Ольга Канатникова
Модница Люсьенка или у каждого своя изюминка

Модница Люсьенка

   Как обычно перед уходом из дома придирчивый осмотр с ног до головы. Проверка себя на безупречность не только вошла в привычку, а впиталась в плоть и кровь Людмилы Владимировны Косокривовой (коротко ЛВ); и как обычно усмешка в глазах – так должно быть и всегда будет.
   Потайное зеркало в прихожей, скрытое от посторонних глаз цветастым тонким ковром, и в это утро отразило привлекательную женщину тридцати пяти лет, уверенную в себе и знающую себе цену. Людмила Владимировна действительно выглядела безупречно, даже и на взгляд придирчивого знатока. Была она не из природных красавиц, а из тех умелиц, которые, при помощи своей настойчивости в достижении поставленных целей, сумели из сереньких мышек превратиться в обольстительниц или просто женщин, умеющих себя подать и обращающих на себя внимание.
   Внимание было как награда, что время и усилия потрачены не напрасно; и иногда Людмила ловила себя на мысли, – ей все равно что видеть: восхищенные взгляды безусых юнцов, призывные – ровесников мужнин, одобрительные – стариков или всю линейку зависти у лиц одного с ней пола. Приходилось также сталкиваться с восхищением девочек-подростков и любовью родных и близких, но на этом ЛВ внимание долго не задерживала; по опыту знала – это размягчает, расслабляет и делает уязвимой, и в этом жестоком мире ты становишься легкой добычей, а Людмила Владимировна ничьей добычей быть не желала. Правды ради она сама хищницей не была и к этому не стремилась, но и отдавать себя на растерзание другим тоже не хотела.
   Как всегда, перед уходом, подумалось, – как пройдет день – под девизом безупречности или безукоризненности? И как всегда, улыбнулась, вспомнила «близнецов-братьев» – двух своих замов – крепыша-маломерка Петра Павловича и субтильную каланчу Павла Петровича – своих «упрека» и «укора», так она их про себя именовала, потому как Петр Павлович вместо «доброе утро» всегда говорил, – «Вы сегодня безупречны», а Павел Петрович, вместо «здравствуйте» – «Вы сегодня безукоризненны».
   ЛВ для себя не могла решить, что ей больше импонирует – быть безупречной или безукоризненной; когда же на работе встал вопрос о первом заместителе, один вечер посвятила раздумью над этими двумя словами-людьми и загадала – какое слово перевесит «укор» или «упрек» – того первым и назначит.
   Погружение в смысловую составляющую данных слов успеха не принесло; поэтому замы остались просто замами, а роль и обязанности «Первого» переходили, как эстафетная палочка, от одного к другому по мере необходимости. Первое время два «ПП» соревновались и все норовили выслужиться, обращая внимание на свои достоинства и тонко, очень тонко, намекая на недостатки «соперника»; но так как это руководством не поощрялось скоро оба привыкли к ситуации и стали просто работать, а вместо соперничества сдружились, решив, что совместные усилия плодотворнее – и потекла жизнь мирная и более изобильная, чем раньше. Оба даже одновременно женились на близняшках из бухгалтерии – один на Машеньке, другой на Ниночке; и у обоих по двойне родилось; и оба не сговариваясь попросили шефа быть крестной матерью. Подумав, что четыре крестника за раз – явный перебор, ЛВ с радостью согласилась, потому как это окончательно и бесповоротно решало вопрос обхаживаний и ухаживаний, которые продолжались долгих два года и были Людмиле Владимировне тягостны.
   К замужеству ЛВ не стремилась – жила жизнью одинокой волчицы, самостоятельно решающей все вопросы. Никого у нее на белом свете не было, кроме двух школьных подруг, мамы Тани, да детища производства, которое пожирало почти всё время и все силы.
   С подругами виделась редко. Девчонки остались в глубинке, обзавелись семьями. А русская женщина, имея троих детей, мужа, хозяйство, да еще и работу на подъем трудна; оторвать ее от дома становиться практически невозможно, разве что райские кущи посулить. Этими «райскими кущами» Людмила своих подруг и соблазнила и год назад провела чудесное лето в своей резиденции на море. «Замы», посопев немного от неудовольствия, впервые за десять лет, согласились перенести отпуска на май и сентябрь.
   Хорошее получилось лето, почти беззаботное: правда орава ребятни и у взрослых вахтенный метод присутствия; но помог Леха, Валин родственник, находившийся в отпуске по случаю ранения. У Людмилы Владимировны в то лето Люсьенкамодница (школьное прозвище) стала выходить на первый план и вытеснять ее нынешнюю. Но лето закончилось. Дача опустела. Леха как‐то виновато улыбнулся на прощание и укатил к своей невесте Наденьке. У Люсьенки защемило что‐то в области сердца. Только Людмила Владимировна кружить голову парню, пусть и понюхавшему пороха, но на десять лет моложе, да еще и с невестой, категорически себе запретила, хотя между ними на вечерних прогулках «искрить» начинало. И только один раз позволила себе немного лишнего, может быть и запретного – уговорил ее Леха сходить на танцы. На танцах от Людмилы Владимировны не осталось и следа – была только счастливая второкурсника Люсьенка, у которой постоянно от счастья кружилась голова и она не понимала, где и в чьих объятиях находится – две картинки накладывались друг на друга и никак не хотели разъединяться: открытая площадка у теплого моря, рядом красавец-блондин, и то далекое, почти забытое (так ЛВ казалось): морозный вечер в Москве, день рождение однокурсника и заикающийся Алексей Вишневский, во время танца, отдавивший ей все ноги.
   Но после танцев, посмотрев в широко распахнутые честные глаза Лехи, решила с огнем не играть и себя быстро остудила. Средство имелось – быстродействующее и проверенное – безотказное средство.
   Стоило Люсьенке вспомнить детство и сразу розовый туман рассеивался, голова становилась холодной, и Людмила Владимировна была готова принимать правильные (как она считала) решения.
   Жизнь была не сахар. Мать родила ее в 18 лет, а через два года, оставив кроху на руках у родителей, отправилась с очередным кавалером в большой город. Тянуло ее к роскошной жизни с размахом, а в городке, где «прозябала» нужно было усмирять свой пылкий нрав – Владимир Иванович не только косо смотрел на ее чудачества, но и предпринимал решительные меры – были у него такие возможности – городом руководил, никому спуска не давал, и в первую очередь своей дочери, что Лиду всегда из себя выводило – и получалось всё наперекор отцу: и плохая учеба в школе, и ранняя беременность без мужа, и отсутствие тяги стать «достойным» членом общества; а после слов «любимого папочки», – «горбатого только могила исправит», решила – она молода, красива, достаточно умна, в большом городе не пропадет – и уехала, выклянчив у матери все имеющиеся в наличии деньги.
   Сказать отцу о своем отъезде у Лиды не хватило духа. Владимир Иванович даже не получил от дочери и крохотной записки с обычными в таких случаях «прости-прощай» и обида тяжелым камнем легла на сердце любящего родителя. Напомнив себе, – с глаз долой – из сердца вон, Владимир Иванович о Лидии больше ни разу не заговаривал. Только своей Тонечке и сказал, – надеюсь, что Люсенька в нас с тобой пойдет.
   Но после «бегства» «своей дочурки» он прожил недолго, хотя был крепким мужчиной – сильная обида точила и грызла его изнутри и сердце не выдержало – отказало. Люсенька собиралась в первый класс: мечтала, как дедушка с бабушкой ее 1 сентября в школу провожать пойдут. Уже и форма была готова, и роскошные белые ленты в косы, и туфельки. Только вместо праздника получились поминки и с этого момента беспечная радостная жизнь закончилась. Бабушка расчетливо жить не умела, зачем, когда Володя всё устроит, всем обеспечит, все вопросы решит. Правда она работала – библиотекой заведовала. Но какие в библиотеке зарплаты – слезы. Жизнь стала трудной и беспросветно‐тоскливой. Антонина Ивановна продолжала жить так, будто всё осталось по-прежнему. Но не было ни шумных компаний на праздники, да и в гости прежние знакомые не спешили приглашать. И решила она уйти с работы и посвятить себя внучке. Но деньги быстро закончились и пришлось, чтобы сводить концы с концами, давать частные уроки музыки, иностранных языков и рисования – на еду и одежду хватало, а о большем Антонина и не думала, тошно ей было жить без своего Володеньки, и если бы не обещание – увидеть, как внучка в институт поступит, не задержалась бы на этом свете. Но Владимир Иванович, как чувствовал, и своей Тонечке наказал, – думай о Люсеньке, у нее никого нет, прошу тебя, постарайся хотя бы в институт ее проводить; поставь нашу девочку на ноги, как сможешь, она умная и сильная, но, если тебя не станет, ей одна дорога в детский дом; я думаю, ты такой судьбы своей внучке не желаешь. И Тонечка сказала себе, – я должна прожить двенадцать лет ради Люсеньки, научить ее тому, что сама знаю, и быть ей поддержкой такой, какой смогу.
   Антонина Ивановна продала свою квартиру и купила домик на окраине города с маленьким огородиком. И как говориться в пословице – нет худа без добра. Домик был немудрящий, а вот соседи достались золотые. С одной стороны жила Татьяна-швея с дочкой Верочкой, а с другой – супружеская пара, растившая внучку-сиротку (родители Валечки два года назад погибли). Девочкисоседки были одногодками, одноклассницами и подругами. И на бабушку с внучкой пролился солнечный свет их детской любви и участия.
   Приглядимся поближе к новому окружению Косокривовых.
   У Валечки был абсолютный слух, в деда, который забавы ради тренькал на балалайке; затейливо тренькал, с душой. Балалайка была старая и обшарпанная, но струны звенели весело; хранилась она – по праздникам на ковре в большой комнате, а в будни – в замшевом чехольчике на специальной резной полочке. Уважал и ценил Глебыч свою давнюю и верную подружку, а когда брал в руки весело подмигивал, то ли жене, то ли балалайке (этого Глебыч и сам понять до конца не мог) и вопрошал, – не проснулась ли в тебе ревность к сопернице? Жена смеялась и говорила, – ты кого спрашиваешь, меня или трехструночку?
   – Конечно же трехструночку, – был ответ и начинались вечерние посиделки квартетом – и три человеческих голоса, трех тезок, сливались с тремя струнами балалайки. Валентин Глебович играл и ласково посматривал на трех своих певуний, для каждой из которых он был готов на всё. Но «девочки» его любили, каждая по-своему, принимали таким каков он есть и многого не требовали.
   В один из таких ранних вечеров калитка тихонько скрипнула, предупреждая о госте; была у нее такая особенность – поскрипывать, когда незнакомый человек ее открывал, показывая хозяевам: «на страже стою и предупреждаю – чужой пришел». Когда же «чужой» переходил в разряд «свой» поскрипывать переставала.
   В этом вечер Люсеньку она ощущала впервые, но рука была детская, легкая, поэтому и скрип раздался тоненький, еле уловимый. Абсолютный слух хозяина и внучки свое дело сделал и пение прекратилось. Валентина побежала посмотреть, кто пожаловал и почему так необычно скрипнула калитка. Для разных людей скрип разнился. Валентин Глебович однажды, грешным делом, подумал, – может калитку в свою музыкальную компанию пригласить, но потом от этой мысли отмахнулся, решив не разрушать квартет такой «солисткой».
   Валентина же вела за руку незнакомую девочку, свою сверстницу. Девочка оказалась бойкая, назвалась Люсенькой, сказала, что они новые соседи и живут вдвоем с бабушкой Антониной Ивановной, которая приглашает завтра к 17 часам на чай, познакомиться. Также Люся попросила прощения, что помешала концерту, и извинившись за короткий визит отправилась к соседям слева с той же миссией.
   Соседями с другой стороны были мать и дочь Кривоноговы. У калитки весел звоночек, и он веселым треньканьем оповестил хозяев о новом визитере. Открывать выбежала худенькая девчонка, остроглазая и улыбчивая. Узнав, кто пришел, потащила в дом знакомить с его обитателями. Переступив порог Люся растерялась, не зная на что смотреть: манили и завораживали и мать с дочерью, и рыжий кот, сладко позевывающий в кресле, и волшебный угол комнаты со швейной машинкой, двумя манекенами для примерки изделий, большим столом и полками с отрезами. Люсеньку удивила посетившая мысль, что хочет она обучаться под руководством Татьяны Александровны шить одежду, хотя раньше об этом и не помышляла, а ведь часто ходила с бабушкой к разным модельерам-дизайнерам и в швейные цеха заглядывала, любопытства ради. Что же здесь‐то произошло? Может рыжий кот чего‐то необычного наурчал и намурлыкал, уж очень был красив и благороден, а бледно-зеленые глаза смотрели по-человечески внимательно.
   У матери с дочерью глаза тоже были зеленые, только яркие, искристые, с весёленкой в уголках – приятная атмосфера расслабляла и предлагала остаться. Но пригласив соседей на чай, пошла домой и, что удивительно, кот отправился следом. Люся подумала, – наверное, решил первым познакомиться. Бабушку с порога предупредила, – у нас первый визитер, только не знаю, чем гостя попотчевать?
   – А ты спроси, что он будет. Бабушка не знала, что пожаловал рыжий красавец-кавалер, может и дамский угодник, только бессловесный.
   Но Люсенька решила с котом поговорить, мяукать‐то он умеет, и попросив кота, чтобы он в знак одобрения помяукал, начала перечислять лакомства, которые на детский взгляд могли соблазнить нового друга.
   Молоко, сметала, сливки, творог, мясо, рыба, сыр, макароны – молодая хозяйка перечислила всё, что имелось в доме, даже варенье, но кот смотрел на новую подружку широко открытыми глазами и упорно молчал. Когда же бабушка из другой комнаты произнесла, – а не угостить ли нашего гостя ряженкой со сдобной булочкой? Кот издал громкий клич, поднял хвост трубой и поспешил на голос, так ласкающий слух. Подумав, что с таким котом проблем не будет, Люся отправилась следом; зашла и увидела растерянную бабушку.
   – Люсенька, а где же гость, и кто там так странно кричал?
   Кот сидел на пороге комнаты и смотрел на Люсеньку, – что медлишь, давай представляй скорее, сдобы с ряженкой очень хочется.
   Знакомство состоялось. Рыжий получил накрошенную булку, залитую ряженкой. Подача была изысканная. На полу появился маленький цветной коврик, на нем – белоснежная салфетка, сверху – фарфоровая мисочка; после этого Рыжего пригласили откушать. Кот не оплошал – угощение было съедено до последней крошки и даже мисочка вылизана до блеска.
   – Наелся? – спросила Антонина Ивановна; кот заурчал, обвился вокруг ног хозяйки и поспешил откланяться.
   Люсенька решила, что гость и хозяева остались очень довольны друг другом.
   На следующий день к назначенному сроку прибыли соседи. И образовалась компания: Валентины Кривоносовы; мать с дочерью Кривоноговы; бабушка с внучкой Косокривовы и конечно же Рыжий хвост и Зеленый глаз, а попросту Кот, который хорошую компанию всегда был готов поддержать своим присутствием.
   Хозяйка оглядела гостей, расположившихся в столовой, ублаженных вкусными пирогами и крепким душистым чаем (Кот тоже забыт не был) и душа ее возрадовалась – все запоры, заслоны, замки, стенки, которые городились много лет (разные люди окружали Антонину Ивановну – и муж, и отец занимали видные должности) в один миг спали с ее души и ощутила она себя юной девушкой, проводящей лето в глухой деревне у маминой родни и замелькало давно забытое: петух, призывающий свет-утро своим кукареку; шершавый язык теленка, парное молоко, алмазные росы; ключ, выталкивающий себя из-под земли, ручеёк, быстро спешащий к речке-студёнке; солнечные восходы и закаты; луна в полнеба; млечный путь – мечта всех странников; Ковш Большой Медведицы и Полярная звезда, хранящая верность Северу; и размеренная жизнь – бурлящая летом и затихающая зимой.
   Там люди были простые, с чистой душой, трудолюбивые, готовые на помощь ближнему, радующиеся счастью и оплакивающие горе и собственное, и чужое. За много лет прошедших в тех дней опять почувствовалась та же атмосфера добра, любви, товарищеского плеча и Антонина поняла – она сделала правильно, сменив место жительства. И вспомнилась дочь Лида, и сразу стало тяжело на сердце – как там она горемычная? И Антонина Ивановна решила разыскать беглянку, узнать о ее житье-бытье.
   Но гости требовали внимания, и хозяйка, не без робости, предложила на выбор: поиграть в лото или послушать музыку в ее исполнении. К её удивлению, присутствующие единодушно сошлись на втором предложении. И получился мини-хор: с певцами, быстро подстроившимися друг под друга, и умелым руководителем в лице Глебыча.
   И очень скоро из трех соседних домов (вернее семей) образовалась мини-коммуна. Валя с Верой «приклеились» к Антонине Ивановне, обретшей двух усердных учениц – по музыке и рисованию. Люсенька «прилепилась» к маме Тане, обучающей «новую дочку» шитью и технике кроя. Втроем девочки стали изучать иностранные языки, но родной был в приоритете – русские писатели и поэты главенствовали в семье Косокривовых.
   И домашние дела забыты не были: девочки взяли на себя совместную уборку в трех домах; Татьяна – оптимизацию гардероба каждого коммунара, Валентина – готовку – благо едоки были в основном женского пола и ели мало, да и все любили простую пищу – щи, кашу, да пироги; Рыжий осуществлял общее руководство, а в вопросе питания обеспечивал себя сам; но иногда присоединялся и к общей миске, особенно если погода была не летная и с мышами не получалось – тогда со всеми вместе лихо наворачивал мясные щи.
   Время шло неспешно. Но лето заканчивалось и Люсеньку надо было определять в новую школу. Денежных средств на первую элитную не было. Но в городе имелась специализированная (музыка, языки, танцы, изобразительное искусство) с бесплатной квотой (по конкурсу) для очень одаренных детей. Антонина Ивановна знала, что в конце августа будет конкурсный отбор и исподволь готовила внучку к этому испытанию. Но две ее новые ученицы показывали такие ошеломляющие успехи (одна в музыке, другая в рисовании), что она решила поговорить со всеми тремя девочками.
   Первый разговор состоялся с Люсенькой, которая и удивила, и порадовала, сказав, – она знает, что Валя и Вера большущие таланты, очень за них рада и нисколько не расстроится, если девочек зачислят, а ее нет в эту самую чудо-школу; для нее же подойдет самая обычная – она все равно продолжит заниматься с бабушкой, и если бабушка не против, то и с мамой Таней шитьем и рукоделием.
   Но повезло всем троим, квоту увеличили, вместо трех мест образовалось десять и девчонки, с легкостью обойдя других конкурсантов, были зачислены на «полный пансион».
   Люсенька в очередной раз удивилась – как в жизни всё меняется-изменяется, перетекает из хорошего в плохое, а из плохого опять в хорошее. Людмила Владимировна о переменах судьбы и ее изменчивых ветрах знала не понаслышке.
   И опять замелькали образы из прошлого. Новая школа, две уже верные подруги и незнакомые мальчики и девочки с разными лицами на которых читался и интерес, и скука, и вопрос, и зависть. Ребенок не умеет прятать свои эмоции под разными масками, открыт он миру и людям. Только с возрастом приходит понимание и осознание и своих поступков, и своих слов, и своих мыслей.
   Люсенька новой аудитории представилась, как мадмуазель Люсьена – это имя пришло из прошлой жизни с дедушкой; много народа перебывало в их гостеприимном доме, бывали и иностранцы; один француз после показательного танцевального номера Люсеньки подошел, и с поклоном произнес, – мадмуазель Люсьена, Вы – очаровательны, я восхищен до глубины души, и уже шепотом, – завтра ждите букет от неизвестного почитателя, и весело подмигнул.
   Люсеньке понравился и букет, и имя, и почтительное внимание. С тех самых пор ровесникам она так и представлялась. Но новые школьные товарищи к такому имени отнеслись скептически, а через полгода, с легкой руки Машки – первой признанной красавицы (Верочку признали И.О. первой только через год), стали величать Люсьенкой, а за глаза мамзелькой или модницей и на то тоже были свои причины.
   В школе была обязательна форма, но с подсказки мамы Тани каждый день к ней добавлялось что‐то новое: к гольфикам – веселые помпончики; на шею – галстучек, платочек, ажурный воротничек; на руки – модные нарукавники; на кармашек – бабочка или другая зверюшка – в аппликациях дефицита не было – Верочке всё равно надо в рисунке упражняться, вот часть этих упражнений и была переведена в практическое русло. Верочка смеялась, но своей подруге потакала – Люсьенка с детства умела организовывать ситуацию.
   Вспомнив давнее ЛВ решительно прервала поток приятных воспоминаний. День требовал своих забот, а витание в облаках производственному процессу не только не помогало, а скорее препятствовало.
   Рабочие часы проходили быстро. Многое успевалось, но и сил тратилось немало – вечером, как необходимость присутствовали: прогулка, расслабляющая гимнастика, теплый душ и сон – и это был обычный распорядок жизни.
   Дни кружились и мелькали, как семена ясеня на ветру.
   Осенью Людмила получила приглашение на концерт от Машки – первой красавицы школы. И захотелось ей с «подругой» повидаться и поболтать. Ценила она те нити, которые связывали её с детством.
   Машка прислала приглашение на два лица, специально оговорив, что у нее два номера в программе большого концерта, выступать будет в начале второго отделения и очень просит пожаловать за кулисы или предлагает где‐нибудь посидеть вечерком, на усмотрение самой Людмилы, так как она дамочка заезжая, провинциальная, уютных местечек в столице не знает, а в большом ресторане не поболтаешь.
   Людмила Владимировна в Москве бывала в разных местах. Поэтому почти на любой вкус могла подобрать что‐нибудь подходящее. И оказались они в уютном маленьком особнячке, с отменной кухней и таким же интерьером, с официантамипризраками – меню и блюда появлялись будто из воздуха; однако счет и не маленький был явно материальный. Но ЛВ относилась к разряду людей умеющих и зарабатывать деньги, и тратить их, по случаю, не считая. В остальное же время была расчетлива и бережлива.
   В очередной раз ЛВ про себя улыбнулась – в Машкиных глазах явно читался восторг и восхищение заведением; и удовлетворенная «хозяйка» выслушала очередную любовную повесть женщины, мечтающей о третьем замужестве с мужчиной на двенадцать лет моложе. Л.В. еще раз про себя улыбнулась – неравный брак – раньше это было возможно в основном для мужчин. Женщины только величайшие из великих могли себе такое позволить. А сейчас – было бы желание – пластическая хирургия открыла недосягаемые ранее горизонты. Да и если честно, двенадцать лет не такая уж большая разница в возрасте. Сто лет назад в деревнях женили молодых парней на женщинах лет на десять старше и, ничего, жили и детей своих растили. Хотя ЛВ не была уверена, что такое происходило часто, и знала лишь два случая, имевших место среди многочисленной родни бабушки.
   Но вернемся к Машке. Наша красавица в 17 лет нашла «папика» в два раза старше себя, обеспеченного, с положением. Но он оказался собственником с узким кругозором. Ходьба налево в меню предлагалась только для него, а молодой жене обеспечивалась золотая клетка. Четыре года Машка это терпела – нужно было музыкальное образование заканчивать – частное и дорогое. А в двадцать один год, влюбившись в своего сверстника, убежала от постылого мужа в чем «мать родила», но ни о чем не жалела. Второй супруг был музыкант. И стали они колесить с группой по городам и весям. Больше десяти лет колесили, но бродячая жизнь стала приедаться. Из второго брака Мария вышла достойно и с достойным капиталом. Второй муж был мужчина щедрый и с женщинами не воюющий. Марии нужно было «бросать якорь», вот только где? Реально оценивая свои возможности понимала – столица по ней не плачет, а вот город средней руки – Воронеж, Смоленск, Тверь – пожалуй. Стала присматривать наиболее подходящий. Но и о творчестве не забывала. За десять лет Мария обзавелась знакомствами и связями, и хорошо понимала, что сейчас их использовать самое время, пока молода и привлекательна. В зрелом возрасте недюжинный талант привлекает, от него не отмахнешься, но, к сожалению, она такого не имеет. Если бы у нее был дар, как у Валечки Кривоносовой, она бы и в столице достойное место нашла. А Валентина почему‐то «похоронила» себя среди коров и детей в глубинке России.
   Кандидатом на роль третьего мужа был двадцати трех летний парень, спортсмен, из достойной, но не очень обеспеченной семьи. Родители сначала смотрели на новую пассию сына с опаской. У них на примете была другая кандидатура – дочь их приятелей, а не сомнительная фифа с багажом из лет и мужей. Но Машка умела себя подать, и откровенно поговорив с матерью жениха получила право считаться невестой Коленьки.
   В конце вечера она разоткровенничалась во всю (хорошее вино язык развязывает), – хочу простой тихой жизни, с мужем, детьми, домашними праздниками, пересудами соседок, поездками в отпуск на море– с простым человеческим счастьем. Как думаешь, получится у меня?
   – А ты сама как думаешь?
   – Надеюсь, что получится. Меня теперь не заманишь ни золотой клеткой, ни карьерой. А Коленька меня любит и et cetera…
   В середине зимы случилось еще одно приглашение. Было оно ежегодное – институтская группа собиралась часто, но ЛВ от этих приглашений отмахивалась, – работы не початый край, по танцулькам и посиделкам бегать некогда. Но в этот раз решила сходить. Староста группы Зойка заинтриговала, – тобой один молодой человек интересовался, друг Ромки – Алексей Вишневский – просил передать, что танцевать научился и семьей не обзавелся – ждет одним словом – от себя добавила Зоя. И Людмила решила институтские «посиделки и танцульки» посетить. Вспоминала она Алексея, думала о нем, может даже немного жалела о чем‐то несбывшимся.
   Дело было на втором курсе. На Ромкин день рождения собралась почти вся институтская группа и пришел его давний друг Алексей, который сначала все посматривал в сторону Люсьенки, а когда начались танцы, подошел и запинаясь стал приглашать потанцевать. Отдавил ей во время танца все ноги – Алексей постоянно извинялся, краснел и заикался. Но она поняла, что с этим парнем очень тепло и уютно, как было с бабушкой, с мамой Таней, с Валечкой и Верочкой – почувствовала она себя в родной гавани и изредка стала с ним пересекаться, что называется на культурных и спортивных мероприятиях. И что странно он больше не заикался, но говорил не много – больше слушал. Но потом случилось непоправимое – в конце зимы умерла родная мать Люсьенки (замерзла на улице – сгубила ее пьянка) и Антонина Ивановна лишь на два месяца пережила дочь. Люсьенка сжала зубы и превратилась в Людмилу Владимировну – серьезную, обстоятельную, усидчивую, настойчивую в достижении поставленных целей и наглухо закрывшую свою душу от всего мира. И там, где она оказалась, Алексеям было не место.
   И что удивительно ее перестали звать Люсьенкой. В один миг она для всех сделалась Людмилой, а после института – Людмилой Владимировной (или ЛВ). Но человек не может полностью закрыться от мира, даже обрубив почти все концы. Отдушина необходима. И такой отдушиной для Людмилы стали танцы. На третьем курсе начала она посещать танцкласс. Навыки имелись и хорошие – с детства Люсеньку сопровождала физкультура и спорт – тело было гибкое тренированное – красивое сильное тело. И потянулось оно к музыке – тягучей, с всполохами страсти, расслабляющей, заставляющей забывать невзгоды – к танцу надежды одиноких морских скитальцев, пытающихся на суше поймать свою удачу, одним словом, к аргентинскому танго.
   Через полгода и постоянный партнер у нее объявился – высокий брюнет в маске, закрывающий почти все лицо. Подошел, представился «Мистером Иксом», сказал, что на лице большой ожог и пугать людей он не хочет, а танцевать ноги сами просятся и усидеть дома нет никакой возможности. Только жена, к сожалению, его интересувлечение не разделяет. К Людмиле же подошел, потому как увидел в ней серьезную девушку, а не финтифлюшку и предложил стать товарищами и партнерами по танцам. Говорил незнакомец красиво, изысканно говорил. Когда же во время танца стал читать стихи на испанском у Людмилы мелькнула мысль, – как бы не потеряться во всем этом великолепии. Но порыв холодного ветра, прилетевший в открытую форточку, привел в чувство, – парень честный, сразу обозначил рамки – его тело, как и ее просит движений под музыку – значит просто получай удовольствие, а все остальное оставь для другого. В танцклассе Людмиле было хорошо. Вместе с музыкой она уносилась под теплое солнце далекой страны и была благодарна тому уголку планеты, на котором зародился этот удивительный танец.
   Партнеры менялись, но танцуя с «Мистером Иксом» она ощущала дружеское плечо и была очень благодарна за это незнакомцу в маске. Поддержка приходила по двум направлениям: лирическому – стихи разных народов мира в оригинале; и юмористическому – шутки, анекдоты, остроты, комплементы. Людмила это очень ценила и границ, обозначенных «Иксом», не нарушала, скорее их свято берегла и ни с кем из женского пола его не обсуждала – врала, – жалко парня, у него лицо всё обожжено, в шрамах – копит деньги на операцию, в танцклассе же просто расслабляется – на том разговоры и прекращались.
   Через год «Мистер Икс» пропал на три месяца. Людмила места себе не находила – поняла, что очень сблизилась с этим человеком, хотя ровным счетом ничего о нем не знала. Когда же он объявился, вида не подала, расспрашивать ни о чем не стала, заговорила так, как будто расстались вчера. И все пошло по-прежнему. Но так продолжалось пока длилась учеба в институте. Когда же ЛВ начала работать и обзавелась своей фирмой, посещение танцкласса стали редки – раз в месяц, а потом и раз в квартал. Но когда бы она не приходила, обязательно встречала «Мистера Икса»: он появлялся или минут через сорок после ее прихода, или уже был в зале – танцевал и смешил очередную дамочку. Но ЛВ было все равно. За много лет она научилась воспринимать «Икса» как брата и принимать его таким, каков он был.
   Перед «посиделками» однокурсников приснился ЛВ необычный сон: за явью ее встретил красавец-мужчина средних лет, очень похожий на дедушку и рассказал занятную историю.
   Я твой пращур и при жизни звался Игнат Савельевич Косагривов. Был хорош собой, да при деньгах. От женского пола отбоя не было. Но долго искал ту единственную, чтобы по сердцу пришлась. Нашел и всю жизнь счастлив был. Только родилась у нас одна-единственная дочка, правда выросла писанной красавицей. Но девка что, замуж вышла, в другую семью перешла и простипрощай родительское гнездо. А у меня и капиталец, и дело. И очень мне хотелось свою фамилию сохранить, да чтобы наследники дело продолжили. Поговорил я с дочерью, узнал, нет ли у нее сердечного друга – 17 лет уже Дуничке исполнилось. По опыту своему знал – отдавать замуж против воли – последнее дело – желал я добра своей единственной доченьке, счастливой ее хотел видеть. Но у Дуняши сердечко было свободно.
   Тогда я ей сказал, – ищи себе жениха, который глянется, я препятствовать твоему выбору не буду.
   После этого разговора прошло два года. Предложения руки и сердца сыпались как из рога изобилия, только сердце Дуняши молчало, и я, видя это, всем отказывал. Но небеса сжалились – приехал к одной одинокой знатной особе родственник из-за границы с сыном Алексеем и глаза Дунечки при виде молодца подернулись любовной поволокой. Я сразу понял, что дочь влюбилась. Только Вишневские свататься не спешили, да и вообще надежды на этот брак не было никакой. Да Дуня красива, образована, богата, но почти простолюдинка, а там в родне чуть не царские особы.
   Но опускать руки не хотелось; и придумал, как молодых людей познакомить, а там уж будь что будет. Была у меня одна козырная карта, в запасе ее держал, никогда не использовал, необходимости не было, да и не думал, что о чем‐то попрошу человека, которому много лет назад жизнь спас. Не знал кто таков, просто однажды на болоте увидел тонущего и спас – веревка с грузом всегда с собой, рука меткая и сильная, глаз верный – вытащил, у костерка обогрел, обсушил, накормил, да на дорогу вывел и стал прощаться. Спасенный все время молчал, а когда я еще и деньги протянул – не выдержал.
   – Ты же меня совсем не знаешь, кто я, что я, может лихоимец какой, а ты такую заботу проявляешь, даже и не спрося ни о чем?
   – А о чем спрашивать? Видишь человек в беде – помоги, если тебе не трудно. А что я для тебя сделал было для меня не трудно. Может и мне в тяжелый час помощь придет оттуда откуда и не жду.
   – Убедил, говорит мужик. Но и ты меня пойми, хочу я тебе спасибо сказать и, если позволишь, стать крестным твоему ребенку. Я человек честный, ребенку за крестного краснеть не придется. И протягивает мне замшевый мешочек, снятый с шеи. Как ребенок родится приходи в дом губернатора и попроси передать ему этот мешочек.
   Так крестным Дуняши стал единственный сын губернатора, а потом и сам губернатор Сергей Сергеевич Туманов. Знал я, что скоро состоится ежегодный губернаторский бал и решил достать на него приглашение. Напрямую просить о сватовстве Туманова не хотелось, решил на судьбу положиться, да на красоту и целомудрие своей дочери. Знал, что приглашение можно купить, сделав достаточно солидный взнос в городскую казну, да так и поступил. Заказал в самом модном магазине платье для Дуняши и жены, костюм для себя и в назначенный час моё семейство отворило, до ныне закрытые для нас, двери.
   Дуняша произвела фурор. Даже сам Сергей Сергеевич пожелал познакомиться с красавицей, а когда спросил, – кто такая? Дуняша покраснела, опустила глаза и еле слышно прошептала, – Ваша крестница. И жизнь Дуняши по мановению волшебной палочки переменилась. Предложения руки и сердца посыпались по второму кругу, но только не от Вишневских.
   Пришлось мне с помощью связей и золота наводить справки о таинственном семействе Вишневских. Может парень женат? Но все оказалось гораздо проще. Отец был игрок и мот, и крайне поиздержавшись решил в провинции выгодно женить сына. Алексею было все равно – он занимался науками, и к остальному был равнодушен, живя по принципу – делайте что хотите, только не отвлекайте от любимого дела.
   Образ жизни от затейника-папаши у сына кардинально отличался: четкий распорядок – сон 6 часов, холодные обливания, гимнастика, два раза простая еда, а остальное – работа, работа, работа. Глядя на сына, отец усмехался и кокетливо поправлял кружевной манжет. Отпрыск был явно не в него. Алексей же был не только по духу чужд папеньке, но и по крови. Мать-бесприданница, выданная замуж по расчету (Вишневские были богаты и скаредны, за исключением последнего отпрыска) через год, навещая своих родителей (муж был летом на водах за границей) перед отъездом не удержалась (былая любовь напомнила о себе неистово и настойчиво) и провела ночь блаженства со своим возлюбленным (тоже женатым). После этой встречи жизнь любовником развела окончательно, но плод любви остался и родился мальчик Алексей, Алекс, Алексис, кому как нравится, – вылитый мать, только улыбка была от запретной страсти, но улыбался Алеша редко – был погружен в себя, в свои мечты-мысли, а потом и в науки.
   Науки полностью владели умом Алексея, но унаследовав от матери музыкальный слух, он иногда развлекался игрой на рояле, чем сам себя несказанно удивлял.
   На губернаторский бал Алексей ехать не хотел и сказал отцу, – Вам нужна богатая сноха – вот сами и выбирайте, а меня увольте от такой безделицы. Но отец настоял. Задумал он устроить конкурс-аукцион из богатых претенденток. Алексей был очень хорош собой и знатен, а безденежье в глаза не лезло, умело скрываемое папенькой. Мишель взял слово с сына, что тот не только поедет на бал, но и будет танцевать с теми кандидатками, на которых он укажет. Уступив друг другу, отец и сын пришли к соглашению: сын выполнит волю родителя, но это будет первый и последний раз. Отцу пришлось, скрипя сердце, согласиться. Он по опыту знал – уловки с сыном не проходят. Договор придется выполнить и «наступить на горло» давней привычке – быстро забывать свои обещания и долго помнить чужие.

   На балу Алексей, протанцевав двенадцать танцев с разными партнершами по указке папеньки, решил откланяться. Но тут увидел Дуняшу, танцующую с генерал-губернатором, и обомлел; понял, что ни женится ни на ком другом, кроме этой ненаглядной девы, даже если и приданного не будет вовсе. Проживем, решил Алексей, – работать я умею. Папенька пусть сам решает свои финансовые проблемы, в конце концов он вдовец, и что ему мешает обзавестись новой богатой женой. Но своих намерений Алексей объявлять не стал – решил сначала всё разузнать, а потом придумать, как дальше действовать. И только после бала папаше заявил, – танцуя с девушками, пришел к выводу, что семья дело хлопотное и жениться передумал. Так что, дорогой родитель, решай свои проблемы сам, ты еще хоть куда и можешь себя местным дамочкам предлагать – ты мастер уговаривать, ублажать и умасливать. Отец от такого поворота дела загрустил, но решил, также, как и сын, событий не торопить. Благо живут они у родственницы на всем готовом; она рада радехонька, что вспомнили, приехали, обласкали; у нее и интерес к жизни проснулся, и забота – как Алексису невесту достойную подыскать; даже стала подумывать, – не перебраться ли на зиму в Петербург, там общество изысканное столичное, а здесь хоть и хорошо, но провинция и от этого никуда не денешься.
   Прошел месяц. Отец проведал о тайной страсти сына и решил разузнать о семье девицы с материальной точки зрения. Родословная родителя интересовала мало – для него всё решала звонкая монета.
   Известия обнадежили «старого мота» – единственная наследница крупного состояния, а низость происхождения ровным счетом ничего не значила. На свадьбе генерал-губернатор обеспечен (от крестницы не отвертится, и как только папаша умудрился такого крестного своей дочурке обеспечить?), а остальная публика – кто бы что ни думал – перечить и нос воротить не осмелятся. (Кичливость предков иногда давала себя знать, но только в тех случаях, когда не влекла материальных потерь).
   Но сын отца опять огорошил, сказав, что на Дуняше женится, но от приданного откажется и будет с ней жить на средства, своим трудом заработанные, и добавил, что честно поговорил с будущим тестем и всё ему рассказал об их плачевном материальном положении и о своем желании жить своей семьей на честно заработанное. Но Мишель был стрелянный воробей и тоже отправился ко мне для откровенного разговора, который закончился коммерческим предложением. Попросил я Мишеля за деньги уговорить сына взять фамилию жены, чтобы их первенец продолжил и мое дело, и династию. Вишневский вспылил, – ты не Косагривов, а Косокривов – только на кривой кобыле так дела делаются. Я засмеялся, – интересный поворот, пусть же будет, как в Библии «по слову твоему»: молодожены берут фамилию Косокривовы и только в этом случае получат мое согласие на брак. Если детей в семье будет двое – первый Косокривов и за ним останется и дело, и капитал; за вторым, как КосагривовымВишневским – значительная денежная сумма и доля в имуществе. Если будут девочки, то, деньги ими будут получены в том случае, если сохранят девичьи фамилии при замужестве, а в остальном на небеса положимся. А тебе – пожизненная пенсия. Вишневскому деваться было некуда, жениться и терпеть причуды жены, попрекающей каждой копейкой он не хотел; молодым же было всё равно под какой фамилией венчаться, главное, чтобы затяжки не было.
   Свадьбу сыграли через две недели. В тайну новой фамилии был посвящен только крестный Дуняши. Версия «для печати» была иная: нашелся у Алексея дальний родственник – чудак с большим состоянием и написал завещание, что всё имущество будет получено Алексеем в том случае, если при вступлении в брак он сменит свою фамилию на Косокривов. Глупо терять большие деньги – а фамилия – она фамилия и есть, жить не с ней, а с человеком при деньгах. Да есть на Руси фамилии и позатейливей этой.
   После свадьбы молодые зажили своим домом и своими трудами. Я в свое время, и дело и капитал передал своему старшему внуку-тезке. Мишель Вишневский большую часть своей жизни провел в деревеньке, прозванной им Косокривовкой – там был полный пансион: дом, еда, одежда; только наличных денег не было. Ежегодное денежное вспоможение тратилось Мишелем очень быстро в каком‐нибудь городе. Зажив «самостоятельно» после свадьбы сына, Мишель начал по привычке занимать и назанимал довольно крупную сумму, но ни я, ни сын, долги отдавать за Вишневского старшего не спешили. И попал наш любитель сорить деньгами в долговую яму, да на общественных работах побывал. И как не странно это прозвучит, ситуация пошла на пользу Мишелю и отучила одалживаться. Долговую яму он предпочел полному пансиону в Косокривовке. Ну и раз в год – «разгуляй», только ждать его пришлось пять лет – четырехлетняя сумма вспоможения ушла в счет погашения долгов.
   Двести лет фамилия Косокривов передавалась от отца к сыну, но что‐то стало сбоить в природе. У твоего деда родилась дочь – правда фамилия сохранилась и к тебе перешла. Но ты о семейной жизни ещё в серьез не думала, а сейчас подумай. Тем более твой избранник – вторая ветвь от моего корня – Косагривов-Вишневский. Какую фамилию оставить сами решайте – моя шутка за десять поколений успела обветшать. И подарочек примите от меня и от Дуняши – это была часть ее приданного, но муж Дуни им не воспользовался и никому из родни про него не поведал. Есть книга-дневник в толстом кожаном переплете, передающаяся от отца к старшему сыну, с записью основных жизненных вех очередного хранителя. Но у этой книги есть секрет. Вскрыв заднюю обложку, найдешь искомое. И вместе с подарком примите с Алексеем благословение от всех ваших предков на долгую счастливую жизнь.
   Людмила проснулась и вспомнила про книгудневник, хранящуюся в банковской ячейке. По настоянию бабушки, поехав учиться в Москву, она забрала семейную реликвию и отнесла в банк, не удосужившись даже заглянуть в сверток.
   Через два часа она держала в руках книгу, листы печатного текста и письмо от деда. Оказалось, что Владимира Ивановича история своего рода очень занимала и он потратил не один день разбирая «каракули» своих предшественников.
   Людмила взяла печатные листы и погрузилась в чтение. Хорошо, что будильник поставила, а то бы так весь день и просидела, листая страницы – семейная хроника захватывала, как детектив. Книга подтверждала то, что приснилось. Первая запись была сделана Игнатом Косагривовым – автором идеи.
   Но пора было собираться на вечер выпускников. Почему‐то захотелось одеться полегкомысленнее. А еще пришла простая мысль, что только в состоянии любви человек может совершить самое лучшее, на что он способен.
   И распахнув настежь душу, на ходу бросив взгляд в «расчехленное» навсегда зеркало Люда решительно сделала шаг в новую жизнь.

Тоня-Тонечка

   Тонечка Тихомирова была полной девочкой, можно сказать и толстой – кому как нравится. Когда об этом заходил разговор среди знакомых, её мама доставала фотоальбом и показывала несколько фотоснимков, а потом говорила, – это я в детстве. Моя девочка – точная моя копия – родит – похудеет. Да Екатерина Сергеевна была дама изящная и утонченная, но это другая сторона личности от глаз скрытая. Можно быть утонченной, но внешние формы иметь, как у борца сумо.
   Новые знакомые Катерине не верили, списывали на материнскую любовь и в слух об этом не говорили. Ведь жалко девочку: такая семья, такие родители – спортивные, активные, веселые, при перспективных должностях и возможностях, которые эти должности сулят. Только с природой договориться трудно – родители субтильные, а ребенок пухлый здоровяк – и здесь никакие связи не помогут.
   Но Тонечка была ребенком замкнутым, погруженным в себя и мнение окружающих ее волновало мало. Она чувствовала любовь родителей, искреннюю любовь и этого ей было достаточно. И как не странно, у нее появились два друга. Два Володи сразу после знакомства (родители общались) стали Тонечку опекать-развлекать. Друзья они были завидные: старше на три года; оба отличники-активисты, да еще красавцы и спортсмены.
   Мама спрашивала у дочери, – кто ей больше нравится? И та, не задумываясь, отвечала, – конечно Володя Косокривов.
   – Почему? – интересовалась мама.
   – Он настоящий.
   – А чем же плох Володя Оболенский? И потом у него такая красивая фамилия. И Тонечка, разумная не по годам (десять лет всего было) говорила, – мамочка, ты что выберешь: натуральный продукт или как немцы говорят «эрзац» (подделку)?
   Мама удивленно вскидывала брови, – девочка моя, люди не продукты питания, где по запаху и вкусу можно отличить плохое от хорошего (описывается время, когда в продукты не добавляли пищевых добавок).
   – А как, мамочка, можно в человеке разобраться?
   – По делам его можно разобраться, даже слова не важны. Дела правду говорят.
   – Но ведь человек может притворяться и долго притворяться.
   – Может, но в жизни бывают моменты, когда истинная сущность человека выходит наружу. Случается что‐то и вылезает на свет: и трусость, и глупость, и страх, и корысть, и зависть, и многое ещё что, всего не перечтешь. Ты своих мальчиков в таких критических ситуациях видела?
   – Нет, мамочка. Внешне они оба вежливые, внимательные, заботливые. Только у Володеньки Косокривова это от сердца идет – искренен он в своих поступках, а Володя Оболенский всё это делает потому, что внутренне соревнуется со своим другом – хочет лучшим быть; не честь им движет, а корысть.
   – Доченька, а не придумываешь ли ты всё это? Я ничего такого не замечала.
   – А я замечала.
   Катерина знала, что переубеждать бесполезно, да и правды ради, она и сама предпочитала короткое «Здрасти Катерина Сергевна» Володи Косокривова, витиеватым расшаркиваниям с почти целованием ручки Володи Оболенского. И в очередной раз Катерина Сергеевна удивилась, – в кого Тонечка только уродилась? По фигуре‐то в меня (Катерина на этот счет была абсолютно уверена), а вот в остальном? В такие минуты она вспоминала дальнюю родственницу, мамину двоюродную сестру – одинокую странную женщину, часто говорившую невпопад удивительные вещи, но в последствии почему‐то происходящие наяву.
   Тонечка хорошо помнила бабу Арю. До школы, живя с бабушкой и дедушкой (родители колесили по стране, такая работа, ничего не попишешь), каждое лето проводила у неё в деревне. Дед обеспечивал быт: даже готовка была на нем – с детства увлекался. Но до пенсии был кадровым офицером; в армии же с готовкой развлекаться негде, разве что на полевой кухне; поэтому‐то и смог отдаться своему пристрастию только уйдя в отставку. Девчонкам оставалось быт украшать – они и старались как могли.
   Тонечке было интересно и с бабушкой, и с бабой Арей. С бабушкой – музыка, рисование, иностранные язык; с бабой Арей – общение с природой, с животными и птицами, траволечение. Одно занятие плавно переходило в другое, а ночью снились цветные сны с ароматами яблони, черемухи, сирени, жасмина, с пением соловьев, уханьем филина; и проснувшись она не всегда понимала сон это или другая явь, просачивающаяся через тонкую завесу дома бабы Ари.
   Баба Аря рассказывала удивительные вещи – что с каждой травинкой поговорить можно, а уж с животными и птицами не только поговорить, но и договориться. Только нужно уметь слушать и любить. Тонечка многого не понимала, но точно знала, что ее бабушка с дедушкой и баба Аря настоящие.
   Она даже пробовала разговаривать с петухом Петькой, котом Степкой, козой Дашкой и псом Тузиком. Но Петя удивленно смотрел, говорил, – «Ко» и уходил к своим курочкам; Степка любил, когда ему чесали животик, но у него было полно своих дел, мало интересных человеку; коза была с норовом, к себе подпускала только бабу Арю, до со снисходительным видом коронованной особы могла съесть пучок травы, протянутый детской рукой, но гладить себя не позволяла. Лучше всех складывались отношения с Тузиком – он целыми днями вертелся под ногами, весело вилял хвостом, тыкался мокрым холодным носом в руку и всё норовил облизать лицо; но стоило бабе Аре посмотреть на него – сразу становился степенным и приставания прекращал.
   Так Тонечка прожила до десяти лет. Но у отца появилась стационарная работа в небольшом городе с хорошей квартирой и, оторвавшись от бабушки и дедушки она прилепилась к родителям, но своих увлечений не оставила – продолжала заниматься музыкой, рисованием, языками, общением с природой. Ещё её манили книги – любила и читать, и рассматривать старинные.
   С одноклассниками общалась мало – только в школе, свободного времени не было. Переехав в новый город, Тонечка решила с ним познакомиться и стала посещать интересные места. В одном из таких мест проходила выставка детского рисунка. Интересно было посмотреть, что и как рисуют другие дети, и можно ли свои рисунки явить миру? На выставку отправилась с мамой, чтобы с близким человеком мнениями обменяться. А увидев рисунки А. Легкоступовой, сразу решила разыскать автора. Им оказалась пятилетняя глухонемая девочка, над которой незамедлительно было взято шефство.
   Первый раз встретившись глазами с Аллочкой Тонечка почувствовала, что они смогут понимать друг друга без слов; и вспомнила свою бабушку и бабу Арю – они тоже понимали друг друга без слов, особенно в трудных ситуациях – посмотрят друг на друга, одна другой кивнет – и всё сразу на свои места становится. Не понимая, как такое возможно, Тонечка пытала бабу Арю, но та только смеялась в ответ и говорила, – подожди, придет время, и ты научишься; только, не с каждым человеком так получиться может. Увидев Аллочку, Тонечка ощутила, как это происходит и терять такой подарок не захотела. Она знала (бабушка рассказывала), что глухонемого человека можно научить читать по губам и решила помочь новому другу. Нашелся молодой психиатр, взявшийся за непростой вопрос. Через два года Аллочка поехала в специализированный интернат учиться, но с большим багажом знаний – умела читать по губам, а зная буквы и цифры писала, читала и считала.
   Одиноко стало Тонечке без своей маленькой Аллочки, но её мохнатые друзья забыты не были – прогулки продолжались, и оставшаяся компания развлекала себя как могла. Огромный водолаз, катавший маленькую девочку, стал возить задиру-воспитателя Ваську. Кот, как капитан быстроходной моторки, ловко вцепившись в попонку, указывал путь.
   Четыре года назад Аллочка, гуляя с бабушкой, в кустах нашла еле живого котенка. Но Васька выжил и со временем стал грозой всех котов в округе. Его не смущали ни разорванные уши, ни расцарапанная морда – девизом была победа над врагом – и это было смыслом жизни. Но весной в сад подкинули только‐только открывшего глаза щенка и Васька обрел иной смысл жизни – стал воспитателем нового друга. Он усердно обучал воспитанника кошачьим хитростям, но Ниро, к сожалению Василия, лазание по деревьям осилить не смог, но мышей ловить научился. Через полгода Вася заметил, что питомец по габаритам значительно превосходит своего наставника, но это его не смутило. Ниро был очень добродушный, а Василий по опыту знал – главное характер. Да, Ниро не боец, но у каждого своя планида, да и всему своё время – например: в два года тебе хочется победить всех котов в округе, в четыре же – погреться на солнышке и пофилософствовать.
   Тонечка не знала, о чем думают ее мохнатые друзья, но с ними ей всегда было хорошо и спокойно. Она предпочитала их компанию с дальними прогулками или купанием в реке (Васька тоже любил поплавать) девочкам-одноклассницам с их разговорами: о куклах, платьицах, походах с мамами по магазинам, модных причесочках, а иногда и о мальчиках.
   Еще хотелось быть худенькой и легкой, чтобы бегать наперегонки с Ниро или лихо крутить педали велосипеда, посадив на руль кота Василия, но она была полная и тяжелая, но ходьба и плавание по-лягушачьи выходили хорошо, и Тонечка наслаждалась тем, что имела.
   Она с детства чувствовала людей; но настоящих, таких как мама с папой, Володенька Косокривов, бабушка с дедушкой, баба Аря и Аллочка, было мало (или ей так казалось), у других на лицах и в глазах читалось: по поводу внешности – у взрослых – жалось, у ровесников – превосходство; по поводу музыки, рисования, иностранных языков – у взрослых – безразличие или неискренний интерес, у ровесников – или зависть, или пренебрежение – она же уродка, что ей остаётся, только музыкой и заниматься, чтобы хоть как‐то к себе внимание привлечь. Но это было не так – Тонечка занималась тем, что ей действительно нравилось, и еще помогала другим людям – это ей тоже приносило удовлетворение.
   Чувствуя родительскую любовь, их гордость за ее успехи, читая письма Аллочки, написанные рукой художницы – очень радовалась всему этому и душа ее ликовала. А остальной мир? От него можно легко закрыться-спрятаться за толстыми томами книг в тиши библиотеки, или в лесу, или на реке. Так мало-помалу Тонечка научилась открываться только приятным ей людям, с остальными же становиться «невидимой», будто и нет её вовсе.
   Шло время – близкие и родные стали оставаться за поворотами жизни. С начало не стало мохнатых друзей, потом бабушек и дедушек. Но Тонечка, сохраняя любовь к ним в своем сердце честно шла по жизни вперед. Закончила школу с золотой медалью и вместе с Володенькой Косокривовым (он из армии вернулся) поехала в Москву и поступила в институт.
   Москва говорлива и шумна, энергична и умела, но есть много уголков отдохновения для людей тонких, предпочитающих уединение и тишину.
   Пять лет промелькнули быстро. После окончания ВУЗов (у Тонечки были госэкзамены, у Володи – диплом) молодые люди поженились; Володя, отказавшись от аспирантуры, решил попробовать свои силы на периферии. Где жить – было всё равно, главное с любимым человеком.
   Через два года родилась Лидочка и став матерью, Тонечка всю себя отдала семье. Муж и дочь дарили ей столько любви и счастья, что она иногда чуть не захлёбывалась от такого изобилия. Дочь росла, муж поднимался по карьерной лестнице, а к ней снова вернулись ноты, краски и книги на иностранных языках – со старыми друзьями скучать было некогда. Жизнь текла мирно и спокойно. Ещё в ежедневный жизненный рацион были включены пробежки и катание на велосипеде – после родов сбылось предначертанное и она сделалась изящной молодой женщиной сорок шестого размера.
   Но когда Лидочке исполнилось десять лет, тихая жизнь закончилась. Лида была в мужа – веселая общительная красавица, обращающая на себя внимание. Тонечка понимала, что Лида начинает самостоятельную жизнь – время пребывания под родительским крылом заканчивается, в человеке начинает главенствовать его самость; родительские ценности отодвигаются на задний план. Муж сокрушался, – Лида пошла в своего прадеда – красавца-балагура: неразборчивого в связях, желающего любой ценой быть первым, обращающего на себя внимание, ставящего на первое место себя и свои, и только свои, интересы. С такими людьми жить трудно, а жить мирно еще труднее. Для них не существует ни общественная мораль, ни общественные правила. Они руководствуются своими желаниями и их удовлетворением. Центростремительные силы настолько мощны в них, что весь их мир замкнут на себе.
   С Лидой ничего не помогало – ни по-плохому, ни по-хорошему – буйный нрав брал своё. Короткие периоды затишья сменял безудержный галоп, сметающий всё на своем пути: частые конфликты в тринадцать; сомнительные компании в пятнадцать; богемные вечеринки с марихуаной в шестнадцать; беременность в семнадцать.
   После сообщения о беременности Тонечка первый раз взяла ситуацию под свой контроль, твердо заявив дочери, – я увольняюсь с работы, мы перебираемся на дачу и год будем безвылазно там сидеть. Рожать будешь дома, а жить – по-моему распорядку; внучку я тебе не отдам. Она точно знала, что будет девочка, хотя срок был очень маленький всего месяц; и решительно посмотрела в глаза дочери. Ей показалось, что с ней вместе плечом к плечу стоят: и бабушка, и мама, и баба Аря, и Аллочка, и даже кот Василий. Дочь такого взгляда не выдержала, и Тонечка поняла, что на год «вырвала» Лиду из цепких объятий порока.
   Год был счастливый – вся семья вновь объединилась – не было никакого разлада – царили мир и гармония.
   Тонечка, глядя в глаза дочери и мужа, читала в них надежду на светлое будущее, но сама знала – год пройдет и всем им предстоит трудная борьба не на жизнь, а на смерть; но своим ничего не говорила – пусть радуются сегодняшнему хорошему, и сама тоже отпускала от себя тревоги о грядущем и становилась просто любящей женой и матерью, заботливо хранящей свой домашний очаг. В будни вечерами она читала свои любимые книжки на разных языках – Лида слушала, затаив дыхание, и матери говорила, – мне кажется, что и ребенок слушает твои истории; а Тонечка об этом знала наверняка. Она даже разговаривала с Люсенькой, только мысленно, и никому об этом ничего не говорила.
   Год прошел быстро, и Лида как с цепи сорвалась – бросила кормить грудью, заспешила в город, не думая о ребенке. Владимир Иванович погрустнел, понял, что его Тонечка чем‐то выкупила заветный год, чтобы родилась здоровая внучка, и жизнь в семье вновь понеслась по кочкам и ухабам; только света добавлял маленький живой комочек, пускающий слюни, улыбающийся своим беззубым ртом, протягивающий навстречу деду с бабой свои крохотные ручонки с розовыми пальчиками. Владимир Иванович молил небеса, чтобы малышку обошла стороной участь ее матери.
   Разгульная жизнь всё больше и больше затягивала Лиду и после второго дня рождения Люсеньки она подалась в большой город.
   После бегства дочери Тонечка погрузилась в заботу о внучке, но была у нее еще одна забота. Антонина Ивановна, возглавляя библиотеку, потихоньку превратила ее в культурный центр: литературно-музыкальные вечера; встречи с интересными людьми; тематические фотовыставки; конкурсы рисунка. Муж, видя старания жены и большую пользу для города, отреставрировал заброшенную дворянскую усадьбу, где культурный центр обрел полноценный дом.
   Делая разные вещи, Тонечка была о себе не очень высокого мнения; ей всегда казалось, что другие лучше, умнее, способнее ее и радовалась этому. Её же дела были и не дела вовсе, а так, какой‐то невидимый глазу зачин, который подхватывали другие и с гордо поднятой головой присваивали чужое. Но Тонечка ничего этого не замечала. То, что она делала, доставляло ей радость и удовольствие; муж её начинания всегда поддерживал, советовался в трудных вопросах и говорил, – ты моя бухта радости и тихая заводь, ты мой крепкий тыл и надежное плечо товарища; ты отрада сердца моего и любовь на всю жизнь. И Тонечка знала, что муж говорит правду.
   Антонина Ивановна тихо делала своё дело; Люсенька росла умной, пытливой девочкой, Володенька был основой и сутью их семьи. Но с уходом дочери – муж внутренне надломился – образовалась трещина, которая год от года становилась глубже и в конце концов отобрала его жизнь.
   Но Антонине Ивановне нужно было держаться ради Люсеньки-сиротки. И она, собрав силы, открыла новую страницу. Прошлое безвозвратно утрачено, значит надо встречать то, что предлагает жизнь.
   Тонечка знала, что пустоту от потери мужа ничем не заполнишь. Но была Люсенька, две замечательные ученицы, дружные веселые соседи, маленький домик, рыжий красавец Кот; музыкальные посиделки по вечерам; атмосфера взаимопонимания и поддержки – и тоскливые серые будни окрашивались нежной цветной акварелью, помогая обрести иной смысл жизни.
   Проводив внучку в институт, Антонина Ивановна поехала к дочери (десять лет назад она ее разыскала) и забрала к себе. Жизнь истрепала Лиду, огонь, бушевавший в ней в юные годы, потух, оставив огромное пепелище. На руках у Антонины Ивановны оказалась полу искалеченная развалина, дни которой были сочтены. Но Тонечка умела любить – нежностью и заботой окружила она свою девочку, и мать с дочерью снова обрели друг друга. Но Лиду всё больше и больше затягивало к последней черте, и чувствуя безумный страх дочери, Тонечка бесстрашно последовала за ней к этой черте, чтобы поддержать и утешить своё дитя, не сумевшее справиться с дурным наследием предков.
   Всю свою жизнь Тонечка жила для других: мужа Володеньки, дочки Лидочки, внучки Люсеньки; глухонемой Аллочки, своих учениц Валеньки и Верочки, и дарила им свою любовь, заботу, знания, подтверждая истину – человек жив только тогда, когда он кому‐нибудь нужен.

Глебыч

   С детства Глебыч работал не покладая рук, куда не кинь, одна работа, работа, работа; и если бы не дедова балалайка, давно бы свихнулся на этой самой работе. Получалось так, что до армии его окружали женщины, которым всегда что‐то нужно.
   Мать с утра до вечера пилила отца: называла неумехой и недотепой, ставила в пример соседей, сокрушалась, что живет хуже, чем другие и завидовала – у одного лучше в доме, у другого в огороде, у третьего в семье, у четвертого на работе, песня была одна и та же, повторяющаяся на разные лады. А вот чем лучше, Валентин понять не мог; стал приглядываться – как люди живут и высмотрел следующее: у одного одежда поновее и помоднее, но в огороде худо; у другого скотина хороша, только дети болеют постоянно; у третьего денег побольше, но он день и ночь думает о том, чтобы лишнюю копейку не истратить.
   Отрадой сердца был старый дом, где семья обитала, и его хозяин – отцов отец. Дед Илья был расторопен, но не суетлив; расчетлив, но не скареден; от души делал подарки, не считаясь с затратами; был приветлив с людьми; всегда выслушивал мнение другого; признавал свои ошибки и просил прощение за нанесенную обиду; никогда не сквернословил; работал умело и споро; а еще дед бренчал на балалайке – и трели-рулады старого виртуоза, проникая в душу, веселили сердце.
   Балалайка была под стать деду и звучала по-разному. Самая красивая мелодия выходила, когда Илья Ильич был в благостном расположении духа – из балалайки тогда лилась гармония души. Но любая ссора из-под пальцев высекала искру, превращающуюся в пламя, пожирающее всё на своем пути – огненный вихрь музыки сметал ор и крики, а когда всё затихало – смолкали и струны.
   Валентин только наблюдал за игрой деда. Ни просить научить играть, да что там играть, просто подержать реликвию не осмеливался. Дед тоже не предлагал, может думал, что у внука музыкальный слух отсутствует. Но музыкальный слух был – и мелодии быстро запоминались, и ноты различались, и угадывалось, кто фальшивит.
   Балалайку пришлось осваивать самостоятельно – на слух мелодии подбирать. Помог деревенский пастух – «дурачок-простачок Иван», таскающий с собой двух спутников – кнут и балалайку. Кнутом Ваня владел мастерски, а вот струны его не слушались – из-под пальцев скрипела-громыхала ужасающая какофония. Но незадачливый помощник пастуха не только приручил «чудище о трех струн» (так Иван называл свою балалайку за нежелание изливать музыку), но и хозяина с ней подружил.
   Первый раз дедово наследство оказалось в руках внука, когда по Илье Ильичу справляли поминки – год прошел со дня кончины. Отец тогда горько усмехнулся, – ну что ж подержи, я тоже в свое время держал, только видно у нас балалайка – однолюбка, никого кроме твоего деда признавать не желает.
   Но Валентин знал, что он сейчас тронет струны и балалайка ответит и пронесется тихий стон-плач по душе, упокоенной с миром и ныне обитающей в иных пределах.
   Когда заиграл, ничего кроме прощальной песни, родившейся где‐то далеко и обретшей звук-жизнь под его пальцами, он не ощущал и не воспринимал. Когда же закончил – удивился звенящей тишине, его окружающей. Потом раздались хлопки, сначала одиночные, редкие, а затем бурные. Но воспринимались только огромные глаза отца, наполненные слезами, и слова, – дед бы тобой гордился. После этого случая балалайка стала спутницей по жизни. Отдохновение и утешение находил Валентин играя на своей (уже своей) трех-струночке. Играл и переставал жалеть, что многое из задуманного по жизни не складывалось. Хотел учиться, а закончил только восемь классов и пошел в ПТУ (профессионально-техническое училище) на токаря; потом пять лет провел на море – морфлот и сверхсрочная служба.
   В походах, всматриваясь в морскую гладь без конца и без края, размышлял о дальнейшей жизни, о создании семьи. Сильной влюбленности он еще ни к кому не испытывал; девчонки нравились, но по-разному – у одной привлекало одно, у другой – другое. Выбор был. Видного парня женский пол замечал: и форма, и фигура привлекали взгляд.
   В очередной раз, идя в морской поход, задавал себе вопрос, – а какую бы он хотел иметь жену? И вспоминал родительский дом. Мать, которую любил, но честно себе признавался – такую неугомонную, вечно ко всем пристающую, склонную к скандалам, громким разборкам он своей спутницей видеть не желал. Перебирая родственников и знакомых, он тоже не видел ни одной женщины, которая устраивала бы его полностью. Говоря себе, – ты уж очень разборчив, парень! – он целиком погружался в служебные обязанности и дни, с размытыми границами, превращались в один сплошной поток; так море сливается с небом в сумерках, и ты погружаешься в синее нечто – зыбкое и неустойчивое, норовящее поглотить тебя всего без остатка. Но восход солнца рассеивает морок, начинается новый рабочий день и железный островок сухопутной жизни бойко режет волны, держась заданного курса.
   На корабле Валентин сошелся с боцманом – грозой салаг; вечно пахнущим табаком, вечно хмурившим бровь и вечно выискивающим недостатки в работе подчиненных. Но было понятно – Степаныч осуществляет догляд и обучение: вода – грозная стихия, не прощающая расхлябанности и разгильдяйства. Боцман был строг, но не суров, и Валентин проникся к нему симпатией. Степаныч тоже почувствовал, что Валентин подобрал к нему ключик (случалось это крайне редко, а среди подчиненных – впервые) и он стал приглядываться к матросу.
   Через год службы, в одну из увольнительных, боцман пригласил приглянувшегося ему парня в гости – жил он с сестрой и ее пятью дочками; деверь (муж сестры) пять лет назад не вернулся из похода, и сестра попросила брата переехать к ним жить; Степаныч не раздумывая согласился – девчонок надо поддержать – последней только два года исполнилось, а сестра большой расторопностью не отличается. Не хотел он чтобы старшая племянница одна тащила этот тяжелый воз.
   Валю Степаныч любил больше всех. Напоминала она ему мать – тихую улыбчивую женщину, вечно пекущуюся и о своей семье, и о многочисленной родне – такой характер, и Валя точная копия своей бабушки. Лицом некрасива, а улыбнется, что‐то ласковое тихонько скажет – и нет лучше нее на всем белом свете. Боцман желал своей племяннице хорошего жениха, но невзрачная внешность не привлекала взгляд; Степаныч знал, что нужен парень, который умеет по-другому на людей смотреть, и за внешностью угадывать душу. Понял, что Валентин именно тот человек, которого он искал для племянницы и подумал, – познакомлю, а дальше уж сами пусть разбираются. Сладится – хорошо, а нет – так на нет и суда нет.
   Поэтому‐то и привел Степаныч «коллегу по службе» в своё девичье царство. И мать, и дочери были красавицами, за исключением старшей. Но когда стали представляться-знакомиться – ее лицо озарила тихая улыбка и Валентин почувствовал, что краше этой девушки не сыскать на всем белом свете.
   Глебыч с Петровной – отличная пара, – хихикнул внутренний голос.
   После знакомства с сестрой и племянницами состоялось еще одно знакомство: в большой комнате, в центре ковра на стене красовалось лакированное чудо – сияющее и блестящее.
   – Это восьмой член экипажа, правда с неуживчивым характером. Пыль с себя стирать разрешает только Вале; после смерти отца никого к себе не подпускает; когда пробовали играть – тут же лопались струны, одним словом, загадка природы, а не балалайка. Валентин про себя улыбнулся, – интересно, а мне разрешит перебрать струны, или тоже будет артачиться, и спросил, – а как величают восьмого члена экипажа?
   – Недотрога, – вышла вперед семилетняя Надя.
   – А как дедушка твой ее называл?
   – Дедушка величал трехструночкой.
   – Ну что ж, трехструночка, так трехструночка. Привет тебе, трехструночка, от тезки из моей семьи. Может разрешишь поближе познакомиться?
   Потом были долгие посиделки за столом, с шутками Степаныча, с пением женского коллектива, но в конце вечера Валентин все‐таки не удержался и попросил разрешения у хозяйки поиграть на балалайке.
   Хозяйка прищурилась, – а ты правда умеешь, или хочешь на необычное явление лопающихся струн посмотреть?
   – Дома выходило, может и здесь что получится.
   Балалайку принесла Валя и с поклоном вручила гостю. Почему‐то захотелось погладить балалайку. Почувствовалась ее тоска по умелым пальцам и по музыке, что лилась из-под них; и Валентин заиграл, сначала тихо-тихо, потом звук начал нарастать и услышал он в нем мощь зарождающегося шквала, неудержимо несущегося над морем. Струны натянулись и звенели, что есть мочи, но лопаться не собирались. А мотив перешел в какой‐то бешенный танец в обнимку с огромными волнами, вздымающимися до небес. Но мало-помалу неистовая мощь стала уходить на глубину и в ней растворяться – и осталась только легкая рябь, переливающаяся в закатных лучах солнца.
   И опять, как тогда на дедовых поминках – была тишина, нарастающие аплодисменты и глаза, но не отца, а Вали – огромные и синие как море с неисчерпаемыми тайнами в своей глубине.
   Игра покорила всех, но исполнитель хорошо отдавал себе отчет – это что‐то большее, чем он, перебирало струны – один он такого сделать не смог бы.
   Но слушатели в эти тонкие материи не вникали, просто радовались, что балалайка снова зазвучала и порадовала семейство. И мелькнула мысль, – понять его сможет только одна Валя, и он был не далек от истины.
   Глебыч прилепился к своей Петровне так, что не оторвать – всё свободное время только она одна. Но у Вали семья, а у него служба. Отслужил срочную – поженились. А через два года перешел работать на ремонтный завод – жена менять место жительства ни в какую не желала. И только когда дети немного подросли мать вслед за сыном и дочерью потянулась к родне мужа.
   Дети выросли, оба институты закончили. Дочь осталась в большом городе, только в Петербург перебралась, сказав, – я без моря погибаю. Муж свою ненаглядную как мог ублажал и в этом раз принял изменение в судьбе как должное.
   Сын тоже женился и уехал с семьей в деревню к деду поднимать сельское хозяйство. Но не задержался он с женой на этом свете, оба ушли рано, оставив на руках у родителей внучку Валечку. И только после смерти снохи и сына Валентина Петровна решила сдвинуться с места и переехать на малую родину мужа; но так деревенской жительницей не стала. И семья купила маленький домик на окраине городка недалеко от деревни. Балалайка из дедова дома была перевезена со всевозможными почестями: ехала отдельно на переднем сидении автомобиля; в новом доме ей было выделено два почетных места: праздничное на ковре (понравилось Валентину как размещалась семейная трехструночка в квартире у родни жены); и повседневное – на резной полочке в дедовом чехолчике. Полку Глебыч сделал сам, токарь всё‐таки.
   Внучка выросла, вышла замуж, родила троих пацанов, с мужем продолжила дело отца по подъему сельского хозяйства – наладила ферму с сыроварней. Построила огромный дом (по меркам Валентина) и перетащила (по-другому и не скажешь) в него деда с бабушкой.
   Ну что ж, – сказал Валентин жене, – дом в деревне, но со всеми городскими удобствами; работать никто тебя не заставляет, делай что душа желает – хочешь пляши, хочешь книги пиши – и стали муж с женой жить в своё удовольствие, совмещая необходимый труд с радостью общения с природой и конечно же с семейными посиделками под балалайку – куда же без неё …

Зеркало

   Зеркало было большое и новое – простой прямоугольник, вмонтированный в стену прихожей. Никого кроме своей хозяйки оно не отражало. Большую часть дня и ночь зеркало стояло закрытое занавеской-покрывалом, погруженное в сны-грезы, вспоминая и придумывая.
   Воспоминаний было мало – все из стекольной мастерской, где оно появилось на свет и впервые себя осознав, услышало странный скрипучий голос, разносившийся по комнате и рассказывающий какую‐то историю. По ходу сюжета из углов и с полок раздавался смех разных оттенков и звучаний. Наше зеркало растерялось, не зная, что первым начать изучать – смех зеркал и зеркалец или слушать повесть, так забавляющую окружающих. Стало прислушиваться к смеху, а когда удовлетворило своё любопытство, перешло к историям, благо началась новая и старое зеркало, находившееся на реставрации, поведало следующее.
   Расскажу я вам одну историю, давнююпредавнюю, такую старую, что сейчас понять нельзя, наяву это было или зародилась она в чьих‐то снах-фантазиях и как сказка пришла в этот мир.
   Жили-были две сестры-погодки: статные, ладные, умелые, веселые и женихи у них объявились – молодцы хоть-куда; и венчание в один день состоялось. Только собрались над их землей черные тучи, на границах ворог замаячил и ушли добры молодцы землю свою защищать, но с войны не вернулись.
   А у сестер тем временем родилось по мальчику – крепкому, здоровому да пригожему. Жили они в маленьком домике на окраине деревни, дружно, во всем помогая друг другу.
   Однажды поздней осенью в ненастный вечер постучалась к ним старая женщина-скиталица – грязная и страшная. Но сестры не испугались. Печь топленая, вода горячая – умыли, обогрели, одели в чистое, накормили и спать уложили, а бельё странницы выстирали. Странница быстро уснула. А сестрам и мальчикам в ту ночь не спалось. Стал старший Мишанька мать расспрашивать, – правильно ли чужого незнакомого человека так привечать? Липа, его тетка, и говорит, – люди живому помогать должны, как оставить немощную старушку в холод и дождь на улице.
   – Но ведь в деревне много домов, пошла бы дальше кто‐нибудь пустил, почему мы?
   Натолька, родившийся на три месяца позже Мишани сидел и думал, – кто прав: мама или брат? Оба для него были большие авторитеты, и до этого случая таких разногласий в семье не было. Толик сидел и всё посматривал на тетю, что она скажет, но тетя молчала, а потом коротко, – ночь на дворе, спать пора. И дом погрузился в сон.
   Утром распогодилось и подморозило. После завтрака стала бабуля собираться, да только сестры увидели – платьице летнее, лапти худые, котомка тощая – замерзнет бабка в дороге. Липа и говорит, – куда ты пойдешь, зима на носу, оставайся, стакан молока и кусок хлеба в доме найдутся, не объешь, будешь нам вместо матери – мы с сестрой с детства сиротами росли – добрые люди нам помогли на ноги встать, вот мы им через тебя долг наш и вернем.
   – Ну что ж, девонька, останусь да коровку попрошу, чтобы на два стакана больше молока давала, да чтобы хлебушек пышнее поднимался, да куры лучше неслись – перезимуем.
   Вечером Натолька услышал разговор Мишаньки со своей матерью.
   – Мама, почему ты промолчала, когда тетя приглашала нищенку остаться у нас на зиму, ты же старшая и твоё слово главное?
   – Не всегда старший самый умный, да мудрый. Рано мы с сестрой родителей лишились – такие были как вы с Толенькой. Подумай, как прожить двум десятилетним сироткам, если они уважать и доверять друг-другу не будут. Я всегда в хозяйстве лучше разбиралась, а Липа – в людях. Вот у нас с детства и повелось: по хозяйству – мое слово главное, а в людских отношениях – Липино. Ты слышал, чтобы мы когда‐нибудь ругались или спорили?
   – Нет, мама, и это меня всегда удивляло. Часто я другую картину наблюдаю: ругаются, кричат, спорят, да ещё погаными словами друг друга обзывают. А у нас в семье хорошо – мир и лад.
   – Видишь, ты сам понимаешь, что в миру, да в ладу человеку лучше жить, а чтобы так было ты доложен и уступить, и промолчать, и гордыню свою смирить. Люби близкого тебе человека. Вот вы с Натолькой тоже ведь никогда не ссоритесь.
   – Это потому, что я старший и он меня во всем слушается, – заулыбался Мишанька.
   – А если перестанет слушаться, что делать будешь?
   – Не знаю, – стал чесать голову Мишаня, – думаю до этого дело не дойдет, очень уж Натолька доверчивый, да уступчивый. Он со всеми в деревне ладит, даже с дедом Митрием, которого все стороной стараются обходить, уж очень он злющий, да ругачий. А Натолька ничего, часто к нему ходит. И если честно, ведь дед Митрий, как Натолька с ним дружбу свёл, нам здорово по хозяйству стал помогать.
   – Значит не такой уж и плохой человек дед Митрий – дела‐то поважней слов будут.
   – Выходит так, – согласился Мишаня.
   На том разговор и закончился.
   Через неделю Мишаня заметил, что Натолька свел дружбу и с бабой Настей, их квартиранткойприживальщицей. Только как не распалял себя Мишаня против бабули, ничего у него не получалось, да и поддержки он ни у кого не находил.
   Баба Настя оказалась бойкой на дела; и в доме не только обузой не была, а стала настоящим подспорьем в их небольшом хозяйстве.
   На следующий день после заселения бабули – корова повысила удои, а куры – количество снесенных яиц. Мишаня решил, что это случайное совпадение – в колдовство он не верил.
   Баба Настя кроме бойкости в делах, обладала знаниями и умениями травницы-знахарки и быстро начала пользовать деревенских жителей, но не за «здорово живешь», но и не за деньги, а за то, кто что может дать или сделать, применяя принцип – я тебе помогла в твоей нужде, а ты мне помоги в моей. Людей такая плата очень устраивала – кто забор починит, кто дров наколет, кто медом расплатится, кто шерстью. А баба Настя ни от чего не отказывается – в доме всё пригодится.
   Через месяц дом стал похож на склад. Бабуля оглядела приобретенное, головой покачала и говорит, – пора заготовки в дело пускать, очень затовариваться тоже нельзя, а то скоро и развернуться негде будет. Оставила съестное да большой пук шерсти, а остальное, подрядив деда Митрия за половинный барыш с продаж, в город отвезла и продала.
   Из города вернулась довольная, с прялкой и спицами; обустроила себе рабочее место и стала шерсть прясть; да так ловко у нее выходило, что сестры, сначала всё посматривали, а потом попросили научить – и зимой закипела работа: напряли-навязали и кофт-жилеток, и носочков, и даже ковриков. Бабуля так наладила производство, что только успевай поворачиваться; все излишки шерсти по домам скупила, а изделия на продажу в город отвезла. Стала в доме звонкая монета сначала частым гостем, а потом и постоянным жителем. Никогда так изобильно сестры не жили, хотя работали очень много. Но бабуля умела работать по-другому – у нее как у русской печки КПД (коэффициент полезного действия) был под сто процентов. Ничего не залеживалось, ничего не простаивало – всё кипело, бурлило и давало положительный результат.
   Но надо отдать должное бабе Насте – она умела сочетать труд и отдых – никто на износ не работал; напряжение чередовалось с расслаблением, и у сестер складывалось впечатление, что бабуля будто специально пришла в их дом, чтобы поправить хозяйство и принести достаток.
   Так прошел год, и однажды осенью баба Настя достала из своей тощей котомки рваненькое платьице, встряхнула, проверяя, всё ли так, как надо и пошла в свою коморку. Вернулась, одетая по-походному – ветхое платьице, да поношенные лапти. Вся семья, не сговариваясь, собралась в доме, хоть час был довольно ранний. Посмотрела на всех бабуля, хитро прищурилась и говорит, – что‐то я у вас загостилась, пора мне в дорогу. Спасибо вам за заботу и доброту, что приветили старую – хорошо мне с вами было. На прощание хочу вам подарочки сделать. Сестры, спрошу вас, что вы для своих сыновей желаете, только учтите, могу исполнить по одной просьбе. Давай, Фрося, начинай, что хочешь, чтобы с сыном твоим по жизни рядом шло?
   – Деньги, выпалила Фрося.
   Мишаня заулыбался, закивал; заулыбалась и бабуля.
   – Хорошо, будет жить богато твой сын, деньги у него всегда водиться будут.
   – Ну а ты, Липа, чего для сына своего желаешь?
   – Удачи.
   – Ну что ж, дело хорошее. Натолька, удача надежный спутник по жизни. Ну а для вас, девоньки, я что‐нибудь по дороге присмотрю, да с весточкой пришлю, когда получите подарочки, узнаете, что от меня.
   На том и простились.
   Через полгода по весне, нежданно-негаданно вернулись мужья сестер. На войне их контузило, они попали в плен, где провели без малого двенадцать лет. У Фроси от такого счастья чуть разум не помутился. А Липа прошептала, – спасибо тебе бабушка, не знаю, чем и заслужили такое счастье.
   И началась для сестер новая жизнь. Мужья у них были справные, работящие. Перво-наперво построили два дома и зажили в любви и радости. Господь тоже возрадовался на небесах и подарил старшей сестре дочку, а младшей – сыночка.
   Шло время, двоюродные братья из отроков превратились в молодых мужчин. Мишаня стал заправским купцом – дела и деньги сами плыли к нему в руки и от этого он возгордился, решил, что всех умнее и оборотистее. И чтобы дела большие вершить, надумал посвататься к самой богатой невесте из купеческого сословия. И получил в приданное огромный денежный куш, только жену плаксивую, да рябую. Но золотой блеск скрывал все недостатки драгоценной супруги. И сынок у них народился – весь в маменьку: плаксивый, толстый да рябой. Десять лет семейной жизни и из Мишани сделали неповоротливого ленивца – зачем напрягаться? – можно нанять управляющих, да доглядывать за ними, лузгая семечки – деньги‐то все равно прибывают, и хорошо прибывают.
   Но однажды приехала дальняя родственница жены из южного приморского городка и стала уговаривать поехать погостить – отдохнуть на море, да отведать фруктов, которые в средней полосе не водятся. У жены с сыном загорелись глаза, но глава семьи ехать отказался, – за хозяйством глаз, да глаз нужен – управляющие-шельмецы так и норовят обмануть да объегорить. Нет, не может Мишаня оставить дело, а жена с сыном в своем выборе вольны и могут поступать, как им хочется.
   Через месяц вернулась та же родственница, в глубоком трауре вернулась, и повела какой‐то путанный рассказ, из которого было понятно только одно – жена и сын не вернутся – нет их больше на этом свете – утонули в море, катаясь в небольшой шлюпке под парусом. Ни тел, ни могилы – ничего от семьи не осталось – только деньги жены, многократно умноженные. И нахлынула печаль, – ради чего же жить на белом свете? Ради денег, но вон их сколько, а семья канула в Лету.
   Неожиданно вспомнился двоюродный брат Анатолий, с которым не виделись со дня его свадьбы (восемь лет прошло) и решил Мишаня навестить брата. Накупил подарков, много накупил, знал, что у Анатолия семья большая – пятеро детей. Да и тетю с дядей надо чем‐то порадовать. Родители Мишани погибли, а ведь все вчетвером по лесу на телеге в грозу ехали – дерево упало – Мишаниных сразу насмерть убило, а у Натолькиных – только небольшие царапины от веток – повезло.
   Стал Мишаня подсчитывать (любил этим заниматься) – сколько раз Натольке в жизни повезло, да не по мелочам, а по-крупному. И вот что насчитал. Родители живы-здоровы, жена красавица, певунья и плясунья; пятеро деток – четыре пацана и дочка; живет зажиточно – конечно не так, как Мишаня, но в доме достаток, даже благотворительностью на местном уровне занимается; дети обучаются грамоте, а дочка еще музыке и танцам; дом в Москве имеется (приданное жены), да и по мелочам кое-что набралось. Стал думу думать – почему брат живет лучше? Ведь он много богаче, а вот счастья нет, да и если честно, то и не было; разве что в детстве, когда вчетвером с тетей и Натолькой безлошадными жили в захудалом домишке. А нальет мать или тетя парного молока, ломоть душистого хлеба отрежет, по голове погладит, улыбнется – и ты счастлив. Что же сейчас‐то не так? И понял, что двадцать лет (столько прошло после желания о богатстве) один золотой блеск в глазах и стоял и все остальное собой заслонял и невидимым делал. Выходит – жизнь гораздо больше, чем деньги, вот с такими мыслями-думами отправился Мишаня к родне.
   В семье Натольки Мишане стало по-детски хорошо. И решил он поговорить с братом о своем будущем.
   Анатолий внимательно выслушал и сказал, – с деньгами нужно уметь управляться, а с большими деньгами и подавно ухо востро держать надо. Деньги в помощь человеку дадены. А тебя золотой блеск очаровал, в плен взял и стал тобой управлять. Сделал тебя ленивым, неповоротливым, жадным, может быть и завистливым.
   – Что же мне делать, как дальше быть? Тошно мне стало жить на свете, а ведь тридцать лет всего.
   – Вот и начни новую жизнь. Только во главу угла поставь не деньги, а любовь и дело. Приглядись вокруг, может кто глянется, тогда женись, новый дом построй и попроси небеса, чтобы твою жизнь сопровождали любовь и радость. Тогда и любая невзгода человеку не страшна, очень многое преодолеть он становится способен. Ты раньше только брал, а теперь отдавать учись. Может и жизнь твоя новыми красками заиграет.
   Погостил Мишаня у брата, сил набрался и решил свою жизнь на новый манер обустроить. Вернулся в город, а ноги сами в сиротский приют понесли. И сразу наткнулся на малышку пятилетнюю, чумазую и на азиатку похожую. Узнал про девочку, что мать родами померла, а отец и вовсе неизвестен. Захотелось ее удочерить – ведь всегда о дочке мечтал. Стал в приют приходить, чтобы с ребенком получше познакомиться; только как не придет, его избранница таскает за собой трехлетнего пацаненка; тот ничего не говорит, не кричит, только глазами огромными хлопает. Мальчик оказался немой, но Мишаня решил – видно такая судьба; разлучать двух одиноких детей, прилепившихся друг к другу не осмелился и усыновил обоих.
   Купил дом, нанял экономку и начал сам свои дела купеческие вести. Экономка была строгая, но покладистая, с детьми быстро нашла общий язык и обрел Мишаня новый дом и новую семью.
   Через год явил господь Мишане свою милость. Как‐то играл он с детьми в саду после дождя, подскользнулся на мокрой траве и упал, сильно ударившись головой, настолько сильно, что сознание потерял. А когда очнулся, услышал крики ребенка, – папа, папа, очнись, мы без тебя пропадем; открыл глаза и увидел своего Мишку, тормошащего его за рубашку. Мишаня от счастья чуть не задохнулся, – Мишка заговорил – прав был врач, мальчика в детстве испугали, и он онемел, а сейчас от переживаний вновь обрел дар голоса. По такому случаю решил устроить семейный отпуск и махнуть в деревню к брату. Вот родня‐то удивится, – о своих переменах он никому не рассказывал. – Пора, пора своих отпрысков с родней познакомить. Он был абсолютно уверен, что и тетя с дядей, и Анатолий с женой будут за него искренне рады. А что сказано, то сделано. И если перефразировать русскую присказку, то можно смело сказать, – деньги хорошо, а счастье лучше…, – проскрипело старинное зеркало. Возразить на это было нечего, и мастерская погрузилась в сон.
   Две недели наше зеркало слушало разные были и небылицы, также занимало его и посещение людей; хотелось поскорее увидеть хозяйку. Но визит откладывался.
   В начале третьей недели к зеркалу подошла женщина в спецодежде, стала на поверхность брызгать чем‐то пенным и приговаривать, – товар нужно показывать лицом, ты хоть и новое, но за две недели запылилось, придадим тебе блеска, и стала натирать поверхность сначала тряпкой, потом газетой. У зеркала от такой процедуры сбились все настройки, а когда смогло прийти в себя, отразило уже другую женщину – изящную, с правильными чертами лица, изысканно одетую, с укладкой – волосок к волоску, придирчиво вглядывающуюся в поверхность. Зеркало растерялось, – что так внимательно разглядывается и у кого ищутся изъяны – у него или хозяйка пытается обнаружить что‐то невидимое глазу в своей наружности. Но скоро осмотр закончился и зеркало перенесло еще несколько не очень приятных моментов – упаковку, погрузку, транспортировку, разгрузку, вознесение на 16 этаж с помощью какого‐то движущегося ящика и водворение на постоянное место жительства.
   Зеркало было молодое и неопытное, ему хотелось отражать, отражать и отражать разное, интересное и познавать окружающий мир. Но его вмонтировали в стену и закрыли плотной тканью, погрузив во тьму. И лишь утром, а иногда вечером – ткань сдвигалась и перед зеркалом представала хозяйка, неторопливо разглядывающая и оценивающая сама себя. Потом занавеска опять закрывалась и зеркалу ничего не оставалось как погружаться в сон-дрёму.
   В такой ситуации хочешь не хочешь, а станешь философом. Есть другой путь – сойти с ума, но его зеркало решительно отвергло. И погружаясь во сне в мудрость мира утешало себя китайской присказкой – нет, ни каждый день льет дождь.

Валенька и Верочка

   Сколько Верочка себя помнила её всё время дома сопровождало стрекотание машинки – а это значит – мама дома, но работает. Она успокаивалась и начинала заниматься своими детскими немудрящими делами. В садик не ходила, зачем – мама работает на дому, ребенок всё время рядом – обут, одет, накормлен. Заказчицы тоже приходили в «мамину мастерскую», так называлась большая комната в доме. А мир состоял из красивых разноцветных вещиц – куколок и зверюшек, сшитых заботливыми руками из остатков материала; и собрался целый зоопарк, где люди гуляли вместе с животными – никаких клеток, никакой ограды – выдуманный мир жил по своим правилам.
   Галерею разноцветных вещиц продолжали цветные мелки, карандаши, фломастеры, а потом и краски, но это были настоящие друзья, отношение к которым было очень и очень серьезное, а как иначе – нарисуешь плохо зайчика или лисичку и сразу снится сердитый лесник и грозит пальцем, – сейчас лето – зайцы серые, цвет меха поменяли, снегири улетели, прилетели скворцы и грачи; всегда думай, что делаешь и к своим рисункам подходи ответственно. Сердить дедушку не хотелось, а когда рисунок нравился, говорила, – правда ежик и медвежонок хорошо получились; и тогда виделась улыбка старца, мелькающая или в кустах, или в облаках и приходило понимание – дедушка за нее радуется.
   Так жила Верочка, погруженная в свои детские дела; ровесников в округе не было, а с трехлетками-малолетками не интересно – ей‐то шесть лет исполнилось, но старшие ребята в ее сторону не смотрели, в свою компанию не приглашали и ее малолеткой считали.
   Но по весне один из соседних домов обрел хозяев, и Верочка познакомилась с Валенькой. Новая подруга чуть косолапила, и первая мысль мелькнула, – не танцорка; но потом внимание привлекли глаза – синие-синие, как море, на которое так мечталось съездить. Море Верочка рисовать боялась, – вдруг Нептуну не понравится. Плачевный опыт имелся. Один раз изобразила пруд с кувшинками; ночью во сне пришел водяной и стал больно таскать за волосы, – где ты видела в пруду кувшинки, в пруду камыши растут, а кувшинки в речках обитают. (Позже она узнала, что в прудах растут и кувшинки, и прекрасные бело-розовые лилии; видно водяной был местный и ничего кроме своей речки никогда не видел).
   После этого случая все‐таки решила не рисковать и моря не рисовать, – если водяной такой грозный, то, что же царь морской сделает, если рассердится, тогда от тебя и мокрого места не останется. Но находясь рядом с синеглазкой (так про себя звалась новая знакомица) страхи исчезали, быстро прячась по темным углам, а оставались радость и солнечный свет. Поэтому сразу после знакомства она повела Валечку к себе в дом: и с мамой познакомить, и со своим зоопарком, и самые красивые рисунки показать. Вдруг новая подруга тоже рисованием увлекается – тогда и водяной не страшен, как‐нибудь вдвоем одолеем дедушку.
   Но оказалось, что от Валеньки рисунки далеки – всё у нее вкривь и вкось получалось – не линии, а непонятные зигзаги. Но зато синеглазка очень хорошо пела, в отличии от Верочки, у которой с пением было «увы» и «ах». И юная художница решила, что будет подругу рисованию учить и начнет с самого простого, а сама пению обучаться, как сможет и настолько, насколько терпения у новой подруги хватит.
   Верочка дела в долгий ящик откладывать не любила и детские игры наполнились обучающимися моментами. И как ни странно это покажется, через год Валя могла нарисовать не только каляку-маляку, а Вера, не фальшивя, спеть простенькую песенку и под музыку, и a cappello.
   Уроки были короткими, но ежедневными, и что удивительно, к ним стала присоединяться Татьяна Александровна – и попоет вместе с Верочкой под руководством Валечки, и порисует вместе с Валечкой, уже под руководством Верочки.
   А еще в доме появился маленький рыжий пушистик с умными глазками. Ближе к лету – девочки уже полгода дружили, кто‐то позвонил в дверной звоночек, и все трое, не сговариваясь, поспешили на улицу открывать. Перед ними предстала пожилая женщина с крохотной корзиночкой в руке, в которой надрывно кричал маленький котенок.
   Бабуля поздоровалась и говорит, – я вам нового жильца и друга-хранителя семьи принесла. Котенок орать перестал и стал посматривать своими глазками на Татьяну Александровну. Татьяна не то, чтобы животных не любила, она просто была равнодушна и к кошкам, и к собакам. Но почему‐то этого сорванца захотелось принять в свой дом, и она пригласила гостью чайку попить. Бабуля не отказалась. Тем временем, Рыжий вылез из корзиночки, подошел к ноге Татьяны, полизал, и подняв свой хвостик, отправился обходить новые владения. Верочка испугалась, – вдруг уйдет-пропадет или потеряется.
   – Не пропадет и не потеряется. Я такого умного кота никогда еще не видела, а кошек знала множество. Три дня мы с ним ваш дом искали.
   Он самый красивый в помете был, хотела я его своей подруге-кошатнице подарить (у нее кошка пропала), но, когда время подошло и стала я Рыжего собирать в новый дом, он закричал и вцепился мне в грудь, тут я поняла, что к моей подруге он жить идти не хочет.
   – Тогда сам ищи себе хозяев, раз мое предложение тебя не устраивает. И стали мы по городу ходить. Получилась у нас с Рыжим игра «холодно-горячо». Я ему сказала, – мяукай, когда я правильное направление выбирать стану, ты видно уже знаешь, где твой новый дом. Рыжий на меня посмотрел и мяукнул. Вот так мы с ним три дня и ходим-ищем. А у вашего дома он стал истошно орать, показывать, что здесь его новое жилье. Да вот еще что, дайте копеечку, чтобы котик прижился.
   Татьяна хотела за Рыжего дать серебряный старинный рубль (имелся такой в доме), но бабуля не взяла, – и обычного хватит, я эти кошачьи денежки не трачу, а в мешочек специальный складываю, храню, одним словом, чтобы кошечки хорошо и долго жили, да своих хозяев радовали.
   Бабуля ушла, а вместо нее на пороге появился Рыжий и пошел себе место искать. Залез в коробку, где Верочкин цветной зоопарк хранился, и там уснул.
   Прошел год, девочки только‐только первый класс закончили. И долго пустовавший дом, стоящий между домами подруг, обрел, наконец‐то, новых жильцов.
   Так в жизни Валечки и Верочки появилась их третья подруга Люсенька и бабушка Тоня, которая сразу очаровала девочек игрой на пианино, рисунками и сказками на непонятных языках.
   Девочки сдружились, и что удивительно – сдружились и семьи. Татьяна Александровна, став мамой Таней, обрела двух дочек, баба Тоня – двух внучек, восхищавших ее своими талантами, Глебычу же с Валентиной Петровной ничего не оставалось, как принять под свое крыло Верочку и Люсеньку.
   Дружба девочек была крепкой, хотя все они были разные, каждая с характером; но они всегда уступали и помогали друг другу, сопереживая радости и неудачи подруг, как свои собственные.
   Дружба их прошла проверку даже мальчиками. В девятом классе пришел к ним новый ученик – Степан Раздоров, и сразу своим внешним видом положил всех девчонок на обе лопатки. Не устояли и наши подружки. Степа же полностью оправдывал свою фамилию, если вокруг тихо – ему было плохо, если начиналась война – ему становилось вольготно и хорошо. Ещё Степа собирал «коллекцию» из девчонок, влюбленных в него по уши. У него даже целая система была разработана, правда довольно примитивная, но работающая и дающая для Степана положительный эффект. Сначала он напускал на себя неприступный вид, потом начинались редкие томные взгляды в сторону пассии и дальше по нарастающей. Пределом «ухаживаний» Степа считал факт, когда его очередная «жертва» присылала записку с предложением о встрече. Степа писал на записке красным карандашом имя девочки, клал в копилочку и переходил к следующей.
   Трех подруг он решил оставить напоследок – девчонки были одна другой лучше – и красотка Верочка, и певунья Валечка, и танцорка Люсьенка.
   Начал с Верочки. И Верочка, под атаками красавца-парня, не устояла и отозвалась. Но почему‐то у Степана с подругами обычная схема нарушилась. Появилось у него неодолимое желание «завоевать» трех подруг разом. И Степан сменил тактику. Решил он подруг поссорить и начал интриговать. Все остальные девчонки были у него под пятой и надумал наш «соблазнитель» пустить этот резерв в дело. Одной наговорит от имени Валечки на Люсеньку, под большим, огромным секретом, зная наверняка, что тут же будет передано адресату; другой от имени Верочки на Валеньку, а сам только и успевает подругам свои взгляды рассылать, да глазки строить. Через две недели Степан понял – Верочка в его власти; Валентина – колеблется, а вот, что делать с Люсьенкой Степан не знал. Впервые его метод дал осечку. Степан сердился и делал ошибки, а Люсьенка все его промахи «брала на карандаш» и через месяц собрала совет. Верочка и Валечка ослушаться не смогли, хотя общаться друг с другом практически перестали – кумир Степан требовал безраздельного поклонения, и детская дружба девчонок трещала по швам.
   Но Люсьенка знала, что делать. Девочки на встречу пришли понурые, с красными глазами от слез и бессонных ночей. И Люсьенка начала – встала и поклялась, что будет говорить правду и только правду, как бы горька она не была. Потребовала, чтобы Верочка с Валенькой тоже дали такую же клятву – и началось почти судебное разбирательство. Люсьенка достала толстую тетрадь и начала методично шаг за шагом по ней пробираться. Там были собраны все материалы, которые она смогла добыть-раздобыть: опросы одноклассников и одноклассниц, полученные по меркам процессуального кодекса довольно спорным путем, но Люсьенке было на это начхать или наплевать (тоже нелитературное слово). Верочка с Валенькой сначала Люсьенке не верили, но она всё добавляла и добавляла фактов, а когда поняла, что лед недоверия сломлен, воззвала к их давней дружбе, твердо заявив, что она никогда ничего не говорила из нижеперечисленного и зачитала «показания» Машки, которая науськанная Степкой, распускала грязную клевету. Глаза подруг засияли – от слез и красноты не осталось и следа. Они увидели, что Степка – кумир на глиняных ногах, слепленный из кусков грязи – обнялись и дали обещание, что больше никогда и никому верить не будут в вопросах, порочащих честь подруг. И Люсьенка, развивая наступление на Степана, предложила попросту «стереть» его из их действительности – нет такого человека в классе, а есть одно темное пятно вместо него, а что с грязью нужно делать – только выбросить на помойку. И как это ни покажется странным, девчонки своего добились. Начав так действовать, вскоре к ним присоединились все мальчишки (Степка им не нравился, только никто связываться не хотел – родитель видная фигура в городе, ну и всё такое прочее…).
   А потом и девчонки стали потихоньку подтягиваться. В десятый класс Степка не пришел, поехал учиться за границу – самая последняя и самая верная его фанатка принесла такую весть в класс, но никто никак не отреагировал – кто будет думать о пустом месте, а тем более обсуждать – есть дела поважнее.
   Но Люсьенка себе честно признавалась – развернуть ситуацию со Степаном в свою сторону оказалось очень трудно. И вспыхнули воспоминания.
   Люсьенка пошла в первый класс, дети были знакомые, да и их родители тоже – дедушку знали в городе все, но его не стало и отношение разительно изменилось (не у всех, но у многих); вместо доброжелательных улыбок, заглядываний в глаза, виделась совсем другая картина – желание выместить свою неприязнь, злобу, а иногда и ненависть; а дети, они только дети и когда маленькие – являются продолжением своих родителей, или бабушек и дедушек, как Люсьенка. Всё это очень огорчало и выводило из себя. Люсьенка часто не знала, как себя вести – вежливость куда‐то улетучивалась – хотелось огрызаться, ругаться, кричать и плакать, топать ногами и бежать подальше от всего этого.
   Бабушка заметила, что с внучкой происходит что‐то неладное и откровенно с ней поговорила. Люсьенка, чувствуя бесконечную бабушкину любовь, рассказала всё (как ей виделось и понималось), что происходит в школе.
   Антонина Ивановна отношения ни с кем выяснять не стала, знала, что это ни к чему хорошему не приведет, а решила научить внучку проживать такие ситуации и достойно из них выходить.
   – Ты живешь в мире, который может и улыбнуться тебе, и дать пинка. Ты должна быть готова встречать разные стороны и мира, и людей в нем живущих. Все люди разные, и в каждом многое понамешано. И не важно, как к тебе кто‐то относится, важно, как ты сама идешь по этому миру. Не опускайся на уровень ругани, скандала, крика – никогда ничего конструктивного из этого не выходит. Кричать можно в особых случаях, и ты должна точно знать в каких: криком можно «спустить избыток пара», позвать на помощь, кого‐то остановить. Вопросы же решаются только в спокойном состоянии – давай, деточка, тренируйся. Тренировка нужна во всем. Я не люблю шумных многолюдных мест, но, когда ты тренируешься – свои предпочтения оставь для отдыха и расслабления, а для работы выбирай самое трудное. И стали бабушка с внучкой посещать разные мероприятия – шумные и многолюдные, и обязательно дома с разбором своего поведения – что удалось, а что не получилось. В выходные практиковали поездки на природу (дачи не стало – у деда была государственная, свою построить не успел), так как после такой работы обе были, как выжитые лимоны. Но Люсьенка начала замечать, что ей становится гораздо легче учиться в школе: уже не колют и не обижают намеки одноклассников и разные придирки некоторых учителей. Бабушка за год сделала из Люсьенки настоящего бойца – тренированного на выносливость и упорного в достижении своих целей.
   Люсенька знала и бабушкино сокровенное.
   Антонина Ивановна, мысленно подводя итог году, удивлялась – как она смогла это сделать, ведь такой никогда не была, и только один раз в жизни проявила характер (да и свой ли Тонечка до сих пор понять не могла), тогда десять лет назад, когда ещё не родившаяся внучка, тоже очень нуждалась в её помощи. И Антонина Ивановна, как и тогда, подняла глаза к небу и всей душой поблагодарила Высшие Силы и своих родных и близких (и мертвых и живых), кто в очень трудные, поворотные моменты жизни вставал с ней плечом к плечу и стойко держал оборону.
   Потом была продажа квартиры, переезд в маленький домик и двухнедельные каникулы на море в тихой деревушке, забытой курортникамиотдыхающими.
   Вспомнив детские уроки, Люсьенка стала разрабатывать тактику поведения, зная, что втягивать взрослых в эти «разборки» – только усугублять ситуацию; но совет был нужен, и она решила посовещаться с Рыжим, третью часть жизни проводящим в их доме. Пригласив его на прогулку и коротко обрисовав ситуацию, попросила совета, надеясь, что Вождь обязательно поможет и как совет озвучить придумает. В своих ожиданиях не ошиблась и ночью увидела во сне говорящего кота, и вечерняя прогулка продолжилась.
   – Первое, сказал Рыжий, – он попытался разбить вашу дружбу, и она пошатнулась. Верочка, натура очень восприимчивая, поэтому потянулась к новому и незнакомому – но это новое только снаружи блестит, а внутри чернота и гниль. Поверни глаза художницы-Верочки от привлекательного внешнего к отталкивающему внутреннему и пусть это безобразное она нарисует и всегда представляет, если её дух слабеть под взглядом Степки начнет. Валентине же будет достаточно и одного взгляда на рисунок чтобы окончательно от Степановой зависимости избавиться.
   Только в этой ситуации тебе придется до конца идти и не только дружбу восстановить и двух подруг в чувства привести, а весь класс спасти.
   – Но я не представляю, как с этим справиться, и как к этому подступиться?
   – Война открытая и ярая здесь не поможет, такие люди этим питаются и только сил от войны набираются, а вот безразличие для них губительно. Любое внимание их бодрит, а безразличие – убивает. Представь, что и нет этого человека вовсе и действуй соответственно – ум и смекалку применяй, обопрись в классе на парней, они Степана не любят, а за ребятами и девочки начнут подтягиваться. И когда он останется в полной изоляции, тут ему и конец придет. И жалеть его нечего – он чернота, которую ты должна пустым местом сделать.
   И Люсьенка начала осуществлять план, предложенный Рыжим.
   Портрет получился удачным: было воскресенье и в работе участвовала вся компания – Рыжий надзирал. Антонина Ивановна только и успевала морса в графин подливать, да печенья в вазочку подкладывать. Кот держал голодовку, – некогда на еду отвлекаться, когда такие важные дела решаются.
   Когда портрет, ценою огромных усилий со стороны Верочки, был закончен и ничего кроме брезгливости и гадливости у подруг не вызывал, решили проверить себя старшим поколением. Были приглашены сразу все. Рыжий дернул за веревочку и занавесочка с холста упала. Глазам зрителей предстала внутренняя сущность Степана, проявленная талантливой рукой художницы. В глазах девочек и кота был вопрос, – ну как, удалось показать неприглядность человеческой натуры? И вот что услышала наша честная компания.
   Мама Таня: – Вам что задали демона нарисовать? Конечно неплох, но у Врубеля гораздо мощнее и масштабнее получалось, а у вас он какой‐то мелкий вышел, ещё недоразвившийся.
   Глебыч – Верочка, ты с натуры рисовала или по памяти; или ваш творческий квартет явил миру продукт коллективного ума? Но скажу прямо – таким уродцам не место в нашем мире, гнать их надо взашей туда, откуда пришли.
   Антонина Ивановна сначала тихо ахнула – узнала она Степана, но решила из общего строя не выделяться и порядок не нарушать. Улыбнулась и изрекла, – если мальчиков такими представлять, можно надолго в девках засидеться.
   Баба Валя подошла к вопросу практически. – если вы живого человека нарисовали (почему‐то ни у кого не было сомнений, что творили коллективом), то надо этот портрет в храм отнести, а лучше в монастырь, чтобы этот человек молитвами (пусть и чужими) очистил от смрада душу свою; если же это вымышленный персонаж, то тогда вам троим надо в церковь сходить исповедаться, да причаститься, а потом смыть с холста растворителем это уродство.
   Люсьенка была довольна, увидела, что у подруги блеск кумира поблек, и идея насчет растворителя тоже понравилась. Только стирать надо последовательно – сначала внешнее блестящее, потом внутреннее убогое. Она знала, что портрет Степки писался не один раз; и об этом с Верочкой откровенно поговорила. Вера опустила голову и кивнула.
   И как только растворитель начал стирать краски с холстов – начали происходить и перемены в классе.
   Наши девочки всегда находились вместе, так было легче держать оборону, но Степан стал организовывать на пути подруг «препятствия» – приходилось эти препятствия обходить – и с «пустым местом» получалось худо. И тут Рыжий опять пришел на выручку – достал где‐то маленькую тряпочку и стал по ней пузырек катать, потом тряпку нюхать и быстро убегать в угол. У Люсьенки в голове пронеслось, – мазь Вишневского – конечно лекарственный запах, но жутко неприятный, не тухлое же яйцо в школу нести. Степан был разбит и посрамлен Рыжим безоговорочно. Группа поддержки развеялась как дым, когда на них двинулось Люсьенка с обмотанной бинтом и жутко пахнущей рукой. После этого случая к троице начали присоединяться новые побратимы и коалиция Степана через полгода увяла на корню. Больше ничего ни подругам, ни классу в лице Степки Раздорова не угрожало; ему стало скучно и неинтересно в классе, и он выпросил у родителей поездку на учебу в дальние края за рубежи Родины.
   Дружба же девчонок год от года ширилась и крепла. И было не важно, что Люсьенка уехала учиться в Москву, а Верочка с Валечкой после школы выскочили замуж и обзавелись детьми. У каждой в сердце был уголок, где хранилось то заветное-детское, которое светит человеку всю его жизнь, где бы он не был.

Старшая дочь Валентина
(или яблочко от яблоньки далеко ли падает?)

   Валя не помнила, чтобы ее называли Валенькой или Валечкой. Мама вечно куда‐то спешащая, но всюду опаздывающая, всегда звала Валентиной, папа – Вальком (но это случалось нечасто – моряк редкий гость в доме), один дедушка величал внученькой, душенькой или Валей. Подруги и знакомые звали Валькой, в школе – Валькой-сорви головой.
   Валентина заводилой в компании не была, но ее всегда влекло к бесшабашным ребятам и девчонкам – это придавало дополнительный импульс, и тогда она действительно становилась сорвиголовой, особенно на море – ныряла больше и глубже всех, заплывала дальше всех. У нее даже был друг дельфин, который однажды спас ее от неминуемой гибели в морской пучине (свело ногу).
   Валентина понимала, чем может закончиться одиночное плавание в дали от берега со сведенной судорогой ногой. Но паники не было. Наоборот, её охватило спокойствие и легкость, хотя нога тянула на дно. В эти мгновения захотелось попросить у всех прощение за прегрешения вольные и невольные; почему – непонятно, ведь в церковь не ходила и никаких молитв не знала. И ещё попросила о помощи морского владыку, вспомнив один случай: маленькая была, лет семи, после сильного шторма гуляла по берегу и нашла кольцо с большим красным камнем, полностью заросшее малюсенькими ракушками, только один камень и сверкал. Не было никаких сомнений, что его нужно вернуть назад на дно морское, но вот как это сделать? С берега бросить, волны могут опять назад вынести. И вспомнила – завтра они под парусом в море выходят – у нее же день рождения и дедушка обещал внучку порадовать морской прогулкой. Вот тогда и можно выбросить, только где? И тихо спросила у моря, – может ты тоже мне завтра подарок сделаешь, и я увижу плывущего на хвосте дельфина, тогда точно буду знать, где кольцо в море бросить.
   На следующий день состоялась морская прогулка, так манившая Валентину. Утро было погожее с легким ветерком, который надувал парус и тихонько подгонял лодочку. Так плыли они около часа, и дед решил поворачивать к дому, но Валя попросила, – дедушка, давай ещё пять минут вперед поплывем – навстречу солнцу.
   – Но только пять минут, заулыбался дед. Не прошло и трех, как с боку от лодки вынырнул дельфин, встал на хвост и начал свои показательные выступления. В это мгновение ветер совсем стих, парус обвис, и лодка остановилась, мерно покачиваясь на волнах, а дельфин, все кувыркался и кувыркался вокруг. Валя поняла – здесь то место, где надо колечко в море бросить: вытащила из кармашка, опустила руку за борт, разжала пальцы и почудилось ей, что кто‐то тихо прошептал, – спасибо, девочка, и засмеялся. Дельфин уплыл. Дед сидел и пристально смотрел на внучку, но ни о чем не спрашивал. Только сказал, – если сейчас подует попутный ветер, я подумаю, что моя внучка колдовать умеет. Через пять минут подул попутный ветерок, и они благополучно вернулись домой к праздничному столу. Но ни дед, ни Валя, о том, что случилось в море, никому рассказывать не стали.
   Про кольцо Валя поведала деду только через пять лет, когда погиб в море отец. Дед покрутил воображаемый ус, – к морю всегда нужно относиться с почтением и уважением, насмешек и брани оно может не простить.
   Валентина всегда это чувствовало и относилась и к морю, и к водной стихии почтительно, и ни один фантик из её рук не упал в воду; цветы, по обычаю предков, бросала, да и то только раз в году.
   И в этот раз, когда боль в ноге разливалась всё сильнее и сильнее просто попросила, – я – человек, не рыба, под водой дышать не умею, живу на суше, но глупость толкнула меня плыть дальше и дальше от берега – помоги, не забирай на дно морское, там для меня жизни нет. И море отозвалось, – расслабься и ложись на воду, помощь близка.
   Ногу немного отпустило, это позволило лечь на спину с расставленными в стороны руками и одной ногой (вторая не слушалась), расслабиться и глубоко задышать. Вдруг что‐то толкнуло в спину, тихо и очень осторожно, а потом у лица появилась голова дельфина. Валя растерялась, – позволит ли он взять себя за плавник или ей стать всадницей и ехать на нем верхом, как на лошади. В дельфинарии дельфины с людьми чего только не вытворяли, но здесь не дельфинарий. Но морской друг оказался либо умнее, либо расторопнее – сам подставил под руку спинной плавник и вопрос был решен. Доплыли с ветерком. Нога о себе напомнила только на берегу, да и то остатками боли. Валя погладила на прощание бок дельфина (по голове гладить не решилась) и дельфин, встав на хвост и сделав несколько «па» уплыл в море. Вечером, как обычно, протирая пыль на балалайке (деда уже несколько лет не было), рассказала «своей подружке» о происшествии. И, как всегда, балалайка выслушала молча. Это происходило довольно часто, о многом, что случалось, Валя делиться ни с кем не хотела, делилась только с балалайкой, которая умела хранить секреты.
   Кроме квартиры в городе, был еще домик дяди, очень близко от моря и Валя, как только появлялась возможность, наведывалась туда – утром солнце поднималось из воды, а опускалось за гору, и иногда звучал вопрос, – что же ей больше нравится? – восходы и закаты очаровывали и манили одинаково сильно.
   И ещё были песни без слов: море тихо шептало что‐то своё, мало понятное человеку, но это что‐то касалось Валентины и начинало жить в ее голосе – мелодии выходили или тягуче-протяжные с низкими вибрациями, или быстрые, уносящиеся вдаль к горам и теряющиеся между их вершин, тогда голос становился выше сочнее. И когда она пела на зов-призыв песни приплывал дельфин – он тоже чувствовал эту музыку и начинал выписывать разные дельфиньи коленца. Когда же песня подходила к концу, они вдвоем с дельфином уплывали далеко в море, и она почти растворялась в водной стихии и превращалась в русалку, а от земной женщины почти ничего не оставалось, но она также знала, что друг-дельфин будет стоять на страже и не даст ей безвозвратно уйти в русалочье небытие, а бережно доставив к берегу, подтолкнет на сушу, а сам уплывет в море, оставив только очень смутные воспоминания о таком вечере.
   Случалось такое раз в год – в канун дня рождения, и Валентина была благодарна морю за такие подарки.
   Подарки и отдохновение Валя получала только от моря. В двенадцать лет беззаботная жизнь в одночасье закончилась. Не стало ни отца, ни бабушек, которые обеспечивали всю материальную часть семьи (отец – деньгами, бабушки – трудом). Мать Валентины, хоть и была из семьи рыбака, выбирала по жизни путь наименьшего сопротивления. Окончив десять классов – поспешила замуж, вскружив голову 25‐летнему морскому офицеру, долго выбиравшему себе вторую половину, стараясь в этом вопросе угодить матери и бабушке. Но Катерина, имея отличные внешние данные и практический ум, быстренько «затащила» Петеньку в постель, да и с беременностью медлить не стала. Не успел у Петеньки кончиться двухмесячный отпуск, проходя мимо ЗАГСа объявила, что ждет ребенка и направила стопы суженного к заветным дверям для подачи заявления. Петюне деваться было некуда: семнадцатилетняя беременная девственница – тут уж не до советов с маменькой и бабушкой. Вмиг у Петюни появилась другая женская половина в виде молодой красавицы-невесты, временами действующий на него как удав на кролика – какой властью над ним обладала Катерина Петр так до конца жизни разобраться не смог. Но как ни странно, эту молодую женщину его мать и бабушка приняли безоговорочно. Катерина вела себя всегда скромно, советов не давала, на своем не настаивала, да и вообще желаний своих не объявляла, только Петр иногда замечал (были у него такие минуты «просветления»), что его жена – как омут – не говоря ни слова, кружит и утаскивает к себе на дно всё, что её окружает, за счет этого и живет. Родив пятерых дочерей, десять лет не работала; в их доме всегда мамки-няньки, а Катерина слаба, плохо себя чувствует, болеет. Но мать и бабушка Петра стойко обеспечивали тыл своему мальчику и, ловко маневрируя, вели корабль семьи сына верным курсом. Когда же их не стало (Петр погиб, не дожив до сорока, и потянул за собой шестидесятилетнюю мать и восьмидесятилетнюю бабушку) Катерина переключилась на брата и старших дочерей: Валентине – двенадцать; Татьяне – одиннадцать; Елене – девять. Брат стал помогать деньгами, старшие девочки – обеспечивать быт, а Катерина опять вошла в амплуа постоянно больной женщины. Что же делала Катерина целыми днями, да ничего: лежала и смотрела телевизор; или месяцами пропадала в санаториях, где лечила многочисленные недуги. Любила ли она своих детей? Да, наверное, только эта любовь ни в какое практическое русло не направлялась и внешне не проявлялась. Ей было безразлично: убрано ли в доме, накормлены ли дети; ее не интересовали ни их успехи в школе, ни их проблемы, их горести и радости. Она жила полностью погруженная в себя и в свои «болезни». Редко могла что‐то приготовить – обычно на праздники, еще реже убраться. Но при этом – выглядела всегда «на отлично» и девочек заставляла за своим внешним видом следить.
   Катя с детства любила вертеться перед зеркалом, примерять наряды, рассматривать свою фигуру и лицо. В тринадцать поняла, что очень хороша собой, и в душе радовалась, что пошла в отцову родню (мать была некрасива) и каждый раз, смотря на мать, удивлялась, как отец-красавец мог выбрать такую невзрачную жену. К сожалению, Катерина так никогда и не поняла, что любят не только за красивую внешность. Для нее же внешность была всё. И замечая взгляд отца, обращенный к жене, полный нежности и любви в глубине дыши завидовала матери – отец на нее так никогда не смотрел. Но Катерина надеялась, что когда‐нибудь он станет смотреть так и на нее. Но когда матери не стало вся нежность и любовь были отданы старшей внучке, некрасивой Валентине, точной копии бабушки. Это очень злило и раздражало Катерину, она любила чтобы все в доме «хороводились» вокруг нее – ей очень нравилось ощущать себя в центре внимания. Всё так и было – хороводы вокруг нее водили и муж, и дочери, и свекровь, и даже бабушка мужа, но ни отец, ни старшая дочь в этом никогда не участвовали, также как и брат. Катерина сердилась, но ничего поделать не могла; еще у нее вызывала неприязнь отцова балалайка, которой (как она считала) он уделял гораздо больше внимания, чем собственной дочери.
   Катя с детства ощущала себя лицом семьи и настойчиво укрепляла свою внешность всеми силами. С возрастом внешность стала требовать всё больше и больше внимания. И Катерина, всецело поклоняясь своему «божеству», на остальное внимание обращала мало, да и зачем, ведь есть свекровь, бабушка, муж, одинокий брат, отец, да и старшая дочь Валентина – ответственная девочка, всегда доглядывающая за младшими сестренками.
   Но потом вдруг всё стало сыпаться-рушиться: на лице появились морщинки, на теле целлюлит, а семья понесла очень ощутимые потери. Но Катерина решила, что в первую очередь надо заниматься собственным здоровьем и поддержкой своего «фасада» – посему: врачи, косметический салон и санатории стали неотъемлемой частью жизни. И всё опять стало входить в размеренную колею. Но она стала замечать, что в семье появилась чуждая коалиция в лице отца, старшей дочери и балалайки – эта троица, кто бы не пришел в дом, всегда обращала на себя внимание и к ним люди тянулись больше и сильнее, чем к ней, которая и в тридцать пять была по меркам многих очень хороша и на лицо, и на фигуру. И впервые за много лет стала закрадываться мысль – может внешность не так важна, как ей всегда думалось, ведь есть что‐то и в некрасивой дочери, и даже в балалайке, что предпочтительнее ее лица и фигуры, вот только что? Этого Катерина понять не могла.
   Валентина же, смотря: на красавицу мать, на младших сестер, на дедушку, на балалайку – замечая их различия, просто любила их всех и никого для себя не выделяла. Она, как бабушка, была душой семьи, хранила, оберегала и окутывала всех своей любовью и заботой – это ли не истинная красота?!

Татьяна Александровна
(она же мама Таня)

   Она любила шить, мастерить разных куколок и зверюшек, читать и кататься на велосипеде. Росла в семье маминого дяди, воспитывающего единственную дочь. Еще была соседка-старушка, с которой семья дяди дружила. Всех троих Таня любила, а их увлечениями восхищалась. Дедушка Егор в свободное время мастерил разные поделки, тетя Света – читала, баба Ната шила на старинной машинке «Зингер», а в коридоре стоял железный двухколесный друг семьи, почитаемый всеми.
   В квартирке, где Таня провела детство и юность, были три крохотные спаленки, крохотная кухня, но большая гостиная-столовая и чулан, в котором Татьяна побывала первый раз в девятом классе, когда они со Светланой прощались с дедом Егором.
   Попасть в это «темное» закрытое место – дедушкину мастерскую, они смогли, когда хозяина не стало: вошли, включили свет и удивились порядку, царящему в этом чулане, ведь они всегда считали, что там «Бермудский треугольник», который засасывает в себя всё, что только в него попадает – дед Егор имел слабость к старым сломанным вещам – сначала с работы приносил, а потом по соседям собирал. Что он делал с ними в мастерской никто не знал. Там что‐то шумело, стрекотало, жужжало и скрипело. Девочки иногда предлагали прибраться на закрытой территории, пол помыть или пыль стереть под присмотром хозяина, но в ответ получали загадочную улыбку и отрицательное покачивание головой.
   Егор Павлович в глазах дочери и Танечки педантичным аккуратистом никогда не был, а был очень нетребователен и в быту, и в еде, которую частенько сам и готовил. Обязательно раз месяц ходил в парикмахерскую и баню, по утрам делал зарядку, совершал долгие пешие прогулки по парку, а в выходные, забрав своих девочек и железного друга, возглавлял отдых на природе.
   На похороны собралось много народа – и с работы, и из соседних домов, и только тогда девочки узнали, что в своей мастерской Егор Павлович возвращал к жизни разбитое, пожженное, искалеченное, вышедшее из употребления – давал старому новую жизнь, а на ожившее старое – находил и владельца. Имея золотые руки и светлую душу дед Егор своим трудом предлагал миру новый подход в отношении ставших ненужными вещей.
   Девочки, проживая на одной территории с Егором Павловичем, считали само собой разумеющимся, что лампочки всегда горят, электроприборы безукоризненно работают, всё, что нужно крутится, вертится и приносит пользу. Когда деда Егора не стало, оказалось, что лампочки перегорают, а иногда и «взрываются», что пылесос надо чистить, у мясорубки точить нож, чинить стиральную машинку, холодильник и телевизор. Каждый раз сталкиваясь с этим, девочки вспоминали своего домашнего мастера, незаметно и без лишних слов делающего свою часть работы. Даже баба Ната охала и сокрушалась, – как же её девочкашвеюшка (так она называла свою швейную машинку) без Палыча сможет обойтись – ведь всегда почистит, маслицем машинным смажет, строчку выверит.
   На девятый день, когда «три девочки» Егора Павловича справляли по нему помин в узком семейном кругу, раздался звонок в дверь и на пороге возник Паша Кривоногов, живущий в соседнем доме. В руках Паша держал четыре желтые розы и Таня, открывшая дверь поняла, что он зашел не случайно, и пригласила к столу. Выпив рюмочку вина и помянув светлую душу Егора Павловича, Паша поведал девочкам, о многолетних увлечениях друзей-рационализаторов (деда Егора и деда Павла), воплощавших свои замыслы в гараже-мастерской, где Пашка с детства дневал и ночевал; и предложил взять над их осиротевшей семьей шефство – помогать по хозяйству: бытовую технику наладить, ножи поточить, и так далее. «Три девочки» были удивлены и обрадованы, а Танечка посчитала, что это дедушка Егор с небес прислал ангела-хранителя для своей семьи.
   Через год девочки сделали в квартире ремонт: Светлана спальню отца превратила в рабочий кабинет, сверху донизу заставленный книжными полками, а Татьяне досталась каморка-мастерская, которая сменив владельца, предназначения своего не утратила и осталась мастерской, только швейной – на полках было удобно размещать ткани и швейные принадлежности; большой стол идеально подходил для раскроя, а маленький – приютил швейную машинку, которую принес Паша, сказав, что это подарок от дедушек – дед Егор начал, а его дед закончил это чудо швейного дела. Машинка делала четыре операции, и с легкостью управлялась, как с шелком, так и с джинсой, требовала только покрутить колесико регулировки. Баба Ната, опробовав новинку, кряхтя согласилась, что эта новенькая может её «швеюшке» фору дать, и через месяц притащила Татьяне сверток.
   – Что‐то мне надоело на руках обметывать, давай включай свою «новинку», пусть поработает, я думаю не перетрудится.
   После окончания школы Татьяна пошла учиться на модельера-конструктора – было желание открыть свое дело.
   Таня училась и ждала Пашку, который по настоянию родителей поступил в военное училище. Всё складывалось удачно: Пашке оставалось учиться год, Света вышла замуж за давнего знакомого иностранца (свою институтскую любовь), недавно овдовевшего и бездетного, и после свадьбы укатила на его родину.
   Татьяна стала обдумывать, как начать своё дело и где взять стартовый капитал. Баба Ната поддержала идею продать квартиру, оставшуюся в полное распоряжение Тани и пустить деньги в оборот, выделив «молодому коммерсанту» «угол» для проживания под своим кровом.
   Воплощая заветную мечту, Татьяна работала день и ночь, только ошибку совершила, которая оказалась роковой. Сомневавшаяся в своих силах, она пригласила в партнеры малознакомую женщину, разбирающуюся в швейном деле. Да, Анна Ивановна в швейном деле разбиралась хорошо, а еще лучше разбиралась в молоденьких дурехах, которые ставят на кон бизнеса всё, что имеют. Через год, обобрав фирму до нитки, Анна Ивановна со всеми активами скрылась в неизвестном направлении, оставив многочисленные долги. Татьяне грозило следствие и даже тюремное заключение.
   Хорошо Паша, получив лейтенантские погоны, вернулся домой в отпуск и, подключив все мыслимые и немыслимые связи, спас свою ненаглядную от суда, и, быстро женившись, увез в часть.
   Все последние события Татьяне вспоминались, как страшный сон, радовало только, что её любимица швейная машинка находилась под неусыпным оком бабы Наты и обиталась рядом со «швеюшкой», да железный конь нашел своё пристанище в гараже деда Павла.
   Через год муж привез и машинку, и велосипед – навещал и родителей, и бабу Нату – Татьяна же коротала время в больнице – беременность проходила тяжело, постоянно существовала угроза выкидыша. Но в конце концов всё благополучно разрешилось и на свет появилась девочка – зеленоглазая красавица Верочка.
   С рождением дочери вернулось и желание шить красивые вещи сначала для Верочки, потом для себя, а по прошествии года и постоянные клиенты объявились – одежда, пошитая Татьяной, обращала на себя внимание и вкусом, и хорошим исполнением.
   Таня жила и радовалась тихому счастью, обитавшему в её семье. Но ей видно было на роду написано терять своих самых близких и любимых людей. Верочке только‐только исполнилось три годика – не стало бабы Наты, и не успела она оформить, оставленную ей в наследство квартиру, погиб муж. Татьяне пришлось продать свою собственность и поселиться с дочкой на окраине небольшого городка, недалеко от могилы мужа.
   Переехав в новое жилье, Таня продолжала шить на дому – в клиентах дефицита не было; и бережно хранила вещи дорогих, но ушедших людей – парадную форму мужа, швеюшку бабы Наты, да железного коня деда Егора, которому в стойле застаиваться не давала. Еще был огромный книжный шкаф, доверху «забитый» книгами, подаренный Светой, забравшей с собой только самое ценное, уместившееся в небольшом чемодане – муж был очень состоятельным человеком, имел огромный дом и библиотеку, которая не поместилась бы и во всей квартирке Егора Павловича. Татьяна благодарила небеса, что Светлана обрела долгожданное счастье: мужа, которого ждала пятнадцать лет и сынишку, шустрого мальчугана, увидевшего свет благодаря современной медицине.
   Но та заграничная жизнь с особняками, яхтами, большими деньгами, была от Татьяны очень далека, у нее были свои проблемы и заботы, с которыми она справлялась, как умела.
   Подрастала дочурка, радовавшая её своими рисунками, потом принесли Рыжего – «семейного доктора» и большого умницу. Появилась певунья Валечка и Татьяна, всегда стеснявшаяся петь (хотя и очень хотелось – голос был слабенький) начала со своей дочкой выводить простенькие «руладочки».
   Было одно обещание, данное дочери, которое тяготило Татьяну – она просто не знала как к нему подступиться. Верочка всегда мечтала побывать на море, а Света постоянно приглашала приехать в отпуск погостить в летней резиденции, но Татьяна отказывалась – она чувствовала за собой большую вину в том, что подаренная ей квартира семьи Егора Павловича пошла прахом, и на ежегодные приглашения придумывала благовидные отговорки. Она не виделась со Светланой со дня своей свадьбы – десять лет прошло – и случилось удивительное – раздался звонок, и отворив калитку, семья Кривоноговых очутилась нос к носу с тремя иностранцами импозантной наружности. Татьяна опешила, а Света, со словами, – что, не ждали? – бросилась обнимать и целовать мать с дочерью. Мужская половина же скромно стояла в арьергарде, и только получив сигнал, стала выражать радость встречи поклонами и рукопожатиями с почти «потерянными родственниками». И никого не слушая, Светлана схватила в охапку всё семейство и друзья покатили по стране. Рыжему было предложено на выбор: путешествовать с семьей в сумке или остаться у соседей – и Кот, в очередной раз подтвердив свой недюжинный ум, предпочел дожидаться хозяев на малой родине, хоть и под соседским кровом.
   На следующий год состоялся ответный визит, от которого Рыжий отвертеться не смог. Он философски перенес и поход к ветеринару, и полет в самолете – зато потом все «трудности» с лихвой компенсировались жизнью на тропическом острове в море и плаванием на яхте в кепочке, как у капитана. Но по приезде в Россию Рыжий решил, – всё, впечатлений о заграницах набрался на всю оставшуюся жизнь и тихо-мирно стал жить в глубинке России, следуя пословице – «в гостях хорошо, а дома лучше».
   У Татьяны после этих двух путешествий, мучившее её чувство вины иссякло; оно или затерялось на бескрайних просторах России, или соленая тропическая вода впитала всю эту вину без остатка и «уволокла» на дно морское, где та обрела «вечный приют».
   Шли годы, и Татьяна начинала понимать, что время, действительно – целитель душ. Та мгла, сотканная из потерь, которая окружала ее и лежала тяжелым грузом на сердце начала постепенно рассеиваться: исчез постоянный комок в горле, который временами прорывался потоками слез (обычно по ночам); серые краски постепенно сменились ярким многоцветьем, сквозь которое стали просачиваться струйками и веселые мелодии, и шутки, и смех. Даже стрекот швейной машинки, который был верным помощником и всегда успокаивал, стал звучать не монотонно, а наполнился новым содержанием и силой обновления. Горе, постоянный спутник Татьяны, стало превращаться в легкую грусть, быстро уносимую ветром. Потом Татьяну начала переполнять радость и гордость – дочка делала успехи на поприще рисования, подружки дочери Валечка и Люсенька стали ее подружками-дочками. Радовал глаз и Рыжий или весело снующий по дому, или мирно посапывающий на диване – жизнь опять наполнилась теплом и уютом и обрела гармонию и потекла спокойно и размеренно, как Татьяне и хотелось.
   Тридцати пятилетие Светлана уговорила Таню отметить с размахом на французской Ривьере – там было много солнца, моря, игристого вина и представительных холостых мужчин, старающихся завоевать расположение русской зеленоглазой русалки. К концу недели Татьяна стала замечать, что ее взгляд частенько останавливается на начальнике охраны мужа Светы. Её тянуло к этому строгому, почти угрюмому человеку. Но он никогда не подходил и не заговаривал; и только один раз она поймала его взгляд, полный восхищения, когда пришла первой в велосипедном заезде.
   Татьяна любила кататься на велосипеде. Ноги у нее были сильные и красивые. Муж после свадьбы смеялся, что за эти самые ноги, которые на велосипеде превращались в поршни-турбины он ее и полюбил. Татьяна же не понимала, что с ней происходило, когда она начинала крутить педали, а происходило что‐то удивительное – она сливалась с велосипедом в единое целое и становилась каким‐то чудищем с ногами-колесами, лихо отмахивающими милю за милей. В это время ее не волновала ни сумасшедшая скорость, ни препятствия на пути; она знала, что то, чем она сейчас является может преодолеть любую преграду и ничего не имеет значения, кроме сумасшедшего движения вперед. В эти моменты она вспоминала всю «эпопею» обучения велосипедной науке.
   С железным чудом она познакомилась у дедушки Егора – «конь» стоял– висел на стенке в коридоре – ухоженный и блестящий, со звонком на руле, в который хотелось позвонить, рука сама тянулась. Вторым этапом знакомства – было катание на раме. Дед Егор в выходные устраивал себе нагрузку и ежедневные пешие прогулки менял на вело пробежки: на раме размещал Танечку, на багажнике дочку Светочку с небольшим рюкзачком с провизией для пикника. На привале, осматривая свой «живой груз», сокрушался, – надо начинать увеличивать нагрузки, а то через год другой Татьянка подрастет, Светланка пополнеет, а я‐то постарею, и где мне тогда силы брать, чтобы моих великолепных барышень не пикник доставлять и улыбался, а его девочки-деточки весело смеялись и за обе щеки уплетали сухой поек, заготовленный хозяином.
   Света на велосипеде кататься не любила, а вот Татьяну железный конь завораживал и манил, и будучи длинноногой девчонкой, испросив разрешения у деда, стала потихоньку осваивать двухколесное чудо.
   Сначала ничего не получалось – ноги деревенели и не слушались, руки дрожали и руль начинал вихляться из стороны в сторону; но дед Егор поправлял и наставлял, – ты представь, что педали и колеса продолжение твоих ног, как у самурая меч – продолжение его руки. Татьяна слушала и представляла себя кентавром, с железными ногами-колесами, сильными и быстрыми, которые могут промчать по любой дороге, с мощной грудью, без устали, качающей воздух и преодолевающей любой подъем. И через год тренировок, она поехала-полетела, полностью слившись с черным гигантом в единое целое – в ушах от быстрой езды свистел ветер и что‐то мелькало по обочинам. Вернувшись, увидела восхищенные глаза деда, и сказала, – надо заняться бегом, а то мои ноги без должной тренировки могут слабым звеном оказаться. Произнеся эту фразу, она, до конца, и сама не понимала, что это значит, но твердо была уверена – бег ей необходим. Татьяна начала бегать по утрам, а вечерами крутить педали велосипеда. Но железный конь оказался с норовом, и чтобы еще раз почувствовать единение с ним понадобилось семь лет упорного труда. Усилия были вознаграждены и в дальнейшем, по её желанию, она без труда «подчиняла» себе двухколесного друга, превращаясь с ним в единый механизморганизм, спешащий вперед и вперед пронзая пространство.
   После гонок Светлана устроила вечеринку, по случаю выигранного заезда, на которой победительницу ждал неожиданный и приятный сюрприз – был приглашен «специальный» гость (Светлана заметила предпочтение-склонность «младшей сестренки») и во время танца Татьяна вновь, как когда‐то давно, почувствовала на своей талии крепкую руку мужчины, танец с которым уводил в страну грез.
   Но пора было возвращаться в Россию – дома и Рыжий, и тринадцатилетняя Верочка, оставленные по попечение соседей и Татьяна для себя решила, что это был просто восхитительный подарок на день рождения – приятный, но не памятный (но это было только ее мнение).
   На новый год (прошло три месяца) пожаловал нежданный, но желанный гость. Виктор явился как дед Мороз с мешком подарков, а в нагрудном кармане хранил кольцо с бриллиантом и заверения в искренности чувств. Он поселился в городской гостинице, каждый день наносил визиты и приглашал на разные увеселительные мероприятия. Через неделю, перед отъездом пришел с огромным букетом – Рыжий посмотрел на Верочку и одобрительно кивнул, Верочка послала одобрительный взгляд матери, и Татьяне ничего не оставалось, как принять предложение, сделанное прекрасным кавалером. Виктор решил предложить семейству переселиться за границу или в другой город побольше; но познакомившись с соседями, побывав на музыкальных посиделках, послушав Глебыча, играющего на балалайке, понял, что отрывать семью от их друзей-родных ещё не время и маленький домик обрел еще одного жильца.
   Татьяна волновалась, как Виктор приспособиться к новой жизни; но оказалось, что её избранник мастер на все руки, с уклоном в плотницкое дело и на участочке появилась мастерская-сарайчик с разными инструментами и Рыжий, проявив мужскую солидарность, на одной из полок устроил себе «лежбище», а заботливые руки сшили мягкую подстилочку. Кот посмотрел на хозяйку с укором, – я может быть йогом надумал сделаться и спать на голых досках – как промежуточный этап перехода на гвозди. Но Татьяна улыбнулась, потрепала за ушком, поправила подстилку, и почему‐то мысли об аскетической жизни быстро выветрились из головы Рыжего.
   К Татьяне вернулись счастливые дни. Брак с Виктором дал плоды – родились двойняшки, и семья перебралась в городскую квартиру. А когда Верочка окончила школу, вышла замуж и зажила своей семьей, Татьяна с мужем и близнецами переселилась к морю, построив дом, рассчитанный на большую семью.
   Проводя дни в заботах о своей семье, Татьяна благодарила небеса, за всё, что они ей послали – за мирное небо, за тихое семейное счастье, за любовь родных, за больше и малое, чем богата жизнь каждого человека.

Книга-дневник семьи Косокривовых

   Началась история почти как анекдот: будущий сват стал насмехаться надо мной и моей фамилией; не понравилась ему, моту-дворянину, честная трудовая фамилия Косагривов. Правда, я и сам не знаю, почему моего предка стали так называтьвеличать, а может, наоборот, дразнить – за нечёсаную гриву волос, да и не в этом суть. Волосы в нашей семье действительно были хороши – густые, немного вьющиеся, темно-русые – загляденье, а не волосы; и сидели крепко, до глубокой старости – у мужчин ни залысин, ни плешей, а у женщин седины никогда не было; да и в голове кое-что имелось: смекалка, да хорошая память; а к голове прилагались работящие руки, сильное тело, да покладистый характер – вот чем род Косагривовых славился, а это согласитесь совсем немало. С таким багажом можно и капиталец нажить, да и жить не тужить. Думаю, что мне повезло – предки лучшее мне передали, оставалось только им соответствовать, вот я и старался: и дело справно делать, и людей, со мной работающих, не обижать. Так мало-помалу кое-что и сумел нажить.
   Жизнь распорядилась так, что грамоту мне пришлось постигать самостоятельно: сначала счету обучился, потом осилил умножение, деление и работу с дробями, после арифметики за буквы принялся – в хозяйственных делах, когда оборот увеличивается, без ученых книг не обойтись – вот так меня жизнь и заставила книгочеем стать. Правда читал плоховато – очень медленно и с запинками, но на книги всегда заглядывался и стал у местного дьячка уроки брать и денег на это не жалел. У дьячка почерк был исключительно красивый – каллиграфический – каждая буква шедевр рукописный. И мне захотелось также научиться – завистливый я был на всё новое и мне незнакомое.
   Но мои познания не мешали жизни протекать по-своему руслу размеренно и чинно. В тридцать лет женился, в пятьдесят – стал дедом, в семьдесят – передал свое дело в надежные руки внука, только с фамилией промашка вышла. Скорее и не промашка, а сиюминутная прихоть подтолкнула внуку новую фамилию обеспечить, которая невзначай вылетела из уст свата в порыве негодования. Я же этот его порыв в шутку обратил, и эта шутка-прибаутка прикрепилась в виде фамилии сначала к моему зятю, а затем и к старшему внуку перешла. Младший же внук понес по жизни двойную фамилию – мою и свата – Мишеля Вишневского.
   И одолело меня несокрушимое желание, чтобы мои потомки, и не только внуки и правнуки, а пра-пра и праправнуки обо мне знали и помнили. Тогда‐то и появилась у меня идея насчет дневника, передающегося от отца к сыну. Интересно мне было, сколько поколений может моя шуткафамилия продержаться – два – пять – десять? А может родятся у внука одни дочери и развеетсярастворится она, поглощенная исконно-русскими фамилиями, и ничего, даже и анекдота от нее не останется.
   К дневнику подошел обстоятельно, как и к любому другому делу: долго обдумывал, да прикидывал – нужно было сделать так, чтобы и прочно было, и красиво, и полезно, и интересно. Вот над этим голову и ломал.
   Рассчитывал сколько страниц сброшюровать, чтобы поколений на десять хватило. Да работал над памяткой для потомков, чтобы формальное единообразие соблюсти и вот что у меня получилось.
   Послание-наказ от пращура вашего Игната, сына отпущенного холопа Савелия Косагривова, спасшего жизнь барину на войне с французской нечестью, и за это получившему вольную и денежное вознаграждение не обзаведение семьей и хозяйством.
   У родителей был я единственным ребенком, прожившим безбедно до восьми лет. Но батюшка безвременно отошел в мир иной, и мне ничего не оставалось, как забросить учебу и начать помогать матери. Мать завидным здоровьем не отличалась, и после смерти отца мы перебрались в небольшой городок, продав своё довольно зажиточное хозяйство. Барин, спасенный отцом, нашу семью в трудную годину без милости не оставил – взял мать в услужение в свой городской дом – жилье и еда бесплатные, да еще и деньги платил за работу.
   Все средства, вырученные от продажи нашего семейного хозяйства, были надежно спрятаны, и в своё время стали стартовым капиталом в моем деле – приобрел я на них старую городскую баню, находившуюся в плачевном состоянии, дешево купил, прежний хозяин был рад с рук сбыть – одни убытки он от нее терпел. А почему? Баня‐то дело прибыльное. А потому, что разругался с младшим братом, сильно разругался, а тот ему в отместку выстроил новую баню, почти рядом и по современным стандартам; и у старшего дело всей его жизни начало хиреть, а потом и вовсе зачахло. Увидев такое, купил убыточное предприятие. Но мысли соревноваться с конкурентом у меня не было, просто прокручивал разные идеи в голове – если предложить посетителям больше услуг за ту же цену или по меньшей цене – куда население потянется мыться? Ещё «подсмотрел» у своего благодетеля и массаж, и контрастный душ, и бассейн с прохладной водой, особые услуги цирюльника, уход за ногами и руками, всё то, чего жители города и не видывали – благодетель был любитель ездить по разным странам и оттуда привозить не шкатулки с самоцветами, а достижения в быту, науке, культуре. Привозил, и людей до тонкостей знающих свое дело, а по приезде прививал новшества, живя в своё удовольствие, но тиражировать и предлагать другим не озадачивался; решил я этим воспользоваться и внедрить (с согласия благодетеля) привезенные им новинки среди широких масс.
   У «старой бани» был один большой плюс – она располагалась в тенистом парке, и большой земельный участок перешел в мою собственность. Новая же была втиснута в городскую постройку.
   Первым делом решил я обустроить парк и привлечь горожан: летом – прохладительными напитками – холодным квасом, морсом; зимой – горячим сбитнем. Рюмочную со спиртным открывать не хотел. Сам я равнодушен к вину, и пьянства у других не поощряю. Правда стал подумывать о легком пиве, до которого одна моя родственница была большая охотница и варить его умела так, что гости к ней в праздники и будни стекались-слетались, как пчелы на мед. Закрыл глаза и предстала передо мной Анна за стойкой буфета, в белом фартуке, лихо разливающая пенный напиток, и усмехнулся в усы, – согласиться ли родственница на такое коммерческое предложение? Но знал, что одному с такими объемами, как задумывал, не управиться – надо команду «единомышленников» собирать и с ними разворачиваться, и подумал, – Анна свой человек, проверенный, жульничать и хитрить не станет, с нее и начну и надеюсь, что первый блин будет не комом.
   Стал «запускать» свое предприятие – начал с парка и летних развлечений-увеселений. С баней решил немного притормозить. Не хотел наживать себе врага в лице «банного» конкурента, надумал с ним деловую «дружбу» свести, а дальше видно будет.
   Договорившись с Анной, чтобы начала пиво варить, расчистил площадку у пруда, сделал деревянный настил, летний павильон, столы со стульчиками под тканными навесиками разместил, невдалеке еще одну площадку приготовил для танцев и увеселений под музыку. Нанял ребятню, чтобы приглашения-рекламки распространяли. И быстроногие вестники разбежались-разлетелись по городу зазывая жителей, отведать чудо-пива, кваса и морса под тенью вековых деревьев или потанцевать под оркестр для моциона или увеселения – кто как захочет. И потекли в парк первые посетители: отведав морса – улыбнулись;
   отведав кваса – облегченно вздохнули, а когда до пива добрались – забалагурили-зашумели – уж очень оно было хорошо, а после такого удовольствия милое дело ноги размять. Правда были приверженцы и иного подхода – сначала прогулка и танцы, а потом светлое и темное блаженство. Качество продукта было отменное, а цена низкая – быстрый оборот давал больше прибыли – делал я так потому, что был из породы людей, любивших, чтобы вокруг всё бурлило, кипело и пенилось, а ещё кружилось и вертелось – парк место общественное – значит для каждого посетителя должно найтись местечко, где ему будет удобно и комфортно. Стал обихаживать территорию. Анне платил щедро, да своих подручных не обижал, себе же оставлял столько, чтобы только на самое необходимое хватало – остальной доход в дело пускал. К концу лета появились: лодочная станция; площадка для игр; прогулочные дорожки; фаэтончики, запряженные пони; и старый парк наполнился новыми звуками – разговорами и смехом, музыкой и пением, и топотом ног, как человеческих, так и лошадиных – многолюдно стало в пустовавшем ранее месте.
   Подсчитав барыши, решил, что пора и за «банные дела» браться. Подновил помещения – внутри здания оказалось много подсобок – старый хозяин был любителем всё заготавливать впрок – шайкам, веникам, ушатам, простыням, мочалкам, кускам мыла – не было числа; и мысль пришла – хозяин явно продешевил с продажей – весь имеющийся расходный материал с лихвой покрывал мои затраты и решил из прибыли вернуть деньги бывшему владельцу за всё оставленное им богатство, но чуть попозже, когда всё это добро в дело пойдет. Начиналась осень и перво-наперво нужно было Анну перебазировать под зимнюю крышу – устроить чайную на холодное время года. За чайной потянулись и хлеб, и булки, и пироги; а для «изысканной» публики – кофе и пирожные. Анну с помощницей специально отправлял на недельную стажировку к повару-французу, и попробовав новые изделия, уточнил, – а учитель твои творения пробовал? (уж очень они были хороши).
   – Нет, ответила Анна, – он сидит на диете, и хитро улыбнулась.
   Опять разлетелись приглашения-рекламки, но уже по завсегдатаям и гостям парка о новинке, и к чайной срочно пришлось мастерить пристройку, а Анне набирать штат скорых на ноги помощниц, потому как угощения пришлись по душе не только маменькам и чадам, а и папенькам. Под такой контингент открыли и буфет с холодными закусками, которые потянули за собой и горячие.
   Но я всё думал о бане, а случая пообщаться с конкурентом не представлялось. Через свой парк свел дружбу с половиной города, но это были в основном простые люди; до высших сфер я еще не дотягивал, а может просто не стремился. Но в это самое время из-за очередного заграничного турне вернулся мой благодетель, и как обычно пригласил в гости – поделиться впечатлениями от поездки. Обед был в домашнем кругу, но кроме меня был еще один гость – немереных объемов человек, проходивший в обычную дверь разве что боком. Благодетель познакомил меня с Сил Силычем и сразу перешел к делу, – прошу тебя Игнат, сведи Сил Силыча с твоей знакомой травницей (помню, как ты Манечку, мою младшенькую ее травами на ноги поставил), вот и пусть она моего друга попользует – аппетит его звериный поубавит, вес в норму приведет, да болезни подлечит.
   Как благодетелю откажешь – повез Сил Силыча к бабуле в глухую деревню – много верст нам отмахать пришлось. Я с Силычем измучился – он всю дорогу есть клянчил, хотя перед поездкой сам же предупредил, – буду есть просить – не давай.
   Подъехали, а бабуля нас у калитки встречает, улыбается, – давненько ты, Игнат, свою крестную не навещал; вспоминала тебя, мой соколик, а ты на помин легок оказался – это примета счастливая. А что дружок твой хмурый такой? Может есть хочет? Но еда и питье после баньки. Устали поди с дороги, идите, у меня всё готово, а я вашей лошадкой займусь – животное тоже умаялось и ей милой, внимание оказать требуется. Ну идите, идите, да водички на камушки плесните, чтобы парком всё нечистое из тела прогнать; веники запаренные вас в ведерке дожидаются, а банщиками друг для друга сами поработайте – после долгой дороги полезно руками помахать, да мышцы размять. Попаритесь, я вам чайку липового заварю, с медком попьете – силы и восстановятся. Силыч при упоминании чая встрепенулся и я, воспользовавшись ситуацией, потащил его в баню.
   У Сылича в бане хандры поубавилось, и он начал охаживать меня веником так, что я только ойкай, да с боку на бок поворачивался – банил меня Силыч с душой, а потом и я не оплошал и, подбавив парку, проработал новоиспеченного друга по полной программе – Силычу вертеться было гораздо труднее – он только сопел и отдувался. Потом мы омылись холодной водицей и ублаженные завернулись в простыни.
   Силыч удивился, – и откуда бабка узнала, что мне простыня двойная нужна, а я про себя усмехнулся, – знал бы получше бабулю, не спрашивал.
   Через день я уехал, Силыч же остался на неделю бабкино лечение принимать. Я обещал за ним вернуться, только крестная меня предупредила, – хочешь приезжай через неделю, поведать тебя всегда рада, но, если есть дела, можешь смело свой визит на три недели отложить, раньше с твоим другом и его проблемой нам не управиться. Хорошо бы он подольше задержался, но это уж как сам захочет, но три недели минимум, а то и начинать не следует. Я возразил, – может у человека дела неотложные в городе, а ты его на месяц в заточение упечь собираешься.
   Бабуля засмеялась, – у него сейчас самое главное дело – тело свое в норму привести, да здоровье начать восстанавливать, ведь совсем молодой мужчина, а как себя распустил, но это я уж с ним разбираться буду, обсуждать проблемы «клиента» с третьи лицом, последнее дело. А еще лучше будет, если ты выкроишь недельку-другую и вернувшись ко мне поможешь Силычу в норму прийти. Ведь ты с ним познакомиться хотел, вот тебе случай и представляется.
   – Да не хотел я с ним знакомиться, я даже толком не знаю кто он и чем занимается. Благодетель мой, Николай Николаевич, просил ему помочь, вот я и хлопочу.
   – Но ведь ты хотел с хозяином новой бани дружбу свести?
   – Хотел, только он‐то тут при чем? (Удивления по поводу осведомленности крестной в моих планах не было, привык, что бабуля всегда всё наперед знает).
   – А при том, что он и есть хозяин.
   – А мне говорили, что он жадный, да худой, как щепка.
   – Был худой, стал полный, такое в жизни тоже случается.
   – Уговорила, вернусь через неделю. И уехал, оставив Силыча в надежных руках.
   Вернуться смог только через две недели, когда с делами управился. Подъехал и услышал звук топора – оказалось Силыч подрядился на заготовки дров. Да, бабуля умеет в нужное русло силы направлять. Силыч был веселый и бодрый. Встретил меня словами, – неужто неделя прошла, а я и не заметил.
   Вечером состоялся у нас совет-разговор. Выяснилось, что Силыч от бабки уезжать и не думает, а если хозяйка не против, может и на зиму задержаться.
   – Зимуй, нам с Васенькой (бабкин кот) веселее будет, если конечно у тебя в городе никаких дел нет – в лесу человеку жить полезнее и здоровее.
   Силыч засопел, – да есть одно дело, только не по душе оно мне.
   – Зачем тогда начинал, проку от такого дела никакого. Дело в радости и любви начинают, тогда оно всю жизнь с человеком рука об руку идет, пользу и счастье приносит, – рассудила бабуля.
   – Да на зло брату начал. Он старший, любимый, статный, пригожий. А я – тощая жадная каланча. Ему отец дело оставил, а мне только немного деньжат подкинул, проговорив, – ты имя мое унаследовал, оно лучше любого капитала, работай и всё у тебя будет. Когда тятеньки не стало, брат всё к рукам и прибрал, женился, деток народил, а я горькие слезы зависти по ночам глотал, живя в его доме приживалом. Надоело мне это, напрягся я, набычился (иногда у меня это получается) и решил свое дело начать, да от брата отделиться и своим домом зажить; только моим планам ссора помешала. Приехала к нам тетка и денег привезла, да сказала, – померяйтесь-ка братья силой, кто из вас сильнее окажется тому и все деньги мною привезенные отойдут. Три задания дала, а я хоть худой был, но жилистый, да и в доме брата никогда на печи не сидел, всё по дому делал и вышло так, что победил я брата во всех трех состязаниях: и руки у меня оказались сильнее и ноги быстрее, и глаз более меткий. Достала тетка приз, мною завоеванный, а когда засверкало в мешочке золото и драгоценные камни блеснули, тьма зависти накрыла моего брата и стал он меня куском хлеба попрекать, да настаивать, чтобы я десятилетнее проживание под его крышей оплатил. Не удержался я, и швырнул ему в лицо горсть золотых монет и ушел не простившись. Тетка же попрощалась с братом и за мной следом пошла и с горькой усмешкой сказала, – отец ваш надеялся, что золото вас не поссорит, но видно ошибся он в своих сыновьях, и уехала. Стала меня обида грызть и задумал я брата по миру пустить. Построил баню, да цену ниже предложил. Народ ко мне и пошел. Здание построил трехэтажное, хотел на верху разместить кабак и интим услуги, но с этим у меня почему‐то дело застопорилось.
   – Баня – дело чистое, а кабак с девками продажными – грязь одна, вот чистота бани и воспротивилась, – вставила своё веское слово бабуля.
   – Теперь, когда я у Вас пожил, Настасья Ниловна, лесом надышался, не хочу я назад возвращаться, тошно мне там и от этого открывается во мне ненасытная утроба – и ем я день и ночь, и не хочу, а всё равно остановиться не могу.
   – Ну ладно, хватит о грустном, успокоила Ниловна, но с братом тебе помириться придется, а то всю жизнь с лишним весом маяться будешь. И крестник мой тебе в помощь послан. Это ведь он баню твоего брата купил и парк увеселений создал. Но всё не знал, как к тебе подступиться. И вот вам мой сказ по этому вопросу. Пусть Игнат сходит к Агафону, брату твоему, и предложит ему деньги за «расходный материал», что в бане был оставлен, да должность управляющего посулит. Сообщит, что и баню его брата собирается выкупить – только вот денег не хватает, и уговорит Агафона в долю войти. А там глядишь, и ты по весне, подлеченный лесом, вернешься, тогда и мировую чару по кругу пустить можно будет – за воссоединение семьи грех не выпить.
   Всё вышло, как бабка и сказывала; братья помирились; на верхних этажах новой бани открыли ресторан; а старую – переоборудовали в гостиницу с купальней для заезжих любителей тряхнуть мошной.
   Вот такой занятной историйкой решил я потешить своих потомков. А в заключении предлагаю примерный мини-перечень, что в дневник-книгу записывать: основные вехи жизненного пути: когда родился, крестился, женился, сколько детей народил, чем занимался, какие усовершенствования в своё дело внес, что повидал, да одно из ярких воспоминаний своей жизни в книге запечатлей; на родителях остановись и на родных братьях и сестрах – только пиши коротко и ясно, чтобы больше 20–30 страниц не занимать – думай о следующих поколениях и оставляй для них место. А если есть у тебя дар писательский – отдельную книгу, как приложение к дневнику, сочини.
   Дерзай, потомок! Ты должен стать умнее и мудрее своих предков, ведь жизнь идет вперед, и завтра обязано быть лучше, чем вчера!

Рыжий

   Рыжий проснулся и опять не смог понять – кто он? Сознание тянулось в противоположные направления – справа был человек, слева – кот. И только услышав ласковый голосок Верочки, – доброе утро Рыжий Хвост, Зеленый Глаз – и ответив, – мяу, понял, что он всё‐таки кот. И Рыжий себе сказал, – я сумасшедший кот, понимающий человеческую речь; на этом успокоился, сладко зевнул, потянулся (обязательный ритуал после сна) и побежал к блюдцу проверить, налито ли молочко, а то что‐то пить и есть захотелось. Но девочки своё дело знали – молоко было теплое и вкусное. Наевшись-напившись – ведь молоко – два в одном, пошел искать свет-Татьяну, поздороваться.
   Танечку он обожал и не только как хозяйку. В периоды восприятия себя «как человека» Татьяну он ощущал своей второй половинкой и, предаваясь мечтаниям, «видел» разные сюжеты: о влюбленных колибри всю жизнь хранящих верность друг другу; о паре прекрасных лебедей – белых или черных, в зависимости от настроения; о семье волков, снующих по лесу в поисках пропитания для потомства, тихо ждущего родителей в укромном месте; о двух китах, рассекающих водную гладь своими огромными телами, такими огромными, что только вода и может сохранить им жизнь, а суша сулит гибель от перегрузок. Но такие грезы были редки, Рыжий был котом-реалистом и принимал жизнь такой, какова она есть. Ведь и жизнь животных, особенно котов, наполнена своими прелестями – свободного времени вполне достаточно, даже если раз в год по весне отвлечешься на какую‐нибудь привлекательную кошечку. Но эти киски тем и хороши, что, принеся потомство, с родителя никаких услуг не требуют, а решают все проблемы самостоятельно. Поэтому и времени помечтать более чем достаточно или предостаточно, кому как больше нравится. Мечтания были разные: на втором году жизни Рыжий представлял себя воином, ведущим неустанную борьбу с захватчиками города кошек – в течение года он быстро поднимался по лестнице званий, а по его завершении и в связи с успешным окончанием военной операции сам себе присвоил звание маршала, на большее духу не хватило; он хорошо понимал, что не дотягивает ни до Суворова, ни до Цезаря, ни до Наполеона.
   Следующий год был посвящен руководству кошачьим городом, Рыжий осваивал вопросы управления, назначив себя городским Головой. Так и развлекался до шести лет – и конструктором-механиком побывал, и химиком-технологом, и даже космонавтом; но за пять лет такие мечтания-исследования поднадоели, изучал‐то только теорию – в кошачьих лапах ни пробирку, ни карандаш ведь не удержать. А теория без практики лишь чахлый цветок, не приносящий плодов. И стал Рыжий от такой жизни философом, да семьей занялся, которая разрастись успела – кроме свет-Татьяны и Верочки, появилась Валечка, потом Люсенька и Антонина Ивановна, в компанию влились и Глебыч с супругой. Когда же семья большая мечтам придаваться некогда – знай помогай, да работай на общее дело.
   Проанализировав ситуацию, Рыжий определил направления, где от него хоть какая‐то польза семье будет.
   Во-первых стал семейным доктором, и чувствуя, где у кого и что заболело ложился на больного и врачевал своим кошачьим теплом, работая в режиме неотложной помощи, хорошо понимая, что ни терапевт, а тем более хирург из него не получится, но боль снимал и давал возможность «пациенту» к профессионалу обратиться.
   Во-вторых – возглавил релакс-кружок. Стал действовать через единственного мужчину (не считая себя) – Глебыча. Явился ему во сне убеленным сединой старцем и начал мудрые советы давать по гармонизации отношений в семье, да учить, что делать в тех, или иных ситуациях. Глебыч на эти сны повелся и стал внедрять в семье час тишины, расслабление, оздоровительные дыхательные упражнения, всё то, что помогает человеку в трудных ситуациях из стрессового состояния выкарабкиваться, да нервную систему в норму приводить. Незримым сенсеем стал для своей семьи Рыжий и этим очень гордился.
   Он всегда спешил на выручку, если чувствовал, что кому‐то помощь нужна. Целыми днями трудился не покладая лап, за каждой мелочью доглядывал – хозяйский глаз везде полезен. И вообразил себя Рыжий львом – главой прайда, да так увлекся этим образом, что стал забывать мышами себя обеспечивать и ел вместе со всеми, но следовал принципу, меньше ешь, дольше живешь.
   А еще Рыжий, как все кошки, много спал и видел сны. Они были разные. Одни, как вспышки молний – с быстрой сменой разных картин и впечатлений, другие – длящиеся – похожие на сериалы кинофильмов, повторяющиеся изо дня в день, или из ночи в ночь. Во сне же возможны любые метаморфозы и посему Рыжий побывал и японским мальчиком, осваивающим азы искусства боя, и учеником лекаря, изучающим анатомию тел, разные недуги и способы их врачевания; или становился астрологом и постигал тайны Вселенной; в геологических экспедициях находил редкие минералы; посещал и глубины морские, спускаясь на дно в батискафе, а становясь морским животным или рыбой, бороздил моря и океаны милю за милей наслаждаясь водой, солнцем, покоем и мощью нашей планеты. Жизнь была насыщена, разнообразна и удивительна.
   А пробуждаясь, обращал всё внимание на семью и тоже был счастлив, живя в кругу близких и любимых людей.
   Рыжий никак не мог решить, что же лучше, и кем же лучше быть, но потом понял – сравнивать бесполезно – есть своя прелесть во всем, и вычитав в одной умной книге, что наилучший путь – это путь с сердцем, и полностью согласившись с этим подходом к жизни, стал просто жить, получая удовольствие от приятных вещей и извлекая пользу или науку из неприятных.
   На тринадцатом году жизни Рыжий поменял место жительства, перебравшись к Антонине Ивановне, сменив свет-Татьяну на свет-Антонину. Выбор был сознательный. Татьяна была счастлива в браке, Верочка подросла, и Рыжий не задумываясь, как благородный рыцарь выбрал того, кому была необходима его помощь и поддержка, и явившись Татьяне во сне честно ей пояснил свои мотивы ухода, и почему остался верен малой родине, отказавшись от прекрасно обустроенного дома за пределами России на теплом море.
   Перед отъездом Татьяна пришла к Антонине Ивановне в сопровождении Рыжего и сказала, – Рыжий уезжать отказался, хочет у Вас поселиться, если Вы не против. Кот сидел на пороге потупив взор и ждал, как решиться его участь.
   – Наш дом всегда открыт для верных друзей, – серьезно промолвила Антонина Ивановна.
   Рыжий, поняв, что вопрос решен положительно, как истинный кавалер вытянул вперед лапы и опустил голову. «Изысканный поклон» был принят новой хозяйкой, и они все вместе отправились провожать Татьяну с мужем и детьми в новые пенаты.
   Осенью Люсенька поехала поступать в институт и осталась в Москве, а свет-Антонина привезла свою пропавшую-пропащую дочь и следующий год был настоящей проверкой на прочность и для Рыжего, и для Антонины Ивановны. Лида была уже полу калекой с изношенным телом и израненной душей, ничего не ждущая от этой жизни и день ото дня угасающая не в силах преодолеть свою зависимость от зеленого змея. Она проявляла активность и изворотливость ума только в одном случае, когда надо было раздобыть выпивку. И тогда в ход шло всё – и крики, и слезы, и мольбы, и обман.
   Рыжий проявлял мужество и решительность, и защищал свою даму от свалившихся напастей. Но он не мог и не смел погасить огонь любви, горевший в груди свет-Тонечки к своей дочери. Рыжий видел, что чернота затягивает дальше и дальше в свою пучину Лиду, а свет-Тонечка пытается из последних сил удержать своё неразумное дитя от этого падения. Он понимал, что свет-Антонина решила идти до конца и как верный друг подставил своё плечо, пусть и кошачье – первым ринулся на амбразуру, оттолкнул Антонину Ивановну от края настолько, насколько хватило сил и краем глаза увидел, и своим чутьем почувствовал, что свет-Тонечка в безопасности и тьма его даме не грозит. Но чтобы успокоить сердце матери, стал верным Санчо Пансой для Лиды в ее скитаниях по кругам ада.
   Рыжий не жалел о своих решениях, твердо зная, что, хотя у кошек и девять жизней, каждую из них надо прожить достойно.

Лида – половинчатая душа

   В детстве Лидина душа была прелестна, также как её лицо и фигурка; в юности тело и лик остались прекрасны, а со дна душевной прелести вылезла морда крокодила и всю прелесть в одночасье сожрала. Но изменения, происходящие в душе человеческой, становятся заметны не сразу – сокрыты они и от посторонних глаз, и от самого человека; но все же в нем начинают происходить перемены всем очевидные. Трудно таким людям идти по жизни – раздвоенным, расколотым, разделенным пополам светом и тьмой – ведь свет только предлагает, а тьма предъявляет на тебя свои права, запускает цепкие лапы и с силой тащит туда, откуда нет возврата.
   Но вернемся к нашей героине.
   Лиде шесть лет. Мать и отец только и слышат со всех сторон, – ваша дочка прелесть, чудо как хороша, ангел, а не девочка, и этот мотивчик повторяется и повторяется. Мама беспокоится, как бы такое восхищение с детских лет не испортило ребенка, а папа иногда улыбается, иногда хмурит бровь, но в душе радуется и гордится – у него такая славная дочурка, что глаз не оторвать; вся в его породу, в роду Тонечки таких красавиц не было, а у них имелись, да не одна.
   Лиде десять лет. Она по-прежнему продолжает радовать своих родителей: и красивая, и умная, и способная, и воспитанная. Только Тонечка начинает замечать, что дочурка любит верховодить, особенно среди мальчиков. А сцена на школьном дворе: Лидочка, окруженная мальчиками-почитателями, направо и налево раздает указания, и далеко не все они на взгляд Антонины Ивановны дышат добродетелью; подтверждает опасения и дает пищу для размышлений.
   После случившегося состоялся и разговор; но Лида, распахнув свои огромные глаза и глядя прямо на мать, начала беззастенчиво придумывать какую‐то небылицу. Тонечка испугалась, – дочь просто-напросто врёт – лож Тонечка чувствовала за версту; но ничего не сказав в ответ поговорила с мужем и для Лидочки, впервые в жизни, началась черная полоса. А ведь как хорошо всё было – и отличная учеба, и примерное поведение, и музыкальная школа, и изокружок, и уроки иностранных языков – по всем этим направлениям показатели были отменные, и Лида была уверена, что дочерний долг она выполняет на «отлично», и что родители должны быть горды и счастливы, имея такого «золотого» ребенка.
   Но мама, проигнорировав все успехи и достижения, стала делать замечания о яко бы мало достойном поведении дочери относительно других девочек и чрезмерной напористости в общении с мальчиками. А что такого сделала Лида? Да, её возмутило поведение новенькой – только появилась в классе и сразу стала обращать на себя внимание «Лидиных подданных мальчиков» своими честно-чистыми принципами и возвышенными чувствами, внося в её королевство раздор и смуту. Оставалось одно – поставить выскочку на место – устроить бойкот или просто припугнуть, чтобы не так задавалась. На взгляд Лиды ничего такого особенного она не сделала, просто навела порядок на территории, так папа всегда говорил, и Лиде это очень нравилось, она тоже любила наводить порядок, только свой, без учета интересов других, но об этом никогда не задумывалась. Ум подростка мало развит и довольно категоричен, а человеческая природа эгоистична – человек стремиться сделать так, чтобы ему было хорошо, а что в это время происходит с другими просто не замечает.
   Лиде тринадцать, а черная полоса, разделившая её с родителями, всё расширяется и расширяется. Давно заброшены: иностранные языки, изобразительное искусство, отличная учеба, примерное поведение – осталась только музыка, которая спасает и поддерживает, как верный и безотказный товарищ. Отец вечно ей недоволен – запрещает и давит, от этого хочется плакать, топать ногами, срываться на крик и делать ему всё больнее и больнее – пусть почувствует какого дочери. Только мама всегда задумчива и смотрит с отрешенной улыбкой будто сквозь тебя и ничего её не волнует – занимается домом и своей библиотекой. Война дочери с мужем её не касается – голос всегда тихий, спокойный и никакой реакции на Лидины грубости и колкости.
   Лиде пятнадцать – наконец‐то! Она почувствовала полный физический отрыв от родителей. Прилив радости, что выросли собственные крылья, бодрит и зовет умчаться в дальние дали; только чуть пугает неизвестное, и мучает вопрос – жизнь будет её баловать или устраивать козни? Но эти мысли мимолетны, быстротечны и не задерживаются в голове.
   Военные действия между отцом и дочерью продолжаются, но границы остаются внутри семьи – сор из избы никто выносить не желает. Внешне же всё остается нормально: девочка растет, с головой увлечена музыкой и ансамблем; да, успеваемость средняя, но не все же золотые медалисты; да, иногда ставит учителей в тупик своим поведением – подростковый возраст и гормоны – перерастет успокоится; выдаются и карманные деньги, на взгляд Лиды до обидного мизерные; приобретается и всё необходимое. Но пресс отца всё давит и давит, и временами становится невыносимо тяжел, тогда у Лиды начинаются срывы, отец же еще больше ярится и сильнее закручивает гайки.
   Лида доигралась по того, что вместо турне по России со школьным ансамблем, оказалась на даче под домашним арестом; но ребята уехали и уехали без неё; и гастроли были успешными, что повергло Лиду в тоску и отчаянье – она‐то думала, что незаменима. Отец объявил ее больной, нашел замену и отправил в путешествие. Впервые в жизни Лида затаила обиду на отца, да такую, что стала вынашивать план мести – нашла компанию наркоманов и провела в их обществе в обнимку с кокаином и марихуаной две недели. Притон накрыли, но ее спас один парень – брат Анюты, которая и пристроила Лиду в «тайное общество». Отец раздумывать не стал и после появления дочери, заподозрив неладное, отвез к наркологу, и Лида прошла курс лечения, первый, но не единственный в своей жизни.
   Лиде семнадцать. Кое‐как сдав выпускные экзамены, она объявила матери, что беременна. Парень был приезжий, уехал и пропал, – так что, дорогие родители готовьтесь стать бабушкой и дедушкой. И впервые за долгие годы Лида увидела в глазах матери не всегдашнее безразличие-отрешенность, а какой‐то внутренний вызов. Антонина твердо посмотрела в глаза дочери и просто сказала, – переезжаем на дачу, там и рожать будешь. И Лида почувствовала, что перед ней женщина-воительница или мать всех дочерей земных, окутанная небесным сиянием и с золотым копьем в руке. Один взмах – и чернота, окружающая Лиду, ошметками разлетелась в разные стороны, из глаз брызнули слезы радости и обрела она недолгое счастье, длившееся немногим более года.
   Лиде девятнадцать. Как же она соскучилась по глотку обжигающего напитка, по дымной затяжке, по бесшабашной компании, по мужским комплементам и ухаживаниям. Как же она так долго без всего этого обходилась, даже и не вспоминала вовсе. Но сейчас всё – свобода. Малышка в верных и заботливых руках матери, о финансах побеспокоится отец, а она может жить так, как хочет, препятствий никаких нет, даже возрастных. Когда ей было семнадцать многие на нее заглядывались, как на лакомый кусочек, но шагов по сближению не делали – авторитет и должность отца были охранной грамотой, которая останавливала даже самых резвых. Теперь всё это далеко позади. И Лида представила себе длинную очередь из мужчин, ждущих от нее милостей и на перебой предлагающих свои услуги. И ей захотелось как в игре с мороженным – пробовать и выбирать, что больше понравится. Пробовала и выбирала год и с наиболее перспективным подалась в Москву, посчитав, что там возможности для выбора гораздо больше. Замуж Лида не стремилась, ей нравилось покорять и бросать, когда надоест – «верные псы», смотрящие в глаза, пускающие слюни и виляющие хвостом ей быстро надоедали, хотелось чего‐то другого, поэтому‐то и сорвалась в столицу, а там и получила – женатого высокопоставленного чиновника с буйным нравом. Были короткие ухаживания, молниеносный штурм и взятие крепости ко всеобщему взаимному удовольствию; позже начались пьянки, ругань, битье и не только посуды. Лида оказалась в сетях этого человека, от которых много лет пыталась освободиться и выбраться на свободу; и билась, как птица в клетке всё чаще прикладываясь к бутылке, которая на долгие годы стала верной подружкой.
   Правда были и светлые стороны – полная материальная обеспеченность. «Номер один» – так мысленно называла Лида своего любовника – ото всех и во всем требовал к себе отношения только по высшему разряду. Поэтому природная красота Лидии получила более чем достойную оправу: квартиру в центре Москвы, обустроенную Лидией по собственному усмотрению; полный гардероб, включая украшения, соответствующее средство передвижения и другие мелочи. От нее же требовалось ублажать и восхищать в зависимости от настроения. В гостиной располагался большой белый рояль, что тоже являлось средством снятия стресса после трудовых будней.
   Лиду в течение пяти лет вполне устраивали: и походы по модным и престижным магазинам, а приглянувшиеся ей вещицы (после строгой проверки «номера один») перекочевывали в квартиру, украшая стены, многочисленные полочки и трельяжики, радуя глаз и питая чувство собственности владельца-хозяина; и посещения косметических салонов, где следили за каждой ее складочкой, морщинкой, волоском и ресничкой; и выходы в «свет», где она блистала в рамках дозволенного, выдавая себя за невесту одного пожилого, вечно больного, но всеми уважаемого человека. Такая «игра» позволяла и заводить бессчетные знакомства, и сплетничать-судачить, обсуждая всех и вся; и на глазах у супруги танцевать и легонько флиртовать с «номером один».
   Лида даже находила удовольствие от ежегодных поездок в специализированный санаторий, где из организма вместе со шлаками выводили излишки алкоголя. «Номер один» предпочитал двухнедельный отдых в дали от посторонних глаз с Лидой, умиротворенной месячными релакс-процедурами. Лида в эти две недели находилась в каком‐то полусне, а «номер один» изрыгал на нее всю черноту и негатив, который он старательно сдерживал в течение года. Он становился дикарем – яростным и жаждущим крови. Ходил на охоту, ел сырое мясо и рыбу, и со злорадством кормил Лиду с руки, как собачонку.
   Лиде двадцать пять. Ей приснился отец, которого она старалась не вспоминать, так была сильна обида. Отец был веселый и, подхватив свою девочку, потащил к каруселям, на которых, усевшись друг за другом, они кружились и смеялись. Было вкусное мороженное и охапки желтых кленовых листьев, только мамы не было. Но им и вдвоем было очень хорошо.
   Лида проснулась в слезах. Она почувствовала, что отца больше нет на этом свете, и во сне он приходил проститься со своей дочуркой. Лида полдня металась по квартире, не зная, что делать. Вечером пошла в консерваторию, и по дороге заглянула к своей подружке-старушке. Катерина Ивановна хворала, и Лида провела неделю у постели больной, радуясь в душе этим необременительным хлопотам. Катерина Ивановна потихоньку поправлялась, а Лида впитывала в себя тишину и покой, которыми были наполнены и сама баба Катя, и ее скромная квартирка, со старинным клавесином Карлом Карловичем и огромными книжными шкафами, забитыми книгами и нотными тетрадями. Вся жизнь Катерины Ивановны была связана с консерваторией: пока хватало сил преподавала, а потом лишь посещала концерты и радовалась небесной чистоте, которую дарила ей музыка. Ученики навещали, предлагали деньги и услуги сиделки, и лишь Лида, приезжая девочка, засучив рукава мыла посуду, пол и окна, вытирала пыль, гладила, готовила, читала вслух Толстого и Чехова, и играла Шуберта и Моцарта, чем окончательно покорила сердце женщины, всю свою жизнь посвятившей музыке. Катерина Ивановна, выведала паспортные данные Лидочки и написала завещание, отписав деточке всё свое движимое и недвижимое.
   А «деточку» после тишины и умиротворяющего покоя тянуло к бурному веселью. Был и повод – отметить свой двадцатипятилетний юбилей и отпраздновать его с шиком и размахом. Средства имелись – Лида никогда транжиркой не была – тратила умело и расчетливо, а сэкономленное откладывала на трудные времена.
   Компания собралась молодая и веселая. Лидия решила расстаться с «номером один» и подыскать что‐нибудь посвежее со спортивной фигурой и уживчивым характером. Вечеринка удалась, нашелся и достойный кавалер – молодой, перспективный, очень трогательный и милый. Но «номер один» всё прознал и, кипя местью и злобой, выставил Лиду из квартиры, оставив только документы; парню пригрозил большими проблемами и зорко следил, чтобы Лида не нашла ни работы, ни ухажёра.
   И оказалась Лида в квартирке Катерины Ивановны, как перелетная птичка, отбившаяся от стаи. Но Катерина Ивановна, сказав, что трудности человека только укрепляют, стала за свою деточку хлопотать и думать, как помочь, только сил своих не рассчитала – три месяца хлопотала, но хлопоты пустыми оказались. «Номер один» держал руку на пульсе и любую помощь, направленную в сторону Лиды, пресекал. Даже оспаривал в суде завещание, якобы подписанное под давлением пенсионеркой, которая не ведала, что делала; но нотариус оказался честным человеком и уверенно отстоял права наследницы.
   Семь лет Лида меняла жилье и путала следы, но преследователи знали своё дело. Семь долгих лет Лида билась как рыба об лед и металась между двумя полюсами: одним из которых был старинный клавесин, любимец Катерины Ивановны, Моцарт и Бах; другим – беспросветная жизнь и бутылка – «верная подружка», обладающая властью топить всю печаль‐тоску.
   Потом в одночасье давление со стороны «номера один» закончилось, но Лида была так измотана, что начинать жить по-новому у нее просто не было сил, и бутылка стала еще более близкой подружкой. Так прошли три долгих томительных года.
   Лиде тридцать пять. Неожиданно замаячил свет. Однажды раздался звонок в дверь. На пороге стояла женщина у ног которой маячил рыжий кот.
   – Вот это парочка, подумала Лида, – наверное кого‐то ищут.
   Парочка действительно искала беглянку, только этой беглянкой оказалась она сама.
   Лида так плакала от счастья, что удивлялась, откуда может взяться столько слез.
   Она не задумываясь приняла приглашение переселиться в дом матери; обе решили не посвящать в их планы и действия Люсеньку – не зачем вешать на юную девушку непосильный груз забот, у нее есть своя задача – хорошо учиться; и собрав небольшой Лидин скарб, в основном состоящий из кабинетного клавесина Карла Карловича – верного спутника, как хвостик следовавшего за Лидией, отправились в путь.
   У Лиды появилась надежда на лучшую жизнь, – мама обязательно что‐нибудь придумает и спасет своё дитя. Только дочь не понимала, что давно вышла из возраста полной родительской опеки, ей необходимо было прилагать собственные усилия, а не перекладывать груз на близкого человека. Но мы все этим грешим, или многие из нас – есть силы – несемся куда хотим, не разбирая дороги, а когда прижмет, ждем помощи от других.
   У Антонины Ивановны программа по спасению дочери была разработана; только Тонечка хорошо понимала и отдавала себе отчет – заставлять что‐то делать другого, когда тот другой этого совсем и не хочет, дело очень неблагодарное; поэтому решила действовать с помощью мягкой силы, пряника, музыки и разбора похожих ситуаций. Она помнила ту долгую войну, которую вели между собой два самых близких человека муж и дочь – оба ожесточались, упрямились, не признавали компромиссов, не шли ни на какие уступки, держась за свои бастионы, до последнего отстаивая каждый своё – в результате делали друг другу всё больнее и больнее и пожали с этого поля обид горький хлеб непригодный в пищу. В те времена Тонечка не знала, что ей предпринять и как разрубить Гордеев узел, всё сильнее и сильнее затягивающийся вокруг ее семьи, который в конце концов лопнул сам от непосильного напряжения и семья стала распадаться. Дочь отправилась в неизвестном направлении в поисках призрачного счастья; муж покинул мир до обидного рано, не исчерпав свой ресурс и на половину. У Антонины осталась только музыка и Люсенька, скорее Люсенька и музыка – две ниточки, привязывающие ее к жизни.
   С годами, набравшись опыта, Антонина Ивановна стала действовать спокойно и прагматично: привезла, уговорила пройти медицинское обследование у дяди Гены, который был для Лиды Геной-Айболитом, лечившим детские хвори.
   Лида просияла, – конечно дядя Гена поможет, даст волшебную микстуру и все боли, часто терзающие ее тело, уйдут-растворяться, испугавшись накрахмаленного белого халата и сумки доктора, хранящей всё необходимое для врачевания.
   Только заключение Геннадия Ивановича поставило Тонечку в тупик. Лида провела в клинике неделю; через семь дней раздался звонок от Геннадия с приглашением на беседу. Антонина знала Генку давно, как неподкупного рыцаря без страха и упрека, и как жизнерадостного оптимиста. Голос Гены по телефону был строгий и одновременно усталый и Тонечка заподозрила неладное. Заключение было неутешительное, да что там неутешительное – звучало как приговор, который обжалованию не подлежит, и срок – не более полгода.
   Тонечка только и произнесла, – я надеюсь, что Лида не знает.
   – Не знает, – тихо произнес Геннадий и сломал карандаш, который вертел в руке.
   Придя домой, Тонечка себе сказала, – пятнадцать лет я не видела свою девочку, пусть же эти полгода будут непрерывным праздником общения двух родных душ, обретших друг друга после долгой разлуки, пусть и на короткий срок. Но Тонечка также твердо знала, что потакать слабостям дочери она не будет, просто предложит ей другой путь прохождения жизни. И снова Антонина почувствовала, что самые родные ее люди встали с ней плечом к плечу, может и в последний раз.
   Тонечка достала заветную тетрадку, хранящую рецепты от разных недугов и хворей, тщательно записанные в дни юности в деревне у бабы Ари. На стене комнаты разместила лист ватмана со строчкой из сонета Шекспира – «твои грехи моя любовь встречает» и спокойно взялась за дело, поговорив с дочерью.
   – Мы долго жили в дали друг от друга и у каждой была своя жизнь, неважно, плохая или хорошая – просто своя. Но сейчас мы будем жить одним домом и мне очень хочется, чтобы в нашем доме царили мир и любовь. Хозяйство у нас небольшое, да двум женщинам с котом много ли надо? Поэтому предлагаю распределить домашние обязанности. Ты можешь выбрать дела, которые тебе больше нравятся, а я по мере сил буду делать остальное. Знаю, тебе сейчас трудно, но я только могу помочь, со своими трудностями ты должна справиться сама, за счет другого это сделать легко и просто, но этот путь тупиковый, так что, моя девочка, прояви характер и начни жизнь в которой главенствуют порядок и дисциплина. Завтра утром начнем с зарядки и обливаний, а дальше видно будет. Но это было только желание и инициатива Тонечки. Лида с этим только мирилась, может просто цеплялась за это, как за спасательный круг или ту пресловутую соломинку утопающего, его последнюю надежду, может и призрачную.
   И Тонечка с намеченного курса не сходила, а вот Лиду штормило: временами её «накрывало» что‐то темное, сковывающее тело и парализующее мозг, а Лида знала только один способ избавления от этого – спиртное, и тогда в семье наступали темные дни. Кризис заканчивался, и Тонечка потихоньку «вытаскивала» дочь на верный курс.
   Прошло полгода. Тонечка видела, что прогнозы Геннадия могут и не оправдаться. Лида под любящей опекой окрепла и у нее даже появилось желание самой шить себе одежду. Тонечка по этому случаю достала из запасников машинку Татьяны, оставленную до поры на хранение.
   Три месяца ушло на шитье нарядов. Лида чувствовала, что становится прежней с желанием жить, блистать и покорять. Она об этом не задумывалась, но всё возвращалось опять на ту дорожку, которая предрекала печальный конец.
   Живя в доме матери Лида ощущала себя состоящей из двух половинок: одна – домашняя, покладистая, стремящаяся к семье, уюту, спокойной, размеренной жизни; другая – буйная, своенравная, желающая жить на «полную катушку», азартная, бесшабашная, порывистая и не признающая никаких рамок. Смена состояний была Лиде не подвластна, и она как тростинка на ветру качалась из стороны в сторону бесцельно растрачивая свою жизнь.
   Летом Тонечка уговорила дочь уехать на море, в тихое местечко в дали от курортных зон. Теплые волны смывали тяжесть с души, а ветер уносил усталость с тела и мать с дочерью жили в унисон с морем, солнцем, соленым ветром, запахом цветов и счастьем обретения друг друга. Но окрепшая телом Лида хорошо понимала, что только тихие домашние радости с котом на руках не по ней. Ее тянуло к городскому шуму, веселым компаниям, обожанию в глазах мужчин и зависти в глазах женщин.
   Тонечка, хорошо чувствующая дочь, понимала, что удерживать бесполезно, а скандалить и ругаться бессмысленно. И Антонина Ивановна сказала себе, – буду продолжать делать, что могу. В моей девочке много хорошего, надо это хорошее укреплять и расширять, чтобы оно заполнило всю Лидочку, и для дурного не осталось места. Но это были только надежды матери, которым не суждено было сбыться.
   Вернувшись с юга, Лида стала всё больше отдаляться от матери – появились новые друзья и подруги. Лида стала пропадать по вечерам в веселых компаниях, приходила далеко за полночь, спала до обеда, потом «чистила перышки» и отправлялась по своим делам. Работать не надо – еще оставались деньги от продажи квартиры, а далеко Лида не заглядывала, она искала и выбирала себе спутника, придирчиво и тщательно выбирала – ведь ошибиться нельзя – уроки прошлого даром не пропали.
   Лида сидела в баре, в привычной своей обстановке. Перед ней стоял бокал, а напротив сидел очередной «командировочный» или «кандидат», спешащий покорить «финансовым размахом» не очень требовательную, на его взгляд, дамочку.
   И вдруг Лида почувствовала всю пустоту и неприглядность такой жизни, ей показалось, что она заезженная пластинка, крутящаяся на одном месте и повторяющая одну и ту же всем приевшуюся музыкальную фразу; скрип иглы был невыносим. Лида встала и слегка пошатываясь вышла на улицу, что на дворе зима она забыла. За дверью сильный холодный ветер ударил в лицо, но это только раззадорило – безрассудность была в крови, и усиленная спиртным лихо бежала по жилам.
   Лида сняла туфли и пошла босиком – снег обжигал ступни. Потом захотелось зарыться во что‐то мягкое и Лида, не задумываясь, легла в сугроб и обратила лицо к небу – сверху падали снежинки, таяли на лице, превращаясь в слезы раскаянья. Лида просила прощение у отца, у матери, у дочери за всё то, что она не смогла для них сделать, за все свои дурные поступки, причинившие ее близким много страданий. Потом мысли куда‐то исчезли, а снежинки стали превращаться в звуки, вот только мелодию Лида никак не могла узнать.
   Всполох молнии открыл истину, – да это же Моцарт играет на клавесине свой Реквием, вот только зачем? Завтра же наступит новый день и в нем уже не будет ничего плохого. И она попросила, – Моцарт, сыграй что‐нибудь веселое, сейчас не время предаваться грусти. Моцарт не оглянулся, только проговорил, – глупенькая, сейчас время Реквиема и ничего другого. Еще торжественнее зазвучала прекрасно-печальная музыка, а звуки, падая черными снежинками, провожали в вечность.

Володя Косокривов

   В детстве Володя любил говорить, – «я сам»; когда подрос добавилось – «вперед и только вперед».
   Каждым человеком что‐то движет. У Володи всегда присутствовало намерение быть впереди, но его мало заботило: первый ли он, равняются ли на него, восхищаются ли как лучшим, или он вызывает у других чувство соперничества или зависти. Ему хотелось узнавать и учиться – ведь это так здорово, что каждый день открывается новая дверь в неизвестное – Вселенная неисчерпаема и таит в себе бесконечность тайн. Это и притягивало, и им владело желание прикоснуться как можно к большему их числу.
   Внешне же это был обычный мальчик, потом подросток, потом юноша – вежливый, внимательный, с идеалами в душе, с размышлениями о чувстве долга, о благородстве, о помощи и любви к ближнему. В нем также присутствовали стороны, тянувшиеся к веселой шутке, природе и спорту.
   В тринадцать лет появилась у Володи еще одно увлечение, прошедшее рядом через всю жизнь – дневник предков. Он отдался изучению истории своего рода с пылом и страстью юности. Но это не мешало ежедневной работе по развитию своего ума и тела, учебе и помощи по дому.
   И как большинство детей Советского Союза он перекочевал из октябрят в пионеры; пионерский галстук сменил значок члена ВЛКСМ, а в свое время и ряды КПССС распахнули свои объятья, которые были открыты далеко не для всех: существовали квоты, регулирующие «количественный и качественный» состав партийцев – рабочих и интеллигенции, мужчин и женщин.
   Но старинный дневник приковывал внимание, овладевал всем существом, воспламенял ум, наполнял тело искристой энергией, которая начинала бурлить в жилах и звать к свершениям. Только вот к каким? Непременно к хорошим, достойным и светлым, других он делать не желал. Но дела – не расплывчатый образ, а слиток из знаний и умений. И Володя решил осваивать знания и умения людей, сделавших записи в дневнике.
   Для более удобного прочтения записи из дневника требовали перепечатки (почерк был не всегда разборчивый), что это нужно сделать самому – сомнений не было. Да и орудие производства имелось – старинная машинка, отработавшая достойный срок и находившаяся на заслуженном отдыхе в бабушкином музейчике на даче, где хранились милые и дорогие сердцу вещицы. Появилось желание сразу же и начать, но бабушка пристыдила.
   – Гоже ли, Володенька, двумя пальцами тыкать, да перед предками срамиться. Если решил взяться за дело, сначала освой хотя бы на твердую тройку, а потом и вершить начинай.
   Пришлось внуку брать уроки у бабули, которая, к его удивлению, в преподавании оказалась строга, разве что подзатыльников не раздавала за ошибки, да нерадивость.
   Через месяц ежедневных тренировок «были поставлены руки», получена отмашка и началась перепечатка.
   Первая запись автора идеи Игната Косагривова была сделана таким изящным почерком, что Володя долго раздумывал, стоит ли такую красоту перепечатывать, даже с бабушкой советовался. Но бабуля изрекла, – то рукописное, а у тебя печатное будет, и там, и там завершенность должна присутствовать.
   Каллиграфия пращура увлекала в область изысканного письма. И вооружившись перьями и кисточками Володя стал учиться писать-рисовать, иначе и не скажешь, буквы разных алфавитов, а позже и к китайским иероглифам перешел.
   Бабушка во всем внуку соучаствовала. Ее заинтересовали и дневник (о котором раньше ничего не знала), и идеи по его изучению. Володя решил, что будет переходить к очередной записи, когда дело, на которое «указала эта запись», будет освоено по оценкам бабушки на твердую тройку.
   Посему была составлена схема, включающая в себя имя, годы жизни и профессию предка. Поражала одна особенность – во всех семьях, упомянутых в дневнике, рождалось только по одному ребенку-мальчику. Дед Илья по этому поводу даже запись внес: «…удивительное дело – наследник выдуманной фамилии рождается в единственном числе; почему‐то не хочет такая фамилия по свету распространяться, хотя дурного в ней и нет ничего, а почему‐то не хочет и всё – факт – дело упрямое…».
   Предки занимались и торговлей, и строительством, и искусством, были среди них и врачи, и воины.
   Володя был в растерянности – профессия – занятие не на полгода, а на всю жизнь. Но бабуля надоумила, – каждое дело нужно начинать с общего обзора-знакомства. Вот ты со знакомства и начни, да в эпоху загляни – история вещь полезная; окружающая действительность подсказывает человеку, что на сегодняшний день нужнее. Конечно, есть такие профессии, как врач, учитель, строитель, хлебопек, которые из века в век кочуют, потому как востребованы каждым поколением.
   И Володя, вчитываясь в строчки, оставленные Игнатом Косагривовым, понял – нужно пробираться в глубь веков из сегодняшнего дня, – отец и дед под рукой, с них и надо начинать.
   Первый разговор состоялся с отцом, и Володя почувствовал, что у отца энтузиазм относительно дневника предков отсутствует. Иван Ильич посмотрел задумчиво на сына и изрек, – если бы эта вещь попала ко мне в твоем возрасте, может она бы и воспламенила мой ум, как у тебя произошло. Но твой дед видно ждал, когда я до этого дневника созрею; а может я действительно всё ещё и не созрел, и не хочется мне в прошлом копаться, когда настоящее удивительно прекрасно, а будущее ошеломляюще привлекательно. Но относительно желания сына познакомиться с профессией врача, пошел на встречу.
   Коллег-друзей было много, и самое главное в разных областях медицины. Пока шли занятия в школе (февраль заканчивался) Володя прошел ускоренный курс анатомии и физиологии – отец спрашивать умел, твердая тройка бабушки его не устраивала, – врач не может знать на тройку, если ты себе такую планку обозначил, значит в этой профессии тебе делать нечего.
   – Что ж, на отлично, значит на отлично, – упорство и упрямство в семье имелось в избытке. Летом отец устроил сыну двухмесячную практику, и Володя побывал и сиделкой в хирургии, и помощником медбрата в психбольнице, и нянечкой в доме престарелых; побывал и на ознакомительных экскурсиях: в поликлинике, в детском специализированном интернате и в городском морге.
   У Володи от избытка впечатлений разве что голова не кружилась, но кругом точно шла. Бабушка ворчала, – зачем ребенку всю неприглядность профессии показывать. Но у отца было своё видение, – ребенок должен понимать и видеть разные стороны вещей; и если неприглядность его не испугает и не оттолкнет, тогда по этой стезе можно всю жизнь идти. Но бабуля, не посчитавшись с мнением сына, наложила на его инициативы «вето», быстренько собрала Володю и вместе с мужем отправилась к своей родне в Рязанскую область; и в августе внук под руководством деда и неусыпным надзором бабушки начал знакомиться с профессией военного – Родине служить. Он научился: строить шалаши, рыть окопы, мастерить и управлять плотом, варить уху и кашу, в сырую погоду быстро разводить костер, ориентироваться по солнцу и звездам; работать над телом: плавать на время, подтягиваться и отжиматься – всё это бодрило и придавало сил; и все людские страдания, которых он насмотрелся за два предыдущих месяца, подергивались туманом и становились мороком, который может остаться, а может и развеяться. И Володя понял, что профессия врача, хотя гуманна и необходима, но не для него. Он был рад, что научился оказывать первую необходимую помощь, но дальше расширять познания в этой области не стремился. Военное же дело его увлекало, или дед умел обучать так, что хотелось дальше заниматься и постигать эту трудную науку, и ее основу – стратегию и тактику. И Володя поставил себе две стратегические цели – научиться рукопашному бою и прыжкам с парашютом – тактическое решение этих вопросов было отложено на осень.
   Только по возвращении домой отец познакомил сына с семьей своего однополчанина, получившего назначение в их городок, и Володя, посмотрев в глаза десятилетней пухленькой девочки, увидел там такие тайны и загадки, что всё остальное само собой отошло на второй план, и следующие полгода он находился в юношеских мечтаниях, связанных с первой влюбленностью тринадцатилетнего отрока.
   Рядом с Тонечкой было так чудесно, что на остальное тратить время совсем не хотелось. Было даже не интересно, о чем отец пишет в родовом дневнике – досконально и скрупулезно, как и всё за что он брался. Тонечка затмевала всё – с ней было удивительно светло и радостно, и что‐то в душе пело от счастья. Правда это счастье было не совсем полным – почему‐то в школе к нему «прилепился» Вовка Оболенский, да так крепко, что и не оторвать. Раньше только приветами обходились, а теперь стали «лучшие друзья» – и зачем только ему это нужно? – задавал себе вопрос Володя, но ответа не находил. И этот самый новый друг и к Тонечке стал ходить за ним, как хвост. Но Володя был уже счастлив тем, что Тонечка хоть и уделяла им одинаковое внимание, но на Оболенского всегда смотрела сдержанным рассеянным взглядом, а на него (и он надеялся, что только на него) нежно-ласковым, а иногда лукавым.
   Прошло полгода, и влюбленность перестала «мешать» продолжать идти ранее намеченным курсом; и начались занятия в секциях самбо и юного парашютиста – так стал Владимир готовить себя к службе в десантных войсках. Вместе с дедом был разработан четкий план занятий и тренировок. Но дед всегда твердил, – не только тело надо укреплять, но и дух. Но Володя за этот аспект не опасался: у него уже была путеводная Звезда – его Тонечка – все мысли, слова и дела он сверял с единственным на его взгляд верным критерием – одобрит ли это Тонечка или нет. В ней он видел ту чистоту, свет и непорочность, которые не дадут сбиться с пути, какие бы соблазны и препятствия не готовила судьба.
   Володя продолжал «руководствоваться» дневником – в течение учебного года изучал «теорию», а летом начиналась «производственная практика»: побывал разнорабочим и на стройке, и в типографии, и на молокозаводе, и на уборке хлеба. Сложение было крепкое, физические нагрузки только бодрили – тело тренированное – занятия физкультурой и спортом с детства в ежедневном «рационе». Никакой работы не чурался, делал всё, что требовалось, не делил работу на «белую» и «черную». Просто знал, если надо сделать, то надо сделать. У него не возникало ни чувства брезгливости, ни чувства недовольства. Первым этапом наблюдал, как делают другие, обдумывал, как можно «усовершенствовать» процесс и потом просто брал – и делал, и делал настолько, насколько мог по своему максимуму.
   Рассматривая и обдумывая с чем соприкасался, Володя всё ещё не видел занятия на всю жизнь. Твердо знал только одно – Тонечка его верная спутница, но такой уверенности относительно профессии не испытывал. Даже с родными говорил на эту тему, но из полученных ответов четкая картинка не складывалась.
   Дед и отец видели в своих профессиях: один долг перед Родиной, другой – перед людьми, а мама с бабушкой – долг перед семьей. И Володя подумал, – может поговорить с Тонечкой. Но что может об этом знать тринадцатилетняя девочка, и всё же, что скажет по этому поводу Тоня ему было интересно.
   Тонечка посмотрела ясными глазами, улыбнулась и произнесла, – это же так просто, спроси себя и пойми ответ идущий из сердца, это и будет верный путь. Володя знал, что Тонечка права – рядом с ней всё становилось просто и понятно, – и из сердца пришло, – сейчас время учебы: познавай, наблюдай, думай, иди вперед и в своё время тебе всё откроется.
   В трудах и новых открытиях прошли три года.
   – Надеюсь, ты готов, торжественно объявил дед в день восемнадцатилетия, Володя и сам надеялся, что к армии он готов. Взяли в десантные войска – по всем стандартам подходил, и он провел два года «между небом и землей» – потому как воспринимал годы армейской службы именно так: земля – это дом родной, где семья и Тонечка; а небо – это обитель ангелов, а он всего лишь солдат, поднимающийся ввысь на железной птице, и соскальзывающий вниз при помощи купола парашюта. Ему нравилось Родине служить, но он понимал, что быть всю жизнь военным не для него – военнообязанным – вот это в самый раз – труба позовет и он встанет в строй, но почему‐то хотелось прожить свой век под мирным небом.
   В армии одолевали думы о будущем. С семьей всё было ясно – Тонечка подрастает и ждет, а вот профессия? И стал Володя всматриваться-вглядываться внутрь себя. Картинки были разные: он химик и разрабатывает новые лекарства от болезней; он технолог – следит за качеством продуктов питания; он хлебороб – и золотое зерно наполняет закрома Родины. Потом открывалась другая сторона натуры, и он представлял себя мастером, изготавливающим музыкальные инструменты. Но каждый эпизод начинался или заканчивался мостом, или мостиком, от самого крохотного, перекинутого через маленькую речушку, до огромного, соединяющего два берега, отстоящих друг от друга на километры. И Володя понял – возводить мосты – вот то, чем он действительно хочет заниматься.
   Вернулся из армии и вместе с Тонечкой отправился в Москву в институт: он в строительный, она – в библиотечный.
   Но строить красивые мосты, соединяющие берега, Владимиру не довелось. Да институт он закончил, и закончил успешно. Но на первом курсе его окружила зеленая семнадцатилетняя молодежь. Пришлось брать на себя груз общественной работы и становиться комсоргом группы. Потом было бюро курса и факультета, а на четвертом он возглавил комитет комсомола института – деваться некуда – партия направила.
   После института пошло-поехало по проторенной дорожке – куда партия направляла, там и «оборону держал». Закончил Высшую партийную школу и попросился на периферию, на трудный участок. Просьбу уважили, и очутился он с женой и дочерью-крохой в небольшом районном центре, в котором стал работать и обживаться. Его карьерный рост завораживал – Володя шагал широко, но от приглашений в столицу отказывался. Не готов он был менять «вольную жизнь» на «столичную кабалу». Да, в глубинке размах не тот, но и надзорных инстанций в разы меньше, хотя Владимир Иванович их не опасался (всегда работал честно и с максимальной отдачей), но он был не готов к московским «интригам» и «чинопочитанию» высшего руководства, считая, что это отнимает слишком много времени и сил. А в маленьком городке и дела все успеваются, и на семью, и на рыбалку время остается.
   Но было еще одно «увлечение-развлечение», которое в большом городе осуществлять было бы невозможно.
   Владимир Иванович твердо знал, что в большем деле нужна команда единомышленников-сподвижников. Подбором этой самой команды он занимался, но довольно специфическим образом.
   Было у него несколько навыков, которые Владимир Иванович освоил в дни юности под руководством деда Степана, жителя дома престарелых, где юный Владимир осваивал азы профессии врача.
   Дед Степан был одинокий пенсионер, которого никто и никогда не навещал. Но Степан Егорович был личностью многогранной и разносторонней. Умело развлекался не только сам, но и окружающих тешил и веселой шуткой, и пантомимой, и эпиграммой. Но были у него и периоды «затишья», когда он уходил в себя и сидел в комнате, уставившись в одну точку. В такие дни он не только ни с кем не общался, но и в пище себе отказывал. Но проходило два-три дня, и прежний лицедейхорохор поднимался на поверхность, а тот другой отходил далеко в тень.
   Володя начал свою деятельность в доме престарелых в первый день черной полосы деда Степана. Сердобольная тетя Паша-уборщица попросила Володю отнести деду Степану крепкого чая со сладким пирогом, – может все‐таки поест, в другие дни он до чая со сладким очень охоч, – загадочно добавила патриотка своего дела. И продолжила, пристально глядя на Володю, – может ты, деточка, ему внуком представишься, он и отойдет от своего уныния. И Володя, вооружившись горячим чаем с пирогом, отправился к деду Степану.
   Дед сидел в кресле и смотрел в окно. Володя вошел, поздоровался, представил, что перед ним дальний родственник со своими милыми причудами и стал расспрашивать, чтобы ему такое сделать, чтобы потешить старого человека. Дед хранил молчание, но повернулся, посмотрел на Володю, пересел на стул лицом к молодому человеку и стал его разглядывать. Володе под этим взглядом стало немного не по себе, но стажировка в психбольнице дала себя знать – он глубоко вздохнул, сосчитал про себя до десяти и стал декламировать стих М. Ю. Лермонтова «Бородино». Когда закончил дед поднял большой палец вверх. Одобряет, – решил Володя. Стихов он знал много, поэтому продолжил развлекать пенсионера. Дед Степан регулировал процесс: если стих ему нравился – сидел и внимательно слушал, а в конце поднимал большой палец; а если стих его чем‐то не устраивал, через несколько строк большой палец направлялся вниз и глаза закрывались. Володя сразу прекращал, рылся в памяти и выуживал следующий. И что удивительно, он никак не мог понять и ухватить критерий по которому дед Степан оценивал стихи.
   – Да, дедок не прост, после часового чтения решил Володя; а закончив очередной стих и услышав жиденькие аплодисменты, понял, что концерт окончен. Что оставалось – поклониться и откланяться. Он так и сделал.
   На следующий день он опять встретил тетю Пашу, которая сообщила следующее, – не знаю, что ты там делал, но Степан Егорыч написал записку, в коей просит тебя и сегодня к нему пожаловать. Володе было лестно внимание старика.
   – Кстати, – добавила тетя Паша, – дед Егор вчера вечером поужинал, чего раньше с ним в такие дни никогда не бывало. Так что иди, касатик, порадуй и сегодня одинокого дедушку, может он в тебе своего внучка увидел.
   Когда Володя зашел в комнату деда, сначала подумал, что ошибся дверью – перед ним предстал черноволосый мужчина с усиками и бородкой в хорошо сидящем костюме и явно куда‐то спешащий. Володя извинился за вторжение и хотел побыстрее ретироваться. Но когда повернулся к двери за спиной услышал удовлетворенный смешок. Володя инстинктивно повернулся и увидел, как «незнакомый» человек начинает отклеивать усы и бороду, снимать парик и превращаться в деда Степана.
   – Как же всё‐таки легко человеку обмануться. Побольше растительности на лице и голове, и уже не узнать. Заходите, молодой человек, и позвольте представиться – Степан Егорович Семенов-Стрешнев, провинциальный актер и лицедей, отлученный от театра, но не утративший профессиональных навыков. С этого момента Володя подружился с дедом Степаном, который отвечал ему тем же. Вот под руководством Степана Егоровича Володя и постиг основы перевоплощения: и как внешность изменить, и голос, и рост, и объем талии. Но дед Степан почему‐то упирал на то, что внешние изменения – это игрушки для мало взыскательной публики; основное же – когда ты внутренне научишься ощущать себя другим человеком – что не притворяться ты будешь кем‐то другим, нацепив парик, да накладной живот, а когда будучи от природы худощавым сможешь ощутишь себя грузным, с одышкой, еле волочащим ноги – тогда и никакой парик тебе не будет нужен, достаточно просторной одежды; и серьезно добавил, – только когда научишься эти самые личины менять, сам себя среди них не потеряй.
   Эти уроки мастера Володя помнил и иногда применял. А острая необходимость в них появилась, когда для работы команду себе подбирал.
   У Владимира Ивановича была для решения этого вопроса разработана специальная «схема». Кандидат на должность принимался обязательно с трехмесячным испытательным сроком, также подписывались должностные обязанности с четким перечнем функций, но туда еще включались нормы поведения, которыми должен руководствоваться претендент. Владимир Иванович писал должностные инструкции сам, советуясь со специалистами; формулировки были четкие, ясные, простые для восприятия, не допускающие двухсмысленного толкования – это закрывало профессиональное направление, а в вопросах чести и достоинства – было всё гораздо сложнее. У Владимира Ивановича даже отдельная брошюра появилась, где были собраны примеры многочисленных ситуаций из практической работы. Юристы смеялись, – как бы нам к прецедентному праву не скатиться, но Владимир Иванович был в своих позициях тверд и пояснял, – советский судья стоит на двух ногах: одна – закон, вторая – нормы социалистической морали и нравственности. На этом шутки и заканчивались.
   Но кроме проверки профпригодности, была еще одна вещь, которая непременно тестировалась Владимиром Ивановичем – это умение решать нестандартные и трудные вопросы-ситуации. Владимир Иванович пристально наблюдал, как этот самый новобранец встречает эту самую трудную задачу, которую решить должен. За свою практику Владимир Иванович увидел-нащупал три варианта поведения: первый и для ситуации очень полезный – когда человек старается ситуацию уладить, снять разногласия, прийти к консенсусу сторон – погасить спор-огонь одним словом; второй – когда попытки решить вопрос не дают никаких видимых результатов и всё остается в первоначальном состоянии; и третий – когда человек, может и сам того не ведая, своими действиями подливает масло в огонь и проблему множит. И если испытуемый относился к третьей категории Владимир Иванович «брал грех на душу» и начинал выискивать причины, чтобы от такого человека освободиться, так как был твердо убежден – с таким человеком никаких положительных результатов достичь нельзя, потому как затраты и вложения, сделанные в такого человека, никогда не окупаются, а выходит только одно отрицательное сальдо. Правда в таких ситуациях он вспоминал одного руководящего работника, с которым его свела жизнь – тот мог работать и успешно с любым контингентом, он никогда никого не искал и не подбирал, а брал, как говорится, что под руку подворачивалось и успешно дела делал. Но это был единственный человек на памяти Владимира Ивановича, и он хорошо понимал, что он до таких высот еще не дотягивает, да и сомневался, что когда‐нибудь дотянет. Поэтому для него подбор работоспособного коллектива, на который он мог положиться, был одной из забот, которой он уделял большое внимание.
   Но Владимир Иванович также стремился сделать этот процесс незаметным для постороннего глаза и неощутимым для испытуемого; и чтобы этого достичь надевал на себя разные личины – перевоплощался и внешне и внутренне: у него были и парики разных мастей, усы и бороды; накладные брови, тампоны в нос и в рот; накладной живот и сутулая спина и различная одежда; но иногда ситуация требовала перевоплощения без должной подготовки – и тогда в ход шел: гель для волос – и волосы «прилипали» к голове «политическим зачесом», и очки с затемненными стеклами, а Владимир Иванович превращался в занудливого педанта, с тонким брюзжащим и дребезжащим голосом, постоянно срывающимся на крикливые высокие ноты; с какой‐то вихлявой походкой и всё тело становилось подергивающимся как будто от неудовольствия, что его потревожили и сорвали с насиженного места. Выдерживать такого субъекта не мог никто, даже самые выдержанные; все от него старались избавиться как можно быстрее, а дамочки так вообще сторонились.
   Этот образ-персонаж однажды сам выскочилвыпрыгнул из Владимира Ивановича, когда одна приезжая фифа положила на него глаз и решила прибрать к рукам. Она довольно давно этим промышляла, используя свое положение, и увидев видного красавца при должности мимо пройти не смогла и решила присовокупить в свою коллекцию. Вот тут‐то уроки деда Степана обрели реальное воплощение. Володя и раньше пробовал перевоплощаться, только больше на грим надеялся – без грима он чувствовал себя неуверенно. Но случай помог – грубо одергивать московскую гостью при должности и связях в столице благоразумие не позволило, да и с женщинами Владимир Иванович вел себя всегда как рыцарь, но в этот раз понял, что рыцарство только навредит. Внутри что‐то щелкнуло – он подошел к барной стойке, хлопнул рюмку водки, заказанную другим, нагловато посмотрел на московскую львицу, которая от него не на шаг не отходила и стал тонким визгливым голосом отвешивать ей сомнительные комплементы, шептать скабрезности на ушко, брызгая слюной, цепляться к каждому слову и доказывать свою правоту. Через десять минут Владимир Иванович заметил, что дамочка начинает терять к нему интерес – она стало походить на лампочку, которая горела-горела, да вдруг погасла, по желанию самой хозяйки; еще через десять минут дамочка куда‐то заторопилась и через минуту её и след простыл. Владимир Иванович поспешил в туалет умыться – пот с него лил ручьем. Но со временем образ хамоватого сплетниказануды стал даваться проще. Когда стало получаться совсем легко, он провел эксперимент на Тонечке. Но жена быстро вывела своего Володю на чистую воду. Не успел он в роль войти – только глаза стали хамовато-наглыми, Тонечка посмотрела на него долгим взглядом врача-психиатра и всё желание проводить эксперимент куда‐то улетучилось. Правда он с Тонечкой поговорил на эту тему и добавил, что хотел проверить, хорошо ли ему перевоплощение дается.
   – Наверное хорошо, – улыбнулась жена, но прошу тебя дома таких опытов не ставить; ты только взгляд изменил, а моя чашка уже трещинами пошла, так что пожалей и меня, и посуду.
   Пришлось Владимиру Ивановичу анализировать свое перевоплощение самостоятельно. Превращаясь в хамоватого зануду-брюзгу, он ощущал себя, как эквилибрист, ловко балансирующий между состояниями хамства, занудства и недовольства. В жизни он с таким «коктейлем» не встречался. Если хам – то хам, зануда, так зануда, брюзга так всем недовольный тип; но у него, проявляясь одновременно, эти качества давали такую горючеядовитую или огнеопасно‐токсичную смесь, выдержать которую никто не мог. И Владимир Иванович благодарил небеса, что в обычной жизни он избавлен от проявлений этих субличностей, которым место в сундуке кукольника и был рад тому, что они обретают жизнь только по желанию кукловода-хозяина.
   Владимир Иванович перелистывал свои годы, как страницы старого дневника. Он часто вспоминал фразу одного рабочего, услышанную в юности: «человеку хорошо живется, когда из дома он спешит на работу, а с работы – домой». И Владимир Иванович испытывал те же чувства – ему было хорошо и на работе, и в семье. На работе ему всегда удавалось решать и хорошо решать все вопросы, встающие перед ним, а приходя домой, он погружался в атмосферу любви, радости и счастья, которую дарили ему жена и дочь.
   Но Лиде исполнилось десять, и от жены поступили первые тревожные сигналы относительно дочери, и Владимир Иванович, как всегда засучив рукава, ринулся в бой решать этот вопрос. Но почему‐то этот вопрос с каждым годом не только оставался не решенным, а плодил и множил вокруг себя проблему на проблеме. Он всё ожесточеннее бился с проблемой и дочерью, но ничего хорошего ни от одной из них добиться не мог. Синие глаза дочери метали громы, отца – молнии. Активные действия менялись пассивными – оба уходили в глубокую оборону – переставали здороваться по утрам, но продолжали вести борьбу, пусть и молчаливую. И первый раз в жизни Владимир Иванович почувствовал, что терпит поражение, и от кого? – от своей дочери, которую, пусть и тайно, но всё равно обожал.
   Разговор с женой не помог. Тонечка только тяжело вздохнула и тихо произнесла, – я не знаю, что делать, но воевать ни на чьей стороне не буду. Вы оба – единственные и самые дорогие мне люди; подумай, может тебе перестать желать от дочери то, что она не хочет, а может и не может сделать, позволь ей быть такой какая она есть. Мне невыносимо наблюдать за вашими поединками – в войне победителей нет, все стороны несут потери, а ваша схватка мне всё больше напоминает смертельную; прояви мудрость и прекрати всё это и не требуй от дочери того, чего она не в силах совершить. Пусть живет как хочет – прими этот факт и отпусти от себя все те надежды, которые ты с ней связывал и на нее возлагал.
   Владимир Иванович хотел последовать совету жены. Но в Лидиной судьбе случилась перемена – она собиралась стать матерью. Девочки перебрались на дачу и опять в семье воцарилась гармония. Владимир Иванович возблагодарил небеса за то, что всё вернулось на круги своя.
   Больше года Владимир Иванович блаженствовал – а любимых девочек стало трое. Когда узнал о беременности дочери, подумал, – пусть будет внучка, а потом когда‐нибудь и внучок. Он захотел излить на девочку всю любовь, которую носил в сердце к дочери, но крайне редко её проявлял и показывал; и принял решение, – к внучке буду относиться по-другому и говорить ей всё то, что чувствую, пусть ребенок станет моим другом.
   Но вскоре опять заполыхал огонь вражды с дочерью, который за полтора года на месте сада любви оставил черное пепелище, покрытое как туманом, жгучей обидой. Все это поселилось внутри и стало разъедать и душу, и тело. И только редкие всполохи нежности, которые Владимир Иванович изредка дарил жене и внучке напоминали ему о том обещании, которое он дал себе, но исполнить не смог: и попросив прощение у трех своих девочек, и поняв, что семейные проблемы для человека самые сложные – тихо покинул этот мир.

Алексей Вишневский
(или вторая ветвь семейного древа)

   Алексей был старшим сыном старшего сына и так на восемь поколений вглубь веков. Там в глубине маячил младший сын, по-шотландски Mac, но всё же первый, так как был наделен родовой фамилией. Его старший брат пошел по жизни со странной фамилией Косокривов, правда унаследовав вместе с ней большой капитал от деда по материнской линии. Младшему же достались: «крохи» со стола деда-миллионера; память о вечном недовольстве деда по отцу; и фамилия, объединившая два рода – Косагривов-Вишневский.
   У Алексея били фотографии и портреты всех предков, начиная от пращура-тезки Алексея Вишневского. Он с детства любил их рассматривать и искать фамильные черты на своем лице, но как не старался, ничего не находил. Отец, дед, и прадед, которого Алексей помнил, были очень крепки и сильны телом: и рост, и осанка, и сложение были хороши, а вот лица самые обычные, на которых взгляд и не останавливается вовсе. По этому поводу вспоминалась шутка деда, – вся красота к Косокривовым ушла, хотя им с такой фамилией и не полагается.
   И предстала перед Алексеем первая запись из родового дневника, которую, от многократного прочтения, он знал наизусть.
   Представлюсь – перед вами Михаил Алексеевич Косагривов-Вишневский, младший сын Алексея Вишневского, после венчания принявшего фамилию Косокривов. Меня нарекли в честь его отца, который сколько помню сидел в одной из деревенек Игната Косагривова – деда по матери, да всё время брюзжал от недовольства жизнью и родственниками-свойственниками, и меня пытался настраивать в унисон себе, чтобы я как собачка ему подвывал, да лаял по его прихоти. Но я не стал ему потворствовать – любил я и мать с отцом, и брата старшего, и деда Игната с его причудой, которая и мне передалась – он всю жизнь почерк свой совершенствовал, и я ему подражал как маленькая обезьянка, сначала забавы ради, а потом и увлекшись. Стал и я буквы рисоватьвыводить, потом картинки разные «малевать», в молодые годы даже живописи учился, но настоящие картины так писать и не смог, видно таланта не было, но чувство прекрасного в себе развил, а жизнь посвятил печатному делу, да своей семье.
   Постоянно «ошиваясь» возле деда Игната наблюдал как он в красивую книгу что‐то записывает. Любопытство меня разобрало и стал я у него выпытывать, что он делает. Дед Игнат и рассказал, что захотелось ему начать книгу-дневник, который бы в семье передавался от отца к сыну с разными интересными записями. И я возмечтал такой дневник завести, но свою мечту в тайне ото всех держал, боялся, что насмехаться будут, да обезьянкой дразнить. Я только‐только от этого обидного прозвища сумел отделаться, а если опять начнется, то мог не сдержаться и кулаки в ход пустить, заслужив родительскую немилость.
   Чтение дневника у Алексея перемежалось с раздумьями – чем одно поколение от другого отличается? И приходил ответ – конечно же своим собственным неповторимым лицом. Но сомнения тоже имели место – а неподретушированный ли это портрет дедов и прадедов? За двести лет жизнь изменилась, но в чем? На поверхности всё очевидно – научно-технический прогресс вытеснил тяжелый ручной труд; появились сложные машины и механизмы, с которыми без должной подготовки не управиться. Наше время быстрое и интенсивное; информационные потоки нещадно бьют из всех щелей-дырок; и с такой нагрузкой справляться гораздо сложнее, чем с физической. Новое качество жизни в разы повысило требования к человеку по эффективному функционированию. Чтобы принять вызовы сегодняшнего дня необходимо иметь крепкое тело и светлую голову. Путь к этому – физкультура и спорт, умение расслабляться (и не за «рюмкой чая») и умеренный сбалансированный режим питания; излишний вес – непосильная ноша, современное общество это хорошо знает.
   Алексей был приверженцем идеи, что среда обитания как природная, так и социальная накладывают на человека неизгладимый отпечаток. Природные условия, влияя на человека, в ходе долгих мутаций приспособили его организм для выживания, а социальная среда предложила набор определенных навыков и умений для нужности и полезности.
   Выходит, природа наделила всем необходимым для жизни, а социум для развития человека и движения вперед. Но во главу угла Алексей всё же ставил опыт и от обобщений, пусть и немудрящих, опять обратился к своим предкам. Все они были люди работящие, смекалистые, интересующиеся новинками. Но всё это не меняется от поколения к поколению. Есть трудяга, а есть ленивец, и это не зависит от века, в котором ты рожден. Коммерсант или руководитель имеет в подчинении людей; и в этом случае опять от века не зависит, как ты с людьми в работе управляться будешь – путем кнута, пряника, или умело сочетая эти две крайности и не перегибая палки поведешь дела с наибольшим КПД.
   Ещё в семье проступали красной нитью – честь и достоинство, но это тоже вещь несиюминутная. Одним движет правда, другим ложь, этот второй аппетит теряет если кого‐нибудь не обманет – не объегорит. Есть и те, кто между двумя полюсами балансирует.
   Алексей задавал себе вопрос, – почему его так интересует давно прошедшее? Может потому, что он историк, и хорошо ему среди всего старинного, нравится ощущать себя частью прошлого. Но ведь и сегодняшним днем он тоже живет – без ноутбука и смартфона никуда – только это для работы. Некогда, да и не интересно сидеть ночи напролет ни за играми, ни в соцсетях – не увлекает и не захватывает; а многих захватывает, да так сильно, что впору лечить от компьютерной зависимости. Но, и опять же, в любые времена были заядлые игроки.
   Алексей в очередной раз пришел к выводузаключению, что и это направление не рисует портрет современника, разительно отличающего его от предков.
   А может мы сибариты, любящие и ценящие комфорт – жизнь позволяет, но ведь человек всегда искал, где ему лучше, и если бы данное явление не кочевало из века в век, не было бы и пословицы – рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Просто это «лучше» у каждого свое – одному нужна для отдыха и расслабления тихая спокойная обстановка, а другому для стартового момента подавай конфликт; одного тянет к активному отдыху и танцам «до упаду», другому нужен мягкий диван, стакан пива и футбол по телеку.
   «Копания» в себе опять привели к желанию пошуршать страницами дневника.
   Михаил Косагривов-Вишневский постарался на славу и смастерил или шкатулку, или небольшой ларь, где хранилось десять отдельных тонких книжек-тетрадок.
   Открывая первую, Алексей не один раз замечал, что погружается он с помощью магии слова предка в его время и становится свидетелем событий, происходящих с Мишелем, да что событий, в тайники души его заглядывает.
   Миша с детства любил танцевать. Его успехи удивляли видавшего виды француза, подрядившегося обучать отпрысков богатых родителей танцам, манерам и всему изысканному, принятому в высшем обществе. Мишель быстро освоил и мазурку, и вальс, но предпочтение в душе отдавал народным танцам с присядью и посвистом, с лихостью, удалью и задором, который начинал сочиться из каждой поры при первых музыкальных аккордах танца. Но это была тайна, которую Миша обнародовать не спешил. Самостоятельно пробовал делать разные коленца, которые высматривал у хороших танцоров во время ярмарочных гуляний; хорош ли танцор он угадывал внутренним слухом; в такие моменты чувствовал, что весь открывается танцу и начинает кружить вместе с человеком, привлекшим его внимание.
   Но всё тайное, и это всем известно, когда-нибудь становится явным.
   Мишелю было двенадцать, и он отправился на ярмарку в сопровождении конюха Артамона, якобы на своего мохнатого тезку– косолапого посмотреть. Но конечно же не медведь манил Михаила, а новые па и коленца, которые он вознамерился освоить, и желание было так сильно, что не утерпел и потащил Артамона сразу туда, откуда неслась плясовая. Артамон и смекнул, чем так увлечен молодой хозяин. Он и сам любил и посмотреть, и поплясать. Так и обрел в его лице Миша своего тайного учителя, который оказался на взгляд мальчика гораздо умелее француза.
   До семнадцати лет Михаилу в танцах было интересно соревноваться с ребятами, а потом парни отошли на второй план, а на первый вышли особы прекрасного пола. Девчонки менялись, но никто переплясать Михаила не мог. Мишу это только еще больше раззадоривало. Но однажды на празднике нашлась приезжая дева-боец, натиск который Михаил не выдержал и сдался – ноги сами подкосились, и он принял сидячее положение на полу.
   Вечером, почесав затылок, понял, что ему нужна такая, с которой он бы на равных выступал, и чтобы ни один другого не одолел.
   После таких раздумий занесло его в гости к деду Мишелю в Косокривовку, вот там такая и сыскалась. Началось всё с танца который длился и длился, и заканчиваться не желал – менялись танцующие и даже музыканты, а Михаил, опьяненный или стройным станом, или лукавым взглядом отплясывал и отплясывал – вихрь танца переходил в медленное движение, длился, замирал на несколько секунд, и опять начиналось неистовое, Михаил воспринимал свою партнершу не целиком, а по частям – взмах руки, поворот головы, поклон и движение ног то быстрое, то медленное; а потом оба одновременно упали без сил на скамейки разгоряченные и довольные честной ничьей. Девушка была из крестьян, но для Михаила это не имело никакого значения. Он знал, что для крепкой семьи нужна любовь, а не расчет; и не став медлить, посватался – самый возраст – ему девятнадцать, Вареньке – семнадцать.
   Страница закончилась, но Алексей переворачивать лист не спешил. Вспомнилось своё давнее. Он тоже любил танцевать и обязательно «до упаду». Бабушка смотрела на него и смеялась, – ты такой бойкий, что всех девчонок отпугиваешь своим натиском. Но погоди, придет время, повстречаешь такую, что ноги тебя слушаться откажутся – заплетаться начнут, а вместе с ними и язык.
   – И тогда, что? – спросил Алеша, – что это будет значить?
   – Сам всё поймешь, не торопись.
   Алексей, когда встретил Люсьенку и стал с ней танцевать вспомнил давний разговор и на все свои вопросы получил ответы.
   И опять в будничное проникли-просочились раздумья о человеческом бытие. И представились Алексею три сферы обитания человека – природная, социальная и духовна.
   Природная заботится о человеке, обеспечивая его всем необходимым для выживания и проживания; социальная вроде бы тоже заботится, но стремительное развитие науки и техники за последние двести лет набрало такие обороты, что кроме положительного момента стало являть отрицательную составляющую, которая стремительно растет и ширится.
   В природе все циклы замкнутые – и производится и утилизируется одинаково рачительно – всё предусмотрено и отработано.
   Человек же, осуществляя свою деятельность в социальной сфере, о «выхлопах» или думает мало, или не думает вообще – на матушку природу надеется, а чаще просто руководствуется принципами: после меня хоть потоп; главное, чтобы мне не мешало; да о материальной выгоде думает и чем она больше, тем лучше, и как следствие, гадит – по-другому и не скажешь, где только может.
   Да, многое делается, особенно в последние годы: и замкнутые циклы потребления воды на производстве, и очистные сооружения, и внедрение новых передовых технологий во всех отраслях народного хозяйства; а вот каждый за собой убирает плохо, да что там убирает, «свинячит» и всё больше на общественной территории – думает, что за ним кто‐то должен убирать, вот только кто? (брошенным окуркам, бутылкам, фекалиям домашних животных – нет числа).
   А как заставить человека справиться с нерадивостью, безалаберностью, алчностью – на этот вопрос Алексей исчерпывающего ответа не находил. Только духовный рост помогает исправлять зло в себе. Страх наказания результаты дает и неплохие, но окончательно изжить свои недостатки может только сам человек неустанно работая над собой. Алексей корнем зла считал гордыню, умело маскирующуюся под разными личинами-масками (даже под жалостью), ненасытность и насилие, глубоко вонзившее кинжалы-корни в самую сущность человеческую.
   Мысли же спешили к другому предмету – Люсе-Люсьене, покорившей Алексея с первого взгляда. Только отношения у них складывались трудно. Сначала приятие и взаимное влечение, а потом глухая стена. Алексей понимал – пережить потерю близких людей бывает очень и очень трудно, но Люда решила двигаться вперед самостоятельно, закрывшись ото всех и не принимая ничьей помощи; Алексей не знал, что делать, и пошел на крайнюю меру – нанял сыщика и стал ждать лазейку, которую Людмила откроет сама. К счастью, такой ниточкой к его пассии оказался танц-класс. Только навязываться Алексей не хотел и, превратившись в безликую тень «Мистера Икса» в маске и изменив голос (помогло детское увлечение театром), стал просто партнером по танцам, и чтобы уверенно держать дистанцию сказался женатым парнем – почему это вырвалось при «знакомстве» Алексей и сам себе ответить не мог. Влюбленный юноша отошел на второй, а может и на пятый план, а на первый вышел товарищ, готовый в любую минуту поддержать и подставить своё плечо. И так прошел не один год.
   Алексей задавал себе вопрос, – а может та давняя влюбленность растаяла, как дым, а осталось только чувство долга к своей дальней-предальней родственнице? Что он с Люсьенкой от одного корня Алексей знал наверняка.
   Четыре поколения считая от родных братьев Игната Косокривова и Михаила Косагривова-Вишневского жили в одном городе, и не только жили, но и дружили. Революции 1917 года и гражданская война разбросала родственников в разные стороны. Но Косагривовы-Вишневские (фамилия держалась только у старших сыновей, остальные отпрыски семей «теряли» одну из составляющих и шли по жизни или Косагривовыми или Вишневскими) чтили желание пращура – следить за «ростом» фамильного древа и его двумя ветвями, возросшими от двух сыновей Алексея Вишневского и Евдокии Косагривовой и этот наказ потомки свято выполняли. А как иначе, если бы они только знали, как был горд Михаил Алексеевич Косагривов-Вишневский, когда его «озарила» эта идея, даже немного возгордился в душе, что его дед Игнат до такого не додумался. И даже то, что он далеко не первооткрыватель, не умеряло его радости и восторга. Мои потомки будут «зорко следить» за родственниками и близкими, и дальними, а что будет именно так Мишель не сомневался. И как не странно, потомки его не подвели, и надежды, возложенные на них, оправдали.
   И в очередной раз, рассматривая фамильное древо, Алексей удивлялся – побег Косокривовых прямой и «одинокий», а их – Косагривовых-Вишневских – пышный, раскидистый, с «большим привесом».
   Почему‐то через века и поколения, пронеся каплю общей крови, они повстречались с Люсьенкой или случайно, или волею судьбы, какая разница, и потянулись друг к другу. Потом на пятнадцать лет отдалились, но нить, связывающая их, не оборвалась и не истлела, просто стала для глаз невидима. Оба за пятнадцать лет другую пару себе не нашли, да и искали ли? В тридцать пять Алексей почувствовал внутренний толчок, – всё, хватит в жмурки и прятки играть, пора и о потомстве подумать; как раз и встреча выпускников подоспела, главное Люсьенку на нее вытащить, сам он как‐нибудь напросится, благо не впервой.
   И настала минута встречи. Глаза любви вновь открылись, и Алексей этими глазами увидел двадцатилетнее чудо с весёлым взглядом искристых глаз. Посмотрел на Люсьенку и понял, почему пятнадцать лет в другую сторону не смотрел, и мысль мелькнула, – однолюб – это хорошо или всё‐таки не очень? Но зазвучала музыка, все мысли улетучились, осталась одна, – интересно, сегодня с ногами и языком справлюсь или опять как в двадцать лет краснеть за себя придется. Но всё было в порядке – язык молчал, говорили глаза, и они были красноречивее органа речи. Вдруг заиграла плясовая, Люсьенка объявила белый танец и решительно направилась в сторону Алексея, он только и успел про себя промолвить, – помоги мне пращур Михаил – и вдруг тело наполнилось искристой энергией и реальность начала разламываться на части, а плясовая длилась и длилась, как длилось мельканье рук, глаз, неизвестно откуда взявшихся: платочка в горошек, красных башмачков, русского сарафана, длинной девичьей косы и восторга, который лился и лился через край. А потом они упали в объятия друг друга, которые уже никто не захотел разомкнуть. Хватка у Алексея была стальная. Три поколения чекистов выковывали и закаляли характер в войнах, походах и в борьбе со злом, которое во все века лезло на Русь.
   В Алексее успешно уживались: романтикмечтатель, посвятивший себя истории, и воинбоец с крепкими мускулами, твердой рукой, метким глазом и неистребимой волей к победе. Каждой из двух частей Алексей уделял должное внимание. В профессии: институт, аспирантура, защита кандидатской, а за ней и докторской диссертации, а преподавание в ВУЗе сочеталось с научными работами в области военной истории.
   Но и на вторую часть себя было потрачено много сил и как результат: освоение навыков от рядового пехотинца до пилота легкой авиации – небо Алексея манило гораздо сильнее, чем море, хотя юнгой на корабле он тоже побывал – мужская половина семьи по части военных навыков была требовательна и спуска не давала.
   А ещё в жизни была Люсьенка и пятнадцатилетнее товарищеское плечо отошло на второй план, а на первый вышло надежное плечо мужа.
   Счастье открыло Алексею глаза. Ведь вопрос не в том, чем одно поколение отличается от другого, может по большому счету и не чем, можно долго разбираться и написать тома отличий и похожестей; просто нужно посмотреть по-другому – жизнь – это огромная вселенная, многогранная и неисчерпаемая. Есть и болотца, где столетиями не происходит почти никаких изменений; есть бурлящие потоки, где каждую секунду что‐то меняется; есть полноводье с ровным течением и так далее до бесконечности. Всё друг на друга влияет и всё взаимосвязано. А талант, соединенный с волей и обретший видимый результат, пронзает пространство-время, заставляет жизнь качественно меняться и двигаться вперед. Каждый же сообразно своим предпочтениям и основе, слагаемой в том числе и из духовно-культурных ценностей, проживает свою жизнь, внося в общий поток свою лепту – от крохотной, почти неощутимой, до огромной, увековеченной в памяти грядущих поколений. Есть простые труженики, и их единоличное-посильное складывается в значимое-коллективное; есть люди, делающие величайшие открытия и посаженные ими деревья тысячелетиями плодоносят для всего человечества; есть приносящие в наш мир прекрасное, чьи слова, звуки и краски – суть гармония, делающая нас светлее и лучше; есть светочи, открывающие духовные пути, идя по которым можно познать бога и жить по его законам.
   Чтобы твой вклад был больше нужно трудиться и не забывать о том, что каждое поколение собирает урожай, посеянный их родителями, а твое поле будут жать твои дети, так позаботься о том, чтобы хлеб, собранный с него, был сладок.
   За месяц до свадьбы Люсьенка вместе с Алексеем вскрыла обложку дневника семьи Косокривовых и там нашлись одиннадцать великолепных драгоценных камней. Люсьенка, увидев сверкающее всеми цветами чудо знала, как им распорядиться. Три изумруда – Верочке – в цвет глаз – кулон и серьги; сапфиры – Валечке – все три заблестят ожерельем на прекрасной шейке певуньи; маме Тане – браслет с двумя александритами; три алмаза – три амулета – мужу, себе и ребенку. Подарки к свадьбе были готовы. Люсьенка знала, что предки в обиде не будут, ведь всё остается в большой и любимой семье – у мамы и сестренок, пусть и не кровных, но духовное родство она ценила не ниже.
   Охам и ахам девчонок не было числа, но никто отказываться не собирался. Люсьенка подвела такую доказательную базу, которая возражения убивала в зародыше. Подарки были тут же обновлены и три красавицы заблистали еще ярче. Люсьенке же в день свадьбы бриллианты не требовались;
   она сияла от счастья так, что затмевала всё вокруг, или так Алексею казалось, а ведь это главное.
   Теперь заживем, – подумал Алексей, – болезнь, бушевавшая два года на Планете, заканчивается, скоро весь мир облегченно вздохнет. Но не тут‐то было. Над страной стали собираться черные тучи, пролился дождь раздора, забряцало оружие, люди схлестнулись в жестокой схватке – имя которой Война.
   Три месяца Алексей метался – если бы был холостой, давно бы отправился на фронт. Военная мобилизация поставила точку, хотя он под призыв не попадал. Приняв решение, он был уверен, что поступает правильно, и вся семья его поддержит.
   Вечером он сказал жене, – у меня для тебя новость.
   – У меня тоже, – опустила глаза Люсьенка, чуть порозовев, – говори, я тебя слушаю.
   – Я записался добровольцем.
   Цвет лица у Люсьенки изменился и стал белым, но она посмотрела на мужа долгим взглядом и произнесла, – в идно такая судьба у русских женщин провожать своих мужчин на битву с ворогом, иди, а мы (Люсьенка погладила свой живот) будем тебя ждать. Возвращайся с Победой и Бог даст мы дождемся Мира рожденного и живущего в Любви!

Ольга Канатникова Модница Люсьенка или у каждого своя изюминка