и полной неспособности Лизы к изучению великого и могучего русского языка.
   А пока хожу к Лизе и её маме. Правда, Лиза как-то оговорилась, что хотела бы познакомиться и с моей мамой. Которая в Томске. В глухой Сибири.
   Это меня насторожило. Но – молчу. Сейчас только тишина. Только документы. Только время. Терпенье. Ждём-с.
//-- * * * --//
   Через несколько месяцев я получил искомые документы и стал гражданином уже теперь любезной мне Франции. Уррра!
   Но Лиза моя стала вдруг меняться прямо на глазах. Во-первых, не взяла с меня причитающейся суммы. Во-вторых, требует более частых визитов. И, наконец, начинает требовать исполнения супружеских обязанностей.
   Лёка моя говорит:
   «Да Бог с ней. Я даю добро. Останься и исполни эти обязанности, но только заставь поклясться, что развод – не за горами».
   В доме у Лизы полный бедлам. В зале толчея старушек. Это я передал фокус с напёрстками бабке, и она теперь чистит своих подруг в хвост и гриву. Ругань. Слёзы. Бабка мне долю выделяет.
   И опять в голове тараканы – ох, уж больно дом хорош. И бабка – не вечна. А Лиза – что Лиза. Да, лицо с изъянами, но фигура – вполне. Утешаю себя фигурой.
//-- * * * --//
   Но всё это – лирика. Я честно дождался шести месяцев и перестал появляться у моей «супруги». Да не тут-то было. В моём рассказе появляется самое трагическое.
   Лиза меня вычислила и приехала с мамой. В мою квартирку нищую не заходят, а стоят на улице и кричат:
   «Верните моего мужа! Эта женщина (про Лёкочку) отняла у меня самое дорогое. Моя мама разлуки с зятем не выдерживает. Я покончу с собой, мой Бычок, если ты не вернёшься немедленно».
   Я же сижу запершись, но вижу, какое удовольствие это сумасшедшая Лиза доставляет гардьену, соседям и прохожим.
   Ну-с, ладно. Мы с Лёкой меняем квартиру. Скрываем от всех свой адрес и телефон. Я готовлю «бракоразводный процесс». Но – получаю неожиданно письмо (как адрес-то, сволочи, узнали?) от месье Рени, сексопатолога.
   Приглашает меня посетить его кабинет в такое-то время. Лёка говорит, что, хотя она никаких жалоб в мой адрес не высказывала, идти надо. И подозревает мою «законную».
   Доктор Рени оказался рыжим, но арабских кровей. Вначале он меня внимательно изучал, особенно рассматривая почему-то моё левое ухо и волосы.
   Затем выяснилась и суть приглашения.
   «Месье, мне поступила жалоба от моей постоянной пациентки, мадемуазель, вернее, уже мадам Алоизы Буффет. Коротко суть жалобы состоит в том, что вы, месье, исполняете супружеские обязанности ненадлежащим образом. Или совсем их не выполняете. Что привело организм мадам Алоизы в состояние тахикардии, небывалого давления, неконтролируемого мочеиспускания.
   Месье, дело серьёзное, ибо я должен дать мадам Буффет своё заключение, которое послужит основанием для открытия процесса против вас. Вам это нужно? Вот и я думаю – нет. Поэтому ответьте мне правдиво на мои вопросы, а я подумаю, что можно сделать для примирения сторон.
   Итак, скажите мне…» – далее он начал задавать мне такие вопросы, что волосы дыбом и уж на женщин точно смотреть не хочется.
   Я же разозлился. Мне вся эта комедия начала надоедать, и я заявил, что развожусь и ни в какие обсуждения моих особенностей интимного свойства вступать не собираюсь.
   И подал заявление о разводе. К этому моменту видеть друг друга мы уже не могли. Суд в первой инстанции отказал. А на все суды, на всех адвокатов нужны деньги. Где их взять!
   Как ни странно, выручила меня Лиза. Вот пойми их, этих баб.
   Кажется, судимся. Я ей говорю всё, что думаю о ней, её маме, её Париже. Плачу.
   Кстати, деньги на процесс она мне передает от мамы – доля напёрсточного бизнеса старушки – и при этом заявляет, что никогда, что никогда, ни при каких условиях она мне, её дикому Бычку, согласия на развод не даст.
   И показывает мне адрес моей мамы в Томске. Куда летом она собирается поехать.
//-- * * * --//
   Два месяца я, слава Богу, Лизу не видел. Но легче мне не было. Леокадия вдруг заявила мне, что нашла вариант фиктивного брака с французом и хочет меня с этим претендентом познакомить.
   Час от часу не легче. Пока я уговаривал Лёку не торопиться и действовать только в тандеме, была получена открытка на моё имя от мамы из Томска.
   Мама расхваливает Лизу, которая жила у неё два месяца. Научилась готовить пельмени и вообще стала поклонница сибирской кухни. Да не в этом же дело. А в том, что мама благословляет «наш брак» и просит на венчание приехать в Томск.
   «Уж и отец Михаил так возрадовался, что и мочи нет. А ведь он тебя и крестил. Приезжай, сынок, a то какие мои годы».
   Это был первый удар. Второй последовал от Леокадии.
   Она заявила мне, что эта «фиктивная тягомотина» ей надоела. Что я, мол, никак не могу её разрешить, и она начинает действовать.
   И тут же предъявляет мне результат действия – французского мужчину неопределённых лет и ещё более неопределённой наружности.
   Да и не в том дело, что был лыс. Меня обеспокоили его глаза. Они смотрели куда угодно, только не на собеседника.
   Но я уж, как ты видишь, в «фиктивных аферах» стал опытен. Поэтому выяснил всё. И получил удовлетворительные ответы. Клиент был вдов. Возраста – умеренного. Детей – нет. Жильё – имеется.
   И дал согласие Леокадии этот «брак» заключить. Особенно и не волновался. Во-первых, мужик-то лядащий, а во-вторых, фиктивно ведь.
//-- * * * --//
   Прошло два года.
   Я живу у своей Лизы в доме близ Парк-де-Со. Мама её скончалась, а моя – живёт теперь с нами. Они с Лизкой – лучшие подруги.
   Леокадия живёт в Париже у своего «фиктивного» мужа, который неожиданно для меня стал вовсе не фиктивным. К тому же оказался владельцем небольшой фермочки в Нормандии, куда мы летом с моей Лизкой ездим на викенды. Поедая там свежие куриные яйца и биоморковку.

   10.12.2011–09.03.2012

Марселька

   Марсель, дама далеко за 80, проживающая в одном из буржуазных парижских пригородов, проснулась, как давно уже это с ней происходит, в четыре часа утра.
   Она знала, что приблизительно до восьми часов утра ей не заснуть. Да особенно и не беспокоилась. Такая размеренная жизнь её вполне устраивает. В десять вечера Марсель начинала ужинать. Ежедневно это был ритуал, который, заведённый её покойным мужем, не менялся десятилетиями. Ужин происходил в большой зале, со свечами обязательно, с собакой пуделем по прозванию Гала, с зеленью и легко прожаренным бифштексом, с вином, конечно. Вино предпочтительно 2003 года, год тот выдался жарким и для виноделов – просто подарок.
   За ужином Марсель обычно то смотрела футбол, до которого была весьма охоча, то тихонько разговаривала с Галой, делая ей существенные замечания по поведению за текущий день, то рассказывала мужу, ушедшему в мир иной, как уже упоминалось, о проблемах, которые решать ей приходится одной. Ибо советоваться не с кем. Сёстры – злые и противные. Уж отчего – неизвестно. Адвокаты дерут деньги, и «чем больше, тем, естественно, для них лучше». Бескорыстного советника, увы, нет и нет. Приходится самой, а это ой как нелегко. Особенно после безмятежной жизни за прочной и обеспеченной спиной мужа. Но делать нечего. Французские женщины привыкли бороться с житейскими проблемами и делают это даже с определённой элегантностью. Вот и Марсель унынию не поддавалась. А пыталась разбирать огромное количество бумаг с требованием платить за газ, свет, гараж, квартиру, страховку, медицину, ещё одну квартиру, дом на побережье и тому подобное. И жаловалась за ночными ужинами мужу просто потому, что собеседников иных не было. А поговорить очень хотелось.
   После ужина был отход ко сну, и в четыре утра – начало лёгкой бессонницы.
   Бессонницу тоже нужно чем-то занимать. Обычно она продолжала в темноте ночи давнишнюю и, она это прекрасно знала, безрезультатную борьбу с фискальными органами, кооперативными синдикатами, адвокатами, нотариусами и прочими организациями или иными членами сообщества, которые своей основной целью жизнедеятельности ставили содрать с Марсель как можно больше денег.
   Но уже несколько последних лет ночные её бдения стали принимать иной характер.
   Просыпалась она всё в те же четыре часа утра. Но уже всё реже и реже предавалась тяжёлым и унылым раздумьям о своей борьбе с фискальным государством, которое уж точно норовит её обобрать. И оставить доживать свой век в какой-нибудь богадельне, как это происходит со многими её подругами. Нет, нет и нет! Нужно бороться. Вот эти русские, например, не борются, и что? Сидят в нищете, да при таком богатстве. Марсель глубоко вздыхает и чему-то улыбается в ночи. И знает чему. В её монотонную, размеренную жизнь ворвались «эти русские», как их называют в округе досужие и любопытные француженки. Впрочем, как и все дамы любых национальностей, вероисповеданий и даже политических пристрастий.
   А дело всё в том, что несколько лет назад в квартире двумя этажами ниже поселилась семья русских. «Эти русские» – так их прозвали кумушки дома, обмениваясь впечатлениями о новых соседях. А в какой стране, любезный читатель, и в каком дворе это обсуждение не происходит? Вот то-то же.
   Поначалу, конечно, все были насторожены. Каким бы ты равнодушным французом ни был, но уверен, отложилась в тебе информация об этой огромной, нелепой, зловещей и безалаберной стране. С её спутниками и ГУЛАГами, балетом и КГБ, кино и мафией и тому подобное.
   Марсель же отличалась от кумушек двора тем, что читала Достоевского и рассказывала дамам, замирающим от ужаса, про братьев Карамазовых и про старуху-процентщицу, убиенную каким-то Раскольниковым. Кто же он такой, этот Раскольников, Марсель прояснить дамам не могла. Объясняла, что он навроде их французского Растиньяка.
   Конечно, после всех этих обсуждений о русских мнение сложилось определённое. Вот и стали их называть «эти русские».
   А «эти русские» состояли из пожилой пары да весьма престарелой собаки, породу которой во Франции уж точно установить невозможно. Но собака к своим 16 годам, будучи глухой и полуослепшей, проявляла чудеса активности и куртуазной любезности при встречах с французскими собаками женского полу. Что тоже было отмечено двором: мол, у «этих русских» и собака под стать их стране – малопредсказуемая, в любви ненасытная, равно как и в питании. Ибо поедает всё, что ей ни дают. Как объясняет хозяин, собака, мол, голодного военного детства. Как, мол, и он – её хозяин. Во дворе, зная, что в России всегда идёт какая-нибудь война или иная подобного рода заваруха, с этим соглашались и особенно не уточняли, какого они, эти русские, голодного военного детства. В том смысле – какой войны: афганской, чеченской, украинской, прибалтийской, осетинской или ещё какой-нибудь, ими не прояснённой.
   Марсель, или, как стал называть её «этот русский», Марселька, теперь просыпалась в четыре часа утра, как обычно, но с совершенно иным настроением. «Ночная» борьба с государством в защиту своих доходов отошла куда-то в тень. Теперь в предутренние часы она дискутировала с «этим русским», пытаясь как-то его цивилизовать. Или, по крайней мере, привести к пониманию, что прилично, а что здесь, во Франции, среди людей определённого круга, просто не укладывается ни в какие рамки.
   Дело же всё в том, что она, Марсель, сама того не ожидая, не стремясь, видит Бог, но подружилась с «этим русским». Не с его супругой, что было бы, как вы понимаете, естественно, а именно с ним, с этим варваром, как иногда она его называла про себя, конечно.
   И русский тоже, к её удивлению и некоему смущению даже, стал оказывать ей определённые знаки внимания. Забегая вперёд, скажем прямо, эти знаки внимания у нормальной пожилой французской дамы вызывали оторопь, дрожь и отторжение. Но на то и есть они, воспитанные пожилые французские дамы, чтобы не показать своего негодования и крайнего изумления манерами «этого русского».
   Началось же всё с собак. Марсель и её Гала, равно как русский и его Джим, гуляли в одинаковых временных рамках. Собачники же всегда найдут о чём поговорить.
   Футбольных фанатов, политиков и собачников всегда можно отличить от иных особей рода человеческого. Они стоят часами, и, кивая головами, как дятлы, каждый, не слушая партнёра, рассказывает о проделках своего собачьего кумира.
   Вот Марсель и сблизилась на почве собак с русским. Правда, первые годы разговор был практически односторонним. В том смысле, что русский французского языка не знал и вроде бы даже и не стремился особо его изучить.
   Марсель же по причине некоторого дефекта слуха, в связи с возрастом, довольствовалась только своими рассказами. Вначале о собачке. Затем – о мадам, которая приходит убирать три раза в неделю. А дамы, которым за 80, оказываются зачастую привередливы, нетерпеливы и, как бы помягче выразиться, не очень благодарны.
   Вот Марсель и высказывала всё, что накипело, русскому. И всё шло хорошо до тех пор, пока русский не стал учить язык. Тогда у Марсель и начался этот «интеллектуальный» шок, от которого прийти в себя она не может.
   Оказалось, что русский не воспитан совершенно. Он находится где-то в веке варваров, и современная цивилизация его практически не затронула. «Как и других в их стране, очевидно», – думала Марсель в ночной бессоннице. Ну как же!
   Вот он, русский, сделал себе, вернее, ему во французской клинике сделали операцию по удалению катаракты.
   Марсель, уже на правах доброй соседки, посетила, так сказать, больного послеоперационного и, как это и принято у приличных людей, начала вести с ним беседу на темы, ему, должно быть, в этот момент близкие. То есть об операциях, послеоперационных осложнениях и жизни вообще. На что, к её изумлению, русский ответствовал совершенно неожиданно: «Марсель, у меня теперь вместо двух три яйца».
   Сказать, что Марсель была в шоке, значит не сказать ничего. За всю свою долгую, и удачную, и счастливую жизнь с мужем ничего подобного она не слышала. И только супруга русского, дама, прошедшая, очевидно, с ним, как говорится, и «воду, и медные трубы», разъяснила в шоке находившейся старушке, что он, этот русский, перепутал. Хотел сказать: «У меня теперь три глаза», – а получилось, в силу «языковых» барьеров, «у меня теперь три яйца». Всё, мол, дело в совершенно невозможном французском произношении.
   А эта история с ключицей! Марсель начинает тихонько смеяться. Вот бы услышал всё это «мон шери». Уж безусловно, негодованию бы не было предела. Вся же история произошла с Марсель ночью. Крепко уснув, она упала с кровати и сломала ключицу. Гипс. Гулять с собакой стало трудно, и русский вызвался утром и вечером Галу забирать на краткий выгул. А там, во дворе, другие собачницы. А русский, этот варвар, этот невоспитанный мужлан, возьми да и ляпни: «Вот мадам Марсель, чтобы не падать во сне с кровати, нужно с левого бока укладывать меня, га-га-га»!
   Дамы вежливо смеялись, а Марсель, узнав об этом, первое время при появлении русского испуганно закрывала дверь в спальню. Большого труда стоило супруге «этого русского» объяснить Марсель, что это просто шутка.
   А так всё шло нормально. И даже эти, равно как и другие, шутки русского вносили какой-то определённый шарм в их отношения. А УЖ ЖИЗНЬ Марсель стала совершенно другой. Утром ей стало интересно просыпаться. Русский всё чаще стал появляться у неё дома. Вначале она терялась и пыталась объяснить, что существует телефон. Что нужно определить, когда он придёт: то есть или на завтрак (второй), или на чай, или на полный ужин. Потом поняла – это бесполезно. Восприятию приличных условностей русский не поддавался. Он приходил, когда придётся. Неожиданно просил кусок колбасы. Или чаю.
   Или сыру. Конечно, Марсель все эти просьбы удовлетворяла, не успевая удивляться варварской непосредственности «этого русского». Чего стоит, например, история с её постоянной уборщицей. Русский вдруг взял манеру хлопать её по попе. А она – из Индии. И замужем. То есть для неё это была катастрофа огромного значения. И Марсель значительного труда стоило уговорить и убедить девушку в том, что у русских это традиционный, национальный обычай. У них, мол, похлопывание дамы по попе – как у французов поцелуи при встрече и расставаниях. В этом ничего, мол, нет. Национальные обычаи. Да, немного варварские. Но и сама страна, ты посмотри, говорила Марсель, она-то ещё где-то в каменном веке. Ей ещё до Индии развиваться и развиваться. И сама Марсель была довольна своими дипломатическими успехами донельзя. И индийская фам де менаж [5 - Женщина по уборке.] успокаивалась и уже как-то даже игриво посматривала на русского. Что с него взять. Из такой отсталой страны приехал. И ей становилось приятно за свою Индию. Со священными коровами, обезьянами, Тадж-Махалом, слонами и атомными бомбами.
   Постепенно они – русский и Марсель – сдружились. Дома, у Марсельки, даже сложился некий ритуал. Во-первых – футбол. Смотрели оба, и русский, как это в их обычаях, своих чувств не сдерживал. Кричал. Вскакивал. Хлопал Марсель по спине. И она, тоже любительница футбола, начинала потихоньку ойкать, охать и понукать свою поникшую команду: «Вази», мол, «вази». Да: «Вит-вит!» [6 - Вази – давай. Вит – быстро.]
   Конечно, не обходилось без бокала. Ну какой же вечер без красного, наполненного солнцем долины Луары бургундского. Иногда, когда вечером забегал русский, образовывался и другой ритуал.
   Марсель так вопросительно-задумчиво на русского глядела. Он, сидя в кресле, важно кивал головой. И появлялись тонкие пахитоски, серебряные, старинной работы пепельницы. И, конечно, бокалы бургундского. И свечи. Русский научил её некоторым выражениям их дикого языка. «Кайф» – вот это что! Так она и говорила супруге русского: «Ах, голубушка, вчера я от вашего супруга такой кайф получила».
   И не понимала, что в этом смешного. А во дворе все понимали иначе. Всё-таки менталитет. Вот в этой связи и появилась однажды у Марсель её родная сестра, которая годами с ней не встречалась.
   «Ты что это выдумала», – ринулась в атаку сестра. Она, как рассказывала Марсель, всегда отличалась некой агрессивностью. «Что это мне во дворе рассказывают. На старости лет. Позор! Да как ты можешь. Что бы сказал твой покойный муж. Какой-то русский! Да кто он такой? Что он возомнил? Что ему надо? Впрочем, что ему надо, я отлично представляю. Но ты-то! Хороша, нечего сказать. Не слышишь, с палкой, хромая. А туда же. Поздравляю, ну просто поздравляю!»
   Марсель от изумления лишилась речи.
   – Погоди, погоди. При чём здесь русский? И что ты вообще имеешь в виду? Да, он гуляет с моей собакой. Да, мы смотрим футбол. Ну и что?
   – А вот что. Сейчас же идём к нотариусу. Пока я не получу завещания, я отсюда не уеду. Ишь, с собакой он гуляет. Представляю я всё это вполне, нечего мне ерунду болтать. Едем к нотэру немедленно.
   Но тут нашла коса на камень.
   – Никуда я не еду. Нотэр успеет. Не убежит. И ты свои гадкие мысли брось. И о русском я и не думаю вовсе. И убирайся. Не волнуйся – всё завещаю твоим детям, не дура. А сейчас – убирайся.
   Вот так закончилось это свидание двух родных сестёр, лет же им в сумме было более 160.
   А «этот русский» ничего такого и не подозревал. Они по-прежнему смотрели футбол, пили вино понемногу, обсуждали дворовых дам. Правда, русский продолжал время от времени поражать Марсель своими экстравагантными поступками, но, во-первых, она к этому уже понемногу привыкла, а во-вторых, как ни странно, ей многое стало нравиться в этом малокультурном и уже «совершенно не комильфо» русском.
   Шло время. Время текло неумолимо. Марсель со старенькой уже Галой всё реже и реже появлялась в своей роскошной квартире. Большую часть времени теперь она проводит в России, в Москве, где купила небольшую квартиру недалеко от «этих русских».
   Почти все вечера – она с ними. И счастлива. Уже достаточно хорошо говорит по-русски. Во всяком случае, точно различает и правильно пользуется такими расхожими литературными выражениями, как «кайф», «музон», «лабуда», «залудить», «шняга» и некоторыми другими. А чему её дальше обучит «этот русский», кто ж его знает.

   15/V 2006
   Антони, Франция

Страшная месть

   Вначале немного о русской эмиграции нынешней. Собственно, нынешней эмиграции во Франции и не существует вовсе, в том самом эмигрантском понимании. Когда чемоданы не распаковывались, власть советская проклиналась, а по березкам, да усадьбам сожжённым, да особнякам родным очень даже тосковали. И только оказавшись в благословенной Франции и имея возможность в любую минуту уехать назад, в Россию, начинаешь понимать, какая страшная, безысходная тоска охватывала наших настоящих эмигрантов. Ещё того, первого разлива.
   Нынче же всё пока (пока!!!) по-другому. Россияне, во Франции проживающие и приехавшие сюда в годы перестройки, плюрализма и полной демократии, чувствуют себя вовсе не эмигрантами, от родины навсегда отторгнутыми. Они вроде бы приехали в командировку разного периода длительности. Как, например, кто-то взял да и переехал жить и работать, или просто проживать, или доживать из Москвы в Ростов, или Самару, или даже во Владивосток.
   Всё нынче можно. Благодать!
   Правда, переезд во Францию, например, связан с определёнными формальностями. Это трудно. Даже тяжко. Но – решаемо.
   Как говаривал мой знакомый Нугзарчик: «Что не могут сделать большие деньги, могут сделать очень большие деньги».
   Но даже и без них (а лучше бы с ними) можно, поверь, читатель дорогой, можно жить в этой благословенной Богом Франции.
   Вот наши россияне и живут. Но всё-таки, конечно, скучают. И пытаются общаться. Правда, народ российский своеобычный, и общаются в основном методом «блуждания». Не то что раньше, когда у первой волны, да и второй тоже, были твёрдо установившиеся салоны и рауты, где граф к графу, князь к князю, барон к барону; да и военные имели свои организации и помогали друг другу, как и чем могли.
   Нынче всё не совсем так. Вернее, всё совершенно не так. Ни салонов, ни иных сборищ нету. Собираются, правда, потомки военных первой волны, честь им и хвала!
   Но вот последние прибывшие россияне блуждают по городам и весям Франции. Некоторые активные дамы пытаются, правда, устроить свои «салоны». Ох, однако, как им далеко до Мережковских, Тэффи и иных, уже давно ушедших. Поэтому это всё – «салоны»-однодневки. И народ собирается разный, непонятный не только собравшимся, но зачастую и самому себе. Так вот и бродят. Кто кого соберёт. И все эти встречи, что в «Графомане», что в «Островке» или ином месте, крайне скучны и инертны. Нет огня, но много занудства. И общество распадается в этих вечеринках так же быстро, как и собирается.
   Вот таким образом я однажды оказался приглашённым в пригород Парижа, где решили отметить Татьянин день.
   Было, правда, мило. Гитары призывали к каким-либо подвигам, стол ломился от винегретов. Я сразу вспомнил наше студенческое московское время: ведро винегрета, три бутылки «Агдама», и вечер, считай, удался на славу.
   И здесь, в этой пёстрой компании, вечер тёк своим порядком. Я уже пожил в Парижах и побывал на различного рода таких вот «салонах». Поэтому был спокоен: драки не будет. Не будет и оскорбительного поведения, вроде того, что я так часто встречал в России, где за долгую жизнь свою в каких только компаниях не перебывал. И был спокоен. Никто не скажет: «Ну, ты, брат, м…к, дай я тебя поцелую, ты ведь знаешь, как я тебя люблю».
   Но зато я познакомился с дамой, которая очаровательно пела и была очень даже хороша. Назовем её Вика, Виктория то есть. Из Новосибирска. Но это было давно, в другой жизни, как она мне отметила. В общем, познакомились.
   И очень мне не захотелось эту даму, к тому же прелестно певшую под гитару, потерять. (Правда, я её ещё и не приобрёл.) Поэтому я получил её телефон. И начал медленную (в моём всё-таки возрасте) осаду крепости. По всем канонам куртуазного обхождения этак 1950-х годов. То есть звонки. Не очень частые встречи в кафе. Визиты в картинную галерею. Конечно, при расставании поцелуи ручки. А хороша была эта Вика-Виктория. Когда она уходила, я с удовольствием смотрел вслед: такую попу я не встречал ещё или не встречал давно. И раньше уж точно бы вослед не смотрел. Но то раньше. Вот они, годы!
   Так мы постепенно стали, к моему удивлению, друзьями. Оказалось, что мы, как говорили в старину, одного круга. Вот и проводили часто время в кафешке.
   Хозяин кафе и прислуга, конечно, судачили на наш счёт. Сначала решили безапелляционно – любовники. Но затем мнение переменили. Мол, уже долго встречаются, а всё так же нежны друг к другу, особенно он – это значит – я. Нет, эти – не любовники. Но и не трансвеститы. И не голубые. И не лесбиянки, уж я на эту роль со своей лысиной точно не подходил. И хозяин, и обслуга совершенно успокоились, только узнав, что мы – русские. «Это другое дело, – удовлетворённо думали они. – От русских ожидать можно всего, даже самого невероятного». И оставили нас в покое своим вниманием.
   А мы продолжали наш «кафейный роман», который уже давно и незаметно перешёл в нормальные дружеские отношения. Мы обсуждали всё – от спорта и политики до секса и революции. Мы помогали друг другу советом, и здесь я несколько первенствовал – всё-таки родился и прожил всю почти сознательную жизнь в Стране Советов.
   Правда, нет-нет, а стремился я эти отношения наши несколько изменить в понятную читателю сторону. Но встречал милый, этакий элегантный отказ. Даже не отказ. Просто уход в сторону, незаметно так, но я понимал, скорее чувствовал – пережимать не надо. На мой вопрос, не мешает ли кто-нибудь нашим встречам, получил от Вики ответ в чисто французско-парижском стиле:
   – Дорогой друг, у женщины не нужно спрашивать, есть ли у неё друг или как там это назвать. Мужчина это поймёт сам, обязательно.
   Ну и что мне оставалось. Да, вы правы, заказать ещё чашечку кофе. Ей – шоколад, она его любит и по сю пору.
   Как-то раз разговорились мы о поэзии советских времён. Вспоминали всех: Галича, Высоцкого – конечно, Евтушенко, Окуджаву. Я мог ещё цитировать кого-то, читал стихи, иногда и нескромного содержания. В общем, был в ударе. И Вика моя веселилась, и, видно, вся вот такая дружеская обстановка и толкнула её на интересный рассказ. Не могу не привести его.
   – Знаешь, милый друг, конечно, хороши Евтушенко и Вознесенский. И Луговой из старых – неплох. Но вот знаешь ли ты поэта X?
   И она назвала поэта, которого мы, все советские ребята, любили и знали; кроме этого – он был знаменит своими многочисленными Сталинскими премиями, борьбой за мир и любовью к слабому полу.
   – Конечно, ну кто же не знает мэтра нашей поэзии X.
   – Так вот, мой друг, расскажу тебе мой роман с ним. Хочешь?
   – Ну ещё бы.
   – Было это давно, ещё в советские времена. Я только что приехала во Францию. Сам знаешь, как трудно на первых порах. Слава Богу, выручал меня голос. Меня сразу взяли петь в «Распутин», и жить было можно. И даже неплохо. Публика меня принимала, а я лихорадочно учила язык и, что лукавить, всё смотрела, когда, где и как появится тот богатый, добрый, красивый и сильный, кто станет моим богом и кому я с радостью буду рожать детей и вот утру нос этим француженкам-задавакам. И вот однажды в наш «Распутин» заходит компания посольских, а их всегда от всех в то время отличить было можно по мятым костюмам, и с ними такой высокий, седой, красивый до невозможности. Конечно, я его узнала, мы ещё в школе его стихи учили. Поэт X.
   Мне как вожжа под хвост попала. Я пела, плясала, снова пела, читала его стихи. Как только их вспомнила. Ну и как ты думаешь, чем это кончилось? Конечно, в тот вечер он на посольской машине довёз меня до моей мансарды и… исчез. То есть исчез для посольских и для официальных мероприятий. Для меня же никаким образом. Оказался у меня в мансарде, и я только успевала бегать в лавку за ветчиной, круассанами и шампанским. Я, друг мой, потеряла голову совершенно. Мы две ночи и два дня занимались только любовью, едой и снова любовью. И чтением, конечно, его стихов. Как он, уже немолодой человек, это выдержал, я не знаю. А у меня всё-таки, как ни то, а медицинское образование.
   На второй день он сделал мне предложение. От которого я не отказалась, нет. Тем более что он давно был холост, много лет назад, по его рассказам, расставшись с посторонней ему женщиной…
   Виктория засмеялась, попросила крепкого чаю и задумалась. Я же молчал. Боялся спугнуть Викин рассказ.
   – Вот такими сумасбродными и жаркими до любви были эти две ночи. Да и дни. В первую ночь он написал на моей груди стихи.
   Она весело рассмеялась.
   – Вот ведь запомнила на всю жизнь. Слушай:

     Хитра, как муха.
     Нежна, как мох.
     Походка плавна,
     Как первый вздох.
     И шея – лебедь
     Зовёт-манит.
     И обещает.
     И так пьянит.
     Я знаю, глупый,
     В огне сгораю.
     Но все равно я
     В огонь лечу.

   Вот ведь как. Пожилой уже, откуда только силы брались.
   И я бросила все расчёты. И все думы. Даже не загадывала, как буду жить. Знала только, чувствовала – эта широкая спина мне пропасть «в этом мире бушующем» не даст. Вот как бывает.
   Но, конечно, всё кончается. У меня уж очень неожиданно. Просто раздался утром звонок. Я сдуру, ещё вся взлохмаченная, голая, дверь открыла, и в комнату нашу ворвалась полная женщина. Очень даже полная.
   Начался такой визг, что я растерялась. А мой поэт X, которого эта тётка называла «Николай Николаевич», растерялся ещё больше. Несмотря на всю трагедийность положения, я не могла не рассмеяться. Поэт никак не мог надеть трусы, они у него всё путались, и он в отчаянии их бросил и надел брюки.
   А дама продолжала орать благим матом одно и то же, как заведённая: «Коля, подтверди, это провокация. Это американцы срывают нашу дружбу. Коля, ну что же ты молчишь? Коля, эта белогвардейская б… тебя провоцирует, ведь так, ведь верно? Миленький Василий Иннокентьевич, ну что же вы молчите? Ну подтвердите: это же провокация». Тут только я заметила за дамой неприметную фигуру. Лысую. В очках.
   На меня вдруг накатила истерика.
   – Если ты, с…, ещё хоть слово скажешь, я оболью тебя серной кислотой, – заорала я. При этом совершенно голая. И держа в руке стакан с водой, которую и пила до этой вспышки в целях успокоения.
   Реакция произошла молниеносная. Все трое, в том числе мой любимый поэт X, то есть Николай Николаевич, вылетели из моей студии, забыв трусы, заколку от галстука и недопитую очередную бутылку шампанского.
   Реветь и биться в истерике мне не дали мои девчонки, соседки по нашим мансардным квартирам. Отнеслись к происшедшему они с пониманием и спокойно: «Здесь это часто бывает», – объяснили мне певички и танцовщицы разных кабаре и ресторанчиков.
   Я была в каком-то полусне, но вечером, со своей неразлучной подругой-гитарой, поплелась в «Распутин». На жизнь нужно было зарабатывать.
   Хозяином «Распутина» был в то время князь Гагарин. Тоже не первой молодости, но вёл себя как истый аристократ. То есть позволял, чтобы его обворовывали, и щипал официанток за попки. И ещё он мило картавил, грассировал, и вообще, речь была у князя кашеобразная. Но это так, к слову.
   Вот князь и говорит: «Ах, Вихтория, гоубушка. Мне советский культурный центр на сегодня заказали певичку гомансов гусских. И платят хогошо, ты уж постагайся. Там у них какой-то поэт пгиехал стихи читать о советском паспогте, так ты должна эти стихи гусскими гомансами гаспаблять. Выгучи уж меня, стагика, гоубушка».
   Ну что делать? Деньги нужны, да я, как бывший врач, знаю, стресс снимать только стрессом же.
   Согласилась.

   И вот сижу я на сцене. Занавес ещё не поднят. У столика мой Николай Николаевич, слегка помятый, но вид нет, не опущенный. Даже задиристый. Со мной поздоровался спокойно. И тут же извинился за поведение своей жены. Совсем прямо странное поведение.
   Я, правда, говорю: «Да какая же жена, Николай Николаевич? Вы же говорили, что её вовсе и давно совершенно нет».
   А он даже не смешался. «Да, – говорит, – вроде бы нет, ан вот она тут как тут», – и ручками так разводит.
   Тут я обиделась и разозлилась. Договорилась быстренько с рабочим сцены. Мол, занавес только по моей отмашке и говорю поэту:
   – Ладно, Николай Николаевич, давайте хотя бы отметим конец нашего романа по-гусарски.
   А сама достаю бутылку шампанского, снимаю туфель и протягиваю поэту. «Гусар» мой вытянулся насколько позволила фигура и возраст и застыл с туфлем в руках. Я, взобравшись на стол, одной рукой стала наполнять шампанским импровизированный бокал, при этом щедро поливая шипящим напитком голову и костюм поэта. Другой рукой даю отмашку. И занавес пошёл…
   Что-о-о было! Сначала кто-то начал аплодировать, кто-то засмеялся. Смех стал гомерическим, но я это уже слышала из коридора, когда бежала с гитарой в мой родной дом, в мой «Распутин».
   «Как, гоубушка, так гано», – встретил меня князь. И я не выдержала, разрыдалась и всё, всё-всё князю рассказала.
   Реакция была неожиданная. Князь начал хохотать, потом позвал музыкантов и ряд посетителей – ну, там Оболенских, Олсуфьевых, Юсуповых, Мещерских – и пересказал им всё это с различными комментариями. «Распутин» так поздно никогда не закрывался!
   А посетители тут же организовали комитет в мою защиту. Назвали «Большевистские руки прочь от тела Виктории». И даже немного денег собрали.
   Вот права пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».
   Во-первых, назавтра все газеты Парижа, да и не только – Лондона, Западного Берлина, Вены и прочее, – вышли с аршинными заголовками типа: «Их культура», «Большевик-функционер в роли стриптизёра», «Чем Советы хотят нас запугать» и тому подобное.
   Во-вторых, в «Распутине» появился так называемый атташе по культуре советского посольства. Он подробно обо мне расспрашивал, и я начала бояться уже по-настоящему. История с похищением Мюллера и Кутепова была свежа в памяти всех эмигрантов. Однако выручил меня князь Гагарин. Просто однажды вечером в перерывах между пением меня позвал в свой кабинет князь. Там сидело двое молодых людей. Внешности самой неприметной. А я по-французски-то ещё почти никак. В общем, дали они мне подписать какую-то бумагу. Князь покивал так, мол, подписывай, голубушка, не сомневайся. Подписала. Спросила потом, что это за бумага. Князь так хихикнул и сказал: «А это чтоб не приставали», – и ущипнул меня, конечно, за попку.
   Через 20 дней мне пришло письмо от президента Франции. Меня президент поздравлял с вступлением во французское общество. То есть я стала гражданкой Франции.
   А эти же двое молодых людей встретились с нашим культурным атташе. И пожелали ему больше французской гражданкой, то есть мной, не интересоваться. Не 30-е, мол, сейчас годы.
   Вот и весь мой поэтический роман, милый друг…
   И Вика тронула мою руку.
   Не заказать шампанского после такой истории было бы грех непростительный, которого я избежал. Шампанское было заказано.
//-- * * * --//
   Через несколько лет, совершенно по иному поводу работая в Центральном архиве КПСС, я наткнулся на документ, который меня поразил. Привожу его целиком.

   Постановление Политбюро ЦК КПСС
   «О недостатках партийно-воспитательной работы
   в Союзе советских писателей»

   сентябрь 197… год
   № 89 п. 237

   ЦК КПСС отмечает, что за последние годы Союз советских писателей утратил наступательную мотивацию в советской литературе, художественные произведения являются малоинтересными, на недостаточно высоком идейном и художественном уровне.
   Зачастую при контактах с зарубежными деятелями искусства ССП не даёт должного отпора на провокации последних.
   В этой связи показательна провокационная история с секретарём СП, Н.Н.Х.
   Последний, будучи в служебный командировке в Париже, был взят в разработку матёрыми разведчиками США совместно с эмигрантскими белогвардейскими отщепенцами (такими, как певица Виктория Н., князь Гагарин и др.). Провокация в отношении дискредитации тов. X удалась не полностью. Он благополучно вернулся в СССР.
   ЦК КПСС постановляет:
   1. За проявленное мужество в условиях оголтелой провокации секретаря ССП тов. X наградить медалью «За трудовое отличие».
   2. Принять предложение Коллегии Минкультуры СССР не посылать в загранкомандировки тов. X в течение 5 лет.
   3. Освободить от обязанностей секретаря ССП тов. X в связи с переходом на руководящую работу в Министерство пищевой и лёгкой промышленности.

   Копию этого документа я передал Виктории при возвращении в Париж. Конечно, выпили шампанского.
//-- * * * --//
   Вот, дорогой читатель, к чему иногда приводят стихи, написанные в пароксизме страсти в преклонном уже возрасте на груди любимой девушки.

   4/III 2007 Antony

Мужчина и Барышни

   Он уже давно жил во Франции. Но скучал. Родина, то есть Россия, нет-нет да манила его то несуразными происшествиями, то редкими звонками телефонными. Голоса были узнаваемы, и это нашего героя волновало. Тревожили его также многочисленные заказные убийства, мрачная статистика которых никак не уменьшалась. Волновали и оставленные, в связи с отъездом, приятельницы. Как они там, без присмотра. Глядишь, уж давно разбежались, как куры, неожиданно потерявшие петуха.
   В общем, было от чего переживать нашему герою за оставленную Родину. Давайте назовём его. Просто назовём его Мужчина. Как в известном фильме старой, доброй Франции.
   Так вот, был ему произведён звонок с покинутой Родины. Из звонка явствовало, что две девицы научного разлива желали бы остановиться на один-два дня проездом, так сказать, у Мужчины. Цель же – овладеть бессмертным наследием искусства и науки в центре культурной жизни мира – Париже. А заодно посетить Пляс Пигаль, «Мулен Руж», Сексодром и Могилу Неизвестного Солдата. И всё это – за двое суток, что вполне разумно и, главное, достижимо.
   Как потом выяснилось, конкретная программа освоения Парижа была разработана для них специалистом – профессионалом по Франции, некой Анжелой. Она несколько лет назад установила рекорд посещения окрестностей, за одни сутки освоив 26 церквей, 3 монастыря, 7 музеев (музей вина в том числе) и ещё успев откушать в китайском ресторанчике под загадочным названием «Крыша для русских». Какую рестораторы имели в виду «крышу» – выяснить не удалось.
   Давайте назовём и наших научных визитёров. Тоже сделаем просто. Назовём их – Барышни.
   Вот Барышни и приехали. Но их приезду предшествовала долгая, тревожная и суетливая подготовка к этому действу Мужчины. Мужчина давно жил один. Себе – не готовил. Ел в кафешке недалеко от дома, где все его знали и почитали большим оригиналом. Во-первых, потому что уж поживши во Франции пять лет, можно было бы выучить хоть что-нибудь. Хоть как-нибудь. Увы, этого с нашим героем не произошло. Во-вторых, его методы питания приводили всю команду рестораторов в определённое замешательство. Например, он мог прийти в любое, совершенно нетрадиционное для Франции время, нарушая все святые для каждого француза традиции. И, наконец, заказы. Меню! Его еда была дикой и варварской, с одной стороны, и совершенно непредсказуемой – с другой. Утром, на завтрак, он мог заказать две рюмки водки и круассан. И всё! Или на ужин заказать утку-гриль и всю, да-да, именно всю её съесть. Или вдруг сидеть за столиком, есть один багет целиком, не запивая ничем и смотря в никуда.
   Смотрит на прохожих. Не общается. Правда – не может, и это его извиняет в какой-то мере. Но владельцы кафе довольны. У каждого такого заведения должны быть свои знаменитости. В Москве в кабаках привечали юродивых и прочих разных идиотов.
   Поэтому зачастую вечером француженка и говорила мужу, другу или просто подруге:
   – Пойдём сегодня к Луи. Посмотрим на русского. Очень уж он большой оригинал.
   Вот этот наш оригинал и вышагивал суетливо километры в своей квартире, пытаясь привести мысли и чувства из хаотического состояния в любое другое. И заставить себя наконец не повторять бесконечно русское «…а если, то…», а взяться за дело. То есть за подготовку визита Барышень.
   Пересилить себя и вековую русскую лень удалось. Процесс, как говорил наш первый президент, пошёл.
   Итак, к приезду Барышень квартира была убрана, запас продуктов закуплен, постельное бельё приготовлено. Ждали-с. Барышни оказались деятельные. Так, к удивлению Мужчины, душ и ванна им не понадобились совершенно. «Ну, может, у современной молодёжи так принято. То есть в том смысле, чтобы небольшая телесная отдушка от неумывания была бы. Это по-своему возбуждает», – думал Мужчина, в некотором замешательстве приготовляя для Барышень утренние гренки.
   Этот приезд Барышень Мужчину волновал. Во-первых, ему хотелось поговорить. По-настоящему он разговаривал с собакой, которая приехала из России вместе с ним. Больше никто в его окружении русского языка не понимал. Поэтому и темы были намечены: культурная жизнь столицы, литературные новинки, политика, жизнь вообще и дружба в частности.
   Последнему направлению беседы, дружбе то есть, Мужчина придавал особое значение. Он разработал тончайший и вернейший, в его понимании, план овладевания Барышнями. Полное отсутствие «женского полу» сделало Мужчину нервным, легкоранимым и подозрительным.
   «Теперь, – думал он, – в эпоху ихней сексуальной революции доступ к телу Барышень будет, думается, возможным и не очень сложным».
   Барышни же этих мыслей Мужчины не знали и были заняты исключительно задачами двухсуточного овладения Парижем по схеме «нон-стоп». При обсуждении планов и программ экскурсий всё время слышалось: «Анжела это не велела. Анжела сказала: сюда – в последнюю очередь. Ох, Анжела этого не одобрит». И так далее.
   Мужчина сделал вывод, что Барышни боятся начальницы, Анжелы. Судя по всему, дама была сурова, жестока и требовательна. Барышни же, вернувшись после первого дня овладения столицей Франции без ног, естественно, тихонько готовили ретираду. Иначе говоря, по старому студенческому, да ещё и российскому, обычаю было ими решено начальника Анжелу надуть. Самым бессовестным образом. Поэтому в список увиденного за эти сутки было внесено: прогулка на пароходике, Бурбонский дворец, Вандомская площадь, Гранд-опера, дворец Шайо, Дефанс, Дом инвалидов, Елисейские Поля, Консьержери, Лувр, Мадлен, мост Александра III, Музей д’Орсэ, статуя Генриха IV, Нотр-Дам, Отель Клюни, Пантеон, Эйфелева башня.
   Барышни решили, что всё это они прочтут по путеводителю для доклада строгой Анжеле, а сами отправились в кафе, где и провели почти весь следующий день, попивая чай и кофий, поглощая круассаны и активно пользуясь бесплатным туалетом. Что говорить, жизнь есть жизнь.
   А планы Мужчины постепенно рушились. В первый вечер собеседования о русской литературе, театральной Москве и политической жизни столицы практически не состоялось. На все вопросы Барышни, лихо пробуя суп, сваренный с огромным трудом Мужчиной, отвечали ему на каком-то своём, птичьем языке.
   Из литературы отметили какую-то Дашкову – «прикольно». И Улицкая тоже у них пошла «в кайф».
   О консерватории отметили, что недавно там «залудили» симфонию Шостаковича, ну прямо «в стеб». В общем, по их рассказам, скорее чириканью, получалось, что жизнь в кайф, нужно только залудить музона и стебаться по полной.
   Мужчина слушал всё это с испугом, но послушно кивал головой, всем своим видом показывая, что, мол, тоже не отстал от молодёжи, что всё в кайф и стебаться так стебаться – кто же против. Что всё это значит, он не понимал, но держался из последних сил. Ещё бы – впереди была ночь! Была разработана программа обольщения. Уж Бог с ним, с этим «приколом и кайфом», лишь бы программа была выполнена.
   Ночь наступила же сразу и внезапно. Барышни разошлись по гостевым комнатам, а Мужчина отправился в свою опочивальню, оставив дверь открытой. Перед отходом в сон беседа им всё же была проведена. Было рассказано с душещипательными подробностями о полном и жутком одиночестве. Отсутствии какого-либо внимания по части интимности с французской стороны. А жизнь-то – вот она. Мол, она идёт, а мы не молодеем. В том смысле, что не стареем, мол. И всё же… Подобную ахинею Мужчина излагал в течение минут сорока. Барышни вежливо ахали, охали, возмущались, как же, мол, так. Вы же ещё совсем хоть куда. Куда, мол, смотрят эти недалёкие француженки. Конечно, всё это не в кайф. А просто какая-то лабуда.
   Мужчина радовался и напоследок отметил, что дверь, мол, в его «светёлку» открыта и гостьям, или скорее гостье, будут более чем рады.
   Ночь наступила.
   Мужчина не засыпал и потихоньку терзался мыслью о соответствии желаний с возможностями. Всё-таки уже не 30. И даже не 50. И даже не 70. А если?! А вдруг?! А как?! Но все волнения и страхи улетучились, когда около двери в темноте послышалось шлёпанье босых ног и нежный шёпот Барышень:
   – Нет, ты иди первая.
   – Нет, ты.
   – Да ты давай, ты посмелее. И тихонько, а то разбудишь неожиданно. Можно так напугать, что всё остальное не в кайф будет.
   Мужчина напрягся весь как скрипкина струна. Только одна запоздалая мысль беспокойно металась по черепной, достаточно облысевшей, коробке: «Только бы не выпали челюсти в процессе любви». Он точно решил, что кричать не будет. Будет мычать. Так оно даже сексуальнее. Топтание босых ножек продолжалось какое-то время, пока шум спускаемой воды и прочие звуки не подтвердили самые худшие опасения Мужчины. Барышни, говоря ихним птичьим языком, залудили в туалет. А осторожничали в силу остатков полученного в детстве хорошего воспитания, растерянного по институтам да университетам, по дискотекам да тусовкам, когда всё было прикольно, жизнь была в кайф и ещё не знали Барышни, что жизнь может быть и «шнягой».
   И постепенно все уснули. Даже Мужчина. Огорчённый до крайнего предела, он просто провалился в ночь и только под утро осознал, что же произошло.
   После дружного посещения барышнями туалета все и вся постепенно, по-разному, начали погружаться в сны.
   Мужчина от шока и эмоционального стресса засыпал быстро. Вернее, не засыпал, а проваливался в никуда, иногда уже в полусне тихонько всхлипывал. Так же тихонько всхлипывал и постанывал старый пёс. Его место на диване было занято одной из Барышень, и он переживал очень. Бродил по комнатам, кряхтел, вздыхал, ложился то под стол, то в угол, но хорошо и комфортно ему не было. Нет, не было. Уж шестнадцатый год пошёл. Не мальчик, стало быть. Пёс страдал.
   А Барышни тихонько шептались. Их разговор касался напрямую хозяина квартиры, но он, естественно, их разговора слышать не мог. Да ежели бы и не засыпал, всё равно – не слышал. Слух последние годы у Мужчины начал барахлить.
   – Нет, ты знаешь, всё-таки мы что-то не доделали. Какое-то у меня ощущение недосказанности, что ли. Нет, нет, не возражай, полностью кайф мы не словили, точно нет. Интуиция мне подсказывает: точку на визите мы не поставили. А она, интуиция, меня ещё ни разу в этих делах не подводила.
   – Да ты о чём? – полусонно шептала другая Барышня.
   – Да всё о том же, о том самом. Вспомни, как хозяин на нас смотрел в этот последний вечер. Не заметила, как словно невзначай он руку то на коленку, то на плечико? И рука хоть и старческая, но видно – натренированная. У меня на эти самые тренированные руки глаз очень даже намётан. А как со слезой он рассказывал про своё горькое французское проживание. Правда, с прекрасным бургундским и с острыми сырами, что уж говорить, но тем не менее. И всё тут.
   – Погоди, погоди, да ты о чём? Что это тебе в голову на сон грядущий мнится? Окстись, подруга. Ты что это предлагаешь-то, а?
   – Да, да, то самое и предлагаю. А чё? Он мужик, видишь, страдающий. Нас принял. Душевно. Супчик изготовил. А мы что-то не доделали, я это чувствую. Вот и давай доделаем.
   – То есть ты хочешь сказать, что нужно залезть к нему в кровать, что ли?
   Барышня, которая всё это произносила, раскипятилась. Кровать под ней прямо ходуном заходила. Пёс проснулся и с надеждой подошёл к дивану. Вдруг его место освободится. Но место было занято прочно.
   – А ты не подумала, стёбная твоя башка, во что всё это может вылиться. Как мы своим мужьям в глаза посмотрим. А ещё что с хозяином произойдёт? Шняга какая-нибудь. Всё-таки не студент уже. Представь, инфаркт, например, или инсульт. И что мы делаем! Я уже не говорю о морали! Нет и нет, и в голове не держи этих дурацких мыслей.
   – Ну, во-первых, не кипятись уж так. Знаешь, ещё Жириновский говорил: «Эх, один раз – не пидарас!» И смотри на это проще. Вроде даже и не измена и не секс, а просто благодарность. Этак вроде даже мимоходом, вроде бы московский вам, мол, сувенир, любезный вы наш хозяин. И всё! И забыли! А мужья! Ну, что мужья. Мы при встрече им смотреть будем не в глаза вовсе, а в совершено другое место. Ты-то понимаешь! И всё. И ничего такого.
   – Ну и ладно. Раз ничего такого, то ты, пожалуйста, и действуй. А я полежу. Послушаю, как вы там «московскими сувенирами» обмениваетесь. Уж меня, попрошу, в эту авантюру не втягивай. Мне ещё детей растить. А может, и рожать еще. Как Бог управит.
   – Ах, вот в том-то и дело, подруга, что я-то как раз и не могу. Да если бы я могла, разве стала с тобой тары-бары разводить. Раз, да и всё. И забыли. Спали бы давно крепким девичьим сном, без этих дурацких торгов. Ан вот и нет. Не могу. И объясняю, почему да отчего. Да ты и сама поймёшь, не маленькая, поди. Во-первых, я страстная. Это ты прекрасно знаешь. И просто я боюсь. Ну, приду к нашему деду. Да вдруг я заведусь. Ведь это точно стопроцентный для него инфаркт или инсульт. Вот и поди расхлёбывай. Полиция-милиция, то да сё. Оно нам нужно? А во-вторых, уж я открою тебе мой интимный секрет. Но только никому, я тебя умоляю! В институте просто проходу мне не будет. Ну, слушай. В седьмом классе мы, дуры, пошли и сделали себе тату. Я, уж точно не от большого ума, сделала тату на причинном месте. Царский орёл сделала двуглавый и подпись по самому интимному: «За веру, царя и Отечество». До сих пор ругаю себя, а что сделаешь. Когда рожала, так весь персонал роддома прибежал. И до сих пор у гинекологов, когда я прихожу, лёгкое смущение нравов и мыслей. А уж от мужа натерпелась!
   Он разглядел всё в медовый период и привязался: «Кто делал?» Вплоть до развода. Мне пришлось подругу уговаривать. Она ему и рассказала, что это всё, во-первых, она делала. А во-вторых, это очень полезно для сексуальной жизни женщины.
   Мол, там точки разные, и вот от этого я и есть такая страстная. Ничего. Успокоился.
   Теперь понимаешь, вдруг дед наш у меня всё это разглядит. Или хлопнется, или в институт звонить начнёт. Директору, не приведи господь, расскажет. Вот я и не могу. Ты уж пострадай, голубушка. Да и что на самом деле? Ерунда, да только. А уж тогда точно мы и поездку достойно закончим, и приехать сможем, когда захотим. Ещё и мужей с детьми возьмём. Смекаешь?
   Разговоры и шепотки ещё долго продолжались. Были раздумья. Пока наконец не раздалось шлёпанье босых ножек, и вот одна из наяд отправилась на заклание. Всё затихло. И тишина продолжалась долго. Уж под утро кровать одной из Барышень заскрипела. Это она тихонько вернулась с жертвоприношения.
   Ни её подруга-искусительница, ни собака не проснулись. Что говорить. Под утро сон бывает крепкий. Особенно у молодых барышень, людей очень преклонного возраста и старых собак.
   А было ли что-нибудь? Уж этого никто никогда не узнает. Мужчина молчит по причине полного изумления. Он не может осознать, что ночью с ним приключилось. И приключилось ли вообще что-либо. И ежели да, то которая из Барышень?
   Барышни молчат по причине полного равнодушия и небрежности к произошедшему. Которое происходило ли.
   «А был ли мальчик?»
   Пёс же молчит по причине полнейшего наслаждения. Он наконец лежит на своём диване и нашествия Барышень не ожидает. Надеется, что нового заезда не состоится.
   Вот все и счастливы. Как для этого нужно мало, а?

   P. S. Правда, Мужчина время от времени мается. Есть у него вопросы, которые его тревожат. Всё хочется ему узнать, точно ли в тот вечер к нему Барышня приходила. И если приходила, то долго ли оставалась? И главное – зачем она приходила?
   Ау, ответьте! Нет ответа.

   18/IV 2006 Антони

Всем должно быть весело и хорошо

   – Рабинович! Куда вы так спешите?
   – В бордель.
   – В шесть утра?
   – Ой, хочу поскорее отделаться.

   Все герои этого рассказа вымышлены. Никто не может претендовать на сходство с действующими лицами.

1. Введение

   Я всегда люблю сюда приезжать. В это милое Абрамцево. Так и кажется, что вон там, с мольбертом – Репин, а у хотьковского монастыря – Нестеров. По липовой аллее спокойно так, вальяжно идёт с Врубелем хозяин вновь купленного у Аксакова имения Савва Морозов. А из гончарной мастерской бегут довольные чумазые ребятишки бар да местные, сёл окрестных. Только что они обожгли свою немудрёную лепку. И счастливы.
   Увы! Нет этого ничего. Что не удалось растащить и разгромить в 1917–1918 годах, прикончили в 1990-х. Только называется это теперь не «экспроприация», а «капитальный ремонт».
   Однако – всё равно. Здесь, как я уже писал в других своих рассказах, аура великолепная, природа тиха и очень располагает. Да и с друзьями хочется повидаться. После моего отъезда в Париж я вот уже лет шесть или более не видал своих дачных и банных сотрапезников. А видать и сказать им разные добрые слова надобно: ведь они послужили прототипами героев моих рассказов. И герои эти, да и сами рассказы, что лукавить, пользуются приятным для автора вниманием. «Что и требовалось доказать», – как говорила наша школьная алгебраичка, ставя нам очередную двойку.
   Друзья мои, как и я, уже давно на пенсии, но живут активной, как раньше говаривали, общественной жизнью. То есть в том смысле, что «ничто человеческое им не чуждо».
   План мой был прост. Рядом с абрамцевским музеем в моё отсутствие появилось два здания, добротных. Оба – напротив друг друга. Названия были одинаковы – «Галерея». Одно – ресторан с претензией. Другое – гостиница.
   Но в этот мой приезд в этой самой гостинице вывески я уже никакой не увидел, а блестели на зимнем солнце прекрасно начищенные медные таблички. Я, безусловно, внимания на всё это не обратил. Мне гостиница была ни к чему. Хоть я и без звонка, вроде даже инкогнито, но знал, что приют у друзей найду.
   Поэтому я решил начать свой «трудовой день» с завтрака в «Галерее», а к обеду уже подъехать или к Вольдемару Нейштадту, или к Арсену Розентулеру. Кого-нибудь, думал я, застану. Они – домоседы, да зимой не очень-то и побегаешь.
   Сел я к столику у окошка, видом на другую «Галерею», ту, что без вывески, заказал для лёгкости кофию да булочку, огляделся по залу и – огорчился. Весь ресторан был сделан под «абрамцевские» мотивы. Но, как это почти всегда бывает, халтурно. Картины на стенах просто расстраивали. «Демон» Врубеля выглядел как замерзший купальщик, вышедший из холодных вод Вори. А одежду-то украли. Отрок Варфоломей у Нестерова просто больной лёгочным, очевидно, заболеванием мальчик. А «Девочка с персиками» Серова чем-то до того расстроена, что уж никак не о персике здесь речь. Может, персик испорчен или что другое. Печально. Да что делать? Видно, копировщик хорошо поладил с владельцем ресторана.
   Жизнь есть жизнь.
   Я равнодушно поглядывал на роскошные авто, толпящиеся у здания напротив, на воробьёв, занятых своим пропитанием, на собак, вышедших в зимнее утро унюхать что-нибудь у ресторана.
   И не заметил, как за мой столик присел посетитель. «Вот не хватало. Что за напасть, зал просто пустой», – мелькало в моей голове до тех пор, пока я не взглянул на посетителя.
   Хотя и прошло уже лет шесть-семь, узнал я его сразу. Правда, виделись мы редко, в основном у Нейштадта Володьки, но фигурой он был колоритной, русским народным фольклором владел великолепно, да и жизненный путь был интересен. Ещё бы – более двадцати лет занимал должность посла СССР во Франции.
   Вот Семён Силыч Швец и сидел напротив меня, что называется, собственной персоной.
   Сидел, с прищуром улыбался и спрашивает так тихонько:
   – Что, не признаёшь своих, варяжский гость?
   – Даже очень признаю, Силыч.
   Я расхохотался, вспомнив наши шутки в банный день у Вольдемара. Но описывать всё не буду.
   Семён Силыч сделал какое-то неуловимое движение, и двое – мэтр и официант – как из-под земли.
   – Мне – как обычно и моему гостю (то есть мне) то же самое. Для начала.
   Появилась парная осетрина в судке, в вазоне – икра зернистая (уж точно солёной водой не разведённая) и графин запотевший.
   – Семён Силыч, побойся Бога. Время – 11 часов. Да мне же ещё ребят проведать. А ты меня, можно сказать, сразу из формы выбиваешь, – взмолился я.
   Но Силыч внимания никакого не обращал. Просто посмотрел удивлённо и произнёс своё традиционное, что я забыл уже: «Быть добру!»
   Правда, зря я гневил Господа. Чёрная икра с горячими гренками очень способствовала потреблению маленьких рюмочек «Смирновской». А разварная осетрина была ну… что-то!!!
   Однако давайте-ка я вам опишу моего героя. Вернее, моего соседа по столу. Всё внешнее строение Силыча подчёркивало его крестьянское происхождение. А весьма солидный живот и чуть лысеющая хорошей лепки голова говорили, что мой знакомец, во-первых, не чужд земным наслаждениям, а во-вторых, вовсе не так прост, как хочет себя показать.
   Одет он был совсем небрежно и как-то странно. Синий свитер на голое тело, туфли от Черутти, но без носков. Я был в полном недоумении. Особенно когда увидел, что с лицом Семёна происходило что-то неладное. То вдруг оно темнело, застывало в какой-то непонятной злобе. То чувственные губы опускались в горестные складки, и Силыч в эти моменты выглядел грустным, уставшим и много пережившим пенсионером.
   Метаморфозы с лицом происходили всё время, и я начал было думать, что виною всему – «Смирновская», которую мы, кстати, потребляли весьма активно. Но нет, не спиртное было причиной таких превращений. Семён Силыч нет-нет да поглядывал в окошко на здание напротив. В эти-то вот минуты и пробегали судороги по лицу Силыча. «Совсем как у Петра Великого. Не хватает, чтобы он головой дёргал», – думал я. А Семён Силыч как читал мои мысли.
   – Что, думаешь, я – псих? Нет, я просто смотрю на этих гадов. Ладно, ладно, народ всё равно всё вспомнит. И всё припомнит. И уж точно не простит, – Силыч посмотрел на меня и, совершенно не соответствуя этой своей грозной тираде, вдруг жалобно улыбнулся. Жалобно. Даже печально. Он начал наливать очередную порцию «Смирновской». И проделывал операцию спокойно, со знанием дела. Руки не дрожали. Но глаза я отвёл: Силыч был спокоен, только слёзы терялись в плохо пробритых щеках.
   Я ничего не понимал. Однако что-то нужно было говорить. И я решил не крутить и финтить.
   – Что с тобой, Семён Силыч. Что вообще происходит? Куда ты всё время смотришь?
   – Да на них я смотрю. На своих друзей заклятых. Нет, не позволяет мне природа моя, да мама с папенькой меня уж так воспитали. А то бы я их заказал в две секунды. И охрана не спасла бы их, уж точно. А может, к лучшему, что не могу. Её, голубушку, не травмирую.
   Он вдруг сжал в руке фужер. Фужер треснул, показались на ладони капли крови. Однако ресторанная команда, видно, дело знала хорошо. Просто даже отлично. Рука была вымыта, перевязана бинтом, на столе произошла смена декораций. В том смысле, что принесли жареных гребешков в сметане, поменяли водочку с икрой и добавили свежий огурец.
   – Семён, ты извини, я ничего не понимаю. Кто «они»? Кого «заказать»? Что это за «голубушка»? Что вообще у тебя здесь происходит? И чего ты, кстати, так шикуешь? С икрой, гребешками? В чём дело?
   – Да не волнуйся ты, не в Парижах, чай, – сказал Семён как-то устало. – Меня здесь кормят бесплатно. Как, впрочем, и моих гостей. А столик этот я обычно выбираю, чтобы видеть вон этих, – и он длинно и очень витиевато выругался.
   – Так можешь объяснишь, что всё это значит.
   – Объясню, но это не так коротко может получиться. Может, и до друзей не успеешь дойти, стемнеет. А может, и идти не захочется.
   Я подумал, что ещё один графинчик «Смирновской», и я уж точно никуда вообще идти не смогу.
   – Ладно, – вздохнул Семён. – Слушай, только давай договоримся – не перебивать.
   Он сделал ещё какое-то движение, совершенно неуловимое, и на столе появилась турка с кофием. Запах был великолепен. Настоящая арабика.
   «Чёрт-те что творится», – мелькало в чуть отяжелевшем моём мозгу.
   – Когда я ушёл, вернее – меня ушли на пенсию, – начал Семён, – естественно, сразу встал или возник, как уж тебе больше нравится, вопрос – что делать? Это как всегда на Руси: «Что делать?» и «Кто виноват?». Ну, кто виноват – знамо дело – дерьмократы. А вот «Что делать?». Ведь на мидовский пенсион, хоть и персонального значения, но надежд немного. Хлеб, да чай, да картоха. В общем, стал я думать. Изучать этот наш дикий грёбаный капитализм. И понял – лучше всего – сфера обслуживания. Затраты небольшие, а отдача может быть. Но… опоздал я к раздаче, как говорят:

     Уже всё схвачено,
     За всё заплачено.
     И в душной комнатке
     Совсем темно.
     А ты растеряна,
     Постель расстелена,
     И говоришь так шёпотом:
     «Мне – всё равно», —

   неожиданно пропел Семён Силыч. Снова посмотрел в окно, и опять судороги и гримасы, отображающие все гаммы человеческого страдания, промелькнули на его лице.
   Хочу заметить, что в дальнейшем Семён Силыч неоднократно свой рассказ будет прерывать то стишком, то песенкой, то прибаутками. Но из песен слов не выкинешь.
   – Торговля у меня сразу отпала. Вокруг – один Азербайджан вместе с другими «братскими» республиками Кавказа.
   Решил взять ремонт автомашин. «Жигули» наши сделаны как раз под этот бизнес – их нужно всё время ремонтировать. Пошёл по точкам, то есть по ремонтным гаражам да прочим злачным, вернее, очень грязным местам. Все в один голос: «Семён, мы с радостью, открывай свой сервис, только согласуй с Нейштадтом. Здесь весь сервис он держит». Я, конечно, к Володьке. Всё-таки учились вместе и аж в Италию летали: он – механик, я – боец. Да про меня написано об этом. Литературу-то современную читать надо, – наставительно произнёс Швец.
   – Володька встретил, как родного. Конечно, выпили. Чаю! Он другого теперь не пьёт. Говорит, играет в теннис и дал слово тренеру. А то, говорит, у меня эйс плохо идёт. Что такое «эйс», я не знаю, но тихонько, деликатно спросил: «Может, дело в даме, а не в эйсе». Володька только рукой на меня махнул. А вот на просьбу мою отреагировал быстро и жёстко. «Я, – говорит, – этот сервис в нашем районе окучивал два года. И создавать сам себе конкуренцию не собираюсь». – «А что ты сделаешь, ежели я, твой старинный приятель, всё же открою точку ремонта?» – «Сожгу – на первый раз. На второй – убью». – «Как?» Я даже опешил. «Да не знаю, – говорит Володька. – Может, из ружья. Может – удавят. Это мои слесаря делают, я не вмешиваюсь». И предлагает ещё чаю.
   Я, конечно, выпил, поблагодарил, попрощался вежливо. Сказал, чтобы он за своим эйсом следил. И ушёл. Под фанфары. Вот так вот. Вот как оно, когда звериный оскал капитала из всех щелей.
   Ладно – в штанах прохладно. Значит, палатки – Кавказ, автосервис – Нейштадт. Решил я попробовать рынок. Наш простой, старый и грязный хотьковский рынок. Директриса Светка училась позднее, меня помнит. Тут же харчо мне принесла. Сели. За жизнь, за дружбу. «В общем, – говорит, – я тебе место дам улётное. И павильончик – восторг. Только ты согласуй с моим хозяином. Рынок наш купил уже давно Арсен Розентулер. Тебе его телефон дать?» – «Не надо, – говорю. – Я его и без телефончика найду. Он – сосед Володьки Нейштадта».
   Прихожу к Арсену. На дачу долго не пускали. Какой-то мужик говорит: «Арсен Александрович сейчас куру ест. Как поест – выйдет, тогда пущу». На самом деле – пустили. Арсен стал важный. Правда, старой привычки – везде ссать – не оставил. Вот и сейчас помочился под ёлкой. Спрашивает важно так: «Что надо? Завезли свежий балык». Я отвечаю: «Арсен, ничего не надо. Ни вырезки, ни балыка, ни авокадо с мангой. Нужно место, начать мне вживаться в вашу капиталистическую стаю». Арсен так спокойно говорит: «У меня очередь на палатки расписана на десять лет вперёд. Первоочередники – три генерала МВД, один подполковник ФСБ, и тебе, послу пряного посола, – добавил он усмехаясь, – делать здесь совершенно нечего. Вот свежую вырезку дать могу». – «Ну а всё-таки, ежели я встану сам, поставлю палатку рядом с рынком?» – «Пожалуйста, – говорит. – Только тебя закопают в этот же вечер, уж ты не обижайся. Каждый теперь – только за себя. Времена вашего комсомола прошли, тю-тю». И, совершенно не обращая на меня внимания, закричал кому-то: «Моня, под клубнику говна-то не жалей. Смотри у меня».
   Так и побрёл я, как говорят, несолоно хлебавши. Но ощущение такое было, будто в дерьме весь извалялся. Вот так-то, брат, когда темп потеряешь, потом и с ладьёй ничего не сделаешь.
   Мы выпили кофию. Рассказ становился тем мне интересен, что всех этих ребят я-то знал. К ним и ехал на встречу. Ну и дела!

2. Начало

   – Вот так я и мыкался до ноября. Однажды решил поехать в Москву к своей давнишней подруге, к Светочке.
   Выезжаю из Хотькова, вижу – у шоссе стоят пять девушек. А холодно. Снег. Дождь. Грязь. Фонари тусклы. Я тормознул, и как меня какое провидение под бок тянуло: «Девочки, – говорю, – пойдёмте, попьём чайку. У меня идея возникла». А они, охальницы, отвечают: «Вы бы, дедушка, нам закурить дали. С вашей идеей не согреешься». И хихикают, молодые, конечно. Дуры ещё. В общем, затащил я их в кафе. «Переезд» называется. А девочки хорошенькие. Замёрзли. Голодные. Я всем яишню с салом заказал да вина красненького, и слово за слово, конечно, пошёл разговор за жизнь. Мол, работы нет. Родители пьют. Ребята гадкие. Хотьковский монастырь не берёт. «Вот и делать-то нечего, приходится мёрзнуть на шоссе. Скоро рынок закроется, нас, может, Ашот с Рубиком снимут», – мечтательно так одна, вся в веснушках, говорит.
   Стало мне тошно, но идея начала оформляться. Правда, пока спонтанно так, в виде некоего туманного действа. Без плана, без расчёта.
   Вот что я девицам, сам от себя не ожидал, предлагаю. «Сейчас идите по домам, сидите два месяца. Ровно через два месяца жду вас в это же время здесь, у “Переезда”». И дал им денег. Не много, так, по сотне баксов на брата. Но своих. Моя щедрость меня поразила.
   Пришёл домой. Думал, считал, смотрел литературу. И через три дня родилось письмо президенту нашей многострадальной России Ёлкину.
   Швец достал из нагрудного кармана пиджака потёртый конверт, вытащил оттуда ветхий документ и протянул его мне. Документ был настолько неожиданен, что я привожу его целиком, без купюр. Вместе с резолюциями.

   Президенту Российской
   Федеративной Республики
   г-ну Ёлкину В. В.
   от посла России
   (на пенсии с правом
   ношения мундира)
   Швеца С. С.

   Уважаемый господин Президент!

   Демографическая судьба России и моральные устои нового общества, в становлении которого Вы принимаете столь деятельное участие, заставляют меня обратиться к Вам с предложением решения вопросов воспитания нового человека России.
   Речь идёт о направлении жизнедеятельности общества, которому до сего времени не уделялось практически никакого внимания. Речь идёт о проституции.
   Нельзя отрицать очевидные факты. Во-первых, проституция была всегда. Достаточно вспомнить Лаису – кокотку греков, Нинон де Ланкло – XVII век – Франция и т. д. Во-вторых, проститутки в определённых случаях играли значительную роль в политике тех или иных стран. Например, графиня Лихтенау – фаворитка Фридриха Вильгельма II, маркиза де Монтеспан, возлюбленная Людовика XIV, равно как и графиня Дюбарри и многие другие.
   Следует также отметить, что дома терпимости во многих странах (Германия, Польша, Англия и ряд других) явились источниками городских доходов.
   С другой стороны, попытки борьбы с этим злом не приводили к сколь-нибудь заметным результатам. Например, в 1736 году Указом Сената России предписывалось непотребных девок и женок в шинках и других заведениях сечь кошками и выбить вон. Император Павел I в 1800 году сослал в Иркутск всех (якобы) проституток. Однако в 1896 году в России было зарегистрировано 34 000 проституток. На самом деле их было раза в два больше.
   Всё перечисленное, а примеры можно было бы приумножить современным состоянием этого дела, говорит только об одном – этот вопрос нельзя пускать на самотёк. Только государственное регулирование даст возможность контроля, ликвидации криминогенной обстановки вокруг проституции, медицинского контроля и, наконец, притока в казну определённых средств.
   В связи с изложенным прошу рассмотреть вопрос разрешения мне в порядке эксперимента открыть в районе г. Хотькова дом терпимости под контролем государства.
   Расчёт экономической эффективности данного предприятия приведён в приложении № 1.

   Подпись
   С. С. Швец,
   персональный
   пенсионер
   российского значения

   На документе имеется резолюция президента:

   «Полагаю, в свете развития демократии, разрешить эксперимент в отдельно взятом районе.
   Контроль возложить персонально на П. Керженцева.
   Швеца знаю лично. Крепкий мужик. Можно доверять».

   Подпись неразборчива.
   Печать администрации президента

   – Вот такой документик я получил. Вернее, получил я решение администрации Сергиево-Посадского района, Митинского сельсовета, села Абрамцево.
   И сразу возникло несколько первостепенных вопросов. Первое – крыша. Второе – место. Третье – бухгалтер. Четвёртое – секретарь. Вот эти задачи нужно было решать в первую очередь.
   «Крыша – главнейшее в нашем государстве дело. Есть хорошая крыша – твоё дело развивается. Нет крыши – нет дела» – вот так вот я думал. Это тебе не Европа.
   Местных ментов я отмёл сразу. Они бандитов боятся пуще огня. Все друг друга знают.
   Бандитов я тоже в расчёт не брал. Их жадность развиваться мне не даст. У них только общак на уме да как девку бесплатно оприходовать. В общем, дело могут загубить на корню.
   ФСБ будет только наблюдать да досье вести. Толку от них не будет. А вот от ОМОНа толк может быть, уж точно. Я нашёл знакомого полковника. Показал бумаги. Показал расчёты. Они, конечно, важнее бумаг. В общем, пришли к соглашению о взаимных действиях. А они наступили, к моему сожалению, гораздо скорее, чем хотелось бы. Забегая вперёд, расскажу, как моя крыша оказалась крепче. В общем, через неделю после открытия заведения приходят трое. Один – сморчок в очках, но в руках – компутер. И два – по виду чечена. Потом уже выяснилось, оказались арабскими студентами нашего мединститута. Но это потом. А сначала я просто вспотел. Этот, лысая гнида, говорит так вежливо: «Мы, господин директор, всё посчитали. Вам придётся нам ежемесячно уплачивать 11 тысяч долларов, и девочки ваши, конечно, за счёт заведения. Мы же гарантируем вам и вашему бизнесу полную безопасность и хорошее развитие».
   Меня трясёт, но отвечаю достойно, мол, кто вы такие и я только и ждал, чтобы 11 тысяч долларов выбрасывать на ветер.
   «Да не на вэтэр, а нам, понымаишь!» – орёт вдруг один чечен. А другой говорит: «Да что с ним, фраером, время терять. Мочкани его, и пойдём, время пятничной молитвы подошло».
   Ну, мне совсем стало грустно. Но пока держусь и отвечаю, мол, орать не нужно, я – исполнительный директор, вот телефон президента фирмы, звоните ему, как он скажет, так и будет. И даю телефон полковника.
   Лысый тут же ему звонит и вежливо предлагает приехать на переговоры. И предупреждает: без оружия, без базара и шума, а то, так вежливо говорит, всем вам может быть очень больно, начиная с директора исполнительного. И хихикает. И на меня поглядывает. Мой полковник, слышу, отвечает: «Всё будет тип-топ». Не первый, мол, раз девка замужем.
   Я расстроился страшно. Рубаха от пота вся мокрая. Пульс, чувствую, зашкаливает. В голове же мелькает: «Ну, какого чёрта ты полез в это дерьмо? Сейчас бы сидел, кроссворд окучивал. Или пиво с Розентулером потягивал».
   Но мой полковник приехал быстро и, конечно, со всей командой. Сразу положили всех в грязь лицом. Обыскали. Нашли два пистолета газовых. Очки у лысого раздавили лихо.
   После этого полковник произнёс речь. Суть её проста, как правда. Ежели кто ещё раз сунется или каким-либо образом вмешается в деятельность вверенной ему фирмы, то все будут закопаны здесь же, в Абрамцеве, в лесу, недалеко от дачи, где на первых порах мы и обретались. И в дополнение вдруг перечислил фамилии, адреса в Каире и Александрии родных и близких всех участников наезда.
   После, вот уже сколько лет, я никого не видал. Местные же меня уважают. Я зла не делаю. Добро – делаю. Чтобы было хорошо. Вот так вот.
   Ну-с, с крышей я решил.
   Теперь – место. Я подумал, что делать нужно сразу и в полном объёме, как говорил нам секретарь парткома. Вышел на владельца гостиницы «Галерея», подключил полковника, и процесс пошёл. Сдал нам в аренду гостиницу эту. А это – всё, залог полного успеха.
//-- * * * --//
   – Но настоящий залог полного успеха – две ключевые фигуры любого бизнеса: секретарь и бухгалтер.
   Тут Семён помрачнел, повздыхал и в окошко поглядывает с тоской во взоре. Просто, скажу я вам, переживания Вертера, не менее.
   – Так вот, – продолжал Силыч, – я подхожу к самому главному. Из-за чего, можно сказать, и жизнь моя теперь видишь какая загубленная.
   – Да уж куда там, – говорю. – Просто совсем загубленная с осетриной да чёрной икоркой. Ну просто очень у тебя, Семён Силыч, жизнь трудная.
   – Да что ты понимаешь в жизни-то, салага. Ты вот слушай, что произошло у меня Тебе первому рассказываю всё как на духу. Как батюшке.

3. Кадры решают всё

   – На чём я остановился? Да, на секретарше. Сейчас ведь как их подбирают? Ноги – от ушей. Глаза – блюдца. Компутер. Два-три языка. Полный курс секснаук, включая Индию, тайский курс. Камбоджа обязательна – там местный секс с французским разливом – «врачи без границ» много чему научили наивных камбоджиек.
   А я пошёл по своему проверенному мидовскому пути. Взял пенсионерочку, грамотную, давно мне лично знакомую. Тюкает на машинке и компьютера не видала.
   Но на переговорах происходит вот что.
   Длинноногие секретарши моих партнёров сидят, губы распустив, ждут, когда тягомотина-то кончится и они будут востребованы, так сказать, по полной программе. А вот возник вопрос с контрактом, с поставками, со взаиморасчётами – мои партнёры туда-сюда – ничего-то у них не записано, не подготовлено, факсы не отправлены и так далее.
   А я – извольте бриться. Вот вам договор. Вот вам счёт от такого-то числа. Вот вам фактура. А вот – запись беседы, в которой вы говорили то-то и то-то.
   Мои партнёры уж меня просили отдать мою Анжелочку. И иным методом пытались её переманить – куда там. Верность вассала – залог крепости государства.
   Так что секретарь мой, всех по первости своей затрапезностью поражающий, был моим бастионом в этом страшном море хищников и мерзавцев.
   Ну и, конечно, ключевая фигура любого дела – бухгалтер. Вот уж на поиски кого я потратил не одну неделю. Вышел наконец на Сосновского. Нашего олигарха и банкира. Я с ним встречался ещё в Парижах, когда он на госслужбе обретался. Помог ему кое в чём. Он, на удивление, добро помнит. Это вообще редкость.
   Так, мол, и так, говорю, хочу, Соломон Моисеевич, маленькое дело начать. Но бух нужен. Никак не могу подыскать. Может, у тебя что-нибудь имеется, ты ведь в материале!
   Соломон отвечает: «Да, есть несколько дам. Попробуй, повстречайся с ними. Может, подберёшь кого-нибудь».
   Начал я встречаться. Из пятерых отпали все пятеро. Две, оказалось, не знают бухучёта никакого.
   Одна обиделась, говорит: «Вам ещё и бухгалтерскую работу нужно делать!» Остальные две не могли считать не только на арифмометре (у меня специально для проверки стоит), но и на счётах. В общем, завал полный. А время меня поджимает. Уже пора открываться.
   Мои те девочки, что на дороге были, честно пришли через два месяца в кафе. Я же всё рассказал. Открываю, мол, бордель, то есть дом свиданий. Будет культурно, тепло. Питание, медобслуживание, бытовку-постель и профинвентарь – презервативы – за счёт заведения. Прочие условия по мере развития бизнеса.
   Девицы решили сразу, даже торговаться не стали.
   А буха-то нет. И наконец Сосновский, вот душа-парень, жаль, отравили его несколько лет тому назад в Лондоне, предлагает шестую.
   Пришла такая рыжая, высокая. Поначалу я особого внимания не обратил на её строение. Бухгалтер – он и есть бухгалтер. Но хороша.
   Спрашиваю: «Как вы с бухучётом?» Она в ответ: «Вам какую систему учёта: итальянскую, французскую, американскую или японскую?»
   Скажу тебе по правде, я в этой самой бухгалтерии – полный профан. Но виду-то подать нельзя. Я и отвечаю: «Расскажите немного мне про итальянскую систему». Она и начала вдруг всё по-итальянски. Ты же понимаешь, я языков не знаю. Кроме матерного.
   Спрашиваю: «А вы что, все системы на родных их языках можете?» Она отвечает: «А как же, разве бывает иначе?» И на меня с улыбкой поглядывает. Но не насмешливо. А с интересом, я бы сказал. Я ей говорю, у меня, мол, бизнес несколько особый, по первости и не совсем обычный. «Да что необычного? – говорит. – Вы бардак открываете, мне Соломон Моисеевич сказал. Так у нас весь мир – бардак. И ничего. Все живут».
   «И на самом деле, – подумал я. – Как верно. Уж точно, весь мир – один сплошной бордель. Вы приняты», – говорю ей.
   Она так улыбается и спрашивает: «А что, анкету вам не нужно? У меня и комсомольский билет сохранился».
   «Нет, – говорю, – подбирайте себе кабинет, мы скоро открываемся». Но ты понимаешь, с этого момента начала меня мучить какая-то интрига. Нет, не то чтобы я в неё сразу влюбился. Вовсе нет. Но… Вот именно. Но!
   Звоню Соломону: «Соломон Моисеевич, ты мне разъяснить про свою протеже можешь? Кто, что, почём и, главное, почему ты мне её отдал?»
   Соломон смеётся: «Что, – говорит, – понравилась? Да иначе и быть не может. А отдал я её по двум причинам. Первая – жена, сука, устроила ночь святого Варфоломея. Да это бы мне по барабану, но у неё доля банка. Я мог здорово пострадать. Вторая причина – очень захотела стать председателем банка. Ну, сам понимаешь, зачем держать такого сотрудника, хоть он и достоинств неизмеренных», – и Соломон чему-то вздохнул.
   А ведь вот судьба. Не передай он мне Верочку эту, иначе Веру Наумовну Шнур, стала бы она председателем банка и сейчас уже покоилась вместо Сосновского на втором Кунцевском. Вот так вот, жизнь и судьба.
   Ну да ладно, об ней после я тебе всё расскажу. Эх, ну что со мной сделала!
   И Семён Силыч снова заплакал. Но движения сделал. У нас убрали гребешков, поменяли приборы и принесли лангустов, соус а-ля тамплиер и, конечно, опять чёрную икру. Появилось белое вино. Ехать к моим друзьям уже не очень захотелось, тем более Силыч про них всё обещал рассказать. «И в красках», – как-то мстительно он добавил.
   – Ну, вот, значит, смотри сюда. Крыша у меня есть. Бухгалтер – есть. Секретарь – есть. Четыре первые девушки и, можно сказать, костяк или основа коллектива, – есть. И тут вдруг ко мне приходит дама. Не первой молодости. И даже не второй. Представляется: «Здравствуйте, я – Песя Львовна Трахтенберг. Из Одессы. У вас, как я понимаю, открывается бордель? Ой, так я вам скажу. Это замечательно. Значит, точно настают новые хорошие времена. Нет, нет, я вижу, вы хотите возражать. Не надо. Я, слава Богу, в Одессе всю жизнь была при борделях. И что вы хотите: при царе, я слышала, всё было хорошо – работал бордель. При зелёных – тоже работал с перебоями. Пришёл СССР – бордель хлопнули, чтоб они все были здоровы на ихнем кладбище. Потом пришли немцы и румыны – и опять бордель. Правда, не для всех – вы понимаете. Но – работал. Наши подпольщики через мой бордель много чего у них взрывали. А потом опять советская власть – опять конец борделю. Она, эта власть, видно, считала, что мой маленький бордель ихнему большому создаёт конкуренцию».
   Я её перебиваю: «Слушайте, мадам Трахтенберг, или кто вы там. Зачем вы мне всё это рассказываете? Меня история развития, становления и закрытия одесских борделей не очень интересует. Тем более что у меня не бордель, как вы изволите выражаться, а дом культурного досуга – во как я его назвал».
   «Вы меня извините, господин директор, – ну слова не даёт сказать эта Песя, извини, Львовна. – Вы, я вижу, в этом деле человек новый. Хотя и век поживший и не глупый. Потому что глупый никогда бы до этого бизнеса не додумался. Вы не глупый, а городите чепуху. Во-первых, как ни называй бордель – он всегда-таки будет борделем. Я вот в первые годы советской власти, чтоб им было хорошо там, где нас нет, назвала бордель “Путь в светлое будущее”. И что, пришли из ГПУ и спросили: “Песя Львовна, какой это путь в светлое будущее вы предлагаете в вашем борделе? Что это за путь, ежели я ложусь с вашей девкой, то в какое светлое будущее я приду и через какой орган? А?” В общем, шьют мне контрреволюционную агитацию и пропаганду. Ну, пришлось пять золотых отдать, да гудели они сутки с моими девчонками, и всё забесплатно. Вот вам и название. Вы скажите прямо, берёте вы меня или нет?»
   «Да на какую должность, позвольте? Что вы можете?»
   «А кто, извините, будет с девочками работать? Кто будет решать вопросы санитарии и гигиены в отдельно взятом теле ваших сотрудниц? – сказала она устало и поднялась. – Я вам скажу сейчас приятную вещь, но вы не обижайтесь. Вы, господин директор, умный, но я смотрю – абсолютный дурак».
   Конечно, я её догнал. Понял, недаром же был послом, кадры решают всё – это всё ещё товарищ Сталин учил – понял: небо или провидение послало мне эту старую еврейку из Одессы. Обсудили вопросы организации девиц в здоровый коллектив.
   Не успел я оглянуться, Песя Львовна уже кофий с утра с Верочкой моей Шнур распивает, и такие летят анекдоты из их комнаты, что я, чтобы не завалить работу вовсе, свой кабинет перенёс в другой конец коридора. Вот послушай:

   – Рабинович! Я слышал, вы сделались импотентом?
   – Ой, а что поделаешь?..
   – Ну и как вам?
   – Сказать честно? Как гора с плеч!

   Едут в трамвае два старых еврея и проезжают мимо дома, где до революции был бордель. Один глубоко вздыхает. Второй поворачивается к нему и говорит:
   – Вы мне будете рассказывать!

   – Мойше, скажите, вы с вашей Басей счастливы?
   – А куда деваться?

   – Вы слышали, говорят, что те, кто активно занимается сексом, живут намного дольше.
   – А шо я вам говорила! Эта старая проститутка Циля ещё нас с вами переживёт.

   И хохочут эти две дуры. Молодая и старая. Но здорово мы начинали всё-таки. Я просто забыл, сколько мне лет. Может, оттого, что всё повалило, как снежный ком.
   Мои четыре девочки, с которыми я начал, приносили мне в ночь чистой прибыли больше тысячи баксов. А ведь это только начало.
   Но… оглядевшись, я решил резко изменить принцип организации и структуру всей работы. Верочка, конечно, и Песя Львовна – вот моё малое Политбюро, мой Совнарком, так сказать, – со мной спорили. Но я настоял. Смотри, что сделал.
   Начал, конечно, с набора контингента. Всё как у взрослых. Создал отборочную комиссию. Включил своих клятых друзей – Володьку Нейштадта, Арсена Розентулера и ещё очень вальяжного профессора, пожилой уже, но очень просился. Включил и его. И ход сделал великолепный. Смелый!!! В комиссию ввёл двух депутатов – от «Единства» и ЛДПР. И как сработало! Правда, комиссия в полном составе потребовала контингент проверить не только по анкетным данным, но ещё и по морально-деловым, профессиональным качествам. Результат получился смешной. Через неделю все члены комиссии похудели на шесть-семь кэгэ. Мне начали звонить супруги некоторых, не буду указывать пальцем, как говаривал мой сосед по даче. Но как сработало включение думцев! Дума, мне доложили, там два депутата у меня уже на зарплате были, гудела два дня. Дамы требовали срочно провести депутатские расследование. Мужчины требовали выехать составами фракций для детального и практического ознакомления с существом дела на месте. Еле успокоили их, показав факсимиле президента на моей докладной. Но с той поры моя деятельность была уже освящена государством.
   Значит, контингент я более-менее подобрал.
   Сразу установил обязательные правила посещения. Одежда – только костюм и галстук, обувь – только чищеная. Цены – рыночные. Только за вход – 150 условных единиц.
   Девчонкам и клиентам строго-настрого – «общение» только через презерватив. Они – в бесплатном пользовании на золочёных подносах лежали везде: в холлах, туалетах, бильярдных, сауне, массажном зале, тренажёрном зале. Не говоря уже о комнатах девиц.
   Да, да. Всё это я организовал. Девицы с утра: тренинг, танцы, сауна, душ, завтрак (соки натуральные, гренки, орехи, кофий). Затем сон, обед, чтение, просмотр новейших фильмов. Один час – профобучение. Я выписывал за сумасшедшие деньги ведущих куртизанок Латинской Америки, Африки, Индии, Китая, Японии, даже Европы. Проводил вроде семинаров: секс – прогресс человечества в условиях французского макияжа и спортивной гимнастики.
   Ты бы посмотрел моих девок через два месяца. Розовые, гладкие, подтянуты. Некоторые стали у меня отпрашиваться в дневные часы – захотели закончить хотя бы одиннадцатилетку. Конечно, в вечернюю-то школу их не устроишь, кто работать будет.
   По первости было много проблем с посетителями. Ладно, форму одежды приняли – охрана у меня волкодавы, просто не пускали и всё. Как обычно у нас на Руси, норовили не платить. Решил я это просто. Чтобы девочек не травмировать – 150 баксов – входной билет. Далее – ужин, вино, шампанера всякая – сколько душе угодно. Что девчонке на чай – её дело и дело благодарного посетителя. И каждый вечер я девицам по 50 баксов – обязательно. Домой девчонки уезжать стали редко. Но с удивлением я увидел – многие уже подъезжали на «работу» на «Рено», «Пежо» и «японках». Скромно и со вкусом. У меня просто душа радовалась.

4. Правильная организация дела – залог успеха в бизнесе

   – Далее, ежели интересно. Установил я два стенда у нас, в секторе администрации. Один – «Лучшие люди» – фото самых-самых в неглиже. Фотографировал их известный фотограф-немец. Девочки все на фото как с первых обложек модных журналов. И второй, только не смейся, «Победители соцсоревнования». Мои Верочка и Трахтенбергша на смех подняли. «Вы что, Семён Силыч, офонарели совсем? Ещё в партию и комсомол приём организуйте. Вы всё-таки не забывайте, у нас бордель, а не посольство России где-то в Европах».
   Я попросил у дам один месяц. А такой результат ну никак не ожидал. Девки мои как сбесились. Во-первых, увеличили, и резко, пропускную способность клиентов. (Это было одно из условий соцсоревнования.) Во-вторых, стали учить активно французский и немецкий языки – тоже условие соревнования. А главное, появился соревновательный дух и злость. На стол мне подбросили несколько анонимок. И тут только я вздохнул спокойно. Родина моя, ты не приснилась мне.
   Теперь о посетителях. Я просто получал удовольствие, изучая род человеческий или, иначе, бывшую национально-морфологическую структуру российского общества. Оказалось, очень они разные. Лица тюркской национальности, разные там таджики, узбеки, – их девчонки любят. «Они, – говорят, – вежливые и неожиданные». Лица украинского разлива всё норовят, как и молдаване, не платить, пройти как-либо бесплатно. И девочек эксплуатируют нагло и долго. Правда, фантазией не отличаются. Кавказский народ тоже норовит всё на халяву. Девчонки их не привечают. Во-первых, они сначала долго рассказывают, какие они герои в этом самом плане. Потом оказывается, что геройства-то не очень, и тогда они рассказывают, как их притеснял «старший брат». Лихие чечены поначалу пытались и пострелять маленько, и подраться легонько, но моя охрана, она же и крыша, всё это на корню пресекла. Методами не очень гуманными, но действенными. Были и огнестрельные ранения. Но всё со временем вошло в нормальную колею. Уже все знали, что приходить в наш дом досуга нужно в чистой одежде и номеров особых себе не позволять – всё равно охрана не даст.
   А оторваться, или расслабиться, или устроить бардак без крови – сколько угодно. На то он и есть «Дом культурного досуга», а иначе – просто бордель.
   Ввёл я и другое новшество: сделал различные «отделы» по религиозным, политическим, этническим, социальным признакам.
   Ну, например. Сделал зал в восточном стиле. Рахат-лукум всякий, кальян, диваны, подушки. Полумгла. Девочки в хиджабах, некоторые – в парандже, полностью закрытые. Пользовалось это нововведение улётным успехом. Как ни странно, всё больше туда приходили эти, бритоголовые. Нацболы. Или из бывших горячек точек: Афган, Чечня. Контроль нами осуществлялся жёсткий, но и прибыль была бешеная. На самом деле, какой-то кайф в этом есть: берёшь девушку в парандже. Ведь не видел, не знаешь, кто она. Улёт бывает полный.
   Да ты на меня не смотри. Я-то не пробовал, но информацию имею полную.
   Другой зал – политический. Так называемая – ностальгия. Плакатик повесил «Членам КПСС 100 граммов водки – 50 % скидка». Развесил знамёна, портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Вымпелы разные: победитель соцсоревнования, ударник угольного пласта, лучшая доярка колхоза «Смерть капиталу» и прочие.
   Также поначалу не рассчитал. В зал ломанулись старички, члены КПСС, новые члены КПРФ, какие-то личности довольно неопрятной внешности, но при чистых рубахах. Девчонкам в зале работы было немного: члены эти в основном предавались воспоминаниям и пили водку со скидкой в 50 % неизменно.
   Один дед до того нашёлся, что показал билет члена профсоюза швейников 1935 года, требуя 100 граммов водки вообще бесплатно.
   Хорошей славой пользовался так называемый «бандитский зал». Мы с Песей Львовной долго думали: рисковать или нет. Решились. И оказалось – сработало. Здоровые, накачанные конкретные пацаны вежливо выпивали шампаньеру, решали свои текущие задачи. Рассчитывались исправно. В общем, с ними проблем не было. А особенно им понравилось, когда я уговорил дев, прикреплённых к этому залу, сделать тату. На интимном месте давали обычно полукруг: «За веру, царя и Отечество». На попе в основном интригующие «Я жду тебя, братан», «Давай, паровоз, не стучите колёса». Или «Путь в светлое завтра». Зал, безусловно, пользовался успехом. Братаны меня попросили – уважительно – девочек ихнего зала не менять и прикрепить постоянно. Конечно, уважил.
   Я, видя успех залов, сделал ещё несколько. Зал «XIX век». Полумрак. Натуральные свечи. Девы в декольте. Одежда вся из театров – шили специально для меня. Денег-то немерено.
   Одна из них играет на фоно. Что-нибудь из Шопена. Или «Времена года» Ильича нашего, Чайковского. Тонкие пахитоски. Шампанское. Посетитель дурел. Ещё более он одуревал, узнавши, что девы, помимо фоно, изящно говорят на английском, французском, испанском и даже по-латыни. Девушки приезжали ко мне из МГУ, Института иностранных языков и других московских вузов на подработки. Работали, кстати, хорошо. С полным знанием дела.
   Думать долго мне не давала жизнь. Она подкидывала задачи, решать которые было необходимо сиюминутно. Например, мальчики. Сам понимаешь, адреналин играет, гормоны фонтанируют, прыщи мучают, онанизм изнуряет. Ну, полная, как говорят, непруха. И что? Оставлять пацанов на улице, чтобы они с девчонками по грязным, зассанным подъездам болтались. Или где-либо на траве, на холодной земле. Без каких-либо зачатков санитарии и гигиены. Нет и нет. Я решил твёрдо пацанов улице не отдавать. Это совпало и с другим. Меня начали осаждать местные дамы, так сказать, более высоких возрастных категорий. Просто плачут. Работы – нет. Дети подрастают. А у некоторых детей нет, мужей нет.
   «Ну и что, мне за сорок. А я ещё очень даже и очень. И может, получше твоих вертихвосток», – кричали мне они на приёме.
   «Ты нас испробуй. Возьми с испытательным месячным сроком. А уж опыта у нас – 100 % форы молодым даём», – разгорались дамы.
   И тут меня осенило. Создал я зал молодняка. Направил туда этих мамочек, кому уже за 30 (а по-настоящему – и за 40).
   Конечно, сопливых пацанов всё-таки не пускали, а уж 10– 11-го класса – они вон сейчас, все под два метра ростом – решили пускать. Как учащимся сделал им скидку с входного билета. И смех, и грех. Иду по коридору заведения, а из комнат молодняка слышу: «Ты, Ваня, уроки на завтра сделал? Что по литературе? Письмо Татьяны Онегину? Ну-ка, читай наизусть». Читает. «Вот и молодец. Ну, иди. Да не торопись. Господи, всё забыл, чему я тебя учила». Вот какие дела.
   Ладно, поехали дальше.
   И это, что я тебе рассказал, не всё. Всего, конечно, рассказать невозможно.

5. Будни «Дома досуга»

   – Приезжают ко мне как-то два мерса. Оба – пятисотые. Выходят два господина. Лица вроде знакомые. Наверняка я их по телику видел: не то бандиты, не то в Думе, не то олигархи. А скорее – и одно, и второе, и третье – все вместе. Но входят отдельно.
   Вначале такой стройный, спортивный, но уже с сединой. Представляется: «Я к вам, Семён Силыч, от себя лично, конечно, – и дает документик. Организация. А какая – не скажу, я ещё жить хочу. – Мы наслышаны о вашей организации, и мои коллеги хотели бы время от времени посещать ваш дом досуга, – он усмехнулся. – Но вы понимаете, в современном паскудном мире это посещение возможно, но только в условиях полного инкогнито. Поэтому прошу вас продумать, как сделать так, чтобы никто не знал о наших визитах».
   Я попросил два месяца. Идея у меня была. Посетитель оставил мне мобилу с одним номером, сказал, что я могу звонить всегда. Со своей стороны он заверил в полной безопасности моей работы. «А вашего полковника мы уже произвели в генералы», – сказал он улыбаясь. Крыша моя, таким образом, значительно укрепилась.
   Второй посетитель был из военных. Конечно, показал документ. Он был попроще. Во-первых, сразу перешли на «ты». Уже хорошо.
   «Слушай, Семён Силыч. Я пока ждал здесь, побродил по твоему заведению. Нормально! Нормально! С выдумкой. Листка боевой политической подготовки не хватает, ха-ха-ха. В общем, можно ли для высших лиц, – и он посмотрел в потолок, жировая складка на шее не давала ему возможности слишком задрать голову, – так вот, можно ли для высших лиц организовать, так сказать, в приватном порядке бордельеро. Тот есть бордельчик небольшой с хорошим загулом. И девчонки должны быть подготовленные, чтобы не впадали в панику от чрезмерности нагрузок и фантазийных особенностей клиентов: как-никак высший комсостав».
   «Можно, – отвечаю. – Всё будет инкогнито, девы будут тренированные на гастарбайтерах (тут он поморщился), но оплата пойдёт по двойному тарифу».
   «Да хоть по тройному. Мы ж богатая страна, ты шо, не чувствуешь?»
   И я получил ещё одну мобилу с ещё одним секретным номером. И начал воплощать я свою идею для удовлетворения потребностей высшей элиты нашей России-матушки. Вот уж не думал. Однако – сделал пристройку к «Галерее» своей, с отдельным подъездом автомашин. И полной автоматикой. В том смысле, что ни ты никого, ни тебя никто не видит. За исключением, конечно, «обслуживающего» персонала. Да и то по желанию у них могут быть завязаны глаза.
   Представь себе: автоматически открываются ворота, в помещение въезжает авто. Ворота закрыты. Ты входишь в комнаты. Фонтан, столы, закуски, вина. Из комнат выходит девушка. Не подошла. Звоночек. Она уходит. Приходит вторая. Выполняются все желания посетителя. Далее при выезде протягивается талон, полученный при въезде. Всё!
   Полное инкогнито. Меня просили расчёт вести безналичным способом – пожалуйста. Мне даже лучше – хоть что-то на счёт предприятия будет идти. И так уж налоговая наезжала. Но дудки – я сразу звонил по первой секретной мобиле, и налоговики просто исчезали.
   А с бордельеро получилось вот что.
   Меня эти вояки попросили в приказном порядке быть. «Мало ли что, – говорят. – Не будем же мы голые бегать по коридорам, искать директора. И наш, – опять кивок наверх, – не поймёт».
   Для подготовки приехал какой-то ответственный полковник, он всё и устроил. Я в себя после этого приходил неделю. Девочек отобрал самых, так сказать, оторванных. Тренированных. Оплату обещал за мероприятие в тройном размере. Девы подошли к задаче спокойно. Спросили, сколько будет.
   «Не знаю, – отвечаю честно. – Всё очень на высшем уровне».
   «Ну хорошо», – говорят девки. И выступили на высшем. Ужас! Ужас! Я ж не привык. Да уж и годов мне – не мальчик. Перед своими девками неудобно. Хотя повидал я за это время всякое.
   Короче, что организовал этот полковник. Две девицы при входе в зал. Конечно, совершенно голые. Полностью покрыты нутеллой. Из одежды – на голове у одной фуражка пехотного офицера, на другой – каска времён 1941–1945 годов. И в руках винтовки с трёхгранным штыком ещё. Мосинские, 1895 года. Во, брат, дела.
   На столе рябит. Рыбные нарезки, мясные нарезки, вазоны с фруктами. А посередине в позе лотоса на блюдах ещё две мои «сотрудницы». Тоже голые в нутелле. Одна в танкистском шлеме, другая – в морской капитанской фуражке. И в конце зала ещё три моих. Голые, естественно, но с красными сигнальными флажками. Без нутеллы. Но в пилотках.
   Зал же оборудован соответственно: по стенам – диваны, подушки. На полу – ковры. Девочки тихонько ко мне подошли, говорят: «Не беспокойтесь, Семён Силыч, не подведём. Мы армию уважаем».
   А полковник всё суетится. Листки им подаёт с какими-то текстами. Шёпотом что-то репетирует.
   Приехали. Входят пятеро генералов. У меня аж рябит в глазах от звёзд и золота. Откормленные. Даже весьма. Не очень молодые. Я вскочил, позвонил, чтобы медицина не уезжала сегодня, была бы под рукой.
   Девицы были на высоте. Расчувствовавшись, генералы всплакнули. Девицы спели «Боже, царя храни». Уезжали. Главный что-то шепнул полковнику. Он мне и говорит: «Послезавтра жди подарок». И на самом деле, через два дня у моего борделя стоял БТР, только без пулемёта. Оформлен на меня. До сих пор я на нём езжу. Правда, соляру жрёт немерено, но… кто нам считает.
   Вот так или приблизительно так отдыхали мои посетители с самого, можно сказать, олимпа России.
   Ну как, не устал?..
   И вновь ресторация. Команда всё переменила, и появился у нас самовар, чайник заварной и бублики. Ну, именины сердца.
   – Ладно, коли я разошёлся, расскажу тебе и о думцах. Они сейчас все переизбрались, так что, я думаю, меня не убьют. Не сразу, во всяком случае.
   – Ну что уж так мрачно, Семён Силыч? – успокаиваю я рассказчика, а сам думаю, под впечатлением из теленовостей и криминальной хроники: «А что, могут ухлопать совершенно запросто. За пустяк убивают, не моргнув ни одним членом тела». Но, конечно, ему не высказываю, подбадриваю, мол, вроде на тебя ещё пуля не отлита и тому подобные глупости.
   – Так слушай, – продолжает Семён. – Как-то, уже после военных, приезжает ко мне какой-то юркий такой и невзрачный. Конечно, документы предъявляются. Конечно, бессмысленные разговоры об этом самом, всё вокруг да около. Ну, сам понимаешь, какие такие разговоры в моём доме культурного досуга, то есть в борделе. В общем, понял я, что думцы решили устроить выездной отдых для руководителей фракций и некоторых ведущих министров правительства. Ну, как то: финансов, здравоохранения, спорта.
   Опыт у меня уже есть, собрал я, конечно, самых проверенных сотрудниц. Предупредил: самое главное здесь – не обслуга, как таковая, а полное умение держать язык за зубами. Про оплату – не говорю, девочки знают, я не мелочусь. Да и Дума, полагаю, народ, то есть простых трудящихся, в обиду не даст.
   Приготовили стол. Приехали. Все на «Ауди». Спокойно так вошли, расположились, с девочками начали знакомиться. Всё очень культурно, вежливо, даже как-то интеллигентно. Мне это всё не особенно понравилось. Ну, я посмотрел, сели все за стол. Галстуки развязали, пиджаки сняли. Девочки промеж руководства. Я ушёл тихонько, дела-то не бросишь, мол, думаю, процесс пошёл.
   Минут через 30 подхожу к двери. Что за мать честная?! Музон какой-то непривычный. Топот. Думаю, какой-то шухер начинается. Открываю дверь, и вот тебе картина Репина «Не ждали». В том смысле, что все руководители фракций, став в затылок друг другу, поют «Летку-енку» и странно в такт песни змейкой двигаются вокруг стола.
   Девы же мои сидят скромно на диванчиках и по команде главного, какого-то Жовнировского, хлопают в ладоши и покрикивают: «Оп, оп». А меня увидев, делают большие глаза и всем своим видом выражают, мол, при чём здесь мы и вообще весь наш «Дом культурного досуга»?
   Я специально побежал за Песей Львовной. «Песя, – говорю, – хоть вам и не седьмой уже десяток даже, но разрулите мне вот такую ситуацию». И предельно рассказываю ей о пробуксовывающем думском бордельеро.
   Песя мне говорит: «Семён Силыч, конечно, энергия уже не та, что при царе, но бардак я им таки покажу».
   Я просил на всякий случай моего дежурного врача и чтобы «давление» и «сердечные», а также реанимобиль были постоянно в боевой готовности. Это для Песи Львовны.
   Через 20 минут подхожу, уже по шуму вижу, дело пошло на лад. Заглянул.
   Праздник удался. Теперь ряд министров под руководством Песи всё-таки танцуют, но, во-первых, в трусах, а во-вторых, с девочками. Музыка простая, слова песни – чисто одесситские. Я только разобрал:

     Дамы приглашают кавалеров,
     Там, где брошка, там перед…

   А в центре стола три руководителя фракций с моими сотрудницами, все уже абсолютно голые, изображают картину Семирадского «Танец среди мечей». Правда, вместо мечей употреблены были вилки, что меня несколько успокоило.
   Да не совсем. К моему изумлению, в середине этого танца увидел я своего бухгалтера, Веру Наумовну Шнур, полностью обнажённую, но в шляпе, в золочёных босоножках, и на животе изумительная по исполнению тату «бразильская бабочка любви». И поверь, я лишился дара речи и дверь закрыл. Просто я понял, до чего эта моя Шнур для меня желанна. Грешным дело, пошёл я в буфет, снять стресс.
   Снимаю. Вдруг бежит моя Песя Львовна: «Ой, Семён Силыч, скорее зовите всех. Дума вышла из-под контроля».
   Я с охраной – в наши ВИП-апартаменты. Куликовская битва, скажу я тебе, просто ясли по сравнению с тем, что я там увидел. А всё просто: думцы и министры, практически все голые, остервенело дерутся друг с другом. Девы мои – кучкой в углу, но не боятся, а подбадривают согласно своим политическим пристрастиям бьющихся.
   Только слышно, взвизгивают: «Давай, КПРФ. Рви их, ЛДПР. Долби их, “Вся Россия”».
   Не буду описывать драку. Но мой реанимобиль пригодился. Не для Песи Львовны. Туда поместили двух министров с переломанными рёбрами и одного руководителя фракции с тяжёлыми покусами гениталий. Имя его я тебе называть не буду – у нас, бордельщиков, своя этика.
   Ну, быть добру, – и мы снова выпили.
   Нам подогрели глинтвейн. Чудо, как он хорош!

6. Начало конца, или Служебный роман

   – Да, всему хорошему приходит конец. Вот как это началось.
   Месяца так через два после открытия вечером сижу в своём офисе. Считаю денежку. Ну, очень много. Думаю. Пью чай, заварка уж точно не «Принцесса Нури». Песя Львовна заваривает.
   Входит моя бухгалтерша. Приносит платёжки на подпись. Ещё на аренду договор продлить. Всё подписал, а она не уходит. Я, естественно, спрашиваю: «Что у вас, Верочка, ещё?» А она так смотрит на меня странновато и спрашивает: «А что, Семён Силыч, мы будем вот в таких взаимоотношениях?» – «В каких это “таких”, – отвечаю я. – По-моему, в очень даже неплохих». – «Ну, это как посмотреть. Короче, вы спать со мной собираетесь?» Меня аж в краску и в пот бросило одновременно. И в ту же секунду я понял, что она мне очень нравится. С первой минуты, как я её увидел. А вот эти самые дела предложить ей стеснялся. Да и к тому же иная робость меня сдерживала. Всё же таки за 70. Что-то стало не так. Нет прежней тяги. Уж ведёрко на… пронести точно не могу, даже пустое. Ну, в общем! Аденома шалит, простата покалывает. Дело идёт к шунтированию.
   Однако отвечать-то что-то даме нужно. Стал я мямлить, то да сё, работа, изнурение, годы упомянул.
   А она улыбается, зараза, и спрашивает: «Так как всё-таки, господин директор, будете вы спать с главным бухгалтером? Или мне этим вопросом озаботиться самостоятельно?» – «Нет, нет, конечно, нет. И ещё раз нет». – «А раз нет, то пошли в мою девичью светёлку», – и смеется. В будуар, значит. Пришли. Я ей служебные две комнаты выделил во флигеле, чтобы в Москву не таскалась в пробках да электричках.
   Пришли, в общем. А я чувствую, что ничего не чувствую. «Что будет, – думаю, – полный завал». И это при моих чувствах к Верочке.
   Короче, после душа, который меня не оживил нисколько, сели мы пить чай. Зелёный. Тибетский. Хотя я точно знаю, развешивает его мой знакомый Заза Латария в Мытищах, небольшой ловкостью рук превращая грузинский чай с ветками, листьями и пылью в «Целебный чёрный» чай монахов-отшельников Тибета.
   Чувствую, напряжение потихоньку уходит. А всё остальное – не приходит. Верочка всё время на меня поглядывает и наконец говорит: «Ну, Семён Силыч, ну ей-богу, как маленький. Ну, что вы замялись? Всё ведь будет хорошо. Ваше дело – расслабиться и плыть навстречу мне. Ей-богу, Хотьково и в борделе Хотьково. Вы ведь отсюда родом?»
   Вот этим она меня очень обидела. А коли я обиделся, то все свои годы и прочие недостатки забываю. Так и произошло это. И я до сих пор забыть её не могу. Всё было мне отдано, до мизинца ног. А кожа! А грудь! А задница! Я снова вернулся в возраст 30–40-летний.
   Два последних с Верочкой года для меня были просто весной. Не ожидал, что могу вытворять такие сумасбродства. В Москве, в ресторане «Пушкин», в её день рождения снял я зал и нас было только двое.
   Верка смеялась. Заставила меня танцевать в трусах, с розой в зубах и с завязанными глазами. Вроде как в фильме «Некоторые любят погорячее». Помните?
   Представляешь? До сих пор во мне это желание, эта страсть, ну, нисколько не утихает. И никого не хочу. Может, за её особенность. Она во время любви начинала петь. Только оперу. Другие визжат, кричат, крякают. А она поёт. Так вот я и сношался то под Кармен, то под арию Татьяны.
   Фантазия неуёмная. То она предлагает любовь времён Римской империи. Достаёт где-то одежду, шлемы, даже мечи. И отношения протекают определённым способом. Я спрашиваю: «Почём ты знаешь, как в Древнем Риме это самое дело происходило?» Смеётся. Говорит: «Хотьково – оно и в Риме Хотьково». Однажды мы были на Багамах (или Мальдивах), уж не упомню. Так она вообразила, что мы – рыбы. И всё это должны делать в воде. Ну это бы ладно. Так нет, заставляет нырнуть, и трахаешься, пока хватит воздуха. Я умолял: «Давай, чёрт с тобой, возьмём акваланги». Отвечает: «Где ты видел рыб с аквалангами?» Э, что говорить, я как заново родился с нею. Вот какая была Верочка моя. Убил бы её, если бы смог.
   И Силыч опять заплакал. Темнело уже, и, конечно, о походе к друзьям не могло быть и речи. Я начал было волноваться, но Семён меня успокоил:
   – У меня здесь, в ресторации, комната отдыха. Моя. Там и будешь спать.
   – А ты?
   – Я? Меня отвезут домой. Здесь шесть минут.
   Я уже ничему не удивлялся.
   – А по делу она просто молодец. Просто финансовый гений. Наши денежные потоки, а они просто ломовые, организовала и так отладила, что даже налоговая только крякала. Я к этому времени платил, ты обрати внимание: посёлку, городской управе Хотькова, Думе и ещё… смотри выше. А охрана, крыша, медицина и прочее. И ещё столько оставалось, что пришлось мне выкупить у «Русского золота» «Галерею». А Верочка организовала поток финансовый в три офшора, и ещё осталось. Ей-богу, на месте президента, я бы всю Россию сделал бы бардаком. Хотя, – сказал Швец мрачно, – это так и есть. Только с отрицательным результатом.
   А я стал задумываться. Вот, значит, если ты начинаешь задумываться, это – начало конца. Запомнил? И ещё. Не бери в команду друзей. Увидишь, что получится.
   В общем, я задумался: ну что, девчонки мои – не глупые, молодые, так и будут искусственно повизгивать под клиентами. И организовал курсы: иностранного языка, макияжа, спортивного массажа, медсестёр, информатики. Конечно, себе на голову. Никогда не делай добра – не получишь в ответ мерзостей, на что человек способен.
   Теперь как что не так – я на курсах была, я занята – язык испанский учила и тому подобное.
   Мало того. Мои друзья, видите ли, увлеклись преподаванием. Вроде бы. Уже в комнату к Жужу (так себя Агафья из Семхоза называть стала), к которой ходил постоянно наш профессор Перельштейн, стали набиваться ещё девицы. Тихо сидят. За дверью только голос профессора: «Бу-бу-бу». Что такое? Пригласил его к себе в кабинет. «Объясни, – говорю, – Николай Абрамович, что там у тебя происходит? Ну с Жужу-Агафьей ты давно. Это понятно и даже где-то уважаю. Но остальные девки что у тебя там делают? На групповуху вы не тянете. Спиртное в номер не заказываете. Что за новую форму секса ты изобрёл, а?»
   Смеётся мерзавец Перельштейн.
   «Да никакой формы твоего секса я не изобрёл. А просто Агафья вдруг заинтересовалась интегральными исчислениями. Я показал. Она – девкам возьми да и расскажи. Те – в интерес бросились. Вот читаю им уже лекции по гидродинамике. Очень их интересует струйный процесс завихрений при газовом выхлопе турбин. Одна уже дипломный проект пишет».
   «Что! – кричу. – Да ты что, с ума сошёл? Девок моих должна интересовать только одна струя. После работы с клиентом. И ничего более. Ты мне эти ваши сионистские штучки брось!»
   «Эх, – вздохнул профессор, – тёмный ты человек, Силыч. Что говорить, Хотьково, одним словом».
   Я просто взъярился. И этот меня Хотьковом попрекает. А кормятся-то все из моих рук.
   Так если бы это было всё. Нет, дорогой наш варяжский гость, это оказалось только начало.
   Не успел я оглянуться, время-то летит, будь здоров. Это только в детстве ещё до обеда полно игры, а опосля обеда – и до вечера, ну не знаешь, куда его девать, это самое время. А к старости ты сам должен замечать: позавтракал – уже обед – только отобедал – гляди, программа «Время» – только её посмотрел – ау, бай-бай. Вот летит, и не остановишь. Запомни ещё раз, правильно говорят:

     Время-то бежит,
     Время катится.
     Кто не пьёт
     И не …ся,
     Тот спохватится.

   Вот так-то, брат. Сначала две ко мне пришли. Стоят. Смущаются. «Семён Силыч, нам за свой счёт на два месяца отпуск бы».
   «Это с каких таких дел вы два месяца шаландраться собираетесь?» – спрашиваю.
   «Да у нас преддипломная практика и на диплом выходим», – мямлят девки.
   «Да где диплом-то, каких наук?»
   «Гидродинамических, – отвечают. – Очень Николай Абрамович нам душевно про завихрения рассказывал».
   Ну, конечно, отпустил. Сам же я заварил эту кашу. А пришла беда – отворяй, как говорится.
   Арсен, мой приятель, и твой тоже, сердечный, можно сказать, Розентулер начал, и уже давно, девиц моих фотографировать.
   «Я, мол, – говорит, – всю жизнь мечтал быть фотохудожником и теперь на пенсии эту мечту и хочу осуществить». Ну, вначале портреты «ню». Затем пошли у него пейзажи. С выходом на природу. Значит, девы, вместо того чтобы работать или набираться сил здоровым сном, бродят по перелескам абрамцевских дач и участков и якобы что-то там снимают. Дальше – больше. Начал им рассказывать про телевидение.
   Спущусь, бывало, в кафе-бар наш, а он там, в цветнике, в полумраке только слышу, бубнит: Смоктуновский, Тарковский, Никита (это Михалков), Лунгин да кто ещё. Я их не запоминаю. Вот и добубнился – четыре девицы ушли на курсы телеоператоров.
   И что хуже всего – стала пропадать Верочка. То вдруг вечером её нет, то по утрам не вижу. Вызываю. «Предлагаю, – говорю, – вам, главный бухгалтер, проветриться со мной в Японию. Посмотреть борьбу сумо и устроить ночи любви мотылька». Это всё я прочитал в какой-то книге по Японии.
   «Нет, – говорит Верочка. – Семён Силыч, здесь лучше».
   Хорошо. Лучше так лучше. У меня отставной из ФСБ работает. Я его прошу: «Сделай мне полную съёмку дня и ночи, то есть суток, нашего бухгалтера. С аудиовидеоматериалами. За двухнедельный период».
   Через две недели получаю отчёт. Оплачиваю сверхурочную работу майору. Прихожу в свой кабинет, сначала кассету в видак, и… мне стало дурно. Просто по-настоящему плохо. Я успел выключить видак, успел вызвать Анжелу и… слёг.
   Из больницы выписали через неделю – микроинфаркт. Дали строгий домашний режим.
   Хочешь знать, что на плёнках? Отвечаю, хоть даже сейчас, уже два года прошло, сердце щемит. Но врачи говорят – эти эмоциональные всплески сердцу даже полезны, по последним изысканиям нашего молодого кардиосветила академика Сергея Бондаренко. Он меня и пользует до сих пор. За хорошие, кстати, деньги.
   А на плёнках было всё очень просто. Мой главный бухгалтер с Арсеном Розентулером у него на даче, в нетопленом, кстати, холодном доме, где вместо туалета какое-то поганое ведро. Вытворяют неописуемое. Бухгалтер мой почему-то находился на столе. Из одежды на ней была шляпа (мы её купили в Венеции) и толстые шерстяные исландские носки. Розентулер же бегал вокруг стола в свитере далеко не первой свежести и кальсонах армейских, но босой. Всё это сопровождалось музыкой танго «Брызги шампанского». Было бы смешно, конечно, если бы…
   Швец вздохнул.
   – Когда я отошёл от шока, вернулся из больницы, вызвал Веру. Молча включил видак. Молча посмотрели всё.
   «Гм, – говорит, – я ведь ничего выгляжу в чёрно-белой съёмке, а?»
   Я молчал. Потом только спросил: «Почему?»
   Вера в ответ улыбнулась. Внимательно на меня посмотрела. «Семён – это экстрим, понимаешь? Эта холодная, грязная дача с ведром и немытой посудой даёт такой адреналин, что любо-дорого. Одно отхожее ведро чего стоит. Его не мыли года два. Не сравнишь ни с Мальдивами, ни с Багамами. Не поймёшь. Ты ведь хотьковский».
//-- * * * --//
   – Прошло вот уже два года после всего этого. Дело своё я продал. Купил вот ресторан этот. Сижу, смотрю в окно. Вижу по утрам Веру. И знаешь – зла не держу. Бог нам всем судья. Правда, начал ходить в Лавру. Становится легче.
   Народ меня не забывает. Мои бывшие работницы всё время приглашают: то на защиту диссертации, то на крестины, то на выступления ансамбля песни и пляски. Доброе дело всё-таки находит своего героя. А?
   Нy, давай по последней да спать. Разговорился я тут…
   Мы допили чай, и я перед сном вышел подышать. Вечер был тих. Снег скрипел. Ели стояли запушённые, белые, как тревожные невесты – придут ли женихи. Собаки попрятались, кто как устроился.
   Я перешёл дорогу. Подошёл к другой бывшей «Галерее», которая, как выяснилось из рассказа, много лет была Домом культурного досуга, организованным Швецом. Подошёл ближе, чтобы прочитать блестящие при луне таблички. Подъезда было три. Сбоку первого на прекрасно начищенной бронзе вязью было написано:

   Институт информатики и конъюнктуры отношений.
   Генеральный директор, член-корреспондент РАН
   В. Шнурр
   У другого подъезда табличка звучала так:

   Всероссийский институт гидродинамики
   и завихрений РАН
   Директор – академик Н. Перельштейн

   И третий подъезд наиболее скромно выглядел. Было написано на табличке:

   Институт операторского искусства Руководитель – лауреат конкурсов А. Розентулер

//-- * * * --//
   Было уже поздно, и в доме не светилось ни одного окна. И дом стоял какой-то грустный.
   Но мне вдруг показалось, что где-то играет музыка. Поёт Коля Зыков и Ёся Кобзон. Показалось – внезапно осветились все окна этого странного дома, замелькали тени дам с высокими причёсками и мужчин с тросточками. Пробежали по заметённым снегом дорожкам беспечные хотьковские девчонки.
   Там снова было весело и, вероятно, всем было хорошо, как и хотел Семён Силыч Швец.

   3–9/XII 2006
   Антони, Франция

Часть II
Любовь, комсомол и весна

…Мы были молоды…
Нам тесен был и мир, и тротуар…
Дон Аминадо Шполянский

К читателю

   Литературно-художественное объединение «ИЗ ПАРИЖСКА. РУССКИЕ СТРАНИЦЫ» получило рукопись. Мы её приняли, ибо рукопись отвечала основному требованию нашего объединения: автор должен проживать во Франции.
   Автор, Луллу Кукорина, во Франции проживала. Но, как она объяснила в письме, работает в далёкой от литературы области. Эту повесть написала давно и вот, решила!
   Редакция рада любому новому автору, а уж такому, как госпожа Кукорина, – вдвойне. Так как оказалось, она ещё пишет стихи. Мы их читали. Неожиданные, хорошие – вот каков наш вердикт.
   Дорогой читатель. Мы предлагаем тебе произведение молодого автора. Именно – молодого, хоть и прошедшего уже многое. И мы его поддерживаем. Видим – что-то есть. А молодёжь поддержать – святое дело.
   Далее небольшая интрига. Редакция пригласила Луллу Кукорину на обсуждение её повести (мы это иногда делаем), но она отказалась – по причине занятости. «У меня сейчас все дни и ночи – операционные». Что ж, тем интереснее будет увидеть, мы уверены, очаровательного молодого автора чуть позднее.
   Итак – читаем!

Луллу Кукорина

   Все действующие лица, включая автора, – вымышлены. Жизнь в государстве советском в описываемый период немного «сгущена».
   На самом же деле строился социализм, а вот что из этого получилось, достойно полного изумления.
   В ЦК строго-настрого запрещали оправдываться перед народом в случае хозяйственных неудач. Например: рухнул мост. Нужно, как рекомендовалось, просто развести руками, приподнять брови и произнести: «Надо же, как интересно получилось». И вообще, мы жили, руководствуясь лозунгом:
   «Мы, советские, обречены на успех».
//-- * * * --//
   Рассказать, что и как с нами, жителями СССР, происходило – трудно. Но, конечно, возможно. Просто будет издание с условным названием «Жизнь и война в СССР». Но для этого нужен новый граф, желательно товарищ Толстой Л. Н., и его супруга, Софья Андреевна. Которая уже в шесть часов утра переписывала мысли Лёвушки. Да не по одному разу.
   Я же – совершенно скромная, даже немного легкомысленная, и происхождения из бывших республик, которые вдруг враз стали отдельными государствами. Решила записать немного, что происходило в нашей молодой, по своему счастливой, безалаберной жизни. Но, конечно, какая жизнь без горестей и бед. Так, извините, не бывает.
   Вон даже члены королевских семей в Европах заболевают «коронавирусом». Поэтому уж у нас и коклюш, и ветрянка, и ангина, «дифтерит, и малярия, и бронхит» [7 - К. Чуковский «Доктор Айболит».]. Так что бед хватало. На нашу бедную детскую девчоночью голову, Правда, потом мы превращались в девушек, и – это было хорошо. Как бабочка из кокона. Я, например, даже начала писать стихи. И рассказы.
   Но всё издавалось потом, уже в постсоветское время. Ибо в советское – было признано упадническим, подражанием то Чёрному, то Белому, то ещё кому. Чтобы издавать в те времена, нужно быть Даниэлем или Синявским.
   В общем, дорогой читатель, а ещё лучше – читательницы, мои записки – это отрывки и происшествия из нашего советского прошлого. Но – без ретуши.
   В памяти мелькает многое, только выбирай. Вот я, как обычно у девушек бывает, хочу упомянуть, конечно, первую любовь, да нашу комсомольскую действительность, то есть как меня из комсомола исключали. А потом мы начали становиться немного взрослыми.
   Первая работа, наконец. Это очень важно. Ежели она не заладилась, то ты можешь растеряться и куда тебя занесёт, кто знает. Может, в тундру. К оленям.
   У меня – ура, заладилась, об этом я тоже расскажу коротенько.
   А потом наступили лихие девяностые. Как их пропустишь, с пустыми-то полками. Затем вроде бы всё утихомирилось, ан глядь, годы-то почти улетели.
   Вот я и ринулась ловить, догонять, искать то, что моя мама говорила:
   – Доню, ну шо эти твои стихи или резекции. Налаживай ты, моя коханна, свою личную жизнь. Мне внуки просто необходимы.
   Я расскажу, как эту личную жизнь искала. Эти поиски куда только не заносили: то на Кавказ, то в Европы. Сейчас пишу и смеюсь. Иногда было очень смешно. Но и грустно. Почитайте. Эти записки в основном для особ женского полу. Для мужчин они без интереса. Ведь он, мужчина, что вообще понимает. По жизни. Вот правильно, ничего. Только умеют поддакивать, как в Одессе: «…и ты, Цилечка, права».

Глава I. Устройство моей семьи

   Когда я пишу про различные свои «приключения» в девичестве и даже несколько взрослом возрасте, у друзей, ежели я читаю им отрывки-обрывки рассказиков, возникает вполне справедливое пожелание – раскрыть «семейную» тему, то есть рассказать, из какого ты роду-племени.
   Человечество, кстати, испокон веков стремились знать, помнить и чтить своих предков. (Смотрите Библию, теперь читать её можно и, я думаю, даже нужно.) А ежели предки были неудачные, то о них просто не вспоминали.
   В советское время старались о роде своём, о происхождении не упоминать вовсе. Забыть, как о дурном сне. Мол, не было ни офицеров-гвардейцев, ни наградного, с георгиевской лентой, оружия, ни иностранных языков и поездок по Европам. Ничего, ничего не было. Всегда только угнетение от царского режима да проживание в сыроватом бараке в одной комнате и работа со штрафами от мастера.
   На самом деле, мои читательницы, такого не было, либо – редко. Но надо было защищаться и выживать. Поэтому и был многими выдуман барак, комнатка и тяжёлая жизнь. Которая, кстати, и наступила во времена революционные. И особенно – послереволюционные. Ещё долго работяги завода Зильбермана ругали себя:
   – Дурачьё мы, вот уж кто заботился о нас, о рабочем классе, так этот самый Зильберман. Которого мы гнобили стачками да угробили в конце концов. А что получили? Вот то-то!
//-- * * * --//
   Короче, Зыбково – небольшое поселение близ Винницы, которое постепенно разрасталось и стало вроде даже почти городом.
   Мы, молодые девчата, Зыбково любили в основном за поросшие травкой улицы, кур и петухов, и даже гусей, речку, что текла вдоль городка, и знали, что есть рядом город Винница. В котором и театр, и даже медицинский институт. В него-то мы уж точно пойдём. Воображали себя в белом халате, с вышивкой над кармашком «д-р Кукорина» и строгим голосом: «Так, больной, снимите рубашку» – именно «снимите», а не «сымите», как мы говорим, пока в школе учимся.
   Так получилось, что после девятого класса мама определила меня в местную газетку «Зыбковский гудок». Конечно, называли его обыкновенно «Гудок», да и всё.
   У нас главный редактор был, как он сам себя называл, воробей тёртый, битый и мятый. Поэтому в подпитии (а это у него всегда) он рассказывал, как вылетел из «Известий депутатов и всех трудящихся» и как всё же уцелел и попал сюда, в Зыбково.
   Рассказ его короткий. Мы слышали его раз сто. Кстати, почти каждый газетный, к нам в «Гудок» сосланный, свой такой скелет в шкафу имеет.
   Так вот, наш редактор был ночным выпускающим очередного номера «Известий» и проверял очерк журналиста Кольцова о проекте Дворца Советов.
   А там предполагался музей революции. Кольцов привёл и заголовки основных экспозиций.
   На одной значилось: «Сатрапы царизма». Машинистка же ночью и в спешке написала «Сатрапы социализма». Куда она делась, я, право, не знаю. Ибо не до неё мне было.
   И всё, был бы мне полный «пипец», как говорят здесь, в Зыбкове, если бы номер не попал к Иосифу Виссарионовичу. У него, верно, к утру, часам к двенадцати дня, настроение было неплохое. Он прочёл мой ляп – «сатрапы социализма», смеялся. Попенял Бухарину и стал часто употреблять это название при заседаниях на даче в Волынском. Мол, рассаживайтесь, товарищи сатрапы.
   Все, конечно, хихикали.
   Мы знали, что будет дальше. Дальше редактор ещё пригубливал и тихонько говорил:
   – Да-а-а, Бухарина в тридцать восьмом, а Кольцова, верно, в тридцать девятом.
   Звали его Тимофей Тимофеич, а мы, конечно, – Тим Тимыч. Он был полный русский. С животиком, и фамилия – Батурин. Но – картавил. Почему бы?
   Да я вовсе и не газетный работник. Это меня мама сюда подпихнула. Она уже в этом «Гудке» сто лет и вахтёр, и уборщица, и буфетчица, и массовик-затейник. В общем – общая мама. Да я сама видела – маму мою не только уважают, но и любят. А она хоть и убиральщица, но весёлая, справедливая, и правильно мне растолковала, когда я в педтехникуме училась. (Педтехникум – это не то, что вы думаете. А педагогический.) Мол, будешь и грамотная, и знать много будешь, да меж народа потрёшься – и культуры наберёшься.
   Стала я курьером, а потом искать ошибки. Это – корректор. Очень важно. Ибо народ, как оказалось, не понимает вовсе, что читает. А вот уж где увидит – нет запятой, то тут!
   Так вот, я в «Гудке» культуры и набиралась. А всё потому, что местных – раз и два. И – всё. Все остальные – из Москвы или ещё хлеще – из Ленинграда. Как говорили, кого за «сто первый», тот и у нас.
   Что это такое – объяснять не буду. Так как я уже сказала, я не по этой писучей части.
   Наше же Зыбково – городок провинциальный, но знаменит. У нас – старинный мужской монастырь. С древнейшей рукописной библиотекой. Да и дары монастырю были немалые. Куда-то всё исчезло! Правда, теперь в нём, монастыре, уже давно швейная фабрика и чулочная мастерская. Чулки и штаны нижние, но из байки – значит, тёплые – мы, девушки, носим все. И все, не постесняюсь сказать, за рупь. Потому что – ворованное. Наши же подружки, что там трудются, и таскают. Нет и нет. Не поймаешь. Ибо не жадничают. А надевают себе ещё одни штаны. А летом так вообще некоторые без штанов – на смену, а со смены – уже в одних или даже в паре штанишек. Вот тебе – рубль, а нам – новые штанишки. Да чулочки.
   А монахов, рассказывают, в одночасье, в годах двадцатых, в вагоны. И вывезли. Мне ещё бабушка говорила – ох, нет, Луш-ка. Вовсе их не на другое жительство. На погибель лютую, вот куда их направила наша народная власть трудящихся. Ох, ох, прости, Господи. Это она всегда добавляла при каждом удобном и неудобном случае.
   И церквей у нас много-много. Уцелели, и в одну меня всё время бабушка водила. Потом уж я сама или одна, или с подружками. Мы как-то забывали, что вроде бы и комсомолки. Но нет, в храм, как бабушка меня водила, так теперь ноги сами дорогу торят.
   А ещё у нас сливаются две речки. Летом мы в заводях, в песке, в тёплой водичке – чудо, как хорошо и счастливо. Ибо «ба-ушка» уж испечённую шанежку даст обязательно. И с молоком.
   Вот поэтому мы все, девушки зыбковские, такие красивые, загорелые, в веснушках да цыпках.
   Ах, нет и нет. Нам мальчишки уже начинают нравиться, а уж мы им! Что говорить. Это любая девочка, девушка, женщина, мама, а нито и бабушка – чувствуют всем организмом нашего красивого тела. Ибо у женщин всё тело и всегда – красивое. Не то что у мужчин, я уж не раз слышу:
   – Ох, у меня вот некоторые органы чего-то слабеют.
   У нас этих органов нет. У нас – тело. А оно не слабеет. Нельзя. Ибо нужно убираться, готовить, стирать, гладить, мыть посуду, наряжаться. Да ещё успеть и рожать. Поэтому – слабеть некогда.
   Немного хотела рассказать и о семье моей, хотя всё меня куда-то затягивает в сторону, как говорили в «Гудке», от генеральной линии.
   Ну и ладно.
   Про маму сказала. И ещё потом добавлю. Про «баушку» не могу коротко, ибо она, моя баушка, это «Война и мир», том I, и Тургенев с его «Муму». «Муму» – потому что я, к своему стыду, ничего больше и не читала. В смысле – Тургенева. А нам всем, девочкам нашей зыбковской десятилетки, нравился только граф Монте-Кристо. Вот уж кто для нас на все времена. Это мы так думали. А на самом деле – графья нам не попадались. Ибо были упразднены раз и навсегда.
   Мы ещё не знали, что будем жить во времена, когда будет в России дворянское общество. Где за какие-то деньги можно стать и бароном, и графом, и князем.
   Да что там, мне кажется – заплати – и это дворянское собрание тебя и царём запишет.
   Так вот, моя баушка мне привила одну из черт характера, ну совершенно негодную для нашего времени. Вернее – вообще негодную.
   Называется эта черта – искренность. Я вот такая. И переделать себя не могу никак – себе во вред, но всегда говорю, что было и есть. То есть врать не приучена.
   Это все знают и меня даже и не осуждают особо. Просто подружки говорят:
   – При Лушке этого и того не говорите. Её спросят, она, дурёха, правду скажет.
   Но не больно мне и плохо. Не нужно запоминать, что и какому мужчине сказала. Как мои подружки. Через эти «фантазии» путаются, врут, краснеют и всё время объясняют, что они, мол, не такие. Просто их неправильно поняли.
   А что взять с наших мальчишек. Они в развитии – да никакие. Головастики.
   И немного о папе. Он меня очень крепко любил. Хоть и вида не подавал. Я просто всегда это чувствовала. И вообще, в нашем бараке, в нашем дворе, на нашей улице, да, пожалуй, и во всём Зыбкове, я была защищена папой.
   Он был «цепщик».
   Прежде всего, надо сказать, что наше Зыбково было и остаётся большим железнодорожным узлом. Зовём мы все это – «железка». И «железка» в какой-то мере – градообразующий элемент.
   Ибо все – или в «железке», или около. Даже наш «Гудок» – что бы он без «железки» гудел!
   А мы, девушки, и даже женщины, «железку» чувствуем по ОРСам [8 - ОРС – отдел рабочего снабжения.] и другим магазинам, где есть многое, чего даже в Виннице днём с огнём не встретишь.
   Так вот, папа был на «железке» сцепщиком. Сцеплял вагоны. Я уже знала по рассказам мамы, что работа эта опасная, коли машинист чуть скорость даст, и очень тяжёлая. Ибо нужно ворочать какие-то цепи, поворачивать заслонки и ещё что.
   А опасная – только и гляди, чтобы тебя бампером не шибануло, цепью не хлестнуло и чтобы блокировка была подключена быстренько.
   Мама в этих премудростях разобралась быстро, и давно я каждое утро видела одну и ту же картину. Папа поел яишню с картошкой, надел бекешу [9 - Бекеша – шапка особого покроя.], потопал сапогами (не нужно, чтобы они скользили, поэтому он себе набойки ставил) и ушёл. Буркнув маме – ну, бывай, да Луллушку буди.
   А мама быстренько отодвигала занавесочку в углу и шептала по-польски просьбу к Матке Бозке:
   – Ничего не прошу, всемилостивейшая, только чтобы Ваня сегодня вернулся.
   И так каждый день.
   Скажу по секрету, я в церкви всегда свечку Николаю Угоднику и тоже шептала. Про папу.
   Случаи папу обходили, видно, мы с мамой просили серьёзно и истово. И посты соблюдали. А вот насчёт грехов – чуть позже.
   Я уже говорила, что меня на нашей раздолбанной и хулиганистой улице и дворе нашем не обижали. Да и вообще девочек не обижали особо.
   А папу моего очень уважали. За его молчание. Он был у нас молчун. За умение выпить всегда, везде (где надо), но никогда ничего с ним не случалось. И – главное – за его огромную силу. Он однажды из лужи на улице (а какая в СССР, а затем в России улица без лужи) вытащил лошадь. Все стояли и гадали, когда же она захлебнётся. Мужичонка бегал вокруг, распрягал её и выл, что последняя кормилица. Что он делать будет, всей семье – конец! И ещё подвывал про детей и еду, что совсем никакой нету.
   Папа, видно, возвращался с работы. Это я помню потому, что уже вечерело. Он так спокойно, как будто на прогулке, подошёл к луже и сразу к лошади шагнул. Она тихонько голову повернула, и я увидела, какой же у неё красивый глаз. А рот и ноздри дожали. Да и сама она была как в ознобе. Трясло её, беднягу.
   А папа неожиданно вздохнул глубоко (правда, бекешу и пиджак снял), подлез под лошадь и быстро вышагнул на сухое место. Лужа чавкала и качалась плёнками грязи, дощечек, сучьев, рваный сапог вдруг неожиданно выплыл. В общем, лужа была явно недовольна.
   А лошадь не могла поверить и всё отворачивала морду от хозяина, который норовил целовать и лошадь-труженицу, и её спасителя, моего папу.
   Папа тут же ушёл домой, и им стала заниматься мама. По праву.
   На ужин было моё любимое – картошка варёная и сало. Мама его брала только у Дергачей, что на другом конце улицы. А графин стоял на ужине всегда. Но папа выпивал только одну рюмку.
   Ещё одно, что я помню.
   Просто вечером во дворе сидят уже взрослые парни, пьют тихонько пиво и употребляют ненорматив.
   А я иду с занятий и с папой. Потому что вечер, да освещение в те годы в Зыбкове на наших улочках – никакое, и папа со мной. Встретил, потому что любит, и тихонько-тихонько мы с ним разговариваем.
   Проходим мимо парней, они кепки так приподнимают, здороваются с папой, но и продолжают на известные всем в России буквы. Мол, х… она, а б…, а п… и так далее.
   Папа остановился и тихо говорит:
   – Что, не видим, что девушка здесь, а?
   – Да ладно, Семёныч, мы ж между собой, – миролюбиво сказал Валька. С нашей, кстати, квартиры.
   А папа подошёл к столу и вдруг со всего маху кулаком ударил по столешнице. Стол – переломился. Ребята выстроились и неожиданно, обращаясь ко мне, дружно сказали:
   – Луллу, извини нас, пожалуйста.
   Мы пошли дальше, а парни остались в полном изумлении. Весь следующий день двор и часть улицы обсуждали и изучали разбитый стол. Все пришли к выводу: переломить столешницу пополам невозможно ни топором, ни колуном, ни кувалдой.
   Но с той поры выражений в нашем дворе не было.
   Звали, кстати, папу Иван Семёнович Дергач. Или просто – Семёныч.
   Немного о маме.
   Маму зовут Ксения. А фамилия – Олсуфьева. Она вовсе даже польская, моя мама. Поэтому и шепчет молитвы Матке Бозке. Это так считается, ведь никто в шкаф за скелетами не лезет. А там ведь можно найти ой неожиданное.
   А бабушка мне рассказывала, как мама и папа поженились. Просто роман.
   Мама приехала в Зыбково из-под Смоленска. Где на польских людей началось какое-то давление. Кто-то, очевидно, рассказывал, что Зыбково и городок заштатный, и народ железнодорожный, мастеровой, значит – неплохой. Да и власть советская не очень лютует. А язык – украинский. Но попадается и еврейский.
   Вот мама на перроне стоит. С чемоданчиком. Смотрит, где бы какой-нито дом приезжих найти.
   Подходит парень. Невысокий. Видно – крепкий. В сапогах. И так спокойно, не нахально говорит:
   – Я вас, барышня, провожу, куда вы хотите. Только одной не советую. Время-то не очень спокойное. Мне же ничего не надыть (так и сказал), я просто прогуливаюсь. Звать меня Ваня. Так вам куда?
   Тут моя мама так бабахнула, что этот парень перво-наперво выронил чемодан.
   – Мне нужно к вам, Иван. Я за вас выхожу замуж. Да вы чемодан-то держите, a то я подумаю, что вы слабый на руки.
   Вот и всё. И стал Иван Семёныч Кукорин счастливый на всю оставшуюся жизнь. А мама – Ксения Львовна. И я родилась и сделалась Луллу Кукорина.
   Ежели мама каждое утро молила Матку Бозку Ченстоховску, то её Ваня, шагая в товарное депо, благодарил советскую власть за прижим поляков. Без которого уж его Ксения до Зыбкова бы точно не добралась.
//-- * * * --//
   В общем, мы учились, не ленились. Уж в десятый перешли, и начались у нас романы. Да помимо романов разные желания по ночам посещают.
   Меня Лидка, подружка, по поводу любовных дел активно просвещала. Да и не меня одну, она была уж больно боевая по мальчишкам.
   Прежде всего, начала она меня учить, как нужно целоваться.
   Да, это мне сейчас смешно, а тогда… Слышу, как Лидка аж кипит вся:
   – Ну чё ты, Лулка, стоишь столбом. Да рот-то разожми. Ведь это не лягуха туда прыгает. Да открой-то, открой. И мягче, ты не у зубнюка.
   А дальше – больше. Заставила меня расстегнуть кофточку да рукой своей там, что и показать-то совестно, водит и водит. И штаны! По животу гладит.
   Ах, Боже мой! Я после её уроков приходила домой никакая. Уж какие там занятия. Знания! Да ну их. Нам сейчас только одно знание подавай. Нас уже классный руководитель увещевал, увещевал:
   – Да, дети, понимаю. Последняя четверть, последний класс. Трое у нас идут на медали. А показатели вдруг снизились. Понимаем. Ну, напрягитесь. Ещё месяц и всё – вы на свободе!
   Да мы-то понимали, но всё что-то не то творилось в природе. Мальчишки покрылись прыщами, да и у нас то же – успевай припудривать.
   Благо были мамы. Они очень нам помогли, чтоб сразу дров не наломать.
//-- * * * --//
   Папа, кстати, и дом построил. Маленький, на краю нашего Зыбкова, но наш. С садиком, в котором теперь мама с утра до вечера.
   А папа по-прежнему – бекеша, сапоги. И в товарное депо. Вечером только руки отмывай.

Глава II. «…Пароход белый, беленький»

   Мы десятилетку заканчиваем, и вдруг нас, шесть девчонок, берут на экскурсию. Ну, как всегда. Тех, кто комсомолки, отличницы, спортсменки и просто красивые девочки.
   Вы ж понимаете, у нас, в Виннице, некрасивых вообще нет. А уж в десятилетке, так мимо школы ни мужчины, ни парни не ходили. Они после все с сердечными приступами по домам. И их жёны отпаивали. Кого веником. А кого и макитрой.
   Ладно, мы сначала в Киев, а потом на пароходе по Днепру к Тарасу Шевченке.
   Уж по секрет скажу – он нам абсолютно без надобности, но проехаться. Да на пароходе. А погода! А весна! Наш руководитель, женщина, всё шептала: девочки, ну шо вы таку коротку спидничку [10 - Коротка спидничка – короткая юбка (укр.).] понадевали. Глядите, капитан усе рулит на берег. Вы уж на палубу-то пореже, пореже. Шоб не икали эти матросы-барбосы. А сама смеётся. И нам весело – от всего. Как написал Шполянский:

     Мы были молоды. И жадны. И в гордыне
     Нам тесен был и мир, и тротуар.
     Мы шли по улице, по самой середине,
     Испытывая радость и угар —

     От звуков музыки, от солнца, от сиянья,
     От жаворонков, певших в облаках,
     От пьяной нежности, от сладкого сознанья,
     Что нам дано бессмертие в веках…

   А мы с утра до утра мотались по кораблю. Шлёпали плицы колёс, дым, запах воды, рыба жареная на обед. Нет, нет, нам – точно сказано – в тот миг было дано бессмертие в веках.
   Конечно, появились и помчались романы и романчики с командой корабля. Ах, как пахнет разогретая на солнце деревянная палуба!
   А рыбницы [11 - Рыбница – баржа-садок, в которой передерживали рыбу. В основном на Волге и Днепре. И в устье Астрахани.] с их неповторимым, непередаваемым ароматом рыбы, водорослей, чуть подгнивших снастей.
   Мои девчонки на второй день уже все были в любви. С опухшими губами, шалыми глазами. Как у нас говорят, пришла шалене кохання [12 - Шалене кохання – сумасшедшая любовь (укр.).].
   Путята, наш комсорг, всё спрашивала, как сделать, чтобы всё было, а ребёнка чтоб не було.
   Ха, мы «опытные». Что могли рассказать. Да ничего. Только бабушкины присказки, мол, как ночью чёрт начнет тебя в соблазн втягивать, ты вскочи и макаюном [13 - Макаюн – пестик.] его шугани. А потом сразу в нужник. От так и пройдёть.
   В общем, когда к Тарасу Шевченку подходили, любовь на корабле уже расцвела ярким майским цветом.
   Матросы отвечали невпопад и никаких команд не понимали. Наша учителька почему-то всё время была на мостике вместе с капитаном. И я видела, когда нужно гудок дать встречным, рука капитана лежала на руке нашей классной.
   В общем, и смех и грех.
   Кстати, не замечали, когда на корабле куда-то в круиз плывёшь, то всегда возникают какие-то романтические движения души и тела. Особенно – тела.
   В общем, к обратной дороге ситуация полностью прояснилась и стабилизировалась. Наша классная, мы же хитренькие, всё видим, так вот, классная почему-то как ночь – так в каюту капитана.
   Мы, девочки, держали оборону. Даже Фридка Дукельская, отличница, ничего и никому, кроме мимолётного поцелуя. Думали ли, что окажется она профессором сексопатологии в Израиле и будет посылать нам смешные открытки к праздникам. Почему-то все – с изображением в цвете мужских органов.
   Всё было бы ничего, если бы у меня не случилась любовь. Конечно, сейчас смешно. Да вот нет. И сейчас мне так же грустно и печально, как было в мои 17 лет десятого класса «Б» второй винницкой школы.
   А всё просто. Баковый [14 - Баковый – матрос, дневальный на баке.] подошёл вечером ко мне, просто взял меня за руку, как маленькую, и сказал:
   – Пойдём, посидим на бухте [15 - Бухта – бухта канатов, свёрнутых определённым образом.].
   И всё. Но главное. Он не лез, не приставал. Я всё ждала, когда же он нахально начнёт кофточку расстёгивать. Даже первую, верхнюю пуговицу ослабила.
   Но нет. Мы просто сидели. Валерий говорил про места, которые мы пробегали. Показывал церковки и островки монастырей и тихонько меня целовал. Всё это было так необычно, у меня впервые. Он и сказал слова, от которых у меня зашлось всё. «Девочка моя сладкая». Потом, уже далеко потом мне медички объяснили – это в первый раз очень даже может происходить с каждой девушкой. Особенно ежели она ещё ни с кем не целовалась. Называется – спазм сосудов.
   Со мной это было в первый раз. Уж точно спазм. Ещё какой.
   К утру я сама целовала Валерия. И очень хотела «всего и сразу». Но, слава Богу, корабль причалил. Валерий отдал швартовые, и пошла музыка. Пели одну и ту же песню, «…важней всего – погода в доме…». Многие не знают, почему.
   Нас всех давно разбросала судьба. Но раз в году всё-таки собираемся. И несколько нас, девочек бывшего десятого «Б», став в кружок и обнявшись, обязательно поём: «…важней всего – погода в доме…»
   Я стала на трап, Валерий, это входит в его обязанность, ловко подхватил мой рюкзачок и тихо сказал: через пять месяцев приеду, водомерка. И передал мне свой адрес, уж не помню, кажется, в Керчи.
   Я писала Валере каждую неделю. Почтовый ящик замучила непрестанными открываниями. Ну, кто ждёт писем с нетерпением, тот поймёт. А остальным – и не надо.
   От Валеры приходили редкие открытки всё с этими шутливыми прозвищами. То «черепашка», то «водомерка», то «трясогузка» и так далее.
   Да мне всё равно. Как говорят – по барабану. Осталось ждать-то всего ничего, два месяца.
   Мама уже была не своя. Всё «доню моя, доню, не теряй головы. Щё буде у тебя чоловик светлый, шо ты вперлась в этого Валерия. Ты ж идёшь в институт медицины, а вин який такий матроз, с глузду слёз». И тихонько смеялась. Ах, мамы, мамы, как мы потом все жалеем за наших мам.
   Но это – потом.
   Через месяц получила открытку. Радости не было предела. Верно, последняя перед приездом. Даже читать стала уже в комнате. Там и упала.
   Меня и в больницу сразу увезли. Врачи ничего не понимали. Мама всё про беременность, про беременность. Пока врач наш поселковый Юрий Моисеевич Гимельфарб не сказал:
   – Ну, мамаша, вы что, хотите, чтобы дочь ваша повторила путь святой Богородицы? Она же ещё девственница.
   Только на третий день меня выписали из больницы. И я ещё раз прочла открытку.
   «Дорогая черепашка. Прости меня. Я не приеду. Я – женат, но тебя забыть не могу. Прости ещё раз. Прощай. Валерий».
   Вот сколько лет прошло. Уж даже и любовь-морковь была. А может, и не одна. А вот солёных губ Валерия забыть не могу.
   Много лет прошло. Неожиданно для себя я оказалась во Франции. Да в самом «чреве» – в Париже.
   Я в конце отдельно писала своё во Франции пребывание.
   Но вот что у меня там произошло.
   Когда я еду с работы или на работу – в метро, я обычно по сторонам не смотрю. Во-первых – не принято. Во-вторых – ничего не увидишь, разве что юношу прыщавого. А оно мне совершенно не нужно.
   Ну – еду. В этот раз, кажется, на Гамбетту – у меня там друзья-литераторы. Они не только читают, но и издают. Вот им последние свои вирши и везу. Может, думаю, даже небольшую денежку срублю. Мало, но иногда платят.
   Чувствую – на меня смотрят. Ведь взгляд ощущают все. И вороны, и голуби, и собаки, конечно. Люди. Женщины – особенно.
   Короче, чувствую, на меня смотрят. Так поднимаю глаза, как гимназистка седьмого класса, и таки да, смотрит. Такой мужчина, ну, постарше меня. Куртон спортивный, брюки – конечно, джинс, такое впечатление – вроде с тренировки.
   И что интересно, смотрит не как местные, так культурно-воровато, а прямо. Не нагло, но. Даже когда мой взгляд ловит, улыбается.
   Что я поняла. Во-первых, не местный. Даже точно – какой-нибудь поляк или даже югослав. Во-вторых, конечно, смотрит не просто так. И в-третьих – я решила – оно мне надо? По всем раскладам получается – не надо. Да, у меня сейчас этой самой любви нет. Но я чувствую – не надо. У меня такие стихи и рассказики… что любо-дорого. Прям «Болдинская осень». А эта мимолётная, в кустах да кафешках любовь мне не даст ничего.
   В общем, не смотрю. Иногда только, мельком. На полсекунды.
   Выхожу на нужной мне остановке. Дядька этот – за мной. И шаг такой, вижу, быстрый, твёрдый. Нет, этот не отстанет.
   Но я девочка-то боевая уже. Прошла школу «польской челночницы». А эта школа – как два года в окопах в 1941–1942 годах, например. Если жив остался – на остальное время тебе ничего не страшно. Я в живых, как видите, осталась.
   Короче, оборачиваюсь, и так жёстко начинаю, конечно, по-французски, с малоярославским акцентом. Мол, мсье, я сейчас призову полицию. Она вас быстро отучит от уличных приставаний.
   А он смотрит, улыбается, да зубы хорошие, и по-русски отвечает:
   – Что, черепашка, совсем не узнаёшь меня?
   Тут со мной случилось, как и много лет назад. Только не упала, а просто села на тротуар. Благо они не особенно грязные. Правда, чистыми их назвать уже нельзя. Прошло то время.
   Валера ловко довёл меня до скамейки. И – началось. Как обычно, когда вот так неожиданно вдруг с неба, вернее, из метро воскресает твоя любовь детская, мечта девичья, боль прошедшая.
   Первые слова Валерия на стандартный вопрос: откуда ты здесь – я получила ответ абсолютно неожиданный:
   – Да я только сейчас из тюрьмы!
   После этого я немедленно повела Валерку в ближайшее кафе. (Деньги вроде в среднем объёме были.)
   Случилось же вот что.
   Когда крякнул Союз всех народов и наций, Валерий остался без моря, без корабля (а он уже мореходку закончил), но с женой и двумя ребятами.
   Жена всё время объясняла Валере текущий момент, что всё открыто и всё доступно. А Европа просто их ждёт. И только идиоты сидят здесь.
   В результате ребят оставили бабкам-дедкам, а сами осели во Франции. (Без документов.) Которая уж точно никого не ждёт. Ей «своего» Алжира и прочей плюрографии хватает.
   Но что делать. А вот что. По ночам выть, а днём – работать, хоть где и хоть за какие-нибудь деньги.
   – Жена сразу устроилась в какую-то квартиру, ухаживать и убирать. Ей даже комнату выделили. Но мне туда вход закрыт, мол, хозяева строгие и никаких, ни-ни.
   Мучаюсь! Документов нет. Живу с парнями в общаге, нас – трое.
   Жена каждую субботу приходит, двадцать минут, пока парни пойдут пиво пить. Это – любовь. Да заодно и деньги послать ребятам да старикам.
   Однажды не вытерпел. Узнал тихонько, где живёт моя благоверная, и днём пришёл. В подъезд прошёл, какой-то старикан пропустил, комнату мне консьерж указал. Правда, глядел как-то странно. Даже спросил: мсье уверен, что ему нужно видеть жену?
   Что оказалось. У моей супруги живёт на постоянной основе, при жареной картошке и борще, лицо украинской национальности.
   Это лицо сразу смылось. Увидев, что я в состоянии полной невменяемости.
   Окончилось всё в полиции, а затем в суде, и вот, получил четыре месяца тюрьмы. Сидел в «Консьержери», где быть вовсе не зазорно. Здесь и Мария-Антуанетта, и Жозефина Богарнэ, да масса знаменитостей. А из окна – Нотр-Дам.
   – Ну и что ты дальше будешь делать?
   – Сейчас пойду помоюсь и отосплюсь. Затем на работу, мне в тюремном управлении дали место швартовщика на батомуш. Начну хоть какие-нибудь деньги посылать старикам. Оказалось, моя ни копейки ни ребятам, ни старикам не посылала.
   Не успели оглянуться, как оказался Валера у меня в квартирке.
   Пока мылся, я успела сала нарезать да сардельки сварить. Но ничего такого, в смысле семейного, не наладилось. Я поняла: у каждого – своя жизнь. Вот её-то и надо проживать. Пока жизнь сама тебя не позовёт. Вить, наконец, своё гнездо.

Глава III. Ура, на картошку!

   «Ура, на картошку!» – радостно вопили все мы, студенты второго курса мединститута, заслушав краткое сообщение нашего комсорга Лильки Путяты.
   Мы её не очень-то и любили, но, с другой стороны, кто же любит комсоргов. Раз попёрся в комсорги – выскочка. А выскочек – не любят. Хотя и завидуют. Лильку – не любили. Но и завидовали. Не напрасно. Ибо все мы институт позаканчивали, разлетелись, согласно распределению родной республики и, правда, менее родного, но СССР, то есть нашей общей родины.
   Так вот, позаканчивали. И оказались: кто в Мордовии, кто в солнечном Коми (где от холода, кстати, болезней вообще нет), кто в разных частях Украины. Только наша Путята неожиданно осталась не только в славном городе Виннице, но и в облздравотделе, на должности мелкого клерка по статистике поноса у дошкольников.
   Но уже подала заявление в партию родную, помогала с комсомольским задором осуществлять оргмероприятия по линии комсомола и партии. Как видим, к партийной жизни в облздраве её привлекали. Так что можно завидовать. А вообще, нечего грешить, Лилька была нормальная девчонка.
   И даже за своих, за свой курс – горой. Вот чего это я отвлеклась на Путяту. Хотя почему бы нет. Я ж решила написать про наши, можно сказать, обыденные будни обыкновенных девчонок Винницкой области. В ещё не очень мягкие пятидесятые – начало шестидесятых годов. И рассказать, как это я неожиданно для всех стала писать стихи.
   Но! Мы были молодые и «чушь прекрасную несли». Поэтому поездка на картошку под осень, да на месяц – просто подарок. Всё-таки мы избегали, как могли, эту патанатомию с обязательной работой в морге. Не забуду, как мы из формалиновой ванны достали тело, на носилки, и понесли в лекционный зал, нашему профессору Лашееву, который эту патанатомию и преподавал. Не буду грешить, мальчики нам, конечно, помогали. Да вот сколько этих мальчиков то? Поэтому тело у нас из носилок выскользнуло и при падении мне по щеке мокрой от формалина ногой и проехалось.
   Я это ощущение мокрого, холодного, нет, даже ледяного запомнила надолго. Поэтому на картошку [16 - Вплоть до развала СССР, до 1990-х годов, осенью практически все высшие учебные заведения направляли студентов для «подъёма сельского хозяйства».] – да с удовольствием. Правда, толку от этого было в основном – чуть, но нам – в полный кайф, как сейчас говорят молодые оболтусы. Почему кайф – объясняю.
   Во-первых, потому что вечерком можно на костре испечь эту самую картошку и так вкусно её поесть. Просто с солью. И губы, и щёки, и руки – всё будет измазано золой от сгоревшей картофельной кожуры. И это – счастье.
   Во-вторых, можно петь во всё горло. Есть у тебя слух или напрочь его нету – всё равно ты поёшь и «…сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить…».
   В-третьих – на картошке (хотя это может быть и свёкла, и капуста, и морковка; даже уход за коровками) и только на картошке происходит то, что обязательно для всех девушек и парней от пятнадцати и – старше. Да, да, романы. Это в-третьих. Они так и называются потом, когда, к сожалению сторон, затухают в городской суете и рутине быта. Так и называются – картофельные. Но бывает, и продолжаются, и долго. Тогда сентиментальная девушка, прижимаясь к другу, и шепнёт:
   – Помнишь, Эдик, как пахли мои губы после костра и печёной картошечки.
   А Эдик, ежели он парень ответственный да влюблённый, ничего, как правило, не ответит. Просто молча поцелует.
   Но бывает, что романчики происходят скороспелые. Как какой-нито овощ. Так, проклюнется что-то из матушки-земли, да и застынет полуувядшим стебельком.
   А что вы думаете, девочки. Конечно, конечно. Бывает и такое.
   Ну, ладно.
   Значит, первое – мы едем. На целый месяц. Значит, куда-нибудь в другие районы.
   В те годы мы много не путешествовали. Какое! То у родителей денег нет. То они же, родители, не отпускают:
   – Сиди дома. Ишь, надумала, с подругами в Крым ехать. Знаем мы этот Крым и этих подруг. Вон, пойди, болтушку хряку залей лучше.
   Эх, родители. Как мы на них сердились, как обижались. Но ничего не сделаешь, это, как говорят все, от Бога. И с годами радостно соглашались: ни за что бы не переменила родителей. Маму, которая ворчит-ворчит, а потом вдруг:
   – Доню, шо сидишь со своей анатомией, давай заспиваем.
   Ой, как хорошо, анатомия вместе с профессором нашим Лашеевым летит в угол тахты, а по зальчику уже несётся: «Несэ Галя воду…» или «Ой, чей-то конь стоить…».
   А папа когда дома, то смеётся, а за спиной держит барвинки [17 - Барвинки – цветы (укр.).] голубые. И маме. А уж она раскраснелась и давай снова, да чтоб я подхватывала: «Распрягайте, хлопцы, коней, та лягайте почивать…»
   И папа подпевает. Хоть и не в лад, да уж молчу – это ведь Папа! Попробуй прийти после одиннадцати вечера. Вот тогда и узнаешь, что такое – Папа.
   В общем, узналось, что на эту картошку мы едем аж!.. Нет, не догадаетесь куда. В самую Московскую область. Это ж и Москва – под боком. И мы обязательно туда смотаемся. И москвичей закадрим на раз. Ещё бы. Где они увидят таких голубоглазых будущих врачих. Та нигде. И враз забудут своих худосочных, в очках и с папироской, интеллигентных, но уж точно сопливых девушек. Которые только, верно, знают, что петь ребятам под гитару, томно сюсюкая: «…отворил я окно, стало душно, невмочь…»
   А, ну их.
   И мы уже победно составляли список своих будущих «картофельных» побед.
   Но и свой «шесток» не забывали. Тихонько спрашивали, кто в какой группе едет.
   Это нужно, чтобы попасть, например, в группу, где Толик. Он с гитарой. Да и вообще – Толик!
   А в другой группе Эдик, Валентин и Лёвка. От ребята! От в эту группу нужно обязательно попасть.
   Ну, это им, вертихвосткам, нужно. Но я-то не такая. То есть – не вертихвостка. В том смысле, что, конечно, могу кое-чем «повертеть». Да так, что хлопцы, когда танцуешь «цуки-цуки» [18 - Цуки-цуки – молдавский танец.], бросают всё и только на меня и смотрят. Даже сигаретки не докуривают.
   Но на самом деле – нет, не такая я. Хоть и имя это прилепилось – Луллу. Я уж маме пеняла-пеняла. Да куда! Мол, ты у нас – желанная. Да мы тебя ждали-ждали! (Как будто поезда, даже обидно.) И ходили смотреть эту Лолиту Торрес, «…коим-бра се вэ дезде лехос…» (Во маман даёт, аж жарит по-испански, а нет – по-португальски. Да и что не петь, слова этой песни знала вся эсэсэрия. Гимн могут забыть, нахалы, но разбуди ночью, и тут же эта самая «коимбра» запоётся.)
   Так вот, мама и объясняет:
   – Как мы с папой идём смотреть эту Лолиту, то у меня в животике ты начинаешь так ножкой стукать. Я – ойкаю. Папа – смеётся. И решил назвать тебя Луллу. Это вроде бы и не подражание. Но и в то же время что-то уж точно бразильско-аргентинское.
   Вот так и стала я – Луллу. Но в институте на раз меня перекрестили в Лушку. Обыденную деревенско-колхозную Лушку. Даже кто-то пытался назвать Лукерьей. Но уж тут у меня гордость взыграла. И я снова вернулась в Луллу.
   Ну, это ладно. Ерунда. Я же сейчас пишу о романах картошечных.
   В том смысле, что вот уж у меня раздумий, в какой группе ехать, не было совершенно.
   Ибо с первого курса, с первого собрания будущих студентов и разных красивых и справедливых слов о врачах рядом со мной был Павел. Пашка. И все знали, что вот уже на курсе одна пара точно составилась. Это – Луллушка – Пашка.
   Он не больно красив, но какой-то надёжный. Да, скучноватый. Не то что Лёвка – Эдик. Но – спокойный. Правда, к пятому курсу одна неприятность появилась. Да, она, она, «беленькая». Но по молодости кто на эти «мелочи» обращает особое внимание. Да никто. Даже весело.
   В общем, Пашка всегда со мной. Нет, ежели я там ударялась в кокетство, или в «цуки-цуки», или ещё что дурной молодой голове взбредёт, то Павел не ревновал. И сцен не устраивал. Просто был, как теперь говорят, в шаговой доступности. И тихонько говорил: ну что, может, хватит, пойдём, я тебя провожу, я твоему папе обещал – не позже одиннадцати.
   Сразу скажу, уверена, вас разбирает это самое любопытство.
   Так вот, ничего не было. Не было и всё тут! Конечно, целовались. Иногда Пашка был даже какой-то нетерпеливый. Но нет и нет. Как говорят в Одессе: «Чего не було, того не було». Правда, тут же добавляют: «И шо, ни разу?» Да что с них возьмёшь, Одесса.
//-- * * * --//
   Ну, мы едем в Московскую область. Сейчас думаешь, кто ж эту дурь придумал. Где Винница, и где эта область. И шо, в Украине нет картохи? Или буряков, или кочанов хрустящих. Либо морковки.
   Но в райкоме, конечно, с одобрения Московской парторганизации, решили: нужно молодёжь интегрировать. То есть перемешивать, чтобы знали, чем живёт Винница, как народ в Московии, что происходит в «Казанском царстве» и так далее.
   Вот поэтому нас погнали в Московскую область. В какой-то совхоз Репиховский под названием, конечно, «Ленинский путь». А куда?
   Уже по приезде мы поняли, что места на самом деле обалденные. Мы же все, хоть и комсомолки, а их большинство, хоть нет, вроде белой вороны Лёвки, так вот мы все, да-да, в Бога верили. И крещёные были. И в церковь нас бабушки водили.
   Поэтому мы попали сразу в благодать. Нас ошеломили церкви в Радонеже, где нам отвели несколько изб. А почти рядом, одна-две остановки электричкой – и ты в Троице-Сергиевой Лавре. Нас сразу повезли автобусом, что встречал, в Лавру. И это осталось на всю жизнь.
   Ну ладно, разместились. Три избы нам выделили. Видно, заброшенные, но ещё целые. В смысле, двери-окна. Даже столы, табуретки и печка работает. Ещё не развалилась. Только как затопили, так из всех углов мышки повыскакивали и с руганью убежали из избы. Уж очень дымно. Но мы смеялись, в том смысле, что мышки – ругались, а мы визжали. Эй, молодость, где ты?
   А молодость-то – вот она. Поэтому достали нехитрую домашнюю снедь, и появилась даже «беленькая». Но – не шибко. В смысле – не очень.
   Кстати, с нами был руководитель всего этого «картофельного» движения. Шпичков Евгений Иванович. Преподаватель физкультуры. Очень хороший оказался. К нам не лез. Гулял. Куда-то исчезал. В общем – не мешал совершенно.
   Неожиданно начала мешать наш комсомольский вождь. Да, Лилька Путята.
   Вот уж чего мы не ожидали. Просто начала приставать с вопросами, умоляла всё держать в секрете. Но какой на картошке секрет-то? Да-да, согласна!
   Началось с меня. Расскажу подробнее. Подходит Лилька, отзывает меня и шепотком говорит, мол, хочет со мной обсудить один вопрос.
   Я вся напряглась. Знаю я эти вопросы. Наверняка комсомольское поручение. Верно, нужно прочесть в совхозном коровнике лекцию бычкам о Надежде Константиновне или Луначарском.
   Уже подготовилась к жёсткому отпору. Но Лилька вдруг покраснела и говорит:
   – Ты, Лулка, только не обижайся, но скажи, какие у вас отношения с Павлом?
   – То есть как какие! Мы дружим с Пашей, и мне совершенно непонятно, что ты пытаешься лезть ко мне с этими дурацкими вопросами. Твоё-то какое дело?
   – Да никакого. Но просто не с кем посоветоваться. А ты и Паша в интимных вопросах самые подходящие. У вас ведь это всё уже происходит?
   – Я не понимаю, Лиля, о чём это ты?
   – Да об этом самом. Ведь ты с ним… ну, это… сблизилась?
   Вот идиотка комсомольская, думаю, но говорю правду:
   – Ты что, с ума здесь от коров да бычков сошла, Лиля? У нас с Пашей чисто товарищеские отношения и ничего такого, на что ты пытаешься намекнуть, и в помине нет.
   Я даже немного задохнулась от негодования, чуть, конечно, наигранного. Ведь всегда приятно щёлкнуть комсомол по носу. Или ещё по какому месту. Но вижу, Лилька не врубается совершенно.
   Ах, говорит, ежели у вас нет этого самого, то есть интимных отношений, то давай проведём комсомольское выездное собрание с повесткой дня, ну, например, «О комсомольце Павле Пенкине в связи с неисполнением им мужских функций в период дружбы с Луллу Кукориной».
   Ну, не идиотка ли? Я просто онемела от злости и уже подготовила такой мат, что местные коровы бы все тут отелились. Но не успела.
   Лилька вдруг заплакала и начала что-то бессвязно объяснять, причитая про свою такую несчастную комсомольскую молодость.
   Из этого лепета я поняла, что она наконец увидела здесь, в Репихове, в Московской области, в совхозе «Ленинский путь», идеал мужчины, которому она готова немедленно отдать самое дорогое. Нет, не комсомольский билет. И даже не ведомость с комсомольскими взносами.
   Девственность! И она так зарыдала, что у меня, конечно, вся злость тут же улетучилась.
   – Но я-то здесь при чём? – уже обнимая и утешая Лильку, вопрошала я.
   – Да потому, я думала, что вы с Пашкой на курсе самые распущенные в интимном плане, и ты мне сейчас всё расскажешь.
   – Бог мой, чего рассказывать. Мы же будущие врачи. Вон, возьми, почитай доктора Розенталя. Он ведущий специалист в области секс-терапии, на раз тебе всё объяснит.
   – Да-a, как же, Розенталь. А у меня это будет происходить сегодня, гы-ы-ы.
   И Лилька снова принялась реветь.
   Что оказалось.
   Оказался бригадир совхоза, мы его видели. Молодой, сумрачный, вечно в телогрейке и сапогах, небрит. Пахнет овощами, укропом и капустой, а также навозом с фермы, о которой я подробно, конечно, расскажу.
   Зовут его Волгин Ян Казимирович, из эстонцев, конечно.
   Так вот, сегодня клуб совхоза закрыт. А у бригадира, естественно, ключ. А в клубе – каптерка «со всеми удобствами». И жена бригадира на неделю уехала с детьми в какие-то Жучки к маме.
   Я ахнула.
   – Лилька, опомнись! Жена, дети. Ты что, с ума сошла? Или маку нанюхалась.
   – Нет, мне всё равно. Дети, не дети. Жена – не жена. Сегодня я буду его обязательно, ибо это, я чувствую, мой мужчина.
   – А ребёнок если?
   – А и пусть. Будет эстонско-белорусско-украинский комсомолец.
   – Боже, как ты успела-то, ведь мы всего второй день здесь.
   – Я его увидела ещё в автобусе. И сразу сказала, какой он. Он стоял, курил. Потом так головой качнул и сказал – ладно. Завтра приходи к клубу. Сегодня жена дома. Рассказал, в каком часу мне к клубу приходить. И ещё сказал, что если сегодня сена не завезут, то свиданка отменяется. Так и сказал. Ты скажи мне, Лушка, может, знаешь, больно будет или нет.
   И она снова заревела.
   Тут заревела и я. От того, что прямо на глазах у меня происходит с кем-то непонятное ещё мне счастье. И что Лилька счастлива и ей ничего не надо. У меня, дуры, слёзы бегут и бегут.
   Всё, решила я, больше ждать нечего. Завтра всё расскажу Пашке.
//-- * * * --//
   Но всё-таки нужно и о работе. Бригадир нас собрал. Сумрачный. Конечно, мы-то ему точно не нужны, хихикающие девчонки.
   Представился. Зовите просто Ян. Я посмотрела на нашу Путяту. Ну ни в одном глазу! Просто как граф Монте-Кристо.
   Ян рассказал, что на картошку нужно столько-то человек. Ещё составить несколько стогов для зимы – он даёт двух мужиков, показывать и в помощь. На стога нужны ребята.
   Далее – скотный двор.
   – Нужны скотницы, но работа очень тяжёлая, не думаю, что с ней справятся даже мужчины. А мужиков у меня раз-два и обчёлся. – Он подумал, вздохнул и сказал: – Даже просто раз. Вот и все мужчины. Молоко будете получать у нас, в совхозе. Да и сметану. Ну – договоритесь. Я вижу, вы ребята хорошие. Помогите нам немного. У нас, в Репихове, народ тоже неплохой. Но – мало. Ну, пойдёмте, покажу вам трудовые будни.
   Всё описывать не буду. Если сравнивать, то наша Винница – рай. Просто рай и всё. А то, что мы увидели в Репихово, – это даже не ад. Просто такое безобразие, даже лютый враг бы создать хуже не мог.
   Недавно прочла стихи про нашу Родину, очень похоже, поэтому цитирую:

     Что облако, что щепка – всё равно
     На утлой родине… Телята
     Пасутся на лугу, моргая виновато,
     В раздумьях чешут рожки о бревно,

     Уроненное некогда. В кустах
     Гуляют гуси медленно и важно
     С гусятами писклявыми, и там же,
     А также в прочих видимых местах

     Валяются обломки тракторов,
     Комбайнов, сеялок и жаток,
     И вид у родины не то что не здоров,
     Но в общем-то щемящ и жалок.

     О, родина… Уродина, краса —
     Неотвратимое соседство.
     Одна любовь тебя превознесла
     Неколебимая, как детство,

     Которое имеем и храним…
     Всё остальное – рядом с ним [19 - Неизданная поэма Александра Трунина. Из книги Шмемана «Эхо родной земли».].

   Но сначала немного про Репихово, про деревню, в которой мы расположились. Ребята – отдельно, мы, девочки, в двух избах. Нам дали наматрасники, мешки такие, показали, где сено взять.
   Дали керосиновую лампу и показали лавку, где купить свечи, спички и прочую нехитрую, но такую нужную крестьянскую утварь. Хотя бы в виде кастрюль.
   Ребята с курса – Толик, Эдик, Валентин, Лёвка и мой Пашка – забегали к нам завтракать, чайку попить. Заодно кололи на вечер дрова, и, конечно, мы все видели, куда, в какую сторону развиваются картофельные романы.
   Потому что Розка наша Семенович всегда Толику картошки подкладывала побольше. И с маслом не скупилась. Конечно, подсолнечное, другого не было. Эй, житница, где ты!
   Но житница с мамами, папами и бабушками была далеко. И мы сразу все как-то подтянулись, подсохли, что ли.
   Деревня наша, собственно, Репихово, принадлежала какому-то вельможе. Раньше, конечно. На месте коровника была, оказывается, конюшня, и лошади у барина были лучшие на всю округу. Вмиг барина доставляли в Лавру к заутрене, да и в Москву мог мотануть, ежели какая заезжая итальянка давала представление с песнями.
   Всё это и многое другое рассказали местные бабульки. Которые истосковались по новым. А когда эти новые, «скубенты», не скандальные да каждый вечер песняка рубят, типа «Ой ты, Галю, Галю молодая…», то чего не поделиться историей и современностью.
   Например, рассказали, откуда пошло это название, Репихово. Всегда-то она была Гвоздёво. Мол, в давние времена проезжал через деревню в Лавру генерал важный. Даже, может, и боярин. Остановился, велел старосте девок собрать для хоровода да песни. Угостил, нечего сказать, добрый был генерал. Но вот с нашей Варькой, дочкой пастуха, оказался почему-то в кустах. Что уж там было, кто знает, дела барские. Только вышли они из кустов все в репьях да в крапиве и ещё Бог знает в чём.
   Генерал велел закладывать, был какой-то недовольный, и велел деревне именоваться «Репиховой». Мол, репья много развели здесь.
   Обещал даже какой-то рескрипт прислать, но, видно, не до него было. Дела государственные, генеральские.
//-- * * * --//
   Много, много собирались рассказать нам местные. Но мы от воздуха, от такого полутаёжного обустройства, от работы, к которой всё-таки приступили, так уставали, что, не дослушав бабушек, просто у них же на плечах и засыпали.
   «Умаялись, – радостно обменивались мнениями старушки. – Не, мы в молодости крепше были».
   На самом же деле в чудесные, повторяю, места мы попали. Ибо деревенька-то была продолжением разрушенного в славные революционные времена барского поместья, от которого мало что, но осталось.
   Мы как-то пошли прогуляться и вот на какую красоту попали. Совершенно неожиданно.
   Вначале шли по дорожке. Не грязной, видно – когда-то мощёной. Неожиданно вышли на разваленную церковь. Колокольня – всё, что осталось от красивой постройки, ещё держалась. Но, как и на многих других колокольнях-сиротах, уже давно росли на ней какие-то кустики и небольшие берёзки.
   Вышли на липовую аллею, которая под неумолчный птичий грай вела – в никуда. То есть в то место, где много десятилетий назад стоял барский дом. Его, естественно, вначале растащили, разграбили и в конце, как водится, пожгли. Вот липовая аллея сохранилась.
   Мы стояли грустные, хотя даже не понимали ещё почему. Молодые.
   А птицы галдели. Ещё бы, осень, пора думать не только о любви, мошках, букашках. Одни пытались втолковать молодняку, как готовиться и пережить предстоящую зиму. Другие сбивали ватаги для перелётов. Где, по мнению вожаков, им будет лучше. Но ещё ничего не известно. Нужно ещё долететь.
//-- * * * --//
   Так, знакомясь с окрестностями, мы подошли к скотному двору. Это – бывшая барская конюшня, полностью «модернизированная». Находилось коров двадцать, были доильные заржавевшие аппараты, вода для уборки за животными. Правда – холодная.
   В углу этой «фермы» возвышался большой то ли сугроб, то ли пирамида. В общем, в этот угол складывали, сдвигали, сваливали навоз от коров. Сверху его прикрывали соломой. Навоз должен, по технологии, подсохнуть. Затем его вывозили тракторами на спецплощадку, где уже формировали в брикеты.
   Но! Не было трактора. Не было и тракториста. Не было и рабочих по формированию брикетов. Поэтому навоз накапливался, солома подпревала, но задачу свою – сушить навоз – вероятно, выполняла. Верхушка этой соломенно-навозной пирамиды была облюбована пастухом и доярками. Потому что навоз давал тепло, оно шло наверх, а наверху, ежели ты не очень капризный, то спать можно за милую душу. Под мерное мычание коров, звяканье колокольчиков и теплоту в промозглый день – ох как хорошо. Да, попахивает, но, как говорят – не нюхай, оно и пахнуть не будет.
   Мы зашли в коровник. И нас охватил ступор. Мы не могли понять, что происходит.
   В полутёмном помещении, проход которого забит неубранным навозом, стояли эти бедные животные. Видно, корма не было давно, потому что они уже не мычали. А просто стонали. Вы бы послушали этот тихий стон животных. Мы вышли из помещения. Даже не вышли, выпали как-то.
   Я неожиданно сказала бригадиру – я иду в скотницы. Бригадир даже в лице изменился, что для эстонского «горячего» парня удивительно.
   У нас ведь как. Никто в атаку не идёт. Стоит выскочить кому-то, и всё – уже вся орава бежит, матерится в Бога, царя, душу.
   Так и здесь. Неожиданно вся наша группа «сделала шаг вперёд». Вот так и стали мы на 38 дней скотницами.
   Вечером наши мальчики пришли попить чайку и похвастаться, как они кадрят местных. Но нам было не до чая.
   Нам было до навоза. Рассказываем, как это всё ужасно. И выхода не видно «ни в начале, ни в конце тоннеля».
   Вдруг Лёвка наш задумчиво так сказал:
   – Неплохо бы посмотреть этот трактор. Верно, ещё из Америки прислали, в 1922–1923 годах.
   Оказалось, Лёвка до института закончил техникум. В нашей же Виннице. И получил звание механизатора. Во как! А всё его папа, профессор-инфекционист. Две недели он доказывал маме Лёвы и всем родственникам, что «уже мы проходили и врачей-отравителей, и врачей-убийц, и вообще…». Поэтому нужно иметь в руках нормальную специальность: зубной техник, баянист, мастер по обуви, мастер по пошиву, шофёр или механизатор. А дальше – хоть гинеколог, кто тебе скажет.
   Вот Лёвка у нас такой техникум окончил. И теперь, попивая из кружки кипяток, который называется чаем, небрежно так спрашивает: нельзя ли ваш трактор осмотреть. (Кстати, стал Лёва Паперно впоследствии хорошим гинекологом. Иногда, особенно к вечеру, в небольшом подпитии, представлялся:
   доктор медицинских наук, гинеколог-тракторист Паперно. В период полураспада государства Советского, конечно, оказался, таки да, в Израиле. Женившись там (об этом потом) и сделав детей, вернулся в Россию и работает почему-то в Москве. Женщины к нему приходить на приём любят. Это не нравится жене, но он всё спокойно парирует – маленькая, это издержки профессии, хе-хе.) Но о Лёвке позже, в конце. Ежели очередь дойдёт.
   Так вот, Лёвка нас поразил! На следующее утро с Яном они пошли в мехмастерские. Стояло во дворе два трактора, уже достаточно проросшие травой, лопухами, крапивой и этим самым знаменитым репейником.
   Лёвка попросил солярки (оказалось, в баках тракторов давно горючее и не ночевало) и аккумулятор. Его приватизировали.
   На четвёртый день нашей работы в коровнике трактор появился. И начал чистить, как Геракл, кажется, когда-то, до материализма, выгребал конюшни. Тракторист был трезв и важен. Лёва – пьян и приходил в себя двое суток.
   Что до остального, то мы купили много хлеба и, конечно, скормили коровкам. А далее наш Ян не дал продать налево комбикорма и сено.
   Коровы перестали стонать. Мы же с утра до вечера чистили полы коровника, мыли коровок, которые от такой перемены своего горестного обитания всё время старались нас лизнуть.
   Лилька Путята работала на морковке и капусте. Приносила нам немудрёную снедь, а мне говорила коротко:
   – Лулла, не представляешь, как я счастлива.
   Но мы на самом деле очень много работали. А когда вымыли окна, и коровы увидели, что есть и небо, и облака, и даже дожди, и эти двуногие уже не кричат, а дают вкусный чёрный хлеб…
   Да за это коровки сразу прибавили своей продукции, что удивило не только Яна, но и председателя совхоза. Он распорядился выдавать нам сметану и творог.
   Но – уставали. В обед или после вечерней дойки, убрав навоз, вытерев коровок и особенно – пол, постелив свежую солому, мы иногда даже домой не шли. Вернее, шли, но нужно нам было хоть час, а полежать. Ноги не держали и спина – не выпрямлялась.
   Поэтому мы забирались по лесенке на пирамиду, падали на золотую солому и – проваливались.
   Кстати, со своим Павлом я почти не виделась. Он руководил картофелем и бураком. Много позже я узнала, что Лилька, нахалка, с Пашкой говорила по поводу его бездействия. Вплоть до комсомольского собрания. Павел обещал соответствовать.
   В общем, честно говоря, совхоз прямо на глазах встряхнулся как-то и начал искать этот свой «Ленинский» путь.
   Однажды я забралась на нашу пирамиду и, видно, здорово устала, заснула. Даже, скорее, впала в какое-то забытьё. В этом забытьи меня начал кто-то целовать. Вперемешку с запахом свежих кочанов капусты я уловила знакомый запах Пашкиного курева и «Шипра». Он им пользовался после выпивки – запах перебить.
   – Ещё, целуй меня, Пашка, ты совсем меня забыл, – и уже я начала активно помогать ему разбираться с моей одеждой.
   «А, будь что будет», – и больше в голове у меня ничего не мелькало. Все чувства переместились в иные области организма.
   Закончилось же наше внезапное, но такое волнительное свидание самым неожиданным образом. Только не смейтесь. Это я сейчас смеюсь. А тогда хотелось плакать, но и смеяться. Потому что я вообще смешливая.
   В общем, в какой-то момент я почувствовала, что начинаю скользить по соломе вниз. Шепчу – Пашка, тормози. А Павел запутался в штанах, и вот в таком виде мы слетели. Не упали, а вляпались в навозную лужу, что натекала время от времени. Больше ничего рассказывать не буду.
   Павел побежал просить у ребят треники и застирывать брюки, вдрызг измазанные. Я понеслась домой стирать много чего из одежды.
   Да-а, это сейчас смешно.
   Но, как говорится, что Бог ни делает, всё к лучшему. Мы с Павлом продолжали дружить, но, как говорят, борта кораблей постепенно, медленно, но отдалялись друг от друга.
   Ну и к лучшему. Ибо у меня вот что произошло. Да и не только у меня. А у всех наших девчонок, с которыми мы жили.
//-- * * * --//
   Дело в том, что почти с первого дня нашего прибытия и расквартирования мы видели молодого человека, всегда стоявшего, опершись на слеги, у крайней избы.
   На наши вопросы бабульки отвечали односложно – этот парень с Ленинграда, выслатый. И шёпотом добавляли – политический. А парень всегда приветливо улыбался, но не навязывался.
   И вот в один из наших вечеров, когда мы шли из коровника, он неожиданно сказал:
   – Здравствуйте, девочки. Не хотите, я вам стихи почитаю?
   Правды ради, мы уж не такие были, как говорят, интеллектуальные. Но, конечно, знали и Есенина, и Маяковского. Уж не говоря о Лермонтове и Тютчеве.
   – А чьи стихи? – хором спросили мы.
   – Мои, – спокойно произнёс парень.
   Правда, выяснилось, что у нашего соседа нет ни чашек, ни рюмок, ни блюдец. В общем – нет ничего. Такой бедности мы ещё не видели. Поэтому быстренько понатащили разной снеди и небрежно расположились. На ящиках, стульев не было. Но был стол, сколоченный из досок, покрытый клеёнкой. И везде – книги и много листов бумаги, исписанной, как мы поняли, этими самыми стихами.
   Потрескивала печка, комната стала нагреваться, электричества не было – отрезали за неуплату – но зато хорошая керосиновая лампа. Стемнело, и стало уютно и тепло. Мы перестали разговаривать и услышали:

     Пустынные улицы мглисты,
     А ветер осенний певуч,
     Поблёкшие вешая листья
     На туго натянутый луч…

   Тут наш хозяин любезно сказал:
   – Девочки, если вам неинтересно или непонятно, скажите. Я редко кому свои стихи читаю, поэтому мне ваше мнение будет очень важно.
   А нас так ошеломили эти первые строфы, что мы просто пролепетали:
   – Нет, нет, что вы. А как вас зовут?
   – Меня зовут Роман. Так что, продолжить?
   – Да, да!

     У осени – медные луны,
     А лунная зелень – горька,
     Зелёные горькие струны
     Ночами висят с потолка.

     В звенящие ночи не спится,
     Луна заливает постель,
     В глазах небылица клубится,
     В окне – золотая метель [20 - В данном произведении использованы стихи ленинградского поэта середины XX века Роальда Мандельштама (1932–1961). Роальд Мандельштам, поэт. Отец, Чарльз Горович, в 1930-х годах переехал по контракту с семьей из США в СССР для оказания помощи государству, строящему социализм. Мать – Елена Иосифовна Мандельштам (однофамилица Осипа Мандельштама). В 1937 году отец, Чарльз Горович, арестован, выслан в Казахстан. В 1943 году Роальд выехал из блокадного Ленинграда к отцу. Жил с ним до 1947 года. В 1947 году отца вновь арестовывают. Роальд возвращается в Ленинград. Вступил в поэтическую группу Арефьева. Судьба её членов трагична: почти все они были арестованы, высланы. Стихи Роальда начали публиковать в России с 1991 года.].

   Наступило молчание. Мы были оглушены. Такие необычные стихи мы, конечно, никогда не слышали. И не знали, что был Серебряный век, Гумилёв. Конечно, не знали, что почти все друзья Романа погибли от известной организации.
   Да что там, ничего не знали. Кроме того, что сейчас мы прикоснулись к вечности.
   А бархатный голос продолжал:

     Скоро в небесные раны
     Алая хлынет заря.
     Золото ночи – бураны
     Хлопьями листьев горят.

     Вижу: созвездия – кисти
     Неба победных знамён.
     И раздаётся на небе
     Их металлический звон.

     Бьёт листопад в барабаны,
     Каждым листом говоря:
     Скоро в небесные раны
     Алая хлынет заря!

   Как необычно. Печка, лампа, теплота, хрипловатый голос читает – такое красивое и такое непонятное.
   Роман прочёл ещё несколько стихов и сказал, что хочет с нами прощаться.
   – Я не очень хорошо себя чувствую, а вы мне дали горячего молока, спасибо вам, девочки, большое. Приходите ещё, если понравилось, я с удовольствием вам буду читать.
   Мы ушли, ошеломлённые. Только одна из нас всё шептала: «В небесные раны алая хлынет заря. Как же это здорово!»
   Утром мы проспали всё – было воскресенье.
//-- * * * --//
   С тех пор жизнь нашей «коммуны» переменилась. Ритка-маленькая (так мы её все звали за маленький рост) смелости необыкновенной (она прыгала с парашютом в авиакружке), так вот, Ритка разыскала библиотеку совхоза. Библиотека, конечно, была закрыта. Но нас, «скотниц», уже в селе полюбили не только коровы. Какой-то парень со странной фамилией Нейман ловко поддел ломиком дверь, и библиотека стала в полной доступности. Правда, Ритка оставила список книг, что взяла. И когда мы уезжали, книги оставили на столе с просьбой в библиотеку вернуть. Вернули ли? Этого мы уже не узнаем.
   Ритка на наши замечания, что, мол, принесла непонятных, нет чтобы Лермонтова (мы, я помню, проходили «Белеет парус одинокий»), лишь улыбалась.
   Мы не понимали – Ритка притащила бесценные стихи, которые давно по указанию Главлита должны быть изъяты и уничтожены. Но только вот в таких заброшенных деревенских библиотеках и можно найти клад: с Гумилёвым, Пастернаком, Сашей Чёрным.
   Ритка тут же принялась учить стих Саши Чёрного.
   – Да зачем тебе это, Ритка?
   – А сегодня вечером я пойду к этому Роману и прочту ему. Пусть видит, в Виннице мы не токо хвосты коровам крутим.
   – Ну, во-первых, мы все к нему пойдём, – хором мы внесли поправку в Риткины планы.
   Видно было, поэта мы решили просто кому-нибудь не отдавать. А Ритка уже, почему-то заложив левую руку в проём кофточки и встав на чемодан для увеличения роста, начала декламацию полностью в духе нашей школьной самодеятельности.
   – Саша Чёрный. Сатиры, – объявила она звонко.

     – Это было в Булонском лесу.
     В марте.
     Воробьи щебетали в азарте,
     Дрозд пронёсся с пушинкой в носу…

   Ладно, Риточка, хватит. Пошли завтракать.
   Завтракать Ритка могла в любое время. Видно, её организм всё время рос и требовал.
   А вечером снова началось волшебство. Мы тихонько стучали в дверь. Роман открывал, и видно было, его лицо сразу начинало светиться.
   – Да, проходите, девочки. Вот, можно я вам ещё немного почитаю?
   – Почему же немного. Нам и много мало, – важно говорила эта оторва Ритка. – Уж после Чёрного как-то и хороших стихов не осталось.
   Роман весь засветился.
   – Ба, вы Чёрного знаете! Как это здорово! Рассаживайтесь, я только печку растоплю. Правда, у меня это не всегда получается.
   – Нет, нет, это я мастер по печкам, – видно было, Ритка не зря выучила строфы из Чёрного. За Романа она решила взяться всерьёз. А он и не знал, что ему уготовано.
   И снова начала потрескивать печь. Лампа искажала наши тени, а глуховатый голос тихонько читал:

     Я не знал, отчего проснулся
     И печаль о тебе легка,
     Как над миром стеклянных улиц —
     Розоватые облака.

     Мысли кружатся, тают, тонут,
     Так прозрачны и так умны,
     Как узорная тень балкона
     От летящей в окно луны.

     И не надо мне лучшей жизни,
     Сказки лучшей – не надо мне:
     В переулке моём – булыжник,
     Будто маки в полях Монэ.

   Ну, скажите, какая девушка устоит после таких стихов. Нет и нет, Ритке мы его не отдадим. Так мы и решили. Каждая про себя. И Паша мой уже куда-то далеко-далеко…
   Молоко закипело. Мы даже мёд достали. Хоть и второй курс закончили, но видели, понимали – Роман болен. И тяжело.
   И безмерно, безнадёжно беден. Да и помощи ждать неоткуда. Ведь государство заботливое «выслатым» не платило. Не то что царское, на которое жаловался наш Владимир Ильич – мол, мало платят, не хватает.
   Но мы-то этого всего не знали. Мы знали, что вот поэт, посланный нам судьбой, случаем или решением обкома КПСС Московской области, читает замечательные стихи и погибает от болезни, от нищеты и даже элементарной дистрофии.
   А глуховатый голос продолжал:

     Вечерами в застывших улицах
     От наскучивших мыслей вдали,
     Я люблю, как навстречу щурятся
     Близорукие фонари.

     По деревьям садов заснеженных,
     По сугробам сырых дворов
     Бродят тени, такие нежные,
     Так похожие на воров.

     Я уйду в переулки синие,
     Чтобы ветер приник к виску,
     В синий вечер, на крыши синие,
     Я заброшу свою тоску.

     Если умерло всё бескрайнее
     На обломках забытых слов,
     Право, лучше звонки трамвайные
     Измельчавших колоколов.

   Мы пили чай, взволнованные, ничего не понимающие в тексте, но уже чувствующие – это большая поэзия. Но почему её нигде нет?
   Роман улыбался. Ложился на топчан, прикрываясь большим чёрным пальто, и тихонько говорил:
   – Мои стихи не все понимают. Вот, например, руководители партии их не понимают, потому что вообще не знают, что это такое – стихи. Современные поэты их не приемлют. Это обычно, называется – зависть. Так что не заморачивайте себе голову, девочки. Слушайте музыку стиха, этого достаточно. Почитать вам ещё?
   – Да, конечно, но сначала – кружку горячего молока и вот мёд, – это уже я потихоньку стала проявлять инициативу.
   – Да, девочки, я уж думал, честно, что умру этой осенью. Вы меня вернули. Вот послушайте:

     Я нечаянно здесь – я смотрел
     В отраженья серебряных крыш
     И совсем от весны заболел,
     Как от снега летучая мышь.

     Захотелось придти и сказать:
     – Извини, это было давно, —
     И на небо рукой показать,
     И раскрыть голубое окно.

     – Извини, это было давно…

   В этот вечер я осталась у Романа. И даже Ритка ничего не сказала. Я мыла посуду, подложила несколько поленьев в печку, прикрутила фитиль у лампы.
   – Спасибо большое за всё, Луллу. Но тебе не следует оставаться. У меня даже спать негде. Да и укрыться нечем.
   – Роман, не бери в голову. Мы сейчас выпьем лекарство, а спать я буду у тебя на топчане. Только у стенки. Тебе у стенки нельзя, сильно дует.
   Он помолчал и неожиданно сказал:
   – Я тебе прочту стихотворение, из-за которого меня выслали из Ленинграда. Хочешь?
   – Конечно.
   – Ладно, послушай и забудь.

     – Почему у вас улыбки мумий,
     А глаза как мёртвый водоём?
     – Пепельные кондоры раздумий
     Поселились в городе моём.

     – Почему бы не скрипеть воротам?
     – Некому их тронуть, выходя:
     Золотые мётлы пулемётов
     Подмели народ на площадях.

   Мы – спали, и нам было тепло.
//-- * * * --//
   Вот так помчались недели и недели. Коровки уже даже привычно мычали, мыкали, хлопали ушами, когда мы приходили.
   Я – всё решила. Переведусь в медучилище в Лавре, стану врачом обязательно, а домик Романа приведу с помощью Яна в божеский вид.
   Роман, конечно, очень болен. Поэтому его больше никуда не сошлют. (О, наивная простота!) Пусть пишет свои чудесные стихи. Мы уж точно прокормимся. Вон как меня коровы любят.
   Прошло ещё две недели. Мы собирались с девочками, уже пили «Агдам». Рита не могла отстать от Саши Чёрного, Варька – от Гумилёва, которого Рита накопала в поселковой библиотеке.
   В субботу я сбегала в магазин в посёлок Радонеж, купила много сала. Роман на глазах поправляется, и это – счастье.
   А при возвращении Романа не застала. Бабки были в грусти какой-то.
   – Увезли парня нашего, бедолагу, в больничку, уж ты добеги, Лушка, добегай побыстрее.
   Я – добежала. Врач со мной говорила хорошо. Называла меня коллегой.
   – Вы понимаете, сделать мы ничего не могли. Внезапное кишечное кровотечение. Это – несовместимо. Я распоряжусь, пойдёмте, попрощаемся.
   Роман лежал худой, худой. Укрытый своим, вернее, уже нашим чёрным пальто. Глаза были закрыты, и лицо – спокойное. Спящее лицо.
   Я поцеловала его. Сказала спасибо врачихе. Узнала, похороны завтра на местном кладбище.
   Врач передала мне паспорт, документ потёртый о ссылке и листок, где уже заплетающимися буквами было написано: «Передать Луллу-дорогой».
   Стихи были короткие:

     Красные листья перед рассветом
     Дворники смыли со стен.
     Спите спокойно, в смерти поэта
     Нет никаких перемен.

//-- * * * --//
   На кладбище, оно вовсе неподалёку от Репихова, гроб везла лошадь. Провожал Ян; Толик, Эдик, Валентин и Лёвка помогали.
   Курил в стороне незнакомый. Впервые его увидела – из органов. Вот, значит, они какие. Спрашивал у Яна про бумаги. Но в доме покойного обнаружил только телогрейку.
   Девочки были со мной всё время, и это – хорошо.
   Когда уже ребята насыпали небольшой холмик, пошёл мелкий дождик.
   – Оплакивают, – сказал кто-то.
   А на поминках, хороших, бабки сделали и винегрет, и колбасы достали. Ребята принесли, нет, не самогона. Водки.
   Мы пили традиционно. Я чувствовала – Роману бы это понравилось.
   В конце Ритка прочла его короткое четверостишье:

     Я так давно не видел солнца! —
     Весь мир запутался в дождях.
     Они – косые, как японцы —
     Долбят асфальт на площадях.

   Я заплакала. Плакали и бабки. По старой, мудрой, народной привычке – ушёл человек навечно. Как же не оплакать.

   Этой ночью я написала стихотворение. И прочла его Роману. Он сидел, такой худой и печальный, и улыбался:
   – Луллушка, не бросай стихи. Я всегда буду их слышать.

     Я пассажир. Куда везут – не знаю.
     В конечный пункт есть множество дорог.
     Сижу спокойно, смирно. Улыбаюсь.
     Последнее, что будет, – некролог.

     Его, увы, уже не прочитаю.
     Заплачет, будь жива, у гроба мать.
     Я – пассажир. Куда везут – не знаю,
     да мне и не положено всё знать.

     Надеюсь на шофёра. Парень бравый.
     Уж скольких он возил, не мне чета.
     В окне плывут луга, холмы, дубравы…
     и дней мирских мирская суета…

     В душе покой, смиренье и отрада
     пройдённых светлых и печальных лет.
     Надеюсь, что везут до сказочного града…
     в мои мечты… А может быть, и нет…

     Я пассажир… Мне велено не знать… [21 - Автор выражает глубокую признательность поэтессе Евгении Кобиковой, предоставившей стихотворение для рукописи.]

   Со времени потери Романа я стала писать.

Глава IV. Как меня исключали из комсомола

   Зачем учить нас, как работать.
   Вы научитесь, как платить [22 - Автор Reznik.].

   Перед второй парой – гастроэнтерология – вбежала наш комсомольский вождь Лилька Путята.
   Мы рассаживались, и надо было настраиваться на серьёзный лад. Ибо лекцию читает сама Лариса Давыдовна. Мы её слушать любили. И вовсе не из-за желудочно-кишечного тракта, по которому мы бродили в потёмках. Только Лариса Давыдовна нам фонариком освещала путь, чтобы увидеть свет «в конце тоннеля», то есть прямой кишки. Которую все врачи называют ленивой. Короче, если, извините, запор, то никакого света в конце не увидишь.
   Всё это я пишу подробно, потому что хвастаюсь. На втором курсе мы стали важничать. Почувствовали, что можем стать не балбесами, а врачами.
   Кроме всего прочего, Лариса была хоть и доктор наук, но такая хорошенькая, с лёгкой картавинкой и попкой, что даже мы, девчонки, тихонько говорили меж собой – эх, таку бы задницу, да не Давыдовне, а нам, вот бы. Ещё не знали, что всё растёт, всё меняется. Будут, будут и у нас ещё какие попки! Загляденье и воздыхание.
   Но это я отвлеклась. Я вообще хоть и «хорошистка», но разбросанная. За это меня ругают, но не строго. Ладно, ладно!
   Лариса Давыдовна для нас – загадка. У неё дочка, красивая! Лилька – наш комсомольский вождь, которая знает всех и вся, – рассказывает «страстную» историю. Мол, Давыдовна родила дочку от испанца, да не простого, а партийного вождя. Но когда всё начало меняться неизвестно куда, то оказалось: вождь испанской партии был посажен, квартира в Москве срочно изъята внутренними органами, то есть органами внутренних дел, а Давыдовна с дочей вот оказались здесь. Непонятно в каком захолустье.
   Но совершенно не теряет присутствия духа.
   Читает лекции хорошо, ведёт научный семинар, руководит в докторантуре научными стремлениями и с нами, девчонками второго курса, часто поёт. Особенно любит и знает одесские песенки типа «с одесского кичмана…» да «бублики», ну и пошло-поехало.
   Нет, нет, мы её очень любим. Даже так за глаза тихонько называем «Лариска-пиписка». Но – ласково. И всё стремимся выдать её замуж.
   Но тут она – кремень. Вот про кишечно-желудочный тракт – хоть ночью, хоть в обед – тут же включается. А как о хлопцах, даже серьёзных людях из облздрава, – сразу выключается.
   Мы её любим.
   Да что там. Мы ещё всех любим. Все нам желанны. Интересны. Загадочны. А ведь от этого и знания (например, про запор) приобретают совершенно иное звучание.
   Вообще, у нас были такие яркие и знающие преподаватели, что любо-дорого. Мы только в начале нашей карьеры начали по-настоящему понимать, кого нам Бог послал.
   И это счастье. А пишу я про них вовсе не потому, что вспомнить нечего. Пишу потому, что в моём «политическом» деле, о чём позднее, они сыграли роль. Какую – не скажу. Увидите.
   А пока не удержусь, расскажу про нашего профессора, Джамилечку Калоеву. Так мы её и звали – Джамилечка. Лучше, чем Джамиля, никто нам про принятие родов не рассказывал. И только потом уже, через много лет, узнали мы, что была она лучшая ученица у самого профессора Магацария. Академика.
   Ах, какие люди! А какие она пекла пироги к Новому году!
   Нет, нет, что ни преподаватель у нас, то просто радость. Радость общения. Мы, сами того не зная, становились просто интеллигентными женщинами…
   Пропедевтику [23 - Этот предмет сейчас не преподают, а зря. Он о порядке первичного осмотра пациента. Да, да, это ведь так необходимо для страдающих. Чтобы им сразу врач сказал: ну-с, голубушка, давайте посмотрим.] нам преподавала сама зав. облздравотделом Татьяна Михайловна Кузевиц. Вот её все боялись. Ибо песен она с нами не пела и пирогами не угощала. Но ежели в порядке первичного осмотра пациента, особенно беременных с предполагаемыми отклонениями, мы в чём-либо ошибались, то просто вылетали из класса, немедленно. Многие ходили пересдавать по нескольку раз. Даже помногу.
   Но зато уж на нашу больницу тётки не нахвалятся. И какие мы внимательные, и какие мы чуткие, и какие мы заботливые, и какие, какие, какие!..
   (Да попробуй, не побудь заботливой, сдавая зачёт Татьяне Михайловне. Уж она из нас душу-то вытаскивала.)
   И только потом, когда сама становишься пациентом, видишь – эх, нет, эта врач у нашей Татьяны не училась.
   Да, мы её боялись. Но уж потом, когда что-нибудь не так в жизни пошло, а у кого всё «так» шло, покажите мне его! Так вот, тогда мы звонили, приходили, приезжали к Татьяне.
   И проблемы она разруливала на раз, особенно если муж начинал немного загуливать.
   Тогда мы Татьяне жаловались – по секрету – и муж-гулёна вдруг с ней встречался. Содержание бесед не могу передать, не знаю. Только знаю, что такой ненормативной лексики у нас в городке никто не слышал и даже не представлял, что она существует в природе.
   Зато муж выходил от Татьяны Михайловны – нет, не пристыженным. Каким-то одухотворённым, что ли. Ещё бы, такая лексика. И только от него и слышишь: ты – мой зяблик, ты – мой воробышек, ты – мой ёжичек. И так далее. В общем, мужской пол после «собеседования» с Татьяной Михайловной становился шёлковым. Глядишь, и жизнь налаживается.
   Но настоящее отдохновение было на лекциях Рафаила Евгеньевича Кереселидзе.
   Он вёл у нас необычный курс секс-терапии. Да, так он назывался. Ребята нам честно признавались, что не понимают: как это – мужчина не может. Как это – не может, когда всё время хочется.
   А мы краснели и не особенно даже поддерживали эти беседы. Потому что, по секрету, нам тоже всё время хотелось.
   Я смотрю старые тетрадки с лекциями. Бог мой, какой мир нам Рафаил открывал. Потаённый. Даже, у нас в глубинке, где-то запретный. Но – мир любви! Только вчитайтесь в темы лекций Рафаила:
   – Что мешает хорошему сексу.
   – Чувственные романтические приключения.
   – Как любить женщину!
   – Как любить при болях в пояснице.
   – Секс при заболеваниях сердца.
   – Тестостерон и сексуальная жизнь женщины.
   И так далее.
   И это при том, что (мы этого не знали) у нас в СССР, оказывается, секса вовсе и нет. Как это сходило с рук нашему Кереселидзе!
   Оказалось – просто. Но – вначале внешняя картина.
   На него ворчал райком нашей партии, особенно идеологический отдел. Мол, он, этот апологет спермы и прочих гадостей, выбивает почву из-под ног марксистской пропаганды и агитации.
   Поддерживал и райком, горисполком, отделы прокуратуры и почему-то горпищеторг. Последний объяснял, что развитие и расширение секса на основе лекций профессора Кереселидзе в отдельно взятом городе значимо коррелируется с потреблением винно-водочной и закусочной продукции, что не укладывается в нормативы, спущенные Советом Министров УССР. Вот так вот!
   Но! Дальше ворчания дело не шло ни у одной из контролирующих жизнь сторон. Очень просто. В часы приёма в кабинетике нашей поликлиники, где принимал профессор, можно было видеть всё возрастное руководство города. Например, в очереди на приём в кабинет сидел второй секретарь райкома, через стул – зампред КГБ. У окна нервно курит прокурор. Секретарь райкома понимающе переглядывается с зампредом КГБ: у прокурора образовалась новая жена, и достаточно молодая. Хе-хе.
   Вот при таком контингенте посетителей грозит ли что-либо нашему Рафаилу Евгеньевичу? Да никогда. Ни за что. И ни в коем случае. Тем более что иногда по межгороду нашему профессору идут звонки от таких людей, что его клиентура вся встаёт. А профессор эти звонки ещё и афиширует.

   Так вот, я увлеклась.
   Вбежала наша Лилька Путята и просит три минуты тишины.
   Мы уже знаем, ничего хорошего от комсомола не будет. Либо на картошку. Либо на озеленение. Или чтобы все записывались в дружину. По борьбе не совсем ясно – с кем. Но – штоб была дружина и дежурства.
   Эту форму работы очень любили ребята. Мы-то знаем, они так дежурят, как наш Кереселидзе – тифлисский раввин. Сидят у Люси в палатке и пьют пиво. Вместо того чтобы бороться с этим самым пивом. Потому что все углы домов, проулки и иные закоулки шибали жутким запахом застарелой, извините, мочи.
   Но нет, наши ребята никак не способны на благородство. А нацепить красную повязку с надписью ДНД [24 - ДНД – добровольная народная дружина.] да к Люське – вот это и есть самое ответственное дежурство.
   Ещё, пока не забыла. Обязательно надо записаться в книголюбы. А шо там читать. Или «Как закалялась сталь», или Тычину «Партiя веде». Да есть ещё, верно, несколько известных. Но нам оно совершенно не нужно.
   Однако Лиля торжественно заявила, что на период июня – августа требуется пионервожатый в Крым. Да не просто в Крым. В самый где ни есть «Артек».
   Ну, кто же «Артек» не знает. Я обомлела – немедленно поднять руку и бороться за место под солнцем. Да не как-нибудь, а под крымским солнцем.
   К моему удивлению, никто бурно не отреагировал. Ребята наши – Анатолий, Эдик, Валентин, Павел, Лёвка – сидели индифферентно, смотрели в пол, в окна, на скелет в углу лектория и… не реагировали.
   Что-то здесь не то, смотри, Лулка, осторожно. Но это мелькнуло, а рука сама взвилась.
   – Вот и хорошо. Я знала, ты не подведёшь.
   И через десять дней автобус с детьми и мною двинулся к самому Чёрному морю.
   Уже в дороге мы начали разучивать:

     Ах, картошка-тошка-тошка,
     Пионера идеал-ал-ал…

   Ехали хорошо. Дремали. Ели, что родители понадавали. Дети сразу объелись, и началось – остановка за остановкой. Думается, весь путь от моего городка до Крыма был отмечен пионерскими какашками. В хорошем объёме.
   А дальше случился первый обман. (Сколько их ещё в жизни будет.)
   Мы приехали вовсе не в «Артек», а в какую-то Малореченскую. Совхоз выращивания винограда и табака. Где на выжженной, затоптанной скотом лужайке нас уже ждали – палатки. Столы под навесом – столовая. Умывальники, прибитые к деревянным столбикам. И широкая тропинка к пляжу.
   Да-а, это я вляпалась. В прямом и переносном смысле. Переносном – кто меня дёрнул сделать себе хорошо. Вот и сделала. А в прямом смысле – это когда я повела детей в туалет. Нет, описывать этого я не буду.
   Директор лагеря Коляденко Пётр Петрович был очень толстый, с большим животом дядечка, хитрющими глазами и всегда добрейшей улыбкой. На все мои просьбы, претензии, требования отвечал, показывая все тридцать два зуба (кстати, в отличном состоянии):
   – Да нэ журысь, доченька. Через день сделаем открытие, и усё пойдёт, всё покатится. Учти, доню, хто не курит и не пьет, тот спохватится.
   Спохватываться было поздно. И я смирилась. Двадцать один день. Мой отряд малышни – восьмой.
   Мы, кроме картошки-тошки-тошки, должны выучить стихи Тычины, загореть, немного играть в футбол, «штандер» и городки. Любимая игра Петра Петровича, которого дети сразу назвали «Пет-пет».
   Но, кстати, мужик он был добрый. Впрочем, в этаком бардаке и полной расхристанности не быть добрым нельзя. Ибо сразу сойдёшь с ума.
   Я с детьми договорилась: купаемся, не тонем, учим этого Тычину, едим и слушаемся старших (Тычину мы так и не выучили).
   Вот так всё началось. Я решила даже дни не считать. А плыть по тёплому Чёрному малореченскому морю в солнце, бронзовую кожу загара и чуть-чуть – роман шоб был. Но не крепкий, а так – кокетство. И шо – получилось. Почти всё. Почти.
   Дни текли. Было жарко. Мы купались. Я крутилась на берегу – считала своих по головам. Счёт, слава Богу, сходился. И всё шло как во всех лагерях. Кто-то оцарапался. Или хочет к маме. Или понос – наелся гадости.
   Кстати, кормили нас хорошо. В смысле, здоровой, простой, незамысловатой пищей. Это значит – макароны с мясом. С тушёнкой. Называется – макароны по-флотски. Ещё дежурное блюдо – пюре-давленка. Это значит – дежурный по кухне отряд картоху чистит, варит и в большом котле ступками давит. Потом – соль. А уж ежели и масла чуток – да просто объедение.
   Мы уже поучаствовали в подъёме флага, читали дурацкое стихотворение, которое я запомнила на долгие годы:

     …Москви и Ленiнграда брата й друга,
     Хрущёв Микита – бiльшовик незламний.

   Ходили на танцы после отбоя. Это был ритуал: всех мы уложили спать, я маленьких всегда целовала, они и просили:
   – А меня, тётя Луллу, а меня…
   И меня охватывала такая нежность и любовь, что я глубоко внутри стала вдруг женщиной, любящей, страдающей, стойко или не стойко переносящей беды – но женщиной.
   Хотя по нашим медицинским критериям я ею не была и не собиралась.
   Как и в каждом пионерском лагере, были у нас и смешные моменты. Среди вожатых – особенно. Ведь сразу и любовь вдруг появляется.
   Вот и я стала «фигурантом» ряда происшествий. Как говорится, «счас спою», в смысле, расскажу.
   Сейчас – всё смешно. Тогда – очень волнительно. Ведь хотелось – как лучше. А получилось, как всегда, то есть – «дальше ехать некуда».
   Итак, первый мой «ляп». Не очень уж, но, но…
   В общем. У нашего отряда – экскурсия в Малореченский совхоз, он выращивает виноград.
   Нам рассказали про весь цикл, от лозы до вина игристого, Kpiмского. Не очень вкусного. Дали попробовать директору нашему Петру Петровичу и мне, вожатой. Вино, извините, не понравилось. Но я, как «инициативная», на огороженную делянку зашла, и пока дети уплетали за столиками, я нарвала винограду и в свой рюкзак. Вечером, перед уыжином, моим детишкам я по гроздочке выдала. Мол, последнее угощение солнечного совхоза.
   А через минут сорок весь мой отряд почти строем ломанулся в туалет. Некоторые, взрослые мальчики и девочки, предпочитали кусты.
   Началась мощная диарея, или по-простому – расстройство желудка. Можно ещё назвать эту болезнь по-русски. А на украинском оказалось много синонимов.
   Конечно, срочно – врача. Пришёл и директор лагеря. Он меня успокоил:
   – Не журысь, Луллушка, це у местных бывав. Это от удобрений, пиздицидов, прости меня Маркс-Энгельс. – Засмеялся. – Счас выпьют марганцовки да с устатку и заснут. Нэ мэнжуйся, продрищутся, нэ первые – нэ последние.
   Хлопнул меня по попе и ушёл. Ох, ну, слава Богу, какой хороший директор. Другой бы, ой, ой, ой. А он просто настоящий, настоящий директор.
   И на самом деле, к утру все дети, немного бледненькие и вялые, но вполне здоровые, завтракали бодрым «завтраком туриста»: две печеньки «Слава Крыма», два кусочка сахара, масло на печеньку немного и большая кружка чая. В этот раз чай был не блекло-жёлтого цвета мочи юной девушки, а крепкий, чёрный, настоящий краснодарский чай.
   Слава Богу, всё обошлось. Я уже десять раз сказала себе – последний раз участвую в этих общественных работах на благо. Кому-кому, а мне точно Крым и малореченский лагерь во благо не идёт. Но времени осталось немного. Терплю.
   Рассказываю ночную сказку маленьким, не мешаю покуривать Вите Боголепке. Он один курит, ему уже тринадцать лет.
   Ладно, жизнь идёт. Вечером, после отбоя – танцы. Со мной танцует Лёша – физрук лагеря. Неплохо играет в волейбол и танцует серьёзно. То прижимает, то крутит. Наша «па-д-эспань и па-де-кат» внимание привлекает. Уже другие пионервожатые-девочки начинают мне давать советы, мол, всё идёт к завершению. Увы, к завершению всё и пришло. Только к совершенно другому.
   Не смейтесь.
   Сутки тому назад я отобрала у Мишки Мосензона, в моём отряде, 8 лет от роду, рогатку и шарик. Металлический. Он признался – отвинтил его с маминой-папиной кровати. А хотел подстрелить коршуна или чайку. Я прочла ему лекцию про птичек, про жизнь и про живодёров – плохих мальчиков. Чувствую, что всё моё воспитание мимо – Миша поглядывал на игровую площадку и ждал, когда я закончу занудствовать.
   Я закончила, а шарик положить некуда. Это ж юг, Крым, солнце, море, звёзды. Да сегодня ещё танцы, уже предпоследние. Лёша обещал учить меня танго. Аргентина. Ой, ой, ой, Луллушка, осторожно. Ты к краю приближаешься. Но на танцы я пошла сразу, Боголепка обещал ребят уложить.
   А у меня танго. Шарик в потной ладони явно был лишний, и я, недолго думая, конечно, от большого ума, взяла его в рот. Правильно говорят, гигиена – это такая болезнь.
   Через два-три па я с ужасом почувствовала, что шарик медленно катится по пищеводу и благополучно падает в желудок. Это был конец танцу, конец здоровому, весёлому окончанию смены. Больница! Операция! Шов во весь живот и иные сюрреалистические картины рисовались в моём воображении.
   – Не до поцелуев, Лёша, извини, я что-то плохо себя чувствую. До завтра, – и побежала к себе в палату.
   Срочно нашла слабительное, но решила принять его под утро, чтоб контролировать путь шарика по возможности визуально.
   Утром слабительное сработало, но шарик, видно, в хитросплетении тонких кишок задержался.
   Я пала духом совершенно и предложила читать ребятам про трёх мушкетёров. А на море не идти. Надоело.
   – Да, надоело море, через два дня домой, – согласилась со мной малышня и начала слушать про настоящую мужскую дружбу мушкетёров. Правда, большая часть ребят не знали, где это – Париж и Франция, но мушкетёры им нравились. Даже старшие пацаны бросили карты и слушали.
   Я читала и всё пыталась ощутить, в какой части живота этот чужеродный предмет и почему вообще желудок молчит. Затих. И никакой перистальтики не наблюдается.
   В общем – беда. Решила, жду ещё день, а к вечеру иду сдаваться нашей медсестре. Ко мне она относится хорошо, как к будущей коллеге.
   День прошёл в мысленных поисках шарика. Даже решила, может, затаюсь до института. И сразу во всём признаюсь Ларисе Давыдовне. Она же наш гастро. С этим я и уснула крепко.
   Проснулась, меня срочно вызывал директор Пётр Петрович. Даже не умывалась, а так. Глазки протёрла и вперёд, до директора. От него я ничего плохого не ждала. Он наш восьмой отряд мелюзги привечал, меня иногда ставил в пример, как молодую, но в процесс руководства вошедшую быстро. В общем, «комсомолка, спортсменка».
   На утреннем заседании были Лёша – мой ухажёр и танцор, старшая медсестра и приятель директора, заехал на два дня отдохнуть.
   Ожидался прощальный костёр. Решили, флаг будет опускать с флагштока пионервожатый первого отряда. Самого взрослого.
   Песни две исполняют все. Это «Распрягайте, хлопцы, кони» или «Шла Галю до шляха» и грустную, протяжную, попросил приятель директора (он оказался третий секретарь местного, Малореченского райкома КПСС), типа «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю». Затем награждения грамотами.
   Ну, и костёр. Оказалось, по неписаной традиции, в лагере через костёр, уже прогоревший, полагается прыгать.
   – Отдаём дань нашим братушкам-древлянам, – сказал директор. – Я вже вряд ли потяну с моим весом, но вы, молодёжь, попрыгайте, попрыгайте. – И подмигнул мне. – Всё, совещание закрыто, спасибо.
   Мы вскочили, и тут оно и случилось. Ну как нарочно, судьба меня подставляет в такие неловкие ситуации, что хоть стой, как говорится, хоть на паперти пой.
   Короче, я неожиданно для себя и, конечно, для всех – пукнула. Негромко. Все на секунду притормознулись, но затем сделали вид, что это доска где-то скрипнула. Тактичные всё же эти крымчане.
   Я покраснела, но под моим загаром это было незаметно. И вдруг из-под меня совершенно явственно выскочил какой-то предметик и звонко ударился об пол.
   Да, да, шарик этого мальчишки Мосензона. Вот когда он нашёл время и место освободить мой организм от волнений.
   С одной стороны – ура, ура, с другой – я смущённо прошептала – ой, извините, это шарик.
   – Да видим, шо нэ бульба, – весело произнёс директор.
   Все начали хохотать уже на улице. Я – громче всех.
   А в кабинете директора изумлённый партийный руководитель тихонько спросил:
   – И шо, Пётр, все они у тебя металлическими шариками пердят?
   – Ты это шо, Василь. Ты б поглядел, чем сруть.
   – Да чем же?
   – Карбованьцами, ха-ха-ха. Давай, наливай по первой.
   И хорошо пошёл первый стаканчик самогона под копчёную домашнюю колбаску. Да тут же и чесночок, и лучок, и огирьки нежинские.
   – Ну и ну, Петро, как ты здорово усе организуешь.
   – Так це просто. Працюешь с утра до утра, вот усе и в закрома родины нашей, неньки Украины незалежней, будь ласка… – И выпили, многозначительно глядя друг на друга.
   День обещал быть чудесным. Мы готовились, разучивали песни по программе, да я ещё придумала спеть на бис такую, игровую. Мы её, все девчонки, в детстве пели. Теперь уж ни этой песни, ни слов никто не знает и не помнит, поэтому привожу её полностью. Благо цензура пока отменена.
//-- Акулька --//

     Ты помнишь, Акулька, тот вечер —
     Я чистил корове сарай —
     Ты на ногу мне наступила
     Как будто совсем невзначай.

     Я ж тебя, дуру, лопатой
     Огрел по горбатой спине.
     Ты крикнула: «Чёрт полосатый!»
     И улыбнулася мне.

     И с тех пор, дорогая Акулька,
     Ты ласки мене всё даришь:
     То обольёшь керосином,
     То вежливо обматеришь.

     Потом успокоилась малость
     И, если тебя я встречал,
     Слегка ты ко мне прижималась,
     Слегка я тебя прижимал.

     Но сблизили нас поросята.
     Ты, чмокая их в пятачок,
     Шепнула мне: «Чёрт полосатый,
     Меня поцелуй, дурачок…»

     Я вытер ей варежкой губы,
     Чтоб вкус поросячий исчез,
     И, сбросив с себя полушубок,
     Скорей целоваться полез.

     На сене, у кучи навозной
     Потом целовались мы всласть.
     С тех пор позабыть невозможно
     Акулькину пылкую страсть.

   Так радостно начался день почти окончания лагерной смены. Ребята уже и песни учили вполуха, и на море не ходили купаться. Обменивались адресами. У меня оказался отряд дружный. «Акульку» разучили и тихонько её напевали друг дугу. Особенно нравился почему-то куплет: «…я вытер ей варежкой губы…» Но что возьмёшь, детвора.
   Да и я не лучше. После «потери» шарика я вроде бы даже легче стала. И в волейбол прыгала выше многих, и ела «любимые» макароны с большим вам удовольствием.
   Вот и радость. Вечер, костёр.
   Спуск флага. Торжественная линейка. Мы все в белых пило-точках, с пионерскими галстуками. Загорелые. На самом деле – совецкая власть – лучшая на земле. И жалко становится негров и скуластых рабочих, что мы видим каждый день на плакатах наглядной агитации. Как же так, они в жизни не видели моря! У них никогда не было утренней линейки. Доклада начальника штаба отряда, что происшествий никаких не произошло. И подъём флага они не видели. Ни разу! Вот бедолаги.
   Вечер, все у костра. Дружный крик: «Костёр, гори, гори!»
   Он и вспыхнул. Грянул третий отряд:

     Там вдали, за рекой
     Загорались огни,
     В небе ярком заря догорала,
     Сотня юных бойцов
     Из будённовских войск
     …на врага поскакала…

   Подтянулись и четвёртый, и пятый отряды со своим коронным пением:

     Ой ты, Галю, Галю молодая…

   А шестой неожиданно запел известную, но, честно говоря, скучную «Партiя веде» Тычины:

     Bcix понiв до дной ями,
     …Будем, будем бить!
     Будем, будем бить!

   Это даже мы поняли, малышня, что не к месту она, эта песня. И ребята шёпотом, но все, весь отряд, попросили вместо «Дывлюсь я на небо тай думку гадаю…» спеть бодрую, хулиганскую, смешную «Акулину».
   Я что – конечно «за». И наш восьмой отряд неожиданно грянул:

     Ты помнишь, Акулька, тот вечер —
     Я чистил корове сарай…

   Неожиданно подхватили песню и второй, и третий отряды, откуда они её знали?
   А уж под конец весь лагерь под треск догоравшего костра бодро выпевал:

     На сене, у кучи навозной
     Потом целовались мы всласть.
     С тех пор позабыть невозможно
     Акулькину пылкую страсть.

   И под визг девочек ещё все вразнобой подпевали: «Акулькину пылкую страсть».
   Костёр, все кричали, удался на славу. Кто-то крикнул: «Слава нашему Пет-Пет, директору!»
   Все заорали: «Слава!»
   Меня кто-то похлопал по попе. Я и не обернулась. Все мы обнимались, целовались, прыгали, орали.
   Но когда второй раз тихонько снова хлопнули, я обернулась. Широко улыбался наш директор.
   – Ну, ты и молодца, Лулка! Как хорошо вывела весь народ на веселье. A то на самом деле, что это такое, Тычина наш з перепугу всё пишет: «Бить, бить, бить!..» Не, ты права. У меня уже слова просили наши гости, с города Симферополя, с горкома партии. Говорят, вечерком будут твою «Акулину» спивать. Так ты слова занеси ко мне завтра вечерком. Я и грамоту отдам, забыл, самому цикавому отряду, а забыл. Вот закрутился. Нет, ты молодец. Думай, може, возьмём тебя в Симферополь, в горком ВЛКСМ. Квартиру дадим сразу. Думай. – И, хлопнув тихонько по спине, пошёл к гостям.
   А мы начали прыгать через костёр. Наш физкультурник прогоревшие угольки и головешки сложил в небольшую кучку, чтоб прыгалось легче. Как у древлян. Пошла команда: «Первый отряд, пошёл! Второй отряд – пошёл…» Наконец, восьмой отряд, пошёл. Я договорилась, буду прыгать я, Витя Боголепка, как взрослый, и мальчик Миша. Очень он просился. Я согласилась.
   Ур-ра, восьмой пошёл – и понеслось. Нас любили – мы самые маленькие. Миша Мосензон прыгнул хорошо. Витя вообще это, как говорят, на раз, да и я не промах.
   И прошло бы всё хорошо, но я наступила на прогоревшую корягу, она треснула, и яркие, красивые, красные угольки сыпанули вверх. И это было бы здорово и красиво, если бы часть этого фонтана не попала мне под юбку, да что там, в трусики.
   Такой боли я никогда не испытывала. Самое главное, они перекатывались и жгли, жгли, жгли. Можно сказать, самые нежные части тела. И позу выбрать невозможно. Согнулась – жгут, присела – жгут, встала – ну прям кипяток.
   Я визжала и не обращала ни на что внимания, сорвала с себя платьице и штаны. Лифчик – остался.
   Ко мне сразу подбежала медсестра, увела меня, голую, к себе в фельдшерскую и обильно мазью смазала все ожоги.
   А они хоть и мелкие, но оказались и на животе, и на попе, и на бёдрах. Даже и в межбедерном пространстве, как потом смеялась сестра.
   Но вечер продолжался. Играл баян. Шли танцы, девчонки старательно разучивали фокстрот, а Лёша-физкультурник пригласил меня на прощальный вальс. Боль немного утихла.
   Вечер окончился, завтра – день сборов, и утром следующего дня, в 9.00 – автобус. Не теряться, не опаздывать, не купаться, не есть зелёных ягод – эти наставления я давала, сидя на краешке кровати. Не особенно, но ожоги побаливали.
   Утро последнего дня началось славно. После завтрака даже попели. Все – и не по моей команде. Нахалы, дальше «Акулины» их фантазии не шли. Честно говоря, и мои тоже.
   И вечер обещал быть хорошим. К директору за грамотой. Да я её в институте покажу нашей Лильке Путяте, пусть завидует. Хотя чему, она всегда грамоты горкома комсомола огребает.
   Вот с такими мыслями я бежала к директору. Витя Боголепка обещал малышню уложить. И ожоги в разных причинных местах почти не болели. Я их мазала. Алоэ. Всё ж медик. А это – личная практика.
   Ах, Пётр Петрович. Какой заботливый. Сели. Передал мне грамоту, в которой, под барельефом дедушки Ленина, рассказывается, как хорошо студентка медвуза Кукорина Луллу выполняла комсомольское задание – по воспитанию подрастающего поколения.
   За эту грамоту грех и не выпить, предложил директор. А чё, мелькнуло у меня. Отказаться даже неудобно. Я пригубила «Агдама», вино невкусное, но его же пьёт весь СССР.
   А Пётр Петрович хлопнул стакан, сел на стул и неожиданно, не глядя на меня, стал снимать брюки. Я ничего не понимаю, а он сопит, кряхтит и снимает уже сандалии. Вижу, трусы сатиновые, голубоватые (вот что в памяти остаётся, когда стрессовая ситуация), носки на резинках под коленками.
   Что такое? Что это? Представляете, ничего ещё не понимаю, пока он довольно уже немиролюбиво не буркнул:
   – Ну, чё сидишь. Сымай штанишки, а платье – оставь. И тапочки тож сымай. Да побыстрей, у меня время в обрез.
   Тут только я всё поняла. И у меня, как говорят, взыграло ретивое.
   – Вы что, Пётр Петрович, мне предлагаете? Я ведь вам во внучки гожусь, – заверещала я.
   – Ты чё, хочешь чистенькая уехать? Не, такого ещё не було, шоб от Коляденко профурсетки сбегали! Давай штаны живо. – И он вдруг начал снимать трусы.
   Тут я сделала то, что и каждая бы девушка, видя сопящего, голого, с огромным животом дядьку в приспущенных трусах и носках со штрипками. То есть рванула к двери, которая оказалась запертой.
   – Не подходи! – завопила я, схватив со стола ножик. Он был столовый, никакой, но кто в такие минуты думает. Нет, работает инстинкт.
   – Ах ты, сучка, на меня, члена партии, с ножом! Да я тебя сгною, это ж – покушение на директора при исполнении, – ругал, правда, не очень громко, наш директор. И обходил стол. – Да я с самим Микитой Сергевичем працовал, коды тебя ещё не було. А ты, сучка, нэ большевика и друга незламнего [25 - Незламний – несгибаемый.] с ножом. Это вже политика, и ты получишь такой срок, што и до пенсии не дотянешь. А ну, сымай штаны.
   Видно, мои штаны прочно засели в мозгу у Коляденко.
   Он, как говорят, уже съехал с глузду. Но и со мной что-то произошло. Ибо я не стала гундеть, плакать или взывать к совести. Я, бегая вокруг стола, начала вдруг, чего от себя никак не ожидала, поливать и всячески ругать большевиков. Досталось и вождю Никите Сергеевичу.
   – Ах ты, старый паскудник. Ещё Микиту упоминаешь. Да у твоего незламнего руки по локоть в крови. Хто голод организовал? Хто крестьян в Сибирь сослал на смерть и муки? Хто у нас весь скот поотбирал!
   Меня несло, а директор вдруг побелел, сел на стул и неожиданно тихо сказал:
   – Луллу, помоги надеть брюки.
   – Сначала трусы наденьте, – и я хрястнула ногой по двери. Хорошо, что домик был финский. Филенка отлетела на раз, и я быстро выскочила на улицу.
   Было темно. Что я сделала в первую секунду «свободы»? Не догадаетесь. Вернулась назад, схватила лежащую на столе грамоту и заодно конфетку «Мишка на Севере», не ела их никогда, и вылетела вон.
   Спать не могла, конечно. Выпить – нечего, да я ещё и не приучена была.
   В палате у нас все спали, посапывали детки, глюкали те, что повзрослее.
   Я подошла к кровати Вити Боголепки. Разбудила.
   – Витя, дай закурить.
   – Да я, тётя Луллу…
   – Не крути мне голову, дай папиросу.
   – Не, я махорку сворачиваю, она дешевле.
   Мы уселись на крыльцо. Витя скрутил мне папироску. Я курнула, и так стало хорошо, – что «любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…»
   Витя оказался мальчиком наблюдательным.
   – Тётя Луллу, с вами что-то случилось, вроде на вас кто-то напал, у вас вид такой…
   – Да, Витя, напали. Но я отбилась, всё уже позади, сейчас покурим и спать.
   – Нет, нет, я щас ребят подниму, мы их догоним.
   – Оставь, никого не буди. Всё утряслось. Но то, что ты на защиту девушки сразу устремился, это очень хорошо.
   И я прочла ему краткий вводный курс Рафаила Евгеньевича Кереселидзе. Что не бывает плохих девушек. Что их нужно всегда защищать. А ежели ошибся, то уступать. Ежели девушка плохая, то это ошибся только ты.
   Витька слушал, открыв рот. А потом, уже после третьей закрутки, сказал:
   – Я всегда буду к девушкам относиться, как вы сказали, тётя Луллу. Можно я буду вам писать, если не разберусь в ком-нибудь?
   Мы обменялись адресами.
//-- * * * --//
   Утром автобус подали вовремя. Загрузились, не забыли рюкзачков, попили перед дорогой чаю.
   Провожал, конечно, директор, Лёша-физкультурник, медсестра.
   Директор ещё раз сказал, какие мы хорошие, а под руководством Луллу, то есть меня, будем ещё лучше. Весело махал рукой. Лицо Петра Петровича светилось добротой, весельем, глаза смотрели добро и обещали нам всем счастье на всю нашу долгую оставшуюся жизнь.
   Я – возвращалась. Прежде всего, к маме и папе. И в институт. Вот уж будет что рассказать. Грамоту мама точно повесит на стенку, она мною просто гордится.
   А про этот гадостный вечер последнего дня я решила не рассказывать. Забыла!

     Была такою страшной сказка,
     Что дети вышли покурить.

   Всё было хорошо. Мама повесила грамоту на стенку, папа настойчиво убеждал меня, что «ученье – свет», а в институте на курсе с удовольствием слушали байки про местных танцоров, про песняк и про костёр.
   Девчонкам я рассказала и про мой конфуз с шариком (что вызвало бурное веселье в аудитории), и мои «акробатические» этюды в голом виде у костра. А про директора – не рассказывала. В общем, курс решил, ежели ещё будет заявка, ехать группой.
   Лилька Путята обещала содействовать. Даже начала придумывать молодёжное движение: «Врачи-комсомольцы области – в помощь здравницам Крыма».
   Вот так пошла наша студенческая жизнь.
   Да вот и не всё «так». Стали мы замечать, Лилька, наш вождь, ходит как в воду опущенная. Вывод мы, молодые дуры, делаем только один – или нечаянная любовь, или, что хуже, «залёт» по гинекологической части.
   Но вроде нет. Лилька и в волейбол рубится, и при сборе металлолома такие шкворни ворочает, что наш Лёвка-механизатор просто диву даётся. Мол, тебе, Лиля, прямой путь после института не в хирургическое отделение, а на машинно-тракторную станцию (МТС) в совхозе «Красный лапоть».
   Немного подробнее о Лёвке. Во-первых, потому что он – не комсомолец. Что позволяет ему в наши 1960-е годы смело клеймить и критиковать. Мы этого себе почти не позволяли. По очень простой причине – нам была эта политика совершенно неинтересна. Интересны были танцы в ДК [26 - ДК – дом культуры.].
   Так вот, немного о Лёвке. Его папа, Паперно Михаил Нартович, был врачом-инфекционистом. И категорически отправил Лёвку после десятого класса в техникум сельскохозяйственного машиностроения. Объясняя, что медвуз – медвузом, а специальность в руках должна быть. Вот и стал Лёвка студентом, но в подпитии всегда говорил: я – механизатор-гинеколог.
   Ну да ладно. Всё шло хорошо и весело. Я – блистала загаром, мой друг Паша – широкими плечами, подружки мои – рассказами, от которых дух захватывало, а вот Путята была сумрачная, молчаливая и из райкома ВЛКСМ возвращалась бледная как мел. Да нам на этот ВЛКСМ (по секрету) было глубоко начхать. Хотя мы все этим ВЛКСМом были.
   Однажды, правда, с Лилькой возвращались вместе, и она начала меня расспрашивать о директоре пионерлагеря. Правда ли он – хороший. И тут я не выдержала и под честное Лилькино комсомольское рассказала ей всё. Как он помогал. Дал грамоту. Пел с нами «Акулину». И как снимал брюки и трусы и бегал за мной вокруг стола. И какой он противный. Да как матерился. Если бы не столовый ножик, то он бы меня и снасильничал. Хотя вряд ли. Я – сильная.
   Лилька ахала и даже всплакнула, чего я от неё не ожидала. Всё-таки она милая, наша Путяточка.
   Как всегда, гром грянул неожиданно. Оказалось, когда готовится какое-нибудь мероприятие типа «персонального дела», то всегда это делается неожиданно, чтоб не смог «персональщик» подготовить линию защиты.
   Так и здесь, я иду по коридору, жую пончик и вижу объявление. Два младшекурсника вешают: «…октября 196… года состоится открытое комсомольское собрание 3-го курса. Повестка дня: персональное дело комсомолки Луллу Кукориной. Явка всех комсомольцев курса обязательна».
   Первое – пончик выпал изо рта. Второе – я побежала к Лильке. Что, мол, это такое.
   Лилька ответила однозначно: я билась, но меня сломали. Так что собрание будет. Но – я подготовила контрмеры. О них тебе не расскажу. Так что держись, и самое лучшее, чтобы тебя не запутали, – говори только правду. Но! Не мямли, не оправдывайся, а так, по-нашему, честно и агрессивно.
   С этим и началось моё «персональное» комсомольское собрание.
   Курс, конечно, прибыл в полном составе. Ещё бы! Ни с того ни с сего самую, можно сказать, хорошую студентку разбирают на собрании. И слухов никаких не было. А уж за время существования медвуза чего только не было. Не вам мне рассказывать.
   На собрание пришли из райкома ВЛКСМ, даже один товарищ из райкома КПСС. Шли шестидесятые годы, и партийный народ ещё не был уверен, как всё обернётся и куда повернётся.
   Но на всякий случай от меня как-то отсели некоторые девчонки. А Лиля Путята, наоборот, села рядом.
   Удивительно, но пришли и наши профессора. Теперь уж точно – любимые.
   Начал секретарь райкома ВЛКСМ, парень заводной, но со строгим взглядом. Видно, хочет далеко пойти. Худой, с живыми, бегающими глазами, звать – Олексий Козаченко.
   И начал по-украински, тут же сбившись на привычный русский.
   – Ну, начнемо, громадяне, – усмехнулся и продолжил: – Наша Лиля Путята, бессменный секретарь, потеряла голос и просила меня вести это собрание. Скажу прямо, дорогие комсомольцы, меня ни тема собрания, ни информация не радуют, но что делать, – он улыбнулся, – мы все солдаты партии.
   Неожиданно с задних рядов раздался голос Лёвки Паперно.
   – По ходу собрания, – крикнул, – почему вы решили вести собрание? Да, Путята не может, но есть и другие комсомольцы. Вы даже не знаете, я уверен, кто такая Кукорина. Вот покажите нам её.
   Видно было, не привык этот лощёный засранец к такому началу. Поэтому сразу написал записку нашему ректору: «Кто это кричит? Где сидит эта Кукорина?»
   В общем, утрясли, но, как говорится, осадок остался. Гладким собрание быть не обещало, несмотря на то что ректор уговаривал начать собрание достаточно миролюбиво.
   – Вот передо мной лежит письмо из лагеря, в котором восьмым отрядом руководила студентка вашего института Луллу Кукорина. Прошу её встать.
   На что тут же раздался опять голос, как потом смеялись на курсе, «меньшевика, механизатора» и студента Лёвки:
   – Не надо. Мы Кукорину знаем, вставать ей не надо. А вот вы её видите впервые, как же, объясните, вы будете вести это персональное дело.
   Нет, не так всё пошло, а этот секретарь райкома ВЛКСМ снова дал маху:
   – В процессе собрания мы выясним, товарищ студент, все вопросы. А вот почему вы, не комсомолец, на комсомольском собрании, объясните мне, пожалуйста.
   Ну и дал же промаху. Ибо въедливый Лёвка заявил:
   – Надо, дорогой товарищ, знать хотя бы Устав организации, которой вы руководите. В Уставе ВЛКСМ чёрным по белому написано: посещение открытых комсомольских собраний не регламентируется. Или вы меняете Устав в отдельно взятой области отдельно взятой республики?
   Секретарь райкома переложил два раза какие-то листочки, выпил воды и продолжил, но уже каким-то голосом не жёсткой тональности. Явно собрание пошло не по накатанному комсомольскому пути.
   – Разрешите мне всё-таки прочесть письмо от дирекции лагеря:

   Ректору мединститута… города
   Винницкой области профессору Григоренко П.П.
   Копия – райком ВЛКСМ… города
   Райком КПСС… города.

   Уважаемые товарищи, в то время, когда вся наша страна под руководством несгибаемого коммуниста Никиты Сергеевича Хрущёва стремится исправлять в нашей стране отдельные недостатки, допущенные в предыдущие годы, кстати, тоже полные великих свершений, в это же время отдельные нестойкие комсомольцы утратили чувство локтя. Чувство всеобщего энтузиазма. Наконец, скатились в болото троцкизма, который мы выкорчёвываем, как только он поднимет из этого болота свою блудливую головку.
   Короче, речь идёт о поведении студентки мединститута… в городе… которая была направлена комсомольской организацией в качестве пионервожатой.
   Дирекция доверила ей самых маленьких, самый ценный материал нашей Родины. Будущих строителей коммунизма, к которому мы идём семимильными шагами под водительством Н.С. Хрущёва.
   Речь идёт о Луллу Кукориной, которая за время пребывания в лагере успела:
   – на собрании у директора развязным образом пыталась кинуть в него стальным шариком (акт происшествия прилагается);
   – в вечер закрытия смены перед традиционными прыжками через костёр начала прыжки совершенно голая. Объясняя, что так прыгали древляне (акт происшествия прилагается);
   – при прощании в кабинете директора осталась с последним вдвоём и изнасиловала директора в особо извращённой форме, угрожая холодным оружием (столовый нож) (справка от жены директора прилагается);
   – по окончании изнасилования директора заявила, что это, наоборот, он её изнасиловал.
   При этом подвергла жёсткой и полностью лживой критике осуществление мероприятий по оздоровлению страны, насмехаясь над коллективным руководством (записка передана в Госбезопасность… области).
   Всё изложенное требует самого решительного осуждения упомянутой Кукориной и выводов о её дальнейшем пребывании в рядах ленинского комсомола.

   С возмущением,
   группа сотрудников пионерлагеря
   Малореченский, Крымская область.
   …октября 196… года

   Я закончил, товарищи. У кого есть вопросы?
   Я не буду здесь всего упоминать. Это страниц на десять.
   Неожиданно выступили доктор наук Лариса Давыдовна, наша любимая Джамилечка и профессор Кереселидзе. Он сказал, в частности:
   – Не знаю, кто кого насиловал, это просто смешно слушать. Безусловно, писал эту анонимку весёлый специалист анонимного дела. Хочу только отметить, что студентка Кукорина девица, что подтверждается прилагаемой соответствующей справкой.
   Кончилось же всё крайне неожиданно. Слово взял ректор института профессор Григоренко Павел Петрович, заслуженный врач СССР, орденоносец. Он сказал очень коротко:
   – Уважаемые комсомольцы и другие присутствующие. Партия после двадцатого съезда отменила рассмотрение анонимных заявлений или жалоб. Поэтому считаю инициативу райкома ВЛКСМ ошибочной, работу студентки Кукориной одобрить в соответствии с грамотой, которой она награждена по результатам работы с детьми в Малореченском пионерлагере. Собрание я закрываю, а товарищей из райкома КПСС и райкома ВЛКСМ прошу в мой кабинет.
   Вот так неожиданно всё бывает!

   «Я за тебя переживаю – вдруг у тебя всё хорошо».

   Неожиданно начались ситуации вокруг нашей семьи – пока совершенно непонятные. После, конечно, прояснилось.
   В общем, папа пришёл однажды удивлённый. Мы с мамой были на кухне.
   Говорит, меня пригласили в облисполком, расспрашивали, как я живу да где. Будто трудно узнать. В общем, предложили трёхкомнатную вместо нашей однушки. Я, конечно, спросил, какой месяц нынче да какое число. В смысле, не первое ли апреля. Но – немедленно согласился. И что ты думаешь – ордер сразу выдали. На копии – расписался. Наливай, Маруся.
   Мама моя, ах, ах, чуть банку с самогонкой не разбила.
   Через неделю мама приходит расстроенная. Сидит на кухне, шепчет что-то. Я, естественно, ма, а, ма, чё такэ.
   Она говорит, что-то с нами происходит. Меня на работе вызывает директор, так жмёт мне руку и… награждает меня ковром и сервизом обеденным гэдээровским.
   За что это нам. Но строго наказывает – завозите только в новую квартиру. Машину я дам.
   И последнее. В новой квартире сразу установили телефон.
   Честно говоря, ежели вы не догадались, то объясняю.
   После злополучного «персонального дела», на следующий день «Голос Америки» передал подробный репортаж. Мол, как некоторые сталинисты не дают свободу новым прогрессивным программам господина Крущёва. И привели пример собрания в мединституте и издевательства над пионервожатой (перепутали) Кукарекиной Лилитой Миансардовной.
   Далее всё повторили и другие плохие голоса: Би-би-си, голос «Свобода». Даже Галич спел песенку «Облака плывут, облака. В Магадан плывут облака…».
   Все эти записи Лёвка приволок в институт, и я стала героиня.
//-- * * * --//
   А получилось вот что.
   В Центре, то есть в Москве, на Старой площади, решили эту карту разыграть.
   Подготовить семью этих самых Кукарекиных да прислать к ним иностранных корреспондентов. Во главе с Поцнером. Пусть смотрят.
   По этому поводу заасфальтировали весь город, рядом со стадионом, убрав свинарник воинской части, построили теннисные корты (у нас сроду в теннис никто не играет), а меня умоляли замуж не выходить один год. Ибо беременная героиня с пятнами на чуть опухшем лице на экране телевидения смотрится плохо. Провели ретрансляционную аппаратуру.
   Всё закончилось не так, как планировал ЦК. Все «голоса» поругались с отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС, ещё раз обругали директора Малореченского пионерлагеря и заявили, что он педофил, а студентка Кукарекина Лилита – лейтенант КГБ.
   Когда выяснилось, что в городе и области никакая студентка Кукарекина не проживает и её вообще в природе нет, то все «голоса» отметили тонкую, но профессиональную провокацию КГБ. В чём она заключалась, никто объяснить не мог – слишком сложная многоходовка.
   А в квартире новой мы живём счастливо. Мама только нервничает– кот дерёт беспощадно подарочный ковёр.

Глава V. Не каждому этот секрет доверят. Клевета

   Клевета вначале сладко
   Ветерком чуть-чуть порхает… [27 - Ария «Клевета» дона Базилио. «Севильский цирюльник» Д. Россини.]

   В 1960 году мне исполнилось девятнадцать лет. Я уже даже почти врач. И специализация нужная: я – гинеколог. Уже с важным видом выслушиваю тайные жалобы моих подружек с завода №… Вот именно, три точки, ибо завод был настолько секретный, что даже о своих девичьих проблемах (например, задержки этого самого) девчонки заводские говорили почему-то шёпотом. Я же важно объясняла, ничего толком не понимая. В том смысле, как и что в нашем молодом, буйном женском организме происходит.
   Но сейчас, летом, я потихоньку пошла к прудику-бочажку, что недалеко от нашего, построенного папой на окраине, домика. Решила подумать одна о жизни. А почему – увидите дальше.
   Город ещё не стал развиваться, поглощая, подминая и уничтожая всё и вся в округе. Но пока домики наши сохраняются. Парни вежливо провожают до калитки. А в каждом приусадебном, до которого загребущие, жадные и бестолковые руки очередного правителя, то есть Хрущёва, пока не дотянулись, так вот, в каждом приусадебном было как у всех: маки, пионы, флоксы. Куры и петух, мерзавец, начинал кукарекать очень рано.
   Я всегда летний день так начинала: ещё с припухшими глазами в одном сарафанчике выходила во двор по, прямо скажем, мелким делам и прежде всего выговаривала нашему Петьке (петуху) всё, что про него думают куры.
   Петька тихонько чмокал, ворчал, но далеко от меня не уходил. Вдруг что-нибудь да упадёт полезное для куриного племени.
   Так вот, прудик-бочажок. Он пока ещё сохранён. Под небольшим косогорчиком бьёт ручей. Вода холодная, но все приходят с термосами, банками, ведёрочками – уж очень вкусная вода. Ещё бы, как говорят бабки, вода освящённая да благословенная. Ею коли омоешься, то и болячки пройдут, и сама ты, девушка, прям народишься, как царевна или принцесса.
   На самом деле, под строгим присмотром подруг мы, сбросив сарафанчики и, извините, трусики, прыгали в наш бочажок. И хоть и покрывались «гусиной кожей», но чувствовали – становимся принцессами. А быть может, и королевами.
   Бочажок образовался так. Ручей бежал по овражку и попадал в выемку. Там вода кружилась и, найдя выход, продолжала свой вечный бег. Ручей был светлый и уже давно становился похож на маленькую речушку.
   Я вот пришла однажды утром подумать о себе, о том, что ждёт меня. Нужно ли мне целоваться с Лёвкой. Как на это посмотрит папа.
   И ещё подумать, как реагировать на славу, так свалившуюся на нас из-за этой противной анонимки. Ну и Коляденко Пётр Петрович. Какой мелкий и какой мерзкий. Затеять всё это дело из-за девочки-пионервожатой. Ну просто ни стыда ни совести. Всё это съел большой живот, заплывший жиром мозг и похоть, толкающая этого толстого мужика на любые гнусности.
   Вот я задумалась, сидя на поваленной иве.
   Но неожиданно луч солнца скользнул по верхушкам кустов да небольших неказистых деревцов, я подняла глаза от своих, прямо скажем, дурацких мыслей и увидела! Увидела, что вокруг меня – зелёная трава, просто изумрудная. И стрекозу увидела – необычайной красоты сидит на кувшинке и не улетает. Вертит головой и вроде бы на меня поглядывает. А по ноге моей спешит куда-то божья коровка. Чего её принесло на наш ручей. Может, пить захотела.
   Я подставила палец, коровка бодренько на палец взобралась, пробежала до конца и не спеша раскрыла красивый, с пятнами красный панцирь. Под ним оказались серенькие крылышки, которые, однако, с огромной скоростью подняли коровку и понесли по её важным делам.
   Я, как маленькая дурочка, пробормотала:

     Божья коровка, улети на небо,
     Принеси мне хлеба.
     Чёрного и белого,
     Только не горелого.

   Во, дылда, скоро будет двадцать, а ты всё с коровками лясы точишь.
   Эх, знали бы мои друзья, что я ещё одну куклу прячу. Никто не знает. Кроме, верно, мамы. Да мама-то не выдаст, это точно. Я в куклы уже не играюсь. Но вот лишиться её сил нет. Это у меня, у без пяти минут гинеколога.
   А речка жила своей, Богом, видно, ей предписанной жизнью. Мы прибегали, купались, трещали о своём, глупом и девичьем, и не замечали эту волшебную жизнь.
   С изумрудной стрекозой, водомерками, снующими по воде, со стайками мальков, которые ловят какую-то живность. Вот рак высунулся из ската от трактора и стал исследовать ареал пропитания. Жуки-плавунцы активно ныряли в свои домики.
   И ещё много удивительных вещей я увидела. Кровать ржавую, с матрасом на пружинах. Ну кто её сюда принёс. Это же далеко, да и кровать тяжёлая.
   Перекошенная сеялка создавала запруду, возле которой жили жучки и даже лягушки. Сейчас они вылезли на большие металлические конструкции, нагретые на летнем солнце. А что, головастики уже стали взрослыми, можно отдохнуть от повседневных забот. Лето обещает быть тёплым, но дождливым. Значит, и комара будет достаточно. И лягушки довольно квакали. Не знали, бедолаги, что мы их на первом-втором курсе для занятий по физиологии отлавливали. Правда, ловили мальчишки, мне, например, было противновато.
   Но постепенно мысли возвращались к нынешней ситуации. Нашей, семейной и институтской.
   В семье всё было ясно. Папа сказал, что следующим летом наведается в Крым. Мама и я в один голос затрещали, как сороки. То, что директор лагеря, Пётр Петрович Коляденко, будет избит да, может, лишён гениталий драгоценных своих, мы с мамой хорошо представляли. Недаром папу-«цепщика» (сцепщика вагонов) боялись все. Потому что нрав у него был мирный, сила – огромная и больше всего в жизни он не любил несправедливость. Например, если несправедливо поступали с евреями (не брали на работу, проваливали в институты и т. д.), то папа просто вставал на собрании депо и говорил коротко – а почему технику Косте Рабиновичу премию за квартал не выписали?
   – Ладно, ладно, проверим, – бормотал в таких случаях мастер.
   Но мой папа не садился до тех пор, пока мастер, уже лилового цвета, не говорил:
   – Да вот же наряд завалился. Вот же он, вот и тебе, Костя, премия в тридцать рублей обязательно. Марь Михайловна, включи в ведомость, включи, включи.
   Папа садился. Работяги посмеивались и уже давно «под банкой» называли наше депо «синагога имени Кукорина». Да что там.
   Народ рабочий – не глупый. Добрый и честный. Поэтому на нём и едет государство, отделываясь микропремиями и славя дружбу народов. Только, мол, иногда промелькнут какие-то космополиты, ну да Бог с ними.
   А так страна-то здоровая. Правда, не совсем сытая. Но это – вот построим «што дедушка Ленин завещал» – и уж заживём.
   Ладно, я отвлеклась. С этой дурацкой анонимкой мы все ударились в политику. Стали слушать «голоса». В основном под «руководством» Лёвки.
   С удивлением узнали, что есть Солженицын, что певица Галина Вишневская и её муж борются за него. Есть, оказывается, генерал Григоренко и сын (или внук) знаменитого наркома иностранных дел Литвинова. И ещё разные люди, которые вовсе даже против нашей родной народной советской власти.
   В основном же нам было всё равно – кто, за что и с кем борется. Нужно было учиться, проходить практику в больничках местных да заниматься устройством личных дел.
   Ещё бы. Идёт пятый-шестой курс, и скоро распределение.
   Ехать куда-то. В тьму тараканью одной было бы даже очень страшновато. Но не все у нас были сознательные да серьёзные. Я лично на организацию своей дальнейшей жизни внимания пока не обращала.
   С Пашкой после поездки на картошку мы тихонько отдалились, как в море корабли. Но продолжали дружить, и, ежели что надо, я без колебаний Павла призывала.
   Остальные мальчики нашего курса были давно «намечены», и влезать в чужую жизнь, а особенно – любовь, было даже как-то не по-комсомольски. Мы ещё плохо знали, что существуют и другие определения. Например – порядочность.
   В общем, любовь-морковь на горизонте пока не возникала. Кроме, пожалуй, Лёвки. Я о нём уже упоминала. Всегда весёлый. Честный. Учится классно. И много читает. Но вот наше «местечковое», «обывательское» – мол, Луллушка, губу не раскатывай. У него всё решает только один человек – мама. А она такого Лёвку да за простую девочку – да ни за что! И ещё – русскую. Нет и нет.
   Поэтому я с Лёвкой дружила, ведь дружить-то нужно. Немного целовались, но на пятом-шестом курсе это выглядело уже как-то несерьёзно.
   Лёвка весь горел и рвался. Мы прибегали к нему вечерами слушать «Спидолу».
   И неслись в неокрепшие наши души чуть с акцентом рассказы о нас, об СССР, о лагерях, тюрьмах, борцах за свободу, «отщепенцах».
   Мы охали, ахали, переключая «голоса»: со «Свободы» – на Би-би-си, с «Голоса Америки» – на «Немецкую волну».
   Конечно, хотя никто нас и не предупреждал, мы понимали – не болтать. Тем более что занятий всё больше, а времени для раздумий – всё меньше.
   Вот и первая моя практика – больница в городе Владимир. Больница хорошая, я – в общежитии, утром бегу уже на работу. Ещё всё интересно, кто придёт, пойму ли я, дам ли совет.
   Расскажу про один случай. Конечно, больница выделила мне руководителя. Это оказался серьёзный, совершенно спокойный доктор Владимир Александрович Дрель. Он всегда был в хорошем настроении, чего, как говорил, и вам желаю.
   На третий день пришлось моё ночное дежурство. Тихо, доктор Дрель попросил медсестру сделать чаю с малиной. И вдруг трах-бах, влетает врач скорой.
   – Владимир Александрович, срочный перитонит. Клиент может уйти в любую секунду.
   Я не представляла, как преобразился врач Дрель.
   – Срочно то, то и то. Реаниматора разбудите. Луллу – мне будешь ассистировать. Давайте ваш перитонит… А ты что стоишь? (Это на меня.) Срочно мой руки, твою маму, ты мне ассистируешь.
   У меня же всё начало выпадать из рук. Я только думала – учебник по практической хирургии оставила в общаге. Это – конец. И «перитонит» умрёт у меня на руках. Я почувствовала даже какую-то предательскую сырость в штанах. Ох, беда, где ты, мама!
   Мамы уж точно не было, а был подтянутый, энергичный врач, который рявкал: скальпель, зажим, ещё зажим, пинцет.
   Я стояла онемевшая, машинально подавая те предметы, которые мне подсовывала хирургическая сестра. Ох, какие же молодцы, она ведь видела, что я – никакая – и выручала. Выручала. В этот момент внутри меня словно что-то случилось – голос откуда-то мне сказал: запомни, всем – только добро. Ты и создана для этого.
   Но когда гной был удалён, Дрель неожиданно вдруг обратился ко мне:
   – Коллега, посмотрите, может, увеличить разрез к левой грудине, как вы думаете?
   – Да, кажется, можно, – прошептала я, не понимая, что левой грудины не бывает.
   – Вот и ладненько, вот и хорошо, – почти пропел доктор и рявкнул: – Вера, Луллу, что стоите, шьём!
   Хирургическая сестра начала накладывать шов, я подавала и поддерживала шовный материал.
   – Всё, закончили, всем – спасибо, и все – в ординаторскую. Вера, дежурный напиток всем, Луллу разбавьте, – и, запев неожиданно «Люди гибнут за металл, сатана там правит бал», доктор сказал: – Меня – ждите, я в туалет.
   В ординаторской подняли рюмки за, вот удивитесь, меня. С крещением.
   – Завтра, кстати, у нас плановая операция примитивного аппендикса. Оперирует мадам Кукорина, – он засмеялся. – Ассистирует – доктор Дрель.
   Вот так всё и получилось. Правда, я ночь не спала, шесть раз по учебнику прошла всё – от наркоза до крика – кетгут [28 - Кетгут – нитки шовные, хирургические. Рассасываются сами.]!
   По окончании практики, нагруженная подарками и бутылкой «Армянского» лично от доктора Дреля, я, счастливая, довольная и немного грустная, ехала в свои пенаты, родную Винницкую область.
   Ректорат прочёл характеристику. Она была сплошь положительная, и только в конце доктор Дрель приписал: прекрасно ориентируется в атмосфере срочных хирургических действий и ни разу не ошиблась – сердечная сумка – с левой стороны.
//-- * * * --//
   А жизнь продолжалась. Уже ребёнку Лильки Путяты почти два года. Это значит, с визита на картошку прошло более двух лет. К нам иногда приезжает Ян Волгин, бригадир и отец мальчика. Вроде собирается Лилю взять к себе. Получится ли?
   По городку нет-нет да вспыхнет эпидемия слухов. Я вначале просто с ума сходила от злости. Ну как, жаловалась маме, можно быть такими бессовестными. А ещё соседи. То одна, тётка Маня, умильно улыбаясь, спрашивает:
   – Вон, Лулка, передають, шо тама, в Америке, у тебя машина есть. Чистая «Волга». Верно, вруть, а?
   Я отвечаю достойно. Мол, засуньте эту «Волгу» себе в одно место. Куда, добавляю как врач-гинеколог, войдёт и трактор. Конечно, обиды.
   Или ещё вся улица очень недовольна, что и фамилию исказили, и имя-отчество подпортили. Мол, так усё понятно. Хоть Луллу, но Ивановна. А мы твово папашу, Ивана, знамо дело, уважаем. Мужик – золото. (Это они его побаиваются.) A то прозвали какой-то Кукарекиной. Да отчество – Миансардовна. Ну хде его, в каких святках найдёшь, мужика Миансарда. Вот то-то!
   И довольные шли по своим важным бабским делам. В смысле, другим соседям пожаловаться на меня.
   – Луллушка, ты глянь, гордая стала, грубить без возможности. Мол, засунь, грит, тётя Маня, себе туды трахтор. А я ить её с пелёнок. Бывало, хлеба нажую, да сосёть и не плачеть. Видать, правда голос «Европы» говорить, ей за голые танцы у костра много деньжищ отвалили.
   Неожиданно меня успокоил Лёвка. Я ему рассказала за эти безобразные слухи, на что он долго хохотал. Особенно когда дело доходило до оскорбления тёти Мани вставлением ей трактора в различные интимные места.
   – Да ты, Лулка, не спорь и ни в коем случае не оправдывайся. Наоборот, да, мол, машина есть. Скоро её сюда пригонят. Да, «Волга», но – вишнёвая. Вот ищем сейчас гараж.
   И я успокоилась. Тем более что пошли зачёты, зачёты и ещё раз зачёты. Да и другие события, более, думается, важные, свалились на мою, ещё так неокрепшую голову. Хотя по вечерам, после того как Лёвка меня до калитки проводил и целовал, но немного, мне явственно слышались стихи из предсмертной записки Романа:

     Красные листья перед рассветом
     Дворники смыли со стен.
     Спите спокойно, в смерти поэта
     Нет никаких перемен.

   И у меня никаких перемен. Зачёты, зачёты. Однако перемены, вернее, интересные, так их назовём, события всё же начали происходить.
   Да не секрет уже. Я – расскажу.

Глава VI. Вербовка

   Берегите, господа офицеры, секретного сотрудника. Он должен быть для вас как роман с замужней, но вами любимой женщиной. Её честь – дороже вашей жизни. Так и секретный сотрудник. Его провал – это его гибель. И ваша ответственность.
Генерал Герасимов, начальник жандармского корпуса России

   Вызывает меня зав. кадрами Надежда Петровна. Потом, в трудовой жизни, мне много раз пришлось сталкиваться с кадрами. И в основном это – Надежды. То Петровны. То Алексеевны. То ещё как – но Надежды. Верно, так подбирались – идёшь в кадровый отдел – значит, на что-то надеешься.
   Наша Надежда Петровна много курила, никогда не улыбалась, и было совершенно непонятно, какая она. Добрая или… Строгая или…
   Ходили слухи, что в 1947 году она не дала уволить профессора Бантле. За что получила выговор по служебной и, главное, по партийной линии.
   Ну, это ладно, мы-то особенно не интересовались этими институтскими разборками. Нам – наплевать.
   Решили, что это их жизнь, взрослых наших дядей и тётей, то есть профессорско-преподавательского состава. А наше дело – молодое. У нас всё ещё впереди.
   В общем, в кадры я шла спокойная. Даже не думая, зачем понадобилась. Но помнила, как однажды мне Лёвка сказал, так, мимоходом. Что, ежели в связи с «голосами» будут к тебе кто-либо из этих (и показал пальцем почему-то в сторону туалета) приставать, много не говори и ни на что не соглашайся. Я ничего не поняла, так как это мне Лёвка говорил, меня провожая, и я ждала – когда начнёт меня целовать. (Таки да, целовал, целовал.)
   Короче, Надежда Петровна сразу сказала:
   – Проходи, Кукорина, вон в эту комнату, с тобой хотят поговорить.
   В комнате находился молодой, неплохо одетый мужчина лет этак тридцати.
   Коротко стриженный, спортивный, в общем вполне симпатичный.
   Но в общем вполне симпатичный. Хотя я сразу поняла, что это такое, и тут же вспомнила Лёвку.
   А молодой человек сразу приступил к делу.
   – Разреши представиться, Луллу Ивановна. Чтобы не крутить мозги, я – старший лейтенант КГБ Катковский Евгений Константинович.
   Евгений Константинович задумчиво посмотрел в окно, пару раз стукнул пальцами по столешнице. Вроде всё это представилось как прелюдия. К серьёзному разговору.
   – Что, небось думаешь, сейчас начну тайны выведывать, просить, чтобы ты своих друзей и подруг «выдала». – И он весело рассмеялся. Показывая прекрасные, кстати, зубы. – Да не меньжуйся, я и так всё знаю. Что ты с Лёвкой вашим, Паперным, всеобщим, можно сказать, любимцем, голоса вражеские слушаете. Даже могу сказать, на каких волнах ваша тухлая «Спидола» их, эти голоса, излагает. Ха, прям очень нам нужен этот ликбез за свободу, независимость и всеобщее равенство. Вот ты мне ответь, ну что ты, прекрасная студентка и комсомолка (тут я покраснела чуть), будешь с этой самой свободой делать. Да, согласен, можно кричать про колбасу, сыр и политзаключённых (которых нет!!!). И что, от крика колбаса появится? Или сыр. Нет, знаешь, что увидишь? Дырку от этого сыра. Который, кстати, голландский, каждое утро наш секретарь райкома уминает. Или, может, мы вашего Лёвку Михайловича здесь пасём с утра до вечера, штоб, не дай Бог (тут он зажмурился), он вам Солженицына с Шаламовым не передал?
   Неожиданно он придвинулся ко мне и тихонько продолжал. Кстати, я пока была весьма обескуражена всем происходящим. Но уже понимала – что-то от меня нужно. Ещё не поняла – что. Естественно, в голове плавало и мелькало совершенно поверхностное. Например, ни слова о Лёвке, Солженицыне, и вообще – ни слова.
   А от меня слов, как оказалось, пока и не требовалось. Старший лейтенант продолжал. Речь его, прямо скажу, была интересная. Конечно, он сразу меня поставил в тупик: мол, никого, оказывается, выдавать не надо, и так всё знаем. И видим насквозь. Получается, что вроде верно, знают, как говорит мама, «чьё мясо кошка съела».
   А Евгений Константинович продолжал.
   – Думаешь, – произнёс он полушёпотом, – мы ничего не видим? И ничего не знаем? Да я тебе, Луллу, скажу откровенно: всё видим. И главное – куда мы идём. В смысле, куда страна катится. Скатывается. Думаешь, нам нравятся эти партийные, что сидят в райкомах, жиры набирают. А ведь ничего не могут и ничего не умеют. Вот поэтому и заставляют нас ловить да искать то «литературу», то «голоса», то – кто, когда и как собирается в Израиль смыться.
   (Ох, Лёвка мне говорил.)
   – Да нет, не для этого мы служим Родине. Мы – бережём вас, вот для чего мы нужны. Счас объясню.
   То, что ты болтаешься с этими «борцами», нам совершенно всё равно, да и знать не интересно. И то, что кто-то хочет уехать, – да скатертью ему полёт и приземление.
   Но! Слушай внимательно. Ты знаешь, какой у нас в городе завод. Номер икс?
   – Да, знаю.
   – Вот-вот. Представь, приезжает, конечно, инкогнито, этот, с ЦРУ, из США в общем. А мы ничего не знаем. Проморгали его, занимались изъятием Войновича да Шаламова.
   А он, этот цэрэушник, сразу к нашему Лёвке. Мол, давай план родного завода. И тут смотри. Если за «голоса» да «литературу» года три дают – от силы, то уж за план заводика – просто, чётко и без дискуссий – расстрел.
   Это, дорогие мои, действует. Я вздрогнула, и спокойствие моё начало улетучиваться. А старший лейтенант вроде видит моё состояние. Растерянность. И продолжает:
   – Как Лёвку спасать? Мы, видишь, его прозевали. Вот-вот, только при помощи его друзей. Верных, можно сказать, товарищей. К примеру, ты вот видишь, с этим «пришельцем» он тебя, свою девушку (нет, вот этого пока ещё нет), знакомит. Ты его выручаешь на раз, ежели нам сразу звонок.
   Тут он мне даёт картонный листок с номером телефона.
   – Так вот, звонок. Мы, конечно, берём этого нехорошего врага Родины. А Лёвка, спросишь. Отвечу: Лёвке ничего не будет. На допрос не вызываем. Даже очной ставки не организуем. Ибо он – твой друг. И теперь – под твоей охраной. И нашим – прикрытием. То есть теперь вы – «государевы люди», значит – претензий и упрёков вам не полагается.
   Кстати, вот, подпиши эту бумажку, обязательство, и давай придумаем тебе псевдоним. Вот «Тополь» подойдёт? Ты ведь стройная, такая гарная, шо… Давай, вот здесь подпиши.
   Вот как всё напористо, быстро, красиво, оказывается, получается. В последнюю секунду я от наваждения очухалась и только успела сказать:
   – Мне нужно подумать (чуть не ляпнула – с Лёвой посоветоваться), – как Евгений Константинович снова затараторил:
   – Ты, конечно, должна подумать. Я ещё не рассказал тебе о том, что ты теперь под прикрытием самой могущественной организации СССР. А это значит: и распределение тебе – лучшее, и продвижение по работе – в первую очередь. Не думай, мы – везде. И ежели неудачи в личной жизни – порешаем на раз. Просто вставим, кому надо и что надо. Мало не покажется. Вот твой «насильник», директор пионерлагеря в Мало-речке, уже на заслуженном пенсионерском отдыхе на всю оставшуюся жизнь. И райком не помог. Потому что защищаем своих. А ты теперь – своя. И стихи твои будем публиковать. Уж в районной прессе – обязательно. Давай, подписывай, заболтались мы.
   Всё-таки я нашла в себе силы пробормотать – нет, попозже, мне надо подумать. Как-то неожиданно.
   – Ладно, подумай, завтра давай в это же время здесь. Приходи без вызова, я буду ждать. Конечно, не вздумай никому рассказывать да со Львом Михайловичем не советуйся. И с мамой – тоже. Ты теперь – без двух секунд наш самый важный секретный сотрудник.
   Крепко пожал руку. Но – в пределах. Я уж эти пожатия стала различать.
   Как я вылетела из кадров и из института – не помню. Очнулась только дома и немедленно позвонила Лёвке.
   Почти всё ему рассказала. Он – смеялся, а на мой вопрос (шёпотом), правда ли он про ЦРУ ничего не знает, ответил серьёзно: да я давно уже все планы этого завода и даже схему стадиона (где в основном паслись только козы) переслал. Лично президенту США.
   Тут я поняла и сама начала этого Паперну противного целовать. От счастья и облегчения, что – слава Богу, Лёвку не расстреляют.
   Наступил следующий день.
   Свидание в кадрах прошло неожиданно для меня. В смысле – хорошо. Спокойно и даже, мне показалось, доброжелательно.
   Евгений Константинович покачал головой, показал свои красивые зубы и задумчиво проговорил:
   – Что ж, этого и следовало ожидать. Яд от «голосов» этих передаётся быстро, а выветривается долго. Тааак. Ты нам, то есть Родине, помогать не хочешь. Ну что ж. И мы тебе не поможем. Ты, Луллу, запомни. Мол, рука дающего не оскудеет.
   – Это я чего-то не пойму.
   – Да и понимать нечего. Мы, то есть Родина наша, дала тебе всё. А ты малостью не хочешь помочь. Вон, враг, может, уже через забор проник на завод наш № Х, а ты сидишь и сигнализировать не желаешь.
   – Так ведь там охрана. И ещё какая.
   – Эх, я это так, в виде аллегории, что ли, – с досадой сказал Евгений Константинович. – Ладно, мы тоже ответим тебе равнодушно. В смысле, если трудности по жизни будут, то – обращайся. Но пока помощи в продвижении своём не жди. Теперь всё будет идти, как идёт.
   И с этой непонятной фразой он встал, тряхнул мне уже равнодушно руку, но телефон-то оставил.
   Я сказала, что как советская девушка, патриот и комсомолка всегда и тут же, если увижу шпиона. На этом мы и расстались.
   Заканчивался шестой курс, наступало, как оказалось, самое главное – распределение.
   И только вот тогда мы все поняли – ведь это – начало уже взрослой жизни. Где все решения, трудности, горести и радости ложатся только на твои ещё очень хрупкие плечи.
   И маме – не поплачешь. И папе – не пожалуешься.
   Всё! Ты вплываешь в реку жизни, и плыть по ней тебе только в одиночку. Успевай следи за течением да лавируй между корягами, топляками и мелью. (На мель попадёшь – с тоски в голос запоешь.) [29 - Деревенские прибаутки.]
   Вот так все мы на курсе начали думать. Даже размышлять. А что – становились уже почти взрослыми.
   Началось распределение.
   Вначале (чуть было не написала, что «вначале было слово») на доске объявлений была вывешена информация, где требуются врачи и какой специализации.
   У нас глаза разбегались. Молодость требовала познания мира. Нужно ведь всё увидеть. И во всём – поучаствовать. Вот нам и предлагают – Мурманск, Карелия, Териберка (где это?), Челябинск, Петропавловск-Камчатский, Сахалин. А уж на Украине сколько городов, посёлков. Одно предложение лучше другого.
   Мы стояли, записывали. Ребята принесли карманный атлас. Уже составляли группы, например, едем в Чебоксары, но чтобы был запрос на невропатолога (наша студентка Верка) и зубного врача (наш же студент Женька). Вот и удивление. Никогда их вместе не видели. Ну, шифровальщики, ну, темнилы.
   Но – это первая часть устройства твоей будущей жизни. Вторая часть – мы, согласно предложениям, подаём заявления. При этом – заявление не гарантирует ничего. Как это выяснилось в дальнейшем.
   И – главное. Было объявлено, что отказавшиеся ехать по распределению диплом не получают. А просто – справку, что прослушан курс. И всё.
   Поэтому мы поняли наконец, главное – не эти списки, от которых веяло романтикой, кострами, «запахами тайги» и сложнейшими медицинскими случаями, которые мы разрешали, получая благодарности от страждущих. Нет и нет. Всё зависит от комиссии. Вот так мы все на комиссии и предстали. Согласно успеваемости за эти трудные, но такие насыщенные шесть лет.
   И полетели, как птенцы из гнезда. Комиссия решала быстро. Вам, такой-то – туда-то. Распишитесь. Лёвка – во Львов, инфекционист. Он же гинеколог. (И тракторист.)
   Путята Лиля – в наш облздравотдел. На наши замечания, мол, чему ты в этом облздраве научишься, Лиля туманно отвечала – мне ещё малого поднимать. А научит нас жизнь – и она хитро улыбалась.
   Паша мой неожиданно перед самым распределением расписался со Светланой-рыжей, и рванули они в Челябинск. Потом оказалось, что это вовсе совершенно секретный и закрытый город – «Маяк» или «Челябинск-40». Про который почти каждую неделю рассказывал «Голос Америки». Какие там творятся ужасы и какая смертность. От чего бы?
   Ритка-маргаритка получила назначение в Калининград. Быстро вышла замуж за капитана дальнего плаванья и исправно начала рожать матросиков.
   Я получила направление в больницу в Явас. На карте мы всем курсом его искали – не нашли. Оказалось – Мордовия. Да не просто, а регион, который называется «Дубравлаг». Там большая сеть лагерей (не пионерских!), в том числе отдельно – лагеря, принадлежащие КГБ. То есть очень такие, особенные. Во куда меня, Луллу Кукорину, занесло. Я уже знала почему. Вспоминается лихой старший лейтенант. Мол, вы нам не «помогаете», ну и мы вам покажем, где живёт мать Кузьмы.
   И снова я подивилась мелочности нашей народной власти рабочих и крестьян. И примкнувшей к ней интеллигенции. Какой смысл посылать человека без практики (а для врача практика – это всё), да в район, просто опасный для жизни. А уж для женской жизни – в десять раз опасней.
   А я – решила. И папа сказал – обустроишься, я приеду. И всё будет нормально. Но рассказы были разные. Я их жадно впитывала и к работе готовилась. Упаковала уже два чемодана. Один – только книги. И наши профессора меня не бросали. Такое впечатление, как говорил Лёвка, что тебя собирают или в Антарктику, или в Израиль. Хотя по сути – одно и то же.
   – Почему?
   – И там, и там – одни пингвины.
   Мы хохотали.

Глава VII. Зона, ты становишься родной

     Встаю я спозараночку
     И еду на свиданочку.
     А вертухай с улыбкой,
     Словно свой.
     Ты снова на свиданочку
     К нам в Потьму спозараночку.
     Так зона и становится родной.

Перегон узкоколейки Потьма – Явас

   Дома мама охала и начала срочно доставать из запасов огурцы солёные, да конечно – сало. У нас папа его коптит – вся улица просила принять участие, чтобы потом – получить заветную долю.
   Папа же принял верное решение – еду одна, а по «железке» он команду даст – в Потьме встретят, а далее – начинай жить.
   – Чем тяжельче сейчас, покуда молодая, тем интереснее вспоминать будет. Да ещё хвастать будешь, как оперировала врагов народа, ха-ха, – вот так он меня напутствовал. Я и успокоилась.
   Поехала через Москву, так мне выписала страна моя билет. Да-да, заботливая. Билет – за счёт государства, но не в мягкий. Только – купейный, на четыре персоны. Если в мягкий – доплачивай.
//-- * * * --//
   Поезд Москва – Саранск бежал скоро. Вагон потряхивало, покачивало, на стыках колёса постукивали различные мелодии или слова, которые ты хотела бы слышать. Иногда казалось, что вдоль поезда не ветер свистит, не двери скрипят в тамбуре, а поёт кто-то дорожную товарища Глинки. Мол, «ликует и тата-та там народ… В чистом поле, в чистом поле…»
   Стемнело быстро, и за окном купе мчался в неизвестность зимний русский пейзаж: редкие домики с огоньками, посёлки в полутьме, а в основном лес да перелесья, занесённые снегом.
   В Саранск мчит меня скорый. Вернее, по направлению Саранска. А мой-то пункт – Потьма. В купе позвякивали стаканы в подстаканниках. Две соседки с нижних полок, толстые тёти с натруженными руками, в халатах тёплых, распространявших запах крепкого женского тела, одеколона «Красная Москва» и чесночной колбасы, истово и с удовольствием пили чай.
   – Давай, девушка, чё смотришь. – И попросили у проводника ещё четыре стакана.
   На подстаканниках были гравировкой и давлением явственно видны символы Советского государства. И герб, и рабочий с молотком, и серп. По бокам – гербы союзных республик. Здорово, интересно, я, по сути, первый раз в поезде да на далёкое расстояние.
   Сидела напротив тётенек и думала – как хорошо лететь вот так сквозь зимнюю неизвестность незнамо куда. И тревоги на сердце никакой, одна благость в душе, да подстаканники позвякивают.
   Однако всё-таки некая тревога появлялась. Ибо я уже знала из «направления на работу», что еду я в Мордовию. Да не просто, а в зону, подведомственную КГБ СССР, что находится в районе Потьма – Явас – Барашево. И буду работать по специальности, в лагерной больнице, которую все называют почему-то – больничка.
//-- * * * --//
   В Потьму поезд пришёл в три часа пятнадцать минут утра. Стоял – две минуты. Выходило много пассажиров, и все быстро шагали к пешеходному мосту. Потьма оказалась большой железнодорожной сортировочной станцией.
   А ежели есть сортировка, то ест и сцепщики, которые движение вагонов и формируют. Вот своему другану мой папа и звонил.
   Какой-то мужик подошёл ко мне, произнёс слово «Кукорина?» и, не дожидаясь ответа, взял два чемодана. Поднял их, как пушинку, и легко зашагал по мосту. Я – еле поспевала. И не поняла короткого разговора с замёрзшим вконец парнем, что стоял в начале лестницы. Мой спутник коротко сказал – свой – и пошёл дальше. Потом я узнала, это – мордовский рэкет. Хочешь на мост – плати от 50 копеек до рубля.
   Я семенила. Пахло зимним ранним утром, углём и какой-то пылью, что всё время летала под воздействием вихревого движения воздуха.
   Когда уже были на переходе, раздался противный голос станционного объявления. Вот почему они, эти голоса, такие отвратительные на всех станциях? Что в Москве, что у нас, в Виннице, что в Потьме.
   Мы дошли до какого-то барака, который топился углём и был битком набит пассажирами. Все с узлами, рюкзаками, чемоданами, баулами времён гражданской.
   «Господи, неужели все – по распределению», – мелькнула у меня идиотская мысль. Спутник, видно, что-то понял, потому что буркнул – все – на свиданку. Что такое «свиданка», я узнала несколько позже. О, наивность! Святая простота! Домашнее воспитание!
   Нет, надо было мне соглашаться выходить замуж за Лёвку. Сейчас ехала бы во Львов, да в хорошем купе, и с заботливым еврейским мужем. А может, в купе ехала бы и мама Лёвы? Чем чёрт не шутит.
   В общем, мы ждали «кукушку», на которой и поехали по узкоколейке в мордовские лесные посёлки.
   Собственно, когда я уже села в «кукушку» и мой сопровождающий бормотнул: «В Явасе встретят», – то увидела, что посёлков-то нет. Вернее, они есть, но находятся все при огромных зонах, обнесённых разного вида заборами, колючей проволокой и снабжённых устрашающими надписями на двух языках: мордовском и русском.
   Я запомнила, надолго.
   «Тут сувся! Запретная зонась. Стой, запретная зона».
   Я сразу переиначила. Мол, «только сунься» – мало не будет. Потом уже узнала – стреляем на поражение. И сразу.
   В Явасе меня встретили – дядя Николай. Тоже на «железке» работает, гоняет, как я узнала, электровозом лес из зоны.
   Жена у Николая Викторовича – Зоя. Время – седьмой час утра. У нас – сырники. Папа яишню уже съел и ушёл на работу. Нет, нет, не вспоминай, приказала я себе. Лучше – дело и ещё раз дело. То есть обустройство. Да узнать, что, как, когда, почём и сколько. Ибо вопросов-то тьма. Я же здесь пока как пришелец из других миров. Где сырники, петух и мама!
   Здесь на столе ароматные беляши, колбаса вкуса тончайшего (конская) да масса своих разносолов (в глубине российской у кого их нет).
   Мне разрешили достать только водку.
   – Остальное – прибереги, это пойдёт тебе, когда на работе проставляться будешь, – сказала Зоя. Она большая и, видно, добрая. Дочь её, Альмира, уже убежала в медучилище. Успела только поздороваться да спросить, делала ли я операции.
   – Вся в медицине, токо начала, ей всё в интерес, – усмехалась Зоя.
   Мною на стол была выставлена «Посольская». Папа достал пять бутылок. Одну наказал сразу передать дяде Николаю. Что и было исполнено.
   Первая рюмка – за встречу. Зоя изумлённо сказала:
   – Гляди, и в грудях не жжёть.
   А Николай налил только себе, выпил, долго сидел, не закусывая, и сделал неожиданный вывод:
   – Они там, в Политбюро, и живут так долго, что пьют только «Посольскую».
   Завтрак подходил к концу, когда Зоя и Николай провели со мной краткий инструктаж по жизни в «зоне», по работе «больнички» и вообще о жизни. В отношении напирали почему-то только на срочный выход замуж.
   При этом Зоя упрямо, видно – выпила, твердила, что за татарина выходить ни в коем случае. И любовно смотрела на Николая.
   Но хочу рассказать про своих коллег. Да, коллектив женский. И в условиях, приближенных к прифронтовым. У нас ни ссор, ни ябед, ни склок, ни сплетен не было. Почему? Мы были хорошие, и, главное, наш Липшиц пас, наблюдал и пестовал нас, как своих родных.
   Он в Мордовии оказался после «незаметной» финской. Там, ещё лейтенантиком медслужбы, он был на фронте. А по окончании военных действий написал большую докладную в адрес тов. Сталина, требуя ни много ни мало немедленно расстрелять красного маршала Клима Ворошилова за бездарное, безответственное и прямо предательское управление Наркоматом обороны СССР.
   После такого письма он и оказался в лесах Мордовии, имея десять лет и отсутствие передних нижних и верхних зубов.
   – Работая здесь, чего не насмотришься, деточка, – просматривая инструменты для очередной операции, говорил мне Липшиц. – С одной стороны – бесценный опыт, может, даже поважнее фронтового. С другой, невозможно представить, что люди, относительно нормальные люди, могут такое сделать с собой. Я и рассказывать не буду, уверен, после моих рассказов ты аппетит потеряешь. А тебе, хе-хе, аппетит терять здесь нельзя. Нужно, чтобы домой ты вернулась в добром здравии. Пойдём, пока время есть, я тебе свой музей покажу.
   «Музей» находился в каморке у главврача. В банках и иных сосудах были совершенно непонятные предметы, как объяснил Липшиц, им извлечённые из желудков заключённых. Зубные щётки, гвозди, крючки, ложки, костяшки домино, шахматы, пуговицы разных размеров, катушки от ниток и даже колючая проволока. Правда, колючки были загнуты. К каждому «экспонату» приложена этикетка с подробным описанием, когда, где, у кого изъяты эти предметы. В двух банках с формалином (написано было – «яд») плавали два пальца и одно ухо. Это съел зэк-людоед (ухо – своё).
   После музея мне хорошо не было. Но надо было держаться. Завтра как раз резекция желудка. Всю ночь читаю хирургию, практические методички и волнуюсь. Главврач – посмеивается. Во какие ужасы! А ведь это только начало моей работы. Что дальше-то будет? Читая мои мысли, Липшиц глубокомысленно произнёс:
   – Привыкнешь, деточка, привыкнешь. Лишь бы не появилось у тебя равнодушия. И самое главное – было бы сострадание. Если у врача его нет, то из профессии надо уходить немедленно. Хотя никто не уходит.
   Я – знакомлюсь с коллегами. Они, конечно, по своим специальностям, но берутся за всё и, к моему удивлению, всё умеют.
   А как лучше всего знакомиться? Правильно, накрыть поляну [30 - Поляна – угостить кого-либо, накрыть стол (жарг.).]. Милые медсестрички стол накрыли на славу. Были и мои «деликатесы»: папино копчёное сало, финский сервелат, две баночки икры красной да ещё какая-то разность. В середине стола стояли, сверкая радугой, две бутылки «Посольской». Других напитков не было. Не было и фельдшеров, им появляться сегодня в кабинете главврача было запрещено.
   Вот я со всеми и познакомилась. Роза Ивановна Сатинская, давний кадр больнички, она зам. зав. по общим вопросам. То есть всё, начиная с режима и заканчивая «интимной» жизнью женского лагеря, было в поле её деятельности. Крупная, крепкая, с красивым лицом немного грузинско-молдавского разлива, Роза Ивановна всю больничку, пациентов что женских, что мужских палат, держала в ежовых рукавицах.
   А глаза были огромны, и когда она ещё накрасит губы (очень редко), да ежели улыбнётся – то просто очень даже становится хороша. Правда, больничные да лагерные острословы звали её шепотком – Сатанинская. (Не дай Бог, услышит. Мало не покажется.)
   Конечно, я наслушалась и разных фантазийных историй. Особенно все любят рассказывать про неожиданные и, конечно, счастливые превращения зэчек и зэков. Например, сидит, мол, уже лет десять-одиннадцать женщина. По тридцать восьмой.
   Зоя сказала, что все мы – хоть здесь, хоть там – в одной зоне. Только питание разное да вертухаи стоят к нам спиной.
   Про жизнь в Явасе сказано было коротко. Я получу комнату хорошую в общаге, или можно снять в частном секторе. Но не советую. В общаге хоть по ночам парни, конечно, шастают, но делают это аккуратно. Ведь ежели забалуешь, то доступа в общагу, а значит, и к женскому телу, лишишься. Этого парни допустить не могли.
   – А ты девушка видная, и вся в хорошем сложении. Так что будь любезна, по посёлку одна – только днём да только в магазин. Хотя прям скажу, там брать нечего. Мы тебе сами дадим всё. Вон, Коля уже приготовил.
   В углу стояли две большие картонные коробки. Видно было, неподъёмные.
   Про больничку же Зоя рассказала с такими подробностями, что мне сразу и срочно захотелось уехать обратно домой. Хоть даже и с потерей диплома.
   – Больничка в женской зоне, – рассказывает Зоя. – Поэтому гинекологи очень даже востребованы. Но не раскатывай губу. Уже который год не можем найти хирурга. Вообще, запомни, в больничке все делают всё. И ты будешь и за «ушнюка» (ухо, горло, нос), и за «сердюка» (сердечно-сосудистые болезни), и за «л…ка» (гинекология).
   Мы смеялись, хотя страх потихоньку ко мне подбирался. Книги все я взяла, но не будешь же их за операционным столом читать.
   – Больничка хоть и считается женской, но по всякому чиху и без повода таскают в неё и мужиков. В основном потому, что мужская больница – в Барашеве, а туда надо ещё ехать и ехать. А ты наши дороги и не видела. Одно спасение – узкоколейка. В общем, зона – она и есть зона.
   Теперь ещё что скажу за больничку. Главврач очень хороший – тебе, можно сказать, повезло. Валерий Яковлевич Липшиц. Он старый и грит – ехать не к кому. Кого из родных немец убил, кого совецка власть (тут Зоя на меня внимательно посмотрела) в могилу свела. Этого делать мы умеем. Он, Яклич наш, опытный и добрый. Специально, правда, просит, чтоб зэки и зэчки его не хвалили. Потому что от зэковской похвальбы у оперов бумажки роятся. А ему, да и всем нам этого – без надобности.
   Я взяла ещё пирожок с капустой и, уж верно, третью кружку очень ароматного чая. Далее заметила, что в Явасе, да и по всей Мордовии, своеобразный чайный культ. Например, у нас, в Украине, ты зашёл в избу – тебе сразу шкалик горилки. В России зашёл в дом – тебе рюмку водки и очень желательно огурца солёного. А в Мордовии где бы ни появился – пожалте, чаю откушайте. А уж дальше, конечно, куда застольная поведёт.
   – Ещё, – продолжает Зоя, – у тебя будут две или три медсестрички. Они хорошие и исполнительные. Да убиральщицы из зэчек расконвойные. На них полагайся – они из кожи выпрыгнут, токо из больнички бы не отправили. Поэтому у вас там чистота. Да они и за санитарок – с нашим вам удовольствием.
   Уверена, будет у тебя и хорошая хирургическая практика. Особо ежели кто заглотнёт (а такие ещё как есть) стекло, или ложку, или даже проволоку. Как это они могут – не пойму. Но таких всегда везут к вам. У вас рентген и главное – Липшиц. Он всё это вынимает за раз. Но всегда потом хитрит. То есть шов зашивает не до конца, даже даёт чуть покраснение. А чё, послеоперационное покраснение. А зэку только и нужно – отлежаться хоть сколько-нибудь. Да и каша в больничке погуще, и компот послаще, и неожиданно чуть-чуть мяса в щах мелькнёт.
   Нет, попасть, как смеются зэки, под нож Липшицу – всё равно что амнистию на неделю получить. Ну, ты вообще насмотришься. Особо в женской зоне.
   В общем, я скажу тебе так, Луллушка. Даже здесь жить можно. Если ты держишь себя человеком.
   Ну, я вижу, глаза слипаются. Ложись-ка и отдохни сегодня, а уж завтра мой Коля тебя и в общагу устроит, да и начальству ты должна доложиться. Будут тебя звать в кадры МВД иттить, вот не советую. Да, деньги, туда-сюда, всё вроде и хорошо, но это – каторга на всю жизнь. Так что подумай.
   Я подумать решила, но от всех впечатлений, информации, беляшей и капусты засола необычного, да и «Посольской», на самом деле на диванчике заснула крепким, сладким девичьим сном.
   А снилось мне – ничего. В голове всё время мелькали обрывки «…миллион алых роз…». Но всё коротко и несерьёзно.
   Вот так через неделю начались трудовые будни.
   Меня приняли хорошо. И бегали нет-нет посмотреть на новенькую. Как говорили сестрички, почти из Москвы. Открою секрет – где Винница, никто не знал. Но решили – недалеко от Москвы.
   Я в халате да с зеркалом у кресла выглядела неплохо. Сестрички говорили – ну почти как Верка-доллар. Узнала, что Верка-доллар известная фарца [31 - Фарца – торговля валютой и одеждой иностранного производства. В СССР преследовалась вплоть до… (хотя в ЦК и КГБ почти все жёны имели своего «домашнего» фарцовщика).] и имеет уже третью ходку [32 - Ходка – отбывание наказания в местах заключения, будь то тюрьма или лагерь (в лагере лучше).]. А отличается красивой фигурой и точёным лицом.
   – Медицинский феномен, – говорил старенький Липшиц. – С каждой ходкой мадам Вера становится всё краше и краше.
   Однажды с Верой-долларом произошёл случай, долго гремевший на весь Дубравлаг.
   Неожиданно к воротам лагеря подкатил мотоцикл «Урал», хорошая машина, мы её по репарациям с БМВ «списывали».
   В общем, «Урал» подъехал, к воротам подошёл высокий водитель, весь в коже, и начал стучать и ругаться матом. Видно было, что человек – явно не русской национальности. Кричал же следующее:
   – Хочу немедленно, ё… твою мать, моя жена Верка, б…, б…, б… Я деньги делал майору-прокурору, пусть мне даёт Верочку вит, вит [33 - Вит – быстро (фр.).].
   Всё это сопровождалось бестолковым, сказали бы местные спецы, матом. Но мотоциклист продолжал бесчинствовать ещё около часа.
   В это время в лагере шли лихорадочные переговоры. Охраны – с начальством. Начальства – со штабом Дубравлага. Штаба – с Центром, то есть с Москвой.
   А мотоциклист охрип, осип, исчерпал весь запас русской лексики и неожиданно успокоился, заявив напоследок, что он французский гражданин и живёт в свободном мире. Долил из канистры бензина, положил у крыльца свёрток внушительный, неожиданно быстро сел на свой «Урал» и – исчез.
   Через два часа был получен из Центра ответ. Так как весь регион Мордовии, используемый под трудовые лагеря, в том числе и КГБ СССР, является запретной для посещения иностранцами зоной, то визит в этот регион иностранца, да тем более француза – страны НАТО, – совершенно исключён и быть не может. Скорее всего, это провокация грузинских или московских (что одно и то же) фарцовщиков проверить условия содержания заключённых.
   А так как условия содержания полностью соответствуют решениям Совета Министров СССР и нормам МВД СССР, то никаких беспокойств лагерная администрация проявлять не должна.
   Приватно было указано: Верке-доллару на всякий случай создать улучшенные условия содержания. Тем более что срок её заключения истекает через 7 месяцев.
   С пакетом, что этот «провокатор» оставил у лагеря, была целая морока.
   И я сдуру вовлеклась, ляпнула – в школе мы проходили французский. Вот именно, проходили, не учили. Да и словаря французского не было. Поэтому я схитрила. Переписала, что находилось в пакете от этого «натовского» провокатора, указывая названия-этикетки. Короче, было много колбасы, называется «чуриса», ветчина, сыры с жутким запахом по имени «камамбер», много печенья и шоколада. И ещё три шарфа умопомрачительных, шёлковых и два пакета презервативов. Я вначале решила, что это шоколадки. У нас такие продавали, кругленькие, завёрнутые в золотую бумагу.
   Конечно, при описи немного этих шоколадок мы, извините, украли. Представляете, каково было, когда оказались там презервативы.
   Я наслушалась разных фантазийных историй про неожиданные и счастливые превращения зэчек и зэков. Сидит, мол, уже лет десять-одиннадцать женщина. По тридцать восьмой. Она при баньке, стеклом чистит швы кальсон у зэков, вычищает гнид. С паразитами борьба нешуточная. Вдруг в лагерь въезжает чёрная «Волга» с двумя полковниками, да сразу – к баньке. Берут под локотки эту зэчку – и в машину! Оказалась женой большого финского человека.
   Наконец узнали, что она якобы жена финского президента. А в Финляндию в это время зачастили америкосы, устраивать плацдарм против Союза рабочих и крестьян. Поэтому и схватились наши власти – срочно ублажать финнов.
   Вот так, жену финского большого человека враз помыли, одели, обули, кило чёрной икры в дорогу, и в отдельном мягком купе – в родную страну озёр, лесов и клюквы с черникой. Поездом скорым Москва – Ленинград – Хельсинки.
   Правда ли это? Кто их знает, но вот доподлинно известно, что в Москве сразу на неё генерал МВД надел венгерскую, прекрасной выделки шубку. Это – правда, в СССР дублёнок не производили. Как и секса.
   Или по больничке давно гуляет фантазия о чудном превращении гинеколога Калантарова Реваза Гургеновича. Был скромный врач. Конечно, выполнял всё, что необходимо. А в вечерние часы засиживался в больничной лаборатории, а не шастал по медсестричкам. Что-то исследовал. Изучал. И доизучался. Оказалось, что нужно следить всем за гемостазом, так это называется. Была помещена статейка. Мир медицинский всполошился. Мол, опять у этих, у советских, что-то новое. Просятся ознакомиться. Мол, мы, мировое сообщество врачей, привыкли всё сообща, на благо народам. (Как же! Воруют изобретения, как и другие.) В общем, посмотреть бы на этого автора, Реваза Калантарова, и его лабораторию.
   Во задача! Что, везти международное врачебное сообщество в Явас, в больничку при женском лагере №…?!?
   Поэтому сразу исчез Калантаров Реваз Гургенович из больнички с чемоданом бумаг, записок и блокнотов.

   О нём всё сразу стало известно. Без выдумок, сплетен и фантазий. Просто через дней двадцать Липшиц собрал всю больничку, пригласил кума [34 - Кум – оперуполномоченный (жарг.).] и начальника лагеря (пришли). Зачитал статью из газеты «Советский медработник», орган Минздрава СССР.
   Статейка была коротенькая. «Скромный врач одной районной больницы Калантаров произвёл открытие, которое спасает и спасёт сотни тысяч женщин. И даже – мужчин. Называется – гемостаз. Президиум Академии медицинских наук СССР провёл внеплановое заседание, на котором Реваз Калантаров избран членом-корреспондентом».
   И наш Реваз в Москве, главврачом какого-то международного медицинского центра. Сразу же его лабораторию, его лаборанток с аспирантками и даже самого Реваза стали показывать всему международному медицинскому (да и не только) миру.
   Правда, иногда специальное учреждение чуть-чуть подправляло формулы. В смысле. Например, НИЭ приводили как Н403.
   В лаборатории имени Пастера (Франция) опыт воспроизведения препарата имени Калантарова (название Калантаростатин) привёл к взрыву. С кого требовать моральный, материальный и интеллектуальный ущерб – непонятно. Так как страна СССР во всех договорах по интеллектуальной собственности не участвует. Поэтому и использует всё у всех – как хочет. В общем – коммуниздит.
   А лагерь наш получил переходящее знамя МВД.
   Повторяем, Реваз-то был обыкновенным вольнонаёмным врачом после окончания дагестанского медвуза. Попал же в Дубравлаг за попытку украсть невесту. Мол, национальный обычай. Его пожурили и распределили, как и меня, в Дубравлаг.
   Я – втягивалась. Даже оставалась на ночное дежурство. Редко кто беспокоил. Я уже поняла – в лагере у зэков закон: ежели можешь спать – спи.
   Сижу в нашей комнатке врачей. Тишина. Иногда что-то поскрипывает. Да как иначе. Дом – барак деревянный, обязательно что-то скрипеть должно.
   Конечно, задремала. Приоткрыла глаза – на столе моём, на краю – сидит крыса. Меня об этом предупреждали, чтобы я не пугалась. Крыса безобидная, почти домашняя. Зовут – Фаина [35 - Крыса жила в больничке на самом деле. И опасалась только двух надзирателей. От них – пряталась.].
   На самом деле – животное было очень, я бы сказала, понятливое. Например. Сидит на столе Фаина, а к комнате подходит Роза Ивановна Сатинская, зам. зав. Я и моргнуть не успеваю, а Фаина уже – фьють и след простыл. Ладно, думаю, вероятно, это просто совпадение. Но вот через вечер входит главный врач Липшиц. Фаина даже не посмотрит. Сидит себе спокойно, только иногда начнёт принюхиваться. Мы уже знаем – значит, хочет хлеба. Потому что у нас, кроме хлеба да сахара, тоже было не густо.
//-- * * * --//
   Что ещё интересно. Кроме Валерия Яковлевича Липшица, вся обслуга, медсестрички и врачихи активно использовали жаргон. Вначале я думала, что это – мордовский. Поэтому тоже активно начала употреблять, например, обращаясь к медсестричкам:
   – Давай, Ирочка, быстрей, пока я тебя не мацаю.
   Или:
   – Я вчера Липшицу ассистировала, так облажалась.
   Врачи переглядывались, а я – гордилась. Меня начинают принимать за свою, за «мордовскую». В общем, однажды Роза Ивановна, потянувшись своим большим телом, томно произнесла:
   – А что, уважаемые коллеги, не соорудить ли нам баньку? Вон, наша новенькая проставилась [36 - Проставиться – угостить коллег по случаю начала работы (прост.).], и мы поняли наконец, отчего руководство нашей родной партии живёт так долго. Оттого, что «Посольскую» принимает на завтрак. Давайте сделаем баньку. А здесь на стрёме оставим Васю-шмаровоза (фельдшер), пусть мацает [37 - Мацать – щупать, обнимать (жарг.).] больных и держит прядок.
   Фельдшер Вася стоял по стойке смирно и улыбался, показывая один зуб, да и тот железный. Я уже знала, вставить здесь зубы зэку – невозможно. Потерять – влёгкую.
   – Ну чё, делаем, девочки, баню, а?
   Все девочки дружно предложение Розы Ивановны, или Розанчика (как ещё называли её тайком), поддержали. Началось «сооружение» бани.
   Роза Ивановна проявила необыкновенную прыткость, деловитость и даже, можно сказать, суетливость. Вмиг она отзвонилась куму, то есть в оперотдел, и доложила, что уезжает на объект. Кстати, она была в армии внутренних войск в чине капитана медицинской службы.
   Затем последовала команда какому-то Драчееву дать расконвойку на баню, и чтобы люди были как люди. Мол, мы этой баней «проставляемся».
   Потом пошёл звонок Ивану Тимофеевичу, чтобы организовал веники.
   Следует отметить, что в нашей, «винницкой культуре» института бань не было. И для меня всё было в новинку, диковинку, то есть к действию, близкому к изумлению. Я только тихонько мед-сестричек спросила, какая одежда нужна. Купальники, например.
   – Да ты что, Луллушка. Баня же только для нас. Одежда одна – наши волосы. А они только у нашего Розанчика.
   На самом деле, у Розы Ивановны волосы были особенные. Так вроде и незаметно, но когда шпильку вытащит, то просто «чёрная шаль». На самом деле мы все ахали и охали. Ну да ладно, не будем завидовать. А идём в баню.
   Она была при какой-то котельной. И снаружи, и внутри какого-то тёмного, унылого цвета. Правда, в предбаннике на полу лежали половики. Да не в этих сырых и чуть подгнивших стенах было её достоинство.
   Достоинство было в столе. В предбаннике был накрыт стол. Конечно, скамейки, так как, я уже поняла, за стол здесь садятся, вероятно, обёрнутые полотенцами, простынями либо халатами (!).
   Стол представлял все дары сельского хозяйства Мордовии в солёном, квашеном или маринованном виде. Включая колбасы, куриные, свиные и прочие деликатесы.
   Далее меня поразил обслуживающий персонал. Вместо двух банщиц-зэков нас, оказывается, должны обслуживать двое зэков мужеска полу.
   Я впала в полное замешательство и тихонько заявила, что ни под каким видом ни раздеваться, ни заниматься помывом тела, ни отдаваться парильным процедурам я уж точно не буду. Но мои возражения натолкнулись на полнейшее непонимание. Даже недоумение со стороны моих коллег.
   – Ты что, Луллу, серьёзно, что ли? – хором спрашивали меня и «ухо-горло-нос», и «заболевания желудочно-кишечного тракта», да и сама Роза Ивановна была в полном непонимании.
   – Ты, Луллу, не понимаешь, что ли? Это же зэки. Ты чё думаешь, мы сюда своих любовников притащили, что ли? Да не гляди на них. Или ты нарочно такой фифой себя выставляешь, чтобы мы увидели разность между нами? Хо-хо, разность у нас, ты же знаешь, бывает токо в промежности. Да и то не так чтобы очень, – выговаривала мне Роза Ивановна, ловко снимая форму военврача и симпатичные трусики. А вот сапоги с её ног (уже лишённых трусиков!!!) снимал один из двух зэков, виновников моего никчёмного и ложного, как они все отмечали, кокетства.
   Пришлось кокетство убрать, извините, в промежность и, быстренько скинув с себя всё, юркнуть в баню.
   Но было бы неправильно не рассказать об этих зэках. Конечно, я, облив себя водой, уселась на скамеечке и первым делом у Мамедовой Люси (ухо, горло и т. д.) просила рассказать про этих, обслуживающих. Кому я, как бы это ясно выразить, впервые отдала на рассмотрение своё юное, нежное комсомольское и голое тело.
   Вот что рассказали мне девочки, не смущаясь тем, что то один, то другой зэк заходили в помывочную, подкладывали дрова в печь и потряхивали берёзовые веники. Чтобы они, вишь ты, стали более пушистыми и нежными для нашего капризного тела.
   Кстати, эти два зэка, как в фильмах про фашистов, на нас не глядели, только в пол, и общались с Розой Ивановной, называя её «гражданин капитан».
   Так вот, их история.
   Один, Фельдбаум Арон, которого девочки игриво называли – наш Рончик, – сидел за болтливость и стремление себя показать. (Видно, особенность нации, что ли, но я тут мало что смыслю. Я по-девичьи считала, что у нас меж нациями – дружба, а выставляются только грузины. Ну, на то они и грузины. Фельдбаум оказался евреем.) Просто на какой-то международной энергетической конференции по выключателям он финским учёным пространно доказывал преимущества дугообразных конструкций. Конечно, коллеги Фельдбаума и его друзья по выпивке и шахматам это сообщение не упустили. И сигнал – запись беседы – быстренько пошёл в адрес конторы глубокого бурения [38 - Контора глубокого бурения – Комитет государственной безопасности СССР, в настоящее время – ФСБ.], что в Ленинграде всегда на Гороховой. (Ой, не приведи Господь упоминать к ночи.)
   Следствие было быстрым и даже, можно сказать, безболезненным. Просто на второй день допроса в кабинет к лейтенанту Головатому зашёл в полной форме генерал-майор. Лейтенант Головатый Евгений вскочил и доложил, кто преступник и как он, этот преступник, от всего отказывается. Доказывает, что все данные по дугообразным выключателям есть в журнале США «Текникл энд прогресс». Подследственный утверждает, он читает этот журнал в ГНБ, берёт в библиотеке в своём родном институте, то есть Политехе.
   Генерал всё слушал внимательно. Смотрел на Фельдбаума даже как-то уважительно и этак доверительно спросил, не собирается ли Фельдбаум в Израиль. Получил категорический отказ, даже в мыслях, мол, не держу.
   – Ну ладно, вы – не держите. А ваша жена, Ципора, урождённая Кугель? Она тоже не держит?
   Генерал посопел, достал какую-то бумажку и медленно, лениво её прочитал:
   – Запись беседы Ципоры Фельдбаум в ночь после ареста её мужа Арона Исааковича. Начато в 2 часа 15 минут утра. Окончено в 2 часа 20 минут утра. По адресу: г. Ленинград, ул. Лейтенанта Шмидта, 12, кв. 3.
   Ципора: Ну, мама, не дурак ли Арон. Двести раз я ему говорила: едем, едем. Пока хоть немного выпускают. У нас же всё чисто. Мы ничем не торгуем, нигде не воруем, живём только головой Арона. А уж там, в этом грёбаном Израиле, мы будем как кот в масле. Мама, ну скажи – не идиот ли Арон, шоб он у них там был здоров.
   Мать Ципоры: Ты знаешь, сейчас вроде НЕМНОЖКО другое время. Дай этому следователю немного гелд [39 - Гелд – золото (идиш).] и всё. А журнал этот американский, обещай – утопим в Неве. И дай мне уже капель, видишь, маме плохо!
   Генерал закончил, посмотрел ещё раз на Фельдбаума, немного потного, и сказал:
   – Лейтенант Головатый. Предложите подследственному, э… как его, да, Фельдбауму, сделку. Или он признаётся в шпионских действиях в пользу финской разведки и едет в спец-лагерь на пять лет (без поражения в правах), или, э… – генерал вдруг быстро, в упор взглянул на Арона и тихо, но очень внятно произнёс: – Расстрелять к чёртовой матери. – Встал и ушёл.
   А лейтенант Головатый углубился в написание какого-то текста. На вопрос Арона он буднично ответил:
   – Да это акт о вашем расстреле. У нас быстро, если генерал приказал. Через минут тридцать всё и обтяпают, только вызову исполнителей.
   Тут всё и произошло. Как говорят девушки, произошло то, что и должно было произойти. То есть Арон Исаакович полностью со всем согласился, всё подписал и, как говорят, с чистой совестью, но не на свободу, а в Мордовию, в Дубравлаг, в лагерь КГБ. На пять лет.
   В лагере устроился хорошо, особенно после того, как выиграл зонное первенство по шахматам. Зона получила вымпел, Фельдбаум – две пачки чая и должность при больничке. С обязательством – до конца своего срока обучить играть начальника лагеря хотя бы по второй категории.
   В банный день обслуживает клиентов. Хочет или нет, кто спрашивает у зэка. Ципора, слава Богу, ни о чём не догадывается.
   Другой же зэк из обслуги, Матвей, или Мотя-Метрополь, к шпионажу, разведке, грабежам, убийствам никакого отношения не имел и не имеет. У него всё проще и, вероятно, опаснее. Статья валютная, и хоть она по закону и даёт нарушителю соцзаконности лет 8–15, но государство совецкое часто играет не по правилам. Например, всем ясно, что туз и десятка – это двадцать одно. А тут вдруг объявление – туз и десятка – двадцать три. Или – шестнадцать. Мол, так решил Совет Министров или Президиум Верховного Совета.
   Поэтому Мотя, или Матвей Шлемович Малявский, оттягивает свои 12 лет. Но устроился нормально. Заведующий баней, да чтоб не скинули, человек из Москвы смотрящему лагеря, и куму, и ещё кому надо (а надо всем, вот сучье племя) завозит многое.
   Открою секрет Мотиного проживания в лагере. То есть как это он – зав. женским отделением бани, да со статьёй нехорошей, да сроком солидным, но вот держится, держится.
   Мотю арестовали, имущество описали – а его оказалось немного. Супруга его немедленно подала на развод. Квартиру закрыли, и убыла супруга, мастер спорта по копьеметанию и врач общего профиля, в неизвестном направлении. Вернее, объявилась в системе Дубравлага, стала кадровым военным врачом, и вот уже пожалте. Зам. зав. по общим вопросам, капитан МВД Сатинская Роза Ивановна. Просим любить и жаловать. Разведена. И не волнуется, особо своего зэка-мужа не выпячивает, а Липшицу, который знает всё, отвечает:
   – Ах, Валерий Яковлевич, Валерий Яковлевич, у меня в жизни вот что было. На соревновании первенства СССР или я метну копьё на 71 метр и стану заслуженной и чемпионом СССР (а это, мне обещало общество «Динамо», квартира в Москве), или – ежели нет – ухожу из «Динамо» куда хочу.
   Вот я и метнула. На 73,5 метра. Хоть и связки все были порваны, и сухожилья ни к чёрту. Да вы ведь меня смотрите, всё понимаете. Поэтому муж мой Мотя Малявский тянет срок спокойно.
   Да я не волнуюсь особо. Ещё год пусть посидит, а потом я вам сделаю предложение, от которого вы отказаться не сможете. Да не хмурьтесь, дайте я вас поцелую.
   Вот какая у нас в больничке Сатинская, капитан МВД. Всё может сделать любовь. Просто любовь к Моте Малявскому. Практически повторение декабристок, только каторга в другом месте.
//-- * * * --//
   Но началась баня. Традиционно с первого захода. Пар был хорош, а мы были молодые. Хочу сразу сказать, меня приятно удивило. Врачихи, мои коллеги, в раздетом до полного, можно сказать, пара, были чудо как хороши. Я прям за них не могла не радоваться.
   После первого пара сказалась и традиция – сели за стол.
   Вот что странно. Выпили первую, и я вдруг совершенно забыла, что сижу – голая, что стоят и подкладывают еду двое мужчин. Просто сумасшествие.
   Жаром заведовал, оказывается, этот шахматист-энергетик Фельдбаум. Видно, он руку набил или подходил с научной точки зрения – жар был хорош.
   После второго пара, как говорили местные мои коллеги, снова немного «закусили», приняв местного напитка мордовского разлива. Пошли расслабленные беседы. А двое обслуживающих куда-то удалились. Конечно, с медицинских обсуждений перекинулись на личное.
   Оказалось, личного у моих девушек хватало. У каждой был друг, в основном из местного охранного гарнизона (ВОХР) [40 - ВОХР – вооружённая охрана государственных объектов. В их число включены и территории ГУЛАГа.].
   К моему смущению, дамы без зазрения делились достоинствами своих друзей и их неистощимостью. Хотя и отмечали некоторый примитивизм. Также было сказано, что в общежитейском плане семью можно строить только с лицами еврейской национальности. Правды ради, из присутствующих никто пока близкого опыта с ними не имел, но говорят… говорят…
   Потом, конечно, начался загул. Традиционно с песняка. Меня попросили спеть «Чёрный ворон, что ты вьёшься…», а потом все хором грянули «…сердцу хочется ласковой песни и хорошей большой любви…».
   Перешли и к частушкам. Я их совсем не знала, но «ухо-горло-нос» рубала такие, что девы наши даже бегали в ведро (туалета традиционно не было). Например, только одну я запомнила:

     Не ходите, девки, замуж,
     Ничего хорошего.
     Утром встанешь – титьки набок,
     Волосы взъерошены.

   Вдруг все врачихи стали пристально смотреть на Розу Ивановну.
   – Ну, стрельни, товарищ капитан, а, весь коллектив просит. Да и новенькой показать нужно, а, Роза Ивановна, – просили коллеги.
   – Да ладно, давайте.
   Кто-то полез в сумочку, достал оттуда что-то и передал капитану Сатинской. А Роза Ивановна погладила себя по животу, в районе пупка, сказала громко:
   – Ррраз, два, три – пали!
   Сделала какое-то не совсем пристойное движение всем своим крепким телом, особенно в области таза, и… из пупка у неё вылетел шарик. Видно, судя по резьбе, отвинченный от кровати. Шарик отлетел почти до стенки. Его нашли, вернули Розе, и она это представление повторила.
   Все ахали, охали и хвалили капитана медслужбы за умение владеть телом.
   Далее Роза Ивановна попросила всех одеться, а сама пошла в помывочную, вызвав туда зэка Малявского Матвея.
   Мы все расселись на лавочках в предбаннике. Ждали. И почему-то всем стало грустно. Что за несчастливая такая пора.
   Арон Фельдбаум сидел за столом, тихонько собирая остатки еды. Это – в зону, сидельцам. Бригадиру – пахану, да и вообще. Разгадывал задачу игры Алёхин – Капабланка.
   Грустно.
//-- * * * --//
   Баню я долго забыть не могла. Всё стало понятно, и от этого мне ещё более грустно.
   Например, Фельдбаум сидит просто так. Теряет здоровье, свою работу, жену. Ципора, конечно, его ждёт. Собирает колбасу, консервы, сало. Уже запуталась, что можно, а что – нельзя. Иногда плачет.
   А Мотя-Метрополь. Я отчётливо поняла, что он никакого вреда государству не наносил. Ну, покупал у зарубежников шмотки. Торговал ими. Получал свою «маржу», превращал её во фрукты или ещё во что, и, главное, любил свою Розу. Копьеметателя. И дочку – на редкость красивую.
   Постепенно я видела, как всё у нас устроено. Не очень справедливо. И пугалась тому, что превращалась не в советскую, а в антисоветскую. В общем, «судьба-кантовка». И стала немного равнодушна, как говорят, по жизни.
   Правда, практика была потрясающая. Гинекологии, кстати, мало, а вот помогала Липшицу регулярно извлекать из желудков пациентов ложки, даже вилки, проволоку и другие, ещё более непотребные предметы. Убили меня костяшки домино. Их было заглочено много, и последняя костяшка вышла из пациента естественным путём, как мой шарик в крымском пионерлагере. Только уж здесь никто анонимок не напишет, это просто никому не нужно, и так все сидят.
//-- * * * --//
   Прошло три года, пролетели. Я не поддалась ни на какие уговоры и уволилась. Куда? Да как куда, к маме. Перед расставанием написала стихи. Не улыбайтесь, просто нет в мире девушки до тридцати, что стихов бы никогда не писала.

     Вот три года пролетело.
     Оглянуться не успела,

     Как окончился мой срок.
     Еду, нет, не на восток.
     А туда, где папа, мама,
     И где дом, конечно, свой.
     Уезжать же вдруг так больно!
     Зона стала мне родной.

   Конечно, были чудесные проводы. Даже и не напились вовсе, но казалось – вся больничка пьяна. Липшиц тихонько плачет, говорит, что я – как внучка.
   Опер, или кум, сказал, я была выдержана в идейном плане. Мотя-Метрополь подарил мне хороший нож, для чего?
   А Арон Фельдбаум написал даже стихи. Я их потеряла, но запомнила начало:

     Как зэк с поносом
     На парашу,
     Так я, минуя нашу стражу,
     Спешу, спешу парку поддать,
     Тебя чтоб голую видать.

   Вот такие незамысловатые стихи. Правда, просил, чтобы ни в коем случае их Ципора не видела. Ну и ладно. Где та Ципора, а где – я.
   Видно, в лагере особенная атмосфера. Хорошие стихи пишутся. Вот и Верка-доллар сунула мне бумажку на память.

     Отмотала я срок. Не удался побег.
     Пару лишних годков мне начальство впаяло.
     Но сегодня – конец!
     Радость, воля и смех,
     И на вахте я вольною стала.

     Выхожу из тюрьмы с просветлённой душой.
     Нимб судьбы надо мною сияет.
     Тёмный плат над моею лихой головой,
     Чернобурки лишь мне не хватает.

     Ах, кантовка-судьба.
     Как опять не попасть.
     Воля сладкая – я ж невезучая.
     Город шумный раскрыл
     Свою алчную пасть.
     И опять жду я фарта и случая [41 - Евгения Кобикова.].

   Уже в поезде, в купейном, что мчал меня, уже опытного врача, уважающего советскую власть и партию, к моим маме и папе, я открыла конверт, что дал мне на перроне мой любимый Липшиц.
   – Только не передавай никому для печати. Время ещё не пришло. Это зэк наш Толя Марченко написал, когда сидел на десятке. Я всё хочу его санитаром взять, но пока кум тормозит. Обнимаю тебя, Луллушка, моя «внучка».
//-- Песня о часовых поясах --//

     Сверят стрелки вахта и конвой,
     Втянется в ворота хвост колонн.
     Ровно в десять лагерный отбой
     Прогремит над проволокой зон.
     Рельс о рельс колотится: отбой!
     Зэк в барак торопится: отбой!
     Рельсовый, простуженный, стальной
     Благовест плывёт над Колымой.
     Вам вступать, Игарка и Тайшет!
     Завернись в бушлат, Караганда!
     Рельсовый заржавленный брегет
     Вызвонит недели и года.
     Тень до середины доползла.
     Тень перевалила за Урал
     В свой черёд вступает Дубравлаг
     В колыбельный лагерный хорал.
     Песням неродившимся – отбой!
     Звёздам закатившимся – отбой!
     Я не сплю в московской тишине:
     Через час – подъём на Колыме [42 - Анатолий Марченко, 1967 г.].

   Я часто читаю эти стихи. И тогда кажется, что это мне бьют рельсы: подъём, просыпайся, ты ведь знаешь, Липшиц не любит, когда опаздывают на операцию.

Глава VIII. Челночница

   Мы – каждый за себя. Но ежели клюнет – то все за одного.
Лозунг медсестричек винницкой больницы № 3

   К суровым девяностым годам у нас в больничке посёлка близ Винницы составилась компания из трёх человек. Хирургическая сестра Лариса, я – Луллу, врач-терапевт, и зав. отделением кожно-венерического направления Вера Семёновна Мильштейн. Наша компания, как и весь народ посёлка, да и, пожалуй, всей страны, которая ещё не развалилась, но уже трещинами пошла, так вот, все мы боролись, как могли, чтобы выжить. Ибо в то светлое время перестройки, свободы и полного либерализма государство и его слуги не думали ни о чём. Вернее, только об одном – как больше, быстрее, и шоб не отобрали. Про аресты, посадки, наказания и думать никто не думал. Жили по принципу трёх «У»: украсть, уцелеть, умотать. Да что там, про те времена написано достаточно.
   А про нас, медиков, не очень. Ибо зарплаты не было (то, что платило государство, это не зарплата. И даже не подачка. Просто лёгкий, вежливый плевок в нас, врачей и медсестричек). Оборудование было, но ещё царских времён. Это значит – хорошее, немного устаревшее. Конечно, не было почти никакого перевязочного материала.
   Да что там перевязка. Кружек для больных стационарных и то не хватало. А уж о деньгах и речи не шло. Ибо, как я уже говорила, то, что нам платили, – это – не деньги.
   В общем, «сарафан» быстро сработал. Вот мы и объединились, «три мушкетёрши». Да, да, как и вся страна – в Польшу.
   Но сначала о нас немного.
   Лариса – главная хирургическая сестра. У неё очень красивое, но почти без мимики, лицо. Такое, кстати, и нужно при операциях или форс-мажорах. То есть что бы ни случилось, всё может метаться, суетиться, ах, ох. Всё, кроме Ларискиного, повторяю, очень даже красивого лица. Мы иногда спрашивали: Ларка, а когда ты с мужем того-этого, то лицо меняется или как?
   Да и фигура соответствовала. Она передвигалась только на велике. Такая сильная, стройная, крас-с-сивая. Водители тормозили тут же. Нет, даже не кадрились. Просто требовали, чтобы она ездила по тротуару. Ибо видеть это совершенство на велосипеде сверх водительских сил.
   Главный хирург нашей больнички Юлий Иосифович Мильштейн уже сколько раз предлагал Лариске: давай, девочка, на курсы. У тебя глаз – алмаз, рука – подарок хирурга, нервы – у первых лиц государства такого нет (тут он обычно испуганно оглядывался). Ты – прирождённая.
   Но Лариска не поддавалась.
   – Что такое хирург – вы, дурочки, не знаете. За инструментом мне хорошо. Я уже с Юлием Иосифовичем столько лет. Даю ему в руку даже без указаний. У нас при операциях тишина. А если бы была хирургиней? Всё же на нервах. На крови. Не дай Бог, невозвратный случай. Да при нашей оснащённости. Которой нет. Куда там! Нет и нет.
   Теперь немного о Юлии Иосифовиче Мильштейне. Собственно, у меня дальше будет про главное, про его жену, которую он зовёт любовно Маня. А на самом деле она – Вера Семёновна. Но и он не последнее звено в нашей жизни.
   Можно сказать – даже первый после главврача. Главврач – хороший. Никуда не лезет. Все наши бабские сплетни решает на раз. Как? А вот как.
   Приходишь к нему, например. «Клавдий Матвеевич, опять Люська (Лидка, Олька, Женька, Верка) перевязочную заперла и ушла. Пьёт чай с лаборантом Миколой». Наш Матвеевич тут же – Миколу – ко мне! Виновницу запертости двери в перевязочную – ко мне. И вы, (жалобщица), оставайтесь.
   Ну-с, выволочка. А он, наш Клавдий, бывший, кстати, партработник. Даже не бывший. Бывших партработников, так же как и чекистов, не бывает. Поэтому вливает по полной. Мол, в то время, когда вся страна… вы в комнате чаи распиваете. Чего себе ни Владимир Ильич Ленин, ни Крупская не могла даже помыслить. Где бы была революция! Вот-вот, прочаёвничала бы! И чтоб последний раз. И чтоб – никогда.
   А виновники смотрят на жалобщика. Ибо ему уже после скажут всё, что думают и про неё, и её родителей, и её мужа либо друга. Либо ещё как.
   В общем, лучше не жаловаться. Поэтому у Клавдия Матвеевича разборок уже давно нет. Но по партийной привычке решает всё по телефону. И – получается.
   Да как не получится! У прокурора – нарыв. В паху! Сразу к нам. Юлий уже в маске, скальпель – сразу в двух руках. Лариса пах так нежно пробривает (операционной машинкой), Юлий уже гнойник вскрыл. Резкие команды – скальпель, зажим, кетгут, шить!!!
   Да будь ты хоть генсеком, и то описаешься и от процедуры, и от удивления, что всё – как в кино. Про военные госпитали. Каждый знает свой маневр.
   Вот поэтому нам в больничку многое чего подбрасывали.
   Но я увлеклась.
   Коротко – про Юлика. Нашего хирурга. Он невысокий, упитанный, но не более того, волосы на голове – в сохранности и даже на груди. Мы же его, когда сложный случай и он весь мокрый, и вытираем, и переодеваем.
   В общем, к чему лукавить, как говорила девушка из Пушкина. Мы все, кто тайно, кто явно, были в Юлия Иосифовича влюблены.
   И каждый вечер расстраивались, когда слышали зычный голос его жены, Веры Семёновны:
   – Юля, домой, я уже внизу.
   Эх, эх, вот я бы так не орала на всю больничку. Я бы подошла, тихонько сказала: бедный ты мой, какой у тебя был тяжёлый день.
   Пошли домой, родной, у меня бульён и варёной курочки почти половина.
   Ах, не нам достался Юлик. Так мы его и звали. Никто не слышал, чтобы он хоть раз повысил голос. Нет, на всё он говорил тихо: как скажете, как считаете нужным. Конечно! Но всё делал по-своему.
   Да ладно!
   Теперь немного про Веру Семёновну, его супругу и зав. кожвенотделением. Конечно, уже само отделение внушает определённое уважение. Как правило, в очереди на приём сидят в основном лица мужского пола с выражениями, нет, не оптимистическими.
   У Семёновны не забалуешь. Характера она крутого и со своими пациентами обращается жёстко. Хотя врачебную тайну соблюдает.
   Обладает Вера Семёновна одной особенностью. Уж не знаю, как это назвать. В общем, если в больнице какой-нибудь сложный случай, неважно, у лора [43 - Лор – отоларинголог.] ли, либо у кардио [44 - Кардио – сердечно-сосудистое отделение.], или у внутренних органов, – всегда зовут на консультацию нашу Семёновну.
   Ну, например. Прибегает врачиха из гинекологии. Глаза вытаращенные.
   – Что делать, Вер Семёновна, ума не приложу.
   Оказалось, у дамы нужно было изъять из «органов» презерватив, каким-то образом в порыве страсти туда влетевший.
   Ну вот таких случаев, как вы понимаете, в больнице за день очень много. Я даже пыталась как-то записывать. Мне не давали покоя лавры великого Михаила Булгакова – кажется, его «Записки врача».
   И ещё Вера была маленькая, крепенькая, крайне подвижная. Согласно своему врачебному предназначению, виртуозно владела ненормативной лексикой и на мужской пол смотрела весьма неуважительно.
   Вот такая собралась команда для поправления экономики в отдельно взятых семьях.
   Кстати, сразу скажу. Этот челночный бизнес, конечно, очень трудный. И зачастую – стрёмный [45 - Стрёмный – опасный (жарг.).]. Но – прибыльный. Увидите почему. Сейчас рассказать можно, его, этого бизнеса, уже давно нет. Есть только память о нём в виде джинсов, которые мы привозили, либо плащей болоньевых. Да что там, какой только ерунды не привезёшь. Всё возьмут, это в период тотального советского дефицита.
   И вот – заработали четыре дня отгулов и – едем. Из Львова, через Катовице, на Люблин. Поезд постукивает, вагон покачивается, а мы мчимся в наши лихие девяностые года.
   Когда мы были молодые и тюки с разной товарной разносортицей таскали. Хоть бы что. Ещё после этого и беременности наступали. Которых иногда долго ждали. Расскажу – будете смеяться.
   А в купе вагонном – наша в основном братва – мешочники. Конечно, по обычаю, введённому Стефенсоном, очевидно, сразу по изобретении паровоза, мы все, как по команде, достаём свёртки, кульки, коробочки, пакеты и пакетики. Сразу – запах. Аромат колбасы домашнего копчения перемешивается с копчёным салом нашим, винницким, а запах пирога с начинкой перебивает чесночный, ни с чем не сравнимый дух студня из куриных потрохов, что мама, конечно, в пакет с едой да и подсунула.
   Соседи, конечно, тоже не отстают. Так мы ужинаем, чаёвничаем термосным чаем, обмениваемся опытом челноков, который, кстати, ещё и не приобрели. Поэтому не столько опытом, сколько слухами.
   Все разговоры начинаются с «говорят». А так как государство наше, чтоб ему быть так здоровым, как нам, в душном и грязном купе, так вот, государство наше совершенно не озаботилось хоть информировать нас, бедолаг, из последних сил старающихся убежать от глубокой, глухой и беспросветной нищеты, не озаботилось объяснить: что можно везти, что – нельзя, сколько, наименования «товара» и тому подобное, что в иных, нормальных странах даже вопроса не вызывает…
   Поэтому и работает информационное купейное радио.
   Слухи, особенно от уже ездивших челночниц, носятся, ширятся, захватывают душу и тело неокрепшее, и все они, слухи, один страшнее другого.
   Особенно касаемо нашей таможни. Мол, денег, в смысле, долларов можно только десять (мы тут же в штаны, под резинку засовываем на НЗ [46 - НЗ – неприкосновенный запас.] в виде трубочки). Я знала, что заключённые женщины так проносят деньги, записки, даже помаду. Об этом, конечно, все знают и – всё равно прячут. Всё равно – находят.
   Так и мы, шурша, потея, отворачиваясь, штанишки приспускаем, валюту «прячем» и с невинным видом снова по чайку.
   Итак, с деньгами всё прояснилось. Затем – водка, не более одной бутылки. (Мама моя, мамочка. У меня аж сорок бутылок, шо делать, шо делать!)
   Затем сигареты – не более одного блока. А у нас! Да, так и есть, и не один блок.
   Мыла – почему-то две пачки. А у меня – тридцать пять кусков! Ну и так далее.
   В общем, нельзя – ничего. Но если очень постараться и не злить командира таможенной советской службы (а хорошо известно, «таможня мзду не берёт»). Ох, ещё как берет, и ей почему-то за державу не обидно.
   Но тихонько приходит и обнадёживающая информация. Мол, ежели команда просмотровая «хорошая», то особо или вообще не шмонают [47 - Шмонать – обыскивать (жарг.).], или так, для проформы. Надо просто конвертик приготовить и таможеннику в потную его ладонь тихонько положить. Да не от одного, а от команды. Так мы стали сбиваться в бригады. Стало ясно, что страшнее нашей, русской таможни ничего нет.
   Поляки – дети, добродушные и отзывчивые. Кстати, намекнули нам и на «отзывчивость». Мол, можно пройти и без взносов. Если найдутся, кто может пожертвовать собой ради бригады. Эй, Пышка, где ты.
   Мы стали краснеть, потеть и почему-то поглядывать на Веру. Очевидно, по привычке. Обращаться к ней во время любого форс-мажора. Как к старшей.
   Вера (так стали мы её называть) нас оглядела внимательно и вдруг сказала:
   – Что ж, если игра стоит того, то я покажу их главному любовь по-узбекски.
   Мы молчали. Каждая из нас думала – как это. И – чтоб не передумала. Мы экономим на этом процессе очень даже. Ох, дуры мы какие были, кто бы знал. Сейчас даже и читать смешно. А тогда – это была жизнь. Без гаджетов, без смартфонов и даже без примитивной мобилки.
   Во как жили.
   Рано утром станция какая-то. Уж не упомнить, Мастика, что ли. Все засуетились. К таможенному досмотру приготовить багаж – такая жёсткая команда по вагонам.
   И увидела я, что наши соседки, разбитные и бывалые вроде, – стали такими же растерянными, красными и потными, как и мы. Но по доллару с души собрали – мы же теперь – бригада.
   А таможенники, как тараканы, по вагону, смотрят – ничего не говорят. И мы – глядим. Сидим так чинно, прямо. Ну, комсомолки, куда там.
   А я – увидела. Из соседнего купе вышел этот, таможенник. Вдруг рука из купе протянулась и аккурат в ладонь таможенника – что-то такое незаметное, небольшое. Свёрточек, что ли.
   И мне стало так обидно, так стыдно, что захотелось плакать. Даже Вера спросила – Луллуша, ты что?
   Что я могла сказать. Что улетели вмиг наши пионерские костры, наши весёлые комсомольские песни, наши зачёты и экзамены, наши профессора любимые, и больные, о которых забывать нельзя.
   Всё, всё улетело. Осталась грязь и пустота. И я, мне показалось, вроде одна. На перроне. Говор незнакомый. И счастья нет и уже никогда не будет.
   Я не выдержала, уткнулась в угол купе и давай реветь. Тихо, но всё-таки слышно. Даже таможенники забеспокоились. Говорят у дверей, что это с ней? Уж не припадочная ли? (Это значит, можно и с поезда снять да карантин в местной медточке.)
   Вот так мы проехали километр-два и остановились. Досмотр польский. Кто уж ездил, в окошко глядят, радуются. Ура, девчата, сегодня Коц не дежурит. Лафа – и снова по доллару собираем. Мы – бригада.
   А у меня неожиданно всё прошло. Видно, с истерикой раз и навсегда весь наш социализм с человеческим лицом выплакался, и стала я – как все. То есть каждый – за себя. Но в душе я знала одно: ежели «клюнет», я – за всех.
   Таможенники были какие-то спокойные и, я бы сказала, доброжелательные. К нам в купе вошёл вообще такой офицер, любо-дорого.
   Я даже посмотрела на Ларису, Ларка – на Веру. В общем, хорош.
   Очевидно, какой-то офицер не из мелких. Ибо за ним толпились трое, и тоже все офицеры. Уже потом мы узнали – это был полковник, главный по таможне, и он раз в месяц такие для себя досмотры устраивает. Для понимания общей картины наших с Польшей отношений в сфере товарооборота. Хотя что он может понять, посмотрев мятых и взопревших челночниц, я не совсем представляю.
   Да ладно. Мы сидим, советско-украинские «комсомолки», и спокойно отвечаем на вежливые вопросы пана офицера. Кстати, сзади, верно адъютант, записывает. В основном – наши ответы.
   – Прошэ приготовить багажэ до контроли цэльнэй [48 - Приготовьте ваш багаж для таможенного досмотра (польск.).], – говорит пан офицер.
   Мы дисциплинированно сумки на полки выставляем. Кроме моей – я просто сумку поднять не могу.
   – Чим а пани цось до оцлэня? [49 - Есть ли у вас вещи, подлежащие обложению пошлиной? (польск.)]
   – Не, не мам [50 - Нет, у нас нет (польск.).].
   – Вы, шановни пани, конечно, до Люблина, – перешёл офицер на русско-украинский.
   – Да, пан офицер, хотим посмотреть архитектуру Люблина, – вдруг ни к селу, ни к городу ляпнула наша Вера.
   Офицер удивлённо на неё посмотрел.
   – Ну-ну, – произнёс и пошёл дальше. И свита поскакала за ним. Только адъютант неожиданно подмигнул мне нахально так и ни к месту, ни ко времени произнёс:
   – До встречи, шановная румынка.
   Я потом половину торговли нашей всё гадала, что это он меня в румынки записал. Верно, потому, что брюнетка.
   Торговля же проходила бойко и при большой скученности народа. Это и наши с поезда, и местные. То есть – покупатели.
   Мы сразу захватили несколько ящиков из-под яблок. И разложили на них наше «богатство». Да и сами уселись. Только имейте в виду. Сидеть нужно не ёрзая. Ящики из доски неструганой, попу занозить – в две секунды. Мы были осторожны.
   Быстрей всего улетел товар у меня. Ещё бы – водка! Да недорого. Я проявила смекалку – с бутылкой в придачу шёл брусок мыла. Тем, кто мыло брать не хотел, я доходчиво и, шо скромничать, глазками тудой-сюдой, объясняла – это чисто для гигиены. Ты, пан, руки помыл, смело смалец с огурцом солёным взял, а в правой руке у тебя уже шкалик с моей, беленькой. После такого описания паны, а попросту мужики, не спорили и споро хватали бутылки с мылом в придачу. Влёт, только успевай деньги в лифчик складывать. (Это нас опытные челночницы научили.)
   У Ларки дела тоже шли ладно. Чуть медленнее, но потому, что она со своей красивой физиономией просто притягивала народ польский мужеского полу остановиться. Взять лифчик чи трусики. И затем долго о чём-то с Ларисой начинали беседовать. А я впервые увидела, как Лара улыбается. Даже готова была бросить свою беленькую и на Ларку глядеть и глядеть. Вот говорят, женщины завистливы. Да, завистливы, я согласна. Но в Ларкином случае – просто любовались. Только и слышалось:
   – От яка цикавая [51 - Цикавая – интересная.] до нас приехала.
   Вера Семёновна нас, меня и Лару, удивляла. И мы знали – почему.
   Небольшой недостаточек Веры – очень экономная. То есть просто жадная. В больничке мы посмеивались, когда надо деньги на подарок собрать, а здесь-то не до смеху. Я видела, Ларка злится и уже улыбается не так щедро, что вредит нашему бизнесу.
   А Верка вдруг упёрлась. Из-за часов. Ну, просто подменили женщину, по-другому и не скажешь. Дают за них, особенно один, видно, уже знает, куда повесить, ему часы интересны.
   – Девяносто злотых, пани, будь добра.
   – Ни-ни, пан, не менее ста двадцати. Смотрите, они какие. Не отстают совершенно и бьют в ногу со Спасскими часами.
   Всю эту ахинею покупатель выслушивает и вдруг заявляет:
   – Я вам, панночка, очень не советую у нас в Польше про ваши Спасские Кремлёвские башни рассказывать. Даю вам семьдесят злотых или ухожу.
   Мы на Верку шипим с двух сторон. Да куда там, каменная.
   – Ладно, сто десять, заворачиваю. В платок; а он как новенький.
   Ах ты Боже мой!
   Мы уже всё распродали. Уже купили, что домой везти. То есть джинсы – обязательно. Куртки джинсовые и какие-то рубашечки с рожами волосатыми. Это называется – битлы.
   Уже и деньги поменяли. А Верка всё с часами. Мужик подошёл, видно, в последний раз.
   – Ну, пани, вы как коммунистка упёртая. Вот вам сорок злотых, и часы забираю.
   – Нет, ладно, снижаю до девяноста.
   В общем, лопнул у Верки «часовой» бизнес. Как говорится, жадность фраера сгубила. Никто не покупал, да уже и время – на вокзал нужно.
   А мне особо. У меня образовались ещё две матерчатые сумки. Ох, не рассказывала уж сколько лет. Даже батюшке на исповеди молчала. А сейчас расскажу. Ибо было у меня, по секрету ото всех, и от подруг моих, одно задание.
   Перед отъездом ко мне подошёл зам. прокурора города и ещё один, совсем серый такой. Мы все уже знали, раз серый и неприметный, значит, КГБ.
   Я млею, но мы на лавочку чинно сели, зам. прокурора, мы его в больничке видели, Гужиль Николай Мефодьевич, он всё к кожвенерическому отделу имел касательство, мне и говорит:
   – Ты девушка известная. Поёшь на вечерах, танцы-манцы у тебя хорошие, особенно эти «цуки-цуки», – хихикает. – В общем, мы от органов тебе, как комсомолке и вообще передовой, задание даём. Вот тебе конверт. В нём – валюта. Закупаешь в Польше пластмассовые ночные горшки, четыреста штук. Привозишь, сдаёшь нам. Это, считай, госзаказ на всю область. Обеспечим горшками детсады и дома престарелых. Как сдашь нам товар, так за труды – уже не помню, какую сумму он назвал – получаешь эти отвратительные долляры. И главное – полное молчание, ибо дело политическое. Чтобы капитализм не подумал, что наше социалистическое государство горшков не имеет. Значит, и ходить некуда. Значит – снова голод. Вот как эта продажная пресса будет обливать грязью нашу незалежность.
   И последнее. Никому ни слова. Ежели что – то вот товарищ Бентле будет с тобой работать. Ну, давай, успехов! – И быстро они ушли. Даже моего согласия не получили. Правда, конверт руки жёг.
   Вот таким образом я, помимо джинсов и курток, в обратный путь набрала два мешка, то есть четыреста штук, пластмассовых горшков. Половина – красные – для мальчиков, половина – синие – для девочек.
   Это вот первая внеплановая операция нашей поездки. Секретная, можно сказать. Когда мне подкатили эти горшки, Лара и Верка даже глаза не таращили. Просто рот открыли и с этими открытыми в вагон загружались. Да чуть не опоздали.
   А о втором форс-мажоре можно рассказать. И тогда, а сейчас уж совершенно без проблем.
   Просто перед окончанием этого сумасшедшего дня, когда мечта была только одна – до рынка добежать и в люблинский, польский, чистый туалет плюхнуться. Что мы и сделали, заодно ещё раз перепрятав всю нашу драгоценную наличность.
   Правда, Вера Семёновна на меня обиделась. Мол, могла бы про ночные горшки и им рассказать. Чай, не чужие, а в одной бригаде.
   Но, слава Богу, обида была поверхностной, так как я Богом клялась – это не мой бизнес, это – заказ со стороны.
   Сразу расскажу за эти горшки. Чтобы было видно, когда началось это воровство и от кого всё пошло. В смысле – тянуть у государства, да немерено. Вот-вот, понимаете!
   В общем, я провела своё расследование. Теперь модно говорить – журналистское. А у меня оно получилось – медицинское. Короче. Минздрав СССР перечислил Винницкому облздраву две тысячи инвалютных рублей на закупку для Винницкой и Одесской областей ночных горшков улучшенной гигиенической структуры, то есть пластмассовых. Горшки были мною закуплены по одному доллару за штуку. Итого – четыреста долларов.
   А в документах да в накладной наш прокурорский Гужиль Николай указал расходы в виде двух тысяч долларов. Итого: потрачено 400 долларов, а тысяча шестьсот – как начали говорить в те времена – откат.
   Вот вам и золото партии. Вот вам и чистые руки чекиста Бентле. Вот вам и холодное сердце нашего прокурорского, который, как Вера Семёновна ни скрывает, а триппер, то есть гонорею, наматывает на раз.
   Вот и всё моё расследование. Правда, я получила сто долларов! В те годы – сумма!
   И, наконец, пока не забыла, перед отъездом – второй форсмажор. С нашей «неожиданной», с Верой Семёновной. Мы уже упаковались. Лара упросила один горшок на купе пожертвовать, все ж устали бегать до туалета, да который, как правило, всегда почему-то закрыт. В общем, горшок выцыганила.
   Но это я отвлеклась. А у нас образовалось перед поездом часа два. Мы сидим на своих мешках. Я, конечно, на мешки с горшками никому садиться не разрешаю. В общем, только, как говорится, выдохнули, вдруг машина. Прямо на перрон. Да «Мерседес», а не «Жигуль» там какой-нибудь. И около нас останавливается. И выходит, как бы вы думали, хто?! Собственной персоной полковник – таможенный начальник всего и всея.
   У меня всё оборвалось. Думаю, счас меня за мои горшки под белы ручки.
   И Лара немного побледнела. Потом сказала, он, мол, так поглядывал, что она решила – произойдёт прямо здесь, на перроне, в «Мерседесе». И лихорадочно думала, кричать – не кричать.
   Но всё оказалось неожиданнее. Просто полковник подошёл к нам, вернее, прямо к Вере Семёновне.
   – Пани Вера, – говорит, – у вас ещё полтора часа времени до отъезда. Да я в случае чего могу поезд на тридцать-сорок минут задержать. В связи с серьёзным нарушением таможенного законодательства, – а сам улыбается. – Поэтому прошу вас не отказать, выпить со мной чашечку кофе. А вашу сумку с часами и джинсами, я полагаю, подруги ваши и коллеги по работе, насколько я понял, постерегут. Не так ли?
   Мы, как болванчики, закивали-закивали. Думали, что Верка немедленно откажется. Как бы! Как бы!
   Она неожиданно улыбнулась и стала просто хорошенькая-прехорошенькая.
   – Хорошо, – тихонько сказала и сразу к «Мерседесу». Как будто всю жизнь только на «Мерседесах» с платформ люблинского вокзала уезжала.
   Да ещё адъютант ей сразу дверцу открыл. Ну – твою ж маму!
   Я только пискнула – ой, Верочка, а Юлик.
   Но реакция была неожиданная.
   – Вы, девочки, мою сумку постерегите. И учтите, я – работаю на бригаду!
   Полковник же учтиво поклонился, сказал, что зовут его Ян, или просто Янек, и он нашу Веру доставит назад.
   Остальные час двадцать мы с Ларисой сидели молча. Как-то не разговаривалось. Вернее, говорили, но каждый про себя.
   Подали состав. Началась погрузка. Нам с горшками да с сумкой Веры пришлось не очень сладко. Если бы в момент погрузки не оказались у вагона два таможенника и адъютант Янека.
   Всё сделали вмиг, только проводник успевал честь отдавать то таможенникам, то нам. Уже в купе влетела Вера с огромными двумя букетами алых роз.
   – Это вам, девочки, от Янека.
   – А тебе?
   – А я свой букет оставила в ресторации, – небрежно сказала Верка. Во! Сразу стала, ну, как Маринка Мнишек.
   Не успел поезд тронуться, как проводник принёс чай необычной заварки. И профитроли – от пана Янека – почтительно прошептал.
   Конечно, таможенный досмотр на польской границе пролетел пулей. Наше купе обходили в почтительном молчании.
   Неожиданно Вера сказала:
   – Давайте, девочки, конвертик с долларами от бригады соберём.
   – Куда же, Вера, мы ж её, таможню, пролетели, можно сказать, как фанера над Парижем, – удивилась Лара.
   Но Вера и глазом не моргнула.
   – Да, мы таможню пролетели, но за счёт чего. Или, вернее, кого!
   Возразить нам было нечего. Жадная Верка с видом честно выполненного долга уложила наш конвертик в «сейф» – хороший, крепкий лифчик. Во как!
   На нашей, советской таможне у меня были проблемы. Конечно, из-за горшков. Мол, оформляем пошлину, штраф, ибо груз не задекларирован. Привязались, плати за эти грёбаные горшки.
   Да один, вроде даже и грузин, привязался – почему ты, то есть я, Луллу.
   Ну, тут уж я разыгралась.
   – Да я не Луллу вовсе. А Роза Рахимовна. Но я работаю на радио Бразилии, Рио-де-Жанейро. Мой псевдоним – Луллу, и я провожу сейчас внешнеполитическую акцию «ночной горшок». Чтобы отбить охоту вражеским голосам. Мол, говорят, в связи с перестройкой у нас в СССР голод. Поэтому мы демонстрируем нехватку горшков для сельской местности. Которые, при наличии борщей, тыквы, брюквы и копчёностей, переполняются с опасной быстротой.
   Таможенник растерянно мне вернул накладные на горшки и даже отдал честь.
   Мы поехали дальше.
//-- * * * --//
   Ездили и ещё два раза. Результаты были вот какие.
   Мы с мужем построили дом в излучине Буга. А растёт всё, только шевелись.
   Лариса неожиданно наконец забеременела, чего не могла сделать в нормальных домашних условиях. Видно, стрессовые ситуации, в которых челночники находятся, мобилизуют скрытые силы организма.
   Вера Семёновна из больнички нашей уволилась. Вообще «уволилась из страны». Уже давно обитает в шикарном пригороде Варшавы с Янеком, полковником в отставке. Много путешествует, и Вера иногда посылает Юлику посылки. В основном шахматные этюды.
//-- * * * --//
   Вот какие истории происходили в «лихие девяностые». А что здесь вымысел, да кто знает? Может, всё – правда.

Глава IX. Французская опупея

   Как я уже упоминала, в каждой семье «это» есть. То есть – секрет. Про происхождение, предков. Ежели внимательно в родословных наших покопаться, то «ой» и «ай», чего только не окажется.
   Так и у меня в семействе. Но все молчат, и папа, и мама. А мне что, больно нужно? Вот и нет. Мне и так хорошо. С танцами (падеспань), волейболом, влюблённостью и профессией, наконец.
   Что это такое, моя профессия, я по-настоящему поняла только после лагерной мордовской больницы. Когда из желудка оперируемого вместе с Липшицем доставала вилки, ножи, шахматы, домино, Боже, даже вспоминать не хочу, откушенный палец.
   Но иногда что-то кольнёт. И когда утро, и папа уже у своих вагонов, а мы с мамой сидим, пьём чаи краснодарские и разговоры ведём разные.
   Один раз я и привязалась. Да просто так, от нечего делать. Сырник уже съела, чаёк заварила и к маме начала приставать. Мол, что, как и когда. И правда ли, что мы из знатного польского рода (всё хотелось мне быть из семьи князей Радзивиллов). Конечно, дурочка. Но спрашивала так тихонько. Вроде даже невинно:
   – Ма, а ма. Вот скажи, почему папа мой – блондин, ты – совершенный «блонд», а я чёрная, как румынская цыганка. Или, как меня в детстве дразнили, житомирская еврейка.
   Мама смеялась, но однажды вдруг меня позвала на кухню. Конечно, где у нас в СССР все серьёзные разговоры. На кухне, где же ещё.
   Была она какая-то не то взволнованная, не то озабоченная. Или обеспокоенная. В общем, немного растерянная.
   Я заставила себя стать серьёзной. А мама села у окна, долго разглядывала клеёнку, посматривала иногда на меня так испытующе.
   Мне показалось, в партию, что ли, мне предлагает. Или по стопам Лёвки – в Израиль.
   Кстати, туда – ни в коем случае. Недавно наш один профессор, Рафаил Евгеньевич, подал заявление. На отъезд на (теперь это так называется) историческую родину. Боже, как его на собрании ругали. Издевались. Исключили из профсоюза. Потому что он был беспартийный. Кафедру передали другому профессору – Бабаянцу. В общем, ужас. Все кричали, мол, куда едешь. В гнездо сионизма. За колючую проволоку расизма. В самую жаркую страну капиталистического омерзения.
   Ну, что говорить! А Рафаил Евгеньевич стоял спокойно, только поглядывал на выступающих. А одного, нашего студента, а ныне ординатора поселковой больницы, не удержался, одёрнул. Сказал неожиданную фразу:
   – Вы, Андрей Сергеевич, после моего отъезда только не путайте правый желудочек с левым.
   Все засмеялись, и собрание единодушно приняло решение: осудить категорически профессора Рафаила Евгеньевича, изменника страны, давшей миру Пирогова, Зильбермана, Левшина и, наконец, Владимира Ильича Ленина.
   Самое неожиданное случилось после собрания. Вдруг все окружили «изменника Родины и отщепенца», начали хлопать его по спине, обнимать. Появился неучтённый спирт, разбавленный, и собрание стихийно превратилось в вечер проводов «першего нашего другана, прахвессора Рафаила Евгеньевича». Все Рафу хвалили и целовали.
   В общем, мама молчала-молчала, а потом всё-таки тихонько так сказала:
   – Дочка, я очень виновата, скрывала столько лет от тебя наших родственников. Слушай внимательно. Знаешь, конечно, такую страну – Францию. Ещё бы. Так вот, уже давно в этой стране живёт моя двоюродная сестра Мария Моисеевна Коц (или по-французски просто – мадам Мари) и её муж – Иосиф Маркович Коц. Мы, все наши родственники, с ними никакой связи никогда не поддерживали. Так лучше, мы думали. А вот меня всё время свербило – предала, предала я память предков!
   Ну да ладно. Неожиданно получила письмо от Маши. Смеялась и плакала. Она по-русски совсем плохо стала писать. Забыла! Ох, ох и ох.
   Потом дам тебе прочесть. А смысл письма простой. Сейчас уже и СССР на ладан дышит, год-то 1987-й. Уже можно туда-сюда и обратно. Вот ты и приезжай до нас. Мы под Парижем, в маленькой деревеньке, уже пансионэры и очень по вас со-скучивши.
   Вот так, дочка. Мы не Радзивиллы, как ты мечтаешь, но семья наша до Гитлера (чтоб он сдох) жила в Польше, в местечке Дерибуж, мы были мельники, и уж чего-чего, а хлеб был всегда.
   Так что я решила. Мне, конечно, ехать в эти Европы совершенно уже невозможно. И здоровье, да просто боюсь. Чего – не знаю, но боюсь и всё. А вот ты – другое дело. Ну и что – незамужняя. Но ведь была. А там, во Франциях, может, и сложится судьба. Французы – они такие.
   И мама чему-то вздохнула. Да и у меня тихонько так мысли заскреблись. Ну что сидеть здесь. Денег в больнице нет. Перед больными стыдно, мол, приносите полотенца да, ежели есть, перевязочный материал. Вечно челночницей не наездишься, либо бандиты обкрадут, либо государство теперь «незалежное» всё отберёт. Да и личная жизнь пока продолжает пробуксовывать. И Лёвка уже во своём «незалежном» Израиле.
   А-а-а чё, как мама говорит, Матка Бозка. Вот возьму и поеду. Там медицина отличная, да у меня родственники оказались. Нет-нет, как в старом анекдоте: «не знаю, о чём вы, но ехать надо».
//-- * * * --//
   Оформление произошло на редкость быстро и без каких-либо затруднений. Видно, мой бывший вербовщик из КГБ сам теперь работает челночником и ему некогда разыскивать какую-то там «Кукорехину», чтобы снова заслать её подальше. В Магадан, например.
   Конечно, всё меня оглушило и завертело. Ещё бы! Париж, вот он. Кто-то сказал, увидеть, мол, Париж да умереть. Ну уж нет. Так всё здесь красиво, а вот описывать не буду. Я перед отъездом начиталась этих описаний. Все с какими-то вывертами, вздохами, ахами. Сразу видно, экзальтированные пишут.
   Мне неожиданно стало грустно. Так бывает со мной. Вдруг в минуту радости, на майской демонстрации, например, меня охватывает какая-то печаль. Почему? Я-то доктор, должна знать. Видно, не хватает окситоцина [52 - Окситоцин – гормон, отвечающий за телесные функции, такие как душевное спокойствие, радость, великодушие, добросердечие.].
   В голове сразу замелькали, зароились, загудели слова и рифмы. Мол, как это здорово – я – в Париже. А в то же время слова складывались в стишок, в котором Париж-то Парижем, а видно «окситоцина» явно недостаёт. Я тут же стишок записала. Первый в моей тетрадке.
//-- Первые впечатления --//

     Ах, Париж, ах, Париж.
     Монпарнаса высь.
     Рвёшь ты сердце мне,
     Париж черепичных крыш.

     Мидинеток [53 - Мидинетки – сотрудницы офиса, в основном секретарши (фр.).] каблучки
     И в пупке кольцо.
     Мне сначала показались
     На одно лицо.

     Лишь со временем различья
     Вдруг придут ко мне.
     Так бывает часто в жизни —
     Будто ты – во сне.

     И стоишь ты на Фурманном [54 - Фурманный – переулок в городке Зыбково.],
     Не на Гранд-Арме,
     И бежит так мне желанный
     Не ко мне.

     Так вот очень непонятная
     Жизнь во Франции моя.
     Кто-то подарил экскурсию
     Выходного дня.

   Началась моя французская эпопея. Или можно иначе назвать, как это звучит в начале главы. Вот именно, «опупея». Почему – это дальше.
   А первое, что я увидела, – объявления у встречающих. Дядечка в летах держал плакат, на котором крупно было написано по-русски: «Луллу Кукорина».
   – Это я, это я, – краснея и крайне неловко себя чувствуя, прошептала.
   Мне казалось, весь аэропорт смотрит на меня, приехавшую, нет, не умирать в Париже, а лечить народ здешний, да и, может, составить, наконец, личную жизнь.
   Встречающий оказался моим двоюродным дядей Иосифом Марковичем Коц – так он представился. Говорил по-русски, конечно, но обороты речи были странноватые.
   Мы мчались на хорошей машине (для меня – всё хорошо, а уж дороги!). Влетели в город, написано – Антони, к дому в два этажа.
   – Вот, Луллу, это наша дехевенька, ето дом ходной, – проговорил, картавя немного, дядя Иосиф и потащил меня в дом.
   Я же хотела на секунду, но остаться одной для разрешения необходимости, скажем, пустяковой. Но сказать дяде Иосифу не могла, а просто, закусив губы, тихонько оглядывала участок в поисках будки под известным всем названием – сортир. Будки – не было. Катастрофа надвигалась.
   В доме в зальной комнате стояла немного полная, несколько согнутая (артрит и артроз – мелькнуло у меня) женщина. Хозяйка дома, моя тётя, жена дяди Иосифа, называлась Марией Моисеевной. И тоже Коц.
   Вот она оказалась просто молодец.
   – Ой, деточка, иди-ка скоренько писать. У нас на каждом этаже по два туалета, слава Богу. Один – для гостей. Но ты – своя, писай в любом, куда быстрее добежишь.
   Прошла неделя. А у меня она сродни жизни. Как всё понеслось, полетело. С ног – на голову. И наоборот.
   Выяснилось главное. Откуда я, какого роду-племени. Вот что получилось, как говорили у нас на лекциях по химии, «в сухом остатке». (Только не ахайте и не падайте, я сама первые сутки прийти в себя не могла. Хоть и врач – то есть должна бы себя в руках держать.)
   Вообще-то можно бы всё, что узналось, и не рассказывать. Я думала. И решила – нет, надо рассказать. A то будет предательство и мамы моей, и вообще – рода-племени.
   Ну, немного о моей двоюродной родне, что меня приютили.
   Тётя Маня, или, как её называл Иосиф Маркович, «Маняша» (это Ленин так сестру звал), была толстенькая, маленькая, крепенькая и всем руководила. Очень это дело, руководство, она любила. Волосы красила в иссиня-чёрный цвет, губы всегда должны быть помадой тронуты.
   Иосиф Маркович, которого она всегда звала однозначно «Боня», был тоже толстенький, маленький и до крайности энергичный. Правда, я заметила, тихонько матерился.
   Фамилии моих родственников были просты – Коц. И всё тут. Как сказали бы любители словесности – этим всё сказано.
   Я уже, честно, начала лихорадочно размышлять, но не успела. Тётя Маня мне всё нарисовала. «Картина маслом». Вот какая складывается панорама, рассказывает моя тётя.
   – Ты, деточка, слушай. Ведь всё это нужно бы записывать. Но мы люди не письменные, так что – запоминай.
   Мы, Шапиры, как и родня Бони, Коцы, жили в местечке близ белорусской границы. Но – в Польше, пока не пришла к нам незваная. Не дёргайся, Боня, мы – во Франции. Здесь уже НКВД бояться не надо. Других начинай опасаться, – и она многозначительно на меня посматривала.
   Я ничего пока не понимала. Но уже уяснила, что мы – Шапиры. Ничего себе!
   – В общем, пришли советские войска, конечно, всё растащили, разрушили. В синагоге сделали чулочную фабрику. А мы оказались в Архангельской области, чтоб её жителям было хорошо. Нам же там было плохо.
   Вот когда нас собирали, твой дед, папа твоей мамы Ксении, Лев Львович Шапиро, правильно поступил. Взял так крепенько Ксению и сказал: уходи ближе к Москве и никому ни в чём не признавайся. Говори только по-русски, и – обнимаем тебя все.
   Вот так твоя мама Ксения оказалось – но не ближе к Москве, а под Винницей, встретила хорошего парня Ивана и стала враз Кукорина.
   Мы же прошли многое, что и врагу, как говорят, не пожелаешь. Я бы – пожелала. Но вот видишь. Мой Боня шлимазл, но под моим руководством и наблюдением всё-таки и домик вот построил, и даже родил сына Осю. Мы тебя с ним познакомим. – И тётя Маняша на меня почему-то многозначительно посмотрела.
   А Боня был на кухне, но время от времени вбегал и спрашивал озабоченно:
   – Манечка, масло виноградное или какое? А соль – в конце или сразу?
   На что получал чёткие, сердитые указания. Я поняла – делается французский салат.
   Значит, что же это получается? Что мы были Шапиры, и я в том числе.
   – Тётя Маня, – не утерпела я, – так что, мы все евреи?
   – Нет, деточка, малайцы! А кто ж ещё. Твоя Ксюша, вернее – наша Ксюша, вышла замуж за Ваню Кукорина, и вот вы и живёте, вроде как и не русские, и не украинцы, и не евреи.
   – А кто же мы? – с испугом уже спрашиваю.
   – Да не волнуйся. (И не злись, – добавил ей дядя Боня, – лифчик выскочит из сись.)
   – Боня, что ты себе позволяешь, ведь девочка из эсэсэсэра, она эти твои шутки не очень-то.
   Итак вот, как ни крути, Луллу, а мы все – евреи. А не чукчи, малайцы или татары.
   Не успела я отойти от новой моей, можно сказать, исторической конфессии, как на меня обрушился поток уже бытовой, европейской информации. С багетами, рокфорами, фрикасе и кафешками, которые уже давно используются под быстренькие и ничего не значащие встречи и свидания.
   Не буду описывать, все всё знают, но каждый возвращающийся обязательно всё будет повторять.
   Нет, всё здорово, но! Это не кухня пусть в узкопроходной, но квартире. С чайником и неожиданными соседствами. Я имею в виду, что рядом со сладкими плюшками могут соседствовать кусочки рыночного сала, лук с чесноком и даже – хорошего градуса самогоночка. (Мне вдруг захотелось домой.)
   Прошла неделя, немного, может, и больше. Я полностью «определилась». В том смысле, кто, как и почему здесь выживают. А может, редкое исключение, и живут.
   Суммируя рассказы моих соотечественников и, главным образом, дяди Бони, вот что получилось. С житьём. Во Франции, стране вина и хорошеньких девушек, главным образом происхождения украинского, русского, реже – молдавского.
   Короче, стало это житьё труднее, зажимают где только возможно, и уж кое-как оформить документы на проживание во Франции не катит. В смысле – не дадут. (На что я очень надеялась, полагаясь на тётю Маню и дядю Боню.) Не то что в старые добрые времена. Поэтому сразу же выбрасывай из головы профессию.
   Профессия, говорят мне новые знакомые с некоторым даже сладострастием, у тебя теперь одна – унитаз. Правда, в рассказах «унитаз» – имя нарицательное. Но о чём бы мне ни рассказывали искусствоведы, фельдшера, певицы, гитаристы, журналисты (даже), всё заканчивалось унитазом. На иную профессиональную работу принимали людей, близких Франции. Так мне в кафе подружка Танечка-зубнючка, владелица, кстати, гостиницы в Бретани, на берегу окияна, со слезами рассказывала:
   – Я в СССР заведовала кафедрой в медвузе, а здесь мне предложили ночную работу по извлечению зубов. Всё остальное, и очень некачественно, делает «врач» из Алжира. А я только могу работать ночью. Эти, кто сидят по регистрации, поиску и помощи в работе, забыли, засранцы, что ночью нужно не зубы рвать после алжирского брака, а заниматься устройством личной жизни. То есть удержанием партнёра. Поэтому я бросила это безобразие и начала удерживать Яна. Вот и результат – гостиничка в изумительном Пимполе. Работы много, но для себя ведь! Для себя! И Ян удерживается влёгкую. В том смысле, что с каждым годом удерживать всё легче и легче.
   Так что, Луллушка, руки в ноги, ноги в метро и утром гони по квартирам. Или бабку кормить, или квартиру мыть, или прогулку с паралитиком совершать.
   Да не плачь, не плачь. Я вот плакала тоже, а дело-то руки – делают. Ты ж вон какая красивая, пробуй всё, но самое главное – документ. Правильно говорила наша партия в СССР – «без бумажки ты – букашка, таракашка, даже клоп…». Здесь, во Франциях, если у тебя есть «титр сежур» – ты королева.
   И наконец. Если никакого выхода (а выходов, ты врач, ты знаешь, всегда – два), то делай шерше мужчин. Французский мужчина прежде всего – способ легализации.
   И мне показалось, что в воздухе кафе запахло незнакомыми духами и чем-то неуловимо сладостным. А в окне промелькнула тень с хорошо подстриженными усиками и стеком красного дерева.
   Мелькнуло. Исчезло.
   Прошёл уже почти месяц. Денег – нет. Боня – Маня и наоборот просто этого не понимают. Но тактично спрашивают. Ищу ли я работу. И что предлагают. И прочие, совершенно дурацкие вопросы, от которых, естественно, ни работы, ни денег не появляется. При этом как-то странно друг на друга поглядывают. (Извините, девочки-подружки, я потихоньку уже стала думать – надо ли из евреев выписываться.) У нас бы давно кем-нито пристроили, а здесь! В том смысле – народу знакомых у Бони – Мани много. Толку же мало, все они евреи и все говорят, какая я – шейнеле медхен [55 - Шейнеле медхен – хорошенькая девочка (идиш).]. А толку? Никто не сказал даже, давай, приходи хоть цветы поливать за деньгу малую. Так и этого нет. Я уже, честно говоря, даже в Париж перестала ездить. Дорого.
//-- * * * --//
   Короче, прежде всего – легализация.
   Я обросла знакомыми, которые давали советы. Больше, я чувствовала, они дать не могли.
   Например, в Марселе арабские товарищи предлагали вид на жительство. Дёшево. Но мне друзья сказали – до первого полицейского. Проверит твой документ – и едешь в тюрьму. Надолго!
   Вариантов, таким образом, пока нет. Вернее, нормальный путь, верный, не ловленный – только брак. С французом. Фиктивно. За деньги. (Но небольшие.)
//-- * * * --//
   Я свои размышления изложила дяде и тёте, то есть Мане и Боне. Они, к моему удивлению, приняли этот «фиктивный вариант» на ура. Предупредили об опасностях.
   Первое, может оказаться проходимцем. Воспользуется твоим положением, чего-нибудь и украдёт. И смотается.
   Второе, во время подписи брачных документов может поднять цену.
   В-третьих, где вообще взять деньги?
   – Мы же с Боней, ты видишь, сидим на нищей пенсии, да ещё ты у нас стала жить. Это и вода, и электричество, и телевизор, и питание.
   Нет-нет, Боже упаси, что мы тебя или Ксению с Иваном упрекаем. Нет и ещё раз нет. Ты же видишь, мы с большим удовольствием и даже любовью. Но ведь у нас так всё нелегко – просто вот ежели бы ты, деточка, по дому помогала ну хоть за счёт душа, шо на тебя льётся, то и было бы другое дело.
   А что до идеи делать документы «через брак», то всё это давно известно. И мы против, но поддерживаем. Но надо советоваться. А лучше Аси Гофштейн никто совета тебе не даст. Как говорится, Ася – это не голова, Ася – это в СССР – Совет Министров и Президиум одновременно, чтоб Боня мой был здоров. Ещё за Аськой ухаживал, сволочь паршивая, – неожиданно вскрикнула тётя Маня.
   Я выронила чайную ложку. Боня – расплескал кофе. (Нет, здесь тоже в шкафах, видно, о-го-го сколько скелетов.)
   – Вот я расскажу тебе, девочка, за эту Асю Гофштейн. Ты когда-нибудь видела женщину, что выходила замуж четыре раза? Да, ты права, бывает. Но за одного и того же мужа, а? Вот эта много-единожды-мужица – наша Аська. Только с такой еврейской головой возможно то, что она делает. Да-да, не смотри на меня, Боня, ты всю кров из меня выпил. А я, видишь, даже ещё делаю кугель для вас и форшмак для всех.
   – Ну, положим, форшмак всегда делаю я, – миролюбиво проговорил Боня.
   – Да, делаешь ты. Но это – не форшмак. Это гойская закуска для твоей водки. А у меня таки форшмак… – И тётя Маня ещё долго рассказывала, как она потеряла всё здоровье, друзей и подруг. Родину, наконец, из-за этого тырыва [56 - Тырыв – грубиян, невежда, идиот (идиш).].
   – Так вот, деточка, про Асю. Ася, конечно, приехала в Москву из славного города Мухосранска. Ни жилья, ни родственников, ни друзей. Ну, почти как ты – к нам (не очень-то тактично, но я уже давно чувствую, что тётя Маня – сама из Мухосранска. Или ещё того чище – из пиз…струйска).
   – И что ты думаешь? Через несколько дней Аська выходит замуж за Женьку Гофштейна. Который живёт в коммуналке, конечно, в комнате. И один, и не женатый ещё.
   Конечно, прописка-редиска. Любовь-морковь, в общем, жизнь пошла. Женька, наш знакомый, недалеко от нас жил. Занимался «большим гешефтом» – писал фельетоны в «Вечёрку» («Вечерняя Москва») за пищеблок и вообще, за питание трудящихся. Зарабатывал. Иногда били. Тогда он ночевал у нас.
   Короче, что делает Аська. Через год разводится с Женькой, мотивируя слабостью интимных отношений. И требует у Моссовета жильё, ибо её уже бывший муж не даёт ей спокойных ночей в маленькой жилой площади без отделения.
   Женя ходил тоже и объяснял, что творческий процесс над фельетоном из-за этой стервы Аси приобретает негативный оттенок. В общем, попахивает не здоровой советской критикой, а очернительством. Что не соответствует.
   Таки что! Развели, конечно, и дали Аське комнату, за выездом. Где-то у метро «Бауманская». Там ещё Бауманский МВТУ. Студентов много, не протолкнёшься.
   Прошёл год. И вдруг Аська сочетается браком с… да, конечно, с Женькой Гофштейном. Объясняет, по причине одиночества Евгения, фельетоны которого стали на редкость косноязычны. Моё тело – вклад в газетную индустрию – объясняет. И верят!
   Что ты думаешь, деточка. Их сочетали, будто не видели, что Аська – вылитая аферистка. Но мало сочетания. Она теперь сдаёт две комнаты, а, Боня! И требует двухкомнатную квартиру. Шоб одна комната была для творчества, ибо она, оказалось, начала учиться пению. И ещё на втором курсе музыкального училища. Или консерватории. В общем, получает двухкомнатную квартиру и одного фельетониста.
   Затем уже по накатанному пути: развод с Евгением теперь уже по причине, оказывается, национальной. Видите ли, она, Аська, в душе русская, и сионизм ей переносить тяжело. Развод, и делят двухкомнатную на две однокомнатные.
   Короче, она с Женькой-шлимазлом разводилась четыре раза. И столько же сочеталась. Последний раз в четырёхкомнатной на Токмаковом. Где это, ты, девочка, не знаешь, ты не москвичка.
   Уверена, лучше Аськи твой вопрос никто не решит. Боня, запиши в книжечку – Асю с Жаком пригласить на четверг, да пусть захватят бордо прошлого года да ножки маринованные. Какие, какие, конечно, куриные.
   Я протирала пыль и ждала этого четверга.
   Постепенно всё у меня сложилось. В том смысле, что здесь я не останусь. Дома и работа будет, и мама – что ещё.
   Но себя попробовать нужно тоже. Поэтому трэба найти работу. Но вначале – документы.
   Итак – ждём Асю.
//-- * * * --//
   Ася оказалась совсем не такой, что я представляла. То есть я думала о пройдошливой женщине многих лет, маленькой такой, как мышонок. Мол, незаметная, везде пролезет и комнат, сколько надо, обменяет.
   Оказалась Ася высокой стройной женщиной, немного блондинка, чуть крашенная. Выражение лица сочетало строгость с некой долей доброжелательности.
   Вообще, честно говоря, я дядю Боню неожиданно поняла – да, этой Асей Гофштейн можно увлечься. И ещё как. Но заслуживают уважения и те нечеловеческие усилия, которые тётя Маня предпринимала, чтобы, как она говорит, «оставить этого идиота в семье».
   Выпили вина, конечно. И салат был на редкость удивительный: памплемус, креветки, авокадо, лимон. Да, думала я, жалко, в нашей Виннице ни памплемус, ни авокадо, ни креветки – не произрастают.
   Обсуждали, конечно, меня.
   – И что, – оценивающе оглядев который раз мое стройное ещё тело, начала изрекать Ася, – такая красивая не может найти себе пару пустяков – вид на жительство? Это мы сделаем на раз. Слушай сюда Луллу. Путь только один. Верный. Честный – по сравнению с другими.
   Не ловленный. Это – брачный союз. С мужчиной французской нации. Фиктивный. За деньги.
   – Но за какие деньги. У меня их пока нет, можно сказать, ни копейки. Или сантима! – не удержалась я.
   – Ха, узнаю широкой души нашу Манечку и рыцаря Боню! (Видно, старая вражда, ревность и ещё многое другое продолжает кипеть в котле страстей.) В общем, давайте посмотрим реальность. Прежде всего – риски.
   Можно «попасть» на мужчину, который не согласится и потребует больше денег. Не даёшь денег – начинает шантажировать.
   Можно «попасть» на мужчину, стремящегося превратить фиктивный в реальный брак. А оно тебе нужно? Вот и я так думаю.
   Опасно, если у нашего «объекта» есть дети, оставленные ему предыдущей женой. И он ещё начнёт требовать хорошего ухода за детьми и в конечном итоге – развода с тобой и алиментов.
   В общем, тётя Ася нарисовала такую ужасную картину, что «вид на жительство» – да ну его! Немедленно билет на автобус (самый дешёвый вид международного украинского транспорта) и бежать, бежать, бежать. Не нужны мне ваши Франции.
   Ася меня оглядывала и, видно, была довольна испугом.
   – Хорошо, теперь давайте по делу. У Мани есть сын. Примерно твоего возраста. Ну, так лет тридцать пять – сорок. Женат не был. Детей – нет. Работает по торговой части (тут Маня с Асей переглянулись). Какие гарантии? Ну-с, это хоть дальний, но твой, Лулка, родственник. Поэтому на определённую долю порядочности надеяться следует. Хотя от этих Коцев… (Видно было, бурлил котёл и страсти не выплёскивал. Но!)
//-- * * * --//
   Ося Коц, сын Марии Моисеевны и Иосифа Марковича, оказался, к моему приятному удивлению, хорошей структуры молодым человеком. Этакий мужчина высокого роста. Худой. Нос выдаёт породу. Правда, меня немного смутил его взгляд. Вернее, взгляда я так и не установила, так как он смотрел куда угодно, только не на меня. А ежели на меня, то мельком и уж точно моего взгляда не искал. Ну, думала я, стесняется.
   А его папа и мама в наш процесс «сближения» не вмешивались. Всем руководила Ася Гофштейн. Её супруг тоже был. Теперь его зовут, кстати, не Евгений, а просто и скромно – Жак.
   Он за весь вечер судьбоносного, можно сказать, знакомства не проронил ни слова. Но бутылку бордо выпил всю и быстро. Чуть только порозовел. Тётя Маня хмурилась. А Боня принёс куриные мексиканские ножки, уже поджаренные. Это было вкусно.
   Разговаривали разные разговоры, к чему я не очень-то была подготовлена. В общем, этакая светская беседа. Говорили про стихи, и я прочла моего Романа. Все удивились, никто ничего подобного не слышал. Постепенно я осмелела. А когда «девушка» смелеет да чувствует взгляды и внимание, то хочется поражать. А чем, помимо попы. Конечно, стихами. Не прозой же.
   Я прочла стихи про огурца. Ося шептал – ещё, пожалуйста.
   Ах, ещё! Да без проблем. И читаю про огурец:

     Как бы ни был он посолен,
     Хоть в какой ни рвись он бой,
     Огурец в воде солёной,
     Огурец в воде солёной,
     Огурец в воде солёной
     Остаётся сам собой… [57 - Марина Алиду. Переработка – М. Казарновский.]

   Говорили обо всём. Что, кто, когда родился. Как дороги старые родные места. Ася неожиданно вспомнила Ленинград. А я тут же прочла:

     Этот город – как Бог,
     Исчезает в тумане предел его.
     Дарит чувство полёта
     Дыханье могучей реки.

     Этот город – как Бах,
     Шевеля лишь оттенками серого,
     Лепит только из них
     Ре-минорную фугу тоски…

   Вот так прошёл этот вечер. Ося ушёл вскорости, тряхнул мне руку, посмотрел куда-то в пол.
   После ухода Ася подвела итог «предбрачной» церемонии и стратегию на будущее. Как ни странно, мне начало это нравиться. Маня и Боня в один голос запросили мои впечатления об Осе.
   А чё. Впечатления были положительны. Я им это и высказала. И вдруг почувствовала, что становлюсь уже не приживалкой для протирки пыли и получения упрёков и, иногда, этаких взглядов Бони, а может, даже и невесткой.
   Хотя мысли мои и направления действий были ясны – документ. Работа. Нет работы – домой. Пусть безденежье. Нас куры своими яйцами прокормят.
   Вот так я думала, слушая тем не менее наставления тёти Аси. Которая тоже прониклась! Как это я знаю столько стихов. А когда мы с ней спели неожиданно для всех, в том числе и для самих себя, «…и прежде, чем уйти в далёкие пути, “Жанетта” поправляла такелаж…» и добавили «…купите бублики, горячи бублики…», то уж тут Боня неожиданно для нас поставил на стол «Абсолют» – шведская. Я такой водки никогда не пила. А тётя Маня добавила к мексиканским ножкам холодец с таким количеством чеснока, что Женя, то есть Жак, завопил:
   – Что ты, Маня, делаешь! Мне завтра на работу. У меня в 11.00 уже начало процесса (адвокат).
   – Вот и хорошо, – заметила Ася. – Все с твоим выступлением согласятся немедленно, только дыши открытым ртом в сторону присяжных, и процесс ты выиграл.
   Что предложила Ася. Чтобы не было в дальнейшем неприятностей у Оси и у Луллу, нужно:
   – Им встретиться в кафе, днём. Жак занят, а я свободна – я вас буду фоткать. – Да-да, так и сказала – фоткать.
   – Сфотографироваться дома у Оси: в ванной, в туалете, на кухне, в спальне, в садике, с соседями. Эту миссию я беру на себя. Хотя, может, под душем тебя будет фоткать Ося. – Дядя Боня хихикал. Я даже не краснела. Чё там, всё же фиктивно.
   Встретились в кафе. Мне было хорошо. Не одна. Со здоровым, спортивным, видно, мужчиной. Заказали кофе и пирог с яблоком. Ося – платил. Меня Ася предупредила – во Франции может быть всякое. То есть – платит за кофе каждый. Это было так нелепо, что я и удивляться не стала.
   Ася нас фоткала, мы – смеялись. Весело мне было, я уже вроде бы одной ногой шагнула в законную, легальную и такую весёлую французскую жизнь.
   Ося попросил называть его «мой маленький бычок». А меня он будет называть черепашкой, водомеркой или чирикалкой. Это – от времени суток – вполне серьёзно произнёс Ося и тихонько тронул мою руку. Честно, ну вот совсем честно – мне это не понравилось. У нас же всё фиктивно. Кажется, ни меня, ни этого Оси Коца нет. А так, фикция, туман один сиреневый. Какие уж здесь касания-прикасания, да и что дальше?
   Дальше Ася подсела к нашему столику, попросила ещё один пирог с яблочным повидлом (вкусно) и сообщила. Что в среду будет фоткать нас в доме у Оси. Чтобы всё было натурально и естественно. Надо показать меня соседям, одному другу и гардьену. Последнему – обязательно, так как он докладывает всё полиции.
   Ося улыбался и разглядывал мои коленки. Да чего смотреть, я же в брюках. За кофе и пирог платил Ося. Это – немаловажно, денег у меня не было совершенно.
   Далее пропускаю месяц, и, о, наконец в мэрии городка, по-моему, Антони я и Ося подписали какие-то бумаги, и мы поехали к моим дяде и тёте, а по совместительству – маме Оси в дом, пыль на двух этажах которого я протирала со всем вашим усердием.
   Всё было чинно и чопорно. Салфетки, не гнущиеся от крахмала. Хрусталь. Серебро. Позолота бокалов.
   И чего при всём при этом Коцы не могли найти Осе жену? Да сотни. И в очередь. И разных конфессий-наций. Только мигни.
   А Ося не мигал. Улыбался и смотрел вбок.
   Но мало бокалов и салфеток. Были ещё и гости. Конечно – Ася со своим Жаком. Затем трое мужчин, говоривших по-русски: Пиня Валов, Моня Чекин и Юзик Чехин. Они вели себя скромно, выпивали умеренно и всё время спорили между собой за политику. Мой «муж» сидел за столом, улыбался и смотрел в скатерть. Я, естественно, сидела рядом. С Осей сидела и мама. Я уже слышала, что мама может и далее сопровождать отпрыска, вплоть до окончания брачной ночи.
   Иногда она тихо говорила:
   – Вытри рот и смотри на Луллу.
   Что Ося выполнял безропотно. Так и прошла моя «свадьба».
//-- * * * --//
   Далее пошёл отсчёт браку. Ибо мы, в основном Ася, договорились. Получаю я документы, и через шесть месяцев разводимся. Например, по несходству политических воззрений.
   А пока я, одолжив толику денег у Оси и Аси (вот удивительно – дали), сняла где-то на Мюэтт комнату под самой крышей. И тут же нашла работу. Неожиданную.
   Я гуляла в скверике, любовалась голубями да белками. Неожиданно с соседней скамейки такая милая дама спросила, не русская ли я. Получила утвердительный ответ. Разговорились. Увиделись в скверике и на следующий день. Конечно, слово за слово и предлагает мне эта дама:
   – У меня и моих подружек дети-погодки. Всего семь детей. Ни в коем случае мы, мамы, не хотим, чтобы они забыли или, вернее, не знали их родной язык – русский. Занималась с ними княгиня Бранницкая. Но она уже очень пожилая, и речь у неё, как бы сказать, очень уж правильная. Нам нужно посовременнее, что ли. Как вы на это смотрите, заниматься с нашими детьми?
   Я смотрела положительно и приняла детей в своей мансарде. И вновь вернулась в Крым, Малоречку, свой малышковый восьмой отряд.
   Уже через неделю все дети дружно говорили «а шо», «разумеем, пани Луллу» и «це дуже гарно».
   В общем, русский язык пошёл в полном объёме. А когда все дети после трёх месяцев занятий спели «Акулину», то мамашки были в абсолютном восторге. Подошёл даже пожилой мэн. Представился как дедушка одного из мальчиков и попросил присоединиться к обучению. A то, мол, я русскую мову забывать начал.
   Ну, что говорить. И смех и грех. У подружек даже взяла учебник русского языка. И стала потихоньку отдавать долги.
//-- * * * --//
   Но не всё так гладко. Это только на бумаге, а забыли про овраги.
   В общем, я через несколько месяцев получила ожидаемые документы и стала гражданкой любезной мне Франции. Ур-ра!
   Но Ося! Он каждый день звонит и просит прийти на вечерний ужин. Уже даже как-то чуть раздражённо говорит:
   – Ты мне, Луллу, наконец, жена или как!
   – Ося, подожди, конечно «или как». Мы же обо всём договорились.
   – Нет, – кричит уже, – супружеские обязанности никто во Франции не отменял. Даже в период французской революции.
   И нёс ахинею про интимную жизнь в период Директории, Наполеона, Республики.
   – Приходи, приходи, я тебе всё расскажу, моя Божья коровка. Твой Бычок ждёт тебя, тоскует и мычит, – и на самом деле мычал в трубку. С ума, что ли, сошёл.
   Я выяснила кое-что по технике, и ловко мне сделали так, что звонки моего «мужа» не принимались.
   Но стала звонить мама Оси, тётя Маня. Делает вид, что ничего не понимает, Аси никакой не знает, и уже начинает повышать голос:
   – Что ты себе, Луллу, позволяешь. Где твоё отношение к мужу и моему ребёнку. Ладно, обеды-ужины, ты хоть бы имей совесть и сделай то, что делает любая ответственная жена. Тем более – еврейская.
   – Да что вы говорите, тётя Маня. Мы же договаривались вполне определённо. И никаких обязательств я и в голове не держала, и не думаю.
   – Ну, раз так, то вот что, моя дорогая. Тогда рассчитывайся с нами за услуги, как это принято у порядочных людей. А я полагаю, дети нашей Ксении были уж обучены элементарному поведению порядочной девушки.
   Мы знаем, ты документы получила. Изволь выплатить Осе за услуги… франков, за свадебный обед… франков, итого…
   Учти, это я посчитала с тебя как с родственницы. Не беру ничего за холодец и две бутылки «Абсолюта». Пусть уж мы будем в убытке, у нас всегда так. Вот что значит быть порядочными евреями. Ждём тебя через неделю, и не затягивай. Спрос на Осю увеличивается, так что с тебя ещё за бракоразводный процесс. Хотя Ося расторжения очень не хочет и всё время требует «трясогузочки» с «диким бычком». Так что подумай ещё, не совершай роковую ошибку, это я тебе как мама Оси говорю.
   Я на всё это перестаю отвечать. Телефон и с Маней – блокирую. Веду уроки. Собираю денежку на отъезд из славной Франции, иногда, когда особенно плохое настроение, пишу стих. Ну, например.

     Я в твои глаза бездонные
     Падаю, падаю.
     Зацепилась ресницами
     В темени синей,
     И в свободном падении
     Радугой, радугой
     Распыляюсь в соцветии
     Радостных линий.
     И взмываю лучисто
     С бездонной пучины.
     Вся из плоти и крови,
     Не дух и не призрак.
     В синих милых глазах
     Дорогого мужчины
     Зажигаю ответные
     Звёздные искры [58 - Евгения Кобикова, 2017 г., Франция.].

   Я их перечитала и поняла. Начинаю тосковать. А здесь, как говорит один мой знакомый, в изгнании – никакой тоски. Только позитив: круассан – радость. Памплемус – удовольствие. Колбаса «докторская» – воспоминания. Багет – домашнее счастье.
   Так я и стараюсь держаться. А давление на меня, оказалось, продолжается.
   Меня вычислила тётя Маня и приехала с Осей. Начали концерт, который веселил жителей тихого, спокойного дома в респектабельном районе ещё, вероятно, месяц.
   В общем, мама с Осей выстроились перед домом, на улице, и начали кричать на французском. Публика была в восторге.
   «Вернись, моя многоножка, к своему одинокому бычку. Повидайся со мной, трясогузочка. Я даже уже не мычу, я плачу, твой бычок разлуки уже не выдерживает, очень хочется…» и так далее.
   Я дурею, но сижу, запершись. Детей не выпускаю. Да они и не хотят уходить, им уж весело, как никому.
   После этого сеанса все мальчики начали называть девочек «моя водомерочка».
   Слава Богу, мамашки хохочут и тихонько напевают «Акулину». Вместе с детьми. Французским мужьям объясняют, это народная русская песня про любовь пастуха и пастушки. Ну, это теперь понятно, но чего так дети хохочут. Нет, не понять этим милым мужьям загадочную русскую душу с Достоевским, Пушкиным и крестьянской песней про страдания пастушки Акулины.
//-- * * * --//
   Но тем не менее процесс, как говорится, набирает обороты.
   Я – на звонки не отвечаю. Двери открываю, изучив в глазок – кто. И вдруг – получаю письмо от месье Рени, сексопатолога. Приглашает меня посетить его кабинет. В общем – «рандеву». Кстати, здесь, во Франции, всё – только по рандеву. И никакой свободы. Вот вам и демократия. Не удивлюсь, если у них и супружеские отношения развиваются по рандеву.
   Доктор Рени оказался рыжим, но арабских кровей. Вначале он меня внимательно изучал. Хотя я пришла в брюках. Когда брюки, изучать даму сложнее.
   Затем выяснилась и суть приглашения. Мадам, мне поступила жалоба от моего постоянного пациента, месье Иосифа Коца (это «мой» Ося!). Суть жалобы состоит в том, что вы, мадам, исполняете супружеские обязанности ненадлежащим образом. Или, иначе говоря, совсем их не выполняете. Что приводит организм месье Коца в состояние тахикардии, высокого давления, неконтролируемого мочеиспускания и никому не нужных эротических видений. Мадам, не улыбайтесь. Дело серьёзное, ибо я должен дать месье Коцу заключение. Которое может послужить основанием для открытия процесса против вас. Вам это нужно? Вот и я думаю – нет. Поэтому ответьте мне правдиво на вопросы, а я подумаю, что можно сделать для примирения сторон.
   Итак, скажите мне… – Далее он начал задавать мне такие вопросы, что уж на мужчин на несколько лет я просто смотреть не могла. Но он же и придумал совет, как выиграть судебный процесс. То есть доказать, что выполнение интимной нагрузки ночью для меня невозможно. А днём – я работаю.
   Короче, показать, что я полностью ненормальна и пока излечению не подлежу. (Даже дал официальное заключение.)
   Итак, я не могу выполнять свои функции по ночам, как все нормальные жёны, потому что мне каждую ночь снятся мышки, играющие в футбол. И я, мол, ни на что иное не отвлекаюсь. Лекарства или иные формы лечения, включая даже электрофорез, не действуют.
   При этом, как отмечено в заключении, больная ведёт расписание игр, розыгрыш призовых мест. Поэтому психика пациентки так загружена предстоящей, например, игрой, что на всё другое никаких возможностей не наблюдается.
   Я уходила с заключением профессора Рени довольная, но с некоторым недоумением.
   – Скажите, профессор, зачем вы мне помогли?
   Профессор наклонился ко мне и вполголоса сказал:
   – Откровенно?
   – Да.
   – И никому, никогда, нигде!
   – Только так, я могу дать честное слово, а я его ещё ни разу не нарушила.
   – Тогда скажу. Очень просто. Мне так надоел этот месье Иосиф Коц, что захотелось хоть немного, но ввергнуть этого пидараста в неловкое состояние. Что я сейчас с вашей помощью и сделал. А потом, вы такая очаровательная, впрочем, как и все обитатели вашей российской тундры, что отдавать вас господину Коцу ну просто свыше моих, извините, арабских сил. Просто будьте счастливы, я уверен – вы будете. Даже если будете сажать помидоры где-нибудь в тьмутаракани, в тундре или даже в Мариуполе. Эх! – крякнул он, и я поняла причину этого «кряка». Что делать, наша судьба распоряжается.
   Вот я с этаким заключением и с решением суда (Коцы всё-таки пытались дожать ситуацию) в одно раннее утро вышла из международного автобуса в моём родном Зыбкове.
   Нет, ребята, что ни говорите, а запах родного места всё расставляет по своим местам.
   – Ма-а-ама! – кричу я. И бегу, бегу.

Глава X. В поисках личной жизни

   Так текла наша зыбковская жизнь. Пока в одночасье не стало ни СССР’а, ни партии, и даже комсомола.
   Да это бы ладно. Есть стало нечего.
   Мой папа к тому времени ушёл из жизни, мама в садике закручивала банки.
   А до этого, забыла сказать, я и замуж сходила. Правда, слово «сходила» нехорошее. Вроде на двор. Нет, нет. Побывала замужем за нашим, деповским. Нет, и детей не было, и тоска зелёная.
   Так вот всё и шло. Мама – старела, я – не молодела, как однажды отметила моя подружка Лидка, сейчас у неё парикмахерская под названием «Салон Белла». Ничего, заходят.
   Лида и привязалась. Деньги, мол, есть. Дом – крепкий. Свободна совершенно (это всё про меня). И чего я, как поплавок в унитазе, болтаюсь без дела. Езжай в Турцию либо в Грецию. Там все усатые, набегут, как тараканы, и защекочут за милую душу.
   Я всё-таки уже взрослая, и решилась. Еду в Пятигорск. Там воды и источники.
   Конечно, честно, мне не воды и парафины были нужны. Мне был нужен роман курортный, о которых столько пишут, говорят и сюсюкают. Вот так прямо я и заявляю – только это.
   Если уж ударяться в эту сферу налаживания личной жизни, то сделать это нужно спокойно и красиво, как было в 1930– 1940-е годы в благословенной Ялте, Алуште, Сочи, Пятигорске. Называлось это – бархатные сезоны. Когда по набережной гуляли полноватые мужчины в лёгких белых костюмах и белых же туфлях, начищенных зубным порошком (ибо зубная паста появилась позже).
   В эти бархатные сезоны возникали скоротечные, ветреные и нежные романы. Ведь это юг, звёзды прямо над тобой, воздух с моря дышит солью, и со всех танцевальных площадок слышится одно и то же: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить…»
   Вот мои подруги, да Лидка, что ещё давно-давно учила меня целоваться, добились – отправили меня на «воды». Но не в Карловы Вары, как хотели, а в санаторный комплекс в Пятигорске, где, все мы это знаем, жила княгиня Лиговская, а поэт и замечательный писатель Михаил Лермонт (Лермонтов) был застрелен на дуэли своим другом Мартыновым.
   Ехала я в Пятигорск поездом по ряду причин. Первое – бесплатный проезд по железной дороге. Папе полагался, а я могла пользоваться этой льготой. Во-вторых, хотелось проехать по стране.
   Совершенно честно, мне хотелось посмотреть и домик, в котором жил Лермонтов и куда было привезено его тело. Да и всю эту атмосферу высшего света, который, высший свет, ходил по улочкам, пил воду целебную, да и романы совершались нешуточные.
   Вот это и многое ещё начало вертеться у меня в голове. Я искала эту набережную и эти дома отдыха – санатории. Нет-нет, мои подруги своего добились. Я сломалась и уже через неделю входила в санаторный комплекс. Он был известен тем, что в салонах ещё Российской империи к лету слышалось одно и то же:
   – Что, графиня, вы опять на воды?
   – Да, голубушка, они так действуют на все наши органы, что отказать себе в этом я совершенно не нахожу сил, – отвечала графиня, томно улыбаясь уже увядающим лицом.
   Торопись, торопись, графинюшка, скоро гакнет революция, и хорошо, ежели застанет тебя здесь, в Пятигорске, а ежели в твоём поместье, в Тверской губернии, это как тогда?!
   Эти дурацкие «прогрессивные» мысли мелькали. Но редко. Чаще я вспоминала наставления друзей перед отъездом. Они сводились к одному.
   Мол, курорты располагают к общей свободе и раскрепощённости, да и воды действуют расслабляюще на организм. Поэтому тебе это, в силу твоего стеснительного, робкого и романтического характера, как раз то, что, как говорится, прописал доктор. И мужчины уж будут не компьютерные, а настоящие, трепетные, тёплые и доступные. Уж ты нам поверь.
   – Что, уж так и доступные? – волновалась я. Ведь срок-то у меня – две недели, как за этот срок сблизиться-то?
   – Да ты совершенно не меньжуйся, Луллу, – кипятилась особенно яро Лида.
   Оформила документы. Получила направление на уколы, парафины и, конечно, воды. Купила кружку с носиком.
   «Нет, видно, дала я маху», – думала, садясь за обеденный стол. Номер столика 112, на четыре персоны. Будет, надеемся, выбор, хотя, гляжу, дам и разных тёток – переизбыток. Но что делать. Во всём мире мужчин становится меньше. Надо торопиться.
   По правде говоря, я понимала, что из моей задумки курортной интриги ничего не получится. Не такая я по характеру. Я ж – зыбковская, а не московская, например.
   Ну да ладно, как будет. Как говорила бабушка – Бог управит.
   За столом я ела творожок, особо по сторонам не зыркая. И не заметила, как напротив оказался сосед. Ага! Уже начало есть. Сосед, правда, был не первой, как говорится, молодости. И даже – не второй свежести. Но на бесптичье и рыба – воробей. Или как там.
   Наблюдаю.
   А мой визави сидит, задумчиво салатик из свёклы потребляет (видно, с желудком проблемки) и то хлеб в шарик скатывает, то его по столу двигает. В общем, рассеянность в действиях и во взгляде. На меня – поглядывает. Ну, что делать. У меня ведь медобразование, я к пациентам привыкла. Ложечкой звякнула, а он, мой сосед, на меня взглянул, я и представилась:
   – Меня зовут Луллу. Я из Зыбкова. Это под Винницей.
   Мужчина улыбнулся. Да-а, годков, видно, уже больше семидесяти. Это ежели судить по пигментным пятнам. На руках и лбу. А так вроде бы и ничего ещё. Слава Богу, что не сгорблен. Хотя тросточка – настораживала.
   – Рад, что вы представились, любезная Луллу. Раньше здесь, в Горячих Ключах, было принято первым представляться мужчинам. Но… То раньше было, в девятнадцатом благословенном веке. Я с графиней фон Крюденер вон за тем столиком обычно сидел.
   Я сдуру обернулась, чтобы посмотреть на этот столик. И забыла закрыть рот. А сосед рассмеялся. И смех его был мил мне.
   – Меня зовут Маркел Иванович. Я – литератор. Живу во Франции, в изгнании. А Зыбково знаю хорошо, у нас поместье в Песках было.
   Я окончательно смешалась, но выход всегда у девушки найдётся. Я рассмеялась и поправила так невзначай лифчик. Это меня Лидка перед отъездом учила. Мол, попадёшь в неловкую ситуацию, поправь лифчик.
   Через какое-то время мы уже болтали, как два интеллигентных человека. Одного, можно сказать, круга.
   Маркел Иванович мило шутил, незаметно рассказывая о себе. Из рассказов и реплик составился портрет этакого одинокого, уже в преклонном возрасте, мужчины, что вовсе не ловелас, а даже серьёзный. И к женщинам относится, видно, без пошлости. Всё посмеивается, мол, до дверей провожу, а на большее рассчитывать опасно.
   Ну, что делать, девочки. Конечно, можно и получше найти. Хотя здесь, с парафином – вряд ли.
   А этот Маркел, по крайней мере, ведёт себя скромно. Хотя, может, и лучше бы было – совсем наоборот.
   Эй ты, Лулка, очнись! Зачем ехала-то?
//-- * * * --//
   Обедали уже вполне по-дружески, а после ужина пошли в холл выпить кофию. (Это – на ночь!)
   Но кофий, как каждый кофий по вечерам, закончился традиционным ликёром, который, в свою очередь, привёл меня в номер моего нового знакомого. Уж очень всё быстро как-то происходит и неправильно, мелькало у меня. Что он подумает, этот Маркел, когда я снимала кроссовки. И зачем-то юркнула в кровать. Правда, перед этим мы целовались, и это оказалось – замечательно.
   Да и далее всё развивалось для меня, зыбковской, совершенно неожиданно. Не буду описывать, только скажу вам, девочки, такого наслаждения я никогда ещё не получала. Хотя опыт-то был очень небольшой.
   И заснули мы сразу. Утром проснулась я у него на плече – уж большего доверия женщина мужчине оказать не может.
   За завтраком я Маркела не видела. Видно, на процедурах. Хотя какие могут быть после всего (!) процедуры. Процедура должна быть только одна – это я.
   Так я думала, а уж в обед узнала – мой сосед по столу выписался и уехал досрочно, не пройдя ни азотные уколы, ни процедуры испития воды у источника № 11.
   Сказать, что я была в шоке, – значит ничего не сказать.
   Два дня до отъезда я даже не понимала, кто у меня соседи за столом. Помню только, две еврейские девушки, мама и дочка, всё обсуждали, кто еврей, а кто – нет. Это за соседними столиками.
//-- * * * --//
   Дома всё было хорошо. Мама, конечно, рада, что я вернулась. И в больнице моей всё развивалось удачно. Шли разные процессы, победы, поражения. В общем – жизнь.
   Единственно, что мне не нравилось, – эти воды на меня подействовали не очень целебно, что ли. В общем, уехала здоровая, а вернулась – совсем больная. Что-то с желудком. Подташнивало. Неожиданно стала полнеть. И всё время хотелось спать.
   Лидка, делая меня в своей парикмахерской молодой и красивой, моим видом огорчалась и требовала идти к врачу. После очередного приступа пошла-таки к этому, гастроэндо, в общем, к желудочному.
   А от диагноза я просто потеряла сознание.
   – Беременность, уважаемая Луллу Ивановна, натуральная. А так как у вас она, беременность, первая, то мы предпримем вот какие меры…
   Я проснулась. На кухне мама звякала чашками.
   Ну и ну! Вот это сон. Нет, нет, гнать и гнать эти наваждения, эти поиски семейной жизни. Сейчас оладушков у мамы стащу, да с чаем.
   Я в ночнушке скользнула на кухню за оладушком.
   – Глаза хоть протри, – улыбаясь, сказала мама. Раздался звонок в двери. – Ладно, сиди в своей ночнушке, я открою. Лидка, верно, ни свет ни заря.
   Мама вернулась растерянная.
   – Кто-то тебя спрашивает. По-моему, Лёвка приехал из Израиля, – и мама чуть не уронила тарелочку с оладушками.

Заключение

   Дальше был не сон. А самая настоящая действительность. С моим согласием стать женой Лёвки и самым срочным образом. Так как он ждал этого такие горькие, трудные и долгие годы.
   – Там же сейчас жарко, – шептала я, задыхаясь от счастья.
   – Конечно, жарко. Но – всем поголовно.
   И Лёвка радостно хохотал. Это у него привычка с института: хохотать при каждом случае.
   И что вы думаете? Я таки родила. А Лёвка, еврейская морда, написал про мою беременность две статьи. В статье писал, что столь поздние роды возможны, ежели ты приехала на Землю обетованную.
   Работаю в военном госпитале и иногда выезжаю даже на полевые точки, на помощь. Делала недавно операцию по пулевому ранению. Оказался – арабский солдат.
   Я здесь перестала удивляться чему-либо. На самом деле – Святая Земля!
   Вот и всё.
   Мир вам, мой читатель, будь счастлив.

Часть III
Истории времён культа

Недорого и со вкусом

   Скорый поезд «Красная стрела» Москва – Санкт-Петербург (а проще – Ленинград) всегда уходит по расписанию в… часов… минут.
   Я ездил в Питер по делам, можно сказать, пустяшным. Но довольно часто, где-то раз в два-три месяца.
   Поездки эти я любил по различным причинам. Одной из этих причин были пассажиры. Они разные, как и вся наша страна. Зачастую непредсказуемы. Иногда – агрессивны. В основном все – замкнуты, молчаливы и озабочены.
   Я приходил загодя, был в купе первым и включал свою игру – кого мне Бог пошлёт в попутчики. Иногда я выигрывал – мы болтали всю ночь до Петербурга. Часто проигрывал – попутчик засыпал немедленно и беспробудно. Дамы же, как попутчицы, были редки, и завести роман какой-либо степени напряжённости практически совсем не представлялось возможным. И в этот раз я всё гадал: вот, может, эта, с ногами? Нет – мимо. А может, этот, интеллектуальный на вид профессор? Мимо.
   Так оно и шло, пока у купе не остановились трое мужчин уже хороших возрастных категорий – всем бы я дал за семьдесят. И с гаком. Они мне сразу почему-то понравились. Во-первых, хорошо, просто, но со вкусом одеты. И не очень дёшево. Во-вторых, все в небольшом подпитии. В-третьих, все трое веселы, постоянно чему-то радуются (что само по себе уже редкость в наше время) и хохочут. Нет, приятные мужики. Мне понравились.
   Провожали они Васю и всё напутствовали его, что и как надо сказать знакомцу Фёдору в Питере.
   «И в конце ты передай ему, что прострел – это когда ты с мячом влетел в ворота, а не то, что у него в жопе, га-га-га», – настойчиво требовал от Васи один из провожающих.
   Наконец поезд заскрипел. Мужики ещё раз похлопали Васю по спине. Весьма увесисто. И остался я с пассажиром. Он оказался весьма домовит и деятелен. Во всяком случае, для одной ночи.
   Не обращая на меня внимания, попутчик споро и ловко разложил по столику пакеты, коробочки и, конечно, водрузил хорошую бутылку «Юрий Долгорукий». Объёмом 0,75. Запахло хорошей едой. Я старался не обращать внимания и, как культурный, делал вид, что читаю.
   – Ну, что, таки и будем сидеть, как тётя Хася из Одессы? – вдруг совершенно неожиданно с известной нам всем интонацией произнёс попутчик. – Ну-ка к столу пжалте.
   – Да я как-то не то чтобы не пью, но в 12 ночи, да и дел у меня с утра в Питере невпроворот, – начал мямлить я, уже отлично понимая, что, как говорил мой друг Швец Женя: «Сейчас покатится, кто пьёт и не…, тот спохватится».
   – Да кто о выпивке говорит-то? – изумился Василий. – Возьмём на грудь граммулечку, бациллой замажем да об жизнь нашу грешную, как Армен Джигарханян говаривал, погутарим. Да и бай-бай.
   Я придвинулся к столу. Отбросил какой-то ненужный роман Пелевина, и мы начали.
   – Ну, по первой за всех святых и чтоб Бог нас не оставлял, – истово произнёс Василий, и первая пролетела легко, мягко и даже с большим удовольствием.
   И тут меня осенило. Я узнал своего попутчика. Был в «Динамо» московском в 1950 году защитник центровой. Вася Поперечный. На самом деле, даже по теперешним меркам, защитник был хороший. И очень хороший. «Надо же», – думал я. Сходили по Васе с ума. Ходили на Васю. Ежели Вася играл, то «Динамо» уж точно не проигрывало. А Вася игр почти не пропускал. И вот сижу и пью с этим Васей. Ну и ну!
   – А я вас знаю. Вы – Поперечный Василий, не знаю отчества. Не так ли?
   – Ну да, он самый и есть, Василий Андреич. Спасибо. Не представляешь, как приятно, что кто-то тебя ещё узнаёт.
   – Да я на все ваши матчи ходил ещё пацаном.
   – Ну тогда для проверки скажи, что мне кричали с трибун.
   Я совершенно неожиданно для себя набрал полные лёгкие достаточно несвежего воздуха и заорал: «Давай, Поперёк, ложись, Поперёк, ломай их».
   Василий довольный хохотал. В соседних купе зашевелились.
   – Всё правильно. Меня все так и прозывали. Ну, давай по неполной и переходим на «ты». О’кей?
   – О’кей, – согласился я и предложил по полной. За наш футбол. За наше счастливое детство.
   Вторая полная пошла очень хорошо. И начался такой любимый всеми россиянами разговор за жизнь, за любовь и дружбу.
   Я, конечно, набросился с расспросами о динамовцах тех лет. Кто где? Увы. Оказалось, что многие уже ушли в мир иной. Остальные – пытаются держаться. Кто как. Государство, конечно, всех бросило. Но ничего. Спортивная закалка характера помогает.
   – Я вот, – говорил Вася, – организовал две детские футбольные школы. И пошло. Играют. Правда, мотаюсь между Москвой и Питером, да уж ладно. Зато есть что на хлеб намазать, да и граммулька всегда возможна. Ну, мне помогает и родитель мой, царствие ему небесное. Андрей Петрович, мой батя, был коломенский крестьянин. Тогда говорили – крепкий середняк. Вот он меня с детства и учил: «Сынок, токо работа на земле, токо упорный труд до пота десятого тебя на ноги поставит. А не партия ихняя и не ваша сраная пионерия». Само собой, я рот – на замок. Хоть и малыш, а понимал – вякнешь где-нито, и, как говорил наш Ленин – два шага назад, а вперёд уж точно не будет. Ну, давай ещё по одной.
   Ещё одна прошла прекрасно.
   Беседа набирала обороты.
   – Так я и привык. Везде – до пота. И на поле, и на тренировках всегда работал как зверь. Поэтому и в «Динамо» взяли. Дали лейтенанта – куда как хорошо. И с женитьбой мне вроде бы повезло.
   Тут Василий Андреевич задумался, как бы взвешивая, повезло ли с женитьбой. И мы, как это водится после третьей, перешли на женский пол.
   Я тут же включил свой больной вопрос – Лилю. Или как уход от супруги благотворительно влияет на ослабленный мужской организм. В том смысле, что хоть и живу я сейчас не в Москве, а в каком-то забытом Богом Хотькове, но вдруг началось у меня творчество. И на выходе уже третья книга.
   – Так вот, писатель, я тебе сюжет сейчас продам, ахнешь и качаться не будешь. И учти, продам бесплатно. Ты мне нравишься да и болеешь за «Динамо». Но сначала выпьем.
   – Да, уж обязательно. А если немного полирнуть желудок пивком, как, а? – я чувствовал, меня начинает забирать. Или разбирать. Но дёргаться ещё можно.
   – Давай пивка. Кто против? Как говорят у нас в «Динамо», водка без пива – деньги на ветер. Так вот сюжет.
   Но сначала про жён. Вот ты мне рассказал стандартный вариант. На Руси таких случаев – пруд пруди. Ещё Чехов говорил: «На Руси мужики мрут от двух болезней – злой жены и алкоголизма». А у меня – не вариант, а сплошная хохма. Слушай.
   Вася наклонился ко мне, зажмурился и говорит громким шёпотом:
   – У меня жена – еврейка.
   – Ну и что? Сейчас это даже модно.
   – Да, сейчас. А она стала еврейкой, тьфу, то есть моей женой, в 1948 году. Смекаешь, ежели историю нашей страны сечёшь? Вот то-то. На первых порах я натерпелся, но моя Броня, Бронислава значит, меня подковала на все случаи жизни. Сначала атака началась с моих папеньки-маменьки. Что говорить, отсталые. Крестьяне – одним словом. Вот папаша и начал меня давить. Ты, мол, их не знаешь. Они и нашего Христа. Они и всюду и всегда. У их только скрыпка да зубной мост или, скажем, протез. А вкалывать до пота на землице нашей – их и в помине. Ау, где вы, иудейско племя. Вот то-то.
   Я, конечно, возражаю, как уже мастер спорта и аттестованный лейтенант. Мол, с Христом – это, батя, ещё нужно следствие провести. Следственного эксперимента не было? Не было! Вот так вот. А что до скрыпок – зубных дел, то что плохого. У нас дети будут не в навозе возиться, а на скрипицах пилить за здоровую жизнь. И, наконец, дал я ему своего козыря. Убил наповал, можно сказать.
   Говорю: «Скажи, батя, в Политбюро нашей партии глупые люди сидят?»
   «Нет, – отвечает, – сволочи да подлецы все, но не глупые».
   «Хорошо, – говорю, – батя, тогда смотри: у Поскрёбышева, личного и бессменного секретаря самого товарища Сталина жена кто? Вот, вот – еврейка. У Андреева, члена Политбюро, жена кто? Еврейка! У Молотова, министра иностранных дел, жена кто? Еврейка! У Ворошилова, нашего маршала всех времён и народов, жена кто? Еврейка!»
   «Ладно, хватит, – сдаётся мой батя. – Токо не жалуйся, когда еврейский петух в твою глупую голую задницу клюнет. Наливай, у меня первач – люкс!»
   Я, конечно, отказался. У меня завтра игра. А режим я держал намертво. Вот поэтому и живой до сих пор. И ещё хоть очень редко, но на барышень поглядываю. Смекаешь!
   Я смекал. Даже сам иногда поглядывал, что тоже явилось не последним аргументом в пользу Лильки.
   – Кстати, никаких в дальнейшем сложностей у меня с моими родителями не возникало. Я-то большую часть года на сборах. То игры. То международные, меня в сборную всегда брали. То сборы в Красногорске. Супруга вроде сама по себе. Рожает, правда, исправно. Вот однажды мне дали неделю отдыха. Я говорю жене, давай родителей моих пригласим. Она так равнодушно даже – давай. А сам я мандражирую, как они с моей-то встретятся. Ну, вызвал батю на переговорный в Кострому, так и так говорю, приезжайте, мол, на внучек посмотреть. А он мне отвечает, ты слушай что! У меня аж трубка упала. Говорит: «Ежели твоя форшмак приготовит и щуку фаршированную сделает и цимес, тады приеду».
   Ладно, я к своей. «Что это мой папаня на твоём жаргоне несёт?» А она смеется. «Да он каждый месяц ко мне ездит, внучек своих пасёт».
   Ну, думаю, я деду сейчас дам.
   Дед приехал. Туда, сюда. Сели. Я себе – ничего, бате – портвешка, как положено, и так невинно спрашиваю: «Папаша, разъясните мне, что это за нация такая: Христа распяли и все на скрипицах да зубных дел мастера?»
   А батя глаза на меня выпучил, ну чисто невинная девица, и говорит: «Бог с тобой, сынок. Где ты этих глупостей наслушался? Ты прям семит какой-то. А супругу твою не задевай, а то будешь иметь дело со мной».
   Вот смеху-то было.
   Да ладно. Так и быть, продаю, как обещал, тебе историю. Сейчас об этом рассказать можно. А тогда, в 50-е годы, ну и натерпелся я страху. Слушай. Но сначала ещё про жену. Чтоб тебе яснее было.
   Ты с какого года? Ну, конечно, тех заморочек 50-х годов ты и знать не мог, пацаном был. Верно? Ну, а я что говорю.
   Значит, должны мы ехать в Англию. Что-то, уж не помню что, играть там. Суета, сам понимаешь.
   Во-первых, всем хочется. Во-вторых, боязно. Просто даже страшно. Вон, ЦСКА проиграл югославам – все полетели, кто куда. Вместе со своими звёздочками, погонами, премиями и тому подобное. Как говорится, и хочется, и колется. Вот в этой ситуации однажды на сборах мне ребята кричат: «Поперёк, тебя к замполиту». Мы же команда МВД, не забывай. Все аттестованные.
   Прихожу. Сидит наш подполковник, с ним рядом ещё какой-то тип. Гляжу, какие-то списки смотрят, на столе личные дела. Ну, а мне что? Я – крестьянский сын. Не раскулаченный. Комсомолец. Мастер спорта. Семья. Дети. Всё это я уже знал. Анкетка, не то что теперь, во времена полного расцвета капитализма и плутократии. Это, значит, от слова «плут». Верно сказано. Давай ещё по одной…
   Вот так незаметно мы подъезжаем уже к Бологому. И спать ну ни капли не хочется, так мне интересно узнать про самую интригу, что мой бывший кумир Вася Поперечный обещает рассказать.
   – Ну так вот. Этот в штатском, сразу вижу, что гнида из органов, и мне так лилейно и говорит: «Василий Андреевич. Вы понимаете, на какие ответственные игры едете? Не буду вам рассказывать, ваш замполит наверняка все уши прожужжал про Родину, честь Советского Союза и тому подобное».
   «Да, – отвечаю, – все мы понимаем. Не первый раз замужем, как говорится. Поэтому и работаем на сборах с полной отдачей сил».
   «Ну, вот и хорошо. Однако есть одна закавыка. Её и хотелось бы с вами обсудить».
   И достаёт, смотрю, моё личное дело. И переходит на «ты». Ну, мне это по барабану, я внимания не обращаю, всё ж я-то кто – лейтенант. А он – ну точно не ниже подполковника. Хотя на поле я бы его сделал по полной программе. В том смысле, что он бы, гад ползучий, у меня уж точно мяч ни разу бы не получил.
   Да ладно, как говорит моя одна знакомая, в штанах прохладно.
   «Вот, Вася, всё у тебя хорошо, а с супругой вышла промашка. Ты понимаешь, какая сейчас ситуация? Кругом капиталисты, а их подпитка – сионизм. Смекаешь?»
   Я, грешным делом, ничего не смекаю, но головой исправно киваю.
   В общем, долго и нудно он мне пересказывал передовую «Правды» да фельетоны «Вечёрки». «А потому, – говорит, – у нас возникло такое вот резюме по твоей кандидатуре. То, что ты едешь, вопросов – нет. Но с супругой тебе нужно формальности пройти».
   «Какие такие формальности? – спрашиваю. – Мы с Брониславой уж давным-давно зарегистрированы, вон дачный участок купили, далеко, правда, но нормально. Дети растут, и я не планирую останавливаться на этом. Так что не очень я вас понимаю, товарищ, извиняюсь – не знаю вашего звания».
   «Я полковник по званию. Вижу, ты не сечёшь обстановку. Твоя жена по национальности кто? Правильно. А вокруг нашей страны и внутри – сионизм из всех щелей так и прёт. Теперь смотри сюда. Вы играете, а вечером в отелях могут быть провокации. Какие – спрашиваешь. Отвечаю. Сионистские. Мы за тебя, Вася, боимся. Ты – достояние страны, и мы должны тебя оберегать, что здесь, как и там. Ясно?»
   «Ясно», – отвечаю, а сам не понимаю ничего. При чём здесь моя Бронька?
   «Вот ежели тебе ясно, как комсомольцу, советскому гражданину, лейтенанту и спортсмену, то я вилять около не буду, а говорю тебе как мужик мужику: тебе с твоей еврейской супругой брак нужно расторгнуть».
   Эх, эх, до сих пор жалею. Нужно мне было ему сразу смазать по роже. Уж точно зубы бы вылетели, я это умел хорошо в те времена. Жалею. Давай ещё по одной…
   «Юрий Долгорукий» таял, и его уже оставалось немного. А хмелю – ни в одном глазу.
   – В общем, стал он меня давить. Но я ж – крестьянский сын. Значит – упрямый. Палку, конечно, не перегибаю, а тихонько так, вежливо, можно сказать, даже культурно объясняю этому м…у простые истины: «Трое детей – без отца! Кем они вырастут? Да и меня моя Броня устраивает по всем параметрам. В общем, об этом самом разводе и речи быть не может».
   Тогда эта гнида приводит последний, очень веский аргумент. «Ты, – говорит, – знаешь Поскрёбышева?»
   «Да, – отвечаю, – секретарь бессменный товарища Сталина».
   «Так вот, разошёлся со своей женой-еврейкой. А Андреева знаешь?»
   «Да, член Политбюро».
   «Разошёлся с женой. И тоже – еврейкой. Молотова, наконец, знаешь?»
   «Наш министр иностранных дел и правая рука товарища Сталина».
   «Да, да, не ухмыляйся. Расторг брак с еврейкой. Вот так вот. Первые люди государства, можно сказать. А поняли существо текущего момента. Прочувствовали указание товарища Иосифа Виссарионовича об капиталистическом окружении с явным сионистским уклоном. А ты! Да, не спорю, хороший футболист, хороший парень. Комсомолец. И упираешься, как… не, не знаю кто!»
   И всё-таки я выстоял. Уж и угрозы пошли в ход, мол, не поедешь на игры в Англию. А то гляди – из команды отчислить можно. Незаменимых у нас нет!
   В общем, этак часа три он меня мучил. Просил подумать. Обещал заехать.
   Да не заехал. Получился вот какой калейдоскоп. Мы играли с «Динамо» Тбилиси, и нужна была им ничья – тогда второе место и серебро. Нам же – победа, и тогда – первое место и золото, а на второе выходила команда армейцев.
   Ты представляешь, я на последней минуте забиваю гол. Впервые видел, как плакали сразу трое: Пайчадзе, Дзяпшба и Антадзе. Мы в раздевалке, конечно, по традиции бадейку шампанейры и хорошо так, от души повеселились. Эй, молодость, где ты?
   Мы помолчали и пригубили уже только пива. Меня так захватил рассказ, я всё видел, я был на этой игре. И даже помню, как Васю Поперечного на плечах несли в раздевалку.
   – А в раздевалку вдруг вошёл наш министр, Игнатьев, поздравил нас. Мы-то уже пьяненькие. И вдруг входит сам Лаврентий Павлович Берия. Стоит. Хмурый. В помещении слышно, как вода из душевого крана капает. Затем улыбнулся. «Ну, – говорит, – бандиты вы. Я так болел за своих земляков. Однако делать нечего. Сильный – он и есть сильный. А ты герой, – на меня смотрит, – что хочешь?» Я же в подпитии, да кураж потом. Подумать даже не успел, как ляпнул: «Хочу, – мол, – чтобы меня с моей Бронькой не разводили».
   Ребята из команды – в хохот. Они-то ничего не знали. Берия плечи поднял – конечно, он тоже ничего не понимает. Наш же начальник команды ему на ухо шепчет.
   «Э-э, – Берия так презрительно рукой махнул. – Эти чиновники святее Папы Римского хотят быть. Забудь, Василий, и в Англии забей. Это твоё обязательство лично мне». С тем и ушёл. А мы, естественно, шампуську допили и поехали, уж не упомню к кому, продолжать. Так утром еле-еле приполз. Сильно тогда нарушил спортивную форму. Но быстро и восстановился. К Англии был как огурчик. Историю же эту я забыл, а замполит меня зауважал очень. Решил, рука у меня на самом-самом верху. Тут же предложил в кандидаты ВКП(б) вступать. Прямо без очереди. И, мол, сам обещал мне характеристику. Вот что значит фортуна и «сионистская карта», ежели её правильно разыграть. Ха-ха-ха.
   Поехали мы, в общем, на игры в Англию, а Броня моя осталась, естественно, дома и, естественно, снова в интересном положении.
   А в Англии приключилось вот что.
   Но сначала о составе. Обслуживали нас по полной программе. Врачи, массажисты, повара, диетолог даже был, само собой, замполит, тренера, по хозчасти народ. Мы уже были опытные. Знали, что в хозчасти человека два-три из органов, и не придавали этому особого значения. Мол, так всегда было и, вероятно, всегда будет – что за тобой вечно государево око следить будет, где бы ты ни был. Вот уж не думал, что мы до нашей сегодняшней свободы доживём. В смысле воровства, заказухи и полной государственной проституции. Не согласен? Ну, то-то.
   Конечно, и от англичан помощь мы получили. Водители автобусов были английские. И приданы нам для стажировки три переводчика-англичанина.
   Вернее – переводчицы. Все три были девицами, переводили неплохо, хоть и смешно зачастую. Да нам особо и некогда к их помощи прибегать. Игра, тренировка, отдых, игра и так далее.
   Но, конечно, мы ребята молодые, горячие. Нет-нет да на наших англичаночек и поглядываем. Но и в мыслях ничего не держим. С одной стороны – замполит. С другой – те разбитные ребята якобы из хозобслуги. С третьей – тренерский состав. И всё это сверху накрыто посольскими. Их хлебом не корми, а дай пожрать на халяву за счёт команды. Вот они к обеду, как правило, и подгребали. Всё пытались нам лекции читать про ситуацию. Но, слава Богу, тренер был умный. Нас от этого избавил. И правда – у нас одна ситуация – дай победу. За ценой – не постоим. И давали. Я гол свой забил. Но Берии не доложили, видно. И хорошо. Мне в 1953 году всё пытались припомнить якобы дружбу с ним, да всё так и пролетело.
   Играем, в общем. Уже время подходит к последним матчам. Уже нужно и «отовариваться». Тогда такой термин был. При посольстве или торгпредстве магазин был специальный. Ну, мы все по списку получили за нашу валюту, неизвестно кому доставшуюся, полный джентльменский набор советского загранкомандировочного. Ты, небось, этого и не проходил. Вот для интереса могу перечислить: шарф мохеровый, два плаща «болонья», рубахи, зажигалки, платки нейлоновые и, конечно, последний писк моды – магнитофон. А мне хотелось бы что-нибудь своей Броньке необычное презентовать. Да что? Я и не знаю. Как-то в холле подходит ко мне стажёрка наша англичаночка. Такая и не очень даже видная. Рыжеватая. Худая. Веснушки. И говорит: «Вы, господин Поперечный, хотите ли какой-нибудь языковой помощи? Я могу оказать вам этот услуга». Я смеюсь да оглядываюсь. Но повезло. Я в холле один. Возьми да ляпни: «Знаешь, мол, хочу жене презент, а что – не знаю. Ты купи на свой вкус так фунтов на 5–10. Я же сразу тебе их отдам. Только отдавай так, чтобы мало народу было». Она смеётся: «Я всё понимаю, вы такие хорошие ребята, вас очень берегут ваша полиция. Я всё буду делать, чтобы никто не видел». Ну, я сказал сдуру, конечно, и забыл. Так бы и прошло всё, но только перед отъездом, дня за два, иду я вечером в туалет. Он у нас на этаже был. Экономили, гостиницу сняли очень недорогую. Возвращаюсь обратно. Завтра свободный день. А послезавтра – ту-ту. На Родину, значит.
   Вдруг в холле меня кто-то за рукав тихонько тянет. А там пальма в углу в большой такой бочке. Вот меня туда затягивает рука. Оказалось – эта самая переводчица, которую я имел глупость попросить о сувенире для Броньки. И шёпотом мне говорит, мол, не надо ничего бояться, мы здесь одни. «Вот вам сувенир для супруги. А денег никаких не надо, потому что я вас чуть-чуть немного люблю». И тихо так смеётся. Я же растерялся. Говорю: «Спасибо». И вдруг поцеловал её. А как зовут – не спросил. Ну, всё и произошло. За этой самой пальмой. В холле.
   Ты знаешь, я понимаю извращенцев, которые занимаются любовью в подъездах, в вагонах, в скверах и тому подобное. Такой остроты ощущений у меня никогда не было. И барышня моя всё мне шептала: «Не бойся, я тебя лублу, я сейчас буду немного кричать». Но я боялся. Организм делал своё дело, а в голове у меня мелькали то замполит, то тренер, то сам Берия. И всё казалось, что сверху меня фотографируют. Не мог понять, свои или чужие.
   Потом девушка меня поцеловала и ушла. Сказала, будет у неё мальчик, и будет он обязательно известным футболистом. Я был в таком шоке, что на эти слова никакого внимания не обратил.
   И к своему номеру пошёл я в полной прострации. Меня даже не очень поразило, когда из двери напротив вышла другая девушка из наших переводчиц. Увидела меня, улыбнулась, приложила пальчик к губам и ушла. А напротив жил один из нашей так называемой хозобслуги. Мы-то жили по двое. А они, что из органов, всегда поодиночке. Вот ведь как.
   Утром я пошёл завтракать и всё со страхом смотрю – не читает ли команда какую-нибудь английскую газету. Но команда ничего не читала. Она завтракала и по магазинам. Правда, замполит отметил сразу, гнида, что лицо у меня какое-то опустошённое, как он выразился. Я и возражать не стал.
   Говорю, знобит, мол, я бы остался в номере. Но я всё-таки не последний в команде, все решающие мячи в Англии – мои, мне остаться разрешили.
   Доктор подтвердил. Мол, лёгкая лихорадка от переутомления. Так я и уехал в Москву. Водителю-англичанину мы традиционно подарили «Московскую особую» и три банки чёрной икры. Девчонкам сложились и купили цветы.
   Девочки нас благодарили и плакали. Говорили, что привыкли к нам.
   Следующий сезон я играл плоховато. Всё ждал, когда наступит провокация. Я представил, как хорошо одетый господин подходит ко мне и передаёт конверт. А в нём фотографии меня и этой девочки за пальмой. Но прошёл год и ещё, и как-то всё забылось. Только Бронька хвастается перед подругами: «Никто из загранки жене золотую цепь с камушками не привозил. А мой Васька – ну просто сумасшедший. Прямо – джентльмен». Все смеялись и завидовали.
   Вот какая история…
   Василий Андреевич попросил крепкого чаю у заспанного проводника. Потихоньку светало.
   – Гляди, вот мы ночь-то и уговорили.
   Я смотрел на Василия и радовался – он был свежий и вовсе не похож на человека, всю ночь вперемежку с водкой рассказывающего истории своей молодости.
   – Ну, так что же, Василий Андреевич, и это всё? В чём здесь интрига-то. Ну, случилось. Вы изменили родине с девушкой-англичанкой. Это ужасно, ха-ха-ха. Но и всё. На острый сюжет-то не тянет.
   – Да, не тянет, – спокойно сказал Василий и достаёт из кармана пиджака («Версаче», заметил я) плотный конверт. В конверте лежал пригласительный билет. С золотым обрезом. Как водится – со львами. С эмблемой правительства Её Величества королевы Англии и заморских территорий. – Ежели по-английски понимаешь – прочти, – небрежно сказал Василий.
   Я понимал и прочёл, что этим пригласительным билетом достопочтенный господин Василий Поперечный приглашается посетить мероприятие, посвящённое крещению его внука, родившегося… числа… года. Церемония состоится в Букингемском дворце, числа… года. Мать-восприемница – королева Англии Елизавета II.
   – Я ничего не понял. Что это значит. У тебя внуки в Англии, что ли? И при чём здесь королева?
   – Ну, объясню для непонятливых. Посмотри на фото вот этого мужчины. На кого похож?
   – Да ни на кого. Это ты лет в 20–25.
   – Правильно, только это не я, а лорд Кассельский. И сын он этой самой переводчицы, имени которой я так и не удосужился узнать. Я-то думать ни о чём не думал, когда в 1997 году, уже перестроечном, мне из Спорткомитета передали письмо. Письмо было из посольства Англии в Москве. Поэтому, вероятно, его и передали. Нас обычно в Спорткомитете, в международном отделе, не жаловали. Говорили так небрежно, мол, вам опять, Василий Андреевич, пришло письмо из Аргентины, или Германии, или Республики Того. Приглашают поиграть у них немного, хи-хи-хи. Вот сучье было время, а?
   Так вот, в письме излагается моя история за пальмой и её результат: здоровый мальчик. Оканчивает Оксфорд. Занимается политикой. И, мол, она, Девенир, благодарит Бога за эту встречу со мной. Она же из семьи лордов Кассельских, кои, естественно, в каком-то родстве с королевским домом.
   Ну, и как тебе, а? Как говорят, недорого и со вкусом…
   Да, тут я был ошеломлён.
   – А щас же всё просто. Вот я проведу игры в моей школе в Питере и оттуда махну на крестины внука. Может, дадут мне статус лорда. Или пэра, что уж там у них, не знаю.
   Вопросов у меня появилось масса. Что, как, кто, где, когда, почему, сколько? А ответов не стало. Поезд «Красная стрела» подошёл к Московскому вокзалу в Питере. Васю встречало человек пять-шесть. Все такие же довольные, весёлые, хорошо одетые. Сели в «Мерседесы» и были таковы.
   Правда, перед расставанием дал мне Василий свою карточку. Звони, мол, если время будет, знакомому лорду. Посидим недорого, но со вкусом. Махнул рукой и уехал.
   Вот какая история в нашем советском футбольном мире.

   5–8/XI 2006 Antony

Три письма

   Уважаемый читатель. Я хочу рассказать вам истории о трёх письмах, которые мне довелось услышать в разные годы.
   Но вы сами понимаете, когда начинаешь писать какую-либо историю, столько появляется побочных мыслей, идей и фантазий, которыми обязательно почему-то необходимо поделиться с читателем, что я прошу извинений за частые отступления от темы рассказа.
   Итак…

Письмо № 1

   С Ярославского вокзала до посёлка городского типа или городка под названием Хотьково хорошей электричкой ходу час тридцать. Правда, хороших мало. Плохими, то есть со всеми остановками, кроме Маленковской и Яузы, гораздо дольше. Этой вот электричкой я и домчался до Хотьково. И имел при себе рюкзак. В нём был весь мой скарб после расхождения с моей супругой Лилей. Мотивы приводить вам не буду. Пожившим, то есть тем, кому за 40–50, – и так всё ясно, а молодёжи знать всю «Войну и мир» с супругой Лилей ни к чему, ещё успеют.
   А в Хотьково мой друг Нойман, что проживает там на даче безвылазно, окучивая грядки с клубникой и местных дам (есть и хорошенькие), обещал меня устроить на предприятие. Предприятие было почтовым ящиком, и процесс устройства я опускаю. Думаю, вдруг до сих пор это секрет и враг сразу узнает пути проникновения на сверхзакрытый и особо секретный объект.
   Кстати, на объект принят я не был. Лиля, жена моя, перед расторжением брачных уз успела посетить партийное бюро моего родного предприятия и рассказать, какую гниду партия воспитала на горе невинным барышням вроде Лили. А она весом под 90 кг. Этакая вот невинная барышня. А в партбюро, пожившие это знают, хлебом не корми, а «дай подробности». Я и дал! Сразу получил строгий выговор с занесением и культурную беседу с директором.
   Директор отметил, как я хорошо работаю и вообще парень – что надо. Посоветовал на выговор внимания не обращать. Мол, три к носу – все пройдёт. И рекомендовал немедленно уволиться по собственному желанию. Что я и сделал.
   И вот приехал. В том смысле, что, кроме этого строгача, никакими другими благами государства наделён не был. Начинать нужно было с нуля.
   У хозмагазина, что рядом с этим почтовым ящиком, я сидел, пригреваемый осенним солнцем. Курил «Беломор» – последнее, что удалось схватить в квартире, уже теперь бывшей, и думал. Думал я, к своему собственному удивлению, о партии. Это ж надо, думал я, до чего эта партия злопамятна и вредна. Ну получил я строгача. Ну наказан, в качель и кузькину мать. Но нет. Теперь, я понял, гнобить меня эта моя партия будет всю остальную мою жизнь. Вроде как Лиля, туды её вместе с чуть не сказал – партией. Но решил чёрта в болоте не будить и партию всуе не упоминать.
   В общем, как в кадрах этого ящика узнали про выговор, так бабёнка-кадровичка забегала туда-сюда и говорит, мол, люди вашего профиля нужны очень, а мест нету. Ждите и позванивайте.
   Вот поэтому я и сидел у хозмага и курил «Беломор», хотя вообще я – практически некурящий.
   А из проходной вышел народ, и один такой пожилой, то есть в летах, мужчина подошёл ко мне и так жестковато спросил: «Закурить?»
   Закурить получил и сказал в этаком приказном тоне: «Давай за мной».
   Через несколько минут мы оказались в пивной полутёмной, донельзя грязной, с очередью потных мужиков. Но мужики при виде моего спутника почтительно расступились, и мы получили две кружки пива. Сомнительного, ну да чего там. Пиво!
   Мой спутник оказался мужчиной не очень разговорчивым.
   – Что, не взяли?
   – Да уж.
   – В котельную пойдёшь?
   – Немедленно.
   Так я оказался в котельной. Сутки через двое – формула дежурства. Велено было следить за манометрами, не пить и не водить в котельную невинный контингент, то есть опять тех же барышень. Мне было не до чего. Я был доволен донельзя – судьба мне улыбнулась наперекор партии.
   И что самое главное – после двух ночёвок в котельной – я устроился с квартирой. Опять же мой благодетель, а как ещё его назвать, предложил комнату в его квартире. С весьма разумной оплатой.
   «Условий не ставлю, – произнёс мужик мрачным голосом. – Ты – не ребёнок и по виду приличный. Ежели что не так, вышибу на улку в любую погоду, понял?»
   Тут и понимать нечего. Вот я живу в комнате второго этажа деревянного барачного типа дома 1930-х годов постройки. Правда, с газом и с отоплением. Но есть и печка. Ну какая это благодать. За окном сухой снег бьёт в стекло, а у меня потрескивают дрова в печи, стоит чайник. Много ли надо?! Я с ужасом вспоминаю коробки, картонки, кровати, «хельги», серванты, «горки» и прочая, что пришлось мне перевозить в бытность нахождения с Лилей. С бесконечными переездами в поисках чего? А оказалось, что нужно-то: ложка, миска, кастрюля, кружка. И всё. Всё!!! Как же хорошо я понимать начал собак, что ютятся у нашей котельной или бродят по хотьковским злачным местам.
   Ну да ладно. Давайте перейдём к знакомству с хозяином и моим благодетелем. Зовут его Юрий Михайлович. Фамилия настораживает – Липшиц. Он сух, высок, широкоплеч. В общем – здоровый мужик. Подводит немного нос. Мясистый, не очень сформированный. Да неожиданно – веснушки по лицу. Что удивительно для мужика уже пожилого. Выражение же лица было странноватое. Он всегда мрачен, насуплен. А в глазах, как говорят, вселенская грусть. Тонкие губы, все в шрамах каких-то былых сражений, вовсе к улыбке не готовы. Но ежели она и проявляется, то какая-то виноватая.
   Сразу же он приказал называть его Михалычем. Это было удобно. А на третий вечер мы перешли на «ты». И как зажили. Ну просто благодать Божья. Правильно говорила моя, в детстве далёком нянюшка: «Нет, милай, безвыходного, а ты не суетися, Бог управит». Вот и управил.
   Вечера у нас проходили благостные. Мы сидели на кухне за столом грубой и неряшливой сборки и, конечно, обсуждали проблемы. Экономику – как бы побольше, медицину – все врачи – б…и, политику (тут Михалыч замыкался и даже междометия не вставлял). Про политику вёл беседы только я, считая, что далее котельной меня никуда не отправят. Святая простота! Про спорт – футбол – не наш вид спорта. Конечно, про дам.
   Михалыч и здесь был сдержан, но уж я отливал Лиле такие пилюли, что уверен – спалось ей в период моих тирад плохо. Тревожно ей спалось, так мне хотелось думать.
   По субботам нашу холостую жизнь нарушала очаровательная медсестра. Не первой молодости, но ещё даже очень и очень. И весёлая, и довольная всегда. С родинкой, что немаловажно. Прилетала, быстро готовила борщ, а пока он доходил, будоража меня убийственными запахами разнотравья и чеснока, дама уединялась с Михалычем в его каморке. Что они там делали?
   Но не всё было уж так безмятежно у нас. Михалыч зачастую мрачно сидел с какими-то бумагами. Перебирал их. Бормотал, иногда тихонько матерился.
   Меня, конечно, разбирало любопытство. Но я сдерживался. Вид и суровость Михалыча не давали возможности лезть к нему с расспросами.
   Но… слово за слово, вечер за вечер, и вот Михалыч мне с пятое на десятое рассказывает: он пытается добиться своей реабилитации за мрачные 1948–1953 годы. Но ничего не получается.
   – Всё как об стенку, мать их… – мрачно говорит он.
   – А кому ты писал? – спрашивал я.
   – Да всем. В прокуратуру по надзору. Председателю КГБ. Генеральному прокурору. Ответ всех сучий. Мол, реабилитации вы не подлежите за отсутствием оснований.
   – Ну, хорошо. Так напиши нашему генсеку.
   Эта моя фраза враз изменила тихую нашу беседу. Михалыч как взорвался:
   – Да, генсеку писать! Мать их всех! Я уже однажды написал. Через это и погубил и всю свою семью, и себя в полном объёме. Хочешь послушать про дурака-идиота советского? То есть про меня. Вот слушай.
   Михалыч ловко достал из-под стола поллитровку и начал:
   – В 1949 году я учился в девятом классе мужской московской средней школы. Отец мой был профессор медицины в Боткинской, а мама растила меня, дурака, и контролировала ситуацию. И была у нас дружная семья Липшицев, которые ни во что не лезли, лечили людей и были всем довольны. Что до меня, то я доставлял родителям определённые, но не очень уж сильные огорчения. Это по части футбола, которому я предпочитал школу и разные дополнительные нагрузки в виде музыки. Мама волновалась, отец посмеивался, а знакомый наш профессор Левинсон ехидно говорил: «Еврейский мальчик-футболист – это что-то новенькое». Но вот когда собирались гости и меня не выгоняли – девятый класс всё-таки, – разговоры последнее время всё больше велись вокруг пресловутого пятого пункта. Мол, никуда не берут, везде зажимают, о поступлении в университет и речи быть не может и т. п.
   Я слушал всё это и кипятился. Про себя. Так как мой молодой ум и горячее комсомольское сердце подсказывали иное. Ведь мы были окружены врагами. Эти вот самые троцкисты-бухаринцы, по моему разумению, и пытаются сеять вражду между народами. А вражды и в помине нету. Видно, в правительстве просто дали маху и этот вопрос из вида выпустили. Ну, ты видал дурака, а? Давай по маленькой.
   Мы выпили немного. Михалыч продолжал:
   – Дурному уму много времени не нужно. Сел я, взял два листа бумаги и изложил то, что меня волновало. То есть что сеется вражда между народами СССР, крепко на самом деле любящими друг друга.
   И старался изложить всё это без ошибок. А затем запечатал, надписал: «Москва. Кремль. Тов. И.В. Сталину». И послал.
   Михалыч долго сидел молча, не выпивал. Только по щекам бежали слёзы. Но он их даже не вытирал.
   – Нет, ты не думай, ничего такого не произошло. Меня не схватили, не пытали, не мучили. Просто в школу пришёл товарищ в штатском и после уроков в одном из классов со мной провёл беседу. И беседу, сука, провёл правильную. С угрозами я, может, и упёрся как-то. А он с подходцем гадючим: мол, всё вы, молодой человек, изложили правильно. Враг маскируется и готов на любую пакость против нашего народа и его любимого вождя. И, конечно, в нашей организации ничего такого про вас и вашу семью не думают. Но враги проникнуть стремятся вовнутрь, чтобы внутри здоровых людей, вроде вашей семьи, разложить. Вот ты расскажи, кто к вам в гости ходит, и мы тебе точно скажем, кто – враг, а кто – друг.
   Я, конечно, рассказал. Не так уж много знакомых было. Да сплыло. Не рассказала мне эта организация, кто – враг, а кто – друг. И с отцом я не попрощался. Он умер через несколько месяцев на Лубянке. Маму отправили в лагерь, вышла только в 1956 году. Болела. Скоро и её не стало. А я загремел в школу-интернат, где хлебнул всего, что теперь любому пацану известно. Затем – в лагерь.
   В общем, правильно говорят: не верь, не бойся, не проси. Вот доживаю свой век в Хотьково, правда, в уважении. Сделали меня смотрящим по городу.
   Да зачем тебе знать про это.
   Так погибла моя семья. Через меня. Вот что значит письмо писать генеральному секретарю – товарищу Сталину…
   Мы долго молчали. Потом выпили.

Письмо № 2

   Я сижу во дворике небольшого каменного дома где-то в районе Монтальбано.
   Это Италия, между Флоренцией и Сиенной. Осень. Полдень. Вся терраса сплошь увита виноградом, а так как хозяин виллы, Валентино Питерутти, уже практически два часа рассказывает мне о виноградниках здешних мест, то я, потягивая винцо, уже начинаю отличать сорт санджовезе от канайло неро, колорино и прочее. Хотя мне, признаться по секрету, эти все тонкости «до лампы». Вино бывает, по моему мнению россиянина, или хорошим, или кислым. Мы, естественно, пьём хорошее вино. Кьянти! Но, конечно, не то, которое у нас в СССР продавалось в пузатой бутылке с соломенной оплёткой. Нынче, как утверждает мой хозяин дома – Питерутти, оно здорово обновилось. И стоит соответственно.
   А кругом благодать Божья. Солнце не сильно печёт. Октябрь. Листья уже везде набирают осенний цвет: красноватые, розовые, жёлтые. Незнакомые мне птицы деловито подлетают к моему столу, склёвывают что-то и уматывают восвояси.
   С Валентино мы знакомы давно. Когда-то вместе ныряли в Средиземном, у берегов Туниса. Подружились, и теперь редкий октябрь я не провожу у него на вилле.
   Занимаемся мы любимым времяпрепровождением. Как называет его Валентино: dolce far niente [59 - Блаженное ничегонеделание (ит.).].
   Обсуждаем особенности вина. Затем, конечно, футбол. Все, мол, продажные и чемпионат мира – г…о, безапелляционно заявляет Валентино. Затем плавно – о женщинах. Тут же – политика, ибо и та, и другая материя – проституция.
   Валентино – бывший военный подводный пловец, и ему есть что рассказать. Например, как его забрасывали в бухту Севастополя, где он, меняя дыхательные аппараты, сутки сидел под днищами наших крейсеров, обеспечивая прослушку переговоров на кораблях.
   Иногда во дворике появлялась милая его супруга Селеста.
   Валентино тут же принимал вид хмурый и строгий и взглядом указывал на непорядок на столе: мало, мол, осталось сыру, добавить надо острой тосканской колбасы, да и кувшин с вином неплохо бы освежить. Селеста всё делала быстро, почтительно, только изредка мне подмигивала, показывая, что понимает эту нехитрую мужскую игру. За Селестой, не отставая, всё время ходил ярко-красный здоровенный петух и бранчливо ей выговаривал на тосканском, очевидно, наречии, что уже ближе к часу дня, кур пора кормить, а не возиться с этакими бездельниками.
   Да что говорить – dolce far niente.
   Иногда появлялся старший брат Валентино, Адриано Питерутти.
   Он был всегда небрит, хромой. Это результат обморожения под Сталинградом, куда брат Валентино угодил в 1942 году. Где и закончил войну, удачно попав в плен.
   Валентино брата особенно не жаловал, насмешливо проезжаясь по его адресу: «Герой пустынных горизонтов». Что это значило, Валентино не объяснял. А своё неприязненное отношение к брату однажды мне разъяснил:
   – Понимаешь, мы росли без отца. А у нас принято – старший брат – это человек, которому ты, мелюзга, обязан подчиняться беспрекословно. Вот я и подчинялся. Жили мы на окраине Неаполя, бедность страшная. Мама, царствие ей небесное, Божья Матерь и все святые пусть освятят её путь небесный, мама работала, как вол, чтобы хоть прокормить двух пацанов. Я-то ещё куда как был мал, в 1940 году мне было восемь лет, а вот Адриано уже шёл шестнадцатый. Конечно, нам многое хотелось. А как ты думаешь, что больше всего? Нет, нет и нет. Вот и не угадал. Нам ну позарез, ну просто до чесотки, ну просто кровь из носу, нам хотелось… велосипед. Да, да, с бесчисленными спицами, обода баллонов белые, звонок, фонарик, кожаная сумка с запчастями.
   Э, да что говорить. Вот у меня ты видишь «Бугатти» последний, нехилая машина, а как вижу на дороге велосипедиста, так всё и замирает. Нет, прав был еврей Фрейд про наши не утолённые в детстве желания.
   Ну и вот, когда всё уже закипало в наших с братом душах, когда были рассмотрены все варианты кражи велосипедов, отъёма, ограбления и прочее, брат этот, эта балаболка, предложил выход. Как всё гениальное – просто до идиотизма. Брат и предлагает: «Давай напишем письмо нашему вождю – дуче Муссолини. Он защитник слабых и бедных, вот пусть нам велосипеды и подарит».
   Сказано – сделано. Брат предложил письмо написать, естественно, под большим секретом, а подписать его должен был я. Как маленький, но уже грамотный, объяснил брат, я должен был вызвать у дуче особые чувства интереса к просителю и уважения. Грамотным же в то время я не был и в свои восемь лет умел написать только своё имя.
   Таким образом, брат засел за письмо. Писал его он целый день. Видно, с грамотой было не очень. Но вот письмо было написано, переписано два раза из-за клякс и помарок от грязных рук и мною гордо подписано. Мол, Валентино! И всё тут. Фамилию нашу я одолеть пока ещё не мог.
   Я, кстати, умолял брата дополнить просьбы макетом линкора или на худой конец крейсера, но просьбы были отвергнуты решительным образом.
   Письмо было отправлено, и началось томительное ожидание велосипедов. Мы с братом уже сто раз переругались по поводу первого велосипедного пробега. Брат достал откуда-то кепочку. Теперь я понимаю, она была жокейская, но нам казалось – это верх велосипедного шика.
   На десятый день это нестерпимое ожидание окончилось. На наш взгорок, потные от июньской жары, въезжали два карабинера. Без карабинов, но на велосипедах. А так как грехов за собой мы не чувствовали, то поняли сразу: вот он, ответ от дуче! От заступника бедных, сирых и малых нашей Италии! Ответ от вождя, от дуче!!! Хоть мы и запрыгали от радости было, но вида не подали. Чинно так уселись на скамейку у двери. Мол, правильные, послушные мальчики. Только таким и нужно дарить велосипеды. Мой шёпот о том, где же всё-таки велосипеды, брат прервал: «Приехали узнать, верный ли адрес. Сам дуче присылает, идиот. Это не просто так. Вероятно, будет митинг окружного отделения его партии, там нам и вручат. Смотри, хоть сопли вытри».
   Полицейские же спросили, здесь ли живёт синьора Питерутти и не мы ли – её сыновья. И, получив положительный ответ, пригласили нас в дом. А далее произошло совершенно не то, на что мы с таким нетерпением рассчитывали.
   «Синьора Питерутти, – обратился к маме один из карабинеров. – Как же так вы воспитываете своих сыновей. Кем вы их видите? Вот один из них, этот вот шалопай Валентино, написал дуче письмо. Конечно, нашему дуче делать больше нечего. Он ждёт только письма от синьора Питерутти. Ну вот и дождался».
   Карабинер начал разворачивать наше письмо. Теперь-то я понимаю, что оно, вероятно, дальше этого сраного окружного комитета этой сраной фашистской партии и не пошло. Но, конечно, тогда всё было по-иному.
   «Ну и кого вы, синьора Питерутти, выращиваете? – грозно продолжал вопрошать карабинер. – Молчите? Так я вам скажу, кого, синьора. Попрошайку. Вот кто они у вас будут, попрошайки. И это вместо того, чтобы быть солдатами дуче и идти в одном строю со всем великим итальянским народом».
   Он передохнул и неожиданно совершенно мирно сказал: «Кофе бы приготовила, что ли, а?»
   Мама бросилась готовить кофе. При дальнейшей разборке мой старший брат и заступник проявил совершенное слабодушие и отрицал всё напрочь: мол, он ничего не знал, ничего не ведал и сам осуждает этого маленького засранца-попрошайку, своего братишку.
   Уже давно, выпив кофию, уехали потные карабинеры. И брат смотался к друзьям. А меня продолжали пороть и дубасить. Сначала мама. Потом – дядя. Затем – снова мама. Но всё не так уж и больно было. Жгла меня обида за предательство старшего брата.
   Вот так вот. Во-о-он он идёт, герой пустынных горизонтов.
   – Ну, ладно, – мирно произнёс я. – Зато все живы и здоровы, кому сколько Бог дал. Не то что у нас, во время великого кормчего, вождя и друга медицинских работников еврейской национальности. – Имел я в виду И.В. Сталина.
   – Да, конечно, – бормотнул Валентино, одновременно взглядом показывая Селесте, что можно подавать фасоль. А фасоль со свининой, с перцем и приправами, да с кисловатым, с лёгкой горчинкой кьянти – это что-то! – Но всё-таки тоже не сахар этот наш дуче был, – решил не давать в обиду своего диктатора Валентино. – Маму, например, тут же в пиццерии у нашего дяди перевели в посудомойки – мол, им ненадёжные элементы в общепите не нужны.
   Каким-то образом узнала про это злосчастное письмо улица, и все мальчишки и девчонки (особенно) дали мне прозвище «велосипедист – друг дуче». А брата неожиданно в 1941 году забрали в армию, хотя ему ещё только 16 лет было, и отправили к вам, в Россию. Он сначала писал нам, очень ему на Украине у вас нравилось. Потом же писать перестал и объявился аж в 1946 году – из русского плена. Хромой, ноги поморозил. Ну, а далее с ним начались сплошные приключения, ты ведь нас, итальянцев, знаешь.
   Сразу подоспела холодная война. И наш Адриано вдруг всем начал рассказывать, как он в первых рядах под Сталинградом боролся с коммунизмом и в плену, весь обмороженный и голодный, не изменял западным ценностям. И неплохо прохиндей устроился. Америкосы возили его с митинга на митинг и подкидывали то продукты, то сигареты, то одежду. Даже мне иной раз доставалось.
   Затем пришёл к власти народный фронт. А наш Адриано и здесь не растерялся. Начал рассказывать, как он и его семья пострадали от фашистов и даже лично от дуче. И тоже зажил неплохо. Что-то они ему платили, устроили секретарём в районную ячейку.
   Потом пришли к власти католики. И я с изумлением слышу – наш Адриано ноги-то, оказывается, в России поморозил из-за непреклонной своей веры. Мол, звери-комиссары предлагали ему стать коммунистом и обещали килограмм хлеба и сало с луком. Но он устоял и в виде наказания был поставлен босиком в снег. Что бы ты думал – верили. Какой-то от церкви ему паёк выделили, в общем – не пропал.
   Вот тебе и результат моего письма – реализации идеи брата. А велосипедов у нас так никогда и не было. «Бугатти» вот есть, – и Валентино почему-то грустно вздохнул.
   Петух же по-прежнему ходил за Селестой и на своём, но Селесте понятном языке объяснял ей: «Пора кормить кур и бросить этих лоботрясов, ничего, кроме dolce far niente, не знающих».

Письмо № 3

   Ну, Лысенко Николай Трофимович! Просто чудак на первую букву «м». Да и с большой буквы.
   Нужно же быть круглым идиотом и при этом диким хамом и невеждой, чтобы доказывать об отсутствии наследственности. Что, мол, наше правительство и его вождь захочет, то и вырастим. А вовсе не то, что природа закладывает, будь то картофель, комар или даже homo sapiens. Вся эта лысенковская чушь давно разъяснена, и не об ней или её опровержении мой рассказ. А о том, как я лично на своих знакомых эти чудеса генетики наблюдал.
   С семьёй французов я познакомился уж лет пять-шесть, как попал во Францию. Страсти в семье Дюшесе – так звались мои знакомые – превалировали над всеми другими чувствами. А почему? Пожалуйста.
   Нонна Дюшесе – милая дама с родинкой, – еврейская и грузинская кровь – 50/50 – Гвидо Дюшесе, её муж – испанская, французская и немного мавританской – это уж с очень давних времён. Так какая по темпераменту должна была получиться их дочь – Алис Дюшесе? Вот и я думаю так же.
   Девочку всё волновало. Но то, что у других проходило, Алис жгло немилосердно. И уже давно она крутилась в кроватке, застывала у окна или начинала вдруг беспричинно плакать. Не было выхода всем этим вопросам жизни, которые взрослые дяди и тёти с таким равнодушием каждый день обсуждали по телевизору.
   И вдруг решение было найдено. Алис поняла, что, и как, и у кого нужно спросить. Чтобы понять, где кроется решение. Так появилось первое письмо президенту Франции от ученицы… Алис Дюшесе.
   В нём в доступной для президента форме излагалась военная ситуация в Ираке в связи с наличием там войск США и выражалась тревога в отношении детей и других мирных жителей при эскалации военных действий.
   В ответ на прекрасно оформленном бланке лично президента было написано, что письмо мадемуазель Дюшесе вызвало крайний интерес у президента. И её мысли полностью совпали с той озабоченностью, которую президент выражал неоднократно в своих многочисленных посланиях президенту США и иным официальным лицам. Было упомянуто и о подготовке к отправке необходимой гуманитарной помощи.
   Второе письмо Алис президенту относительно равных прав мужчин и женщин в Ливии вызвало в администрации небольшой переполох. Было проведено рабочее совещание сотрудников, отвечающих за прессу и внешние сношения, и принято несколько решений:
   • во-первых, выяснить – не мистификация ли эти письма;
   • во-вторых, кто за этим стоит; то есть партия внутри страны или есть и зарубежный след;
   • в-третьих, не новая ли это акция Бен-Ладена;
   • в-четвёртых, не прослеживается ли рука Москвы.
   Было принято решение: если в результате всех действий окажется, что пишет всё-таки мадемуазель Алис, девочка одиннадцати лет, и сама, без наущения родителей, то отвечать ей коротко, дабы отвадить от этих писаний. Министерству образования рекомендовано брать таких детей под особый контроль, как будущий интеллектуальный фонд Республики.
   Однако следующих писем в канцелярию президента не поступало. Мадемуазель Алис неожиданно влюбилась в русского мальчика, приехавшего на экскурсию из Москвы и спросившего, как пройти к башне Эйфеля. Писать письма президенту у Алис больше времени не было.

   12–19/Х 2006
   Антони, Франция

Тётя Хася

Письмо Моисея Черняка дальним родственникам в Москву

   Дорогие мои родственники! Любезные Циперовичи! Дай вам Бог здоровья и долгих лет без лекарств. Вы, конечно, плохо помните старого Моисея. Как говорят у гоев: раз уехавши, то и из сердца вон. И что вы думаете – правильно. Весь мир теперь такой. Ты нужен – так сразу: «Ах, Моисей, ой, Моисей, давай, Моисей». И далее, как говорится, везде. А как не нужен! Мол, ой, извините, вы кто будете, что-то я вас плохо припоминаю.
   Вот я вам и напоминаю, что мы здесь, в Туманном Альбионе, живём как старые, потёртые пенсионеры. А как вы там, в нашей, то есть вашей Москве? Как погода? У нас, слава Богу, сыро.
   Ну, о погоде потом. А сейчас хочу спросить: вы тётю Хасю помните? Нет, нет, ничего не случилось, не дай Бог. Просто на старости лет она вдруг решила поехать в Москву. Даже не она, а какой-то у них английский совет ветеранов решил её отправить. Всё-таки орденоносная Хася, хоть и моя, можно сказать, родная сестра.
   Я бы тоже хотел в Москву, всё-таки уж сколько лет, как из своих Хиславичей, а потом из Москвы. Но нет и нет. Циля упёрлась. Мол, ты с твоим сердцем, да с твоими лёгкими, да… не буду, впрочем, об этой чепухе. Хотя, конечно, хочется. Хочу вам сказать, что это – как в молодости: хочешь всего и сразу, а получаешь ничего и постепенно [60 - Russian contemporary maxims – любезно переданы автору В. Штурман.]. Чтоб всем вам быть здоровыми.
   Я, как в телевизоре, вижу всех вас, мои дорогие. Вижу, как вы радуетесь, всё-таки Хася едет, хоть дальняя, а родственница. У нас, у евреев, родственники – первое дело. Этим мы и крепки вот уже которое тысячелетие.
   Конечно, родственники, повторяю, – первое дело. Хотя у нас в старину, которую вы, молодые, и не представляете, говаривали: «Не имей сто друзей, а просто будь племянником Бродского». Вы спросите: «Кто это такое?» Отвечу. Благо не по телефону говорим, можно и не экономить на минутах. Попросту говоря вашим гойским [61 - Гойский, гой – неверный, другой религии.] современным языком – наш Бродский вчера – это ваш Абрамович сегодня. Вы слышали про мукомольные заводы в Киеве «Заря коммунизма». Так это был Бродский. А сахарные заводы в Чернигове «Путь к социализму» – так это тоже был Бродский.
   Можно продолжать. По всей Украине. В общем – «Заря коммунизма», как вы видите, не взошла, а заводы Бродского как работали, так и работают. И кому, скажите на милость, это было надо – сначала всё погубить, а потом кричать: «Кто виноват?»
   Так вот, быть племянником Бродского – это хорошо. Только, правда, до революции. После – плохо. Даже очень плохо. Или, как говорил мой дачный сосед в уже далёкой теперь России, а кому сейчас хорошо.
   Так вот, что же я хотел сказать? Боже вас сохрани подумать, что, мол, вы у нас останавливались в Лондоне, так теперь вам ответный подарок – едет тётя Хася. Как говорят: «Здравствуйте, я – ваша тётя». Нет, нет и нет.
   Просто пришлось к слову – мол, ежели ты, Хаська, едешь в Москву по официальному, можно сказать, приглашению, то почему бы не зайти к Циперовичам. А ежели уж зашла, то почему бы не пожить у них несколько дней. Ведь могут и обидеться. Какая, мол, гордячка, не может и пожить немного. Так мы подумали, и вот вам подарок – Хася.
   Пишу вам письмо это и, конечно, что я получаю – очередные Цилины нравоучения, чтоб она так была здорова. Слава Богу, иногда думаю – нужно бы завести себе молодую подружку-англичанку, и как Циля начнёт свои майсы [62 - Майсы – истории.], так я культурно одеваю пиджак и говорю нейтрально так – мол, пойду в паб пивка попить. Но нет, однако, такой возможности. Кто, спросите меня, будет встречаться с лысым и беззубым. Да с небольшой аденомой и с полным отсутствием гелд [63 - Гелд – золото.]. Вот я и говорю, что это похоже на анекдот:
   «– Рабинович! Я слышал, вы стали импотентом?
   – Ой, а что поделаешь?
   – Ну, и как вам?
   – Сказать честно? Как гора с плеч!»
   Поэтому Циля в своём праве: «Я пылесосю, я и за продуктами, я и в банк – узнать, сколько у нас осталось до пенсии». А что узнавать? И без банка мне всё ясно. Но Циля есть Циля – нет, узнай и…!
   И сейчас мне уже идут очередные указания – ты бы книги свои писал так, как эти письма. Но вы-то понимаете, что она не разумеет ничего. Книга – это полёт, фантазия, страсть. Адреналин и холестерин одновременно. А письмо – родственная перекличка, не более того. Хотите спросить, чего не пользуюсь этим дурацким компутером. Отвечаю. Скажите мне, как сейчас на аукционах идут письма Бунина, Толстого или, скажем, Сёмы Бабаевского. Отвечаю: идут неплохо. Правда, Бабаевского – хуже. Можно сказать – совсем не идут.
   Так я всем моим корреспондентам даю заработать: пусть потом продадут эти листки, на хлеб с немного масла уже будут иметь.
   А распорядитесь вы, нам кажется, терпимо. Серёжа уже большой – он и в ванной сможет спать. Матрац положить – милое дело. У нас в ванной в нашей старой московской коммуналке всегда тётя Нюра спала. И ничего. Вон вырастила сколько оболтусов: и Яшу, и Женю, и Софу. Боже, Боже, как все разлетелись. Яша – в Америке, Софа – в Израиле, Женя – аж в Аргентине. Ну скажите на милость, ну что делать еврею в Аргентине? Так вот с Серёжей, можно сказать, устроилось.
   А Наталию Ивановну можно пока разместить в кладовку. Вот не подумайте, что, мол, русская, ей и в кладовке ничего. Боже сохрани, чтоб я так думал. Просто ей там, мы с Цилей решили, будет удобнее. А тётю Хасю можно в спальню. Ну, всё-таки. Во-первых, гостья. Во-вторых, родная. И, в-третьих, не так-то часто к вам родные из Лондонов приезжают. Но очень вас просим – пожалуйста, без церемоний. Без, знаете, этих еврейских штучек, этих цирлих-манирлих. Родная, она и в России родная. Проще! Утром тётя Хася привыкла к кофию. Она и с собой возьмёт, да говорят, у вас сейчас всё в магазинах есть. Но только умоляю, не вздумайте растворимый. Помол и варка! Турка! Помол и варка! Вам надо, чтобы тётя Хася ославила Циперовичей на весь Лондон? Да что там, на всю Англию. Вот и нам не надо. Уж потерпите несколько дней, всё-таки – родственница. Обед можно диетический, а на сладкое она любит цимес. Вот сколько вам забот, дорогие. Да что делать, гость. Гость – это святое. Как сказано в Библии: «Гость в дом – Бог в дом». Правда, один американец тоже справедливо отметил, мол, гость похож на свежевыловленную рыбу. На третий день она начинает пахнуть. То есть дух идёт нехороший. Воняет, в общем.
   Тётя Хася пробудет недолго. Дней десять, не больше. Так что вы, хе-хе, и к запаху успеете привыкнуть.
   Цилечка, вы спросите? Слава Богу, что нам, старикам, надо. Слава Богу, нечего гневить Господа нашего всемогущего да правительство Англии, квартирка небольшая, а много ли нам двоим нужно. Девочки уже давно разлетелись, успевай только хупу [64 - Хупа – свадебный шатёр.] ставить. Правда, у Цилечки всё неудачно. Да какая еврейская жена всем довольна. Говорили мне, уж по старости сказать можно, говорили мне, женись, Моисей, тогда, в России, я, впрочем, Мишей звался, женись на русской. Они без претензий и всем довольны будут. Уж что не пьёшь да не колотишь – им и в радость. Нет, я линию выдержал. Цилечка, видите, мне понадобилась. Вот и получаю. То не так. Это не так. И смех и грех. Последнее время плохо «нам» стало, что живём в отдельной квартире. Мол, как хорошо было на Солянке, в коммуналке. И поговорить всегда есть с кем, и синагога рядом. Ах, Циля, Циля. Как быстро всё забыла. Эти битвы за свет, кто не тушит да почему. Эти звонки. Ивановым – два, нам – три, Ловичевым – четыре. «Так почему эти антисемиты, – вопит моя Цилечка, – идут к Ивановым, а звонят не два, а три? То есть нам?» А мезузу! [65 - Мезуза – ритуальный сосуд с изречениями из Библии.] Сколько раз я её у косяка нашей комнаты прибивал, столько раз пьяный Мкртчан её срывал. Ну скажите, что за дело армянину – продавцу бакалеи ломать мезузу? Выпили мы с ним однажды, я и спросил: «Слышишь, Арсен, зачем ты это делаешь? Мезузу мою ломаешь?» А он помолчал, помолчал и говорит: «Знаешь что, Мишка, хороший ты парень. Знаешь, как я вашу семью люблю. Дай мне в морду и всё».
   Так что с Цилечкой всё в порядке, только не хватает ей здесь, в Лондоне, коммунальной квартиры. Я уж ей, вы меня извините, предложил: давай, мол, я для полноты ощущений по ночам в подъезде буду мочиться. Или в лифте. Тебе, может, легче будет. Станет ближе, мол, к родине. Ну что скажете, конечно, что я дурак и никогда её нежную еврейскую душу не понимал. И вообще, я – скрытый антисемит. И вообще – ам-гаарец [66 - Ам-гаарец – невежда.]. Мол, невежда и тонких чувств испытать не могу. Ну не могу и всё тут. И ещё, уж это по-родственному вам пишу, не терпит она моих рваных на разных местах домашних штанов. Нет, в город, конечно, я выхожу как все люди. И, слава Богу, не стыдно. И в синагогу пойти. Или в гости. Или так с Цилей пройтись. Всё нормально. А дома, ох, люблю я эти свои треники. Уж и расползлись они все, да и Цилька раздражается, но я сказал: «Выкинешь штаны моей юности – выкинешь меня». Испугалась. Пока не выкидывает.
   Тётю же Хасю отведите в синагогу. Это на Архиповском. Она хочет кадиш [67 - Кадиш – поминальная молитва.] заказать. Да и то сказать, нужно. Сколько близких уже нет. Сколько погибло. Иногда они приходят ко мне во сне. Кружатся тенями по комнате. Это оттого, что я вспоминаю их часто, особенно здесь, в английском раю. В Москве всё как-то недосуг да недосуг. А здесь все ушедшие приходят к нам с Цилей.
   Это ещё, может, потому, что не отпускает меня война. Я вот всё к Хасе подбираюсь, да отвлекаюсь. Мы ведь все вместе в Хиславичах под немцами были. И вот видишь, уцелели. А потому что жили в коровнике. Там за стойлами сделали ещё одну загородочку. Так и сидели там и дед, и бабушка, и мама, и я, и Хаська. Мне-то было всего ничего – шесть лет, а Хаська была рослая, тонкая и вся рыжая. Ну, мама часто шептала, на неё глядя: «Ох, моя идише тохтер». Есть хотелось не очень, молока коровка давала. А навоз не убирали. Мы в него и наше говно складывали, так что немцы зашли один раз да сразу и вышли. Всё ругались на хозяйку. Мол, ты – русская «швайн» [68 - Швайн – свинья.] и полная «шайзе» [69 - Шайзе – дерьмо.]. А мне, дурачку, только и дождаться темноты. Мы тогда во двор выходили, хоть немного прыгали. Мимо нас скоро наших повели. Кого немцы собирали. Я в щёлку видел. Идут старики, талесом покрылись, тфилн [70 - Тфилн – ритуальные принадлежности.] на лбу привязаны. Поют тихонько. И возгласы эти до смерти будут помнить: «Слушай, Израиль, Господь наш един». До сих пор в ушах звенит: «Шма Исраэль!» А хозяйка наша была русская. Я после войны приезжал в Хиславичи. Дом видел, но в нём были другие люди. И коровника не было.
   А Хаська в те страшные времена носилась по посёлку и никого не боялась. Только однажды ночью подслушал я, как она говорила маме: «Мамеле, я ничего не могу сделать. Это, мамеле, – любовь. Я могу только умереть». Уже после войны, уже когда Хася и мы уехали в Израиль, а затем кто куда, нам рассказала мама, что с Хаськой нашей произошло. Как говорится, не дай вам Бог. А она взяла, мишугенер копф [71 - Мишугенер копф – сумасшедшая.], да полюбила из Литвы парня, он в немецкой армии был. Самое же удивительное – и он её полюбил. Хася рассказывала, предлагал уйти к партизанам. Его убили. Свои. Мол, предосудительная связь. А Хаська наша как с ума сошла. Металась по всему местечку. В машину гранату бросила. И исчезла. Уже после войны нас нашла. С медалями. И очень грустная. И чуть рыжая, а чуть седая. Это сейчас, на старости снова хной красится. Да что и говорить, каждая женщина с ума по-своему сходит.
   Только уж вы помогите ей кадиш заказать. Сама она растеряется. Уже старая стала наша Хаська.
   И с разносолами не старайтесь. Что нам осталось-то? Так, малость, как Цилька шутит – креплах и кнейдлах [72 - Печенье.] и жизнь наладится.
   Кстати, Хасе и в Англии какое-то отличие дали. Мол, как участнице. Только покуда наша мама жива была, часто плакала Хася, всё не могла забыть своего литовца.
   Вот и любовь. Поди угадай.
   Вообще, мы вдруг стали всюду искать родственников.
   Циля меня продолжает донимать. Узнай да узнай, этот Абрамович, что «Челси» купил, – не тот Абрамович, что жил в Хиславичах на выселках? А мы, мол, тем хиславичевским Абрамовичам троюродные тётки двоюродных сестёр. Нет, ты только подумай! Мы просто необходимы английскому Абрамовичу.
   Ну, вот, пожалуй, и всё, мои родные. С Хасей ясно – я спокоен. «Челси» не проигрывает, а это теперь вроде и наша команда. И Циля уже целый вечер не ворчит. Наверняка пойдёт снег.
   Целую всех вас, и не забывайте, что мы – народ богоизбранный. А это обязывает.
   Лайла тов [73 - Лайла тов – добрый вечер (идиш).], мои дорогие.

   Ваш Моисей Черняк

Письмо тёти Хаси своему брату Моисею Черняку из Москвы в Лондон

   Дорогой Моисей! Конечно, что говорить – меня всю переполняет. Всё-таки сколько я в России не была. А приехала совсем в другую страну. Конечно, совет ветеранский меня встретить позабыл. Конечно, такси здесь не содют, а какие-то юркие, но очень мордатые наглые молодые люди за 100 долларов отвезут тебя в любой конец Москвы. И при этом гарантируют, что тебя не ограбят. Как тебе это нравится? В общем, как пели у нас: вы хочите песен – их есть у меня.
   Теперь я решила не болтаться просто, как гостья, а изучить, что это такое – моя бывшая, но не историческая родина.
   В общем, я буду тебе излагать впечатления по мере поступления.
   Правда, начало такое, что моим врагам пожелаю, как у нас говорят в известном тебе и мне нашем дорогом местечке.
   В общем, живут Циперовичи, собственно, не в Москве, а далеко за ней, но теперь у них всё называется Москва. Куда ни плюнь – всюду Москва. И естественно – везде москвичи. Теперь это легко, конечно, они все такие москвичи, как мы – лондонцы.
   Но хоть лопни, как поют в Одессе, а держи фасон. Вот они его и держат – их бы всех на одни сутки к нам в партизанский отряд или ещё лучше – в коровник, где ты, мой Моисей, в говне два года просидел.
   В общем, вот что я поняла за эти несколько дней. Конечно, в основном информация была с кухни Циперовичей. А что может быть точнее? Так что мне рассказали. Все воруют и все берут взятки. Вопрос о пенсионерах решён принципиально – все они должны вскорости вымереть, потому как ни медицины, ни денег им не дают. Народ ненавидит правительство. Чиновники на всех положили, догадайся что? И берут, берут, берут.
   Должна тебя удивить. Обрадовать. И огорчить. Пятого пункта больше нет. Нет и всё. Но зато появилось лицо кавказской национальности. Это лицо в Москве везде: на рынках, в лавках, в магазинах, в ресторанах и т. п. Все их не любят, и все у них всё покупают. Вот и пойми загадочный славянский народ.
   В общем, взяла я днём автобус. А пройти не могу. У них после входа – турникет. Ты видел это «изобретение»? У нас бы этому чиновнику присудили первую премию за самое идиотское изобретение. А здесь – ничего. Правда, все ругаются. Но ехать-то надо. Пройти не могу. Прошу водителя продать билет. Водитель отвечает: «Женщина (а я что – мужчина?), я билеты не продаю, покупайте билеты в киосках». Ну, ты понимаешь. Где этот киоск и где я? И какая голова это всё выдумала? Я трэбую, а он – нет и нет. А народ сзади, вместо того чтоб поддержать меня, кричат. «Ты, – кричат, – бабка, своей ж… весь проход загородила, иди купи билет и пропусти народ». Вот люди, а! Ну не на ту они напали. Я сразу свои медали обнажила. Да, да. Знаю, что ты скажешь. Нет, не груди, а медали. И говору этим народам: «Я, мол, президентом лично приглашена, и или пропускай, или я никуда не пойду и никого не пущу. А кому моя ж… не нравится, пусть в муниципальном транспорте не ездит».
   Пустил. Да не всё. Сзади кто-то и брякни: «Ну, эти всегда своего добьются и везде влезут. Хотя и турникет».
   Я, конечно, этого выступалу припомнила да сзади, как меня в лесах учили, ремешок от сумки как удавку на шею ему и накинула.
   – Кто ето они? – ласково так спрашиваю и волоку его к выходу. И, конечно, народу в автобусе говору: – Вы, граждане, слышали, я его в милицию сдам за разжигание национальной розни. Я подданная Её Величества королевы Англии и ветеран и ету гниду так не оставлю.
   Вот что интересно, Моисей. Все притихли, в окно смотрят, меня и не видят. Мужика я, конечно, из автобуса вытащила да как крикну: «Беги!» Он и побёг. Этому нас в лесах учили. Оказывается, ежели человеку сделать больно, а потом сразу крикнуть «беги» – он побежит, как пить дать.
   Вот не думала, что пожилой еврейской женщине партизанская практика пригодится. Да где? В столице, можно сказать, мною защищённой, в том числе от германских оккупантов.
   А утром форменный скандал. По телевизору передавали уголовную хронику. Её там передают, впрочем, целый день. Кажется, что вся страна уголовная. И передали, будто бы какая-то рецидивистка из Биробиджана (это я-то!) устроила поножовщину в автобусе по маршруту Тёплый Стан – Солнцево.
   Ах, Боже мой, как мне перед Циперовичами стыдно, ну просто хоть уезжай.
   Ну, целую тебя, братец.
   Циле передай, что галоши я ей купить не могу – их, оказывается, уже давно не производят.
   Чтоб вы были здоровы.

   Ваша Хася

Второе письмо тёти Хаси своему брату Моисею из Москвы

   Дорогой Моисей! Я тебе уже говорила, что сделалось со мной в этом русском автобусе. Чтоб врагам моим с ними ездить. Но так всё вроде нормально. Циперовичи теперь от меня не отходят, вроде еврейская забота. Кого они обмануть захотели. Тётю Хасю. Как тебе это нравится! Но я пишу тебе не про эти майсы, чтоб у нас большего горя не было. А пишу, потому что была у Циперовичей в гостях. У них же квартир, как у этих новых русских. В общем, они вроде называются старые новые русские евреи. Так что я там узнала! Старая Циперовчиха после наливочки да моих лондонских шоколадов и разболталась. В том смысле, что всё, мол, совсем не так, как вам, дорогая Хася, – это она говорит мне, значит, – видится.
   А что мне видится? Да ничего. Просто Циперовичи да и всё. А вот и нет, не всё. У них как всё оказалось перепутанным, что нашему Шекспиру (уж он точно был еврей) осталось только талесом накрываться и good by. Оказалось, что папаша ихней дочери вовсе не папаша. Бабушка у них зовётся мамой, мама зовётся бабушкой. Один папашка незнамо где, а второй – тоже не подарок. У меня голова пошла кругом, а что же говорить про бедную девочку. У неё, безусловно, мозги все перевернулись. Нет, такой ребёнок нормальным быть никак не может. Вот она и живёт, где бы ты думал? В Индонезии. Ну скажи мне, нормальная еврейская мейдл поедет в Индонезию, где не только синагоги, но евреев уж точно не сыщешь? А что ты там найдёшь кошерного? Пиявок?
   – Ну и что она там делает? – спрашиваю у циперовической старухи.
   – А она там замужем.
   – И кто же этот счастливец? – я так спрашиваю с подковыркой. Мол, кто еврейскую девочку в Индонезии замуж возьмёт. Конечно, только мишугинер копф.
   А бабка мне так меланхолично отвечает:
   – Да он местный принц.
   Вот Циперовичи, они всегда с этими выпендрёжами. То им знакомых кайзеров подавай, то принцев. Конечно, я попросила фотку. Ведь что греха таить, теперь этот принц и наш хоть дальний, да родственник.
   Как взглянула, так и ахнула. Да, принц. Но еврей абсолютный. Ну, слово за слово, они и сами сомневаются. Уж очень он готовить любит, когда в Москву приезжает. Конечно, вначале Кремль, Белый дом, президент. А потом как приедет к нашим Циперовичам, так уж тут он и дорывается: и шейки фаршированные, и форшмак, и креплах, и щука. Ах, Боже, Боже, сразу наши Хиславичи вспомнила. Где все они, наши родные. Даже на кладбище не захоронены, Господь Бог всемогущий, простишь ли злобу людскую и наше равнодушие.
   Ох, Моисей, что это я?
   Да, о Циперовичах.
   Меня встречал и размещал ихний внук, Серёжа. Ну что тебе сказать? Еврейский мальчик. Но русский по сути своей. У него тоже всё перепуталось. Уж такие, видать, Циперовичи. Свою прабабку он зовет баба, а бабку – по имени, а имя, дальше некуда, Матильда! Где ты, Моисей, видел еврейку Матильду? Вот я и говорю. А мать, что работает принцессой в Индонезии, зовёт по имени, Наташа. Нехама, значит, на идиш. Ну, это ничего, мы все ведь были и Мишами, и Семёнами, и Григориями, и Полинами. Да что говорить!
   Ну, я, конечно, спрашиваю. Он мальчик на удивление культурный, отвечает.
   – Скажите, – говорю, – Серёжа, вы кто по специальности?
   – Я – врач, тётя Хася. Только недавно закончил институт и сейчас работаю в больнице.
   – И что же вы там работаете?
   – Да я пока только клизмы ставлю.
   – Хм, ничего себе. Человек уже с дипломом, и уже к клизмам допустили, – замечаю я. Но они, Циперовичи, насчёт юмора не очень. – А какая перспектива?
   – Ну, – говорит Серёжа, – ежели всё будет нормально, то через год разрешат больного после клизмы на толчок сажать. Или судно подавать.
   – М-да, – говорю, – у вас перспективы.
   А мейдл его, ему в подмышки, так и вскакивает, так и вздёргивает.
   – Ах, ах, Хася Соломоновна, вы себе не представляете, у Серёженьки золотые руки. Самые ответственные клизмы только ему и поручают.
   И всё прыгает. И всё в глаза заглядывает. Ну кто она такая? Порядочная еврейская девушка разве позволит себе такое? Иди, глаза опусти. Красней слегка. Так нет. Вот время, а, Моисей? Ну ладно, я тихонько у Серёжи спрашиваю, кто же родители этой девушки. А он так беспечно отвечает:
   – Да я не знаю, я их не видел ещё ни разу.
   – Сколько же вы, извините, знакомы? – спрашиваю.
   – Да давно, с первого класса школы, – и смеётся, ну совсем как ты: «гы-гы-гы».
   Вот вам и молодёжь. А вспомни, наша мамочка, когда Зямка хотел жениться на этой Фейге, аж в Рославль не поленилась поехать. И в лавке мясной, конечно, всё о родителях Фейги узнала. И даже в окно посмотрела. Ужинали при лампе и при свечах. Мама приехала довольная. Только Зяма наш вдруг женился на Шейке-Брохе. Вот тебе и любовь! Тоже у евреев бывают заскоки. Ну и что они начали делать? Да, да, вижу твою дурацкую ухмылку, мол, что могут молодые делать, да в Хиславичах, где керосин экономят, словно воду в пустыне Негев. Вот и нет! Они начали делать революцию и, что ты думаешь, – таки сделали. Себе на голову. Потому что в 1937 году их из партии вашей исключили, как за недоносительства и троцкистский дух. Ещё твой папа за них попал. Да что там!
   Но я Серёжу решила всё-таки немного воспитать. Чтобы не только об этой девочке и о своих делах думал. Чтобы жизнь знал со всех сторон и умел определить исторические параллели. И рассказала ему эту историю с клизмами в нашем партизанском отряде. Помнишь, с журнала, ещё в Израиле, у меня беседу за этот случай брали. Ну, я коротенько. У нас в отряде был комиссар, можно сказать, второй человек. А может – и первой. Это как посмотреть. Звали его Семён Силыч Дупак. Так вот особенности его организма: как в бой идти, у него запор. А в бой рвётся. Искренне так. И обязали меня перед боевой операцией ему клизму ставить. Я – ни в какую. А Семён Силыч мне в приказном порядке. «Мол, я свою задницу могу только тебе, еврейке, доверить. Вы, мол, верные и предать не можете. Другим – не верю. В отряде, мол, разный сброд может быть. А моя задница, можно сказать – ценный партийный капитал. И ею рисковать я не имею права».
   Ну и всё. И ставила. И громили фашистов. Пока нас самих не погромили.
   А Семён меня после войны разыскал. Он уже в партии какой-то большой человек стал. И вдруг говорит мне: «Я всё бросаю. Едем, куда скажешь. Сделаю, что велишь. Без тебя нет мне жизни. Хочешь, сейчас вот при тебе себе обрезание сделаю?» Ну, я, конечно, реагирую, то есть хохочу до упаду. Молодая ещё была. Ну, это уже другая история.
   А Серёжа и его девочка сидели, рот открыли. Да и Циперовичи тоже притихли со своими непонятными индонезийскими связями с еврейским акцентом.
   И ты що думай, Моисей, что я на Красной площади встретила. Решила я посмотреть Мавзолей, да, говорят, ГУМ сейчас такой, как двухсотая секция была. То есть всё в наличии. И ничего под прилавками. Как живут продавцы? У меня аж слёзы наворачиваются.
   Ну и ладно. Одела свои медали и за Победу, и партизанскую, и орден Красной Звезды, и английские – в общем, не грудь, а иконостас. И пошла. Смотрю, у Мавзолея, Боже мой, часовых нет, стоит полицейский. Скучает. Да не очень-то. Вокруг него человек десять стариков. Кричат, палками машут. Их в Мавзолей не пускают. Санитарный у Ленина день. Полицейский красный весь. Я на них смотрю, медали на всякий случай наружу выставила, смотрю и вижу комиссара нашего, Семёна Силыча.
   Уж тут я себя почувствовала хорошо. Подошла тихонько да как гаркну: «Дупак, выйти из строя». И что ты думаешь? Все вдруг затихли. Вытянулись. А Семён побелел весь и три шага вперёд. Правда, потом обнял меня и заплакал. Ну, уж тут и я не утерпела. Зашли в кафе. Он всё отказывался, что, мол, нога болит, да мочевой пузырь, да катаракта с аденомой, да то, да сё. Ну я-то – Хася. Я-то понимаю. И говорю: «Семён, твою мать, да как ты можешь думать. Мне Англия эти деньги за нашу кровь заплатила, мы что – недостойны?» Ох, Моисей, что дальше было. Скажу тебе, я вдруг стала прежней Хаськой. И мне показалось, что и попа исчезла, и грудь за коленки перестала задевать, и я снова – рыжая. Мы заказывали музыку. А музыканты играли всё. От души, за всех наших из местечка я пела и «Мамэ», и «Шолом Алейхем», и «Шемеш», и «Драйтехтер», и «Фрейлехс», и «Хаву нагилу». Я пела и плясала. Плакала и пела. А Семён только плакал. Что за встреча была. Мы были счастливы, а всё время плакали.
   Вот и всё за этот день в Москве. Дома оказалось, что деньги я потратила все, поэтому последние дни буду у Циперовичей, доедать пирог с мясом, спасибо им огромное. А уж Серёжа меня на аэродром, с Божьей помощью, отвезёт, денег на дорогу не осталось вовсе.
   Целую. Цилечку за меня поцелуй. Ты уж и забыл, бессовестный, когда жену целовал, я тебя знаю.
   Твоя сестра Хася.

   25/Х 2005

Третье письмо тёти Хаси своему брату Моисею из Москвы

   Дорогой Моисей. Я уже у Циперовичей третий день. Деньги кончились, что я тебе говорила, от телевизора я сойду с ума – столько убийств на минуту показа нет даже в Нигерии, кормят меня на убой и никуда не выпускают. А походить по городу – это и есть самое интересное: люди – уже другие, дома – уже странные, помойки – переполнены, а подъезды – ну, просто, как говорит твоя Циля, «не телефонный разговор».
   И главное я забыла, Моисейка. Ето письмо чтобы Цилечка наша, ты же знаешь, как я её люблю, головой-то она у нас слабая, чтобы это письмо ну никак к ней не попало.
   Гвалт будет, никакое гелд не поможет.
   Вот я и хочу сначала тебе за Москву рассказать. За автобус уже всё ясно – эти идиоты всё делают, чтобы было хуже всем. И неудобно. В общем, как раньше, когда мы жили в Хиславичах, а учиться нужно было в Рославле. Ох, чтоб они были здоровы.
   Да, видно, здоровье у населения московского неважно. В общем, у них, я заметила, недержание. Да, да, не смейся. У Циперовичей в лифте такое!!! Пишут, например, я специально переписала:

     Тот, кто в лифте будет с…ть,
     У того мамаша – б…ь.

   И ещё ужаснее, даже читать совестно. И в лифт войти невозможно. Там мокро. Запах – жуткий. И эти люди хотят, как говорит «ихний», построить развитый капитализм. Ты же понимаешь, что там они построят при таком мочеиспускании в подъезде. А уж за помойки я не говорю вообще. Крысы – как кошки. Их боятся все: и кошки, и собаки, и люди.
   Я сказала одному здесь, во дворе. Выведите, мол, крыс и тогда стройте светлое своё будущее без мочевой кабины вместо лифта. И что он мне ответил? Вот-вот. Врагам нашим пожелаю то, что он пожелал мне.
   Ну, да Господь с ними. Я хочу перейти ко второй части письма, а тебя прошу – Циле ни в коем случае. Нам скандал нужен? Нам слёзы нужны? Тебе нужно, чтобы наша Цилечка вспоминала каждый день, кто загубил её красоту, молодость, здоровье! Тебе я скажу это как старшая сестра, тебе это ну совершенно не нужно.
   Так вот – слушай. Что до меня дошло. Я же всё-таки старая партизанка. И еврейка. А значит – партизанка в квадрате. Вот что я вычислила.
   Сижу у Циперовичей. Денег нет. Итти некуда. После передачи за мой дебош в автобусе Циперовичи культурно так, но меня стараются никуда не выпускать. Так вот, сижу, а в дверь – звонок. Ну, пока Циперовичиха пошевелится, я уже с кухни два раза до Лондона и обратно. Открываю, а там стоит дама. И оказалась эта самая ихняя дочка, уж не пойми кого, ну та, что в Индонезии принцессой работает. Собственной персоной, скажу тебе. А за ней – с чемоданами такой с бородкой, пухленький и на еврея похож, чтоб я так была жива и здорова. И главное – цвет у него – тёмный. В смысле – кожи. Ну что делать, видно, Циперовичи принцев не выбирают. А это и был, и есть тот самый индонезийский прынц. Я сначала думала – носильщик. Конечно, познакомились. Всё-таки тётя Хася им тоже не чужая, хоть и пятая вода на киселе.
   Сидим, разговариваем. Я смотрю на эту девочку-принцессу, нашу дальнюю родственницу. И что я вижу? Неглупая. Внешность – приличная. (Впрочем, принцессой поработаешь – так волей-неволей будешь приличной внешности.) А когда я вгляделась в поступки, манеры и поведение этой Наташи-принцессы, я увидела, что в поведении и во всём имеется какое-то очень большое сходство. Сижу и ломаю голову – ну с кем. Ну на кого она так похожа? Что не на свою маман, так это уж точно. Она всё время стремится сглаживать углы. Ищет компромиссы. Я заметила, оставляет кусочек на тарелке. Вечером лазает по кастрюлям. Рассказала, что давно исправила левое ухо, оно было как у слона. И вдруг меня как током в одно место. Это же мой Моисейка. Только волос много и ухо не торчит, как у тебя. Но – молчу. Так, задаю наводящие вопросы: мол, как у вас с продуктами, всё ли с колбасой в порядке, как кошер. Ну, в общем, светская беседа. Я же не Матрёна какая-нибудь. И принц, даром что тёмного цвета, но тоже беседу ведёт культурную. И представь себе, Моисей, знает, что была война. А узнав, что я была в партизанах, весь заволновался: «Ах, ах, я вас награжу орденом “Луны, пиявки и солнца”. Это значит, – поясняет он, – что вы ночью при луне боролись с фашизмом до полного восхода солнца». И ушёл на кухню, готовить ужин.
   Вот и всё, дорогой Моисей. Так что орден, считай, в кармане. Я ничего не спрашиваю. Не спрашиваю, что ты делал у Циперовичей в Москве сорок семь лет тому назад. Не спрашиваю твои затраты на звонки в Индонезию. Кажется, ну что у тебя общего с Индонезией? Не спрашиваю, кто на кого так похож. Я – молчу.
   И завтра вылетаю к нам, в Лондон. И кто меня провожает? Да, угадал, Серёжа с принцессой. Чего им хочется тащиться в такую даль. Но, видно, они – культурные.
   До встречи, Моисейка, и Цилечке о моих догадках – ни слова. Чтобы не было гвалта, не дай Бог.
   Твоя Хася.

   3/XI 2005

   P. S. И не могу удержаться, не сказав тебе своих мнений о гостях. Конечно, как приехала эта заморская штучка, так народ повалил косяками. Я же перемешалась со своей головой, Моисей. Шум, гам, гевалт. И смех какой-то у женщины странный: га-га-га. А говорят все громко и никто никого не слушает, совсем как у нас в хиславической синагоге.
   Рядом со мной такая симпатичная дама сидела. Подруга чья-то. Я, конечно, для начала разговору ей отпускаю комплимент:
   – Ах, мадам, – говорю, – у вас такая чудесная причёска, просто прелесть.
   А она в ответ:
   – Да что вы, Хася Соломоновна, я уже третий день голову не мыла.
   Вот те и комплимент. Ну, я не сдаюсь, а продолжаю:
   – Вы такая симпатичная, Маша. Представляю, какое мученье вам от поклонников отбиваться.
   А она отвечает:
   – Да вы что! Я этих мужиков ну просто ненавижу.
   И как сверкнёт глазами. А вилку даже согнула. Ну, думаю я, точно дама другой ориентации. И тихонько так у хозяйки, Матильды, об этом и спрашиваю. А та смеётся.
   – Вы, тётя Хася, – говорит, – от нашей жизни отстали. Мы все здесь мужиков ненавидим!
   Вот те и раз. Приехали, Мотя, слезай с подножки, как говорили у нас в Хиславичах. И что мне обидно, что дама-то эта не только хороша собой, но и на еврейку, Бог мне судья, похожа. Я, конечно, осторожно так интересуюсь, мол, Маша, а как ваше, извините, фамилия-отчество. Она и отвечает:
   – Попова я, Мария, мол, Семёновна.
   Ну, я не стала комментировать. Мол, раз так вам хочется – пожалуйста. Только она такая же Попова, как ты – Сулеман-оглы или я – Зульфия.
   Вот такие мои впечатления от нашей бывшей страны-Родины.
   А кадиш по всем нашим я всё-таки заказала. Земля им пухом.
   Твоя Хася.

   9–12/XI 2006 Антони

Марк Яковлевич Казарновский Игры с адреналином

Часть I О сексе для тех, кому за 70