Николай Степанов
Желтые слезы дьявола

   Далеко на северо-востоке есть горный хребет, который венчает Гора мудрости. Высока и неприступна та гора: птицы не могут долететь до ее вершины; по отвесным, как стена, склонам не ходят даже горные бараны. А вершина той горы теряется высоко в облаках.
   Прямой потомок того смелого человека, который привел уранхай-саха на эту благословенную Землю, взобрался на Гору мудрости. Долго не было его, и перестали ждать его уранхай-саха. Но вернулся он и сказал, что был на этой горе – на Горе мудрости.
   Поведал нашим предкам о том, что Юрюнг Айыы Тойон – творец всего сущего на Земле. Что наша Срединная Земля, изначальная Мать-Земля, издавна держалась на вековечной борьбе Белого Духа с Черным Злом. Белый дух – это белый свет, нисходящий на нас с белого Высокого Неба от самого Юрюнг Айыы Тойона. А Черное Зло, клубясь, как зловонный дым, подымается из преисподней – из страны скалозубого Арсана Долая. А наш Срединный Мир – это место сражения противоположных, противоборствующих сил. Великие силы – силы Тьмы и Света существуют с момента мироздания, и покуда существуют эти три Мира, то будут биться друг с другом Добро и Зло, будут приходить на Землю мир или война…
   Время будет идти, будут сменяться поколение за поколением. Лихолетье и горе, как вихри будут проноситься над Землей обетованной. И настанет то проклятое время, когда словно ослепнут люди, будут бродить во тьме в поисках золота – в поисках желтых слез дьяволов-абаасы…

Глава 1.
На берегах Алазеи

   В светозарной той стороне
   Восьмикрайняя, на восьми ободах,
   Белая равнина блестит.
   Там неувядающая никогда,
   Не знающая изморози ледяной,
   Зелень буйная шелестит.
   Там высокое солнце горит светло,
   Никогда не падает снег,
   Никогда не бывает зимы.
   Лето благодатное там
Вечное изливает тепло.

   Сотни воинов в чешуйчатых доспехах, оскалив рты и тяжело дыша, бежали в атакующем порыве через широкую снежную поляну к деревянным стенам небольшой крепости. Пешие воины бежали, увязая в снегу, сжимая мечи с длинными рукоятями. Всадники на малорослых азиатских лошадях делали круги вдоль крепостной стены, непрестанно осыпая ее и внутренние постройки острога горящими стрелами.
   Стрелы, как вытянутые огненные птицы, красиво взмывали в предутреннее небо. Эти смертоносные птицы поднимались на высоту, замирали и потом, ускоряясь в падении, обильно осыпали стены и постройки крепости.
   Языки пламени, сначала редкие, а потом все более частые занимались на черных срубах и стенах крепости. Вскоре почти все постройки были охвачены неистовым пламенем. Огромный столб огня завыл, как камлающий шаман, поднимая в своем смертоносном танце снопы искр и густой черный дым.
   Но крепость не сдавалась: со стены то тут, то там гремели выстрелы. Пули с чавкающим звуком впивались в тела нападающих. Рев атакующих воинов, похожих на маленьких драконов в чешуйчатых доспехах, заглушал стоны раненых и предсмертные крики умирающих.
   Раздался грохот упавших ворот, и в этот проем ринулись нападающие. Замелькали мечи, впиваясь в живую плоть защитников крепости, которые побросали ружья и тоже схватились за сабли. Но яростный бег нападающих уже не сдержать. Падают один за другим защитники крепости, изрубленные клинками.
   Волна атакующих воинов двигается вглубь крепости. В горячке боя они наступают на тела умирающих защитников крепости. У избы, еще нетронутой огнем, остается только небольшая группка обороняющихся, сбившихся и прикрывающих спины друг друга. Понимая, что это их последний бой, ратники отчаянно отбиваются. А воины-азиаты, раз за разом бросаются на оставшихся защитников. Но все время откатываются назад, в сторону раненых. В конце концов нападающие, уже не рискуя схватываться с отчаянным сопротивлением оставшихся храбрецов, расстреливают их из луков, почти в упор.
   Утыканные стрелами защитники в предсмертном порыве бросаются с криком на врагов… Но, тотчас проткнутые мечами и копьями, падают, захлебываясь в собственной крови, поднимают к небу стекленеющие глаза.
   Безмолвное небо смотрит на происходящее внизу глазами холодных звезд, словно маня и принимая в свои объятия души умирающих воинов…
   А на земле, не обращая на яростные схватки, треск пылающих стен и звуки сабель и мечей, видится профиль красивой женщины-удаганки, которая провожает их улетающие души. Удаганка поворачивает свое красивое лицо с большими выразительными глазами. Лик удаганки вдруг начинает быстро стареть, покрываясь на глазах глубокими морщинами. И вот уже ее лицо превратилось в череп, который начинает хохотать…

   Николай вздрогнул и проснулся весь в поту. Ничего непонимающим взглядом осмотрел большую армейскую палатку. Подслеповатыми со сна глазами еле разглядел рядом стоящие раскладушки, на которых, укутавшись с головой в спальники, спали его однокурсники-сотоварищи по археологической экспедиции.
   – Приснится же такое, – буркнул Николай.
   Потом вздрогнул от жуткого сна, который был настолько явствен, что казалось, до сих пор чувствует запах пожарища и горелого пороха.
   Печка-буржуйка давно потухла, и стылый воздух наполнил палатку. Николай большим усилием воли вылез из спальника. Дрожащими руками засунул в металлическую печку комки газеты и заранее приготовленные лучины. Только с третьей попытки зажег спичку и затопил буржуйку.
   Огонь весело схватился и затрещал, пожирая тонкие лучины. Когда они прогорели, Николай взял из небольшой сложенной у печки поленницы дрова потолще и бросил в огонь. Прикрыл дверцу и почувствовал, как быстро нагреваются тонкие бока металлической печи и становится теплее в палатке.
   Засунув ноги в холодные сапоги и накинув куртку, Николай вышел из палатки, где еще мирно посапывали однокурсники. Вышел и остановился.
   Было так тихо, что казалось, звенит в ушах. Ветер перестал теребить кроны деревьев, и листья на них были неподвижны. Тихо и медленно несла свои темные воды река Алазея. Чуть поодаль чернел раскоп на месте, где когда-то сотни лет назад жили первые русские поселенцы. Здесь в середине семнадцатого века они воздвигли Алазейский острог. То, что когда-то было перевалочной базой, форпостом освоения Севера Сибири.
   Здесь когда-то жили люди. Любили и ненавидели, смеялись и плакали, возводили дома и растили детей – а теперь стало просто неприметным холмиком земли, поросшим травой.
   Деревянные постройки разрушились и сгнили, превратившись в смерзшиеся комки земли вперемежку с рыбьей чешуей и сломанными костяными изделиями. И сейчас, спустя несколько сотен лет, археологическая экспедиция потревожила заросшую травой и кустарниками землю, пытаясь понять эту страницу истории.
   Николай окинул взглядом глухую тайгу на противоположном берегу Алазеи, низкое свинцовое небо над головой, этот пахнущий сырой землей раскоп на берегу холодной темной реки и вдруг почти физически осязаемо почувствовал… дыхание Вечности. В такие моменты понимаешь тщетность деяний людей: тысячу лет здесь стояла тайга и еще также будет стоять. Глядя, как приходят к ней и уходят от нее люди…
   Николай поежился, вспомнив события вчерашнего дня и свой ночной поход к могиле Феклы.
   «Наверно, из-за этих ночных похождений и приснился кошмарный сон про кровавый ночной бой», – подумалось ему.

     И вспомнил вчерашний вечер.
     Это было за гранью древних лет,
     За хребтом стародавних лет,
     Во мгле незапамятных лет…

   Студенты-археологи после тяжелого трудового дня на раскопе с аппетитом ужинали у пылающего костра. Несмотря на усталость и непривычный для августа холод, никто не хотел расходиться. Парни жадно вдыхали в себя вечерние запахи небольшой реки, окружавшего их леса и дым костра.
   Руководитель экспедиции Анатолий Николаевич Егоров – крупный мужчина интеллигентного вида с аристократическими манерами – кратко подводил итоги дня и делился планами на завтрашний день.
   И в этот вечер вокруг были только огромное черное небо с яркими звездами, всепоглощающая тьма и ярко горящий костер, за пределами которого ничего не существует. Весь мир сузился до небольшого освещенного пятачка вокруг костра, отбрасывающего длинные пляшущие тени. Свет от костра освещал лица молодых археологов, которые сидели вокруг, обхватив руками колени, глядели в пламя, не в силах отвести глаз от него. Наблюдая, как плавно взлетают к бездонному черному небу искры с горящих поленьев…
   Природа вокруг молчала. Только где-то далеко кричала болотная птица, и чувствовалось прохладное дыхание невидимой в темноте реки. Парни поежились и переглянулись между собой.
   Вдруг Анатолий Николаевич нарушил молчание и спросил притихших парней:
   – А вы знаете, что здесь похоронена Фекла? Ее могила в двухстах метрах от нашего лагеря…
   Будь эта фраза сказана в городской квартире, где светло и за окном шумит автострада, она бы, наверно, не произвела особого эффекта. Но когда вас всего-то небольшая группа и лагерь стоит посреди обступившей кругом тайги, то слова обретают несколько иной смысл.
   Парни снова переглянулись и непроизвольно придвинулись ближе к костру.
   – Что за Фекла, Анатолий Николаевич?– спросил один из студентов.
   – Ну ладно, расскажу вам на сон грядущий одну историю, – выдержав паузу, тихо и медленно сказал преподаватель.
   Оглядев лица парней и остановив взгляд на метущемся пламени костра, Анатолий Николаевич не спеша начал свой рассказ:
   – Много лет назад, скорей всего в начале 18 века здесь, на этом месте жил один зажиточный русский казак со своей семьей. Легенда гласит, что был он дальним потомком первопроходца, который одним из первых ступил на якутскую землю.
   И была у этого казака единственная дочь-красавица. Звали ее Фекла. Румянец не сходил с ее белоснежного лица. Красивые, цвета зеленого изумруда, глаза очаровывали всех, на кого она смотрела. Многие добивались ее руки…
   Но никого она не удостаивала своим вниманием. Ей исполнилось семнадцать лет, когда она полюбила местного молодого тунгуса-охотника. Полюбили они друг друга очень сильно и не видели смысла жизни один без другого. Встречались тайком, и никто не догадывался об их чувстве.
   Прошло немного времени, и Фекла решила объявить своим родным о желании выйти замуж за молодого тунгуса. Отец девушки был рассержен и высказался против этой связи. Потому что давно планировал ее отдать замуж за зажиточного пожилого Алазейского атамана Тимофея Третьякова – о чем у них уже давно была договоренность. Отругал отец дочку и грозился выгнать из дома, если она будет упорствовать.
   И Фекла приняла решение: под покровом зимней ночи она вышла из отчего дома и с молодым возлюбленным сбежала в тайгу. Зима только вступала в свои права и покрыла еще тонким ледяным панцирем реки и озера. И пересекая одну из рек, нарты беглецов провалились под лед.
   – И что?..– нетерпеливо спросил Павел, плотно сбитый славянин с иссиня-голубыми глазами.
   – Они оба погибли. – продолжил Анатолий Николаевич. – Даже будучи умершей, Фекла была прекрасна, будто просто ненадолго уснула. Румянец не сходил с ее лица, а из глаз непрерывно сочились слезы. Долго убивались отец с матерью, увы, поздно раскаявшись, что не дали согласие своей любимице. Похоронили они ее подле родного дома. И могила ее сейчас лежит вот там…
   Вот так прекратился род казака, потомка русских первопроходцев. Сказывают, что не обошлось здесь без проклятия всемогущей удаганки Дьукайа. Видимо, чем-то прогневал ее род казака.
   Собравшиеся у костра затихли, каждый про себя осмысливая эту историю. Огонь горел, потрескивая и бросая блики на лица притихших молодых мужчин.
   Егоров выждал паузу и продолжил:
   – Что интересно: могила ее сейчас располагается вот там, в двухстах метрах от нашего лагеря. При этом сколько бы ни горела тайга вокруг, деревянное надгробие могилы Феклы всегда оставалось нетронутым. Будто что-то защищало ее последнее пристанище…
   – Да уж… Опасное у нас, однако, соседство,– нарушил тишину Айал-балагур с большим лицом и раскосыми глазами.
   Анатолий Николаевич ухмыльнулся и продолжил:
   – Но это еще не вся история…
   Парни у костра подняли глаза на руководителя экспедиции, и все превратились во внимание.
   – Во все времена существовали черные копатели. И в конце семидесятых годов этого века нашлись лихие мужики-пришлые строители, которые прослышав о Фекле, решили раскопать могилы в этой местности в поисках золота и украшений. Не обошли они своим вниманием и могилу Феклы. Когда они раскопали ее могилу и разворотили гроб, то увидели, что девушка лежит там по-прежнему, как живая…
   У парней, собравшихся у костра, пошел холодок по спинам, и они еще ближе придвинулись к костру…
   – И этим недалеким копателям пришла не самая удачная идея фотографироваться, обнявшись с трупом Феклы. Они хохотали и фотографировались с ней, а девушка на глазах стала чернеть, покрываться трупными пятнами, а вскоре и рассыпалась. Только прах остался от нее. Эти горе-копатели нашли немного украшений и разъехались потом кто куда по стране.
   – И что потом? – почти хором вопросили студенты– археологи.
   Анатолий Николаевич оглядел всех задумчивым взглядом и тихо продолжил, заканчивая свою историю:
   – Потом трое из четверых, кто участвовал в разграблении могилы Феклы, умерли в течение года страшной насильственной смертью, а четвертый сошел с ума…
   Вязкая тишина повисла над собравшимися у костра. Неожиданно стало зябко: обволакивающий страх залез внутрь каждого. Вдруг всем показалось, что сгустившаяся тьма смотрит мертвыми и холодными глазами в спину сидящих у костра.
   – Ну все, отбой, парни! – сказал Егоров.
   Еще не отошедшие от жуткого рассказа студенты разошлись по палаткам.

     Я просторы Срединного мира прошел,
     Горы высокие перевалил,
     По остывшим твоим следам
     Отыскивая тебя;
     По теплым твоим следам
     Поспешал, торопился я
     И нашел тебя, увидал тебя…

   Даже когда парни укладывались в спальники, мысль о близлежащей могиле Феклы не отпускала никого из них.
   – Брр! Жуть! – подытожил общее настроение Павел, славянин-крепыш.
   – Ага, что-то вечер перестал быть томным,– попытался пошутить Айал.
   Но обычно остроумные замечания Айала на этот раз остались без внимания – все так же переваривали у себя в голове подробности услышанной истории о Фекле.
   – А мне кажется, что начальник наш просто жути на нас нагнал перед сном, – бросил фразу Николай. Немного подумав, продолжил: Не может могила оставаться целой и невредимой после лесных пожаров. Наверно, кто-то из местных ее и восстанавливает каждый раз.
   – А я верю, – вдруг из угла палатки сказал худющий парень в очках, Саня. – Вот у нас на моей прародине в одном аласе есть захоронение шамана…
   – Да тихо ты, Сань! – перебил его Айал. – И так уже не по себе. Не хватало нам на ночь еще одной жуткой истории…
   – А я не верю! – стал храбриться Николай. – Есть объективная реальность, физика, химия и так далее. Не верю и не буду верить в эти байки о паранормальных явлениях. Я же говорю, просто Егоров жути нагоняет на нас – на новичков. Эти байки у бывалых археологов, наверно, как часть обряда посвящения и приема в свои ряды, – ухмыльнулся он.
   – А ты, Колян, сходи на могилу, раз такой храбрый! – вдруг ответил ему Паша. – Вот сейчас и сходи, ночью…
   Парни все дружно приподнялись в спальниках: у всех одновременно пропал сон.
   – Да, Паша прав – сходи. Сходи до могилы, если такой неверующий. А мы посмотрим, – поддержал Пашу Айал.
   Возникла пауза. Все лица были устремлены на Николая.
   «На слабо берут, – подумал он. – Да что тут какая-то могила, схожу назло: что я не пацан что ли?» – разозлился про себя Николай.
   – Ну и пойду! Вот только оденусь,– ответил Николай и порывисто вскочил с раскладушки.
   Под взглядами парней он стал одеваться. Надел куртку, сапоги, заправил в ремень нож. Взял фонарик, проверил его и засунул в карман куртки. Похлопал себя для проформы по карманам куртки и направился к выходу палатки.
   – Коля! Может, тебя проводить? – вдруг робко спросил Саня.
   – Да пусть уж один идет, раз уж сам изъявил желание сходить на экскурсию, – перебил его Айал. – Он же марксист-ленинист, верит в объективный ход истории, где нет места шаманизму и прочим пережиткам, необъяснимым с точки зрения всепобеждающей логики, – ухмыльнувшись, закончил он свою мысль.
   Николай, злясь на парней и на себя самого, решительно раздвинул пологи палатки и, точно бросаясь в холодную воду, сделал шаг во тьму, в сторону могилы Феклы.
   Вдруг поднялся ночной ветер, и звучал он как-то особенно тревожно, словно напевая заунывную северную песнь, посвистывая в верхушках деревьев и путаясь в густом кустарнике. Как назло, ему вторило ухание болотной птицы на той стороне реки.
   «Ничего страшного, не дрейфь!» – попытался успокоить себя Николай и двинулся в направлении могилы Феклы.
   Парень удалялся от палатки, которая казалась ему сейчас самым уютным пристанищем, почти родимым домом. Уже углубляясь в лес, он неожиданно кожей почувствовал чье-то присутствие. Ощущение усиливалось: кто-то, невидимый и неслышимый, наблюдал за Николаем из глубины леса. И этот взгляд был физически ощутим.
   Играющий по верхушкам деревьев холодный северный ветер почему-то нес теперь еще больше беспокойства и тревоги, заставляя поминутно прислушиваться к лесу и ловить посторонние звуки: а вдруг, пользуясь поднявшимся ветром, кто-то неслышный звериной походкой крадется за ним следом?
   Озираясь по сторонам и бросая луч фонарика на все подозрительные предметы, Николай приближался к могиле. Подчас стала попадаться сеть паутины, растянутая между деревьями и кустарниками, которая неприятно липла на лицо.
   Когда лес поредел и стала проглядывать поляна, на которой располагалась могила, фонарик стал мерцать. Мигать, готовый отключиться совсем.
   «Совсем по-киношному… как, в фильмах ужасов…» – подумал Николай и стал стучать по фонарику. Старенький фонарик мигнул на прощание и потух совсем. Тьма полностью обволокла Николая. Его глаза, еще не приспособившиеся к темноте после света, ничего не видели. «Только мне этого не хватало», – уже с нарастающим страхом подумал он и остановился. Ветер вдруг стих, прекратился и крик болотной птицы.
   Глаза потихоньку стали привыкать к темноте, и Николай стал разглядывать сквозь стволы деревьев серое пятно поляны.
   «Не бойся. Иначе парни засмеют. Айал потом до конца всей экспедиции будет шпынять и подначивать, что пыжился поначалу и храбрился, а как до дела дошло, испугался, как девчонка». Николай явственно представил ухмыляющееся лицо Айала, и это придало ему сил сделать несколько шагов в сторону поляны с могилой Феклы.
   Николай, несмотря на свежесть ночи, весь вспотел и тихо вышел на край поляны. Сквозь облака, которые закрывали луну, стали видны очертания деревянного надгробия могилы. И вдруг у основания могилы появилось слабое свечение. Холодные синеватые огоньки, словно искры, медленно горящего костра поднимались вверх и гасли.
   Широко раскрытыми от ужаса глазами Николай смотрел на это свечение. Два огонька, словно глаза давно умершей души, смотрели прямо на него. И эти глаза мигнули и смотрели, заглядывая глубоко в душу. Николай словно увидел слабо светящийся женский профиль, будто парящий над могилой…
   Душа ушла у него в пятки. Если бы он знал и умел креститься – он бы перекрестился. Вместо этого стал быстро и тихо говорить, повторяя одну и ту же фразу:
   – Прости меня, Фекла, что побеспокоил тебя. Прости меня, Фекла… Прости меня, Фекла…
   Вдруг где-то сбоку громко гукнула ночная птица. А Николай уже бежал назад к спасительной палатке, натыкаясь на деревья, раздирая свое лицо и руки ветками кустарников и деревьев…
   Когда парни увидели разодранное лицо Николая, ворвавшегося в палатку, то стали одновременно вскакивать с лежанок, кричать, нашаривать ножи и лопаты для обороны себя и палатки.
   – Что случилось? Что ты видел? – наперебой хором кричали Николаю.
   А он не мог отдышаться и пытался оказаться посредине палатки, подальше от дверей.
   – Я, я… Видел свет над могилой Феклы, – отдышавшись наконец, выдавил из себя бледный Николай.
   – И все? А вид у тебя был такой, будто сама Фекла за тобой гналась, – едко заметил Айал.
   И тут грохнул смех. Парни обступили Николая, одобрительно толкали его и смеялись.

     Взглядом обвел необъятный простор,
     В дымке тонущий кругозор
     Восьмикрайней
     Восьмиободной земли.
     Будто весь мир хотел охватить,
     Руки широко распростер…

   Вокруг раскопа над Алазейским острогом уже возвышался внушительный земляной вал. Несмотря на то, что копали ножами и шпателями, яма раскопа стала глубиной более чем на полтора метра.
   Анатолий Николаевич сидел тут же на опрокинутом ведре перед ящиком, на котором были разложены глиняные черепки и изделия из мамонтовой кости. Он обмакивал тоненькое чертежное перо в бутылку с тушью и тщательно выводил номер на обратной стороне каждой находки.
   Павел, найдя очередную монету, датированную концом восемнадцатого века, не удержался и спросил Егорова:
   – Анатолий Николаевич! А как первые русские поселенцы добрались до этих мест?
   Руководитель экспедиции, найдя это любопытство обоснованным и пользуясь возможностью прочитать лекцию на свежем воздухе, немного подумал и сказал:
   – Хороший вопрос! Есть несколько версий того, как русские поселенцы впервые появились здесь и каким путем добрались до этих краев. Одна из основных версий та, что это были поморы из Архангельска, которые по Северному пути вдоль побережья достигли низовьев Алазеи и Колымы. Некоторые исследователи предполагают, что русские первопроходцы двигались с юга Якутии после освоения ими ее центральной части.
   Анатолий Николаевич сказал это так прочувствованно, что чувство сопричастности к чему-то очень важному проникло в каждого, кто слушал его в этот момент. Выдержав паузу Егоров, тихим голосом продолжил:
   – Есть и другая, достаточно любопытная версия, но наверно маловероятная: что первыми на Алазею прибыли остатки разбитого якутами отряда казаков. Бежали они сюда на Север после полного разгрома, и было это задолго до появления в Якутии Петра Бекетова…

Глава 2.
На поиски Тартарии

   Если прямо отсюда идти на восток,
   Там, где край лучистых небес —
   Пешеходно-слоистых небес
   Свешивается к земле,
   Словно ровдужная пола;
   Где земли конечный рубеж,
   Затуманенный синевой,
Загибается вверх, как лыжный носок…

   Солнце взошло, наступило ранее июньское утро начала семнадцатого века от Рождества Христова. Все московские колокола раскачивались с самого утра и звонили без умолку. Церкви были полны. По окончании обедни народ рассыпался по улицам. Молодые и старые, бедные и богатые несли домой зеленые ветки, цветы, березки, убранные лентами.
   Высоко в синем небе парили, играя между собой, стрижи. Явственно пахло смолой от недавно уложенной кругляшами чурочек мостовой.
   На городской площади и на улицах тесно от множества празднующих людей. Между возами и лавками бродят люди: одни прицениваются, другие спорят, а иные просто ведут разговоры, чтобы узнать, что творится на белом свете. Кучкой стоят малороссы с длинными усами, обсуждают цены на хлеб. Рядышком девушки-простолюдинки шепчутся, похохатывают и строят глазки смазливому торговцу сладостями.
   А гурьба ребятни, похожая на стайку неутомимых воробьев, рассекает пространство между взрослыми людьми. Фоном слышится жалобное пение нищих: им не отказывают в этот день, и они собирают щедрое подаяние.
   Гудит и шумит большой город. В какофонию звуков вливаются громкое ржание коней, гомон торгующихся, лай собак, игра скоморохов и рев ручного медведя.
   Купец Исай Мартемьянов с утра проснулся и потянулся. Почесал свою плешивую голову и крикнул девку, чтобы принесла большой кувшин воды. Жадно начал пить: кадык на худой и дряблой шее Исая стал ходить вверх-вниз, ополовинив запотевший кувшин.
   Отставив кувшин, Исай глянул своими выцветшими зелеными глазами на улицу. Солнце давно встало и уже близилось к зениту. Во дворе крепкого хозяйства Исая копошились мужики-лакеи, переругиваясь и прилаживая колесо к телеге. Пригладив свои редкие светлые волосы на голове, Исай снова прилег на разворошенную кровать. Вставать не хотелось: сказывались последствия вчерашней пьянки.
   Исай Мартемьянов стал вспоминать вчерашний день, который помнился лишь всполохами – вчера они выпили изрядно, отмечая удачную сделку по продаже соболиных и лисьих шкур англичанам. Большие бочки вина, стол с закусками, пьяные рожи сотоварищей Исая и англичан из «Московской торговой компании» – все смешалось вчера в пьяном угаре.
   Сделка была удачной, хотя и кочевряжились иностранцы, пытаясь сбить цену. Но когда занесли соболиные шкуры, и чужеземцы стали разглядывать красивый переливчатый мех, то торг сразу пошел бойчее. После показа подданные ее Величества королевы, поохав, за ценой не постояли – почти не торгуясь, сошлись на цене, которую им предложили Исай с компаньонами. Шкуры нужны были англичанам еще в большем количестве, и они были готовы оплатить поставку дополнительных партий.
   Главный из чужеземных торговцев Майкл Стенс стал рассказывать об экспедиции судов английской торговой компании по Северному морю вдоль побережья Российского государства. По словам Стенса, экспедиция была крайне удачной: местные, не торгуясь, меняли роскошные меха и мамонтовый бивень на чай, ситец и стальные ножи. Гость громко смеялся, дыша перегаром на Исая, и на ломаном русском рассказывал про заповедную глупость аборигенов, намекая, как можно сказочно обогатиться, завезя северным охотникам бросовые вещи.
   Слова англичанина засели у Исая крепко в голове и потом уже на протяжении всего вечера не отпускали его. Воображение рисовало ему горы пушнины, сундуки золота и все, что к нему причиталось – уважение и подобострастное заискивание других купцов, новые хоромы и породистые лошади. Кутеж продолжался до позднего вечера, после полуночи уже было не отличить русских купцов от английских – все громко хохотали, алкоголь развязал всем языки – каждый по очереди пьяно бахвалился и рассказывал очередную байку как ловко кого-то обмишулил.
   После обильной попойки, Исай вернулся к себе домой, рухнул на широкую кровать. И уже засыпая, улыбался своим видениям, где вперемешку хороводом мелькали перед глазами сибирские соболи, драгоценные камни и золотые слитки.
   Исай почесал бок и стал думать о снаряжении экспедиции дальше на восток – туда, куда не хаживали еще бойкие англичане и русские купцы. Экспедиция тогда предстоит серьезная, ватагу надо собирать количеством не менее человек пятьдесят, а то и более. Пропитание, оружие, снаряжение, накладные расходы в дороге – уйма денег потребуется. Но оно того стоит: снова хоровод всяких прелестей из полупьяного сна закружил перед взором Исая.
   – Одному не осилить, компаньонов надо однако искать, – сам себе сказал Исай, перевернулся на бок и снова заснул похмельным сном.
   Ближе к вечеру Исай проснулся и велел послать гонца к своим знакомцам – известным купцам Матвею Порядину и Ивану Москаленко. Друзьями их назвать язык не поворачивался: знакомы они все были давно, при этом тихо ненавидели друг друга. Но жадность и зависть по отношению друг к другу, казалось, связывали их крепче любой дружбы. Все трое тихо радовались неудачам сотоварища и про себя матерились, если кому-то везло на торговой ниве. Иногда в складчину они проворачивали какое-то дело и долго потом рядились, выясняя кому сколько положено. Разругавшись и клянясь больше не иметь дело друг с другом, они через какое-то время снова объединяли свои финансы и усилия. И сейчас, кажется, снова наступил этот момент.
   Вечером все трое собрались в хоромах Исая. Выпив и порядочно закусив, они с гоготом вспоминали моменты вчерашней вечеринки с англичанами. Матвей вспомнил, что один из иноземных гостей до того упился, что не дошел до отхожего местечка и помочился у всех на виду прямо у стола, за которым восседали пирующие.
   Исай с Иваном Москаленко, давясь от смеха, выясняли подробности этого срама. Насмеявшись, вспомнив еще пару случаев, решили передохнуть, встав из-за стола.
   – Так зачем звал, Исай? Не опохмеляться же и байки травить, – неожиданно спросил Иван Москаленко.
   Исай слегка покраснел, но взял себя в руки, приосанился, погладил свою плешивую голову и начал излагать идею экспедиции на восток. Обрисовав поход, тут же стал говорить о выгоде и прибыли, которую получат они втроем. Глаза его сотоварищей загорелись: видимо, и им представились горы золота, пушнины, новые терема ближе к центру Москвы, почет и уважение заносчивых бояр.

   Снова сели за стол. Налили еще по одной и до позднего вечера не утихал спор: во сколько обойдется экспедиция, у кого какой вклад будет в общее дело.
   Дважды уже стучал по столу Исай, на крик переходил Матвей и вскакивал от обиды Иван: компаньоны не могли определить затраты на экспедицию. И самое главное – кому сколько достанется по ее результатам. Всех душила врожденная и приобретенная скупость, но здравый смысл останавливал: коль сократить расходы на оружие и снаряжение, отряд просто не выйдет даже за пределы Московии. Исаю уже стала приходить в голову мысль, что зря он ввел в курс дела этих так называемых «друзей-товарищей». Проще было бы, наверное, договориться о финансировании экспедиции с теми же самыми англичанами.
   Изрядно накричавшись и поспорив, купцы решили разойтись и завтра снова собраться на трезвую голову – еще раз более точно посчитать затраты и определиться с размером вклада в общее дело каждого из них.
   Переговоры заняли не менее недели: еще трижды собирались торговцы. В конце концов, неоднократно обидевшись друг на друга и снова помирившись, пришли к приемлемым для всех договоренностям. Но денег на сбор отряда на такое большое расстояние от Москвы компаньонам все равно не хватало.
   И Исаю пришла в голову мысль занять денег у англичан.
   И вот уже на следующий день Майкл Стенс принял Исая у себя в кабинете в английской резиденции в Москве. Худощавый, коротко стриженный Стенс дежурно широко улыбнулся Исаю.
   – Здравствуй, мой друг! – на ломаном русском поприветствовал Стенс, протягивая свою холодную как ледышка руку.
   Пожав руку гостю, Стенс великодушно предложил Исаю выпить вина, понимая, что неспроста к нему пожаловал этот жадный русский торговец.
   Потягивая вкусное янтарное вино, они обсудили погоду в Москве, текущие цены на пушнину, свою совместную последнюю попойку. Соблюдав правила приличия, англичанин наконец спросил:
   – Мой русский друг! Что привело тебя ко мне?
   Исай, недолго поколебавшись, рассказал Стенсу о смелой идее пойти дальше на восток, на поиски благодатной и богатой Тартарии. О горах пушнине и золоте, которые они намереваются с компаньонами привезти в Москву.
   Глаза Стенса хищно загорелись, тонкие губы на гладко выбритом лице поджались: англичанин жадно ловил каждое слово собеседника. Исай про себя удовлетворенно подумал, что пришел не зря: деньги и жажда наживы не признают границ и не знают национальностей.
   Когда Исай изложил все детали предприятия, Стенс немного помедлив, спросил:
   – И что вы хотите от меня, от нашей компании?
   Исай напрягся, боясь продешевить, еще раз перебрал в голове свои ранее сделанные расчеты и сказал:
   – Майкл! Думаю, что вашей компании интересен этот поход. Нам не хватает для организации этого предприятия некоторой суммы. Если ты и твоя компания готовы вложиться, мы готовы продать пушнину по сходной цене. Я уверен, эта цена вам, англичанам, очень понравится!..
   Стенс отставил в сторону бокал с вином и, подавшись вперед, ответил:
   – Я доложу о наших переговорах руководству своей компании, но наперед скажу, что нам нужно. По цене пушнины я думаю – мы договоримся. Но для нас гораздо важнее те условия, которые я сейчас перечислю…
   Исай послушно кивнул и стал внимательно слушать англичанина.
   Стенс поднял вверх сжатый кулак и поочередно выпрямляя свои длинные пальцы, стал перечислять требования:
   – Нам нужен эксклюзивный контракт с нашей компанией – что вы торгуете пушниной в загранице только с нами и ни с какой другой компанией – это раз! Во-вторых, ваш отряд должен сделать максимально подробную карту местности, где будет продвигаться. И, в-третьих, нужно описание народов, что проживают на востоке. Их обычаи, верования, степень вооруженности и развития быта. Если ты согласен на эти три условия, то мы готовы очень благоразумно сторговаться по цене на пушнину и на все товары, которые вы привезете из Сибири…
   Исай не верил своей удаче, подумав про себя: «Вот простофили эти англичане – какие-то карты и описания инородцев в обмен на барыши!».
   Купец радостно кивнул и протянул свою мягкую изнеженную ладошку Стенсу для рукопожатия, всем видом показывая, что готов сделать все то, о чем просит англичанин.

   Донельзя довольный договоренностями Исай кликнул своих компаньонов и поведал им о переговорах с англичанами. Оживленные купцы стали нахваливать Исая, и каждый мысленно уже делил барыши.
   Не откладывая в долгий ящик, решили кинуть клич по Москве – искать отчаянных людей и собирать ватагу на восток. Отдельной задачей встал выбор атамана: лицо должно быть доверенное и проверенное. Опять-таки не могли никак сойтись на ком именно – в конце концов решили, что каждый предложит своего. И проведя с ними беседы, определиться – кто станет вожаком ватаги.

     Доставайте из погребов,
     Подымайте на белый свет
     Грозное оружье боев,
     Грозную стальную броню!
     С древних лет я оружье ковал,
     Для мести ожесточал,
     Великими чарами заколдовал,
     Так и рвется на битву оно…

   Прохор потерял свою мать в четыре года, когда она не смогла разродиться вторым ребенком. Он помнил свою мать обрывками и не совсем отчетливо. Но явственно помнился ему вкусный запах ароматных хлебных лепешек, который исходил от нее. И то, как он, еще маленький, пытается обнять свою маму, но не мог обхватить своими маленькими ручонками ее большой живот. Мама гладит его мягкой рукой и говорит ласковые слова: «Солнышко ты мое!».
   Эти воспоминания всегда всплывали перед Прохором, когда он понимал всю холодность и жестокость этого большого мира. Ему хотелось снова прижаться к большому животу мамы, обнять ее, снова почувствовать вкусный запах хлеба и тепло ее рук.
   Отец Прохора Иван так больше и не женился, оставшись вдовцом и храня память о своей красавице жене.
   Прохор, своими большими голубыми глазами, русыми волосами и статью неизменно напоминал ему о ней, о его Марии – первой и единственной жене. И он упорно противился притязанием одиноких деревенских баб, которые время от времени вознамеривались женить его на себе.
   Всю свою отеческую, нерастраченную любовь он отдавал своему сыну. Приучая его с детства трудиться подручным на кузнице. Подбадриваемый отцом, Прохор носил тяжеленные бадьи с водой и углем, раздувал мехом горн. А став чуть старше держал клещами раскаленное железо на наковальне, когда отец отковывал подкову или клинок для меча.
   Иван же, поглядывая на сына, снова и снова возвращался мыслями к жене. Вспоминая, как впервые увидел свою будущую жену Марию и влюбился в нее безоглядно с первого взгляда. Вспоминал свадьбу, на которой вся деревня любовалась высокими и красивыми молодоженами. Красивыми, под стать друг другу.
   Вспоминал, как сам принимал роды жены, поскольку денег на бабку-повитуху у них не было, да и довериться принять своего первенца Иван не мог никому.
   Иван помнил, как в свете лучины увидел детскую головку с прилипшими к ней волосиками. Как прижал к себе сморщенный маленький комочек, который кричал, приветствуя мир…
   Иван стал уже немолод, но кузнечный молот в его руках взметался ежедневно, не зная устали.
   В детстве Прохор завороженно наблюдал за работающим отцом. Как из багрового куска металла, постепенно приобретая свои очертания, выходили то гвоздь, петли, то диковинные дверные ручки. Мальчику было приятно сознавать, что его отец – крепкий, умелый и уважаемый в их деревне кузнец. Железные изделия, выходящие из-под его молота, славились прочностью и долговечностью. Ножи, сработанные кузнецом, долго не затуплялись, и сломать их было нелегко.
   Прохору нравилось смотреть, когда он размеренно качал меха, как кусок металла в горне постепенно менял свои цвета. По мере того, как нагревалась заготовка, происходили волшебные изменения из серого в темно-багровый. Потом в ярко-алый и только потом заготовка уже пылала ослепительным цветом, как маленькое солнце.
   Когда Прохору стукнуло семнадцать лет, он стал видным и красивым парнем, чем добавлял гордости своему отцу. Русые волосы очерчивали мужественное лицо с иссиня-голубыми глазами. Девушки в околотке уже стали заглядываться на него, хихикая вдогонку, чем вгоняли Прохора в краску.
   Он стал уже высок не по годам, пусть пока не налились силой молодецкой его руки и ноги, но благодаря каждодневному труду в кузнице у отца был уже достаточно крепок и вынослив не по годам.
   И в тот день ничего не предвещало дурного. Все также отец с сыном работали: методично бил большим молотом Прохор, и не отставая от него постукивал молоточком его отец, указывая куда бить юноше.
   Снаружи кузницы послышался стук копыт, затем дверца кузницы приоткрылась, и в двери вошел толстый Макар – приказчик купца Евсея.
   Макар с некоторым пренебрежением осмотрел закопченные стены кузницы и кивком позвал Ивана на улицу.
   Прохор распрямил натруженные плечи и со стоном облегчения уронил большой молот на утрамбованную землю кузницы. Поднял молот и отнес его к стене, возле которой стоял деревянный верстак с выложенными на нем различного рода железками.
   Отец сбросил фартук и прошагал к большой кадушке, стоявшей в углу. В ней была вода для умывания после работы. Шумно фыркая и ухая, отец начал быстро смывать с лица копоть и грязь.
   Когда Иван вышел из кузницы, Прохор стал приводить в порядок инструменты. Но вдруг услышал, как о чем-то горячо говорит его отец.
   Обеспокоенный Прохор вышел на свет и увидел вдруг состарившегося отца, которому о чем-то выговаривал Макар.
   – Ты брал деньги у моего хозяина на инструменты, на покупку угля. Срок давно вышел, а ты так и не расплатился за выданные тебе деньги!
   Отец Прохора, согнувшийся от этих слов, вдруг униженно стал уговаривать Макара:
   – Дай мне еще полгодика. Я сделаю несколько заказов и расплачусь…
   Макар вдруг резко перебил старого кузнеца:
   – Хватит отсрочек! Тебе и так уже давали срок для возврата! Мы забираем твои инструменты в счет погашения долга, но ты еще нам остаешься должен.
   Макар жестом дал команду своим подручным, и они поспешно начали выносить и складывать в свою телегу кузнечный инструмент Ивана.
   Кузнец только выдохнул:
   – И как нам теперь быть… Мы же не сможем заработать себе на хлеб!
   Макар же только сморщил свое толстое и брезгливое лицо. Прикрикнув на подручных, чтобы поторапливались, не без труда взобрался на свою лошадь.
   Некогда сильный и гордый кузнец безвольно сел на завалинку своей кузницы и провожал взглядом, полным горечи, удаляющихся Макара и телегу, груженную изъятым скарбом.
   Потом наступили тяжелые времена для кузнеца и его сына. Исчез хлеб, все чаще Иван и Прохор ложились спать голодными.
   Прохор с болью и горечью видел, что из его отца словно вынули стержень: деревенский кузнец в одночасье стал дряхлым стариком. Прохор слышал, как каждую ночь тяжело вздыхает его отец.
   И однажды осенью, когда зарядили нескончаемые дожди, Иван подозвал к себе сына.
   Слабеющей рукой он погладил Прохора по голове, и тяжело, с одышкой вдруг сказал:
   – Плохо мне, Прохор! Помираю я. Понимаю, что нельзя оставлять тебя сейчас, но силы уходят…
   Парень вздрогнул от этих слов, понимая, что останется совсем один на всем белом свете. Он не представлял себя без отца, без его любящего взгляда, без слов поддержки и участия.
   – Батя, не надо так говорить, – зашептал Прохор, сдерживая подступающие слезы…
   – Сынок! Я очень люблю тебя. Так же, как и твоя мама. Мы скоро встретимся с ней на небесах, с моей любимой… И оттуда вдвоем будем наблюдать за тобой, будем оберегать тебя и просить Господа бога сохранить тебя!..
   – Нет, батя, нет! – Прохор уже не смог сдерживать слез, обнимая отца и словно боясь отпустить его от себя.
   Иван слабеющей рукой, не переставая, гладил рыдающего сына, плача сам и моля Бога о всем лучшем для своей кровинушки.

   Через два дня отца не стало – он просто тихо умер во сне… Его похоронили на деньги односельчан, которые вздыхали и жалели ставшего сиротой Прохора.
   Парень долго не уходил с погоста, глядя на свежий холмик земли, под которым теперь уже навсегда упокоился его отец.
   Мысли, ранее не посещавшие Прохора, тяжело ворочались у него в голове. Глядя на могилу отца, которая еще пахла сырой землей, и на рядом лежащий поросший травой едва видный бугорок – матушки.
   «Как странно, – думал юноша, – насколько короток путь человеческий. Только что был человек и нет его: только лишь бугорок остался в напоминание. Все так же поют птицы и светит солнце. Через десяток лет никто и не вспомнит, что когда-то эти люди ходили, радовались, любили и страдали». Бренно все, и даже самые дорогие ему люди тоже бренны. Только эти бугорки и память о них остались у него.
   Потом еще месяц Прохор сидел в пустом и уже как будто неродном доме, глядя на закопченные стены и лики святых, взирающих большими понимающими очами на сироту.
   Когда пошел первый снег и поля вокруг деревни накрыло белым покрывалом, Прохор встрепенулся. Собрал нехитрый скарб, подпоясался кушаком, одел тонкий зипун и вышел из отчего дома, подперев двери палкой.
   Ему хотелось просто идти куда глаза глядят, не останавливаясь, подальше от этого пустого и холодного дома.
   Прохор шагал по заснеженной дороге прочь от своей деревни, и от этого стало даже как-то легче.
   Словно провидение или его матушка с отцом с небес подсказывали – он решил идти в Москву. Небольшие запасы еды у него давно уже закончились, и он просил подаяние у церквей. Там же просился на ночлег. Проснувшись, он снова вставал и шел дальше – в Белокаменную.
   Когда зима медленно стала уступать свои позиции, Прохор подошел к Москве.
   Огромный город поразил Прохора. Еще более потерянным и одиноким почувствовал себя он. Прохор достиг своей цели, но сразу же возникли вопросы: «И куда теперь податься? Кому я нужен в этом большом и суетном городе, где каждый думает только о своей шкуре?». Одиноко и тоскливо стало Прохору – хоть садись здесь посреди улицы и вой волком.

   Идти ему было абсолютно некуда. Уже вечерело. Лавки, мимо которых проходил Прохор, постепенно стали закрываться, и на улицах стало заметно меньше народу. Прохор шел, не разбирая дороги, и наконец его ноги привели к кабаку, откуда неслись запахи еды и сивушного духа. Из дверей кабака вывалились пьяные мужики, которые громко кричали и бранились. Прохор еще поколебался, но его нутро урчало от голода и настойчиво просило еды. Парень проходил весь день, а с утра маковой росинки во рту не было. В карманах было пусто, но ему очень хотелось есть.
   – Будь, что будет, – подумал Прохор и шагнул в темный зал кабака.
   В зале стоял гвалт, нетрезвые мужики сидели за деревянными грязными столами, пили и громко говорили. Редкие уличные девки, размалеванные и неопрятно одетые, пьяно хохотали. Перед ним стояли черные сухари, соленая рыба, штофы. Воздух был пропитан тяжелым спиртным духом.
   Кабатчик сразу заприметил Прохора, хмуро сдвинул брови, но ничего не сказал и продолжал обслуживать многочисленных посетителей заведения.
   Свободных мест в кабаке не было, и Прохор примостился на краешке скамьи с одной из шаек: а вдруг взрослые дядьки сжалятся и ему перепадет что-то поесть.
   Бородатые мужики за столом, изрядно захмелевшие, не обратили внимания на тихо подсевшего Прохора.
   За столом обросший и страшный мужичок рассказывал, как нашел вместе с товарищами реку на востоке. Эта река течет на Север, по берегам той реки неслыханное богатство пушных зверей, и звери там непуганые. Но самое удивительное они услышали от инородцев, с которыми пережили длинную зимовку. И сказывали те инородцы об еще более богатой стране, Тартарии, что лежит далеко на востоке. Что пушнины и желтого металла там немерено.
   Собеседники завороженно дослушали этого мужичка и вдруг заговорили все разом. Нищий народ восторженно наполнял Тартарию волшебными кладами. И все сходились на том, что таятся там богатства несметные.
   – Идем на восток, Мартын! – крикнул черный дядька лет сорока, обращаясь к огромному мужику с кучерявой черной бородой.
   Прохор посмотрел на бородатого мужика, к которому был обращен этот крик. От этого огромного разбойничьего вида мужика с серыми проницательными глазами под густыми черными бровями, с бородой со свалявшимися волосами веяло какой-то звериной силой. Несмотря на то, что он был сильно выпивший, жесты его напоминали движения большой рыси. Огромные кулаки с мощными предплечьями выглядывали из-за засученных рукавов грубой рубахи.
   – Занятные вещи говоришь, Семен, – немного подумав, сказал Мартын. – Давненько я не ходил на рубежи. Сходить туда не так-то просто. Снаряжение, оружие, лошади, харчи нужны. Ватагу сколачивать надо не менее сорока человек. Опять же деньги на покупку или постройку кочей и лодок нужны, ну и вообще на всякие нужды по дороге – дело это непростое…
   Мартын оглядел сидевших за столом, люди под его тяжелым взглядом притихли.
   – Знаю я одного купчишку с Балчуга,– вдруг подал голос мужик, тоже лихого разбойничьего вида.
   Серьга в ухе и шрам на щеке красноречиво говорили о воинственном нраве этого мужика. Он до этого молчал, глядя в стол, крепкими зубами разгрызая кости и бросая их под стол.
   – Говори дальше, Еремей! – обратился к нему Мартын.
   – Снаряжает экспедицию за Урал, в поисках Тартарии. Но жадный до невероятности, паскуда! Исай его зовут… – закончил мужик-разбойник.
   – Мм,– промычал задумчиво Мартын.
   Лихие мужики, глядели на его хмурое лицо, окаймленное черной окладистой бородой, и ждали, что он скажет.
   – Ну что ж, нам терять нечего… Собраться нам, только подпоясаться. Метнемся за Урал! Дай Бог, вернемся богачами. Решено! – наконец молвил Мартын, неожиданно резко выхватил из-за пояса огромный нож и со всего размаху воткнул его в стол.
   Большой нож, стальной клинок которого был длиной с ладонь взрослого человека, глубоко засел в деревянном столе. Острый и хищный клинок украшала арабская вязь…
   Собравшиеся настороженно посмотрели на клинок, потом разом загалдели, стукаясь кружками с водкой.
   Взгляд Мартына вдруг остановился на Прохоре. Проницательные глаза, налитые кровью, будто пронизали юношу насквозь.
   – А ты кто?– громоподобным басом спросил Мартын.
   Собравшиеся за столом разом повернулись к Прохору. Эти взгляды, затуманенные алкоголем, не предвещали ничего хорошего.
   – А я, я это…– начал было Прохор и стал вдруг всхлипывать.
   Сдерживая слезы, Прохор сбивчиво начал рассказывать о себе.

   Взгляд Мартына постепенно стал смягчаться. Он склонил свою хмельную голову, о чем-то задумался. Потом дослушав до конца незатейливый рассказ Прохора, жестом подозвал к себе. Парень подсел к Мартыну – тот дыхнул винным перегаром и обнял за плечи. Обратившись к своим собутыльникам, произнес:
   – Такой же бродяга, как и мы. Я решил: пусть за нас держится. Пей, ешь давай, – уже с пьяной благосклонностью сказал Мартын.
   Прохор не дал себя долго уговаривать и стал жадно есть мясо и хлеб, разбросанные на столе.

     Пока не исполнишь просьбу мою,
     Пока не дашь того, что прошу —
     Добром не уеду я,
     Миром от вас не уйду…
     Прославленный мой сосед,
     Великий старец-мудрец,
     Могучий, жду от тебя
     Громкого слова: «Бери!»

   Троица купцов уже второй день встречала и проводила смотрины возможных вожаков ватаги. Устали изрядно – от разговоров и споров. Шутка ли – кому доверить столь щепетильное дело пойти на неведомую Тартарию.
   К вечеру лакей заглянул в комнату и доложил об очередном посетителе. Представился якобы Мартыном Безбородовым.
   – Ну что ж, зови его, если просится на прием! – крикнул слуге Исай. Налил себе полную кружку холодного квасу, с громким хлюпаньем отпил половину и добавил: – Последний, наверно… Этим на сегодня и ограничимся…
   Мартын вошел в просторные покои, где за широким столом, уставленным бутылками и закусками, восседали купцы.
   Исай сразу отметил про себя и цепкий, жесткий взгляд Мартына; и то, как он, несмотря на свой высокий рост и широкие плечи, передвигался, как большая кошка, бесшумно и плавно. От Мартына исходила внутренняя хищная сила, которую разом учуяли все трое компаньонов.
   – Ну присаживайся, мил человек! – на правах хозяина сказал Исай и указал на поодаль стоящий от стола деревянный стул.
   Мартын кивнул, сдвинул в сторону на ремне ножны с огромным ножом и сел на стул, широко расставив ноги и уперев в них кулаки.
   – С чем пожаловал, о чем хотел поговорить? – издалека начал хитрый Исай.
   Мартын посмотрел на него в упор, крякнул громко и ответил ему:
   – Зовут меня Мартын Безбородов. Вокруг до около ходить не буду: слышал, ватагу собираете на восток Земли русской – в те места, где до нынешнего дня ватаг еще не было. Вот и хочу предложить себя – готов возглавить эту экспедицию.
   Купцы переглянулись. Пришедший произвел на них благоприятное первое впечатление – прямой и дерзкий.
   – А опыт у тебя какой есть? Водил ватаги до этого? Кто может за тебя словечко замолвить? – стали сыпать наперебой вопросами торгаши.
   – Водил. И не раз. За меня слово скажут мои бывшие соратники Ваня Столяров, Еремей Кузнецов, – невозмутимо и спокойно ответил Мартын.
   Торговцы о рискованном и удачливом Иване Столярове были хорошо наслышаны. Более того, Матвей Порядин имел с ним общие дела.
   – Ну хорошо – те, кого ты назвал – вполне уважаемые люди. Жаль, что заняты они сейчас – не в Москве, – сказал Исай. После небольшой паузы снова задал вопрос: – А ты-то как о нас услышал? С чего вдруг решил рискнуть?
   – Хочу сам разжиться пушниной и золотишком. Слышал о Тартарии: люди говорят о богатствах несметных, что есть в тех краях. Хочу с вами в долю войти, – ответил Мартын, и алчный огонек блеснул у него в глазах.
   – Смотри, шустрый какой! Знаешь ли ты, что далека та земля? Нога русского человека еще не ступала туда. Опасности и дикие люди поджидают на каждом шагу, а зимой и весной выпадают от болезней зубы. Леса и болота там бескрайние. Если заблудился в лесу – считай конец пришел тебе и твоему отряду, – вкрадчиво сказал Исай, заглядывая в глаза Мартыну.
   – А ты не пугай! Пуганый уже. Отряд давай собирать. И я не пустой пришел – своих проверенных человек десять тоже выставлю, – жестко ответил ему Мартын.
   Купцы снова переглянулись. Конечно же, надо еще проверить – до конца выяснить про этого угрюмого мужика. Но он купцам понравился – «из нашего теста сделан человек» – одновременно подумали они. Вполне понятный интерес у человека: сразу видно, чего хочет. Того же, чего и они – прибыли, золота и пушнины.
   – Ты сам понимаешь, что мы рискуем – вкладываем свои кровные в эту экспедицию,.. – начал было Иван Москаленко свою речь.
   – Да ладно вам! Рисковать буду я со своей ватагой. И рисковать буду жизнью своей и своих братьев. А не в златоглавой Москве на перине с бабой валяться,– рокочущим голосом перебил его Мартын, положив руку на рукоять ножа, висевшего на поясе.
   Сидевшие за столом торгаши напряглись. Но Исай привстал, сделал примирительный жест и мягким тоном сказал:
   – Ладно! Силу в тебе чувствую. Рекомендации твои проверим – и через денек приходи еще раз. Ступай!
   Спустя два дня, снова встретились. Яростно обсуждали все детали экспедиции: во сколько обойдется эта затея, какое количество людей и снаряжения понадобится, какова будет доля Мартына в случае прибытка. Скрепя сердце, после долгих споров купцы сошлись на том, что Мартыну отойдет десятая часть прибыли от экспедиции.
   И с этого дня стал собираться отряд, целью которого была Тартария. Тартария, богатая золотом и пушниной – яркая и манящая даль…
   Уже через две недели подобрался отряд из пятидесяти лихих парней и мужиков. Первые десятки ходили по домам, кричали на Красной площади – звали новых товарищей.
   Подбирали мастеровых: плотников, кузнецов – мастерить кочи. Подбирали охотников, читающих книгу леса и знающих тропы – промышлять зверя. Подбирали и просто лихих людей – кто знает, вдруг враждебно встретит их далекая земля, и тогда каждая пищаль и сабля будут на счету.
   Еще две недели заняли переговоры с торгашами – отряду нужны были кони, подводы, оружие, инструменты, припасы, зерно, теплая одежда. Старый друг Мартына – Еремей был определен помощником атамана и сразу же установил в отряде жесткую дисциплину. Все должны были слушаться вожака ватаги Мартына и его помощника Еремея: без споров и отговорок. Люди и сами понимали, что спустишь одному, дашь послабление другому – отряд пропадет. Слабость дисциплины могла привести к тому, что отряд бы рассыпался и не видать им никогда Тартарии.
   Рано утром отряд загрузился на подводы. Еремей с Мартыном в последний раз придирчиво оглядели обоз и дали команду трогаться. Лошади налегли на хомуты, и отряд медленно пошел. Провожавшие – Исай с компаньонами, родные, друзья, близкие разом заговорили. Кто смеялся, кто-то плакал, кто-то прощался навсегда.
   Последним взглядом окидывал златоглавую Москву и Прохор, прощаясь с ней, прощаясь с улицами и дворами так и не ставшего ему родным города.

     Под восьмым уступом
     Края небес,
     Под седьмым уступом
     Белых небес,
     Откуда голос не долетит,
     Чья не измерена высота,
     Где парят железные три кольца,
     На которых держится мир…

   Велика Россия! Телеги катились мимо деревень, где цветущие липы осеняли светлые пруды, зеленели яблони и в некошеной траве пролегали узенькие тропинки. Проходили через небольшие речушки. Проходили березовыми рощами и привольными лугами, где над алыми цветами кружились пчелы и в траве трещали кузнечики.
   Все меньше деревень встречалось им на пути. Незаметно в дороге отряд догнала сначала ненастная осень, а затем и зима. Пошел рыхлый, пухлый снег. В деревнях телеги меняли на сани. Покупали, меняли утварь на инструмент и продукты. Затем словно косяк гусей, ватажники сменяли друг друга, идя по нетронутому снегу. Впереди несколько человек на широких лыжах пахали борозду. За ними припахивали другие, и лошади уже шли как по ровной широкой дороге. Головные постоянно менялись. Соскакивали в сторону, пропуская свежих лыжников. Отдыхали, идя по утоптанному снегу, и потом снова впрягались в голову колонны.
   Мороз постепенно крепчал. Пройдя день, вечером отряд останавливался перевести дух. Разжигали костры, варили похлебку. Шапки, щеки и бороды покрывались куржаком, и над отрядом парило. Когда кончились обжитые места и пробитые дороги, одни за другим, слабые духом отрядники поворачивали обратно. Но, несмотря на это, после отдыха отряд продолжал свой поход на восток.
   Выносливый Прохор шел среди головных отряда. Как тягловая лошадь он пробивал снежную дорогу, и многие отрядники поневоле любовались его силой и молодостью. Мышцы Прохора довольно быстро привыкли к переходам и он, шутя выполнял самую трудную работу. Когда остальные ватажники валились от усталости, он успевал развести костер, пошутить и сварить похлебку. Привольно и хорошо было ему – жизнь, полная странствий и преодоления трудностей, была Прохору по душе.
   Головные менялись все чаще и чаще, уже не слышно шуток и смеха, а мороз кусал все сильнее. На отдыхе отрядники засыпали с куском еды во рту, не чувствуя, как немеют пальцы и потухает костер. Появились первые обмороженные. У многих на лицах холод оставил свои отметины – струпья от обморожения. Но для Мартына жажда увидеть загадочную Тартарию, богатой золотом и пушниной, сильнее мороза и голода. Отряд, ведомый Мартыном и его помощником Еремеем, день за днем, месяц за месяцем неумолимо шел на восток.
   Но в ватаге стали роптать. По вечерам у костров тут и там начались разговоры – а не повернуть ли обратно? Где эта Тартария: не выдумки ли это московских басенников?
   В один из вечеров один из ватажников раздраженно бросил Мартыну:
   – Куда ты нас завел, а? Где эта твоя проклятая Тартария?!
   – Да, да, да! Говори где твоя Тартария…– зароптали остальные, обратив свои обмороженные лица на Мартына.
   Атаман посмотрел на говорившего взглядом, от которого тому стало не по себе. Звериный огонек вспыхнул в глазах Мартына.
   – Молчать! Это что – бунт?! – вскричал он, резко оглядев вскочивших на ноги членов ватаги и остановив свой взгляд на главном бузотере.
   Ноздри Мартына раздулись и явственно проступили вены на лбу. Отрядники вскочили и стояли, потупив глаза и переминаясь с ноги на ногу. Подбежали на крик остальные.
   – А ну слушай меня сюда! Пошли вы все добровольно, никого я силком в этот поход не тянул,– громко продолжил Мартын. – Если кто есть желающий вернуться – оставайтесь. Но знайте – будете потом также в кабаках просаживать каждую копейку. И я не удивлюсь, если через пару-тройку лет увижу вас на паперти, в рваной одежде выпрашивающих милостыню. Или будете крутить хвосты своим худым коровам и кормить ораву детишек своих-оглоедов, – прорычал Мартын. Смягчив тон, продолжил: – А кто пойдет дальше, тем, не скрою, будет трудно… Но я знаю, там нас ждут сокровища несметные – меха и золото! Покроем себя славой, вернемся с богатой добычей – любые бабы Москвы лягут под вас! Оденемся в шелка и золото, жрать будем осетров и гусей с яблоками. Водку и вина пить ведрами – что еще надо вольному человеку! А?!
   Отрядники стали переглядываться между собой. Каждый делал свой выбор. Стали переговариваться и тихо спорить. Прохору стало неловко: он уже всей душой прикипел к отряду, к новым друзьям, ватажникам. И этот раздрай среди отрядников был как ножом по сердцу.
   Но эта Тартария была все так же далека, и рассказы Мартына о ее неуловимых богатствах потеряли свою привлекательность. С другой стороны, что его ждало дома – заброшенный родительский дом и пожизненная нищета? У него перед глазами встал покосившийся забор у отчего дома, покрытые копотью печь и лики святых в изразцах…
   Прохор мотнул головой, отгоняя это видение. Он для себя окончательно решил, что пойдет до конца с Мартыном.
   В этот момент Мартын нутром прирожденного вожака почуял, что судьба отряда решиться прямо здесь и сейчас. Он резким движением выхватил из ножен свой огромный нож. Близстоящие ватажники отпрянули от него. Мартын же наклонился и тут же на снегу ножом провел длинную черту. Закончив, также сжимая в руке тускло мерцающий клинок, он промолвил:
   – Сделаем так: кто не перейдет сейчас эту черту – остается здесь, а потом идет обратно в теплые края! А кто переступит ее – тот идет со мной до конца, до самой Тартарии – разделит с нами ее богатства и женщин!
   Над отрядниками повисла тягучая тишина.
   Вокруг Прохора казаки стали негромко переговариваться:
   – Может, и сгинем там в тайге, но хоть поживем напоследок…
   – А, может, не брешет Мартын – какой никакой хабар и выгода нам обломится! – слышалось в толпе.
   И началось движение – первыми переступили черту десяток человек, среди них был и Прохор. Мартын незаметно, только лишь уголками глаз, благодарно улыбнулся Прохору. Приободренный этой улыбкой, парень расправил плечи и уже гордо стоял среди тех, кто готов был продолжить поход.
   Немного поколебавшись, им последовали и остальные.
   – На Господа бога положимся, да помолясь, пойдем дальше! – шептали, крестясь, ватажники и, словно боясь передумать, один за другим пересекали черту.
   Перешли почти все, за исключением главного бузотера и еще пары человек.
   Мартын, улыбнувшись своей дьявольской улыбкой, тихо и внятно произнес:
   – Мужики! Вы сделали свой выбор – теперь идем до конца. Но кто будет ныть и призывать к возвращению – я того лично порешу своим ножом. Вспорю брюхо и оставлю гнить в лесу…
   Вожак угрюмо оглядел ватажников, перешедших черту, и, не встретив возражения, кинул в сторону горстки остающихся казаков:
   – А вы валите на паперть и к сохе! Скатертью дорога…

     Он взывал к сильнейшим богатырям
     Трех изначальных миров,
     Он их вызывал на бой,
     Голосом громовым своим
     Пел он песню илбиса —
     Духа войны…

   Ровно через долгий год отряд вошел в Мангазею. Глазам казаков, привыкшим к вольным просторам, открылся небольшой городок, весь из добротных деревянных домов, а за ними монастырские колокольни с куполами, похожими на приглаженные ребячьи головки. Основанный в 1601 году от Рождества Христова, среди ненецких земель, он быстро стал торговым и промысловым центром. Он походил на плацдарм, с которого все дальше и дальше на восток уходили ватаги, увеличивая границы Российской империи.
   Ватажники приходили из походов с востока, принося с собой богатую добычу и с веселой яростью прогуливая ее в кабаках Мангазеи. К добытым мехам и золоту подтянулись и торговые люди, доставляя в Мангазею вино и продукты. За торговцами в городке появились женщины и дети. За ними и ремесленные – плотники, столяры и печники, чтобы строить ставшие востребованными избы и кабаки. Так благодаря пушнине и золоту городок рос на глазах.
   По словам старожилов, без кочей двигаться далее на восток не представлялось возможным: реки и озера испещрили дорогу к Тартарии. Пешим же путем, через непроходимые леса и болота, пройти было нельзя. Тут же в Мангазее, Мартын с Еремеем подговорили идти с ними в Тартарию поморов – выходцев с холодного Белого моря. Долгими вечерами они слушали рассказы поморов о морских чудовищах китах и кашалотах, о путине, о вечной ночи, которая приходит на Белое море зимой. Поморы также пришли в Мангазею в поисках лучшей жизни. Поэтому они недолго думая, согласились участвовать в походе вместе с отрядниками Мартына.
   На сходе ватаги решили рубить два вместительных коча, которые могли бы ходить как по морю, так и по рекам. Не теряя времени, ремесленные ватажники с помощью инструментов чертили очертания будущих кораблей. Были выбраны брусья и доски, выпиленные из сосновых бревен.
   Дерево выдерживалось несколько лет на складе без доступа солнечных лучей, укрытое от дождя и снега. Доски не имели сучков и древоточин. Тщательно подобрали медные гвозди, болты, смолу и пряди льна для пазов судна. Через неделю плотники отряда и наемные судовые мастера приступили к закладке кочей.
   Через два месяца стали вырисовываться контуры судов. Издали они походили на скелеты китов, вокруг которых суетились рабочие, наращивая борта кораблей. Остро пахло стружкой и дымом от разогретой смолы.
   Мартын с Еремеем каждый день уже с раннего утра появлялись на верфи. Они раздавали короткие команды отрядникам, торопили их и шли в город, договариваясь с купцами о снаряжении экспедиции. Купцы, видя непоколебимую уверенность Мартына в существовании богатой Татарии, теша себя в надежде сказочно разбогатеть, уступали и в счет будущей выгоды давали отряду необходимое оружие, снасти, припасы.
   Прохор же трудился вместе с другими отрядниками на постройке кочей. Ему нравилось создавать своими руками и с удовлетворением видеть после окончания работы, как из кучи досок, бревен, гвоздей и льна вырисовывается корабль. «Ласточка», – ласково прозвал он его, и другие отрядники с охотой вторили ему.
   Вести об отряде, направившемся на поиски еще не найденной пока Тартарии, достигли и ушей воеводы Мангазеи. Он вызвал Мартына к себе.
   Мартын шел по Мангазее, между торговыми рядами, образующими улицу. По этим улицам гнали целые табуны лошадей и жалобно блеявших баранов. Уши заложил базарный шум, на прилавках резали глаза яркие пятна бязей, шелковых тканей. Наконец Мартын подошел к добротному зданию канцелярии, где и располагался воевода.
   Воевода был уже далеко старик. Но называть его так прямо в глаза мало кто осмеливался, зная его жестокий нрав и невиданную силу. Кряжистый, с густыми, нависшими на синие глаза бровями, с суровым лицом, огрубевшим во время долгих странствий, одним пронизывающим взглядом заставляющий людей исполнять свою волю. К суровому закалу, унаследованному от его предков, прибавился закал трудной тревожной молодости и зрелости, прошедших в пору освоения новых земель.
   Войдя в просторную избу канцелярии, Мартын сухо кивнул и встал громадой у порога.
   – Проходи, садись! – сказал воевода и жестом пригласил Мартына присесть к большому дубовому столу. – Слышал я, что собрались Тартарию искать, не так ли? – спросил он.
   – Да, туда идем. Хотим разведать – как там дела с пушниной обстоят, – уклончиво ответил Мартын.
   – Много охотников добыть счастья, да немногие возвращаются обратно, – промолвил в ответ воевода, изучая Мартына.
   – Да Бог пока миловал, – Мартын снова с вызовом посмотрел на воеводу, отвечая взглядом на взгляд.
   Воевода почуял силу этого вожака ватаги, вспомнил себя лет двадцать назад, еще молодого… и увидел в Мартыне.
   Старик продолжил уже мягче:
   – Слышал, много у тебя отрядников и идете вы пока без потерь. Много ходит охотников, но, прежде всего, знайте, что вы русские люди. И куда по инородческой земле ступает нога русского человека – быть там государству Российскому. Свое берите пушниной и золотом, но не забывайте, что все мы под государем. Дам тебе вверительные грамоты, что не простолюдин пришел, а человек государев при исполнении долга. За это получишь порох, оружие, провиант и еще десять человек казаков. Казаки – люди проверенные. Согласен ли ты?
   Мартын задумался и жестко ответил тоном, не терпящим возражений:
   – Я с ватагой иду туда за пушниной, а не инородцев в свою веру обращать! Но если даешь десять человек с оружием и харчами, то пусть идут с нами. Но под ногами пусть у меня не путаются!
   Настало время воеводе задуматься. Немного подумав, уступил. Не стал повышать голос на Мартына, подумав – этот чертяка не уступит.
   – Ну и ладно, по рукам! – воевода протянул руку Мартыну, крепко сжал ее.
   – Да! Возьми с собой бумаги и другие письменные принадлежности – будете наносить все реки, озера, леса на бумагу. А для уверенности дам тебе писца-картографа, – еще раз пожал воевода крепкую руку Мартына и проводил его до порога.
   Мартын только сухо кивнул в ответ и вышел за порог.
   Вернувшись к письменному столу, воевода склонился над белым листом бумаги и обмакнув чернилами гусиное перо, вывел аккуратным почерком: «Мы сейчас своими руками творим великое дело. Это дело – наше движение на восток. Мы несем в эту забытую Богом землю жизнь, как муравьи несут свои личинки. Приносим и опускаем эти личинки на землю. Мы длань государева, простирающаяся над дикими землями и преумножающая богатство России. Я думаю, что эти личинки через отдаленное время еще дадут свои всходы…».

     Древних заклятий
     Путы на нас
     Не разомкнутся никак.
     Мы бессменно стоим и стоим
     С незапамятных тех времен,
     Как великая утихла вражда,
     Сотрясавшая над необъятной землей
     Гулко-широкую высь.
     С той поры никаких вестей
     Не дошло оттуда до нас…

   Через месяц ватажники закончили смолить борта и класть доски на палубах обоих кочей. К отряду решили примкнуть еще человек двадцать из мангазейских казаков, и Мартын этому был рад – отряд значительно усилился за счет бывалых, храбрых и искусных в бою сибирских казаков. За это время Мартын изменился – стал еще более жестким и расчетливым, обманом и посулами привлекая новых членов ватаги, накапливая перед походом оружие, боеприпасы и провизию. И перед выходом отряда, на своей сходке, старые и новоприбывшие ватажники дружно решили оставить атаманом Мартына.
   Были закончены последние приготовления. И в августе месяце, помолясь, спустили на воду оба коча. «Ура-аа!!!» – разнеслось над рекой Таз, и казаки дружно стали загружать кочи походным имуществом. Только вечером закончили грузить свой походный скарб, приводить в порядок снасти. Оставив охрану на кочах, отряд провел последнюю ночь в Мангазее.
   Ночью небо гневно бросило на землю бешеные стрелы. Ливень собирал кусочки мусора на улицах и мутными потоками выбрасывал в реку. А утром выглянуло солнышко, пригревая теплом дома. Отряд, посчитав прошедший ливень хорошим знаком, загрузился и под крики провожатых двинулся вверх по реке.

   Началась жизнь на воде, ограниченная бортами коча, среди плотно составленных тюков и ящиков, на влажной от речной сырости и частых дождей палубе. Прохор с любопытством рассматривал медленно проплывавшие берега Тазы. Уже не такой была природа, как в Подмосковье: деревья стали меньше в высоту, не так буйно цвела зелень, но леса были богаты зверьем.
   Часы сна на коче перемежались с греблей на веслах. Шли против течения – первые версты водного пути давались с большим напряжением. Руки Прохора в первый же день сбились в кровавые мозоли, болела с непривычки спина. Но он не показывал виду, что ему больно и тяжело. Потом молодое тело снова легко стало справляться с вахтой на веслах – руки стали похожими на клешни: бурыми от въевшейся смолы и грязи, покрытыми жесткими и большими мозолями.
   Холода уже нагоняли их в верховьях Тазы. Но отрядники настаивали на продолжении пути – решили волоком тащить кочи до Енисея. Долог и утомителен был этот путь: пробивали просеки и затем, подсовывая обрезки бревен, тащили тяжеленные кочи. В день проходили по две-три версты, и, обессиленные, падали у костров. В конце сентября вышли на Енисей.
   Это плавание было легче: отряд шел вниз по течению, сильные удары веслами ускоряли ход кораблей. Но незаметно подкрадывалась зима, и мороз начал брать свое. Косяки перелетных птиц летели на юг, облетала листва с деревьев, и все чаще стал падать снег на черную воду Енисея.
   Уже через несколько дней спустя пошло ледяное крошево. С каждым днем береговой лед сковывал все большие пространства реки, подбираясь к кочам, идущим по стремнине. Казалось, что великий и могучий Енисей все более сужается, превращаясь в узенькую речушку. Ледяное крошево прилипло к бортам и теперь одна смена казаков, прямо на ходу, отбивала эти наледи с кочей.
   В один из дней ледяная каша вокруг кочей постепенно затвердела и превратилась в глыбины льда. Весла гребцов скребли по тонкому льду, пробивали его. Кочи немного продвигалась вперед и снова упирались в лед. Прохор стоял на носу переднего коча и с удивлением смотрел, как полыньи смерзаются прямо у него на глазах.
   Вдруг Енисей, словно сделав судорожное, предсмертное движение, вздрогнул. Пронес кочи несколько десятков метров, разбивая лед, и встал. Встал уже до следующей весны. Судна казаков, окруженные белым безмолвием, с замерзшими снастями, оказались в плену в могучих тисках Енисея. Бег отряда на восток был остановлен неумолимым дуновением холода, намертво сковавшего реку…
   У костра, разожженного на берегу, Мартын собрал отрядников.
   – Будем ставить зимовье – дальше хода нет. Еремей! Бери тридцать человек – будете ставить зимовье. Иван со своей группой – промышлять зверя. Захар с пятью отрядниками – ловить рыбу. Знайте, зима будет долгая и от вашей работы зависит, сможем ли мы без потерь пережить ее. Все за дело – времени у нас мало!
   Отрядники без суеты по тонкому льду разгрузили инструменты, оружие, снасти и оставшиеся запасы еды. Безмолвная тайга сразу же наполнилась стуком топора и звонким жужжанием пилы. Крепко, лапа в лапу, рубили низенькие, но теплые избы. Крепчавший мороз подгонял, и на третьи сутки срубили первую избу. Тут же доконопачивали ее и принимались за следующий дом.
   Когда лед достаточно окреп, несколько человек пешнями прорубили во льду канаву и, кликнув остальных ватажников, долго подтягивали кочи до берега.
   Когда было готово зимовье, атаман решил делать облаву на зверя. У замерзшего берега реки сделали засаду из самых метких стрелков. Остальные ватажники ушли далеко в лес и выстроились полукружием, лицом к реке. Молодые казаки загорелись огнем: им не терпится сорваться с места и гнать зверя, но сурово поглядывают на них бывалые казаки. Облава – наука тонкая. Если начнешь переставлять людей, мять облаву или медлить – зверь уйдет.
   Наконец прозвучала долгожданная команда:
   – Вперед! Пошли!
   И лес наполнился неистовыми криками людей. Звери, никогда не слышавшие человеческого голоса, в панике сорвались. Сохатые, белки, зайцы разом перестали жевать и спать. Разом подняли свои головы в сторону шума, ничего не понимая. И от этого непонимания им становилось страшно – бегом от этого шума, подальше, бежать и бежать, забиться в нору, накрыть лапами морды. Лишь бы прекратился этот жуткий шум.
   Прохор шел в цепи других охотников и видел множество свежих следов, которые пересекались, метались и уходили в сторону от засады. Со всех сторон стоял жуткий вой, крик и гам. Прохору стало весело, и он кричал со всей мочи первые попавшиеся на язык слова. Вдруг сквозь шум Прохор услышал рев.
   «Медведь!» – промелькнуло в голове и тут же увидел свежий четкий след косолапого. Четкие, глубокие ямы в снегу вели в сторону кустарника. Сделав несколько шагов, Прохор увидел его – хозяина тайги, который стоял и нюхал воздух. Прохор никогда не сталкивался с медведем вот так: один на один.
   Еще минуту назад ему казалось забавой идти по снегу и кричать. Но сейчас тайга превратилась в мрачное, оскаленное гнилыми пнями урочище. «Почему он не в берлоге?» – мелькнул запоздалый вопрос, и бегающий взгляд Прохора упал на узкую мышиную норку. Как бы он хотел сейчас поменяться с мышью местами!
   Сосед по цепи тоже увидел медведя, и мужчины стали подкрадываться к хозяину тайги. Прохор выставил рогатину и шаг за шагом, смотря в глаза опасному зверю, приближался к нему. Медведь встал на дыбы – огромный и сильный. Он яростно рычал, глядя на неведомых врагов маленькими глазками.
   Сосед, примериваясь, осторожно попытался ткнуть рогатиной медведя, но зверь сделал короткий бросок и ударил передней лапой казака в голову. Хрустнули шейные позвонки, и ватажник с окровавленной головой упал на снег.
   Грозный зверь, расправившись с одним врагом, быстро развернулся в сторону Прохора. Парень, изловчившись, упер рогатину в шею медведя. Зверь снова взревел и, как спичку, выбил рогатину из рук человека. Прохор почувствовал явственный запах гнили изо рта медведя, выхватил длинный нож и бросился на шатуна.
   Медведь обхватил лапами Прохора – затрещала порвавшаяся доха. Парень, что было силы, ударил в сердце зверя ножом. Ударил еще и еще, и придавленный тушей медведя, повалился вместе с ним. Прибежали другие отрядники и вытащили уже попрощавшегося с жизнью Прохора из-под медведя.
   – Молодец! Уложил-таки. Атаманом будешь! – хлопали по плечу и подбадривали Прохора казаки.
   Хлопнувший рядом раскатистый выстрел оглушил Прохора, и он непонимающим взглядом обвел окруживших его казаков.
   А облава продолжалась – обезумевшие звери выскакивали на засаду, где их укладывали кинжальные выстрелы охотников. Звери выпрыгивали из леса, перепрыгивали через трупы уже убитых животных, и тоже падали, пораженные выстрелами. Снег окрасился алой кровью многих зверей.
   Отрядники после облавы спешили ободрать и разрубить добычу. Тут же варили и жарили мясо, снимали и делили шкуры зверей. Весь лес наполнился густым наваристым духом.
   А с медведя, убитого Прохором, сняли шкуру, которая во время зимовья стала служить ему постелью.

     В трех мирах найдется ли кто-нибудь,
     Кто осмелился бы
     На таких, как мы,
     Великих богатырей —
     Не то что руку поднять,
     Не то что оружьем грозить,
     Кто осмелился бы перед нами стать,
     Прямо нам в глаза посмотреть?

   Прошла долгая зима. Отряд, обессиленный тяжелой зимовкой, потерял троих ватажников: они скончались от цинги.
   Ватага двинулась дальше. У многих из десен сочилась кровь, каждое непродолжительное движение вызывало одышку. Но первые весенние лучи растопили Енисей, потянулись обратно на родину косяки птиц и вместе с весной стали возвращаться силы к отрядникам. Кочи с казаками шли по Енисею.
   Мангазейские казаки, время от времени встречавшиеся по дороге, показывали куда двигаться отряду. Спустившись по Енисею, отряд вошел в устье Нижней Тунгуски и там казаки снова впряглись в весла. Иногда с кочей видели дымы и легкие лодки инородцев, которые завидев отряд, быстро уходили вверх по течению.
   В один из похожих друг на друга дней клубочки облаков, оставленные в покое стихающим ветром, безмятежно висели в небе. Прохор стоял на носу коча, греясь на солнышке и наблюдал, как мерно и дружно двигаются спины гребущих ватажников. Но вдруг, какие-то другие звуки вплелись в мерный ритм гребущих весел над тихой гладью реки. Прохор повернул голову и увидел множество лодок, которые шли навстречу кочам.
   – Мартын! – кликнул Прохор и указал рукой на приближающиеся лодки.
   Расстояние стремительно сокращалось: казаки уже отчетливо видели желтолицых и узкоглазых инородцев, одетых в меха и выставивших перед собой луки. Секунду Мартын смотрел и скомандовал: «К бою!».
   Отрядники засуетились, помогая друг другу одевать доспехи, расхватывая пороховницы и подсумки с пулями. Свободных от вахты на веслах казаков разбудили, и все стали судорожно заряжать пищали. Лодки приблизились на расстояние выстрела из лука, и туча стрел взметнулась в небо. Несколько казаков вскрикнуло: кто-то пытался вытащить стрелу из груди, кто-то присел, зажав рану на шее. Стрелы застревали в парусах, стучали о борта кочей.
   – Прикрывайся щитами, – крикнул Мартын, выхватил топор и скомандовал: – Огонь по моему знаку!
   Казаки замерли, дожидаясь команды, и когда лодки инородцев подошли почти вплотную, Мартын скомандовал:
   – Огонь!
   Треснул залп. Поверхность реки сразу покрылась клубами дыма. Когда дым рассеялся, несколько лодок инородцев плыли уже самостоятельно, подчиняясь только воле течения: гребцы и стрелки инородцев частью мертвые лежали в лодках, либо были сбиты свинцом в воду. Оставшиеся лодки в панике уносились от кочей. Инородцы испуганно кричали, уносились вдаль и там приставали к берегу.

   Казаки снова налегли на весла, и вскоре подошли к большому поселению инородцев. Женщины и дети испуганно плакали. Мужчины, побросав луки и копья, встали на колени, ожидая воинственных пришельцев.
   Казаки подгребли к берегу и высадились на него в полной боевой готовности. Атаман построил отряд в две шеренги и жестом подозвал инородца, похожего на старшего. Инородец, приблизившись, упал на колени перед Мартыном, стал часто говорить, перемежая свою речь торопливыми поклонами.
   Иван, из мангазейских казаков, прислушавшись, сказал:
   – Вроде по-тунгусски говорит, а я немного понимаю и говорю.
   – Переведи, что я буду говорить, – приказал тому Мартын.
   – Вы ранили нескольких моих людей, – грозно начал атаман. – Но мы пришли сюда навсегда. Отныне и вовеки веков мы простираем длань государеву над вами, инородцы! Отныне вы подданные Российского государства, на что у меня есть вверительные грамоты. С этого момента вы будете платить дань российской казне пушниной. Ясно вам?!
   Старший из инородцев послушно и быстро закивал головой. Что-то приказал своим, и молодые мужчины вынесли вороха пушнины, бросив под ноги Мартына. Стоявший рядом Еремей запустил руку в мягкую кучу и стал рассматривать ее. Он запустил пальцы в мех, чтобы ощутить его мягкость и плотность. Встряхивал, дул и вглядывался в подшерсток. Еремей понюхал, нет ли запаха гниения, и, кивнув атаману, сказал возбужденно:
   – Хороша! По верному пути идем, атаман!
   – Так и быть посему! – закончил свою речь Мартын.
   Поселение состояло из множества берестяных юрт, дымили костры, на жердях висела рыба. Ватажники деловито рассыпались, высматривая, чем поживиться, но больше всего их интересовала пушнина.
   – Атаман! Смотри, – крикнул один из казаков, подбегая к Мартыну.
   В руке он сжимал довольно большой слиток из желтого металла со шнурком.
   – Золото! Золото!– к ним сбегались другие отрядники, жадно рассматривая находку.
   – Это же самородок! Да на такой камешек можно жить привольно целый год! – счастливо смеялись и восклицали казаки.
   – Где взял? – спросил Атаман.
   – У инородки на шее болталось, я у нее и выменял на пятак, – ответил казак.
   – Подведите ее ко мне, – приказал Мартын, и несколько казаков бросились за женщиной.
   Через минуту они привели испуганную женщину, которая подумала, что у нее хотят отнять выменянный пятак. После расспросов, к которым присоединились и мужчины инородцев, выяснилось, что те в свою очередь выменяли самородок у племен, живущих на востоке на реке Вилюй.
   – Я же говорил – есть Тартария! И золото есть!– восторженно крикнул Еремей и, как ребенок, весело залился смехом.
   С вождем инородцев договорились взять проводника из числа охотников, который и покажет дорогу на реку Вилюй.
   На прощание Мартын сурово сказал вождю:
   – Смотри, на обратной дороге вернемся, чтобы двести шкурок соболя было!
   Весело казаки загрузились в кочи и бодрей стали глядеть. Теперь они уверенно стали смотреть вперед. Казаки беспрекословно слушались своего атамана и каждого грели сокровенные мысли: «Скоро Тартария! Наберем золота, пушнины и богачами вернемся на родину. И я буду стараться наравне со всеми!». Иногда заводили речи, что нужно бы и еще одну экспедицию снарядить – да так, чтобы людей и оружия было побольше.

     Как в степи табун лошадей,
     Шарахнувшись, кидается вскачь,
     Все топча на своем пути,
     Так кровавый сгусток гнева его
     Яростно вздулся в нем…
     Как раскатывается гром
     По тучам из края в край,
     Бешеный, неукротимый гнев
     Раскатился по жилам его…
     Вздыбясь, как боевое копье,

   Великое солнце вставало на востоке, озаряя верхушки вековых сосен и заливая светом водную гладь могучей реки. Солнце поднималось все выше, пробуждая все сущее к жизни. Стайка пташек, перелетая с ветки на ветку, завела свой суетный разговор. Величавый гигант тайги – сохатый вышел к реке утолить жажду. Вышел, огляделся по сторонам и, преследуемый гнусом, пошел по похрустывающей речной гальке. Наклонившись, стал тянуть холодную воду большими губами. Но что-то прервало эту церемонию: по глади реки шли корабли, рассекая гладь воды и были слышны хриплые голоса чужаков.
   – Правый край – налегай, налегай!
   Тяжелые весла в грубых руках гребцов мерно вздымались и опускались в черную воду, оставляя за собой маленькие буруны. Течение реки, дружная работа гребцов придавали ладьям стремительный ход, и к заходу солнца они прошли уже двадцать верст.
   – Все, привал! – крикнул Мартын, и кочи направились к заводи на песчаном берегу реки.
   Большие лодки с разбегу ткнулись в песчаный берег. Казаки стали выпрыгивать и разминать затекшие конечности, а потом и вытягивать ладьи под дружное: «Эх! Ухнем!».
   Мартын зычно раздал короткие приказы и члены отряда без лишней суеты разбились на группы: кто разводить костер из валявшегося на берегу плавника, кто в лес побаловаться ягодами и пострелять дичь, насколько это позволяли уже густеющие сумерки. Кто в секрет: как знать, насколько мирна эта земля и ее обитатели.
   Запахло костром, похлебкой из рыбы и вечерней свежестью реки. Кашевар бросал куски мяса величиной с кулак печься в костер и помешивал в большом чане уху. Огонь – этот источник тепла и света, по мере приближения темноты, объединил людей, и отдыхающие казаки собрались вокруг костра, наблюдая за движениями кашевара, за завораживающими всполохами огня.
   И каждый думал свою думу: о детях и женах, оставленных на родине; о неведомой стране Тартарии, о ее несметных богатствах. О минувших боях, о своей судьбе, приведшей в отряд и забросившей их на эту чужбину…
   Поев мяса и наваристой похлебки из рыбы, мужики разговорились:
   – Закончится поход – вернусь к жинке, к детям. Крыша хаты, небось, совсем прохудилась, – задумчиво сказал бородач Апросим, закинув руки за голову и кинув взгляд на чистое и звездное небо.
   – А я со своей долей сразу завалюсь в кабак – отмокну после похода и к своей ненаглядной Настеньке пойду свататься, – мечтательно закатил свои синие глаза Семка, молодой казак с детским и непорочным лицом.
   – Хорош пока мечтать о пустом! До Тартарии сначала нужно дойти и там свое взять. Кто нас ждет в Москве с пустой мошной?! Соберем ясак, золотишком разживемся, вот тогда и вернемся, – зло перебил поток мечтаний Еремей.
   – И то правда, – вторили ему остальные и стали укладываться спать.
   Под звон комарья и всплеск волн люди стали засыпать, про себя перебирая свои видения о прекрасном будущем, где есть достаток и свобода. Свежий ветер с реки и накопленная усталость прошедшего дня сомкнули веки казаков.
   Не спалось только Мартыну и Прохору. Глядя на всполохи костра, атаман потягивал водку – чарку за чаркой. Захмелев, Мартын глянул на Прохора, словно приглашая его к разговору.
   – Что пригорюнился, казак молодой? – обратился Мартын к Прохору.
   – Да вовсе я не пригорюнился. Просто думаю, какова же эта Тартария, а то всем идем и идем, а как будто ускользает она от нас, – ответил отрешенно Прохор.
   Сказав это, все же с опаской посмотрел на Мартына – не сочтет ли он это за нытье или заговор.
   Но Мартын был настроен благодушно.
   – Дурачок ты! Чую я – близко Тартария. Протяни только руку – и вот она! Может, вон за тем поворотом реки может и начнется, – мечтательно возразил Мартын. Потом посмотрев на Прохора, вдруг мягко сказал: – Ты мне за время похода как сын стал – уж больно похож на меня в молодости. Такой же сильный и выносливый.
   – Благодарствую! – ответил Прохор. Потом немного поколебавшись, спросил: – Все хотел спросить, что за нож у тебя басурманский, который все время на поясе носишь?
   Мартын посмотрел на Прохора. Задумался, но тут же нащупал ножны и достал свой огромный нож. Остро наточенный клинок блеснул в бликах костра. Мартын ловко перебросил его из руки в руку. Перестав играть ножом, поднял его над собой и залюбовался им. Потом неспешно стал рассказывать:
   – Есть у меня небольшая история про этот нож… Я разбойничал с твоих лет на большой дороге – грабили мы караваны купцов. Вот ватаги у нас были тогда – все как на подбор лихие люди, – тихо сказал Мартын, открываясь Прохору. Замолчал, снова уставился хмельным взглядом на пламя костра и продолжил: – Как-то раз напали мы на обоз одного купчишки с Астрахани. Долго мы его вели, этот караван. Много товаров они в златоглавую везли. В один из вечеров, выждав удобный момент, напали. Купчишка попался не робкого десятка: вытащил этот огромный нож и хотел ударить меня. Благо я был молодой, предвидел этот удар, перехватил и выбил нож у него из руки. Заломил сопернику руку, схватил с земли нож и всадил ему по самую рукоятку в живот. Помню удивился я: как легко, прям как в масло, вошел нож в живую плоть. Купец тот выпучил глаза, схватился за клинок ножа голыми руками, обрезая свои пальцы до костей. Подергался он еще, шепча проклятия, да и сдох. Закопали мы всех убитых в лесу, товары сбыли в Москве и промотали за короткое время.
   Мартын сделал паузу, как будто видения его лихой разбойничьей жизни промелькнули перед ним. И снова заговорил:
   – Но это еще не все. С тех пор этот нож всегда при мне. Но что странно: сделал он меня как будто отчаянней. Сделал яростнее и одержимей. Скоро я возглавил ту ватагу – много мы крови пустили купчишкам и их прислужникам. Ни перед чем не останавливались. Но и этого стало мне мало – захотелось еще больше золота и денег. Стал я ватаги водить на край Земли русской в поисках богатств и лучшей доли. И я уверен, что это нож мне силу дает. Иногда гадаю: откуда он появился у того торгаша, сколько он до меня крови попробовал? Но дорог он мне и никому я его не отдам ни за какие деньги…
   Прохор все это время не перебивая, затаив дыхание слушал Мартына – время от времени кидая взгляд на рдеющий в отражаемом огне костра чудной нож, на длинном клинке которого отчетливо виднелась арабская вязь. Прохору показалось, что надпись на клинке сама горит огнем, светясь магическим огнем…
   – Давай спать, Прохор! Завтра у нас будет трудный день, – сказал Мартын, завершая задушевную беседу и бережно пряча нож в ножны.

   Утро следующего дня походило на все предыдущие. Казаки привычно проверяли боевое снаряжение, осматривали пищали и укладывали походную утварь в ладьи. Несколько казаков толкнули кочи, и вслед за остальными заняли свои места. Помолясь, ватажники дружно взялись за весла.
   После двух часов пути отряд услышал крик впередсмотрящего: «Большая река!». Побросав весла, казаки всматривались в очертания Большой реки, которая величественно несла свои темные воды. Насколько хватало глаз – везде простиралась водная гладь, озаренная ослепительными бликами. Где-то вдалеке кружились белые чайки и просматривался противоположный берег, покрытый синеватой дымкой.
   Ощущение величия и могущества этого зрелища заставило людей замолчать – как будто Мать-природа приоткрыла перед ними врата своего первозданного и нерукотворного храма…
   Атаман рассудил, что стоит идти направо, против течения. Исследовать, насколько это возможно, участок справа от впадения Вилюя в Большую реку. А затем, спустившись по течению реки, исследовать уже левую сторону.
   Кочи шли уже не так споро, весла гнулись от напряжения и пот покрывал лица и тела гребцов. На исходе двадцатого дня после встречи с Большой рекой, на берегу показались дымы и признаки жилья. Наконец с кочей стали видны конусообразные жилища инородцев. Казаки стали спешно заряжать пищали, надевать кольчуги и боевые шлемы. Атаман расправил усы и скомандовал:
   – К берегу!
   На Мартыне были стальные вычищенные до блеска латы для ног и рук. Голову покрывал высокий шлем, покрытый серебряными пластинами. На узорном поясе висели кожаные ножны, в которых покоился арабский клинок.
   Это была уже не первая встреча с племенами инородцев, и Мартын знал, что он торжественно и величаво смотрится в этом боевом одеянии. А коли так, то выглядеть он должен как господин. Как господин, представитель государства Российского и покровитель инородцев.
   В стане инородцев заметили приближение кочей: женщины с поспешностью прятали детей, а мужчины надевали колчаны, подхватывали луки и мечи.
   Два мира, две цивилизации встретились лицом к лицу. Пограничная черта времени, обстоятельств и громадных расстояний разрушилась…
   Навстречу атаману и экспедиционному отряду вышел еще нестарый крупный мужчина – инородец в окружении воинов племени. Темное загорелое лицо мужчины было испещрено шрамами, иссушено ветрами и морозами. Весь он – и лицо, и фигура – были словно высечены из гранита: само достоинство. Каждое движение этого инородца казалось преисполнено внутренней силой и благородством. Черные глаза гордо и оценивающе оглядывали Мартына и его спутников. Несколько надменно сомкнуты были его губы. Остальные мужчины этого племени стояли поодаль, держа наготове луки и мечи.

Глава 3.
Встреча

   И вот – рожденные в пору бед,
   Взращенные в горестях и нужде,
   Закаленные в жестокой борьбе
   С чудовищами подземных бездн,
   Уцелевшие в неравных боях
   С исполинами абаасы
   Непримиримо бурных небес,
   Самые первые удальцы,
   Прославленные богатыри,
   Старейшины-главари
   Племен айыы-аймага
   Сошлись наконец —
   Собрались на совет,
   Стали вместе гадать, размышлять,
   Как им быть,
Как им дальше жить…

   – Именем государя Земли русской приветствую вас! – нарушил затянувшуюся тишину Мартын.
   Сзади подошел толмач-долган, который переводил слова. Вождь инородцев выслушал это приветствие, но ничем не дал знать – понял ли он что-либо.
   – Именем Божьим подвожу вас под длань государеву, присоединяю земли ваши к Земле русской! – продолжил Мартын, – и объявляю вас подданными Короны русской. Отныне будете платить ясак пушниной – с каждого мужчины пять шкур соболя, десять шкур лисы и пятьдесят беличьих шкурок. Каждый год!
   Толмач закончил переводить, и казаки поддержали слова своего атамана, красноречиво развернувшись в боевой порядок и сжав в руках тлеющие фитили.
   Вдруг толпа инородцев расступилась и к ощетинившимся оружием казакам величаво вышла высокая женщина в белом одеянии. Густые длинные косы обрамляли красивое лицо с огромными глазами.
   Эти бездонные очи под черными ресницами будто заглядывали каждому в душу, завораживая и пугая одновременно. Женщина остановила свой взгляд на Мартыне и заговорила грудным голосом. Заговорила монотонно речитативом, словно печатая каждое слово. Сначала тихо, но постепенно ее голос звучал все громче, наполняя страхом всех присутствующих:
   – Сбылось предсказание: пришли люди, носы которых похожи на грудную кость глухаря, а волосы на вихорево гнездо на верхушках деревьев. С длинными палками, изрыгающими огонь, стрелами рисующие, жадные и ненасытные. Пришли, чтобы поработить нас!..
   Толмач перевел это на русский. Зябко стало атаману, и недоброе предчувствие наполнило его душу.
   Женщины заплакали, завыли, быстро убегая за берестяные юрты, к детям. Гул и угрожающие возгласы раздались из толпы воинов, которые вложили стрелы в луки и взметнули мечи с длинными рукоятями.
   – Приветствую вас, чужестранцы! Я глава этих людей, глава ууса – зовут меня Чаллайы. Хочу сказать, что слова ваши полны гордыни и злобы, – молвил вождь инородческого племени. – Мы дети Эллэя – уранхай-сахалар, жили на этой Священной Земле, разводя табуны лошадей и стада коров, промышляя охотой и ловлей рыбы, не признавая других богов, кроме своих. Почему мы, гордое племя саха-уранхаев, должны платить шкурами соболей и лисиц за право пользоваться землей, на которой жили наши прадеды и на которой они упокоились?! – повысив голос, сказал вожак инородцев.
   Оглядев всех казаков гордым взглядом и нисколько не страшась их, выстроившихся с оружием в боевом порядке, продолжил:
   – Если пришли вы как гости с благими намерениями, то ведите себя подобающе. Тогда Земля уранхаев гостеприимно примет вас в свои объятия. Если же нет, то пусть Илбис-дух раздора и вражды пробежит между нами. Обагренные вашей кровью острые стрелы и быстрые мечи будут нашим ответом. Я закончил!
   Тишина разлилась над толпой людей после слов главы ууса. Дрожащая тишина стояла на поляне, напряженная, как туго натянутый лук.
   Мартын здраво подумал, что не пристало сейчас затевать ссору: неизвестно сколько туземцев еще находится вокруг. «Неспроста так уверенно и дерзко ведет себя этот вождь инородцев: возможно, притаились в лесу полчища воинов. Надо бы вернуться сюда позднее с более сильным отрядом, пушками и картечью покарать этого гордого и упрямого вождя инородцев», – подумал он.
   – Негоже бросать такие дерзкие слова. Если нет у вас соболей и лисиц, то мы пойдем дальше вверх по реке, – нарочито примирительно сказал Мартын и дал знак казакам собираться дальше в дорогу.
   Ратники потушили фитили и поспешно, недовольные слабостью своего атамана, стали занимать свои места в лодках.
   Когда кочи отошли от берега, Мартын кликнул своего подручного Еремея и негромко сказал ему:
   – Поступим как всегда: начнем с ними пока торговать. Посмотри у нас в хабаре – были там скверные ножи, ткани, бусы – обменяемся с ними на пушнину.
   Немного подумав, Мартын продолжил:
   – Потом надо разузнать, как там обстановка у самих этих инородцев. Всегда найдутся недовольные или желающие занять место главы рода. Найдем союзников себе, прикормим их, а потом можно будет и убить этого заносчивого вождя. Как там его зовут – Чаллайы? Чапайы?
   Только когда очертания кочей стали едва различимы, глава ууса Чаллайы оторвал свой угрюмый взгляд. Тотчас созвал совет.
   «Неужели сбылись опасения моего отца Тыгына – и снова пришли эти длинноносые с длинными палками, извергающими огонь?! Неужели это случилось?» – горестно и одиноко стало Чаллайы перед неотвратимо надвигающейся судьбой. Слабым и беспомощным он почувствовал себя перед грядущими событиями.
   Но этого не должны были видеть его соплеменники, которые теперь с жадностью ловили его жесты и чутко следили за выражением невозмутимого лица.
   – Сбылись опасения великого Тыгына – и снова пришли воинственные чужаки. Что делать нам, мои соплеменники?
   – Догнать и убить! – крикнули самые горячие саха.
   – По предсказаниям, много их, как иголок на деревьях в этом лесу. Убьем этих – придут другие. Еще более многочисленные, кровожадные, ненасытно требуя пушнину, дичь, рыбу. Мало нас – уранхай-саха. Раздроблены мы племенной враждой и завистью, не сможем прийти к согласию и устоять перед напором судьбы. Мир нам нужен с чужаками, – перечили ему рассудительные.
   Разговор потерял целостность и все мужчины, присутствующие на совете, разом заговорили, пытаясь перебить друг друга.
   – Тихо! – крикнул глава ууса Чаллайы и снова поднял руку. – Нам ли платить чужакам?!
   Не мешая другим, мы добывали себе пищу, растили детей, и рос наш род, но судьба бросает нам вызов – либо смириться и сделаться рабами. Либо умереть с оружием в руках, навсегда затерявшись во времени и прекратив свой род. Понимаю я, что много их – чужаков и судьба неотвратима, но претит быть рабом. Не уступим мы своей Земли и своей судьбы!
   – Уруй! Уруй! – закричали воины, потрясая мечами.
   – А сейчас необходимо выслать за ними человек десять и пока наблюдать, – закончил Чаллайы.
   – Правильно! – одобрили старейшины ууса.
   – Боло, сын мой! Ты возглавишь группу,– обратился к молодому могучему воину Чаллайы.

   Ладья покачивалась на стремнине. Богатые леса с одной стороны окаймляли реку, маня туманными урочищами. С другой стороны раскидывались песчаные золотистые отмели.
   Величественная и девственная природа тянулась на многие версты. Сила и мощь этого зрелища заставляла людей не повышать голоса. Это великолепие наводило на грустные мысли о родине и поневоле казаки затягивали песни, которые звучали как песнопения в соборе, воздвигнутом самой природой.
   Один из казаков, восхищенный величием окружающей природы, затягивал вполголоса протяжную песню, другие стали подтягивать, и вскоре все голоса слились в один хор, который звучными переливами несся далеко над гладью воды.
   Приближение зимы уже чувствовалось: листья деревьев пожелтели, свежесть по утрам крепчала, и Мартын принял решение ставить острог на берегу этой Великой реки.
   На десятый день после встречи с племенем враждебных и гордых инородцев, когда солнце снова стало клониться к закату, отряд пристал к берегу. Нужно было определить место для строительства острога так, чтобы он был защищен от холодных ветров и солнечного зноя. Чтобы он стоял в таком месте, где нет сырости. Отряд рассыпался по берегу в поисках места их места зимовки.
   После недолгих поисков нашлось подходящее место для постройки острога. Это была большая гладкая поляна на скате невысокого холма. Кругом холма стоял высокий сосновый бор, что уменьшало затраты по времени и силам на возведение острога. Раскинув лагерь и выгрузив необходимые вещи, экспедиционный отряд приступил к строительству. Мартын с Еремеем разметили территорию – определили места установки четырех угловых смотровых башенок. По периметру эти башни связывались забором.
   Отряд в полном составе углубился в лес, и вековая тишина была нарушена стуком топора, шумом падающих деревьев и криками «Берегись!». Часть казаков валила лес и тут же их ошкуривала. Другая группа, покряхтывая и отмахиваясь от гнуса, относила бревна на место строительства острога. Неделю заняла эта работа.
   Когда бревна были заготовлены, отряд приступил к стройке. Гнулись в единых взмахах мокрые спины. Звенели дрожью, отсвечивая на солнце, большие, похожие на стремительных птиц, топоры. Бледно-желтая, смолисто пахнущая щепа летала в воздухе. Толстые бревна стен башен ложились венцом к венцу, зияя зловещими дырами бойниц. Когда были готовы две башни, выходящие на сторону леса, их стали соединять врытыми в два ряда крепкими высокими бревнами, заостренными на верхних концах. Стена со стороны леса возводилась в первую очередь, дабы обезопасить себя от нападения.
   Затем выстроили башенки, выходящие к реке. Работа спорилась под дружные песни казаков – никого не нужно было подгонять, поскольку каждый знал, что строит дом себе, который послужит кровом на долгую темную зиму и защитой от нападения врагов.
   Вскоре на значительно расширившейся поляне гордо стояла деревянная крепость из свежевыструганных бревен – еще один опорный пункт государства Российского…
   После завершения строительства атаман облегченно вздохнул – теперь имея надежный острог, можно было исследовать прилегающие долины и реки, начать обустраивать их новое жилище и заготавливать провизию на долгую и суровую зиму.
   В отряде было два опытных плотника, которые стали изготавливать столы, лежанки, стулья, полки для оружия и вещей. Несколько казаков плели из ивовых прутьев корзины для хозяйственных нужд и морды для ловли рыб.
   Команда, занятая на заготовке провизии, тоже разделилась на группы и у каждой была своя задача: лов рыбы, промысел лесной живности, сбор ягод и съедобных трав. Большая часть отряда отправилась в разные стороны на охоту. От того, сколько им удастся убить дичи, зависело, как они переживут эту зиму.

     Равные – из разных миров
     Ратоборцы —
     Здесь мы сошлись,
     Из непримиримых
     Враждебных стран
     Встретились богатыри…
     Пока тебя замертво не повалю,
     Ни на пядь я не отступлю!
     Ты накликал беду на себя,
     Ты привел за собой
     Такого врага,
     С которым к согласию не придешь,
     От которого не уйдешь!

   Небольшая группа казаков, отряженная Мартыном на охоту, шла от реки по длинному оврагу вглубь леса. Заходившее солнце озаряло верхушки сосен и духмяный запах соснового бора нектаром наполнял легкие. Дикие жители леса – белки и бурундуки, не привыкшие в этом безлюдном месте бояться человека, не прятались при виде казаков, а только взбирались на верхние сучья и с любопытством глядели оттуда на проходивших мимо чужаков. Пестрые дятлы продолжали цепляться за мшистую кору древесных стволов, повертывали свои красные головы на пришельцев и опять принимались стучать по сухому дереву.
   Красота дикой природы и ее величие притупили внимание людей, и они не почуяли, как десяток пар зорких глаз неотрывно следит за каждым их движением.
   Неожиданно впереди шедший ватажник разглядел стоящего в тени дерева воина, который настороженно всматривался в приближающийся отряд казаков.
   От неожиданности ватажник вздрогнул, судорожно вскинул ружье и истошно крикнул: «Инородцы!»
   Раздался выстрел. Тотчас большая круглая пуля ударила в грудь воина-уранхая. Воин непонимающим взглядом посмотрел на казака, зажал ладонью свой грудной доспех, из-под которого неумолимо растекалось багровое пятно.
   Через мгновенье воин рухнул, и сразу же настороженная, обманчивая тишина вдруг взорвалась хлопаньем костяных щитков, криками ворона. Разом в полете запели, как сердитые шмели, десятки стрел. Двое казаков упали сразу, пронзенные навылет. Третий казак упал, раненный в ногу и грудь. Он сжал руками пищаль, ему удалось поднять ее и выстрелить навстречу безжалостным стрелам, прилетающим со всех сторон.
   Стремительно, как рыси в чешуйчатых доспехах, воины инородцев с обнаженными мечами выскочили со всех сторон. Раненый казак выстрелил: один из инородцев, нелепо взмахнув руками, упал. Но порыв других, почуявших запах крови, сдержать не удалось. Стремительный и сильный боотур с горящими от ярости глазами отбил выставленную ему навстречу пику одного из отрядников, с криком взмахнул мечом и разрубил казака почти до пояса. Оставшиеся ватажники, поняв, что сопротивление бесполезно, подняли руки в мольбе о снисхождении.
   Но взметнулись мечи с длинными рукоятями, и смертельные удары прервали жизнь оставшихся казаков. Предводитель отряда инородцев Боло воткнул меч в горло последнему оставшемуся в живых, который молил о пощаде. Вытащив окровавленный меч из горла поверженного врага, он издал злорадный крик ворона. Остальные боотуры победно взметнули свои мечи, и многократно усиленный гортанный крик взмыл над поверженными телами казаков.
   – Мы прикончили этих жадных длинносых, которые пришли к нам, как непрошенные гости! Все, кто пришел сюда с угрозами, должны уйти с нашей Земли или погибнуть! Уруй! – крикнул Боло, высоко вскинув над собой окровавленный длинный меч.
   – Уруй! Уруй! – подхватили остальные воины, подняв сжатые кулаки вверх.
   Злой дух мести, ненависти и вражды Илбис пустился в радостный смертельный танец.

   – Вы убили их?! – зло воскликнул Чаллайы. – Кто вам позволил?!
   – Они первые убили нашего воина – и я не мог им этого простить, – ответил Боло, ожидавший похвалы за свой храбрый поступок, и теперь оставался в недоумении, почему же разозлился отец.
   – Я приказал просто наблюдать за ними. Сейчас, после того как вы напали на них, они вернутся сюда. Принесут в нашу жизнь хлопоты и несчастья! Что вы наделали?!
   Чаллайы был огорчен. Война и вражда видимой угрозой нависла над его родом – жребий был брошен…
   Красной крови горячей просило копье;
   Вкруг рогатины роем Илбисы вились,
   Вопили, в битву рвались.
   Не дождавшись отряда, пошедшего за дичью, встревоженный Мартын на следующий день отправил еще две группы на поиски. Когда солнце было в зените, ватажники наткнулись на следы засады, и страшное, кровавое зрелище побоища открылось их глазам.
   Сытые мертвечиной вороны, скача наискосок, нехотя покидали место брани. Мертвые товарищи лежали: истыканные мечами трупы, беззащитно устремив вверх пустые глазницы, выклеванные воронами. Уже к вечеру их тела были принесены к острогу. Весть о жестокой гибели повергла в скорбь оставшихся, которая переросла в ярость.
   «Месть! Месть!» – кричала толпа казаков, требуя скорейшего выступления.
   Мартын стоял на возвышении и оглядывал своих казаков – разные чувства и мысли переполняли его голову: скорбь по погибшим отрядникам, которых уже никогда не дождутся их жены и дети; разочарование, что поход привел к крови; и глухое, свинцовое предчувствие беды.
   «Месть! Месть!» – галдела толпа. Прими их атаман сейчас какое-то другое решение, его сила и вес пошатнулись бы навсегда. Эту толпу, жаждавшей ответной крови, было уже не остановить ничем.
   – Завтра выступаем! – глухо прорычал он и, обернувшись, стал спускаться с возвышения.

   …Четыре дня шел со всеми предосторожностями отряд казаков, не выдавая себя ни дымом костров, ни оружейной стрельбой.
   Словно стая волков, бесшумно крадучись, ватажники окружили поселение инородцев. Кое-где брехали псы, курился дымок полупотухших костров – племя безмятежно спало. Как только окружение было завершено, раздался условный сигнал и сразу же прогремел нестройный залп. Пули пробили берестяные покровы жилищ инородцев навылет. И сразу просторная поляна наполнилась криками раненых, предсмертными воплями и плачем детей.
   Полуголые, обезумевшие люди выскакивали из своих жилищ и тут же падали, посеченные пулями. Казаки обнажили сабли и бросились к юртам саха-уранхаев.
   Прохор увидел, как некоторые из берестяных строений загорелись и при их свете казаки наносили удары практически безоружным людям. Злой дух Илбис пожинал богатую жатву, торжествовал и плясал свой танец среди трупов и еще живых, стенающих и молящих о пощаде…
   Навстречу Прохору выскочил Тишка – высокий жилистый казак, борода которого была перепачкана кровью. Чужой кровью – кровью его жертв. Тишкины глаза бешено метались в поисках очередной жертвы.
   Прохор невольно вздрогнул, когда взгляд опьяненного кровью казака скользнул по нему. Тишка же взглядом выхватил из толпы мечущихся инородцев молодого уранхая – почти подростка. Одним рывком Тишка настиг свою очередную жертву и всадил ему в живот саблю. Глаза юноши широко раскрылись. Разрезая пальцы об острый клинок, он судорожно пытался вытащить саблю из своего живота.
   Казак рывком распорол живот инородцу и отработанным движением сразу же сделал второй секущий удар сверху – в основание шеи. Прохор отчетливо услышал отвратительный хруст разрубаемых позвонков и увидел, как юноша, почти до пояса разрубленный, повалился на землю.
   Прохор увидел выпавшие внутренности убитого, и его едва не стошнило. Тишка же, расправившись с юношей, побежал дальше убивать. Убивать, чтобы насытиться видом крови и разрубаемой им плоти.
   «Что они делают?! Зачем убивать этих невинных людей?!» – кричало все внутри у Прохора. Парень зажал уши ладонями и медленно осел на землю. Ему казалось, что у него вот-вот лопнет голова от непрекращающихся приступов тошноты и ужаса от увиденного. Прохору вдруг захотелось убежать в лес и забиться куда-нибудь, чтобы никогда больше не видеть этого побоища и не слышать криков умирающих людей.
   Мартын вышел на поляну, освещаемую огнем горящих хижин инородцев, и увидел умирающего старейшину племени. Старейшина зажимал рукой живот: из-под пальцев сочилась черная густеющая кровь. Большая круглая пуля из пищали пробила грудь старику, на вылете оставив огромную рваную рану на спине.
   Увидев Мартына, старейшина разразился проклятиями – это был не Чаллайы. Непонятные пришлому слова вырывались изо рта хрипящего старейшины. Глаза инородца, налитые кровью, горели ненавистью.
   Мартын кинул взгляд на поляну и увидел, как ватажники деловито и неспеша добивали копьями и ножами последних раненых инородцев, тут же раздевая их и снимая с убитых украшения и подбирая оружие.
   Мартын достал из ножен свой огромный нож и рывком всадил его в грудь старейшине. Клинок с арабской вязью легко вошел в живую плоть. Вождь инородцев захлебнулся в собственной крови, но продолжал выкрикивать слова в лицо Мартыну.
   Атаман снова и снова втыкал нож в грудь старейшины: лишь бы он замолчал. Ноги старика засучили по траве, предсмертная судорога потрясла его тело. Он испустил последний вздох и замер, подняв застывшие глаза к предрассветному небу.
   Мартын обтер клинок о рубаху умершего и, нисколько не раскаиваясь, быстрым движением вложил клинок в ножны.
   – Хорош! Уходим отсюда! – крикнул он ватажникам и медленно пошел с поляны.
   Но остановился, увидев Прохора, который сидел на земле, зажав ладонями уши.
   – Ты что, ранен? – обеспокоенно спросил атаман.
   Прохор поднял на Мартына красные глаза, в которых был страх, боль и немой упрек.
   – Зачем мы это сделали – почто убили невинных?! – исступленно крикнул парень в лицо Мартыну, готовый разрыдаться.
   Атаман сразу же насупился, больно толкнул коленом Прохора и тихо прошипел ему в лицо:
   – Слабак! Ради золота и пушнины я положу еще сотни и сотни этих узкоглазых. Вставай, возьми свое ружье и пошли отсюда!

   Печальная весть о гибели одного из уранхайских родов быстро облетела близлежащие уусы. Главы уранхайских родов прибыли, чтобы обсудить это черное известие. Приехали в основном кровные родичи – лучшие мужи Хангаласского и близлежащих уусов и выстроили походные шатры. Долина стала тесной от такого количества благородных воинов – общая беда помирила вчерашних врагов и мелкие обиды стали ничтожными перед надвигающейся стихией.
   Не было слышно смеха ребятишек и веселого пересуда девушек. Хмурые воины, бряцая оружием, продвигались к головному шатру – на совет. У внушительного шатра, бросая последние блики, догорал костер. У костра камлала удаганка Дьукайа, звеня нашитыми на одеяние стальными подвесками и методично ударяя в бубен. Красивое лицо провидицы исказилось. Глаза закатились, виднелись только белки глаз. Дьукайа в настоящий момент была уже далека от этого места – в совсем другом измерении она призывала и упрашивала Духов дать судьбоносный совет. Их пожелания устами удаганки был сейчас так необходимы Чаллайы: ведь только она могла посещать все просторы девятиярусного неба, предвидя будущее.
   Она была избранной и могла явственно открыть небесный промысел, оставляя всем прочим простым людям довольствоваться путешествовать только по Срединному миру.

   Родоначальники уусов молча входили в шатер предводителя ууса Чаллайы и также молча присоединялись к трапезе. Но сандалы-стол, ломившийся от яств и кумыса, на этот раз не радовал глаз и каждый из мужей ворочал в глубине души угрюмые мысли.
   Наконец, когда путники утолили голод с дороги, Чаллайы нарушил тягостную тишину:
   – Сбылись предсказания – задули с запада пронзительные ветры, от которых не спасут ни стены, ни одежда. Пришли к нам чужаки – пришли не с миром, а с оскорбительными требованиями и войной. Улуу Ил должен наступить между нами, сплотиться надо нам и ответить непрошенным гостям!
   Гости одобрительно зашумели, но некоторые из них все также сумрачно и подавленно продолжали молчать.
   Род Чаллайы и его уус был самыми могущественными на всем протяжении течения Великой реки. Его люди были сильны в воинском искусстве и главы других уусов внимали каждому его слову.
   Чаллайы высказал свое мнение, но кожей и по потупленным взглядам присутствующих почувствовал, что страх перед неизвестным пугает этих людей и хотел дать им выговориться.
   – Я не вижу одобрения у некоторых наших гостей, может, кто желает высказаться? – спросил Чаллайы.
   – Мы слышали много о них, – начал Хатан Хатымаллай, глава соседнего улуса, – о людях с лицами как молоко, с длинными палками, извергающими огонь. Которых много, как иголок на всех деревьях во всей долине Туймаада. Если так, то остается только горевать, смотря в будущее. Хочется лишь сетовать, взирая на предстоящие века, приходится лишь вздыхать, – в подтверждение своих же слов тяжело вздохнул Хатан Хатымаллай.
   – Неужели это говоришь ты, глава самолюбивых и непокорных уранхаев – Хатан Хатымаллай? Неужели вода теперь течет в твоих жилах, вместо крови? Неужели настолько пало свободное племя саха-уранхаев, что готово питаться падалью и коленопреклонно уступить силе?! Не к лицу тебе такие слова – это слова серой мыши, но не гордого потомка Эллэя! – высказал гневную тираду Чаллайы.
   Хатан Хатымаллай вскочил на ноги, оскорбленный словами Чаллайы, направился к выходу из шатра и бросил, уходя:
   – Гнев и недальновидность говорят в тебе! Сбылось предсказание – и нам остается только смириться!..
   За уходившим Хатан Хатымаллаем последовали еще несколько глав уусов. Все взоры были обращены к Чаллайы – все ждали его слова.
   Духи сомнения с одной стороны, и мужская доблесть и отвага с другой, не уступая друг другу, боролись в душе Чаллайы. И меньше всего он хотел бы, чтобы его соплеменники и другие главы уусов увидели его слабость.
   Чаллайы молчал, перебирая тяжелые мысли и как всегда, когда чаша весов колеблется при принятии решения, надо было призвать небеса и своих Богов. Чаллайы обратился к своей верховной удаганке Дьукайе, которая закончила камлать и достойно ожидала, когда ей предоставят слово:
   – Скажи же, прорицательница, способная подниматься в Высшие небеса, что советуют нам наши Боги и духи?
   Дьукайа оглядела присутствующих взглядом, от которого даже храбрые воины уусов поежились. Удаганка смотрела теперь на Чаллайы пронизывающим взглядом огромных глаз и молчала, словно взвешивая, стоит ли говорить людям горестную правду. Когда тишина стала просто нестерпимой, провидица стала говорить глухим утробным голосом:
   – Вижу кровь! Много крови! Трупы лежат, и кричат обездоленные женщины… Словно черная тень упала на нашу Землю – идут со всех сторон жадные и ненасытные илбисы, желая разодрать нашу Землю на части!
   Собравшиеся передернулись от этого зловещего предсказания. Страх и робость змеей проникли в души храбрых воинов. Чаллайы, словно желая отогнать страх перед будущим, спросил твердым голосом:
   – Что наставляют наши Боги? Удалось ли тебе достичь Восьмого яруса Небес и повидать Великого Бога – Дьылга Хаана? Приоткрыл ли он для тебя завесу судьбы?
   Удаганка посмотрела своими глазищами-омутами в глаза Чаллайы и промолвила:
   – Да, мне удалось посетить Дьылга Хаана. Выслушал он меня, также долго молчал и сказал великий Бог судьбы, что испытания и тяжкое бремя выпадут на наш народ. Не будет больше наша Земля такой, какой знали ее наши отцы, отцы отцов.
   Но потом предсказал, что не надо отчаиваться: не прервется после тяжких испытаний род саха-уранхаев. И в подтверждение своих слов взмахнул передо мной Дьылга Хаан рукой, и увидела я обширный алас, на котором спустя много-много лет встречает наш род наступление лета! На этом аласе также красивы и горды девушки саха, стремительны и сильны боотуры саха-уранхаи!..
   – Так какой же путь указал Дьылга Хаан, знающий судьбы людей? Воевать ли нам с длинноносыми? – с уже нескрываемым нетерпением спросил Чаллайы.
   Сейчас слова удаганки имели решающее значение. Ведь только они– шаманы и удаганки, умеющие странствовать по параллельным мирам, избранники всезнающей Вселенной, могли дать надежду и знание о том, что ждет их за пеленой близкого и далекого будущего.
   – Решай так, как подскажет тебе твое храброе сердце. При этом помни, что тяжко нам придется, но не прервется еще много-много веков род саха-уранхаев! Пусть это откровение Дьылга Хаана, которое я передаю, поможет тебе при принятии решения! Я все сказала, – промолвила Дьукайа, не отрывая своего взгляда от Чаллайы.
   Чаллайы выдержал взгляд прорицательницы, улыбнулся ей одними глазами и стал говорить соплеменникам:
   – Нельзя падать духом в столь судьбоносное время, братья мои! Ради будущего нашего народа, за людей рода Айыы, за Земли наши нужно заступиться. Если так жестоки они, пришедшие с Запада, то жестокостью должны ответить и мы, – сказав, он оглядел оставшихся предводителей.
   Переглянувшись меж собой, предводители в ответ одобрительно закивали головами.
   – Лето подходит к концу. Когда придет время, и будем готовы к долгой зиме; непроходимые топи промерзнут, и окончательно уйдут жаркие дни, наполненные жужжанием гнуса, откроются пути-дороги и мы выступим в поход на чужаков. Готовьтесь, разошлите из сердца края уранхайского – Долины Туймаады гонцов во все сорок четыре ууса и призовите всех, кто готов держать пальму в руках и натягивать лук. Горе чужакам – изгоним их из нашей Земли, чтобы неповадно было в следующий раз. Придет время Великой Добдурги, и нас понесут боевые кони. Время отважных и смелых придет – время Великой Добдурги! Уруй!
   – Уруй! Уруй! – подхватили его крик сидевшие в шатре, жаждой битвы и воинской славы наполнились их сердца.

Глава 4.
Разгром

   Готовы на бой всегда,
   Готовы любой удар отразить,
   Заслоняли спинами солнце они.
   Словно горы, мускулы их
   Перекатывались на широких плечах.
   Сокрушительны силой своей,
   Ослепительны видом своим,
   Смерти не знали они,
   Никто их не мог победить,
Ярмо им на шеи надеть.

   Сотня всадников и две сотни пеших воинов представляли собой грозное зрелище. То тут, то там раздавался удалой смех, пар валил от лошадей и разгоряченных людей. Такого количества воинов в одном месте еще не видела Земля уранхаев. Оружие и доспехи всадников блестели в лучах восходящего солнца, и глухо звенели, ударяясь друг об друга. Гордые боотуры возглавляли колонну. Их седла и панцири с железными и серебряными пластинами поблескивали, как чешуя рыбы. Остро наточенные пальмы, копья и высунувшиеся из колчанов оперенья стрел грозно ждали своего часа. Головы боотуров украшали высокие остроконечные шапки с орлиными перьями на макушке. Стяг с изображением орла гордо хлопал на холодном ветру и издалека казалось, что по земле идет, извиваясь, сверкающий дракон.
   Головной отряд уранхаев увидел поднимающиеся дымки и, спешившись, стал пробираться к укреплению казаков. На коротком военном совете было решено хорошенько разведать, как живет крепость чужаков и только после этого нанести внезапный удар.
   Три дня разведчики наблюдали за жизнью острога: они отчетливо видели, как казаки ежедневно заготавливали дрова, ходили на охоту и все они без исключения были вооружены саблями и длинными палками, извергающими огонь.
   Постепенно мороз крепчал, такое количество войска трудно было скрывать: лошадям и людям требовался корм. Поэтому советом саха-уранхаев было решено напасть ранним утром, когда сон особенно крепок, снять часовых, открыть ворота и на конях ворваться внутрь крепости.

   Еремею выпало в ту ночь стоять на часах. Длинный тулуп мягко укутал тело бывалого казака. Кругом стояла тишина и только одинокая луна была ему собеседницей. Под утро, когда становится особенно темно, будто ночь цепляется за свои последние часы, а шорохи ночи становятся приглушенными, Еремей увидел, как еле различимые силуэты из близлежащего леса устремились к стене из бревен.
   Еще мгновение, и они исчезли. «Фу! Почудится же», – тряхнул головой Еремей и пугливо перекрестился, не боявшийся двуногих, но содрогавшийся при мысли об исчадиях ада.
   Но чу! Явственный хруст недавно выпавшего, мелкого снега дал понять, что приближаются вполне земные существа, и Еремей, не целясь, выстрелил в темноту.
   Прохору не спалось и только под утро его веки стали смыкаться, но этот недолгий сон прервал выстрел со сторожевой башни. «Тревога! Инородцы нападают!» – кричали казаки. В нижнем белье, кто в чем, впопыхах стали выскакивать на улицу, прихватив только пищали и сабли.
   Поняв, что внезапное нападение не удалось, войско инородцев высыпало на поляну, и всадники стали обстреливать деревянное укрепление градом стрел. Пешие воины уранхаев попытались приставить лестницу к стене крепости, но раздался оглушительный залп, и большая часть нападавших упала.
   Прохор отсыпал порох, забил пулю, взвел курок и стал выцеливать. Прицел поймал всадника на коне черной масти, который пускал стрелу за стрелой. Прохор затаил дыхание и выстрелил. Конь запрокинулся, подмяв под себя всадника. Грохот, доселе не слышанный уранхаями, клубы порохового дыма, вопли убитых – все походило на живую картину Нижнего мира. Потеряв убитыми и ранеными около тридцати воинов, уранхаи отступили. Только топот копыт и свист стрел, пущенных издалека, напоминал о прошедшей битве.
   После этой неудавшейся атаки, обе стороны решили не предпринимать решительных действий и потянулись долгие дни осады. На стороне осаждавших было одно существенное преимущество – они не были ограничены питанием и водой. В крепости же запасы воды и еды, как бы ни бережно делили меж собой, постепенно таяли. Мартын приказал выдавать не более кружки воды и четверть миски еды на день. Казаки не роптали и посменно, сменяя друг друга, несли вахту на сторожевых вышках.
   По мере того, как заканчивались запасы пищи и воды, положение осажденных становилось все более отчаянным. Страшно исхудавший Прохор собирал остатки снега во дворе и на крышах башен, чтобы потом растопить его для питья. Казаки жадно пили растопленную грязную воду с гнилостным привкусом.
   Отсутствие еды и плохая вода делали свое дело: во время караула Прохор почувствовал головокружение и выпустил из ослабевших рук неожиданно ставшим таким тяжелым свое ружье.
   Дважды пытались казаки, под оружейным прикрытием набрать снег перед стенами острога, но обе попытки заканчивались потерями: хищными стрелами был убит один казак и трое ранено.
   Как молния набрасывались боотуры уранхаев и, играя конями, посылали стрелы по казакам, выбравшимся за пределы крепостной стены. А по вечерам на окраине леса инородцы у костров тянули песни. Грустные, заунывные песни сменялись веселыми, но то была не русская грусть и не русская удаль. Тут слышалось дикое величие кочующего племени, и ржание табунов, и переходы народов из края в край, и тоска по неизвестной, первобытной родине.
   «Слетелись вороны, кличут друг друга на богатый пир. Клевать, очи вынимать, летят и кричат! Наточены сабли, занесена рука. Потечет русская кровь по земле и окропит алыми пятнами снег, слетят молодецкие вольные головушки… Если так пойдет дело, то через месяц мы все помрем от голода и жажды», – думал Мартын.
   Требовались решительные действия, и он приказал снаряжать отряд, который бы добрался до обитаемых границ Русского государства и привел бы с собой помощь. «Если даже они не успеют нам помочь, то хоть весть о нашей гибели дойдет до наших, и неминуемая кара настигнет инородцев», – рассуждал Мартын.
   Пробиваться через земли, населенные враждебными инородцами, было самоубийственно, но это была последняя надежда осажденного экспедиционного отряда.
   Когда сумерки только начали сгущаться, осунувшийся Мартын собрал весь отряд на сход. Исхудалые и утомленные долгой осадой казаки окружили своего вожака.
   – Братья! Видит Бог – мы сами выбрали эту судьбу! Силы наши истощены, и надеяться нам не на что. Так пусть отряд из десяти смельчаков предпримет попытку пробиться через неприятеля. Доберется до ближайшего острога и приведет помощь. Иного пути не вижу, – сказал Мартын.
   – Правильно, атаман! Мы шли с тобой и ни разу ты нас не подвел. Так быть по-твоему, другого выхода у нас нет, – ответил за всех Еремей.
   – Коль решено, то нужно набрать этих десятерых, которые пойдут на верную смерть. Неволить никого не могу – вызывайтесь сами! Кто пойдет – выходи вперед, – с тяжелым сердцем молвил Мартын.
   – Эх! Все одно помирать, а если уж помирать – то с музыкой! – выкрикнул молодой казак Семка и, хлопнув шапкой по земле, сделал шаг вперед.
   – И я пойду! И я! – желающих набиралось более чем достаточно.
   Мартын оглядел добровольцев, будто бы навсегда прощаясь с ними. Негромким голосом затем сказал:
   – Еремей! Будешь старшим отряда – сам подбери десятерых. И завтра ночью выдвигаетесь…

     Заговоренные духом вражды,
     Закаленные в львиной крови,
     Напоенные местью и злом,
     Длинные мечи обнажив,
     Начали рубиться они;
     Сшибаясь со скрежетом грудь о грудь,
     Начали поединок они.

   От скудных запасов смельчакам был выделен мешочек дроби, бочонок с ружейными пулями и полные пороховницы каждому. Коротко простились, получив письмо, наставления от Мартына и десять смельчаков растаяли во тьме. Оставшиеся казаки, двадцать три человека стояли на крепостной стене, слушая звуки и сжимая пищали, готовые в случае необходимости прикрыть отступление десятки. Но было тихо. Удалось!..
   Утром разведчики уранхаев обнаружили свежие следы вереницы людей, которая прошла от острога на запад. Поспешно сформировали отряд из двадцати пяти конных воинов во главе с сыном Чаллайы – Боло. Отряд тотчас же бросился в погоню.
   Уже на исходе дня, конные боотуры нагнали казаков, которые гуськом пересекали обширную поляну. Грозные иноверцы, издав боевой клич, ударили лошадей пятками сапог и кинулись настигать горстку смельчаков. Впереди конных боотуров скакал Боло, блестя на закатывающемся солнце серебряными пластинами панциря и железным шлемом.
   Храп мчащихся лошадей, подкинутые и отбрасываемые далеко назад копытами лепешки снега, сомкнутые от морозного встречного ветра щелки глаз саха– уранхаев – как бешеный ветер налетели они на казаков, которые сомкнулись в ряд и выстрелами пытались остановить мчащихся боотуров, но успели сделать они только по одному выстрелу и один за другим стали падать, сраженные клинками воинов. Началась бойня…

   Только двое из казаков: молодой Семка и Еремей успели добежать до спасительной кромки леса. Сердца их, казалось, готовы были выскочить из горла, рты судорожно хватали морозный воздух, но они бежали, не переставая, и еще долго они слышали за собой крики преследователей.
   Казаки – юный Семка и бывалый Еремей шли лесом, обходя открытые места. Зимняя ночь была особенно холодна. Снег уже густо укутал землю и нависал большими шапками на ветках деревьев. Мороз сковал даже самые маленькие прутики. И лес кругом был недвижим. Маленькая речка, сбегавшая с гор, замерзла и стала как каменная, когда дыхание Быка Холода и Стужи коснулось ее. Казаки продолжали свой путь, долго дули на свои озябшие пальцы, приплясывали тяжелыми сапожищами по затвердевшему насту, пытаясь отогреть ноги, и опять шли вперед. Они знали, как жесток Бык Холода и Стужи к тем, кто засыпает в его объятиях. Яркая красивая звезда сорвалась со своего места и покатилась на землю.
   Уже десять суток они брели по замершей земле. Лица, конечности рук и ног давно потеряли чувствительность. Капельки пота и растаявшего было снега, натеками застыли на твердой коже. Силы подходили к концу. Два человека часто спотыкались, падали, кое– как, помогая друг другу, снова вставали и брели дальше. Неудержимо тянуло где-нибудь присесть. Одежда, покрытая броней из корки льда, с хрустом ломалась на коленях и локтях. Уже не в силах двигаться, они стали кричать, но голос их потерялся среди вековых деревьев, и не было им ответа…
   Выбившись из сил, глаза и тела обреченных путников стали искать место, где можно передохнуть. Приметив заманчивую раскидистую лиственницу, которая, казалось, звала к себе, Еремей с Семкой забрались под нее, оперлись спинами к стволу дерева и стали отдыхать в последний раз. Их тела медленно, но неумолимо стягивал железными обручами холод – каждый мускул натягивался и ныл от боли.
   Но вдруг боль и холод отступили, им почудилось, что Бык Холода и Стужи ослабил свои объятия: стало тепло. Семке представилось, что он сидит жарким днем на берегу речки, текущей рядом с его деревенькой, с удочкой и изнывает от полуденного зноя. Рядом на костерке варится уха и явственно доносится запах вкусной ухи и дыма. Еремей же снова был дома, лежал на печи и обнимал свою стареющую жену.
   Незаметно подкравшиеся феи сна кружили над головами казаков, убаюкивая и даря видения той, далекой жизни, когда им было хорошо. Танец фей становился все быстрее – казаки улыбнулись непослушными мускулами лица и упали в солнечные, затягивающие сны. Их обмороженные лица напоминали застывшие маски смерти. В последний момент им стало невыносимо жарко, и под далекие песни фей они уснули навечно…

   А оставшиеся в крепости ватажники продолжали нести дозор, зорко высматривая движения в лесу и ловя малейшие шорохи. Провиант, как бы ни старались расходовать бережно, подошел к концу. Осажденные съели своих собак, пытались подстрелить иногда пролетавших над ними ворон. И как будто чуя близкую развязку, конные воины уранхаев стали приближаться к крепостной стене все ближе и ближе. Уже не так пугали их звуки выстрелов пищалей: воины инородцев поняли, что не каждый громовой звук сопровождается смертью боотура. Что так же, как в стрельбе из лука попадание зависит от зоркости глаз, твердости руки и удачи стрелка.
   И в один из дней, который начался как обычно, опушку леса огласили крики наступавших боотуров, засверкали на солнце их обнаженные мечи и полетели горящие стрелы. Казаки бросились к крепостной стене, расхватывая на ходу пищали, пороховницы и мешочки с ружейными пулями.
   – На стену! Без команды не стрелять! – крикнул Мартын и занял свое место на крепостной стене.
   Взору открылось открытое пространство от стены до леса, которая вся чернела от огромного количества конных и пеших воинов-уранхаев. Пешие воины бежали, увязая в снегу, иногда приседая и стреляя из луков. Конные боотуры делали круги вдоль крепостной стены, осыпая ее и внутренние постройки острога горящими стрелами.
   Стрелы красиво, как вытянутые огненные птицы, проносились над головами казаков, впиваясь в стены, в деревянные кровли изб. Огонь быстро занимался, и вскоре пылали почти все дома острога и угловые башни, поднимая в небо густые клубы черного дыма.
   Прохор стоял рядом с Мартыном и, не обращая внимания на жар, который пек сзади, стрелял. Весь смысл жизни сейчас свелся к тому, чтобы производить повторяющиеся механические движения: насыпать порох, вкатить в дуло пулю, расплющить ее ударом шомпола, взвести курок, поднять пищаль, прицелиться и выстрелить. Почти каждый выстрел казаков на такой дистанции находил свою жертву, но пыл атакующих и ревущих инородцев уже нельзя было погасить. Казачий отряд терял своих бойцов: то тут, то там они падали, пораженные стрелами.
   Оглушающие смертельные выстрелы металлических палок русских, умирающие рядом товарищи, мольбы о помощи раненых – словно воочию явились картины ужаса преисподней – все это заставляло трепетать от страха даже самых бывалых воинов-уранхаев.
   Вдруг раздался жуткий грохот – это упали сгоревшие ворота и тотчас во двор острога ринулась, яростно размахивая мечами с длинными рукоятками, толпа боотуров.
   Словно волки, нападающие почувствовали жажду крови. Толпа уранхаев ринулась внутрь, охваченная азартом кары своих врагов. И теперь уже ничто уже не могло их остановить. Они жаждали вида смерти обороняющихся, жаждали видеть раны и слышать предсмертные вопли чужаков.
   Мартын крикнул Прохору и нескольким ближним казакам: «Бейте по воротам!». Захлопали выстрелы, большие круглые пули врезались в толпу и опрокинули наступающих. Но воины-уранхаи, прикрываясь деревянными щитами, отбрасывая от себя убитых от жалящих выстрелов, по телам мертвых и раненых продолжали свое яростное наступление.

   Словно тысячи илбисов, вырвавшись из ада, кричали во внутреннем дворике пылающего острога. Истошные крики раненых, боевой клич неумолимых воинов саха, звуки выстрелов и ломаемых копий, лязг мечей о кольчуги – все смешалось. На фоне пылающих строений было видно, как парила кровь, вытекающая из разрубленных и простреленных тел.
   Оставшиеся казаки без команды обнажили сабли и бросились навстречу вдесятеро их превосходящему противнику. Закаленные в походах и во многих боях, они все же не могли противостоять такому количеству нападающих. Каждого из казаков окружало по пять-шесть воинов-уранхаев, которые мешая друг другу, наносили смертельные удары ватажникам.
   Прохор сначала потерял из виду Мартына, устремившегося одним из первых навстречу атакующим инородцам. Но после неудачной контратаки Мартын с поредевшей группой казаков, уже стоял спиной к спине с Прохором, сжимая в руках свой длинный нож. Парень чувствовал спиной, как стремительно делает выпады Мартын, как ходят под рубашкой его сильные мускулы. Но прошел солнечным кругом клинок боотура, и потекла кровь по правой руке атамана.
   Мартын закричал, как старый медведь, попавший в западню. Несмотря на рану, он делал выпад за выпадом – и достал-таки одного из инородцев, нанеся ему смертельный удар, ранил второго. Видя, с какой силой обороняется Мартын, не имея возможности посечь его мечами, боотуры отошли и стали методично расстреливать его из луков. Весь пронизанный стрелами, атаман все бросался на воинов-инородцев, но в конце концов истек кровью и упал замертво, сжимая в кулаке причудливый клинок с арабской вязью…
   Вскоре к воинам, окружившим Прохора, добавились и те, кто убил Мартына. В горячке боя он принял единственно правильное решение – сделав несколько ложных выпадов, бросился к уцелевшей стене, прижался к ней спиной. Грудь, стянутая кольчугой, часто вздымалась. Его легкие хватали горячий от пожарища воздух.
   Прохор взглянул на свою саблю, на которой застыли рыжие потеки крови. Затем взор выхватил рослого инородца, который приближался к нему и яростно ругался на непонятном, протяжном языке.
   Прохор изловчился, ударил по рукам инородца, желая срубить их. Но сталь сабли попала на сталь. Звонко обломились оба клинка. Прохор бросил обломок сабли в окруживших его инородцев, дернул за ручку узкий нож, спрятанный за голенище сапога, но что-то острое ударило его по голове. Крики боя, перекошенные лица врагов сразу же утонули в небытии…

Глава 5.

   Упокоение и обретение себя

     На обильных пастбищах
     Дальних стран,
     В травянистых долинах
     Иных земель
     Тоже, наверно,
     Люди живут,
     Похожие на меня,
     Бегающие на двух ногах,
     Двухглазые,
     С открытым лицом!

   Мягкие прикосновения чьих-то ласковых рук вернули из небытия Прохора. С трудом разлепив опухшие веки, он увидел небольшое жилище с открытым очагом, в котором ярко горели дрова. Старуху, склонившуюся над ним, любопытный и жалостливый взгляд девушки с большими черными глазами. Прохор попытался сделать движение, словно защищаясь, но боль отозвалась во всем теле, и он снова провалился в небытие.
   А в нем повторялся один и тот же кошмарный сон: его отрядники, друзья, атаман – все в крови, с оружием в руках стоят шеренгой и неотрывно молча смотрят на Прохора…
   Треск дров в очаге, вздох коровы и вкусный запах чего-то – первое, что снова почувствовал Прохор. Глаза его открылись, и он увидел ту же женщину, которая размалывала на ручных жерновах зерна. Она заметила, что Прохор приподнялся, и крикнула изумленно гортанным криком: «Хайа! Уолбут турбут дии!». На возглас прибежали мужчина-инородец и дети, которые пугливо поглядывали озорными черными глазенками из-за спины пожилого мужчины.
   Прохор вспомнил бой, вздрогнул и подумал: «Я в плену у врагов! Бежать отсюда!» – была мысль, которая пришла первой, но ноги отказывались ему подчиняться, и он откинулся назад на лежанку. «Если они не убили меня сразу, значит, я нужен им для чего-то», – подумал Прохор и немного успокоился. Дети снова стали резвиться, играя игрушечными луками и деревянными сабельками. К Прохору плавно, как лебедушка, подошла девушка, неся на руках дымящееся варево.
   Красота девушки поразила Прохора – огромные миндалевидные, как у олененка, глаза, густые черные волосы, четко очерченные мягкие губы – как будто богиня озер и лесов снизошла к нему.
   Усевшись рядом, она стала кормить Прохора живительным мясным отваром, что-то приговаривая…
   Прохор, глядя в глаза, задал по-русски девушке мучавший его вопрос:
   – Ты не знаешь, что случилось с моим отрядом? Не остался ли в живых кто-нибудь из моих соплеменников?
   Не понимая языка раненого пленника, девушка чутьем поняла, что он спросил и тихим голосом ответила Прохору:
   – Все твои соплеменники убиты… Ты единственный, кто остался жив…
   Видя ее глаза, которые увлажнились, парень тоже все понял. У Прохора сдавило в горле, к нему пришло осознание того, что он теперь один-одинешенек в этом далеком от родины краю.
   Подошел отец девушки и посмотрел добрыми понимающими глазами на Прохора. Он потеребил юношу по плечу и успокаивающе сказал:
   – Не переживай уже теперь! Как говорится: ржавчина проедает железо, а горе – сердце.
   Немного подождав, старик-инородец медленно и тихо проговорил:
   – Судьба решает все за нас. Если случилось так – значит тому угодно Высшим, неземным силам. И мне отвратительна война, где кровь рождает новую кровь. Если ты теперь один – мы готовы стать для тебя новой семьей. Живи с нами, мы будем делить с тобой кров и пищу…
   Прохор не понял слов, но увидел как искренне и добро он ему улыбается. Как будто навечно легшие вокруг смешливых глаз морщинки, тихий и доброжелательный голос успокоили молодого человека. Подозрение и страх медленно отступили.
   Так продолжалось три месяца. Прохор был свидетелем детских забав, когда дети то тихо играли с деревянными игрушками, то, разбившись на две стайки, гонялись по жилищу друг за другом. Смотрел на горящие стоймя дрова в очаге с высокой глиняной стенкой, пригорюнившись о своих погибших друзьях-отрядниках, павших смертью храбрых. Наблюдал, как долгими зимними ночами собирались у них в доме другие сородичи и старик-олонхосут тянул длинные песни, исполняя их разными голосами, а другие зачарованно слушали, боясь даже дыханием помешать сказанию.
   Прохор бессознательно улавливал еще чужую для него речь, которая казалась ему звучной и гортанной. Постепенно он стал понимать отдельные слова, а потом и целые фразы. Простота быта, доброта обитателей этого жилища растопили чувство неприязни и отторжения. Теперь часто, окруженный любопытными детьми, говоря с ними на русском языке, Прохор щипал длинные лучины и мастерил из дерева диковинных зверей. Во время этих занятий, Прохор все чаще ловил на себе, как девушка с большими черными глазами смотрит на него украдкой. За столом теперь они сидели вместе, смотря, как мать раскладывала им жирных карасей и наливала ухи.
   Однажды глава семейства ткнул себя в грудь и несколько раз повторил:
   – Мин аатым – Лахсы. Лахсы!
   Прохор понял, что это имя человека, спасшего его, и в ответ закивал головой, повторив «Лахсы». И так же ткнул себя в грудь и сказал:
   – Прохор!
   Дети, наблюдавшие за ними, смеясь, на все лады вторили: «Прохор! Прохор!»
   Хозяин указал в сторону пожилой женщины и сказал «Аабый». Позвал девушку и сказал: «Татыйык». Так Прохор постепенно узнал всю большую семью, которая выходила его.
   Долгими длинными вечерами хозяин дома Лахсы мастерил луки, а в перерывах стругал деревянные игрушки. Луки получались небольшими: немногим больше трех локтей с причудливо загнутыми обратно в сторону от стрелка концами.
   Заранее заготовленные и просушенные плашки из лиственницы и березы склеивались друг с другом клеем, сваренным из костей рыбы. Когда Лахсы готовил клей, то вся хижина наполнялась едким запахом переваренных костей рыб. Очень тщательно, медленными и выверенными движениями Лахсы подгонял деревянные части лука, смазывал их зловонным клеем и давал несколько дней просохнуть. Отдельные деревянные части лука образовывали основание и его рога. Затем Лахсы приклеивал роговые накладки на стыки деревянных частей и на наружную часть лука. Потом тщательно наклеивал сухожилия животных, что придавало упругость и эластичность луку. Когда лук был почти готов, он снова обклеивался пластинами бересты, которые потом предохраняли его от влаги и сырости.
   Тетива изготавливалась из позвоночных сухожилий животных. Лахсы разделял их на нити, скручивая между собой.
   Потом шел черед стрел, которые тоже были небольшими, намного меньше русских: чуть менее трех локтей. Короткие, густо оперенные с трех сторон перьями хищных птиц, они вертикально стояли в углах жилища Лахсы.
   Когда лук был закончен, Лахсы вложил его в руки Прохора. Юноша взял его в руки и с усилием натянул тугую тетиву средним и указательным пальцем до правого глаза. Хозяин рассмеялся, захихикали даже дети и женщины. Прохор недоуменно посмотрел на Лахсы, пытаясь понять, что же их так рассмешило.
   – Ты неправильно держишь и натягиваешь лук. Экий ты неумеха! – сквозь смех промолвил Лахсы. Вдоволь насмеявшись, он продолжил: – Лук натягивается только большим пальцем и придерживается указательным пальцем. А тетиву при натяжении надо не подносить к глазу, а заводить за ухо. Вот так…
   Лахсы взял лук из рук Прохора. Надел металлический напальчник на большой палец и завел тетиву за правое ухо. Натянул и застыл в этой позе.
   – Мальчик только тогда становится мужчиной, если может простоять, натянув тетиву взрослого лука и досчитав до ста. А попадать должен со ста шагов в голову белке: иначе он не сможет прокормить себя охотой и дать отпор врагам.
   Лахсы отпустил тетиву. Немного помолчав, он сказал Прохору:
   – Когда ты был без сознания, боотуры хотели отрубить тебе большой палец. Саха-уранхаи отсекают большой палец правой руки пленным боотурам, чтобы они уже никогда не могли стрелять из лука и переставали быть полноценными воинами. Я попросил не делать тебе этого, ведь ты – другой. И как видишь, оказался прав: ты даже не умеешь держать в руках лук…
   Прохор поник взглядом, невольно спрятал большой палец правой руки.
   Но Лахсы подтолкнул парня, подмигнул и дал ему в руки лук и металлический напальчник, ободряюще сказав:
   – Но ничего. Как говорится: был бы конь, будет и седло; был бы нож, найдутся и ножны. Если ты воин и добытчик – то и навык стрелять у тебя появится рано или поздно! Набивай себе руку. Даже маленькие мальчики умеют это делать – получится и у тебя.

     Боги их поселили там,
     Где, ниже высоких гор
     На восток опускается край
     Пешеходно-слоистых небес,
     Где, как одежды ровдужной край,
     Полосами пестрыми окаймлен,
     До земли спускается небосклон;
     Там, где влажно-росистый угол земли
     Загибается вверх, как концы
     Свилевато широких лыж.

   Прохор окончательно встал, когда Бык Холода и Стужи сбросил свои рога и в силу вступила весна. Парень вышел на своих еще слабых ногах во двор, и ему после болезни и долгой зимы показалось, что природа дышит чем-то праздничным. Подснежники кажутся ярче, небо голубее, а вдали прозрачными струями колышется воздух. Явственно чувствовался острый запах свежей травы и проснувшейся земли. Прохору сделалось легко, будто его душа сама перешла в природу, и трепещет на каждом листочке, и качается на каждой былинке.

   Наступило лето. Весь род уранхаев переехал в летнее жилье. Теперь легкие берестяные юрты саха-уранхаев ставились прямо на просторных полянах сайылыках, словно белые лебеди среди зеленого моря разнотравья. Прохор помогал Лахсы рыбачить, ухаживать за скотом. Трудолюбивый, сноровистый и сильный он стал большим подспорьем в небогатом хозяйстве у Лахсы. Со временем хозяин стал относиться к Прохору как к старшему сыну и когда тот увлеченно работал, не мог оторвать от него одобрительного взгляда.
   Еще одна пара глаз украдкой смотрела на Прохора – пара влюбленных глаз. Татыйык любовалась крепкой и ладной фигурой пришлого. Он не был похож на остальных парней, которые росли рядом с ней. Юноши ее рода, да и с других уусов не раз делали предложение красивой, статной и веселой Татыйык. Но сердце как будто чувствовало – любимый и ненаглядный еще не появился. Как только увидела она Прохора, то сразу поняло девичье сердце – это он. Незаметное постороннему взгляду чувство разрасталось в душе у Татыйык: то не к месту она становилась грустна, то переливчатый смех снова вызывал улыбку у домочадцев. И сам Прохор уже стал не равнодушен к этой красивой инородке.

   Лахсы стал брать с собой Прохора ловить рыбу на близлежащих озерах. Деревянная лодка покорно слушалась сильных рук парня, разрезая черную воду озера. Они подплывали к высохшему стволу тонкой березки, с силой воткнутому в илистое дно озера. Прохор греб вдоль волосяной сети, а Лахсы тряс сети и испуганные приближением людей караси бились в агонии, давая знать о себе. Рыбак освобождал от пут сетей карасей, которые падали на дно лодки, хватая раззявым ртом воздух. Иногда озерная чайка, оберегая свое гнездо, деланно кидалась на людей, пикируя с высоты.
   В этот день улов удался, дно лодки покрылось толстым слоем серебристой рыбы. После того, как были проверены сети, мужчины разожгли костер, смастерили перекладину на рогульках. Повесили над костром видавший виды прокопченный казан, куда кинули жирных карасей, очищенных от чешуи и желчи. Оставив Прохора варить уху, Лахсы повесил на богатую березу салама – длинную веревку из конского волоса, с привязанными к ней пучками конской гривы, украшенную разноцветными ленточками. Затем сел перед костром, стал угощать Дух священного огня Хатан Тэмерийэ, маслом да кусочками сала, положил их на краю костра и стал приговаривать:
   – Почтенный Дух огня,
   Добрый и отзывчивый,
   Бырджа бытык,
   Хатан Тэмерийэ,
   У кого седая голова,
   Пепельная грудь!..
   Потом стал обращаться к Духу озера:
   – Благодарствую тебя, старче Кюех Боллох, Дух священных озер и рек, соблагови, прошу, нам удачу и в будущем. Попотчую и тебя вкусной едой… Не отворачивайся от нас, преподнеси нам свои дары, и мы в ответ будем одаривать тебя.
   Язычки пламени затрепетали от жирных кусочков.
   – Кюех Боллох доволен, – с удовлетворением промолвил Лахсы, и они с Прохором начали наслаждаться наваристой ухой.
   – Зачем Вы делаете это каждый раз, Лахсы? – спросил Прохор, не переставая удивляться ритуалам.
   – Так заведено у нас издавна. Кто не соблюдает обычаи, от того отворачиваются Духи…и не будет ему удачи. Вот, например, Бай Байанай, Дух леса и охоты – богатый мехами старик с рыжими волосами, приносящий нам удачу во время охоты – он очень обидчив. Мы должны благодарить Мать-природу за дар, которым она нас поддерживает. Ведь когда что-то берешь – ты должен что-то отдать взамен. Только худые люди берут силой, ничего доброго не давая в ответ…
   Мы живем на этой Земле уже давно и Мать-природа дает все, что нам нужно. Но зачем брать больше, чем тебе надо? Посмотри на наших братьев – на зверей и птиц. Разве волк, гоняясь за добычей, убивает больше, чем он может съесть? Или медведь убивает себе подобного, чтобы набивать себе брюхо вволю ягодами или рыбой? Или сокол, падая камнем с неба, истребляет больше зайцев, чем нужно ему для пропитания? Мать-природа даст тебе все, что нужно, но не преступай черты, ибо тогда ты делаешь ей больно.
   Не надо убивать сто соболей, если тебе достаточно десяти, чтобы укрыть свое тело от холода. Не надо убивать двадцать сохатых, если для пропитания долгой зимой достаточно всего одного…
   Тишина озера, сытный ужин располагали к задушевной беседе, и Прохор задавал Лахсы вопрос за вопросом о нравах и быте саха-уранхаев. Юноша слушал спокойный умиротворяющий голос не старого еще мужчины и смотрел на гаснущие угли костра.
   Вдруг Лахсы потянулся к поясу и снял с него свой нож. Будто немного подумав, он протянул его Прохору.
   – Хочу подарить тебе нож. Негоже мужчине ходить за рыбой и на охоту с пустыми руками,– негромко сказал Лахсы и вытащил клинок из ножен.
   Прохор видел у многих якутов такие ножи – без гарды и острые, как бритва. Он спросил у Лахсы:
   – Почему у вас ножи такой диковинной формы?
   Лахсы сжал рукоять ножа и также неторопливо стал объяснять:
   – Такие ножи у саха-уранхаев с незапамятных времен. Он повторяет форму расщепленной берцовой кости. Ты видишь большой прокованный дол? – и провел пальцем по впадине клинка с правой стороны и продолжил: – Он делается, что сберечь драгоценный металл. Ну и нож с ним становится легче и тверже. Правильный нож саха, упав в воду, не тонет. А стоит вертикально в воде, упираясь в дно и позволяя хозяину быстрее найти его. И точится клинок только с левой стороны. Если будешь точить его с другой стороны, то испортишь нож. Я потом научу тебя. Возьми его, надеюсь, он послужит тебе долго…
   Растроганный Прохор взял нож и благодарно посмотрел на Лахсы.

   В один из осенних дней в алас семьи Лахсы въехал всадник – один из приближенных боотуров Чаллайы. Подъехав к жилищу он, не слезая с невысокого коренастого коня, крикнул Лахсы:
   – Глава ууса вызывает к себе этого длинноносого!– громким голосом сказал боотур, грозно глядя на Лахсы и Прохора из-под своего шлема.
   Лахсы подбадривающее хлопнул по спине юноши и взглядом попросил его следовать за конным боотуром. Прохор, немного поколебавшись, понуро пошел за лошадью всадника, который направился в сторону аласа главы ууса.
   Так Прохор в сопровождении всадника дошел до летней огромной урасы Чаллайы, сделанной из коры березы и гордо возвышавшейся среди просторного аласа. Казалось, солнце отдало свой золотистый цвет и тепло, которое исходило со стен берестяной урасы, покрытой замысловатыми узорами. Внутри урасы собрались лучшие люди ууса, сидящие за невысокими столами с яствами.
   В центре жилища на мехах сидел Чаллайы, испытующе глядевший на Прохора, который выдержал строгий взгляд и не отводил своих глаз.
   – Я смотрю, ты вполне здоров, и, как сказал Лахсы, уже вполне понимаешь и говоришь на нашем языке. Присаживайся за стол – испей с нами кумыса и расскажи о себе, – промолвил Чаллайы.
   Прохор кивнул, дав понять, что ему понятны слова вождя уранхаев. Немного робея, он присел за невысокий деревянный столик, уставленный скромной едой и питьем.
   Дав Прохору поесть и утолить жажду, Чаллайы начал говорить:
   – Вы пришли к нам с войной. То, что отряд твой разбит полностью – ты уже наслышан от Лахсы. Наш род приютил тебя. Мы выходили тебя после ранения, дали тебе кров и пищу. Как бы ни горели ненавистью наши души, но убить раненого и беспомощного – это не в наших обычаях.
   И вот теперь, когда ты понял кто мы такие, стал понимать наш язык, то хотели бы знать – откуда ты родом, что привело вас – воинственных чужаков – к нам?
   Прохор вздохнул, немного помолчал. Глаза его стали отстраненными: мыслями он был далеко на своей родине. С трудом подбирая слова на языке уранхаев, он стал рассказывать о Москве, которая застроена каменными чертогами. О ярмарках, которые проводятся по праздникам, о высоких и величественных церквях, славящих его Бога – Христа. Как большие толпы людей празднуют Пасху и пришествие весны, красочными и нарядными волнами растекаясь по улицам большого города.
   О рудниках на окраинах своей Земли, где добывается серебро и уголь, о ремесленниках, которые делают искусные поделки, об огромной и воинственной рати, которую в состоянии собрать Земля Московская…
   Начал свой сказ Прохор неспешно, но по мере того, как явственно стали вставать перед ним картины его родины, речь его стала быстрее и оживленнее. Словно слагал былину о своей великой стране: так стал рассказывать Прохор.
   – Н-но! – возгласы изумленных рассказом уранхаев местами перемежали рассказ Прохора.
   Молчали лишь главы ууса Чаллайы и великая удаганка, и все более хмурыми становились их взгляды.
   – Хватит! – вдруг негромко, но твердо перебил Прохора Чаллайы.
   Присутствовавшие уранхаи дружно повернули к нему свои головы.
   – Ты достаточно сказал! А мы внимательно тебя выслушали. На сегодня, пожалуй, хватит. Мы позовем тебя еще раз – хотим знать как и на какое расстояние стреляют эти ваши железные палки. Сейчас ты свободен, возвращайся к Лахсы.
   Юноша послушно встал и пошел к выходу. Присутствующие проводили его взглядом, и как только Прохор вышел, разом заговорили.

   Страх, изумление перед большим и великим народом, живущим далеко на Западе – была основной темой разговоров. Уранхаи, перебивая друг друга, пересказывали и обсуждали слова Прохора.
   Чаллайы поднял руку и разговоры затихли.
   – Кто хочет говорить? Что думаете после этого рассказа длинноносого? – молвил глава ууса.
   Дьукайа-Великая удаганка подняла свои большие глаза и начала говорить:
   – Позволь мне сказать, Чаллайы! Вижу я, что демоны в человеческом обличии послали этого парня и его отряд, который погиб в сражении. Это первый, но не последний отряд. За ним придут еще другие, еще более многочисленные и вооруженные до зубов…
   Отцы ууса, храбрые воины, не раз проливавшие кровь, закаленные в боях и походах, мрачно опустили свои головы: страх перед будущим незаметно влез в их души, растекаясь и наполняя жилы уранхаев. Удаганка продолжала:
   – Они будут приходить снова и снова, пока не захватят нас. Ослепленные своей жадностью, они опустошат нашу Землю, уйдет вся дичь и умрет рыба в наших реках. В поисках подземных сокровищ сделают они колодцы в Нижний Мир и выпустят абаасы в Срединный Мир. И будет тьма, в которой люди будут искать злато – желтые слезы абаасы…
   Гнетущая тишина повисла в урасе. Люди терзались вопросом и словно озвучивая мысли всех собравшихся, кто-то из уранхаев на выдохе спросил:
   – И что нам теперь делать?
   Десятки глаз устремились на прорицательницу. Эти глаза вопрошали и жаждали ответа.
   – Недаром говорят: что убежало – не догонишь, что окончилось– не почерпнешь, что порвалось – не срастишь. Осталось только верить! – полушепотом ответила Дьукайа.
   Изумленный шепот пронесся над столами в урасе: «О чем она говорит? Во что верить и зачем?».
   Дьукайа подняла свои глаза и уже твердым, непререкаемым голосом продолжила:
   – Надо верить. Верить в ценности, данные нам Матерью-Природой. Верить в своих близких и свой народ. Эта вера позволит нам жить дальше, не отступать от своих убеждений. Эта вера позволит сохраниться нам и продолжить свой род…
   Незаметно среди трудовых будней пришла зима. Потянулись длинные зимние ночи. Солнце вставало на короткое время и, словно испугавшись стужи, нависшей над Землей саха-уранхаев, быстро пряталось за горизонтом. В жарко натопленном балагане играли дети. Женщины хлопотали над варевом. Лахсы все так же мастерил луки, а Прохор стараясь быть полезным – научился делать подаренным ножом стрелы.
   Лахсы, глядя как парень неумело делает стрелы, улыбался весь своим морщинистым лицом и дружелюбно подзуживал его:
   –Молодец, молодец, работай! Ведь как у нас люди говорят, работающему – жир, а спящему – вода!..
   Однажды Прохор предложил Лахсы поставить кузницу и самим делать железные наконечники и ножи.
   На что Лахсы испуганно замахал на Прохора руками и шепотом поведал историю происхождения железных изделий:
   – Кует их мастер-кузнец Масар Уус, который живет с подмастерьями в районе реки Верхней Буотамы. И он сильнее многих шаманов. Сильнее потому, что ему подчинена могучая сила огня и дано великим Кудай-Бахсы искусство создавать из непритязательного рыжего камня великолепное оружие и предметы быта!
   И если ты, чужак, попытаешься стать его конкурентом и соперником, то это не понравится Высшим силам и его роду. Даже не думай об этом!

   Иногда посреди длинных зимних ночей, когда Бык Стужи сковывал реки и леса, случался праздник – когда в балаган Лахсы приходил седой, как лунь, олонхосут. В балаган набивалось гостей от мала до велика со всех близлежащих аласов.
   А олонхосут почти три ночи напролет повествовал сказания о великих боотурах, их красивых женах и их борьбе с чудовищами, одним только даром живого слова искусно перемещая своих слушателей в три – Верхний, Срединный и Нижний – миры. Маленькие мальчики и девочки, открыв рты, слушали сказителя, с изяществом плетущего кружевной узор своего повествования.
   Слова олонхосута, словно удары бубна шамана, медленно окутывали слушавших:
   – Начну я сказание свое о прошедших днях!.. Прошлое ушло навсегда, но оставило настоящему легенды о великих воинах. Навсегда отошли в мир иной великие боотуры, напоив землю своей кровью, но оставили нам свои имена и предания об их подвигах…
   Великий и могучий жил народ саха-уранхаев на своей южной прародине. Беспечно ходили по бескрайним просторам тучные стада. Весел и счастлив был наш народ. Женщины-красавицы рождали сильных и здоровых детей. Не переводилась еда на сандалы, и песни неслись над нашими поселениями.
   Но поднялась черная туча: налетели несметные враги. Многих доблестных воинов саха убили они, обесчестили наших женщин и побросали в огонь детей. Горе и страдания пришли на нашу Землю – мы стали рабами злых правителей и живые позавидовали мертвым. Стон стоял на благословенной Земле саха-уранхаев…
   Голос олонхосута наполнился рокочущей силой, который продолжал нараспев повествовать:
   – Но нашелся храбрый и мудрый человек среди саха-уранхаев и сказал он: «Мы никогда не были рабами – и не будем ими! Надо искать лучшую долю в других местах. И если мы стали рабами, то дети наши никогда не будут таковыми!». И пошли саха-уранхаи на Север, в страну белого снега и холода искать лучшую долю. Много десятков лет вел их этот смелый человек через бурные реки и девственные леса. Когда умер он от старости, его сын, а потом и правнуки продолжали этот Великий поход, оставляя за собой выбеленные ветрами и дождями кости соплеменников.
   Страдания и лишения преследовали народ саха– уранхаев, но стали забывать они дни коленопреклонного и постыдного рабства. И снова стали рождаться сильные и выносливые дети, которые не знали других слов, кроме как Честь и Свобода! Навсегда стерлось из памяти поганое ярмо рабства и нашли они эту обетованную Землю…

   Олонхосут замолчал. Молчали и собравшиеся вокруг него люди. Сказитель медленно потянулся к чаше с водой и испил из нее, промочив горло, и готовый продолжить сказание. Молчал и Прохор: он не смел нарушить эту щемящую паузу. Перед его мысленным взором пронеслись скакуны, напоминая о степных просторах забытой и благословенной южной прародине саха– уранхаев, и исчезли.
   Живя с этими простыми людьми бок о бок, разделяя с ними пищу и кров, он стал понимать их. Простота и одновременно величие этих людей заключались в том, что они умели любить жизнь и жили в согласии с Матерью-природой…

Глава 6.
Любовь

   Невиданной на земле красотой
   Дивно заблистала она,
   Словно ласковый летний день,
   Улыбкою засияла она.
   Величава, как лебедь,
   Как стерх стройна,
   Словно солнце полдня светла,
Словно полный месяц ясна…

   Потом пришла весна, а за ней и лето. В один из жарких дней, когда домашняя работа была сделана, Прохор с Татыйык с гурьбой детей и собаками отправились на прогулку. Они пересекли обширную поляну и поднялись на взгорье. Воздух, чистый и свежий, наполнял легкие так, что хотелось жить. В траве то тут, то там слышался стрекот кузнечиков, с жизнерадостной яростью потирающих свои лапки и взлетавших при приближении людей.
   Прохор незаметно смотрел на Татыйык, ее щеки раскраснелись, красивые и густые косы разметались, и парень невольно залюбовался ею. Полынь дала свежие нежные ростки. Прохор сорвал несколько стебельков, растер их пальцами, и воздух наполнился резким запахом диких трав. Татыйык, шутя, вырвав пучок полыни, бросила в него. Дети бросились подражать ее примеру и Прохор, изображая из себя былинного воина, уворачивался от «стрел», с хохотом отбивался и нападал на «противников». Собаки внезапно нырнули в кусты: учуяли зайца. Но затем вернулись – заяц оказался проворнее, и собаки, устыдившись, снова приплелись к Татыйык. «Фу, неловкие!» – со смехом пристыдила она их и стала теребить холки.
   Эта шумная компания продолжала взбираться на гору. Из небольшой расщелины на них накинулся дневной ветер, взъерошил им волосы, парусом вздул рубашки. Ветер пел на вершинах холмов и дымчатые клубочки облаков быстро неслись на восток. Наконец, поднявшись на холм, они увидели обширную долину, окинули взглядом просторы реки и девственный лес, протянувшийся до горизонта. Дети побежали наперегонки вниз к подножию сопки, состязаясь кто быстрее. И Прохор с Татыйык остались вдвоем.
   Где-то вдалеке стала куковать кукушка. Прохор мысленно спросил ее:
   – Сколько лет мне еще жить, кукушка?
   Птица, словно получив одобрение, щедро отмеряла Прохору многие десятки лет жизни. Парень почувствовал всю полноту жизни, чувство свободы, находясь на вершине этой горы рядом с прекрасной Татыйык. Порыв ветра растрепал густые косы девушки, она движением руки попыталась утихомирить их и взгляд ее глаз упал на Прохора. Этот взгляд ласкал молодого парня, и как много читалось в нем…
   Прохору показалось, что его коснулся огонь. Внезапно окружающий мир сузился до размеров вершины этой сопки и стал маленьким. Только он и она стояли на вершине всего мира. Татыйык вдруг стало трудно дышать, и парень словно почувствовал это и неожиданно обнял девушку.
   Как будто невидимая преграда рухнула между ними. Татыйык охватило желание быть в этих крепких объятиях целую вечность, тем не менее в следующий миг она оттолкнула его и проговорила срывающимся голосом:
   – Никогда больше не делай этого!
   Прохор отдернул руки и не знал куда девать. Любовь к этой красивой и трепетной девушке распирала его, грудь его учащенно вздымалась и виноватые глаза ловили каждое движение Татыйык.
   – Пойдем обратно домой,– уже тихо сказала Татыйык и они, не глядя друг на друга, стали спускаться с горы.
   После того случая у них как будто появилась своя, только им известная тайна. Так два сердца, не сговариваясь, ни о чем не уславливаясь, без всяких слов потянулись друг к другу.
   После напряженной дневной работы они гуляли по вечерам по берегу реки. Они вдыхали полной грудью прохладу, которую тянуло с реки и говорили обо всем. Татыйык с любопытством расспрашивала про мир Прохора, о их порядках и нравах. Ее интересовало все: как выглядят женщины в том мире, как празднуют и как отправляют в мир иной усопших.
   Постепенно им стало не хватать этого общения, без этих разговоров становилось скучно. Работая целый день, они ждали завершения дня и быстро поев за общим столом, снова и снова убегали на берег реки.
   И в этот раз, Прохор шел за Татыйык, которая легко шла впереди, иногда вполоборота наблюдая за ним. Солнце садилось, его блики, угасая, разбегались по всей глади реки. Постепенно вечерняя прохлада стала наполнять воздух, но молодым хотелось побыть еще дольше вдвоем.
   Найдя удобное место, набрав сушняк, Прохор разжег костер прямо на песке у реки. Старые сучья топляка весело затрещали, дополняясь лишь плеском воды.
   Песок еще не остыл, и молодые сели у костра, завороженно глядя на разгорающееся пламя. Красивое лицо Татыйык озарилось, и взгляд Прохора был полон восхищения и тепла, его глаза говорили о том, что пока не могли сказать уста.
   Парень молчал. Ему доставляло удовольствие просто смотреть на девушку: видеть ее большие задумчивые глаза, смуглую шелковистую кожу на изящной шее, ее тонкие пальцы.
   Татыйык почувствовала этот красноречивый любящий взгляд и пытаясь разрушить неловкую тишину, зарделась и сказала:
   – Через десять дней будет наш праздник ысыах. Это самый радостный и ожидаемый праздник у саха! Это означает, что мы все благополучно выдержали испытание – перезимовали долгую холодную зиму, все живы и здоровы. В этот день наши Божества опускаются с Небес и становятся ближе, и алгысчыт за всех нас благодарит их за защиту от болезней и козней Нижнего мира и молит Божества, чтобы они ниспослали хороший травостой, чтобы все мы были живы-здоровы и скот был тучен… Ведь после этого великого праздника начнется летняя страда сенокошения… На ысыах приедут нарядные гости со всех близлежащих уусов, будут обряды кумысопития, танцы и игры боотуров… Ты сам все увидишь – как это красиво и празднично…

     Там смех веселый гремел,
     Там пир кумысный кипел,
     Там игры шумные шли,
     Там самые острые на язык
     Пересмешники собрались;
     Яркая пестрела толпа…
     Самые красивые там
     Отовсюду девушки собрались,
     Лучшие юноши собрались,
     Знатные гости съехались там.

   Уже за несколько дней до ысыаха в доме у Лахсы царило радостное возбуждение: вытаскивались из потаенных уголков сундука и примерялись праздничные одежды, вычищались женские серебряные украшения и накладки на широком мужском поясе Лахсы.
   Наконец день ысыаха настал. С утра Лахсы с супругой Аабый полушепотом в дальнем углу балагана стали спорить. Прохор, не подавая виду, улавливал отдельные слова их спора:
   – Разве можно чужакам быть на этом празднике – совсем ты старый рехнулся, – сдавленно шептала Аабый.
   – Он же уже понимает наш язык и наши обычаи. Он что – здесь один как пленник или изгой останется?! – в ответ негромко возражал Лахсы.
   – А что Чаллайы скажет, если мы его приведем на ысыах?! Не понравится ему, а особенно не понравится это удаганке Дьукайе. Прогневаются они – мстить потом нам будут, – продолжала супруга Лахсы.
   – Нехорошо это – он же работает с нами на равных. Несправедливо получается: как работать – иди впереди всех. А как на праздник – сиди один на пустынном аласе… Все, хватит со мной спорить – мы берем его с собой!..– поставил точку в споре мужчина.
   Лахсы подошел к Прохору и сказал:
   – Подготовься – ты идешь с нами на праздник. Аабый даст тебе мою старую, но еще хорошую одежду – переоденешься.

   Прохор скинул с себя уже обтрепавшуюся старую, мешковатую одежду и стал надевать вещи Лахсы – добротные штаны и нарядную рубашку. Они были маловаты для Прохора и обтягивали его высокую мускулистую фигуру. Ворот рубахи открывал сильную загорелую шею, мощную грудь и большие рельефные руки. Мускулы под рубахой стали так отчетливо видны, что Лахсы с супругой залюбовались на него – настоящий сказочный боотур с пронзительно синими глазами на загорелом красивом лице. Залюбовалась Прохором незаметно для родителей и Татыйык.
   После продолжительной подготовки и сборов, наконец вся семья Лахсы погрузилась в повозку, запряженную быком. Ждали только Татыйык. Хором стали звать ее домочадцы. Дверь их балагана приоткрылась, и девушка выпорхнула из жилища, как пуночка.
   Для Прохора словно взошло солнце – ровдужье платье подчеркивало стройный стан девушки, серебряные украшения весело блестели, а большие глаза радостно светились на красивом лице.
   Лахсы прикрикнул на быка и повозка, издав скрипучий звук, не без усилий сдвинулась с места и покатила в сторону угодий главы ууса Чаллайы.

   Почти полдня повозка медленно преодолевала путь между аласом Лахсы и аласом Чаллайы. Наконец она, скрипя, медленно въезжала на обширный и зеленый алас главы ууса.
   Прохор увидел огромную долину, всю залитую солнечным светом. Словно зеленый ковер ее устилала изумрудная трава. Марево поднималось над обширной долиной, высоко в небе парил одинокий орел и везде, где хватало глаз стояли белые шатры-ураса, окруженные многочисленными людьми. Далеко по всей округе разносился ароматный дым костров, над которыми кипели котлы с вкусно пахнущим варевом.
   Прохор, уже давно не видевший такого количества людей в одном месте, был поражен.
   Повозка приближалась к белым ураса. Нарядно одетые люди – мужчины и женщины – ходили между красивыми берестяными шатрами-ураса, разбросанными по всему этому обширному аласу. Люди неспешно обходили поляну, встречали близких и дальних соседей, останавливались и, соскучившись за долгую зиму, делились новостями, вели разговоры.
   Радостно возбужденный Лахсы стал торопить быка до места, где они должны были установить свою походную урасу. То тут и там, красиво одетые люди здоровались с Лахсы – и он в ответ им радостно кричал слова приветствия.
   Тут же сородичи замечали в повозке Прохора, с непривычными для их глаза белыми волосами, большим носом и голубыми глазами. И настороженно начинали шептаться, кидать изумленные взгляды на чужака.
   Лахсы направил повозку к самому высокому и богато украшенному шатру – к урасе Чаллайы, пояснив:
   – Надо, чтобы глава определил место для нашей урасы и дал согласие на присутствие Прохора.

   Доехав до огромной вблизи урасы Чаллайы, Лахсы неторопливо прошел внутрь.
   Конической формы шатер из белоснежной бересты высотой с самую высокую лиственницу уходил высоко вверх. Золотой свет, источаемый внутренней стороной коры бересты, пронизал все пространство урасы. Чистый и свежий воздух витал над богатым убранством.
   На расстеленных шкурах волков и медведей стояли столы на коротких ножках, ломившиеся от яств. Большие жирные караси величиной с тазик, огромные блюда с дымящимися паром горами свежего мяса с желтым салом на вертелах, перемежаемые искусно изготовленными деревянными сосудами на ножках-чоронами, манили к себе. За столом сидели многочисленные гости, богатство одежд которых выказывало: это собрались главы родов со всех ближних и дальних уусов. Во главе этого стола восседал Чаллайы, одетый в меха рыси и соболей, окруженный близкой родней.
   – О, мой дальний родственник прибыл – Лахсы,– заметив вошедшего, радушно воскликнул Чаллайы, жестом приглашая Лахсы занять место за праздничным столом. – Располагайся, будь как дома – отведай вкусного мяса и выпей освежающего кумыса с дороги.
   Лахсы глубоким кивком головы поблагодарил главу ууса.
   – Ну как Лахсы, какие новости? Что нового у тебя? – громко спросил глава ууса.
   – Благодарю, Чаллайы! За приглашение, за защиту, которую ты нам всем даешь! – ответил Лахсы, пытаясь перекричать шум трапезы. Пригубив кумыса из большого чорона, спросил: – Зашел спросить: где нам с семьей поставить свою урасу?
   – Найдешь там снаружи моего сына Боло, у него и спросишь. Он укажет тебе место рядом с нашей урасой: ты ведь наш родственник. А родственники, независимо от ранга, должны держаться рядом, – благодушно ответил Чаллайы.
   – Еще раз благодарствую, Чаллайы! Ты настоящий глава ууса – благоразумный, сильный и справедливый, – сказал Лахсы, скрестив руки на груди.
   Довольный Чаллайы засмеялся, засмеялись и гости, сидевшие за богатым праздничным столом.
   – Так выпьем благородного кумыса, мои друзья, за наш и родственные нам роды! – воскликнул Чаллайы, поднимая сильными руками исполинского размера чорон.
   – Выпьем! – вторили ему почетные гости и их нарядные супруги.
   Гости выпили и стали шумно разделываться с обилием яств, которые безостановочно подносили молодые девушки.
   – Чалла-айы! – обратился снова к главе ууса Лахсы. – У меня еще один вопрос.
   – Говори! – смеясь, ответил Чаллайы, крепкими белыми зубами раздирая кусок мяса.
   Лахсы, немного поколебавшись, спросил:
   – Я привез с собой чужака…Дозволь ему быть на нашем празднике?
   Шум трапезы сразу затих – тишина нависла в огромной светлой урасе. Гости смотрели на Лахсы, некоторые с едой во рту, перестав жевать и пить. Потом перевели взгляд на Чаллайы.
   Чаллайы отбросил недоеденный кусок мяса и нахмурил брови. Повелительно сжал губы и бросил быстрый взгляд на Лахсы, от которого у того пошел холодок по спине. Как будто заострился подбородок у Чаллайы, четко очерченные губы рта были сомкнуты. Глава ууса думал. Когда тягостная тишина стала уже всем присутствующим невмоготу, Чаллайы твердым голосом произнес:
   – Лахсы! Разве ты уже забыл, как они истребили весь род Батыка! Нет им прощенья: они вероломно пришли на нашу Землю, захотели отнять у нас все, что есть. Пусть теперь гниют на том аласе, где построили свою крепость и которую мы потом сожгли. Этому чужаку еще повезло: ты заступился за него, выходил его раненого и теперь разделяешь с ним свою пищу!
   Чаллайы гневно посмотрел на сжавшегося и поникшего от упреков Лахсы. Потом оглядел взглядом присутствующих гостей, поднял глаза вверх на купол урасы и откинулся немного назад. Гнев и здравый смысл боролись в Чаллайы: мысли одна за другой наперебой скакали в нем, потом рассудил про себя: «Я должен быть великодушен: сила родоначальника ууса в его умении карать и в умении прощать…».
   Приняв решение, переборов гнев, он стал спокойно говорить в полной тишине:
   – Лахсы! Я уважаю тебя, и ты мой родственник. Случись это в какой-то иной день, я бы тебя не простил – ведь ты привел ко мне в дом этого вероломного чужака. Но сегодня праздник. Великий праздник единения с силами природы, с нашими Богами, наступления благословенных дней на нашу благодатную Землю. А праздник – он для всех праздник! Пусть чужак остается и увидит нашу силу. Увидит наши чистые помыслы и умение радоваться жизни! Уруй!
   Гости, словно обрадовались столь благополучному решению вопроса, разом наполнили чороны, громко и слаженно прокричали:
   – Уруй! Уруй-туску! Слава!
   Лахсы облегченно выдохнул, снова кивнул Чаллайы и, благодарно скрестив руки на груди, вышел из урасы главы ууса.
   Выйдя из урасы, он подмигнул Прохору, как закадычному другу, молодцевато запрыгнул на телегу и прикрикнул на быка.
   Аабый полувосхищенно-полуукоризенно посмотрела на него и незлобно проворчала, глядя на своего лихого старика:
   – Хех! Нашел себе друга под стать – все никак не успокоится, старый… Вот проказник!
   Глядя, как влюбленно смотрит Аабый на отца, Татыйык засмеялась чистым и звонким смехом. Не удержался от хохота и Прохор, глядя, как гордо подбоченился Лахсы.
   Старая телега, ведомая Лахсы, медленно покатила дальше. Радостный Лахсы затянул песню, выискивая глазами средь праздничной толпы Боло, чтобы определиться с местом для своей урасы. Повозка покатилась мимо тюсюлгэ – празднично украшенной обширной поляны, по краям которой были воткнуты чэчир-молодые березки; мимо коновязи с привязанной к ней молодой кобылой белоснежной масти.
   Прохор мысленно про себя выдохнул: видимо, разрешили ему присутствовать на этом празднике. Он не ожидал увидеть здесь такое количество людей – радующихся и смеющихся саха-уранхаев всех возрастов. То тут, то там сидели и вели задушевные разговоры кучки людей, соскучившихся за долгую зиму друг по другу. Стайки детишек порхали между просторно расставленными ураса, запах вареного мяса и курений витал везде.
   Наконец Лахсы приметил знакомую фигуру Боло и окликнул его. Высокий, жилистый, стройный, как дерево, празднично одетый сын главы подошел к повозке. Боло поприветствовал Лахсы, потом его взгляд, любуясь, остановился на Татыйык и вдруг опешил, увидев Прохора.
   – Зачем ты его привел?! – спросил Боло, буравя ненавидящим взглядом Прохора.
   Тот тоже не отводил глаз, и не мигая, также в упор смотрел на Боло. Татыйык положила свою ладонь на руку Прохора, словно успокаивая его. Этот невинный жест еще больше взбесил сына вождя.
   – Боло! Твой отец разрешил ему быть на празднике. Покажи нам место – и мы, не теряя времени, начнем ставить свою урасу, – миролюбиво сказал Лахсы, пытаясь остановить опасное соперничество Боло и Прохора.
   Постояв еще немного, поиграв желваками на мощных скулах, Боло резко выбросил руку, указывая на место и сказал, как отрезал:
   – Там!
   Лахсы веточкой подстегнул быка, и тот послушно потянул повозку к указанному месту.
   Когда повозка отдалилась и Боло, отвернувшись, пошел дальше по своим делам, Прохор спросил Татыйык:
   – За что они меня так ненавидят?
   – Они не могут забыть своих убитых товарищей. И еще долго будут об этом помнить, – тихо ответила ему Татыйык.
   – Прохор! Ты сейчас нам как старший сын, мы тебя несмотря ни на что в обиду не дадим, – слыша их разговор, вставил Лахсы.
   Прохор замолчал, снова будто перебирая в голове события той, двухлетней давности – когда они прибыли на эту Землю, ослепленные желанием собрать больше мехов и найти золото…

   Прибыв на место, Лахсы с семьей дружно стали спрыгивать с повозки, разгружать скарб и хлопоча над установкой урасы. Эти мирные заботы и предвкушение общего праздника затмили неприятный разговор с Боло, и снова семья Лахсы вместе с Прохором стали смеяться, иногда подтрунивая друг над другом.
   Когда наконец легкая ураса была готова, Лахсы разжег огонь, угостил Дух огня, бросив в него сало, масло, что-то тихо ему приговаривая, и установил над костром котел. В котел бросили жирные куски мяса, установили небольшой стол-сандалы и забегали ребятишки, нагуливая аппетит.
   Вольно и красиво было на этом аласе. Прохор вздохнул полной грудью, скрываясь, с нежностью посмотрел на Татыйык, которая, раскрасневшись, помогала матери готовить еду.
   Вдруг Прохор понял, что нет во всем свете лучше этого – если женой будет его любимая Татыйык, которая будет также бегать и играть на зеленом аласе с их детьми. Их с Прохором детьми. И не надо ему никаких богатств, золота и мехов всего мира.
   Вдруг громкие голоса глашатаев прокричали, перебивая гомон и смех, стоявшие над аласом:
   – Приглашаем всех на благословение! Все на открытие!

     Ревущую боевую стрелу
     Крепко схватив рукой,
     Положил ее Юрюнг Уолан
     На звонкую, жильную тетиву;
     На правое колено припал,
     Лук до отказа напряг,
     Согнул его в полукруг
     И, к небу подняв лицо,
     Стал оружие заклинать,
     Стал владык Айыы призывать…

   Народ не спеша подтянулся к праздничному тюсюлгэ главы ууса.
   Там, по березовой аллее статный старец-алгысчыт, одетый во все белое, в сопровождении – с правой стороны девяти невинных юношей, стройных и гибких, как журавли; с левой стороны восьми чистых девушек, грациозных, как белые стерхи – величаво подошел к центру тюсюлгэ. Поднес лучину к заранее подготовленной кучке щепок, сложенных в виде небольшой пирамидки, и небольшой огонь тотчас стал весело их лизать. Он быстро разгорелся под одобрительный гул собравшейся толпы. Алгысчыт опустился на одно колено, угостил Духа священного огня кусочками сала с маслом, окропил кумысом, затем бросил пучки светлого конского волоса и медленно, утробным голосом начал совершать алгыс, обращаясь к Высшим Айыы:
   – О! Величественные Божества девятиярусных светлых, сияющих небес!
   Сегодня, в день летнего Солнцестояния, когда вы ближе к нам, как никогда, – слышите и видите нас, я, преклонив голову, припав на колени, через Духа священного огня благодарствую вас от всего племени за то, что на этой Восьмигранной Срединной Земле продолжается жизнь уранхаев-саха, за то, что вы оберегаете нас всех от злых духов, от напасти поганой, от скверны Нижнего мира. Благодаря вашей сильной защите зима долгая и лютая ушла, не нанося большого урона ни соплеменникам, ни скоту.
   Алгысчыт медленно поднялся, тут же к нему подошли двое юношей, прогибаясь под тяжестью большого, тяжелого симир-большого сосуда из кожи, наполненного до краев кумысом. Алгысчыт, черпая из него большим ковшом искрящийся, пенный божественный напиток – кумыс из кобыльего молока, стал, приговаривая алгыс, окроплять все четыре стороны света:
   – Да благословлен будет народ саха-уранхаев, живущий на этой благодатной Земле. На Земле, где величаво несет свои воды в Ледовитую пучину Северного Океана троерусельная, благодатная и щедрая Улуу Эбэ – Великая кормилица Лена Река-Бабушка… Где тает ноздреватый снег под первыми лучами солнца и щебечут радостно птицы, празднуя погибель Быка Стужи и Холода… Где сколько хватает глаз – открываются необъятные дали и взор блуждает по лиственному океану, отливающему всеми цветами радуги!
   Славим мы вас, высокие Божества наши. Славим этот праздник прихода летних дней! Ради будущего, ради процветания саха-уранхай прошу – ниспошлите нам благоденствия – сочную траву, чтобы могли бы мы прокормить всю долгую, суровую зиму наших резвых скакунов и тучных кормилиц-коров. Пошлите нам новые жизни для продолжения рода двуногих и скота. Уруй!
   – Уруй! Уруй-туску! – громким хором вторили ему все собравшиеся, от мала до велика, подняв к небесам свои руки.
   Юноши проворно наполнили исполинский чорон до краев пенящимся кумысом. Алгысчыт трижды отлил из него на благодатную землю и передал, по древней традиции, самому уважаемому человеку – главе ууса Чаллайы. Тот, с удовольствием отпив немного, пустил большой чорон по кругу, по вечному ходу священного Светила.
   Получив благословение Божеств на год грядущий, умиротворенные и просветленные люди встали в круг, взявшись за руки.
   Рядом стоявшая Татыйык, улыбнувшись, протянула руку Прохору. А Лахсы взял его под другую. Запевала с чистым и громким голосом из числа вставших в круг, начал медленно петь. Сородичи и гости медленно, по ходу солнца стали двигаться, переступая ногами, поднимая в такт свои сплетенные руки.
   Запевала гортанным голосом пел, живописно описывая все, что видит вокруг – красоту вольного аласа, чистое и высокое голубое небо, парящего над людьми орла, и люди радостно хором вторили ему. Прохор почувствовал, что ему как будто через руки Татыйык и Лахсы идет вся мощь и сила собравшихся людей. Так же, как и им, ему становилось радостно и покойно среди новых сородичей, среди всех саха-уранхаев, собравшихся в этот круг.
   Как будто новая и большая семья приняла в свои объятия Прохора…
   Запевала стал незаметно петь все быстрее и быстрее. Люди, ускоряясь в танце-хороводе, вторили ему. Радостные слова песни громко взвивались над аласом, словно подгоняя разгоряченных людей, не размыкающих рук и подпрыгивающих в веселом танце. Орел, паря над аласом, видел быстро танцующих людей. Смех и радость наполняли все вокруг…
   После танца часть людей оставалась дальше танцевать осуохай, а другие празднующие направились ходить от урасе к урасе, общаясь и восхваляя этот бесценный дар Божеств – вступающее в силу лето.
   Спустя некоторое время, снова послышались крики глашатаев:
   – Игрища боотуров! Игрища боотуров!
   Снова нарядные люди торопливо потянулись в сторону главного тюсюлгэ. Не стал исключением Лахсы со своим семейством.
   Двадцать лучших боотуров всех близлежащих улусов собрались у края тюсюлгэ, волнуясь под восхищенными взглядами своих сородичей.
   Прохор среди мускулистых и загорелых боотуров увидел и Боло, глаза которого горели, как у хищной птицы.
   – Начинаем первый вид состязаний – стрельбу из лука! Условия состязаний: тот, кто промахнулся – выбывает из состязания. Побеждает тот, кто будет стрелять без единого промаха! – прокричал глашатай.
   – Вам понятно, боотуры? – обратился глашатай к славным сынам разных уусов.
   Боотуры коротко кивнули и вышли со своими луками на рубеж, разглядывая и примериваясь к своим целям. Прохор тоже с интересом рассматривал цели – аккуратно выпиленные деревянные чурочки, которые белели на расстоянии ста шагов от стрелков. Соревнующееся с усилием согнули упругие луки, уперев их в землю и тут же натягивая на них тетиву.
   Боло воткнул в землю перед собой рядком свои десять стрел. Попробовал большим пальцем тетиву, которая загудела, как потревоженная оса. Наклонился и вытащил из земли первую стрелу.
   Рядом на рубеже заскрипели составные луки боотуров. Боло натянул тугой лук и прицелился. Теперь на свете не было ничего, кроме цели, самого стрелка и его лука.
   Тишина повисла над поляной: притихли зрители, не мешая стрелкам сосредоточиться. Но вот гулко запели тетивы боотуров. Стрелы со свистом полетели в сторону мишеней. Стрела Боло ударила точно в цель: чурочка подпрыгнула и отлетела далеко в сторону от сильного удара.
   Друг за другом стучали выстрелы тугих луков. Начались промахи. Прохор азартно смотрел и вместе со всеми в унисон иногда разочарованно вздыхал, когда промахивался кто-то из боотуров и выбывал из состязаний.
   Прохор видел, как Боло демонстративно не смотрел на стоявших рядом соперников, полностью сосредоточившись только на стрельбе.
   Постепенно ряды стрелков стали редеть. Наконец на рубеже осталось трое – Боло, ботурусский боотур Ечигей и хангаласец Чокуур.
   Мощный и приземистый Ечигей даже не поднимал прицел лука выше цели, держа его и целясь так, как будто заветная чурочка находилась всего в пяти шагах от него. Большой и тугой лук Ечигея гулко и методично стучал, как катапульта.
   Но над поляной вдруг подул порывами ветерок. Боло не стал стрелять, дожидаясь окончания порывов. А коварный ветер, цепляясь за оперенье, качнул стрелу Ечигея, и она ушла чуть левее от заветной чурочки. Громкий разочарованный вздох ботурусцев накрыл всю поляну. Ечигей побагровел, выругался и с досадой сломал свой лук об колено.
   На рубеже остались Боло и славный охотник Чокуур, лук которого не знал промаха ни на поле брани, ни на охоте.
   Глашатай, будто предчувствуя, что состязание между двумя оставшимися боотурами, может продолжаться бесконечно, прервал соревнование.
   – Задание для наших славных боотуров усложняется! Целью станет столбик и расстояние станет до него дальше еще на пятьдесят шагов! – выкрикнул глашатай и дал указание помощникам установить новую мишень.
   Толпа радостно взревела, предвкушая новое зрелище.
   Помощники глашатая быстро вкопали полутораметровый столбик, который на расстоянии ста пятидесяти шагов едва виделся. Первым стрелял Чокуур. Он натянул свой тугой лук и, недолго целясь, выпустил стрелу. Пущенная Чокууром стрела, описав дугу, воткнулась ровно в середину столбика.
   – О-о-о!– одобрительно загудела толпа зрителей.
   Стал черед стрельбы Боло. Решительно выйдя на рубеж пружинящим шагом, боотур вперил свой взгляд в далеко стоящую мишень. Вложив в лук стрелу с тяжелым боевым наконечником, Боло большим пальцем натянул тетиву. Отведя далеко за ухо правую руку, удерживающую тетиву, боотур наконец выстрелил. Гулко хлопнула тетива, и зрители глазами сопроводили со свистом летящую стрелу. Трехгранный наконечник боевой стрелы Боло ударил в торчащую в столбике стрелу Чокуура, раскрошив ее в щепки.
   – Уруй! Уруй! – восторженно закричали все собравшиеся саха-уранхаи – от мала до велика.
   Старики обнимались на радостях, а маленькие мальчики стали кувыркаться от переполнявшей их радости и восторга.
   Чокуур, оглохший и растерявшийся от восторженных криков в адрес Боло, вышел на рубеж. Он вложил свою стрелу, прицелился и выстрелил в направлении мишени. Стрела чиркнула по стволу столбика и рикошетом улетела вправо.
   – О-о-о!– уже разочарованно выдохнула толпа.
   Боло снова вышел на рубеж. Рывком натянул лук, который угрожающе заскрипел над притихшей поляной и с силой запустил стрелу в сторону мишени. Тяжелая стрела воткнулась в столбик и вырвала его из земли.
   Словно буря вознеслась над поляной– рев восторженной толпы потряс все вокруг. Даже лошади, пасшиеся на лугу, оторвались от сочной травы и настороженно смотрели в сторону ликующих людей.
   – Уруй! Уруй! Уруй-туску!– кричала толпа.
   Хангаласские парни подбежали к улыбающемуся Боло и подняли его на руки.
   Еще не успели затихнуть восторженные крики над обширным зеленым лугом, как глашатай прокричал:
   – Начинаем второй вид состязаний – скачки!
   Толпа болельщиков радостно загудела и стала перемещаться на другое место – к месту, где проводятся скачки. Толпа забурлила, и словно случайно Прохор и Татыйык оказались рядом.
   Прохор увидел, что боотуры уже оседлали своих скакунов и группкой стояли, готовые сорваться с места. Зрители восторженно разглядывали лошадей и всадников, обнаженных по пояс. Мужчины обменивались короткими репликами, оценивая достоинства скакунов и их седоков.
   Боло восседал на молодом гнедом коне, который вертел головой и ржал, не переставая. Седок время от времени натягивал удила, сдерживая ретивого скакуна. Гнедой оседал на задние ноги и топтался на месте. Боло почувствовал взгляд Ечигея, который с вызовом смотрел на него и его лошадь.
   Под Ечигеем тоже резвый скакун – большой белый конь. Конь Ечигея храпел и нервно крутился вокруг своей оси: гул голосов заставлял его нервно прядать ушами и напрягать мускулы. Ечигей большой и сильной рукой дернул уздечку – удила впились его скакуну в пасть, задрав тому голову. Конь покорился всаднику и перестал крутиться.
   Глашатай взял в руки лук и выстрелил высоко в небо стрелой с полым наконечником, которая взвилась в воздух с пронзительным свистом.
   Лошади, пришпоренные плетками всадников, присели и тотчас кинулись кучей вперед. Поднятая пыль скрыла лошадей и всадников от зрителей. Когда она рассеялась, толпа увидела, что плотно сбитая группа лошадей постепенно стала превращаться в цепочку, которая неслась к дальнему дереву на краю аласа.
   – Боло! Боло первый! – крикнул самый острозоркий мальчишка из толпы.
   И действительно: гнедая лошадка несла своего всадника впереди всей цепочки. Толпа хангаласцев восторженно взвыла. Крики радости, вопли поддержки неслись со всех сторон.
   Татыйык тоже восторженно закричала и будто невзначай с радостью сжала руку Прохора. Парень от неожиданности покрылся потом, и теперь для него эти скачки словно перестали существовать. Он смотрел с любовью, украдкой нежный профиль радостной и возбужденной Татыйык.
   Передние лошади доскакали до дальнего дерева, лихо сделали поворот и понеслись обратно к толпе зрителей – к заветному финишу. Теперь зрители отчетливо видели, что две лошади – гнедая Боло и белая Ечигея скачут рядом, ноздря в ноздрю. Словно светлые существа из легенд несутся они: всадники и их скакуны превратились в одно мускулистое тело. Ветер путает волосы всадников и гривы лошадей.
   Толпа неистово кричала. Кричал и Прохор. Неожиданно Прохор почувствовал, что он един с этим народом – он один из них. Сейчас ему хотелось, чтобы этот миг единения с окружающими его людьми, и эта близость с Татыйык длились всегда. Здесь и сейчас, в этом далеком краю, он стал счастлив.
   Прохор с волнением вместе со всеми смотрел, как, отставив назад свои хвосты и вытянув жилистые шеи, мчатся лошадки Боло и Ечигея, не желая уступать один другому.
   Вдруг зрители увидели, как Ечигей без жалости стал нахлестывать своего белого скакуна и тот, потемнев от пота, вырвался на полкорпуса вперед. Сейчас уже настала очередь ботурусцев восторженно и победно кричать, радуясь за своего соплеменника. Разрыв между Ечигеем и Боло стал увеличиваться и первым пришел конь ботурусцев! Разбрызгивая пену и храпя, он пересек черту под рев толпы. Ботурусцы соскочили со зрительских мест, подбежали, рискуя попасть под копыта других прибегающих лошадей, к победившему коню, с радостными криками подхватили и стали качать Ечигея!
   Остальные разгоряченные зрители, тоже вскочили со своих мест и разглядывали покрытых пылью всадников и их лошадей…

     Сладко смотрят,
     Искрясь, горят
     Темные большие глаза;
     Как восходящее солнце дня,
     Блистает ее лицо,
     Как заходящее солнце дня,
     Рдеет румянец ее.
     Я в трех великих
     Мирах не видал
     И не чаю встретить опять
     Прелести несказанной такой,
     Красоты светозарной такой…

   – Давай убежим ото всех, – неожиданно прошептала в ухо Прохору Татыйык.
   Они пошли в сторону своего ураса. Вдруг Прохор почувствовал прикосновение рук рядом идущей Татыйык. Прохор вздрогнул, но не убрал руки – сердце его отчаянно забилось! С нежностью он незаметно дотронулся до волос Татыйык, боясь, что она отстранит его. Но только взгляд, полный любви и ласки, был ему ответом.
   Незаметно от всех, взявшись за руки, они пошли с аласа в сторону реки. Прохор почувствовал упоительный, зовущий аромат ее лица, волос. Уже на берегу реки он обнял Татыйык и почувствовал сквозь одежду упругую девичью грудь и страстное, никогда доселе не испытанное Прохором желание пробежало по всему телу. Парень почувствовал, что весь дрожит, а Татыйык тихо проговорила:
   – Я люблю тебя! Люблю, люблю… Я готова пойти за тобой на край света. Хочу, чтобы ты никогда не страдал и не томился воспоминаниями. Хочу, чтобы ты был только мой и всегда рядом!
   – И я хотел тебе сказать, что давно люблю тебя, – восторженно, чувствуя волну любви, которая поднялась в его груди, прошептал Прохор.
   Прохор в порыве страсти впился губами в тонко очерченный рот Татыйык. Но она резко отстранилась от него:
   – Что ты делаешь?! – удивленно спросила она, смотря на Прохора широко открытыми глазами.
   Прохор вдруг смутился, покраснел до корней волос и смущенно молвил:
   – В моей стране мужчина и женщина так делают, когда любят друг друга…
   Татыйык вдруг рассмеялась и, потрепав Прохора по голове, ответила:
   – Саха так не делают…
   И неожиданно, обвив шею Прохора, коснулась своим носом его щеки, словно обнюхивая. Она прикасалась раз за разом своим носиком к лицу Прохора, вдыхая в себя запах своего возлюбленного, словно проникая глубоко в его ауру.
   И столько нежности и страсти было в этих движениях, что Прохор ответил ей тем же. И они так стояли, нежно вдыхая запах друг друга, словно не могли насытиться. Не могли насытиться прикосновениями друг к другу, вздрагивая и еще крепче прижимаясь телами.
   Татыйык прильнула к нему и шепотом сказала:
   – Я люблю тебя, мой Прохор. Я пожертвую всем, отдам свою жизнь – лишь бы ты был счастлив!
   – Любимая моя! Я не смогу жить без тебя! – нежно ответил Прохор, обнимая и перебирая ее волосы.
   Татыйык помолчала, словно собираясь с духом, и с любовью смотря на Прохора, промолвила:
   – Любимый мой! У нас так не принято – любить друг друга без благословения родных…
   Прохор взял в свои большие ладони красивое и такое родное лицо Татыйык и прошептал:
   – Я хочу быть с тобой всегда. Будь моей женой…
   Девушка вдруг заплакала тихими слезами. Прохор гладил ее лицо и умолял:
   – Не плачь, я люблю тебя. Я буду достойным мужем тебе и останусь с твоей семьей. Буду помогать твоему отцу. Мы построим дом, будем растить своих детей.
   Но Татыйык еще больше заплакала и сквозь удушье слез сказала:
   – Я знаю, что ты любишь меня! Я знаю, что мы будем счастливы с тобой, но что скажет род? Они могут не дать согласия нам!
   – Хочешь, я завтра попрошу благословения у твоего отца? Он хорошо относится ко мне, и я уважаю его. Разве он сможет отказать? – попытался успокоить ее Прохор.
   – Да, отец не будет возражать, но что скажет Чаллайы – глава ууса? Ты другой, ты из другого народа. Вы пришли с войной, как враги и до сих пор наши сородичи с опаской ожидают нового нашествия, боясь кары за ваших убитых воинов. И они будут против нашего счастья с тобой!
   – Если ты готова пойти со мной хоть на край света, то убежим ко мне на родину! Там мы будем жить счастливо! – со страстью ответил Прохор.
   – Я не смогу жить вдалеке от своей родины. Мать с отцом скоро состарятся – кто им будет опорой? Пока подрастут мои младшие братья, пройдет много времени. Отец проклянет меня, и я не смогу быть счастлива с этой ношей в душе!
   – Но что же делать? – Прохор в раздумье склонил голову.
   Теперь уже Татыйык взяла лицо парня в свои маленькие ладошки, посмотрела в глаза Прохора и вдруг решительно сказала:
   – Надо пойти к главе ууса – к Чаллайы. И если он согласится на нашу женитьбу, то мы сможем быть вместе. И никто не сможет нас ни в чем обвинить или бросить косой взгляд!
   – Хорошо я поговорю с ним после ысыаха! – ответил ей Прохор. Поцеловал Татыйык и глядя с любовью в ее большие глаза, сказал: – Давай вернемся к своим, на праздник…

   Когда влюбленные вернулись, уже шел завершающий этап состязаний – борьба-хапсагай. Толпа собравшихся саха-уранхаев всех возрастов чутко реагировала на все перипетии схваток: то одобрительно гудела, то разочарованно, как единый организм, выдыхала «О-о-о!» при неудаче проигравшего боотура.
   Загорелые темно-коричневые боотуры, покрытые потом, набрасывались друг на друга. Кружились в чарующем танце борьбы, делали стремительные броски в ноги или крепко хватали за шею друг друга. Побеждал тот, кому удавалось устоять на ногах и не коснуться любой другой частью тела вытоптанной земли.
   Наконец на истоптанном после многих и ожесточенных схваток пятачке остался только Боло.
   Боло разгоряченным после схваток взглядом обвел толпу: глаза его искали достойного соперника.
   Неожиданно его взгляд остановился на Прохоре. Ухмылка появилась на лице борца – он поднял руку и жестом пригласил Прохора на поединок.
   Люди восторженно загудели в предвкушении схватки. Прохор же растерянно посмотрел по сторонам, но люди уже стали покрикивать, призывая чужака не трусить и выйти на ристалище для боя с непобедимым Боло.
   Лахсы ободряюще подтолкнул Прохора к вытоптанному борцовскому кругу. И только Татыйык испуганно смотрела то на Прохора, то на Боло.
   «Эх! Была – не была. Не на ножах же сражаемся»,– подумал Прохор и встал, снимая с себя рубаху.
   Под восторженные крики толпы Прохор вышел на круг и посмотрел на Боло. Размяв шею, Прохор немного подсел и встал, готовый к схватке.
   Внешне они отличались друг от друга только цветом кожи. Боло – широкоплечий и жилистый, словно высеченный из цельного куска большого камня. Прохор высокий и стройный, с рельефными мышцами, словно столб из стали.
   – Схватка началась! – выкрикнул глашатай.
   Боло с Прохором словно пустились в свой, только им понятный танец противоборства. Соперники, примериваясь другу к другу, стали медленно ходить кругами, обмениваясь легкими толчками и пытаясь время от времени обхватить шею соперника.
   Первым не выдержал Боло и сделал неожиданный быстрый бросок в ноги Прохора. Тот перехватил Боло за шею и стал скручивать ее, но скользкая и мощная шея не поддалась Прохору. Освободившись рывком от захвата Прохора, противник снова встал в стойку. Словно не было тех предварительных изнуряющих схваток, он неутомимо продолжал делать молниеносные броски, заставляя соперника быть все время начеку.
   Ранее выбывшие из состязаний боотуры, старики, дети, женщины громко кричали, подбадривая борцов к решительным действиям.
   Боло все больше входил в боевой азарт – пытаясь то схватить за ногу Прохора, то хватая его за руку. Глаза боотура сверкали и яростно сжатые губы говорили о непреодолимом желании победить. Боло, распаляясь от криков зрителей, снова и снова бросался в атаку.
   Затем уже Прохор, воспользовавшись небольшой паузой в атаках, сделал быстрый нырок, схватил соперника за ногу и с силой дернул его. Никто бы не смог устоять. Но Боло в самый последний момент удержал равновесие, умело переступив ногами и сразу перешел в контратаку.
   Боло схватил Прохора и молниеносным броском положил его на лопатки, со всего маху ударив об землю. Собравшиеся громкими возгласами приветствовали победителя!
   С кличем победителя вскочил Чаллайы, радуясь за своего сына и обнимаясь со всеми, кто стоял вокруг него. Рев восторженной толпы разнесся над обширным лугом.
   – Боло! Боло! – громко и радостно скандировали болельщики со всех уусов.
   Прохор, еще не совсем пришедший в себя после падения и огорченный, сидел на земле. Потом, растирая ушибленное плечо, встал и пошел за пределы круга.
   Поникший Прохор приблизился к Лахсы и Татыйык. Девушка радостно взглянула на Прохора: «Жив-таки, не сломал себе шею», – подумав про себя.
   Лахсы ободряюще похлопал Прохора по здоровому плечу и сквозь крики толпы сказал ему:
   – Не печалься так! Проиграть Боло – это не стыдно. Боло лучший борец в нашем уусе…
   Боло же, взметнув могучие руки к небу, оббегал круг за кругом площадку, на которой прошли схватки. Вспотевшее и сильное тело молодого боотура как будто не знало усталости. Дети и боотуры тянули руки к Боло, пытаясь прикоснуться к нему и получить свою частичку силы и отваги.

   Наконец на середину площадки для борьбы вышел глашатай, сжимая в руке главное вознаграждение победителя – мюсэ, огромную бедренную мясистую кость откормленного быка. Глашатай торжественно поднял руку, дождался, когда толпа утихнет и потом степенно перечислил какие борцы и из каких уусов схватились сегодня во время Игрищ боотуров.
   – И по результатам всех поединков, став лучшим в стрельбе из лука, скачках и в борьбе…
   Глашатай взял долгую паузу и наконец прокричал:
   – Победил представитель ууса хангаласцев, сын Чаллайы – сильный и стремительный Боло!
   Толпа снова взревела, полетели в воздух шапки. Глашатай вручил Боло огромную бедренную кость и высоко взметнул руку победителя.
   Глаза Боло, еще не отошедшего от схватки, горели как наконечники хорошо наточенных стрел. Победный взгляд его скользил по лицам соплеменников и остановился на лице Татыйык. Девушка поймала этот взгляд и потупила свой взор…
   Еще долго толпа ликовала. Лишь когда почти каждый обнял и пожал руку Боло, люди нехотя покидали место ристалища боотуров и направлялись к своим юртам.

   Прохор и Татыйык снова убежали с праздника и стояли на берегу реки. Догорающий костер согревал их. Прохор смотрел в небо. Светлая и спокойная ночь овладела окрестностями. Природа, словно давая людям насладиться праздником, только на короткое время затихла, не давая темноте ночи заполнить собой Срединный мир. Покойно и ясно было Прохору и его возлюбленной…

   Наступило утро следующего дня. Солнце величественно вставало на востоке, сначала робко освещая горы, окружавшие долину. Затем, поднимаясь все выше, солнце увидело своих детей – сотни, тысячи протянутых к нему ладоней саха-уранхаев, которые славили его. Славили Великое светило, Высшие Айыы, Мать-природу, дающую жизнь всему живому.
   Ничто не нарушало этого торжественного утреннего часа.
   Люди с ликованием встречали Светило, моля, чтобы это утро повторялось тысячи и тысячи лет, озаряя эту священную долину…
   Праздник закончился. Было грустно, но делать нечего. Лахсы с домочадцами стали собираться домой – на свой родной алас.
   Впереди предстояло жаркое и короткое лето, когда было необходимо заготовить сено для скота и встретить суровую зиму во всеоружии…

Глава 7.

   Побег

     Срединного мира богатыри
     Закричали: – Уруй-айхал!
     Наша слава теперь
     Высоко возрастет,
     Наше имя теперь
     Далеко прозвучит,
     Наше счастье
     Немеркнущее расцветет,
     Наша удача
     Вовек не умрет!
     Прекрасная дочь Айыы
     Достанется сыну Айыы,
     Останется жить среди нас —
     На солнечной нашей Земле! —

   Долго терзался Прохор, прежде чем решиться на разговор с Чаллайы, чтобы он благословил их с Татыйык помолвку. Он боялся как никогда и откладывал эту встречу. Но мысли терзали, и не было ему покоя от них. Любовь к Татыйык была сильней. Перекрестившись и сказав про себя «Будь что будет!», он в один из дней направился на алас, где располагались жилища рода Чаллайы.
   Подошедши к обширному и привольному аласу Чаллайы, он направился к самой большой и красивой урасе, возвышавшейся среди других жилищ.
   У входа Прохора остановил боотур из числа охраны Чаллайы.
   – С чем пришел – что тебе здесь надо? – грозно спросил боотур, ощупывая взглядом Прохора с головы до ног.
   – Прошу допустить меня к главе ууса – есть у меня разговор, – примирительно ответил ему Прохор.
   Боотур ухмыльнулся и, недоброжелательно глядя на Прохора, жестом указал оставаться на месте, развернулся и вошел в урасу.
   – Заходи, – услышал Прохор и вошел в урасу.
   Белые шкуры закрывали стены и устилали полы жилища. Свет из отверстия в верхней части урасы струился и кругом падал на присутствующих.
   Чаллайы сидел в центре урасы, рядом с ним расположились Великая удаганка Дьукайа и старший сын Боло.
   – С чем пришел – для чего ты ищешь встречи с моим отцом? – строго первым спросил Боло. И тут же добавил, обращаясь к присутствующим: – Совсем обнаглел чужак: ему оставили жизнь, сидит на шее у Лахсы, а он еще осмеливается ходить и беспокоить главу ууса!..
   Прохору захотелось вдруг развернуться и уйти, но он понимал, что от решения Чаллайы зависит его будущее с Татыйык. Поборов последние сомнения, Прохор тихим голосом стал говорить:
   – Вот уже около двух лет я живу с вашим родом. Ем из одного котелка. Работаю, помогаю Лахсы и его семье по хозяйству. Стали они мне как родные. Но полюбил я дочь Лахсы – Татыйык. И не вижу жизни без нее. Хочу жениться на ней, рожать детей с ней, любить и оберегать ее! Я готов жить с вашим родом до конца жизни своей! Разрешите нам пожениться…
   Прохор высказался, и ему сразу стало легче на душе. Сказав, он с надеждой оглядел присутствующих. От решения главы рода зависело – быть ли счастью Прохора.
   Но Чаллайы отстраненно молчал, словно подбирая слова. У Боло, словно у рыси, вспыхнули от ярости глаза, желваки заходили на скулах, но он молчал и с трудом сдерживал себя: не пристало говорить вперед отца. Но все же не сдержался и пробурчал чуть слышно себе под нос:
   – Ага, размечтался! Будет тебе согласие – когда белая ворона почернеет, а черная побелеет…
   Вдруг, словно заполняя неловкую паузу, заговорила Дьукайа:
   – Вы пришли на нашу благословенную Землю с войной. Погибло множество людей. Обидно и больно мне – как легко вы забрали жизни моих соплеменников – ни в чем неповинных людей. Забрали легко, без угрызения совести, не понимая ее ценности. Жизни, данной нам Матерью-природой, – сказала со вздохом красивая удаганка.
   Ее слова смутили Прохора, и он перебил ее:
   – Но на всех Землях, где был наш отряд, мы собирали дань! Не нами это заведено: испокон века это делается в Русском государстве. Великий Русский Царь, своей силой и властью имеет право на сбор этой дани. А вы воспротивились, и пролилась кровь. Я делал то, что делали мои товарищи!
   Дьукайа посмотрела на Прохора так, как мать смотрит на нерадивого ребенка, который съел спрятанное лакомство и не признает своей вины. Выдержав паузу, она продолжила:
   – Мать-природа создала всех равными и любит нас всех – людей и зверей, как своих детей. Самую маленькую букашку создала так же, как сотворила и тебя, и меня. Все звери и даже бабочки, вьющиеся на аласе, – наши братья и сестры. И птицы в лесу созданы свободными. Гордый волк и серая мышка – есть творения Матери-природы и живут они там, где она им повелела.
   Но человек, словно избалованный ребенок в большой семье, возгордился и возомнил себя лучше всех. Поставил себя выше всех, считая, что только он обладает разумом. И теперь он, человек, приносит страдания в мир, созданный Матерью-природой. Всякое существо и в лесу, и в небе, и в этой реке славит свою создательницу, а человек оскорбляет ее, сея смерть и беды.
   – Но как я могу сравниться с коровой или немой рыбой в этой же реке, если я хочу лучшей доли? Это желание лучшей доли заставляет нас искать богатства, делать что-то новое: оружие, корабли, дома, – снова возразил Прохор. Но не так горячо – уже не столь уверенный в своей правоте.
   Дьукайа пожала плечами и с сожалением, и с болью в голосе ответствовала:
   – Алчность людей, неразумие по отношению ко всему сущему и есть причина их бед. Жажда наживы двигает войнами и изменами. Все беды и несчастья в Срединном мире – от алчности. Ты и твои соплеменники не видят в темноте ничего в поисках золота – желтых слез абаасы. Они думают, что эти слезы дадут им счастье и покой. Вы заблуждаетесь…
   Удаганка дала понять, что она все сказала, обратив свой взгляд на Чаллайы. Смотрел на отца с нетерпением и Боло, готовый прямо здесь выхватить свой нож и вонзить его в наглого чужака.
   Чаллайы же невозмутимо сохранял спокойствие – ни одна складка не дрогнула на его лице. Он неторопливо протянул руку к чаше с кумысом, отпил из нее и таким же медленным движением поставил ее на место.
   Прохор, несмотря на прохладу урасы, весь неожиданно взмок. Он стер со лба выступившие капли пота и не сводил глаза с Чаллайы, готовившегося огласить свое решение.
   Наконец Чаллайы заговорил:
   – Мудрые старики говорят: «У каждой животины свое предназначение!». Ты можешь не соглашаться с тем, что сказала тебе Дьукайа. Но понял ли ты ее? Ведь разные вы с Татыйык. Слишком разные…
   Прохор чувствуя, как ускользает от него последняя надежда и куда клониться разговор, поднял руку, попросив предоставить ему слово. Бросая взгляд то на одного, то на другого присутствующего, он заговорил:
   – Чаллайы, Дьукайа, Боло! Я жил среди вас эти два года. Они перевернули мое представление: я стал понимать ваш язык, понимать вас. Лахсы, его жена Аабый стали мне как родные. Стали моей второй семьей…
   Прохор сглотнул набежавшую слюну и горячо закончил свою речь, с мольбой обращаясь к Чаллайы:
   – Я готов влиться в твой род – стать одним из вас! Дай мне право жить с Татыйык!
   Чаллайы в упор посмотрел в глаза Прохору, пронизывая взглядом. В этом взгляде читалось решение. Решение уже принятое и потому непоколебимое. И Чаллайы заговорил тихим, но не терпящим возражений голосом заговорил:
   – Я помню Татыйык еще маленькой девочкой. На наших глазах выросла она, и парни не только нашего ууса засматривались на нее. Быть ей хорошей матерью боотуров – будущей славе и гордости нашего рода.
   Прохор нетерпеливо подался всем телом вперед, внимая каждому слову Чаллайы. Выдержав паузу, тот продолжил свою речь:
   – Но вдруг появляешься ты. И просишь руки Татыйык, забыв, что пришел ты сюда два года назад как убийца и завоеватель, посягающий на нашу свободу…
   Парень пытался возразить, но глава жестом дал понять, что слово ему не даст и закончит свою мысль.
   – Слишком разные вы с Татыйык: разные по своему воспитанию и обычаям. Эти два года, которые ты прожил с нами, ровным счетом ничего не меняют. Я против, потому что ты другой, а она одна из нас… Это мое окончательное слово! А теперь, чужак, оставь нас…
   Прохор с болью в глазах смотрел на Чаллайы, готовый упасть на колени и снова просить одобрения. Слова оправдания и доказательства его любви к Татыйык рвались из его груди, но Боло жестом показал, что разговор окончен и ему надо покинуть урасу…

     Смотри, внемли!
     Мой путь озари!
     Отвагой мой дух одари.
     Срок настал
     Далеко уйти,
     Державный путь проложить
     По девяти поворотам крутым,
     Дорогу белую протоптать
     По восьми перевалам
     Горным, глухим!

   Узнав о запрете главы ууса на их союз, Татыйык горько заплакала. Плакала, выдавливая только одну фразу: «Ну почему он отказал?! Ведь мы любим друг друга!..»
   Прохор обнял Татыйык и не было силы в мире, которая могла разъединить эти объятия. Прохор обхватил залитое слезами лицо любимой своими ладонями и стал говорить:
   – Они против… Я пытался сказать, что буду тебе хорошим мужем и я уже чувствую себя частью вашего народа, но решение их непреклонно!
   – Что же нам теперь делать?! Я не могу обесчестить свое имя и прятаться с тобой как вор от людских глаз,– в отчаянии, рыдая, прошептала Татыйык.
   – Я очень люблю тебя и готов отдать жизнь за тебя! – с трепетом сказал Прохор. Но потом смешанные чувства – гнев, отчаяние от собственного бессилия, чувство вины перед Татыйык – переполнили его. Он отвел взгляд, чтобы не видеть полные страдания глаза девушки и тихо сказал: – Я не знаю как нам быть, любимая…
   Но тут Татыйык смахнула рукой слезы, рукой повернула лицо Прохора к себе и неожиданно твердым голосом сказала:
   – Ничто и никогда не разлучит нас! Мне тяжело это говорить, но я готова пойти против решения рода и быть с тобой!
   Прохору показалось, что земля плывет у него под ногами, а в нем самом ширится нежность и страсть к любимой. Страсть, пьянящая и всепоглощающая страсть наполнила их обоих. Прохор зашептал, что исполнит любое ее желание, что их любовь никогда не умрет.
   Любовь и страсть – словно яркое светило – озарили все жилище. Казалось, что за стенами его не существовало другого мира. Все, что происходило за его пределами казалось несущественным и далеким. Влюбленные как будто высоко парили в своем убежище, не отягощенные заботами этого бренного мира.
   Их уста сомкнулись, руки крепко переплелись и в следующий миг, прерывисто дыша, они стали раздевать друг друга. Их горячие тела слились и ничто не могло оторвать их. Они оба вновь и вновь как будто умирали от страсти и рождались заново. Их губы распухли от поцелуев, руки не уставали ласкать друг друга.

   Молча нахмурившись, Лахсы и Аабый приняли сообщение об отказе. Но ничего не поделаешь: воле главы ууса Чаллайы надо покориться.
   Аабый теперь украдкой горько вздыхала, иногда тихо перешептываясь с Лахсы.
   Но ничто уже не могло помешать молодым влюбленным. С этого дня они убегали от людей. Они оба погружались в блаженный и сладостный рай, где властвовал только один господин – господин любви и страсти.
   Оба, радостно-безумные, сумасшедшие, ни о чем не думали, кроме своей любви. Их неудержимо влекло друг к другу, и ничто не могло остановить это чувство. Блаженное чувство, словно горный поток, встречающий на своем пути препятствия в виде табу, условностей, мнения окружающих, сминал эти препятствия. Или огибая их, продолжал свой путь. Близлежащие от родного аласа леса и поляны давали им кров и стали пристанищем их любви.
   В один из дней Татыйык, потупив взгляд, прижалась к Прохору и тихо сказала:
   – Прохор, мой любимый! У нас будет ребенок…
   – Что? – вскрикнул Прохор и тут же приподнял Татыйык и стал кружить ее по аласу. – Я буду отцом! – крикнул Прохор, разжал объятия и стал прыгать от радости вокруг Татыйык. Потом прекратил свой безудержный танец, неожиданно стал серьезным, снова обнял свою любимую и произнес: – Не могу я больше прятаться по кустам. Я должен стать твоим мужем, и мы должны вместе растить своих детей…
   – Но глава ууса же…– начала было Татыйык, но Прохор приложил ладонь к ее губам и решительно сказал:
   – Давай убежим. Убежим отсюда и построим свой дом и будем счастливы там вместе. И никто не сможет помешать нашему счастью!
   Татыйык нежно обняла Прохора в знак согласия, и они еще долго так стояли молча.
   И молодые стали готовится к побегу. Нужно было успеть до холодов.

   В один из дней Лахсы отозвал в сторонку Прохора и, глядя ему в глаза, стал говорить:
   – Я знаю, что вы с Татыйык решили бежать…
   Парень попытался возразить. Но Лахсы пресек его и мягко, но твердо сказал:
   – Как отец я должен был вам воспрепятствовать. Тем более, что глава нашего ууса против вашего союза. Но я полюбил тебя как сына, и вижу, как любит тебя Татыйык. Она не сможет прожить без тебя. Поэтому сейчас – ради счастья и спасения любимой доченьки – готов идти против своего рода и благословляю ваш союз… Чую я, что придут еще сюда твои соплеменники с русыми волосами и длинными носами – и они будут мстить за своих погибших товарищей. Погибнет много людей нашего ууса, и вам надо спастись…
   Прохор от неожиданности и нахлынувшей радости приобнял Лахсы. Заплакал и сказал, не скрывая слез радости:
   – Спасибо тебе, Лахсы! Я никогда и никого не любил больше, чем твою дочь. И ты мне стал как отец. Я клянусь, что всегда, всю свою жизнь буду ее беречь и защищать…
   – Есть в нашем народе хорошая пословица: слишком торопясь, собака слепого щенка рожает! Надо вам хорошенько подготовиться – мы поможем вам бежать, поможем с припасами и самым необходимым. Вас будут искать: Чаллайы отправит за вами погоню. Поэтому чтобы уравнять ваши силы – плывите по течению Великой реки дальше к Северной звезде – Чолбон. Иначе пешими они нагонят быстро. Там под Северной звездой Чолбон рождается ночь и веют студеные ветра, кто знает, может, там вы с Татыйык обретете счастье…
   Несколько дней заняли сборы. Лахсы отдал молодым свою старую лодку, утварь и немного еды.

   В ночь перед побегом Прохор ушел с аласа Лахсы и появился только под утро. В руках он нес сверток. Взволнованная Татыйык встретила его у входа в балаган. Увидев Прохора, она вскричала:
   – Где ты был? Я не сомкнула глаза всю ночь, как только увидела, что ты исчез…
   Прохор молча развернул сверток и достал оттуда длинный нож. Достал его из ножен – холодная сталь хищно блеснула в восходящих лучах солнца.
   – Я выкрал его у Чаллайы, – сказал Прохор.
   – Зачем ты это сделал? У саха это считается большим грехом: нельзя брать чужой нож без спроса хозяина. Иначе он принесет тебе только беды, – воскликнула Татыйык, с опаской глядя на причудливый клинок.
   – Он принадлежал моему атаману Мартыну. Чаллайы убил Мартына и силой взял этот нож. Теперь он по праву должен принадлежать мне, – тоном, не терпящим возражений сказал Прохор.
   Татыйык вздохнула, посмотрела с укором на него, и только сказала:
   – Нам пора в дорогу, дорогой!
   Как будто сломленный судьбой, враз постаревший Лахсы со всей своей семьей пошел провожать Прохора и ненаглядную дочку, помогли донести вещи до берега. Молодая пара загрузила свой скарб в лодку, которая просела под тяжестью пассажиров до самых бортов.
   Словно прощаясь навсегда, Аабый трепетно прижала к себе Татыйык, затем своими худенькими, высохшими руками обняла могучие плечи Прохора. Обняла как сына, погладив на прощание его пшеничные волосы. Аабый тихонько заплакала, протирая ладошками свое морщинистое лицо. Лахсы незаметно тоже смахнул слезу и подтолкнул молодых, жестом давая понять, что им пора…
   Прохор оттолкнулся веслом от берега. Днище лодки зашуршало по песку и она, влекомая течением и повинуясь ударам весла, быстро поплыла вниз по реке.
   – Береги нашу листвяночку – Татыйык! – крикнул Лахсы на прощание.
   Лодка, попав в течение, ускорила свой ход. Все дальше становились фигурки Лахсы и матери Татыйык, махавшие вослед уплывающим молодым возлюбленным.
   Прохор посмотрел вперед, на огромную гладь Великой реки. Чувства переполняли его. В лодке сидела Татыйык, данная Матерью-природой ему в жены. Это его женщина, которая носит под сердцем их ребенка, его кровиночку.
   Лодка, покачиваясь и убыстряя ход, поплыла по Великой реке, удаляясь от родного аласа. Тайга встала кругом, принимая в свои объятия двоих…

   – Ты помог бежать этому длинноносому, подлый старик!– крикнул Боло и наотмашь ударил Лахсы. – Будь ты не ладен!
   Старик вздрогнул от удара, склонил голову и понуро стоял, сгорбившись под полным гнева взглядом Чаллайы. Аабый стала, подвывая, тихо плакать.
   Чаллайы, не спуская гневного взгляда, тихо и зловеще сказал:
   – Он нарушил мой запрет да еще украл мою вещь! Как ты мог это допустить?!
   – Что с ним сделать, отец? – спросил Боло.
   Чаллайы нахмурился. И снова противоречивые чувства боролись в нем: ему хотелось здесь же выпороть Лахсы. Но здравый смысл говорил, что пустым гневом делу не поможешь. Немного поразмыслив, он с раздражением произнес:
   – Лахсы! «Задравши голову, не плюй, а то в глаза попадет!» Тебе ли, старику, этого не знать?!
   Глава быстро поборол свой гнев и обратился к Боло:
   – Старик уже нам ничем не поможет – с наказанием повременим. А беглецов надо нагнать – наш род никому не спускал обид. И сейчас я не хочу стать посмешищем у других глав уусов. Надо догнать длинноносого и Татыйык – привезти их обратно живыми или мертвыми. Любая смерть или более того – нанесенное оскорбление – должны быть оплачены сполна!
   – Разреши, отец, мне возглавить погоню! – бросился сразу к Чаллайы Боло, преклонив колени и склонив голову, покрытую шлемом из толстой бычьей кожи со вшитыми металлическими пластинами.
   – Хорошо, сын мой! Бери лучших боотуров и найди их, где бы они ни были, – сказал глава, положив руку на плечо Боло.
   Рядом стоявшая и молчавшая до этого момента Дьукайа вдруг заговорила. Десятки лиц разом повернулись к ней. Четко очерченные губы удаганки двигались, и гортанный голос прорицательницы проникал в каждое сердце:
   – Проклинаю тебя, длинноносый с белой копной волос на голове! Да прекратится род твой и детей твоих! И знай – где бы ты ни спрятался и где бы ни укрылся – проклятие мое достигнет тебя. Если и выживешь ты, то помрут твои дети, внуки и правнуки…
   Сородичи, стоявшие рядом с удаганкой, испуганно отшатнулись от нее, как будто проклятие нечаянно могло бы коснуться и их. Широко раскрытые глаза шаманки словно горели, смотря в ту сторону, куда уплыли беглецы. Удаганка словно мыслями преодолела пространство и теперь невидимо парила над лодкой Прохора и Татыйык.
   – Проклинаю тебя и проклятие мое достанет тебя – как далеко бы ты ни убежал. Где бы ты ни скрылся, кара моя достигнет тебя и закончится род твой. Закончится даже через много-много лет…
   Хлопнула в ладоши, и тут же громыхнул вдалеке гром. Люди испуганно вжали свои головы в плечи и стали быстро расходиться, словно это проклятие незримо, как болезнь, могло задеть каждого из них. А вдогонку им неслись последние слова удаганки:
   – Проклятие мое безотменно и нерушимо!..

     Трижды поклонился горе
     И стрелу из лука пустил;
     Загремели пальцы его,
     Загудела жильная тетива,
     Полетела воющая стрела…
     Медная кованая стрела,
     С копье боевое величиной,
     Расколола кручу горы,
     Распахнула все перевалы ее.
     Дрогнул Срединный мир,
     Отозвался подземный мир,
     Откликнулись гулкие небеса…

   Первые дни плавания были легки – лодку несли могучие воды Великой реки, облегчая беглецам движение прочь от родного ууса. По берегам реки изредка попадалось человеческое жилье. Хозяева, пускавшие молодых на ночлег, не расспрашивали ни о чем, потчевали, подкладывали им незаметно лишний кусок мяса. Лишь настороженно смотрели на непривычную их взору внешность Прохора. Но нескрываемая любовь между Прохором и Татыйык растапливала лед настороженности, и добродушные хозяева, накормив молодых, с добрыми напутствиями провожали эту красивую пару.
   Но после недели пути Татыйык оглянулась и стала тревожно всматриваться в зеркальную гладь огромной реки. Она увидела крохотное темное пятно, и недобрые предчувствия стали переполнять ее. Наконец вглядевшись в медленно растущую точку на поверхности воды, она воскликнула с ужасом:
   – Это Боло со своим отрядом! Они нас преследуют!
   Прохор обернулся и увидел на глади реки лодку с маленькими фигурками гребцов, которые быстро и размеренно опускали весла в воду. Беглецы стали отчаянно грести, сдирая в кровь ладони. Но, к ужасу Прохора, лодка преследующих их боотуров медленно, но верно приближалась. За четыреста шагов уже стали видны силуэты боотуров, часть из которых расположилась на носу лодки и прилаживала к лукам стрелы. Металлом холодно отсвечивали шлемы боотуров, поднятые кверху мечи и злобные лица.
   Боло стоял на носу лодки и громко подбадривал гребцов. Когда до беглецов оставалось триста шагов, он вложил в лук «поющую стрелу» – тяжелую стрелу с небольшой полостью. Затем, круто подняв лук к небу, отпустил звенящую тетиву.
   Стрела, натужно и угрожающе свистя, высоко поднялась к небу. Словно подвиснув в небе, она замерла и с высоты стала падать на беглецов, ускоряя свое падение. Угрожающе просвистев, упала рядом с лодкой. Прохор с Татыйык, услышав этот неприятный свист, невольно втянули головы в плечи. За первой стрелой, полого с высоты, стали падать и другие тяжелые стрелы, некоторые из которых попадали и в лодку, глубоко вонзаясь в днище и вещи беглецов. Они гребли из всех сил, пытаясь оторваться от преследователей. Уставшие руки и спины гудели от напряжения. Но расстояние между лодками неумолимо сокращалось.
   Стрелки преследователей уже не пускали стрелы вверх в небо, пытаясь по пологой траектории дострелить до убегающих, а стали стрелять уже по прямой. Хищные стрелы летели вдоль глади реки, резко посвистывая и впиваясь в заднюю часть борта лодки. Одна из стрел с громким звуком впилась в дерево и древко ее гудело, вибрируя и наполняя страхом и ужасом беглецов. Прохор судорожно стал бросать вещи на заднюю часть лодки, пытаясь, чтобы они как-то выступили преградой свистящим безжалостным стрелам.
   Вдруг Татыйык бросила весла, оглянулась назад на преследующих их боотуров. Ее глаза словно закрыло поволокой, и она стала шептать слова.
   – Что ты делаешь, Татыйык?! Греби же! Они уже настигают нас! – крикнул в отчаянии Прохор.
   Татыйык достала свой женский лук. После этого прикусила один рог лука и оперев другой конец лука о борт лодки, натянула тетиву и с закрытыми глазами отпустила ее. Тугая тетива завибрировала и издала негромкий звук. Сделав это три раза, Татыйык открыла глаза. Эти бездонные глаза испугали Прохора: словно великий Дух войны вселился в Татыйык. Он видел эти глазища и развевающиеся черные длинные косы: ему показалось, словно сказочная воительница из забытых легенд, грозная и необузданная, возникла перед ним.
   Татыйык уже словно не слышала его. Слова, которые сначала проговаривались ею вначале шепотом, стали громче и Прохор услышал тихий речитатив из уст Татыйык:
   – Я родилась здесь, на этой Великой реке! Здесь я стала женщиной и ношу под своим сердцем своего ребенка! Великая река, благодатная Земля, многочисленные животные и птицы, трава и деревья говорят на понятном мне языке! Потому, что я ваша дочь! Я, Татыйык, останусь живой и защищу своего ребенка! Защищу своего возлюбленного супруга! Дай мне силы Великая мать-река!

   Сказав эти слова, она уверенными и точными движениями надела на большой палец широкое металлическое кольцо, затем вытащила из берестяного колчана три стрелы. Зажав две из них между пальцами, она приладила первую стрелу и молниеносно друг за другом выпустила все три стрелы в сторону лодки боотуров.
   Один из преследователей упал со стрелой в груди в воду, вторая стрела попала в шею боотуру и лишь третья стрела по скользящей ударила в шлем Боло и отлетела далеко в сторону.
   Преследователи замешкались, их лодка резко остановилась. Проклятия неслись в след уходящей лодке беглецов. А Татыйык продолжала быстро стрелять, посылая стрелу за стрелой в сторону остановившейся лодки боотуров. Когда женщина выпустила все тридцать стрел из своего колчана, она стала выдергивать застрявшие в бортах лодки вражеские стрелы и выстреливала их в сторону громко кричащих проклятия боотуров, которые уже давно бросили весла, пытаясь вытащить из воды своего тяжело раненного воина.

   На третий день после схватки на реке у беглецов стали заканчиваться припасы. Журчание воды убаюкивало беглецов, заставляя слипаться глаза. Прохор задремал с веслом в руках и не заметил впереди огромное черное бревно. Не очень сильный удар лодки о бревно привел к печальным последствиям: деревянный каркас перекосило и борта, сделанные из бересты дали течь. Больше по реке движение продолжать было нельзя.
   Молодые высадились на берег. Прохор нанес несколько ударов топором по берестяной лодке и пустил ее дальше по реке: пусть погоня думает, что лодка разбилась и беглецы утонули в этих темных водах.
   – Нам надо что-то поесть, – жалобно сказала Татыйык, глядя на Прохора ввалившимися глазами.
   «Великая мать-река никогда не оставит своих детей голодными», – подумал Прохор и повернул к песчаному берегу. На суше он достал из походной сумки леску из жил животных, приладил к ней костяной крючок и металлическое грузило. Наживил на крючок небольшой кусочек вяленого мяса и забросил подальше от берега.
   Крючок с грузилом исчезли в воде. Леска почти сразу натянулась. Прохор весь напружинился и стал тянуть леску на себя. Рыбина не собиралась сдаваться и стала бороться за свою жизнь. Прохор подсек леской, попеременно натягивая и отпуская ее. После продолжительной борьбы рыба наконец устала, и мужчина рывком выбросил ее на илистый берег.
   Рядом стоявшая и внимательно следящая за движениями Прохора Татыйык подбежала и стала разглядывать тяжело дышащую рыбу. Темная сверху и с оливковым отсветом на брюхе, пойманная рыба была довольно крупной и увесистой.
   – Большая какая! Ты молодец, мой любимый! – радостно сказала Татыйык, ловко схватив рыбу за жабру, сама вытащила крючок из пасти рыбины.
   Рыбалка пошла: Прохор часто вскрикивал, когда рыба клевала. Потратив некоторое время на борьбу с пойманной рыбой, рывком доставал на берег рыбину за рыбиной. Кучка из рыбин постепенно росла.
   Прохор сделал очередной заброс, поплавок на поверхности воды дрогнул и неожиданно рывком ушел под воду. Леска натужно натянулась как тетива, сбрасывая блестящие капли воды.
   – Здоровенная попалась, – сквозь зубы пробормотал Прохор, изо всех удерживая леску.
   Опершись ногами в песчаный берег, Прохор стал изматывать рыбину. Рыба отчаянно боролась, делая резкие броски в разные стороны. Татыйык стала волноваться, что леска оборвется. Но Прохор не сдавался и пытался своевременно парировать ее рывки.
   Неожиданно над поверхностью взбурлило и показалась большая голова рыбины: ее глаза как будто оценивающе оглядели двух человек, которые пытались вытащить ее берег. Прохор и Татыйык увидели огромную голову рыбины с чуть вздернутым кверху носом. От увиденного зрелища молодые онемели и застыли с открытыми ртами.
   Рыба поднырнула, изменила направление движения, снова устремившись на глубину реки. Леска натянулась и резко, с небольшим хлопком лопнула.
   – Во дает! Ты разглядела это чудище? – полувосхищенно, с небольшой толикой сожаления выдохнул Прохор, уставший и взбудораженный от борьбы с крупной рыбиной.
   Когда пыл борьбы немного спал, он намотал на руку остаток лески и с сожалением промолвил:
   – Леску жалко и крючок…
   – Хорошо, что тебя на дно реки не унесла,– ободряюще, лаская любящим взглядом, произнесла в ответ Татыйык.
   Она сделала лучины из росшего на берегу тальника, выпотрошила три рыбины и насадила их на лучины. Потухающий огонь облизывал бока рыб, разнося по берегу ароматный запах жареной рыбы. Прохлада, идущая от вечерней реки, разносила легкий дым по песчаному берегу.
   Прохору показалось, что он никогда не ел ничего более вкусного. Утолив голод, мужчина почувствовал приятную истому. Захотелось спать, растянувшись прямо на песчаном берегу у едва горящего костра, отдававшего последнее тепло.
   – Нам надо быстрее уходить, Прохор! – вдруг сказала Татыйык. – Я знаю этих воинов, которые с Боло. Они настоящие боотуры и следопыты и они никогда не остановятся, пока не догонят нас. Надо спешить и уходить отсюда как можно дальше.
   Прохор с трудом взвалил на себя почти всю поклажу: у Татыйык уже явственно выступал вперед живот, и она могла нести только небольшую ношу. Закопав угли костра и, тщательно заметая за собой следы на песке, беглецы углубились в лес, вдаль от Великой реки.
   Решили удалиться от берега и идти лесом, вдоль течения реки.

     Пока не треснули у меня
     Крепкие шейные позвонки,
     Доблестного племени сын —
     С дороги своей не сойду,
     Добром не отъеду я.
     Чтоб не обесславилось имя мое,
     Я – прославленного племени сын,
     Собрался, тронулся в путь,
     Обратно не поверну…

   Потеряв одного воина и имея одного тяжелораненого, маленький отряд Боло продолжал преследование. На третий день впередсмотрящий увидел брошенный остов лодки беглецов. Лодка преследователей резко повернула к берегу.
   Боло приказал осмотреть лодку и местность вокруг нее. Боотуры во главе с ним соскочили на берег, осмотрели лодку Прохора и Татыйык. Суденышко было разбито.
   – Может, они утонули? – предположил один из преследователей.
   Боло повелел тщательно прочесать берег и найти следы беглецов. Боотуры в легких походных кольчугах, словно большие и бесшумные рыси, рассыпались, натянув луки и ища следы в лесу, подступавшему к реке.
   – Есть след! – крикнул Чокуур.
   Все остальные с Боло бросились к воину-следопыту. Чокуур пальцем указал на едва видимый след, уходивший вдаль от реки.
   – Проклятый длинноносый! Я вырву твое сердце и съем его! Нечего рассиживаться. Мы должны догнать их и покарать обоих,– крикнул Боло, яростно вращая глазами и сжимая губы.
   Он распорядился: оставить одного воина следить за раненым. Оставшимся двоим приказал взять с собой только самое необходимое и кинуться в погоню. Боотуры проверили свое снаряжение, забрали остатки стрел у раненого, проверили луки и бесшумно, пружинящими шагами проследовали за Боло.

   А Прохор с Татыйык двигались все дальше, с трудом преодолевая завалы и продираясь с поклажей сквозь дремучий лес.
   – Они идут за нами!– вдруг остановившись и оглядываясь назад, сказала Татыйык.
   – Мы же уже достаточно ушли от реки,– как будто не веря в угрозу, ответил недоуменно Прохор.
   – Я чую – они в полдня пути от нас… Чую, воины с Боло бегут за нами как волки, взявшие запах крови, – снова промолвила жена.
   – Мы не сдадимся и будем драться! Я смогу защитить тебя, – горячо сказал Прохор.
   – Это очень хорошие и опытные воины, мы не сможем их победить в открытом бою, – также тихо, задумавшись, сказала Татыйык.

   Боло с двумя воинами, как тени, крались среди сосен и густого кустарника. Запах нагретой солнцем смолы и хвои разливался вокруг. Впереди шедший по следу – опытный следопыт и охотник Чокуур – вдруг застыл. Казалось, он потерял следы беглецов. Он замер, затем вскинул голову и принюхался. Его чуткие ноздри, иногда становясь круглыми, как у долго бежавшего скакуна, жадно вдыхали воздух. Наконец он уловил едва различимый запах – запах пота длинноносого. Чокуур снова быстро стал двигаться по следу, увлекая за собой воинов.
   Едва не потеряв след беглецов, преследователи бежали до самого наступления темноты. Каратели ускорили шаг, ни на минуту не выпуская из виду еле видимые следы беглецов. Чокуур шел впереди, отыскивая взглядом сломанные сучки деревьев, примятую траву и вслушиваясь в звуки. Это была его стихия, и лес не скрывал от него своих тайн.
   И тут уже все боотуры почувствовали запах далекого костра. Вскоре они увидели отблески небольшого огня в небольшой расщелине.
   Боло подал сигнал, и воины вложили стрелы в луки, разошлись в стороны и стали медленно, крадучись, обходить временное пристанище беглецов.
   Боло и воины с трех сторон подкрались на расстояние выстрела. Боло увидел две фигуры, укутанные в старые одеяла. Одновременно натянулись три лука боотуров, тихо скрипнули в темноте луки и три стрелы стремительно улетели. Они воткнулись в сидящие у костра силуэты. Боло увидел, что тела как-то неестественно отбросило от удара стрел и повалило.
   Тут же откуда-то со стороны выстрелил лук беглецов, и стрела ударила точно в голову Чокуура. Тот вскрикнул и ничком упал с пробитой головой.
   – Это засада! – крикнул Боло, быстро поняв, что под одеялами только снопы травы и сплетенных ветвей, которым придали формы человеческих тел.
   Боло присел, снова вложил стрелу в лук, резко оттянул и послал ее наугад в сторону, откуда выстрелили беглецы. Он не видел стрелка: это его пугало. Что-то екнуло у него под сердцем – плохое предчувствие и непонятно откуда взявшийся страх вдруг наполнили всего Боло. Никогда не отступавшие и не ведающие сомнений воины-саха вдруг испугались.
   Затем над поляной повисла звенящая тишина. Только слышно было, как постреливают горящие сучья в костре. Только изредка где-то далеко одиноко плакала ночная птица. Противоборствующие стороны стояли, почти не дыша. Стояли, натянув тетивы своих луков и вглядываясь в темноту, иногда разрываемую бликами огня.
   Эта тишина давила, Прохор переступил ногами и нечаянно наступил на веточку, тут же предательски хрустнувшую! Мгновенно в темноте заскрипели плечи лука, гулко гукнула тетива и над его головой свистнула летящая стрела, взъерошив волосы своим оперением. Спину Прохора обдало холодом.
   В ответ Татыйык рывком натянула тетиву и выстрелила туда, откуда стреляли. Темнота разразилась воплем боли и удивления: стрела женщины снова нашла свою цель. Крик раненого тут же сменился боевым кличем. Боло и раненый боотур, определив, где находятся обороняющиеся, бросились в атаку.
   Татыйык преобразилась: сейчас она была словно богиня войны, снова натянула тетиву и, уже видя выскочившие из темноты фигуры боотуров, выстрелила. Стрела ударила в грудь раненого преследователя, который уже не мог увернуться. Воин охнул и, желая быстрее избавиться от захлестнувшей его боли, инстинктивно вырвал стрелу из груди. Древко вышло, но слабо прикрепленный наконечник остался в груди. Боотур по инерции еще пробежал немного, но его ноги подломились, и он упал в костер.
   Боло понял, что остался один. Он стал предчувствовать смерть, и ему стало страшно. Холодный пот предательски потек по спине. Боло глубоко вздохнул, и закрыл глаза. Он помнил слова своего отца, который еще с детства ему говорил: «Сынок! Не важно как ты жил, а важно как ты умрешь! Воин саха-уранхаев должен биться до последнего и умирать с улыбкой на лице… Именно это запомнят родные и соплеменники воина, и будут потом слагать о нем легенды!».
   Эти слова, всплывая в памяти, успокоили Боло. И снова ярость к врагу и жажда войны постепенно стали переполнять его. Боотур вытащил меч и, обогнув костер, бросился во тьму, быстро приближаясь к беглецам. Яростно выдохнув, он скорее почуял в полумраке Прохора, нежели увидел его. Тот, уже не таясь, вытащил свой батас и ринулся навстречу противнику.
   Клинки Боло и Прохора скрестились. Яростные удары Боло не прекращались ни на секунду. Прохор отступал, отбивая стремительные удары, которые следовали один за другим с разных сторон. Татыйык вытащила из колчана последнюю стрелу, вложила ее и натянув тетиву, не осмеливалась стрелять, боясь ранить Прохора. Соперники кружились в темноте, нанося удары, вспыхивающими от бликов костра мечами.
   Один из ударов Боло пришелся по правому плечу Прохора. Сразу же струйки крови потекли по его руке и залили рукоятку батаса, которая стала скользкой. Рука онемела и перестала двигаться. Он перехватил батас левой рукой и, собрав все силы, отбил очередной удар Боло. Меч Боло отлетел в темноту. Но от сильного удара надломилась, хрустнув, пальма Прохора. Тогда он потянулся к ножнам, нащупал теплую гладь рукояти ножа и выпрямился, зажав нож в руке. Боло, ослепленный яростью, бросился на Прохора. Боло сделал выпад, пытаясь нанести колющий удар ножом сверху. Прохор сделал небольшой шаг назад, и когда противник провалился в ударе, нанес секущий удар по его руке. Большой нож с арабской вязью легко рассек кожаный доспех на предплечье Боло. Воин хрипнул и, не обращая внимания на боль и потекшую кровь, перехватил нож и стал наносить колющие удары.
   Один из ударов Боло достиг цели, но с силой уткнулся в доспех противника. Пальцы Боло соскочили с рукояти ножа и рассекли ему ладонь. Тут же Прохор сильным ударом в ответ вогнал клинок в его живот.
   Воин широко раскрыл глаза – от мгновенно пронзившей его боли и от удивления. Прохор смотрел в глаза Боло. Словно прося прощения, он подхватил слабеющего противника и положил его на землю.
   Кровь стала толчками хлестать изо рта Боло. Схватив Прохора за руку, он словно пытался что-то сказать ему. Подбежала Татыйык и, словно пытаясь уменьшить боль Боло, положила свою ладонь ему на лоб.
   Наконец Боло, захлебываясь своей кровью, крепко сжав ладонь Прохора, с запоздалым сожалением прошептал: «Надо было прикончить тебя сразу там… во время сражения…»
   Потом Боло выгнулся, последний раз выдохнул и закрыл глаза.
   Татыйык заплакала. Прохор обнял ее. Она прижалась к груди Прохора и, больше уже не таясь, громко зарыдала.
   – Я не хотела, чтобы так все случилось, – сквозь рыдания сказала она.
   – Мы защищали свои жизни и жизнь нашего ребенка… Мы были вынуждены их убить, – обнимая Татыйык, ответил Прохор.
   Они стояли, крепко сжимая другу друга в объятиях. Вдруг начал накрапывать дождь. Большая луна, словно испуганная зрелищем яростной схватки, то выплывала, то скрывалась за рваными клочками черных, насыщенных влагой облаков. Свинцовые облака, проплывая над местом схватки, роняли влагу, словно оплакивая погибших боотуров…

     Там – в разрывах
     Толщи земной
     Ледяные сверкают швы,
     А кругом без края и без конца
     Красные залегают пески…
     А дальше – до облаков
     Громоздятся балки
     Каменных гор,
     Подымаются до желтых небес
     Подпоры железных гор,
     Высятся до белых небес
     Укрепы
     Несокрушимых гор…

   Похоронив воинов, Прохор с Татыйык продолжили свой путь на Север, вдоль Великой реки. Дорогу им преграждали небольшие, тем не менее глубокие притоки Великой реки, которые перейти вброд они не могли. Поэтому беглецы забирали все правее от русла большой реки, все более углубляясь в лес.
   Теперь дорогу им преграждал нетронутый, дремучий лес и поросшие кочкарником болота. Глаз уже нигде не встречал дымков над стоянками людей, зарубок на деревьях и покинутых жилищ. Прохор и Татыйык двигались среди этих никому неведомых мест, и одиночество нисколько не тяготило их. Но путь их становился все более трудным и опасным: дорогу им преградили большие топи, раскинувшиеся на много верст.

   Весной стаявший снег овладевает низменностями и питает неприступные болота. Стоячие воды подергиваются зеленой ряской, обволакивая одиноко стоящие корявые деревья. Звери избегают этих мест, и только иногда пение болотной пташки и вырывающийся с уханием затхлый воздух нарушают тишину проклятого места.
   На много верст протянулась эта безжизненная пустыня, а другой дороги путники не знали. Ничего не оставалось делать, и после короткого совета было решено преодолеть топь в этом месте.
   Запасшись длинными жердями, осторожно выбирая ногами твердь, смельчаки двинулись вглубь болота. Прохор прыгал с кочки на кочки, тяжелая поклажа тянула плечи и прыжки получались неловкими. Вдруг он почувствовал, что нога ушла в пустоту: не так просто отличить трухлявый, покрытый мхом, пень от твердой кочки. Он не успел выправиться, рухнул всем телом и, хлебнув воды, попытался вскочить. Но ноги не почувствовали опоры – вязкая, черная тина мягко расступилась, и Прохор стал погружаться. Жердь потерялась во время падения, и его руки стали судорожно хватать хилую траву, растущую подле.
   – Татыйык! Помоги мне, – крикнул Прохор, уже не надеясь выбраться самостоятельно.
   – Держись! – в ответ крикнула Татыйык и стала осторожно подкрадываться все более увязающему, ощупывая шестом подходы.
   Приблизившись к Прохору на расстоянии пяти шагов, она протянула шест. К этому времени муж погрузился уже по грудь, тяжелая заплечная поклажа тянула вниз. Татыйык изо всех сил уперлась ногами, постанывая от натуги. Но он не сдвинулся с места.
   – Бросай заплечные сумки! – напрягаясь от натуги, выкрикнула Татыйык.
   – Там же еда и снасти, Татыйык! – хрипло сказал Прохор, отплевывая теплую жижу, которая уже подошла ко рту.
   – Бросай! Мне тебя не удержать, – еще раз крикнула женщина.
   Выбора не оставалось, Прохор под тиной отстегнул лямки от заплечных сумок. Ноша пошла вниз, сразу стало легче. И потихоньку, вершок за вершком, Прохор освободился из плена. Оба, тяжело дыша, лежали на спине, переводя дыхание и успокаиваясь. Затем встали, и, тяжело качаясь, побрели дальше по безмолвному, уже парящему туманом болоту.
   Еще не раз они падали, помогали друг другу и снова шли, отплевываясь от болотной жижи. Когда сумерки окончательно сгустились, они, уставшие и голодные, заснули на брошенных жердях. По окончании вторых суток в болотах впереди показались одинокие кривые деревья, кустарники и … лес! В эту ночь развели костер, поели вяленого мяса и с удовольствием заснули на сухой земле.
   После потери снастей в болоте, стало труднее добывать пропитание. Боло сплел силки, и они подолгу выжидали, пока в них не попадется заяц. Съев полусырым мясо добычи, они снова шли на восток. Но силы постепенно покидали их, изнемогшие тела утратили гибкость, быстрее приходила усталость.
   Как будто почувствовав слабость людей, за ними увязалась стая волков. Обычно эти хищники сбивались в стаи зимой, но когда вокруг путников сгущались сумерки, то отблески костра отражались в глазах серых, бродивших вокруг в темноте.
   Через пять дней после встречи с волками, лес расступился, и в дымке они увидели белоснежные цепи гор, которые занимали весь горизонт. Огромные, вечные, ничем и никогда непоколебимые горы стояли перед ними.
   – Что будем делать, мой дорогой? Куда нам дальше идти?– со страхом спросила Татыйык у Прохора.
   Жена смотрела большими черными глазами на мужа, и в глазах ее читалась готовность идти за любимым до конца.
   – Перейдем через эти хребты, моя дорогая! На той стороне гор нам будет больше некого бояться, – сказал Прохор.
   – Хорошо,..– тихо ответила Татыйык, полностью доверившись и вручая свою судьбу возлюбленному.

   К заходу солнца Прохор с Татыйык вышли к подножию горной цепи. Заходящий на западе солнечный диск, тронув одним своим боком горизонт, стал пурпурно красным. Этот свет заливал белоснежные макушки гор и росших редких деревьев. Они с трудом одолевали тяжелый непрерывный подъем. Высокие отвесные скалы с обеих сторон сходились все теснее, и скоро путники уже двигались по дну узкого ущелья. Вскоре свет сумерек перестал проникать за высокие каменные стены и в ущелье было почти темно.
   Беглецы шли и гигантские остроконечные вершины, суровые и невозмутимые, вставали над ними, уходя в ледяную синеву небес. Они скользили среди отвесных скал, где снег почти не держался; то пробираясь оледенелыми долинами, по насквозь промерзшим озерам. Устав и почти уже ничего не разбирая во тьме, они остановились на ночлег в нише скалы. Перекусили остатками рыбы и забылись коротким сном.
   После почти бессонной ночевки пришло утро. Вокруг была какая-то особенная, ничем не нарушаемая тишина, синело над головой безоблачное небо, ослепительно сверкал снег. Они брели вверх по обледенелому отвесу, которому не было ни конца, ни края, ни звука, ни ветерка, все вокруг застыло и замерло. За десятки кёс на горизонте вставал зубчатый хребет с острыми вершинами, видимый так отчетливо, словно до него было несколько верст.
   Их путь пересекали быстрые горные речки с хрустально чистой ледяной водой. Пороги клокотали и тучи брызг взметались вверх.
   Переправляясь через бесчисленные ручьи, пересекли долину и подножие ледника, и снова вышли на тропу, ведущую к перевалу. Проложенная по каменистой кромке хребта, она взмывала прямо к облакам. Гора уходила вверх, белея крутым уклоном плотного, с редкими вкраплениями камней, льда.
   Пошли долгие часы подъема. Наконец они наткнулись на место, где серый лед плавно перетекал в белый снег и зияло несколько огромных трещин. Осторожно приблизившись, Прохор с Татыйык, не в силах удержаться, заглянули в глубокую расщелину, и взгляд, не отыскав дна, рухнул в мертвую пустоту. До слуха донесся приглушенный водяной рокот – здесь обитала смерть.
   Татыйык резко отшатнулась, побледнела и сказала:
   – Наверно, отсюда вылезают на свой нечистый промысел дьяволы-абаасы!
   – Пойдем дальше, – ответил ей Прохор и пошел в обход этого страшного места.
   Отсутствие воздуха и пищи на высоте давали о себе знать – путь становился все тяжелее и тяжелее. Путники трудно дышали, и пот лил с них ручьями. Никогда в жизни Прохор не чувствовал себя так плохо. Они стали присаживаться все чаще и чаще. Протащатся кое– как сто шагов, а там кровь бешено забьется в ушах, затрясутся колени – и они снова присаживаются на землю. Остановки делались все продолжительнее.
   Позади остались и три, и пять, и семьдесят шагов, но какая-то сила продолжала толкать Прохора вверх. Туда, за серую выпуклую линию горизонта, до которой, казалось, можно дотянуться рукой… Вот только ослабшие ноги с трудом удерживались на твердой ледяной поверхности и при каждом шаге предательски сползали назад, грозя сорваться. Шаг за шагом, шаг за шагом… Вдруг ноги скользнули, Прохор потерял равновесие и покатился вниз. Татыйык запоздало закричала…
   С размаху вонзились в оплавленную солнцем поверхность льда загнутые ужасом пальцы Прохора и начали бессильно сползать, ломая ногти. Руки судорожно стали хватать лед… и, о, чудо! – пальцы схватили вмерзший в лед камень. Отдышавшись, медленно перебирая руками, Прохор стал подниматься наверх. Он поднялся на перевал, рухнул на белый хрустящий наст и закрыл глаза. Его трясло. Трясло от страха и от пережитого неимоверного напряжения сил. Сделав усилие, он стал отходить от опасного места. Затем, выбрав ровную площадку, закрытую от холодной поземки, он лег. Подошла плачущая Татыйык и, прильнув к Прохору, прошептала:
   – Никогда не делай так! Я очень боюсь потерять тебя…
   Утром было удивительно тихо. Прохор и Татыйык продолжали по кромке горы огибать ледник, устало передвигая ноги. Но вот русло замерзшего ледника распахнулось и неожиданно их взору открылась широкая плоская котловина, окруженная со всех сторон белыми громадами ледников. Их покрытые трещинами языки образовали гигантский амфитеатр, в который устремлялись бесчисленные потоки талой воды, давая начало горной реке. Зрелище поражало своим величием, и Прохор завороженно смотрел на черные провалы ледяных трещин, словно высматривая нечто, таящееся в этой пугающей глубине.
   Марево покрывало эту котловину и неожиданно, под лучами солнца, расступился туман, Прохор с Татыйык увидели внизу, где таял ледник, зеленую гладь огромного как океан леса. Эта даль манила к себе, обещая согревающее тепло и благополучие…
   Прохор обнял Татыйык. Она в ответ крепче прижалась к Прохору, держась одной рукой за округлившийся живот, где рос, уже давая о себе знать, их ребенок.
   Прохор отчетливо понял, что это его кровинушка и теперь он теперь несет на себе груз ответственности за них обоих – за свою возлюбленную и за своего ребенка.
   От чувств, которые переполняли Прохора, у него вырвался крик:
   – Ого-го!
   – Ого-го-го! – вторила ему огромная горная долина.
   – Я люблю тебя! – крикнул Прохор.
   – Я люблю тебя! Тебя, тебя… – многократно ответила любовью Мать-природа.

Глава 8.
Заключительная

   Срок миновал —
   Ни велик, ни мал.
   С западной стороны
   Внезапно ветер подул,
   Тучи нагнал
   Завыл, засвистел,
Заклубил летящий песок…

   Этот день ничем не отличался от остальных трудовых будней экспедиции.
   Ранняя осень неумолимо и незаметно для глаза стала овладевать тайгой. Иногда налетает на лагерь археологов холодный северный ветер, и в траву сыплется от близстоящих деревьев целый ворох трепещущих листьев, осыпая землю золотым покровом.
   Николай все также ножом снимал слой земли за слоем. Вдруг звякнул металл о металл, и местность огласил восторженный крик Николая. Судя по первым очертаниям предмета в земле, обнажив свой бок, лежал большой, хорошо сохранивший нож.
   Сбежались парни и восхищенно стали осматривать находку. Анатолий Николаевич неожиданно метнулся как лань, оттеснил всех от находки и стал ловко орудовать маленьким шпателем, а потом и кисточкой.
   Ножны ножа немного истлели, но рукоятка и лезвие ножа сохранились превосходно. Анатолий Николаевич протер клинок. Под слоем грязи и легкой ржавчины на клинке этого огромного ножа выступила арабская вязь…
   Когда место находки было зафиксировано и сфотографировано, руководитель экспедиции поднял нож с земли.
   Приятная тяжесть исходила от него, сразу давая понять, что это оружие. От ножа словно исходила внутренняя сила. Хищный и острый клинок, словно проснувшись от долгого сна, матово заблестел на солнце.
   – Да-а, многие жизни наверно унес этот клинок, прежде чем нашел свое пристанище здесь, на берегу Алазеи, – задумчиво произнес Анатолий Николаевич, восхищенно рассматривая нож. Он взял его в руки, полюбовался снова и продолжил: – Я потому и стал археологом, потому что профессия обладает особым даром – даром прикасаться к далекому прошлому. При этом прошлое оживает, становится зримым, ощутимым и живым!..
   – А сколько, интересно, он стоит? – вдруг спросил Николай.
   – А действительно, может, его продать? Наверно, стоит денег немеряных, – неожиданно продолжил мысль Айал.
   Глаза парней вдруг хищно загорелись огоньком кладоискателей.
   – Давай еще копать: глядишь и золото найдем, раз такие изделия тут встречаются, – разом загалдели парни.
   – А ну отставить! Все, что вы найдете на этом раскопе представляет собой научную и культурную ценность и является уже достоянием государства, – вдруг резко пресек Анатолий Николаевич.
   Парни хмуро смотрели на него. Раздражение и злость повисли в воздухе – у каждого из них неожиданно стали ворочаться тяжелые мысли: «Ну и что тут такого – найдем ценное и продадим в Якутске. Не зря же ковырялись в этой грязи…» – читалось в их глазах.
   Как-то недобро стали они полукругом позади руководителя экспедиции и его заместителя.
   – А ну хорош тут анархию устраивать! Дальше за работу всем! – вдруг совсем не в своей манере крикнул Анатолий Николаевич.
   Парни вздрогнули, как будто очнувшись из-под действия дурмана и словно приходя в себя, двинулись по своим местам на раскопе…
   Нож спустя некоторое время был тщательно очищен, сфотографирован, пронумерован и упакован. Археологическая экспедиция к концу августа была завершена. Цели экспедиции были достигнуты. Нож и другие находки нашли место в бесчисленных коробках археологической экспедиции. Холодной осенью 1989 года найденный на раскопе нож вместе с другими находками был передан в Краеведческий музей.

   Парни вернулись к учебе в родном университете, и только черно-белые фотографии потом напоминали им о той экспедиции, о раскопе на берегу Алазеи. На тех снимках берега северной реки – реки их молодости. Далекой суровой реки, которая все так же течет, смывая и вбирая в себя человеческие горести, радости и судьбы. Кто-то из тех молодых археологов продолжил учиться и получил заветный диплом преподавателя истории, а кто-то скоропалительно женился, бросил учиться и ушел работать, бросившись в омут взрослой жизни.
   Они потом будут помнить то лето. Будут жить им. Потому, что те дни, проведенные в глухих северных просторах на раскопе оставят в их жизни неизгладимый след на долгие годы. Ведь люди живут по своему заданному алгоритму: учеба, женитьба, рождение детей, работа, дом. Живут, не оглядываясь назад, до поры до времени. Уже потом они понимают, что не было, наверно, ничего лучшего, чем эти моменты своей жизни. В которой, оказывается, и нет ничего, кроме того самого безвозвратно прошедшего времени…

   А где-то на складе, в развалах Краеведческого музея продолжал лежать бережно упакованный нож, на клинке которого явственно проступала арабская вязь. Хищный профиль ножа, очищенный от грязи и ржавчины, матово блестел и будто дышал и оживал от окружающего его воздуха.

   А Великое светило будет и дальше вставать, как оно поднималось миллионы и миллионы лет, глядя на детей своих, населяющих эту благословенную Землю. Заблудившихся детей, которых оно любит несмотря ни на что. И покуда ладони многих тысяч саха-уранхаев будут устремлены к Великому солнцу, моля о прощении и благословении Матери-природы, будет жить этот народ. И не оскудеет эта Земля, дающая жизнь всему сущему…

Примечания

   1. Уранхай-саха – самоназвание якутов.
   2. Юрюнг Айыы Тойон – верховный Бог, глава Верхнего мира, божеств Айыы и Вселенной.
   3. Дьылга Хаан – один из божеств судьбы.
   4. Кудай-Бахсы – божество, благоволяющее кузнецам и ремесленным людям.
   5. Илбис – божество войны.
   6. Абаасы – злые духи Верхнего, Среднего и Нижнего миров.
   7. Удаганка – шаманки.
   8. Эллэй Боотур – первопредок якутов, переселившийся на север.
   9. Уус (улус) – родоплеменное объединение с определенной территорией.
   10. Алас – обширная поляна с озером рядом с лесом.
   11. Кёс – якутская мера расстояния, равная примерно 10 км.
   12. Улуу Ил – Великий Мир.
   13. Северная звезда-Чолбон – Венера.
   14. Бык Холода и Стужи – существо, олицетворяющее холодную стихию.
   15. Боотур – воин, состоящий в знатном воинском роде.
   16. Батас – холодное оружие якутов.
   17. Олонхосут – мастер словесного искусства, обладающий свободной поэтической импровизацией, техникой горлового пения «кылысах».
   18. Балаган – зимнее деревянное жилище якутов.
   19. Сайылык – летнее урочище проживания у якутов.
   20. Ураса – старинное летнее жилище якутов: конусообразный шалаш из жердей, обтянутый берестой.
   21. Ысыах – традиционный праздник народа Саха, связанный с культом солнечных божеств, культом плодородия.
   22. Тюсюлгэ – место проведения ысыаха.
   23. Салама – тонкая веревка из белого и черного конского волоса с нанизанными на нее дарами духам-иччи.
   24. Алгысчыт – почтенный человек, проводящий обряд благословения, может заклинать добрые силы.
   25. Ровдуга – замша из оленьей или лосиной шкуры;
   26. Чорон – сосуд для потребления кумыса.
   27. Сандалы – низкий стол из досок или бересты.
   28. Симиир – большой кожаный сосуд для приготовления и хранения кумыса.

Николай Степанов Желтые слезы дьявола

Глава 1. На берегах Алазеи

Глава 2. На поиски Тартарии

Глава 3. Встреча

Глава 4. Разгром